Зофья Посмыш. "Христос из Аушвица" by uralopera

Зофья Посмыш « Христос из Аушвица» . Вторая расширенная редакция, Освенцим, 2014 / Zofia Posmysz «The Christ from Auschwitz» 2 erweiterte Auflage, Oświ ęc im, 2014

Зофья Посмыш

Христос из Аушвица На его голове не было короны. Но художник украсил название города, выгравированное на обороте, терновым венком: «Освенцим», похожий на все остальные польские города и отличный от них богатой многовековой историей. Этот медальон в форме горжета я получила июньским днем 1943 года от одного из заключенных. Его звали Тадеуш, как я узнала позднее. А случилось это на кухне в женском лагере Аушвиц Биркенау. День был, впрочем, обычный. Возможно, он был чуть лучше, чем предыдущий, потому что постоянно моросящий дождь прекратился, и территория между строениями и кухней, наконец, высохла. Туман, соединявшийся с дымом из крематория, почти растаял, и взору открылась прекрасная зеленая местность за забором с тяжелой колючей проволокой. Для меня, однако, день казался лучше обычного лишь по одной причине: неделю назад мне предложили невообразимое продвижение и назначили бухгалтером на кухне. Это означало, что мне больше не понадобиться работать в ночные смены или носить пятидесятилитровые чаны, барахтаться в воде и чистить цементный пол или, как вариант, дрожать от холода, а затем, обливаясь потом, помешивать то, что называется супом. Капо1 по имени Берта спросила у нового заведующего кухней, не мог бы кто-то из заключенных вести книгу доходов и трат, и та указала на меня. Почему? Может быть, она обратила внимание, что я понимаю все инструкции? Или, возможно, в тот момент она просто стояла рядом с чайником, и никто из других кандидатов не пришел ей в голову? В любом случае, это было уже третье изменение к лучшему за все время моего пребывания в лагере. Одетая в чистое и приличное платье с красной линией на спине, я села за стол на кухне, нетерпеливо познавая искусство бухгалтерии, от которого теперь будет зависеть мое будущее и, вероятно, вся моя жизнь. 1

Комендант лагеря.

В этот памятный день на кухню вошла надзиратель лагеря Франц. В шаге от нее был заключенный. Она остановилась возле моего рабочего стола и, махнув рукой, прервала мой отчет: «Этот заключенный будет обучать тебя ведению бухгалтерии» (Франц единственная из эсэсовцев обращалась с заключенными вежливо). Мы сели, склонившись над книгами, так что наши головы почти соприкасались (насмешка над правилами!). Здесь это казалось невероятным – воспоминание из прошлой жизни. Мы не разговаривали в присутствии недремлющей Берты. Один быстрый взгляд на моего учителя обнажил его лицо с тяжелыми и острыми чертами, глубоко посаженными глазами, настороженными, но такими добрыми! И, разумеется, номер на его полосатой униформе – три цифры: 329. Прожив в лагере год, я была уже старожилом, и сразу поняла, что мой наставник провел здесь не мене трех лет. Какое чудо спасало его от смерти все это время? Он не был молод, он был значительно старше молодых мужчин – раздатчиков листовок, с которыми я работала, когда была на свободе. Раз или два мы встретились с ним взглядом, и я заметила улыбку и воодушевление в его глазах. Нарочито аккуратно двигая пальцами по колонкам с цифрами, он говорил: «Ты пишешь это здесь, а вот это - там». Он выполнял те же функции, что и я на кухне главного лагеря, и был «позаимствован» у Франц, чтобы обучить меня. При этом он умудрялся тихо, между делом расспрашивать меня, откуда я и за что здесь. Я рассказала, что это из-за листовок, на что он ответил: «Прекрасно!». Мне было странно слышать его слова, ведь сама я считала, что причина моего заключения была совершенно ничтожна по сравнению с применением оружия или выступлениями на радио. Не успели мы оглянуться, как наступил полдень, и Франц собралась идти на обед. Взглянув на результаты нашей работы, она скомандовала ему: «Хватит, иди за мной!». Сказал ли он что-то на прощанье? Сделал ли какой-нибудь жест? Не помню. Я долго смотрела им вслед, пока они удалялись от меня по длинному коридору. Тадеуш – так его звали. Это все, что он успел рассказать о себе. А я тогда и не предполагала, что его имя для меня станет знаменем, под которым я проживу жизнь, если, конечно, у меня была жизнь впереди. Я сомневалась, что увижу его снова. Однако… На следующее утро мы снова сидели рядом, невероятно близко друг от друга. Это был второй день, день вопроса: «Ты собираешься выбраться отсюда?». Это был вопрос, который я не задавала себе с момента ареста, потому что думала только о том, как выжить в следующий час. Честно говоря, мое относительно комфортное положение давало мне надежду на выживание. Но совсем недавно я видела знаменитость, умирающую от тифа в лазарете. Он понял мое сомнение и сказал: «Это хорошо!». Меня его слова удивили так же, как и вчерашняя реплика в ответ на вопрос, почему я здесь. А Тадеуш продолжил: «Здесь есть те, которые быстро опускают руки, и те, которые тешат себя надеждой, что война через месяц закончится, что мир поставит Гитлеру ультиматум и союзники разгромят гарнизон СС».

До ухода Франц хотела понять, знаю ли я достаточно о задании, которое мне предстоит выполнить. Я ответила, что вполне могу справиться, но мой учитель ответил, что осталось уяснить несколько деталей, но он верит в меня. Эти детали, однако, привели меня к еще одной встрече с ним. Все потому, что Франц была перфекционисткой. По возвращении с обеда она сказала мне составить лист непонятных мне вопросов, чтобы Тадеуш все это объяснил на следующий день. Итак, наступил третий, и последний день, когда я его видела. И в то время, когда мы считали сахар, муку и крупу, он спросил меня, верю ли я в Бога. Я помню, что была шокирована, как кто-то может спрашивать об этом? В этот момент с шумом закипел чайник, повар кинулся к нему, тут же что-то закричал главный по блоку, а я наблюдала за всем этим, будто в тумане. Но слова Тадеуша я расслышала ясно: «Ведь многие люди думают, что если такое возможно в Аушвице…». Он не закончил, но этого было достаточно, чтобы его понять. Когда-то моя мама говорила: «Если и есть в мире зло, то оно исходит от Сатаны, а не от Бога». Она была необразованной женщиной, а этот заключенный номер 329, несмотря на его клоунскую кепку на голове, казался мне человеком, который бы счел подобные попытки понять суть мира наивными или даже примитивными. А потом, прежде чем я осознала, что происходит, он дотронулся до моего лица и наши взгляды встретились. Суета продолжалась вокруг чайника, который, казалось, был готов взорваться, но возле нас никого не было. На белых листах бухгалтерской книги я заметила небольшую металлическую вещицу – медальон. «Прими этот сувенир от меня, и ОН тебя защитит. Береги его, и если Господь смилуется, возьми его на свободу». Я спрятала медальон в обуви (у нас не было бюстгальтеров, а карманы досматривались прежде всего), а вернувшись в свой десятый блок, залезла на самые высокие нары, чтобы рассмотреть свой подарок. В лучах солнца, пробивавшегося сквозь грязные окна я увидела лицо страдающего Иисуса. Никакого тернового венка не было на его голове – венок был на обратной стороне медальона вокруг слова «Освенцим». Дата «1943», выгравированная внизу, напомнила, что скоро мне исполнится 20 лет. В наших тайных сообщениях никогда не было слова «люблю», и оно никогда не подразумевалось. Мы вели разговоры о горных тропах, тусклых лесных полянах и ручьях с форелью, танцующей в бурных потоках. Мы говорили о военном кладбище, виды которого напоминали картины Прушковского, и, наконец, о музыке, доносящейся из оркестрового блока по вечерам: Гендель, Бах, а иногда – что было весьма рискованно – Шопен. Ничего в этих письмах не было о чувствах, симпатии или, по крайней мере, причинах, по которым он мне писал, делился своими мыслями и до определенной степени делился самим собой. Отодвинув листок бумаги, я прошептала: «Не буди чувства, не буди любовь, пока она сама не захочет проснуться!» – слова, услышанные или прочитанные мною, не знаю, где и когда.

Я о нем ничего не знала: ни о его профессии, ни о том, где он родился, из какого города, был ли свободен или женат. Но мысли эти меня не тревожили. Он был. Он существовал. Существовал в моей жизни. Добрый дух, свет во тьме Биркенау, непостижимое счастье без какоголибо названия. Я была счастлива – здесь, в Освенциме. По вечерам после свистка, возвещающем о начале комендантского часа, я брала свое сокровище из проема между балками крыши и нащупывала пальцами, словно слепая, все округлости медальона, и на ощупь узнавала лицо того, кто был распят за меня. Я была благодарна за причастность к Нему, к чему-то волшебному. Только спустя годы, когда я была студенткой, столкнулась с понятием озарения, содержащим идею духовного опыта, просвещенности, которая исходит от высшего начала. Несомненно, это было дано свыше. Мои ответы были подобны его письмам – в них не было ничего о том, как он важен для меня, или что он принес в мою жизнь, и я даже не знала, как мои чувства можно было бы выразить словами. Я шла вдоль Лагерштрассе, на которой обычным заключенным бывать не разрешалось, будто по Флорианской улице в Кракове, послушно отчитываясь СС: «Заключенная номер 7566 на месте…». Я видела повозку, под завязку наполненную голыми трупами, будто они везли дрова. Крики с рампы2 меня не трогали ввиду моего блаженного состояния, потому что я принадлежала к другому миру – миру, отличного от этого. Когда я получала от него письма, то будто гуляла по Елисейским полям. Чувства, лишенные надежды, размышлений о будущем, о том, чтобы быть вместе, и не было надежды встретиться еще хоть раз, быть свободными – будущее совсем нас не интересовало. Лицо Иисуса с медальона напоминало мне еще один образ Иисуса, поруганного в притории Пилата, который я видела в Калвария Зебжидовска, когда посещала Пасхальную Мессу с мамой. Я осознавала, что мои письма, полные страха, тщательно выверенные слова не могли принести ему удовольствие. Но он их читал и отвечал всегда четко, короткими предложениями, которых было всего-то два-три на письмо. «Истерзанный Иисус из претории Пилата и Тот, который изображен на медальоне, говорят одно и то же: «Да будет воля Твоя». И ты должна это повторять каждый раз, когда смотришь на медальон». Это было его последнее письмо. Владек, который забирал котлы с супом, не подмигнул мне, как он всегда делал, когда рядом никого не было, и не кивнул мне головой. Он прятал глаза, пока не закончил наполнять чаны, и сказал наконец: «Лисовски арестован, он в бункере. Уничтожь письма, если они все еще у тебя». – «Лисовски?». Я не знала, каким образом он был со мной связан. «Да, Лисовски, Тадек. Если они обнаружат письма, то Гестапо заставит тебя сказать, кто тебе их доставлял. Это касается спасения моей шкуры, понимаешь?». Боль. Чайник, стоявший неровно, упал мне на ногу. Той ночью Марта, лагерная сестра, сожгла все письма в решетке для чайников.

Платформа для вновь прибывших евреев, где оставлялись личные вещи.

На следующий день комендант СС Франц появилась на работе раньше обычного. Секунду она пристально смотрела на меня. «Надеюсь, вы не писали друг другу письма», - сказала она. Я собрала все силы, чтобы спросить: «С кем?» - и вытерпеть ее пронизывающий взгляд. «С кем? С Тадеушем, который обучал тебя». Я отрицала. Казалось, она поверила мне. «Не так давно он спросил меня, как ты справляешься». Она ожидала хоть какой-то реакции от меня, но, когда я ничего не ответила, она добавила по-французски: «Будь осторожна. Он арестован». Да, это была Энэлиз Франц. Она иногда забывала, что носила форму СС. После ночного дождя Лагерштрассе была покрыта тонким слоем мокрой грязи. Мы несли вещи из склада. Толкая телегу вперед, я заметила, как под ногами что-то блеснуло – это был медальон. Очевидно, кто-то из вновь прибывших заключенных, увидев эсэсовцев, в панике бросил его. Я забрала его с собой, а рассмотреть смогла только после ночной переклички: на цепочке был небольшой алюминиевый образок с изображением Богоматери. Мне пришло в голову, что я могу снять его с цепочки и повесить рядом со своим сокровищем. Так я и сделала. Больше я не видела Владека, который рассказал мне о Тадеуше. Он был арестован с большой группой заключенных, среди которых были высокопоставленные офицеры из Польской армии и Лисовски – среди них. В следующие дни я не молилась, не могла себя заставить. Даже слова «Да прибудет воля Твоя» не приходили мне в голову. Он был расстрелян 11 октября. Я узнала об этом от Франц, которая снова открыла мне свое человеческое лицо. «Очень жаль, что так произошло с парнем», - сказала она тихо, почти шепотом. Эти слова врезались мне в память на всю жизнь. Мое лагерное заключение не менялось. Разве только я снова стала видеть трубы крематория, «извергающие дым»3, и груды обнаженных трупов возле блоков. Я слышала апокалипсический рев печей и чувствовала вездесущий удушливый смрад жженой человеческой плоти. Проходили недели и месяцы… Возможно, мне было даже проще, чем тогда, когда он появлялся на кухне блока 1А и в моей жизни. Я больше не боялась завтрашнего дня, останусь ли я на своей работе (даже после окончания войны мне страшно было подумать о том, чтобы снова работать бухгалтером). Меня больше не тревожили мысли о выживании в Освенциме. Я была свободна (или мне это только казалось?). Я стала носить медальон, который был виден из-за ворота моей одежды. Без малейшего внутреннего сопротивления я повторяла: «Да будет воля Твоя!», и была готова к чему угодно. Я была свободна.

Цитата из польской песни.

Как-то один из эсэсовецев, воспользовавшись отсутствием Франц, наведался в кладовую, где хранился хлеб, а потом ворвался в блок с криками «К стене!» и начал стрелять по шкафам и полкам. Когда он понял, что там ничего нет, он приказал заключенным встать к стене и показать руки, оголив запястья. Я почувствовала, как все внутри меня холодеет, и отвратительно стучат зубы. «Снимай это!» - закричал он, указывая на медальон. Я попыталась дрожащими руками расстегнуть цепочку, но ничего не получалось. «Поторапливайся!», - кричал эсесовец, а как раз подоспевшая Марта сдавила мне шею и с силой дернула цепочку. В тот же момент я увидела, как медальон упал в сумку. Вор ушел, а я осталась сидеть на полу. Оказалось, я не была готова ко всему, как полагала раньше. Марта помогла мне встать и проводила в офис. «Держи», - она протянула мне руку. В ее ладони лежал мой медальон с образом Иисуса. «Как? Как ты это сделала?» - только и смогла я сказать. «Я быстро сняла его с цепочки, и другой медальон упал в сумку вместо него». Чудо? Я отчетливо помню, как подобрала алюминиевый медальон из грязи на центральной улице Аушвица. Может быть, он был там, чтобы спасти моего Иисуса в Освенциме? Я хранила свой медальон все время, пока находилась в Бикернау. Я хранила его в одежде, а при более тщательном осмотре прятала его у себя во рту. Во второй половине 1950-х я вновь оказалась за воротами лагеря, известными по всему миру своим приветствием «Работа сделает вас свободными» 4. Я пришла, чтобы ответить себе на вопрос, который мучил меня всю жизнь: что побудило бывших заключенных добровольно остаться в лагере и работать хранителями музея «Аушвиц-Биркенау»? По итогам поездки я сделала репортаж «Земля, на которой лежат мертвые». Он вырос из разговора с Джерси Брэдхьюбером, Тадеушем Жемански и Казимиром Смолен, а заголовок я позаимствовала из Книги прибывших. Но была у меня и вторая цель. Я надеялась, что изучая дела заключенных, я найду какую-то информацию о заключенном №329, Тадеуше Лисовски… и я нашла. Он фигурировал в списках имен Гестапо и был известен под тем же именем в лагере. В деле он проходил как Паолон, по профессии был военным, служил капитаном Польской Армии, а в Освенциме стал одним из ключевых участников подпольной военной организации, в которой состояли десятки офицеров разного ранга. Все они были расстреляны в октябре 1943 года. Больше о его жизни ничего не было известно: ни о жене, ни о детях – абсолютно ничего. Некоторое время спустя в книге Людвика Ражевского «Освенцим в системе слежки» я нашла описание казни у Стены смерти. «Первыми, кто пошел туда, были капитан Дзиама и Тадеуш Лисовски. Они пошли туда, как и пристало солдатам. Когда они стояли у стены, Дзиама повернулся к палачам с табличкой, на которой был написан его смертный приговор. Стевич и Клаузен просили не стрелять им в затылок, а выстрелить в них, как в солдат, из пистолета и прямо

Надпись над воротами Освенцима на немецком языке.

в лицо. Очевидно, эсесовцы оценили их храбрость и выполнили просьбу. Лисовски выкрикнул: «Живи долго и независимо!». Это были его последние слова. Этот фрагмент, перечитанный много раз, относит меня к тому времени и к той реальности, в кухню женского лагеря в Биркенау, где однажды в 1943 году я испытала удивительное озарение, как будто дарованное свыше. Я ухватилась за идею написать биографию офицера Польской армии с непольским именем Паолон, героя подполья, одного из неизвестных мучеников, которого забыл мир. На вечеринках у друзей я иногда встречала полковника, работавшего в Польской администрации Польской Армии. Я рассказала ему о своих намерениях и попросила совет, как получить доступ к довоенным архивам армии. Там, возможно, я могла бы найти информацию о его жизни, семье и карьере. Полковник был удивлен и, кажется, немного насторожен. «Такой возможности, - ответил он после паузы, - практически не существует. Только немногие имеют доступ к архивам. Очень немногие», - заметил он с соответствующей интонацией. И я поняла, что это означало: мои погоны старожила Аушвица не потускнели. Вскоре я обратилась к ювелиру на центральной улице Варшавы, который работал с серебром, чтобы подобрать цепочку к своему медальону. «Цепочку? К этому медальону? Почему бы и нет?» - ответил он и стал внимательно разглядывать мое сокровище. «Здесь написано «Освенцим, 1943»… Медальон был сделан там? А гравировка? Вы знаете, кто изготовил медальон?». Я ответила, что не знаю, и в этот момент осознала, что, действительно, ничего не знаю о художнике, который вырезал печальное лицо Иисуса на серебряной пластине. Кем он был? И был ли он вообще? Я вернулась в Освенцим, несмотря на то, что произошло там 11 октября 1943 года, спустя 60 лет. Ядвига Добровски, смотритель музея Аушвиц-Биркенау, попросила меня оказать им услугу и принять участие в документальном фильме о временах Освенцима. Вновь вспоминая свое «сентиментальное путешествие», я непрестанно теребила кулон, висевший у меня на шее, который никогда не снимала, в надежде, что он поможет мне пережить эти воспоминания. Типичный день в Освенциме: дождь, ветер, холод. Я узнала это здание еще прежде, чем приблизилась к нему. Обычное монументальное строение предвоенного периода. До войны там размещалась деревенская школа, и никто – если не был в этом здании в 1942 году – не стал бы связывать его с местом пыток. Когда-то там учились маленькие невинные дети! В бывшем школьном холле мы, заключенные Освенцима, спали на соломенных матрасах, разбросанных на грязном полу. А дети играли, не подозревая о том, что душевые кабины совсем скоро станут газовыми камерами. Я сразу же вспомнила эти нечеловеческие времена. Я увидела колодец и вспомнила, как мы толпились, умоляя дать нам кружку воды – выпить или умыться, а женщины просили позволить им совершить туалет.

Медальон был сфотографирован для архива – музей собирал экспонаты, чтобы показать творчество заключенных. Ядвига Добровски пообещала мне, что поможет узнать, кто его изготовил. Благодаря ей я узнала Ханну Улотовски, профессора университета Даллас, также бывшую заключенную в Аушвице, куда она прибыла десятилетней девочкой вместе со своей мамой и братом после Варшавского восстания. Ханна работала над эссе о творчестве заключенных. Она часто бывала в музее и встречалась с бывшими узниками Аушвиц-Биркенау. Оказалось, что Ханна знала одного из работников лагерной мастерской, в которой изготавливались разные вещи для эсесовцев от поделок из дерева, фигурок, картин, до ювелирных украшений, сделанных из золота и серебра, украденного на рампе. Этого человека звали Виктор Толкин, жил он в Гданьске, был скульптором, создателем нескольких памятников и, конечно, мог что-то знать о медальоне из Освенцима. У Ханны было несколько друзей в Гданьске, которых она навещала во время поездок в Польшу, также она часто встречалась с Толкином. Во время одного из визитов она спросила его о медальоне, знал ли он его создателя? Ведь в лагере было немного творческих людей, которые могли бы его изготовить. Рождество 2004 года. Ханна остановилась со своими друзьями в Польше, а я в это время была в Сапоте, Центре для бывших заключенных. Я встретила Ханну и услышала, что Виктор Толкин заинтересовался моим медальоном, спрашивал, какой он был формы, сколько колец было на нем, и сказал, что хотел бы на него взглянуть. В то время он лежал в больнице, и я отправилась его навестить. Обычный зимний хмурый день на побережье, туман. Схожесть очевидна: так всегда было в Освенциме. Я не знала, чего ждать и стоило ли вообще чего-то ожидать. Мог ли он знать Тадеуша Лисовски или того, кто изготовил медальон? Я не видела раньше его работ, только Ханна рассказывала об одной скульптуре на Майданаке, очень экспрессивной и сильной работе. Виктор Толкин. Худощавый, седовласый, с вытянутым и на удивление молодым лицом. Сколько лет ему тогда было? Обычные вопросы бывших заключенных: сколько цифр в твоем номере было? Главный лагерь Освенцима или Биркенау? Какой блок? И, наконец, о медальоне. Когда он услышал, кто дал мне его, он шокирован: «Лисовски? Паолон?» Он поднес медальон к своим глазам, его руки тряслись: «Паолон! Это был он, он все организовал! Я тогда работал на кухне блока 1, где чистил килограммы картошки, а Паолон был моим капо. Я позволял себе немного творчества и вырезал фигурки из брюквы. Однажды он увидел это и сказал, что я талантлив и попросил меня присоединиться к группе мастеров». Он повернул медальон трясущимися руками: «Я сделал для него еще один медальон – Богоматери…». И только тут окно моей памяти неожиданно распахнулось: стол с бухгалтерской книгой и рука, протягивающая медальоны – два медальона: «Выбери, который тебе больше нравится?».

Виктор Толкин. Это он вырезал мученическое лицо Христа на серебряной пластине – Иисус из Освенцима. Не зажигай лампы для меня, Здесь так много грязи, На земле, которая не принадлежит людям. Не зажигай лампы для меня, Слова складываются в строчки С веревкой вокруг шеи. Не зажигай лампы для меня. Я слышу, чей-то голос звучит в обнаженной пустоте. Не говори никому, что часть моего сердца и моя молодость остались здесь. Эта поэма была написана Арнольдом Стуки перед войной. Мне кажется, эти строки обнажают израненную душу каждого бывшего заключенного. Я все время держала в памяти эти строки, когда писала этот рассказ. И осталось еще очень много всего, что не написано и не рассказано о временах Освенцима.