IDEI, br. 2(29), 2018 g.

ИДЕИ

Брой 2 (2 (29) Година X 2018 Септември

ФИЛОСОФСКО СПИСА СПИСАНИЕ

ИДЕИ ФИЛОСОФСКО СПИСАНИЕ Книжка 2 (29), Септември, Го Година X, 2018 2018

Редакционна колегия: Ангел Грънчаров – главен редактор Алесиян Пацев – „Източна философия” Митко Момов Момов – „Философия и религия”

ISSN1313-9703 (Print) ISSN 2367-6108 (Online) 2

СЪДЪРЖАНИЕ: ЧИТАТЕЛСКИ И РЕДАКТОРСКИ ВЪЛНЕНИЯ Молитвата на Свети Тома Аквински…………………………..……………..4 ИНТЕРВЮ Интервю на М. Мамардашвили за Arte France………………………..…..5 ФИЛОСОФИТЕ НА ХХ ВЕК Смислът и назначението на историята…………………………………....17 Карл Ясперс ИЗ СЪКРОВИЩНИЦАТА НА ДУХА Падението…………………………………………………………………………….26 Албер Камю ЗАЩО САМИЯТ БОГ ИСКА ДА СМЕ СВОБОДНИ? Древният закон на свободата…………………………………………………38 ДРЕВНАТА ИНДИЙСКА ФИЛОСОФИЯ Из ”Панчатантра”…………………………………………………………….……45 КАНТОВАТА ФИЛОСОФИЯ Кант: Човекът като цел………………………………………………….……...60 Калин Сивов УЧЕНИЕТО НА ХРИСТОС Проблемът “вяра – разум“ в историята на християнската цивилизация…………………………………………………………………………………....65 Тодор Велчев ПОЛИТИЧЕСКА ФИЛОСОФИЯ: СЪЩНОСТТА НА ДЕМОКРАЦИЯТА Защо да не избираме управниците си не с гласуване, а с жребий?…………………………………………………………………………….……....80 Ангел Грънчаров 3

ЧИТАТЕЛСКИ И РЕДАКТОРСКИ ВЪЛНЕНИЯ Молитвата на Свети Тома Аквински

Господи, ти знаеш по-добре от мен, че остарявам и един ден ще бъда старец. Предпази ме от пагубния навик да смятам, че на всяка тема и по всеки повод имам какво да кажа. Лиши ме от желанието да изправям пътищата на другиго. Направи ме сериозен, но не и мрачен, действен, но не и натрапник. Не бих желал да прахосам голямата мъдрост, каквато притежавам, но ти знаеш, Господи, че бих желал да запазя до края на живота си неколцина приятели. Освободи моя ум от несекващото затъване в подробностите и ми дай крила да стигам веднага до същността на нещата.

4

ИНТЕРВЮ Интервю на М. Мамардашвили за Arte France Предположително 1989 г. Перевод с французского Как призвание философа может родиться спустя столько лет после возникновения советской системы; как вообще рождается призвание в сталинской системе? Причина проста. Ведущая к этому страсть заключается в том, чтобы вернуть себя, потому что когда ты пробуждаешься к жизни, то обнаруживаешь, что уже существуешь, «существуешь» в кавычках, во множестве отражений зеркал, зеркал социальных. Вот, это ты, но это не ты. Страсть в том, чтобы накладывать отпечаток себя на твою мысль, на твои действия, на твое существование. Это можно назвать попыткой, страстью, обнаруживающей себя в языковом поле, разрушенном тоталитаризмом, и действующей внутри разрыва между робким желанием мысли и мыслью, между робким желанием существования и существованием. Всегда есть интервал между ними, например, одно дело «я хочу мыслить», и другое дело «я мыслю». Или: я предпринимаю робкую попытку существовать; я бы сказал, это стучащий голос – если голос может стучать – и стучит он в дверь, в дверь Бытия. Это уже полусуществование, которое всегда может потерпеть крах или войти в адский цикл вечного повторения, как опыт, например, из которого мы никогда не извлекаем урока, как мысль, никогда не находящая слова, чтобы быть высказанной, как чувство, что так и не оформилось. Только через форму мы пробираемся к существованию; это и есть греческий эйдос, так как если я принимаю форму, то я есмь. Но в таком случае как породить эту форму, этот эйдос? Тогда весь путь, все расстояние, что отделяет робкую попытку вещи от вещи реализованной, отлитой в форму, представляет собой авантюру, в которую мы ввязываемся, пускаясь в путь, и как раз у порога этой авантюры дебютирует тоталитаризм. А он всегда весьма специфичен и весьма опасен, потому что уже сам путь еще до того, как ты начинаешь свою авантюру, всегда смертельно опасен. Бытие – это приключение, драма, у нас нет бытия, которое можно было уподобить положенному в карман камню. Мы не можем владеть бытием. Это пространство, этот путь заполняется знаками твоих реакций, и если ты хочешь, чтобы у тебя была социальная жизнь, легальное, признаваемое обществом существование, ты должен дать знак знака cебя. Например: твоя мысль существует в уже сформулированном виде. Так, если солдат в Афганистане, у которого уже есть солдатский опыт, пытается понять свой опыт или пережить этот свой опыт в его реальности – не только в чувственном вымысле, но и в реальности самого опыта – то он должен это сделать, обнаруживая уже существующий образ, а именно – «воин-интернационалист». Но в этом образе невозможно ясно увидеть опыт этого солдата. Он уже мертв в этом слове, в том, кто он есть, данном уже до его уникального, неизгладимого опыта, или опыта, который должен быть неизгладимым; он стремится занять свое место в этом

5

пространстве, но место уже занято им самим, уже известным (мы уже знаем, что он испытывает, знак его чувства задан), и он наталкивается на собственный знак. Греки придумали такую пытку: бронзовый бык, внутри которого жарится человек. Внизу разводится костер и человеку предстоит испытать жуткие муки, прежде чем быть заживо зажаренным. Но греки никогда не думали, что можно жарить человека в бронзовой статуе его самого. А ведь подобные статуи существуют в миллионах и миллионах экземплярах, и изображают они наши чувства, состояния наших душ, наши мысли и нашу реальность. Мы встаем, мы пытаемся встать, но вокруг уже воздвигнуты статуи такого рода, все пространство заполнено ими, а тем самым условия возможности формирования мысли, осознания и реализации чувства заранее подорваны. И это – угнетение гораздо более суровое и совершенно особенное, гораздо более суровое, чем классический запрет мысли, речи и т. д. Видите, философия – именно в такой попытке. Тогда я могу сказать, что я счастлив, что мне повезло жить в тоталитарном обществе, потому что если я сопротивлялся, если я реагировал против него, оно вывело меня на благой путь истинной философии, потому что истинная философия есть элемент освобождения пространства, разрушения и разбивания статуй. Разрушить уже существующие статуи, разрушить уже существующий образ тебя самого – ради чего? Ради достоинства, ради чести. Что для человека позорно? Быть зависимым от другого, никогда не воплотить эйдос в своей смерти, это всегда как в аду, умирать без умирания – вот Ад; пережевывать один кусок, не будучи способным проглотить его, никогда не завершая акта в рамках смерти, никогда не умирать – всегда быть в процессе умирания и никогда не умирать. Я говорю здесь о философии, но говорю и о человеческих чувствах. Я могу тотчас же найти этому особое, философское имя: например, мы можем ввести понятие вечного возвращения, абстрактное понятие – это лишь понятие, слово, которое позволяет впервые и определенно, до конца, пережить то, что мы переживаем. В словах «вечное возвращение» можно продолжить опыт за пределы эмпирических возможностей существования, опыта случайности встреч с объектами мысли (это всегда случайность – встреча мысли со своим объектом). Здесь, создавая понятийную решетку, мы создаем текст, соотносясь с которым, мы можем продолжать опыт, продолжать его за пределами эмпирических возможностей. Тогда в этом случае понятия подобны вещам, которые придают смысл, материально, реально создают мои состояния, мой опыт. Это значит, что если всегда – автономное, свободное образование, служащее выражением человеческой свободы, то никогда нет причины для формирования понятия в том смысле, в каком я говорил. Значит, эта причина приходит в соответствие с понятием после понятия, потому что понятие открывает поле, где ты можешь испытать эти, а не иные ощущения, эти, а не иные мысли. Существует возможность мыслей, чувств, воззрений, опыта, испытываемого нами в жизни. Мы становимся другими после введения понятия. Если мы возвратимся к тоталитаризму, оставив в стороне исключительного индивида, философа, который разрушает только для себя одного бронзовую статую, эквивалент бронзового быка, о котором мы говорили – то какое воздействие тоталитаризм оказывает на совокупность людей – все они внутри бронзовой статуи, они сходят с ума, или что?

6

Да, так и есть, если эти люди не делают усилия, о котором я говорил, – мы совершаем его, не будучи философами. Так вот, я говорил, что философия, первофилософия – это часть усилия человека к тому, чтобы реализовать свое достоинство, свою честь и т. д. Это – усилие, которое каждый должен сделать для… Ну да, это – усилие, которое должен сделать каждый, потому что это соответствует еще и тому, как существует мир, который не создан раз и навсегда, а в каждый миг делается и переделывается. Тут уже теория Декарта, а я бы сказал, что это еще и теория или платоновская философия порождения, это теория непрерывного творения. Ничто человеку не задано. Все, что существует, не задано, существование происходит на прерывистом гребне человеческого усилия, оно продолжается именно на гребне волны усилия. Если этого нет, если мы устаем, все рушится, цивилизация рушится. Например, греческая «авантюра» была «авантюрой», потому что она выделилось на фоне массива исторической реальности, а ведь это – инерционная, инертная реальность. Это было исключением, а отнюдь не этапом в эволюции, это в высшей степени яркая картина. Кстати, часто говорят «греческое чудо». Так и есть. Но это очень часто говорят в смысле «чудо, открывшее проход на пути эволюции». Но это неверно, тут было исключение, державшееся исключительно на волне усилия греков к тому, чтобы быть, быть греками. А ведь они устали и их цивилизация исчезла; усилия больше не было, усилия, совершаемого индивидами, многочисленными индивидами, делающими одно и то же усилие, которое есть вызов смерти, усилие, чтобы оставить свой нестираемый и вечный образ, который, не будучи материальным, но сохраняясь в культурной и общественной памяти, не опорочен злоключениями жизни, физическим вырождением. Именно так мы отделяем себя от смерти. Люди возвышаются на фоне смерти. Противоположное – как мы говорили, – то, что люди сходят с ума. Это реплика, которую Вы… Я спрашивал, делает ли тоталитаризм людей безумными? Вот именно. Я называю это третьим состоянием, а теперь объясню, что это такое. Я говорил перед лирическим отступлением об авантюре и об усилии, а отступление объясняется тем, что меня увлекло слово «усилие», и я начал искать устное выражение истины (а это одна из задач философии – поиски в диалоге, в устной речи), – я бы сказал, что люди при тоталитаризме – полурожденные. Это ад в классическом смысле слова. Это всегда непомысленная мысль, мысль начатая, т. е. робкая попытка, желание, слово. Наш мир кишит людьми, которые не родились, хотели бы родиться, стремились родиться. Их состояние сознания я бы определил как «третье состояние», и это не безумие в медицинском, точном смысле слова, но в метафорическом смысле здесь есть что-то от безумия, это не жизнь и не смерть, не сон и не явь. Это – третье состояние, в котором изменяется и физика, и химия человека, и это может быть необратимым, в этом опасность. Например, в нормальном случае сердце человека имеет некую функцию, у легких тоже есть некая функция. Но если происходит мутация в генетическом смысле слова (а мутация произошла в биологи7

ческом смысле слова – на гребне Первой мировой войны и Октябрьской революции люди мутировали), жизнь продолжается как ни в чем не бывало, потому что остается тот же язык, что и прежде; жизнь, скажем так, продолжается, но она переделывается. Она переделывается, и пятка, скажем, берет на себя функцию сердца, или легких. Происходит химический сдвиг, изменение в живой материи, она отторгается при мутировании. Традиционные человеческие отношения мы распознаем в словах, именах, знаках, а за этими реакциями, за этими состояниями души, – за ними какаято другая химия, происходят сдвиги, которые кристаллизуются и могут становиться необратимыми, задавать совершенно иной тип человека, в этом смысле новый, отличающийся от классического; и вы никогда не сумеете сказать, смелый ли он или трусливый, потому что места для смелости и для трусости поменялись. Чтобы продолжать жить, мы создали новые химизмы, новые органы, я бы сказал; и происходит утрата здравого смысла у людей, с медицинской точки зрения хорошо себя чувствующих, не безумцев в медицинском смысле этого слова. Но… но перед тобой систематизированное безумие. А это – нечто иное. То же и с ложью: например, ты имеешь дело с ложью, представляющей собой человеческое качество – и это одно, тогда как ложь, превратившаяся в систему, есть нечто совершенно иное. И мы всегда тут запутываемся – будто это одно и то же, одна и та же ложь, одни и те же знаки, ее обозначающие. Например, говорят, что все политики лгут. Да? Можно сказать, например, что политика есть царство лжи, потому что ложь есть один из инструментов, может быть, наиболее эффективных, «искусства возможного»1. Посредством этого реализуется некая цель, и это не единственное средство. Но ложь тоталитарная – не такая ложь; здесь предполагается систематизация лжи, предполагаются другие субъекты, другая густота, плотность жизни (и именно густоту жизни мы ощущаем изнутри – что важно). Мы попадаем в своего рода желатин, в бесструктурную магму, которая будто ничем не сдерживается. Например, дурной поступок не прошел бы сквозь структуру без сопротивления, в отличие от ножа, проходящего сквозь масло, но у нас любая глупость, любое безумие проходит сквозь все социальные молекулы, так как эти вот молекулы – молекулы желатина. Ложь тоталитаризма, отдельные индивиды от нее освобождались: Вы – несомненно, другие, разные индивиды. Сегодня здесь, на Западе, возникает впечатление, что внезапно целые народы из нее выходят, вырываются. Получается, что тоталитарная ложь – не такая уж важная вещь? Здесь надо внести коррективы. Я понимаю, что такое впечатление может сложиться в связи с событиями, происходящими у нас и в других местах, на территории, которую смутно определяли как «Восток». Это впечатление ложно. Причина тут проста: то, что я говорил перед этим – когда я говорил о другой химии и пр., – равносильно тому, чтобы сказать, что это означает выйти за пределы жизни, жить в мире без жизни, подобно отражениям, жить в мире смерти, не будучи физически мертвым – вот потому-то я и использую выражение «третье состояние»: не жизнь и не смерть, не явь и не сон – и нелегко, а может быть, даже невозможно возвратиться, прожив столько времени в замогильном мире. Вернуться к жизни – очень-очень трудно. Это сопряжено с почти физическими муками; от этого больно, жутко больно Политика – это искусство возможного» – широко известное (и перефразированное) высказывание Бисмарка (в оригинале – «Политика есть учение о возможном»).

1

8

– так происходит, когда возобновляется кровообращение. Тогда ты можешь даже реагировать, говоря себе: нет, нет, надо оставаться сидеть, и пусть мои ноги еще больше одеревенеют, лишь бы не это страдание. Вы прекрасно знаете, что человек от природы ленив и боязлив. Есть две вещи, которые наглухо закупоривают дверь, ведущую к бытию – и даже три вещи: надежда, боязнь и лень – это нормальные, обычные качества человека. Человек реализуется вопреки самому себе, вопреки таким качествам, вопреки лени, вопреки страху и вопреки надежде, потому что надежда, знаете ли, вроде соломы у тебя под носом, и – подобно ослу из хорошо известной притчи – ты всегда пытаешься дотянуться до соломы, но ты движешься к ней, а она в то же время удаляется сообразно твоему собственному движению. Я говорю о надежде в нормальном, принятом у нас смысле. У нас жизнь можно определить как жизнь несостоявшуюся, как жизнь абортированную вместо рождения. И эта жизнь всегда поддерживается упованием, надеждой, представляющей собой веру в то, что нечто можно до бесконечности исправлять, починять, находя должное слово в должный момент. Но это всегда – не то слово, не тот момент, не то место. Вместо этого – что делали другие, скажем герои? Европейские авантюристы, например, делали вот что: если у тебя в доме появилась трещина, не ремонтируй дом, а выйди и построй себе новый, другой; твоя жена, например, возлюбленная, ты полагаешь, что это недоразумение, которое исправимо… Я не совсем понял пример с женой… Да, потому что я не закончил пример. Мы всегда считаем, что если есть что-то не складывающееся между мной и возлюбленной, то это из-за недоразумения: она что-то не поняла, была в плохом настроении или все дело в дурных слухах… И тогда, если я действительно найду хорошие слова, то все исправится и мы заживем! Но почему мы так думаем? Это не всегда так. Есть, наверное, какие-то законы психологии, которые это объясняют. Я попытался объяснить на примере с женщиной, с любовью. А какие были в Советском Союзе отношения с властью, которая неизменно таинственна и загадочна, которая всегда готова ложно обвинять, без реальной вины, и мы всегда считали себя невиновными, и мы всю жизнь всем надоедали, твердя: «Ну я-то невиновен, слушайте, дайте мне другую возможность, другое место, пусть все слова, какими я обладаю, будут собраны в надлежащий момент, и я найду слова, которые докажут вам, что я невиновен, что я честный коммунист и т. д. и т. п.» Вы видите, что утверждение, которое казалось очень простым в заурядном примере с любовью, с отношениями с женщиной, и в другой реальности, а именно политической, для анализа которой мы всегда прибегаем к очень сложным и очень серьезным понятиям… Ведь это одно и то же, это те же Дантовы гонцы, которые всякий раз невиновны. И все-таки надо порвать узы, которые тебя к кому-то привязывают, к какой-то всеведущей точке, перед которой ты должен оправдаться, исправить недоразумение. Советская история кишит недоразумениями? Но недоразумениями в кавычках. Вместо того, чтобы перевернуть это и принять как реальность, где есть законы, мы бежим в безумной гонке надежды. И как раз в этом смысле я употребляю слово «надежда», и именно в этом смысле я восстаю против такой человеческой ценности, которую называю «надежда». Итак: надежда, лень и страх.

9

Чем живут сегодня люди, живущие по ту сторону того, что сегодня уже не называют железным занавесом – страны Востока? Где сегодня граждане Советского Союза – грузины, прибалтийцы, армяне, русские по отношению к боязни, к страху и к лени? Они пробуждаются. Что может очень даже не состояться, если они не найдут в себе внутреннюю силу, чтобы блокировать в себе механизмы страха, лени, надежды и упования которые действуют теперь. Это чистый случай, когда мы хорошо видим, о чем идет речь, так как сегодня внешние, тоталитарные цепи пали, или нейтрализованы, или парализованы, или блокированы, теперь дело за человеком. Я повторю слова Монтеня, который перефразировал латинскую поговорку et eripitur persona manet res 2, сказав, что перед лицом смерти мы должны говорить просто, мы должны показать, что есть хорошего «на дне горшка»3 В этот привилегированный момент, в этот момент истины, то, во что ты реально вкладываешься – это действительно говорит само за себя. Таким образом это теперь говорит, и мы констатируем, что люди, для которых наступил тот самый момент, забыли, как пользоваться конечностями, если мы применим метафору физических конечностей для храбрости, для разума и пр. Они разучились, это вышло из строя, не имея мускулов, а мысль должна их иметь (в смысле – имеет потребность), общественная жизнь должна их иметь, – мускулы, культуру общественной жизни. Именно культура требует, чтобы ты, будучи сильным, мог практиковать жизнь. Не надо всегда оставаться в лимбе незавершенного, нереализованного, чего-то, не достигшего своей формы, своего эйдоса, когда мысль, не находя слова, соединяется с небытием, чувство, не нашедшее своей реальности, соединяется с небытием, его объект соединяется с небытием, и тогда мы оказываемся перед разверстой бездной небытия. А там люди, по-Вашему, находятся у кромки небытия? Да-да. Если – и тогда это почти что игра в кости – если нет достаточного количества людей, индивидов, которые на своих местах, на занимаемых ими местах, выпрямляются, берут на себя функции, о которых они позабыли или которым разу Вы чувствуете, что это начинает происходить? Нет… нет. Я имею в виду, что, знаете ли, эти усилия над собой осуществляются вокруг реальности, в отношении к реальности. Реальность в этом случае – не просто слово, но термин, имеющий дефиницию, понятие. Это не та реальность, какую подразумевают в обычном смысле, в разговорном языке. Я бы выразил это так: есть вещи, которые играли роль и которые мы теперь наследуем в ситуации, которую я бы определил как посттоталитарную. Мы оказываемся перед возможностью – формальной – самореализоваться, вновь обрести себя, совершить усилие, о котором я говорил, наделить себя жизнью, потому что до того мы не жили, это не было жизнью, это было замогильное существование, образы без тел. Внешнее Человек уходит, дело остается.

«Mais à ce dernier rolle de la mort et de nous, il n’y a plus que faindre, il faut parler François; il faut montrer ce qu’il y a de bon et de net dans le fond du pot» – из XVIII-ой главы «Эссе» Монтеня.

2 3

10

принуждение тоталитаризма рухнуло или, скорее, парализовано – и вот ты можешь… Но ты наследник определенных отношений с реальностью, и это отношения определенной болезненной идеальности. Я могу сказать так: тоталитарная система есть система, реализующаяся (и это фундаментально для этой системы) с помощью фикций и через фикции, заменяющие реальность и становящиеся источником жизни для людей, которые практикуют или разделяют эти фикции. Если фикция становится источником определенной формы жизни, которая жизнью не является (хотя это и жизнь), тогда фикция неделима – как атом. Вы не можете в лоб разбить такого рода иллюзию, такого рода фикцию. Таков закон пафоса, если фикция служит жизни, то она – подлинный источник материальной жизни для тебя; ею подпитываются, обмениваясь фиктивными знаками, квазиреальный, не фигуральный смысл которых более или менее известен, но мы продолжаем никогда не высказывать истинный смысл, а всегда высказываем косвенные знаки. Но ведь фикция теперь рушится. Нет-нет. Это очень даже продолжается, потому что все всё «понимают». Вы знаете, этот мир – это фикция власти, которой никогда нет… которая не существует, никогда не присутствует перед тобой. Я бы сказал, что власть действует через посредников. В Советском Союзе моим друзьям, многим людям никогда не приходилось бороться с властью, они всегда имели дело с соседом. Существует снисхождение, понятливость, если можно так сказать, которая позволяет нам жить, и мы плутуем, воруем, «понимая» друг друга, и все продолжается, растут дети… Вы знаете, давление ведь никогда не осуществляется властью. Это наша, тоталитарная черта, и это надо понять раз и навсегда. Власть – не политическое явление, это нечто совершенно иное – это форма жизни, повседневность. Ее никогда нет для того, чтобы ударить тебя кулаком – ее никогда для этого нет, это всегда твой сосед, подобный тебе, и он делает то, что делает, потому что он должен жить, у него семья, дети, и ты это «понимаешь». Да, но все-таки смерть… Фикция рушится или не рушится? Так что ли? Да, но, прежде всего, есть люди, которым не удалось жить с такими отношениями с повседневностью: есть люди, отправленные в лагеря, есть убитые, есть люди, побывавшие в тюрьмах, есть люди, которых пытали, стало быть не так уж она кротка, тоталитарная власть! Нет-нет, дело не в этом… Убивают, держа в объятиях, в объятиях понимания, в объятиях гуманности, нашей гуманности. Я бы сказал – существуют тела, которые друг об друга греются… трясь друг об друга… вместо того, чтобы изобрести центральное отопление. И эта магма понимающей теплоты – вот что нас губит, убивает. Есть и другое лицо этого Януса: это фикции, вампиры, зомби, условие их выживания – питаться кровью, они обновляются благодаря крови. Это единственная причина, подлинная причина массового террора, которую невозможно и никогда не удастся объяснить государственнической рациональностью, или тем, что государство всегда прибегает к насилию. Ну послушайте, количество жертв, тяжесть их страданий, пытки и убийства невозможно объяснить с позиций государственной необхо11

димости, если не добавить этой бредовой данности замогильной жизни в тоталитарной системе, где фикции гуляют по улицам при условии, что подпитываются кровью. Вот так. Это объяснение? Да. Все-таки – почему это рушится и как рушится, если сегодня это рушится? Как я сказал, существует болезненная идеальность. С одной стороны, есть лицо знака, лживого и т. д., но я объяснил, в каком смысле это ложь; с другой стороны, всегда есть отсвет человеческого, наша гуманность, которая нашла себе убежище в том, что я назову абстрактной идеальностью, абстрактным желанием справедливости. Я бы сказал, что это – подогретая идеальность; это не страсть, потому что это разум, или ментальность, но все-таки это похоже на разогрев рефлексивного уровня (а это уровень мысли, который в нормальном случае должен быть холодным). Он всегда за пределами реальности. Тогда я хочу сказать две вещи. Мир знака – за пределами реальности, а реальностью мы управляем как раз в той мере, в какой эта реальность превращается в знак самой себя. Твои внутренние состояния неважны. Я могу мыслить что угодно, но я создаю знак того, что мыслю то, знак чего уже присутствует в мире знаков, и этого достаточно для того, чтобы социальный механизм заработал или продолжил функционировать. Внутри – реальности нет, тоталитаризм и есть отсутствие реальности. Реальности не существует! Но ведь это – прежнее состояние вещей. Да, но люди на него реагируют. Но и реакция не соотносится с реальностью. Мы утратили отношения с реальностью, потому что отношения с реальностью – это искусство, развитой и мускулистый орган; это непрерывные отношения с реальностью, которые кто-то практиковал уже до тебя, и до него – кто-то из других; это непрерывность бытия, которую надо возобновлять своими усилиями – ведь существуют люди, которые мыслили до меня, которые действовали до меня, и это похоже на огонь бытия, передаваемого от одних к другим. А в качестве подпорки тоталитарной иллюзии подставляют подогретую идеальную абстрактность. Мы максималисты, радикалы, но всегда в стороне от реальности, мы только рядом с реальностью. Как включить эти силы? Единственные живые силы у нас – это радикалы и максималисты. А преимущество советской жизни по сей день состояло в отсутствии насилия в миноритарной политике, а это уже много (но насилие где-то еще, оно в повседневной жизни общества – также очень интересный феномен). Но, переходя от сознания, объявившего законы… (…) Как можно надеяться, что люди, живущие в этом третьем состоянии, выйдут из него? Складывается впечатление, что они из него выходят – когда читаешь газеты, когда видишь, о чем там сообщается, говоришь себе: «они выходят». Это иллюзия? Это вера в трансмутацию? Или это оптимистический и нетерпеливый взгляд на то, что может произойти? Что ж, можно констатировать, что существует недомогание, беспокойство по поводу того, как вернуться к жизни после стольких лет, прожитых в не-жизни. С каким скрипом это происходит! <Мы можем исходить из отношений с реальностью>, но у нас сознание, не признававшее, что у реальности собственные законы. Мы 12

хотим преодолеть это с помощью идеальности, которая тоже не признает законов реальности. Я бы сказал, что эта идеальность опасна, потому что она – нечто вроде отброса, побочного продукта вещи, приведшей нас в эту бездну. И эту вещь я бы определил как интеллектуальный фанатизм. Его опасность ощущал уже Кант, и я могу сказать, что философия Канта – целиком и полностью – есть построение аппарата понятий, способных нейтрализовать, блокировать, обуздать интеллектуальный фанатизм. Вы ощущаете, что к интеллектуальному фанатизму обратились как к решению, как к противовесу старой тоталитарной системе, люди, которые восстают и пробуждаются? Так они идут теперь к фанатизму? Вот именно, но я бы выразил это чуть более оттеночно. Я говорю, что этот фанатизм бросил нас в бездну, прежде всего, из-за веры в то, что отношения человека с обществом, скажем со справедливым обществом, с обществом, которое представляло бы собой идеал, являются отношениями конструктивными, т. е. можно построить общество, жизнь – но ведь это абсолютно ошибочно. Но это вполне европейская и очень мощная иллюзия, и корни ее – в самой европейскости. Согласен, она обостряется, и лишь когда она обостряется, в результате получается то, что зовется тоталитаризмом, который создает мир систематизированных знаков, систематизированных мнимостей и погружает нас в него. Отброс и побочный продукт мессианской рациональности уже дал нам результат, с которым мы боремся – но всегда в терминах той самой идеальности, наделяющейся фетишистскими, почти магическими отношениями с реальностью: тут достаточно иметь желание, чтобы считать его исполненным; намерения мысли достаточно, чтобы была мысль, достаточно чтобы осуществиться в качестве реальной формы жизни. Но послушайте, это всего-навсего болезненное выражение какого-то смысла у разрушенного человека. Я определил бы это так: теперь мы переживаем тупик понимания и здравого смысла. Единственный путь, который может вывести нас вовне, открыть путь к другой реальности, к другой жизни – это путь вкуса к жизни. Это странно, но это очень интересное и очень сложное, и очень важное качество. Тогда я на секунду сыграю роль журналиста. Если мы возьмем Горбачева в России, Вацлава Гавела и «Форум» в Чехословакии, Леха Валенсу (или Валезу, как говорят во Франции) в Польше, жителей Восточной Германии, готовых занять место тех, кто был у власти, грузинских и прибалтийских националистов, то где все эти люди в описываемой Вами схеме? Место у них есть. Я уже говорил это на коллоквиуме, недавно прошедшем в Сенате, в Париже, и это был коллоквиум по перестройке; я там поставил вопрос, который называю «русским вопросом», в классическом смысле слова «вопрос», как прежде говорили, к примеру «балканский вопрос». Т. е.: есть место, где люди неспокойны, и проблемы у них настолько взаимопереплетены, что им не удается их разрешить, и тем самым они ставят проблему перед всем миром. Да? Например, балканский вопрос. В том же смысле я употребляю выражение «русский вопрос», и это будет своего рода ответ на Ваш вопрос. Можно также сказать: если в Восточной Германии внешние принуждения системы рухнут, то можно быть более или менее уверенными, что немцы, в силу того, что отложилось в их генетике, благодаря их традиции, их исторической памяти 13

и т. д., способны построить некую жизнь. То же касается венгров и пр. Если тот же вопрос ставят вот так: «когда внешние принуждения рухнут, смогут ли русские наделить себя жизнью?» – то это вопрос… Не уверен. А как грузины? Да, вот грузины, насчет них я куда больше уверен. Различие между народами, их размежевание, проходит как раз по этой линии: у одних есть вкус к жизни, одни любят жизнь, а другие не любят жизнь, и их недуг настолько глубок и тяжел, что у них даже нет страстного желания быть живыми. Я по своему опыту констатирую, что вкус к жизни подорван у миллионов и миллионов людей, населяющих Россию. Слово «Россия» я беру в культурном смысле, в политическом смысле, как культурно-политический феномен. Уже было то, что было, т. е. революция и гражданская война, одним из важных механизмов которых было отношение к смерти и к жизни, отношение, где присутствовало Unbeha-gen, как говорят немцы, т. е. недомогание от жизни, зачарованность смертью. Вы знаете, случаются епифании. Время от времени мы приходим к какойто мысли рефлексивными средствами, с помощью анализа, и вот в результате анализа, рефлексии – у вас есть мысль, выражение, являющееся мыслью; но время от времени бывают выражения, не являющиеся продуктами ни анализа, ни рефлексии, это необдуманные выражения, но, будучи выражены, они сами по себе начинают представлять истину, в их (выражений) собственной, непосредственной форме, это и есть епифании. Существует епифания октябрьской революции и того, что было сделано после нее. Эту епифанию можно было видеть в 1924 году, на похоронах Ленина; это один из лозунгов, которые несла толпа, фраза на плакате: «Могила Ленина – колыбель человечества». Это реальное состояние душ, миллионов и миллионов душ, утративших вкус к жизни, зачарованных смертью, душ, которые начали грезить о жизни после смерти. И это как раз – замогильная жизнь, о которой я говорил, когда пытался дать «определение» (в кавычках) тоталитарного общества. А теперь я констатирую, что это отражается в массах на уровне простейших вещей. Например, есть предмет, который вот здесь, в ста шагах от тебя и есть кто-то, кто просит этот предмет, есть ты, кто может получить прибыль, отдав этот предмет другому, в этом предмете нуждающемуся. Но нет, это не происходит. Вы знаете, что долгие годы в Советском Союзе экономическая система была такова, что никто не производил для кого-то другого. Попросту так. Никто никогда не производил ни для соседа, ни для себя. Все, что производилось, должно было пройти через Москву, через центр, чтобы быть потом перераспределенным. Такова жизнь, такова реальная густота жизни, а не просто абстрактное экономическое понятие. Представьте себе:, Вы здесь, передо мной, я здесь, и наш торговый обмен жизненных сил, кристаллизованных в продуктах и т. д. происходит так: я всегда произвожу для всеведущей, вездесущей, всераспределяющей точки, и я туда привожу продукт, товар, который Вам необходим здесь, а потом это перераспределяется… или не перераспределяется, а может потеряться по пути! И такова наша жизнь, и мы уже привыкли к такой форме жизни, являющейся не-жизнью. У грузин есть определенные качества. Это народ, почти столь же советизированный, как другие, но вопреки всему у него есть некое буйство. Я бы сказал, что оно – несмотря ни на что – служит выражением отношения к жизни, которое не было подорвано, прервано в своей основе. Это страстное стремление иметь вокруг себя, окружить себя подходящей физической средой, соотносящейся с тобой так, чтобы 14

ты смог признать себя достойным человеком вместе со всем этим: с предметами, с вилкой, с ножом, с продуктом и т.д. Это я называю вкусом жизни, вкусом к жизни. Вот движущая сила истории! А я Вам приводил в пример епифанию, представляющую собой изнанку, негативную сторону вкуса к жизни, т. е. отсутствие вкуса к жизни, когда мечтают родиться в смерти: смерть Ленина, могила Ленина – колыбель человечества. Значит, Вы – полный пессимист относительно будущего? Однажды я уже отвечал на этот вопрос и я сказал, что, может быть, обязанность разума – быть пессимистом. Но есть и добавление к этому, найденное мною в одной фразе Антонио Грамши; он сочетал в одном выражении две вещи, вроде бы противоречивые, но они могут быть и в гармонии – продуктивной и действенной. Он сказал: «Пессимизм разума и оптимизм воли». Именно волей мы и присутствуем в мире. Мы тут, жребий брошен, и тогда, говоря по-латыни, “exit persona, manet res”. Таково действие, невозможно действовать без оптимизма, и как раз оптимизм воли, который прекрасно может сочетаться с трезвомыслием разума, дает тебе реальность. Это и есть реальность. Существование активных людей – вроде призыва к людям «пробудитесь, посмотрите кто вы, если вы не делаете усилия над собой (но чтобы сделать усилие, надо понять, что вкус к жизни вы-то и утратили), все потеряно, ничто не придет извне». Потому что как раз при тоталитаризме, когда не осуществлялась жизнь, когда алхимическая сторона жизни была разрушена, мы всегда ожидали кого-то другого, который тебе что-то даст, вот-вот решит за тебя твою проблему, который поможет тебе и т. д. и т. п. Или же искали врага где-нибудь еще, вовне. Это ужасный механизм, и его надо разрушить. Мы инфантильны и всегда ведем себя так, словно о нас заботится Армия Спасения. Вы представляете, какой результат это дает, если мы добавим сюда продолжение рационалистического мессианства (или мессианства Просвещения), которое заблудилось и вышло за пределы реального смысла, реального смысла Просвещения, мессианства, которое состоит в том, чтобы всегда предполагать благожелательную, разумную и вездесущую инстанцию, которая – из любви к человеку, будучи благосклонной – распределит всё. В этих словах я еще и рисую внутреннюю структуру так называемой советской экономики. Дело не в том, что поначалу была реальная экономика, а впоследствии возникла черная, теневая – нет, произошло обратное. Вначале существовала теневая экономика; впоследствии она была наделена второй реальностью, представляющей собой реальность знаков и понимания (о котором я говорил), реальность коагуляции взаимопониманий. И лишь в-третьих существует реальность. Дело в том – напоминаю – что замысел коммунизма и был связан с теневой, распределительной и механической экономикой, он реализовался и принес результаты, какие я могу резюмировать в очень простой формуле: нет смысла производить, если распределение уже произошло. Это жизнь в кредит, экономика в кредит. Мы строим схемы, где уже распределены все элементы произведенного: во-первых, нет смысла производить, раз все уже распределено; во-вторых, это никогда не бывает реальностью, потому что Вы знаете, что компоненты произведенного – в противовес теории Маркса – не предсуществуют ему механически, но определяются как элементы или составные части продукта, когда продукт начинает существовать. Например, я не хочу касаться известного Вам идиотизма о прибавочной стоимости, являющейся одной из прозрачных очевидностей, что сбивают с толку 15

человеческий ум. Это кажется очевидным: если мы будем продолжать работу дальше определенной точки, мы произведем нечто, являющееся прибавочной стоимостью, не так ли? Но послушайте, что это такое? И где этот момент? Это абсолютно не так, и производство структурируется не так; это одна из ложных и якобы прозрачных очевидностей Разума, который считает себя всеведущим. Вернемся к сегодняшнему дню. Есть ли у философа, коим Вы являетесь, шансы донести то, что он имеет сказать о реальности, до тех, кто продолжает бунтовать против тоталитаризма? Да, мы действуем лишь тогда, когда видим шанс. Он существуют. И один из таких шансов – факт, что я с Вами говорю, потому что говорить с Вами, если мы говорим о философии, это все равно, что говорить у меня в Тбилиси с людьми других профессий. Это люди, а с людьми следует разговаривать на человеческом языке. Т. е. всегда есть шанс делать философию – в смысле, занимаясь ею, способствовать тому, чтобы что-нибудь происходило, например создавать точки связей между людьми. Связи локальные, но глобальность общества строится из индивидуальных мест, представляет собой сумму, интеграл дифференциальных точек. И как раз через индивидуальное мы продвигаемся и в анализе, ведущем к глобальному, к социальному, к обществу в широком смысле. Я хотел бы знать, есть ли все-таки в глубине этого сделанного Вами анализа хоть какая-то кроха надежды, что заставляет Вас действовать, а не отступать и не прятаться в угол, чтобы мыслить? Вы знаете, в углу никто никогда не мыслит, это невозможно. Если же происходит, если случается, что мы мыслим в углу, то этот угол – мир. Повторяю, крайняя и наивысшая амбиция всякого творца, будь то артист, философ или еще кто-то, такова: существовать, прорываться к существованию. Я полагаю, что если мы сидим в углу, то лишь потому, что чтобы существовать, все мы удаляемся – пусть не физически, но все-таки уходим, – и все мы оказываемся на одной и той же родине, которую Пруст называл «неведомой родиной», и мы ее граждане. Пруст сказал, что каждый художник – гражданин неведомой родины, будь то философ или кто-нибудь другой. Вы – я не назову Вас журналистом, так как Вы – культурный посредник, способствующий встречам, а без этого вещи в жизни не встречались бы. Вы делаете нечто подобное тому, что делаю я. Француз ли Вы в этой функции? Нет. Перевод с французского Виктории Лысенко, Мильды Соколовой

16

ФИЛОСОФИТЕ НА ХХ ВЕК Смислът и назначението на историята Изворите на историята и нейната цел Карл Ясперс (Продължение от миналия брой) 3. Проверка тезиса: осевое время Подтверждается ли это фактами? Наиболее ранние, известные мне соображения по этому вопросу можно найти у Э. Лазо и В. Штрауса. Э. Лазо пишет: «Не может быть случайностью, что почти одновременно за 600 лет до н. э. в качестве реформаторов народной религии выступили в Персии Заратустра, в Индии – Гаутама Будда, в Китае – Конфуций, у иудеев – пророки, в Риме – царь Нума, а в Элладе – первые философы ионийцы, дорийцы, элеаты»4. В. Штраус в своем замечательном комментарии к Лао-цзы утверждает: «В эпоху, когда в Китае жили Лао-цзы и Кун-цзы, все культурные народы были охвачены своеобразным духовным течением. В Израиле – это время пророков – Иеремии, Аввакума, Даниила, Иезекииля; в последующем поколении был воздвигнут второй храм в Иерусалиме (521-516). В Греции еще жил Фалес, выступили со своими учениями Анаксимандр, Пифагор, Гераклит, Ксенофонт, родился Парменид. В Персии произошла, повидимому, серьезная реформация древнего учения Заратустры. А в Индии выступил Шакья-Муни, основатель буддизма»5. Впоследствии об этом обстоятельстве время от времени упоминалось, но всегда вскользь. Насколько мне известно, попытка понять эти явления в их совокупности и тем самым установить параллельность в универсальном развитии, охватывающем все духовное бытие тогдашнего человечества, ни разу не делалась. Приведем возможные возражения против нашего построения.

1. Одно из них сводится к тому, что общность рассматриваемых явлений иллюзорна. Различия якобы столь велики – различие в языках, расах, типах государственных образований, в памяти об историческом прошлом – что все общие черты производят впечатление чего-то случайного. Каждая определенная формулировка общности в целом может быть опровергнута фактами. Иногда прибегают к тривиальному утверждению, что, по существу, уже все всегда было в виде попыток или возможностей. В реализации общечеловеческого предназначения различия составляют, согласно этому взгляду, существенное, своеобразное, историческое, а целое никогда не может быть достигнуто как некое единство, разве только в неисторических общих свойствах человеческого существования. На это можно возразить следующее: в осевое время основным является именно общее в историческом развитии, прорыв к сохранившимся по сей день принципам человеческой жизни в 4 5

Lasulx E. Neuer Versuch einer alten Philosophie der Geschichte. Wien, 1952. S. 137.

Laotse. Der Weg der Tugend. Hrsg. von V. Strauss. Leipzig, 1870. S. LXIV.

17

пограничной ситуации. Здесь существенно именно то общее, что не возникает повсеместно на земном шаре как следствие человеческой природы, а исторически свойственно лишь этим трем истокам внутри узкого пространства. Вопрос состоит в том, не становится ли по мере роста нашего знания на фоне бесспорных различий все более очевидной глубина этого общего. Если это так, то совпадение во времени станет неоспоримым фактом, тем более для нас удивительным, чем яснее мы его осознаем. Убедительно это можно показать только на большом материале.

2. Дальнейшее возражение. Осевое время вообще не фактическая данность, а результат оценочного суждения. Чрезмерно высокая оценка творений этого периода основана на предвзятом мнении. На это можно возразить: в области духовных явлений фактической данностью может быть только понимание смысла. Понимание же по своей природе всегда связано с оценкой. Историческое представление эмпирически всегда основано, правда, на совокупности отдельных, объединенных друг с другом фактов, но складывается не только из них. Лишь понимание дает нам представление как об историческом духе вообще, так и об осевом времени в частности. И это представление есть одновременно и понимание, и оценка, оно составляет наше эмоциональное восприятие, поскольку речь идет о нас самих, нас непосредственно касается, и не только как прошлое, которое мы постигаем в его прежнем воздействии, но как такое прошлое, чье дальнейшее, постоянно возобновляющееся воздействие не поддается предвидению. Поэтому органом исторического исследования является человек в целом. «Каждый видит то, что заключено в его душе». Источник понимания создает наше присутствие в настоящем, «здесь и теперь» наша единственная действительность. Поэтому чем сильнее наш душевный порыв, тем отчетливее предстает нам осевое время. Если иерархия исторических данных постигается только в соответствии с субъективным существованием человека, то эта субъективность гаснет не в объективности чисто предметного мира, но в объективности совместного видения неким сообществом, которое человек ищет, если он не чувствует себя его членом, ибо истинно то, что нас объединяет. Осевое время будет постигнуто нами сообща в его значении и в нерасторжимой от этого постижения оценке и когда-нибудь обретет значение в качестве такового для человечества в целом – таков мой тезис, который по самой своей природе не может быть неопровержимо доказан, но может быть убедительно подтвержден по мере расширения и углубления воззрений людей.

3. Следующее возражение. Выявленная нами параллель не носит исторического характера, ибо то, что близко друг другу в духовном отношении, не входит в единый исторический процесс. Это возражение выдвигали уже против Гегеля, рассматривавшего Китай, Индию и Западный мир как диалектическую последовательность ступеней в развитии мирового духа. Указывалось, что здесь между ступенями нет того реального соприкосновения, которое мы обнаруживаем в истории Западного мира. Однако в нашем тезисе речь идет о принципиально ином. Мы ведь отрицаем именно последовательность развития от Китая к Греции – его не было ни во временном, ни в смысловом аспекте; здесь наличествует, по нашему мнению, параллельное существование в одно и то же время и без взаимодействия. Ряд различных по своему происхождению путей ведет как будто к одной цели. Перед нами многообразие одного и того же в трех образах, три различных корня истории, которая впоследствии – после прерываемых отдельных соприкосновений, окончательно только через несколько столетий, собственно, только в настоящее время – обретает свое единство. Поэтому наш вопрос сводится к характеру упомянутого параллелизма. Каковы свойства названного параллелизма? Фактические данные могли бы быть 18

не более чем суммой синхронных курьезов, не обладающих исторической значимостью. В истории можно найти множество странных синхронных явлений. Так, в XVI в. иезуиты обнаружили в Японии буддийскую секту (существовавшую с XIII в.). Она казалась – и действительно была – поразительно близка по своему веро- учению протестантам. В изложении япониста Флоренца (в учебнике Chantepie de Saussaye) вероучение этой секты заключалось в следующем: старание человека обрести спасение не имеет значения. Все дело в вере, в вере в милосердие Амиды и в его помощь. Нет таких добрых дел, которые были бы заслугой. Молитва – не религиозное действие, а благодарность за спасение, дарованное Амидой. «Если уж праведные должны вступать в жизнь, то уж тем более это удел грешников». Так, Шинран, основатель этой секты, вопреки учению буддизма выставлял требование: никаких добрых дел, магических формул и заклинаний, амулетов, паломничеств, постов или каких-либо других видов аскезы. Мирянин обладает такой же возможностью спасения, как священнослужитель и монах. Священнослужители – не более чем члены сообщества, обучающего мирян. Нет необходимости в том, чтобы они отличались от мирян по своему образу жизни; они носят такую же одежду, как миряне. Целибат отменяется. Семья считается наиболее плодотворной сферой религиозной деятельности. Члены секты должны были сохранять порядок, подчиняться государственным законам и в качестве добрых граждан заботиться о благе страны. Это приведенное в качестве примера учение поразительно близко по своим основным принципам лютеранству. Существует множество других параллельных явлений, возникавших в веках на территории от Китая до Европы. Они получили свое отражение в ряде синхронистических таблиц. На это можно возразить следующее: Во-первых, по поводу многих исторических параллелей, как синхронных, так и несинхронных, можно сказать, что в них действует закономерность, относящаяся к отдельным явлениям. Лишь здесь, в осевое время, обнаруживается параллельность, возникающая не как следствие некоего общего закона; напротив, здесь собственно историческая, единичная данность носит всеохватывающий характер, включает в себя все духовные явления. Только в осевое время существовал универсальный во всемирно-историческом смысле параллелизм в целостности культур, а не простое совпадение единичных явлений. Отдельные явления еще не составляют параллелизма, который мы имеем в виду, говоря об осевом времени. Вовторых, близость трех параллельных течений существует лишь в упомянутое время. Попытка провести эту параллель в последующие периоды и отразить их в синхронистических таблицах, охватывающих тысячелетия, становится по мере удаления от осевого времени все более искусственной. Линии развития уже не параллельны, они расходятся. Если вначале они казались тремя путями, направленными к одной цели, то в дальнейшем они становятся совершенно чуждыми друг другу. Однако чем дальше мы отступаем вглубь, приближаясь к осевому времени, тем больше мы ощущаем родственность развития, тем ближе мы друг другу. Мне представляется все менее вероятным, что этот общий аспект осевого времени лишь историческая иллюзия, игра случая. Напротив, создается впечатление, будто здесь обнаруживается нечто общее в своей глубине, выявляются истоки человеческого бытия. В том, что следует за этим временем, можно подчас, несмотря на все увеличивающееся расхождение, обнаружить аналогии, признаки общего происхождения из родственных сфер, но прежней полноты исконной и подлинной смысловой общности уже нет. Единственный допускающий такое сравнение параллелизм всемирно-исторического значения – это время возникновения великих культур древности – Египта, 19

Месопотамии, долины Инда и Китая. Однако это совпадение растягивается во времени на тысячелетия. Начало его датируется периодом от 5000 до 3000 г. до н. э. (Двуречье и Египет); к тому же времени относятся древнейшие археологические находки на Крите и в Трое. Начало культуры Китая и долины Инда относится к третьему тысячелетию. С великими культурами древности можно сопоставить культуры Мексики и Перу, возникшие, по-видимому, в первом тысячелетии н. э. Здесь общее – высокая организация и развитая техника. В Египте, Двуречье, в долине Инда и в долине Хуанхэ в Китае возникают аналогичные по своему типу цивилизации с централизованным управлением и высокоразвитой организацией жизни. Общий у них и магический характер религии без какого-либо философского освещения, без жажды спасения, без прорыва в свободу пограничных ситуаций, а также своеобразная статичность при наличии ярко выраженного стиля в произведениях искусства, в архитектуре и в пластическом искусстве. Однако этот параллелизм не отличается той точной синхронностью, которая характеризует осевое время: к тому же здесь речь может идти только о сходстве сложившихся типов, а не духовных движений. Параллелизм находит здесь свое выражение в поразительно стабильных условиях, аналогичным образом восстанавливающихся после разрушительных катастроф. Это – мир, составляющий промежуточное звено между едва доступной нашему взору доисторией и той стадией истории, которая уже не допускает духовной стабильности; мир, который стал основой осевого времени, но обрел свою гибель в нем и из-за него. В чем причина этого? Если само наличие параллелизма в осевое время не вызывает сомнения, то возникает вопрос, в чем его причина. Почему в трех различных сферах независимо друг от друга происходит одно и то же? Сначала тот факт, что эти три сферы на стадии своего возникновения не знают друг о друге, является как будто чем-то внешним, однако в этом кроется историческая тайна, которая все углубляется по мере исследования нами фактических данных. «В осевом времени с его поразительным богатством духовного созидания, определившим всю историю человечества до наших дней, таится загадочность, особенность, в силу которой в трех сферах независимо друг от друга происходит аналогичное, однотипное развитие. Тайна такой одновременности существовала, как мы показали, помимо осевого времени разве что еще в одном случае (следовательно, встречается вообще только два раза) – при возникновении великих культур древности. Вопрос гласит: почему из общего доисторического состояния народов в трех или четырех местах земного шара – в долинах Нила и Хуанхэ, в Месопотамии и Индии – развитие почти одновременно (с разницей, не превышающей два тысячелетия) привело к великим культурам древности? На это отвечают обычно следующим образом: аналогичные задачи, связанные с разливом рек (забота об орошении и борьба с наводнениями), привели к аналогичным следствиям. Но почему же одновременно? И почему только в долинах этих рек? Почему это значительно позже в других условиях повторилось в Америке? Общение между народами могло иметь соответствующие последствия. Достижения цивилизации ре- месленного типа всегда медленно распространялись по всему земному шару, во всяком случае, по всему Европейскому континенту. Изобретение письменности возникло, вероятно, где-то в одном месте, а затем было заимствовано другими народами; без письменности не могли быть решены задачи управления, и прежде всего осуществлено регулирование, связанное с разливом рек. Однако все это лишь возможные предположения. Связи между культурой Шумера в Двуречье и культурой долины Инда можно обнаружить в третьем тысячелетии, между Египтом и Вавилоном они возникают раньше и во втором тысячелетии уже весьма интенсивны. Однако простым заимствованием 20

нельзя объяснить то, что в ряде мест развитие привело к возникновению великих культур далеких тысячелетий. Поэтому Э. Майер говорит: «Следует предположить, что к 5000 г. до н. э. genus homo (человеческий род (лат.) достиг такой ступени развития, которая позволила всем группам людей или наро- дам, обладавшим известной предрасположенностью (т.е. потенциальными духовными силами), для того чтобы вообще выйти из этой стадии развития, совершить переход на путь, завершившийся возникновением более высокой культуры»6. При таком понимании параллельные явления предстают как одновременно возникающие следствия биологического развития человека и становятся однопорядковыми ступенями его эволюции. То, что в силу общего биологического развития заложено в людях, являет себя одновременно и независимо от всего остального, подобно тому, как это происходит на жизненном пути разъединенных друг с другом близнецов, вышедших из одной яйцеклетки. Однако это соображение – не более чем ничего не объясняющие слова. Мысль эта пуста, поскольку она не открывает путь к дальнейшему исследованию. «Развитие genus homo» не является такой постигаемой реальностью, которая позволила бы что-нибудь обосновать, и прежде всего подобное биологическое развитие было – бы присуще лишь небольшой части разбросанных групп людей, а не всему человечеству в целом. Тайну одновременного начала осевого времени следует, как мне представляется, искать на совсем иной глубине, чем возникновение упомянутых великих культур древности. Во-первых, здесь одновременность выражена со значительно большей точностью; во-вторых, она относится к духовному и историческому развитию сознающего, мыслящего человечества в целом. В трех сферах, уже с возникновения великих культур, отмечавшихся признаками особенной подлинности, в последнее тысячелетие до н. э. возникли творения, на которых покоится вся последующая история человеческого духа. По своим истокам эти течения самостоятельны. Наличие реальных заимствований и импульсов исключено. Лишь после того как в Китай в конце осевого времени проник буддизм, между Индией и Китаем возникла духовная коммуникация на более глубоком уровне. Связи между Индией и Западным миром существовали всегда, но большое значение они получили лишь в эпоху Римской империи, когда стали проходить через Александрию. Однако если исходить из взаимоотношений между Индией и Западом, то вопрос об истоках этих течений вообще остается в стороне, а их дальнейшая эволюция не сможет быть с очевидностью определена. Посмотрим, как объяснялась эта тайна. Э. Лазо пишет: «Причиной этого поразительного совпадения может быть только внутреннее субстанциальное единство человеческой жизни и жизни народов, только общий всем народам порыв всей человеческой жизни, а не особое цветение одного народного духа»7. Однако это не объяснение, а лишь описание тайны. В. Штраус говорит о тайном законе: «Это явление, параллелей которому в истории немало и которое позволяет прийти к выводу о действии таинственных законов, могло бы найти свое обоснование в одинаковом организме людей в силу их общего происхо- ждения; но можно предположить и то, что здесь действует высшая духовная потенция, подобно тому, как цветение в природе достигает своего полного великолепия лишь в живительных лучах солнца»8. Однако подобные высказывания лишь описывают тайну, о которой здесь идет речь, так же, как это делал Лазо. Их недостаток заключается также и в том, что они нивелируют единич6 7 8

Mayer E. Geschichte des Altertums. Stuttgart, 1884. Bd. l. Teil 2. S. 935.

Lasaulx E. Op. cit. S. 137.

Laotse. Op. cit. S. LXIV. 21

ность исторического явления, параллелизм осевого периода, распространяя его на мнимые виды общности, обнаруживаемые на протяжении всей истории человечества. Г. Кайзерлинг говорит: «От поколения к поколению люди претерпевают изменения одинакового рода и в одинаковом направлении, а в поворотные моменты истории однотипные изменения охватывают гигантское пространство и совершенно чуждые друг другу народы»9. Но и это не более чем описание загадки, и притом дурное, поскольку оно носит чисто биологический характер без какого-либо действительного биологического обоснования. Все объяснения такого рода игнорируют тот несомненный факт, что на этот путь стало совсем не все человечество, отнюдь не все люди, уже заселявшие в тот период нашу планету, а лишь немногие, относительно очень немногие, и только в трех местах земного шара. Так, как в великих культурах древности, эти процессы коснулись не людей как таковых, а лишь небольшой части человечества. Поэтому и делалась попытка опереться в решении этой проблемы не на биологические свойства людей, не на нечто, ошибочно возведенное в ранг всеобщего, присущего всему человечеству, а найти в рамках развития человечества общие исторические истоки тех немногих народов, которые претерпели это преобразование. Истоки эти нам, правда, не известны. Вероятно, их следует искать где-то в доистории в Средней Азии. Основываясь на таких общих истоках, параллельное развитие можно было бы, вероятно, объяснить родственностью. Однако эта идея до сих пор не может быть верифицирована. Она вызывает большие сомнения, так как исходит из общего происхождения столь различных народов, как китайцы, индоевропейцы и семиты, появление которых при таком толковании должно было бы относиться ко времени, отстающему от известного нам начала их истории лишь на несколько тысячелетий; в биологическом измерении – это весьма небольшой отрезок времени, вряд ли достаточный для образования глубоких расовых различий. Ответом на вопрос о причине упомянутой одновременности служит в настоящее время лишь гипотеза Альфреда Вебера10, спорная в методологическом отношении. Вторжение кочевых народов из Центральной Азии, достигших Китая, Индии и стран Запада (у них великие культуры древности заимствовали использование лошади), имело, как уже было сказано, аналогичные последствия во всех трех областях: имея лошадей, эти кочевые народы познали даль мира. Они завоевали государства великих культур древности. Опасные предприятия и катастрофы помогли им понять хрупкость бытия; в качестве господствующей расы они привнесли в мир героическое и трагическое сознание, которое нашло свое отражение в эпосе. Этот поворот истории был произведен индоевропейскими народами-завоевателями. В конце третьего тысячелетия они достигли Европы и Средиземноморья. Новый великий прорыв они совершили около 1200 г., когда достигли Ирана и Индии. В конце второго тысячелетия кочевые народы появились в Китае. До этого времени на территории от Китая до Европы существовали уходящие в глубину времен древние культуры, характеризуемые частично как матриархальные; эго либо культуры оседлых скотоводов, либо просто проживающие в полной замкнутости народы, которые заселяли культурный пояс от Китая до Европы. История превращается в борьбу между этими двумя силами – культурой матриархата, древней, стабильной, связанной, непробудившейся, и новой динамичной, освобождающей, осознанной в своих тенденциях культурой кочевых народов. Тезис Альфреда Вебера указывает на реальное единообразие внутри евро-азиатского блока. Однако в какой мере по9 Keyserling H. Das Buch vom Ursprung. Baden-Baden, 1947. S. 10 Weber A. Kulturgeschichte als Kultursoziologie. Leiden, 1935.

22

151.

явление здесь кочевых народов было решающим, определить трудно. Географические условия и исторические констелляции создают, правда, известные предпосылки для объяснения интересующего нас факта, однако почему с этого момента начинается творческое созидание, остается для нас тайной. Тезис Вебера обладает известной убедительностью в силу простого каузального объяснения, основанного на характерных жизненных свойствах кочевых народов. Однако он в лучшем случае указывает на одну предпосылку. Содержание же осевого времени столь необычно и всеобъемлюще, что вряд ли можно свести его к подобной причине даже в качестве одной из необходимых предпосылок Контраргументом может служить Китай, где, вне всякого сомнения, возникает богатая содержанием культура осевого времени, но нет ни трагического сознания, ни эпоса. (В Китае возникает нечто близкое эпосу только в первые века н. э., в период длительных войн с новыми народами, напоминающий нашу эпоху великого переселения народов.) Противоречит этой концепции и Палестина, где не было вторжения кочевников и, тем не менее, пророками был внесен существенный вклад в духовное созидание осевого времени. Убедительность этой гипотезы снижается и потому, что передвижения народов, странствования и завоевания были известны на протяжении тысячелетий существования великих культур древности, а также потому, что инкубационный период между вторжениями на территорию, занимаемую индоевропейскими народами (а эти вторжения, в свою очередь, происходили в течение более тысячи лет), и началом духовного формирования осевого времени очень продолжителен, а следуемое за этим периодом начало осевого времени поразительно по своей одновременности. Мы задаемся вопросом об исторической причине содержания осевого времени потому, что речь идет о пробуждении части человечества на небольших пространствах, а отнюдь не всех людей. Перед нами не развитие человечества в целом, а отрезок своеобразного извилистого исторического процесса. Если Альфред Вебер подошел к решению этого вопроса с остроумной находчивостью, позволяющей дать определенный ответ, допускающий проверку и проведение плодотворной дискуссии, то обычно тайна несоприкасаемости трех самостоятельных истоков маскируется неопределенным утверждением об евроазиатской общности. Быть может, заявляют обычно голословно, все-таки существовало какое-либо неизвестное нам взаимовлияние. При этом указывают на общность истории всего Евразийского континента, которая определялась беспрерывными вторжениями, переселениями и завоеваниями, совершаемыми народами Центральной Азии, на сходство техники и орнамента, выявленное археологическими находками, сходство, уходящее далеко в доисторическую эпоху и позволяющее прийти к заключению, что между народами всего континента происходил постоянный обмен. На это можно, однако, возразить, что духовное движение осевого времени с его одновременностью и сублимированностью его содержания не может быть объяснено переселениями и обменом. Самое простое объяснение явлений осевого времени может быть, как будто дано в конечном итоге посредством сведения их к общим социальным условиям, благоприятным для духовного творчества: множество мелких государств и маленьких городов, время политической раздробленности и повсеместной борьбы; тяготы, вызванные войнами и переворотами, при одновременном процветании, поскольку нигде не было полного, радикального разрушения; сомнение в существующих устоях. Все эти социологические соображения очень значимы и способны служить основой методологического исследования, однако, в конечном счете, они лишь проливают свет на фактические данные, но не дают объяснения их причин, ибо все эти факты сами являются составной частью духовного феномена осевого времени. Это условия, которые совсем не обязательно 23

должны вести к рассматриваемому нами творческому расцвету. Они сами должны быть подвергнуты исследованию, задача которого состоит в том, чтобы объяснить, почему они связаны с этим расцветом. Никто не может полностью понять, что здесь произошло, как возникла ось мировой истории! Нам надлежит очертить контуры этого поворотного периода, рассмотреть его многообразные аспекты, интерпретировать его значение, для того чтобы на данной стадии хотя бы увидеть его в качестве все углубляющейся тайны. Может создаться впечатление, будто, не признаваясь в этом, я хочу указать на то, что произошло божественное вмешательство. Ни в коей мере. Ибо это было бы не только salto mortale из сферы познания в сферу видимости познания, но и непозволительной навязчивостью по отношению к божеству. Я стремлюсь только опровергнуть удобное и, по существу, ничего не значащее толкование истории как постижимого и необходимого поступательного развития человечества, сохранить сознание соотнесенности нашего познания с определенными точками зрения, методами и фактами и тем самым сознание фрагментарности всякого познания – стремлюсь сохранить этот вопрос открытым и оставить место для возможных новых концепций, которые мы теперь даже не можем себе представить. Удивление перед тайной является само по себе плодотворным актом познания, источником дальнейшего исследования и, быть может, целью всего нашего познания, а именно – посредством наибольшего знания достигнуть подлинного незнания, вместо того чтобы позволить бытию исчезнуть в абсолютизации замкнутого в себе предмета познания. Вопрос о смысле осевого времени. Одно дело – вопрос о причине осевого времени и совсем иное – вопрос о его смысле. Фактические обстоятельства троекратно являющего себя осевого времени близки к чуду, поскольку действительно адекватное объяснение, как мы видели, находится за пределами наших возможностей. Скрытый смысл этих фактов вообще не может быть обнаружен эмпирически, как где-то и кем-то установленный смысл. Постановка этого вопроса показывает только, что мы делаем с этими фактами, что они для нас означают. И если в наши выводы и вкрадываются обороты, позволяющие как будто предположить, что мы имеем в виду наличие некоего плана провидения, то в действительности это только символы. а) Видеть фактические данные осевого времени, обрести в них основу для нашей картины мировой истории означает: найти то, что, невзирая на все различия в вере, свойственно всему человечеству. Одно дело видеть единство истории и верить в него, руководствуясь только своим внутренним убеждением, и совсем иное – мыслить единство истории в коммуникации со всеми другими людьми, соотнося свою веру с сокровенной глубиной всех людей, объединяя собственное сознание с чужим. В этом смысле о веках между 800 и 200 гг. до н. э. можно сказать: они составляют эмпирически очевидную для всех людей ось мировой истории. Трансцендентной истории, основанной на христианской вере в откровение, ведомо сотворение, грехопадение, акт откровения, пророчества, явление Сына Божьего, спасение и страшный суд. В качестве вероучения определенной исторической группы людей она остается неприкосновенной. Однако основой, на которой может произойти объединение всех людей, не может быть откровение, ею должен быть опыт. Откровение – это образ исторически частной веры, опыт же доступен человеку как таковому. Все мы, люди, можем сообща знать о действительности этого универсального преобразования человечества в осевое время. Оно ограничено, правда, Китаем, Индией и Западным миром, но, тем не менее, хотя изначально и без соприкосновения этих трех миров, послужило основой универсальной истории, в духовном смысле охватило всех людей.

24

б) Поскольку в проявлении осевого времени существует троякая историческая модификация, оно как бы призывает нас к безграничной коммуникации. Способность видеть и понимать других помогает уяснить себе самого себя, преодолеть возможную узость каждой замкнутой в себе историчности, совершить прыжок вдаль. Эта попытка вступить в безграничную коммуникацию – еще одна тайна становления человека, и не в недоступном нам доисторическом прошлом, а в нас самих. Требование этой коммуникации, основанное на историческом факте, на наличии трех истоков осевого времени – лучшее средство против ошибочного представления об исключительности истины какого-либо одного вероучения. Ибо вера может быть только обязательной в своем историческом существовании, а не общезначимой в своих выводах, наподобие научной истины. Притязание на исключительность, это выражение фанатизма, высокомерия, самообмана, основанного на воле к власти, которое прежде всего проявляется во всех секуляризациях, а также в догматической философии и в так называемых научных мировоззрениях, может быть преодолено именно пониманием того, что Бог являл себя в истории различным образом и что к Нему ведет множество путей. Посредством мировой истории Бог как бы предостерегает от притязаний на исключительность. в) Если осевое время, по мере того как мы погружаемся в него, обретает все большее значение, то возникает вопрос: является ли это время, его творения масштабом для всего последующего, можно ли считать, если мы исходим не из величины сферы воздействия, не из объема политических событий, не из предпочтения, которое на протяжении веков отдавали духовным явлениям – можно ли в этом случае считать, что суровое величие, творческая ясность, глубина смысла, размах стремления к новым духовным мирам, присущие феноменам осевого времени, составляют вершину всей предшествующей истории? Всегда ли более позднее при всем его величии и своего рода исключительности бледнеет перед более ранним – Вергилий перед Гомером, Август перед Солоном, Иисус перед Иеремией? Совершенно очевидно, что безусловное утверждение такого рода было бы неверным. Явления более позднего времени имеют свою ценность, такую, какой еще не было раньше, определенную степень зрелости, утонченную изысканность, душевную глубину, особенно если иметь в виду «исключения». Историю невозможно подчинить иерархии рангов, в основу которой было бы положено некое универсальное представление, автоматически устанавливающее градацию. Однако из постижения осевого времени следует определенная постановка вопроса и, быть может, известная предвзятость по отношению к более поздним феноменам – но именно поэтому вспыхивает ярким светом то действительно новое и по-иному великое, что не относится к осевому времени. Например, тот, кто занимается философией, хорошо знает, что после чтения греков в течение нескольких месяцев Августин воспринимается как освобождение из холодной безличной сферы и переход к проблемам совести, уйти от которых с этого момента уже невозможно и которые совершенно чужды грекам. Но после длительных занятий Августином вновь пробуждается стремление вернуться к грекам и смыть в сфере их здорового мироощущения замутненность, образовавшуюся в ходе этих занятий. На земле нигде нет ни полной истины, ни настоящего спасения. И осевое время не избежало гибели. Развитие продолжало идти своим путем. Лишь одно я считаю бесспорным: постижение осевого времени определяет наше осознание современной ситуации и исторического развития, доводя его – независимо от того, принимаем ли мы эту идею или отвергаем ее – до таких выводов, которые я мог здесь лишь наметить. Речь идет о том, как мы понимаем конкретное единство человечества. (Продължава в следващия брой.)

25

ИЗ СЪКРОВИЩНИЦАТА НА ДУХА Падението Албер Камю Надеюсь, вы не сочтете навязчивостью, если я предложу помочь вам? Боюсь, иначе вы не столкуетесь с почтенным гориллой, ведающим судьбами сего заведения. Ведь он говорит только по-голландски. И если вы не разрешите мне выступить в защиту ваших интересов, он не догадается, что вам угодно выпить джину. Ну вот, кажется, он понял меня: эти кивки головой должны означать, что мои аргументы убедили его. Видите, повернулся и пошел за бутылкой, даже поспешает с разумной степенностью. Вам повезло: он не зарычал. Если он отвергает заказ, то ему достаточно зарычать – никто не посмеет настаивать. Считаться только со своим настроением – это привилегия крупных зверей. Разрешите откланяться, очень рад был оказать вам услугу. Благодарю вас, благодарю. С удовольствием бы принял приглашение, но не хочу надоедать. Вы чересчур добры. Так я поставлю свой стаканчик рядом с вашим? Вы правы, его безмолвие ошеломляет. Оно подобно молчанию, царящему в девственных лесах – молчанию грозному, как пушка, заряженная до самого жерла. Порой я удивляюсь, что наш молчаливый друг так упорно пренебрегает языками цивилизованных стран. Ведь его ремесло состоит в том, чтобы принимать моряков всех национальностей в этом амстердамском баре, который он, неизвестно почему, назвал "Мехико-Сити". При таких обязанностях его невежество весьма неудобно, как вы полагаете? Вообразите себе, что первобытный человек попал в Вавилонскую башню и вынужден жить там. Ведь он страдал бы: кругом все чужие. Но этот кабатчик нисколько не чувствует себя изгнанником, идет своей дорожкой, его ничем не проймешь. Одной из немногих фраз, которая сорвалась при мне с его уст, он провозгласил следующее положение: "Хочешь – соглашайся, а не то к черту убирайся". С кем следовало соглашаться, кому к черту убираться? Несомненно, наш друг имел в виду самого себя. Признаюсь, меня привлекают столь цельные натуры. Когда по обязанностям своей профессии или по призванию много размышляешь о сущности человеческой, случается испытывать тоску по приматам. У них по крайней мере нет задних мыслей. У нашего хозяина, по правде сказать, есть кое-какие задние мысли, но очень смутные. Поскольку он не понимает того, что говорится вокруг, у него в харак-тере развилась недоверчивость. Поэтому он и держится с угрюмой важностью, словно возымел наконец подозрение, что не все идет гладко в человеческом обществе. При такой его настроенности довольно трудно заводить с ним разговоры, не касающиеся его ремесла. А вот посмотрите на заднюю стену – видите, прямо над головой хозяина на обоях менее выцветший прямоугольник, как будто там прежде висела картина. И действительно, там была картина, и притом замечательная, настоящий шедевр. Так вот я присутствовал при том, как наш кабатчик приобрел ее и на моих же глазах продал. В обоих случаях он проявил одинаковую недоверчи26

вость: несколько недель обдумывал сделку. В этом отношении жизнь в человеческом обществе, надо признать, несколько испортила первоначальную простоту его натуры. Заметьте, что я не осуждаю этого человека. Я готов уважать вполне обоснованную его недоверчивость и охотно разделял бы ее, если б этому не мешала моя природная общительность. Увы! Я болтун и очень легко схожусь с людьми. Хоть я умею соблюдать должное расстояние, для меня хороши все поводы к знакомству. Когда я жил во Франции, то, стоило мне встретить умного человека, я тотчас же начинал искать его общества. Я вижу, вас удивило это старомодное выражение. Признаюсь, у меня слабость к таким оборотам речи и вообще ко всему возвышенному. Слабость! Сам себя корю за нее, поверьте! Я же прекрасно знаю, что склонность человека к тонкому белью вовсе не говорит о его привычке мыть ноги. Право, изящный стиль подобен шелковому полотну, зачастую прикрывающему экзему. В утешение себе говорю, что и косноязычные не чище нашего брата, краснобаев. О, конечно, я не откажусь от второго стаканчика. Вы долго предполагаете пробыть в Амстердаме? Красивый город, не правда ли? Волшебный! Вот прилагательное, которого я не слышал уже много лет – с тех пор как расстался с Парижем. Но у сердца крепкая память, и я не позабыл нашу прекрасную столицу, не позабыл набережных Сены. Париж – сущая фантасмагория, великолепные декорации, в которых движутся четыре миллиона марионеток. Даже около пяти миллионов, по последней переписи. И ведь они плодятся и множатся. Что ж тут удивительного? Мне всегда казалось, что у наших сограждан две ярые страсти: мыслить и блудить. Напропалую, как говорится. Не будем, однако, осуждать их за это – не одни они распутничают, вся Европа блудит. Иной раз я думаю, а что скажет о нас будущий историк? Для характеристики современного человека ему будет достаточно одной фразы: "Он блудил и читал газеты". Этим кратким определением тема, смею сказать, будет исчерпана. Голландцы? О нет, они куда менее современны! Но они еще успеют, они наверстают. Посмотрите-ка на них! Чем они занимаются? Все эти господа живут на заработки своих дам. Впрочем, все они, и мужчины и женщины, весьма буржуазны и приходят сюда обычно из почтения к легендам, сложившимся о них, или по глупости. От избытка или от недостатка воображения. Время от времени сутенеры тут устраивают поножовщину или перестрелку, но не думайте, что они кровожадны. Роль этого требует, вот и все; они умирают от страха, выпуская последние пули. И все же я считаю их людьми более нравственными, чем те, кто убивает, так сказать, по-семейному, берет измором. Замечали вы, что современное общество прекрасно организовано для такого рода уничтожения? Вы, разумеется, слышали о тех крошечных рыбках, которые водятся в реках Бразилии: они тысячами нападают на неосторожного пловца, в несколько секунд быстрыми жадными глотками пожирают его, остается лишь безукоризненно обглоданный, чистенький скелет. "Желаете вы иметь личную жизнь? Как все люди?" Вы, разумеется, говорите: "Да". Как же это сказать: "Нет"? Согласны? Сейчас вас и обглодают: вот вам профессия, семья, организованный досуг. И острые зубки вонзаются в ваше тело до самых костей. Но я несправедлив. Не о хищниках надо говорить. В конце концов у нас самих так устроено: кто кого обглодает. Ну вот, принесли нам наконец джин. За ваше здоровье! Смотрите-ка, горилла разомкнул уста и назвал меня доктором. В этой стране все доктора или профессора. Здесь любят почитать людей – по доброте или из скромности. У 27

голландцев по крайней мере злопыхательство не стало национальной чертой. А я, кстати сказать, вовсе не доктор. Если угодно знать, я до того, как приехал сюда, был адвокатом. Теперь я судья на покаянии. Позвольте представиться: Жан-Батист Кламанс, к вашим услугам. Очень рад знакомству. Вы, вероятно, посвятили себя коммерции? Более или менее? Превосходный ответ! И совершенно правильный. У нас всегда и все "более или менее". Ну вот, разрешите мне разыграть роль сыщика. Вы приблизительно моего возраста, у вас взгляд искушенного сорокалетнего человека, видавшего виды, вы более или менее элегантно одеты, как одеваются во Франции, и у вас гладкие руки. Итак, вы более или менее буржуа! Но буржуа утонченный. Заметить старомодный оборот речи – это, несомненно, показывает, что вы человек образованный, ибо вы не только замечаете вычурность, но она и раздражает вас. Наконец, я, по-видимому, занимаю вас, а это, скажу без хвастовства, говорит о широте вашего кругозора. Итак, вы более или менее... Но это неважно. Профессии меня интересуют меньше, чем секты. Разрешите задать вам два вопроса, но ответьте на них в том случае, если не сочтете их нескромными. Были вы богаты? Более или менее? Прекрасно. Делились вы богатством с неимущими? Нет? Значит, вы из тех, кого я называю саддукеями. Вы не следовали заветам Священного писания, но, полагаю, от этого не очень много выиграли. Выиграли? Так вы, стало быть, знаете Священное писание? Право, вы меня интересуете. Что касается меня... Ну что ж, судите сами. Ростом, шириной плеч и лицом, о котором мне часто говорили, будто оно свирепое, я больше похожу на игрока в регби, не правда ли? Но если судить по разговору, придется признать во мне некоторую изысканность. Пальто на мне жиденькое (должно быть, верблюд, с которого настригли шерсть для сукна, страдал паршой и совсем облысел), зато у меня холеные ногти. Я, как и вы, человек многоопытный, но все же доверяюсь вам без всяких предосторожностей, всецело полагаясь на ваше лицо. Словом, несмотря на хорошие манеры и культурную речь, я завсегдатай матросских баров в здешнем порту. Больше не допытывайтесь. У меня двойная профессия, вот и все, так же как и моя натура. Я ведь уже сказал вам, что я судья на покаянии. В моей истории только одно является простым: у меня ничего нет. Да, я был богат и не делился с ближними. Что это доказывает? То, что я тоже был саддукеем... Ого! Слышите, как воют сирены в порту? Будет нынче туманище на Зейдерзе! Вы уже уходите? Это я, наверно, задержал вас. Извините, пожалуйста. Нет уж, разрешите, платить буду я. Вы мой гость в этом "Мехико-Сити", и я очень рад, что могу вас принять. Конечно, завтра я буду опять тут, так же как всегда по вечерам, и с благодарностью приму ваше приглашение. Как вам найти отсюда дорогу?.. Ну что ж, если вы не считаете это неудобным, проще всего будет, если я провожу вас до порта. А оттуда, обогнув Еврейский квартал, вы без труда попадете на прекрасные проспекты, по которым бегут сейчас вагоны трамваев, нагруженные цветами и громыхающими оркестрами. Ваша гостиница на одном из этих проспектов, именуемом Дамрак. Пожалуйста, проходите первым, прошу вас. Я-то живу в Еврейском квартале, как он назывался до тех пор, пока господа гитлеровцы не расчистили его. Вот уж постарались! Семьдесят пять тысяч евреев отправили в концлагеря или сразу же убили. Подмели под метелку. Как не восхищаться таким усердием и терпеливой методичностью? Если у человека нет характера, он должен выработать в себе хотя бы методичность. Здесь она, бесспорно, сделала чудеса, и я живу в тех местах, где совершены величайшие 28

в истории преступления. Быть может, это как раз и помогает мне понять гориллу и его недоверчивость. Я могу таким образом бороться со своей природной склонностью, неодолимо влекущей меня к людям. Теперь, когда я вижу новое лицо, кто-то во мне бьет тревогу: "Потише! Легче на поворотах! Опасно!" Даже когда у меня возникает очень сильная симпатия к человеку, я держусь настороже. А знаете вы, что на моей родине, в маленькой деревеньке, во время карательной экспедиции немецкий офицер очень вежливо предложил старухе матери самой выбрать, которого из двух ее сыновей расстрелять в качестве заложника. Выбрать! Представляете себе? Вот этого? Нет, вон того. И смотреть, как его уводят. Не будем углублять вопрос, но поверьте, сударь, все неожидан-ности возможны. Я знал человека, который сердцем отвергал недоверие. Он был пацифист, сторонник полной, неограниченной свободы, любил несокрушимой любовью все человечество и все зверье на земле. Избранная душа! Да это уж несомненно!.. И знаете, во время последних религиозных войн в Европе он удалился в деревню. На пороге своего дома он написал: "Откуда бы вы ни явились, входите. Добро пожаловать!" И кто же, по-вашему, отозвался на это радушное приглашение? Фашисты. Они вошли к миротворцу как к себе домой и выпустили ему кишки. Ах, извините, мадам! Впрочем, она ничего не поняла. Как много кругом народу, хотя час поздний, дождь льет не переставая уже несколько дней! К счастью, существует джин, единственный проблеск света в этом мраке. Вы чувствуете, как он зажигает в вас огонь, золотистый, с медным отливом? Люблю вечерами ходить по городу и чувствовать, как меня согревает джин. Я хожу целые ночи, мечтаю или без конца разговариваю сам с собой. Вот так же, как нынче. вечером. Да-да. Боюсь, что я немножко ошеломил вас. Нет? Благодарю вас, вы очень любезны. Но знаете, душа переполнена, и лишь только я открываю рот – текут, текут слова. К тому же сама страна вдохновляет меня. Я люблю этот народ, толпы людей кишат здесь на тротуарах, стиснутые на малом пространстве между домами и водой, окруженные туманами, холодной землей и морем, над которым поднимается пар, как над стиральным баком. Люблю этот народ, у голландцев двойственная натура: они здесь и вместе с тем где-то далеко. Ну да! Вот послушайте их тяжелые шаги по лоснящейся мостовой, посмотрите, как грузно они лавируют между своими лавками, где полно золотистых селедок и драгоценностей цвета палых листьев. Вы, конечно, думаете, что они тут нынче вечером? Вы ошибаетесь, как и все, принимая этих славных людей за племя синдиков и купцов, полагая, что они подсчитывают свои барыши и свои шансы на вечную жизнь, а лирическая сторона их натуры проявляется лишь изредка, когда, накрывшись широкополыми шляпами, они берут урок анатомии. О, как вы ошибаетесь! Правда, они проходят около нас, и все же взгляните – где их головы? В красном или зеленом светящемся тумане, который разливают неоновые вывески, рекламирующие джин и мятный ликер. Голландия – это сон, сударь, золотой и дымный сон, более дымный днем, более золотой ночью, но и ночью и днем этот сон населен Лоэнгринами, такими вот, как эти молодые люди, что задумчиво едут на своих черных велосипедах с высокими рулями, похожих на траурных лебедей, которые непрестанно скользят по всей стране вокруг морей, вдоль каналов. А люди мечтают в неоновой дымке медного отлива, они кружат на одном месте, они молятся в золотистом фимиаме тумана – их уже нет с нами. Они унеслись в мечтах за тысячи километров – к Яве, к далекому острову. Они молятся гримасничающим богам Индонезии, которыми украшены все их витрины и которые витают в эту 29

минуту над нами, а потом ухватятся, как тропические обезьяны, за вывески и за крыши, расположенные лесенками, и сразу напомнят этим тоскующим колонистам, что Голландия – это не только торговая Европа, но и море, море, ведущее к Сипанго и к тем островам, где люди умирают безумными и счастливыми. Да что ж это я разошелся и произношу защитительную речь. Извините! Привычка, сударь, призвание! Да и хочется мне, чтобы вы лучше поняли этот город и сущность вещей! Ведь мы у самой их сущности. Вы заметили, что концентрические каналы Амстердама походят на круги ада? Буржуазного ада, разумеется, населенного дурными снами. Когда приедешь сюда из других мест, то, по мере того как проходишь по этим кругам, жизнь, а значит, и ее преступления становятся более осязаемыми, более мрачными. Мы здесь в последнем кругу. В кругу тех... Ах, вы это знаете? Вот черт, все труднее становится определить, кто вы такой! Но, значит, вы понимаете, почему я говорю: средоточие мира находится именно здесь, хотя Голландия и расположена на краю материка. Человек с тонкой организацией понимает эту странность. Во всяком случае, для глотателей газет и блудников – это последняя граница континента. Они съезжаются со всех концов Европы и останавливаются вокруг внутреннего моря, на бесцветном песчаном берегу. Они слушают сирены и тщетно ищут в тумане силуэт корабля, а потом переходят по мостам через каналы и под дождем возвращаются к себе. Закоченев, они заходят в "Мехико-Сити" и на всех языках требуют джина. Я жду их там. Итак, до завтра, дорогой мой соотечественник. Нет-нет, вы теперь легко найдете дорогу. Я расстанусь с вами у моста – я, знаете ли, никогда не хожу ночью по мосту. Дал такой зарок. Ну, предположите, что кто-нибудь на ваших глазах бросится в воду. Одно из двух: или вы кинетесь спасать несчастного, а в холодное время года это грозит вам гибелью, или предоставите утопающего самому себе, и от его негромких всплесков, попыток выплыть вас будет мучить порой странная ломота. Ну, покойной ночи. Как, вы не знаете, кто эти дамы в витринах? Сама мечта, сударь, мечта! Путешествие в Индию по сходной цене. Эти красавицы насквозь пропахли экзотическими пряностями. Вы входите, они задергивают занавески, и плавание начинается. Боги нисходят на обнаженные тела, по океану дрейфуют острова, безумные, увенчанные взлохмаченными на ветру космами высоких пальм. Попробуйте. Что такое судья на покаянии? О, я вижу, вы заинтригованы. Я сказал это без всякой хитрости, поверьте, и могу объяснить. В известном смысле это даже входит в мои обязанности. Но сначала мне нужно сообщить вам некоторые факты, они помогут вам лучше понять меня. Несколько лет назад я был адвокатом в Париже, и, честное слово, довольно известным адвокатом. Разумеется, я вам не сказал своего настоящего имени. Я специализировался на "благородных делах", на защите вдов и сирот, как говорится. Не знаю, почему защищать их считается благородным – ведь есть весьма зловредные вдовы и свирепые сироты. Но достаточно было, чтобы от обвиняемого хоть чуточку повеяло запахом жертвы, как широкие рукава моей мантии начинали взлетать. Да еще как! Настоящая буря. Душа нараспашку. Право, можно было подумать, что сама богиня правосудия еженощно сходила на мое ложе. Я уверен, вас восхитил бы верный тон моих защитительных речей, искренность волнения, убедительность, теплота и сдержанное негодование. От природы я был наделен выигрышной внешностью, благородные позы давались мне без труда. Кроме того, меня поддерживали два искренних чувства. Чувство удовлетворенности от того, что 30

я борюсь за правое дело, и безотчетное презрение к судьям вообще. Впрочем, это презрение в конце концов не было уж таким безотчетным. Теперь я знаю, что для него имелись основания, но со стороны оно походило на некую страсть. Нельзя отрицать, что по крайней мере в настоящий момент с судьями у нас слабовато, не правда ли? Но я не мог понять, как это человек решается выполнять такие удивительные обязанности. Судьи, однако, примелькались мне, и я мирился с их существованием, как, скажем, с существованием кузнечиков. С тою лишь разницей, что нашествие стрекочущих прямокрылых никогда не приносило мне ни гроша, тогда как я зарабатывал себе на жизнь благодаря словопрениям с этими людьми, которых я презирал. Итак, я пребывал в лагере справедливости, и этого было достаточно для моего душевного спокойствия. Чувство своей правоты, удовлетворенности победой над противником и уважение к самому себе – все это, дорогой мой, мощные пружины, помогающие выстоять в борьбе и даже идти вперед. А если лишить людей этих чувств, вы их превратите в бешеных собак. Сколько преступлений совершено просто потому, что виновник не мог перенести мысли, что он раскрыт. Я знал когдато одного промышленника. Жена его была прелестная женщина, вызывавшая всеобщее восхищение, а он все-таки ей изменял да еще буквально бесился из-за того, что был виноват перед ней и что никто решительно, даже он сам, не мог бы дать ему свидетельство о добродетели. Чем больше проявлялось совершенство его жены, тем сильнее он бесновался. В конце концов сознание своей вины стало для него невыносимым. И как вы думаете, что он сделал тогда? Перестал ей изменять? Нет. Он убил ее. Из за этого у нас и завязались с ним отношения. Мое положение было куда более завидным. Я не только не рисковал попасть в лагерь преступников (в частности, никак уж не мог убить свою жену, так как был холостяком), но я еще выступал в их защиту при том единственном условии, чтобы они были настоящими убийцами, как дикари бывают настоящими дикарями. Самая моя манера вести защиту приносила мне глубокое удовлетворе-ние. Я был поистине безупречен в своей профессиональной деятельности. Я никогда не принимал взяток, это уж само собой разумеется, да никогда и не унижался до какихнибудь махинаций. И что еще реже бывает, я никогда не соглашался льстить какому-нибудь журналисту, чтобы он благосклонно отзывался обо мне, или какомунибудь чиновнику, чье расположение было бы мне полезно. Два-три раза мне представлялся случай получить орден Почетного легиона, и я отказывался со скромным достоинством, находя в этом истинную себе награду. Наконец, я никогда не брал платы с бедняков и никогда не кричал об этом на всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой, что я говорю все это из хвастовства. Тут не было никакой моей заслуги: алчность, которая в нашем обществе заняла место честолюбия, всегда была мне смешна. Я метил выше. Вы увидите, что в отношении меня это правильное выражение. Да сами посудите, чего еще мне было надо? Я восхищался собственной натурой, а ведь всем известно, что это большое счастье, хотя для взаимного успокоения мы иногда делаем вид, будто осуждаем такого рода чувство, называя его самовлюбленно-стью. Как хотите, а я лично радовался, что природа наделила меня свойством так остро реагировать на горе вдов и сирот, что в конце концов оно разрослось, развилось и постоянно проявлялось в моей жизни. Я, например, обожал помогать слепым переходить через улицу. Лишь только я замечал палку, нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда, иной раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но решительно вел его по переходу через 31

улицу, лавируя среди всяческих препятствий, и доставлял в спокойную гавань – на противопо-ложный тротуар, где мы с ним и расставались, оба приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить нужной справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой автомобиль, охотно покупал газету у члена Армии спасения или букетик у старушки цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы на кладбище Монпарнас. И я любил также (рассказывать об этом труднее всего) подавать милостыню. Один мой приятель, добродетельный христианин, призна-вался, что первое чувство, которое он испытывает при виде нищего, приближаю-щегося к его дому, неудовольствие. Со мной дело обстояло хуже: я ликовал! Но не будем на этом останавливаться. Поговорим лучше о моей вежливости. Она была знаменита и притом бесспорна. Она доставляла мне великие радости. Если мне иной раз так везло по утрам, что я мог уступить место в автобусе или в метро (разумеется, тому, кто этого заслуживал), подобрать вещь, выпавшую из рук почтенной дамы, подать ей потерю с обычной своей милой улыбкой или попросту уступить такси торопяще-муся куда-то человеку, то весь день был для меня озарен этой удачей. Надо признаться, я даже радовался забастовкам на общественном транспорте, так как в эти дни мог на остановках автобусов посадить в свой автомобиль кого-нибудь из злосчастных моих сограждан, не знавших, как им добраться до дому. Поменять свое место в театре для того, чтобы влюбленные могли сидеть рядышком, услужить в вагоне железной дороги молодой девушке, любезно водрузив ее чемодан на багажную полку, слишком высокую для нее – все эти подвиги я совершал чаще, чем другие люди, потому что ловил к этому случай и потому что они доставляли мне наслаждение. Я слыл человеком щедрым и действительно был таковым. Я проявлял эту черту и в общественной и в личной благотворительности. Мне нисколько не было жаль расставаться с отдаваемой вещью или с определенной суммой денег; наоборот, я всегда извлекал из этой филантропии некоторые радости, и далеко не самой маленькой из них была меланхолическая мысль о бесплодности моих даров и весьма вероятной неблагодарности, которая за ними воспоследует. Мне было очень приятно дарить, но я терпеть не мог, когда меня принуждали к этому. Подписные листы с их точными цифрами меня раздражали, и я давал по ним скрепя сердце. Мне хотелось самому распоряжаться своими щедротами. Все это мелочи, но они помогут вам понять, сколько радостей я постоянно находил в жизни, и особенно в своей профессии. Вот, например, остановит тебя в кори-дорах Судебной палаты жена обвиняемого, которого ты защищал только во имя справедливости или из сострадания, то есть бесплатно, услышишь, как эта женщина лепечет, что отныне вся их семья в неоплатном долгу перед тобой, а ты ответишь ей, что это было вполне естественно с твоей стороны, любой на твоем месте поступил бы точно так же, предложишь даже денежную помощь, чтобы они могли пережить предстоящие трудные дни, а затем, чтобы оборвать благодарственные излияния и сохранить верный их резонанс, поцелуешь руку бедняжке и покончишь на этом разговор. Поверьте, дорогой мой, это высокое удовольствие, недоступное вульгарному честолюбию. Ты при этом поднимаешься на вершину благородства, которое не нуждается в каком-нибудь поощрении. Остановимся на этих высотах. Вы теперь понимаете, конечно, что я хотел сказать, заявив, что я "метил выше". Я правильно назвал это "вершиной благородства", единственной, на которой я мог жить. Да, я чувствовал себя свободно, только когда карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда 32

хотелось быть выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро, автобусы – автомобилям, террасы – антресолям. Я любитель спортивных самолетов, когда у тебя над головой открытое небо, а на пароходах я всегда выбираю для прогулок верхнюю палубу. В горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на плато; уж если равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен. Если бы по воле судьбы мне пришлось выбирать себе какое-нибудь ремесло, например токаря или кровельщика, будьте спокойны, я бы выбрал крыши и не побоялся головокружения. Трюмы, погреба, подземелья, гроты, пропасти вызывают у меня ужас. Я даже возненавидел спелеологов, которые имеют нахальство занимать первую полосу в газетах, и подвиги этих исследователей были мне противны. Спускаться в пропасть на глубину восемьсот метров ниже уровня моря, рискуя не вытащить головы из расщелины в скале (из "сифона", как говорят эти безумцы) – на такой подвиг, казалось мне, могли пойти только люди извращенные или чем-то травмированные. В этом есть что-то мерзкое. Природная терраса на высоте пятьсот или шестьсот метров над уровнем моря, которое еще видишь, которое залито светом – вот где мне дышалось легче всего, особенно если я был там один, вдали от человеческих муравейников. Я очень хорошо понимал, почему проповеди, смелые пророчества, чудеса огня происходили на вершинах. По-моему, никто не мог предаваться размышлениям в подземельях или в тюремных камерах (если только последние не были расположены в башне, откуда открывался широкий вид) – там не размышляли, а плесневели. Я понимал тех, кто пошел в монахи, а потом стал расстригой из-за того, что окно кельи выходило не на светлые просторы, а на глухую стену. Будьте уверены, уж я-то отнюдь не плесневел. Ежедневно и ежечасно я наедине с собой или на людях взбирался на высоты, зажигал там яркие костры и внимал веселым приветственным крикам, доносившимся снизу. Так я радовался жизни и собственному своему совершенству. Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла моему стремле-нию к высотам. Она избавляла меня от горькой обиды на моих ближних, которым я всегда оказывал услугу, не будучи им ничем обязан. Она ставила меня выше судьи, которого я в свою очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан был, конечно, питать ко мне признательность. Оцените же это сами, сударь: я пользовался безнаказанностью. Я не был подвластен никакому суду, не находился на подмостках трибунала. Я был где-то над ним, в колосниках, как боги в античном театре, которые время от времени при помощи машины спускались, чтобы преобразить ход действия и дать этому действию угодный им оборот. В конце концов жить, возвышаясь над другими – вот единственная оставшаяся нам возможность добиться восторженных взглядов и приветственных криков толпы. Коекто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил убийство именно из таких побуждений. Уголовная хроника в газетах, собственная ничтожная роль в жизни и высокое мнение о себе, несомненно, повергали их в печальную экзаль-тацию. Как и многие люди, они не в силах были смириться со своей безвестно-стью, и нетерпеливая жажда "прославиться отчасти и могла привести их к злополучным крайностям. Ведь чтобы добиться известности, достаточно убить консьержку в своем доме. К несчастью, такого рода слава эфемерна – уж очень много на свете консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом. На суде преступление все время находится на переднем плане, а сам преступник появляется у рампы лишь мельком, его тотчас сменяют другие фигуры. Словом, за краткие минуты триумфа ему приходится платить слишком дорого. А вот мы, адвокаты, защищая этих несчастных честолюбцев, жаждущих славы, 33

действительно можем прославиться одновременно с ними и рядом с ними, но более экономными средствами. Это и побуждало меня прибегать к достохвальным усилиям, дабы они платили как можно меньше. Ведь, расплачиваясь за свои проступки, они немного платили и за мою репутацию. Негодование, ораторский талант, волнение, которое я на них растрачивал, избавляли меня от всякого долга перед ними. Судьи карали, ибо обвиняемым полагалось искупить свою вину, а я, свободный от всякого долга, не подлежавший ни суду, ни наказанию, царил, свободно рея в райском сиянии. Как же не назвать раем бездумное существование, дорогой мой? Вот я и блаженствовал. Мне никогда не приходилось учиться жить. По этой части я был прирожденным мастером. Для иных людей важнейшая задача – укрыться от нападок, а для других – поладить с нападающими. Что касается меня, то я отличался гибкостью. Когда нужно было, держался запросто, когда полагалось, замыкался в молчании, то проявлял веселую непринужденность, то строгость. Неудивительно, что я пользовался большой популярностью, а своим победам в обществе и счет потерял. Я был недурен собой, считался и неутомимым танцором и скромным эрудитом, любил женщин и вместе с тем любил правосудие (а сочетать две эти склонности совсем нелегко), был спортсменом, понимал толк в искусстве и в литературе – ну, тут уж я остановлюсь, не то вы заподозрите меня в самовлюбленности. Но все-таки представьте себе человека в цвете лет, наделенного прекрасным здоровьем, разнообразными дарованиями, искусного в физических упражнениях и в умственной гимнастике, ни бедного, ни богатого, отнюдь не страдающего бессонницей и вполне довольного собою, но проявляющего это чувство только в приятной для всех общительности. Согласитесь, что у такого счастливца жизнь должна была складываться удачно. Да, мало кому жилось так просто, как мне. Мне совсем не приходилось ломать себя, я принимал жизнь полностью такою, какой она была сверху донизу, со всей ее иронией, ее величием и ее рабством. В частности, плоть, материя – словом, все телесное, что расстраивает или обескураживает многих людей, поглощенных любовью или живущих в одиночестве, не порабощали меня, а неизменно приносили мне радости. Я создан был для того, чтобы иметь тело. Оттого и развились у меня это высокое самообладание, эта гармоничность, которую люди чувствовали во мне и порой даже признавались, что она помогала им жить. Неудивительно, что их тянуло ко мне. Нередко новым моим знакомым казалось, что они когда-то уже не раз виделись со мной. Жизнь и люди с их дарами шли навстречу всем моим желаниям; я принимал восхищение моих почитателей с благожелательной гордостью. Право же, я жил полнокровной жизнью, с такой простотой и силой ощущая свое человеческое естество, что даже считал себя немножко сверхчеловеком. Я происходил из порядочной, но совсем незнатной семьи (мой отец был офицером), однако иной раз утром, признаюсь смиренно, чувствовал себя принцем или неопалимой купиной. Заметьте, пожалуйста, что я отнюдь не воображал себя самым умным человеком на свете. Подобная уверенность ни к чему не ведет хотя бы потому, что ею исполнены полчища дураков. Нет, жизнь очень уж баловала меня, и я, стыдно признаться, мнил себя избранником, чье особое предназначение долгий и неизменный успех. Такое мнение я составил из скромности. Я отказывался приписать этот успех только своим достоинствам и не мог поверить, чтобы сочетание в одной личности разнообразных высоких качеств было случайным. Вот почему, живя счастливо, я чувствовал, что это счастье, так сказать, дано мне неким высшим соизволением. Если я вам скажу, что я человек абсолютно неверующий, вы еще больше оцените необычайность такого убеждения. Обычное или необычное, но 34

оно долго поднимало меня над буднями, над обывательщиной, благодаря ему я парил в высоте целые годы, и я с сожалением вспоминаю о них. Долго парил я в поднебесье, но вот однажды вечером... Да нет, это совсем другое дело, лучше всего забыть о нем. Впрочем, я, может быть, преувеличиваю. Мне жилось так приятно, а вместе с тем я хотел все новых и новых радостей, никак не мог насытиться. Переходил с празднества на празднество. Случалось, я танцевал ночи напролет, все больше влюбляясь в людей и в жизнь. Иной раз в поздний час такой безумной ночи, когда танцы, легкое опьянение, разгул, всеобщая и неистовая жажда наслаждений приводили меня в какое-то экстатическое состояние, я, утомленный, как будто достигнув предела усталости, на минуту, казалось, постигал тайну людей и мира. Но на утро усталость проходила, а вместе с тем забывалась и разгадка тайны, я вновь бросался в погоню за удовольствиями. Я гнался за ними, всегда находил их, никогда не чувствовал пресыщения, не знал, где и когда остановлюсь, и так было до того дня, вернее, вечера, когда музыка вдруг оборвалась и погасли огни. Празднество, на котором я был так счастлив... Но позвольте мне воззвать к нашему другу примату. Покивайте ему головой в знак благодарности, а главное, выпейте со мной, мне нужна ваша благожелательность. Вижу, что такое заявление удивляет вас. Разве вы никогда не испытывали внезапную потребность в сочувствии, в помощи, в дружбе. Да, несомненно. Но я уже привык довольствоваться сочувствием. Его найти легче, и оно ни к чему не обязывает. "Поверьте, я очень сочувствую вам" – говорит собеседник, а сам думает про себя: "Ну вот, теперь займемся другими делами". "Глубокое сочувствие" выражает и премьер-министр – его очень легко выразить пострадавшим от какой-нибудь катастрофы. Дружба – чувство не такое простое. Она иногда бывает долгой, добиться ее трудно, но, уж если ты связал себя узами дружбы, попробуй-ка освободиться от них – не удастся, надо терпеть. И главное, не воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону каждый вечер (как бы это им следовало делать), чтобы узнать, не собираетесь ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли вы в компании, не хочется ли вам пойти куда-нибудь. Нет, успокойтесь, если они позвонят, то именно в тот вечер, когда вы не одни и когда жизнь улыбается вам. А на самоубийство они скорее уж сами толкнут вас, полагая, что это ваш долг перед собою. Да хранит вас небо от слишком высокого мнения друзей о вашей особе! Что касается тех, кто обязан нас любить – я имею в виду родных и соратников (каково выражение!) – тут совсем другая песня. Они-то знают, что вам сказать: именно те слова, которые убивают; они с таким видом набирают номер телефона, как будто целятся в вас из ружья. И стреляют они метко. Ах, эти снайперы! Что? Рассказать про тот вечер! Я дойду до него, потерпите немножко. Да, впрочем, я уже и подошел к этой теме, упомянув о друзьях и соратниках. Представьте, мне говорили, что один человек, сострадая своему другу, брошенному в тюрьму, каждую ночь спал не на постели, а на голом полу – он не желал пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. А кто, дорогой мой, будет ради нас спать на полу? Да разве я сам стал бы так спать? Право, я хотел бы и мог бы пойти на это. Когда-нибудь мы все сможем, и в этом будет наше спасение. Но достигнуть его нелегко, ведь дружба страдает рассеянностью или по крайней мере она немощна. Она хочет, но не может. Вероятно, она недостаточно сильно хочет? Или мы недостаточно любим жизнь. Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? Как горячо мы любим друзей, которых отняла у нас смерть. Верно? Как мы восхищаемся нашими учителями, которые уже не могут говорить, ибо у них в рот набилась земля. Без тени принуждения мы их восхваляем, 35

а может быть, они всю жизнь ждали от нас хвалебного слова. И знаете, почему мы всегда более справедливы и более великодушны к умершим? Причина очень проста. Мы не связаны обязательст-вами по отношению к ним. Они не стесняют нашей свободы, мы можем не спешить восторгаться ими и воздавать им хвалу между коктейлем и свиданием с хорошенькой любовницей – словом, в свободное время. Если бы они и обязывали нас к чему-нибудь, то лишь к памяти о них, а память-то у нас короткая. Нет, мы любим только свежие воспоминания о смерти наших друзей, свежее горе, свою скорбь – словом, самих себя! Был у меня друг, от которого я чаще всего убегал. Скучный был человек и все читал мне мораль. Но когда он заболел и был уже при смерти, будьте покойны, я, конечно, явился. Ни одного дня не пропустил. Он умер, очень довольный мною, пожимал мне руки. У назойливой моей любовницы, которая лишком часто и тщетно зазывала меня к себе, хватило такта умереть молодой. Какое место она сразу заняла в моем сердце! А представьте себе не просто смерть, а самоубийство. Боже мой! Какая поднимается волнующая суматоха! Звонки по телефону, излияния сердца, нарочито короткие фразы, полные намеков и сдержанного горя, и даже, да-да, даже обвинения в свой адрес. Так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо: он не может любить, не любя при этом самого себя. Понаблюдайте за соседями, когда в вашем доме кто нибудь вдруг умрет. Все шло тихо, мирно, и вот, скажем, умирает швейцар. Тотчас все всполошатся, засуетятся, станут расспрашивать, сокрушаться. Покойник готов к показу, начинается представление. Людям требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение, это их аперитив. А кстати, я не случайно упомянул о швейцаре. У нас был в доме швейцар, настоящий урод, и к тому же злой как дьявол, ничтожество и злопыхатель, он привел бы в отчаяние самого кроткого монахафранцисканца. При его жизни я даже разговаривать с ним перестал. Одним уж своим существованием он портил мне жизнь. Но вот он умер, и я пошел на его похороны. Скажите мне, пожалуйста, почему? За два дня, предшествующих погребению, произошло, впрочем, много интересного. Жена покойного была больна и лежала в постели, комната в швейцарской только одна, и рядом с кроватью поставили на козлы гроб. Жильцам приходилось самим брать в швейцарской почту. Они отворяли дверь, говорили: "Здравствуйте, мадам", выслушивали хвалу усопшему, на которого жена указывала рукой, и уходили, захватив письма и газеты. Ничего приятного в этом нет, не правда ли? И однако ж, все жильцы продефилировали в швейцарской, где воняло карболкой. И никто не посылал вместо себя слуг, нет, все сами спешили насладиться зрелищем. Слуги тоже приходили, но в качестве дополнения. В день похорон оказалось, что гроб не проходит в двери. "Ох, миленький ты мой – говорила лежащая в постели вдова с восторженным и скорбным удивлением – какой же ты был большой!" "Не беспокойтесь, мадам – отвечал распорядитель похорон – мы его накреним и пронесем". Гроб пронесли, а потом водрузили на катафалк. И только я один (кроме бывшего рассыльного из соседнего кабака, постоянного, как я понял, собутыльника усопшего), да, я один проводил покойного на кладбище и бросил цветы на гроб, удививший меня своей роскошью. Затем я навестил вдову и выслушал ее трагическое выражение благодарности. Ну скажите мне, что за причина всему этому. Никакой – аперитив, и только. Я хоронил также старого сотрудника коллегии адвокатов. Обыкновенный жалкий чинуша, которому я, однако, всегда пожимал руку. Впрочем, там, где я работал, я всем пожимал руки, и даже по 36

два раза на день. Этим простым знаком внимания я, можно сказать, по дешевке завоевывал всеоб-щую симпатию, необходимую для моего душевного благоденствия. На похороны старика председатель коллегии, конечно, не пожаловал. Я же счел нужным явиться, хотя на другой день отправлялся в путешествие, и это многие подчер-кивали. Но ведь я знал, что мое присутствие будет замечено и весьма лестно для меня истолковано. Как же иначе! Меня не остановил даже сильный снегопад, испугавший других. (Продължава в следващия брой.)

37

ЗАЩО САМИЯТ БОГ ИСКА ДА СМЕ СВОБОДНИ? Древният закон на свободата

В своето опровержение към гностиците в средата на втория век, Irenaeus постанови, както той го нарича, „древния закон на свободата.“ Всъщност, той не произлиза от него, но Закона е илюстриран, както казва той, в светите писания. “Колко често исках да ви събера под крилата си както кокошката събира пиленцата си, но вие не искахте.“ (Матей 23:37). Бог иска хората да вършат правилните неща, но той не ги принуждава със сила да го правят. “Защото“, казва Ириней, “Бог е създал човека свободен от началото... Защото Господ никога не използва сила... Той е поставил в човека силата на избора, точно както и в ангелите... Слава и чест, казва той, на всички които вършат добро, и това им е дължимо, защото биха могли да вършат и зло... Сега, ако Бог беше направил по природа някои човеци добри, а други зли, то нямаше да има нищо похвално в тяхната добродетелност, или осъдително в тяхната порочност, защото поради тяхната природа те не биха могли да вършат нещо друго. Но тъй като на всички нас еднакво е дадена силата и правото да вършим добро или зло, точно според личния избор на всеки, те могат да бъдат съответно похвалвани, или обвинявани за това което правят. Именно затова пророците апелират към хората да вършат добро и да се въздържат от зло.“ И по-нататък Ириней обяснява „Бог иска хората да вършат добро, но дори Евангелието позволява на всеки, който не иска да върши добро, да върши зло. Да се подчиниш или да не се подчиниш е в правото и силата на всеки човек... Бог не насилва никой човек... Във всеки човек има Божия сила за преценка, за което му завиждат дори ангелите. Древния закон на свободата се състои в това, че Бог се доверява на хората докато са на земята да правят своите собствени избори, като в същото вре38

ме те от своя страна Му се доверяват единствено Той да съди дали изборите им са добри или лоши. Този втори аспект на закона – че Бог единствен ще съди – е добре изяснен от апостол Петър в неговото апокрифно опровержение на архигностика Simon Magus, което е едно ценно и древно осветляване на твърденията на Ириней. Петър започва дискусията като призовава да има мир в цялото събрание и изразява желанието си всичко да бъде дискутирано по мирен и приятелски начин. Това било сигнал за самоправедния Симон Магът да избухне с възмутената декларация, че шампионите на истината никога не молят за мир, тъй като те са решени и готови да „избият“ всяка грешка от противното мнение и ще обявят мир едва когато опозицията лежи безпомощна пред тях. Това е слабост и страхливост на Петър, казал той, да моли за мир и грешната и правата страна. В отговор Петър заявява, че ние трябва да си представим света като едно огромно поле, за чието владение два големи града спорят помежду си, като всеки претендира, че всичката земя е негова собственост. Царят от единия град изпраща послание до другия с предложение въпроса да бъде разрешен с мирни преговори, без да се налага да се убиват едни други. И това си предложение той не е слаб; той по начало няма никакво намерение да отстъпи дори една тревичка, която може и да не му принадлежи. Сега обаче на другия цар не му остава друг подход освен да вземе със сила това, което е негово. И това, казва Петър, демонстрира неговата слабост. Тогава Симон Магус прилага своите аргументи срещу Петър, които обръща към неговия (на Петър) Бог, като изважда един от любимите стари кестени на философските школи: “Или Бог е зъл защото не желае да предотврати злото, или е слаб защото не може да го направи!“. “Не можеше ли Бог да ни направи всичките добри“, пита той, „така щото ние всички да бъдем само добродетелни?“ На което Петър отговаря с едно изявление за древния закон на свободата: “Това е глупав въпрос, защото ако Той ни беше направил неизменно и неотменимо склонни да вършим само добро, ние нямаше всъщност да бъдем добри изобщо, нито пък щеше да ни се признае някаква заслуга за това, защото сме го направили по силата на природата си. Как може някакво действие да се нарече добро, ако то не е направено нарочно и съзнателно? Именно поради тази причина светът е съществувал през вековете, така щото духовете определени да дойдат на него да могат да изпълнят своя „номер“ и тук да да направят своя избор между по-горните и по-долните светове, които и двете са представени в този свят, така щото когато техните тела бъдат възкресени, благословените да отидат към вечна светлина, а неправедните, за своите нечисти действия, да бъдат обвити в един духовен огън.“ В това дело, казва Петър, “на всеки човек е даден справедлив и честен избор да прояви своите истински желания.“ На въпроса, зададен му в една по-късна дискусия: “Създателят не е ли знаел, че тези, които е създал, ще бъдат зли?" Петър отговорил “Със сигурност Той е знаел за всичкото зло, което ще се появи сред тези които е създал; но като Един, който е знаел, Той е нямал друг начин, по който да постигне целта Си, за която Той ги е създал, и затова продължил с работата си. Той не се отдръп39

нал, нито се е колебал, нито се е страхувал от това, което ще се случи. “Злото не се дава насила на никого, обяснява Той, то е предназначено само за ония, които го желаят. Никой не влиза в неговия “обхват“ освен онези, които по своя свободна воля съзнателно му се предават.” В края на дискусията със Симон Магус, според неговите (на Петър) думи, вярата на Петър в закона на свободата била поставена под изпитание. Симон загубил самообладание и започнал да беснее и антагонизирал и скандализирал всички присъстващи. Хората в отговор искали да линчуват архи-врага на вярата, но Петър енергично се противопоставил казвайки: “Ние трябва да се отнасяме към нечестивите люде с търпение, братя, знаейки, че Бог, който би могъл лесно да ги очисти, ги търпи да продължават така до определения ден, в който делата на всички ще бъдат съдени. Не ще ли изтърпим и ние тези, които Бог търпи? Защо да не изтърпим със силата на духа злините, които те ни причиняват, след като Този, който може да направи всичко, не възмездява сам Себе си за злините, които те му причиняват.” В нашата предишна дискусия “Пророците и плана на живота“ ние цитирахме други ранни християнски автори, които описваха този свят като един изпитателен полигон, където на всеки човек е дадено да направи избор между добро или зло. Присъствието на злото в този свят и възможността да се направи погрешен избор е толкова важно за плана на Бог, колкото е важно и присъствието на доброто. Никое учение не е било по-категорично подчертавано в най-ранната християнска литература, както прочутата доктрина на “Двата пътя“, която прокламира, че пред човека и самата църква лежат два пътя, между които трябва да се избере единия. Единият е пътя на тъмнината или пътя на злото, а другият – пътя на светлината. Всеки човек трябва да прави този избор ежедневно в живота си, като най-важното е самото правене на избора, и двата пътя са абсолютно най-съществената част от плана на Бог. Няма нищо слабо или порочно в този план, защото на всеки човек му е дадено ясно да разбере, че както избира така ще бъде съден. Той ще бъде съден от Бог в определеното от Него време и място. Дотогава обаче той трябва да бъде свободен, съвършено свободен, да избира своя път. Сега, това е едно нещо, което царете на този свят не са могли никога да схванат. Нарушенията срещу личности и собственост са неща, които винаги са били уреждани между самите хора чрез някакво заплащане и нещо друго. Но една особената грижа на деспотите от всяка епоха е била как да предотвратяват и да наказват нарушенията срещу Бог – греховете, които разклащали самите основи на вселената, според установената тогава догма. Грехът е лошо нещо затова трябва да се вземат всички необходими мерки хората да не грешат. Какво по-логично от това? От най-ранните до найкъсните времена царете са мислели, че са това, което римските императори са се наричали, the virtutum rector на света, the magnus parens mundi, чиято мисия била да принуждават насилствено хората да бъдат праведни. Защото един човек да се постави за съдия и родител на човешката раса означава да узурпира божествената власт, но царете от старите време винаги са имали отговор на това: “Ние сме представители на Бог на земята и каквото и да 40

правим, в края на краищата, е в името на добродетелта, а ние искаме всички да бъдат добродетелни, затова нашата работа е да направим всички такива". И при това са били съвсем искрени. Планът на Сатана, както си спомняме, беше да направи всички праведни, а не грешни, и в това си намерение е бил модел и архи-тип на онези монарси от миналото, които настояваха да отменят и разрушат всяко зло чрез едикти.

С течение на времената панагириците са венцеславели този или онзи император затова, че е премахнал греха и ересите в света. Бог е срещу греха; добре тогава, императорът ще направи така, че никой да не греши – той ще затвори вратата на греха и ще направи така, че човешката раса да върви само по един път – пътя на светлината, пътя на принудената добродетел. Императорите, иначе искрени и отдадени мъже, се кичели с имена като Pius и Felix, и разпращали своите agentes in rebus, да проповядват добродетели на християните (на всички са известни техните неморални доктрини и тайни оргии), но са били посрещани със изненадващ отпор. “Каква прекрасна гледка за Бог,“ пише Minucius Felix, “когато един християнин се мъчи в болки, но устоява твърдо на вярата си срещу заплахите, мъченията и изтезанията. Когато е изправен срещу тълпата, крещяща за неговата смърт 41

и мрачните приготовления на палача, като в същото време устоява на своята свобода срещу царе и принцове, предавайки се само на Бог, на когото принадлежи!“ Не е работа на царе и принцове да съдят дали пътят на един човек е богоугоден или не, това принадлежи единствено на Бог. И все пак, хиляда години след като това е било написано, християнските римски императори са започнали да издават своите дълги и безплодни едикти, с които монотонно нареждали на цялата човешка раса да бъдат добри, православни (ортодоксални) християни пред угрозата на най-строги наказания, точно по същият начин както техните езически предшественици са призовавали човешката раса да признае тяхното добродетелно господство и да следват техния пример – иначе... В един свой прочут едикт Император Теодосий обявил, че всички, които не са съгласни с дефиницията на неговата църква за Бог, ще бъдат третирани като луди хора. Император Юстиниян обявил своето намерение да принуди самият дявол да да се присъедини към истинската църква и така да постигне пълното единство, “което проповядваха Питагор и Платон.” През четвърти век църквата е била напълно обърната в този начин на мислене. Никакви повече глупости за два пътя – оттук-нататък ще има само един път угоден на Бог, и църквата ще се погрижи никой да не се отклони от този път. Св. Августин е проповядвал, че истинската свобода било да не можеш да грешиш, забравяйки, че дори ангелите са завиждали на човека за правото му да греши ако иска. Реформацията и религиозните войни не са премахнали учението за принудителното добро, но са разширили приложението му, признавайки правото на принцове да правят избор между редица религии и да обвързват своите поданици към тях. – Сujus eius religio – или поне давайки им някакво право на преференция само за да не личи, че е принудително. Системата процъфтявала по цяла Европа до Първата световна война. На 4 юли 1776 година древния закон на свободата беше отново възстановен на земята. “Навсякъде в Америка”, казва Джон Адамс, “хората приемеха Декларацията на Независимостта “като някакъв декрет, прокаран от небесата”. И наистина защо не, защото това е било едно странно и прекрасно нещо. “Свободата беше преследвана по целия свят”, пише Том Пейн, “Азия и Африка я бяха отдавна изгонили. Европа гледаше на нея като странник, а в Англия и бяха дали заповед да напусне. О! Приемете бегълците и подгответе навреме убежище за човечеството! Било е едно радикално отделяне от утвърдения ред на нещата. Древните заповеди бяха отменени и хората се отказваха от принадлежност към това, на което се бяха клели, макар и неохотно. Защото за нарушението се плащаше цена и правото на „нов ред на нещата“ the novus ordo seclorum, който надпис се появи върху държавния печат, беше купувано с кръв. Както Декларацията на Независимостта, така и Конституцията на Съединените Щати съдържат постановления на общите принципи с конкретни условия за тяхното прилагане. Принципите са наистина много важно нещо. И в двата документа се подчертава връщането на Бог на онези права за съдене и изпълнение на присъдата, която хората бяха узурпирали. Именно 42

поради тази причина и двата документа имат силно негативен тон. “Долу ръцете“ е темата – има някои права на които се радват всички човеци, които права Създателя сам обяви като неотчуждаеми, и в които никой човек или група човеци нямат правото да се намесват. Човеците могат да се бъркат или наставляват един друг в техните малки дела, но там където се касае за големите решения на живота – Единствен Бог е съдията. И това е ключът на всичко: In God We Trust (На Бог се уповаваме). Отците-основатели наистина са уповавали на Бог. Те са му се доверили достатъчно за да върнат на Него, и единствено на Него, правото да съди сърцата и умовете на човеците. В очите на абсолютизма, конституцията на САЩ е безнадеждно мека спрямо грешниците. Но нека се разберем, ересите които през вековете са били типичен пример за подривност и са били считани за най-лошите от всички грехове, не попадат изобщо под човешка юрисдикция; на хората с погрешни идеи им се разрешава изрично да говорят за тях и да правят събрания; Конгреса може никога няма да обяви, че една религия е по-желателна от друга. (Член VI, Поправка I), или никой човек по-благороден от друг (Член 1, Раздел 10). Единствено Бог знае кой е добродетелен и кой не е. Царете и свещениците, които се втурват служебно с хъс и вой да защитават Бог от грешниците, всъщност не се доверяват на Бог, нито да им води битките, нито да прави собствените Си съдби. Когато Папа Стефан III писал на Pepin да дойде да го спаси защото „освен твоята могъща ръка, само Бог може да ни помогне!“ Той със сигурност е поставил Бог на много по-ниско стъпало. И дали тези, които предлагат да вършат съдбите вместо Бог, в действителност се доверяват на Неговата адекватност като съдия. Бог никога не е делегирал своята власт и правомощия като съдия на никого, напомнил Tertullian на римския клир но един повод. Когато Христос се върне в слава, това ще бъде за да застане начело на Съда, но докато беше в плът на земята Той каза: Аз не съдя никой човек (Йоан 8:15). Бог не е лесен към грешниците; Той казва, че не може да гледа на греха и с най-малкото позволение, но напомня на човеците, че “Аз ще простя на когото ще простя, но от вас се иска да прощавате на всички.“ (Учения и Завети 64:10). “Присъдата е Моя и аз ще възмездя!" (У и З 82:23). “Не съдете за да не бъдете съдени!“ (Матей 7:1). Можем да продължим още с много цитати, но поантата е достатъчно ясна: Бог не е делегирал на никой човек или институция функциите, които Той е запазил само за Себе си и които упражнява в определено от Него време и място. Както Ириней казва, Бог иска човеците да вършат добро, но Той не насилва никой човек. Докато дойде Денят на съда, той оставя Неговото слънце да свети и на праведните и на неправедните. Той, който може всичко, не принуждава никого към добротел – това работа на човеците ли е да го правят от Негово име? Господ беше разпънат на кръста като богохулник от хора, които мислеха че защитават Бог, а тези, които убиха Апостолите, бяха убедени, че правят услуга на Бог. Бог не е молил никой човек за такива услуги. Властта и силата са единствено Негови, както и правото да съди. Най-важното нещо относно човека е това, което мисли. Следващото най-важно нещо е неговия контакт и взаимоотношения с другите. И едва на 43

последно място идва обикновената му презаетост с плътския си организъм, неговите телесни и социални функции. Именно в първите две области деспотите от миналото се стремяха да вършат най-ефективно своята работа. И това са точно тези две области, в които Конституцията (на САЩ) казва: “Конгресът няма да създава никакъв закон...“, обявявайки по този начин в цялата му чистота древния закон на свободата. През 1833 година Господ даде откровение на един съвременен пророк, че Той е допуснал Конституцията да бъде създадена и, че тя трябва да бъде поддържана за да защитава правата на всяка плът, съгласно праведните и свети принципи; щото всеки човек да може да действа в учение и принципи отнасящи се до бъдещето в съгласие с моралната свобода, която Той му е дал. Така щото всеки човек да бъде държан отговорен за своите собствени грехове в деня на Съда. Следователно не е правилно даден човек да бъде роб другиму. И поради тази причина Аз установих Конституцията на тази земя, чрез ръцете на праведни човеци, които Аз призовах за тази именно цел и изкупих земята чрез проливане на кръв.” (Учения и Завети 101:7788). Това е повече от реторика в стил 4-ти юли, когато Светиите от Последните Дни декларират, че Конституцията е един боговдъхновен документ. И наистина това е именно възстановяването на същия този древен закон на земята, който беше проповядван от пророците през всяка ера, позволявайки на всеки човек да действа в учение и принципи според личната свобода на морален избор, която Бог му е дал. Такива действия не могат да бъдат предписвани или съдени от никой човек или човешка институция, както постановява самата Конституция, и ние твърдо вярваме, че такава е волята и на Бог. И това е било известно на ранните християни като древния закон на свободата.

44

ДРЕВНАТА ИНДИЙСКА ФИЛОСОФИЯ Из ”Панчатантра” (Продължава от кн. 1 -2013) 77. Нали всеки предпочита да служи на онзи господар, който е заобиколен от достойни.

78. От царя по-далеч, когато сред подлеци стои за срам!

79. Не е хубаво, че се огорчават чуждото щастие и могъщество. Не бива да се постъпва Така с приятелите, които са постигнали това, което им е било предначертано. За подлост дружба търси всеки луд, той към доброто се стреми с лъжата, с насилие към щастието, към ума – без труд и със сурови думи – към жената,.

80. А онзи, който се ползва от милостта на господаря, трябва да бъде още по-скромен 81. Могъщият на никого не се предава. Не се бои морето от брега. Като тревичка слабият остава – пред всеки лъх превива той снага 82. Три неща се случват по веднъж: царят се възкачва на престола, девственицата се среща с мъж, а мъдрецът – с ореола.

83. Красавец често ще откриеш, ще го съзреш по всеки друм, но много рядко ще съгледаш човек, прославил се със ум 84. В жената вижда друга майка, в чужд глас долавя своя ек, 45

на всичко като свое гледа чистосърдечния човек 85. Семейството си тъпият затрива, а тайната от подлостта загива, другарството – от женската уста 86. Знам на злодея аз цената, че злост от устните му капе. И да се грижиш за змията, все някога ще те ухапе 87. С мъдрец и откровен дружи; с лъжлив и умен стъпвай леко; глупак и честен съжали; а от подлец и тъп – далеко 88. Никога нищичко не върши воден само от любов Без боязън, без съблазън или пък без повод нов 89. Гдето забележиш грижа от приятел изведнъж, бдителен бъди, че нещо ти замисля този мъж 90. Невзрачният човек ругае тоз, който с род е горделив, мошеникът зъл праведните лае, нещастникът – любовника щастлив. Страхливецът ругае храбреците, а уродът – красивият човек, в беда изпадналия – пътя лек, а умните се мразят от глупците. Глупакът умния не люби, беднякът всеки богаташ. Безнравственият срам не знае, а пък развратницата – дваж. Щом в своя дом или града живееш заедно с глупака, дори да го не срещнеш ти – 46

все някаква беда те чака. Бъди със умен враг приятел отколкото другар с глупеца. Грамотност, преданост и сила, кураж пред всеки негодяй във гордия човек ще има, оставил своя роден край 91. Който е готов да падне за честта на скъп другар, възвишен – смъртта за него ще прилича на нектар 92. Гдето подлеци почитат и предатели без срам, гдето всички си приличат – скръб и зло ще има там. И каквото да се случи с праведния, той блести, никога за него няма зла мълва да чуеш ти И в беда или тревога чистият човек е чист. До гуша да ти е дошло – достойно пак се дръж. До гуша да ти е дошло – бъди достоен мъж 93. Във нея всичко е – лъжата и правдата, и користта, жестокостта и щедростта от нейната сърдечност бликат, пилее средства непрестанно, печалбите пресмята тя, променлива и сладкодумна, развратницата политика.

94. За разум в сражението кой пита, глупците само бой започват нов. Законите човекът трезв почита, 47

а те ни учат да творим с любов.

95. Тоз, който слуша умния съвет и винаги над всичко разсъждава – той има силен разум и навред ще се сдобие с мир, богатство, слава! И у мислители велики, когато ги настигне смърт умът им, слисан от съдбата, ги води по погрешен път.

96. Който издържи, попаднал в мрежата на гибелта, ще достигне висша радост, висше щастие в света.

97. Попадат в сянка слънцето, луната; змията, слонът, птицата – в капан. Боли от туй на мъдрия в душата: ”Съдба могъща! Път предначертан!” Излитат птици, вятъра преварят, но ги настигне някаква беда. И рибите така лови рибарят изкусно сред бездънната вода, Какво, че някой радостен ще легне? Що значи глупост или просто ум? Капризната съдба ръка протегне и ние чезнем ден след ден без шум 98. С неравен не дружи от глупост, неравенството, знай – е грях, с по-низш или по-висш от тебе – ще станеш скоро ти за смях 99. И колкото врагът да страда, съюз със него не прави. Дори водата да е топла, гаси тя огъня, уви Случайната вражда ще мине случайно със случайността, ала вродената ще свърши, 48

когато позвъни смъртта. ”Капка по капка достойнство” 100. Злодеите са като каша от пръст, за нищо не е тя. Достойните са като чаша от злато – страшна в твърдостта Да те затрупат с шепа злато, не се отпускай пред врага. Не вярвай на жена, която те хваща нежно за ръка 101. Шест признака за дружба има: да вземаш, след това да даваш, да се разкриваш и да питаш, да вкусваш и да угощаваш Щастлив е, който не е виждал смъртта във своя род, грабеж; жена си в чуждата прегръдка и своя стар приятел в гмеж.

102. Парите крият пламък жив, жарта им ти не отминавай, ала богатството раздавай, за да се видиш по-щастлив. Е, за какво пък да не може при нужда залък да дадеш. кой тъй се е замогнал, Боже, че да остане без ламтеж.

103. Ако в ума ти стане ад, година си бъди светия или три дни в една килия самичък преживей нерад.

104. И по закона на съдбата, дори без да загубим грош, ний късаме от дървесата плода, добър или пък лош Къде и как, в какво ли време, 49

щом сме пролели капка пот, за зло или добро ще вземем от всичко вързалия плод. Не се раздавайте веднага, не се превръщайте в глупци, а като стари мъдреци живейте както се полага Парите, дните, занаята, познанието и смъртта са предрешени от съдбата, преди да дойдем на света 105. Мъдрецът може само с поглед да те измери като цар. С ръка пък опитният може да те претегли на кантар 106. Щом смъртният е смел и всеки пред него е с наведен врат, не е, че тъй е бил отвеки – а за това, че е богат. Змей без зъби – не е змей, слон без пот – туй не е слон. Щом си без пари – живей под камшик и по закон. Ако човек е беден, никой не слуша бедната уста, и гордостта като луната изчезва с добродетелта, неволята една след друга върви и в общия безброй закона мре – не по заслуга за всичко отговаря той. Без близък пуста е душата, а твойта къща – без деца, за малоумните – страната, пуст за бедняка е света. Дори със постоянни чувства 50

и със прочуто име и ум за всичките изкуства, реч блага лете, зиме, но ако смъртният загуби пари и блясък, и права, веднага всичко ще разлюби. О, колко странно е това!

107. И по-добре търпи неволя, но запази достойнство, чест, отколкото да си доволен от сладостите като пес. Изпий отрова по-добре или си протегни ръката – и нека твоя свят умре в миг от езика на змията, Сред пропаст се хвърли, дори разбий се с ярост на парчета – но не към слава и пари с пороци твоя път да крета. По-хубаво да влезе в огън лишеният от чест бедняк, отколкото да моли помощ от някой алчен дебелак. По-хубаво в гора да скиташ, сред зверовете се мотай, отколкото с ръка и поглед да молиш натъжено: ”Дай” Предпочитай нищетата винаги пред алчността Тоз, който в чужд дом чужда пита яде и спи на чужд креват – само в смъртта ще найде щита за бурите на тоя свят Отсъденото ще се случи, не ще го спре самият Бог. И затова без страх и мъка 51

приемай този смисъл строг. Не върши това, което ще ти донесе позор, ад или пък ще отнеме твоя утрешен простор!

108. Разумът, а не окото гледа не в предците – в теб е доблестта. В нрава чист е твоята победа и в борба с порока – мъдростта.

109. Навред почитат богаташа, макар и низък, но с имот. И гонят винаги бедняка дори да е от славен род. И нека младостта я няма – пак млад е всеки господар. Младеж в оскъдица голяма през младостта е даже стар. От бедния си тръгват всички: жена, приятели дори. Но ще се върнат като птички, щом се сдобие той с пари 110. Светът докрай да завоюваш, да бъдат мъките ти низ, за ядене щом дойде време, вземи си шепичка ориз.

111. Който е страхлив, бездеен, глупав, който е покорен на съдбата тук Лакшми този тъй възненавижда, както млада булка своя стар съпруг Няма полза от ума, когато целия от страх е обладан. За какво е на слепеца лампа, сложена във неговата длан? Героят, умният, жената, когато е красива тя, където и да се намират, не ще познаят нищета.

52

Макар и беден, щом е смел – ще е почитан вред човека; богат, но плах и неумел, ще се срамува той довека. Как може някой жалък пес, макар и със верига златна, да е с величие и чест и лъвска слава необятна? Парите, любовта измамна, цветът на облака през май, жените, младостта за малко ни радват в сладостта. И край.

112. Доброто, припечелено с усилие голямо, раздай, че инак носи мъка само. Пари на ближния си, който не раздава и сам не харчи – той не е богат.

113. Дори с усойници – прилежно си длъжен да живееш ти: туй, що ни чака – неизбежно през дните ще ни навести Да се лишиш, е участ славна. Какво е по-добро от щедростта? На здравето каква съдба е равна? И що ще се сравни със доблестта? Богатството не нетрайно, а мъжеството – постоянно Щом му се случи, като топка храбрецът пада с опнат ръст, а пък страхливецът се свлича като безсилна буца пръст.

114. Каквото е решено, ще се случи, към другото не се стреми смутен. Ще се изплъзне от ръката всеки скъп дар, за други предрешен 115. … така творецът и творбата са свързани в съюз свещен 53

116. За да постигнеш свойта цел, дела са нужни, не мечти. Лъвът щом спи, в устата сънна газелата не ще влети. Да, който пак се труди честно, но няма полза от труда – не трябва да се порицава, такава му е участта. Усилие където има, където няма празнота, умът, където значи смелост, ще се постигне там целта. С решимост който е дарен, той е достоен за прослава.

117. На себе си сме господари ний до този час, До който не дочуем женски глас. На женски думи, който вярва, за него всичко е под страх – Достъпното е недостъпно, а пък доброто – страшен грях.

118. Съдбата щом жела да ни даде пари, за миг ще ни намери в постелята дори. Дори от края на света, от глъбините на морето съдбата с радост във сърцето ще върне твоята мечта. Съдбата всичко е написала на нашето чело. Нещастието често се задава нечакано, но тежко и без жал, и с радостта е тъй. Защо тогава си пълен с грижи и печал? Само този радостта усеща и в живота е неуязвим, който, весел,светли хора среща, 54

люби и самият е любим Човек достоен само на достоен помага във внезапната беда. И само слонът ще изтегли слона, затънал тежко във калта.

119. И по-добре със мъдреците – сред преизподня или срам, отколкото да съм с глупците в двореца на Сурендра сам. Не само силните край нас, и слабите приятели са ценни.

120. Мъдрецът своята почивка превръща в стихове и ум, а глупавият се отдава на страст, на сън и празен шум. От сладостни слова, когато пробягат тръпки по плътта – тогава е блажен мъдреца, дори неизживял страстта.

121. Небето цяло прелети, от край до край познай земята – пак няма да получиш ти несъденото от съдбата Неизживяла първата несгода, нестигнала до края й незрим – и ето, че и втора ме споходи. Скръбта е дълга, щом си уязвим.

122. На вчерашния враг не вярвай много, макар сега да ти е станал брат. Виж гарваните как донесли огън и кукумявките подпалили със яд, Който своя ден порочно влачи в тишина и грях и за своя враг нехае – ще загине той от тях. Ядосаният ще ядосаш по-силно само с нежен звук, 55

Оливията се разгаря от капчица вода напук 123. Щом царят е неотстъпчив, мълчат пред него враговете. А щом е мек и уклончив, убит от тях го запишете. Какъв е този цар, какъв ако земите му богати не са попили вража кръв и женски сълзи непознати?

124. А който е в главата с ум, напред спокойно гледа. И силният върви без шум към своята победа. В мира или пък утре в боя бъди навред недоверчив и своя зъл враг, ако можеш, сам безогледно излъжи.

125. Не ще живее този, който говори правда на глупак, на проститутка, на жена си или на скрития си враг.

126. Посланикът война ще почне, посланикът ще сключи мир, посланикът така ще стори – да подчини врага подир.

127. Който себе си не знае и врага си не познава, но все пак върви към боя – сам сред мъката остава.

128. От страх или от лудост, от алчност или яд, тоз, който ще излъже, ще спре в самия ад. Но раната от лоша дума ще има да кърви навек… Ако речта е груба, безпричинна 56

и нито е по време, ни по място, и само срам на автора си носи – тогава е като отрова тя. За истината даже замълчи, щом може тя да възроди бедата.

129. Тоз, който слуша умния съвет, над всяка своя крачка разсъждава – той има силен разум и навред ще се сдобие с мир, блаженство, слава. Дори по-силен ще излъже тоз, който има ум в главата. На новия слуга делата, речта на госта, женските сълзи са много близки до лъжата.

130. Щом враговете ти са много, ще стигнеш трудно до победен вик.

131. Тогава крепостта е крепост, когато има тя отвор, а изход няма ли, тогава, туй не е крепост, а затвор.

132. Пред боя не започвай нищо – на мъдростта туй знак е пръв. А щом започнеш, довърши го (боя) – туй е пък втория такъв.

133. Ако нещастието е дошло само при теб, отивайки си, носи проклятие.

134. Тоз, който само страх внушава, а не признава чужд и свой и пред смъртта не се смущава – по-страшен от змия е той.

135. Няма радост в тишината. Няма дом без любовта! Дом, оставен от жената, е като гора в нощта.

57

Този, който от любима е обичан с пламък жив и съвместна радост има – е наистина щастлив.

136. Нищета, недъг, окови, скръб, страдания, беди – всичко туй е от дървото на делата ни преди.

137. Прегърбен, слаби рамене, беззъб, едва вървят краката, красивото се мярка като спомен скъп и слюнки във устата. Роднините не го желаят до един, жена му е бездомна, не иска да го види родният му син. на стареца горко му!

138. Който слабостите свои сам разкрива – смърт го чака.

139. Където подлите почитат и ненавиждат честността, там три неща намират място – смъртта, недостига, смъртта.

140. И всичко да съзре глупакът – пак си остава диване.

141. Щом станем бавни във делата, които искат жар, не дим, то боговете разгневени ще ни попречат да творим.

142. По-хубаво да влезеш в огън, но добродетелен, без вик, отколкото със нечестивец да проживееш даже миг.

143. Кому погрешка зла не носи съветникът глупак? Кого богатството с въпроси безброй не трови пак?

58

Кого успехът не въздига и спуска вдън смъртта? Кого и гибелта не стига в разгара на страстта? Лентяят славата не люби, неверникът – предаността, сакатият рода си губи и лакомият – скромността, а сребролюбецът – доброто, развратницата своя ум, съветникът глупак на царя погубва силата без шум. (Следва продължение)

59

КАНТОВАТА ФИЛОСОФИЯ Кант: Човекът като цел Калин Сивов Още от същия автор: http://ksivov.com "Постъпвай така, че да използваш човечеството както в свое лице, така и в лицето на всеки друг, винаги като цел, никога само като средство." (Основи на метафизика на нравите, стр. 83) Формулиран по този начин, категоричният императив изисква всяка максима на нашата воля да бъде съобразена с определена телеологична представа – винаги да се отнася към "човечеството" като към цел. Това изискване е колкото ясно, толкова и проблематично. Ясно, защото представлява очевиден апел към хуманност, към, така да се каже, хуманно отношение към човешкото в човека. Проблематично, защото все пак е императив, закон, изискващ от нас единствено уважение (Основи на метафизика на нравите, стр. 41) към него и, същевременно с това, приемането на една малко неясна ценност – "човечеството" като цел. Как се полага тя? Как бихме могли да си обясним изискването (при това заявено по категоричен начин) за следването на тази ценност от уважение? Каква ще да е тази ценност, която Кант така решително поставя в основата на своята практическа философия? Кант полага способността за съждение (тук ще ни занимава само телеологическата способност за съждение, доколкото възнамеряваме да разгърнем нашия проблем на полето само на моралното) като свързващо звено между разсъдъка и разума или по-скоро като способност, предоставяща възможността за такова свързване и осъществяваща го. Разсъдъкът дава познавателни закони на природата като явление според чистите си, априорни понятия. Разумът, от своя страна, законодателства в сферата само на практическото под понятието за свобода. Ясно се вижда, че без способността за съждение свободата остава изолирана от природата. А това не бива да се допуска, доколкото, дори и задължително да мислим един ноумен под понятието за свобода, все пак, неговите проявления действително са емпирични и са природа. Свободното действие е цел, а условието за неговото съществуване в природата се предпоставя от субекта като сетивно същество. Така, изцяло в сферата на теоретическото способността за съждение предоставя понятието за целесъобразност на природата като свързващо теоретическия разум с практическия: "от закономерността според първия към крайната цел според последния; защото по този начин се познава възможността на крайната цел, която може да стане действителна само в

60

природата и в съгласие с нейните закони" (Критика на способността за съждение, стр. 69). Как по-точно се осъществява този преход? Кант разглежда два вида способност за съждение. Първата, определящата способност за съждение, е способността да се привежда особеното под общи принципи, когато последните са налице. Ако те липсват, т.е. ако е налице само особеното, а общото трябва тепърва да се търси, способността за съждение е рефлектираща. В този смисъл, основната разлика между тях се изразява в наличието или липсата на общото, закона, принципа. Ако на рефлектиращата способност за съждение й липсва такъв закон, тя трябва сама да си даде онзи трансцендентален принцип, по който да извърви пътя от особеното до общото. Кант го формулира по следния начин: "тъй като общите закони на природата имат основанието си в нашия разсъдък, който… ги предписва на природата, частните емпирични закони с оглед на онова, което в тях е оставено неопределено от онези закони, трябва да се разглеждат според такова единство, като че също един разсъдък (макар не нашият) ги е дал за ползване от нашите познавателни способности, за да направи възможна една система на опита според частни закони на природата. Не като че по този начин би трябвало действително да се приеме един такъв разсъдък…; а тази способност дава така един закон само на самата себе си, а не на природата." (Критика на способността за съждение, стр. 51) Важна е забележката на Кант, че с този принцип не се полага съществуването на един по-висш разсъдък, който да е "подредил" природата – този закон, както отбелязва и немският философ, е закон, който съдната способност сама дава именно на себе си, а не на природата. Този принцип допуска природна целесъобразност и законосъобразност, сякаш един разсъдък (не човешки) съдържа основанието за единството на многообразието на природните закони; той допуска непрекъснатост и свързаност на опита. Така този принцип може да се разглежда като максима на способността за съждение. Така се осъществява и преходът между разсъдъка и разума: първият, чрез това, че познава нещата като явления, указва за съществуването на една свръхсетивна причина на природата, но не я определя; способността за съждение, чрез характерния й принцип за определяне на природата, придава на тази причина "определимост чрез интелектуалната способност" (Критика на способността за съждение, стр. 69); разумът й придава определението чрез своя практически закон. Накрая, нека, все пак, отново да отбележим, че законът който рефлектиращата способност за съждение дава, е изцяло за нейно ползване и не бива да се прилага извън опита, т.е. това е регулативен принцип за преценка на явленията, а не "конститутивен принцип за извеждането на нейните (на природата – К.С.) продукти от техните причини" (Критика на способността за съждение, стр. 259). Това са теоретическите уговорки, които Кант прави и които сме задължени да проследим, за да стигнем до ядрото на телеологическата концепция на немския мислител. До тук установихме, че рефлектиращата способност за съждение предоставя закона за целесъобразност на природата,

61

за закономерност на явленията. Големият въпрос, на който още не сме намерили отговора, е, как човекът присъства в света като цел. В природата откриваме каузална зависимост между явленията. Това означава, че всяко нещо е едновременно и цел, и средство за нещо друго. По този начин природата е механизъм. За да познаем нещо само като цел, трябва да излезем извън този механизъм. Разсъдъкът в този случай не е достатъчен, доколкото той предлага само прости природни закони. Разумът удовлетворява това изискване, доколкото като автономна воля сам си поставя цели и е способен да излезе извън причинно-следствената верига на природата: "едно нещо съществува като природна цел, когато е самo на себе си причина и действие" (Критика на способността за съждение, стр. 270). Освен това, в един такъв обект нищо не съществува напразно и не е продукт на сляп природен механизъм. Такъв един обект представлява организъм: всяка негова част е орган, съществува чрез и заради всички останали; той е организирана и самоорганизираща се същност. Понятието за природна цел тук съвсем не полага метафизическо познание за крайната цел на природата, която цел трябва да търсим извън нея; то не е конститутивно, а регулативно понятие, което направлява не нашето познание за природата, а практическата способност на разума. Различните природни предмети притежават външна целесъобразност, т.е. те служат като средство на организираните същества. Ако целта на едно такова същество е в самото него, то е не просто природна цел, а крайна цел. Ако е извън него, то е едновременно и средство, и цел. Нищо от самата природа не може да бъде крайна, последна цел. Имаме основание обаче да разглеждаме човека като такава последна цел: доколкото е единственото същество, което може самo да си съставя понятие за цели, да си поставя цели според собствения избор. Човекът наистина може да се разглежда като крайна цел на природата, но само с уговорката (която и Кант прави), че той трябва да разбира това и да притежава воля да придава на природата и на себе си такова телеологическо отношение, което е изцяло достатъчно самo на себе си, независимо от природата и следователно може да се разглежда като крайна цел, която обаче съвсем не е поместена в природата. Кант определя щастието така: "състоянието на едно разумно същество в света, в чието цяло съществуване всичко става според неговото желание и воля, и следователно почива на съгласуването на природата с цялата негова цел…" (Критика на практическия разум, стр. 175). Значи, ако човекът позволи природата да стане цялата негова цел, той би станал неспособен да постави цел на собственото си съществуване, съобразно която да използва природата само като средство, а не като цел. Следователно целта, която трябва да бъде задоволена от природата (състоянието на щастие), не може да бъде крайна цел на природата. Другият вариант е чисто формален – умението човек сам да си поставя свободни цели и да използва природата като средство. Това е културата и единствено тя може да бъде последна цел. Кант обаче уточнява, че става въпрос за култура на възпитанието, която е в 62

основата на автономията на волята и се състои в отстраняването на цялата материя на искането, "в освобождаването на волята от деспотизма на желанията" (Критика на способността за съждение, стр. 341). Следователно човекът (а и всяко друго разумно същество) не съществува, с оглед на природата, за нещо друго. Той е последната цел на природата, доколкото може сам да си поставя цели и като субект на моралността да ползва природата само като средство, т.е. да я подчинява с оглед на своите цели, но не и да се оставя да бъде подчинен от нея, за да не загуби своята морална свобода. Последното би се случило, ако пренебрегне това и превърне човечеството в средство за постигането на някакви свои, вече несвободни, цели. Затова изискването за отнасяне към човечеството като към цел има формата на императив – защото свободата и моралността на субекта могат да се запазят само под тази идея. Следователно напълно основателно Кант поставя моралния закон в центъра на своята практическа философия – защото спазването му гарантира морала като такъв. Проблемът обаче е, че, колкото и да е категоричен, този закон като че ли остава в сферата само на доброто пожелание или представлява само предупреждение за това, какво би се случило, ако не го следваме, защото той предполага, че всеки човек е възприел човечеството като ценност a priori. Безусловното му спазване обаче не може да се гарантира от самия закон. За да преодолее това, Кант полага изискването за спазването на този закон от уважение (Основи на метафизика на нравите, стр. 40-42) – не от разбиране, не заради възприети преди това определени ценности, а именно от уважение. Изискването, всеки да се отнася към човечеството като към цел, никога само като към средство, има безспорно своите теоретически основания. Кант показва, как и защо трябва да мислим човека и човечеството като цел. Проблематично е обаче изискването за безусловното възприемане на тази ценност a priori. Дори практическите постулати за съществуването на Бога и за безсмъртието на душата не могат да разрешат този проблем, доколкото те, според Кант, касаят само силата, но не и съществуването на закона, те са условия само на "необходимия обект на една определена от този закон воля" (Критика на практическия разум, стр. 30), но не и на самия закон, единственото условие на който е свободата (Критика на практическия разум, стр.

30). Изглежда, в практическата философия на Кант, все пак, липсва обяснение за безусловното и гарантирано възприемане на човечеството като морална ценност. Тук съвсем не поставяме под въпрос хуманистичния патос на немския философ. Проблематизирано е единствено изискването за спазването на един закон, който лежи в основата на морала и, както видяхме, има своите теоретически основания, но който не се основава, от друга страна, на някакви ценности, а, по всяка вероятност, по-скоро сам ги продуцира. *** Забележка: цитатите са направени според следните издания: 63

Им. Кант, Критика на практическия разум, С., 1993 – КПР Им. Кант, Критика на способността за съждение, С., 1993 – КСС Им. Кант, Основи на метафизика на нравите, С., 1974 – ОМН

64

УЧЕНИЕТО НА ХРИСТОС Проблемът “вяра – разум“ в историята на християнската цивилизация Тодор Велчев Този текст е обработена версия на беседа, изнесена пред аудитория от млади християни. Затова тежкото обобщаващо заглавие не бива да подвежда – нямам претенции, че предлагам на читателите фундаментално изследване на един толкова дълбок проблем. По-скоро излагам погледа си върху причините за неговото възникване и развитието му през вековете, което за съжаление е създало превратна представа у много хора за същността на християнската вяра. Считам за уместно да представя проблема в историческа светлина, защото той е неразривно свързан с историята на християнската цивилизация. Според съвременното опростенческо разбиране, вярата и разумът са два начина за възприемане на действителността, които си противоречат или поне сериозно се разминават. В българската битност отношението между тях се схваща като нещо подобно на спора между сърцето и ума след първите срещи с харесваното момиче. Умът настоява, че тя не е за мен и не бива да се поддавам на чувствата, но сърцето е заслепено и “иска своето“. И ако сърцето надделее, умът след това дълбоко съжалява за последствията. Единственото утешение е, че любовта е едно необходимо зло, което винаги ще остава непонятно за мислещия човек, но докато свят светува, то ще си съществува. В този дух размишлява средният българин и за вярата – тя е несъвместима със здравия разум, появява се при недостиг на сиви клетки и ще я има, докато има и наивници. (“А наивници дал Господ!“) Това мнение е тъй дълбоко насадено у хората, че и ние, християните, сме свикнали да го приемаме като даденост. “Човек не може да вникне само с ума си в Писанията,“ подчертаваме ние пламенно, „и трябва просто да повярва.“ С което засилваме убеждението на нашия невярващ събеседник, че вярата и разумът са в постоянна война помежду си. А това е едно недоразумение с многовековна история и, за да го изясним, е необходимо да го проследим назад до неговите корени, в самата зора на християнството. В онази напрегната епоха, когато Откровението, дадено на еврейския народ, се среща с достиженията на гръцкото мислене.

1.) Зараждане на проблема “вяра – разум“: еврейското Откровение и гръцката мисъл

65

Старозаветното, и изобщо еврейското, разбиране за вярата почива на заветните отношения, в които Бог влиза с човека. Те започват чрезоткровения, в които Яхве по недвусмислен начин се явява на Своите избраници, разкрива им Своите намерения и ги призовава да ги осъществят. Такива са заветите11 с Ной, с Авраам и с целия еврейски народ чрез Мойсей. Хора, които общуват пряко с Господа и познават Неговото въздействие в своя живот. Съществуването на Бога изобщо не се поставя под съмнение, нито се доказва по умозрителен път, както ще стане при по-сетнешното развитие на богословската мисъл. Господ е винаги действен и жив, Той управлява и съди Вселената, защото хората са винаги пред очите Му. Така за старозаветния човек вярата е преди всичко въпрос на вярност и послушание пред разкрилия се Бог, отколкото някакво състояние на душата или ума. Естествено, тя включва още и увереност в Божия промисъл и справедливост, но всичко произтича от познаването на живия и истинен Бог, с Когото си влязъл в завет и с Когото общуваш непосредствено. За разлика от хората, Той е винаги верен на Своите обещания, които изпълнява и разгръща в историята.

Фиг. 1: Библейското разбиране за вяра Съзнанието за историчност и за осъществяването на Божиите предначертания в историята е вътрешно присъща и много важна черта на еврейската религиозна мисъл, която я отличава коренно от гръцката и затова искам да я отбележа специално. Евреинът има основания да вярва на Бога, защото Яхве е засвидетелствал Своята мощ и милост в историята. (Найчесто споменаваният пример в старозаветните Писания е Изходът от Египет.) Нещо повече, чрез Своите откровения към пророците, Господ открехва по малко завесата и пред бъдещето и споделя със Своите верни хора онова, което е подготвил за тях и за света. Вярващият евреин пази повеленията на 11 1. Богословското понятие “завет“ означава свещен договор между Бога и човек или други хора, сключен с определена историческа цел и въз основа на тържествени обещания.

66

завета не само със спомен за Божията милост, но и с очакване на нейното пълно проявление. Предсказанията на пророците за идващия Месия и за Неговото царство засилват тези копнежи до краен предел. Но освен увереност в тържеството на Божията милост и справедливост, в посланията на пророците има и нов елемент: предвкусване на едно пълно сбъдване на вярата, довеждането й до съвършенство, до едно вечно, интимно общение с Бога. Защото над човека тегне беззаконието и грехът, които го разделят от Божия свят престол. Фигурата на Месия, около която постепенно се съсредоточава пророческата вест, въплъщава всички тези обещания: Бог ще изкупи Своя народ и ще царува всред него (Ис. 49:6–11, 52:2–10, Мих. 4:3–7), всички ще Го познават (Ерем. 31:34, Авак. 2:14) и ще се изпълнят с Неговата слава (Дан. 12:3). Верността към Завета и вярата в идващия Месия ще възходят от един живот на послушание и молитва към блаженството на пълното общение с Бога, в което човек ще участва с цялото си същество: ум, душа и сетива. Авторът на Посланието към евреите разкрива с голяма сила сбъдването на тези надежди в личността на Исус Христос: • Досега Господ е откривал Своята воля чрез ангели. Но Исус е въплътеният Божий Син, с Когото можем да имаме пълнота на общение (Евр. 1:2, 3:6).

• Исус е верният Първосвещеник и Ходатай пред Бога, защото е взел участие в човешките немощи и скърби, но е останал без грях и накрая е принесъл Себе Си (Евр. 2:17, 4:15, 9:14).

• Исус е Посредникът на един нов Завет, в който встъпваме с простени грехове, с Божия закон, записан в сърцата, и във вечното Божие присъствие (Евр. 8:6–13, 9:15). Когато евреите чули евангелската вест и били призовани да повярват в Исус като Месия, те имали правилна представа какво означава това. Тази вяра била пак едно заветно отношение с Бога, основано на същите принципи както досега (започващо чрез откровение, осъществяващо се чрез вярност и послушание, водещо до увереност). От друга страна, тя е нещо толкова ново, че ап. Павел говори на галатяните за “идването на вярата“, след което вече не сме под Закон (Гал. 3:25). Тя е изпълнение на всички очаквания и надежди на Божия народ; осъществяване на всички обещания, заложени в предишните завети (2 Кор. 1:20); тя прави възможно онова съвършено единение с Господа, за което винаги са копнеели старозаветните светии. Пълното и завършено Божие откровение в Христос прави възможна жадуваната от евреина пълнота на общение, защото Богът на Авраам, Исаак и Яков се е въплътил и е изкупил човека. Юдейската синагога обаче отхвърля като цяло свидетелството за Исус като Месия. Същевременно християнството прониква в чисто езически области на Римската империя и се натъква на гръцката религиозна и философска мисъл. А тя е дълбоко чужда на библейския дух и на онова разбиране за вярата, което току-що очертахме. Гръцките божества не са богове на Откровението и на милостта. По отношение на човешките радости и неволи 67

те са безразлични или поне пазят мълчание. “Ако боговете не ги е грижа за мен и за моите деца, те навярно имат своите основания за това“ (Марк Аврелий). По думите на У. Джеймс12, от такива разсъждения за божественото лъха такъв хлад, който ще срещнете рядко у еврейските, и никога – у християнските религиозни писатели. Наистина, понякога божествата приемат човешки образ и посещават селенията на смъртните, или предричат някакви събития чрез своите оракули, но те не търсят общение с човека, нито пък имат свои замисли за човечеството. Водени от подобни страсти на нашите, те ни превъзхождат единствено в своето безсмъртие. Над съдбата и историята обаче те нямат власт – дори самият гръмовержец Зевс не може да промени орисаното от Мойрите. Човекът се оказва сам пред един суров космос, в който циклично се редуват раждане и смърт, радост и скръб, благоденствие и природни бедствия. Той не може да се надява на божествена милост (в библейския смисъл на тази дума) и трябва да разчита единствено на себе си. Нищо чудно, че в развитите системи на гръцката философия тъкмо човекът се оказва в центъра на вниманието и неговото добруване се превръща във висша ценност. Още софистът Протагор го обявява за „мярка на всички неща“, а по-късните школи на стоиците и епикурейците му отреждат, всяка по своему, водеща роля в изковаването на своята съдба. Разбира се, има много неща, които не са във властта на човека, но това положение трябва да се приема със спокойствието на разума (νους). Въпреки нещастията и бедите, светът е подреден (κοσµος) и устроен донейде разумно и може да бъде изучаван. Чрез своя разум човек е способен да прозре вечните истини отвъд менливата и несъвършена действителност (казано с езика на Платон, „света на идеите“) и да тръгне по пътя на съвършенството. Онова, което може да ни доведе до блаженството, не е общението с един любящ и милостив Бог, а философията като висша дейност на νους-а. Който се е отдал на нея, може да достигне до смисъла (λογος) на битието и до познаване на истината.

Фиг. 2: Гръцката философска мисъл: човешкият разум в търсене на смисъла.

12 В книгата му „Многообразието на религиозния опит“ (The Variety of Religious Experience).

68

Със своите добре осмислени цели и идеали философията постепенно измества традиционните езически вярвания на гърците и става тяхна същинска религия. Към I век сл. Хр. тя вече е достигнала голямо съвършенство като учение, практика и нравствени норми и се оказва сериозна алтернатива на израслата от юдейски корен християнска вяра. Пръв осъзнава този факт ап. Павел, който е бил човек с огромна ерудиция, добре запознат с елинската култура. Днес ние единодушно го сочим като най-великият проповедник в историята, чрез когото Христовото учение навлиза трайно в езическия свят. Без да отричам ни най-малко този факт, нито заслугите на апостола, искам да подчертая, че той само полага основите на грандиозното дело по християнизирането на езичниците. Това дело ще продължи още няколко века с неимоверните усилия на редица църковни отци. Ядрото на основаните от Павел църкви, били хора, приобщени в някаква степен към юдаизма: прозелити13 или т. н. богобоязливи езичници, които посещавали юдейските синагоги (Деян. 13:42,43, 14:1, 16:14, 17:2–4, 18:4–8, 19:8,9). Тоест, дори ап. Павел не излиза напълно от рамките на еврейската религиозна култура и работи предимно с хора, които знаят що е вяра. Единственото изключение, описано в Деяния, е речта му на Ареопага, където той претърпява неуспех в опита си да убеди начетените във философските въпроси атиняни. Библейското Откровение застава пред съда на философстващия човешки ум и бива отхвърлено. Без да основе църква в града, апостолът напуска Атина, за да не се върне тук никога повече. Но посятото от него нараства и влиза в продължителна схватка за човешките души с наследството на елинските философи. Проблемът “вяра – разум“ като два пътя за достигане до смисъла на живота вече се е зародил. Казано с езика на семейните и предсемейните отношения, състояла се една среща, която ще има дълготрайни последствия. Християнската вяра и възпяваният от гърците разум скоро намират общо основание, за да заживеят заедно в мир: общия стремеж към познаване на Истината.

2.) Оформяне на проблема при ранните църковни отци И така, за да се достигне с Евангелието до широката маса езичници, незапознати със старозаветните Писания, необходимо било да се хвърли мост между библейското разбиране за вярата и идеала на философстващия човек. С тази задача се заемат още самите апостоли. Ап. Йоан използва познатото от гръцката философия понятие Λογος (разсъдък, подредено изразяване на мислите) и нарича Божия Син “Логосът, Който е бил отначало“ (Йоан 1:2). С това той внушава на своите гръцки слушатели, че в самата същност на Бога е да се изявява чрез разумно слово, което може да бъде разбрано от човека. На мястото на философския свят на идеите идва въплътеното, разумно Божие Слово, което може да бъде опознато от човешкия ум.

13 Прозелити: езичници по произход, приели юдейската вяра според всички изисквания на Мойсеевия закон (обрязване, пазене на съботния ден и т. н.).

69

Само че духовното познание не може да стане без вяра, без послушание пред Господа. Преди да се насочи към божествените истини, разумът на човека трябва да бъде „пленен да се покорява на Христа“ (II Кор. 10:3–5). Очистен от заблудителните, плътски помисли и просветен от вярата, разумът е в състояние да опознава и осмисля истината. Ап. Павел говори за „обновяване на ума“ (Рим. 12:2, Ефес. 4:23), а в II Сол. 2:2 се обръща към „здравия разсъдък“ на християните. Ранните църковни отци от Александрийската и Кападокийската школи (III–IV вв.) разработват докрай решението на проблема, очертано от апостолите: вярата и разумното осмисляне на истината са в пълно единство. Нещо повече, християните са насърчавани да осмислят вярата си; вярата по необходимост включва своето собствено осмисляне14. Ако продължим аналогията със семейните отношения, ранните отци осъществяват „брак“ между вярата и разума по модела на патриархалното семейство: вярата е съпругът, който ръководи, наставлява, грижи се за разума, и в съюз с него опознава Истината.

Фиг. 3: Вярата и разумът при църковните отци: „модел на патриархалното семейство“. От този брак се ражда християнското богословие, което през напрегнатите векове на борба със залязващата елинистична философия и с появилите се ереси, успява да формулира на висок, философски език основните библейски учения. Християнството тържествува. След като е победена в самия живот, със свидетелството на хиляди и милиони повярвали, философията вече е опровергана и с нейните средства и на нейния език. Откровението е пренесено в гръко-римската култура и е станало разбираемо 14 Самата гръцка дума за “вяра“ (πιστις), възприета в Новия Завет, означава „убеждение на ума“.

70

за мнозинството. Сякаш нищо не предвещава противопоставянето “вяра – разум“ в по-късни исторически епохи. Все пак се чуват единични гласове, които бият тревога и предупреждават, че от този брак ще пострада единствено вярата. Най-ярък изразител на подобни настроения сред християните става Тертулиан (III в.). Той е автор на една блестяща “Апология на християнството“, пълна тъкмо с разумни доводи и написана с голямо риторично майсторство. Все пак той категорично заключава, че: „Атина никога няма да се помири с Ерусалим.“ Не може да има компромис между философската мъдрост и Божието откровение – дори и след временно примирие, те ще продължават да воюват помежду си. Ако иска да съхрани чиста вярата, християнинът следва да се пази от „философстването“. По-късно Блажени Августин стеснява още повече раннохристиянския възглед за единство между вяра и разбиране. За него и духовните, и житейските истини могат да бъдат познати само чрез просветление от Бога. Така, успоредно със съчетаването на вярата и разума в единство, в християнския свят набира скорост едно противопоставяне между светската мъдрост и богооткровените истини. В различни епохи то изплува на повърхността и достига до крайности – като се започне от радикализма на някои протестантски секти, отхвърлящи постиженията на цивилизацията и светското образование, и се стигне до работите на някои видни богослови като Карл Барт, който отрича Божието откровение в природата и в историята. В края на периода на светите отци за Църквата на Изток нещата изглеждат утвърдени. Философията е опровергана, истините на вярата са формулирани на философски език в догматите на вселенските събори, мощта на християнизираната империя внася успокоение. Източната Църква затваря християнството преди всичко в тайнствата, в мистичното преживяване на единството с Христа. За нея епохата на „просветления от вярата разум“ изглежда е завършила. Последните останали чисто светски училища са закрити и огнища на знанието стават манастирите. По думите на православния богослов Йоан Майендорф, „отхвърляйки окончателно елинската философия, Източната Църква оставя на Запада възможността да стане погръцки от самата нея“. И Западът поема по този път. Забравена на Изток, гръцката философия (предимно трудовете на Платон и Аристотел) прониква в Западна Европа „през задния двор“: през завладяната от арабите Испания, където се открива и първият европейски университет.

3.) Задълбочаване на проблема при схоластиците Какви са причините за възраждане на този интерес към философията? За разлика от положението на Източната Църква, на Запад трябва да се решават много по-практични проблеми. Първата задача е християнизирането на варварските държави, възникнали върху руините на Римската империя. До към Х век мисиите на различни монашески ордени се справят успешно с нея и Европа вече е християнска. Но новите държави имат и други нужди. С рухването на Рим е загинала и една цивилизация с нейната култура и науч71

но-технически постижения. Трябва да се гради наново: да се развият държавните институции, да се строят сгради и пътища, да се разработи земята. Само Църквата е в състояние да се нагърби с необходимата просветна дейност. Но тя разполага само с Библията и с писанията на раннохристиянските автори, където въпроси от научно и техническо естество са застъпени твърде слабо. Единственият източник на положителни знания се оказват произведенията на гръцките и повлияните от тях арабски автори, в които се откриват начатъците на днешните науки: медицина, астрономия, математика, строително дело. Това обаче са писания на езически и мюсюлмански писатели и богословите си дават ясна сметка за опасностите, свързани с това. Необходимо е всички знания за света да се преосмислят в светлината на Откровението и с тази задача се заемат християнските философи на Средновековието: схоластиците. След като някои понятия на елинската философия са преформулирани и вмъкнати в християнски рамки още в късната Античност (както видяхме), сега идва ред на знанията за природата. Как става това е една дълга и интересна история и аз бих препратил любопитните към съответната литература (виж Библиография). По-важно е сега да забележим, че развитието на нещата постепенно променя положението на разума в неговия „брак“ с вярата.

Фиг. 4: Вярата и разумът при схоластиците: “модел на еманципирания брак“. Щом Откровението в Исус Христос вече е обяснено и догматизирано от Църквата, а на човека е повелено да се труди като настойник над Божието творение, разумът естествено поема водещата роля във всекидневния живот. Той наблюдава и овладява природата, съзира и поддържа в нея естествения ред. Човек има увереност в нерушимостта на този ред, защото последният е установен от Бога и се движи от закона за причината и следствието. Чрез рационална дедукция можем да стигнем до причината и, най-сетне, 72

до първопричината за всички неща. Според схоластиците, този подход при изучаване на природата трябвало да подкрепи учението на Църквата, но всъщност именно те първи го прилагат и към духовните истини. Пионер в това отношение е Анселм Кентърбърийски, който твърди, че и у Бога – както в природата – всичко се основава на необходимост и всички Негови дела в историята (вкл. Въплъщението) са били необходими, т.е. Господ не би могъл да постъпи по друг начин. Като обобщава този принцип, Пиер Абеляр дори смята, че религиозната тайна може да се познае и без познания върху Библията. Новото схоластично схващане за вярата и разума добива окончателен вид при Тома Аквински. Следвайки аналогията за семейните отношения, бих го нарекъл “еманципиран брак“, в който съпругата (разумът) се е сдобила с доста голяма свобода. Човек опознава творението по дедуктивен път, чрез самоочевидни принципи или т. н. форми и без намесата на вярата. (Още тук може да се съзрат корените на модерния рационализъм, който тръби, че няма нужда от Бога, за да си обясни природата.) Отново по същия начин човек опознава и Бога, но това знание вече не може да бъде напълно достоверно (според схоластиците) и затова трябва да се опре на авторитета на Писанията и Църквата. Казано по-просто, разумът се обляга на вярата само в някои случаи, когато се занимава с “висша наука“, сиреч с богословие. За Тома посочената схема е била много добра и съвсем безопасна, понеже по негово време Църквата е била неоспорим попечител над обществения живот и образованието. Но в по-късни времена, когато нейният авторитет се разклаща и е поставен под съмнение, това води до принизяване и дори отхвърляне на вярата като вид знание, само че с по-ниска степен на достоверност; спекулативно знание, което не може да се докаже. Неусетно се подготвя почвата за модернистичния възглед за вярата.

4.) Отстраняване на проблема в модерната епоха (деизъм и рационализъм) За начало на т. н. “модерна епоха“ единодушно се смята ХVI век, който е един от най-бурните в историята на човечеството. От гледна точка на географията, той е белязан от великите географски открития, които разширяват неимоверно хоризонта на европейския човек и поставят пред неговия ум и въображение множество предизвикателства. В духовен план, ХVI век е векът на Реформацията, която слага край на хегемонията на Католическата църква на Запад и насърчава духовните търсения при обикновените хора. Що се отнася до науката и техниката, ХVI век поставя началото на модерните научни изследвания, които скоро ще доведат до смайващи открития и изобретения и ще променят представите на хората за природата и за техните собствени възможности. За един сравнително кратък исторически период, целият подреден и строен свят на средновековния човек рухва: хармонията между небесно и земно, неподвижната и вечна Земя, авторитетът на Църквата, простичката и сведена почти до ритуалност битност.

73

Случилото се е много по-болезнено за съвременника, отколкото гибелта на Римската империя за античния човек, защото то руши духовния мир, който си е изградил. Наистина, богословието – и особено протестантската мисъл, – полага големи усилия да върне християнската цивилизация към нейните духовни корени: Светото Писание като основа на вярата. В някои отношения, начинанието се увенчава с успех – Библията престава да бъде книга, предназначена за един ограничен интелектуален елит, но достига до сърцето на обикновения човек, просвещава го и му дава здрава основа за съзидателна дейност. Плодовете са изобилни и ненапразно някои проникновени учени като Макс Вебер съзират в настъпилия масов духовен подем основните причини за възникването и стопанското развитие на капитализма. Но хармоничният брак между вярата и разума от времето на ранната Църква така и не се възстановява. Напротив, вече назрява едно сякаш непреодолимо противоречие. Разумът, който до този исторически момент е приемал с охота своите дадени от Бога права да опознава творението, сега придобива самочувствието, че може да променя света. За разлика от познанието, предлагано от вярата, което според тогавашните прагматици не променя нищо. “Еманципираната съпруга“ от схоластичния брак вече гледа с високомерие на своя мъж и в един прекрасен ден решава, че няма нужда от него. Разбира се, до решението за развод не се стига изведнъж и без борба. Един безпристрастен поглед към зараждането на модерната наука ще покаже, че нейните бащи почти без изключение са християни, загрижени да изграждат своите теории в съгласие с библейското учение. (Някои от тях водят помежду си яростни спорове, които много повече приличат на богословски дебат, отколкото на днешните скучновати научни полемики с езика на цифрите и на лабораторните методи.) Но колкото и християнско да изглежда тяхното разбиране в собствените им очи, духът на епохата неизменно го тълкува в полза на мечтаното отърсване на разума от оковите на вярата. Надигащата се рационалистична нагласа не търпи вече никакъв религиозен авторитет. Първата стъпка в тази посока е оформянето на т. н. деистичен възглед, който господства в образованите кръгове през ХVII и ХVIII век. Според деизма, Бог е Великият Часовникар, създал и пуснал в действие часовниковия механизъм на Вселената, след което се е оттеглил и няма вече отношение нито към нея, нито към живота на човека. С други думи, отрича се основното положение в юдео-християнското схващане за вярата: непосредствеността в общуването между човека и Бога. Нещо повече, вярата изобщо не се схваща като връзка между личности, в която човек участва и се отдава с цялото си същество, а се е превърнала в едно философско познание, при това със съмнителна достоверност. Бог е сведен до една трансцендентна част от истината, неподлежаща на опитна проверка. За пръв път в историята на християнската цивилизация започват да се пишат трактати, доказващи съществуването на Бога или пък оборващи подобни доказателства – нещо немислимо във времената на оформения юдаизъм или на ранната Църква. Постепенно разумът изземва всички прерогативи да познава и да разкрива 74

истината; естествено, според своите собствени принципи; казано на философски език, според принципи на общата епистемология. Вярата е обезличена и изгонена от дома на човешката душа, който векове наред е обитавала заедно с разума. Известно време на нея снизходително се отпуска някаква сфера (особено в областта на морала и социалната дейност); тя прибавя някои факти към общата картина на живота, но окончателната оценка на истината принадлежи на разума.

Фиг. 5: “Разводът“ между вярата и разума в модерната епоха. Не след дълго обаче тържествуващият разум се опитва окончателно да унищожи вярата. Сивият и умозрителен деизъм бива изместен от яростния рационализъм на Просвещението. След като е отречена стойността на вярата като непосредствено познаване на Създателя, сега е отхвърлена възможността тя изобщо да почива на някакво Божие откровение. Прицелна точка на атаките срещу християнството става Библията, която бива осмяна като човешко писание, пълно с митове и небивалици, изобилстващо от грешки, безвъзвратно остаряло в настъпилата модерна епоха. Пълководци в тази война срещу авторитета на Светото Писание са предимно атеистично настроени учени и философи (Волтер, Конт, Фойербах), но за жалост, макар и в по-мека форма, в нея се включват и християнски изследователи като Велхаузен, Трьолч и Харнак, които слагат началото на т. н. либерално богословие. Църквата като цяло преминава в глуха самоотбрана, често отричайки фанатично всяко ново постижение на науката и техниката. Вярващите с основание си припомнят предупреждението на Тертулиан, че Атина никога няма да се примири с Ерусалим. Като обявява монопол върху истината, или поне върху тази истина, която може да се осмисли по рационален път, разумът се 75

опитва напълно да измести християнството от живота. Неусетно той превръща сам себе си в обект на вяра, при това, сляпа вяра. Така втората половина на ХIХ и първата половина на ХХ век минават под знака на една нова религия: модернизма. Главно действащо лице в нея е Човекът (с главна буква), въоръжен със своя разум и изпълнен с творчески сили, които разгръща, освободен от гнета на християнските догми. Главен обект на модернистичната религия е пак Човекът и изобщо единното Човечество, на които предстои да съградят един нов свят на мир, братство, справедливост, високо жизнено равнище. Превръщането на тези цели в реалност е въпрос единствено на време, защото за човешкия разум няма нищо невъзможно. Невероятният прогрес в науката и техниката подхранват тази увереност и дори еуфория. Докато в края на Античността триумфира християнската вяра и няма съмнение в нейната окончателна победа, сега пък тържествуващият разум, въздигнат в култ, прогласява своята самодостатъчност и несломима мощ. И отново, сякаш нищо не предвещава следващите изненади на историята.

5.) Завръщане на проблема към залеза на модерната епоха (екзистенциализъм) Отишлият си ХХ век, започнал с такива големи и идеалистични очаквания, навярно ще бъде запомнен с най-големите зверства в историята, извършени все в името на човека и на едно по-добро бъдеще. Политическите идеологии, родени от модернистичния светоглед: империализмът, комунизмът и националсоциализмът, скоро дават своите зловещи плодове – две световни и безбройни локални войни, концентрационни лагери, осакатяване на милиони човешки съдби, промиване на мозъците на няколко поколения, геноцид, икономически и политически гнет над цели народи, замърсяване на природната среда и унищожаване на много растителни и животински видове. Докато бракът между вярата и разума в християнска Западна Европа в миналото спомага за изграждането на нови държави и култури и подготвя бъдещия напредък на една велика цивилизация, самовластието на разума над истината нанася за кратко време невероятно тежки поражения на обществото и особено в душите на хората. Човешката личност се оказва изправена пред един настръхнал и злостен враг, който вече не е суровият космос (както в гръцката Античност), нито природните стихии – тях разумът е опознал и победил – а самият човек и общностите, които той съставлява. В постоянна схватка с обезличаващите сили на индустриалното общество или тоталитарната държава, човекът е призван да опази своята същност и да води едно достойно съществувание (existencia). Така сред рухващите идеали на модернизма, си пробива път едно течение, което въпреки своята многоликост ще получи обобщеното название „екзистенциализъм“. Не е тук мястото за по-прост-ранен коментар за това направление, а и не желая да поставям под един знаменател мислители с твърде различни и самобитни възгледи. Следвайки зададената тема, ще очертая само общото 76

решение на проблема “вяра – разум“, което предлага екзистенциализмът; поне в своята религиозна форма.

Фиг. 6: Екзистенциализъм: вярата и разумът като “разделено семейство“. Накратко казано, този позабравен през ерата на Просвещението и техническата революция проблем се завръща с нова сила – този път не поради усилията на Църквата да разкрие пред света християнското Откровение, а с усилията на тревожни умове извън християнските среди, които се опитват да постигнат изгубения смисъл на живота. Разумът се е компрометирал и е доказал неспособността си да познае и осъществи истината на човешкото съществуване. В най-добрия случай той оставя след себе си сивота и пустота, а в най-лошия – смърт и пепелища. Да, практичният живот не може да мине без него, развитието на науката и техниката прави наложителна неговата активна роля в сферата на самоочевидните, банални истини, но духовната, дълбоката страна на нещата е непостижима за него. Неговите претенции в тази посока са големи, но напълно неоснователни. Лев Шестов, изтъкнат представител на руския екзистенциализъм, въздъхва по този повод: “Такова е основното противоречие на човешката природа: искаме дори нашето бълнуване да бъде закономерно (т. е. рационално познаваемо – б. м.)“. Но бълнуването ни не може да бъде закономерно и все пак ни въвежда понякога в скритите за ума страни на живота. Там, в субективния свят на човека по чуден начин се откриват тайните на битието, там душата приема и преживява всемира вече не като отдалечен и безличен обект за изследване, а като насъщна реалност; там се кове смисълът на нашия живот в една иначе абсурдна действителност. Там водеща роля следва да играе не разумът, а нещо, което може би в предишните векове са разбирали като вяра. Очер77

тава се един модел на разделеното семейство, според който Истината е разкъсана между двамата си настойници: разумът, който опознава и подрежда практичните, всекидневни истини, и вярата, която трябва да постигне смисъла. Тази вяра обаче има малко или почти нищо общо с Христовата вяра. Залязващият модернизъм е сложил своя тежък отпечатък върху съзнанието на хората и тяхното разочарование от рационализма не ги тласка обратно към християнството. Трагичните събития от Новото време сякаш опровергават схващането, че Бог се интересува от човека и се намесва в неговия живот. Междувременно Библията е станала обект на толкова критики и спекулации, че малцина все още я приемат за достоверна книга. Затова реабилитираната “вяра“ на екзистенциализма вече е далеч от християнското разбиране. Тя не е общение с Бога, което обхваща целия живот на човек и го променя същностно. За нея липсват потвърждения в живота и в историята, а тя се осъществява единствено в неговия субективен свят. По-скоро, става въпрос за акт на волята, чрез който човек определя себе си, преживява биващото с цялата си същност и, в крайна сметка, сам твори смисъла на нещата. Истината, чиято всеобхватност е ограбена още от рационализма, сега е разкъсана на две части: досадна баналност и същностен смисъл, който има единствено субективни измерения. В тази постановка Бог и Неговата воля са по-скоро един случаен елемент, който може да присъства или да не присъства, понеже не влиза в противоречие с личния светоглед. Приближаваме се плътно към едно разбиране за вярата, характерно за постмодерните времена. Времена, когато основното внимание ще се отклони и от вярата, и от разума с техните сближавания или противоборства и пред съда на човешкия дух ще застане детето, което те трябваше да отгледат: Истината. И този съд ще трябва да отсъди може ли изобщо да се говори за абсолютна истина и има ли тя право на съществуване. *** Това кратко изложение съвсем нямаше за цел да ни доведе до някакъв прост и еднозначен извод. Развитието на проблема “вяра – разум“ от Античността до залеза на модерната епоха е достатъчно сложно, за да бъде схванато опростенчески и разяснено чрез готови клишета – било то от християнска или от атеистична гледна точка. То протича, простете ми за физичния термин, в полето на едно постоянно напрежение: между усърдните опити на християните да преведат Божието откровение на езика на тяхната съвременна култура и попълзновенията на философстващия ум да превърне това Откровение просто в едно знание, което да събира прах в паметта на човечеството. Взаимодействието, а по-сетне и сблъсъкът между вярата и просветения разум са били предопределени както от историческите дадености, така и от неотменния човешки стремеж да познава и преживява Истината. И докато има хора, търсещи Истината, този проблем винаги ще съществува в някаква форма. Убеден съм, че мнозина от нас могат да открият себе си или свои познати в някое от разгледаните решения на проблема, 78

които ни предлага историята на християнската цивилизация. Това ще ни помогне да осмислим по-добре своята вяра в сблъсъка й с други схващания. Същевременно, извличайки поука от миналото, ние сме длъжни да вникваме в духа на съвременността. Защото главното предизвикателство към всички нас, които живеем в постмодерната епоха, е че понастоящем отново изниква и се повтаря с ужасяваща настойчивост въпросът на Пилат Понтийски към Исус Христос: “Що е истина?” Това е ситуация, заслужаваща по-обстойно разглеждане15. БИБЛИОГРАФИЯ: Анселм от Кентърбъри, “За вярата в Троицата и за въплъщението на Словото“, изд. “Критика и хуманизъм“, София 1993 Вебер, Макс, “Протестантската етика и духът на капитализма“, изд. “Хермес-7“, София 1993 Dupre, Louis, “Religious mystery and rational reflection“, Еerdmans, Grand Rapids 1998 Майендорф, Йоан, “Византийско богословие“, изд. “Гал-Ико“, София 1995 Пиърси, Нанси; Такстън, Чарлз, “Душата на науката“, изд. “Нов човек“, София 2001 Сайър, Джеймс, “Вселената до нас“, изд. „Нов човек“, София 1991 Тертулиан, “Апология на християнството“, изд. “Критика и хуманизъм“, София 1991 Тиллих, Пауль, “Динамика веры“, изд. “Юрист“, Москва 1995 Шестов, Лев, “На везните на Йов“, Университетско издателство, София 1996

Някои размишления върху проблема, но в друг контекст, могат да се намерят в изложението ми за постмодерната мисъл. (Виж докладите от семинарите на ХАРТА)

15

79

ПОЛИТИЧЕСКА ФИЛОСОФИЯ: СЪЩНОСТТА НА ДЕМОКРАЦИЯТА Защо да не избираме управниците си не с гласуване, а с... жребий? Ангел Грънчаров Атинският законодател Солон постановил, че гражданинът, не участващ в дискусии, извършва престъпление. Защото демокрация без непрекъснати дебати по истински важните въпроси не може да съществува, тя е практически невъзможна. А най-важните въпроси, които днес и времето поставя, са за това как в съвременните условия да направим така, че демокрацията да съществува ефективно, преодолявайки недостатъците си. Демокрацията, разбира се, не е съвършено управление, тя има много недостатъци, демокрацията, тъй да се рече, наистина е нещо много лошо, както твърди и великият политик Уинстън Чърчил, но там е работата, че всички останали форми на управление са още по-лоши от нея. Искам тук да поставя най-важния според мен въпрос, който е свързан с главния по моето убеждение проблем пред демокрацията, обозначаващ най-сериозния й дефект. И ще предложа един твърде спорен вариант за излизането от това противоречие, който обаче според мен, въпреки необичайността си, съдържа нещо, което се надявам да ни предразположи към сериозно замисляне и още поотго-ворна дискусия: този вариант съдържа в себе си една разумност, която не бива да бъде пренебрегвана. Вчера написах кратък текст, чието заглавие съдържа въпроса: Кога демокрацията ще загине – и кога ще бъде спасена? Привеждам го тук в целия му обем (то наистина е много кратко) – за да мога да продължа от него: Демокрацията е осъдена на загиване ако тия, които са повече, продължат да побеждават тия, които са умни и прави! Казвам това във връзка с тезата на Соломон Паси, изказана вчера: "Големият въпрос на демокрацията е дали тези, които са повече, или тези, които са поумни, са по-силните." И още нещо, и още един необходим извод, който сме длъжни да си направим: Ако тия, които са умни и прави (думата "право" на повечето езици значи и дясно!) изобретят ефективен начин умните и правите да вземат надмощие над тия, които са много, едва тогава демокрацията не само ще бъде спасена, но и ще проработи в интерес както на тия, които са много, така и на тия, които са умни и са прави. Умните (и правите) не само трябва да надмогнат аристократичното си високомерие и презрение спрямо тия, които са много (и по тази 80

причина са и неумни, и посредствени, и немислещи, и объркани, и вярващи на какви ли не глупости и илюзии и пр.), но и трябва да започнат да разговарят с мнозинството на такъв ясен, понятен, прост и въздействащ език, че това мнозинство не само да започне да се убеждава в тяхната правота и разумност, но и да започне да върви след тях, именно след разумните и правите (десните); едва тогава и демокрацията ще бъде спасена, и управлението ще стане разумно, и просперитетът ще дойде неминуемо, и тиранията на простаците, хитреците, тарикатите, далавераджиите ще бъде съкрушена. Една демокрация е истинска и работеща само ако е успяла да изработи нужните механизми мнозинството да се вслушва в гласа на умните и правите (десните), които по начало са малцинство. Престане ли мнозинството да си избира простаци за водачи и управници, престане ли то да слуша простаците, почне ли да се вслушва в гласовете на разумните и правите (десните) и почне ли да върви след тях, едва тогава краят на тиранията на простаците (мутрите, ченгетата, комунистите и пр.) вече е дошъл – и едва тогава ще дойде и краят на бедността ни, впрочем! Продължавам сега нататък, опирайки се на вече казаното. Цялата работа значи се свежда до това как да стане така, че мнозинството не само да започне да се вслушва в гласа на умните, мъдрите, разумните, мислещите и също така на специалистите по различните проблеми, но и да започне да върви подир тях, да започне да ги подкрепя. И аз вече казах, че само тогава демокрацията ще бъде спасена, а пък всички ще бъдат облагодетелствани от нейните плодове. Най-облагодетелствани, разбира се, ще бъдат тези, които в днешно време са най-ощетени, това са именно представителите на мнозинството, което, както знаем, е способно да прави какви ли не глупости, подкрепяйки демагозите, лъжците, шарлатаните, мошениците и пр. в политиката. Разбира се, за всичко, което това мнозинство прави, то плаща жестока, ала справедлива цена. Неслучайно великият философ Хегел е изказал едно най-популярно изказване: "Всеки народ е достоен за своето правителство", т.е. всеки народ си заслужава управниците. Е, ония народи, мнозинството от които е на такова умствено ниво, че е склонно да подкрепя най-разумните сред политиците си, да подкрепя ония от тях, които са прави, такива културни, издигнати в умствено отношение и умерени в желанията си народи са и най-благоденстващите, мисля, че не е нужно да давам примери за това кои са тия народи (датският народ, да речем, е точно такъв, скандинавските, швейцарския, английския, американския и прочие). Знаем също толкова известните думи на великата Маргарет Тачър за онова критично мнозинство от разбиращи и обичащи, влюбени в свободата хора, без което демокрация (и благоденствие) наистина не може да има. Народи като нашия обаче, сред които разбиращите що е свобода са едно незначително малцинство, именно точно на това основание не могат да си устроят живота по подобаващия начин, такива именно народи пак на същото основание са склонни да си въобразяват, че тиранията ("силната ръ81

ка") е за предпочитане пред тъй несъвършената и наистина тромаво действащата демокрация, която много често изпада в невъзможност да реши дори и най-прости въпроси (примерно видяхте как Европейският съюз крайно много се заплете в несложния иначе въпрос за емигрантите). Стигна се дотам, че една традиционна, добре функционираща и улегнала демокрация като английската стигна дотам, че да се издъни по въпроса за излизането на Обединеното Кралство от Европейския съюз: нацията се раздели почти по равно, а привържениците на напускането победиха с незначително мнозинство, което, както и да го погледнем, съвсем не означава, че този вариант е наистина верният, добрият, правилният, разумният, справедливият и пр., нали така? Нима може тъй хазартно да се определя бъдещето на толкова велика нация като английската, при това става дума в случая и за нация, която е създателка на съвременната демокрация?! Каква разумност, моля ви се, има в това да победи с незначителен превес от гласовете една теза, която изобщо не звучи убедително – и в чиято несъстоятелност скоро се убедиха дори и тия, които преди няколко месеца са стояли твърдо зад нея?! Казаното е съвсем явен симптом за това, че съвременната демокрация е в голяма криза, да, демокрацията ни несъмнено е твърде болна, което вероятно вещае дори и достигането на предсмъртно състояние; необходими са спешни мерки за спасяването на демокрацията, която въпреки всичко така добре се свързва с идеята за свобода, от която човечеството едва ли ще се откаже така лесно в нашия толкова напреднал и цивилизован век. Примерът на Америка е още по-показателен. Америка (пък и Англия) доскоро бяха образцови демокрации, служещи като пример за вдъхновение и следване от народи като нашия, които комай никога не са имали шанса да живеят в истински демократични условия, т.е. не са имали също така и щастието да берат и да се ползват от нейните иначе толкова сладки плодове. Но ето че и американската демокрация напоследък показва големи несъвършенства и дефекти. Оказа се, че в избора на сегашния президент (Тръмп) не всичко е било според нормите и механизмите на истинската демокрация: много е вероятно (а има и факти за това) доказаните врагове на демокрацията като кагебистите на Путин да са се намесили до такава степен в американските избори, че да са ги опорочили напълно. Как са се намесили ли? Ами "помогнали" са медийно, а вероятно и финансово да бъде избран удобният на Путин кандидат; видяхме как се държа Тръмп на последната си среща с Путин, Америка никога не е преживявала такова едно унижение: самият американски президент да говори срещу службите на своята велика страна – и да угажда на руския тиранин, да се съгласява с него, да говори неща, които са му тъй приятни за ухото! В Америка, моля ви се, било имало прекалено много симпатизанти на "консерватора" Путин, което означава, че в демократичната Америка, в най-твърдия бастион на свободата и на демокрацията явно има вече много хора, които са привърженици на тиранията; Путин бил много "харесван" на Запад, бил нещо като идол, да, представяте ли ли, в демократичния свят имало все повече и повече хора, покланящи се на тиранин, в очите на който, по думите на тъй мъдрия сенатор Джон Маккейн, 82

всъщност се четат само три букви: "КГБ". Очевидно нещата са сериозни, разбира се, тиранична путинска Русия съвсем не е прокопсала, връщайки се отново в тиранията и робството след краткия подем на демокрацията през "лошите години" на последното десетилетие на тъй трагичния за руснаците ХХ век, в които руснаците за първи път видяха що е демокрация – и вероятно мнозина от тях се ужасиха от нея (със свобода лесно не се живее, но за сметка на това единствено с нея се живее достойно и богато!). Значи дори и изборите в Америка са опорочени, нечестни, манипулирани и то от чужда, враждебна на свободата и демокрацията сила или от една доказано тиранична и войнствена, агресивна държава като Русия. В Англия руското КГБ също си прави каквото иска (случаят Литвиненко, случаят Скрипал и прочие), да не говорим пък за това какво си позволява да прави КГБ в страните от Източна Европа – и особено пък България, най-верният сателит на комунистическата империя на злото СССР! Във Франция и в Германия КГБ и Путин също се месят най-брутално, ето ви един многозначителен и крайно фрапиращ, съвсем скандален пример: предишният германски канцлер Г. Шрьодер веднага след напускането на канцлерското кресло за "добра служба" беше възнаграден от господарите си с високо платена служба в Газпром!!! Разбира се, имаме големи основания да смятаме, че бежанският поток към Западна Европа е предизвикван и най-вероятно е организиран от вездесъщото КГБ, от все същата агресивна имперска сила Русия (тя и нейните пети колони са навсякъде, в многострадалната Сирия пък руснаците имат дори и военни бази!). Мисля че е предостатъчен този кратък, съвсем схематичен анализ на прословутото "международно положение" за да заключим, че демокрацията в целия свят е изправена пред големи изпитания, които застрашават бъдещето на целия свободен и цивилизован свят. В България нещата са най-трагични и се изявяват в една хипертрофирана и дори гротескова форма. В 2001 г. заговор на КГБ-ДС тури на власт одиозната фигура на бившия Цар – тъй като очевидно кагебисткокомунистическо-ченге-сарската мафия беше твърде уязвена от управлението на премиера-реформатор Иван Костов, чието правителство значително накърни нейните преди всичко икономически интереси, но (което е още поважно), извърши нещо, което съвсем не можеше да му бъде простено: извади България от руската имперска сфера и я ориентира към западния свят на свободата и демокрацията. Е, на този исторически поврат в развитието ни злотворните сили отговориха с най-коварен заговор, смъкнаха Костов от власт по единствено-възможния начин, а именно като домъкнаха и туриха на министър-председателския пост не кой да е, а... бившия Цар (цял свят още ни се смее за тая простотия, представяте ли си някога англичаните да полудеят дотам, че да турят Кралицата си за... премиер и за партиен лидер?!). Да, ама в България (скоро страната ни заслужено ще започне да се нарича МУТРОЛАНДИЯ дори и в официалните документи, прочее, ако сме верни на истината това неизбежно трябва да стане час по-скоро!) се оказа, че са възможни още по-големи глупости и простотии: когато тъй послушният спрямо ченгетата и толкова унизен Цар съвсем скоро се издъни като управник, ко83

мунисто-ченгесарско-кагебистката мафия нагласи така нещата, че тури на най-висшия държавен пост не кой да е, а... бившия бодигард на комунистическия диктатор Тодор Живков, тури на власт пожарникаря-каратист-футбалер Боко Борисов!!! Ние сме убедени, че светът още се забавлява от неръкотворните простотии, които доказа че е способен да върши българския гений, разбира се, че целият свят няма начин да не ни се чуди и възхищава, че сме способни на чак такива пищни глупости, идиотщини и простотии. Няма тук да разказвам какви сеирища и циркове устрои за годините на своите три (!!!) кабинета развихрилият се бодигард на Тодор Живков, който, за срам и резил на българите и България вече наистина управлява три мандата! (Спомнете си как разпищолилият се до крайна степен бивш бодигард и мутра ухилен ни обясняваше как намерил назначената от него луда министърка на здравето на една бензиностанция, нужно ли е да ви припомням неговите словесни шедьоври за филиите, намазани с мас, който са го направили такъв юнак, за пържолите, с които трябвало да бъдат възнаградени кучетата, намерили някакъв човешки труп, за това как министър Цецо с багер копаел и намирал... трупове, просто не е възможно да се изброят простотиите, които върховният управник на свидното ни отечество бълва неуморно всеки Божий ден!) Руският генерал Решетников нареди на лидерката на БСП да издигне за кандидат за президент льотчика Румен Радев – понеже на руснаците не харесваше предишният президент Росен Плевнелиев и те направиха нужното той да не се кандидатира за втори мандат; Боко Борисов пък получи нареждане да издигне за президент съвсем неизбираемата смехотворна фигура на Цецка; и ето ви, президент на България стана недоразумението Румен Радев, което веднага тръгна по света за да адвокатства в полза на своите работодатели и господари, почна да адвокатства по Европа за свалянето на санкциите на Запада срещу Русия по повод на анексията на Крим! Давам и този наистина гротесков пример за да разберете колко наистина сериозни са нещата. Възниква логичният въпрос: дали враговете на свободата и демокрацията в Кремъл не правят всичкото това за да предизвикат пълното разочарование и недоверие на целокупния народ спрямо демокрацията, което, разбира се, е проправяне на пътя пред тиранията? (В самата Русия демокрацията отдавна беше убита и самият диктатор Путин вече управлява... пети мандат, избран "най-демократично" от напълно гротескова пародия на избори!) България е едно най-слабо звено, младата и многострадална българска демокрация, едва родена, беше задушена до степен, в която в момента се намира в предсмъртната си агония. Но и в развитите демокрации на Запад, както видяхме, нещата съвсем не са бляскави, напротив, работите и там не вървят както бихме искали да вървят. Обясненията, които се дават, на тази всеобща криза на демокрацията, са външни и неубедителни: нямало, видите ли, силни лидери от ранга на Рейгън, Тачър и Кол, в момента сме имали злата несрета да имаме слаби лидери като Меркел, Юнкер, Мей, стигна се дотам президент на САЩ да стане шоуменът Тръмп – досущ по 84

същия начин, по който у нас премиер стана, казахме, шоуменът Бойко Борисов, той иначе е бодигард, ала ченгетата платиха на медиите за да завладее малоумната народна душа в полето на чалга-културата, Боко преди да вземе властта стана медийна звезда, Сидеров също го натикаха в политиката все същите сили след негови телевизионни изяви, изобщо механиката на кагебистко-ченгесарската политическа инженерия е все една и съща. От което си правим извода, че е съвсем възможно и Тръмп да е държан под контрола на руснаците, досущ по същия начин, по който те имат за своя верна пионка и унгарския премиер Орбан (вербуван в тъй буйните му бандитски години, в които руснаците са му изготвили такъв хубав компромат, че той ще изпълнява каквото му каже Путин, щот, предполагаме, съвсем не му е приятно господарите му да го стискат всеки път яката за топките!) Ченгетата след медийна кампания по оклеветяване и оплюване прогониха от българската политическа сцена единственият доказан на дело сериозен и отговорен политик и държавник – Иван Костов. Щото самото присъствие на политик от ранга на Иван Костов в Парламента беше тъй неизгодно за клоуни като Борисов, Сидеров, Нинова и останалите лидеримижитурки. След това кукловодите си направиха Парламент по свой вкус, който копира изцяло Руската дума, в него вече няма нито един истински демократичен, проевропейски и сериозен политик, а има, както вече казах, само крещящи безличия, в сравнение с които дори и най-големият политически безличник Гоце Първанов (определен от един сериозен анализатор съвсем точно като "лицето на безличието"!) изглежда, моля ви се, като "личност"! (На мнозина от тях поради вопиющата им безличност човек даже не може да запомни дори имената, аз още не зная името на председателката на този циркаджийски Парламент, Ценка ли беше, Цецка ли беше, Цвета ли беше, Цура ли беше малкото й име – още не мога да го запомня и едва ли някога ще го запомня!) И след като описах що-годе пълно толкова тежката ситуация, сега искам да кажа нещо, което се налага да бъде сериозно обсъдено: става дума за това как да бъде оживена и спасена от гибел изнасилената и опорочена от комуно-кагебисто-ченгетата многострадална българска демокрация, която в момента е пародия и отрицание на самата идея за демокрация. Аз обаче въпреки всичко продължавам да съм убеден демократ, мен тиранията никога не може да ме съблазни, това, което имаме и което минава за "демокрация", не е никаква демокрация, демокрацията в истинския смисъл е нещо съвършено различно и при това е достойно за уважение и дори за възхищение. Истинската демокрация функционира в условията на автентична медийна свобода, демокрацията не е нищо друго освен непрекъснат свободен дебат по истински важните въпроси, в който побеждават не найкресливите, не най-силно викащите, а единствено умните, разумните, правите. Медиите у нас, имам предвид конвенционалните, са под контрола на ченгесарската мафия, която в безочието си стигна дотам (давам само един фрапантен пример) да сложи директора на руската телевизия АЛФА Кошлуков за директор на новините и водещ в националната държавна телевизия!

85

Щом няма истински дебат по важните въпроси, щом няма условия за такъв дебат, значи няма и демокрация, тия две неща са дълбоко и неотделимо свързани. България е на 111 място по медийна свобода, което означава, че у нас няма свобода. Първото, което трябва да се направи, е да се отпуши общественият дебат, а това може да стане само чрез граждански натиск: обществената, държавната телевизия трябва да започне да си изпълнява предназначението, а именно да бъде истинска плуралистична трибуна, в която да се водят такива дебати, че в тях не само да участват истински демократи (истинският демократ няма начин да не е умен и дори разумен!), но и тези последните трябва да побеждават в дебатите: няма как в истински водените дебати да побеждават простаците, лъжците, демагозите и прочие, в тях следва да побеждават умните и способните, отдадените на истината и пр.) Да, но как това да бъде направено? Как гражданите у нас да извоюват правата си след като у нас истински разумните, мислещи, отговорни и свободолюбиви граждани са нищожно малцинство, а пък злотворната, отровената обществена атмосфера доведе дотам, че мнозинство са именно апатичните, разочарованите, невярващите на нищо, немислещите, незаинтересованите и пр.?! Може ли да се промени този гибелен манталитет у масовия българин, който не само че не обича да мисли, но и не обича да се затруднява с изслушване на разумно мислещия?! Защото не е лъжа, че немислещите хора точно на това основание започват даже и да ненавиждат ония, които им говорят разумни думи – щото това, моля ви се, "ги обременявало"! Може би трябва спешно да се направи реформа в образованието и то такава, че от образователната ни система да започнат да излизат не тъпанари, а самостоятелно мислещи, обичащи да мислят (и да слушат разумно говорещите), предани на истината и самоотвержено търсещи я и пр. Да де, добре е оттук да се започне, нужно е практическо обучение на младите в мислене и в свобода, но как да направим тази фундаментална промяна след като самите учители на младите общо взето са с манталитета на типичния нашенски еснаф: сами не обичат да мислят, тарикати са, гледат си единствено дребния материален интерес, гледат си службицата, неспособни са на идеалистично служене, на бунт срещу обидните ограничения на системата са неспособни, нещо повече, чувстват се уютно в тази обезличностяваща система, щото ако системата се промени ще се окаже, че те самите стават негодни за нея?! Грънчаров, видя ли сега докъде доведе нещата, сам признаваш, че си стигнал "до под кривата круша", нали така, нали това трябва да признаеш ако си честен? Да, така е, но точно това предизвикателство ме кара да продължа да търся изход от задънената улица. (Тук няма да говоря за моя проект за непосредствена и практическа реална демократизация и декомунизация на отношенията в конкретните образователно-възпитателни и личностно формиращи (училищни) общности, аз много съм писал и говорил за него, нещо повече, представил съм идеите си и в текстова форма, под формата на книги, нещо повече, описал съм и своите борби по реализирането на 86

проекта ми на дело, на практика, в работата ми като учител по философия и гражданско образование в едно пловдивско училище, в една пловдивска гимназия.) Изход винаги има, важното е да сме достатъчно настойчиви в търсенето му, сторим ли това, няма начин да не го намерим. Истински дебати в конвенционалните медии у нас не се водят, а се правят жалки опити за имитиране на такива дебати, поради което и демокрацията ни е такава, тя е менте-демокрация, тя е демокрация-фалшификат, тя е именно наужким-демокрация. Лъжем се, че уж сме демократични, за жалост се оказва, че дори и ония у нас, които се самоопределят като демократи, на практика, в поведението си демонстрират един типов недемократичен манталитет. Това, за жалост, важи дори и за нашите политици от демократичния спектър. Добре де, в конвенционалните медии нямаме истински дебати, поради което демокрацията ни агонизира, но нима в интернет не се водят значително по-свободни дебати?! Може ли демокрацията ни да проработи именно на тази база: ако в интернет почнем да водим истински дебати (както навремето гърците са водили своите дебати на Агората), това няма ли да оживи демокрацията ни, да й вдъхне импулси за живот? А може би нашите демократични политици, на които им е мила демокрацията (и свободата), трябва да излязат на улицата и да започнат дебати там, сред самия непросветен и жаден за истина и разумност народ?! Щото наистина душата на толкова дълго лъгания народ вероятно е страшно жадна за истината (и смисъла), да, ала тази истина, този смисъл май няма кой да й го даде? Може би ни трябва съвършено нов, неконвенционален подход в самото политическо поведение, имам предвид поведението на политиците? Може би те трябва да излязат на улицата подобно на древните философи и демократи и да започнат най-откровен разговор с тъй жадния за истината народ, чиято душа е преситена от толкова много лъжи, от толкова много демагогия, от толкова много простащина?! Демокрацията е нещо изключително трудно за правене и осъществяване, за сметка на това тиранията е нещо толкова лесно: един командва, всички се подчиняват – и са щастливи, че бремето на свободата е премахнато от раменете им. Със свобода лесно не се живее, но това не значи, че ако се откажем от свободата и живота ни ще стане "песен" – ний, живелите в условията на изцяло злотворния комунизъм поне знаем колко отровна е атмосферата в едно общество, в което няма свобода, а всички са роби. Да, ама ето че сега злите сили искат отново да ни съблазняват с "несъмнените предимства" на несвободния, на неотговорния, на робския живот в комуната, в която властва тиранията на вожда, на диктатора. Даже и в развитите западни страни сякаш има някакво пресищане от свободата, което е хранителна почва за растеж и разпространение на доктрините, които проповядват именно тъй илюзорните съблазни на несвободния живот. Ах, колко добре е държавата, подобно на грижовна майка, да се грижи за всички нас, а пък ний да й се отблагодарим с една-единствена "малка" жертва: като се откажем от

87

проклетата свобода, с която наистина така трудно се живее! ("Свободата е страшно и опасно нещо...", твърди Достоевски.) Аз от доста време пиша книга за реформирането на самата демокрация. И в писането на тази книга съм стигнал "до под кривата круша", както и тук стигнах до съвсем същото място. Този текст, който пиша в сутринта след празника на Свети Архангел Михаил, вероятно ще го присъединя към незавършената ми книга за демокрацията. Тук сега обаче искам да кажа онова, заради което започнах да пиша тази заран, но логиката на разсъждението ме отведе, както сами се убедихте, из съвсем други неразорани и буренясали ниви. Без кой знае какво извеждане ще ви поднеса накрая (щото ми писна да пиша вече) някои мои изводи, които ми е много интересно да разбера как ще бъдат възприети от мислещите читатели. Ще се постарая да бъда пределно кратък. Американците си избраха за президент Тръмп, който едва ли е най-подходящият, най-добрият и найразумни-ят за този отговорен пост човек; ний си имаме за вожд, учител и върховен оправник (нарочно пиша така тази дума, он нали ни оправя, а не ни управлява!) Боко Борисов, аз лично смятам, че първият срещнат на улицата човек нищо чудно да се окаже значително по-умен, по-разумен, поспособен да управлява от въпросния наш върховен оправяч. Руснаците си имат за оправяч пък кагебисткото джудже Путин, което се изявява като квартален хулиганин с разбойнически наклонности. Меркел пък е една лелка, която вместо да пържи кренвирши се е зафанала със съвсем непосилната й работа: да управлява една велика нация. И прочие. Повече примери едва ли са необходими. Към властта във всички страна напират откровени идиоти и лъжци, за които няма нищо свято – и все по-често такива шарлатани ще бъдат избирани за върховни управници. (Навремето същите тия германци си избраха за фюрер едно такова мустакато недоразумение, за което платиха огромна цена.) Какъв е изходът ли? Ще ви кажа какъв е. С оглед демокрацията да бъде спасена трябва... да се откажем временно от нея. Щото демоните на злото (като Хитлер и Сталин, като техните последователи) почнаха да се преструват на демократи – и в името на демокрацията тя трябва да бъде временно елиминирана (докато отмине опасността). Как се избира управител на голяма корпорация? С демократични избори, в които участват всички работещи в нея ли? Не, разбира се. Прави се конкурс и се търси най-способният управник, нали така? За изхода от конкурса решават пак не с гласуване, нали така? Решава собственикът, предполагам. Е, ако има много акционери, може и да се гласува, но едва ли. Важното е да се избере най-добрият, най-разумният, най-правилно мислещият. Собственикът на държавата кой е? Народът, нали така, т.е. всички ние. Но ние сме много. И сме различни, слава Богу. Това е хубаво, и лошо. Но с гласуване е крайно рисковано да се избира управникът на държавата. Той трябва да бъде определен и назначен въз основа на съвършено друг принцип. Ето как. Пак ще се поучим от древните гърци, които са изобретили демокрацията. И още тогава са видели дефектите й. Знаете, че и великият 88

Платон е правил свой проект за идеалната държава. Много разум има в неговото предложение. Векове наред обаче то не се е сбъднало. Вероятно и това, което сега ще предложа, също няма да се сбъдне. Но това не значи, че трябва да си замълча. Ще кажа какво мисля, как аз решавам проблема, пък нека във възникналите евентуални дебати да се обсъди и това какво да се прави по-нататък. Ето моя "недемократичен" модел за определяне на управници, на хората, които ще заемат всички държавни длъжности. Пак ще има партии, пак ще има държавен глава, премиер, министри и прочие. Всичко ще си има както е сега. Само че ще изменим принципа на определянето им. Ще внесем разумни корекции в него. И то именно за доброто на държавата, страната и народа. Всяка партия предлага списък със свои кандидати за депутати, за премиер, за президент, за министри. Но се търси наистина най-доброто, с което разполага съответната партия. Има критерии (кои точно – трябва да се помисли допълнително!) за това на какви изисквания трябва да отговарят кандидатите за всички длъжности. Най-водещият е да са умни и морални личности. Да са специалисти в съответната област. Да са истински образовани. Да са се доказали като успешни мениджъри, примерно. И прочие. Не ме карайте да решавам всичко аз. Вие също трябва да предлагате и решавате. Значи всяка партия предлага най-качествени личности за управници във всяка една сфера, за всяка една държавна длъжност. И ето след това идва новият момент, който, казах, е нов доколкото е "добре забравен стар", т.е. древните са го прилагали. Ето колко е интересно всичко обаче, гениално просто е. Примерно партия ГЕРБ предлага за премиер Боко Борисов. Партия ДСБ, примерно, предлага Радан Кънев за премиер. БКП, пардон, БСП предлага... Александър Симов, да речем. Или Дърева. АТАКА предлага Сидеров, естествено. ДА БЪЛГАРИЯ предлага Христо Иванов, примерно. Партия едикоя си предлага еди-кой си. И една съществена добавка: всеки гражданин има правото да се самопредложи за премиер, стига да не го стискат обувките. Аз, примерно, предлагам самия себе си. Значи в този национален конкурс за кандидати за премиер участват и партии, и самостоятелни личности. Примерно Веждю Рашидов може да се самопредложи не за академик, а за премиер. Стига да осъзнае, че като се самопредложи, народът нема да посрещне кандидатурата му с дружен смях. След това общият списък с кандидати се подлага на обсъждане в т.н. Съвет на мъдреците. Аз предложих преди време да се създаде такъв орган, който да стои над всички власти, подобно на някакво божество. Как ще се избере този орган е отделна тема. Но да допуснем, че вече имаме такъв орган (състоящ се от доказано авторитетни, морални, изявени в духовно, в умствено и пр. отношение личности!). Мъдреците имат правото да отхвърлят ония предложения на партии и на самостоятелно издигнали се кандидати, които са куриозни и смешни. Примерно един държащ на достойнството си Съвет на мъдреците непременно ще задраска от списъка на кандидат-премиерите и Боко, и Вежди, и 89

Сидеров и прочие, щото партиите наистина трябва хубаво да мислят преди да предложат своя кандидат. И вместо Боко ГЕРБ да бяха предложили някой наистина способен и умен човек (стига да се намира такъв в техните редици, в което много се съмнявам). Щом са предложили недостоен, той отпада. Накрая след тази процедура остават малко на брой, но за сметка на това истински способни личности. И от тях чрез... лотария се избира един, на когото се дават примерно две-три (или четири) години мандат за да опита да осъществи програмата си. Дава му се и длъжната за това власт. За две до четири години един умен и способен управник може да направи много. Разбира се, той няма абсолютна власт, той ще се съветва с избран по същия принцип Парламент, съставен също от най-качествени и способни, добри и разумни парламентаристи. Просто в една урна се слагат имената на съответните одобрени от Съвета на мъдреците кандидати и се изтегля от някое дете името на този, който, да кажем, ще стане депутат или министър, или премиер, или президент дори. Тази ми е идеята. Изморих се да пиша и затова спирам дотук. Можете да почнете с подигравките и оплюванията. Хубав ден ви желая! Освен това смятам, че нашият "Картаген" – масовото българско безразличие спрямо истината и свободата! – е крайно време да бъде разрушен...

90

ОЧАКВАЙТЕ СКОРО:

91

Списание ИДЕИ, КОНТАКТИ: angeligdb@abv.bg тел. 0878269488

92