Рисунки автора
СОДЕРЖАНИЕ 2 СКАЗКА ПЕРВАЯ КАК ЛИСЫ БЕЛКАМИ БЫЛИ 6 СКАЗКА ВТОРАЯ ПОЧЕМУ ДЯТЛЫ СТУЧАТ 8 СКАЗКА ТРЕТЬЯ КАК БАРСУК УГРЮМ СОБАКУ И ОХОТНИКОВ ПЕРЕХИТРИЛ 10 СКАЗКА ЧЕТВЁРТАЯ КАК ВОЛК КОЗЛИНУЮ ШКУРУ ПРИМЕРЯЛ 16 СКАЗКА ПЯТАЯ КАК СОВЫ ПЕТЬ ПЕРЕСТАЛИ 18 СКАЗКА ШЕСТАЯ ПОЧЕМУ БОБРЫ ХАТКИ СТРОЯТ 21 СКАЗКА СЕДЬМАЯ СМЕЛЫЙ МЫШОНОК 24 СКАЗКА ВОСЬМАЯ КАК СОВЫ ПОПУГАЯ ОТ ВОРОН СПАСЛИ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО
1
СКАЗКА ПЕРВАЯ КАК ЛИСЫ БЕЛКАМИ БЫЛИ Скоро солнышку, совятки, вставать. Пора вам сказку слушать. Испечённая у меня сказка. Прямо с пылу она, прямо с жару. Никак мне её у себя в кармане не удержать. Так и жжётся она, так и пышет добром; к вам, ребятинушки, просится. Через сказку все малые ребята и ума набираются, чтобы шишек себе поменьше набивать. Кто сказки из них читает и слушает, у того в жизни и друзей много бывает. Вот вам и история, детки, нечаянная. Достаю её из кармана, встречайте! Невиданно это было прежде и не слыхано, а только в одном лесу, может быть и в нашем еловом распадке, во время давнее, все лисы в белки собрались податься. Та наука хоть и мудрёная, чужую жизнь за свою выдавать, да освоить её можно. Всё ж таки, на глазах все друг у друга растут. Кой-какие умения от соседей перенимают и в своём хозяйстве пользуют. Желание для этого надобно, а боле ничего. Умение – оно само приложится. Его от мастерства не отнять. А потому и каждому даётся, кто ему учиться пожелает. Толи голодно в том лесу в студёную пору стало, толи от половодья в былые годы зверьё настрадалось. А только видят лисы, что жизнь их по весне ожидает не сладкая: снега много за долгую зиму метели намели, сугробы великие по округе берёзы обнимают, и лёд на речке такой толстый, что мужички рыбаки деревенские, чуть ли не со свой рост лунки железными бурами сверлят. И как только появится лунка, так сонная рыба оттуда, без всякого ужения, сама на лёд выпрыгивает. Плотвицы вперёд окуней морозный воздух ртами хватают, надышаться всласть им не могут, хвостами о скрипучий снег, как будто морские киты бьют. Да и щуке не до охоты, самой бы живой остаться. Оно и понятно: от большого замора всем своим рыбьим миром спасаются, ледоходто не скоро, в конце апреля, а в зимней воде – душно жить, всё равно что в соляной бочке жабрами хлопать. Лисы же, когда их животы к рёбрам голод прижмёт, ласковые бывают. А тут и случай верный, показной: знай, мети пушистым хвостом снежок и глазками сверкай, меж лунок рыбацких петляя, – вот вся и морока для сытого дня. Рыбаки – не охотники, горя от них лисам не было, а рыбёшкой с ними делились: три – себе оставляли, а четвёртую им откладывали. Лучше, совятушки, хлебная крошка на языке у вас будет, чем обеими глазами на каравай глядеть. Вот так, где когда и голодно, а где и сытно, а суровую зиму лисы перезимовали. К середине февраля вовсю запахло весною. Пусть и морозец был и снег с ветром, а в воздухе уже начинался весенний шум. Стали лисы думать над тем, как бы им в половодье не потонуть со всеми своими выводками. За зиму и лисята у всех понародились, кому – месяц, кому – полтора; подрастают, пищат, толкаются. Для такого важного дела, старшие лисы в круг собрались на оттаявшем пригорке. Сидели старые и малые, бок о бок, да потявкивали, за жизнь свою 2
лисью думку думали. А придумать-то ничего и не могли, как им быть: взять и на время большой воды перебираться в дальние леса, али тут остаться? А неподалёку на берёзе сидела Сорока Стрекотуха, первая лесная сплетница, и внимательно слушала весь их натужный спор. Ох, кто бы знал понимал, как ей так не терпелось разнести всем лесным жителям новость о переселении лис куда-то в дальние края, что она порывалась было взлететь, но приходилось крепиться, уж так ей хотелось дослушать беседу, чтобы ничего из неё не упустить. Сорока Стрекотуха поворачивалась то одним боком, то другим, перепрыгивая с ветки на ветку, и по ниже прыгала, и по выше садилась. На пригорке ж, у лис перетявкивание шло на все лады, каждая рыжая хитрушка желала быть заметной других. И тогда один Лис Рыжехвост, возьми, да и скажи на лисьем лающем языке: – Смотрите-смотрите, Сорока Стрекотуха скачет по веткам, прямо как Белка, что-то думает себе. Остальные лисы сразу приумолкли и поглядели на беспокойную Сороку, будто видели её впервой. И тогда совсем молодая Лисичка Мышеловка, что молчала и всех слушал, вдруг, тявкнула прегромко, чтобы её услышали другие лисы: – Как же я хочу, чтобы мы стали белками и вот так с ветку на ветку прыгали, а не по кустам прятались и от собак охотничьих плутали по сухому репейнику. Кому как, а мне шубку мою чистить от колючек уже не досуг. Мне о норе думать надо, где лисят заводить. Я выросла. – Вот так сказ! Чтобы лисы белками стали? Не бывать такому! – возмутился Лис Рыжехвост. – Нам лисами от рождения быть! – Будь мы белками, то от большой воды могли бы легко спастись. Вот! – в ответ протявкала Лисичка Мышеловка. – Какая ты у нас, оказывается, и умная, – вслух подумала старая Лиса Петуховна, глянув хитро на Лисичку Мышеловку. Эта старая лиса прозвище своё за охоту на кур получила. Другой такой мастерицы в науке охоты и свет не видывал. И принялось лисье собрание обсуждать пожелание Лисички Мышеловки быть белками. А Сорока Стрекотуха, как и ждала того, мигом подхватилась и полетела выбалтывать всё и всем, что видела и слышала от лис. И первым кому расстрекотала новость – были рыжие белки. Села Сорока Стрекотуха на сосну и давай вертеться на ветке и трещать направо и налево. Белкам такая новость не по нраву пришлась. «Где это такое у нас в лесу видано было и где такое слыхано, – возмущалось всё беличье семейство, – чтобы лисы белками становились?! Куда нам тогда переселяться? Разве в лисы подаваться и в земляной норе жить?» Кто-то из них поверил в сорочье стрекотанье сразу, а кто-то нет. Чтобы унять споры, вызвалась разузнать суть дела самая любознательная из белок – Белка Чёрные Лапки.
3
С сосенки на берёзку, с берёзки на осинку, а с осинки на дубок прибежала та белка к полянке, где лисы судачат. Села тихонько там на ветке и к разговору лисьему прислушиваться стала. И чем больше она слушала, тем больше ушам своим не верила: что так оно всё и есть – лисы хотят стать белками и дупла их занять. Бросилась тогда Белка Чёрные Лапки обратно со всех сил бежать: с дубка прыгнула на осинку, а с осинки скакнула на берёзку, а с берёзки перемахнула на сосенку. Прибежала к подружкам и всё что слышала им, как на духу, разом и выложила, ничего не приукрасив: – Всю-всю как есть правду стрекочет Сорока Стрекотуха! Никогда ей не верила, а тут верю! – Что за правда, что она стрекочет? – всполошились соседушки белки. От такого сообщения хвосты свои распушили, ушки навострили и слушать дальше приготовились. – Сама я видела вот этими глазками, сама я слышала вот этими ушками, что мы все пропали – лисы теперь белками будут и нам жить не станет. Сидят на пригорке большие такие, хвостами обмахиваются от комаров, наши дупла делят в каком кому из них жить. – Как так делят?! – возмутилась одна из соседок Белка-мать. – Вот я поскачу, вот я им задам за такой делёж! И так задам, чтобы не повадно было в другой раз наше добро делить! Сказала так Белка-мать, оставила своих бельчат на соседок, и побежала правое дело править. С сосенки перескочила на сосёнку, а оттуда на берёзку, а с берёзки на осинку, а с осинки на дубок, и вот они – лисы-белки сидят. Прибежала, притаилась Белка-мать и слушает, а и вправду про дупла лисы тявкают и про большую вешнюю воду. Правда всё-всё! Хотела Белка-мать тут возмутиться. Да вспомнила про своих оставленных бельчат и бросилась их спасать от беды неминуемой. Запрыгала она с ветки деревца, на ветку куста, и снова на деревце. С молодого дубка прыгнула на осинку, а с осинки на берёзку, а с берёзки на другую берёзку, а с той берёзки на старый дуб, где было у неё дупло с бельчатами. Прибежала, пересчитала их, перецеловала и бегом с ними пустилась бежать из этого леса, доли лучшей в дальнем лесу искать. Как увидели другие белки соседушки, что Белка-мать спасается со своим семейством, а и тоже побежали за ней со всеми своими выводками, ни запаса грибов не взяв, ни прожиток. Зашумел лес, забеспокоился, слухами весь стал полниться. Понятно дело, что от Сороки Стрекотухи такую панику было ничем не скрыть. Кинулась она к одному беличьему гнезду, где хозяева сборы скорые вели, да и спрашивает стрекоча: – Куда спешите? Куда вы так из дому бежите? Отвечайте мне, не молчите. Пожар ли приключился?! А из гнезда ей короткий ответ: – Куда бежим – того мы не знаем! А отчего бежим – это ты, рыжая, и сама знаешь. Сорока Стрекотуха и возмутилась:
4
– Это ж не слыханно! Это ж невиданно! Меня – черноголовку – и какой-то рыжей сплетницей перед всем лесным миром выставить! Как же, и совести ещё хватило! Ой, пропали мы с таким народом! Ой! Ой! Полетела она, бранясь, к другому беличьему гнезду, а и там ей отворотповорот дали. Тогда Сорока Стрекотуха полетела на пригорок к лисам и во весь молодой голос громко-громко на вес лес застрекотала: – Вы тут всё сидите и рядите, а белки из лесу семьями бегут! Посмотрели лисы на Сороку Стрекотуху, а Лис Рыжехвост и протявкал за всех: – Какое нам лисье дело, что белки куда-то бегут. Они всегда по лесу скачут, мельтешат; пропитание вёрткие ищут. Что нас, что белку ноги кормят. На это тявканье своего товарища, остальные лисы тихонько засмеялись. Они любили подшутить друг над другом, подурачиться, даже тогда, когда выходили из щенячьего возраста. – А если то пожар? – встрепенулась Лиса Петуховна. Лисы понюхали морозный воздух и дружно разом тявкнули в ответ: – Раз дыма нет, то нет и пожара. А Сорока Стрекотуха не унимается, стрекочет своё, повторяя раз за разом: Белки бегут – лисы смеются. Ой-ёй, белки у нас бегут, А лисы смеются. С тем она и улетела в лесную чащу. Другие лисы потявкали ещё малость для порядка, душу отвели и пошли в свои норы, детишек кормить. А о беличьем переполохе совсем позабыли, как и не было его никогда. А, вскоре, в положенный срок, и Весна-красна пришла. Речки с ручьями из берегов все до одной в округе вышли и норы лисьи затопило. Лисы думали, что: когда от воды далеко – это хорошо. Вот они по оврагам и нарыли нор себе. А где овраг – там и низина. Вся талая большая вода туда по первости и стекла. Тогда-то лисы и вспомнили про бегство белок и пожалели, что остались весну встречать на старых квартирах. Пришлось им горе общее мыкать, и из родного лесу уже по высокой воде выбираться, голодая и замерзая. Вот так лень и беспечность могут до беды довести, а пуще того – страх, у которого глаза велики. Засыпайте теперь, совятушки, малые мои ребятушки. И ни о чём худом не думайте. Всё худое, что прежде было, то в сказке осталось. Там ему и самое место. КОНЕЦ
5
СКАЗКА ВТОРАЯ ПОЧЕМУ ДЯТЛЫ СТУЧАТ Наше время, совятки, – ночное, а время людское – дневное. Пора вам и сказку слушать. В старое время, сказывают, в нашем лесу дятлы красношапочники иначе жили: к бурым медведям в гости ходили в воскресный день, чай с ними пили. Сядут, бывало, званными гостями в погожий денёк за деревянный стол на воздухе под липой, а медный самовар уже загодя у косолапых кипятится. То медведицы стряпухи старались, так мужьям своё должное уважение выказывали, а, особо, дятлам красношапочникам. И чашки им лучшие сервизные ставили и ложечки серебряные для домашнего вареньица подавали. А чай травяной в заварном чайнике всё парил и парил, облачком белесым. И такой он душистый был, такой заваристый, какого ни в одном трактире по Московскому тракту не знали. И не вприкуску с сахаром чай дятлы с медведями пили, а с мёдом диких пчёл. Медведи, конечно, медок из бочонка столовой ложкой черпали и в пасть себе клали нахваливая, а дятлы красношапочники – в блюдце сушки макали; им, как бы ложки ни к чему с их клювами. Разговоры, конечно, велись между бурыми медведями и дятлами, тогда долгие, и всё о том, что слышно внизу и что о том с верху думается, где пернатое царство обитает. Какие из медведей, что по свирепей, те и в спор бросались, обидно им было, что дятлы больше их ведают о том, чем мир полнится. С места, бывало, вскочит хозяин леса, и давай лапами во все стороны махать, будто от комаров отбивается и на всю округу рёвмя ревёт: «Мы большие в лесу! Нам всё ведомо! Всё можно! Захотим, мы вас дятлов к порядку призовём! На чучела пустим!» Пошумит-пошумит такой косолапый, одумается, хмель медовый по выветрится у него из головы и дальше он садится чаи с гостем гонять. А дятлы красношапочники, все как один, – птицы воспитанные, вида особо не подают, стойко медвежий нрав терпят. С каждым разом, медведи в раж входить начали, силу свою немереную показывать, а после дивиться, что дорогим гостям их сладости не в радость становились. А дятлы красношапочники те, тоже не лыком были шиты. Ума имели столько, что хоть бери и черпаком поварским отбавляй. Поначалу, они молчунами были, каких и свет не видывал. Это после их терпения не стало. Спросила как-то одна Сорока Стрекотуха такого дятла красношапочника: – Дятел, братец, скажи-ка ты мне на милость, что там за речкой стукперестук был поутру? А дятел тот, как будто и не слышит, что ему первая лесная сплетница стрекочет; знай себе, сидит и носом кору на дереве долбит. Тогда Сорока Стрекотуха с другого его бока подскочила, про себя рассудив, что, вдруг, он туг на одно ухо стал после такого труда, а на другое нет:
6
– Я и дымок там видала… Мне лететь туда было с утра недосуг, сам ведаешь, какие мои сорочата беспокойные. Ты скажи-ка, братец, не томи: что там было? Сердце моё новостью успокой. Дятел слушал её и только глаза свои прикрывал из вежливости. Ему-то все пустопорожние дела сорочьи без интереса. Он дятел мастеровой, ему дело много важнее пересудов. И как не вертелась Сорока Стрекотуха перед ним, не подмигивала и правым глазом и левым, а дятел красношапочник смог-таки отмолчаться, как будто воды в клюв набрал. Когда ж, один за другим, медведи буянить стали и красношапочных дятлов чуть ли не на пух не драть, то молчанию дятлов и чаепитиям с мёдом пришёл законный конец. Объявили тогда дятлы красношапочники на весь лес: – Прежде, пили мы с медведями воскресный чай, как самые старинные и, не разлей вода, задушевные приятели, а теперь пить не будем. Ни за какие коврижки нас к себе им не заманить. Наше слово верное. Своя жизнь нам дороже их краденого мёда. Медведи думают, что они хозяева леса, а мы с этим не согласны. Нам дятлам красношапочникам с высоты-то виднее, кто лесом управляет. Придут из-за реки мужики лесорубы, и всему зверью – бежать без оглядки. Так отныне и до скончания веков, заповедуем себе и нашим потомкам: медведей бурых в ломанный грош не ставить и на каждом дереве отбивать о том скрижаль, сиречь, газету! С той поры и повелось повсеместно, что все дятлы, от мала и до велика, – стучат носами по коре дерева, газету свою отбивают, а медведи – тянут лапы к верху и кору дерут, хотят записи их порушить. Ревут косолапы, что есть мочи, а достать не могут. Послушали сказку, совинушки мои, дружно разом все позевали и сразу уснули. Да не простым сном уснули, а сном богатырским, сном беспробудным, крепким, здоровым. КОНЕЦ
7
СКАЗКА ТРЕТЬЯ КАК БАРСУК УГРЮМ СОБАКУ И ОХОТНИКОВ ПЕРЕХИТРИЛ Порезвились, поиграли вы, совятки-дитятки, пора и ушки свои для сказки навострить, а глазоньки для сна прикрыть. В нашем лесу, совятушки-ребятушки, охотников, в прежние времена, редко когда звери и птицы видывали. Если какой плюгавый мужичонка с берданкой и хаживал на озёра за утками и гусями от дальней деревеньки, так на него и лоси выходили смотреть, не то, что, барсучий выводок с енотами. Утиная дробь – лосю, что соринка. Шкуры ему она не портит. На вроде будет камешка песочного: стукнет в бок, да отскочит без вредно. Случалось, что постоят, поглазеют сохатые, пуская пар из ноздрей, что за такая невидаль объявилась с дурным железным запахом, да и дальше бредут по лесу, кормясь багульником и хвощом. Нонче ж, охотник пошёл много умнее прежнего: мало ему одной собаки обученной, так в довершение, стал он с собой на охоту брать железки разные и стёкла для нацеливания. По всему видно, слаб зрением охотник нонешний. А где собака бегает – там завсегда в лесу шум, беспокойство и птичьему гнездованию великое разорение. В одном годе, по глубокой осени, пяток барсучих нор водой залили охотники и оттуда троих тамошних жильцов с гиком и свистом добыли. При этих охотниках и собака была норной охоте натасканная. Коли одна неделя такой хорошей выдалась, решились охотники и на другую неделю тоже удачу свою попытать. Ан, поди нет! Урон у себя они великий считать стали, да думку не сладкую про себя думать: как такая оплошка с ними, ни с того и ни с сего, вышла? То была всё одна присказка, а сказка – вот она, вся впереди ожидает! Только открывай себе в удивлении рот, честной молодой народ, да не зевая слушай. Десятка два зим и лет тому назад, как сказывают наши совы-старожилицы, проживал у нас в овраге, в глубокой песчаной норе, старый Барсук Угрюм. Где теперь его косточки греются – о том никто не знает. Говорила одна Сорока Стрекотуха моей матушке, что видала его за Холодным ручьём, да веры ей нет. Ей было слух пустить по лесу, как собаке цепной полаять. Ну, да ладно, не о ней пустозвонке сказка сказывается. От норы Барсука Угрюма мало что после той катавасии осталось, разве что одним полёвкам в ней и зимовать; прямо – печальное во всём зрелище, а не барсуковые хоромы. Между тем, дело было, как сказывают в подробности так: в один листопадный день, нагрянули к нему два охотника с собакой таксой. В один ход, привычно, – ведро воды из озера плеснули, а в другой – эту свою норницу обученную пустили. Барсук Угрюм от такой непрошенной гостьи ликовать не стал, а немедля двинул в боковой ход. Таксушка охотничья за ним поползла-поползла, лает глупая, не отстаёт. Оно и понятно: добыча-то – вот она, рядом, так что бери её хватай за загривок и волоки на верх к хозяину. 8
А охотники, то одно, то другое ухо к земле прижимали – слушали себе, да радовались, ружьишки уж на готове держали: сейчас мы, мол, барсучишку добудем. Славный, должно быть, барсук тут живёт, нору хорошую отрыл. Жира нагулял за лето столько, что топить его нам не перетопить. А Барсук Угрюм не из робкого десятка попался, тёртым калачом оказался. Не стал он собаки пугаться. В своей норе – он хозяин. Им всё было устроено. шасть из одного хода – да в другой, из того в третий и землицу за собой присыпал; не со зла, а так для собачьего воспитания. Что уж там было и как, никто доподлинно не знает. А догадки разные строить – то не наша забота. Сказывают те, кто рядом был, что выбрался живёхонек и здоровёхонек Барсук Угрюм длинным тайным ходом, да скоренько и в бега пустился. А на его барсуковое счастье Сороки Стрекотухи рядом не было, а то бы разнесла, раззявушка по долам и весям новость, уж расстаралась раззвонить. Кому и не надо, так и тому бы в уши сплетню вложила. Порадовались те охотники было, а потом и приуныли, когда поняли, что собачке их там в норе несдобровать. Не молодой им барсук попался, а старый. Кинулись они к одному входу в нору, кинулись к другому, – зовут свою таксу, а она не откликается. Рыть стали они песок. Горе ж горькое приключилось! Не бывалое прежде с ними на охоте! Драма, как они и сказали друг другу. А много ли нароешь в суглинке, где корней, как шерсти на лисьем хвосту? То-то и оно, что нет. Бились охотники, бились, разрывая барсуковую нору, а таксушку свою верную, так из беды оттуда и не вызволили. Пропала бесследно смышлёная веселушка, ни голоса, ни звука подать не успела. Рыхлая землица собачке тяжелей камня оказалась в глубокой норе. Грустная сказка у нас получилась. Так веселие вчера было. С медведями пополам делённое. Им – медок, а нам – сахарок. Всему своя мера есть и свой назначенный срок. Вот охотники меру позабыли в непростом охотничьем деле, и горько о том пожалели. Больше их в лесу нашем и не видывали. А и ни к чему они нам. Жили прежде без них, и сейчас век проживём, тужить не станем. В довершение, вспомнилась мне Сорока Стрекотуха. Она всем тогда сказывала, что над теми горе-охотниками, только Муравьи и не потешались с Гусеницами. Но им было не до наших забот, когда зима на носу вот-вот нагрянет. Мы тоже их особо не замечаем. У каждой птички – своя веточка, а у сверчка – шесток. А лес тогда шумел и полнился великой радостью. И как было всем не радоваться, когда от одной напасти избавились благодаря барсуковой смекалке. Сказывают сороки, что по вечеру Медведь Косолап, как узнал о таком охотничьем промахе, – сел от смеха на ежа, а тот провалился в кротовую нору, тем бедолага и спасся. А, может, всё и не так было, и это ёж свалился с дуба на медведя, а тот, от страха, ухнулся в нору барсука по самую шею. Мы, в последнее сказанное, совята, больше поверим и эту сказку, с вами, закончим. КОНЕЦ 9
СКАЗКА ЧЕТВЁРТАЯ КАК ВОЛК КОЗЛИНУЮ ШКУРУ ПРИМЕРЯЛ Не для бездельников, а только для вас, мои помощники совятки, я эту большую сказку сказывать стану. Вы слушайте её и примечайте, как, по правде, жить надобно. В старое время, а другого мы и вовсе не помним, волков у нас в лесу была великая пропасть. Лесным кабанам притесненье устраивать пытались, да не вышло, потому как отбились кабаны и волкам урон нанесли, кого затоптали, а кого и хвоста лишили. Поделом. Не со зла, а для науки. Волки потом на деревни хаживать стали, овец таскать. Через те походы всё их серое поголовье на убыль пошло, охотники расстарались. Ходили волки, как и нонче: зимой и летом одним цветом – в серой шубе, от жары и холода люто страдая. Да одному серому волку, как-то к концу благодатного лета, пришло на ум у деревенского скорняка козлиную шкуру со двора стащить. Что ж, воровское дело тёмное: как задумано, так и сделано. Но облегчения участи ему такое злодейство не принесло. Удивились братья волки бесполезной добыче младшего братца, и спрашивают у него: – Зачем же ты, мякинная голова, козлиную шкуру в родную стаю приволок? Что, жевать её будешь в голодную годину, али на подстилку себе пустишь? Прежняя у тебя из куриного пуха, разве в ветхость пришла? А Волк им в ответ всё рычит и скалится: – Шубу из неё себе сошью, умные вы мои братцы. А то больно мёрзнуть я что-то стал летом, спину от холода сводит по ночам и лапы отнимаются от утренней сырости. Посмеялись над ним сородичи, да с тем и разошлись, кто куда по своим делам. За глупое чудачество приняли поступок родственника. А Волк Мякинная Голова (прозвище к нему сразу репейником прицепилось, что не отнять), стал зубами, как ножницами и шилом орудовать. И не прошло и двух дней, как новая шуба у него была готова. Перепоясался Волк Мякинная Голова пеньковой верёвкой, соорудил себе посох из старого корня и пошёл из стаи странствовать по проезжей дороге, по той, что через лес шла, удачу свою с судьбой пытать. Идёт он себе по дороге, весь – франт франтом, бредя не зная куда, а на встречу ему, вот удача, так удача, – купец с ярмарки едет на бричке. Лошадка зверя почуяла – уши навострила. А Волк – вот он, посохом поигрывает, знает, что сила за ним в лесной глуши. Хоть криком кричи, а не услышит никто из деревенских. От него в кусты мужичку на лошадке не свернуть. – Куда путь держишь, человече? С торга, али на торг? – спрашивает Волк, а сам к кобылке бочком жмётся, увести её задарма в чащу лесную хочет, где у него логово и стая волчья обретается. Чисто бородатый разбойник какой, с ножами и заряженной пистолью. – Домой еду, Серушко, расторговался вчистую, – ответствует купец, а сам не знает, как ему волка задобрить, ружья-то с собой не взял. Даже с 10
плохоньким ружьишком любой лесной разбойник, уже не матёрый волк, а так, волчишко и будет. – На что тебе лошадь, мужичко? – А тебе на что она, Серушко? Разве, ты на ней сеять и пахать станешь? В город на ярмоньку поедешь? – Мне для дела надобно своего, волчьего, – подступает Волк Мякинная Голова к лошади. И от близости живой добычи у него в животе урчит и слюнки текут. Лошадёнке, конечно, такое соседство с лесным зверем совсем не по нутру пришлось. Зафыркала она, чуя волчий и козлиный дух вперемешку, забила хвостом и гривой от страха затрясла. Да деваться некуда, стоит бедная, ждёт участи своей незавидной. Известно ж, чем такие встречи с Волком в лесу кончаются: лишь грива спутанная, да копыта остаются. – Давай, я делу твоему срочному помогу, и на том, мы и разойдёмся миром, краями, как расходятся меж собой добрые соседи, – предлагает купец. – Так ли и добрые соседи? – сомневается бирюк. – Какие никакие, а соседи, – уклончиво отвечает купец. – Тогда помоги, – соглашается Волк: – лошадку свою распрягай и вместо неё сам в хомут впрягайся. – Я бы и рад, Серушко, сам, да помощь мне в том твоя нужна, – хитрит купец. – Мне без тебя никак не сладить. Силёнки мои хилые против твоих матёрых. – Какая-такая помощь надобна?! Забыл, что ли ты, где дышло у тебя, а где подпруга завязаны?! – рычит своё сердито Волк. – Ты, Серушко, на меня велико, пожалуйста, не серчай. Ужо будет тебе, любезному, добрая лошадка в четверг, сразу после дождичка; только и мне тоже, своё добро взять с неё надобно, и не потом, а сей момент, – говорит купец, а сам крупный пот со лба смахивает; хоть, вовсе и не жарко. – Как так, своё?! – возмутился Волк. – Лошадка уже моя! И с той поры моя, как я её у бурелома приметил. – Коли приметил, то твоя она, Серушко, твоя. Ни спору, ни торга о том нет, – успокаивает купец, а сам по сторонам поглядывает, помощи себе высматривает, а помощи-то и нет, лес густой кругом, еловый. – Признаюсь тебе, как на духу: золотые подковки на ней приколочены серебряными гвоздиками, так от разбойников надёжно спрятаны. Снять уж их очень хочу. Тебе они в лесу, как бы совсем без надобности, а мне – дело купеческое дальше вершить надобно. – Да, ну! – восхитился Волк. – Не верю я такому богачеству! Чтобы золото и серебро, для грязи на копыта подбивали?! – А ты сам погляди, моё слово верное, – говорит так ему со вздохом рыжий купец, и бородку окладистую неспешно поглаживает, как бы смиряясь с потерей, и лошади, и тайны своей никем прежде не разгаданной. И чтобы совсем убедить серого разбойника, выдал тайну: – Места надёжней нет, чем прятать золото и серебро на лошадиные копыта.
11
И тут уж, Волк Мякинная Голова совсем меру позабыл: от жадности ли, али от голода готов был с задней лошадиной ноги начать, а не с шеи, как это у волков водится. Сунулся было к лошадиному хвосту, за что и пострадал. Очнулся серый волчина на обочине, лежит ни жив не мёртв, глядит, глазами хлопая: день ли, ночь ли, в глазах всё так и плывёт. Но головой помотал – лучше видеть стал. И что же он болезный рассмотрел? Дорога давно пуста: ни купца, ни лошади на ней. Голова ж, котлом пустым гудит. «Как же, я это маху так дал? – думает он. – Ну точно я и есть – эта Мякинная Голова, как меня братья прозвали. И поделом мне. Но ничего, в другой раз, я мужику такое хитрованство не спущу. Будет он знать в другой раз, как меня надуривать. Попомнит! Слезами бородёнку свою намочит. Как же и зло меня берёт! Ух! Ух!». Долго ли так мешком Волк на дороге сидел, али нет, про то мне не помнится. От Сороки Стрекотухи слышал эту сказку. А её она каждый раз заново рассказывала всем встречным и поперечным, и, особенно, своим подрастающим сорочатам; к правде жизни так их приучала, как заботливая мамаша. Посидел Волк Мякинная Голова на голой земле, в себя пришёл и дальше побрёл, силы всё ж таки нашлись, не совсем ослабел от голода. Идёт по дороге, охает: «Ох, я бедный калечный Волчишко. Одет в серый козлиный зипунишко, Меня лошадь копытом в голову била, Меня купец обманывал. Зубы мои болят, а одного уже нет. Нос болит, перевязать его нечем, Подорожник прикладываю. Как дальше жить – не знаю. У-у-у, горькая судьбинушка моя…». Зайцы-русаки из кустов глядят и носы лапами себе зажимают, чтобы не прыснуть от смеха. Так уж им смешно на хитрого притвору глядеть. В былое время, много страха и урона от него им натерпеться пришлось. Что теперь помощи ему от них вовек не дождаться. А Волк Мякинная Голова и не чует никого. От лошадиного удара в нос – он острый свой нюх напрочь потерял, как и не было его. Сущая беда и только, как ему через свою оплошку не повезло. Долго ли он брёл, али нет – кто о том ведает! Только звёзды на небе появились и холодать стало, что на луну вой. Закутался он в козлиный зипунишко и решил под кустом рябиновым вздремнуть, всё ж таки, какое никакое, а укрытие. Заснул Волк Мякинная Голова под рябиновым кустом. И снится ему сон, какого он прежде не видывал: будто идёт он по лесу, а ему все глубоким 12
поклоном в ноги кланяются, честь отдают. И будто живёт он не в сыром логове в овраге, а деревянной заимке, избушке, оставленной ему охотниками. Тепло в хоромах. Печка натоплена, что и козлиной шкуры не надобно. А на плите всякое угощенье кипятится, тут и курочка варёная, тут и курочка жареная, зайцы под соусом, зайцы с вертела снятые, корочкой печёной покрытые. И ходит стряпает Волчица, что замуж вышла и в дальний лес жить ушла. У Волка аж слюнки от этого побежали. Заскулил он жалобно во сне, так ему радостно стало. Хотел было Волк от жареной курочки ногу оторвать, как красивая Волчица ему по спине ухватом – раз! Да другой раз! Да и третий раз прошлась пребольно! – Что такое?! – взвыл Волк и проснулся. Глядь он, а уж утро начинается. В лесу светлеть стало. Ночь прошла, как и не бывало её. Трава в росе мокрая стоит. Козлиная шкура на нём перекроенная в шубу, тоже сырой стала. «Ну да ничего, – думает волк, – солнышко припечёт, она на мне и обсохнет. И не такое мы переживали». Он и дальше глядит он по сторонам – никого, только еловые шишки вокруг него набросаны. Смотрит Волк тогда на дерево высокое, а там – белки на ветке сидят и снова примериваются, как им лучше шишку в него метнуть, чтобы точно в цель попала. Подхватился тогда Серый и в путь бежать, даже зубами лязгать не стал, помня о том, что один зуб он уже потерял. Идёт он по дороге, идёт, еле ноги переставляет и посох свой не несёт уже, а волочит. И выбросить его не может – жалко, и нести дальше мочи никакой нет. Кто со стороны глянет, тому не узнать бравого волчишку. Куда вся прежняя свирепость у него делась, точно худая шерсть клочками сошла. На старого деревенского пса стал он похож, аж самому ему думать о том не хочется. Да делать нечего, сам вызвался странствовать. И тут, на его удачу, видит Волк, что мужик в телеге едет. «Ну уж и нет, – думает он, – я на тебе мужик за всё отыграюсь, своё с тебя возьму с барышом наперёд, как у лошадников водится». Как и в прошлый раз с купцом, крестьянская лошадёнка учуяла запах волчий за десять сажень, испугалась и как вкопанная встала. Ржёт в полный голос и чуть ли не на дыбы встаёт, кнута совсем не слушает и с места не трогается, будто вкопанная. У мужика сердце не на месте – колотится, бухает о рёбра. Он вида не кажет, что страхом умывается, а топор из-за пояса достаёт и глядит по сторонам, привстав в телеге, что за препятствие такое. Тут и Волк Мякинная Голова откуда его не ждали появился, да всё с поклоном и лисьим приветствием: – Доброго утречка тебе, Мужик Мужикович! – И тебе тож не хворать, – щурится от смеха Мужик, разглядев какой вид имеется у серого разбойника. – Я по лошадь твою пришёл, – говорит Волк. – Отдавай-ка её мне подобрупоздорову, а то пожалеешь. – А-нук напомни, Волчинушко, а то что-то я по старости своей немного 13
запамятовал, ты мне её в каком году одалживал? – спросил Мужик и лезвие на топоре пальцем проверил, да так, что чуть не обрезался, такое оно острое оказалось. – Так не было такого одалживания! Не волчье это дело лошадей держать, – попятился Волк, чуя, что и в этот раз добром не обойдётся. Топор – это не лошадиное копыто, тут, или головы, или хвоста напрочь лишишься. А Мужик, как и знает про что Волк думает, потому ему шутя и предложил с кривою усмешкою: – Давай, Серушко, меняться: я тебе, так и быть, за честность твою, каурую лошадку свою отдам, а ты мне в оплату – свой хвост и уши для памяти дорогой. – Мужик, да ты чего такое удумал! Как же, я тебе хвост-то свой с ушами отдам?! Им замены у меня никакой нет. И не вырастут они у меня. Ты, верно, с ящеркой меня перепутал. Да и срам это, так бесхвостому перед товарищами шастать! Тогда хоть из лесу бегом беги, меняй место жительства. За пакость такую засмеют друзья и родственники! – возмутился Волк, потрясая посохом. – Не моя то печаль будет, Серушко, – ответствует мужик, – ты уж, пожалуйста, не обессудь: тебе нужна лошадь, а мне – хвост твой и уши. Давай, пристраивай их половчее к оглобле, я тебе их живо топориком отстегну. Ты охнуть даже не успеешь. – Да на что тебе мой хвост и уши?! – чуть ли не в полный голос взвыл Волк. – А на то, на что тебе моя каурка приглянулась, – говорит Мужик и трогает лошадиные поводья. Лошадёнка, почуяв слабину Волка, подчинилась хозяину окрику: «Но!». Телега дёрнулась в колее, задрожала и поехала, гремя всеми досточками по лесной дороге. – Мне-то известно, на что, – поджал Волк хвост и затрусил рядом с телегой, как городской нищий, прося милостыню. Мужик жалеть серого разбойника не стал, и, подстёгивая резвую лошадь, уехал по своим делам. Остался Волк Мякинная Голова один на пустой дороге. Совсем дурно ему стало: от голода его шатает, что делать дальше он не знает. Злодейка судьба совсем его прижала, остаётся только охать. Охнул раз, да охнул два, а на третий раз вернулось к нему пропавшее чутьё. Запахи стал он слышать, слух острее стал. «Вот чудо! – думает он. – Я стал, как прежде и даже лучше! Не зря говорят, что за одного битого двух не битых дают. А меня, как раз, и побили. Ой… – отдалось ему в голову, стоило задеть раненый нос. – А отчего все беды мои? Не уж-то через эту козлиную шкуру все несчастья мне на голову свалились…». Долго раздумывать Волк Мякинная Голова не стал, а сбросил с себя краденую шкуру и посох в кусты отбросил, опустился он на четыре лапы и стал как прежде – серым лесным хищником. Повернулся он – вправо, повернулся он – влево, встряхнулся, зарычал. Откуда только прежняя сила и злость в нём взялись. Бросился он обратно по дороге. Мужика в телеге не догнал, а свернул к деревне и козу с лужка, прямо на верёвке в лесную чащу, где было волчье логово, увёл. 14
Сгинула козочка в стае волков, как и не было её. Люди и следов её в лесу не нашли. Поплакали её хозяева, погоревали, а делать нечего, стали жить дальше, только беднее. А Волк Мякинная Голова повадился в деревню каждую неделю хаживать, как в свою вотчину: то телёнка зарежет, тот поросёнка; позабыв меру, через свою жадность. Людскому терпению конец и пришёл. Только в этот раз дело хуже для него обернулось: напоролся он на волчью яму, что ему крестьянские мужики устроили. Там на дне острые осиновые колья были в землю зарыты. Взвыл волчина серый, взмолился, затрясся весь от ушей до хвоста; обещал забыть дорогу на скотный двор, да веры ему у мужиков не было. Без раздумий и жалости, порешили его всем деревенским миром и шкуру с него содрали, а, содрав, отдали на выделку скорняку. А тому – любая шкура работа. Он её для просушки мигом натянул на ту самую старую деревянную раму, где прежде висела шкура старого козла, украденного Серым разбойником. Братья и товарищи Волка Мякинной Головы к вечеру, так и не дождались его возвращению в стаю. А перед самым рассветом пришли они к деревеньке. Покружили, воздух понюхали, где телёнком, где ягнёнком пахнет. Собаки лай подняли, волков почуяв. Им тот лай, где и увидали его растянутую на раме шкуру. Делать нечего, полязгали от горя зубами, порычали про меж собой, что недоглядели за недотёпой, стянули напоследок овцу из овина и были таковы. Ох, совятушки-ребятушки, сказка долго про Волка сказывалась. Чтой-то язык мой притомился слова мельницей молоть. Так во рту пересохло, будто на солнцепёке сидела. Надобно мне водицы ключевой испить, жажду утолить, да про меру не забыть. Без меры, в любом деле, беде неминуемо быть. Вот Волк Мякинная Голова о ней позабыл, а жизнь ему напомнила, и вся его кончилась. Умным – наука, а дурням – потеха. Глазки все закрывайте и, засыпая не вздыхайте, завтра новая история вам будет. КОНЕЦ
15
СКАЗКА ПЯТАЯ КАК СОВЫ ПЕТЬ ПЕРЕСТАЛИ Ох, вижу-вижу, что глазки ваши блестят, ребятушки. Сказку хотите новую слушать. И такая у меня для вас есть! Верите вы, или нет, совятки мои, а в стародавние незапамятные времена, совы певчих птиц пению учили. У соловьёв первыми учителями были по горловому пению. Об иволгах, зарянках, крапивниках и чижах, и речи нет. По совиным учебникам они учились. Летали совы по гнёздам и с ветки им октавы. Ученики-то ещё подлётками были, на крыло встать сами не могли. Трудное это дело было для сов соловьёв пению учить. Не хотела юная молодёжь голоса надрывать. Сова уж, и тон покажет, и как правильно сесть, и как приподняться, и всякие другие певческие упражнения, а соловьята щебечут, на вроде воробьёв, и думать не хотят о том, что весь их соловьиный род от этого пения продолжение имеет. Родители пострелят, понятно дело, заняты денно, от самой зорьки. Вот совам, как лучшим певуньям, и потеть в обучении приходилось. День ото дня, птенцы желторотые подрастали, от глупого чириканья и писка к осмысленному свисту переходили, а там – и трель начинали разучивать, со всеми её видами. Где одних пощёлкиваний и подпевок с присвистами, полные три дюжины наберётся. По чаще лесной разноголосица так и летала, с раннего утра и до позднего вечерка. Так продолжалось не год и не два в лесу нашем. Не успеют одни ученики подрасти и семьями обзавестись, встав на крыло, как уже следующих совы пестуют день-деньской и о себе не помнят. И сороки – тут как тут сизопёрые вертятся. Им уж больно любопытно, как это так получается, что совы лучше их поют и других к пению приучают. Смотрят они за наставлением соловьят, вертятся, сами что-то такое песенное разучивают, а кроме как стрёкота ничего у них не получалось. Слуха от рождения музыкального у них не было и язык не так подвешен, совсем не для певческого дела. Им бы пострекотать, похвалится друг по перед дружкой, а их за птичью грамоту усаживают. Совы ж, терпеливые учителя были. Их в сон уже клонит от полуденного зноя, а они и с полуприкрытыми глазами поют, заливаются. Да и так чудно-то выводили, что заслушаться можно было, позабыв про холодное питьё и горячий обед. От обиды ли, али от зависти какой большой, решила одна та Сорока Стрекотуха наших сов большими лентяйками выставить. Нонешние стрекотухи тоже ещё того поля ягодки, чуть что, и ославят, и с три короба сплетен на стрекочут, коих и во век не разобрать. Лес – на слух – тогда совсем падкий был, не в пример нынешнему. Сочинить наговор для сплетницы, равно было что головой повертеть. И пока совы соловьят пению учили, а об них слава дурная от берёзы к осине потянулась. Что непомерно строги они с птенцами и зря жалованье своё получают.
16
Родители соловьят, что на лесной службе были, про тот слух сразу прознали. Хоть и в чинах они возвышенных были, гимны солнышку пели, а умишком своим не очень-то блистали. Вот они первые из лесной братии в этот слух и поверили. Совам, конечно, они полную отставку сразу дали, и без всякого выходного пенсиона: «Кормитесь тётушки, чем хотите и где хотите, на то воля ваша, а мы вас знать боле не хотим, мы сорокам, как себе верим». Хоть и были совы сама рассудительность и образец полного спокойствия, а тут всё ж таки не удержались и за неуважение к себе объявление в первом нумере «Лесного Куранта» пропечатали на первой его странице: «Отныне, не учить больше совам соловьёв пению за обиду, а пуще того – сорок, за напраслину и самим не петь, чтобы примера не давать. Как хотят любезные, так пусть в жизни и пробиваются. Вольным – воля! А совам – полный покой и благоденствие». Что в газете объявлено, то и сделано было. И с той ветхой поры, совы соловьёв не стали пению учить, а своё дневное задрёмывание превратили в важный совиный закон: днём – спать до захода солнышка, а ночью – летать, охотиться. На этом и сказка вся досказана, что ни прибавить к ней, ни убавить. Кто слушал меня, совята, тому сразу на завтрак – пряник городецкий с ягодным вареньицем. А кто ногой качал и вертелся юлой, пусть, прежде, в поленницу дрова берёзовые складывает, а потом и за стол летит, чаёк из блюдца дуть. КОНЕЦ
17
СКАЗКА ШЕСТАЯ ПОЧЕМУ БОБРЫ ХАТКИ СТРОЯТ Часы своё дело делают, а я, совинушки мои, своё сочинять стану, чтобы спалось вам хорошо и сладко, и ни о чём таком дурном во сне думать не думалось. Сказывают старожилы леса филины, я-то сама от них слышала, что давнымдавно, ещё в незапамятные времена, бобры в берлогах жили, на вроде медведей. Питались корешками, да ягодками, рыбку ловили в ручьях и речках. На грязевые озёра купаться хаживали всем бобровым семейством, почитая их за курорты морские. Кроме семейных дел, бобры в местном лесничестве состояли и первыми санитарами. Заприметят, бывало, какое хворое дерево с наростами чаги, тут же и валят его, под самый корень. Чагу, понятное дело, в лекарственный запас определяли, не пропадать же добру, а падшее дерево – на полный разгрыз пускали: ветки – в одну сторону отсекали, а суковатый ствол – в другую. Да глядели ещё мастеровые бобры, кому из них трухлявое место разделывать, а кому самую мякоть располовинивать. Так бы и жили бобры в мире и согласии, да пожары верховые, где-то по лесам пошли, а там и на низ перекинулись. Места в лесу стало совсем в обрез, потому как из тех краёв медведи нагрянули. День живут в гостях у своей медвежьей родни, другой. А впереди – зима лютая. Лето кормовое проходит быстрее некуда, ни одного денька тёплого не возвращает. На третий день утеснения, медведи решили расселиться по новым квартирам. Решить-то решили, а квартир новых в лесу – нет, все от опушки до опушки заняты. Места посуше наперёд расписаны. К барсукам они сунулись, а те их к себе не пущают, насмерть стоят, отбиваются. Где такое было видано, чтобы медведи у барсуков норы отбирали? Никто о таком не слыхивал. В барсучью нору медведю только лапу и просунуть. К лисам и волкам они сунулись, а и там теснота. Вот тогда-то они на бобровые берлоги и покусились. Сунул мишка лапу в небольшую с виду нору, а она – просторна. Он голову туда – глядит. А там – чисто пометено, и постель имеется и корешки сладкие. Бобры хозяева страсть как запасливые, любят перед сном перекусить, червячка заморить после трудового дня. Оценили медведи берлоги бобров по самому что ни есть высшему разряду, да и стали туда переселяться. Вернулись бобры домой, а дома хозяев сменили. Они с уговорами к медведям, а те ни в какую! Кто же откажется от дармового проживания. Бобры в своё лесное правление с челобитной, что, мол, так и так, пришлые медведи бессовестно жильё их отняли. А в лесном правлении – одни местные жители старшего порядка: три медведя – братья Сластёновы, два волка – дядьки Серошкуровы и лиса по прозвищу Туда-Сюда, хитрая прехитрая чиновница, – жаловаться-то и не кому бобрам. Что ж делать? Вышли оттуда бобры и совсем носы повесили. Идут они и чуть не плачут: горько остаться бездомными перед самой дождливой осенью с малыми детками. Зароптали бобры меж собой, за возмущались. А толку в том никакого: никто им из лесного братства помочь не может в ком жалость теплится. Совиному племени, вот, жаль было бобров, и приютить их были рады, да вот незадача: бобры-то летать не могут, им гнезда в тёплом 18
дупле не устроить. Шли бобры шли, и добрели они так до широкого ручья. А в ручье – дерево, подгнившее лежало, бурей недавней сломленное. «Какой не порядок! – возмутились мастеровые бобры. – Надобно прибрать…». Только они взялись за работу, а один бобрёнок, совсем ещё с молочными зубами, вдруг, и говорит: – Давайте берлогу из него сделаем. – Как так, берлогу?! – удивились бобры. – Прежде не жили бобры в деревянных берлогах. – Очень уж оно похоже на берлогу, – не сдаётся бобрёнок. – Давайте из веток и щепы её соорудим. Призадумались мастеровые бобры. Стали прикидывать, и так и этак, что получится. Для начала – из щепы кучку на вроде хатки сложили. А хатка стоит. И бобрёнок от них не отстаёт, от ручья канавку проделал к деревянной поделке. Бобры хотели возмутиться, что такой пострелёныш недокормыш вперёд них в дело лезет, а потом решили смотреть, а что дальше-то будет. Плетённая хатка сама по себе устояла и на диву прочная оказалась. Пошатали её бобры, пошатали – стоит она, как вкопанная. Чудеса, да и только. Смышлёный бобрёнок и показывает, что из сплетённых веток её никаким половодьем не размоет. – Ладно, – дали своё добро мастеровые бобры, – будь, по-твоему, малецудалец, построим первую хатку, а там поглядим, что будет. Какую никакую, а крышу над головой соорудить смогём! И на общее бобровое удивление, хатка из ветвей и прутьев получилась крепкая. И поняли тогда мастеровые бобры, что ни сломить её будет ветром и дождю сверху не намочить. А хитрый лаз в неё с самого низа сделали, чтобы никакой непрошенный гость туда не догадался забраться. А для пущей надёжности – вокруг неё запруду сделали. Бобры к воде привычные: нырнули в воду и уже дома. Хорошее дело, оно завсегда долгое продолжение имеет. С того случая, не стали бобры больше по земляным берлогам жить, а повсеместно переселились в хатки на воде. Там они и стол, и двор, и крепость, какую ещё поискать организовали. Что любо-дорого глядеть. Всем бы так в мире жить. Да не у всех получается. От медведей такое жилище тоже укрыться не могло, им по простоте душевной Сорока Стрекотуха доложилась. Явилось медвежье правление к новому строению, потопталось на берегу, воздух вокруг понюхало – ничего съестного не нашло, одна сырость от дерева и от студёной воды. С тем и восвояси вернулись, а на Сороку Стрекотуху для порядка рявкнули, что их по мелкому делу беспокоить осмелилась. Она и присмирела хитрая. Да не на долго её терпения хватило. Теперь Сорока Стрекотуха в «Лесных Курантах» фельетонами каждый день трещит на бобровые запруды, а о медведях косолапах – молчок. Толи хвалить их опасается, толи бранить не знает за что. Нам, совам, до того особой нужды нет. Мы свой хлеб сами себе добываем. Что Стрекотухе – мёд, то нам, совятки, – горчица. 19
Вся сказка и вышла. Мы те хатки, совята, каждый день с вами видим, любуемся. Нам, совам, они совсем не мешают. Мы всё верхами летаем, свободу знаем, а дела земные нас не достают. Кто сказку слушал и нахваливал, тому от меня к утрешнему чаю с мятой будет – леденец на палочке, а кто с надутыми щеками всё время букой сидел, тому я тому – солёный помидор без хлебушка дам. А таких совят-ребят, среди вас молодцов, и не было! КОНЕЦ
20
СКАЗКА СЕДЬМАЯ СМЕЛЫЙ МЫШОНОК Усталым и сытым, совятушки мои, самое время настало сказку слушать, а кому-то и переслушивать, кто старшенький будет. Так вы знайте не зевайте, сны от себя гоните, а историю мою слушайте. А сказ такой: жил да был в нашем лесу, некогда, один Мышонок Серенький Мех Тонкий Хвост. По такому прозвищу его никто из жителей леса никогда не называл, обходились простым именем – Мышонок. Норка его была сухая. Дождиком её не топило, метелью не заметало. Тепло там было круглый год. Кому доводилась там бывать, так всё нахваливал Мышонка, что тот себе такую норку нашёл. Мышонку лестно, что такая молва о нём по лесу вьюнком стелется, он и прихорашивает норку свою, чтобы ещё больше его хвалили. Каждое утро Мышонок порожек на крыльце подметает, бабушкой связанные из лоскутиков половички веточкой выбивает, хвоинки в норке старые на новые меняет. Сорока Стрекотуха неподалёку вертится и всем лесным жителям о таком рачительном хозяине рассказывает; живая газета, да и только. Год так живёт Мышонок от своего рождения, да и другой у него пошёл. Совсем самостоятельным в хозяйстве стал, полным хозяином себе на новом месте. Родня-то его в поле осталась крестьянствовать, а он в лес перебрался, судьбу пытать. И в один весенний день, задумал он свататься к дочке одного мышиного короля. У мышей, совятки, свои предводители имеются. Потому как мыши народ суетливый, без надзора жить не может. По ночам, так повелось, – мы за ним присматриваем, а днём – и без нас для них закон есть. Как решил Мышонок свататься, так и друга лучшего стал на такое дело торжественное подбивать. – Помоги мне друг мой верный, Острый Зуб, сосватать Мышку Белошейку в Мышином городе. А друг ему и отвечает: – Да разве за тебя пойдёт Мышка Белошейка, дочка нашего предводителя, когда она и женихов по виднее отвадила. – А чем я ей так буду плох? У меня и норка своя есть, я и чистоплотен, я и запаслив! Меня весь наш лес знает, Сорока Стрекотуха постаралась. – Не нравятся ей те, кто много о себе рассказывает, хвастая о том, что он может и что у него есть, – молвит тонким голоском Острый Зуб, и сам свою думку имеет, про то, что такая невеста и ему пара. – А я, как другие, не пострашусь отказа! – уверенно пропищал Мышонок и предложил: – Давай, вместе пойдём судьбу пытать: ты – сватом моим, а я – женихом. Авось, и сладится дело. Хоть и не по нраву такое предложение Острому Зубу было, да делать нечего: лучшему другу сразу в лоб не откажешь. Согласился он помочь. Хоть и кисло ему было. 21
И пошли они из одного края леса в другой. Пошли не налегке, в узелок Мышонок подарок невесте взял – кусочек сыра. Понял друг Мышонка Острый зуб, что от такого подношения ни одна мышиная невеста не откажется и дело свадебное сладится. Позавидовал другу, а делать нечего: зависть завистью, а помогать надо. Что до сыра, то досталось Мышонку такое чудное лакомство по нечаянному случаю: ехал купец мимо леса, песенку насвистывал, а в повозке сыр деревенский вёз. Остановился скрипнувшее колесо поглядеть, упряжь на лошадке подтянуть, а Мышонок – тут уже как тут: прыг на колесо, а с колеса по досточке да в сено, где мешки лежат. А зубки-то у него острые, а лапки цепкие; один кусочек отгрыз, другой. Только он стал третий откусывать, как телега и поехала. Мышонок испугался, что увезёт его купец и стал кусочки сыра выбрасывать: один выбросил, другой бросил на дорогу, а третий решил съесть. Умял кусочек сыра и прыгнул в траву, что по краю дороги росла. А купец дальше по дороге поехал и ничего не заметил, что у него на три кусочка в сырной голове меньше стало. Мышонок, конечно, в себя пришёл, усики, что торчком встали, немедля пригладил, мордочку лапками умыл и кусочки сыра по одному в норку к себе перетаскал, пока никто из лесной братии ими не поживился. Положил их он аккуратно в кладовочку, где у него запасы с зимы оставались и каждый вечер подолгу обнюхивал один и другой кусочек сыра, а откусить всё не решался, другого раза могло и не быть, чтобы такое лакомство ему добыть. Тут-то он и придумал, что такой подарок его избранная невеста оценит. А лучше Мышки Белошейки в лесу никого не было. Многие к ней сватались, семечки ей приносили, и тыквенные, и подсолнуха, и в полоску, и чёрные. Только она их и нюхать не стала, лапкой все дары от себя отвела, а сватов за порог норки и выставила. Батюшка её и матушка, граждане почтенные и уважаемые в мышином народе, от такого перебора диву давались, а со строптивой дочерью поделать ничего не могли. Никто ей был не мил, а кто по сердцу может прийтись – она и сама не знала. А потому и решила ждать она чуда чудного, чуда не бывалого. Над ней и мышки, её задушевные подруженьки без утайки посмеиваться стали: – За переборы, девонька, тебе судьба «сырного жениха» пошлёт. Он тебя и в жёны возьмёт. А только гляди в окошко и в дверь приглядывай, а то и его то ж за порог проводи проводишь, а как проводишь, так мы найдём кому его из нас сосватать. И отчего подружкам Мышки Белошейки было горе горевать, слёзками с горошину реветь, когда они тех богатых женихов себе прибрали и свадьбу за свадьбой отыграли в мышином городке. Смех смехом, писк писком, а только заявился такой «сырный жених» на порог норки Мышки Белошейки. И не один пришёл, а со сватом, другом своим Острым Зубом. Вот он друг тот и говорит, подбоченясь калачом и поигрывая кушаком атласным: 22
– У вас товар, дорогие родители, а у нас купец имеется тороватый. Не откажите в добром деле. Сделайте такую милость: отдайте свою красавицу Мышку Белошейку за нашего Мышонка Смелого. Дочку вашу не обидим. А чтобы в слове нашем вы уверенны были, вот вам диковинное подношение, примите его зуб и оцените. И поставил Острый Зуб узелок с сыром перед роднёй. А подруженьки Мышки Белошейки, уж тут как тут. Им больно любопытно, что за подарок новый жених принёс. Развязали они, толкаясь, узелок принесённый и ахнули: – Сырный жених заявился! Ах!.. Нагадали мы… Ах!.. Насмеялись мы! Ах!.. Ах!.. Ах!.. Знали б не гадали! Какое счастье! Вот какое счастье и мимо наших лапок проплывает, а мы ничегошеньки не поделать, ай-яй, яй… А Мышка Белошейка на тот подаренный сыр и вовсе не глядит. Ей Мышонок по сердцу пришёлся: жених из него – хоть куда! – Мой это суженный! А вы, подруженьки, готовьте на завтра угощенье самое лучшее, припасов не жалеть – мы свадебку затеем. Родители в обморок сразу попадали, без чувств лежат, помощи от соседей просят. Да и как тут было им не упасть, когда дочка замуж собралась. Жених сыскался! Беды в том, что без чувств лежали, большой не приключилось, живёхоньки они оказались. Кто-то листиком берёзовым их обмахивать стал, а кто-то догадливый, им в носы сыра подсунул. От сыра они и в себя пришли, так уж он пахуч, видно, был. Свадебка та, на весь лес вышла и даже из полей мышиная родня потянулась. Без Сороки Стрекотухи и тут, как водится, не обошлось. Пока мыши пировали – совы дело своё верное знали, да и лисы без удачи не остались, на мышковали полёвок досыта. Сунулись было медведи к такому пированью, да с тем и ушли – мышь не ягода малина, на месте не сидит. Говорят, что Мышка Белошейка и Мышонок Смелый долго вмести жили. И ещё сказывают про меж старых сов, что от них по свету белые мыши пошли. Сказку, совята, вы послушали, теперь вам и глазки закрывать можно. А кому совсем не спится и ворочается, тот с закрытыми глазками пусть мышей считает: «Раз мышонок пробежал, два мышонок пробежал, третий бежит мышонок…». Кто до десяти досчитает и уснёт, тому кулич к чаю, первому и достанется. А все разом уснёте – разом и угощение получите. КОНЕЦ
23
СКАЗКА ВОСЬМАЯ КАК СОВЫ ПОПУГАЯ ОТ ВОРОН СПАСЛИ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО Сказка за сказкой, всё сказываются, а дело, между тем, совятушки мои, делается. Как я погляжу: растёте вы и по дням, и по часам, и всякую минуту. Были совсем малые совятушки, а теперь ребятишки рослые, но пока не взрослые. А расскажу я вам сегодня историю о диковинной птице, прежде вами не виданной и ни от кого не слыханной. Но кто слышал о ней, тот – молчок, знай себе сиди и другим слушать сказку не мешай. Чтобы быть не только упитанным, но и воспитанным. Мне ту историю, прабабка сказывала, а ей – её прабабка, а кто той поведал, так уже и не дознаться, в старине седой ничего не разглядеть. Утро ли было, али вечер, наверное, день. Совы в тот час дремали и летать никуда не думали. И, вдруг, воронье карканье раздалось на опушке леса. Да не одна ворона гвалт подняла, а целая стая. «Что такое, – думают совы, – за шум у нас переполох, ни с того ни с сего? Не пожар ли приключился? Надобно посмотреть». Прилетели они на опушку из чащи лесной, расселись по веткам, кто выше, а кто ниже, и глядят за вороньим мельтешением. А серые вороны крикуньи так и носятся по кругу. Будто в догонялки от праздности играют. Веселие себе беззаботное нашли. Присмотрелись совы, а вороны-то, и обидеть кого-то удумали. Без всякой совести гоняют над полем нездешнюю пичугу и потешаются над её слабостью. Мы, совы, всегда за правду стоим если видим, что нашего какого птичьего брата, али сестру обижают. Тогда мы вступаемся сразу, не медлим. Нас на правое дело и звать не надобно, как увидели, где не порядок, так и полетели на подмогу. Орлёнка обижают – орлёнка спасём, а если орёл кого обидит, то и орла прогоним. Полетели тогда совы, что были из молодых да крепких, отбили беднягу у стаи ворон и с собой на отдышку в лес забрали. А там принялись, как водится для порядка, рассматривать, да расспрашивать о житье бытье гостя неведомого: – Кто ты таков? Из каких краёв к нам пожаловал? В чём нужду имеешь? А в чём не имеешь? Ответствуй, докладывай. Молчать и мы умеем. Кого хочешь перемочим и глазами перемигаем. А гость, как и не слышит, всё отмалчивается и только глазами хлопает, да кланяется, благодарит будто за нечаянное спасение. Смотрят совы на него во все глаза и диво им такую птицу у себя принимать: по виду – синица не синица, а костюм зелёный имеет, опять же, клюв крючком, а не ястреб. А одна сова, вам она, совятки, троюродной прапрабабкой приходится, и спрашивает негромко: – Кто ты? Чьих родов будешь, гость наш знатный? А тот им в ответ: – Попугайского рода мы. И такого, что древнее некуда. От самих пращуров ящеров род свой ведём! А тут я, в вашей лесной волости, проездом были. Не 24
чаяли, не гадали, а ехали мы себе цирком мимо здешнего леса, куда не скажу, земель я ваших не знаю, и не тужили в дороге. Да, вот, беду себе нажили – ворон ваших в поле прогневили. – Чем же, вы их прогневить успели, своим разнесчастным цирком? – интересно стало вашей прапрабабке, совятки. – Кажись, беду не все в том возке нажили, а ты расписной один её себе добыл. – Известно, чем добыл, платьем своим нездешним, – ответствовал совам Попугай и, как франт городской, подбоченился, мол, вот «любуйтесь мной каков я есть молодец». – А-а, теперь-то нам понятно, – завертели совы головами, таких гордецов они на своём веку не одного видывали. Прапрабабка Совка и рассудила, как знала: – Краса им твоя не по нраву пришлась. За кузнечика переростка они тебя приняли, а больше не за кого. С воронами такое бывает. Птицы они простые, по крестьянским базарам без меры шастают, вот грубостям от ломовых извозчиков и скоморохов научены. Дальше отсюда куда путь долгий держать станешь? – Не знаю, спасители мои, про то и ведать не ведаю. Цирка мне своего не догнать, а в чистом поле, как из леса нос покажу, то мне несдобровать. Вот такая она судьба судьбинушка моя горькая и печальная, – пожалился Попугай. – Ты слёзы не лей горючие по чём зря, гость наш нечаянный, – как могут успокаивают залётного беднягу совы. – Есть у нас к тебе одно хорошее предложеннице, и оно таково: быть у нашей Сороки Стрекотухи на птичьем праве. Другим не предложение не делали, тебя разлюбезного дожидались, ночей не спали. – Каком таком «птичьем праве»? – испугался Попугай. – Ничего про такое право не ведаю. – Ты загодя-то не пугайся, – увещевают, каждая на свой лад, заморского гостя совы, – помни отчего ты спасся. – Я-то помню страх такой, во век свой не забуду, – вертит головой Попугай. – Но и у Сороки Стрекотухи, прошу у вас извинения, мне не по чину столоваться. Я майором был за морем-окияном при генерале состоял в порученцах толмачах, а вы меня к солдатке сватаете. – Не хочешь к Сороке Стрекотухе, так определим тебя на долгий постой к болотной Цапле. Будешь с ней дружбу крепкую водить, а от лягушек похвалу слушать. Они на зорьке и закате, всех славят, кто их есть принимается. – О, нет-нет! – запротестовал Попугай, даже попятился, а улетать никуда не стал. – К Цапли мне никак нельзя! Хоть назад меня гоните. Лягушками попугаи не питаются. У нас другие кушанья в пользовании, тут не ведомые: ба-на-ны! А от орехов не откажусь. Отсыпьте, кто сколько может. Верите, а с самого вечера в клюве и малой росинки не бывало. Всё дорога-дорога, и степью безводной, и лесом тёмным. – Обожди немного, отсыпем не пожалеем. Спросить надобно: что ж так, али не по чину тебе княжна наша Цапля? – не понимает отказа прапрабабка Совка. – И по чину и, даже, сверх того! – не знает уж как отделаться Попугай от такого доброжелательства. 25
– Что же тогда, ты в отказную пошёл, милый наш друг? – опять его пытает прапрабабка Совка. – Ой, не по здоровью-то мне, Сова Совушка, на болоте сыром жить и Цаплю княжну в её доме теснить. А вот дружбу водить с ней, я не отказываюсь. Мне такая дружба к моим перьям в самый раз идёт. – А со мной, с девицей, тебе стручку гороховому, значит, зазорно рядом на ветке сидеть? – возмутилась Сорока Стрекотуха. Звать её никто не звал, а она сама прилетела на шум и гам, а, прилетев, всё про себя и услыхала. Совы такого оборота не ждали. Скоро-скоро Сороке Стрекотухе почтение великое оказали: чай её пить позвали с маковыми бубликами, а за компанию и Попугая угостили лесными орехами, как того и хотелось ему. А он, хоть и рода иноземного, столбового, а от сладкого и желанного угощения в восторг пришёл: обрадовался, крыльями захлопал, точно петух на заборе, и свою чашку опрокинул. Пока самовар дымился, а чай кипятился, совы Попугая с Сорокой Стрекотухой и замирили. Долго, говорят, при Сороке Стрекотухе Попугай в помощниках лётывал. Бывало, малины переспелой наклюётся и по-своему лопочет, а что – никому не разобрать. Попугайского я зыка в нашем лесу знать было некому. И другая странность за Попугаем водилась, замечали сойки, что он к опушке леса жался. Не по одному разу туда наведывался. Сказывают, что дождался он своего цирка и с ним укатил восвояси. Наша Сорока Стрекотуха поискала его, погоревала, всё ж таки, благородного роду племени помощничек был, не чета перепелам, да в положенный срок сорочат вывела. А с ними, какие ей горести! Радость одна. В чём другом её найдёшь?.. Теперь спите спокойно, совятки мои, подрастающие ребятки. Завтра будет новая сказка. КОНЕЦ
26
27