373
МАЛОЯРОСЛАВЕЦ: ОТ НАПОЛЕОНА ДО ГАЗПРОМА Свои зовут его просто «Малый»: «Где живете?» — «Да здесь, в Малом, возле рынка». В конце XIV века город был основан как Ярославль Боровский, потом стал Ярославцем, а после присоединения к Московскому княжеству в 1485 году — Малым Ярославцем, и с тех пор ни имени, ни статуса не менял. Так и оставался Малым при всех режимах. Как Питер Пен, который не хотел взрослеть. В 1776 году стал уездным городом, в 1929-м — райцентром. В 2005-м занял второе место в конкурсе «Самый благоустроенный город России» в категории городов с населением до 100 тысяч жителей. В учебниках истории, даже самых кратких, Малоярославец обязательно упоминается как место второго по значимости после Бородинской битвы сражения Отечественной войны 1812 года. Армия Кутузова 17 часов сражалась с отступающей от Москвы в сторону Смоленска армией Наполеона, город восемь раз переходил из рук в руки и сгорел дотла. По одной из версий, выражение «сесть в лужу» появилось после битвы за Малоярославец: город стоит на реке Луже, которую французам, наводившим понтонную переправу, помешал перейти местный житель Савва Беляев, разобрав плотину выше по течению. Савве Беляеву установлен памятник, его именем названа улица, но у историков большие сомнения по поводу реальности этого подвига. Памятники и музеи, связанные с войной 1812 года, здесь на каждом шагу. В 1835 году Николай I утвердил программу по установке единого комплекса памятников в важнейших местах сражений. Император сам выбрал проект итальянского архитектора Антонио Адамини — силуэт, намекающий одновременно и на православный храм, и на классический обелиск. Всего было отлито из чугуна семь
памятников — не совсем идентичных вариаций на тему проекта Адамини. Их установили в Бородино, Малоярославце, Смоленске, Ковно, Полоцке, Красном и Клястицах. Малоярославецкий памятник весил 200 тонн, был 22 с лишним метра в высоту, его два года по частям привозили в город речным путем и открыли в 1844 году. А в 1931-м Малоярославецкий райисполком постановил снести монумент, как «не имеющий историко-архитектурного и художественного значения», и на его месте установить памятник Ленину. Тогда же отправились в переплавку в пользу индустриализации шесть из семи памятников Адамини, уцелел только смоленский. Больше 70 лет штампованный Ильич, крашеный серебрянкой, простоял на главной городской площади рядом с превращенным в кинотеатр Казанским собором, который когда-то построил дед писателя Александра Радищева, и Успенским храмом, возведенным к 100-летию войны в 1912 году и вновь переданным Церкви в 1948-м. Площадь до сих пор называется площадью Ленина, а Ильич в 2010 году, когда монумент Адамини воссоздали и вновь торжественно открыли, просто переcек проезжую часть и теперь смотрит на площадь имени себя с другой ее стороны. Еще в городе есть вечный огонь, монумент Родина-мать на небольшом холме, памятники Георгию Жукову (маршал победы родился в Калужской области и был в 1915 году призван в армию из Малоярославца), основателю города князю Владимиру Серпуховскому, бюст Кутузова, памятные знаки и доски разных времен, военная техника обеих отечественных войн — от пушек до бронетранспортеров.
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
375
К 200-летию войны 1812 года открыли даже памятник полковому священнику. Для 30-тысячного города концентрация мемориальных знаков на душу населения явно повышенная. Современный Малый — город не очень симпатичный. Калужская область развита неравномерно: чем дальше от Москвы, тем беднее, запущеннее и тише. За Козельском и вовсе начинаются глухие места, где непонятно, какой век на дворе и идет ли вообще время. Малый, наоборот, находится в орбите Москвы. Он стоит на перепутье, словно нанизанный на две магистрали — железнодорожную ветку на Брянск и Киев и старое Варшавское шоссе, одну из старейших шоссейных дорог России, по которой вплоть до середины XX века шел главный путь из Москвы на Юго-Запад, в сторону Украины и Беларуси. Естественный ландшафт Малоярославца — холмы и овраги, если вглядеться в карту, словно перерезан двумя искусственными линиями. А резкий поворот трассы, которая в черте города превращается в его единственную большую улицу, Калужскую, очерчивает центральную площадь, определяет ей место: дорога здесь главная, она диктует правила жизни. Город придорожный и привокзальный, транзитный, текучий. Каменных домов XIX века осталось всего несколько, они выходят фасадами на Калужскую улицу. Есть кварталы советской застройки — пятиэтажки, серый силикатный кирпич, бабушки на лавочках у подъездов. В 1990-е город облюбовал Газпром. Здесь была открыта компания «Агрисовгаз» — совместное предприяте ОАО «Газпром» и голландской фирмы Agrisystems, которое производит цинковые и металлоконструкции, опоры линий электропередачи, теплицы для фермерских хозяйств. Тогда же, в 1990-е, Газпром, помимо алюминиевого завода и теплиц, построил современный образцово-показательный микрорайон на семь тысяч человек на месте деревни Маклино. На открытие маклинской школы приезжал в 2002 году президент Путин. Среди местных жителей ходили вполне определенные слухи,
376
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
что председатель правления компании Рэм Вяхирев хотел сделать Малоярославец столицей Газпрома, но после его выхода в отставку планы явно поменялись: заводы, конечно, остались, но Маклино перестало удивлять своей современностью и европейским видом. У Газпрома возникли новые приоритеты, и Малоярославец явно не вошел в их число. В начале нулевых в городе на самых видных местах построили несколько небольших торговых центров, большой ресторан в сквере памяти 1812 года и Центр российского кино, в который переехал единственный городской кинотеатр из возвращенного Церкви Казанского собора. Все эти здания выглядят нелепо — нарушенные пропорции, неуместные зеркальные окна, крыши из профнастила. Напротив них в солнечный день неестественно ярко сверкают синие и золотые (покрытые нитридом титана, более дешевым аналогом сусального золота) купола двух соборов, Казанского и Успенского. Всем, кто проезжает через город транзитом, запоминается именно этот аляповатый образ Малоярославца: кричащие купола посреди дешевой архитектурной эклектики и множества разностильных вывесок. А те, кто приезжают по железной дороге и выходят через здание вокзала, неизбежно столкнутся с другой «достопримечательностью»: цыганами. В 1956 году Совмин СССР издал указ «О приобщении к труду цыган, занимающихся бродяжничеством». Те из них, кто не желал перейти на оседлый образ жизни, могли отправиться в ссылку на пять лет. В это время возле Малоярославца стоял табор. Где стоял, там и осел, кому же захочется в ссылку? Так возник цыганский поселок из нескольких улиц, который отделен от центра города железной дорогой. Цыгане живут там привычной для себя жизнью, а другие жители города, в том числе и полиция, стараются в поселок, где есть и богатые особняки, и лачуги, не попадать. Городские сайты и газеты регулярно публикуют разные криминальные истории, связанные с цыганами, начиная от самостроя и миллионных долгов за ЖКХ, ворованного электричества и газа (это называется «несанкционированные подключения») и заканчивая нелегальным игорным бизнесом и торговлей наркотиками. Женщин и детей из цыганского
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
377
поселка в городе очень много, особенно возле вокзала и рынка. Они по традиции одеты в яркие длинные юбки, волосы собраны в пучки на затылке и украшены блестящими заколками, когда улыбаются, сверкают золотыми зубами. Как и везде, их боятся, с ними стараются не заговаривать, не встречаться глазами. Они предлагают погадать и выманивают кошельки. Городской фольклор богат страшными историями о колдовстве, гипнозе и проклятиях. Особенно страдают продавщицы ларьков и маленьких магазинчиков: когда одна стоишь за кассой, трудно не «позолотить ручку». Хотя встречаются и сердобольные жители: если цыганка подходит к калитке и просит милостыню, некоторые выносят ей еды, что с благодарностью принимается. Каким мог бы быть Малоярославец, если бы не транзитные транспортные и людские потоки, можно себе представить, съездив поблизости в Боровск или подальше в Тарусу. Похожий холмистый ландшафт, заросшие травой овраги, в которых скрываются тысячи детских тайн, такие же одноэтажные деревянные дома с резными наличниками, а кое-где и двухэтажные, с мезонинами. Здесь так же, съехав под горку по улице на велосипеде, можно спугнуть курицу или гуся, а потом напиться из уличной колонки ледяной воды с ржавым привкусом, и такие же мальвы кивают розовыми и белыми головками вдоль дощатых заборов. Только в Боровск и Тарусу приезжают за тишиной и красотой, за неспешными прогулками и дачной жизнью в старомосковском, а то и чеховском стиле. Не то в Малом, где культурная среда распалась, рассыпалась. А ведь она была. В 1920–1930-е годы во время репрессий родственникам «врагов народа», если их не арестовывали, предписывалось жить не ближе ста километров от крупных городов. То же правило действовало и для освободившихся из заключения осужденных по политическим статьям, а позже — и для уголовников, а также тунеядцев, диссидентов
и прочей публики, неугодной советской власти. От Малоярославца до Москвы 120 километров, он вошел в кольцо малых городов, где селились «сто первые», как они сами себя называли. «Это были москвичи, в основном — москвички, которым запрещалось жить в родной столице /... /. Ни за что ни про что они отбыли 8-, 10-летние „срока“ только потому, что были женами ни за что ни про что погубленных властью мужей. Государство милостиво разрешило их вдовам не только проживать в ссыльных местах, но и работать, и даже соединиться со своими детьми, с которыми когда-то в одночасье оно их разлучило. Для этих настрадавшихся женщин Малоярославец стал почти Обетованной землей, для их детей — страной детства. Уютный тихий провинциальный город будто самим Господом Богом был предназначен для этого — с добротой своих лесов, рек, лугов и бесконечным милосердием своих жителей. Но и заброшенные судьбой в этот город люди безусловно стали для него явлением», — пишет в своих воспоминаниях о матери Нине Всесвятской сестра поэта,
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
379
барда и диссидента Юлия Кима Алина. Кимы прожили в этом городе шесть лет после освобождения матери из лагеря. «Мы приехали в Малоярославец в конце лета 1945 года. Это был небольшой провинциальный город из одноэтажных деревянных домиков, утопающих в вишнево-яблоневых садах. Самое замечательное в Малоярославце начиналось там, где его окраинные улочки на склонах холмов превращались в почти „горные“ тропинки, то круто, то полого сбегающие в просторную долину реки Лужи. С вершины самого высокого холма на старом кладбище панорама речной долины открывалась во всем своем великолепии. Она виделась огромной, созданной искусным мастером чашей, по дну которой среди картофельных полей, лугов и болот весело петляла речка в молчаливом сопровождении старых раскидистых ветел, а края этой чаши образовывались полукольцом городских и Ивановских холмов и возвышавшейся за рекой Буниной горой, заросшей лесами, с желтой полоской Боровской дороги почти посередине» — таким остался Малый в памяти Алины Ким. В городе за сто первым километром все советские годы продолжалась полулегальная и совсем не легальная религиозная жизнь. Сейчас очень трудно реконструировать связи, существовавшие между подпольными общинками и тайными священниками тех лет, про некоторых из них остались только обрывки воспоминаний. Настоятелем Казанского собора в Малоярославце с 1934 по 1938 год, между ссылкой и вторым арестом, служил близкий ученик Павла Флоренского священномученик протоиерей Зосима Трубачёв, расстрелянный на Бутовском полигоне. В 1937 году в Малоярославце после нескольких лет на Беломорканале прожил последние месяцы своей жизни священноисповедник протоиерей Роман Медведь, бывший до революции настоятелем Свято-Владимирского Адмиралтейского собора в Севастополе. В их жизнеописаниях Малоярославец упомянут. А вот в биографии иеромонаха Иеракса (Бочарова), одного из духовников тайных общин, связанных с Троице-Сергиевой Лаврой, говорится только, что после освобождения из ссылки в 1935 году и до второго ареста в 1943-м по делу епископа Афанасия (Сахарова) «перешел на нелегальное положение», «тайно служил на чердаке
380
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
в домашней церкви». Но из воспоминаний тети протоиерея Александра Меня следует, что некоторое, правда непродолжительное, время «чердак» этот находился в Малоярославце, где в 1938 году снимали комнату сестры Елена Мень и Вера Василевская с трехлетним Аликом (будущим отцом Александром) и где у них гостил отец Иеракс: «Живя в Малоярославце, о. Иеракс, сразу почувствовав себя хорошо, совершал далекие прогулки по окрестностям, радовался природе, возможности свободно двигаться, общаться с людьми. Он как-то помолодел, к нему вернулась его природная жизнерадостность». В Малоярославец к своим друзьям, фамилия которых не сохранилась, приехала после Бутырской тюрьмы и трех лет Карлага и монахиня Агафона (Смирнова), одна из ближайших духовных дочерей схиархимандрита Игнатия (Лебедева), священномученика, старца Высоко-Петровского монастыря, где была основана тайная монашеская община. Монахиня Агафона была связана с Малоярославцем всю свою дальнейшую жизнь и, хотя работала одно время в Москве научным сотрудником НИИ Туберкулеза, похоронена была в 1963 году на старом кладбище Малоярославца возле Покровской церкви на Кариже. Но дольше всех ссыльных «религиозников» прожила в Малоярославце семья Шаховских-Шик. Священник Михаил Шик, женатый на княжне Наталье Шаховской, купил дом в Малоярославце в 1931 году. К этому времени он провел два года в ссылке в Казахстане и успел послужить в нескольких московских храмах. В Малоярославце отец Михаил каждый день тайно служил литургию дома, у него были облачения, богослужебные сосуды и антиминс. Все происходило в специальной пристройке, шторы плотно занавешивали. На эти службы приезжали доверенные люди из Москвы и приходили жители Малоярославца. Вера Бобринская в воспоминаниях
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
381
о своем отце священнике Сергии Сидорове, Современный вид дома, арестованном и расстрелянном в 1937 году, где жила семья Шик пишет: «Отец Сергий часто ездит в Москву и особенно в Малоярославец, где имелись тайные домовые церкви и где он мог служить вместе с близкими ему по духу людьми». Разумеется, ездил он к отцу Михаилу, с которым был знаком много лет и вместе служил в Москве. Возле Малоярославца жил и еще один священник из московского круга отца Михаила Шика — отец Михаил Соловьёв. Он тоже тайно служил у себя на дому в деревне Бородухино, но часто приезжал к Шику в город, и они служили вместе. Михаил Соловьёв — единственный из служивших в Малом тайных священников избежал ареста и расстрела, дожил до 90 лет, стал архиепископом Мелитоном и несколько лет был ректором Санкт-Петребургской духовной академии. В семье Шиков было пятеро детей, которые после ареста и расстрела отца Михаила в 1937 году не только остались вместе с матерью в Малоярославце, пережили здесь немецкую оккупацию и войну, но и всю жизнь приезжали и подолгу оставались в своем малоярославецком доме. Вокруг Шиков сложился круг «сто первых»: на
382
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
разведанное семьей место приезжали знакомые. Зиму 1937–1938 годов в Малоярославце прожила Анна Тимирева, гражданская жена адмирала Колчака, встретила вместе с Шиками Рождество и Новый год, а вскоре после этого ее в очередной раз арестовали и дали восемь лет лагерей. Возле Шиков поселилась и семья священника Николая Бруни. Он был художником, поэтом и летчиком, воевал в Первую мировую войну, прослужил священником 9 лет, а после стал профессором Московского авиационного института, авиаконструктором. Бруни арестовали в 1935-м, а жену Анну с шестью детьми выслали за 101-й километр, и она приехала в Малоярославец к Шикам. Клан Бруни, несмотря на очень тяжелые воспоминания о жизни здесь в войну и послевоенные годы (часть детей вместе с матерью были угнаны в Германию, а вернувшись, долго находились под подозрением), поддерживает связи с Малоярославцем. Пару раз здесь даже проходили выставки художников из рода Бруни, одна из них — в выставочном зале нового «газпромовского» района Маклино. По воспоминаниям местных жителей, в Малоярославце жили монахини и монахи из разоренных монастырей Калужской области, они старались держаться друг друга, снимать жилье вместе. Одна небольшая тайная монашеская община образовалась уже в позднесоветские годы вокруг схиигумена Парфения, монаха, который провел больше десяти лет как зэк на Беломорканале и в Норильске, служил в Самарканде, а в конце жизни оказался в Малоярославце, где ему купили домик, в котором он и служил тайно, и даже совершал монашеские постриги. Помнят и последних монахов Никольского Черноостровского монастыря — одной из главных достопримечательностей современного Малоярославца. В советское время на территории монастыря, построенного в XIX веке, были и жилые квартиры, и техникум, и художественная школа, и шахматный клуб. В 1993 году, когда он был возвращен Церкви, было принято решение открывать его как женский, хотя исторически он был мужским. Теперь он полностью восстановлен, и открыточные виды Черноостровской обители — главное, что фотографируют приезжающие в Малый москвичи.
383
Протоиерей Андрей Лобашинский: Уникальное было время, золотое, очень радостное На окраине Малоярославца на высоком холме над изгибом реки Лужи находится старое кладбище, а рядом с ним, как и положено на русском погосте, — церковь. Храм Покрова Божией Матери на Кариже (приток Лужи) был построен в самом начале XVII века при Петре I (на табличке у входа в храм написано: «В царствование царевичей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича») на месте более старого деревянного храма. Архитектурно это типичный для средней полосы России храм типа «восьмерик на четверике». Кладбищенский храм не закрывался в советские годы, но к середине 1990- х пришел в запустение. Еще несколько лет назад он производил довольно мрачное впечатление — темный, с характерными деревенскими затхлыми запахами по углам. Еще сюда было трудно добираться: дорога такая, что можно потерять подвеску, нырнув в очередную яму, а в дождь в горку даже на хорошей машине не забраться. Сегодня у подножия холма аккуратная парковка, забитая по субботам–воскресеньям, откуда к храму ведет каменная лестница с пологими пролетами, широкими ступенями, перилами и фонарями. На кладбище вместо репейников, лопухов и ржавых оградок расчищенные тропинки и цветы. А напротив церкви — сад,
детская площадка и большое двухэтажное кирпичное здание, которое можно назвать приходским домом, но на самом деле это скорее культурный центр. Здесь есть несколько гостиничных номеров, большой зал на случай проведения встреч и конференций, классы воскресной школы, но самое главное — большая трапезная с террасой, где открывается панорамный вид, который вызывает одно желание — помолчать. Сам храм тоже отмыт, отремонтирован и теперь кажется не только светлее, но и больше, выше, воздушнее. Настоятелем на Кариже служит протоиерей Андрей Лобашинский — москвич, приехавший в Малоярославец почти 20 лет назад. Здесь было всего несколько прихожан, а жене отца Андрея, матушке Калиссе, приходилось не только за ящиком стоять, но и вместе с мужем сторожить храм по ночам. Отец Андрей любит старинное церковное пение, поэтому первое, что он сделал, — воспитал хор в византийском и древнерусском стиле: поют знаменным распевом и только мужчины. Службы на Кариже идут довольно долго, с минимальными сокращениями. А люди все равно приезжают и приезжают. Летом по воскресеньям в храм бывает трудно войти. Отец Андрей семь лет был благочинным Малоярославца,
Протоиерей Андрей Лобашинский
построил в округе еще несколько церквей, теперь он настоятель трех храмов, член епархиального суда и преподаватель патрологии в Калужской духовной семинарии. —Отец Андрей, давайте начнем сначала: кто ваши родители, как складывалось ваше детство?
—Мой отец — военный, морской офицер, мама — певица. Она закончила центральную музыкальную школу, пела в хоре Клавдия Птицы на первых ролях, но в силу ряда обстоятельств в консерваторию не поступила, вышла замуж. Отец был против ее карьеры гастролирующей певицы, поэтому она пела только в хоре, а после моего рождения осталась дома. Отец начинал служить на Балтике, и моя сестра родилась в Таллине, а он сам учился в Питере, в «Дзержинке», на торпедном отделении, и после службы на Балтике служил в Москве в Генштабе и центральном аппарате, но не продвинулся выше капитана первого ранга, хотя часто трудился и на генеральских должностях. Он был очень хорошим работником, закончил свою деятельность, уже выйдя в отставку, ученым секретарем академика Александрова. Сейчас и папы, и мамы нет в живых. Семья была совершенно нерелигиозная, хотя Пасху всегда отмечали, меня крестили в младенческом возрасте. Я потом узнал, какой священник меня крестил,— это был протоиерей Вонифатий, который служил в храме Петра и Павла на Яузе. Я родился в роддоме номер один, имени Грауэрмана, и жили мы на Кропоткинской улице в доме 36, потом оттуда выселяли, потому он уже начинал рушиться, балконы осыпались прямо на тротуар. Это была коммуналка с колоссальными потолками и громадными комнатами — бывший доходный дом. Там жили и «бывшие» — дворяне, я ходил в гости
385
386
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
к такой соседке, она мне показывала дореволюционные книги, например «Фауста» с гравюрами. А с другой стороны у нас жила семья известных художников Шабановых. А мама, кстати, родилась в проезде Художественного театра, в доме с градусником, там жила и оттуда замуж выходила. Мы такие совершенно центральные москвичи. Я очень любил эти места, учился в 46-й школе, ее тоже уже нет, рядом с итальянским посольством. И там же рядом, на улице Веснина, был знаменитый тогда магазин иностранной литературы, я в него часто наведывался. В 1968 году мы переехали оттуда в Перово, в новый дом на 15-й этаж, из окон тогда был виден Кремль. Я уже был в 6-м классе, у меня все друзья остались в центре, и первое время я просто плакал в подушку, воспринимал переезд как ссылку. Я ездил к друзьям из старой школы, общение продолжалось, мне было очень сложно терять контакт с друзьями. Среди них были и дети дипломатов, и обычная советская интеллигенция, а тут очень простые ребята, дети рабочих. Атмосфера совершенно другая. Потом уже я, естественно, вжился в ту среду, в которой находился. Болел всеми болезнями подростков того времени — хиппи и все такое. И я все время чувствовал свою инаковость по отношению к советской системе, она никаких моих чувств не затрагивала. И родители не вели домашней советской пропаганды. И поэтому для меня советской системы координат вообще не существовало. —Несмотря на то, что отец служил в армии?
—Во-первых, его отец был репрессирован, поэтому никакого фанатизма не было по отношению к советской власти, но не было и антисоветизма, скорее нейтральная позиция. Отец очень разумно
Протоиерей Андрей Лобашинский
387
388
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
критиковал военную политику, считал, что Хрущёв предпринимает в отношении армии неправильные шаги, уничтожает флот. Он не был солдафоном, никогда не кричал, не командовал. Вообще отец хотел стать геологом, ездить по экспедициям, провел свою юность в геологических партиях, массу историй интересных рассказывал — как змеи на них нападали, как они от собак диких отбивались. Это все ему нравилось, но, чтобы обеспечить стабильную жизнь семьи, он специально пошел в военные, он знал, что военный всегда семью прокормит. Но чувствовалось, что ему было тяжело в этой системе, это не его среда. Поэтому он совершенно не настаивал, чтобы я пошел по его пути. Он даже не хотел, чтобы я шел в армию. Он не видел в армии такого, что привлекало бы народ, ради чего стоило отказаться от свободы выбора образа жизни. А относительно неприятия советской идеологии, у меня было два таких интересных момента из детства. Когда приняли в октябрята, дали значок и книжечку, я в первом классе в этот же день страшно разбил себе лоб. Бегали с девочкой, в салочки играли, а там прямо в середине двора был вкопан столб, и я в него вошел на полной скорости. Рану зашивали, поток крови залил рубашку и эту октябрятскую книжку, и я связал эти два события. Значок не носил, книжку спрятал. Мне было очевидно показано, что нехорошо христианину носить изображение этого маленького монстрика. А второй был случай тоже очень интересный, гораздо позже. Наш класс зимой повели в бассейн «Москва», где до революции возвышался Храм Христа Спасителя. Но я об этом не знал. Раздеваемся,
Протоиерей Андрей Лобашинский
принимаем душ, я вхожу в воду, один шаг только делаю, и у меня пошла дикая судорога, я на четвереньках смог выползти обратно, одеться и больше туда не ходил. Ни до, ни после таких судорог у меня не было. Это совершенно реальное событие, которое я только потом оценил, тогда оценивать такие вещи, конечно, не мог. Школу я как-то закончил, учиться в последние годы не учился, больше прогуливал, хотя я много болел, у меня был с детства ревмокардит, я не мог до 12 лет даже физкультуру посещать. Болел по полгода простудными заболеваниями, но учился до шестого класса на пятерки. Пока жили в центре, на Кропоткинской, у меня было судьбоносное соседство с библиотекой имени Крупской, которая была в соседнем доме, я ее всю прочитал: набирал стопку книг, говорил родителям, что боюсь ночью спать без света и каждую ночь прочитывал по 2–3 книги. Всю классику прочитал и всю нашу домашнюю библиотеку, несколько сотен книг. Еще у соседей были редкие книги, они их не читали, складывали в комнату, а я в эту комнату наведывался. Перечитал колоссальное количество разных текстов, в Крупской меня пускали внутрь, я ходил сам между стеллажей и выбирал, что же я еще не прочитал. —А как же вы в Перово-то потом справлялись без книг?
—Тогда уже этот «острый» период закончился, библиотека уже была прочитана, у меня наступил период охлаждения к литературе. Ну что-то я читал, Шекспира любил перечитывать. Ну а вообще школьное преподавание совершенно убивало интерес
389
390
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
к литературе, мертвило. Когда заставляли писать сочинение, у меня началось просто отторжение. А русскую литературу и вообще литературу как явление мне открыл Юрий Исаакович Лейбфрейд. Это такой невзрачный рыжий человек, жил всегда с мамой, никогда, по-моему, и женат не был. Но человек был потрясающе интересный и глубокий, преподавал на курсах подготовки в МГУ, занимался репетиторством, собирал подготовительные группы, читал им лекции… Я попал в эту группу, потом мы с ним подружились, у меня только-только стал появляться интерес к христианству, но он еще совершенно не был оформлен, и тут появляется Юрий Исаакович, который мне открывает русскую литературу как великую христианскую литературу. Он потрясающе рассказывал о русской литературе, когда он начинал говорить, у меня сразу начинала работать мысль. Я воспринимал эти лекции, как такой бальзам на душу, как мощнейший стимулятор для внутреннего развития. —Это было время старшей школы?
—Это было после школы, школу я воспринимал вообще как потерянное время, мне даже вспомнить нечего. А потом начались поиски самого себя, самостоятельная работа. Передо мной стоял выбор: либо стать художником, либо переводчиком. Мне всегда были интересны языки, у меня сестра профессиональный переводчик-синхронист. Но надо было очень серьезно работать и готовиться, конкурс в ИнЯз был 15–20 человек на место, один из самых престижных столичных вузов. Сестра поступила
Протоиерей Андрей Лобашинский
и его закончила, но она очень много занималась еще со школы и то не с первого раза поступила. Потом жизнь показала, что вся эта игра свеч не стоила. Мне это было интересно, но внутренне не захватывало. Художником я тоже себя не видел, хотя и способности были, я с детства рисовал, в конкурсах участвовал, но один из моих учителей в области графики, Андрей Сперанский, говорил, что настоящий художник — это образ жизни. Я не чувствовал себя для этого образа жизни готовым. Но занимался в студиях, работал книжным графиком, публиковался, а потом во мне проснулся серьезный интерес к слову, я стал писать и поступил в МГУ на журфак. Это был уже 1981 год. Я достаточно поздно поступил. И тогда же у меня началась церковная жизнь. Я к этому времени уже женился, и мы с женой жили у дедушки моей жены, на Дмитровском шоссе. Храм Рождества Богородицы на Алтуфьевском шоссе был рядом, километра полтора надо было идти. И у меня возникла совершенно непреодолимая потребность приходить к этому храму. Я обычно после работы приходил, вечером, зайти я побаивался, ходил вокруг, путешествовал, потом однажды решил зайти. Храм всегда был очень посещаемый, и народу очень много. Я зашел однажды, а там какой-то юродивый просил денег и при этом делал земные поклоны
391
и звонко стукался лбом о кафельный пол. Полно каких-то старух, деньги в тарелке для пожертвований звякают, в общем, какой-то ужас… Это был, как сейчас говорят, полный трэш. Я вышел оттуда с чувством «какой кошмар, что же мне там делать?» Но внутренняя тяга оставалась, а мне даже с кем-то толком посоветоваться не было. —А вы учились на журфаке и работали?
—Да, я работал художником-графиком в журнале «Студенческий меридиан» и писал статьи, ездил в командировки. Весело, было очень живое место, там работала молодежь, братья Толстые Илья и Владимир, Володя Куницын, Василий Казаринов. Все замечательные ребята, которые потом серьезно состоялись. Андрей Сперанский, главный художник, был очень творческий человек, вокруг него всегда собиралось много интересных людей. Там у нас Валерий Арутюнов работал, потом стал главредом журнала «Родина», а он вообще начинал как очень талантливый фотограф. «Собеседник» вышел тоже из недр «Студенческого меридиана». Фотовыставки при журнале проходили, я в них участвовал.
Протоиерей Андрей Лобашинский
Одно время я работал еще параллельно в отделе, который занимался проблемами семьи. И я отвечал на письма, у нас была программа — служба знакомств под руководством психолога: нам присылали анкеты, они обрабатывались и людям предоставляли возможность познакомиться. Я отвечал на письма разного характера, часто с семьей не связанные, просто проблемные. Я советы давал. Там были вопросы, например, о поиске счастья. Я говорю: «А кто вам сказал, что вы должны быть счастливы?» И почему-то, работая в этом отделе, я сделал небольшой автопортрет, изобразил себя в одежде священника с крестом, хотя от этого рисунка до принятия сана прошло около десяти лет. И я стал уже потихонечку тогда ходить в церковь, молиться, соблюдать посты. Тогда у меня состоялась встреча, можно сказать судьбоносная. Как это тогда полагалось для интеллигентных москвичей, я подрабатывал ночным сторожем. И со мной стал работать сторожем один «бывший» священник, «бывших», правда, не бывает, очень интересный человек, он меня и ввел по-настоящему в христианство. Он сам из Баку, из чисто еврейской семьи, который пришел в 1970-х годах в христианство. У него были очень хорошие связи, он получал литературу из Парижа, из Америки. Замечательная семья, матушка русская, он духовно окормлялся у очень известного московского священника, который его благословил на принятие сана. Несмотря на странные перипетии его судьбы, меня он духовно сформировал и в жизненном плане научил ответственности, христианской совести, привил мне мудрое отношение к церковной жизни. И всегда учил видеть Христа, видеть всегда, ради
393
394
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
чего вообще Церковь существует. Если бы не его глубокое воздействие, я, может быть, и не остался бы в Церкви. Это было очень длительное общение, больше десяти лет. А потом у нас началось расхождение, я укоренялся в реально существующую церковную жизнь, а он просто приходил в церковь, исповедовался и причащался, но в околоцерковной жизни он не участвовал и относился к ней критично. Очень интересная позиция, притом что дети у него все верующие. Благодаря общению с ним, а он очень любил службу и разбирался в ней, у меня росло желание принять сан. К тому времени я уже сменил приход, мы с семьей стали ездить в храм Ильи Обыденного на Кропоткинской. И мне мой наставник предложил возить на воскресные службы вдову, матушку покойного священника этого храма отца Владимира Смирнова, известного московского духовника. Мы жили тогда на Преображенке, а матушка сначала в Мытищах, а потом на метро «Университет». Ну и я ездил четыре года каждое воскресенье и праздники туда и обратно, после службы мы с ней пили чай. Я безропотно, даже с радостью это делал. Это была, как сейчас я вижу, подготовка к пастырству. И меня даже принимали в храме за сына отца Владимира, который к тому времени вообще в церковь перестал ходить, к сожалению. Она была старенькая, но при этом такая боевая. Очень меня любила, называла Андрюшенька и говорила: «Ну ты тоже будешь заслуженным протоиереем», хотя я не только ей не говорил, но в то время даже не сформулировал окончательно, что буду священником. Меня даже больше монашество притягивало, преподобный батюшка Серафим был сердечным идеалом духовной
Протоиерей Андрей Лобашинский
жизни… Потом она совсем стала слабой, в итоге упала дома, сломала шейку бедра и скоро умерла. Так окончилась моя эпопея. Летом 1992 года мы снимали дачу в Быково, рядом с поселком Удельная. Это вообще мои родные места, я детство провел в Красково, там меня и крестили. И в храм в Удельной пришел служить протоиерей Виктор Шиповальников. Это очень интересный человек, родившийся на севере, видевший многих ссыльных архиереев, во время войны рукоположенный в Кишинёве Румынской Патриархией, за что его после оккупации НКВД забрало, он сидел в лагере 5 лет. Потом вернулся, служил в разных местах. У него была тайная комната, в которой хранились удивительные святыни: обрубок дерева, опираясь на который, умер преподобный Серафим Саровский, личные вещи святого, иконы, написанные сестрами Дивеевского монастыря, иконы письма святого Феофана Затворника. Он однажды поплатился за то, что дружил с Солженицыным, потому что был в 1960-е ключарем Борисоглебского собора в Рязани, а его дочь училась в школе у Солженицына, который был учителем математики. И позже, когда он служил в Московской епархии, тогдашний правящий архиерей узнал об этом и предложил написать на Солженицына пасквиль. Отец Виктор наотрез отказался и тут же улетел на какой-то заброшенный отдаленный приход в Заозерье. Он служил там лет 10, а потом уже, когда немножко ситуация сменилась, его перевели на старости лет в хорошее место. Он
395
396
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
был чрезвычайно заслуженным и уважаемым священником, у него было три креста наградных, один патриарший. Я приезжал просто на дачу после работы и ходил в храм молиться. Он меня фактически призвал к служению, позвал сначала читать апостол на службе. Когда мы съехали с дачи, я продолжал приезжать из Москвы на субботу и воскресенье в Удельную и после воскресной службы уезжал, мне там нравилось служить при церкви, читать и немножко петь. А потом мы с батюшкой ближе познакомились, почти подружились и он написал мне первые рекомендации на принятие сана. А дальше мне предложили в Москве хорошее место, в Зачатьевском монастыре. Матушка моя, супруга, как раз тогда стала ходить в Зачатьевский монастырь, там было сестринство такое симпатичное, она там проводила все время — и шила, и чего только ни делала. Ей там очень нравилось, да и мне там хорошо, хотя я считал себя прихожанином Ильи Обыденного. В Зачатьевском все так было на подъеме, Патриарх часто приезжал на службу, сестры его угощали котлетками из минтая… Уникальное было время, золотое, очень радостное, радужное. Все цвели. Отношения были подлинно христианскими, в такой Церкви служить было естественно и нормально. А меня уже тогда представили Калужскому архиерею, нынешнему митрополиту Клименту, и он тоже предложил рукополагаться
в его епархию. И я никак не мог определиться, что же мне делать, какое принять решение. У меня были большие внутренние сомнения, я даже к отцу Кириллу Павлову, старцу, поехал за советом. И он меня твердо благословил на священство. А параллельно я работал в христианском издательстве «Паломник», делал обложки и был редактором, писал предисловия, мне это очень интересно. И там я познакомился с Варварой Васильевной Черной, внучкой митрополита Серафима (Чичагова). Мы с ней стали очень близкими друзьями, домами дружили. Она рассказывала про свою молодость, как они с мамой голодали в 1950-е годы, не было денег на трамвай, чтобы доехать до института, где она училась, и она ходила через весь город пешком… Мама ее потом приняла монашество и скончалась
398
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
с именем Серафима в Пюхтицком монастыре. Она тогда очень активно трудилась над канонизацией своего деда митрополита Серафима, и я с радостью стал ей в этом помогать. Выставки делал, я же успел в молодости еще художником-оформителем поработать, потом оформлял и редактировал первый двухтомник его трудов. Мы вместе ездили в Дивеево, распространяли и продавали эти книги. Раньше Варвара Васильевна, будучи беспартийной и верующим человеком, была директором московского химического завода, человеком железной воли, с колоссальными организаторскими способностями. Митрополит Ювеналий, оценив ее способности, уговорил стать игуменьей Новодевичьего монастыря, а она успела еще и Зосимову пустынь открыть, хотя лет ей было уже около 80. Когда она приняла монашество, мы с ней реже общались, фи-
зически не было возможности. И обстоятельства моей жизни тоже поменялись. Так вот, у руководителя издательства «Паломник» был дом около Малоярославца, куда мы
Протоиерей Андрей Лобашинский
с супругой часто приезжали в гости. Нам здесь очень нравилось. То есть меня течением прибивало все-таки в Калужскую епархию, к владыке Клименту. После очередной встречи он меня позвал приехать в Малоярославец, и я попал как раз на архиерейскую службу в храм на Кариже, и это был престольный праздник Боголюбской иконы Божией Матери 1 июля, был крестный ход, и мне незнакомый священник дает в руки нести образ Божией Матери. После этого мы с владыкой поехали в Черноостровский монастырь, он был разрушен, весь в руинах. А я к тому моменту работал не только в издательстве, но и в журнале «Сельская новь». Владыка мне говорит: «Ну давай, буду тебя рукополагать». А я отвечаю: «Подождите, мне еще уволиться отовсюду нужно». «Хорошо, освободишься — звони». Я позвонил через пару месяцев, когда все дела закончил, и получилось это перед праздником Покрова Божией Матери. На Покров 1994 года меня владыка рукоположил в дьяконы. Я уехал в Калугу абсолютно без денег, семья осталась дома в Москве почти без средств к существованию, их кормили наши соседи йогуртами из гумпомощи. А потом, после дьяконского сорокоуста на зимнего Николу, владыка рукоположил меня в священники. Первое время я служил в Черноостровском монастыре и в Успенском городском храме. А через какое-то время возникла сложная ситуация с приходом на Кариже. Он практически закрывался, народ
399
400
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
местный иссякал, и батюшка ушел оттуда, сказал: «Там петь некому, я болен и служить не могу». Назначили другого священника, он там тоже не прижился. А мне чего-то захотелось туда попасть. Храм старый, на отшибе, в жутко запущенном состоянии. Мне в Великую Пятницу позвонили из епархии, сказали, что надо послужить в субботу и на Пасху. А я сам самостоятельно никогда не служил. Такое боевое крещение. Я пошел туда пешком — ни клироса, ни народа, но потом кто-то из старых прихожан пришел, и я послужил свою первую Пасху. Сыро, мрачно, захламлено, запущено, но как-то удивительно радостно. И в том же году на Илью-пророка, которого я очень люблю, меня владыка туда переводит. Матушка вспоминает те времена с ужасом. У нас как раз родилась дочка Наташа. Был очень тяжелый период, но для меня было легче, потому что я много служил. Очень трудно было, поддержки никакой. Жили, как говорится, «каноном» — что прихожане принесут, то и едим. Храм был даже освобожден от налогов, потому что абсолютно убыточный. —А люди-то были?
—Немножко было. Потом я стал почаще служить, народ стал появляться. —Откуда?
—Стали из города приходить. Клирос собрался замечательный. Регент Володя Завацкий — профессиональный музыкант и талантливый гитарист. —А что тут была за среда вообще? Приехав в Малоярославец в 1990-е, кого вы тут обнаружили?
—Скажем так, сборная солянка. Очень много приезжих из Средней Азии, коренных малоярославчан мало осталось. Интеллигенции было совсем мало,
Протоиерей Андрей Лобашинский
они в основном ходили в монастырь. При этом низком культурным уровне, который заметен в Малоярославце сразу, тем не менее ощущается высокая духовная энергетика. Когда Наташа родилась, нам надо было как раз переезжать, освобождать дом, в котором нас сначала приютили. И я нашел полдома на Успенской улице, там надо было сделать ремонт, чтобы матушка с Наташей из роддома могли туда приехать. А через забор был дом, где жила семья отца Михаила Шика, расстрелянного на Бутовском полигоне. Я познакомился через какое-то время с его детьми, Марьей Михайловной, Елизаветой Михайловной и Николаем Михайловичем. Мы с ними достаточно много общались. Сестры умерли в прошлом году, одна за другой. Сейчас внуки отца Михаила хотят из его дома сделать музей ссыльного катакомбного священника. Это очень интересный проект, и хочется надеяться, что он осуществится. Вообще, Малый — очень интересное, почти таинственное место. —Но тут же очень некрасиво, от исторического города почти ничего не осталось…
—Да, его очень перестроили, он был таким деревенским городком, все очень скромно, доехать никуда нельзя было. Транспорта не было, пришлось машину добывать. В один конец города идешь час с лишним, потом в другой. И лежишь потом без сил. Так жить нельзя. Наша жизнь была все время
401
402
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
преодоление ситуаций каких-то, инертности среды. Здесь же у нас ничего готового не было. —Почему же здесь так все затухло? Вот, например, Таруса, та же Калужская область, та же зона 101-го километра, там сохранилась культурная среда…
—Трудно сказать, каких-то внешних факторов я для этого не вижу. Тем не менее, может быть, своя аура города. Мне это открывалось постепенно, по мере того, как я входил в жизнь города, что-то разузнавал, раскапывал. Какие-то люди ушли, очень много разъехалось, особенно в 1980-е уезжали в Москву. Преемственность здесь ни в чем не наблюдалась. Я приехал работать, как будто на целину, а потом оказалось, что это не целина, начали какие-то пласты всплывать, культурные, церковные, исторические. —А что самое интересное из культурного и исторического всплыло?
—Какого-то особенного события я не назову, разве что имена людей, которые тут жили и служили. Отец Михаил Шик, схиигумен Парфений, у которого здесь была большая подпольная община. Здесь жил художник Куликов, я застал его сына незадолго до смерти, а его отец расписывал Елоховский собор, и его сын мне рассказывал, как это тогда происходило. Здесь жил Солдатенков, очень известный живописец, меценат, собиратель и старообрядец. В Малом в двадцатом веке жили священники, художники и ссыльные. Много интересных и известных людей приезжали на больший или меньший период жизни, но общую среду это не создало. Такой парадокс. Или, вернее, эта среда, можно сказать, ушедшая. Остатки былого величия. А если говорить о среде, то сейчас есть возможность среду формировать. Я так наше время воспринимаю,
Протоиерей Андрей Лобашинский
как возможность формировать окружающую среду, внешнюю и внутреннюю, тем более что это неразрывно связано. Я искренне считаю, что церковь вообще должна формировать окружающую среду, она может эту среду менять, преображать, как это и было в нашей истории. —Вы ради этого задумали строить большой приходской дом и сад? Расскажите, пожалуйста, про эту затею.
—Сначала все возникает по необходимости, а потом эта необходимость начинает каким-то образом осмысляться. Нам был нужен дом с гостиницей, потому что стали приезжать люди, чтобы помолиться, побыть у чудотворной иконы, исповедаться, побыть на богослужении. Нужен был дом и нормальная дорога, а не в хлам убитая, по которой и пройти-то было весной невозможно. А денег не было совершенно. Один из моих духовных чад продал свой бизнес и часть денег пожертвовал на фундамент приходского дома. Потом появились в приходе люди с более серьезными деньгами, и тут моя творческая натура заработала: пригласили дизайнера, который разработал дизайн-проект сада, потихоньку стало возникать то, что мы сейчас видим. Плюс еще для меня стимулирующим фактором стало посещение греческих храмов, в первую очередь Афона, где я видел, как эти храмы формируют среду вокруг себя. И появляется не приход в классическом смысле, а то, что называется по-гречески «проскинима» — «место поклонения», там находятся чудотворные иконы, мощи, какие-то святыни. Это духовный центр, но не в том смысле, что там есть какие-то кружки по интересам, а потому, что люди в этом месте находят духовное утешение.
403
404
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
Плюс я всегда исходил из простой мысли, что церковь — это духовная врачебница. И современному человеку нужно предоставить возможность в некоторых ситуациях отдохнуть, чтоб его не заставляли обязательно трудиться на послушаниях, как бы в оплату за приют. У нас дом-гостиница для всех паломников и гостей совершенно бесплатная. Хочешь трудиться — потрудись, а не хочешь — никто не будет тебя заставлять. Самое главное — духовно оттаять, особенно это важно для городского человека. Такой духовный санаторий. Исповедаться, помолиться, причаститься, подумать, почитать хорошую книгу, побыть в тишине. Эта идея у меня давно жила, и я воплотил ее в этот проект. Потом какие-то вещи стали происходить почти стихийно, в храм стало приходить все больше молодежи, из них получились многодетные семьи. В нашем удаленном приходе появилось много детей, с которыми, естественно, пришлось заниматься, так возникла большая воскресная школа, затем летние лагеря. А что в итоге получилось? Я считаю, что приход — это такая большая семья, и община должна строиться не по принципу воинского подразделения, и даже не тогда, когда, как я недавно слышал от одного архиерея, начинаются совместные социальные проекты. Я с этим не согласен, ведь все поголовно не могут
Протоиерей Андрей Лобашинский
заниматься социальной работой, люди очень бывают заняты добыванием насущного хлеба, у них ведь есть семьи, которые нужно кормить. И у нас после каждого воскресного богослужения для всех вкусная трапеза, которую сами прихожане и готовят, параллельно дети занимаются в воскресной школе, и для взрослых тоже есть занятия. И очень важно наше общение. Мы все стараемся друг другу помогать в каких-то жизненных ситуациях, советоваться, молиться — быть одной семьей. —Откуда берутся люди? Вы говорили, что, когда вы пришли, почти никого не было.
—С тех пор прошло почти 20 лет. Многие из области приезжают, кто-то из Калуги, кто-то из Москвы. Местным бабушкам трудно сюда добираться из города. Транспорта по-прежнему постоянного нет. Я сам за рулем — клирос и старых прихожан вожу на автобусе. А службы у нас довольно долгие. Ну и дачники, конечно, приходят. Раньше сезонность чувствовалась очень сильно, в какие-то месяцы почти никого не было, особенно когда плохая погода. А сейчас уже такого сильного колебания нет, сложился достаточно плотный костяк прихода и в среднем сто человек на воскресную литургию приходит. —Я иногда смотрю: стоит храм, там хороший священник, вокруг него что-то благоустроено, есть круг людей, которые ходят на службу. А с другой стороны совершенно параллельно идет жизнь города с его
405
406
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
празднествами, суетой. Мне интересно, насколько вообще Церковь включена в жизнь современных российских людей. Как вы думаете?
—Как правило, по-настоящему не включена. Скажем так, возрождение Православия как массовой религии не произошло. Оно осталось довольно локальным явлением, если говорить в целом. Да, люди в целом симпатизируют Церкви, относятся с уважением. Это «наше», но не «наше все». Как правило, священника уважают просто потому, что он священник, и ему надо хорошо потрудиться, чтобы его перестали уважать. Кредит доверия к сану существует. Но в проблематику церковной жизни глубоко не входят и разговоры даже с людьми, которые бывают в храме и выказывают к Церкви симпатию, показывают их колоссальное невежество. Люди, как правило, не воспринимают проблемы Церкви как свои проблемы. Когда мы восстанавливали Ивановский храм, а некоторые прихожане в этом активно участвовали, я на проповеди после молебна сказал: «Это не вы восстанавливаете храм, это Бог вам восстанавливает храм, чтобы вы молились». А он был разрушен уже в 1970-е годы, кирпичи горожанами были растасканы на гаражи для дач. И вот этого покаяния, ощущения, что Церковь — это родное, любимое, дорогое, то, что от нас оторвали, к сожалению, я не наблюдаю. Если человек пришел в церковь, стал жить церковной жизнью, то он стал членом общины. А если он не пришел, между ним и Церковью очень большой барьер. —Но ходят ведь?
—Приходят, когда нужда заставит. Кто-то заболеет, еще что-то случится. А прошло, закончилось — уходят.
Протоиерей Андрей Лобашинский
—Приходят в надежде, что от чего-нибудь поможет?
—Да, не ради Бога, не от того, что не могут в этой жизни без Христа, без Бога, без вечности. А если стало нехорошо, надо сделать, чтобы снова было хорошо, — надо сходить поставить свечку. К сожалению, та работа, которая была проделана с народом во время советской власти, дала свои плоды. —А до этого разве было по-другому?
—По-другому. Да, конечно, в какие-то периоды и моменты в истории отношение русского народа к Церкви было сложным, безусловно. Но Церковь занимала в сознании и в сердце русского человека совершенно другое место. Отношение к монашеству, к духовной жизни, к покаянию, к различию добра и зла… Русский человек славился своей совестливостью. Достоевский это отмечал. Живая была совесть, человек сам себя начинал ругать, гнобить за свои проступки. Нам очень сложно сейчас восстановить ту психологию. Я вообще генезис свой вижу в дореволюционном времени. У меня была одна знакомая, которая родилась до революции, жила в отрочестве в Выксунском монастыре, очень воспитанная интеллигентная женщина, из состоятельной дореволюционной семьи, ходила в храм Апостола Филиппа на Арбате, и она говорила: «Вы не поймете, тогда даже воздух был другой». —Мне кажется, мы все-таки идеализируем…
—Я брал свидетельства именно тех людей, которые застали то время, они все в один голос говорили, что все было по-другому. Не за счет меняющихся реалий, а было совершенно другое внутреннее наполнение. Бунин как-то писал, какое чувство охватывает человека, вернувшегося из Европы в Россию, — чувство покоя, воли, тишины.
407
408
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
—Но ведь то, что мы списывали на коммунистическую пропаганду и прочее, оно все-таки существовало. Гоголя и Салтыкова-Щедрина почитаешь, так кажется, что вообще ничего не изменилось.
—Чтобы понять разницу между современным человеком и человеком конца XIX — начала XX века, для меня такой убедительный автор — это Василий Васильевич Розанов, который, кстати, СалтыковаЩедрина не любил. По-моему, он дает наиболее точный психологический портрет дореволюционного интеллигентного россиянина в замечательных очерках русской жизни — «Уединенном», «Опавших листьях». —Это же такая узкая прослойка, далекая от народа.
—Нет, Розанов — очень типичный русский человек по своему психологическому типу. —Да, но он очень образованный русский человек.
—Но пишет-то он об очень простых вещах в своих этюдах и набросках. Он общался с простыми людьми. Для меня Розанов в этом смысле показатель общей атмосферы. Да, она была тогда не очень здоровая, но, если мы будем сравнивать, воспринималось все по-другому. Революция все-таки произошла. На все же современные реконструкции дореволюционной жизни, типа фильмов Михалкова и подобные им, смотрю с большим скепсисом. Это какие-то авторские фантазии на тему дореволюционной жизни. Она была абсолютно другая. Может быть, не лучше и не хуже, просто совсем другая.
Протоиерей Андрей Лобашинский
—Вы построили и восстановили несколько храмов. Зачем в ситуации, которую вы описали, когда люди довольно индифферентные, строить новые храмы? Их и так тут в округе вроде бы много.
—Нет, не много. Во-первых, храм — это определенный символ Божественного присутствия. И я считаю, что в любом месте, освященном храмом, прекращается мерзость духовного запустения. Храм вокруг себя формирует среду своим присутствием. —Мне кажется, все зависит от священника…
—Но храм сам по себе все равно что-то привносит. Сейчас русский человек по свойству национальной инертности зачастую ждет, когда ему построят храм. Речи о том, чтобы община сама строила себе храм, пока не идет. Но когда храм построен, в него начинают ходить, исповедоваться, причащаться. Он как бы и не особенно был нужен, но раз уж он появился, стал необходим. В моей практике нет восстановленных храмов, куда бы не начали ходить люди. Особенно, если он построен там, где не было храма. Но сами люди об этом беспокоиться не будут. Часто как бывает? Приезжают откуда-то люди, говорят: «А почему у вас храма нет?» Или он стоит разрушенный, в запустении. Ответ обычно один: денег нет. Тогда эти активисты приезжие начинают подключать своих знакомых, спонсоров, кирпичики именные продавать, и, когда в итоге построят храм, им спасибо особенно никто не скажет, но епархия присылает туда священника, и все потихоньку начинают в этот храм ходить. Ведь ситуация часто какая? Мужик поработал, купил пару бутылок пива, пришел домой, включил зомбоящик, и ему, в общем, хорошо. Дети сидят в девайсах, ничего от него кроме денег не требуют.
409
410
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
И нет у этого человека внутреннего стимула изменения ситуации. Жизнь и так сносна. Вообще религиозная жажда в человечестве угасает. А если она и существует, то проявляется часто в виде того, что сейчас мы видим в исламе, — экстремизма. Это ведь не религиозное течение, это мусульманский большевизм. Подоплека не религиозная, а социальная. Подлинная религиозная жажда приводит к массовому монашеству, к процессам духовного изменения, к изменению социальной психологии. Церковь в жизни России, конечно, до сих пор занимает особое место, Россия была Церковью рождена как государство, как нация, это факт. Русский человек привык считать себя христианином. Неслучайно, что принцессы, выходившие замуж за русских царей, легко и спокойно принимали Православие без внутренней борьбы. Это было естественно. Церковь, может быть, ни на что не могла уже серьезно влиять и, наоборот, старалась только сопротивляться порабощению, но все равно во внутренней картине всего русского мира она занимала особое место. Но считать себя христианином и им быть — это все-таки разные вещи. —Вы говорите, что религиозная жажда в людях уходит, но ведь на протяжении жизни все себе задают вопросы про смерть, про любовь? Основы бытия не меняются.
—Во-первых, невозможно сейчас найти человека, который умер бы от несчастной любви. А ведь
Протоиерей Андрей Лобашинский
раньше реально умирали. А взять случай с Тургеневым. Кто бы себя сейчас повел так, как он повел себя с Полиной Виардо? Этот идеализм в русском человеке практически исчез. —Все-таки не совсем. Наоборот, романтические вещи остались.
—Остались, но религиозный смысл любви утрачен, его не ищут. У меня была небольшая публикация в журнале «Фома», я там писал, что любовь в семье — это школа любви к Богу: умеешь любить своих домашних, искренне, самоотверженно — можешь научиться любить Бога. Нельзя научиться любить Бога, не любя своих близких. Это будет неправильная любовь. Источник любви — только Бог. Всякая настоящая любовь — от Бога. —А про смерть? Все же думают про смерть, так как может религиозная жажда исчезнуть?
—Люди привыкли к смерти, и сейчас люди не боятся смерти. Я это вижу как священник. —Как это может быть?
—Войны, очень большое количество смертей постоянно. —Наоборот, раньше смерть была близкой, а сейчас она стерильная.
—Если взять «Обломова», это наше любимое чтение, так вот там смерть в селе — это вообще редкость. Детки умирали маленькие, да. Смерть другой носила характер. Сейчас, если почитать статистику, у нас в России смертность по типу военного времени. Умирает мужское трудоспособное население, от 30 до 50 лет.
411
412
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
—Но к своей смерти невозможно…
—Я еще раз говорю: люди перестали бояться смерти, они к ней привыкли. С одной стороны, верующий человек не должен бояться смерти. Источник его опасений — что после смерти с ним будет. Но так как люди по большей части считают, что после смерти ничего нет, они и не боятся. Они не боятся этого небытия. Одновременно мир современного человека до отказа заполнен загробным фольклором, мертвые появляются постоянно, их надо накормить и напоить, сделать магическое действие, и всем все хорошо. Такая странная смесь неверия и язычества. —Это же инфантилизм, они не отдают себе отчета…
—Они не отдают себе отчета, что это врата в другой мир, что тот мир может оказаться к ним совсем не таким милым и дружелюбным, как этот. Верующий человек не боится, потому что идет к Богу. А у полуверующих, которые составляют большинство современного населения, отношение такое: либо там ничего нету, либо как-то обойдется. Нет ощущения трагизма, приближения чего-то неотвратимого. К смерти приучили телевизором, кино, самой жизнью. —А как вы думаете, что такое традиция? Сейчас про многое говорят: «это традиция, ее надо хранить и передавать».
—Традиция — это один из важнейших элементов жизни Церкви. Я всегда чувствовал разрыв традиции, утрату. Поэтому всегда старался познакомиться со священниками, которые традицию сохраняли. Я считаю, традиция — абсолютно необходимая вещь, непрерывная связь церковных поколений.
Протоиерей Андрей Лобашинский
—Мне кажется, это превращается в самоценность — делать так, как делали раньше.
—Нет, традиция такой никогда не была, мы же знаем, что даже богослужебная жизнь Церкви очень сильно трансформировалась под влиянием различных факторов, внешних и внутренних. Традиция — это не то, что незыблемо лежит и не может быть изменено. Традиция — это то, что развивается и претерпевает изменения вместе с Церковью. Все формы церковной жизни — ответ или попытка ответа на очевидные вызовы. И если они достаточно адекватны, это тоже входит в жизнь традиции. Церковь же — это открытое общество. Она существует не для себя самой, не для того, чтобы быть замкнутым сосудом, в котором что-то варится, а для жизни мира. Она должна ощущать, что происходит в мире, и на это реагировать. И когда реакция становится или слабой, или недостаточной, возникает кризис Церкви. Должна сохраняться связь с тем миром, который она призвана спасать. Церковь призвана быть дрожжами, и, если эти дрожжи не работают, значит, что-то не так. —Но ведь это превращается в то, что люди называют «попы кругом лезут»: рассказывают, как лечиться, на ком жениться, кого избирать в депутаты.
—Преображающее влияние Церкви можно описать поговоркой «не стоит село без праведника». Церковь должна заражать христианством, своей праведностью, чистотой, самоотверженностью, реальной любовью, которую люди видят и начинают подражать. Как преподобный Пахомий Великий стал монахом? Когда он был новобранцем, его отряд остановился в селе и местные жители стали их угощать и всячески ублажать. Пахомий спросил: «А почему
413
414
Малоярославец: от Наполеона до Газпрома
вы так делаете?» — «Потому, что мы христиане». И он после этого крестился и стал монахом. Первая задача священника в том, чтобы человек стал человеком. В чем беда? В том, что люди, не приобретя определенные человеческие ценности, приходят в Церковь и начинают вести так называемую духовную жизнь. Человек, который в семье и в обществе не сформировался как личность, приходит в Церковь. А ведь христианство — это высшая математика. Это не Евклидова геометрия, это геометрия Лобачевского. А тут человек дважды два не знает, а начинает решать вопросы христианства. Почему Христос пришел через много тысяч лет? Пришел бы Он к неандертальцам, но нет, Он пришел, когда цивилизация достигла очень высокого развития, это уже был пик. Люди были сформированы — и античный мир, и Израиль. Они были серьезно воспитаны цивилизацией и смогли христианство принять. Тогда стало формироваться понятие личности, а без личности нет христианства. Без личности невозможно понять Бога как Личность. Поэтому когда человек приходит в Церковь, его надо просто как личность воспитывать. Пришел ребеночек, надо научить его есть ложкой, вилкой, ножиком. По большей части современный священник решает не духовные проблемы. Человек в силу своей невоспитанности и неумения жить с окружающими людьми обычно успевает много накосячить. Поэтому приходится просто, исходя из здравого смысла, объяснять, что и как можно исправить, где уступить: «Ты же знаешь, что порядочные люди так делают, ну и ты делай так». Не ссылаться же на Христа при каждом таком случае. Только потом, когда нулевой
415
уровень будет достигнут, на этом фундаменте можно что-то строить. В духовной жизни есть уровень ниже естественного, естественный и выше естественного, то есть Евангелие. Потому что оно для человека неестественно. А если вспрыгнуть сразу с уровня ниже естественного на выше естественный, получается уродство и фанатизм. Потому что мы минуем естественный уровень. Почему почти большинство святых были прекрасно образованные и воспитанные люди из богатых семей? Дело не в богатстве, они просто получили хорошее воспитание. Невоспитанного христианства, я считаю, не должно быть, не может быть. Только с воспитанным человеком можно говорить о серьезных вещах, к нему можно предъявлять духовный спрос. —Вы не жалеете, что стали священником?
—Нет, за все это время при всех сложностях и перипетиях церковной жизни я ни разу не пожалел о своем шаге. Потому что чем бы я до этого ни занимался, а я перепробовал много профессий, всегда чувствовал неудовлетворенность, чего-то не хватало, что-то было не задействовано. А здесь я чувствую, что делать нужно так много, что это уже меня не хватает на всё, и все мои способности, которыми Господь наделил, полностью востребованы.