Константин Сперанский
Sport Пришел бедолага в зеленой одежде и побрил мне жопу. Каких только нет на свете жутких работ! Ч. Буковски «Все задницы мира и моя»
Хорошая такая девочка, чудесная, вовсе не обыкновенная, как доброе шампанское. Нет, как Бог. Да. Ангел, наверное. Да, как это небанально и ново! Она такая ангел-блондинка, не по-настоящему красивая. Не верится, что такие бывают. Согласитесь, что солнце – это всего лишь кем-то придуманная, неоправданно возвеличенная, частичка, маленькая такая песчинка, неизвестно как попавшая с ее тела на небо. И еще эти ее ямочки, когда она улыбалась. Вот тогда я думал, что бог и дьявол поработали над созданием этого человечка вместе. Я готов был сожрать всего себя, всю блядскую вселенную, всё-превсё, только чтобы смотреть на одну нее. Когда у неизвестного мне писателя Павича я прочитал, что даже ямочки когда-нибудь станут морщинами, я бросил книгой сербского писателя об батарею, и был недоволен относительно негромким стуком, от этого получившимся. Понял, что не переживу эту тарелку с китайской лапшой. «Масло крестьянское», батон и слабый чай. Ем и существую значит.
Сейчас я пойду в Интернет-кафе, только надо не забыть сдобрить себя дезодорантом: потею я, как носорог, хоть мне еще и 17. Или уже. Зовут меня Костей, но все «интернетчики» из кафе называют меня, не знаю почему, Раймер, неточно это значит «человек-рифма». Да пошли они на хуй, эти интернетчики: все мои друзья-приятели скучны, развлекаются детским заигрыванием с отвратительно представленным женским контингентом кафе. Наши Интернет-девчонки быстро осваиваются в беседе, уже через пять минут после знакомства называют тебя «дурачо-о-ок». Вообще-то, Раймер – это мой никнейм, прозвище, погоняло, или что угодно. Этим летом я шустрю с еврейской девушкой, пусть она и немного полновата, то есть, есть у нее за что взяться, да и еврейка. Но мне она симпатична, знаете, ничто в ней не вызывает у меня отчуждения. А у меня так: если что-то, хоть какая-то мелочь (ну там родинка не на том месте, или отсутствует пара ресничек, или манера общения там) мне не приглянется в девчонке, я долго буду внутренне блевать и отхаркиваться, а внешне смущаться и стараться девочку такую слить на фиг. Тоже был случай, как раз этим летом, в самом его начале: девчушка весьма свойская, в смысле – цельная, добротная, красивая, хоть и шатенка. Познакомились, губы мне ее понравились, лицо очень красивое, как кукольное и серо-зеленые глаза – странные. Жопка, опять же ничего, выдающаяся, но ничего, хорошая. Погуляли по бульвару Строителей – улица такая в городе, сосались чисто так и технично. Я это умею, бля, вот ничего другого, только сосаться, мне многие девчата говорили. Сидим, значит на скамейке, а вечер – часов двенадцать уже, а она меня как начнет гладить по внутренней стороне бедра, да как спросит: «А ты мне дашь поиграться со своим тайным сюрпризом?». Я даже телефон у нее забыл
спросить, странно, что она сама не сказала. Можете меня кормить батоном, смазанным кошачьим говном, но я никак не смогу общаться с девушкой, которая называет член «тайным сюрпризом». А еврейская девушка – звать ее Аня – она находчивая, быстрая, хаотичная и еще считалась моей интернетовской «мамой». У нас там типа семьи были: мама, папа, я и все такое. Она нравилась многим, многим, напротив, очень не нравилась, как и подобает девчатам вроде нее. Свел нас чат - гребаная машина по пережевыванию тонн пустых фраз и идиотских смайликов - мы ночь с Аней проговорили по Интернету, признались друг другу в любви, встретились потом. Первый раз ее увидев, я убежал, словно меня гнала шабла гопников. Помню кричали еще меня: «Раймер, ты куда? Куда ты?». Ну и всякое такое, а я чуть не плакал, жалко ее было, а себя еще больше. А пацаны смеялись, все смеялись, Олечка – моя первая и долгая любовь – смеялась, обнажая божественно белые зубки, потрясая тогда еще первого (ну, почти уже второго) размера грудками. Дело в том, что Аня была чрезмерно полновата тогда, но это было давно, представьте, что она сбросила очень много килограмм, и явилась мне, слабо, кстати, умея целоваться. Тогда я приударял за моей долгой и мучительной любовью – грехом моим и страстью моей – Олечкой. Аня была пьяна, вульгарна, и все посматривала в мою сторону. Долгое время мы – компания интернетчиков и мудаков - сидели в этом идиотском кафе, даже не помню названия. Я неумело теребил безвкусную зимнюю шапку, занимал стул возле Олечки, что-то ей лепетал об изысканном полете гагаринской мысли. Встали, собрались уходить, и Аня вдруг прыгнула на меня, сунув свой язык мне в рот. Буль-льк. Поработала там, как будто решила продырявить каждый
пузырек моей слюны, бляха-муха. Это наш первый контакт. Потом мы закрывались в женском туалете, долго целуясь, она правда, прерывала меня, полушепотом очень смешно спрашивала: «Я же все равно буду твоей мамой?», я утвердительно мычал, и она продолжала свои движения с большей силой. Мы долго вместе стояли на зимнем холоде, шли в кинотеатр, через каждый два шага целовались, и опоздали на сеанс, хотя вроде выходили заблаговременно. Она легко покусывала мой язык, и мне было хорошо. Тогда я уже «завоевал» сердце Олечки и моя красавица считалась моей девушкой. **** Первые пять минут я жалею, что не учился в художественном каком-нибудь институте, не владею приемами рисования. Следующие пять минут я осознаю бессмысленность любого искусства перед ней. Еще десять минут уходит у меня на выскребывание размазанного, как растопленное мороженное, себя обратно в реальность. И только тогда какой-то исступленный хрип изнасилованным воробьем вырывается у меня из глотки, даже не: «А как тебя зовут?», а просто: «Аааа-аааааааааааааааа!!!!!!!». Только тихо, про себя, никому не слышно. Я смотрю на ее пальцы ног. Маленькие какие. **** Неважно. Олечка сейчас все еще моя, мы с ней ругались, я пускал слюни, грозился порезать вены, я был истеричен. Олечка весела и красива, попочка ее божественна так, что черт вас всех подери. Неважно. Я только что пошустрил с Аней в туалете Интернет-кафе. Отпустил еврейскую женщину гулять, а сам пошел на перекур – на крыльцо,
почесать лясы с пацанами. Оказалось, что у кого-то есть какие-то планы на кого-то. - Ты ее трогал та-ам? - Пошел на хуй. - А че ты обижаешься, нам всем нравится твоя Аня, я вот думаю, что и Оле понравится, когда она узнает. А уж с десяток пацанов наберется из числа Олечкиных поклонников, кто тебе рыло начистить захочет. - Да пошел ты, Стас. - Только Аня чего-то полновата… Гы-ы. - Ты же помнишь, какая она год назад была. Да пошли вы, короче, мне она нужна как инструмент этого… поддерживания себя в нужной температуре. - Взял бы себе Ларису – она в элитке живет, правда у вас получился бы исключительно садо-мазо. Хы-хы! - Ладно, пойдемте лучше в контр-страйк захуярим. Я полюбому порву тебя, и тебя, Свин тоже порву! - Оль, поехали, поехали, поехали, там будет много народу, кроме меня и Антона. Если ты не хочешь, меня там тоже не будет. Только поехали. Какой «Дикий ангел»? Боишься пропустить? Что? Ты это серьезно вообще? А чего смеешься? Да, я тебе тоже говорю, что ты похожа на эту Орейро, только она по сравнению с тобой – уродливое чучелко. Да, а ты мое сладкое прикольное чучелко… Да? Да?! Да! У Антона было весело. Была Аня, еще какие-то девчата, Олечка с подругой, несколько пацанов. Мы с Аней закрылись в туалете, просто курили, беседовали; Олечка мне курить не позволяла, вернее, позволяла, но ей было не приятно, и я почти не курил. Я был пьян, и улегся в ванную, Аня легла ко мне и мы, обнявшись, задремали под сопения
друг дружки. Когда я вышел из ванной, увидел спину чудака по ник-нейму Ментос, целующегося с Олей. Я долгодолго стоял, смотрел, потом отошел – смотрел. Потом ушел, вечером позвонил Оле, и мы просто разговаривали, она мне сказала, что, мол, Раймер, ничего же не изменилось, я все равно также к тебе отношусь, как и прежде. Все люди целуются, я утром целуюсь с мамой, папой, братом, собакой, ну и что? Это не повод хныкать, глупый. В общем, все осталось по-прежнему, только теперь она всем будет говорить, что Ментос – ее настоящий и любимый парень, официальный парень, парень с выпуклой внешностью, мясомассый и, откровенно говоря, хотя бы не такой уебок, как я, которого она любит, да. Вообще-то все к тому и шло. Все идет когда-нибудь к чемунибудь, вот что я хочу сказать. Не все же Олечке кормить меня фаршированными блинчиками с пластиковой вилки, после каждого кусочка целуя мои жирные и глупо выглядящие губы. «За тобой надо ухаживать, мне это нравится», - тогда сказала мне она.
Тынц-тынц. Это я кулаком об стенку бью в кафе модном «Золотой цыпленок». А бью оттого, что водку с пивом мешаю под столом, пью с парой человек и бутылки пустые (две) из-под водки валяются уже под столиками. Нельзя же со своим алкоголем посещать столь уважаемые забегаловки. Однако всерьез прелестный для кемеровского января природный антураж: снег, лед, да прелесть выхода в свитере за водкой и покурить, отлично способствует острому осознанию величия хмельного состояния, утверждает величие пьяного, разболтанного рассудка и горячего сердца!
Я вернулся с мороза накурившимся. Мне только что сказала четкое женское «нет» Анна, или не сказала, или я что-то другое услышал от нее. Я пытаюсь вспомнить. Что я сделал? Ну, встал со стула сначала. Да… Короче, встал я со стула, (а сидел я рядом с Олечкой, которая, видно хотела моего внимания, потому и устроилась по правую руку от батьки, то есть меня), встал со стула и пошел «по бабам». Подвалив к столику, за которым восседала Анна со своей подружкой (как ее зовут, может, Рита?), известной тем, что я ей, напившись пьяным, прошедшим летом признавался в любви через товарища. Подвалив к их столику, я затянул речь. - Ведь ты знаешь, что, несмотря на то, что сухари здесь заправляются чесноком, и многие их едят в таком виде, от чего половина кафе, нами занимаемая, провоняла этим лекарственным растением, я все равно, Аня моя, хочу тебя це-ло-вать! Аня, странная и интересная девушка, приняла меня всерьез, как обычно и делала, кинулась развинчивать мою влюбленность, ради моего же, видимо, блага. Потому что ей «дорога наша любовь» с Олечкой, и прочая. Я тогда, нимало ее не слушая, обниматься полез к девушке-подруге Анны, коя зачем-то снисходительно меня поцеловала, и встала из-за стола. То же самое проделала и Аня, покусав мой язык, сказала, что всему пришел конец, и мы расстались. Внутренне я кровоточил, я рыдал и истерично дергался. Я понял, насколько я был влюблен в Анну, насколько мне противен запах чеснока, насколько я хочу проявить свою мужественность. И принялся долбить, при этом плача, довольно колкую стену кафе.
«Ты клевый парень», - этими словами меня разбудила Аня на следующее утро. Я разговаривал с ней по телефону и не мог понять отчего это я клевый, и почему так болит голова, блядь. Я пытался встать с постели, а она все говорила, что я клевый парень и смеялась, потом чуточку сообщила о вчера происшедшем, сообщила о том, что Ольга ушла из кафе в жутком расстройстве, бурча что-то про «пьяного в жопу». Мне это понравилось, как ни странно, я ощутил себя неподдельным героем книги о потном настоящем мужике, который посылает на хуй и снова завоевывает разных женщин, блюет, обоссывается, воняет и не участвует в общественно-политической жизни. Но терять Олечку всетаки я не желал. Трясущиеся руки, утробный голос, умоляющие интонации: «ну Олечка-а-аа…», «ну поверь, пожалуйста-аа-аа», «прошу пове-е-ерь» и вся такая хуйнямуйня. Это я позвонил ей по телефону. Выяснилось, что в довершении всего, пьяный, я громко-громко на весь «Цыпленок», по Олечкиным словам, сказал ей: «Пошла на хуй». Конечно, я был клевым парнем, потому как носил широко потребные темно-синие джинсы с карманами по бокам, был костляв, несуразно причесан, постоянно улыбался, когда было нечего сказать. Это еще ладно, вот мой одноклассник, Тихонов Саня, был общественным изгоем, председателем мочалок и козлов отпущения, как говорится, командир. Но от него стремительно исходило такое нечеловеческое желание быть со всеми в хороших отношениях, это желание чувствовалось, и парня было изза этого даже жалко, что он не стеснялся выглядеть полным кретином, и прыгал, гоготал, скалил желтые зубья всякий раз, когда в классе происходило мало-мальски необычное происшествие.
Безусловно, парнем я был клевым. И Аня поэтому обязала себя позвонить мне как-то раз под четырнадцать часов дня. Мама штопала мои домашние трико, сидя на кресле у окна. Я же, волосы немытые четвертый день, трусы и прочее – без комментариев, сидел и что-то читал, или просто бездельничал – ковырял в зубах как обычно. «Ра-аймеер…», - услышал я из трубки телефона, и сразу узнал Аню. - Слушай, эти сволочи, мои одноклассники – Ваня и Лена – закрылись в моей комнате на втором этаже и, наверное, трахаются, что мне делать в такой ситуации?, - Аня жила в квартире, которая располагалась на растяжении тринадцатого-четырнадцатого этажей, лестница проходила непосредственно через квартиру. Привольно, короче. - Что делать? Кхм…, - я исподлобья посмотрел на маму, она всегда была охоча до подслушивания моих телефонных разговоров, а слово «трахаются?», - я хотел по привычке переспросить у Ани – мама от меня надеялась не услышать даже когда мое чело украсят седины. Я перешел в другую комнату. - Трахаются? А что вы вообще там делаете? У тебя странно перевозбужденный, или недовозбужденный голос… Если пили, то я, сделаю намек, я так давно не пил… Вот это очень для меня характерно. Зная, что я не смогу исполнить обещания, я его даю, даже когда меня об этом не просят. Я вызываюсь помочь человеку, зная, что не смогу, или становлюсь одним из добровольцев в деле, которое заведомо не стану выполнять просто, чтобы покрасоваться.
- Слушай, Ра-ай-ме-еер… Если ты так хочешь со мной поговорить… Выпить-то у меня есть что… Если ты так хочешь, то приезжай. Ты знаешь, я даже придумала, чем мы будем заниматься… – спрашивать: «Чем?» в этой ситуации было верхом идиотизма, но я все-таки спросил. - Чем? - Ну, я сейчас выгоню моих одноклассничков. И мы с тобой в моей комнате будем заниматься тем же, что и они… Только они, скорее всего, продолжат уже в подъезде, а мы будем на моей кровати. Что я ответил? Я нашел отговорку, как обычно в таких случаях: погреб, больница или срочная, обязательно физическая, чтобы подчеркнуть свою мужественность, работа. Или я сказал, что приеду, а сам не приехал: Аня была пьяна, да и трава у нее была, что она мне сообщила почти под завязку разговора. Что с ней там сталось? Разговор этот мною вскоре забылся. Я ходил в школу, общался с Олечкой, гулял с ней, держа ее за ручку. Все было вполне в духе жанра. Когда скучно, то развлечения мои – не красочны: чат или… нет, все-таки, один чат. **** Долго боюсь дотронуться до нее. Долго боюсь, до сих пор боюсь, даже вспомнить. Она может меня зачеркнуть, может задушить одним своим светлым волосом. Я же в отношении ее ничего не могу. Ну да, а что? Она на меня иногда смотрела, что она думала? Ходит в своих черных одеждах, брючки безупречно обтягивающие,
идет она, и все видят ее кричаще светлые волосы, и каждый может посмотреть. **** Костя: - Да, мы скоро пойдем к Антону, серьезно записываться наконец-то. Мы подготовили текст на животрепещущую тему даже. Аня: - Да я представляю что у вас там будет :))) маты, сало, кровь и пот… Костя: - Ничего подобного! Текст, повторяю: серьезный. Про любовь. Основан на реальных событиях. Текст стасовский про Олечку, в смысле, про Трини. О том, как я выиграл спор, и заполучил-таки ее в свои объятия. То есть, косвенно об этом. А прямо: о страданиях Стаса. Аня: - ИконоСтаса. Костя: - И коня и Стаса. Аня: - Коня-Стаса %)))) Костя: - Ну, ты придешь? Аня: - Хорошо, сколько взять ВЫпить? Аня была не мажоркой, но довольно состоятельной. И могла позволить себе одаривать всех окружающих плодами своей щедрости. Неоднократно я, голодный, потчевался за счет ее финансов. Ей иногда даже приходилось раздавать за меня мои долги, потому что должен я был абсолютно каждому человеку из нашей общей компании – интернетчиков. В этот раз она пришла к Антону с неимоверным количеством экзотического алкоголя. Время было вопиюще зимнее: темнело уже в пять часов вечера, на улице был жуткий дубак и поэтому щеки и губы Ани были приятно холодными. Мы ее прождали у Антона около двадцати минут.
Я орал как полоумный, однако по нашей кустарной записи (называвшейся, кстати, очень оригинально: «Не любовь») прикалывался весь кемеровский Интернет. Может, кто-то лукавил, кто-то руководствовался принципом солидарности провинциала к провинциалу, посредственности к посредственности. Но, при личной встречи нам улыбались и называли, иногда, «ниггерами». Стыдно говорить, но мне это чертовски льстило. Я орал как полоумный еще и потому, что был изрядно подвыпившим. Джин, еще какое-то странное пойло, пиво крепкое и простое… Антона и Ани не было часа полтора. Как девушка оказалась позади моего стула, я не очень понял, но тут же взялся предпринимать попытки облапать ее талию и прочее. Я выглядел и чувствовал себя жутко нелепо, но руки распустить было жизненно необходимо: глодала меня жажда любви. Аня, изловчившись, фатально чмокнула меня в лоб, и снова исчезла в просторах антоновской квартиры. Я не очень огорчился, когда узнал, чем занимались Антон и Аня в удаленной комнате, пока мы со Стасом, пыхтя, записывались. Было клёво.
Все говорят: «Ой, я на фотографиях выхожу плохо», сетуют на плохую фотогеничность, осуждающе кивают в сторону освещения, просят «взять» их с определенного ракурса. А фото, эта гладкая запашистая бумага, все равно смотрит крайне уродливыми физиономиями, моментально запечатленными странными обликами, отталкивающими, как рентгеновские снимки. Хотите видеть настоящую, захваченную в плен, обличенную навсегда рожу вашей подружки? «Рожу» – это я грубовато, наверное, говорю,
детско-обидчиво. Но, господи, все эти кожные складки, выбоины на лице, странные отростки в виде несформированных бородавок на шее, деланное выражение лица, состроенное наспех, неискренне. Фу! Фотография – тварь далекая от эстетики. Особенно обреченными выглядят тела, состроенные по лесенке группой, какие-то улыбки, какие-то мешки под глазами, уши топырятся, ктото лепит дешевый томный взор, все ждут идиотского визга фотографа: «И!… Птичка!». Фу, блядь. «Коллективное фото». - Раймер, возьми фотографии. Трини тебя не дождалась. Просила тебе передать «привет», и чтобы ты их отсканировал побыстрее. Сказала девушка, Пантера – сама себя так называет – я ей как-то писал «я тебя люблю». Вот смешное чучело! Грудь у нее маленькая – с коричневыми мелкими сосками. Это я однажды летом увидел, когда она приходила в просвечивающей сеточке-кофте. Да и некрасивая. Жалко ее. Пантера мне передала фотографии Олечки. Вот мне фотографии Олечки. Вот они: в этом самом конверте – желтом, где написано «Кодак», черт возьми. Гладкие. Интересно, но стесняюсь перед всеми просмотреть. В сортир уйти с ним, что ли? - Ой, Костян, Костян, дай посмотреть! Ха-ха. Дай, ну чего жмешься, никто их у тебя не сожрет! Стас выхватил у меня сверток. Я знаю: ничего хорошего не жди. Что на этих фотографиях, а вдруг голая Оля? А вдруг эротические фото? А вдруг внутри любовное письмо?
Ничего такого. Только пушистые волосы, ой, какие ненатуральные – пушистые и каштановые, как отчаянные глистики, умирающие, корчащиеся. Олечка, ты похожа на неискреннюю кошку, кукольную. Мамочкину-папочкину девочку, с креслицами, с персидскими коврами в квартире, с йогуртом в холодильнике показывают фотографии. Ты мне давала книжку «Психология для мальчиков» почитать, тогда же мы с тобой первый раз поцеловались в засос. А сейчас ты такая непотребная: с колготами, в черной сорочке, ай-ай-ай. Когда я принес фотографии домой, отсканировав у соседа, моя мама, их увидев: «Какая красивая девчонка!». Ты позировала. Ты улыбалась. Ты сидела, нога на ногу, ты была в туфлях! Дома – в туфлях! Убейте! Убейте! Убейте на хуй фотографию!
Кресло в трамвае, вид транспорта, которым я пользуюсь крайне редко, было холодное и твердое, сидеть, впрочем, сиделось. Транспорт мой полз по рельсам, под его колесами, наверное, сминались алюминиевые пробки изпод стеклянных «чебурашек». В детстве подобные пробки были у нас своеобразной валютой, на них можно было заработать себе час игры в футбол, без права вылета. Плетемся мимо нашего вокзала… Какой-то уродливый полупарк с вокзального торца. Очень пластмассовым солдатиком с расшатанными ручками-ножками выглядит, дрыгающийся в районе привокзального парка, торчок. Безымянным пальцем торчок брезгливо пытается поддеть барахтающуюся в луже бутылку, в его движениях чувствуются настоящая, живая грация, искренние эмоции, какие бы они там ни были. Число его попыток уже давно
превысило математическую бесконечность. Да и может быть, он не первый день проделывает эту операцию с бутылкой и лужей… Я не знаю, что это значило. Во всяком случае, я вспомнил об этом образе, придал ему особое значение именно в тот вечер, когда от просмотра передачи, тогда она еще только появилась на ТВ, «Кто хочет стать миллионером?» меня три раза отрывала Яна – моя теперь, наверное, близкая подруга, высокая с губами и имеющая все модельные хреновины. **** - Наплачь мне целую реку. Или нарежь своих волос. Полную ванну. Бля. Какой бред. Какой я болван. Баран. Всем сейчас же блевать! Я боюсь, боюсь, что какой-нибудь более романтичный хрен с подбородком, в тельняшке, в триконах, в трусах, заберет тебя. Я боюсь, я не хочу видеть ни одного его пальца, прикасающегося к тебе! У тебя есть тело, у тебя красивое, красивое, сумасшедшее тело. Я не хочу видеть его уши, слушающие твое дыхание! Я боюсь его развязанных шнурков, его носков с вышитыми буквами: «Sport», его кусков гноя в уголках глаз! Я люблю твои губы. Я начну с того, что буду отрезать всем, всем пальцы и уши. Всем. Всем! ****
До этого вечера, я соскочил с того самого трамвая, с твердыми креслами, на остановке «швейная фабрика». Только у нас в городе название остановки враз сообщает тебе всю помойную метафизику нашего бренного жизнепыхания. Закурил «Парламент». Сигареты – единственное, что во мне было от цивилизованного человека. Мне, во-первых, было только семнадцать, выглядел я на все пятнадцать, носил серенькую шапочку с помпончиком, не натягивая ее на голову полностью – верхушка шапки болталась при ходьбе; носил я также во всех местах истрескавшуюся куртку и ветхие боты. Штаны были, что называется, «ширпотреб» - широкие и с карманами по бокам. Рассматривая любопытный фильтр у сигареты, я подумал, что хочу видеть Ольгу. Хочу сегодня видеть Олечку. Время 16.50, я стою напротив школы номер 59, караулю любимую. Конечно, я ее удивил внезапностью визита: до этого я не то, чтобы прийти к ней в школу без предупреждения, я даже гулял с ней крайне редко. Конечно, она резко оборвала мою застенчивость тем, что сразу сунула свою лапку под мою тщедушную руку. И, конечно, она была не одна: с ней была парочка подруг, созданных вопреки аварии на атомном реакторе в Чернобыле. Знакомая мне до этого Яна, высокая, перешагивала своими длиннющими, тонкими ножищами кемеровские лужи. Яна - забавный экзепляр, вполне годилась для того, чтобы поместить ее мумию под стекло на каком-нибудь проспекте, а люди пускай по ней, Яне, ходят, любуются. Она сообщила мне, что у нее было предчувствие, будто сегодня должно произойти нечто необычное, поскольку у нее сломался ноготь на мизинце, а она даже не погрустила за его упокой.
Хрустел снег во дворах центрального района Кемерова – через них шли мы. Еще бы, Яна пошла с нами, как наиболее веселая из нынешних модельно выглядящих девиц. Дворы, по которым мы шли, они были с всякими гаражами, пакетами из-под клея и собачьим дерьмом, что по весне особенно бросается в глаза, они выглядели как кусок облезлой псины, например, оторванная башка облезлой псины. Надо было думать про любовь, про любовь. Кафе «Сильвер фуд». Ничего, кроме него. А никакое другое нам просто не подходило: это читалось по внешнему виду кавалера. Нас просто не пустили бы, скажем в ресторан, да и зачем? В кафе «Сильвер фуд» был клоун, а еще детская площадка – там я прокатился на пластмассовой горке после двух стаканов пива. Был в кафе и туалет, и все как полагается, даже жидкое мыло. Возле коридора, ведущего к сортирам налево, и к собственно кафе направо, висело чтото наподобие классной доски с маркером. «Вы все – лучшие» или «мы все – лучшие», что-то такое додумалась написать моя Олечка на этой чертовой доске, мне стало за нее стыдно, потом она приписала еще более идиотское: «целую, Трини». Это была доска для пожеланий, или просьб, не помню. Ха-ха. Мне тогда было очень приятно. Даже очень весело и приятно. А спустя месяцы воспоминания мне были больны, они ранили меня, но тогда мне было очень приятно. А дело вот в чем. Почти все три часа нашего пребывания в кафе мы бессмысленно трепались, Олечка и Яна переписывались на салфетке, я пил пиво, купленное на деньги Олечки, всего было около четырех кружек, и все это время я гладил ее ноги, ну там, внутреннюю сторону бедер и между ног. У
Олечки была такая мечтательная мордочка все это время, иногда она гладила мою руку, рука моя была сморщенная и обветренная. Я помню выражения лица мужичка, который сидел со своим сыном на столике напротив нас и жрал мороженое. «Он пошлый» - вот что я приметил из переписки моей возлюбленной и модели-Яны. Это они про меня. **** В ее имени три гласных: «о», «и», «а». Мне совсем не нужны никакие другие буквы, ни звуки. Буду нем, буду спать, задыхаться в душном вязком своем мирке. Если звать на помощь, то только: - О-И-А! **** Знакомство с Яной началось с ее ногтей. В «Золотом цыпленке» в очередной раз тусовались всякие интернетчики, кое-кто из них под призывы Олечки желал не ровен час отправиться на дискотеку в какую-то неопознанную школу, чтобы там вдосталь порвать жопу под мелодии и ритмы современной эстрады. Я тоже хотел пойти, но только для того, чтобы вечером не мучаться дома, представляя Олечку, вертящую попкой, на дискотеке в окружении брызжущих слюной самцов. Всего нас набралось человека четыре. Ну, Яна появилась неожиданно, конечно. Статная, немного рыжие, но, в общем, красивые каштановые волосы были причесаны, глаза ее были удивительно умело и скромно для ее возраста зафигачены тушью, вообще, косметики было щадящее количество. Вот
Яна. За столиком она восседала одна, презрительно поглядывала в сторону пьяных, веселящихся интернетчиков, от нее веяло таким себе февральским холодом, колким и необычным. Только грудь ее я сразу определил для себя, как несуразную. Как будто вытянутая цифра «0», среднее, между выжатым баклажаном и невыжатым баклажаном. В общем, желая языком поласкать ее сосок, можно было с неожиданностью обнаружить всю ее грудь у себя во рту, если ласкать очень сосредоточенно. Подсел к ней, и стал просто на нее смотреть, ни слова не говоря. Конечно, с ней уже сидела Олечка, давая понять, что «Яна – своя» всем интернетчикам. Интересно стало, когда я заметил, что к нашему столу волокут, смущенного и упирающегося, полнощекого моего приятеля, Стаса, который страдал без барышни. - Ээ… девушка, а можно… Хы-хы… по-зна-а-хаха-акомица? - Вот, Стас. Это твой шанс, дерзни, дерзни! - Я – Стас, хе-хе… - ??? Яна. - Очень приятно. Я – Стас. Весы. Л-любимый цвет – зеленый…, - пока мой друг с трудом, краснея, исповедовался, я с помощниками привязывал Стаса к спинке стула за рукава его зеленой, его любимого цвета, кофты. - Да че вы балаган устроили, я не знаю!.. У меня есть парень, че вы устроили? Есть у меня парень! - ПОНЯТНО?!?, - чуть не рыдая, накинулся на всех нас Станислав – У нее парень есть! Отцепите меня, заебали, надо было привязывать... Выставили меня идиотом. - Ха-ха… ха! мой любимый цвет – зеленый! Ха-ха-ха…, заливался я тупым хохотом. За такое остроумие Яна, через зеркало, не отрываясь от ногтей, наградила меня улыбкой сообщника, сверкнула глазами, короче. Видимо,
догадалась, что я понял: никакого парня у нее нет. Да это и все поняли, блллин. **** - Кость, когда мы будем жить в Канаде, в разных штатах… можно, когда мы будем обеспечены, я приеду к тебе и ты меня трахнешь. Ты меня трахнешь? Блля. Я ни в коем случае не делал прогнозы по поводу ее поведения, потому что Полинка вела себя как термометр у лихорадочного больного, но я удивился, потерялся и засмеялся своим всегдашним тупым смехом… - Гхе-хехе… Че? - Ну, ты меня трахнешь, когда я к тебе приеду? Позже, когда мы будем взрослыми? - Зачем? Ну.. то есть, я не знаю как ответить… а почему такая подготовительная операция тщательная? Ты уже сейчас задаешь мне такие вопросы… - Ну, я просто хочу, чтобы мы трахнулись тогда, в будущем, целенаправленно. - Целенаправленно? Хе-ее! Черт, ты можешь посчитать меня мудаком, но я тебя очень люблю, когда ты говоришь всякую чушь, типа этой. Всякие слова, которые я произносил, каждой буквой, и даже каждым своим пикселем подозрительным смычком играли на всем мне, где-то внутри пищала непонятная мелодия, у меня голова была кругом, как это говорится.
Полинка лежала: головой на моих бедрах, эти жуткие ее золотые волосы были чертовски красиво и как-то даже картинно зловеще рассыпаны, ее носик был вздернут, когда она говорила-улыбалась, то появлялись, то исчезали маленькие ямочки на щеках… - Я очень серьезно. Я просто решила, что хочу ребенка. Я тебя достаточно изучила для того, чтобы понять, что биологически отец должен быть только ты… - Бль… хе-хе-хе-хе-хе-хе! - Давай без шуток, ты мне только пообещай, чтобы я зря к тебе не приезжала. - Слушай, а если ты приволочешься, когда нам будет уже по семидесятнику, сколько баксов я тебе буду должен, что не смогу сделать тебе ребенка, а? **** Веселуха началась с самого первого удара синтетического барабана. Дискотека шумела и воняла пельменной массой мальчиков и девочек разно одетых. Я по обыкновению своему пытался символически забиться в угол, для себя даже делая вид, что все мне это претит, что я летаю над всем действом, лениво шевеля огромными тараканьими усами-антеннами, и успеваю кого-нибудь ими презрительно пощекотать. Олечка с Яной получали видимое удовольствие, изображали на площадке для танцев подобие русских народных хороводов. Юра – паренек, давно знающий Олечку, ее бывший кавалер, ныне безумно в нее влюбленный, любитель рэпа Юра, стоял и размахивал руками, притоптывая, смотрел на Олечку,
скалясь. Я любил этого Юру – свойский он парень, простой. Вокруг кишела армада трясущихся мясопродуктов. «Мог бы Яну пригласить для приличия!», - укор такой мне от Олечки пришлось выслушать. Укорила она меня, после медленного танца, который я просидел на корточках, промедитировал. Шапка смешная опять же у Ольги, как ушанка русская. Серого цвета шапка и смотрится на ней аляповато, блин, очень некрасиво, Олечка, слышишь ли ты меня? Некрасивая у тебя шапка, единственное, что портит твой внешний облик. А Юра шел все это время подле нас, до самой остановки с дискотеки, и пел: «Таких не берут в космонавты!». Что он имел ввиду? В общем, Яна я не пригласил, никто ее не пригласил, да я и не заметил ее исчезновение тогда. «Ушла, ну и ладно», подумал только про Яну. Я мысленно целовал Олечкины руки, смотрел на грудь ее пятнадцатилетнюю, красивую поднятую с розовыми сосками грудь, скрывали ее только черный бюстгальтер, и темно-красная блузочка. Яна сидела слева от меня, помоему в каком-то вязаном свитере, или я ошибаюсь, или работает мой стереотип пренебрежения к девушкам в вязаных свитерах. Кассирша «Сильвер фуд» получила от меня деньги уже за четвертую кружку пива, за пакет чипсов, я смешно покривлялся и вернулся к дамам. Впрочем, пиво я выглотал. Мы погладили друг дружку еще. Почесали языки, и вскоре ушли из забегаловки. Хрустя вечерним снегом. «Раймер и Трини, позвоните мне, как придете домой!». Зачем нам нужно тебе звонить, Яна?
Мы расстались на неопознанной площади, Яна элегантно отшагала к какой-то пятиэтажке. Вечерний просмотр этой передачи «Кто хочет стать миллионером?» создавал иллюзию уюта и заслуженного отдыха на диване, еще, кажется, у меня был куль жареных семечек под рукой. Чем не божественное великолепие? Яна звонила, звонила, звонила. Она мне рассказывала всякую мерзость, всякий даже не красивый, не интересный мусор собирала. Что-то рассказывала про Олечку, как она меня любит, когда я рыдаю. Яна была настоящей запрудой для ручейка моего желания соединиться в бытовом телеоргазме с Максимом Галкиным. У Яны был в буквальном смысле длинный язык, она вся была больше нормы удлиненной, хохотала без всякой разумной причины. Как бы она языком вылизывала все мое туловище, исключительно туловище, хотя можно и ногти на руках, подушечки пальцев. Пахла она всегда неплохо. Не надо мне орального секса, ни животного, никакого, а язык Яны – дайте! буду им водить по собственным бицепсам. **** Пусть все к чертовой бабушке взлетит. Пусть все рвется в дьявольскую жопу, пусть, не трогай, пусть все взрывается, горит, рушится, пусть. Подкидывай дров, а можешь и не подкидывать. Можешь со мной быть. Я буду честно смотреть на тебя, на твои гладкие щечки, ты будешь меня дразнить собой. Где-то в Адыгее Макар Всеволодович корчится в поносных судорогах – отпусти его, мой боже, отрежь своими ножницами блядскую веревочку: чик! Трогать тебя, перебирать твои волосы… Какого они цвета? Крикните мне, водители троллейбусов, тетеньки-
продавщицы цветов, бабушки-пенсионерки: какого цвета у нее волосы? Когда я тебя видел, они были всякие. И ты сидела в этом чертовом чате, да. ****
Да, а этим-то летом я снова шустрю с Аней, снова любя Олечку, и втайне от всех курю «Винстон», и боюсь парня со странным прозвищем «фашист». А я вообще – пугливый парень, особенно этим летом, когда столько всего свалилось на мою 17-ти летнюю переносицу. Я и сейчас стою на крыльце Интернет-кафе, курю «Винстон» и опрокидывая кверху пятками один из периодов моего страшного жития, жадно затягиваюсь, колким как шерсть, дымом. Была пахнущая лужами и оттепелью весна. Одно из тех самых времен года, когда школьники всех чертовых мастей идут глазеть на главную достопримечательность нашего города: грязные, вяло тянущиеся по речке Томь льдины, агонизирующая зима так привлекательна. Олечка, наверное, тоже, весело плясала косичка на ее прямой спине и покачивались бедра, с удовольствием ходила смотреть на дохнущую зиму и рождающуюся ее преемницу. Только она перед этим рассталась со мной. С моей подачи, конечно, я это все организовал, но не мои действия послужили поводом. Короче, Ментос застал меня, лапающего божественную попу Олечки, и не дующего, как говорится, ни в ус. ****
- ПОЛИНА ПОЛИНА ПОЛИНА ПОЛИНА ПОЛИНОЧКА ПОЛИНКА ПОЛЯ ПОЛЕЧКА ПОЛЮШКА ПОЛЕНЬКА ПОЛИНОЧКА ой, идиотом, наверное, я выглядел, ой безмозглым придурком. Я даже лицо собственное царапал, а грудь расцарапал до крови, много кожи под ногтями было. Глаза красные, не уснул, конечно. Подушка стала как прожиренный мокрый кусок газеты, смятая. Малышом, я очень боялся процедурных кабинетов в больницах: там шприцы и такие кругловатые, как большие консервы, железные бадьи. Из адских холодных железных консервов вылуплялись горькие, больные лекарства. Ничего в них не было от красивых длинных ресничек, тихого шепота детским голоском и честных влюбленных глаз. А укол всегда как будто злой поцелуй тетеньки-медсесетры. **** У меня постоянно тряслись и потели руки, дергались уголки глаз, дергались щеки, морщился лоб. А Ментос был выдержанным и хладнокровным. Я совсем не хотел, чтобы он ехал на эту квартиру. На квартиру поехало большое количество народу все же. Со стороны наша процессия, направляющаяся через весь Кузнецкий проспект в сторону от Вокзала, выглядела как цирковое представление “лесенка идиотиков”. Среди нас был и мужик с бакенбардами, с трубкой в зубах, любитель кофе и приятных бесед на кресле-качалке, или гамаке, называвший себя Анубис, он демонстрировал свою искусность в обольщении, и наглыми речами обхаживал мою маленькую Олечку, сука. Выдающийся кретин. Среди нас был и совершенно мультяшного вида долговязый парень, экстравагантность которого поддерживали, как
атланты небосвод, огромные роговые очки интеллигента, совершенно психоделичная улыбка и булькающая манера общения. «Буль-буль», - скажет он – всем известный как Ботаник – а ты уже сочтешь его реплику и за остроту и за глубокомыслие. Была и Аня, топала по снегу в предвкушении видимо сексуальной экзальтации, которая должна была брызнуть сегодня в ее честь, да и не один раз брызнуть. Всего нас было человек около двадцати. Остальные были менее интересны, хоть и все разного роста. По дороге я обращал внимание на кожаный чехольчик сотового телефона, с которого Олечка только что пригласила Ментоса на квартиру, и на тестообразную слякоть под ногами. Я не разговаривал почти не с кем, только иногда пошучивал в сторону плетущегося со мной приятеля, чтобы уж мой школьный друг Диман не посчитал меня хмурым, не знакомым с юмором букой. Квартира оказалась на первом этаже, двухкомнатная и с минимумом мебели, посуды и столовых приборов. Но общую радость, тем не менее, можно было даже понюхать – настолько она переполняла всё вокруг. Скрипнула дверь, захохотал смех, Ботаник начал светить свои зубы и засыпал остротами. Дружная компания кемеровских ребятинтернетчиков, казалось, разговаривала с незримыми, лишь воображаемыми собеседниками. Чуть ли не отовсюду слышались риторические вопросы, типа: «Ну что же, теперь можно трахнуть вот эту щель в стенке, или как?», или просто бессмысленные фразы: «Все, я буду жить в этом шкафчике». Кругом шутки-прибаутки и веселье на уровне сборника «Анекдоты и тосты из Одессы» 1979 года издания. Олечка тоже не отставала, она была с подругами и они смеялись,
смеялись, смеялись. Очень мне не нравилась вот эта ее черта: постоянный, бессмысленный смех после фраз типа: «Возьми с полочки пирожок». …Ментос очутился в моем поле зрения внезапно. Также внезапно я чуть не получил от этого здоровяка-парнишки по морде. «Не лезь к моей девчонке! Это не по-пацански!», - визжал, имеющий вполне мужицкую внешность, Ментос. Да, куда уж мне с моим тщедушными костями и отвратительной мешковатой одеждой. Мускул во мне хватало только на то, чтобы каждый вечер съедать дома по двадцать пельменей. Я находился на положении нелегала: не имел права обнимать Олечку, она не имела права прижиматься своей попкой к моим первичным половым признакам. Когда Ментос полез ко мне с кулаками, я костляво ринулся на него, вяло сгруппировав волю. Тут как из-под земли возникло сразу пять человек, огромных, как сундуки, среди них Ботаник, и разняли нас подобрупоздорову. Олечка и Ментос отправились на кухню разбираться. Я был пассивен, и подошел к столу, где мне налили в стакан, и я выпил, запив водкой из другого стакана. И, отойдя в другую комнату, блеванул. Когда резкими движениями по синей синтетической рубашке я смахивал куски блевоты, в комнату вошла Аня и еще какая-то баба, по-моему это была подруга Олечки – та самая Яна. «Раймер, не расстраивайся!», – я сразу сделал морду огорченной, попытался выдавить из себя слезы, всеми возможными способами стремясь скрыть облеванную часть рубашки. «Раймер, все будет хорошо! Не обращай ты внимания на этого Ментоса…». Коровье
мычание было ей ответом, ничего вразумительнее найти я не смог. Ой, а что это у меня с рубашкой? Аня с Яной хотели сказать «Фу!», но я успел убежать в ванную, где умылся, освежился, вытерся, покурил, широко расставив ноги так, что можно было меня схватить за муди. Дверь в ванную хрюкнула, вошла девчушка маленького росту и внешности будущей алкоголички, ее звали Кнопа, и голос у нее был тоже детский, и она была девственница, и носила она кепку «Нирвана». Она-то и схватила меня за муди, образно выражаясь. - Ты обламываешься из-за? Вы такой скандал закатили, все напряглись, думали тебе сейчас пиздец… - Да не, не обламываюсь… - я все еще не мог отойти от блевотного позора, поэтому к общению был, мягко говоря, не склонен, хотел еще курить, и хотел подлинного утешения, настоящего и долгого. - Ты знаешь, меня вот тоже как-то парень бросил, я так ныла долго… Но сейчас же я веселая! - Угу. - Если будешь ныть, я с тебя стяну штаны! Хочешь, я с тебя штаны стяну? Ну, я могу сначала, конечно, их стянуть с себя, а потом с тебя. Но, лучше… - Не надо. Нет, правда не надо. Право же, я… - Ты че такой тормоз? Девушка тебе отсосать хочет! С грехом пополам я доплел до подоконника во второй комнатке снимаемой квартиры, сел на него с ногами, закурил снова, и окунулся в созерцание окружающего пестрого, многоголосого мирка. Все последующие пять часов я провел в состоянии крайне сомнамбулическом.
Не примечая ничего интересного вокруг, я все же пытался выглядеть веселым кретином и даже читал грустный рэп, обнявшись со Стасом, сидя на полу. Дело в том, что обе наши дамы сердца – Стасова Маша и моя Оля – не хотели нас замечать. Бесцельно шляясь по небольшой квартире, к вечеру я приметил глупо танцующих под музыку «русского радио», сплетшихся в тесную любовную парочку, Ментоса и Олечку. И не обходил своим вниманием слишком частое употребление водки моей смуглокожей Анной. Мне страсть как нужно было успокоение. Его я хотел найти в надежных объятиях Ани, свой язык обнаружить в дружественно расположенном ее рту. А может быть и не только язык, как знать… Но тут, как будто всевышний ебнул в бубен всей рациональности бытия: решив пойти в ванную, я обнаружил ее дверь запертой снаружи, на страже стояла хмурая Кнопа. «Там Ириска и Забби! Там Ириска и Забби! Не смей даже стучаться!», - хриплым полушепотом сообщила мне Кнопа. Я хохотнул, оценил комизм ситуации, и пошел наблюдать на кухню, через выходящее в ванную окно, бесплатное эротическое шоу. Никакого Забби там не было, но Аня была, и был Ботаник, нацепивший на свою рожу маску редкой отрешенности. Выражение лица Ани, доброй старой еврейской мамы, я не видел: голова ее находилась в паховой области короля интернетовского юмора – массовика и затейника Бота. Руки Анны обхаживали живот-грудь Ботаника, и неаппетитно наровили зачем-то задрать ему майку. Я стал свидетелем акта орального секса, о чем и решил сообщить всем окружающим. Я вновь почувствовал в себе силы того
самого полузаводилы, являлся.
полуинвалида,
коим
я
всегда
Мне было весело. Потом там был Забби, который, выказывая ненасытность голодающего и напористость красноармейца, сосал-покусывал-облизывал обширную грудь Анны, а глаза девушки были прикрыты. **** - Полька, ты недосыпаешь? Чем ты занимаешься ночами? - Мама рассказывала, как я смешно в детстве спала, раскидывала руки в разные стороны, или наоборот – обе под щеку. Щека опухала потом, так ходила в садик. - Когда ты спишь, я на тебя смотрю, очень хочу рубанком провести внутри себя, потому что там что-то кричит. - Я – спортивная девушка, а у тебя ребра видно, мой маленький. Кричит в тебе убитый Шварценеггер – ты его задушил в себе еще до того, как родился! - Не надо так со мной, это может аукнуться… Я не собираюсь характеризовать ее смех. Это смех? Это то, что кто-то называл «смех». Теперь мне приходиться называть его также. У нее – это… Губы блестящие, влажные, облизанные язычком, трясутся, зубки видно. И это как песня. Люди, наверное, до озверения так разговаривали друг с другом, типа как птицы, а? - Зачем ты резал свои руки? Я когда увидела, еще первый раз, я полюбила сначала твои вот эти раны. - Полина, ты представляешь, что делали бы люди без бритв? - Неоригинальное признание. Я тоже тебя люблю. ****
Я выпил водки, закусив фабричной заготовки пельменем. Ребята играли в карты, позволил себе одну партию и я. Не оставшись в дураках, я пошел погулять, снова запечатлел танцующую парочку – Ментоса и Олечку, выглядели они как самка-бегемотиха с бегемотом-самцом. Логично, в принципе. Выпил еще, выпил, выпил. Сам не заметил, как начал пиздеть с Машей, любимой девушкой Стаса и жертвой моей лени. - Ну почему же скучно, здесь сосредоточился цвет нынешней кемеровской молодежи, ее густые сливки, самая ее сладость, Маша… Если тебе скучно со Стасом, хотя бы не так явно давай ему об этом знать. - Хи-хи. Ну, хорошо. Только ты мне помоги. Скажи сам, чтобы он не расстраивался. Я тут нахожу людей и поинтереснее. Быть может единственный интересный человек среди всего этого скопища придатков к модемному механизму только что разговаривал с ней, и всячески выказывал ей свое расположение. Мне Маша всегда очень нравилась: вторая девушка, которая стала предметом нашего со Стасом кратковременного соперничества. , заметив, что Стас в маршрутке пытается пристать к какойто девочке, (которую я не раз уже видел в дурацком «Золотом цыпленке» и Интернет-кафе), я немедленно подсел к ним на сиденье, узнал девушкино имя – Маша – и тут же положил ей руку на коленку, обтянутую безвкусной колготой. Завязалась идиотская беседа с ухмылочками и словечками, подкрепленными хохотком. Вся эта дурацкая бадья. А я был пьян, мне хотелось действия. Потому и вышел на одной остановке с Машей, потому и предложила
она сначала посидеть чуть-чуть у подъезда. А чуть погодя я уже бесстыдно лапал и целовал юную Марию в ее собственном подъезде. Выяснилось, что мы с ней учились в одной и той же школе, пока меня из нее не отчислили. На следующий вечер я ей звонил, договаривался о встрече, но было жутко лень, и еще стыдно перед Олечкой. После двух звонков с ее стороны, я забыл о Маше. И вот, сейчас стою и уговариваю ее хоть чуточку развеселить Стаса. После долгого бессмысленного говорения чувствовалась очень характерная усталость языка и почти полное отсутствие слюней во рту. Медленно, как показывали в наркоманских фильмах, раствор наполняет шприц, меня наполняла ненависть ко всем присутствующим. Праведная такая, беспричинная ненависть. Кто-то из ребят, проходя мимо меня, бессмысленно улыбался, кто-то подмигивал, или говорил: «Чё, Раймер?», и тут же съебывал. Я стоял, прислонившись к дверному косяку, и отмечал про себя, что на улице неслабо потемнело.
Краем уха я уловил, что собирается компания желающих проехаться до дома на такси. Действительно, пора бы двигать домой: водка еще оставалась, но ее не хотелось, выпендриться было уже не перед кем, а просто так циркулировать по ветхой квартире мне не улыбалось. Я вообразил, как дома заварю чаек, погрущу перед сном, послушаю всеуспокающего певца Эминема, и порадуюсь тому, что есть на свете люди, находясь в компании с которыми, я так явственно чувствую собственное превосходство. А для меня нет ничего важнее.
В салоне такси Аня сидела слева от меня, и внешне, да и вообще, была много более чем просто омерзительна. Однако я зачем-то полез к ней с поцелуями, тонкими еле шевелящимися губами, через шарф, через все ее и мои одежды, через немалое расстояние, которое нас отделяло, пытался дотянуться до ее губ, или носа. Почему носа? Не знаю. Я забыл, что не далее, как час назад, ее губы овивали попеременно два, вероятно кривых и смрадных, члена. Деревянный стул у компьютера привычно скрипнул подо мной, и я очень явственно ощутил, насколько я был хмелен, то есть пьян. Громко подпевая под те песни, которые мне наугад включал «Винамп», я решил позвонить Олечке, и жестко разорвать все связующие нас ниточки. Черт подери, что я по-настоящему ненавижу, так это то, как она каждый раз здоровается: «приветик!» - вот что она говорит, терпеть этого не могу. Я позвонил Ольге, вытерпел все эти «приветики», ответы типа: «хорошо», «ништяк», «но-ормально» и постоянный смех после них. А потом «давай будем просто друзьями!», - отрезал я, и положил трубку в том феврале, ну, почти уже марте. А ледоход начался спустя сколько-то недель, наверное, пять. **** - А как тебя называть теперь? Хочешь, буду «Полик» звать? Или Полька? Поляна там… хе-хе! - Дурень. Ты дурень, и лохматый еще. Мне не нравится «Раймер». Мне не нравится твое имя, зато губы мне твои нравятся. Да и ничего больше… - Ты читала Маркеса?
- Ну да… только там ничего не нашла про твои губы. - Давай сделаем татуировку, начало – на моем теле, продолжение – на твоем. Большого пробитого стрелой влюбленного тюленя? - Лучше зови меня «Полик»! - Фи… ты не хочешь, значит, чтобы мы друг друга чувствами повязали… Я это представляю символически, как намазаться вареньем и прилипнуть навсегда. - У меня есть. Клубничное варенье. **** Продолжала быть чертова весна. Я с двойной мочью взвыл об утрате Олечки, стоял у Интернет-кафе, одинокий, вел борьбу с душившей меня страстью, умолял непонятно кого, чтобы Олечка на меня посмотрела, ведь я сейчас стоял, обнимался с девушкой, имеющей светлые волосы и средних размеров рот. Я был разрезанный, расхлестанный, убитый в хлам своей масштабной трагедией. Я был также в меру пьян – полбутылки коньяка и два лимона раздавили я и Свин – да еще и обкурен не в меру пылью высококачественной. Чувствовал себя Фиделем Кастро в революционной Кубе, только у Фиделя отняли любимого игрушечного котенка в бантиках, и режущий колючий дождь хлещет старику-Фиделю в самое рыло. Еле оторвался от обнимающей меня белокурой барышни – ушел якобы в туалет. У компьютеров стояла Олечка – красивая, в туфельках, курточке и косичке. Улыбалась мне, ждала, наверное своего Ментоса. Улыбалась. Я зачем-то попросил у нее десять рублей. «Ну, держи, глупый… Чего так смотришь?». Она меня всегда называла глупым, вот. Я долго, секунд семьдесят, смотрел ей в глаза, и
путешествовал по ним как какой-нибудь заправский Миклухо-Маклай. «Я тебя люблю, - выпалил я, - вот и смотрю». Вдруг такое ощущение, что с моей башкой столкнулся как минимум авианосец, я проковылял до дивана, ноги заплетались как два конца одной растянутой жвачки. Плюхнулся. Слева на диване сидела девчонка, с виду лет 1415, я ее не знаю, но видел частенько. Грудь непомерно для своего возраста большая, а физиономия у девушки детская. Я мизинцем прошелся от ее бедра до коленки, и зачем-то начал коленку ее щекотать. Она прикусила нижнюю губу (уже!) и залезла рукой под мою майку со стороны спины. Пять-десять минут спустя, под юбкой я отодвинул узкую полоску трусиков и заманипулировал пальцами – сначала указательным – в области ее чуть пушистой промежности. Две-три минуты спустя: два моих пальца были тоже обкурены, и прогуливались по коридору ее… как это назвать? Голова моя, которую на время Господь Бог наш православный отделил от тела, покоилась на плечике юной моей растлительницы, а глаза я соответствующе закрыл, и вообще всем своим видом выражал отчаяние. Кареглазый малыш, ее я продолжал ласкать, как-то странно посапывала. Для человека постороннего все было прекрасно видно: рука моя под ее юбочкой, и все прочие дела. Но я был отчаян и покинут, я прыгал, совершал кульбиты в волшебном мире глаз Олечки, мне было можно в это же время ласкать совершенно незнакомую мне девочку. В этот момент я чувствовал себя чуть ли не Иисусом. Я докурил чертов «Винстон». Подумал, как ковбои думают: «Эх, а ту белокурую девушку со средних размеров ртом я
так и не трахнул! Э-эх!». И пошел внутрь блядского кафе, может, поиграю в контр-страйк. Я люблю открывать окно, не форточку, но окно. Комната моя обширная – ветру и воздуху есть где погулять и подумать, позавидовать может мне, что грудь Олечкину целовал. Окно я открывал и тогда – лет пять назад, или шесть. Максим и я – курили сигареты «Море», длинные, коричнивые, пахучие. Целую пачку не в затяг. И пили сироп. Ха-ха-ха! Сироп, разведенный кипяченой водой! Я не думаю, что Олечка горда своим поступком. Мы с ней расстались некрасиво, недостойно, пошло, тряпично, даже с заплатами. Она и я – мы хотим реванша, мы хотим весной полюбить свои нервы, подразнить их, пораздражать, ну а потом излиться всякой сладкой штукой на кровати. «Эх, малыш, мучаешь ты меня, больную», - неожиданно написала она мне. Теперь мне приятно, что я ее даже мучил некогда, а то ведь мы были формально врозь. Весна – любимая одежда моего настроения. Как шляпа с полями, некоторые евреи носят – им можно, они и так убоги. Осенью всех ненавижу, зимой люблю дышать, летом – спать, потому что скучно летом и болотом воняет везде. Это была чертова весна. Болтал ногами, сидел и смотрел на мужика в тужурке, да шапочке, который «топ-топ-топ» шел куда-то по своим делам, может, в гастроном. До боли хотелось, ах, очень хотелось оказаться на кладбище, но только специальном: ноги мертвецов торчат из земли, а мертвецы живы, ха-ха-ха! Щекотать их с безумным голодом до радостного садизма, а они по пояс вкопаны в землю – ноги торчат да и только. Олечка, наверное, не согласилась бы сидеть рядом со мной в позе
лотоса, не мечтать, а только кушать мягкий мармелад, сахар с которого сыпался бы на нее, некоторые кристаллики задерживались бы на сосках. Люблю я весну, чтоб ее отодрали и март и апрель и май по полной программе! Люблю весну и себя в шляпе с полями, мне она идет. Все оплачивал мой друг Свин. Весну и лето оплачивал он. Я люблю Свина, если бы он оплатил, я бы подарил ему цветы – лютики. **** Ты можешь поцеловать нож, которым вырежешь мне бесполезный аромат моего к тебе раболепия. Ты знаешь, что на этой коленке завтра будет синяк, потому что я хочу, чтобы ты это знала. Протертые какие-нибудь джинсы, это из-за того, что меня тащат по асфальту, рожей в булыжники. Я захлебываюсь чаем, можешь себе представить: дешевым чаем «Принцесса Нури», например, когда ты улыбаешься, или стучишь ноготками по столу. Я не знаю, что такое танец, но я знаю что такое агония безумия. Когда безумие танцует, оно всегда визжит. Визжит такие вот вещи. **** Очень часто потом мы гуляли: Свин, три барышни, я. Иногда к нам кто-нибудь присоединялся. Свин был голодным, каким был всегда, он целовался с одной дамой: Светой, и будто пожирал ее. Чавкая, двигая челюстями, они целовались, показывая жопу всем написанным книгам о красоте любовных ласк.
У Кати были светлые волосы, неплохая фигура, но странное лицо. К моему удовольствию, в это лицо я ее ни разу не поцеловал. Зато часто возлежал с ней, обнимался – просто, когда хотел много тишины и хорошести. Катя хотела меня «соблазнить». Варвара, я помню худые руки черноволосого парня (которого я впервые видел, но который наблевал мне в ванную) обхаживают твою задницу, затянутую в кожаные штаны. Это летом. Ты носишь волосы рыжего цвета, ты худая, ты куришь. Ты целовалась со Стасом в автобусе, громко. Думала, что я – выебистый недоумок. Ну и что, так думали все. Помните игру, пластилиновую игру «The Neverhood»? Я передвигался по жизни, целиком и полностью полагаясь на философию этой игры: размахивая уродливыми руками, горбатясь, смешно качая башкой, много выебываясь. Игра интересная: развивает логику мышления. Мы часто пили вместе. Эта компания была мне по душе. Чего только не было на этом столе, чего только не было под деревьями и на траве, и в подъездах, когда с нами был Свин – Саня. Не было только хорошего музыкального сопровождения. Моя тихая грусть совершенно никого не трогала, я предлагал спеть чего-нибудь из Radiohead, но друзья мои только усмехались. Голос у меня был водочный, конфетный и противный. В уголках губ, однозначно, были застрявшие кусочки шоколада. - Э-эй! Раймер! – кричат мне из-за деревьев, в еле заметном скверике скрылись, мои Свин, Варвара и Катя и Света и
Стас. А у них уже бутылка водки «Флагман», два литра «Кока-колы», что-то еще, шоколадки всякие. - Грустный опять? - Обычно, спрашивали меня, наливая полстакана. - Ну, грустный. Не вижу смысла в жизни. - Говорил я, жадно глотая горячительное, присасываясь после к «Кокаколе». Что надо отметить, грустил я очень искренне. Олечка ведь смеялась своим заливистым щебетаньем совсем далеко, за тысячью невидимыми стенами, преградами страшными. Она смеялась, а я тянул к ней трясущиеся руки, да сваренные в литре слез, мои глаза моргали надеждой, плакали несчастьем. - Слушай, Костя, не огорчайся. С тобой как минимум интересно общаться. - Да, Хрюмер, что-нибудь придумаем. Можно пойти бухать! Как насчет поддать немного по серьезному, ну? Короче, мы находили, чем себя занять. Однажды случилось так, что не было видно даже собственных развязанных шнурков, если опустить взор на ботинки. Хлестал такой ливень, что он сам собою развязывал шнурки на обуви тех, кто не успел укрыться от воды под сенью чего бы там ни было. Мои кроссовки были легки, даже слишком, когда я случайно на них плевал, то плевок тут же рассасывался по внутренностям моей обуви, пропитывая носок. Дома приходилось мыть ноги. Потому ноги я промочил на первых секундах ливня, сигарету у меня выбило из рук водяным шквалом секунд через десять. Дождь явно сообщал, что хочет во мне утонуть. Зашедши в
кафе, я разнес свежесть и воду всему кругом. Можно меня выжать, появилось бы новое водохранилище. Портвейн. Мы решили пить его, когда вода на тротуаре была по щиколотку. Кстати, где это: щиколотка? Лужи мутные, как грязное молоко, или лекарство от поноса. Кто это там бежит? А, это бегут мы! Мы: то есть я, мой друг Антон-металлист и мой друг Стас. Антон был с шапкой светлых волос на голове. Да у нас у всех, впрочем, волосы относительно светлые. Магазин «Кора» находился на бульваре. Вовсе не далеко от кафе, даже близко. Минутах в двух стремительного бега. Эти брызги! Лужи так хлюпали под нами, как ни одна мокрая барышня не. «Дайте попавшим под дождь пацанятам портвейна!», - командуем мы магазинной полке с горячительным. Повсюду камеры. Адреналин молит чтонить спиздануть. У кассы Стас сует себе в карман какие-то конфеты. Шоколад. Не палят. Бутылка разговаривает с нами чайного цвета жижей. Дождь не перестает. Прячемся под козырек, глотаем тепловатый портвейн, думаем: простудимся. Я понял, что люблю их, моих романтиков со светлыми волосами. Антон давай лечить про блэк-металл. - Ну блэкуха, это такой стиль. Вот есть в Березовском группа… Ну его к хренам, этот несвязный диалог! Мы были рады каждому слову, которое перебивало совсем жестокий ливень. Моя Олечка была сухая, жалко, но она была сухая. Она была внутри кафе, а я, ее мальчик, худенький, пил портвейн. Одна бутылка: мы съели ворованный шоколад.
Потом еще бутылка, еще одна. Вторая и третья. Купили, назанимали денег: вот пьем. Нас не выгоняют из-под козырька, ибо видят: солдатики пьют, бойцы со стихией, и среди них один худенький, влюбленный. Перешагиваем порог кафе. Мы гордые, мы пьяные и усталые бегать. Дождь, пасмурно, молнии и гром. Как война, батька, как война. Олечка, мой маленький звереныш, подрагивая грудкой, подходит, гладит по мокрым волосам, а у самой кривая усмешка: чего, мол, бегал, дурак? «Ну-ка…», - обтягивает она мою мокрую майку по всей выпуклости моего невыдающегося туловища. «Да-а… Дистроф!», - хихикает Олечка. Мы шли уверенно. Я знал, что сейчас будет, и у меня от предвкушения кружилась голова. Если бы я мог испытать оргазм всеми своими животными рецепторами в раз, я бы его испытал сейчас. В детстве ощущения полета я мог попробовать, выкурив сигарету. Я курил, мне было лет 11, и у меня случалась эрекция, все время, пока курил. Это странно, странно, странно. Я хочу, чтобы на моем костюме были узоры, шитые настоящим золотом. Свин, посмотри на этого мудака, быдло рогатое, тупоголовое отродье, он родился, чтобы ковырять в носу. Но он живет в элитном доме! Его мама, папа, бабушка покупают капусту брокколи и жрут лягушек живьем, это считается деликатесом. У тебя бы даже не хватило безмозглости платить огромные деньги за то, чтобы сожрать живую лягушку, а Свин? Друг мой! - Слушай, Рюхмер, тема такая… Какая тема? Свинья, блядь! Какая тема? Обращай внимание только на носы! Только на их носы! Ты видел
что-нибудь более уродливое в своей жизни? Нос вообще должен обладать собственным разумом, жить отдельно от хозяина, быть его визитной карточкой, принимать вместо него гостей. Если бы вместо людей были носы, я бы стал отшельником. Фу, бред. Ну, бред тоже имеет право на существование, разве нет? Куда же без бреда и банальностей. Мы идем уверенно. Я позволял себе колкости, позволял себе глупо шутить. Но Свин чувствовал мой настрой, да, он знал, что я с удовольствием бы похлопал его по спине, дружелюбно, как я люблю, с улыбкой. Но внешне я злился, был желчен и ненавидел все на свете. Всех девушек этого асфальтового инкубатора, который по ошибке называют «мир», забрали богатые ребята с прическами и носами и рубашками, а у меня только майка, синяя, как и штаны. Тема была такая: мы шли пить коньяк. В холодильнике, в магазине неподалеку был дорогой коньяк. Мы шли купить его, а также несколько желтых лимонов. Я никогда не пил коньяк, только слышал, что это привилегия избранных. Сигареты у нас были: «Мальборо», скамейка стояла прямо напротив кафе, было не очень жарко, было хорошо. Черт! Вот наказанье. Кругом мне чудятся какие-то лазерные лучи, типа сигнализаций, как в фильмах про Джеки Чана и грабителей сейфов, я стараюсь, ой!, их перешагивать, высоко задирая ноги. Булькнув, полился ко мне в горло добрый коньяк, теплый и ласковый. Подозрительно вокруг осматриваюсь. «Тьфу!», - плюнула хмурая прохожая бабка в мою сторону. Что она делает у элитного дома? Корочка лимона покатилась по бордюринке. Свин икал. Свин хохочет и
тычет пальцем. Рядом молча стоит только мой школьный друг Артем Белогусев. Или нет? Может, никого нет рядом? Свин стучит донышком бутылки коньяка об спинку скамейки, и декламирует: «Конь Як!», «Конь Як!». Сибирское летнее безумие, коньячное, лимонное, кислое. Свин и прыщи: конь Як. Фыркающий конь Як на асфальте: его грива, гниющий бок, опарырши, вываливающиеся из ноздрей. О боже, кто это видит? Кто это делает, вызовите Андрея Малахова! Свин в одичалой пляске: топчет мятыми кроссовками землю, прыгает, приседает: «Конь Як, вы представляете?! Конь Як!». Все: богомолы, гусеницы, дяди Скруджи встречайтесь в одном овраге, собирайте шишки! Солнце в Сибири жаркое, моя любовь ушла играть в контр-страйк. Мой бог плюет на нас душной гадостью, от которой развивается неукротимое безумие. Зубы, зубы, зубы! У Свина зубы, опаньки! Свин клацает зубами: «Конь Як!», - клацает Свин. Булькает в бутылке тошнотворный теплый коньяк, обгрызанный, обсосанный лимон падает на вонючий асфальт, падает под скамейку. **** Я бы написал тебе что-нибудь честное и изящное. Что создавало бы настроение, стихийное и адское и бешенное и красивое и опасное и всякое. Как твоя улыбка. Я тут хожу по скользким жопам всех и каждого, мне это не очень приятно, я могу потеряться среди жоп, нечего делать тогда. Хочу как Никита Хрущев, быть фермером во фланелевой рубахе и соломенной шляпе, с загорелой физиономией тяпать кукурузу. Хочу тихой жизни с собакой и старушкойженой, пекущей пирожки. Только сразу прыгнуть в старость, дурацкую и с таблетками и с креслом-качалкой.
Тогда уже не будет важен запах изо рта, и личную гигиену можно будет не соблюдать. А представляешь, если мы поцелуемся, все разрушится. И я снова буду завернут в кусок ада. **** Я как раз размышлял о необъяснимой красоте железнодорожных линий, когда наступил международный женский день – это восьмое марта. Терпеть не могу праздники, особенно всеми признанные, общенародные. Кто-то к знаменательной дате торопится кромсать овощи на терке, делает вечную домашнюю «шубу» с майонезом, ктото затаривается банками с тушенкой, и наминает ее с черствым хлебом. Странные кухонные оргии, веселая людская разукрашка-жизнь. Теплый стоял денек. Звонкая весенняя капель, тухлые, проваливающиеся сугробы с кусочками собачьего говна, лужи и прочие божьи прелести. Я вообще был скорее за то, чтобы вместе с интернетчиками собраться и отметить восьмое марта, чем нет. Тем более настроение у меня было, что надо, однако стыд глодал, поскольку я (то ли по сомнительным убеждениям, то ли просто – из лени) не купил подарок своей девушке, Олечке. А многих даже, встретив, забыл поздравить. По моей просьбе, Антон вручил мне плейер. Ботаник помахал перед моим носом кассетой с надписью «лучшие песни Эминема» на ней. Я вставил аудио куда надо, и вместе со всеми пошел в гости к мрачному, служившему в армии пареньку. Орал я на всю улицу бешенным матом, на Олечку не обращал внимания, стеснялся подойти, и
пытался оказаться для нее заметным тем, что пел песни Эминема, звучащие в моих ушах. - Иф ай хед а миллион долларс!... - Раймер, сейчас дойдем до дворов, и ты это спой пацанам местным, а, спой? – Беале (вот уж прозвище, ебатьколотить) то и дело стремился очень банально меня уколоть. Я же слыл выебистым и трусливым типом. Многие, впрочем, меня любили. - Айд бай а дэмн брури энд торн зе планет инту алкохоликс! - Раймер, ты долбоеб! Стас поминутно целовался со своей Машей, он в этот день подарил ей цветы и серебряное украшение, выглядело это неуклюже и грустно. Было видно, что Стасик – похожий на могучего самоуверенного медведя – очень хочет склеиться устами со своей подружкой, привязать ее к себе. Олечка же шла много позади и лишь изредка, вместо со своим регулярным конвоем (пара-тройка поклонников-лакеев и лучшая подруга Лена) посмеивалась над неудачливым репером-Раймером. Я топал, люблю слякоть, хлюпал и размахивал руками в такт читке. Часто шел один, думая: «Люблю этих сукиных детей, и они меня». Когда соображали на водку, у меня, конечно, не оказалось ни копейки. Стасян барским жестом кинул «сотню» в смешно протянутую Ботаником кроличью шапку. Олечка, моя богатая дочь папы с мамой, высыпала то ли двести, то ли тоже сто рублей. Взносы были разумны и многообещающи. По дороги от магазина я затусовался с ментом Вранглером, он был многими нелюбим, беден, лысоват, грязен, и непонятно как вообще попал в компанию интернетчиков-мажоров. Я его тоже уважал.
- Что Раймер, блять, тоже на мели? - Ну да, деньги если появляются, то быстро исчезают. – Я был горазд на тупую чушь. Зачем я это сказал? - Не говори, на хуй. Вчера вот квасанули, дык, не работал, да и в Юбилейный, там опять пизделово, во бля, думаем на хуй надо, уебываем и в кабак, ну, а денег-то - нема, ну и домой, столько дрых, да и бодун, во. А выпили… Когда мы поднимались по лестнице, стоял шум. Водки взяли достаточно. Все были рады, надеялись, что дома никого не окажется. Как это часто бывает, подцепили каких-то незнакомых личностей (интернетчиков, но впервые вышедших в свет). Запомнилась одна. Люди такие обреченные, как кусок корейского сала! В чате эта девушка была веселая, буковки синего цвета, рожицы всякие лепила, много восклицаний и знаков. Ник – «Ксюшечка», или типа того. Она была рыхлой, грустной, с лицом приговоренного к гильотине еврея-торгаша морковью. Она имела очки, грязные светлые волосы и весь вечер просидела у телевизора, не вставая, смотрела «Аншлаг». Они все такие, все-все. Никто и не помнил, кажется, о торжестве. Начали с обыкновенной чуши: песенки под гитару, разговоры, бессмысленные шутки и хождение туда-сюда по квартире. От нечего делать я напялил себе на пузо армейский ремень со звездой, он подпрыгивал и болтался, когда я ходил. Вранглер мне сообщил, что «Сколько раз этот ремень прокручу, столько раз пыром в лоб отхуярю, понял? В армии тебя бы за это давно пришибли». Ремень я снял. Празднуем. Ботаник неожиданно сильно захотел со мной выпить: «А не выпить ли нам, Раймер?». Выпить. На
кружечках зелеными красками нарисованы оленеводы, у одной кружки нет ручки. Закусывали пока хлебом с солью и крем-содой, барышни готовили яства. Попа Олечки почему-то была объектом всеобщего обсуждения. Конечно, не вслух, а про себя, каждый думал: «Вот персик-то, уж я бы её…». Девушки орудовали ножами, резали овощи на деревянных досках, очищали колбасу, давили масляные рыбные консервы, все месиво запихивали в пол-литровую банку со стершейся этикеткой. Спустя десяток минут, девчонки наделали нам бутербродов, они сильно воняли рыбой и ничем больше. «По рецепту Трини!», - сказал мне кто-то, явно имея в виду «гордись, мол, какая у тебя золотая нареченная». Мы как-то неуклюже залезли в ванную комнату, пальцами я поддел щеколду, Олечка и я принялись целоваться. Долго это продолжаться не могло. Я все-таки впервые был с ней наедине, и это мгновение нужно было использовать рационально. Я расстегивал молнию на ее темно-красного цвета кофте, без церемоний отодвинул чашечку лифчика вниз (о том, чтобы расстегнуть бюстгальтер спереди я даже и не мог помыслить), обрадовался, увидев сосок, и начал с ним делать всякие вещи. Мы целовались, я с бесстыдно расстегнутой ширинкой, напившийся водки сосал ее губы, они имели резкий вкус тех самых рыбных бутербродов. Только вкус этот нес с собой еще рулон бытовых образов: половая тряпка, вантуз, грязные простыни, носки, банки из-под русского сока, вонь из холодильника. Я целовал Олечку, ее влажные губы целовали меня, они двигались. Мы двигались. Ее губы
были как будто живыми кальмарами, мокрыми, вымоченными в том уродливом бытовом коктейле. Ну, скоро мы услышали стук в дверь, потом настойчивей, еще, еще, и кто-то выломал щеколду. Это был Юра, тот самый парень в спортивном гардеробе. Я рвался в бой, направо и налево рассказывал, как бы я его потузил, кабы получилось. Руки мои дрожали, глаза бегали, вообще я был возбужден. Они двое закрылись в дальней комнате, Олечка была недовольна и что-то, смешно морщась, объясняла. Она умела так мило морщить носик, что даже Ельцин, если бы увидел, эякулировал бы. Потом она вышла, фыркнула, погладила меня, и я зашел за ней. Юран был похож на уставшего кузнечика, который на досуге пишет глупые стихотворения. - Слушай, у тебя все серьезно к Трини? - Юран, на хуй ты бузил, я против тебя не гоню, ты же нормальный чувак. Зачем ты ломился в дверь? - А если серьезно, то тебе повезло, она тебя любит… любит. Она сказала. - Что ты так озабочен? - Понимаешь, Костян, - ненавижу эти слезливые серьезные душещипательные разговоры, и одновременно люблю их, понимаешь, мы же с ней друг друга давно знаем. Она еще, ебать, девчонкой была, в трусах одних бегала, блять, я ее знал. Она… И я ее давно люблю. Понимаешь… - А. Дрянное дело. Потом я уехал домой, перед этим долго завязывал шнурки, гулял с Олечкой по городу, позвонил маме с Олечкиного сотового, Олечка мне дала деньги на такси, поцеловала, и я уехал. Восьмое марта я кое-как пережил.
Какое страшное слово «рукопись». Я бы облагодетельствовал всех, кто его когда-либо употреблял всерьез. Мне вас так жаль, я могу не сдержать слез, правда. «Отдай мою рукопись!», - кричит какой-нибудь интеллигент в двухкомнатной конуре, злится на захмелевшую от вечернего стакана кефира клушу-жену в бигудях, бегающую по залу со стопкой мелким почерком исписанной дешевой бумаги. Интеллигент досадливо грызет дужку очков, шепчет уже: «Отдай… отдай мне… мою рукопись», хочет сказать «Нет, не надо меня в эту яму, не надо меня, там грязно и трупы, там пахнет, верните меня в мою пижаму!». Он шатается с рукописью, прижав в хилой груди бумаги, молчаливо и жалостливо бродит в тапочках по городу, как будто несет перед собой эмалевый таз со всем жизненным скарбом, всеми моральными ценностями, всеми свободами и мыслями. А Олечка в это время мастурбирует в ванной, разговаривая со мной по телефону. Мы всегда с трудом расставались. Однажды Олечка подхватила действительно серьезный и необычный для нее вирус озабоченности, и звонила мне на протяжении дня раз четырнадцать. Говорили мы подолгу, попусту и весело. Звоня, она говорила, например: «Нет, не могу больше», или «Не вытерпела», или «Мне без тебя скучно» или там: «Хочу тебя». Но сейчас она сидит в ванной у себя дома и рассказывает на каком уровне относительно ее тела набралась вода. Мы пытаемся расстаться на три дня, завтра я уезжаю с приятелями на курорт – дачу одного из них. Мясо уже кисло в уксусе. Вино и прочую закуску купили. Только
консервы не взяли. Я как раз думал о консервах и страстно дышал в трубку, вроде как изображал возбуждение. Может, консервы и не понадобятся. Там грибы растут в лесу, в конце концов. Ехали мы на машине, водку не прятали, так как было лето и хорошо, да и зачем прятать водку, если не родителей? Ктото нас уже там ждал. Девушки какие-то. Мне неинтересно, неинтересно! Моя ведь дома и ждет своего милого. Какая все-таки гадость. Я проснулся. Наверное вчера накурились. Напились тоже знатно: мало что помню. Что было и сколько раз? Жопа, вроде, не болит. Голова только чувствует себя весьма психоделично подвешенной. Выйти? Вижу огромные дыры, зияющие наверху красивых домиков, кирпичных, правда. Эти дома без крыши выглядели бесстрашными притонами для таких же отпетых людей. Даже не людей, а когда-то бывших ими нас. Я очень захотел, чтобы этот мой личный идиотизм сейчас же воплотился. Автоматы мы бы спрятали в подполу. Дыры, между тем, пропускали яркий и ватный свет. У этих домиков (двоих, рядом стоящих) пока не было крыш – мои друзья трудились над их укладкой. Все это в столь знойный для Кузбасса летний денек, да еще и с бодуна. Саня и Макс были по пояс голые, похожие на далеких от реальности бронзовых атлантов, их взмахи руками сопровождаются царапающими звуками. Несмотря на это величие, ребята очень дружелюбно успевают со мной разговаривать. Пью в это время чудовищно теплое вино, которое к тому же чересчур забродившее. Сижу на краю крыши, пью. Могу
видеть как внутри дома, девчонки, чьих имен я не помню, ей-богу, ходят себе туда-сюда, разговаривают или берут откуда-то какую-нибудь вещь, и непринужденно ставят тут же ее на место. Простое возмущение воздуха создают. Я был очень рад, что они не готовили нам хавчик, или, чего хуже, не убирались по дому. Это невыносимое зрелище, я не могу смотреть на девушку в этом состоянии, она мельчает, сразу рассыпается на много мелких пигалиц. Трехлитровую банку с вином я передаю Максу, он сосредоточенно глотает. С шизофренической улыбкой смотрю на целующихся уже на протяжении, наверное, пяти минут откуда-то вынырнувших пацана и девочку, у которой коротенькие черные волосы, но ее никто из нас не знает, как и пацана. Парочка была через дорогу от нас, сравнительно вдалеке, но мне кажется, что они с нами тут, на карнизе. - Слушай, Ромео, ты видимо хочешь меня поцеловать? – честное слово, она так и сказала: Ромео! Как в паршивом кино с шелудивым каким-нибудь Томом Крузом. Хотя, мне тогда это не показалось тупостью, я видимо был абсолютно миролюбиво настроен. - Ум? – спросил я, но улыбнулся. - Ну, ты так зачарованно на меня смотришь, а это даже не напрягает. - Это потому, что над тобой очень густое облако, мне кажется, что оно скоро трансформируется в надпись: «Ленин жив» на небе. Я очарован всеми, и влюблен сейчас даже в мелкого лесного таракана. Благодаря твоей красоте, конечно.
- Таракану будет хорошо, благодаря мне! Значит, не зря, наверное, я родилась… Я откинул голову на край доски, бывшей на чердаке, я мог бы встать и поцеловать девочку, имя которой я даже не знал, но я не встал. Ее красота была из тех, о которых бессмысленно изливаться в комплиментах. Ну, это все равно, что сказать: «Вот береза», или «Пиво нынче по десять рублей пол-литра». - Я тебя знаю всего минут двадцать, а мне кажется, что ты всю свою жизнь просидел в подвале. Ты же не всегда такой. Зачем ты так много и зря говоришь? - Если я не буду говорить, то вынужден буду делать непроизвольные корявые телодвижения. Я этого опасаюсь, потому тараторю всякую чушь, стараюсь держать себя в руках. – Когда я это сказал, на ее лице отобразилось нечто такое, что заставило меня подойти к ней, и неуклюже ее обнять. Я вот не помню: были ли у меня потные ладони? - Только ты должен пообещать, что все у нас будет серьезно. Пообещай. Надо мной с тех самых пор никто больше так зло не прикалывался. Хотя мы оба понимали театральность ситуации, нас это веселило. И мы продолжали. Я, впрочем, был серьезен. - Ну, это же все бессмысленно. Ощути наше положение. Всякое бессмысленно. Что я могу обещать, если мы с тобой вообще одни сейчас, и будем навсегда одни!?
- Ха-ха-ха! Ты должен пообещать, потому что для тебя это из разряда «всякого», а для меня это – больше, чем слово. Ну? - Ну, да. Угу. - Ха-ха-ха-ха!... Потом мы упали на пыльные доски чердака, и долго медленно целовались, и я чувствовал себя одураченным влюбленным еврейским раввином, провожающим свою девочку в автобус дальнего следования, и навсегда. Потом мы гуляли. Ходили везде, даже ночью. По всяким полям с маленькой ягодой, называемой «земляника», по мелколесью и больше всего: по старым заброшенным участкам. Все это время я держал ее обеими руками, и часто смотрел на нее. Она могла быть долго, час серьезной, разговаривать и спорить на несмешные темы. А потом взять и рассмеяться, и так помногу и подолгу. Не помню, сколько дней я провел на той даче. Я только совсем забыл взять у нее телефон. Я даже забыл, как ее зовут, хотя она мне говорила, ну, на имена у меня всегда была паршивая память. Я захожу в чат. Вижу среди сотни с лишком присутствующих знакомый ник. Ну, еще пара знакомых людей была. Неважно. - Привет. давай с тобой знакомиться. я очень дружелюбный. - Привет. Полина. - Меня Костя зовут… Полина, ты что, правда меня не помнишь?
- Помню очень плохо… тут столько много собеседников, извини, если небыстро отвечаю, ок? - Полина, как у тебя дела? Не подумай, что банальничаю, прости, что не спрашиваю что-нибудь вроде «как твой тот самый домашний дикобраз, которого тебе подарил Садам Хусейн», типа такого дерьма… мне ведь просто очень важно и интересно, как твои дела, правда-правда. - Нормально… а про Садама Хусейна это правильно. Козлы все-таки американцы… - Что «правильно»? Ладно… Слушай, Полин. Это все очень забавно, как мы общаемся. Мило. Я тут хочу сказать тебе, что я повесть написал. Или почти роман, ты понимаешь, он очень… живой. Посвятил тебе… про тебя, и про наши отношения частично. Но, нет – про тебя. Полностью про тебя. - ОТНОШЕНИЯ? Наши?...... ???? Жаль, что тут нельзя вкрапить эти самые рожицы из чата. Рожицы нарисованные. Желтая башка-барабан, а в ней какая-нибудь сраная эмоция. Рожа возле последней реплики изображала крайнюю степень удивления. - Наши! !!!! как вообще понимать твою вопросительную интонацию? Это, конечно, игра интересная, но если учесть, что твоих ответов приходится семь минут ждать, то не очень… - претензии по скорости не ко мне… а по поводу нашихненаших: я тебя помню насколько могу.. вспоминается чтото. Знаю, что мы по-настоящему не общались-то даже. Только в чате да на этом, форуме… WeNet-е, вот так. - слушай, Полин, а ты хоть помнишь как я выгляжу? :\ - мне неловко и все такое, но нет… или очень-очень смутно. А что за повесть? Интересно… ты что, писатель?
Я выключил компьютер. Подошел к окну, оперся об него лбом и двумя ладонями, уставился на единственный светящий фонарь на бульваре Строителей. Сквозь его свет можно видеть летающие мягкие снежинки. А сейчас, например, я сижу в ванной. Мутная, ржавая вода, немного теплая, но вонючая. Мне нехорошо, даже слишком. Я сижу в ванной, даже не вымыл ее, а ведь грязная была. В полной воды ванной сижу и ставлю сам себе засосы. Покажу кому-нибудь, скажу, что появилась девушка. Высморкался. Сейчас буду улыбаться.