Л. С. Карум
Моя жизнь рассказ без вранья Часть I
ДЕТСТВО
2014 Новосибирск
ББК 84(2) К27
Карум Л. С. Моя жизнь. Рассказ без вранья. – Новосибирск. ЗАО ИПП «Офсет». 2014. – 660 стр. илл. Эта книга – первая часть мемуаров Леонида Сергеевича Карума. Автору довелось быть свидетелем, а порой и непосредственным участником многих исторических событий. Женившись на Варваре Афанасьевне, сестре писателя Михаила Булгакова, он какое-то время жил вместе с этой семьей на Андреевском спуске, 13, в «великий и страшный год по рождестве Христовом 1918». Леонид Сергеевич застал еще совершенно патриархальную Россию, но уже пробуждавшуюся (подъем социалистических движений, грозовые бури 1905...). Будучи кадровым офицером, он воевал на фронтах первой мировой, пережил революцию, болезненный слом старого режима, гражданскую, жил и работал в трех революционных столицах, врангелевском Крыму, потом на советской службе. Не избежал и сталинских репрессий, был арестован и оказался, в итоге, в системе ГУЛага, в Сибири. Феноменальная память мемуариста, его внимательный и любознательный взгляд сохранили нам множество уникальных свидетельств и подробностей. Книга снабжена большим количеством иллюстраций и, надеемся, будет интересна широкому кругу читателей.
ISBN: 978-5-85957-107-9
Кто эти люди – НОВОСИБИРСК? «А что есть город, как не люди?» «Кориолан», Шекспир «Город – это люди, а не стены» Фукидид Лада Юрченко, директор Института регионального маркетинга и креативных индустрий
Предисловие от издателя В этом году мэр Лондона Борис Джонсон написал книгу, которая называется «Лондон по Джонсону: о людях, которые сделали город, который сделал мир». Она о лондонцах. Об ученых, политиках, писателях, инженерах, о тех, кто создавал Лондон своими судьбами, где уже не разобрать – город стал их судьбой, или они – судьбой города. Казалось бы: что естественней осознания того, что город живет и развивается ровно настолько, насколько в нем живут и самореализуются люди? Однако, ни в какой официальной статистике вы не увидите яркого выражения этой «нити человеческой судьбы», спрятанной за ВРП, километрами дорог, мегамет рами строительства, кубометрами древесины и долей людей с высшим образованием. –3
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
А сама жизнь? Мечты, стремления, разочарования, планы, надежды, достижения? Ежеминутные свидетельства того, что многомиллионный или малонаселенный город жив? Что он радуется восходу? Что он готовит обед? Что он - учится, и не всегда у него это получается? Мы фиксируем, считаем, учитываем, ЧТО делает город. Но очень редко задумываемся над тем – КАК именно он это делает. Новосибирск – город торгующий. Как это происходит? Что думают и чувствуют ежедневно продавцы, покупатели, поставщики? Насколько это похоже на жизнь Новосибирска научного? А Новосибирска промышленного? Кто эти люди – НОВОСИБИРСК? Рукопись Леонида Карума попала мне в руки практически случайно, когда я зашла к Сергею Валентиновичу Бондаренко, с которым мы иногда вместе думаем над программой «Белый Тополь». На столе у Сергея Валентиновича я увидела фотографии красивой пары и поинтересовалась, кто это? – А! Это мы новый памятник делаем! Там такая история жизни и любви! Варвара Афанасьевна Булгакова и Леонид Карум. Потрясающая судьба, интересная, яркая! И Сергей Валентинович по своему обыкновению завалил меня идеями, эскизами, бумагами, взяв с меня слово познакомиться с рукописью автобиографии Леонида Карума «Моя жизнь. Роман без вранья». То, что оказалось в моих руках, впечатлило меня до крайности. Не языком, не каким-то особенным литературным талантом, а детальным бытоописанием. Вернее детальнейшим жизнеописанием человека, воспоминания которого проходят через два века, десяток городов, несколькие страны, они кружат внутри этикета сословий, мнений, новостей. Читая эти воспоминания, я физически погружалась в ту жизнь. Это было путешествие во времени, лишенное назидательности, особой философичности, попыток обобщить. Просто мне была открыта дверь в дом, в котором было разрешено немножечко пожить. 4–
Предисловие
Я восприняла это именно так – пожить. И в этот «дом» я пригласила Татьяну Афанасьеву и Вадима Журавлева, которые проделали огромную редакторскую и экспертно-историческую работу, подготавливая книгу к изданию. По нашему мнению издать ее было очень нужно. Не потому, что Варвара Афанасьевна - сестра Михаила Булгакова. Не потому, что Леонид Карум получается его зятем. Это все вторично, как ни забавно это звучит, по сравнению с главной ценностью мемуаров – доскональностью описания. Читая «Жизнь без вранья» можно понять, КАК жили люди. Их ритм, их привычки, их представления. КАК из этих представлений и привычек формировались мечты и чаянья, КАК они воплощались, что происходило внутри глобальных событий, дома – in my own – как сказал бы англичанин, даже если он не Борис Джонсон. Издание книги было задумано только для того, чтобы передать ее в библиотеки, музеи и школы в печатном и в медиа формате. Чтобы пополнить «судьботеку» Новосибирска новой страницей, новой главой, новыми людьми, сделавшими этот город. В подавляющем большинстве люди проявляют интерес к неординарным личностям. К тем, кто смог – сверх, над. Но город – это не сверх и не над. Город – это внутри. Внутри каждого дня, каждого дома, каждой жизни. Город – это люди. Обычные. Повседневные. Именно они создают города и города всецело зависят от того, КАК именно мы их создаем. Никакой город не создан гениями. Он бывает заложен гением, но то, как он будет жить дальше и сколько талантов он вырастит и привлечет, сколько новых гениев выберут его своим городом и своей судьбой и продолжат его «делать», улучшать, развивать, то, насколько ему удастся «сделать мир» – все это зависит только от обычных, повседневных, ежечасных людей, создающих город по «своему образу и подобию». Мы все хотим жить в успешных, интересных, уютных городах. И это – естественно. Важно не забывать, что все эти города кто-то создал –5
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
и создает ежедневно, буднично, обстоятельно, так как живет любой человек, не собирающийся переезжать или «переживать», и то, что города сами по себе не способны обеспечить интересную и успешную жизнь, если в них живут скучные и безразличные люди. «Жизнь без вранья» – это книга про то, КАК. Это книга про то, как обстоятельно и всерьез можно прожить долгую и интересную жизнь, создавая ее и создавая ею города, в которые тебе выпало вселиться. Мы очень рассчитываем на то, что проект документальных биографий очень разных жителей будет продолжен и портрет Новосибирска в его истории и повседневности станет ярче, интересней, полнее. А еще больше на то, что «Жизнь без вранья» будет с интересом прочитана и поможет людям строить свои жизни, ведь, как сказал Блез Паскаль: «Не заботятся о приобретении почета в городе, через который только проезжают, но, когда приходится жить в нем некоторое время, сказанная забота появляется». Почет – слово великое, державное. Скорее, великий математик и философ говорил о другом. О том – как. Особая благодарность: Татьяне Афанасьевой, редактору рукописи Вадиму Журавлеву, историку-консультанту Анастасии Морозовой и Марии Смирновой, организовавшим всю работу по подготовке и изданию рукописи Владимиру Горбачеву, сохранившему рукопись своего деда. Евгению Горбачеву, перенабравшему рукопись своего прадеда.
6–
Предисловие от родственников писателя Быть может, через сто – сто пятьдесят лет моим пра - и правнукам будет интересно прочесть, какие условия жизни были у их деда и прадеда, как он жил, работал и страдал, чем его тревожная жизнь отличалась от их жизни, которая будет… какой? Не знаю. Так закончил свои мемуары Леонид Сергеевич Карум, на чью долгую жизнь выпали трагические и переломные события новейшей русской истории. Мы, его внук и правнуки, уверены – это время пришло. И, думаем, интересно будет не только нашей семье. Предлагаемая читателю книга – первая часть мемуаров. Предназначался труд для семейного архива и потому написан он откровенно, с холодной и спокойной самоотстраненностью, которая позволяла автору на склоне лет не умалчивать о моментах собственной слабости, не кривить душой, быть честным, прежде всего, перед самим собой и по праву назвать повествование «рассказом без вранья». Таков был Леонид Сергеевич – человек трезвого и рационального ума, который, однако же, удивительным образом сочетался с совершенно русской добротой и теплотой. Описывая свою собственную жизнь, Л. С. Карум одновременно много места отводит описанию политической и повсед–7
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
невной жизни России конца XIX-го и первой половины XX-го веков, временами даже выводя их на первый план повествования. Делает он это с большой наблюдательностью, восприимчивостью и эрудированностью, что позволяет ему дать довольно развернутую картину как старой, императорской России, так и России послереволюционной. Перед нами не обширная историческая панорама, написанная большими мазками, не история восстаний и овладевающих массами идей, не живописание переворотов и репрессий. Нет, перед нами жизнь и мысли одного человека, пусть и протекавшие на фоне тектонических сдвигов в судьбе России и человечества, определивших ход всего XX века. Это жизнь человека, рассмотренная вблизи. Это взгляд «со своей колокольни», и взгляд глубоко личный. Прочтение книги оставляет в душе особенное чувство. Чувство единства и неразрывности той живой ткани, которую мы называем русской историей. Приходит ясное осознание, что эта история до и после революции есть история одного и того же народа. В советские годы создавалось представление об исторической России как об очень далекой, чуть ли не чужой стране, «тюрьме народов», в которой жили какие-то совсем иные, нерусские люди. Те полумифические времена населяли «царские сатрапы», «мечтатели-революционеры» и «безмолвствующий», полностью отстраненный от государственного строительства народ. Реальная история начиналась с «Великого Октября», а до 1917 года ничего «нашего» не было. Мемуары Л. С. Карума становятся в один ряд с теми подлинными свидетельствами эпохи, которые обнажают совершенную искусственность водораздела 1917 года. Две части истории сливаются в одно неразрывное целое, возвращая нам ощущение когда-то нарушенной связи времен. Дореволюционная Россия оказывается… просто Россией. Нашим дорогим Отечеством. Было обычное время с живущими в нем людьми, с их судьбами и интересами, ожиданиями, заботами и надеждами. Обыкновенные люди, сильные и не очень. «Люди, как люди». Они проходят совсем близко, прямо перед нашими 8–
Предисловие
глазами. И мы видим тот же самый народ, что живет в России и сегодня. Отсюда возникающее от прочтения книги теплое чувство, несмотря на тяжелый фон разворачивающихся трагических событий. На наш взгляд, именно эта «личная нота» и ясно ощущаемая «связь времен» в описании той далекой, и, вместе с тем, близкой России эпохи перелома, делают книгу Л. С. Карума интересной для читателя. *** Детство и юность Л. С. Карума прошли в Российской Империи, в Остзейских губерниях и Царстве Польском. Молодость пришлась на трагические годы крушения и возрождения нашего государства. С детских лет, потеряв отца, он столкнулся с необходимостью самому прокладывать себе путь в жизни, опираясь только на собственные силы. Отсюда и гимназия с золотой медалью, и юнкерское училище, законченное вторым в выпуске, а затем престижнейшая Александровская военноюридическая академия, Московский университет… Казалось, все шло по задуманному, и впереди блестящая карьера, спокойная и обеспеченная жизнь, заслуженная упорным трудом и непрерывной работой над собой. Но жизнь внесла свои коррективы. Великая война, австровенгерский фронт, революция, гражданская война… Арест в Крыму. Невероятное спасение от расстрела. Попытка наладить жизнь в новой России. Новые потрясения и окончательный слом судьбы в результате преследований бывших офицеров по сфабрикованному делу «Весна». Допросы, тюрьмы, ссылка в Сибирь. Поражение в правах. Запрет на профессиональную деятельность. Так, жизнь, которая только начинала складываться, вдруг в одночасье повернулась к автору несправедливой стороной и больше уже никогда милостями не осыпа´ла. В этом отношении Леонид Сергеевич разделил судьбу многих – тех, кто вышел живым из революционного лихолетья и, несмотря ни на что, остался служить новой Родине. –9
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Судьба определила автору довольно активное участие в гуще интересных событий, иногда помещая его в самый их центр, иногда делая просто свидетелем, позволила встречаться или видеть многих исторических и известных людей. Св. праведный Иоанн Кронштадтский, Николай II, Вяльцева, Грушевский, Петлюра, Керенский… Став мужем Варвары Афанасьевны Булгаковой, Леонид Сергеевич оказался в родстве с ее братом, знаменитым впоследствии писателем Михаилом Булгаковым. И с мая по ноябрь 1918 года проживал в доме «постройки изумительной» на Андреевском спуске, 13. В том самом, который Булгаков описывает в романе «Белая гвардия» и пьесе «Дни Турбиных». Леонид Сергеевич и его шурин, М. А. Булгаков, были людьми разного воспитания, разных характеров и разных темпераментов. Мало того – судьба их свела в самое неподходящее и тяжелое время. Педантичный и обязательный Карум, кадровый офицер Русской императорской армии, за плечами которого был фронт, не входил в киевский круг Михаила Булгакова. А образ жизни начинающего писателя, часто совсем не аскетический, несмотря на трудное время, совершенно не соответствовал представлениям принципиального Л. С. Карума. Прибавьте к этому то обстоятельство, что его жене, Варваре Афанасьевне, с невероятными сложностями приходилось вести хозяйство всех веселых обитателей дома № 13, живших коммуной. Взаимной симпатии между автором настоящих воспоминаний и будущим писателем так и не сложилось. Более того, близкое родство с великим писателем отразилось совершенно неожиданно, вольно или невольно отбросив на Леонида Сергеевича незаслуженную тень. Действие «Дней Турбиных» проходит в доме на Алексеевском спуске, 13. Героями этой пьесы Булгаков определил семью Турбиных (Турбиной была бабушка Михаила Афанасьевича): Алексей Турбин (в котором угадывается сам автор), его сестра Елена (почти списанная с родной сестры Варвары, которую писатель очень любил) и брат Николка. Елена замужем за полковником белой 10 –
Предисловие
армии Тальбергом, изображенного в самом неприглядном виде. Был ли наш дед и прадед действительно прототипом Тальберга, или просто послужил толчком к возникновению этого образа, навсегда останется тайной. Возможно, это была просто ревность старшего брата к вышедшей замуж и выпорхнувшей из семейного гнезда любимой сестре. Возможно, и некоторая зависть «штатского» к кадровому офицеру, прошедшему фронт и награжденному св. Владимиром. Возможно, в отталкивающем образе Булгаков отразил абстрактную нелюбовь к немцам, против которых мы воевали, и неважно, что это были «русские немцы», кровью доказавшие свой патриотизм. Каковы бы ни были задумки начинающего автора, по неопытности сделавшего главных героев и немецкую фамилию «чужого» члена семьи слишком узнаваемыми, но с реальными героями своей пьесы ему следовало быть поосторожнее, ибо в Киеве Булгаковы и их ближайшее окружение были широко известны. Начались недоуменные вопросы знакомых и друзей, перетекшие впоследствии к булгаковедам в виде безусловного знака равенства между выдуманным подлецом Тальбергом и реальным человеком. Все это стереотипно штампуется из книги в книгу до сих пор. А что же в жизни? Автор воспоминаний был совсем не таким. С гетманом и немцами в Германию не уезжал, а остался с женой, в России. Вместо уютной Европы или Америки, оказался в итоге в Сиблаге, получив 5 лет лагерей. После освобождения, Л. С. Карум остался в Сибири, выбрав для жительства Новосибирск. Туда же переехала из Киева его семья: верная жена и друг Варвара Афанасьевна и дочь Ирина. Они навсегда связали свою жизнь с Новосибирском, который полюбили, который, как и многих других ссыльных, приютил их и стал им родным. Оставшуюся жизнь чета Карумов отдала педагогической работе. Но даже в Сибири беспокойное время не оставляло автора в покое. Во время «процесса Вовси» (сфабрикованное дело врачей-«отравителей», обвиняемых в заговоре и убийстве ряда советских лидеров) кто-то из преподавательниц кафедры иностранных языков Медицинского института, которой Леонид – 11
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Сергеевич заведовал, сделал донос о «неуважительном отзыве о Сталине». Перепуганный директор предложил Леониду Сергеевичу уйти из института. И он немедленно ушел, так как не любил «быть нежелательным» и создавать другим проблемы. К концу жизни пришла реабилитация. Летом 1958 года Леониду Сергеевичу выдали справку, что дело его прекращено. В правке вопрос вины был вообще обойден. «Буря негодования закипела у меня в груди. – Как? Испортить жизнь человеку и его семье, казнить, заставить некоторых умереть с голоду, а потом объявить, что все его “дело” было ошибкой! Разве так поступают государственные люди и их аппарат?! Так за что же меня сослали в Сибирь? За что замучили непомерным трудом Вареньку? Мне было бы легче, если бы они в чем-то меня хотя бы подозревали. Но, оказывается, я вне подозрений, в чем меня и удостоверили. Я уже на пенсии, я прошел через унижения, через тюрьмы и лагеря, через мучительные поиски службы. Теперь мне уже все равно. В вознаграждение за поломанную, поруганную жизнь, как мою, так и моих близких, я получил двухмесячный оклад моей должности преподавателя военного дела в Химико-технологическом институте в Москве. Рассчитались! Довольно дешево они оценили мою жизнь. Реабилитация! Через двадцать восемь лет я реабилитирован. Как не совестно реабилитировать, когда прошло двадцать восемь лет, после того, как были тюрьмы, исправительный лагерь, ссылка, чувство полного бесправия, после состояния полного рабства, а затем еще четверть века постоянного страха за себя, за мать, за семью, после безработицы, после изгнания из квартиры на улицу, и унижений, унижений… без конца! Я не говорю уже о потере квалификации, профессии, родных мест… Теперь оказалось, что все это было ошибкой…» 12 –
Предисловие
Так что же, действительно, зря прожитая жизнь? Нет! Как сказано в замечательном стихотворении поэтессы Олеси Николаевой: И когда человек выходит на дневные труды И зерно опускает в землю, и оно гибнет под градом, – У него остается надежда, что небесные уцелели плоды, и они обрастают кроной, окружаются вертоградом! Множество учеников, которые знали и уважали Леонида Сергеевича. Добрая память. Честное имя. И эти воспоминания. Если найдутся те, кому они понравились, не зря. Если у когото они пробудят интерес к нашему прошлому, к истории нашей страны, не зря. Если кто-то задумается о своих предках, перестанет быть Иваном, не помнящим своего родства, тоже не зря. Знакомство с прошлым России, трудным и героическим, с жизнью ушедших поколений, несмотря ни на что, сохранивших и передавших нам дорогое Отечество, дает нам право на гордость и любовь к своей земле, на веру в ее будущее, дает силы, переняв эстафету, твердо идти вперед. Вот почему мы решили издать эту книгу. *** Помимо семейных фотографий, на которые ссылается сам автор, текст дополнительно снабжен большим количеством изображений и карт того времени, позволяющих увидеть описываемые места почти глазами автора, какими они были 100 лет назад. При подготовке справочного и иллюстративного материала использовались открытые источники в интернете, такие, как «Википедия». Текст печатается без сокращений и изменений, за исключением незначительных пропусков слишком личных сведений, не представляющих интереса для широкой публики. Пунктуация и нормы склонения нерусских фамилий приведены в соответствии с правилами современного языка. Ав– 13
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
торское написание учреждений, воинских частей, должностей и чинов, в основном, сохранено. *** Пользуясь случаем, от всей души благодарим Татьяну Афанасьеву, проделавшую огромную работу по вычитке текста, а также: Марию Смирнову, Анастасию Морозову, директора Литературно-мемориального музея М. Булгакова в Киеве Людмилу Губианури и сотрудников музея, директора Института регионального маркетинга и креативных индустрий Ладу Юрченко, руководителя историко-мемориальной программы «Белый тополь» Сергея Бондаренко, Мэрию города Новосибирска, без участия и деятельной помощи которых эта книга не увидела бы свет. Владимир, Ярослав и Евгений Горбачевы г. Новосибирск, 2014 г.
Предисловие автора Осень 1956 года. Моя жизнь в общественном смысле окончена. Осенью 1956 года после тяжелейшей болезни у меня умерла жена. Семья распалась, и в тот же год я ушел со службы на пенсию. В 1956 году я остался ни с чем. Я должен бы был тоже умереть, но я не умер. Тогда я решил пережить и пересмотреть свою жизнь снова, рассказать про нее главным образом самому себе. Если не успею рассказать про всю жизнь, то хотя бы про самые трудные ее части, про молодость, про революцию, про тюрьмы. Итак, жизнь прожита. До физической смерти ждать недолго. Быть может, считанные дни. Моя жизнь сложилась так, что я не стал ни ученым, ни вождем, ни изобретателем, ни человеком искусства. Поэтому я не имею права ни на общественную память, ни на благодарность. После моей смерти меня ждет забвение. Значит, все, чем я жил, чем страдал и чему радовался, чем был счастлив и несчастлив, все мысли и итоги моей жизни, долгой и нелегкой, развеются как дым. Но я пережил трудную эпоху, давшую мне жизненный опыт и знание жизни. Я хочу сообщить об этой эпохе, о собы-
14 –
– 15
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
тиях, которым я был свидетелем. Часто о ней имеют односторонние, неверные и просто лживые сведения. Я хочу рассказать о ней правду, только правду, поэтому я назвал свои воспоминания – рассказом без вранья.
Памяти о любви, самоотверженности и благородстве моей матери марии федоровны с чувством благодарности посвящаю рассказ о своем детстве.
Тетрадь первая Главы I – III
16 –
Тетрадь Первая Глава I. Митава . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Содержание: Город Митава. Мой отец. Моя мать. Первые годы после свадьбы.
Глава II. Варшава . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Содержание: Город Варшава. Быт нашего двора. Варшавское офицерство. Воинские части. Денщики. Парады. Уход отца с военной службы.
Глава III. Рига . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21 Содержание: Судзиловские. Общество у Судзиловских. Митавские развлечения. Город Рига. Население Риги. События 1895 года. Рижский черт. Отъезд Судзиловских в Вологду. Торенсберг. Дуэль дяди Вани.
Глава I МИТАВА Я родился случайно. Случайно, как (за очень незначительным исключением) все. Чтобы я родился, надо было, чтобы дочь Касимовского помещика1 Рязанской губернии, русская, приехала бы в Митаву Курляндской губернии. Этого нельзя было предвидеть. Ряд непредвиденных обстоятельств заставил ее туда приехать. С другой стороны, сын Рижского купца, немец, не преодолев трудностей гимназического курса, попал, чтобы избежать воинской повинности, в юнкерское училище, куда был помещен, тоже случайно, дворянский недоросль, брат помещичьей дочери. Это юнкерское училище находилось в Вильне (теперь Вильнюс). Тут оба юноши подружились. В результате молодой немец женился на русской, дочери помещика, которая была старше его на 3 года и не говорила по-немецки. В итоге родился я. Если не произошло бы тысяч случайностей с его и ее стороны, меня не было бы на свете, ибо не было бы слияния именно этих личностей и не могло получиться моего характера, способности и наружности, полунемца, полурусского, экземпляра довольно редкостного и никак не предвиденного, в котором слились черты, как русские, так и немецкие. см. исторический комментарий в конце книги – ред.
1
18 –
– 19
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Я родился в Митаве, это факт. В подтверждение ссылаюсь на прилагаемое метрическое свидетельство. Это – метрическое свидетельство о моем рождении. В нем вырван левый верхний угол. Я вырвал его нарочно, потому что там стоял штамп, что я получил в декабре 1918 года латышский паспорт, и тем самым латышское подданство. В дни террора, в 1937 году, уничтожалась всякая связь с заграницей, и я боялся, что мой злосчастный паспорт, которым я никогда не пользовался, будет влечь за собой, если сведения о нем попадутся в МВД, долголетний концлагерь или смертную казнь. Митава, теперь Елгава, тихий, старинный, небольшой городок, в 40 километрах от Риги, с которой он с 1868 году соединен железной дорогой. Такой же дорогой Митава через Можейки соединена с морским портом, Либавой (теперь Лиепая). Тихая Митава имела свою историю. Она была основана еще в 1226 году, а в 1561 году после падения Ливонского Ордена стала резиденцией Курляндского герцогства, входившего на автономных началах в состав Польши. По 3-му разделу Польши в 1795 году Митава вошла в состав России. Митава – город патриархальный. Эта патриархальность была его основным свойством, его сущностью. Таким он оставался до самого конца своего существования, до 1918 года, когда он вдруг превратился в Елгаву. Патриархальность его была всюду: и на улицах и в домах. По улицам шли люди с серьезными, но добрыми лицами, не спеша, уступая дорогу дамам, старикам и детям. Также тихо, стараясь не шуметь и не стучать, ехали повозки и экипажи. Всюду было чисто и опрятно. Дворники стояли у ворот и моментально ликвидировали лошадиные следы на мостовой. И квартиры поражали своей чистотой и благопристойностью. Песни и крики не раздавались никогда, их не было слышно. А к 10 часам вечера Митава засыпала: ставни одноэтажных домов или первых этажей затворяли, улицы замирали, наступали покой и тишина. Город 20 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
был совершенно немецкий. Всюду слышалась немецкая речь, так как не только немцы, но и евреи, и латыши говорили понемецки. Весь уклад жизни был немецкий. Немцы были зажиточными людьми. В Митаве жило много местных баронов, владельцев земельных майоратов, то есть непродажных и неделимых земель, много дворян, которые предпочитали тихую и дешевую Митаву шумной и дорогой Риге. Немцы были купцами, общественными деятелями, людьми свободных профессий (адвокаты, врачи). Немецкое дворянство имело самоуправление, во главе которого стоял избираемый ландмаршал. Быть немцем было почетно. Немцы держались очень замкнуто и презрительно относились к другим национальностям, которые, особенно латыши, старались подделаться под немцев. Нося по большей части немецкие фамилии и будучи лютеранами, как немцы, латыши, попадая из деревни в город, старались онемечиться, выдавали себя за немцев. Онемечение делало их равноправными в общественном отношении, открывало им доступ в интеллигентное общество и к общественной службе. Русские были на особом положении: это были или военнослужащие (офицеры) или крупные чиновники. Все они чувствовали себя пришельцами, точно в чужой стране. Жили они обособленно, составляли отдельное общество. В конце прошлого века в Митаве был размещен 114-й пехотный Новоторжский полк и 181-й пехотный резервный Виндавский батальон. И немцы, и русские не имели ничего общего с евреями и латышами. Тех и других презирали. Ведь все латыши еще не так давно были крепостными крестьянами. В городе они образовали мещанский слой, были рабочими, служили прислугой. Своей интеллигенции у них в то время почти не было. Евреи занимались торговыми делами и составляли отдельную общину. Близость Митавы к промышленной и торговой Риге, самому богатому городу царской России, отрицательно сказывалась на ее экономическом развитии. Она слишком далеко была от – 21
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Риги, чтобы развиваться вместе с ней в качестве ее пригорода, и слишком близко, чтобы стать самостоятельным торгово-промышленным центром. Да и географическое положение Митавы было гораздо не благоприятнее, чем Риги, расположенной на большой судоходной реке, Западной Двине, и в такой близости от ее устья – всего 10 километров, что в Ригу непосредственно заходили морские суда. В Митаве было всего несколько промышленных заведений. Самыми крупными были клееночная фабрика и конфектные фабрики: одна Ланковского и Ликоппа, а другая Ланбрина. Но оборот этих самых крупных фабрик исчислялся сотней-другой тысяч рублей. Магазинов в Митаве было сравнительно много, но они были небольшими. Известный конфектный магазин Ланбрина и кондитерская Ланковского и Ликоппа представляли собой небольшие комнаты с обычным входом, как в квартиру без рекламной вывески. Магазины почти не имели витрин. Они были похожи на старые магазины, описанные Э. Золя в романе «Au bonheur des dames». Улицы все были мощеными; замощена была и набережная реки Аа с площадью, на которой находился базар. Теперь река Аа называется Лиелупа. Город прорезывал канал, по сторонам которого тянулся узенький бульвар. Высились лютеранские кирхи, все в остроконечном готическом стиле. Богослужение в них шло на немецком языке, лишь в одной был принят латышский язык. Дома были двухэтажными, трехэтажный дом встречался редко. В центре – дома каменные, на окраинах деревянные. Самым красивым домом в Митаве был построенный в 18-м веке в стиле Ренессанс бывший дворец герцогини Курляндской, Анны Иоанновны, племянницы Петра Великого, будущей русской Императрицы. В мое время в этом дворце помещалась единственная в городе мужская гимназия. Возле самого города река Аа выделяла рукав, который назывался Мухой. Между ними получался остров около километра длиной и в полкилометра шириной. На этом острове 22 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
в 1775 году последний герцог Курляндский Петр Бирон, сын знаменитого временщика и любовника Императрицы Анны Иоанновны, Эрнста Бирона, разбил парк и построил огромный замок. Замок был трехэтажный, построенный кварталом с большим внутренним двором. В нем было 300 комнат, где размещались все присутственные места губернии: Губернское Правление, Канцелярия Губернатора и его квартира, Дворянский Ландмаршал, окружной суд, отделение Государственного банка, казенная палата и т.д. А в подвальном этаже находился склеп с гробницей Эрнста Бирона, герцога Курляндского. Склеп был открыт для посетителей. В 80-х годах прошлого (19-го) века через стекло крышки гроба можно было видеть мумию лежащего 80-летнего старца в парике и камзоле. В городе было мало зелени, но чистота была поразительной. Мощеные улицы ежедневно мыли водой, снег зимой счищался. Публика вела себя в публичных местах чрезвычайно благонравно. Пьяных не существовало, не было и уличных скандалов. Все театральные зрелища начинались не позже 7 часов, а кончались между 10 и 11. В 11 часов город затихал, ставни затворялись. Улицы, освещенные керосиновыми фонарями, замирали. Вся общественная и семейная жизнь была строго отрегулирована и проводилась точно по часам. Помню такой случай. Как-то раз я шел по улице с матерью. Мать заметила своих знакомых, прогуливавшихся по улице взад и вперед. На вопрос моей матери, что они тут делают, ее знакомая ответила: – Видите ли, г-жа М позвала нас к 5 часам на кофе. Но мы пришли слишком рано. Еще только без 10 минут 5. У митавских немцев был обычай приглашать гостей на кофе к 5 часам. После кофе гости переходили из столовой в гостиную, где дамы занимались принесенным с собой в сумочках рукоделием, а мужчины играли в карты. Так могло продолжаться до 9 часов. В 9 часов из столовой начинал доноситься шум тарелок от накрываемого для ужина стола. Гости, заслышав этот шум, вставали и уходили. Хозяевам и в голову не прихо– 23
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
дило оставлять гостей ужинать и задерживать их в доме после 9 часов. В Митаве, как и в других городах Прибалтики, было очень много всяких общественных организаций, ведущих свое начало от средневекового цехового строя. Чуть ли не каждый вид ремесла и торговли имел свой «ферейн» (общество). Булочники, галантерейщики, столяры, каменщики и т.д. объединялись в цехи. Эти ферейны имели свои значки и знамена, свои праздники и клубы. В дни религиозных и общественных праздников члены ферейна выходили чинным строем со знаменами на улицу под предводительством своих старшин, украшенных всевозможными ленточками и значками на груди и на шляпах. Под звуки духового оркестра, которых в Митаве было более десятка, шествие проходило по главным улицам города и возвращалось в свои клубы или в специально нанятые помещения, где произносились речи о достоинствах данного общества. Празднество заканчивалось истреблением невероятного количества пива из бочек и бутылок. Митавский «бюргер» вызывал к себе почтение, если пил большое количество пива. Каждый пьющий, опорожнив бутылки, ставил ее под свой столик. В конце пиршества производился счет опорожненных бутылок для их оплаты. Но этот счет являлся также моментом торжества и гордости для многих участников. 18–20 бутылок, выпитых за вечер одним человеком, было заурядным явлением. Особенно любили митавские мещане, купцы и ремесленники вечерние факельные шествия (Fackelzűge). В строгом молчании, так как оркестры вечером в городе не имели право играть, и с серьезным видом шли пожилые граждане строгими рядами по городу, каждый с факелом в руке. Впереди, как водится, несли знамена. В праздничные дни по улицам перед домами зажигали «плошки», то есть чашки, наполненные горючим маслом, в котором плавали фитили. Получалось довольно эффектное зре24 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
лище, особенно, если улица была длинной, и поэтому получалась далекая огненная перспектива. Правда, от этих плошек шел противный чад. Очень популярным среди митавского мещанства было добровольное пожарное общество. Так как пожаров было мало, общество упражнялось в парадах. Под оглушительные звуки духового оркестра, облаченного в фантастические костюмы, на базарную площадь выезжал десяток изумлявших своей свежей окраской и чистотой бочек и повозок, на которых были размещены пожарные лестницы и насосы, окутанные шлангами. Впереди повозок гарцевали пожарные начальники в блестящих медных касках с огромными плюмажами, белыми, красными и черными в зависимости от занимаемых их носителями должностей. На парадах пожарное общество демонстрировало все свое искусство. Пожарные с остервенением лазили по расставленным и поднятым лестницам, качали воду. Начальники давали громко распоряжения, а подчиненные изумляли своей дисцип линой и исполнительностью. Кончался парад тем, что всю площадь заливали водой. По краям площади стоял народ, восхищенный зрелищем. Окончив свои упражнения, пожарные выстраивались и под звуки оркестра проходили торжественным церемониальным маршем под начальством своих разукрашенных начальников мимо городского головы и членов Городской Управы, приветствовавших их поднятием цилиндров. Затем пожарные рассаживались по своим повозкам и бочкам и под те же оглушающие звуки оркестра и радостные крики восхищенной толпы с грохотом исчезали с площади. Вечером пожарные шли факельным шествием и истребляли пиво. Вот в такой Митаве я родился 7(19) декабря 1888 года. Моему отцу, Сергею Ивановичу Каруму, было тогда 25 лет. В год моего рождения он служил делопроизводителем по хозяйственной части в 181-м пехотном Виндавском резервном батальоне. Перед этим он служил офицером в том же батальоне. Ему – 25
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
было только 23 года, когда он решил жениться на моей матери. Но по существовавшим в то время военным законам офицер имел право жениться, лишь достигнув 28 лет. Если же он хотел жениться раньше, но не ранее 23 лет, то он должен был внести «реверс» то есть представить залог в сумме пяти тысяч рублей в качестве доказательства, что он сможет содержать семью, так как офицерское жалование младшего офицера было явно недостаточно для содержания семьи соответственно офицерскому положению. У моего отца денег не было, у матери тоже, и ему пришлось уйти в запас и стать в том же батальоне чиновником. Отец мой был немец и лютеранин, но происходил из немецкой семьи, уже поддавшейся русскому влиянию. Мой прадед был рижский купец, но дед уже почему-то не занимался торговыми делами, а арендовал имения. Крестьянская реформа 1861 года, освобождение крестьян от крепостной зависимости, застала его арендатором имения фельдмаршала графа Милютина в Могилевской губернии. Переход на новые начала труда, крестьянские послереформенные волнения и необходимость значительно увеличить оборотный капитал для оплаты крестьянского труда неблагоприятно отразились на его материальном положении. К 1875 году он совершенно разорился, аренду пришлось оставить, он переехал в Митаву и там вскоре умер, оставив свою жену, мою бабушку, еще сравнительно молодую женщину с пятью детьми на руках. Бабушке пришлось жить на проценты с небольшого капитала, который она унаследовала от своих родных, но тратить который она не имела согласно завещанию права. Эти проценты были слишком малы, что-то 500 рублей в год, чтобы дать возможность существовать всей семье. Поэтому бабушка открыла пансион (гостиницу со столом) на Рижском взморье. Позднее, когда дети подросли и расходы увеличились, она вынуждена была держать пансион и зимой, и для этого переселилась из Митавы в Ригу. 26 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Мой отец учился в Митавской гимназии, но окончил лишь 6 классов, отчасти оттого, что у бабушки не было средств для дальнейшего его обучения в гимназии, отчасти, по-видимому, оттого, что предоставленный самому себе в городе Митаве, он не проявлял особого учебного рвения. Уйдя из гимназии, он поступил на военную службу, вольноопределяющимся в 114-й пехотный Новоторжский полк, откуда был направлен в Виленское пехотное юнкерское училище, которое окончил в 1883 году, был произведен в подпрапорщики, а затем в 1884 году произведен в офицеры с назначением в Митаву, в 181-й пехотный резервный Виндавский батальон. Но через 3 года, в 1887 году ушел в запас, женившись на моей матери. Отец мой был брюнет, высокого роста, стройный, с красивым беломатовым цветом лица. Мне запомнился наивный рассказ старшей сестры моей матери, Екатерины Федоровны Орловой (тети Кати), как она впервые, приехав в Митаву, увидела на перроне станции моего отца, который тогда был женихом моей матери. – Когда я увидела твоего отца на перроне, – сказала тетя Катя, – я подумала, что это какой-то великий князь, так он был красив и изящен. Моя мать, Мария Федоровна Миотийская, была старше моего отца на три года, она родилась в 1860 году в имении своих родителей, в селе Самылово Касимовского уезда Рязанской губернии. …2 Именье пришлось продать. Отец матери со всей своей семьей (13 детей) переселился в город Касимов, где еще несколько лет служил по выборам мировым судьей (он был юрист по образованию). В 1868 году он умер, оставив свою семью почти без средств. Моей матери Текст утерян (нижняя часть листа). По-видимому, речь шла о разорении помещичьего хозяйства деда – Ред. 2
– 27
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
было только 8 лет. Это и послужило причиной, что она не получила почти никакого образования. Бабушка, замученная болезнями, деторождениями и разорением, не только не могла послать своих младших дочерей куда-либо учиться (в пансион или институт), а в Касимове никаких средних учебных заведений ни мужских, ни женских не было, но не могла как следует следить за их домашним образованием. Приглашаемые учителя были случайными людьми и сами недостаточно образованы, поэтому обе младшие дочери: моя мать – Мария и особенно ее младшая сестра Варвара, остались малообразованными, не учившимися ни в каком учебном заведении. В 1875 году моя бабушка с тремя младшими детьми, дочерьми Марией и Варварой и сыном Михаилом переехала из Касимова в город Бобруйск Минской губернии к своему старшему сыну Сергею Федоровичу Миотийскому, который служил офицером в Бобруйской крепостной артиллерии. В 1877 году моя бабушка умерла, а в следующем 1878 году младшая сестра моей матери Варвара Федоровна вышла замуж за офицера 181-го пехотного резервного Виндавского батальона, Николая Михайловича Судзиловского, и уехала к месту его службы, в город Митаву. Вслед за ней уехала в Митаву и моя мать. Вскоре она, девятнадцати лет отроду, поступила на работу в качестве русской бонны в митавские немецкие семьи, сначала к баронам Фок, а потом к баронам Майдель. Бароны стали нанимать к своим детям русских гувернанток и бонн. Дело в том, что в то время началась усиленная русификация Прибалтийского края, с которой немецкому дворянству приходилось волей-неволей считаться. В учебных заведениях стали вводить в качестве языка преподавания вместо немецкого языка русский. В государственных учреждениях, а также и в общественных, официальным языком стал русский. Между прочим, это нововведение приводило иногда к курь езным положениям. Так, например, заседания Рижской 28 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Городской Думы было приказано проводить на русском языке. Но городские гласные, то есть члены городской думы были сплошь немцы, купцы и домовладельцы, из которых большинство не говорило по-русски. Поэтому председатель Городской Думы (Городской Голова) созывал Думу сначала где-нибудь в частном доме неофициально, и поставленный вопрос обсуж дался на немецком языке. Когда же прения бывали закончены, и вопрос фактически уже был решен, этот же вопрос вносился в повестку дня в официальное заседание в Доме городской ратуши. Городской Голова зачитывал предложение на русском языке, затем наступало молчание, так как на русском языке никто не отваживался выступить, а затем секретарь зачитывал решение, уже ранее принятое на неофициальном заседании, но переведенное на русский язык, после чего сразу же приступали к голосованию. Русификация особенно усилилась со вступления на Престол Императора Александра III, к которому немецкое население Прибалтийского края всегда относилось недружелюбно и даже враждебно, в то время как его предшественник, убитый в 1881 году Император Александр II, оставался для них всегда предметом особого почтения и признательности. Таким образом, с начала 80-х годов прошлого века немецкая интеллигенция вынуждена была начать учить своих детей русскому языку. Так как у них в семьях говорили по-немецки, переходя лишь иногда на французский, зажиточные семьи, в первую очередь бароны и дворянство, стали приглашать к себе «русских бонн», которые должны были жить у них в доме и разговаривать с детьми по-русски. Сначала моя мать поступила к баронам Фок, но пробыла у них недолго, не более года. Дети в этой семье все были или калеки или ненормальные. Были все признаки вырождения. Произошло это, как говорили, оттого, что бароны Фок в целом ряде поколений родились только в близких степенях родства. По законам лютеранской религии и по немецким обычаям браки двоюродных братьев и сестер разрешались и чуть ли не по– 29
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ощрялись. Из соображений имущественного характера, чтобы сохранять майораты, и по соображениям сословной чести, так как бароны очень неодобрительно смотрели на браки своих детей с лицами не баронского звания, члены рода баронов Фок были многократно переженаты между собой. В результате наступило вырождение: последние отпрыски этой фамилии еще молодыми умерли в конце прошлого века. Затем мать поступила к баронам Майдель. Это была либеральная семья, сам барон Майдель был во времена Александра II прокурором окружного суда. Семья в то время жила на казенной квартире в замке. После реформы суда в Прибалтийском крае, проведенной Александром III, барон Майдель, хотя и говоривший по-русски, вышел в отставку и стал присяжным поверенным (адвокатом). Условия службы моей матери были очень тяжелые. Мать не имела права отлучаться без разрешения из дому, а выходных дней не было вовсе. Лишь после 2-3 лет своей работы ей стали разрешать раз в неделю уходить из дому, и то с условием, чтобы в 10 часов вечера она обязательно была дома. Лишь изредка, несколько раз в год, когда бывали вечера в офицерском собрании, ей разрешалось уходить из дому с ночевкой у сестры. Таким образом, положение «русской бонны» мало чем отличалось от положения прислуги. Положение матери облегчалось лишь тем, что она была потомственной дворянкой, чему немецкое дворянство придавало значение, поэтому она сидела за одним столом с хозяевами и была принята в семье Майдель почти на равной ноге. За свой труд мать получала жалованье сначала 8, а потом 10 рублей в месяц. Летом вся семья, в том числе моя мать, уезжала в свое именье в Эстляндскую губернию (теперь Эстонская ССР) в город Гапсаль возле Ревеля (теперь Таллин) на морском берегу. Моя мать сумела приобрести дружбу и уважение семьи и прожила у них почти вплоть до своего замужества, до 1884 года, то есть пять лет. К этому времени дети настолько 30 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
подросли и выучились русскому языку, что русская бонна им уже стала не нужна. Уже много лет спустя, когда мать была замужем, а я был гимназистом, ей все еще писали письма и присылали свои фотографии ее бывшие воспитанники. На одном из вечеров в офицерском собрании моя мать познакомилась с моим отцом, который был тогда офицером, товарищем по юнкерскому училищу и по полку ее младшего брата Михаила Федоровича Миотийского. Вскоре она сделалась его невестой, но невестой она была несколько лет, так как мой отец из-за отсутствия реверса не мог жениться. Семья моего отца была против его женитьбы. Во-первых, они были против, потому что моя мать была русской, православной. А к тому времени Император Александр III издал закон, по которому детей от смешанных браков лютеран с православными надо было обязательно крестить по православному обряду. А это значило, что они должны были быть русскими, так как национальность определялась в то время по религиозной принадлежности. До этого закона дети от смешанных браков русских с немцами, если семья оставалась жить в Прибалтийском крае, большей частью становились немцами-лютеранами, иногда даже искусственно искажая фамилию. Так в Митаве я знавал типичных немцев, не говоривших по-русски, по фамилии Барангоф. Оказывается, это были Барановы. Их дед был русским морским офицером, женившемся в Ревеле, где стоял в то время русский флот, на местной немке. Выйдя в отставку, он остался жить в Прибалтийском крае, а дети его были воспитаны их матерью и ее родными в немецком духе и сделались настоящими немцами, которые даже свою фамилию переделали на немецкий лад. Эти немцы Барангофы напоминают мне рассказ Н. С. Лескова «Колыванский муж», где описан совершенно подобный случай с моряком Сипаловым. Разница только в том, что Сипалов уехал в Германию. Значит, эти случаи были довольно распространены. – 31
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но и после закона Александра III дети от смешанных браков, будучи православными, воспитывались иногда по-не мецки. Так как в то время принадлежность к церкви была обязательной, все служащие и вообще граждане, являвшиеся православными, должны были не реже одного раза в год приходить в церковь для исповеди и принятия причастия, после чего им выдавался соответствующий документ, без которого нельзя было служить или заниматься общественной деятельностью. И вот на Великом Посту, в страстной четверг, в единственной православной митавской церкви можно было видеть необычную для православного богослужения картину. В церковь вносились скамейки, а затем входил ряд дам и кавалеров, которые на них рассаживались, высиживали с непонимающим и скучающим видом обедню, а затем подходили к священнику и принимали причастие, после чего тихо и смущенно удалялись. Однако таких случаев к концу прошлого столетия становилось все меньше и меньше. Русификация края давала себя знать. Итак, понятно, что семья моего отца, его мать, тетки и другие родственники были против его брака на русской. Во-вторых, семья моего отца была против брака и потому, что отцу приходилось уйти из офицеров, а никакой специальности у него не было. В-третьих, моя мать была незавидной невестой и потому, что была бедна и малообразованна. Семья же моего отца принадлежала к общественному слою «литератов», как тогда называлась немецкая интеллигенция края, не принадлежащая к дворянству, но являвшаяся людьми свободных профессий (врачи, инженеры, адвокаты), служащими и учителями. Сестры моего отца окончили частные пансионы с программой средней школы, а единственный его брат был студентом Рижского Политехнического Училища. …3 Текст утерян (нижняя часть листа) – Ред.
3
32 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
деятелем, председателем Рижского Гётевского общества, сотрудником немецких газет и учителем французского языка Рижского Городского Реального Училища, Иваном Юльевичем фон Эккардтом.4 От этого брака у них было четверо детей.5 Но, несмотря на сопротивление семьи моего отца, брак моих родителей состоялся. Брак моих родителей был несчастлив, так как через полгода после свадьбы моего отца разбил паралич, и он уже до самой своей смерти в 1899 году никогда не был вполне здоров. Я родился в квартире моей тетки, Варвары Федоровны Судзиловской. В этой же квартире в то же время лежал мой больной отец. Когда я был маленьким, меня и мою мать лечил доктор Браже. Это был уже в то время глубокий старик, необычайно худой и высокий, очень некрасивый. Говорил он по-русски плохо, но считал нужным шутить с больными детьми, и пугал их «козой рогатой», наставляя на их грудь свои два огромных, длинных пальца. Как мне говорили, я трясся от ужаса. В Митаве было всего несколько докторов, все исключительно немцы. Этот Иван Юльевич был сыном профессора Юрьевского (Дерптского) Университета Юлиуса Эккардта, о котором упоминает Лесков в статье «Народники и расколоведы на службе», как авторе книги «Bűrgertum und Bűrokratice». Вместе с тем профессор Юлиус Эккардт был поборником автономии Прибалтийских губерний, то есть отстаивал превалирование там немецкой культуры. Таким же немецким националистом стал и его сын, Иван Юльевич Эккардт, враждебно относившийся ко всему русскому. (Примечание автора) 5 Таков же, как и его отец, был младший из его сыновей Ганс (Иван) Иванович фон Эккардт. Незадолго до 1ой мировой войны он, студент Гейдельбергского Университета, принял германское подданство и сражался в германских войсках. После войны он стал профессором журналистики. При Гитлере он, женатый на еврейке, эмигрировал в Соединенные Штаты. (Примечание автора) 4
– 33
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но частной практики у них было мало, а частных приемов не было вовсе. Когда отец поправился, оказалось, что оставаться ему в должности делопроизводителя по хозяйственной части в резервном батальоне невозможно, так как жалованья, 40 рублей в месяц, на содержание семьи совершенно не хватало. Поэтому отец выхлопотал себе место делопроизводителя сначала Гродно-Газенпотского, а потом Либавского воинского начальника. Газенпот был маленьким уездным городком Курляндской губернии даже не на железнодорожной линии. Туда мои родители со мной переехали в 1889 году. Но жизнь от этого стала не лучше. Отец оказался человеком слабохарактерным, уступчивым, легкомысленным и беззаботным. Поэтому он попадал под влияние сослуживцев, иногда разных проходимцев и забулдыг и втягивался в пьяные компании. В Газенпоте и Либаве он стал пить. Это не только разрушающе влияло на скромный бюджет моих родителей, но вселяло в мою мать постоянный страх, что у отца отнимут ключи и печати от военных имущественных складов, которыми он заведовал по должности делопроизводителя. Часто приходила она к отцу, сидящему в пьяной компании, чтобы взять у него ключи и удостоверяться, что со складами все в порядке. Так прошло два года, и положение становилось нетерпимым. И вот возникла мысль о возвращении моего отца на офицерскую должность, так как ему исполнилось 28 лет и реверса больше не требовалось, он имел право быть женатым. Но возвращаться в свой батальон в Митаве отец не хотел, так как за два года его товарищи обогнали его по службе. Тогда брат моей матери, Сергей Федорович Миотийский, который к тому времени был переведен из Бобруйской крепостной артиллерии в Варшавскую, устроил поступление моего отца в 4-й крепостной Варшавский батальон. 34 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Летом 1891 года отец уехал в Варшаву, а мать со мной еще в конце весны поехала погостить к своей сестре, Екатерине Федоровне Орловой, жившей в качестве экономки у друга моего покойного дедушки, ее отца, у помещика Керенского уезда Пензенской губернии, Сергея Андреевича Гильдебрандта. Там мы пробыли лето и осенью приехали к отцу в Варшаву.
– 35
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Герб губернского города Митава Курляндской губернии из Гербовника П. фон-Винклера 1899 года Метрическое свидетельство о рождении Л. С. Карума с оторванным углом
План Митавы 1913 года из издания «Russia Handbook for Travellers by Karl Baedecker», Leipzig, 1914
36 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Замок Эрнста Бирона. Современный вид. Архитектор Бартоломео Растрелли. Дворец был построен на месте, где некогда располагался замок герцогов рода Кетлеров, а еще ранее – Ливонского ордена. Дворец сильно пострадал во время мировых войн, внутренние интерьеры утеряны. Но в подземельях сохранилась усыпальница герцогов рода Кетлеров с 21 саркофагами. Самый старый был изготовлен в 1569 году. С 1961 года в здании располагается Латвийская Сельскохозяйственная Академия.
Митава (теперь Елгава) с высоты птичьего полета. Современный вид. На переднем плане – остров с замком Бирона
– 37
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Торговая площадь
Городская ратуша
38 –
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Зал заседаний Городской ратуши
Первая лютеранская церковь – собор Св. Троицы (1573). Снимок 1913 г.
Митава . Лютеранская церковь Св. Анны (XVI век)
– 39
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Митава. Вокзал
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Митава. Дворянское собрание
Митава. Замковая улица Род Миотийских
40 –
– 41
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Бабушка Екатерина Васильевна Миотийская в 1873 г.
Мать Мария Федоровна Миотийская в 1884 году
Тетрадь первая. Глава I. МИТАВА
Мать в 1885 году
Семья Карум в 1889 году: Мария Федоровна, Сергей Иванович и сын Леня
Герб баронского рода Майдель. По легенде происходит от прусского вождя Майдело (Maidelo), принявшего в 1255 году христианство от магистра Тевтонского ордена Бурхарда фон Горнгаузена. Семейный генеалог Карл Густав Майдель (1788–1857) относил возникновение рода ко времени правления германского короля Генриха I Птицелова (919–936). В датских источниках род впервые упоминается в 1241 году.
Леня Карум в 1890 году
42 –
Варя Булгакова в 1896 году. В 1917 году они сыграют свадьбу.
– 43
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
Глава II ВАРШАВА Варшава – столица Польши, в то время была русским губернским городом, главным городом Привислянского края, местопребыванием Привислянского Генерал-Губернатора и Командующего Войсками Варшавского Военного Округа. Город Варшава, основанный в конце 12-го века, всего на сто лет древнее Митавы, но гораздо ярче и полнее сохранял в то время следы своего крупного и бурного исторического прошлого. Уже с 15-го века Варшава резко разделилась на старый и новый город, которые стали называться «Нове място» и «Старе място». «Старый город» стал центром городского еврейского мещанства, складов, ремесленных и торговых заведений. В «Новом городе» поселилась польская столичная аристократия. Поэтому в «Старом городе» была скученность и жила беднота; между мрачными толстостенными каменными зданиями старинной средневековой архитектуры вились узенькие, грязные, скверно-пахнущие переулки. Зелени не было вовсе. В покрытых вековой плесенью домах жили рабочие, ремесленники, мелкие служащие. На улице слышалась еврейская речь, жаргон. Евреи носили специальный костюм, необычайно длинные сюртуки, которые назывались лапсердаки, на головах у них были надеты ермолки, из-под которой на виски спадали длинные, вьющиеся пышные пейсы, свисавшие до середины щеки. Все женщины-еврейки носили парики из черного атласа, в се44 –
редине которых через всю голову был прошит белыми нитками пробор. В «Новом городе» улицы были широки, воздух чист, зеленели бульвары, сады. В садах и скверах били фонтаны. Главные улицы были выложены торцовыми каменьями, тротуары асфальтированы. Как в «Старом», так и в «Новом городе» среди трех и четырехэтажных домов высились огромные высокие костелы, мрачные с узкими готическими окнами и черепичной крышей. В «Старом городе» находился костел Святого Яна, построенный в 1350 году и костел Католического монашеского ордена бернардинов, сооруженный в 1454 году. Оба костела вросли в землю. Чтобы войти в них нужно было спускаться на несколько ступеней. Могильным холодом несло из помещений. В костелах темно, мрачно. Колоссальные входные двери всегда днем открыты, слышатся звуки тяжелых аккордов органа. Если войти в костел, то по углам на скамейках и на коленях всегда виднеются темные фигуры молящихся, преимущественно женщин. В «Новом городе» костелы красивее и светлее. Красив костел ордена капуцинов, построенный в 1684 году в память победы короля Яна Собесского над турками. Там же костел Святого Креста, самый большой в городе, построенный миссионерами в 1696 году, в годы яростной борьбы господствующей католической церкви с «дизунистами», то есть православной церковью, которую исповедовало русское население восточных областей так называемой Малой Польши (земли Украины и Белоруссии), а также с лютеранством и кальвинизмом, проникшими в аристократическую польскую среду из Германии. В костеле Святого Креста, который был кафедральным костелом Варшавского католического архиепископа, хранилось замурованное в стену сердце великого польского композитора Фредерика Шопена. Тело Шопена погребено, как известно, в Париже, где жил эмигрировавший во Францию композитор. – 45
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Все эти костелы стали национальной реликвией польского народа и в дни церковных праздников привлекали в свои стены огромные массы народа, не помещавшиеся под их сводами. После подавления польского восстания 1830–1831 годов, после чего Император Николай I покончил с польской автономией и конституцией и органически соединил автономное Царство Польское с Россией, на площади в «Новом городе» был сооружен православный собор, как эмблема русской власти. Этот красивый большой православный собор, построенный в типичном православном стиле с пятью круглыми куполами, очень похожий на Владимирский Собор в Киеве, был снесен до основания польскими националистами в 1919 году, когда возродилась самостоятельная Польша. В центре «Старого города» стоял средневековый замок со рвом и стенами, построенный еще в 13-м веке первым польским князем, поселившемся в Варшаве, мазовецким удельным князем Конрадом. С перенесением в 16-м веке польской столицы из Кракова в Варшаву замок в 16-м и 17-м веках служил местопребыванием польских королей, пока не был построен в 18-м веке новый дворец. С присоединением Варшавы к России в замке жил Варшавский Генерал-Губернатор. Но красивые дворцы были в «Новом городе». Особенно выделялся красотой Бельведерский Дворец, построенный в стиле «Ренессанс» в 1820 году наместником польским, Великим Князем Константином Павловичем. А на краю города в предместье Лазенки красовался замечательный по архитектуре летний дворец Станислава Понятовского, последнего короля Польши. Обе части города лежат на левом берегу судоходной Вислы, а на правом берегу на 8 километров вдоль реки тянется предместье Варшавы Прага, соединенная с городом рядом мостов. В Праге было тогда еще много деревянных домов. Вся Варшава вместе с Прагой была окружена земляным валом протяжением в 30 километров. 46 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
Еще в начале 19-го века вал считался городской чертой и выполнял военные оборонные задачи. На валу восставшие поляки оказали в 1831 году последнее сопротивление штурмовавшим город русским войскам под командой генерала князя Паскевича-Эриванского. После подавления восстания в северной части, в районе «Старого города», внутри городского вала была построена Александровская цитадель, к которой в 1852 году был прибавлен за городом ряд фортов. Так создалась Варшавская крепость. К концу 19-го века крепость потеряла военное значение, но сохраняла политическое, как центр русской военной силы, и, кроме того, стала крупным военным складом. В числе гарнизона крепости находились 4 крепостных батальона, в один из которых и был принят мой отец, а также полк крепостной артиллерии, в которой служил мой дядя, и различные вспомогательные инженерные войска. В 1891 году, когда наша семья приехала в Варшаву, население ее равнялось 465 тысячам человек, из которых поляков было 275 тысяч или всего 59% (очень немного для польской столицы), евреев 158 тысяч или 34%, немцев 17 тысяч или почти 4% и русских 15 тысяч или немного более 3%. В это общее число населения не входил военный гарнизон, который равнялся приблизительно 20 тысячам человек и состоял в основном из русских. С учетом гарнизона процент русских повышался до 7,2%. Таким образом, Варшава был третьим городом в России по количеству населения (после С-Петербурга и Москвы). В числе населения Варшавы было 13 тысяч иностранцев, то есть почти 3%. Это объясняется тем, что в Варшаве проживало много поляков из Австрии и Германии, а также тем, что Варшава была одним из крупных центров европейской торговли, соединенным железными дорогами как с Австрией (с Веной) – одна дорога, так и с Германией (на Калиш и на Млаву) – две дороги. Из Центральной России к Варшаве подходили три железных дороги: из Санкт-Петербурга, из Москвы и из Одессы. – 47
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Кроме того, по Висле шли пароходы в Германский город Данциг, лежащий у ее устья. Интересно, что среди евреев, немцев и русских было больше мужчин, чем женщин, а среди поляков, наоборот: на 100 мужчин приходилось 110 женщин. Дело в том, что много молодых поляков уезжали на заработки в провинцию и заграницу. Когда меня привезли в Варшаву, мне не было и трех лет, поэтому у меня не сохранилось никаких впечатлений от первого года жизни на новом месте. Первое воспоминание относится к осеннему дню 1892 года, когда мне еще не исполнилось полных четырех лет. Я иду за руку с моей матерью через небольшой садик с улицы в большой, серый, каменный дом. В этом доме наша квартира в две комнаты. В одной комнате стоит сундук с платьем. Мать открывает сундук и всплескивает руками: – В сундуке все заплесневело. – Смотри, какая плесень на стенах, – говорит с ужасом мама. И я действительно вижу на потолке и на грязных обоях отвратительные, вонючие грязные разводы. Больше у меня никаких впечатлений о 1892 годе нет. Мы жили в «Старом городе», так как это было близко от службы отца, его батальон стоял в цитадели, да и жить в новом городе нам было не по карману. За время нашего трехлетнего пребывания в Варшаве квартиру нам приходилось менять каждый год. Мы жили то на улице Фрета, то на Закрочимской. Постоянная мена квартиры объяснялась тем, что сдача квартир происходила только на кварталы года. Поэтому квартиру можно было нанять лишь 1 января, 1 апреля, 1 июля и 1 октября. Кто хотел менять квартиру, должен был менять ее именно в эти сроки. А так как войска крепости уходили на лето в Повонский лагерь, возле деревни Беляны, то офицерские семьи уезжали на лето в эту деревню. Оставлять же за собой квартиру не было средств. Поэтому мы с 1 апреля уезжали в Беляны и возвращались в город к 1 октября. 48 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
Варшавский климат позволял это делать. Но приходилось все вещи, всю обстановку, к счастью она была у нас до крайности убога (кровать, шкаф, комод, стол и несколько стульев), перевозить два раза в год на дачу и обратно в город на новую квартиру. Я хорошо помню нашу третью последнюю квартиру на Закрочимской улице у Железных ворот (Жалязна брама). Она состояла из двух комнат, каждая в одно окно, и небольшой кухни. Квартира была на четвертом, последнем этаже. Окна выходили на четырехугольный замкнутый домами каменный двор, похожий на широкий колодезь. Зелени на дворе не было, солнца тоже. Во двор выходило не менее 10 ходов из доброй сотни квартир. Гулять на двор меня не пускали, да в нем и места для гуляния не было. Разве только у выходов иногда копошились какието бледные худосочные дети из подвальных этажей. Целыми днями я сидел у окна и смотрел на двор. А на дворе шла оживленная жизнь. Во-первых, во дворе как раз напротив наших окон в первом этаже была пекарня. Каждые полчаса во двор въезжал фургон, запряженный какой-то клячей, и в него корзинами грузили хлеб. Во-вторых, во двор беспрерывно входили евреи разносчики-торговцы и старьевщики, и двор оглашался криками и воплями. Чаще всего заходили старьевщики, кричавшие – Хандель, хандель.1 После крика они смотрели на окна по всем этажам, ожидая, не вынесут ли им какую-нибудь затасканную в конец ветошь. Когда ветошь выносилась на двор, наступал громогласный торг из-за каждого гроша. В Варшаве в то время деньги считались на гроши (полкопейки) и злоты (15 копеек). Крики торгующихся на польском или еврейском языках, перемешанные с клятвами и руганью наполняли весь двор и проникали за двойные рамы окна нашей квартиры, привлекая мое внимание и любопытство. Торговля, торговая сделка (с немецкого Handel) – Ред.
1
– 49
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Иногда стороны, накричавшись и наругавшись, расходились, иногда же старьевщик клал тряпье в свой мешок и, убедившись, что больше продавцов нет, удалялся со двора. Не успевал старьевщик уйти, как появлялся разносчик – овощей, рыбы или другой снеди. Снова из дверей домов выбегали полуодетые женщины, и снова подымался крик и гвалт с возгласами удивления по поводу бессовестной дороговизны и качества товара. Но самое большое удовольствие мне доставляли шарманщики. Обычно во двор входил старый худой еврей, стаскивал со спины такую же старую шарманку, ставил ее на деревянную подставку и начинал крутить ручку. Поскрипев и пошипев, шарманка начинала издавать какие-то звуки, по которым при известном желании можно было представить себе какую-то мелодию, обычно польку, мазурку или песню. Репертуар был очень ограниченный, три-четыре вещи. Но слушатели были невзыскательны. Шарманщика окружали босоногие, полуодетые дети и, засунув палец в рот, с уважением смотрели на шарманку. Иногда шарманщика сопровождал какой-нибудь оборванный подросток, мальчик или девочка, который надрывным охрипшим голосом подпевал шарманке. Иногда с шарманщиком приходил взрослый человек и расстилал рядом с шарманкой коврик. Сняв пальто, он оказывался в замазанном трико. После приветственных жестикуляций ко всем этажам дома, человек в трико становился на голову, извивался колесом и проделывал всякие акробатические упражнения. Самый же большой интерес, и уже не только со стороны детей, но и со стороны всей бедноты, которой кишел наш дом, возникал к шарманщику тогда, когда он вынимал из мешка клетку с попугаем. К клетке пододвигался ящичек с билетиками, в которых было напечатано разное «счастье». Открывалась лотерея. За два гроша шарманщик толкал попугая по голове, тот просовывал ее сквозь прутья клетки и вытягивал билетик из ящичка. 50 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
Шарманщик торжественно передавал его заплатившему, который впивался в чтение. Но все напечатанные «счастья» были очень однообразны: быстрое богатство, долгая жизнь и счастливый брак. Вытянутый билет прочитывался его обладателем от корки до корки и служил предметом толкования и конкретизации со стороны всех его приятелей и приятельниц. Проиграв 2–3 пьесы, шарманщик начинал смотреть на окна, не откроют ли сердобольные жильцы в своих окнах форточки и не выбросят ли шарманщику «гроши», завернутые в бумагу. Я часто просил маму дать мне несколько грошей, чтобы бросить их шарманщику. Но иногда шарманщиков приходило в день так много, что бросать «гроши» было уже нам накладно. В 1893 году у меня уже был братик, Иван, и родители были вынуждены взять в няньки девочку из деревни лет четырнадцати. Нянька играла иногда и со мной. Любимой моей игрой была игра в конку. По Варшаве ходили тогда конки. Конкой был большой вагон, который тащили по рельсам одна или две слепые клячи. Я устраивал конку на полу в комнате, для этого брал разные коробки, которые должны были изображать вагон, и таскал их по полу из угла в угол. Если со мной играла нянька, мы тащили коробки из разных углов и устраивали посредине комнаты «разъезды». Четырех лет я был уже грамотным. Как я научился грамоте, я не помню. Вероятно, грамоте научила меня моя мать. Но в зиму 1893–1894 годов я уже читал и знал несколько стихотворений наизусть. Любимой моей книгой была «Маша-разиня». В ней рассказывалось о неряшливой и непослушной девочке. Другой книжкой был «Коля-велосипедист». Тогда только что появились велосипеды. Я помню до сих пор начальные строки этой книжки. – Коля франтиком одет, Сел на свой велосипед И поехал по дорожке. Работают быстро ножки… – 51
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вероятно, я был и избалованным ребенком. Я помню, как я раз рассердил свою мать. На обед было подано два супа: бульон и молочный. Мать спросила меня, какой я хочу есть суп. Я сказал, что хочу молочный. Дали молочный. Но затем я снова высказался за бульон. Не помню, как долго это продолжалось, но помню, что я рыдал, а отец и мать уговаривали меня. Кончилось же тем, что я оказался на кровати, отец меня держал, а мать, сняв штанишки, высекла меня розгами. Целыми днями я был вместе с мамой, я не отходил от нее, она кормила меня, укладывала спать. Она рассказывала мне о Божьем милосердии, о сыне Божьем, Христе Спасителе, который дал себя распять за нас. Вечером она ставила меня перед углом, в котором висела икона с мерцающей лампадкой и заставляла повторять: Благодарю тебя, что ты насытил меня. Милый Боженька, спаси мамочку и папочку. Я спрашивал, почему надо говорить сначала мамочку, а потом папочку. Мама отвечала: «Потому что мамочка старше». Это было время бесхитростной детской веры в Бога. Я не был крепким ребенком, но больным в Варшаве помню себя лишь раз. У меня заболело горло. Кто-то научил мою мать положить на мою шею компресс из скипидара. До сих пор я помню страшный жар и жжение шеи. Я рыдал навзрыд. Когда компресс сняли, моя шея оказалась красного цвета от ожога. Пришлось звать врача и лечить ожог. Горло же прошло само собою. Мой отец и моя семья принадлежали к офицерскому обществу. Но офицерское общество было отнюдь не однородно. Варшавское офицерство резко разделялось на три группы. Было офицерство привилегированное – гвардия. Варшавская гвардия состояла из 3-й гвардейской дивизии с 3-й гвардейской артиллерийской бригадой и отдельной гвардейской кавалерийской бригады. В гвардии могли служить лишь потомственные дворяне, конечно, с исключением для детей крупных богатых купцов и промышленников. В гвардии могли служить 52 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
лишь офицеры, окончившие военные, а не юнкерские училища, то есть имеющие законченное среднее образование, так как в военное училище принимали лишь окончивших среднее учебное заведение. В гвардии могли служить лишь офицеры, имеющие свои личные денежные средства, так как служба в гвардии требовала средств, значительно превышавших офицерское жалование. Но и в гвардии войсковые части не были равны между собой. В зависимости от дороговизны службы и исторических военных заслуг одни полки кичились перед другими. Самым аристократическим, хотя там было много и купеческих сынков, самым дорогим и шикарным был Лейб-Гвардии Гродненский гусарский полк, носивший очень пеструю форму с накидными плащами (ментиками) и кривыми саблями, которые можно было волочить по земле. Как известно, в этом полку с 11 сентября 1837 по 1 мая 1838 года служил М. Ю. Лермонтов. Хотя и этот полк считался ниже Петербургских гвардейских полков, но в нем изредка появлялись представители подлинной аристократии. В 90-х годах среди аристократов-офицеров первое место занимал принц Дон Хаиме Бурбонский, отпрыск испанских Бурбонов, внук законного претендента в 60-х годах прошлого века на испанский престол инфанта Дон Карлоса. Дон Хаиме был испанским эмигрантом и служил в Русской Армии. В начале нашего века он ушел в отставку и уехал за границу, так как умер его отец и он объявил себя претендентом на испанский престол. Русское правительство, находившееся в нормальных дипломатических отношениях с Испанией, где царствовал малолетний Альфонс XIII, не могло держать у себя на службе лицо, претендовавшее на этот престол. Гродненский был очень дорогой полк, офицеры его должны были делать крупные траты на всевозможные блестящие и легкомысленные приключения, держать конюшню прекрасных лошадей и содержать шикарных любовниц. Другим гвардейским кавалерийским полком был ЛейбГвардии уланский Его Величества полк. Этот полк был тоже до– 53
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
рогой, но как-то скромнее. Офицеры его не должны были делать таких трат, какие делали гродненцы. Пешая гвардия разделялась на старую и молодую. К старой гвардии относились Лейб-Гвардии Литовский и Лейб-Гвардии Волынский полк, а к молодой Лейб-Гвардии Кексгольмский Императора Австрийского Франца-Иосифа и Лейб-Гвардии Петербургский Императрицы Германской Августы полки. Полки старой гвардии существовали в качестве гвардейских еще со времен Императора Александра Первого, а вторые раньше были только гренадерскими, и лишь Император Александр Второй перевел их в гвардию. Офицеры гвардейских полков имели большие служебные преимущества перед армейскими. В старой гвардии до 60-х годов прошлого века офицерский чин считался на два чина выше армейского, например, поручик гвардии считался равным капитану армии. Офицеры молодой гвардии были лишь на один чин выше офицеров армии. При Александре Втором преимущества старой гвардии были уменьшены до преимуществ молодой гвардии, то есть разница осталась лишь в один чин. Кроме того, служебная карьера гвардейского офицера была несравнима с армейской. Существовало правило, по которому на вакантную должность командира полка назначался по очереди один гвардеец и один армеец. Но армейских полков было в 25 раз больше гвардейских. Поэтому армейскому офицеру было в 25 раз труднее получить командование полком, чем гвардейскому. Практически это сводилось к тому, что каждый офицер гвардии через примерно 20 лет офицерской службы обязательно получал должность командира полка, а армейский офицер мог на это рассчитывать лишь через 30 лет, да и то в виде исключения. Большинство офицеров не могло дождаться полка и вследствие «предельного» возраста заканчивали свою военную карьеру в чине подполковника и даже капитана, так как не могли пробиться даже в подполковники, в виду того, что под54 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
полковничьих мест (командиров батальонов) было в три раза меньше, чем капитанских (командиров рот). И из 12 полковников армии только один мог получить полк. И в пехотной гвардии нельзя было существовать на жалованье, хотя жизнь гвардейского пехотинца была значительно дешевле, чем жизнь гвардейского кавалериста. Каждый полк имел свои традиции офицерского быта. Варшавские гвардейские полки были соответственно дешевле Петербургских, то есть кавалерийские дешевле кавалерийских, а пехотные пехотных и т.д. Но все же каждый гвардейский, пехотный офицер должен был иметь минимум своих денег, примерно столько же, сколько он получал жалованья. Объясняется это тем, что в полках была сильно развита общественная жизнь, связанная с расходами в офицерском собрании, то есть обедами, ужинами с приглашенными лицами, а, кроме того, по представительству в городе. Например, гвардейский офицер не мог ездить на конке, не рекомендовалось ходить по улице пешком, жить в плохой дешевой части города, иметь дешевую квартиру, сидеть в театре можно было лишь в ложах или в первых рядах партера. Светская жизнь была тоже связана с расходами, особенно с костюмами, а гвардейская форма стоила дорого. Гвардейский офицер должен был быть одет «с иголочки». Можно было посещать только дорогие рестораны, и вообще нельзя было показывать, будто стесняет отсутствие денег. Поэтому некоторое число гвардейских офицеров из небогатых, «промучившись» 4-5 лет, уходили из полков на гражданскую службу, куда их принимали очень охотно, или переводились с использованием преимуществ в чине, то есть, выиграв чин, в армейские полки. Наиболее способные и серьезные офицеры стремились поступить в военные академии, главным образом, в Академию Генерального Штаба. – 55
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Положение в гвардейской артиллерии и инженерных войсках было то же, что в гвардейской пехоте. Сравнительно лучшее образование, материальная обеспеченность, более строгий отбор не только самих офицеров (поступление юнкера в полк могло совершиться лишь после согласия всех офицеров полка, которым юнкер должен был предварительно представиться), но и строгая проверка при выдачи разрешений на брак, создавали более культурное и более воспитанное общество, чем общество офицеров армейского полка. Это было очевидно, и гвардейские офицеры под личиной вежливости таили пренебрежительное отношение к армейцам, которые платили им скрытой завистью и злобой. Но и офицерство армии было далеко не однородно, различаясь по родам войск. Артиллерия и инженерные войска считались привилегированным родом войск, они носили «ученый кант», то есть красную выпушку на воротнике. Чтобы служить артиллерийским или инженерным офицером надо было или окончить специальное училище, артиллерийское или инженерное, или окончить военное училище. Во все эти училища принимали только лиц со средним образованием, а в специальные училища к тому же был конкурс аттестатов кадетских корпусов или конкурсный экзамен для окончивших другие средние учебные заведения. Офицеры артиллеристы и инженерных войск были образованнее. Кроме «ученого канта» они носили черный бархатный околыш на фуражке и черный бархатный воротник на мундире и сюртуке. Бархат считался эмблемой «ученой специальности». Бархат носили все офицеры с высшим военным образованием: офицеры Генерального Штаба, военные инженеры, военные юристы, военные инженер-технологи. Пехота была самым низшим и самым презираемым родом войск. Сложилась даже песенка, какой, где офицер служит: 56 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
– Умный в артиллерии, Щеголь в кавалерии, Пьяница во флоте, А дурак в пехоте. В пехоте офицеры были главным образом из пехотных юнкерских училищ, куда принимались лица, закончившие лишь 6 классов среднего учебного заведения, то есть те, которым было не под силу окончить среднее учебное заведение. Туда же поступали по специальному экзамену юноши, окончившие городские училища, то есть пробивающиеся в служилое сословие мещане. В то время курс в юнкерских училищах был двухлетний, после чего юнкера распределялись по полкам со званием подпрапорщиков, которое не считалось офицерским. Подпрапорщики носили солдатскую форму, но с нашивками на рукаве и воротнике, указывающими на их звание. После соответствующей аттестации подпрапорщики производились на открывающуюся вакансию в офицеры. В конце прошлого века для производства в офицеры имела значение сословная принадлежность. Для потомственных дворян требовалось лишь шестимесячное пребывание в звании подпрапорщиков, а для других сословий – годовое. И вакансии заполнялись сначала дворянами. И между пехотными полками существовала дифференция. Полки, носившие название гренадерских и стрелковых, считались почетнее, чем просто пехотные полки, и места их стоянок были лучшие. Гренадерские полки, например, были размещены в Москве, Тифлисе, Владимире, Ярославле, Твери и Кутаисе. На последнем месте считались резервные и крепостные батальоны. Однако боевые задачи и характер военной подготовки всех этих гренадерских, стрелковых и просто пехотных полков были одни и те же, только крепостные батальоны не участвовали в полевых маневрах и считались прикрепленными к соответствующим крепостям. Крепостные полки носили на фуражке ко– 57
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ричневый околыш и их презрительно называли «шоколадниками» или просто «крепаками». Когда в крупном гарнизоне, каким был и Варшавский, присутствовали воинские части различных категорий, то и офицерское общество резко делилось на части, не посещая друг друга, и семьи их не были знакомы между собой. И если гвардейцев и офицеров-специалистов можно было отнести к средней интеллигенции, то это понятие только с натяжкой можно было отнести к офицерам армейской пехоты и кавалерии. У кавалеристов был хоть интерес к конному спорту, а у пехотных офицеров не было никаких профессиональных интересов, так как служба их была одуряюще пуста и бессодержательна. Культурным развитием солдат офицеры не занимались вовсе, а их воинское обучение сводилось к обучению стрельбе из винтовки и к хождению различными сомкнутыми строями, причем именно такому хождению под барабан придавалось особое значение, как методу выработки дисциплинированного солдата, автоматически выполняющего команду. Но и эта примитивная подготовка перепоручалась офицерами унтер-офицерам (по-современному – сержантам). Военная доктрина, установленная еще Фридрихом Великим (18-й век), требовала от пехоты лишь дисциплины и храбрости. Ее задачей было, пренебрегая опасностью и огнем противника, дойти до врага и наброситься на него штыком. Причем считалось, что храбрость должна преодолеть не только огонь противника, но и все технические препятствия, рвы, стены и крепости. Кончался 19 век, а русская пехота все еще повторяла азы тактики Суворова, утверждавшего, что «пуля – дура, а штык – молодец». Как будто всем было невдомек, что за полтораста лет пуля значительно «поумнела». Техническое оснащение нашей артиллерии и инженерных средств было хорошее и стояло на европейском уровне даже выше, чем в таких странах как Австрия, Англия и Турция, не говоря уже о мелких странах. Но наша «суворовская» военная доктрина сильно недооценивала эти средства, и это сказывалось на количестве и обеспе58 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
ченности специальных войск (в том числе артиллерии), что во многом также объяснялось общей промышленной отсталостью России. Итак, мой отец был пехотинец, а дядя Сергей Федорович Миотийский был артиллерист – поэтому они были в разных обществах. Не было между их семьями и тесных личных отношений. Мать моя еще со времен Бобруйска была в плохих отношениях с женой Сергея Федоровича, и лишь изредка раза два-три в год бывала у своего брата, например на детской елке, на которую приглашали меня, а мой дядя приходил к нам со своей дочкой Инночкой еще реже. Мой дядя был серьезный и хороший офицер, вел скромную жизнь, и очень жаль, что не имел никакого влияния на моего отца. С приездом в Варшаву отец попал в очень плохую офицерскую среду. Не зная, чем себя занять, офицеры крепостного батальона собирались в офицерском собрании, играли в карты и пили. Я уже упоминал, что мой отец в Газенпоте и в Либаве начал пить. В Варшаве он стал пить еще больше, причем после перенесенного паралича сильно ослабел, пьянел очень быстро и раньше своих собутыльников. Часто его приводили домой пьяным. Пьяный отец был грубым и буйным. Являясь ночью, он будил мать и меня и, не стесняясь посторонних, осыпал мать бранью. Когда отец был трезв, он был тих и скромен и покорно выслушивал горькие упреки и слезы матери. Жили мы очень бедно и все же средств к жизни у нас не хватало, несмотря на систематическую помощь деньгами, бельем и вещами, которую оказывала мать отца, моя бабушка, и сестра отца Анна Ивановна Белявская из Риги. Прислуги мы не нанимали, за исключением девчонкиняньки, которая была у нас полгода, когда у нас родился мой брат, но каждому офицеру полагался денщик. Были денщики и у нас. О них остались у меня грустные воспоминания. – 59
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Дело в том, что при почти полной неграмотности крестьянства в то время, всех грамотных и даже малограмотных новобранцев брали в специальные войска, где требовалась способность овладеть техникой, управлять механизмами, понимать чертежи и схемы. Затем отбирались более смышленые новобранцы в гвардию и флот, а в армейскую пехоту попадала самая некультурная и темная масса, причем в крепостную пехоту попадали самые остатки. В Варшавских батальонах служили главным образом инородцы со среднего Поволжья: марийцы, которые иногда назывались черемисами, чуваши и мордовцы. В самих батальонах лучших из солдат отбирали в учебную и разведческую команду. В денщики младшему офицеру ротный командир назначал такого солдата, который ему портил роту, от которого он хотел избавиться, так как он ему только «портил строй» и, к тому же, ничего не понимал по-русски. У нас был денщик – черемис (мариец). Денщик выполнял работу кухарки, прачки, горничной и няньки. Мне запомнился один случай. Денщика послали со мной гулять. На прогулке мне что-то попало в глаз, мне стало больно, я стал плакать и кричать, зажмурил глаз, растирая его кулачком и проливая обильные слезы. В таком виде перепуганный денщик принес меня домой. Мать решила, что я выколол себе глаз. Так как я не давал его посмотреть, она с криком и ужасом стала спрашивать денщика: – Глаз вытек, глаз выколот? Денщик, не понимая о чем его спрашивают, оторопело отвечал, как его учили: – Так тоцно, так тоцно. Отец, оказавшийся дома, набросился на денщика и стал его избивать. Лицо денщика было разбито в кровь. Но через несколько минут, когда мне промыли глаз водой, оказалось, что глаз цел и невредим. Мне кажется, что отец не раз избивал денщика, который, не понимая русского языка и будучи вообще достаточно бестолко60 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
вым, да еще попавшим в большой чужой город из глухой марийской деревушки, постоянно путал свои обязанности, выполнял их неудачно, не вовремя и неумело, просто с ними не справлялся. Мать жалела денщика, но ничего не могла поделать с отцом. В то время пехотные офицеры часто били солдат по лицу, это считалось обычным явлением, хотя по уставу бить солдат было строго воспрещено. Уже с той поры у меня пробудилось сочувствие и жалость к тяжелой доле офицерского денщика, и когда у меня появились собственные денщики, я старался всеми силами облегчить их положение и создать для них гуманные и легкие условия жизни. Правда, эпоха была уже не та, и битья солдат к тому времени совершенно не существовало. Я уже писал, что на лето мы уезжали на дачу в деревню Беляны, рядом с лагерем крепостных частей. Летние военные занятия состояли в строевых ротных и батальонных учениях и в стрельбе с различных дистанций и в различных соединениях. В особом почете была стрельба залпами взводом и целой ротой, которая должна была производить на противника «психологическое» действие, а вместе с тем служить средством поддержания дисциплины в бою. По команде «Пли» вся рота (сто человек) должна была выстрелить одновременно, как один человек. Это требовало выдержки и внимания. Добивались такой одновременности не сразу и не скоро. Но горе было тому солдату, который «срывал» залп. Очень часто летом бывали смотры, которые заканчивались парадами. Кроме того, парады назначались во все царские и военные и в некоторые церковные праздники и в дни исторических боевых воспоминаний. Смотры и парады делали и командующий войсками округа, и корпусный командир, и комендант крепости, и командир крепостной пехотной бригады, и командир батальона. Парады бывали и в случае посещения лагеря Высочайшими особами, как русскими, так и иностранными. Особенно трудными были парады, которые назначал Командующий войсками Варшавского военного округа, герой – 61
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
русско-турецкой войны 1877–1878 годов, прославленный переходом через Балканы, генерал-фельдмаршал Гурко. Гурко был жестокий человек и старался свой авторитет поддерживать суровой строгостью к подчиненным ему генералам и офицерам. Парад принимал он сразу от всех частей, стоявший в лагерях близ Варшавы. Все воинские части должны были сходиться на большом плацу в несколько квадратных километрах и проходить мимо него церемониальным маршем под звуки соединенного военного оркестра. По тому, как правильна была линия строя при ходьбе, судили о боеспособности части. Самое трудное было то, что летом сохранялась зимняя парадная форма, состояла она из суконного черного мундира с высоким воротником, высоких грубых сапог и суконных шапок. В таком обмундировании и при оружии войска должны были идти иногда свыше 10 километров до места парада в сильную летнюю жару. Полки выходили ранним утром, шли под палящим зноем, стояли часами на отведенных местах, так как во избежание опозданий время прибытия к месту парада назначалось очень заблаговременно, а также для того, чтобы дать возможность всевозможным командирам проверить правильность и чистоту формы одежды и линий построения войск. Затем назначался объезд войск принимающим парад, который длился иногда более получаса, во время которого войска кричали «ура», после чего начинался церемониальный марш, перед которым все войска, иногда несколько дивизий, должны были перейти на одну сторону плаца, а затем по-ротно или побатальонно проходить мимо принимающего парад на другую сторону. Главной задачей было достигнуть при прохождении абсолютной правильности линии, которую составляла сотня человек. Если кто-либо в строю во время прохождения чуточку выдвигался вперед или отставал назад, считалось, что рота, а значит, и батальон, и полк плохо подготовлены в военном отношении, и после парада виновный офицер ждал разноса 62 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
и наказания. И чем ниже был офицер по своему служебному положению, тем больше начальников творили над ним расправу. Виновный же солдат мог ожидать и розог, которые были в числе мер наказания в русской армии до 1905 года. Так что на парад все шли со страхом, а возвращались с радостью, если чего-нибудь не случалось. После пехоты проезжала артиллерия, а затем в конном строю проходила кавалерия, часто на рысях или на галопе. Церемониальный марш занимал тоже добрые дватри часа. А затем войска расходились по лагерям, проделывая снова по 10 километров, и все это в теплой суконной одежде. На парад, таким образом, уходил весь день, и случаи солнечных ударов были не так редки. Каждая воинская часть кроме артиллерии имела свой духовой военный оркестр. Под праздник и в праздник вечером оркестр играл «для слуха» на лагерной площадке. Послушать музыку собирались офицеры с семьями. Приходил и я с родителями. Мне доставляло большое удовольствие взять палочку и подражать дирижеру. Было мне тогда четыре года, и я помню, что, глядя, как я машу в такт, мне пророчили музыкальные способности и музыкальную будущность. Но дома у нас никакого музыкального инструмента не было, и я играл лишь на детских дудочках. Жили мы летом в деревне в крестьянских домиках, которые сдавались на лето, фактически на полгода, офицерским семьям. Я очень любил лето, я мог играть с детьми, под окнами мы сажали маленький огород, огурцы и морковь. Любимой нашей детской игрой была игра в свадьбу. Играющие по очереди назначались женихом и невестой. На невесту надевали веночек из полевых цветов. Невесту и жениха ставили рядом, а затем водили по кругу вокруг какого-нибудь дерева или ящика в подражание церковному обряду. Другие играющие исполняли обязанности ксендза, шаферов и дружек. Кончалось все это танцами, танцевали польку, любимый польский крестьянский танец, и краковяк. Играли на самодельных дудках и детских барабанчиках. Были и другие игры. Но я совершенно не помню, – 63
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
чтобы мы когда-нибудь играли в войну, хотя среди играющих были дети военных и рядом были военные лагеря. Милитаризация детского воображения стала расти и доходить до подавляющих размеров уже при следующих поколениях, в 20-м веке, веке разрушительных войн и насилия. Помню, как раз летом меня увела из дому гулять какая-то дама, вероятно, наша добрая знакомая моей матери. Она стала рассказывать мне, что к нам прилетел аист и принес мне братца. Когда мы после довольно долгой прогулки вернулись домой, оказалось, что у меня появился братик, которого назвали Ваней. Это было 30 июля 1893 года, мне было тогда четыре с половиной года. Мать решила назвать новорожденного именем того святого, память которого отмечалась в день рождения ребенка. В святцах на 30 июля стояли какие-то невероятные имена, из которых самым приемлемым было имя Иван. Мой брат никогда не был доволен своим именем, которое уже довольно редко стало встречаться в среде интеллигенции. Кроме того, он очень досадовал, что таким образом у него дни рождения и именин совпадали, и поэтому у него был лишь один личный праздник вместо двух, и, следовательно, получал он подарки один раз в год вместо двух, как, например, я и все остальные дети. Посвящение моего брата тому святому, в день которого он родился, не принесло ему счастья. Без особых радостей прожил он свою короткую жизнь и двадцати одного года отроду в 1914 году был убит в бою с австрийцами у деревни Жуково возле города Злочева в Восточной Галиции. На следующий год после рождения Вани, то есть в 1894 году моя мать решила не ездить на лето в лагерь, а погостить со мной и маленьким Ваней в Митаве у своей сестры Варвары Федоровны Судзиловской, с которой не виделась уже три года. В апреле месяце мы выехали из Варшавы через Двинск и Ригу в Митаву. Тогда еще не было ни спальных вагонов, ни вагонов прямого сообщения. Поезда ходили только по одной какой-либо железной дороге, и билет можно было брать только для проезда по данной дороге. В большинстве случаев каждая железная дорога 64 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
строила свой собственный вокзал в городе, хотя рядом уже существовал другой железнодорожный вокзал, но другой дороги, как это было в Смоленске, Риге, Москве и во многих других городах. Мы ехали сначала по Петербургско-Варшавской железной дороге до Двинска (который до средины прошлого века назывался Динабургом, а теперь называется Даугавпилс). В Двинск мы приехали ночью. Я помню, как надо было проходить по множеству железнодорожных путей, чтобы попасть на вокзал, откуда шли поезда на Ригу. При переходе я чуть было не попал под паровоз. В Двинске нас встречал младший брат моей матери, товарищ отца по юнкерскому училищу и по службе, Михаил Федорович Миотийский, который был в какой-то двухлетней командировке в Двинске. Дядя Миша помог нам взять билеты до города Риги по Риго-Двинской железной дороге. В Риге у нас снова была пересадка, там нас встретил Николай Михайлович Судзиловский, муж тети Вари, и с ним вместе мы приехали в Митаву. В это лето тетя Варя оставалась в Митаве, хотя 181-й пехотный резервный Виндавский батальон, где служил ее муж, уходил, как обычно, в лагерь за Ригу в местечко Икскюль по Риго-Двинской ж.д. Туда на лето из разных городов Прибалтики: Риги, Вендена, Поневета и Митавы собиралась вся 45-я пехотная резервная бригада. Многие семьи офицеров не ездили за своими мужьями в этот лагерь, так как для проживания возле него надо было построить свой собственный барак (деревни рядом не было), и оставались на все лето в тихой Митаве, где было достаточно воздуху и можно было ходить гулять за город. Мама думала все лето пробыть в Митаве, а затем вернуться в Варшаву. Но этому не суждено было сбыться, с отцом случилась катастрофа. Как и можно было ожидать, он после отъезда моей матери оказался совершенно во власти своих собутыльников, результат был печальный. – 65
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Случилось вот что. Командиром 4-го крепостного Варшавского батальона был кто-то, кого офицеры не любили и дали кличку «Цапля». Кличку свою он знал и был ею очень обижен. И вот в один злосчастный день отец, сидя в офицерском собрании в пьяной компании, поднял тост «за цаплю». В этот момент в собрание вошел командир батальона и услышал тост. Командир потребовал удаления моего отца из батальона. Делу был дан официальный ход. Отца сначала прикомандировали к 1-му Варшавскому крепостному батальону, а затем заставили подать в запас, грозя в случае отказа худшими последствиями. И вот, вместо того, чтобы нам возвращаться в Варшаву, отец сам приехал в Ригу к своей сестре Анне Ивановне Белявской, у которой была прекрасная квартира, и у которой жили: ее мать, моя бабушка, Елизавета Карловна Карум, ее брат, студент Рижского Политехнического Училища Иван Иванович Карум, и ее младшая сестра Эльза, только что окончившая женскую гимназию. Моя мать вместе со мной приезжала в Ригу повидаться с отцом. Я помню, как в солнечный осенний день отец в военной форме шел к Рижскому уездному воинскому начальнику сдать свои военные документы. Отец тогда еще очень был красив в своем военном мундире. В тот день я в последний раз видел отца в военной форме. На семейном совете у тети Ани было решено, что отец поселится в Риге. Муж тети Ани, Егор Васильевич Белявский, директор Рижской Александровской Гимназии, был в хороших отношениях с начальником вновь организуемой Риго-Орловской железной дороги инженером Афросимовым, дети которого учились в гимназии. По просьбе Егора Васильевича Афросимов согласился принять моего отца на службу в Управление дороги, и отец был назначен конторщиком в Отдел подвижного состава и тяги с окладом 50 рублей в месяц. Итак, семья должна была устраиваться заново. 66 –
Тетрадь первая. Глава II. ВАРШАВА
Варшава. Торговля у Железных ворот.
Детская книжка «Маша-разиня»
– 67
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Глава III РИГА На семейном совете было решено, что до конца 1894 года отец будет жить в Риге, в квартире Белявских, а мать со мной и моим братом Ваней в Митаве, в квартире Судзиловских. У Судзиловских была довольно хорошая квартира в пять комнат. Они могли жить несколько свыше тех средств, которые в качестве жалованья ротного командира – 100 рублей в месяц, получал капитан Николай Михайлович Судзиловский. Это был разорившийся могилевский помещик, но разорившийся не по своей вине. Ему было всего три-четыре года, когда он остался круглой сиротой. Какие-то его дальние родственники, назначенные опекунами его и его имения, оказались большими негодяями, ограбившими его. Они не дали даже необходимого образования мальчику. Между тем мальчик оказался и любознательным, и способным и решил сам пробивать себе дорогу в жизни. В 1870 году пятнадцати лет от роду он ушел из имения и отправился в город Вильну (теперь Вильнюс) и там поступил на работу делопроизводителем в еврейское духовное училище (по уставу училища делопроизводитель должен был быть христианином), зарабатывая какие-то гроши. Затем он сам подготовил себя к поступлению в Виленское пехотное юнкерское училище и вышел в офицеры. Когда ему исполнился 21 год, опека была с имения снята, но от имения остались лишь рожки да ножки. Оно было обременено долгами и почти не приносило дохода. Этот доход 68 –
выражался главным образом в продуктах. Я помню, к нему на квартиру в Митаву привозили из имения ящики с маслом, сыром, птицей и еще с чем-нибудь. Так как сам Судзиловский, живя в Митаве, хозяйством заниматься не мог, именье пришло в окончательный упадок. Но до 1894 года какие-то доходы все же поступали, и это помогало Судзиловским жить на более широкую ногу, чем другие офицеры. Детей у них не было, но у них всегда жил кто-нибудь из бедных родственников. Когда в 1894 году у них поселялась моя мать с двумя детьми, у Судзиловских жила еще племянница, Женечка Матвеева, дочь старшей маминой сестры тети Кати. У тети Кати, которая была дважды замужем, один раз овдовела, а другой раз развелась, было две дочери, Сашенька и Женечка. Сначала после окончания Гатчинского сиротского института у Судзиловских жила Сашенька, где она познакомилась с одним офицером все того же 181-го пехотного Виндавского батальона, Владимиром Григорьевичем Капациным, и в 1890 году вышла за него замуж. Но брак был неудачен. Молдованин Капацин был малообразован и, вероятно, глуп. Через полтора года после свадьбы Сашенька бросила его и уехала с маленькой дочкой Галей на руках к одному лесничему, Баронову, который из Митавы перевелся в Самару. Там они жили гражданским браком до смерти Сашеньки в 1896 году. Все это время Капацин, надеясь, что Сашенька к нему вернется, развода ей не давал. Положение гражданской, то есть невенчанной жены, в прошлом веке было необычайно тяжелым, особенно в провинциальном городе. Все образованное общество бойкотировало такую женщину, считалось неприличным бывать у нее, она приравнивалась к падшей женщине. В каждом общественном месте – в театре, в магазине, на улице она могла всегда подвергнуться грубому оскорблению. Жилось Сашеньке в Самаре плохо, у ее «незаконного» мужа Баронова, который сам относился к ней хорошо, оказались в Самаре мать и родственники, «жалевшие» его и отравлявшие ей жизнь. Сашенька умерла от – 69
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
туберкулеза 25 лет отроду, оставив дочку Галю 5 лет и пятимесячного сына Колю. После выхода Сашеньки замуж Судзиловские взяли к себе ее сестру Женечку и поместили ее в Митавскую женскую гимназию сразу в 5-й класс. Женечка была очень способной и умной девушкой. И хотя ей, тоже приехавшей из Гатчинского сиротского института, было трудно учиться в Митавской гимназии, где все кругом говорили по-немецки и даже сами преподаватели сбивались иногда на немецкий язык, она с отличием окончила гимназию и была оставлена при ней «пепиньеркой», то есть кандидаткой на должность классной дамы. Тетя Варя была доброй женщиной, но с тяжелым и властным характером. Она была очень красива, у нее был греческий тип, сказалась греческая кровь моего деда, Миотийского. Миотия – это греческое слово и значит оно – Азовское море. Предки моего деда были греческими колонистами. Будучи очень красивой брюнеткой среднего роста, с правильными чертами матового цвета лица, прекрасными карими глазами и очень хорошей фигурой, она привыкла, что всюду на нее обращали внимание. Она вышла замуж в 17 лет и муж ее, Николай Михайлович Судзиловский, души в ней не чаял, покоряясь ей во всем, даже в служебных делах, куда она считала возможным вмешиваться. Материальной нужды она такую, как тетя Катя и моя мать, никогда до глубокой старости не знала. Лишь в старости ей пришлось испытать много тяжелого. Ее слабым местом, бившим по ее самолюбию, было очень плохое образование, малограмотность. И, как ни странно, она не нашла в себе сил ликвидировать этот свой недостаток. К учению она была видно с детства ленива. Она не любила даже сама читать, беллетристику ей читал вслух ее муж. И ее малограмотность все прогрессировала. Отсутствие образования тетя Варя старалась компенсировать демонстративно-строгой воспитанностью. За хорошим тоном в ее квартире следили очень строго. Живя у нее, мне пришлось пройти хорошую школу, как кланяться, как сидеть 70 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
за столом, держать ножик с вилкой, как отвечать на вопросы взрослых и т.д. В офицерском обществе тетя Варя считалась авторитетом в вопросах хорошего тона. В любительских спектаклях, которые в Митаве ставило русское общество, тетя Варя играла соответствующие роли. Например, в водевиле «Простушка и воспитанная» она играла «воспитанную», а моя мать «простушку». У моей матери был очень живой характер, поэтому ей давали роли «простушек», «бедовой бабушки» и тому подобное. Тетя Варя имела успех в обществе, хотя дамы ее не любили за резкий характер и некоторое высокомерие. Со многими семьями она была в ссоре, и от этого особенно страдал ее всеми любимый муж, который не имел права разговаривать с теми, кого она невзлюбила. У дяди же врагов не было совершенно, так как он был добрым, спокойным и благожелательным человеком. Но были, по-видимому, у нее и поклонники. Так, я помню капитана Родзевича, поляка, который не только всегда торчал возле тети Вари, но и жил в соседней квартире, переезжая следом за Судзиловскими, если они меняли квартиру. В последний год жизни Судзиловских в Митаве капитан Родзевич, необычайно бравой мазурочной наружности с огромными завитыми усами, женился на какой-то польской мещанке, которая благоговела перед своим бравым мужем и не смела ему ни в чем перечить. Но у этой мещаночки была мать, которая осталась жить со своей замужней дочерью. Теща позволяла себе иногда вступать в пререкания с зятем. Тогда Родзевич вызывал из кухни денщика и приказывал: – Тещу на холод, – и денщик вталкивал тещу в холодную кладовую, откуда ее бравый зять выпускал только после изъявления ею полной покорности и смирения. Моя мать не была похожа на тетю Варю лицом. Она была шатенкой выше среднего роста с прекрасной немного пышной фигурой и с мягкими чисто славянскими чертами лица. Летом 1894 года вся семья Судзиловских, то есть тетя Варя, мама со мною и Ванечкой и Женечка ездили в лагерь к дяде – 71
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Коле в гости. Лагерь был далеко, в 60 километрах за Ригой, близ старинного местечка Икскюль (теперь Икшкиль), расположенного вокруг развалин самого старинного замка в Латвии, построенного в 1186 году, за 15 лет до основания Риги, служившего резиденцией первому католическому епископу в Прибалтике. Ехать надо было через Ригу с пересадкой. В лагере мы попали на бригадный праздник по случаю разворачивания резервных батальонов в резервные двухбатальонные полки. Из батальона появился 180-й пехотный резервный Виндавский полк. Русская военная политика императорского периода заключалась в беспрерывном численном, но не техническом, росте армии мирного времени. К сожалению, главное внимание уделялось пехоте и кавалерии, но не артиллерии. Поэтому огромная, первая в мире по численности армия, не имела той огневой мощи, которую она должна была бы иметь, если бы обладала соответствующим количеством орудий и технических средств, и в отношении боевой мощи русская армия уступала германской, превосходя ее численностью. После обычного парада под зноем на плацу, где ноги увязали в песке, началось чествование начальства. Под подстрекательством офицеров солдаты бросались к генералам и высшим командирам и начинали их «качать». На параде присутствовали все высшее военное рижское начальство, начиная с командира 3-го корпуса Генерал-Лейтенанта Торклуса, начальника 29-й пехотной дивизии Генерал-Лейтенанта барона Фитингофа, начальника 45-й пехотной резервной бригады Генерал-Майора Тунцельмана и других. Кстати, я не помню из тогдашних ни одного генерала с русской фамилией. Но, конечно, нельзя сказать, что эти люди были не русскими. Нет, они говорили по-русски, многие из них были православными, но, по правде говоря, по происхождению подавляющее число командиров в старой Императорской Русской Армии были немцы (прибалтийцы). Насколько я помню, перед самой войной с Германией в 1914 году в Лейб-гвардии Конном 72 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Полку, за исключением его командира Генерал-Майора Скоропадского, будущего гетмана Украины, назначенного в Конный Полк из Кавалергардского полка, не было ни одного офицера с русской фамилией, что, конечно, отнюдь не мешало им быть хорошими русскими офицерами, из которых многие запечатлели свой патриотизм и долг своей кровью. Откачав генералов, развеселившиеся солдаты начинали ловить и качать своих офицеров. Некоторые офицеры остерегались такого качания и предпочитали прятаться по разным закоулкам. Но Николая Михайловича Судзиловского солдаты любили самым искренним образом. Вечером в летнем офицерском собрании были танцы. Я тоже туда пробрался и помню, что в первый раз увидел только что появившийся модный танец – падекатр. Ночью мы спали кое-как вповалку на полу в чьем-то бараке, так как приезжих на праздник было очень много, а на другой день, напившись чаю, поехали на полковых лошадях назад на станцию Икскюль, а оттуда на поезде домой в Митаву. Зимой тетя Варя каждую неделю давала у себя на квартире вечера, на которые приходило очень много офицеров полка за исключением тех, жены которых были в ссоре с ней. Но так как таких было сравнительно много, то и присутствовала на вечерах главным образом офицерская молодежь, особым вниманием которой пользовалась хорошенькая двадцатилетняя Женечка, шатенка среднего роста с мягкими чертами и свежим цветом лица, и к тому же веселая и остроумная. В гостиной стоял рояль, молодежь танцевала, в кабинете дяди на одном или двух столах играли в винт. На вечерах было шумно, иногда вспыхивали взволнованные споры. Темой для споров служили полковые события, главным образом, вопрос о том, какая рота лучше прошла на смотру, где линия строя была лучше выдержана. Спорили, какой из двух батальонов полка прошел правильнее. Дядя Коля командовал 3-й ротой, при которой по правилам устава того времени, несли на правом фланге полковое зна– 73
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
мя. Поэтому тетя Варя была во главе той группы, которая с пеной у рта доказывала, что первый батальон прошел лучше. Покончив с батальонами, переходили к оценке рот, и тутто азарт бывал еще больше. Бывали случаи, что обиженные офицеры вместе с женами уходили домой, и возникала продолжительная ссора. Поднимали и другие темы для споров, например, какая рота лучше кричала «ура» и «ела начальство глазами». Наспорившись и натанцевавшись, общество садилось за ужин, и тут уже тетя Варя умела себя показать. От закусок, водок, вин и горячих блюд буквально стол трещал. Расшалившаяся молодежь принимала в организации ужина активное участие. Я помню, как молодой офицер, Леонид Павлович Гладыревский, жених Женечки, сам бегал на кухню и тащил оттуда при громких возгласах одобрения огромный самовар. Моя мать, конечно, тоже присутствовала на этих вечерах, но меня с братом укладывала спать, и я только в щелочку двери мог наблюдать и слушать интересные в то время для меня вещи. Вечеринки оканчивались далеко за полночь. За обедом у тети Вари тоже появлялись посторонние. Приходили молодые офицеры. Тогда это было принято и считалось нормальным, так как все знали, что у молодых офицеров денег мало и столоваться каждый день в офицерском собрании многим бывало накладно. Особенно тем, кто после получки жалованья не мог отказать себе в удовольствии сейчас же половину его истратить на небольшой кутеж или другое какое-либо удовольствие. Кстати, мне запомнился один курьезный случай. Дядя Коля чуть ли не целый год ел за обедом не общие блюда, а солдатские щи и кашу, которые приносили ему из ротной кухни. Случилось это потому, что он как-то имел неосторожность сказать, что солдатские щи ему нравятся больше, чем какое-то консоме, заказанное тетей Варей. За это он был наказан и что-то довольно долго был лишен общего стола, пока тетя Варя его не простила. Все домашнее хозяйство Судзиловских вели денщики, их было у него, как у ротного командира, два, один числился офи74 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
циально денщиком, а другой «вестовым». Ротный командир сам себе выбирал денщиков из своей роты, поэтому почти всегда удавалось взять кого-то, кто до службы был если и не подлинным поваром, то поваренком или работал на помещичьей или ресторанной кухне. Такой денщик под руководством ротной командирши или повара офицерского собрания превращался в неплохого повара. Смышленый солдат и сам с интересом изучал кулинарное дело, видя в нем свою будущую довольно выгодную профессию. Солдат служил в то время в армии 4 года, из них он мог пробыть 3 года денщиком, поэтому ротные командиры и высшее начальство имели у себя неплохих поваров. Но когда кулинарные и гастрономические вкусы тети Вари доходили до апогея, это были праздники Нового года и Пасхи. В эти дни все офицеры обязаны были делать друг другу, а в особенности старшим и семейным, визиты. Делала визиты и гражданская молодежь. Каждого визитера нужно было угостить. Особенно роскошный «стол» устраивался на Пасху. Столовая вся преображалась. Обеденного стола оказывалось недостаточным. Придвигали или ставили отдельно второй стол. Затем создавали настоящие «картинные галереи». На заднем плане расставлялись бутылки всех сортов, цветов, размеров, встречались и окутанные камешками и мохом для обозначения древности содержимого. Русские этикетки чередовались с иностранными, на этикетках выглядывали «звездочки» и монастырские эмблемы ликеров. Один фланг стола занимали обязательная индейка, окорок, поросенок, осетрина, телятина, а на другом фланге шла линия различных «мазурок». Одну из мазурок Гладыревский упорно называл «дебюковской» по фамилии командира 114-го пехотного Новоторжского полка полковника Де-Бюкк, страдавшего катаром желудка. Эта мазурка выпекалась со множеством кусочков цуката всех цветов и сушеных фруктов. Я с большой осторожностью ел эту мазурку. Позади мазурок высились «бабы», то есть высокие сладкие сдобные, выпеченные из нежнейшего теста булки, сверхкуличи. Гордостью хозяйки было иметь «бабу» выше, чем у ее – 75
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
соперницы-знакомой. И тут же стояло местное лакомство, называвшееся по-немецки Baumkuchen. Это был вид особого высотного слоеного печенья-торта. Пекли его на сетчатом железном вертеле, который беспрерывно поворачивали и на который лили тесто. Получались запеченные слои. Впереди же, на переднем крае стола, располагались творожные пасхи, отпрессованные в специальных деревянных формах с изображением крестов, религиозных эмблем и букв И. Х. (Иисус Христос). Пасхи были сливочные, шоколадные, кофейные, творожные, цукатные, шафранные. На особом столике размещались водки и закуски, главным образом, семга и балык. Консервов в то время было мало, были лишь омары, сардины, шпроты и кильки. Угощение на Пасху продолжалось целую неделю. Мне помнится случай, что в один из пасхальных дней пришла в гости какая-то дама с шести-семилетним мальчиком. Началось угощение. Мальчик не заставлял себя особенно просить, так что мать испугалась за него и просила его больше не есть. Тогда мальчик ответил: – Я только и наедаюсь на Пасху. К концу Пасхальной недели хозяйке приходилось решать вопрос, что делать с остатками. Из «баб» и пасх делались ватрушки. Что грозилось испортиться, отдавалось солдатам в роту. Траты на жизнь и стол, иногда сверхдопустимые, с временными долгами, делала тетя Варя, которая не могла уступить первенства никому в полку. Дядя Коля был человек экономный и хозяйственный. Он и в полку почти всегда был на хозяйственных должностях. Иногда даже он брал на себя общественно-торговые функции. В тот год, когда мы у него жили, он выписывал для всего полка и для всех офицеров чай из торгового дома братьев Поповых. Офицеры покупали чай у него, так как он продавал по оптовой цене и, кроме того, давал рассрочку. Иногда весь его кабинет в квартире был завален цибиками чая. Так как в полку было 30 офицеров, врачей и чиновников, торговый дом награждал дядю 76 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Колю премией, чаем, в количестве, достаточном для нужд его хозяйства. Общество, в котором вращались Судзиловские, не ограничивалось офицерской средой. Кроме военных, в Митаве жили русские чиновники во главе с губернатором. Появились общественные организации. Образовалось общество любителей русского драматического искусства, так как профессионального театра в Митаве ни русского, ни немецкого не было. Во главе общества стояла русская губернская знать. Сам губернатор, не помню уж кто, держался надменно и далеко от офицерско-чиновничьей среды, но вице-губернатор Иосиф Яковлевич Дунин-Борковский был человек простой и доступный, а особенно его жена Капитолина Михайловна была радушной и общительной женщиной. Дунин-Борковские и возглавили драматическое общество, в котором Н. М. Судзиловский сделался постоянным незаменимым суфлером, а тетя Варя одной из примадонн. Постоянное общение Дунин-Борковских с Судзиловскими сделало их искренними друзьями. В 1893 году была открыта в Митаве «Община сестер милосердия Красного Креста», коллектив которой состоял из медицинских сестер, называвшихся тогда сестрами милосердия. Их приглашали в частные дома и в частные лечебницы, и они же оказывали помощь у себя в общежитии. Губернатор предложил Дунин-Борковской быть Попечительницей Общины, а она настояла, чтобы тетя Варя стала Председательницей. Тетя Варя согласилась, но только с тем, чтобы Женечку взяли ее помощницей, так как она сама боялась вести письменную отчетность. Помещение-общежитие Общины помещалось в том же дворе, где была квартира Судзиловских. Члены общины, сестры, должны были носить форменное платье с передником и косынкой, на которые были нашиты красные кресты. Тетя Варя тоже сшила себе форменное платье. В эту зиму 1894–1895 было продано с торгов именье Судзиловского, так как он не мог выплачивать долги. От продажи Судзиловский не выручил ни одной копейки. Продажа именья – 77
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
поставила Судзиловских в серьезное положение. Приходилось в дальнейшем жить только на жалованье, что при их привычках было трудно. Но Судзиловские не особенно унывали, так как ожидалось, что к концу 1894 года дядя Коля получит чин подполковника (майорского чина тогда не было). А чин подполковника и соответствующая ему должность командира батальона увеличил бы жалованье в полтора раза, чем компенсировалось бы потеря доходов с именья. Но этим мечтам не суждено было сбыться. Дело в том, что Судзиловский был представлен к следующему чину не «по старшинству», а «за отличие». Он действительно был выдающимся офицером, как по своему развитию, так и по прекрасной работе. По образованности он не только превосходил остальных офицеров, но был, возможно, выше многих лиц с высшим образованием. У него было большое собрание лучших изданий по истории, естествознанию и литературе. Я помню у него шеститомное лейпцигское издание «Истории человечества», «Историю цивилизаций» Бокля, «Всеобщую историю» Иегера и целый ряд книг по естествознанию, название и содержание которых были мне в то время недоступны. Каждую свободную минуту дядя Коля читал. Одно время в резервном батальоне он был заведующим хозяйством и мобилизационной частью. Во время одной какой-то генеральской ревизии он представил дело в таком блестящем состоянии, что ревизующий генерал предлагал ему серьезно и настойчиво поступить в Академию Генерального Штаба, обещая ему всякие льготы на вступительных экзаменах. Но дядя Коля побоялся экзаменов, главным образом потому, что ему некогда было готовиться, а вероятно еще и потому, что тетя Варя не хотела менять интересный для нее образ жизни в Митаве на незаметную жизнь в Петербурге. Итак, дядя Коля был представлен к чину подполковника. Производство же шло следующим образом. К концу года Главный Штаб устанавливал число подполковничьих вакансий, и делил их на две равные части, из ко78 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
торых одна должна была быть занята офицерами, производимыми «по старшинству», то есть капитанами с максимальным стажем в этом чине, а другая – офицерами, получающими подполковничий чин «за отличие». Но представляемых к производству «за отличие» часто оказывалось больше, чем имеющихся вакансий. Тогда между отличниками устанавливалось очередь по их старшинству в чине капитана. И вот дядя Коля оказался одним из самых младших из отличников, и вакансий ему не хватило. В декабре 1894 года он не был произведен в подполковники. Ему предстояло ожидать еще год. Это было ударом для Судзиловских, так как приходилось жить на капитанских условиях еще год. На мою мать это повлияло в том отношении, что ее дальнейшее проживание с двумя детьми у Судзиловских стало ей в тягость. Приходилось подумать об устройстве совместной жизни с отцом в Риге. У Белявских жить было бы тоже неприятно. Хотя у Белявских было значительно больше средств, чем у Судзиловских, так как Егор Васильевич Белявский (дядя Гуля) получал не только сравнительно крупное жалованье директора гимназии, но одновременно еще и пенсию за выслугу лет и гонорар за ряд написанных им учебников по русскому языку. Но Белявские, у которых временно жил мой отец, уже содержали мать отца, мою бабушку, сестру отца Эльзу и брата отца Ивана, который к тому же переехал от Белявских на отдельную квартиру, так как постоянные кутежи, дуэли и пьянство не давали ему возможности жить в квартире директора гимназии. Кроме того, семья моего отца все еще продолжала коситься на мою мать, как на русскую, и считать брак моего отца неудачным браком. Весь строй жизни Белявских был немецким строем жизни, к моей матери младшие сестры отца Hedwig и Эльза относились явно враждебно, не считая уже многочисленных остальных родственников, так что жить моей матери у Белявских да еще с двумя детьми, говорящими только по-русски, было просто немыслимо. – 79
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Решили, что мой отец наймет отдельную квартиру для своей семьи. В январе 1895 года такая квартира в две комнаты с кухней была нанята на Мельничной улице. Эта часть города была не лучшей, не центральной, но все же в лучшем форштадте (предместье) и недалеко от службы отца. Мать распростилась с Судзиловскими и переехала со мной и братом в Ригу. Мне исполнилось шесть лет. Это был уж пятый город, в котором приходилось жить. Рига поразила меня своей красотой, величиной и чистотой. Ведь Варшава, которую знал я, была грязна, бедна и некрасива. Другое дело Рига, несколько слов о ней. Рига тоже старинный город, она всего на несколько десятилетий моложе Варшавы и на 60 лет старше Митавы. Она основана в 1201 году немецким епископом Альбертом фон Анпельдерн, прибывшим к устью Западной Двины, чтобы продолжить и усилить распространение христианства среди язычников-латышей, распадавшихся тогда на племена куров, ливов и земгалов. Вскоре после своего основания в 13-м веке Рига была окружена каменной стеной около двух метров ширины и высотой восемь метров с деревянной надстройкой, амбразурами, угловыми редутами и другими оборонительными сооружениями. Удачное расположение Риги вблизи устья большой реки в Балтийское море сразу сказалось на росте города и в бурном развитии его торговли. В 1226 году был выработан статут города Риги, наиболее характерные черты которого сохранились почти вплоть до второй половины 19-го столетия. Высшим органом городского управления был магистрат. Общее собрание домовладельцев и торговцев выбирало ежегодно членов магистрата, но уже во второй половине 13-го века патриции, то есть богатые купцы, пользуясь своим богатством, фактически захватили магистрат в свои руки. Члены магистрата стали занимать свои должности пожизненно, кооптируя в случае необходимости новых членов магистрата из среды своих ближайших родственников. 80 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Как и в других средневековых городах, рижские горожане объединялись в гильдии и цехи. Организацию купцов называли Большой гильдией, организацию ремесленников Малой гильдией, распадавшейся на цехи (кузнецов, сапожников, ткачей и тому подобное). Интересно, что в 1522 году был организован цех русских розничных торговцев, которые причислялись к ремесленникам. Но членами Большой Гильдии могли быть купцы лишь немецкой национальности, так как Рига входила в союз немецких Ганзейских городов, куда она была принята на равноправных началах уже через 80 лет после своего основания. Ганзейский союз был организован немецкими городами, расположенными по берегам Балтийского и Северного морей – Гамбург, Бремен, Любек и прочие. Быстрый рост и богатство Риги привлек к ней внимание Ливонского рыцарского ордена, владевшего в то время землями всей Ливонии, то есть современной Латвии и Эстонии. Началась нескончаемая война между рижским архиепископом, являвшимся государем Риги, и Ливонским орденом. В 1274 году Ливонский орден овладел Ригой. Но борьба продолжалась. Архиепископу в 14-м и 15-м веках довольно энергично помогала Швеция, стремившаяся подорвать силы Ливонского Ордена. Когда в 1561 году Орден, разъедаемый реформацией, под ударами Швеции, Польши и России (Ивана Грозного) распался, Рига досталась Польше. Сначала польский король Сигизмунд II Ваза сохранил Риге ее автономию, но через 20 лет инкорпорировал ее в состав Польского королевства. Но под властью Польши Риге пришлось быть не долго. Уже через 40 лет в 1601 году знаменитый шведский король Густав-Адольф отнял Ригу от Польши к большой радости рижан, которые все были сторонниками реформации, лютеранства, а Густав-Адольф был главой лютеранской коалиции, боровшейся против католицизма, в том числе и католической Польши. Густав-Адольф укрепил Ригу, обнес ее новыми стенами, валом и глубоким рвом-каналом, существующим до сих – 81
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
пор. Но и шведам пришлось оставаться в Риге недолго. Через 110 лет, в 1710 году русские войска Петра Первого под командой фельдмаршала Шереметева овладели Ригой, и по Ништадтскому миру Швеция уступила Ригу России. Присоединение Риги к России привело ее к бурному торговому росту. Сам город за сто лет вырос более чем в 10 раз. Та старая Рига, которую Густав-Адольф обнес стенами, стала называться старым городом. По своим размерам он раза в два больше Московского кремля. Его каменные строения средневекового типа сохранялись до второй мировой войны 20-го века. Между каменными громадами скользили улицы, узкие до того, что не везде могли разъехаться две встретившиеся повозки. В домах верхние этажи выдавались над нижними. К началу 20-го века жилых квартир в старом городе было очень мало. Огромные массивные четырех и пятиэтажные дома серого цвета, точно слепые, с небольшим количеством окон с чугунными решетками служили складами и оптовыми магазинами. Нижние этажи являлись магазинами с огромными витринами. Названия улиц, написанные на дощечках на двух языках, русском и немецком, на углах улиц, говорили об их происхождении: улицы назывались Сарайная, Ткацкая, Известковая, Замковая и т.д. Внутри старого города была небольшая площадь. Она была похожа на большой двор-колодезь, окруженный каменными складами-домами. В старом городе были и интересные старинные постройки готического типа с узкими стрельчатыми окнами и высокими деревянными дверями. Такими домами были ратуша (то есть Городское Управление), биржа, риттергауз (то есть Дворянское Управление). Самым же красивым домом в старом городе был «Дом Черноголовых», то есть дом купеческой гильдии. Высокий фронтон в стиле готического барокко был украшен девятью черными фигурами в рыцарском военном облачении. В углу старого города помещался старинный толстостенный каменный замок с внутренним двором. До 16-го века в нем жил рижский архиепископ. С присоединением Риги 82 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
к России замок стал резиденцией губернатора, в нем же помещались губернские учреждения. Старый город примыкал непосредственно к реке Западной Двине. Берег был покрыт гранитом. Вдоль всего берега тянулась пристань для морских судов, к ней был проложен рельсовый путь, соединенный с товарным вокзалом. Тут же, на набережной, находились таможня и склады для товаров (пакгаузы). По оборотам внешней торговли Рига являлась после Санкт-Петербурга самым большим русским портом на Балтийском море. Сюда стекались товары по Западной Двине из Белоруссии и Латвии, по железным дорогам шли сыры, хлеб и масло не только из средней России, но и из Сибири. В Риге все товары перегружались на морские суда и шли за границу. Только 10% морских торговых судов шли под русским флагом. Большинство судов шло под английским, шведским, датским и германским флагами. Стоявшие у пристани разукрашенные флагами корабли представляли красивое зрелище. На набережной помещался благоустроенный городской рынок. Особенно много было на рынке рыбы, свежей и копченой, лососей, стремешек (stremling), корюшки, угрей, килек и камбалы. Тут же на рынке рыбу коптили. Старый город охватывала сравнительно широкая замощенная каменными торцами Королевская улица, за которой был раскинут широкий бульвар-сквер, достигавший в ширину иногда полкилометра. Внутри бульвара сохранились небольшие горки, остатки валов, а в одном месте бульвара высилась Пороховая башня, единственный памятник уничтоженной городской стены. На внешней стороне Пороховой башни, высотой в 15 метров, оставались вбитыми в стену три каменных ядра, которые в нее по преданию всадил при осаде Риги в 1710 году сам Петр Великий. Внутри бульвара живописно извивался канал на месте прежнего рва. Через канал был переброшен десяток мостов и мостиков, по каналу плавали белоснежные лебеди, для которых были построены изящные домики. Зимой на канале делали – 83
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
катки, вечером слышался духовой оркестр, мелодичные вальсы развлекали катающихся конькобежцев. Летом бульвар зеленел травой, пестрел цветами, красовался выхоленными деревьями, липами и дубами, каштанами и орехами. Бульвар ежедневно поливали, подстригали, чистили и подметали. А внутри старого города высились кирхи. Старинный собор Домкирхе, построенный еще в 13-м веке, Петеркирхе с самым высоким шпицем на колокольне, который был увенчан не крестом, а огромным петухом, эмблемой бдения и готовности. Старинные мощные органы этих двух лютеранских кирх славились по всей Европе. К концу прошлого века в Риге было почти 300 тысяч жителей. По их числу Рига занимала пятое место в России, уступая С-Петербургу, Москве, Варшаве и Одессе. По национальному делению немцев было 47%, русских 25%, латышей 23%, евреев 4% и поляков 1%. К этому надо добавить, что немцы были наиболее культурной частью населения, сплошь интеллигенцией, купечеством, людьми свободных профессий. Аристократия, бароны в Риге были почти не заметны, и немецкое общество не носило того дворянского отпечатка, который был у нее в Митаве. В Риге господствовала буржуазная интеллигенция. Немцев-рабочих, немецкой прислуги не было вовсе. Немцы гордились своей культурой, чистотой своего языка, своим немецким произношением, лишенным крестьянских диалектов. И действительно, язык прибалтийских, в частности рижских немцев, считался образцовым даже в самой Германии. Он сохранял свое привилегированное положение вплоть до начала 20-го века, когда в Германии искусственным путем была выработана так называемая Bühnensprache, несколько отличная от прибалтийского произношения. По сравнению с Варшавой или Митавой в Риге жило много русских. Четверть населения была русская, не считая военного гарнизона. И это были не только чиновники и военные, но и люди свободных профессий, и купцы, и рабочие. Русские поя84 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
вились в Риге еще в 14-м веке, построили себе отдельную улицу, которая называлась русской (теперь улица Алтару). Среди русских ремесленников и рабочих было много староверов, бежавших в Ригу, спасаясь от преследований, которым они подвергались на русской земле в течение двух веков до половины 19-го века. Староверы жили замкнуто, по-старинному, храня чистоту веры. Чтобы изучить «раскол» туда к ним даже командировались специалисты. Так, например, к ним в Ригу ездил Н. Лесков, долженствовавший разузнать, имеются ли у староверов свои подпольные школы для детей, и как вообще староверы отнесутся к официальным школам, если их учредить. Автономия города Риги, которая сохранялась именно в это время, спасала их от преследований. Таким образом, в городе слышалась не только немецкая, но и русская речь. В Риге было 10 православных церквей, не считая несколько домовых (например, в замке и в гимназии), и даже православный мужской монастырь. И положение латышей было иное, чем в Митаве. Во-первых, их было значительно больше, чем в Митаве, почти 23%, в то время как в Митаве их было не более 10%. Приток латышей в Ригу из деревень вызывался значительным торговопромышленным развитием Риги: требовались рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Во-вторых, держались латыши в Риге иначе, чем в Митаве. У них нарождалось национальное самосознание, рождалась своя национальная интеллигенция. Из 33 периодических литературных рижских изданий – 18 было немецких, 8 русских, а 5 латышских. Возникал литературный латышский язык. Гораздо более скромную роль, чем в Варшаве или Митаве, играли евреи. В Варшаве их было 34% населения, в Митаве 25%, а в Риге всего 4%. Это объясняется многими причинами. Во-первых, Варшава и Митава входили в черту еврейской оседлости, то есть в тот край, где разрешалось жить всем евреям. Во-вторых, Рига была фабричным городом, а среди фабричных рабочих евреев не было вовсе, да и торговля в Риге ис– 85
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
покон веков была в крепких немецких руках, и таким образом для евреев поле деятельности было значительно сужено. Евреи в Риге были совершенно незаметны, поэтому не играли почти никакой общественной роли. Рига была фабричным городом, к концу прошлого столетия в ней работало 30 тысяч рабочих, что вместе с их семьями доходило до 35–40% всего населения Риги. Рабочими были исключительно русские и латыши. Крупными предприятиями было 2 вагоностроительных завода с оборотом в 12 миллионов рублей, крупная текстильная мануфактура и ряд других предприятий тяжелой и легкой промышленности. У внутреннего края бульвара-сквера на берегу канала стоял большой городской театр, очень похожий на Большой Московский, но лишь меньше. Это был немецкий театр оперы и балета. В нем шли оперы на немецком языке и балетные спектакли. Рига была единственным провинциальным городом, где существовала постоянно балетная труппа. Даже в Варшаве такой труппы не было. Существовал также в частном доме небольшой латышский театр драмы. Русского театра не было вовсе. Но в русском клубе «Улей» была клубная сцена и туда приезжали на гастроли русские драматические труппы. Население Риги за редким исключением, вызванным служебной необходимостью, не жило в старом городе. Оно выселилось за пределы города 17-го века и поселилось в предместьях, в форштадтах, начинавшихся сейчас же за бульваром. И расселилось население в этих форштадтах по имущественному и национальному признакам. Лучшим, самым комфортабельным и дорогим был Петербургский форштадт, к северу от города. Здесь жили зажиточные немцы и русская интеллигенция; здесь были театры, парки, сады, Политехническое Училище, красивый православный собор. Улицы здесь были широкие, мостовые торцовые, обсаженные деревьями. Некоторые улицы, например Елизаветинская, являлись просто собранием художественных зданий. 86 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
На восток, в сторону Москвы тянулся Московский форштадт – место расположения фабрик и жительства рабочих. Там стояли двух и трехэтажные каменные, и даже деревянные дома, пролегали булыжные мостовые, слышалась простая русская и латышская речь. На левом берегу Западной Двины против старого города лежал Митавский форштадт, тоже заводской и фабричный. Жили в нем в основном латыши и бедный люд всех национальностей. Постоянного моста через Двину не было, был проложен понтонный мост, ежедневно ранним утром разводившийся для пропуска судов. Вокруг форштадтов было много фабричных поселков, не входивших в городскую черту, но тесно связанных с городом поездами или чаще маленькими пароходиками, беспрерывно сновавшими по реке. Итак, в январе 1895 года мы переселились в Ригу. За эту зиму я помню три события: первое – знакомство с автомобилем, второе – свадьбу Женечки и третье – появление возле нашей рижской квартиры живого «черта». Автомобиль впервые я увидел не в Риге, а в Митаве перед самым отъездом из нее. Одним из нескольких инженеров, живших в Митаве, был поляк Машевский, сын того Машевского, который в Воткинске в 50-х годах первый открыл композиторский талант у мальчика Пети Чайковского. Машевский привез из-за границы автомобиль. Автомобиль был похож на обыкновенную карету кубического вида с высокими стенками, двигался сравнительно медленно и с невероятным шумом, так как резиновых шин на нем не было, выделяя клубы газа и оставляя после себя скверный запах. Автомобиль был впервые в мире посажен на резиновые шины, наполненные воздухом, лишь в 1898 году. Появление невиданного способа передвижения без живой силы произвело в Митаве целый переполох. За автомобилем бежали мальчишки, прохожие останавливались. Многие дивились храбрости Машевского, который ехал, не боясь взры– 87
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ва. Это был единственный автомобиль в Митаве, но и он скоро прекратил свое существование. Слишком грохотно было. Живя затем целые 5 лет в Риге, я не помню, чтобы я там видел хотя бы один автомобиль. Если они там и были, то их было так мало, что были совершенно незаметны. Вернее, их не было вовсе. Тоже перед самым отъездом из Митавы произошло другое событие: Женечка Матвеева, дочь сестры мамы Екатерины Федоровны, стала невестой подпоручика 114-го пехотного Новоторжского полка Леонида Павловича Гладыревского, и весной должна была состояться свадьба. Леонид Павлович Гладыревский был молодой, очень легкомысленный и беззаботный молодой человек веселого и шумливого нрава. Я его немного побаивался, живя у тети Вари, потому что он подымал на смех и сам заразительно смеялся над каждой моей детской оплошностью. В пехотный полк он попал за наказание. Дело в том, что по окончанию кадетского корпуса он поступил в Николаевское кавалерийское училище, в то самое, где в 1832–1834 годах учился Лермонтов. Юнкера были сыновьями зажиточных родителей и готовились выйти служить в полки, где нужно было иметь свои средства для жизни. Легкомысленный Гладыревский сейчас же попал в кутящую компанию и стал делать долги. Тогда отец его, обедневший и разорившийся помещик, взял его из этого училища и перевел в Павловское Военное Училище, находившееся тоже в Петербурге. Учиться Гладыревский был не особенно склонен и при разборе вакансий попал в Митаву. Тетя Варя к нему благоволила, так как он был потомственный дворянин, окончил Военное Училище, а не юнкерское, был, как говорилось, «из об щества». Женечке он тоже, видимо нравился своим ухаживанием и веселостью. У него был небольшой приятный голос, он пел много романсов и песен, сам себе аккомпанируя на гитаре. В полку он занимал должность батальонного адъютанта, то есть должность, с которой не было связано никаких обязанностей, за исключением участия на смотрах и парадах. Но для бра88 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
ка возникли те же затруднения, что у моего отца, у Гладыревского не было реверса. Отец Гладыревского умер, ничего не оставив сыну. Судзиловские ничем не могли помочь. И было принято решение, что и моим отцом, Гладыревский решил уйти из полка и устроиться на гражданскую службу. И тут пришло на помощь знакомство Судзиловских с вице-губернатором Дунин-Борковским, который назначил Гладыревского полицеймейстером городка Поланчек Курляндской губернии, расположенного на морском берегу южнее Либавы у самой Германской границы. Жалование было небольшое, что-то 80 рублей в месяц, но Дунин-Борковский обещал его быстро продвинуть по службе и назначить на хорошее место. Дело в том, что полиция в Прибалтийских губерниях была организована иначе, чем в центральной России: никаких исправников не было, а были начальники уездов, у которых полицейские функции соединялись с административными функциями по надзору за органами местного самоуправления. Это поднимало их авторитет. Комплектовались эти полицейские должности с бóльшим разбором, чем в центральной России, а главное, начальники уездов (часто бароны) и их помощники получали вполне приличное жалование 200–250 рублей в месяц, что позволяло им не брать взяток и не зависеть материально от подачек торговцев. Свадьба Женечки была назначена на май месяц, когда окончится в гимназии, где она служила, учебный год. Ведь по законам того времени замужние женщины не имели права быть на государственной службе. При выходе замуж они увольнялись. Свадьба была назначена в Риге, в одной из православных церквей, чтобы сделать ее более скромной и незаметной. В Митаве пришлось бы приглашать слишком много знакомых. Судзиловские приехали в Ригу и взяли в церковь меня в качестве мальчика, который согласно обряду должен нести при входе в церковь икону перед невестой. После венчания молодые, их шафера и дружки, а также Судзиловские должны были возвращаться в Митаву и меня взяли с собой. Мы сели в вагон. – 89
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но вагоны того времени не были похоже на современные. Вагон разделялся на изолированные купе, вход в купе был сбоку вагона. Вдоль всего вагона были двери с окнами, под которыми проходила доска-подножка. Двери в купе запирались снаружи кондуктором. Наш поезд благополучно отправился из Риги. Одно из купе, все 12 мест, были заняты нашей компанией. Я стоял и смотрел в окно, облокотившись на него. Когда поезд стал подходить к первой после Риги станции Торенсберг и уже замедлил ход, кондуктор, не дождавшись остановки поезда, открыл снаружи дверь, и я вывалился из вагона. Через минуту ко мне бежали перепуганные офицеры, меня подняли, но я, хотя и не особенно ушибся, от неожиданности и испуга лишился дара речи, минут пять ничего не мог сказать, что меня испугало гораздо больше, чем само падение. На станции поднялась суматоха, офицеры требовали составления протокола на небрежного кондуктора, которому грозили всякими наказаниями. Крик и слезы прекратились только тогда, когда после пятиминутной стоянки поезд пошел дальше. Только в поезде пришел я в себя, стал говорить, и все заметили, что у меня ничего не поломано, и я отделался легкими царапинами. Тетя Варя была очень рада, что моей матери не было с нами, она оставалась в Митаве. Через несколько дней Женечка, а теперь Евгения Львовна Гладыревская, отвезла меня назад в Ригу. Третьим событием стало появление «черта». Население Мельничной улицы, на которой мы жили, было подавлено ужасом. Днем, когда в квартирах оставалось мало мужчин, в них, особенно в те, где жили благочестивые старухи и было много детей, входил черт в костюме и доспехах, которые ему полагались. У него были рога, хвост, копыта, а в руках толстый резиновый бич. Застав кого-либо в квартире, черт стегал бичом свою полумертвую от ужаса жертву, заставлял ее прыгать, скакать, раздеваться и проделывать всякие бесстыдные вещи, рвал у нее волосы, а затем заставлял отдавать ему ценные вещи и деньги. Мещанское население этих кварталов, хотя и подозревало, что это переодетый «черт», но так боялась с ним встретиться, 90 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
что около месяца жило в большом страхе, а мужчины установили дежурства у входа во двор и на лестницы. В конце концов, черта схватили. Пойманный «черт» оказался ксендзом близлежащего римско-католического костела, душевно ненормальным человеком. Через много лет при посещении Петербургского уголовного музея я видел все эти ‘чертовские» атрибуты, они хранились в музее вместе с клочками вырванных «чертом» волос. Наступало лето. Выяснилось, что жизнь в самом городе нам не по карману. Квартира, даже в 2 комнаты, была для нас слишком дорога, да и здоровье мое и маленького Вани требовало, чтобы мы жили на более свежем воздухе, а не в городе. Тем более, что у нас не было средств выезжать на дачу. Поэтому мои родители решили поселиться в пригородном местечке Торенсберг (теперь Торнякалс) – первой станции от Риги по Митавской железнодорожной линии. Торенсберг был расположен на песчаной почве на месте вырубленного соснового леса. Это был довольно крупный поселок с мощеными улицами, примыкавший к сосновому лесу. И вот на окраине Торенсберга в доме, который стоял внутри большого двора покрытого соснами, и был больше похож на дачу, чем на зимнее помещение, мои родители и наняли квартиру из 3 комнат с кухней. Отец должен был оттуда ежедневно ездить на службу, но у него, как у железнодорожного служащего, был бесплатный билет. Я приехал на эту квартиру лишь в августе месяце, так как тетя Аня Белявская взяла меня на все лето на дачу в Огер, четвертую станцию от Риги по Двинской линии, в 34 километрах от Риги. Местность к востоку от Риги была очень живописной, холмистой, с большим числом перелесков и речек, впадающих в Западную Двину. Состоятельные рижане, которых не прельщали морские купания, селились на дачах в Огере. Дачи были очень благоустроены, сдавались вместе с мебелью. На дачи доставлялись прекрасные молочные продукты, мясо, рыба, овощи. В Огере жила вся семья Белявских вместе с бабушкой – 91
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
и Эльзой. Белявские часто нанимали у соседских крестьян дрожки, на которых нужно сидеть боком, спина со спиной, и ездили на пикники в красивые чистые сосновые места, где устраивался из привезенных продуктов полевой завтрак или обед, собирали ягоды и грибы. За это лето помню только два события. Во-первых, у тети Эльзы Карум появился жених. В семье иногда вместе с приезжавшими родственниками было много споров, стоит ли Эльзе выходить за него замуж или нет. Дело в том, что Эльзе было тогда 22 года, а жениху только 19. Это был молодой человек, только что окончивший гимназию, немец. Я не помню ни его имени, ни фамилии, потому что все за глаза звали его Jungling (юноша). Родители его не появлялись, кто такие они были, я не знаю, но, во всяком случае, не высокого социального положения. Но в немецком обществе в то время было принято, чтобы молодые люди, поступая в высшее учебное заведение, женились или делались официальными женихами, что давало им право учиться и жить за счет жен или невест. Jungling был очень любезен и услужлив, но к концу лета, когда наступил решающий момент, тетя Аня решила, что Эльзе нет смысла выходить замуж. Мнение тети Ани было решающим. Я помню плачущую Эльзу, а затем исчезновение Jungling’а. Вторым событием было появление в один прекрасный день какого-то русского невзрачного и худого молодого человека, молчаливо проторчавшего у нас целый день. Как я потом узнал, это был вернувшийся из ссылки какойто политический ссыльный, сын одного старого знакомого Егора Васильевича Белявского. Приезжий, по-видимому, хотел заручиться протекцией Белявского, чтобы устроиться на службу, но тетя Аня очень холодно приняла его, и ссыльный больше не появлялся. Разговаривал с ним только Белявский, дядя Гуля. В это же лето я стал учиться говорить по-немецки. Мои тетки, бабушка и навещавшая их родня говорили между собой 92 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
по-немецки. Дядя Гуля хорошо понимал по-немецки, но никогда на нем не говорил, и к нему обращались только по-русски. Бабушка моя говорила по-русски плохо, не все даже понимали ее. Она стала говорить со мной по-немецки. Она любила меня и была всегда ласкова со мной. Бабушка была спокойной и благообразной старушкой всегда в черном платье, с черным чепцом на голове и с рукодельем в руках. Она выделяла меня среди других внуков, так как я был старшим сыном ее старшего сына, и таким образом нечто вроде представителя рода, что по обычаю немецкого общества того времени требовало особого внимательного отношения ко мне. Тетя Аня и тетя Эльза говорили со мной больше по-русски, но и они старались научить меня немецкому языку и иногда обращались ко мне по-немецки. Так как мне приходилось все время слышать немецкую речь, я как-то без труда стал ее осваивать, и хотя сам редко отваживался говорить, но понимать стал довольно хорошо. Этим же летом Судзиловские навсегда покинули Митаву. Случилось это следующим образом. Курляндский вице-губернатор Иосиф Яковлевич ДунинБорковский весной 1895 года был назначен Вологодским губернатором и предложил Судзиловскому место полицеймейстера в Вологде. Я уже писал, что неудача с производством в подполковники в 1894 году разочаровала дядю Колю Судзиловского, а тетю Варю, верно, задела по самолюбию, так как она в душе уже считала себя подполковницей. Поэтому она хотела уехать из Митавы. Оклад полицеймейстера в Вологде был больше жалованья ротного командира вдвое, но, главное, полицеймейстер был довольно видной фигурой в губернском обществе, и тетя Варя хотела играть в нем роль, которую она не могла играть в Митаве, особенно после отъезда из Митавы Дунин-Борковских. Поэтому она настояла, чтобы дядя Коля принял предложение, хотя он был не особенно склонен менять военный мундир – 93
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
на полицейский. Но тетя Варя была семейным диктатором, и ему пришлось подчиниться. Митава сразу опустела. Гладыревские уехали в Поланчек, Судзиловские в Вологду, мы оказались в Торенсберге-Риге. Отъезд Судзиловских огорчил мою мать, так как лишал ее некоторой опоры, которую она всегда чувствовала в Судзиловских против немецкой родни моего отца. Правда, в то же лето вернулся в Митаву из длительной командировки брат моей матери, дядя Михаил Федорович Миотийский. Он был холост, мать была с ним в хороших отношениях, но душевной близости между ними не было. Они годами не виделись и не переписывались. Когда я вернулся из Огера, отец, мать и Ванечка уже жили в Торенсберге. Я уже писал, что наша квартира в Торенсберге больше походила на дачу, чем на городскую квартиру. Это был довольно большой дом с мезонином. Внизу было 2 квартиры. Одну из них в три комнаты с кухней заняла моя семья, а другую в 5 комнат занимал тоже железнодорожный служащий, ревизор движения. Двора собственно не было, а на усадебном участке площадью около 3 гектаров был кусок сосновой рощи. Усадьба стояла на высоком месте и выходила на две параллельные улицы. Одна тянулась вдоль железнодорожной линии на Митаву, другая была небольшим переулком с несколькими двухэтажными деревянными домами с двух и трехкомнатными квартирами в каждом. И улица вдоль железнодорожного полотна, и переулок были не мощеными, почва была песчаная, вместо тротуаров были проложены доски. Местность эта на окраине Торенсберга, покрытая соснами, песчаная и высокая, была, по-видимому, очень здоровой. Но в этой квартире я прожил лишь 2 месяца. Она оказалась нам не по карману. Ведь она стоила 17 рублей в месяц, отец же мой получал всего 50. Поэтому мои родители решили нанять другую квартиру, там же, но более дешевую. Новая квартира была недалеко от старой, в том переулке, о котором я писал. В одном из домиков в этом переулке на вто94 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
ром этаже родители сняли две небольших комнатки с кухонькой. Почему-то в одной комнате стена была косая. Квартира стоила значительно дешевле, всего 10 рублей в месяц. Отец перевез туда всю нашу убогую обстановку, состоявшую из кроватей, стола, шкафа, комода и старого бабушкиного гостиного гарнитура: диванчика, двух кресел и круглого стола из красного дерева. Этот гарнитур отличался изумительной прочностью. Бабушка купила его в 70-х годах прошлого века, и находился он у нас целым и невредимым до гражданской войны 1919 года, когда матери пришлось его бросить. Но в мое время гарнитур считался неудобным, стол не годился ни для еды, ни для письма, у кресел была прямая спинка, а диванчик был мал и узок. Окружение жильцов в домиках было уже иное. Жили исключительно латышские семьи, вероятно, это были рабочие из соседней фабрики игрушек или возможно приказчики из лавок. Мою маму очень огорчало, что соседи-латыши, видя нашу жизнь, считали нас не господами, а равными себе, и поэтому мать звали не Zeemate, то есть барыня, а Madame, что соответствовало немецкому обращению Frau, как к ровне. Хотя положение «равной» мать обижало, так как в ней говорила дворянская гордость и привычка соблюдать резкую грань между «господами» и «простонародьем», но жить мы стали более спокойно, так как с деньгами стало немного лучше. К нам приходила помогать по хозяйству приходящая служанка, которая по-немецки называлась Aufwärterin. У меня осталось очень мало воспоминаний об этой первой торенсбергской зиме. Жили мы очень скромно и замкнуто. Отец рано уходил на работу, возвращался поздно. Один или два раза в месяц мы всей семьей ездили на целый день в Ригу в гости к Белявским. В нашей семье этот год был очень тихим, не было ни ссор, ни болезней, но у наших рижан произошло событие. Брат моего отца, Иван Иванович Карум, студент политехнического училища, дрался на дуэли на рапирах и был доволь– 95
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
но серьезно ранен, так что более месяца ему пришлось пролежать в кровати в квартире Белявских. Студенческие дуэли были в то время заурядным явлением среди корпорантов. Рижское студенчество резко разделялось на две численно почти равные части. Местное студенчество, главным образом немецкого происхождения с некоторой примесью польского и латышского – были корпорантами. Пришлое студенчество, главным образом русское, а также местное русское не были корпорантами. Русское некорпорантское студенчество подчинялось общему уставу высших учебных заведений и носило политехническую форму. Корпорантское нерусское студенчество жило старыми немецкими традициями, что было разрешено правительством, форму не носило и распадалось по корпорациям. Корпораций было несколько, различавшихся по национальному и сословному признаку. Было несколько немецких корпораций, одна польская и одна латышская. Из немецких корпораций одна была дворянская, другая – купеческая, а третья – «литератов», то есть сыновей лиц интеллигентских профессий: врачей, педагогов, юристов, инженеров. Каждая корпорация носила особое название: дворянская называлась «Ливония», а купеческая «Балтика». Корпоранты носили особые шапочки с очень маленьким козырьком и узеньким околышем корпорантских цветов. В парадных случаях на торжественных собраниях, а также в публичных местах, в театре и на концертах корпорант надевал под фрак или визитку узкую ленту корпоративных цветов через плечо. Корпорации имели свои знамена, которые они выносили для всевозможных шествий по городу в дни корпоративных или общедоступных празднеств. Каждая корпорация имела в городе свое отдельное помещение, где находилось ее правление, буфет, биллиардные и фехтовальные комнаты. 96 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Поступающий в политехническое училище студент мог подать заявление и быть принятым в соответствующую корпорацию, если отвечал ее требованиям приема. Местное студенчество стремилось попасть в корпорацию, так как там создавалось крепкое товарищество, остававшееся на всю жизнь. А так как в корпорации были и богатые, и влиятельные лица, то такое товарищество могло быть и выгодным. Но были примеры и бескорыстной дружбы. Так, например, мой дядя Ваня был всю жизнь связан самой бескорыстной дружбой со своим товарищем по корпорации, бароном Алексеем фон-дер-Остен-Сакеном, Алешей Сакеном, как его звали в семье отца. Прием в корпорацию был связан с некоторыми условиями. Во-первых, подающий заявление о приеме должен был иметь несколько рекомендаций от членов корпорации, во-вторых, решение о его приеме принималось правлением корпорации. Возможны были и случаи отказа, когда поступающий не подходил по своим сословным или национальным признакам, а также, если у него или в его семье были какие-либо опорочивающие моральные обстоятельства. Если правление корпорации решало вопрос о приеме новичка благоприятно, то последний должен был устроить в честь корпорации небольшой пир или попойку для корпорантов. Но и в случае приема новичок не сразу делался полноправным членом корпорации, целый год он считался «фуксом», то есть проходил нечто вроде испытательного стажа, хотя и носил форму корпоранта. «Фукс» был обязан беспрекословно оказывать всевозможные услуги корпорации и корпорантом. Если новичок был богат, то его кошелек переносил серьезные испытания для устройства товарищеских пирушек, если беден, то услуги его принимали личный характер, он был на побегушках у старших товарищей. Главной обязанностью корпоранта было поддерживать честь корпорации. А если принять во внимание, что корпоранты были молоды, корпораций было много и они соперничали – 97
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
между собой, что попойки были постоянным чуть ли не ежедневным явлением, что любовные дела занимали не последнее место, что каждый корпорант обязан был уметь фехтовать на рапирах и эспадронах, то неудивительно, что дуэли между корпорантами были часты. Большинство дуэлей кончалось довольно легко. Часто дрались лишь для соблюдения традиций и сражавшиеся через пару часов после дуэли приходили в благодушное настроение и оказывались на общей пирушке. В большинстве случаев дуэли кончались царапинами, так как согласно традициям, они могли назначаться и продолжаться «до первой крови», после чего дуэль прекращалась. Но фехтовальное искусство иногда приводило к тому, что «первая кровь» оказывалась на лице, и очень много рижских корпорантов, как и корпорантов Дерптского (Юрьевского) университета, ходило со шрамами на щеках и на лбу. Такие шрамы считались почетными и вызывали общественное уважение у местного населения. Однако бывали случаи, когда дуэлянты, либо оскорбившие друг друга в недопустимой степени, или будучи соперниками в любовных делах, дрались по настоящему, тогда дуэли приводили к серьезным ранениям, а иногда, хотя и редко, к смерти. Редко потому, что на пистолетах почти не дрались, а укол рапирой или удар эспадроном бывал смертельным редко. Все же я помню за годы моей рижской жизни несколько случаев смерти на дуэли. Тогда назначались пышные похороны, все корпорации с развернутыми знаменами в образцовом строю шли за гробом, процессия проходила по лучшим улицам города. Такие процессии я и помню. Общественное мнение относилось к дуэлям не только снисходительно, но даже одобрительно, считая, что они воспитывают храбрость, мужество, а фехтование, обязательное для корпоранта, вырабатывает физическую ловкость. Судебные же власти вмешивались в дуэли лишь в случае смертельного исхода, а присяжные заседатели окружного суда, рассматривавшего подобные дела, из которых некоторые и сами были в прошлом 98 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
корпорантами, всегда были склонны оправдать дуэлянта, если было установлено, что все правила дуэли были соблюдены. Итак, мой дядя Ваня был на этот раз довольно серьезно ранен на дуэли, легкие ранения у него были и раньше. Это взволновало семью моего отца. Моя тетка, Анна Ивановна Белявская, которая была диктатором семьи отчасти по своему характеру, отчасти потому, что была состоятельнее других, настояла на том, чтобы дядя Ваня вышел из корпорации и из Политехнического Училища, так как он оказался в компании пьющих и не работающих студентов. Фактически дядя Ваня и не учился, и надежд, что он благополучно окончит училище, не было. Заработки его были случайны, и содержать его и платить его долги приходилось тете Ане. Кстати сказать, в Рижском Политехническом Училище, как и в Юрьевском Университете, не было курсовой системы обучения, и студент мог пребывать в этих высших учебных заведениях ad Kalendas graccas, сколько ему заблагорассудиться, пока не сдаст все экзамены. Нередко студенты пребывали в этом звании по 10 лет. Я уже писал, что студент иногда жил за счет отца своей невесты с тем, что он женится по окончании университета или политехнического училища, когда получит постоянную и солидную работу. Но студенческая жизнь была так весела и невеста иногда так дурна, что счастливый жених предпочитал не торопиться, а сидеть в своем убежище. С другой стороны, предметная система обучения приводила к тому, что не менее 50% студентов, после многих лет ничегонеделания, уходили и не оканчивали высшего учебного заведения. И здесь была большая разница между местными студентами-корпорантами и приезжими студентами некорпорантами. Некорпоранты приезжали из разных мест, чтобы учиться, старались проделать это быстрее, обязательно окончить обучение, чтобы получить звание инженера, агронома или экономиста, диплом высшего учебного заведения и уехать в свои родные места, куда-нибудь на Кавказ. В училище было много – 99
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
кавказцев, так как в то время на Кавказе не было ни одного высшего учебного заведения. Из приезжих большинство оканчивало училище. Местные же студенты, главным образом немцы, на государственную службу не рассчитывали, в ней не нуждались, так как это были сынки местных купцов, общественных деятелей, помещиков, которые знали, что будут вести свое собственное дело или же поступят на частную службу, где решающее значение имел не диплом, а реальная работа, знания, ум и способности. Поэтому уход их из училища до его окончания был заурядным явлением. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из семьи моего отца когда-нибудь оплакивал уход дяди Вани из училища. Поскольку тетя Аня категорически отказалась его содержать, ему ничего не оставалось, как уйти из училища, что дядя Ваня и сделал весной 1896 года, и поступить репортером в Рижскую немецкую либеральную газету Rigaer Tageblatt. Эту службу ему без труда устроил муж его сестры, моей тетки Hedwig, Иван Юльевич фон Эккардт, видный общественный деятель Риги. Заработки дяди Вани были, вероятно, не очень велики, так как он продолжал столоваться у Белявских, и я не помню ни одного случая, чтобы он оказал нам или кому-либо из родственников какую-либо материальную помощь. Наоборот, бабушка, имевшая небольшие средства, часто помогала ему. Но вероятно он много тратил на себя: он был всегда прекрасно одет, вел широкие знакомства. Он был удивительно красив, брюнет, с правильными чертами лица, красивым разрезом темнокарих глаз и матовым цветом лица, будто из слоновой кости. У него были хорошие манеры, он был неглуп и довольно популярен в рижском обществе. Он был больше похож на южанина, чем на немца. У меня долго сохранялась его фотография, где он снят в черкеске во время поездки в студенческие годы на Кавказ.
100 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
План Риги из энциклопедии Брокгауза и Ефрона 1899 года Герб губернского города Рига Лифляндской губернии из Гербовника П. фон-Винклера 1899 года. Герб 1788 года в точности повторяет герб для Рижских полков из Знаменного гербовника 1730 года. Известен по печатям города на документах 1225–1226 гг. Ключи Святого Петра над крепостью символизируют опеку папской курии, крест – принадлежность Риги Ливонскому ордену (с 1330), Львиная голова в воротах – храбрость рижан. Корона в верхней части щита появилась при шведском владычестве (1660). Львы-щитодержатели были расценены составителями российской версии, как символы принадлежности к Швеции и были заменены двуглавыми орлами
– 101
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Старая Рига
Старая Рига
Панорама Риги
102 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Рига. Площадь городской ратуши
Рига. Пороховая башня. В средневековье рижскую крепость охраняли 28 башен. Пороховая – единственная, дожившая до наших дней. Первые упоминания о ней относятся к 1330 году
Рига. Памятник Петру Великому
– 103
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
104 –
Тетрадь первая. Глава III. РИГА
Рига. Замковая площадь
Рига. Городской (Немецкий) театр
Рига. Городской канал на месте прежнего рва
Рига. Петербургский форштадт. Новая церковь св. Гертруды
– 105
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Рига. Московский форштадт
Тетрадь вторая Главы IV – V
Рига. Политехнический институт
106 –
Тетрадь вторая Глава IV. Вологда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Содержание: Езда по железной дороге. Трагедия на Ходынке. Город Вологда. Жизнь Судзиловских. Съезд родственников.
Глава V. Гимназия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Содержание: Поступление в гимназию. Мои преподаватели. Поездка к Гладыревским. Рижское взморье. Дачный быт. Жизнь у Белявских на даче. Новая торенсбергская квартира. Гимназический режим. Старший приготовительный класс. Мои товарищи. Неудача с игрой на рояле. Впервые на спектакле. Кокенгузен. Первый класс.
Глава IV ВОЛОГДА Близилось лето 1896 года. Судзиловские из Вологды звали мою мать с детьми приехать к ним погостить на все лето, отец оставался один. Белявские собрались на лето за границу, кажется, в Швейцарию. Так как их квартира должна была пустовать, договорились, что мой отец летом будет жить в их квартире, а нашу, в Торенсберге, мы оставим. Я не помню сборов в дорогу, помню только саму поездку. Тогда это дело было хлопотливым. Во-первых, нельзя было брать железнодорожный билет до конечной станции, куда намеревались ехать, если она была на другой железной дороге. Каждая железная дорога имела свои билеты и свою кассу. Это было еще понятно по отношению к частным железным дорогам, а в конце прошлого века добрая половина железных дорог в России принадлежала частным компаниям и даже отдельным предпринимателям, например, фон Мекку (Московско-Рязано-Казанская) или Мамонтову (Московско-Вологодская), но и казенные железные дороги продавали билеты только на станции своей дороги. Не было и вагонов прямого сообщения. При переходе на другую дорогу нужно было обязательно пересаживаться и покупать новый билет. Во-вторых, не было ни спальных вагонов, ни, конечно, каких бы то ни было плацкарт. При подходе поезда пассажиры бросались к любому вагону и занимали первое попавшееся место. Правда, в «новых» в то время вагонах проход в вагоне был – 109
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
уже не посередине, а несколько сбоку, так что получалась длинная скамейка, на которую можно было, если пассажиров было мало, прилечь. Но никаких подъемных «вторых» полок не было. Не отделялось стенкой и одно купе от другого. Вагоны были небольшие, на 5 окон, а посреди вагона, а иногда в конце, стояла железная печь, которая топилась дровами. Зимой в поезде был специальный истопник. Дрова лежали тут же, возле печи. Поезда для пассажиров делились на курьерские, почтовые, пассажирские и товарно-пассажирские. Поездов под названием «скорый» не было. Только на курьерские поезда билеты стоили дороже. Курьерские поезда состояли из вагонов I и II классов, почтовые и пассажирские – из вагонов I, II, III классов, а товаропассажирские – только II и III классов. IV класса тогда не было, не было и вагонов «международного общества спальных вагонов», они появились в России немного позднее. Курьерские поезда на маленьких станциях не останавливались, но вагоновресторанов тогда еще не существовало. Почтовые поезда останавливались на каждой станции и разъездах, чтобы взять почту, но почтовые поезда ходили только раз в сутки. Пассажирские поезда по скорости и остановкам равнялись почтовым, но почтовых вагонов в них не было. Товаро-пассажирские состояли наполовину из пассажирских и наполовину из товарных вагонов для перевозки товаров «большой скоростью». Они шли медленнее пассажирских, так как им приходилось подолгу простаивать на станциях для погрузки и разгрузки товарных вагонов. У каждого поезда уходило много времени на оформление ухода со станции, на всевозможные сигнализации. Колокол играл в этом деле очень большую роль. В колокол звонили не так, как теперь – путем однократного или двукратного удара, а «благовестили», то есть звонили часто, дробно и долго, около полминуты, а затем ударяли 1, 2 или 3 раза. Звонили по разным случаям. Сначала звонили, чтобы сообщить о выходе поезда с соседней станции, затем за 10 минут 110 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
до отхода поезда со станции давали первый звонок, а если стоянка была меньше 10 минут, первый звонок давали при подходе поезда. За 5 минут до отхода поезда давали длительным «благовестом» второй звонок и, наконец, для отправления поезда такой оглушительный «третий звонок», кончающийся тремя отдельными ударами. После этого главный кондуктор (начальников поездов не было) свистел в свисток, на что паровоз отвечал тоже свистом. Это значило, что поезд готов к отправке. Затем главный кондуктор давал продолжительный второй свисток, что означало «трогай», на что паровоз отвечал тоже двойным свистком, что обозначало «трогаю». Но и тогда еще паровоз не смел тронуться, пока ближайший стрелочник, стоящий у переводной стрелки, не протрубит в сигнальный рожок, что обозначало, что стрелка готова к приему поезда. Лишь после всей этой процедуры паровоз делал первый вздох, и поезд трогался с места. Иногда на эти процедуры уходило по нескольку минут. Что же касается самой скорости движения, то она мало отличалась от современной паровозной. Пассажирский поезд, как правило, проходил по 40 верст (километров) в час. Нам предстояло ехать по Риго-Орловской железной дороге от Риги до Смоленска. Платного билета мы не брали, так как отец был служащий этой дороги. В Смоленске нам предстояла пересадка и покупка билета на Московско-Брестскую железную дорогу до Москвы. Но моя мать решила сделать остановку между Смоленском и Москвою в городе Вязьме, где жил ее брат, Николай Федорович Миотийский, служивший там помощником исправника. Но так как билет был действителен только на короткое число дней, необходимое для проезда, то из Смоленска мы должны были брать билет до Вязьмы, а в Вязьме – снова до Москвы. В Москве надо было переехать с Брестского вокзала (теперь Белорусский) на Ярославский вокзал (теперь Северный) и взять билет до Ярославля. В Ярославле надо было переехать на пароходе через Волгу, так как железнодорожного моста – 111
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
не было, а затем купить билеты на узкоколейную железную дорогу до Вологды, которая только что была выстроена, как часть строящейся магистрали Ярославль-Архангельск. Пассажирские вагоны различались по окраске: вагоны первого класса были синего цвета, второго – коричневого, третьего – зеленого. Купе в вагонах не было нигде, поскольку спальных вагонов не было. В первом классе вместо скамеек были диваны, обитые малиновым плюшем, во втором диваны были обиты серым сукном, в третьем классе были твердые скамейки со спинкой. Проезд в первом классе был в два раза, а во втором классе в полтора раза дороже, чем в третьем. Мы, конечно, ехали в третьем классе. Отец в качестве конторщика имел право проезда для семьи только в третьем классе, покупать билет мы могли тоже только в третьем классе. Мне было тогда семь лет, а брату Ване не было и трех, поэтому надо было покупать матери один взрослый билет, а детский только для меня. Билеты стоили тогда сравнительно недорого. Насколько я помню, все билеты от Смоленска до Вологды стоили для взрослого 16 рублей, а для ребенка 4 рубля. Чтобы захватить в вагоне хорошее место у окна, нужно было войти в вагон раньше других. Это было легче сделать на станции формирования поезда, например, в Риге и Москве, наняв носильщика, который в числе первых врывался в вагон. В Смоленске и Вязьме дела были хуже, так как там надо было садиться в проходные поезда, где уже ехали пассажиры. Особенно плохо было садиться ночью, так как вагоны освещались скверно: в фонарях, висевших в начале и в конце вагона, горело по одной стеариновой свече. Иногда горела даже одна свеча на весь вагон, так как экономия на свечах была главным доходом кондукторов. При посадке на проходной станции помощь носильщиков была особенно необходима. Но мне помнится, что нам все же удалось занимать две скамейки у окна, на которые на ночь ложились брат Ваня и я, а мать садилась на свою корзинку в проходе между скамейками и сторожила нас, чтобы мы ночью не свалились со скамеек. 112 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
В Вязьме нас на вокзале встретил мамин брат, Николай Федорович, и мы гостили у него и у его жены Цезарии Адамовны, три дня. Николай Федорович был самый неудачный из всех маминых братьев, недоучка. В детстве он был отдан, как и его старший брат, Сергей, в рязанскую дворянскую гимназию. Но присмотра за ним не было, он жил в дворянском пансионе, а родители его жили в Касимове. Он много раз бегал из гимназии, пока его из IV класса не исключили, а так как его отец, мой дед, к тому времени умер, и средств у бабушки не было, ему пришлось поступать на службу. Кто-то из старых друзей моего деда, смоленский помещик, устроил его писцом в Смоленскую уездную полицию. Через несколько лет он получил место станового пристава и служил в разных уездах Смоленской губернии, в городах Белом и Красном. Где-то он встретился с простой мещанкой Минской губернии, полькой Цезарией Адамовной, и женился на ней. В Вязьме он был уже помощником исправника и жил материально довольно прилично. Детей у них не было. От Вязьмы у меня остались воспоминания, как о городе, где стоят ряды каменных одноэтажных амбаров, ряды лавок в каменном гостином дворе, как о городе, где улицы замощены огромными булыжниками, по которым носятся массы птиц, ворон, грачей и воробьев. Я с удивлением смотрел на вяземских извозчиков, одетых в синие полушубки или кафтаны с красным кушаком. На головах у них были круглые шляпы с загнутыми полями и воткнутыми павлиньими перьями. Весь костюм был грязен и поношен. Извозчичья пролетка невероятно громыхала при движении по мостовой. Все это было очень непохоже на езду на рижских извозчиках, у которых были исправные и изящные экипажи, а лошади были запряжены в английскую упряжь без дуги. Извозчики в Риге были одеты в длинные пальто с пелериной, а на голове красовался цилиндр. – 113
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
В Вязьме дядя и тетя приняли нас очень радушно, усиленно угощали, особенно «вяземскими пряниками» различных форм и сортов, которых дали целый мешок на дорогу. Вяземские пряники, круглые и некрупные, сваренные на меду, с мятой, были тогда очень вкусными и славились на всю Россию. В Москву мы приехали 19 мая 1896 года, на пятый день после коронации Императора Николая II. Москва была полна гостей, своих и иностранных. Нам предстояло проехать через весь город, перебираясь с Брестского вокзала на Ярославский. Я помню, что очень трудно было найти извозчика, что магазины, дома, балконы были украшены коврами и цветами, а по улицам двигалась нарядная толпа, мчались элегантные экипажи и кареты. На Ярославский вокзал мы приехали под вечер и там узнали страшную историю. Утром произошла ужасная «Ходынка». Коронация Императора сопровождалась рядом народных празднеств в театрах, садах, парках и городских площадках. Главное народное празднество было назначено на Ходынском поле. Ходынское поле было лагерной стоянкой Московского гарнизона, то есть 1-й и 2-й гренадерских дивизий. Это поле находилось между Москвой-рекой и Петербургским шоссе и занимало 8 квадратных километров. И вот было объявлено, что 19 мая с утра на этом поле будут бесплатно раздавать белые платки из мадаполама размером в носовой платок, с царским портретом. В платке лежал кусок сладкого пряника и жестяная эмалированная кружка с государственным гербом-орлом. Место раздачи было обнесено огромным высоким забором, и были построены деревянные дощатые настилы для раздачи подарков. Но московские власти не организовали порядок входа на поле, огромные массы народа хлынули, напирая на передних, дощатые помосты рухнули. Многие упали, по ним пошла толпа, сделалась невероятная давка, люди не могли выйти с поля, не могли найти выхода и падали. Около 3000 человек погибло в этот день на Ходынке, еще больше человек получило тяжелые увечья, главным образом, переломы ребер. 114 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
На Ярославском вокзале я увидел повозки с ранеными, которых родные развозили по окрестным городам и деревням. Ведь на коронацию в Москву пришли десятки тысяч народа из окрестностей, и вот теперь многих из них покалеченными везли обратно. Мы садились в вагон, когда уже темнело. В нашем вагоне на нескольких скамейках лежали покалеченные с переломанными ребрами, ногами и руками. Никаких санитарных поездов и вагонов не было. Пострадавших развозили по домам их родственники, как частных пассажиров. Поезд шел ночью, никто не спал, раненые кричали и стонали. Я не помню, чтобы приходил врач или фельдшер. Помню, что недалеко от нас лежала старуха, с переломом ребер: на Ходынке она упала, и по ней ходили. Лежала она в очень тяжелом состоянии, но в минуты облегчения говорила: – А кружку я все-таки достала, – и показывала пассажирам вагона завернутую в платок эмалированную кружку с гербом, такую же искалеченную, как и она сама. В вагоне было темно, в конце его над дверью в фонаре горела свеча, пассажиры рассказывали про ужасы Ходынки, про гибель целых семейств. Правительство было очень смущено Ходынским происшествием, народная молва видела в нем худое предзнаменование для нового царствования. Неприятно было и то, что трагическая неорганизованность была продемонстрирована перед лицом делегаций всего мира. Правительство объявило виноватым за гибель людей и плохую организацию Московского Обер-Полицеймейстера Полковника Власовского, который и был уволен со службы. В Ярославль приехали мы утром. Высадились. Поехали на извозчике на пристань, сели на пароход, чтобы плыть на левый берег Волги, где находилась станция узкоколейной железной дороги Ярославль-Вологда. Впервые я увидел Волгу. Может быть потому, что ожидал увидеть что-нибудь особенное, она не произвела на меня яркого впечатления, так как оказалась не шире и не полноводнее Западной Двины у Риги. Но меня поразил беспорядок на ее бе– 115
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
регах и на самой реке: плыли плоты, сновали пароходы, лодки, берега были завалены всяким хламом, досками, бревнами, рельсами, железом и брезентами. Мама, которой очень трудна была эта поездка с двумя детьми, сильно волновалась при переезде через Волгу. Дул сильный ветер, переполненный пароходик качало, навстречу плыли бревна. Говорили о том, что в день коронации Ярославский кадетский корпус устроил гулянье, по реке плыла большая лодка с кадетами и офицером-воспитателем. Почему-то она наткнулась на пароход, и все, находившиеся в ней, потонули. Но мы переехали благополучно, новый извозчик доставил нас на деревянный левобережный вокзал Вологодской дороги. Снова носильщик, покупка билета, посадка в маленький вагон, где были скамейки лишь на двоих, обычная процедура отхода поезда. На другой день утром были на маленьком деревянном одноэтажном вокзале в Вологде. Видно было, что тут все временно: сейчас же за вокзалом виднелись строящиеся пути дальнейшей магистрали Вологда-Архангельск, всюду стояли вагоны, груженные стройматериалами. На вокзале нас встретил Николай Михайлович Судзиловский, Вологодский полицеймейстер. Наша поездка окончилась благополучно. Мы сели в полицейские дрожки и поехали на квартиру. Судзиловские снимали квартиру в центре города в двухэтажном каменном доме, в первом этаже которого помещалась аптека. Квартира состояла из 4-х больших комнат с большой теплой прихожей, куда шла внутренняя лестница. Вологда производила симпатичное впечатление глубоко провинциального северного города. Расположен этот город на небольшой, но судоходной речке того же названия. Есть и другая речка, маленькая, по имени Золотуха, которая впадает в Вологду. Вологда старше и Риги, и Варшавы, она основана в 11 веке новгородскими ушкуйниками, пробиравшимися в северные края за пушниной, и принадлежала Великому Новгороду. Но уже 116 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
в 14 веке Новгород должен был уступить Вологду Великому Князю Московскому, и Вологда стала одним из дальних уделов Московского Великого Княжества. Одно время Вологда была уделом ослепленного Великого князя Московского Василия II Васильевича в годы торжества его соперника князя Димитрия Шемяки. Особенно полюбилась Вологда царю Московскому Ивану Васильевичу Грозному, который много сделал для украшения и укрепления города, построил Вологодский кремль и в 1568 году Большой Успенский Собор. С развитием в 17 веке заморской торговли через Архангельск Вологда быстро приобрела первостепенное экономическое значение, как пункт, откуда начинался речной путь в Архангельск. Товары шли из Москвы через Ярославль сухим путем, а в Вологде грузились на баржи, которые плыли до самого Архангельска. Но когда Петр Первый отвоевал у шведов берега Финского залива и основал город Санкт-Петербург, экономическое значение Вологды стало быстро и безнадежно падать вместе со значением северного торгового пути. Незачем было везти товары через Вологду в Архангельск и обратно, если можно было погрузить их в Петербурге, куда их можно было доставить отовсюду речным путем почти без волока. К концу 19 века Вологда была одним из самых незначительных губернских городов с населением всего в 20 тысяч человек. Крупной промышленности не было вовсе, существовавшие заводы и мастерская обслуживали лишь потребности местного населения. Самым крупным заводом был водочный: его продукция исчислялась в 200 тысяч рублей в год. На втором месте находился свечно-восковой завод. Остальные заводики местной промышленности были больше похожи на мастерские. В торговом отношении Вологда служила лишь перевалочным пунктом для хлеба, идущего по речным путям на север, и для пушнины, которая транспортировалась в обратном направлении. – 117
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вологодская губерния была довольна обширной и тянулась на восток до самого Урала, захватывая современную автономную республику Коми. В самом городе Вологде население было только русское. Особенностью социального склада этой губернии было отсутствие помещичьего землевладения, за исключением самого южного уезда, Грязовецкого. В губернии не было поместного дворянства, не жили дворяне-помещики и в Вологде. Их отсутствие придавало городу купеческий характер. Местные купцы, именно такие, каких во второй половине прошлого века так ярко изобразил А. Н. Островский, были самыми почетными людьми в городе. Это накладывало на город определенный отпечаток, снижая обычный для губернских городов культурный уровень и укрепляя его бытовую отсталость. В городе не было гарнизона, не стояли воинские части. Все же нельзя сказать, что Вологда была совершенно отсталым городом. Был небольшой деревянный городской театр, где зимой играли поочередно драматическая, опереточная и даже оперная труппы. Заезжали и известные артисты. В тот год, когда я туда приехал, гастролировали со своей труппой известные в то время трагики Роберт и Рафаил Адельгеймы, ставившие трагедии Шекспира, Шиллера, Гуцкова1 и других классиков. Уже одно это было неплохо. Существовали в Вологде и средние учебные заведения, мужская и женская гимназии, реальное училище, духовная семинария, епархиальное женское училище. Город поражал количеством церквей. В кремле, окруженном стеной и бульваром, высился старинный каменный собор Карл Гуцков (1811–1878) – немецкий писатель и драматург, общественный деятель, глава литературного движения «Молодая Германия», автор романов «Мага-Гуру, история одного бога» (1833), «Валли сомневающаяся» (1835), «Рыцари духа» (1850–1851) и других произведений – Ред. 1
118 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
и рядом с ним огромный летний собор. По всему же городу, буквально в каждом квартале, были построены церкви, каменные и деревянные. На городской площади стояли рядом четыре церкви, из них храм Вознесения с синим звездным куполом был очень велик и красив. Каждый купец выстраивал перед смертью церковь, чтобы искупить и замолить свои грехи. Наряду с магазинами, в домах было множество мелких лавок-лабазов, помещавшихся в каких-то будках, в них торговали треской, пирогами и прочей снедью. Торговля ежедневно начиналась с молитвы. Я любил с утра из окна квартиры наблюдать, как приходил купец отпирать свой лабаз, помещавшийся на противоположной стороне улицы. Став лицом к нему на улице, он крестился и читал молитвы, после молитвы кланялся на все четыре стороны «честному народу» и только тогда вынимал из-за пазухи ключ и отпирал на двери огромный замок. Та же церемония происходила вечером, когда лабаз запирался. В городе были не рестораны, а трактиры. Так, по крайней мере, они назывались. Их посещали купцы и местные служащие, чиновники. Один из трактиров под названием «Париж» славился музыкальной машиной. Меня раз повели в этот трактир послушать машину. Это было что-то ужасное. В стену было вделано что-то вроде духового органа, которое нужно было завести, а затем после предварительного шипения издавались пронзительные звуки, долженствовавшие передавать какие-то песни и танцы. Я был по малолетству просто перепуган, но посетителям это, верно, нравилось, так как трактир посещали хорошо. В этом трактире купцы устраивали шумные ужины, и дяде Коле приходилось иногда бывать на них в качестве приглашенного, так как купцы очень любили его за приветливое и любезное к ним отношение. Я помню случай, когда к нам на квартиру явился вечером какой-то взволнованный купчик и объяснил, что ему, не то по делам, не то по семейным обстоятельствам, надо на следующий день экстренно выехать за границу, а у него нет заграничного – 119
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
паспорта. Заграничный паспорт выдавался канцелярией губернатора, стоимость его была 10 рублей, но для его получения надо было представить от полиции «свидетельство о благонадежности» (политической). Несмотря на позднее время, когда в присутственных местах служба уже окончена, дядя Коля по ехал в полицейское управление и выдал ему свидетельство, а на следующее утро купчик уже имел заграничный паспорт и мог выехать куда хотел. Ведь визы иностранного государства не требовалось в то далекое, но «свободное» время. Были в Вологде и гостиницы, но лишь одна была на уровне гостиниц больших городов, эта гостиница называлась «Золотой якорь», она помещалась на краю города в трехэтажном здании, где были устроены хорошие номера, при гостинице был ресторан. В городе меня поразила масса птиц, особенно ворон и галок. Их были тучи, тучами они и летали над городом. А в домах были такие же, если не больше, тучи тараканов, каких я раньше ни в Риге, ни в Житомире не видывал. Вологодское купечество и мещанство считало грехом убивать тараканов. Наоборот, чтобы поддержать их существование, им на ночь в углу комнат ставились тарелки с крупой, хлебом и каким-то крошевом. Ночью в комнате слышался шорох, это тараканы шли кормиться. Я никогда не забуду, как к нам как-то зашла местная жительница, лицо и руки которой были в красных пятнах и укусах. Она рассказала, что забыла поставить еду на ночь, тараканы набросились на нее, спящую, и искусали. Центральные улицы в городе были замощены, через речку Золотуху были построены мосты, но через реку Вологду моста не было, так как весь город помещался на ее правом южном берегу. На берегу Вологды была выстроена хорошо оборудованная пристань, у которой стояли небольшие, но чистые и опрятные пассажирские пароходы. Несколько раз в неделю отходили они в рейс в разные города, расположенные по рекам Сухоне, Югу и Северной Двине вплоть до самого Архангельска. За пассажирской пристанью располагалась товарная, где грузились и разгружались баржи. Все грузы на север и восток 120 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
шли водным путем, так как железных дорог севернее и восточнее Вологды не было. Городские жилые постройки не произвели на меня впечатления, такие же я уже видел в Вязьме. Зато извозчичьи пролетки были особого типа, каких я в Вязьме не видел. Вместо обычного сиденья лицом к лошади у вологодских пролеток была положена на передние и задние оси колес широкая скамья, на которой нужно было сидеть спина со спиной боком по направлению движения. Преимущества таких пролеток была их вместимость: вместо обычных двух ездоков, на них размещались четверо. Судзиловские по приезду тотчас попали в круг губернской аристократии, так как всем стало известно, что они являются личными друзьями первого лица в городе, губернатора. Расположение губернатора к Судзиловским было велико. На удивление и зависть всем губернским чиновникам Судзиловский получил право являться с ежедневным утренним рапортом к губернатору не в мундире, а в сюртуке, чего удостаивались очень немногие. Тетя Варя сейчас же была назначена помощницей попечительницы Общины Красного Креста, где попечительницей была, как и в Митаве, сама губернаторша, Капитолина Михайловна. Положение Судзиловских среди других чиновников и в качестве губернаторских друзей привело к ряду тяжелых обязательств, главным образом денежного характера. Надо было вести открытый образ жизни, принимать всех, кто хотел быть знакомым, чиновников и купцов. Казенное жалованье полицеймейстера было в то время очень маленькое, всего 100 рублей в месяц. Оклад полицеймейстера был определен еще в 60-х годах прошлого столетия (19-го), когда была проведена полицейская реформа и установлена в губернских и крупных городах должность полицеймейстера. Как известно, оклады для всей полиции к концу века оказались с повышением стоимости жизни совершенно грошовыми. Они были установлены в гоголевские времена и с тех пор не изменялись, хотя жизнь к концу века вздорожала втрое, да и самый быт, потребности изменились. – 121
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Укоренившееся убеждение о взяточничестве чинов полиции, как и ряда чиновников других ведомств, существовавшее с первой половины прошлого века, покоилось именно на том, что не мог же какой-нибудь пристав, получавший жалованье 50 рублей в месяц и имеющий большую семью, нанимать квартиру за 40 рублей в месяц. Ясно, что у него должны были быть какие-то «доходы». И действительно, чиновничество, и в частности полиция, брало взятки, за исключением чиновников ведомств послереформенных, например, судебного, акцизного, банковского, народного просвещения, где оклады были назначены к концу века соответственно условиям жизни. Например, судейские чиновники, учителя средних учебных заведений, акцизные чиновники, подоходные инспекторы и тому подобные получали хорошее жалованье в 150–300 рублей в месяц, и случаи взяточничества между ними совершенно не наблюдались. Особенно незапятнана была и осталась до конца честь судейских чиновников. Итак, полицеймейстеру полагалось 100 рублей в месяц, оклад совершенно недостаточный для тех условий, в которых должна протекать жизнь полицеймейстера. Поэтому по настоятельному требованию губернаторов Городская Управа назначала из городских средств чинам полиции, то есть полицеймейстеру и приставам, вторичные оклады. Так получал и Судзиловский. Но и двойного оклада 200 рублей в месяц не хватало. Надо было одеваться, чтобы бывать в гостях и принимать гостей. В то время каждая светская дама должна была за зиму сшить себе, по крайней мере, три платья для вечеров и обедов. Надо было держать стол для званых или случайных гостей. Надо было иметь в театре постоянную ложу, хотя полицеймейстер имел даровое место в первом ряду. Пришлось Судзиловским делать долги. Я не знаю, как он думал рассчитаться. Вероятно, он рассчитывал на обещание Дунин-Борковского устроить ему лучшую должность, где жалованья было бы больше, а необходимых трат меньше. Так оно и случилось. Судзиловский был полицеймейстером всего три года, затем он получил лучшую должность, но долго еще, лет 122 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
пять после ухода с должности полицеймейстера, он выплачивал свои вологодские долги. Мы приехали к Судзиловским на все лето, и сразу же моя мать почувствовала себя на положении бедной родственницы, которой стесняются. Тетя Варя не только не приглашала ее с собой, когда уезжала в гости, но когда принимала гостей, старалась как-нибудь затушевать свою бедно одетую сестру, посадить в конец стола, а то и вовсе не познакомить. Мою мать это обижало, и между сестрами часто возникали ссоры и недоразумения. У Судзиловских было три прислуги: кухарка, горничная и городовой, переодетый под лакея. Кроме того, был кучер для дрожек полицеймейстера. Тетя Варя, любившая шикануть, в домашнем быту стала очень расчетливой. Троих человек прислуги надо было кормить. Но «господского» стола им не давали. Кухарка варила обед для прислуги отдельно. Чаще всего похлебка из трески и каша. Трески в Вологде было очень много, она доставлялась из Архангельска и была очень дешева. Вологодская беднота питалась треской. Но треска необычайно жирная рыба, и пока ее везли из Архангельска, она портилась. Конечно, такую рыбу к господскому столу подавать было нельзя, но для прислуги она считалась пригодной. Беда была только в том, что когда ее жарили, от нее шел такой запах и смрад, что отравлял всю квартиру, гостиную и столовую. Тетя Варя страшно боялась, что кто-нибудь во время этой вони заедет с визитом, а потом во всем городе будут говорить, что Судзиловские-де питаются вонючей рыбой. Помню, как один раз и я невольно доставил огорчение тете Варе. Я и мой маленький брат Ваня пошли с горничной гулять, которая без спросу решила зайти в гости к своей подруге, служившей тоже горничной в доме вице-губернатора ЛаппоСтарженецкого. Это был богатый аристократ, чванливый вдвое уже потому, что был поляк. Судзиловские с ним считались и побаивались. Семья Лаппо-Старженецкого говорила между собой в доме по-французски, избегая русского языка, что затрудняло – 123
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
тетю Варю, когда она с ними встречалась. В это лето к ЛаппоСтарженецкому приехал в отпуск взрослый сын из Варшавы, офицер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка. И вот горничная привела меня и Ваню, бедно одетых в сарпинковые рубашки, на кухню этого аристократического дома и представила вошедшей в кухню хозяйке как полицеймейстерских племянников. Это уже было ударом по бедной тете Варе. Затем вице-губернаторша обратилась ко мне с вопросом: – Хочешь конфетку? Она ли тихо сказала, я ли плохо расслышал, но, помня, что надо всегда быть воспитанным и всегда благодарить старших, я ответил: – Котлетку? С удовольствием. – Ах, бедные детки, – воскликнула вице-губернаторша, – они голодны, зажарьте для них котлетки. И я с братом должны были сидеть на кухне, в компанию нас не пустили, пока вице-губернаторская кухарка не приготовила для нас котлеток. Наша горничная сама испугалась, как бы из этого чего не вышло, и предложила мне дома не говорить, что я на вице-губернаторской кухне ел котлету. Но я по простоте души рассказал об этом маме, а та тете Варе. Огорчению тети Вари не было границ. Дядя Коля должен был ежедневно объезжать город, и для этого имел специальные полицеймейстерские дрожки, отличавшиеся тем, что из двух впряженных лошадей одна шла в корне под дугой, а другая впрягалась сбоку пристяжной, причем особым ремнем голова этой лошади сворачивалась набок. Такая упряжка была привилегией полицеймейстера. При официальных поездках по городу губернатора, например, при въезде или выезде из города, полицеймейстер должен был ехать впереди на своих дрожках стоя, чтобы лично видеть дорогу, по которой следует губернатор. Я очень любил, когда дядя Коля брал меня с собой в своих поездках по городу. Если он встречал меня и моего братика на прогулках по бульвару, он останавливал дрожки и сажал меня 124 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
с собой, к великому сожалению маленького Вани, который тоже хотел кататься, но был очень мал, ему было лишь три года, чтобы дядя Коля мог с ним возиться. Я уезжал, а маленький Ваня, оставаясь с горничной, горько плакал. Прошло более 60 лет с того времени, но до сих пор я вижу крохотного мальчоночка, льющего горькие слезы и утирающего кулачком свои глазенки. И мне становится тяжело даже теперь. Я чувствую несправедливость к нему. Это чувство не проходит, так как вся судьба его короткой жизни была безжалостно несправедлива к нему. Большим событием вологодской жизни был приезд Иоанна Кронштадтского. Иоанн Кронштадтский был священник, настоятель Кронштадтского собора по фамилии Сергеев, достигший необычайной популярности и почитания среди широких масс религиозной России, так как прослыл чудотворцем. Стоустая молва утверждала, что после молитвы и благословения Иоанна Кронштадтского много больных, особенно падучей болезнью, выздоровело. Тысячи больных потянулись к нему в Кронштадт. Так как уже не было возможности просить у него специальной молитвы, то стремились лишь попасть ему под благословение, под возложение его руки, поймать его взгляд. Путь его следования в экипаже, пешком он потерял возможность ходить, был усеян стоячими и лежащими, кричащими и бьющимися в конвульсиях больными. Но и тут сказывалась власть денег. Н. С. Лесков в своем рассказе «Полунощники» повествует о поездке такого «святого», не называя его имени, но так как рассказ написан в 1892 году, то ясно, что речь идет об Иоанне Кронштадтском. Купцы перехватывали «святого» друг у друга в свои кареты, подкупая полицию и просто хулиганов, которые всаживали его в карету и мчали из дома в дом. Священник Сергеев, ставший Иоанном Кронштадтским, стал вести строгую, так называемую праведную жизнь, сделался общественным деятелем, стал широко помогать бедным. Он организовал в 1882 г. В Кронштадте отчасти на свои средства, отчасти на городские, «Дом трудолюбия». Это учре– 125
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ждение было несколько похоже на дома армии спасения в Англии и Соединенных Штатах. Всякий безработный мог прийти и получить там работу плотницкую или слесарную. Но приходило случайное число людей и часто без всякой квалификации, поэтому работы были в большинстве такие, которым немедленно можно научиться: клеить коробки, плести корзинку, набивать папиросы и т.п. Вскоре такие Дома Трудолюбия стали открываться во многих других городах. Они пользовались покровительством начальства. Но так как плата за малоквалифицированную работу в Доме Трудолюбия была низкая, к тому же они были под особым надзором полиции, что многих не устраивало, они были мало популярны среди рабочего класса. К тому же, требовался напряженный труд, и безработные, среди которых преобладал деклассированный элемент, так называемые «босяки», предпочитали искать заработка в другом месте и вообще, другого вида заработка. Однако вплоть до революции такие дома существовали и выполняли некоторую работу. Часто к Домам Трудолюбия присоединялись Дома Трезвости, которые содержались Обществом Трезвости. В Доме Трезвости открывалась чайная, то есть трактир без спиртных напитков и проводились беседы на религиозно-нравственные темы, читались жития святых и другие книги религиозного содержания. И вот, Иоанн Кронштадтский, как инициатор и почетный попечитель всех Домов Трудолюбия, ездил по России, посещая эти дома. Приехал он и в Вологду. Приезд его в Вологду был подлинным триумфом. Улицы, по которым он проезжал, были запружены народом. Карета, в которой он ехал, еле продвигалась. Народ, сняв шапки, бросался перед ней на колени, больных выносили на улицу на носилках. Пребывание Иоанна Кронштадтского в Вологде (кажется три дня) было строго регламентировано. Он служил богослужение в нескольких церквах, посещал дома купцов, где лежали больные, которые вносили крупные суммы на содержание Дома Трудолюбия. 126 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
Но главным событием было посещение Иоанном Кронштадтским Дома Трудолюбия. К этому моменту была мобилизована вся полиция, которая оцепила дом, чтобы предотвратить давку. У всех еще в свежей памяти была Ходынка, и мой дядя, полицеймейстер, очень волновался. Вход в Дом Трудолюбия во время посещения его Иоанном Кронштадтским был установлен по билетам. Вся семья Судзиловских, в том числе моя мать и я, были там. Публика стояла в большом рабочем зале, где в этот день, конечно, никаких работ не было. Столы и станки были убраны, но у стен оставались прибитые к ним полки с готовой продукцией и материалами. Эти полки были забиты досками во избежание краж. Ожидающие наполнили зал до отказа. Когда приехавший в карете Иоанн Кронштадтский вошел в дом, толпа, стоявшая на улице, хлынула за ним. В зале возникла давка. Раздались истерические крики, мольбы. Народ запел молитвы. Так как меня предварительно поставили на подоконник, мне было хорошо видно. Среди толпы, вдоль зала к стоящей в углу большой иконе под руки, вели старика-священника. Мне запомнился старик с впалыми глазами, худым лицом и с каким-то страдальческим и покорно-безразличным видом. В окружении нескольких духовных лиц и приставов он медленно двигался вперед, беспрерывно благословляя людей, падающих перед ним на колени, целующих его во что попало, рясу, руки, плечи, ноги. Не обошлось без несчастья. На доски забитых полок надавили снизу, и они стали падать верхним концом вниз, колотя по головам людей. Но люди этого как-то не замечали в экстазе. В конце зала перед иконой Иоанн Кронштадтский среди наступившей тишины тихим и слабым голосом произнес молитву. Толпа снова запела, Иоанн Кронштадтский сделал общее благословение и направился в таком же окружении к выходу. С огромным усилием полиции, образовавшей две цепи от выхода до кареты, удалось усадить старика в карету, и он уехал. Ему было тогда 67 лет, он родился в 1829 году. Он прожил еще 10 лет и умер не то в 1905, не то в 1906 году. Иоанн Крон– 127
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
штадтский был богословски образованным человеком, окончил в свое время Духовную Академию. Последние годы своей жизни он посвятил полемике с Львом Толстым, отлученным от церкви. В 1898 году появилась его брошюра «Несколько слов в обличение лжеучения графа Л. Н. Толстого». Я не читал этой брошюры, но ее очень пропагандировали религиозные противники Толстого, духовенство, пользуясь огромной популярностью в массах Иоанна Кронштадтского. Приезд Иоанна Кронштадтского в Вологду был, так сказать, событием общественного характера. В семье же Судзиловских произошло тоже событие, но семейного характера. У них появился ребенок. Но это не был их собственный ребенок, тетя Варя была бездетна. Это был привезенный к Судзиловским пятимесячный младенец, оставшийся сиротой от только что умершей племянницы тети Вари Сашеньки, которая когда-то жила у нее в Митаве, а в последнее время была гражданской женой Баронова и жила в Самаре. Младенца привезла в Вологду его бабушка, моя тетя Катя. Мальчик, названный Николаем, был в ужасном состоянии, заморенный, весь в нарывах, полуживой. Судзиловские решили нанять кормилицу. Кормилица занимала в прежних дворянских семьях особое положение, так как мать редко кормила своих детей, число которых, как правило, всегда превышало цифру 10. Установился особый тип кормилицы. Она должна быть русской красавицей, полнотелой и румяной. Ей полагался особый древнерусский костюм: сарафан и кокошник. Считалось особым шиком, чтобы кормилица была разряжена в пух и прах. Можно себе представить, как постаралась тетя Варя, чтобы кормилица была самой красивой в городе. Действительно, гулянье кормилицы с младенцем по улице обращало всеобщее внимание. В шелковом голубом или розовом сарафане, в кокошнике, украшенном цветными камнями, со многими рядами тяжелых цветных бус на шее, светло-русая, дородная красавица-кормилица так и просилась в боярские хоромы допетровской эпохи. Но расходы Судзиловских еще увеличились, так 128 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
как кормилица стоила им немало: кроме жалованья и одеянья ей устанавливали специальное питание, так как от качества ее молока зависела жизнь или смерть полуживого ребенка. Тетя Катя, сдав младенца, сейчас же уехала: она была почему-то с тетей Варей в плохих отношениях. Вскоре, в то же лето, на квартире у Судзиловских появился еще один родственник, Петя Богословский, молодой человек 21 года, студент, исключенный из Московского Университета за участие в каких-то беспорядках. Это был сын еще одной сестры моей матери тети Саши, уже давно умершей в Касимове еще совсем молодой. Отец Пети Богословского, частный поверенный, тоже умер, и Петя был круглым сиротой. Каким-то чудом ему все же удалось окончить Рязанскую гимназию. После ее окончания он год проучился в Московском Университете на математическом факультете, пока не был исключен. Деться ему было некуда, он приехал к Судзиловским и заявил, что будет готовиться к поступлению в открывавшийся в тот же год Екатеринославский Горный Институт. В Вологде он пробыл около месяца, немного подкормился, оделся и, захватив даже немного денег, уехал в августе в Екатеринослав держать экзамены и благополучно поступил в Горный Институт. В 1902 году он стал горным инженером, но после 1917 года судьба его неизвестна. Он не был профессиональным революционером, и его исключение из Московского Университета было случайным. Никакой революционной деятельностью он в дальнейшем не занимался. Просто целое нашествие родственников было этим летом у Судзиловских: кроме нас троих, тети Кати с младенцем Колей и Пети Богословского к концу лета из Вязьмы приехал мамин брат Николай Федорович Миотийский с женой. Он оставил службу в Вязьме, так как губернатор Дунин-Борковский по просьбе дяди Коли Судзиловского обещал ему место исправника где-нибудь в Вологодской губернии. Но тут произошло или какое-то недоразумение, или дядя Коля Миотийский слишком поторопился, но при его приезде – 129
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
в Вологду свободного места не оказалось, и в его ожидании он был назначен начальником Вологодской губернской тюрьмы. Он получил при тюрьме же казенную квартиру. Помощником его оказался какой-то молодой человек с титулом: Князь Гантимуров. Мне было интересно первый раз в жизни повидать живого князя. Ничего особенного, подумал я, вид у него какого-то потрепанного писарька. В первый же раз, бывая у дяди Коли Миотийского и его жены на их квартире в тюрьме, я увидел арестантов, и не только «простых», но и «каторжников». Их было, как мне казалось, очень много, несколько десятков. Вероятно, Вологодская тюрьма была и пересыльной тюрьмой, через которую каторжники из северных городов направлялись к городам, находившимся по знаменитой «Владимирке» для шествия в далекую Сибирь и на Сахалин. Великая Транссибирская Магистраль в тот год доходила лишь до Омска, а талантливый инженер и такой же писатель Гарин-Михайловский еще только строил железнодорожный мост через Обь у станции Кривощеково (теперь Новосибирск). Каторжника можно было отличить сразу. На ногах у них были цепи, грозно бряцавшие при ходьбе, полголовы было обрито, а на холщевой куртке или шинели сзади был нашит «бубновый туз». Лица были мрачны, губы сжаты. Мне страшно на них было смотреть, с обезображенной головой и в цепях они выглядели чудовищами, я их боялся, мне казалось, что они набросятся на всех людей и начнут их убивать. Но потом я убедился, что каторжники, наравне с другими арестантами заходившие на квартиру начальника тюрьмы, выходившую одной стороной на тюремный двор, вели себя всегда совершенно мирно. Я ничего не слышал о политических ссыльных, которые, возможно, в Вологде были, но я с ними не встречался и не помню ни одного разговора о них. Воспоминания о вологодском лете заканчиваются тем, что мне там пришлось получить вторую в жизни порку. 130 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
Случилось это так. Вся семья обедала за столом. На второе подали котлеты. Я стал резать их ножом. Мать запретила это мне и верно, чтобы показать, что я получаю хорошее воспитание, добавила, что я это правило хорошо знаю, так как в гостях у Белявских никогда не режу котлету ножом. Но я, чтобы оправдать свое поведение, стал утверждать, что и у Белявских я режу котлету ножом. Загорелся спор. Я не хотел уступать. Кончилось тем, что мать встала из-за стола, взяла меня за руку и повела в нашу комнату. Там она взяла розги, которые всегда в целях устрашения держала в спальне, спустила мне штанишки и, положив на кровать, несмотря на мои просьбы и извинения, пребольно высекла меня. После окончания процедуры, которую я сопровождал криком и плачем, я весь вечер не выходил из спальни, так стыдно мне было встречаться с кем-либо. Но вот лето подошло к концу. Мы собрались в обратный путь в Ригу. Дорога прошла незаметно, она была такой же, с теми же заботами, но только в обратном направлении. Она была знакома, мы нигде не останавливались, и в половине августа 1896 г. были снова в Риге. Нас встретил отец и повез в Торенсберг на новую квартиру. Наша новая квартира была совсем вблизи вокзала на Мариинско-Мельничной улице, от вокзала было всего пять минут ходьбы. В глубине двора стоял небольшой двухэтажный каменный дом с двумя квартирами на втором этаже. Одну из них, из двух комнат с кухонькой, мы сняли. Условия жизни остались те же, что и на предыдущей квартире, но жильцы в домах этого двора и наши непосредственные соседи были другие, латышей-рабочих не было, жила интеллигентная публика. Поселились с радостным настроением: отцу прибавили жалованье, оно было теперь 60 р. в месяц. И был он теперь не конторщик, а счетовод. – 131
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Поезд «Вологда-Петербург» 1903 год
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
Вологда. Общий вид
Трехосный пассажирский вагон III класса Московско-Брестской ж.д. (Русско-Балтийский завод), год выпуска – примерно 1872. Данный тип вагона получил широкое распространение в 70-80-х годах XIX века. Выпускались всех классов, как с открытыми площадками, так и с закрытыми тамбурами (по материалам сайта rzd-expo.ru) Герб губернского города Вологда из Гербовника П. фон-Винклера 1899 года
132 –
Вологда. Городская дума (совр. Музыкальная школа)
– 133
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вологда. Городские Присутственные места
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
Вологда. Московская улица и гостиница «Золотой якорь». Вообще, Вологда была любимым местом ссылки политических, если они могли выбирать себе место, а «Золотой якорь» упоминается многими ссыльными В архиве «Списки и сведения о лицах, состоящих под гласным надзором» (ГАВО. Ф. 108. Оп. 1. Ед. хр. 382. Л. 215 – 215 об.) сохранилось любопытное донесение: МВД Вологодский Полицейместер Секретно Господину Начальнику Вологодского Губернского Жандармского Управления 6 июня 1901 № 211
Вологда. Извозчики у гостиниц «Эрмитаж» и «Пассаж»
5 сего июня прибыл в Вологду с проходным свидетельством Устьсысольского Уезда Исправника состоящий под гласным надзором полиции в г. Устьсысольске личный почетный гражданин Алексей Михайлов Ремизов, которому Г. Начальником Губернии разрешено прибыть в гор. Вологду для совета с окулистом, почему за ним учрежден гласный надзор Полиции на время пребывания его в Вологде. О чем уведомляю Ваше Высокоблагородие, присовокупляя, что Ремизов остановился в «Золотом якоре». Полицейместер <Н. М.> Судзиловский (по материалам http://lucas-v-leyden.livejournal.com)
134 –
– 135
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вологда. Городской театр
Вологда. Дом Губернатора и церковь Зосимы и Савватия
136 –
Тетрадь вторая. Глава IV. ВОЛОГДА
Вологда. Набережная р. Золотухи
Вологда. Мужская гимназия
– 137
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Глава V ГИМНАЗИЯ
Вологда. Реальное Училище
Вологда. Дмитриевская набережная
138 –
Возвращение из Вологды совпало для меня с громадным событием: я был принят учеником младшего приготовительного класса в Рижскую Александровскую Гимназию, где Директором был мой дядя, Егор Васильевич Белявский. По его распоряжению я был принят без экзаменов, хотя мне было всего 7 лет. И прием без экзамена, и семилетнего мальчика были незаконны, но когда дядя – Директор, закон несколько отодвигается. Поэтому я стал гимназистом. Учебный год в гимназиях Рижского Учебного Округа начинался тогда 16 августа по старому стилю. Итак, 16 августа я поднялся в 7 часов утра вместе с отцом, чтобы отправиться в гимназию. Форменного платья у меня не было, сшить его пока было не на что, к тому же ученики младших приготовительных классов не были обязаны носить форму. Конечно, я очень тосковал по гимназической форме, особенно по длинным брюкам. Ношение длинных брюк представлялось мне признаком солидности, взрослости, доказательством того, что человек уже вышел из детского возраста. Но что делать, пришлось поехать в гимназию в синем костюмчике с короткими брюками. Зато ранец я получил и с гордостью надел его за спину. Гимназисты обязаны были носить за спиной ранцы с книгами, это было одно из форменных отличий, гордостью для приготовишек и предмет ненависти и даже какого-то стыда для старшеклассников. – 139
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Было решено, что я буду ездить в гимназию вместе с отцом. Это была довольно длинная процедура, а при ежедневном ее повторении и довольно утомительная. Сначала надо было идти от квартиры до станции Торенсберг пешком, затем ждать поезда, садиться и ехать на нем в Ригу. Поезд останавливался, как и все поезда южных направлений, на станции Рига II, откуда надо было идти пешком до гимназии не менее километра. Отец провожал меня до квартиры Белявских, которая находилась в самой гимназии. Там он прощался со мной, а я из квартиры директора гимназии входил в учебное помещение через внутренний вход. Я страстно завидовал своим товарищам, входившим через общий вход прямо в гимназию и раздевавшимся на общей вешалке. Вот это были настоящие гимназисты. Мне же нужно было в обыкновенной курточке пробежать чуть ли не по всей гимназии и спуститься на первый этаж, где в конце длинного коридора рядом с учительской ютилась небольшая комнатка с несколькими партами, человек на 25. Это и был младший подготовительный класс. Поездка в гимназию отнимала больше часа времени, и то, так мало только потому, что утром из Торенсберга в Ригу поезда шли через каждые четверть часа. Хотя Торенсберг был станцией второго класса, то есть средней (все станции делились на 3 класса, что выражалось в количестве серебряных полос на околыше фуражки начальника и дежурных по станции), но это была узловая станция, где Рижская линия расходилась на два направления: один путь шел из Торенсберга на Митаву и дальше, а другой на Рижское взморье и к устью Западной Двины. Поезда на этих линиях были различные. Из Митавы приходил нормальный пассажирский или почтовый поезд, где был вызывавший мое почтительное внимание вагон первого класса, а со взморья и Усть-Двинска шли пригородные поезда, среди которых самым интересным был поезд, ходивший в Усть-Двинск и называвшийся на обиходном языке почему-то «кукушкой» или «самоварчиком». Это был поезд-вагон. Вагон был двухэтажный: наверху был третий класс, а внизу первый 140 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
и второй. В вагоне могло поместиться 100 человек. Миниатюрный паровозик был наглухо прикреплен к вагону. Моей мечтой было залезать наверх и ехать во втором этаже, но мать мне строго запретила туда подыматься, и я с горестью смотрел, как более самостоятельные гимназисты лезли по открытой железной лестнице сзади вагона наверх. А я должен был садиться с отцом в нижнее отделение вагона. Билетов на станции мы не покупали: у отца и у меня были бесплатные годовые билеты. Железнодорожная поездка в Ригу занимала всего четверть часа, причем пять минут уходило на переезд через Двину по большому железнодорожному мосту. Со станции Рига II надо было перейти по широкому мосту через живописный канал, обрамлявший старый город, а затем свернуть на бульвар, который тогда называли Бульвар Наследника, а теперь называется Бульвар Райниса. На углу этого бульвара и Суворовской улицы, которая теперь зовется Улицей Бáрона1, и находилась гимназия. Здесь это здание стоит и сейчас, в нем помещается Консерватория2. В то время в Риге с ее трехсоттысячным населением было всего три казенных гимназии, носившие названия: Городская, Александровская и гимназия Императора Николая I, то есть Николаевская. Такое количество гимназий было для того времени нормальным, если сравнивать Ригу с Москвой и Киевом, но в противоположность другим крупным городам, в Риге совершенно не было частных мужских гимназий. Это было понятно, ведь в частной гимназии, где плата за обучение была гораздо выше, отдавали детей зажиточных ро1 Первоначальное название – Суворовская – было дано в честь генерал-губернатора Остзейского края Александра Суворова, затем в 1923 году улица была переименована и получила имя Кришьяна Барона, собирателя латышского фольклора – Ред. 2 Теперь – Латвийская музыкальная академия имени Язепа Витола – Ред. – 141
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
дителей. А в Риге зажиточными людьми были немцы, купцы и помещики. Они, имея средства, предпочитали обучать своих детей в Германии или, если это были аристократы, иногда в аристократических петербургских учебных заведениях. Из трех гимназий самой старой и самой многочисленной была Городская, где обучалось 800 человек. Она получала субсидии от города, и в ней учились исключительно немецкие дети, дети немецкой интеллигенции и среднего класса. Я не помню ни одного русского мальчика из этой гимназии. Ее так и называли – Немецкой. Второй гимназией была Александровская, где учились дети русской интеллигенции и служащих, которые и составляли около 60% всего количества учеников. В число остальных 40% входили дети всех остальных национальностей, живших в Риге: немцы, латыши, поляки, евреи. Но немцы не любили отдавать своих детей в Александровскую гимназию, в ней был «русский дух». Поэтому туда шли немецкие дети только из тех семейств, которые ничего не имели против обрусения их детей, предназначая их в будущем для обучения в русских университетах и для русской службы или те, кому не удалось попасть в Городскую гимназию. До 1882 года эта гимназия так и называлась официально «Рижская русская Александровская гимназия», она была не так многочисленна, как Городская, в ней училось около 500 учеников. Самой молодой была Гимназия Императора Николая I, которая уже не смогла получить ярко выраженный национальный облик. И поскольку немцы стремились в Городскую, а русские в Александровскую гимназию, в Николаевскую попадали в основном дети нарождавшейся латышской интеллигенции. Кроме гимназий, в Риге было два реальных училища, одно под названием «Городское», а другое «Петра Первого». И подобно гимназиям, многолюдное Городское реальное училище было по составу учеников немецким, а Петра Первого – смешанным, с преобладанием русского элемента. Все гимназии и реальные училища находились в Петербургском предместье, близко друг от друга. 142 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Итак, я поступил в младший приготовительный класс. Такой младший класс был только в Александровской гимназии и организован он был для детей малосостоятельных родителей, которые не могли дома подготовить своих детей в приготовительный класс (или, как он назывался в Александровской гимназии, в старший приготовительный класс). Но и для поступления в младший приготовительный класс требовались некоторые знания: надо было знать русские буквы и читать по-русски, надо было уметь писать цифры и уметь устно и письменно складывать и вычитать десятки и единицы. Кроме того, требовалось знать ряд молитв: Господню молитву – «Отче наш», Символ Веры, молитву Богородицы, молитвы перед и после учения, молитвы до и после еды. В младшем приготовительном классе было всего 25 мест, и попасть туда было трудно, но вопрос о приеме решал единолично директор. Занятия в гимназии начинались в 8 часов 40 минут. К этому времени все гимназисты должны были уже быть в сборе. Раздавался звон ручного колокола. Это швейцар, заперев входную дверь, подходил с колоколом к внутренним коридорам и к двум лестницам, ведущим на второй этаж, и звонил. В то время электрических звонков в домах еще не было и помину. Услышав звонок, все гимназисты должны были строиться по парам в коридоре возле своих классов. Здание было двухэтажное. Младшие классы, включая третий, канцелярия, кабинет директора, учительская и физический кабинет размещались в первом этаже, а старшие классы, актовый зал и гимназическая церковь были на втором. За построением в ряды наблюдали помощники классных наставников. Их в гимназии было 3, это был средний педагогический персонал, на их обязанности было следить за поведением гимназистов в гимназии, на переменах, между уроками, или во время гимназических сборов, а также вне гимназии. Один из помощников классного наставника находился в гимназии всегда на 1-м этаже, а два на втором, так как там коридор был разделен актовым залом. – 143
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Утреннее построение в гимназии происходило очень быстро, так как гимназисты привыкли к порядку, опозданий почти не бывало. Через 2–3 минуты после колокола гимназисты по парам в порядке старшинства классов во главе с соответствующим помощником классного наставника шли в актовый зал и выстраивались рядами. Каждый класс занимал один-полтора ряда, впереди становились младшие классы. В гимназии было всего 15 классов, так как с первого по пятый классы были параллельные, что и составляло 18–20 рядов. Интересно отметить, что шли не только православные, а и католики, и лютеране, и даже евреи. Когда все гимназисты были в сборе, входил Инспектор гимназии, Статский Советник Владимир Васильевич Руднев, наступала тишина. Затем вперед выходил гимназист одного из старших классов, в мое время, некто Фляксбергер, и под его дирижированием начинали петь молитвы «Отче наш» и «Спаси, Господи, люди твоя» (эта та молитва, которую П. И. Чайковский положил в основу своей увертюры «1812 год»). Пели довольно стройно, пели все, невзирая на религию. После окончания пения, гимназисты рядами, начиная с последних, старших, стоявших сзади под наблюдением тех же помощников классных наставников, выходили из зала и шли к своим классам. На всю эту процедуру уходило не более 15 минут. Без 2 минут 9 снова раздавался колокол швейцара, по которому коридоры пустели, все гимназисты садились за парты. В 9 часов раздавался так называемый «второй звонок», по которому учителя должны были идти в классы. Урок продолжался 55 минут. Он начинался с молитвы, несмотря на то, что только что прошла общая молитва в зале. Мы очень много в гимназии молились, от 3 до 5 раз в день. Дежурный ученик, православный, а если он был не православным, то заменялся таким, читал на первом уроке «Молитву перед учением», кому полагалось, крестились, затем учитель предлагал сесть, и урок начинался. Последний урок учебного дня кончался тоже молитвой. Только читали ее не перед учением, а после. 144 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Молитвы читались на церковно-славянском, то есть древне-болгарском языке, и маленьким ученикам смысл многих выражений был неясен, тем более, что слог молитв, в основном переводных с греческого, был очень тяжел, запутан и изобиловал метафорами и всевозможными сложными грамматическими оборотами. Однако преподаватели Закона Божьего не очень старались нам объяснять молитв, особенно обращенных к Богородице, так как в то время некоторые положения физиологического порядка, которыми изобиловали молитвы, не считалось нужным сообщать детям и юношам. Между первым и вторым, а также между вторым и третьим уроками переменки были десятиминутные. После третьего урока следовала большая перемена в 30 минут, когда разрешалось выходить играть на гимназический двор. На довольно большом гимназическом дворе, где свободно могла разместиться вся гимназия, был построен гимназический городок, то есть, установлены четырехугольные балки, соединенные поверху перекладинами, к которым были подвешены шесты, кольца, приставлены наклонные и вертикальные лестницы. Там же были закреплены турники. Самым большим удовольствием для гимназистов было взобраться наверх на перекладины, которые находились на высоте 5 метров, и ходить по ним. Буфета в гимназии не было, и гимназисты или приносили бутерброды из дому, или бегали на большой перемене в булочную против гимназии и покупали там булки. Учебные занятия в приготовительных классах и первом длились 4 часа в день, в остальных классах 5 часов. В приготовительных классах преподавались: Закон Божий (2 часа в неделю), русский язык (6 часов в неделю), арифметика (6 часов в неделю), чистописание (6 часов в неделю), рисование (2 часа в неделю), гимнастика (2 часа в неделю). В младшем приготовительном классе было 4 преподавателя: Закон Божий – преподавал священник Соколов, русскому языку, арифметике и чистописанию обучал Андрей Нико – 145
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
лаевич Иванов, рисование вел Владимир Николаевич Шустов и гимнастику – капитан 29-й артиллерийской бригады Савич. Как зовут священника по имени и отчеству мы не знали, так как звали его «батюшка». В младшем приготовительном классе учились только православные ученики, поэтому законоучителей других христианских вероисповеданий, пастора или ксендза, не было. Программа по Закону Божьему состояла из начальных сведений о божестве, христианской троице, основах христианской мифологии, о праздниках и в изучении молитв. Священник Соколов, невзрачный человек с толстым, рябым и невыразительным лицом, с заплывшими от жира глазками, был на редкость скучным преподавателем. Даром речи он совсем не владел. Когда я поступил в гимназию, он преподавал лишь первый год. Ученики чуждались его и тяготились им, учителя же относились к нему, как я узнал позже, пренебрежительно, так как он заменил в должности умершего протоиерея Королькова, блестящего оратора, талантливого педагога и интересного собеседника. Уроки Соколова были очень скучны. Андрей Николаевич Иванов, был тоже очень серенькой фигурой. Средних лет, некрасивый, тоже рябой с очень чахлой растительностью на лице, он производил совершенно тусклое впечатление. Голос у него был глухой, неприятный. Высшего образования у него не было, учителями приготовительного класса назначались лица, окончившие учительские институты или духовные семинарии. Уроки его были однообразны, утомительны, скучны. Совершенно другой вид был у учителя рисования Владимира Николаевича Шустова. Под фирменным вицмундиром с двумя рядами золотых пуговиц с гербами и золотыми наплечниками, который должны были носить все учителя, угадывалась художественная натура. Это был белокурый блондин лет 30, с вьющимися волосами и такой же бородкой, оживленный, видимо любящий свое дело. Уроки его были интересны. Он всегда показывал что-то новое. В младших классах он сам рисовал 146 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
мелом на доске, а ученики должны были срисовывать. Его отец был известный художник-передвижник Николай Семенович Шустов, академик, умерший молодым (1838–1869), написавший знаменитые картины: в 1858 году – «Иван III разрывает ханскую грамоту», и в 1864 году – «Иван Грозный у тела убитого им сына». Эта картина находится в Москве, в Третьяковской галерее. Н. С. Шустов был одним из тех 13 «бунтовщиков», которые накануне окончания Академии Художеств вышли из нее, борясь за право свободного выбора темы для дипломной картины. Так вот, сыном этого художника и был мой учитель рисования Владимир Николаевич Шустов, тоже художник, но, конечно, не такой талантливости. Я не знаю ни одной его самостоятельной картины, но в квартире Белявских, в зале, висела написанная им копия картины Айвазовского «Девятый вал». Не берусь судить о ее художественных достоинствах, но все же общество эту копию признало художественным произведением. У этого учителя была очень скверная привычка, он беспрерывно грыз ногти, сгрызал их почти до основания. Я с ужасом смотрел на его пальцы. Бывало, просматривал рисунок, или во что-то всматриваясь, сейчас же пальцы в рот и грызет, кусает. Шустов был требователен, много задавал, и у него можно было поучиться, но, к сожалению, у меня не оказалось никаких талантов к живописи. И за все 5 лет, которые я учился рисованию, я никогда не мог получить ни интересной гипсовой модели для рисования, ни отличной оценки. Несмотря на все мои старания, рисунки у меня выходили неправильные, некрасивые, грубые, растушевка резкая, линии грязные, и я бывал счастлив, если все же за свою работу удавалось получить 4. Уроки гимнастики проходили очень весело, я их любил, хотя мать сделала меня изнеженным мальчиком, и никакими физическими упражнениями я раньше не занимался. Зимой занятия проходили в гимнастическом зале, оборудованном в подвале. После занятий на гимнастических машинах и прыжков, каждый урок заканчивался тем, что преподаватель, выстроив учеников в одну линию друг за другом, начинал выделывать из – 147
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
нее всякие узлы и петли. Идя один за другим, мы образовывали по пять-шесть линий вдоль и поперек. Мы смеялись, казалось, нам не выбраться из узла. И вдруг все распутывалось. Иногда нам выдавался канат, класс делили на две части, которые начинали тянуть в свою сторону. Перетянувшие объявлялись победителями. Иногда эти же две части класса становились на очень толстое бревно, подходили друг к другу и начинали сбрасывать. Опять какая-то половина оказывалась победительницей, когда все противники были с бревна сброшены. Победители бывали очень увлечены своей победой. Спортивных кружков в гимназии не было, спорт совсем не был тогда развит. Но, в общем, впечатлений от младшего приготовительного класс у меня осталось мало. Верно, я был еще очень мал, только в декабре мне исполнилось 8 лет. Я помню только, что учился я неплохо, замечаний никаких не получал, двоек не было. Иванов мною был доволен. Как-то месяца через два после начала занятий он оставил меня и еще одного ученика, Станкевича, мальчика уже лет десяти, после урока, и через несколько минут пришел к нам вместе с преподавателем старшего приготовительного класса, Онисимом Игнатьевичем Болотовым, и спросил нас, не хотим ли мы перейти в старший приготовительный класс. Помню, что я этому очень удивился, так как знал, что мне нет еще и 8 лет, и я даже для младшего приготовительного класса слишком молод. Затем нас начали экзаменовать по арифметике, спрашивать таблицу умножения и давать на доске для решения примеры на четыре действия. Видно, я отвечал не очень хорошо, так они оба вскоре оставили меня в покое и занялись Станкевичем, которого на следующий день и перевели в старший приготовительный класс. Я был очень доволен, что меня оставили в покое, так как я знал, что ни дядя, ни родители меня в высший класс не пустят. Другим событием был приезд к нам в гости моей двоюродной замужней сестры Женечки, Евгении Львовны Гладыревской. Ее мужа, полицеймейстера городка Полангена, назначили младшим помощником начальника Гробин-Газенпотского уез 148 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
да Курляндской губернии, что было для него повышением и создавало лучшие материальные условия. При переезде к месту службы Гладыревские заехали в Митаву, а Женечка еще и к нам. Она привезла мне замечательный подарок: форменный гимназический костюм – куртку и длинные брюки, предмет моих мечтаний. Я немного был разочарован только тем, что костюм был светло-серого цвета, какой был принят в Митавской гимназии, тогда как в Рижских гимназиях носили форму темно-серого цвета. Плохо спал я ночь после получения длинных брюк, которые лежали на стуле рядом с кроватью. Утром я встал и с трепетом их надел, ошеломленно смотрел на себя в длинных брюках в зеркало. Я понял, что наконец-то произошел долгожданный перелом – я стал взрослым, я хожу в длинных брюках. Гостя у нас, Женечка пригласила маму и меня с братом Ванечкой к себе, в новое местопребывание, в имение Поплакен. Мама согласилась, и как только начались рождественские каникулы, 23 декабря, мы втроем поехали через Митаву и узловую станцию Можейки в Поплакен. Ехать нам надо было часов 7, сошли мы на станции Прекульн, где нас встретил присланный Гладыревским какой-то полицейский чин, и мы на санях помчались в имение Поплакен, находившееся в 15 километрах от железной дороги. Гладыревские снимали двухэтажный каменный большой дом с колоннами. Помещик в имении не жил. Гладыревский сам выбрал место своего пребывания, на это он имел право. Он должен быть лишь в пределах своего участка. Кругом помещичьего дома никакого жилья не было. В Курляндии вообще не существовало деревень, как в Центральной России. Крестьяне жили по «мызам», то есть хуторам из 2–3-х дворов, так общинного земледелия в Курляндии никогда не было, а мелкий крестьянин-собственник предпочитал строить свой двор на своем участке. Помещичий дом был очень велик. Гладыревские занимали первый этаж. Нам отвели комнату на верхнем этаже. У Женеч– 149
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ки только что родился сын Николай. Когда мы приехали, она еще лежала в постели. Гладыревский устроился на широкую ногу, держал кухарку и горничную, купил лошадей, нанял кучера. Хотя жизнь в имении была и дешева, и жалование он получал около 250 рублей в месяц, Гладыревский все же стал делать долги, так как ему приходилось много разъезжать по своему участку, а всякая поездка обходилась ему дорого, так как он любил и завести знакомство, и выпить, и сыграть в карты, и поухаживать за женщинами. На этой почве у него всегда происходили недоразумения с женой, женщиной очень скромной, вынужденной экономить каждую копейку, чтобы не слишком залезть в долги. В начале нашего приезда все шло хорошо. Почти каждый день Гладыревский запрягал пару маленьких двухместных санок, и вся семья ездила кататься. Но через неделю случилось несчастье. В дороге я видимо заразился и заболел. Приглашенный врач констатировал у меня корь. Через пару дней заболел и Ванечка. Нас изолировали с мамой наверху. Началось лечение. Лечили тогда как-то очень трудно. Мы лежали в темной комнате. Лежать надо было 6 недель. Затем начались осложнения. У меня заболели уши, у Ванечки глаза. Я лежал с забинтованной головой, так как из ушей началась течь. У Вани был сильный конъюнктивит. Моя мама совершенно извелась, не отходя от наших кроватей. Только через 2 месяца, к концу февраля, мы начали поправляться, но течь из ушей у меня не прекращалась. Мы прожили у Гладыревских еще месяц, и только в конце марта мать решилась повезти нас домой. Изможденные, исхудалые, бледные, а я к тому же с забинтованной головой, вернулись мы все трое в Торенсберг. О дальнейшем посещении гимназии, связанной с ежедневной двукратной поездкой на поезде, не могло быть и речи. Было решено, что в текущем учебном году я посещать гимназию больше не буду. Я был так слаб, что принял это решение безразлично. Был приглашен торенсбергский врач. Вниматель150 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
но осмотрев меня, он заявил, что у меня была не корь, а скарлатина, и я переношу ее последствия. Соответственно с этим он назначил новое лечение. Меня повезли в Ригу к специалисту-отоларингологу. Тот нашел, что у меня уши в очень плохом состоянии, особенно правое, где накопилось много гноя, и сделал мне прободение барабанной перепонки. Гной стал идти сильнее, но вскоре мне стало лучше, и к концу апреля наступило полное выздоровление. Ванечка выздоровел еще раньше меня. Но я был очень слаб и худ. Так я до сих пор не знаю, была у меня корь или скарлатина. Позже у меня не было ни той, ни другой болезни. Наступила весна. Белявские решили это лето провести на Рижском взморье, наняли дачу и предложили моим родителям отпустить меня к ним на поправку. Мать согласилась, тем более, что перед самым летом, в мае, я заболел коклюшем, и врачи рекомендовали мне морской воздух. Мать с Ванечкой решила поехать на лето в Митаву к своему брату Михаилу Федоровичу, штабс-капитану 180 пех. Виндавского полка, который был холост и занимал довольно большую квартиру. Из экономии решили отказаться от квартиры в Торенсберге, а отцу на лето снять маленькую комнатку где-нибудь в дешевой местности взморья. Так и сделали. Рижское взморье, или как его тогда все называли штранд, расположено на берегу Рижского залива к югу от устья Западной Двины и представляет собой полосу, которая начинается километрах в десяти от устья реки и тянется вдоль берега тоже километров 9–10. Берег Рижского взморья удивительно хорош. Под водой твердый песок, дно понижается постепенно, так что надо отойти от берега метров 50, чтобы вода дошла до груди. Сам берег песчаный, часть его ежедневно омывается приливами. Приблизительно в 200-х шагах от береговой линии подымаются дюны, то есть холмистая песчаная гряда высотой в десятиэтажный дом, покрытая соснами. Далее рос лес. И в этом сосновом – 151
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
лесу были прорублены благоустроенные улицы с красивыми домами. Сюда из Риги была проложена железная дорога, вдоль всего взморья, которая затем поворачивала к курорту Кеммера (Кеммери) и далее в городок Туккум. Вдоль взморья железнодорожные станции были построены через 2–3 километра. На Рижское взморье приезжала масса народа, и не только из Риги, но и из русских городов, особенно из центральной полосы, из Москвы, Смоленска и т.д., так как многие предпочитали прохладное рижское лето жаркому черноморскому. Различные места взморья назывались по-разному, по имени владельцев имений и мыз, которые в старину там находились. Все названия были немецкие, теперь они перекроены на латышский лад. Ближе всех к Риге находился Бильдерлингсгоф (теперь Булдури), затем шли два Эдинбурга, первый и второй (теперь Авоте и Дзинтари), потом Майоренгоф (Майори), Дуббельн (Дубулты), Карлсбад (Пумпури) и последний пункт Ассерн (Асари). За этим местом железная дорога отходила от взморья, так как берег хирел, сосны исчезали, дюны снижались. Каких-либо видимых границ между дачными пунктами не было: это были обычные улицы, как это бывает между районами города. Дачное место Бильдерлингсгоф, ближайший пункт взморья, принадлежал барону Бильдерлингу, который в начале 19-го века разбил его на участки и сдал их под постройку дач в долгосрочную аренду, но только немцам. С тех пор здесь жили собственники дач, зажиточные немцы, дворяне, купцы, интеллигенция. Пансионов для приезжающих не было. Здесь всегда было чинно и спокойно, вечером рано все затихало, музыки, смеха не было слышно. Эдинбург был чем-то средним между Бильдерлингсгофом и Майоренгофом, что и соответствовало его расположению. В Эдинбурге было оживленнее, чем в Бильдерлингсгофе. А еще более в Майоренгофе, который считался самым шикарным, самым дорогим и самым интересным пунктом взморья. Здесь были не только прекрасные дачи рижской буржуазии, но и множество дач-пансионов, где энергичный пред152 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
приниматель, а чаще предпринимательница, сняв вместительную дачу или несколько соседних дач, отдавали помесячно в наем отдельные комнаты со столом. Был общий табльдот. На больших верандах накрывали столы, за которые садилась самая различная публика, приехавшая отдыхать на Рижское взморье. Однако каждый пансион имел свою национально-социальную физиономию. В Майоренгофе был знаменитый «Пансион Мишке», чуть ли не самый дорогой, но далеко не всякий богач, особенно не немец, мог нанять комнату в этом пансионе. Ведь за табльдотом все жильцы должны были сидеть вместе, не шокируя друг друга. Поэтому Mme Мишке сдавала свои комнаты со строгим разбором. Этот пансион существовал десятки лет, и вокруг него создалась своеобразная аристократическая клиентура, в которую пробраться новому человеку без рекомендации было почти невозможно. Были и другие пансионы, дорогие и дешевые, снисходительные и строгие. Большинство приезжих русских жило в пансионах. В Майоренгофе возле вокзала был «Курзал», небольшой садик с открытой эстрадой, на которой ежедневно вечером играл симфонический оркестр. Выступали в нем дирижеры и исполнители с мировой известностью, в мое время там дирижировали Шпефохт и Фительберг. На границе с Майоренгофом был большой сосновый участок, принадлежавший князю Огинскому. Огинский построил на нем летний театр, где выступала какая-нибудь группа, чаще итальянская опера, или давались концерты. Но стоило только выйти по другую сторону Майоренгофа, как картина резко менялась. Там был Дуббельн. Дачные участки становились маленькими, сплошь застроенными домами. Картина соснового леса исчезала, так как возле дачи насчитывалось лишь 2–3 сосны. Улицы приобретали городской вид, были замощены, а не покрыты щебнем, тротуары асфальтированы. По улицам двигалась толпа народа, на бойких местах красовались прекрасные магазины, главным образом, гастрономические, кондитерские и цветочные. – 153
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Дуббельнские дачники тоже были совершенно другими: здесь жили почти исключительно евреи. Дело в том, что все взморье, кроме Дуббельна, считалось сельской местностью, евреи же в сельской местности жить не могли. А вот Дуббельн имел права местечка, то есть городской местности. Много раз подымался в Министерстве внутренних дел вопрос, можно ли курорты взморья относить к сельской местности, но влиятельное лифляндское дворянство добилось специального закона, запрещавшего евреям проживать на принадлежавших ему землях взморья. Да и арендаторы-дачники, боясь бойкота со стороны немецкого общества, строго следили за выполнением этого закона. Таким образом, евреи были вынуждены селиться только в Дуббельне. За Дуббельном шел Карлсбад, а последним дачным местом был Ассерн. Здесь опять высился сосновый лес, но хуже, а дачи были беднее. Никаких мест развлечений не было. Публика была победнее, пансионы дешевле. Но морское дно, воздух и солнце были ничуть не хуже, чем в Майоренгофе. Итак, летом 1896 года я попал на дачу в Майоренгоф. Переехали на дачу Белявские вместе с бабушкой, тетей Эльзой и мной в последних числах мая по старому стилю, и дяде Егору Васильевичу приходилось еще ездить недели две на службу в гимназию, пока не начались каникулы. Белявские поселились в Майоренгофе на Фридрихштрассе близ самых дюн. После перенесенной болезни и коклюша вид у меня был самый заморенный, я все время зябнул, ходил в пальто и кашлял. Родные боялись, что у меня разовьется туберкулез, и пичкали по указанию врача креозотом, который тогда считался лучшим средством от туберкулеза. На другой день после приезда я отправился с тетей Аней смотреть море. Мы выбрались на дюны, и я впервые увидел перед собой бесконечную серо-синюю водную гладь, чуть дрожащую и блестевшую под солнечными лучами. Впечатление было огромное, особенно поражало и волновало отсутствие у моря края. Это звало куда-то, хотелось найти край. Казалось, если я увижу край, я успокоюсь. Море явно манило к себе. Впервые 154 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
я почувствовал запах моря (немного йодистый), смешанный с запахом сосны. От прогретого песка на дюнах и на самом берегу шла теплота. Дул слабый соленый ветерок, над морем красиво летали белые чайки, а кругом шумел лес. С этого дня я стал поправляться, и к концу лета совершенно окреп. Но купаться в море мне не разрешали, так как вода Рижского залива довольно холодная. Но тут же на берегу были построены ванные заведения, где всегда можно было получить подогретую морскую ванну, сдобренную сосновыми экстрактами. Такие ванны мне очень нравились, от них прекрасно пахло сосной, и мне кажется, что они сильно укрепили меня. На ванны водила меня бабушка. Главной притягательной силой Рижского взморья были, конечно, морские купанья, но в то время они были организованы не так, как теперь, в XX веке. Купальных костюмов тогда не было, никто не хотел купаться в прилипших к телу тряпках, и поэтому мужчины и женщины купались отдельно. Время купания было распределено. Оно начиналось в 6 часов утра и до 10 часов отводилось мужчинам, а с 10 часов утра и до 2 часов дня купались женщины. С 2 до 4 часов купаться не разрешали никому, и морской пляж предоставлялся для гулянья. С 4 до 6 часов снова купались женщины, а с 6 до 9 – мужчины. После 9 часов пляж снова был открыт для всех, и купаться запрещалось. По всему пляжу стояли шесты с надписями, где крупными буквами на русском и немецком языках извещалось о распределении времени для купания. Купаться можно было с берега, но были построены и специальные купальни в море в 50-100 шагах от берега, куда вели мостки. Там в кабинках можно было раздеться и по лесенкам спуститься в море, где вода сразу доставала до груди. Кроме того, на берегу было разбросано множество будочек для раздевания и хранения платья. Эти будочки надо было нанимать за особую почасовую оплату. Будочки были неподвижные и передвижные, которые на запряженной лошади отвозили купальщика в море. Лошадь везла будочку, пока могла идти, за– 155
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
тем останавливалась, а купальщик вылезал из окна и оказывался по грудь в воде. Купание с берега было бесплатное, за пользование купальней или неподвижной будочкой надо было платить 5 копеек в час, а за будочку-коляску – 10 копеек в час. Пляж, особенно в женские часы, представлял собой живописное зрелище: всюду лежали купальщицы, защищаясь от солнца яркими зонтиками и шляпами. Около них и на самом берегу бегало множество детишек, тут же мастеривших из мок рого песка бабки и копавших детские колодцы. За порядком этой идиллии следила полиция, занимавшая наблюдательные пункты на вершинах дюн, взирая оттуда на дамское купанье. Но иногда появлялись и дерзкие нарушители порядка. Как-то раз, идя с бабушкой на ванны, я был свидетелем, как с пляжа бежал какой-то мужчина, закрывший лицо руками. За ним гналась толпа разъяренных голых женщин. Подбегая к нему, они бросали ему в глаза песок, а когда он, закрыв глаза руками, обратился в позорное бегство, дали ему такую взбучку, что в итоге весь костюм его был изорван, шляпа потеряна. Только добежав до дюн, где его приняла под свое попечение полиция, он пришел в себя. Мне было только 8 лет, когда бабушка водила меня на ванны, построенные на морском склоне дюн, за которыми непосредственно начинался пляж. И то я помню, что купальщицы, лежавшие неподалеку от ванн, были недовольны, что меня, восьмилетнего мальчика, водили на ванны в женские часы. Жизнь на даче, как и зимой, была подчинена строгому режиму. Дача была двухэтажная, по типу коттеджа, с двумя верандами. Четыре комнаты были внизу, две наверху. Я получил комнату наверху. Белявские жили замкнуто. Особенно было странно, что у них не бывал ни один учитель Александровской гимназии. Их не любила тетя Аня, считая скучными, неинтересными. Через несколько дней после приезда на дачу, 4 июня, было семейное торжество, день рождения тети Ани, которой испол156 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
нилось 37 лет. Был парадный обед, а в 5 часов вечера неизбежный у немцев во всех торжественных случаях шоколад в чашках со сдобным кренделем, с шафраном и кардамоном. День в день приехали и гости, поклонники тети Ани, два офицера Рижского унтер-офицерского батальона, Шебуранов и Ардазиани. Один был высокий, цветущий, довольно полный блондин, другой маленький и сухонький грузин. Оба и зимой бывали у Белявских. Официальная версия их посещения было пребывание в доме Белявских молодой барышни, тети Эльзы, которой было тогда 24 года, и которой, следовательно, требовался жених. Ардазиани считался кандидатом в женихи Эльзе. Но так как Эльзе, как барышне, неудобно было принимать гостя одной, или одной ездить в театр на концерты или балы, то с ней принимала и выезжала и тетя Аня. А так как муж тети Ани, дядя Гуля, был слишком серьезен и стар, чтобы сопровождать свою жену, то этот труд, быть кавалером тети Ани, взял на себя из дружбы к Ардазиани Шебуранов. На самом же деле, как я понял потом, дело было как раз наоборот. Тетя Аня была неравнодушна к Шебуранову, который привозил с собой простодушного и глуповатого Ардазиани, чтобы тот занимал и отвлекал Эльзу. Шебуранов был лет 30-ти, и тетя Аня к нему в обществе подчеркнуто покровительствовала, а он почтительно называл ее в ответ «maman». Кроме них в гости приехал племянник дяди Гули, сын его сестры, Василий Михайлович Лебедев, который незадолго перед этим окончил Петербургский Историко-филологический институт, служил где-то год или два учителем, а в то лето перевелся учителем латинского языка в Рижскую Александровскую гимназию. Это был красивый молодой человек, высокого роста с умным и задумчивым лицом. С дядей у него были хорошие отношения, но с тетей пока как-то не налаживались, оба не могли найти правильного тона, хотя В. М. Лебедев называл тетю Аню «ma tante». После обеда это разношерстное общество распалось. Дядя Гуля с Лебедевым остались дома, а тети с офицерами поехали куда-то кататься, я же, как всегда, остался с бабушкой. – 157
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но вскоре у меня завелись свои знакомые. На соседней даче, где жила семья из Петербурга, оказался мой ровесник. Мы познакомились. Вскоре от него я узнал, что его семья принадлежит к реформаторской церкви (кальвинисты). Я узнал о разнице между реформаторской и лютеранской церквами. Раньше я думал, что принадлежность к церкви определяется национальностью: русские – православные, немцы – лютеране, поляки – католики. А тут оказалось, что и лютеране – немцы и реформаторы – немцы, и разница не в национальности, а в религиозных правилах (догматах). Мне это было очень интересно. Вскоре на дачу приехала погостить моя двоюродная сестра, одиннадцатилетняя девочка Валли, дочь тети Hedwig. Выглядела она старше своих лет, была очень воспитанной, хорошо говорила не только по-немецки и по-русски, но и по-французски, так как дома у них часто говорили на французском языке. Она была любимицей в доме Белявских, и не только тети Ани, но и дяди Гули. Тетя Аня копила ей деньги на приданое и для этого завела большую копилку-кружку, куда бросала золотые монеты. Мне ее ставили всегда в пример, когда учили хорошим манерам и уменью держать себя в обществе. Как-то раз утром я сидел на веранде с тетей и дядей. Вошла Валли. Я поздоровался с ней за руку. – Почему ты не поцелуешь Валли руку? – сказала тетя Аня. – Ведь это твоя кузина. Как целовать руку мне, мальчику, у девочки? Я решил перенести какие угодно неприятности, но не целовать. – Почему же ты считаешь для себя обидным поцеловать руку Валли, если даже я целую ей ручку? – спросил дядя Гуля. Но вид у меня, по-видимому, был такой, что меня оставили в покое. Прошло около получаса, и я уже забыл об этом инциденте, как вдруг Валли подкралась ко мне, схватила мою руку и поцеловала. – Вот видишь, – сказала она, – если я могу поцеловать твою руку, почему же ты не хочешь поцеловать мою? 158 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Я был смущен, но оставался непреклонен, уважающий себя мальчик не станет целовать руку девочки. Нужно заметить, что целование рук в немецком обществе было не только принято, но и обязательно. Дети целовали руки родителям и всем старшим родственникам, как женщинам, так и мужчинам. Мужчины должны были целовать руки дамам, которые могли отвечать поцелуем в лоб. Не целовали рук только девицам, но кузинам целовать руки разрешалось. Элегантный юноша или молодой человек должен был уметь целовать руку: самому не гнуться, лишь наклонить голову и поднести руку дамы к губам так, чтобы рука ее была изящно вытянута. Это было настолько обычным, что легкомысленные и просто рассеянные дамы при встрече сами протягивали руку к губам мужчины, не ожидая рукопожатия. При прощании издали или в письмах вместо слов «До свиданья» говорили и писали «Целую ручку» подобно древнерусскому «Челом бью». Жизнь на взморье была очень благоустроена. Повсюду на главной улице, Иоменской, тянувшейся вдоль всего взморья, были прекрасные магазины, но туда надо было ходить только за какими-либо деликатесами, устрицами, икрой или винами, так как обычную провизию развозили и разносили по домам возчики, разносчики и молочницы. Еще лежа в постели, я слышал крик: – Осетрина, судаки, сиги. Это приезжал небольшой фургон со свежей рыбой. Отдельно привозили копченую рыбу, которую ночью коптили тут же на берегу. Продавали целые груды копченых угрей, камбалы и знаменитых рижских «стремишек» (Stremling) или копчушек. У ворот дачного двора возчик или разносчик останавливался, и к нему спешили из дому кухарка, а иногда и сама хозяйка. К полудню вся провизия бывала продана, и фургоны порожняком ехали обратно к магазинам и складам. Но не только продовольственные товары развозили по дачам. Чуть ли не через день по улице проходил какой-нибудь «коробейник» с огромным тюком за спиной и железной палкой – 159
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
в руке. Если коробейник замечал дачников, главным образом, дачниц, он заходил на территорию дачи, тяжело сбрасывал тюк и перечислял свои товары. Чаще всего, это были летние материи, цветные платки, кружева и всякая галантерея. Если коробейник был татарином, а это бывало часто, то в его тюке значительное место занимало туалетное мыло, так называемое «казанское мыло». Казанское мыло было очень дешево, кусок стоил 10 копеек, но запах был неважный, и при намыливании пена становилась почему-то цветной: красной, желтой и тому подобной. Это мыло покупали для прислуги и для детей. Ни тетя Аня, ни тетя Эльза почти никогда ничего не покупали у коробейников, но заставляли разворачивать и показывать уложенные в тюки товары, иногда спрашивали цены и начинали торговаться, давая надежду измученному потному коробейнику, на то, что у него что-нибудь купят. Напрасно. Через полчаса тетки уходили, оставляя коробейника, которому приходилось все снова заворачивать, запаковывать, связывать. Глядя в землю, согнутый, худой, с измученным лицом коробейник уносил свою тяжелую ношу, чтобы на соседской даче начать все сначала, а мне становилось стыдно, что тетки из пустого любопытства отняли у бедняка столько времени. Когда же, но это было 2-3 раза за все лето, тетки покупали что-нибудь, платок или ситцевую материю на платье для прислуги, я был рад и думал: – Вот теперь ему легче нести, – и все хотел угадать, насколько меньше и легче стал его тюк. Мой отец жил почему-то не с Белявскими, хотя места ему хватило бы, а отдельно, далеко от моря и всего только один месяц, так как на наем комнаты на больший срок у него не было денег, и остальное лето он оставался дома на квартире Белявских. Его комнатка в Майоренгофе была далеко от дачи Белявских, по другую сторону от железнодорожной линии, километрах в трех от моря. Раза два я ходил с бабушкой к нему, когда он вечером приезжал со службы. Мне хотелось быть с ним, я хотел приласкаться к нему, но он был холоден со мной, не об160 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
ращал на меня внимания и почти не разговаривал со мной. Никогда ничего мне не рассказывал и не объяснял. Да и зимой, когда мы жили вместе, он приходил со службы усталый, и ему было не до меня. Мать стращала меня и брата Ваню отцом, и мне кажется, у меня не было никаких чувств к нему, кроме любопытства и страха. Перед концом дачного сезона произошло еще одно семейное торжество: 1-го августа был день рождения бабушки, в 1897 году ей исполнился 61 год. В этот день, ежегодно, к торжественному обеду, а затем к шоколаду с именинным кренделем, являлись все ее дети со своими семьями. Каждый из приехавших преподносил подарок, главным образом, своей работы. Приехала, как всегда, и семья тети Hedwig. Ее муж Иван Юльевич фон Эккардт преподносил бабушке всегда одно и то же: духи. При передаче подарка каждый должен был говорить приветственное слово, а дети – выученные наизусть поздравительные немецкие стихи. Я помню, что Иван Юльевич говорил очень длинную речь стоя, и мы все вокруг тоже стояли. Он подробно объяснил, какой он хороший зять, как он почитает свою тещу (Schwiegermutter) и какой хороший и дорогой подарок он преподносит. После этого он пожелал ей здоровья и вручил духи. Я с нетерпением ждал конца лета. Я очень поправился за лето, коклюш прошел, уши зажили. Вскоре после бабушкиного рождения отец отвез меня в Торенсберг на новую квартиру, где меня уже ждала мать с Ванечкой, вернувшиеся из Митавы. Новая квартира была на Кладбищенской улице3, она понравилась мне больше прежней, в ней было три комнаты, а не две. Правда, от вокзала она была дальше, и район считался хуже. Дом был деревянный одноэтажный, но в чердаке была мансарда из двух квартир, одну из которых мы наняли. Одна комната в центре чердака имела нормальные вертикальные стены, Теперь – улица Торнякална (Torņakalna) – Ред.
3
– 161
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
а у двух комнат, окна которых выходили на боковые стороны, стены были покатые, так как они являлись внутренней стороной крыши. В квартиру к нам вела внутренняя лестница, которая заканчивалась общими с соседями сенями, откуда был вход в темную кухню, так как окно кухни выходило на лестницу. Вход в квартиру был через кухню. Одна из маленьких мансардных комнат была гостиной, там стоял старинный бабушкин гарнитур из красного дерева, то есть диванчик, два кресла и круглый столик, на полу лежал небольшой ковер. В другой мансардной комнате была столовая, там, кроме обеденного стола стоял у стены еще небольшой столик для моих занятий. В большой комнате – спальне, кроме 4 кроватей, присутствовали шкаф, комод и умывальник. Квартирой мы все были довольны, особенно я: я никогда в детстве не жил вместе со своей семьей в такой уютной квартире. Но у нее был своеобразный недостаток: она находилась против большого лютеранского кладбища. Каждые полчаса к нам доносился погребальный звон, а затем пение хорала с кладбища. Если же кто-нибудь выглядывал через окно спальни, то почти обязательно взгляд его падал на очередную погребальную процессию. Это постоянное «memento mori» сначала нас немного смущало и наводило на скорбные мысли о бренности всего земного, но вскоре мы привыкли и стали считать похороны, звон колокола и звуки хорала обычным явлением, входящим в нашу жизнь и быт. В хорошую погоду и в свободное время мама с Ванечкой ходили гулять на кладбище: там было много зелени и чистый воздух. Я ходил реже, так как меньше бывал дома и предпочитал домашние игры. На новой квартире у меня нашлись и первые сотоварищи по играм из соседних квартир. Внизу, в нижнем этаже нашего дома, было две квартиры: одну занимал сам владелец дома, пожилой немец Арндс, а другую – старший счетовод той же службы, где служил мой отец, по фамилии Латышев. У Латышева был сын Коля, мальчик одних лет со мной. Учился он в реаль162 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
ном училище, но в праздники мы играли вместе. Уже в августе, после моего возвращения со взморья, мы стали с ним сооружать в углу нашего двора железную дорогу. Наше внимание, конечно, больше всего привлекала железная дорога, так как мы постоянно ездили в поездах, и наши отцы служили на ней. Мы строили из песка насыпи, устраивали речки, через которые наводили мосты, по насыпям проводили бороздки, служившие нам рельсами, из нитяных катушек и спичечных коробок устраивали паровозы и вагоны, а затем водили поезда. На концах дороги мы из дощечек сооружали станции. Кроме Коли, у меня оказалось еще два приятеля. Это были мальчики из соседнего единственного на улице каменного трехэтажного дома, где были квартиры получше и где, по моим понятиям, жили богатые люди. В этом доме жила немецкая семья по фамилии Цандер, у этой семьи было два мальчика 9 и 7 лет, которых звали Цуце и Жуке. У немцев ведь неограниченный запас слов, которые могут служить собственными именами, а уменьшительные имена иногда могут быть совершенно неожиданными. Я как-то встретился на улице с этими мальчиками и стал ходить к ним в большой сад, который был разбит при их доме. Играть с ними было не так интересно, как с Колей Латышевым, так как я плохо говорил по-немецки, а они еще хуже по-русски. В школу они еще не ходили. В семье Цандер царил твердый семейный режим. После обеда, время которого всегда твердо соблюдалось, для детей наступал «мертвый час». Они должны были раздеваться, ложиться в постель и лежать в ней полтора часа, независимо от того, спят или нет. Лежать они должны были молча и не разговаривать. Хотя это иногда стоило им горьких слез, но о неподчинении не могло быть и речи. Меня это удивляло, так как ни я, ни Ваня днем не должны были спать. Мои игры с мальчиками Цандер ограничивались беготней и прятками, так как ни о чем другом ни придумать, ни договориться не могли. У нашего домохозяина Арндса жила его внучка Марихен, года на три старше меня, которая уже училась в Рижской Ломо– 163
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
носовской женской гимназии. Недели две после моего приезда мы встретились с ней приветливо, один раз я даже был в гостях у нее, но вскоре сделались почему-то врагами. Мне было 9 лет, ей – 11–12: в этом возрасте девочки начинают смотреть на мальчиков уже пренебрежительно, а мальчики избегают их общества. У меня с Марихен дело дошло до драки, мы надавали друг другу пощечин и оба считали себя победителями. У Марихен оказались знакомые гимназисты из III–IV классов моей гимназии, которые потом дразнили меня тем, что девчонка меня побила, но я это отрицал. Мать и соседи бранили меня за то, что я дрался с девочкой. Но вражда у нас стала лютой, и мы не здоровались друг с другом до конца моего пребывания на Кладбищенской улице. Помнится мне, что во дворе большого соседнего дома я впервые увидел «Петрушку». Это было днем. Из ворот своего двора я вдруг увидел, что по улице приближается толпа мальчишек, окружающая двух мужчин, из которых один нес на спине шарманку, а другой сложенные ширмы и какой-то небольшой ящик. Процессия вошла во двор соседнего большого дома. Я бросился туда и смешался с детской толпой. Заиграла шарманка. Мужчина расставил ширмы и спрятался за них. В окнах дома показались зрители. Когда шарманка умолкла, началось представление. Над ширмой появилась сначала одна, а потом и другая кукла. Одна изображала Петрушку, который был одет в костюм Пьеро, а другая полицейского. Между ними начался разговор, причем полицейский говорил естественным голосом, а Петрушка каким-то петушиным. Разговор перешел в спор, а затем в драку. У Петрушки в руках оказалась дубинка, которой он дубасил полицейского, но затем полицейский выхватил дубинку у Петрушки и отколотил его. Петрушка перекинул ногу через ширму, а затем с воем уронил голову, упал на ширму и замолк. Полицейский схватил его за шиворот и утащил. Представление шло на русском языке, но Петрушка говорил ломаным языком (что выдавало его происхождение от итальянского Пьеро), а полицейский правильно. Все представ164 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
ление заняло не более 15 минут. Когда оно закончилось, мальчишки восхищенно захлопали в ладоши. Мужчина вышел изза ширм, сложил их и под звуки вновь заигравшей шарманки, сняв шапку, стал обходить дом, смотря в окна, откуда ему бросали медные и серебряные монеты. Петрушка приходил несколько раз в лето, и хотя исполнители были разные, ход спектакля по существу был один и тот же, варьировался лишь собеседник Петрушки. Иногда вместо полицейского появлялся черт с рогами, который вместо ареста уволакивал Петрушку в ад, иногда полицейскому помогала собака, появлявшаяся в конце представления, чтобы схватить Петрушку поперек туловища зубами и стащить его с ширмы. Я не помню в точности содержания петрушкиного диалога, но он был очень примитивен, по-видимому, дело шло о том, кто кому должен был уступить дорогу или кто кого умнее. Наступала осень. Хотя я совсем не посещал гимназию во втором полугодии прошлого учебного года, я был переведен в старший подготовительный класс. Я отправился в гимназию. Старший подготовительный класс был большой, в нем числилось 62 ученика. Сидели мы за длинными узкими партами на 4 человека, столы со скамейками были сколочены вместе и составляли одно целое. Скамейка была простая, тоже узкая и без спинки. В столе было сделано 4 отверстия, куда вставлялись стеклянные чернильницы. Любимым занятием приготовишек было закрыть место чернильницы рукой и уверить кого-либо из новичков, что его пальцы настолько сильны, что никому не удастся их проткнуть или раздвинуть. А когда кто-нибудь из сомневающихся начинал протыкать пальцем сомкнутую ладонь, шалун-приготовишка быстро убирал свою руку и пальцы скептика с силой тыкались в чернильницу, забрызгивая всю руку, а иногда и лицо, и костюм. Перед партами стояла учительская кафедра, рядом с ней классная доска. Учителем русского языка и арифметики был Онисим Игнатьевич Болотов, он же помощник классного наставника. Это – 165
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
был человек средних лет, маленького роста, очень подвижный и живой. Во время классной перемены он мчался из одного конца коридора в другой, пресекая потасовки гимназистов, причем с виновным расправлялся тут же на месте, захватывая двумя пальцами волосы за ухом, а затем большим пальцем задирая их наверх. Мы так привыкли к этим затычинам, что не только не обижались на них, но и любили их, а многие малыши кричали: «И мне, и мне!». И тогда Онисим Игнатьевич драл волосы, уже любя, и ученик был очень доволен. Подзатыльники Онисима Игнатьевича были признаком любви и расположения. Тех учеников, которых он не любил, он никогда не трогал и как будто не замечал. Это обижало, и когда Онисим Игнатьевич через несколько месяцев своего игнорирования вдруг давал кому-нибудь из игнорированных подзатыльник, лицо малыша сияло от счастья. Владимир Николаевич Шустов преподавал не только рисование, но и чистописание. Законоучитель и учитель гимнастики были те же. Но, кроме православного священника, преподавал и пастор. На уроке Закона Божьего ученики расходились по вероисповеданиям: православные, их было большинство, оставались в своем классе, а лютеране уходили в другой класс, где им преподавал пастор. У католиков и евреев не было уроков Закона Божьего вовсе, так как их было мало, и преподавателей для них не нанимали. Для приема евреев в гимназию была установлена норма: в Петербурге и Москве – 3%, в губерниях, входящих в черту оседлости (Белоруссия, правобережная Украина, кроме Киева, Польша и Литва) – 10%, а на остальной территории России – 5%. Но желающих поступить в гимназию было гораздо больше, поэтому для еврейских детей создавался при приеме жестокий конкурс, и в гимназию попадали самые способные. Вследствие этого евреи-гимназисты учились хорошо. В Риге, при норме не более 5%, в классе было 1–3 еврея. В тот 1897–1898 учебный год в гимназии был назначен новый пастор, молодой человек, латыш Гайлит. По курьезному сте166 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
чению обстоятельств, преподавателем Закона Божьего для лютеран в Риге реально мог быть только латыш, хотя все немцы были лютеране, и большинство кирх были немецкие. Дело заключалось в том, что Закон Божий разрешалось преподавать обязательно на родном языке. Следовательно, этим правом могли пользоваться и немцы, и латыши. Но в классе полагался лишь один преподаватель, которому приходилось говорить пол-урока по-немецки, пол-урока по-латышски. Однако найти среди немцев пастора, который мог преподавать по-латышски, было очень трудно, и поэтому приходилось приглашать пастора-латыша. Этот Гайлит был, по-видимому, незаурядным человеком, потому что много лет спустя, в 1919 году, когда образовалось самостоятельное государство Латвия, он стал Министром Народного Просвещения, оказав, между прочим, в память своего бывшего директора, большую услугу тете Ане Белявской, установив для нее приличную пенсию. Учебные программы старших приготовительных классов были достаточно велики. По русскому языку надо было научиться писать грамотно, не делая ошибок даже на букву љ, по арифметике надо было уметь производить все действия в любых количествах. По Закону Божьему расширялся круг молитв на церковнославянском языке с их интерпретацией и знакомство с основами христианского учения и христианскими праздниками. Новым предметом, который отсутствовал в младшем приготовительном классе, было пение, на которое выделялся 1 час в неделю за счет гимнастики. Для гимнастики оставался тоже только 1 час в неделю, и поэтому для нее дополнительно отводилась одна большая перемена в неделю. Преподавателем пения был Дмитрий Моисеевич Величко. Он приходил на урок со скрипкой, слушал и распределял голоса, развивал слух и знакомил с нотной грамотностью, организовывал хор. Учебный год разделялся, как и теперь, на четыре четверти. В середине года устраивались Рождественские каникулы, которые начинались 23 декабря и кончались 6 января, таким обра– 167
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
зом, продолжались две недели. Время от 16 августа по 23 декабря делилось поровну на две части, которые составляли первые две четверти. Второе полугодие начиналось 7 января и продолжалось до 15 мая, после чего во всех классах по 1 июня проходила экзаменационная сессия. Второе полугодие прерывалось 2 раза: 3 дня в феврале праздновалась масленица, затем 2 недели был Пасхальный перерыв. Пасхальный перерыв охватывал Страстную неделю перед Пасхой и самую Пасхальную неделю. В Страстную неделю все православные гимназисты должны были говеть, исповедоваться и причащаться. Говенье заключалось в том, что в Страстные понедельник, вторник и среду нужно было 2 раза в день ходить в гимназическую церковь, причем во вторник и среду каждый ученик должен был индивидуально исповедоваться у гимназического священника. В четверг утром во время церковной службы происходило причастие. В Александровской гимназии православных было около 300 учеников, но из них примерно 50 человек получало разрешение говеть со своими родителями в других церквах, так как их родители жили вне Риги, куда дети уезжали на Пасхальные каникулы. Около 250 гимназистов говели в гимназической церкви. Таким образом, учебный год состоял, не считая экзаменов, из 34 учебных недель, но много недель были неполными, так как прерывались церковными и царскими праздниками. То есть внутри них был еще один, иногда два праздничных дня. В такие дни занятия не шли. Всего, не считая Рождественских и Пасхальных недель, было 12 церковных и 8 царских праздников в году (Дни рождения, именин и восшествия на престол Императора и Императрицы, и Рождения и именин Наследника Цесаревича) и 1 праздник гимназической церкви. Большинство из этих праздников падало, естественно, на период учебы (август-май), поэтому из 34 недель не менее половины были неполными. Неделю, когда не было праздника и нужно было работать все 6 дней подряд, все считали трудной неделей. 168 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Так как христианская Пасха подобно еврейской не имеет точной календарной даты и привязывается к лунному году, празднуясь в первое воскресенье после весеннего новолуния, Пасхальный перерыв бывал или в конце марта, или чаще в апреле. Поэтому не было и точной даты, когда кончалась третья четверть и начиналась четвертая. В конце каждой четверти ученикам выставлялись по всем предметам четвертные отметки, и в зависимости от них ученики распределялись по разрядам успеваемости или оставались вне разряда. Разрядов было два. В первый разряд зачислялись ученики, получившие по большинству главных предметов отметку 5, а по остальным главным и по не главным – не менее 4. Во второй разряд зачислялись ученики, не имеющие ни по одному из предметов отметку 3. Все, кто имел хотя бы одну тройку в четверти, оставались вне разряда. Внеразрядники делились тоже на 2 группы: успевающие и неуспевающие. Успевающие не должны были иметь ни одной двойки, иначе они были неуспевающие. Дальше шла дифференциация неуспевающих в зависимости от числа предметов, по которым поставлены неудовлетворительные отметки. Главными предметами в гимназии были Закон Божий, русский язык (или литература), древние языки и математика. Остальные предметы были не главными, а один из иностранных языков, из тех, что изучали в гимназии, был даже необязателен. Правда, в рижских гимназиях эта необязательность совершенно не чувствовалась, и гимназистов, которые воспользовались бы этим правом и учились только одному иностранному языку, не было. Нормально в разряды попадали треть или даже четверть учеников, и около половины, а иногда и больше, были неуспевающими. Число второгодников было очень велико, особенно в III, IV и VI классах, которые считались особенно трудными, так как в III классе начиналось изучение греческого языка, в IV – греческих классиков, а в VI – изучение латинских и греческих – 169
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
поэтов. Второгодников в этих классах было не менее 20% всего состава, в других же классах 12–15%. Каждую четверть ученики делились не только по разрядам, но и получали номерное место в классе по успеваемости. Определялся первый ученик, затем второй и так далее, пока не доводили до последнего места в классе. Я считаю этот метод поощрения очень удачным. Каждый гимназист ясно видел свою успеваемость в классе, и ослабление ее сейчас же отражалось в номерном месте. Большинство боялось опускаться с передних мест на последние. Я не говорю, конечно, о явных лодырях и лентяях, которые не хотели учиться и бравировали своими двойками. Такие гимназисты тоже были. В старшем приготовительном классе я учился сравнительно хорошо, но был во 2-м разряде, так как из 3 главных предметов, Закона Божьего, русского языка и арифметики, у меня была пятерка только по Закону Божьему, по русскому языку и арифметике была только четверка. Надо сказать, что по Закону Божьему большинство учеников во всех классах имели пятерки, такова уже была традиция, и не только в рижских гимназиях, но и в гимназиях других учебных округов. Это объяснялось, конечно, с одной стороны легкостью предмета, а с другой и методом оценки, когда отметка ниже четверки показывала не только плохое знание, но и непочтение к религии, за которым следовало исключение из гимназии. Законоучители же спрашивали снисходительно, за формальными знаниями не особенно гонялись, так что пять получить было не трудно. По русскому же я получал в четверти четыре потому, что я был недостаточно подготовлен по орфографии, ведь я полгода в младшем приготовительном классе не учился, многих самых элементарных орфографических правил не знал, поэтому писал с большими ошибками и получал за диктанты иногда единицы. Так было до 4-й четверти, хотя я грамматику учил добросовестно, интересовался ею и любил ее, но никак не мог применять свои знания на практике. 170 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Мою мать очень волновала моя плохая грамотность. Она боялась, что так и не осилю ее, как не осилила ее она сама, оставшись малограмотной. Она старалась мне помочь, но как? Грамматические правила она сама не знала, а те, что когда-то и знала, забыла. Но кто-то ей сказал, что списыванием с книги можно научиться грамотно писать. Примером служили канцелярские писари, которые, окончив лишь сельскую одноклас сную школу, писали вполне грамотно, так как постоянно занимались перепиской. Вот мать и стала меня мучить перепиской. Ежедневно, окончив приготовление уроков, я должен был переписывать какой-нибудь печатный текст, безразлично какой, тот, который попадался матери под руку. Я получал задание написать три страницы, но за каждую ошибку мне прибавлялось по одной странице. Иногда я сидел за переписыванием целыми вечерами до изнеможения и горьких слез, так как, теряя силы, я делал все больше ошибок. А мать приходила в отчаянье. И вдруг весной произошел неожиданный перелом. Я внезапно понял, как надо думать и писать. На очередном классном диктанте я получил 5. Я был счастлив, меня распирало от счастья, я должен был им немедленно поделиться. Но мать была дома далеко, а товарищи по классу были больше заняты своими отметками, а не моими. Но тут же в гимназии жила бабушка, которая всегда интересовалась моими успехами и отметками. Я решил сейчас же побежать к ней и показать ей отметку. Но как это сделать? Ведь в той же тетради за прежнюю диктовку у меня стояла единица, да и перед тем стояли неважные отметки, двойки да тройки. О них я раньше бабушке не говорил. Но я не мог сдержать своей радости и побежал. Я решил, показывая бабушке тетрадку, не выпускать ее из рук, чтобы она не стала ее рассматривать, а единицу, которая стояла в конце предыдущей страницы, просто покрыть пальцем, если бабушка все же станет перелистывать тетрадь. Я так и сделал, прибежал к бабушке, рассказал ей про диктовку, показал ей пятерку, написанную красными чернилами. – 171
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но случилось то, чего я боялся. Бабушка захотела взять тетрадь в руки, потянула ее к себе. За тетрадью потянулась моя рука с пальцем, зажавшим единицу. – Warum ziehst du doch deine Hand, – сказала бабушка, – Laβ doch das Heft!4 Она отодвинула мой палец, и к моему ужасу под ним обнаружилась единица. Наступило неловкое молчание. Я не знал, куда деваться и сожалел о своей прыти. Но бабушка была добра и любила своего внука. Она промолчала, и мне показалось, хотя я старался и не смотреть на нее, что она чуть-чуть улыбнулась. Но радость моя прошла, взяв тетрадку, я поспешил ретироваться. По арифметике у меня тоже было 4, а не 5, так как от усталости я становился рассеянным и делал ошибки. Ведь я был самым младшим в классе: только в декабре, в конце 2-й четверти, мне исполнилось 9 лет, а всем другим ученикам – еще до августа месяца, так как в старший приготовительный класс принимали лишь тех, кому уже к началу занятий было 9 лет. А многим было уже 10, а некоторым даже 11. Кроме того, я приходил в гимназию утомленным после поездки по железной дороге из Торенсберга. Наконец, здоровье мое за лето хоть и поправилось, но я по природе был хил и физически плохо развит. Поэтому при решении задач внимание мое к концу урока ослабевало. По существу же я усваивал курс легко и свободно, и для меня все было понятно. Я любил решать задачи, где цифры облекались в какую-то реальную форму, получали плоть и кровь. Итак, я был во 2-м разряде, а место мое в классе колебалось между 7-м и 9-м. Вообще это было не плохо, если принять во внимание, что в классе числилось 62 ученика. В классе были и блестящие ученики. Первым был Николай Тихомиров, сын Директора Рижской Городской гимназии, но я был с ним в далеких отношениях. Вторым учеником был розовый выхоленный Владимир Ростиславов, который мне очень нравился, поэтому я любил его дразнить. Ростиславов был светлокудрый блон Зачем ты тянешь свою руку? Отпусти же тетрадь! – Ред.
4
172 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
дин с неясным цветом лица, очень воспитанный, очень хорошо одетый. Я любил с ним разговаривать. Ростиславов тоже ко мне благоволил и представил раз в церкви своим родителям. Его отец был Товарищ Прокурора Рижского Окружного Суда. И Тихомиров и Ростиславов вскоре ушли из гимназии, так как их родители получили назначение в другие города. Очень много лет спустя, в 1925 году, я в Киеве совершенно случайно узнал через знакомых, что в городе очень бедно живет девушка Ростиславова. Я отыскал ее и узнал, что это сестра моего бывшего товарища, который к тому времени уже был в эмиграции и жил во Франции. Третьим учеником был еврей Астрахан, который тоже, как Тихомиров и Ростиславов, имел одни пятерки, но занимал третье место потому, что число пятерок у него было меньше, так как не было отметки по Закону Божьему. Это был крупный, довольно неряшливый мальчик лет 10. В классе было всего 3 еврея, все они были старше других учеников, так как чтобы попасть в приготовительный класс, они должны были победить на 2 конкурсах, на общем вступительном, а затем на своем – между евреями. И, следовательно, должны были обладать знаниями, которые по существу, далеко превосходили требования, предъявляемые для поступления в приготовительный класс. Им было легко учиться, к тому же они были очень способны. Положение их среди учеников было скверное. Среди немецкой и русской интеллигенции антипатия к евреям была сильна. Она поддерживалась своеобразным еврейским бытом, особенностями еврейского характера и деятельности, слишком видимой жаждой наживы, что претило немецкой добросовестности и русской порядочности. И к тому же какой-то внешней неряшливостью и неприятной интонацией говора. Эта антипатия родителей не могла ускользнуть от детей, которые часто проявляли ее без всякого повода и грубо и незаслуженно обижали мальчиков-евреев. В детских ссорах нередко можно было услышать выкрики: «Ах ты, жид!» – 173
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Я тоже не особенно благоволил к ним, они меня раздражали своим поведением. Особенно сердил покровительственный тон одноклассника Фейгельмана, который старше меня был только на 1-2 года, но называл меня почему-то «милое дитя». Чтобы следить за порядком в классе, назначались двое дежурных из числа лучших учеников. Дежурные назначались на неопределенное время, пока их почему-либо не сменяли. Можно было быть дежурным целый год. Дежурные были вроде теперешних старост. Многие гимназисты не хотели быть дежурными, так как надо было отвечать за поведение класса и самим подавать пример образцового поведения, это было утомительно. Кроме того, дежурные должны были записывать учеников, которые до прихода учителя, но после звонка, нарушали дисциплину, шумели или дрались в классе, или портили ножом парты и утварь, вообще совершали какие-нибудь проступки. Эти записи надо было подавать учителю для наложения на виновных наказания. Дежурных в классе было всегда два, и они исполняли свои функции совместно, подобно римским консулам. Хотя я был только 7-м или 9-м учеником, Онисим Игнатьевич Болотов, наш классный наставник, почему-то назначил меня одним из дежурных. Несомненно, то обстоятельство, что я директорский племянник, имело соответствующее значение. Кроме учителей, постепенно узнавали о том, что я директорский племянник и мои товарищи. Это очень тяготило меня, так как за каждую шалость, к которой я был сильно склонен, за недостаточно хороший ответ, я получал не только обычный выговор, но и добавление: «А еще директорский племянник». Или даже еще хуже: «А вот я Егору Васильевичу пожалуюсь или скажу». Останется это заявление пустой угрозой или действительно пойдут на меня жаловаться, я не знал, но я боялся старого, строгого и, как я думал, сердитого дяди Гули и знал, что тетя Аня шутить не любит, и мне может от них серьезно попасть, да еще и дома от отца с матерью. Поэтому я часто завидовал Тихомирову, у которого отец был директором в другой гимназии, и его никто не попрекает, что 174 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
он директорский сын. Но с другой стороны, я привлекал к себе большое до известной степени внимание учителей. Как бы то ни было, я был назначен дежурным. Но я оказался плохим дежурным. Мой «напарник» был мальчик серьезный и требовательный и часто подавал О. И. Болотову записки на нарушавших дисциплину учеников. И вот, когда один раз он положил такую записку на кафедру перед приходом Болотова, провинившиеся ученики упросили меня порвать поданную записку, что я и сделал. Мой содежурный не обратил на это особенное внимание, и дело могло бы этим и кончиться, если бы мои приятели, а все они были в возрасте 9–10 лет, сами бы не выдали меня. Как-то, когда Болотов сделал мне замечание за какой-то непорядок в классе, мои приятели стали за меня заступаться: – Карум – хороший дежурный, он добрый, он рвет записки, которые подает Калнин, злой дежурный. Болотов закричал на меня, что не будет читать записки, которые я подам ему. И вот тогда мне в первый раз показалось, что он не любит меня и рад поймать на чем-нибудь, чем-то я ему не симпатичен. В дальнейшем, года через два, это выявилось ясно, и тогда я понял, что между ним и директором гимназии плохие отношения. Директор почему-то относился к нему презрительно, а Болотов, человек неглупый, не мог этого не чувствовать, а я был директорский племянник. О. И. Болотов хорошо знал общественное положение родителей своих учеников и, по-видимому, учитывал его в отношении к ученикам. Я помню, как он крикливо и грозно распекал одного моего товарища, приготовишку Попова, в чем-то провинившегося, отец которого был как-то причастен к чайной фирме «Братья Поповы». Он наскакивал на перепуганного мальчика и орал: – Как ты смеешь так вести себя? Ты думаешь, твой отец купец, ведет собственную торговлю? Нет, запомни, он только приказчик, приказчик, приказчик! И Болотов махал пальцем в такт своим словам перед носом заплакавшего мальчика, а на лице его расплывалась презрительная улыбка. А окружавшие его приготовишки учились – 175
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
понимать, что иметь отцом купца – хорошо, а приказчика – стыдно. В 1900 году Болотов ушел из гимназии с назначением инспектором народных училищ. Дисциплина на уроке в приготовительном классе была довольно хорошая, если не считать некоторый шум, неизбежный уже потому, что в классе находилось 62 ученика. Успеваемость тоже была неплохая, но спрашивать всех часто устно не было возможности, поэтому Болотов устно главным образом объяснял, а отвечали мы в основном письменно, выполняя классные работы. За плохо исполненные работы или за плохой устный ответ у доски не только ставилась двойка или единица, но Болотов записывал ее в дневник ученика вместе со своим замечанием, а на другой день ученик должен был показать ему дневник, где под его отметкой и замечанием должна была стоять подпись родителя. Многие гимназисты очень боялись этих записей. Был у нас в классе один ученик по фамилии Хрусталев, сын какого-то захудалого капитана 116-го пехотного Малоярославского полка, часть которого стояла не в Риге, а в крепости Дюнамюнде при устье реки Двины. Оттуда за 15 километров по железной дороге и приезжал ежедневно и самостоятельно в гимназию его сын, ученик приготовительного класса. Это был настоящий заморыш, худой и какой-то серый с торчащими вихрами непонятного цвета, с веснушчатым лицом. Учился он плохо, был слабо развит для своих лет, но с товарищами держался важно и знал много таких вещей, о которых большинство из нас не имело никакого понятия. Например, как ловить птиц, как гонять голубей, как надувать кондукторов и ездить бесплатно на поезде. Он был всегда голоден, завтрака из дому ему не давали, но у него в кармане было всегда несколько копеек, на которые он покупал с уличных лотков маковники. Моя мать строго-настрого запрещала мне что-либо покупать с лотков у разносчиков, да у меня никогда и денег не было, так как я, к великому своему огорчению, завтракал у тети Ани, что не позволяло мне, подобно остальным моим товарищам, бегать всю большую перемену, жуя булку, по двору. 176 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Я с завистью смотрел, как Хрусталев ест липкие и грязные маковники, они казались мне невероятно вкусными. Иногда у него появлялось и другие лакомства, которые он вынимал из карманов брюк, например, кусок кокосового ореха. Поедал он все это медленно и важно, вызывая не только мою зависть, но и многих других. Но учился он, как я уже сказал, плохо, ученьем не интересовался, да времени ему на ученье при длительных поездках оставалось мало. И вот раз после неудачного ответа Хрусталева Онисим Игнатьевич не только поставил в журнал двойку, но и потребовал дневник для записи. Хрусталев стал просить не записывать в дневник. Болотов был непреклонен. Хрусталев заплакал, но за дневником не шел, умоляя на все лады не записывать двойку в дневник. Онисим Игнатьевич раскричался за непослушание, встал с кафедры, чтобы самому взять дневник. Тогда Хрусталев бросился на колени и пополз за Болотовым, хватая его за ноги и целуя ему башмаки. Класс замер. Смутился и Болотов. Он растерянно улыбнулся, велел Хрусталеву сесть, и сам вернулся на кафедру. Мы напряженно ждали, что будет дальше. Хрусталев громко всхлипывал. – Пошел на место! – закричал на него Болотов. – И чтобы к завтрашнему дню все выполнить и выучить. Размазывая кулаком слезы по грязному лицу, Хрусталев отправился к своей парте. Нам долго было жалко и даже страшно смотреть на него, он стал как-то еще худее и ниже, и мы думали, что же ужасное ждало Хрусталева дома, если он предпочел целовать сапоги. Через некоторое время мне говорили близкие товарищи Хрусталева, что его отец, выслужившийся из солдат офицер, участник русско-турецкой войны 1877 года, пьяница и зверь, порет сына за каждую провинность, и за запись в дневнике мальчику было не миновать нещадной порки. Как я уже писал, уроки приготовительного класса кончались в 1 час 30 минут. Я шел в квартиру Белявских и там должен был – 177
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ждать отца, чтобы ехать с ним вместе домой. Но отец освобождался от службы лишь в 3 часа. Так как управление Риго-Орловской дороги было недалеко, то уже в 3 часа 15 минут он заходил за мной, и мы уходили на вокзал. Но почти 2 часа я слонялся у Белявских, делать мне было нечего, и бабушка решила учить меня играть на рояле, благо рояль стоял в зале в эти часы без пользы. Я с удовольствием согласился, так как любил музыку и пение. Моя мать часто дома пела, хотя никогда не училась ни музыке, ни пению, и нот не знала. Но у нее в молодости было сильное сопрано, она знала много русских романсов, которые теперь называют старинными. И не только у нее, но и у всей ее семьи была музыкальная память и хорошие голоса, особенно у тети Вари Судзиловской. У отца тоже была музыкальная память, правда он никогда не пел, но любил насвистывать. Все три его сестры обучались в детстве игре на рояле, что считалось обязательным для девиц, но только Эльза играла как следует и неплохо пела. Она любила петь, и от нее я услышал много романсов. Бабушка в старости сама на рояле не играла, но взялась меня учить. Был куплен какой-то нотный учебник, и занятия начались. Я с интересом и старанием стремился постичь фортепианное искусство, но бабушка всегда была мной недовольна. Она сердилась, что я плохо постигал одновременную игру двумя руками и не мог быстро находить клавиши по нотам. Она считала, что я ленюсь. На самом деле, это было не так. Правда, я занимался только в положенное время, а в остальное к роялю не подходил, но дома у меня рояля не было, а в зале у Белявских играть я стеснялся, к тому же играть сразу после занятий в гимназии я не мог, так как чувствовал себя слишком усталым. Бабушке не хватало терпения, да и методика обучения, верно, сильно хромала. На занятия она брала с собой ножницы и била их кольцами меня по пальцам, когда я ошибался. Перед Рождеством бабушка заставила меня разучить две немецкие религиозные рождественские песни, что я и сделал. Это было на 4-м месяце моего обучения. Но этими песнями 178 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
и кончилось мое фортепианное образование, она больше не стала со мной заниматься, заявив, что я неспособен к музыке. Я был огорчен, но не стал ее просить: мне казалось, что ей просто надоело со мной заниматься. К сожалению, никто больше со мной музыкой не занимался, даже тогда, когда я стал солистом хора, и не могло быть сомнений в наличии у меня музыкального слуха. Позже, когда я был взрослым и стал брать уроки пения у профессионального преподавателя, оказалось, что у меня абсолютный слух, но, увы, таланты мои заглохли, и я не умею играть ни на одном инструменте. Весной 1898 года, когда я учился в старшем приготовительном классе, я в первый раз в жизни (мне было тогда 9 лет) смотрел спектакль, собственно говоря, не самый спектакль, а генеральную репетицию. В тот год Александровская гимназия решила поставить на масленицу спектакль и сыграть, не более и не менее, как «Короля Лира» Шекспира. Душой этого нелегкого предприятия и, вероятно, даже его режиссером, был преподаватель Василий Михайлович Лебедев (племянник дяди Гули). Это был единственный случай за все мое пятилетнее пребывание в Александровской гимназии, когда гимназисты ставили спектакль, и, несомненно, этот факт связан с работой в гимназии В. М. Лебедева. В следующие годы, когда его не стало, спектакли уже не ставились. В гимназиях того времени самодеятельность ограничивалась хоровым кружком, никаких других кружков, никаких увеселительных и танцевальных вечеров не было. Считалось, что гимназия существует для учения, а развлечения – это дело частное, семейное и должно проводиться вне гимназии. Чем объяснить, что для постановки была выбрана одна из самых сложнейших пьес Шекспира, непосильная даже многим профессиональным театрам, я не знаю. Вероятно, тогда не были особенно требовательны к технике игры. Ведь этой весной еще не успел даже родиться Московский Художественный театр. В самой гимназии ставить спектакль было нельзя, сцены не было. Поэтому наняли помещение русского общества «Улей». – 179
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тогда в Риге русского постоянного театра не было, и профессиональные труппы, приезжавшие на гастроли в Ригу, играли в зале общества «Улей». Это был обыкновенный небольшой концертный зал с обычной клубной, как теперь говорят, сценой. В первых годах нашего века (20-го) в Риге был построен русский театр, но клубный зал продолжал функционировать. После образования в 1919 году самостоятельной республики Латвии, русский театр был сделан латышским, а русская труппа снова перекочевала в «Улей». О спектаклях в «Улье» пишет в своем романе «Бескрылые птицы» Виллис Лацис. В гимназическом спектакле все роли, как мужские, так и женские, исполняли гимназисты старших классов, причем заняты были почти все гимназисты этих классов, если не на отдельных ролях, а таких тоже было немало, не менее 20, то в массовых сценах или на подсобных работах (суфлер, работники сцены и т.д.). Мой дядя взял меня с собой на генеральную репетицию, которая шла в костюме и гриме. Я был потрясен страданиями старого короля и с замиранием слушал его громкую декламацию и трагическую жестикуляцию. Играющих женские роли я жалел, я понимал, как трудно им говорить и двигаться. Это действительно было так, потому что под шекспировским дамским костюмом у них было обычное мужское белье и башмаки, и костюм висел на них довольно комично. Благородную Корделию играл первый ученик VII класса Родин. Это был женоподобный юноша с застенчивым краснеющим лицом и вьющимися каштановыми волосами. Он мне очень понравился. К сожалению, как потом трагически выяснилось, он нравился не только мне, а его блестящие способности и скромная женственная внешность покрывали собой далеко не скромные вещи. Домой в Торенсберг после гимназии я возвращался для ребенка сравнительно поздно, после 4-х часов. Пообедав, приходилось сейчас же садиться за уроки. Но в праздники я оставался целый день дома. Мне подарили саночки, и я стал кататься 180 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
на них с гор. Катался я не один, приходили и другие мальчики, в том числе гимназисты, жившие в Торенсберге. Я уже упоминал, что Торенсберг расположен на горе, откуда он получил свое название – берг, а железная дорога и вокзал были под горой. С горы была проложена к вокзалу улица, круто идущая вниз. По ней очень удобно было кататься на санках, которые быстро скатывались вниз. Беда только в том, что по этой же улице ездили извозчики, отвозившие пассажиров на вокзал. Мать всегда боялась, что я попаду под лошадь. Я и мои товарищи объясняли ей, что санками можно при помощи вожжей управлять и уклоняться в сторону, да и вообще остановиться. Мать верила и разрешала мне кататься. В один прекрасный день, когда я мчался лежа на санках с горы к вокзалу, я заметил, что лечу прямо под лошадь извозчика, подымающегося в гору мне навстречу. Удивительно, что я его заметил только тогда, когда до него оставалось несколько шагов. Сманеврировать я уже не успел и врезался прямо под ноги лошади. Лошадь взметнулась в сторону, санки опрокинулись, я вывалился, но отделался лишь ушибом. Но мои брюки оказались разорванными сверху донизу. Я был перепуган, извозчик ругался. Теперь самое трудное было – дойти до дому в разорванных брюках. Много горьких слез мне пришлось услышать от матери, зашивавшей мне брюки. Но радость, что я цел, спасла меня от наказания. Незаметно наступила весна, а затем конец учебного года. Были назначены экзамены для перевода в I класс. По молодости лет я очень мало волновался, никакой подготовкой к экзаменам не занимался, да и в классе никакой подготовки к экзаменам, которая проводилась в школах советского периода, не было. Учебный год кончался, и экзамены были его естественным концом. Это был такой же опрос и такие же письменные работы, какие были в году. Экзамены проводились по Закону Божьему, русскому языку и арифметике. Экзамены проводил свой же учитель, без каких бы то ни было ассистентов. Ученики совершенно не волновались. – 181
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Устные экзамены я выдержал на пятерку и четверки. Но был на экзамене дан и диктант, который я мог по старой привычке написать плохо. На следующий день после экзаменов я оставался дома, и какую оценку я получил за диктант, я не знал. Вдруг дня через два после окончания экзаменов, когда я мирно играл на дворе, вернулся со службы раньше обычного отец и прямо ко мне. – Ты знаешь, как ты сдал экзамен, и какая у тебя отметка по диктовке? Я струсил, так как боялся, что написал диктовку плохо, и, следовательно, остался на второй год. Отец увидел, что я перепугался и пожалел меня. – Ты получил по диктовке 4, и тебя перевели в I класс с наградой II степени. Собирайся сейчас со мной в гимназию, там будут объявлять решение педагогического совета. Я не заставил себя долго ждать. Радостная мать меня быстро снарядила, и мы с отцом уехали в Ригу. В классе О. И. Болотов раздавал своим ученикам свидетельства с отметками об окончании приготовительного класса и о переводе в I класс. Я был переведен с похвальным листом, то есть с наградой II степени. Наступило лето 1898 года, а вместе с ним снова возникли вечно новые и вечно старые проблемы здоровья (главным образом, моего) и экономии. Белявские отправлялись на это лето на дачу в местечко Кокенгузен и, как видно это уже входило в традицию, предложили взять меня с собой. Родственники отца почему-то обращали свое внимание главным образом на меня и почти не интересовались моим братом Ваней, который был умным и хорошим мальчиком, во всех отношениях не хуже меня. Возможно, что им было легче брать к себе меня, которому было 9 лет, чем Ваню, которому только исполнялось 5. Родители решили оставаться на своей квартире, но чтобы дать и Ванечке подышать сельским воздухом, ненадолго, по приглашению Женечки Гладыревской, съездить к ней в Поплакен. Отец отпуск не получил. Я не помню вообще, чтобы отец за время своей четырехлетней службы на Риго-Орловской до182 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
роге получал когда-либо отпуск. Пожалуй, только в 1897 году, когда он жил в Майоренгофе, он воспользовался двухнедельным отпуском. Итак, я с Белявскими уехал в Кокенгузен. Местечко Кокенгузен (теперь Кокнесе) находится в очень живописной холмистой местности по Риго-Орловской железной дороге, на берегу Западной Двины между Ригой и Двинском (Даугавпилсом) в 94 километрах от Риги. Когда-то это был укрепленный город русских полоцких князей. На рубеже 12-го и 13-го веков, когда появились рыцари-меченосцы, здесь правил русский князь Вячко. Затем Кокенгузен стал рыцарской крепостью. Внутри этой крепости был построен неприступный рыцарский замок с башнями, рвом и подъемным мостом. Эту крепость осаждали и брали штурмом в Северную войну у шведов: в 1700 году – поляки, а в 1706 году – русские. От штурма русских замок был совершенно разрушен, и крепость перестала существовать. А еще через сто лет Кокенгузен превратился в дачное место. Вокруг руин старого замка местные землевладельцы построили дачи, и рижане стали охотно снимать их на лето, привлекаемые очень красивой местностью, холмами, рощами и лесами, речками и ручейками, а также близостью большой реки, над которой высился большой утес Стабуранс. А разрушенный замок стал местом экскурсий. Деревянные части здания не сохранились вовсе, но высились полуразрушенные высокие могучие каменные стены шириной в метр с редкими узкими готическими окнами и бойницами, на углах замка высились круглые башни, а если подойти к самим развалинам, то ниже уровня земли внутри его виднелись поросшие кустарником, травой и даже деревьями глубокие каменные подвалы, где, по рассказам местных жителей и историческим преданиям, были темницы для людей, прикованных к стенам, и где содержались дикие звери, медведи, львы и тигры. Тетя Аня выбрала для дачи Кокенгузен еще и потому, что дачников там было сравнительно мало, так как там не было – 183
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
моря, и место было настолько отдалено от Риги, что ежедневные поездки в Ригу были очень затруднительны. Дачи не были скучены, отстояли друг от друга чуть ли не на полкилометра, размещаясь главным образом по дворам-мызам. И летние развлечения в Кокенгузене были иные, чем на взморье. Преобладали пикники в лес и на реку. В Кокенгузене жило много учителей, так как летом они не были связаны с Ригой. Собиралась компания, нанимали 3-4 крестьянских долгуш-линеек, все рассаживались, брали с собой прислугу, самовар, провизию и отправлялись на целый день куда-нибудь к красивому месту. В компании с Белявскими участвовали преподаватели Александровской гимназии Франц Егорович Клуге с семьей и Василий Михайлович Лебедев. Линейки-долгуши для поездок нанимались без кучеров, править, кормить лошадей и смотреть за ними брались сами дачники. Я всегда устраивался на линейку, где правил Ф. Е. Клуге, он сажал меня перед собой и передавал мне вожжи. Для меня это было большое удовольствие. Я пробыл у Белявских не полное лето, к концу его за мной приехала моя мать, чтобы взять с собой к Женечке Гладыревской в Поплакен. В Поплакене гостили мы втроем – мама, Ванечка и я. У Гладыревских в это лето родился второй сын, Юрий. Настроение в доме было всегда сумрачное. Сам Гладыревский все чаще уезжал из дому на несколько суток, и до нас доходила молва, что где-то он завел себе какую-то «любовь». Кроме того, в доме был постоянный хронический денежный кризис, что приводило к суровой экономии в питании. Но штат прислуги, включая письмоводителя, которого держал при себе Л. П. Гладыревский, и число лошадей не уменьшалось. Помещичий дом, где жили Гладыревские, был построен в стиле ампир, перед фронтоном стояла колоннада, к которой вела широкая каменная лестница. Мы с братом очень любили бегать по всем ступеням лестницы, подымаясь и спускаясь с одной на другую. Как-то раз, когда мы были заняты этой беготней, мы не заметили, что на лестнице улеглась, глодая кость, ог184 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
ромная собака Гладыревских по имени Барс. Она была известна своей злостью, но почему-то днем иногда ее спускали с цепи. Своих, в том числе и нас, она не трогала. И вот, мой брат Ваня, пробегая по ступенькам лестницы, увидел, что на его пути лежит этот огромный пес с костью, и остановился, боясь идти дальше. Но я, считая, что собака не тронет, закричал ему: – Не бойся, Барс не тронет. И тут случилось что-то страшное. Барс бросился на него, повалил и вцепился зубами в его ручонку. Ванечке тогда только что исполнилось 5 лет. Раздался страшный крик, я подбежал, но не знал, что делать. К счастью, поблизости были какие-то люди, которые прогнали собаку. Ванюшу подняли и отнесли в дом. Все платье его было в крови, рука была прокушена до крови. Большой шрам на правой руке выше кисти остался у него на всю жизнь. В начале августа мы вернулись из Поплакена в Торенсберг. Моему отцу опять повысили жалованье: он стал получать 70 рублей в месяц. Близилось 16 августа, когда я должен был отправляться в гимназию. Меня интересовало, в какой из первых классов я попаду. Дело в том, что с первого по пятый класс включительно в Александровской гимназии были параллельные классы, таким образом, был «первый класс» и был «первый параллельный класс». В каждом классе числилось по 35–40 человек. По каким-то сметно-бюджетным соображениям плата за учение в параллельном классе была немного выше, что-то вместо 50 рублей в год – 55 рублей. Может быть поэтому, а может быть по другим соображениям, в параллельном классе состав гимназистов несколько отличался: там были дети более зажиточных и более интеллигентных родителей. Происходил некоторый отбор. В этих классах и учились лучше. Мне очень хотелось попасть в параллельный класс, мне казалось, что и учителя в параллельных классах лучше и интереснее. Вероятно, так и было. – 185
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Когда 16 августа я пришел в гимназию, я с удовольствием узнал, что попал в параллельный класс. Но были приняты меры, чтобы в основном классе были тоже хорошие ученики. Поэтому наш лучший ученик Тихомиров был определен в основной класс, но Ростиславов и все мои остальные приятели были зачислены в параллельный. Но от платы за учение директор меня освободил «по бедности». Он имел право 5% учеников освобождать от платы, если их родители бедны, а ученики хорошо учатся. С 16 августа занятия пошли полным ходом. В гимназии была тогда принята классическая программа, установленная в 1884 году министром просвещения графом Толстым, разделившим гражданские средние учебные заведения на гимназии и реальные училища. В гимназии было 8 классов, не считая приготовительных, и задачей гимназического обучения была подготовка юношей к университетскому образованию или к поступлению в другие высшие учебные заведения. Реальные училища имели сначала 6 классов, и их задачей было дать общее образование тем, кто в дальнейшем заполнит ряды средней интеллигенции, занимаясь торговлей, или промышленностью, или отдавая себя государственной службе. Вскоре реальным училищам прибавили 7 класс, который был назван дополнительным и который должен был подготавливать реалистов к экзаменам в высшие технические учебные заведения. В гимназии основным предметом были классические языки, в реальных училищах классические языки не изучались. В первом классе гимназии я встретился с двумя новыми предметами, латинским языком и географией. Распределение учебных часов в неделю было следующее: Закон Божий – 2 часа, русский язык – 4 часа, арифметика – 4 часа, география – 2 часа, чистописание – 2 часа, рисование – 2 часа, гимнастика – 1 час, латинский язык – 7 часов, то есть ежедневно по часу, а по субботам – 2 часа, причем на втором часу писались еженедельные extemporalia – письменные переводы с русского на латинский. 186 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Таким образом, всего в неделю набиралось 24 учебных часов, или 4 часа в день. Пение было вынесено вне расписания на 5-й час, но оставались на нем только те, у кого был обнаружен слух. По Закону Божьему мы стали проходить Священную Историю Ветхого Завета, другими словами, еврейскую библейскую историю от так называемого сотворения мира; от Адама и до рождения Иисуса Христа. Это были интересные рассказы: о потопе, по истории еврейского народа, о его борьбе с иноземцами, героических подвигах его сынов, о патриотизме Давида и Самсона, о несчастиях народа, египетском и вавилонском пленении, о разрушении Иерусалимского храма и т.п. Конечно, основной нитью было изучение законов и пророчеств еврейских, служивших материалом к появлению идеи Спасителя. У нас был небольшой учебник, насыщенный интересным и разнообразным содержанием. Меня очень увлекала эта история, я старался запомнить и сопоставить факты, стал легко запоминать их. У меня начала развиваться память, я быстро запоминал хронологические даты и исторические собственные имена, я стал переживать исторические события и мысленно представлять их. Мне кажется, что тогда уже у меня зародились любовь и интерес к истории, которые прошли со мной всю мою жизнь. Никакой другой предмет, никакая другая сторона жизни никогда не интересовала меня так, как история. Никакой другой предмет я не схватывал с такой легкостью, буквально с первого чтения, и никакие факты я так отчетливо, иногда на всю жизнь не запоминал, как исторические. Судьба не дала мне быть историком, много причин было для этого. И сейчас, на старости, когда я вижу свои способности, проверенные жизнью, я знаю, что больше всего склонности, способности и интереса у меня было к изучению истории, исторических фактов и к решению различных исторических проблем. И память моя, вообще заурядная, по отношению к истории была выдающейся, блестящей. Закон Божий, чистописание и рисование преподавали все те же учителя, а латинский язык и географию вел Франц Егоро– 187
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
вич Клуге, старый, высокий немец, который все время отхаркивался и отплевывался во время урока, в платок, конечно. Преподавал он добросовестно, объяснял ясно и точно, спрашивал и оценивал ответ справедливо. Дисциплина у него на уроках была хорошая, ученики уважали и слушали его. Они видели, что приобретают знания, и это доставляло им удовольствие. Я не помню, какой учебник был по латинскому языку, кажется, Виноградова. Была также особая книга по латинской грамматике, автором ее был известный филолог Ходобай, но книга его была в обработке Адольфа. В первом классе мы проходили всю морфологию, на синтаксис не обращали внимания. Учебник состоял из переводов с латинского на русский и обратно. Переводились или отдельные предложения на определенное грамматическое правило, или маленькие рассказики из классической филологии. Но больше всего обращалось внимания на перевод с русского на латинский, который удостоверял знания, как грамматики, так и выученных за неделю слов. По субботам ученики писали письменный перевод, и достоинство этого перевода определяло оценку по латинскому языку. Обращалось внимание на знание слов. Вызванного на уроке ученика спрашивали слова, то есть преподаватель говорил слово по-русски, а надо было его повторить на латыни. Устно спрашивали склонения, спряжения и перевод. На дом задавали устные и письменные задания по грамматике и переводу. По географии мы проходили общие понятия и пять стран света (Антарктида тогда страной света не считалась), знакомились с картой мира и с главными географическими явлениями (ветры, леса, пустыни, архипелаги и острова, флора, фауна, население, расы). Я сразу же очень полюбил географию и карту, стал заниматься очень хорошо. Русский язык преподавал Степан Васильевич Кузнецов, сравнительно молодой человек, лет под тридцать, живой, веселый и интересный. Он же был нашим классным наставником. Мы любили его, авторитет его стоял очень высоко, но иногда смеялись и шутили у него на уроке, так как он сам был шумным человеком. 188 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
По программе мы должны были пройти подробно и полностью морфологию, изучить орфографию, писать диктовки, делать разбор предложения. Пересказов прочитанного мы не писали, так как директор гимназии, Е. В. Белявский, сам крупный специалист по методике русского языка, считал, что до определенного возраста (12 лет), и до наступления соответствующего развития и начитанности, давать детям писать пересказы нельзя: это портит язык и прививает привычку к бессодержательному письму. Мы пользовались как учебником русского языка Кирпичникова, так и хрестоматией с отрывками из произведений русских классиков, от Пушкина и до Тургенева, Аксакова и Григоровича включительно. Арифметику преподавал Инспектор гимназии Владимир Васильевич Руднев, небольшого роста старик, с бородкой и кудрями с проседью на голове. Мы и занимались по учебнику, им написанному. Проходили в первом классе задачи на действия с целыми числами. Но примеров мы решали очень мало, главное было – задачи. Это делало курс интересным. Содержание задач зачастую было замысловатым, все больше из торгового быта. Преподавал Руднев тоже очень хорошо, объяснял ясно и толково. Нам нравились его уроки и сидели мы на них очень хорошо. Уроки по рисованию стали тоже гораздо интереснее. Преподаватель В. Н. Шустов стал приносить в класс гипсовые пластинки с барельефами, которые мы должны были срисовывать и растушевывать. Мы перестали рисовать в тетрадях, и стали пользоваться блоками. Блок представлял собой планшет, на который были наклеены листы ватманской бумаги. Когда чертеж был окончен, его срывали с блока и подавали преподавателю. За каждый рисунок ставилась отметка. Все барельефы были распределены по степени трудности. Начинали мы срисовывать простой лист, а затем переходили к сложным листам, звездочкам и орнаментам. Шустов не торопил нас, и поэтому некоторые ученики за учебную четверть могли выполнить лишь три-четыре рисунка, тогда как иные рисовали по 8–10. Конечно, переход от тетрадей – 189
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
по рисованию к блокам наполнял нас гордостью, и В. И. Шус тов допускал этот переход не сразу, а постепенно, в качестве награды за сделанные в тетради рисунки. Для рисования на блоках мы пользовались особыми мягкими карандашами, которые стоили не 5 копеек, как обычно, а 14 копеек и снаружи были окрашены в желтый, а не в коричневый цвет. И резинки были нам надобны другие, которые называли «клячками», они снимали не только нарисованные линии, но и карандашные растушевки. Но я рисовальщик был плохой, и с трудом, и не всегда получал четверки. По рисованию нам домашних заданий не задавали, зато по чистописанию мы должны были списывать в тетрадь с особых прописей. Чистописание продолжалось во всех трех первых классах, и это было причиной того, что у гимназистов вырабатывалось умение писать красивым и хорошим почерком. Учился я в первом классе хорошо, лучше, чем в приготовительном. По Закону Божьему, географии и чистописанию я получал только пятерки, по русскому языку чаще пять, чем четыре. По латыни и арифметике четверки преобладали над пятерками, а по рисованию – над тройками. По итогам четвертей я чаще бывал в I разряде, так как по двум главным предметам (из четырех) имел пятерки (Закон Божий и русский язык). Бывали по четвертным итогам пятерки и по арифметике. По латыни я как-то не сумел сразу отчетливо выучивать правила и делал ошибки в переводах с русского, не умел применить выученное правило. Возможно, что были методические ошибки со стороны преподавателя Ф. Е. Клуге, потому что не только мне, но и большинству учеников, латинский язык давался труднее, чем другие предметы. Но методика преподавания, и не только латинского языка, была в то время в зачаточном состоянии, и каждый преподаватель вел обучение по-своему, как считал нужным и полезным. Самым главным методическим средством была строгость, строгие отметки и страх учеников перед разнообразными нака190 –
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
заниями. А наказаний было много: начиная от плохих отметок и записей в дневнике до «оставлений без обеда», то есть ареста на 1–2 часа после уроков или в воскресенье на 4–6 часов, и, в конце концов, исключения из гимназии, как за неуспеваемость, так и за отдельные проступки. Но я был в I разряде и занимал 4–5 место в классе. Осенью, 30 августа, в день праздника Александра Невского, кому была посвящена гимназическая церковь, назначался ежегодный гимназический торжественный акт. На этот акт приглашались городские власти: рижский архиерей, попечитель Рижского Учебного Округа, губернатор и другие видные лица с супругами, в особенности, если они были к тому же родителями учащихся. Директор гимназии говорил речь о состоянии гимназии, об учебных успехах. Затем происходила раздача наград гимназистам. Раздавались награды: I степени, то есть похвальный лист и книга, и II степени – только похвальный лист. Секретарь педагогического совета передавал награду кому-либо из именитых посетителей, или их супругам, или архиерею, или попечителю Учебного Округа и тому подобным, а затем вызывался гимназист, который должен был подойти к лицу, у которого в руках находилась его награда, сделать установленный поклон, щелкнуть каблуками, взять награду, и, если ему подадут руку, пожать или поцеловать ее (у архиерея или у дам) и поблагодарить. На этом официальный акт заканчивался. Затем директор приглашал именитых лиц и начальство (с дамами, конечно) к себе на квартиру на легкий завтрак. Там их встречала тетя Аня, которая в гимназии никогда и ни при каких случаях не показывалась. В 1898–1899 учебном году не было ни ученического спектакля, ни танцевального вечера. Весной был концерт, данный силами учеников: пели, декламировали, играли на скрипке и на рояле. – 191
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Мне запомнилась игра ученика VIII класса Гинзбурга на скрипке. Играл он меланхолическую серенаду Чайковского. Надолго я запомнил мотив этой серенады. Но танцев после вечера не было. Дело в том, что актовый зал, где собирались гимназисты, где давался концерт, и где можно было бы танцевать, отделялся лишь большими великолепными резными дверями от церкви. Собственно говоря, церковь и была построена в части актового зала, и поэтому танцевать в актовом зале нельзя было.
Генеральная карта Курляндской губернии 1820 года – фрагмент
Паровозо-вагон Коломенского завода «кукушка»
192 –
– 193
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь вторая. Глава V. ГИМНАЗИЯ
Рига. Набережная Наследника
Рижское взморье
Рига. Александровская гимназия (фото XIX века)
194 –
– 195
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь третья Реконструкция замка Кокенгузен (по материалам сайта castle.lv)
Развалины замка Кокенгузен (по материалам сайта castle.lv)
196 –
Главы VI – VIII
Тетрадь третья Глава VI. Развал семьи . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Содержание: Встреча с Рейнгартеном. Мои игры. Мое чтение. Попытка отца вернуться на военную службу. Болезнь отца.
Глава VII. У Белявских . . . . . . . . . . . . . . . 10 Содержание: Квартира Белявских. Дядя Гуля. Его деятельность. Его отношение ко мне. Другие члены семьи Белявских. Моя жизнь у Белявских. Рижские сады и парки. Я пою в хоре. Мой отец в больнице. Первая исповедь.
Глава VIII. Смерть отца . . . . . . . . . . . . . . . 23 Содержание: А. И. Тверитинова. В Доблене. Мама занимается. Второй класс. Новые языки. Игры на дворе. Чтение ширится. Англо-бурская война. Эккардты. Смерть отца.
198 –
Глава VI РАЗВАЛ СЕМЬИ Добирался я до гимназии из Торенсберга по-прежнему на поезде. Но с переходом в первый класс мать разрешила мне ездить самостоятельно, без отца. Это устраивало нас обоих. Отец утром мог выходить на работу несколько позже, у него служба начиналась в 9 часов, он мог ехать на другом поезде. Мне же не надо было после окончания уроков ждать отца полтора часа и непроизводительно терять время. Теперь у меня было много домашних заданий, и время приходилось рассчитывать. Мне было также позволено приходить прямо в гимназию, как обычному гимназисту, а не заходить раздеваться в квартиру Белявских, к тете Ане. Только завтракать на большую перемену я должен был по-старому заходить к ней, что тоже мне не нравилось, так как я предпочитал в большую перемену бегать с бутербродом в руке по большому гимназическому двору, как бегали все остальные. Поезда из Риги в Торенберг шли каждые полчаса, так как через Торенберг шли три линии: на Митаву, на взморье и в Усть-Двинск (Болдераа). Если я спешил из гимназии, я попадал на «кукушку», идущую в Усть-Двинск, а если я немного задерживался в гимназии, то ехал уже на большом настоящем поезде, который шел на Митаву и далее на Либаву, и в котором в этом году впервые появились спальные вагоны. С удивлением смотрели и молодежь, и старики на длинные полки, на которых – 199
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
можно было лежать, и над которыми поднимались другие такие же верхние полки. И вот однажды, когда я ехал на митавском поезде, произошла памятная встреча. Я оказался в одном вагоне и даже ехал на одной полке с самим Рейнгартеном. В те дни Рейнгартен был самый знаменитый человек в Риге. Еще за 2-3 недели до встречи в поезде я ходил с тетками Аней и Эльзой и еще с какими-то взрослыми знакомыми в старый город встречать входящего пешком из-за Двины Рейнгартена. Был, кажется, праздничный день, улицы были запружены толпой, люди шпалерами стояли на тротуарах и мостовой. Огромные наряды полиции едва могли поддерживать порядок. У многих, особенно у дам и девиц, в руках были огромные букеты цветов. На углах улиц расположились духовые оркестры, которых в Риге было множество. Наконец, через добрые пару часов ожидания показался пешеход: это был Рейнгартен. За ним с криками «ура» и «hoch» шла огромная толпа, перед ним женщины бросали цветы и букеты. Рейнгартен был кругосветным путешественником – пешеходом. За три года перед тем никому не известный рижский студент Рейнгартен объявил о своем намерении без копейки денег обойти пешком вокруг света: выйти из Риги на запад и придти с востока. И за три года он это сделал. Он шел только пешком, прошел Европу, пересек Америку, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, оттуда приехал на пароходе в Китай, прошел Маньчжурию, Сибирь и через Москву вернулся снова в Ригу. Это путешествие ему не только ничего не стоило, но, уйдя бедняком, он вернулся богачом. Как это случилось? Очень просто. Во-первых, он посылал корреспонденции о своем путешествии в Рижские газеты и журналы. Во-вторых, в городах, которые он проходил, он читал лекции и доклады о том, что он видел и встречал, и писал корреспонденции в газеты различных стран, под конец стал сниматься и продавать свои фотографии. В-третьих, он стал рекламировать белье, одежду и обувь, в которых он шел. Фабриканты высылали все это ему бесплатно да 200 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
еще платили большие деньги за рекламу. Особенно он рекламировал шерстяное егеровское белье. Владельцы гостиниц давали ему бесплатно номер, в ресторанах кормили бесплатно. Реклама ширилась. Последний год принес ему богатство. К тому же он стал Рижским героем: город устроил ему торжественную встречу, преподнес ему ценные подарки и крупную сумму денег. По возвращении Рейнгартен прочел в Риге и в других городах Прибалтики сотню лекций и докладов. И дело кончилось тем, что он купил себе имение в Витебской губернии и зажил помещиком. Вот его-то я и встретил в вагоне, когда возвращался домой. Я заметил, что в вагоне все смотрят на какого-то крупного мужчину, очень крепкого на вид, довольно молодого, одетого немного странно, в «егеровское», т.е. в длинные шерстяные чулки и в серый шерстяной костюм. Было начало октября, стояла еще теплая погода. Я уставился на незнакомца, он меня заметил и спросил по-немецки, знаю ли я Рейнгартена. Я ответил, что ходил его встречать. Он сказал: «Я и есть Рейнгартен». Я был до того поражен, что сначала не поверил, так как не мог допустить, чтобы знаменитый Рейнгартен мог сидеть рядом со мной, как обыкновенный человек. Тогда Рейнгартен, видя мои сомнения, вынул свою визитную карточку и дал мне ее. Я прочел – «Рейнгартен». Сомнений быть не могло: это был он. К сожалению, через 15 минут мне нужно было выходить из поезда, но много лет хранил я его визитную карточку. Очень много лет спустя, в 20-х годах уже двадцатого века, живя в Киеве и близко интересуясь оперой, я узнал, что фамилия артистки – Рейнгартен. Я заинтересовался, не родственница ли она знаменитого в свое время путешественника. Она оказалась его дочерью. После революции витебское имение ее отца, заработанное ногами, у него было отобрано, и он вскоре умер. Дочь его жила на собственный заработок. Из гимназии домой я попадал к трем часам, а затем целый час или гулял в соседнем саду, или на улице с мальчиками-сосе– 201
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
дями, или с Ваней, а если была плохая погода, сидел дома, читал или играл. К четырем часам приезжал со службы отец, и мы садились обедать. Обед готовила мать, прислуга приходила только стирать и мыть пол, колоть и приносить дрова. После обеда я садился за свой стол готовить уроки. Вся семья сидела в столовой. Еще в 1897 году по настоянию матери была выписана петербургская газета «Биржевые ведомости». Это была очень распространенная газета не столько из-за биржевой информации, которой большинство читателей совершенно не интересовалось, сколько ее литературной и информационной частью. В газете очень много уделялось места описанию разных уголовных происшествий, всяким судебным процессам и просто происшествиям (часто того характера, какие незадолго перед этим стал описывать А. П. Чехов). Наконец, в газете печатались очерки, рассказы, повести и даже романы. Вот из-за этой литературной части мать и выписывала «Биржевые ведомости». Плата была невысокая. 9 рублей в год, платить можно было в рассрочку по 75 копеек в месяц. Как-то один номер газеты к нам не пришел, и целая глава какого-то романа пропала. Отец попросил у кого-то пропавший номер и вместе с матерью переписал пропавшую главу. Газету не рвали, а хранили, чтобы сохранить напечатанные в ней рассказы и романы. В 1898 году вместо «Биржевых ведомостей» родители выписали самый популярный в то время журнал «Ниву». Это был еженедельный иллюстрированный журнал. Я не буду его описывать, потому что и сейчас его можно найти в каждой хорошей городской библиотеке. Там было очень много репродукций с картин лучших русских и иностранных художников, а также фотоснимков всяких злободневных событий и фотографий героев дня. В журнале печатались большие романы и маленькие повести и рассказы. Во второй части журнала помещалось политическое обозрение и описания различных событий и уголков России. 202 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
Между прочим, в 1900 году в «Ниве» был впервые напечатан роман Л. Н. Толстого «Воскресенье». Но главной притягательной силой этого журнала были приложения. В те годы было два вида приложений: 12 литературных сборников и, главное, полное собрание сочинений какого-либо известного писателя. В 1898 году в качестве приложения было полное собрание сочинений И. С. Тургенева. Каждый год давался какой-либо новый автор, иногда издание длилось два года, но в таком случае давался и второй какой-либо автор. Сначала издавались лишь русские авторы, потом появились и переводы иностранных. Почти вся грамотная Россия и не только интеллигенция выписывала «Ниву». Таким путем создавались целые библиотеки: приложения к «Ниве», в виде полных собраний сочинений авторов, начали выходить в 1893 году, и кончилось издание журнала с приложениями в 1917 году. За 24 года издательство А. Ф. Маркса, а затем его наследников, оказало большую услугу русской культуре, так как по очень дешевой и доступной для всех цене (сначала 6 рублей в год, потом, все дорожая, так как приложения увеличивались, 8 рублей в год) читающая русская публика получила возможность собрать целые библиотеки классиков, как русских, так и иностранных. Я тоже читал журнал, причем особое внимание привлекало «Политическое обозрение»: в тот год шла испано-американская война. И вот, сделав уроки, а чаще по воскресеньям и по праздникам, я воспроизводил на полу спальной, нашей самой большой комнаты, всю эту войну, главным образом морские сражения. Мой братик Ваня внимательно следил за мной, а я давал ему необходимые пояснения. В это время у меня были и лото, и домино, строительные кубики и шашки. Но я не любил в них играть. Лото мне всегда казалось глупым, так как я сам не мог ни в малейшей степени влиять на ход игры. Игрок превращался в механизм для расстановки бочоночков на цифрах. Это было скучно, и лото я при– 203
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
способил для гораздо более интересного дела. Коробка превращалась для меня в броненосец, в те годы впервые появились броненосцы. Миноносцами служили карты, а бочоночки были матросы. Такие же превращения постигли и кубики, и домино, и шашки. Так я создавал американские и испанские флоты и крепости. На полу я устроил остров Кубу, возле которого происходили основные бои, крепость Сант-Яго1 и город Гавану. В случае нужды появлялись Филиппинские острова с городом Манилой и остров Пуэрто-Рико. Затем шло все согласно истории. Появлялась на броненосце надменная фигура испанского адмирала Серверы, главнокомандующего испанским флотом в американских водах, хвалившегося бомбардировать берега США. Затем отплывал американский флот адмирала Сампсона, и происходило морское сражение у Сант-Яго, которое кончалось почти полным уничтожением испанского флота. Окруженный адмирал Сервера сдавался в плен. Затем двадцатитысячный гарнизон Сант-Яго сдавался в плен двадцатитысячной армии Шафлера, в то время, как испанская армия, находившаяся у города Гаваны под командованием маршала Бланко, безучастно глядела на это. Происходили и другие сражения у Филиппин, такие же позорные для испанцев, где американский адмирал Девей уничтожал испанский флот адмирала Монтихо. Наконец у испанских берегов я собирал какие-то обломки, которые должны были обозначать последний флот адмирала Каморры, который так и не доехал до театра военных действий. Все фигуры испанцев были мною изукрашены, как это соответствовало испанской форме, блестящей и парадной, и носили громкие титулы. (В Испании в то время было 100 адмиралов, гораздо больше, чем кораблей). Фигуры американцев были очень Здесь и далее – сохранено авторское написание населенного пункта – Ред. 1
204 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
скромны, их генералы и адмиралы носили в то время обычные штатские костюмы с очень незаметными знаками отличия. Таким образом, даже тогда, когда я играл в войну, я играл в такую войну, которая была в действительности без фантазии. Несколько месяцев это была моя самая любимая игра. Итак, уже в девятилетнем возрасте я соприкоснулся с вопросами военно-политическими. И в это же время я познакомился с чисто политическим вопросом: в августе 1898 года умер «железный канцлер» Германии князь Бисмарк, создатель Германской Империи. Среди немецкого общества Риги Бисмарк пользовался не только уважением и любовью, он был кумиром этого общества, полубогом. Портрет Бисмарка висел на видном месте в квартире любой немецкой семьи. Его смерть, хотя ему было уже 84 года, и уже несколько лет он был в отставке, была воспринята немцами, как национальное горе. В немецких общественных организациях были проведены траурные заседания, многие немцы даже надели траур, то есть обшили черным крепом шляпы и рукава. В семье Белявских смерть Бисмарка ничем не была отмечена, но у Эккардтов вызвала сильные переживания. Я не мог этого не заметить, так как о Бисмарке говорили все, а тетя Аня подсмеивалась над Эккардтами. Хотя всюду заявлялось, что Бисмарк был «другом России», мой отец, как я заметил, и над этим заявлением смеялся и говорил, что Бисмарк хорош только для немцев, а в отношении России он руководился германскими интересами, и, если случалось ему поддерживать Россию, то только тогда, когда русские и германские интересы совпадали, под конец же своей деятельности заключил направленный против России австро-германский союз. Эти разговоры о Бисмарке впервые разбудили у меня национальные чувства, и я увидел рознь между русскими и немцами. Я считал себя русским и видел на русской стороне отца и тетю Аню. – 205
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Другой моей игрой была игра в поезда. Я брал подлинное расписание поездов по приморской линии, расставлял из коробок станции, от Риги до Туккума включительно, сооружал из строительных кубиков поезда с паровозами, рассаживал кондукторов, которыми являлись шашечки (проводников еще не было), и передвигал поезда со станции на станцию согласно расписанию, по условным часам, так, чтобы не было столкновений и крушений. Ваня мне помогал, тоже передвигал поезда. Но иногда и мать играла с нами в общеизвестные игры, домино, шашки. Маленький Ваня садился к ней на колени. Играли мы еще в игру, которая тогда называлась «Ричи-Рачи» и заключалась в том, что надо было, бросая кости, раньше своих партнеров провести свои фигурки домой. Я уже писал, что у моей матери был хороший голос. Оставаясь с нами, с детьми, она любила петь. От нее я научился романсам, которые пели в 80-ых годах в русском обществе. Среди них было много «жестоких» романсов. Я помню, она пела: «Глядя на луч пурпурного заката, стояли мы на берегу Невы. Вы руку жали мне. Промчался без возврата Тот сладкий миг, его забыли Вы. Но смерть близка, близка моя могила…» Не помню, что шло дальше, а затем был стих: «До гроба Вы клялись любить поэта, Вы не исполнили священного обета». И наконец: «Мой голос прозвучит и скажет Вам уныло: Он Вами жил, его забыли Вы». 206 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
Пела она также романс «Тигренок», который начинался словами: «Месяц плывет по ночным небесам, Друг мой ударил рукой по струнам. Струны грохочут, струны звенят, Страстные речи к милой летят».
В конце концов: «За тебя, о мой тигренок, своей кровью отплачу». Кроме того, она пела «Однозвучно гремит колокольчик», «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», «Ночи безумные», «Мой костер в тумане светит», сентиментальный романс «Голубка моя, умчимся в края, где все, как и ты, совершенство. И будем мы там делить пополам и мир, и любовь, и блаженство». Пела она и очень модный в то время романс «Пара гнедых», производивший такое сильное впечатление в исполнении знаменитого тогда опереточного артиста Давыдова. В романсе пелось об обедневшей состарившейся кокотке. Наконец, как ни странно, мать пела все арии из украинской оперы Лысенко «Наталка-Полтавка». По-видимому, эта опера и тогда была очень популярна. Знала она и арии из опер Верстовского, и необычайно популярные в то время романсы Варламова. На Рождественский сочельник мама сделала нам елку, мы получили подарки. Мне подарили книжки. В то время я никаких других подарков не хотел. Я страстно полюбил чтение. Но не всякое. В квартире у дяди Белявского я увидел перед гимназическим актом груду книг, предназначенных для наград ученикам. Были всякие книги: и стихи, и проза, и сказки, и были. Мой вкус обнаружился сразу. Меня совершенно не интересовали сказки. Быть может потому, что в раннем детстве я никогда и ни от кого не слышал ни одной сказки. Когда я был очень маленьким и не мог уснуть, мать пела мне песенки, но – 207
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
не говорила мне сказок. Вероятно, она сама их не знала. А в книжках, которые мне дарили в Варшаве, в первых книжках с картинками, насколько я помню, тоже ничего сказочного не было. И когда мне стукнуло 10 лет, у меня не обнаружилось никакого интереса к сказкам, даже к сказкам Пушкина. Я помню, мне подарили книжку «Сказки братьев Гримм». В них было меньше фантазии, чем в русских сказках, в сказках Пушкина, и в этом отношении они были для меня более приемлемыми, но зато они казались мне глупыми и однообразными. Я спрашивал мать: – В жизни это бывает? – Нет, не бывает, Ленечка», – отвечала мать. Значит, это неинтересно, решал я и книжку со сказками откладывал в сторону. Чувство бесплодности фантазии как-то остро было во мне развито. Я был еще слишком мал и неразвит, чтобы под сказочной формой находить народную идеологию. Но и тогда, когда я стал понимать идею сказки, форма сказки мне не нравилась. Ведь часто в сказках развитие сюжета происходит помимо действий и поступков людей, а при помощи сверхъестественных сил, которые переносили людей через океаны и давали им несметные богатства. Мне хотелось читать о том, как люди сами без посторонней помощи устраивали свою жизнь, становились героями, совершали великие дела. Поэтому моими любимыми книгами стали исторические сочинения. Я не любил также и стихи. Чувствовать их лирику, видно, тогда я еще не умел, а поэтический способ описания картин и событий мне казался трудным и мало понятным. Мне казалось, что прозой можно сказать проще и лучше. И странно, обладая уже тогда хорошей памятью на хронологию, географические названия и на факты, я с большим трудом учил стихи. Редко, отвечая стихи наизусть, я говорил их без ошибки и не запинаясь. Это обстоятельство несколько снижало мои отметки по русскому языку. Мне все хотелось сказать как208 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
то по-своему, и я путал стихотворное изложение. Мне потом в жизни часто приходилось слышать, что чуть ли не каждый человек когда-нибудь писал стихи. Про себя я этого сказать не могу: никогда в жизни я не сочинил ни одной строчки. Мою жадность к книгам исторического содержания скоро заметили, и дядя Е. В. Белявскй подарил мне к Рождеству 1898 г. прекрасное иллюстрированное издание «Капитанской дочки» Пушкина. Она и была моей первой книжкой из художественной литературы, которую я с наслаждением прочитал из конца в конец, которую я запомнил очень хорошо, и с которой я не расставался почти до старости. В 1937 году, распродавая свою библиотеку, продал я и эту книгу, издание которой стало, конечно, уже библиографической редкостью. В то же Рождество мать подарила мне роман Фенимора Купера «Красный Морской Разбойник». Затем я получил «Робинзона Крузо». Я читал и перечитывал эти книги, изучал их и изображал описанные в них события в своих играх, отыскивая на географических картах места, где они могли происходить. Я верил этим книгам, потому что все, о чем там было написано, мне казалось правдоподобным. Я видел в них жизнь «живых людей». Затем мне стали дарить ряд исторических романов, изданных для юношества, из русской истории. К сожалению, я забыл фамилию автора, написавшего ряд романов из эпохи преемников Петра I, не то это был кто-то из Волконских, не то Всеволожский, но мне страшно нравились романы – «Княжна Меншикова» (дочь любимца Петра I), затем я прочел романы А. К. Толстого «Князь Серебряный» из эпохи Ивана Грозного и Загоскина «Юрий Милославский» из эпохи смутного времени. Каждый раз после чтения исторического романа я добивался истины, как на самом деле происходили события. Сначала спрашивал мать, но так как она мало чем могла мне помочь (хотя сравнительно с другими женщинами ее круга она знала историю неплохо, так как всю жизнь увлекалась историческими романами) я, бывая у Белявских, старался найти в библи– 209
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
отеке дяди Гули, которая была расставлена на полках в его комнате, какую-нибудь книжку по русской истории, чтобы узнать «как было на самом деле», и можно ли верить тому, что написано в романе. Но в книгах по истории бывало так мало сказано о действующих лицах, что приходилось верить роману сполна. Читал я и детские книги. Мать где-то купила мне переплетенный полный комплект журнала для детей «Задушевное слово». Там печатались повести и рассказы. Я до сих пор помню повесть «Сестренка-няня», где рассказывалось, как остались после смерти родителей двое детей, и старшая сестра выходила своего младшего братишку, и рассказ «Скелет и старуха», где говорилось об одной супружеской чете цирковых артистов, где муж был так худ, как скелет, а жена была толстуха. Журнал был хорошо иллюстрирован. Мне кажется, это был хороший журнал, выдержанный в гуманном направлении. В нем ничего не было про войну, не было и глупо-фантастических сказок. По вечерам вся наша семья сидела дома, и каждый занимался своим делом, не мешая другому. Отношения между матерью и отцом были странные. Отец мало интересовался матерью и нами, предоставляя ей хозяйничать в доме и воспитывать нас. Свои семейные обязанности он понимал только в смысле добывания заработка. У отца и матери были свои отдельные знакомые, близкие и друзья. Родные отца не любили мою мать, как русскую и совершенно чужую для них. Для родных и знакомых матери мой отец был совершенно чужим. Они никуда не ходили вместе, у нас гостей почти не бывало, а если они и являлись, то это были гости моей матери, и отец уходил из дому. Разговаривал отец с матерью мало, только по необходимости, но иногда возникали неприятные ссоры, если отец не приносил полностью своего жалованья. В день выдачи жалованья отец любил с сослуживцами, с тем же Латышевым или другими, зайти в парк или ресторан и истратить, хоть и незначительную, часть жалованья, или купить на ме210 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
сяц табаку более дорогого, чем допускалось по нашему бюджету. Все это исчислялось несколькими рублями, редко доходившими до 6–8 рублей, но так как только в последний год его службы ему на руки выдавали 68 рублей в месяц, а раньше по 48 и 58 рублей, то отсутствие нескольких рублей совершенно разрушали бюджет и лишали возможности купить масло или башмаки для детей. Отец был раздражителен и при слезах и упреках матери становился грубым. Я бывал в душе всегда на стороне матери и не находил оправдания поступкам отца. Иногда мать жаловалась отцу на отношение к ней его сестер и матери, открыто показывавшей ей свое пренебрежение. Мать же вынуждена была ездить к Белявским и терпеть обиды, так как без подачек, которые делала тетя Аня и бабушка, мы с Ваней были бы совершенно разуты и раздеты. Почти всегда отец приносил с собой на дом работу, которую он не успел закончить в рабочее время. Он был счетоводом службы подвижного состава и тяги Риго-Орловской железной дороги и, поскольку я теперь понимаю, он должен был вести учет топливу, израсходованному паровозными машинистами. Каждый машинист по окончании своей поездки подавал по начальству рапортичку, в которой были указаны начальная, конечная станции его поездки, расстояние между ними, время поездки и тяжесть поездного состава. Отец учитывал лишь товарные поездки. И вся его работа заключалась в том, чтобы, перемножая определенное количество, установить, сколько топлива могло быть истрачено. Он должен был часами только умножать, но арифмометров в то время еще не было. У него была лишь напечатанная книга умножения, где были даны готовые итоги – произведения множимого и множителя. Надо было в книге найти этот итог, вписать его в рапортичку и в особую книгу. Быть может, на службе у него была еще иная работа, но домой он приносил только эту, и сидел над ней часами. Но бывали вечера, хоть и редкие, когда он работу домой не приносил и оставался свободным. – 211
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
В первые годы нашей жизни в Торенсберге отец в свободное время любил выпиливать. В то время многие увлекались выпиливанием. В качестве приложения к журналам или даже отдельно издавались чертежи и рисунки для выпиливания и изготовления различных изящных вещей: коробочек для рукоделия, полочек, ящичков для спичек и папирос, рамок для фотографий и т.п. Покупалась фанера, на нее через копировальную бумагу переводился рисунок. Затем тонкая пилка, вставленная в пилочную раму, выпиливала по наведенным линиям нужный рисунок. Если пильщик приобретал навык и был достаточно ловок, умел правильно и точно перевести рисунок на фанеру, то получались очень изящные вещи, которые, в конце концов, обтачивались сахарной бумагой. От отца я научился выпиливать. Вскоре отец бросил этим заниматься, и пилка перешла в мою собственность. Но большого искусства я в этом деле не достиг. Я плохо переводил чертеж на фанеру, поэтому рисунки у меня выходили некрасивые, выпиливая, я часто сбивался с нарисованной линии. Но кое-какие вещицы я сделал. Я помню, что почти все свои работы я дарил бабушке на Рождественские праздники или в день ее рождения: это все были какие-то шкафчики и коробочки для рукоделия, ниток и спичек. И у бабушки долго стояли на полочках и на туалете эти произведения моего искусства. В последние 2 года торенсбергской жизни, то есть в 1897 и 1898 годах, отец уже и книг не читал, как было раньше, и не выпиливал, а клеил из синих обложек «дел», которые приносил домой в большом количестве, макеты железнодорожных станций или просто макеты одно- и двухэтажных домов. Оперируя ножницами и клеем, он сооружал целые многоэтажные здания, вырезывая окна и двери, делая крытые платформы и перроны. Получалось бумажно-картонное здание иногда в метр величиной и сантиметров 20 высотой. В 1898 году зданий накопилось уже столько, что мать не знала, что с ними делать. Правда, закончив один макет, отец при212 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
ступал к клейке другого, не интересуясь прежним, так что мать начала их уничтожать. Они лежали грудами по всей квартире. Осенью 1898 у отца появились признаки переутомления, он стал жаловаться на одуряющую работу, стал страдать бессонницей и головными болями. Тогда у матери возникла мысль, которую поддержал и отец, о возвращении его на действительную военную службу. Казалось, что при известной поддержке, это не так уже трудно. В 180-м пехотном Виндавском полку, где отец когда-то служил, служил родной брат матери Михаил Федорович Миотийский, а также в чине подполковника большой друг Судзиловских и моей матери, Григорий Ефимович Богоявленский, оставались и еще друзья Судзиловского. На их помощь и рассчитывала моя мать. Техника дела была следующая. Офицер запаса, в данном случае мой отец, должен был подать прошение в определенный полк о приеме его на службу. Если там была вакансия, а в пехотных полках, за исключением тех, которые стояли в крупных городах, вакансии были всегда, общество офицеров решало вопрос о приеме. Если общество офицеров решало вопрос о приеме положительно, то официальное начальство никогда не ставило препятствий, и офицер запаса возвращался на действительную службу. Общество же офицеров решало вопрос отрицательно фактически лишь в двух случаях: или офицер запаса настолько был запятнан в моральном отношении, что его служба в полку компрометировала бы полк, например, он был кем-либо бит или проворовался, или выказал себя трусом, отказавшись от дуэли, или же имел такое служебное старшинство, что, как говорилось, «садился многим на шею». Дело в том, что продвижение по службе в младших чинах шло отдельно по каждому полку исключительно по старшинству, другими словами – получение в командование роты и связанный с этим чин штабс-капитана, происходило по очереди, по старшинству офицерского стажа. – 213
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вакансию ротного командира иногда надо было ждать долго: право быть ротным командиром в то время (1898 год) возникало на 9-м году офицерской службы, а фактически командования ротою и чина штабс-капитана приходилось ждать по 16 лет из-за отсутствия вакансий. Получались «вечные поручики», поэтому на каждого нового офицера, который имел за собой уже несколько лет службы, смотрели с неудовольствием. Надо иметь в виду, что получить роту было очень заманчиво, так как ротный командир получал жалованья в два раза больше, чем младший офицер. Так вот, общество офицеров 180-го пехотного Виндавского полка, стоявшего в Митаве, где были свободные вакансии, должно было решить, принимает ли оно в свою среду моего отца, который был по чину поручик и имел пятилетний офицерский стаж. И общество офицеров решило вопрос отрицательно. В качестве причины нам передали, что не хотели отца «посадить на шею» многим молодым офицерам, в том числе влиятельному в полку полковому адъютанту поручику Шаврову. Не знаю, было ли это действительной причиной. Возможно, что отец оставил по себе плохую память, или начальство, прослышав про его Варшавскую историю, повлияло на офицеров в отрицательном смысле. Быть может, мой дядя и старые мамины друзья не хотели вступаться за него и брать на себя ответственность за его поведение, а также портить отношения с офицерами, которым он «садился на шею». Одним словом, попытка оказалась неудачной. Перед отцом оставалась одна дорога – счетоводство и, в случае удачи и образцовой службы и выносливости, возможность в будущем быть старшим счетоводом или столоначальником. Но силы отца явно слабели. Все меньше приносил он домой работы, все сильнее занимала его клейка домиков. Мать моя чувствовала себя тоже плохо, ей было в то время 38 лет, но казалась она значительно старше. На лице, на лбу и щеках были крупные морщины. У нее были постоянные невралгические головные боли; в результате у нее стали появлять214 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
ся лысинки на голове величиной со спичечную коробку. Кроме того, у нее образовалась какая-то красная воспалительная опухоль под левым глазом, которая довольно скоро кончилась тем, что мышцы на щеке совершенно высохли, атрофировались, и под кожей ясно обнаружились лицевые артерии и вены. То же случилось на правом предплечье: получилась ямка величиной с серебряный рубль, в которой не было видно мышцы. Мать испытывала большие боли во время этих воспалений, но она или не лечилась, или врачи не знали, как лечить. Процесс развивался беспрепятственно, и кончилось тем, что лицо было изуродовано. Это придавало лицу старообрядческий вид. Волосы у нее еще были хорошие, но уже начинали седеть. Мать сознавала, что старо выглядит, и ей это было больно. Я же, чтобы утешить, говорил: – «Ты, мама, выглядишь моложе, чем бабушка», и этим подливал масло в огонь. – «Ты меня не с бабушкой сравнивай», говорила мать, «а с тетей Аней: мы с ней одних лет». Между мамой и тетей Аней была разница всего в 1/2 года, мать была старше. И она, и отец были очень худы. Наступило Рождество. Я уже писал о елке и о полученных в подарок книгах. Гимназические каникулы продолжались до 7 января, и мать решила воспользоваться приглашением своих старых друзей Богоявленских поехать погостить к ним вместе с детьми в Митаву на неделю. Подполковник Богоявленский был однокашник Н. М. Судзиловского, моего дяди, по Виленскому юнкерскому полку, и был знаком с моей матерью 20 лет, хорошо знал ее и моего отца. Он был женат, у него была дочь – Женечка – и два сына, Боря и Коля. Женечке в это время было 13 лет, Боре было 11 лет, а Коле всего 7. Из них Борису в дальнейшем пришлось сыграть довольно видную роль в революции 1905 года, как большевику и участ– 215
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
нику вместе с Емельяном Ярославским боевой военной организации. Пока он был моим товарищем по играм и прогулкам. Учился он в реальном училище и был на один класс старше меня, то есть был во 2 классе. Провел я каникулы не плохо, Боря был умный мальчик, мне с ним было интересно, мы оба пели, устраивали домашние концерты, ходили в гости. И вот у одних гостей я в первый раз услышал о любви. Были мы в гостях у одного офицера, подполковника Троицкого, у которого была дочь лет восьми, Любочка. Мы все вместе, Боря, она, я и еще какие-то дети играли. И вдруг Любочка убегает в другую комнату, где разговаривали наши матери, и шепчет на ухо своей матери, что я очень красив, ей очень нравлюсь, и она в меня влюбилась. Взрослые стали смеяться, а я был удивлен и смущен, и сам обратил внимание, что Любочка очень красивая, румяная девочка с живыми черными глазками. И потом, когда я приезжал в Митаву, я встречался с Любочкой, а она всегда тайком мне или одной из своих подруг говорила, что я ей очень нравлюсь. Я со своей стороны в то время подобного признания еще не делал. Вскоре после нового 1899 года мы вернулись в Торенсберг, а через несколько дней к нам приехали на пару дней в гости Богоявленские всей семьей. У отца были какие-то служебные дела в Риге, а семья хотела сделать в Риге какие-то покупки. Сам Богоявленский ночевал где-то в Риге, а его жена, Ольга Федоровна и все трое детей ночевали у нас в спальне. Отец ушел ночевать к Белявским. На другой день Богоявленские уехали обратно в Митаву. Их приезд остался мне памятен тем, что Боря Богоявленский чем-то при поездке в Ригу сильно провинился, хотя вообще был очень тихим и солидным мальчиком, и его мать, приехав из города, решила его выпороть. Что и было выполнено у нас в спальне довольно быстро и бесшумно, при участии только двух действующих лиц: Ольги Федоровны и Бори. Я ждал в соседней комнате, в зале, в большом волнении. Но через несколько минут закрытая дверь в спальню отворилась, 216 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
вышел Боря и сказал мне успокоительно: «Было не очень больно». Вопрос был исчерпан. Начались учебные занятия, пошел 1899-й год. Состояние отца стало быстро ухудшаться. Он стал небрежен к службе: утром стал опаздывать на работу, приходил домой поздно по каким-то случайным причинам: кого-то встретил на улице или заходил к кому-нибудь посидеть в гости. Настроение у него было мрачное, он не улыбался и почти не говорил. Дома вечером не работал, ничего не читал, все только клеил и клеил бумажные домики. По совету матери он был у врача и стал пить микстуры: «Kalium iodati» и «Kalium bromati». Началась бессонница. Ночью он вставал и ходил по комнатам, ничего не замечая вокруг. Как-то утром он одевался перед зеркалом, стоявшем на комоде, на котором сидел Ваня, загораживая зеркало. Он молча столкнул пятилетнего Ваню с высокого комода на пол. Ваня сильно разбился. Мать не спала ночи, сильно страдала, она все боялась, что отец убьет нас или подожжет дом. К сожалению, у него был револьвер. В начале февраля у него был день рождения, ему было 36 лет. Мать ждала его с обедом, но отец явился лишь на следующий день к вечеру. Когда перепуганная мать спросила, где он был, он рассказал, что накануне в поезде, когда ехал домой, встретил своего бывшего товарища по юнкерскому училищу, офицера Копылова, служившего в Усть-Двинске. Копылов сказал, что у него в роте в этот день женится какой-то сверхсрочный унтер-офицер, и он приглашен на свадьбу. Не знаю, пригласил ли Копылов отца с собой, или отец сам напросился, но он оказался в день своего рождения не дома, а на свадьбе у какого-то незнакомого унтер-офицера, где и провел ночь и следующий день и только через сутки вернулся домой. Мать решила поехать к матери отца и тете Ане Белявской и рассказать им о поступках отца. Но она не встретила у них поддержки: они не поверили в ненормальность отца и решили, что мать к нему придирается. – 217
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Помню, как я после окончания уроков в гимназии забежал за мамой в квартиру Белявских и открыл дверь в комнату бабушки, где проходил разговор. Я увидел плачущую мать и стоящую над ней тетю Аню, которая громким и раздраженным голосом говорила моей матери: – «Ты сама во всем виновата». Молча и грустно мы вернулись домой, так как и мне передалось нервное настроение. Мать просила меня ни в коем случае не раздражать отца и быть осторожным с ним. Но я после этого видел отца лишь один день, и больше видеть его никогда не пришлось. На следующий день случилось событие, которое всем раскрыло глаза. Отец, отправившись утром в Ригу, на службу не явился, а отправился ходить по банкам и к разным богатым лицам Риги с предложением организовать строительное общество или поручить ему одному построить замечательные дома, а для этого ссудить ему деньги. С рассказом о своих проектах он явился и к Белявским. Ненормальность отца стала ясна. Тетя Аня обратилась с просьбой к брату, дяде Ване (Ивану Ивановичу Карум), отвести отца к психиатру. Под каким-то предлогом дядя Ваня отвез папу к психиатру, и тот констатировал у отца помешательство на почве прогрессивного паралича. Надо было решать вопрос, что делать с отцом. Служить он не мог, и оставлять его в семье было опасно. Дядя Е. В. Белявский поехал к начальнику Риго-Орловской железной дороги, инженеру Дорогану, и тот предоставил отцу для лечения годовой отпуск с сохранением содержания. На общем совете родных было решено поместить отца в частную психиатрическую больницу. Эта больница находилась за городом в красивой местности, принадлежала частному лицу, врачу, который брал за со218 –
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
держание больного в общей палате (2–3 человека) сравнительно высокую плату – 100 руб. в месяц. Было решено, что из 70 рублей получаемого моим отцом жалованья, 50 рублей будут идти на содержание отца в больнице, а остальные 20 рублей будут оставаться у матери. Остальные необходимые для содержания в больнице 50 рублей будут платить тетя Аня Белявская и бабушка. Надо было отвести отца в больницу. Это грустное задание тоже было возложено на дядю Ваню. Моего отца оставили ночевать у Белявских, а на следующее утро дядя Ваня уговорил отца поехать с ним куда-то по делу и отвез его в больницу. Когда отец вошел в больницу, выйти оттуда он уже не мог. Но отец принял свое положение довольно пассивно. Он безропотно остался в больнице. И в дальнейшем, когда моя мать и родные приезжали его навещать, он, хотя и обязательно собирался домой, при первом слове надзирателя оставался и даже приветливо махал шляпой или платком из окна или из-за ограды больничного сада, куда его уводил служитель. Болезнь отца потрясла всех нас. Особенно удручен был дядя Ваня. Впоследствии, когда я уже вырос, мать мне рассказала всю трагедию. Еще будучи гимназистами, мой отец и дядя Ваня пошли в публичный дом, и оба сразу же заразились сифилисом. В то время вылечивать сифилис не умели, его только залечивали и делали незаразным. Но спирохеты (бациллы сифилиса) в крови оставались невредимыми и продолжали разрушать организм, они проникали в спинной мозг и вызывали параличи (сухотку спинного мозга), проникали в головной мозг и приводили к помешательству. Мой отец пал жертвой сифилиса. На дяде Ване пока сифилис не отразился, но он знал, что ему грозит. Предчувствие не обмануло его, он пережил отца только на 3 года. Совершенно очевидно, что мать с двумя детьми не могла существовать на 20 рублей в месяц, поэтому нужно было принять какое-то решение. – 219
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетя Аня предложила взять меня к себе, на что мать должна была, скрепя сердце, согласиться. Этим обеспечивалось мое дальнейшее обучение в гимназии. Квартиру в Торенсберге надо было ликвидировать. Мать решила уехать в Митаву. На первое время ей предлагала приют ее старая знакомая, учительница женской гимназии, Александра Нестеровна Тверитинова. Мать решила заняться в Митаве своей старой профессией, стать русской бонной в какой-нибудь немецкой семье, но только не жить в этой семье, а быть приходящей бонной, поскольку она должна была жить со своим младшим сыном, пятилетним Ваней. В этот год ее брат-офицер, Михаил Федорович Миотийский, ничем ей помочь не мог, потому что заболел туберкулезом и в довольно острой форме, и был откомандирован в какой-то полк на юге России на целый год. На выполнение этих решений много времени не потребовалось. Через два дня после помещения отца в больницу я переселился в Ригу к Белявским, а еще через неделю мать, распродав часть мебели, переехала с Ваней в Митаву. Мать и я горько плакали при расставании. Я за последний год стал сознательнее и больше привязался к матери. Мать утешала меня, убеждая, что Митава от Риги не намного дальше Торенсберга, всего один час езды, и что она каждый месяц, и даже чаще, будет приезжать ко мне. Так наша семья распалась.
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
Рижский гимназист Леня К. 1901 год
Карум Леня и Ванечка. Рига
Станция Торенсберг (сейчас Торнякалнс) в 1935 году. По материалам сайта www.citariga.lv
220 –
– 221
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь третья. Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ
Расписание поездов из Риги в Больдераа, Дамбу-гавань и обратно. 1914 год Испанский Адмирал Сервера
Карта Испано-Американской войны (источник: Отдел карт Библиотеки Конгресса) В 1898 году на Кубе началось освободительное движение против Испании. Американские газеты выступили обвинителями Испании и защитниками Кубы. 15 февраля в порту Гаваны взорвался американский броненосец «Мэн» что послужило толчком к началу войны с Испанией
222 –
Американский Генерал Шафтер (автотипия «Нивы»)
Американский Адмирал Сампсон
Капитан Эванс на борту «Яйовы» принимает плененного Адмирала Севера после боя 3 июля 1898 года
– 223
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Глава VII У Белявских Пропаганда Испано-Американской войны
Битва у Сант-Яго, Куба (по материалам сайта www.latinamericanstudies.org)
224 –
В январе 1899 года я переехал на житье в Ригу к Белявским. У них была, как тогда говорили, «казенная квартира», то есть квартира, представляемая бесплатно «казной», то есть государством для лица, занимающего определенную должность. Дядя Гуля Белявский был Директором гимназии и по правилам и обычаям того времени занимал квартиру в здании гимназии. Квартира директора Рижской Александровской Гимназии была большая, а по нынешним условиям квартирного послереволюционного кризиса в России, просто огромна. И это после того, как сами Белявские уменьшили ее на две комнаты, отдав их под гимназическое учебное помещение. Квартира директора занимала на втором этаже южное крыло гимназического здания, выходившее на Бульвар Наследника, теперь Бульвар Райниса. Квартира состояла из 8 больших комнат + комнаты для прислуги, + большой передней, + коридора, + кухни. Площадь квартиры была не менее 800 квадратных метров. Вела в нее с улицы (бульвара) широкая каменная лестница. Вход с улицы был только для квартир директора и инспектора, которые помещались на первом этаже. План квартиры Белявских был таков: В этой квартире жили 4 человека: Белявские, моя бабушка и тетя Эльза, не считая кухарки. Лакей числился гимназическим служителем, носил форменный мундир. Жалованье ему платила гимназия. Меня поместили в комнате для гостей, в ко– 225
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
торой раньше жил дядя Ваня Карум. В комнате стоял шкаф, комод, кровать с пружинным матрасом, простой стол для занятий и в углу огороженный ширмой умывальник. Отопление было печное, центрального тогда еще не существовало. В моей комнате была голландская изразцовая печь, отапливающая одновременно и столовую. Комнату убирала горничная, а печь топил лакей. Он же натирал воском паркетный пол. Освещение во всех комнатах было ламповое, керосиновое. Лампы стояли на столах и были прибиты к стенам. В зале были прибиты три лампы, в красной гостиной две, в столовой лампа висела над столом. Но наряду с керосиновым освещением, было освещение свечное и газовое. В зале были прибиты к стенам канделябры из трех свечей. Вечером зажигались двое канделябров, и лакей, через каждые полчаса подходил к ним с особыми ножницами и срезал обгоревшие фитили. Если этого не делать, огонь становился очень большим, стеарин начинал таять и течь, а в комнате распространялся неприятный запах растопленного стеарина. В коридоре было газовое освещение, к стене были прибиты рожки, откуда шел газ. Газ в коридоре горел весь день до ночи, когда ложились спать. Газовое освещение было удобно тем, что не требовало, подобно лампам и свечам, ухода за собой, оно было дешево, так как газопровод был на всех улицах Риги, освещавшихся газом, но вносил за собой неприятный специфический запах, поэтому в жилых помещениях к газовому освещению не прибегали. В зале стоял хороший блютнеровский рояль. Когда тетя Эльза играла на нем и пела, зажигались в специальных подсвечниках на передней раме рояля еще две свечи. Но, несмотря на наличие ламп и свечей, в комнатах было по вечерам не слишком светло, и читать и работать можно было только тогда, когда рядом на столе стояла лампа. Комнаты были хорошо меблированы, особенно красная гостиная и будуар, то есть спальня тети Ани. В будуаре стояла собственная мебель Белявских, а в красной гостиной была казенная 226 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
гимназическая мебель, которая была принадлежностью квартиры. Гостиная называлась красной потому, что была обита тяжелыми красными обоями с позолотой. Вдоль потолка и пола тоже шли золотые багеты. В гостиной стоял гарнитур мягкой мебели: диван и 12 стульев, все обитые красной шелковой материей и с позолоченными ручками и спинками. Возле окон и у дивана стояли столики, у дивана – круглый, с изогнутыми ножками. Я затрудняюсь сказать, в каком стиле была мебель. Думаю, что в стиле Людовика XVI: много украшений, вычурности, часто аляповатости с претензией на роскошь, но мало удобств. Сидеть на стульях и диване было неудобно, и в красной гостиной сидели редко и недолго, только во время приема визитов. Лишь в углу красной гостиной у окна стоял рабочий столик с пяльцами тети Ани. В будуаре тети Ани, наоборот, все было удобно. Комната с ширмами, прибитыми к полу, была разделена на две части: кабинетик и спальную. В кабинетике стояли: мягкая удобная кушетка, кресла и письменный столик. В квартире Белявских было всегда чисто, спокойно и тихо. Каждый из ее обитателей жил своей личной жизнью, и все сходились вместе три раза в день, за завтраком (и то без тети Эльзы), за обедом и за ужином. Между дядей Гулей, с одной стороны, и бабушкой и тетей Эльзой, с другой стороны, ничего общего не было. Я не помню ни одного случая, чтобы бабушка разговаривала с дядей Гулей, тем более, что по-русски она говорила плохо, а дядя Гуля совсем не говорил по-немецки. Весь день бабушка сидела в своей комнате, где находилась и Эльза, когда была дома. В зал к роялю Эльза выходила только тогда, когда дяди Гули не бывало дома. Дядя Гуля всегда сидел в своем кабинете, читал, реже писал и только к ночи уходил в свою спальню. Тетя Аня вставала поздно, пила кофе в постели, а затем проводила время за рабочим столиком в красной гостиной за пяльцами для шитья гладью, в чем она была большая мастери– 227
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ца. Она проходила по квартире, заглядывая к дяде Гуле, по-видимому, по долгу хозяйки дома, так как оставалась там недолго. Жизнь регулировалась 3 раза в день, когда сходились в столовой. Утренняя еда (ранний завтрак) была не в счет: кофе пил каждый у себя в спальне в свое время. Его со сдобными булками, маслом, сыром, ветчиной и разными другими закусками разносила по комнатам горничная. Только я и иногда дядя Гуля выходили пить кофе или молоко в столовую. Зато остальные три еды были строго регулированы. Сбор к столу возвещался колокольчиком, которым звонил лакей. Если дядя Гуля задерживался на одну-две минуты, а это случалось с ним одним, то лакей шел специально докладывать ему, что «кушать подано». Прислуживал за столом лакей. Завтрак подавали точно в 12 часов, так как в это время начиналась в гимназии большая перемена, и к 12 часам 25 минутам завтрак должен был кончаться. К завтраку подавались холодные закуски и какое-нибудь горячее блюдо. В 5 часов бывал обед из закуски и двух горячих мясных блюд, иногда с добавлением сладкого блюда. К столу всегда подавалось пиво и портер, которые дамы по немецкому обычаю пили довольно обильно. Вечером в 9 часов был ужин, тоже горячее блюдо и чай с молоком и закусками. Стол был обилен и питателен, в основном мясной, но без особых деликатесов. Преобладала немецкая кухня с разнообразными супами-пюре, сладкими соусами к мясу и вареньем к птице, часто бывали цыплята, спаржа. На третье бывали блинчики, пончики и немецкие кушанья из сладкого теста – Kommorgenwieder, Armerritter и очень любимые мной Stompfkuchen, то есть сдобная булка, нафаршированная сладкой рисовой кашей с корицей или взбитыми сливками. В сладкое всегда клали много пряностей: корицу, цукат, шафран, кардамон и т.п. Иногда подавались и местные латышские блюда, которые приводили меня в ужас и трепет. Особенно противно мне было 228 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
кушанье, которое по-латышски называлось «Skaba putra», а по-немецки Saure Grütze, то есть кислая каша. Приготовлялась эта каша следующим образом: в простоквашу вливали горячую ячменную кашу, затем ставили на холод и ели на следующий день. К моменту подачи к столу в эту смесь бросали горячие вареные бобы или фасоль, а затем ели эту тепловатую бурду, закусывая селедкой. Бабушка очень любила эту «путру», тетки относились к ней безразлично, но дядя ее не ел, поэтому она подавалась только к завтраку и то довольно редко и в качестве дополнительного блюда. Если же подавалась, я должен был ее есть и не смел вставать из-за стола, пока полностью не съедал положенное мне на тарелку. Стол Белявских отличался от того простого стола, к которому я привык в своей семье, поэтому многие блюда казались мне невкусными. Помню, у меня вызывал тошноту сладкий шпинат (приготовленный с сахаром) с крутыми яйцами. Однажды за завтраком я отказался его есть. Большая перемена кончилась, и мне позволили выйти из-за стола, но когда я сел обедать, я с ужасом увидел на своем приборе недоеденный мной шпинат. Только когда, глотая слезы, я его съел, я мог приступить к общему обеду. За столом все сидели «по старшинству». Во главе стола сидела тетя Аня, вдоль стола по правую руку от нее сидел дядя Гуля, а по левую – бабушка. Рядом с бабушкой – Эльза, а рядом с дядей – я. Если же приходил к обеду кто-либо посторонний или у Белявских жил гость, хотя это бывало редко, посетитель занимал место, соответствующее его общественно-семейному положению и возрасту. Я, конечно, откатывался все дальше, твердо сохраняя за собой последнее место. Мне было только обидно, что когда приезжала из Митавы и заходила к обеду моя мать, ее за столом сажали ниже Эльзы, хотя мать была значительно старше Эльзы, и к тому же Эльза была барышней, положение которой считалось ниже положения дамы. – 229
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вскоре я быстро освоился с новой обстановкой. Это произошло тем легче, что, как я упоминал, никто не мешал друг другу жить и не вмешивался в интимную жизнь, требуя лишь соблюдения внешних форм совместного бытия. То же требование было предъявлено ко мне: я должен был подчиняться распорядку дня и не смел уходить из дому без разрешения. Моя внутренняя жизнь не интересовала никого: никто не спрашивал, о чем я думаю, что я делаю, во что играю. Самым интересным лицом в семье, с которым приходилось считаться и тете Ане, был Егор Васильевич Белявский, которому в 1899 году исполнилось 60 лет. Очень высокого роста, худой, русый, с сильной проседью и длинной бородой, с важной осанкой, он производил на всех очень внушительное впечатление. В гимназии его боялись, и он пользовался непререкаемым авторитетом. Иногда, сначала редко, потом чаще, он разговаривал со мной и рассказывал про себя. Как-то рассказал он мне, откуда взялась его фамилия. Оказывается, фамилия его отца была Редькин. Но в начале прошлого века было предложено правительством архиереям дать всем священникам благозвучные фамилии, соответствующие их званию. Вот тогда-то и появилось множество Успенских, Рождественских, Воскресенских и тому подобных, получивших фамилии по названию прихода, то есть церквей, где они служили. Семинаристам давали характеристику латинскими словами, отчего произошли Сперанские, Дилигентские, Беневоленские, Гумилевские и прочие. Смоленский архиерей, исчерпав свою фантазию, разделил всех остальных священников, фамилии которых, по его мнению, не соответствовали их сану и не внушали уважения, на 2 части, на блондинов и брюнетов, и блондинам дал фамилии Белявские, а брюнетам – Чернявские. Егор Васильевич сожалел, что не остался Редькиным, так как, по его словам, в середине прошлого века был известный профессор Редькин, прославивший свою фамилию. 230 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Перед своей смертью, в 1903 году он успел напечатать и выпустить в свет «Педагогические воспоминания». Эта книжка была у меня с его автографом, но когда мне пришлось в 1937 году ликвидировать свою библиотеку, я, поддавшись настроению, продал и эту книгу, ставшую теперь библиографической редкостью. Е. В. Белявский был сыном сельского священника Смоленской губернии, окончил Смоленскую духовную семинарию и поступил в 1860 году в Петербургский Педагогический Институт, где незадолго перед этим учился Н. Добролюбов. По окончании института Белявский уехал в Москву и поступил учителем русского языка и литературы в военную гимназию, но оставался там на работе всего 2 года, так как в 1866 году военные гимназии были преобразованы в кадетские корпуса, и в программы по литературе были внесены значительные изменения и сокращения. Преподавателям было предложено изучать лишь формы и содержание, не касаясь их общественного значения и не подвергая их общественно-литературной критике. Это было начало той реакционной правительственной политики, которая наступила после либерализма 60-х годов. Е. В. Белявскому, воспитанному на произведениях Белинского, современнику Чернышевского, Добролюбова и Писарева, показалась такая установка неприемлемой. Он отказался от преподавания в кадетском корпусе и поступил преподавателем русского языка в Московскую 5 гимназию, которая помещалась на Поварской улице, в районе Арбата, и проработал в ней 15 лет, с 1866 года по 1881. Работая в гимназии возле дворянского Арбата и его переулков, Е. В. Белявскому пришлось встретиться со многими русскими интеллигентными семьями и их детьми. Он рассказывал мне, как он учил русской литературе родного внука А. С. Пушкина, и как он прочел, положа руку на плечо мальчика, стихи Пушкина, обращенные к внуку: …Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. – 231
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
…………………………………………… Здравствуй, племя Младое, незнакомое! Не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет. Среди учеников его были и братья Соловьевы, Владимир и Всеволод, будущие философ и беллетрист, сыновья знаменитого историка и известный впоследствии историк профессор Кареев и многие другие будущие видные государственные и общественные деятели. Многие из них сохраняли связь со своим учителем всю свою жизнь и, бывая в Риге, заходили повидать его. За время его работы в Москве ему несколько раз предлагали повышение, должность инспектора гимназии в провинции, но он не желал уезжать из Москвы. Лишь женившись, он по материальным соображениям согласился в 1881 году на назначение инспектором гимназии в Тверь. Отдыхая летом на Рижском взморье, он встретился там со своим знакомым, известным профессором международного права Московского Университета, Капустиным, который в то время был Попечителем Рижского Учебного Округа. Капустин предложил ему место Директора Рижской Александровской гимназии, и в 1884 году Белявский переехал в Ригу. Дружба с Капустиным и несомненное педагогическое дарование, личные достоинства, отличное знание своего предмета доставили Е. В. Белявскому видное положение в Рижском обществе. 232 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Он был автором ряда учебных пособий. У меня до сих пор сохранилась его книга «Теория словесности», восьмое издание. Книга была рекомендована Министерством Народного Просвещения, как руководство для средних учебных заведений. На моем экземпляре автограф: «Милому моему племяннику Лёне Карум на добрую память от автора. 8 мая 1901 года». Кроме того, он составил «Грамматику церковнославянского языка в связи с грамматикой латинской и греческой». Эту книгу я подарил Новосибирской областной библиотеке. Но, несомненно, наибольшее значение имела его работа «Метод ведения сочинений», написанная еще в 1881 году. Этот труд вошел в историю русской методики 19-го века. На нее ссылается и подробно разбирает Ш. И. Ганелин в своей книге «Очерки по истории средней школы в России», изданной Учпедгизом в Москве в 1950 году. Ганелин считает Е. В. Белявского главой целого направления в методике письменных работ по русскому языку в средней школе, направления, которое пришло на смену прежнему, схоластическому. Работа Белявского оказала большое влияние на преподавание в средней школе. Ганелин называет последователем Е. В. Белявского даже такого крупного педагога, каким в дореволюционное время был Острогорский. Сущности основной мысли Е. В. Белявского я уже касался, когда говорил о преподавании русского языка в 1 классе гимназии (см. 6-ю главу). Основные положения его метода сводились к следующему. В первых младших трех классах гимназии ученики должны писать только «переложения» прочитанного им преподавателем вслух. В 4-м классе письменные работы, кроме таких переложений, в основном сводятся к диктовкам, чтобы окончательно покончить с морфологическими и синтаксическими ошибками. В 5-м классе начинаются подготовительные работы к сочинениям в виде переложений различных литературных отрывков описательного характера. Описываются, главным образом, внешние картины строительного и бытового характера, например, комнаты, дома, обстановки. – 233
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Белявский предостерегал даже от описаний природы, чтобы ученик не «вымучивал» из себя фантастических описаний. Только в 3-х старших классах ученик должен был писать классные и домашние сочинения, причем половину сочинений следовало писать на отвлеченные темы, например: «Польза труда», «Вред праздности» и тому подобное, а для другой половины предлагались литературные и исторические темы. Книги Белявского выдерживали до десятка изданий, создавая автору известность и принося ощутимый доход, что в дополнение к жалованью директора и пенсионной прибавке, которую он стал получать с 1891 года, как имеющий 25 летний стаж педагогической работы, а также к оплате уроков за преподавание в двух классах гимназии и, наконец, к бесплатной квартире с отоплением и освещением, позволяло семье Белявских жить не нуждаясь, помогая родным и позволяя себе час тые поездки для развлечения за границу. Белявские побывали и в Германии, и во Франции, в Австрии и Швейцарии. В отношениях с начальством Е. В. Белявский держался независимо и с большим достоинством. Со своим непосредственным начальником Попечителем Учебного Округа профессором Капустиным он был в дружеских отношениях, они бывали друг у друга в гостях, и даже тетя Аня принимала участие в этом знакомстве. Но в начале 90-х годов Капустин был переведен в Петербург, а на его место назначен профессор Лавровский, глубокий старик, у которого с Белявским установились официальные служебные отношения. Вынырнувшие интриганы и тайные завистники старались внушить Лавровскому неприязнь к Белявскому и очернить последнего в его глазах. Среди таких интриганов главную роль играл некто Зайончковский, принявший православие поляк, который при Капустине буквально пресмыкался перед Белявским и сумел продвинуться из простых преподавателей сначала в инспектора Александровской гимназии, а затем даже в окружные инспектора, то есть сделаться фактически одним из непосредственных помощников попечителя. 234 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Не знаю, насколько интриги недоброжелателей имели успех, но до самой смерти Лавровского в 1898 году отношения между ним и Белявским были натянутыми и официальными. Но Белявский, как говорится, даже глазом не моргнул. Когда же Зайончковский, с которым установились открыто враждебные отношения, приходил в гимназию для инспекции, директор гимназии Е. В. Белявский не выходил к нему и не разговаривал с ним, предоставляя это делать инспектору гимназии В. В. Рудневу. В 1898 году на должность Попечителя был назначен известный филолог профессор Шварц, будущий Министр народного просвещения. К Белявскому он относился хорошо, ценя, видимо, его как педагога и руководителя гимназии. Но, конечно, тех дружеских отношений, какие были у Белявского с Капустиным, не было, и Шварц и Белявские не бывали друг у друга домами. У Белявского были плохие отношения и с инспектором гимназии Рудневым. Не знаю, почему. Мне кажется, что в натянутых отношениях между ними сыграла роль тетя Аня, которая давала понять, что она не хочет поддерживать отношения с учителями, а особенно с их семьями. Белявские не бывали в гостях ни у кого из преподавателей гимназии и у себя их не принимали. Исключение делалось лишь для Василия Михайловича Лебедева, племянника дяди Гули, сына его сестры. Раза два-три в месяц заходил он к своему дяде и, иногда, его оставляли обедать или чаще ужинать. Держал он себя очень корректно, был вполне воспитанным человеком, и даже тетя Аня проявляла к нему признаки внимания и расположения. Каждое утро дядя уходил в гимназию через дверь из внутренней квартиры и находился там до 3-4-х часов, заходя лишь на завтрак в 12 часов. Придя домой, он отправлялся до обеда гулять, заходил в книжные магазины и к 5-ти часам возвращался домой обедать. После обеда он спал 1–2 часа, а затем сидел в своем кабинете, все стены которого были заняты книжными полками. В кабинете у него стояло вольтеровское кресло, покатое назад, так что ноги были немного приподняты, с высокой – 235
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
спинкой. В этом кресле он проводил вечера, часто до глубокой ночи. В гости он почти не ходил, изредка посещал лишь спектакли русской драматической труппы, игравшей в клубе «Улей». В это время к постройке русского драматического театра лишь приступали. Раза два в месяц у него в квартире по вечерам происходило заседание правления общества «Воскресной школы», председателем которого он был. Членами общества были различные представители русской интеллигенции. Задачей общества была организация и проведение бесплатного начального образования среди взрослых рабочих и ремесленников. По воскресеньям в гимназии преподавалось начальное образование и читались лекции на общеобразовательные темы. Заседание правления проходило в столовой, куда подавался чай с закусками. Тетя Аня в этих заседаниях не участвовала. Дядя Гуля был широко образованный человек, но человек своего века и, вдобавок, вышел из духовного звания. Он без особого напряжения, по-видимому, и без каких-либо колебаний выполнял все религиозные формальности, которые были связаны с его педагогической должностью. Он посещал все религиозные службы, которые по праздникам и накануне их вечером выполнялись в гимназической церкви. В церкви он стоял на левом клиросе, приходил в церковь, когда уже все гимназисты и преподаватели были в сборе. Появление его в церкви было всегда достаточно эффектно. В царские дни на его мундире красовалась звезда, а через плечо была надета орденская лента Станислава I-й степени. Но вот наступал Великий пост перед праздником Пасхи. В последнюю неделю поста, в Страстную неделю занятий не бывало, и все православные гимназисты и преподаватели гимназии должны были говеть, то есть посещать по два раза в день богослужение, а затем исповедоваться священнику в своих грехах и получать Святое Причастие, эмблему прощения грехов. 236 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Полагалось, чтобы говеющий в дни говенья постился. Дядя Гуля не хотел отступать от этого правила. Не знаю, действовал ли он по убеждению или потому, что если бы он не постился, об этом через прислугу было бы известно в гимназии и доставило бы ему крупные неприятности по службе, но он в Страстную неделю отказывался есть скоромные, то есть мясные и молочные блюда. Но как это сделать? Тетя Аня категорически заявила, что постные блюда с запахом растительного (постного) масла она не выносит, а кухарка – латышка и лютеранка – готовить их не умеет. Выход был найден. В Страстную неделю лакей отправлялся в единственный в городе русский ресторан при «Коммерческой гостинице» и приносил оттуда для дяди постные блюда. Но что это были за блюда? Чудесная рыба – стерлядь, осетрина, прекрасного приготовления, с гарниром, жареная и отварная, уха, солянка, замечательные винегреты и грибные блюда, рыбные паштеты, овощные запеканки и тому подобное. Мне казалось, да на мой взгляд, и дяде Гуле, что никогда он так вкусно не ел. И я страшно горевал, что мне не давали поститься, а заставляли есть скоромное на том основании, что я еще маленький, и поэтому на мне не может быть таких тяжких грехов, которые надо искупать постной пищей. Не знаю, понимал ли дядя Гуля комизм своего поста. О религии он со мной не говорил никогда, ни в те годы, ни потом, когда я стал постарше. Дядя относился ко мне хорошо, то есть говорил со мной при встречах ласково и гладил по голове, когда я, ежедневно здороваясь с ним, целовал ему руку. Только два раза дядя Гуля рассердился на меня. Первый случай заключался в следующем. Как-то во время перемены между уроками мы, первоклассники, бегали по коридору. В это время показался в коридоре директор. Мы шарахнулись в сторону и согласно правилам стали отвешивать поклоны и «шаркать ножкой». Директор ласково отвечал на наши поклоны и вдруг остановился возле одного гимназистика и дал ему – 237
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
конфету. Затем он скрылся в своем кабинете, а мы окружили получившего конфету. Не знаю, завидовали ли ему другие, думаю, что нет, потому что подавляющему большинству гимназистов конфеты были доступны, или хотелось просто подразнить счастливчика, но вдруг один из первоклассников, мальчик злой и нехороший, не помню уж его фамилии, закричал: «Нищий, нищий!», а другие подхватили и стали дразнить получившего конфету: «Нищий, нищий, директор ему конфету подал». Мальчик заплакал. Я помню, что я не дразнил, так как я сам иногда получал от дяди конфету. Перед обедом я рассказал об этом случае тете Ане, а она передала дяде. Но получилось как-то, будто я одобрял эти крики и сам считал нищенством получение конфеты. Видно, тетя Аня неправильно меня поняла или неправильно передала дяде, но дядя на меня страшно рассердился. За обедом он сердито спросил меня: «Значит, и ты нищий, раз обедаешь у меня за столом?». Мне стало обидно. Дядя затронул мое больное место: я сам чувствовал унижение из-за своей материальной зависимости, из-за бедности моих родителей, и в душе действительно считал себя нищим, что и соответствовало действительности. Я молчал и не хотел оправдываться, уверяя, что я вовсе не кричал. Тетя Аня смотрела на меня укоризненно: вот как я обидел дядю Гулю. Когда обед кончился, и дядя Гуля ушел из-за стола, тетя Аня приказала мне идти к дяде Гуле и просить у него прощения. В доме Белявских я чувствовал себя заброшенным и беззащитным, не у кого было мне искать сочувствия, и поэтому я пошел извиняться за проступок, который я не совершал. Дядю Гулю я нашел шагающим в раздражении по залу. Я подбежал, сказал: «Извини меня, пожалуйста» и хотел поцеловать ему руку. Но дядя Гуля руку вырвал и ничего не ответил. Я, считая приказание выполненным, поспешно убежал в свою комнату. Мне до сих пор неясно, почему глупые выкрики десятилетних мальчишек так его взволновали. Конфета директора не 238 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
принесла радости получившему ее, а другие мальчики не увидели в подарке ласки педагога. Но почему в этом виноваты мальчики? Виноваты были педагоги и сам директор, который так далеко стоял от детей, что им в голову не пришла мысль о ласке. Подари директор конфету старшеклассникам, она была бы понята и оценена по-другому. Другой раз дядя рассердился на меня через год, когда я был уже во втором классе. Во второй класс поступил к нам новый ученик, некто Савицкий, поляк, болезненный, туповатый и глуповатый с сиплым еле слышным голосом, со слезящимися глазами. Все вокруг него было грязно: книги, тетради руки, пальцы. Его привычкой было ковыряние пальцем в носу и очистка пальцем носа. Я был его соседом по скамейке и вместе с другими учениками часто дразнил и смеялся над ним, пока он не пожаловался отцу, а тот директору. Дядя позвал меня, начал грозный допрос, как я смею издеваться над больным мальчиком. Я почувствовал, что дело плохо, но быстро смекнул, что можно на свою сторону привлечь тетю Аню, которая находилась тут же. – «Я дразнил его потому, что он вынимает сопли из носа и ест их, а я сижу рядом и мне противно». Тетя всплеснула руками и воскликнула: – «Какой ужас!». Дядя не знал, что сказать. Я воспользовался моментом и исчез из комнаты. Но я понимал, что другой раз мне так легко не отделаться и перестал дразнить Савицкого. Хозяйкой и госпожой в доме была тетя Аня, красивая, хорошо сложенная, довольно полная шатенка с твердым и властным характером. Ей было тогда 39 лет, она была на 21 год моложе своего мужа, который был очень увлечен ею. Вряд ли какое-нибудь чувство было с ее стороны. Вышла замуж она, конечно, по расчету. – 239
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Своим положением обеспеченной женщины она пользовалась широко, не поступаясь ни своими привычками, ни своими взглядами, сохраняя корректные отношения со своим мужем, хотя иногда и покрикивала на него из-за разных бытовых мелочей. Вставала она с постели утром поздно, туалет ее кончался почти перед завтраком к 12 часам. После завтрака она или уезжала в город в магазины, или садилась за вышиванье гладью на пяльцах, или читала. У нее в будуаре на столике я впервые увидел небольшую книжечку под названием: «Рассказы А. П. Чехова». Она первая рассказала мне о Чехове, о том, как он маленькими рассказами рисует яркие картины нашей жизни, как он высмеивает глупых и плохих людей и тем самым заставляет людей быть лучше. Тетя Аня очень любила Чехова, но читать его рассказы мне не дала, говоря, что я еще мал для этого. Мне ведь было тогда всего 10 лет. Тетя Аня читала главным образом русскую художественную литературу и говорила, что она гораздо выше немецкой. Кроме русской литературы, она очень любила французскую и много читала на французском. На французском она говорила хорошо и с видимым удовольствием рассказывала мне, что в Париже принимали ее за парижанку и удивлялись, узнав, что она из России. Не знаю, настолько ли хорошо она говорила по-французски или это были просто комплименты любезных парижан хорошенькой женщине, но, во всяком случае, она говорила свободно. По-русски она говорила прекрасно, без малейшего акцента, хотя, когда она выходила замуж, русский язык знала плоховато. Дядя Гуля мне говорил: «Когда я женился, я думал, что научусь говорить по-немецки. Вышло иначе, я так и не научился, зато Миля (так он называл тетю Аню), смотри, как научилась говорить по-русски. 240 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
В отличие от других родных, всяких теток и кузин, тетя Аня, как и мой отец, с большой симпатией относились к России. Она очень любила Москву, куда она после смерти дяди и переехала. Она любила русские театры, русскую литературу, хотя очень не высоко ставила современных русских женщин – жен всевозможных служащих и педагогов, упрекая их в недостаточной культурности и страсти к сплетням. Моя бабушка, которой было тогда 63 года, и младшая сестра отца Эльза жили вместе в одной комнате. Они были более других близки друг к другу, хотя характеры их были очень различны. Бабушка была мягкая и добрая, относилась к людям дружелюбно и не судила людей строго за их прегрешения. Эльза, наоборот, была резкой, с твердым, несколько даже злобным характером. Хотя тогда ей было всего 26 лет, она очень напоминала старую деву. Она была некрасива, с плохим цветом лица, невыразительными тусклыми глазами, худа и с низкой плоской грудью. Правда, моя мать говорила, что Эльза, когда одушевится или развеселится, на вечерах или при гостях бывала интересной: на щеках появлялся румянец, она делалась кокетливой и изящной. Но я ее такой никогда не видел. Бабушка и Эльза вставали рано и пили кофе в своей комнате, затем Эльза уходила на службу: она была преподавательницей русского языка в частной женской гимназии Шульц. Бабушка оставалась одна и садилась у окна что-нибудь вязать. Вязала она непрерывно: чулки, платки, кружева. Так как окна были довольно высоко от пола, то к окну комнаты был подставлен специальный помост, на котором умещались два стула, поставленные друг против друга боком к окну. На один из стульев садилась бабушка и, взяв вязанье, начинала смотреть в окно; окно выходило на улицу «Бульвар Наследника». Вязала она почти механически, поэтому ни одно событие на улице не ускользало от ее внимания. Она смотрела на студенческие процессии, на похороны, на свадебный кортеж. Своим вязаньем она вполне обслуживала и нашу семью, и Эльзу, – 241
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
и Белявских, и Эккардтов. Я до своего отъезда из Риги носил чулки и носки, связанные только бабушкой, как и мой отец, и дядя Ваня. Вязаные изделия бабушка дарила по праздникам, когда полагалось делать подарки, то есть на елку и в день рождения. У бабушки и Эльзы был свой круг знакомых. К бабушке часто приходила в гости ее дочь, Хедвиг Эккардт, и сын, дядя Ваня. К Эльзе приходили ее подруги и сослуживцы, иногда сама начальница гимназии Шульц. Знакомых принимали в своей комнате, где сервировались кофе и легкий ужин. Гости были исключительно немки, я в этой комнате никогда не слышал русской речи и когда туда входил, начинал говорить по-немецки. Иногда, если гостей собиралось несколько человек, гостей приглашали к кофе в столовую, но ни дядя Гуля, ни тетя Аня к ним не выходили. Выпив кофе, гости с их хозяевами спешили уйти в свою комнату. Ежедневно бабушка читала немецкую газету «Rigaer Tage blatt», в которой сотрудничал дядя Ваня. Из дому бабушка выходила очень редко, даже необходимый ей «моцион» она делала дома по зале, по которой по вечерам ходила в мягких туфлях из угла в угол ровно час. Эльза по вечерам сидела над тетрадями или уходила с приятельницами в немецкий театр или в гости. День заканчивался рано, так как все театры в Риге начинались в 7 часов, и к 11 все уже бывали дома, в гостях тоже не засиживались. Почти ежедневно, к 7 часам вечера, приходил обедать дядя Ваня, которому за столом оставлялся обеденный прибор. Пообедав, дядя Ваня заходил на несколько минут к бабушке и уходил. Со мной он встречался случайно и никогда ни о чем не разговаривал. Моя жизнь была очень однообразной. После уроков до обеда я бегал на гимназическом дворе. Там был устроен каток. Мне купили коньки, но дешевые, системы «Галифакс», они плохо держались на ботинках, и их надо было подвязывать ремнями. 242 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Я вскоре научился держаться на льду, но с фигурным катанием дело продвигалось плохо. Во-первых, мне не разрешали кататься без пальто, как это делали другие гимназисты, так как тетя Аня боялась, что я простужусь. Во-вторых, коньки были мало пригодны для фигурного катания, они плохо держались. Все же к концу зимы я умел ездить спиной, делать «розенкранц», то есть переставлять при повороте ногу за ногу, и пытался делать «испанские шаги», то есть полукруги каждой ногой, но это мне удавалось плохо. После обеда я садился за уроки, после уроков за чтение. За тот год я прочел Гоголя, Лермонтова, повести Пушкина, увлекся его «Историей Пугачевского бунта», прочел несколько романов Вальтера Скотта, Жюля Верна, попадались и случайные книги, рассказы Чарской, которые мне очень нравились, военные рассказы Василия Немировича-Данченко, рассказы про Суворова и так далее. За уроками моими не следил никто. Я был предоставлен самому себе. И нужно сказать, это не привело ни к чему плохому, учился я добросовестно. Уроки у меня всегда были сделаны. И мне не нужно было обращаться ни к чьей помощи, ни для латинских переводов, ни для решения арифметических задач. Учебные успехи были у меня такие же, как в Торенсберге. В классе я был 3-м или 4-м учеником, троек у меня не было. В третью четверть пятерок у меня было больше, чем четверок. Пятерки были по Закону Божьему, русскому языку, географии и чистописанию, а четверки по латинскому языку, арифметике и рисованию. Я был в первых разрядах. В свободное время вечером я не только читал, но и играл. Играл один, так как из товарищей никто ко мне не приходил. И я ни у кого не бывал. Друзей у меня не было. Немного сблизился я с Коричевским, хотя он был в другом первом классе. Коричевский был мне интересен тем, что знал такие гимназические дела, о которых я не имел никакого понятия. У его отца было много знакомых учителей, которые бывали у него и рассказывали про гимназию. От Коричевского я узнавал, кто считается хорошим учителем, а кто плохим, как к кому относится – 243
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
директор. Но встречались мы с ним только в гимназии и на гимназическом дворе. Поэтому я играл один. Если во время жизни с отцом я играл в расписание поездов, то теперь я стал играть в гимназию. Я придумывал фамилии и составлял классные журналы, ставил отметки, оставлял на 2-й год. Особенно я любил распределять по классам братьев, а затем делать так, чтобы младший брат, учась лучше, перегонял старшего. Такие случаи действительно бывали в гимназии. Отметки я ставил, конечно, наугад или по жребию, для чего пользовался старыми, взятыми у бабушки, игральными картами. С этой игрой, где я воображал экзамены, ответы, отмечал возраст воображаемых учеников и время пребывания их в гимназии, я мог сидеть по часу. Несколько раз тетя Аня, войдя в мою комнату, заставала меня за этой игрой, где на листках бумаги были написаны сотни фамилий, и с недоумением смотрела на меня. Ей казалось, что это какая-то ненормальная, недетская игра. У нее появлялась мысль, не схожу ли я с ума, как отец. Мне стали запрещать писать фамилии, но это привело лишь к тому, что я стал скрывать игру, что при условиях моей жизни было довольно легко. Гораздо большее волнение произвело на всех моих родных появившаяся у меня привычка бить пальцами о пальцы рук. При малейшем волнении, чувстве удовольствия или радости, одним словом, при всяком возбуждении, у меня являлось непреодолимое желание бить пальцами о пальцы. Бил я различным способом: средним пальцем о средний, приподнимая поочередно одну руку над другой и сжимая остальные пальцы, бил двумя пальцами о два пальца, менял пальцы и так далее. И я до сих пор ощущаю, я бы сказал, почти сладострастное чувство, которое я получал от ударов пальцами. После 20-30 ударов я переставал бить, чувствуя, что успокоился, и мог заниматься, читать и играть снова. Эту привычку у меня скоро заметили и правильно классифицировали как признак нервозности. Но к доктору меня не 244 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
повели, тогда еще не было невропатологов, а, посоветовавшись, возможно, с каким-либо доктором и между собой, запретили мне пить пиво, чай и кофе, как возбуждающие напитки, заменив их молоком. Но от этого привычка не прошла, она преследовала меня все детство, а иногда позыв к битью пальцами в минуты волнения, особенно радостного волнения, появлялся у меня даже в зрелом возрасте. Мне кажется, мне было уже лет 40, когда я в последний раз отколотил себе пальцы. Нет, последний раз я поколотил пальцы на 78 году. Нервная, а, возможно, и общая слабость, выражалась иногда и в том, что я косил глазами. Тетя Аня заметила это у меня и решила, в конце концов, повести меня к окулисту. Модным тогда среди немцев окулистом был барон Крюденер. Это был типичный немец с резкими манерами и безапелляционными суждениями. Поговорив с тетей Аней, он посадил меня в кресло и, не сказав ни слова, начал выворачивать мне веки. Когда я от не ожиданности невольно приподнял было руку к глазу, он больно ударил меня по одной руке, а затем по другой. Потом, держа перед моим носом палочку, и приказав на нее смотреть, он внезапно закрыл у меня правый глаз; зрачок левого глаза у меня передвинулся. Тогда Крюденер объявил тете Ане, что я смотрю одним глазом, так как у меня косоглазие, и он берется сделать мне операцию, которая меня от него излечит. Мы вышли. От предстоявшей мне глазной операции меня спасло только то, что сумма, заломленная бароном за операцию, была несколько неожиданна для тети Ани, и она не спешила с операцией. Но шли месяцы, затем годы, и мое косоглазие не только не увеличивалось, а наоборот, стало уменьшаться, пока к 13 годам не исчезло совсем. Не знаю, что случилось бы, если бы барон Крюденер проделал бы надо мной свою операцию. Нервность моя проявлялась и в чрезвычайной брезгливости. Я не только не соглашался пить из чужого стакана, есть чужой ложкой или из чужой тарелки, хотя бы матери или отца, но мне было противно прикасаться к своему грязному прибору – 245
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
или стакану, или облизывать свою ложку. Мне было противно пить холодное молоко из стакана, в котором перед тем был налит чай, и стекло осталось мутным и горячим. Так как мне было неприятно касаться губами ложки, у меня на ней всегда оставались следы еды. Старшие замечали эту мою брезгливость и делали мне замечания, но ничего не могли со мной поделать. Когда дяди Гули вечером не было дома, Эльза выходила в зал, садилась за рояль и пела. У нее был довольно сильный голос и пела она по-русски, по-немецки, по-французски и поитальянски. Но училась петь она у немецкого профессора пения, и у нее была не итальянская, а немецкая школа пения. Эта школа сейчас уже почти не существует, особенно в России, но встречается еще в Германии. Особенность ее в том, что голосу не позволяют вибрировать, звук сильно направляют «в маску», он делается глухим и тусклым и прячется в затылке. Теряется эмоциональность и выразительность пения. Но я очень любил слушать, как поет Эльза. От нее я впервые услышал романс Рубинштейна «Разбитое сердце», который потом кто-то переделал в вальс «Березку», прибавив к нему вторую и третью части. Этот вальс начала 20 века теперь называют старинным, а через полвека, уже в 50-х годах, подобрали слова ко 2-й и 3-й части и назвали весь романс «старинным», что, конечно, неправильно. Услышал я романс на слова Лермонтова «У врат обители святой». Слышал я и прекрасные итальянские песни, например «Posa la mano sol mio core» и неаполитанскую песню «Santa Luccia» Леонковалло, и такие замечательные вещи, как «Ночь» Рубинштейна и романс «Сон» на слова Гете «Была и у меня страна родная», и многое другое. Моя любовь к пению, родившаяся еще в Торенсберге, когда я слушал мать, теперь еще более окрепла. Я слушал нотное пение с аккомпанементом рояля. Раз в неделю меня купали в ванне, которая стояла в комнате кухарки. Кухарка уходила в кухню, а купать меня приходила бабушка. Но каждый раз, когда я сидел в ванне, приходила тетя Аня. Бабушки я не стеснялся, так как понимал, что сам вымыть спину и голову я не умею, но приход тети Ани в разгар мытья, 246 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
когда я стоял в ванне голый, меня почему-то очень стеснял, и я конфузился, когда тетя Аня молча разглядывала меня. Постояв несколько минут, она уходила. Так длилось все 2½ года, пока я жил у Белявских. Мне тогда было не более 12 лет. Зачем она приходила? Живя в самом городе, на одной из лучших ее улиц, я гораз до лучше познакомился с городом. Все главные улицы Риги были замощены каменными плитами, булыжные мостовые были лишь в рабочих районах, в форштадтах Московском и Митавском. Но шум от уличной езды был все же большой, особенно от цоканья подков лошадей. Автомобилей я тогда совсем в городе не видел, как и экипажей на резиновых шипах. Многоэтажные дома были построены непосредственно вдоль улицы, и в квартире весь день слышался звон копыт и стук колес. Поэтому, когда в квартире, выходящей на улицу, лежал больной (а в больницу помещали только бедняков), то мостовую перед квартирой больного забрасывали еловыми ветками так плотно, что экипаж проезжал совершенно бесшумно. Ветки были маленькие и не мешали езде. И вот я любил наблюдать за продолжительностью болезни. Когда больной выздоравливал, ветки убирались. Иногда же вместе с уборкой веток у квартиры останавливался траурный катафалк. Похоронные процессии были очень торжественны. Траурный катафалк представлял собой красивый, резной балдахин на 4-х колонках, запряженный 4-мя или 6-ю лошадьми. Лошади были в черных с серебряными позументами попонах, их вели под уздцы конюхи в траурных черных ливреях с серебряными пуговицами и в черных цилиндрах. Впереди шел церемониймейстер с булавой, затем шло духовенство (чаще пастор), несли венки. Но музыки не бывало никогда. С музыкой хоронили только военных. В Риге зимой было много общественных катков. Этот спорт был очень развит. Катки цепью тянулись по всему каналу и были устроены во всех публичных садах и парках, где было – 247
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
много поставленных на полозья кресел. Молодые люди приглашали на каток дам, сажали их в кресла, а затем мчали их по каткам бульваров и каналов. Раскрасневшиеся от ветра женские личики в кокетливых шапочках и разгоряченные лица конькобежцев в шерстяных куртках создавали красивую картину, особенно вечером, при ярком газовом освещении, заливавшем катки. На каждом катке духовые оркестры играли очаровательные вальсы. Но меня на общественные катки не пускали, туда надо было брать платные билеты, и мне предлагали кататься на гимназическом катке. В центре города в Петербургском форштадте на Александровской улице (теперь улица Ленина) высился красивый православный собор. За ним почти на квадратный километр была незастроенная площадка, называемая эспланадой. По ней были по всем направлениям проложены дорожки, обсаженные кустарниками и небольшими деревцами. Размеры ее были достаточны для того, чтобы в 1901 году, в год 700-летия Риги, на ней был построен весь город в натуральную величину, каким он была в 13-м веке. Так вот, на этой эспланаде были проложены по всем направлениям ледяные дорожки и стояли конькобежные извозчики, вернее, рикши, которые за 10 копеек мчали на коньках в удобных креслах на санках, толкая их перед собой, через эспланаду. Рижане очень любили эти поездки на санках. И мне удавалось иногда, правда, очень редко, выпросить гривенник, чтобы прокатиться на санках через эспланаду. Когда снег сошел, на бульварах появились велосипедисты. Но велосипеды были тогда очень разнообразны. Наряду с современными двухколесными велосипедами, которые только что появились, были велосипеды, хотя и тоже двухколесные, но у которых первое колесо было гораздо больше второго. Ездили на велосипедах мало, и каждый велосипедист обращал на себя внимание. Езда на велосипеде была больше спортом, чем средством передвижения. 248 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
В Риге было очень много садов и парков. С марта месяца у них был чудесный вид, они блистали чистотой, с клумбами, деревьями, дорожки были утрамбованы. Вход в парки был бесплатный, за исключением стрелкового сада – Schützengarten – на Николаевской улице, куда могли входить лишь члены Рижского стрелкового общества или лица, купившие довольно дорогой сезонный билет. В стрелковом саду собиралось исключительно немецкое общество. Я там никогда не был. Во всех парках и садах главной притягательной силой были рестораны, а в ресторанах – пиво. К пиву предъявлялись очень большие и строгие требования. В Риге было три больших пивоваренных завода: Вальдшлесхен, Стрицкого и общества «Ливония». Каждый завод изготовлял десяток сортов разной крепости, цвета и густоты. И все-таки рижские знатоки всегда безошибочно определяли марку пива. Они разделялись на приверженцев того или иного завода. У Белявских всегда подавались два сорта пива Вальдшлесхен, светлое и черное. Всякая пивная бутылка другого завода изгонялась с позором. Зайдя в парк, почти каждый пил пиво. Многие, особенно студенты, пили пиво в совершенно чудовищных количествах и очень этим гордились. Пиво было немецким национальным напитком. Против Александровской гимназии, которая выходила «покоем» (буквой П) на три улицы, по улице маркиза Паулуччи (фамилия одного из лифляндских губернаторов времен Александра I) был разбит очень большой Верманский парк, носивший название его основателя. Но самым интересным с исторической точки зрения и самым большим по размерам был Царский Сад на окраине за городским замком возле реки. Царский Сад был разбит по распоряжению Императора Петра I и в нем был дуб, посаженный самим Императором. В Царском Саду помещался и зоологический парк, и ресторан, и даже летний открытый сад. Но сад был мрачным и сырым, дубы закрывали солнце, которого в Риге и так было немного. Посещали его редко, и он был мало популярен. – 249
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Возле самой гимназии, тоже на улице Паулуччи, было каменное здание цирка, цирк Соломонского. В нем каждый сезон играла цирковая труппа, антрепренер которой арендовал у Соломонского помещение. При мне в то время играла известная труппа братьев Труцци. Цирковые артисты были сплошь иностранцы, главным образом, итальянцы, а если и случалось попадать русским людям в цирковые артисты, они сейчас же принимали иностранные псевдонимы. В то время так к этому привыкли, что очень удивились бы, если бы прочитали на афише русскую фамилию циркового артиста. В то время цирковое искусство было наиболее интернациональным, артисты разъезжали если не по всему миру, то по всей Европе, и так как цирковое искусство было особенно развито на своей родине, Италии, то итальянцы и являлись наиболее желанными артистами. А русские артисты, например клоуны, обязательно говорили по-русски нарочно неправильно, как иностранцы, чтобы зритель не заподозрил в них русских. Раза два или три в течение зимы я был в цирке. Одного меня в цирк не пускали, но и идти со мной из родственников никто не хотел, поэтому со мной посылали кухарку. Первое место среди цирковых номеров в то время занимали лошади, наездники и наездницы, которые в провинциальных городах заменяли богатым мужчинам балерин. Гимнастических номеров было гораздо меньше, чем теперь, и они были на втором плане. Выступали и клоуны с музыкальными номерами и дрессированными животными. Клоунады имели общественное значение, так как по традиции они почти всегда была сатирой. Дрессировщики-сатирики, вроде гремевшего в то время Владимира Дурова, родоначальника целой династии дрессировщиков, тоже рядились под клоунов. Удачные клоунские остроты над местными деятелями широко распространялись по городу и привлекали в цирк новых зрителей. Проживание у Белявских позволило мне поступить в церковный хор. Оборудованная церковь была отделена от актового зала тремя параллельными большими резными дверьми. 250 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Ко времени богослужения двери отворялись, и получалась огромная величественная церковь, в которой мог поместиться не только весь персонал гимназии, но и пара сотен посторонних лиц. «Домашняя» церковь выгодно отличалась от общедоступных «приходских» тем, что в них была домашняя обстановка, в них было тепло. Верхнее платье надо было снимать внизу в гардеробной. Поэтому представители интеллигенции предпочитали ходить в домашние церкви. Бывало много народу и в церкви Александровской гимназии, большей частью родители учеников. Я никогда не видел в церкви простонародья. Быть может и потому, что в окрестности русские рабочие не жили, а латыши были лютеранами. Но если бы одетый по-рабочему или по-крестьянски человек захотел зайти в церковь, я боюсь, что швейцар мог бы его и не пустить. Так тоже могло случиться. Вся церковь была выкрашена белой масляной краской, что делало ее нарядной и веселой. Главным украшением церкви служил иконостас перед алтарем, белый, с резьбой в позолоте. На нем были традиционные иконы в человеческий рост, написанные преподавателем В. Н. Шустовым. На иконы были надеты серебряные позолоченные ризы. Было много света от высоких и больших окон. Но вечером церковь освещалась плохо, так как горели только восковые свечи, хотя их было и много. Однако певчие, чтобы петь по нотам, должны были держать перед нотными тетрадями свечи, чтобы можно было читать слова и ноты. В том же 1899 году в городе стало появляться электрическое освещение, была построена электрическая станция. И вот возник богословский спор, можно ли церковь освещать электричеством и не противоречит ли это Священному Писанию. Хотя православный русский Священный Синод и не высказался против электрического освещения, но и от рекомендации электрического освещения воздержался, предоставив этот вопрос решать местам, то есть местным архиереям и администрации. – 251
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
За год перед этим Рижский архиерей, Архиепископ рижский и митавский Арсений (Брянцев), однокашник и приятель дяди Гули по смоленской семинарии, бывший священник, имевший взрослую дочь, человек светский, с широкими взглядами, прекрасный оратор, был переведен в Харьков. Это тот Арсений, который, будучи еще архимандритом, состоял духовным цензором сочинений Н. С. Лескова о духовном ведомстве («Мелочи архиерейской жизни» и других). Живя в Риге, он бывал у Белявских, пользовался даже симпатией тети Ани и тоже способствовал подъему авторитета дяди Гули, который был одновременно приятелем и попечителя Учебного Округа, и архиерея. На место его был прислан епископ Агафангел, человек малоинтересный, плохой оратор. Этому епископу, дожившему до глубокой старости, пришлось вопреки его природным данным сыграть некоторую историческую роль. Уже при советской власти, после смерти Патриарха Тихона, он, в сане митрополита ярославского, оказался одним из митрополитов (Сергий и Алексий – оба будущие патриархи и он), которые, пройдя период гонения на церковь и ее разложения путем образования всевозможных «живых» и «обновленческих» церквей, дожили до второй мировой войны, до 1943 года, когда было восстановлено и легализировано православное церковное управление. В 1898 году это был сравнительно молодой человек лет за 40, замкнутый, державшийся за старину и осторожный по отношению ко всяким новшествам. Он дал понять, что не видит надобности вводить в церковь электрическое освещение. Дядя Гуля тоже не настаивал на электричестве, считая, что оно повредит молитвенному настроению и нарушит привычную и традиционную церковную обстановку. Поэтому до 1901 года, когда я покинул Ригу и гимназию, электричество не было введено в церковь. Да и в самой гимназии его не было. В церкви пел хор гимназистов. Хор был четырехголосный, гимназисты младших классов пели дискантами и альтами, 252 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
а старших – тенорами и басами. В этот год был приглашен новый регент, некто Ненашев, обладатель прекрасного сильного тенора, украшавшего хор. Хор был довольно большой, но нестройный, мало подготовленный. Ненашев должен был его улучшить. Он набирал новых певчих. Я попросился в хор. Лучше было петь в хоре, чем полтора часа стоять, как истукан, в гимназическом ряду в церкви. Кроме того, я хотел петь. У меня был слух, и я сам определил свой голос, я захотел петь альтом. Мне нравилось петь вторым голосом. Какой именно был у меня голос, сказать трудно. Но я приучил себя петь альтом и вскоре выработал у себя именно этот голос. Голос у меня был небольшой и негромкий, но слух был хороший, и я быстро освоил нотную грамоту, так что к концу года мог почти безошибочно петь с листа по нотам и выучил безнотное церковное пение на всякие гласы и эктении. Научился я быстро и церковнославянской грамоте, чтобы петь по церковным книгам тропари, псалмы и молитвы. Все же, очень многое из того, что я пел, я не понимал. И это относилось не только к содержанию песнопений, иногда непонятных для детей, но и к самим словам. Так, например, во второй части «Херувимской», которую поют на обедне во время большого выхода из алтаря со святыми дарами, встречаются слова: «ангельскими дари носима чиньми»», то есть дары, носимые ангельскими чинами. Я не понимал ни содержания, ни слов, поэтому разбивал предложение на следующие слова: «дари, носи, мачиньми». Что же такое значит «мачиньми» я не знал и не понимал, но никто не считал нужным объяснить детям, поющим и слушающим, смысл этих слов. Только через 2 года, когда я был в 3-м классе и проходил по Закону Божьему курс богослужения, я понял это предложение и свою нелепую ошибку. Был ли я религиозен? Кажется, нет. Но тогда я не задумывался над религиозными вопросами и принимал веру, как нечто должное и не подлежащее сомнению. Хотя и тогда у меня уже возникли два вопроса, – 253
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
с которыми я обращался к своей матери и не мог согласиться с утвердительным ответом. Неужели все некрещеные люди, а также неправославные христиане, в том числе мой отец, должны после смерти мучаться в аду за то, что не были православными христианами? Разве Богу их не жалко, ведь они в этом часто не виноваты? И, во-вторых, неужели Богу не было жалко, чтобы распинали Христа? Зачем ему нужно было такое ужасное «искупление»? Разве нельзя было просто простить людей, как этому учил Христос? И я недружелюбно, хотя и со страхом, смотрел на изображение грозного старика с большой белой бородой, на «Бога-Саваофа», изображения которого висели под потолком церкви. И по изображениям было видно, что это действительно грозный еврейский Бог-Мститель, совсем не то, что Христос. И я чувствовал, что не люблю его. Однако я старался отгонять такие мысли и любить Христа, который так страдал и так сильно любил всех людей, что ради них принес себя в жертву. Я видел Христа иногда во сне. Он молча лежал на полу или стоял, а я обнимал и прижимался к нему. И мне было удивительно, что сам Бог возле меня, и я чувствовал себя счастливым и хотел быть таким же, как он, добрым и хорошим. Но даже во сне я никогда не слышал голоса Христа, он молчал, как молчали иконы, на которых он был нарисован. Церковным старостой был купец Тупиков. Русских купцов в Риге было немного, так как немцы их бойкотировали, а русское население было индифферентно и плохо их поддерживало. Из русских купцов я помню Трескина, владельца книжного магазина, торговавшего учебниками и книгами, издававшимися в Петербурге и Москве. Его положение было твердое, так как немецкой конкуренции у него не было. Но у Тупикова был продуктовый магазин. Его положение, как старосты гимназической церкви, несколько поднимало его авторитет. 254 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Белявские покупали у него все бакалейные, колониальные и гастрономические товары, которые приказчик Тупикова ежемесячно привозил на квартиру. Так шла вторая половина учебного года, день за днем, отличаясь для меня лишь приездами моей матери из Митавы. Лишь один раз для меня был особый день. Как-то днем в воскресенье ко мне в комнату вошла тетя Аня с офицером в штабной форме. Я узнал этого офицера, потому что раньше встречал его в Митаве у Судзиловских, а потом часто слышал его фамилию. Это был бывший офицер Виндавского полка, товарищ моего отца, Толоконников. Теперь он служил старшим адъютантом штаба 45-й пехотной дивизии в городе Риге. Он услышал про болезнь моего отца и приехал поразузнать о нем к тете Ане. Когда он узнал, что я живу у нее, он попросил разрешения взять меня на весь день к себе в гости. Он был холост и жил один. Я провел весь день у Толоконникова. Он был очень добр ко мне и старался доставить мне какое-нибудь удовольствие. Но кино тогда не существовало, развлекать мальчиков он не умел, поэтому мы отправились в кондитерскую, пили там шоколад с пирожным, накупили всяких вкусных вещей и вернулись к нему на квартиру. Там пили чай и ели до отвала. Толоконников показывал мне всякие книги и картины, какие были у него, играл со мной в шашки и вечером проводил меня домой. Это был удивительно скромный и добрый человек. На своей должности старшего адъютанта и в чине капитана он провел 15 лет, не стремясь к высшим чинам и карьере. Я знаю, что когда началась мировая война, он был на той же должности. Затем я потерял его из виду. Я уже писал, что мать уехала в Митаву и поселилась с Ванечкой у своей приятельницы по прежним годам, Александры Нестеровны Тверитиновой, старой девы лет под 40, учительницы женской гимназии. Тверитинова снимала квартиру в две комнаты с кухней. И вот, у себя в спальне вместе с собой она приютила маму с пя– 255
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
тилетним мальчиком. Это было очень благородно с ее стороны, потому что маме нечем было платить за квартиру. Да и вообще принять к себе в спальню постороннего человека с ребенком решился бы не каждый. Но столоваться они решили на половинных началах. Маме нужно было немедленно найти место, чтобы начать зарабатывать. Старые знакомые среди немцев помогли ей, и сравнительно скоро она поступила приходящей бонной к доктору Гахфельд ту, у которого были две маленькие девочки, 5 и 7 лет. Мать должна была приходить к ним ежедневно по 2 раза в день, утром и после обеда, на 2 часа и играть и разговаривать с ними по-русски. Иногда Гахфельдты позволяли ей брать Ваню с собой, но, по-видимому, не всегда, так как Ваня чаще оставался дома с прислугой Лелей. Гахфельдты платили маме 25 рублей в месяц. Вместе с 20 рублями, которые оставались у мамы от папиного жалованья, это составляло 45 рублей, на которые надо было жить. Ежемесячно, чтобы получить жалованье, посетить папу и повидать меня, мать приезжала в Ригу. Принимали ее Белявские неприветливо, только бабушка была несколько добрей к ней. Тетя Аня заявила, что я очень нервный ребенок, и приезды мамы нервируют меня, поэтому после ее приездов я расстраиваюсь и плачу, и чем реже мать будет меня видеть, тем лучше. Эльза была с матерью просто нагла и нахальна. Я помню, был такой случай. Мы обедали. В передней послышался звонок. По-видимому, тетя Аня знала, что это звонит моя мама. Она сказала мне: «Поди, отвори, это приехала мама». Я побежал отворять и на радостях не закрыл за собой дверь из столовой в переднюю. Я отпер входную дверь, впустил маму. Она расцеловала меня и стала раздеваться. В этот момент Эльза сорвалась со своего места за столом, подбежала к двери в переднюю, где снимала пальто моя мать, и с раздражением захлопнула ее почти под носом матери. Мать побледнела. 256 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
– Вот так прием, – сказала она. В нерешительности постояла она в передней, затем обняла меня за плечи, и мы вместе, прижавшись друг к другу, вошли в столовую. Мать в тот же день уезжала в Митаву, так как не хотела пропускать службу у Гахфельдта, да ее никто и не оставлял ночевать. В день своего приезда в Ригу она бывала и у отца. В этот день туда снаряжалась целая экспедиция под руководством дяди Вани, который посещал отца чаще всех. Ехали к отцу мама, дядя Ваня, бабушка и тетя Аня. Эльза не была ни разу, так как считалась слишком нервной и молодой. Бывала ли тетя Хедвиг, я не знаю. Если и бывала, то отдельно. Отец встречал всегда приветливо. Все служители говорили, что у него мягкий и уступчивый характер, что и было на самом деле. Иногда он рассказывал маме, что его окружают сумасшедшие люди, и со смехом рассказывал про них забавные истории. Но все это было только до тех пор, пока разговор не касался строительства. Здесь отец терял способность здраво рассуждать. Каждый раз при расставании отец умолял взять его с собой, одевался, чтобы уйти, но стоило только подойти смотрителю и сказать: «Сергей Иванович, пойдемте со мной, посмотрим через сад или балкон», как отец начинал прощаться, и затем из окна или из-за решетки сада, если свиданье происходило в саду, весело махал отъезжающим платком. До Пасхи 1899 года у Белявских произошло два события. Во-первых, из Петербурга приезжал в гости брат дяди Гули, Капитон Васильевич Белявский, протоиерей и законоучитель Морского кадетского корпуса. Капитон Васильевич был на два года старше дяди Гули, ростом еще выше и худее. Он был вдов, много лет служил в Морском Корпусе, вел там довольно веселую и беззаботную жизнь среди морских офицеров, относившихся к нему очень хорошо. Он был мягок, добр и снисходителен к людям. Материально – 257
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
жилось ему неплохо, при Морском Корпусе, на Васильевском острове, у него была казенная квартира. Увидав меня и познакомившись со мной, он предложил устроить меня в Морской Корпус. Это было лестное для меня предложение, так как в Морском Корпусе учились дети привилегированного круга, потомственные дворяне, много титулованных лиц. Морской Корпус был один в России, попасть туда было нелегко. Детей разночинцев (служащих, купцов и мещан) туда вообще не пускали. Я не прочь был поступить в Морской Корпус, но вопрос этот не мог быть решен сразу, так как мне было всего 10 лет, а принимали в Морской Корпус не моложе 12 лет и с большой учебной подготовкой. Не знаю, как бы дальше сложилась моя судьба, если бы через года полтора Капитон Васильевич не умер, и вопрос о Морском Корпусе тем самым не отпал. Другое событие было более трагично. Как-то вечером, когда я сидел в своей комнате и занимался, я услышал в квартире какой-то шум, забегало много людей, кто-то прибежал через внутреннюю дверь из гимназии, затем пробежали обратно, дядя Гуля из кабинета тоже быстро прошел в гимназию. Туда же убежала тетя Аня, что должно было служить признаком чрезвычайности события. Я вышел из своей комнаты в столовую и стал ждать, что будет дальше. Минут через 10-15 дверь из гимназического коридора отворилась, и 4 служителя внесли учителя, племянника дяди Гули, Василия Михайловича Лебедева, стрелявшего в себя в пустом классе. Когда его внесли в квартиру, он был без сознания. Тетя Аня, сняв с него пиджак, быстро перевязала ему рану, но было уже поздно. Через несколько минут он, лежа в столовой на диване, без стона, открыв на мгновенье глаза и, будто улыбнувшись тете Ане, умер у нее на руках. Вызванный врач лишь констатировал смерть. Самоубийство Василия Михайловича потребовало решения двух вопросов. 258 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
Первый вопрос касался похорон. По законам того времени, все акты гражданского состояния (бракосочетание, рождение и смерть) находились в ведении церкви. Православная же церковь не разрешала хоронить по церковному обряду самоубийц, как нарушителей воли Божьей. Их нельзя было отпевать в церкви, нельзя было служить панихиду, хоронить на общем кладбище, а следовало зарывать за оградой кладбища, на специальном месте самоубийц. Поэтому надо было получить врачебное удостоверение, что В. М. Лебедев лишил себя жизни, будучи психически ненормальным. В этом смысле допускались нормальные похороны. Такое врачебное свидетельство Белявскому при его связях удалось получить быстро. Из квартиры Белявских тело Лебедева отвезли в городской морг. Жил он в меблированной комнате, и туда решили его не отвозить. Вызвали телеграммой из Смоленска его мать, сестру дяди Гули, старушку-вдову. Организовали скромные незаметные похороны без участия гимназической церкви и гимназистов. Я на них не был. Другой вопрос был много сложнее и щекотливей. Почему Василий Михайлович застрелился? Я по возрасту не мог быть в курсе дела и все понять. Случайно узнал я из разговоров, хотя при мне старались не говорить, что смерть Лебедева связывают с именем гимназиста – ученика 8-го класса, Родина, того самого, который год назад играл Корделию в гимназическом спектакле. По-видимому, и это дело постарались замять. Знаю только, что Родину было запрещено посещать гимназию, но он был первый ученик, а дело происходило в марте месяце перед самой Пасхой, после чего оставалось всего два месяца до экзаменов на аттестат зрелости, и его не уволили из гимназии, а разрешили сдавать выпускные экзамены. Родин блестяще сдал экзамены и исчез из Риги. Наступала Пасха. – 259
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
В этом году мне было уже 10 лет, и я должен был по православным религиозным правилам после говенья исповедоваться в грехах. Я очень волновался. Я должен был вспомнить все свои грехи, чтобы Бог простил мне их, и я мог бы принять причастие, то есть вкусить его тела и крови в виде вина и хлеба, и тем самым приобщиться к нему и получить право на райскую жизнь после смерти. Я припоминал все нехорошее, что я делал в году, кого я обидел, кому сказал неправду. Трепетно пришел я к священнику, который сидел у аналоя (высокого пюпитра), покрытого золотой парчой. На аналое лежали Евангелие и крест. Священник накрыл мою голову своей епатрихилью, то есть парчовым полотенцем, свисавшим у него двумя скрепленными полосами с шеи до ног, и, не ожидая моего рассказа о грехах, спросил меня, молюсь ли я ежедневно Богу, слушаюсь ли я родителей и старших. Боясь сказать хоть немного неправды, чтобы не быть страшно наказанным Богом, я ответил очень неуверенно, что молюсь не всегда и слушаюсь не всегда. Тогда священник сказал, что это следует делать обязательно. Затем он спросил мое имя и, встав со стула и положив руку на мою голову, произнес скороговоркой слова отпущения грехов: «Аз, смиренный иерей, властью, данной мне от Бога, прощаю и освобождаю от грехов раба Божьего Леонида во имя Отца и Сына и Святого духа». Я приподнялся и немного удивленный легкостью исповеди и даже несколько разочарованный поспешил домой. Дежурный помощник классного наставника отметил в списке, что я был на исповеди. Торжественное настроение, которое владело мной перед исповедью, исчезло. А затем, когда мне, как гимназисту и военнослужащему, надо было ходить на исповедь, я видел в ней простую формальность, молчал и отвечал на трафаретные вопросы священника лишь кратким «да» и «нет». Я понял вскоре, что священник, ко260 –
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
торый должен за несколько часов между утренней и вечерней, а иногда и ночной службой, происповедывать более 100 человек, иначе вести исповедь и не может: ему некогда выслушивать разные эпизоды и волнения души. Говорят, что среди приходских священников бывали интересные исповедники, которые умели волновать душу верующего. Но я таких не встречал. Так, в простую формальность выродилась великая социальная и философская мысль о самоусовершенствовании, о проверке своих действий, о примирении с людьми, о самокритике. Не нашла в исповеди ответа и психологическая потребность всякого человека освободить свою душу от груза тяготящих его совесть поступков, получить слово утешения и прощения. Но иного и быть не могло. Исповедоваться можно только перед человеком, авторитет которого стоит высоко и незапятнанно, умственный и моральный авторитет которого побуждает к полной откровенности и внушает доверие исповедующемуся. Таким не мог быть случайный священник, к тому же находящийся на государственной службе, так как в императорской дореволюционной России церковь не была отделена от государства. После церковных служб и говенья в первые три дня Страстной (предпасхальной) недели мне было разрешено по ехать на Пасхальные каникулы – 10 дней – к маме в Митаву. За мной приехала мама, и мы вместе уехали в Митаву, где нас ждал мой маленький пятилетний братик Ваня.
– 261
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь третья. Глава VII. У БЕЛЯВСКИХ
План квартиры Белявских
Парки и сады Риги. Городской канал и мост Александра
Парки и сады Риги
262 –
Рига. Верманский парк в 1911 году. Старейший парк Риги. Был основан в 1813 по распоряжению Генерал-губернатора Лифляндского края и Градоначальника Риги Маркиза Филиппа Осиповича Паулуччи на финансовые средства вдовы предпринимателя Вермана Анны Гертруды Верман
– 263
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
Глава VIII СМЕРТЬ ОТЦА Приехав в Митаву, я оказался в квартире А. Н. Тверитиновой, где жила мать с братом Ваней. Квартира состояла из столовой и спальни. Комнаты были небольшие. Тверитинова и мать спали на кроватях. Ваня спал тут же на диванчике. Когда приехал я, диванчик переехал ко мне, а Ваню мать взяла к себе. У учительницы Тверитиновой были тоже пасхальные каникулы, и утром она оставалась дома. Просыпались все сравнительно поздно. Как только Тверитинова просыпалась, из кухни входила служанка Лена и, угодливо улыбаясь, осведомлялась, как ее барышня спала, и что ей приснилось. Тверитинова начинала рассказывать сны, но что бы она ни рассказывала, Лена восторженно всплескивала руками и вскрикивала: – «Жених, барышня, жених!» На одутловатом, сером, нездоровом и некрасивом лице Тверитиновой появлялась блаженная улыбка. Мать, накормив нас, уходила на работу к Гахвельдтам. Часто уходила и Тверитинова. Мы с Ваней оставались дома и начинали играть. Как-то мы играли в магазин: покупали друг у друга всякие вещи. Но у нас не было денег, чтобы расплачиваться. Тут я увидел новенький отрывной календарь, купленный еще к Но264 –
вому Году. Я посмотрел на листочки и заметил, что если листочки оторвать, то они могут заменить бумажные деньги, тем более что на них напечатаны числа. Я взял календарь и вырвал из него много листочков, чтобы ими можно было расплачиваться. Когда вернулась домой Александра Нестеровна и увидела разорванный календарь, она пришла буквально в бешенство. Это, по-видимому, был ее календарь, и преждевременное вырывание из него листков было какой-то ужасной приметой. Она объявила, что меня надо высечь и велела Лене приготовить розги. Но Лена уговорила подождать прихода моей мамы. Мама же, придя, не увидела в моем поступке никакого злого умысла и сказала, что сечь меня не позволит. Между Александрой Нестеровной и мамой произошел неприятный разговор, но я был спасен. Однако Александра Нестеровна продолжала сердиться на меня, а тут произошел еще случай, который сделал меня для нее совершенно невыносимым. Служанка Лена была молодой, статной и очень красивой девушкой, которая к тому же умела одеться со вкусом и на улице совершенно не выглядела служанкой. Как-то вскоре после инцидента с календарем Александра Нестеровна и Лена оделись, чтобы вместе идти в магазин. Когда я увидел их одетыми, я сказал Лене: – «А Вы больше похожи на барышню, чем Александра Нестеровна». Александра Нестеровна позеленела, а мать ахнула и поспешила хоть как-нибудь поправить положение: – «Это Леня хочет сказать что-нибудь приятное Лене и говорит всякие глупости», сказала она. – «Не шути так глупо», строго обратилась она ко мне. Днем я ходил в гости к Боре Богоявленскому, который тогда был во 2-м классе реального училища. Мы были приятелями, но вообще между гимназистами и реалистами была взаимная неприязнь. – 265
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Гимназисты считали себя выше, полноправнее и аристократичнее реалистов. Но в Митаве была особая обстановка: гимназия была там мало популярна, так как немецкая состоятельная интеллигенция предпочитала обучать своих детей в Германии, а русской интеллигенции было мало. Поэтому в гимназии обучалось всего около 200 учеников. Реальное же училище, наоборот, было переполнено детьми средней и мелкой буржуазии всех национальностей, детьми русских военнослужащих и мелких чиновников. В нем обучалось около 600 учеников. В юношеском обществе митавские реалисты привыкли задавать тон. Иногда это достигалось путем драк, ловли и избиений гимназистов. У митавских гимназистов был пришибленный вид. В Риге была совсем другая картина: там гимназисты ходили гордо. С таким настроением и я приехал в Митаву. Однажды, когда я с Борей Богоявленским проходил в гимназической форме мимо здания реального училища, стоявший на тротуаре реалист толкнул меня, я его обругал, и между нами возникла драка. Мы сорвали друг с друга шапки и стали колотить друг друга. Вскоре мне пришлось прекратить драку и уйти, так как стали подходить другие реалисты. Во время драки Боря Богоявленский все время сохранял строгий нейтралитет, а когда я ушел, он выговаривал мне за то, что я вступил в драку. Пасхальная неделя скоро кончилась, и я вернулся в Ригу. А затем пришла весна, учебные занятия кончились, а в мае наступили экзамены, которые закончились к 15 мая, по старому стилю, конечно. Экзамены были по всем предметам, кроме чистописания и рисования. Экзамены сошли для меня очень благополучно: я получил по всем предметам пятерки и был переведен во 2-й класс с наградой I-й степени. Летняя проблема была решена следующим образом: Белявские, тетя и дядя, уезжали в Швейцарию, бабушка и Эльза 266 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
уезжали в летний пансион в дачную местность возле города Зегельвольда, в так называемой Ливонской Швейцарии. Наша же жизнь, мамина, Ванина и моя, сложилась следующим образом. Леонид Павлович Гладыревский добился перевода из Поплакена, довольно заброшенного угла, где он пробыл 3 года, в Митавский уезд на ту же должность младшего помощника начальника уезда с назначением участка в местечке Доблен, в 30-ти километрах от Митавы, хотя и не по железной дороге. Весной 1899 года семья Гладыревских переехала из Поплакена в Доблен; их было уже четыре: кроме мужа и жены было двое сыновей: Коля трех лет и Юра одного года. Мама же в Митаве оставалась без работы, так как Гахфельдты летом тоже уезжали куда-то на дачу. И вот Женечка Гладыревская пригласила нас на лето к себе в Доблен. У мамы выхода не было, и она согласилась. Когда мои экзамены закончились, мама заехала за мной, а затем мы втроем на почтовом дилижансе приехали из Митавы в Доблен. Доблен был маленьким старинным городком с несколькими тысячами жителей, старинной готической кирхой, лавками городского типа и базаром. Население было главным образом латышское, ремесленники и торговцы. Русскими были только чиновники. Доблен был старинным местечком, в нем останавливалось еще великое русское посольство в 1697 году с Петром Первым, отправляясь в Голландию. Гладыревские нанимали отдельный деревянный одно этажный домик из 5-ти комнат с кухней, верандой и маленьким садом. Кроме того, Гладыревский тут же во дворе нанимал флигель из 2-х комнат, где устроил свою канцелярию и жил его делопроизводитель. В доме у Гладыревских было 2 прислуги: кухарка и нянька. Мама получила в квартире отдельную комнату. Вскоре я заметил, что Гладыревские живут плохо. – 267
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Леонид Павлович выхлопотал себе перевод в Митавский уезд, чтобы иметь возможность чаще бывать в Митаве, где он мог бы встречаться со своими однополчанами и где мог бы кутнуть. Он раза два в месяц уезжал в Митаву и оставался там по несколько дней. В Доблене же, как я понял из разных намеков, у него завелся роман с какой-то местной обольстительницей. Все это требовало денег, тем более, что Гладыревский любил «шикануть» и выбросить деньги зря. А денег-то всего было не так много: на все, включая канцелярию, он получал что-то 225 рублей в месяц. Дома была вечная нехватка денег, что вело к ссорам между супругами. Но Леонид Павлович не унывал: когда он бывал дома, что было не так часто, он был весел, беспечен, брал гитару и пел приятным тенорком цыганские романсы. В одно прекрасное утро в Доблен пришел бродячий духовой оркестр из Германии. В то время в Курляндии бродило много таких германских оркестров в составе 15-18 человек. В Германии-Пруссии такие оркестры составлялись из мещан и крестьян, переходили вполне легально через границу в Россию и ходили пешком из городишка в городишко, из местечка в местечко и просто из хутора в хутор, где жили зажиточные крестьяне или, как их тогда называли, «серые бароны». Некоторые оркестры были уже известны населению, и их путь часто определялся разными празднествами в крестьянских и мещанских обществах и просто в отдельных семьях (народными праздниками, свадьбами, крестинами и тому подобным). Вот такой оркестр пришел в Доблен и прямо направился к дому Гладыревского, чтобы получить разрешение у «господина полицеймейстера» (как его там называли) остаться на несколько дней в Доблене. Гладыревский не только разрешил им остаться, но, к ужасу Женечки, нанял их играть у него во дворе целый день. Целый день под окнами квартиры раздавались громовые марши и бравурные танцы, толпа народа стояла за забором, а вечером Гладыревский должен был заплатить красноще268 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
ким здоровенным немцам кругленькую сумму, что-то около 50-ти рублей. А через несколько дней со стола исчезло масло, остальные продукты стали брать в лавке в кредит. Все это ставило маму в тяжелое положение. За столом между супругами велись денежные разговоры: Женечка упрекала мужа. Она и мама перестали есть масло, колбасу, ограничивали себя в сахаре. Вопросы питания волновали даже маленьких детей Женечки. Как-то за обедом ее старший сын, трехлетний Коля, приподнялся на своем высоком стуле, заглянул в миску с кашей и сказал своим детским баском, обращаясь к моей матери: «Тетя Маша, ты больше не ешь, я еще буду». Наконец мама запретила и мне с Ваней есть масло. Это вызвало возражение со стороны Гладыревских. Опять я помню неприятные разговоры и слезы матери. В Доблине у меня нашлись сверстники. Это были дети местного судебного следователя Знаменского: Петр – гимназист 4-го класса, Николай – 3-го класса и Анатолий – мой ровесник, реалист 2-го класса. Хотя Знаменские не бывали в гостях у Гладыревских, так как Гладыревские никого не принимали и сами ни у кого не бывали, мы, мальчики, встречались на улице и в роще на окраине Доблина. Старшие мальчики Знаменские умели плавать, а Анатолий и я – нет. Возле города протекала речка, и Знаменские решили научить меня плавать. Но мать очень боялась за меня, чтобы я не утонул, и брала меня купаться с собой. Знаменские подняли меня на смех, что я «с бабами купаюсь». Тогда мать разрешила мне ходить со Знаменскими купаться, но только в том случае, если с нами будет хоть один взрослый. Но это случалось далеко не часто, и я купался со Знаменскими редко, поэтому мое изучение плавания продвигалось плохо: Анатолий уже научился плавать, а у меня плохо выходило даже «по-собачьи». Тем более что никто толком мне не объяснил физическую основу плавания по воде, – 269
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
а именно, что нужно стремиться вперед, а не барахтаться на одном месте. Но вскоре произошел случай, после которого мать вообще перестала разрешать мне ходить с мужчинами купаться. В тот день с нами купался сам Леонид Павлович Гладыревский. Неожиданно схватив меня, он погрузился со мной в воду. Сначала я держался спокойно, но потом почувствовал, что начинаю задыхаться и стал царапать грудь Леонида Павловича, но он нарочно не выпускал меня из-под воды, то я от недостатка воздуха раскрыл рот, и вода полилась мне в горло. Когда Леонид Павлович вынул меня из воды, я дышать не мог. Перепуганный Леонид Павлович стал трясти и колотить меня в спину, но я задыхался, в легких была вода. Наконец я почувствовал какое-то облегчение и упал на берег. Долго я лежал, пока окончательно не успокоился. У меня как-то пропал интерес к купанью. Я рассказал обо всем матери и перестал ходить купаться: без себя моя мать меня не отпускала, а с женщинами купаться я не хотел. В то время ведь никто не знал, что такое купаться в костюмах. Мать, живя у Гладыревских, не сидела без дела. Она решила повысить свою грамотность, чтобы иметь возможность поступить на службу. Наше материальное положение становилось грозным. Годовой статус, который получил мой отец, через полгода должен был кончиться. На работу приходящей бонны, имея детей, рассчитывать было трудно, да она и плохо оплачивалась и была очень ненадежна, прерываясь летом. На руках у мамы был шестилетний Ваня, поэтому надо было иметь свою квартиру, хотя бы комнату с кухней. К Тверитиновой мама решила не возвращаться, так как положение мамы было у нее неприятным, да и сама Тверитинова, кажется, больше не приглашала ее к себе. И вот мама решила подготовиться к службе сиделицы в винной лавке. В те годы министр финансов С. Ю. Витте, один из немногих талантливых и энергичных деятелей эпохи Николая II, прово270 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
дил две больших государственных реформы: одну валютную, девальвацию, с целью установить твердый курс бумажного рубля, и эту реформу он уже успел почти закончить, а другую, не менее важную – установление государственной монополии на продажу спирта и водки, и эта реформа только начиналась. До того времени водка, хотя и облагалась акцизом, но продавалась частными лицами в магазинах, где можно было также ее пить. Это приводило, с одной стороны, к спаиванию народа, которому на всех углах, во всех лавках, на вынос и распивочно продавалась низкопробная, вредная и дурманящая водка по произвольно повышенной цене, а с другой стороны, давала кабатчикам и водочным фабрикантам колоссальные прибыли. Общественное мнение требовало ограничения продажи водки определенным местом и временем. Правительство видело в установлении винной монополии укрепление государственного бюджета, значительное повышение государственных доходов. И вот появился закон о винной монополии. Согласно этому закону, в городах и селах открывались казенные винные лавки, принадлежавшие государству, где по точно установленной цене продавалась только на вынос в запечатанных сургучной печатью бутылках водка определенной градусами крепости. Продавать бутылку со сломанной печатью запрещалось. Крепость водки была установлена в 40%, причем только 2-х сортов, обыкновенная и улучшенная (столовая). Затем продавался спирт в 57%, 90% и 95%. Емкость посуды была точно определена. Стеклянная бутылка вмещала: четверть ведра или 4 литра, 1/20 ведра или 800 грамм (бутылку), 1/40 ведра или 400 грамм (полбутылку), 1/100 ведра или сотку, по-простонародному «шкалик» (200 граммов), 1/200 ведра или 100 грамм, по-простонародному «мерзавчик». Продажа водки в частных лавках и частными лицами строго запрещалась под страхом уголовного наказания. Конечно, оставались рестораны, где можно было получить водку в качестве ассортимента еды. Но рестораны должны – 271
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
были покупать водку в казенных винных лавках. Все трактиры и кабаки были закрыты. Но винная монополия вводилась не сразу повсюду: в 1898 году она вступала в силу только в центральных губерниях, а затем в течение нескольких лет распространялась на окраины. В Курляндской губернии, как и во всем Прибалтийском крае, она должна была быть введена с 1-го января 1900 года. В каждую винную лавку назначался сиделец. Было предложено эту должность предоставлять не только мужчинам, но и женщинам, главным образом, нуждающимся вдовам офицеров и мелких чиновников. При лавке сидельцу предоставлялась квартира из 2-х или 3-х комнат с кухней. Жалованье сидельцу определялось различное, в зависимости от разряда лавки, а разряд лавки зависел от размера оборота, то есть от объема работы, а также в зависимости от места расположения лавки, в городе ставки были выше, чем в селах, да и города были распределены по поясам в зависимости от дороговизны жизни. В таком городе, как Митава, жалованья в месяц предполагалось от 35 до 45 рублей плюс даровая квартира. Маму это вполне устраивало. Конечно, было очень много желающих получить такое место, но мама надеялась на свои знакомства в Митаве и поддержку дяди Гули. Управляющий акцизными сборами Курляндской губернии был некто Скропышев, который был знаком еще с Судзиловскими, и дочь которого была во время литовской жизни одно время маминой приятельницей. От него и зависело назначение. Но маму смущала ее плохая орфография. Ее доморощенные учительницы в Касимове, с которыми она занималась в детстве, плохо познакомили ее с основами грамматики. А в дальнейшем мать, что и знала, то забыла. Теперь она даже не знала, как приступить к изучению орфографии и научиться грамотно писать. Где-то она услышала, что можно научиться этому, списывая с книги. Вот она стала часами сидеть и списывать. Но, не зная правил, она мало извлекала из этого пользы. Она, видимо, сты272 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
дилась своей малограмотности и не обращалась ни к кому за помощью. Я до сих пор удивляюсь, почему Женечка, окончившая гимназию, не помогла маме, занимаясь с ней хотя бы раза 3 в неделю. Это принесло бы гораздо больше пользы, чем бесконечное списывание. Я несколько раз пытался рассказать маме те правила, которые я знал, но она и слушать меня не хотела, или потому что стеснялась меня и боялась потерять свой авторитет, или потому, что верила в успешность своей системы. Правда, в то время никто не знал случаев, чтобы взрослые люди обучались, да, были воскресные школы, но они предназначались исключительно для «простонародья». Взрослые люди из привилегированных слоев не учились. Нельзя сказать, что мать была очень малограмотна, она писала быстро, и был почерк вполне приличный, но она делала ошибки, главным образом, в склонении и спряжении и в словах, где в корне встречалась буква Љ. Надо учитывать, что орфография в то время была гораздо труднее, чем теперь, после уничтожения буквы Љ и упрощения правил о глагольных приставках, склонений прилагательных и местоимений. Говоря по правде, теперь писать гораздо легче, чем раньше, и, однако, сколько людей с высшим образованием пишут с большими ошибками, хотя и прошли систематическую школу. Мы уже так привыкли замечать у инженера или врача ошибки, что относимся к такой малограмотности легко. Не так обстояло дело до революции, когда от самого мелкого чиновника или служащего требовалась абсолютная грамотность. Вспомним рассказ Чехова «Восклицательный знак». Тогда любили спрашивать: – Для чего существует буква Љ? Следовал ответ: – Для того, чтобы отличать грамотных от безграмотных. А даже сельский писарь должен был быть абсолютно грамотным. Правда, в должности сидельца винной лавки много писать не приходилось бы, но все-таки надо было быть к этому готовым. – 273
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Кроме того, мама в Доблене научилась считать на счетах, даже умножать на них, и упражнялась в умножении и делении крупных чисел. Кандидат на должность сидельца казенной винной лавки должен был представить залог в сумме 300 рублей. Хотя эта сумма была значительно меньше стоимости товара, находившегося в лавке, но все же залог был определенной гарантией против недобросовестности сидельца. Я не знаю, откуда мама была намерена получить эту сумму, но на что-то она, по-видимому, надеялась. Иногда мама после многих часов и дней списывания хотела проверить свои успехи и просила меня продиктовать ей. Но все диктовки оказывались очень неуспешными: мать, не зная правил, делала большие ошибки, не меньше, чем раньше. Она приходила в отчаяние и опять бросалась списывать. Июль месяц, когда наше пребывание в Доблене приходило к концу, ознаменовался для Гладыревского неприятными событием. Нагрянула ревизия. Ревизовать дела приехал старейший помощник начальника уезда Правиков. Что он ревизовал, я, конечно, не знаю, но дела оказались запущенными. Гладыревский был очень любезен с Правиковым, часто приглашал его обедать. Правиков обедать приходил, но целыми днями сидел в канцелярии. За глаза Гладыревский возмущался Правиковым, называя его «канцелярской крысой», «выскочкой из простых писарей», скрягой, насмехался, что Правиков не держит письмоводителя, а все делает сам. Но результаты ревизии были для Гладыревского неблагоприятны. Да иначе и быть не могло, так как он делами занимался мало, по целым дням не бывая в канцелярии, поручив всю работу совершенно безответственному и малообразованному делопроизводителю, который получал от Гладыревского 25 рублей в месяц жалованья, не считался на государственной службе и, конечно, брал взятки. На мой взгляд, Гладыревский отделался очень дешево; быть может, помогли обеды, которыми он 274 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
кормил Правикова и, насколько помню, просто взятка, врученная Правикову. Гладыревский, не пробыв в Доблене и года, был переведен на ту же должность в дальний Иллукский уезд, с пребыванием в местечке Грива возле города Двинска, теперь Даугавпилса, на левом берегу Двины. Это было не так уж плохо, так как Грива была железнодорожной станцией на крупной магистрали Петербургско-Варшавской железной дороги, между Двинском и Вильной, теперь Вильнюсом, в получасе езды от Двинска и в нескольких часах езды от Вильны. Но еще раньше, чем Гладыревские уехали из Доблена, уехали оттуда и мы (мама, Ваня и я). Мама отвезла меня в Ригу к Белявским, а сама наняла квартирку, одну комнату с кухней, в Митаве на Писарской улице. Железная дорога перевезла нашу мебель из Риги (ее непроданная часть сохранялась в подвалах Александровской гимназии) в Митаву. Гохфельдты тоже вернулись в Митаву, и мать продолжала у них работать. Самым тяжелым теперь для нее стало то, что она должна была оставлять шестилетнего Ваню дома, запирая квартиру на ключ. Она рассказывала мне потом, что занимаясь и гуляя с детьми Гохфельдтов, она чувствовала себя как на иголках, все время думая о Ване, боясь пожара или другого какого-нибудь несчастья с маленьким мальчиком, который, сидя взаперти, не сможет даже дать о себе знать. 16-го августа, как всегда, начались занятия в гимназии, день, которого я радостно всегда ждал, так как любил занятия в гимназии больше всего. Я пришел во 2-й класс. Теперь в день было по 5 уроков, всего 30 уроков в неделю. Появилось 2 новых предмета: немецкий и французский языки. Учебный план в недельных часах был следующий: Закон Божий – 2 часа в неделю, русский язык – 4, латинский – 6, ариф– 275
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
метика – 5, немецкий – 3, французский – 3, география – 2, чистописание – 2, рисование – 2, гимнастика – 1. По Закону Божьему мы стали проходить Новый Завет, то есть жизнь Иисуса Христа согласно Евангелию, все его проповеди и беседы. Конечно, мы были еще очень малы, чтобы понимать сущность христианства, да этого от нас и не требовали и нам не преподавали. Важно было запомнить формальную сторону, а именно, когда, кем, где и что было сказано, как назывались по именам апостолы и другие собеседники Иисуса, ход трагических событий последних дней его жизни. Священник Соколов вяло и скучно об этом рассказывал, а затем вызывал для ответа учеников, которые должны были проговорить домашнее задание. Это было очень легко, так как учебник был очень хороший, и я запоминал все заданное в 10 минут. Задавалось немного. Правда, это было не так интересно, как Ветхая история, которую проходили в 1-м классе, но зато и гораздо легче. Русский язык продолжал преподавать живой и веселый Степан Васильевич Кузнецов. По учебному плану проходилась этимология, как тогда называлась морфология, то есть части речи. Мы часто писали диктовки на морфологические правила, а также переложения, то есть пересказы прочитанного преподавателем какого-нибудь отрывка из художественной литературы. Как я уже писал, никаких сочинений, то есть самостоятельных композиций ученики, не писали до 5-го класса. Но во 2-м классе мы были уже вполне грамотными, ошибки были у нас редки. По латинскому языку мы продолжали перевод и изучение хрестоматии Виноградова, переводили с латинского на русский и с русского на латинский, учили формы и спряжения глаголов и склонения имен существительных, прилагательных, местоимений и тому подобное. Синтаксические правила почти не затрагивались, поэтому переводы были грубы, а на латинском языке, верно, резали бы слух знатоку. Большое внимание уделялось изучению слов. Преподаватель спрашивал слова и устно, и письменно, и с русского на 276 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
латинский, и наоборот. Не реже одного раза в неделю мы писали extemporalia, то есть письменные переводы с русского на латинский из пройденного. Преподавал все тот же старый Франц Егорович Клуге, спрашивающий грамматику и точный перевод и ничего не дававший нам из филологии римского мира, не знакомивший нас ни с историей, ни с бытом, ни с искусством, ни с литературой римского общества, ради чего, собственно говоря, и имело смысл изучение умершего языка. Уже знакомым преподавателем чистописания и рисования был Владимир Николаевич Шустов. По чистописанию мы продолжали списывать с «прописи», то есть с каллиграфических образцов. Но писали мы уже не по двум линейкам, как в 1-м классе, а по одной. По рисованию мы изображали на блокнотах простые орнаменты, которые в виде гипсовых фигур подвешивались на подставках в различных местах класса. Остальные преподаватели были новые. Самым интересным из них был глубокий тихий и молчаливый старик лет 70-ти, Орест Николаевич Милевский, преподававший географию. Он сумел сделать географию необычайно интересным предметом, во всяком случае, для меня. Он оказал влияние на всю мою жизнь, так как благодаря ему, я полюбил географию. Весь класс знал программу по географии очень хорошо, неудовлетворительные отметки даже у лентяев были очень редки. Добивался этого Орест Николаевич методом, который я считаю единственно правильным. Ученики чертили карты. Во 2-м классе мы проходили физическую и экономическую географию всех неевропейских стран. Орест Николаевич был автором целого ряда немых карт всех стран. На таких картах были нанесены только контуры, отделяющие сушу от воды. Если это была карта государства, то только границы государства. Конечно, на картах была географическая сетка. Стоила такая карта 15 копеек. Обучение географии заключалось в том, чтобы ученик по учебнику нанес на немую карту цветными карандашами рас– 277
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
тушевкой все географические явления: горы, реки, города, низменности, леса, болота, добывающую промышленность (уголь, металлы), железные дороги, фауну. Никаких надписей на карте делать было нельзя. Рисовать надо было красиво. Нам самим нравились красивые карты, и мы один перед другим старались, чтобы карты были ярки, живописны и полны. Горы мы тушевали коричневыми карандашами, отмечая склоны хребтов, воды – синими, леса и степи (сильвасы, помпасы, саванны) – зелеными. У некоторых выходили очень красивые карты. Конечно, вычерчивание карт требовало больше времени, чем простое заучивание по готовым картам и учебникам, но нам было приятно чертить, и время проходило незаметно. Как и у Константина Георгиевича Паустовского, о чем он пишет в своей книге «Золотая Роза», издания 1956 года, у меня на всю жизнь сохранилось «пристрастие к географическим картам». Я, как и он, мог сидеть над ними по нескольку часов, как над увлекательной книгой. Ответ в классе по географии заключался в том, что вызываемый ученик подходил к кафедре, за которой сидел О. Н. Милевский, со своей начерченной картой. Милевский проверял правильность и полноту начерченного и спрашивал географические названия. В это время другие ученики могли чертить свои карты. Но когда на урок приносилась большая немая карта, которая навешивалась на классную доску, ученики отвечали по ней. Иногда надо было отвечать спиной к карте, рассказывая, что придется встретить, если плыть, например, по указанной реке, то есть надо было называть притоки, города, горы, каналы и прочее. Сам О. Н. Милевский рассказывал мало, и, по-моему, это и не нужно было. Но мы так хорошо знали карту, что имели представление о каждой стране, что ее окружает и как туда попасть. А главное, мы увлеклись географией, что, как я буду писать дальше, иногда приводило к самым неожиданным последствиям. По арифметике в курсе 2-го класса было изучение дробей, простых и десятичных, периодических и смешанных. Преподаватель был для нас новый, Петр Александрович Андрианов. 278 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
Это был хороший преподаватель, толково объясняющий, спокойно спрашивающий. Он был среднего роста, но довольно толст, держал себя важно, как с учениками, так, по-видимому, с товарищами и с начальством, и умевший поставить себя независимо. С Белявскими, особенно с тетей Аней, у него были холодные отношения, но он пользовался уважением. Учились мы арифметике по учебнику Верещагина, где было очень много задач. И основная задача обучения арифметике заключалась не столько в формальном знании арифметического действия, сколько в умении решить задачу, найти ключ к ней, которая иногда бывала замысловата. Надо было составить план решения, исходя из последнего вопроса задачи, и далее последовательно ставить логические вопросы, решение которых позволяло решить последний вопрос. И так надо было идти до конца, пока ученик не доходил до простейшего вопроса, с которого надо было начать решение задачи. Во 2-м классе начинались два новых предмета: языки немецкий и французский. Я только через два года, когда перевелся в Житомирскую гимназию, узнал, что обязательным было обучение лишь одному из этих двух «новых »языков, другой изучался только при желании. В Александровской гимназии иностранные языки учили все ученики без исключения. Польза знания языков в таком многонациональном городе, как Рига, была настолько очевидна, что никому, ни родителям, ни ученикам и в голову не приходило отказываться от возможности их изучения. Немецкий язык преподавал Карл Вильгельмович Мюленбах. Это был человек лет сорока, ничем не примечательный, вероятно, даже не очень образованный. Дело в том, что по законам того времени для преподавания иностранных языков не требовалось прохождение какого-либо учебного заведения. Достаточно было только сдать при Управлении Попечителя Учебного Округа экзамен на право преподавания определенно– 279
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
го языка, показав знание лексики, грамматики, орфографии и перевода данного языка и, по возможности, умение говорить на данном языке. Для немцев, живущих в России, это было не так трудно. И среди учителей немецкого языка были не только недоучившиеся студенты, но и недоучившиеся гимназисты. Преподавать немецкий язык К. В. Мюленбаху было очень легко. Не менее половины класса вообще говорили по-немецки, другая половина, если не говорила, то так много кругом слышала немецкую речь, что почти всякое слово было им знакомо. Таким образом, была подготовлена для всех языковая среда. По программе во 2-м классе изучение немецкого языка только начиналось, но оказалось, что немецкий алфавит знают все, так как мы уже год учили латинский язык, но и готический шрифт был всем знаком. Тем, кто говорил и читал по-немецки, Мюленбах давал отдельные задания по чтению и рассказу прочитанного, а также давал учить наизусть стихотворения. Остальные тоже очень быстро освоились со чтением и стали заниматься переводом. И уже через полгода мы тоже учили наизусть стихотворения и рассказывали по-немецки прочитанное. На грамматику как-то не обращали внимания: мы понимали ее автоматически, различая и время глаголов, и склонение имен. Грамматика, правда, нам задавалась, чтобы систематизировать наши знания. Усвоить ее было нам не трудно. Грамматика проверялась на диктовках. Во 2-м классе мы, собственно говоря, прошли всю морфологию, за исключением сослагательного наклонения. Преподавание велось на немецком языке, и я не помню ни одного недоразумения по этому поводу. Мы прекрасно понимали преподавателя. К. В. Мюленбах держался очень скромно. Тетя Аня им немного пренебрегала, она даже утверждала, что он не настоящий немец, а латыш, выдающий себя за немца. К. В. Мюленбах был нашим классным наставником. Совсем в другом роде был преподаватель французского языка Людвиг Людвигович Кортези. Уже очень пожилой чело280 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
век, лет за 60, он был всегда весел и оживлен, шумел и шутил, был всеобщим любимцем. Ученики иногда приставали к нему со всякими глупостями и шутками, но он никогда не сердился. Говорил он по-русски плоховато, хотя, конечно, все понимал, и все мог сказать, но с сильным французским акцентом. Был он среднего роста, довольно толст, но с очень красивой горбоносой головой. Директор Белявский относился к нему очень хорошо, и когда надо было занимать инспектора, то он неизменно назначал на эту временную работу Л. Л. Кортези. Объяснял это Белявский тем, что Кортези, как не имеющий высшего образования, все равно не может серьезно претендовать на эту должность, а если поручить ее кому-либо из преподавателей, кто на нее имеет право, это значило бы выделять кого-нибудь из преподавателей, а Белявский хотел относиться ко всем одинаково. Кортези был уроженцем Швейцарии. И тетя Аня говорила, что Кортези хорош именно потому, что он швейцарец, а не француз. По ее мнению, французы в большинстве своем бездельники и уважения не заслуживают. Я тогда еще замечал, что немцы любят Францию, Париж, французский язык, которым охотно пользуются, французские романы и шантаны, но французов, как людей, не уважают, считая их легкомысленными и плохими работниками. Я думаю, что Кортези не имел никакого представления о методике преподавания французского языка. Да и учебники французского языка (авторов теперь уже я не помню) были своеобразны. О грамматике говорилось мало, и мы брали ее как-то сослепу. На первом же уроке Кортези выяснил, что трое из нас говорят по-французски, и он стал задавать им на каждый урок учить наизусть французские стихи, а нам, всем остальным, сразу задал перевод, где мы с места в карьер встретили одну из описательных форм прошедшего времени. Я помню это первое предложение перевода до сих пор: – «Louise a salie sa blouse», – Луиза запачкала свою юбку. – 281
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но мы уже были вышколены латинским языком, так что овладевали французскими формами без труда. Большое значение Кортези придавал изучению слов. Каждый урок он начинал с опроса слов. Он диктовал слово по-русски, а мы все в тетради должны были писать его по-французски. Диктовалось не менее 25 слов. Затем тетради или листки с написанными словами отбирались, и Кортези их тут же исправлял. У нас в классе было 30–32 ученика. Диктовка занимала 10 минут, исправление и того меньше, минут 5. И через четверть часа каждый ученик имел уже отметку в журнале за знание слов. Затем начинался опрос чтения и устного перевода с одного языка на другой и лишь изредка опрос грамматических форм. И вот до сих пор мне непонятно, почему мы безошибочно определяли грамматические формы и писали довольно грамотно, хотя нас очень мало теребили по этому поводу. Кортези говорил с нами двуязычно, беспрерывно переходя с одного языка на другой, так что все было решительно всем понятно. За что я ему благодарен, так это за выговор: как-то сразу я ухватил сущность выговора, носовые звуки и закрытые гласные. Когда через 13 лет я держал вступительный экзамен по французскому языку в Александровскую Военно-Юридическую Академию, экзаменатор, выслушав мое чтение, был очень удивлен, когда я ответил на его вопрос, что я не говорю пофранцузски. «Не может быть, – сказал он мне с недоверием пофранцузски, – ведь у Вас совершенно французский выговор». Во 2-м классе были не только новые учителя, но и новые ученики. Не досчитался я и некоторых старых. Ушел из гимназии симпатичный мне Ростиславов, первый ученик, так как его отца, товарища прокурора окружного суда, перевели куда-то с повышением в другой город. Зато в классе появился Анатолий Жуков, ставший моим соседом по парте. Он был старший из трех братьев, поступивших во 2-й, 1-й и приготовительный классы. Жуков мне очень понравился, мы вместе с ним пели в хоре, кроме того, у него был превосходный почерк, и он вы282 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
работал даже особую манеру письма. По чистописанию он получал всегда пятерки. Я стал копировать эту манеру писать буквы и стал тоже по чистописанию получать пятерки. Жуков был единственным товарищем, который несколько раз бывал у меня в гостях, и я несколько раз бывал у него. Но у меня не было душевной близости ни с кем из моих товарищей, и когда мы приходили друг к другу, нам было скучно. Я не умел сходиться с людьми еще в детстве, не научился этому искусству и за всю жизнь. Во 2-м классе я уже был типичным гимназистом, выше среднего роста для своего возраста, но худеньким и довольно бледным. Я старался носить прическу «ежиком» и просил не стричь меня «под машинку». Но «ежик» был у меня плохой, впереди у меня торчал какой-то завиток, и волосы не стояли прямо. Когда я уже стал взрослым и перестал носить «ежик», который мне как следует так и не удался, я заметил, что волосы у меня слегка вьются, что, видимо, и было непреодолимым препятствием к идеальному «ежику». «Ежик» я в те годы очень берег и бывал в ужасе, когда дядя Гуля иногда, желая меня приласкать, гладил меня по голове сверху вниз, разрушая мой «ежик». Не смея возразить ему, я после поглаживания мчался к себе в комнату и жесткой щеткой усердно старался поставить торчком полегшие волосы, растирая себе кожу докрасна. От родных моего отца я унаследовал крупные верхние зубы и короткую, хотя и пухлую верхнюю губу, не вполне закрывавшую верхние десны. Рот получался довольно некрасивым и немного выпяченный, поэтому в гимназии товарищи начинали меня дразнить кличкой «щука». Дразнили больше ученики младших классов, которые, крикнув «щука», удирали изо всех сил куда-нибудь в безопасное место, боясь подзатыльников с моей стороны. В свободное время я играл на гимназическом дворе, пока было тепло, а зимой больше читал и катался на коньках. В углу большого гимназического немощеного двора был построен – 283
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
небольшой гимназический городок в виде четырехугольника, увенчанного перекладинами, с которых свисали шесты, лестницы, веревки, тут же были вделаны турники и кольца, приделаны параллельные брусья. Осенью после занятий, которые оканчивались в 2½ часа, мальчики, жившие в гимназическом здании или рядом с ним, сходились во дворе. Самым лучшим и бесстрашным гимнастом, ходившим по верхним перекладинам, был Николай Рудаков, сын инспектора гимназии, реалист 3-го класса. Постоянными участниками игр были трое Перепечкиных, братья молодого помощника классного наставника Перепечкина, жившего с матерью, тремя братьями и сестрой в маленькой квартирке, помещавшейся над одним нашим классом. Вся гимназия знала, что директор взял на службу Перепечкина из сострадания. Перепечкин был недоучившийся гимназист, сын мелкого чиновника, который должен был бросить ученье в гимназии из-за смерти отца, оставившего семью из 6-ти человек совершенно без средств. Перепечкин стал единственным кормильцем всей семьи. Промучившись и проголодавши некоторое время, Перепечкин обратился за помощью к дяде Гуле, и тот принял его на должность помощника классного наставника. Худшее, чем у других помощников классных наставников, образование, молодость, нищета, какая-то забитость, позволяли обращаться с ним неуважительно не только сотрудникам гимназии вплоть до сторожей, но и ученикам, которые с ним часто не здоровались и не кланялись ему. С Перепечкиным в то время жили три брата, из которых один был в 4-м классе, другой в 1-м, а третий был еще до гимназического возраста. Все они были участниками наших игр, организатором которых был четвероклассник Перепечкин. И вот он раз организовал игру, за которую влетело мне, а Перепечкиным еще сильнее. Перепечкин откуда-то добыл ряд грошовых брошюрок, цветных карандашей и еще какой-то мелочи и предложил мне организовать торговлю ими. А для этого нам нужно, как он ска284 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
зал, иметь собственные деньги. И он сам занялся выпуском денег, для чего нарисовал цветными карандашами всякие рубли и трешницы. Затем он разделил их между всеми участниками игры, а мы все нанесли всякой грошовой дряни, оценил стоимость каждой вещи, и мы начали торговать друг у друга. Покупателями были мы же сами. Так мы передавали наши вещички друг другу недели две, как вдруг в один прекрасный вечер ко мне в комнату зашла тетя Аня. Я сидел за столом и читал какую-то детскую книжонку в 5-10 страниц. – Откуда у тебя эта книжка? – спросила тетя Аня. – Я ее купил. – Купил? Где, у кого, за какие деньги? – Это мы играем. Мы сделали собственные деньги, – и я с гордостью показал тете Ане разукрашенный рубль. К моему удивлению, тетя Аня страшно рассердилась. – Что за глупая игра! Кто это позволил делать деньги? Сейчас же порвать все эти бумажки, а все, что ты взял, отдай обратно! – Кто это делает деньги? Перепечкин? Какой испорченный мальчишка! И тетя Аня, взяв разорванный рубль, пошла жаловаться дяде Гуле и взяла с него обещание, что он сделает выговор Перепечкину за то, что тот не смотрит за своими братьями, играющими в дурные игры. Дядя Гуля, верно, послушался, потому что несколько дней братья Перепечкины не выходили гулять, а со двора слышались крики и плач в квартире Перепечкиных. Так кончилась эта совершенно невинная, на мой взгляд, игра. Я вообще замечал, что у тети Ани была какая-то страсть находить во всем дурное и запрещать, поэтому я становился скрытнее и не любил рассказывать о своих интересах и мыслях. Я боялся, что, как уже это было с директорской конфетой и игрой в торговлю, на меня накричат и что-нибудь запретят. Но, конечно, мальчики Перепечкины не могли быть отнесены к особенно воспитанным или даже к нравственным. – 285
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Да это и не могло быть иначе: они были предоставлены самим себе, мать их болела и не выходила из дому, жили они, пока не попали в гимназию, среди беспризорной городской детворы, понавиделись и понаслышались многого того, что мы, благовоспитанные мальчики, и знать не могли. В тот год, осенью, мне было всего 10 лет, а младшему из Перепечкиных всего 8 лет. И он-то мне открыл первые половые тайны. Как-то раз, когда разговор зашел о рождении человека, Петя стал смеяться надо мной, что я не знаю, почему и как рождается ребенок. А я действительно не знал, потому что рассказам взрослых (главным образом, тети Ани) о том, что ребят приносят аисты, я не верил, так как считал это неправдоподобным, особенно в городе и зимой, когда аистов нет. И вот восьмилетний Петя Перепечкин объяснил мне подробно, что ребенок образуется в животе женщины и выходит между ног, для чего у женщины существует соответствующее отверстие. И тут же добавил, что он это знает наверное, так как раз подсмотрел и видел его у своей раздетой и спящей сестры, девочки лет 10-ти. Я должен был поверить, мне только показалось странным, что из живота ребенок должен выходить между ног, где находятся органы совсем для других целей и поэтому не очень чистые и опрятные, между тем, как на животе находится пупок, неизвестно для какой цели существующий. Наверное, ребенок и выходит через пупок, решил я. Через некоторое время, когда тетя Аня что-то опять заговорила об аисте, я скептически улыбнулся и заявил, что знаю, откуда берутся дети. – Откуда же? – спросила заинтересованная тетя Аня. – Никакие аисты детей не приносят, дети рождаются в животе у женщины и выходят через пупок. Тетя Аня строго посмотрела на меня и сказала: «Глупости говоришь!» Но версия об аистах было похоронена, и тетя Аня никогда к этому вопросу больше не возвращалась. Меня же он вообще мало интересовал в то время. 286 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
Вскоре должен был состояться гимназический акт с раздачей наград. Из книжного магазина привезли и разложили на столе в столовой около полусотни книг в красивых переплетах для предстоящей раздачи. Я жадно набросился на их чтение. Помню, среди книг были иллюстрированные издания повестей Пушкина и Гоголя и книга Водовозовой: «Как люди на белом свете живут. Болгары, сербы, черногорцы». Это были довольно примитивные очерки, написанные в патриархальном и патриотическом духе, но книга эта была для меня интереснее стихов и сказок, так как видел в ней настоящих, а не выдуманных людей. Вскоре состоялся акт, на котором я получил в качестве награды «Сочинения Пушкина для юношества» в одном томе. Нельзя сказать, чтобы я был особенно доволен этой книгой, хотя для меня выбрали, несомненно, одну из лучших книг. В этом томе были некоторые стихотворения Пушкина, сказки (но не все), помню, была сказка «Руслан и Людмила», драмы Пушкина и некоторые повести Белкина («Барышня-крестьянка» и «Метель») и, наконец, роман «Евгений Онегин», но тоже не полностью. Я не особенно рад был этой книге, так как повести Белкина я уже читал и знал их хорошо, сказки я не мог себя заставить читать, а для «Евгения Онегина» и лирических стихотворений я был еще мал. Поэтому я эту награду отложил в сторону и принялся за чтение других книг. Наступило увлечение Гоголем. Помню, до глубокой ночи я просидел в своей комнате над «Тарасом Бульбой» и свалился в постель, так и не дочитав ее в этот вечер до конца. Я переносился в иную и яркую жизнь подвигов и страданий, любви и битв. Каждая картинка из книжки запечатлевалась у меня в мозгу, точно выжженная. Следующие дни я перечитывал эту книгу и рисовал в своем воображении картины боев, расположение казацких куреней. Все было мне доступно, было ярко и потрясающе. Затем я прочитал «Вечера на хуторе близ Диканьки», другие повести Гоголя и даже первый том «Мертвых душ». Особенно мне понравилась повесть «Вий»: мне было страшно, когда я ее читал. – 287
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
И все же ни одна повесть Гоголя не произвела на меня такого впечатления, как «Тарас Бульба». Не помню, каким образом мне попались в руки повести Григоровича «Антон Горемыка» и «Деревня», изданные в I-м томе полного собрания сочинений Григоровича в качестве приложения к «Ниве». Повестями этими я был потрясен, я плакал навзрыд. Я в первый раз узнал о русском мужике, я в первый раз прочитал о подлинном безысходном страдании. Теперь, во второй половине 20-го века, писатель Д. В. Григорович почти совершенно забыт, незаслуженно забыт. Своими повестями он тоже воздвиг себе вечный памятник, так как первый в русской литературе, если не считать Радищева, произведения которого, написанные в конце 18-го века и больше публицистические, чем художественные по форме, были читателям почти неизвестны, гуманно и правдиво показал в ярких потрясающих картинах горькую жизнь закрепощенного мужика. В повести «Деревня» описана судьба крестьянской девушки Акулины, ее подневольное замужество, ее короткая жизнь, пока пьяный муж-дикарь не вколотил ее в гроб. Повесть «Антон-Горемыка» рассказывает о судьбе мирского ходатая, которого крестьяне послали жаловаться помещику-барину на управляющего. Управляющий перехватил ходока и сгноил мирового заступника в остроге. Значение повестей Д. Григоровича «Деревня» и «Антон-Горемыка» для русской культуры и общественной мысли не меньше, чем для Америки известный роман Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Как Колумб открыл Америку, так Григорович открыл для русской интеллигенции быт крепостного мужика. Григорович показал мне ужас нищеты, а я воспринял его так сильно потому, что был подготовлен к этому. Горе бедности я уже знал по себе. Вскоре я обратил внимание на библиотеку дяди Гули, находившуюся на полках его кабинета. Тетя Аня мне строго запретила брать оттуда книги, да, читая заголовки книг, я как-то не 288 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
получал к ним интереса. Но, в конце концов, я решился брать кое-что читать. К этому времени на уроках русского языка я слышал имя Тургенева и про его книгу «Записки охотника». Я взял эту книгу и стал читать. Сначала эта книга меня совсем не привлекала, так как с охотой я был не знаком совершенно, и я не знал, насколько будут интересны записки охотника. И вероятно, я был слишком мал для понимания этой книги. Я прочел ее, много рассказов запомнил, так как запоминал все, что читал, но мне кажется, я почерпнул из нее очень мало. Я не переживал рассказов. Гораздо больше радости и удовольствия я получил от чтения Жюля Верна и Вальтера Скотта, в русских переводах, конечно. Эти книги я брал в гимназической библиотеке. Я прочел романы Жюля Верна «Дети капитана Гранта», «20000 льё под водой», «Путешествие на луну», «Путешествие вокруг света», «Таинственный остров». Из романов Вальтера Скотта я особенно полюбил «Айвенго». Как-то я нашел в библиотеке дяди Гули стихотворения Ломоносова. У меня долго лежала эта небольшая книжечка, где были напечатаны его оды «Утренние и вечерние размышления о Божьем Величестве», «Ода на восшествие на престол Императрицы Елизаветы». Мне нравился торжественный и необычный стиль стихотворений, я чувствовал их возвышенность. Прочел я и комедии Фонвизина «Недоросль» и «Бригадир». Но решающее значение на меня имела «История Государства Российского» Н. М. Карамзина, которую я нашел в библиотеке дяди. Это было старое издание 40-х годов, в трех огромных томах in folio, где поместились все 12 томов истории Н. М. Карамзина, издание Эйперлинга. Начало показалось мне несколько туманным, но когда начались рассказы о русских князьях, я увлекся чрезвычайно. Читал я каждую свободную минуту днем и даже ночью в постели. Я представлял себе все междоусобицы, победы и несчастья, которые испытывала Русь. Я не только читал, но и составлял родословные таблицы и схемы. Добыв откуда-то огромные листы се– 289
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
рой оберточной бумаги, я составлял хронологические таблицы, записывал всех князей, о которых упоминалось в истории. Я выучивал наизусть имена всех князей по отдельным родовым ветвям, мономаховичей и ольговичей, записывал их по отдельным княжествам, чертил карты отдельных княжеств, составлял картину возвышения Москвы. Все это я сразу запоминал отчетливо. Особенно я любил составлять синхронные таблицы. Например, что происходило в каждом княжестве, скажем, в 1240 году, какие княжили князья, какие совершались события, какие шли походы, и кишела междоусобица. Очень любил я следить за политикой первых московских князей. Я знал наизусть всех русских митрополитов и их церковную политику. Читал я и патриотические главы истории с возвышенными рассуждениями о великих душах и чувствах и дошел, наконец, до Ивана III и Ивана Грозного, и до страшных дней междуцарствия, Бориса Годунова и Василия Шуйского, на чем, как известно, остановился из-за смерти автора замечательный труд. Мне интересно было установить родословную потомков удельных князей Одоевских, Шуйских, Воротынских, Оболенских и многих других. Меньше я обращал внимания на экономические и бытовые вопросы истории. Они для меня, десятилетнего мальчика, были не так увлекательны и интересны, как, например, рассказ о Ледовом побоище и взятии Казани. Я негодовал на беспримерную, чудовищную жестокость Ивана Грозного и гордился бесстрашием русских бояр и князей Курбского, Колычева, Романовых, Репниных, осмеливавшихся восставать против полупомешанного деспота, убийцы своего собственного сына. С этого времени, 10 лет отроду, я совершенно свободно стал разбираться в хронологии русской истории. В дальнейшем я пополнил свои знания истории России, читая запоем книги Ключевского, которые казались мне довольно скучными, за исключением его изумительной докторской диссертации «Боярская дума», книги Платонова и Костомарова, который раскрыл передо мною историю юго-западной России, теперешней 290 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
Украины. Читал я еще Полевого и ряд авторов, фамилии которых я уже забыл, но содержание, историю городов и монастырей русских я помню до сих пор. Я стал расти патриотом и, живя в Риге, я думал, что нет выше и красивее русских людей, их костюмов и обычаев, русской архитектуры. Схемы, которые я рисовал, я развешивал в своей комнате и раскладывал на столе, на комоде и на подоконниках. Тетя Аня, видя их, смотрела на меня с удивлением. Увлечение историей сочеталось с переживанием и изучением исторических событий современности. Уже в сентябре я услышал разговоры, что Англия замышляет войну против двух мирных и скромных южноафриканских республик, Трансвааля и Оранжевой республики, населенных бурами, выходцами из Голландии в 17-м веке. Я стал тайком читать газеты, которые получал дядя Гуля, хотя читать их тетя Аня мне почему-то запрещала. Из газет я узнал, что на территории этих республик, географическое положение которых я хорошо изучил по карте, это как раз входило в курс 2-го класса, были найдены богатейшие алмазные россыпи. Англичане, уже ранее завладевшие южной окраиной Африки, Каплэндом и Наталем, отняв их у буров и отогнав их вглубь страны, потребовали от двух бурских слабо населенных и почти беззащитных республик, чтобы им было разрешено владеть и разрабатывать эти россыпи на территории этих республик. Это время было зарей империализма, империалистической политики Англии, которая стала захватывать беззащитные страны и колонии. Английские империалисты потребовали аннексии бурских республик. Во главе англичан стоял один из крупнейших в то время банкиров Сесиль Родс, основатель «южно-африканской» компании. Это тот самый Родс, именем которого названы две большие страны в Африке – Северная и Южная Родезии. Единственный случай 19-го века, когда фамилией человека названа обширнейшая страна. – 291
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
И это было имя не отважного путешественника, каким был в 15-м веке Колумб, и не исследователя-географа, каким был Америго Веспуччи или владыка народа, каким был хан Узбек, оба в 16 веке, и не политический вождь, каким был Пенс в 17-м веке, а банкира, игравшего на бирже. Английское правительство, повинуясь интересам Сесиля Родса и банков, стало провоцировать войну с бурскими республиками, чтобы захватить их территории и копи. Особенно вызывающе стал разговаривать с бурами и престарелым президентом Трансвааля Крюгером английский министр колоний Остин Чемберлен, организовавший набег авантюриста Джонсона на бурские республики. Широкие слои интеллигенции всего мира были возмущены политикой Англии, хотя бурские республики, сами только что кровавой силой захватившие земли негров-бечуанов, не могли привлекать к себе особые симпатии. Но в то время негры вообще ставились не в счет. Недовольны были и империалисты других стран, завидовавшие английским захватам. В Германии во главе возмущенных оказался сам Император Вильгельм II, публично несколько раз выразивший сочувствие Крюгеру. Эти речи были выражением начала той трещины в отношениях между Германией и Англией, которые с 1870 года в течение 30 лет были непоколебимо дружелюбны. Но империализм сломал эти отношения. Под влиянием империалистических аппетитов обеих стран эта трещина все увеличивалась, пока через 15 лет дело не дошло до открытой войны, ставшей первой мировой. Все русские газеты высказывали свое возмущение английской политикой. Между тем, Чемберлен отказался вести дальнейшие переговоры с Крюгером, порвал с Трансваалем и Оранжевой респуб ликой дипломатические отношения и 11 октября 1899 года объявил им войну. 292 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
В бурских республиках не существовало армий, но патриотически настроенные буры удивительно быстро объединились в отдельные, большей частью конные отряды, и напали на пограничные английские городки. В газетах появились имена бурских генералов Бота, Деветта, Деларье, несколько позже, Сметса. К бурам направились тысячи добровольцев из всех стран мира, в том числе из России, как, например, известный впоследствии общественный деятель и член Временного Правительства 1917 года А. И. Гучков, будущий член Государственной Думы Коновалов и многие другие. К огромному восторгу общественных кругов Европы, англичане потерпели самые постыдные неудачи: их гарнизоны были осаждены, в открытое поле высунуться боялись. Английский главнокомандующий генерал Буллер, осажденный в крепости «Леди Смит», стал предметом тысячи карикатур. В русских газетах ежедневно появлялись песенки про английских вояк. Прошло уже более 56 лет с тех пор, эти песенки, которые я с восторгом заучивал, я забыл, кроме одного стишка: – «Из Мефкинга, гадали, Как выскочить не знали». В России Англия в то время была особенно непопулярна, так как преградила России путь из Средней Азии в Индию, заставив нас отказаться от непосредственной границы с ней и установив барьерную зону Афганистана, который в то время был под ее протекторатом. Вести из Африки волновали и взрослых, и гимназистов. Я ежедневно читал газеты и рассказывал о победах буров своим одноклассникам. Я хорошо знал дислокацию войск и события каждого дня и поэтому не только в классе, но и в гимназическом зале перед молитвой делал краткие информации о ходе военных действий не только своим одноклассникам, но и ученикам старших классов. – 293
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Это было замечено, по-видимому, инспектором или помощниками классных наставников, дежурившими на молитве, и, вероятно, кто-то из них передал дяде Гуле, а тот тете Ане. Тетя Аня, как всегда, страшно рассердилась, заявила, что я занимаюсь не своим делом, и строго-настрого запретила мне читать газеты. Газеты я все-таки продолжал тайком читать, но рассказывать перестал и даже в резкой форме заявил об этом товарищам, считая, что это они меня подвели. Тем более, что с 1900 года события пошли грустные. Англия послала в Южную Африку крупные силы под командованием фельдмаршала лорда Робертса. Когда же через полгода престарелого Робертса сменил молодой энергичный генерал лорд Китченер, будущий английский военный министр в первую мировую войну, буры были сломлены. Долго еще, около года, они вели партизанскую войну, но их столицы Претория и Блюмфонтен, были захвачены англичанами. Напрасно Крюгер предпринял поездку в Европу, ни одно из европейских государств не хотело вступать в войну с Англией из-за буров. В 1901 году бурам пришлось покориться и потерять свою самостоятельность, их территории стали английской колонией. Бурские события оказали своеобразное влияние на учащихся младших классов. Храбрые и нетерпеливые мальчики стали устраивать побеги в Африку на помощь бурам. Кто морем, забираясь тайком в морские пароходы, стоявшие в порту, кто, садясь в поезд, вместо того, чтобы идти в гимназию или училище, исчезали из дому. Конечно, не проходило и дня, как отважного 10-12 летнего путешественника ловили и препровождали домой, и тогда начиналась расплата за воинственные порывы. Обычной и довольно однообразной расплатой в то время была порка. Пороли иногда дома, иногда в гимназии. Отцы пороли дома, матери чаще приходили в гимназию, прося выпороть их сына. Насколько мне известно, дядя-директор не отказывал в их просьбе, но просил изложить ее письменно, а затем виновного 294 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
направляли в комнату служителя Клима, который в присутствии матери или ее представителя отсчитывал путешественнику назначенную порцию. Утешением служило только то, что не только путешественника, но и всех буров постигло несчастье. С потуханием бурской войны и после провалов ряда путешествий бегство к бурам прекратилось. В ту же осень я несколько ближе познакомился с кузеном и кузинами Эккардт. Но вообще я их видел редко, так как Эккардты у Белявских не бывали или бывали очень редко. Тетя Хедвиг заходила раз в один или два месяца к бабушке, и в те же сроки заходила кузина Валли к тете Ане. Но в этом году мой кузен Harald поступил в 1-й класс Александровской гимназии, хотя и был на несколько месяцев старше меня. Такое запоздание по классу объяснялось тем, что он запоздал с русским языком, который ему был труден. Но, видимо, у него вообще не было особенного стремления учиться, так как он учился плохо по всем предметам. С ним я встречался в гимназии. Кроме того, ко мне в гости стала приходить кузина Хепс (Hedwig), которая была на год моложе меня, и с которой у меня установились приятельские отношения, хотя и не особенно близкие. Осенью, когда приходила Hebs, мы шли с ней гулять на бульвар и там играли в традиционную «школу», то есть чертили на бульварной дорожке «классы» с «адом» и «раем», а затем бросали в соответствующий класс камешек и должны были, прыгая на одной ножке, вышибать камешек вон. За неудачное выталкивание назначались всякие штрафы. Кто сумел первым пройти все классы, считался победителем в игре. Раза два за зиму был и я у Эккардтов. Один раз меня позвали обедать. Но родители Эккардт, мои тетка и дядя, были для меня чужие: я стеснялся и с удовольствием уходил от них. Другой раз меня взяли на званый вечер к Эккардтам, где были тети Аня и Эльза и много званых гостей, исключительно немцы. Пришли слушать какую-то музыкальную знаменитость, – 295
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
молодого пианиста из Германии. Что он играл, я не знаю, и тогда ничего не понял. Меня только поразило, как пианист кривлялся перед роялем, изгибаясь во все стороны, вперед и назад. Тетя Аня стала поощрять мое знакомство с кузинами Эккардт, так как считала, что я должен учиться у них хорошим манерам и воспитанности. Действительно, в отношении светскости, уменья кланяться, держаться и вести себя я сильно отставал от своих кузенов. Они говорили на трех языках, по-немецки, по-русски и по-французски свободно. Я же говорил свободно только порусски, а по-немецки плохо, хотя решительно все понимал, пофранцузски же делал только первые шаги, и на нем со мной никто не говорил. Старшая моя кузина Валли в этом году поступала в Рижское женское городское училище (Töchterschule), учебное заведение, где преподавание велось на немецком языке, но в нем было всего 6 классов, и окончание его не давало прав среднего учебного заведения. Но тогда о правах для девушек не думали. Характерно, что Эккардты не отдали Valli в гимназию, хотя, кроме казенных, были и частные гимназии, содержимые немками, в которых преподавание велось тоже на немецком языке. Но Töchterschule было старинным городским учебным заведением, существовавшем уже два века, где учились дети рижских «патрициев», то есть буржуазии, а кроме того, в нем Валли училась бесплатно, как дочь преподавателя, находящегося на государственной службе. Младшая кузина Hebs и младший кузен Hans еще нигде не учились, им было 9 и 7 лет. Hans был самый избалованный из всех детей, был очень упрямым, но ему многое прощалось, так как все находили его не по годам умным и развитым. Взрослые немцы особенно поощряли его националистические немецкие симпатии, все его вещи и игрушки были обклеены портретами Бисмарка. Все это время об отце я знал очень мало. Даже когда летом я жил вместе с матерью в Доблене, я не помню, чтобы мать ког296 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
да-нибудь говорила со мной о нем. Он был как-то сразу и всеми вычеркнут из жизни. А он продолжал жить в загородной больнице для умалишенных. Осенью родные опять начали посещать его. Приезжала и мать, только реже, так как теперь ей не с кем было оставлять в Митаве Ваню. Как-то отец вспомнил про меня с Ваней. И в ноябрьский приезд мама решила взять с собой на свидание с отцом и Ваню, полагая, что свидание с Ваней может его обрадовать и усилить реалистические воспоминания. На совете родственников меня решили не брать, так как я считался очень нервным, и все боялись, что вид отца и всей обстановки могут неблагоприятно отразиться на моей нервной системе, произвести слишком сильное впечатление. Как всегда, к отцу поехала целая группа родственников во главе с дядей Ваней. Как мне передавали, отец очень обрадовался Ване, взял его на руки, носил его по саду, и когда посетители собрались уезжать, очень просил взять его собой. За 9 месяцев пребывания в больнице отец хорошо поправился, пополнел, но психическое состояние его не улучшилось. 18-го декабря с отцом случился, как тогда говорили, «удар», то есть кровоизлияние в мозг, он упал, потерял сознание и впал в состояние паралича. В Митаву моей матери послали телеграмму. Бабушка и тетки были взволнованы, дядя Ваня почти все время был неотлучен у отца. Я же не чувствовал никакого горя, у меня было скорее любопытство, что будет дальше. Я сидел на уроках в гимназии и забывал о тяжелом состоянии отца. Придя из гимназии и оставшись в своей комнате, я занялся обычными делами, забыл про отца и громко запел. В это время дома была Эльза. Она с возмущением открыла дверь в мою комнату и сказала: – Что за бесчувственный мальчик! Отец умирает, а он поет. И, хлопнув дверью, ушла. Я немного смутился, так как понимал, что петь песни в таких случаях не полагается, но опять не нашел у себя никаких чувств к отцу. – 297
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
20-го декабря отец, не приходя в сознание, умер. Мать не застала его в живых. О смерти отца мне сказали после предварительного разговора о том, что на выздоровление отца нет надежды. Но смерть отца не произвела на меня никакого впечатления. Я не заплакал, скорее, почувствовал себя каким-то героем. Вот теперь у меня нет отца, я сирота. На 22-е декабря было назначено погребение. Начальник железной дороги, где служил мой отец, по просьбе дяди Гули предоставил бесплатно вагон для перевозки тела моего отца в Митаву на фамильное кладбище, где был похоронен его отец (мой дедушка) и другие родные, и где место для погребения не надо было покупать. Провожал прах отца в Риге из больницы до вокзала гимназический пастор Гайлит тоже бесплатно. Меня взяли прямо из квартиры на вокзал. На вокзале гроб открыли, и я увидел отца. У него была небольшая черная бородка, которой не было во время нашей совместной жизни. Мать рыдала безумно, я стоял безучастно, Ваня удивленно, а родные отца очень сдержанно, с явным неодобрением поглядывая на мать, не умевшую сдерживать свои чувства. Затем мы на поезде, к которому был прицеплен вагон с гробом, поехали в Митаву. На Митавском вокзале нас ожидал катафалк. Шел крупный снег. До кладбища было недалеко: оно возле самого вокзала. Пешком по яркому, свежему снегу мы прошли до кладбища. Там у ворот ждал кладбищенский пастор. Носильщики сняли гроб и понесли к вырытой могиле довольно далеко от ворот. Краткая речь пастора, и гроб опустили в могилу рядом с могилой его отца, над которой стоял мраморный крест с вызолоченной надписью. На кладбище было очень красиво и грустно. В полной тишине груды снега лежали на деревьях, и солнце светилось на снежинках. Было торжественно и тихо. Так как на следующий день должны были начаться рождественские каникулы, я остался с матерью в Митаве. Я был рад этому, я стосковался по ласке. Мы отправились на ее квартиру на Писарской улице. Мне казалось, нигде я себя 298 –
Тетрадь третья. Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА
так уютно не чувствовал, как там. Необычайно приятно было сознавать, что это собственная квартира, что я не из милости живу у чужих, а у себя, у матери, с маленьким милым братиком, таким удивительно тихим и добрым. Хотя мне только что исполнилось 11 лет, мать стала смот реть на меня как на своего друга и часто делилась со мной своими горестями и заботами. А я от этого делался серьезнее и умнее. Начальник железной дороги инженер Дараган оказался, конечно, ради всеми уважаемого Е. В. Белявского, необычайно доброжелательным и выдал матери на погребение отца пособие в размере 200 рублей. Из этого пособия мать не истратила ни копейки, похороны были оплачены Белявскими и бабушкой. Эти деньги легли в основу того залога, который мать должна была внести для получения места сиделицы казенной винной лавки. Недостающие 100 рублей пополнили: брат матери, капитан М. Ф. Миотийский, который вернулся после годового лечения в Митаву, и сестра матери Е. Ф. Орлова, работавшая экономкой в имении помещика Пензенской губернии Гильдебрандта. Так, все яснее стали обозначаться контуры нашей будущей жизни, жизни вдовы с двумя детьми. Все понимали, что эта жизнь будет не легкой, и тетя Аня предложила отдать меня на усыновление. Это должно было, с одной стороны, несколько облегчить материальное положение мамы, а с другой стороны, принести выгоды и тете Ане. В ближайшие годы дядя Гуля должен уйти в отставку и получать пенсию. Размер же пенсии определялся не только должностью и количеством прослуженных лет, но числом членов семьи пенсионера. У Белявских детей не было, и если бы они меня усыновили, то у них появился бы сын, на которого была бы назначена пенсия. Эту сумму (что-то рублей 50-75 в месяц) я получал бы до достижения 21-го года. Но тетя Аня ставила условие, чтобы я постоянно жил у нее, звал ее мамой и был бы полностью на положении сына. Моя мать сразу же категорически отказалась: «Не отдам сына, чего бы это ни стоило». – 299
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
– Мой сын, – говорила она, прижимая меня. Так я остался со своей матерью. Кто знает, как сложилась бы моя судьба, если бы моя мать отдала меня Белявским. Не знаю, было бы это к лучшему или к худшему, но жизнь моя пошла бы по совершенно новому иному пути. Я не попал бы в детстве в провинцию (в Житомир), а очутился бы с Белявскими в Петербурге и в другой среде, более образованной и культурной. Но я преклоняюсь перед материнской любовью, не побоявшейся никаких трудностей.
Тетрадь четвертая Главы IX – XI
Доблин (сейчас Добеле). Кирха Мать с сыном Ваней в Митаве
300 –
Тетрадь Четвертая Глава IX. Новый век . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Содержание: 19-й век. Классицизм в гимназии. Кризис гимназического образования. Я – солист в хоре. Переезд Судзиловских в Житомир. Поездка в Арзамас. Жизнь в Артамасе. Поездка в Житомир.
Глава X. Житомир . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Содержание: Приезд в Житомир. Городское население. Семья Судзиловских. Служба сиделицы казенной винной лавки. Условия ее работы. Житомирский трамвай «Балагула».
Глава XI. Последний год в Риге . . . . . . . . . . . . 23 Содержание: Игра на дворе. А. Н. Липеровский. Н. П. Гутьяр. А. П. Кутепов. Мои товарищи. Жизнь у Белявских. Рождественские каникулы. Смерть дяди Миши. Убийство Боголепова. О. Г. Геруберг. Мой уход из Рижской гимназии. Прощание с Ригой.
Глава IX НОВЫЙ ВЕК Горе веку и тем, которые живут в нем, Ибо приблизился меч и истребление их, И восстанет народ на народ для войны, И мечи в руках их. Библия. Третья книга Ездры, глава XV, стихи 14 и 15 «Если не смеешься над XX веком, то надо застрелиться» Э. М. Ремарк. Три товарища У старого века оставались считанные дни. Уходил в прошлое самый замечательный век в истории человечества, непревзойденный век, раскрывший и доведший до необычайной высоты творческие силы европейской индивидуалистической культуры. С каким периодом, с каким временем человечества его можно было бы сравнить? Быть может, с четвертым веком до нашей эры, веком Платона и Аристотеля, веком расцвета древней греческой культуры, давшей начало любой отрасли человеческого познания? Или, быть может, с первым веком до нашей эры, веком Юлия Цезаря, Вергилия, Горация и Овидия, веком мировой победы римской культуры, принципами которой мы пользуемся до сих пор? – 303
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Или с эпохой Возрождения? Но это была все же эпоха только Возрождения, да и то, потребовавшая не один век, а целых четыре. Нет, ни с кем нельзя сравнить 19-й век; он ушел от нас несравнимым. Нет буквально ни одной области человеческого творчества, в котором бы не сказалась исключительная гениальность представителей 19-го века. Он философски осмыслил человеческое бытие, он дал человечеству: Гегеля, Фихте, Шеллинга, Канта, Шопенгауэра, Ницше, Маркса, Энгельса. Полную безграничную власть и обаяние сохранило до сих пор искусство 19-го века, хотя нас от него отделяет более 50-ти лет. Нации европейской культуры, точно соперничая друг с другом, дали таких творцов и такие произведения, после которых для дальнейшего художественного прогресса возникли необычайные трудности. Действительно, пока нет и намека, чтобы можно было превзойти корифеев 19-го века в области художественной литературы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова (Россия), Гете, Шиллера, Гейне, Гауптмана, Гофмана, Келлермана (Германия), Стендаля, Флобера, Бальзака, Гюго, Мопассана, Золя, Анатоля Франса, Ростана (Франция), Байрона, Диккенса, Теккерея, Голсуорси, Шоу (Англия), Марка Твена, Джека Лондона (США), Ибсена (Норвегия), Ибаньеса (Испания), Габриэля д’Анунцио (Италия), Мицкевича (Польша) и многих, многих других. И, пожалуй, еще грандиознее, еще разительнее творчество музыкальное, где подлинные гении появлялись точно пачками: Бетховен, Шуберт, Шуман, Мендельсон, Лист, Вагнер, Брамс, Григ, Берлиоз, Мейербер, Бизе, Гуно, Маснэ, Сен-Санс, Дебюсси, Россини, Паганини, Верди, Пуччини, Леонкавалло, Глинка, Даргомыжский, Чайковский, Рахманинов, Рубинштейн, РимскийКорсаков, Мусоргский, Бородин, Шопен, Манюшко, Сметана, Дворжак и еще длинный ряд других. 304 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Но 19-й век был титаном не только в области философии, литературы и искусства, но и в области чистой науки и техники. Колоссальные достижения современной физики и естественных наук обязаны тоже 19-му веку. Ведь именно в 19-м веке свершилось величайшее открытие – расщепление атома, то есть была установлена связь между материей и энергией, была открыта радиоактивность, покорен воздух, открыты радиоволны, выяснена структура вселенной, галактики, найдены микроорганизмы, установлена периодическая система химических элементов, созданы пароходы и паровозы, локомобили и механические двигатели, был установлен переход электрической энергии в тепловую, двигательную и световую, созданы турбины. И много, очень много другого было открыто. И не только в области физики и естествознания, но и в области гуманитарных наук: например, было создано сравнительное языкознание, значение которого для развития культуры огромно; точно из мертвых могил воскресли перед нами народы Ассирии, Вавилона, Египта, когда были прочитаны иероглифы и клинопись. Возникли демократические государства. Появились парламенты со всеобщим избирательным правом. Да, поистине, это был достойный удивления век. Мы живем им до сих пор, и еще ряд столетий человечество будет находиться в его власти. И вот этому веку приходил конец. Общество волновалось. Продолжится развитие человеческого духа дальше и в каком направлении? Газеты и журналы были полны предсказаний: – Двадцатый век будет веком сказочной техники, – предсказывали одни. – Это будет век мира и общего счастья, – убеждали другие. И никто, кажется, не подумал о том, что за эпохой подъема наступает эпоха упадка, и что за светлой эрой расцвета древнего мира наступила мрачная пора средневековья. Самая гениальность века несла в себе свою обреченность, культура и идеология, построенная на свободе индивидуального развития, – 305
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
достигла своей вершины и этим истощила себя. Энергия века должна была неминуемо в дальнейшем гаснуть. Так было с культурой Греции и Рима, так должно стать с индивидуализмом и свободой Европы, что, конечно, не мешает дальнейшему и огромному развитию техники. В 1900 году все надеялись на счастье, на победу человеческого разума над тьмой, мысли над суеверием. Все с надеждой смотрели на будущее. Мне было тогда 11 лет. Внимательно, с широко раскрытыми глазами я слушал разговоры взрослых. С нетерпением я ждал прихода 20-го века. Я в нем буду жить. Он должен будет сделать меня счастливым. С любопытством смотрел я вдаль. И вот появление нового века я почувствовал непосредственно очень скоро, с первых его дней. Был поставлен вопрос о реформе среднего образования в России. Последние три десятилетия девятнадцатого века в России были временем расцвета так называемого классицизма, введенного министрами графом Дмитрием Толстым и графом Деляновым. Почти половина учебного времени в гимназиях отводилась изучению древних языков, латинского и греческого и, к сожалению, именно только языков, а не древней филологии и культуры. И только классические гимназии были полноправными средними учебными заведениями, только они давали право на поступление в университет. Откуда взялся этот классицизм и почему он получил такие привилегии? Объясняется это очень просто. Классицизм в школьном образовании появился в Европе в эпоху Возрождения со времени создания первых университетов. Оказалось совершенно необходимым для познания существовавших в это время наук, философских, исторических, литературных, правовых, медицинских и естествоведческих, овладеть в совершенстве латинским языком, на котором они были написаны. 306 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Это был единственный путь к науке. Мало того, латинский и греческий языки были лишь единственной филологией того времени, то есть лишь на этих языках существовала классическая литература и исторические документы (за очень редким исключением). Все существовавшие в эпоху Возрождения народы были вынуждены подражать литературным нормам древних, изучать их правила логики, поэтики, драматургии и прочих литературных искусств. Тогда же в эпоху Возрождения у народов Европы будто открылись глаза, и они увидели непревзойденное зодчество, скульптуру, человеческую красоту и архитектурное строительство Греции и Рима. Стало ясно, что учиться в университете можно только при условии хорошего знания древних языков, в особенности латинского, так как даже лекции можно читать только по латыни: у местных германских, романских и славянских языков нет для этого даже ни слов, ни терминов, ни оборотов. Появились школы, задачей которых стала подготовка молодежи в университет. Ясно, что латинский язык, и именно язык, а не филология, стал главным предметом в этих школах. Но шли века. Эпоха Возрождения ушла в прошлое. Расцвели науки и языки европейских национальностей. Далеко перешагнула наука 16-го и 17-го столетий границы латино-греческой науки, появились европейские литературные языки, не уступающие по богатству своей лексики латинскому языку. Но велика оказалась сила многовековой традиции и инерции. Все еще продолжали читать в университетах лекции по латыни, писать по латыни научные работы и поэтому заставляли мальчиков и юношей учить мертвый латинский язык. 18-й век раскрепостил от латинского языка высшую школу, хотя и не вполне. Но средняя школа, являющаяся подготовительной по отношению к высшей, оставалась во власти старых традиций. Считалось, что лучшей подготовкой к слушанию лекций в университете является изучение древних языков. – 307
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но так как они практически в высшей школе в 18-м веке были уже не нужны, разве только для понимания научной терминологии, для чего не требовалось полного изучения языка, то были придуманы другие объяснения. Стали доказывать, что особенностью древних, уже мертвых языков, является их законченная формальная логичность, поэтому их изучение и переводы с них служат прекрасным упражнением в логике. К тому же, их изучение развивает память и, наконец, дает доступ к предметам классической литературы. В 19-м веке после революционных событий консервативные защитники обветшавшего классицизма выдвинули новые аргументы: классическая литература учит-де любви к отечеству и преданности властям. А в России в 70-х годах 19-го века у этого своеобразного лингвистического «классицизма» появился еще один козырный аргумент: изучение древних языков отнимает у юношества время от изучения других социальных наук, которые имеют в России слишком прогрессивный, даже революционный характер. В 1899 году умер Министр народного просвещения граф Делянов, и на его место был назначен Ректор Московского Университета, профессор Римского права Боголепов. Нарекания на засилье древних языков, на оторванность гимназий от других учебных заведений и от требований современной жизни и науки стали раздаваться в публицистике и в обществе настолько громко, что Боголепов посчитал своей задачей критически отнестись к системе среднего образования, созданной его предшественниками, и провести реформы. Через несколько месяцев после вступления своего в должность министра народного просвещения в июле 1899 года Боголепов разослал попечителям учебных округов циркуляр, получивший широкую известность и поразивший русскую общественность неслыханным в то время либерализмом и силой критики. Учебная программа гимназий была подвергнута министром резкой критике. В циркуляре говорилось о «чрезмерностях 308 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
умственной работы, возлагаемых на учеников, особенно в низших классах», об «излишнем преобладании древних языков и неправильной постановке их образования, благодаря которой не достигается цели классического образования». Был сделан и довольно пессимистический вывод о «недостаточной умственной зрелости оканчивающих курс гимназии». Уже из этого циркуляра было ясно, что министр Боголепов проведет реформу гимназий. Но был ли прав Боголепов, издавая свой циркуляр? Я думаю, не вполне. Как раз в то время я был в низших классах гимназии и совершенно не ощущал тяжести чрезмерной умственной работы. У меня оставалось время и на чтение, и на игры, и на прогулку, а учился я хорошо. И не знал ни одного из моих товарищей, кто бы жаловался на трудность учения. Но были, конечно, лентяи и тупицы, которым всякая нагрузка не по плечу. Более прав был Боголепов в том, что цель классического образования не достигалась, если целью считать хорошее знакомство со всей культурой древнего мира, историей его литературы и быта, его идеологией и политическими учреждениями. Обращалось внимание только на грамматические формы языка, и главную роль играли переводы с русского, что не могло иметь никакого практического и образовательного значения, не говоря уже о невозможности достичь необходимой правильности стиля. Литературные же отрывки на древних языках брались выборочно, и у учащегося не оставалось знания не только всей классической литературы в целом, но и единичного литературного произведения. Так, например, мы переводили отдельные главы из произведений Гомера и Ксенофонта, Цезаря и Тита Ливия, но все произведения их, например «Илиаду» мы знали плохо, почти не знали. Упрек Боголепова в недостаточной «умственной зрелости» нужно было понимать очень своеобразно: этим Боголепов хотел сказать, что молодые студенты оказывались очень неустойчивыми перед современными философскими и политическими – 309
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
доктринами, не получив в гимназии какого-либо определенного мировоззрения. Действительно, гимназия абсолютно ничего не делала в этом направлении, предоставив гимназистов самим себе, влиянию семьи, среды, случайных товарищей и знакомых, случайных книг. Раньше чем предпринять реформу средней школы, Боголепов решил объехать ряд городов и познакомиться с провинциальными гимназиями на месте. В октябре 1899 года Боголепов приехал в Ригу и появился в Александровской гимназии. В класс, где я учился, он не зашел, но я увидел его во время перемены в коридоре. Он стоял в начале коридора первого этажа, где кончается вестибюль. Возле него был попечитель учебного округа Шварц, дядя Гуля в вицмундире со звездой и еще человека два из высшего начальства. Боголепов казался еще не старым человеком с русой небольшой бородкой и очень приветливым лицом. Он весело говорил с окружающими и иногда останавливал прошмыгивающих гимназистов разными вопросами. Мне он показался вовсе не страшным. В тот же день он завтракал у дяди Гули. Меня к столу не пустили. Хозяйничала тетя Аня. Министр, как мне потом сказали, был очень любезен с дядей Гулей. Кажется, у них нашлось чтото общее по Москве. Из разговоров же я узнал, что вопрос об изменении программ гимназии принципиально уже решен. Боголепов объявил о созыве в январе 1900 года комиссии при Министерстве просвещения по реформе средней школы. В эту комиссию каждый учебный округ должен был выделить 2–4 представителя. Одним из представителей Рижского Учебного Округа был назначен дядя Гуля. Предварительно были проведены совещания в учебных округах. Некоторые выступления на этих совещаниях носили весьма радикальный характер. Некоторые педагоги обвиняли гимназистов в «неграмотности» по русскому языку, в слабости познаний по новым языкам, в «неумении разобрать небольшой 310 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
отрывок научного текста по латинскому языку», указывали на «плохое знание истории и географии», на «отсутствие знаний по естествознанию». На некоторых совещаниях отмечались «крайне ограниченный умственный кругозор», «отвращение и нелюбовь к труду», и, в конце концов, иные совещания устанавливали у абитуриентов гимназии благоприятную почву для подчинения посторонним, иногда вредным, влияниям. Теперь, когда я уже стал стариком, проведшим добрую половину своей жизни, если не больше, в тесном общении со студентами различных эпох, десятилетий и в различных местностях, я имею возможность широкого сравнения умственного склада и умственного багажа абитуриентов средних школ. И я с полным сознанием ответственности могу сказать, что высказывавшие вышеприведенные мнения педагоги 1900 года несколько перегибали палку, то ли от радости, что вырвались из-под гнетущего режима Толстого-Делянова, то ли из-за старинной русской привычки выслуживаться. В целях восстановления правды я говорю, что обвинение в «неграмотности» было просто ложно. На экзамене на аттестат зрелости абитуриенты писали сочинение 5 часов подряд, надо было написать не менее 6 листовых страниц, и за две ошибки ставилась неудовлетворительная отметка. Между тем, по сочинению редко кто проваливался, во всяком случае, не более 2%, да и не всегда неудовлетворительную отметку ставили за неграмотность. Значит, случаи неграмотности были единичными, просто необычайно редкими, если даже считать, что сделать грамматическую ошибку уже неграмотность. По новым языкам в Рижской гимназии слабости познаний не было. Позже, когда я учился в Житомирской гимназии, где знание иностранных языков было хуже, все же мы свободно переводили с немецкого и французского на русский, мало прибегая к словарю. С тем, что гимназисты не умели разбирать латинские предложения, я не согласен. Мы переводили легко, но на разбор – 311
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
синтаксический у нас мало обращали внимания, нас по нему почти не спрашивали. Я не считаю, что знания по истории и географии были плохи, но, конечно, всюду и всегда были плохие ученики и плохие знания. Но такие ученики оставлялись на второй год и исключались. Кто же успешно учился, тот знал. А вот, что правда, то правда: знаний по естественным наукам, то есть по ботанике, по зоологии, по геологии у нас не было, так как их нам не преподавали. Что у оканчивающих гимназию абитуриентов был «крайне ограниченный кругозор» – это просто ложь. Гимназисты много читали, не меньше, чем взрослые, и то же, что взрослые. Наконец, что гимназия воспитывала «отвращение и нелюбовь к труду», – это тоже ложь. Я знаю сотни лиц, окончивших дореволюционную гимназию, и я не знаю ни одного, у кого было бы отвращение к труду. А откуда же взялась вся русская интеллигенция? Земские врачи, учителя, юристы, инженеры, ученые? Ведь это же в основном бывшие гимназисты! Правда, у многих была нелюбовь к скучному, чисто формальному обучению древним языкам, у некоторых, быть может, отвращение к ним. Но ведь это не значит отвращение к труду! Комиссия по реформе средней школы, созванная Боголеповым, приступила к работе в январе 1900 года. Дядя Гуля уехал в Петербург. Вместо него временно исполнять обязанности Директора гимназии стал инспектор Владимир Васильевич Руднев, а обязанности инспектора были возложены на Людвига Людвиговича Кортези. Комиссия Боголепова работала с января по апрель месяц 1900 года, работала очень интенсивно. Она была разбита на 17 подкомиссий. Председателем подкомиссии по русскому языку и литературе Боголепов назначил Е. В. Белявского (дядю Гулю). Комиссия еще не успела закончить своих трудов, как на местах почувствовалось ее влияние. В марте 1900 года Боголепов издал приказ, разрешающий педагогическим советам гимназий переводить учеников в следующий класс без экзаменов, если 312 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
ученик из 4-х главных предметов, а именно русскому, латинскому, греческому языкам и математике, по двум из них, имеет годовую оценку – 4, а по всем остальным предметам не ниже тройки. Это было косвенное разрешение учить древние языки на тройки. Фактически половина гимназистов освобождалась от экзаменов. Так был произведен первый удар по «чрезвычайной» нагрузке учащихся. Моя домашняя жизнь и ученье в гимназии шли без перемен. В классе я был 6-м или 7-м учеником и числился во 2-м разряде, так как у меня было всего 3 пятерки: по Закону Божьему, географии и чистописанию, по всем остальным предметам были четверки. Конечно, я мог бы учиться лучше, но не следует забывать, что мне было всего 11 лет, и никто не только не помогал мне в учении, но и не интересовался, готовлю ли я уроки или нет. Никто не помогал мне ни в решении задач, ни в переводе, и никто не следил, учу ли я иностранные слова. Я все это делал один, сам распределяя время, выискивая время, чтобы покататься на коньках и почитать книгу. Вдруг в гимназии со мной случилась неприятность. Я уже писал, что помощник классного наставника Онисим Игнатьевич Болотов, учитель подготовительного класса, дежурил в коридоре нижнего этажа, где находились младшие классы. Как я уже писал, гимназисты его любили, а он с ними шутил, награждая подзатыльниками и теребя уши. Во время перемены он беспрерывно ходил по коридору, наблюдая за порядком и разнимая повсюду вспыхивающие драки. Как-то во время перерыва он быстро подошел к дверям моего класса, возле которого стоял я. Около дверей толпилась кучка кричащих и толкающихся второклассников, совершенно заполнивших узкий коридор, и Болотов вынужден был остановиться. Тогда я рванулся с места, расталкивая товарищей и дружелюбно, желая сделать приятное Болотову, закричал: – Дорогу, дорогу его сиятельству! Болотов побледнел и набросился на меня: – 313
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
– Сейчас же идите в младший приготовительный класс и ждите меня там! Ничего не понимая, лишь заметив, что Болотов страшно рассердился, я направился в пустой класс, предвидя какую-то большую неприятность. Когда перемена кончилась, явился Болотов, бледный от волнения: «Ну что же теперь делать? – сказал он, подойдя ко мне. – Или я, или вы должны уйти из гимназии. Я не могу оставаться вместе с вами после такого оскорбления. Как вы смели меня оскорбить?» Я остолбенел и старался объяснить, что я и не думал его оскорблять и назвал «его сиятельством» в шутку. Несколько минут он выговаривал мне и грозил, что этого так не оставит. Он так злобно на меня смотрел, что я тут окончательно понял, что инстинктивно чувствовал еще в приготовительном классе, когда у него учился, что он меня не любит. Я замолчал. Тогда он сказал, чтобы я отправлялся в класс на занятия. С тяжелым чувством и страхом я ушел от него. Несколько дней я ждал всяких наказаний от тети Ани, если бы это дело дошло до нее. Но все это дело заглохло. Ни гимназическое начальство, ни тетя Аня не сказали мне ни слова. По-видимому, сам Болотов решил не раздувать этой истории, в которой он сам ничего не мог выиграть, но мог оказаться в смешном положении. Но до конца года я старался не попадаться на глаза Болотову. И если случайно я вдруг натыкался на него, я спешно отвешивал ему молчаливый поклон и удирал дальше, он же перестал отвечать мне на поклоны. В этот год я уже считался опытным певцом церковного хора, в котором пел уже второй год. Пел я альтовые партии. Я стал неплохо разбираться в нотах, у меня выработался слух, который помогал мне правильно брать альтовую (вторую) партию даже тогда, когда я не особенно твердо читал ноты. Церковные пения мы пели по нотам, разучивая их на еженедельных спевках. Песнопения носили концертный характер, 314 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
и в каждом голосе несколько певчих считались солистами. Им поручалось пение соло в концертных произведениях. Весной 1900 года таким солистом стал и я. У меня открылся не сильный, но чистый голос и правильный слух, так что регент не боялся, что я совру. Кроме меня, среди альтов было еще два солиста: третьеклассник Исаев и мой товарищ по классу и приятель Анатолий Жуков. Я признавал приоритет Исаева, который был старше меня и по классу, и по стажу в хоре и обладал более сильным голосом, но считал свой голос лучше, чем у Жукова, который пел в хоре только первый год. В хоре мы солировали по очереди, и никаких трений у нас не возникало. Но наступала Страстная неделя поста и вместе с ней Страстные песнопения. На Страстной неделе за обедней «преждеосвященных даров» исполняется трио мальчиков, которые поют его посреди церкви. Такое пение считалось очень ответственным и почетным делом. Этих обеден в гимназической церкви было три: в Страстные понедельник, вторник и среду, когда говел весь состав гимназии, и церковь полна родителями и знакомыми учащихся. Я надеялся, что хоть в одну из обеден петь в трио посредине церкви поручат мне. Это очень красивое трио называется: – «Да исправится молитва моя». Всего четыре стиха. После окончания каждого стиха хор повторяет первый стих обыкновенным церковным напевом. При пении последнего стиха все молящиеся в церкви должны становиться на колени, только три солиста продолжают посредине церкви петь стоя. Алтарь раскрыт, и перед престолом стоит в траурном облачении священник, подняв вверх руки. Выходило очень торжественно и красиво, особенно в нарядной гимназической церкви с паркетным полом и белоснежным алтарем. И вдруг я узнал, что регент Ненашев назначил от альтов в понедельник петь Исаева, а во вторник составлено специальное трио братьев Жуковых. Самый младший пел первым дискантом, второй – вторым дискантом и старший – мой приятель – альтом. – 315
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Оказывается, их отец, служивший советником губернского правления, был знатоком церковного пения и дома разучил со своими сыновьями трио и попросил Ненашева выпустить их вместе, на что Ненашев согласился. Но я оставался за бортом. Я ничего не имел против Исаева, который был старше меня и пел лучше, но мне было обидно, что будет петь Жуков, так как считал, что у меня больше прав на соло, чем у него. Когда на репетиции регент Ненашев объявил состав каждого трио, я был очень огорчен, но сдержался и не выдал себя, когда же пришел домой, бросился на кровать и не мог сдержать рыданий. Как-то случилось, что тетя Аня их услышала, зашла в мою комнату и увидела меня в слезах. Я был вынужден рассказать ей причину моих слез. – А ты убежден, что поешь не хуже Жукова? – спросила она. – Да, я пою не хуже, я старше его по хору, я выучил трио наизусть. Тетя Аня не стала меня утешать и вышла. Но через несколько дней должен был вернуться из Петербурга вследствие окончания работ комиссии дядя Гуля. Когда он приехал, я случайно услышал разговор с ним тети Ани. «Ты разберись тут с Леней, – сказала тетя Аня, – его тут обидели в хоре, не дали что-то петь, он был очень обижен и сильно плакал. Конечно, раз тебя не было, Руднев всегда рад обидеть твоего племянника, и Ненашев ему в угоду. Я поэтому с Рудневым и не стала говорить». Дня через два у нас была репетиция. Вошел дядя Гуля, послушал, спросил регента Ненашева, кто будет петь трио, затем подошел ко мне, положил руку мне на голову и сказал Ненашеву: «Пусть он тоже поет». Я был смущен, а Ненашев выполнил распоряжение директора так, что поставил меня в глупое и обидное положение. Он не создал для третьего дня отдельного трио, а присоединил меня к первому трио, в котором пел Исаев, в качестве четвертого певца. Я постеснялся отказаться, чтобы не казаться капризным, да не хотел, чтобы из-за меня был от316 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
странен Исаев, и выходил в трио четвертым. Но это был именно только выход, глупый и ненужный, и я почти не пел, а только стоял, так как Исаев прекрасно справлялся и без меня. После окончания говенья вечером в Страстной четверг я уехал один в Митаву. Ведь ехать до Митавы надо было лишь час. Моя мать после смерти отца оставила свою отдельную квартиру и жила в квартире своего брата, штабс-капитана 180-го пехотного Виндавского полка, Михаила Федоровича Миотийского (дяди Миши), который уступил ей довольно большую комнату. Он вернулся из лечения на юге немного окрепшим и встретил меня приветливо. Мы с ним гуляли по городу. Он очень любил сладости, сам их ел целый день и меня угощал. Особенно мне запомнились какие-то твердые ягоды-варенье в лубяных коробочках. Мать вела его несложное хозяйство с помощью его денщика и продолжала ходить на работу к Гохфельдтам, чувствовала себя лучше, так как братик Ваня оставался дома не взаперти, а с денщиком, и черную работу, топку печей и мытье полов делал денщик. После Пасхи учебный год длился недолго. 10-го мая занятия кончились, и я вместе с другими хорошими учениками, а таких в нашем классе было человек двенадцать, был согласно циркуляру Боголепова, переведен в 3-й класс с наградой 2-й степени. Но май месяц я должен был провести у Белявских, так как мама не хотела, чтобы я тоже жил у дяди Миши. Содержать меня у нее не было средств, одолжиться еще у дяди Миши она не хотела, а главное, она боялась, чтобы я не заразился от него туберкулезом. Я ведь еще в самом младенческом возрасте, когда мне было всего два месяца, болел воспалением легких, и с тех пор считалось, что у меня слабые легкие. Поэтому решили, что май месяц я должен провести в Риге. Но что мне делать? Мне было скучно без занятий. И вот я, никому не говоря ни слова, решил держать переводные экзамены в 3-й класс. Это мне доставляло удовольствие. Я неожиданно явился на экзамены и попросил меня экзаменовать. – 317
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Я был единственным добровольцем не только в своем классе, но и во всей гимназии. Учителя удивлялись, но экзаменовали. Я отвечал бойко и уверенно и лучше других, так как экзаменовались лишь более слабые ученики. Помню, на экзамене по латинскому языку была, как полагалось тогда, письменная работа, перевод с русского на латинский (нелепая, по существу вещь, но, как я уже писал, основной работой были именно переводы с русского на древние языки). Было задано перевести на латинский язык басню «Стрекоза и муравей», переложенную сначала, конечно, на прозу. Так как на экзаменах я был вполне спокоен, хорошо дома подготовлялся, повторил все пройденное, я все письменные и устные экзамены сдал очень хорошо и получил пятерки. Поэтому мне вывели окончательные отметки отличными и дали награду I-й степени. Мне было очень приятно. Между тем, за пределами гимназии и моей жизни у Белявских произошли события, которые коренным образом изменили мою дальнейшую жизнь. Назначенный в Вологду Губернатором Иосиф Яковлевич Дунин-Борковский поехал туда с большой неохотой и смотрел на свое назначение, как на временное, стремясь получить место губернатора где-нибудь возле Киева. Дело в том, что в 30-ти километрах от Киева по Брест-Литовскому шоссе между Киевом и Житомиром ему принадлежало небольшое, но благоустроенное именье, по названию Петрушки. От Житомира до него было 120 километров по хорошему шоссе. И вот Дунин-Борковский все выжидал, когда освободится место Губернатора в Киеве или Житомире. Собственно говоря, губернаторские места в Юго-Западном крае (как тогда называлась правобережная Украина) были не в особенной чести, так как там Губернатор был менее самостоятелен, чем в других губерниях, потому что положение его и компетенция были ограничены пребыванием в Киеве Генерал-Губернатора Юго-Западного края, который должен был контролировать и координировать деятельность трех губернаторов (Киевского, 318 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Волынского и Подольского), имел право давать им указания и отменять их решения. Но Дунин-Борковский готов был променять более самостоятельное место Вологодского Губернатора на менее самостоятельное, лишь бы иметь возможность постоянно бывать в своем имении. Живя в Киеве, он мог туда ездить каждый день, но и из Житомира он мог бы уезжать туда довольно часто, хотя это было не так удобно, так как Петрушки находились не в Волынской, а в Киевской губернии. И вот, после четырехлетнего пребывания Дунина-Борковского в Вологде, открылась в 1898 году вакансия Волынского губернатора в Житомире, так как Волынский губернатор Ф. Ф. Трепов был назначен сенатором. По просьбе Дунин-Борковского, он был переведен в город Житомир. Судзиловские были очень огорчены, но Дунин-Борковский, уезжая из Вологды, обещал Судзиловскому при первой же возможности перевести его тоже в Житомир. И хотя новый Вологодский губернатор граф Мусин-Пушкин тоже очень хорошо относился к дяде Коле Судзиловскому, Судзиловский в 1899 году принял предложение Дунин-Борковского занять должность члена губернского по воинской повинности присутствия. Эта должность была лучше полицеймейстерской должности. Во-первых, на должность полицеймейстера назначал губернатор, который мог каждую минуту его уволить, а вовторых, должность полицеймейстера была беспокойной и ответственной и сравнительно плохо оплачиваемой, так как вызывала много расходов, так что без долгов мог жить лишь тот, кто брал взятки. Судзиловские за время своей жизни в Вологде влезли в большие долги, которые они в течение ряда лет выплачивали из Житомира. На должность члена губернского по воинским делам присутствия назначал не губернатор, а по его предложению Министр внутренних дел, который только и мог уволить. Поэтому положение такого чиновника было прочнее и независимее от – 319
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
всяких интриг, чем полицеймейстерское. Это место было выше и по классу: оно считалось VI-го класса, в то время как полицеймейстер был VII-го класса. На этой должности, которая в 1901 году была переименована в должность «непременного члена губернского по воинским делам присутствия», можно было получить чин статского советника. В обязанность присутствий по воинским делам входил учет военнообязанных и призыв их на военную службу, то есть те функции, которые в настоящее время выполняет военкомат. Фактически учет вели уездные присутствия, губернские же руководили ими. Судзиловскому, бывшему офицеру, эта должность была более по душе, чем полицеймейстерская. Осенью 1899 года он с тетей Варей и маленьким Колей приехал в Житомир. С ними вместе приехала из Вологды девочка-сирота Анюта, 11-ти лет, которую дядя Коля подобрал в Вологде. Вскоре Судзиловские узнали о смерти моего отца и о желании моей матери получить место сиделицы в казенной винной лавке. Так как им было известно бедственное материальное положение моей матери, а также то, что винная монополия в Митаве откроется лишь с января 1901 года, они, вспоминая долгую совместную жизнь в Митаве, предложили маме выхлопотать ей место сиделицы в Житомире, где винная монополия уже действовала. Мать это обрадовало, так как она была рада уехать из чужого в сущности города Митавы и переехать в русский город, где жили Судзиловские. Поэтому она поблагодарила Судзиловских и подала прошение в Волынское Акцизное управление. Винная монополия была введена в Волынской губернии еще в 1899 году, и все места были уже заняты, но вакансии, конечно, должны были открываться. Дядя Коля попросил Дунин-Борковского помочь маме, тот поговорил с управляющим акцизными сборами Будько, и мама стала первым кандидатом на открывающуюся вакансию. Но из Митавы мама все же обратно прошения не взяла, решив занять место там, где оно раньше откроется. Надо было ждать. 320 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Наступало лето. Мать опять оставалась без работы. Дядя Миша уходил с полком в лагерь, в Икскюль. Оставаться матери с двумя детьми в Митаве было совершенно ни к чему. Поэтому она приняла предложение своей старшей сестры, Екатерины Федоровны Орловой, приехать на лето погостить в имение Артамас Пензенской губернии Керенского уезда, где она жила в качестве экономки у помещика С. А. Гильдебрандта. Тетя Катя была на 16 лет старше моей матери, но их соединяла самая нежная дружба. Между ними никогда не было никаких разногласий, как у мамы с тетей Варей Судзиловской, они хорошо понимали друг друга, вероятно потому, что у обеих жизнь сложилась тяжело. Тетя Катя была два раза замужем, один раз за офицером Орловым, умершим вскоре после свадьбы, а другой раз за Матвеевым, каким-то мелким чиновником. С Матвеевым она вскоре развелась. От каждого брака у нее было по дочке, Сашеньке и Женечке, о которых я уже писал, когда рассказывал о митавской жизни Судзиловских. Тетя Катя после развода поселилась в имении друга своего умершего отца, моего дедушки, Сергея Андреевича Гильде брандта. Гильдебрандт был вдов, она вела у него хозяйство. Вскоре Гильдебрандт снова женился, но тетя Катя осталась у него фактической хозяйкой, так как молодая жена ни в какое хозяйство не вмешивалась. Тетя Катя не получала никакого жалованья, так уж это установилось сразу, а брала себе деньги в случае надобности. Но помещичье хозяйство Гильдебрандта все более приходило в упадок, а расходы вырастали. В 90-х годах прошлого столетия он был выбран уездным предводителем дворянства, что потребовало жизни в уездном городе и значительных расходов на представительство: надо было иметь открытый дом, держать стол, чтобы можно было принять и накормить любого помещика из уезда, приехавшего в город и зашедшего по делам или по знакомству к своему предводителю. Уездный предводитель дворянства был председателем целого ряда государственных уездных учреждений или присутствий, – 321
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
как они тогда назывались: дворянской опеки, воинского съезда земских начальников (уездного съезда) и разных других. Это занимало у него весь день, своим имением заниматься он мог только урывками. А жалованья за свою работу он не получал. У Гильдебрандта выросли 4 дочери, их надо было вывозить в свет. В это время младшей Вареньке было уже 22 года. За год перед этим она поступила в Петербурге на Высшие медицинские курсы, которые только что открылись. На медицинские курсы брали только совершеннолетних девиц, то есть 21-го года и старше. Все это вместе взятое расстроило сравнительно скромные средства Гильдебрандта, и именье оказалось в долгах. Тем более что прошли два неурожайных года. Тетя Катя оказалась в затруднительном положении, так как ей трудно было брать деньги у Гильдебрандта. Все-таки она время от времени помогала моей матери. Так и в этом году она выслала ей деньги на проезд в Артамас и заручилась приглашением Гильдебрандта моей матери провести у него в доме все лето. Наши сборы были недолги. В начале июня мать со мной и братом Ваней выехала из Митавы. Я был горд тем, что сам по карте установил маршрут поездки. Мы поехали через Ригу по Риго-Орловской железной дороге до Смоленска, там пересели на Московско-Брестскую железную дорогу и доехали до Вязьмы, где снова пересели на Сызрань-Вяземскую дорогу и через Калугу, Тулу, Скопин, Ряжск и Моршанск доехали до станции Вернадовки. На станции Вернадовка нам надо было вылезти и пересесть на маленькую железнодорожную ветку длиной километров 25 до станции Земетчино, где был сахарный завод. В то время в Пензенской и Тамбовской губернии патриархальное сельское хозяйство переходило в капиталистическое промышленное. Но на станции Вернадовка нас ждало разочарование: поезд из Вернадовки до Земетчино ходил лишь один раз в сутки и ушел как раз перед нашим приездом. Пришлось почти целые сутки томиться на маленькой станции. Я бродил по двум комнатам вокзала и глазел на стены, сплошь заклеенные всякими рекламами. 322 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Впервые я познакомился со стенной рекламой, с улыбающимися молодыми женщинами на размалеванных картинах. Особенно меня поразили плакаты крема «Метаморфоза». В греческом языке я был тогда еще не искушен и не знал, что значит метаморфоза, но я видел веснушчатое лицо, а рядом с ним лицо поразительной белизны с пояснением, что такое преображение делает крем «Метаморфоза». «Метаморфозой» были обклеены решительно все стены. Кроме того, я увидел плакат, который начинался словами: «Я, Анна Чиллаг…». На нем была нарисована молодая женщина с распущенными волосами, доходившими до полу и даже лежащими на нем, а под изображением красавицы были напечатаны ее слова: «Мой дед был лысым, мой отец был лысым, моя бабушка имела редкие волосы, моя мать имела редкие волосы, но я натираю голову этой мазью для ращения волос (следовало название мази), и у меня выросли такие пышные волосы». Это была мазь какой-то американской фирмы1. Промучившись весь день на безлюдной станции и переночевав кое-как на деревянном диване и стульях, мы на другое утро сели в небольшой товарно-пассажирский поезд, где было всего два пассажирских вагона, и через час были в Земетчино. Но тут оказалось, что лошади, высланные нам накануне тетей Катей, не дождались нас и уехали домой. Мать наняла какую-то крестьянскую телегу, и через 2 часа мы подъехали к помещичьему дому Артамас. По-видимому, это было старинное имение. Не доезжая до деревни, мы свернули в большой старый запущенный парк, где росли огромные дубы и липы, проехали мимо запущенного пруда и на красивой аллее вдруг очутились перед одноэтажным деревянным длинным домом, помещичьей усадьбой. Героиня знаменитой рекламы одной венгерской парфюмерной фирмы, на протяжении 30 лет не сходившая с газетных полос Австро-Венгрии, России и Германии вплоть до первой мировой войны – Ред. 1
– 323
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Нас все выбежали встречать. Дом был полон народа: сам Сергей Андреевич, высокий, худой старик с женой – моложавой, любезной дамой, две дочери, Наденька и Варенька, толстая старушка тетя Катя с почти беззубым ртом и ее восьмилетняя внучка Галя, дочь умершей Сашеньки Капациной. Приняли нас очень любезно. Тетя Катя уступила нам свою комнату. Я быстро ориентировался в доме; комнат было очень много. Одна комната была отведена под библиотеку, все ее стены были уставлены шкафами и полками с книгами, книги были главным образом французские. Но были и русские журналы и газеты. Позади дома был большой двор со службами, конюшнями, сараями, кухнями, баней, скотным двором и т.п. Впервые я видел такое большое хозяйство. Я был рад, что приехал в Артамас. Дни проходили очень интересно. В пруду стояла оборудованная купальня, я стал ходить купаться. Кушанья подавали вкусные. Впервые я ел варенец, но это был такой варенец, какой я больше нигде не ел и не видел: желтый точно сметана, без пенок, холодный и очень густой. Товарищей по возрасту у меня не оказалось, и моими главными друзьями оказались сам С.А. Гильдебрандт и его дочка студентка Варенька. Сергей Андреевич каждое утро в 7 часов выезжал на дрожках смотреть полевые работы и часто брал меня с собой, давал мне править лошадью. У него был приказчик, проводивший работы. Золотились хлебные поля. Шел сенокос. Но Сергей Андреевич волновался, что не было дождей. Напрасно ждали дождя каждый день. На ясном небе не было ни облачка. Вдруг мы узнали, что крестьяне потребовали идти на поля крестным ходом молиться о ниспослании дождя. Двинулся из церкви крестный ход со священником, хоругвями, иконами, крестами. Гильдебрандт тоже присоединился к крестному ходу. Жарка была молитва крестьян. Толпа мужчин и женщин с детьми на руках с пением молитв прошла по полям 324 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
вокруг деревни. Люди падали на колени, целовали иконы, крестились, кланялись земными поклонами и подымали полные слез глаза к небу. Нам пришлось недолго пробыть в Артамасе, всего 2 недели, но погода не менялась. Но, во всяком случае, неурожая в тот год не было и, по-видимому, в июле прошли дожди. В доме утром все вставали в разное время, обед был в час дня, все сходились к нему из разных мест, оставляя свою работу или занятия. Варенька была полна деятельности: ежедневно она ходила на фельдшерский пункт в деревню, где помогала фельдшеру, и очень часто ездила в волостное село Большие Ижморы, где была земская больница и работал земский врач. Раза два при поездках в Большие Ижморы она брала меня с собой, так как знала, что я люблю прокатиться. Перед первой поездкой она меня предупредила, что по дороге будут встречаться крестьяне, которые нам будут кланяться, и я обязательно должен отвечать на поклоны, хотя я никого не знаю. Так и было. Я не помню ни одного случая, чтобы встречный крестьянин не снял шапки, крестьянка не поклонилась. В первый день моего разговора с Варенькой меня только неприятно поразило то, что она мне говорила «ты». Я был обижен. В Риге никто из учителей не говорил «ты» ученикам даже первого класса, а я уже ведь перешел в третий. Посторонние знакомые мне тоже говорили «Вы». Мне говорили «ты» родные, но это было на основе обоюдности: я им тоже говорил «ты». А тут посторонняя девушка говорит мне «ты», хотя я должен говорить ей «Вы». Я затаил обиду, но высказать ее не посмел. Мой братик Ваня, которому вскоре должно было исполниться 7 лет, играл вместе с Галей. Мне же Галя казалась глупенькой, что, кажется, на самом деле и было, и я с ней никогда не бывал. Это вызвало замечание моей матери с предложением играть вместе с Галей. Мать хотела сделать этим удовольствие тете Кате. – Галя умненькая девочка, – сказала мать, – ты поговори с ней, она даже по-французски немного знает. – 325
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Меня это удивило, и я спросил Галю, что она знает пофранцузски. После уговоров мамы и тети Кати Галя сказала на чистом русско-волжском наречии: «лаптитфиль». – Что? – спросил я. – Я не понимаю. – Это значит – маленькая девочка, – пояснила Галя. – Ах, la petite fille, – поправил я с видом превосходства. – Надо иначе выговаривать. На этом французские разговоры прекратились, и я в один из следующих дней открыто сказал маме при тете Кате, что Галя мне не нравится, и я играть с ней не буду. Мать была огорчена и сконфужена. Но еще более сконфужен оказался я сам, когда вместо выговора, которого я ожидал от тети Кати, я вдруг почувствовал на себе ее поцелуй. Она не хотела ничем омрачать нашу жизнь. Вскоре я узнал, что молодые Гильденбрандт собираются поехать на ежегодную ярмарку в город Керенск в день Петра и Павла, 29-го июня. Мне предложили тоже поехать. Я с удовольствием согласился, так как никогда раньше не видел ярмарки. Ранним утром мы втроем, Наденька, Варенька и я, поехали в город Керенск. Ехали на тройке быстро и весело. Погода стояла чудесная. До Керенска было километров 40. Дорога шла золотистыми полями, лесов почти не было. Не доезжая километров 10, мы увидели всю панораму города. Город Керенск, переименованный после революции в Беднодемьяновск2, стоит на открытой горе, омываемой с трех сторон небольшими речками: Вадом и впадающими в нее Керенкой и Чангаром. Это был маленький город, в то время население его равнялось всего 14 тысячам, главным образом, русских крестьян, с большой примесью мордовцев, встречались также татары и мещеряки. Ошибка автора: в Беднодемьяновск был переименован город Спасск (до 2005 года). Керенск же из-за созвучия с фамилией главы Временного правительства сначала лишился статуса города, а в 1940 получил свое нынешнее имя Вадинск – Ред. 2
326 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Во время поездки мы по дороге обгоняли много крестьян, спешивших пешком и на телегах на ярмарку. Среди них заметно отличались белыми рубашками и какими-то замысловатыми кокошниками мордовки. Возле самого Керенска были раскиданы мордовские деревни, да и топонимика указывала, что когда-то вся эта местность была мордовская: отсюда и названия: Артамас, Вад, Чангар. И теперь, когда образована автономная Мордовская республика, граница проходит в 30-ти километрах от Беднодемьянска, оставшимся все же в русской Пензенской области, так как русская национальность в ней преобладает. Керенский уезд принадлежал к числу тех, о которых так сокрушался доктор Астров из только что перед тем написанной драмы Чехова «Дядя Ваня»: в нем варварски вырубались леса. Поэтому возле Керенска стали расти маленькие кирпичные заводики. Число их меня поразило. В городке оказалось много кирпичных зданий. Керенск сравнительно молодой город. Впервые он упоминается под 1658 годом, а через несколько лет его захватил Степан Разин, разграбил его и перебил в нем царский гарнизон и помещиков. В 1900 году, когда я туда заехал, Керенск мог похвастаться четырьмя каменными церквами, трехклассным городским училищем и тремя одноклассными церковно-приходскими школами. Прямо на тройке подкатили мы к ярмарке, раскинувшейся на городской площади в центре города. В не менее чем сотне наскоро сооруженных палатках, ларьках и шатрах продавалась всякая всячина, главным образом, нужная для крестьян: ситцы, бусы, кружева, посуда и другие предметы крестьянского обихода, гармошки, свистульки, детские игрушки, балалайки, дешевые куклы и барабаны. Много было ларьков и со сластями, пряниками и дешевыми конфетами. Среди палаток толпился народ, стоял шум, все свистело, шумело, играло. Мы стали ходить по ярмарке, а Наденька с Варенькой покупать разные вещи для подарков многочисленной помещичь– 327
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ей дворне. Купили и мне с братом по просьбе мамы сарпинки на летние рубашки. Мне купили синюю и красную с полосками и горошком. Я помню, что аршин сарпинки (то есть 3/4 метра) стоил 11 копеек. Накупив столько, что все взятые с собой корзиночки и кулечки были полны, а руки заняты до отказу, мы направились к знакомым, куда еще раньше поехала наша тройка. Это был стоящий на углу центральной площади неплохой одноэтажный деревянный дом, который занимал делопроизводитель одного из уездных учреждений, бывший подчиненный С.А. Гильдебрандта. Когда мы вошли в дом, в квартире было уже много народа, съехавшегося на ярмарку. Нас встретили хозяин дома, высокий белобрысый молодой человек с небольшой бородкой и жена его – очень хорошенькая пышная шатенка среднего роста, необычайно веселая, приветливая и шумливая. Около нее у всех сразу создавалось веселое и непринужденное настроение. Даже я, застенчивый мальчик, почувствовал себя легко. Нас посадили обедать, который длился, верно, почти целый день, одни вставали, другие садились. Обед показался мне очень вкусным, были вино и закуски, пироги, бульон, жаркое и пирожное. Всем распоряжалась хозяйка, гости обращались только к ней; хозяин сидел молча где-то в углу, и его никто не замечал. После обеда все перешли в гостиную, хозяйка взяла в руки гитару и стала петь. Мне показалось, что я никогда лучшего пения не слышал. У хозяйки, которую звали Оленька, было чудесное мягкое контральто и большая музыкальность. Пела она романсы и песни. Мужчины подходили к ней, целовали ручки, а она все хохотала и пела. Когда уже взрослым я увидел на сцене «Бесприданницу» Островского, я невольно ассоциировал образ Ларисы с образом Оленьки из Керенска. Я только удивлялся, как может делопроизводитель так хорошо и, как мне казалось, богато жить. Ведь я прекрасно знал, что больше чем 50-60 рублей в месяц он получать не может. Я знал это на примере собственной семьи. 328 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
Под вечер Наденька и Варенька стали собираться домой, а мне очень не хотелось уезжать и оставлять такую ласковую, веселую и красивую хозяйку. Но надо было до темноты вернуться домой. Мы приехали в Артамас, когда было уже совсем темно. А меня, оказывается, ждала новость. Покуда я был на ярмарке, мама получила телеграмму от дяди Коли Судзиловского из Житомира, предлагавшего ей немедленно приехать, так как освободилось место сиделицы винной лавки, которое она может занять. Мама решила не медлить ни минуты и дала телеграмму, что выезжает. Я был огорчен: мне было приятно и весело в Артамасе, я думал там пробыть все лето, до начала августа, а пробыл всего две недели. Но что было делать? 1-го июля мы двинулись снова через Земетчино и Вернадовку в путь. Новый маршрут я по карте тоже выбрал сам. Надо было из Вернадовки по Сызрань-Вяземской железной дороге ехать немного на запад, до Ряжска, а затем пересесть на поезд, который из Ряжска шел на юг через Грязи и Козлов (теперь Мичуринск) до Воронежа. В Воронеже третья пересадка на поезд Киево-Воронежской железной дороги, чтобы ехать через Курск в Киев. В Киеве четвертая пересадка на Юго-Западную железную дорогу и поездка до Бердичева. А в Бердичеве – пятая пересадка на узкоколейную железную дорогу до Житомира. На всю дорогу требовалось не менее трех суток, если долго не ждать на пересадках. Мама с грустью расставалась с тетей Катей; обе плакали. У тети Кати было ожирение сердца, она была очень полной, у нее были постоянные сердечные приступы, она задыхалась и чувствовала, что жить ей не долго. Так и случилось, больше мама с тетей Катей не виделись. Путешествие наше было довольно благополучным. В Ряжске и Воронеже мы ждали только по нескольку часов, но в Киеве пришлось пробыть на вокзале целую ночь в ожидании поезда на Бердичев. – 329
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Подъезжал к Киеву с волнением: слишком уж много я читал и слышал про этот город, «мать городов русских». Вереница картин из русской истории вставала у меня перед глазами. Еще издалека я увидел золотой купол колокольни Печерской Лавры. Неужели я наяву вижу те места, где прошло так много славных и трагических событий из русской истории. Неужели по этим местам ходил Олег и Игорь, Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. И неужели именно на этом месте произошло крещение Руси и свержение Перуна. Я жадно и с благоговением смотрел на высокий киевский берег над Днепром, через который мы проезжали, через Днепр, воспетый Гоголем. А на высоком берегу возле самого железнодорожного полотна высился золотыми куполами «Выдубицкий» монастырь, построенный на том самом месте, где скопившийся взволнованный народ кричал плывшим по Днепру поверженным в воду идолам: «Выдыбай, выдыбай!» (Выплывай). Киевский вокзал оказался довольно скромным. Ночевать в общем зале I-го и II-го класса, куда мы обыкновенно заходили, нам не разрешили. В нем можно было только сидеть. Но братик Ванечка очень устал, его надо было уложить. Поэтому мать пошла с нами в дамскую комнату. Там она соорудила на наших корзинках и чемоданах и комнатных стульях нам постели. Я очень стеснялся, что нахожусь в дамской комнате, тем более что находившиеся там дамы вступали с моей матерью в спор, возражая моему пребыванию в дамской комнате. При первой возможности я оттуда выскакивал. На вокзале я узнал, что в Киеве ходит электрический трамвай. Но чтобы его посмотреть, надо было выйти из вокзала, а мама меня не отпускала и сама не выходила, боясь оставить вещи, лежавшие в дамской комнате. В Киеве меня поразила какая-то странная речь: говорили по-русски, но с каким-то особым выговором, неправильным ударением, а иногда и просто неправильно, употребляя неизвестные слова. Иногда слышалась польская речь, а часто то, чему я не знал названия, искаженная и непонятная, тягучая не330 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК
мецкая речь, я догадался по виду говоривших, что это еврейский жаргон. Я считал Киев коренным русским городом, и мне было неприятно, что не все говорят между собой правильно по-русски. Заметил я большое число евреев. Наутро мы поехали дальше и к вечеру через Казатин приехали в Бердичев. Здесь была для нас не только пересадка с покупкой новых билетов, но предстояла дальнейшая поездка по узкоколейной железной дороге, принадлежащей частному обществу, носившему название «1-е общество подъездных железнодорожных путей». В Бердичеве надо было перейти на другой вокзал, который был построен почти рядом, только фасадом в другую сторону. К нему вела специальная дорожка для пешеходов и багажных тачек. Носильщик взял наши вещи, и мы пошли. Но по дороге он нам сказал, что поезда на Житомир не идут, так как накануне шли сильные дожди, и дорогу размыло. Надо ждать, когда отремонтируют. Вокзал узкоколейной железной дороги оказался очень маленьким зданием. Все в этом вокзале мне показалось игрушечным: очень узенькие, меньше метра шириной рельсы, на которых стояли маленькие и узенькие вагончики. Паровозы были до смешного малы: будка машиниста высилась над паровозом. Мы вновь расположились на ночлег в крохотной дамской комнате. Народу было мало. Местные пассажиры знали, что поезда до Житомира не идут, а транзитные пассажиры разъехались по гостиницам или поехали в Житомир на лошадях. Мы не могли этого сделать из-за отсутствия средств. От Бердичева до Житомира было всего 40 километров, но по узкоколейке 50, так как местность холмистая (прикарпатская возвышенность), и слабенькому паровозику приходилось делать много петель, чтобы забраться на небольшой холмик. Пока мы сидели на Бердичевском вокзале, мы наслышались про узкоколейку много интересного. Рассказывали, что после сильного дождя, какие часто тут бывают, поезда не хо– 331
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
дят, так как узенькое и низенькое полотно обязательно где-нибудь да размоет сильным потоком воды откуда-нибудь с холма. А дожди здесь не то, что в Прибалтике или в средней полосе России, льют точно из ведра. И тогда пассажиры из Бердичева в Житомир и наоборот едут на почтовых лошадях или просто нанимают извозчиков. Зимой поезда останавливаются из-за сильных снежных заносов. Бывают случаи, когда поезда останавливаются в пути. Остановить поезд может корова, ставшая поперек рельсов. Тогда поезд должен остановиться и ждать, покуда корова не сойдет с рельсов, так как если бы он на корову наехал, то не поздоровилось бы не только корове, но и самому поезду, который бы потерпел крушение. К счастью, ждать нам в Бердичеве пришлось не слишком долго. Лишь одну ночь провели мы на стульях и диванах, а наутро было объявлено, что пойдет пробный поезд. Мы купили билеты, поезд был подан, мы с трудом влезли в маленький вагончик, где по бокам узенького прохода стояли скамейки по два сиденья на каждой. Лежать на этих скамейках нельзя было. Спальный вагон был только первого класса, но там скамейка стояла вдоль вагона, поэтому на ней можно было лежать. Но спать вообще пассажиры даже ночных поездов не собирались, так как поезд шел всего три часа.
332 –
Тетрадь четвертая. Глава IX. НОВЫЙ ВЕК «Общийгербовник дворянских родов Всероссийской империи» сообщает об истории рода: Василию Касперовичу ДунинуБарковскому, войска Запорожского Черниговскому Полковнику и Генеральному Обозному, за многие службы в 1674 и других годах по грамотам ВЕЛИКИХ ГОСУДАРЕЙ ЦАРЕЙ и Великих Князей АЛЕКСЕЯ МИХАЙЛОВИЧА, Федора АЛЕКСЕЕВИЧА, ИОАННА АЛЕКСЕЕВИЧА, ПЕТРА Алексеевича, пожалованы и подтверждены деревни, на владение которых отец его имел право при Польских Королях, и универсалами Гетманов ему были надданы. Определением Черниговского Дворянского Депутатского Собрания род Дуниных-Барковских внесен в 6-ю часть родословной книги, в число древнего дворянства. О некоторых деталях вологодского губернаторства можно прочесть на официальном сайте Администрации Вологды: «Во время губернаторства (20.12.1894–25.04.1898) Иосифа Яковлевича Дунина-Борковского в Вологде были открыты церковное древлехранилище, общество сестер милосердия, фельдшерская школа губернского земства и артистический кружок; построен железнодорожный мост через реку Вологду вблизи Спасо-Прилуцкого монастыря, начались работы по устройству в городе водопровода, появился телефон. Звание Почетного гражданина города Вологды присвоено Дунину-Борковскому Иосифу Яковлевичу в 1901году за вклад в развитие городского хозяйства, за заботу об интересах и нуждах города и благотворительную деятельность.»
– 333
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Глава X ЖИТОМИР Героиня знаменитой рекламы даже нашла отражение в чешской и польской поэзии (в переводе Натальи Горбаневской). Отрывок из “Поэтического трактата” (1956) Чеслава Милоша: …Ангелы модерна В домах отцовских, по уборным темным, Обдумывали связь души и пола, Печали и мигрень лечили в Вене (Сам доктор Фрейд, слыхал я, галичанин). У Анны Чилаг отрастали кудри, Блистали позументами гусары. В горах носился слух, что Франц-Иосиф Внизу, в долине, проезжал в карете. Стихотворение Юэефа Витглина «A la rechrche du temps perdu» (1933): Я, Анна Чилаг, с длинными кудрями, Все та, все в той улыбке сладко тая, Стою между газетными столбцами Вот уже тридцать лет, как бы святая. Моих кудрей шумящий водопад Ковром пушистым стелется до пят, До пят босых волосяной богини. Я, Анна Чилаг, даже в те года, Как кровь была дешевле, чем вода, И литеры набора заливала, И рядом со столбцов ко мне взывала,Не оскудела ни на волосок, Не оскудела ни на волосок. По материалам сайта http://www.novpol.ru
334 –
В Житомир мы приехали утром, часов в 11, на пятый день нашего путешествия. Снова небольшой вокзал, деревянный, выстроенный в каком-то русском лубочном стиле с бесчисленными деревянными украшениями и остроконечными башенками. Не заходя в вокзал, мы при помощи носильщика взяли парного извозчика, то есть экипаж с двумя лошадьми. На привокзальной площади оказалось множество извозчиков, почти сплошь евреев, с криком предлагавших свои услуги, вырывая из рук багаж. Мне бросилось в глаза, что экипажи были погнуты и пообдерганы, а лошади были похожи на кляч, извозчичьи кафтаны и шляпы были до невозможности грязны, так что с трудом можно было разобрать их цвет. Однако вскоре мое внимание было отвлечено другим. К самому вокзалу были протянуты другие рельсы, более широкие, чем узкоколейки, но более узкие, чем нормальные железнодорожные. И вдруг по ним стал подходить к вокзалу коночный вагон, но без лошадей. Я догадался, что это трамвай. Движение трамвая показалось мне некрасивым и даже неприятным. Неприятно было видеть, что вагон движется сам по себе, без лошадей и без паровоза. Житомирский трамвайный вагончик был мал, в нем было на каждой стороне лишь по 4 окна, но бежал он сравнительно быстро, но медленнее, чем бегут трамваи теперь. Вид у вагончиков был почему-то уже довольно потрепанный. Тут же но– 335
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
сильщик мне сказал, что трамвай в Житомире существует уже целый год. Действительно, Житомирская городская Дума сдала в концессию германской компании «Сименс и Гальске» постройку и эксплуатацию в городе трамвая. И в августе 1899 года по городу пошли первые трамваи. Житомирский вокзал стоял в нескольких километрах за городом по Киевскому шоссе. Шоссе было далеко не в подобающем состоянии, поэтому наш экипаж попадал из ямы в яму, что приводило в ужас мою мать, все боявшуюся вывалиться. Она громко вскрикивала и просила извозчика ехать медленнее. Когда, проехав три километра, мы въехали в город, мы попали на такую булыжную мостовую, что мать перепугалась еще больше. К счастью, в Житомире улицы были замощены во всю ширину только в центре, а в остальном городе по бокам мощеной части оставались не мощеные полосы, по которым экипажи и стремились ехать. Правда, подымалась пыль, но ехать можно было спокойно. Нам предстояло проехать чуть ли не через целый город, так как квартира Судзиловских находилась в противоположном конце. Через час езды, во время которого я все смотрел по сторонам, так как подобного города еще не видел, мы приехали на Вильскую улицу № 33 и остановились перед небольшим одноэтажным, но приличным на вид каменным домом, окрашенным в желтую краску, с фасадом из симметрично расположенных двух дверей и восьми окон. В самых дверях, слезши с извозчика, мы столкнулись с дядей Колей, который после завтрака выходил из дому на службу. Мне странно было видеть его в штатском костюме, я привык видеть его в военной форме. Дядя Коля помог нам войти в квартиру и сказал, что тетя Варя уже несколько месяцев серьезно больна и лежит в постели. В столовой мы увидели горбатенькую сестру милосердия в форме. В небольшой комнате с закрытыми ставнями лежала тетя Варя. 336 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Мы стали снимать с себя дорожные вещи. Теперь мы будем жить в Житомире: новый век – новый город. Город Житомир был губернским городом Волынской губернии. Он расположен на высоком левом берегу реки Тетерев, впадающей в Днепр. Берега Тетерева в районе Житомира очень живописны. Извилистая, не особенно широкая, метров 40 шириной, неглубокая и несудоходная река течет среди величественных скал и отвесных берегов, покрытых большей частью дубовым, смешанным или сосновым лесом. Когда-то река Тетерев была, по-видимому, еще величественнее и недоступней, так как оказалась северной границей трипольских поселений III-го тысячелетия до нашей эры, так называемой «трипольской культуры» – энеолитической эпохи (каменно-медно-бронзовых веков). Трипольские племена не перешли реку Тетерев. По-видимому, сейчас же к северу от Тетерева на его левом берегу начинались дремучие леса, вступить в которые люди энеолитической эпохи не решались. Это – древняя земля Древлянская, примыкающая с юга к Полесью. Там, где ветры и дожди смыли почву, над рекой виднеются гранитные скалы, берега из гнейса и кварца. В конце прошлого тысячелетия на берегах Тетерева находили железную руду, из которой выковывались броня и кольчуги, мечи и ножи. В нескольких километрах выше города над одной из извилин реки высится сорокаметровая скала Чапского, названная так по фамилии помещика, которому принадлежал это живописный берег, графа Чапского. В мое время городское население переделало название скалы Чапского в скалу Чацкого, хотя, конечно, никакой связи между скалой и грибоедовским героем не было и в помине. Скала, если к ней подъезжать на лодке по реке, действительно, напоминает профиль гордой головы с крупными правильными чертами лица. По записям старых русских летописей, город Житомир основан в 884 году любимым соратником киевских князей Ас– 337
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
кольда и Дира, убитых Олегом, захватившим Киев, по имени Житомир. Житомир не пожелал служить Олегу, ушел в Древлянские леса на реку Тетерев на службу к древлянским князьям и поселился на высоком красивом берегу реки, назвав поселок своим именем Житомир. Таким образом, Житомир старше и Москвы, и Риги, и Варшавы. За 300 лет своего мирного существования город, лежащий в стороне от торговых путей, среди лесов, не играл заметной роли в истории Древней Руси, входя в состав Киевского княжества и разделяя его судьбу. Летопись упоминает только, что в 1240 году татары, разрушив Киев, пошли на запад, на русские земли, на богатую Волынь и Галицию, и по дороге взяли и разрушили Житомир. Через 80 лет, в 1320 году, он разделил судьбу русских городов Днепровского правобережья, не оказав сопротивления, был захвачен Гедимином, князем выраставшего Литовского княжества, продолжая оставаться незначительным городком. После соединения Литвы с Польшей Житомир оказался под властью Польши. Как видно по переписи в 1572 году, Житомир был тогда небольшим городком (по терминологии того времени – местечком), в котором насчитывалось всего 142 двора, группировавшихся вокруг замка, где жил городской воевода. Жителей было, по-видимому, 1000–1500 человек. Когда на Украине начались казацкие восстания, Житомир оказался на пути казацких походов и в 1648 году был взят и за сопротивление разорен гетманом Хмельницким. Через 3 года, в 1651 году под Житомиром произошла битва, в которой гетман Хмельницкий разбил польское войско, находившееся под командованием князя Четвертинского. Когда по мирному договору 1682 года между Россией и Польшей Киев был уступлен Польшей России, Житомир, оставшийся под властью Польши, стал главным городом Киевского воеводства и подвергся усиленной полонизации. В 1724 году польские иезуиты основывают в Житомире польский католический монастырь и религиозную католическую школу-семинарию. 338 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Полонизация и окатоличивание местного русского населения продвигается успешно, и уже в 1765 году в городе оказалось три польских католических костела и две униатских церкви, хотя во всем городе насчитывается только 285 домов, то есть 2–2,5 тысячи жителей. Таким он и перешел по второму разделу Польши в 1793 году под власть России. Русское правительство сделало Житомир уездным городом Волынской губернии, в котором губернским городом стал Новоград-Волынск, где было меньше польско-католической интеллигенции. Но в 1804 году правительство перевело управление губернией в Житомир, так как в Новоград-Волынске нельзя было найти зданий, где могли быть расположены губернские правительственные учреждения. Так стал Житомир губернским городом. Когда я приехал в Житомир, в нем было 80 тысяч жителей. Население по своему национальному составу было разнообразно. Русских было 33 тысячи. В это время разделения на русских и украинцев не было. В городе говорили по-русски, крестьяне называли себя русскими. До приезда в Житомир я ничего не знал об украинском языке. Да в России мало кто признавал существование украинского языка, говорили лишь о малороссийском наречии, причем в состав Малороссии входили лишь три губернии: Киевская, Черниговская и Полтавская. Но в Житомире я вскоре заметил, что я не понимаю языка, на котором говорят приезжающие в город местные крестьяне из деревень. Я был готов объяснить это некультурностью окрестных крестьян, которые плохо владели языком. Городское простонародье я понимал хорошо, но что это был за язык! Смесь русского с украинским; вернее это был русский язык, подвергшийся украинизации. Например, вместо слов «туда» и «сюда» в Житомире говорили «тудою» и «сюдою». Или говорили «я за тобою смеялся» (вместо над тобой). – 339
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Этот местный диалект испытывал влияние и еврейского жаргона. Например, считалось обязательным употреблять личное местоимение при глаголе. Поэтому вместо «Прошу Вас» в Житомире обязательно говорили «Я Вас прошу», что является обязательным только для немецких диалектов с атрофированными глагольными окончаниями. Но подавляющее число православных считали себя настоящими русскими: это была городская интеллигенция, служащие, офицеры, отставные военные и незначительное число городского мещанства, главным образом из бывших солдат, оставшихся в городе служить по найму по разным учреждениям и производствам и составлявших рабочую прослойку города. А на окраине города можно было встретить типичные русские бородатые лица. Это были староверы, отцы которых в 18-м веке бежали от преследования за веру из России в Польшу. Их было в Житомире более одной тысячи человек: это были мелкие торговцы и ремесленники. Евреев в городе было больше, чем русских, 34 тысячи. Но, казалось, их еще больше, так как их образ жизни, общительный и суетливый, и занятие торговлей вело к тому, что они постоянно находились на улицах, в лавках, на базарах. Количество евреев в городе ежегодно значительно увеличивалось, перегоняя число русского населения, благодаря необычайной плодовитости еврейских семей. Эта плодовитость рождалась и исходила из идеологических соображений, из требований религии. Большое количество детей в семье создавало уважение к ней. Большие семьи были даже у евреев, влачивших почти нищенское существование. Рождение ребенка в такой семье было радостью. «Бог дал детку, бог даст и на детку», – говорили улыбающиеся родители. Интеллигенции среди них было очень мало, говорили они между собой на жаргоне, а с русскими по-русски, но с чудовищным еврейским акцентом, с особой певучестью и интонацией, нараспев, усиливая, подобно украинцам, число гласных в слове. Например, вместо «в» говорили «ув», вместо «к» – «ик», при этом картавя и оживленно жестикулируя, так, что издали 340 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
можно было подумать, что во всяком разговоре решается какой-то страшный спор, чуть ли не о жизни или смерти. Остальная часть населения – 13 тысяч человек – были поляки. Это были домовладельцы, зажиточное мещанство, служащие частных и общественных учреждений. Вокруг Житомира расстилались тучные плодородные поля, летней порой золотившиеся густой пшеницей или игравшие кровавыми прожилками сахарной свеклы, но это не было степью. Поля ограничивались, особенно на правом берегу Тетерева, мощными лесными массивами, за которыми проводился заботливый уход. Особенно хороши были дубовые леса, тянувшиеся почти от самого Житомира до местечка Лещин. Житомир называли городом отставных: действительно дешевая жизнь, прекрасный климат, возможность найти соответствующее общество, привлекало массу отставных, главным образом, военных. Со времени присоединения Житомира к России в нем проводилась усиленная русификация, что заставляло поляков держаться особняком и недружелюбно к русским. Во время польского восстания в 1862 году житомирские поляки были очень активны, создали несколько боевых групп, которые выступали в окрестностях города и поддерживали связь с повстанцами. В. Г. Короленко, живший в то время в Житомире, подробно и интересно описывает этот период восстания в своих «Записках моего современника». В Житомире же появилась в то время и польская Жанна д’Арк, молодая девица по фамилии Пустовойтова Анна Феофиловна, дочь русского генерала, но до того фанатично ополяченная своей матерью-полькой, что играла самую активную роль в восстании, агитируя и призывая к оружию поляков. После подавления восстания она оказалась во Владимире, где устраивала дружеские манифестации ссылаемым в Сибирь польским повстанцам, как упоминает в своих «Воспоминаниях» Златовратский. А затем она уехала или бежала во Францию. В 1871 году во время Парижской Коммуны она оказалась в рядах коммунаров, – 341
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
сражалась на баррикадах и незадолго до падения Коммуны погибла в бою. Но к моему приезду это время уже миновало. К этому времени в городе было построено 14 каменных православных церквей, 2 старые униатские церкви были преобразованы в православные, но и 2 больших католических костела и 1 маленький на кладбище продолжали существовать. В Житомире находился как православный архиерей, так и католический епископ и католическая семинария. Существовали к моему приезду две мужских гимназии и одна женская гимназия ведомства Императрицы Марии. Ведомство Императрицы Марии (супруги Императора Павла) было нечто вроде государственного благотворительного учреждения, имевшего своей целью распространение женского образования, и поэтому оно учредило в России несколько десятков женских гимназий, главным образом, в губернских городах. В городе было еще женское епархиальное училище с программой несколько ниже гимназической, где обучались в основном дочери духовенства. Было около пятидесяти еврейских религиозных школ, так называемых «хедеров», существовавших при синагогах (называвшихся «школами»), было городское четырехклассное училище, еврейское светское начальное училище и городская главная синагога, так называемая талмуд-тора. Крупной промышленности в городе не было совсем: несколько десятков мелких фабрик были больше похожи на мастерские. Среди них были две табачные фабрики, винокуренный завод, три пивоваренных, пять мыловаренных, три свечных завода, девять кирпичных, один механический и, пользовавшаяся славой во всем Юго-западном крае перчаточная фабрика Трибеля, имевшего свои магазины не только в Житомире, но и в Киеве, Бердичеве и некоторых других городах. В городе была электростанция и работала электромастерская. Финансовая жизнь была представлена, кроме отделения Государственного Банка, отделениями трех частных банков: 342 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Азовско-Донского и еще двух, которые при мне слились в Соединенный банк, а также Обществом Взаимного Кредита. В Житомире в то время издавалась газета под названием «Волынь», с которой, в 90-х годах, незадолго до моего приезда, сотрудничал Александр Иванович Куприн, напечатавший в этой газете «Марианна» (1896), «Наталья Давыдовна» (1896), «Бонза» (1896), «Allez» (1897), «Брегет» (1897) и ряд других рассказов. Издавал ее и числился официальным редактором, как ни странно, один из местных чиновников, член губернского по городским делам присутствия, Коровицкий. Но все житомиряне, конечно, отлично знали, что это издатель-редактор «подставной», не имеющий никакого влияния в газете и не играющий там никакой роли. Он был нужен только потому, что подлинным владельцам и редакторам газеты правительство не давало разрешения на ее издание. Ему же, как государственному чиновнику, это разрешение было дано. Роль его была не особенно почтенная, но, по-видимому, в денежном отношении выгодная. Газета была целиком в руках местных евреев. Фактическим редактором был еврей Городецкий. В городе был такой же военный гарнизон, как в Риге, но Житомир был в пять раз меньше Риги, поэтому бросалось в глаза большое количество военных. Волынская губерния была пограничной с Австрией, с которой у нас были недружелюбные отношения. Со второй половины 18-го века наша государственная экспансия была направлена на Балканы, где нашим противником была не только Турция, но и Австрия, стремившаяся к таким же захватам. Однако нашу политику нельзя было считать империалистической, так как Балканы не могли служить ни нашим рынком сбыта, ни источником сырья. Со времени перехода России к империалистической политике, в 90-х годах прошлого века, как раз наш интерес к Балканам ослабел, и наша экспансия была направлена на Дальний Восток, в Китай и Корею. На Балканы же нас влекли сентиментальные чувства к славянским народам, которых мы хотели «освободить» от турец– 343
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
кого владычества, влекли исторические традиции борьбы с «неверными», а также желание захватить Дарданеллы с целью обезопасить свои морские черноморские границы. И вот в этой Балканской проблеме мы встретили решительное противодействие Австрии, стремившейся на Балканы в империалистических целях, и с 70-х годов 19-го века, когда мы не позволили Австрии вмешаться во Франко-Прусскую войну, Австрия была особенно к нам недружелюбна. Поэтому на Австрийской границе у нас стояли сильные гарнизоны. В Житомире были расквартированы три пехотных полка 5-й пехотной дивизии, прославившейся в турецкой войне, особенно под Плевной в 1877 году, а именно 17-й пехотный Архангелогородский Великого Князя Владимира Александровича полк, 19-й пехотный Костромской полк и 20-й пехотный Галицкий полк. Последний был расквартирован в пяти километрах от города на хуторе Врангелевка. Кроме того, была расквартирована 5-я артиллерийская бригада, одна дивизия которой до 1908 г. была размещена в городе Бердичеве, 16-я конно-артиллерийская батарея и Донская казачья батарея. Вот в этом городе я очутился. Итак, мы приехали на квартиру Судзиловских и застали тетю Варю больной. Квартира их была на Вильской улице № 33, скорее на окраине, чем в центре города, но по улице проходил трамвай. Квартира состояла из четырех комнат с большой верандой, выходившей в сад. В Житомире в то время почти везде, кроме небольшого торгового центра города, стояли одноэтажные домики, обычно состоявшие из двух квартир: в одной жил домовладелец с семьей, а другую сдавали квартирантам. В большинстве случаев домовладельцы были зажиточными мещанами или мелкими служащими. Когда мы, приехавшие, разделись, мы по очереди вошли в небольшую комнату, где лежала тетя Варя. Выглядела она очень плохо: она была острижена, что придавало исхудавшему лицу еще более тяжелый вид. Оказалось, что она заболела брюшным 344 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
тифом, а затем у нее появились осложнения гинекологического характера. Возле нее дежурила сестра милосердия из местной Общины Красного Креста, горбатенькая Настасья Алексеевна Чоглокова. Увидел я и приемного сына Судзиловских, Колю, которого они уже успели усыновить. При Коле была бонна, латышка под видом немки, фрейлейн Минна. Это было довольно необразованное и глупое существо лет под тридцать, вероятно даже малограмотное, но очень льстившее тете Варе, поэтому положение ее у Судзиловских было прочное. Ее задачей было воспитывать четырехлетнего Колю и учить его немецкому языку. Она прожила у Судзиловских пять лет, языку немецкому Колю не выучила, так как, вероятно, об обучении языку никакого представления не имела; воспитывать она тоже не могла, так как во все мелочи жизни Коли вмешивалась сама тетя Варя. Познакомился я и с Анютой, девочкой двенадцати лет, которую Судзиловские привезли с собой из Вологды. Она была сироткой. Ее отец, беспробудный пьяница, умер где-то в Вологде под забором, оставив двух детей, девочку Анюту десяти лет и мальчика Васю семи лет. Васю подобрал какой-то сердобольный сосед, а Анюту Судзиловские взяли к себе. Она у них жила в качестве девочки на побегушках, с возрастом превращаясь в горничную. Анюта была довольно упитанная, крепкая девочка с очень светлыми волосами, такими же бровями и ресницами, синими глазками и, к сожалению, уже порченными передними зубами, с которых сошла эмаль. Я вышел в сад. Сад был довольно большой, не меньше десятины (га), с прорезанными дорожками, обсаженными кустами роз. Между дорожками росли фруктовые деревья, яблони, груши, сливы, вишни, раскинулись кусты сирени и белой акации. Мне и брату Ванечке было строго-настрого приказано ничего не трогать и не рвать, так как сад и все содержимое, плоды, фрукты и цветы принадлежат домовладельцу пану Каетану Ивановичу Гошовскому. – 345
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
На хозяйской половине веранды я увидел самого пана. Это был глубокий старик с густыми седыми усами. Он сидел в кресле, вытянув ноги, покрытые пледом. Он был вдов, жил одиноко. По виду это был типичный старый польский шляхтич, еще не забывший Речь Посполитую. По-русски он не говорил или делал вид, что не говорит. Русских он ненавидел и старался не замечать ни русского языка, ни присутствия русских. Квартиру он сдал Судзиловским только потому, что считал дядю Колю поляком, хотя и на русской службе. У него жила кухарка, с которой он всегда говорил громко и резко, переходя на ругань, требуя от нее постоянно каких-то услуг и делая всевозможные замечания. Судзиловские относились почему-то к нему почтительно, особенно тетя Варя, которая считала его чуть ли не аристократом, вероятно потому, что он считал нужным говорить тете Варе, как даме, любезности и комплименты, как подобает польскому «кавалеру». Всю свою жизнь, а ему было за 70, он прожил в Житомире, где у него оказался свой домик, правда малодоходный, так как сдавалась всего одна квартира. Из дома он выходил только в костел. Гости у него тоже не бывали. Так угасал в одиночестве, погруженный в прошлое, гордый поляк, свидетель, а, быть может, не только свидетель, польского восстания 1862 года. Года через два после приезда Судзиловских он умер. У Коли среди игрушек оказался трехколесный велосипед. К нашему приезду он ему уже наскучил, а мы с Ваней с восторгом набросились на него и все время катались на нем, хотя фрейлейн Минна предупреждала, что я слишком велик, чтобы на нем кататься, и непременно проломлю его. Кажется, так и случилось. На другой день после нашего приезда мама и дядя Коля пошли в Губернское Акцизное Управление, а затем в контору окружного надзирателя, которому были подчинены винные лавки города. В городе было всего 14 винных лавок. Оказалось, что мама назначена сиделицей лавки № 13 на окраине города, на Сенной 346 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
площади. От квартиры Судзиловских это было недалеко, около километра. Теперь этой площади уже нет, она застроена и по ней проложены улицы. На следующий день мама пошла принимать лавку, с ней пошел, конечно, и дядя Коля ей помогать. Бывшая сиделица, некая Чеботарева, уже была уволена, а в лавке работал так называемый запасной сиделец. Прием лавки заключался в том, что надо было пересчитать имеющийся в наличии товар, установить его стоимость и составить акт о принятии этого имущества мамой. При приеме присутствовал участковый надсмотрщик, удостоверявший правильность приема. Сидельцы считались вольнонаемными лицами, не состоящими на государственной службе, чинов не получали, поэтому ими могли быть и женщины, которые не имели права быть на государственной службе. Надсмотрщик же был уже государственный служащий, чиновник, правда, очень мелкий, получавший что-то 75 рублей в месяц. Лавка была принята в один день, и мама оказалась в первый раз в жизни за прилавком. Условия работы и обстановка были очень тяжелыми. Лавка помещалась в маленьком глинобитном побеленном домике, совершенно не приспособленном для торгового помещения. Фасад домика, выходивший на площадь, состоял из обычной узкой двери и трех окон. Такое же расположение было и на тыловой стороне, выходившей на небольшой дворик, где стоял еще один такой домик, переполненный евреями. Надо сказать, что Сенная площадь была заселена исключительно евреями, имевшими там склады дров и пиломатериалов или мелкие лавочки. Три раза в неделю на Сенной площади бывал базар, где продавалось сено, пиломатериалы, дрова, и куда приезжали окрестные крестьяне, привозя сельскохозяйственные продукты, мясо, живых свиней, которых тут же убивали и вырезали куски сала для закуски после «шкалика» водки, молоко, деготь, птицу и рыбу. – 347
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Продав привезенное сено и продукты, крестьяне покупали в еврейских лавочках булки, селедки, керосин, свечи, спички, посуду, гвозди, молотки, топоры, нитки, иголки и всякую мелочь, необходимую в крестьянском хозяйстве. Вскоре мне бросилось в глаза, что приезжающие на базар крестьяне резко разделяются на две части: у одних лошаденки маленькие, ободранные и худые, а телеги какие-то полуполоманные, а сами одеты в холстяные шаровары и лапти, а у других лошади крупные, откормленные, телеги окованные железом, а сами одеты в щегольские свитки и высокие сапоги. Оказывается, вокруг Житомира были, наряду с русскими (украинскими) селами, немецкие и чешские колонии. Эти колонисты были поселены польским правительством в середине 18-го века и не знали крепостного права. Они-то и представляли собой тех крестьян, которые выделялись своей зажиточностью и богатством. Закончив же свои операции, чаще во вторую половину дня, приезжие крестьяне шли в винную лавку, находившуюся тут же, купить себе шкалик или полбутылки, чтобы завершить свой торговый день, или выпить «могарыч», если была совершена крупная сделка. Между прочим, можно было только покупать и уносить с собой. Пить в лавке строго воспрещалось. По величине оборота лавки разделялись на 3 разряда. Винная лавка на Сенной площади считалась второго разряда, так как ее годовой оборот определялся от 25 до 50 тысяч рублей. Лавки с оборотом свыше 50 тысяч рублей считались первого разряда, а меньше 25 тысяч – третьего. В городе лавки были преимущественно второго разряда: из 14 лавок только 3 в центре города были первого разряда. Домик, где была лавка, был разгорожен на 4 части: в одной части была лавка, две другие были жилыми комнатами, в четвертой части была кухня. В длину домик был 10 метров, а в ширину 8. Большим неудобством было отсутствие складской комнаты, куда можно было складывать привезенные ящики с водкой. Привозили обыкновенно на двух подводах 20–30 ящиков. 348 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Сиделица должна была принять эти ящики, пересчитав все бутылки, к себе на склад, вынуть бутылки, обтереть их мокрой тряпкой, так как они были грязны, в соломе и пыли, и расставить их в блестящем виде по полкам. Затем в порожние ящики нагрузить пустую посуду из-под водки, которую возвращали покупатели, за что получали обратно их стоимость: 2 копейки (сотка), 3 копейки (полбутылки), 4 копейки (бутылку) и 20 копеек (четверть). Возчики, привозившие водку, брали ящики с посудой и увозили в винный склад. Большинство покупателей, местные рабочие с лесоскладов и базарные крестьяне, посуду не мыли, и от нее шел водочный запах, так что в лавке, а, следовательно, и в квартире, всегда пахло водкой, отчего у мамы час-то разбаливалась голова. Но в маминой лавке ящики некуда было ставить, кладовой не было, их ставили в самой лавке, они занимали, чуть ли не пол-лавки, загромождали полки и придавали лавке грязный складочный вид. Приходилось выписывать не более 10 ящиков, то есть 10 ведер водки в день, так как в ящике помещалось ведро водки, а это, значит, выписывать надо было через день. Когда водку привозили, сиделец должен был следить в оба. Торговать сам он в это время не мог, он должен был пересчитывать все бутылки в каждом ящике, чтобы кто-либо бутылки не украл. Ворами могли быть не только сами возчики, но и уличные мальчишки и весь базарный люд, толпившийся возле приехавших подвод и глазевший на внос ящиков в лавку. В 1900 году, когда мама приняла лавку, условия работы были несколько облегчены, прежние же были для одного человека почти не выносимы. Лавки должны были открываться в 7 часов утра и торговать без перерыва до 11 часов вечера. С 1900 года были установлены новые правила: лавки стали открывать с 8 часов утра и торговать до 10 часов вечера с одночасовым перерывом внутри дня. По субботам, воскресеньям и другим праздникам лавка закрывалась в 6 часов вечера, а открывалась по воскресеньям и в праздники в 12 часов дня. Че– 349
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
тыре дня в году торговля вовсе не производилась: на первый день Рождества, первые два дня Пасхи и на Троицын день. Но для сидельца рабочий день в 10 часов вечера вовсе не заканчивался, так как он должен был снять остаток товаров. Правда, некоторые сидельцы каждый день остаток не снимали, а делали это 2–3 раза в неделю. Но мама, особенно в начале своей работы, снимала этот остаток каждый день. В первые месяцы своей работы она плохо справлялась с этим делом, и дядя Коля ежедневно к 10-ти часам вечера приходил ей помогать. Иногда они с непривычки забывали посчитать какие-нибудь бутылки или ящики с посудой, стоявшие грудой в лавке, и пересчет тянулся за полночь, пока не находили где-нибудь остатки. Потом мама стала считать сама, и пересчет иногда задерживался еще дольше, так как мама, смертельно устав за день, засыпала над пересчетом и делала ошибки в арифметических действиях. Затем надо было пересчитать выручку, которая доходила до 100 рублей в день, а под праздники и больше, и спрятать куда-то эти большие по тому времени деньги (золотом, главным образом, так как ассигнаций до 1904 года в хождении было мало). Рубли определялись ценой золота. Для золотых монет (5 рублей и 10 рублей) мама сшила мешочек, который прятала в самое потайное место. Другой мешочек был для серебра (рубли и полтинники). Сиделица не имела права иметь в лавке денег больше, чем она представила залог, то есть 300 рублей, и вот раза 2–3 в неделю она должна была сама относить деньги в городское казначейство, помещавшееся далеко от лавки в центре города. Совершенно очевидно, что один человек со всем этим делом справляться не мог, не мог одновременно торговать и принимать или сдавать возчикам товар, не мог сразу и торговать и ходить в город в казначейство, которое работало с 9 часов утра до 3 часов дня. Поэтому, как правило, место сиделицы (в Житомире это были только женщины) брали только семейные, у которых были сестры, дочери или мужья в отставке, имевшие возможность помогать сиделице. 350 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
У мамы этого не было: она была одинока. Поэтому в первый же день ее работы возник вопрос о приискании и найме за ее счет торговца-помощника, который мог бы и торговать, и следить за чистотой в лавке. Не знаю и не помню, старая ли сиделица или кто-либо из других сослуживцев рекомендовал ей молодого деревенского парня по имени Петр Антоник, 19 лет отроду, достаточно грамотного, чтобы вести несложную торговлю, считать деньги и выдавать сдачу. Честного и непьющего, который к тому же мог выполнять хозяйственную работу, мыть полы, топить печь и рубить дрова. У мамы выхода не было, и она согласилась его взять за жалованье 8 рублей в месяц с полным питанием и помещением. Петр поместился на кухне. Утром он мыл пол в лавке, отпирал ее и торговал. Если нужно, он ходил на базар, топил печи, зажигал вечером перед входом в лавку два фонаря и убирал комнаты. Сначала мама его боялась и запирала его на ночь в кухне на ключ, но потом привыкла к нему. Действительно, он никогда не пил и, по-видимому, из кассы ничего не брал, держал себя чисто, был вежлив, редко уходил из дому, и мать моя была им вполне довольна, даже уходить стала по вечерам, оставляя его в доме одного. Но все это пришло не сразу, и в начале мать страшно нервничала, боясь, что тот же Петр ночью впустит кого-либо, ограбит и убьет нас. Этот Петр прожил у мамы два года, после чего все-таки разразилась катастрофа, о которой я расскажу позже. Таким образом, Министерство финансов, где жалованье чиновников было значительно выше, чем в других министерствах, где окружной акцизный надзиратель получал 250 рублей в месяц, а его помощники по 200 рублей, необычайно плохо оплачивало труд несчастной сиделицы, труд, собственно говоря, нескольких лиц, так как было очевидно, что одна сиделица справиться со всеми своими обязанностями не может. Но акцизное начальство этим не интересовалось и представляло сиделице выходить из положения как хочет, но допускали, чтобы казен– 351
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ную работу выполняли, ей помогая, лица, ничего общего с государственной и казенной службой не имеющие. Так крестьянский сын Петр стал фактически продавцом в казенной винной лавке. В каких же материальных условиях жила моя мать? Ей было положено жалованье, как начинающей работать сиделице лавки 2-го разряда, 35 рублей в месяц, с предоставлением бесплатной квартиры, в данном случае 2-х комнат с кухней, но без всяких удобств, и с выдачей в течение года по 3 рубля в месяц на освещение лавки, а 6 месяцев в году еще 5 рублей на отопление. Покупать дрова (Житомир топился дровами) и керосин для фонарей и ламп мама должна была сама. Чтобы отапливать и освещать квартиру, этих денег зимой не хватало, так как печку в лавке надо было топить целый день: входная дверь была одинарной и ежеминутно отворялась покупателями. Но фактически мать не получала даже и этого мизерного жалованья, и не потому, что были какие-либо вычеты, налоги или обязательные взносы и подписки. Тогда это не прак тиковалось. В то время служащие никаких налогов не платили. А потому, что почти каждый день были неизбежные просчеты, то 10 копеек, то 20 копеек в день, а также билась посуда, или недобросовестный покупатель возвращал треснувшую посуду, которую у мамы не брали на склад, а иногда бывала кража бутылки с водкой при приеме товара. Если привозили в лавку лопнувшую бутылку, это надо было отмечать в акте приема. Если же разбитая бутылка обнаруживалась позже, то стоимость ее должна была возмещать все та же сиделица. Поэтому, в конце месяца, мама 2–3 рублей всегда недосчитывалась и покрывала недостачу из своего 35-ти рублевого жалованья. Иногда же недостача доходила до 5-ти рублей. И эта недостача получалась, несмотря на абсолютную, по-видимому, честность Петра. Мама, Ваня и я переехали жить в квартиру при лавке, но мебели у нас не было никакой, спали на каких-то взятых у соседей топчанах, раздобыли два стула и стол. Выручали Судзи352 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
ловские: все лето, пока я там был, они делали нам обед, его приносила Анюта или я. Благо, лавка была недалеко от квартиры Судзиловских. Судзиловским приходилось материально тоже очень туго. Дядя Коля еще не кончил расплачиваться с Вологодскими долгами, переезд в Житомир тоже стоил денег, дорого обходилась и болезнь тети Вари: врач приезжал каждый день в течение нескольких месяцев, надо было содержать сестру милосердия. И, наконец, сама семья Судзиловских состояла из 5-ти лиц (дядя Коля, тетя Варя, Коленька, фрейлейн и Анюта) и кухарки. В тот год дядя Коля получал по должности члена губернского по военной повинности присутствия всего 200 рублей в месяц. Губернатор Дунин-Борковский, зная о его тяжелом материальном положении, устроил ему еще одну должность: секретаря Губернского Отделения Общества Трезвости (это общество имело в своем ведении народные чайные и Дома Трудолюбия) с окладом 50 рублей в месяц. Но и этого не хватало, и в этот год дядя Коля сделал еще долги уже в Житомире у местных ростовщиков-евреев под большие проценты. Делать было мне в Житомире нечего. Я было попросился позволить мне торговать, но надсмотрщик запретил мне это, говоря, что несовершеннолетним, тем более гимназистам, ни покупать, ни продавать водку не разрешается. Я оказался предоставленным самому себе. Погода стояла в Житомире прекрасная. Солнце, тепло. Воздух чистый, аромат цветов из бесчисленных садов, окружающих дома. Утром мы с Ваней уходили к Судзиловским в сад. Ваня там оставался играть с Колей под присмотром фрейлейн, а я отправлялся осматривать город. Город был не похож ни на Митаву, ни на Ригу, но он мне очень нравился, так как был весь, за исключением центра, в зелени. Никогда я раньше не чувствовал столько солнца. Народу на улицах было много, так как на дачу из Житомира почти никто не уезжал: ездить было незачем, дома с верандами выходили в сад, где было тихо и спокойно, как на даче. – 353
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вначале я решил познакомиться с трамваем, покататься на нем. Мне позволили поездить по всем линиям. Стоимость проезда внутри вагона была 5 копеек, по всей вокзальной линии 8 километров, а на площадках вагона гимназистам и солдатам 3 копейки. В Житомире в то время было 4 трамвайных линии, и все они начинались от центра города, от довольно широкой «площади», на которую выходил католический семинарский костел и дом католической семинарии. С площади в пяти направлениях расходились 5 главных улиц города, из них по 4-м были проложены трамвайные одноколейные линии. Номеров линий не существовало. Всего было 18 трамвайных моторных вагонов, маленьких с 4-мя окнами и скамейками вдоль стен. На вокзал от центра трамвайная линия шла по Киевской улице и далее по Киевскому шоссе. Это была самая длинная линия. Летом к утреннему и вечернему поезду по Киевской линии прицепляли по одному или двум открытому прицепному вагону. Киевская улица была самой аристократической: на ней в глубине двора, засаженного липами и каштанами, стоял недалеко от центра ветхий одноэтажный губернаторский дом, комнат в 12, а по бокам от него лицом друг к другу и боком к улице находились два деревянных флигеля, в которых размещалась канцелярия губернатора и какие-то губернские присутствия, в том числе Присутствие по Воинской Повинности, где служил дядя Коля. И дом, и флигель были уничтожены в войне 1941–1945 годов. По этой же улице были единственные две приличные гостиницы (неприличных было очень много – десятка два – они размещались по разным улицам), помещавшиеся в двухэтажных каменных домах, под названием «Франция» и «Рим». Оба этих дома тоже разрушены в ту же войну 1941–1945 годов. На этой же улице была лучшая кондитерская «Франсуа» и лучшая фотография Корицкого, и самый большой универсальный и всегда пустынный русский магазин Журавлева. Всех этих домов тоже не существует по той же причине. 354 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Другая трамвайная линия шла от центра по самой бойкой торговой улице под названием Бердичевская. Сначала меня очень шокировало, что самая главная улица носит такое название, так как город Бердичев назывался в шутку «еврейской столицей» и был заселен почти исключительно торговым еврейским людом. Но название улицы произошло потому, что подобно Киевской улице она переходила в Бердичевское шоссе, шедшее на Бердичев. На Бердичевской улице была расположена Городская Управа, все большие магазины, главным образом еврейские, казначейство и казенная палата, два частных банка, которые потом объединились в «Соединенный Банк», архиерейский дом с большой архиерейскою церковью, отделение Государственного банка. А несколько далее от центра, во дворе большой усадьбы, занявшей целый квартал, здание Житомирской 1-й гимназии и, наконец, на окраине города, где улица уже переходила в шоссе, ведущее к мосту через реку Тетерев, находились еврейская больница и богоугодные заведения, то есть городская больница и богадельня для престарелых. Третья трамвайная линия, являясь как бы продолжением Бердичевской линии, шла от центра в противоположном от нее направлении, по Соборной улице, где стоял построенный в 80-х годах прошлого столетия, лет за 15 до моего приезда сравнительно большой русский православный собор необычайно безвкусной архитектуры. Он был построен по чертежам еще 18-го века, изготовленным при польском владычестве, когда проектировалась в Житомире постройка униатского собора. Так что собор является памятником церковной униатской архитектуры 18-го века. Трамвай, пройдя по Соборной улице, шел дальше по Вильской улице, мимо квартиры Судзиловских, и доходил до русского кладбища на северной окраине города, откуда начиналось шоссе, идущее на Новоград-Волынск и дальше до Брест-Литовска, так называемое Брест-Литовское шоссе. Четвертая линия была самая короткая, по ней курсировали лишь два трамвая, и был лишь один разъезд. Она была проло– 355
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
жена от центра по Чудновской улице, ведшей кратчайшим путем от центра к реке, к купальням. Так как город стоит на высоком берегу, и улица спускалась к реке круто вниз, в ней для трамвая был прорыт открытый туннель, чтобы сделать более отлогим спуск к реке. Теперь эта линия снята. Она была не рентабельна. Я объездил все трамвайные линии, стоя на открытой площадке рядом с вагоновожатым, тогда это допускалось. И вагоновожатые, и кондукторы были исключительно мужчины. Вагоны ходили часто, через каждые 5 минут, и в них были всегда свободные места. За исключением только тех трамваев, которые шли ко времени отхода или прихода поезда. В вагонах всегда царила вежливость, даже когда они были полны: мужчины всегда уступали даме место, и я не помню случая, чтобы дама в вагоне стояла. Определенных остановок у трамвая не было. Кому нужно было выйти из трамвая, тот выходил на переднюю площадку и просил вагоновожатого остановиться. Это было очень удобно, так как многие могли подъезжать прямо к своему дому. Кто же хотел сесть в трамвай, то подходил к линии и делал знак рукой подходящему трамваю: трамвай останавливался. Так как в трамвае помещалось максимум 25–30 человек, то эти остановки не задерживали движение трамвая. Разъезжая на трамвае, я естественно смотрел по сторонам и читал вывески. Мне бросались в глаза названия, которые я раньше никогда не встречал. Например, на каждой из главных улиц было по нескольку «аптечных складов». Что это за склады, думал я, и чем они отличаются от магазинов? Оказывается, это были обыкновенные аптекарские магазины, которые я много видел в других городах. Наименование магазина складом говорило о польском влиянии. В аптечных складах можно было найти различные вещи санитарно-медицинского обихода, парфюмерию и патентованные лекарства. Аптеки в то время занимались изготовлением лекарств по рецептам врачей. У них можно было найти патентованное средство, но как исключение. 356 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Всякие медико-санитарные приборы покупались в аптечных складах, владельцы которых чаще всего были провизоры и фармацевты. Таких складов было гораздо больше, чем аптек, число которых было строго ограничено нормой Министерства внутренних дел. В Житомире на весь город было 4–5 аптек, но работали они круглые сутки, они все были «дежурные», и ночью в аптеке должен был находиться дежурный фармацевт для изготовления и выдачи срочного лекарства. Были еще и другие странные названия, например, «Паштетная», «Пивная» и т.п. Почти все крупные магазины находились на Бердичевской улице и принадлежали евреям. В городе было всего три русских магазина, они занимали большие помещения в собственных домах. Это были магазины: Журавлева – огромный универмаг, Хоботина – продуктовый и Муравьева – промтоварный. Магазин Журавлева был на Киевской улице, а последние два – на центральной площади. Но в этих магазинах не было покупателей, не было жизни. Евреи и поляки их бойкотировали, а русские не поддерживали. Еврейские магазины были по объему значительно меньше, но в них всегда была толкотня, крики, споры, торговались изза любой цены и, в конце концов, покупали. Все знали, что купец назначает цену «с запросом», поэтому покупатель назначал свою цену, и, в конце концов, находили компромиссную цену. Над тем, кто платил цену, которую назначал продавец, смеялись, так как он явно переплачивал и покупал втридорога. Иногда магазины носили загадочное название, например «Курляндский магазин». Польских магазинов не было вовсе. Лишь лучшая кондитерская, лучший конфетный магазин «Франсуа» и лучший, хотя и небольшой, книжный магазин принадлежали полякам Поматовскому и Королькевичу. Два магазина было немецких: перчаточный – Трибеля, продававший знаменитые «житомирские» перчатки, и лучший продуктовый магазин Эйленбурга, под названием «Петербургский магазин». – 357
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Один раз дядя Коля взял меня с собой на службу. Там я в одноэтажном деревянном флигеле увидел три комнаты, темных оттого, что кругом во дворе под окнами росли огромные пирамидальные тополя и колоссальные липы. В темных и сырых комнатах сидели 3 хмурых старых писца, составляющих канцелярию дяди Коли. Сам дядя Коля был в то время не очень аккуратен по службе, так как ему очень мешали болезнь тети Вари и приезд мамы. Итак, город мне понравился, особенно из-за зелени, в которой он утопал. Меня приводили в восторг пирамидальные тополя, высоченные, ростом в 6 этажей. Таких деревьев я не видел раньше. Все деревья, вся зелень были другого цвета, чем в Риге: они были темно-зеленые. Вечером при луне улицы были очень красивы. Правда, на окраине они были замощены только посреди проезда, и между мощеной частью и тротуаром, чаще всего плиточно-каменным, оставалась незамощенная часть. Сенная площадь вообще не была замощена. В центре и на больших улицах освещение было электрическое, и на перекрестках улиц висели огромные электрические фонари. Но на окраинах освещение было керосиновое, ламповое. В Житомире было сравнительно мало улиц, так как он рос без плана. Из небольшой когда-то центральной площади перед замком, который в мое время уже не существовал, шли дороги в соседние города и села, отсюда возникли улицы Киевская, Бердичевская, Чудновская, Вильская и другие. Эти улицы из центра, от центральной площади, расходились радиусами, как в Москве. Поперечных улиц было мало, усадьбы были большие, и если уж трудно было до какой-либо из них добраться, то частным образом прокладывался проезд между усадьбами, который назывался «проулком». Таких проулков было много. Правда, за последнее десятилетие прошлого века был составлен план города и запланирован ряд улиц, которые должны быть проложены. Но город, имея право отчуждать частную землю для прокладки улиц, должен был отбирать землю не бесплатно, 358 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
а по рыночной стоимости городской земли. Город должен был затратить много денег, чтобы выкупать землю у частных владельцев под улицы. Поэтому прокладка и прорезка улиц затянулась на целую четверть века, и хотя за мое время проживания в Житомире в 1900–1912 годы появилось много новых или продолжено старых улиц, так до самой революции 1917 года работа по прорезке улиц не была закончена. И вот вы могли идти по улице и вдруг наткнуться на перегораживающий улицу забор. Но все же каждый год что-то вносил в это дело новое, и количество улиц все увеличивалось, а перегораживающих заборов все уменьшалось. Улицы становились все длиннее и подход к усадьбам и домам все удобнее. Когда я приехал в Житомир, я взял у дяди Коли план города. В плане были указаны все улицы, которые должны существовать, но там, где они еще были застроены, улицы были обозначены пунктиром. Много было пунктиров. Но за 12 лет много улиц открылось, и много порядка было внесено в распланировку города. Такие отпечатанные красками планы города были в любой квартире, в любой семье житомирянина и очень помогали ориентироваться в городе. Я уже писал, что к Житомиру вела узкоколейная железная дорога, которая и соединяла Житомир с внешним миром, с другими городами. Но оказалось, что Житомир был связан с внешним миром, а именно с Киевом, и другим образом. Между Житомиром и Киевом ходила по шоссе, так называемому БрестЛитовскому шоссе, «балагула»1 Фельденкрайза. Еврейским словом «балагула» назывался огромный дилижанс, запряженный шестью лошадьми. Ежедневно, в 3 часа дня из центра города, с Балагула – еврейский возница, нанимаемый для поездки между деревнями и местечками черты оседлости. От ивритского баал-hаагала – владелец колесницы, трансформировавшееся на идише в слово «балагула» – Ред. 1
– 359
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Бердичевской улицы, из ворот дома Фельденкрайза, громыхая и пыхтя, выезжал чудовищный дилижанс. Ободранные лошадиклячи были запряжены в 2 ряда: в первом ряду были две лошади, во втором, заднем, четыре лошади, чаще всего слепые. Сама повозка была сложным сооружением. Впереди на козлах, очень высоких, сидел кучер с огромным кнутом, достававшим передних лошадей. Дилижанс был очень широким, так как в ряд запрягали 4-х лошадей. Рядом с кучером могли сидеть еще 4 пассажира – это был 3-й класс балагулы. Сам дилижанс был закрытым помещением вроде широкой кареты. Помещение разделялось перегородкой, перпендикулярной движению, на 2 отделения. Впереди был 1-й класс, состоявший из 2-х мягких сидений друг против друга, рассчитанный на 8 мест, по 4 места на каждом сидении. Позади 1-го класса размещалось отделение 2-го класса, это отделение было закрыто только с трех сторон: сверху крышей, спереди – перегородкой 1-го класса и с боков. Сзади оно было открыто. В нем стояли деревянные скамьи со спинками, стояли вдоль движения, так что пассажиры 2-го класса ехали боком. Здесь тоже было 8 мест. Отделение 2-го класса заканчивалось ступеньками, на которых помещался кондуктор. Багаж клали на крышу. Но иногда желающих ехать было так много, что и на крыше ставили скамейку, и там создавался дополнительный класс, тоже 3-й, в котором размещалось человека 4. Расстояние от Житомира до Киева составляло 130 километров, и дилижанс проходил этот путь за 8 часов. В 11 часов вечера балагула появлялась в Киеве на Еврейском базаре, где была ее станция. Такой переезд был быстрей, чем по железной дороге, так как по ней из Житомира в то время надо было ехать сначала в Бердичев, на что уходило 3 часа, затем следовала пересадка на Казатин, а там снова была пересадка на киевский поезд. А так как и в Бердичеве, и в Казатине надо было долго ждать нужного поезда на вокзалах, то, в общем, поездка занимала около двенадцати часов. Билет для поездки на балагуле стоил дешевле, чем железнодорожные билеты Киев-Житомир, поэтому недостатка в пасса360 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
жирах на балагулу не было, несмотря на тесноту и неудобство поездки. Но ездили исключительно евреи, кучер и кондуктор тоже были евреями. Проезд балагулы по Киевской улице был удивительным и живописным зрелищем. Еще издалека, квартала за два, начинал нарастать громыхающий шум от колес с огромными железны ми ободьями, стучащими по булыжной мостовой, затем можно было различить ободряющие и грозящие крики кучера, щелканье огромным бичом. Наконец, появлялась балагула во всей своей красоте, наполненная сидящими чуть ли не друг на друге евреями в котелках, разноцветных пальто или костюмах с повязанными вокруг шеи шарфами. С крыши виднелись обеспокоенные фигуры, крепко держащиеся руками за что попало, чтобы нечаянно не сверзиться оттуда на мостовую. Люди были завалены чемоданами, корзинами, узлами и палками, наверху все это лежало в два этажа. Движущее и трещащее чудовище не было спокойно, пассажиры сами были тоже в движении, все жестикулировали, все вместе говорили, кричали друг другу на ухо, так как и соседу что-либо разобрать было трудно. Если среди пассажиров попадались женщины в цветных платьях, платках и шляпках, то получалась подлинно какая-то картина из жизни средневекового гетто. Июнь месяц в хлопотах и заботах прошел быстро. Никаких знакомств у меня не было. Все взрослые были погружены в свои дела. Мама держалась героически: ведь она раньше никогда и не торговала, и на казенной службе не была, а тут пришлось сразу быть и торговцем, и бухгалтером, и кассиром-инкассатором, и снабженцем. Теперь на такую работу было бы назначено не менее трех лиц. Рабочий день сиделицы продолжался 13 часов, да, кроме того, 1-2 часа уходили на подсчет и отчетность, выписку требовательных документов и т.п., итого 15 часов работы. Но мать решила стать на собственные ноги и переносила бодро все. То, что она имела самостоятельную работу, поднимало ее настроение и дух. Конечно, большую помощь ей оказывал – 361
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
дядя Коля Судзиловский, человек исключительной доброты, честности и благородства. Но мама чувствовала себя очень непрочно, да и средств было очень мало, чтобы взять меня жить к себе. Поэтому было решено, что я буду продолжать жить у Белявских и учиться в Рижской гимназии. Но как мне, одиннадцатилетнему мальчику, было туда из Житомира попасть? Прямого железнодорожного сообщения не было, две пересадки были обязательны: в Двинске и в Бердичеве, причем в Бердичеве надо было покупать новый билет, а Двинск был огромной узловой станцией. Но случай помог мне. В июле Судзиловские получили письмо от Женечки Гладыревской, муж которой служил и жил в местечке Гриве, в одной станции от Двинска, что хочет приехать навестить больную тетю Варю. И действительно, в конце июля она приехала. Я думаю, что главным поводом к ее приезду было не желание повидать больную тетю Варю, а вопрос о дальнейшей службе ее мужа, Л. П. Гладыревского, с которым уже и в Гриве что-то стряслось, и оставаться на службе в Курляндской губернии было уже невозможно. Я уже писал, что после ревизии в Доблене он был осенью 1899 года переведен в Иллукский уезд, в местечко Гриву. Но репутация его уже была сильно подмочена, и поэтому после первой же новой неприятности, он стал искать работу за пределами Курляндской губернии. Вот Женечка и приехала к Судзиловским просить у них помощи и протекции для получения места исправника где-либо в уездном городе Вологодской губернии. В те действительно захолустные места охотников ехать было мало, а между тем, Вологодский Губернатор граф Мусин-Пушкин, с которым Судзиловский служил последний год перед отъездом в Житомир, очень любил дядю Колю, и Женечка надеялась, что он исполнит просьбу дяди Коли. Так это в дальнейшем и случилось. Женечка пробыла в Житомире около недели, в начале августа собралась ехать обратно, взяв с собой меня. Она взялась 362 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
довести меня до Двинска и там посадить на Рижский поезд. От Двинска до Риги было всего 8 часов езды. В первых числах августа мы и отправились, доехали до Гривен, где я погостил у нее дня два, а затем она поехала со мной в Двинск и усадила меня в Рижский поезд, который утром уходил из Двинска, а к вечеру прибывал в Ригу. Я впервые ехал значительное расстояние один, но так привык к самостоятельным железнодорожным поездкам из Торнсберга в Ригу, что чувствовал один себя в вагоне очень хорошо. В это лето я сделал такие огромные железнодорожные путешествия, Рига-Артамас, Артамас-Житомир, Житомир-Рига, что в дороге меня уже ничего не удивляло. Мне было приказано из вагона не выходить, и я действительно не выходил.
– 363
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Житомир.Семинарийский костел
Герб губернского города Житомир из Гербовника П. фон-Винклера 1899 года
Житомир. Вокзал
Житомир с высоты 400 м Житомир. Дом Губернатора
364 –
– 365
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Житомир. Пивоваренный завод Житомир. Вначале Большой Вильской улицы (по материалам сайта etoretro.ru)
Житомир. Скала Чацкого
366 –
Житомир. Соборная площадь. Слева от собора – Виленская улица
– 367
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Житомир. Большая Бердичевская улица
Житомир. Киевская улица
368 –
Тетрадь четвертая. Глава X. ЖИТОМИР
Житомир. Мужская первая гимназия
Житомир. Женская Мариинская гимназия
– 369
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Глава XI Последний год в Риге Житомир. Кафедральный собор
Волынское женское училище Духовного ведомства
370 –
В Ригу я приехал, когда было еще совсем светло. От вокзала до квартиры Белявских было всего два квартала. Я взял извозчика и через пять минут был дома. Встретили меня очень хорошо. Все были дома. Тетя Аня и дядя Гуля только что вернулись из-за границы, кажется, из Швейцарии. Я поместился в своей комнате. До начала занятий, то есть до 16 августа, оставалось около недели. Я уходил на гимназический двор, куда собирались мои сверстники: Руднев, братья Перепечкины, Коренчевский и еще 2–3 гимназиста из ближних домов. Мы занимались гимнастикой и всякими играми. Часто мы играли в «чижа». Игра заключалась в том, что очерчивали на земле «дом» величиной в пол квадратных метра или немного меньше и внутри одну на другую клали две бочонкообразные палочки величиной в 12–15 сантиметров. Нижняя палочка лежала поперек дома, а верхняя, которая называлась «чижом», лежала накрест, упираясь задним концом в землю, а передним, который был отточен и заострен, подымаясь кверху, образуя «нос». Один из играющих был хозяином дома, он вооружался метровой палкой и с размаху бил по носу «чижа». «Чиж» подпрыгивал, и в этот момент играющий должен был вторично ударить по корпусу «чижа», направив его в конец двора, как можно дальше. Другой игрок должен был с места падения «чижа» рукой бросить его и попасть в дом. Если это не удавалось, первый – 371
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
игрок снова бил «чижа» с того места, куда он упал, пока второму игроку, в конце концов, не удавалось забросить «чижа» внутрь домовой черты. Во время обратного полета «чижа» первый игрок мог бить его на лету палкой, отгоняя прочь от дома. Игра была хороша тем, что требовала лишь двух игроков, вырабатывала ловкость в бросании, быстроту и глазомер. Сначала я играл плохо, промахивался палкой, но потом «вошел в курс». Я понял, что моя сравнительная физическая отсталость вызывается не моей неспособностью к физкультуре, а тем, что я почти совершенно не занимался своим развитием. Организатором и инициатором игр оказался опять у нас пятиклассник Перепечкин, предложивший нам устраивать по всем видам гимнастики и спорта соревнования. Мы все согласились, хотя я лично не рассчитывал ни на какие победы, так как считался физически слабым и гимнастом плохим. Первенство во всем занимал у нас Руднев. Но Перепечкин устраивал соревнование так, что всем было интересно и никому не обидно: он давал более слабым «фору», то есть при беге заранее ставил их немного впереди, и при лазании на шесте, или канате, или лестнице вверх, позволял до начального момента несколько подняться вверх. И вот совершенно неожиданно для всех нас и для меня особенно, я, получивший «фору», пришел к финишу по скоростному бегу первым. Тогда у меня отняли «фору», я опять побежал наперегонки, и опять прибежал первым. Так у меня проявилась способность к бегу: ноги у меня были длинные, а сердце и легкие, по-видимому, здоровые. Я был в восторге. Погода стояла хорошая, мы собирались несколько дней ежедневно, и соревнования у нас совершались каждый день. Я стал признанным чемпионом по бегу. Я заметил, как увеличилось уважение ко мне со стороны товарищей, особенно тех, кто еще недавно относились ко мне пренебрежительно, а теперь перестали и думать со мной состязаться, требуя для себя каких-то огромных «фор». 372 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Так как я целые дни проводил на дворе, тетя Аня обратила на это внимание и спросила, что я там делаю. Я ответил, что бегаю взапуски. К моему удивлению, это вызвало гнев тети Ани. – Это еще что за безобразие! – воскликнула она. – Разве ты лошадь, чтобы бегать наперегонки? Не смей больше этого делать. Я так и не понял, почему бегать наперегонки нехорошо, но пришлось больше не участвовать в состязаниях, так как двор был виден из окон квартиры Белявских, и я боялся всяческих наказаний за непослушание. К счастью, через несколько дней начинался новый учебный год. Перед самым началом учебного года был получен новый приказ Министра Боголепова, доказывавший, что реформа средней школы продолжается. Приказом от 1 августа 1900 года Министр отменил письменные переводные и выпускные экзамены по древним языкам, то есть письменные переводы с русского на латинский и греческий язык. То самое трудное и самое страшное, что было в программе гимназии, так как для правильного перевода требовалось хорошее знание латинской и греческой грамматики, что достигалось только упорным и усидчивым трудом. На этих экзаменах число двоек было больше, чем по всем другим экзаменам вместе взятым, и именно эти неудачные переводы создавали большое число второгодников. Особенно много проваливались на этих экзаменах в 3-м, 4-м и 6-м классах, так как в 3-м классе уже заканчивалась латинская морфология, в 4-м классе латинский синтаксис, а в 6-м классе греческий синтаксис. Второгодников в этих классах было не меньше четверти всего состава класса. Менее половины гимназистов проходили эти три порога, не споткнувшись и не оставшись на второй год, а многие из этих классов так и уходили совсем из гимназии, не осилив латинской и греческой речи, тем более что научно-разработанной методики обучения переводу на древние языки не было, как нет и сейчас, и каждый преподаватель творил ее как хотел, и в этом – 373
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
отношении был предоставлен самому себе. А ведь были и бездарные, и недобросовестные преподаватели. Эти переводы на древние языки были сплошной гимнастикой логики и памяти, так как практически такие переводы не были нужны ни науке, ни жизни. Литературному древнему языку они тоже не обучали, так как некому было литературность перевода проверять, проверяли лишь грамматические формы. Ненужность всей этой работы психологически давила на сознание обучающихся. Но память и сообразительность эти переводы, конечно, тренировали. Тогда же я узнал, что Боголепов намерен провести и более радикальные реформы гимназии. После окончания работ комиссии по реформе средней школы в апреле 1900 года, все материалы работ, выводы и решения комиссии Боголепов передал на рассмотрение более узкой комиссии, которая работала летом 1900 года под председательством попечителя Петербургского учебного округа Яновского. Эта комиссия Яновского предложила разбить гимназии на два типа: с древними языками и без древних языков. Но тут радикализм Боголепова или дошел до своего предела, или наткнулся на сопротивление влиятельных сфер, видевших все еще в изучении древних языков какую-то защиту от материалистических взглядов, потому что проект Яновского не был принят, и Боголепов дальше не пошел. Новый год начался по старому учебному плану. Ежедневно у нас в 3-м классе было по 5 уроков. Появились три новых предмета: греческий язык, история и алгебра. По истории проходили историю классического мира, Грецию и Рим. Распределение часов в неделю было следующее: Закон Божий – 2 часа, русский язык – 4 часа, латинский и греческий языки – по 5 часов, математика – 3 часа, в том числе арифметика – 2 часа и алгебра – 1 час в неделю, французский и немецкий языки – по 3 часа, история и география – по 2 часа, рисование – 1 час. 374 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Программы предлагали следующее содержание курсов по Закону Божьему – церковное богослужение – литургия, всенощная, молебен, панихида. Православное богослужение, как известно, в России идет на церковно-славянском, то есть на древне-болгарском языке, который мы в третьем классе или раньше не изучали. И нам приходилось заучивать всевозможные возгласы, молитвы, псалмы, не понимая ни морфологические, ни синтаксические структуры предложений. Часто мы не понимали и слов. Тогда преподаватель объяснял нам, и то не всегда, смысл изучаемого. Но точный перевод не давался никогда. Считалось, что священные обращения к Богу не должны вульгаризироваться переходом на обиходный язык. Но часто богослужебный текст был настолько груб и циничен, что вообще не допускал перевода на разговорный язык, да к тому же в школе детям. Так мы механически и формально учили строгий и веками незыблемый порядок православного христианского богослужения, по существу ничего из этого не вынося, даже часто не понимая, в чем, собственно, дело. Это было изучение какой-то магии, которая должна была своими заклинаниями спасти человечество от ада и вечных мучений и дать такое же вечное блаженство. По русскому языку в программе был синтаксис и составление переложений по прочитанному. По латинскому языку мы заканчивали морфологию и начинали читать древних авторов. В 3-м классе мы должны были читать книгу второстепенного римского писателя 1-го века нашей эры Корнелия Непота, написавшего характеристики греческих политических деятелей и полководцев: Мильтиада, Фемистокла, Аристида, Эпаминонда и других. Греческий язык мы только начинали изучать, надо было пройти морфологию и основные понятия о греческом предложении. – 375
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
По немецкому и по французскому мы должны были продолжать усваивать сложные морфологические описательные формы и синтаксис, но усвоение шло в самом процессе перевода и разговора. По рисованию занимались перерисовыванием гипсовых фигур. Как и в прошлые годы, я с интересом стал рассматривать купленные новые учебники. Изменился и состав преподавателей. С большой грустью я узнал, что летом умер преподаватель географии Орест Николаевич Милявский, научивший меня любить географию, прививший мне страсть к карте. До сих пор, когда я вижу какую-либо карту, я бросаю книгу. Карта мне дороже книги. Я был также огорчен, когда узнал, что русский язык, вместо веселого и жизнерадостного Степана Васильевича Кузнецова, к которому я за два года привык и которого я полюбил, будет преподавать у нас в 3-м «б» классе тихий, но хитрый и ехидный старик, Александр Петрович Кутепов. Я узнал, что греческий язык и историю, оба новых предмета, будет вести только что переведенный в нашу гимназию молодой преподаватель Александр Николаевич Липеровский, а географию тоже вновь назначенный Николай Павлович Гутьяр. Остальные преподаватели остались старые. Все это было интересно, и я с нетерпением ожидал начала занятий. Самым интересным оказался А. Н. Липеровский. Это был очень худой, сутулый, чахоточный человек, среднего роста, близорукий, в очках, ярко рыжий и с очень длинными жесткими, торчащими вперед усами. Вид у него всегда был недовольный и раздраженный, он сильно кашлял. Но он так умело и содержательно вел занятия, говорил так умно и интересно, что мы, гимназисты, ему сразу все простили: и раздражительность, и угрюмость, и страшный вид. Вел он урок удивительно энергично. Ни одна минута не пропадала даром. И я как-то сразу по-новому принялся за греческий язык. Он мне сразу понравился. Я не только отлично стал готовить уроки, но и учил вперед, что еще 376 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
не задавалось, так как у меня не хватало терпения ждать, когда дальше будет задано. Я вдумывался в каждую форму, в каждое слово. Греческий язык, который считался (и совершенно справедливо) значительно труднее латинского, мне стал даваться вдруг удивительно легко. Я получал только пятерки, мне стало очень легко его запоминать. В то время как по латинскому я тянулся с трудом только на четверки, иногда получая тройки, часто бесследно забывая пройденное, греческие слова и правила, иногда более сложные, особенно сопряжения, я запоминал безукоризненно и умел пользоваться этим знанием при переводах. С тех пор прошло 55 лет; мне не пришлось после окончания гимназии ни разу за всю мою жизнь открыть греческую книгу, но то, что я прошел с А. Н. Липеровским, правила и даже примеры, я ясно помню до сих пор. Быть может, это случилось оттого, что я уже был старше, когда стал учить греческий язык, и поэтому учил его более сознательно, но считаю, что главной причиной успеха было преподавание. В чем его секрет, я не знаю до сих пор. Липеровский не был ласков с нами и был очень требовательным, но почемуто было так интересно, что учил я этот, как говорили, «мертвый язык», против которого было направлено столько обвинений, просто и с удовольствием. Как жаль, что мне тогда было всего 12 лет, и я не уловил секрета его педагогического мастерства, остались живыми только впечатления. Но теперь, после шестнадцатилетнего преподавания языков, я думаю, что секрет его успеха заключался в том, что он преподавал историко-сравнительным методом, это главное, а во-вторых, не отрывая формы от содержания. То есть, у него никогда не было перевода для перевода, перевод давал знания чего-то по существу (истории, географии, литературы и т.п.). А. Н. Липеровский преподавал также и историю, всего у него у нас в неделю было 5 + 2 = 7 часов, то есть он бывал у нас в классе не только каждый день, но один раз в неделю два часа. Что касается истории, то тут я чувствовал себя совершенно дома. Начиная со второй четверти, Липеровский стал мне ста– 377
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
вить за ответы 5+, что почти никогда не бывало в гимназии. Никто, кроме меня, ни по истории, ни по другим предметам этого не получал. Но дело было в том, что я не ограничивался учебником Иловайского, по которому проходилась древняя история, а читал и другие книги, которые тихонько брал из кабинета дяди Гули. Кроме того, я знал предмет, умел хорошо и с увлечением рассказывать. Когда через год я покидал Александровскую гимназию, более всего жалко мне было расставаться с А. Н. Но мне довелось еще встретиться с ним. Через несколько лет я узнал от дяди Гули, что Липеровский недолго оставался в Рижской Александровской гимназии. Через год после моего отъезда он был назначен Инспектором в Ревельскую гимназию, где через пару лет оказался ее Директором. Около 1910 года, живя в Житомире, я узнал из газет, что он назначен Окружным Инспектором Киевского Учебного Округа и уже в 1912 году был также Помощником Попечителя в чине действительного статского советника. Карьеру он делал быструю. Не знаю, было ли это результатом какой-либо протекции, или он так необычайно быстро продвигался по службе благодаря своей большой деловитости, энергии, совершенно непонятной для такого хилого тела и, конечно, благодаря исключительному педагогическому таланту. Затем прошло много тяжелых и страшных лет. И вот в 1923 году я в Киеве занимаю должность Начальника Учебного Отдела Высшей Военно-Педагогической Школы. Работающие в школе киевские профессора и преподаватели говорят мне, что Липеровский в Киеве. Я попросил передать ему, что в ВоенноПедагогической Школе будут рады его видеть. Через некоторое время А.Н. Липеровский пришел. Я удивился тому, как он мало изменился: все те же торчащие вперед рыжие усы, очки, страшная худоба и сердитый взгляд. Но в 1900 году ему было под 30, а в 1922 году – 50. Я назвал ему себя, но… он меня не помнил. Не вспомнил даже тогда, когда я сказал, что я из Александровской гимназии и племянник Е. В. Белявского. 378 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Мы разговорились. Я рассказал ему, как я люблю историю и как во многом обязан его преподаванию. Он загорелся. – Так вот, – сказал он, – скоро в Киеве откроются курсы по подготовке преподавателей обществоведения, поступайте туда, вы переквалифицируетесь и получите право преподавать историю. Я улыбнулся. Теперь мне не было смысла этого делать. Сам Липеровский, оказывается, работал преподавателем обществоведения в какой-то трудовой школе. Я решил предложить ему место в Военно-Педагогической Школе, но в тот момент свободного места не было, а через полгода сама школа была закрыта. Через три года, в 1925 году, Липеровский умер от туберкулеза, которым он промучился всю свою сравнительно недолгую жизнь. Еще через несколько лет, когда я читал лекции в Киевском Институте Народного Образования, ко мне сдавать экзамены пришла студентка литературного факультета, худая и рыженькая, по фамилии Липеровская. Это была дочь А. Н. Липеровского. К сожалению, я не помню ее имени. И вот, в 1947 году выходит в свет книга Н.Липеровской – «Учебник немецкого языка для I курса Военной Академии Иностранных языков». Но в книге не обозначено отчество автора, и я не знаю, дочь ли это А. Н. Хочу думать, что дочь. Ведь она должна хорошо знать немецкий язык, так как детство провела в Риге и Ревеле, да и сам Липеровский оттого в свое время и служил в этих городах, что был женат на немке. Другой новый учитель, Николай Иванович Гутьяр, выглядел иначе. Это был тоже молодой, но довольно полный шатен среднего роста с красивым, но маловыразительным, как тогда говорили «парикмахерским», лицом, обрамленным небольшой бородкой. Он преподавал географию. По программе мы должны были пройти географию Европы, кроме России. Гутьяр задавал урок по учебнику, давал также задание, в которое входила по-прежнему, как при О. Н. Милевском, разрисовка карт, на каждом уроке спрашивал – 379
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
заданное. Но через несколько уроков нам стало очень скучно. Я по-старому старательно разрисовывал карты, читал учебник, но другие ученики мало-помалу перестали это делать. В журнале появились двойки. На уроке ученики стали разговаривать друг с другом, что сердило Гутьяра. Он стал делать замечания. Это не помогло. Он стал повышать голос, раздражаться. Плохие ответы вызывали подсказы, появились шпаргалки. На окрики преподавателя стал раздаваться смех. Появились записи в журнале за дурное поведение, единицы по поведению, оставление в классе после уроков, как говорилось, «без обеда». Дальше дело пошло хуже. Уже с момента появления Гутьяра в классе раздавался шум, парты начинались двигаться, падали карты, ученики давали друг другу подзатыльники. При вызове ученика к ответу подсказы с места просто кричали. Многие раскрывали книги для чтения или учебники и готовились к следующим урокам. Когда Гутьяр, заметив это, спрашивал их с места, они не знали, что отвечать. На каждое замечание Гутьяра с мест неслись десятки замечаний. Чем больше Гутьяр ставил учеников «к стенке», тогда практиковалось такое наказание, чем больше он раздражался, чем больше учеников он выгонял из класса, тем громче был шум в классе и смех сидящих за партами. К концу учебного года в дверях должен был стоять помощник классного наставника и следить за поведением, иначе урок вообще нельзя было вести. Гутьяр, красный и раздраженный, сидел на кафедре, спрашивал и ставил двойки, или метался по классу, делал выговоры и замечания. Чем больше он сердился, тем ехиднее становились выходки учеников. Я очень любил географию и учил ее независимо от Гутьяра. У меня с ним было только одно и то, случайное и внеклассное, столкновение. Я так любил Липеровского, что не хотел его выпускать из вида даже после конца занятий. Поэтому иногда после занятий я быстро надевал пальто, выходил на гимназическое крыльцо и ждал, когда выйдет Липеровский, стараясь попасться ему на глаза. Изредка он говорил мне два-три слова, но чаще, не замечая меня, мрачно шел к себе домой на Александровскую 380 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
улицу. Случилось, что один раз он вышел вместе с Гутьяром и пошел домой с ним рядом. Я побрел сзади. Ко мне подошел мой одноклассник и спросил, куда я иду. Я ответил, что иду за А.Н. Он сказал, что тоже пойдет вместе со мной. Липеровский, видимо, привык, что гимназисты ходили за ним, и не обращал на нас никакого внимания. Мы же пошли буквально за ним по пятам. Гутьяр несколько раз оборачивался и бросал на нас сердитые взгляды. Наконец, он не выдержал, остановился, обернулся и закричал на нас: «Что вы лезете за нами, что вам нужно?» Мы остановились молча, не зная, что сказать. Липеровский, обратившись к Гутьяру, спокойно произнес: – Это наши гимназисты. Вот этот – директорский пле мянник. Гутьяр прорычал: «Зачем вы идете за нами, оставьте нас в покое!» Мы остались стоять, а оба преподавателя пошли дальше. Уехав из Риги, я никогда больше не встречал Н. П. Гутьяра. Уже много позже, после февральской революции, летом 1917 года, когда возникли различные профсоюзы, я прочел в газетном списке Центрального комитета союза учителей, фамилию Н. П. Гутьяра. Это был незадачливый Николай Павлович, ставший вождем революционных педагогов. Маленький и старенький Александр Петрович Кутепов был одним из старейших преподавателей гимназии, он был секретарем Педагогического Совета и, по-видимому, пользовался в гимназии известным авторитетом. Преподавал он русский язык. Мне он после С. В. Кузнецова не нравился, но некоторые ученики и, кажется, некоторые родители не разделяли мою точку зрения. Его преподавание было противоположно живым и веселым урокам Кузнецова. Тихонько входил он в класс, шел на кафедру, ни на кого не глядя, раскрывал журнал, спрашивал дежурного по классу об отсутствующих и вызывал сразу двух учеников, которые становились с двух сторон кафедры. – 381
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Урок заключался в беседе Кутепова с этими двумя учениками. Он задавал им вопросы, они отвечали, поправляя и дополняя друг друга. Спрашивал он легко. Класс должен был следить за их беседой, но был предоставлен самому себе и мог делать, что хотел. Но между Кутеповым и классом словно была какая-то договоренность. Класс сидел тихо. Когда нужно было объяснить какое-нибудь правило, Кутепов опять-таки пользовался помощью своих двух «ассистентов», которые простаивали у кафедры целый час. Если кто-нибудь на уроке начинал разговаривать, нарушал дисциплину, Кутепов всегда ровным и спокойным голосом обращался к одному из стоящих у кафедры и говорил приблизительно так: – А не знаете ли Вы, (предположим) Бобровский, почему это Скарре стал разговаривать, верно, он волнуется потому, что не выучил на сегодня урока и боится, что я его спрошу. И Скарре замолкал. Или: «А скажите-ка, Ананьев (это другой стоящий), что это пишет Колпин. Возьмите у него тетрадку и посмотрите, по какому это предмету и нет ли у него там грамматических ошибок». И Колпин прятал тетрадь. Мне запомнилось относительно Кутепова два случая. Нужно, кстати, сказать, что Кутепов не обращал внимания ни на кого из учеников, у него не было любимчиков, он ко всем был одинаково равнодушен. И вот раз как-то, объясняя особенность какой-то формы придаточного предложения, Кутепов сказал своим «ассистентам»: – Этот оборот встречается у Ломоносова. И тут меня, сидящего за партой, вдруг точно осенило, и я громко произнес: – В оде «Утреннее размышление о Божьем величестве». Кутепов состроил удивленное лицо и сказал, обратившись к «ассистенту»: – Откуда он это знает. Пусть скажет, как там говорится. 382 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Я продекламировал два стиха из оды Ломоносова. Значительность моего знания заключалась в том, что историю русской литературы в 3-м классе мы еще не проходили, а творчество Ломоносова входило в курс 6-го класса. И действительно, кроме меня, никто Ломоносова не читал. В другой раз Кутепов стал почему-то рассказывать о том, как писатель иногда подчеркивает, что наружность человека не соответствует его душевной сущности. – Вот у Тургенева, – произнес Кутепов, – есть рассказ о леснике... – «Бирюк», – перебил я Кутепова. Александр Петрович замолчал, кряхтя молча сошел с кафедры, подошел ко мне, затем отступил на два шага. Все это он делал с выражением крайнего изумления на лице. Класс следил, что он будет выкидывать дальше. Кутепов обратился не к «ассистентам», которые остались сзади у кафедры, а к одному из моих сидящих за партой соседей и спросил у него, указывая на меня пальцем: – Откуда он все знает? Мой сосед, Азелицкий, встал и немедленно ответил: – Это потому, Александр Петрович, что Карум директорский племянник. Лицо Кутепова приняло серьезный и удовлетворенный вид. – Ну, тогда понятно, – сказал он и отправился назад на кафедру. Но после этих случаев я заметил, что, давая какие-либо примеры из литературы или спрашивая меня, он относился ко мне серьезнее, чем к другим. И так как в диктовках я грамматических ошибок не делал и переложения в классе прочитанного преподавателем вслух писал хорошим языком, просто и ясно, я получал у него в четверти и в году 5, чего я редко добивался у С. В. Кузнецова. Как-то я решился спросить дядю Гулю, как пишут сочинения и сдают экзамены у Кутепова, который преподавал в большинстве старших классов. – 383
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Дядя Гуля ответил: «Хорошо». Я решился спросить дальше: – Лучше, чем у Степана Васильевича (то есть у Кузнецова)? Дядя Гуля ответил: «Пожалуй, лучше». Я был поражен. Я был уверен, что у Кутепова ничему научиться нельзя. Математику по-прежнему продолжал преподавать спокойный и уверенный Петр Александрович Андриянов. В 3-м классе мы должны были закончить курс арифметики, поэтому занимались правилами смешения, тройным правилом, исчислением процентов, чему уделялось особое внимание. Пришлось перерешать много задач. И так как в 3-м классе арифметика заканчивалась и по ней предстоял экзамен, а алгебра только началась, то Андриянов почти не занимался алгеброй, дал только основные понятия и прошел не более половины программы. Конечно, он в 4-м классе легко нагонял это отставание. Но на мне это отразилось, так как, когда на следующий год я оказался в 4-м классе Житомирской гимназии, выявилось, что я не имею понятия о доброй половине курса алгебры (сложение, вычитание многочлена). Только счастливый случай помог мне сразу же ликвидировать отставание. Остальные преподаватели были все те же. Уроков гимнастики больше не было. Лишь раз в неделю мы выходили на большую перемену на двор или в гимнастический зал в подвале и наскоро делали кое-какие упражнения. Чистописания, как предмета, тоже не было. Рисовали по одному часу в неделю: тогда наш класс пре вращался в ателье. На подставках висели или стояли гипсовые фигуры: головы, руки, ноги, цветы, орнаменты. Каждый рисовал свою фигуру. Поэтический Владимир Николаевич Шустов мелькал между пюпитрами. Все остальные предметы шли по-старому. Когда я вошел в свой теперь третий параллельный класс, я увидел, что он сильно изменился по сравнению с прошлым годом. Он сделался крупнее и солиднее, и не только потому, что 384 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
мы все за год выросли, а главным образом потому, что в нем оказалось восемь второгодников. Это были в основном матерые второгодники, уже не первый раз остававшиеся на второй год. Мне припоминаются среди них братья Гржегоржевские, поляки, Болеслав и Адольф. Им было 16 и 17 лет, у того и другого были маленькие усики и говорили они уже мужским голосом. Только рост у них был какой-то маленький, особенно у старшего Адольфа. Держались они от нас, мальчиков, обособленно, но дружественно, и нас не обижали. Наоборот, когда на кого-либо из нас нападал ученик какого-либо другого класса, они защищали нас. Оба они отличались значительной силой, и когда на гимназическом дворе возникала драка между нашим классом и классом 3 «а», Гржегоржевские неизменно давали победу нашему классу. Учились они и на второй год очень плохо и не могли освободиться от двоек. Отвечали они при вызове преподавателя уныло и молча выслушивали язвительные укоры и выговоры. Из остальных второгодников я помню Азелицкого и Королькова. Азелицкий был остроумный, веселый лентяй лет 14ти, нимало не смущающийся тем, что остался на второй год. Корольков был очень скромный мальчик, тоже 14-ти лет, до того скромный, что краснел при каждом обращении к нему. Но, видимо, был очень малоспособный. Он никак не мог получить хорошую отметку. Но преподаватели его любили за его примерное поведение и воспитанность. Это был сын бывшего очень популярного учителя Закона Божьего в гимназии, покойного протоиерея Королькова. Но и в этом классе я оставался одиноким: не умел заводить друзей, да и сам был поставлен в такие условия, что близко общаться с другими не мог. Как и в прошлом году, ближе всех я был с Жуковым, с которым пел в хоре, у которого изредка бывал, как и он у меня. Но Жуков читал мало, был не особенно развит, и мне было скучно. Интереснее для меня был тоже хорист, живой, все знавший Коренчевский, о котором я раньше писал, и который был теперь почему-то переведен из основного в третий параллельный – 385
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
класс. Но тетя Аня по какой-то причине не одобряла семью Коренчевского. Вероятно потому, что в этой семье бывало много преподавателей гимназии; и меня к Коренчевскому не пускали, и я не звал его к себе. Да он и не особенно стремился ко мне. С моими двоюродными сестрами и братьями Эккардт я был очень далек. В эту зиму я не был у них ни разу. Валли, которой было уже 14 лет, считалась взрослой девицей, и у нее был свой круг знакомых. Харальд, мой ровесник, был взят из Александровской гимназии и определен в Городское Реальное Училище, где служил преподавателем его отец, так как выяснилось, что он с латинским языком не в ладах без надежды на какое-либо улучшение. Только десятилетняя Hebs заходила раза два-три в месяц к тете Ане и своей бабушке, и тогда она всегда приходила ко мне в комнату, но очень не надолго, или мы с ней шли пройтись по бульварам. Из всех моих кузенов и кузин она почему-то чувствовала ко мне какую-то симпатию, хотя общего между нами было мало. Младший кузен восьмилетний Ханс никогда не показывался у Белявских. Приближался день храмового праздника гимназии, день Александра Невского, когда должен был состояться гимназический акт. Недели за две до него из книжного магазина Трескина в квартиру дяди Гули свезли десятка два книг хорошего издания и в красивых переплетах для раздачи их в виде наград ученикам. Книги лежали сваленными на стоявшем в углу столовой круглом столе. Это были, главным образом, русские и иностранные классики, но попадались и отдельные сочинения других авторов. Мне особенно понравилась книга «Подвиги русских адмиралов». Там рассказывалось о морских сражениях и русских победах, начиная с Гангутской победы Петра Первого над шведами. Затем описывались победы адмирала Грейга, графа Орлова-Чесменского (Наваринский бой), Ушакова, Сенявина, Нахимова (Синопский бой) и, наконец, деятельность Нахимова и 386 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Корнилова в Севастопольской обороне. Я попросил, чтобы эту книгу дали в награду мне. Дядя Гуля согласился. В этот год торжественную обедню в гимназической церкви согласился отслужить рижский архиерей, епископ Агафангел. Обедня «архиерейским чином» несколько отличается от обычной, которую служит священник. Среди богослужения архиерей в алтаре обращается с особой молитвой о благословении молящихся, и тогда трио мальчиков в стихарях дополняют его обращение к Богу стихом «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас». Затем архиерей обращается с благословением к молящимся, и в ответ на это благословие то же трио мальчиков посреди церкви поют ему в ответ по-гречески: Είς πολλά έτύ δέσποτα, то есть «многие лета, господин». Петь в трио были назначены гимназисты Фляксбергер (1-й дискант), Леонид Жуков, брат моего приятеля (2-й дискант) и я (альт). С большим волнением я надел стихарь – священную серебристую парчовую одежду, расшитую золотыми крестами. Началась обедня. Но когда мы трое вошли в алтарь, чтобы оттуда выйти на середину церкви для пения, я почувствовал, что все забыл и своей партии не знаю. Я в ужасе зашептал об этом спокойному Фляксбергеру, тот меня стал успокаивать и шепотом напел мне мою партию. Я несколько ободрился, и когда мы вышли на средину церкви, смог спеть. Но спел гораздо хуже, чем мог. Пел правильно, но неуверенно и слишком тихо. Архиерей подарил каждому певчему коробку конфет, солистам две, а нам, трем «исполатчикам» – три. Я был очень горд и счастлив. Дни мелькали быстро. Занятия были интересные. Я увлекся древней историей, ее героями. Собственно говоря, по латыни мы тоже проходили историю, так как читали Корнелия Непота, писавшего о греческих героях и их победах над персами. Третий класс «А» переводил его очерк «Мильтиад», о спартанском царе, разбившем персов при Марафоне, а наш третий класс «Б» переводил очерк «Фемистокл», об афинском стратеге, уничтожившем персидский флот при Саламине. Мы перевели – 387
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
еще очерки об афинском стратеге Аристиде и фиванском герое Эпаминонде. Я так живо представлял себе их деяния, что как-то без особого замысла, просто от избытка чувств, стал сам описывать их бои и походы. То, что я не читал по латыни, я читал в русском переводе. И вот, подражая Корнелию Непоту, я исписал три тетради каллиграфическим почерком о греческих героях, так как уж очень нравилось мне это занятие. Тогда же я впервые узнал о трагедиях Софокла, Эсхилла и Эврипида, прочитал некоторые из них, найдя их в библиотеке дяди Гули. Познакомился я и с Шиллером в русском переводе. Особенное впечатление на меня произвел «Вильгельм Телль». Я решил сам писать трагедии из греческой жизни. Как жаль, что всего этого у меня не сохранилось, ни пересказов, ни трагедий. С трагедиями дело у меня пошло плохо, дальше I-го действия не двигалось, хотя я и начинал несколько раз. Но помню, что мои герои были необычайны во всех отношениях и говорили только торжественные и возвышенные фразы. Однако, увлечение историей Греции и латинскими рассказами Корнелия Непота не отражались на моих знаниях латинской грамматики. Уроки по латыни я стал запускать; в грамматике, а мы проходили синтаксис сложных предложений, я стал путаться. Изучение синтаксиса придаточных предложений вообще было для меня новостью: ни по-русски, ни по новым языкам мы этого не делали, и я стал получать по латыни тройки. Преподавал латынь все тот же Франц Егорович Клуге, добросовестный, знающий, справедливый, но очень формальный преподаватель, не умевший заинтересовать языком, раскрыть в нем интересные вещи. Не знаю, жаловался ли на меня Франц Егорович дяде Гуле или нет, но так случилось, что раза три после того, как я получал тройки, дядя Гуля спрашивал меня, как я готовлю уроки. Я отвечал, что я все уроки готовлю хорошо. На это он каждый раз мне говорил: – А ну-ка, принеси мне Корнелия Непота, покажи мне, как ты переводишь. 388 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
И каждый раз выяснялось, что я слова плохо знаю, а, главное, что я плохо разбираюсь в латинской грамматике, особенно в глаголе, плохо знаю основные синтаксические правила, относящиеся к построению глагольных форм. Дядя Гуля сердился и передразнивал мое чтение. Дело в том, что Клуге учил нас читать по латыни, исходя из немецкой фонетики, то есть с участием звуков Ö, Ü, а дядя Гуля читал, приспосабливая латинский язык к русскому. Как на самом деле говорили римляне «Золотой эпохи» ведь точно никто не знает. Занимаясь со мной, дядя Гуля подробно разбирал каждое слово, и через час-два я уходил от него, отлично зная несколько уроков вперед. Я всегда после этого очень хотел, чтобы Ф. Е. меня снова вызвал, но он этого не делал, а когда опять доходила до меня очередь, то Франц Егорович уже спрашивал урок, который я с дядей Гулей не проходил. Но в четвертных табелях у меня по латыни все же были четверки. Иногда дядя Гуля звал меня к себе в кабинет, чтобы я помогал ему выставлять в табелях четвертные отметки учеников 5 «Б» класса, где он был классным наставником. Я должен был диктовать отметки из большой ведомости, куда были вписаны все ученики класса, с их отметками по всем предметам и указан их разряд и место в классе, а дядя Гуля вписывал все отметки и сведения в личную табель каждого ученика, которая раздавалась по окончании четверти ученикам. Я очень любил это делать, меня интересовали отметки старших учеников, но иногда получался небольшой конфуз. После раздачи табелей ученикам дядя, встретив меня, говорил, что я диктовал с ошибками, и поэтому некоторые отметки поставлены неверно. – Я так и сказал, – говорил дядя Гуля, – что это ты диктовал, поэтому в табеле ошибки. Мне было очень неприятно, тем более, что диктовал правильно, а это дядя Гуля ошибался, когда писал. – 389
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Оттого ли, что я проводил много времени за книгой, за уроками и чтением, и почти не бывал на свежем воздухе, так как и в гимназию, и из гимназии приходил домой по внутреннему коридору, но я стал страдать бессонницей. Сначала изредка, а потом систематически я стал просыпаться часа в 2–3 ночи и не мог заснуть до 5–6-ти часов. Лежать было утомительно, я стал зажигать лампу и читать. Но часто у меня беллетристики не было, я вообще ее плохо доставал, так как в библиотеке дяди Гули беллетристики было мало, да я и не всегда умел ее найти, а в гимназической библиотеке я книги почему-то брал редко. И вот, ночью я стал читать взятую где-то книгу по естествознанию. Я помню, там была подробно описана анатомия человека, а затем шли описания животных и растений. Я по несколько раз читал одно и то же, пока не засыпал. Свои познания по естествознанию я почерпнул из этой случайно попавшей книги. Не будь ее, я был бы в этой области полный невежда, так как гимназия учила многим вещам, но только не естествознанию. О том, что я просыпаюсь по ночам, все домашние знали, но никаких мер не принимали, лишь строго-настрого запрещали зажигать лампу и читать. Но тетя Аня спала далеко, бабушка с тетей Эльзой тоже не рядом, а через большую переднюю, мне почти все зажигания лампы сходили с рук. Но если бабушка или тетя Эльза замечали в моей комнате свет, Эльза свирепо врывалась ко мне и тушила лампу. Только теперь мне, старику, ясно, как мало заботились обо мне, мальчике, которому только что исполнилось 12 лет, о моем здоровье, о моей жизни. Я должен был лишь выполнять правила домашнего режима и ходить аккуратно на уроки. До всего остального никому не было дела. В эту зиму меня дважды выселяли из комнаты. Сначала приехала сестра дяди Гули, мать покойного Лебедева, такая же высокая, худая и строгая, как дядя Гуля. Она поселилась в моей комнате и прожила недели две. 390 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Все время она проводила с дядей Гулей в его кабинете, когда он был дома, или сидела у себя в комнате, когда его не было. Обедали все, конечно, вместе, но скучно и почти не разговаривали. Она не говорила по-немецки, а бабушка почти не говорила по-русски. Как только обед или завтрак кончался, все бежали в разные стороны. Но все было очень прилично и благопристойно и никаких ссор у тети Ани с гостьей не было. Второе выселение было более кратковременное, но по более непонятной и забавной причине. Я уже писал, что в конце девяностых годов у тети Ани был поклонник, офицер Григорий Емельянович Шебуранов1. Он часто бывал у нее днем, когда дядя Гуля был в гимназии, сидя с ней в красной гостиной или даже в будуаре, а также приезжал на целый день на дачу. Я также писал, что его визиты объяснялись тем, что Эльза – невеста, которой требуются женихи. Шебуранов называл тетю Аню «maman», а она его «bebe». В 1899 году Шебуранов был переведен из Риги в Вильну и, приехав туда, женился на какой-то офицерской дочке по имени Лидия. Тетя Аня и виду не подала, что огорчена его женитьбой, но страшно возмущалась тем, что его жену зовут Лидией. – Что за отвратительное имя, – говорила она, – Лидия! Мне еще долго самому казалось, что хуже Лидии имени нет, так это было всем внушено. И вот через год Шебуранов вместе со своей Лидией почему-то, вероятно, по приглашению тети Ани, которая захотела посмотреть его жену, решил приехать к Белявским в гости и прожил с женой в квартире Белявских около недели.
Скорее всего, имеется в виду Яков Емельянович Шебуранов (1867–?), участник русско-японской и первой мировой войн, на 25 января 1915 г. командир 211 пех. Никольского полка, был в плену у немцев – Ред. 1
– 391
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетя Аня была очень любезна с ними, но Лидия оказалась действительно какой-то бесцветной белобрысой особой, и тетя Аня потом после их отъезда еще долго говорила: – Но как можно было жениться на такой Лидии! Но, в общем, тетя Аня в эту зиму очень нервничала. Это отражалось на мне. Она стала раздражительной, а ко мне неласковой и придирчивой. Был такой случай. Как-то, когда она пришла из города домой и позвонила у дверей, ей долго, как ей показалось, не открывали. Я сидел в своей комнате и чем-то занимался. Моя комната была рядом с передней, но я никогда не ходил отпирать двери. Мне это даже запрещали, чтобы я не впустил какую-нибудь подозрительную личность. Дверь на звонок должен был отпирать лакей. Но на этот раз тетя Аня страшно рассердилась на меня, что я, слыша звонок, не отпер двери, раскричалась и дала мне пощечину. Я был возмущен до глубины души и еще больше замкнулся в себе. Был другой случай, когда гостила сестра дяди Гули, и я поэтому жил в столовой, где стоял диван, на котором я спал, и был поставлен мне отдельный письменный столик. Дело было перед завтраком. Я прибежал из гимназии к завтраку, и чем я провинился, абсолютно не помню. Вероятно, ничем. Но тетя Аня почему-то обрушилась на меня и поставила в угол на колени. К счастью, это продолжалось несколько минут, так как мне нужно было садиться за завтрак. Как ошпаренный, я убежал после завтрака в гимназию, и некоторое время избегал встреч с тетей Аней, исключая, конечно, необходимые встречи за столом. Наступили Рождественские каникулы. На этот раз мне некуда было ехать, и я оставался у Белявских. В сочельник по нерушимому немецкому обычаю была сделана рождественская елка, никому, собственно говоря, не нужная, так как гостей в этот вечер не бывало, ибо каждая семья устраивала елку у себя и, конечно, Эккардты тоже. Под елкой лежали подарки, которые каждый в секрете готовил друг другу. 392 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Я, конечно, ничего никому не готовил. Не помню, что именно я получил в подарок. От бабушки, верно, носки, от других какие-нибудь другие носильные вещи. Я не помню, чтобы мне у Белявских дарили книги или какие-нибудь игры. Но под елкой я нашел для себя записочку, где было написано, что мне дарят билет в театр и билет в цирк. После того, как все постояли под елкой и повосторгались вслух ее красотой, все пошли в столовую пить шоколад со сдобным шафранным кренделем. У немцев ведь всякое торжество отмечается питьем шоколада (правда, очень вкусного, со взбитыми сливками и желтком) и едой очень сладких сдобных кренделей с шафраном и большим количеством цуката и изюма. На Рождественские каникулы мне купили билет на какойто утренний спектакль в немецком театре, где была поставлена на Рождество какая-то пьеса-сказка для детей, по-видимому, младшего возраста. Я первый раз в жизни был в настоящем театре. В театр меня отправили вместе с кухаркой: ни одна из моих трех теток не захотела идти со мной. Я сидел в партере, театр был наполовину пуст. Пьесу, которая шла на немецком языке, я не понял. Какой-то актер с короной на голове и в длинной мантии без конца плясал и припевал: – Heute bin ich Groβpapa! Разочарованный, я пришел домой. В цирк я ходил тоже с кухаркой. Но цирк мне понравился гораздо больше театра. На гимназическом дворе был устроен каток. Но коньки у меня были плохие, дешевые, фирмы «Галифакс». Их надо было подвязывать ремнем и закручивать ключом, чтобы они держались на ногах. Я и не умел их, как следует, надевать. Поэтому часто то один конец, то другой спадал с ноги. Это мне мешало учиться фигурному катанию. Я завидовал другим гимназистам, у которых были коньки фирмы «Снегурочка», с загнутыми носами или приделанные наглухо к ботинкам. А просить купить мне лучшие коньки я не умел. Вообще, я не помню за много лет – 393
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ни одного случая, чтобы я у тети Ани что-нибудь просил. Кроме того, мне не позволяли кататься без пальто в одной куртке, как это делали мои товарищи. Мне скоро становилось жарко, и я уставал. Так половина удовольствия пропадала. На катке мы устроили снежную крепость, делились на две части, из которых одна штурмовала крепость снежками, другая ее защищала. Часто игра кончалась дракой и ссорой. Бывали и серьезные попадания твердым снежком в лицо, снег попадал за шиворот. Раз, помню, я сильно подрался с Кричевским, своим приятелем. Наступил 1901-й год. Это был юбилейный год для Риги, основанной в 1201 году. Риге исполнялось 700 лет. Юбилейное празднование должно было происходить летом, в июле или августе месяце. Городская Дума решила отметить юбилей очень интересным образом. На «эспланаде», сравнительно большой площади за собором, где в настоящее время разбит парк с большой эстрадой и происходят певческие состязания и массовые выступ ления самодеятельности (а в то время это была голая площадь, засеянная травой и кустарником), Дума решила построить из дерева и фанеры всю Ригу, какой она была в 13-м веке. Вскоре на этой площади были возведены крепостные стены, построены старинные дома, кирха, склады, устроена площадь, проведены улочки. Все было в соответствующем архитектурном оформлении, с высотными черепичными крышами, раскрашено в цвета того времени, с преобладанием цвета серого камня. Я с удовольствием и любопытством ходил смотреть на эту постройку. Зрелище старинной Риги было очень поучительным. Мне, любителю истории, было очень интересно видеть старинный средневековый город в натуральную величину. Не только исторической панорамой отмечала Дума 700-летие Риги, но и другим, более существенным и практическим способом. К юбилейным дням в Риге открывалось трамвайное движение вместо коночного. Рига хоть и отстала в этом отношении 394 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
от южных городов, Киева, Житомира и других, но опережала Петербург и Москву, по которым в 1901 году еще ползали конки. Всю весну по улицам, где были проложены рельсы для конки, ставили столбы и проводили провода. Мне казалось очень некрасивым, что на хороших улицах так много становится столбов. Новый год был еще отмечен и тем, что с 1901 года в журнале «Нива», который выписывала, пожалуй, вся русская интеллигенция, начал печататься только что написанный роман Льва Толстого «Воскресенье», о котором уже много говорили и который ждали с нетерпением. Появление каждого номера журнала, где печатался роман с многочисленными и красочными иллюстрациями, было событием. Все бросались читать новую главу. В Ригу журнал «Нива» приходил по понедельникам. Появилась даже местная острота: – Когда воскресенье бывает в понедельник? Ответ: «Когда приходит журнал «Нива». Всю эту зиму я, конечно, переписывался с мамой. Писали мы друг другу раза два в месяц. Чаще писать она не могла, так как была завалена работой, а я, вероятно, ленился. Она мне написала, что для лавки там же, на Сенной площади, построили специальный хороший кирпичный дом. Этот дом стоит и в настоящее время. Я его видел в 1956 году. В доме оборудованное помещение для лавки, над прилавком протянута высокая сетка для безопасности продавца, на стенах лавки большое количество полок. Рядом с лавкой комната-кладовая с отдельным выходом на улицу. Квартира состоит из 4-х комнат с отдельным входом: одна комната выходит на улицу, а три – в отдельный дворик при доме, специально отгороженный. Кроме комнат, в квартире отдельная кухня с кладовой, а во дворе построен сарай с тремя отделениями. Мать с Ванечкой зимой переехали на новую квартиру, так что жить теперь стало лучше. Печи хорошие, в доме тепло. – 395
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
В феврале месяце тетя Аня меня как-то спросила, чего бы я желал больше всего. Я растерялся и не знал, что сказать. Тогда она объявила, что скоро приедет моя мама. Действительно, маме дали двухнедельный отпуск, чтобы она могла съездить в Митаву и привести оттуда мебель, которая стояла в квартире дяди Миши. Это были все тот же диванчик с круглым столиком, два кресла, кровать и комод. Маме хотелось, конечно, главным образом повидаться со мной. И действительно, через несколько дней приехала мама, она побыла целый день со мной, мы ходили с ней гулять, она рассказывала про свою жизнь. На другой день она уехала в Митаву к дяде Мише, у которого туберкулез развился до такой степени, что он лежал. Мама пробыла в Митаве несколько дней, чтобы упаковать вещи и отправить их по железной дороге малой скоростью в Бердичев, где нужно было их получить и переадресовать в Житомир. На обратном пути она пробыла в Риге у меня несколько часов и уехала. Мы утешали друг друга тем, что через три месяца наступят каникулы, и я уеду к ней в Житомир. Месяца через два, в апреле, у меня оказался другой визитер. Здоровье дяди Миши так быстро ухудшалось, что приходилось ждать скорого конца. В Митаве он оставался один. В городе, в котором жило когда-то столько родных, не было никого. В апреле он уже был при смерти. Тогда Женечка Гладыревская, которая жила в Гриве под Двинском, то есть ближе всех родных к Митаве, решила к нему поехать. По дороге в Риге она зашла ко мне. Это была хорошая, очень спокойная, добрая женщина, всегда ласковая со мной. В Митаве она прожила недели две, в конце апреля дядя Миша скончался. Не знаю, был ли ее приезд ухаживать за умирающим вполне бескорыстным. Дядя Миша был холостой человек, и хотя жалованье, как ротный командир, получал небольшое, всего 100 рублей в месяц, но для такого дешевого города, как Митава, это было более чем достаточно. К тому же, дяде Мише часто выпадали длительные хозяйственные командиров396 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
ки, долгое время он был командиром нестроевой роты, что давало возможность делать в мастерских роты нужные для обихода вещи. И еще у него была бесплатная прислуга – денщик. Сам он совершенно не пил и был очень скромным человеком, так что в результате у него оказались некоторые, конечно небольшие, сбережения. Перед смертью все свое имущество он передал Женечке, на долю мамы и тети Вари достались лишь сувениры. Мне Женечка от имени покойного передала золотые часы. Носить их, конечно, мне не дали. И вышло так, что я их никогда и не носил, и продал в 1918 году, когда уезжал из Москвы в Киев. Вскоре после приезда мамы вся семья Белявских была потрясена страшным известием. 14-го февраля бывший студент Карпович стрелял в Министра Народного Просвещения Боголепова и тяжело ранил его. Белявский был в хороших отношениях с Боголеповым, который ценил и выдвигал его. Дядя Гуля искренне жалел Боголепова, но главное было то, что за год перед тем один из абитуриентов гимназии был по фамилии Карпович. Этот или не этот? Старались вспомнить, какой характер и поведение были у Карповича. Был вызван в кабинет дяди Гули старший служитель, на гимназическом языке – педель, Клим, который должен был доложить свои воспоминания о Карповиче. Клим сообщил вполне успокоительные сведения, и у всех немного отлегло от сердца. Только на другой день дядя Гуля получил из Канцелярии Попечителя Учебного Округа, что стрелял какой-то другой, не рижский, Карпович. Этот Карпович, социалист-революционер, осужденный на каторгу за убийство Министра Н. П. Боголепова, бежал через 6 лет, в 1907 году, с каторги за границу, где подвязался в качестве помощника известного провокатора Азефа. Министр Боголепов, сын простого офицера, не принадлежал к аристократическим кругам, оторвавшихся от живых общественных сил и ничего не желавших знать о их развитии, и не был, как это видно из его деятельности по реформе гимназий, ни рутинером, ни тупоголовым консерватором. Он был крупным интеллигентным профессором, прожившим почти – 397
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
всю свою жизнь в Москве вдали от бюрократических верхов. Он не закрывал глаза на вред отжившего, не преклонялся перед мировоззрением бюрократов, создавшимся еще во времена Николая I, ему не чужда была идея реформы. Но он оказался между двух огней. Император и окружавшая его тупая, ничего в общественном движении не смыслящая реакционная камарилья, легкомысленные великие князья, придворная знать и сплоченная группа высокопоставленных реакционеров-аристократов, вроде князя Мещерского, Победоносцева, Сипягина и других, требовали от Боголепова не столько заботы о гимназической реформе, к которой они были или равнодушны, или враждебны, а прекращения революционных волнений и революционной пропаганды среди студенчества. Интеллигенция, печать, выражавшая ее мнение, ученые и педагоги требовали реформ. Идея реформы не могла ограничиться средней школой, она естественно охватывала и высшую школу. Положение же высшей школы не устраивало ни профессоров, ни студентов. Университетским уставом 1884 года профессора были превращены в простых чиновников от науки, которые должны были выполнять правительственные задания. О свободе преподавания, программ, метода и даже мировоззрения и политических убеждений не могло быть и речи. Профессора не имели права даже подвергать сомнению бытие Божие. Автономной профессорской организации не существовало. Ректор, профессора, преподаватели назначались правительством, которое могло не считаться ни с научными заслугами, ни с авторитетом и популярностью того или иного лица. Могло ли это нравиться профессуре и всему тому слою высшей интеллигенции, которая была с ней связана? Положение студенчества было не лучше. Они трактовались только как учащиеся. Никакие общественные организация, землячества, товарищества, кружки (кроме чисто научных) не разрешались. Исключение было сделано только, как я уже писал, студентам Юрьевского университета и Рижского Политехнического Училища, где студентам – местным уроженцам, глав398 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
ным образом, немцам, разрешалось состоять в корпорациях по западноевропейскому образцу. Не разрешались сходки и собрания студентов не только по общественным, благотворительным, но и по бытовым вопросам. В зданиях высших учебных заведений запрещалось устройство читален, столовых, буфетов, концертов, балов. Все это запрещалось потому, что правительство боялось, как бы под флагом общественной деятельности не были созданы революционные организации и не проходили бы революционные собрания. Запрещения эти фактически к подавлению революционных идей не приводили, так как находился другой выход для проведения собраний и формирования организаций. А так как таковые в стране уже существовали, то предотвратить их проникновение в студенческую среду, кровь от крови, плоть от плоти именно недовольных общественных кругов средней и низшей интеллигенции, в среду пылкой и неуравновешенной молодежи было невозможно. Ко времени прихода Боголепова к власти в 1898 году революционные круги студенчества были крепки и пользовались значительным влиянием на студенческую массу. Что мог сделать Боголепов? Предложить правительству, по существу, Императору, провести общественные реформы он был не в силах. Наоборот, всесильные верхи рекомендовали ему применять к студентам меры строгости. Однако и тут Боголепов стал на путь реформ. По его предложению, в 1899 году была организована комиссия под председательством лично известного Императору бывшего Военного министра генерала Ванновского, которая должна была исследовать положение в высших учебных заведениях. Комиссия увидела главное зло в том, что студенчество находится под «вредным» влиянием, а спасение – в том, чтобы оказать на студенчество «полезное» влияние профессоров путем, как говорилось в докладе комиссии, «установления желательного общения между студентами, профессорами и учебным начальством», для чего, оказывается, нужна всего-навсего – 399
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
«широкая организация практических занятий». Все же студенческие организации по-прежнему объявлялись вредными и излишними. Получился удивительно убогий вывод из серьезной общественной проблемы. Но другого вывода и быть не могло, так как не могли же студенты получить больше прав, чем все взрослое население страны. Но так как было очевидно, что мерами комиссии делу не поможешь, правительство летом 1900 года придумало удивительную по глупости меру. По Высочайшему повелению, то есть решением Императора, были введены с июля 1900 года «Временные правила» для студентов, по которым студенты, уволенные из высших учебных заведений «за беспорядки», отдавались на военную службу. Несмотря на комиссию Ванновского и издание «Временных правил», Боголепов приступил к изменению университетского устава 1884 года, надеясь укрепить положение профессорского состава путем предоставления им большей самостоятельности, а также путем установления университетской автономии и ослабления студенческого режима. Но всякие проекты либеральных реформ в России делались в конце 19-го века «под шумок», секретно. И иначе и быть не могло, так как проводники реформ боялись, что при широкой огласке она будет задушена высокопоставленными реакционерами в самом зародыше. Но передовая общественность, не зная о либеральных проектах, нападала на правительственные лица именно в тот момент (так это случалось), когда появлялись определенные шансы, что реформа будет проведена. Это особенно ярко проявилось в убийстве Императора Александра II, когда он уже принципиально согласился на реформу графа Лорис-Меликова о создании законосовещательных выборных учреждений. Между тем, в 1900–1901 учебном году революционные круги студенчества под влиянием усилившейся социалистической пропаганды и рабочего движения умножили нарушения уста400 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
ва, перешли к откровенным демонстрациям социалистического и антиправительственного характера с лозунгом: «Долой самодержавие!» Демонстрации разгонялись полицией, как на улицах, так и в стенах высших учебных заведений. Главари предавались суду, участники отчислялись из университетов и институтов. Мало что помогало. Тогда правительство захотело студентов проучить и «выбить революционный дух». 183 уволенных за участие в демонстрациях, митингах и волнениях студентов были принудительно отданы в солдаты. Они попали из тюрьмы в казарму. Этим был нанесен огромный моральный ущерб русской армии, пребывание в которой приравнивалось к наказанию. Глупость и не патриотичность этой меры, оскорбляющей армию, вызвала общественное неудовольствие, а революционная часть студенчества решила реагировать террором. Отчисленный студент Карпович стрелял в Боголепова и ранил его 14 февраля 1901 года, а 2 марта Боголепов умер. Во всей этой безобразной мере – отдаче студентов в армию как наказание, бестактной и глупой, так как вызывало неудовольствие в армии и привлекало на сторону студентов общественные симпатии – Боголепов явился «козлом отпущения». Совершенно ясно, что такая мера, как отдача в солдаты, выходила за пределы компетенции Министра Народного Просвещения, и могла быть принята только Императором, действовавшим в то время отнюдь не по Боголеповским советам. Но на моей жизни в то время и на жизни моих близких это событие отразилось мало или совсем не отразилось. Внимание Белявских после смерти Боголепова было отвлечено совсем в другую сторону: дядя Ваня решил жениться. Дяде Ване, брату моего отца, было тогда 35 лет, он работал сотрудником, репортером немецкой газеты «Rigaer Tageblatt». Зарабатывал он довольно скромно; во всяком случае, продолжал столоваться у тети Ани. – 401
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
На меня он не обращал ни малейшего внимания. За весь год он вряд ли сказал мне несколько слов при случайных встречах в квартире Белявских. Вначале все родные, бабушка и тетки, были в радостном волнении. Его невеста оказалась дочерью петербургского биржевого маклера и финансового дельца Геруберга, швейцарского немца. Она в этот год гостила у своих друзей в Риге, познакомилась с дядей Ваней и влюбилась в него. Я уже писал, что дядя Ваня был в молодости очень красив. В 1901 году он уже был несколько потрепан, лысоват, потерял свой замечательный смуглый цвет лица, но правильные черты лица, хорошие манеры, уменье носить костюм и нравиться женщинам у него сохранились. Родные были довольны, так как, по имевшимся сведениям, невеста была богата, ее отец имел финансовые связи, и поэтому будущее дяди Вани следовало считать обеспеченным. К тому же, с женитьбой дядя Ваня прекращал безалаберную холостую жизнь, которую он так долго вел. В один из вечеров дядя Ваня появился со своей невестой, Ольгой Георгиевной Геруберг, у Белявских. Тут произошло некоторое разочарование: она была не молода, кажется, старше дяди Вани, во всяком случае, не моложе 35 лет, сутула и некрасива, небольшого роста, с какой-то выдающейся вперед челюстью. Но она с обожанием смотрела на дядю Ваню и была богата. Чего же еще? Дядя Ваня держался любезно и корректно. Тетя Аня была очень любезна. Невеста была воспитана, образована, владела несколькими языками. Заговорили о свадьбе, и она была предположена месяца через 2–3 в Петербурге, куда должен был приехать дядя Ваня. Вскоре О. Г. Геруберг уехала в Петербург. Я лично видел О.Г. мельком, и она мне не очень понравилась, так как была низкоросла, сутула и некрасива. Кроме того, мне показался странным ее немецкий выговор. Она очень мягко говорила звук «l», совсем как русское «ль», а звук «g» выговаривала твердо, не так, как в Риге, где буква «g» выговаривалась 402 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
как русское «е». Мне казалось, что так могут говорить только русские, не овладевшие немецким выговором. На самом деле, это было не так. Немцы прибалтийских губерний или, как говорили, прибалтийцы или балты, говорили на своем особом диалекте, как и любая немецкая провинция. Как известно, ни один европейский язык не имеет столько диалектов, как немецкий, и нигде они не далеки так друг от друга. Судя по произношению, балтийский диалект явился смешанным, в основном, верхнесаксонским, но с заметным влиянием нижнесаксонского диалекта, на котором говорили жители ганзейских городов, к числу которых относится Рига. Это особенно ярко проявлялось в твердом англоподобном «l», в произношении «g» как «je» (в начале слова) и как «ch» (в конце слова), а также в значительном смягчении дифтонгов «ei», «eu», которые не произносились как «ai» и «oi». При большом оттягивании нижней челюсти и опускании языка, звучание гласных «а» и «о» в этих дифтонгах приближалось к звуку «е». Такой диалект и понятен: он получился от смешения говора рыцарей Ливонского ордена, пришедших, главным образом из верхней Германии, Саксонии и Тюрингии, и говора ганзейских купцов и бюргеров Северной Германии, основавших город Ригу и прибывших в Ливонские земли для торговли. Еще в конце прошлого века прибалтийские немцы очень гордились своим выговором, считая его настоящим немецким, свободным от крайностей Юга и Севера. Литературность его подтверждалась еще тем, что в Прибалтике все немцы были интеллигенцией, то есть грамотным литературным слоем немецкого народа, у которого не было вульгарности простонародного языка. Но Петербург не входил в прибалтийские губернии, там не было коренных немецких жителей, поэтому не было и особого диалекта. Петербургские немцы были или обрусевшими, говорившими больше по-русски, или заграничные. В том и другом случае они не были связаны прибалтийским диалектом. А в Германии в это время шла упорная и энергичная борьба за выработку единого литературного произношения, за так – 403
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
называемый «Bühnensprache», в основу которого было положено верхнесаксонское произношение верхненемецкого языка, на котором говорило большинство германской интеллигенции. С этим произношением и стали говорить образованные немцы повсюду, в том числе и в Петербурге. В нем совершенно не было элементов нижненемецкого языка, который довольно ярко проявлялся в рижском, прибалтийском произношении. Но рижане упорно держались своего диалекта. Между тем, родители О. Г. Геруберг приехали из Швейцарии, а в Швейцарии, как и в Баварии и Швабии (Вюртенберг, Баден) диалект был еще мягче саксонского, и хотя он не был признан литературным, но все же влиял на местную интеллигенцию, в том числе и на выговор О. Г. Геруберг. Много лет спустя, когда я отвык от прибалтийского выговора, он стал мне казаться странным, хотя кое в чем я до сих пор его придерживаюсь, так как он кажется мне красивее официального. Сейчас прибалтийского выговора, как диалекта, уже не существует, так как прибалтийские немцы, начиная с 1919 года, то есть с образованием государств Латвии и Эстонии и экспроприации немецких земельных владений, стали понемногу переселяться в Германию. Окончательное выселение немцев произошло в 1940 году, когда Латвия и Эстония стали советскими. По договору с Германией все немцы получили право выехать в Германию. И они выехали. Так окончилось существование прибалтийского диалекта. В мое время в Риге немецкое общество придавало большое значение выговору, и было принято смеяться над русским произношением и языком, где много мягких согласных, которых, за исключением «ch», нет в немецком языке. Смеялись над неумением русских научиться немецкому произношению при разговоре на немецком языке. Тетя Аня, вообще очень дружелюбно относившаяся к русским, дразнила меня, как русского, целым стихотворением, где высмеивался русский, говорящий по-немецки, декламирующий немецкое стихотворение. 404 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Пишу его русским алфавитом, так как все немецкие слова выговариваются на русский манер. Оф дем берге благодать, Блауэс блум геблует хать, Шен фон дуфт унд ангезихт, Унд эр хейст фергист мейн нихт. Дер фейльхен. Здесь все неверно. И выговор, и грамматика. Кроме того, вставлены русские слово «благодать» в рифму немецкому слову «hat», которое русские произносят как «хать». Но у тети Ани эти насмешки были добродушны и необидны. Она только советовала больше следить за выговором. Но возвращаюсь к рассказу. Итак, дядя Ваня стал женихом, и с невестой у него началась частая переписка. Все поздравляли дядю Ваню. Как вдруг, в начале мая, когда дядя Ваня уже собрался ехать в Петербург на брачный пир, грянул удар. Биржевой маклер Геруберг, отец Ольги Георгиевны, застрелился. А через несколько дней в Ригу пришли сведения, что он обанкротился, разорился от неудачной биржевой игры, оставил крупные долги, и у «дядиваниной» невесты нет ни гроша за душой. Все родные во главе с тетей Аней после нескольких собраний, которые проводились в бабушкиной комнате, решили, что это большое счастье, что дядя Ваня не успел жениться, а теперь жениться ему совершенно невозможно, так как у него средств для семейной жизни нет. Он и себя не может содержать, и у нее теперь нет ни копейки. Сама же собой Ольга Геруберг ничего не представляет: таких бедных перезрелых дев уродливой наружности и в Риге хоть пруд пруди, а дядя Ваня мог бы выбрать значительно лучшую невесту. Но оказывается, дядя Ваня недаром дрался на дуэлях и был корпорантом, он заявил, что поскольку он сделал предложение, он связан словом, и бросать свою невесту тогда, когда с ней слу– 405
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
чилось несчастье, он не намерен. Если она сама не вернет ему слово, он женится на ней. Все атаки родных, в которых особенно сильно раздавались возмущенные крики тети Ани, дядя Ваня спокойно, не повышая голоса, отразил. Одно время он перестал бывать у Белявских. В конце мая дядя Ваня уехал в Петербург, там летом женился на своей невесте и не вернулся в Ригу. Братья его жены нашли ему скромное место в Петербурге в страховом обществе «Россия». Дядя Ваня нанял небольшую квартирку в две комнаты на Васильевском острове и поселился в ней со своей женой на средства, которые он зарабатывал. С бабушкой он переписывался. Ольга Георгиевна, тетя Оля, как в дальнейшем я стал ее называть, оказалась не только образованной, но и умной женщиной, сумевшей вскоре наладить хорошие отношения со всеми родными мужа, в том числе и с тетей Аней, которая убедилась, что никакой материальной помощи от нее не требуется. И через несколько лет у них установились даже приятельские отношения. А Белявским нужно было решать другую проблему. Дело в том, что педагогическая деятельность в школах всех степеней и рангов определялась в то время сроком в 25 лет, после чего профессор или преподаватель должен был уходить в отставку, получив пенсию. Но по ходатайству Попечителя Учебного Округа преподаватель (в том числе и директор гимназии) мог быть оставлен еще на 5 лет, получая пенсию, а затем еще на 5 лет, и так далее без ограничения числа оставлений. Осенью 1901 года исполнялось 35 лет службы дяди Гули в Министерстве Народного Просвещения, куда он поступил в 1866 году. И он не знал, захочет ли Попечитель Рижского Учебного Округа, Шварц, предложить ему остаться на службе еще 5 лет и просить об этом министерство, где Боголепова уже не было, или не захочет, и тогда дяде Гуле придется уйти со службы и жить на пенсию. Дядя Гуля считал себя, несмотря на свой 61 год, вполне работоспособным и не хотел бросать работу; Шварц молчал, а заговорить первым дядя Гуля не хотел. Между тем, когда дядя 406 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
Гуля был в 1900 году в Петербурге, работая в Боголеповской комиссии, он там встретился со своим бывшим учеником по московской гимназии, князем Шаховским. Встреча была очень дружественная. Они встречались несколько раз. Князь Шаховской был в то время Начальником Главного Управления по делам печати. После возвращения дяди Гули в Ригу между ними возникла переписка, и князь Шаховской стал предлагать дяде Гуле перейти на работу к нему, в его Главное Управление на должность члена Совета по делам печати. Это была хорошая должность, выше, чем должность Директора Гимназии на один класс, должность IV класса, хорошо оплачиваемая, а к тому же, дядя Гуля сохранял пенсию за выслугу лет, которую он выслужил по Министерству Народного Просвещения. И вот, в мае месяце, поскольку учебный год кончался, Шварц молчал, а Шаховской торопил, дядя Гуля ответил на предложение Шаховского согласием. Конечно, в этом решении важную роль сыграла тетя Аня, с которой князь Шаховской успел познакомиться, и которой он понравился. К тому же, тетя Аня хотела уехать из Риги. От немецкого общества она отошла, а общество русских преподавателей она не любила. Ей хотелось переехать в крупный город, где можно вести более свободную жизнь по своему выбору. Своим решением уйти из гимназии и уехать из Риги Белявские решали и мою судьбу. Значит, и мне надо было переводиться в другую гимназию и уезжать в другой город. Конечно, этим городом мог быть для меня лишь Житомир, где жила и работала моя мать. Она была, конечно, в курсе дела. В мае месяце она прислала письмо, что надо хлопотать о моем переводе в Житомирскую вторую гимназию. В Житомире было две гимназии, первая и вторая. Первая – старая, существовавшая более полувека, где когда-то учился В. Г. Короленко, и вторая – только что преобразованная из прогимназии. Как раз в тот год, когда в Житомир приехал губернаторствовать Дунин-Борковский, который и отдал в эту гимназию своего младшего сына. Сейчас же вся губернская знать – 407
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
стала отдавать своих детей во вторую гимназию. Все стали ее хвалить, особенно ее директора, старичка Якова Матвеевича Гадзинского, противопоставляя его директору первой гимназии Антонюку, который считался грубым и мужланом. Вторая гимназия была небольшая, в ней не было параллельных классов и попасть в нее без протекции стало затруднительным. Конечно, Судзиловские надеялись на протекцию ДунинБорковского, который попросит принять меня, но и слово дяди Гули, известного педагога, за своего племянника должно иметь вес. И дядя Гуля, когда узнал, в какую гимназию меня хотят определить, написал письмо Гадзинскому, начинавшееся, как все официальные письма того времени, заголовком: «Ваше превосходительство, Милостивый Государь, Яков Матвеевич!». К письму он приложил мое переходное свидетельство в 4-й класс. А перешел я снова без экзаменов с наградой I-й степени, так как имел много пятерок: по Закону Божьему, по русскому языку (у Кутепова), по греческому (у Липеровского), по истории (у Липеровского), по географии (у Гутьяра). По остальным предметам были четверки. Был я в классе то третьим, то четвертым учеником. С одной стороны, мне жалко было оставлять гимназию, где я проучился 5 лет, всех так хорошо знал, где было так много товарищей и знакомых, учителя, которых я любил, Липеровский и Кузнецов. Но с другой стороны, меня тянуло в Житомир, к более простой и естественной обстановке, к матери, в любовь которой я верил. Житомир, как город, был мне симпатичен, в нем было теплее, чем в Риге, и поступление в новую гимназию было любопытно. Что я буду принят в гимназию, не вызывало у меня сомнений. Учебный год кончился. По указанию тети Ани я пошел попрощаться с учителями. Произошло это довольно быстро и сухо. По-видимому, я не производил на них особого впечатления. Только преподаватель Закона Божьего, священник Соколов, дал мне почему-то свою фотографию, где было изображено 408 –
Тетрадь четвертая. Глава XI. ПОСЛЕДНИЙ ГОД В РИГЕ
его заплывшее жиром, бессмысленное, с маленькими глазками лицо. Внизу фотографии он сделал подпись: «Священник Соколов». Долгое время лежала у меня эта ненужная карточка, покуда куда-то не исчезла. Надо было подумать о том, как меня доставить в Житомир. Конечно, никто из родных и не думал со мной ехать или когонибудь нанять в провожатые. Мне было 12 лет. Только дали телеграмму Женечке Гладыревской в Гриву, чтобы она встретила меня в Двинске. Она это сделала и посадила меня на поезд, шедший в Бердичев, где меня встретила мама. Поездка продолжалась более двух суток, но я ведь был опытный и благоразумный мальчик, и все прошло благополучно. И я не потерялся, и вещи не были потеряны. Так было покончено с Ригой. Прощание с родными в Риге прошло быстро и гладко. Тетя Аня заставила меня пойти проститься с Эккардтами. Я пошел, но дядю и старших кузенов дома не застал, поцеловал ручку тети Hedwig, простился с Hebs и через 10 минут ушел. И с тетей Эльзой простился без лишних слов. Дядя Гуля простился со мной сердечно и подарил мне свои книги с автографами: «Теорию словесности» и «Русскую грамматику». Бабушка была тоже ласкова и подарила полдюжины носков. Тетя Аня поцеловала меня на дорогу, похвалила, что я был хороший мальчик, и она об этом напишет маме, и дала мне на дорогу кучу наставлений, как надо вести себя в поезде. На вокзал меня проводила тетя Аня и усадила в вагон. Так кончился рижский период моей жизни. Что дал мне мой рижский период? Я жил в семье, где я мог бы учиться музыке. Я любил пение, у меня был слух, но меня музыке не учили. Я мог бы в совершенстве выучиться говорить по-немецки, но тетя Аня и Эльза говорили со мной по-русски, а с бабушкой я говорил мало и то, постоянно съезжая на русский язык. Я любил читать, но моим чтением никто не руководил, и я читал случайные книги. – 409
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Я мог бы бывать на воздухе, заниматься гимнастикой, но за этим никто не только не следил, но физические занятия мне постоянно запрещали и ограничивали. И здоровье мое не укреплялось. Я мог бы иметь товарищей и гостей, но никто не заботился о моем обществе, меня никуда не пускали и ко мне никого не приглашали. Меня не обижали, но и особенной ласки и теплоты я не видел, а ведь мне было 10-12 лет, и я жил без отца и без матери. Я получал мало удовольствий и развлечений, никогда не покупали мне конфет или пирожных, за все время был один раз в театре с кухаркой на каком-то дурацком представлении. Меня кормили, давали кров и возможность учиться. Вот и все. И я уехал из Риги сытым, одетым и перешедшим с наградой в 4-й класс, но равнодушным. Ригу я не жалел. Я думал только о будущем, о жизни в Житомире.
410 –
Тетрадь пятая Главы XII – XIII
Тетрадь пятая Глава XII. Житомирская гимназия . . . . . . . . . . 3 Содержание: Снова в Житомире. Хождение в собор. Новые учебные заведения. Знакомство с Житомирской 2-й гимназией. Утренняя молитва. Книги, тетради, «подстрочники». С. Е. Базилевич, Н. Л. Колтуновский, К. Э. Фукс, В. В. Гюгнен, А. И. Клименко. Поведение учеников на уроках А. И. Клименко. Гимназическая администрация. Мои товарищи по 4-му классу. Плата за право учения.
Глава XIII. Житомирский быт . . . . . . . . . . . . 21 Содержание: Цены и продукты. Еврейский быт. Еврейские праздники. Еврейские обряды. Их положение среди христиан. Мое отношение к религии. Цыгане. Житомирский театр. В первый раз в опере.
Глава XII житомирская гимназия Приехал я в Житомир в конце мая. Стояли жаркие дни. Какой хороший климат в этом городе! Летом жарко, дожди сильные и теплые, они не моросят из безнадежно серого неба, как в Риге. А ночи темные, с яркими звездами. Зимой снега много, он не тает, а лежит белый, сугробами, а не мокрой, грязной серой кашей, как в Риге. Как прекрасна весна, когда цветет сирень и белая акация! А цветет она на всех улицах, во всех усадьбах. Весь город полон аромата. Мама встретила меня на вокзале и привезла на новую квартиру при лавке на Cенной площади. Я удивился новому дому: он был кирпичным, красного цвета. Это был единственный кирпичный дом на площади, кругом стояли лишь белые мазанки. Отдельный маленький дворик был замощен, а у внутреннего забора было посажено девять фруктовых деревьев – сливы, яблоки, груши. Тихенький Ваня был здоров и играл в садике на кучке привезенного песка. Под кухонным крыльцом, выходившим во двор, жила пара кроликов. По замыслу мамы, кролики должны были размножаться и давать вкусную пищу, на самом же деле, они только обгладывали и губили фруктовые деревья, когда их выпускали на двор погулять. – 413
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
У Судзиловских я застал все по-старому. Тетя Варя уже выздоровела, садик был в цветущем состоянии. Мама к этому времени вела самостоятельное хозяйство, варила обед. Петр торговал в лавке и делал черновую работу. У мамы уже составился небольшой круг знакомств. Во-первых, это была сиделица винной лавки на Вильской улице, недалеко от квартиры Судзиловских, Мария Ивановна Сольская. Она жила с мужем, отставным подполковником, с двумя дочерьми, Машей и Люсей, девочками 9-ти и 10-ти лет, которые подготовлялись к поступлению в женскую гимназию, и со своей сестрой, Ольгой Ивановной Кушиной, которая фактически ведала лавкой. Сама М. И. Сольская была больна туберкулезом, и ни к какой работе не была пригодна, но считалась сиделицей. Во-вторых, я познакомился с семьей бывшей сиделицы, маминой предшественницы, Чеботаревой. Это была какая-то неудачница. Полька по национальности, акушерка по профессии, некрасивая и мужчинообразная, она в свое время вышла за казачьего офицера Чеботарева, который вскоре ее бросил, наградив двумя детьми, дочерью Августой, которая была на год старше меня, и сыном Иваном, моим ровесником. Познакомила меня мама и с третьей семьей, семьей своего начальства, Помощника Окружного Надзирателя, Василия Григорьевича Кравченко, у которого был сын Миша, на год моложе меня. И Чеботарев, и Кравченко учились во 2-й гимназии, куда я должен был поступить, но на один класс моложе: оба они перешли в 3-й класс. Таким образом, я сразу нашел общество. Сольские и Чеботаревы бывали у нас, а мы у них. С Иваном Чеботаревым я ходил по городу, с девочками я играл в разные домашние игры. Раза два я ходил гулять по городу и с Мишей Кравченко и его отцом. Отец Кравченко был очень интересный человек. Бывший офицер, он перешел служить в акциз, где служба хорошо оплачивалась. Это делали многие. Но главной причиной ухода на более свободную работу были его убеждения, он был националистом-украинцем. 414 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Я впервые узнал, что есть люди, которые называют себя украинцами: из истории Карамзина и других книг я этого не вычитывал. Я знал, что русских можно делить, и то не всех, а только крес тьян, на великороссов, малороссов и белорусов, но все они были одним народом, одной русской национальностью, говорящей на одном языке, но с небольшими различиями в произношении и наречии. Но литературный язык у всех был один, русский, на котором написаны произведения наших великих писателей, и великоросса Пушкина, и малоросса Гоголя. Только необразованные люди, малограмотные, не умели говорить литературным языком, и говорили на малорусском и белорусском наречии. Я считал, что образованному человеку стыдно говорить на таких наречиях и с таким выговором. А тут, на мое удивление, оказался образованный человек, который считает себя малороссом, да и называет себя, почемуто, иначе, украинцем. Я не понимал, зачем это нужно. Разве не прекрасно быть и чувствовать себя русским? И разве кто-нибудь изгоняет малороссов из русской национальности, разве их обижают, оскорбляют или лишают прав, которыми пользуются русские? Нет, у всех, будь он великоросс или малоросс, одинаковые права. И сами малороссийские крестьяне, говорящие на малороссийском наречии (или языке) называют себя русскими. Ведь русскими же! И это не только в России, но и в Австрии (Галиции). И это понятно, ведь у великороссов и малороссов – общая история, общее прошлое – древнее Русское государство со столицей Киевом – «матерью городов русских». Чья это столица, какого народа, русского или украинского? Все литературные, все исторические памятники говорят, что киевляне считали себя русскими. И в первой летописи мы читаем заглавие: «Повесть временных лет, откуда есть пошла Русская земля, и кто в Киеве нача первый княжити, и откуда Русская земля стала есть». Не было тогда никаких украинцев. Откуда же они взялись? Это результат татарского нашествия, которое позволило Лит– 415
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ве и Польше оторвать себе исконные русские земли и сделать их своей окраиной (Украиной). Но прошли эти годы несчастья, так не лучше ли и великороссам, и малороссам, и белорусам слиться воедино, в одно огромное русское людское море, чтобы общими усилиями дружно работать над повышением русской культуры, богатства, русского могущества, русского государства. Так думал я тогда, так как я любил Россию. Но В. Г. Кравченко был очень тактичен, со мной всегда говорил по-русски, которым он владел прекрасно. Это мама мне сказала, что он считает себя не русским, а украинцем, да дома у него я иногда слышал, как он говорил некоторые фразы с женой и кухаркой хоть и понятно, но по-особому. Василий Григорьевич был добрый человек, очень любящий своего единственного сына, которому он и подбирал подходя щую, по его мнению, компанию. Поэтому он приглашал меня к себе, и мы раза два ходили втроем гулять за город, на тетеревские «кручи», к «Голове Чацкого» и в прочие замечательные места. Помню, как на одной из прогулок он страшно перепугался из-за меня. Мы втроем шли по высокому правому берегу Тете рева за городом. Берег возвышался над рекой террасами с обрывами, причем каждый обрыв возвышался над другим метров на 30–40. Мы гуляли наверху по зеленому лугу с множеством цветов, кустов и деревьев, тут же начинались бескрайние поля. Мы собирали цветы. И вдруг я слышу душераздирающий крик. – Стойте, остановитесь, стойте! Кричал В. Г. Кравченко. Я инстинктивно остановился и уставился на него. Он был бледен, лицо его выражало смертель ный испуг. – Идите спокойно ко мне, – строго сказал он, подбегая ко мне. Я пошел к нему. Пройдя несколько шагов, я понял, в чем дело. Я, бегая и собирая цветы, не заметил, что бегу над самой пропастью, и что тонкий слой земли подо мной может осыпаться, и я упаду вниз. Моя гибель была бы неминуема. 416 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
В. Г. Кравченко прожил довольно долгую жизнь. В советское время он заведовал житомирским областным музеем. Но, главным образом, я проводил время дома, часто играл с Ваней. Конечно, организатором игр был я. На своем дворике мы играли в трамвай, бегая из угла в угол и скрываясь за углами дома на «конечных станциях» так, чтобы не было видно друг друга. Затем выбегали из-за углов так, чтобы вовремя встретиться на «разъезде». Играли мы и дома в «историю». У каждого из нас была карта «страны» с различными городами, а затем мы начинали воевать друг с другом. А для этого брали колоду карт; у одного была черная масть, а у другого красная. Число карт у каждого равнялось числу «городов», которые принадлежали его стране. Затем все карты смешивались и мы вытягивали карту, и, в зависимости от цвета карты, определяли победителя и отнимали у побежденного город. Продолжали до тех пор, пока какая-либо страна не побеждала другую. Иногда мы варьировали игру и устраивали «княжескую междоусобицу», чему я начитался у Карамзина, и борьбу за «великокняжеский престол». Игра шла тоже путем расчерчивания карт вымышленной страны и вытягивания игральной карты. Мама привезла с собой «Ниву» за два года, которую мы выписывали еще в Торенсберге, с полным собранием сочинений Тургенева и Григоровича, и я зачитывался романами того и другого. Особенно мне нравились романы Тургенева, и скоро я их знал довольно хорошо. В Житомире мама, можно сказать, на последние гроши, стала опять выписывать «Ниву». В тот год приложениями были сочинения Лескова, Жуковского и Горбунова. Погода тем летом стояла прекрасная. Скоро город я знал хорошо. В центре по улицам стояли каменные дома с магазинами, а в остальном городе по сторонам довольно широких улиц тянулись большие деревянные заборы, за которыми росли фруктовые деревья. Большинство одноэтажных домов стояло внутри двора, а поэтому в Житомире место жительства определялось не номером дома, а номером усадьбы. – 417
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Недалеко от нас, за четыре квартала (хотя кварталы были очень длинные), на большой площадке Илларионовской улицы, строились два большие каменные здания. Одно трехэтажное, другое двухэтажное, причем одно с церковным куполом над частью дома. Это строили корпуса для Волынской Духовной Семинарии, которая с наступающего учебного года переезжала в Житомир из уездного города Кременца, где она помещалась в здании старинного Кременецкого Лицея, основанного в 16-м веке князьями Острожскими. Кременецкий Лицей был закрыт еще в 1831 году после польского восстания, так как являлся польским учебным заведением. Его замечательная библиотека, главным образом, на латинском и польском языках, была переведена в Киев и послужила основой для открывшегося в 1834 году Университета Святого Владимира. Опустевшее кременецкое здание было отдано под православную семинарию, которую тогда основали на Волыни для подготовки православных священников и борьбы с униатством. Теперь эту семинарию переводили в Житомир. Каждое воскресенье у меня было особое развлечение: к 9-ти часам утра я уходил в собор, где должен был служить архиерей. «Новый» православный собор, довольно большой, но несколько своеобразный, униатской архитектуры, с острыми углами крыши, стоял в центре города на Соборной улице, окруженный небольшим сквером. Собор был построен в 80-е годы прошлого столетия, но по чертежам 1753 года, то есть времен польского владычества, когда предполагалась постройка униатского собора. Этот собор каким-то образом уцелел в войне 1941–1945 годов и существует до сих пор. Во внутреннем его убранстве характерно устройство высокой кафедры у одной из колонн подобно кафедрам в католических соборах. С этой кафедры говорились проповеди. В России и в левобережных украинских церквях таких кафедр нет, как и в других православных церквях вообще, где 418 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
проповедь произносится не с кафедр, а с амвона. В архитектуре Житомирского cобора явно сквозило влияние католицизма. В то время Житомирским архиереем был глубокий старик, архиепископ Модест, который летом уезжал в подведомственную ему Почаевскую лавру, монастырь близ Кременца. Эта лавра существует до сих пор. А тогда возле нее в нескольких километрах проходила австрийская граница, на которой на виду у лавры был построен униатский монастырь. Так два монастыря соперничали друг с другом, привлекая к себе ежегодно десятки тысяч богомольцев. В Почаевскую лавру богомольцы шли пешком отовсюду, даже из Сибири, так как в лавре находилась «чудотворная» икона Божьей Матери, то есть такая, от поклонения которой могло произойти чудо, главным образом, внезапное исцеление от всяких болезней. Когда архиепископ Волынский и Житомирский уезжал в Почаев, в Житомире оставался его помощник, викарный архиерей, епископ Владимиро-Волынский Паисий, маленький худенький старичок, никогда не говоривший ни речей, ни проповедей. По воскресеньям Паисий служил в соборе, и я с удовольствием наблюдал всю торжественность архиерейского богослужения, которая в настоящее время сохранилась лишь на Западной Украине и Западной Белоруссии, да, пожалуй, еще в Москве, при служении патриарха. Даже в Киеве былой торжественности нет. Торжество начиналось с того, что звонарь с колокольни еще вдалеке должен заметить ехавшую к собору архиерейскую карету. Узнать ее было не трудно, так как, кроме архиерея, карет не было ни у кого. Кареты были лишь у одного предпринимателя, который давал их напрокат под свадьбы. Когда звонарь замечал карету, он поднимал невероятный перезвон, звонил во все колокола, часто и громко, так что слышно было чуть ли не в полгороде. Все священники, а их должно быть не меньше четырех, один из них в полном облачении и с крестом в руке, три диакона и два иподиакона спешили – 419
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
к соборным дверям встречать архиерея. Тут же собиралась толпа зрителей. Карета останавливалась, иподиаконы бросались к ней и под руки высаживали архиерея, который крестил и благословлял всех окружающих. Затем иподиаконы вели архиерея под руки по ступенькам на паперть и через широко раскрытую дверь вводили в собор, где его у входа встречали священники и диаконы, а младший из священников, который был в полном облачении, давал архиерею целовать крест. Архиерей становился на амвон посреди церкви и начинался чин облачения архиерея. Делалось это очень медленно под чтение на клиросе священных книг. Иподиаконы снимали с архиерея рясу, в которой он приехал, и одевали лиловую мантию, а через некоторое время, сняв мантию, одевали церковное облачение, ризу, митру, давали посох, которые по очереди подносили церковные служители. Все это выносилось из алтаря в сопровождении иподиаконов. Затем выходили священники и диаконы из алтаря в полном облачении, и священники становились попарно друг против друга, а диаконы за спиной у архиерея. На клиросе читались вслух «часы». Когда облачение было закончено, заканчивалось чтение «часов», священники поочередно уходили в алтарь, «царские врата» отворялись, и старший священник начинал литургию. После ряда молитвословий, когда все священники уже были в алтаре, начинался «малый выход» всех священников и диаконов, которые окружали архиерея и с пением «Святый Боже» уводили его в алтарь. В обедне главную роль играли диаконы, провозглашавшие различные молитвенные возгласы. Старший соборный диакон назывался протодиакон, и должен был иметь глубокий бас. Житомирский соборный протодиакон уезжал с архиепископом Модестом, и летом главную роль играл второй диакон, тоже обладавший красивым сильным басом. 420 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Я с удовольствием слушал диаконские голоса и наблюдал за их торжественными выходами и всем ходом службы, который я хорошо знал, так как только что в 3-м классе выучил порядок богослужения. Пел архиерейский хор. Хор, состоявший из мальчиков и взрослых мужчин, был очень хорош. Я заметил разницу в обычных церковных напевах между Ригой и Житомиром. Обычное, так называемое обиходное, пение в Житомире было более широким, всегда применялась более широкая четырехголосная гармония. Мне она гораздо больше нравилась. Красиво звучала альтовая партия, которую я хорошо отличал. Позднее я узнал, что на Украине в церквях пели «киевским лаврским напевом», построенным, как и все украинские пес ни, на широкой гармонии. Киевский напев значительно лучше московского церковного напева, которым пели в Риге. В соответствующих местах богослужения хор пел и концертные вещи духовного содержания, принадлежащие Чайковскому, Бортнянскому, Гречанинову, Лядову, Архангельскому и многим другим замечательным композиторам. Я заслушивался. Наш рижский церковный гимназический хор имел бедный репертуар и пел нестройно. Житомирский хор пел полным голосом. Я удивлялся, какие высокие и сильные голоса у мальчиков. Подойдя ближе к клирос у, где помещался хор человек в сорок, я увидел, что дирижирует им пожилой священник страшного вида, с огромными глазами, прямым крупным носом, брюнет высокого роста, настоящий цыган. Я не видел раньше таких лиц. Потом я заметил, что на Украине встречаются подобные красавцы, черные, с орлиным носом и темными глазами, и что вообще украинский тип ярче и красочнее, чем рижский или пензенский. Регент был не только страшного вида, но и вел себя свирепо. Во время пения устрашающе смотрел на хористов, и ошибавшийся певец очень часто тут же получал возмездие. Если это мальчик, то – подзатыльник или – 421
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
рывок за ухо, если взрослый – то следовал удар камертоном по нотам и слышался придушенный шепот с неприятной характеристикой. Но пели, надо сказать, хорошо, стройно, звучно. Дисциплина в хоре была великолепная, не то что в рижском гимназическом, где во время службы могли слышаться разговоры, а иногда и смех. Соборные хористы, в том числе мальчики, получали зарплату. А так как хор часто пел на венчании или других торжествах, то заработки, особенно для детей, были неплохие. Фамилия священника-регента была Кващевский. Гуляя по городу, я встречал местных гимназистов и заметил, что житомирская гимназическая форма отличается от рижской. В Риге гимназисты носили серую двубортную куртку, здесь темно-серую, почти черную, однобортную. В Риге на куртке не было пуговиц, здесь же были нашиты три небольшие серебряные пуговицы. А главное, у рижских гимназистов на фуражке было три белых канта, а у житомирских только два. Почему был такой разнобой, я не знаю. Думаю, что темный цвет куртки и отсутствие белого канта, а также однобортность куртки вызваны были экономическими причинами, такая одежда была несколько дешевле, носилась дольше. И действительно, состав житомирских гимназистов был беднее рижских, среди которых преобладали дети купцов, зажиточных лиц свободных профессий и крупных чиновников. В Житомире все были беднее. Так я проводил лето. В июле месяце к Судзиловским приехал погостить племянник тети Вари и мамы, Петя Богословский, студент Екатеринославского Высшего Горного Училища, тот самый, который приезжал в Вологду, когда мы там были. Прошло с тех пор пять лет, но училище он не закончил. Он жил в очень трудных условиях, так как должен был сам себя содержать, ведь он был круглым сиротой. Он и приехал к Судзиловским, чтобы подкормиться летом. Было ему уже 26 лет. Я был рад его приезду, он был веселого нрава. Каждый день он ходил на реку купаться и несколько раз брал меня с собой. 422 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Тетерев был мелководной рекой. Несколько лет назад плотину прорвало. Когда плотина существовала, Тетерев был полноводен. Но плотину город не хотел чинить, и Тетерев обмелел. Против разрушенной плотины на сельском (правом) берегу Тетерева стояла большая полуразрушенная заброшенная мельница. Эта мельница послужила прототипом для описания загородного разрушенного дома, где жили воры и босяки, в рассказе В. Г. Короленко «Записки моего современника». Ведь свое детство Короленко провел в Житомире. Все же, выше бывшей плотины были более глубокие места, там стояли купальни. Купаться с берега у города было запрещено. Вода в купальнях была глубины метров в 1,5, любители поплавать могли выплывать из купален, но это мало кто делал, так как выплывавший попадал на мелкие места, где плавать было неинтересно. Но и в купальне можно было плавать. Пете было строго-настрого приказано не учить меня плавать, а сам я не смог сообразить, в чем идея держания человека на воде. Только потом я понял, что идея в движении, что нельзя плыть на месте, а надо двигаться вперед, разбрасывая перед собой воду. Иногда, по вечерам, мы с Петей гуляли. Хотя Житомир стоит на высоком и сухом месте, но почва глинистая, и поэтому в некоторых местах города на территории усадеб никогда не просыхали болота. В этих болотах жило невероятное количество лягушек. Вечером они подымали могучее кваканье, которое было слышно на несколько кварталов. Таких мест было 3-5 в городе. В этом году в школьной жизни Житомира происходили события: впервые открывалась частная женская гимназия по программе женских министерских гимназий. Открывала гимназию учительница Овсянникова. Хотя в этом году открывались лишь первые четыре класса, гимназия заняла сразу же привилегированное положение, так как программа женских министерских гимназий была несколько шире, чем Мариинских, то есть ведомства Императрицы Марии, особенно по математике, и было 8 классов, в то время, как в Мариинских гимназиях было лишь 7. – 423
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Частные женские гимназии разделялись на две группы: с правами и без прав. Это значило, что окончание гимназии с правом давало звание домашней учительницы, возможность занимать должность классных дам и право на поступление на Высшие женские курсы. Гимназии же без прав ничего этого не давали. Конечно, все частные учредительницы стремились получить для своих гимназий права, что зависело от Министерства Народного Просвещения и являлось актом доверия к учредительнице, но в «черте еврейской оседлости» и в таком городе, как Житомир, где большинство жителей евреи, там этот вопрос имел другую сторону. Если гимназия получала права, то она была обязана подчиняться всем указаниям Министерства, наряду с казенными гимназиями, в вопросе о назначении преподавателей и в вопросах методики и учебного плана, а главное, в вопросе о норме для евреев. В черте еврейской оседлости в гимназии с правами могло быть только 10% учениц-евреек, а в бесправной – сколько угодно. Учредительница гимназии была вынуждена все же смотреть на нее, как на предприятие, которое должно давать доход, оно должно быть рентабельным. И вот, так как евреек при гимназии с правами более 10% нельзя было принимать, она могла оказаться с таким незначительным числом учениц, что гимназия стала бы приносить убыток, в то время как в бесправной гимназии учениц, главным образом евреек, было бы полно, а поэтому и гимназия приносила бы доход. Овсянникова все же просила о предоставлении ей прав. И ее гимназия получила права. Русская интеллигенция охотно определяла своих дочерей в гимназию Овсянниковой, которая обещала, и действительно пригласила лучших учителей города. Для гимназисток овсянниковской гимназии был установлен особый цвет форменного платья, темно-красный, бордовый, в отличие от обычного цвета, темнокоричневого, который носили все мариинские гимназистки. 424 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Так как в этом году переводилась в Житомир духовная семинария, то общее количество учащихся и учителей значительно увеличивалось. С августа на улицах Житомира появились учащиеся православной духовной семинарии. Сразу бросилась в глаза колоссальная разница между семинаристами католической и православной семинарий. Семинаристы-католики носили духовный костюм, длинные сутаны, как ксендзы, и были подчинены суровому монашескому режиму. Это были взрослые юноши, появлявшиеся на улицах лишь во время прогулки всем классом. Они выходили парами человек по пятьдесят, шли, опустив глаза, и разговаривая лишь друг с другом. Католического семинариста на улице в одиночку встретить было нельзя. Даже к родителям, родственникам и знакомым этих семинаристов отпускали всегда вдвоем, чтобы каждый был всегда под слежкой. Таким образом, католический семинарист никогда не оставался без надзора в течение нескольких лет. Это воспитывало характер и умение владеть собой. Православные семинаристы были их полной противоположностью. Они претендовали на положение неотразимых кавалеров в городе. С гимназистами они сразу же вступили в непримиримую конкуренцию, получив в духовной и мещанской среде несомненное преимущество, так как являлись подлинными женихами. Ведь после окончания семинарии им необходимо было для получения места священника предварительно жениться. Православные семинаристы носили сюртуки с золотыми пуговицами и фуражку с красными кантами. В двух старших классах семинаристы назывались студентами. На улицах они появлялись в окружении всевозможных девиц и вели себя совершенно посветски, оживленно и непринужденно. Получалось это различие между семинаристами оттого, что в то время, как католическая семинария имела одно специальное назначение – готовить ксендзов, православная семинария не только готовила священников, но была просто учебным – 425
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
заведением, где обучались дети священников, которые вовсе не были склонны быть священниками и для которых духовная семинария была обычным средним учебным заведением, дававшим, хотя и ограниченное, право на поступление в высшее учебное заведение. Наступил август. Я пошел в канцелярию второй гимназии и узнал, что я в гимназию принят. Мне наскучило ходить по городу без дела, и я с нетерпением ждал начала учебного года. К моему огорчению, я узнал, что занятия начинаются не 16-го августа, как это было в Риге, а лишь 26-го, на десять дней позже. Узнал я также, что в четвертом классе греческого языка не будет. Оказывается, реформа учебной программы средней школы, начатая при Боголепове, продолжалась. После смерти Боголепова Министром Народного Просвещения был назначен генерал Ванновский. Правительственные сферы считали, что он на посту председателя комиссии по изучению положения в высшей школе достаточно ознакомился с ее состоянием, а вместе с тем, будучи военным, сумеет навести в ней порядок и дисциплину. Административный же опыт у него был, так как он долгое время при Александре III был Военным Министром. В мае 1901 года Министр Ванновский организовал новую комиссию по реформе средней школы, которая выработала «Временные правила», утвержденные Императором. Эти «Временные правила» были не менее радикальны, чем те, которые хотела при Боголепове провести комиссия Яновского. С начала 1901/1902 учебного года в первых двух классах гимназии прекращалось преподавание латинского языка, а в 3-м и 4-м – греческого. Старшие классы продолжали идти по старой программе. В 1-м и 2-м классах вводилось преподавание русской истории и природоведение (или, как иначе называли тогда этот предмет, естественной истории), где в популярной форме давалось знакомство с зоологией и ботаникой, животным и растительным миром. Я был огорчен, что греческий язык был отменен, так как, как я уже писал, я полюбил этот предмет. 426 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
26-го августа я явился в гимназию, красивое белое трехэтажное каменное здание на Пушкинской улице близ красивого бульвара. Теперь (1956 г.) в этом здании помещается Педагогический институт. Неожиданностью для меня было то обстоятельство, что гимназия, то есть учебное заведение, занимало собственно два этажа, а на третьем – верхнем – помещались лишь церковь и гимназический пансион. Таких пансионов в Риге не было. Оказывается, во вторую житомирскую гимназию можно было отдавать мальчиков не только учиться, но и жить в ней на полном пансионе. На третьем этаже были дортуары-спальни, комнаты для занятий. С учениками младших трех классов жил вместе их репетитор, тоже гимназист одного из старших классов, который должен был следить за их поведением и учением, а за это получал полный пансион бесплатно. Конечно, на эту должность находилось много желающих из числа бедных гимназистов, и выбирали на нее только хороших учеников. В пансионе были и воспитатели из числа гимназических педагогов, которые по очереди дежурили в пансионе. Особое наблюдение за пансионом было возложено на инспектора гимназии. В мое время этот пансион был уже на закате, с каждым годом в нем было все меньше пансионеров, а летом 1909 года его совсем закрыли. Формально закрыли потому, что гимназия расширялась, учреждались параллельные классы, не хватало места. Но я думаю, что для гимназического начальства пансион был неприятной обузой, от которой оно постаралось отделаться. Когда утром 26-го августа гимназисты собрались, было объявлено, что на 10 часов утра в церкви назначен молебен. Я решил тотчас же поступить в церковный хор и пошел разыскивать регента. Регентом оказался помощник классного наставника Лука Романович Бычковский или просто «Лукашка», как его называли гимназисты, он был человеком средних лет из духовных семинаристов. Он сейчас же принял меня в хор. Перед молебном была назначена спевка. Хор был меньше, чем в Александровской гимназии, гораздо сильней по голосам и стройности. Пели киевским (печерским) напевом. Альтов, – 427
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
к которым я присоединился, было всего шесть, но трое из них были солистами, прекрасно читали ноты. Это были: Сокольницкий, ученик 6-го класса, Кващевский, ученик 4-го класса, сын архиерейского регента, и Андреевский, ученик 3-го класса, обладавший красивым высоким альтом. Все они пели в хоре уже по 3–4 года. Сокольницкий был к тому же музыкант, пианист. У Кващевского оказался очень сильный альт. К тому же, он прекрасно знал весь духовный репертуар, познакомившись с ним у своего отца-регента архиерейского хора. Сокольницкий встретил меня с презрением, как новичка, а Кващевский и Андреевский дружески. На репетиции я старался петь громко, чтобы показать, что у меня есть и голос, и знание. После спевки Кващевский и Андреевский отнеслись ко мне как к равному, но Сокольницкий продолжал меня не замечать. Я увидел, что в этом хоре солистом мне не быть. Гимназическая церковь была низенькая, в обыкновенном этаже, занимая четыре комнаты подряд. Вдоль всей церкви шел коридор. По другую сторону коридора находился пансион. Убранство церкви было значительно беднее, чем в Александровской гимназии. Иконостас был коричневый. После молебна мы выбежали на двор. Гимназического городка во дворе не было, посредине двора лишь почему-то лежало огромное бревно, с которого гимназисты тотчас же начали сталкивать друг друга. Но самый двор был большой, больше, чем в Рижской гимназии. В дальнем углу двора стоял одноэтажный каменный флигель: там находился лазарет для больных пансионеров. За флигелем был разбит фруктовый сад, неизменный элемент житомирских усадеб. Этот сад принадлежал Директору, квартира которого находилась в первом этаже гимназического здания. Вход в сад гимназистам был запрещен. Раздался звон на занятия. Звонок был электрический. Это был прогресс по сравнению с Александровской гимназией, где швейцар звонил в обыкновенный ручной колокол. 428 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Гимназисты бросились в классы. Все классы помещались на втором этаже. Коридор был широкий, метров в 5 шириной, в два раза шире, чем в Риге. Лестниц на второй этаж было две: одна парадная в центре, которая вела через коридор в актовый зал, довольно большой, мест на 500–600, окна выходили на улицу. Направо и налево от зала было расположено по два класса. По другую сторону коридора было тоже два класса. Наконец, два класса было еще в поперечном коридоре на боковой стороне здания. На другой боковой стороне была вторая лестница, по которой поднимались гимназисты, так как по парадной лестнице ходить им было запрещено. Начиная от лестницы, по которой поднимались гимназисты, шли классы в порядке номеров: 1-й, 2-й, 3-й. По другую сторону зала были 4-й, 5-й, 6-й классы, а в коротком поперечном коридоре 7-й и 8-й. На первом этаже была гимназическая раздевалка, помещавшаяся около лестницы, ведущей вверх, затем буфет (чего не было в Риге), а с окнами во двор кухня и большая столовая пансиона, в которой и все приходящие гимназисты могли получать завтраки. В первом же этаже под коротким коридором помещалась довольно скромная квартира директора, не то, что в Риге. Через главный вход входили преподаватели, возле него была учительская комната, кабинет директора и канцелярия, а также небольшой физический кабинет, где занятия почти никогда не велись, а стояли лишь физические приборы. По правилам Житомирской гимназии первые уроки были всего по четверти часа. Преподаватель успевал лишь войти и объявить, какие нужно купить учебники и что нужно принести к следующему занятию. Я так жаждал начала занятий, что такие короткие уроки меня огорчили. Это правило коротких уроков было бессмысленно уже потому, что в первый день приходили на урок лишь пять преподавателей (по числу уроков), между тем предметов было больше. В 4-м классе проходили 8 предметов. Следовательно, некоторым преподавателям все равно приходилось начинать с полного часа. – 429
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Выходя из гимназии, я купил себе новый герб на фуражку: два серебряных лавровых трилистника, а между ними серебряные буквы: «Ж2Г». Я был очень рад, что гимназия имела номер, как воинская часть. Я тогда не понимал, что иметь шефское название было почетнее, только позже я узнал про это. Итак, учебный год начался. С 27 августа в гимназии начались регулярные занятия. Как и в Риге, занятия начинались в 8 часов 40 минут утра общей молитвой в актовом зале. Вышел я из дому рано, так как идти приходилось километра три, мы жили на самой окраине города, Сенной площади, теперь уже застроенной, а гимназия находилась, хоть и не на окраине, но все-таки в противоположном конце. Подходя к гимназии, я услышал колокольный звон. Что это? Как будто в том направлении, откуда он слышался, церкви не было. Подходя ближе, я убедился, что в колокол звонят в гимназии. Услышал я и другой звон, который несся из ограды 1-й гимназии, расположенной невдалеке от моей, второй. Оказывается, у каждой гимназии была своя колокольня, где за 20 минут до начала занятий начинали звонить в большой колокол однообразным монотонным католическим звоном. Я был очень удивлен этим, ни в Риге, ни в Митаве никакого звона не было. Потом, читая «Записки моего современника» Короленко, я узнал, что и в Ровенской гимназии в 60-х годах тоже звонили. По-видимому, это правило было во всем Юго-Западном крае и перешло от польских школ, когда край принадлежал Польше, которые учреждались при католических монастырях, и учеников на учебные занятия созывали так же, как созывали прихожан на богослужение. Скоро я к звону привык, и он помогал мне определять своевременность прихода. Если звон прекращался, а я еще был на улице, значит, я опоздал. Мне только не нравился самый характер звона, унылый, тоскливый и однообразный: ведь в костелах висит один колокол, в них не слышно веселых и приветливых русских перезвонов. 430 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
В 8 часов 40 минут служитель запирал входные двери бокового входа, через который гимназисты входили в раздевалки, и опоздавшие должны были идти через главный вход, где, войдя, попадали прямо в объятия подкараулившего их там помощника классного наставника, который записывал опоздавших. Список их передавал инспектору, раздававшему опоздавшим всякие наказания: оставление после занятий «без обеда», то есть пребывание в гимназии после занятий лишнего часа или даже двух в пустом классе, который иногда даже запирался, или запись в дневнике. Ее нужно было показать родителям. Самым мягким наказанием был строгий выговор, с которым инспектор обращался к опоздавшим гимназистам, выстроенным перед ним после окончания занятий в коридоре перед инспекторским кабинетом. В 8 часов 40 минут раздавался звонок, по которому только православные, а не все ученики, как в Риге, должны были собираться в актовом зале. Шли туда не строем, как это делалось в Риге, а одиночным порядком, но в зале становились рядами, младшие классы впереди. Классов было всего девять, включая приготовительный, а в каждом классе было по двадцать человек православных, так что в зале собиралось не более 180 человек, то есть почти втрое меньше, чем в Риге. В ряды становились быстро и бесшумно, затем входил инспектор, Петр Александрович Ящинский, человек лет пятидесяти, небольшого роста, коренастый, но с удивительно красивой, не по росту большой головой с замечательной вьющейся седой шевелюрой, и священник Шаворский, молодой человек, брюнет, очень красивый с вьющимися локонами. Появление на утренней молитве священника было для меня новостью. В Риге толстый Соловьев никогда не бывал на утренней молитве. «Новостью» было и то, что на молитве читали Евангелие. Молитва начиналась пением «Отче наш», пели все, дирижировал Лука Романович Бычковский. Затем священ– 431
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ник читал отрывок из Евангелия, который по духовному календарю полагалось читать в данный день. Чтение заканчивалось пением молитвы за Царя и Отечество «Спаси Господи». После окончания молитвы ученики тихо и спокойно расходились под внимательным взором инспектора, стоявшего в дверном проходе. А так как по другую сторону выходных дверей стоял помощник классного наставника, выход из зала в коридор проходил весьма чинно. Ученики расходились по классам, где уже находились неправославные гимназисты. В 8 часов 58 минут раздавался первый звонок, а через две минуты, ровно в 9, звучал второй. Первый звонок был обращением к ученикам, приглашением разойтись по классам, сесть на места и установить тишину. Второй звонок обращался к преподавателям, приглашая их идти в классы. Помощники классных наставников, их дежурило всегда двое, по одному на четыре класса, должны были обеспечить этот порядок. В классе учебные занятия тоже начинались молитвой, которую читал, выйдя перед партами и обращаясь к образу, который всегда висел в переднем углу, дежурный, а если его не было, то читал любой ученик или по собственной инициативе или по назначению учителя. Слушая ежедневную молитву, ее выучивали все, и православные, и неправославные. Поэтому ее и читали все. Особенно любил ее читать еврей Маркус. Мы все относились к этой процедуре, как к неизбежной, не имеющей никакого смысла формальности. Когда я впервые вошел в класс, я был приятно поражен оборудованием класса, которое было гораздо лучше и новее, чем в Рижской гимназии. Там, во всех классах, кроме приготовительного, стояли простые парты на четыре места, прикрепленные к столам. Столы и парты были очень узкие. Здесь, в Житомире, парты были двухместные, столы широкие, их концы приподымались, чтобы можно было усесться за парту и, закрыв крышку, иметь учебный стол, подходящий к самой груди ученика. Парты были изготовлены по росту, а не однообраз432 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
ные, как в Риге. Видно было, что гимназия молодая, и затрачено на нее немало средств. У преподавателя была удобная кафедра, классные доски были большие и хорошо покрашенные. Было нечто особое и в организации гимназии. Обе житомирские гимназии имели «почетных попечителей», каких не было в Риге. Почетными попечителями были видные и, главное, богатые люди города. Почетным попечителем 2-й гимназии был француз, барон де Шодуар. На молебне перед началом учебного года его не было, и я его впервые увидел только на четвертый год пребывания в гимназии, когда в Житомир приезжал Министр Народного Просвещения генерал Глазов. Оказывается, барон де Шодуар был разбит параличом и с трудом выходил из своей усадьбы. На бульваре на берегу Тетерева у него была огромная усадьба, лучшая в городе, с большим тенистым парком в пол квадратных километра, в котором стоял хороший и красивый дом-особняк. Де Шодуар был богат и поддерживал гимназию материально. Многое делалось и приобреталось за его счет. Он был довольно молод, лет 35, но слишком бурно провел свои юные годы, в результате чего заболел сифилисом, который в конце прошлого века еще лечить не умели, и его разбил паралич. Он заперся в своей усадьбе, гулял в сопровождении лакея в своем парке, который огородил высокой каменной стеной и куда никого не пускал, и почти никуда и никогда не выходил и не выезжал. Когда я его увидел, это был необычайно худой, изможденный человек средних лет с серо-зеленым цветом лица, передвигавшийся на костылях. Но он был богат, имел прекрасную усадьбу в Житомире и где-то поблизости от города имение. Он был холост и одинок. С ним жила известная всему городу его последняя любовница по имени Анна Ивановна. Это была ядреная молодая баба, кажется, малограмотная, которая полновластно распоряжалась всеми делами, имением и капи– 433
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
талами несчастного барона. Очень часто ее можно было видеть разодетую в дорогие наряды, краснощекую и улыбающуюся, разъезжающую в коляске на прекрасной паре рысаков по житомирским улицам. Дамы, «блюстительницы чужой нравственности», осыпавшие ее за глаза презрением и насмешками, с завистью смотрели на ее выезд, а мужчины весело приветствовали. Жила она у Шодуара много лет. Я ее застал в Житомире уже в 1900 году, и помню, как через 10 лет, в 1910 году, когда я уже был офицером, мой начальник дивизии, почтенный генераллейтенант Перекрестов любезно и почтительно пожимал ее ручки при встрече где-то в магазине. Но в семейные дома чиновной интеллигенции ее не пускали, да она и сама туда не стремилась, так как никак не могла быть причислена к интеллигенции. В мещанской же среде она была предметом удивления и почтения. И гимназия выглядела новенькой и чистенькой отчасти благодаря пожертвованиям де Шодуара и благосклонности Анны Ивановны, к которой по торжественным дням отправлялись с поздравлениями директор и инспектор гимназии. Начался учебный год. Мне надо было купить книги. В Риге это было очень просто. Напротив рижской гимназии, на другом углу Суворовской улицы находился книжный магазин Трескина, где мне покупали все полагающиеся учебники и форменные тетради. В Житомире дело было сложнее. Здесь у гимназистов, среди которых было немало бедняков, было не принято покупать книги. Покупали подержанные. В центре города, по улицам Бердичевской и Михайловской, ютилось несколько еврейских книжных лавчонок. До сих пор я помню фамилии некоторых их владельцев: Вайнерман, Юфа, Кепис, Иоффе. В их лавочках всегда можно было найти подержанные учебники, скупленные ими по окончании учебного года у гимназистов. Эти учебники перепродавались новому составу класса. Магазин Королькевича с новыми книгами, он был один на весь город, был сравнительно пуст. Покупали новые книги только тогда, когда вводился новый учебник, что бывало сравнительно редко. 434 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
И тетради были другие. В Риге все ученические тетради были одинаковой формы и величины, сероватого цвета с белой наклейкой посреди обложки для записи фамилии ученика и назначения тетради. В Житомире был полный разнобой: тетради были любого цвета и различной бумаги, с промокательной бумагой и без нее, с промокательной бумагой, прикрепленной ленточкой к тетради. Каждая лавчонка, торговавшая подержанными книгами, торговала и тетрадями, заманивая гимназистов и гимназисток красотой обложки. Кроме того, за покупку тетради на сумму не менее трех рублей выдавалась премия, картинка для наклейки, чаще всего цветочки, или переводные картинки. В этих лавчонках продавалось и то, о чем я совсем не знал в Риге: печатные книжки-подстрочники к переводам классиков с латинского и греческого. За очень недорогую плату гимназист мог купить дословный перевод любого из классиков, который переводился в гимназии (Корнелия Непота, Юлия Цезаря, Саллюстия, Цицерона, Тита Ливия, Виргилия, Овидия, Ксенофонта, Геродота, Фукидида, Гомера и других). В Киеве нашелся хитроумный предприниматель-издатель Иогансон, который издавал такие подстрочники, наводнившие Южную Россию. Готовые переводы избавляли гимназистов от самостоятельного перевода и тем наносили сокрушительный удар по их знаниям. Ведь вся работа ученика теперь сводилась лишь к сличению текстов, латинского или греческого, с русским. Активный перевод, поиски слов, применение правил грамматики, изучение лексики делались ненужными. После нескольких лет пользования подстрочниками гимназист совершенно разучался переводить. Преподаватели яростно боролись против подстрочников, конфисковали их, вырывали из рук учеников, ставили двойки, когда замечали, что ученик отвечает по подстрочнику. Сказать по правде, я думаю, что некоторые преподаватели тоже пользовались подстрочниками, так как мы замечали характерные особенности того или иного предложения, стиль подстрочника. – 435
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но знающие преподаватели быстро находили ошибки в переводах подстрочника, авторами которых были киевские студенты, не особенно затруднявшие себя поисками подлинного смысла текста или раскрытием оборота речи. Согласно Временным Правилам Ванновского, учебный план 4-го класса, примененный в житомирской гимназии, был следующий: 1. Закон Божий … 2 часа в неделю. 2. Русский язык с церковнославянским … 4 часа в неделю. 3. Латинский язык … 5 часов в неделю. 4. Математика (алгебра и геометрия) … 6 часов в неделю. 5. Немецкий язык … 3 часа в неделю. 6. Французский язык … 3 часа в неделю. 7. История … 3 часа в неделю. 8. География … 3 часа в неделю. _______________________________________________ Итого 29 часов в неделю.
Каждый день было 5 часов занятий, а в субботу – 4 урока. О гимнастике не было никакого помину. Оттого-то и набиралось только 29 часов в неделю. Я с интересом ждал учителей. По Закону Божьему мы должны были проходить православный катехизис. Катехизисом назывались основы православной веры. Учебник был написан еще в конце 18-го века при Екатерине II знаменитым московским митрополитом Филаретом в форме вопросов и ответов, причем каждый ответ подтверждался цитатой из Ветхого Завета (то есть Библии) или Нового Завета (то есть Евангелия) на церковнославянском языке. Начинали катехизис изучением свойств Бога. Ставился, например, вопрос: «Является ли Бог вездесущим?» Ответ: «Да, является». И в доказательство приводилось изречение какого-либо библейского пророка, где образно сообщалось, что куда бы и когда бы человек ни пошел, всюду находится Бог. До сих пор я помню, как об этом говорилось: «Аще взойду в рай – тамо еси, аще сниду во ад – тамо еси. Аще возьму кры436 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
ло мое рано и вселюся во последних моря, тамо десница твоя покрыеши меня» и т.д. Цитаты надо было учить наизусть. Преподавал Закон Божий гимназический священник Шаворский. Я уже говорил о его красивой наружности. Преподаватель он был спокойный, доброжелательный и образованный, окончил духовную академию, но малоинтересный. В преподавании оставался в пределах катехизиса и не делал попыток заинтересовать нас им, раскрыть сущность религиозного мировоззрения. Поэтому его уроки были нам неинтересны. Православных в классе было немного более половины, человек 20–22. Остальные были католики и евреи, лютеранин был только один. Католиков (поляков) было человек девять. Они проходили Закон Божий отдельно, в гимназии был католический ксендз. Занимались они в отдельном помещении на первом этаже. Лютеранин Закон Божий не изучал. В Рижской Александровской гимназии было наоборот. Там лютеран было много, и они учили Закон Божий, а католики были свободны. Я скоро обратил внимание, что в младших классах евреев или совсем нет, или по 1-2 человека на класс. Наоборот, в старших классах число евреев доходило до шести. В нашем 4-м классе было 3 еврея. Дело в том, что еврейская норма – 10% определялась на всю гимназию, что давало возможность директору варьировать процент евреев по классам. Между тем, в интересах евреев было получить аттестат зрелости, чтобы иметь право поступать в университет. Заниматься они согласны были и дома, лишь бы в старших классах быть в гимназии. Директор Я. М. Гудзинский так и делал, он в основном принимал евреев только в старшие классы, в младшие же у него было по одному еврею, лишь «для вида». Этим пропускная способность гимназии для евреев удваивалась. Хотя евреев в гимназии было всего 10%, что соответствовало закону, но заканчивало ее не менее 20%, так как пребывание их в гимназии сокращалось до 3–4-х лет, что закон не предвидел. Не знаю, из каких соображений Гудзинский так поступал, из гуманных или корыстных. Думаю, что второе более веро– 437
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ятно, так как евреи могли хорошо заплатить за поступление в гимназию, и особенно, в старшие классы. На урок русского языка пришел молодой смущающийся и улыбающийся преподаватель Сергей Елисеевич Базилевич, только второй год преподававший в гимназии. Он был высок, худ, с довольно некрасивым длинным козлиным лицом. Волосы были грязномочального цвета, глаза, брови, ресницы и очень редкие усы сливались в один цвет. Но он был весел и симпатичен. Программа по русскому языку была малоинтересна. Она заключалась в окончательном изучении русского синтаксиса и орфографии, и в ознакомлении с основами грамматики церковнославянского (то есть, древнеболгарского) языка, необходимого для понимания церковных текстов и богослужения. Но как-то получалось, что мы только половину времени отдавали программе, а другую половину посвящали чтению и разбору произведений русской литературы: мы читали Пушкина и Гоголя, Лермонтова и Тургенева. Особенно много мы читали Гоголя. Базилевич не жалел для этого времени. Таким образом, мы прочитали всю первую часть «Мертвых душ», «Старосветские помещики», «Повесть о том, как поссорился Ивана Иванович с Иваном Никифоровичем». Читали мы с инсценировкой. Это вовлекало в чтение человека 3–4 и приучало к выразительному чтению. Гоголевский текст (от автора) и комические персонажи читал обыкновенно ученик Маркус, обладавший искусством своей интонацией передавать гоголевский юмор. Одним из чтецов стал и я. Мне поручалось эмоциональное чтение и лирические места. Было еще несколько чтецов. В классе мы писали пересказы прочитанного и характеристики типов и образов из произведений наших классиков. Уроки русского я любил, полюбил я и С. Е. Базилевича, и он относился ко мне хорошо, хотя несколько иронично и насмешливо. Что-то во мне ему не нравилось. Но я знал, что он меня ценил и выделял из классной массы. Как-то во второй половине зимы, в начале 1902 года в классе пронесся слух, что Базилевич женился. Эта весть подтвер438 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
ждалась тем, что дня два-три его не было на занятиях. Наконец, мы утром узнали, что Базилевич появился в гимназии. Мы уже твердо знали, что он женился, и решили его поздравить, причем не со злом и иронией, а от души, так как мы все любили этого веселого и хорошего учителя, не особенно нас утруждавшего. Наступило время его урока. Мы приготовились, чтобы сначала хором, а потом поодиночке передать ему наши пожелания и поздравления. Но к нашему неудовольствию, вместе со смущенным Базилевичем, догадывавшимся, что гимназисты будут говорить о его женитьбе, в класс буквально ворвался помощник классного наставника, Лука Романович Бычковский, выскочил на середину класса и закричал на нас: «Тише!» – взмахнув даже при этом руками, хотя мы еще и рта не успели открыть. Он продолжал кричать «тише», пока Базилевич быстрыми шагами не добрался до кафедры и, не раскрывая журнала, не перешел к преподаванию урока. Бычковский на цыпочках удалился, но наш план был сорван, мы молчали, так и не поздравив симпатичного нам молодого учителя с его женитьбой. Другое впечатление произвел на меня преподаватель латинского языка Николай Лукич Колтуновский или попросту «Цибуля», как мне об этом сообщили товарищи еще до начала занятий. В класс вошел небольшого роста невзрачный косоглазый человек с каким-то забитым и загнанным видом. Перебивая сам себя, будто извиняясь, Колтуновский стал говорить о предстоящем переводе Юлия Цезаря. Чем больше он старался говорить мягко и любезно, тем громче шумел класс. В конце урока уже ясно слышались возгласы «цибуля». Звонок вызвал блаженную улыбку на его лице, и он, не задерживаясь ни минуты, выскочил из класса. Занятия по латинскому языку сводились к переводу книги Юлия Цезаря «Записки о галльской войне» (De Bello Gallico). Но что это были за переводы? И что, собственно, мы переводили? Текст величайших мировых художественных произведений, сохранивший свою силу и красоту в течение 2-х тысячелетий, а то и более, становился лишь материалом для проверки – 439
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
знаний грамматических оборотов. Перевести правильно – это значило сохранить в точности времена глаголов, числа существительных, согласование прилагательных, сохранить их степени сравнения, в сложном предложении перевести каждое составное предложение отдельно и обособить каждый грамматический оборот. Если в русском языке никак нельзя было найти точную эквивалентную форму, надо было объяснить почему, и все-таки перевести точно. Если не говорить о переводе в 3-м классе исторических очерков Корнелия Непота, когда еще не закончено изучение латинской грамматики и, естественно, надо уделять ей при переводе особое внимание, и если учесть, что в очерках Корнелия Непота нет глубокого анализа событий, нет обрисовок быта, нравов, чувств и мыслей действующих лиц, то знакомство с подлинной классической литературой (сначала латинской) начиналось лишь в 4-м классе. И вот мы переносились в Галлию и слушали рассказ самого Юлия Цезаря о событиях во время ее завоевания. Читали об этом мы целый год. Но смешно было думать, что мы знакомимся с Галлией, ее обитателями, народами и вождями, анализируем их мысли и поступки, понимаем римскую политику и дела величайшего Юлия Цезаря. Нет, все это проходит мимо. В первые годы 20-го века, в последние годы гимназического классицизма, классическая литература, избранная для изучения ее в гимназиях, стала издаваться не «стереотипно» (голый текст), а с комментариями, где были не только историко-филологические объяснения, но и рисунки вооружений, одежды, быта, религии. Но ни разу ни один преподаватель древних языков (их было у меня шесть) не указал нам на эти филологические комментарии, не потребовал знакомства с ними. И как же мы это переводили? Ни один преподаватель ни разу не сказал нам о правилах, о теории перевода, о том, как приступить к нему, как сохранять художественность текста, как понимать подлинник. Никто не сказал о том, что правильный смысл текста при переводе может быть сохранен, если будет предва440 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
рительно известен смысл слова, которое употреблялось в описываемую эпоху, иначе смысл может быть искажен, модернизирован. Иначе мы можем огрубить или подсластить текст своим переводом. Никто не учил нас, как передавать национальное своеобразие подлинника, как добиваться точности перевода (не слова, а мысли). Никто не говорил нам, что семантика слова рождается в контексте и что от контекста зависит выбор слова. Никто не учил нас, как видеть и сохранять образность слова. Мы не слышали и не знали ничего о том, что в художественных произведениях (а ведь мы переводили и Вергилия, и Овидия, и самого Гомера) существует ритм, жанр, что и в переводе имеет значение выбор порядка слов, чтобы сохранить дух, характер произведения. Все это было для нас подлинной terra incognita. Значит, ничего толком и перевести мы не могли. Что же мы делали? Мы узнавали в тексте грамматические формы, выраженные различными словами. И таким переводом в гимназии мы занимались пять лет. А в каждом году было 34 учебных недели, за пять лет 170 недель. И в среднем на древние языки в старших классах уделялось 9 часов в неделю. Значит, на такие переводы ушло 9 × 170 = 1530 часов. Сколько времени, и какие ничтожные результаты! Правда, многие педагоги считали, что такие переводы, подобно алгебре, отлично развивают логику мышления, а также память, так как требуют постоянного заучивания слов и правил. Механическая память, конечно, развивалась, и это сказывалось на легкости запоминания хронологии и имен, но филологического образования, литературно-исторического образования не получалось. И что еще хуже: у большинства гимназистов интерес к нему убивался. А между тем, элементарное знакомство с латинским и греческим языком остается еще на долгое время очень полезной вещью. Ведь в них корни всех романских языков и источники научной терминологии всех наук у всех народов. Итак, в 4-м классе мы грамматики уже не проходили, она была окончена в 3-м классе. Но после перевода полагалось де– 441
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
лать грамматический разбор предложения. Вот тут-то и начиналось. Вся беда была в том, что Николай Лукич Колтуновский был, несмотря на то, что имел высшее филологическое образование, настолько нетверд в латинском языке, что сбить его удавалось сообразительному ученику уже 4-го класса. Недаром в прежние годы Колтуновский преподавал лишь в трех младших классах. Теперь же ему пришлось взять 4-й класс, где переводили литературные произведения, так как в 1-м и 2-м классах латинского языка не стало. Пока шел перевод, дело обстояло довольно благополучно, так как и учитель, и ученики покорно следовали за подстрочником, или, как говорилось, переводили «по Иогансону». Но если Колтуновский переходил к разбору, чего он старался избегать и делал крайне неохотно, то часто возникали веселые истории. По-видимому, сам Колтуновский синтаксического разбора не понимал. Он вызубрил ряд положений и применял их, где надо и где не надо. С морфологическим разбором, конечно, дело шло гладко, так как в латинском флектическом языке в грамматической форме ошибиться было трудно. Но когда переходили к синтаксическому, то перед учеником стояла дилемма, или разобрать по шаблону, как это делал Колтуновский, или приступить к самостоятельному анализу предложения, но тогда возникал хаос. Колтуновский беспомощно и зло озирался, а на партах стоял шум и смех, задавались многочисленные вопросы, на которые Колтуновский не успевал отвечать, вопросы сначала по существу, потом не по существу, а кончалось неизменно тем, что кто-то сзади, пригнувшись к парте, начинал кричать «цибуля», что приводило к полному изнеможению Колтуновского. Он прекращал опрос, старался поймать крикуна, но тогда ему кричали в другом конце класса. Колтуновский, став посреди класса, начинал бранить класс, называть нас безобразниками, невоспитанными (ругаться – он не ругался), что смешило и веселило класс. Как разбирал текст Колтуновский? Я помню, что всякий genetivus (родительный падеж) у него был possessivus (притя442 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
жательный). Но по латыни, как и по-русски, есть другие родительные падежи, например, objektivus, partitivus и прочие. И вот, когда появлялся родительный падеж, ученик мог назвать его possessivus, и тогда все проходило гладко, и была надежда на хорошую отметку. Но если хорошая отметка ученику была не нужна или он уже успел отчаяться в ее получении, тогда он заявлял, что данный родительный падеж не possessivus. Начинался спор. Колтуновский иногда, желая его избежать, соглашался с тем, что данный genetivus не possessives, а, скажем, objektivus. Но это его не спасало. Лукавый ученик тогда заявлял, что он ошибся, что этот genetivus и есть чистейший possessivus. Иногда Колтуновскому все равно приходилось вступать в спор, поскольку он согласился, что тут genetivus objektivus. Был случай, когда Колтуновский пошел на то, чтобы вновь согласиться с учеником, что они оба, мол, ошиблись. И тогда получился ужас. Неумолимый ученик отрекся во второй раз и сказал, что он снова ошибся. Восторгу класса не было предела. Колтуновский посадил отвечающего на место и поставил ему двойку. Поднялся новый шум о несправедливости учителя, шум, длившийся до конца урока. Колтуновский вылетел из класса после звонка, как ошпаренный. Недоразумения к концу года стали возникать все чаще. Они были по любому синтаксическому вопросу, например, о consecutio temporis (последовательность временных форм глагола в предложении). Непревзойденный стилист, суровый Юлий Цезарь не предусмотрел, что немеркнущие славой произведения будет разбирать Н. Л. Колтуновский, и иногда отступал от общепринятых литературных правил. Колтуновский старался этого не замечать, но лучшие ученики замечали и иногда сами, а чаще, науськивая тех, кому терять нечего, задавали с простодушным видом коварные вопросы. Новые споры. Иногда Колтуновский выходил из себя и начинал кричать и ставить двойки. Но он никогда не жаловался на нас, так как боялся сам осрамиться перед начальством. – 443
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Директор гимназии, как почти всегда в то время, был филолог-классик. Совсем другого типа был преподаватель математики Петр Николаевич Пантелеймонов, который был нашим классным наставником. Ему было лет за сорок. Похож он был на цыгана. Вьющиеся, седеющие кудри. Преподавал он ясно, хорошо, был требователен, и мы алгебру и геометрию учили добросовестно. Многие любили эти предметы, давались они нам легко. Геометрия в 4-м классе только начиналась. Но с алгеброй я попал в тяжелое положение. Я уже писал, что в Александровской гимназии с алгеброй в 3-м классе дело обстояло плохо. Преподаватель Андриянов ею почти не занимался, уделяя все время арифметике, курс которой в 3-м классе заканчивался. Поэтому по алгебре мы прошли лишь сложение и вычитание многочленов, а к их умножению и делению не приступали. А в житомирской гимназии курс был пройден полностью, и с первого же урока Пантелеймонов, который уже раньше вел этот класс, приступил к изучению степеней. На первом же уроке я ничего не понял. Так как я еще самостоятельно не умел разбираться в теоретическом учебнике (у нас был учебник алгебры Киселева, но более полный курс, чем теперь в средней школе), я бросился к дяде Коле Судзиловскому, прося его мне объяснить и рассказать. Дядя Коля не захотел мне отказать и стал, заглядывая в учебник, объяснять, но я тоже ничего не мог понять. К счастью, выручил Петя Богословский, который еще не успел уехать в Екатеринослав. Он быстро и толково рассказал мне про умножение и деление многочленов. Уже на втором уроке по алгебре я мог следить за объяснениями Пантелеймонова. Алгебра, как предмет, мне очень понравилась. В ней мне нравилась чистая логика, не надобны были никакие построения, чертежи и воображения: чистое понятие вытекало из понятия. Примеры я стал решать очень хорошо, с задачами было немного хуже, но и с ними я справлялся. С геометрией дело обстояло хуже, хотя я и получал четверки, но надо было чертить различные фигуры, что мне было 444 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
трудно, фигуры я плохо запоминал, вообще чертить, даже карандашом, я вовсе не умел. Геометрия мне не нравилась, и я часто недоумевал, для чего надо изучать все эти прямоугольники, их углы и всякие сечения. Мне было скучно. Но построение по геометрии задач мы не делали вовсе, что могло бы оживить предмет. Получалась сухая зубрежка. Но и в тех редких случаях, когда, помимо программы, Пантелеймонов давал нам задачу на построение, я позорно проваливался, мне не хватало воображения и сообразительности, чтобы решить задачу. Немецкий язык преподавал Климентий Эммануилович Фукс, седой человек лет за 50. Мне его показали еще во время молебна, на котором присутствовали все учителя, и я с удивлением заметил, что немец крестится католическим крестом. До этого времени я знал лишь немцев-лютеран. Однако южные немцы (австрийцы, баварцы, швабы и часть вестфальцев) – католики. Я первый раз видел немца-католика. Вероятно, он был из Австрии. Перед началом урока по немецкому языку около трети учеников вышли, главным образом, поляки. Оказывается, они не учили немецкого языка. Я уже писал, что в гимназии был обязателен лишь один иностранный язык, но в Риге никто на это не обращал внимания, и все ученики учили два иностранных языка. Тут сказалась более низкая культура житомирских городских слоев, чем рижских. В Житомире нашлись семьи, которые посчитали возможным не воспользоваться случаем научить своих детей двум иностранным языкам. Только около трети учеников класса учили оба языка; я был в их числе. Климентий Эммануилович Фукс был добросовестным, но и рядовым учителем. Преподавать ему было легко, так как в классе сидело всего около двадцати учеников. Я не помню, чтобы он что-нибудь объяснял. Вероятно, это было потому, что немецкую морфологию, то есть склонение и спряжение, ученики должны были выучить во 2-м и 3-м классах. Синтаксис же он задавал по учебнику, не объясняя правил, так как считал их очень простыми. Весь урок проходил в опрашивании. – 445
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Вызывал Фукс строго по порядку записи фамилий в классном журнале. Из классного журнала он выписывал фамилии изучающих немецкий язык в свою книжечку и спрашивал в том порядке, в каком они были в ней вписаны. Ученикам это было очень удобно: каждый мог рассчитать, когда он будет вызван, и подготовить соответствующий отрывок перевода. Опрос проводился по определенной системе, от которой не было никаких отклонений. Надо было прочитать 5–6 строк немецкого текста, перевести, затем книжку надо было закрыть, а Климентий Эммануилович спрашивал слова, как с русского на немецкий, так и наоборот. Наконец, если было задано грамматическое правило, надо было его рассказать или найти его применение в тексте. Никаких разборов предложений не делалось. Опрос занимал 8-10 минут, так что мы знали раз и навсегда, что Фукс спросит пять человек. Подвести себя могли только мы сами. Это случалось, когда кто-нибудь из учеников, который был на очереди для ответа, не приходил на урок. Тогда приходилось отдуваться шестому, который не предполагал, что его вызовут. Старательные гимназисты, дорожившие отметками, имели это в виду, и на всякий случай, учили урок, если даже выходило, что их шестая или седьмая очередь ответа. Никаких письменных работ мы не делали, ведение словариков тоже было не обязательно. Конечно, знания учеников по немецкому языку были значительно слабее, чем в Риге: им не хватало запаса слов, и у большинства не было никаких разговорных навыков. Но лучшие ученики умели составлять предложения по-немецки, если их Фукс вдруг решал спросить. Говорить по-немецки могли только единственный немец в классе Либгольц, из немецких колонистов на Волыни, и в известной степени, я. Учебник по немецкому языку, я уже не помню автора, состоял из рассказов исторического характера или беллетристических отрывков, был для меня очень легок. Чтобы перевести тексты учебника на русский язык, мне не надо было готовиться. Я дома брал учебник минут на десять только для того, чтобы посмотреть, какие встречаются слова и проверить по словарю 446 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
их формы, а также проверить себя, могу ли я перевести русское слово на требуемое немецкое, и прочесть заданное правило, если таковое было задано. Никаких письменных работ или переводов с русского на немецкий не было. У учеников были хорошие отношения с Климентом Эммануиловичем. Класс сидел тихо, каждый занимался каким-либо делом, решал задачи или читал какую-нибудь книжку, или готовился к следующему уроку, а Фукс спокойно спрашивал отвечающего. Фукс был очень спокойный и уравновешенный человек. Никогда он не возвышал голоса, да и незачем было это делать. Он был вежлив, и с ним были вежливы. Каждый делал свое дело. Так продолжалось все пять лет моего пребывания в житомирской гимназии, и в конце обучения гимназисты могли переводить любой текст с немецкого. Очень большое значение имело то обстоятельство, что для немецкого учебника подстрочников не было, переводить приходилось самому. Ученики отвечали довольно прилично, и двойки были только у тех, кто не работал ни по какому предмету, решив уйти из гимназии или остаться на второй год. Что касается меня лично, то при первом же моем ответе, на котором я старался подчеркнуть свое балтийское произношение, Фукс проникся ко мне уважением, и за все пять лет никакой другой отметки, кроме пятерки, я не получал. Преподаватель французского языка был Виктор Викторович Гюгнен, тот самый учитель французского языка, который описан В. Г. Короленко в его автобиографической повести «История моего современника» под фамилией Гюгенета. При описании своего детства в Житомире Короленко вспоминает, что в польском пансионе Рыхлинского, где он учился в 1863 году, среди других учителей был Гюгенет, по словам Короленко, «молодой француз, живой, полнокровный, подвижный, очень веселый и необыкновенно вспыльчивый». Затем Короленко рассказывает про случай, когда во время купания пансионеров Гюгнен, разозленный шутками своих воспитанников, бросавших в него песком, голый погнался за ними. А на – 447
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
высоком берегу был расположен польский женский монастырь, в котором был приют для девочек. И вот, к ужасу монахинь, вслед за бежавшими мальчиками в монастырском саду появился совершенно голый мужчина. Гюгнен опомнился, когда уже забежал далеко в сад. Мальчишки убежали дальше, а он спрятался в какой-то яме. Но так как платья ему никто не приносил, он, просидев какое-то время в засаде, пустился снова в том же виде обратно через сад на берег реки. Вечером в пансионе Гюгнен сам больше всех хохотал над этим происшествием. Через год Гюгнен выдержал экзамен в комиссии при Учебном Округе на право преподавания в гимназии французского языка и поступил преподавателем в житомирскую гимназию. И вот, по словам Короленко, в гимназии Гюгнен стал «казенным, строг и чопорен». Встретив Короленко в гимназии и на улице, Гюгнен будто бы «сощурился и отвернулся, холодно кивнув на мой поклон». Так гимназия, ее обстановка, повлияла даже на взрослого человека, веселого и жизнерадостного. Конечно, вывод из этого рассказа Короленко напрашивается сам собой: – Что же, если атмосфера гимназии так влияла на преподавателя, должны были испытывать гимназисты? «Насколько же атмосфера польского пансиона старика Рыхлинского, три сына которого в 1863 году стали повстанцами, была лучше русского государственного заведения!» Повесть Короленко появилась в журнале «Русское богатство» в 1906 году, когда престарелый Гюгнен был еще жив и работал. Ему верно тяжело было читать про себя эти строки, тем более что это была неправда. Вообще у Короленко не нашлось теплых слов о житомирской гимназии. Я – тоже житомирский гимназист, правда, значительно моложе, чем Короленко. Он был там гимназистом в 1864–1866 годах, в либеральную эпоху шестидесятых годов, а я, как принято говорить, в эпоху реакции, в начале нашего века, на 35 лет позже. Казалось бы, характер эпохи должен был отразиться и на гимназическом режиме. Однако у меня от гимназии остались теплые 448 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
и хорошие воспоминания. И когда я был гимназистом, я каждый год с нетерпением ждал начала занятий и встречи с преподавателями и товарищами, и теперь, спустя более полувека, я с теплотой и благодарностью вспоминаю гимназические годы. Мне кажется, что Короленко несколько покривил душой. Он был революционер, противник правительства, писал свои воспоминания в 1905 году под гром революции, говорить что-нибудь хорошее о государственной школе было у значительной части разночинной интеллигенции не в моде, было просто неприлично, посчиталось бы изменой «знамени и идеалам». Так вот, Виктор Викторович Гюгнен был моим учителем французского языка. Я застал его уже довольно старым: ему было за 60 лет. Голым он, конечно, уже не бегал, но это был живой, энергичный, добродушный и действительно очень вспыльчивый человек, но без малейшей тени холодности и казенщины, которые ему приписывал почтенный Короленко. Был он толст, маленького роста, в очках, совершенно седой, очень подвижный, и, несмотря на тридцатилетнюю службу в гимназии и проживание в городе Житомире, все же плохо говорящий порусски. Гимназисты относились к нему добродушно и называли «Пикус», что его раздражало. Как мне объяснили товарищи, это прозвище появилось якобы потому, что как-то Гюгнен ужинал в какой-то большой компании в ресторане и все требовал, чтобы ему подали бигус, польское блюдо из тушеной свинины с тушеной кислой капустой. Но так как говорил он по-русски плохо, то у него «бигус» превращался в «пикус». Гимназисты иначе его уже и не называли. Я помню один инцидент по этому случаю. Дело было уже в 6-м классе. Был принят новый ученик, прямо в 6-й класс, еврей Зак, худенький, заморенный, близорукий и сутулый подросток лет шестнадцати. Он был счастлив тем, что попал в гимназию, учился блестяще, каждую свободную минуту даже в гимназии все что-то читал и повторял. Мы все его страшно эксплуатировали. Многие вообще перестали делать переводы, а на переме– 449
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
нах требовали Зака переводить и делать разбор, а сами слушали и записывали. Но нас было много, а Зак один. Как-то мы, одна группа за другой, заставляли Зака переводить один и тот же латинский отрывок по несколько раз чуть ли не на каждой перемене. И вдруг Зак не выдержал, вскочил с парты, пенсне слетело с его носа, он замахал руками и закричал визгливым надрывающимся голосом и с настоящим еврейским акцентом, забыв все правила русской грамматики: – Оставьте меня! Каждый кошкэ, каждый собакэ имеет свой отдых! И выбежал из класса. Его мучители остолбенели, потом засмеялись, но в тот день больше не приставали к нему с переводами. Так вот, этот Самуил Зак «изучал» только один иностранный язык – немецкий. Следовательно, во время урока французского языка он бывал свободен. Свободные «немцы» во время так называемого «окна» в расписании предоставлялись самим себе. Кто жил близко, тот шел домой, но таких было мало. А отдельные бродили группами или поодиночке по коридору или сидели в уборной и развлекались, как могли. Уборная была большой и поместительной, там удобно было предаваться спорам и разговорам, в то время как в коридоре шуметь не разрешалось. Озорники увлекались всякими шалостями и любили подразнить Пикуса. Они на цыпочках подходили к классной двери, приоткрывали щелку и тоненькими голосами протяжно пищали «пикус», после чего удирали по коридору изо всех ног. Конечно, это преследовалось начальством, но проказники умудрялись выполнять свои штучки. В один прекрасный день помощника классного наставника в коридоре почему-то не оказалось. Старый Гюгнен терпел, терпел и вдруг как сорвется с кафедры, одним прыжком как молния очутился у двери, распахнул ее и как тигр вцепился в находившегося у двери гимназиста. Увы, это был Зак, ходивший по коридору и что-то зубривший к следующему уроку. Гюгнен, 450 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
схватив его за шиворот и за руку, красный от гнева и волнения, забыл все русские слова, вопил только одно: – Так что же, что ты, брат! – Так что же, что ты, брат! И, наконец, проговорил: – К директору! Зак буквально похолодел от ужаса. И вдруг мы, сидевшие в классе и наблюдавшие всю эту сцену через открытую дверь, к нашему невероятному восторгу услышали жалобный умоляющий голос Зака: – Пикус Викторович, это не я. – Пикус Викторович, это не я. Бедняга был убежден, что Пикус это подлинное имя Гюгнена. Гюгнен замер, услышав такую дерзость. Говорить он больше не стал; грозный и толстый, он охватил тщедушного полумертвого Зака и потащил его по коридору. В этот момент появился снизу по лестнице помощник классного наставника, и Гюгнен швырнул Зака к нему в объятия. Мы все притихли. Потом он вернулся в класс, сел на кафедру, немного отдышался и через две минуты, как ни в чем не бывало, стал продолжать спрашивать стоящего у кафедры ученика. Методика преподавания у Гюгнена была та же, что и у Фукса. Чтение, перевод с французского, опрос слов, опрос заданного грамматического правила, причем именно морфологического, так как французский синтаксис мы вообще не учили. Но спрашивал он без всякой очереди и порядка, лентяев – каждый раз. Учащих французский язык было меньше двадцати человек, их было меньше, чем «немцев», так что приходилось учить задание к каждому уроку. Как и по-немецкому, занятия шли успешно, и большинство гимназистов к концу гимназического курса владели французским языком настолько, что без посторонней помощи могли переводить текст художественного или общественного характера. Я лично после гимназии французским языком не занимался, но даже в старости читал французские романы довольно легко, иногда, конечно, прибегая к словарю. – 451
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Иностранные языки давались всем как-то легко, так как они вкрапливались и в общественную жизнь, и в русскую литературу, и в разговор, и поэтому легко запоминались. Мне оставалось познакомиться еще с одним преподавателем, учителем истории и географии Андреем Иасоновичем Клименко. Я ахнул, когда он стремительной походкой ворвался в класс. «Это Бизон», – прошептал мой товарищ по парте Кващевский. В классе очутился старик в форменном вицмундире, довольно полный, с вздутым красным лицом и в темно-зеленых очках. Взлохмаченные грязно-бурые серые клочки волос, торчащие дыбом во все стороны, будто их никогда не касалась щетка, заменяли головную прическу и бороду. Вся фигура, костюм, лицо и голова казались пропитанными пылью, будто никогда не мытыми и не чищенными. Громкий, хриплый голос, которым он заговорил, точно залаял, дополнял впечатление, что это действительно какой-то страшный зверь, бизон. Сев на кафедру, он снял очки, вынул из кармана платок и стал протирать глаза. Глаза были залеплены густым зеленоватым гноем. Клименко стал отдирать от глаз засохший гной. У меня сжалось сердце от сострадания и отвращения. Класс сидел молча. Когда процедура протирания была окончена, Клименко приступил к преподаванию. Уроки истории и географии перемежались, но Клименко никогда не жертвовал одним предметом ради другого. По истории мы должны были изучать русскую историю с самого начала, то есть с расселения племен восточных славян и с «призвания варягов», создавших первую русскую княжескую власть и кончая «Возвышением Москвы» и свержением татарского ига. Учились мы по учебнику Полевого, где много было историкогеографических карт. По географии нам предстояло познакомиться с географией тоже России по учебнику Баранова и Горелова. После общего физического обзора территории России мы переходили к рассмотрению ее по краям и частям согласно географиче452 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
скому делению (Центральная Россия, Северо-Западный Край, Западный, Привислянский Край, Южная Россия, Черноземная полоса, Поволжье, Кавказ, Сибирь, Туркестан и Дальний Восток). Изучая географические свойства краев, мы знакомились и с их населением, и с их экономическими особенностями. Меня очень огорчило, когда я узнал, что черчение географических карт не практикуется, хотя знание карт все же требуется. Приходилось по географии многое выучивать наизусть. Излюбленным методом опроса были «поездки». – Поезжайте водным путем из Нарвы в Тверь, – хрипел Клименко, обращаясь к отвечающему, – и говорите, что вы видите по сторонам. – А вы из Варшавы в Минск, – говорилось другому. Ездили мы и по железным дорогам, и по почтовым трактам из одного города в другой. По географии Клименко один урок рассказывал сам, а другой спрашивал. Отвечать надо было всегда у карты. По истории у него был несколько иной метод. Несколько уроков подряд, не меньше месяца в каждую учебную четверть, Клименко только рассказывал. Рассказ начинался с задания урока по учебнику «от этих слов … до этих слов». Затем Клименко говорил то, что в учебнике, не прибавляя ничего лишнего. Для меня эти уроки были легки и скучны, так как я знал много больше, чем то, о чем говорилось в учебнике Полевого. Но когда наступала вторая половина четверти, Клименко без предупреждения переходил к опросу всего рассказанного им за целый месяц, то есть за 12–15 уроков. На учеников, которые уже приспособились заниматься на уроках истории посторонними делами всякого рода, кто решал задачи, кто читал книгу или писал письменную работу, или составлял шпаргалку, вдруг обращался свирепый воспаленный взгляд, и произносились фамилии первых жертв, вызванных к ответу. За все три года, которые я обучался у Клименко, за все двенадцать четвертей не было случая, чтобы первый день опроса не отмечался дюжиной единиц и колов, так как опрос всегда – 453
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
почему-то был неожиданным. Никто до момента опроса ничего не читал и не готовил по истории, хотя все прекрасно знали, что блаженная пора рассказывания подходит к концу. В первый день опроса только два или три ученика в классе могли отвечать, в том числе и я, но не потому, что готовились, а потому, что многое и раньше знали. Мы все старались затянуть время ответа, чтобы Клименко успел бы как можно меньше вызвать к ответу. И поэтому каждый ученик с готовым видом выходил к кафедре и начинал медленно, как будто серьезно что-то вспоминая, перебивая и поправляя сам себя, нести невероятную чепуху, какую-то смесь из того, что он где-то слышал, что-то запомнил из рассказов Клименко. Бизон свирепо молчал или, не выдержав, задавал какойнибудь вопрос по существу. Ученик, не задумываясь, начинал что-то горячо говорить. Но Бизон саркастически грубо прерывал криком: – Вы ни черта не знаете! Ничего не понимаете! Лопочете что-то дурацкое, – и, чтобы окончательно доказать незнание отвечающего, начинал спрашивать хронологию: – А в каком году было крещение Руси? – В каком году умер Владимир Святой? – и тому подобное. Тут обычно наступал полный крах. Появлялась двойка или единица в зависимости от ловкости отвечающего. – Садитесь на место! – гремел Бизон. – Дурень вы, а не ученик! Шалопай! Гимназист покорно и довольно спокойно садился на место, так как знал, что до конца четверти время еще есть, и что Клименко обязательно спросит всех двоечников и единичников еще раз, и тогда первая не будет иметь никакого значения, так как Клименко будет спрашивать по всему материалу четверти. Так что многие предпочитали при первом ответе получить двойку, чем тройку, чтобы можно было ответить еще раз. И действительно, получившие за первый ответ единицу или двойку, в четвертной оценке имели четыре или пять. 454 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Клименко знал, что его буйный нрав, крики и брань вызывают реакцию со стороны учеников, но не мог сдержаться. И ученики его изводили так, как никого другого из учителей. И изводили по-разному, выбирая подходящие моменты. Я был поражен уже на первых уроках по географии. Урок начинался с того, что Клименко должен был развесить карты на досках или на подставках, а для этого обернуться спиной к классу. В ту же минуту начинался страшный крик, кричали что попало. Мой сосед, Кващевский, в первый же урок Бизона, пригнувшись к парте так, чтобы не был виден его рот, если Клименко внезапно обернется, изо всех сил стал кричать: «Печи картошку, печи картошку…» Каждый кричал свое. Когда взбешенный Клименко оборачивался, все мгновенно замолкали, и он видел перед собой спокойные и невинные лица, как будто весь адский крик был каким-то сном или галлюцинацией. Но и во время рассказов Клименко не всегда все сидели спокойно. Наоборот, внезапно наступившая тишина после перешептывания и смешков не предвещала ничего для него хорошего. Среди тишины вдруг в разных местах появлялась икота, потом раскатистые позывы к рвоте и, наконец, изумительная имитация самой рвоты из самого желудка до плевков. Особенно артистично умел это делать ученик Косткевич, в то время юноша лет пятнадцати-шестнадцати, бледный, меланхолического вида, какой-то потрепанный, с синяками под глазами. Спрятавшись за спину других, он выводил такие рулады, что я чувствовал, что и меня начинает тошнить. Клименко сначала крепился, потом вскакивал с кафедры, бросался к средине замершего класса, и, тяжело дыша, говорил: «Ах вы, свиньи, грязные животные! Вам не в классе, а в свинарнике место!» Все молчали, делая удивленные лица, будто не понимая, что случилось и почему злится Клименко. Не найдя виновного, Клименко возвращался на кафедру и, отдышавшись, продол– 455
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
жал рассказ. Минут пять было тихо, а потом в другом углу начиналась снова та же история. Когда же в конце четверти гимназисты начинали уже серьезно отвечать пройденное, то тоже было беспокойно: Клименко резко обрывал неправильные ответы и любил поиздеваться над плохими. А в это время в классе сидели уже опрошенные, делать им было нечего. Они, пользуясь тем, что Клименко занят, начинали разговаривать друг с другом, потом толкаться, шлепать друг друга по голове. Поднимался шум. Система наказаний в 4-м классе была ограниченней, чем в младших классах: стоять за партой или в углу уже не заставляли. Практиковалось лишь изгнание из класса, запись в дневнике (сравнительно редко) и вызов к инспектору с оставлением «без обеда», то есть оставлением в гимназии после уроков на один или два часа. Эти наказания мало действовали на учеников. Выгнанный из класса шел в уборную, чтобы никому не попасться из начальства на глаза, и там проводил конец часа (благо, уборная была большая и поместительная), а в летние дни, убегая из гимназии на соседний бульвар. Многие даже сами добивались, чтобы их выгнали, так как уход из класса гарантировал, что ушедший не будет опрошен. Клименко часто практиковал изгнание. Иногда скучающему на его уроках гимназисту приходило в голову «завести» Бизона, то есть вызвать его на посторонний разговор. – Андрей Иасонович, – вставал плутоватый Дзенциоловский, – почему Вы нас пугаете? Ведь в нашу честь даже улица названа. – Какая такая улица? – хрипло отзывался Бизон. – Гимназическая. – Ерунда. Нет такой улицы. Вы так глупы, что не понимаете название улицы. Она называется не гимназическая, а гимназиальная. Это название происходит от слова гимназия, а вовсе не гимназист. – А я думал, что в нашу честь, – вздыхал Дзенциоловский. 456 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
– Много вы думаете, – ворчал Бизон, – чтобы думать, надо голову иметь. – У нас есть голова, – продолжал разговор Дзенциоловский, – вот как хорошо мы историю усваиваем. – И вовсе не хорошо, – возражал уже «заведенный» Бизон. Беседа иногда длилась минут пять, пока рассерженный Бизон не сажал на место или не выгонял из класса вступившего с ним в «дискуссию» гимназиста. Но тут же мог встать другой, например, вежливый и корректный Корбановский и, краснея и заикаясь, сказать: – Как жалко Андрей Иасонович, что у вас на глазах трахома. Это бывает от грязи, кажется, или от заразы? Правда, что Вы ослепнуть можете? – Ну и дурак, – ревел Бизон, выдергивая пальцем гной с ресниц. – Это вовсе не трахома. Это блефарит, и не заразный. И вам нет никакого дела до этого. Садитесь. То, что происходило с Бизоном в нашем классе, повторялось и в других, так как он преподавал историю и географию во всех классах. И все его изводили, от малышей первоклассников до великовозрастных восьмиклассников, и каждый класс изводил по-своему, в зависимости от возраста и способностей. Через год, когда я был уже в 5-м классе, я заметил, что Бизон, как говорилось, «подался». Он стал худеть и бледнеть, но говорил и огрызался так же свирепо, как раньше. Но нервы его не выдерживали. Весной был случай, когда он, выбежав из какого-то класса и едва добежав до учительской, бросился на диван и зарыдал. Инспектор Петр Александрович Ящинский, спокойный, красивый и внушительного вида старик, обошел все классы и спокойно, но строго потребовал, чтобы на уроках А. И. Клименко вели себя хорошо, иначе виновные будут исключены из гимназии. Мы выслушали, но не исправились. А еще через год, летом 1905 года, в августе, перед самым началом учебного года Клименко повесился. – 457
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Архиерей, архиепископ Антоний Волынский, разрешил хоронить Клименко обычным порядком, хотя он и был самоубийца. Наш регент собрал небольшой хор. Траурная процессия из его квартиры, где он покончил с собой, шла через весь город к кладбищу. За гробом шло много народу, его бывшие и настоящие ученики, многие из тех, кто безжалостно изводил его и довел до петли. Никто не говорил, и на могиле речей не было. После его смерти осталась вдова и двое детей, сын – гимназист, переходивший уже в 8-й класс, и дочь – гимназистка на год моложе. Особенного горя они как-то не проявляли, говорили в городе, что покойник мучил и изводил свою семью. Чтобы дорисовать картину моих наставников в житомирской 2-й гимназии, хочу сказать о лицах административного персонала. Как я писал, директором гимназии был действительный статский советник Яков Матвеевич Гадзинский. Трудно было бы более удачно подобрать человека, который бы по внешнему виду был столь полной противоположностью Егору Васильевичу Белявскому. Гадзинский был маленького роста, худенький, лысый, бритый, без усов и бороды старичок лет под семьдесят. Гимназисты называли его довольно пренебрежительно – Яшка. Среди гимназистов он показывался редко. Раза два в год он приходил в класс послушать урок и ответы учеников. Учитель сейчас же прекращал объяснения, если его за этим заставал директор, а директор начинал сам спрашивать. Приходил он исключительно на уроки латинского и греческого языка, так как сам был филологом. Вызывал он тех учеников, которых он почему-то знал, но фамилии часто перевирал. Вскоре после моего поступления в гимназию, он зашел к нам в класс. Вызвав двух или трех учеников, он вдруг заметил меня и, ткнув в моем направлении пальцем, прогнусавил (говорил он сильно в нос): – Карнеут. Я понял, что это касается меня, и встал. Он заставил меня переводить латинский текст и остался моим переводом недоволен. 458 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
– Худо, – гнусаво прокричал Яшка, тыкая в меня пальцем. В классе весело засмеялись. Наружность инспектора Петра Александровича Ящинского была совсем другая. Я уже описал ее, когда рассказывал про утреннюю молитву. Держался он всегда величественно и когда говорил, казалось, что он делает снисхождение, вступая в разговор. Он никогда не повышал голоса и никогда не бранил гимназистов. Но на наказания он был щедр и ежедневно после уроков «без обеда» сидело человек по двадцать. Директор сам нигде не преподавал, а инспектор преподавал русский язык во 2-м классе, где был и классным наставником. Помощников классных наставников было, как и в рижской гимназии, трое. Это были регент хора Лука Романович Бычковский или Лукашка, Аркадий Игнатьевич Гринцевич или Аркашка и Павел Петрович Седлецкий, личность странная. Он был с высшим образованием, естественник по специальности, но почему-то служил в должности помощника классного наставника, которая и плохо оплачивалась, и не имела ничего общего с его специальностью. Он же был и воспитателем в пансионе. Человек он был замкнутый и молчаливый, и должность свою выполнял небрежно, собственно говоря, ограничивая ее только пансионом, где и проводил все свое служебное время. Совсем другой человек был Аркашка. Он был старательный надзиратель и был единственным, кто следил за гимназистами вне гимназии, которые не должны были без разрешения появляться на улице и в общественных местах позже 8 часов, должны носить установленную форму, не курить и так далее. Аркашка ловил ослушников, требовал от заподозренных в курении, чтобы они дышали ему в лицо, для чего говорил «хухните», – и обо всех проступках докладывал инспектору для наложения взыскания. Лукашка же был больше занят пением и ограничивал свои обязанности стенами гимназии, на улице его никогда не было видно. – 459
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
С переходом в житомирскую гимназию я встретился не только с новыми учителями, но и с новыми товарищами-гимназистами. Встретили меня, а также еще двух вновь переведшихся новичков – из полтавской гимназии Теплова, сына управляющего житомирским отделением Государственного Банка, и из измайловской гимназии Кириллова, приветливо и хорошо. Никаких подвохов, на которые бывали обречены ученики младших классов, нам не делали. Чувствовалось, что мы уже не маленькие дети, и что в нашем поведении стали заметны черты сознательной юности. Я, как и в Риге, оказался самым младшим в классе, мне было всего двенадцать с половиной лет, когда я переступил порог житомирской гимназии. Моим товарищам было по 13 и 14 лет. Но таких перестарков, какие присутствовали в рижской гимназии, здесь не было. Самому старшему Косткевичу было 15 лет. В классном журнале пансионеры были выделены отдельно, список начинался с них, но пансионеров было всего пять человек, остальные ученики, их было двадцать семь, были «приходящие». Я не нашел среди моих новых товарищей каких-либо особо интересных для меня лиц. Из общей, довольно серой среды несколько выделялось небольшое трио: Теплов, Корбановский, Давыдович. Это были наши «аристократы», дети состоятельных родителей. Как я уже писал, Теплов был сыном управляющего отделением Государственного Банка, отец Давыдовича был городским головой, Корбановский был сирота, но мать владела собственным домом и, по-видимому, в средствах он не нуждался. Их соединяли общие знакомства, они бывали друг у друга. Все трое выделялись из общей среды чистотой и опрятностью своих, часто новеньких, костюмов, белизной накрахмаленных воротничков и манжет. Теплов и Корбановский учились хорошо, оба были очень спокойные и старательные, Давыдович же учился плохо, но относился к этому очень добродушно и весело. Я ближе сошелся со своим соседом Кващевским, с которым пел вместе в хоре. Нравился мне еще Егоров, бледный и тще460 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
душный, но умный, с красивыми лицом и глазами мальчик, которого почему-то звали греческой буквой «нота». Он был остроумен, развит и насмешлив, учился хорошо. Все поляки учились плоховато, как-то не проявляя интереса к предметам. Из трех евреев двое – Маркус и Глазберг были развитыми, способными и знающими гимназистами, а третий – Шпунберг, был больным, тщедушным и сгорбленным юношей почти без голоса, так, что когда он отвечал, не только классу ничего не было слышно, но и учителя с трудом улавливали его слова. К тому же, он всегда выглядел неряшливо и грязно, и от него скверно пахло. Ученики немного сторонились его и немножко презирали. Способностей у него тоже не было, учился он посредственно, хотя и старался вовсю. Был он из бедной и некультурной семьи и каким-то чудом попал в гимназию. Из пяти пансионеров, которые все были русские, выделялся Андриевский, сын уездного священника, своими замечательными способностями по математике. По всем другим предметам у него были только тройки, но по математике его ответы и решения были всегда блестящими. Это был очень тихий мальчик, с головой ушедший в алгебру и геометрию, решавший гораздо больше задач, чем это требовалось по курсу. Другим пансионером был Зенькевич, тоже сын священника, развитой и остроумный и, к несчастью, горбатый. За его наружность, длинные руки и уродливое туловище товарищи называли его польским словом «малпой», то есть обезьяной, отчего мне становилось его жалко. Я никогда его так не называл. Но он никогда не показывал вида, что обижается. Действительно ли он не обижался или только делал вид, что не обижается, так как был умен, я не знаю. В Житомире среди местных мещан и полуобразованных лиц ходило еще много польских слов, перешедших в русскую речь, заменившую в городском быту польскую после восстания 1863 года, то есть, всего сорок лет назад. На польском раньше говорила бóльшая часть житомирских горожан.. – 461
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Кроме слова «малпа», чрезвычайно популярным среди гимназистов было слово «партач» и глагол от него «партачить». В 17-м веке «партачом» в Польше называли тех ремесленников, которые не жили в городе и не входили в состав цехов. Партачи были, главным образом, надомниками и сдавали продукцию своим панам или скупщикам. Квалифицированные городские цеховые мастера ненавидели и презирали партачей, являвшихся для них конкурентами, и считали их продукцию никуда не годной. В мое время слово «партачить» употреблялось в качестве синонима к слову «портить». Партачом звали всякого, кто не умеет что-либо сделать, портит. Когда в хоре кто-нибудь пел неправильно, его называли «партачом». – Я в этом месте спартачил, – признавался виновный. Партачами называли ремесленников, портных, сапожников, плохо шивших костюмы и сапоги. Третьим пансионером был Евсевский, глуповатый парень, тоже сын священника, плохо учившийся, которого звали «Коза», польская кличка, обозначавшая, как во время Короленко, ябедника. Был ли он на самом деле ябедником, я не знаю: в 4-м классе он им не был, но кличка оставалась. Одноклассники подбегали к нему, брали себя за подбородок, будто за бороду и, смотря ему в глаза, блеяли… «бэ…э». Тупой Евсевский как-то даже не реагировал на приставания. Остальными двумя пансионерами были: сын какого-то мелкого помещика из Полесья под фамилией Курч-с-СотвыСеврук и сын чешского колониста Крейза. Оба они были плохие ученики и малоразвитые мальчики. На одной из задних парт сидел Ситкин, мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, аккуратно одетый в чистенькую курточку со всегда свежим воротничком. Лицо у него было красивое, с правильными чертами, волосы всегда хорошо причесаны, и все вокруг него сияло чистотой. Молчаливость и спокойствие его были просто исключительны. Соседи не слышали во время урока от него никогда ни единого слова, но и учителя слышали от него не намного больше. Когда его вызывали с места или 462 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
к доске, он спокойно с любезной улыбкой молчал, или, прочитав текст или условие задачи, тоже молчал, а если начинал говорить, то уж лучше бы молчал. Его редкие ответы вызывали смех, и нельзя было решить, действительно ли его невежество так велико или он говорит чепуху нарочно. Он оживлялся лишь в большую перемену. Тогда на его парте оказывалось 2–3 пирожных, которые он острым перочинным ножичком разрезал на 4 части и предлагал товарищам купить кусочек за 1 копейку. Пирожное продавалось в буфете за 3 копейки, и таким образом Ситкин выгадывал на каждом пирожном по 1 копейке и, если ему удавалось распродать 3 пирожных, то четвертое он съедал задаром сам. Ученики привыкли к его лавочке и больше из дурачества, чем для лакомства, покупали у него четвертушку пирожного. И все же часто Ситкин прогорал, и разрезанные пирожные оставались у него на столе, покупателей не находилось. Но Ситкин никогда и сам разрезанные кусочки не ел, а, подождав начала урока, давал каждому кусочку щелчок, и тот летел на середину класса, если это был урок Бизона или Цибули, или в голову не оправдавшего надежд покупателя на других уроках. Появлявшиеся в разных частях класса размазанные кусочки пирожных давали повод к шуму и волнению. Ученики нарочно громко жаловались и притворно шумно недоумевали, откуда валятся крошки пирожного. С Ситкиным я проучился лишь год, так как он в 5-й класс не перешел, оставшись на 2-й год в 4-м. Просидев впоследствии еще два года в 5-м классе и выявив полную безнадежность к переходу в 6-й, Ситкин ушел из гимназии и поступил мелким чиновником в городское казначейство. Он оставался таким же вежливеньким и чистеньким, гордо нося чиновничью фуражку с кокардой и любезно раскланиваясь со своими товарищамигимназистами и преподавателями. Я хочу еще упомянуть о двух моих товарищах, Пантелеймонове, сыне нашего классного наставника и преподавателя математики, и Маркеллове, поскольку в дальнейшем моя судьба сталкивалась с их судьбой. Но в гимназическое время они ничем – 463
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
не были замечательны, если не считать, что Маркеллов никак не мог бросить своих мальчишеских замашек. Кувыркался в классе через голову, а на уроках был первым зачинщиком всякого шума и безобразия, за что ему беспрестанно влетало от начальства, и за что ему приходилось переносить всяческие невзгоды. Но близко я не сошелся ни с кем. За пятилетнее сидение на одной парте с Кващевским, ни разу я не был у него в гостях или он у меня. И вообще, я ни у кого из одноклассников дома не бывал, и ко мне никто не приходил, как-то не было нужды, тем более что я жил на окраине города, и мимоходом ко мне нельзя было зайти. И близко от меня никто не жил: на Сенной площади жила лишь еврейская беднота, дети которых в гимназию не ходили. Я помню, раза два был у Корбановского, который жил на Сенной улице, ближе всех ко мне, так как я, пропустив урок, не мог решить геометрическую задачу. Корбановский любезно меня принимал и толково рассказывал мне все непонятное. Но на этом мои посещения и закончились. Корбановский мне памятен еще и тем, что он никогда не брал в руки карандаша. Он говорил, что писать карандашом и трение карандаша о бумагу он не может вынести. Итак, учебный год начался. В первую же неделю я перестал носить на спине ранец, как это неукоснительно требовалось в Риге, и стал носить ранец в руках, как его несли все гимназисты 4-го класса в Житомире. Ранец за спиной носили лишь приготовишки да первоклассники, которым это было интересно, так как давало им чувствовать, что они уже гимназисты. С 3-го класса начиналась борьба начальства с гимназистами из-за ношения ранца за спиной, которая кончалась полной победой гимназистов. Причем ранец в руке оставался только потому, что он в младших классах был куплен. С 4-го класса никто себе ранец не покупал, и в старших классах он исчезал, а книги перевязывались для носки ремнями, что было, конечно, хуже, так как под дождем и под снегом тетради промокали, а книги портились. Но мы были убеждены, что взрослым гимназистам носить ранец стыдно, так как мы уже не маленькие. 464 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
В житомирской гимназии, как и в рижской, я учился с удовольствием. За уроками моими, конечно, следить было некому. Моя мать не могла это делать. Но учился я, в общем, хорошо. Мать будила меня ежедневно в 7 часов 30 минут. Я быстро одевался. В столовой меня уже ждал горячий чай с молоком, булка с маслом и колбасой, или ветчиной, или холодной котлетой. В 8 часов я выходил из дому и шел пешком в гимназию. Идти нужно было минут 35, и я спешил, чтобы не опоздать к молитве. После трех уроков, в 12 часов бывала большая перемена, и я шел в пансионерскую столовую на первом этаже есть горячий завтрак, который был довольно однообразен и состоял всегда из двух котлет или двух «росбратлей»1<1> с жареным картофелем или картофельным пюре. Надо было подойти к окошечку, которое находилось между столовой и кухней и получить порцию, а затем с ней сесть за стол «для приходящих». В этой же столовой стояли столы для пансионеров, за которыми они сидели в порядке классов. Но у моей матери не было денег оплачивать полный завтрак, который стоил 4 рубля в месяц, и я покупал только полпорции, то есть одну котлету или один «росбратль». Это стоило всего 2 рубля 50 копеек в месяц. Нельзя сказать, чтобы я бывал сыт, и я с завистью смотрел на тех, кто съедал полную порцию. А из дома я завтрак брать не хотел, этого не было принято среди моих товарищей. Не все они завтракали в пансионерской столовой. В гимназии был еще буфет, где можно было купить четвертушку пеклеванного хлебца с охотничьей колбаской за 4 копейки. Но такой добавок был для матери тяжел, к тому же колбаски были очень подозрительного качества, от нее у гимназистов часто болели животы. Вскоре после начала занятий возник вопрос, который както не был заметен для меня в рижской гимназии. Это вопрос о плате за право учения. Надо было платить пятьдесят рублей в год, то есть по двадцать пять рублей за полугодие. Конечно, у матери таких денег не было. Она подала прошение Директору Росбратль (от нем. Rostbraten) – ростбиф – Ред.
1
– 465
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
гимназии об освобождении меня от платы «по бедности». Со гласно существовавшим тогда правилам, педагогический со вет гимназии мог освобождать 10% гимназистов от платы. Но нуждающихся учеников было, конечно, гораздо больше, вероятно, не меньше половины. Поэтому при гимназии было организовано благотворительное общество, члены которого вносили взносы, устраивали благотворительные базары, маскарады и концерты в пользу неимущих гимназистов. При мне председателем этого общества был некто Кабузан, удивительная фигура. Это был один из местных помещиков, который нигде не служил, жил в городе, но обожал форму и поэтому участвовал в разных благотворительных обществах, в том числе и ведомства Императрицы Марии, за что и получил право носить форму этого ведомства. Он всегда был одет в мундир, унизанный массой всевозможных значков, крестов и звездочек. Этот мундир был какой-то живой иконостас, в котором Кабузан появлялся в гимназической церкви во всех торжественных случаях. В нем он ходил и в театр, и щеголял на улице. Пальто у Кабузана тоже было постоянно форменное. Вид у него всегда был важный и глупый. Так вот, благотворительное общество собирало деньги и вносило их за неимущих гимназистов. Кроме того, за нескольких гимназистов вносил плату барон де Шодуар, а с того времени, как житомирским архиереем стал знаменитый Антоний Волынский, то и он платил за нескольких. Вероятно, и католический епископ имел своих стипендиатов. Все это вместе взятое приводило к тому, что большинство нуждающихся получало бесплатное обучение. Так как я хорошо учился, пел в церковном хоре, что тоже имело значение, и так как директор знал, что у меня может оказаться сильная поддержка со стороны губернатора, что, вероятно, тоже могло иметь значение, я был освобожден от платы за право учения Педагогическим Советом в числе 10%. И так продолжалось все пять лет, которые я учился в житомирской 2-й гимназии. 466 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
А учился я неплохо. В конце 1-й четверти я оказался третьим учеником. Первым был Корбановский, вторым – Маркус. После 2-й четверти я стал четвертым, так как первое место занял Теплов, а мы трое отодвинулись в том же порядке. У меня была пятерка по Закону Божьему, по русскому и по немецкому языку, по истории и географии. По латинскому и французскому языку, алгебре, геометрии была четверка. Годовых актов, которые проводились в Рижской Александровской гимназии, во 2-й Житомирской не было, никто из гимназического начальства никаких докладов и отчетов собравшейся губернской знати не читал. Похвальные листы и книги раздавались ученикам директором гимназии осенью в один из воскресных дней. Он молча раздавал, ученики кланялись, брали награду и уходили. В последние годы моего пребывания в гимназии даже и этого не было, и награды раздавались классным наставником на одном из уроков. Вся торжественность пропадала, и это было плохо. В сентябре я получил по почте из Рижской Александровской гимназии посылку – награду за 3-й класс. Это была книга «Путешествие Пржевальского». Я был немного разочарован. Книга показалась мне довольно скучной. Я почему-то никогда не интересовался Средней Азией, не находя в ней ничего интересного. У нее не было той истории, которая является такой захватывающе интересной у классических древних народов. «Путешествие Пржевальского» я не смог даже заставить себя дочитать до конца. Уж очень было сухо и не увлекательно. Сказать по правде, я до сих пор (а мне 77 лет) не удосужился прочитать эту книгу, хотя увлекался географическими книгами об Африке.
– 467
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Житомирские гимназисты Леня и Ваня. 1901 год Мария Федоровна Миотийская с сыном Ваней. Житомир
Житомир. Вильская улица
468 –
Житомир. Предместье Подол
Житомир. Берега реки Тетерев
– 469
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Житомир. Церковь при Волынской духовной семинарии
Ученики и преподаватели Волынской духовной семинарии. Священномученик Аркадий (Остальский), будущий епископ Бежецкий – пятый в верхнем ряду. В 1904 году он окончил Житомирское духовно-приходское училище, в 1910-м – Волынскую духовную семинарию. Неоднократно арестовывался советскими властями. 29-го декабря 1937 года по приговору тройки УНКВД был расстрелян на полигоне НКВД под Москвой (по материалам сайта http://rus.zt.ua)
470 –
Тетрадь пятая. Глава XII. ЖИТОМИРСКАЯ ГИМНАЗИЯ
Житомир. Мужская вторая гимназия (по материалам сайта etoretro.ru)
Житомир. Дворец барона де Шодуара (по материалам сайта etoretro.ru) Житомирские гимназисты
– 471
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
Глава XIII житомирский быт Домой из гимназии я приходил в начале четвертого, за исключением тех дней, когда бывала спевка. Домашняя наша жизнь была вполне налажена. С июля 1901 года мама, как прослужившая год и хорошо себя зарекомендовавшая, получила прибавку: 5 рублей в месяц, и теперь ее жалованье составляло 40 рублей в месяц, не считая 3 рублей на освещение, а в течение 6 зимних месяцев еще 5 рублей на отоп ление лавки. И мать ухитрялась, пользуясь житомирской дешевизной, как-то сводить концы с концами, выплачивая к тому же 8 рублей в месяц своему, как тогда говорилось, «подручному» Петру и давая ему полностью питание. Итак, мама должна была кормить четверых. И каждый день, приходя из гимназии, я находил дома в столовой уже накрытый чистой белой скатертью и сервированный стол, на который подавался обед непременно из двух блюд. Суп с вареным мясом бывал обязательно, чаще всего, в виде малороссийского борща со сметаной или русских щей. На второе почти всегда присутствовало тоже мясное: котлеты, жареное куском мясо, битки, бифштексы с луковым сметанным соусом (цвибельклопс) и т.п. Иногда же на второе подавалась каша с молоком или кисель. Я всегда был вполне сыт. В 9 часов мы ужинали, и на столе лежали: масло, колбаса или ветчина, и что-либо оставшееся от обеда. Как это мать умудрялась делать, теперь я не понимаю. Правда, в Житомире все было дешево, хотя его обы472 –
ватели, наши знакомые, обязательно жаловались на «ужасную дороговизну» и беспрерывный рост цен. А помню я такие цены в то время: фунт черного хлеба – 3 копейки; французская булка – 3,2 или 2,5 копейки; бутылка молока – 2–3 копейки; масло – 20–25 копеек за фунт; фунт говядины – 5–6 копеек; фунт баранины – 6–7 копеек; фунт свинины – 6–7 копеек; сахар (песок) – 10 копеек за фунт. Другие цены я точно не помню, но сливы я покупал по 2–4 копейки за фунт, фунт яблок и груш стоил 3–5 копеек. В Житомире я познакомился с продуктами, которые раньше не видал и не ел. Во-первых, это были сардельки. В Риге и в других городах, где я жил, я их не видел. В Житомире это был очень популярный продукт. Вообще, на Украине колбасы были в большом ходу. Их не только очень охотно покупали в магазинах, но и каждое хозяйство, не только крестьянское, а и городское, делало их у себя дома. В Житомире было очень много колбасных магазинов, во главе которых стояли три соперника – колбасных магната: Зельт ман (немец), Громадецкий (поляк) и Шмулевич (еврей). Вот они и изготовляли наряду с другими изделиями сардельки. На вкус они показались мне гораздо хуже сосисок, которые были у городского мещанства не в чести, сардельки были очень соленые, сильно наперченные и багрово красные (от большого количества селитры). Делались они такими, вероятно, для того чтобы не портились. Увидел я впервые и полендвицу1, то есть толстую колбасу, начиненную копченой ветчиной. Ее я сильно полюбил. Во-вторых, я впервые увидел помидоры. Мать, которая раньше их тоже не видела, отнеслась к ним с большой осторожностью. Сначала она решилась их сварить и положила в борщ. Полендви´ца (польск. polędwica, белор. паляндвіца) – блюдо польской и белорусской кухни, копченая филейная вырезка или филейная колбаса. Название происходит от слова польск. polędwica, белор. паляндвіца (филейная часть животного) или польского слова польск. lędźwie (поясница, бедра) – Ред. 1
– 473
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Борщ мы съели и остались живы. Затем мать услышала, к своему глубокому удивлению, что в Житомире многие едят помидоры в сыром виде. Долго она не могла заставить себя это сделать и не позволяла нам, детям, их есть. Только пример тети Вари, которая стала их есть сырыми, повлиял на мать, и через год, уже в 1902 году, как-то я увидел на обеденном столе нарезанные помидоры с луком в качестве закуски перед обедом. Мать мне сказала, что она только что съела кусок помидора, и хотя вкус необычный, но есть можно. Я тоже съел кусок помидора, и он мне не понравился. Сырые помидоры у нас за столом не привились, но в борщ мама стала класть их охотно. А я до сих пор равнодушен к сырым помидорам. В-третьих, я впервые познакомился с кабачками. Вообще, зелень и овощи в житомирской нашей кухне играли гораздо бóльшую роль, чем я к этому привык в Риге и Митаве. Итак, все было дешево и на базар можно было брать с собой 20–30 копеек, чтобы купить продукты для прокормления семьи из четырех человек. Печи топили дровами, вокруг Житомира стояли леса, а к северу от него начиналось Полесье (Древлянская земля). Дрова продавались квадратными саженями. Цен за сажень я не помню, но на те 30 рублей в год, которые мама получала на отопление лавки, она отапливала не только лавку, но и три жилых комнаты и кухню, где готовился обед. Правда четвертая комната (зала), где была отдельная печь, часто оставалась нетопленной. В ту зиму стал подрастать мой братик Ванечка. Ему летом 1901 года исполнилось уже 8 лет, и пора было думать о его учении. Мать сама уже научила его к тому времени грамоте, но дальше дело не двигалось, у матери не было времени с ним заниматься, да она и не была подготовлена к этому. А на следующий год пора было отдавать Ванечку в гимназию, а для этого ему надо было выдержать экзамен по трем предметам: Закону Божьему, русскому языку и арифметике. Младшего подготовительного класса, какой был в рижской гимназии, в житомир474 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
ской не было. Для поступления в приготовительный класс надо было знать ряд молитв, кое-что из основ религии, все четыре действия по арифметике, читать и рассказывать, и уметь писать под диктовку. И вот мама наняла с октября месяца для Вани учительницу, которая каждый день приходила к нам заниматься с Ваней. Это была классная дама женской Мариинской гимназии, Анна Николаевна Волкова, перезрелая дева лет под сорок, высокая и худая, с землистым некрасивым лицом, но ласковая и неплохая женщина. Платила ей мама 8 рублей в месяц. Как могла она выкроить из своего жалованья эти 8 рублей, я не понимаю. Быть может, ей помогли Судзиловские. Ваня был хороший и послушный мальчик и не без способностей. Учиться он стал охотно и весело. После обеда я садился обычно за уроки, которые я успевал сделать часа за два, если не задерживала какая-нибудь трудная алгебраическая задача. Уроки я делал с удовольствием. У меня оставалось время и на чтение. С 1901 года мама стала опять выписывать «Ниву». Приложением было полное собрание сочинений Лескова. Я с увлечением читал его роман «Соборяне» и другие его своеобразные рассказы. Мама также успевала читать Лескова и сильно им увлекалась. Конечно, читал я и другие книги, которые попадались под руку: Фенимора Купера, Диккенса, исторические романы Данилевского, Загоскина, графа Салиаса, Виктора Гюго. Историческим романам я всегда отдавал предпочтение. В Житомире среди читающей публики и молодежи большим уважением пользовались В. Г. Короленко и умерший в этом году от чахотки Г. А. Мачтет (1825–1901). Короленко – потому что он был когда-то житомирянином, а Мачтет тоже жил одно время в Житомире. Оба были народники и «страдальцы за народ». Короленко я читал с удовольствием, над «Слепым музыкантом» плакал, рассказ «В дурном обществе» волновал. Ведь Короленко очень мелодраматичен и на молодых читателей производил сильное впечатление. – 475
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Мачтет был многоречив, часто слезлив и много скучнее. Темой его основных романов и рассказов являлись жестокость и произвол волынских помещиков и притеснения, чинимые царскими властями в сибирской деревне. Мачтет был также автором революционной песни «Замучен тяжелой неволей». Я прочел несколько его рассказов, изданных в Житомире и Киеве, все похожие друг на друга, с необычайно честными крестьянами и революционерами, и негодяями помещиками и полицейскими. Мачтет прожил два года в Америке, где был чернорабочим, поэтому он написал несколько очерков из американской жизни с той же «народнической» тенденцией. Скоро я бросил его читать. Теперь этот писатель, кажется, совсем забыт. Но тогда, в год его смерти, в Житомире почитание Мачтета считалось признаком интеллигентности и прогрессивного образа мысли. В 1902 году в Житомире вышло его полное собрание сочинений. Но знакомство с бытом, который нас окружал, производило на меня бóльшее впечатление, чем книги. Наша квартира при винной лавке была ничтожным островком среди моря еврейского населения. Сенная площадь с базаром, теперь уже застроенная и несуществующая, была в то время заселена со всех четырех сторон исключительно евреями, и не только она, но и все прилегающие к ней кварталы улиц Петербургской, Московской, Хлебной, по которым шли пути от площади к центральной части города. Маленькие, тесно расставленные вдоль улиц домики кишели евреями: стариками, женщинами и детворой. Все это кричало, шевелилось, бегало. Чем кормилось все это население, трудно сказать. Вокруг площади были бесчисленные лесные склады, где продавали строительные доски, которые покупали приезжие крестьяне, и дрова. Чуть ли не в каждом домишке была мелочная лавчонка. Мама и я брезгливо проходили мимо, так как они были невероятно грязны, и ничего в них не покупали. Вообще, весь еврейский быт утопал в грязи. Площадь была немощеная. Из прилегающих улиц, Хлебная и Московская тоже были немощеные. А остальные две улицы, Петербургская и Сенная, хоть и были 476 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
мощеными, но только посредине, в то время как езда была, главным образом, по обочинам. И дворы были немощеные, да еще и заваленные объедками и мусором. Евреи были чрезвычайно грязны и распространяли вокруг себя ужасный запах. К тому же, чеснок занимал не последнее место в их пище. Некоторые из обывателей, не только евреи, но и русские рабочие, особенно, из ассенизационного обоза, бочковозы, после захода в лавку оставляли за собой такой сильный скверный запах, что мама на несколько минут вынуждена была выбегать из лавки, а дверь из лавки в квартиру затворялась поплотнее. Целую неделю все кругом кишело, как муравейник. Но вот в пятницу с началом сумерек наступал шабаш, все лавчонки и склады запирались, работа и суетня прекращались. Во всех квартирных окнах появлялись по два подсвечника, массивных и старинных, с зажженными стеариновыми свечами. В каждом квартале находились одна или две еврейские синагоги, молельные дома или, как их называли евреи, школы. Это были обыкновенные домики в одну сравнительно большую комнату, метров в 25-30, где собирались с началом шабаша все взрослые евреи-мужчины. Женщинам вход в молельню был воспрещен. В синагоге евреи окутывали себе голову шелковым полосатым шарфом с черной и белой полосой, привязывали себе этим шарфом на лоб небольшую коробочку, в которой должен был храниться небольшой свиток «торы» с изречениями из Священного Писания. Снарядившись таким образом, каждый еврей начинал вопить молитвы, но лицо его при этом оставалось совершенно равнодушным. Чтобы не было так скучно, молящийся начинал смотреть в окно или садился на стул и начинал равномерно раскачиваться. В комнате собиралось по 40–50 человек, поднимался заунывный однообразный невероятный крик, причем каждый старался перекричать другого, так как тот, кто кричал громче, вздыхая и колотя себя в грудь, считался более благочестивым. Все молитвы произносились на древнееврейском языке. Боль– 477
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
шинство евреев умело читать на этом языке, и поэтому молитвы прерывались чтением Талмуда. Читали тоже все вместе вслух, но каждый свое, с сопровождением трагических жестов, стонов и криков. Но лица продолжали оставаться равнодушными, и интерес к тому, что делается вне стен синагоги, не уменьшался. Такое моленье продолжалось часа два, затем молельщики расходились и шли по домам, где их ожидал приготовленный женами специальный «шабашевый» ужин, в котором главную роль играла фаршированная по-еврейски щука и стопка спирта. Еще до наступления сумерек, за час до сумерек, в винной лавке возникал необычайный шум, входная дверь ежесекундно, скрипя и звеня, отворялась и затворялась, а за защищенным сеткой прилавком вырастала целая очередь, человек в 10–12. Один продавец не мог удовлетворить такое число покупателей. Рядом с Петром становилась мать и начиналась торговля вдвоем. Получалось это потому, что евреи перед шабашем шли купить себе «шкалик», но не простой водки, а 57-градусного спирта, который так и называли, еврейской водкой. Русские крестьяне и рабочие, приходившие в лавку, покупали всегда простую 40-градусную водку. Положительно, не было еврея, который не покупал бы себе к шабашу «шкалик», стоивший вместе с бутылочкой 14 копеек. Только купив «шкалик», он шел в синагогу. Но пьяных евреев на улице никогда не было видно. Пили они свой «шкалик» дома за ужином. – Еврей разве пьет? – спрашивали они маму. – Еврей никогда не пьет. Он купит себе маленький «шкалик» на шабаш, но не простой водки, а получше, и выпьет немножечко за ужином, – объясняли они. На другой день в субботу нашу окраину, да и весь город, охватывала странная тишина. Базара не было, лавчонки были закрыты. Пожилые и уважаемые евреи опять шли в синагогу и проводили там целое утро, одевшись в полосатую шаль и читая вслух талмуд. По временам они прекращали крики и тихо разговаривали друг с другом о самых земных вещах и сделках, убеждая и надувая друг друга. 478 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
В субботу вечером начиналось семейное гулянье. Мужчины одевались в длинные черные сюртуки (если можно было идти без пальто), женщины надевали старинные пестрые шелковые и атласные платья. У замужних на голове был туго натянут шелковый черный парик, простроченный белым швом, который должен был имитировать пробор. Гуляли парами: впереди взрослые, сзади подростки и дети. Муж и жена шли под руку. Кто был побогаче и хотел себя показать, шел в центр города, на Бердичевскую улицу и на бульвар. С марта по октябрь по субботам на бульваре гуляла такая толпа народу, что обычные прохожие обходили ее по сторонам. В субботу вечером, когда уже совсем темнело, лавочки отпирались, воскресал обычный шум. И христианское население было довольно, что шабаш кончился. Ведь в течение шабаша, в субботу, не только трудно было что-то купить, так как христианских лавок почти не было, да и то они были все в центре города, но очень трудно было ездить по городу, почти все извозчики были евреи и в субботу, как говорилось, на «биржу» не выезжали. В субботу оттого, что все лавки были закрыты, испытывали неудобство интеллигенция, служащие, офицеры, а на следующий день неслись жалобы евреев. До 1905 года по воскресеньям, по распоряжению Минис терства Внутренних Дел, торговля воспрещалась, и только по сле 1905 года она стала разрешаться после двенадцати часов дня, когда оканчивалась служба в церквях. В часы запрета тор говли все полицейские чины, городовые и околоточные (квартальные) были на улицах и настороженно наблюдали, чтобы не открылась какая-нибудь непослушная дверь в магазин. А у дверей стояли изнывающие хозяева-евреи и всматривались в каждого прохожего. – Господин, может быть, Вам чего-нибудь нужно купить? Так Вы зайдите. Можно зайти со двора. И проворный хозяин вел довольного покупателя во двор, а через дворовую дверь – в лавку, а на его месте вырастал новый – 479
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
наблюдатель. Иногда же, улучив минуту, когда городового поблизости не было, хозяин впускал покупателя в лавку прямо с улицы, закрывая снова магазинную дверь крючком уже изнутри. Полиция, конечно, хорошо знала все эти проделки и извлекала из них для себя немалую пользу. Заметив, что возле какого-либо магазина что-то часто стали появляться и исчезать люди, туда направлялся с сердитым видом городовой или околоточный. Хозяин магазина должен был его своевременно увидеть и выскочить, чтобы полицейский не успел заметить отпертый в лавку вход и составить по этому случаю протокол. Несколько слов шепотом, прикосновение рук, и полицейский с равнодушным видом проходил мимо, ничего не замечая. Если же хозяин не успевал это сделать, или полицейский его поведением был недоволен, составлялся протокол, и выкупить его стоило дороже. Но все это случалось с магазинами среднего и малого калибра. Крупные купцы с оборотами в сотни тысяч рублей платили местной полиции постоянные взносы, заранее страхуя себя от всяких неприятностей. Редкое русское простонародное население в еврейских кварталах, чернорабочие, мастеровые, пильщики, тоже извлекали себе некоторый доход из еврейского шабаша. Еврейский религиозный закон запрещал евреям в субботу какую бы то ни было работу, в том числе поездки или переноску вещей. И вот, если все же что-либо надо было перенести, привезти или немедленно починить, приглашался русский рабочий, который за это, конечно, требовал платы. Но эту роскошь найма русского рабочего могли позволить себе более состоятельные евреи, в нашей окраине, в основном, домовладельцы. Среди окраинных евреев, окружавших нас на Сенной площади, я помню одного сумасшедшего. Худой, средних лет, с измученным, изможденным лицом, он молча целыми днями ходил по одним и тем же улицам, с жестяным чайником подмышкой. Говорили, что он в молодости хотел быть скрипачом, но почемуто это ему не удалось, и чайник заменил ему скрипку. К нему 480 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
все привыкли, но иногда мальчишки начинали его дразнить и приставать. Тогда больной страшно волновался и кричал, пока взрослые прохожие не отгоняли от него мальчишек. Но быт обычных шабашей тускнел при приближении еврейских религиозных праздников. За исключением Пасхи, которая праздновалась весной, несколько ранее православной Пасхи, и веселого Пурима, все остальные еврейские праздники приходились на осень. Я помню три праздника: Новый Год, Праздник Кущей и Судный День – Иом Кипур. Осенью мне запомнились Праздник Кущей, или как в Житомире говорили Кучки, и Судный День. Праздник Кущей возник в воспоминании о странствовании евреев по аравийской пустыне около 4-х тысяч лет тому назад. Когда евреям, кочевавшим в пустыне, стало уже очень голодно и плохо, их легендарный вождь Моисей построил на мес те их временного нахождения на горе Синайской три «кущи», то есть три палатки: одну для скота, другую для бога-Яхве, третью для еврейского родоначальника Авраама. После трехдневного уединения на горе в палатке Моисей вышел вниз к народу с написанными на «скрижалях» заповедями для евреев. Это событие евреи и отмечали в течение 3-х тысяч лет. Праздник длился несколько дней, не помню уже точно сколько, кажется семь, и в это время евреи, ввиду того, что Моисей жил в палатке, должны были проводить время не в доме, а в помещении-палатке, то есть таком, над которым нет крыши. В условиях России осенью это было довольно затруднительно, было холодно, шли дожди. Но евреи нашли выход: и закон соблюсти, и в тепле сидеть. В каждом еврейском доме приподнималась часть крыши, конечно, над сенями или каким-нибудь нежилым уголком. Подъем крыши, размером так в два квадратных метра, должен был установить проживание еврея под открытым небом. Необычайным было для меня зрелище, пока я к нему не привык, эти задранные куски крыши над домом. Больше хлопот доставлял евреям Судный день. Это был день покаяния и божьей расправы: все евреи должны были си– 481
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
деть дома на полу и каяться. Но это было затруднительно. Тогда сообразительные евреи стали соединять соседние дома жердями, а то и просто веревками, и наличие соединяющей жерди или веревки соединяло два дома воедино, в один дом, и так соединялся целый квартал, внутри которого богобоязненный еврей мог свободно разгуливать. Судный день доставлял много развлечений местным крестьянам и рабочим-христианам, которые утверждали, что в Судный день еврейский черт, а таковой имелся и носил название «хапун», должен был обязательно в Судную ночь одного еврея утащить к себе в ад. Не знаю, только ли лукавые украинцы или сами евреи верили в такую страшную возможность, но когда проходила Судная ночь, и евреи получали право выходить из домов на улицу, шли оживленные разговоры и вопросы, все ли евреи целы, и не пропал ли кто-нибудь из них ночью. В канун Судного дня крики в синагоге становились такими громкими и отчаянными, что слышны были по всей улице до следующей синагоги. Вся окраина кричала и вопила. Но всем было ясно, в том числе и мне, что все это, как говорят дети, делалось «нарочно». Кричащие, сидящие на полу и бьющие себя в грудь люди оставались глубоко равнодушными к своим действиям, их лица были спокойны, а глаза разглядывали совершенно посторонние предметы. Между криками молельщики часто давали подзатыльники нашалившему ребенку или выгоняли забежавшую в комнату курицу. Меня удивляло, к чему все это моленье. Ясно, что это было отбытие какой-то формальности. Чтобы заслужить милость у Бога, надо было проделать утомительные неприятные церемонии, которые надо было скорее окончить. А зачем Богу это было нужно? Становилось непонятным. У евреев между ними и Богом шла все время какая-то борьба. Бог был, видимо, сильнее, но еврей, несомненно, умнее и оставлял своего Бога обязательно в дураках. Я помню такой случай. В одну из суббот я встретил на ули це знакомого пожилого уважаемого соседями еврея, который шел по направлению к вокзалу, а за ним шел ухмылявшийся 482 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
русский парень, несший два ведра. Я знал, что еврей в субботу не может ничего нести, но все-таки было странно, зачем понадобилось нести на вокзал ведра. Через некоторое время я узнал, что этот еврей должен был в этот день по неотложным делам выехать в Бердичев, чтобы встретиться там с каким-то приехавшим туда оптовиком. Но по еврейским законам Бог запретил евреям ездить по субботам. Однако в талмуде, в котором нет общих законов, говорилось только о езде по земле. Тогда этот еврей, да не только этот, но, вероятно, и другие, решили так: раз Бог ничего не сказал о езде по воде, значит, по воде ездить можно. Богобоязненный еврей, сев в поезд, снял сапоги и поставил ноги в ведра с водой, что должно было значить, что он едет по воде. Таким образом, он и закона не нарушил, и Бог не имел права его наказывать, и по ехал, куда ему надо. Бог остался в дураках. Еврейское религиозное и бытовое законодательство написано в Талмуде, книге, содержащей в себе толкование всех еврейских священных книг Библии. Это «библия на практике», где основное внимание обращено на поведение еврея в быту. Написан Талмуд в первые века нашей эры и, подобно кодексам и собраниям законов других народов, в частности Своду Римского права, написан не в виде общих положений, а состоит из записей отдельных суждений различных ученых и благочестивых евреев по отдельным конкретным случаям. Поэтому Талмуд полон пробелов и противоречий. Современное еврейское богословие состоит в толковании Талмуда. В начале 19-го века в Западном, Юго-Западном и Привислянском краях, то есть в черте еврейской оседлости, было множество школ, так называемых хедеров, а в местечке Сморгонь Виленской губернии даже официально признанная еврейская духовная семинария, где с детского возраста много лет подряд молодые евреи занимались изучением Талмуда, написанного на древнееврейском языке. Из хедеров выходили духовные лица, раввины, которые всю жизнь продолжали изучение Талмуда. Эти люди считались одновременно и учеными, и святыми. – 483
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Среди них были разные направления в понимании Талмуда, различные школы, что, однако, отнюдь не колебало единство еврейской религии. Ученые главари одного из широко распространенных направлений назывались «цадиками». Цадиков было немного, и жили они в разных еврейских местечках, но разъезжали по разным городам по приглашениям еврейских общин. Я помню, как один такой цадик приехал к нам в Житомир и явился на нашей окраине. Толпа народа ждала его на улице. Наконец, показалась целая вереница извозчиков, густо обсаженных евреями в еврейских национальных костюмах, в ермолках, с длинными курчавыми пейсами впереди ушей, в суконных лапсердаках, то есть черных сюртуках почти до пят. Из переднего извозчика под руки вывели древнего, грязного и согбенного старца, который от старости едва мог шевелить ногами, и отвели его в «школу». Несколько дней сидел цадик в школе, творя суд между евреями и объясняя им требования Талмуда. Его окружала целая свита ученых евреев, которые подпускали к цадику далеко не всех и лишь за довольно солидную оплату. Поражали меня и еврейские похороны. Покойник у евреев считается нечистым. Его немедленно переносят с кровати на пол и стараются в тот же день похоронить. В Житомире была специальная еврейская похоронная контора, конечно, частного предпринимателя, которая высылала черный похоронный еврейский катафалк, то есть площадку с деревянным резным черным балдахином, на котором были вырезаны изречения из Библии. Внутри катафалка был вделан гроб. Покойника, закутанного с головой в саван, выносили к катафалку специальные носильщики, которым разрешалось дотрагиваться до него, и клали покойника в этот вделанный гроб. На сиденье катафалка садился кучер, а затем две или четыре лошади, запряженные попарно и покрытые до копыт черными попонами с прорезями для глаз, придававшими им устрашающий вид, везли покойника быстрой рысью, а иногда и вскачь, на еврейское кладбище. Провожающие евреи, только мужчины, рассаживались по извозчикам и мчались за покойником. Иног484 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
да число извозчиков доходило до десяти. Стоял невероятный шум и грохот, благодаря житомирским мостовым, и вся колонна представляла собой не то жуткое, не то комичное зрелище. По приезде на кладбище покойника вынимали из катафалочного гроба, несли на руках на место захоронения, бросали в довольно неглубокую яму-могилу, и быстро засыпали землей. Ямы были настолько неглубоки, что над еврейским кладбищем всегда стоял легкий смрад. Отсутствие физического труда, жизнь в антисанитарных условиях делали евреев тщедушными, бледными и слабосильными. Но если кто-нибудь из них начинал заниматься физическим трудом, то делался сильным. У нас на Сенной площади жил один еврей, по профессии кузнец, обладавший очень большой физической силой, сослужившей ему плохую службу. В один из летних дней по Сенной площади промчалась телега, которой правил какой-то загулявший крестьянский паренек. Как всегда, проезжая часть площади была полна еврейских ребятишек, и вот угораздило этой телеге наехать на какого-то двухлетнего еврейского младенца и раздавить его. Сам парень в ужасе остановился и, кажется, сейчас же отрезвел. Но не прошло и минуты, как вокруг парня со страшным криком собралась многочисленная еврейская толпа. Трусливые и тщедушные евреи и еврейки набросились на парня и стали его колотить, швыряя его то в воздух, то на землю. Это случилось как раз против нашей винной лавки, я подскочил на крики к окну и видел обезумевшее от ужаса окровавленное лицо парня. И тут вдруг подбежал еврей-кузнец. Через минуту толпа окаменела и затихла, а затем разбежалась, прячась во все стороны. На опустевшей улице возле поломанной телеги ничком на земле лежал парень. Появился городовой, вызвал людей, парня положили на телегу и повезли. Не то по дороге в больницу, не то в самой больнице, парень умер: у него была проломлена голова. Кузнец же исчез. Не знаю, был ли он уже арестован или успел скрыться. – 485
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но его больше не стало, и никто из евреев не говорил о нем ни слова. Каково же было отношение к евреям христианского населения? Крестьяне относились к евреям, в общем, без злобы, хотя, согласно украинскому нраву, иронически и насмешливо. Но они свыклись с тем, что среди них живут евреи, знали их ха рактер и заранее знали и были уверены, что при первой воз можности еврей их надует и обманет, вытянув из них денежки, и считали такое положение естественным, извлекая со своей стороны из еврейского окружения известную пользу, так как имели в их лице скупщиков, посредников и торговцев. Интеллигенция польская относилась определенно плохо, с явным презрением. Интеллигенция русская была неоднородна и относилась по-разному: чиновничество, дворянство, офицерство пренебре гало евреями; молодежь же, в особенности многие группы студенчества, старались подчеркнуть отсутствие разницы между русским и евреем, что иногда выходило неестественно и явно надуманно. Однако еврейская интеллигенция, главным образом врачи, пользовалась известным уважением, за которым все же скрывалось в душе какое-то чувство отчуждения. Но почти у каждого русского интеллигента был, как говорилось, «свой еврей», к которому он относился хорошо, сохраняя ко всем остальным евреям отрицательное отношение. Еврейская малокультурная среда поражала своей грязью в быту и полным отсутствием чувства личного достоинства, что служило часто поводом к открытым издевательствам над евреями, которые переносились ими легко, особенно если это не затрагивало их имущественного положения или было даже выгодно. Мне рассказывали, что незадолго до нашего приезда в Житомир один офицер, сравнительно состоятельный человек, очень любил ездить на извозчиках и платил им в два раза дороже, чем требовалось по таксе. Его знали все городские извозчи486 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
ки, в то время исключительно евреи, и наперебой стремились заполучить его в качестве седока. И когда этот офицер выходил из какого-либо дома, театра или просто шел по улице, извозчики мчались к нему вскачь со всех сторон, приглашая его садиться, переругиваясь друг с другом и загромождая улицы и проезды. Тогда офицер заявил, что он будет ездить только с теми извозчиками, которые обладают голосом и умеют петь. Петь же все должны одно и то же слово – «тиль-тиль». Кто споет громче, того он и возьмет. Очевидцы рассказывали мне, что при выходе офицера из театра получалось что-то неописуемое: с десяток извозчиков, наезжая друг на друга, двигались за офицером, идущим по тротуару, и орали благим матом «тиль-тиль». Пришлось вмешаться полицеймейстеру и коменданту города, чтобы прекратить эти сцены. Среди евреев было очень развито ростовщичество. К евреям часто обращалось русское и польское население, в том числе интеллигенция, за кредитом, но это только усиливало вражду к ним. Я уже писал, как проходил наш день. Но в субботу винная лавка закрывалась в 6 часов вечера, и мы все трое, мама, Ваня и я, отправлялись в гости к Судзиловским. Судзиловские осенью 1901 года переехали на новую квартиру на Московскую улицу, более удобную и ближе к центру. От нас их новая квартира была несколько дальше прежней, но в направлении к центру города. В этот год дядя Коля Судзиловский сделался «непременным членом присутствия», так была переименована прежняя должность, ему было несколько повышено жалованье, была увеличена также самостоятельность должности по отношению к Губернатору, так как назначение и увольнение от этой должности утверждалось теперь Министром Внутренних Дел. Кроме того, дядя Коля продолжал оставаться секретарем Губернского Правления Общества Трезвости. Все это вместе позволило ему расплатиться с вологодскими долгами и зажить более спокойно. – 487
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
К нам он относился, как всегда, очень хорошо. В субботу, часов в 11–12 вечера, он неизменно провожал нас домой, а это все-таки было километра два, а затем один возвращался домой. Дело в том, что моя мать боялась оставлять дома казенные деньги и носила их всегда с собой, и поэтому по вечерам боялась идти одна с детьми. Я приходил по субботам к Судзиловским из гимназической церкви, так как пел в церковном хоре, да и вообще, посещение церкви было обязательным. Но гимназисты, за редким исключением, старались этого посещения избежать и шли на богослужение только в результате открытого принуждения, перекличек и страха наказания. Главной причиной, на мой взгляд, было то, что стоять неподвижно час-полтора было для подростков очень утомительно и к тому же скучно. Молитвенного настроения не было ни у кого. Но нам внушали, что для собственного благополучия в этой жизни и спасения от ужасов ада после смерти необходимо молиться и выполнять обряды. Однако мы даже при добром желании никак не могли этому поверить. Слишком много в обрядовых требованиях было формализма, хотя, быть может, и не такого нелепого, как у евреев, было и в христианской церкви. Большинство из нас, подростков, хотели верить в Бога, в правду, в добро, в его побеждающую силу, но… старались бежать из церкви. А я в церковь ходил аккуратно, потому что любил петь. Я был занят во время богослужения. Но когда я задумывался над тем, что я пою, мне становилось иногда стыдно и жутко. Так, например, во время Великого Поста во время Всенощной (предпраздничной вечерней службы) поют псалом 136 пророка Иезекииля, признанного христианской церковью святым, который жил и писал во время Вавилонского пленения иудеев (половина VI века до нашей эры). На церковнославянском языке (древнеболгарском) псалом начинается так: «На реках Вавилонских седахом и плакахом…». Псалом состоит из девяти стихов, выражающих страдания и тоску еврейского народа в плену. Кончается же псалом такими словами: «Блажен, иже (то 488 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
есть, кто) возьмет и разобьет младенцев твоих (то есть, вавилонских) о камень!» И такое пожелание избиения ни в чем не повинных младенцев считалось молитвой христианского богослужения: стоящие в церкви люди должны были это слушать и в это же время креститься, молиться и просить прощения своих грехов, а священник стоял перед престолом Божиим. Как мог быть «блажен», то есть угоден Богу такой детоубийца? И в том же богослужении через некоторое время проклинается царь Ирод, который хотел убить еврейских младенцев. Кто же, в конце концов, этот Бог, проклинающий одних детоубийц и благословляющий других? Я уже писал, что в Риге, будуч-и во 2-м классе, я чувствовал страх и неприязнь к Богу-миросоздателю, потребовавшему крови и страдания своему собственному сыну. Подобной свирепости я не мог найти среди людей. Но вот в богослужении заканчивалась первая часть, где вспоминались события еврейской истории, и начиналась вторая, посвященная Богу-сыну, Богу Евангелия, Нового Завета. Я думал, как мало похожи эти два родственника, отец и сын, друг на друга. Бог-сын, которого на иконах рисовали красивым молодым человеком, с бледным и грустным лицом, был мне симпатичен, он казался мне ленивым, но добрым, умным и несправедливо пострадавшим. Но в отношения с ним примешивались обряды, которые мне не нравились, и которых я старался избежать. Самым неприятным был обряд «причастия», который я обязательно должен был выполнять каждый год, так как помощник классного наставника вел запись причащающихся, и который возбуждал во мне брезгливость. Ведь я должен был уверить себя, что это человеческая кровь. Зачем мне ее пить? Неужели от этого зависит мое спасение от вечных мук ада! Кроме того, мне вообще было противно брать в рот ложку, которая побывала уже в сотне ртов. Как-то я даже спросил свою мать, не заразно ли это? Мать сначала ужаснулась, но потом ответила, что это не заразно, так как в вине ведь спирт, а спирт дезинфицирует. – 489
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Неприятен мне был и обряд «обязательная исповедь». Сначала мне казалось очень хорошим правилом – каяться в своих грехах и обещать их больше не делать. Но когда я становился на колени рядом с сидящим на стуле усталым священником с равнодушным лицом, я как-то терял дар речи и желание что-либо сказать и раскаяться. А священник начинал задавать трафаретные и наскучившие вопросы, например, почитаю ли я родителей и начальников, не краду ли я чужие вещи и верю ли я в Бога. От таких вопросов у меня только сразу же рождалось желание как можно скорей окончить эту процедуру. Я отвечал священнику, да и нет, и когда мне объявлялось отпущение грехов, я быстро уходил из церкви и недоумевал, почему я вдруг стал безгрешным, то есть святым и заслужил вечное блаженство. Все это было странно, и вера моя стала падать. И я заметил, что главной причиной упадка веры была религия, то есть собрание обязательных догматов, одна половина которых была весьма сомнительна в нравственном отношении, а другая не выдерживала логической и научной критики XX века, а также бессмысленные религиозные обряды, без выполнения которых якобы нельзя верить. И уже в те годы, когда мне было всего 13 лет, религия стала для меня чужой и неприемлемой, причем нелогичные христианские догматы, например, о тройственности божественного лица или непорочном зачатии девы сыграли не главную роль. Это как раз я принимал очень просто, так как множественность лица я готов был понять: нас этому учили в литературе. Например, в «Горе от ума» мы рассматривали образ Фамусова как чиновника, как отца, и как члена общества, а вопросом о способе зачатия я вообще тогда мало интересовался. Мешал мне верить в христианскую религию духовный образ Бога, который оказывался далеко не идеальным, отчего терял к себе уважение. И чем больше нас насильно заставляли быть религиозными, тем сильнее в нашей душе рождался протест против религии. Мы смеялись над христианскими обрядами, а еврейские обряды только подкрепляли наше отношение 490 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
к ним, мы не доверяли религии. А так как наши законоучители и начальники накрепко с религией связали и веру, то мы с религией выплескивали из своей души и веру в торжество и существование сознательного и разумного, доброго и нравственного начала в мире, именуемого Богом. И тогда в наших молодых душах расчищался путь к материализму: существует только материя, и никакого Бога нет. И много раз, лежа в кровати или задумавшись над книгой, я старался решить вопрос, как же произошел материальный мир. Кто его создал? Ведь материальный мир это совокупность физических процессов. Он сам себя создал? Но может ли что-либо физическое, материальное создать самое себя? Я нигде не мог найти этому примера, ибо чтобы создавать, надо самому уже существовать. Значит, чтобы создавать материальный мир, материя уже должна была существовать. Получался абсурд, куда более серьезный, чем тройственность лиц или беспорочное зачатие. И мне казалось, что чем более развивается наука, познание мира, всего безграничного мироздания, тем более необходимо найти причину и силу, сумевшую создать и согласовать такую неисчислимую массу мировых законов и явлений. И я не удовлетворялся объяснениями материализма и думал, что когда-нибудь будет найдена какая-то сила сверхматериальная (или внематериальная), которая послужила причиной мироздания. И я хотел, чтобы эта сила была разумной и доброй, и чтобы она внушала нам, земным существам, быть разумными и добрыми, и что дело не в названии этой силы, но если нужно, пусть она называется Богом. Так я думал тогда, но, конечно, это было не слишком часто, и в церковном хоре я пел с удовольствием. Я уже упоминал, что среди альтов, к которым я в хоре принадлежал, был гимназист Андреевский, на класс моложе меня, обладатель красивого высокого альта. Вскоре я услышал, что у него есть кличка «Манька», которая вполне заменила ему фамилию. – 491
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Сначала я удивился такой женской кличке, но потом стал замечать, что этот двенадцатилетний мальчик, несмотря на свой высокий рост и стройную фигуру, необычайно женственен и гораздо больше похож и лицом, и манерами на девочку, чем на мальчика. Он был тих и вежлив, никогда не ругался и не дрался, а главное, страшно смущался и краснел от всякого неприличного и нескромного слова, которыми так богата была гимназическая речь. И я заметил, что он этой кличкой не обижался, а гимназисты, так называвшие его, относились к нему добродушно и хорошо. Через некоторое время я почувствовал, что начинаю привязываться к нему, что мне приятно быть с ним, и я рад, когда он сам заговаривает со мной. Я вскоре стал ясно отдавать себе отчет, что мне нравится именно его женственность, и не будь ее у него, я бы не поддерживал с ним приятельских отношений. Так у меня впервые, когда мне исполнилось 13 лет, зародился какой-то интерес к таким особенностям человека, которые характеризовались словом «Манька». С моей стороны было чтото похожее на ухаживание, но встречался я с Андреевским сравнительно редко, только на спевках и в церкви в хоре. Такая особенная симпатия длилась у меня года полтора, а затем исчезла, когда мне вдруг понравились настоящие девицы. Интерес к Андреевскому сразу пропал, но до конца пребывания в гимназии, когда я уже пел басом, а у Андреевского появились усики, я при встрече с ним с невольной улыбкой вспоминал, как он был для меня когда-то «Манькой». Вспоминая свою жизнь в то время на Сенной площади, я невольно улыбаюсь, представляя себе, как летом подручный Петр, снимая верхние ставни с окон и дверей лавки, входил в комнаты и, ухмыляясь, говорил: «Цыгане приехали». Это было в лето 3–4 раза. Мы с Ванечкой бросались к окну и замечали на Сенной площади несколько кибиток с поднятым верхом и распряженными лошадьми, вокруг которых кишело что-то живое и пестрое. Очень скоро вся окраина площади оказывалась осыпанной полуголыми людьми всякого возраста, от младенцев 492 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
до стариков, возникающими буквально всюду, проникавшими во все щели, в квартиры, где моментально усаживались на пол, во дворы, где лезли на склады леса, громоздились на камни тротуаров и крылец и начинали просить милостыню. Просили они все. Просили одежду, для чего применяли довольно убедительный прием: сбрасывали с себя надетые лохмотья и оказывались почти «в чем мать родила» или в лучшем случае в так называемом «купальном костюме», умоляя дать им белье и платье. Этим приемом не брезгали и молодые цыганки, и немало женских и детских, в том числе и наших, рубашек ушло на покрытие их нескромной наготы. Просили еды, но поданное (хлеб и овощи) не съедали, а складывали в мешки, которые носили при себе. Наконец, цыганки настойчиво предлагали погадать. Эти предложения бывали так настойчивы, а гадальщицы так ясно показывали, что они уходить, не погадав, не намерены, что даже мама уступала и давала руку для гаданья. После гаданья, которое обещало всевозможное счастье и приезды «королей» и «королев», начиналось требование денег. Кончалось все это тем, что зашедшая цыганка уносила с собой и какое-нибудь белье, и платье, и еду, и несколько гривенников, потратив на все это 15–25 минут. Цыганки ходили с утра до вечера, обходили целый район, не пропуская ни одной квартиры, где жили русские или поляки. Только к евреям цыганки не заходили никогда, их квартиры проходили они молча, отворачиваясь. Они знали, что у евреев поживы им не будет. Над цыганами смеялись, но и побаивались. У цыганок на руках всегда были грудные младенцы, а за юбку держались младенцы ходячего возраста. Ходили слухи, что цыгане воруют грудных детей, чтобы носить их с собой, прося милостыню. Но я не знаю ни одного случая воровства, и думаю, что нужды в краже не было, так как собственных детей у цыган в кибитках было такое множество, что младенцев хватало на всех цыганок любого возраста. – 493
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Боялись цыган и потому, что они слыли ворами. Этот страх был обоснован: цыгане тащили все, что могли стащить, и делали это весьма искусно. Мужчины-цыгане считались опытными конокрадами, цыганки крали посуду, галоши, деньги, платье, все, что попадалось под руку. Поэтому главной заботой квартирохозяев было не пустить цыган в квартиру, а остановить их где-нибудь во дворе, в крайнем случае, на крыльце. Интересно, что цыгане редко называли себя цыганами, а говорили, что они «сербияне» или болгары. В последнем случае полуголый цыган-болгарин обязательно водил с собой на веревке обезьянку-мартышку и давал представления, очень нравившиеся детям и простонародью. Под заунывный напев «болгарина» тощая несчастная задерганная обезьянка должна была показывать, как «старая баба по воду идет», как «пьяный мужик валяется» и другие всем знакомые бытовые картинки. С наступлением зимы цыгане пропадали. Куда они исчезали, я не знаю; верно, в более теплые места. В ту зиму приходили письма из Риги от тети Ани и одно письмо ко мне от дяди Гули. Из его письма я узнал, что Министр Народного Просвещения утвердил дядю Гулю Директором гимназии еще на пятилетие. Оказывается, Попечитель Рижского Округа Шварц просил об оставлении дяди Гули, но почему-то не говорил ему об этом. Но утверждение уже опоздало, дядя Гуля подал в отставку и ждал назначения в Главное Управление по делам печати. Дело как-то затягивалось, и Шварц упросил дядю Гулю пробыть в Риге до конца учебного года, так что и я мог бы еще год проучиться в Риге. Но я был рад, что перевелся в Житомир: тут мне было теплее во всех отношениях, я чувствовал себя дома. Этого чувства у меня никогда не было у Белявских. Дядя Гуля писал, что в этом году Александровская гимназия устроила большой каток на городском канале, против гимназии. На катке каждый вечер играет духовой оркестр, и музыка с катка доносится до их квартиры. 494 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
Наступила зима, а за ней и Рождественские праздники. Наша гимназия ничего не предпринимала, чтобы устроить какой-нибудь праздник или развлечение гимназистам. Физическая культура полностью отсутствовала в гимназии, не было и катка. Было в Житомире два городских катка, содержащихся частными предпринимателями. Там каталась городская публика, но вход туда был платный. Кроме того, мои старые коньки остались в Риге, а купить новые маме было трудно. К тому же, мама боялась отпускать меня на каток, чтобы я не упал и не простудился, и я особого желания не проявлял. Из моих товарищей по классу почти никто на коньках не катался. Так порвалась последняя связь с каким-либо физическим упражнением и удовольствием. Я думаю, что это вредно отразилось на моем физическом состоянии, так через несколько лет я оказался очень слабым физически, и даже двухлетнее пребывание в военном училище не довело меня в физическом и гимнастическом отношении даже до среднего уровня. Я плохо прыгал, не плавал, плохо ездил верхом, плохо танцевал и был весьма посредственным стрелком. Уже офицером я стал ездить верхом сравнительно неплохо, а танцевать стал еще позже. И тетя Варя, и мама устроили в сочельник (24 декабря по старому стилю) елку. Тетя Варя – большую и красивую для своего пятилетнего Коли, а мама – для восьмилетнего Ванечки. Я утверждал, что мне уже елка не нужна. Наша елка была маленькой и бедно украшенной, но мы праздновали Рождество на той и другой елке. К нам на елку пришли не только Судзиловские с Колей, но и девочки Сольские со своей теткой. Мать девочек, сиделица винной лавки, незадолго перед этим умерла, и заведывание лавкой было передано ее сестре, тетке девочек. Так в заведывании винными лавками устанавливался какой-то своеобразный строй, так как должность стала переходить по наследству. – 495
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Эти елки были ничем не замечательны, если бы на елке у Судзиловских я не получил, среди других подарков, билета мне и маме в оперу. Я не знал, что такое опера. Вообще, о театре я знал очень мало, так как в Риге в театре был всего два раза. Один раз, когда мне было девять лет, я был на гимназическом спектакле, вернее, на генеральной репетиции «Короля Лира», а другой раз, год тому назад, уже двенадцатилетним мальчиком, на каком-то нелепом детском спектакле в немецком театре, который мне очень не понравился. И вот теперь я получил билет в оперу. Оказывается, в Житомире ежегодно бывал оперный сезон, который начинался на Рождество, 26 декабря, и продолжался до поста, то есть до конца февраля, всего около 6-7 недель. В Житомире был городской театр, который существует и до настоящего времени. Он построен на небольшой площади, где сходятся Пушкинская, Театральная и Банная улицы, несколько удаленной от центра города. Театр небольшой, здание двухэтажное. В партере было всего 11 рядов, в каждом ряду 25 мест, по бокам два яруса лож, в первом ярусе – бенуар – 12 лож, во втором – бельэтаже – 13. Над ложами галерея. По бокам сцены две большие ложи, одна – губернаторская, другая – городского головы. Но в то время и такой театр для небольшого губернского города считался достижением. Житомиряне очень гордились своим театром. Как утвержда ли, театр предназначался для Киева, но каким-то образом оказался в Житомире. Построенный в 90-х годах прошлого века, театр перевидал многих известных актеров и трупп. В 1901 году Постом в нем гастролировала даже труппа артистов Петербургского Императорского Александровского театра во главе с М. Г. Савиной. В дальнейшие годы в нем выступали Орленев и братья Адельгейм, и передвижной художественный театр Гайдебурова. В театре с сентября по декабрь давала спектакли драма, с января по март – опера. Но в первую, крестопоклонную, то есть 4-ю Страстную неделю Поста, спектакли были запрещены, так как считались гре496 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
ховным делом. Однако в остальные недели Великого Поста, то есть во 2-ю, 3-ю, 5-ю, 6-ю недели, спектакли разрешались. И Телешов ошибается, когда он в своей книге «Записки писателя» (Избранные сочинения писателя, том 3, стр. 281) пишет, что до падения Обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, то есть до 1905 года, во все семь недель Великого Поста не было театральных спектаклей. Это неверно. Старик Телешов перепутал. Я хорошо знаю, что уже в 1902 году, то есть за три года до ухода Победоносцева, в Житомире шли спектакли Постом, в чем легко убедиться, просмотрев любую газету города, где была опера. Там публиковались объявления о спектакле. И как ни парадоксально, в четыре недели Великого Поста на житомирской сцене чаще всего гастролировала веселая и разудалая оперетта. Антрепризы были все частные. Театральный предприниматель, антрепренер, снимал у города в аренду театр, набирал труппу и ставил спектакли. Если труппа хороша, а репертуар интересен, антрепренер получал какой-то доход. Если труппа и спектакли не нравились, и в театр публика не ходила, антрепренер прогорал, актерам жалованье не платили, спектакли прекращались, а актеры разбегались, кто куда мог. Если антрепренер был человек ненадежный и мог удрать, не заплатив актерам, Городская Дума требовала от него заранее залог, который в какой-то мере обеспечивал выплату актерам их заработка. Опера требовала повышенных расходов, и иногда Городская Дума давала антрепренеру дотацию, то есть вспомоществование, требуя от него приличных постановок и участия хороших артистов. В тот 1901–1902 сезон житомирским оперным антрепренером был некто А. А. Эйхенвальд, сам музыкант-дирижер, умевший ставить хорошие спектакли. Мать купила на подаренные деньги себе и мне билеты на оперу «Евгений Онегин», и мы отправились. Я был недоволен, что иду именно на «Евгения Онегина», я хотел бы пойти на спектакль, сюжет которого мне неизвестен. Я не понимал, что опера – это музыка. Театр поразил меня своим великолепием. Когда я, сидя в 7-м ряду на самом крайнем месте под ложей, смотрел вверх на – 497
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
3-й ярус, то есть на галерку, я удивлялся, как там так высоко могут сидеть люди и у них не кружится голова. Спектакль был гастрольный. В партии Татьяны выступала сестра Эйхенвальда М. А. Дубровская, «Артистка Императорских театров». В то время было два Императорских, то есть государственных оперных театра в России: Мариинский – в Петербурге и Большой – в Москве. Актеры, которые в них пели, считались на государственной службе и получали звание артиста Императорских театров. Этим званием они пользовались и тогда, когда по какой-то причине переставали служить на Императорской сцене. Конечно, это были лучшие музыкальные силы России, их было немного. Покинув Императорскую сцену или получив годовой отпуск, эти певцы разъезжались по разным городам, где существовали частные оперы, и участвовали в спектаклях в качестве гастролеров. Участие гастролера, особенно артиста Императорских театров, усиливало интерес к спектаклю и увеличивало сборы. Антрепренер в этом случае повышал стоимость билета. Таким постоянным гастролером в опере Эйхенвальда была его сестра, артистка Императорских театров, Мария Александровна Дубровская. Театр в день моего первого посещения оперы был полон. Освещение уже было электрическое, но не везде, вдоль рампы на сцене и в коридорах стояли еще керосиновые лампы. До сих пор помню этот спектакль. Помню, что в четырехместной ложе бенуар, у которой я сидел, находились две дамы и два артиллерийских казачьих офицера. Одного я хорошо запомнил: это был подъесаул чахоточного вида, бледный, худой, с воспаленным взором, вскоре умерший. До сих пор помню и состав исполнителей. Дирижировал Эйхенвальд. Татьяну пела Дубровская, Ольгу – Зайцева, няньку – Храповицкая, Ленского – Сикачинский, Онегина – Евлахов, Гремина – Иванов. Музыка «Евгения Онегина» оказалась для меня слишком тяжела, я ее не схватывал, запомнил только арии Трике и Греми498 –
Тетрадь пятая. Глава XIII. ЖИТОМИРСКИЙ БЫТ
на. Спектакль показался мне неинтересным, так как содержание его я знал заранее, а за музыкой следить я еще не умел. Не нравилось мне и то, что Татьяна была очень высока и толста, выглядела пожилой женщиной и никак не походила на молоденькую девушку. Ленский был тоже толст и гораздо выше тщедушного Онегина, и тоже трудно было поверить, что это юноша. Когда окончилось первое действие, я ожидал, что в антракте будет играть духовой оркестр, и был очень разочарован, что в антракте не было никаких развлечений. Моя мать тоже была в первый раз на «Евгении Онегине», а в опере вообще второй раз в жизни. В первый раз она была в 1876 году в Петербурге, в Мариинском театре, на опере Даргомыжского «Русалка», когда гостила там у своей тетки. Она ничем не могла мне помочь в понимании оперы. От спектакля у меня осталось смутное впечатление. Я рад был, что побывал в театре, горд, что слушал оперу, но самая опера не произвела на меня впечатления. И когда на следующий год я сделался страстным любителем оперы, каким остаюсь до сих пор, стал сравнительно часто слушать оперы, меня не тянуло снова послушать Онегина. На меня сразу же неотразимое впечатление произвели оперы: «Фауст», «Кармен», «Травиата», «Риголетто», «Аида», «Трубадур». Их музыка показалась мне такой яркой, ясной и могущественной, что потрясла меня совершенно. Только через два года я понял и оценил музыку «Евгения Онегина».
– 499
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Житомир. Городской театр и Водонапорная башня
Тетрадь шестая Главы XIV – XVI
500 –
Тетрадь шестая Глава XIV. 1902-ой год . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Содержание: Торжества в честь Гоголя и Жуковского. Антоний Волынский. Наши знакомые. М. Г. Чагина. Пасха. Летний театр. Драматические артисты. Сестры Анацевич. Петр – вор. 5-й класс. Учебные программы. Ученик Шпаковский.
Глава XV. У заката детства . . . . . . . . . . . . . . 14 Содержание: Приезд оперной труппы. Состав труппы. Репертуар. Впечатления от оперных спектаклей. Оперное товарищество. Мой выход в общество. Выстрел Пантелеймонова. Пробуждение юноши.
Глава XVI. Павловск . . . . . . . . . . . . . . . . . Содержание: Приезд в Павловск. Павловский парк. Концерты. Театр. Женское купанье. Тетя Аня. Дядя Гуля. Выборы Римского папы. О революционных гимназистах. Возвращение из Павловска.
Глава XIV 1902-й год Рождественские каникулы кончились. С первых же дней третьей четверти гимназия стала готовиться к проведению торжеств, посвященных памяти великих русских писателей Н. В. Гоголя и В. А. Жуковского, пятидесятилетие со дня смерти которых исполнялось в 1902 году. Гимназическое начальство решило провести литературно-музыкальное утро, посвященное им, и устроить силами гимназистов старших классов спектакль, поставив комедию Гоголя «Женитьба». И утро, и спектакль должны были состояться на масленицу в феврале месяце, но подготовка к ним началась с января. Я был только в 4-м классе, поэтому в спектакле участвовать не мог, но и в «утре» мне не было поручено никакого выступления, и поэтому я принимал в нем участие только как хорист. Хор разучил две кантаты, одну – посвященную Гоголю, другую – Жуковскому. Я не помню сейчас имен ни композиторов, ни авторов. Кантата Гоголю начиналась словами: – Русских сказок мало ль, много ль, Есть одна, в ней свет и быль, Это та, как жил бы Гоголь, Из Украины богатырь… Следующие куплеты были такого же сомнительного достоинства. Мне уже тогда казались убогими рифмы: «много ль –
502 –
– 503
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Гоголь» и «быль – богатырь» (!?), рифмы нескладные и явно вымученные. Сомнительны также характеристики Гоголя, как «богатыря Украины», так как он не написал по-украински ни одной строчки: это был богатырь из России. Содержание кантаты было таким же казенным, как и рифмы. Музыка была не лучше слов. Я помню, как наш регент Л. Р. Бычковский никак не мог добиться, чтобы хористы ясно произносили: – Это та, как жил бы Гоголь, – то есть та песня. У нас, особенно у малышей, почему-то получалось: – Это, так как жил бы Гоголь. Бычковский сердился, а тогда мы уже нарочно, так как вообще стихи нам не нравились, и мы находили их бессмысленными и бессодержательными, начинали петь: – Это, так как жил бы Гоголь. Хоть и глупее, но смешнее. Я не помню, как начиналась кантата, посвященная Жуковскому, но в ней было соло для тенора, который солировал в сопровождении всего хора: – Твой подвиг, подвиг благотворный, Россия будет вспоминать, И лавром чистым, изумрудным, Чело великое венчать… Это было что-то в ложноклассическом стиле, но музыка звучала мелодично и пелась с удовольствием. Торжественное «утро» прошло гладко и прилично. Организовано оно было в актовом зале гимназии. Посторонних было очень мало. Родители приглашены не были. Присутствовали лишь учителя со своими семьями и несколько приглашенных почетных гостей. Но зато на «утре» могли быть все гимназисты. Началось оно краткой речью преподавателя русской литературы С. Е. Базилевича, затем были выступления нескольких чтецов – гимназистов, прочитавших отрывки из произведений 504 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
Гоголя и Жуковского, и, наконец, хор спел кантаты. Никакого оркестра в то время в гимназии не было, да и выступлений солистов-музыкантов тоже не было, хотя несколько гимназистов играли на рояле или скрипке. Но их было мало, и играли, повидимому, они еще неважно. В то время в Житомире не было еще ни одного музыкального учебного заведения, да и частных учителей было очень мало. На другой день после торжественного «утра» в том же актовом зале силами гимназистов был дан спектакль. На спектакле было гораздо больше посторонних: участники спектакля получили право пригласить своих родных, были учителя с семьями и влиятельные лица. Присутствовали гимназисты лишь трех старших классов, а остальные ученики получили возможность быть на генеральной репетиции, то есть на просмотре. В актовом зале была сооружена сцена с занавесом. Режиссером спектакля был тот же преподаватель С. Е. Базилевич, никаких актеров для руководства не было приглашено, да они и отсутствовали в это время в Житомире. Драматической труппы в январе-феврале месяце в городе не бывало: в городском театре шли оперные спектакли, а актеры в те времена были перелетные птицы, они приезжали и уезжали с труппой. Сложность гимназического спектакля заключалась еще и в том, что женские роли исполнялись тоже гимназистами. Трудно, конечно, было придать им женские фигуры и манеры, заставить говорить женским голосом и не смущаться своим необычайным положением, невзирая на то общее волнение, которое присуще всем любителям – артистам. Хорошо, что в «Женитьбе» всего три женских роли. Все же роли невесты и особенно свахи были исполнены гимназистами: 6-го класса Арбузовым и 7-го класса Крачковским, как мне казалось, не плохо. У Арбузова было «бабье» лицо и высокий голос, а у Крачковского – несомненно, сценический талант, позволивший ему перевоплотиться в плутоватую и хитрую сваху. – 505
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но мужские роли были исполнены, конечно, гораздо лучше. Как-то нашлись гимназисты, главным образом 8-го класса, которые своими уже сложившимися фигурами и голосами (ведь некоторым было по 19–20 лет) подошли к гоголевским типам. Очень хороши были жеманные манеры гимназиста 8-гокласса Кандыбы в роли Жевакина, хорош был и Дорошенко в роли Подколесина, гремел бас Садиленко, игравшего Яичницу. Все это я помню и представляю себе, как будто вижу перед собой, хотя прошло с того дня уже 56 лет. До конца учебного года мы, гимназисты средних классов, с уважением и завистью смотрели на участников спектакля, когда встречали их в коридорах, а те принимали важный и невозмутимый вид. Особенно серьезно стал держаться Крачковский, игравший сваху: он надел пенсне и перестал, по-видимому, навсегда улыбаться. Никаких танцевальных вечеров устроено не было, и после спектакля тоже танцев не было никаких. Да в то время как-то не приходило в голову, что в честь Гоголя или Жуковского можно танцевать, а для гимназистов танцевальных вечеров и не полагалось. Танцевали по вечерам в семейных домах. В общественной жизни города в это же время произошло большое событие. Дело в том, что еще осенью в конце 1901 года умер житомирский архиерей, престарелый архиепископ Модест, а в начале 1902 года стало известным, что новым архиереем назначен уфимский епископ Антоний («Антоний маленький», как его называли в церковных кругах за его небольшой рост в отличие от «Антония большого», петербургского митрополита, отличавшегося бóльшим ростом). Это имя было известно не только в духовных, но и в общественных кругах. Уфимскому епископу Антонию было всего 39 лет, когда он уже на 7-м году ношения епископского сана, был переведен в Житомир. Это был почти небывалый случай такого молодого возраста для архиерея. Антонию было всего 32 года, когда он был возведен в сан епископа с назначением инспектором Петербургской Духовной Академии. Это был ученый монах, обративший на себя всеобщее внимание. 506 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
Интересно, что он был не из духовной среды, к которой принадлежали почти без исключения все архиереи и епископы, а пришел к духовной деятельности из светской среды. Антоний, по фамилии Храповицкий, дворянин, окончил гимназию, а затем поступил в духовную академию, где принял монашество и сразу выдвинулся. В 36 лет он уже был епархиальным архиереем в Уфе, а через 3 года, 39 лет, получил Волынскую епархию, что считалось очень ответственным и почетным назначением. Почетным потому, так как он был одновременно почетным Священноархимандритом Почаевской Лавры, находившейся на Волыни в Кременецком уезде, привлекавшей богомольцев и их вклады со всей России. Волынскому архиерею, как Священноархимандриту Лавры, полагался очень высокий дивиденд с крупных лаврских богатств и доходов, и поэтому он получал огромное содержание, уступавшее лишь митрополитам. Но место было также ответственным, так как Волынская губерния была крупной и служила главной ареной постоянной борьбы православия с католицизмом. На Волыни было сильно католическое влияние, так как она более 500 лет была под властью католиков. Всякий же католик считался и считал себя поляком. Борьба с католицизмом была, тем самым, борьбой с поляками и укреплением русской национальности. Для этого требовался молодой и энергичный архиерей вместо прежнего дряхлого и бездеятельного Модеста. Антоний поставил себе и другую задачу: привлечь к православной церкви староверов, которых в одном только Житомире было более тысячи человек. Эти староверы принадлежали главным образом к двум направлениям: к «поповцам» и «беспоповцам». Более враждебными православию были беспоповцы. Они категорично отрицали какую-либо религиозную благодать у православного духовенства с тех пор, как Патриарх Никон исправил духовные книги. Все свои духовные требы они исправляли без священников, претерпевая за это до 1905 гола большие – 507
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
неудобства, так как правительство считало их некрещеными, а главное, невенчанными, и их детей незаконнорожденными, что вызывало некоторые ограничения прав наследства, прав государственной службы и т.п. Поповцы были в лучшем положении, у них были свои священники и даже епископы. Им удалось в 70-е годы 18-го века за большие деньги заполучить одного отставного греческого епископа, который, приехав в Австрию, перешел в староверие, рукоположил в епископы других лиц и положил этим начало Белокриницкой (по имени села Белая Криница, где произошло рукоположение) староверческой церкви. До этого староверыпоповцы пользовались «беглыми» православными священниками, перешедшими в староверие (старообрядчество). В те же 70-е годы, в противовес Белокриничанам, русское правительство установило религиозную организацию, «единоверие», образовав церковь, где богослужение и обряды были староверческие, но духовная власть, архиерей и священники, была общей с православной церковью, то есть служили православные священники. Принявшие «единоверие» старообрядцы уравнивались в правах с православными, акты единоверческой церкви имели юридическую силу. Это копия той унии, которую в 16-м веке создала Римско-Католическая церковь, чтобы подчинить себе Православную церковь. Большого уcпеха «единоверческая» церковь не имела, но Антоний все же решил хотя бы Белокриницких поповцев сделать единоверцами. Для этого он одну небольшую православную церковь, старый «соборчик», стоявший рядом с православным собором и служивший собором до постройки нового, переделал в «единоверческую» церковь. Крупных достижений Антоний не добился, так как староверы были фанатически преданы «старой вере», что обуславливалось их низким культурным уровнем, все же некоторая часть, человек сто, из числа более культурных лиц (лавочники, хозяйчики) перешла в единоверчество. Вскоре Антоний стал известен в политической жизни, как Антоний Волынский, так как находился в Волынской епархии 508 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
с 1902 по 1914 год. Неоднократно его избирали Членом Государственного Совета от духовенства и назначали Членом Святейшего Синода. Он прославился своими проповедями и публичными лекциями по литературе о Толстом, Достоевском, Ренане и других. Лектор он был прекрасный. В городе он пользовался большим влиянием, многие его побаивались. По своим политическим убеждениям он был «правый», но ничем предосудительным себя не запятнал, и когда на духовном и политическом горизонте появился Распутин, и многие иерархи отправились к нему на поклон, Антоний занял независимую позицию, за что и попал в опалу, и в начале 1914 года был переведен в Харьков, город, хотя и значительно более крупный, чем Житомир, но с епархией не столь ответственной, а в материальном отношении гораздо более бедной, чем Волынская. После революции и убийства большевистскими солдатами в Киеве в январские дни 1918 года киевского митрополита Владимира, Антоний был назначен патриархом Тихоном митрополитом Киевским, но уже осенью того же года эмигрировал и возглавлял русскую православную церковь за границей, борясь там с бывшими распутинскими архиереями, создавшими свой центр во главе с последним дореволюционным Волынским архиереем Евлогием. С первых же дней приезда в Житомир Антоний выступил с рядом проповедей на религиозные темы и лекциями на темы литературные. Житомир не слышал ничего подобного, и поэтому все бросились слушать. Антоний развил большую благотворительную деятельность: десятки семинаристов и несколько гимназистов, в том числе и во 2-й гимназии, стали жить и учиться за его счет. Вместе с тем, он обрушился на католицизм и запретил в своей епархии священникам венчать православных с католиками и лютеранами, что приводило часто к комичным последствиям. Так, например, свадебному кортежу приходилось в таких случаях ездить венчаться в Киевскую губернию, в город Бердичев за 50 верст или в местечко Коростышев за 20 верст от Житомира, где Киевским митрополитом такие браки были дозволены. – 509
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
А наша домашняя жизнь наладилась окончательно. Мать со своими служебными обязанностями неплохо справлялась уже и без помощи дяди Коли. Надсмотрщики и контролеры стали ставить ее работу в пример другим сиделицам. В денежном отношении дело тоже входило в колею: мы были сыты и одеты, и жили в неплохой квартире. Конечно, такое благополучие было результатом строжайшей экономии моей матери, рассчитывавшей каждый грош. Она сумела и мне привить бережное отношение к расходам, которым я руководствовался всю мою жизнь, и за что я очень благодарен моей матери. У нас установились определенные бытовые привычки. По субботам вечером мама и Ванечка после закрытия лавки шли в гости к Судзиловским, куда после Всенощной приходил и я. Судзиловские угощали нас хорошим горячим мясным ужином, часто сдобренным великолепной наливкой, варить которую дядя Коля был великий мастер. После 10-ти часов мы отправлялись домой, а дядя Коля шел нас провожать, так как мама боялась идти одна с детьми: ведь у нее на груди всегда были спрятаны казенные деньги, 100-200 рублей, иногда даже 300. Мамин помощник Петр редко уходил из дому, это был по виду очень скромный парень 20-ти лет, у которого в Житомире не было ни родных, ни знакомых. Мама отпускала его погулять в воскресенье после закрытия лавки, но не в каждое, и это давало нам возможность иногда ходить в гости в воскресенье. В гости шли мы только к Сольским. Как я уже писал, Сольская была сиделица в соседней винной лавке, но зимой в тот год она умерла от туберкулеза, и вскоре за ней от туберкулеза умер и ее муж, отставной подполковник, оставив сиротами двух девочек, Маню и Люсю, которые в тот год поступили в первый класс женской гимназии Овсянниковой. Заведывание лавкой передали сестре умершей, Ольге Ивановне Кушиной, с которой у мамы и наладились приятельские отношения. Мы бывали друг у друга. Маня и Люся были славные девочки, хорошо пели дуэты. У них я впервые услышал украинские песни и арии из оперы «Запорожец за Дунаем». У них же я 510 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
познакомился еще с одной девочкой старше их, моего возраста, Лелей Зельтман, дочерью житомирского владельца колбасных. Как мы ни были бедны, были люди и беднее нас. Мама любила покровительствовать и оказывать им помощь. Так у нас появилась старушка Мария Григорьевна Виноградова, которая стала бывать у нас почти каждый день. Это была девица 62 лет, приехавшая в 60-х годах прошлого века, сейчас же после польского восстания, из Петербурга в Житомир вместе со своим отцом, назначенным секретарем Волынской духовной консистории. Отец и мать ее давно умерли, оставив ей пенсию – 2 рубля в месяц. Пенсии, как и жалованье, в православном духовном ведомстве были чрезвычайно низки. Жить на 2 рубля в месяц было совершенно невозможно. У Марии Григорьевны был брат, генерал пограничной стражи, служивший в Закавказье, но он плохо к ней относился и очень редко присылал ей незначительные суммы, которые не могли вывести ее из нищенского существования, к себе же жить ее не звал. Был у нее и другой родственник, еще более значительный, живший в Киеве. Это был Генерал-лейтенант Маврин, начальник штаба Киевского Военного Округа. Во время первой мировой войны он был начальником снабжения Юго-Западного фронта. Но богатый Маврин не давал своей бедной родственнице ни гроша. А. А. Самойло в своих воспоминаниях «Две жизни» пишет о генерале Маврине так: «В противоположность светски вылощенному Сухомлинову, Маврин отличался удивительно неуклюжей внешностью и угловатостью всех манер, что-то вроде гоголевского Собакевича. Мы называли его между собой «дикой Маврой». Но в отличие от Собакевича, это был человек незаурядно душевной чуткости и редких человеческих качеств. По своему служебному положению он был более хозяйственник и администратор, чем военачальник. Я, в качестве начальника отчетного отделения, ведавшего службой офицеров Генерального Штаба, часто докладывал Маврину о жизни офицеров и их нуждах. Он – 511
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
внимательно выслушивал и часто тут же отдавал распоряжения об оказании нужной помощи». Вот так различно характеризовали генерала Маврина его родственница, несчастная Мария Григорьевна и офицер Генерального Штаба Самойло; и как выглядит человек сверху и снизу. Мария Григорьевна нанимала себе комнатку на окраине Житомира возле кладбища на Северной улице, где-то на чердаке вместе с той горбатенькой сестрой милосердия, которая ухаживала за тетей Варей во время ее болезни. Там, у тети Вари, и состоялось наше знакомство. Но тетя Варя уж очень презрительно отнеслась к Марии Григорьевне, которая к Судзиловским почти никогда и не ходила. Каждое утро Мария Григорьевна, напившись пустого чаю, должна была уходить из дому, чтобы где-нибудь пропитаться. Обходя 3-4 знакомых дома, где ее принимали и жалели, она старалась быть полезной, но мама не давала ей никакой работы по хозяйству, так как брезговала ею. Действительно, Мария Григорьевна очень опустилась: и руки, и платье ее были очень грязные. Но Мария Григорьевна привыкла ходить по городу, и мама иногда просила купить ей разные мелочи. Я любил слушать Марию Григорьевну, когда она рассказывала о Житомире, в котором прожила безвыездно 40 лет. Она рассказывала, как раньше в городе все говорили по-польски, русских церквей почти не было, и собором кафедральным был тот маленький деревянный «соборчик», который теперь Антоний передал «единоверцам»; рассказывала, как в 80-х годах был построен существующий православный собор и ряд больших православных церквей, как все больше появлялось в городе русских людей, и стала слышаться повсюду русская речь, как заменялись старые польские названия улиц и площадей русскими. Мария Григорьевна была поистине безобидный человек, наивный и искренний, никогда не сказавший ни одного плохого слова о другом. Круглый год она ходила в одном и том же черном потрепанном платье, но обязательно в шляпе, давно потерявшей свой вид и фасон. Но шляпа была символом бла512 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
городного происхождения: ведь Мария Григорьевна была дочерью чиновника и сестра генерала. В этот же год появилась другая гостья, приезжая из Харькова, тоже Мария Григорьевна, по фамилии Чагина. Это была старая митавская знакомая мамы и тети Вари. Еще барышней она выезжала вместе с ними на митавские балы и и вечера, и там же она вышла замуж. Муж ее был какой-то пожилой чиновник, много старше ее, который вскоре перевелся в Харьков и там умер, оставив своей вдове небольшую пенсию. Однако со своей вдовьей долей Мария Григорьевна вовсе не желала мириться и развила энергичную деятельность по подысканию второго мужа. Но, по-видимому, в Харькове дело у нее продвигалось плохо, и она решила, узнав, что Судзиловские в Житомире, попытать счастье в этом городе. Она помнила, что Судзиловские в Митаве вели открытый образ жизни, и решила, что то же будет и в Житомире, где она найдет для себя широкое поле деятельности. Когда она приехала в Житомир, ей было уже 40 лет. Это была молодящаяся дама с довольно расплывшейся фигурой и поблекшим некрасивым лицом, с серыми глазами и крупными чувственными губами. В разговоре она старалась быть оживленной, кокетливой, загадочно улыбалась и смеялась. Но вскоре она увидела, что приехала в Житомир напрасно: у Судзиловских почти никто не бывал. В их небольшой круг знакомых входило несколько пожилых семейных лиц, среди которых не было и намека на жениха. Но намерения Марии Григорьевны были вскоре разгаданы, над ней стали посмеиваться. Неожиданно она получила насмешливые стишки и несколько фотографий разных неизвестных мужчин, якобы желающих с ней познакомиться с целью брака. Это были, по-видимому, проделки одного знакомого Судзиловских, отца семейства, не особенно интеллигентного. Мария Григорьевна обиделась, стала раздражительной и заявила, что собирается уехать из Житомира. Но тут возникли затруднения. Поездка в Житомир исчерпала ее денежные ресурсы, и для возвращения в Харьков необходимо было сделать новые накопления. Она попросила маму, чтобы та пустила ее – 513
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
жить к себе, чтобы не нанимать большие комнаты. Мать охотно согласилась, но предоставить ей отдельную комнату не могла, так как одна наша комната была сдана как раз в то же время под вещи двух сестер Анацевич, которые куда-то на полгода уезжали. Пришлось Марию Григорьевну поместить в комнату, которая называлась гостиной, но в которой в то время жил я, тринадцатилетний мальчик. Мария Григорьевна согласилась, но тут же всплеснула руками, стала смеяться и говорить, как это она будет спать в одной комнате с молодым человеком. Моя мать рассердилась и старалась замять разговор, чтобы я не придал ему значения или чтобы не понял слов и намеков Марии Григорьевны. Я действительно недоумевал, мне было совершенно безразлично и неинтересно, спит ли Мария Григорьевна в одной комнате со мной, тем более что комната была большая, метров 18, и кровати стояли у разных стен. Но та всегда настаивала, чтобы меня не было в комнате, когда она ложилась. Когда я раздевался, она всегда с улыбкой смотрела на меня. Утром мне приходилось вставать первым, чтобы идти в гимназию. Мария Григорьевна в это время еще спала. Она или лежала под полусброшенным одеялом, или подымалась, чтобы посмотреть на часы, и мне приходилось видеть ее полуголой, и, как я теперь понимаю, в соблазнительных позах, но тогда я на это не обращал внимания и старался поскорее убежать из комнаты. Вскоре Чагина уехала из Житомира. Как я уже писал, Белявские задержались в Риге и только весной 1902 года уехали в Петербург. Перед отъездом тетя Аня прислала маме посылку. Там был ряд платьев, которые она решила не брать с собой в Петербург. Эта посылка пробудила у мамы противоречивые чувства: она была рада платьям, которые она могла продать или переделать для себя, но гордость ее страдала, что она должна была носить «обноски» тети Ани, да еще благодарить за них. За масленицей с торжествами в честь Гоголя и Жуковского наступил Великий Пост. Он тянется 7 недель и кончается 514 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
праздником Пасхи. Во время Великого Поста весь состав гимназии от директора до гимназиста приготовительного класса должен был говеть и причащаться. Но в Риге для этого отводилась последняя, «страстная» неделя, а в остальные 6 недель шли нормальные занятия, а в Житомире, как и во всем Киевском учебном округе, Страстная неделя считалась нерабочей, а для говенья отводилась еще одна неделя, а именно первая, сейчас же за масленицей. Таким образом, в конце февраля занятия прерывались на 10 дней (масленица и 1-я неделя поста) и в течение учебного года получалось 3 перерыва. С начала 1-й недели гимназисты должны были 2 раза в неделю ходить в церковь, а в четверг для младших и в пятницу для старших назначалась исповедь, а на следующий день исповеданным давали причастие. Особым событием говенья в 1902 году было то, что в гимназической церкви 2-й гимназии вместе с гимназистами говел сам губернатор Дунин-Борковский с женой и двумя подростками-дочерьми. Он это делал потому, что, как я уже писал, в гимназии учился его сын, и говеть в так называемой «домашней» церкви гораздо приятнее, так как в ней тепло, точно в комнате, можно снять верхнее платье, чего нельзя сделать в обыкновенной церкви, куда постоянно входит с улицы народ, и где поэтому холодно. Наконец, в домашнюю церковь пускают не всех, а только тех, кто связан с данным домом, в данном случае, с гимназией, то есть гимназистов и их родителей. В домашней церкви чисто, паркетный пол и воспитанная публика. Дунин-Борковскому отвели «левый клирос», то есть место перед входом в алтарь, слева и впереди всех, там, где обыкновенно стоит второй хор. Таким образом, и при посещении церкви, и на время говенья губернатора отгораживали от прочей, тоже достаточно «чистой» публики. Дунин-Борковский аккуратно посещал все положенные богослужения, показывая пример гимназистам и учителям, которые тоже были обязаны говеть, а гимназии губернаторское говенье оказывало высокую честь. – 515
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Пасха прошла как обычно. Мама на последние копейки все-таки соорудила «стол», который накрывался в страстную субботу и накрытый стоял всю неделю. На столе лежал закопченный и запеченный окорок, холодный поросенок, строй высоких куличей и баб, несколько мазурок, ваза с крашеными яйцами и несколько бутылок с яблочным вином, которое мама научилась делать сама, и с домашней наливкой. Но главное место на столе занимали творожные пасхи пирамидальной формы с крестами и инициалами Христа на боках. Такие пасхи приготовлялись только на Пасху. У Судзиловских стол был гораздо богаче: была жареная индейка, холодная телятина, пасхи были более разнообразны: сливочная, шоколадная, ореховая пасхи. Кроме мазурок, были расставлены торты из кондитерских, и вместе с наливками стояли батареи виноградных вин и водок. По местному обычаю белоснежные скатерти столов украшались цветами в горшках и корзинах и покрывались вьющейся зеленью «барвинком». В то время существовало правило, чтобы мужчины делали своим знакомым «визиты», то есть ездили с поздравлениями, где их принимали дамы-хозяйки и угощали с пасхального стола. Большинство визитеров, у которых было много знакомых, к концу дня стояли на ногах не совсем твердо. Так как визитеров было много, а визитов еще больше, то город принимал на первый день Пасхи веселый и праздничный вид: улицы были полны мчащимися в разных направлениях извозчиками, тротуары полны народа. Все это сопровождалось несмолкаемым звоном колоколов: в день Пасхи каждому разрешалось залезть на колокольню и звонить, сколько душе угодно. В желающих недостатка не было. В Житомире было 10 церквей, не считая домашних, и звон стоял над городом громкий и веселый. На Пасху дети и молодежь играли в «катанье яиц». На полу расстилался ковер. Посредине узкого края ковра устанавливался деревянный скат длиной в 20-25 сантиметров, по которому яйцо скатывалось на ковер, и должно было попасть в другое яйцо, уже лежащее на ковре. Игрок, скативший яйцо, попавшее 516 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
в другое, выигрывал и брал в свою пользу пораженное яйцо. Так игроки могли выигрывать и проигрывать крашеные яйца, которыми они наделялись на Пасху. На Пасху полагалось ежедневно есть крутые вареные яйца, и некоторые «старатели» съедали их по полдюжины в день. Я впервые видел торжественную Пасху, которая у русских и православных являлась главным праздником, в то время как у немцев и лютеран главным праздником было Рождество, и на Пасху никаких столов или торжеств не полагалось. И у тети Ани никаких приготовлений к празднику не делалось. Учебный год после Пасхи закончился быстро. Я был переведен без экзаменов в 4-й класс с наградой 2-й степени, поскольку у меня по русскому, латинскому языкам и математике были четверки, по всем же остальным предметам (Закону Божьему, немецкому, французскому, истории и географии) – пятерки. Наступало лето. Права на отпуск у мамы не было, так как тогда регулярных отпусков не существовало, и отпуск давали по просьбе и необходимости, причем вольнослужащие, то есть не штатные чиновники вроде мамы, не получали во время отпуска содержания. Но мама рассчитывала получить месячный отпуск и снова съездить к тете Кате в Артамас, куда она неудачно съездила два года тому назад, так как смогла пробыть лишь одну неделю, а затем должна была спешно выехать в Житомир. Тетя Катя звала ее в каждом письме, ссылаясь на свое плохое здоровье и желание повидаться перед близкой смертью. Мама тоже очень хотела ее повидать, а особенно была рада тому, что я с Ванечкой проведу лето в деревне. На поездку тетя Катя прислала деньги. Мама подала прошение о предоставлении ей отпуска, конечно, без сохранения содержания. Чтобы решить вопрос в желательном смысле, потребовалось вмешательство дяди Коли, авторитет которого в то время в Житомире был очень высок, так как губернатор Дунин-Борковский не только не делал секрета, но как-то подчеркивал свою особую дружбу и расположение к Судзиловскому. Маме был обещан отпуск, был назначен день отъезда, собраны вещи и даже куплен билет. – 517
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но накануне отъезда произошло непредвиденное событие: «запасный сиделец», который на время отпуска мамы должен был заменить ее, не был в состоянии это сделать. Накануне нашего отъезда серьезно заболела одна из сиделиц винной лавки, и «запасный» спешно был переброшен туда. На весь город был лишь один «запасный». Мы тяжело пережили удар, затем распаковали вещи, остались в городе, а мама и без отдыха. Судзиловские ни на какую дачу не выезжали: в Житомире вообще почти никто на дачу не ездил, так как дачных мест в окрестностях города не было, селиться же на лето в окрестных деревнях стали несколько позже, года через 2-3. Летом я гулял по городу, ходил смотреть архиерейскую службу, читал и скучал, считал оставшиеся до занятий дни, а ждать приходилось 3 месяца. Как в прошлое лето, приехал гостить к Судзиловским Петя Богословский, который все никак не мог закончить Екатеринославское Высшее Горное Училище и стать горным инженером. Мой братик Ваня продолжал все лето заниматься с Анной Николаевной Волковой, которая в начале лета рассказала нам, что на лето приезжает в Житомир ее сестра, которая замужем за актером Кривцовым, так как и Кривцов, и она подписали ангажемент с антрепренером драматической труппы Нерадовским, снявшим на лето житомирский летний театр «Аркадия». На Киевской улице ближе к окраине города находился так называемый «Сад», представлявший собой усадьбу, внутрь которой от улицы шли три аллеи пирамидальных тополей метров по 200 длиной каждая. Эти аллеи потом выходили на площадку, на которой были построены 2 одноэтажных сараеобразных здания: слева – ресторан со сценой, а прямо против аллей – небольшой круглый сарай, который мог при желании превращаться в театр или цирк. В ресторанном здании помещался кафе-шантан, главная притягательная сила «Аркадии». Он открывался ежедневно в 9 часов вечера и работал до 3-х часов ночи, причем с 11 часов до 518 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
1-го часа на сцене выступали шансонетки, танцовщицы и эстрадники-мужчины, что отнюдь не мешало посетителям ресторана продолжать свои шумные ужины. В театре был зрительный зал мест на 400, 10 четырехместных лож и галерея за ложами мест на 100. Справа от площадки находилась «ротонда» для духового оркестра, игравшего во время антрактов, когда публика гуляла по аллеям. Я был в то время убежден, что духовой военный оркестр является необходимым элементом всякого спектакля. Вся эта усадьба со всеми постройками принадлежала Фельденкрейзу, владельцу дилижансного сообщения Житомир – Киев. Вот этот самый театр «Аркадия» снял на летний сезон 1902 года антрепренер Нерадовский, сам драматический актер, впоследствии служивший в Суворинском театре в Петербурге (теперь Большой Драматический) и занимавший там одно из ведущих мест. Я заинтересовался театром и получил первые теоретические сведения о нем от А. Н. Волковой, а также из афиш. Вскоре я уяснил себе структуру драматической труппы. Я узнал, что все актеры и актрисы имеют свои «амплуа», в пределах которых они только и обязаны играть. Все роли в пьесе можно разбить на «амплуа». Амплуа же существуют следующие. Для актрис: «героиня», «grande coquette», «драматическая инженю1», «комическая старуха», «благородная мать» и «комическая инженю», а для актеров: «герой», «комик-резонер», «резонер», «первый любовник», «комик», «простак», «благородный отец», «фат». А затем было несколько актрис и актеров на выходные роли, которые играли, что попало. Петя Богословский, который страшно скучал в Житомире, решил познакомиться с актрисами. Он сказал мне, что ему, как студенту, это очень просто сделать, так как актрисы любят Инженю (от фр. ingénue – «наивная») – актерское амплуа: наивная девушка. Реже «инженю» называют исполнителей ролей неопытных молодых людей – Ред. 1
– 519
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
знакомиться со студентами, которые являются лучшими «хлопальщиками» и создают успех. Петя стал часто бывать в театре, иногда и я ходил вместе с ним. За лето я был в театре раза 3–4. Для «учащихся» (студентов и гимназистов) продавались специальные билеты на свободные места за 50 копеек. Раза два деньги мне давала мама, а раза два тетя Варя. А места всегда были хорошие, так как театр почти никогда не бывал полон, хотя труппа Нерадовского считалась хорошей, и спектакли посещались охотно, так что Нерадовский не прогорал и аккуратно расплачивался с актерами. Пьесы ставились в основном «салонные», как русские (главным образом, Суворина и Крылова), так и переводные, чаще всего французские. Действие происходило в комнате, иногда в саду. Из классических вещей за весь сезон был поставлен только «Ревизор». Я был на «Татьяне Репиной», пьесе Суворина, очень популярной в то время, об отвергнутой любви актрисы, и еще на каких-то двух салонных пьесах, где действие от начала до конца происходит в гостиной. Постановка таких пьес обходилась дешево, так как никаких новых декораций не требовалось. Из пьес, которые ставились труппой Нерадовского, наибольший успех выпал на пьесу Найденова «Дети Ванюшина». Эта пьеса прогремела тогда на всю Россию, сделала неизвестного автора сразу знаменитым. В Житомире в летнем сезоне 1902 года она шла несколько раз, случай очень редкий. Пьеса была свежей по содержанию, она трактовала семейные отношения и идеологию обывательской молодежи начала века, ее моральный распад. После каждой драмы, чтобы успокоить взволнованного зрителя, обычно ставился какой-нибудь пустяковый одноактный водевиль. Актеры должны были иметь собственные костюмы, за исключением исторических, которые должен был выдать антрепренер. Но антрепренер предпочитал исторические пьесы не ставить. 520 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
Каждый актер должен был иметь фрачную пару и цилиндр, так как половину ролей надо было играть во фраке. И актер без фрака не мог найти место, как бы талантлив он ни был. Актриса должна была иметь гардероб, то есть несколько бальных платьев, вечерних и домашних туалетов и тому подобное. Конечно, для его поддержания платья в течение сезона беспрерывно перешивались. Редкая пьеса шла в сезон два, три раза, хотя сезон длился не меньше 3-х месяцев, в течение которых ставилось около 70 пьес. Хотя многие пьесы «не сходили с репертуара по несколько лет», и актеры играли их в разные сезоны в разных городах, но все же им постоянно приходилось готовить новые роли. В этом деле помогали твердые амплуа актера. Например, «фат» всякую роль играл с моноклем в глазу, растягивая слова и «корчил аристократа», а «комик» все норовил «сесть мимо стула», так как его обязанностью было смешить публику. Поэтому каждый актер осваивал роль быстро, и спектакль ставили после двух репетиций, причем вторая была уже генеральной. Роль режиссера сводилась к указанию мест в мизансценах. В таких спектаклях гораздо большее значение, чем режиссер, имел суфлер. Опытность артиста состояла в его умении играть «под суфлера», то есть, пользуясь спецификой своего амплуа, выигрывать время, чтобы выслушивать суфлера. Все же суфлеру часто приходилось тяжело, и его пронзительный шепот иногда так раздражал зрителей, которые вынуждены были слышать текст раньше, чем его скажет актер, что из зрительного зала неслись крики: – Суфлер, тише! Жалованье у актеров было маленькое, почти нищенское. Кривцов, «первый любовник», получал всего 140 рублей в месяц, а его жена, игравшая вторые роли, – 30 рублей. Но ведь и эти суммы актеры получали только во время сезона, и сезона к тому же благополучного, а в промежутках между сезонами, которые продолжались по две недели и даже больше, они не зарабатывали ничего. Я не говорю уже о частых случаях, когда актер не получал ангажемента и оставался без работы. Поэтому – 521
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
профессия актера считалась невыгодной и даже скверной, и на нее шли лишь те, кто не мог и не умел иначе приложить свой труд. В актеры шли недоучки (выгнанные гимназисты и семинаристы, иногда недоучившиеся студенты), и это был исключительный случай, когда в актеры попадал человек с высшим образованием, чаще всего какой-нибудь неудачник-юрист, закончивший с грехом пополам юридический факультет. В Житомире был один случай, когда в летней драматической труппе оказался такой юрист. Антрепренер обязал его носить, не снимая, университетский значок и участвовать во всех его переговорах с городскими общественными деятелями, влиятельными чиновниками, богатыми меценатами, у которых необходимо было выпрашивать какое-либо вспомоществование для труппы. Антрепренер указывал на актера с университетским значком, намекая на высокую культуру своей труппы. Заработок актера был недостаточен уже потому, что он не мог иметь ни постоянного местожительства, ни квартиры, а был вынужден жить в гостиницах, хоть и дешевых, но для него стоивших дорого. Особенно плохо было актеру семейному, которому приходилось возить за собой жену и детей. Поэтому семейных актеров было мало, и актеры сходились с актрисами посезонно. Положение актрисы было еще хуже: даже «героини» зарабатывали не больше 200 рублей в месяц, а остальные актрисы и значительно меньше, большинство по 50–70 рублей в месяц, а ведь каждой надо было иметь гардероб, если она хотела пользоваться успехом у публики и вообще быть принятой в труппу. Поэтому по приезде в новый город актрисы охотно заводили знакомства с состоятельными лицами и поступали к ним на содержание. Отсюда на незамужних актрис у так называемого «порядочного общества» был взгляд, как на дам «полусвета», женщин легкомысленных, почти неприличных. Правда, в некоторых передовых интеллигентных домах незамужних актрис «принимали», но это было редко уж потому, что за время сезона трудно было познакомиться. Это удавалось лишь тем, кто подобно Кривцовым, имел родственников в городе. 522 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
Характерно, что офицерам запрещалась жениться на актрисах. Офицеру разрешалось жениться на актрисе только в том случае, если она оставляла сцену, и то это разрешалось не во всех полках. Во всяком случае, офицеру рекомендовали перевестись в другой город, где его жену не знали. Большим подспорьем для актера были бенефисы. Все ведущие актеры, имеющие самостоятельные амплуа, получали по контракту право на бенефис. Для бенефиса выбирали пьесу, в которой он играл большую роль. Бенефис буквально значит благодеяние, «приход» и заключался в том, что бенефициант получал разницу между стоимостью билета в обычном спектакле и повышенной стоимостью, по которой продавались билеты в бенефисы, которая называлась «корешками». За несколько дней до спектакля бенефициант рассылал и даже лично разносил богатым театралам и просто богатым людям пригласительные письма на свой спектакль. К письмам прилагались билеты, за которые местные театралы и меценаты платили втридорога. Бенефицианту его поклонники, а они всегда находились, преподносили на спектакле букеты, а иногда, если они были богаты, и актер или актриса пользовались большим успехом, вскладчину или в одиночку дарили и более ценные вещи: золотые часы, другие золотые или серебряные вещи. В этом отношении в лучшем положении оказывались хорошенькие актрисы, которые иногда получали подарки, значительно превышавшие их жалованье, а весь бенефисный сбор давал доход, превышавший их сезонный заработок. Эти бенефисы и давали актерам возможность одеться и расплатиться с неизбежными долгами. Но бенефису предшествовала длительная подготовка с привлечением местной газеты, что последняя делала не бескорыстно, поэтому из бенефисных доходов актерам приходилось кое-что уделять рецензентам за предварительные рецензии, а актрисам, кроме того, проявлять много такта, чтобы не восстановить против себя до бенефиса влиятельных или богатых поклонников. И все это получалось только тогда, когда дела труппы и антрепренера шли неплохо. В противном случае – – 523
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
катастрофа. Антрепренер не платит, часто скрывается, а актеры нищенствуют, пока не смогут получить новый ангажемент. Труппа Нерадовича была неплоха и состояла главным образом из семейных лиц, так что ни про одну из актрис не шла по городу дурная слава. Я уже писал, в антрактах в саду играл военный оркестр одного из полков, расквартированных в Житомире. В том году я впервые услышал вальс «Лесная сказка», причем солист, игравший на корнет-а-пистоне, сидел не в оркестре, а был спрятан в аллее на другом конце усадьбы. Было темно, густая зелень освещалась электрическими фонарями, а шатром наверху нависло темное звездное украинское небо. Народу было мало, было тихо, и корнетист из густой листвы под аккомпанемент оркестра действительно пел лесную сказку. А к концу лета дома вдруг разразилась неожиданная крупная неприятность. Проживали в Житомире в то время две сестры-девицы средних лет по фамилии Анацевич. Девицы они были интеллигентные, соответственно тому времени образованные, но на диво не приспособленные к жизни до странности, крайне наивные, всему удивлявшиеся. Друг с другом они не разлучались, были болезненны и плоскогруды. И вот в тот год одна из них заболевает легочной болезнью, и врачи предписывают ей на весну и лето отправиться на какойлибо южный курорт. Но сестры не так богаты, чтобы оставлять за собой на такой длительный срок квартиру, поэтому мебель они рассовывают по знакомым, но для сундуков с платьями и бельем, комода и мягкой мебели они просят маму сдать им комнату. Сначала мама боялась согласиться, потому что считала, что не имеет права сдавать комнату казенной квартиры, но ее уговорили; указать, что жильцов ведь не будет, а будут только стоять вещи, совершенно такие, как стояли бы наши вещи. Денежное положение мамы было настолько скверное, что она сдала им комнату под вещи за 5 рублей в месяц. Эту комнату, угловую, заперли, и ключ Анацевич взяли себе. Сначала все шло хорошо. Но через два месяца, в июне, мама, приходя по субботам домой от Судзиловских, стала 524 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
с удивлением замечать, что в квартире пахнет нафталином. Остававшийся в квартире Петр отвечал полным незнанием и непониманием. Но вот в начале августа Анацевич вернулись с курорта и с вокзала приехали сразу к нам. Тут же они громко стали рассказывать, что привезли с собой оставшиеся деньги, около 500 рублей, которые лежат в сумочке, и положили сумочку на подоконник окна в столовой, выходящего на двор. Мы были все дома, в том числе и Петр. Прошло около получаса с приезда Анацевич. Сестры ушли в другую комнату умываться и приводить себя в порядок, в столовой не было никого. Вдруг раздался звон стекла в столовой. Когда мы все вместе с Анацевич вбежали в столовую, то увидели выбитое стекло окна, а возле него Петра, якобы выбежавшего из лавки. Он тут же стал рассказывать, что заметил какого-то человека, убегавшего во дворе от окна. Все выглянули во двор, но там никого не было. Не было и … сумочки на подоконнике. Взволнованная мама немедленно послала меня рассказать о краже дяде Коле Судзиловскому. Он сразу же пришел и, узнав подробности, позвал постового городового и попросил его сейчас же сообщить о происшествии в полицейский участок. Через час пришел околоточный надзиратель и тут же установил, что камень, которым было разбито окно, был брошен не со двора, а изнутри, из комнаты, так как осколки стекла лежали не в комнате, а во дворе. Так как в комнате никого, кроме Петра не было, околоточный арестовал его и увел с собой. Но мама никак не могла согласиться, что деньги украл Петр, так как он работал у нее два года, все время имел дело с деньгами и ни в чем не был замечен. Но дядя Коля считал, что это дело Петра, и так как Петр не успел до ареста никуда уйти, он решил, что сумочка с деньгами должна быть спрятана где-то поблизости. Он обыскал весь двор, но ничего не нашел. Тогда он сказал, что придет искать еще на следующий день. Придя на следующий день, дядя Коля стал искать сумочку на соседнем дворе, куда была с нашего двора проделана калитка, и где помещался лесной склад, и были сложены штабеля до– 525
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
сок. Дядя Коля стал смотреть под штабели, с ним вместе искал и Ванечка. И вот Ванечка заметил под одним из штабелей разрыхленную землю. Дядя Коля раскопал это место и нашел засыпанную землей сумочку со всеми 500 рублями. Через день Анацевич, обрадованные возвращением денег, нашли себе где-то квартиру и пришли, чтобы забрать свое имущество. Когда сестры вошли в комнату, где стояли их вещи, их поразил сильный запах нафталина, и когда они открыли свои сундуки, то с ужасом увидели, что белья в сундуках почти не осталось: белье и некоторая верхняя одежда исчезли. Было ясно, что Петр их обокрал. Если бы Анацевич начали дело, у мамы были бы большие неприятности. Если бы они потребовали возмещения за украденное белье и платья, мама не была бы в состоянии заплатить. Но Анацевич были хорошие люди и примирились с фактом, который поправить нельзя было. Через месяц был суд над Петром. Мировой судья приговорил Петра к 6-ти месяцам тюрьмы (арестному дому). Когда он отбыл наказание, его родители приехали за ним из деревни и увезли его домой. Из нас никто его больше не видел. Но у мамы с момента ареста Петра тотчас возникла новая забота: надо было немедленно найти замену ему. Выручил тот же околоточный надзиратель, который арестовал Петра. Он сказал, что у них в полицейском участке есть городовой, бывший унтерофицер, который «слишком хорош для полицейской службы» и за честность которого он ручается. Дядя Коля пошел к приставу, и тот дал этому городовому прекрасную характеристику. Тогда дядя Коля поговорил с самим городовым, и последний сейчас же согласился снять с себя полицейский мундир и пойти служить к маме «подручным» на полное содержание и 5 рублей жалованья в месяц. Так у нас вместо Петра появился Михайло. Это был не мальчишка, а вполне сложившийся человек 26 лет, тихий и скромный. Работал он также хорошо, как и Петр, и в течение 6 лет, которые он у мамы служил, оказал ей, особенно в тревожные 1905–1906 годы, большие услуги. Он 526 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
тоже, как и Петр, всегда сидел дома, так как знакомых в городе у него не было. Другим событием в это же время, хотя и неизмеримо меньшего значения, было бешенство нашей собаки Какваса. В то время считалось остроумным называть ставящими в тупик кличками, например, Каквас, Нескажу. Соль остроумия заключалась в том, что при неизбежном вопросе какого-либо знакомого о том, как зовут собаку, хозяин отвечал: «Как вас», или «Не скажу». Так вот, Каквас взбесился. Целую неделю он ходил унылый с поджатым хвостом, наконец, стал кружиться и вертеться на одном месте. Мама поняла, что собака взбесилась. К счастью, пес все время был во дворе, откуда мы все убежали. Мама послала Михаила за постовым городовым. Пришел городовой и убил собаку, которую тотчас же глубоко зарыли. Судьба не щадила в то лето мамины нервы. Пришло письмо от Сашеньки Гильдебрандт, что тетя Катя, у которой мы гостили два года тому назад и к которой мы собирались ехать, скоропостижно скончалась. Мама пережила это известие очень тяжело; это была не только ее сестра, но и друг, с которой у нее всегда были хорошие и сердечные отношения. Тетя Варя, на оборот, узнала о смерти тети Кати с подчеркнутым равнодушием, так как не любила тетю Катю или делала вид, что не любит, потому что всегда хотела быть оригинальной, хотя по существу, ей ссориться с тетей Катей было не из-за чего. Наступил август. Мама подала заявление о принятии Вани в приготовительный класс 2-й гимназии. Заявление было принято. Наступили экзамены. На экзамен Вани пошли Анна Николаевна Волкова и я. Желающих поступить было много, человек 70, а вакансий всего 35. Многие были хорошо подготовлены к первому классу, а держали экзамен в приготовительный. На фоне их Ванечка оказался не из лучших. Но все же директор объявил, что Ваня экзамен выдержал и в гимназию принят. Экзамен в приготовительный класс был вещью своеобразной, так как большинство поступающих были приблизительно одинаково подготовлены. – 527
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
И среди экзаменующихся не было никого, кто бы не знал нужных молитв, или не мог решать задачи и примеры на сложение и вычитание с трехзначными числами, или не умел бы читать и писать, или не знал бы несколько стихотворений. Поэтому экзамен сводился, скорее, к отбору тех мальчиков, семьи которых или были известны, или братья которых уже учились в гимназии, или за спиной которых стояли влиятельные лица. И Ваня стал гимназистом. Мама сейчас же сшила ему гимназическую форму, он даже получил мой гимназический мундир, из которого я уже вырос. И такова была Ванина судьба, судьба младшего брата: носить обноски старшего. И пальто, и мундир у Вани были всегда переделаны из одежды с моего плеча. Мы с Ваней пошли в фотографию, и оба сфотографировались в мундирах. Перед самым началом учебного года я узнал, что министерские реформы не прекратились, и появился новый учебный план. Дело в том, что еще весной 2 апреля 1902 года Министр Народного Просвещения генерал Ванновский был уволен в отставку и вскоре был назначен новый Министр, доктор римской литературы профессор Зенгер, «классик» чистой воды. Это назначение было характерно, оно предвещало возрождение классицизма с древними языками. «В сферах», по-видимому, вновь победили сторонники классицизма. Первым действием нового министра была отмена «Временных правил» Ванновского. Однако полное возрождение классицизма было уже невозможно, слишком много врагов было у него. Зенгер только задержал дальнейшее падение классицизма. Согласно новым указаниям от 20 июня 1902 года, в пятых классах гимназии сохранялся греческий язык, а с третьего класса начиналось преподавание латинского языка. Но с 1903/1904 года греческий язык становился необязательным, а фактически перестал преподаваться, желающих изучать его добровольно не находилось. Только несколько гимназий в каждом округе оставались по старому учебному плану с двумя обязательными древними языками, латинским и греческим. 528 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
В Киевском учебном округе такими «классическими» гимназиями оставались: 2-я Киевская и Нежинская, находившаяся при Нежинском Историко-Филологическом Институте. Так из общего числа гимназий были выделены несколько, чтобы служить последним прибежищем классического образования. Я был рад, что снова буду учить греческий язык: уж очень хорошо я учил его в третьем классе с преподавателем А. Н. Лаперовским. Таблица недельных часов в 5-м классе оказалась следующая: 1 Закон Божий … 2 часа; 2 Русская словесность (литература) … 4 часа; 3 Латинский язык … 5 часов; 4 Греческий язык … 5 часов; 5 Математика … 4 часа; 6 Немецкий язык … 3 часа; 7 Французский язык … 3 часа; 8____________________________ История … 3 часа, ___________ Итого 29 часов в неделю.
Преподаватели были все прошлогодние, только по греческому был новый – Иван Игнатьевич Соколовский, старый преподаватель гимназии. Это был спокойный старичок, любивший пошутить и поострить. Ничего интересного он нам дать не мог, но преподавал вполне удовлетворительно. Мы должны были повторить все то, что учили по греческому в 3-м классе, а также закончить морфологию, потому что в 6-м классе мы должны были уже начать читать греческих классиков, другими словами, мы должны были за год пройти двухлетний курс, повторить курс бывшего 3-го и пройти курс бывшего 4-го класса. Я сразу стал хорошим учеником по греческому языку, так как хорошо помнил, что проходил в 3-м классе с Липеровским. Но новое, что сообщал И. И. Соколовский, было уже не так интересно, и мои знания по греческому языку становились хуже, однако в 5-м классе у меня всегда были пятерки. – 529
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
По Закону Божьему мы продолжали проходить катехизис, который начали учить еще в 4-м классе. Мы продолжали изучение свойств Бога, организацию его небесного царства, очень похожего на земное, его херувимов и серафимов, смахивающих на гофмейстеров и камергеров и, наконец, обязанности людей перед Богом и другими людьми, и о том, как нужно верить и любить Бога и любить людей. Так как в 4-м классе изучение русского языка закончилось, мы с 5-го класса переходили к изучению истории русской словесности и литературы. Но предмет почему-то назывался «словесность». Я приобрел хрестоматию, не помню уже фамилию автора, и учебник Незелепова, часть I. Курс начинался с изучения русских былин киевского периода русской истории, то есть былин про богатырей Святогора, Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича и других, затем русских былин новгородского эпоса, про Садко, затем эпохи татарского нашествия. После этого мы довольно долго останавливались на «Слове о полку Игоревом», но только некоторые отрывки из него мы читали и разбирали в подлиннике, например, «Плач Ярославны», а всю поэму читали в переводе на современный русский язык. После этого очень кратко мы получили понятие о древней действительно литературе, а именно о летописи Нестора и поучении Владимира Мономаха детям, а также читали «Русскую Правду». В хрестоматии были напечатаны также выдержки из поучений всяких епископов: Луки Жидяты, Даниила Заточника и так далее. Но эти отрывки мы не проходили, и их читали лишь желающие. Поэтому явно лжет писатель К. А. Тренев, когда он в довольно гнусной пьесе «Гимназисты» пишет, что в женской гимназии проходили переписку Нила Сорского с иосифлянами. Этой переписки не проходили не только в женской гимназии, где курс литературы был меньше, чем в мужской гимназии, но и в мужской. К. А. Тренев, бывший учитель словесности в гимназии, это, конечно, прекрасно знал, а написал, чтобы показать, как плоха была гимназическая программа. 530 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
Значит, дело с преподаванием истории словесности (литературы) в гимназиях обстояло не так плохо, если надо врать, чтобы указывать или находить плохие стороны. После литературы 12-го века мы переходили к былинам и литературе 16-го. Этот скачок был вызван татарским нашествием, отбросившим во мрак нашу культуру на 4 века. Мы знакомились с былинами о взятии Казани, с интересом читали переписку Ивана Грозного с Курбским, причем наши симпатии были целиком на стороне Курбского, и втягивались этим в новые для нас вопросы о деспотизме, об отношении человека к государству. Курс 5-го класса кончался литературой 17-го века, эпохой царя Алексея Михайловича, сочинениями Катошихина, ОрдинНащокина и других. Курс словесности имел огромное для нас значение, так как к прагматическому прохождению истории прибавлял вопросы социального порядка, чести и нравственности. Наш преподаватель С. Е. Базилевич, похоже, не очень увлекался древней литературой, так как ничего не прибавлял к тому, что было в учебнике, сам рассказывал довольно сухо и спрашивал не строго. Зато половину времени, отведенного уроку словесности, отдавал чтению в классе любимых им Гоголя, Пушкина, Тургенева, Лермонтова и Байрона, последнего параллельно с Лермонтовым для сравнения. По-видимому, Базилевич, которого я очень любил, находился под влиянием известного критика-публициста 70-х годов Писарева. Это я потом уже сообразил, когда в 7-м классе проходил произведения Пушкина. При изучении Пушкина Базилевич не мог удержаться от того, чтобы не рекомендовать нам прочесть издевательскую статью Писарева о пушкинской Татьяне (Евгений Онегин). Конечно, такое знакомство программой не было предусмотрено, но Базилевич лукаво улыбался, когда кто-либо ссылался на эту в своем роде замечательную статью, на меня лично произведшую неизгладимое впечатление своей логикой и явным цинизмом. Влияние Писарева на Базилевича я обнаружил, когда прочел статью Писарева «Университетская наука», в которой он – 531
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
рекомендует не увлекаться в гимназии изучением древней русской литературы, а лучше читать классические произведения русской и мировой литературы, что Базилевич и делал, и за что я ему очень благодарен. В 5-м классе мы стали писать классные и домашние сочинения. Для сочинения в классе отводилось 2 часа за счет следующего по расписанию предмета. В каждой четверти давалось одно домашнее сочинение. Темы были историко-литературные, соответствующие проходимому курсу, и «отвлеченные». Среди «отвлеченных» тем попадались такие: «Русская природа», «Утро», «Польза чтения художественной литературы», «Труд и развлечения» и т.п. Мы все больше любили историко-литературные темы, давать характеристики литературным героям было легче. По латыни у нас оставался все тот же незадачливый и глуповатый «цибуля», Николай Лукич Колтовский. Курс состоял в переводе сочинения латинского автора Саллюстия – «Югуртинская война». (В 4-м классе мы переводили Юлия Цезаря – «О галльской войне»). Текст Саллюстия был труднее, чем Цезаря. Читая его, мы хорошо знакомились с политической жизнью Рима 2-го века до нашей эры, с эпохой Мария. Это могло быть очень интересным, если бы не бездарное преподавание Колтовского, который, кроме сухого и низкого по качеству перевода, ничего нам не давал и не мог дать. Математика распадалась на алгебру и геометрию. По алгебре проходили уравнения всех степеней и с несколькими неизвестными, решали на них задачи. В геометрии мы заканчивали планиметрию, то есть изучали окружности и всякого рода сегменты. Алгебру я любил, как науку, требующую лишь чистого логического мышления, хотя математической сообразительностью я не отличался, но геометрию я не любил, так как чертил и представлял чертеж плохо, а для геометрии хороший чертеж имеет огромное значение. Геометрию мы проходили согласно программе очень поверхностно: задач на построение нам почти не задавали; если же они и попадались, я всегда становился в тупик, воображение и мате532 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
матическое мышление у меня работало плохо. Геометрия сводилась в основном к запоминанию способа доказательства теорем. Замечательно, что я, моментально запоминая любой исторический факт, книгу, хронологию, литературное содержание и неплохо усваивая даже алгебру, сразу же забывал способы доказательства геометрических теорем, хотя бы только что выученных. Чтобы хоть что-нибудь помнить, мне постоянно приходилось повторять, и я всегда бывал счастлив, когда мне ставили по геометрии оценку 4, а не 3. Пятерок по этому предмету я не получал никогда, ни за устный ответ, ни за письменную работу. По немецкому и французскому языку мы продолжали перевод небольших рассказов из соответствующих хрестоматий, мало обращая внимания на грамматику, совершенно не делая разбора, но зато систематически выписывая и заучивая слова. По истории в 5 классе мы стали проходить общую среднюю историю, начиная с Великого Переселения народов в Европе и кончая открытием Америки, событием, на котором в то время и заканчивался курс средней истории. Эпохой торгового капитала начиналось новое время. Оно начиналось описанием Империи Карла V, расцвета Испании, а затем Франции и Англии, то есть 16-м веком. Преподавал все тот же А. И. Клименко, он рассказывал почти всю четверть и спрашивал в конце ее. Рассказывал он сжато, не выходя из объема курса и довольно монотонно, если его не дразнили и не выводили из себя ученики. Но я любил его слушать, а еще более читать и запоминать курс. Я старался раздобывать исторические романы и перечитывал их, но приходилось ограничиваться в основном Вальтером Скоттом, трудно было найти что-либо другое по средней истории. Прочитал я тогда же «Дон Кихота». Но не было для меня предмета интереснее истории. Очень увлекательно было сопоставлять события одной страны с событиями другой, интересно было следить за развитием и усилением одной страны (например, Франции) с распадом другой (например, Восточной Римской Империи, Германии и т.д.). – 533
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Ученики в классе были все те же, но их стало меньше, после того, как 7 человек осталось в 4-м классе на второй год, в том числе Давыдович, а в 5-м классе мы получили только 2-х второгодников. Но появился в 5-м классе новый ученик, переведенный из какого-то другого города, по фамилии Шпаковский, который сразу занял выдающееся положение в классе. Он был сыном учителя духовной семинарии, сам он был для 5-го класса довольно великовозрастный, лет 16-ти. Красивый блондин с вьющимися волосами, он держался по отношению к другим одноклассникам свысока и покровительственно. По-видимому, дома Шпаковский много бывал со взрослыми, поэтому всегда поражал нас своими знаниями и суждениями в области современной русской литературы, искусства и житомирской общественной жизни. Большинство одноклассников признали его авторитет безусловно, но мне его тон не нравился. Кроме того, меня удивляло, что он плохо учился. Когда его спрашивали по предметам, он обнаруживал довольно слабые знания, в том числе и по литературе, и по истории, и плохо разбирался в математике. Я не понимал, как это человек, который во время перемен обо всем знает лучше всех, оказывается одним из самых слабых, если его спрашивают о том, что знают все ученики. Один разговор со Шпаковским остался у меня в памяти. Как-то на перемене Шпаковский, окруженный поклонниками – одноклассниками, говорил о современных русских певцах, причем сказал, что Собинов хорош, а Шаляпин – еще лучше. О Собинове я слышал раньше, а о Шаляпине не знал ничего, а так как я полагал, что знаменитые певцы всегда теноры: Собинов, Фигнер, Карузо, Таманьо, то и решил, что и Шаляпин – тенор. Шпаковский немедленно поднял меня на смех за то, что я не знал, что Шаляпин – знаменитый бас, которого знает вся Россия. Я был очень смущен. Но книг о Шаляпине в то время не было, столичных газет я не читал, которые, вероятно, выписывал отец Шпаковского, в Житомире Шаляпин не появлялся. 534 –
Тетрадь шестая. Глава XIV. 1902-й ГОД
Я интересовался больше историей и литературой, и о современной жизни знал очень мало, не у кого было мне узнавать. Уже более полугода Белявские жили в Петербурге, они наняли квартиру на Знаменской улице, недалеко от Николаевского (теперь Московского) вокзала, так как эта часть города (Литейная) считалась самой здоровой. Дяде Гуле недолго пришлось работать под начальством князя Шаховского. В 1902 году был убит министр внутренних дел Сипягин, с которым был дружен князь Шаховской, и новый министр Плеве стал окружать себя, как говорится, своими людьми. Не ужился с Плеве и князь Шаховской и ушел в отставку. На его место был назначен бывший товарищ министра народного просвещения при Боголепове Зверев. Положение дяди Гули ухудшилось, он перестал быть таким влиятельным лицом в Совете по делам печати, каким был при Шаховском. Он был очень рад, что еще при Шаховском отказался быть его заместителем: Зверев назначил заместителем другое лицо. Но нельзя сказать, что Зверев относился к дяде Гуле плохо, и дядя Гуля решил остаться в той же должности в Совете. Тетя Аня изредка писала мне и маме. И вот осенью 1902 года мы узнали печальную весть. Скоропостижно скончался дядя Ваня, только весной женившийся и переехавший жить в Петербург. Его разбил паралич точно так же, как и его брата, моего отца, но он не перенес и первого кровоизлияния. Незадолго перед его смертью, весной 1902 года у него родился сын, которого назвали Алексеем в честь закадычного друга дяди Вани, барона Остен-Сакена, который был по имени Алексей. Алеша остался восьмимесячным сиротой. Тетя Оля оказалась в Петербурге без всяких средств. Но братья ее вскоре стали прилично зарабатывать и стали ее материально поддерживать, чтобы она могла жить, хоть и скромно, и воспитывать своего сына.
– 535
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство Митрополит Антоний (в миру Алексей Павлович Храповицкий). Из рода московских дво рян Храповицких, упоминаемых с 1676 года. В 1902 году переведен на Волынскую кафедру (епархиальный центр в Житомире) Епископом Волынским и Житомирским и Священноархимандритом Почаевской Успенской лавры (до 1914 г). В 1905 году выступил одним из организаторов Союза русского народа; возглавлял его Волынское отделение. С 1918 г. Митрополит Киевский и Галицкий; впоследствии первый Председатель Архиерейского синода Русской Православной Церкви заграницей (1921). Богослов, философ.
536 –
Глава XV у заката детства 7-го декабря 1902 года мне исполнилось 14 лет, но я продолжал считать себя мальчиком и в хоре пел детским голосом, альтом. И в гимназии и дома все шло по-прежнему, с той только разницей, что я в гимназии был не один, со мной учился мой братик, ученик приготовительного класса Ванечка. Теперь я утром вставал не один, уходили мы в гимназию вместе. Мама строго требовала от меня, чтобы я смотрел за Ванюшей на улице и оберегал его от всех несчастий. Хоть ходить с ним мне было скучно, но в глубине души я очень любил его и дрожал за него не меньше, чем мама. Но кончались уроки в гимназии у нас в разное время, у меня на час позже. Пока было тепло, Ванюша ждал меня на гимназическом дворе, но с наступлением октябрьской непогоды оставаться на дворе нельзя было, в помещении же гимназии ожидать не позволялось, так как мальчики поднимали шум и мешали заниматься старшим классам. Поэтому мало-помалу Ванюша приучился возвращаться домой один. Правда, заблудиться было довольно трудно, дорога была почти прямая и проходила мимо квартиры Судзиловских, куда мы постоянно ходили. Уличное движение в Житомире было довольно слабое, да и идти надо было не по торговым улицам, а только перейти один раз большую Бердичевскую улицу, так что и в этом отношении было довольно безопасно. – 537
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
В гимназии приготовительный класс помещался изолированно, на третьем этаже, рядом с церковью и пансионом. Для малышей это было хорошо, потому что там их некому было обижать. Несколько раз в году я поднимался наверх, чтобы посмотреть, что делает Ванюша. Он был всегда весел и шаловлив. Учитель приготовительного класса Николай Павлович Лозинский любил и хвалил его, хотя Ваня был не из первых учеников: у него хромала грамматика, и по русскому он получал тройки. Числа 20-го декабря, возвращаясь домой из гимназии, я прочитал на тумбе афишу о том, что в Житомир приезжает оперная труппа, а с 26-го декабря (со второго дня Рождества) в городском театре начнутся оперные спектакли. Теперь я уже не был таким театральным профаном, каким был в прошлом году, когда вдруг попал на оперу «Евгений Онегин». Я уже знал, что такое опера, а минувшим летом познакомился также с организацией и структурой драматических трупп. Поэтому я с большим интересом прочел первую оперную афишу, объявляющую о составе труппы. Антрепренером был все тот же дирижер А. А. Эйхенвальд, державший труппу в прошлом году. В качестве гастролерши была объявлена та же артистка Императорских театров М. А. Дубровская, которую я уже слышал в партии Татьяны. Затем были напечатаны не только неизвестные мне фамилии, но и неизвестные мне раньше классификации и амплуа актеров. Вместо всяких героев, любовников, комиков и инженю, я прочитал о драматических и лирических голосах. Я с таким вниманием и интересом читал и изучал эту афишу, что она навсегда сохранилась у меня в памяти и висит передо мной, как живая, даже через 64 года. Вокальный состав труппы был следующий. Женский персонал: Львова – драматическое сопрано, Соболева – колоратурное сопрано, Диковская – лирико-драматическое сопрано, Платонова – меццо-сопрано, Горовиц-Каренина – контральто. Мужской персонал: Сикачинский – драматический тенор, Балканов – артист Императорских театров – драматический тенор, 538 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
Лавров – лирический тенор, Амирджаби – артист Императорских театров – драматический баритон, Евлахов – лирический баритон, Федоров, Барсов и Демьяненко – басы. Затем перечислялись компримарио: Каминер, Федорова, Залипский, Шеин и Николаев. Были объявлены 3 дирижера: Эйхенвальд, Асланов и Папаев, оркестр из 20 человек и такого же количества хор, а также две балетных пары, состоящие только из женщин. Я не помню, был ли объявлен режиссер. Мне кажется, в опере, по крайней мере, в провинциальных труппах, оперных режиссеров не было вовсе: их обязанности выполнял дирижер. Во всяком случае, я не помню фамилии режиссера, и в оперных спектаклях в то время режиссер играл весьма незаметную роль. В основном дирижер указывал места мизансцен. Режиссер главным образом был ведущим спектакля, выпускал артистов на сцену. Знаменитая итальянская певица Тотидаль Монте пишет в своей книге «Голос над миром»: «Тогда (20-е годы нашего столетия – Л. К.), за исключением «Ла Скала», где к руководству спектаклями привлекался изредка Джоаккино Фернано, оперный театр не прибегал к помощи режиссеров. Единственным полновластным режиссером и постановщиком был дирижер оркестра. Очень жаль, мне кажется, что нынешние дирижеры отказались от этой своей прерогативы» Житомирское общество, мои знакомые и товарищи, любили оперу, и я не знаю никого из них и из числа гимназистов, которые не ходили бы в оперу. Главной притягательной силой были солисты, публика мало обращала внимания на постановку, на декорации, очень снисходительна была к игре артистов, но требовала от них голоса и хорошего звучания. Оркестр и хор были на втором месте, что во многом объяснялось и характером опер, шедших тогда на провинциальных сценах. Как оказалось, состав певцов оперы Эйхенвальда был неплох, а в последующие годы бывал и еще лучше. Все исполнители, за исключением двух, Львовой и Лаврова, были опытными певцами, с хорошей школой и солидным стажем. Они и несли на себе – 539
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
весь репертуар. Львова за весь сезон пела не более 6 раз, а Лавров не более 10. В очень незначительной по составу труппе, требующей от певца выступлений по три раза в неделю, были хорошие певцы. Не говоря уже о Дубровской, обладательнице красивого драматического сопрано, широкого и сильного, позволявшего ей петь и Татьяну в «Евгении Онегине», и Кармен, то есть проделывать то же, что проделывала в то время ее современница в Петербургском Мариинском театре, знаменитая Медея Фигнер, в труппе оказалась талантливая Соболева, француженка Де-Вос, колоратурное сопрано, завоевавшая горячие симпатии слушателей, особенно молодежи, своим исключительным изяществом и безукоризненной техникой. С. Ю. Левик в своей интересной книге «Записки оперного певца», вышедшей в 1955 г., пишет о Е. В. Де-Вос-Соболевой, что «отличительной чертой ее исполнения было большое изя щество пения, дикции и всего ее сценического поведения, редкий в то время в провинции высококультурный общий артистический облик». Правда, Левик, услышавший ее впервые в 1910 году, то есть на 8 лет позже меня, пишет, что голос ее был суховатый, чутьчуть старообразный, колоратура чеканная, но не фейерверочная. Это верно, но в 1910 году, когда ее слышал Левик, ей уже было лет под 40, не меньше, а в 1902 году – немного за 30, она была еще молодой, к тому же хорошенькой, и, вероятно, голос ее был свежее. Поэтому мы, ее поклонники, прощали ей некоторую трескучесть и сухость тембра. Де-Вос-Соболева была большой мастер сцены и пения. После революции она была избрана профессором Ленинградской консерватории, где преподавала пение около 20 лет, дав стране много культурных певцов, в том числе известную солистку Большого театра, народную артистку РСФСР, меццо-сопрано В. А. Давыдову. Свежее, молодое и сильное сопрано было и у Диковской, певшей впоследствии в Харькове и других крупных провинциальных городах. 540 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
Из мужчин наибольший успех и внимание выпадал на долю артиста Императорских театров, а именно, Мариинского театра, Б. Б. Амирджана, крупного мужчину с южным темпераментом и хорошим голосом. Старые петербуржцы помнят его выступление в Мариинском театре до сих пор: он пел там в 90-е годы прошлого века, но ему мешал армянский акцент, из-за которого ему, вероятно, и пришлось уйти из Петербурга и петь в провинции. Я его вторично встретил через 10 лет в 1912 году снова в Петербурге, он тогда уже занимался педагогической деятельностью, давал уроки пения. Хорошие голоса были не только у премьеров. Компримарио, тенор на вторые и характерные партии, молодой Залипский был обладателем очень приятного, небольшого, но красивого лирического тенора, и его хорошо было слушать в небольших партиях (Трике, Арлекин и других). Не имея никакого музыкального образования, он сумел, благодаря своим музыкальным способностям, выдвинуться из простых хористов не только в компримарио провинциальных театров, но в 1915 году уже пел в Петербурге в Народном Доме, где благодаря своему голосу и способностям, вызвал к себе настолько большой интерес, что ему стали поручать исполнение лирических теноровых партий (Ленского, Синодала и т.д.). И пел он эти партии, по словам ценителей и знатоков, хорошо. Неплохи были и дирижеры. Не говоря уже о пожилом и опытном Эйхенвальде, быстро выдвинулся и молодой дирижер Асланов, который через несколько лет дирижировал в Петербурге в частных операх. Оркестр включал всего 20 человек, но это был слаженный оркестр, состоявший из хороших музыкантов, твердо знавших свои партии. В нем были представлены все необходимые скрипичные, деревянные и медные инструменты. Таким же был и хор, тоже состоявший из 20 человек. Теперь не существуют оперных трупп подобного типа. Мы привыкли к оркестрам и хорам по 60–70 человек. Театры и сцены большие. Но тогда – 541
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
обращалось внимание не столько на количество, сколько на качество: хор и балет отходили на второй план, а небольшой оркестр был хорош уже тем, что его не будет слышно. А поэтому и голос артиста звучал свободно и красиво, без напряжения. Через несколько дней на столбах появилась вторая афиша, объявляющая о первых спектаклях. Так как в день Рождества и в канун его, в сочельник, всякие представления воспрещались, открытие спектаклей было назначено на 26 декабря. Как и всюду в провинции, сезон открывался оперой Верди «Аида». Лишь в Императорских театрах и в Киеве на открытии шла всегда «Жизнь за Царя» Глинки, переименованная теперь в «Ивана Сусанина». И понятно, почему всякий антрепренер начинал «Аидой». Эта опера дает возможность выступить лучшим силам оперы. В ней выигрышные партии для драматического сопрано (Аида), меццо-сопрано (Амнерис), драматического тенора (Радамес), драматического баритона (Амонасро) и глубокого баса (Рамфис). Итак, 26 декабря 1902 года шла «Аида» с участием Дубровской, 27 декабря – «Русалка», тоже с ее участием, 28 декабря – «Травиата», для первого выхода Де-Вос-Соболевой, 29 декабря – «Демон», для первого выхода Диковской, 30 декабря «Кармен» с участием Дубровской, и, наконец, 31 декабря, под Новый Год «Севильский цирюльник». Во вторую неделю были поставлены «Евгений Онегин», «Фауст», «Пиковая дама» и другие оперы. Сезон заканчивался Масляной неделей, то есть продолжался около 8 недель. Спектакли шли каждый день, а по воскресеньям и в последние три дня Масленицы и утром, и вечером. Таким образом, было дано около 60 спектаклей. Наиболее популярные оперы ставились раза по 3–4, но не более, так как город Житомир не мог наполнить театр 5 раз подряд, а с другой стороны, зритель охотно шел на разные оперы. Ведь оперы ставились только музыкальные. Всего было поставлено 23 оперы. Репертуар не был похож на современный. Зритель отдавал явное предпочтение мелодичной классической музыке. Из 23 опер 18 принадлежали иностранным композиторам, 542 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
и только 5 русским, а именно: «Демон» Рубинштейну, «Русалка» Даргомыжскому, «Жизнь за Царя» Глинке, «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» Чайковскому. «Пиковая дама» считалась молодой новой оперой, ее еще очень плохо знали, многие не слышали ее ни разу: ведь Чайковский написал ее лишь в 1892 году, ей не было еще полных 11 лет, и на провинциальной сцене она начала идти только в последних годах прошлого столетия. Дядя Коля Судзиловский говорил мне, что слушать ее тяжело: это опера будущего. И «Евгению Онегину» не было еще 25 лет, и эта опера не так давно стала популярной. Наиболее популярной из русских опер был «Демон», который шел 4 раза. Арии Демона, Тамары, Синодала распевались музыкальной молодежью в квартирах и на вечеринках, а хор «Ноченька» пели всегда, когда начинали петь. Иностранные оперы шли следующие: «Аида», «Травиата», «Риголетто», «Бал-маскарад», «Трубадур» – Верди – это был самый популярный композитор, «Фауст» – Гуно, «Севильский Цирюльник» – Россини, «Гугеноты», «Роберт-Дьявол», «Африканка» и «Пророк» – Мейербера, «Жидовка» – Галеви, «Фра-Дьяволо» – Обера, «Кармен» – Бизе, «Сказки Гофмана» – Оффенбаха, «Паяцы» – Леонкавалло и «Сельская честь» Масканьи, и в качестве новинки того года была впервые поставлена «Лакме» Делиба. Все эти оперы требовали сильных голосов, особенно теноров и сопрано, драматических и колоратурных. На первые спектакли я не попал, так как мама не могла дать мне денег на билет – 50 коп., но я с живостью следил за спектаклями и до дыр читал и изучал рецензии, которые целыми «подвалами» появлялись в местной газете «Волынь». Но рецензии часто бывали грубы и глупы, с претензиями на остроумие, так как местные рецензенты – сотрудники газеты – сами не были ни музыкантами, ни музыкальными критиками, а просто молодыми людьми без определенной профессии, для которых рецензия была, прежде всего, заработком и средством шантажа антрепренера и актеров, особенно актрис. – 543
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Примером глупости и грубости рецензента может служить запомнившаяся мне рецензия о дирижерах, где антрепренер Эйхенвальд подымался на смех за то, что у него в опере три дирижера, в то время как, по мнению рецензента, в опере должен быть, как и в каждом оркестре, один дирижер. – А в нашей опере их три, – писал разудалый рецензент, – числом поболее, ценою подешевле. Это писалось про дирижеров, из которых двое, Эйхенвальд и Асланов, оставили заметный след в истории русской оперы. Асланов в 10-х годах стал известным петербургским дирижером. После революции он уехал в Америку и работал там. Помню издевательства над колоратурой Де-Вос-Соболевой (будущего Ленинградского профессора пения в консерватории). Когда ей пришлось заменить в «Демоне» заболевшую Диковскую, рецензент писал про ее рулады в арии первого действия: «Их точно воз везет Де-Вос». Грубые остроты продолжались по отношению к исполнителям недели две, а затем вдруг произошла перемена фронта, и начались хвалебные рецензии, в первую очередь по отношению к Дубровской и ДеВос-Соболевой. Итак, я с нетерпением ждал возможности пойти в оперу. На Новый Год мама дала мне 50 копеек, я бросился покупать билет на ближайший день и попал на оперу «Фауст». В оперу пошел я один, у мамы не было денег купить себе билет, а у Судзиловских как-то не было желанья ходить в театр после того, как они ежедневно бывали в театре в Вологде. В Житомире они как-то опустились и потеряли ко всему интерес. И вот, я пошел на «Фауста», но до самого звонка перед спектаклем не знал, попаду ли на представление. Ученические билеты на свободное место продавались лишь за 15 минут до начала спектакля, если оставались свободные места, чего почти не бывало. Мне посчастливилось, и я получил входной билет в партер. Опера «Фауст» произвела на меня потрясающее впечатление. Сидя в 6 или 7 ряду, я замирал от страха после заклинаний и призывов Фауста и обмер, когда из камина вдруг показался 544 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
сначала настоящий огонь, а за ним из-под пола вылез в красном трико с рожками на голове Мефистофель. Второе действие оказало на меня еще большее воздействие: в нем все вызывало во мне восторг, и ария Валентина и куплеты Мефистофеля, и танцы, но особенно поразил костюм Зибеля. Я понял, что Зибеля поет женщина. Но как не стыдно женщине показываться перед всеми без юбки с совершенно открытыми ногами, обтянутыми в тонкое трико телесного цвета, которое еще больше подчеркивало ее обнаженность. Я никогда до этого времени не видел женских ног. Я даже никогда не видел свою мать с голыми ногами. Да и женские костюмы того времени особенно тщательно скрывали ноги. Юбки были длинные, и женщина считалась нескромной, если показывала ногу выше носка башмака. А тут на сцене видна вся нога в телесном трико, точно голая, до самого живота. А женщина, повидимому, совершенно не стесняется: поет и улыбается. Я был поражен и смущен, но артистка Горовиц-Каренина, певшая Зибеля, мне понравилась: она была действительно красива, и я украдкой, чтобы никто не видел, так как я бы сконфузился, рассматривал ее. Но наибольшее впечатление произвел на меня третий акт, начавшийся опять с появления Зибеля в трико. Чрезвычайно сильно подействовала на меня ария Фауста, я был очарован Маргаритой-Де-Вос-Соболевой, заклинанием Мефистофеля, а больше всего заключительным дуэтом Фауста и Маргариты, клявшихся «век любить, бесконечно». Я до сих пор и всегда с волнением слушаю этот дуэт и считаю вторую половину третьего действия оперы «Фауст» вершиной музыкального выражения чувства любви. Лучшего я ничего не знал и не знаю. Никто из композиторов не смог так глубоко выразить чувство, как это сделал Гуно в «Фаусте». Близок к нему Бизе в «Кармен», но в «Кармен» нет обоюдности чувства, там любят по очереди, а здесь вдвоем, нежно, глубоко, искренне. Много лет, когда я давно уже вышел из детского возраста, меня трогала, возвышала и очищала эта несравненная музыка гармонии молодой взаимной любви. – 545
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Следующее – 4-е действие не произвело на меня особенного впечатления, Вальпургиева ночь не ставилась, но последнее – 5-е – заставило меня пережить вместе с Маргаритой события 2-го и 3-го. Пришел я из театра ночевать к Судзиловским (до дому идти было слишком далеко) совершенно потрясенным, и я понял, что я полюбил оперу всем существом своим, всем чувством и полюбил на всю жизнь. Я был в таком восторге от оперы, что кто-то, уже не помню кто, мама или тетя Варя, через несколько дней, еще до начала занятий, дали мне 30 копеек, чтобы я мог пойти на утренний спектакль, когда цены снижены. Утром шел «Трубадур». Оттого ли, что было утро, и театр был наполовину пуст, оттого ли, что музыка «Трубадура» значительно уступает по мелодичности музыке Гуно, да и сам сюжет оперы не так прост и ясен, как сюжет «Фауста», и нагромождение ужасов утомляет, оттого ли, что Де-Вос-Соболева не пела в этой постановке, но впечатление от «Трубадура» было значительно слабее, чем от «Фауста». К тому же, Элеонору пела Львова, обладательница хоть и сильного голоса, но лишенного того обаяния, каким в такой степени обладала Де-Вос-Соболева. Я сразу запомнил арию Азучены, но вся остальная музыка, за исключением хора цыган во 2-м действии, прошла мимо меня. К сюжету «Трубадура» я остался равнодушен. Вскоре начались занятия в гимназии, я был занят, а главное, без денег, на которые можно было купить билет. К тому же, я видел, что и гимназисты, и взрослые не ходят в оперу постоянно, каждую неделю, поэтому я весь интерес свой перенес на изучение афиш и газетных рецензий. Вскоре я знал, какие партии и кто поет в каждой опере, которая шла на сцене, кто композитор и когда она была написана. В книжных лавчонках во время оперного сезона продавались либретто самых различных опер, стоили эти либретто очень дешево, от 2 до 10 копеек. Иногда мне удавалось их покупать. 546 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
Я понял правила постановок оперы, требующие, чтобы крупные, большие партии певец или певица не пели два дня подряд, и что вообще певец не должен быть занят три дня подряд, кроме компримарио, которые, как хор и оркестр, могут быть заняты каждый день. В этот сезон я был в театре еще только один раз, на «Травиате». Виолетту пела Де-Вос-Соболева. Опера, мелодраматическая от начала до конца, мне очень понравилась. Музыка так проста и мелодична, что запоминается с первого раза. После своих трех посещений я не мог не заметить, что в опере на первом месте стояла музыка, а именно пение, а затем уже драматическое действие. Недаром я скоро усвоил правило, что оперу ходят не «смотреть», а «слушать», в то время как драматический спектакль ходят «смотреть». И «Фауст», и «Энрико», и «Альфред» заботились не столько об игре, сколько о том, чтобы дать слушателям свой голос, звук. Поэтому перед высокой красивой и выигрышной нотой артист в самый драматический момент спокойно оставлял свою партнершу позади себя и, не обращая на нее внимания, подходил к рампе и пел, как поют в концертах, в публику. Оперные певцы и не думали об игре. Они пели. И пели хорошо. Часто их игра ограничивалась тем, что в знак душевного волнения или высокого подъема чувств они взмахивали руками или прикладывали ладони к груди. Это было прославленная итальянская оперная школа. Она создала и особую дикцию, очень пригодную для итальянского языка, но мало подходящую для русского, с целью дать звучание каждой ноте, каждому звуку. Совершенно правильно отмечает Н. Д. Телешов в своих «Записках писателя», что Герман в «Пиковой даме» пел следующим образом: «Я имени ее не за-на-ю и не хочу у-за-нать». Он не столько хотел показать свои манеры в обращении с Лизой, сколько дать звучание звука «З». И слушатель, воспитанный итальянскими мастерами пения, охотно прощал отсутствие игры в оперном спектакле, – 547
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
но придирчиво требовал чистоты звучания. В результате у нас даже в провинциальных операх были первоклассные певцы. Первым из оперных артистов, которые действительно стали играть, был знаменитый в 90-е годы прошлого века Н. Н. Фигнер, но и он не считал нужным для этого расставаться со своей бородой, поэтому «Ленский» оказывался бородатым. Подлинную драматическую игру на оперной сцене показал только Ф. И. Шаляпин, оказавший огромное влияние на все дальнейшее развитие оперного искусства. Я не просил у мамы больше денег на театр, знал, что 50 копеек составляет половину всех ее дневных затрат, даже больше, так как часть ее жалованья (40 рублей в месяц) идет не на еду, а на расходы по содержанию одежды, квартиры, не говоря о покупках белья, учебников, тетрадей и, как это ни тяжело, костюмов и платья. В последние три дня Масленицы оперы полностью шли только по утрам, а вечером давались сборные спектакли, состоящие из отдельных актов четырех или пяти опер. Это делалось для того, чтобы каждый из солистов оперы мог попрощаться со зрителями в той опере, которую солист считал для себя выигрышной, и в которой он рассчитывал напоследок блеснуть, оставив по себе наилучшую память. В опере было 14 первых солистов, что и сделало необходимым дать 14 актов, разделив их на 3 спектакля. К концу сезона я познакомился с приемами составления расписания спектаклей, знал, в каких операх какие голоса должны петь. Все это я выучил из афиш, рецензий и о многом догадался сам. Это повело к тому, что я дома изобрел новую игру, я устроил себе игрушечный оперный театр, составлял для него афиши, набирал труппу, распределял роли. Самого себя представлял певцом, а также приглашал в труппу знакомых, имеющих голос. Я стал скупать либретто опер, которые и не ставились в Житомире, например, опер Рубинштейна «Нерон» и «Маккавеи», опер Пуччини, Понкиелли и всяких других композиторов, какие я мог находить в книжных лавчонках. 548 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
В своих увлечениях оперой я был не одинок. Мои восторги разделял со мной Ваня Чеботарев, ученик 4-го класса, с которым я познакомился еще в первый приезд в Житомир, так как он был сыном предшественницы мамы по службе. Он ходил вместе со мной в оперу, но бывал чаще меня, так как денег ему давали больше. Я особенно завидовал ему, потому что он был на бенефисе Де-Вос-Соболевой, когда поставили в первый раз в Житомире оперу «Лакме» с бенефицианткой в главной роли, а также потому, что он побывал на одном из прощальных спектаклей с ее участием. Я с грустью думал, что с окончанием масленицы опера уедет, и был приятно удивлен, что в этом году оперные спектакли будут продолжаться и Великим Постом, то есть 13 дней на 2-й и 3-й неделе и 13 дней на 5-й и 6-й неделе, итого 26 дней. Дело было в том, что у большинства артистов не было ангажемента на Великий Пост: Эйхенвальд свою антрепризу прекращал. И тогда часть солистов решили остаться в Житомире и на Пост, пользуясь тем, что многим артистам сопутствовал большой успех. Остались также хор, оркестр и балетные пары. Составилось оперное товарищество, его уполномоченным стал приехавший в Житомир певец-бас Григорий Яковлевич Шеин, брат компримарио1. Этот Шеин был сыном и внуком известных провинциальных оперных антрепренеров и с этого года стал впоследствии сам одним из самых солидных и талантливых оперных антрепренеров. Это дед Г. Я. Шеина выдвинул знаменитого баса глинковских времен Осипа Афанасьевича Петрова, первого русского Сусанина, а Г. Я. Шеин уже в первый год своей антрепризы выпустил на сцену будущую мировую знаменитость, красавца – баритона Георгия Бакланова, ставшего вскоре артистом Московского Большого театра, а затем гастролировавшего по всей Европе и Америке. Комприма´рио (итал. comprimario – вместе с первым) – оперный артист, исполняющий второстепенные роли – Ред. 1
– 549
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Так вот, этот Шеин стал во главе товарищества. Из бывшей Эйхенвальдовской труппы в товарищество вошли: Де-Вос-Соболева, Платонова, Горовиц-Каренина, Сикачинский, Евлахов, Балканов, Амирджан и все компримарио. Конечно, этих сил было недостаточно. Поэтому в товарищество вошли новые артисты: прекрасное лирико-драматическое сопрано Туллер, неплохой, несколько глуховатый бас Холщевников и сам Шеин-бас. Дирижером остался Асланов. С этими силами Шеин вполне благополучно провел еще 26 спектаклей, пригласив лишь для открытия сезона, который начался по традиции «Аидой», артистку Новоспасскую из Киева, драматическое сопрано. Затем ставились такие оперы, которые не требовали драматического сопрано. Весь репертуар вынесли на своих плечах Де-Вос-Соболева и Туллер, певшие через день поочередно. Постом я был в опере лишь один раз, на «Демоне» вместе с мамой. Тамару пела Де-Вос-Соболева и демона – Амирджан. Опера мне понравилась, но большого впечатления не произвела. Я был все еще под впечатлением «Фауста», и опера «Демон» показалась мне бледной, хотя я с удовольствием слушал полные мелодии и чувства арии Демона, хор «Ноченьку», да и всю эту мелодичную и красивую оперу. Но в ней не было того гимна любви, который я нашел в «Фаусте», ведь Тамара с Синодалом не видится, а Демона не любит, все только торгуется с ним, требует клятв. Любовь же Демона слишком философична и риторична, она плохо вызывает отзвуки и симпатии и не затрагивает собственные переживания. Но вот прошла пятница 6-й недели Поста, канун Вербной Субботы, и спектакли прекратились – товарищество уехало из Житомира. Куда, я не знал. Но через два месяца совершенно случайно получил возможность следить за его работой и успехами. Но об этом несколько позже. Увлечение оперой, их амурными сюжетами, или разговоры товарищей, или просто возраст, но я стал замечать, что 550 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
меня тянет в общество, хочется завести знакомства, где можно встретить не только друзей-мальчиков, но и молодых девушек. Как-то раз в классе я вдруг услышал смех товарищей над моим одноклассником Пантелеймоновым, будто он влюбился в гимназистку 8-го класса Лиду Круковскую, сестру бывшего моего товарища по классу, но оставшегося в 4-м классе на второй год. А затем все заметили, что другой одноклассник старается встретиться и проводить сестру Пантелеймонова, Лиду, тоже гимназистку выпускного класса. Сначала я просто конфузился при таких разговорах, но потом мне стало интересно, и я захотел познакомиться с гимназистками. Оказывается, раза два в месяц родители гимназистов Пантелеймонова и Маркеллова устраивали у себя в доме небольшие вечеринки для молодежи. К ним приходило несколько гимназистов и гимназисток, разговаривали, пели, играли в игры и фанты, кто умел – танцевал, пили чай с бутербродами и расходились. Мне уже на улице показали Круковскую, которая бывала в этих домах в гостях, и Пантелеймонову. Каждой из них было по 16–17 лет. Лида Круковская была очень хрупкая и стройная блондинка среднего роста, бледная, болезненного вида с немного красноватыми веками. Лида Пантелеймонова наоборот – живая цветущая брюнетка, немного ниже среднего роста и немного низкой талией. Мне сразу же понравилась Круковская какой-то воздушностью и беспомощностью. Когда я сказал об этом Маркеллову, тот ответил, что он меня с ней познакомит и для этого пригласил меня к себе на очередную субботнюю вечеринку. С волнением я шел на эту вечеринку. Во-первых, я еще никогда не знакомился с барышнями, которые мне нравились. Я не представлял себе, что я буду говорить, и как мне держать себя с ней. Во-вторых, мама с видимым неудовольствием отпускала меня в гости в дом, где сама не бывала, хотя знала, что Маркеллова – вдова судейского чиновника, а Круковский – член Окружного Суда. Кроме того, мама боялась, что я буду ночью возвращать– 551
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ся один домой на окраину города, на Сенную площадь. И хотя Житомир был в то время городом очень мирным, и случаев грабежей на улицах было очень мало, мама потребовала, чтобы я обязательно был в 10 часов дома. Пришел я к Маркеллову один из первых, часов в 7, затем стали сходиться другие гости. Из гимназистов были только Пантелеймонов и я. Было несколько молодых людей 20–22 лет. Пришли и барышни, обе Лиды. Я очень смущался, когда меня знакомили с ними, но им уже, наверное, сказали про меня, они очень просто со мной поздоровались и оставили меня в покое, чему я был очень доволен, так как мог спокойно всматриваться и изучать новую для меня обстановку, разговоры и лиц. Часов в 9 подали чай, и тут я оказался в очень глупом положении: чтобы быть в 10 часов дома, я должен был в 9,5 часов уйти. Я был очень послушным и дисциплинированным мальчиком и, кроме того, знал, что если я не приду к 10 часам, мама будет очень волноваться, а мне ее было всегда очень жалко. Поэтому я решил прийти домой во время. В 9,5 часов я поднялся из-за стола. Все стали смеяться и уговаривать меня остаться, так как после чая предполагалось слушать музыку и играть в карты и фанты. Мои товарищи предложили мне не трусить, но я все-таки ушел, как это мне ни было тяжело. Придя домой в 10 часов, я стал жаловаться матери, как мне было горько и обидно уходить, но мать утешала меня тем, что у меня все еще впереди, и я успею повеселиться на вечеринках, а пока она не может мне позволить ходить одному ночью по городу, так как будет очень беспокоиться. По-видимому, я своей застенчивостью и воспитанностью произвел неплохое впечатление, так как недели через две меня пригласил к себе Пантелеймонов. У Пантелеймоновых, семьи моего классного наставника и преподавателя математики, общество было меньше, но мне было веселей, так как больше было гимназистов и гимназисток и меньше взрослых. Тоже играли и слушали музыку, так как Лида Пантелеймонова была 552 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
прекрасная музыкантша, и тоже в разгар веселья я должен был встать и уйти. Весной этого года я был у Маркеллова два раза, а у Пантелеймонова только один, так как чаще меня мама не отпускала, да и вечеринки устраивали не каждую неделю. Поэтому я старался встретить Лиду Круковскую на улице. Это было очень трудно, так как я должен был после гимназии идти домой. Дело облегчалось отчасти тем, что в мужской гимназии занятия (то есть последний 5-й урок) оканчивались на 10 минут раньше, чем в женской, будто нарочно давая возможность гимназистам подбежать к женским гимназиям, расположенным в одном километре от мужских. Я несколько изменил маршрут пути домой, делая небольшой круг, чтобы идти по направлению к женской Мариинской гимназии, и мне иногда удавалось встретить свою симпатию. Но встреча заканчивалась лишь поклоном, так как Лида шла или с подругами, с которыми я был незнаком, или возле нее уже находился более удачливый кавалер, часто мне незнакомый. Наконец, даже тогда, когда она встречалась мне одна, я так терялся и пугался, что проходил мимо. Лишь один раз я решил подойти и проводить ее до дому. Я рассказывал про гимназию, учителей и гимназические дела и старался быть оживленным и интересным. Лида была со мной корректно любезна, но не больше. А вскоре я заметил, что у нее есть поклонники гораздо старше и интереснее моей особы, а на меня она вообще не обращает внимания. И я как-то сразу охладел к ней. Собственно, влюбленности тут никакой не было, просто она мне понравилась, как нравятся потом десятки других девушек, с которыми у меня дальше шапочного знакомства не шло, а знакомясь с Лидой Круковской, я просто подражал товарищам. К лету я почти не вспоминал Лиду Круковскую. К Пантелеймоновым же я перестал ходить совсем по другой причине. В одно прекрасное утро в марте месяце вскоре после масленицы инспектор П. А. Ящинский, придя в класс, сказал, что – 553
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
урока П. Н. Пантелеймонова по математике не будет, но причину не объяснил. Мити Пантелеймонова, его сына и моего товарища, тоже в классе не оказалось. Мы были удивлены, так как оба Пантелеймоновых никогда занятий не пропускали, и накануне оба были здоровы. К концу учебного дня в класс проникли слухи, будто ночью Петр Николаевич Пантелеймонов застрелил в своей квартире любовника своей жены, отставного морского офицера Арцимовича. На следующий день мы уже прочитали в газете об этой трагедии, где сообщалось, что убийство произошло в коридоре перед передней, куда с улицы проник Арцимович. Весь город кишел слухами и рассказами о необычном поступке скромного учителя гимназии. Вся семья сделалась прит чей во языцех. Больше всех, конечно, возмущались дамы и не убийцей, разумеется, а его женой, у которой оказался любовник. Все знакомые прекратили с ней знакомство, как с неприличной особой, и дом Пантелеймоновых опустел. На третий день после происшествия пришел Митя Пантелеймонов. Вид у него был сконфуженный и смущенный. Еще перед его приходом, накануне, мы, его одноклассники, постановили ни о чем Митю не спрашивать, но у него был такой растерянный вид, что, или для того, чтобы его ободрить, или потому, что любопытство все же одолело, отдельные товарищи понемногу заговаривали с ним об убийстве. Когда на одной из переменок я подошел к Пантелеймонову, возле него было 2-3 гимназиста, Маркеллов и еще кто-то, которым он что-то рассказывал. Тогда я, желая показать, что вижу в убитом простого жулика и вора, спросил Митю: – А это правду говорят, будто Арцимович целые две недели жил у вас на чердаке под крышей? Митя вдруг обозлился и огрызнулся: – А тебе какое дело? Его собеседники, особенно Маркеллов, напустились на меня, возмущаясь, как можно быть таким бестактным. Я был 554 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
огорчен, так как спросил только потому, что заметил, что другие тоже говорили о взволновавшем всех событии. Преподаватель и наш классный наставник, статский советник П. Н. Пантелеймонов больше в гимназии не показывался, и в четвертой четверти у нас математика не преподавалась. Пантелеймонов арестован не был: с него была взята подписка о невыезде из города. Арцимович же оказался какой-то темной личностью, без определенных занятий, неизвестно откуда взявшейся, его никто не знал, и он сочувствия к себе не вызывал. Уже через месяц, в апреле, сейчас же после Пасхи, Окружной Суд рассмотрел дело Пантелеймонова, и присяжные оправдали его. Ведь до революции по всем крупным уголовным делам, то есть об убийстве, грабеже, поджоге, разбое, изнасиловании и т.п., судил суд присяжных заседателей, который, установив факт преступления, мог совершившего это преступление оправдать. Таким образом, и Пантелеймонов был оправдан. Ему и его защитнику удалось убедить присяжных, что убийца не является преступником и не опасен для общества. Но все же Пантелеймонов в гимназию на работу не вернулся, ему был дан до конца учебного года отпуск, а летом он был переведен преподавателем в Кременчугское реальное училище. Семья Пантелеймоновых, жена, дочь и два сына остались в Житомире и жили там еще 1,5 года. Жизнь этой семьи была тяжелой, бывшие знакомые относились к ним оскорбительно. На дочери отражалось это особенно тяжело, но она вела себя молодцом: живая и энергичная, она выглядела бодро и занялась музыкой. Забегая вперед, скажу, что в дальнейшем она стала профессором Киевской консерватории по классу методики обучения игре на рояле, автором научных трудов, а в тридцатых годах, как я слышал, была приглашена в Ленинградскую консерваторию. Тогда она носила уже фамилию Хереско. В 5-м классе у некоторых моих товарищей появились явные увлечения гимназистками, но у большинства родившееся любопытство к другому полу выразилось во внезапно появившемся половом цинизме и увлечении порнографией. У женщин – 555
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
и девушек мальчишки 14–15 лет стали видеть только половые признаки и только о них стали говорить. Откуда-то взялись неприличные песенки, стихи, часто переделанные из стихов классической литературы, Пушкина и Лермонтова. Казалось необычайно интересным и остроумным вставить в поэтически возвышенное произведение вроде «Пророка» и «Молитвы» Лермонтова неприличные слова. Стали описывать стихами любовные приключения товарищей, каких никогда не было и не могло быть, и самые скромные гимназисты старались прослыть закоренелыми развратниками, близкими знакомыми проституток или каких-то выдуманных горничных и кухарок. Откуда-то в руки гимназистов попались целые порнографические поэмы вроде «Луки Мудищева», якобы написанной Пушкиным и даже четырехактная переделка «Горе от ума», где грибоедовскими стихами был составлен порнографический сюжет, и вся пьеса была сведена к половым отношениям действующих лиц между собой, Фамусова с Лизой, Молчалина с Софьей, а также к описанию различных форм полового разврата, которому предавались все персонажи пьесы. Эти «произведения» были и у меня на руках. В этот период нужно отвлечь внимание и интерес мальчика другими делами, путешествиями, спортом, здоровой и интересной научно-популярной литературой. Ко мне тогда никто не пришел на помощь. Правда, со мной ничего страшного не случилось, но склонность к нездоровому воображению осталась на всю жизнь. В теперешнее советское время эта опасность меньше, так как чрезвычайная скученность очень сблизила жизнь мужчин и женщин, юношей и девушек, которым часто приходится жить в одной комнате и видеть друг друга полуобнаженными. Кроме того, развитие спорта довольно открыто показало человеческое тело. В мое время среди молодежи, особенно провинциальной, спорта не было, а люди жили широко, так что соприкосновения в обыденной жизни между полами не было, поэтому все было таинственней, загадочней и интересней. К тому же, в средней школе, в гимназии анатомии человека не проходили. 556 –
Тетрадь шестая. Глава XV. У ЗАКАТА ДЕТСТВА
Незаметно среди всевозможных волнений, интересов и работы закончился учебный год. Отметки у меня оказались очень хорошими, и я был переведен в 6-й класс с наградой 1-й степени. Пятерки за год у меня были по Закону Божьему, словесности, греческому языку, немецкому языку и истории, четверки по латинскому языку, математике (алгебре и геометрии) и французскому языку. Ванечке предстояли экзамены: из приготовительного класса в первый без экзаменов не переводили. Я немного волновался за него. В течение всего года я следил за его уроками и помогал ему, но делал это довольно небрежно, а Ванечка был еще маленький и сам часто точно не знал, выучил он урок или нет. Но перед экзаменами я часто подсаживался к нему и старался помочь, хотя сам не знал, что и как для этого надо делать. Однако все закончилось благополучно. Ванечка все экзамены сдал и был переведен в первый класс.
– 557
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
Глава XVI павловск Еще весной я получил приглашение от тети Ани приехать погостить к ней на лето. Она сняла большую дачу возле Павловска под Петербургом. Я с удовольствием согласился, мама тоже была рада. Мне только было неприятно, что тетя Аня и другие родственники отца не приглашали брата Ванечку. Правда, я был старше, и меня больше знали. Кроме того, боялись, быть может, поездки со мной Вани, которому летом исполнялось только 10 лет, в Петербург. Во всяком случае, в начале июня я поехал, а Ванюша остался в городе. До Бердичева меня проводила мама, там она мне купила билет на скорый поезд Одесса-Петербург, который проходил через Бердичев, и дала телеграмму Белявским, чтобы меня встретили в Петербурге на Варшавском вокзале. Поезд шел через Ровно-Вильно. Ехать надо было почти двое суток. В Петербурге меня встретил на вокзале сам дядя Гуля, вся семья была уже на даче, и повез на извозчике на Царскосельский вокзал, откуда надо было ехать в Павловск. Я с любопытством всматривался в Петербург, первый город, столицу России. Было серое, мокрое утро, шел дождь. Еще задолго до остановки на Варшавском вокзале поезда, на котором я прибыл, стали тянуться двух и трехэтажные каменные оштукатуренные однообразные дома и склады, улицы с булыжными мостовыми. Много ломовых лошадей в мокрых попонах, запряженных 558 –
в тяжелые телеги, стояли и двигались в разных направлениях. Пешеходы спешили по узким тротуарам и жались к каменным домам. Меня поразила унылая картина. И это было летом, после солнечной Волыни. На Царскосельский вокзал мы поехали в извозчичьей пролетке с поднятым верхом. Улицы, по которым мы проезжали, замощенные плиточным камнем, были изрыты. В это лето в Петербурге сооружали электрический трамвай, копали ямы для столбов, прокладывали рельсы. Но пока еще работала конка. Впервые я увидел знаменитую столичную конку с империалом на крыше вагона. Переполненный двухэтажный вагон тащили легкой трусцой две клячи. Кучер громко звонил в подвесной колокольчик, вагон как будто двигался сам, перед остановкой кучер энергично закручивал рукоятку тормоза. Чтобы снова сдвинуть вагон с места, кучер прибегал к кнуту, и лошади вытягивались от напряжения, чтобы стронуть вагон. Царскосельский вокзал был новый, большой и нарядный, только что выстроенный вместо старого деревянного, построенного еще в 30-х годах прошлого века, первого вокзала в России. В 1903 году, когда я приехал впервые в Петербург, поезда с Царскосельского вокзала ходили только до Павловска, по этой небольшой, всего в 30 километров, первой железной дороге России, но уже строилась железнодорожная линия дальше, от Павловска 2-го до Витебска. На Царскосельском вокзале дядя Гуля повел меня в огромный, поразивший меня размером и убранством зал I-го и II-го класса и заказал себе и мне кулебяку. Я никогда не ел раньше кулебяки и знал это название только из литературы. Лакей принес нам по большому куску слоеного пирога с начинкой из визиги и риса. Я не знал также и не ел раньше визиги – рыбных сухожилий. Пирог показался мне очень вкусным. Затем мы сели в вагон 2-го класса нарядного дачного поезда и через час, проехав Царское Село, оказались на Павловском вокзале. Павловский вокзал мне очень понравился, мы прош– 559
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
ли его с дядей весь, и меня поразило, что в нем было два очень больших концертных зала с эстрадой, один внутренний, другой наружный, выходящий в парк. Весь вокзал был в цветах. Народу было немного, так как поезд пришел утром в дождливую погоду. Дядя нанял извозчика, и мы поехали через парк по прекрасным аллеям, проложенным среди высоких деревьев, украшенным скамейками и многочисленными скульптурами. Мы поехали не в город Павловск, который начинался у вокзала, а в другую сторону, через весь парк по направлению к Царскому Селу (теперь город Пушкин). На краю парка, километра через 2, я увидел красивую молочную ферму, двухэтажное деревянное здание английского типа с пристройками, а за ней красивую речку, называвшуюся Славянкой. На другом берегу речки стояли красивые двухэтажные дачи с верандами, за которыми виднелись плотные хозяйственные крестьянские дома. Это была деревня Глазово. Я потом узнал, что петербуржцы предпочитали нанимать дачи не в самом Павловске, где дома теснились друг к другу, как в городе, а именно в находящейся рядом с парком деревне Глазово и в следующей более отдаленной деревне Теряево, находившейся у железной дороги, где был полустанок. Наша двухэтажная дача была в самом начале деревни, около речки; она стояла в саду среди крупных сосен. С двух сторон у дачи были большие застекленные веранды. Территория дачи занимала несколько гектаров. Тетя Аня, бабушка и тетя Эльза встретили меня очень приветливо. На даче внизу было 5 жилых комнат, кухня и комната для прислуги, а на 2-м этаже в мансарде было две комнаты, куда вела внутренняя лестница. Бабушка и тетя Эльза помещались наверху в большой комнате, а другая верхняя комната, где тоже стояла кровать, предназначалась для гостей, но так все лето и простояла пустой, так как никто из гостей ночевать не приезжал. Из пяти нижних комнат одна служила кабинетом дяди Гули, где он и спал, а другая залой, третья была серединная, в которой 560 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
были двери в кухню, в залу и кабинет и откуда шла лестница наверх. Из залы две двери вели в две небольшие комнаты: одна, выходящая на фасад с двумя окнами, была спальней тети Ани, а другую рядом, проходную, с одним окном, отдали мне. Мне был объявлен распорядок дня, и было обещано, что покажут все интересное в Павловске. В промежутках между четырьмя сборами к столу я был свободен и мог гулять в парке, а вечером ходить на концерты в Павловский вокзал, но в 11 часов должен был быть дома. Провел я в Павловске лето очень хорошо. Обе тетки часто гуляли в парке вместе со мной. Мы подробно познакомились с изумительным парком, с красивейшими беседками, фонтанами, цветниками и аллеями. По этим аллеям проезжали замечательные открытые экипажи английской упряжки с очень красивыми лошадьми. В экипажах сидели веселые дамы и кавалеры. Попадались амазонки и наездники. Часто сзади элегантных пар ехали берейторы в английских верховых костюмах, в цилиндрах, фраках и высоких сапогах с желтыми отворотами. Внутри парка стоял двухэтажный каменный дворец. Насколько помню, он был построен в стиле рококо, желтый, с зелеными украшениями. В то время этот дворец принадлежал Великому Князю Константину Константиновичу, который в то лето в нем не жил, и дворец позволено было осматривать. В один прекрасный день мы втроем, обе тети и я, пошли его осмотреть. Стильная мебель бесчисленных гостиных в стиле Людовика XVI, гобелены на стенах с вытканными пастушками, маркизами и стадами барашек. Помню, большое впечатление произвела на меня спальня с большими кроватями, балдахином и замечательными одеялами. Во всех комнатах стояли маленькие столики с гнутыми точеными ножками и стеклянными шкатулками с инкрустацией и позолотой, а в шкатулках – табакерки, мундштуки. Хотя Великий князь с семьей в Павловске и не жил, но я вскоре его и его семью увидел. Я уже писал, что в конце парка, именно возле речки Славянки и деревни Глазово, находилась – 561
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
большая молочная ферма, которую часто посещала публика, чтобы напиться молока, кефира или простокваши. И как-то раз, проходя мимо фермы, я увидел стоящий возле нее экипаж с придворными лакеями, на ливрее которых были расшиты государственные гербы, а на веранде фермы сидел пожилой высокий и худощавый генерал с дамами и двумя мальчиками – кадетами. Я догадался, что это Великий князь, но для верности спросил какого-то проходящего человека, и тот подтвердил мне это. Вскоре все семейство поднялось, село в экипаж и уехало. Большинство гуляющих приветствовало проезжавших, и князья отвечали. Великий Князь Константин Константинович был популярен среди русской интеллигенции: он был очень образованным и одаренным человеком, незаурядным поэтом, писавшим под псевдонимом К. Р. (Константин Романов). Некоторые его стихи положены на музыку и исполняются до настоящего времени, например, «Баркарола»: «Плыви, моя гондола, озарена луной, раздайся баркарола над сонною волной». Он написал и мистическую трагедию «Иисус Христос», которую ставил у себя на сцене в своем петербургском, так называемом Мраморном Дворце силами высокопоставленных любителей. Для своей государственной деятельности он избрал педагогическую работу, и после прохождения службы в офицерских чинах лейб-гвардии в Измайловском полку, был до своей смерти в 1913 году сначала Главным Начальником, а потом Главным Инспектором Военно-Учебных Заведений. Глядя на него издали в 1903 году, я не предполагал, что через 3 года мне придется с ним лично познакомиться и дважды вести разговор, а затем встречаться в течение двух лет. Он производил на меня очень хорошее впечатление мягкого и доброго человека. Я провел на даче у Белявских под Павловском два летних месяца. И хотя у меня не было знакомых сверстников, я не познакомился ни с одним подростком моего возраста и мне приходилось гулять или одному или в обществе теток и бабушек, время, проведенное мною на даче, было и интересно, и полезно. 562 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
Во-первых, оттого, что я несколько освежил свои знания немецкого языка и даже продвинулся вперед. Правда, обе тетки говорили со мной, к сожалению, по-русски, но бабушка почти всегда обращалась ко мне по-немецки, и я, если не всегда отвечал по-немецки, вновь слышал живую немецкую речь. Тетя Аня достала для меня откуда-то немецкую книжку с рассказами о какой-то Schnauzerle и заставляла меня читать ей эту книжку по утрам вслух. Правда, это бывало не каждое утро, но все же за лето я прочитал эту книжку. К сожалению, все упражнения в немецком языке на этом и закончились. А можно было сделать гораздо больше. Помнится, два раза в неделю, по вторникам и пятницам, на Павловском вокзале давались симфонические концерты, а по субботам и воскресеньям тот же оркестр играл по вечерам более легкую музыку. Концерты были бесплатные. И оркестр, и солистов содержала администрация Царскосельской железной дороги, которая была в прошлом веке частным предприятием, чтобы привлечь петербуржцев к поездке на поездах в Павловск. Побуждая и приучая пользоваться железной дорогой, построенной в 1838 году, когда многие еще ездить по ней побаивались, администрация на стоимости билетов, а также на заработках хорошего вокзального ресторана, старалась возместить расходы по организации концертов. В ресторане продавались чудные пирожные. Получив от тети Ани пару гривенников, я покупал за 5 копеек себе пирожное. Это было очень дорого: всюду пирожное стоило 3 копейки. Но что это были за пирожные! Никогда и нигде в жизни я не ел таких. Большие, красивые, удивительно свежие, сочные, они таяли во рту. И все, всяких сортов, как на подбор превосходные. До смерти не забуду этих пирожных. Павловский симфонический оркестр был очень большой, человек 70-80. Концерт состоял из 3-х отделений, начинался в 8 часов вечера. Начиная с 6-ти часов вечера, поезда из Петербурга приходили через каждые четверть часа, привозя любителей симфонической музыки. – 563
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Первым и вторым отделением концерта всегда дирижировал профессор Галкин, только несколько раз летом дирижировал своими симфониями Глазунов. Глазунов был тогда хоть и сравнительно молод, но очень толст. Галкин же был значительно старше, худее, но все же довольно полный. В первом отделении всегда ставилась целиком какая-либо симфония. Я совершенно не был подготовлен к слушанию симфонической музыки. Но, видя, как сотни людей внимательно слушают ее, я тоже старался вслушиваться, что-то понять и прочувствовать. Давалось это мне все же с трудом. Места в концертном зале были не нумерованы, и каждый садился, где хотел и мог. Я старался прийти раньше, чтобы занять хорошее место. Но я уже тогда понимал, что в первом ряду слушать плохо, поэтому старался сесть в 10-11 ряду. Во втором отделении выступали солисты. За время моего пребывания в Павловске солистами были артисты Мариинской оперы: Славина (колоратурное сопрано) и Мравина (меццо-сопрано), Лабинский (тенор) и Шаронов (баритон). Лабинский был тогда молод, высокого роста, очень красивый блондин. Певицы же обе были не первой молодости. Солисты выступали в сопровождении оркестра. Из музыкантов я помню только выступавшего несколько раз виолончелиста Вержбиловича, худощавого старика с седыми кудрями. Но вот в один из вечеров я увидел страшное скопление публики. Приезжие из Петербурга стали появляться с 5-6-ти часов. Даже в парке я заметил к этому времени большое оживление и сообразил, что это приехали слушать на концерте кумира тех дней, «несравненную» Анастасию Дмитриевну Вяльцеву, исполнительницу цыганских романсов. Вяльцева была тогда необычайно популярна: ноты с исполняемыми ею романсами имелись во всех домах, где были пианино или рояль. Появился специально вяльцевский жанр исполнения. Ухарство и тоска, надрыв и беззаботность слышались в каждом «вяльцевском» пении и романсе. В этот вечер мне уже не пришлось сидеть в зале, я пристроился куда-то к боковой колонне и был счастлив, что видел 564 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
сцену и певицу. На сцене появилась худенькая блондинка средних лет и среднего роста с высокой прической, в закрытом платье, не особенно красивая, с мелкими чертами лица. Это была А. Д. Вяльцева. Я был несколько разочарован. Но публика реагировала на ее выход более чем восторженно: аплодисментам не было счета и конца, многие поднялись с мест, шум стоял несколько минут. Когда все успокоилось, Вяльцева запела своим неповторимым, грудным, задушевным голосом «Под чарующей лаской твоею». После каждого номера был новый взрыв восторга, но дело дошло до апогея, когда Вяльцева спела свою знаменитую «Тройку» («Тройка мчится, тройка скачет…»). Вся сцена вокруг Вяльцевой оказалась заставленной огромными корзинами с цветами, так что в последних романсах ее головка выглядывала из-за цветов, корзин с розами и хризантемами. Впечатление от концерта Вяльцевой было большое, ее манера пения хватала за душу, заставляла чаще дышать и глубоко переживать все то, о чем пела певица. Я все пережил, что мог тогда пережить, и грусть, и печаль, и жалость, и радость от лихости, удалой жизни и бурного веселья. Третье отделение симфонического концерта всегда посвящалось более легкой музыке: вальсам, маршам, каприччо, фрагментам из опер и тому подобному. Дирижировал этим отделением итальянец Эдуард Кабелла. Отделение проходило довольно бледно, многие уходили в ресторан или спешили возвратиться в Петербург. Концертами не симфонического характера, которые бывали по субботам и воскресеньям, дирижировал тоже Кабелла, вторым же их отделением иногда дирижировал концертмейстер оркестра Кауфман, заграничный немец, не говоривший, кажется, по-русски. Вообще, состав оркестра был интернациональным: в нем много было заграничных немцев и итальянцев. Кауфман был молод, почти юн, строен и поэтической наружности, с прекрасными вьющимися каштановыми волосами. Молодежь, осо– 565
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
бенно женского пола, принимала его восторженно. Помню, на одном концерте рядом со мной оказались в сопровождении какой-то пожилой дамы две великосветских барышни-подростка. Когда Кауфман взошел на дирижерский пульт, обе вскрикнули: – Ah, notre beau proffeseur! По-видимому, Кауфман давал еще уроки музыки. Кроме симфонического оркестра, в парке возле вокзала была устроена еще раковина для духового оркестра. Днем, а также в дни, когда симфонический оркестр не выступал, играл военный духовой оркестр. В Павловске был тогда еще и летний театр с небольшим, но красивым зрительным залом, двумя ярусами лож и галереей. Два раза в неделю там давало спектакли товарищество артистов Императорского Александровского театра. Всюду на столбах висели театральные афиши, где крупными буквами выделялась фамилия К. А. Варламова. Я уже раньше в Житомире знал о великих актерах Александринского театра1 Стрельской, Савиной, Давыдове и Варламове, и я попросил тетю Аню позволить мне сходить в театр. Белявские сами в театр не ходили, и тетя Аня дала мне какуюто весьма ограниченную сумму, что-то копеек 30–50, за которые я смог купить себе билет на самую «верхотуру» – галерку. Я купил билет на первый попавшийся спектакль с участием Варламова. Не помню сейчас ни названия, ни содержания пьесы. Что-то из салонной жизни. В то время репертуар всех театров, особенно летних, состоял из малосодержательных пьес, главным образом, комедий с незамысловатой любовной интригой, но во вполне благоприятном обществе. Даже купеческие пьесы Островского входили в репертуар не всех театров, а поставленная в 1902 году Москов Ныне Петербургский Государственный театр драмы, старейший драматический театр России, основанный по указу Императрицы Елизаветы Петровны 30 августа (10 сентября) 1756 г., как «Русский для представлений трагедий и комедий театр» – Ред. 1
566 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
ским Художественным театром «На дне» Горького считалась в обществе просто неприличной вещью, так как в пьесе действующими лицами были босяки. Так вот, я был на пьесе, содержание которой забываешь, как только уходишь из театра. По-видимому, Павловский летний театр посещало мало зрителей. Конечно, дачникам из Петербурга не было смысла смотреть летом своих же актеров, но в постановке значительно худшей. Когда я, придя на спектакль, залез на свое место, где сидеть мне было непривычно и даже страшновато, я увидел сверху более чем наполовину пустой зал. Начался спектакль. Вскоре раздались аплодисменты, это на сцену вышел Варламов. Один вид у него был такой, что на него смотреть без улыбки нельзя было. У него был необычайно большой живот при очень высоком росте, что придавало вид бесформенной туши и вместе с тем, какого-то безграничного добродушия. Помню, он очень суетился на сцене, размахивал руками, очень много говорил, всех перебивая, и выходило действительно смешно. Вторым лицом, привлекавшим на себя внимание, была Левкеева, комическая старуха. Запомнил я, что в спектакле участвовали Аполлонский и Усаев, а на какой-то выходной роли был Вивьен, который теперь является художественным руководителем бывшего Александрийского театра, теперь имени А. С. Пушкина. Эту фамилию я запомнил, и сама фамилия была оригинальная, и инициалы у него были, что и у меня, Л. С. Наша дача стояла у большой дороги, ведшей из Царского Села в Красное Село, где летом стоял лагерем весь Гвардейский Корпус. И часто я видел мчащиеся лихие тройки, в которых сидели гвардейские офицеры с огромными букетами цветов в руках. Особенно мне запомнился Ольгин день, 11 июля. Несколько троек белых лошадей промчали изящные коляски, в которых сидели офицеры в белых кителях и летних фуражках с желтым околышем, с букетами роз в руках, ехавшие из лагерей на дачи поздравлять именинниц. Это были офицеры Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка (желтые кирасиры). – 567
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Не только у меня, но и у моих теток я заметил интерес к этой красивой гонке, предсказывающей широкое и оживленное веселье, которое, конечно, будет длиться не только день, но и вечер, а, возможно, и ночь. Раза два за лето перед нашей дачей останавливался скромный извозчик, и из фаэтона вылезал тоже гвардейский офицер, но маленький и довольно облезлый, капитан Ардазиани, носивший форму Лейб-гвардии стрелкового Его Величества полка и служивший в офицерской стрелковой школе в Ораниенбауме. Я уже писал, что в Риге он со своим красивым приятелем Шебурановым бывал у Белявских и позволял, прикрывая своего приятеля, намекать на себя, как на предполагаемого жениха тети Эльзы. Появление на даче Григория Харлампиевича Ардазиани вызывало всеобщий переполох. В первый час своего приезда он попадал в распоряжение дяди Гули, так как дамы исчезали. Высокий дядя с большой седой бородой усаживал против себя маленького миниатюрного грузина, и оба начинали мучительно думать, о чем им разговаривать. Оба не отличались изобретательностью, и я гораздо больше слышал покрякиваний и вздохов, чем слов. Наконец, когда погода и обоюдное здоровье были детально разобраны, и проходил добрый час, появлялась элегантная тетя Аня и деланным смехом старалась внести в разговор оживление. Дядя Гуля старался при первом удобном случае улизнуть к себе в комнату. А в это время наверху происходило волнующее одевание тети Эльзы, которой шел уже 30-й год, и вопрос о женихе и замужестве делался назойливым и раздражающим. Наконец, расфранченная надушенная Эльза спускалась вниз и представала перед Ардазиани. Нельзя сказать, чтобы прихорашивание шло ей очень на пользу: цвет лица оставался таким же серым, глаза и брови – такими же бесцветными, а волосы жидкими и темномочального цвета. Обе дамы атаковывали Ардазиани разговорами с многочисленными ах’ами и смехом от каждого слова гостя. Затем 568 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
его оставляли обедать, шли гулять в парке, а вечером слушать концерт. Но к вечеру все уставали, и разговор прерывался многочисленными паузами. В это время к Ардазиани подходил я и начинал разговор с ним на военные темы, например, о том, когда он получил чин капитана, когда зачислен в гвардейский полк, насколько это ему выгодно, и когда он предполагает стать полковником. Ардазиани оживлялся, объяснял мне тонкости гвардейской службы и ее трудности, которые вызывались необходимостью делать излишние расходы из-за представительства, говорил о том, что гвардейскому офицеру нельзя ездить на конке, носить поношенный костюм, посещать дешевые рестораны или занимать дешевые места в театрах. И мне казалось, что разговор со мной его гораздо больше интересует, чем разговоры с дамами или дядей Гулей, и в прогулках мы отставали с ним от других и оживленно разговаривали. После концерта Ардазиани уезжал на поезде в Петербург, все его провожали, а на другой день тетя Аня задавала вслух и каждому неразрешимый вопрос: – Ну зачем он приезжает? Ради Эльзы? Но почему же тогда он не делает ей предложения? Но предложения Эльзе Ардазиани так и не сделал, а после смерти дяди Гули, случившейся в том же 1903 году, он перестал посещать овдовевшую тетю Аню и Эльзу. По-видимому, ему просто хотелось бывать в семье важного чиновника. Днем я бродил по парку, купался в речке. Знакомых у меня не было. Местные жители крестьяне были финны или, как тогда говорили, чухонцы; и они, и их дети говорили по-русски плохо, особенно плох был их выговор, не допускавший произношения двух согласных рядом. Поэтому вместо слова «тридцать» финны говорили «ридцать», вместо «страшно» – «трашно» и так далее. Между дачниками и местными крестьянами-финнами лежала такая пропасть, что нечего было и пытаться завязывать знакомство. Не сумел я завести знакомство и с дачниками, хотя среди них и были гимназисты, которые с любопытством смотрели на – 569
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
мой герб на фуражке и поясе «Ж.2.Г», и я слышал, как они не могли расшифровать букву «Ж». – Что это за гимназия такая, что это за город? Но гимназисты были в обществе взрослых, и я стеснялся говорить с ними, да и вообще я был очень застенчив и необщителен, почти нелюдим, и знакомств заводить не умел. Купаться ходил я один. Возле нашей дачи было два, отделенные друг от друга метров на 200, места для купанья: одно – для мальчиков, другое – для женщин. Каждое место было отгорожено высокими кустами, внутри которых стояли скамейки для раздевания. В то время купались без костюмов. Только поговаривали о том, что заграницей появились какие-то купальные костюмы. Но при купании мужчины и женщины друг друга и не видели, так как были не только разделены, но и речка делала небольшой изгиб, по берегу же росли высокие кусты, а на противоположном берегу был парк. Сначала я не обращал никакого внимания на женское купание, потом, проходя как-то раз по аллее парка, я заметил двух молодых людей, которые с биноклями в руках мчались по парку к месту купанья. Мне было нечего делать, и я пошел за ними, думая увидеть что-либо интересное. Подойдя к речке, я увидел обоих молодых людей, которые лежали, спрятавшись в кустах, и смотрели в бинокли по направлению женской купальни. У меня бинокля не было, и я тоже остановился за кустом, взглянул в направлении купальни и ахнул. Через речку, шагах в 60-ти, на мостках женской купальни спиной ко мне стояла совершенно нагая молодая женщина с красивой прической, смеялась и что-то говорила сидевшим на скамейках купальни полуодетым подругам. По голосу я сообразил, что это молодая девушка. Я ни разу еще не видел раздетой женщины даже со спины, и я буквально замер. Мне показалось, что ничего прекраснее я себе и представить не могу. Все в ней, высокие стройные ноги, изгиб спины, шея, прическа и цвет тела, освещенного солнцем, показались мне очаровательным. 570 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
Вскоре в воду стали сходить другие женщины, но они быстро проходили по ступенькам в воду и показались мне низкорослыми, толстыми или старыми. Они сразу же бросались в воду. А красавица, подобная Диане, стояла обнаженная, едва и понемногу поворачиваясь, точно нарочно показывая очертания рук и бедер, продолжая разговаривать с кем-то в глубине купальни. Так длилось минут 10. Затем она медленно спустилась в воду. Я вздохнул от напряжения, и в тот же момент опустили со смехом бинокли оба спрятавшихся молодых джентльмена, смотревшие, по-видимому, туда же, куда смотрел и я. Джентльмены поднялись и, смеясь, ушли в парк. Я подумал, вот как они догадались вовремя прийти, да еще с биноклями. А теперь, когда я уже умудрен опытом, я не знаю, был ли здесь случай или договоренность. Но что нагая девушка была на редкость красива, это скажу я и сейчас. После этого случая я иногда чувствовал в себе желание вновь пойти смотреть купающихся женщин. И, правда, не каждый день, но раза два-три я ходил и прятался в кустах против купальни. Одинок при этом я никогда не бывал, а всегда встречал еще каких-нибудь молодых людей, иногда с биноклями, но ничего особо интересного для себя не наблюдал. Купальщиц бывало немного, а иногда и совсем их не было. Они быстро раздевались, а, раздевшись, сейчас же входили в воду, так что и разглядывать было нечего. Но меня, по-видимому, разглядели, вероятно, наша кухарка или горничная, потому что после нескольких моих подглядываний тетя Аня мне строго сказала: – Ты это зачем ходишь смотреть, как женщины купаются? Не смей этого больше делать. С неделю я не ходил подсматривать, но потом опять потянуло, и я снова раза два прятался в кустах, разглядывая купальщиц, и снова попался. Вечером, когда я уже лежал раздетый в кровати, в комнату вошла рассерженная тетя Аня и крикнула мне: – А ты все-таки ходишь к женским купальням. Я тебя высеку за это. – 571
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Я перепугался, так как лежал раздетый в постели, и выпороть меня было довольно легко, особенно такой решительной женщине, какой была тетя Аня, и я быстро решил перейти в наступление, поняв, что это спасет меня. «А кто это шпионит за мной? – воскликнул я. – Я гуляю по всему парку, а не хожу специально подсматривать. А сечь меня нельзя, я уже большой». И, к моему удивлению, тетя Аня ничего не ответила и ушла. По-видимому, она не совсем была уверена, что я подсматриваю, и мой отчаянный тон ее разуверил. Но после этого случая у меня отпала охота подглядывать, так как я не был уверен, что в третий раз я также легко отделаюсь. Но рассматривание купальщиц имело и другое последствие. Я решил, что интересно посмотреть на раздетую тетю Аню, которая, несмотря на свои 43 года, была, как я прекрасно понимал, еще очень красивой, хорошо сложенной женщиной, с небольшим высоким и еще крепким, никогда не кормившим бюстом. Она была достаточно свежа. Я спал в комнате рядом с комнатой тетки и намекнул, что иногда вижу страшные сны, после которых просыпаюсь в страхе. Тетя Аня перестала закрывать дверь в свою комнату. Уходя спать, я притворялся спящим, когда приходила ложиться тетя Аня. Это притворство позволило мне раз услышать то, что мне никогда не говорили. Через мою комнату прошли, разговаривая, тетя Аня и Эльза, и Эльза, поравнявшись с моей кроватью, сказала: «Sie, wie er hübsch ist, wenn er schlöft2». И я узнал, что я красив, когда сплю. Когда тетя Аня раздевалась на ночь, я упорно смотрел в дверь и иногда мне удавалось видеть, если тетя Аня была посреди комнаты, как она меняла дневную рубашку на ночную. После дневных картин и волнений я иногда просыпался ночью от непроизвольного полового возбуждения и должен был некоторое время спокойно лежать, пока оно не проходило. Но в комнате рядом с тетей Аней я прожил немного более одно (нем.) Как он красив, когда он спит – Ред.
2
572 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
го месяца, а затем серьезно заболел дядя Гуля, и его перевели в мою комнату поближе к тете Ане, а меня поместили во внутреннюю комнату, откуда вела лестница наверх. До моего отъезда тетя Аня только еще один раз рассердилась на меня. Время от времени она давала мне копеек 50, чтобы я мог купить себе что-нибудь сладкое. В конце июля месяца около нашей дачи раскинулся передвижной балаган, в котором была организована лотерея. Продавался билет за 50 копеек, выиграть можно было самовар, или столовый сервиз, или хорошую игрушку, но большинство билетов были безвыигрышные, пустые. Я очень заинтересовался лотереей, но денег у меня не было. Предполагая, что она на днях мне, наверное, даст, я сам взял у нее с туалета 50 копеек, купил билет и, конечно, проиграл. Увидев тетю Аню, я сейчас же сам все рассказал. Она очень рассердилась, особенно за то, чтобы без спросу купить выигрышный билет в какой-то подозрительной лотерее. Она долго распекала меня, а я покорно молчал, боясь ее больше рассердить. Но дело окончилось распеканием, и я постарался поскорее исчезнуть из ее поля зрения. Уже с первых дней приезда у меня установились хорошие отношения с дядей Гулей, который охотно позволял заходить к нему в комнату и вел со мной разговоры. Я интересовался его работой. Он подробно о ней мне рассказывал. Он рассказал, что в России существует цензура, без разрешения которой не может появиться ни одно печатное издание: ни книга, ни журнал, ни газета, и что только издания Академии наук и университетов избавлены от цензуры. Поэтому в каждом городе, где имеются книжные или газетные издательства, есть цензор, а в больших городах, таких как Петербург или Москва, цензурные комитеты, которые дают разрешение на печатание. Во главе же всех цензоров и цензурных комитетов стоит Главное Управление по делам печати, которое дает указания цензорам, а также рассматривает жалобы издательств и цензоров. Для рассмотрения таких жалоб при Главном Управлении находится Совет – 573
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
по делам печати под председательством Начальника Главного Управления. Дядя Гуля является членом этого Совета. Тридцать лет перед этим, в 60-70-х годах прошлого столетия, таким членом Совета по делам печати, таким образом, предшественником дяди Гули, был большой русский писатель Иван Александрович Гончаров, автор «Обыкновенной истории», «Обломова» и «Обрыва», романов, известных каждому русскому интеллигентному человеку. Совет может отменить или исправить решение цензора или цензурного комитета, может изъять из продажи разрешенную книгу или, наоборот, разрешить полностью или частично неразрешенную. Дядя Гуля сказал, что раньше начальником Управления был его бывший ученик по Московской гимназии князь Шаховской, ушедший в отставку, а теперь начальником – Зверев, с которым у него хоть и не плохие, но холодные и официальные отношения. Князь Шаховской хотел, чтобы дядя Гуля был его заместителем в Совете, но дядя Гуля отказался и теперь этим очень доволен, так как Зверев назначил заместителем в Совет своего приятеля Пантелеева. Дядя Гуля сказал, что служба у него легкая, так как он обязан лишь один раз в неделю присутствовать на заседаниях, а остальное время может проводить дома, куда ему приносят из Управления все нужные материалы. И тут он показал напечатанный на русском языке экземпляр книжки Генри Джорджа, американского писателя, журналиста, экономиста и общественного деятеля прошлого века, уже к тому времени умершего (в 1897 году), переведенной каким-то издательством на русский язык, но запрещенный петербургским цензурным комитетом к печатанию и продаже. Издательство обжаловало это решение в Совет, а Совет поручил дяде Гуле составить по этому поводу доклад. Я прочел заглавие лежавшего экземпляра: «Что такое единый налог и почему мы его добиваемся». Дядя Гуля объяснил, что дело идет о борьбе в Соединенных Штатах Америки за введение единого налога (вместо многих) с ценностей земли. Генри 574 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
Джордж считал экспроприацию земли у народных масс, которая произошла на заре истории, единственной причиной разделения людей на бедных и богатых. Поэтому должно быть сделано обратное. Надо, чтобы государственная власть национализировала землю, то есть изъяла ее из частного собственника или заставила помещиков и других крупных земельных собственников самих отказаться от земли посредством высокого государственного налога. Земля должна перейти в общее пользование земледельцев, чем, по мнению Генри Джорджа, был бы положен конец обнищанию масс в капиталистическом обществе. Фабриканты же и торговцы могли продолжать свою деятельность. Таким образом, Генри Джордж был защитником национализации земли, а зло, причину обеднения видел в возрастании стоимости земли, то есть земельной ренты. Его идеи были близки идеям наших народников и социалистов-революционеров, и нашли в России горячее сочувствие у Льва Толстого, который сделал Генри Джорджа популярным, упоминая о нем в своих произведениях («Воскресенье» и другие). Некоторые произведения Генри Джорджа были уже к этому времени переведены на русский язык в России. Например, книга «Великая общественная реформа», написанная в 1881 году, была незадолго до описываемого времени, а именно в 1901 году, переведена и издана. Но она вызвала такую злобу и недовольство у русских помещиков, что когда в 1902 году принялись за перевод следующей книги, то цензура издание ее запретила. Я спросил у дяди Гули его мнение на этот счет. Он сказал, что книга может быть издана за исключением некоторых мест, имеющих революционный характер, побуждающий массы к насильственным действиям, и что он в таком духе и составит доклад. Дядя Гуля был очень гуманным и культурным человеком и противником всяких репрессий. Не знаю, успел ли дядя Гуля выполнить свое намерение, так как во второй половине июля он заболел, слег в постель, перестал ездить на работу, а в декабре этого же года скончался от туберкулеза легких. – 575
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Но как бы то ни было, книга Генри Джорджа в этом году в русском переводе не появилась, она была издана лишь четыре года спустя, в 1907 году, уже после отмены предварительной цензуры. Кроме того, что Совет контролировал работу цензоров, на нем лежали и контрольные функции по отношению к периодической печати, в частности, по отношению к газетам. Все выходящие в России газеты, а их было уж не так много, не более 150, были распределены между членами Совета, которые должны были их просматривать, чтобы удостовериться в отсутствии в них чего-либо революционного, возбуждающего к действиям против правительства. На дядю Гулю пришлось около 15–18 различных столичных и провинциальных газет, которые ежедневно доставлялись ему по почте из Главного Управления. Но дядя Гуля никогда их не читал, они лежали пачками в его комнате, а потом их пускали в ход по хозяйству или просто уничтожали. Дядя Гуля, конечно, ежедневно читал две-три газеты, но это были петербургские газеты, которые он читал не как цензор, а как частный человек. Но я газетами заинтересовался, выискивая в них, главным образом, сведения о театрах, операх и читая театральные очерки, театральные объявления и рецензии. В одной из волжских газет, кажется, Самарской, печаталась какая-то повесть из актерской жизни о любви молодого актера амплуа любовникафата к пожилой благородной старухе. Но фат был болен чахоткой и умер в объятиях своей пожилой возлюбленной. Вот по этим газетам мне удалось проследить, куда девалось оперное товарищество, работавшее минувшей весной в Житомире. Оказывается, что после гастролей на Пасху в каком-то небольшом городе оно арендовало летний театр в городе Вильне (теперь Вильнюс), пополнилось прекрасным драматическим сопрано из Киева Балановской, вскоре перешедшей в Московский Императорский Большой театр. Товарищество имело в Вильне большой успех, и мне было приятно читать в виленской газете, как хвалили артистов, в том 576 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
числе, мою любимицу Де-Вос-Соболеву, которых я лично слышал и считал своими, житомирскими. Самым интересным для меня событием, за которым я тщательно следил по газетам, были выборы нового Римского папы, чему все газеты посвящали много места и внимания. В то лето после долгой болезни скончался престарелый Римский папа Лев XIII, пробывший на своем престоле 25 лет. Это был второй папа, не имевший светских владений (бывшей Папской области), которые были аннексированы Италией в 1870 году и подобно Пию IX, при котором произошла аннексия, объявивший себя в знак протеста Ватиканским узником и 25 лет не выходивший за пределы своего дворцового сада и даже не посещавший Собор Святого Петра, отстоящий от Ватиканского дворца буквально в полукилометре. Как известно, папу выбирают кардиналы, то есть высшие чины католической церкви. В то время подавляющее число кардиналов были итальянцы, и, согласно традициям, папа обязательно должен быть итальянцем. Эта традиция сложилась тогда, когда папа был государем области с итальянским населением. Я узнал из газет, как происходят выборы, как заседает анклав, то есть избирательное собрание кардиналов. Происходит это собрание так. Все съехавшиеся из всех стран мира кардиналы размещаются внутри огромного зала по кельям-часовням, где должны молча и в молитвах провести сутки, а затем написать фамилию своего кандидата на папский престол и передать секретарю-епископу. Коллегия епископов подсчитывает голоса. Выбранным считается тот, кто получил абсолютное большинство голосов. Если ни у кого из кандидатов такого большинства нет, кардиналы остаются в своих кельях еще на сутки, и так далее, пока кто-либо не получит необходимое число голосов. Данные выборы длились очень долго, так как на конклаве 1903 года боролись две партии, двух в то время главных католических государств, Австрии и Франции. Ведь Папа и теперь, а тогда еще более, является крупной политической силой, главой огромной церковной организации, пользующейся во многих странах мира большим влиянием на население, особенно крестьян. – 577
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Во главе французской партии стоял сравнительно молодой кардинал Рамполла, секретарь покойного Льва XIII, а во главе австрийской – старый кардинал Орелья, единственный из кардиналов, участвовавших в выборе Льва XIII, и кардинал Витичелли. Рамполла и Витичелли и считались самыми вероятными кандидатами в папы. И французское, и австрийское правительства были, конечно, заинтересованы в том, чтобы папа поддерживал их политику и пробуждал к ним симпатии у верующих католиков, и поэтому не скупились на средства, чтобы иметь среди кардиналов своих сторонников на случай выборов нового папы. Но в конклаве 1903 года влияние этих государств на кардиналов было почти одинаково, поэтому ни Рамполла, ни Витичелли не получили необходимого количества голосов. Просидев недели две «арестованными», кардиналы устали от борьбы и подали голоса за одного из самых незаметных кардиналов, патриарха венецианского Сарто, которым пренебрегали обе партии, и который не пользовался среди кардиналов никаким влиянием. Изнемогая от борьбы, на Сарто сошлись обе партии. Так незаметный кардинал стал папой, первым лицом католического мира, а наиболее способные, энергичные и талантливые лица сделаться папой не могли. И я наглядно увидел, что такое выборы в небольшой коллегии, и что на выборах побеждает вовсе не самый лучший и вовсе не самый полезный человек, а тот, который одинаково устраивает всяких людей данного избирательного коллектива, и умных, и дураков, и честных, и жуликов. Газеты много писали по этому поводу. И я с тех пор скептически отношусь к выборам, которые проводятся в небольшом коллективе (парламенте, съезде, собрании и т.д.). Далеко не всегда избранный бывает лучшим. Разговоры с дядей Гулей были не только на тему о его работе, он расспрашивал меня и о житомирской гимназии. Как-то он спросил меня, есть ли в гимназии революционное движение и существуют ли в ней революционные кружки. Я совершенно искренне ответил, что никогда ничего революционного в гимназии не слыхал и о революционных кружках в гимназии ничего не 578 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
знаю. Дядя Гуля сказал, что это очень хорошо, и что гимназисты еще слишком малы и молоды, чтобы впутываться в политику. Между тем, я был, по-видимому, прав только в отношении себя, ученика 5-го класса и своих товарищей, потому что Константинов в своей книжке «Очерки по истории средней школы», вышедшей в 1950 году, пишет, что в 1903 году, то есть как раз в том году, когда я разговаривал с дядей Гулей, среди житомирских гимназистов была ученическая революционная организация, определявшая свою цель словами «учиться и революционироваться» и «бороться за освобождение от самодержавного и капиталистического строя». Но если это и правда, и такая организация действительно существовала, то в эту организацию входили некоторые гимназисты старших классов, и то, вероятно, очень немногие, так как никаких инцидентов революционного характера не было, и не было случая, чтобы кто-нибудь из гимназистов привлекался бы к ответственности за какой-нибудь акт или просто за демонстрацию за пределами гимназии. Быть может, такая организация была среди гимназистов 1-й гимназии: она была многочисленнее, с большим количеством поляков и евреев, и по составу демократичнее. Евреи же и поляки, как показал вскоре 1905 год, были главным ядром всякой житомирской революционной организации. В этой же книге Константинов пишет, что революцией увлекались и в учебных заведениях Митавы, где на тайных собраниях учащихся обсуждалась отпечатанная в августе 1900 года прокламация под заглавием «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», а при обыске в 1903 году у реалистов Митавского училища нашли книги социального содержания, книги Маркса, Энгельса и других. Это правда, и я могу сказать даже больше, чем говорит в своей книге Константинов, – эти книги были найдены у моего товарища детских лет в митавской жизни, у Бориса Богоявленского, в то время уже ученика 6-го класса, сына старых друзей мамы и Судзиловских. Судя по материалам Константинова, революционные гимназические ячейки были не только в Житомире и Митаве, но – 579
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
и в других городах, так как еще в 1900 году в Киеве якобы состоялся тайный гимназический съезд, который выпустил листовку, где было написано: «Весь запас знаний, который мы получаем в гимназии, представляет груду ненужных фактов, теорем (!), цифр и формул без объединяющей идеи, без всякой последовательной связи». Эту листовку я никогда не читал, но если бы и прочел, то ничего бы из нее не понял, потому что и теперь, обладая высшим образованием, как дореволюционным, так и послереволюционным, и будучи умудрен 77 летним жизненным опытом, я не согласен с этим категорическим утверждением. Итак, «революционные гимназисты» считали, что все факты (то есть история), теоремы (то есть математика), цифры (по-видимому, география) и формулы (то есть математика и физика) – «ненужная груда знаний»!!? Они считали, что эти предметы (математика, физика, история) изучаются непоследовательно, а главное, что все они, то есть теоремы, и цифры, и формулы «не объединены идеей». Повидимому «революционные гимназисты» имели в виду идею революции, которой должны были быть подчинены законы Бойля-Мариотта, теорема Пифагора, пассаты и муссоны тропиков вместе с историей древнего мира, изучением Слова о полку Игоревом и так далее! К сожалению, «революционные гимназисты» не объяснили, как это надо сделать. Между прочим, забегая вперед, скажу, что в 1905 году я, слушая «уничтожительную» критику гимназического образования, никогда, ни в одном случае не мог получить ответа, а как же надо поставить образование. Таким образом, дядя Гуля был прав, спрашивая меня, нет ли революционных кружков в гимназии. Но я о них не знал и не слыхал. Иногда разговоры с дядей Гулей принимали какой-то игривый характер. Дядя Гуля говорил о прелести и очаровании молодых девиц. Иногда дядя Гуля рассказывал о своем детстве. Он утверждал, что первое по времени воспоминание относится к разговору о том, что Пушкин умер. Он любил рассказывать, как 580 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
его в детстве пороли, и он сам порол каких-то мальчиков, причем объяснял, что он не очень сильный человек, но высокого роста, и поэтому у него в руках розга получала широкий размах. И вдруг он сказал: «Ах, хорошо бы, если бы меня теперь выпороли». Я смотрел на него с любопытством и удивлением. Был уже конец июля, когда дядя Гуля вдруг заболел. У него появилась слабость, небольшая повышенная температура, пот и кашель. Он слег в постель. Вызванный врач нашел плеврит и потребовал сделать анализ мокроты. Через несколько дней была установлена открытая форма туберкулеза. Белявские решили уехать с дачи в Петербург. Тетя Аня поехала в Петербург, чтобы посмотреть, как летом произвели ремонт в квартире и подготовить ее к обратному переезду с дачи. Она была намерена пробыть в Петербурге дней 5, а меня попросила ежедневно писать о здоровье дяди Гули, что я аккуратно и делал, сообщая все необходимые сведения. Когда тетя Аня вернулась, она сказала мне: – Какие ты обстоятельные и умные открытки мне писал; уже не как мальчик, а как взрослый человек. 12-го августа я уезжал обратно, а через день и вся семья Белявских должна была вернуться в Петербург. На прощанье я получил от тети Эльзы много отрывков из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Мое увлечение оперой было известно, и Эльза отдала мне много нот, которые она сама не пела. Тут была вся вторая картина (письмо Татьяны), арии Ленского и Гремина и ряд других сцен. Я был рад, хотя и не знал, как я смогу воспользоваться, сам я на рояле не играл, родных и друзей у меня не было, кто бы умел играть. Дядя Гуля на прощанье подарил мне по экземпляру написанных им книг: «Теорию словесности», «Пособие по гимназическим сочинениям», «Грамматику церковно-славянского языка в сравнении с латинским и греческим» и только что изданных «Педагогических воспоминаний». На всех этих книгах была надпись: «Дорогому моему племяннику Лене Карум от дяди Е. Белявского. 10.VIII.1903.» – 581
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Провожать меня в Петербург поехала тетя Аня, с которой мы приехали на Варшавский вокзал. Там она купила мне билет до Бердичева, посадила на поезд и послала маме телеграмму о моем выезде. При прощании она ласково меня поцеловала и похвалила за мое поведение. Я был благодарен за проведенное у нее лето, которое я потом вспоминал с удовольствием. Мы крепко и дружески расцеловались, и я уехал. В обратной поездке я пережил волнение. Все соседнее купе (открытое, конечно) занимала какая-то татарская семья, состоявшая из родителей и несколько их детей, из которых старшей была дочка Амина, лет 16, и, как мне тогда показалось, поразительной красоты. Сидя в соседнем купе, я все время старался как-нибудь видеть ее. И вдруг, какое обстоятельство! В то время в вагонах одно купе в 3-м классе не отделялось наглухо от другого, и между верхними полками для лежания была только разделяющая полки перемычка высотой в 5-6 сантиметров, так что лежащие пассажиры оказывались почти рядом. И вот залезши вечером на полку, я с радостью увидел, что рядом со мной спит Амина. Ее лицо было на расстоянии нескольких сантиметров от моего, я слышал ее дыхание. Спящей она показалась мне еще прекрасней; огромные черные ресницы бросали тень на щеку, а на щеках играл яркий румянец. Я приподнялся на локте и смотрел на нее, пока не заметил с противоположной стороны сердитый глаз старого татарина. Тогда я лег на подушку и стал смотреть на нее исподтишка. Мне постоянно хотелось ее поцеловать, но не хватило храбрости. До самого Бердичева я переживал острое волнение. В Бердичеве меня никто не встречал. Я сам, наняв носильщика для чемодана, перешел на другой вокзал, взял билет и приехал в Житомир. Дома я все нашел без перемен. На другой день я пошел в гимназию и зато там нашел большие перемены. Преподаватель математики и мой классный наставник Петр Николаевич Пантелеймонов был переведен в реальное училище в Кременчуг, а на его 582 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
место был назначен молодой преподаватель, Болоцкий Андрей Варфоломеевич. Кроме того, был переведен в Киев, во 2-ю Киевскую гимназию преподаватель древних языков, Владимир Фаддеевич Субоч. Этот преподаватель в моем классе не преподавал, но пользовался в гимназии большим авторитетом. Действительно, это был талантливый педагог. В Киеве из 2-й гимназии он вскоре был переведен в 1-ю Киевскую Александровскую, где преподавал до конца гимназии. Это про него писал К. Паустовский в своей книжке «Далекие годы» свои воспоминания, как о лучшем латинисте в округе. В мое время это был шустрый, розовощекий молодой блондин в пенсне. Вместо него был назначен Эрнест Эдуардович Даль, тоже молодой преподаватель. Как в предыдущие годы, 26 августа был назначен молебен и начало учебных занятий. Собрался хор, но я уже чувствовал, что петь детским голосом – альтом больше не могу, не вытягиваю, да и конфигурация горла изменилась, начал появляться кадык. Регент Лука Романович Бычковский поставил меня петь тенором, но я мечтал петь басом и боялся, что, начав петь тенором, я порву и испорчу голос. Поэтому я отказался петь в хоре вообще, но и стоять рядом в церкви было скучно, и я постарался попасть в алтарь прислужником, носить свечу перед священником при его выходе из алтаря, раздувать кадило и прислуживать священнику. Это было интереснее, чем неподвижно стоять час или полтора под надзором инспектора. Как раз в это время старший прислужник, ученик 4-го класса Тесельский, ушел из гимназии, так как не мог одолеть премудрости 4-го класса. Старшим прислужником стал мой приятель Пантелеймонов, и я попросил его, чтобы он и меня устроил прислужником. Пантелеймонов поговорил со священником, и тот согласился. Со следующего воскресенья я стал прислуживать в церкви. Так было ликвидировано мое участие в хоре. Теперь ничего детского во мне не оставалось. Я говорил ломающимся мужским голосом, я интересовался гимназистками, я чувствовал, что тело мое получает мужские формы. Кончилось и прошло безвозвратно мое детство. – 583
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Герб города Павловска из Гербовника П. фон-Винклера 1899 года
Павловск. Вокзал
584 –
Тетрадь шестая. Глава XVI. ПАВЛОВСК
Павловск. Вид на эстраду в саду вокзала
Павловск. Молочная ферма
– 585
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Памяти моего дорогого друга и любимой жены, безвременно погибшей Варвары Афанасьевны Карум, с чувством любви и скорби посвящаю рассказ о Революции
Часть 4 революция Павловск. Константиновский дворец
Павловск. Пристань и лодки на пруду у Розового павильона
586 –
Тетрадь семнадцатая
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Глава II РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА 1917 ГОДА Не успели улечься первые волнения от неожиданной революции, как возникли новые, по существу, не менее грозные. Революцию 25 февраля всюду прославляли как бескровную, как «великую бескровную революцию». Ее мирный характер подчеркивался всюду. Но она сразу же оттолкнула от себя многих умеренных элементов, не жаждущих социальной республики и не ожидавших ничего хорошего от революции во время тяжелой войны. Кроме того, было уязвлено русское национальное чувство, так как вместе с императорским прошлым теперь стало выбрасываться все русское. И вот, среди множества бесчисленных демонстраций, с начала марта ежедневно разгуливающих по Киеву, и примелькавшихся транспарантов о «мире» и о «свободе», внезапно, в начале апреля месяца, на улицах города показалась небольшая группа людей с русским национальным флагом и с лозунгом «Да здравствует Россия!» Все революционные исполкомы и комитеты пришли в ужас. Лепорский, начальник милиции, помчался разгонять нежелательных демонстрантов. – Почему? – спрашивали его руководители не понравившейся властям демонстрации. – Ведь теперь свобода. Почему 588 –
свобода только для революционных демонстраций, а для русской национальной демонстрации ее нет? Ведь свобода для всех? Или только для революционеров? Но оказалось, что действительно, свобода полагалась только революционерам. Манифестантов окружила толпа праздношатающихся по улицам солдат и милиции, под руководством Лепарского, и под их натиском и угрозами демонстранты были разогнаны. На меня этот случай произвел самое отвратительное впечатление. Значит, никакой свободы нет. Все только перевернулось. Раньше одна группа диктовала свои законы, а теперь это стала делать другая. Где же прогресс? И невольно вспомнились слова Экклезиаста: «Так было, так будет, и ничего нет нового под солнцем». В России без насилия ничего не может быть. И не в этом ли принципиальная разница между латинизированным Западом и диким Востоком? Юридический гений Рима устроил отношения между людьми на основе правды, то есть права и уважения личности. Конечно, и на Западе бывали срывы, в кровавые времена английской и французской революций, но срывы продолжались недолго. А Восток пренебрегает правами, ему нужны повеления и приказы, ему нужна повелевающая личность, перед которой он будет ползать на брюхе. И народ не станет разбираться, кто это повелевает им. Отсюда и царское самодержавие, и «культ личности» психически больного Сталина. Когда же такой личности нет, народ сам сходит с ума, давит, преследует, командует. Оскорбленному национальному чувству и национальной гордости надо было выявить себя. Довольно уже мы наслушались речей о «славной революции». 20 и 21 апреля 1917 года в Петрограде состоялись демонстрации за Временное правительство, которое пыталось контролировать Петроградский Совет Рабочих и Солдатских депутатов, и демонстрация за войну до полной победы. – 589
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
– Долой германский империализм! – восклицали демонстранты. Киевский Исполком решил провести смотр своим революционным силам. В апреле была назначена всеобщая демонстрация с участием гарнизона и рабочих организаций. Демонстрация прошла успешно, то есть без эксцессов. Даже не было видно лозунгов о мире. Большевики и украинцы участия в этой демонстрации не принимали. Большевиков тогда в Киеве было очень мало. Киев не был промышленным городом, а на местных заводах было много пришельцев из деревни, то есть украинцев, увлеченных более доступным их пониманию национальным вопросом. На эту демонстрацию для членов Исполкома были реквизированы автомобили, и я проехал вместе с другими депутатами мимо всех, выстроенных в колонны, манифестантов. А затем они продефилировали мимо нас. Я, конечно, стоял и кричал «Да здравствует революция!» – хотя хотелось мне кричать и вопить прямо обратное. В апреле месяце заехал к нам Гучков, Военный Министр. Он заехал в Исполком, но на заседаниях не присутствовал, посетил несколько частей и штаб Округа. Большинство членов Исполкома было шокировано тем, что начальником Киевского Военного Округа все еще оставался генерал-лейтенант Ходаковский, то есть тот же, кто был до революции. Но как же так? В Петрограде начальника округа сменили, в Москве сменили, а у нас, в Киеве, нет. А в то время в Киеве существовал отставной полковник-артиллерист Оберучев1. Служил он еще в мирное время Константин Михайлович Оберучев (1864–1929) – полковник, социалист-революционер. В 80-е гг. XIX в. был близок к народникам. В мае 1899 г. посетил форт Александровский, где занимался сбором сведений о Т. Г. Шевченко. В 1906 г. вышел в отставку. В 1913 г. за революционную деятельность выслан за гра1
590 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
в арсенале, увлекся марксизмом, ходил с рабочими на тайные собрания, вляпался и был уволен с военной службы. Но марксистских и революционных помыслов своих не оставил, за что был, в конце концов, предан военному суду. Революция застала его сидящим на военной городской гауптвахте. Революция освободила его, украсив ореолом мученика. Это был подходящий кандидат на пост Начальника Военного Округа. В несколько минут дело было улажено. Страдомский переговорил с Гучковым, и тот назначил Оберучева начальником Киевского Военного Округа. Но это назначение никак не повлияло на ход дел. Разложение армии шло дальше. Украинская Рада стала набирать свои формирования, а Оберучеву было предоставлено право представлять «победоносную революцию», и штамповать своей подписью всё происходившее помимо его воли. Сам Оберучев оказался очень мирным и хорошим человеком, и жалко было глядеть на него, когда он пытался внести какой-нибудь порядок в течение событий. Русскую националистическую организацию, состоящую из интеллигентов, разогнать было легко, но вот с другой организацией совладать было не так просто. И перед ней Исполнительный Комитет спасовал. В Киеве появилась украинская манифестация. Шла толпа солдат, а с ними какие-то парни и девицы в круглых смушковых шапках, пели – «Як умру, то поховайте», «Ще не вмерла Украина» и другие песни. Эта значительная толпа, человек пятьсот, шла по Владимирской улице к музею имени Цесаревича Алексея. И там состоялся митинг на украинскую национальную ницу. В январе 1917 года вернулся в Киев и был арестован. После Февральской революции 1917 г. освобожден. Исполкомом совета общественных организаций выбран военным комиссаром Киевского военного округа. В 1917 г. произведен в генералы и назначен Временным правительством командующим войсками Киевского военного округа – Ред. – 591
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
тему. А в музее обосновались украинские организации, разросшиеся, как грибы после дождя: социалисты-федералисты, украинские эсеры и эсдеки. Они принялись за дело немедленно. Сразу стали издавать три украинские газеты. Оперлись на солдатскую массу из украинских деревень и на полуинтеллигентскую среду, лишенную подлинного образования, позволявшего им конкурировать с русскими. Музей был переполнен статистиками, конторщиками, счетоводами и сельскими учителями – «Хай живе вiльна Украïна! Геть москалiв!», то есть контингентом, уровень образованности которого не позволял ему конкурировать с русскими. Появилась масса украинцев из Галиции, которые попали в плен из Австрии. С ними пришли и политические ссыльные. И началась борьба за создание независимой Украины. Национальный вопрос сделался сразу популярным среди полу-интеллигенции (мещанства), потому что как таковой украинской интеллигенции не существовало, хотя отдельные интеллигенты среди «украинцев», конечно, были. У украинцев не было своих «панов», и поэтому им легко было найти единство в национальном вопросе. Сейчас же за свержением Императора, находившиеся в Киеве подпольные организации украинских социал-демократов и украинских социалистов-революционеров объявили о созыве конгресса украинцев. На конгресс явились представители как украинских национальных партий (федералисты), так и буржуазно-кулацких полулегальных организаций, например «Просвiта»2. Конгресс организовал свой орган власти – «Цен Просвiта – (укр.) просвещение. Украинская общественная организация культурно-просветительского направления. Первый съезд состоялся 8 декабря 1868 года во Львове. Кратко сформулированная программа общества звучала так: «Каждый народ, который хочет добиться самостоятельности, должен прежде заботиться о том, чтобы низшие слои общества, народные массы, поднялись до той степени просвещения, чтобы эта народная масса услышала 2
592 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
тральную Раду». Ее возглавил австрийский профессор Львовского университета Михайло Грушевский, находившийся где-то в ссылке. Этот убежденный украинский националист, написавший большой труд «История Украины и Руси», в котором он весь дотатарский период удельной Руси относит к Украине, очень импонировал своей внешностью. Огромные, плохо постриженные волосы и борода делали его всенародным «батькой». Вторую роль, вице-председателя Рады, играл писатель Винниченко, салонно-эротические пьесы которого шли почти на всех сценах России. Пока дело ограничивалось агитацией, можно было деятельность Центральной Рады терпеть. Но не прошло и месяца с начала революции, как появился «Универсал Центральной Рады». Этот универсал, который принято называть первым, заявлял о существовании Украины от польских границ до Дона, и ее претензии на государственное устройство. Для чего было объявлено о формировании украинских частей в составе русской армии. «Центральная Рада» сейчас же переходила от слов к делу и объявляла о создании первого украинского полка имени Богдана Хмельницкого. Я пришел в ужас, прочитав универсал. Солдаты из украинских губерний были во всех частях Российской армии. Что за столпотворение вавилонское произойдет, если они начнут метаться по всему фронту? Какое страшное ослабление фронта будет во время переброски украинцев? В каких взаимоотношениях будет Украина с Россией? Универсал объявлял широкую автономию. Название полка именем Богдана Хмельницкого говорило о том, что будет проводится политика Хмельницкого. Ведь он говорил о самоуправлении, но под властью царя московского. себя членом народного организма, почувствовала свое гражданское и национальное достоинства, и узнала необходимость существования нации как отдельной народной индивидуальности, ибо никто как масса народа является основой всего». – Ред. – 593
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Киев был возмущен универсалом. Он чувствовал себя русским городом. В городе нигде не слышно было украинской речи. Даже в его революционных центрах: на Арсенале, на заводе «Гренера и Кусмашка», в железнодорожных мастерских, на Южно-Русском машиностроительном заводе работали в основном русские рабочие, не говорившие по-украински. Но надо было учитывать реальные обстоятельства, все тот же страх солдат перед фронтом, из-за которого они будут проситься перейти в любые формирования, лишь бы оказаться подальше от фронта. Киевский Исполком решил на свое заседание пригласить членов Президиума «Центральной Рады» и заслушать их намерения и цели. Через несколько дней нам было объявлено, что «Центральная Рада», в лице Грушевского, Винниченко, Петлюры и Порша, явится к нам. Они явились. Сели за отдельный стол. После краткого слова Страдомского, сообщившего о целях заседания, слово взял Грушевский, украинский «батько». Сначала он с важным видом зачитал постановление Центральной Рады о том, что в виду незнания членами Исполкома украинского языка, ее делегации разрешается говорить на русском. Затем он зачитал универсал (его русский текст) и сказал, что украинскую армию хотят создать сами сол даты, и что Рада тут ни при чем, но что она будет действовать в направлении полной и широкой автономии украинского народа. – Как это отразится на революции? – спросили мы. – Ведь перед нами стоит враг, он разобьет и нас, и вас, если мы начнем заниматься размежеванием. – Мы не будем мешать фронту вести войну, – сказал Грушевский. После этой декларации начались наши выступления. Большую речь сказал я. Она была напечатана во всех киевских газетах, а выдержки из нее попали в московское «Русское Слово». Много ненужного пафоса было в моем выступлении. Я призывал к отказу от формирования украинских частей, к прекращению национальной борьбы. Я защищал революцию: 594 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
– Вы всаживаете нож в спину революции! Но, конечно, это был глас «вопиющего в пустыне». Членам «Центральной Рады», сельским учителям и священникам, стоящим за ее спиной, судьба России была глубоко безразлична. Они рвались к власти. Они понимали, что надо пользоваться слабостью России, что после окончания войны будет гораздо труднее отхватить эту власть себе и продолжали свое дело. Тогда Исполнительный Комитет решил обратиться за помощью к Временному Правительству. Все это время я жил двойной жизнью. Революция застала меня уже стоявшего одной ногой на пороге брака. Правда, первые дни марта я был так занят, что почти не бывал у Булгаковых. Затем состоялась поездка с генералом Ивановым в Петроград, после чего я стал дышать немного свободнее. У меня наладился новый режим дня. Вставал я, как и раньше, в 7 часов утра, а в 7 ½ уже, наскоро напившись чаю с помощью моего Ивана, который продолжал ходить ко мне по вполне понятным соображениям, иначе бы его направили на фронт, я выскакивал из квартиры и мчался на трамвае в училище читать лекции по тактике. Читал ежедневно по пять часов. Особенной близости у меня с офицерами училища и юнкерами уже не было. Я все спешил, но «держал фасон», носил на рукаве красную повязку с надписью «член исполкома». 1 апреля 1917 года был произведен первый революционный прием в Киевское Военное Училище. В России было объявлено равноправие, и в училище появились евреи. Они были и в моей 5-й роте, и явились на мою лекцию по тактике. Войдя в аудиторию на первую лекцию «революционного» набора, я молча прошелся взад-вперед, показывая свою исполкомовскую повязку, затем обратился к слушателям: – Я приветствую представителей нации, впервые поступивших в военное училище. Несколько евреев встало. Молчание. Затем я начал свою вступительную лекцию. Лекции заканчивались в 13 часов, я, наскоро позавтракав, мчался в Исполком, где к тому времени уже шли заседания, они – 595
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
начинались в 12 часов. Заседания же Президиума Страдомский устраивал по утрам, в 9 часов, и все настаивал, чтобы я в них участвовал. – Вы ведь мой товарищ. Значит, член Президиума. Отчего же Вы никогда не приходите утром решать груду важных дел, которые может решить Президиум, и которые должны быть решены? – Но я тогда должен лишиться лекций, а с ними и бóльшей половины моей зарплаты. Мне тогда жить будет не на что, – возражал я. На заседания Исполкома я систематически опаздывал, хотя они никогда аккуратно в 12 часов не начинались. На повестке дня ставились всегда живые вопросы, связанные с положением в городе, с украинцами, большевиками, всякими революционными событиями. Обсудив и решив эти дела, часов в 6 вечера я освобождался и обедал в «Континентале», после чего ехал к Булгаковым. Но так продолжалось недолго. Вернувшись из Петрограда, сопроводив туда генерала Иванова, я окончательно решил жениться. Я явно стал склоняться к семейной жизни с какойнибудь юной и прекрасной особой, приехав с фронта в Киев в 1916 году. Некоторые офицеры смеялись надо мной. – Совсем готов, – говорили они. – Теперь женится при любом случае. Упадет от малейшего толчка. И, познакомившись с Варенькой Булгаковой, я упал в тенета женитьбы. Варенька меня привлекала, во-первых, прекрасной репутацией, которой она пользовалась. Все, решительно все, кто ее знал: врачи, с которыми она работала в госпитале (Бочаров, Брянцев), знакомые (Базилевич), преподаватели (Надежда Ольховская, Тринишатская) и другие в один голос говорили о замечательно хорошей девушке, Вареньке Булгаковой. Во-вторых, обществом, которое ее окружало, этот сонм молодежи, от которой я уже начал отходить, ведь мне было уже 28 лет. У Вареньки было три брата, три сестры. Варя была средняя между ними, трое были старше ее, трое – младше. У каждого из них свои знакомые, такая же молодежь. Наконец, я считал, что по596 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
падаю в интеллигентную среду: Варя была дочерью покойного профессора Духовной Академии. Я сделал предложение. Дело было так. В феврале и марте я бывал у Булгаковых почти ежедневно, за исключением только дней, когда совершенно не было времени. В один из мартовских вечеров Варенька вышла проводить меня на лестницу парадного входа этого удивительного дома, в котором Булгаковы жили, и который был одновременно и одноэтажным (со двора), и двухэтажным (парадный ход), и трехэтажным (с улицы). Прощаясь с ней, я сказал: – Варенька, я люблю Вас, будьте моей женой. Варенька ничего не ответила, но по всему я догадался, что она согласна. Я поцеловал ей руку и вышел. Варвара Михайловна Булгакова, моя будущая теща, приняла мое предложение очень настороженно. – Да любите ли Вы ее? – все спрашивала она. Как раз в коридоре, когда мы остались вдвоем, она снова спросила меня: «Вы любите Вареньку?» Я ответил: «Люблю». Я шел домой и думал: «Теперь мне возврата нет. Я жених. Но ведь война продолжается. И в тылу такая же война. Надо скорей, скорей испытать все. И сладость семейной жизни. А там будь, что будет». Я хотел семейной жизни. Я хотел любить, но у меня не получалось. Но Варенька была прекрасная девушка, она доверилась мне, и я это понимал, хотя не всегда соблюдал это доверие. После того, как я сделал предложение, Варвара Михайловна предложила мне обедать у них. Я приезжал к Булгаковым вечером в совершенном изнеможении. Уходил поздно, а завтра надо было снова вставать в 7 часов утра. Дела пошли быстрее. Свадьба была назначена на 30 апреля. В воскресный день я пошел с Варенькой на Крещатик и там купил два хороших золотых кольца 74-й пробы. На одном я дал написать «Варвара», на другом – «Леонид» и поставить число нашей помолвки: 27 марта 1917 года. – 597
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Мне теперь пришлось поближе познакомиться с семьей Булгаковых. Приехал в отпуск старший брат Вареньки – Михаил Булгаков – военный врач. Он отнесся ко мне очень официально и сухо. У него оказался хороший голос – бас. Он немного играл на пианино и наигрывая пел арию Дон-Базилио из «Севильского Цирюльника» и арию Мефистофеля из «Фауста». Окончив Киевскую Александровскую гимназию в 1908 году, на один год раньше Паустовского, он поступил сразу же на медицинский факультет3 и через год женился на довольно состоятельной девице, Татьяне Николаевне Лаппа, дочери начальника Казенной Палаты в Саратове. Он служил где-то в Смоленской губернии, окончив университет в 1915 году и избежав статуса зауряд-врача, положения, которому подвергались все студенты, бывшие в 1914 году на пятом курсе. Он ухитрился остаться на четвертом, и тем самым оказался не мобилизованным. А в 1915 году он сразу же поступил работать земским врачом и только в конце 1916 года попал в армию, и то, в какой-то далекий от фронта тыловой госпиталь. Как-то в разговоре Михаил Булгаков признался, что он пишет заметки из жизни земского врача. Но я как-то не обратил на это внимания. А между прочим, в 1963 году, уже много лет спустя после его смерти, в пятом номере журнала «Москва» были помещены воспоминания земского врача. Я думаю, что это были заметки, написанные им в 1916 году. Приехала из Москвы старшая сестра Вареньки, Надежда. Она кончала историко-филологический факультет Высших Женских Курсов Герье4 в Москве и была уже невестой Андрея Киевского университета – Ред. Владимир Иванович Герье (1837–1919) – русский историк, общественный деятель, член-корреспондент Петербургской Академии наук (1902), профессор всеобщей истории Московского университета (1868–1904). В 1868 задумался об организации женского образования. Будучи преподавателем Московского университета, он принимал экзамены у учениц, окончивших женские 3
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Михайловича Земского, только что окончившего Московский Университет по филологическому факультету. Оба они были социал-демократами по убеждению, но, к счастью, в партии не состояли. Получив документы об окончании университета, вслед за Надей в Киев приехал и Земский, и тотчас же по прибытии стал хлопотать о поступлении в Киевское Артиллерийское Училище, так как предстояло отбывать воинскую службу. Курс обучения был шестимесячный. Прием был 1 апреля, Андрей был принят. И когда в том же апреле в Киеве состоялась торжественная демонстрация, он стоял в рядах Киевского Николаевского Артиллерийского Училища. Итак, после посещения Исполкома делегацией Центральной Рады, выступления там Грушевского и других ее членов, стало ясно, что дело серьезно, и касается не только культурных прав народа Украины на школы и библиотеки, речь идет о коренном переустройстве русского государства. Нечего было и думать, что Киевский Исполком сможет этот вопрос отрегулировать своими средствами. И Исполком, как я уже писал, решил обратиться к Правительству. Было поручено Григоровичу-Барскому составить доклад по украинскому вопросу с изложением позиции Центральной Рады и точки зрения Киевского Исполкома. Наша же (Исполкома) точка зрения заключалась в том, что, не возражая против использования Центральной Радой культурных возможностей, организации украинских школ, клубов, библиотек, газет, мы считаем, что вопросы государственного устройства, в том числе и военные, должны быть отложены до проведения Учредительного Собрания, которое должно быть созвано еще в
4
598 –
гимназии и желающих иметь возможность работы в качестве домашних учительниц. В 1872 году В. И. Герье подготовил экспериментальный Устав Женских курсов, и министр народного просвещения граф Д. А. Толстой дал разрешение на их открытие в Москве – Ред. – 599
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
1917 году. Всякие же самовольные действия Центральной Рады, в виде создания в России собственных войск – недопустимы и преступны. Исполком одобрил доклад Григоровича-Барского и избрал делегацию из трех лиц для представления его Временному Правительству. В состав делегации вошли Григорович-Барский, Фалек и я. Мы поехали в Петроград. Был уже апрель. Ехали тем же путем, что и я, когда сопровождал генерала Иванова. Наш приезд оказался неудачным. По приезде мы позвонили по телефону в приемную Председателя Совета Министров. Нам ответили, что сегодня князь Львов принять нас не может, но завтра примет. Мы решили пробыть в Петрограде три-четыре дня. Договорились на следующий день встретиться в кафе на Садовой, чтобы вместе пойти в дом Председателя Совета Министров. У Григоровича-Барского было в Петрограде много влиятельных знакомых, он направился к ним. Фалек тоже куда-то отбился. Я пошел брать номер в гостинице. Денег у меня было сравнительно достаточно, и я решил остановиться в гостинице «Астория», на углу Морской и Исаакиевской площади. Два года, почти ежедневно, выходя из своих квартир на Невский, я проходил мимо нее. Когда я приехал в Петербург в 1912 году сдавать экзамены в Юридическую Академию, «Астория» только что была выстроена и гремела своим рестораном и сверх-комфортабельными номерами «Lux». За время войны она значительно потускнела, а после революции, весной 1917 года, когда в ней стали останавливаться всевозможные солдатские и рабочие организации, их депутаты и представители, «Астория» была просто загажена. Но все-таки я решил в ней побывать. Взяв номер где-то на четвертом этаже, я ахнул, когда вошел в него. Великолепная кровать с шелковыми (атласными) перинами вместо одеял, чудесная мебель и зеркала, тут же за ширмой умывальник. Ковры закрывали весь пол. В коридорах тоже ковры. 600 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Я спустился вниз в ресторан. Конечно, сказывалась война, и меню было не так уж разнообразно, но приготовлено прекрасно. Вечером я был в цирке Чинизелли, смотрел разнообразную программу. Свободных мест не было. Но улицы были полны солдат. В незастегнутых, расхлестанных шинелях, с папахами набекрень, они стояли на углах и перекрестках и торговали семечками и всяким барахлом. Семечки покрывали все, и тротуары, и все имеющиеся на улицах выступы и украшения. Петроград давал ясно понять, что война кончена, и что нет силы обуздать солдатскую массу. На другой день князь Львов принять нас опять не смог. Поужинав в кафе «Астории», я лег спать на роскошную кровать, широкую, мягкую, как пух, и под такое же одеяло, и спал сном праведника целую ночь. На третий день Председатель Совета Министров был очень занят или был в отъезде, и принять делегацию не могли. Нас принял Управляющий Делами Временного Правительства Набоков, который сообщил, что наш доклад князю Львову он передал, и что Правительство уже информировано о действиях Центральной Рады и, вероятно, на днях пошлет в Киев своих представителей для изучения вопроса на месте. Затем мы с Григоровичем-Барским поехали в ресторан «Медведь», его в этом ресторане хорошо знали. Ресторан поразил меня своими нелепыми украшениями и позолотой. Пообедав, я распрощался с Григоровичем-Барским, договорившись на следующий день выехать обратно в Киев. Я уже писал5, что в Киеве проживала Императрица Мария Федоровна. После революции она решила переехать в Крым, в свое имение, в Ливадию. Ей не препятствовали. С небольшим штатом служащих и генерал-майором князем Шерванидзе она уехала в Крым. Пережила там 1917 год и австрийскую оккупа «Молодость», глава 16-я.
5
– 601
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
цию в 1918 году, когда Крым объявил себя суверенным государством, а караим Соломон Крым6 взял на себя обязанности Председателя Совета Министров Крыма. После германской революции и перед наводнением Крыма большевиками Императрица Мария Федоровна уехала в Данию к своему брату, датскому королю Христиану. Интересно, что в ее свите оказался полковник Федотьев, тот самый, который был при штабе 5-й пехотной дивизии в качестве его спасителя в боях на реке Сан. Отъезд Императрицы из Киева в 1917 году освободил построенный Растрелли Мариинский дворец в Царском Саду на берегу Днепра. Исполком, высшая власть в городе, нашел это место подходящим для себя. Мы переехали туда. Жалко было смотреть на изящный дворец, на его полы, потолки, мебель, которые мы там увидели. Вскоре все было запачкано, загажено. Революция нервничала и питалась еще одной темной и очень влиятельной силой – еврейским страхом, который тоже продвигал ее вперед. Добрая половина населения городов бывшей Польши, русского Юго-западного края, были евреи. Число их еще более увеличилось с момента потери нами Привислянского края и Литвы. Часть евреев эвакуировалась. Евреи знали, что их считают революционерами. Поэтому с момента революции они все смертельно боялись реакции, реакционных сил, к каковым они относили офицерство и русскую мелкую буржуазию (лавочников, ремесленников), как ни жалки и малочисленны они ни были. Поэтому евреи толкали революцию вперед, опутывали ею все новые слои населения с тем, чтобы к прошлому не было возврата. Они требовали провозглашения республики. Они знали, что если консервативные силы победят, то это отразится на Соломо´н Само´йлович Крым (1867 или 1868–1936) – премьер-министр Крымского краевого правительства в 1919 году, ученый-агроном и филантроп, инициатор создания Таврического университета – Ред. 6
602 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
них, беда будет грозить им и их имуществу. Поэтому евреи следили, скопом и в одиночку, за каждым офицером, за каждым интеллигентом, за каждым простолюдином, который казался им опасным. И в случае подозрения, всегда определенно напрасного, они подымали крик и гвалт. Газеты и журналы на 90% были в их руках. Они кричали, всегда зря и напрасно, обязательно на всю Россию. Уже 5 апреля, через месяц после начала революции, их представители в нашем Исполкоме: доктор Фрумин, адвокат Гольденвейзер, добились, чтобы Исполком обсудил вопрос об агитации монархических деятелей (каких? неизвестно), направленной к организации еврейских погромов (!!!). Я клятвенно заверяю, что никто об организации еврейских погромов и не думал. Но Исполком под давлением евреев и иже с ними (социалистов) призвал войска к охране населения (!) от возможных эксцессов, поручил Совету военных депутатов организовать защиту евреев и просил принять предварительные меры главного начальника Военного округа, генерала Ходаковского. А в Житомире вышло совсем глупо. Дядя Коля Судзиловский был секретарем губернского попечительства о народной трезвости. Это попечительство организовало чайные и библиотеки. Евреи ими не пользовались, так как не ели трефного7<7>, изготовленного христианами, а книг правого направления не читали. Волынский губернский исполком усмотрел развившуюся погромную агитацию в чайных попечительства и постановил изъять попечительство о народной трезвости из рук прежних деятелей! Благородный и исключительно корректный дядя Коля был лишен места. Он был заподозрен в организации погромов!! До чего же евреи крепко держались друг друга, уму непостижимо. Они использовали в свою пользу любые обстоятельства, все возможности. 26 апреля 1917 года Киевская организация РСДРП вынесла громкий (на всю Россию) протест против задержки английски Недозволенный в пищу, не кошерный – Ред.
7
– 603
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
ми властями возвращавшихся в Россию двух евреев, Троцкого и Чудновского. Их задержали в Англии на том основании, что эти лица субсидировались германским правительством. – Мы требуем извинений! – закричали киевские еврейчики из социалистических партий. – РСДРП, – гласила резолюция большевиков, – хорошо знает товарища Троцкого, чтобы поверить этой клевете! Однако, в 1924 году тот же Троцкий был объявлен уже Советским Правительством мошенником, изменником и предателем. Страх перед погромами не прекращался вплоть до октябрьской революции, когда евреи гордо подняли головы. 18 мая в Киеве Лепарским было арестовано несколько лиц в офицерской и солдатской форме, якобы призывавших (?) к устройству еврейских погромов. Кроме украинцев, весной 1917 года стала нарастать другая сила – большевики. Они начали издавать свою газету «Голос социал-демократа». Но им было очень трудно, так как им не хватало культурных работников. Я помню разговор некоего Левина, образованного человека, который стал сотрудничать в большевистской газете. – Зачем Вы это делаете? – спросили его. – А что делать? Ведь у них своих культурных сил очень мало. Вот мы и помогаем им, конечно, не в тех вопросах, в которых мы расходимся. В большевистской газете стали появляться статьи, написанные солдатами против офицеров с указанием на их контрреволюционность. Не отстало и наше училище. Появилась в большевистской газете статья, не то юнкера, не то солдата, направленная против нашего офицера штабс-капиана Гикса, обвиняющая его во всех смертных грехах контрреволюции. В мае 1917 года состоялась партийная конференция большевиков Киева. Прошла она в Мариинском дворце, где были выделены комнаты для городских партийных организаций. Из большевиков большое влияние на массу имели рыжий Пятаков и Евгения Бош. 604 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Интересно отметить, что с начала революции архивы жандармского управления были открыты. И выявились все провокаторы и доносчики дореволюционного времени. Огромное, подавляющее их число пришлось на долю большевиков. Не проходило дня, чтобы в газетах не появилась фамилия очередного провокатора и доносчика. И процентов 75 этих фамилий падало на рабочих-большевиков, уже успевших стать в число руководителей той или иной большевистской организации. Я не хотел окончательно рвать с училищем, ежедневно виделся с офицерами, а часто и с начальником училища, который приглашал меня к себе. И как-то раз мне удалось побывать у него. Я был у Калачева вместе с Тунебергом. Тунеберг был, как всегда, в ударе и остроумно рассказывал о положении в училище, сравнивая его с Учредительным Собранием Франции. – У нас есть свои Робеспьер, Дантон и Марат, – заметил как-то Тунеберг. – Кто же это? – поинтересовался Калачев. – Дантон – это де Лобель. Он красноречив и горяч. Марат – это капитан Масютин. Он крайне левый, злобен и молчалив. Он говорит, что молчал всю жизнь, и только теперь, после революции, заговорил. – Ну, а Робеспьер кто? – спросил Калачев. – Робеспьер – это Карум. Он холоден и юрист. Калачев рассмеялся. – Ну, а кто же Вы сами, Ростислав Михайлович? – Я – Мирабо. Я остаюсь монархистом и призываю к согласию и единству. Я продолжал бывать у Булгаковых, обедал там. «Вы авантюрист?» – спросила меня как-то Вера, старшая сестра Вари. Я удивился, но ответил: «Да, Вы правы, я авантюрист». Вера обожала авантюристов. Приближался 30 апреля, день свадьбы. Свадьба была назначена на 5 часов вечера в церкви Религиозно-просветитель– 605
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
ного общества на Большой Житомирской улице № 98. Булгаковы посещали эту церковь, так как одним из организаторов Религиозно-просветительного общества был отец Вареньки9. Кроме того, она находилась очень близко, во втором доме от угла Владимирской улицы. В церковь я должен был прийти один и затем там встретить свою невесту. Я надел парадную форму со всеми своими шестью орденами и двумя медалями, а на левую руку прицепил повязку с надписью «Член Исполкома». Эта последняя вызвала целую бурю возмущения у знакомых. Особенно возмущалась Мура Герман, Варина подруга, дочь киевского врача. Она настояла, чтобы я повязку снял. Шаферами-поручителями были у меня Гуцевич, хороший знакомый Нади Булгаковой, окончивший вместе с ее женихом Земским Московский Университет и поступивший в артиллерийское училище, и брат Вареньки, гимназист 8 класса Коля Булгаков, а у невесты – Надин жених, юнкер-артиллерист Андрей Михайлович Земский и двоюродный брат Вари Константин Петрович Булгаков, «Костя Японский», студент Киевского Политехнического Института Церковь была полна приглашенных. Домовая церковь всегда отличалась своей чистотой. Чтобы войти в нее, надо снять верхнее платье. Служили торжественно, пел хор. Венчал нас известный черносотенец, протоиерей Гроссу, академик и личный друг покойного отца Вареньки10. Домовая церковь Иоанна Златоуста при Обществе – Ред. Было основано в 1893, как Киевское общество распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви, переименованное затем в Киевское религиознопросветительское общество (КРПО) и вобравшее в свои ряды весь цвет киевского духовенства – Ред. 10 Гро´ссу Николай Степанович (1867, Бессарабия – после 1928?), прот., проф. КДА, историк Церкви, византинист. Род. в семье псаломщика. В 1889 г. окончил Кишиневскую ДС, в 1893 г. – КДА со степенью кандидата богословия. – Ред. 8 9
606 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
В те, теперь уже далекие времена, было поверье – кто из венчающихся при обряде венчания в церкви первым станет на «плат», то есть на белый шелковый платок, который кладут под ноги жениху и невесте, тот будет главным в семье. Кумушки, присутствующие на свадьбе, внимательно за этим наблюдают. Я это знал, и нарочно задержал свои шаги, пропустив Вареньку вперед. Она первая стала на «плат». После венчания мы с женой сели в «белую карету». В то время, в 1917 году, сохранялась еще дореволюционная традиция: молодоженам ехать в белой карете. Вареньке это очень нравилось. Она мечтала в такой карете проехаться по городу, и я не стал ей в этом перечить. В Киеве существовала в то время конная ферма Кругликова, где можно было нанять карету. Мы и наняли. В карете мы больше молчали. Каждый был занят думами, возникшими перед коренным переломом своей жизни. Мы ездили по Киеву с полчаса, пока все гости не собрались у Булгаковых. Тогда и мы подъехали. Нас встретили по старинке, осыпав хмелем и иконами. Я проделал все формальности. Зал был полон гостей и цветов. И я получил один букет. Он был от секретаря Исполнительного комитета Зеленского. Я не ожидал. В записке, приложенной к букету, Зеленский писал: – Тому, кто никогда не социализировался и не украинизировался. Да, это было так, он был прав. Я никогда не объявлял себя ни социалистом, ни украинцем. Среди гостей было два генерала: Перекрестов и Калачев. Перед свадьбой я был у Перекрестова. Семья его в эту весну гостила в Крыму у Недзведских (у Ларисы Ходорковской), и он жил один, работал в штабе округа. Я как-то видел Перекрестова там. Он сидел в маленькой проходной комнатке в форме отставного полного генерала (генерала от инфантерии) и ведал пенсионными делами. Начальника училища я тоже пригласил, но без его семьи, о чем он мне напомнил два года спустя в Феодосии, при случае. – 607
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Из училищных офицеров на свадьбе у меня были: Тунеберг, который все удивлялся, почему я женился на Вареньке, а не на Вере, которая ему больше нравилась, Кващевский, мой школьный товарищ, уже теперь прапорщик, оставленный при училище, а также прапорщик М. И. Попов, веселый молодой человек, танцор, поступивший после революции в оперетту, где подвизался под именем «Махно». Был и приехавший с фронта мой полковой товарищ Ткачук, в чине капитана и с румынским орденом. Моя мама не приехала на свадьбу, она стеснялась общества, боялась попасть в какое-нибудь обидное положение. Она прислала мне на свадьбу икону. Эта икона и сейчас, через 49 лет, у меня. Она, вместе с другим образом, которым нас благословляли, находится в моем старом сундуке на квартире В. В. Машкова. От Гладыревских пришел на свадьбу только Леонид Павлович, Женечка чем-то отговорилась. Из гостей со стороны Булгаковых на свадьбе присутствовали Мура Герман, Варина подруга, семья Сынгаевских (мамаша, две девицы и сын-офицер из студентов) и Софья Николаевна Давидович со своей сестрой Екатериной Николаевной Язевой. Эта Давидович (урожденная Лаппа), первая воспитательница моей дочки Ирочки, дожила впоследствии до весьма преклонных лет, до 86. Это был наш верный друг в течение всей нашей киевской жизни. Мы встретились с ней в 1963 году в Новосибирске. Она прислала мне поздравления с новым 1964 годом. Была, конечно, вся наличная в Киеве семья Булгаковых и близкие ей люди: Андрей Земский, его друг Владимир Гуцевич и некто Александр Гдéшинский, друг юности Михаила Булгакова, будущий скрипач, выступавший позже в одном из музыкальных квартетов Киева. Танцевали. Затем сели за стол. Генералы уехали. Говорили речи. Говорил Тунеберг, сказал и я. Смысл моей речи был таков: «Все меняется на свете, гремят революции, но любовь неизменна всегда и везде». 608 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Во время веселья Леонид Павлович Гладыревский все играл в дружбу со мной, все уговаривал выпить с ним на брудершафт. А я, почему-то, решительно не понимаю, почему, все уклонялся. Вероятно, я был тогда вообще против родственников. В то время это было очень модно. Когда ужин и ночь уже близились к концу, моя теща, Варвара Михайловна, отвела меня в сторону и попросила не оставаться у них ночевать. – Ну что Вам стоит, – говорила она, – у меня Ваша комната еще не готова. Я уступаю Вам свою спальню, но это будет дней через пять. Я согласился, и когда все гости ушли, часов в пять утра, я побрел одиноко к себе домой на Костельную. Была тихая, весенняя киевская ночь. На душе у меня преобладало изумление. Я женат, но по существу ничего во мне не изменилось. Сколько новых хлопот и забот прибавилось? Что будет еще? Что ждет меня? Хорошо, что жена моя хороший человек. Это несомненно. Варвара Михайловна Булгакова не могла меня никуда поместить, потому что сама перебиралась из квартиры на дачу. Она сходилась со своим старым любовником, Иваном Павловичем Воскресенским, доктором, который лечил ее мужа, профессора Афанасия Ивановича Булгакова. Она была уже в связи с ним лет десять, но теперь, когда вышла замуж одна ее дочь и готовилась выйти вторая, она перестала скрывать близкие отношения с Воскресенским. Он жил неподалеку от Булгаковых, тоже на Андреевском спуске. У него была довольно хорошая квартира, в пять комнат. А жил Воскресенский на историческом месте, где когда-то стояли хоромы Владимира Святого и Ярослава Мудрого. На этом месте в начале 19-го века был построен двухэтажный дом, принадлежавший декабристу Муравьеву-Апостолу. Этот был второй дом от угла Владимирской улицы, граничащей с Десятинной церковью. Напротив его квартиры возвышался Андреевский собор, от которого кручей спускалась высокая гора к Днепру. С площадки Андреевского – 609
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
собора был когда-то во все стороны виден Киев. Это место, по преданию богословов, посетил апостол Андрей Первозванный. Иван Петрович был очень тихим и благорасположенным человеком, очень любил как Варвару Михайловну, так и всю ее семью. Но на дачу к себе в Бучу Варвара Михайловна могла пере ехать через дней пять, а я через то же время должен переселиться в дом Булгаковых. Но я договорился с Варенькой, что она на следующий день придет ко мне на Костельную. Она пришла, и мы скоро вышли на улицу. Мы пошли в фотографию и снялись там. Это наша лучшая фотокарточка. С моим переездом в квартиру Булгаковых я распростился с моим денщиком Иваном. Распрощался по-хорошему, но не догадался сделать ему какой-либо подарок. После свадьбы мы с Варей сделали кое-какие визиты. Мы были у доктора Германа, у Ланчиа, у Лерхе и у Яновских. Это были в социальном положении совершенно различные группы, но все они были в дружбе с Варенькой. Доктор Герман, отец подруги Вареньки по гимназии Муры, был представителем еврейской интеллигенции. С большой прак тикой, очень воспитанный, всегда занятый, он имел большую квартиру в аристократических Липках11. Дочь его Мура Герман была очень элегантна. Нас приняли весьма любезно. Мура была невестой некоего Дижура, студента – до революции, бельгийского политехникума, а после – Киевского политехнического института. В советское время он стал видным инженером в Москве. Семья Ланчиа была совсем в другом роде и из другой сферы. Они были соседями с Булгаковыми по даче в Буче. Ланчиа был итальянец, имел собственную гостиницу «Гранд-отель» в Липки – историческая местность в Печерском районе центра Киева. Во времена царской России считался районом фешенебельных особняков высокопоставленных сановников и аристократии. В советское время здесь были расположены жилые дома номенклатурных работников – Ред. 11
610 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Киеве на Крещатике. Это была самая лучшая, аристократическая гостиница в городе, а Ланчиа был богатый человек. В его семье тоже была девица – Нелли Ланчиа. Жили Ланчиа в своей гостинице, занимая несколько комнат. Когда мы к ним пришли, нас принялись угощать чем-то вроде обеда. Внесли в комнату приборы и закуски. Но это было както некстати, что я почувствовал себя неловко, поднялся, и мы ушли. Хотя потом я себя ругал, так как угощение, по-видимому, готовилось хорошее. Ланчиа были типичные иностранные буржуа-предприниматели. Богатые, но малоинтеллигентные. Лерхе были помещики, и тоже соседи по даче. Это была дворянская семья со всеми традициями дворянской интеллигенции. Их дочь, Оксана Лерхе, выходила тогда замуж за Беренговича. Он был крупный делец, хотя и молодой человек: промышленный воротила, председатель «Продамета», крупного синдиката. Наконец, мы были у Яновских. Яновский – профессор, терапевт, покровительствовал Воскресенскому, который одно время был у него ассистентом. Жена Яновского, хорошая знакомая Булгаковых, была очень своенравна, как и подобает жене профессора, который слыл бессеребреником. Она вела все его денежные дела, устраивала приемы больных и успешно закончила в свое время сооружение огромного пятиэтажного дома на Большой Подвальной улице (теперь Ярославов Вал) с каменным особняком во дворе, в котором Яновские жили сами. Женитьба немного отвлекла меня от исполнения моих общественных обязанностей, но они, по-видимому, тоже шли к концу. Намечались две тенденции. Первая – Временное Правительство силилось доказать, что революция окончена, остается только созвать Учредительное Собрание, которое создаст прочную власть. В каждую губернию правительство назначило вместо прежних губернаторов Губернских комиссаров с правами губернаторов. Эти Губернские комиссары были прежние председатели Земских Управ, в большинстве случаев. – 611
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Так, председатель Киевской Земской Управы Суховкин был назначен Губернским комиссаром. С его назначением отпадала надобность в Исполнительном Комитете. Суховкин явился к нам в Исполком для решения этого вопроса. Но нам не хотелось расходиться, приятно было играть роль власти, часто фиктивной. После переговоров с Суховкиным мы власть с ним поделили: ему – губерния, нам – Киев. Но и эти полномочия достались нам ненадолго. Были назначены выборы в Городскую Думу. С открытием новой Городской Думы Исполнительный Комитет, созданный революционной Думой, должен считаться распущенным. Итак, нам оставалось жить один-полтора месяца. Вторая тенденция – развивать революцию дальше. Советы Солдатских и Рабочих Депутатов, где роль большевиков все усиливалась, требовали дальнейших революционных шагов, не дожидаясь Учредительного Собрания, которое, как они прекрасно понимали, вряд ли будет на стороне крайних социалистов. Но это была вторая власть, с которой приходилось считаться. И эта власть желала мира, во что бы то ни стало. В Петрограде прошли бурные манифестации против продолжения войны, против министров, требующих вести войну до победы: министра иностранных дел Милюкова и военного – Гучкова. Эти события положили начало кризису Временного Правительства, из которого оно уже не вышло до самого своего конца. Правительство, чтобы спасти Россию, решило вступить в коалицию с Советами. 5 мая 1917 года, через шесть дней после моей свадьбы, сформировалось новое Временное Правительство под руководством князя Львова, составленное на коалиционной основе. В него вошли десять министров из лагеря Государственной Думы и шесть министров из лагеря Советов. Керенский (от Думы) стал военным министром, Чернов (лидер зсеров) – земледелия, Церетели (лидер меньшевиков) – почты и телеграфа. Гучков и Милюков получили отставку. Революция покатилась дальше. Лишь после сформирования нового состава Временное Правительство удосужилось за612 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
няться украинским вопросом. В середине мая в Киев приехали уполномоченные правительства – министры Церетели и Терещенко. Они приехали к нам в Исполком, где мы изложили им нашу точку зрения. После нас они направились в Центральную Раду, которая усиливалась со дня на день, с часу на час. Формирование украинских полков продолжалось: кроме полка Богдана Хмельницкого, возникли полки имени Сагайдачного, Железняка, Гонты и прочих украинских исторических героев. Я не присутствовал на переговорах Церетели и Терещенко с деятелями Центральной Рады, но я знаю, что они ни к чему не привели. Министры уехали обратно ни с чем. Центральная Рада окончательно обнаглела. В мае месяце уже на самом фронте солдаты бежали в специальные украинские части. В мае же нас известили о приезде в Киев Керенского, уже превратившегося из Министра Юстиции в Военного Министра, после ухода Гучкова. Было объявлено, что в городском оперном театре будет митинг, на который стали раздаваться входные билеты. Керенский приехал утром 1 июня. В этот день должно было состояться производство в офицеры юнкеров киевских училищ. Керенский должен был приехать на торжество производства. Принимал он во дворце, куда были приведены юнкера с офицерами. Юнкера стояли в строю, когда к ним вышел Керенский. Он был некрасив, среднего роста, волосы на голове подстрижены бобриком. Одет он был в военный костюм, только без погон. Правая рука была затянута в перчатку, и он ею не действовал. Видно, он заболел от рукопожатий. После краткой речи с поздравлением, Керенский подходил к каждому вновь произведенному в офицеры и пожимал ему руку. Эта процедура длилась не менее получаса, даже час. Все начальство молча стояло и наблюдало. За Керенским неотступно следовало два адъютанта. Так как в офицеры в больших городах производилось одновременно человек 1500, то понятно, что у Керенского после рукопожатий болела рука. – 613
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Затем все отправились на митинг в оперный театр. Исполком поручил мне открыть заседание. В Президиуме на сцене собрались, кроме членов Исполкома, представители Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и всевозможных других организаций. Не было только украинцев и большевиков. Театр был полон. Когда Керенский вошел в зал, раздался гром аплодисментов. Я позвонил, наступила тишина. Я сказал вступительное слово, довольно неудачное. Начал я так: «Видно, я в рубашке родился (?), что на мою долю выпала честь открыть митинг, на котором присутствуют как весь Киев, все его государственные и общественные организации, так и представитель нашего Временного Правительства товарищ Керенский». Сказал еще несколько слов, таких же беспомощных, как и первые. Прибавить к этому, что говорил я тихо, и было меня плохо слышно. После меня в адрес Керенского и революции говорили и другие лица. Наконец, я предоставил слово самому Керенскому. Керенский был прекрасный оратор, «солнце русской революции». Выступал он долго, больше часу. Он говорил о том, что не допустит ни развала фронта, ни развала России, которую ждет прекрасное будущее. Говорил о войне, о близкой победе, о верности союзникам России. Керенский задел сердца присутствующих. Но присутствовала, главным образом, интеллигенция. Рабочих и солдат в зале не было. А была ли в то время интеллигенция движущей силой русской истории? Из Киева Керенский поехал в штаб фронта к генералу Брусилову в Каменец-Подольск и к генералу Каледину в Черновцы. Мой интерес к Киевскому Исполнительному Комитету падал с падением его авторитета. Его все меньше слушались. 5-8 мая по призыву Центральной Рады собрался Всеукраинский войсковой съезд. Он подтвердил желание украинцев иметь свои войсковые подразделения, даже армию. Вскоре после моей женитьбы в киевских газетах появилось сообщение, что в Киеве образовался союз офицеров, «Военный 614 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
союз», с целью подавить революцию. Газета «Киевлянин» сообщила об этом лаконично, другие же, еврейско-социалистические, с пеной у рта («Киевская Мысль», «Киевское Слово», украинские и партийные газеты). Действительно, в ближайшие дни меня кто-то вызвал с заседания Исполкома. Когда я вышел в коридор, ко мне подошел элегантный и красивый кавалерийский офицер, высокого роста, назвав себя ротмистром Экеспорре. Он попросил меня поехать с ним на заседание военного общества и помочь офицерам в создании военного союза. Я согласился. Мы поехали. Я не помню, где проходило это собрание. Кажется, на частной квартире, но очень большой и поместительной. Я застал там человек двадцать офицеров. Они бродили какие-то рассеянные. Экеспорре при всех обратился ко мне со своей просьбой помочь. Я посмотрел на сидящих передо мной юношей, и у меня сразу возникло мнение, что из этого общества ничего не выйдет. Они встретят огромную враждебную толпу, которая их затопчет, замучает. Такое общество могло бы существовать, только ведя самоотверженную, неутомимую борьбу, забыв себя, свои дела, отдав себя целиком одному делу – спасению Родины. Так, как сделали офицеры через полгода, уйдя в поход, в степь, со своими вождями Алексеевым и Корниловым. Но пока у тех, кто ждал от меня совета, не было вождей, и никто из них не понимал, что значит бороться до победы. Я поэтому сказал, что образовывать офицерский союз из горстки киевских офицеров перед лицом революционных рабочих, солдат и украинцев, которые насчитываются миллионами, даже если они установят связь с офицерами других гарнизонов, нет причин. Меня выслушали молча. Я уехал. Военный союз так и не был создан. Я был прав. И сохранились многие молодые жизни. 10 мая Председатель Исполкома Страдомский объявил нам, что в Киев прибывает французский министр труда Тома, который хочет ознакомиться с положением вещей в Киеве, и побудить к продолжению войны. – 615
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Действительно, в назначенный день появился на заседании Исполкома Тома. Он был низенького роста, приземистый, рыжеватый, лет сорока-пятидесяти. Страдомский приветствовал его, как представителя революционной Франции, которая более ста лет тому назад провозгласила лозунги, легшие в основу всякой демократии. Затем к Тома обратились пришедшие на заседание Исполкома представители социалистических партий, из которых каждая дала оценку положения в России со своей точки зрения. Все останавливались на двух вопросах: 1) Надо ли продолжать войну? 2) Надо ли продолжать (углублять) революцию? От имени «кадет» говорил Григорович-Барский. На первый вопрос он ответил – да, на второй – нет. Социалистические партии на оба вопроса отвечали – да. Представитель польского союза Зеленский приветствовал Тома на хорошем французском языке. Хотя у Тома был переводчик, кажется, по фамилии Пти, который одинаково свободно говорил по-французски и по-русски. Наконец, очередь дошла до большевиков, которые тоже пришли на заседание. Говорила Евгения Бош. Она выступала очень нервно и с большим подъемом. Бош говорила, что революция не закончена, что до сих пор у крестьян нет земли, а у рабочих фабрик и заводов, и что с войной надо немедленно покончить под лозунгом «мир без аннексий и контрибуций». Эти высказывания длились больше часа. Тома терпеливо слушал. Но других слушателей было мало. Все курили. А под конец ее выступления всё вообще пришло в беспорядок и расстройство. Многие стали выходить, входить. И вот слово взял Тома. Он начал так: – Je connaitre droites, gauches et extrème gauсhes12. Далее Тома передал привет киевлянам от революционной Франции, переносящей в настоящее время большие страда-
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
ния. Во имя солидарности с ее трудящимися, подвергшимися неспровоцированному нападению, Тома призывал к продолжению войны, победоносный конец которой уже виден. Но его толковая и простая речь для украинцев и большевиков оказалась втуне. А только эти две организации имели за собой массу крестьян, не желавших войны и жаждавших земли, земли, земли…
(фр.) Я знаю правых, левых и крайних левых – Ред.
12
616 –
– 617
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть IV. Революция
Киев начала прошлого века
Киев. Мариинский дворец. С апреля 1917 года здесь размещались Киевский комитет РСДРП(б), Киевский совет рабочих депутатов, Ревком и располагалась редакция газеты «Голос социал-демократа»
618 –
Тетрадь 17. Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА
Киев. Открытка с видом на Андреевский спуск. 1900-е гг.
Свадебная фотография. Карум Леонид и Варвара. 1917 г.
Киев. Андреевская церковь
– 619
Часть 6 тюрьмы, ссылка, лагери
Тетрадь двадцать четвертая
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
Глава VI НОВОСИБИРСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ЛАГЕРЕЙ 6 января 1932 года, забрав свои вещи и простившись с друзьями, я отправился в сопровождении конвойного на вокзал и сел в пассажирский поезд, направляющийся на запад, в Новосибирск. Публика, заметив, что возле меня находится «человек с ружьем», шарахалась от меня в сторону, что давало мне возможность разместиться свободно на целой скамейке. За кипятком и продуктами выходил на станции конвойный. На другой день я приехал в Новосибирск. Оказывается, у меня было направление не в Управление Сиблага, а в 7-е Новосибирское отделение, которое было расположено на противоположном конце города, и даже не в самом городе, а за рекой Плющихой, под загородным лесом. Идти туда надо было километров восемь, да еще нужно было нести на себе вещи. Опытный конвойный стал звонить в отделение по телефону и потребовал для нас подводу. Через некоторое время он добился успеха, и подвода ему была обещана. Но вот мы с ним сидим на вокзале уже часа три, а подводы все нет. Наконец, решили идти пешком, не ночевать же на вок зале. Вышли в город и повернули от маленького деревянного здания, именуемого вокзалом, на улицу направо. Это была улица Ленина. С левой стороны улицы стояло двухэтажное камен622 –
ное здание, занятое железнодорожным универмагом, а далее вся эта улица с двух сторон была застроена деревянными домиками с двориками на одну, две квартиры. Квартала через два мы увидели еще одно двухэтажное каменное здание с фигурной крышей и куполом. Это была школа. Здесь мы остановились, чтобы отдохнуть, так как идти и тащить вещи было трудно. И тут конвойный вдруг заметил подводу, присланную за нами из отделения. Мы с радостью уселись на нее, и началось путешествие через город. Мы проехали его весь, но я на всем пути увидел только несколько сравнительно больших каменных зданий, одиноко торчавших среди безбрежного моря маленьких домиков. К числу этих зданий относились: драматический театр, клуб напротив театра, превращенный сейчас в сыпнотифозную больницу, трехэтажный горсовет. Далее мы миновали огромный котлован, вырытый под намечавшийся к строительству грандиозный Дом Культуры, в дальнейшем перепрофилированный в Новосибирский Государственный Академический театр оперы и балета. Переехали по высокому каменному мосту через речку Каменка. За оврагом уже не было никаких каменных зданий. Мы выехали на прямую, как стрела, улицу, называемую Ленинградской, по которой поехали прямо в Новосибирское отделение лагерей. Прошло часа полтора, прежде чем мы выехали из города и очутились перед деревянным забором, за которым виднелись деревянные постройки. Это было Новосибирское отделение. После предъявления документов я вошел в ворота. Меня подвели к одному из бараков, указали в нем мое место, дали постельное белье и предложили ждать. Отделение производило более отрадное впечатление, чем Мариинское, вследствие отсутствия тюрьмы. Постройки были новые, деревянные: стояли бараки, человек на триста каждый. Бараки были вытянуты в длину и стояли рядом. Кругом был забор с проволочным заграждением, по углам которого стояли на вышках вооруженные часовые. Весь лагерь занимал прибли– 623
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
зительно ¼ км2. Он был раза в три меньше Мариинского. Его задачей было обслуживание Управления. Ни шахт, ни больших сельскохозяйственных угодий в нем не было. Если в Мариинском отделении, не считая распределителя, находилось тысяч пять заключенных, то здесь было около полутора тысяч. Но… было заметно, что число заключенных из года в год, из месяца в месяц, все растет. Недавно, в 1966 году, я решил повидать места, где было расположено Новосибирское отделение. Я отправился на троллейбусе № 6, но доехал до конца, где город кончается, и… ничего не увидел. Я стал расспрашивать прохожих-старожилов, где тут было отделение Сиблага. Никто ничего не знал. Наконец, одна старая женщина сказала: – Да от него остался всего один барак, который находится уже в городе. Вон он, виднеется среди пятиэтажных каменных домов, в одном из дворов. Тут и было Новосибирское отделение Сиблага. Итак, выдался хороший морозный день, когда я приехал в Новосибирск. Солнце сияло. И я вышел посидеть на завалинке перед бараком. Как вдруг кто-то подходит ко мне и говорит: – Здравствуйте, товарищ Карум! Я поднимаю голову и вижу перед собой улыбающегося брюнета с очень хорошим, умным и добродушным лицом, но кто он, вспомнить не могу. – Не узнаете? Я – юнкер второй роты Киевского Военного Училища, только младшего курса, на год моложе Вас по выпуску. Моя фамилия – Марцелли. Я стараюсь вспомнить, и что-то начинает проясняться. Марцелли мне помогает. – Я перевелся в Киев из Чугуевского Юнкерского Училища, я там все болел, потерял год, – говорит Марцелли. Наконец, все было восстановлено. Я только удивился, как он мог меня узнать через двадцать три года. Неужели я так
мало изменился? Я думаю, что Марцелли попались на глаза мои документы. – Что Вы тут делаете? – спрашиваю я. – Я здесь старший бухгалтер отделения. Живется мне, как заключенному, неплохо. Имею право свободного выхода из лагеря. Мне ведь часто приходится ходить в Управление и в банк. – Ну, расскажите про себя! – продолжаю расспрашивать. – Как Вы сюда попали? И он мне рассказал про себя следующее. – Попал я сюда, как бывший офицер, как мы все сюда попали. А прицепили мне из статьи 58 пункт 6 – шпионаж, и, конечно, пункты 10 и 11. История же моя такова. Я был на фронте в мировую войну до конца, до полного его развала, будучи все время войны полковым адъютантом. Когда в начале 1918 года все полностью развалилось, мы, оставшиеся люди, офицеры и всевозможные комиссары, поделили полковые деньги между собой и разошлись в разные стороны. Полк, в котором я служил, стоял под Ровно. Туда нагрянули поляки. И я оказался на оккупированной территории. Чем заняться? На имевшиеся у меня деньги я нанял на лето городской сад, где была танцплощадка и можно было устраивать гулянья и всякие концерты. Я немного говорю по-польски, и жилось мне недурно, года два. Но весной 1920 года в Ровно вошла Красная Армия, и на мою беду меня на улице узнал мой бывший денщик. – Иду это я раз по улице, – продолжает Марцелли, – вдруг слышу, кто-то кричит: «Товарищ капитан!». Смотрю – мой бывший денщик. – Что Вы не с нами, товарищ капитан? Идите к нам записываться. Нам офицеры нужны. Мне и самому захотелось снова служить в русской армии. Сказалась привычка. Тем более, что аренда сада теперь не имела места. Я не знал ведь, что по мирному договору Ровно останется за поляками. И я вступил в Красную Армию. А затем в тот же год пережил и наступление, и отступление. Потом демо-
624 –
– 625
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
билизовался и приехал в Киев. Родных у меня к этому времени не было: отец, харьковский врач, уже умер. Я изучил бухгалтерию, меня, как демобилизованного, направили на шестимесячные бухгалтерские курсы. И в 1922 году я получил в Киеве место бухгалтера. С 1923 года началась украинизация. И тут опять мне повезло. Украинский язык я знал практически хорошо, я много жил в деревне под Полтавой. Я подучил немного грамматику и сдал экзамен на преподавателя украинского языка. Днем я работал бухгалтером, а вечером – преподавателем. И опять стал жить неплохо. Женился на одной киевской полячке, вот она сюда приедет, я Вам ее покажу. Как вдруг, в 1930 году – арест. Ставят в вину, что я жил в Ровно. Наверное, я занимался шпионажем. В результате Сиблаг на десять лет. Здесь я уже второй год, – закончил свой рассказ Марцелли. Я рассказал ему свою историю арестов. – Я даже не могу сказать, за что я здесь сижу, – закончил я свой рассказ. – По-видимому, только за то, что я бывший офицер, потому что арестовали не только меня, но всех, насколько мне известно, киевских кадровых офицеров, каких я знал, начиная с генералов. А пункты статьи 58, как обычно прицепили всем 10 и 11, ну и некоторым еще что-нибудь индивидуально, мне дополнительно – пункт 7 – «экономическую контрреволюцию». Как я мог ее делать, когда весь киевский период своей жизни занимался преподаванием военных и юридических дисциплин, не понимаю. – Ну, вот завтра или послезавтра Вас вызовут в управление. Там дадут Вам какую-нибудь должность. Мы расстались. На следующий день меня не вызывали, а через день действительно вызвали в управление, вызвали двоих, меня и еще кого-то. Теперь уже мы сразу поехали на подводе, с вещами и с одним конвойным. Управление Сибирских исправительных трудовых лагерей, сокращенно Сиблаг, помещалось на Ядринцевской улице в трех больших двухэтажных бревенчатых домах. Мы подъехали,
и нас сдали дежурному. Он отвел нас в коридор нижнего этажа самого главного здания и оставил дожидаться в коридоре, сказав мне, что сейчас придет начальник планово-экономического отдела Македонский, и что я назначен к нему в отдел. Ожидать пришлось около получаса. Затем в коридоре появился маленький пузатенький еврейчик, и мне сказали, что это Македонский. Проходя мимо нас в свой кабинет, который он сам же и отпер своим ключом, Македонский испытующе посмотрел на меня. Через некоторое время меня позвали. Я вошел. За письменным столом сидел Македонский. Сесть меня он не пригласил. Я же был заключенный, преступник. Разговор произошел между сидячим Македонским и стоячим Карумом. Он спросил меня, на какой срок я заключен, и по каким пунктам статьи 58. Спросил о прежней моей работе. Назвав пункты моей злополучной статьи, я сказал, что я профессор государственного права и военрук Киевского Института Народного Хозяйства. Македонский ответил: – Я оставляю Вас в своем отделе в «поселенческом» секторе. Вы пройдете к заведующему сектором товарищу Пероцкому и поговорите с ним. Я вышел, отыскал комнату, где сидел Пероцкий, и сказал, что я назначен к нему. Пероцкий встретил меня очень любезно и познакомил меня с четырьмя замечательными работниками отдела. Из них трое – Сахаров, Воронецкий и Аккодус были юристы с высшим образованием, а четвертый был молодой человек, состоявший на побегушках, Зимилов, оказавшийся милым и веселым сослуживцем. Все вместе с Пероцким сидели в одной комнате. Мне обещали отдельный стол, но так и не дали. Пероцкий пригласил меня присесть к его столу и рассказал о задачах поселенческого сектора. Сектор ведает раскулаченными крестьянами. Весь 1931 год шли и ехали из разных углов европейской части Союза высланные крестьяне со своим домашним скарбом, который местные власти позволили им оставить у себя. В Новосибирске ими загружали пароходы, а больше баржи, и
626 –
– 627
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
они отправлялись для заселения дикого, поросшего тайгой на непроходимых болотах Нарымского края. В определенных местах по Оби и ее притокам – Парабели, Васюгану и Тыму, вплоть до села Александровского на Оби, «кулаков» высаживали на берег и предлагали им строить себе избы и расчищать лес под пахоту. Мошкара заедала прибывших. По протокам судоходства почти не существовало, так как реки были засорены, завалены упавшими деревьями из прибрежных лесов. На местах высадки «кулаков» учреждались комендатуры, то есть полицейские пункты, которые должны были наблюдать за тем, чтобы «кулаки» не сбежали, а оставались бы на положении полуарестантов. Условия для сосланных были очень тяжелые. Не хватало еды, хлеба. «Кулаки» съели все, что привезли с собой. Начался голод. До зимы 1931–1932 гг. они едва успели построить землянки или шалаши. Пришла зима и 40-градусные холода. Одежда, особенно у людей, взятых с юга СССР, была плоха. На зиму «кулаки» не успели себе ничего заготовить. Чтобы они не умерли поголовно все с голоду, государство было вынуждено снабжать их продовольствием. А продовольствие надо было привезти с юга, из Новосибирска и Барнаула, так как Нарымский край не засевали, и он не давал ничего. Но снабжать зимой этот край, раскинувшийся на тысячу километров, когда реки замерзли, очень сложно. Нужно все завозить на грузовиках, но дорог нет, ни зимних, ни летних. Среди сосланных начались болезни, эпидемии, сыпной и брюшной тиф. Врачей почти совсем не было, медикаментов тоже. Я впоследствии уже узнал, что на реке Оби был «Остров смерти». Там поселили несколько тысяч «кулаков», из которых ни один не остался жив. Все умерли от голода, тифа и отсутствия врачебной помощи. Такова была картина1.
И вот, секция «поселенческая» должна была ежемесячно составлять конъюнктурный обзор производственной деятельности бывших «кулаков». Комендатур было восемнадцать. Все они были поделены между четырьмя сотрудниками отдела. Комендатуры были «ближние» и «дальние». Ближние были расположены на Оби, где и раньше существовали поселения охотников и кое-какие механические мастерские, были «затоны» для обских пароходов и сплавные пристани для леса. К этим комендатурам и добраться было легче, санная дорога шла по Оби. Такова, например, была комендатура Колыванская. Здесь высланные, живя отдельно, могли кое-как прокормиться, нанявшись на работу. Но дальние комендатуры на притоках Оби, например, по Парабели и Васюгану, где не было населенных пунктов, были лишь «заимки» для остановки и временного житья охотников. То есть, избы на расстоянии 100–200 километров друг от друга. Раз в год летом эти заимщики приезжали на реку Обь на сдаточные пункты сдавать своего «зверя» и закупать продукты. Вот на такие заимки и были высланы многие «кулаки». Возникли Васюганская, Парабельская (обе занимающие весь бассейн этих рек) и другие «дальние» комендатуры, куда не всегда можно было проехать даже на лодке, так как реки преграждались упавшими в воду деревьями. Зимой кое-как была налажена связь на лыжах, и Управление получало, хоть и с месячным опозданием, ежемесячные отчеты комендантов. Вот из этих отчетов надо было выудить сведения о производственном состоянии и деятельности крестьян. Некоторые заключенные из интеллигентов были посланы в помощь комендантам. Из таких комендатур получались удобопонятные сведения.
1
На территории Приобья от Кривошеина до совр. Стержевого часто практиковалась тактика создания в ноябре-январе поселения из ссылаемых на острове посреди реки Обь. Люди копали землянки и пытались выжить до весны. Конвой, охрана с пулеметами находилась на берегах реки. Весной в апреле река в ледоход
поднималась и «стирала» поселение без остатка, все находившиеся там погибали. При попытке добраться до берега – расстреливались охраной. В статистику ГУЛАГа эти жертвы несчастного случая в половодье не включались. – Ред. (по материалам «Энциклопедии Сибири»: http://russiasib.ru/siblag/).
628 –
– 629
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
Пероцкий не дал мне никакого участка, а предложил читать конъюнктуры комендатур и присматриваться к работе. Я повиновался. Таким образом, все Управление лагерей было разделено на две части или сектора: на лагерный и поселенческий. Начальником Управления был Биксон2, латыш. У него было два помощника, из которых каждый ведал своим сектором. Один – по лагерной части – Костандогло, о котором я уже упоминал, а другой – по поселенческой части – Долгих. Долгих был человеком, о котором стоит сказать несколько слов. Это – бывший сибирский партизан из крестьян, привык к жестокости и насилию. Эту свою привычку он реализовывал теперь вволю. Долгих был грозен для своих заключенных, как Костандогло – для своих. Подобно Костандогло, который двух агрономов заставил возить на бочках нечистоты, Долгих приказал заключенному врачу лечить свою собаку. Все сходило у помощников начальника управления с рук, потому что они имели дело с людьми абсолютно бесправными. Завтракать по звонку мы отправились в управленческую столовую для заключенных. Для столовой был построен во дворе отдельный теплый барачок. На завтрак мы получили кашу. По виду все было прилично. После завтрака опять начались занятия до пяти часов, затем был обед из двух блюд, супа и мяса с картофелем, а потом надо было идти в общежитие. По правилам мы должны были построиться и идти строем, по-бригадно, по городу. В бригаде было по двадцать-двадцать пять человек. Я попал в бригаду, где был весь планово-контрольный отдел, в бригаду Зими-
лова. Это было хорошо. Хотя все бригадиры были молодыми людьми, Зимилов был к тому же добродушный, хороший и услужливый человек. Вся бригада шла поодиночке и по тротуарам, а затем собиралась за тогдашним цирком у школы, ранее называвшейся Федоровской (теперь школа № 993), на Сибирской улице. Так было и на этот раз. Я, не зная города, пошел с Зимиловым. У школы мы постояли несколько минут, быстро все собрались и, перейдя Сибирскую улицу, очутились перед причудливой деревянной аркой и строением, которое когда-то до революции было шантаном и называлось «Сад Альгамбра»4. Нас пересчитали при входе. Вещи мои возница уже сюда привез, и я их получил. От входа мы пошли направо в огромное здание без потолка, но с большой полукруглой крышей, где когда-то был ресторан и сцена с шансоньетками. Я вошел. Теперь в зале помещалось не менее двухсот человек, все Управление, за исключением некоторых привилегированных инженеров, которые жили в конструкторском бюро на Каменской улице. Зимилов привел меня в расположение своей бригады и указал мне на свободное место на нарах второго этажа. Я получил постельное белье и лег, утомленный событиями дня.
Биксон Иван Михайлович (1885, Вензельский уезд Курляндской губернии – 1939, Минск). Деятель госбезопасности, ГУЛАГ и судебной системы. Из рабочих, образование начальное. Член РСДРП с 1904. Рабочий-слесарь. В 1918 – 34 на службе в ЧК-ОГПУ. С 21 октября 1931 по 10 сентября 1932 – начальник СибЛАГ ОГПУ – Ред. 2
630 –
Нынешняя новосибирская школа №99 не имеет к ней отношения – Ред. 4 Городской сад «Альгамбра» (название мавританской крепости-дворца XIII века) был заложен в 1905 году, находился на пересечении улиц Сибирской и Нарымской. На территории размещался летний театр, открытая сцена, ресторан, дом-читальня и аттракционы, играл духовой оркестр. В театре выступали Анастасия Вяльцева (1906), в парке и на сцене выступали Вера Комиссаржевская (1906), Мариинский театр (1909), Петербургская Императорская опера (1910), Н. И. Петипа (1912), труппа Миланской оперы (1914) и даже П. А. Столыпин и К. Д. Бальмонт. Последний сохранившийся участок парка, на площади Кондратюка, был уничтожен в 2003 году при строительстве бизнес-центра – Ред. 3
– 631
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
Шум стоял большой, ведь разговаривали двести человек, и шум этот странно раздавался, благодаря резонансу. По бокам и посередине залы были построены двухэтажные нары, посредине стояли огромные столы с большими чайниками. Наискосок против меня на нары взгромоздился красавец мужчина с лихими усами и гитарой, и стал напевать приятным голосом старинные залихватские гусарские песни. Многие его с удовольствием слушали, хотя гул от разговоров не прекращался. – Кто это такой? – спросил я соседа. – Это Александрович, работает в бухгалтерии, он бывший кавалерийский офицер. В дальнейшем я познакомился с ним ближе. Он оказался добродушным, веселым и сердечным человеком, бывшим офицером Петроградского уланского полка. Итак, я стал ходить каждый день «на службу» в Управление, но ничего там не делал, кроме чтения «конъюнктур», с переживанием ужаса перед невероятным количеством смертей «кулаков». Уничтожался целый «класс» зажиточных крестьян, основа и крепость всего сельскохозяйственного производства. А в городе становилось все меньше продуктов, и росли все больше очереди. Через несколько дней выяснилось, что нас из «Альгамбры» переведут в другое общежитие, оставив здесь лишь обслуживающий персонал: поваров, дворников, уборщиц и так далее. Для «служащих» Управления приготовили хорошее помещение на Нарымской улице. В «Альгамбре» стало уже тесно, так как и Сиблаг, и Управление увеличивались изо дня в день. Действительно, спустя несколько дней после моего при езда, приехали подводы под наши вещи, и мы перешли в общежитие на Нарымской улице. Это общежитие состояло из трех помещений: двух больших новых бараков и одного маленького домика. В маленьком домике, который выходил на Нарымскую улицу, поместились женщины, а мы разместились в бараках, где были построены двойные нары, человек по сто в каждом. Барак, в котором жил я, находился во дворе, а другой барак был
построен вдоль улицы, от которой его ограждал высокий забор. Если бы не конвойный у ворот, который фактически никого не контролировал, то наше «общежитие» ничем не отличалось бы от общежития рабочего или студенческого. Теперь ходить в Управление стало квартала на два дальше, но это нравилось нам, тем более, что выход и вход по бригадам был для нас отменен, мы шли поодиночке. Я познакомился поближе со своими «сослуживцами». Самым интересным из них был Сахаров. Это был выхоленный барин, лет тридцати пяти-сорока. Он в старое время окончил Петербургский университет по математическому факультету и пошел служить в частный Русско-Азиатский банк. Там он сразу обратил на себя внимание и через некоторое время занял видную должность в Правлении банка в Петрограде. Затем началась революция. Что он делал после революции, я не знаю, но очутился он в Сиблаге. Жил он на частной квартире. Другой «сослуживец» – Воронецкий, оказался братом врача Киевского Военного Училища Воронецкого, о котором я уже писал. Это был тоже петербуржец и, конечно, бывший офицер, хотя он и не говорил этого. Но он занимал раньше какую-то важную должность в Главном Артиллерийском Управлении. Воронецкий был склонен к иронии и ехидству и любил рассказывать легкомысленные анекдоты. …5 числиться работниками Сиблаговских больниц для вольнонаемных. Среди них были даже врачи-гинекологи. Обед у Пероцкого был хорош. Да и зарабатывал он неплохо, работая в Сиблаге и числясь работником ОГПУ. ОГПУ было государством в государстве. Ведь Сиблаг имел все свое, включая механическую мастерскую, столярную, пошивочную, портняжную и так далее. Лучшие специалисты и мастера оказались арестованными, и все работали бесплатно, так как были заключенными. И для московского руководства
632 –
Текст утерян (два листа рукописи) – Ред.
5
– 633
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
лагерей здесь делали все бесплатно или формально брали за работу самую ничтожную плату. Пероцкий рассказал мне про себя. Он – бывший артиллерийский офицер, перед демобилизацией стоял со своей батареей в Бердичеве и там же, при гетмане и Петлюре, был избран городским головой. После установления на Украине советской власти он, естественно, попал в заключение в лагерь, а когда освободился, а сеть лагерей начала расширяться, поступил вольнонаемным на службу в Сиблаг. Я провел у него вечер и ушел, и больше у него не был. Мне кажется, я ему не очень понравился. А может быть, потому, что недели через две я получил другое назначение. Очень модны были в то время всякая рационализация и изобретательство. И сумевшие что-то рационализировать, щедро награждались. Нашлись такие рационализаторы и в Сиблаге. Предложения по рационализации попадали в планово-контрольный отдел, куда шло все, что требовало разумного рассмотрения, так как в других отделах сидели узкие «деляги». И когда таких предложений накопилось десятка два, Македонский решил кого-то к ним приставить, чтобы попробовать чтото из представленного реализовать. И тут как раз подвернулся я. Македонский вызвал меня и сказал, что назначает меня секретарем по рационализации и изобретательству. Казалось, нельзя было сделать худшего выбора, ибо на эту должность требовался инженер с хорошим и широким техническим образованием. Я же в техническом отношении был настоящий нуль. Но я был воспитан в воинском духе, ответил: «Слушаю», – и взял папки. Македонский продолжил: – В моем отделе поместиться Вам негде, и я договорился с начальником санитарного отдела, доктором Флейшакером. У него в комнате есть свободное место. Вам поставят там стол, и Вы там устроитесь. – Слушаю. Через полчаса все было сделано, и я очутился в санитарном отделе. На этом месте я просидел целых два года, вплоть до отъезда из Новосибирска и назначения на новую работу.
В санитарном отделе я встретил много интересных людей. Во главе санитарного отдела стояли два врача: Флейшакер и Шеин, два толстых, старых и ленивых еврея. Особенно Шеин был абсолютно празден и работал где-то по совместительству, на стороне. Флейшакер читал бумажки и накладывал резолюции. Понастоящему работал в отделе один исключительный человек, бывший начальник санитарного отдела Красной Армии, доктор Замятин. Это был работник крупного масштаба не только по наружности, но и по работоспособности. Не разгибаясь, целыми днями и вечерами корпел он над конъюнктурами, докладами и посылаемыми распоряжениями. На нем и держался весь санитарный отдел. Осужден Замятин был на десять лет, но арестован был раньше нас всех, и уже имел три года тюремного стажа. Увлекался он историей, которую знал очень хорошо. Однажды даже посадил меня «в калошу». Я совершенно забыл, что Александр Невский ездил на поклон к хану в Орду. Кроме Замятина, в санитарном отделе были и другие делопроизводители – уже не врачи. На этой должности за два года сменилось трое людей. Сначала был Левенстрем. Это был русский человек, окончивший по филологическому факультету Петербургский университет, имевший научную командировку еще до мировой войны в Чехию и изучавший там научные труды Палицкого и Масарика. Затем началась война. Левенстрем вернулся в Россию и стал в Полтаве учителем, а затем быстро сделался инспектором и директором гимназии. Пришла революция, а за ней образовалась Украина. Левенстрем объявил себя Левицким, и при гетмане был назначен повитовым старостой (уездным начальником) где-то в Полтавской губернии. Но отошла и гетманщина, и Левенстрему-Левицкому пришлось за нее расплачиваться. Еще хорошо, что его не расстреляли. Он тоже уже давно здесь сидел, но затем его перевели на постройку канала «Москва-Волга», и он исчез из нашего поля зрения. Это был образованный человек, только немного узкий во взглядах. Вместо него был вызван из Мариинска некто Тавсеев, еще в Мари-
634 –
– 635
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
инске поражавший меня своими документами об образовании: это был и инженер, и филолог. Кроме того, у него был большой служебный стаж. Когда его вызывали на перекличках, говорили еще две фамилии. Когда я спросил его: «Что это значит?», – он как-то глупо усмехнулся. Сидел Тавсеев за шпионаж, получил десять лет. Еще в Мариинске я взял его себе в помощники, но вскоре от него отказался: он ничего не понимал и не умел. Теперь его, уже после меня, прислали в Новосибирск на должность делопроизводителя санитарного отдела. Но он и здесь не понимал своей работы и целый день сидел за письменным столом и что-то клеил, какие-то коробочки и игрушки, и весь день в разных котелках готовил себе еду. Ему было лет пятьдесят. Он был совершенно одинок. По его словам, у него не было родных. По-моему, он сходил с ума или постепенно деградировал, превращался в ребенка. Взгляд у него был какой-то странный. В конце концов, он совершенно все запутал дела, все перепутал. Его сняли с работы и послали на «Москву-Волгу». Тогда был назначен третий делопроизводитель, некто Дорогушин. Это был молодой человек, очень неглупый, успевший окончить реальное училище в городе Кашине, где его отец был городским головой. По образованию он был филолог. Не помню только, где он служил в советское время. Мы с ним очень подружились. Дорогушин был меня моложе лет на десять-двенадцать. Ему было лет 30–32. Заключен он был на 3 года, верно, более за то, что был сыном городского головы. Дорогушин все мечтал о том, что советскому строю придет конец, будут свободные выборы, возобновится демократия, и он обязательно будет министром народного просвещения. Помещался он на Нарымской, как и я, и мы часто ходили на ночлежку домой вдвоем. Только жили в разных бараках. В санитарном отделе был статистик. В мое время на этой должности были два молодых существа, какой-то юноша лет 22 и девица лет 20. Юноша не был ничем замечателен. Был даже немного глуповат, и его скоро перевели на другую работу, в какую-то мастерскую тут же в Управлении. Он часто заходил
к нам, к Дорогушину, а главное, жил на Нарымской, где жила и его преемница – Мария Кернберг. Это было замечательное существо. Довольно полная, цветущая блондинка, даже рыжеватенькая, она была из евреек, но яростная католичка. Молилась, соблюдала посты и обряды. Верно, за это ее и взяли. Дали ей 5 лет. Краснела она, сидя в мужской компании, беспрерывно, от каждого пустяка, была удивительно благонравна, до наивности. И вот она влюбилась в молодого человека, статистика, своего предшественника. Он сначала тоже оказывал ей всяческое внимание, но потом, когда увидел, что дело становится серьезным, а ему уже скоро выходить на волю (у него было всего 3 года), струсил и дал стрекача. Перед освобождением его перевели в 1932 году на «Москву-Волгу». Дело в том, что к этому времени, к 1933 году, Беломорстрой был построен, и начато строительство канала «Москва-Волга» с центром управления в городе Дмитрове Московской области. Строили этот канал тоже заключенные. Почти каждую неделю туда отправляли эшелоны. Поехали туда и Левенстрем-Левицкий, и Тавсеев, и молодой человек (фамилии его не запомнил), а через некоторое время отправилась и девица. Ехали на канал заключенные с удовольствием: во-первых, все-таки Европа, самое сердце России, кажется, что и ссылки нет, а во-вторых, перемена – «краще гiрше, та iнше»6. Но в Управлении Сиблага создался и отвердел костяк, который никуда не отправляли и который оставался в Сибири до конца своего заключения, в том числе и я. Были в санитарном отделе и врачи. Если это были вольнонаемные, они числились при больнице ОГПУ для осужденных. Один врач был из заключенных. Из вольнонаемных врачей, которые почему-то постоянно бывали в санитарном отделе, я помню двух: Быховского и Прохорова. Быховский сам был сыном врача-еврея из Томска, и назывался нами «врач-кавалерист». Вид у него был такой, что назвать врачом его было трудно, скорее, каким-то кавалеристом. Всегда в шпорах, со стеком,
636 –
6 (укр.) Лучше хуже, зато другое – Ред. – 637
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
в кавалерийских галифе и френче, он производил впечатление человека, интересующегося всем, кроме медицины. В Управление он всегда прибывал верхом на коне. Кого он лечил, неизвестно. Флейшакер любил посылать его в командировки на обследование санитарного состояния отделений и комендатур. От его докладов Замятин только за голову хватался. Другой врач был Прохоров, русский, очень высокий, худой и тонкий. Он был молчалив и тенью ходил за Быховским. В чем заключались его обязанности, тоже сказать трудно. Сам он свои обязанности понимал довольно своеобразно. В 1937 году, когда меня уже не было в лагере, говорят, он донес на Быховского, который в то время был главным врачом больницы ОГПУ. Быховского расстреляли и назначили Прохорова на его место. Но он недолго наслаждался должностью главного врача, в том же 1937 году заболел и умер от туберкулеза. Вообще, оба врача, и Быховский, и Прохоров, очень надменно и заносчиво держались по отношению к заключенным, даже к нам, работавшим в Управлении, особенно Прохоров, прямо-таки не замечавший нашего существования. Был еще один вольнонаемный врач, коммунист Дорожкин. Он был из фельдшеров и, формально окончив медицинский институт, так и остался фельдшером, с фельдшерским кругозором и понятием. На службе это был круглый ноль. Ему даже Флейшакер опасался давать поручения. Но после смерти Прохорова, он пошел в гору, и лет 10 был главным врачом больницы ОГПУ. Врачом-заключенным был Устимович, родом из белорусских крестьян, служивший в Грузии. Подготовлен к медицине он не был и, как врач, тоже был круглый ноль. Единственно, что он делал, это выписывал из аптек ОГПУ клюквенный экстракт «окси-кокси» и угощал им нас, заключенных. Устимович, кроме того, был здоровый, крепкий человек лет 28. В Сиблаге, уже перед самым освобождением, а он был осужден на 5 лет, он сошелся с одной хорошенькой девицей, служившей по вольному найму в канцелярии Управления не то посыльной, не то регистратора, и втихомолку хвастался перед нами:
– Представьте себе, семь раз за ночь! Но все-таки, он оказался порядочным человеком. Когда кончился срок его заключения, он женился на ней. И не проиграл. Она была хорошим человеком и хозяйкой, да еще к тому же, очень хорошенькая и держала себя с заключенными весьма душевно и просто. Вероятно, она была хорошая жена. Мое описание сослуживцев из санитарного отдела было бы неполным, если бы я не упомянул Соломона Соломоновича Рифа, заведующего медицинским снабжением. Риф был старше меня лет на 8, ему уже было за 50, когда я с ним познакомился. Он единственный из санитарного отдела ходил не в форме ОГПУ, а в штатском платье. Сидел он в соседней комнате, где с ним находилось еще человек шесть. Работа у него была очень ответственная и тяжелая: снабжение медикаментами, но не только отделения, что было сравнительно просто, а еще и комендатур и поселений по Оби и ее протокам. Снабжение комендатур иногда было просто невозможно. Когда же в Москве встревожились смертностью в Нарымском крае, то главари-коммунисты – начальник Сиблага и начальники отделов, свалили всю вину на Рифа. Его обвинили в том, что в комендатурах нет медикаментов, а так как он был среди главарей Сиблага единственным беспартийным, то отдали его под суд. Арестовали. Но главарям было важно замять это дело, ибо Риф начал бы их разоблачать. Рифу удалось, после довольно длительного следствия, отсидки в заключении избежать. Помогли ему выбраться и начальник санитарного отдела Флейшакер, и даже сам начальник Управления, которые боялись, что Риф потянет их за собой в тюрьму. Рифа освободили от ареста, но со службы уволили. Но пока он служил, а это продолжалось долго, с 1930 до самого 1934 года, каждое его появление в комнате санитарного отдела вызывало улыбку. Риф всегда был в хорошем настроении, всегда подтрунивал над санитарным начальством и всегда был готов рассказать какую-нибудь новость, похожую на анекдот. У него была молодая, интересная и интеллигентная жена, Нина Николаевна, которую еще в 1930 году Риф отбил у ее мужа. Из-за нее он и переехал из Иркутска в Новосибирск.
638 –
– 639
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
Тетрадь 24. Глава VI. Новосибирское управление лагерей
Таково было мое окружение в санитарном отделе. Надо было приступать к работе. Я привел в порядок дела. Больших дел не было. Было около двадцати предложений более-менее пустякового характера, которые можно было спокойно выполнить в самих мастерских, где они возникли. Одно только предложение, сделанное заключенным Зверковым, было значительно по размерам, хотя являлось не изобретением, а рационализацией. Дело касалось лесного сплава. Сиблаг по комендатурам имел очень много лесных разработок. Занимались разработками «кулаки» из комендатур. Спилить и свалить дерево было нетрудно. А вот как доставить из тайги спиленное дерево на лесопильный завод? Летом сплавляли лес по рекам. Но как добраться до реки? Зимой везли лес по ледяным дорогам. Привязывали ряд бревен к лошадиной упряжке, лошадь двигалась, а бревна катились по ледяной дорожке до реки, где составляли плоты и ждали, когда тронется река. Так вот, чтобы и летом доставлять бревна к реке, Зверков рекомендовал сделать (где уж это он видел?) деревянные катки, заполняемые водой, и по ним сплавлять лес. Но дело в том, что рельеф местности мог быть неровным и вода может остановиться. Чтобы этому воспрепятствовать, в катках надо делать поперечины, затрудняющие обратный отток воды, когда бревна не идут по катку. Но все же надо было наполнять катки сверху водой, что надо было делать или естественным путем (из водоемов, ключей) или искусственным (накачиванием). Раз или два в месяц назначалась комиссия по изобретательству, которая рассматривала эти предложения. Председателем комиссии был утвержден только что вступивший в должность заместителя начальника Управления Теплов. Это был русский элегантный молодой человек кавалерийского пошиба, подтянутый, прекрасно одетый, чисто выбритый, с тремя ромбами на петлицах. Делами он занимался мало, более катался верхом на прекрасной лошади, на которой сидел хорошо и красиво. Он был холоден, но вежлив. Никому за время своего пребывания он не сделал зла. Откуда он появился, мы не знали, но он был
недолго, и когда Сиблаг распался, уехал. Его председательствование ни в чем не выражалось. Видно было, что к этому делу он абсолютно равнодушен. Зато членом и душой комиссии был Македонский, который и вершил все дело. Мы принимали постановления о проведении изобретательства или рационализации в жизнь и высчитывали, какую оно принесет прибыль. Только с лесосплавом мы, кроме одобрения и выплаты нескольких купонов рублями Зверкову, ничего не сделали, да и сделать ничего не могли без разрешения Главного Управления лагерей в Москве, потому что требовались большие затраты. Работы, в общем, у меня было мало. Македонский, который относился ко мне хорошо, давал мне отдельные поручения. Так, я должен был собирать (мне приносили) все заявки на грузовой транспорт на следующий день, а затем передавать их по телефону в гараж. Это меня задерживало на службе, но я не тужил. Идти в общежитие не хотелось. Сиблаг был заинтересован в освоении севера Западной Сибири. Поэтому он поддерживал гражданские учреждения, которые этим делом занимались. В то время при ЗапСибплане (Западно-Сибирская плановая комиссия) имелся подчиненный ему Институт Экономики. В течение 1933–1934 годов там производились крупные комплексные работы по составлению перспектив хозяйственного освоения севера Западной Сибири. Институт нуждался в материалах, и современные материалы, главным образом, могли дать наши «конъюнктурные обзоры», так как нашими комендатурами был покрыт почти весь север. Был создан коллектив авторов в составе двадцати пяти человек. В него вошли и некоторые наши заключенные. Так, например, руководителем бригады по изучению охотничьего хозяйства был назначен Аккодус, у которого под руками были все конъюнктуры. Транспортная проблема была поручена А. И. Тверскому, работнику Института, который очень часто заходил к нам в Управление за разными справками, познакомился со мной и, наконец, предложил мне принять участие в его разделе по транспорту. Он поручил мне авиационную связь
640 –
– 641
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть VI. Тюрьмы, ссылки, лагири
и ее перспективы на севере. Я согласился. Мне было интересно. Я пошел в Управление Аэрофлота в Новосибирске, и там мне дали, немного косясь на меня, сведения об аэроперевозках, о количестве грузов и полетов. Нормального аэродвижения тогда еще не существовало. Я собрал, что мог, написал по этому вопросу статью и вручил ее Тверскому. Когда, наконец, книжка вышла, то в предисловии было сказано, что «в разработке ряда частных вопросов принимали участие… Карум Л. С…». Для заключенного и такое упоминание было большой честью.
Вадим Журавлев ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ Текст публикуемых мемуаров сопровожден необходимыми историческими комментариями. В них приводятся сведения, которые необходимы для понимания исторических и географических реалий, упомянутых в воспоминаниях: о населенных пунктах, воинских частях, учебных заведениях, персоналиях, исторических событиях и т.д.
Тетрадь I. Глава I-III
Ново-Николаевск. Городской сад «Альгамбра» (не сохранился)
642 –
Касимовского помещика – Касимовский уезд – административная единица в Рязанской губернии, существовавшая в 1778–1929 гг., центр – город Касимов (основан в 1152 г.). К 1861 г. в уезде насчитывалось 42 дворянина-землевладельца, более 80 % всех крестьян уезда находилось в крепостной зависимости. В Касимове проживало на 1856 г. – 9600 человек, на 1897 г. – 13500 человек. Митава (нем. Mitau, с 1919 г. латыш. Jelgava, Елгава) – поселение известно с 1226 г., город (с 1573 г.), в 1578–1795 гг. – столица Курляндского государства, в 1795 г. город вошел в состав Российской империи, в 1796–1920 гг. – центр Курляндской губернии. – 643
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Ферейн (нем. Verein, от vereinen «соединять») – замкнутое общество, гражданский союз, приблизительный аналог английских клубов. 181-й пехотный резервный Виндавский батальон – автор ошибается. Данная воинская часть вела свою историю с 1811 г., после ряда преобразований и переименований, в 1891 г. она получила название Виндавский резервный батальон. В 1892 г. батальон был переформирован и стал называться 181-м пехотным резервным Виндавским полком. Милютин, Дмитрий Алексеевич (1816–1912) – военный министр в 1861–1881 гг., основной разработчик и проводник военной реформы 1860-х годов, русский военный теоретик и историк. Граф (с 1878 г.), последний россиянин, носивший звание генерал-фельдмаршала (с 1898 г.). 114-й пехотный Новоторжский полк – армейский пехотный полк, вел свою историю с 1763 г. Виленское пехотное юнкерское училище – одно из первых юнкерских военно-учебных заведений Русской армии, готовившее в основном офицеров пехоты. Создано в 1864 г. Всего училище с 1864 по 1918 г. произвело 68 выпусков и подготовило более 10 тысяч офицеров. фон Майдель (нем. Maydell, Meidell) – остзейский баронский род, был внесен в дворянские матрикулы всех трех прибалтийских губерний. Гапсаль (нем. Hapsal, совр. эст. Haapsalu, Хаапсалу) – город на северо-западе Эстонии. Рижское политехническое училище (Рижский политехникум, нем. Das Baltische Polytechnikum zu Riga) – основано в 1862, с 1896 г. – Рижский политехнический институт. Газенпот (нем. Hasenpoth, с 1919 г. латыш. Aizpute, Айзпуте) – город на западе Латвии. Замок немецких крестоносцев основан в 1248 году, уездный город Курляндской гу бернии. 644 –
Исторический комментарий
«Привислянский край» – правильно: Привислинский край. Термин, которым начиная с 1860-х гг. в российском законодательстве и официальном языке заменялись термины «Польша», «Царство Польское», «губернии Царства Польского». Привислянского генерал-губернатора – официально именовался Варшавским генерал-губернатором. Дизунисты – термин, которым в католической церкви назывались члены православных общин, первоначально принявшие Брестскую унию 1596 г., но впоследствии вышедшие из нее. Александро-Невский Собор в Варшаве – русский православный собор в польской столице. Был построен в 1894–1912 гг. на Саксонской площади по проекту архитектора Л.Н. Бенуа. Собор был снесен по решению польских властей в 1924– 1926 гг. Паскевич, Иван Федорович (1782–1856) – русский полководец и государственный деятель, генерал-фельдмаршал. Командовал крупными военными операциями – оккупацией Восточной Армении, взятием Тебриза (получил титул графа Эриванского), подавлением Ноябрьского восстания в Польше (получил титул светлейшего князя Варшавского). Отдельная гвардейская кавалерийская бригада – гвардейское кавалерийское соединение со штаб-квартирой в Варшаве. В 1865–1868 – Кавалерийская бригада Гвардейского Варшавского отряда. В 1897–1915 – Отдельная гвардейская кавалерийская бригада. Лейб-гвардии 3-я артиллерийская бригада – гвардейское артиллерийское соединение со штаб-квартирой в Варшаве. Вело свою историю с 1821 г., с 1894 г. получила данное наименование. 3-я гвардейская пехотная дивизия – гвардейское пехотное соединение со штабом в Варшаве. Вела свою историю с 1831 г. – 645
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Калиш (польск. Kalisz, нем. Kalisch) – старинный польский город. В составе Российской империи был центром Калишской губернии (1837–1844, 1867–1917). Млава (польск. Mława) – польский город. Входила в состав Российской империи. Данциг (нем. Danzig, польск. Gdańsk, Гданьск). Город на побережье Балтийского моря. В 1793 г., в результате раздела Польши, достался Пруссии. Большую часть населения города составляли немцы, поляки составляли меньшинство. Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк – гвардейский полк Российской империи. Вел свою историю с 1824 г., дислоцировался в Варшаве с 1864 г. Дон Карлос Младший – Карлос Мария де лос Долорес Хуан Исидро Франсиско Кирино Антонио Мигель Габриэль Рафаэль де Бурбон-и-Аустрия-Эсте – испанский инфант из династии Бурбонов, герцог Мадридский, вождь карлистов, после отречения своего отца в 1868 году – претендент на испанский (под именем Карла VII) и французский (Карл XI) престолы. Три восстания (в 1869, 1870, 1872 гг.), поднятые в его пользу, кончились неудачно, впрочем в 1872–1876 гг. под его контролем находилась значительная часть континентальной Испании (Баскония, Наварра, Каталония, Валенсия). Последние годы жизни провел во Франции. Хайме (герцог Мадридский) – Хайме де Бурбон, герцог Мадридский и Анжуйский – испанский инфант. Был вынужден покинуть Испанию в результате карлистских войн, окончил Австрийскую военную академию и в 1896 г. прибыл в Россию, в том же году поступил корнетом в 8-й гусарский Лубенский полк, в декабре 1897 г. переведен в Лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Добровольцем участвовал в походе в Китай в 1900 г. (награжден орденами св. Анны 4-й ст. и св. Владимира 4-й ст. с мечами и бантом) и в русско-японской войне 1904–1905 гг. В 1909 г. вышел в от646 –
Исторический комментарий
ставку в чине полковника. С 1909 г. дон Хайме де Бурбон стал преемником своего отца, как карлистской претендент на трон Испании (Хайме III, герцог Мадридский) и легитимистский на престол Франции (Жак I, герцог Анжуйский). Жил в Австро-Венгрии. 16 апреля 1923 г. вернулся в Испанию. В апреле 1931 г., был вынужден повторно покинуть страну, умер в Париже. Лейб-гвардии Уланский Его Величества полк – гвардейская кавалерийская часть. Вел свою историю с 1817 г., сформирован в Варшаве на правах старой гвардии. Лейб-гвардии Литовский пехотный полк – гвардейская пехотная часть. Вел свою историю с 1817 г., был сформирован на правах и преимуществах старой гвардии, по роду службы отнесен к легкой (егерской) пехоте. Лейб-гвардии Волынский пехотный полк – гвардейская пехотная часть. Вел свою историю с 1806 г. Лейб-гвардии Кексгольмский Императора Австрийского Франца-Иосифа полк – вел свою историю с 1709 г. Получил данное наименование в 1894 г., с правами и преимуществами старой гвардии. «Лейб-гвардии Петербургский Императрицы Германской Августы полк» – автор путает, объединяя две различные гвардейские части. Первая – это Лейб-гвардии Санкт-Петербургский Короля Фридриха-Вильгельма III полк (с августа 1914 – лейб-гвардии Петроградский полк) – гвардейская воинская часть. Вел свою историю с 1726 г., дислоцировался в Варшаве, с 1894 пожалованы права старой гвардии. Вторая, – Лейб-гвардии Гродненский Императрицы Германской и Королевы Прусской Августы-Виктории гусарский полк – вел свою историю с 1824 г., на правах молодой гвардии. С 1831 г. полку были пожалованы права старой гвардии. С 1910 получил данное название. В 1914 г. переименован в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. – 647
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Гурко (Ромейко-Гурко), Иосиф Владимирович (1828–1901) – русский генерал-фельдмаршал, наиболее известный благодаря своим победам в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Бои с австро-венгерскими войсками в окрестностях города Злочев (Золочев, город в 60 км на восток от Львова) – происходили во второй половине августа 1914 г. и велись войсками русской 3-й армии под командованием генерала от инфантерии Н.В. Рузского. Двинск (до 1893 – нем. Dünaburg, Динабург, совр. латыш. Daugavpils, Даугавпилс), город в Латвии. Венден (нем. Wenden, с 1917 г. совр. латыш. Цесис) – город в Латвии на р. Гауя. Поневет – ошибка. Речь идет о городе Поневеж (лит. Panevėžys, польск. Poniewież, с 1917 г. – Паневежис) – городе на севере Литвы. Миотия – в наше время чаще используется написание Меотия, Меотида. Греки Приазовья – крупнейшая греческая община в Российской империи. Первые греческие поселения возникли в Приазовье в 1780-х гг. Русско-турецкая война 1768–1774 гг. вызвала большую волну греческой эмиграции в Россию. Поселились греки-переселенцы преимущественно в Керчи и Ени-Кале, позже в Балаклаве, Таганроге, Херсоне. В 1775 г. специальным указом Екатерины II грекам-переселенцам были даны значительные льготы. Павловское военное училище – пехотное военное училище Российской империи в Петербурге. Основано в 1894 г. Поланчек – ошибка. Правильно – Поланген (нем. Polangen, совр. лит. Palanga, Паланга). Курортный город в западной части Литвы.
648 –
Исторический комментарий
Тетрадь II. Глава IV-V Торенсберг (нем. Thorensberg, с 1919 г. латыш. Torņakalns, Торнякалнс) – часть Риги, в составе Земгальского предместья на левом берегу Западной Двины. фон Мекк, Карл Федорович (1821–1876) – российский предприниматель, один из основоположников российского железнодорожного транспорта. Мамонтов Иван Федорович (1802–1869) – купец, основатель акционерного общества «Московско-Ярославская железная дорога». С 1863 г. член правления Московско-Троицкой железной дороги. Его сын, Савва Иванович Мамонтов, стал директором (в 1872 г.), а затем председателем правления Акционерного общества Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги (в 1894–1899 гг.). Ходынка – массовая давка, происшедшая утром 18 (30) мая 1896 г. на Ходынском поле на окраине Москвы (северо-западная часть Москвы, начало современного Ленинградского проспекта) в дни торжеств по случаю коронации 14 (26) мая императора Николая II, в которой по некоторым оценкам погибли до 2000 и были травмированы более 900 че ловек. мадепалам – ошибка, правильно: мадаполам – легкая хлопчатобумажная ткань полотняного плетения. Власовский, Александр Александрович (1842–1899) – российский военный (полковник (1892), полицмейстер. С 1892 г. московский обер-полицмейстер. Привлечен к суду в деле о гибели 1389 человек на Ходынском поле и был признан виновным. 1 августа 1896 уволен со службы «без прошения». Гуцков, Карл (1811–1878) – немецкий писатель и драматург. Автор романов и многочисленных драматических произведений («Вернер», 1842, русский перевод 1842; «Пугачев», 1847, русский перевод 1918), наибольшей известностью пользовалась трагедия «Уриэль Акоста» (1847, русские переводы – 649
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
1872, 1955) о судьбе голландского мыслителя XVII в., Трагедия много раз ставилась на российских сценах, по ней была написана одноименная опера В.С. Серовой (в 1899 г. была поставлена в Москве с Ф.И. Шаляпиным в главной роли). Иоанн Кронштадтский (в миру Иван Ильич Сергиев; 1829– 1909) – православный священник, митрофорный протоиерей; настоятель Андреевского собора в Кронштадте. Проповедник, духовный писатель, церковно-общественный и социальный деятель правоконсервативных монархических взглядов. Канонизирован в лике праведных Русской Православной Церковью заграницей 1 ноября 1964 г.; Русской Православной Церковью —8 июня 1990 г. Полуношники – ошибка. Правильно: «Полунощники» – повесть Н.С. Лескова, завершенная осенью 1890 г. У автора возникали трудности с ее публикацией. Повесть была опубликована с подзаголовком «Пейзаж и жанр» в журнале «Вестник Европы» за 1891 г., в ноябрьском и декабрьском выпусках. Екатеринославское высшее горное училище – открыто в 1899 г. В 1912 г. преобразовано в Екатеринославский горный институт. В течение 1903–1917 гг. институт окончило 457 человек. Екатеринослав – город на р. Днепр, центр Екатеринославской губернии, основан 1784 г., в 1796 г. был переименован в Новороссийск, в 1802 г. было возвращено прежнее название, в 1926 г. был переименован в Днепропетровск.
Тетрадь III. Главы VI–VIII Гантимуровы – российский княжеский род «тунгусского» происхождения. Род происходит от маньчжурского подданного Гантимура, начальника тунгусских племен, родственника китайского императора, в 1664 г. переселившегося из Китая в Россию. В 1685 г. сына Гантимура Павла Гантимурова повелено писать княжьим именем и дворянином по московскому списку. 650 –
Исторический комментарий
Усть-Двинск (нем. Dunamunde, латыш. Daugavgriva, Даугав грив) – крепость в Латвии. Основана в 1205 г.; до 1893 г. носила название Дюнамюнде, до 1917 г. – Усть-Двинск. С 1924 года была присоединена к Риге. Шустов, Николай Семенович (1834–1868) – русский живописец, академик Императорской Академии художеств. Можейки (лит. Mažeikiai, Мажейкяй, польск. Możejki, в 1901– 1918 годах – Муравьево) – город в Литве. Первое упоминание этой местности относится к 1332 году, в 1914 г. поселок получил статус города. Поплакен (Poplaken, совр. латыш. Paplaka, Паплака) – населенный пункт в окрестностях Лиепаи (Либавы). Прекульн (нем. Preekuln, латыш. Priekule, Приекуле) – поместье, майорат баронов фон Корф, сейчас город в Приекульском крае Латвии. Гайлитис Паулис (Гайлит, Пауль) (1869–1943). Теолог. Депутат I Сейма Латвийской республики (1922–1925), член фракции Крестьянский союз. В 1923 г. – министр образования. С 1925 г. служил пастором. В 1941 г. депортирован в Сибирь. Кокенгаузен (с 1920 латыш. Koknese, Кокнесе) – древний поселок (с 1277 г. по XVII век имел статус города) в Латвии, окола 100 км к востоку от Риги, на правом берегу Западной Двины. Майоренгоф (с 1919 г. – латыш. Majori, Майори), морские купанья на Рижском заливе (в Юрмале), близ Риги, станция на Риго-Орловской железной дороге. Название Майоренгоф было дано по находящемуся невдалеке поместью с тем же именем. Александровская военно-юридическая академия – высшее военно-учебное заведение Российской империи. Готовила офицеров для военно-судебного ведомства. Вела свою историю с 1866 г. С 1908 г. получила название Александровской в честь Александра III. – 651
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Англо-бурская война 1899–1902 гг. – война бурских республик – Южно-Африканской республики (Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного государства (Оранжевой Республики) против Великобритании, закончившаяся победой последней. Вызвала большой интерес русского общества, на стороне буров сражалось немало русских добровольцев.
Тетрадь IV. Глава IX–XI Делянов, Иван Давыдович (1818–1897) – государственный деятель Российской империи, камергер (с 1849 г.), статс-секретарь (с 1867 г.), граф (с 1888 г.), директор Публичной библиотеки в 1861–1882 гг., член Государственного совета (с 1874 г.), министр народного просвещения в 1882–1897 гг. Боголепов, Николай Павлович (1847–1901). В 1891 г. назначен ректором Московского университета, в 1895 г. – попечителем Московского учебного округа, в 1898 г. – министром народного просвещения. 14 февраля 1901 г. на приеме в здании министерства был ранен в шею гомельским мещанином П.В. Карповичем, бывшим студентом Московского и Юрьевского университетов, 2 марта скончался. Киевская высшая военно-педагогическая школа – открыта в 1920 г. для более полного удовлетворения потребностей РККА в новых преподавательских кадрах. Ванновский, Петр Семенович (1822–1904). Выдающийся русский государственный и военный деятель, генерал-адъютант. Участвовал в венгерском походе, Крымской и Русско-турецкой войнах. С 1881 г. управляющий Военным министерством. В 1882–1898 гг. военный министр, инициатор и руководитель реформ, укрепивших русскую армию. В 1901–1902 гг. – министр народного просвещения, пытался проводить реформы не встретившие поддержки ни общества, ни власти. Шаховской, Николай Владимирович, князь (1856–1906) – русский государственный деятель. С 1900 г. – начальник Глав652 –
Исторический комментарий
ного управления по делам печати. С 1902 г. член совета министра внутренних дел. 12 августа 1906 г. был тяжело ранен при террористическом акте на даче П.А. Столыпина. Скончался 19 августа 1906 г.
Тетрадь V. Глава XII–XIII Антоний (в миру Алексей Павлович Храповицкий; 1863– 1936) – архиерей Православной Российской Церкви; богослов, философ, церковный и политический деятель. Был ректором Петербургской, Московской и Казанской духовных академий. Затем епископ, занимал ряд кафедр, с 1900 г. – Уфимский. В 1902–1914 гг. епископ, затем архиепископ Волынский и Житомирский. В 1914 года назначен архиепископом Харьковским и Ахтырским, с 30 мая 1918 митрополит Киевский и Галицкий; впоследствии, после Гражданской войны в России, первый по времени председатель Архиерейского синода Русской Православной Церкви заграницей. Евлогий (в миру Василий Семенович Георгиевский; 1868–1946) – архиерей Православной Российской Церкви. С 18 июля 1905 г. – епископ Холмский и Люблинский. С 1914 года – архиепископ Волынский и Житомирский. Управляющий русскими православными приходами Московской Патриархии в Западной Европе (с 1921); митрополит (с 1922 г.), с февраля 1931 года – в юрисдикции Константинопольского Патриархата (Западноевропейский экзархат русских приходов); с августа 1945 г. перешел в юрисдикцию Московского Патриархата.
Часть 4. Тетрадь 17 Гучков, Александр Иванович (1862–1936) – российский политический деятель, лидер партии «Союз 17 октября». Председатель III Государственной думы (1910–1911). В марте – мае – 653
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
1917 г. Военный и морской министр Временного правительства России (1917). Оберучев, Константин Михайлович (1864–1929) – революционер, общественный деятель. Закончил Михайловское артиллерийское училище, Михайловскую артиллерийскую академию. В 1880-е гг. был близок к народникам. В 1906 г. вышел в отставку с военной службы. Социалист-революционер. В 1913 г. за революционную деятельность выслан за границу. Проживал в Швейцарии. В январе 1917 г. вернулся в Россию. Был назначен военным комиссаром Киевского военного округа, произведен в генерал-майоры и назначен Временным правительством командующим войсками Киевского военного округа. В сентябре 1917 г. делегирован на Международную конференцию по обмену военнопленными в Копенгаген. После Октябрьской революции отказался от предложения советского правительства занять пост в военном ведомстве и остался в эмиграции. Ходаковский – автор ошибся. Предшественником полковника Н. М. Оберучева на посту начальника Киевского военного округа был Николай Александрович Ходорович (1857–1936) – генерал от инфантерии. С 16 апреля 1916 г. – главный начальник Киевского военного округа. В 1917 г. – генерал от инфантерии. После 1918 г. оставался в Киеве. С занятием Киева Добровольческой армией в 1919 г. находился в распоряжении Главнокомандующего Вооруженных сил юга России. Эвакуировался из Крыма с армией генерала Врангеля в ноябре 1920 г. Страдомский Николай Федорович (1867—?) – доктор медицины, директор Киевской городской больницы Цесаревича Александра, с 1902 г. гласный Киевской городской думы, член городской управы. Член кадетской партии. Товарищ киевского городского головы. Иванов, Николай Иудович (1851–1919) – русский военный деятель, генерал-адъютант (1907), генерал от артиллерии 654 –
Исторический комментарий
(1908). 27 февраля (12 марта) 1917 г. назначен командующим Петроградским военным округом. Отряд под его командованием был послан Николаем II для подавления революции в Петрограде, однако восставшие железнодорожники задержали войска под Гатчиной. Выехал в Киев, где был арестован по постановлению местного Совета рабочих депутатов и препровожден в Петроград. Там он был взят на поруки А.Ф. Керенским, освобожден и уехал в Новочеркасск. В октябре 1918 г. принял предложение атамана П. Н. Краснова принять командование Южной армией. В феврале – марте 1919 г. части армии были переформированы и вошли в состав 6-й пехотной дивизии Вооруженных сил юга России. 27 января 1919 г. умер от тифа в Одессе. Грушевский, Михаил Сергеевич (1866–1934) – российский, украинский и советский историк, общественный и политический деятель. Один из лидеров и идеолог украинского национализма, председатель Украинской Центральной рады. Член Всероссийского Учредительного собрания. 29 апреля 1918 года Центральная рада была упразднена. В 1919– 1924 гг. в эмиграции. Вернулся в СССР. Академик Украинской академии наук и Академии наук СССР, иностранный член Чешской академии наук. Винниченко, Владимир Кириллович (1880–1951) – украинский политический и общественный деятель, революционер, писатель. Публиковал реалистические рассказы и пьесы, подвергался критике за проповедь ницшеанства и индивидуализм. Лидер Украинской социал-демократической рабочей партии, в апреле 1917 был избран заместителем председателя Центральной рады М. С. Грушевского. Назначен главой делегации Центральной рады, отправленной 16 мая 1917 г. в Петроград для переговоров с Временным правительством. После издания радой I Универсала 15 июня 1917 г. возглавил Генеральный секретариат – фактический орган исполнительной власти. Член Всероссийского Учре– 655
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
дительного собрания. В январе 1918 года вышел в отставку. С 18 декабря 1918 г. по 10 февраля 1919 г. в составе Украинской Директории. Эмигрировал, похоронен во Франции. Универсалы – политико-правовые акты программного характера, издававшиеся Украинской центральной радой, исполнявшей функции высшего законодательного органа Украины в 1917–1918 гг. После того, как в мае 1917 г. Временное правительство отказалось предоставить автономию Украине, Центральная рада приняла решение принять I Универсал («К украинскому народу, на Украине и вне ее сущему»). Текст Универсала был зачитан В. Винниченко 10 (23) июня 1917 г. на II Всеукраинском военном съезде. Согласно I Универсалу провозглашалась автономия Украины в составе России. Все средства, полученные от сбора налогов, отныне должны были оставаться на Украине. «Русское слово» – периодическое печатное издание, издавалось в Москве начиная с 1895 г., было самой дешевой газетой среди ежедневных изданий. После Февральской революции 1917 г. поддерживала Временное правительство. Киевское военное училище – ведет свою историю с 1865 г. С 1897 г. получило статус военного училища. В связи с тем, что с началом Первой мировой войны в Киеве было открыто еще три военных училища, 26 сентября 1914 г. училищу было присвоено наименование «1-го Киевского военного училища», после смерти великого князя Константина Константиновича в 1915 г. 1-е Киевское военное училище стало именоваться Киевским великого князя Константина. Суховнин. Ошибка. Имеется в виду Суковкин М.А., председатель Киевской губернской земской управы, киевский губернский комиссар Временного правительства. Терещенко, Михаил Иванович (1886–1956) – крупный российский и французский предприниматель, землевладелец, банкир. В 1917 – министр финансов, позднее – министр иностранных дел Временного правительства России. В первом 656 –
Исторический комментарий
составе Временного правительства был министром финансов. Во втором – четвертом составах правительства был министром иностранных дел. 2 июля 1917 года совместно с министром почт и телеграфов И. Г. Церетели посетил Киев для переговоров о разграничении полномочий Центральной Рады и Исполнительного комитета киевской городской Думы, игравшей роль представительства Временного правительства в Киеве. Делегация признали законодательные полномочия Центральной Рады. При этом делегация без согласования с Временным правительством очертила географические рамки юрисдикции Рады, включив в них несколько юго-западных губерний России. Эти события вызвали правительственный кризис в Петрограде: 2 (15) июля в знак протеста против действий киевской делегации ушли в отставку все министры-кадеты. С весны 1918 г. в эмиграции. Церетели, Ираклий Георгиевич (1881–1959) – политик. 19 марта (1 апреля) вошел в состав исполкома Петроградского Совета. В мае 1917 года при формировании второго состава Временного правительства занял пост министра почт и телеграфов. Церетели входил в руководство делегации Временного правительства (совместно с М.И. Терещенко), признавшей автономию Украинской Центральной рады. После роспуска Всероссийского Учредительного собрания уехал в Грузию, где стал одним из лидеров независимой республики. После ввода Красной армии в Грузию в 1921 г. – в эмиграции. Брусилов, Алексей Алексеевич (1853–1926) – русский и советский военный деятель, генерал от кавалерии (1912), генерал-адъютант(1915), главный инспектор кавалерии РККА (1923). 22 мая 1917 года назначен Временным правительством Верховным главнокомандующим вместо генерала Алексеева. После провала июньского наступления Брусилова сняли с поста Верховного главнокомандующего и заменили генералом Корниловым. После отставки проживал в Москве. – 657
Л. С. Карум. Моя жизнь. Часть I. Детство
Каледин, Алексей Максимович (1861–1918) – российский военачальник, генерал от кавалерии. Каледин отказался выполнять распоряжения Временного правительства о демократизации в войсках и был отстранен от командования армией, не получив нового назначения. Весной 1917 года уехал на Дон, в конце мая участвовал в Новочеркасске в работе Донского войскового круга. Избран войсковым атаманом. 1 сентября 1917 г. военный министр А.И. Верховский приказал арестовать Каледина, однако, войсковое правительство отказалось выполнить приказ, и 4 сентября А.Ф. Керенский его отменил при условии «ручательства» войскового правительства за Каледина. «Киевлянин» – авторитетная частная газета поначалу умереннолиберального, а затем консервативного направления, издававшаяся в Киеве с 1 (13) июля 1864 по 3 декабря 1919 г. Альбер Тома (фр. Albert Thomas, 1878–1932) – французский политический деятель, социалист. В 1910 г. избран в Палату депутатов, переизбран в 1914 г. Один из лидеров правого крыла французской социалистической партии и II Интернационала. Был членом комиссий по общественным работам, железным дорогам и финансам. 22 мая 1915 г. был назначен заместителем государственного секретаря по боеприпасам и военному снаряжению, а в 1916 г. – министр вооружений. После Февральской революции ездил с официальным визитом в Россию, где вел переговоры с Временным правительством и Петроградским советом. С 1919 г. и до своей смерти – председатель Международной организации труда.
Содержание Предисловие от издателя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Предисловие от родственников писателя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Предисловие автора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Часть I. Детство Тетрадь первая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава I. МИТАВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава II. ВАРШАВА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава III. РИГА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тетрадь вторая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 107 Глава IV. ВОЛОГДА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 109 Глава V. ГИМНАЗИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 139 Тетрадь третья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава VI. РАЗВАЛ СЕМЬИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава VII. У Белявских . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава VIII. СМЕРТЬ ОТЦА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
197 199 225 264
Тетрадь четвертая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава IX. НОВЫЙ ВЕК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава X. ЖИТОМИР . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава XI. Последний год в Риге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
301 303 335 371
Тетрадь пятая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 411 Глава XII. житомирская гимназия . . . . . . . . . . . . . . . . . 413 Глава XIII. житомирский быт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 472 Тетрадь шестая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава XIV. 1902-й год . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава XV. у заката детства . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава XVI. павловск . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
658 –
17 19 44 68
501 503 537 558
– 659
Часть 4. революция Тетрадь семнадцатая Глава II. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ВЕСНА 1917 ГОДА . . . . . . . . . . 588 Часть 6. тюрьмы, ссылка, лагери Тетрадь двадцать четвертая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 621 Глава VI. НОВОСИБИРСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ЛАГЕРЕЙ . . . . 622 ИСТОРИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тетрадь I. Глава I-III . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тетрадь II. Глава IV-V . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тетрадь III. Главы VI–VIII . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тетрадь IV. Глава IX–XI . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тетрадь V. Глава XII–XIII . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Часть 4. Тетрадь 17 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Редактор: Татьяна Афанасьева Подготовка текстов: Евгений Горбачев Комментарии: Вадим Журавлев Верстка: Сергей Малых
Заказ № 559. Тираж 100 экз. Подписано в печать 00.12.2014 Формат 60×84/16. Печать офсетная Отпечатано в ЗАО ИПП «Офсет». 600117. Г. Новосибирск. ул. Арбузова, 4/27 т.: (383) 332-72-12, e-mail: ofsetn@yandex.ru
643 643 649 650 652 653 653