Основан в 2014 году
Том 2 ( 1 ). Весна 2015
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ ЖУРНАЛА Члены редколлегии Е. А. Вишленкова (Москва, Россия), доктор исторических наук, заместитель директора Института историко-теоретических исследований, НИУ «Высшая школа экономики» Главный редактор В. А. Шаповалов, доктор исторических наук, профессор; проректор по заочному обучению и дополнительному образованию (НИУ «БелГУ») Заместители главного редактора Н. Н. Болгов, доктор исторических наук, профессор; заведующий кафедрой всеобщей истории и зарубежного регионоведения (НИУ «БелГУ») И. Т. Шатохин, кандидат исторических наук, профессор кафедры российской истории (НИУ «БелГУ») Ассоциированный редактор Эмили Б. Баран, доктор истории, профессор-ассистент (доцент) восточноевропейской истории, (Университет штата Теннесси) Выпускающий редактор В. В. Василенко, кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории и зарубежного регионоведения (НИУ «БелГУ»)
А. В. Головнёв (Екатеринбург / Белгород, Россия) доктор исторических наук, член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Института истории и археологии УрО РАН; руководитель лаборатории исторической антропологии НИУ «БелГУ» М. М. Казанский (Париж, Франция), доктор хабилитет археологии, ведущий научный сотрудник Национального центра научных исследований Франции (CNRS) А. В. Коробков (Мерфрисборо, США), доктор политологии, профессор политологии Университета штата Теннесси Е. А. Молев (Нижний Новгород, Россия), доктор исторических наук, заведующий кафедрой археологии, искусствоведения и музеологии Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского Н. Л. Пушкарёва (Москва, Россия), доктор исторических наук, заведующая сектором этногендерных исследований Института этнологии и антропологии РАН Вит Сметана (Прага, Чешская Республика), доктор истории, старший научный сотрудник Института новейшей истории Академии Наук Чешской Республики С. Б. Сорочан (Харьков, Украина), доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории древнего мира и средних веков Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина
Учредитель: ФГАОУ «Белгородский государственный национальный исследовательский университет» (НИУ «БелГУ») при сотрудничестве с Университетом штата Теннесси. Издатель: Издательский дом «Белгород» НИУ «БелГУ». Адрес: 308015 г. Белгород, ул. Победы, 85. Журнал зарегистрирован в Федеральной службе по надзору за соблюдением законодательства информационных технологий и массовых коммуникаций. Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-55791 от 28 октября 2013 года. ISSN 2312-3044 Журнал выходит 2 раза в год.
в
сфере
связи,
Мнения авторов журнала могут не совпадать с мнением редакционной коллегии журнала. E-mail: vasilenko_v@bsu.edu.ru Оригинал-макет В. В. Василенко, Н. А. Гапоненко Дизайн обложки П. Ю. Куриленко Дата выхода журнала 30.04.2015. Формат 70108/16. Гарнитура Bookman Old Style, Arial. Усл. п. л. 12.37. Заказ 136. Белгородский государственный национальный исследовательский университет / Belgorod National Research University, 2015
СОДЕРЖАНИЕ / CONTENTS ПЕРЕХОДНЫЕ ЭПОХИ / TRANSITIONAL EPOCHS Леонтий Войтович (Львов). Призрак Олега Вещего
Leontiy Voitovych (Lviv). The Gost of Oleg the Seer
Michel Kazanski (Paris), Anna Mastykova (Moscou) et Patrick Périn (Paris). Les Wisigoths en Gaule du Nord d’après les données de l’archéologie: état des recherches
Мишель Казански (Париж), Анна Мастыкова (Москва) и Патрик Перен (Париж). Вестготы в Северной Галлии по археологическим данным: исследования в области государственной организации
3
44
ИМПЕРИИ И ПЕРИФЕРИИ / EMPIRES & PERIPHERIES И. Т. Шатохин, А.А. Титова (Белгород). Старое и новое в жизни провинциального чиновничества в период буржуазной модернизации Российской империи
I. T. Shatokhin, A. A. Titova (Belgorod). The New and the Old in the Life of Provincial Officialdom during Bourgeois Modernization of the Russian Empire
88
ПОГРАНИЧЬЕ / BORDERLANDS А. В. Головнёв (Екатеринбург/Белгород). Живая граница: казачьи маневры в пространстве колонизации (рубеж XVI–XVII вв.)
A. V. Golovnev (Ekaterinburg/Belgorod). A Mobile Border: Cossack Maneuvers in the Context of Colonization (the Late 16th to the Early 17th Century)
105
EX LIBRIS C. Н. Прокопенко (Белгород). Антропоморфные изваяния как источник изучения межэтнических и кросс-культурных коммуникаций в Древнем мире
S. N. Prokopenko (Belgorod). Antropomorphic Sculptures as a Source for the Study of Interethnic and Cross-cultural Communications in the Ancient World
121
Aaron T. Hale-Dorrell (Chapel Hill, NC). A New Book on Stalinism by J. Arch Getty
Аарон Т. Хэйл-Доррелл (Чапел-Хилл, шт. Сев. Каролина). Новая монография Дж. А. Гетти о сталинизме
129
НАУЧНЫЕ СОБЫТИЯ / SCHOLARLY EVENTS Т. А. Мищенко (Брянск), Н. Л. Пушкарёва (Москва). Пол, политика, поликультурность: конференция по женской и гендерной истории
T. A. Mishchenko (Briansk), N. L. Pushkareva (Moscow). Gender, Politics, Poly-culturalism: Conference on Women`s and Gender History
134
Emily B. Baran (Murfreesboro, TN). Cold War and Religion: The Protestantism and the Superpowers Workshop
Эмили Б. Баран (Мерфрисборо, шт. Теннесси). «Холодная война» и религия: семинар о значении протестантизма в контексте противостояния супердержав
140
Е. В. Репина (Белгород). Античная экономика (анонс проекта международной научной интернет-конференции)
E. V. Repina (Belgorod). The Ancient Economy (Announcement of an International Scholarly Internet-conference Project)
142
Сведения об авторах
Information about authors
145
Информация для авторов
Information for contributors
146
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
ПЕРЕХОДНЫЕ ЭПОХИ
УДК 94(470)|09|
ПРИЗРАК ОЛЕГА ВЕЩЕГО Леонтий Войтович
Leontiy Voitovych
Львовский национальный университет им. И. Франка
Ivan Franko National University of Lviv
Аннотация. Данное исследование – попытка реконструировать реальный образ Олега Вещего, отделив исторические факты от историографических мифов, базирующихся на эпических легендах скандинавского, моравского и хазарско-караимского происхождения, часть которых подделана. Сопоставление этих материалов с летописной информацией демонстрирует невозможность их согласования в пространстве и времени и ошибочность подобных попыток. Особенное внимание уделено несостоятельности попытки отнести деятельность Олега Вещего к середине Х в., а также венгерскому фактору в его политике. Ключевые слова: Олег Вещий, Helgi, Олег Моравский, хазарскоеврейские документы, венгерский фактор. THE GHOST OF OLEG THE SEER Abstract. This research represents an attempt to reconstruct the real image of Prince Oleg the Seer by separating historical facts from historiographical myths based on Scandinavian, Moravian and Khazar-Karaite epics, some of which have been falsified. The juxtaposition of these materials with the chronicles reveals inherent contradictions in space and time, and 3
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего demonstrates that any attempt to reconcile the two is misguided. Particular attention is paid to the to the Hungarian factor in Oleg‟s politics, and to the mistaken dating of Oleg the Seer`s activities to the mid-tenth century. Keywords: Oleg the Seer, Helgi, Oleg of Moravia, Khazar-Hebrew documents, Hungarian factor. E-mail: lev67420[at]ukr.net Copyright: © 2015 Войтович. Данная статья публикуется онлайн в сетевом научном журнале открытого доступа “Tractus aevorum” на условиях лицензии Creative Commons Attribution License, которая позволяет другим распространять эту работу с обязательным указанием ссылок на ее автора и оригинальную публикацию.
Современная историография в поисках оригинальности довольно часто бросается в невероятные крайности. Ее жертвами стало уже немало известных деятелей, в их числе и князь Олег Вещий, считавшийся исследователями старших поколений князем, венцом деятельности которого было создание Киевской Руси. В новейших исследованиях эта личность все более отделяется собственно от Руси, трансформируясь в призрак, бродящий между Скандинавией и Каспийским морем. Рискнем в этом разобраться. Этимология имени Олег и его скандинавское происхождение давно не вызывают возражений (Helgi – священный от heilagr – святой).1 Сомнения в скандинавском происхождении имени,2 попытки сделать его слявянским3 или тюркским (от «олгу» – великий;4 «Халегу» – Создатель5), вызывают только сочувствие. Часть историков придерживается мнения, что Хельги – это титул конунга, приносимого в жертву Одину, либо конунга-жреца,6 но эта догадка, основанная на эпических рассказах об отдельных конунгах с этим им енем, довольно спорна. Аркадий Лященко (1871–1931) первым выдвинул гипотезу, согласно которой Вещий – это славянский перевод скандинавского имени Олег (1925, 262–267). Современные исследователи пришли к выводу,
1 2 3 4 5 6
Томсен 1891, 65; Мельникова 1994, 23. Здесь и далее курсив автора. – Прим. ред. Грот 1997, 153–158. Гедеонов 2004, 182–185. Кузьмин 1974, 65. Галкина 2002, 365. Höfler 1952; Vries 1957; Pritsak 1981, 120–123.
4
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 что Вещий – это фонетическое и смысловое отражение имени Хельги в славянской среде.7 Согласно летописям, Олег был родственником Рюрика: ѿ рода єму суща.8 Согласно Начальному Своду, Олег был поставлен Рюриком регентом при сыне Игоре: въдавъ єму на руцѣ сна свого Игорѧ бѧше бо молодъ велми.9 Новгородская первая летопись называет Олега воеводой Рюрика,10 Воскресенская летопись – племянником Рюрика.11 Однако еще Алексей Шахматов допускал, что в Своде 1093 г. Олег назывался князем (1908, 318). Многие исследователи считали, что летописцы просто «вставили» Олега, который не был связан с Рюриковичами. Михаил Грушевский даже допускал, что Олег мог править в Киеве между Аскольдом и Диром, то есть где-то между 860–880 гг., и принадлежал к отдельной киевской династии. Он также допускал наличие двух различных Олегов, один из которых жил в начале Х века (Грушевський 1913, 408–409). Последнюю версию поддерживал Анатолий Новосельцев, исходя из сообщения ал-Масуди о царе ад-Дир, современником котрого был «царь ал-Олванг, у которого много владений, обширные постройки, великое войско и богатое войсковое снаряжение. Он воюет с Румом, франками, лангобардами и другими народами. Войны между ними ведутся с переменным успехом». Исследователь считал, что эти известия ал-Масуди можно отнести к 40-80 гг. ІХ в. и они свидетельствуют об одновременном существовании Дира и Олега перед их стычкой (Новосельцев 1991, 3–20). Но его предположение совсем не однозначно и не учитывает варианты чтения, предложенные известными исследователями-востоковедами: не ал-Олванг, а ал-ифраг или ал-фараг, то есть правитель Праги12 или правитель франков,13 возможно, чешский князь Вацлав14 либо варанг-варяг.15 Относительно ад-Дира арабисты обращают внимание на артикль ад, который не ставится перед собственными именами. Среди различных вариантов имени – ал-Дин (Оттон)16 или Алмуш с Волжского Булгара.17 Петрухин 1998, 886; Мельникова 2003, 355–357 и 2005а, 138–146. Лаврентьевская летопись. Стб. 37; Ипатьевская летопись. Стб. 16; Никоновская летопись. С. 15. 9 Ипатьевская летопись. Стб. 16. 10 Насонов 1950, 107. 11 Воскресенская летопись. С. 268. 12 Marquart 1903, 103; Lewicki 1949–1950, 355–360. 13 Ковалевский 1973, 62–79. 14 Вестберг 1908, 72–73. 15 Мишин 2008, 69–70. 16 Charmoy 1833, 34. 17 Мишин 2008, 67. Правда, что касается ад-Дира, то большинство исследователей склонны связывать его с летописным Диром и Киевом (См.: Marquart 1903, 102; Labuda 7 8
5
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Генрик Ловмяньский считал, что Олег был смоленским князем, а его связь с Рюриком – позднейшая комбинация (1985, 135–140). Глеб Лебедев высказал предположение, что родственником Рюрика мог быть представитель местных нобилей (2005, 245), то есть ладожской руси-варягов. Здесь можно провести аналогию с Сагой о Гамлете: его дед – ютландский конунг Рюрик – выдал свою дочь Геруту за викинга Хорвендила после успешного возвращения последнего из норвежского похода. Многие современные исследователи согласны с тем, что сестра Олега (по т.н. Иоакимовой летописи в передаче Василия Татищева ее звали Эфанда) была матерью наследника Рюрика (Свердлов 2003, 127). После гибели Рюрика Олег сначала стал регентом при малолетнем племяннике, а позже фактически узурпировал власть, правя вместо Игоря. Громадная литература, посвященная Олегу, хорошо демонстрирует всю сложность попыток воссоздать его биографию. 18 Остановимся на анализе информации источников, сгрупировав их по географическому принципу. Олеги скандинавские. Согласно Начальной летописи, Олег в 882 г. совершил поход на юг, во время которого занял Смоленск, Любеч, обманом овладел Киевом, где были убиты князья Аскольд и Дир, и перенес туда центр новосозданного государства. Как писал Борис Рыбаков, «норманский конунг… незаконно и коварно овладел Киевом» (1963, 179). В 883 г. Олег присоединил земли древлян, в 884 г. – северян, в 885 г. – радимичей, а позже уличей и тиверцев. В 907 и 911 гг. совершил успешные походы на Константинополь, закончившиеся мирными договорами, а в 911 (или 922 г., согласно Первой Новгородской
1948, 194–195; Левченко 1956, 63–64; Łowmiański 1957, 108 и др.), конечно, вряд ли есть смысл связывать государство ад-Дира с вислянами, как и с белыми хорватами (Lewicki 1948, 26) или с лендзянами (Paszkiewicz 1954, 371). 18 См.: Шлецер 1809, т. 1. 5–8, т. 2. 634, 641, 752–758; Лебединцев 1876, 29–34; Steenstrup 1876, 120–128; Storm 1878, 92–99; Boer 1892а, 109–112; Olrik 1894, 125–132; Кирпичников 1897, 54–59; Халанский 1902, 281–299; Тиандер 1906, 235–245; Сергеевич 1910, 626–628, 631–632, 635; Грушевський 1913, 235, 383, 405–406, 409–411, 413, 418– 421, 429–437, 478–479, 585, 587; Коковцев 1913, 115–128; Пархоменко 1914, 245–260; Иловайский 1914; Шахматов 1915, 391–395; Thomsen 1919; Истрин 1925, 386–387; Лященко 1925, 274–278 и 1926, 3–23; Мещанинов 1929, 59–69; Рыдзевская 1932, 471–479; Обнорский 1936, 75–85; Пархоменко 1936–1937, 170–175; Бахрушин 1937, 172–173; Пресняков 1938, 69; Соловьев 1938, 402–417; Мавродин 1938, 244–249; Ostrogorsky 1939, 47–61; Лихачев 1947, 162–165; Греков 1949, 449–450; Свенцiцкий 1949; Vasiliev 1955, 216–221; Мольнар 1955, 112–118; Переньи 1956, 9–24; Левченко 1956, 101–129; Павлучкова 1959, 145–155; Soloviev 1960, 123–129; Рыбаков 1963, 178–179; Bartha 1968; Творогов 1976, 17–21; Кузьмин 1977, 330–337; Сахаров 1977 и 1980, 80–89; Рыдзевская 1978, 176–179; Николаев 1981, 147–153; Брайчевський 1983 и 1988, 77–83; Котляр 1986, 77–81; Войтович 1992, 17–18; 2000, 113, 115–119, 368, 383, 387, 396; 2004, 190–202; 2006, 203–210; Перхавко 1992, 52–60; Виролайнен 1996, 66–70; Глазырина 1996, 187–189; Петрухин 1997, 65–69; 2000, 222–229; Пчелов 2001, 110–125; Мельникова 2005b, 95–108.
6
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 летописи) умер в Киеве или Ладоге от укуса змеи, выползшей из черепа его коня, таким образом сбылось пророчество волхвов. Скандинавские источники упоминают несколько совсем разных Олегов (Хельги). В поэмах «Видсид» (VIII в.) и «Беовульф» (VIII в.) Halga Til – Олег Сильный из датской династии Скѐльдунгов, отец Хрольва Краки (Жердинки). О нем также рассказывается в некоторых сагах из цикла Саг о давних временах, повествуют Саксон Грамматик (ок. 1140 – ок. 1216) и Снорри Стурлуссон (1178–1241). Этот Олег жил в VIII веке. Еще два Олега датского происхождения известны из «Песен о Хельги», дошедших в составе «Старшей Эдды» Сэмунда Мудрого (1056–1133): Хельги, сын Херварда и Хельги; сын Зигмунда, убивший Хундинга. Саксон Грамматик рассказал также о Хельги – конунге Халогаланда, сватавшегося к дочери конунга финнов Гуси, обладателя волшебных стрел, и Хельги – женихе дочери датского конунга Фродо по имени Хельга. Снорри Стурлуссон сообщает о Хельги Смелом, сыне конунга Хрингарики (первая половина ІХ века) (Мельникова 2005а, 139–143). К концу VIII в. относится деятельность Heiligo, конунга Хедебю в Южной Ютландии (Bøe 1961, 353–354). Адам Бременский (ум. после 1081), ссылаясь на короля Свена ІІ Эстридссена (1047–1074), сообщает, что последним конунгом Дании из династии Скѐльдунгов был Helgi (Олег), любимый народом за свои справедливость и святость. Его сменил швед Олаф, захвативший датский престол силой оружия (Schmeidler 1917, I, 50; Рыбаков 2012, І, 50, 324). Согласно Адаму Бременскому, этот Олег стал датским конунгом после разгрома викингов, то есть после 1 сентября 891 г., когда германский король Арнульф разгромил норвежских викингов при Лувене и трупы убитых норманнов забили русло р. Дейле (Диль) (Annales Fuldenses, 413). На этом основании Емельян Прицак отнес правление Олега в Дании к 891–900 гг., считая, что после этого он перебрался на Русь (Пріцак 1994, 19). Если с 891 г. еще можно согласиться, то 900 г. нельзя обосновать никакими источниками. «Морской конунг» из Свеаланда (Швеции) Олаф Гора Развалин овладел датским престолом где-то в конце ІХ – начале Х в. Как сложилась судьба конунга Helgi неизвестно, хотя народ любит за свои справедливость и святость преимущественно погибших героев. Мог ли этот Helgi эмигрировать на Русь? При определенных обстоятельствах – да, но все, что о нем известно, никак не вяжется с информацией об Олеге Вещем. Возникает следующий вопрос: каким образом датский Helgi мог добраться до Руси? Понятно, что проще всего был бы обычный для викинга морской путь: проиграв борьбу за Данию, он мог дойти морем к родственникам в Ладогу или пройти по Неману либо Даугаве. Отойти в земли враждебных данам в это время ободричей землями десятков часто враждующих между со-
7
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего бой славянских княжеств (Санчук 1982, 195–212) и пройти дальше на юг в Прикарпатье выглядит слишком фантастически. 19 Сопоставляя скандинавские материалы с древнейшими летописями и находясь под определенным влиянием Генрика Ловмяньского, Е. Прицак пришел к выводу, что в образе летописного Олега Вещего слились два персонажа: Олег Вещий – мифический князь-оборотень эпических сказаний рода Ильвингов, герой легенд о походе на Константинополь, погибший от укуса змеи, и реальный конунг, объединивший земли кривичей, совершивший поход на Византию и погибший во время похода в прикаспийские земли (Pritsak 1978, 389–399). Информацию о последнем Е. Прицак взял из т.н. хазарских документов. В целом его выводы относительно Олега явно спекулятивны и отражают скрытую защиту хазарской версии автора о происхождении Киева и Киевской Руси. Таким образом, необходимо заметить, что все скандинавские источники рассказывают о разных Олегах (это имя было широко распространено в Скандинавии и позже – в ХІ–ХІІІ вв.20), но ни одного из них нельзя связать с летописным Олегом. Попытки объединить каким-то образом все эти личности лишены смысла. Едва ли не единственным скандинавским источником, деятельность героя которого позволяет провести параллели с рассказами древнейших летописей об Олеге, является норвежская «Сага об Орваре Одде». Эта сага была записана ок. 1265–1275 гг. (Mitchell 1993, 206–208) и сохранилась в двух редакциях, различающихся между собой деталями. Согласно этой саге, Одд Священная Стрела (Орвар) был сыном знатного викинга Грима, родившимся на о. Рафниста в королевстве Хагоголанд на севере Норвегии. Родители переехали в Вик, где получили наследство деда, оставив мальчика на воспитании в Берируаде у местного хевдинга Ингиальда, и он вырос с его сыном Асмундом. Там же прорицательница Гейда нагадала ему смерть от змеи, выползшей из черепа его любимого коня. Тогда Одд убил своего коня, закопал его в прибережном песке и отправился в обычные для викингов путешествия. Приключения занесли его в Кунигард, столицу Хунеланда (?), где он женился на Силкисиф (Шелковой деве!), дочери местного конунга, после смерти которого стал правителем и ландверманом (воеводой) при юных братьях жены Геррауде и Асмунде, совершил походы в Биармию и Византию. Уже в старости ему пришлось по делам прибыть на о. РаЧтобы добраться из Дании в район Плеснеска через материк в конце ІХ – начале Х в. необходимо было пройти через княжества ободричей, вильцев, глинян, бетинцев, смоленцев, моричан, гаволян, дядошан, мильчан, бежунчан, веричан, фраган, лупиглоян (глупчицев), голендзян, вислян, лендзян, червян и бужан (см.: Войтович 2011, 49–71). Часть этих племен создала несколько княжеств (те же самые ободричи, княжества которых воевали с данами), некоторые объединения были достаточно мощными. 20 Lind 1909, 508–510; Owe 1993, 39. 19
8
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 фниста. Возвращаясь на корабль, он споткнулся. Пошевелив песок копьем, он нашел череп коня, откуда выпозла змея и укусила его в ногу ниже щиколотки.21 Еще первый издатель и исследователь саги Рихард Бур обратил внимание на несоответствие в тексте саги (убив коня, Одд считает себя в безопасности, хотя прорицательница предупредила его о смерти от змеи, выползшей из черепа коня), что, по его мнению, свидетельствует о более позднем ее характере и зависимости от более точной передачи легенды в летописном варианте (Örvar-Odds saga, 95). С этим соглашались и последующие исследователи (Мельникова 2005b, 95–108; Неклюдов 2010, 366–395). По мнению Р. Бура, легенда о гибели героя от укуса змеи, выползающей из конского черепа, была занесена на Русь викингами еще в ІХ в., а в Норвегии ее связали с Орваром Оддом. Сходство пересказов о смерти обоих героев могло способствовать дальнейшему переносу отдельных черт с одного на другого (Boer 1892а, 109–112). Но в норвежском народном эпосе сохранились более близкие к летописи варианты саги, что отметила Елена Рыдзевская (Рыдзевская 1978, 186). Карл Тиандер в связи с этим высказал предположение, что первоначальной была легенда о смерти Олега в Ладоге: она послужила материалом для летописца Нестора и для автора саги. Только скальду пришлось иметь дело с уже обработанным и достаточно запутанным материалом, тогда как летописец имел под руками легенду в чистом виде (Тиандер 1906, 235–245). Появление в саге и летописном рассказе об Олеге единого мотива можно объяснить влиянием Елизаветы Ярославны, жены короля Гаральда ІІІ Сурового Правителя и матери короля Олафа Спокойного, пребывавшей в Норвегии в 1045–1067 гг. Но как раз именно россика об Одде – наиболее слабая основа для сближения пересказов об Олеге и Одде (Рыдзевская 1978, 190). Часть исследователей отождествляла Олега Вещего с Орваром Оддом без оговорок, пытаясь согласовать информацию саги и летописей (Лященко 1925, 254–288; Беляев 1929, 256), при этом даже не принимая во внимание, что у них только один общий фольклорный мотив, а все остальное отличается, в т.ч. имена, а летописный рассказ более архаичен по сравнению с сагой (Stender-Petersen 1934, 182–188; Ловмяньский 1985, 136). Поэтому считать Орвара Одда тождественным летописному Олегу нет никаких оснований. Обратное влияние саги на летописи можно увидеть в версиях об отъезде Олега за море. Олеги моравские. Известный польский геральдик и историк шляхетских родов Бартош Папроцкий (1543–1614), эмигрировавший в Моравию после поражения австрийской партии в борьбе за польский престол со шведским претендентом Сигизмундом Ваза, написал там на чешском языке работу по истории Моравии (Paprocki 1593, 89–90), где 21
Boer 1892а, 97–139 и 1892b, 246–255; Тиандер 1906, 132–139.
9
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего дал сведения о последнем правителе Великой Моравии «короле» Олеге, бывшем будто бы сыном князя Олега Святославича, коварно убитого братом Ярополком Святославичем в 971 г. Этого Олега (Колег сын Колги – по Б. Папроцкому) отец, предвидя опасность, отправил на службу к чешским князьям, где он отказался от княжеского титула, жил как обыкновенный рыцарь и любил говорить: «Иди к врагу» (по Б. Папроцкому, в чешском переводе это означало: «Иди к чѐрту»), за что был прозван Врагом, а его владение получило название Врагов (впервые упомянуто, видимо, около 1180 г.). От его потомков выводили свой род графы Жеротинские. Дальше Б. Папроцкий дал полуфантастические доказательства княжеского происхождения потомков Олега: Олег, якобы, дал своему сыну для подтверждения его княжеского происхождения «письмо, золотой грамотой писанное», и Плихта из Жеротина пытался добыть это подтверждение на Руси во времена короля Яна Люксембурга. Понятно, что Олег, упомянутый Б. Папроцким, если бы он и существовал, не мог иметь никакого отношения к Олегу Вещему. Игорь Мыцко убедительно реконструировал источники и процесс компонирования этой версии польским генеалогом (Мицько 2011а, 63–66), обратив, в частности, внимание на происхождение графов Жеротинских от бургграфа Блуда из Блудова (1213–1215 гг.) (Janeček, Londo 1988, 357). Известный чешский гуманист Ян Амос Коменский (1592–1670), имевший возможность пользоваться архивом графов Жеротинских, ок. 1620 г. написал исследование по генеалогии этой семьи «De origine baronum a Zierotin», в котором также рассказал об Олеге (Olgo). Согласно ему, этот князь был сыном Олега, свояка Рюрика, и занимал моравский престол в 940–949 гг. Ученый сослался как на источник на какието русские хроники. К сожалению, эта работа Я.-А. Коменского не сохранилась22. Но эту работу использовал историограф, иезуит, декан капитула Собора св. Вита в Праге Томаш Пешина (1629–1680) в своем трактате о военной и политической истории Моравы (1677). Согласно Т. Пешине, Олег (Holek или Olgus), сын Голькума (Golkum), свояка Рюрика, эмигрировавший с Руси, стал королем Моравии в 940 г., будучи избранным после того, как Моравия в 939 г. отделилась от Чехии из-за убийства Болеславом брата Вацлава. Однако Олегу не удалось устоять в борьбе с венгерским князем Токшоня 23 (Toxis – согласно Пешине), хотя польский князь Земомысл прислал ему подмогу. Помогали ему также и из Руси. В 949 г. под Брюном (Брно) моравско-польское войско было
См.: Филин 1999. Глава: Летопись Яна Амоса Коменского и киевские предания о Елье Моравленине. 23 Токшонь (ок. 931–970) был правителем Венгрии в 955–970 гг., или в правление его старшего брата Фауса (945–955) он занимал высокое положение в войске (Войтович, Целуйко 2008, 13). 22
10
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 разгромлено венграми, а сам король Олег сбежал к князю Земомыслу в Польшу, где и умер (см.: Pešina z Čechorodu 1677, 230–234). Младший современник Пешины Ян Стредовский дополнил его информацию сообщением о возвращении моравского короля Олега на Русь, где он некоторое время командовал войском княгини Ольги и разбил ее противников, а также с пришедшими из Моравии священиками занимался христианизацией Руси, и умер в 967 году. (см.: Stredowsky 1710, 523–540). По мнению Антона Флоровского, Я.-А. Коменский был знаком с каким-то псевдоисторическим западнорусским сочинением, в котором рассказывалось о борьбе сынов Святослава Игоревича и содержались домыслы об Олеге (Флоровский 1974, 312–316). Однако эта гипотеза ничем не обоснована, кроме того, ученый исходил из убеждения, что Я.-А. Коменский и Т. Пешина были знакомы с работой Б. Папроцкого, тогда как их источники могли быть совсем другими. Анализируя рассказы Б. Папроцкого и чешских историков XVI–XVIII вв., можно с большой долей вероятности предположить, что они не были знакомы с русскими летописями и брали информацию из каких-то документов из архива графов Жеротинских либо же из позже утраченных моравских хроник, как допускал Аполлон Кузьмин (1988, 153–154). Ученый-исследователь XVIII в. силезский немец Христиан Феофил фон Фризе в своей «Истории польской церкви», написанной в 1785 г., тоже изложил историю моравского короля Олега. Он был знаком с работой Шлецера о древнейшей летописи. Согласно его версии, Олег, сын Олега Вещего, эмигрировал в Моравию из-за преследований Игоря. Здесь он при поддержке немецкого короля Оттона І, организовавшего заговор против князя Болеслава в 939 г., овладел моравским престолом в 940 г. Тогда в 941 г. после неудачного похода на Византию Игорь заключил с Олегом оборонительный союз. С 945 г. Олег столкнулся с натиском венгров, взявших столицу Моравии Велеград и в 948 г. провозгласивших правителем Моравии венгерского принца Токшоня. Проиграв в борьбе с венграми, Олег сначала отошел в Польшу, а потом вернулся на Русь, был принят княгиней Ольгой, стал ее соратником и инициатором посольства к Оттону І, с которым имел контакты раньше. Этот Олег умер на Руси в 967 году (Фризе 1895, 33–34, 41–44). Николай Филин, сопоставляя моравскую информацию о князе Олеге с информацией о христианской миссии на Руси норвежского конунга Олафа Трюгвассона, пришел к выводу о вероятности существования Олега Олеговича, прибывшего в Моравию со своей дружиной и казной в 939–940 гг., он женился на Яре-Ярославе, дочери чешского князя Болеслава,24 а дальше, опираясь уже на династические права и Имена Ярослав и Ярослава возникли в русско-варяжской среде на первом этапе ассимиляции варягов-руси, в роду чешского князя в Х в. таких имен быть не могло.
24
11
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего моравскую знать, провозгласил себя королем. Проиграв войну с венграми, он выехал в Краков, а оттуда – на Русь, что и отразилось в известном былинном сюжете о поездке Ильи из Морова в Киев через Краков (см.: Филин 1999). При этом Николай Филин опирался на выводы Михаила Халанского, считавшего, что имя богатыря Ильи образовалось от Helgi – Олий, Єлья – Илья (Халанский 1911, 56–57). Историки давно обратили внимание на то, что былинный богатырь Илья Муромец ехал в Киев через Туров (Турилов 1985, 257–260; Лавров 1985, 277). Трансформация образа Ильи из Морова (Моравии?) в Илью из Мурома (Муромца) могла состояться уже в XVII в. под влиянием реальной личности казака Ильи Муромца (Коровина), выступившего в Смутное время претендентом на царский престол как царевич Петр и казненного в 1608 г. (Иловайский 1893, 33–58). Конечно, загадка былинного богатыря еще далека от решения. 25 При этом взаимосвязь образов Ильи Муромца и моравского князя Олега выглядит правдоподобно, хотя в любом случае не позволяет отождествлять Олега Моравского с Олегом Вещим (см.: Королев 2002). Игорь Мыцко, обработавший огромный массив европейского эпоса,26 пришел к выводу, что летописный Олег был внуком датского правителя Helgi, эмигрировавшего в конце ІХ в. на Полабье. Его сыновьями от первого брака были Аскольд и Дир, причем первый погиб на войне с отцом, что нашло свое отражение в эпосе (бой Ильи Муромца с сыном, бой Гильдебранта с Гадубрантом и др.). Позже Олег женился на дочери правителя Руси Будимира и получил в приданое Прикарпатье. От этого брака в столице Олега Плеснеске родилась будущая княгиня Ольга. Погиб Олег в Бердаа в 943 г. Он стал прототипом былинных героев Ильи Муромца и Вольги Всеславича, а также эпических героев Ожье Датчанина и Гольгера Данске (см.: Мыцько 2010). Эта гипотеза – попытка объединить в пространстве и времени различные источники, согласование которых требует рассмотрения множества вариантов и гипотез, вследствие чего вероятность правильных выводов не превышает нескольких процентов. Олег из еврейско-хазарских документов. Большая литература сформировалась вокруг комплекса еврейско-хазарских документов, к которым относится переписка кордовского министра Хасдая ибн Шапрута с хазарским каганом Йосифом, известная в короткой и расширенной редакциях,27 т.н. Киевское письмо хазарских евреев 28 и Кембриджский документ Соломона Шехтера. 29 25 См.: Веселовский 1883, 216–220; Миллер 1894, 949–951; Марков 1900, 159–160; Глазырина 1978, 193–196. 26 См.: Мицько 2006, 61–81; 2007, 18–34; 2009, 27–39; 2010, 26–34; 2011, 3–12. 27 Коковцев 1913, 118–126 и 1932; Голб, Прицак 1997, 117–149. 28 Golb, Pritsak 1982, 3–71; Новосельцев 1990, 216–219. 29 Коковцев 1932, 113–123; Golb, Pritsak 1982, 101–155; Новосельцев 1990, 216–219.
12
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Согласно информации автора последнего, называющего себя хазарским евреем, подданным кагана Йосифа, преследования евреев византийским императором Романом Лакапином (920–944) вызвали напряжение в отношениях Византии с Хазарией, следствием чего стало возбуждение против хазар «царя Русии» HLGW (Хельгу). Этот правитель занял Самцкерц (С-м-л-рай) Хазарский (по Михаилу Артамонову это Тамань – Таматарха, то есть Тмутаракань, но, возможно, и Керчь – Корчев30), воспользовавшись отсутствием хазарского полководца Песаха. В ответ Песах захватил три византийских города и заставил Хельгу начать войну с Византией, но его флот был сожжен греческим огнем, и он пошел морем в Персию или во Фракию. 31 Кембриджский документ, найденный в 1912 г. профессором Соломоном Шехтером в генезе караимской кенассы в Каире, историки связали с посольством Исаака бен Натана в Константинополь, что позволило датировать его 949 годом. Некоторые ученые увидели в нем реминисценцию похода русов на Каспий в 945 г. и предложили коренным образом изменить хронологию древней истории (Цукерман 1996, 68–80). Другие исследователи обращали внимание на то, что Кембриджский документ мог быть ошибочно связан с василевсом Романом Лакапином (Новосельцев 1991, 3–20). Георгий Вернадский предложил отождествить Хельгу из хазарского документа со старшим сыном Игоря и Ольги, мужем Предславы (1996, 41). Популярной остается версия о тмутараканском князе Хельгу,32 в последнее время усиленная аргументацией Владимира Петрухина. Справедливо считая, что нет никаких оснований для пересмотра хронологии правления Олега, российский исследователь решил, что также нет никаких оснований для отожествления Хельгу из хазарской переписки с Олегом Вещим. Хельгу-Олег из хазарской переписки – это другой представитель династии Рюриковичей, бывший наиболее активным на хазарском направлении. Такой князь мог править в Чернигове. Частичное рассмотрение материалов раскопок знаменитой Черной могилы в Чернигове в 1996 г., в частности заклепки от ладьи, а также и сам обряд погребения в ладьях, указывают на скандинавские традиции: в центре ритуального пространства находился котел с мясом жертвенного животного, над ним доспехи – ритуал повторял обстановку Вальгаллы – воинского рая, куда попадали только герои. Черниговский князь Хельгу-Олег мог в 941 г. совершить самостоятельный поход на Тмутаракань, а оттуда в 943–944 г. – на См.: Могаричев 2007, 188. Коковцев 1932, 113–123; Голб, Прицак 1997, 141. 32 Вестберг 1908; Мошин 1938; Скрынников 1995, 28. Похожей была давняя гипотеза Владимира Мавродина, согласно которой Олег был князем или воеводой Причерноморской Руси, порвавший с Киевом, либо вообще с ним не связанный, а новгородский летописец перепутал его с Олегом и перенес события в близкую ему Ладогу. 30 31
13
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Бердаа (Петрухин 2000, 222–229). В последнем походе принимал участие и знаменитый полководец Игоря и Святослава – Свенельд.33 Однако с хазарскими документами не все так гладко. Их подлинность достаточно проблематична, особенно это касается расширенной редакции и Кембриджского документа.34 И переписка кордовского министра с хазарским каганом, найденная среди рукописей караимского гебраиста Авраама Фирковича (1787–1874), и два других документа, которые могли попасть в Каир через того же Фирковича, были искусно изготовлены для обоснования хазарского происхождения крымских караимов (Бушаков 2005, 118–127). Попытка подтвердить их подлинность с помощью интерпретации археологических материалов (Майко 2004, 44, 45) не находит поддержки при более детальном рассмотрении этих материалов. Можно утверждать, что поход Песаха, если он и имел место, не оставил следов в археологических комплексах (Сазанов, Могаричев 2012, 141–148). Шурин или зять ладожского князя? Таким образом, конечно, если не поддерживать мнение, что Повесть временных лет – не более чем продукт позднего литературного творчества, можно согласиться, что Олег был для Рюрика ѿ рода єму суща.35 Согласно «Саге об Орваре Одде», отношение которой к летописному Олегу более чем сомнительно, Одд в Кунигарде, столице Хунеланда (?), женился на дочери местного конунга, княжну звали Силкисиф (Шелковая дева), а после смерти тестя стал правителем и ландверманом (воеводой) при юных братьях жены. В этом конгломерате, где перемешаны Кунигард (Киев) в загадочном южном Хунеланде и Шелковая дева как возможное отображение важнейших торговых договоров с Византией, открывших регулярное поступление византийского шелка, реальным выглядит только то, что по возрасту летописный Олег действительно мог быть зятем Рюрика. Но этого слишком мало, чтобы принять такой вариант, даже учитывая, что реалии из жизни летописного Олега могли быть привнесены в Норвегию Елизаветой Ярославной, равно как и вариант Иоакимовой летописи, что Олег был братом Эфанды, жены Рюрика (Vernadsky 1943, 366). Кем же все-таки был Олег: зятем или шурином Рюрика? шведским, норвежским, датским викингом или представителем местной руси? Источники оставляют пространство только для гипотез. Олег мог быть как шурином, так и зятем Рюрика. А мог быть и одним из его племянников. Чтобы удержаться в Ладоге, Рюрику необходима была Половой 1960, 343–353; Артамонов 1962, 380, 384 и 1966, 30–35. См.: Гаркави 1874, 78, 153; Коковцев 1932, 31; Pelliot 1950, 222; Golb, Pritsak 1982, 77–79; Майко 2004, 37–45; Семенов 2005; Сорочан 2005, 1535–1552; Кизилов 2011, 81–83. 35 Лаврентьевская летопись. Стб. 37; Ипатьевская летопись. Стб. 16; Никоновская летопись. С. 15. 33 34
14
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 поддержка как лидеров местной руси, так и шведских, норвежских или датских конунгов. Норвежский вариант (Демин) менее всего вероятен. Он базируется на саге об Орваре Одде, повествующей о другом герое. Датский вариант (см.: Мельникова 2005а, 138–146; Мыцько 2010) тоже маловероятен. Датский Олег мог прибыть в Ладогу не раньше конца ІХ ст., где-то ок. 898–899 гг., значит не мог быть тождествен летописному Олегу. Конечно, нельзя исключать, что Олег мог быть просто одним из Скѐльдунгов, прибывших в Ладогу вместе с Рюриком либо немного позже. Хотя Г. З. Байер отождествлял Урманию, конунгом которой, согласно Иоакимовой летописи, был Олег, со шведской областью Раумдалией (Bayer 1735, 301), это не более чем неудачная попытка согласования источников. Наверное прав был Г. Ловмяньский, считая, что урманский – это норманский (Ловмяньский 1985, 136). Наиболее выгодным для Рюрика был бы союз как со шведским областным конунгом, так и с потомком, пусть и отдаленным, предыдущей ладожской династии, бывшей тоже шведского происхождения. Источники не позволяют ответить на эти вопросы более обоснованно. Соблазн Киевского каганата. Начало упадка ВолжскоБалтийского пути привело к сокращению восточной торговли и потока арабского серебра, до сих пор регулярно поступавшего в Ладогу в обмен на северную пушнину. Ладожское королевство в таких условиях могло превратиться во второстепенный лесной край. Только торговля могла обеспечить процветание Ладоги и выживание ее жителей, ибо местные продовольственные ресурсы были невелики, а для их закупки, в первую очередь хлеба, необходимы были средства. И для викингов восточная торговля имела первоочередное значение: пики ее расцвета обеспечивали свежие притоки скандинавского населения, что позволяло удерживать баланс «скандинавы – финны – славяне». А рядом уже функционировали даугавский (западнодвинский) и неманский отрезки пути «из варяг в греки», прорубленные в свое время Эйриком Путешественником и другими отважными авантюристами. Один из них, родственник и двоюродный брат Рюрика – Аскольд, сын Рагнара Ладброка, утвердился в Киеве (Кунигарде), освобожденном с помощью его предшественника Дира от хазарской зависимости. Киевский князь со времен Дира имел претенциозный титул «каган», показывающий его равенство с правителем хазар, которому раньше платил дань. Дискуссионной остается интерпретация уже упоминавшегося сообщения арабского энциклопедиста ал-Масуди об одновременном существовании царя ад-Дира с царем ал-Олвангом (?), как прочитал это имя А. Новосельцев (1991, 13–14). Опуская проблематичность прочтения имени, а также мнение автора относительно механического объединения различных источников, следует рассмотреть возможные причины появления этой информации. Не исключено, что после принятия 15
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Диром титула кагана, его контактов с василевсом Феофилом на востоке название княжества соединили с его именем, поэтому соперничество Олега с Аскольдом нашло свое отображение как соперничество царей Дира и Олега. Михаил Брайчевский нарисовал убедительный портрет Аскольда как деятельного и сильного правителя, осуществившего походы на Византию в 860, 863 и 874 годах и принявшего христианство (1964, 160– 164 и 1988, 37–76). Но уверенно можно говорить только о походе 860 года, зафиксированном в различных источниках (см.: Кузенков 2003, 3–172). Принятие христианства не было всеобщим и, наверное, охватывало только элиту. Однако вывод, что Олег пришел к власти в Киеве на волне языческой реакции не выглядит убедительно (Брайчевський 1988, 80–82). Понятно, что насаждение христианства, начатое Аскольдом, натолкнулось на оппозицию части знати: как местной – славянской, так и пришлой – скандинавской. Не исключено также и соперничество Рюрика с двоюродным братом Аскольдом, младшим как по возрасту, так и по родовому счету Скѐльдунгов. Можно не сомневаться только в одном: Олег овладел Киевом не без помощи противников Аскольда, которые помогли ему проникнуть в град. Выходы к Днепровскому пути Ладожское княжество контролировало еще со времен Рюрика, но между Киевским каганатом и этими выходами находилось Смоленское княжество кривичей. В этом княжестве тоже пребывала какая-то группа варягов, похоже, связанная с Западнодвинским (Даугавским) путем. Мощная фактория в Гнѐздове – единственное, что позволяет говорить о существовании этой группы. Традиция сохранила упоминание не только о Смоленске, но и о Любече. Упоминание последнего в договоре с Византией позволяет также утверждать, что тогда это был центр одного из княжеств. Относительно хронологии: в 882 г. маркграфство Рустрингия было передано племяннику Рюрика Готфриду, сыну Гаральда Клака, что подтверждает традиционные даты. К этому времени Олег подчинил Смоленск и Любеч (возможно, местные светлые князья просто признали его верховенство) и вышел к границам Киевского каганата. И стало понятно, что интересы наследников Рюрика сосредоточились в южном направлении. Можно также с уверенностью говорить о том, что утвердиться в Киеве Олегу помог венгерский фактор.36 Обосновавшись в Киеве, Олег в 883 г. заставил платить дань древлян, в 884–885 гг. – северян, в 885 г. – воевал с тиверцами. Вряд ли это была попытка Киева возобновить владение зависимыми ранее землями. Скорее, удачливый полководец спешил рационально использовать собранные военные ресурСм.: Войтович 2004, 190–202; 2006b, 109–117; 2009, 41–50; 2010, 9–27; 2012, 27–45; 2013, 100–104. 36
16
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 сы и помощь угров-венгров, а также начавшуюся агонию Хазарского каганата. Хазарская проблема. Объединив земли вдоль пути «из варяг в греки», Олег должен был столкнуться с Хазарским каганатом, контролирующим путь с Востока через Каспий и Нижнюю Волгу. Ладожское княжество поднялось благодаря своему расположению на северной оконечности этой магистрали. Теперь было соблазнительно самому выйти на противоположную – южную – оконечность. Подобных попыток было по крайней мере две. В 909 г. 16 ладей (ок. 500–650 дружинников) прорвались в Каспийское море, дошли до о. Абесгуна в Табаристане и сожгли торговый флот, стоявший в гавани. В 910 г. те же русы заняли Сари. По мнению А. Новосельцева и В. Пашуто, таким образом Олег шел на сближение с Византией и ослаблял позиции халифата (Новосельцев 1968, 99–101 и 1997, 54–78). На Кавказе в этот период шла тяжелая борьба. Царь Смбат I (892–914) при поддержке Византии надеялся возродить сильную независимую Армению. Ишханы, возглавляемые Гагиком Арцруни, видели перспективу в верной службе наместнику Ширвана и Армении Юсуфу ибн Абу-с-Садж, который, хотя и платил дань в Багдад, фактически оставался независимым правителем. Смбат I потерпел поражение, был схвачен из-за предательства ишханов и казнен. Но вряд ли верно искать связь между походами русов на Каспий и политикой Смбата I, Византии и Юсуфа. Так же мало шансов связать экспедиции русов с политикой Исмаила Саманида (892–907), правителя Мавераннахра и Хорасана, стремившегося получить от халифа Табаристан и захватить Ширван. Скорее всего, эти вылазки викингов были просто попытками добыть какую-то торговую факторию на Каспии, позволившую бы обойти хазарское и булгарское посредничество в восточной торговле. Однако полное незнание ситуации обрекало все эти попытки на неудачи. В 912/913 г., согласно информации ал-Масуди, флот русов на 500 ладьях через Керченский пролив вошел в Азовское море. Это должен был быть громадный поток в 15–20 тыс. дружинников. Хазары позволили русам пройти Доном, откуда волоком ладьи были перетянуты в Волгу, и войско спустилось по ней в Каспийское море. Каган в то время воевал с печенегами, кроме того вожди русов обещали ему половину добычи. Результатом похода был разгром мусульманской торговли на Каспии, хотя масштабы его позволяют допускать, что речь шла всетаки о завоевании одного из портов и превращении его в факторию русов. Когда флотилия возвращалась назад, мусульманская гвардия кагана начала требовать расправы. Каган покорился требованиям своей гвардии, хотя и предупредил вождей русов. Битва длилась три дня и закончилась победой мусульман. Нет уверенности в том, что все эти попытки были организованы Олегом, но путь, откуда вышло столь громадное по тем временам войс17
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего ко, проходил по территории, контролируемой Олегом. Возможно, что часть этих экспедиций была организована самостоятельными группами викингов, которые приглашались Олегом и должны были сыграть определенную роль в его планах давления на Византию с целью нормализации торговых и политических отношений. Как только необходимость в их присутствии отпадала, сам князь отпускал их в далекие экспедиции, чтобы не тратить средства на их содержание. В случае успеха он получил бы на Каспии несколько собственных баз и мог-таки освободиться от хазарского посредничества в торговле на Великом шелковом пути. Но все эти попытки закончились безрезультатно. Договоры с Византией. Литература, касающаяся договоров с Византией 907 и 911 гг., огромна.37 Еще Алексей Шахматов, сомневаясь в реальности похода и договора 907 г., 38 открыл продолжающуюся до сих пор полемику вокруг количества походов и их вероятности, 39 в которой доминирующим стало компромиссное утверждение, что поход состоялся в 907 г., а договор был заключен окончательно в 911 г. 40 Но ряд исследователей продолжают сомневаться не только в реальности походов Олега и договоров с Византией,41 но и в самом факте существования князя Олега.42 Борис Рыбаков в числе других гипотез видвинул такую: в древнейшем летописании отсчет лет велся от Аскольдова похода 860 года (1963, 163–165). Развивая эту идею, Михаил Брайчевский, ссылаясь на «молчание» византийских источников (однако, кроме Хроники Псевдо-Симеона последней трети Х в.,43 недавно Андрей Чернов обратил внимание еще на некоторые свидетельства других источников44) и реконструированную им Аскольдову летопись, выдвинул гипотезу, что текст несуществующего договора 911 г. списан с договора 874 г. князя Аскольда.45 Эти гипотезы породили уверенность в том, что Олег не имел отношения к договору 911 г., а его имя просто было вставлено редактором летописи.46 Но даже самые убежденные скептики не смогли отыскать какихлибо следов подделки текста византийско-русского договора, соглашаясь с его соответствием тогдашней византийской дипломатической практике и праву. Нет сомнения, что сохранившиеся тексты – переводы, сделанные с подлинных копий актов (Фалалеева 2005, 5–15). Наверное, все же прав был Александр Васильев (1867–1953), придя к выво37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Библ. см.: Сахаров 1980, 84–88, 148–155; Лиман 2009, 439–511. Шахматов 2001, 211–244, 388–389, 458. Горский 1997, 3–11. Свердлов 2003, 135. Grégoire 1937, 80–94; Dolley 1949, 106–155 и 1952, 554–565; Lascaris 1951, 212–221. Grégoire 1936, 603 и 1952, 281–287. Николаев 1981, 147–153. Чернов 2011, 699–700. Брайчевський 1988, 81–82 и 2009, 72. Franklin, Shepard 1996, 106.
18
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 ду, что и поход Олега не мог быть придуман летописцем, просто последний в традициях скандинавских героических саг подал один из обычных рейдов как эпохальное событие (Vasiliev 1951, 161–225). Вероятность похода князя Олега отстаивали также известные византинисты Георг Острогорский,47 Ричард Дженкинс,48 Александр Каждан.49 Таким образом, учитывая текст договора, все же можно утверждать, что поход состоялся в 907 г. 50, закончился перемирием, после чего продолжались длительные переговоры, завершившиеся подписанием договора «месяца сентября 2, индикта 15 в год от сотворения мира 6240» (то есть 2 сентября 911 г.). Сомнений эта дата у исследователей не вызывала. А. Чернов считает датой подписания договора князем Олегом 2 сентября 912 г., связав ее с двумя другими датами – 1 сентября 912 г. миновало 600 лет с эдикта Константина, дарующего свободу христианского веросповедания, и 2 сентября – днем памяти св. Маманта, чье имя попало в договор (2011, 700–725). Так как в договоре византийская сторона представлена василевсами Львом VI, Александром и Константином VII (а Лев VI умер 11 мая 912 г.),51 то исследователь подверг сомнению и эту последнюю общепринятую дату. Аргументация А. Чернова остается дискуссионной. Представляется невероятной ошибка византийцев в дате смерти одного из самих знаменитих василевсов, чья гробница оставалась доступной в константинопольской церкви св. Апостолов. Мало вероятно также приурочивание договора к юбилейным датам. Более существенны два других обстоятельства, на которые обратил внимание ученый. В текст договора попало имя византийского дипломата Иоанна, прибывшего в Киев и принявшего основное участие в составлении документа, а судя по клятве в договоре крестом и Троицей, на момент подписания документа Олег уже был христианином (Чернов 2011, 725–726). Исследователь даже считает выгодные условия договора результатом крещения Олега, обещавшего завершить христианизацию Руси. При этом он ссылается на информацию Тахира алOstrogorsky 1939, 47–62. Jenkins 1949, 403–406. 49 Каждан 1961, 9–16. 50 Андрей Чернов выдвинул гипотезу, что Олег подступил к стенам Константинополя 26 октября 906 г. в день 600-летия смерти св. Дмитрия Солунского, что было воспринято византийцами как наказание их св. Дмитрием за грехи и объясняет упомянутое летописцем сравнение с ним Олега. Исследователь также обратил внимание, что в Ладоге рядом с церковью св. Георгия (в которой на фреске ХІІ в. со св. Георгием помещен курган, похожий на Олегову могилу) находилась церква св. Димитрия (См.: Чернов 2003). Интересно, что другие попытки объяснить появление в этом сюжете св. Дмитрия Солунского, в частности из-за близости последнего со св. Георгием Змееборцем, выглядят довольно неубедительно (см.: Чекова 1994, 76–77). 51 Każdan 1991, 1211. 47 48
19
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Марвази (ок. 1120 г.), согласно которой русы крестились в месяце хиджры 300 г., соотвествующем периоду от 16 июля до конца сентября 912 г. (Там же, 725–726). Не придавая решающего значения точности информации Тахира ал-Марвази, можно полностью согласиться с выводом о крещении Олега и участии Иоанна в составлении договора. Текст договора52 много раз издавался и комментировался, потому нет необходимости приводить его снова. Этимология имен послов Олега в их перечне не вызывает сомнений относительно скандинавского происхождения послов (Николаев 2012, 403–408). Фактически союзные отношения, предусмотренные договором, наступили несколько ранее, Константин VII Багрянородный в трактате «О церемониях» сообщает об участии русских кораблей в экспедиции византийского флота на Крит в 910 году. (Reiske 1829, сhap. XLIV; Ostrogorsky 1939, 53–54). Демонстрация похода на Константинополь. Соглашаясь с упомянутыми мнениями А. Шахматова, Г. Острогорского, Р. Дженкинса и А. Каждана относительно вероятности похода 907 г., обращаю внимание на некоторые особенности этого похода, привлекшие внимание многих исследователей. Это касается рассказа об установке на колеса кораблей, движущихся под парусами на византийскую столицу. Различные взгляды на этот эпизод обстоятельно проанализованы Еленой Рыдзевской (1978, 179–183). Ее поиски параллелей в рассказах Саксона Грамматика о Рагнаре Ладброке и других эпизодах только подтверждают, что здесь соединены реалии практики викингов, вытягивавших на берег свои драккары и передвигавших их с помощью катков, с желанием демонстрации силы с целью психологического воздействия на противника. Перемещение кораблей с распущенными парусами на катках могло происходить и в реальной жизни, а скорее было поэтическим отображением в передаче скальда, бывшего участником этого похода. Не имея намерений и реальной возможности взять византийскую столицу, Олег был заинтересован в переговорах и договоренности с василевсом. Поэтому, опустошая пригороды Константинополя, он мог использовать первую же более эффективную возможность для демонстрации силы, подталкивая противника к переговорам. Это могла быть и имитация наступления кораблей сухим путем, при этом паруса, понятно, могли служить только для имитации, а сами корабли перемещались как обычно – на катках. Тайна гибели князя Олега. ПВЛ относит смерть Олега к 912 г., указывая на его могилу на Щекавице.53 Там же приведена и известная версия о смерти князя от укуса змеи. Согласно Первой Новгородской 52 53
Лаврентьевская летопись. Стб. 34–38; Ипатьевская летопись. Стб. 23–28. Лаврентьевская летопись. Стб. 39.
20
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 летописи, Олег умер в 922 г.54 от укуса змеи, но в окрестностях Ладоги, где и был погребен. А. Шахматов выделил три летописных версии, из которых именно новгородская самая короткая. Он считал, что сюжет о смерти Олега уже был в Древнейшем своде 1039 г., согласно которому Олег погиб за морем. В Начальном своде место гибели было перенесено в Ладогу, а в Повести временных лет – в Киев (Шахматов 1908, 333–335). Наверное, легенда о смерти Олега существовала в нескольких вариантах, а Нестор для своего свода просто избрал наиболее богатый событиями (Рыдзевская 1978, 185). Поводом для двух последних вариантов стало наличие Олеговых курганов-могил в окрестностях Ладоги и Киева (Мельникова 2005b, 105; Неклюдов 2010, 368–369). Возле первой могилы в Ладоге до сих пор большое множество змей… Более правдоподобной выглядит дата смерти Олега, приведенная в Первой Новгородской летописи (922 г.). Редактор ПВЛ мог из политических соображений перенести события на 10 лет назад, во время наибольших успехов Олега, чтобы не показывать своего героя в неприглядном для него свете, после того как поражение в походе на Каспий в 912–913 гг. и переворот в Киеве в пользу Игоря Рюриковича заставили его вернуться в Ладогу, где он и закончил свою жизнь, наполненную бурными событиями. Если принять во внимание, что в начале 80-х гг. ІХ в. Олегу должно было быть не менее 30 лет, то в 922 г. ему было за 70. А. Чернов считает, что 922 г. появился в результате некорректного перевода даты 912 г. согласно александрийскому летоисчислению (с разницей 5500/5501 год),55 а Олег умер вскоре после подписания им в Киеве 2 сентября 912 г. текста договора с Византией, который его послы повезли к византийскому двору.56 Вообще-то смерть от собственного коня, из черепа которого выползает змея, и зловещее пророчество созвучны с мотивом мести, одинаково страшным как для викингов, так и для славян, поклонявшихся Перуну-Одину, смерти от собственного меча (Рыдзевская 1978, 60–61). Так Игорь и его двор могли отплатить Олегу за то, что он долго не допускал к управлению государством законного наследника Рюрика. Могли инспирировать это и волхвы, мстя Олегу за принятие христианства. А окончательно запутало все редактирование летописи, в результате которого появилась информация, что герой, объединивший земли вдоль днепровского пути, умер в зените славы после победного мира 911 г. 54 55 56
Насонов 1950, 109. Лихачев, Творогов 2012, 283. Чернов 2011, 699–726.
21
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Контуры реалий. Оценки деяльности князя Олега среди исследователей, признающих его историчность, тоже неоднозначны. Остается много приверженцев патриотических выводов, считающих, что Олег, уничтожив природную славянскую династию Кия, потомками которого были Аскольд и Дир, остановил самобытное развитие славянской государственности, привнеся только варяжскую жестокость (Дружинин 1958, 733–878). Это направление так же бесперспективно, как и попытки согласования летописных известий с вариантами хазарско-еврейских документов, скандинавских саг и европейских легенд, герои которых иногда носят созвучные имена. Воссоздать контуры реальной жизни и деятельности князя Олега можно только взяв за основу летописный рассказ вместе с текстом договора 911 г., аутентичность которого особых сомнений не вызывает. В результате вышеприведенного анализа, осознавая дисскусионность большинства поднятых проблем, можно сформулировать следующие выводы: 1. Helgi (Олег) происходил из семьи старших конунгов Ладоги шведского (готландского) происхождения. Он родился около 850 г. Пытаясь закрепить свое положение в Ладоге и склонить на свою сторону местную старую русь, Рюрик женился на сестре Олега и приблизил его к себе, а перед смертью назначил регентом при юном племяннике Игоре. 2. Олег – популярное имя в этот период среди скандинавской элиты (Helgi – священный от heilagr – святой). Вещий – это фонетическое и смысловое отображение имени Хельги в славянской среде. 3. Начало упадка Волжско-Балтийского пути, приведшее к сокращению восточной торговли и потока арабского серебра, ранее регулярно поступавшего в Ладогу в обмен на северную пушнину, подтолкнуло Олега к южной экспансии, в ходе которой он вначале подчинил княжество кривичей с центром в Смоленске, а позже – следующее княжество с центром в Любече. 4. В 882 г., используя благоприятную политическую конъюнктуру и союз с венграми, а также переход на свою сторону части викингов из окружения кагана Руси Аскольда, Олег коварством овладел Киевом, при этом был убит Аскольд. Используя наличие приглашенных варяжских дружин и союзные отношения с венграми, Олег попытался подчинить себе соседние княжества древлян (883), северян (884) и радимичей (885), а в 897–899 гг. направил миграцию венгров мимо своей земли на территорию, занятую хорватскими и волынскими княжествами. 5. Перенеся центр сформированной им империи (союза суперсоюзов, находящихся на стадии дружинных государств) в Киев, Олег оставил на княжениях светлых князей – представителей местных племенных династий, а Игоря Рюриковича отодвинул от управления, женив его на княжне, принявшей в его честь имя Ольги (происхождение княгини Ольги дискутируется уже более 200 лет).
22
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 6. Пытаясь нормализировать отношения с Византией, Олег провел демонстративное нападение на Константинополь в 907 г., завершившееся перемирием. После долгих переговоров, реальной военной помощи византийцам в 910 г. и перехода самого Олега в христианство византийский дипломат Иоанн в Киеве подготовил текст договора, согласованного и подписанного Олегом 2 сентября 911 г., который был отправлен в Константинополь с великим посольством. Приняв с радостью известие о крещении князя Олега, василевс Лев VI продемонстрировал посольству красоту константинопольских храмов. 7. Подчинение радимичей и северян и активная южная политика Олега не могла не вызвать определенного обострения отношений с Хазарией, контролировавшей каспийскую торговлю и выходы к арабскому серебру. Пробуя найти прямые пути на Каспий в обход Хазарии и получить там собственные фактории, отдельные вожди викингов, скорее всего зависимые либо контролируемые Олегом, в 909–910 гг. совершили достаточно успешные походы на Каспий. Неудачный большой поход 912–913 гг. был продолжением этой политики. 8. Где-то после 913 г. окружение Игоря использовало каспийскую неудачу Олега и внутреннюю оппозицию его политике христианизации. В результате сам Олег вынужден был покинуть Киев, вернуться в Ладогу, где и умер в 922 г. 9. Легенда, связанная с его смертью, могла быть навеяна как известными на Руси с ІХ в. мотивами скандинавского фольклора, так и природными реалиями Олеговой могилы в Ладоге, а также скрытой ненавистью к узурпатору со стороны князя Игора и жреческой верхушки. 10. Что же касается другого, «моравского», Олега, занимавшего в 940–949 гг. моравский престол, то, при условии, что такой князь действительно существовал, он мог быть действительно сыном Олега Вещего, вынужденным эмигрировать в правление Игоря, которому немецкий король Оттон І помог занять моравский престол. 11. Если хазарско-еврейские документы не сфабрикованы Авраамом Фирковичем, то в них нашла отражение деятельность в 941–943 гг. черниговского князя, носившего популярное в среде викингов имя Олег, как и допускал Георгий Вернадский. Библиография Артамонов, М. И. 1966. Воевода Свенельд. В кн. Культура Древней Руси. С. 30–35. М.: Наука. Артамонов, М. И. 1962. История хазар. Л.: Государственный Эрмитаж. Бахрушин, С. В. 1937. Некоторые вопросы истории Киевской Руси. Историкмарксист 3: c. 165–175. Беляев, Н. Т. 1929. Рорик Ютландский и Рюрик начальной летописи. В кн. Seminarium Kondakovianum. С. 215–270. T. 3. Praha. Бибиков, М. В. 2005. Русь в византийской дипломатии: договоры Руси с греками Х в. Древняя Русь. Вопросы медиевистики 1(19): с. 5–15.
23
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Брайчевський, М. Ю. 2009. Вибране. Т. 1. Київ: Вид-во ім. Олени Теліги. Брайчевський, М. Ю. 1988. Утвердження християнства на Русі. Київ: Наукова думка. Брайчевський, М. Ю. 1983. К вопросу о правовом содержании первого договора Руси с греками (860-863). В кн. Советский ежегодник международного права. 1982. С. 276–298. М.: Наука. Брайчевський, М. Ю. 1964. Когда и как возник Киев. Киев: Наукова думка. Бушаков, В. 2005. Як укладалася докладна редакція так званого листа хозарського царя Йосифа. В кн. Хазарский альманах. Т. 4. Киев–Харьков: Изд-во Междун. Соломонового унив-та. Вернадский, Г. В. 1996. Киевская Русь. М.: Аграф. Веселовский, А. 1883. Исполин Илья Муромец у Луиса де Кастильо (Заметки к истории русского эпоса). Журнал Министерства народного просвещения. Апрель: с. 216–220. Вестберг, Ф. 1908. Записка готского топарха. Византийский временник 15 (1, 2-3): с. 71–132, 227–236. Виролайнен, М. Н. 1996. Загадки княгини Ольги: Исторические предания об Олеге и Ольге в мифологическом контексте. В кн. Русское подвижничество. С. 64–71. М.: Наука. Войтович, Л. 2013. Олег Віщий: історіографічні легенди та реалії. Наукові праці Кам‟янець-Подільського національного університету імені Івана Огієнка: Історичні науки. Т. 23: На пошану проф. С. А. Копилова: с. 91–123. Войтович, Л. 2012. Szvjatosláv Volodimirovicz fejdelem titokzatos halála és IX. Századbeli ugor vándorlások rejélyci. Українсько-угорські етюди 2: с. 27–45. Войтович, Л. 2011. Галицько-волинські етюди. Біла Церква: О.В. Пшонкiвський. Войтович, Л. 2010. Загадкова загибель князя Святослава Володимировича і загадки міграції угрів в кінці ІХ ст. Україно-угорські етюди 1: с. 9–27. Войтович, Л. 2009. Угро-слов‟янські взаємини у другій половині ІХ ст. Проблеми слов‟янознавства 58: с. 41–50. Войтович, Л., О. Целуйко. 2008. Правлячі династії Європи. Біла Церква: О.В. Пшонкiвський. Войтович, Л. В. 2006a. Княжа доба на Русі: портрети еліти. Біла Церква: О.В. Пшонкiвський. Войтович, Л. 2006b. Київський каганат? До полеміки П. Толочка з О. Пріцаком. В кн. Хазарский альманах. Т. 4. С. 109–117. Киев–Харьков: Изд-во Междун. Соломонового унив-та. Войтович, Л. В. 2004. Князь Олег Віщий: легенди і загадки. Історичні записки. Збірник наукових праць. Східноукраїнський національний університет ім. В. Даля 2: с. 190–202. Войтович, Л. В. 2000. Князівські династії Схiдної Європи (кiнець IХ – початок ХVI ст.). Склад, суспiльна i полiтична роль. Львiв: Інститут українознавства ім. І. Крип'якевича. Войтович, Л. В. 1992. Генеалогiя династiй Рюриковичiв i Гедимiновичiв. Київ: МП "Юнiверс". Воскресенская летопись. В кн. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 7. СПб., 1856. Галкина, Е. С. 2002. Тайны Русского каганата. М: Вече.
24
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Гаркави, А. Я. 1874. Сказания еврейских писателей о хазарах и Хазарском царстве. СПб: Б.и. Гедеонов, С. А. 2004 [1876]. Варяги и Русь. М: НП ИД "Русская панорама". Глазырина, Г. В. 1996. Исландские викингские саги о Северной Руси. М.: Ладомир. Глазырина, Г. В. 1978. Илья Муромец в русских былинах, немецкой поэме и скандинавской саге. В кн. Методика изучения древнейших источников по истории народов СССР. С. 192–202. М.: Наука. Голб, Н., О. Прицак. 1997. Хазарско-еврейские документы Х века. Москва– Иерусалим: Гешарим. Горский, А. А. 1997. К вопросу о русско-византийском договоре 907 г. В кн. Восточная Европа в древности и средневековье: Международная договорная практика Древней Руси. IX Чтения памяти члена-корреспондента АН СССР В. Т. Пашуто. Материалы к конференции. С. 6–10. М.: ИРИ РАН. Греков, Б. Д. 1949. Киевская Русь. М.: Учпедгиз. Грот, Л. П. 1997. Мифологические и реальные шведы на севере России: взгляд из шведской истории. В кн. Шведы и русский Север (К 210-летию Александра Лаврентьевича Витберга). Материалы Международного научного симпозиума. С. 153–158. Киров. Грушевський, М. 1913. Історія України-Руси. Т. 1. Київ. Демин, С. В. Олег – основатель государства Киевской Руси. Дата обращения 09.02.2013. http://ulfdalir.narod.ru/literature/guests/Demin_Oleg.htm Дружинин, Н. М., ред. 1958. Очерки истории СССР III–IХ вв. М.: Изд-во АН СССР. Иловайский, Д. И. 1914. Вероятное происхождение св. кн. Ольги и новый источник о князе Олеге. М.: Т-во типо-лит. И. М. Машистова. Иловайский, Д. И. 1893. Богатырь-казак Илья Муромец как историческое лицо. Русский архив 5: с. 33–58. Ипатьевская летопись. В кн. ПСРЛ. Т. 2. СПб., 1908. Истрин, В. М. 1925. Договоры русских с греками Х в. Известия Отделения русского языка и словесности 28: с. 383–393. Каждан, А. П. 1961. К характеристике русско-византийских отношений в современной буржуазной историографии (1947–1957). В кн. Международные связи России до XVIII в. С. 7–20. М.: Изд-во АН СССР. Кизилов, М. Б. 2011. Крымская Иудея. Симферополь: Доля. Кирпичников, А. И. 1897. К литературной истории русских летописных сказаний. Известия Отделения русского языка и словесности 2(1): с. 54–59. Коковцев, П. К. 1932. Еврейско-хазарская переписка в Х в. Ленинград: Типография АН СССР. Коковцев, П. К. 1913. Новый еврейский документ о хазарах и хазаро-руссковизантийских отношениях в Х веке. Журнал Министерства народного просвещения 11: с. 115–128. Ковалевский, А. П. 1973. Славяне и их соседи по данным ал-Масуди. В кн. Вопросы историографии и источниковедения славяно-германских отношений. С. 62–79. М.: Наука. Королев, А. С. 2002. Олег Моравский. В кн. Загадки первых русских князей. С. 167–182. М.: Вече. Котляр, Н. Ф. 1986. Древняя Русь и Киев в летописных преданиях и легендах. Киев: Наукова думка.
25
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Кузенков, П. В. 2003. Поход 860 г на Константинополь и перове крещение Руси в средневековых письменных источниках. В кн. Древнейшие государства Восточной Европы 2000 г. С. 3–172. М.: Восточ. лит. Кузьмин, А. Г. 1988. Падение Перуна. М.: Мол. гвардия. Кузьмин, А. Г. 1977. Начальные этапы древнерусского летописания. М.: Изд-во МГУ. Кузьмин, А. Г. 1974. Об этнической природе варягов (к постановке проблемы). Вопросы истории 11: с. 54–83. Лаврентьевская летопись. В кн. ПСРЛ. Т.1. Л., 1926. Лавров, П. А. 1985. Материалы к истории возникновения древнейшей славянской письменности. В кн. Великая Моравия и ее историческое и культурное значение. М.: Наука. Лебедев, Г. С. 2005. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. СПб.: Евразия. Лебединцев, П. Г. 1876. Какая местность в древности называлась Олеговой могилой. Киевские университетские известия 12: с. 29–34. Левченко, М. В. 1956. Очерки по истории русско-византийских отношений. М.: Изд-во АН СССР. Лиман, С.И. 2009. Идеи в латах: Запад или Восток? Средневековье в оценках медиевистов Украины (1804 – первая половина 1880-х гг.). Харьков: ХГАК. Лихачев, Д. С., О. В. Творогов, пер. 2012. Повесть временных лет. Комментарии А. Г. Боброва, С. Л. Николаева, А. Ю. Чернова при участии А. М. Введенского и Л. В. Войтовича. СПб.: Вита Нова. Лихачев, Д. С. 1947. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.–Л.: Изд-во АН СССР. Ловмяньский, Х. 1985. Русь и норманны. М.: Прогресс. Лященко, А. И. 1925. Летописные сказания о смерти Олега Вещего. Известия Отделения русского языка и словесности 29: с. 254–288. Лященко, А. 1926. Сага про Олафа Трюггвасона i лiтописнi оповiдання про Ольгу. Україна 4: с. 3–23. Мавродин, В. В. 1938. Славяно-русское население Нижнего Дона и Северного Кавказа в Х–ХIV веках. Уч. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та им. А.И.Герцена. ФИН. 11: с. 244–249. Майко, В. В. 2004. Средневековое городище на плато Тепсень в юго-восточном Крыму. Киев: Академпериодика. Майко, В. В., отв. ред. 2012. Древняя и средневековая Таврика. Сборник статей, посвященный 1800-летию города Судака. Археологический альманах, № 28. Донецк: Донбасс. Марков, А. 1900. К вопросу о прозвище Ильи Муромца. Этнографическое обозрение 1: с. 159–166. Мельникова, Е. А. 2005a. Ольгъ / Олег Вещий. К истории имени и прозвища первого русского князя. В кн. Ad fontem. У источника. Сборник статей в честь С. М. Каштанова. С. 138–146. М.: Наука. Мельникова, Е. А. 2005b. Сюжет смерти героя «от коня» в древнерусской и древнескандинавской традициях. В кн. От Древней Руси к новой России. Юбилейный сборник, посвященный член-кор. РАН Я. Н. Щапову. С. 95–108. М.: Паломнич. центр Моск. Патриархата. Мельникова, Е. А. 1994. Скандинавские антропонимы в Древней Руси. В кн. Восточная Европа в древности и средневековье. Древняя Русь в системе
26
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 экономических и культурных связей. VI Чтения памяти В. Т. Пашуто, 18–20 апреля 1994 г. С. 23–24. М.: ИРИ РАН. Мельникова, Е. А. 2003. Олег Вещий. К проблеме адаптации скандинавских культурных традиций в Древней Руси. В кн. Материалы Международной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения проф. М. И. Стеблин-Каменского. С. 354–362. СПб.: Наука. Мещанинов, И. И. 1929. Халдовы ворота. Язык и литература 3: с. 59–69. Миллер, В. Ф. 1894. Илья Муромец. В кн. Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Т. 12А. С. 949–951. СПб. Мицько, І. 2011a. Українсько-чеські зв‟язки та історія Підгір‟я Х–ХІ століть. В кн. П‟яті “Ольжині читання”. Пліснеськ, 7 травня 2010 року. С. 63–77. Львів–Броди. Мицько, І. 2011b. До історії поширення у Європі переказів про княгиню Ольгу. В кн. П‟яті «Ольжині читання», Пліснеськ, 7 травня 2010 року. С. 3–12. Львів–Броди. Мицько, І. 2010. Пліснеський сюжет «Слово о полку Ігореві». В кн. Четверті «Ольжині читання», Пліснеськ, 16 травня 2009 року. С. 26–34. Львів. Мыцько, И. 2010. Датское происхождение князя Олега. Скандинавские древности. Интернет-конференция 10–30 сентября 2010. Дата обращения 10.11.2010. http://conference.dansk.ru/content/view/28/39/ Мицько, І. 2009. Свята Ольга в епосі України. В кн. Треті «Ольжині читання», Пліснеськ, 31 травня 2008 року. С. 27–39. Львів. Мицько, І. 2007. Родовід княгині Ольги за європейським епосом. В кн. Другі «Ольжині читання», Пліснеськ–Львів, 14–15 червня 2007 року. С. 18–34. Львів. Мицько, І. 2006. Пліснеськ – батьківщина княгині Ольги. В кн. Конференція «Ольжині читання», Пліснеськ, 10 жовтня 2005 року. С. 61–81. Львів. Мишин, Д. Е. 2008. Сакалиба (славяне) в исламском мире в раннее средневековье. М.: Ин-тут востоковедния РАН. Могаричев, Ю. М. 2007. Об одном из сюжетов Жития Стефана Сурожского (Бравлин из Новгорода или Песах из С-м-к-рая?). В кн. Хазарский альманах. Т. 6. Киев–Харьков. Мольнар, Э. 1955. Проблема этногенеза и древней истории венгерского народа. Будапешт: Academia scientiarum Hungarica. Мошин, В. А. 1938. Хельгу хазарского документа. Slavia 15(2): с. 191–200. Насонов, А. Н., предисл. и ред. 1950. Новгородская первая летопись старшего и младшего извода. М.–Л: Изд-во АН СССР. Неклюдов, C. Ю. 2010. Легенда о вещем Олеге: опыт исторической реконструкции. В кн. Историко-филологический сборник «Con amore» в честь Л. Н. Киселевой. С. 366–395. М.: ОГИ. Николаев, В. Д. 1981. Свидетельство хроники Псевдо-Симеона о русидромитах и поход Олега на Константинополь в 907 г. Византийский временник 42: с. 147–153. Николаев, С. 2012. Семь ответов на варяжский вопрос. В кн. Д. С. Лихачев, О. В. Творогов, пер. Повесть временных лет. Комментарии А. Г. Боброва, С. Л. Николаева, А. Ю. Чернова при участии А. М. Введенского и Л. В. Войтовича. С. 403–408. СПб.: Вита Нова. Никоновская летопись. В кн. ПСРЛ. Т. 9. СПб., 1863. Новосельцев, А. П. 1997. Внешняя политика Древней Руси во времена Олега. В кн. Восточная Европа в древности и средневековье: Международная до-
27
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего говорная практика Древней Руси. IX Чтения памяти членакорреспондента АН СССР В. Т. Пашуто. Материалы к конференции. С. 50–57. М.: ИРИ РАН. Новосельцев, А. П. 1991. Образование древнерусского государства и первый его правитель. Вопросы истории 2–3: с. 3–20. Новосельцев, А. П. 1990. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М.: Наука. Новосельцев, А. П. 1968. Русь и государства Кавказа и Азии. В кн. В. Т. Пашуто. Внешняя политика Древней Руси. С. 99–101. М.: Наука. Обнорский, С. П. 1936. Язык договоров русских с греками. В кн. Язык и мышление. Вып. 6–7. С. 75–85. М.–Л.: Изд-во АН СССР. Павлучкова, М. П. 1959. Русско-венгерские отношения до начала ХIII века. История СССР 6: с. 145–155. Пархоменко, В. А. 1914. К вопросу о хронологии и обстоятельствах жизни летописного Олега. Известия Отделения русского языка и словесности 19 (1): с. 220–236. Пархоменко, В. А. 1936–1937. Когда жил Вещий Олег? Slavia 14 (1/2): с. 170–175. Переньи, Я. 1956. Взаимоотношения между венграми и восточнославянскими племенами. Studia slavica 2: с. 9–24. Перхавко, В. Б. 1992. Летописное предание о захвате князем Олегом Киева в 882 г. В кн. Образование Древнерусского государства: спорные проблемы. С. 52–60. М.: ИРИ РАН. Петрухин, В. Я. 2000. Князь Олег, Хелгу Кембриджского документа и русский княжеский род. В кн. Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 г. С. 222–229. М.: Вост. лит. Петрухин, В. Я. 1998. К дохристианским истокам древнерусского княжеского культа. В кн. Политропон. Сборник статей к 70-летию В. Г. Топорова. С. 882–892. М.: Индрик. Петрухин, В. Я. 1997. Походы Руси на Царьград: К проблеме достоверности летописи. В кн. Восточная Европа в древности и средневековье: Международная договорная практика Древней Руси. IX Чтения памяти членакорреспондента АН СССР В. Т. Пашуто. Материалы к конференции. С. 65–69. М.: ИРИ РАН. Половой, Н. Я. 1960. О русско-хазарских отношениях в 40-е гг. Х в. Записки Одесского археологического общества 1(34): с. 343–353. Пресняков, А. Е. 1938. Лекции по русской истории. Т.1. Киевская Русь. М.: Соцэкгиз. Пріцак, О. 1994. Походження Русі. Хроніка 1/2 (Київ). Пчелов, Е. В. 2001. Генеалогия древнерусских князей ІХ–ХІ в. М.: Б.и. Рыбаков Б. А. 1963. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М.: Изд-во АН СССР. Рыбаков, В. В., пер. 2012. Адам Бременский. Деяния архиепископов гамбургской церкви. В кн. Немецкие анналы и хроники Х–ХІ столетий. С. 297–449. М.: Унив-т Дмитрия Пожарского. Рыдзевская, Е. А. 1978. Древняя Русь и Скандинавия в Х – первой половине ХIII вв. М.: Наука. Рыдзевская, Е. А. 1932. К летописному сказанию о походе Руси на Царьград в 907 г. Известия АН СССР. Серия VII. 6: с. 471–479.
28
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Сазанов, А. В., Ю. М. Могаричев. 2012. К дискуссии о так называемом походе Песаха в Крым: археологический аспект. В кн. В. В. Майко, отв. ред. Древняя и средневековая Таврика. Сборник статей, посвященный 1800летию города Судака. Археологический альманах, № 28. С. 141–148. Донецк: Донбасс. Санчук, Г. Э. 1982. Особенности формирования этнического самосознания у полабских славян (VI–X вв.). В кн. Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. С. 195–212. М.: Наука. Сахаров, А. Н. 1980. Дипломатия Древней Руси. ІХ – первая половина Х в. М.: Мысль. Сахаров, А. Н. 1977. Поход Руси на Константинополь в 907 г. История СССР 6: с. 72–103. Свенцiцкий, I. 1949. Питання про автентичнiсть договорiв Русi з греками в Х в. Питання слов‟янського мовознавства. Кн. 2. (Львів): с. 103–122. Семенов, И. Г. 2005. К интерпретации сообщения «Кембриджского анонима» о походе Хельгу, «царя Русии». В кн. Хазары. Евреи и славяне. Т. 16. С. 326–337. М.–Иерусалим: Мосты культуры. Сергеевич, В. И. 1910. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича. Свердлов, М. Б. 2003. Домонгольская Русь: Князь и княжеская власть на Руси VI – первой трети ХІІІ вв. СПб.: Академический проект. Скрынников, Р. Г. 1995. Войны Древней Руси. Вопросы истории 11–12: с. 24–38. Соловьев, А. В. 1938. Заметки о договорах Руси с греками. Slavia 15(3): с. 402–417. Сорочан, C. Б. 2005. Византийский Херсон (вторая половина VI – первая половина Х вв.). Очерки истории и культуры. Ч. 1–2. Харьков: Майдан. Творогов, О. В. 1976. Повесть временных лет и Начальный свод (текстологический комментарий). Труды Отдела древнерусской литературы 30: с. 3–26. Тиандер, К. Ф. 1906. Поездки скандинавов в Белое море. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова. Томсен, В. 1891. Начало русского государства. М.: Унив. тип. Турилов, А. А. 1985. К истории Великоморавского наследия в литературе южных и восточных славян. В кн. Великая Моравия и ее историческое и культурное значение. С. 253–269. М.: Наука. Фалалеева, И. Н. 2003. Политико-правовая система Древней Руси IX–X вв. Волгоград: Изд-во Волгоградского госуд. унив-та. Филин, Н. В. 1999. Об историческом прототипе Ильи Муромца. Армагеддон: альманах 7. Флоровский, А. В. 1974. Русское летописание и Я. А. Коменский. В кн. Летописи и хроники. Сборник статей. 1973 г. С. 312–316. М.: Наука. Фризе, Х. Ф. фон. 1895. История польской церкви от начала христианства в Польше до нашого времени. Пер. М.П. Устимовича. Т. 1. Варшава: Варшав. правосл. Свято-Троицкое братство. Халанский, М. Г. 1911. Об отношении былин об Илье Муромце к Сказаниям об Олеге Вещем. Журнал Министерства народного образования. Сентябрь: с. 40–62.
29
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Халанский, М. Г. 1902. К истории поэтических сказаний об Олеге Вещем. Журнал Министерства Народного Просвещения. Август: с. 287–356. Цукерман, К. 1996. Русь, Византия и Хазария в середине Х в.: Проблемы хронологии. В кн. Славяне и их соседи. Вып. 6. С. 68–80. М.: Индрик. Чекова, И. 1994. Фольклорно-епически парадигми в повествованне то за кнез Олег на староруските летописи. В кн. Годишник на Софийския университет «Cв. Климент Охридски». Факултет по славянски филологии. Т. 87(2). София. Чернов, А. 2011. Вещий Олег: крещение и гибель. В кн. Actis testantibus. Ювілейний збірник на пошану Леонтія Войтовича. C. 699–726. Львів. Чернов, А. 2003. Из Ладоги с любовью. Неюбилейные заметки. Terra incognita. Правозащитный альманах 1(11). Дата обращения 10.09.2012. http://terraincognita.spb.ru/n11/03.htm Шахматов, А. А. 2001. Разыскания о русских летописях. М.: Академический проект. Шахматов, А. А. 1915. Несколько замечаний о договорах с греками Олега и Игоря. В кн. Записки неофилологического обшества. Вып. 8. Петроград. Шахматов, А. А. 1908. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб.: Тип. М. А. Александрова. Шлецер, А. Л. 1809. Нестор. Т. 1, 2. С-Пб.: Императорск. тип. “Annales Fuldenses.” In G. H. Pertz et al, ed. 1826. Monumenta Germaniae Historica. Scriptores. Band 1. Hanover. Bartha, A. 1968. A 9-10. szazadi magyar tarsadaiom. Budapest: Akad. Kiadó. Bayer, Th. S. 1735. “De Varagis.” In Commentarii Academiae scientiarum imperialis Petropolitanae. T. 4 (ad annum 1729). Petropolis: Typ. Acad. Boer, R. C. 1892a. “Über die Örvar-Odds saga.” Arkiv för nordisk filologi 8: 97–139. Boer, R. C. 1892b. “Weiteres zu Örvar-Odds saga.” Arkiv för nordisk filologi 8: 246–255. Bøe, A. 1961. “Helgi.” In Kulturhistorisk leksikon for nordisk middelalder. B. 6. S. 353–354. København. Charmoy, F. B. 1833. Relation de Masoudy et d‟autres musulmans sur les anciens slaves. Sankt-Petersburg. Dolley, R. H. 1952. “Pseudo-Symeon and the Oleg Controversy.” The Slavonic and East European Review 30: 554–565. Dolley, R. H. 1949. “Oleg‟s Mythical Campaign against Constantinople.” Bulletin de l‟Académie Royalede Belgique 35: 106–155. Franklin, S., J. Shepard. 1996. The Emergence of Rus. 750–1200. London–New York: Longman. Golb N., O. Pritsak. 1982. Khazarian Hebrew Documents of the Tenth Century. Ithaca–London: Cornell Univ. Press. Grégoire, H. 1952. “L‟histoire et la légende d‟Oleg prince de Kiev.” La nouvelle Klio 4: 281–287. Grégoire, H. 1937. „La légende d‟Oleg et l‟expédition d‟Igor.” Bulletin de l‟Académie Royalede Belgique 23: 80–94. Grégoire, H. 1936. “Miscellanea epica et etymologica.” Bizantion 11: 601–615. Höfler, O. 1952. “Das Opfer im Semnonenhain und die Edda.” In Edda, Skalden. Festschrift Felix Genzmer, 1–67. Heidelberg. Janeček, J., J. Louda. 1988. Česke erby. Praha: Albatros. Jenkins, R. J. H. 1949. “The Supposed Russian Attack on Constantinople in 907: Evidence of the Pseudo-Symeon.” Speculum 24(3): 403–406.
30
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Każdan, A. 1991. Oxford Dictionary of Byzantium. Oxford: Oxford University Press. Labuda, G. 1948. “Okres wspólnoty słowiańskiej w świetle źródeł i tradycji historycznej.” Slavia antiqua 1. Lascaris, M. 1951. “Les sources épigraphiques de la légende d‟Oleg.” In Annuaire de l‟Institut de Philologie et d‟Histoire orientales slaves. Vol. 11. P. 212–221. Bruxelles: Secrétariat des éditions de l'Institut. Lewicki, T. 1949–1950. “Świat słowiański w oczach pisarzy arabskich.” Slavia Antiqua 2: 355–360. Lewicki, T. 1948. “Państwo Wiślan–Chorwatów w opisie al-Masudiego.” Sprawozdania z czynności i posiedzeń Polskiej Akademii Umiejętności 49: 24–34. Lind, E. H. 1909. Norsk-Isländska dopnamn och fingerade namn frånmadeltiden. H. 4. Uppsala–Leipzig: A.-B. Lundequist. Łowmiański, H. 1957. Zagadninie roli Normanów w genezie państw słowińskich. Warszawa: Państwowe wydawn. naukowe. Marquart, J. 1903. Osteuropäische und ostasiatische Streifzüge. Leipzig: Dieterich'sche verlagsbuchhandlung, T. Weicher. Mitchell, Stephen A. 1993. “Fornaldarsögur.” In Medieval Scandinavia: An Encyclopedia, edited by Ph. Pulsiano, 206–208. New York: Garland. Olrik, A. 1894. Kilderne til sakses oldhistorie. Bd. 2. København: Gad. Ostrogorsky, G. 1939. “L‟Expedition du prince Oleg contre Constantinople en 907.” Annales de l‟Institute Kondakov 11: 47–62. Owe, J. 1993. Svenskt runnamnregister. Stockholm. Örvar-Odds saga. Leiden: E.J. Brill, 1888. Paprocki, B. 1593. Zrcadlo Slavného Markgrabstvi Moravského. Olomouc: Haeredes Milichalleri. Paszkiewicz, H. 1954. The Origin of Russia. London: George Allen and Unwin. Pelliot, P. 1950. Notes sur l‟histoire de la Horde d‟Or. Suivi de Quelqes noms turcs d‟hommes et de peoples finissant en -ar (är), -ur (ür), -ïr (ir). Oeuvres posthumes vol. II. Paris: Adrien-Maisonneuve. Pešina z Čechorodu, Tomáš Jan. 1677. Mars Moravicus. Praha: Jan Arnold z Dobroslavína. Pritsak, O. 1981. The Origin of Rus‟. Vol. 1. Cambridge, Mass.: Harvard University Press. Pritsak, O. 1978. “Oleg the Seer and Oleg the Grand Prince of Rus‟.” In W. Omelchenko, ed. Oleksander Ohloblyn Festschrift, 389–399. New York. Reiske, J. J., ed. 1829. Constantini Porphyrogeneti imperatoris. De Cerimoniis Aulae Byzantinae. Vol. 1. Bonnae. Schmeidler, B. von., hrsg. Magistri Adami Bremensis Gesta hammaburgensis ecclesiae pontificum. Hanover–Leipzig, 1917. Soloviev, A. V. 1960. “Die angebliche ungarische Herrschaft in Kiew im 9. Jahrhundert.” Lunds Universitets Arsskrift 8: 123–129. Stredowsky, J. G. 1710. Sacrae Moraviae historia sive vita ss. Cyrili et Methudii. Solisbaсі: Lehmann. Steenstrup, J. CHR. 1876. Normannerne. Bd.1. København: Rudolf Klein. Stender-Petersen, A. 1934. Die Varägersage als Quelle der altrussischen Chronik. Aarhus: Aarhus University Press. Storm, G. 1878. Kritiske bidrag til vikingetidens historie. Cristiania: Den norske forlagsforening. Thomsen, V. 1919. Samlede afhandlinger. Kobenhavn–Kristiania: Gyldendal.
31
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Vasiliev, A. A. 1951. “The Second Russian Attack on Constantinople in 907.” Dumbarton Oaks Papers 6: 161–225. Vernadsky, G. 1943. Ancient Russia. New Haven, CT: Yale University Press. Vries, J. de. 1957. “Die Helgilieder.” Arkiv för nordisk filologi 72: 124–154. References “Annales Fuldenses.” In G. H. Pertz et al, eds. 1826. Monumenta Germaniae Historica. Scriptores. Band 1. Hanover. Artamonov, M. I. 1966. “Voevoda Svenel'd.” In Kul'tura Drevnei Rusi [The Culture of Ancient Rus`], 30–35. Moscow: Nauka. Artamonov, M. I. 1962. Istoriia khazar [The History of Khazars]. Leningrad: Gosudarstvennyi Ermitazh. Bakhrushin, S. V. 1937. “Nekotorye voprosy istorii Kievskoi Rusi [Some Questions of the Kievan Rus` History].” Istorik-marksist 3: 165–175. Bartha, A. 1968. A 9-10. szazadi magyar tarsadaiom. Budapest: Akad. Kiadó. Bayer, Th. S. 1735. “De Varagis.” In Commentarii Academiae scientiarum imperialis Petropolitanae. Vol. 4 (ad annum 1729). Petropolis: Typ. Acad. Beliaev, N. T. 1929. “Rorik Iutlandskii i Riurik nachal'noi letopisi [Rorik of Jutland and Rurik of the Russian Chronicles].” In Seminarium Kondakovianum, 215–270. Vol. 3. Praha. Bibikov, M. V. 2005. “Rus' v vizantiiskoi diplomatii: dogovory Rusi s grekami X v. [Rus` in Byzantine Diplomacy: Treaties of Rus` with Greeks].” Drevniaia Rus'. Voprosy medievistiki 1(19): 5–15. Boer, R. C. 1892a. “Über die Örvar-Odds saga.” Arkiv för nordisk filologi 8: 97–139. Boer, R. C. 1892b. “Weiteres zu Örvar-Odds saga.” Arkiv för nordisk filologi 8: 246–255. Bøe, A. 1961. “Helgi.” In Kulturhistorisk leksikon for nordisk middelalder. B. 6. S. 353–354. København. Brajchevs'kyj, M. Ju. 2009. Vybrane [Selected Works]. Vol. 1. Kyi'v: Vyd-vo im. Oleny Teligy. Brajchevs'kyj, M .Ju. 1988. Utverdzhennja hrystyjanstva na Rusi [The Adoption of Christianity in Rus`]. Kyi'v: Naukova dumka. Brajchevs'kyj, M. Ju. 1983. “K voprosu o pravovom soderzhanii pervogo dogovora Rusi s grekami (860-863) [On the Question of Legal Aspects of the First Treaty of Rus` with Greeks].” In Sovetskii ezhegodnik mezhdunarodnogo prava. 1982 [The Soviet Bulletin of International Law. 1982], 276–298. Moscow: Nauka. Brajchevs'kyj, M. Ju. 1964. Kogda i kak voznik Kiev [When and How Kiev Appeared]. Kiev: Naukova dumka. Bushakov, V. 2005. “Jak ukladalasja dokladna redakcija tak zvanogo lysta hozars'kogo carja Josyfa [How the Detailed Version of the So Called Khazar King Joseph Letter Was Made].” In Khazarskii al'manakh [The Khazar Almanac]. Vol. 4. Kiev–Khar'kov: International Solomon University Press. Charmoy, F. B. 1833. Relation de Masoudy et d‟autres musulmans sur les anciens slaves. Sankt-Petersburg. Chekova, I. 1994. “Fol`klorno-epicheski paradigmi v povestvovanneto za knez Oleg na staroruskite letopisi [The Folklore-epic Paradigm of the Prince Oleg Narration in the Old Russian Chronicle].” In Godishnik na Sofiyskiya universitet
32
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 “Sv. Kliment Okhridski.” Fakultet po slavyanski filologii [Yearbook of the St. Clement of Ohrid University of Sofia. Faculty of Slavic Philology]. Vol. 87(2). Sofiya. Chernov, A. 2011. “Veshchii Oleg: kreshchenie i gibel' [Oleg The Seer: Baptism and Death].” In Actis testantibus. Juvilejnyj zbirnyk na poshanu Leontija Vojtovycha, 699–726. L'viv. Chernov, A. 2003. “Iz Ladogi s liubov'iu. Neiubileinye zametki [From Ladoga with Love. The Non-jubilee Notes].” Terra incognita. Pravozashchitnyi al'manakh 1(11). Accessed September 10, 2012. http://terraincognita.spb.ru/n11/03.htm Demin, S. V. Oleg – osnovatel' gosudarstva Kievskoi Rusi [Oleg – the Founder of the Kievan Rus` State]. Accessed February 09, 2013. http://ulfdalir.narod.ru/literature/guests/Demin_Oleg.htm Dolley, R. H. 1952. “Pseudo-Symeon and the Oleg Controversy.” The Slavonic and East European Review 30: 554–565. Dolley, R. H. 1949. “Oleg‟s Mythical Campaign against Constantinople.” Bulletin de l‟Académie Royalede Belgique 35: 106–155. Druzhinin, N. M., ed. 1958. Ocherki istorii SSSR III–IX vv. [Essays on History of the USSR from 3 through 9 Cent.]. Moscow: The USSR Academy of Sciences Press. Falaleeva, I. N. 2003. Politiko-pravovaia sistema Drevnei Rusi IX–X vv. [The PoliticalSocial System of Ancient Rus` in 9-10 Cent.]. Volgograd: Volgograd State University Press. Filin, N. V. 1999. “Ob istoricheskom prototipe Il'i Muromtsa [About the Historical Prototype of Ilya Muromets].” Armageddon: al'manakh 7. Florovskii, A. V. 1974. “Russkoe letopisanie i Ia. A. Komenskii [The Russian Chronicle Writing and J. A. Komenski].” In Letopisi i khroniki. Sbornik statei. 1973 g. [Annals and Chronicles. A Collection of Articles. 1973], 312–316. Moscow: Nauka. Franklin, S., J. Shepard. 1996. The Emergence of Rus. 750–1200. London–New York: Longman. Frize, H. F. von. 1895. Istoriia pol'skoi tserkvi ot nachala khristianstva v Pol'she do nashogo vremeni [The History of Polish Church from the Beginning of Christianity through Our Times], trans. by M. P. Ustimovich. Vol. 1. Warsaw: The Warsaw St. Tikhon Orthodox Brotherhood. Galkina, E. S. 2002. Tainy Russkogo kaganata [Mysteries of the Russian Kaganate]. Moscow: Veche. Garkavi, A. Ia. 1874. Skazaniia evreiskikh pisatelei o khazarakh i Khazarskom tsarstve [The Epic of Hebrew Writers about Khazars and the Khazarian Kaganate]. Sankt-Petersburg. Gedeonov, S. A. 2004 [1876]. Variagi i Rus' [Varangians and Rus`]. Moscow: Russkaia panorama. Glazyrina, G. V. 1996. Islandskie vikingskie sagi o Severnoi Rusi [The Icelandic Viking Sagas about Northern Rus`]. Moscow: Ladomir. Glazyrina, G. V. 1978. “Il'ia Muromets v russkikh bylinakh, nemetskoi poeme i skandinavskoi sage [Ilya Muromets in Russian bylinas, a German poem and Scandinavian Sagas].” In Metodika izucheniia drevneishikh istochnikov po istorii narodov SSSR [The Practical Methods to Study the Ancient Sources on the History of Peoples of the USSR], 192–202. Moscow: Nauka.
33
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Golb, N., O. Pritsak. 1997. Khazarsko-evreiskie dokumenty X veka [KhazarianHebrew Documents of the Tenth Cent]. Moscow–Jerusalem: Gesharim. Golb N., O. Pritsak. 1982. Khazarian Hebrew Documents of the Tenth Century. Ithaca–London: Cornell Univ. Press. Gorskii, A. A. 1997. “K voprosu o russko-vizantiiskom dogovore 907 g. [To the Question of the Russian-Byzantine Treaty of 907]. In Vostochnaia Evropa v drevnosti i srednevekov'e: Mezhdunarodnaia dogovornaia praktika Drevnei Rusi. IX Chteniia pamiati chlena-korrespondenta AN SSSR V. T. Pashuto. Materialy k konferentsii [Eastern Europe in Ancient and Medieval Times: The International Treaty Practice of Ancient Rus`. IX Readings in Memory of the Corresponding Member of the USSR Academy of Sciences V. T. Pashuto. The Conference Materials], 6–10. Moscow: Institute of Russian History. Grekov, B. D. 1949. Kievskaia Rus' [Kievan Rus`]. Moscow: Uchpedgiz. Grégoire, H. 1952. “L‟histoire et la légende d‟Oleg prince de Kiev.” La nouvelle Klio 4: 281–287. Grégoire, H. 1937. „La légende d‟Oleg et l‟expédition d‟Igor.” Bulletin de l‟Académie Royalede Belgique 23: 80–94. Grégoire, H. 1936. “Miscellanea epica et etymologica.” Bizantion 11: 601–615. Grot, L.P. 1997. “Mifologicheskie i real'nye shvedy na severe Rossii: vzgliad iz shvedskoi istorii [Mythological and Real Swedes in the North of Russia: a View from the Swedish History].” In Shvedy i russkii Sever (K 210-letiiu Aleksandra Lavrent'evicha Vitberga). Materialy Mezhdunarodnogo nauchnogo simpoziuma [Swedes and the Russian North (To the 210-th Anniversary of Aleksandr Lavrent'evich Vitberg). Materials of Scientific Symposium], 153–158. Kirov. Grushevs'kyj, M. 1913. Istorija Ukrai'ny-Rusy [History of Ukraine-Rus`]. Vol. 1. Kyi'v. Höfler, O. 1952. “Das Opfer im Semnonenhain und die Edda.” In Edda, Skalden. Festschrift Felix Genzmer, 1–67. Heidelberg. Ilovaiskii, D. I. 1914. Veroiatnoe proiskhozhdenie sv. kn. Ol'gi i novyi istochnik o kniaze Olege [A Possible Origin of St. Princess Olga, and a New Source about Prince Oleg]. Moscow: T-vo tipo-lit. I.M. Mashistova. Ilovaiskii, D. I. 1893. “Bogatyr'-kazak Il'ia Muromets kak istoricheskoe litso [Bogatyr-Cossack Ilya Muromets as a Historical Figure].” Russkii arkhiv 5: 33– 58. “Ipat'evskaia letopis'”. In Polnoe sobranie russkikh letopisei [A Complete Collection of the Russian Chronicles] (PSRL). Vol. 2. Sankt-Petersburg, 1908. Istrin, V. M. 1925. “Dogovory russkikh s grekami X v. [The Treaties of Russians with Greeks in the Tenth Cent.].” Izvestiia Otdeleniia russkogo iazyka i slovesnosti 28: 383–393. Janeček, J., J. Louda. 1988. Česke erby. Praha: Albatros. Jenkins, R. J. H. 1949. “The Supposed Russian Attack on Constantinople in 907: Evidence of the Pseudo-Symeon.” Speculum 24(3): 403–406. Kazhdan, A. P. 1961. “K kharakteristike russko-vizantiiskikh otnoshenii v sovremennoi burzhuaznoi istoriografii (1947–1957) [On the Characteristics of the Russian-Byzantine Relations in Contemporary Bourgeois Historiography (1947–1957).” In Mezhdunarodnye sviazi Rossii do XVIII v. [International Connections of Russia until the Eighteenth Century, 7–20. Moscow: The USSR Academy of Sciences Press. Każdan, A. 1991. Oxford Dictionary of Byzantium. Oxford: Oxford University Press. Kizilov, M. B. 2011. Krymskaia Iudeia [Crimean Judaea]. Simferopol: Dolia.
34
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Kirpichnikov, A. I. 1897. “K literaturnoi istorii russkikh letopisnykh skazanii [To the Literature History of the Russian Epic Poems.” Izvestiia Otdeleniia russkogo iazyka i slovesnosti 2(1): 54–59. Khalanskii, M. G. 1911. “Ob otnoshenii bylin ob Il'e Muromtse k Skazaniiam ob Olege Veshchem [About the Relation of the Ilya Muromets Bylins to the Oleg the Seer Epic Poems.” Zhurnal Mini-sterstva narodnogo obrazovaniia. September: 40–62. Khalanskii, M. G. 1902. “K istorii poeticheskikh skazanii ob Olege Veshchem [On the History of Epic Poems about Oleg the Seer].” Zhurnal Ministerstva Narodnogo Prosveshcheniia. August: 287–356. Kokovtsev, P. K. 1932. Evreisko-khazarskaia perepiska v X v. [Hebrew-Khazarian Correspondence in the Tenth Cent.]. Leningrad: The USSR Academy of Sciences Press. Kokovtsev, P. K. 1913. “Novyi evreiskii dokument o khazarakh i khazaro-russkovizantiiskikh otnosheniiakh v X veke [New Hebrew Document about Khazars and the Khazar-Russian-Byzantine Relations in the Tenth Cent.].” Zhurnal Ministerstva narodnogo prosveshcheniia 11: 115–128. Kovalevskii, A. P. 1973. “Slaviane i ikh sosedi po dannym al-Masudi [Slavs and Their Neighbours According to al-Masudi].” In Voprosy istoriografii i istochnikovedeniia slaviano-germanskikh otnoshenii [The Historiography and Source Studies Questions of Slavic-German Relations], 62–79. Moscow: Nauka. Korolev, A. S. 2002. “Oleg Moravskii [The Moravian Oleg].” In Zagadki pervykh russkikh kniazei [Mysteries of the First Russian Princes], 167–182. Moscow: Veche. Kotliar, N. F. 1986. Drevniaia Rus' i Kiev v letopisnykh predaniiakh i legendakh [Ancient Rus` and Kiev in the Chronicle Tales and Legends]. Kiev: Naukova dumka. Kuzenkov, P. V. 2003. “Pokhod 860 g na Konstantinopol' i perove kreshchenie Rusi v srednevekovykh pis'mennykh istochnikakh [The Constantinople Campaign of 860, and the First Baptism of Rus` in the Medieval Written Sources].” In Drevneishie gosudarstva Vostochnoi Evropy 2000 g. [Ancient States of Eastern Europe 2000], 3–172. Moscow: Vostoch. lit. Kuz'min, A. G. 1988. Padenie Peruna [The Perun Fall]. Moscow: Mol. gvardiia. Kuz'min, A. G. 1977. Nachal'nye etapy drevnerusskogo letopisaniia [The Initial Stages of the Old Russian Chronicle Writing]. Moscow: Moscow State University Press. Kuz'min, A. G. 1974. “Ob etnicheskoi prirode variagov (k postanovke problemy) [About the Ethnic Nature of Varangians (On the Research Problem)].” Voprosy istorii 11: 54–83. Labuda, G. 1948. “Okres wspólnoty słowiańskiej w świetle źródeł i tradycji historycznej.” Slavia antiqua 1. Lascaris, M. 1951. “Les sources épigraphiques de la légende d‟Oleg.” In Annuaire de l‟Institut de Philologie et d‟Histoire orientales slaves. Vol. 11, 212–221. Bruxelles: Secrétariat des éditions de l'Institut. “Lavrent'evskaia letopis'”. In PSRL. Vol. 1. Leningrad, 1926. Lavrov, P. A. 1985. “Materialy k istorii vozniknoveniia drevneishei slavianskoi pis'mennosti [Materials on the Early History of the Ancient Slavic Literature].” In Velikaia Moraviia i ee istoricheskoe i kul'turnoe znachenie [Great Moravia and Its Historical and Cultural Significance]. Moscow: Nauka.
35
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Lebedev, G. S. 2005. Epokha vikingov v Severnoi Evrope i na Rusi [The Viking Period in Northern Europe and Rus`]. Sankt-Petersburg: Evraziia. Lebedintsev, P. G. 1876. “Kakaia mestnost' v drevnosti nazyvalas' Olegovoi mogiloi [What Place Was Called the Oleg Grave in the Ancient Time].” Kievskie universitetskie izvestiia 12: 29–34. Levchenko, M. V. 1956. Ocherki po istorii russko-vizantiiskikh otnoshenii [Essays on the History of Russian-Byzantine Relations]. Moscow: The USSR Academy of Sciences Press. Lewicki, T. 1949–1950. “Świat słowiański w oczach pisarzy arabskich.” Slavia Antiqua 2: 355–360. Lewicki, T. 1948. “Państwo Wiślan–Chorwatów w opisie al-Masudiego.” Sprawozdania z czynności i posiedzeń Polskiej Akademii Umiejętności 49: 24–34. Liashchenko, A. I. 1925. “Letopisnye skazaniia o smerti Olega Veshchego [The Chronicle Tales about the Death of Oleg the Seer].” Izvestiia Otdeleniia russkogo iazyka i slovesnosti 29: 254–288. Liashchenko, A. 1926. “Saga pro Olafa Trjuggvasona i litopysni opovidannja pro Ol'gu [The Olav Tryggvason Saga, and the Chronicle Tales about Olga].” Ukrai'na 4: 3–23. Likhachev, D. S., O. V. Tvorogov, trans. 2012. Povest' vremennykh let [The Tale of Bygone Years], commented by A. G. Bobrova, S. L. Nikolaeva, A. Iu. Chernova with participation of A. M. Vvedenskii and L. V. Voitovich. SanktPetersburg: Vita Nova. Likhachev, D. S. 1947. Russkie letopisi i ikh kul'turno-istoricheskoe znachenie [The Russian Chronicles and Their Cultural and Historical Significance].” Moscow– Leningrad: The USSR Academy of Sciences Press. Liman, S. I. 2009. Idei v latakh: Zapad ili Vostok? Srednevekov'e v otsenkakh medievistov Ukrainy (1804 – pervaia polovina 1880-kh gg.) [The Ideas in Amour: West or East? The Middle Ages in Appraisals of Ukraine`s Medievalists from 1804 to 1885]. Khar'kov: KhGAK. Lind, E. H. 1909. Norsk-Isländska dopnamn och fingerade namn frånmadeltiden. H. 4. Uppsala–Leipzig: A.-B. Lundequist. Lovmian'skii, H. 1985. Rus' i normanny [Rus` and the Normans]. Moscow: Progress. Łowmiański, H. 1957. Zagadninie roli Normanów w genezie państw słowińskich. Warszawa: Państwowe wydawn. naukowe. Mavrodin, V. V. 1938. “Slaviano-russkoe naselenie Nizhnego Dona i Severnogo Kavkaza v X–XIV vekakh [The Slavic-Russian Population of Lower Don and Northern Caucasus from 10th to 14th Cent.].” Uchenye zapiski Leningradskogo gos. ped. instituta im. A. I. Gertsena. FIN. 11: 244–249. Maiko, V. V. 2004. Srednevekovoe gorodishche na plato Tepsen' v iugo-vostochnom Krymu [Medieval Settlement on the Tepsen` Plateau in South-Eastern Crimea]. Kiev: Akademperio-dika. Maiko, V. V., ed. 2012. Drevniaia i srednevekovaia Tavrika. Sbornik statei, posviashchennyi 1800-letiiu goroda Sudaka. Arkheologicheskii al'manakh, no. 28. [Ancient and Medieval Tauris. A Collection of Articles to the 1800-th Anniversary of Sudak City. Archeological Almanac, no. 28]. Donetsk: Donbass. Markov, A. 1900. “K voprosu o prozvishche Il'i Muromtsa [On the Question of the Ilya Muromets Alias].” Etnograficheskoe obozrenie 1: 159–166. Marquart, J. 1903. Osteuropäische und ostasiatische Streifzüge. Leipzig: Dieterich'sche verlagsbuchhandlung, T. Weicher.
36
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Mel'nikova, E. A. 2005a. “Ol'g" / Oleg Veshchii. K istorii imeni i prozvishcha pervogo russkogo kniazia [Ol'g" / Oleg the Seer. On History of the Name and Alias of the First Russian Prince].” In Ad fontem. U istochnika. Sbornik statei v chest' S. M. Kashtanova [Ad fontem. At the Source. A Collection of Articles in Honor of S. M. Kashtanov], 138–146. Moscow: Nauka. Mel'nikova, E. A. 2005b. “Siuzhet smerti geroia „ot konia‟ v drevnerusskoi i drevneskandinavskoi traditsiiakh [The Hero Death Theme „Because of the Horse‟ in the Ancient Russian and Scandinavian Traditions.” In Ot Drevnei Rusi k novoi Rossii. Iubileinyi sbornik, posviashchennyi chlen-kor. RAN Ia. N. Shchapovu [From Ancient Rus` to New Russia. A Jubilee Collection of Articles Devoted to the Corresp. Member of the Russian Academy of Sciences Ia. N. Shchapov], 95–108. Moscow: The Pilgrim Center of the Moscow Patriarchy. Mel'nikova, E.A. 1994. “Skandinavskie antroponimy v Drevnei Rusi [Scandinavian Anthroponyms in Ancient Rus`].” In Vostochnaia Evropa v drevnosti i srednevekov'e. Drevniaia Rus' v sisteme ekonomicheskikh i kul'turnykh sviazei. VI Chteniia pamiati V. T. Pashuto, 18–20 aprelia 1994 g. [[Eastern Europe in Ancient and Medieval Times. Ancient Rus` in the System of Economic and Cultural Connections. VI Readings in Memory of V. T. Pashuto, April 18–20, 1994], 23–24. Moscow: Institute of Russian History. Mel'nikova, E. A. 2003. “Oleg Veshchii. K probleme adaptatsii skandinavskikh kul'turnykh traditsii v Drevnei Rusi [Oleg the Seer. On the Problem of Adaptation of the Scandinavian Cultural Traditions in Ancient Rus`].” In Materialy Mezhdunarodnoi konferentsii, posviashchennoi 100-letiiu so dnia rozhdeniia prof. M. I. Steblin-Kamenskogo [Materials of the International Conference to the 100-th Anniversary of the Birthday of Prof. M. I. Steblin-Kamenskii], 354–362. Sankt-Petersburg: Nauka. Meshchaninov, I .I. 1929. “Khaldovy vorota [The Chalder Gate].” Iazyk i literatura 3: 59–69. Miller, V. F. 1894. “Ilya Muromets.” In Entsiklopedicheskii slovar' F.A. Brokgauza i I.A. Efrona [The Brockhaus and Efron Encyclopedic Dictionary]. Vol. 12A, 949– 951. Sankt-Petersburg. Mitchell, Stephen A. 1993. “Fornaldarsögur.” In Medieval Scandinavia: An Encyclopedia, edited by Ph. Pulsiano, 206–208. New York: Garland. Mol'nar, E. 1955. Problema etnogeneza i drevnei istorii vengerskogo naroda [The Problem of Ethnogenesis and of Ancient History of the Hungarian People]. Budapest: Academia scientiarum Hungarica. Moshin, V. A. 1938. “Khel'gu khazarskogo dokumenta [Helgu of the Khazar Document].” Slavia 15(2): 191–200. Myc'ko, I. 2011a. “Ukrai'ns'ko-ches'ki zv‟jazky ta istorija Pidgir‟ja X–XI stolit'. [The Ukrainian-Czech Ties and the Pidgir‟je History].” In P‟jati “Ol'zhyni chytannja”. Plisnes'k, 7 travnja 2010 roku [The Fifth „Oleg Readings‟, Plisnesk, May 7, 2010], 63–77. L'viv–Brody. Myc'ko, I. 2011b. “Do istorii' poshyrennja u Jevropi perekaziv pro knjagynju Ol'gu [On History of Dissemination of the Princess Olga Tales in Europe].” In P‟jati “Ol'zhyni chytan-nja”, Plisnes'k 7, travnja 2010 roku [The Fifth „Oleg Readings‟, Plisnesk, May 7, 2010], 3–12. L'viv–Brody. Myc'ko, I. 2010. “Plisnes'kyj sjuzhet “Slovo o polku Igorevi” [The Plisnesk Theme of „The Tale of Igor`s Campaign‟].” In Chetverti “Ol'zhyni chytannja”, Plisnes'k, 16 travnja 2009 roku [The Fourth „Oleg Readings‟, Plisnesk, May 16, 2009], 26–34. L'viv.
37
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Myts'ko, I. 2010. “Datskoe proiskhozhdenie kniazia Olega [Danish Origin of the Prince Oleg].” In Skandinavskie drevnosti. Internet-konferentsiia 10–30 sentiabria 2010 [Scandinavian Antiquities. The Internet Conference September 10–30, 2010]. Accessed November 10, 2010. http://conference.dansk.ru/content/view/28/39/ Myc'ko, I. 2009. “Svjata Ol'ga v eposi Ukrai'ny [Saint Olga in Ukraine`s Epic].” In Treti “Ol'zhyni chytannja”, Plisnes'k, 31 travnja 2008 roku [The Third „Oleg Readings‟, Plisnesk, May 31, 2008], 27–39. L'viv. Myc'ko, I. 2007. “Rodovid knjagyni Ol'gy za jevropejs'kym eposom [The Princess Olga Genealogy in the European Epic].” In Drugi “Ol'zhyni chytannja”, Plisnes'k–L'viv 14–15 chervnja 2007 roku [The Second „Oleg Readings‟, Plisnesk–Lviv, June 14–15, 2007], 18–34. L'viv. Myc'ko, I. 2006. “Plisnes'k – bat'kivshhyna knjagyni Ol'gy [Plisnesk – The Birthplace of Princess Olga].” In Konferencija “Ol'zhyni chytannja”, Plisnes'k, 10 zhovtnja 2005 roku [Conference „Oleg Readings‟, Plisnesk, October 10, 2005], 61–81. L'viv. Mishin, D. E. 2008. Sakaliba (slaviane) v islamskom mire v rannee srednevekov'e [Sakaliba (Slavs) in the Muslim World in Early Middle Ages]. Moscow: Institute of Oriental Studies. Mogarichev, Iu. M. 2007. “Ob odnom iz siuzhetov Zhitiia Stefana Surozhskogo (Bravlin iz Novgoroda ili Pesakh iz S-m-k-raia?) [About One of the Themes in The Life of Stefan Surozhski (Bravlin of Novgorod or Pesakh of S-m-k-rai?)].” In Khazarskii al'manakh [The Khazar Almanac]. Vol. 6. Kiev–Khar'kov. Nasonov, A. N., foreword and ed. 1950. Novgorodskaia pervaia letopis' starshego i mladshego izvoda [The First Novgorod Chronicle of Senior and Junior Recension]. Moscow–Leningrad: The USSR Academy of Sciences Press. Nekliudov, C. Iu. 2010. “Legenda o veshchem Olege: opyt istoricheskoi rekonstruktsii [The Legend about Oleg the Seer: A Historical Reconstruction].” In Istoriko-filologicheskii sbornik “Con amore” v chest' L. N. Kiselevoi [The Historical-Philological Digest „Con amore‟ in Honor of L. N. Kiseleva], 366–395. Moscow: OGI. Nikolaev, V. D. 1981. “Svidetel'stvo khroniki Psevdo-Simeona o rusi-dromitakh i pokhod Olega na Konstantinopol' v 907 g. [Evidence of the Pseudo-Simeon Chronicle about Rus`-dromity, and Oleg`s Contantinople Campaign of 907].” Vizantiiskii vremennik 42: 147–153. Nikolaev, S. 2012. “Sem' otvetov na variazhskii vopros [Seven Answers to the Varangian Question].” In D. S. Likhachev, O. V. Tvorogov, trans. 2012. Povest' vremennykh let, commented by A. G. Bobrova, S. L. Nikolaeva, A. Iu. Chernova with participation of A. M. Vvedenskii and L. V. Voitovich, 403–408. Sankt-Petersburg: Vita Nova. “Nikonovskaia letopis'.” In PSRL. Vol. 9. Sankt-Petersburg, 1863. Novosel'tsev, A. P. 1997. “Vneshniaia politika Drevnei Rusi vo vremena Olega [Foreign Policy of Ancient Russia in the Oleg Times].” In Vostochnaia Evropa v drevnosti i srednevekov'e: Mezhdunarodnaia dogovornaia praktika Drevnei Rusi. IX Chteniia pamiati chlena-korrespondenta AN SSSR V. T. Pashuto. Materialy k konferentsii [Eastern Europe in Ancient and Medieval Times: The International Treaty Practice of Ancient Rus`. IX Readings in Memory of the Corresponding Member of the USSR Academy of Sciences V. T. Pashuto. The Conference Materials], 50–57. Moscow: Institute of Russian History.
38
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Novosel'tsev, A. P. 1991. “Obrazovanie drevnerusskogo gosudarstva i pervyi ego pravitel' [Formation of Ancient Russian State and Its First Ruler‟].” Voprosy istorii 2–3: 3–20. Novosel'tsev, A. P. 1990. Khazarskoe gosudarstvo i ego rol' v istorii Vostochnoi Evropy i Kavkaza [The Khazar State and Its Role in the History of Eastern Europe and Caucasus]. Moscow: Nauka. Novosel'tsev, A. P. 1968. “Rus' i gosudarstva Kavkaza i Azii [Rus` and the States of Caucasus and Asia].” In V. T. Pashuto. Vneshniaia politika Drevnei Rusi [Foreign Policy of Ancient Rus`], 99–101. Moscow: Nauka. Obnorskii, S. P. 1936. “Iazyk dogovorov russkikh s grekami [The Language of Russians` Treaties with Greeks].” In Iazyk i myshlenie [Language and Mind]. Vyp. 6–7, 75–85. Moscow–Leningrad: The USSR Academy of Sciences Press. Olrik, A. 1894. Kilderne til sakses oldhistorie. Bd. 2. København: Gad. Ostrogorsky, G. 1939. “L‟Expedition du prince Oleg contre Constantinople en 907.” Annales de l‟Institute Kondakov 11: 47–62. Owe, J. 1993. Svenskt runnamnregister. Stockholm. Örvar-Odds saga. Leiden: E.J. Brill, 1888. Paprocki, B. 1593. Zrcadlo Slavného Markgrabstvi Moravského. Olomouc: Haeredes Milichalleri. Parkhomenko, V. A. 1914. “K voprosu o khronologii i obstoiatel'stvakh zhizni letopisnogo Olega [On Chronology and Life Circumstances of the Chronicle-Tale Oleg].“ Izvestiia Otdeleniia russkogo iazyka i slovesnosti 19 (1): 220–236. Parkhomenko, V. A. 1936–1937. “Kogda zhil Veshchii Oleg? [When Did Oleg the Seer Live?]“ Slavia 14 (1/2): 170–175. Paszkiewicz, H. 1954. The Origin of Russia. London: George Allen and Unwin. Pavluchkova, M. P. 1959. “Russko-vengerskie otnosheniia do nachala XIII veka [Russian-Hungarian Relations until the Early Thirteenth Century].” Istoriia SSSR 6: 145–155. Pelliot, P. 1950. Notes sur l‟histoire de la Horde d‟Or. Suivi de Quelqes noms turcs d‟hommes et de peoples finissant en -ar (är), -ur (ür), -ïr (ir). Oeuvres posthumes vol. II. Paris: Adrien-Maisonneuve. Pešina z Čechorodu, Tomáš Jan. 1677. Mars Moravicus. Praha: Jan Arnold z Dobroslavína. Pchelov, E. V. 2001. Genealogiia drevnerusskikh kniazei ІX–XІ v. [Genealogy of Ancient Russian Princes of 9th–10th Cent.]. Moscow. Peren'i, Ia. 1956. “Vzaimootnosheniia mezhdu vengrami i vostochnoslavianskimi plemenami [Relationship between Hungarians and East European Tribes].” Studia slavica 2: 9–24. Perkhavko, V. B. 1992. “Letopisnoe predanie o zakhvate kniazem Olegom Kieva v 882 g. [The Chronicle Tale about Oleg`s Seizure of Kiev].” In Obrazovanie Drev-nerusskogo gosudarstva: spornye problem [The Formation of Ancient Russian State: Debatable Problems], 52–60. Moscow: Institute of Russian History. Petrukhin, V. Ia. 2000. “Kniaz' Oleg, Khelgu Kembridzhskogo dokumenta i russkii kniazheskii rod [Prince Oleg, Helgu of the Cambridge Document, and the Russian Princely Kin].” In Drevneishie gosudarstva Vostochnoi Evropy. 1998 g. [The Ancient States of Eastern Europe. 1998], 222–229. Moscow: Vost. lit. Petrukhin, V. Ia. 1998. “K dokhristianskim istokam drevnerusskogo kniazheskogo kul'ta [About Pre-christian Origins of the Ancient Russian Princely Cult].” In
39
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Politropon. Sbornik statei k 70-letiiu V. G. Toporova [Politropon. A Collection of Articles to the 70-th Anniversary of V. G. Toporov], 882–892. Moscow: Indrik. Petrukhin, V. Ia. 1997. “Pokhody Rusi na Tsar'grad: K probleme dostovernosti letopisi [The Tsar'grad Campaigns of Rus`: On the Problem of the Chronicle Authenticity].” In Vostochnaia Evropa v drevnosti i srednevekov'e: Mezhdunarodnaia dogovornaia praktika Drevnei Rusi. IX Chteniia pamiati chlenakorrespondenta AN SSSR V. T. Pashuto. Materialy k konferentsii [Eastern Europe in Ancient and Medieval Times: The International Treaty Practice of Ancient Rus`. IX Readings in Memory of the Corresponding Member of the USSR Academy of Sciences V. T. Pashuto. The Conference Materials], 65–69. Moscow: Institute of Russian History. Polovoi, N. Ia. 1960. “O russko-khazarskikh otnosheniiakh v 40-e gg. X v. [About Russian-Khazar Relations in the 940s].” Zapiski Odesskogo arkheologicheskogo obshchestva 1(34): 343–353. Presniakov, A. E. 1938. Lektsii po russkoi istorii [Lectures on Russian History]. Vol. 1. Kievskaia Rus' [Kievan Rus`]. Moscow: Sotsekgiz. Pricak, O. 1994. “Pohodzhennja Rusi.” Hronika 1/2 (Kyi'v). Pritsak, O. 1981. The Origin of Rus‟. Vol. 1. Cambridge, Mass.: Harvard University Press. Pritsak, O. 1978. “Oleg the Seer and Oleg the Grand Prince of Rus‟.” In W. Omelchenko, ed. Oleksander Ohloblyn Festschrift, 389–399. New York. Reiske, J. J., ed. 1829. Constantini Porphyrogeneti imperatoris. De Cerimoniis Aulae Byzantinae. Vol. 1. Bonnae. Rybakov B. A. 1963. Drevniaia Rus'. Skazaniia. Byliny. Letopisi [Ancient Rus`. Tales. Byliny. Chronicles]. Moscow: The USSR Academy of Sciences Press. Rybakov, V. V., trans. 2012. “Adam Bremenskii. Deianiia arkhiepiskopov gamburgskoi tserkvi [Adam of Bremen. The Deeds of Archbishops of the Hamburg Church].” In Nemetskie annaly i khroniki X–XІ stoletii [German Annals and Chronicles of the 10th–11th Cent.], 297–449. Moscow: The Dmitri Pozharskii University. Rydzevskaia, E. A. 1978. Drevniaia Rus' i Skandinaviia v X – pervoi polovine XIII vv. [The Ancient Rus` and Scandinavia in 10 th through the First Half of 13th Cent.] Moscow: Nauka. Rydzevskaia, E. A. 1932. “K letopisnomu skazaniiu o pokhode Rusi na Tsar'grad v 907 g. [On the Chronicle Tale about the Tsar'grad Campaign of Rus` in 907].” Izvestiia AN SSSR. Series VII. 6: 471–479. Sazanov, A. V., Iu. M. Mogarichev. 2012. “K diskussii o tak nazyvaemom pokhode Pesakha v Krym: arkheologicheskii aspect [To the Discussion of the So Called Crimea Campaign of Pesakh: Archeological Aspect].” In V. V. Maiko, ed. Drevniaia i srednevekovaia Tavrika. Sbornik statei, posviashchennyi 1800-letiiu goroda Sudaka. Arkheologicheskii al'manakh, no. 28. [Ancient and Medieval Tauris. A Collection of Articles to the 1800-th Anniversary of Sudak City. Archeological Almanac, no. 28], 141–148. Donetsk: Donbass. Sanchuk, G. E. 1982. “Osobennosti formirovaniia etnicheskogo samosoznaniia u polabskikh slavian (VI–X vv.) [Peculiarities of the Ethnic Conconsiousness Development among the Polabian Slavs from 6th to 10th Cent.].” In Razvitie etnicheskogo samosoznaniia slavianskikh narodov v epokhu rannego srednevekov'ia [The Development of Ethnic Conciousness among Slavic Peoples in the Early Middle Ages], 195–212. Moscow: Nauka.
40
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Sakharov, A. N. 1980. Diplomatiia Drevnei Rusi. ІX – pervaia polovina X v. [Diplomacy of Ancient Rus`. From 9th through the First Half of 10th Cent.] Moscow: Mysl'. Sakharov, A. N. 1977. “Pokhod Rusi na Konstantinopol' v 907 g. [The Constantinople Campaign of Rus` in 907].” Istoriia SSSR 6: 72–103. Semenov, I. G. 2005. “K interpretatsii soobshcheniia «Kembridzhskogo anonima» o pokhode Khel'gu, «tsaria Rusii» [On the Interpretation of the „Cambridge Anonymous Author‟ Story about the Campaign of Helgu, „Tsar of Rusiia‟.” In Khazary. Evrei i slaviane [Kazars. Jews and Slavs]. Vol. 16, 326–337. Moscow–Jerusalem: Mosty kul'tury. Sergeevich, V. I. 1910. Lektsii i issledovaniia po drevnei istorii russkogo prava [Lectures and Scholarship on the Ancient History of Russian Law]. SanktPetersburg: Tip. M. M. Stasiulevicha. Shakhmatov, A. A. 2001. Razyskaniia o russkikh letopisiakh [A Study of Russian Chronicles]. Moscow: Akademicheskii proekt. Shakhmatov, A. A. 1915. “Neskol'ko zamechanii o dogovorakh s grekami Olega i Igoria [A Few Remarks about Oleg`s and Igor`s Treaties with Greeks].” In Zapiski neofilolo-gicheskogo obshestva [Notes of Neo-philological Society]. Vyp. 8. Petrograd. Shakhmatov, A. A. 1908. Razyskaniia o drevneishikh russkikh letopisnykh svodakh [A Study of the Ancient Russian Chronicle Collections]. Sankt-Peterburg: Tip. M.A. Aleksandrova. Shletser, A. L. 1809. Nestor. Vols. 1, 2. Sankt-Peterburg: Imperatorsk. tip. Skrynnikov, R. G. 1995. “Voiny Drevnei Rusi [Wars of Ancient Rus`].” Voprosy istorii 11–12: 24–38. Schmeidler, B. von., hrsg. Magistri Adami Bremensis Gesta hammaburgensis ecclesiae pontificum. Hanover–Leipzig, 1917. Soloviev, A. V. 1960. “Die angebliche ungarische Herrschaft in Kiew im 9. Jahrhundert.” Lunds Universitets Arsskrift 8: 123–129. Solov'ev, A. V. 1938. “Zametki o dogovorakh Rusi s grekami [Notes on the Treaties between Rus` and Greeks].” Slavia 15(3): 402–417. Sorochan, C. B. 2005. Vizantiiskii Kherson (vtoraia polovina VI – pervaia polovina X vv.). Ocherki istorii i kul'tury [Byzantine Kherson from 550 through 950. Essays on History and Culture]. Parts 1–2. Khar'kov: Maidan. Stredowsky, J. G. 1710. Sacrae Moraviae historia sive vita ss. Cyrili et Methudii. Solisbaсі: Lehmann. Steenstrup, J. CHR. 1876. Normannerne. Bd.1. København: Rudolf Klein. Stender-Petersen, A. 1934. Die Varägersage als Quelle der altrussischen Chronik. Aarhus: Aarhus University Press. Storm, G. 1878. Kritiske bidrag til vikingetidens historie. Cristiania: Den norske forlagsforening. Svencickyj, I. 1949. “Pytannja pro avtentychnist' dogovoriv Rusi z grekamy v X v. [The Authenticity Questions of Rus`s Treaties with Greeks in the Tenth Cent.].” Pytannja slov‟jans'kogo movo-znavstva. Kn. 2. (L'viv): 103–122. Sverdlov, M. B. 2003. Domongol'skaia Rus': Kniaz' i kniazheskaia vlast' na Rusi VI – pervoi treti XІІІ vv. [Pre-mongol Rus`: Prince and Princely Power in Rus` from 6th through the First Half of 13th Cent.] Sankt-Petersburg: Akademicheskii proekt. Thomsen, V. 1919. Samlede afhandlinger. Kobenhavn–Kristiania: Gyldendal.
41
Леонтий Войтович. Призрак Олега Вещего Tiander, K. F. 1906. Poezdki skandinavov v Beloe more [Travel of Scandinavians to the White Sea]. Sankt-Peterburg: Tip. I. N. Skorokhodova. Tomsen, V. 1891. Nachalo russkogo gosudarstva [The Beginning of Russian State]. Moscow: Univ. tip. Tsukerman, K. 1996. “Rus', Vizantiia i Khazariia v seredine X v.: Problemy khronologii [Rus`, Byzantium and Khazaria in Mid-tenth Century: The Problems of Chronology].” In Slaviane i ikh sosedi [Slavs and Their Neighbours]. Vyp. 6, 68–80. Moscow: Indrik. Turilov, A. A. 1985. “K istorii Velikomoravskogo naslediia v literature iuzhnykh i vostochnykh slavian [On the History of Great Moravian Heritage in Literature of Southern and Eastern Slavs].” In Velikaia Moraviia i ee istoricheskoe i kul'turnoe znachenie [Great Moravia, and Its Historical and Cultural Significance], 253–269. Moscow: Nauka. Tvorogov, O. V. 1976. “Povest' vremennykh let i Nachal'nyi svod (tekstologicheskii kommentarii) [The Tale of Bygone Years and Primary Edition (Textological Commentary)].” Trudy Otdela drevnerusskoi literatury 30: 3–26. Vasiliev, A. A. 1951. “The Second Russian Attack on Constantinople in 907.” Dumbarton Oaks Papers 6: 161–225. Vernadskii, G. V. 1996. Kievskaia Rus' [Kievan Rus`]. Moscow: Agraf. Vernadsky, G. 1943. Ancient Russia. New Haven, CT: Yale University Press. Veselovskii, A. 1883. “Ispolin Il'ia Muromets u Luisa de Kastil'o (Zametki k istorii russkogo eposa) [The Colossus Ilya Muromets of Luis de Castillo (Notes on History of the Russian Epic].” Zhurnal Ministerstva narodnogo prosveshcheniia. April: 216–220. Vestberg, F. 1908. “Zapiska gotskogo toparkha [A Note of the Gothic Toparch].” Vizantiiskii vremennik 15 (1, 2-3): 71–132, 227–236. Virolainen, M. N. 1996. “Zagadki kniagini Ol'gi: Istoricheskie predaniia ob Olege i Ol'ge v mifologicheskom kontekste [Mysteries of Princess Olga: The Historical Tales about Oleg and Olga in the Mythological Context].” In Russkoe podvizhnichestvo [Russian Ascetisism], 64–71. Moscow: Nauka. Vojtovych, L. 2013. “Oleg Vishhyj: istoriografichni legendy ta realii' [Oleg the Seer: Historiographical Legends and Realities].” Naukovi praci Kam‟janec'Podil's'kogo nacional'nogo universytetu imeni Ivana Ogijenka: Istorychni nauky. Vol. 23: Na poshanu prof. S. A. Kopylova: 91–123. Vojtovych, L. 2012. “Szvjatosláv Volodimirovicz fejdelem titokzatos halála és IX. Századbeli ugor vándorlások rejélyci.” Ukrai'ns'ko-ugors'ki etjudy 2: 27–45. Vojtovych, L. 2011. Galyc'ko-volyns'ki etjudy [The Galician-Volynian Essays]. Bila Cerkva: O.V. Pshonkivs'kyj. Vojtovych, L. 2010. “Zagadkova zagybel' knjazja Svjatoslava Volodymyrovycha i zagadky migracii' ugriv v kinci IX st. [The Mysterious Death of the Prince Svjatoslav Volodymyrovych, and the Mysteries of the Ugrian Migrations in the Late Ninth Cent.]” Ukrai'no-ugors'ki etjudy 1: 9–27. Vojtovych, L. 2009. “Ugro-slov‟jans'ki vzajemyny u drugij polovyni IX st. [The Ugrian-Slavic Relationship in the Second Half of 9th Cent.]” Problemy slov‟janoznavstva 58: 41–50. Vojtovych, L., O. Celujko. 2008. Pravljachi dynastii' Jevropy [The Ruling Dynasties of Europe]. Bila Cerkva: O.V. Pshonkivs'kyj. Vojtovych, L.V. 2006a. Knjazha doba na Rusi: portrety elity [The Princely Time in Rus`: The Portraits of Elite]. Bila Cerkva: O.V. Pshonkivs'kyj.
42
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Vojtovych, L. 2006b. “Kyi'vs'kyj kaganat? Do polemiky P. Tolochka z O. Pricakom [The Kiev Kaganate? On the Polemic between P. Tolochok and O. Pricak].” In Khazarskii al'manakh [The Khazar Almanac]. Vol. 4, 109–117. Kiev–Khar'kov: The International Solomon Univ. Press. Vojtovych, L. V. 2004. “Knjaz' Oleg Vishhyj: legendy i zagadky. Istorychni zapysky [Prince Oleg the Seer: Legends and Mysteries. Historical Notes].” Zbirnyk naukovyh prac'. Shidnoukrai'ns'kyj nacional'nyj universytet im. V. Dalja 2: 190–202. Vojtovych, L. V. 2000. Knjazivs'ki dynastii' Shidnoi' Jevropy (kinec' IX – pochatok XVI st.). Sklad, suspil'na i politychna rol' [Princely Dynasties of Eastern Europe in the Late 9th through the Early 16th Centuries. Structure, Social and Political Roles]. L'viv: Instytut ukrai'noznavstva im. I. Kryp'jakevycha. Vojtovych, L. V. 1992. Genealogija dynastij Rjurykovychiv i Gedyminovychiv [Genealogy of the Rurikovich and Gediminovich Dynasties]. Kyi'v: MP "Junivers". “Voskresenskaia letopis'.” In PSRL. Vol. 7. Sankt-Petersburg, 1856. Vries, J. de. 1957. “Die Helgilieder.” Arkiv för nordisk filologi 72: 124–154.
43
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… LES WISIGOTHS EN GAULE DU NORD D’APRÈS LES DONNÉES DE L’ARCHÉOLOGIE: ÉTAT DES RECHERCHES Michel Kazanski Anna Mastykova Patrick Périn
Мишель Казанский Анна Мастыкова Патрик Перен
Centre national de la recherche scientifique (CNRS)
Национальный центр научных исследований Франции (CNRS)
Institut d'Archéologie de l'Académie des Sciences de Russie Musée d'archéologie nationale (France)
Институт археологии РАН Музей национальной археологии (Франция)
VISIGOTHS IN NORTHERN GAUL ACCORDING TO THE ARCHAEOLOGICAL MATERIALS: A STATE OF RESEARCH Abstract. The study of burials of the early Merovingian era in such sites as Arcy-Sainte-Restitue, Chassemy, Breny, Saint-Martin-de-Fontenay, and Vicq shows that the new groups who settled in northern Gaul in the fifth and early sixth centuries can be identified primarily by female costume elements of heterogeneous origin. Despite their small numbers, these people certainly played an important military and social role, as evidenced by the burial of the nobility. A community inventory uncovered Alemanni, Thuringian, Lombard, Ostrogoth, Danube-German, Anglo-Saxon and Visigoth elements. Their appearance at the same time as the creation of the Merovingian kingdom is not surprising. Indeed, this fact has been well established in archaeological studies of other “barbarian” areas, in particular Burgundy, Ostrogothic Italy, and Kievan Rus‟. In these regions nascent royal (princely) power relied on foreign military groups with no connection to the local population in order to ensure loyalty to the ruler. This article focuses on a case study of the Spanish Visigoths who settled in northern Gaul. Keywords: burials, Visigoths, Merovingian kingdom, northern Gaul. Corresponding author: michel.kazanski53[at]gmail.com
44
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Copyright: © 2015 Kazanski, Mastykova, Périn. This is an open-access article distributed under the terms of the Creative Commons Attribution License, which permits unrestricted use, distribution, and reproduction in any medium, provided the original authors and source, the Tractus Aevorum journal, are credited. УДК 94(36):903
ВЕСТГОТЫ В СЕВЕРНОЙ ГАЛЛИИ ПО АРХЕОЛОГИЧЕСКИМ ДАННЫМ: СОСТОЯНИЕ ИССЛЕДОВАНИЙ Аннотация. Обзор погребений эпохи ранних Меровингов, например, Д'Арси-Сент-Реститю, Шассеми, Брени, Сен-Мартен-де-Фонтене и Вик показывает, что новые группы, поселившиеся в Северной Галлии с V в. по 1-ю треть VI в., можно идентифицировать, в первую очередь, по элементам женского костюма гетерогенного происхождения. Несмотря на свою малочисленность, они, несомненно, играли важную военную и социальную роль, о чем свидетельствуют погребения знати. Эти группы включали в себя аламаннские, тюрингские, ломбардские, остроготские, дунайско-германские, англосаксонские и вестготские элементы. Их появление совпадает по времени с рождением королевства Меровингов, что неудивительно. Действительно, подобная ситуация хорошо известна на основании археологических данных в других «варварских» раннегосударственных образованиях – в Бургундии, остготской Италии, Киевской Руси, где зарождавшая королевская (княжеская) власть частично опиралась на милитаризированные группы инородного происхождения, не имевшие связей с местным населением, что обеспечивало их лояльность по отношению к правителю. Для исследования избран археологический материал, связанный с визиготами в Северной Галлии. Ключевые слова: погребения, вестготы, королевство Меровингов, Северная Галлия. L‟examen des nécropoles du début de l‟époque mérovingienne, comme celles d‟Arcy-Sainte-Restitue, de Chassemy, de Breny, de SaintMartin-de-Fontenay, et de Vicq,1 montre que, du Ve au 1er tiers du VIe siècle, des groupes de nouveaux venus d‟origine hétérogène, identifiables La première version de cet article a été pulié én langue allemande: Michel Kazanski, Anna Mastykova, Patrick Périn. 2008. “Die Archäologie der Westgoten in Nordgallien. Zum Stand der Forschung.” In Zwischen Spätantike und Frühmittelalter (RGA-E Band 57), 149–192. Berlin – New York: Walter de Gruyter. 1
Vallet 1993; Kazanski 2002; Pilet 1994; Wimmers 1993.
45
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… avant tout par les éléments du costume féminin, se sont installés en Gaule du Nord. Bien que peu nombreux, ils ont sans aucun doute joué un rôle, militaire et social, comme en témoignent les tombes de « chefs ». Le mobilier de ces communautés comporte des éléments alamaniques, thuringiens, lombards, ostrogothiques, germaniques danubiens, anglo-saxons et wisigothiques. Leur apparition, au moment même de la naissance du royaume mérovingien, n‟a rien d‟étonnant. En effet, il s‟agit d‟un phénomène archéologiquement bien connu dans d‟autres royaumes « barbares », comme en Burgondie, en Italie ostrogothique et jusqu‟à la Russie de Kiev, où le pouvoir royal naissant s‟appuie en partie sur les groupes militaires d‟origine étrangère n‟ayant pas de liens avec la population locale, assurant ainsi leur fidélité au roi. Nous avons choisi d‟aborder ici la question des populations venues d‟Espagne wisigothique qui se sont implantées en Gaule du Nord. Depuis les années 1990, l‟attribution des éléments germaniques orientaux, découverts en Gaule du Nord, est vivement discutée. Si les chercheurs français ont avancé leurs origines clairement danubiennes,2 les archéologues allemands, sauf quelques uns, 3 y ont vu avant tout la preuve de la présence wisigothique.4 La chronologie de ces objets est également controversée: selon V. Bierbrauer et ses élèves, le matériel en question est essentiellement datable après 480, c'est-à-dire après l‟installation massive des Wisigoths en Espagne,5 tandis qu‟en France, on attribue une partie de ces découvertes à l‟époque antérieure, c'est-à-dire au troisième quart du Ve s. Il est difficile de trancher car le costume féminin hispano-wisigothique (les hommes ne se distinguant pas par des dépôts mobiliers significatifs), tel qu‟il est perceptible dans les découvertes archéologiques, est lui-même originaire du Danube. Il correspond en fait à une réplique « populaire » du costume prestigieux danubien attesté en Europe centrale par les découvertes « princières » de l‟horizon de Smolin (période D2/D3 de la chronologie de l‟Europe centrale, soit le deuxième tiers du Ve s.). 6 Ce costume comporte notamment deux fibules en tôle d‟argent portées aux épaules, souvent accompagnées d‟une grande boucle de ceinture à plaque rectangulaire (notamment à Szabadbatyan, Maklar, Laa et probablement «Esztergom») (fig. 1). Cet ensemble n‟est, semble-t-il, pas établi dans le royaume wisigothique de Gaule avant le dernier tiers du Ve s., dans lequel il a été introduit à la suite de l‟arrivée de l‟armée du prince ostrogothique Vidimer, directement venue du Danube après un bref séjour en Italie
Kazanski 1989, 1997; Kazanski, Périn 1997, 2006, 2008, 2009, Périn, Kazanski 2011; Kazanski, Mastykova, Périn 2008; Vallet 1993. 3 Sasse 1997; Von Rummel 2007; Brather 2007. 4 Koenig 1980; Bierbrauer 1997; Ebel-Zepezauer 2000, 114–116. 5 Bierbrauer 1997, 169–172; Ebel-Zepezauer 2000, 92–116. 6 Tejral 1973, 1988, 1997, 2011. 2
46
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 (472-474).7 Vidimer, qui appartenait à la famille charismatique des Amales, jouissait d‟un prestige certain auprès des Wisigoths. Le même processus de diffusion du costume danubien se rencontre également dans la région pontique, en Europe orientale, 8 où les sites des Goths Tetraxites du Caucase et des Goths du pays Dori, en Crimée, ont livré de nombreux exemples de l‟adaptation « populaire » du costume «princier» prestigieux de l‟Europe centrale. En 1997, V. Bierbrauer a présenté un dossier très complet des découvertes germaniques orientales du début de l‟époque mérovingienne en Gaule du Nord.9 Le corpus ayant peu évolué depuis, nous l‟avons repris avec quelques ajouts, afin de vérifier le bien-fondé de l‟attribution wisigothique de ce matériel contenant plusieurs catégories d‟objets: fibules en tôle d‟argent, fibules aviformes, fibules digitées, ou en arbalète des types Duraton et Estagel, ainsi que de grandes plaques-boucles de fer ou de bronze à plaque rectangulaire et décor cloisonné ou à pierres en bâtes. Toutes ces catégories d‟objets offrent des parallèles hors de l‟aire proprement wisigothique et sont attestées ailleurs dans le monde germanique oriental, notamment sur le Danube, dans les Balkans, en Italie, en Crimée et jusque dans le Caucase du Nord. Aussi considérons-nous comme nécessaire, afin de prouver leur attribution aux Wisigoths, de rechercher précisément des parallèles convaincants en Espagne, en Septimanie et en Aquitaine, tout en démontrant leur absence dans d‟autres régions peuplées de Germains orientaux, et avant tout dans la zone danubienne. Le léger décalage chronologique des objets de même type, découverts sur le Danube et en Gaule du Nord, n‟est pas important car l‟époque prise étudiée est très courte, de l‟ordre de 50 à 80 ans (du milieu du Ve au premier tiers du VIe s.), ce qui correspond approximativement à deux ou trois générations. Les individus enterrés vers 500-530 étaient donc majoritairement nés dans les années 450-490. Il semble qu'ils aient fait partie de groupes isolés, au sein du milieu gallo-romain et germanique occidental qui leur était étranger, même si leurs tombes sont parfaitement intégrées dans les cimetières. C'est pourquoi il est possible que leur mobilier funéraire ait conservé certains traits archaïques, disparus dans leur pays d‟origine, comme on peut le constater aujourd'hui chez des communautés immigrées depuis longtemps, tels les Russes dits « blancs », les Grecs pontiques ou encore les Allemands de la Volga. Ainsi, il est normal que des traits culturels disparus dans la région danubienne vers 480 aient pu survivre en Gaule jusque vers 500, voire 530, car leurs détenteurs ont pu être rejoints par des parents venus directement du Danube durant le deuxième tiers du Ve s. La coutume de la déformation crânienne artificielle est en ce 7 8 9
Périn 1993. Kazanski 1993, 1996. Bierbrauer 1997.
47
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… sens très significative. Aussi bien en Gaule, qu‟en Europe centrale et orientale, les personnes ayant subi dans leur enfance cette tradition d‟origine alano-sarmate,10 sont mortes à l‟époque post-hunnique comme en témoigne leur mobilier funéraire. Il est néanmoins clair que le point culminant de cette mode correspond à l‟époque de naissance de ces inhumés, c'est-à-dire à l‟apogée de l‟ « Empire hunnique », quand les coutumes steppiques jouissaient d‟un prestige évident parmi les Barbares. 11 Il nous semble donc qu‟il faille prendre en compte un même décalage possible pour les modes vestimentaires en vigueur chez les groupes barbares venus de l‟Est et isolés dans le milieu occidental. FIBULES EN TÔLE MÉTALLIQUE Les grandes fibules en tôle d‟argent, à tête vaguement semi-circulaire et à pied losangique ou languiforme (fig. 2-9), représentent un exemple typique des traits culturels d'origine germanique orientale en Gaule du Nord au début de l‟époque mérovingienne. 12 Il faut rechercher leurs prototypes dans des parures «princières» de l‟époque hunnique (plus précisément de la période D2 -380/400-440/45013), présentes dans des tombes et trésors, comme à Kačin (Качин) en Ukraine occidentale, Kertch/Bosporos et Phanagoria sur le détroit de Kertch ou Sinjavka (Синявка) près de l‟embouchure du Don.14 C'est à partir de ces modèles qu'apparaissent, dans la région danubienne durant le deuxième tiers du Ve s. (horizon Smolin ou la période D2/D3, 430/44-470/480), les grandes fibules germaniques orientales des types Smolin (avec les appliques en palmettes, par ex. fig. 2:1,4), Kosino (avec des appliques triangulaires) ou Bakodpuszta (avec des appliques semi-circulaires, comme par ex. fig. 3:1,2).15 Ces fibules sont caractérisées par leur pied losangique, élargi dans la partie médiane ou supérieure, et par leur fabrication à partir d‟une feuille épaisse d'argent. La plupart de ces fibules de forme ancienne, à pied losangique, proviennent du Danube moyen, quelques-unes étant attestées sur un large territoire, de l‟Espagne à la Russie centrale en passant par le Caucase du Nord.16 Un seul exemplaire de cette forme ancienne, à pied losangique, a Kazanski 1980. Werner 1956; Anke 1998 12 Bierbrauer 1997, 167, 168; Kazanski, Périn 1997, 205-209; Koch 1998, 413–449; Pinar Gil 2010. 13 A propos de la chronologie du Barbaricum à l'époque des Grandes Migrations voir: Tejral 1988, 1997, 2007, 2011. 14 Tejral 1973, fig. 1:8,9; fig. 2:1, Tejral 2011, fig. 126:1,2 ; fig. 254:13. 15 Tejral 1988, fig. 31:13,14; 32:1,2,12,13; 33; 37 etc. 16 Kazanski, Périn 1997, fig. 8. 10 11
48
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 été découvert en Gaule du Nord, à Arcy-Sainte-Restitue (fig. 2:2 ; 5:2 ; 8:1).17 Elle conserve la forme losangique du pied, typique de l'horizon Smolin, mais sa technique de fabrication est différente : la feuille d‟argent, plus mince, est rapportée sur une base métallique. Cette technique, que l'on retrouve sur les fibules « princières » du style polychrome du type Untersiebenbrunn de l‟époque hunnique, est principalement appliquée aux fibules en Gaule du Nord. En Gaule de l‟Est, les fibules les plus anciennes en tôle d'argent, des types Smolin et de Kosino, ont été trouvées à Strasbourg (fig. 2:3), dans la vallée de la Saône (fig. 2:4) et, récemment publiées, à Baudremont. 18 Une paire provient de Lezoux, en Gaule du Sud (fig. 2:1)19 et un exemplaire est originaire de l‟Espagne du Sud-Ouest.20 Enfin, une autre paire, issue de la tombe 79 de Duraton, ainsi que peut-être les fibules de Castiltierra et «d‟Espagne»,21 occupent une position intermédiaire entre les fibules de l'horizon Smolin et celles de l‟époque postérieure. On peut supposer que les fibules les plus anciennes découvertes en Gaule, celles à pied losangique (Saône, Strasbourg, Lezoux, Arcy-SainteRestitue), sont soit directement importées du Danube, soit fabriquées sur place d‟après les prototypes danubiens. Leur attribution à l‟époque postérieure à 48022 ne repose sur aucun argument. Il est impossible de leur appliquer la chronologie espagnole puisque les fibules à pied losangique sont quasi-absentes des grandes nécropoles espagnoles du type Duraton (voir surpa). En revanche, elles sont bien attestées sur le Danube avant 480. La mode des fibules en tôle d‟argent disparaît sur le Danube vers 480. La découverte la plus tardive est le trésor de Radostowo, à l‟embouchure de la Vistule, en Pologne, dans lequel se trouvaient des monnaies de 475-477 et un fragment de la fibule du type Kosino. 23 Cette mode cède la place à celle des fibules digitées. En revanche, et tant qu‟on puisse juger d‟après la chronologie mérovingienne, les formes tardives des fibules en tôle d‟argent apparaissent en grand nombre en Gaule du Nord (par ex. fig. 4:2,5-7; 5:1,3). En même temps elles sont bien attestées en Espagne, plus rarement en Gaule de l‟Est (Beire-le-Châtel) (fig. 4:1) et en Rhénanie (Rödingen, Cologne-Mungersdorf).24 En Gaule du Sud pour cette époque, on connaît surtout de rares répliques de petite taille (Herpes, Pech, Séviac).25 Les fouilles récentes y ont révélé enfin les grandes fibules 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Vallet 1993, fig. 9:1; Bierbrauer 1997, pl. 2:3. Kazanski, Périn 1997, fig. 2:1-3; Kasprzyk 2011, fig. 3:1,2. Vertet, Duterne 1999, fig. 7 et 8. Koenig 1980, pl. 61. I Goti 1994, fig. IV18.d ; Koenig 1980, pl. 64:a,b; 65:b. Bierbrauer 1997, 170. Werner 1959, 427. Kazanski, Périn 1997, fig. 9. Par ex. Kazanski, Périn 1997, fig. 2:11,12.
49
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… en tôle métallique26. Les fibules en tôle métallique continuent d'exister également dans la région pontique, en Crimée et dans la partie côtière du Caucase du Nord.27 Dorénavant, le pied est languiforme, élargi près de l„anse. En Gaule du Nord, les fibules possèdent souvent une mince feuille d‟argent, reportée sur la base métallique. La question principale est de savoir si les fibules à pied languiforme, découvertes en Gaule du Nord, ont véritablement été importées de l‟Espagne wisigothique. Leur forme est à peu près identique, si l‟on ne tient pas compte du fait que les fibules espagnoles ont souvent l‟extrémité du pied angulaire (par ex. fig. 6:2), tandis que celle des fibules gauloises est arrondie. Il faut donc analyser les détails décoratifs pour confirmer, ou infirmer, leur parenté présumée. Deux éléments peuvent distinguer les fibules gauloises de celles d‟Espagne : 1. Les doigts latéraux en forme de têtes zoomorphes stylisées se rencontrent seulement en Gaule, sur les fibules de la tombe 756 de Vicq (fig. 3:1,2) ou sur celles de Lezoux (fig. 2:1). Les protubérances latérales sur les fibules gauloises d‟Envermeu (fig. 4:6), de Breny (fig. 5:1), de Marchélepot (fig. 2:6), de Chassemy (fig. 4:2) ou de Nouvion-en-Pontieu (fig. 9:11,12), 28 sont manifestement dérivées de têtes zoomorphes. Des dérivées de ces têtes, sur les exemplaires espagnoles, sont attestées, à notre connaissance, une seule fois, sur la paire des fibules provenant de la tombe 63 de Tinto Juan de la Cruz, dans la région de Madrid (fig. 4:3).29 Ces décors zoomorphes proviennent de prototypes danubiens : fibules de Szabadbattyán 1924, de Bakodpuszta, de Balsa, de Ménföcsanak, Marcianople.30 Ils trouvent leur origine dans les parures de l‟époque hunnique, connues à Kertch, tombe 165/4.1904, en Crimée, et à Kruglica (Круглица), en Russie centrale.31 Sur les fibules espagnoles, les doigts bilatéraux figurent des boutons vaguement sphériques (fig. 6:2 ; 7:1).32 Cette caractéristique est également présente en Gaule de l'Est, à Strasbourg (fig. 2:3), et en Gaule du Nord, sur l‟une des fibules de la tombe 359 de Saint-Martin-de-Fontenay (fig. 2:5 ; 8:8)33 et de fibules de Marchélepot (fig. 4:6) ainsi que sur une fibule, encore inédite, de Houdan (Musée de Dreux). Les boutons sphériques sont
Cazes 2013. Ambroz 1966, 87-91, 73-75; Dmitriev 1982; Bierbrauer 2008, pl. 27, 29. 28 Servat 1979, fig. sur la p. 42; I Goti 1994, fig. IV:41; Bierbrauer 1997, pl. 1:1,2; Kazanski, Périn 1997, fig. 2:6,10; 7:11,12; Bierbrauer 1997, pl. 2:1,5; 4:11; Lorren 2001, pl. 1:5; Kazanski 2002, pl. 117; Piton 1985, pl. 132:12,13. 29 Barroso et alii 2002, pl. 125. 30 Kiss 1980, pl. 2:5; Kiss 1982, fig. 7:3; Ciurescu 1927, fig. 3; Germanen 1987, IV,2; Haralambieva 2004, fig. 1:2. 31 Zaseckaja 1993, pl. 53:284; Zaseckaja 1982, fig. 7. 32 Voir par ex. I Goti 1994, fig. IV:20; IV:21; Bierbrauer 1997, pl. 5:2; 6:1; 12:3; 14:2; 16:4. 33 Pilet 1994, pl. 52. 26 27
50
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 visibles dans la région du Danube moyen sur les fibules en tôle d‟argent comme à Szabadbattyán 1909, Kiskőrös, Levice, Tiszalök, Laa, Ilok, Székely.34 2. Certaines fibules gauloises portent, à leur sommet, des appliques en forme de deux têtes aviformes opposées. On les retrouve sur les pièces de la tombe 37 ou 53 de Chassemy (fig. 4:7), de Mouy (inédite), de la tombe 756 de Vicq (fig. 3:1,2), de la tombe 359 de Saint-Martin-de-Fontenay (fig. 2:5), de Marchélepot (fig. 2:6), de Breny (fig. 5:1).35 Au troisième quart du Ve s., ces appliques sont présentes sur la fibule d‟Arcy-Sainte-Restitue (fig. 2:2 ; 5:2).36 En Rhénanie les appliques aviformes se rencontrent sur les fibules de Rödingen.37 En Gaule, au sud de la Loire, des appliques comparables zoomorphes ornent la paire des fibules de Lezoux (fig. 2:1), appartenant à l‟époque antérieure.38 Les parallèles danubiens du deuxième tiers du Ve s. – Tiszalök, Kosino, Balsa, Kolut 39 – indiquent clairement l‟origine de ce type d‟éléments. Il est essentiel de souligner, qu‟en Espagne wisigothique, ces appliques sont, à notre connaissance, totalement absentes. On observe, en revanche, sur les fibules hispaniques, leurs dérivées tardives sur lesquelles les têtes aviformes ont disparu (fig. 4:3,4,8 ; 6:1,2 ; 7:1,2 ).40 D'autres sont également connues en Gaule, notamment à Chassemy (fig. 4:2,7) et Houdan,41 et on peut encore y deviner les têtes d‟oiseaux, mais elles se distinguent nettement de celles hispaniques. Ainsi, les fibules de la Gaule du Nord, portant des appliques à têtes aviformes, sont typologiquement antérieures à celles d‟Espagne, ce qui interdit l‟origine hispano-wisigothique des fibules gauloises étudiées. Ces décors, fabriqués dans différents ateliers, ont, à notre avis, les mêmes racines danubiennes. De plus, on peut observer sur les fibules gauloises des traits plus archaïques, tels que les décors zoomorphes et aviformes, que l‟on retrouvera sur les fibules espagnoles en tant que dérivées tardives. Cette différence a été bien remarquée par V. Bierbrauer, qui en a tiré, Kiss 1980, pl. 1; Kiss 1983, fig. 10:1; Tejral 1988, fig. 31:13,14, 38:3, 46:1,2; Germanen 1987, V,10, V,6.a. 35 Kazanski, Périn 1997, fig. 2:8,9; 2:7,8; 6:1,2; Bierbrauer 1997, pl. 1:1,2; 2:1,4; pour Breny voir la photo : Kazanski 2002, pl. 117 et notre fig. 5:1. 36 Bierbrauer 1997, pl. 2:3; Kazanski, Périn 1997, fig. 4:1. 37 Bierbrauer 1997, pl. 16:2; Kazanski, Périn 1997, fig.:4.1 38 Kazanski, Périn 1997, fig. 3:4,5. 39 Kovrig 1951, pl. 44; Tejral 1988, fig. 38:1,3; Giurescu 1937, fig. 3; Tejral 1988, fig. 33:2. 40 Duraton, tombes 166, 190, 516, 525, 553, Aldeanneva de San Bartolome, Termes, El Carpio de Tajo, tombe 96, Tinto Juan de la Cruz, tombe 63, Villel de Mesa: Bierbrauer 1997, pl. 5:1,2; 6.1-4; Molinero Pérez 1948, pl. 15: sep. 190; pl. 31: sep 166; Molinero Pérez 1971, pl. 46: sep. 516, sep. 525, pl. 50: sep.553; pl. 65: sep. 12; I Goti 1994, fig. IV:3; Zeiss 1934, pl. 1:5,8; Ripoll Lñpez 1985, fig. 16: sep. 96.4; Barroso et alii 2002, pl. 125; Martin Rocha, Elorrieta Lacy 1947, fig. 1. 41 Kazanski, Périn 1997, fig. 2:7. 34
51
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… malgré tout, une conclusion inattendue : «On ne peut pourtant mettre en doute l‟appartenance à un même ensemble des fibules du royaume franc et d‟Espagne»,42 ce qui indique, pour lui, l‟origine espagnole des fibules gauloises cependant typologiquement plus anciennes que celles d‟Espagne. La datation des fibules à pied languiforme est comprise, entre 470/480 et 520/530, à en juger d‟après les tombes de Maule 274, de Nouvion 140 et de Breny 167. En effet, elles renferment des objets typiques de la période mérovingienne ancienne 1, comme les fibules aviformes et celles en S. Ainsi, les fibules aviformes de Maule ont des parallèles dans la tombe 304 de la nécropole burgonde de Beaune43 datée, d‟après la boucle de ceinture du type mérovingienne 109,44 essentiellement de l‟époque proto-mérovingienne et de l'époque mérovingienne ancienne 1. La tombe 140 de Nouvion a livré une paire de fibules en S (fig. 9:3,15) du type mérovingien 225, également typique de l‟époque proto-mérovingienne et de l'époque mérovingienne ancienne 1.45 Enfin, la tombe 167 de Breny contenait un gobelet en verre du type mérovingien 443, 46 datable lui aussi de la même époque. Les fibules à pied languiforme ne peuvent pas être importées du Danube, car en Europe centrale cette mode disparaît autour de 470-480 (voir supra). Elles ne peuvent pas venir d'Espagne non plus, car elles sont parfois typologiquement antérieures à celles hispano-wisigthiques. On pense à une fabrication locale, dérivée des anciennes traditions danubiennes, destinée à une clientèle assez spécialisée, à dominante germanique orientale. Ce pourrait être les descendants des familles des soldats de Rome (le crâne déformé, selon la coutume orientale de la défunte de la tombe 359 de Saint-Martin-de-Fontenay en est un témoignage),47 ou les Wisigoths espagnols ou aquitains, installés en Gaule du Nord. On connaît en Gaule du Nord d‟autres preuves d‟une telle production. Nous pensons avant tout aux fibules du type Bretzenheim (fig. 10:2) et de leurs dérivées, attestées presque uniquement en Gaule du Nord et en Rhénanie (Mayence-Bretzenheim, Kärlich, Bassenheim, Marchélepot, Flamincourt, Champs-de-Château-aux-Salines, Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 300, Lavoye, tombe 182, Arcy-Sainte-Restitue, tombe 2278, avec une seule exception au Sud de la Loire, à Herpes), 48 mais dont la forme est caractéristique des Germains orientaux. 49 Nous allons voir que cette interBierbrauer 1997, 168. Kazanski, Périn 1997, fig. 5:2, à comparer Gaillard de Sémainville et alii 1995, fig. 10:304. 44 Legoux, Périn, Vallet 2009, n° 109. 45 Piton 1985, pl. 134:34,35; Kazanski, Périn 1997, fig. 7:3,15, à comparer avec Legoux, Périn, Vallet 2009, n° 225. 46 Kazanski 2002, pl. 2:167.7, à comparer avec Legoux, Périn, Vallet 2009, n° 443. 47 Pilet 1994, 101, 102. 48 Kazanski, Périn 1997, fig. 11; 12. 49 Vallet 1993, 118. 42 43
52
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 prétation peut également être proposée pour certaines plaques-boucles. Ainsi, nous ne considérons pas ces fibules, ni les autres objets étudiés, comme les preuves de contacts directs entre le Danube et la Gaule, mais plutôt comme les témoignages de la survivance des traditions danubiennes de l‟époque postérieure, véhiculées soit par l‟armée romaine barbarisée, soit par les Wisigoths aquitains. En effet, les fibules de Lezoux confirment l‟existence de telles fibules au Sud de la Loire. FIBULES DIGITÉES Une petite série de fibules digitées, dites wisigothiques, a été étudiée par A. Koch (1998, 553, 554). Il s‟agit essentiellement de celles du type Koch III.3.6.3.2 et III.3.6.3 (fig. 11:1-3), attestées à Arcy-Sainte-Restitue, tombe 1727, Creil et Envermeu.50 Ces fibules ont des parallèles en Septimanie (Estagel)51 et en Aquitaine (Larroque-Castayrols, Monteils, SaintAffrique, Toulouse).52 Elles sont plus rares en Espagne.53 Leur datation n‟est pas facile à établir d‟après le contexte mérovingien. Si les informations sur la découverte d‟Envermeu sont exactes, 54 la fibule de la tombe de 1850 a été mise au jour avec un bracelet du type mérovingien 337, des pinces à épiler du type 320, une épingle apparentée au type 314, les rivets du type 195 et une boucle de ceinture du type 110; 55 la chronologie de ces objets se recoupe dans la période mérovingienne ancienne 1. Une autre fibule digitée, originaire de l‟aire wisigothique, a été mise au jour à Joches (fig. 11:4).56 Elle appartient au type Kühn III.3.6.3.4. Son parallèle le plus proche se trouve dans la tombe de Routier, 57 et en Septimanie.58 FIBULES AVIFORMES Les fibules aviformes, représentant des aigles, sont également peu nombreuses en Gaule (fig. 11:6,7). On ne peut citer que deux découvertes en Lorraine, celle provenant de la tombe 859 de Cutry et un exemplaire isolé venant de Ville-sur-Cousance (Meuse).59 Ces fibules sont bien
Koch 1998, 618, pl. 35:4; Flavigny 1975, n° 632; Lorren 2001, pl. 2:3. Lantier 1943, fig. 3:T.8; Landes 1988 , n° 17; I Goti 1994, fig. IV:42. 52 Cubaynes, Lasserre 1966, pl. 98; Lapart, Neveu 1986, pl. 1; Cartyhailhac 1902, pl. 3:1,2; Barrière-Flavy 1892, pl. 3:2. 53 Par ex. I Goti 1994, fig. IV:27. 54 Flavigny 1975, 153, 154. 55 Selon Legoux, Périn, Vallet 2009. 56 Koch 1998, pl. 36:1. 57 Toulze 1983, fig. 2:1. 58 Koch 1998, 240. 59 Legoux 2005, pl. 23:859; Bierbrauer 1997, pl. 9:1,5,6; Werner 1961, pl. 50:D. 50 51
53
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… représentées dans les antiquités hispano-wisigothiques (fig. 11:5,8)60 et sont absentes en Septimanie wisigothique. En revanche, elles sont connues en Aquitaine dans la tombe de Castelsagrat (fig. 12).61 Les fibules aviformes sont aussi représentées dans les antiquités germaniques orientales en Italie pour la deuxième moitié du Ve - premier tiers du VIe s. (Domagnano, Milan, Rome).62 Cependant, le nombre élevé de ces fibules en Espagne et leur présence en Aquitaine, laisse supposer plutôt l‟origine wisigothique pour les découvertes provenant de la Gaule du Nord. Leur fourchette chronologique pour l'Espagne est 480/490-525.63 Mais la date de leur apparition est établie de façon artificielle puisqu'elle correspond, en fait, à la date de l‟établissement des Goths dans la péninsule ibérique. Si l‟on prend en compte d‟une part, la découverte à Castelsagrat en Aquitaine, qui peut donc être antérieure à l‟installation des Goths en Espagne, et d‟autre part l‟existence d‟un costume germanique oriental avec ces fibules, déjà dans la deuxième moitié du Ve s. (le trésor de Domagnano), 64 il est logique de supposer que les fibules wisigothiques en aigle peuvent avoir une date plus large, qui englobe toute la deuxième moitié du Ve s. et du premier tiers du VIe s. FIBULES EN ARBALÈTE Les fibules en arbalète, à long pied et à porte-ardillon assez court, sont attestées en Gaule du Nord par plusieurs découvertes (fig. 10:1 ; 13:1,2,4,5,11,12) : St.Pierre du Vauvray, Nouvion-en-Pontihieu, tombe 303, Frénouville, tombe 529, Mondeville, Armentières, Grand Vely, Nouvion-en-Ponthieu, tombe 303, Vicq, tombe 1923, Maule, tombe 13, Grigny, tombe 19.65 M. Schulze-Dörrlamm les attribue aux types wisigothiques Duraton et Estagel.66 Leur différence réside en la présence d‟un bouton à l‟extrémité du pied sur les fibules du type Estagel. En réalité, c‟est seulement le type Estagel (fig. 10:1 ; 13:1,2,4,5), à bouton, qui peut être considéré comme venant de l‟espace wisigothique. Il s‟agit des fibules godronnées (Frenouville, tombe 529, Mondeville, Grigny, tombe 19, Maule, tombe 13) et non godronnées (Grand Vely et une des fibules de Nouvion, tombe 303) qui se rencontrent aussi en Espagne et en Par ex. Bierbrauer 1997, pl. 9:3,4,7; Zeiss 1934, nombreux exemples; Werner 1961, pl. 40; I Goti 1994, fig. IV:29. 61 I Goti 1994, fig. IV:45. 62 Bierbrauer 1975, pl. 18:1; 19:2; 26:1; 36:2,3. 63 Ripoll 1988. 64 A propos de sa date voir : Kazanski, Mastykova, Périn 2002, 160. 65 Schulze-Dörrlamm 1986, Fundliste 16 et 17; Bierbrauer 1997, pl. 7:1,2; 8:1-5; Lorren 2001, pl. 1:2,3; Pilet 1980, pl. 141:526.1; Piton 1985, pl. 131:4,5; Wimmers 1993, fig. 23:3; Sirat 1978, pl. 16:1; Berthelier 1994, 80. 66 Schulze-Dörrlamm 1986, 643-650. 60
54
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Gaule méridionale (fig. 13:7-9).67 Leurs prototypes directs se retrouvent, eux aussi, en Aquitaine et en Languedoc.68 La datation des fibules d‟Estagel, proposée par M. Schulze-Dörrlamm, correspond à la fourchette chronologique comprise entre le dernier quart du Ve siècle et le premier quart du VIe s. En Gaule du Nord, la tombe 19 de Grigny contenait, quant à elle, deux fibules aviformes du type mérovingien 239 (fig. 10:1), typique de la période mérovingienne ancienne, ce qui confirme en gros la datation donnée par M. Schulze-Dörrlamm. Un doute, quant à l‟origine wisigothique de ces fibules, n‟est pas totalement dissipé, car certaines très semblables, à bouton à extrémité, sont attestées en Europe centrale, où elles sont attribuées par M. SchulzeDörrlamm au type Miltenberg. 69 C‟est notamment l‟une des fibules de Weingarten.70 D‟autre part, l‟une d‟elles, provenant d‟Armentières, 71 se rapproche plutôt des fibules d‟Europe centrale du type Schönwarling 72 d‟après le décor godronné sur le pied, et ne doit donc pas être intégrée aux fibules wisigothiques. En revanche, il est très difficile des donner des parallèles « wisigothiques » des fibules du type Duraton (fig. 13:11,12), godronnées (SaintPierre-de-Vauvray, Vicq, tombe 1924) et non godronnés (une des fibules de la tombe 303 de Nouvion), découvertes en Gaule du Nord. Les fibules espagnoles,73 y compris les pièces de Duraton, ont une morphologie différente (fig. 13:3,6,10,13). Leur pied n‟est pas pointu vers l‟extrémité, mais souvent élargi, elle porte un décor gravé sur le pied, voire un pied élargi vers l‟extrémité. La fibule allemande provenant de Güstow, 74 appartient, d‟après son décor, plutôt au type Schönwarling. Le type Duraton semble totalement artificiel et réunit arbitrairement des fibules de différentes formes. Certaines fibules d‟Europe centrale (Weingarten, Alzey, Seefeld), 75 rattachées par M. Schulze-Dörrlamm aux types Miltenberg et Schönwarling, sont très similaires à celles dites de Duraton découvertes en Gaule du Nord. Il nous semble que c‟est plutôt la répartition géographique qui a incité M. Schulze-Dörrlamm à attribuer telle ou telle fibule en arbalète à long pied et à porte-ardillon courte à des types différents.
67 68 69 70 71 72 73 74 75
Voir par ex. Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 66:1,2,4,6,9,11-13; Bierbrauer 1997, pl. 8:6-8. Kazanski 1994, 163–165; Kazanski 1999, 17. Schulze-Dörrlamm 1986, 609-612. Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 17:5,6. Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 66:14. A comparer: Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 72:1,2. Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 61:6-8, 10,12,13,15-18; Bierbrauer 1997, pl. 7:3-7. Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 61:14. Schulze-Dörrlamm 1986, fig. 17:5,6,8; 72:3.
55
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… GRANDES PLAQUES-BOUCLES À PLAQUE RECTANGULAIRE M. Martin a affecté ces grandes plaques-boucles au costume féminin romain,76 ce qui nous paraît peu probable, car leur diffusion, à l‟exception de la Gaule du Nord, correspond aux zones d‟installations importantes des Germains orientaux durant la deuxième moitié du Ve siècle et au VIe s. : Espagne, Italie septentrionale, Gaule méridionale, Danube moyen, Balkans occidentaux, Crimée. En revanche, elles sont quasi-absentes, à quelques exceptions près,77 en Italie du Sud, Afrique du Nord, Grèce et Asie mineure, ainsi que dans les provinces romaines du Proche et du MoyenOrient et de l‟Égypte où la population grecque, romaine ou romanisée était dominante et où les Germains orientaux étaient très minoritaires. On ne peut pas cependant nier que la fabrication d‟une partie d‟entre elles relève des traditions de l‟orfèvrerie romaine, car elles portent parfois le décor typique des ateliers méditerranéens (par ex. Desana, Plaissan).78 En Gaule du Nord, où le nombre des découvertes de ces plaquesboucles augmente régulièrement, les Germains orientaux étaient évidemment peu nombreux. Cependant nous avons des preuves de leur influence sur la culture matérielle locale : les fibules du type Bretzenheim, déjà citées, ayant une forme typique de celles des Germains orientaux, sont attestées uniquement en Gaule du Nord et représentent donc une production locale, mais influencée par des modes germaniques orientales (voir supra). Il convient donc d'examiner soigneusement ces plaques-boucles. Plusieurs types peuvent être distingués en Gaule du Nord. Évoquons en premier lieu ceux qui ont des parallèles directs en Espagne et en Gaule, au sud de la Loire. Ce sont tout d‟abord des plaques-boucles cloisonnées : du type Ripoll A (fig. 3:5),79 rencontrées à Vicq, tombe 756 et à Saint-Denis (fig. 14:6), 80 du type Ripoll Q, découvertes à Saint-Marin de Fontenay, tombe 741, Baron, tombe 69 (inédite), Flamicourt (fig. 14:1,7);81 celles proches du type Ripoll O, dont une provenant de Rouen ; celles apparentées au type Ripoll N, mises au jour à Versigny et Houdan (fig. 14:4,5).82 Évoquons enfin des plaques-boucles, assez difficiles à classer dans la typologie espagnole, comme Grigny, tombe 19 (fig. 10:1) et Cutry, tombe 85983 qui ont né-
76 77 78 79 80 81 82 83
Martin 1991. Martin 1991, fig. 4. Martin 1991, fig. 31; 33:1. voir la typologie : Ripoll 1988, fig. 2; Ripoll 1991, pl. 2. Bierbrauer 1997, pl. 1:3; 12.1; I Goti 1994, fig. IV:41. Bierbrauer 1997, pl. 14.1; Pilet 1994, pl. 93.3; Eck 1895, pl. 16. Picardie 1986, n° 186, fig. 225; Bierbrauer 1997, pl. 13:1,2; Zeiss 1941, fig. 30. Berthelier 1994, 80; Bierbrauer 1997, pl. 9:2; Legoux 2005, pl. 23:859.
56
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 anmoins des parallèles en Espagne.84 Au même moment, les plaquesboucles à décor cloisonné du type wisigothique à décor cloisonné apparaissent en Gaule de l‟Est, dans la zone burgonde. Ainsi la plaque du type Ripoll B est découverte à Beaune, tombe 324 (fig. 14:10)85 et celle du type Ripoll P à Vaux-Donjon.86 Elles appartiennent, en Gaule du Nord, à la période mérovingienne ancienne 1 (470/480-520/530) comme le prouvent les tombes de Grigny 19, de Cutry 859, de Saint-Martin-de-Fontenay 741 et de Vicq 756. Il est cependant dangereux d‟attribuer ces objets uniquement aux Wisigoths espagnols et par conséquent de les dater d'après 480-490, selon la chronologie proposée pour la péninsule ibérique. En effet, des plaquesboucles très proches sont attestées en Gaule au Sud de la Loire, à Ardan/Niort, Nérac, Brens, Estagel, Leuc, Marseillan, Bessan, Guzargues, Lunel-Viel, Nîmes, Plaissan (fig. 14:8), Pouget/Tressan (fig. 14:3) etc. 87 Ces spécimens permettent, d‟une part de maintenir la datation avancée pour les découvertes en Gaule du Nord et d‟autre part, d‟envisager leur provenance de la Gaule du Sud. Par exemple, à Lunel-Viel, dans la tombe 84, une telle plaque-boucle était accompagnée d‟une fibule dite « thuringienne »,88 datée de la deuxième moitié du Ve s. (type 256, selon la chronologie mérovingienne), ce qui confirme les datations un peu plus anciennes, proposées pour la Gaule du Nord. La même observation s‟impose pour les plaques-boucles à décor estampillé, des types Ripoll G, découvertes à Concevreux et Mouy (fig. 17:6) 89 et celle du type Ripoll H, mise au jour dans la tombe 529 de Frénouville (fig. 17:5).90 Des plaques-boucles similaires proviennent d'Espagne,91 mais également de Gaule méridionale : Estagel, Lunel-Viel, Giraussens, Fiac, Toulouse, Herpes.92 Toutes les conclusions concernant les plaques-boucles des types précédents s‟appliquent à donc à celles à décor estampillé. Il est plus compliqué d‟attribuer uniquement aux Wisigoths les ex-
A comparer Duraton, tombes 106, 368, 573, Madrona, tombes 32, 164, 174 : Molinero Pérez 1948, pl. 27:sep.106; Molinero Pérez 1971, pl. 32:sep. 368; pl. 51:sep. 573; pl. 67:sep. 32; pl. 76:sep. 164; pl. 77:sep. 174. 85 Gaillard de Sémainville et alii 1995, fig. 11:324. 86 Vallet et alii 1995, fig. 5:3. 87 Zeiss 1941, fig. 1, pl. 32:4; Romains et Barbares 1989, n° 232; Linas 1877-1887, vol. III pl. B:2; Gallia 32, 1974, 489, fig. 31; Gaule mérovingienne 1988, n° 17, 75, 77; I Goti 1994, fig. IV:42; Barrière-Flavy 1892, pl. 6:4; Bierbrauer 1997, pl. 12:2, 13:4; Premiers temps chrétiens 1986, n° 237; Caillet 1985, n° 122; James 1977, pl. 66. 88 Raynaud 1986, fig. 5:4,5. 89 Bierbrauer 1997, pl. 15:1,4; Picardie 1986, n° 98, fig. 126 et n° 184, fig. 223; Martin 1991, fig. 35:2. 90 Bierbrauer 1997, pl. 8:5; Pilet 1980, pl. 141:529.2. 91 Voir par ex. Bierbrauer 1997, pl. 5:2; 6:2; 15:2,3; 16:4. 92 Lantier 1949, fig. 13; Premiers temps chrétiens 1986, n° 238; Gaule mérovingienne 1988, n° 78; Lassure 1991, fig. 12:3, 21:1,2; Haitn 1988, pl. 5. 84
57
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… emplaires des types Ripoll D, E, F portant des cabochons en verre sur la surface de la plaque, non décorée et recouverte de tôle d'argent (fig. 15).93 En Gaule du Nord, elles sont connues à Louviers, tombe S118, Ville-enTardenoise, Arcy-Sainte-Restitue, Saint-Martin-de-Fontenay, tombes 359, 385, 712, Muids, la Villeneuve-au-Chatelot, tombe 4, Envermeu, Marchélepot, Lavoye, tombe 221, Caranda, tombe 1073, Choisy, Armentières, Gaillon-sur-Montcient, tombe 28, Asper-Jolleveld, tombe 22, Saint-Julien, tombe 14.94 En Gaule de l‟Est, elles sont établies à Sézegnin, tombe 276. 95 Ces plaques-boucles apparaissent en Gaule dans le troisième quart du Ve s., car un exemplaire aurait été mis au jour dans la tombe d‟ArcySainte-Restitue renfermant la fibule à pied losangique (voir surpa). Leur fabrication continue durant la période mérovingienne ancienne 1, comme en témoigne celle de la tombe 359 de Saint-Martin-de-Fontenay (avec une fibule à pied languiforme, voir supra). La tombe 4 de La Villeneuve-auChatelot peut avoir une datation plus large, car les broches mérovingiennes du type 207, découvertes avec ces plaques-boucles, ont une chronologie qui englobe les périodes mérovingiennes anciennes 1 et 2 (520/530-560/570). Ces plaques-boucles sont connues en Espagne wisigothique, mais également en Gaule méridionale, à Estagel, Lunel-Viel, Fabrègues.96 Elles dérivent de prototypes danubiens du deuxième tiers du Ve s. Ce sont des pièces du costume « princier », provenant de Laa-Thaya et de Zmajevo (fig. 1:7).97 Il est donc difficile de se prononcer sur l‟origine de celles à cabochons en verre en Gaule du Nord. Elles peuvent aussi bien venir de la Gaule du Sud et de l‟Espagne que représenter la version locale « populaire » du costume prestigieux danubien. Il faut cependant noter l‟apparition précoce de ces plaques-boucles en Gaule du Nord, comme en témoigne la trouvaille d‟Arcy-Sainte-Restitue. Pour cette époque, ces plaques-boucles ne sont encore connues ni en Espagne, ni en Gaule du Sud. Les plaques-boucles à grande plaque rectangulaire, parfois plaquée de tôle d‟argent sans décor, du type Ripoll C, ont été mis au jour à Cys-laCommune (fig. 16:1), Breny, tombe 955 (fig. 16:9), Saint-Martin-deFontenay, tombes 388, 389, 502 (fig. 16:2-4), Bulles, tombe 304, Santeuil,
Leur diffusion: Carré, Jumenez 2008, fig. 113. Carré, Jumenez 2008, 133–136, fig. 109; Poulain 1981, fig. sur la p. 81; Vallet 1993, fig. 9.1; Bierbrauer 1997, pl. 3:3, 11:1-3; Pilet 1994, pl. 54:2, 58:1, 89:712.1; Lorren 2001, pl. 17:5; Joffroy 1976, fig. 19; Martin 1991, fig. 36:3; Boulanger 1909, pl. 31:3; Joffroy 1974, pl. 24:221.1; Moreau 1877-1892, pl. 9:9,10; Picardie 1986, n° 187, fig. 226; Moreau 1877-1892, nouvelle série, pl. 19:5, 41:3; Régnard, Langlois 1996, fig. sur la p. 28; Rogge 2007, fig. 6; Jorrand, Henton 2007, fig. 10:Tombe 14. 95 Privati 1983, pl. 14:1; Martin 1991, fig. 6:2. 96 Gaule mérovingienne 1988, n° 16, 74, 79. 97 Par ex. Tejral 1988, fig. 31:4; 34:14; Martin 1991, fig. 24:1; Kiss 1983, fig. 15. 93 94
58
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Vicq, tombes 862, 1390, 1478, 1924. 98 Dans la tombe 955 de Breny, elle était accompagnée d‟un gobelet caréné en verre du type 448 (selon la typochronologie mérovingienne); dans les tombes 862 et 1390 de Vicq, elles ont été découvertes avec des fibules aviformes des types 239, 244 ou 248. Tout ce mobilier date des périodes mérovingiennes anciennes 1 et 2. Dans la zone wisigothique, hormis en Espagne, on a trouvé un exemplaire dans une tombe à Toulouse, Saint-Pierre des Cuisines, avec des fibules danubiennes du dernier tiers du Ve s.99 Les plaques-boucles de ce type ont de réels prototypes danubiens, du milieu et de la deuxième moitié du Ve s, attestés à Szabadbatyan, Zemun, Soponya (fig. 1:4).100 Du Danube, elles parviennent également en Italie, où on connaît un exemple à Brescia.101 Donc, pour la Gaule du Nord on peut envisager soit, leur diffusion à partir de la Gaule du Sud, soit leur fabrication locale sous l‟influence danubienne. La dernière version devient très probable, si l‟on prend en compte l‟existence, en Gaule du Nord d‟un groupe considérable de grandes plaques-boucles à plaque rectangulaire, qui n‟ont de parallèles ni en Gaule du Sud, ni en Espagne. Il s‟agit par exemple des pièces à décor cloisonné circulaire : Monceau-le-Neuf et Arcy-Sainte-Restitue (fig. 14:3,9).102 A part la zone wisigothique, les grandes plaques-boucles à plaque rectangulaire et à décor cloisonné, sont répertoriées en Italie,103 où on les considère comme ostrogothiques. Cela prouve qu‟il existait d‟autres ateliers, que ceux wisigothiques, fabriquant des pièces cloisonnées. Deux plaques-boucles, venant de Caranda et Hermes (fig. 17:1,2) 104 portent un décor estampillé en forme de croix. Elles n‟ont pas de parallèles directs, mais de nombreuses plaques-boucles, d‟une forme comparable, portant une croix sont renseignées en Crimée.105 Enfin, les plaques-boucles couvertes de tôle d‟argent à décor gravé géométrique, découvertes à Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 504, Aiguisy et Chouy (fig. 16:3, 7, 8),106 sont probablement de fabrication locale, car elles sont inconnues en dehors de la Gaule du Nord.
Bierbrauer 1997, pl. 10:1,2,4; Moreau 1877-1892, pl. 10:3; Kazanski 2002, pl. 43:8; Pilet 1994, pl. 59:388; 59:389.1; 71:502.2; Legoux 2011, pl. 118:6; Mazeau 2006, pl. 10:HC 2; Wimmers 1993, fig. 47:4,5; 48:1,3. 99 Lequément 1986, fig. 15. 100 Kiss 1980, pl. 1; Tejral 1988, fig. 32:10; Martin 1991, fig. 29:3; Tejral 1973a, fig. 2:3. 101 Bierbrauer 1975, pl. 52:4. 102 Boulanger 1902-1905, pl. 25:1; Moreau 1877-1892, pl. L. 103 Bierbrauer 1975, pl. 63:4. 104 Moreau 1877-1892, pl. 32:4; Martin 1991, fig. 6:9, 35:1. 105 Par ex. Archéologie de la mer Noire 1997, n° 63, fig. sur la p. 51; Bierbrauer 2008, pl. 28:9; 30:3. 106 Bierbrauer 1997, pl. 10:3; Pilet 1994, pl. 72:504.1; Moreau 1877-1892, pl. 41:2, 54:2. 98
59
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… COSTUME Le port de deux fibules aux épaules, ou à la partie supérieure de la poitrine, est caractéristique du costume féminin des Germains orientaux, au moins depuis l‟époque romaine.107 Le premier répertoire des tombes de Gaule du Nord, illustrant ce costume au début de l‟époque mérovingienne, a été établi par V. Bierbrauer, qui les a identifiées comme hispanowisigothiques.108 Compte tenu de la présence indéniable, dans ces régions de Germains orientaux venus de l‟Est, en majorité du Danube moyen (voir supra), cette proposition nous semble imprudente, et nous préférons définir ces tombes par leur appartenance à la tradition germanique orientale, dans son sens le plus large puisqu‟elle englobe aussi bien les Wisigoths que d‟autres peuples du même groupe. On a constaté depuis longtemps109 qu‟il y avait, en Gaule du Nord, deux façons de porter les fibules « orientales ». Les femmes pouvaient agrafer une ou deux fibules aux épaules, ou à la poitrine, accompagnées d‟une boucle de ceinture au bassin comme dans les tombes Vicq 756, Frénouville 529 (fig. 18:3), Arcy-Ste-Restitue 1094, Saint-Martin-deFontenay 359 (fig. 8:13), 502 (cette dernière avec une fibule proche des types italiens de Gurina ou Altenerding), 741 (fig. 18:1) (avec deux fibules mérovingiennes), Villeneuve-au-Chatelot 1 (deux fibules mérovingiennes et une plaque-boucle plutôt masculine).110 Parfois, ces fibules ne sont pas accompagnées d‟une plaque-boucle de ceinture, comme dans les tombes d‟Arcy-Ste-Restitue 127 (un peu plus ancienne, peut-être de la période D2/D3), Breny 167, Nouvion-enPonthieu 303, Chassemy 1888, peut-être Lavoye 182 (une fibule dérivée du type de Bretzenheim au bas de la poitrine).111 Ce costume est également attesté en Gaule, au sud de la Loire (les cas les plus anciens sont notamment ceux de Saint-Pierre-des-Cuisines à Toulouse et de Lezoux), 112 ainsi que, plus rarement en Gaule de l‟Est, dans le territoire burgonde (Beaune, tombe 312).113 Des fibules de tradition germanique orientale évidente, parfois même accompagnées de plaques-boucles de ceinture de même tradition, pouvaient être portées « à la mérovingienne », c'est-à-dire soit sur le bassin, soit plus bas. Ces cas sont attestées à Cutry, tombe 859 (fig. 18:2) (fibules Tempelmann-Mączyńska 1989. Bierbrauer 1997, 168, 169. 109 Voir en dernier lieu Bierbrauer 1997. 110 Servat 1979 Pilet 1980, vol. 2, 262, 263; Vallet 1993, 116, 117; Schulze-Dörrlamm 1986, 661–668; Pilet 1994, 385, 411, 456; Joffroy 1976, fig. 1. 111 Vallet 1993, 111, 112; Kazanski 2002, 94; Piton 1985, 135; Clauss 1987, 602, XI.4; Joffroy 1974, 120. 112 Lequément 1986; Vertet, Duterne 1999. 113 Gaillard de Sémainville et alii 1995, 163. 107 108
60
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 et plaque-boucle wisigothiques); Grigny, tombe 919; Saint-Martin-deFontenay, tombes 270 (fibules ostrogothiques du type de Udine-Planis), 282 (fibules digitées de tradition germanique orientale) et 300 (fig. 10:2) (fibules du type de Bretzenheim); Rödingen, tombe 472; CologneMüngersdorf, tombe 118; Nouvion, tombe 140 (fig. 9). Ces exemples, à notre avis, reflètent clairement l‟acculturation de la population germanique orientale en milieu gallo-franc. De nombreuses tombes ayant livré une seule grande plaque-boucle à plaque rectangulaire, non accompagnée de fibules, sont considérées comme wisigothiques.114 Cela est très probable pour les sépultures dans lesquelles ont été découverts des types caractéristiques d‟Espagne ou de Gaule du Sud (voir supra), sans qu‟il soit possible pour autant de généraliser. En effet, les tombes à une seule plaque-boucle de forme comparable sont bien connues à l‟autre extrémité du monde germanique oriental, comme en Crimée du Sud-Ouest, dans des nécropoles du type de SuukSu-Skalistoe. On peut donc envisager un prototype danubien commun pour ce costume, d‟autant plus qu‟il est connu dans cette région, notamment à Zmajevo.115 Le costume de certaines tombes à grandes plaquesboucles manifeste une hétérogénéité étonnante. Ainsi, la tombe S118 de la nécropole de Louviers (Eure, Normandie)116 a livré une grande plaqueboucle en fer, recouverte de tôle d'argent, une paire des fibules circulaire méditerranéennes à décor cloisonné et une paire de petites fibules circulaires anglo - saxonnes, tout ceci sur le même squelette! INTERPRÉTATION Nous avons pu ainsi constater que la présence wisigothique était bien attestée en Gaule au début de l‟époque mérovingienne et que, d‟autre part, il était très difficile, parfois même impossible, de distinguer les éléments du costume féminin wisigothique de celui appartenant à d‟autres groupes de Germains orientaux, notamment les descendants des soldats barbares de l‟armée romaine d‟Occident. Ainsi, les cartes de diffusion des éléments dits wisigothiques en Gaule du Nord, dont celle de V. Bierbrauer est aujourd‟hui la plus complète (fig. 19),117 montrent en réalité un phénomène plus général, en l‟occurrence celui de la présence germanique orientale. Rappelons à nouveau que la génération enterrée dans des nécropoles mérovingiennes des années 470/480 à 520/530 est née autour du milieu ou du troisième quart du Ve s. Certains de ces inhumés, voire leurs parents, pouvaient avoir vu le jour dans le Barbaricum ou dans le 114 115 116 117
Bierbrauer 1997, 169. Kiss 1983, 121. Carré, Jumenez 2008, pl. 5: S118.23, 24. Bierbrauer 1997, fig. 1.
61
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… sud-ouest de la Gaule. De toute manière, l‟origine espagnole d‟éléments wisigothiques reste à prouver, leur provenance de la Gaule méridionale, compte tenu de la chronologie des découvertes, nous paraissant plus probable. En ce qui concerne la chronologie de ces objets, il convient de souligner qu‟après 470/480, des contacts directs entre la Gaule du Nord et le Danube ne sont guère possibles. De plus, l‟évolution de la mode vestimentaire féminine, dans les régions danubiennes, a provoqué la disparition des fibules ansées en tôle d‟argent au profit des exemplaires à extrémité digitée. Or, les fibules de Gaule du Nord conservent, comme nous l‟avons vu, des éléments archaïques danubiens qui ne sont pas attestés sur les fibules espagnoles. Il faut donc supposer que ces éléments danubiens sont arrivés en Gaule du Nord (peut-être à partir du royaume wisigothique du sud de la Loire, comme les découvertes de Lezoux et de Toulouse le suggèrent) avant les années 480, c'est-à-dire avant le changement de la mode vestimentaire danubienne et antérieurement à l‟installation massive et permanente des Wisigoths en Espagne. Ces éléments ont survécu durant une ou deux générations – de 450/460 à 520/530 – en Gaule du Nord, dans le milieu barbare militarisé, et sont même à l‟origine de dérivées locales, comme les fibules du type de Bretzenheim ou certains types de plaques-boucles. Un autre indice important, déjà remarqué par V. Bierbrauer, 118 témoigne en faveur d‟une chronologie précoce des ces découvertes germaniques orientales car leur carte de diffusion correspond parfaitement au territoire contrôlé jusqu‟en 486 par les Romains, notamment Syagrius et, plus à l‟est, Arbogast. En revanche, ces objets sont quasi-absents sur l‟Escaut et à l‟Est de la Somme. On peut ainsi en déduire que l‟installation des Germains orientaux – y compris les Wisigoths – en Gaule du Nord s‟est effectuée sous le pouvoir romain, donc avant 486, car cette frontière a perdu toute signification avec la première expansion franque au début du règne de Clovis. Ces découvertes archéologiques doivent donc sans doute être mises en relation d‟une part, avec les soldats germaniques orientaux des armées d‟Aégidius, Paul, Syagrius et Arbogast, dans les années 460480, d‟autre part, avec des Wisigoths probablement envoyés un peu plus tard, après 470, par Alaric, pour renforcer son allié Syagrius face à la menace franque. On peut donc privilégier la thèse de la présence de petits groupes de Barbares d‟origine danubienne et wisigothique au service de Rome, ou plus tard à celui des rois mérovingiens. On note d‟ailleurs de même celle de Huns, d‟Alains, d‟Hérules, de Skires, d‟Ostrogoths et de Ruges dans les armées « occidentales » de Majorien et d‟Odoacre.119 Dans les deux cas, il
118 119
Bierbrauer 1997, 170. Kazanski 1989, 63–66.
62
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 s‟agit aussi bien de nouveaux venus que de Barbares de la deuxième génération. Les objets d‟inspiration danubienne fabriqués sur place appartiendraient ainsi, au moins en partie, à ces derniers. Il est encore significatif que le mobilier « oriental » de l‟époque post-hunnique voisine, dans les nécropoles, avec le matériel archéologique typique d‟autres groupes culturels barbares, par exemple alamanique dans la nécropole d‟Arcy-SainteRestitue, alamanique et lombard dans celle de Breny, ou ostrogothique et anglo-saxon dans celle de Saint-Martin-de-Fontenay et relève donc de groupes de populations très hétérogènes. On sait que lors de l‟affrontement des Francs de Clovis avec les « derniers Romains », à l‟Ouest de la Seine, les rois mérovingiens finirent par pactiser avec les troupes de l‟Armorique, les incorporant par régiments entiers, avec leurs drapeaux et leurs « uniformes », dans l‟armée franque. 120 Dans ce contexte, il n‟est pas étonnant que des traces de Barbares orientaux et des Wisigoths présents dans l‟armée romaine d‟Occident se retrouvent finalement sous le commandement des rois mérovingiens et soient intégrés dans les communautés locales. Il est ainsi significatif que certaines nécropoles ayant livré des objets « orientaux », telles celles d‟Arcy-Sainte-Restitue ou de Saint-Martin-de-Fontenay, qui appartenaient très probablement à des communautés militarisées composées en partie d‟étrangers, apparaissent avant la conquête de la Gaule par les Francs et continuent d‟exister après la prise du pouvoir par Clovis. Sans aucun doute, les militaires « orientaux » ont pu passer du service de Rome à celui des Francs pour se dissoudre dans l‟environnement gallo-franc vers le deuxième tiers du VIe s.
Bibliographie Ambroz, A. K. 1966. Fibouly youga evropeïskoï tchasti SSSR (Svod Arkheologitcheskikh istotchnikov D1-30). Moskva. Амброз, А. К. 1966. Фибулы юга европейской части СССР (Свод Археологических источников D1-30). Москва. Anke, B. 1998. Studien zur Reiternomadischen Kultur des 4. bis 5. Jahrhunderts. Weissbach. Archéologie de la mer Noire 1997: Archéologie de la mer Noire. La Crimée à l’époque des grandes invasons, IVe-VIIIe siècle. Caen, 1997. Barrière-Flavy, G. 1892. Etude sur les sépultures barbares du Midi et de l’Ouest de la France. Industrie wisigothique. Toulouse. Barroso et alii 2002 : Barroso Cabrera R., S. Jaque Ovejero, M. Major González, J. Morín de Pablos, E. Penedo Cobo, P. Oðate Baztán, J. Sanguino Vázquez. 2002. “Los yacimentos de Tinto Juan de la Cruz Pinto, Madrid (ss. I al VI d.C.).” Estudions cde prehistoria y arqueología madrilènes 12 : 117–174. Betrhelier, N. 1994. “La nécropole mérovingienne de Grigny (Essonne).” Bulletin archéologique du Vexin français 27 : 75–80. 120
Procope, Bel. Got., I.12.
63
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… Bierbrauer, V. 2008. Ethnos und Mobilität im 5. Jahrhundert aus der archäologischer Sicht: Vom Kaukazus bis nach Niederösterreich. Munich. Bierbrauer, V. 1997. “Les Wisigoths dans le royaume franc.” Antiquités Nationales 29 : 167–200. Bierbrauer, V. 1975. Die ostgotischen Grab- und Schatzfunde in Itlaien. Spolète. Boulanger, C. 1909. Le cimetière franco-mérovingien et carolingien de Marchélepot (Somme). Paris. Boulanger, C. 1902-1905. Le mobilier funéraire gallo-romain et franc en Picardie et en Artois. Paris. Brather, S. 2007. “Kleidung, Bestattung, Ritual. Die Präsentation sozialer Rollen im frühen Mittelalter.” In S. Brather, dir. Zwischen Spätantike und Mittelalter, 237–274. Berlin; New York. Caillet, J.-P. 1985. L’antiquité tardive, le haut moyen age et Byzance au Musée Cluny. Paris. Carré, F., F. Jimenez. 2008. Louviers (Eure) au Haut Moyen Age. Saint-Germain-en Laye. Carthailac, E. 1902. “Le cimetière barbare de Saint-Affrique (Aveyron).” Bulletin de la société Archéologique du Midi 29/IV : 35–37. Cazes, J.-P. 2013. “La nécropole wisigothique de Pezens (Aude).” Bulletin de liaison de l'Association française d'archéologie mérovingienne 37 : 32-34. Clauss, G. 1987. “Die Tragsitte von Bügelfibeln.” Jahrbuch der RömischGermanischen Zentralmuseums 34 : 491–603. Cuvbaynes, R., F. Lasserre. 1966. “Le cimetière wisigothiqe de Larroque-Gestayrols (Tarn).” Ogam 18 : 305–310. Dmitriev, A. V. 1982. “Rannesrednevekovye fibouly iz mogil‟nika Diourso.” In A. K. Ambroz, I. Erdeli, dir. Drevnosti epokhi velikogo peresselenia narodov V-VIII vekov, 69–107. Moskva. Дмитриев, А. В. 1982. Раннесредневековые фибулы из могильника Дюрсо. В кн. А. К. Амброз, И. Эрдели, ред. Древности эпохи великого переселения народов V-VIII веков, 69–107. Москва. Ebel-Zeperzauer, W. 2000. Studien zur Archäologie der Westgoten vom 5.-7. Jh. n. Chr. Mainz. Eck, T. 1895. “Exploration d‟anciens lieux de sépultures de la Somme et de l‟Aisne.” Bulletin Archéologique : 387–398. Flavigny, L. 1975. “L‟abbé Cochet et l‟archéologie mérovingienne.” In La Normandie souterraine. II. L’abbé Cochet archéologue, 135–190. Rouen. Gaillard de Sémainville et alii 1995 : Gaillard de Sémainville H., C. Sapin avec la collaboration D. de Maranski. 1995. “Les découvertes de Beaune (Côte-d‟Or) : des Burgondes en Bourgogne ?” In Gaillard de Semainville, H., dir., Les Burgondes, apports d’archéologie, 143–165. Dijon. Germanen 1987 : Germanen, Hunnen und Awaren. Schätze der Völkerwanderungszeit. Nuremberg, 1987. Giurescu, C. C. 1937. “Das westgotische Grab von Chiojdu in Rumanien.” Mannus 29 : 556–566. Haith, C. 1988. “Un nouveau regard sur le cimetière d‟Herpes (Charente).” Revue Archéologique de Picardie 3-4 : 71–80. Haralambieva, A. 2004. “Marcianopolis als Anziehungspunkt für Ostgermanen (Goten) vom 3. bis zum 5. Jahrhundert.” In H. Friesinger, A. Stuppner, dir. Zentrum und Peripherie-Gesellschafriche Phänomene in der Frühgeshcichte, 143–148. Vienne. I Goti 1994 : I Goti. Milan, 1994. James, E. 1977. The Merovingian Archaeology of South-West Gaul (BAR Suppllementary Series 25). Oxford.
64
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Jannsen, W. 1993. Das fränkische Reihengräberfeld von Rödingen, Kr. Düren. Stuttgart. Joffroy 1976 : Joffroy, R. 1973-1974 (1976). “Notes sur trois sépultures franques découvertes à la Villeneuve au Chatelot (Aube).” Bulletin du Groupe archéologique du Nogentais 10 : 19–25. Joffroy, R. 1974. Le cimetière de Lavoye. Paris. Jorrand, J.-P., A. Henton. 2007. “Laon, Aisne. Le cimetière mérovingien du secteur Saint-Julien.” In L. Verslype, dir. Villes et campagnes en Neustrie, 277–292. Montagnac. Kasprzyk, M. 2011. “Baudremont, Le Pré-de-la-Bordonne (Saône-et-Loire): sépultures et mobilier danubien de la première moitié du Ve siècle.” In M. Kasprzyk, G. Kuhle, dir. L'Antiquité tardive dans l'Est de la Gaule,1. La vallée du Rhin supérieur et les provinces gauloises limitrophes: actualité de la recherche, 339– 351. Dijon. Kazanski, M., P. Périn. 2009. “‟Foreign‟ Objects in the Merovingian Cemeteries of Northern Gaul.” In D. Quast, ed. Foreigners in Early Medieval Europe: Thirteen International Studies on Early Medieval Mobility, 149–168. Mainz. Kazanski, M., P. Périn. 2008. “Identité ethnique en Gaule à l‟époque des Grandes Migrations et Royaumes Barbares : étude de cas archéologiques.” Antiquités Nationales 39 : 181–216. Kazanski, M., P. Périn. 2006. “Les tombes féminines à costume « étranger » dans les nécropoles mérovingiennes de Gaule.” In J. Lñpez Qiroga, Martínez Tejera, J. Morín de Pablos, dir. Gallia e Hispania en el contexto de la presencia ‘germánica’ (ss.V–VII). Balance y Perspectivas (BAR – IS 1534) , 191–212. Oxford. Kazanski, M., A. Mastykova, P. Périn. 2007. “Die Archäologie der Westgoten in Nordgallien. Zum Stand der Forschung.” In S. Brather, dir. Zwischen Spätantike und Mittelalter, 149–192. Berlin – New-York. Kazanski, M., A. Mastykova, P. Périn. 2002. “Byzance et les royaumes barbares d‟Occident au début de l‟époque mérovingienne.” In J. Tejral, dir. Probleme der frühen Merowingerzeit im Mitteldonauraum, 159–194. Brno. Kazanski, M. 2004. “A propos de quelques types de fibules germaniques de l'époque des Grandes Migrations trouvées en Gaule au Sud de la Loire.” Antiquités Nationales 26 : 161–175. Kazanski 2002 : Kazanski, M. et alii. 2002. La nécropole gallo-romaine et mérovingienne de Breny (Aisne). D’après les collections et les archives du Musée des Antiquités Nationales. Montagnac. Kazanski, M. 1999. “Les Barbares en Gaule du Sud-Ouest durant la première moitié du Ve siècle.” In J. Tejral, C. Pilet, M. Kazanski, dir. L’Occident romain et l’Europe centrale au début de l’époque des Grandes Migrations, 15–23. Brno. Kazanski, M. 1997. “La Gaule et le Danube à l'époque des Grandes Migrations.” In J. Tejral, H. Friesinger, M. Kazanski, dir. Neue Beiträge zur Erforschung der Spätantike im mittleren Donauraum, 285–319. Brno. Kazanski, M. 1996. “Les Germains orientaux au Nord de la mer Noire pendant la seconde moitié du Ve s. et au VIe s.” Materialy po Arheologii, Istorii i Etnografii Tavrii 5 : 324-337, 567–581. Kazanski, M. 1993. “The Sedentary Elite in the „Empire‟ of the Huns and its Impact on Material Civilisation in Southern Russia during the Early Middle Ages (5th7th Centuries AD).” In J. Chapman, P. Dolukhanov, eds. Cultural Transformations in Eastern Europe, 211–235. Aldershot. Kazanski, M. 1989. “La diffusion de la mode danubienne en Gaule (fin du IVe siècle-début du VIe siècle): essai d'interprétation historique.” Antiquités Nationales 21 : 59–73.
65
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… Kazanski, M. 1980. “A propos de l'apparition de la coutume de la déformation crânienne artificielle chez les tribus germaniques de la Gaule.” Bulletin de Liaison de l'Association Française d'Archéologie Mérovingienne 3 : 85–88. Kiss, A. 1983. “Die skiren im Karpatenbecken, ihre Wohnsitze und ihre materielle Hinterlassenschanft.” Acta Archaeologica Scientiarum Hungaricae 35 : 95–131. Kiss, A. 1980. “Germanische Funde von Szabadbattyán aus dem 5. Jahrhundert.” Alba Regia 18 : 105–132. Koch, A. 1998. Bügelfibeln der Merowingerzeit im Westlichen Frankenreich. Mayence. Koenig, G. G. 1980. “Archäologische Zeugnisse westgotischer Präzenz im 5. Jahrhundert.” Madrider Mitteilungen 21 : 220–247. Kovrig, I. 1951. “A tiszalöki és mádi lelet.” Archaeológiai Ertesítő 78/2 : 112–120. Landes, C. dir. 1988. Gaule mérovingienne et monde méditerranéen. Les derniers Romains en Septimanie IVe-VIIIe siècles. Lattes. Lantier, R. 1949. “Le cimetière wisigothique d‟Estagel (Pyrénées-Orientales). Fouilles en 1946, 1947 et 1948.” Gallia 7/1 : 55–80. Lantier, M. R. 1943. “Le cimetière wisigothique d‟Estagel (Fouilles de 1935 et 1936).” Gallia 1/1 : 153–188. Lapart, J., J. Neveu. 1986. “Objets mérovingiens de Monteils près de Caussade (Tarn-et-Garonne).” In Montauban et les anciens pays de Tarn-et-Garonne. Montauban. Lassure, J.-M. 1991. “La nécropole wisigothique des Martels à Giroussens (Tarn).” In P. Périn, dir. Gallo-Romains, Wisogoths et Francs en Aqitaine, Septimanie et Espagne, 205–223. Rouen. Legoux, R. 2011. La nécropole mérovingienne de Bulles. Saint-Germain-en Laye. Legoux, R. 2005. La nécropole mérovingienne de Cutry (Meurte-et-Moselle). SaintGermain-en-Laye. Legoux, R., P Périn, F. Vallet. 2009. Chronologie normalisée du mobilier funéraire mérovingien entre Manche et Lorraine. Saint-Germain-en-Laye. Lequément, R. 1986. “Midi-Pyrénées. Toulouse. St-Pierre-des-Cuisines.” Gallia 44/2 : 309–333. Linas 1877-1887 : de Linas, C. 1877-1887. Les origines d’orfèvrerie cloisonnée. Paris. Lorren, C. 2001. Fibules et plaques-boucles à l’époque mérovingienne en Normandie. Paris. Martin, M. 1991. “Zur frühmittelalterlichen Gürteltracht der Frau in der Burgudia, Francia und Aquitania.” In L’Art des invasions en Hongrie et en Wallonie, 31–84. Mariemont. Martin Rocha, M. V., A. M. Elorrieta Lacy. 1947. “El cementerio visigoda de Villel de Mesa.” Cuadernas de Historia Primitiva 2 : 54–56. Mazeau, A. 2006. “La nécropole mérovingienne de Santeuil (Val-d‟Oise).” Bulletin Archéologique du Vexin français et du Val-d’Oise 38 : 23sq. Menke, M. 1986. “Archäologische Befunde zu Ostgoten des 5. Jahrhunderts in der zone nordwärts der Alpen.” In Peregrinatio Gothica (Archaeologia Baltica VII), 239–282. Lodz. Molinero Pérez, A. 1971. Aportaciones de las excavaciones y hallazgos casuales (1941-1959) al Museo Arqueológico de Segovia (Excavaciones Arqueolñgicas en Espana 72). Madrid. Molinero Pérez, A. 1948. La necropólis visigoda de Duratón (Segovia). Excavaciones del Plan Nacional de 1942 y 1943 (Acta Arqueolñgia Hispánica 4). Madrid. Moreau, F. 1877-1892. La collection Caranda. Album des principaux objets recuillis dans les sépultures de Caranda. Saint-Quentin. Périn, P. 1993. “L‟armée de Vidimer et la question des dépôts funéraires chez les
66
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 wisigoths en Gaule et en Espagne (Ve-VIe siècles).” In F. Vallet, M. Kazanski, dir. L’armée romaine et les Barbares du IIIe au VIIe siècle, 411–423. SaintGermain-en-Laye. Périn, P., M. Kazanski. 2011. “Identity and Ethnicity during the Era of Migrations and Barbarian Kingdoms in the Light of Archaeology in Gaul.” In R. W. Mathisen, D. Shanzer, eds. Romans, Barbarians and the Transformation of the Roman World, 299–330. Fanrham-Burlington. Picardie 1986 : La Picardie, berceau de la France. Amiens, 1986. Pilet 1994 : Pilet, C. et alii. 1994. La nécropole de Saint-Martin-de-Fontenay, Calvados. Paris. Pilet, C. 1980. La nécropole de Frénouville (BAR International Series 83°). Oxford. Pinar Gil, J. 2010. “Les tombes féminines à grandes fibules dans l‟Ouest (ca 500) : dispersion, chronologie, origine et interprétation. Un état de question.” In L. Bourgeois, dir. Wisigoths et Francs, autour de la bataille de Vouillé (507), 23– 40. Saint-Germain-en Laye. Piton, D. 1985. La nécropole de Nouvion-en-Pointhieu. Berck-sur-Mer. Poulain, C. 1981. “Le mobilier mérovingien dans la collection de Maurice Jorssen : les sites de Ville-en-Tardenois et de Sept-Saulx (Marne).” Bulletin de liaison de l’Association française d’archéologie mérovingienne 4 : 80–82. Premiers temps chrétiens 1986 : Premiers temps chrétiens en Gaule méridionale. Antiquité tardive et Haut Moyen Age IIIe-VIIIe siècles. Lyon, 1986. Privati, B. 1983. La nécropole de Sézegnin (IVe-VIIIe siècle). Genève. Raynaud, C. 1986. “Activités du Groupe Archéologique des cantons de Lunel et Mauguio en 1985.” Archéologie en Languedoc 1 : 5–11. Régnard, S., M. Langlois. 1997. Gaillon-sur-Montcient (Yvelines). Nécropole mérovingienne de « La Garenne ». Versailles. Ripoll 1991 : Ripoll Lopez G. 1991. “Materiales funararios de la Hispana visigoda : problemas de chronología y tipología.” In P. Périn, dir. Gallo-Romains, Wisogoths et Francs en Aqitaine, Septimanie et Espagne, 111–132. Rouen. Ripoll 1988: Ripoll Lopez G. 1988. “Problèmes de chronologie et de typologie à propos du mobilier funéraire hispano-wisigothique.” In C. Landes, dir. Gaule mérovingienne et monde méditerranéen. Les derniers Romains en Septimanie IVe-VIIIe siècles, 101–107. Lattes. Ripoll 1985 : Ripoll Lopez G. 1985. La necrópolis visigoda de El Carpio de Tajo (Toledo) (Excavaciones Arqueolñgicas en Espana 142). Madir. Rogge, M. 2007. “Le cimetière mérovingien de Asper-Jolleveld (Flandre orientale).” In L. Verslype, dir. Villes et campagnes en Neustrie, 39–44. Montagnac. Romains et Barbares 1989 : Romains et Barbares entre Loire et Gironde IVe-Xe siècles. Poitiers, 1989. Sasse, B. 1997. “Die Westgoten in Südfrankreich und Spanien. Zum Problem der archäologischen Indentifikation einer wandernden «gens».” Archäologische Informationen 20/1 : 29–48. Schulze-Dörrlamm, M. 1986. “Romanisch oder Germanisch ? Untersuchungen zu den Armbrust- und Bügelknopffibeln des 5. Und 6. Jahrhunderts n. Chr. Aus dem Gebieten westlich der Rheins und südlisch der Donau.” Jahrbuch des Römisch-Germanischen Zeintralmuseums Mainz 33 : 593–720. Servat, E. 1979. “Exemple d‟exogamie dans la nécropole de Vicq (Yvelines).” Bulletin de liaison de l’Association française d’archéologie mérovingienne 1 : 40–44. Sirat, J. 1978. “La nécropole de Maule (France, Yvelines) : essai de chronologie.” In M. Fleury, P. Périn, dir. Problèmes de chronologie relative et absolue concernant les cimetières mérovingiens entre Loire et Rhin, 105-107. Paris.
67
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths… Tejral, J. 2011. Einheimische und Fremde. Das norddanubische Gebiet zur Zeit der Völkerwanderung. Brno. Tejral, J. 2007. “Das Hunnenreich und die Identitätsfragen der barbarischen "gentes" im Mitteldonauraum aus der sicht der Archâologie.” In J. Tejral, dir. Barbaren im Wandel. Beiträge zur Kultur- und Identitätsumbildung in der Völkerwanderungszeit, 55–120. Brno. Tejral, J. 1997. “Neue Aspecte der frühvölkerwanderungszeitlichen Chronologie im Mitteldonauraum.” In J. Tejral, H. Friesinger, M. Kazanski, dir. Neue Beiträge zur Erforschung der Sspätantike im mittleren Donauraum, 321–392. Brno. Tejral, J. 1988. “Zur Chronologie der frühen Völkerwanderungszeit im mittleren Donauraum.” Archaeologia Austraica 72 : 223–304. Tejral, J. 1973. Mähren im 5. Jahrhundert. Prague. Tejral 1973a : Tejral, J. 1973. “Kostorvé hroby z Mistřina, Polkovic, Šlapanic a Tasova a jejich postaveni v rámci moravskégo stĕhováni národů.” Pámatky Archeologicke 64 : 301–339. Tempelmann-Mączyńska, M. 1989. Das Frauentrachtzubehör des mittel- und osteuropäischen Barbaricums in der römischen Kaiserzeit. Cracovie. Toulze 1983 : Toulze, P., R. Toulze. 1983. “Recherches archéologiques à Routier (Aude).” Bulletin de la Société d’études scientifiques de l’Aude 36 : 51–64. Vallet, F. 1993. “Parures féminines étrangères du début de l‟époque mérovingienne, trouvées dans le soissonnais.” Studien zur Sachsenforschung 8 : 109–121. Vallet et alii 1995 : Vallet, F., M. Kazanski, D. De Pirey. 1995. “Eléments étrangers en Bourgogne dans la deuxième moitié du Ve siècle.” In H. Gaillard de Semainville, dir. Les Burgondes, apports de l'archéologie, 111–127. Dijon. Vertet, H., Y. Duterne. 1999. “Tombes mérovingiennes du cimetière Saint-Jean de Lezoux (Puy-de-Dôme).” In B. Fizellier-Sauget, dir. L’Auvergne de sidoine Apollinaire à Gregoire de tours. Histoire et Archéologie, 337–349. Clermont-Ferrand. Von Rummel, P. 2007. Habitus barbarus. Kleidung und Repräsentation spätantiker Eliten im 4. und 5. Jahrhunders. Berlin – New York. Werner, J. 1959. “Studien zu Grabfunden des V. Jahrhunderts aus der Slowakei und der Karpatenukraine.” Slovenská Archeológia 7/2 : 422–438. Werner, J. 1956. Beiträge zur Archäologie des Attila-Rechies. Munich. Werner, I. 1961. Katalog der Sammlung Diergardt.1. Die Fibeln. Berlin. Wimmers, W. H. 1993. Etude sur l’interprétation du cimetière mérovingien de Vicq (Yvelines). Hooddorp. Zaseckaja, I. P. 1993. “Materialy Bosporskogo nekropolia vtoroï poloviny IV-pervoï poloviny V vv.n.è.” Materialy po Arkheologii, Istorii i Ètnografii Tavrii 3 : 23–104. Засецкая, И. П. 1993. Материалы Боспорского некрополя второй половинв IV-первой половины V вв.н.э. Материалы по Археологии, Истории и Этнографии Таврии 3 : 23–104. Zaseckaja, I. P. 1982. “Klassifikatsia polikhromnykh izdeliï gounnskoï epokhi po stilistitcheskim dannym.” In A. K. Ambroz, I. Erdeli, dir. Drevnosti epokhi velikogo peresselenia narodov V-VIII vekov, 14–30. Moskva. Засецкая, И. П. 1982. Классификация полихромных изделий гуннской эпохи по стилистическим данным. В кн. А. К. Амброз, И. Эрдели, ред. Древности эпохи великого переселения народов V-VIII веков. С. 14–30. Москва. Zeiss, H. 1941. “Die germanischen Grabfunde des frühen Mittelalters zwischen mittlerer Seine und Loiremündung.” Berichte der Römisch-Germanischen Kommission 31/1 : 5–173. Zeiss, H. 1934. Die Grabfunde aus dem spanische Westgotenreich. Berlin.
68
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 FIGURES
Fig. 1. Les prototypes danubiens de la mode germanique orientale en Occident. 1-4 : Szabadbattyán ; 5 : Zemun ; 6 : la région d‟Esztegom ; 7 : Zmajevo. 1-4 : d‟après Tejral 1988 ; 5-7 : d‟après Martin 1991
69
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 2. Les fibules en tôle métallique provenant de la Gaule. 1 : Lezoux ; 2 : Arcy-Sainte-Restitue, tombe 1094 ; 3 : Strasbourg ; 4 : vallée de la Saône ; 5 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 359 ; 6 : Marchélepot. D‟après les différents auteurs, cités dans Kazanski, Périn 1997 et Bierbrauer 1997
70
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 3. Le mobilier de la tombe 756 de Vicq. D‟après Servat 1979
71
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 4. Les fibules en tôle d‟argent provenant de Gaule et d‟Espagne. 1 : Beire-le-Châtel ; 2,7: Chassemy; 3 : Tinto Juan de la Cruz; 4 : Tiermes ; 5 : Marchélepot ; 6 : Envermeu; 8 : Aldeanueva de San Bartolomé. 1,2,4-8 : d‟après les différents auteurs cités dans Bierbrauer 1997 ; Kazanski, Périn 1997 ; 3 : d‟après Barroso et alii 2002
72
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 5. Les fibules en tôle métallique provenant de la Gaule du Nord. 1 : Breny, tombe 167 ; 2 : Arcy-Sainte-Restitue, tombe 1094 ; 3 : Chassemy, tombe du 31.10.1888. D‟après Koch 1998
73
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 6. Le mobilier des tombes espagnoles contenant les éléments du costume de tradition danubienne. 1 : Duraton, tombe 190 ; 2 : Duraton, tombe 525. D‟après Molinero Pérez 1948 ; Molinero Pérez 1971 ; Bierbrauer 1997
74
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 7. Le mobilier des tombes espagnoles contenant les éléments du costume de tradition danubienne. 1 : Duraton, tombe 553; 2 : Duraton, tombe 166. D‟après Molinero Pérez 1948 ; Molinero Pérez 1971 ; Bierbrauer 1997
75
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 8. Le mobilier des tombes contenant les éléments du costume de tradition danubienne. 1-4 : Arcy-Sainte-Restitue, tombe 1094; 5-13 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 359. D‟après Vallet 1993 (1-4) et Pilet 1994 (5-13)
76
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 9. La tombe 140 de Nouvieon-en-Pntihieu. D‟après Piton 1985
77
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 10. Les tombes contenant les éléments du costume de tradition danubienne. 1: Grigny tombe 19; 2 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 300. D‟après Berthelier 1994 et Pilet 1994
78
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 11. Les fibules de tradition wisigothique. 1: France ; 2 : Envermeu ; 3 : Arcy-Sainte-Restitue, tombe 1727 ; 4 : Joches ; 5: Alovera ; 6 : Cutry, tombe 859 ; 7 : Ville-sur-Cousance ; 8 : Talavera de la Reina. 1-4 : d‟apes Koch 1998 ; 5-8 : d‟après Bierbrauer 1997
79
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 12. Une des fibules aviformes de Castelsagrat. D‟après I Goti 1994
80
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 13. Les fibules en arbalète, provenant de Gaule et d‟Espagne. 1,12 :Nouvion-en-Ponthieu, tombe 303 ; 2 : Mondeville; 3,13 : Carpio de Tajo, tombe B; 4,5 : Frénouville, tombe 526; 6 : Duraton, tombe 129; 7 : Duraton, tombe 144; 8 : Duraton, tombe 341; 9: Duraton, tombe 177 ; 10 : Madrona, tombe 337; 11 : Saint-Pierre-de-Vauvray. D‟après Bierbrauer 1997
81
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 14. Les plaques-boucles à décor cloisonné. 1 : Flamicourt; 2 : Tressan; 3 : Arcy-Sainte-Restitue; 4 : Versigny; 5 : Houdan; 6 : Sait-Denis; 7 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 741; 8 : Plaissan; 9 : Monceau-le-Neuf; 10 Beaune, tombe 324. 1 : d‟après Eck 1895 ; 2,4-8 : d‟après les différents auteurs cités dans Bierbrauer 1997 ; 3 : d‟après Moreau 1877-1892 ; 9 : d‟après Boulanger 1902-1905 ; 10 : d‟après Gaillard de Sémainville et alii 1995
82
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 15. Les plaques-boucles décorées de cabochons. 1 : Armentières ; 2 : Duraton, tombe 229 ; 3 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 712 ; 4 : Duraton, tombe 176; 5 : Duraton, tombe 80; 6 : Marchélepot ; 7 : Muids ; 8 : Buggingen; 9 : La-Villeneuve-au-Chatelot, tombe 4; 10 : Envermeu. 1-6,8: d‟après les différents auteurs cités dans Martin 1991 et Bierbrauer 1997 ; 7,10 : d‟après Lorren 2002 ; 9 : d‟après Joffroy 1976
83
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 16. Les plaques-boucles couvertes de tôle métallique ou sans décor visible. 1 : Cys-la-Commune ; 2 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 388 ; 3 : Saint-Martinde-Fontenay, tombe 504 ; 4 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 389 ; 5 : Duraton, tombe 311 ; 6 : Duraton, tombe 439 ; 7 : Aiguisy; 8 : Chouy ; 9 : Breny, tombe 955. &-6 : d‟après les différents auteurs cités dans Bierbrauer 1997 ; 7,8 : d‟après Moreau 1877-1892 ; 9 : d‟après Kazanski 2002
84
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 17. Les plaques-boucles à décor estampillé. 1 : Hermes; 2 : Caranda ; 3 : Duraton, tombe 32 ; 4 : Duraton, tombe 166 ; 5 : Frénouville, tombe 529; 6 : Mouy ; 7 : Carpio di Tajo, tombe 116; 8 : Carpio di Tajo, tombe 119. D‟après les différents auteurs cités dans Martin 1991 et Bierbrauer 1997
85
Michel Kazanski, Anna Mastykova et Patrick Périn. Les Wisigoths…
Fig. 18. Les tombes contenant des objets de mode danubienne et des objets hispano-wisigothiques. 1 : Saint-Martin-de-Fontenay, tombe 741 ; 2 : Cutry, tombe 859; 3 : Frénouvielle, tombe 529 ; 4: Duraton, tombe 176 ; 5 : Duraton, tombe 192. D‟après Bierbrauer 1997
86
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
Fig. 19. Les découvertes des objets vestimentaires « wisigothiques » hors de l„Espagne. D‟après Bierbrauer 1997
ИМПЕРИИ И ПЕРИФЕРИИ
УДК 94(47).07-08
СТАРОЕ И НОВОЕ В ЖИЗНИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО ЧИНОВНИЧЕСТВА В ПЕРИОД БУРЖУАЗНОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ И. Т. Шатохин, А. А. Титова Белгородский государственный национальный исследовательский университет
I. T. Shatokhin, A. A. Titova Belgorod National Research University
Аннотация. В условиях капиталистической модернизации России второй половины XIX века губернское и уездное чиновничество исполняло роль посредника между высшими эшелонами власти и народом, доводя до последнего законы и приспосабливая их к местным условиям жизни. В это время под влиянием буржуазных реформ стал складываться тип «современного» чиновника, представлявшего формирующееся правовое (правомерное) государство. Модернизировавшееся российское общество в середине XIX века сделало запрос государству на новый, отвечающий вызовам времени управленческий корпус. Трансформация дореформенного коррумпированного, малообразованного, социально замкнутого чиновничества российской провинции в веберовскую рациональную бюрократию нового времени не успело завершиться до конца имперского периода. Бюрократия медленно и с трудом освобождалась от многих своих пороков предшествовавшей эпохи, что было естественным и объяснимым явлением. Однако существенные изменения произошли: были сняты сословные ограничения на доступ в эту среду, выросли профессионализация и специализация труда коронных управленцев в провинции, изменились социокультурные ценности и запросы чиновничества.
88
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… Ключевые слова: провинциальное чиновничество, буржуазная модернизация, социально-профессиональная характеристика, социальный статус, карьера, коррупция, повседневность. E-mail: shatohin[at]bsu.edu.ru Copyright: © 2015 Шатохин, Титова. Данная статья публикуется онлайн в сетевом научном журнале открытого доступа “Tractus aevorum” на условиях лицензии Creative Commons Attribution License, которая позволяет другим распространять эту работу с обязательным указанием ссылок на ее авторов и оригинальную публикацию.
THE NEW AND THE OLD IN THE LIFE OF PROVINCIAL OFFICIALDOM DURING BOURGEOIS MODERNIZATION OF THE RUSSIAN EMPIRE Abstract. During Russia`s capitalist modernization in the second half of the nineteenth century, guberniia and uezd officialdom acted as an intermediary between the top echelons of power and the people, bringing the legislature to the latter and adapting it to local conditions. At the same time, bourgeois reforms created a “modern” official who was to represent the looming rule of law state (pravomernoe gosudarstvo). A modernizing Russian society demanded an updated administration. The transformation of the corrupt, poorly-educated, and socially self-contained pre-reform Russian provincial officialdom into a modern Weberian rational bureaucracy was never completed in the imperial period. It naturally took time and effort for the bureaucracy to slowly divest itself of many of these earlier flaws. Still, a number of significant changes occurred, including an end to estate limitations, a growth in professionalization and specialization of provincial Crown officials, and shifts in the socio-cultural values and needs of the officialdom. Keywords: provincial officialdom, bourgeois modernization, socioprofessional characteristic, social status, carrier, corruption, everyday life. Модернизация Российской империи второй половины XIX – начала XX века не могла не затронуть провинциальное чиновничество, так как это был тот социальный слой российского общества, который и должен был реализовывать инициированные монархом и управленческой элитой преобразования. Поэтому рассматривать эволюцию статуса и повседневных служебных и внеслужебных практик провинциальной бюрократии следует, учитывая борьбу «должного», «законом установленного» и «обыденного», «традиционного». Под «должным» мы по-
89
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 нимаем сложившийся под воздействием закона статус государева слуги, должного ревностно исполнять правительственную политику. «Обыденное» складывалось из сословных и профессиональных, корпоративных традиций провинциальной бюрократии в целом и отдельных еѐ страт, предполагавших прежде всего реализацию личных и групповых интересов, сохранение своего статус-кво в обществе. В этот период происходило расширение системы органов государственной власти, что сопровождалось ростом чиновничества как особого социального слоя, состоявшего на государственной службе, имевшего классный чин и наделенного рядом прав и преимуществ. От всех других социальных слоев и групп, общественных классов бюрократия отличалась рядом специфических правовых черт: четкими иерархически построенными социальными ролями, стремлением к единообразному толкованию административных норм. Данная социальная группа имела не только в столицах, но и в провинции «силу великую», и уже в то время чиновничество являлось межсословной общностью, отражало определенные эволюционные процессы сословного строя. Само формирование бюрократии как особой группы, наделенной рядом прав и преимуществ, было связано с возникновением в 1722 г. Табели о рангах, регламентировавшей чинопроизводство государственных служащих до революционных потрясений 1917 г. Поступление на службу в гражданское ведомство определялось тремя основополагающими условиями: сословным происхождением, возрастом, уровнем образования. По «праву происхождения» вступать в гражданскую службу разрешалось детям потомственных и личных дворян, детям священников и диаконов, как православного, так и униатского вероисповедания, детям протестантских пасторов и купцов первой гильдии, а также детям офицеров и чиновников, получившим личное почетное гражданство. Помимо этих категорий, разрешалось поступать на службу детям приказных служителей (Дрыгина 2010, 15). Еще одним ограничением был возраст претендентов на службу в коронных учреждениях. Долгое время в России не было установленного законом нижнего возрастного предела, что влекло за собой различные казусы в выслуге лет. В 30-х гг. XIX в. правительство ввело нижний возрастной порог для приема на службу – 14 лет, при этом делалась оговорка, что действительная служба начиналась только с 16 лет (Писарькова 1995, 125). Для занятия некоторых должностей, особенно начальствующих, устанавливался возрастной порог в 21 год, 25 и даже 35 лет (Архипова, Румянцева, Сенин 1999, 115). В дальнейшем этот общий нижний порог поступления на государственную службу прочно вошел в законо-
90
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… дательство.1 Таким образом, возраст поступления на службу был обусловлен возрастом служебной публичной дееспособности. Для того, чтобы занять очередную должность и получить следующий чин, чиновнику необходимо было иметь соответствующий этому статус, зависящий от выслуги лет, компетентности или образовательного уровня, позитивного мнения непосредственного начальства. Каждый из чинов Табели о рангах – это титул чиновника, который устанавливал для него соответствующие статусу чина юридические последствия личного и имущественного характера. Во второй четверти XIX века государство попыталось сформировать образованный, преимущественно дворянский, состав чиновничьего корпуса, вводя преференции для служебного продвижения дворян и препоны (в виде увеличенных сроков выслуги в чинах) для недворян. Однако нежелание значительной части поместных дворян пополнять коронные присутственные места в провинции и, как следствие, большое количество вакантных чиновничьих мест вынудили правительство уравнять сроки выслуги для представителей всех сословных групп, имевших право на государственную службу. Это касалось как получения канцелярскими служителями первого классного чина, так и дальнейшего служебного продвижения (Шепелев 1991, 126–127). Уровень образования в рассматриваемый период формально не имел решающего значения для занятия той или иной должности в аппарате государственного управления и карьерного успеха. Даже на рубеже XIX–XX вв. для поступления на государственную службу было вполне достаточно иметь свидетельство об окончании уездного училища или выдержать экзамен в объеме учебной программы этого учебного заведения (Мельников, Нечипоренко 2003, 78). Однако в условиях модернизационного развития страны во второй половине XIX в. уровень образования выходит на первый план в числе факторов, определяющих карьеру чиновника. Значительное усложнение административной системы, развитие техники и инфраструктуры делали необходимым существование управленцев-профессионалов, новых категорий служащих с большим объемом специальных знаний и практических навыков. Соответственно, требования, предъявляемые чиновникам как на уровне практики, так и в законодательстве в течение пореформенного периода постепенно растут, все больше внимания уделяется образованности государственных служащих. К примеру, помимо опыта и честности, государственный служащий должен был проявлять должную компетентность, подкрепленную образованием. От образования во многом зависели перспективы карьерного роста и уровень жалования (Пак 2006, 29). Еще в первой половине XIX в., по расчетам Б. Н. Миронова, карьера 1
Устав о службе по определению от Правительства. Ст. 14.
91
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 чиновника приблизительно на 31 % зависела от образования, на 18 % – от социального происхождения, на 12 % – от богатства, на 39 % – от прочих факторов (Миронов 1990, 141). Модернизация общества и рост требований к профессионализму чиновников обусловили заметное стремление последних к получению образования. Прекрасный пример, подтверждающий это, мы находим в воспоминаниях С. А. Туника (1892–1964). Сын офицера и мелкого помещика, окончив гимназию в городе Короче Курской губернии, а в 1915 г. – юридический факультет Харьковского университета, он поступает на службу в банк. Вот как С. А. Туник планировал свою дальнейшую жизнь и карьеру: «Я поступаю в харьковское отделение Русско-Азиатского банка на службу и одновременно зачисляюсь вольнослушателем на третий курс харьковского Коммерческого института. В банке уже все было подготовлено – на первое время жалование три с половиной тысячи рублей в год, а по ознакомлению с делами – “прибавочка”. В банке было мало служащих с высшим образованием, и поэтому я для них представлял интерес. С экономическим отделением института тоже дело обстояло просто… я мог, почти шутя, заработать еще один знак высшего учебного заведения. В тогдашней России это имело громадное значение. В банке мне уже было обещано, что по окончании института я получаю место одного из доверенных банка. Это пахло пятью тысячами в месяц 2 на первое время… В дальнейшем я собирался откомандироваться на пару лет на Дальний Восток, где протекала главная работа этого банка, после этого мог уже рассчитывать на место директора банка в каком-нибудь городе вроде Харькова. Жалования платились немалые. Это теперь все выглядит неправдоподобно, но тогда было обыкновенным делом для человека с двумя дипломами и соответствующими знакомствами» (Туник 2010, 163–164). События 1914 года и последующих лет сделали эти планы несбыточными. Однако это были не фантазии, автор мыслил в категориях и реалиях своего времени. Примеры подобных карьер ему были известны наверняка, и не только в практике коммерческих банков. Наиболее высокими конкурентными преимуществами обладали выпускники высших учебных заведений, особенно специальных вузов, в своей профессиональной сфере. Стремление выпускников высших учебных заведений поступить на государственную службу было обусловлено рядом льготных условий. Они начинали службу сразу с чинов X–IX классов. Привлекательными были также перспектива последовательного служебного продвижения по выслуге лет, законодательное обеспечение повышения в чинах, престижность статуса государственСкорее всего, автор имел в виду жалование в пять тысяч за год. В Имперской России было принято считать заработную плату из расчета годовой ставки, да и указанная сумма по тем временам не соответствует действительности. 2
92
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… ного служащего, достаточно высокое материальное содержание для классных чиновников, а также гарантированное пенсионное обеспечение (Мельников, Нечипоренко 2003, 81-82). Окончившие гимназию с особым отличием и награжденные при этом золотой или серебряной медалью, а также студенты духовных семинарий принимались на службу с чином XIV класса Табели о рангах. Пройдя курс обучения в гимназиях или высших учебных заведениях и получив соответствующее свидетельство, лица, которые не имели права поступления на государственную службу, принимались на нее без учета их социального происхождения. Такая возможность была закреплена в 1857 г. в «Уставе о гражданской службе», входившем в третий том «Свода законов Российской империи», где также были расписаны все служебные обязанности чиновников, порядок поступления на службу и увольнения с нее, производство в чины, награды, пенсии, мундиры и некоторые привилегии этой профессии. Несмотря на прописанные ограничения в поступлении на гражданскую службу, в статье 5 Устава делаются исключения для лиц, «1) когда кто из них по месту воспитания своего приобретет право на классный чин, или вообще окончит курс учения в таком заведении, из которого, на основании сего Устава (ст. 88-351), дозволено принимать в службу независимо от рода и знания; 2) когда кто приобретет, узаконенным порядком, ученую или академическую степень». 3 Это был первый существенный шаг к полному юридическому снятию в России института сословных ограничений на права занимать должность в органах государственного управления. Таким образом, развитие образования, насущные потребности в квалифицированных кадрах и атмосфера начала буржуазных реформ во второй половине XIX в. открыли более широкий путь проникновению в ряды коронного чиновничества лиц из бывших податных сословий. В начале XX в. наличие образования, особенно специального, становится главным требованием для поступающих на службу, тогда как сословный ценз играет все меньшую роль и официально устраняется в 1906 г. С этого года всем российским подданным были предоставлены равные права поступления на гражданскую службу независимо от происхождения. Сословные ограничения, заложенные изначально в законодательство о государственной службе, к началу XX в. в большинстве случаев утратили практическую целесообразность, стали анахронизмом. А образование, как институт и результат, стало одним из важнейших факторов, способствующих размыванию сословной замкнутости чиновничества как профессиональной группы, формировавшейся преимущественно из дворян.
3
Уставы о службе гражданской. Ст. 5.
93
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Исследование А. А. Бутусовой (2006) кадрового состава коронных учреждений в Курской губернии отчетливо показывает процесс «раздворянивания» государственной службы и ее демократизацию. Дворянство, занимавшее более половины всех бюрократических мест в Курской губернии в 1860-е гг., к началу XX в. сохранило за собой чуть более трети этих мест, причем должности низшего и среднего уровней занимали в основном обедневшие дворяне, искавшие на службе не столько почестей и карьерного роста, а прежде всего средства к существованию. Дворяне-землевладельцы все менее тяготели к бюрократической деятельности, поэтому служба на средних должностях в местном управлении перестала быть «джентльменским дворянским клубом», оставаясь таковым только для высшего провинциального чиновничества. Соответственно, в начале XX века социальный состав местной бюрократии оказался очень пестрым, в нем были в значительной мере представлены выходцы из всех основных социальных слоев империи, что, несомненно, сказывалось на повседневных традициях и служебном быте чиновничества. Как справедливо отмечалось многими исследователями и современниками, лица недворянского происхождения относились к службе более ревностно, так как служба была единственной возможностью содержать себя и семью, возможностью «выбиться в люди». Такая мотивация доминировала и в среде перебравшихся в город и поступивших на службу разорившихся потомственных поместных дворян, в среде личных или потомственных дворян, получивших дворянство беспорочной службой или орденом. Таким образом, чиновничество постепенно становилось межсословной группой, утрачивающей исключительно продворянский характер и приобретающей и укрепляющей свои новые традиции и интересы. В историографии существуют разные подходы к стратификации российского чиновничества. В одном из вариантов его делят на служащих государственных (военные и гражданские), частных, общественно-самодеятельных и церковных канцелярий. И хотя они, с точки зрения управления, исполняли подчас тождественные служебные функции, их социальное положение не всегда было идентичным. Скажем, получение выгодного места на государственной службе часто было связано с протекцией, взяткой или долгой изматывающей службой, а на частном предприятии – с личной инициативой, предприимчивостью, новаторством, причем материальное обеспечение чиновников этого вида, особенно нижнего и среднего звеньев, было, как правило, выше, чем обеспечение государственных служащих (Фидарова 2009, 17). По месту службы логично делить провинциальное чиновничество на губернское и уездное, внутри этих групп складывались свои функциональные категории. Так, в категорию уездных служащих, количество и разнообразие которых было значительно меньше, чем губернских, входили высшие должностные лица уездов, руководители уездных и представители губернских учреждений, уездные служащие94
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… специалисты (земские начальники, мировые судьи, члены земских и городских управ, бухгалтеры, кассиры и др.), служащие низшего звена (полицейские, приставы, секретари, архивариусы и др.) (Шатохин 2011, 260–261). Динамика численности чиновников определялась изменениями в штатном расписании губернских и уездных учреждений, реформированием системы государственного и местного управления. В период с 1892 по 1914 г. численность чиновничества возросла в Курской губернии на 83,3 % (1892 г. – 845 чел., 1914 г. – 1549 чел.). Высокий рост численности обусловлен бурным ростом мелкого чиновного люда, число которого увеличилось за данный период на 169,8 %. Соотношение числа губернских и уездных чиновников составляло примерно 3 к 7 (Шатохин 2011, 262). Подавляющее большинство представителей коронного чиновничества губернского и уездного уровней проживало в городах, составляя хоть и небольшую, но весьма значимую группу городского населения. В первой половине XIX века большую часть чиновничества мало интересовала служба ради службы, ради обеспечения благополучия и законности в стране. Верхушка губернских чиновников рассматривала ее как дополнительное средство обогащения, а у чиновников низшего ранга не было ни возможности, ни желания честно заниматься службой, поскольку вся их деятельность была направлена на получение минимума средства к существованию (Морякова 1993, 32–33). Примеры нравственного образа «небедствующего» чиновника встречаем в произведениях русских классиков. В «Мертвых душах» Н. В. Гоголя в губернском городе N про полицмейстера сказано: «Вообще он сидел, как говорится, на своем месте и должность свою постигнул в совершенстве». Казалось бы, порядок и закон правят жизнью в городе и служат укоренению в нем добрых и честных нравов при таком-то полицмейстере. Было бы так, если бы глава полиции не понимал должности по-своему: «…он был среди граждан совершенно как в родной семье, а в лавки и в гостиный двор наведывался, как в собственную кладовую». Саркастически автор называет его «некоторым образом отцом и благотворителем в городе» (Гоголь 1951 [1842], 149). Если он отец и благотворитель, то что же остальные? Недостаточное бюджетное финансирование и скудное существование в течение всего рассматриваемого периода вызывало всякого рода девиации в среде чиновничества. Пьянство и воровство были весьма распространенными явлениями. Так в своих воспоминаниях о курском чиновничестве 1860-х гг. И. Т. Плетнев писал: «Сама по себе порча нравов чиновничества не была органическим пороком, а развивалась постепенно, начиная с использования доброхотными приношениями, составлявшими важную помощь при скудном содержании полицейского чиновника… Все зло доброхотных деяний заключалось в том, что чиновники приучались к подачкам и обращали их в обяза95
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 тельный налог для жителей, увеличивая его размер путем недобросовестного нажима, заключавшего все признаки вымогательства» (Плетнев 1915, 659). Б. К. Кукель, назначенный в 1862 г. управляющим акцизными сборами и организатором «нового дела» в Курской губернии, так вспоминал спустя 30 лет эпоху уничтожения винных откупов: «Те, кто были свидетелями откупной оргии, вероятно не забыли ее до сих пор; откуплено было не одно вино: на откупе состояли, за малыми исключениями, и администрация, и суды; в уездном городе не было служащего на государственной службе, который не получал бы положенной лепты деньгами и вином; никто не стеснялся брать “по чину”» (Кукель 1892, 178). Не стеснялись винные откупщики давать взятки и губернатору. Однако в истории правления курских губернаторов были и добросовестные служители верховной власти. Так, хорошо запомнился курянам строгостью, борьбой со взятками «рыцарски благородный и честный правитель» В. И. Дена (1861–1863 гг.). Для местного чиновничества он был чудаковатым и страшно опасным губернатором. Одним из ошеломивших государевых слуг случаем стал его вызывающий отказ принять взятку в 15 тыс. руб. от откупщиков. Попытался передать В. И. Дену на Пасху 1861 г. эти деньги председатель Казенной управы И. Я. Телешев. Позже он «уверял всех своих знакомых, что он никогда не мог себе представить подобной странности в новом губернаторе и что бывшие перед ним шесть губернаторов не только за это не обижались, но, совершенно напротив, находились с ним в самых дружеских отношениях» (Решетов 1885, 543-545). Наличие в мемуарной литературе большого количества подобных примеров борьбы со взяточничеством и казнокрадством и просто описаний масштаба коррупции в 50-60-х годах XIX века, на наш взгляд, неслучайно. Именно в это время началась широкая очистительная борьба здоровых сил самой бюрократии с этими язвами, поддержанная буржуазными преобразованиями Александра II. Победить в полной мере эти болезни не удалось, однако, кроме существенного снижения масштабов взяточничества, было достигнуто главное – сформировано в общественном сознании однозначно негативное отношение к этим порокам чиновничества. Содержание чиновников в российской провинции постепенно росло, в среднем, очень низкое в середине XIX века к началу XX века оно стало более приемлемым. Этот рост сделал службу в государственных учреждениях более престижной и помог правительству и обществу в борьбе со взяточничеством. Последнее являлось неотъемлемым атрибутом провинциального чиновничества до «великих реформ», а в рассматриваемый период пошло на спад. В источниках конца XIX – начала XX вв. уже нельзя встретить информацию о повальном и открытом взяточничестве, о публичном позитивном отношении к тем, кто брал подношения, а тем более вымогал взятки, используя служебное поло-
96
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… жение. Эта язва бюрократии в рассматриваемый период не была изжита. Она перестала быть публичной, приобрела латентный характер. Будучи гимназистом в городе Короча Курской губернии, С. А. Туник (1892–1964) вспоминает своего учителя греческого языка, который пользовался большим уважением среди жителей города. Владелец магазина Парманин часто угощал своего постоянного покупателя, так же как и посещающего магазин исправника. «Икорочка-с получена», – докладывал Парманин. Затем следовало приказание приказчику: «Подай икорочки и зельтерской». «Парманин торговал на законном основании водкой, но распивать таковую в магазине воспрещалось, и поэтому водка приносилась уже налитая в чайные стаканы и именовалась зельтерской. Таким же путем она преподносилась и самому исправнику, когда он заходил попробовать какие-нибудь закусочки. Исправник должен был следить за исполнением закона, но ведь “зельтерская” – не водка. Конечно, это было угощение, а не продажа» (Туник 2010, 127). И учителя гимназии, и приказчика владелец магазина встречал с почестями и угощениями. Оба они были представителями государственной службы, но если уважительное отношение к учителю строилось на личной симпатии, то соответствующее отношение к исправнику было большей частью продиктовано желанием угодить ему как представителю закона, являлось своеобразной скрытой взяткой за лояльное отношение к нарушениям закона владельцем магазина. На состояние быта и поведение чиновников в значительной мере оказывало влияние материальное положение, которое для основной массы чиновничества было крайне тяжелым, за исключением высшей его группы. Например, оклад младшего чиновника губернского правления в начале XX века в 30 раз уступал окладу губернатора (по штатному расписанию). Эта разница в действительности была значительно больше, если учесть, что многие губернаторы (как и вся бюрократическая элита) получали разного рода дополнительное содержание (Проскурякова 2010, 90). Получая мизерные оклады, титулярные советники, коллежские регистраторы, губернские секретари жили, как гоголевский Акакий Акакиевич: «…снимали комнату на 3-4 этаже, сотнями бегали… по направлению к разным департаментам, и в четвертом пополудни… они возвращались домой из своих присутствий с портфелями под мышкой». Даже относительно состоятельные чиновники полиции испытывали материальные затруднения. Так, в начале XX в. содержание пристава в городе Курске составляло 750 рублей в год и 300 рублей на содержание канцелярии, помощника пристава – 500 рублей. После революции 1905-1907 гг. служащие на местах были недовольны окладами содержания, потому что очень поднялись цены на продукты. «Получая 15 рублей в месяц… поденщики зарабатывают 25-30 рублей, а мастеровые все 50 рублей, а то и больше, большинство полицейских смотрят на свою службу как на переходную стадию и при первой возможности пристраиваются на лучшие оплачиваемые места» 97
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 (Цит. по: Степанова 2012). В 1908 г. курский губернатор предложил изменить оклады содержания чинам полиции города. Его проект предусматривал приставам увеличить содержание до 1200 рублей, канцелярские расходы до 600 рублей, квартирные – до 487 рублей, разъездные – до 300 рублей; помощникам пристава, соответственно, содержание – до 600 рублей, квартирные – до 300 рублей, на разъезды – до 180 рублей (Степанова 2012). Предпринимаемые меры по улучшению материального положения служащих органов полиции были недостаточными, так как существовало большое количество других низкооплачиваемых чиновников. Значительные сдвиги в развитии провинциальной бюрократии в пореформенный период привнесли существенные изменения в ее социокультурный облик. Однако, поскольку государственная служба в рассматриваемый период освобождалась, но окончательно не освободилась от сословных традиций, повседневная жизнь провинциальных чиновников определялась, с одной стороны, их «родовыми традициями» и размерами семейного имущества, а с другой – спецификой профессиональной деятельности. В любом случае чиновников условно можно разделить на две группы: 1) пытавшихся вести «благородный» образ жизни, соответствуя эталонам высшего сословия, и 2) унаследовавших привычки, нравы и проблемы низших сословий. Во втором случае можно говорить о ряде общих для всех чиновников примет повседневности. К ним относились необходимость терпеть скептическое отношение со стороны окружающих, малоподвижный образ жизни, наличие устоявшегося рабочего графика, зависимость самооценки от места в иерархии чинов и званий. По мере профессионализации чиновничества последние приметы должны были приобретать все большее значение. Обстоятельства рабочих будней, невысокий уровень жизни большинства чиновников влияли как на их повседневную жизнь, так и на менталитет: «…в чиновном мире наблюдалась значительная простота в жизни, начиная с платья и до последней мелочи в обиходе, расчетливость и бережливость были на первом плане, и неудивительно, что при маленьком содержании чиновники ухитрялись откладывать сбережения про черный день» (Плетнев 1915, 735). От сословного происхождения, ранга и уровня доходов чиновника зависело проведение им досуга. Чиновник, имевший высший чин, мог себе позволить посещение клубов, ресторанов, театров, балов и т.д. Многие из них увлекались игрой в крокет, бильярд, ну и, конечно, карточными играми, которые занимали огромное место в быту имущих и образованных слоев общества XVIII – начала XX вв. Такой способ проведения внеслужебного времени диктовался во многом сложившимися в этом кругу традициями. Его состав постоянно менялся (чиновники меняли место жительства, социальный статус, выходили в отставку, умирали), менялись и традиции под влиянием моды, личные интересы 98
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… участников, особенно формальных лидеров. Если начальственное лицо любило карточную игры, то ближайшие подчиненные вынуждены были для поддержания своего статуса садиться за карточный стол. Если начальник любил музицировать, то подчиненные либо брались за разучивание инструментальных пьес или вокальных партий, либо становились благодарными и восторженными слушателями и ценителями таланта начальника. Особенности проведения досуга, как и в целом повседневной жизни, зависели и от места проживания чиновника или любой другой социальной группы. Жизнь в губернском городе заметно отличалась от жизни в уездном городе, в то время как сами уездные города могли существенно отличаться друг от друга в социально-экономическом плане, что отражалось в повседневной жизни горожан. В воспоминания современника, земского статистика А. Дунина, мы находим интересное описание уездного города Путивля Курской губернии, который привлек внимание автора живописными окрестностями и богатым историческим прошлым. «…маленький и захудалый городок… Собор, несколько церквей, монастырь, около 1 ½ тысячи домов и домиков – вот и весь город… Посредине города – как и во всех уездных городах – базар, раскинувшийся на обширной площади, покрытой навозными кучами. На базаре с утра и до вечера слышны крики и брань торговок и подвыпивших крестьян. Есть на площади и «гостиный двор», пестреющий вывесками купцов, трактир с номерами для приезжающих. Трактир – типа 60-х годов прошлого столетия, в каких любили останавливаться старосветские Чичиковы и Ноздревы» (Дунин 1908, 463). Трактиры представляли собой относительно дешевые рестораны, нередко объединенные с гостиницами, служившие не просто для «приема пищи» или горячительных напитков, но и для душевного времяпрепровождения, дружеских бесед, чтения газет. А. Дунин пишет, что «уездная жизнь засасывает человека невероятно… заживаться здесь “приезжему человеку” дольше, чем следует, опасно». «Но хорошо пожить здесь недолго… Какой контраст между шумными пыльными улицами столицы и тихого зеленого городка!». В таком тихом и спокойном городке, как Путивль, жизнь ведется «обстоятельная». «После обеда, по старинке, сон. Чиновник ли, ежедневно рассматривающий дела разных Довгочхунов и Перепенок, земец ли, мечтающий через тысячу лет покрыть мужицкие хаты черепичными крышами, «коммерсант» ли, поджидающий к следующему базару наезда Коробочки с разной «живностью», адвокат ли, – все, до городового на улице включительно, погружаются в сладкий послеобеденный сон» (Дунин 1908, 464). Однако даже «в этой идиллии тишины и покоя многое уже меняется. Наблюдаются мотивы жизни больших городов…» (Дунин 1908, 465). Несмотря на особые недостатки в жизни уездного города, А. Дунин выделяет в Путивле такое «культурное удобство», как городская публичная библиотека, которая «может померяться своими книж99
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 ными богатствами не только с губернскими, но, по некоторым отделам, и с императорскими публичными библиотеками» (Дунин 1908, 467). Для грамотных горожан, в том числе и для провинциальных служащих, чтение в свободное время было одним из приятных форм проведения досуга. В условиях модернизации общества не только интерес, но и производственная необходимость в получении определенных знаний диктовали потребность к освоению литературы. Подтверждением могут служить данные по библиотекам города Курска. Деятельность публичной Семеновской библиотеки и Пушкинской народной библиотеки, открывшихся в Курске в конце XIX в., была ориентирована на различные социальные слои населения с их культурными запросами. Данные отчетов общества платной Семеновской библиотеки свидетельствуют, что на протяжении четырех лет, с 1901 по 1904 гг., библиотека оставалась достаточно популярной среди служащих на общественной и частной службе (около 25 % всех посетителей), которые по количеству посещений занимали второе место после учащейся молодежи (37 % в 1904 г.). Значительную и относительно стабильную группу читателей составляли лица без определенных занятий и чиновники. 4 В Пушкинской же библиотеке в 1901 г. большую часть посетителей читальни составляли учащиеся, но в 1903 г. они уступают по численности таким категориям, как «служащие в различных учреждениях и лица свободных профессий», «ремесленники, мастеровые и фабричные рабочие».5 Несмотря на то, что активных читателей городских библиотек в начале XX в. было совсем немного (в г. Курске 4 % грамотного населения), культура чтения постепенно становится частью городского образа жизни. В конце XIX в. идет активизация общественной жизни в провинции. Вне зависимости от ранга и дохода чиновники так же, как и представители других сословных и социальных групп, принимают участие в деятельности различных обществ и благотворительных учреждений. Это участие влияло как на культурный облик городов, так и на образ жизни и формирование духовных потребностей активистов этих обществ. Несмотря на то, что чиновничество составляло не столь многочисленную группу, оно играло важную роль в общественной и публичной жизни города.
Отчет правления о деятельности курской Семеновской публичной библиотеки и Пушкинской бесплатной народной библиотеки-читальни при ней за 1901 г. С. 10, С. 6; Отчет правления о деятельности курской Семеновской публичной библиотеки и Пушкинской бесплатной народной библиотеки-читальни при ней за 1903 г. С. 4. 5 Отчет правления о деятельности курской Семеновской публичной библиотеки и Пушкинской бесплатной народной библиотеки-читальни при ней за 1901 г. С. 21; Отчет правления о деятельности курской Семеновской публичной библиотеки и Пушкинской бесплатной народной библиотеки-читальни при ней за 1903 г. С. 13. 4
100
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… Во второй половине XIX – начале XX века в жизни чиновничества произошли существенные, качественные сдвиги. Конечно, о полном преображении провинциального чиновничества говорить не приходится. С одной стороны, в этой среде оставались пережитки корпоративных традиций, не отвечавшие требованиям модернизации. Среди них сильная личная зависимость подчиненных от начальства, фактически предусмотренная законодательством, значительная полицейская опека и надзор за «благонадежностью», большая роль протекции при устройстве на службу и т.д. С другой стороны, стали проявляться и набирать силу те новации, которые были рождены модернизационными преобразованиями. Бюрократия становилась не столько внесословной, сколько надсословной социально-профессиональной группой. Были сняты сословные ограничения на доступ в эту группу. Однако возникли новые препятствия, обусловленные требованиями к образовательной подготовке из-за набиравших силу профессионализации и специализации управленческой деятельности. С середины XIX века российское общество вступило в эпоху буржуазной модернизации, а потому не могло мириться со средневековыми пороками чиновничества, особенно с его пристрастием к «безгрешным доходам». Общество стало открыто и настойчиво предъявлять претензии чиновничьему корпусу, и это могло со временем не могло не оказать благотворное влияние на очистительный процесс в систему государственного управления. В среде российской бюрократии, в том числе и провинциальной ее части, стала формироваться и крепнуть устойчивая тенденция к изживанию коррупционных пороков. Изменение социального облика чиновников, рост их образовательного и культурного уровня привели к возникновению новых ценностных установок и мотивов в жизни государевых слуг. Выявленные изменения настолько очевидны, что позволяют говорить о разрушении прежних традиций в служебной и внеслужебной повседневности и формировании новых. Основным фактором, определявшим эволюцию российской бюрократии, стала модернизация российского государства и общества. Библиография Архипова, Т. Г., М. Ф. Румянцева, А. С. Сенин. 1999. История государственной службы в России. XVIII – XX века. М.: РГГУ. Бутусова, А. А. 2006. Провинциальное чиновничество России в 1861–1917 гг.: на примере Курской губернии. Дисс. канд. ист. наук, Курский гос. университет. Гоголь, Н. В. 1951 [1842]. Мертвые души. В Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений. В 14 т. Т. 6. М.: Изд-во АН СССР. Дрыгина, Н. Н. 2010. Исторический опыт формирования регионального аппарата государственного управления в Нижнем Поволжье во второй
101
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 половине XIX – начале XX вв. Автореф. дисс. канд. ист. наук, Астраханский гос. университет. Дунин, А. 1908. Путивль (из памятной книги земского статистика). Русская старина 2: с. 463–468. Кукель, Б. К. 1892. Из эпохи уничтожения откупов (воспоминания первого, по времени назначения, акцизного чиновника, 1862–1863 гг.). Русская старина 1: с. 177–189. Мельников, В. П., В. С. Нечипоренко. 2003. Государственная служба в России: отечественный опыт организации и современность. М.: РАГС. Миронов, Б. Н. 1990. Русский город в 1740–1860-е годы: демографическое, социальное и экономическое развитие. Л.: Наука. Морякова, О. В. 1993. Провинциальное чиновничество в России второй четверти XIX века: социальный портрет, быт и нравы. Вестник Моск. Ун-та. Сер. 8. История 6: с. 28–38. Отчет правления о деятельности курской Семеновской публичной библиотеки и Пушкинской бесплатной народной библиотеки-читальни при ней за 1901 г. Курск: Тип. губерн. земства, 1902. Отчет правления о деятельности курской Семеновской публичной библиотеки и Пушкинской бесплатной народной библиотеки-читальни при ней за 1903 г. Курск: Тип. губерн. земства, 1904. Пак, М. Е. 2006. Служащие московских промышленных предприятий в конце XIX – начале XX вв. Отечественная история 2: с. 26–35. Писарькова, Л. Ф. 1995. Российский чиновник на службе в конце XVIII – первой половине XIX века. Человек 3: с. 121–139. Плетнев, И. Т. 1915. Воспоминания шестидесятника. В Курской губернии. Наша старина 7: с. 656–664. Проскурякова, Н. А. 2010. Россия в XIX веке: государство, общество, экономика. М.: Дрофа. Решетов, Н. А. 1885. Дела давно минувших дней. Русский архив 12: с. 543-547. Степанова, Е. И. 2012. Финансирование и материально-техническое обеспечение уездной полиции Курской губернии в средине XIX – начале XX века. Ученые записки / электронный научный журнал Курского государственного университета 1 (21). Дата обращения 05.08.2012. www.scientificnotes.ru/pdf/023-012.pdf. Туник, С. А. 2010. Белогвардеец: Воспоминания о моем прошлом. Сост., подгот. текста, послесловие Г. С. Туник-Роснянской. М.: Русский путь. Уставы о службе гражданской. В кн. Свод Законов Российской империи, повелением Государя Императора Николая Первого составленный. Т. 3. С. 7–758. СПб., 1857. Устав о службе по определению от Правительства. В кн. Свод Законов Российской империи. Т. 3. С. 1–179. СПб., 1896. Фидарова, К. К. 2009. Жизненный мир чиновничества Тверской области в конце XIX – начале XX вв. Автореф. дисс. канд. ист. наук, СевероОсетинский гос. университет им. К. Л. Хетагурова. Шатохин, И. Т. 2011. «В чиновничьем мире все свое, все оригинальное и нет ничего заимствованного…». Служебная повседневность провинциального чиновничества. В кн. В. А. Шаповалов, И. Т. Шатохин, отв. ред. Трансформация провинциальной повседневности в условиях модернизационного развития России во второй половине XIX – начале XX вв. С. 258–283. Белгород: НИУ «БелГУ», ООО «ГиК».
102
И. Т. Шатохин, А. А. Титова. Старое и новое… Шепелев, Л. Е. 1991. Титулы, мундиры, ордена в Российской империи. Л.: Наука. References Arkhipova, T. G., M. F. Rumiantseva, A. S. Senin. 1999. Istoriia gosudarstvennoi sluzhby v Rossii. XVIII – XX veka [The History of State Service in Russia from the Eighteenth through the Twentieth Centuries]. Moscow: RGGU. Butusova, A. A. 2006. “Provintsial'noe chinovnichestvo Rossii v 1861–1917 gg.: na primere Kurskoi gubernii [The Provincial Officialdom of Russia in 1861–1917: Based on the Kursk Guberniia Materials].” Kandidat ist. nauk Diss., Kursk State University. Drygina, N. N. 2010. “Istoricheskii opyt formirovaniia regional'nogo apparata gosudarstvennogo upravleniia v Nizhnem Povolzh'e vo vtoroi polovine XIX – nachale XX vv. [The Historical Experience of Constructing the Regional Apparatus of State Government in the Lower Volga Region in the Second Half of the Nineteenth to the Early Twentieth Cent.].” Avtoreferat (Summary) of the Kandidat ist. nauk Diss., Astrakhan State University. Dunin, A. 1908. “Putivl' (iz pamiatnoi knigi zemskogo statistika) [Putivl (From an Agenda Book of a Zemstvo Statistician)].” Russkaia starina 2: 463–468. Fidarova, K. K. 2009. “Zhiznennyi mir chinovnichestva Tverskoi oblasti v kontse XIX – nachale XX vv. [Life of the Tver Region Officialdom in the Late Nineteenth through the Early Twentieth Cent.].” Avtoreferat (Summary) of the Kandidat ist. nauk Diss., The K. L. Khetagurov North Ossetian State University. Gogol, N. V. 1951 [1842]. “Mertvye dushi [Dead Souls].” In N. V. Gogol'. Polnoe sobranie sochinenii [Collected Works]. In 14 Vols. Vol. 6. Moscow: The USSR Academy of Sciences Press. Kukel', B. K. 1892. “Iz epokhi unichtozheniia otkupov (vospominaniia pervogo, po vremeni naznacheniia, aktsiznogo chinovnika, 1862–1863 gg.) [From the Times of the Buy-out Elimination (Memoirs of the First, According to the Time of Assignment, Exciseman, 1862–1863)]. Russkaia starina 1: 177–189. Mel'nikov, V. P., V. S. Nechiporenko. 2003. Gosudarstvennaia sluzhba v Rossii: otechestvennyi opyt organizatsii i sovremennost' [The State Service in Russia: The Organization Experience and the Modern Times]. Moscow: RAGS. Mironov, B. N. 1990. Russkii gorod v 1740–1860-e gody: demograficheskoe, sotsial'noe i ekonomicheskoe razvitie [A Russian City from 1740 through 1860s: The Demographic, Social and Economic Development]. Leningrad: Nauka. Moriakova, O. V. 1993. “Provintsial'noe chinovnichestvo v Rossii vtoroi chetverti XIX veka: sotsial'nyi portret, byt i nravy [The Provincial Officialdom of Russia in the Second Half of the Nineteenth Century: The Social Portrait, Way of Life and Morals].” Vestnik Moskovskogo Universiteta. Series 8. History 6: 28–38. Otchet pravleniia o deiatel'nosti kurskoi Semenovskoi publichnoi biblioteki i Pushkinskoi besplatnoi narodnoi biblioteki-chital'ni pri nei za 1901 g. [The Board 1901 Report on the Activities of the Semenov Kursk Public Library and the Related Pushkin Free People`s Library-chitalnia]. Kursk: Tip. gubernskogo zemstva, 1902. Otchet pravleniia o deiatel'nosti kurskoi Semenovskoi publichnoi biblioteki i Pushkinskoi besplatnoi narodnoi biblioteki-chital'ni pri nei za 1903 g. [The Board 1903 Report on the Activities of the Semenov Kursk Public Library and the
103
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Related Pushkin Free People`s Library-chitalnia]. Kursk: Tip. gubernskogo zemstva, 1904. Pak, M. E. 2006. “Sluzhashchie moskovskikh promyshlennykh predpriiatii v kontse XIX – nachale XX vv. [The Office Workers of Moscow Industrial Enterprises in the Late Nineteenth to the Early Twentieth Cent.].” Otechestvennaia istoriia 2: 26–35. Pisar'kova, L. F. 1995. “Rossiiskii chinovnik na sluzhbe v kontse XVIII – pervoi polovine XIX veka [A Russian Official on Duty in the Late Eighteenth through the First Half of the Ninteenth Cent.].” Chelovek 3: 121–139. Pletnev, I. T. 1915. “Vospominaniia shestidesiatnika. V Kurskoi gubernii [The Memoirs of a Shestidesiatnik. In the Kursk Province].” Nasha starina 7: 656–664. Proskuriakova, N. A. 2010. Rossiia v XIX veke: gosudarstvo, obshchestvo, ekonomika [Russia in the Nineteenth Century: The State, Society, Economy]. Moscow: Drofa. Reshetov, N. A. 1885. “Dela davno minuvshikh dnei [The Deeds of Bygone Days].” Russkii arkhiv 12: 543–547. Shatokhin, I. T. 2011. “‟V chinovnich'em mire vse svoe, vse original'noe i net nichego zaimstvovannogo…‟. Sluzhebnaia povsednevnost' provintsial'nogo chinovnichestva [„The Officialdom World Has Everything Its Own, All is Original, and There Is Nothing Borrowed‟. The Service Everyday Life of the Provincial Officialdom].” In V. A. Shapovalov and I. T. Shatokhin, ed. Transformatsiia provintsial'noi povsednevnosti v usloviiakh modernizatsionnogo razvitiia Rossii vo vtoroi polovine XIX – nachale XX vv. [The Transformation of Provincial Everyday Life in the Conditions of Russia`s Modernization Development in the Second Half of the Nineteenth through the Early Twentieth Cent.], 258–283. Belgorod: Belgorod National Research University, OOO “GiK.” Shepelev, L. E. 1991. Tituly, mundiry, ordena v Rossiiskoi imperii [Titles, Uniforms, Orders in the Russian Empire]. Leningrad: Nauka. Stepanova, E. I. 2012. “Finansirovanie i material'no-tekhnicheskoe obespechenie uezdnoi politsii Kurskoi gubernii v sredine XIX – nachale XX veka [The Funding and Material-Technical Maintenance of the Uezd Police of Kursk Province in the mid-Nineteenth through the Early Twentieth Cent.].” Uchenye zapiski / elektronnyi nauchnyi zhurnal Kurskogo gosudarstvennogo universiteta 1 (21). Accessed August 5, 2012. www.scientific-notes.ru/pdf/023012.pdf. Tunik, S. A. 2010. Belogvardeets: Vospominaniia o moem proshlom [A White Guard: The Memoirs about My Past], comp., prep. and afterword by G. S. TunikRosnianskaia. Moscow: Russkii put'. “Ustavy o sluzhbe grazhdanskoi [The Civil Service Regulations].” In Svod Zakonov Rossiiskoi imperii, poveleniem Gosudaria Imperatora Nikolaia Pervogo sostavlennyi [Digest of Laws of the Russian Empire]. Sankt-Petersburg, Vol. 3. 1857. “Ustav o sluzhbe po opredeleniiu ot Pravitel'stva [Regulation on the Service by Government Appointment].” In Svod Zakonov Rossiiskoi imperii [Digest of Laws of the Russian Empire]. Vol. 3. Sankt-Petersburg, 1896.
А. В. Головнёв. Живая граница…
ПОГРАНИЧЬЕ
УДК 94(47).04
ЖИВАЯ ГРАНИЦА: КАЗАЧЬИ МАНЕВРЫ В ПРОСТРАНСТВЕ КОЛОНИЗАЦИИ (РУБЕЖ XVI–XVII ВВ.) А. В. Головнёв
A. V. Golovnev
Институт истории и археологии Уральского отделения РАН 1)
Institute of History and Archaeology, Russian Academy Sciences (Ural Branch)
1)
Белгородский государственный национальный исследовательский университет 2)
Belgorod National Research University 2)
Аннотация. Казаки олицетворяли «живую границу» на южнорусской украйне, маневрируя между Московским царством, Речью Посполитой, Крымским ханством и Ногайской ордой. В Поле, где сталкивались вольные и служилые казаки, русская военная колонизация продвигалась на юг вдоль татарских дорог (сакм) как «экспансия обороны» силами казачьих станиц, сторож и острогов. В Смуту начала XVII в. экспансия казаков повернула вспять, и «живая граница» захлестнула столицу. Выдвигая и поддерживая самозванцев, казаки за семь лет (1605– 1611 гг.) разрушили и подчинили Московское царство. Они же сыграли ключевую роль в избрании Романова на царство, но тут же произошла статусная метаморфоза – присягнув своему избраннику, вольные казаки оказались на государевой службе. Ключевые слова: казаки, граница, Московское царство, украйна, Крым. 105
колонизация,
самозванство,
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 E-mail: andrei_golovnev[at]bk.ru Copyright: © 2015 Головнѐв. Данная статья публикуется онлайн в сетевом научном журнале открытого доступа “Tractus aevorum” на условиях лицензии Creative Commons Attribution License, которая позволяет другим распространять эту работу с обязательным указанием ссылок на ее автора и оригинальную публикацию.
A MOBILE BORDER: COSSACK MANEUVERS IN THE CONTEXT OF COLONIZATION (THE LATE 16TH TO THE EARLY 17TH CENTURY) Abstract. The Cossacks personified a “mobile border” in the southern Russian periphery (ukraina), one that maneuvered between the Muscovite state, the Polish-Lithuanian Commonwealth, the Crimean Khanate, and the Nogai Horde. In the Field (Pole), where free and servant (sluzhilye) Cossacks came into contact, Russian military colonization moved south along Tatar routes (sakma) as part of an “expansion of defense” waged by Cossack bands, cordons, and fortresses. In the Time of Troubles in the early seventeenth century, the Cossacks turned their expansion back toward Moscow, and the “mobile border” struck the capital. By sponsoring and supporting false tsars, Cossacks both disrupted and compelled the Muscovite state from 1605 to 1611. They played a key role in Michael Romanov‟s election though a remarkable status reversal immediately occurred as a result: by swearing an oath to Romanov, the free Cossacks found themselves in the tsar‟s service. Keywords: Cossacks, border, colonization, false tsar, Moscow Tsardom, ukraina, Crimea. В русском языке до сих пор сохраняется старый смысл слова «казачить» – жить и служить на стороне; например, у поморов «пойти в казаки» означает отправиться на отхожий промысел, что не исключает подневольного состояния. В XVI–XVII вв. казаками назывались разбойники украйны, татары на русской службе, бездомные работники, беглые рабы, странники; на Поле казачество подразумевало вольницу и своеволие, при этом одних казаков называли «воровскими», других «служилыми», а на самом деле их роли чередовались. С петровских времен казаки составили регулярное войско и стали верными слугами государя, нередко выполняя полицейские функции. Как видно, диапазон занятий казаков впечатляюще обширен, что подразумевает высокую мобильность и адаптивность. Казачий быт включает не только походы и разбои, но и массу мер и дел по обеспечению безопасности, оперативному обмену информацией, добыванию средств к существо-
106
А. В. Головнёв. Живая граница… ванию, а временами и процветанию. Способность казаков к разнообразным самостоятельным и решительным действиям, выработанная в турбулентном пограничье, стала эффективным инструментом российской колонизации. Татарский след Тюркское слово казак первоначально имело смысл «отделившийся или одичавший конь» (Благова 1970, 144–145). Кыпчакский глагол казакла (скитаться, жить вольно, казаковать) обозначал «временное состояние отколовшегося от своего рода удальца, жившего военным бытом в степи» под началом атамана – «организатора набегов на ближних соседей и походов в дальние страны» (Кляшторный, Савинов 2005, 58). «Казаковать» могли и ханы, проигравшие борьбу за власть и лишившиеся своих улусов; на долю многих ханов и султанов выпадали «дни казачества». Первые упоминания казаков в половецком словаре «Codex Cumanicus» (1303 г.) и «Сугдейском синаксарии» (1308 г.) характеризуют их как «стражей». В XIV–XV вв. среди казаков (сторожевых войск) Каффы и Таны в Крыму значились армяне и тюрки, тогда как русские казаки появились позднее (Карпов 2012). «Ордынскими казаками» именовали в XV в. татар, кочевавших независимо от ханов и совершавших самостоятельные набеги на московские владения (Горский 2005, 180). Казаки (вероятно, татары) упоминаются в Крымской орде с 1474 г., в Волжской – с 1492 г., в Казанском царстве – с 1491 г., в Астраханском царстве – с 1502 г., в Азове – с 1499 г. (Сухоруков 1903, 3). «У татар под именем козаков разумелся третий, самый низший отдел войска, состоявшего из уланов, князей и козаков» (Соловьев 1989, 305). Со времен Н. М. Карамзина и И. Н. Болтина принято считать, что Русь заимствовала слово казак у ордынских баскаков, ездивших по «Русскому улусу» с охраной из казаков. Татарские корни обнаруживает казачья военная лексика: атаман (предводитель), есаул (помощник атамана), караул (охрана), ертаул (разведывательный отряд), сеунч (известие о победе) и др. Впервые на Руси казаки упоминаются в 1444 г., когда они вместе с княжескими войсками прогнали от Рязани татарского султана Мустафу. Этими казаками могли быть татары из окружения султана Касима – в Московском княжестве «городецкие казаки» состояли при касимовских царевичах. В XV в. казаки упоминаются все чаще, в том числе на службе у татарской знати (например, у Сатылгана, сына крымского хана Менгли-Гирея). Донских казаков Н. М. Карамзин представлял как «людей, говорящих нашим языком, исповедующих нашу веру, а в лице своем представляющих смесь европейских с азиатскими чертами» (2003, кн. 2, 149–150). В числе их атаманов были татары, что вполне вписывается в традицию татарско-русского ордизма (см.: Головнѐв 2009, 10–13). 107
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Например, ногайский князь Юсуф в послании 1549 г. Ивану IV упоминал Сарыазмана: «Холопи твои, нехто Сарыазман словет, на Дону в трех и в четырех местах городы поделали, да наших послов и людей наших, которые ходят к тебе и назад, стерегут, да забирают, иных до смерти бьют… Этого же году люди наши, исторговав в Руси, назад шли, и на Воронеже твои люди – Сарыазманом зовут – разбойник твой пришел и взял их». Татары входили в состав донского казачества и позднее. Например, в 1589 г. крещеный крымский татарин выехал на Дон и служил там государю московскому 15 лет: «…крымских людей грамливал и на крымских людей и на улусы на крымские воевать с казаками донскими хаживал, а с Дону в Путивль пришел» (Ключевский 1988, 100). Парадокс состоит в том, что русская граница против татар возводилась самими татарами. При этом одни татары (ордынские, крымские) к обороне побуждали, а другие (московские, касимовские) эту оборону осуществляли. Первая заградительная черта по Оке была создана татарскими царевичами при Василии Темном и дополнилась регулярной конной разведкой (ертаул) при Василии III. Изначально по своей технологии она была мобильной и конной, что выразилось в облике пограничного казачества. Казаки представляли собой «живую границу», которую они охраняли, населяли, пересекали, нарушали, олицетворяли. Степное пограничье было столь обширным и политически напряженным, что в нем эпизодически возникали самостоятельные политии (орды, княжества, сечи). В какой-то мере эти пограничные сообщества копировали устои окружающих держав и смешанно использовали их в своей практике. Основным фактором становления московских границ на юге был Крым, терзавший набегами Московское царство и одновременно поощрявший его независимую политику. 1 Во многом именно Крым создал Поле как обширное и тревожное порубежье, и именно в противоборстве с Крымом выросла «живая граница» России – казачество. В XVI в. крымские татары с промысловой регулярностью совершали набеги на Московию, считая степь и лесостепь между Днепром и Доном своими летними кочевьями. Защита от татар обеспечивалась разведкой на шляхах, прежде всего на Муравском шляхе, ведшем от крымского Перекопа до Тулы. Рост и движение «живой границы» просматривается в тактике обороны Москвы от ордынских набегов. Пограничные станицы (разъезды) и сторожи (заставы), несшие дозор у татарских шляхов XVI в., состояли из казаков и служилых людей. Они стерегли гряды (степные водоразделы), дороги, речные переПо наблюдениям Н. М. Карамзина, дружба Ивана III с крымским ханом Менгли-Гиреем, «ускорив гибель Большой, или Золотой, Орды и развлекая силы Польши, явно способствовала величию России» (Карамзин 2003, кн. 1, 693). 1
108
А. В. Головнёв. Живая граница… правы, а также совершали рейды в степь и захватывали «языков» (Любавский 1996, 297). Чем глубже была казачья разведка, тем тревожней для татар становились их собственные набеги: умелая разведка могла обратить их облаву в облаву на них – это единственное, что всерьез пугало кочевников. В отличие от кочующей орды, выпускающей вокруг себя летучие дозоры, русская организация войны и обороны крепилась к территории, и русские дозоры нуждались в опорных крепостях. Каждый новый острог с сетью станиц и сторож – шаг усиления обороны, и последовательное продвижение острогов по шляхам навстречу татарам было поступью военной колонизации. Разведывательные дозоры готовили «почву» для нового острога, который становился форпостом обороны и опорой для движения дальше по шляху. В середине XVI в. поступь военно-оборонительной колонизации обозначилась на верхней Оке по Муравскому шляху крепостями Дедилов (1553), Болхов (1556) и Орел (1566), в верховьях Дона по Ногайскому шляху – крепостями Шацк (1553) и Данков (1563). Первое время поставленный на новом месте острог представлял собой военный лагерь, укрепленный тыном, валом и рвом. Через несколько лет, после подчинения окрестностей, острог перестраивали в рубленый город. Гарнизоном острога командовал голова, города – воевода. А. И. Папков проследил эту последовательность по синхронным событиям на Поле и в Сибири 1590-х годов (2004, 81). Таким образом, первоначально русская колонизация южного порубежья имела оборонительные мотивы. Эта тактика наращивания обороны во многом была стихийной, поскольку каждый новый форпост для собственной защиты тут же выпускал перед собой мобильные станицы и сторожи. В свою очередь аванпосты, контролируя новый участок Поля, отыскивали удобные позиции для следующего опорного стана, где они закреплялись и готовили место для острога. Так, по мере продвижения навстречу неприятелю станиц, сторож и острогов происходила военная (преимущественно казачья) колонизация Поля. Шаг за шагом вслед за подвижной разведкой граница ползла на юг, а ширящийся тыл укреплялся слободами. Впрочем, расширение границ Московии не было непроизвольной «экспансией обороны». Уже Иван III претендовал на возвращение в свою отчину всех владений Рюриковичей, включая новгородские и литовские земли, а Иван IV счел себя наследником царского (ханского) права на татарские владения. Казаки как живая граница чутко реагировали на состояние и настроение державы, то отстраняясь от нее, то охраняя ее, то прокладывая ей дорогу. Шаткая украйна После монгольского завоевания картина мира перевернулась – южная окраина Руси стала северной окраиной Орды. Пограничье сте109
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 пи и леса осталось краем, но уже другой метрополии. В ордынскую эпоху эта украйна была владением татар и пастбищем их табунов с вкраплениями земледельческих житниц (например, Болоховской земли), поставлявших провизию в Орду. С развалом ханства украйна оказалась территорией соперничества и раздора, на которую в той или иной мере претендовали, помимо кочевых орд, Литва, Москва, Польша, Венгрия, Молдавия. Окружающие державы пытались включить южнорусскую украйну в орбиту своего влияния, и она представляла собой не самостоятельную страну, а поле конкурентных стратегий и перекрестной колонизации. По существу южнорусская украйна была схождением окраин соседних государств, и многообразие окраинных (украинских) сообществ обусловлено именно их внешней привязкой. Например, Галиция была преимущественно литовско-польской областью, Закарпатье – венгерской (так называемая Венгерская Украина), Буджак – турецкой (запорожцы Буджака до 1808 г. служили Турции), Слобожанщина – русской (хотя и с весомой долей черкасов). В 1546 г. воевода Путивля кн. Михайло Троекуров извещал великого князя: «Ныне, государь, казаков на Поле много и черкасцов, и киян, и твоих государевых, вышли, государь, на Поле из всех украин» (Цит. по: Сухоруков 1903, 3). По составу казаков угадывается доминирование того или иного государства в Поле: в XV в. преобладали казаки-татары, в XVI в. их потеснили украинские (литовские) и русские (московские) казаки. Географически среди казачества, заполнившего с упадком Орды степи между Карпатами и Алтаем, обособляются три области разного этнического облика: (1) русская на Дону; (2) украинская на Днепре; (3) тюркская в Крыму, Приазовье, Кыпчакской степи и Мавераннахре. В первой сформировалось российское казачество, во второй – запорожское и украинское, в третьей (между Балхашом и Аралом) – казахи. В состав терских и гребенских казаков, появившихся в конце XVI в., влились кабардинцы, чеченцы, кумыки, ногайцы, грузины, армяне, черкесы (см.: Благова 1970; Аверин 2003, 118–119). Казачье сообщество лишь извне выглядело монолитным, а изнутри представляло собой котел разных нравов, интересов и затей. Будучи в своих истоках изгойской и протестной, казачья вольница кишела конфликтами. Находясь на пограничье, казаки и во внешних действиях ориентировались на конфликты, вникая в противоречия и интриги соседних держав, принимая то одну позицию, то другую, то несколько кряду. Эта турбулентность обусловила своеобразную пограничную ментальность, в которой маневр преобладал над постоянством. Казаки могли служить нескольким правителям сразу, легко меняя союзников и противников, и в этом выражалась не шаткость взглядов, а образ пограничной жизни. В последние десятилетия XVI в. россияне и украинцы, по словам А. И. Папкова, «столкнулись на Поле как подданные враждующих госу110
А. В. Головнёв. Живая граница… дарств». Эти два потока колонизации Поля, русский и украинский, различались тем, что «русская колонизация была преимущественно правительственной, опиравшейся на строящиеся государством городакрепости и формировавшиеся в регионе вооруженные силы», тогда как украинская была стихийной, отчасти поддерживаемой польскими землевладельцами, а государство лишь не препятствовало переселению черкас (Папков 2004, 91, 109). В остальном нравы и действия русских и украинских казаков скорее дополняли друг друга, чем разнились. Это относится и к особому промыслу, каковым для казаков был наем к правителям соседних стран, в том числе Москвы, Речи Посполитой, Турции, Крыма и Ногаев. Эта служба давала заработок и позволяла пользоваться именем того или иного царя для собственных разбоев и захватов, что было очень удобно. При этом казаки создавали своего рода кругооборот угроз, выступая одновременно их носителями и гасителями – одна часть казаков разбойничала в степях Днепра, Дона, Яика и числилась «воровской», а другая значилась «служилой» и ловила разбойников. В порубежной московской колонизации воины-разбойники занимались «вспашкой» чужих границ, после чего государевы люди обустраивали там свой порядок, перебрасывая или вытесняя казаков и черкас на отдаленные «целинные» границы (например, в Сибирь). Московское царство использовало казаков для терзания чужих границ, при этом оправдываясь непричастностью к их разбоям и сохраняя видимость добрососедства с Портой, Крымским ханством, Ногайской ордой. Авантюризм, удаль, маневренность и маргинальность «окраинных людей» в совокупности давали мощный импульс колонизации. Казаки, даже будучи изгоями и бунтарями, были своеобразным порождением державы и сохраняли с нею связь. Чем больше изгоев выталкивало государство, тем шире становилось осваиваемое ими порубежье. Переходя границы, «лишние люди» открывали путь следовавшему за ними государству. Таким образом внутренняя напряженность в стране подгоняла внешнюю экспансию. При этом возникала и другая зависимость – разрастающаяся окраина несла в себе заряд смуты. Стихия Смуты К XVII в. казачья украйна, опоясавшая Московию со всех сторон, представляла собой не только живую, но и разбухшую границу. Вольница Днепра, Дона, Волги и Яика заметно расширила географию своих набегов. В 1580-е гг. волжские и яицкие казаки теснили Ногайскую орду (и в 1584 г. основали г. Уральск), часть донских казаков перешла на Терек, образовав Терское войско, часть волжских – на Урал к Строгановым, а затем в Сибирь. На южнорусской украйне вольница образовала мощный казачий пояс, связанный степными дорогами, в том числе Гетманским шляхом между Днепром и Доном. 111
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 При Борисе Годунове казакам запрещалось появляться в русских городах, особенно в Москве, а нарушивших «заповедь» ждала тюрьма (Сухоруков 1903, 64; Станиславский 1990, 16). От казачества исходила угроза как врагам державы, так и самой державе. На Поле сложились самостийные квази-политии (запорожцы, донцы), приобретшие опыт набегов на соседние страны и ощутившие «запах власти». Казаков Днепра, Дона и Урала сближало с Московией и друг с другом православие, однако они отделяли себя от московитов и не гнушались грабежом русских селений и православных монастырей. Окраинная воля подразумевала свободу маневра, в том числе политического. Казаки набрались опыта в попеременной или даже одновременной службе Москве, Польше, Турции, Орде. Противопоставляя себя государству, они научились играть с властью и во власть. Впрочем, и игру во власть они расценивали как своего рода промысел, исполненный азарта и удали. Не случайно именно казаки стали главными игроками в самозванство. Историки давно обратили внимание на особую роль казаков в выдвижении и поддержке самозванцев. По словам А. Л. Станиславского, «одной из самых активных сословных групп, принимавших участие в социальной борьбе “Смутного времени”, было казачество» (1990, 2). Р. Г. Скрынников отметил «значимость участия запорожских казаков в начальном этапе похода Лжедмитрия на Москву» (1997, 389–400). По наблюдениям А. И. Папкова, «население окраины поддержало самозванца»; «черкасы, как правило, выступали в качестве воинов Самозванца или Речи Посполитой» (2004, 111–114, 129). По заключению И. О. Тюменцева, «у истоков самозванческой интриги на СевероЗападе страны, как и на Юго-Западе и Юге, стояли местные казаки»; «Лжедмитрий III, так же, как Лжепетр, Лжедмитрий II и др., являлся типичным “казацким самозванцем”» (2010, 120–121). Решительнее всех о связи самозванства и казачества высказался венгерский русист Д. Свак: «Я утверждаю, что явление самозванчества не только поддерживалось казаками в ходе его функционирования, но и могло быть в определяющей степени казацким изобретением в момент его возникновения… Определяющую часть социальной базы самозванцев неизменно составляли казаки, которые и сами охотно выставляли лжецаревичей… Казаки нуждались в самозванцах… и не страшились выдвигать их из собственных рядов» (2010, 47–52). Самозванство принято считать историческим курьезом и болезненной реакцией народа Московии на тиранию Ивана Грозного. К. В. Чистов видел в нем исполнение народной утопии – мифа о возвращении царя-избавителя (1967, 29). Однако можно разглядеть в нем и промысел окраинных людей. Если московский люд был склонен к вере в абсурд, то нашелся и генератор абсурда, превративший идею призраков-царей в технологию. 112
А. В. Головнёв. Живая граница… Будущий Лжедмитрий I после побега из столицы был с восторгом встречен на украйне. Самозванец до тех пор безуспешно искал поддержки у главы польской православной партии кн. К. Острожского, а затем у вождя ариан пана Г. Гойского, пока не обзавелся связями среди запорожцев и донцев. Именно казаки узрели в Григории Отрепьеве «красно солнышко» и вернувшегося, подобно воскресшему Христу, истинного царя. В походе на Москву войско Лжедмитрия прирастало казаками (под Севском к нему примкнул 12-тысячный отряд донцев). В критической ситуации поражения от московского войска, когда самозванец укрылся за стенами Путивля, именно запорожцы и донцы удержали его от бегства в Польшу. Правда, в Москву Лжедмитрий въехал со свитой бояр и поляков, наградив и отпустив казаков восвояси (задержавшиеся казаки «раздражали москвитян» своей заносчивостью, «оказывали им явное презрение и называли в ругательство жидами»). 2 «Император Димитрий» (Demetreus Imperator) не забыл заслуг украйны и отменил на десятилетие налоги на юге России (чем вызвал ропот в других областях Московии). Казаки на свой лад опекали самозванца, позаботившись о его семье – они произвели на свет царского «племянника» Петра (никогда не существовавшего сына Федора Ивановича).3 Лжепетр был не столько самозванцем, сколько избранником казачьего круга. На роль псевдо-царевича атаман терских казаков Федор Бодырин присмотрел двух молодых казаков-чур (служек)4 – сына муромского посадского Илейку и сына астраханского стрельца Митьку. Выбор войскового круга пал на Илейку Муромца, поскольку он бывал в Москве и, по случаю, обладал былинным прозвищем. До прихода на Терек Илейка был беглым холопом Коровиным, звался незаконнорожденным сиротой, кашеварил на торговых судах, торговал яблоками и обувью на астраханском базаре. Шалость атамана Бодырина, судя по допросам, объясняется намерением вытребовать казацкое жалованье, положенное милостивым царем и задержанное злыми боярами: «И стало де на Терке меж козаков такие слова: “Государь де нас хотел пожаловати, да лихи де бояре, переводят де жалованье бояре, да не дадут жалованья”» (Перри 2010, 69). Войсковой круг известил Лжедмитрия I о «племяннике Петре», получив в ответ приказ «племяннику» и его товарищам «итти к Москве наспех». В пути, под Свияжском, казаков настигла весть об убийстве самозванца в Москве 17 мая 1606 г. (сам Лжепетр уверял, что он прибыл в Москву на следующий день после гибели Лжедмитрия, 18 марта).
Сухоруков 1903, 68; Станиславский 1990, 20. По версии терских казаков, у царя Федора и царицы Ирины родился сын Петр, которого при рождении подменили дочерью Феодосией (см.: Сухоруков 1903, 68). 4 Слово чура заимствовано казаками из татарского языка в значении «слуга», «младший товарищ» (Станиславский 1990, 8). 2 3
113
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 В замысле атамана Бодырина прослеживается мотив похода на Москву «за данью». Судя по всему, дело было даже не в задержанном жалованье (хотя казаки «беспрестанно» его требовали), а в претензии на участие в управлении делами и богатствами Московии. Лжедмитрий, обязанный казакам своим воцарением, оставил их на обочине, увлекшись отношениями с московской знатью и поляками. Царевич Петр понадобился казакам, чтобы напомнить царю Дмитрию о его «родственных» обязательствах и получить доступ к Москве. Со смертью Лжедмитрия Илейка-Петр вновь стал сиротой. Прежний сценарий был исчерпан, перехватившая московскую власть группировка Шуйских на все лады кляла самозванца, атаман Бодырин остался не у дел, и Лжепетра подобрали новые заговорщики, на этот раз «воровские бояре», составившие оппозицию Василию Шуйскому. Воевода Путивля кн. Григорий Шаховской распустил слух, что царь Дмитрий спасся, пригрел Лжепетра и впустил в город примчавшихся на подмогу терских и волжских казаков. В Путивле же началось формирование войска Ивана Болотникова, а в Польше шел поиск очередного исполнителя роли царя Дмитрия. Тем временем казачья вольница плодила новых лжецаревичей. Летом 1606 г. в Астрахани объявились сразу три «царевича» – Иван Август, Лавр и Осиновик, а к весне 1607 г. их число выросло до дюжины (в донских, волжских, терских и запорожских станицах объявились «царевичи» Федор, Клементий, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка). Возможно, «детей и внуков» Ивана Грозного было еще больше, поскольку самозванство вошло у казаков в моду. «Фальшивоцарствие» той поры было для казаков не только забавой, но и новым промыслом – теперь станичники совершали грабительские походы именем царя. Кроме того, казачье «многоцарствие» стало идеологемой превосходства вольницы над царством, и по сути казаки претендовали не на «легитимацию» лжецаревичей, как полагают законопослушные историки, а на установление права Дикого поля в обеззаконенной Московии. Донской атаман Иван Заруцкий, инсценировав присягу Путивля (с участием стародубцев) очередному самозванцу, сопроводил Лжедмитрия II до Москвы (в Тушино). Ценой этого казачьего триумфа «было то, что польско-литовские и казацкие разбойничьи банды практически разделили империю между собой» (Свак 2010, 44). К «дяде» поспешили присоединиться казацкие «царевичи» (Федор, затем Иван Август и Лаврентий), которых он сначала приветил, а затем «велел бить кнутом», «пометать в тюрьму» и казнить (позднее та же участь постигла еще семерых окраинных самозванцев). Гетман кн. Роман Рожинский разоблачал и казнил «царевичей», а их отряды передавал казацким воеводам Ивану Заруцкому и Александру Лисовскому. К концу своего правления Лжедмитрий II уже почти полностью опирался на казачество, чиня расправу над пленными поляками, кото114
А. В. Головнёв. Живая граница… рых по казацкому обычаю топили в мешках – «в куль да в воду». При этом казаки рассеялись по всей Московии, получая от самозванца «в корм» села и города. Известно, что в октябре 1608 г. атаман К. Миляев собирал вино с дворцовых сел под Переяславлем; в январе 1609 г. «Володимер отдан на корм казакам»; в 1611 г. многие кабаки в Рязанском уезде находились на откупе у казаков, а Соловецкий монастырь принял на службу 70 «ратных казаков» во главе с двумя атаманами (Станиславский 1990, 27, 30, 47, 82). Вскоре после гибели Лжедмитрия II объявился Лжедмитрий III – «Псковский вор» – уже на севере России, но по тому же казачьему сценарию. «Новую прелесть» затеял казак (или сын дьякона, связавшийся с казаками) Сидорка, торговавший в Великом Новгороде ножами, а весной 1611 г. въехавший в город с «сотней конных товарищей по беспутству», «таких же, как сам, разбойников и проходимцев», и объявивший себя в очередной раз «чудом спасшимся царем Дмитрием». Новгородцы отнеслись к чуду прохладно, и отряд «новгородского казачья» подался в Ивангород, где «был принят с праздничным салютом и многодневными торжествами» (Тюменцев 2010, 119–120). Таким образом, за семь лет (1605–1611 гг.) вольные казаки покорили Московию, выдвигая самозванцев и подчиняя им страну. На время Смуты казачий Дон обезлюдел – все ушли на Москву. Как отмечал М. К. Любавский, донская вольница «хлынула в Московское государство, коль скоро там разложилась верховная власть и началась Смута. Казаки разбрелись по внутренним областям государства, и Дон… опустел» (1996, 314). Выдвигая и поддерживая лжецарей и лжецаревичей, казаки шагали по Московии: с Лжедмитрием I они укрепились в Путивле, с Лжепетром продвинулись до Тулы, с Лжедмитрием II вошли в Москву, с Лжедмитрием III достигли Пскова. Возвращение на окраину Романовы своим возвышением обязаны Смуте – Филарет стал митрополитом (Ростовским) при Лжедмитрии I, а патриархом – при Лжедмитрии II. С. Ф. Платонов не исключал, что Филарет Романов с братией и свояками не чужд был интриги самозванства, и недаром в свое время Г. Отрепьев «жил у Романовых во дворе» (1910, 233–234). «Тушинский патриарх» возглавлял посольство, предложившее Московское царство католику Владиславу, а сын Филарета, Михаил Романов, в числе других бояр присягнул «царю Владиславу». Избрание Михаила на царство стало очередным триумфом казачества. Именно казаки, окружившие в то время Москву таборами, отвергли претендентов монарших кровей – польского королевича Владислава (уже провозглашенного русским царем) и шведского герцога Карла Филиппа (за которого ратовал кн. Пожарский). После убийства Прокопия Ляпунова 22 июля 1611 г. казацкие таборы овладели Моск115
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 вой. Накануне Земского собора их в Москве было значительно больше, чем дворян (свыше 10 тысяч): «И хожаху казаки в Москве толпами», – свидетельствует «Повесть о Земском соборе 1613 г.». В день избрания, 21 февраля 1613 г., казаки устроили в Москве «майдан» и, ворвавшись в зал Собора, настояли на избрании Михаила: «…казаки и чернь не отходили от Кремля, пока дума и земские чины в тот же день не присягнули». 13 апреля 1613 г. шведские лазутчики сообщали из Москвы, что казаки избрали Михаила Романова против воли бояр, принудив Трубецкого и Пожарского дать согласие на эту кандидатуру после осады их дворов. Жак Маржерет в 1613 г. писал английскому королю Якову I, что казаки выбрали «этого ребенка», чтобы манипулировать им, и что большая часть русского общества с радостью встретит английскую армию, поскольку живет в постоянном страхе перед казаками (см.: Станиславский 1990, 84–89). Поляки не напрасно называли Михаила Романова «казачьим ставленником»; по существу Михаил – такой же «казачий царь», как и Лжедмитрии, только утвержденный собором. Избрание Романова – пик власти окраинных людей в Московии. Однако именно тогда произошла метаморфоза в статусе вольных казаков – присягнув своему избраннику, они вдруг оказались «на государевой службе». Михаил призвал освободителей Москвы показать «первоначальную службу свою и раденье» и обещал пожаловать, «смотря... по службе». В 1613 г. был создан Казачий приказ и московское правительство начало переводить вольных казаков на положение служилых «по прибору», имеющих постоянное жительство, например в Путивле или Осколе. На Дон была послана царская грамота, «преисполненная ласковости и похвал» и призывавшая казаков «стать за царя, отечество и православную веру»; вскоре донцам было передано царское знамя для утверждения «усердия их к России». 5 Закат казачьей воли обозначился в судьбе атамана Ивана Заруцкого. Соратник всех трех «царей Дмитриев», он дошел до Москвы с Лжедмитрием I, служил воеводой Лжедмитрию II, присягнул на верность Лжедмитрию III. По мнению Р. Г. Скрынникова, Заруцкий обладал всеми качествами народного вождя, впечатляя современников красотой, умом и отвагой (1987, 198). Правда, не вполне ясно, вождя какого народа: родился Заруцкий в Галиции, детство провел в турецком рабстве, атаманом стал на Дону, воеводой и боярином – в Московии. В российской историографии ему приписывается шаткость, если не всеядность (из-за его шараханий от Лжедмитрия II к Жолкевскому, затем к Ляпунову, Лжедмитрию III, гетману Ходкевичу). Однако в хаосе Смуты прежней страны не стало, а ее растерянный и рассеянный «народ» терзали разные вожди. Заруцкий возглавлял и олицетворял казачество как боевую и решительную силу Смуты и был последователь5
Сухоруков 1903, 76–82; Станиславский 1990, 8, 19, 91–96.
116
А. В. Головнёв. Живая граница… ным приверженцем казачьей идеи самозванства; верность этой идее и была для него «служением народу». В этом смысле он ответственно исполнил свой долг – взял под опеку (и в постель) вдову двух Лжедмитриев Марину Мнишек и ее грудного сына Ивана (Воренка). 6 Будучи одним из вождей 1-го ополчения, Заруцкий от лица казачества противостоял земщине (при этом одолел и погубил ее вождя Ляпунова). Во 2-м ополчении он проиграл лидерство кн. Дмитрию Пожарскому, а затем соборное избрание царя, где безуспешно поддерживал Воренка в противовес Михаилу Романову. Впрочем, в те дни никто не знал, что Романову уготована иная доля, нежели у прочих «смутных избранников» (Годунова, Шуйского, Лжедмитриев, Владислава). Теснимый рязанской ратью воеводы Мирона Вельяминова и войском свияжских татар кн. Аклыма Тугушева, атаман отходил, теряя покидавшие его казачьи станицы, на украйну. Скрываясь сначала в Астрахани, затем на Яике, Заруцкий рассчитывал на продолжение казацкой смуты и поддержку ногаев. Однако Москва вернулась к царству, а атаман Заруцкий остался в смуте – летом 1614 г. он был пленен, привезен в Москву и посажен на кол, а Воренок повешен. Поражение атамана Заруцкого было отступлением казачества, вернее его возвращением на круги своя. После смерти Лжедмитрия III и исчезновения Лжедмитрия IV7 самозванство как будто иссякло, вернее, схлынуло вместе с казачеством на окраину, откуда ранее и нахлынуло. В последующие десятилетия самозванцы появлялись уже редко и вне России: в 1630–1640-е гг. Иван Луба и Иван Вергун под именем «царевича Ивана» (сына Лжедмитрия II и Марины Мнишек) объявились в Польше и Турции; за границей же обнаружились два «сына» Василия Шуйского и так далее (Перри 2010, 72, 85). *** В мировой истории Россия занимает едва ли не первое место по самозванству. Впрочем, не только Московское царство на рубеже XVI–XVII вв. пострадало от этого; лжекороли и лжецари объявились и на других окраинах Европы – Лжебастианы в Португалии, лжегосподарчики в Молдавии (Свак 2010, 48–49). Однако нигде лавина самозванства не была столь мощной и сокрушительной, как в Московии; и в этом велика роль казаков. Провал центральной власти, посеявший смятение в людях зависимых, людям независимым развязал руки, и Злые языки поговаривали, что отцом «царевича» был Заруцкий. По другим слухам, атаман лихо сочетал эротику и политику, в трудный момент предложив вдову в гарем ногайского мурзы Яштерека. 7 В 1611 г. в Астрахани объявился ещѐ один «царь Дмитрий», четвертый по счету из лжецарей; он был признан царем в Нижнем Поволжье, но в начале 1612 г. исчез. 6
117
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 казачий анархизм обернулся квазимонархизмом. В политическом кризисе разбойничья вольница всегда превосходит законопослушных граждан силой самоорганизации, пусть и «воровской». В Смуту начала XVII в. казачья экспансия обернулась внутрь страны, и «живая граница» захлестнула столицу. В политическом смысле большая окраина чревата большой смутой. В деле колонизации окраинные люди иногда проявляют неожиданные амбиции – казаки, недавние изгои, в Смуту ощутили себя вершителями судеб метрополии, а заодно создателями новых царств и покорителями новых пространств. «Живая граница» в это время превратилась в псевдоцарство, плодящее многоцарствие. Казаки выдумывали царей для Московии и играли во власть далеко за ее пределами. Остается только догадываться, за кого выдавали себя казаки в сибирских и яицких юртах. Впрочем, большие завоевания невозможны без больших амбиций, и синдром самозванства стал не только спутником Смуты, но и импульсом экспансии.
Библиография Аверин, И. А. 2003. Казачество. В кн. В. А. Александров и др., отв. ред. Русские. С. 118–123. М.: Наука. Благова, Г. Ф. 1970. Исторические взаимоотношения слов «казак» и «казах». В кн. Этнонимы. М.: Наука. Головнѐв, А. В. 2009. Колонизация в антропологии движения. Уральский исторический вестник 2 (23): с. 4–14. Горский, А. А. 2005. Москва и Орда. М.: Наука. Карамзин, Н. М. 2003. История государства Российского. Кн. 1–2. СПб.: «Золотой век». Карпов, С. П. 2012. Доклад на сессии РАН 18.12.2012. Ключевский, В. О. 1988. Курс русской истории. Т. 3. М.: Мысль. Кляшторный, С. Г., Д. Г. Савинов. 2005. Степные империи древней Евразии. СПб.: СПбГУ. Любавский, М. К. 1996. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до ХХ века. М.: Изд-во МГУ. Папков, А. И. 2004. Порубежье Российского царства и украинских земель Речи Посполитой (конец XVI – первая половина XVII века). Белгород: «Константа». Перри, М. 2010. Самозванцы XVII в. и вопрос о легитимности правящего царя. В кн. Самозванцы и самозванчество в Московии. С. 66–88. Будапешт: Russica Pannonicana. Платонов, С. Ф. 1910. Очерки истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. СПб. Свак, Д. 2010. Несколько методологических и историографических замечаний о «самозванчестве». В кн. Самозванцы и самозванчество в Московии. С. 38–65. Будапешт: Russica Pannonicana.
118
А. В. Головнёв. Живая граница… Скрынников, Р. Г. 1987. Смута в России в начале XVII ст.: Иван Болотников. Новосибирск. Скрынников, Р. Г. 1997. История Российская. IX–XVII вв. М.: Весь мир. Соловьев, С. М. 1989. Сочинения. История России с древнейших времен. Кн. III. Т. 5–6. М.: Мысль. Станиславский, А. Л. 1990. Гражданская война в России XVII в. Казачество на переломе истории. М.: Мысль. Сухоруков, В. Д. 1903. Историческое описание земли Войска Донского. 2-е изд. Новочеркасск: Частная Донская Типография. Тюменцев, И. О. 2010. Рождение самозванчества в России в начале XVII века. В кн. Самозванцы и самозванчество в Московии. С. 100–130. Будапешт: Russica Pannonicana. Чистов, К. В. 1967. Русские народные социально-утопические легенды XVIII–XIX вв. М.: Наука. References Averin, I. A. 2003. “Kazachestvo [The Cossacks].” In Russkie [The Russians], 118–123. Moscow: Nauka. Blagova, G. F. 1970. “Istoricheskie vzaimootnosheniia slov „kazak‟ i „kazakh‟ [The Historical Relationship between the Words „Kazak‟ and „Kazakh‟].” In Etnonimy [Ethnonyms]. Moscow: Nauka. Chistov, K. V. 1967. Russkie narodnye sotsial'no-utopicheskie legendy XVIII–XIX vv. [The Russian Folk Social-Utopian Legends in 18th–19th Cent.]. Moscow: Nauka. Golovnev, A. V. 2009. “Kolonizatsiia v antropologii dvizheniia [Colonization in the Anthropology of Movement].” Ural'skii istoricheskii vestnik 2 (23): 4–14. Gorskii, A. A. 2005. Moskva i Orda [Moscow and the Horde]. Moscow: Nauka. Karamzin, N. M. 2003. Istoriia gosudarstva Rossiiskogo [A History of the Russian State]. Kn. 1–2. Sankt-Petersburg: «Zolotoi vek». Karpov, S. P. 2012. Doklad na sessii RAN 18.12.2012 [The Paper Delivered to the Russian Academy of Sciences Session on December 18, 2012]. Kliashtornyi, S. G., D. G. Savinov. 2005. Stepnye imperii drevnei Evrazii [The Steppe Empires of Ancient Eurasia]. Sankt-Petersburg: Sankt-Petersburg State University. Kliuchevskii, V. O. 1988. Kurs russkoi istorii [The Course of Russian History]. Vol. 3. Moscow: Mysl'. Liubavskii, M. K. 1996. Obzor istorii russkoi kolonizatsii s drevneishikh vremen i do XX veka [An Overview of the Russian Colonization History from the Ancient Times until the Twentieth Century]. Moscow: The Moscow State University Press. Papkov, A. I. 2004. Porubezh'e Rossiiskogo tsarstva i ukrainskikh zemel' Rechi Pospolitoi (konets XVI – pervaia polovina XVII veka) [The Borderland of the Russian Tsardom and the Ukrainian Lands of the Polish-Lithuanian Commonwealth from the Late 16th through the First Half of the Seventeenth Cent.]. Belgorod: «Konstanta». Perri, M. 2010. “Samozvantsy XVII v. i vopros o legitimnosti praviashchego tsaria [The Impostors in the Seventeenth Century, and the Question of the Ruling Tsar Legitimacy].” In Samozvantsy i samozvanchestvo v Moskovii [The Impos-
119
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 tors and the Impostorship in Moscovia], 66–88. Budapest: Russica Pannonicana. Platonov, S. F. 1910. Ocherki istorii Smuty v Moskovskom gosudarstve XVI–XVII vv. Opyt izucheniia obshchestvennogo stroia i soslovnykh otnoshenii v Smutnoe vremia [Essays on History of the Time of Troubles in the Moscow State of 16th– 17th Cent. A Study of the Social Structure and of the Estate Relations in the Time of Troubles]. Sankt-Petersburg. Skrynnikov, R. G. 1997. Istoriia Rossiiskaia. IX–XVII vv. [Russian History. Ninth to Seventeenth Century]. Moscow: Ves' mir. Skrynnikov, R. G. 1987. Smuta v Rossii v nachale XVII st.: Ivan Bolotnikov [The Time of Troubles in Russia in the Early Seventeenth Century: Ivan Bolotnikov]. Novosibirsk. Solov'ev, S. M. 1989. Sochineniia. Istoriia Rossii s drevneishikh vremen [The Oeuvre. A History of Russia from the Ancient Times]. Kn. III. Vol. 5–6. Moscow: Mysl'. Stanislavskii, A. L. 1990. Grazhdanskaia voina v Rossii XVII v. Kazachestvo na perelome istorii [The Civil War in Russia in the Seventeenth Century. The Cossacks at the Turn of History]. Moscow: Mysl'. Sukhorukov, V. D. 1903. Istoricheskoe opisanie zemli Voiska Donskogo [The Historical Description of the Voisko Donskoe Land]. 2nd edition. Novocherkassk: Chastnaia Donskaia Tipografiia. Svak, D. 2010. “Neskol'ko metodologicheskikh i istoriograficheskikh zamechanii o „samozvanchestve‟ [A Few Methodological and Historiographical Notes on the „Impostorship‟].” In Samozvantsy i samozvanchestvo v Moskovii [The Impostors and the Impostorship in Moscovia], 38–65. Budapest: Russica Pannonicana. Tiumentsev, I. O. 2010. “Rozhdenie samozvanchestva v Rossii v nachale XVII veka [The Birth of Impostorship in Russia in the Early Seventeenth Century].” In Samozvantsy i samozvanchestvo v Moskovii [The Impostors and the Impostorship in Moscovia], 100–130. Budapest: Russica Pannonicana.
С. Н. Прокопенко. Антропоморфные изваяния…
EX LIBRIS
УДК 904.94(3)
АНТРОПОМОРФНЫЕ ИЗВАЯНИЯ КАК ИСТОЧНИК ИЗУЧЕНИЯ МЕЖЭТНИЧЕСКИХ И КРОСС-КУЛЬТУРНЫХ КОММУНИКАЦИЙ В ДРЕВНЕМ МИРЕ
С. Н. Прокопенко
S. N. Prokopenko
Белгородский государственный национальный исследовательский университет
Belgorod National Research University
Аннотация. Автор анализирует монографию доцента Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского Н. В. Молевой «Боспорские антропоморфные изваяния: кросс-культурные и межэтнические коммуникации во времени и пространстве» (Нижний Новгород, 2012). Исследование выполнено на основе изучения более трех сотен антропоморфных изваяний Боспора – античного государства, основанного на берегах Керченского пролива в Северном Причерноморье. Ключевые слова: Боспор, археология, антропоморфное изваяние, кросс-культурная коммуникация, межэтническая коммуникация. E-mail: sprokopenko[at]bsu.edu.ru Copyright: © 2015 Прокопенко. Данная работа публикуется онлайн в сетевом научном журнале открытого доступа “Tractus aevorum” на условиях лицензии Creative Commons Attribution License, которая позволяет другим распространять эту работу с обязательным указанием ссылок на ее автора и оригинальную публикацию.
121
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 ANTROPOMORPHIC SCULPTURES AS A SOURCE FOR THE STUDY OF INTERETHNIC AND CROSS-CULTURAL COMMUNICATIONS IN THE ANCIENT WORLD Abstract. The author reviews The Bosporan Anthropomorphic Sculptures: Cross-cultural and Interethnic Communications Through Time and Space (Nizhni Novgorod, 2012), by N. V. Moleva, Associate Professor of the Lobachevsky State University of Nizhni Novgorod. The research is based on a study of over three hundred anthropomorphic monuments on the territory of Bosporus, an ancient state that was founded along the Kerch Strait on the northern Black Sea coast. Keywords: Bosporus, archaeology, anthropomorphic sculptures, crosscultural communication, interethnic communication. Молева, Н. В. Боспорские антропоморфные изваяния: кросскультурные и межэтнические коммуникации во времени и в пространстве / Н. В. Молева; М-во образования и науки Рос. Федерации, Нижегор. гос. ун-т им. Н. И. Лобачевского, Нац. исслед. ун-т. – Нижний Новгород: Издательство Нижегородского госуниверситета, 2012. – 178 с.; ил. – ISBN 978-5-91326-193-9. В современном боспороведении наступил момент, когда письменные свидетельства древнегреческих авторов в исследовании античного Боспора исчерпали себя. Изучение истории региона античного периода происходит преимущественно на археологическом материале, совокупность которого из года в год пополняется. Но следует отметить, что до недавнего времени исследователи подходили к анализу материальных остатков жизнедеятельности античных греков Северного Причерноморья своеобразно, ученые игнорировали, по их мнению, «малоинформативные» артефакты. Во второй половине XX в. на фоне совершенствования археологической методики, прогресса исторической науки, при росте интереса к массовым видам источников вырос интерес и к специфическим, «малоинформативным» источникам. В начале XXI в. в отечественном антиковедении в изучении ряда групп артефактов из боспорских городов, сельских поселений и их некрополей наметился прогресс. Наряду с продолжающимися публикациями источников, реализуются крупные научно-исследовательские проекты по созданию их корпусов и сводов. В подобных работах авторы уже не ограничиваются описанием публикуемого материала, они представляют несколько вариантов его интерпретаций.1 В настоящее время мноСм., напр.: Емец 2005; Корпус боспорских надписей 2004; Сапрыкин, Масленников 2001; Матковская, Твардецки, Тохтасьев, Бехтер 2009; Буйских 2009; Журавлев 2010 и многие другие. 1
122
С. Н. Прокопенко. Антропоморфные изваяния… гие «малоинформативные» археологические источники стали неотъемлемой частью обобщающих исследований, посвященных итогам археологического изучения античных поселений и некрополей Северного Причерноморья. Но чем тщательнее исследуются подобные источники, тем очевидней для антиковедов становятся проблемы, связанные с их информационной ограниченностью и трудностью в их классификации, датировке и интерпретации, что выражается в ожесточенных дискуссиях по этому поводу. Монография Натальи Владимировны Молевой посвящена изучению межэтнических и кросс-культурных коммуникаций в Северном Причерноморье на основе анализа группы специфического и «малоинформативного», на первый взгляд, источника – боспорских антропоморфных изваяний. Данная работа соответствует общему направлению боспороведческих изысканий, а именно обобщению накопленного за долгие годы археологического материала. Как указывает сам автор, данное исследование – это итог 40-летней работы (с. 10). Стоит отметить, что представленный труд не является исключительно источниковедческой работой, это полноценное историческое исследование. В этой связи стоит охарактеризовать одну проблемную ситуацию в отечественном боспороведении. В процессе изучения взаимоотношений эллинов и варваров в регионе ученый мир выработал парадигму поэтапной варваризации Боспора. Это привело к тому, что многие антиковеды поддались соблазну абсолютизации влияния варварского элемента на историческое и культурное развитие античного Боспора, при этом зачастую не обременяя себя поиском серьезных доказательств. Как показало исследование Н. В. Молевой, все вышеотмеченное было актуально и в отношении изучения боспорских антропоморфных изваяний. Исследователь в работе попытался представить альтернативный взгляд на происхождение и развитие антропоморфных изваяний. Главный итог работы Натальи Владимировны, на наш взгляд, как раз и заключается в доказательстве тезиса о «средиземноморских», эллинских истоках изготовления и использования антропоморфных памятников. При этом варварские воздействия на внешний вид изваяний и их использование варварами, возникшие в результате межэтнической и кросс-культурной коммуникации, автором не отрицаются, а уточняются и конкретизируются (с. 20, 23, 51, 63, 72). В рассматриваемой нами монографии условно можно выделить две основные части. Первая – это, собственно, историческое исследование: анализ истории изучения антропоморфных изваяний, рассмотрение их происхождения, датировки и классификации, исследование антропоморфов как эпиграфических документов, выделение особенностей использования памятников в погребальном обряде и за его рамками (с. 1–82). Вторая часть работы – это комплекс приложений к первой части, которые не только выполняют функции иллюстративного
123
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 сопровождения глав монографии, но значимы сами по себе, играя самостоятельную роль в изучении проблемы (с. 83–178). В основу работы положен проблемный принцип. В каждой из шести глав рассмотрены отдельные проблемы, совокупность которых и формирует общее представление о боспорских антропоморфных изваяниях, их месте и роли в процессе изучения межэтнических коммуникаций. Мы не будем подробно рассматривать содержание глав исследования, остановимся лишь на ключевых, на наш взгляд, идеях и тезисах, высказанных автором. Наталья Владимировна отмечает, что до середины XX в. антропомофные изваяния почти не исследовались. Причинами этого были т.н. «непрезентабельность», случайный характер обнаружения памятников и их малочисленность (с. 9). По мере роста исследовательского интереса к изучению некрополей античного Боспора растет и интерес к изучению антропоморфных изваяний. Вся вторая половина XX в. была отведена сбору, накоплению и первичной интерпретации материалов. Автор подчеркивает, что для успешного изучения антропоморфных изваяний необходимо нескольких условий: наличие большого количества памятников, обнаруженных и исследованных археологами, присутствие среди них достаточного числа изваяний с высокой степенью сохранности, обладание данными об обнаружении и фиксации изваяний в положении in situ (с. 88). Все эти условия сложились в последнее время, что сделало возможным появление данного труда. Заметим, что некоторые идеи, обозначенные и развитые Натальей Владимировной, были высказаны еще в середине XX в., но доказательств тогда еще было мало. Так, Владимир Дмитриевич Блаватский впервые высказал идею, что антропоморфные изваяния Боспора являлись гермами или их верхними частями, детали которых дополнялись живописью (1964, 84). Надо учитывать, что эта идея была высказана в период доминирования идеи о варварских истоках антропоморфных изваяний. На наш взгляд, истоки данной позиции Владимира Дмитриевича лежат в его великолепном знании античной скульптурной традиции и поисках им параллелей именно в этой области (Блаватский 2008). Исследуя происхождение и истоки антропоморфных изваяний, Наталья Владимировна указывает, что изначально данная традиция появилась в Месопотамии в VI тыс. до н.э. В эпоху бронзы она вышла за пределы Ближнего Востока и широко распространилась. В этот период данные памятники прочно ассоциировались с культом предков, хтоническими ритуалами и погребальным обрядом (с. 16–17, 61). Данные памятники получили распространение и в Средиземноморье среди греков, римлян и финикийцев. Автор предполагает, что, несмотря на наличие в Причерноморье местной (варварской) традиции создания подобных сооружений, антропоморфные изваяния, обнаруженные на некрополях и в поселениях Боспора, своими истоками уходят в регионы Малой Азии (с. 22). Наталья Владимировна приводит несколько до124
С. Н. Прокопенко. Антропоморфные изваяния… казательств этого. Например, античный город Милет – метрополия большинства античных городов Боспора, а традиция изготовления и использования антропоморфных изваяний в данном регионе была развита. Наблюдается и некоторая синхронность появления и распространения подобных изображений в греческих центрах Малой Азии и Северного Причерноморья (IV в. до н.э.). Появление и широкое распространение антропоморфов на Боспоре относится к IV-II вв. до н.э., когда скифская антропологическая скульптура почти изжила себя и испытала сильное влияние античных традиций, к тому же в непосредственной близости от Боспора скифских изваяний обнаружено не было. Косвенным указанием на средиземноморские истоки антропоморфных скульптур на Боспоре автор считает схожесть внешнего вида ранних изваяний Боспора, Херсонеса и Ольвии (с. 21). Это свидетельствует о наличии у них общего прототипа, привнесенного грекамиколонистами на новую родину. Появившись в IV в. до н.э., антропоморфные изваяния быстро распространились в регионе. Наталья Владимировна пришла к выводу, что приблизительно 30 % обнаруженных изваяний, использовавшихся в погребальном обряде, использовались как надгробные памятники (с. 59). Приблизительно 25 % их были обнаружены внутри погребальных сооружений (среди инвентаря, в дромосах, в составе ограждений вдоль костяка). Автор полагает, что большая часть изваяний, обнаруженных внутри могил, была использована в качестве жертвенника и опоры жертвенных столов (с. 62). Оставшиеся 45 % из общего числа известных науке антропоморфов были обнаружены включенными в состав конструкций гробниц I-II вв. н.э. (с. 62–63). Относительно небольшое количество (30 шт.) антропоморфов найдено на поселениях Боспора и не связано с погребальным обрядом. Часть из них автор относит к жертвенникам в городских святилищах, к закладным жертвам при строительстве фортификационных сооружений и к оберегам домостроений (с. 65–71). Одной из самых «археологических» глав первой части монографии Н. В. Молевой является третья глава «Классификация и датировка боспорских антропоморфных изваяний» (с. 24–49). Основы классификации антропоморфов были разработаны автором более 10 лет назад, но в законченном виде классификация данного вида артефактов впервые представлена в анализируемой монографии. В основе классификации, предложенной автором, лежит деление на группы, типы, варианты. Выделено две группы памятников: объемные изваяния и плоские стелы. Типов выделено всего 19, в основу положен критерий особенности внешних очертаний. Каждый из типов поделен на варианты на основе критерия соотношения пропорций. Упрощает восприятие данной классификации ее графическое представление в виде таблицы с рисунками (с. 45–49). Что же касается вопросов, связанных с датировкой антропоморфных изваяний, то это, по мнению Натальи 125
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Владимировны, один из самых сложных вопросов. Необходимо учитывать и использовать при датировке контекст находок, надписи, рельефы и эволюцию внешнего вида изваяний в комплексе. Только в этом случае с некоторой долей условности можно будет установить приблизительную дату изготовления и использования памятника (с. 25). Большую часть монографии занимает комплекс приложений. Из всей их совокупности выделяется таблица II «Антропоморфные изваяния в боспорских некрополях и городах» (с. 88–169). В ней представлена информация о 143 памятниках, что составляет приблизительно 40-50 % от 300 известных. Основными критериями отбора памятников для включения в таблицу стали сохранность и наличие негласного разрешения на публикацию авторов археологических исследований, в ходе которых они были обнаружены (с. 88). Отметим, что в таблице представлена исчерпывающая информация об антропоморфных изваяниях. Вся таблица разбита на большие блоки по географическому принципу: антропоморфные изваяния Пантикапея, Нимфея, Мирмекия, Тиритаки, Акры, Китея, Кыз-Аула, Порфмия, Илурата, Михайловского, Крымского Приазовья, Артезиана, Белинского, Танаиса, Горгиппии, Фанагории, Кеп. Каждому артефакту присвоен индивидуальный номер, имеются его словесное описание и фотография, отмечены размеры, материал и техника изготовления памятника, а также способ поступления. В таблице представлена датировка изваяний, сохранность и место хранения с указанием инвентарного номера. Даны ссылки на публикации отдельных изваяний, что очень важно, т.к. сообщает о введении источника в научный оборот и дает ориентир читателю, если он пожелает подробней изучить конкретный памятник. Все вышеописанное приближает эту часть публикации Натальи Владимировны к полноценному каталогу антропоморфных изваяний. Данная работа проведена впервые, в этом ее первостепенная значимость для научного сообщества. Вернемся к главному вопросу: в чем конкретно проявляется воздействие межэтнических и кросс-культурных коммуникаций на изготовление и использование антропоморфных изваяний? Анализируя труд автора, можно отметить, что проявления варварских элементов во внешнем виде памятников незначительны. В конце III – начале II в. до н.э. на некоторых антропоморфных изваяниях с четкими геометрическими формами, свойственными античной скульптуре, появляются изображения застежек одежды и рельефно проработанные пояски, подобные скифским (с. 59). Большое число антропоморфных изваяний представляют собой по форме заготовки, которые потом оштукатуривали и расписывали красками (с. 21). На наш взгляд, нельзя отрицать, что некоторые варварские элементы могли фиксироваться во внешнем виде изваяний с помощью красок. Более всего варварское влияние отразилось на использовании (выделено С. П.) изваяний. Так, Наталья Владимировна отмечает, что 126
С. Н. Прокопенко. Антропоморфные изваяния… самая большая часть антропоморфов (около 45 %) приходится на гробницы I-II вв. н.э., где они были обнаружены включенными в конструкции гробниц (с. 62). Часть изваяний использовалась как элемент загородки внутри могил, а часть – как элемент перекрытия могильных ям или в закладках склепов. В первом случае, по-видимому, проявилось воздействие традиции догреческого населения Боспора ставить каменные кольцевые оградки могил. Во втором – антропоморфы выполняли функции оберегов, предназначенных для защиты от злых духов, что тоже можно обозначить как варварское влияние (с. 63). Анализируя выводы Натальи Владимировны, мы можем сделать некоторые умозаключения. Антропоморфные изваяния появились на Боспоре в эллинской форме с эллинским восприятием. Долгое время сохранялась в основе своей греческая форма и истолкование. Повидимому, в период наивысшего распространения и использования изваяний (III-II вв. до н.э.) они изготавливались с ориентировкой на первоначальные образцы. Позже восприятие антропоморфов под влиянием сложных межэтнических коммуникаций на Боспоре было переосмыслено. Это выразилось в их массовом вторичном, и даже третичном, использовании в конструкциях гробниц I-II вв. н.э. Быстрое и широкое распространение подобных изваяний, а также устойчивость их форм на Боспоре есть, по мнению Натальи Владимировны, с которым трудно не согласиться, результат тесных межэтнических коммуникаций в регионе. В целом тема антропоморфных изваяний была понятна и близка как варварам, так и грекам. Подводя итог, отметим, что в перспективе, на наш взгляд, интересно было бы рассмотреть проблемы, связанные с антропоморфными изваяниями, на политическом и социально-экономическом фоне развития Боспора Киммерийского. Мы, конечно, отдаем себе отчет, что исследуемое Натальей Владимировной явление относится к духовной культуре боспорского общества, крайне консервативной, сакральной сфере, стремившейся к сохранению архаических форм. Но если рассматривать длительную временную перспективу (IV до н.э. – II в. н.э.), становится ясно, что политические, экономические и социальные процессы не могли не отразиться на исследуемом явлении. Данное монографическое исследование, несомненно, станет настольной книгой исследователей, занимающихся вопросами развития духовной традиции Боспора IV в. до н.э. – II в. н.э., и археологов, исследующих некрополи античных поселений Боспора. И даже после создания «Корпуса антропоморфных изваяний Боспора», анонсированного в научной литературе, не потеряет своей научной значимости.
Библиография Блаватский, В. Д. 2008. Греческая скульптура. М.: Б.С.Г.-ПРЕСС.
127
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Блаватский, В. Д. 1964. Пантикапей. М.: Наука. Буйских, А. В. 2009. Античная архитектура. Киев: Мистецтво. Емец, И. А. Граффити и дипинти из античных городов и поселений Боспора Киммерийского. М.: Спутник+, 2005. Журавлев, Д. В. 2010. Светильники второй половины III в. до н.э. – IV в. н.э. Киев: Мистецтво. Корпус боспорских надписей. Альбом иллюстраций. 2004. СПб.: Biblioteca classica Petropolitana. Матковская, Т., А. Твардецки, С. Тохтасьев, А. Бехтер. 2009. Боспорские надгробия II в. до н.э. – III в. н.э. Киев: Мистецтво. Сапрыкин, С. Ю., А. А. Масленников. 2001. Граффити и дипинти хоры античного Боспора В кн. Боспорские исследования. Supplementum 1. Киев: АДЕФ-Украина. References Blavatskii, V. D. 2008. Grecheskaia skul'ptura [Greek Sculpture]. Moscow: B.S.G.PRESS. Blavatskii, V. D. 1964. Pantikapei. Moscow: Nauka. Buiskikh, A. V. 2009. Antichnaia arkhitektura [Antique Architechture]. Kiev: Mistetstvo. Emets, I. A. Graffiti i dipinti iz antichnykh gorodov i poselenii Bospora Kimmeriiskogo [Graffito and Dipinto from Ancient Towns and Settlements of the Cimmerian Bosporus]. Moscow: Sputnik+, 2005. Korpus bosporskikh nadpisei. Al'bom illiustratsii [A Collection of Bosporan Inscriptions. Illustrations` Album]. 2004. Sankt-Petersburg: Biblioteca classica Petropolitana. Matkovskaia, T., A. Tvardetski, S. Tokhtas'ev, A. Bekhter. 2009. Bosporskie nadgrobiia II v. do n.e. – III v. n.e. [Bosporan Gravestones from 2 B.C. through 3 A.D.]. Kiev: Mistetstvo. Saprykin, S. Iu., A. A. Maslennikov. 2001. “Graffiti i dipinti khory antichnogo Bospora [Graffito and Dipinto of the Ancient Bosporus Chora].” In Bosporskie issledovaniia [The Bosporus Studies]. Supplementum 1. Kiev: ADEF-Ukraina. Zhuravlev, D. V. 2010. Svetil'niki vtoroi poloviny III v. do n.e. – IV v. n.e. [Lamps in 3 B.C. through 4 A.D.]. Kiev: Mistetstvo.
128
Aaron T. Hale-Dorrell. A New Book on Stalinism… A NEW BOOK ON STALINISM BY J. ARCH GETTY Aaron T. Hale-Dorrell University of North Carolina at Chapel Hill
Аарон Т. Хэйл-Доррелл Университет Северной Каролины в Чапел-Хилл
Abstract. The author reviews the latest monograph by J. Arch Getty, Professor of History at the University of California at Los Angeles, which offers a new installment in his long running inquiry into the practices of repression and power under Josef Stalin. Keywords: USSR, Stalinism, J. Arch Getty. E-mail: ahaledor[at]email.unc.edu Copyright: © 2015 Hale-Dorrell. This is an open-access publication distributed under the terms of the Creative Commons Attribution License, which permits unrestricted use, distribution, and reproduction in any medium, provided the original author and source, the Tractus Aevorum journal, are credited. УДК 94(47+57)|19|
НОВАЯ МОНОГРАФИЯ ДЖ. А. ГЕТТИ О СТАЛИНИЗМЕ Аннотация. Автор анализирует вышедшую в 2013 г. монографию профессора истории Калифорнийского университета (Лос-Анжелес) Дж. А. Гетти, в которой представлены новые результаты исследований в рамках многолетних изысканий историка в области советских репрессивных практик и властных отношений при И. В. Сталине. Ключевые слова: СССР, сталинизм, Дж. А. Гетти. J. Arch Getty, Practicing Stalinism: Bolsheviks, Boyars, and the Persistence of Tradition (New Haven, CT: Yale University Press, 2013), Hardcover, 384 pp., $45.00. In interpreting the inner workings of Soviet power, Arch Getty’s latest monograph, Practicing Stalinism, holds that personalized loyalties and patrimonial relationships defined politics. It challenges historians to privilege practices, enmities among leading figures, and the systemic nature of patronage. At the same time, it provocatively argues that Russian ―political culture‖ contains deep continuities.
129
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Professor of History at the University of California at Los Angeles, Getty offers a new installment in his long running inquiry into the practices of repression and power under Josef Stalin. The book’s eight chapters explore how determined men seized authority, how political pageantry legitimized power, and how leaders mastered patronage networks. The work progresses in roughly chronological order from the end of the Russian Civil War through the Great Terror, conveying how the party’s top echelons operated in each period. Each chapter freely draws on sources housed in the Moscow archives, especially those of the Central Committee of the Communist Party. This empirical richness reflects the decades Getty has spent researching in these archives and publishing on the era. Characterizing the Orgburo, the Secretariat, and other bodies acting alongside the Politburo, these details provide the reader a glimpse inside the Central Committee’s headquarters. In addition, Getty uses the Party archives’ records of guberniia and oblast party meetings to shed light on how networks permeated local outposts of party power. Practices common to many eras come into focus: top officials had the final say in decisions large and small. Authoritative figures from Moscow refereed local clan disputes. ―Family circles‖ and ―tails‖ followed powerful figures when they moved from one post to another. Central authorities struggled to get dissembling local bosses in line. In sum, formal structures mattered less than the personal relationships between actors. On this point, the book draws on the French theorist Pierre Bourdieu, who viewed practices as the real scene of the action. State structures that we perceive by studying neatly archived files, Bourdieu held, are only an outward manifestation of hidden networks (292). Scholars have highlighted the personalized side of Russian politics for many years. Take, for instance, David Ransel’s study of the patronage network headed by Count N. I. Panin in the eighteenth century.1 With the benefit of access to the archives, historians have begun to scrutinize the relationships built into elite politics from the 1920s to the 1960s.2 O. V. Khlevniuk has maintained that a party oligarchy comprised of Stalin and his followers formed by 1935, after which Stalin consolidated his total dominance. Under those conditions, conflicts among individuals resulted from their positions as representatives of various institutional interests. 3 Stepping into this line of inquiry, Practicing Stalinism offers an analytical framework for politics that is sweeping in scale. Stalin’s coterie fought among themselves and power concentrated in a narrowing circle, but not because of Bolshevik ideology or Stalin’s character. Instead, these and many other phenomena resulted from a political culture ingrained in
1 2 3
Ransel 1975. Gorlizki and Khlevniuk 2004; Sushkov 2009. Khlevniuk 2009, xvi–xix.
130
Aaron T. Hale-Dorrell. A New Book on Stalinism… Russia many centuries before 1917. Historians have set aside the totalitarian model and its insistence on the monolithic unity of the Communist Party. Yet scholars have retained its emphases on ideology and the fundamentally modern nature of the Bolshevik project (19). By contrast, Practicing Stalinism stresses deep continuities. Taking Tsar Ivan IV as a decisive figure in its comparison, the book likens the conditions facing rulers in the early modern period to those confronting Soviet leaders centuries later. Each had to govern a vast territory, a fractious elite, and a restive peasant majority. Similarities between the practices of Ivan’s reign and those of Stalin’s rule are evidence of more than comparable reactions to equivalent circumstances. Downplaying a functionalist explanation, Getty writes, ―The strength of these continuities . . . suggests that there is something deeper here‖ (17). As a unified but evolving set of practices, political culture provides that deeper link. Developing in response to a necessity, each practice persisted even once that problem subsided. As a storehouse of practices, political culture allowed new leaders to confront new challenges using methods readily available without even having to consciously choose. Enduring to the present, patrimonialism and related practices have survived war, revolution, ideological ruptures, modernization, urbanization, and the advent of pass politics. This stress on continuity puts the argument at odds with neotraditionalist understandings, which posit that apparently archaic practices only recreated older forms, while in fact constituting modern approaches suited to the needs of an industrial society. 4 To establish its framework, Practicing Stalinism challenges Max Weber’s dichotomy between premodern patrimonial systems and their natural successors: rational bureaucratic states. The introduction maintains that these two forms in fact coexisted in the Soviet case (4, 7, 20). Yet chapters 3 and 4 toy with a similar dichotomy. ―Upstairs at the Central Committee,‖ leading figures favored patrimonial authority and defended the right to intervene in decisions both large and small. In contrast, their subordinates ―downstairs‖ favored bureaucratic regularity (146). These two principles did not coexist because the ―boyars‖ and their patrimonial authority held sway. Still, this schema seems at odds with the chaotic reality observed in chapters 6, 7, and 8. Even intervention from the top could not always settle conflict. Stalin’s ―leading group‖ tried to control the clans in the oblasts, who often exhibited ―localism‖ and asserted relative autonomy from Moscow. After several frustrated efforts to rein them in, Stalin unleashed the Great Terror that decapitated the local networks, making local party bosses and their clients one of many groups of victims. Only two of seventy-one heads of major party organizations survived: L. P. Beria and N. S. Khrushchev, each a loyal member of Stalin’s own clan (263). Even such a bloodletting secured only a brief respite from the squabbling. 4
Martin 2000, 161–82; and Hoffmann 2003.
131
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 Readers should consider at face value the caveats offered in Practicing Stalinism. As the introduction concedes, some Soviet practices emerged from ideological dictums or from responses to unique circumstances. Holding on to existing forms, Russia’s new masters adopted elements of Orthodox imagery for their political theater. At the same time, they vehemently denounced the Orthodox Church for ideological reasons. As Getty concludes, ―it would be . . . improbable to imagine the Stalinists consciously picking and choosing from a menu of traditional practices‖ (65). A similar note of caution emphasizes the limits of historical parallels. Old Bolsheviks only functionally acted as ―knights of the revolution,‖ jealous of their own independence and prerogatives. Bosses in industry and the party only metaphorically mirrored ―grandees‖ and ―boyars.‖ These notes signal restraint, an effort to prevent the book from overplaying its hand in arguing for the persistence of tradition. For all of its detail and its convincing account of the mechanics of politics, Practicing Stalinism gives itself a more difficult task in making the case for continuity in political culture. In privileging a centuries-long strand of practices at the expense of a functionalist alternative, the analysis often seems to push social context, ideology, and policy entirely into the shadows off stage. To illustrate, it accents apparent inheritances from the distant past while downplaying distinctive features of the Bolsheviks’ experiences of revolution, civil war, and state building. The Old Bolsheviks’ lineage in conspiratorial underground cells lingers in the wings, invisible, only to suddenly appear at center stage. Then we learn that, decades after the fact, Stalin’s henchmen V. M. Molotov and L. M. Kaganovich each justified the Great Terror’s destruction of the regional bosses on the grounds that the victims were Old Bolsheviks, steeped in the ways of secrecy and intrigue (264). How could they have not been guilty of plotting something? In another case, we are told that the Bolsheviks were ―ideologues in their bones‖ (20), yet they engaged in sanguinary political combat on account of mere personal hostilities. Within Stalin’s inner circle alone, such animosities pitted A. A. Zhdanov against G. M. Malenkov and G. K. (Sergo) Ordzhonikidze against V. M. Molotov (169). Although particularly durable in Russia, personalized politics that both ensure a system can function and interfere with its regular operation are not distinctly Russian, nor do such practices mark the country as somehow ―backward.‖ Arguing for a patrimonial interpretation of Kremlin politics in the era of President V. V. Putin, the epilogue acknowledges that patronage has characterized most systems at most times. As a parallel, it offers an example from United States’ past: the ―spoils system‖ that developed after the 1829 inauguration of President Andrew Jackson (289). This phenomenon has evolved and persisted. To wit, a New York Times frontpage article on February 15, 2015, the day I finished reading Practicing Stalinism, reported on Jeb Bush’s efforts during the twelve years his father, George H. W. Bush, spent as vice-president and president (1981–93) 132
Aaron T. Hale-Dorrell. A New Book on Stalinism… to utilize connections within the administration to further interests in Republican Party politics and in business. By challenging historians to consider the personal and practical side of politics alongside ideology and policy, Practicing Stalinism should stimulate debate among historians about how to approach political history. Responding by incorporating practice without excluding policy and ideology, historians of the 1920s and 1930s—and those exploring other eras of Russia’s past—can create complex frameworks for balancing all three. By contributing to that tendency, Getty’s work promises to advance scholarly inquiry and become a component of graduate seminars for years to come. References Gorlizki, Yoram, and Oleg V. Khlevniuk. 2004. Cold Peace: Stalin and the Soviet Ruling Circle, 1945–1953. New York: Oxford University Press. Hoffmann, David L. 2003. Stalinist Values: The Cultural Norms of Soviet Modernity, 1917–1941. Ithaca, NY: Cornell University Press. Khlevniuk, Oleg V. 2009. Master of the House: Stalin and His Inner Circle, trans. by Nora S. Favorov. New Haven, CT: Yale University Press. Martin, Terry. 2000. ―Modernization or Neo-traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism.‖ In Russian Modernity: Politics, Knowledge, and Practices, ed. by David L. Hoffmann and Yanni Kotsonis, 161–82. New York: St. Martin’s Press. Ransel, David. 1975. The Politics of Catherinian Russia: The Panin Party. New Haven, CT: Yale University Press. Sushkov, A. I. 2009. Prezidium TsK KPSS v 1957–1964: Lichnost' i Vlast'. Ekaterinburg: Ural'skii tsentr akademicheskogo obsluzhivaniia.
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015
НАУЧНЫЕ СОБЫТИЯ
ПОЛ, ПОЛИТИКА, ПОЛИКУЛЬТУРНОСТЬ: КОНФЕРЕНЦИЯ ПО ЖЕНСКОЙ И ГЕНДЕРНОЙ ИСТОРИИ Т. А. Мищенко Н. Л. Пушкарёва
T. A. Mishchenko N. L. Pushkareva
Брянский государственный университет им. академика И. Г. Петровского
Bryansk State University after Academician I. G. Petrovsky
Институт этнологии и антропологии РАН
Institute of Ethnology and Anthropology, Russian Academy of Sciences
E-mails: mtapost[at]yandex.ru, pushkarev[at]mail.ru Copyright: © 2015 Мищенко, Пушкарѐва. Данная работа публикуется онлайн в сетевом научном журнале открытого доступа “Tractus aevorum” на условиях лицензии Creative Commons Attribution License, которая позволяет другим распространять эту работу с обязательным указанием ссылок на ее авторов и оригинальную публикацию.
GENDER, POLITICS, POLY-CULTURALISM: CONFERENCE ON WOMEN`S AND GENDER HISTORY Российская ассоциация исследователей женской истории (РАИЖИ, www.rarwh.ru), Российский национальный комитет Международной федерации исследователей женской истории, Отдел этногендерных исследований Института этнологии и антропологии имени 134
Т. А. Мищенко, Н. Л. Пушкарёва. Пол, политика, поликультурность… Н. Н. Миклухо-Маклая РАН и Рязанский государственный университет имени С. А. Есенина, Рязанская областная универсальная научная библиотека имени М. Горького и Рязанский областной совет женщин при финансовой поддержке Глобального фонда для женщин, Фонда Фридриха Эберта и Фонда Михаила Прохорова провели 9–12 октября 2014 г. VII Международную научную конференцию. Ее название – «Пол, политика, поликультурность: гендерные отношения и гендерные системы в прошлом и настоящем». Участие в этой научной встрече приняли 340 исследователей из 15 научных учреждений РАН, представители 68 российских вузов. Всего в 16 секциях конференции было заявлено 178 участников, приехавших для выступлений из разных городов РФ – помимо двух столиц, из Брянска, Пензы, Нижнего Новгорода, Казани, Махачкалы, Тамбова, Ставрополя, Калининграда, Нальчика, Череповца, Липецка, Твери, Екатеринбурга, Иванова, Воронежа и многих других. Об устойчивом интересе к рассматриваемым проблемам говорит и международный статус конференции: включая российских ученых, в Рязани собрались представители 10 стран (Польши, Германии, США, Франции, Украины, Беларуси, Казахстана, Азербайджана, Молдовы). Конференция привлекла внимание значительного количества исследователей: историков, социологов, культурологов, психологов, юристов, экономистов, лингвистов. Они обсудили проблемы методологии и историографии женской и гендерной истории России и трансформации гендерных отношений и гендерных систем в условиях столичной и провинциальной жизни; гендерные вызовы в российской истории; специфику частной жизни мужчин и женщин в прошлом и настоящем; изменение гендерных статусов и этнической ментальности в поликультурном пространстве. Сам по себе город Рязань, в котором принимающей стороной конференции выступали РГУ им. С. А. Есенина и Рязанская областная универсальная научная библиотека им. М. Горького, являет пример соединения провинциальности и близости к столице, городской и сельской культур, поликонфессиональности (Касимов − анклав мусульманской культуры на православной Рязанщине), что подчеркивает исследуемую неоднородность России в ее региональном контексте, в том числе и неоднородность гендерных отношений. С приветственным словом к участникам конференции обратились и.о. ректора Рязанского государственного университета им. С. А. Есенина А. А. Зимин, директор Рязанской областной универсальной научной библиотеки им. М. Горького Н. Н. Гришина, проректор по научной работе М. Н. Махмудов, декан факультета социологии и управления П. Е. Кричинский, председательница РАИЖИ и глава Российского национального комитета в Международной федерации исследователей женской истории Н. Л. Пушкарева. В докладах на пленарном заседании были озвучены проблемы, задавшие определенный вектор 135
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 конференции. Современное общество включает высокие информационные технологии в свою повседневную жизнь, формирует так называемую «сетевую идентичность». Н. П. Хозяева (Минск) указала на тенденцию феминизации Интернета в Беларуси как на возможность проявления множественной идентичности женщины, реализацию различных жизненных проектов. Автор отметила, что сайты для женщин в основном разрабатывают мужчины, а женщины привлекаются как возможные потребительницы товаров для дома. Выступавшая полагала возможным обсудить проблему создания «социального женского интернета» − такого контента веб-ресурсов для женщин, который бы репрезентировал женщину не как объект чужих желаний, а как субъект, который имеет право выбора и возможность принимать собственные решения. Организаторами конференции отмечался особый интерес исследователей к художественной литературе как источнику изучения советского прошлого.1 Доклады Эвелины Эдерляйн (Франция) и В. О. Шаповаловой (США) были основаны на использовании художественных текстов советской эпохи. Э. Эндерляйн опиралась на традицию мифологизации образа женщины-воина в русской культуре и проводила исторические параллели с мифом о советской амазонке 1920– 1930-х гг., который представлен в романе Ф. Гладкова «Цемент». Автор доклада подчеркнула, что в героине романа воплощены утрированно мужские черты, и как только закончилось «великое дело» – строительство завода – она оказалась не у дел. В русском метадискурсе, в том числе современном, по мнению автора, все время присутствует тема возвращения женщины назад в семью. В. О. Шаповалова предложила литературоведам и историкам перечитать роман А. Солженицына «В круге первом» «…сквозь гендерные очки», придя к выводу о том, что автор, Пушкарева, Н. Л., О. Д. Попова, А. Д. Попова. 2014. Пол. Политика. Поликультурность (Осмысляя мозаичность гендерных отношений в современном обществе). В сб. Пол. Политика. Поликультурность: гендерные отношения и системы в прошлом и настоящем. Материалы Седьмой международной научной конференции Российской ассоциации исследователей женской истории и Института этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН 9–12 октября 2014 г. Т. 1. С. 18. Рязань. Pushkareva, N. L., O. D. Popova, A. D. Popova. 2014. “Pol. Politika. Polikul'turnost' (Osmysliaia mozaichnost' gendernykh otnoshenii v sovremennom obshchestve) [Gender. Politics. Policulturalism. (Understanding the Mosaic Structure of Gender Relations in the Contemporary Society)].” In Pol. Politika. Polikul'turnost': gendernye otnosheniia i sistemy v proshlom i nastoiashchem. Materialy Sed'moi mezhdunarodnoi nauchnoi konferentsii Rossiiskoi assotsiatsii issledovatelei zhenskoi istorii i Instituta etnologii i antropologii im. N. N. Miklukho-Maklaia RAN 9–12 oktiabria 2014 g. [Gender. Politics. Poly-culturalism: Gender Relations and Gender Systems in the Past and Nowadays. Materials of the Seventh International Scholarly Conference of the Russian Association for Research in Women`s History and of the Institute of Ethnology and Anthropology after N. N. Miklukho-Maklai, Russian Academy of Sciences, Held on October 9–12, 2014]. Vol. 1, 18. Riazan. 1
136
Т. А. Мищенко, Н. Л. Пушкарёва. Пол, политика, поликультурность… изобразив мужское сообщество заключенных, тяготел к жанру мужского романа поиска и приключений. В таком произведении женщины обычно лишь мешали героям в их стремлении к совершенству, отягощали их ненужным домашним бытом и семейными обязательствами. На примере двух докладов секции, где обсуждалась тема пересечений истории и литературы, можно составить представление о том, как живо обсуждались многие дискуссионные вопросы на заседаниях других пятнадцати секций и круглых столов. Основная работа конференции проходила в группах, сформированных по проблемному, хронологическому и политико-географическому принципам. В одной из них обсуждалось участие женщины в жизни и преобразовании провинциальных и столичных городов (рук. секции – Н. П. Нижник, Санкт-Петербург), в другой – специфика современной столичной и провинциальной повседневности, быта, частной женщины женщин и мужчин (рук. секции – А. Д. Попова, Рязань). Докладчики обратили внимание на сходные процессы трансформации повседневности мужчин и женщин, свойственные провинции Европейской части России и различным регионам Сибири в советский период, отметили значение устной истории для развития гендерных исторических и социологических исследований. Правовой статус женщины, юриспруденция и судебная деятельность как род занятий женщины нашли региональное выражение и были среди обсуждавшихся тем. В число сообщений в рамках секции «Гендерный аспект соционормативной культуры» вошли доклады, основанные на событиях жизни регионов Российской империи, СССР и современной России. Вопросы гендерной методологии в отечественной и зарубежной науке несколько исследователей рассматривали с позиций ретроспективного анализа и обращались к зарубежным теософским и фрейдистским теориям рубежа XIX−XX вв., послереволюционным концепциям женской эмансипации, анализировали историю возникновения и элиминации представлений о возможности социального конструирования «нового мужчины» и «новой женщины». Профессиональная самореализация женщин и их доступ к образованию всегда служили определенным культурным маркером социума. О. Д. Попова (Рязань) поставила перед собой задачу выяснить, насколько стереотипы общественного сознания влияли на развитие женского образования в XIX − начале XX вв. Докладчица видела их причины в господствовавшей в общественном сознании православной доктрине, закрытости учебных заведений и сословном характере российского общества. В. А. Веременко обратила внимание аудитории на иную проблему отечественного образования: отсутствие практических навыков будущей хозяйки у молодой интеллигентной дворянки, так как в обществе сложился запрос прежде всего на профессиональное образование для женщин. Транснациональный и транскультурный ас137
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 пект образования подчеркнула в своем анализе положения русских докторанток в немецких университетах Т. Мауер (Германия). Специфика самореализации женщин в науке рассматривалась в рамках отдельной секции (рук. – Т. Б. Щепанская, Санкт-Петербург). Историческая ретроспектива охватила судьбы женщин-ученых из России и стран Западной Европы с XVII в. до наших дней. Н. Л. Пушкарева, рассматривая вопрос о преемственности научной деятельности в семьях российских женщин-ученых, применила весьма перспективный метод исследования – межпоколенческий анализ глубинных интервью, который показал изменение мотиваций и набора ценностей на протяжении нескольких поколений в семьях научных работников-женщин. Отличительной чертой данной конференции стало выделение отдельной секции «Гендерная психология и этология. Биоэтика». Ценностно-нормативная установка биоэтики – уважение прав и достоинств человека; участникам работы секции важно было рассмотреть этот вопрос в исторической перспективе. Докладчики затрагивали различные проблемы: существуют ли женский и мужской тип транса, что собой представляет женский шаманизм, каковы гендерные аспекты целительских практик, покупательского поведения клиентов аптек, гендерного выражения стиля в одежде, самовыражения женщин с ограниченными возможностями. Насыщенной оказалась работа секции «”Дочки–матери”: проблемы родительства в исторической перспективе» (рук. – Е. А. Здравомыслова, Санкт-Петербург). Докладчики рассмотрели проблемы историографии материнства как социального института (Motherhood), проанализировали сложившиеся в науке термины «достаточно хорошее материнство», «материнство собственных переживаний», «интенсивное материнство», «расширенное материнство», обсудили вопрос о совмещении профессиональной реализации женщины и роли матери (в том числе для творческих профессий). Рассматривались практики родительства, нового отцовства, тема повторных браков как экономической стратегии. Е. А. Здравомыслова обратила внимание аудитории на проблему женщин-матерей среднего поколения: согласно традиционной «этике заботы», им предписывается не только забота о своей семье, но и уход за престарелыми родителями и другими пожилыми, зависимыми от их ухода членами семьи. Назвав затраты «родителей на родителей» термином «социальное пенальти» родительства, она приписала эту жизненную стратегию именно женщинам: на их плечах в русской традиции лежит эта социальная обязанность. Отдельно участники конференции обсуждали методы своих исследований: дискурс-анализ, биографический метод, глубинные интервью, анкетирование, – их значимость для российской гендерологии. Все участники конференции отметили возрастающий интерес к проблемам женской и гендерной истории, проблемам трансформации 138
Т. А. Мищенко, Н. Л. Пушкарёва. Пол, политика, поликультурность… гендерных отношений и систем; стремление придать новый импульс гендерным исследованиям в регионах России и сопредельных государствах; привлечение к участию в конференции молодых исследователей: студентов, магистрантов, аспирантов, сотрудников социологических центров, независимых исследователей. Цель конференции, которая заключалась в обсуждении вопросов толерантности, гендерного равенства, гражданской ответственности сообразно с принципами дискуссионности, всестороннего научного анализа и диалога, можно признать достигнутой.
139
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 COLD WAR AND RELIGION: THE PROTESTANTISM AND THE SUPERPOWERS WORKSHOP Emily B. Baran Middle Tennessee State University
Эмили Б. Баран Университет штата Теннесси
E-mail: emily.baran[at]mtsu.edu Copyright: © 2015 Baran. This is an open-access publication distributed under the terms of the Creative Commons Attribution License, which permits unrestricted use, distribution, and reproduction in any medium, provided the original author and source, the Tractus Aevorum journal, are credited.
«ХОЛОДНАЯ ВОЙНА» И РЕЛИГИЯ: СЕМИНАР О ЗНАЧЕНИИ ПРОТЕСТАНТИЗМА В КОНТЕКСТЕ ПРОТИВОСТОЯНИЯ СУПЕРДЕРЖАВ The workshop, “Protestantism and the Superpowers: Mission, Spirituality, and Prayer in the USA and USSR,” took place on September 27, 2014. Hosted by the University of Leicester, the event was organized by Uta Balbier (King’s College), Miriam Dobson (University of Sheffield), and Zoe Knox (University of Leicester). The British Association for Slavonic and East European Studies and the Institute of North American Studies (King’s College) provided additional funding support. Academic interest in religion in the modern world, and in particular religious culture and identity, has grown in recent decades, mirroring the broader shift toward cultural history across the historical discipline. Scholars have also begun to pay closer attention to religion’s global and transnational dimensions. This workshop extends this new emphasis into the study of the Cold War. Panelists addressed shifting attitudes within the American evangelical community toward the so-called “Evil Empire.” For many evangelicals, the Soviet Union and communist ideology represented an existential threat that also had apocalyptic implications. Daniel L. Smith-Christopher charted how Protestants interpreted (and reinterpreted) New Testament imagery of “swords” and “plowshares” in the context of American foreign policy objectives. Axel Schäfer discussed how conservative Protestants engaged with both American foreign policy and their own missionary objectives in the early Cold War. Uta Balbier and Emily Baran explored the critical importance of Billy Graham in articulating an American evangelical perspective on the Cold War. Balbier highlighted his evolving attitude toward the
140
Emily B. Baran. Cold War and Religion… Soviet Union, while Baran spotlighted Graham’s controversial 1982 visit to Moscow at the height of tensions between the United States and the USSR. Workshop participants also considered the intersection of religion and the pursuit of world peace. Indeed, Billy Graham’s 1982 visit included a keynote address at an international conference of religious clergy in support of peace and against nuclear war. Dianne Kirby went beyond the Protestant focus of the workshop to examine President Truman’s failed attempt to harness the ecumenical movement for the promotion of his foreign policy. Riho Altnurme discussed theological support for the peace movement within the Protestant churches of Soviet Estonia. His paper suggests that scholars not dismiss the peace movement as a one-sided manipulation of church policy by state authorities. In this regard, it invites comparison to Kirby’s exploration of Truman, in particular Truman’s solicitations of support from religious authorities for his stated goal of world peace. As Altnurme’s paper suggests, the Cold War had a profound impact on theology and religious practice on the other side of the Iron Curtain as well. Two other panelists addressed this issue. Miriam Dobson analyzed private and public attitudes toward Protestant minorities by Soviet authorities in the post-Stalin era. Lastly, Zoe Knox bridged the divide between the Superpowers in her examination of how both sides demonized Jehovah’s Witnesses as either Communists or Christians, transforming Witnesses into a universal other within both societies. The workshop affirmed the critical need to integrate religion into academic scholarship on the Cold War, and suggests avenues for future research. First, Samuel Moyn has suggested that the late 1970s marked the dawn of a human rights moment in world history, one which challenged all modern states by making universal demands. The greater prominence of human rights talk threatened to upend established foreign policy and diplomatic practices, and exposed countries to greater scrutiny of their domestic human rights records. At the same time, both Superpowers harnessed human rights language to criticize their rivals’ practices and defend their own. The role of religion in this dynamic remains underappreciated, in particular in regard to how individuals, clergy, and religious organizations adopted and adapted human rights language to navigate the landscape of the Cold War. Second, while the workshop focused on the Protestant dimensions of the Cold War, future scholars will want to consider a comparative framework that looks for commonalties between Protestantism and other religious communities. This workshop offers a viable starting place for further exploration of these and other issues.
141
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 АНТИЧНАЯ ЭКОНОМИКА (АНОНС ПРОЕКТА МЕЖДУНАРОДНОЙ НАУЧНОЙ ИНТЕРНЕТ-КОНФЕРЕНЦИИ) Е. В. Репина
E. V. Repina
Белгородский государственный национальный исследовательский университет
Belgorod National Research University
E-mail: repina_kate[at]mail.ru Copyright: © 2015 Репина. Данная работа публикуется онлайн в сетевом научном журнале открытого доступа ―Tractus aevorum‖ на условиях лицензии Creative Commons Attribution License, которая позволяет другим распространять эту работу с обязательным указанием ссылок на ее автора и оригинальную публикацию.
THE ANCIENT ECONOMY (ANNOUNCEMENT OF AN INTERNATIONAL SCHOLARLY INTERNET-CONFERENCE PROJECT) На историко-филологическом факультете НИУ «БелГУ» в 2015 году планируется запустить проект ежегодной международной научной интернет-конференции «Античная экономика». Мероприятие будет реализовано посредством электронного ресурса «Древняя жизнь» (http://ancient-life.ru/). Важность изучения вопросов экономики для исторических реконструкций — это первая причина обращения к данной проблематике. Не отстаивая позиций экономического детерминизма, заметим, что знания в области экономики позволяют лучше представить и понять глубинные причины целого ряда политических процессов, административных перестроек, социальных движений и даже этнических и культурных конфликтов. Отсутствие подобной площадки для научных дискуссий по вопросам исследования экономики античной цивилизации в отечественном антиковедении также способствовало появлению идеи организации данного мероприятия. В условиях совершенствования методологии археологических исследований, накопления и первичной обработки большого количества массового материала появляются новые возможности для изучения экономики античных обществ. Конференция призвана аккумулировать научные идеи антиковедов, в первую очередь
142
Е. В. Репина. Античная экономика… постсоветского пространства, в области исследования экономики античной цивилизации. В перспективе организаторы мероприятия будут рады и участию коллег из дальнего зарубежья, чему должно содействовать наличие двух официальных языков конференции: русского и английского. Уточняя тематическую часть конференции, отметим, что экономическая система античных государств видится организаторам как совокупность всех экономических процессов, происходивших в античном обществе на основе сложившихся в нѐм отношений собственности и хозяйственного механизма. В любой экономической системе первичную роль играет производство вкупе с распределением, обменом и потреблением. Исходя из этого, в рамках данного проекта планируется уделить первостепенное внимание производственным основам античных государств — сельскохозяйственному и ремесленному производству. Распределение, обмен и потребление предполагается изучить через призму развития торговли и товарно-денежных отношений. Особенно интересно рассмотреть все перечисленные выше вопросы в отношении античных государств, находившихся на периферии античной цивилизации, как в периоды стабильности, так и в кризисные и переходные эпохи. Интернет-конференция как форма проведения мероприятия выбрана организаторами не случайно. В современных условиях в связи с развитием IT-технологий стало возможно более эффективно реализовывать проекты, направленные на развитие коммуникации в научной среде. Главная цель организаторов конференции — активизация научной дискуссии по проблемам античной экономической истории на базе НИУ «БелГУ» с наименьшими затратами (временными, финансовыми и пр.). Интернет-конференция позволяет презентовать результаты своей научной деятельности большей аудитории, нежели при очном выступлении. Слушатели имеют возможность в более комфортных условиях ознакомиться со статьями участников конференции и основательно изучить выводы исследователей. Все участники конференции и случайные посетители будут иметь возможность комментировать статьи и задавать вопросы авторам в письменном виде, а они смогут оперативно отвечать на них. И это все в максимально доступном для общественности формате. Основные задачи организаторов в этих условиях видятся в систематизации материалов, техническом и информационном сопровождении. Предполагается проведение интернет-конференции в несколько этапов. Первый этап — приѐм заявок (16 марта – 10 апреля 2015 г.). Необходимо заполнить электронную регистрационную форму и прислать заранее подготовленные тезисы на русском или английском языках (до 2000 символов). Второй этап — приѐм научных статей (10 апреля – 31 мая 2015 г.). После получения подтверждения от оргкомитета конференции участник должен будет в срок до 31 мая при143
© TRACTUS AEVORUM 2 (1). Весна 2015 слать статью на эл. адрес: sprokopenko@bsu.edu.ru. Особое внимание стоит обратить на визуализацию информации. Организаторы конференции настоятельно рекомендуют авторам работ максимально использовать таблицы, схемы, фотографии, рисунки и другие виды изображений в своих трудах. Третий этап — обсуждение статей на сайте «Древняя жизнь» (31 мая – 30 октября 2015 г.). Последний этап – организация и проведение итогового очного заседания конференции (15 ноября 2015 г.). Чтобы немного сгладить недостаток подобных конференций — отсутствие непосредственного общения ученых — организаторы планируют провести итоговое заседание конференции в очном формате с элементами skype-конференции. По результатам реализации годового проекта в декабре 2015 г. организаторы намереваются издать сборник «Античная экономика». Подробнее ознакомиться с проектом Вы можете здесь http://ancient-life.ru/?p=753.
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРАХ доктор истории, профессор-ассистент (доцент) восточноевропейской истории Университета штата Теннесси доктор исторических наук, заведующий кафедрой средних веков и византинистики Львовского национального университета им. И. Франка, старший научный сотрудник Института украиноведения НАН Украины доктор исторических наук, членкорреспондент РАН, главный научный сотрудник Института истории и археологии Уральского отделения РАН, руководитель лаборатории исторической антропологии НИУ «БелГУ»
Баран, Эмили Б.
–
Войтович, Леонтий
–
Головнёв, А. В.
–
Казанский, Мишель
–
доктор хабилитет археологии, ведущий научный сотрудник Национального центра научных исследований Франции (CNRS)
Мастыкова, Анна
–
Мищенко, Т. А.
–
доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института археологии РАН кандидат исторических наук, доцент Брянского государственного университета имени академика И. Г. Петровского
Репина, Е. В.
–
Перен, Патрик
–
Прокопенко, С. Н.
–
Пушкарёва, Н. Л.
–
Титова, А. А.
–
Хэйл-Доррелл, Аарон Т.
–
Шатохин, И. Т.
–
аспирант кафедры всеобщей истории и зарубежного регионоведения НИУ «БелГУ» доктор истории, почетный главный хранитель Музея национальной археологии (Франция) кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории и зарубежного регионоведения НИУ «БелГУ» доктор исторических наук, заведующая сектором этногендерных исследований Института этнологии и антропологии РАН аспирант кафедры российской истории и документоведения НИУ «БелГУ» доктор истории, приглашенный исследователь Центра славянских, евразийских и восточноевропейских исследований Университета Северной Каролины (Чапел-Хилл) кандидат исторических наук, профессор кафедры российской истории НИУ «БелГУ»
145
ИНФОРМАЦИЯ ДЛЯ АВТОРОВ Историко-филологический факультет Белгородского государственного национального исследовательского университета при сотрудничестве с Университетом штата Теннесси приглашает к участию в новом академическом проекте – международном научном журнале открытого доступа, который мы стремимся сделать динамичной и плодотворной площадкой для диалога отечественных и зарубежных историков и исследователей, разрабатывающих смежную проблематику. Концепция журнала «TRACTUS AEVORUM» («Путь веков» лат.) состоит в том, что при исследовании эволюции разного рода пространств в исторической перспективе или на современном этапе мы уделяем особое внимание переходным процессам и состояниям, своего рода «пограничью». Редакция журнала принимает на рассмотрение в течение года рукописи оригинальных научных работ на русском и английском языках по заявленной проблематике, которые не были опубликованы ранее и не находятся на рассмотрении в другом издании. Также возможно рассмотрение материалов на немецком и французском языках. Журнал выходит два раза в год: в апреле и ноябре. Первый номер – смешанный (публикация материалов на русском и английском языках), второй – на английском языке; отдельные работы публикуются на немецком и французском языках. Благодаря поддержке НИУ «БелГУ», взнос на издательские расходы не взимается. Исследовательские работы проходят двойное «слепое» и анонимное рецензирование, иные материалы – внутреннее рецензирование. Начиная со второго номера журнала за 2014 год, научносправочный аппарат оформляется в соответствии с требованиями Чикагского руководства по стилю, вариант «автор-дата» (Chicago Manual of Style, Author-Date). С середины апреля 2015 г. журнал размещается на новом сайте http://ta.bsu.edu.ru.