Молодой человек. Выпуск 10. (Пермь,1971) by пермский книгоед

Молодой меловёк? ]\1олодри '•-'«яюгзтат

МОЛОДОЙ;

м0ТО^

1О -1 вО с

молодой

л и тер а-

Составители Николай Д о м о в и т о е , Иван Лепин

ВОСХОЖДЕНИЕ

Трудна в большую литературу дорога. Молодым авторам, отважившимся пойти по ней, посвящен этот раздел сборника.

ОТВЕТСТВЕННЫ ПЕРЕД ВРЕМЕНЕМ ЮРИЙ Ш ЕСТОВ, ПЕРВЫЙ СЕКРЕТАРЬ ПЕРМСКОГО ОБКОМА ВЛКСМ

Десятый, юбилейный выпуск «Моло дого человека»... С одними авторами этого традициейного сборника мы уже встречаемся не впервые. Год от года растет их мастер ство, крепнет талант. Некоторые уже выпустили книги или готовят к изданию рукописи. Немало начинающих поэтов и про заиков дебютируют. И х произведения рекомендованы к печати первым област ным совещанием молодых литераторов, которое состоялось в сентябре 1970 года. Готовя его, Пермская писательская орга низация и обком комсомола предпола гали повести большой разговор об ответ ственности творческой молодежи перед временем, о том, какими средствами отобразить духовную красоту современ ного человека-труженика, человека-созидателя. И такой разговор состоялся. Во время семинарских занятий вместе со своими руководителями — опытными московскими и уральскими писателя ми — участники совещания анализиро вали произведения своих товарищей.

Почти весь первый раздел этого сборника составлен из стихов и расска зов участников совещания. Среди них рабочие Михаил Смородинов, Иван Ощепков, Валентина Бускина, Генна дий Краснослободцев, Федор Востриков, техник Михаил Голубков, врач Анато лий Гребнев, военнослужащий Алексей Молчанов, журналисты Нина Гордийцева, Борис Бурылов и другие. Пусть про изведения некоторых еще не блещут

профессиональной отточенностью, но они покоряют своим светлым чувством и ярким видением мира. Мастерство придет потом, с годами. Как пришло оно к Авениру Крашенинникову, Алек сею Домнину, Льву Кузьмину, Генна дию Солодникову, Алексею Решетову, некогда дебютировавшим в «Молодом человеке», а ныне ставшими писателями. Отрадно, что молодым литераторам помогают старшие товарищи, привлекая их к выступлениям перед читателями в различных городах и селах области, к работё над коллективными сборниками и переводческой деятельности. Так, сре ди переводчиков книги «Четыре ветра», выпущенной к 100-летию со дня рожде ния В. И. Ленина, добрая половина — непрофессиональные поэты. В становлении начинающих авторов принимают участие Лев Давыдычев, Лев Правдин, Владимир Черненко, Владимир Радкевич, Борис Ширшов и другие. Напутствуя сегодня молодых поэтов и прозаиков, я уверен, что они порадуют нас в недалеком будущем новыми про изведениями, которые расскажут о лю дях труда, об их достижениях, высоко оцененных X X IV съездом КПСС. Боль ше того, мы ждем такие произведения, призываем к работе над ними. Ведь это высокий гражданский долг — оставить потомкам летопись ваших великих буд ней.

ВЛАДИМИР АРХИПОВ

ПЕРВОПРОХОДЦЫ Нет тропинок, дорог накатанных. Беркутиные тени плывут. Тешем кол. Ставим наспех палатку мы, Пьем, захлебываясь, синеву. Нам хотелось в места глухие, Там, где сердце твое — набат! Там, где запросто ветры злые Высекают кровь на губах. Нам хотелось рассветом влажным Разметать костры на юру,

Ощутить, как росинка каждая Посылает тебе зарю, И в далеком краю пригоршнями Брать дремотные соки земли. Нам хотелось в места нехоженные... Мы в нехоженные пришли! Первый кол. Первый вечер синий. Первый раз зажжены костры... Спят ребята в траве. А с ними Спят отточенные топоры.

* Роса горит светло и тихо. Ей жить недолго под кустом. Еще в своем гнезде дроздиха Дроздят не чувствует крылом.

Не надо слов — а просто слышать При синем свете родника, Как сердце всей природы дышит В ладонях каждого цветка.

Еще пастух с колхозным стадом Не вышел на простор лугов, И тянет влажною прохладой Из сонных прорубей лесов.

Не надо слов. Под облаками Весь в удивлении замри: Нечаянно взмахнешь руками — И оторвешься от земли.

НИНА ГОРДИЙЦЕВА, АЛЕКСЕЙ МОЛЧАНОВ

НИНА ГОРДИЙЦЕВА

НАШ КРАЙ Для вас с тобой — одна Россия, Для нас с тобой — один простор, Лесные дали голубые И волны светлые озер. И эта зелень малахита, И самоцветов перелив, Урал, наш батюшка, сердитый И Камы-матушки разлив. И воздух, что всегда пропитан Здоровой, крепкою сосной,

Наш Пермский край, давно обжитый, С добротно рубленной избой. Ядреной, пенной браги чарка, И свежий сотовый медов, Душистый веник в баньке жаркой, Малины спелой туесок. Березоньки платок зеленый, Нарядный белый сарафан... Наш край родной, наш край исконный, Дороже всех заморских стран!

АЛЕКСЕЙ МОЛЧАНОВ

НА ПОВЕРКЕ Закат — как знамя... Мы стоим в строю. Героя имя прозвучало первым. «Бесстрашно пал за Родину в бою...» Прошло волненье, словно ток по нервам.

В торжественности строгой тишины сердца и строй равняем на героя... Мы тем непобеждаемо сильны, что даже мертвыми не оставляем строя!

МИХАИЛ СМОРОДИНОВ

МИХАИЛ СМ ОРОДИНОВ

ЗА СМЕНОЙ — СМЕНА Мальчишками любили мы слу шать тягучий зов гудка Мотовилихинского завода. Протяж ный гул катился по Виеимеким, Костаревеким, Вышенеким увалам, над синей Камой и, достигнув сосен правобережья, возвращался долгим эхом. Считалось, что утром этот гудок будит Мотовилиху. Но рабочая окраина просыпается рань ше, с петухами. А гудок стряхивал с постелей только испы танных сонь, и мчались они к проходным, на ходу приду мывая аргументы для несговорчивых вахтеров и табельщиц. Самой веской версией опоздания считалась раньше (и те перь иногда) следующая: — Оставил дома пропуск и вот бегал за ним... Вторая версия появилась с первым трамвайным звон ком, прозвучавшим в Мотовилихе. — Трамваи не ходят! — вдохновенно врал опоздавший, которому и ходу-то от дома пара минут. Давно не слыхать уже заводского гудка. Зеленая рабо чая окраина отстраивается в каменный город. А город, рож дающий новые шумы и шумищи, не принял гудок. И он умолк. Не горланят по утрам запрудские петухи. Измени лась окраина. Раздавив палисадник с геранью, на обломках бревенчатых стен подрастает высотное зданье кукушонком в синичьем гнезде. Уезжал я. Как к солнышку птицы, к дому думы тянулись мои. Детство снилось. Мартенов зарницы. В свете их — погребушки, плетни. Возвращался. Стоял, ошарашен, наяву не узнав свои сны. Вырывалась окраина наша из бревенчатых лап старины, И, любя ее с прежнею силой,

МИХАИЛ СМОРОДИНОВ

понимал я, взрослей становясь, что была она сердцу Россией, а окраиной — просто звалась.

Ушла в небытие заводская служба гудка. Зеленые топо ля на Вышке почти переросли, как внучата седого деда, бе лый памятник революционерам рабочей Мотовилихи. Изме нилась, помолодела окраина. Но неизменно по утрам улицей имени 1905 года течет параллельно Каме плотный поток рабочей смены. Со сторо ны он всегда кажется одноликим, и, чтобы разглядеть его, надо стать малой его частицей, влиться и течь вместе с ним. Люди спешат к заводу, как свежая кровь к сердцу. Трам ваи, автобусы едва движутся в людском потоке, и кажется, что люди несут их на руках. Вот когда чувствуешь скрытую силу и мощь человеческую! И думается, что течет этот поток издалека, давным-давно, с того самого 1905 года... В проходной поток растекается по цехам. Люди спешат к станкам, мартенам, верстакам. В половине восьмого проходную затопляет отлив — ус талый, медлительный. Уходит отсыпаться ночная смена. О, я знаю эту усталость! Голова гудит, красные веки слипа ются — хоть спички вставь; тело — как вареное, и тяжелее солдатской кирзы кажутся ботинки на ногах... Но когда из пробитой ломами летки сталь разъяренно фонтанирует в ковш, завидую: моей бы луженой глотке эту обжигающую и волнующую мощь. Я бы рассказал, как в сорок военном...

Я бы мог рассказать о военном времени... Из цехов не уходили сутками. Отсыпались на штабелях проката, не замечая острых углов. Что там Рахметов с ка кими-то гвоздочками! Отсыпались, и снова к станкам — сверлить, нарезать, обтачивать пушечные стволы, клепать щиты и лафеты. Все — для победы! Сердца, руки, ум. Мы этого не видели. Мы пришли на завод через пятна дцать лет после победы. Но слышали о войне из первых уст — от кадровых рабочих, наших учителей. Это они, три надцатилетние «фабзайчата», не доставая до шпинделя, сооружали хитроумные подставки, чтобы быть со станком 12

МИХАИЛ СМОРОДИНОВ

на «ты». И «сорокопятки», собранные их руками, дырявили лучшую крупповскую броню. Мы влились в заводскую жизнь в мирное время. Но на кал работы, как прежде, высок. Особенно это чувствуется у нас, на сборке. Из сотен, тысяч узлов и деталей, несущих в себе тепло многих рук, сборщики создают огромную, ча сто — уникальную машину. Успех бригады решает полная самоотдача каждого. И подчас неуютно под десятками вни мательных взглядов чувствует себя новичок в бригаде. Но если он стоящий парень, то быстро станет своим. Ведь в кол лективной работе душа человеческая как бы просвечивается доброжелательным рентгеном и видна до мелочей. В брига де знают все обо всех. Вот Сергей. Он единственный у нас холостяк. Это обстоя тельство — повод к бесконечным шуткам, розыгрышам. На смену Сергей приходит запыхавшийся, к самой разнарядке. — Трамваи на Висим не ходят, — констатирует за него Валера, наш штатный острослов. Сергей, теребя белесые ба кенбарды, обдумывает достойный ответ. Сергей нетороплив, даже медлителен. Парни удивляются, как успевает он по смотреть все фильмы в кинотеатрах. На перекурах обстоя тельно пересказывает их содержание. Работает тоже обстоя тельно, не спеша. Если что-то не получается — обмозгует: «Перекурим это дело». И — «перекурит». Задание выполнит. А в конце смены вдруг заспешит Сергей, торопливо отмоет руки и летит к кассе кинотеатра. Потом расскажет: «Смот рел двухсерийный индийский фильм. Плачут, пляшут и по ют. И когда они работают? Валера, наш пересмешник, пришел на завод семнадцати летним парнем. Десять лет слесарит. Из всех изданий пред почитает выписывать «Крокодил». В Валере пропадает та лант мимического актера. Скопировать смешную позу, по ходку, жест — его «коронка». Слесарь он опытный, умелый. Но руки часто в ссадинах: Валеру любят приглашать в гости, и в понедельник он рассказывает бригаде: «Был на свадьбе. Так плясал, так плясал, по коленям хлопал, что ноги в си няках. Кстати, Сережа, когда на свадьбе твоей попируем?» Самый молчаливый в бригаде — Генка. Худое, узкое ли цо, «набитые» боксерские скулы, резкие движения. Генка одиннадцать лет занимался боксом и теперь скучает по пер-

МИХАИЛ С.МОРОДИНОВ

ч а т а м . На тренировки ходить некогда. Семья, работа, уче- ; ба в школе мастеров. . Сборка — его призвание. Не зря портрет Генки — на До- : ске почета. Ему можно доверить самую точную работу. • Его страсть — инструмент. И радуется Генка, как нумиз мат редкой монете, если купит в магазине какой-нибудь еле- : сарный набор с уникальными метчиками, развертками, 1 плашками... •

В основном наша бригада — молодежная. Средний воз- 1 раст — 25 лет. Ребята учатся в техникумах, увлекаются спортом. И процент выполнения плана не сползает ниже ста, ■ потому что ребята в бригаде из тех, о ком уважительно тово> рят: «Работящие!» ] Случается, приходят на участок и «сачки». Один из та- ' ких целую смену с озабоченным видом слонялся по цеху, размахивая гаечным ключом. Или минут пятнадцать задум- _! чиво «салил» — наносил смазку на зуб шестерни. А у ше- : стерни много зубьев. «Сачков» раскусывают быстро. И ста- ; вят на место. ; Да, хорошие в бригаде парни. Нас всех спаяла, сдружи- ; ла работа. Мы вместе в цехе. Вместе — за праздничным сто лом. Всей бригадой — в больнице, чтоб подбодрить занеду- I жившего товарища. И на свадьбе у Сережки будем гулять 1 всей бригадой... Утро... Солнце поднимается над крышами деревянных домов Запруда и Висима. Встают мои товарищи — Валера, ; Сергей, Генка — и спешат к заводу, становясь частицами [ могучего потока. Руки моих друзей привычны к гаечным I ключам, вороткам и_пневмодрелям. Эти руки сработают лю- ’ бое — от вязального крючка до плавучих фабрик золотр- ! добычи. Эти руки собирают машины для людей, ради людей. ; Оттого светлы лица идущих на смену рабочих. Они не зря I живут на земле. Доброй улыбкойвстречают они улыбку ! солнца... 1

В шесть

будит гимн окраину мою, как прадедабудил гудок завода.

ИВАН ОЩЕПКОВ

Встаю — и силу чувствую свою в большом строю рабочего народа. И кто-то хлопнет по плечу меня... И я знакомым весело киваю, протянутые руки пожимаю, кругом — мои товарищи-друзья. Из века в век по всем материкам, дыханию идущих рядом внемля, течет, течет рабочая река и, как турбину ГЭС, вращает Землю.

ИВАН ОЩ ЕПКОВ

ГОРЬКИЙ САХАР Мелькали дни — десятый, сотый... Давно Берлин был штурмом взят. Отца домой мы ждали с фронта, А к нам пришел чужой солдат. Он говорил: отец за Волгой ' Увел в огонь атаки полк. НО черный вражеский осколок Хлестнул отца в седой висок... А я стоял — крутил рубаху — Была мне пятая весна. Солдат достал из сумки сахар: «Солдатский... С фронта... На-ка, на...» О, этот сахар! Не забыть мне

Ни вкус его, ни цвет, ни вес. Промочен, порохом пропитан, Он был не белый — черный весь. И был он горек, как с полынью. Но и такому был я рад. А на меня,' небритый, пыльный, Смотрел и хмурился солдат. И билась мысль во мне, как птаха, Что черный, Горький, вот он, тут, Что лишь такой бывает сахар, Когда с войны его несут.

БОРИС БУРЫЛОВ, ИВАН ЛЕПИН.

БОРИС БУРЫЛОВ

* Вам приходилось слышать аимаиЁ гром? Да, это необычное явленье. С утра ходило небо ходуном, Бросая наземь мокрый снег и тени. То вьюга — колесом, То солнца луч, То сумрак накрывал, То вмиг светало. Одна из темновато-синих туч Несла весеннюю хмельную талость. Сперва метнула дробный мелкий град. (Зимою — град, нет, это уже слишком!) И вот он — ослепительный разряд — Светлей снегов пронзительная вспышка.

А. Н. Спешилову И следом — звук, Он шел не напролом, А прокатился приглушенным басом, И как-то попритихло все кругом Тревожным тем, благословенным часом. Я слушал, и окутало меня Давнишнее, торжественно святое... Природа-мать, дано ли нам понять Когда твои законы н устои? А коль дано, то можно сделать так: Когда придет ко мне седая старость, Чтоб голос глуховатый не иссяк, Чтоб молния порою зажигалась?

ИВАН ЛЕПИН

ОБЩЕЖИТИЕ Записки молодого рабочего НА СВОИ ХЛЕБА Был закат, и огромное красное солнце, как мяч в воде, плавало над ,горизонтом. На миг оно пряталось за густой посадкой или высокой насыпью, но за тем снова подпрыгивало, как подфутболенное. Мы с Колей Жилиным улеглись на верхних полках. Мол ча смотрели в вагонное окно...

ИВАН ЛЕПИН

Вот уже солнце совсем утонуло. Но раскаленный край неба еще пламенел. Было грустновато. Ехали-то мы теперь не на каникулы. | Уезжали насовсем. И кто знает, встретимся ли еще когда с реоятамичюучениками? Как горох по полу, раскатилась вся . наша слесарная группа по разным городам России. Пришли в голову слова мастера Филиппа Петровича ЛюI Пушкина, сказанные на выпускном вечере! I Ребята, покинув стены ремесленного училища, живи те честно! Пусть голодно, но честно. Холодно, но честно. Во! Высокопарно, а верно. I Уже заоконную даль заволокли серые сумерки. Через I вентилятор в потолке врывался погреться в вагон тугой хо| лодныи ветер. Бр-р! Мурашки по телу. Боязно. Не по себе. ...Так в середине пятидесятых годов мы вступили в"

Микешин давал мне и Коле урок этой жизни: Значит, так. Идите сейчас в магазин, берите по пач ке сахара и буханке хлеба. Это чтоб деньги целей были. Ихто у вас кот наплакал. И те подъемные ° Г 1 Там °Т черной катушки длинную нитку и ловко пере кусив ее, Микешин вставил ее в иглу и завязал на конце узел (он штопал носки). конце к I- На завтрак’ значит, чай с хлебом, на ужин — тоже В обед можно в столовую... Все так начинают... Банку я вам выделю, чтоб со стаканами не чикаться. слушали и> как усердные ученики, впитывали азы житеискои науки. А что, совет верный. Деньги надо эконо мить, тем более, что мы их еще не умеем тратить. А Мике шин, он год уже как на заводе. Кое-какой опыт имеет. _ Итак, мы отправляемся в магазин. Прощайте, казенные «чин![Н ачинаем есть свой влей! Уж топфь никто м нет: «Вас государство кормит, а вы!..» Р Вечером с Жилиным приготовили спецовки — завтра на работу. Нагладили их. Повесили на стульях возле кроватей будто праздничные костюмы. ^ ’ Мы, наверное, самые счастливые люди сейчас в общежи—.тии. На душе неспокойно и радостно. V Первый раз на работу!

17 Молодой человек

ИВАН ЛЕПИН

Подобное чувство мной владело дважды: когда шел в первый класс и когда вступал в комсомол. Боялся проспать, а проснулся — только-только проби вался сквозь темень рассвет. Но в комнате уже были раз личимы все предметы. Захотелось, не знаю почему, посмот реть на спящего Жилина. Приподнялся осторожно-осторож но, чтоб не заскрипела кровать и случайно не разбудить его. Но Коля лежал с открытыми глазами. — Сны всякие лезут, — пожаловался он. Так-то я и поверил! Тоже, друг, волнуешься.

От общежития до завода — не более трехсот метров. Че рез сквер по аллейке из молодых колючих акаций. Кустар- , ник вырос такой густой, что ничего сквозь него не видно. И в сторону не свернешь. Пройти можно только в два кон ца аллейки — на завод и в общежитие. У проходной — небольшая очередь. Человек шесть-семь. Пристроился в хвост. Вахтер пропускает не спеша, то и де ло кивком головы отвечая на приветствия. У него рыжие, прокуренные усы, маленькое морщинистое лицо. Но ростом его бог не обидел, и ему удобно заглядывать в пропуска. ; Вахтер долго смотрел на фотографию в моем пропуске, попробовал, хорошо ли она приклеена. При этом несколько раз со смаком обливал губы, будто намазанные медом. — Новенький, значит... Ну, проходи, все в порядке. И положил в мою ладонь теплую коричневую книжечку.. Мне хотелось еще позаглядывать в нее — документ-то какой необычный! — но, чтобы не обращать на себя внимание, су нул пропуск в карман брюк. При этом старался выглядеть непринужденным, даже равнодушным. ■ А вот и ремонтно-механический цех. Нам с Жилиным туда. . ШАБРОВКА — Отчего это у тебя руки тря сутся, как у вора? — спрашивает меня Роговец, наш брига дир.

------------- --------------------------------------- --------------------------

ИВАН ЛЕПИН

Я чувствую, как вспыхивают щеки, и прячу лицо, на гнувшись, будто потуже завязываю шнурки на ботинках. Мне стыдно, но я стараюсь скрыть стыд и как можно без различнее отвечаю бригадиру: — Ничего подобного, это вам показалось. Роговец больше не расспрашивает: наверно, я убедил его. Хотя чувствую, что не убедил. В подтверждение своих слов, собравшись, налегаю на шабер так, что из-под него дымится серая чугунная пыль. Шабровка — адская работа. Нудная, однообразная. Вот уже неделю я, Роговец и дед Михалыч сидим верхом на ста нине ДИПа-500. Дело идет медленно. Роговцу, видно, тоже оно осточертело, раз он каждые полчаса проверяет щупом зазор между контрольной линейкой и станиной. При шабровке нужна силенка. Вернее, экономное расхо дование ее. Это я понимаю, наблюдая за дедом Михалычем. Он работает не спеша, стружку берет тонкую, дольше отды хает. Я же «пашу» глубоко, чаще его меняю шаберы, то роплюсь, одержимый одной мыслью: скорей бы покончить с проклятой станиной! В результате ■ — ослаб. Чувствую, как устали руки, все тело устало. Сейчас бы поесть — и в кро вать... Но ни то, ни другое неосуществимо. До конца работы — еще полсмены, а насчет поесть — дело посложнее. Вчера на последнюю пятерку поужинал. Просить взаймы было неудобно. Решили с Жилиным сут ки продержаться так, а завтра — аванс. Завтра уж за два дня наедимся. Наверстаем, так сказать... И вот меня подвели ослабевшие руки... Роговец трогает за плечо: — Остынь немного. Я оборачиваюсь. Рассеянно жду, что он скажет. — Пойдешь на обед, — говорит он, — купи мне «Вело мору», — и вытаскивает из кармана-пистона свернутую в несколько раз двадцатьпятку. — Заодно поешь... И сделал рукой знак, чтобы я не перечил.

ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ ГЕРОИ Уже не первый раз совершенно серьезно Коля Жилин предлагает мне:

19 2*

ИВАН ЛЕПИН

— Брось ты свои записки, давай лучше за что-нибудь посущественнее возьмемся... Он давно собирается писать книгу. Пока об этом он ни кому, кроме меня, не рассказывает — боится, что насме хаться начнут. — Я уже и название придумал, — признался сегодня он, — «Моя жизнь». Опишу детство, детдом, ремеелуху, за вод наш... Материала скопилось на целую повесть. Случаев всяких там, приключений. Жилин вытянулся на спине, руки подложил под голову. Ему не спится, ему мечтается. Он явственно видит в темноте героев своего повествования и улыбается им. — Небось и про общежитие напишешь? — Обязательно! И про нашу комнату: я вас всех изу чил — и Микешина, и Якова Мокеевича, и тебя... Ишь ты! «Изучил...» Вроде человек учебник какой! Странно это: живешь и не ведаешь, что тебя изучают. — Про Микешина начну так, — продолжает Коля. —■ Жил, мол, со мной такой хлопец: щупловат, волосы длин ные, прилизанные. На год старше меня, а мне шел восемна дцатый. Странность имел: никогда не выбрасывал вещь, хо тя она триста лет ему не пригодится. У него накопилось с десяток поломанных авторучек, в тумбочке бережно храни лись пустые пузырьки из-под чернил, шурупы и использо ванные бритвенные лезвия, две таблетки пирамидона, пуго вица от женского пальто... Что интересного было у Микешина — так это гармошка. Трехрядная. Он ее выспорил. Играть умел несколько ве щей: «Барыню», «Светит месяц», «Варяга». Новые мелодии ему давались с трудом, и он решил создать свою на извест ные слова: У попа была собака, Он ее любил...

Я усмехаюсь. — Ладно это у тебя все подмечено! — Слушай дальше, — разошелся Коля. Ему, видно, очень уж не терпится излить свою душу. — Слушай, что про Якова Мокеевича в книге скажу. — Давай, давай... — Прозвали его Яковом Мокеевичем за удивительную

ИВАН ЛЕПИН

похожесть на одного заводского снабженца (вообще-то его имя Володя). Перед каждым праздником ему, как одному из лучших рабочих, вручали грамоту или похвальный лист. Говорил, что у них в цехе премию холостякам не дают: им, дескать, деньги не нужны. Может, и преувеличивал, но до ля правды в этом была: премии он не получал ни разу. — А ты женись, Яков Мокеевич, — советовала ему общежитская дежурная тетя Наташа. — Что я вам плохого сделал? — с ухмылкой спрашивал он ее, и тетя Наташа покачивала с горечью головой: про пащий, мол, парень. Жилин нашарил папиросы на тумбочке, закурил. Ему наверняка самому нравилось, как он рассказывал. — Ты, Коль, псевдонимы нам придумай или вымыш ленные имена какие. А то неудобно как-то... — Это уж дело автора. Вам фамилии менять не буду. Вы у меня положительными героями мыслитесь. Отрица тельным фамилии придумаю — так принято. — Ну смотри. Но желательно бы и нам под вымышлен ными. — Не уговаривай! У меня — все, как в жизни. В коридоре послышались шаги. Мы притихли. — Микешин с Яковом Мокеевичем с ночной. Спим, Колька! — Спим! И, поправив под подушкой объемистый том автобиогра фической трилогии Горького (чтоб повыше было), Коля Жи лин отвернулся к стенке. Я тоже.

ЗВЕРЬ Мишка. Кириллов был некра сив: лицо узловатое, глаза впалые, как ниши, еле блестели сквозь нависшие брови. Он редко улыбался, боясь показать свои покосившиеся и кое-где выщербленные зубы. Кириллов был тих и неразговорчив. Если к этому доба вить, что работал он не на самом заводе, а каменщиком в жилотделе, то станет понятно, почему его в общежитии ма ло кто знал или принимал за новичка. Работа Мишке не нравилась. Он когда-то мечтал стать шофером и уже хотел было подать заявление в автошколу, 21

ИВАН ЛЕПИН

но немилосердные врачи, как шлагбаумом, перекрыли меч те дорогу одним росчерком пера: «Не годен...» Й вот теперь единственной отрадой в его жизни стало рисование. Тягу к краскам Кириллов почувствовал еще в детстве. Учителя пророчили ему большое будущее, но тогда победила тяга к автомобилю. И уж коли рисовал, то обязательно автомобиль и себя в нем. Однажды попалась ему книжка о голландском живопис це Ван-Гоге, человеке тягостной судьбы, удивительной добро ты, так и не признанном при жизни. И взбунтовалась Миш кина душа: «Попробую. Ван-Гог, он упорством брал, а его мне не занимать...» Всю ночь писал каменщика. Вернее, делал наброски. Ни один из них не удовлетворял Мишку — получалось плакатно, сухо: в правой руке рабочий держал мастерок, в левой — кирпич; довольная улыбка... И вторую, и третью ночь Кириллов провел у мольберта. Его не брал сон: видно, жажда выразить себя, излить душу была сильнее. Он настырно искал, и сразу же предъявил к себе требования настоящего художника. Отчаянно провел четвертую ночь. Утром Мишка зазвал в свою комнату Лосева, воспита теля. — В-вот... Д-посмотрите, — сказал он. — Как?.. А ?.. И показал свой холст. На нем был изображен каменщик. Он шагал вдоль строящейся улицы, усталый, засунув масте рок за голенище сапога. Был похож он на самого Мишку: мазки на лице грубые, глаз почти не видно... Твоя, что ль? — разглядывая картину, спросил воспи татель. — Моя... Ничего... Хе! А я-то думал, кого б это мне в редколле гию включить? А тут, как говорят, на ловца и зверь... Какой зверь?.. — Мишка не расслышал последнюю фразу. Это пословица такая... поговорка... А в общем, ты мо лодец, Кириллов! — затараторил воспитатель и, одобритель но хлопнув Мишку по плечу, куда-то заспешил. Мишка стоял, как ошпаренный, наедине со своим камен щиком. Стоял в недоумении. «Зверь... При чем тут зверь? Я ему картину, а он... зверь...» 22

ИВАН ЛЕПИН

«УЧИСЬ, УЧИСЬ...» Как-то перед нарядом Васька Фролов, парень из нашей бригады, накинулся на меня: __ Ну что из того, что ты учишься? Денег больше полу чаешь? Нет. Лучше меня слесарное дело знаешь? Не сказал бы. Ученым хочешь стать? Что ж, становись, а мы пожи вем в свое удовольствие. В кино походим, с девчонками по гуляем, наконец. А ты учись на здоровье. Вон каждый день недосыпаешь — глава, как у котенка. Учись, учись... Не люблю с Васькой разговаривать и пропускаю его слова мимо ушей. Осек Ваську рассудительный Роговец: __ Не трепись! Не защищай свою лень-матушку! Пра вильно Иван делает, что учится. Теперь можно учиться не те условия. В общежитии вон даже специально комнату для занятий выделили. А я в свое время вечерний техникум, считай, в туалете закончил. В квартире — четыре семьи. Тесно, шум, гам. Так я закроюсь в туалете и учу. Однажды соседка сует мне порошок. «Выпей, говорит, это от расстрой ства желудка...» „ Бригада загоготала, и Роговец прервал на этом свои рас сказ. Он привстал, хлопнул Ваську по плечу: . __ А ты: «В свое удовольствие». — И, сделав паузу, ско мандовал: — Давай, ребята, за работу!

НОВАЯ ВЫВЕСКА Нашу Литейную переименова ли в улицу имени Петра Милько. Бывшего ветерана-заводчанина, тридцать лет прожившего здесь, проплывшего по ней в свой последний путь. Мишка Кириллов, узнав новость, в тот же день собствен норучно изготовил новую вывеску. И вот теперь готовился ее прибивать на углу общежития. Опасаясь, как бы не скользнула шаткая деревянная ле стница, он покликал проходившего мимо вахтера Хомякова. — Иди, дед, подержи. Я тут в один миг... _ Хомяков, видно, не торопился и согласился помочь. Сна чала он думал, что Мишка просто меняет старую вывеску, а когда прочел новую, усомнился: А официальное разрешение есть? — В газете было.

ИВАН ЛЕПИН

— Тогда все в порядке. Полезай, держу... Мишка бойко влез на лестницу и принялся клещами сры вать дощечку с прежним названием улицы. Поржавевшие гвозди то и дело ломались, и он с ними особо не церемонил ся: те, которые не поддавались, Кириллов вбивал насовсем. Хомяков, сделав глубокую последнюю затяжку, по-моло дому щелчком стрельнул окурок. Он упал в мутную мартов скую лужицу и со свистом погас. Подпирая плечом лестницу и не глядя на Мишку, вахтер размышлял: — Жить бы да жить ему еще. Иного, как посмотришь, быстроЯ ХВ° РЬ Не берет’ а вот такие, как покойник, сгорают Мишка, увлеченный своим делом, не слушал Хомякова, ин, прибив, наконец, новую вывеску, последний раз прошел ся молотком по шляпкам гвоздей и бросил его наземь — Бее! Навечно! И легко спрыгнул с лестницы.

СМЕНА Вахтер Х о м я к е „„„готовился выпускать последнюю в жизни смену. С завтрашнего лня — он на пенсии. Малость грустно ему покидать свою службу Но ™ поделаешь - поды! Правда! х о т е Т б ы л о ^ ? л ? в ^ нпгь, а старуха - н и в какую. «Ты что, говорит, ум „ей „ ё х , НИЮЮ? Хватит' наРабо!ал»?я!.“ Хомяков встал у барьерчика, поправил фуражку пт =

—

Н& К° НТр0ЛЬНЫе часы

было без трех

Первым дверь проходной отворил Васька Фролов ГХомя ков знал чуть ли не весь завод по ф ам илиям-Так-никак двадцать лет проработал на одном месте). Васька всегда выХОТЯ НИКОГДа НИКуда не т°Р°пился. Про Вахтер преградил дорогу протянутой рукой — Без трех еще! Рано... ВасшаНе бУДСМ МеЛ0ЧНЫМИ’ ДПДП- ~ панибратски сказал Хомяков и впрямь решил, что три минуты в жизни ниче го не значат, к тому ж у него сегодня прощ альное^аст^е-

ИВАН ЛЕПИН

'— Ладно, иди... Потом повалили молодежь, женщины. — Предъявляйте пропуска! — стараясь быть строже, с ранными интервалами объявлял Хомяков. Глаз у вахтера был наметанным, и он успевал у каждо го проверить пропуск и заглянуть в лицо: по выражению лица Хомяков точно определял, не выносит ли кто чего-ни будь из завода. «Взгляд у Хомяка, как рентген, — шутили рабочие, — ни в кармане от него никакой железки не спря чешь, ни в сумке, ни в сапоге». Вот подошел инженер Никодимов. Хомяков его помнит еще зеленым ремесленником. Теперь выучился, должность большую получил. — До свиданья, дядя Хомяков! — поднял к виску руку инженер. — До свиданья, товарищ Никодимов! — раскланялся вахтер. В числе последних выходил Коля Жилин. Парень он ти хий, старательный. Умный. «Ходят слухи, — вспомнил вах тер, — что Коля книгу пишет. С ним надо повежливей... Глядишь, и про меня где строкой обмолвится». При этом Хомяков не заметил, что Коля показал ему вместо пропуска удостоверение члена спортивного общества «Авангард» (пропуск Жилин забыл в общежитии). Медленно, с охотой уступая дорогу другим, приближался к проходной Фома Сергеевич Симоненко, кладовщик, тоже ветеран. «Через месяц и его проводят на отдых», — подумал Хомяков. — Как дела, Хомяк? — подходя, спросил Симоненко и протянул вместо пропуска пачку «Севера». — Закуривай!.. — Хорошо идут дела, Фома... Завтра... Хомяков не договорил, но старый кладовщик понял, о чем хотел сказать старый вахтер. — Ну, пока! Не тужи!.. После дежурства Хомякову велено было явиться к на чальнику караула. «Небось поздравить хочет с уходом», — догадывался вахтер. Бережной, начальник караула, говорил по телефону, ког да Хомяков вошел в кабинет. Он жестом руки указал на кресло. Хомяков с удовольствием сел: мягко и руки отды хают.

ИВАН ЛЕПИН

Положив трубку, Бережной с минуту молча смотрел на разомлевшего в кресле Хомякова, затем внезапно сказал, как выстрелил: — Видите?! — И указал на угол справа, где стояла связ ка из пяти-шести досок. — Сам отобрал! А вы, Хомяков, прозевали... — Неужто?! — Вахтер привстал с кресла. — А что мне за резон врать? — Как же это я, а, товарищ Бережной?.. — Это мне у вас нужно спросить... В мыслях Хомяков метался, как свежепойманный зверь. Он искал оправдания, но такового не было. — Виноват, товарищ Бережной... Обещаю исправиться!.. — То-то! — И начальник караула многозначительно прихлопнул какую-то толстую красную папку. — Можете идти, Хомяков! Вахтер вышел довольный, что так легко отделался. За подобные вещи мог бы верный выговор быть! А через несколько шагов Хомяков остановился. «Постой, как же это я исправляться буду, коль завтра — на пенсию? Нет, надо поставить Бережного в известность...» И он торопливо повернул обратно.

БАРАБАН Из литейного прибежал мас тер формовочного участка. Сразу к Роговцу: — Выручай! Срочный заказ, а тельфер не работает — трос лопнул. . Роговец, видать привыкший слышать известия и по страшней, равнодушно успокоил мастера: — А я уж подумал — литейный горит. Трос — это раз плюнуть. Бери вон новичка. — Роговец кивнул в мою сторо ну. — Покажи ему, где тот тельфер. Замена троса и впрямь дело плевое. Нужно новый трос отрубить точно по длине старого, закрепить один конец болтом и планкой, второй — специальным клином. Все шло как по маслу. Я даже уже предвкушал удоволь ствие от похвалы Роговца. Вот я вхожу в свой ремонтно-ме ханический, и меня встречает изумленный бригадир: «Уже закончил? Молоток!» 26

ИВАН ЛЕПИН

Все, повторяю, шло как по маслу. Пока клин не забивал. Впрочем, ничего страшной) не было даже и тогда, когда клин сидел почти на месте. А вот когда для верности я сде лал последний удар, тут во мне сердце и оборвалось. Клин от этого несильного удара, как в мыло, подался, а слева от него кривая, будто молния, ощерилась трещинка. Капут барабану... Я опешил и стоял, испуганный, не опуская молотка. А потом телеграфно застучали мысли: отлить барабан — сутки, обработать — вторые, на третьи только можно поста вить. А у формовщиков — срочный заказ. Что скажет их мастер? Что скажет Роговец? Эх, зачем я только ударил для верности!.. Но что делать? Идти и признаться Роговцу? Страшно. Стыдно. Да и не умею я каяться. После работы, в комнате, Яков Мокеевич спросил: — Кто это из ваших слесарей сегодня отличился? Не Васька Фролов опять? Я побледнел. — А что? — Пришел к нам в цех трос на тельфере менять, ну и... поменял — барабан разбил. Мало того, он никому ничего не сказал, бросил инструмент и сбежал. Мне казалось, что Яков Мокеевич знает, что это был я. Он только прикидывается, он ехидничает... — Хорошо, в запасе был барабан, а то б покукарекали наши формовщики... Да ты что скис? Уж не заболел ли? Ночью мне не спалось. Ворочался с боку на бок, от раз ных мыслей болела голова. Строил разные планы, как быть дальше. Пока что твердо решил одно: завтра на работу не пойду. С какими глазами я покажусь бригаде? Подвел ведь. Стру сил. " На работу, значит, не пойду. Это — раз. А два? Два: поживем — увидим. Скорее всего рассчита юсь. Попрошу уволить без отработки. Причину какую-ни будь придумаю.

ИВАН ЛЕПИН

И все-таки легче было б признаться... В залолночь подкрался Коля ЭКилин. Положил мне руку на грудь. — Ты чего маешься? Все ведь нормально. Запасной ба рабан поставили... — Я не маюсь... Рассказывай! Я ведь тоже не сплю, слышу, как воро чаешься. А переживать-то и нечего. Роговец не здорово ру гался... — Ладно, не успокаивай. Ты вот что: скажи завтра Роговцу — заболел я. Я отстранил его руку. ...Уж легче было б признаться.

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ У ж легче было б признать ся — повинную голову меч не сечет. Легче б... Все это правильно. Но просто рассуждать, да сложнее бывает в жизни. Повинная голова не хочет склониться и на миллиметр. «Держись, будь что будет», — подбадривает ме ня горделивый рассудок. Коле Жилину я напомнил перед его уходом на работу: — Скажи — заболел. А там видно будет. — Зря ты усложняешь эту историю. И он ушел, не став больше уговаривать, понимая, что на душе у меня кошки скребли и я мог ему сгоряча выпа лить что-нибудь резкое. Лежал, думал. И незаметно задремал. . Разбудил меня женский голос: — А ты чего не на работе? Я вздрогнул и обернулся на голос. Посреди комнаты стояла дежурная тетя Наташа. — Не пугайся. Нездоровится, что ль? — В голосе ее бы ло столько тепла и откровения! — Нет, отгул у меня... * — А-а, ну тогда отдыхай, извини, что потревожила. Отдыхать я, однако, не собирался. Не ровен час, комен дант или воспитатель Лосев заглянут, опять начнутся расопросы. Уж лучше уйти с глаз долой. Но куда? Разве убить время на вокзале? Идея! Посмот

ИВАН ЛЕПИН'

рю заодно расписание поездов — это в случае увольнения пригодится. Чтоб безвозвратно уехать. В Москву ли, в Баку ли или в самый Владивосток — безразлично. В общежитие я вернулся под вечер, часов в семь. Устал, ноги налились свинцом — чуть ли не весь город исколе сил. После вокзала ходил просто так по улицам, разгля дывая прохожих, не спеша рассматривая витрины магазинов, хоть у меня не было ни малейшего желания что-нибудь ку пить. * Якова Мокеевича с Микешиным в комнате не было — видно, ушли в столовую. Коля Жилин старательно что-то пи сал за столом, высунув при этом кончик языка... Я, не говоря ни слова, плюхнулся на неубранную кро вать. Коля приподнял голову. — Под подушкой записка... От Роговца... Приходил про ведывать, да не застал. Я сунул руку под подушку, и от прикосновения к бумаге меня бросило в жар, будто схватился за неостывший кусок литья. Развернул записку, перед глазами побежали слова: ♦Жаль, не застал... выздоравливай. Завтра выходной... но у нас аврал... Если можешь... выходи...» Почерк у Роговца на удивление ровный и четкий — как у прилежной школьницы. Пробежал записку глазами еще раз и почувствовал вдруг облегчение, будто до этого у меня был зажат рот и я не мот дышать. Жилин искоса, затаив полуулыбку, наблюдал за мной. — Какой аврал? — Продольно-строгальный на новое место переставляем. — А-а... — Выйдешь? В счет сегодняшнего дня отработаешь. Роговец согласен. Ах, Коля, наивный человек! Конечно, выйду. Никуда я не поеду от тебя, от бригады, от общежития. Это я погоря чился. Целый день я мучился, будто отраву какую съел. Обо всем передумал. Исцеления искал. И вот оно! Записка... Заглянул Лосев.

ИВАН ЛЕПИН

— А-а, дома! — мне кричит. — Ты что, проспал — кро вать не заправил? «Двойка» комнате за это!.. Его кто-то позвал, и он так же неожиданно умолк, при крыв плотно дверь, как несколько секунд назад заговорил. Лосев, Лосев, до твоей ли мне «двойки» сейчас?! Я прячу записку в карман и благодарно шепчу: — Спасибо, Коля...

АВРАЛ , Мы с Колей одевались медлен но, потихонечку, чтобы не разбудить Микеншна и Якова Мокеевича. В комнате стоял полумрак. Сейчас — середина но ября, дни стали маленькие. А тут еще небо заволокло, дождь на улице. Мелкий, тягучий. Несмотря на неранний час, общежитие спало — воскре сенье. Тихо в коридоре, будто не двести с лишним шумных ребят живет у нас, а одна-единственная тетя Наташа, ко торая подремывала в дежурке. Заслышав наши шаги, гул кие в этой тишине, она вышла к нам навстречу. — Куда-а? — пропела удивленно. — На свадьбу, тетя Наташа, — отшутился Жилин. Увидев нас в спецовке, дежурная сообразила: — Аврал небось какой? Эх-хе... И в выходной вам от дохнуть не дают. Как и было договорено, собирались мы не у себя в ре монтном, а прямо в первом механическом возле продольно строгального станка. Его мы должны переправить в третий механический — все старое оборудование сплавляют туда, второстепенный на заводе цех потому что. Всю дорогу бежали, пригнувшись и втянув шеи. Дождь к нашим замасленным фуфайкам не приставал, а вот штаны на коленях промокли. С шумом влетели в маленькую дверь, вырезанную в ог ромных воротах. Сразу же отряхнулись, как вымокшие кутенята... В цехе, как и в общежитии, стояла непривычная тиши на. Только гудел в дальнем углу электрощит да было слыш но, как пробегала вода по трубам отопительной системы. У продольно-строгального уже стояли Роговец и дед Михалыч. Это уж у нас в бригаде исписанный закон такой:

____________________ ’__________________________

ИВАН ЛЕПИН

сперва они двое являются на работу, потом — мы с Колей. За нами — Степа Квочкин. Ну а последним, как правило, Васька Фролов. Его, говорят, мать слишком долго выряжа ет. Пока готовит увесистый «тормозов», пока оденет (да, да, помогает одеваться ему!), уже смена начинается. Благо, жи вет Васька близко, пять-семь минут — и в цехе. Поздоровались. Роговец улыбается: — Промокли, друзья-приятели? Идите, пока есть вре мя, возле батареи коленки посушите. И — ни слова про барабан, про прогул. Ни капельки злопамятства у бригадира. Тонок, умен он в отношениях с нами, новичками, — недаром техникум кончал. За это ува жаю я его. __ и Минут через пять явился собственной персоной Степа Квочкин. Еще никого не видя, крикнул на весь цех: — Здорово, мужики! Степа в последние дни ходит веселый — получил двух комнатную квартиру. До этого он с женой и маленьким сы ном квартировал в общежитии. Хоть и была у них отдель ная комната, но, по признанию Степы, мало удобств семей ному человеку среди холостяков. А следом и Васька Фролов ввалился. И сразу затарато| рил: ( — Везет, е-мое, мне. Подхожу к проходной, гляжу: ко шелек. Открыл — два червонца! — Он вытащил из кармана | коричневый кошелек, высоко на ходу подбросил его и лов[ ко поймал, как жонглер какой. [ Васька прав, что ему везет. Особенно в лотерее. Больше | одного билета он не берет, а всегда выигрывает. По денеж: но-вещевой лотерее чуть не выпала ему «Волга». На один !; номер не сошлось. Васька не отчаялся, получив вместо [ «Волги» велосипед. ! Однажды буфетчица столовой навязала-таки Ваське Фро! лову два билета — в нагрузку за пиво из собственных запа'! сов. | — Я ей, е-мое, —рассказывал он после, — благодарность } вынес. На один-то билет я десятку выиграл, на другой — хо^ лодильник. Потом холодильный билет соседу загнал. С над- . | бавкой, конечно, — полтораста. ; Или взять историю с подшипником с долбежного станI ка. Утерял его Васька. Утерял — и с повинной к Роговцу: >.

ИВАН ЛЕПИН

— Виноват, делайте что хотите. И впрямь, что Роговцу с него взять? Не выпорет же он Фролова, который прикинулся смирненьким, как овечка. И жалким. Наоборот, в таком виде Ваську даже по головке хотелось погладить. Роговец махнул на него рукой и пошел на склад. На складе подшипника не оказалось. Механик звонил на соседний завод. Там согласились дать нужный нам подшипник, но в обмен на бронзу. Бронза — дефицит, но не должен простаивать и долбеж ный. Пришлось идти на сделку. Ругали всех: мастера, Роговца, бригаду. Все ходили злые и нервные, кроме Васьки. Он хихикал в кулак: — Легко, е-мое, отделался. Считай, повезло... А я, чудак, столько переживал из-за барабана!.. Задача наша довольно проста. Продольно-строгальный станок нужно доставить на цеховую погрузочную площадку, а там подцепим его козловым краном и прямым ходом к третьему механическому. Но это легко сказать — доставить. Во-первых, станок длинен — метров десять, во-вторых, тяжел — тонн пять, в-третьих, над пролетом ходит лишь полуторатонная кран балка. Помощи от нее мало. Придется вручную катить ста нок метров семьдесят. Роговец подъехал с кран-балкой, зацепил заднюю — бо лее легкую — часть станка. Попробовал поднять. Трос натянулся, станок, показалось, чуть вздрогнул, но не приподнялся и на миллиметр. Только у основания це мент слеша треснул. Быстро отколупали его. Роговец еще раз попробовал. Станок теперь уже заметно приподнялся, но мотор кран-бал ки был слаб для такого веса, и продольно-строгальный опять сел на место. Роговец тем временем повеселел: дело будет. — А ну, я еще раз дерну! Роговец дернул, станок оторвался чуть от фундамента мы ломики с трех сторон под тумбу — раз! ’ Дед Михалыч, подсовывай быстрей! — кричит КвочКИН*

ИВАН ЛЕПИН

Дед Михалыч и так старается половчее подсунуть трубу под зависшую заднюю тумбу, но у него ничего не полу чается. ■ — Не лезя... Роговел; тогда нас просит: — Ну, поднатужьтесь! Поднатужиться-то можно, да перехватиться нужно, ры чаг увеличить. Роговец понял нас. Мигом посмотрел вокруг себя, схватил лежавшую непо далеку трубу меньшего диаметра, подставил ее под тумбу. Мы опустили ломы. — Уф... Без особого труда загнули анкерные болты. Повозились с передней — тяжелой — частью станка. Мо тор кран-балки только попусту урчал. Мы понемножку при поднимали станок, дед Михалыч подкладывал — одна на другую — тонкие пластинки. Когда, наконец, просунули трубку-каток, Роговец объявил перекур. Закурили, но отдыхать почему-то не хотелось. Мы с Жи линым стали подносить запасные катки, Квочкин и дед Ми халыч убирали с пути щепки, стружки и разный мелкий му сор, Роговец стоял, соображая что-то. Фролов подошел к бригадиру. Сказал, кивнув на станок: — Нет, бригадир, не наше это, не слесарное дело — плос кое перетаскивать, круглое перекатывать. Тут бы и разнора бочие справились, е-мое. Роговец будто бы сначала не расслышал Ваську: — Что, что? Разнорабочие? А мы кто? Мы и есть раз норабочие. Разные работы умеем и должны выполнять: лю бые механизмы ремонтировать, фрезеровать, токарить, на кране работать. Ремонтник — он универсал. И перестановка станков — его забота. Кто, кроме нас, это лучше сделает, не повредив ни одной детальки? Васька смолчал, хотя, видимо, не согласился с Роговцом. Теперь предстояло продольнонстрогальный сдвинуть в сторону, вырулить, как сказал Квочкин, на прямой пролет цеха. А там — прямехонько к погрузочной площадке. Сдвигали поочередно то одну сторону, то другую. Пона чалу хоть и упирались вовсю, станок сдвигался медленно.

33 Молодой человек

ИВАН ЛЕПИН

Но тут обнаружился необычный талант деда Михалыча. На рушив наше общее сопение, он вдруг скомандовал: Раз-два, взяли! Шап-ки сияли!

Улыбнулись мы все, повеселели. И вроде бы меньше уси лий стали прикладывать, а станок пошел. Раз-два, взяли! Дев-ки с нами!

— Ты где так, дед Михалыч, научился? — спросил Жи лин. А тот только рукой махнул: — Ге! Чему тут учиться? Коля мне шепнул: — Надо запомнить дедовы команды — использую. — Давай, давай! — Вот чудак Коля, он и тут о своей книге думает! Раз-два, взяли! Что ж вы стали?

А мы остановились потому, что «вырулили» и поставили станок на короткие катки. Теперь отдохнуть можно. Перед : решающим часом. По прямой станок, как колобок, покатит- ; ся. Успевай только, дед Михалыч, катки подкладывать! | А мы уж поднатужимся! 1

ГАЙКА Я потянул клок ветоши из Аркашкиной тумбочки, как вдруг оттуда что-то выпало и уда рилось о мой ботинок. Я посмотрел: рядом с ботинком ле жала она, гайка с соседнего станка. Старая гайка, вместо которой я только что поставил новую. ...Не успел я зайти в цех, а Роаговец уже отрядил меня: — Срочно посмотри, что там с девяносто шестым... Я без лишнего разговора за инструмент и на токарный участок. Быстро нашел девяносто шестой: номера на стан ках у нас проставлены броско — белым по светло-зеленому. — Здорово, Петь! — сказал я из-за спины хозяину стан ка Петьке Негодяйчику. Он вздрогнул и обернулся.

ИВАН ЛЕПИН

— А-а, быстро тебя прислали. Иной раз из-за вашего брата по целой смене простаиваешь. Я уж привык к упрекам да напраслинам. Ремонтников станочники редко когда хвалят, считая, что мы работаем кое-как, лишь бы-лишь бы... А мы, в свою очередь, их счи таем самыми нерадивыми и неисправимыми людьми, кото рые способны только ломать. Поэтому я не обратил особен ного внимания на Петькины слова. — Что случилось? — спросил у Негодяйчика, ставя у ног ящик с инструментом. — Пиноль не зажимается — гайка куда-то делась. — И он в доказательство легко крутанул винт, которым кре пится пиноль задней бабки. Когда винт остановился, Петька вытащил его. — Держи, если не веришь. — Верю, Петь, это зло не так большой руки. Гайку я вмиг закажу, так что будь спок! — «Будь спок...» Мне ж в центрах работать... валы... Я пожал плечами: — Попроси другое задание — запасных у нас гаек нет. — Придется, — смиренно проговорил Петька, — не про стаивать же. Гайку я заказал сразу. Делать ее просто: обточить, про сверлить, резьбу метчиком нарезать. Но у токарей ремцеха и другой, не менее срочной, работы по горло, и гайка была готова лишь незадолго до обеда. Я сам встал за фрезерный и профрезеровал ее. И — еще горячую — пошел ставить. Опять зашел сзади и незаметно от увлекшегося делом Петьки поставил гайку. Зажал винт до отказа, попробовал, крепко ли держит он пиноль. Крепко! — Готово! Петька на сей раз не вздрогнул, а лишь спокойно повер нул лицо. — Спасибо! А я тут со стаканами вожусь, — не отрыва ясь от станка, говорил он. — Их токаря, как черт ладана, боятся: сложные, а цена — шиш. Нормировщик намудрил, а мы расхлебываемся. ' — Не плачь, Петька, на другом заработаешь, — подбод рил я его. — Ты лучше тряпочку дай руки вытереть. Петька, не отвлекаясь, — он делал глухую расточку — ответил: ,

35 3*

ИВАН ЛЕПИН

— Не получал нынче. У Аркашки Малинина есть ве тошь. Аркашкин станок — рядом. Над ним стоял столб дыма от горящего масла — Малинин снимал с заготовки вала первую стружку (Петькину работу ему отдали). Он стоял руки в боки — буквой «ф» — напротив вращающегося патро на, и ветер шевелил его рыжую челку на маленьком лбу. — Дай ветоши! — Сам бери. — И указал на тумбочку, стоящую рядом со станком. — Внизу... Я приоткрыл тумбочку и потянул клок ветоши... Аркашка заметил, как я поднял гайку, и наши взгляды встретились. Смотрели друг другу в глаза несколько секунд. Смотрели молча, но сказали друг другу многое. Он испугался, думая, что я сейчас пойду доложу о гайке. Он подскочил ко мне, загородив дорогу, тихо залепетал: — Не надо... никому... это я пошутил... просто так... Я хоть на валах... того... подколымлю малость... Не надо... слышь... никому... , Я отстранил его, а руки вытер о замасленную спецовку.

НЕ УГОДИЛ Все-таки у Петьки редкая фа милия — Негодяйчик. Ребята, заводские его товарищи, уже сколько раз сове товали ему: —■ Слушай, Петь, смени ты свою фамилию. А он равнодушно отмахивался: — Далась она вам... — Как же ты с девушкой будешь знакомиться? Негодяйчик, не моргнув глазом, отвечал: — А я на знакомой женюсь. Могло показаться, что странная Петькина фамилия ок ружающих стесняла больше, чем его самого. Впрочем, это и было так на самом деле, поскольку Петька здраво рассуж дал: — Лишь бы в жизни я негодяем не оказался. И прадед, и дед, и отец прожили, слава богу, Негодяйчиками и не по линяли. Ничего и со мной не станется. Не в фамилии дело — в человеке.

ИВАН ЛЕПИН

Так-то оно так, все правильно. Но... Встречает его как-то председатель цехкома. Не стесня ясь, говорит: — Не обижайся... Решили мы тебя на Доску почета за нести вместе с другими токарями, да я дал указание худож нику, чтоб пропустил тебя. Не звучишь... Ты уж не обижай ся... А премию выдадим, это как полагается... В цехе Петьку знали все. Да и как не знать, если каждо му новичку в первый же день показывали: — Вон на крайнем ДИПе, с родинкой на щеке... Петька Негодяйчик... — Дразнят, что ли, так? — Да нет, фамилия. В столовой, когда подходила Петькина очередь, буфет чице Лене нравилось спрашивать: — Тебе что, Негодяй, нужно? Спрашивала, а сама отворачивалась, чтобы не рассме яться. Петька же как ни в чем не бывало заказывал: — Выбей, пожалуйста, щи, рагу, чай с лимоном. Если бывали при этом посторонние, не заводские, то они начинали шушукаться: — Ну и грубиянка! — А он, смотри-ка, стерпел... Кто-нибудь с соседнего столика подсказывал: — Это фамилия у него... — Ну? Не повезло парню. По-своему относился к Петькиной фамилии кладовщик цеховой инструменталки Фома Сергеевич. Человек пожилой, с одной слабинкой: охоч был до выпивки. Если утром ему не удавалось опохмелиться, он без обиняков спрашивал: — Рублика, Петро, не найдется? — Найдется, Фома Сергеевич. В такой момент довольный кладовщик, выдавая Петьке инструмент, записывал его фамилию так: «Не годяйчик». Причем мелко-мелко. Но коль у Петьки не находилось лишнего рублика, Фома Сергеевич в книге выдачи делал броскую отметку: «Него дяй...» Да, да, с многоточием. А Петька не обижался. Он привык. Ему что Петров, что Сидоров, что Негодяйчик. Хоть горшком назови, лишь бы в

ИВАН ЛЕПИН

печку не ставили. Вон какой толк, что у его соседа по стан ку Аркашки красивая фамилия — Малинин? Петька, хоть и Негодяйчик, а работает вдвое быстрее. Его даже на Доску почета хотели повесить. А Аркашку собираются за прогулы уволить. Так Петька и жил. Не унывая. Не отчаиваясь. Но однажды он сообщил ребятам, и председателю цехко ма, и буфетчице Лене, и Фоме Сергеевичу (Малинину не со общил — того и впрямь уволили): — Все, я — Соколов! ' = Ребята на это сказали: — И выбрал же фамилию: у нас на заводе Соколовых знаешь сколько? Председатель цехкома сказал: — Теперь звучишь! Хотя у нас есть Соколов. Расточник. ^ И тоже Петр. Буфетчица Лена сказала: — Вон как? Ты уж прости в таком случае, прости, что я тебя... Негодяем звала. Фома Сергеевич сказал: — Зря! Хотя стой: рублика не найдется?

ПРО СОБАКУ И МАЛИНИНА К комсоргу я шел расстроен ный. И во всем виновата чья-то собака, что попала под ма шину как раз напротив общежития. Шофер не успел затор .4 мозить. Когда он выскочил из кабины, передний скат уже переехал туловище собаки. Шофер на руках бережно перенес ее на тротуар, раете-, рянный и испуганный, будто на человека наехал. Собака жалобно скулила, и походил этот скулеж на мольбу о по- ^ мощи. Ее тотчас обступили прохожие, ребята из общежи тия. Все молча смотрели друг на друга и чувствовали себя виноватыми и бессильными: никто не мог помочь бедному животному. — Добить бы ее... Но никто не решался этого сделать. Скулеж вдруг пре кратился, и собака начала лаять. Но это был не злой лай, а опять же жалобный. Глаза ее были открыты и неподвижны,

ИВАН ЛЕПИН

они как бы укоряли людей в их бессилии, и люди отводили взгляды. Ах, эта неосторожная собака!.. Теперь до вечера перед - глазами будет стоять. И не у меня одного у всех, кто был свидетелем происшедшего. Такие уж мы, люди, впечатли тельные и сердобольные, хоть редко признаемся в этих чув ствах. ' ■ _ й ...У комсорга сидел Аркашка Малинин. «С чего бы это он здесь оказался? — мелькнуло у меня в голове. — Он и не комсомолец, насколько мне известно». До меня они, видно, о чем-то говорили важном и серь езном — это я заметил ш> лицу Захарова, комсорга.^ Когда он ведет важные и серьезные речи, лицо его спокойно, но очень уж заметно вздрагивает нервная верхняя губа. — Не помешал? — Нет-нет, — сказал Захаров, — как раз даже к месту. Присаживайся. — Он налил немного воды в стакан из графи на формы груши, одним глотком выпил ее. — Тут вот Малинии пришел на завод проситься. Чтоб я походатайство: вал за него. Как, стоит пособить парню? Малинин повернул ко мне свое маленькое лисье лицо, слащаво улыбнулся: дескать, очень кстати ты явился, те ; перь нам вдвоем сподручней будет уломать комсорга. Он 1 даже повернулся ко мне, надеясь, что я начну его расспра шивать, где, мол, сейчас пропадаешь, чем занимаешься. Но мне и смотреть на Аркашку не хотелось: я был рас строенный. И вое из-за собаки... ^ ^ _ А тут выплыл в памяти тот случай с гайкой. Его, конеч но, 1УГятгшттитт напомнил своим присутствием. ! Тогда ему сошлю с рук — я про гайку никому не рас сказал. Даже после увольнения Аркашки. Пусть, думал, ос| тянется все на его совести. | А Захаров тем временем ждал, что я скажу. — Как, а? — не отставал комсорг. __ От моего «да» или «нет» ничего не зависит, — укло нился я от прямого ответа. — Сам решай. : Аркашка вздрогнул: моя политика была ему явно не по ! душе. Он ожидал, Цто я начну выгораживать его, как это нередко случалось у нас на заводе, коща^брали на поруки явного какого-нибудь пьяницу. А мне сейчас не хотелось ! кривить душой. Потому что я знал не только Аркашку-

ИВАН ЛЕПИН

прогульщика, но и Аркашку-подлеца, если хотите. Такой ради собственного услаждения, ради выгоды не только гай ку может снять, но и друга в трудную минуту предать. Под лец он, подлец Аркашка! Ну, а если б зависела его судьба от тебя, — не отста вал комсорг, — как бы ты поступил? — За него б... не ходатайствовал... Захаров прикусил верхнюю губу. — Жалко все-таки человека... В кабинете Захарова стало вдруг тихо-тихо. Даже было слышно, как сопел Малинин. — Вы тут решайте, а я в коридоре подожду. — Я встал и размеренными шагами направился к двери. ' Минут через десять Малинин вышел. Прикрывая дверь, чуть задержался: хотел, видно, что-то сказать мне. Но ни чего не сказал, а лишь волком посмотрел. Я понял: Заха ров на Аркашкину удочку не клюнул. Догадка моя подтвердилась. Когда я зашел к комсоргу, он довольно улыбался. — Ну и птица, этот Малинин! — привставая из-за сто ла, заговорил Захаров. — Говорит, если примут на завод, я даже в комсомол вступлю. Он, видите ли, одолжение нам хочет сделать, пройдоха. Я перебил его: — Зачем вызывал? Он вдруг замолчал и резко повернул ко мне голову. — Ах, да! Этот Малинин мне все бабки забил. Завтра знаешь что проводится? — Знаю: слет передовиков... — Будь обязательно. Пропусти занятия в школе, а будь. Сюрприз для тебя есть!

СЮРПРИЗ Все места в клубе были заня ты, он гудел, как огромный улей. Нарядная сцена, будто магнит, притягивала к себе нетерпеливые взгляды: когда же появится председательствующий — уже пора начинать. Мы сидели в середине зала: я, Жилин, Яков Мокеевич, Микешин. Заняли место и на Лосева (он попросил), но ему, видно, было некогда, он все еще метался по коридору, суе-

ИВАН ЛЕПИН

тился, кого-то разыскивал, заглядывал в зал и снова исче зал. Наверно, ему поручили какое-то важное дело. Но вот, наконец, из-за кулис вышел председатель завко ма, в строгом костюме, белой сорочке с черным, поблески вающим крохотными росинками, галстуке. Красивый, как пингвин... Поднял руку, как дирижер. Шум стал стихать, и через минуту зал совсем успокоился. — Товарищи! Уже явились почти все приглашенные. Разрешите поэтому первый общезаводской слет передовиков производства считать открытым! Грянул гимн. Потом выбирали президиум. Потом с докладом выступал директор завода. Потом слово дали лучшим рабочим. Они делились опы том, рассказывали о своих достижениях и1 обязательствах. А сюрприза для меня не было. Правда, директор в до кладе помянул добрым словом нашу бригаду, но ведь какой тут сюрприз? Захаров, наверно, всех так предупреждал, бо ясь, что будет плохая явка. Хитер, чертяка! Потом директор вручал грамоты. Потом стал грамоты вручать секретарь райкома комсо мола. Молодым только. Вот на сцену поднимается Петька Негодяйчик. Соколов то бишь. Во все ладоши хлопал наш ряд Якову Мокеевичу. Вот он, сюрприз! Не успел, однако, Яков Мокеевич вернуться обратно, как секретарь назвал мою фамилию. Впрочем, это мне показа лось. Но отчего же тогда ребята подталкивали: «Иди, иди!» Может, и впрямь не ослышался. — Ну, что же ты? — прошептал Лосев и приподнялся, чтобы мне было удобней проходить. Наугад, не видя ступенек, поднялся на сцену. В глазах туман. Я жмурюсь от яркого здесь света, что обрушился и сверху, и снизу, и с баков. А взгляды зала — как холодный душ. И я... оробел. Да же почувствовал дрожь. Дрожала моя рука, когда я ее про тягивал секретарю. Оттуда, из зала, сейчас, несомненно, уставился на меня Воговец. «Рановато, — может, думал он, — ему грамоту да-

ИВАН ЛЕПИН

вать. Других бы ребят с руки наградить...» А может, про злополучный барабан вспомнил и как я потом прогулял. Но вот духовики заиграли туш, и я с грамотой ухожу... за кулисы. В зал побоялся. Побоялся встречи с бригадиром. Уселся в темном уголке сцены, грамоту скрутил в тру бочку, чтобы незаметней было. А вдруг и впрямь я ее не по заслугам получил? Да, устроил мне комсорг сюрприз! А по ту сторону занавеса продолжалось торжество. Ор кестр гремел туш, зал (вскипал аплодисментами. С полчаса, может, я сидел, забившись в угол, как дикарь какой. И когда лишь раздался гимн, я обрадованно привстал со стула: конец! Теперь бы выйти незаметно. Лучше, конеч но, в числе последних. И тут кто-то меня тронул за плечо. Мигом оборачиваюсь: ОН! Роговец! Снисходительно так улыбается. — Что ж ты убежал, аль загордился? — И, довольный, пожал мне руку. — По праву награждение, ты не стесняйся. Чего заслуг своих стесняться? Это пусть лодыри пугаются народа, а нам надо с открытым лицом по земле ходить. И легко мне стало вдруг, легко! Так легко бывает разве что перед трудным восхожде нием.

ОТКЛОНЕНИЕ ОТ ТЕМЫ Вот и все... Пусто на душе, как бывает пусто в саду по осени, после долгого ветра-листобоя. И самое странное то, что очень я ждал этот день, жил, счи тай, им и ради него. Думал: напишу сочинение — послед ний экзамен — гора с плеч. Хоть отдохну малость. Ну написал, аттестат завтра получу. Рад, да не очень. Грустно, что навсегда покидаю вечернюю школу, что класс наш теперь распадается. А ведь столько пережито вместе, так сдружились!.. Особенно во время экзаменов. Мы, взрос лые люди, друг за друга переживали за дверью, как робкие первоклассники. Особенно за слабеньких. ...Я написал сочинение одним из первых. Но сдавать его не торопился, ждал, когда закончат Коля Жилин и Лешка Ерохин, сварщик, тоже из общежития. Коля выбрал тему «Новаторство Чехова-драматурга», Лешка — «Горький и

ИВАН ЛЕПИН

м .оулвлвта а Денине». К последней все были подготовлены, поскольку знали, что подобная тема бывает почти ежегодно. За Жилина я был спокоен. А вот Ерохин мог погореть. Он в математике силен, а тут, к сожалению, плавал. Иско са заглядывая ему в тетрадь, я прикрывал ладонью рот и так, чтоб было только ему одному слышно, шептал: «Интел лигенция» — два «л», «революция, свершившаяся...» пос ле «революция» запятая». ...Я взялся за свободную тему. «Расскажу о хорошем че ловеке» называлась. Ухватился-то я за нее сразу, да начать яшгяк не мог. Что ни предложение — все не то. Казенно, су хо, не от себя. И вдруг осенило! Начну так: «Мне везло на хороших людей...» . ■ _ И написал о них. О Филиппе Петровиче Любушкине, мастере из ремесленного училища, который, прощаясь, на ставляя нас так: __ Ребята, живите честно! Пусть голодно, но честно, ло лодно, но честно. Во! И привел я эти слова в сочинении. Написал о Якове Мокеевиче, Микешине, дававшем нам с Колей Жилиным первый урок жизни — как беречь деньги. Соколов, Ерохин, Мишка Кириллов, Степа Квочкин — сколько за короткое время хороших людей я познал! Не го воря уже о бригадире Роговце. Даже в Ваське Фролове есть итого хорошее. Хотя бы то, что он умеет работать. ПЧтеятт я быстро и самозабвенно. Перечитал — восемь страниц! Вое планы перевыполнил. Перечитал — понравилось. Только в одном сомневался: колсет, нужно было только о ком-нибудь одном писаггь? А тут — целое общежитие! ^ Отложил сочинение в сторону — дай подумаю, приду Подошла Надежда Николаевна, математичка, — она у нас классный руководитель. Тихонько спросила: — Не ладится? ^ — Ладится. Только я не об одном — о многих... Откло нился... Она успокоила: — Не беда. Главное — ошибок поменьше. Да оно и верно, если разобраться.

НАТАЛЬЯ ЧЕБЫКИНА, ПЕТР КАЗАКОВ

БЕЛЫЙ СВЕТ Все дороги зовут, убегая, За леса зовут, за поля. Там лежит — без конца и без края — Белый свет — родная земля. Пашня свежая под ногами. Крепкий дух — травяной, земляной. Одинокий, большими кругами, Коршун плавает надо мной.

НАТАЛЬЯ ЧЕБЫКИНА Коршун плавает в поднебесье, Совершает круги не спеша. Прохожу я сквозь мелколесье. Слышно мне, как осины шуршат. Виден мне вдалеке темно-синий Лес дремучий, за ним — города. Лишь одна в целом мире Россия — Белый свет для меня навсегда.

НА САБАНТУЕ Густо столб намазан салом, Наверху — платок. Пять джигитов залезало, Но никто не смог Дотянуться до вершины Тонкого столба. И со смеху помирала Пестрая толпа.

ЛЕШ КА Рассказ

Но пришел шестой, упорный, И достал. И в зубах платок узорный Заиграл. На девчонок парень чуть Скосил глаза И платок коню на шею Повязал.

ПЕТР КАЗАКО В

Верховье Конды расположено в семидесяти километрах от Иртыша. Глухими заломами, топями и оврагами разошлась обомшелая тайга, перевитая звериными тропами. Парил вечер. Отблеск заката пластался

ПЕТР КАЗАКОВ

по вершинам деревьев, буйствовала мошка. Я окончательно потерял тропу, пробитую зверем ли, охотником, и ломился напрямую к реке, изгиб которой видел с вершины холма. Я был уже почти у самого берега, коща сквозь говор воды и птичьего разноголосья послышалась... песня: А я еду, а я еду за туманом...

Я осторожно выбрался из зарослей. Там, где, подрезая берег, река круто выходила на поворот, в зелени мыска стояла одинокая избенка. Над крышей тянулись мачты ан тенн. На крылечке сидел белокурый парень в тельняшке, он держал в руках перемет и навязывал на него рыболовные крючки. — Лешка Кедров, завхоз и радист топографического от ряда Уральской экспедиции, — протянул он мне руку. И сразу уточнил: — Завхоз временный, радист по доброй воле. Наш завхоз застрял на базе экспедиции, меня и оста вили за него и за радиста. А вообще я маршрутный рабочий, мы — топографы, от слова «топать», а не припухать здесь с четвероногим. Ой хмуро кивнул в сторону крыльца* где лежал рыжий, по-собачьи красивый пес. — Весь отряд вторую неделю безвылазно в тайге, а мы вот здесь, с Трезором... Сумерки скрадывали тайгу. Проглядывались звезды, край неба отсвечивал погасшим закатом. Становились тем нее берега, река взбулькивала и ворочалась на перекатах. Из редка доносился окрик кедровки, резкий и настойчивый. Лешка хлопотал с ужином у костра и расспрашивал о город ской жизни, о новых марках охотничьих ружей и транзи сторов, о конкурсе в институты. Наконец ужин был готов. Лешка отставил котелки и, по смотрев на часы, зашел в избу. Защелкали переключатели рации, вспыхнул теплый огонек зеленого индикатора. — «Алмаз-два», я «Алмаз-один», как меня слышите? Прием, — донесся монотонный Лешкин голос. Он, сгорбившись, сидел за столом и, дожидаясь ответа, сосредоточенно косился в угол, где белели ящики, обитые жестью, мешки и стопка книг с оборванными корешками. Свет от фонаря обтекал стены избушки, в динамике долго шелестело, потрескивало и наконец пробился голос:

ПЕТР КАЗАКОВ

— «Алмаз-один», слышу вас хорошо. Как дела, Лешка? Что новенького? Прием. Лешка встрепенулся, щелкнул переключателем и заорал так, что прокатилось за рекой э х о : Порядок у меня! Происшествий нет! Рыбы ттяястто^ напек хлеба гору! Когда выходить будете? Может, вам еды подбросить, я найду вас?.. Прием! ' Лешка рассказывал мне, что километрах в пятидесяти на северо-восток от стоянки ведет свой маршрут их неболь шой топографический отряд. Выкапывают там знаки отме рев и графят планшетки будущих карт для геологов, нефтя ников, строителей... Вечером у костра временной стоянки ровно в двадцать один тридцать начальник отряда вызывает базу. Ничего не надо, Лешка, — хрипло неслось ив динами ка, все есть, нормально все, выходить будем дней через пять, не скучай. Если все у тебя, то конец связи. До завтра. — Понял вас, — пробормотал помрачневший Лешка, — конец связи. Он вышел на крыльцо и, теребя застиранную тельняшку, уныло огляделся. Так каждый вечер: я — к ним, они — от меня. Черт дернул связаться с этой рацией. Весь следующий день Лешка ни минуты не сидел на ме сте, просматривал сети, потрошил и солил рыбу и возился с продуктами в пристрое за избушкой, копался в рации, пек хлеб в печурке. Потом разложил на столе учебники, поми нутно заглядывал в них, расхаживал по комнате, бормотал себе под нос. Мы вместе вязали мне плот. Вытащили к реке спиленные стволы сосен. Я расспрашивал Лешку о его жизни, и он ко ротко отвечал, изредка разгибаясь над бревном и подтачи вая топор. Когда сам обойдешь все, оно вернее будет, — нетороп ливо рассуждал Лешка. — Конечно, не всю жизнь с топором подтайте бегать да рейку таскать. В Иркутске, в сельскохозяиственном институте, есть охотоведческий факультет, осенью думаю туда податься, посмотреть что к чему, кого они там готовят... Лешка часами мог говорить о зверье, их повадках и тро пах. Эта страсть доставляла, как я почувствовал, немало

ПЕТР КАЗАКОВ

хлопот охотникам из отряда. Подстреливший сидячую утку становился его врагом. Один раз дело дошлю до драки, когда двое рабочих приволокли в лагерь тушу оленихи. — У нее вымя от молока лопалось! — рассказывал Леш ка. — Это не охотники, а убийцы двуногие! А с медведями? Кто ни придет в тайгу первый раз, считает геройством убить медведя, словно это его враг. Будто на каждого человека специально заведена по медведю, которого обязательно надо убить. Самку, самца — лупят, не разбираясь, лишь бы по хвастать: убил медведя! К вечеру плот был готов. Я возился с ужином, когда к костру с удрученным видом подошел Лешка. — Слушай, — нерешительно начал он, — пойдем, напо следок я тебе тетеревиный ток покажу, приметил тут одно место, недалеко. Он помолчал, потом присел у костра и задумчиво про должал : — Дня три назад с низовья проплывал мужик на берестянке, рыбачил. Проплыл мимо, я поздоровался с ним, так он в сторону отвернулся. Ты знаешь, — оживился Лешка, — в берестянке у него моток троса был — не иначе как для петли. Обратно проплыл ночью. Словом, — решительно доба вил он, — пойдем завтра на ток! Мы вышли по влажной траве. Зарево невидимого солнца разметалось над тайгой. Над рекой качались клочья тумана. Лешка в зеленом ватнике, с карабином, сутулясь, шагал впереди. Тропа от берега вильнула в сырые заросли. Мы про шли не более сотни.метров по мелкому осиннику, как неожи данно наткнулись на развороченный кустарник. Сбитые ство лы деревьев, свежеободранная кора, земля вокруг была взрыта и клочья дерна развешаны на кустах, словно здесь трактор бесился. Два дерева под кустарником были накло нены. На одном из них болтался обрывок троса. Лешка оторопело озирался, потом глаза его сузились от гнева. — Вот сволочь! — проговорил он, тяжело дыша. — Пет лю поставил! Что я тебе говорил! Он обернулся ко мне, и, встретившись с ним взглядом, я почувствовал себя так, словно сам ставил здесь петлю, в которую попал медведь. — Боится за зверем ходить, гад, так на тебе, ловушку ставит. Варвар!

ПЕТР КАЗАКОВ

Не оказал больше ни слова, осторожно пошел по мед вежьему следу, отмеченному размолотым кустарником, сби той корой, словно тут прошла волокуша. Затолкнув в стволы ружья пули, я двинулся за ним. Брести по таежной чаще за попавшим в петлю медве дем — прогулка не из приятных. Каждый темный куст ка жется зверем... Но вот Лешка настороженно поднял руку, я подошел к нему ближе и увидел в вязкой чаще кустарника медведицу. Она глухо зарычала, вскинулась, но петля опро кинула ее: трос запутался среди камней. К тросу был при вязан обрубок бревна. Мне вспомнились рассказы охотников о таких ловушках. Самозатягиванмцуюся петлю раскидывают в ягоднике, на один конец — бревно, а другим привязывают ловушку к де реву. Если зверь и оборвет трос, то с бревном далеко не уй дет и след за собой оставит. Медведица елозила лапой по камню, и от когтей на нем оставались беловатые полоски. Видимо, она была обессиле на душившим ее тросом, но вид оскаленной пасти, набитой хлопьями окровавленной пены, невольно внушал страх. Неожиданно Лешка улыбнулся и ткнул вверх стволом карабина. В ветвях лиственницы, обхватив лапами ствол, за стыл медвежонок. Словно почувствовав, что мы обнаружи ли его, медведица заворочалась, протяжно застонала, и ее мучительный стон перешел в глухой рев. Бревно на конце троса зашевелилось. Мы невольно отступили от камней. Ли цо Лешки посерело, и, прижав к груди карабин, он внима тельно смотрел на извивы троса в расщелинах. Потом ски нул свой карабин и вытащил топорик. И тут до меня дошло, что он собирается делать. Я прислонился к дереву и, держа ствол на уровне мед вежьей головы, чувствовал, как все тело обволакивает вязкии холод. Это сущее сумасбродство — освобождать из пет ли разъяренную медведицу! Мне хотелось схватить Лешку за ноги, отшвырнуть его прочь или стрелять, просто стре лять в зверя. В горле застрял липкий ком, и ноги словно вросли в скользкий мох. Я видел только Лешкину руку, сжимающую топорик... ’ Лешка подполз к камням и разом ударил топором по бревну, где перехватывал его трос. Вскинулись перерублен ные стальные нити, и я едва удерживался, чтобы не разря-

ПЕТР КАЗАКОВ, АНАТОЛИЙ ГРЕБНЕВ

дить карабин в груду камней. Лешка ударил еще раз и от скочил в сторону. Теперь трос держался на еле видимой пря ди, которая гипнотизировала меня. Медведица ворочалась и хрипло дышала за камнями, каждое мгновение она могла вырваться. Мы отступали, ка саясь друг друга плечами и не сводя глаз с камней. Звеня щая тишина проламывалась хрустом наших шагов. А когда за спиной послышался шум реки, мы поверну лись и бросились в воду! ...Мне не хотелось отплывать в тот день, не хотелось оставлять милош Лешку в одинокой избушке на берегу Конды. Мы старательно устраняли недоделки на плоту, ловили стгинингом рыбу на перекатах, а вечером кинули жребий, кому варить уху. Ровно в двадцать один тридцать Лешка включил рацию, и на берегу таежной Конды послышался его хрипловатый голос: — «Алмаз-два», я «Алмаз-один», слышу вас хорошо, происшествий на базе нет. Как погода у вас, как погода? Прием. — Солнце, Леша, жарко. Как у тебя? Прием. — Погода отличная, отличная! Прием. И впрямь над нами плыл чудный таежный вечер.

АНАТОЛИИ ГРЕБНЕВ * О, рощ осенних обнаженность и ветер, бьющий наповал! Дымится, заживо сожженной листвы поверженной завал. Как черный омут, скрыГта пашня вечерним мороком с утра —

пейзаж, написанный гуашью, где полустерты колера. И вдруг, весны надеждой синей, подавшись ширью на восход, огнем зеленым плес озимых мне прямо в душу полыхнет!

49 4

Молодой человек

■

“ ФЕДОР ВОСТРИКОВ

' .

______________________________________________________________

* Был ветер к саду беспощаден. И вот — все ветки наголо. За эту ночь на танцплощадке в колено листьев намело. Отбушевали краски сходу. Теперь, пустынна и темна,

перегрунтована природа под черно-белые тона. И немота весь мир пронзила. И вот в закатный красный чад, как мысли черные предзимья, вороны носятся, кричат.

♦ В апрельской роще пахнет октябрем. В ней так светло, безлиственно, свободно. И под моим промокшим сапогом октябрь шуршит печалью прошлогодней.

Но как поет восторженный скворец не о конце — о солнечном начале! И только я да голый этот лес не отличаем радость от печали.

Ф ЕДО Р ВОСТРИКОВ

ТИШИНА Баяна в поселке не слышно, Колдует на крыше луна. И в садике, в тоненьких вишнях, Читает стихи тишина. И ветер — проказник-задира — Все слышит, но замер, молчит.

' Летучие мыши застыли — Крыла распластали в ночи. Не ночь, а заветное счастье! Нисколько не клонит во сну... Отвину я форточку настежь — Послушаю тишину...

ЕВГЕНИЙ КЛИМЕНКО

ОГОНЕК В СТЕПИ Рассказ Дождь постепенно переходил в ливень, и автомобиль сбавлял скорость. Наконец колеса провернулись несколько раз на одном месте, и мотор за глох. Я открыл дверцу, выглянул из кабины и понял: без буксира из этой грязищи не выберешься. Что же делать? Старенькая кабина подтекала, по ней свободно разгуливал сквознячок. Вот и ночуй здесь. Никто не знает, что ты за стрял в степи, никто не приедет тебя выручать. Здесь мо жешь простоять день и два, а там, в автобазе, диспетчер в своем листе спокойно засвидетельствует твое отсутствие: «В пути». Я вылез из кабины, помесил вокруг машины грязь, отпустил крепкое словцо, сплюнул — и опять в каби ну. Такова она, жизнь шоферская... Оттого, что но небу носились тучи лохматые, кдк льви ная грива, темнело быстро. Я поднял тощий воротник фу файки. И хотя дождище беспрерывно барабанил в лобовое стекло, надоедливо напоминая о себе, я то и дело включал свет: не угомонился ли дождь? И вдруг справа от дороги блеснул слабый огонек. Я выключил фары, потом снова зажег их и опять выклю чил. А огонек упрямо светил. «Кто зажег его и зачем?» Я сперва отвернулся от огонька, несколько минут сидел с закрытыми глазами, потом впился взглядом в даль. Огонек мерцал немного ярче и как-то вызывающе манил к себе: приходи, приходи, приходи... А может, так только казалось. Как бы там ни было, но я покинул кабину и двинулся на встречу свету. Грязь облепила ботинки. Идти стало тяжело. Намокшая одежда прижимала к земле. Чем ближе я подходил к огонь ку, тем отчетливее вырисовывались передо мною контуры вышки и будки — обыкновенной будки геологоразведчиков. Если бы не дождь, то, может, еще постоял бы да поразмыш лял : заходить ли? Но моя фуфайка уже успела промокнуть насквозь, и я решительно открыл дверь будни. Первым в гла

_____________________________________________ ;_______ 51 4*

ЕВГЕНИЯ КЛИМЕНКО

за бросился фонарь «летучая мышь», который стоял на тум бочке перед оконцем. Это он светил мне. Потом я увидел двух парней. Они сидели рядом на низком деревянном помо сте. Один из них дремал и меня не заметил. Другой, в клет чатой рубашке, молча посмотрел в мою сторону, закурил. Я оглянулся и только теперь заметил девушку, прислонив шуюся к противоположной стенке. На нее не падал бледный луч фонаря, и я не мог хорошо рассмотреть ее лицо, хотя ус пел заметить на нем печать волнения. Видно, здесь разгорал ся неприятный разговор, а я потушил его. — Это ваша машина забуксовала? — спросила девушка, кивнув в сторону степи. — Государственная, — ответил я досадливо. «Здесь нет ни трактора, ни вездехода, которые бы вытащили автомо биль из грязи», — сразу оценил я возможности.геологораз ведчиков, и мой интерес к их просторной будке пропал. — У нас тоже непорядок, — начала о своем девушка. — Тока нет. Работу бросили. В темноте сидели. Потом я увиде ла свет фар и зажгла фонарь... Заметив, что я пропустил это мимо ушей (меня интере совал трактор, а не фонарь), девушка умолкла, подвинула скамейку к тумбочке и раскрыла потрепанную книжечку. Я успел заметить на обложке: «Степан Щииачев. Лирика». Хотел сказать, что и я тоже пишу стихи, но промолчал. Снял фуфайку и расстелил ее на полу, чтобы просохла. Девушка оставила книжку раскрытой, метнулась к су мочке, висевшей на гвозде, развернула газету и протянула мне две лепешки. — Небось проголодались? — Ничуть, — соврал я. Все же лепешками подкрепился. Стало как-то теплее. Я уже не косился на беспомощный фонарь и, кажется, пого ворил бы о лирике. Разумеется, не о своей, а о щипачевской. Так и сказал: —. Знакомые стихи... — И в подтверждение начал декла мировать без всяких раздумий: — «Ты порой целуешь ту, порою — эту...» — А мне нравится больше «Ты чужая жена», — задум чиво обронила девушка. Я безразлично пожал плечами, дескать, о вкусах не спорят.

ЕВГЕНИЙ КЛИМЕНКО

Вскоре начало светать. Дождь утихомирился. Даже солн це показалось. Я вышел из будки. Пора и к машине возвращаться. Она сиротливо зеленела вдали. Девушка шла рядом со мною, как бы провожая. Я украдкой посмотрел на нее и заметил только глаза. Они были большие, черные, как терн, и такие добрые, необыкновенные, что хотелось смотреть в них неот рывно. . — Я еще буду здесь, — сказал ей тихо. Девушка вздохнула, хотела что-то ответить, но позади раздался грубоватый голос: — Ольга! Ток дали. Это вышел из будки парень в клетчатой рубашке. Он както исподлобья смерил меня взглядом с ног до головы, и я понял — друзья так не смотрят. Впрочем, меня это не встре вожило. Парней ведь тревожат только взгляды девушек... Через месяц в городской газете было напечатано мое сти хотворение «Огонек в степи». Первая встреча с читателями случилась утром в гараже, когда я пришел на работу. — Эй, Пушкин, торопись к машине. Скат спустил! — крикнул мне один из шоферов. Я догадался: стихи читали, теперь над ними посмеива ются. И это меня не обескуражило. Я знал, что насмешни ки совсем стихов не пишут, поэтому и злорадствуют. А что бы вот сказала Оля о моем «Огоньке»? И мне повезло. В этот день пришлось проезжать мимо вы тки геологоразведчиков. Остановил свой грузовик. «На минуту загляну в будку, скажу, что у меня большая радость, протяну газету и... дальше». Олю я встретил около огромного бура. Она внимательно осматривала его, потом улыбнулась, увидев меня, и ска зала: — У нас большая радость. — Списали по акту фонарь «летучая мышь»? — пошу тил я. Лицо девушки сделалось серьезным. Она вынула из кар манчика кусочек какой-то породы. — Вот... Здесь мы нашли. Вы знаете, что это? Нет, такой породы я еще не видел, но этот кусочек пока-

ЕВГЕНИИ КЛИМЕНКО

зался мне гораздо нужнее и дороже, чем газета с моими сти хами. Поэтому о своем «Огоньке» я промолчал. Хотел по жать девичью руку, поздравить с успехом, но из будки настороженно вышел парень в клетчатой рубашке. — Он ждет от вас любви, да? — спросил я в упор. А сам подумал: «Может, в ту ночь, когда я с машиной застрял, этот парень добивался здесь признания в любви. И, может, чтобы не отвечать ему жестоким «нет», девушка зажгла старенький фонарь, дескать, пусть посторонний человек при дет и помешает разговору». — Сердце не скатерть — перед каждым его не рас кроешь, — тихо ответила Оля. С тем я и уехал. Но после этого мне почему-то захоте лось что-то найти. А вот что? Не всем же быть геологораз ведчиками?! И я засел за стихи. Это были бессонные ночи, напряженные дни. Несколько раз проезжал мимо геолого разведчиков. Оля махала рукой, что-то пыталась сказать. Но я не останавливался. «У меня еще все впереди», — уте шал себя. И работал, работал, работал. Труд не пропал да ром. Через три месяца в молодежном журнале появилась подборка стихов.с моей фотографией: «Хотя это и не ценная порода, но все же показать Оле следует», — подумал я о журнале. Возил его с собою целую неделю. Наконец выпал случай поехать в степь. Дорогой размышлял: «Пора бы бли же познакомиться с Олей. Правда, это может не понравиться тому парняге, но должен ли я думать о чужих чувствах, когда свои личные дела не улажены?» Любовь?! Да быть этого не может! Вот покажу журнал — да и все. И назад. Резко подал газ. Машину стрелой вынесло на бугор. Я улыбнулся, окинул степь беззаботным взглядом и... окаме нел. Там, справа, где стояли вышка и будка геологоразвед чиков, трактор спокойно вспахивал землю. Я заглушил мо тор и кинулся к трактористу. — А где же они, геологоразведчики? - — Черт его знает,— безразлично ответил тот. — Люди они непоседливые. Сделали свое дело — и дальше. О себе только память оставляют. Тракторист указал пальцем на железную бирку, воткнутую в землю. Я присел рядом с этой биркой. Огляделся. Никаких сле

.ВАЛЕРИЯ СИТНИКОВА

дов. Сердце заболело. Вот на этом месте незнакомая девуш ка зажгла для него огонек. Он светил мне... Теперь погас. Олю я больше не встречал, хотя мне частенько попада лись вышки в степи. И огоньки я замечал на тех вышках. Они о многом напоминали...

ВАЛЕРИЯ СИТНИКОВА * Я — женщина, начало всех начал. Мне трудно, я живу без предисловий. Любая осень мне сулит печаль, любые ветры обо мне злословят.

Но в каждом лете есть твое тепло. Зима, как я, умеет глянуть строго. И самой первой ласточки крыло весной трепещет над моим порогом.

НАДЕЖ ДА Седой мальчишка с добрыми глазами, как примирить мне седину твою с беспечностью моих нелепых прддей? Как рассказать тебе, что ночь бессонна, а утро бессловесно и невзрачно?

но сон нейдет и не идут слова. И все равно во мне живет надежда, что вот засну — и мне приснишься ты, а утром прошептать смогу: «Любимый!» Или на небе небывало синем зажгутся рядом наши имена...

Я заклинаю именем твоим ночное небо и рассветный час,

__ _

ВИКТОР БОЛОТОВ, АТИЛЛА САДЬЩОВ *

ВИКТОР БОЛОТОВ

* Займусь физическим трудом. Я под его прямые своды войду, как в милый отчий дом, в страду родного огорода. К примеру, это ж не пустяк — срубить приличное жилище,

РОДНИК ...Вдруг родник Вблизи дороги пыльной Будто бы из-под земли Взлетел! Молодой, Неугомонный, Сильный. Словно свету радуясь, Запел! Видно, он Подкапливал силенки, Чтоб скорей пробиться Сквозь пласты. Оттого и получился Звонким, Оттого и струн Так чисты. Ишь как бьет, На солнце весь искрится — Прямо так и хочется

чтоб о тебе «Мастак, мастак!» сказали знающие лица. И гулко живы до сих пор труда физические средства: перо и отческий топор, взахлеб трудящееся сердце.

АТИЛЛА САДЫКОВ Напиться! И дивились мы: — Какой горластый! Хоть с тобой нам Спорить не с руки, Только ты особенно Не хвастай, Есть ведь И другие родники! Эх и парни! Через пять минут Снова жадно, Пригоршнями пьют. А один сказал с улыбкой: — Я-то Удивляться, правда, не привык, Но ведь это здорово, Ребята, Что забил еще один Родник!

МИХАИЛ ГОЛУБКОВ

НА ПАСТБИЩЕ Рассказ Высокий обрывистый берег Усьвы весь испещрен темными круглыми отверстиями — гнездами стрижей. Из гнезд то и дело выпархивают птицы и с криком носятся над водой, быстрые и острые, как стрелы. Другой берег, пологий и низкий, сплошь зарос непролаз ными ивовыми кустами, за которыми до самого горизонта тянется широкая луговая пойма. Луга и на этой стороне реки. Но трава здесь не такая вы сокая и густая. Местами она совсем вытоптана. Это пастбищ ные луга, на них пасется колхозное стадо. Его охраняют вы сокая голенастая женщина в выцветшем добела платье и бо сой угловатый подпасок с длинным кнутом на плече. Уже вечереет, дневная утомительная жара спала, но солнце еще не потеряло силу. По-прежнему душно. Кружат оводы и слепни. Резко шибает запах поскотины. Коровы неспокойны, взбрыкивают, всем стадом норовят удрать по дороге к ферме. — Балуй у меня! Балуй! — Подпасок беспрестанно взма хивает для острастки кнутом, оглушительно щелкает, коро вы шарахаются от него, сбиваются в кучу. Вдоль берега идет долговязый мужик. Он сутул, сухопар, нескладен. Одет не на работу, чисто: белая рубаха в полос ку, добротные хромовые сапоги старой выделки, суконные новые штаны без ремня. Ремень не сыскал, видно, когда собирался. Напротив стада мужик останавливается, минуту-другую стоит в раздумье, затем неторопливо направляется к под паску. Тот перестает кричать и взмахивать кнутовищем. Мужик подходит, откашливается, говорит хрипловато: — Здорово, Детро. Подпасок не отвечает, срывается с места, бежит за дву мя коровами, которые далеко убрели от стада. Пока он заворачивает коров, мужик терпеливо ждет, чувствуя себя крайне неловко и сконфуженно.

МИХАИЛ ГОЛУБКОВ

Ты меня не чужайся, Петро, — снова подходит он к подпаску, — я ведь как лучше хочу. Я серьезно, с намерени ем. Отцом ты меня можешь не называть, конечно. — А нам и вдвоем не худо. Что, мы одни не сможем про жить? Подпаску лет пятнадцать. Он упрям и норовист, как молодой бычок. Мужик охлопывает карманы штанов, достает кисет и бумагу: — Присядем, Петро. — Постою, не тяжко. Можно и постоять, — соглашается мужик. Он рассте гивает ворот рубахи, словно тот душит его, облегченно взды хает, начинает кропотливо сворачивать цигарку. Подпасок диковато наблюдает за ним. — Я ведь твою мать давно знаю. Живем-то одне года, хоть и разно... И отца твоего знавал... — Нет у меня отца. Есть, — спокойно возражает мужик. — Где-нибудь сейчас начальником заправляет. Ты в него пошел, боевой, головастый. Это хорошо, радуйся. Только совесть от матери бери... Как получилось-то. Мастером он заправлял на лесо участке. А колхозников те года всех на заготовки бросали. Вот и заарканил он твою мамку. И все, мёжду прочим, как у людей было: расписались, свадьбу сыграли. Да-а-а. А ког да прикрыли участок, он ее на родину повез, на Кубань ку да-то. Ладно, все хорошо... Приезжают, а там его другая женщина с детьми встречает. Он ее, ту, другую, по боку хо тел, видно. А мамка твоя сгребла тебя и обратно на Урал выбралась. С тех пор и живет одна. — Не одна, — мрачнеет подпасок. Ну, ясное дело, с тобой, — живо поправляется му жик. Я-то уж третий год как овдовел... А мать я твою дав но знаю. Она ведь до замужества у нас, в Хрусталях, жила, с дедом и бабкой твоими, после одна... Дом-от родительский она, как уехать, продала, а когда вернулась обратно, выку пить уж нельзя да и не на что было. Хорошо, в Пешкове из бенка нашлась. Подумав немного, мужик осторожно спрашивает: — Ну как, Петро? — Что «как»? — не сразу отзывается подпасок. — Я-то здесь при чем? Ты хоть с матерью говорил? — Как же без этого?

МИХАИЛ ГОЛУБКОВ

— Ну? — Ничего не знаю, говорит. Спрашивай, говорит, у Пет ра... хозяина моего. Подпасок недовольно сопит, хмурится. На лбу его соби раются глубокие, не по возрасту, морщины. — Телятник-от нам когда срубите? — спрашивает он чуть погодя. — К осени, думаю, управимся, — охотно отзывается му жик. — Крыть скоро зачнем, стропила уже навели. — И, по дождав, не спросит ли подпасок еще чего, сам заговаривает: — А вы, значит, с матерью все пасете? — Пасем. — Даром небось... С надоями как у вас нынче? — Какие сейчас надои — жара... Половина коров стель ных ходит. По девяносту рублей едва сходится. — Терпимо еще, — вставляет мужик. — Мы вон в Борисовке пол перестилали в клубе, так там у пастухов и этого не сошлось. — Надо было за телят взяться, — досадует слегка под пасок. — Нам весной предлагали с матерью. Нет, на коров согласились. А Гришка вон Перехватов каждый месяц те перь до сотни выпасывает. И маяты меньше. Загонит он те лят в осинник, и бродят они у него, мослы нагуливают. За них ведь с привесу плотят. — Ну, ясное дело, — заключает мужик, — с привесу оно всегда лучше выходит. Подпасок озабоченно договаривает: — А мне одежку получше к зиме надо справить. В вось мой как-никак пойду. Оба умолкают на время. Мужик раскуривает новую ци гарку, жадно затягивается, густо и крепко чадит махороч ным сизым дымом. — К осени, думаю, обязательно управимся, — снова на чинает он. — А после? Вас чего это председатель с места на место бросает? — вяло интересуется подпасок. Мужик, напротив, бодр и словоохотлив: — Не знаешь нашего председателя! Нагнул он нас. Со брал плотников со всех деревень, избу в Махнутино ставить. Ладно, поставили. А чтобы распустить по домам, разговору нет. Вот и стучим топорами лето. Живем по деревням колхо-

МАРГАРИТА ЧЕБЫШЕВА

за, делаем что придется, столярной и плотницкой работы везде хватает. Хранилище подновили в Россохах. Теперь вот с телятником вашим связались. Да по мне что, где ни работать. Подпасок пытливо взглядывает на мужика, что-то едва уловимое начинает теплиться в нем, он говорит ворчливо: — И охота тебе с нами связываться? Думаешь, легче станет? Я учиться еще собираюсь. Кончу десять, в институт поступлю — опять же подмога нужна. — Вот, вот... — подхватывает мужик. — Ты в институт, да и после еще неизвестно... а мать тут кукуй одна. Нынче ведь детки квк?.. Оперился — полетел из гнезда. У меня вон • трое, а кто где. При мне ни одного нету. Все разлетелись... И нет здесь вины вашей. Время теперь такое, жизнь другая... Мы вот раньше, окромя земли, что знали? А вас и в космосто, и черт-те знает куда тянет... Подпасок отмалчивался. Стоит, опустив голову, копает кнутовищем землю. Свежеет — солнце уж почти скрылось. Коровы успоко ились, широко разбрелись по полю. В лугах, на той стороне реки, дружно бьют коростели. — Так что будем делать, Петро? Угасает стрижиный гам над рекой. Птиц все менЫне и меньше. И не так уж изломан и стремителен их полет, их падение с высоты на воду. — А , Петро? — не унимается мужик. — Мозговать будем, что делать. Тут сначала мозговать и мозговать надо. Время нужно. — Подпасок отворачивает ся: все, мол, разговор окончен. И, сердито постреливая кну том, идет вокруг стада.

МАРГАРИТА ЧЕБЫШЕВА * А мне бы родиться Любавой В бревенчатой светлой избе, В деревне, где тропка любая Меня привела бы к тебе.

А мне бы держаться за стремя, Счастливо закинув лицо... Другое врывается время И рук разрывает кольцо!

МИХАИЛ СТРИГАЛЕВ

По ветру распластаны гривы, Лежат на земле седоки... Зловещие черные грифы Летят нз-за ближней реки. Уходит из глаз твоих в небо Родных васильков синева. И что ото — быль или небыль? О том ие расскажут слова. А может, и впрямь это было? Рубаха кровавым пятном,

Белесое облако пыли За угнанным в степь скакуном... О том, что не вспомнили травы Забытое имя твое, Сегодня тоскует Любава, Живущая в сердце моем. Пи ветры, ни рощи босые Назвать мне его не могли. Людмила... Любава..; Россия... Певуче кричат журавли.

* МИХАИЛ СТРИГАЛЕВ

СЫР-БОР Время— кружатся жернова у избушек иа курьих лапах.

Окна все на восход, жить на запад — мое через Каму в сыр-бор загляделось: в сосен звончатый перебор, в окоём, в утреннюю обледенелость.

Время — в реву стекает песок. Боль утрат? Позабылись утраты? Нет! Все чаще глядятся закаты в дверь, распахнутую на восток...

Вслед за солнцем листва спешит. Думы? Думы летят на запад — знает бор кочевую жизнь, терема на куриных лапах. -

Только вензелем дым из трубы расплывется в полнеба, это -— дым отечества; мчится эхо от избы до избы...

Да, конечно, листва нрава: дрожь иглиц в дождевых накрапах...*

* Апрельской прелью, ш ш вои несет с урочища ночного; н по всему видать — лесной

ручей, как всхлип ночной, начнется. ' В кустах дремотных вздох, как слово, ошеломляет часового.

МИХАИЛ СТРИГАЛЕВ

Фата-морганой сквозь ночлег рань азиатская играет: то оползнем ярится снег, то по урманам умирает.

и половецкими глазами горят радары стартплощадкж—

И эхо бьется о казарму, теряясь в лиственницах шатких;

Ночь. Полнолуние. Казармы. Еще минута — в лоно вод Огонь прожектора нырнет, слабея в обморочном мраке.

МОЖЖЕВЕЛОВАЯ ПАДЬ 1 Не уйти от видений опять. Глаз прищурю — встает на земле Можжевеловая Падь. ' Сто тринадцатый километр.

да, зеленый йогой на плече непривычен еще), у застав вдруг задумался, увлечен, память прошлого полистав.

На глухое д но с высоты, в донный ил у проточных вод, в можжевеловые кусты опускаются сказки хвой.

— Ты ли это? — Она... смеясь... Юлька... хилая... боль моя... о которой не смел мечтать... молодым инженером — в часть...

Всё летят, кружась в вышине, тени прошлого шевеля... — Ты ли это, мой инженер? Лейтенант отвечает: — Я. Точно так. Зеленый еще (да, не скоро здесь ледостав,

Остро в лица дышал глинозем — в двух сердцах, как будто

в одном» в гололед, в куржав, в туман меж времянок ходил ходуном от стены до стены котлован.

2 Мы любили и строили мир наших помыслов молодых. Мы легко представляли миг встречи с жизнью миров иных.

Но в любви, инженеры земли, в Можжевеловой Пади той мы представить себя не могли по-земному — мужем, женой...

вадим

3 По душе был казарменный быт, и маячила впереди испытанием нашей судьбы боевая готовность «один». Гул тревоги летел от земли, от примятой таежной тропы — дети воинов, разве могли мы не слышать зова трубы?

Ле т о в

Пусть на утреннюю звезду острие ракеты глядит! Каждый пусть па своем посту что положено совершит! Отбываю в другую часть. Ты прости меня, матерь Падь. — Ты ли это? — Она... смеясь... Навсегда остается, знать, на перроне лесном стоять.

ВАДИМ ЛЕТОВ

УЛЬЯНИНЫ СЛЕЗЫ Рассказ Полуй вплетается в Обь там, где режет ее Полярный круг. Обь теснит свой приток к скуч ному от безлесья салехардскому крутогорью, и тот послуш но узится, словно и не речшца он Дону вровень, а так себе — бычья оплошность. Зато в десятке километров от Оби Полуй в тундровом раздолье уже владыка и куражится там вволю. Здесь Полуй сродни настоящему морю, и обиженно голосят над н и м обма нутые пресным простором залетные карские чайки. Еще дальше от устья осмелевшие к югу леса обращают Полуй в зауряд-канал с частыми развилками, старицами и перекатами. Тайга внахлест заглядывает в реку и красит ее ржавую от болотного железа воду в‘ зеленя. Теперь до встре чи друг с другом, у истока, берега Полуя затканы пихтачом и березой, а с бело-песчаных яров свисают шапки блеклого от морошечьего цвета мха. Плачут те яры родниками, чистыми, как слезы ребенка, и сладкими, как непрожитая еще жизнь. Самый звучный из них зовется Ульяниными слезами. Почему именно так, Фалин не знал, хотя ровно полжизни отдал Полую.

ВАДИМ ЛЕТОВ

Летом, раз в неделю, а то и в две, Полуй обходит путей ская самоходка Фалина. Обходит скорее по привычке, чем по необходимости: не для кого городить полуйские перека ты. Река продолжает жить лишь в путейских отчетах каки ми-то километро-днями, но такое обстоятельство Фалина не тревожило. Это река в забытости тунеядствовала и дичала, а Фалин, путевой мастер, иными словами — хозяин этой не ухоженной реки, даром хлеб не ел. Из каждого рейса он при возил с верховий реки сухостой для бакенных плотников и шпаргалки со сводками никому не нужных глубин на безы мянных перекатах. Эти рапортички желтели в папках дис петчера, а лес потребляла небогатая на вырубные леса Нижняя Обь. И еще в рыбную пору, на носу катера, вяло бились о па лубу прикрытые травой золотистые королевские караси. — На! — щедрой рукой раздавал свою долю Фалин, когда катер швартовался у причала. — Ети караси и без сметаны хороши. Им только белая пол-литра нужна. И «самогнали» годится. Пригласить не забудь... Даже крайне усталыми руки Фалина тянулись сами к нужному делу. Любой мужицкий труд они умели проворить до поту под ногтями. К лодырям Фалин бурлил откровенной злобой: зачем, дескать, живете, отцовы ошибки. — Речные люди не назначены задним местом кнехты в палубу давить. Ето запомните, — как-то начал и закончил он показательный инструктаж по технике безопасности. — И это все? — обождав малость, поразился краткости инструктажа командированный из центра инженер. — Разве надо еще? — насупил брови Фалин. — Могу им и про спасательны круги повякать. Только фигня ето. Жизнь и мураш ценит. А что северны приплюсни отрабатывать нужно, не каждый из их помнит... Не пей Фалин, быть бы ему в почете. Но Фалин времена ми до изумления напивался, и тогда люди откровенно сты дились его. К критике в свой адрес Фалин пообвык — много ее было — и всерьез ее не принимал. Охочих капитанить в комарином засилье, к тому же на восьмидесятисильном катеришке в два кубрика, что-то не находилось, и потому Фа лин числил себя в незаменимых. Жил он давно маятниково и маятно: согрешит — исправится, исправится — согрешит... Чутье на Полуй у него прорезалось давно — до службы в

ВАДИМ ЛЕТОВ

армии. Когда он демобилизовался, была уже пора дорожной стройки, никто еще не знал, что дорога станет мертвой, и Фалина обязали проводить через ловушки полуйских пере катов пароходы и баржи. Много их тогда было — со стро ительными материалами, с людьми тоже. Лоцманское дело для Фалина внезапно оказалось при быльным и в то же время гиблым. После солдатской трид цатки северные тысячи еще теми деньгами показались ему шальными, и тратил он их развесело. К .тому же за каждый рейс он получал по полтысячи. Такова была такса: за уда ч у — конверт с наличными, за посадку на мель — немалое наказание. Первый же капитан, которого он провел в пункт назна чения, омский хохол с золотыми погонами, в конце рейса зазвал Фалина в каюту и спросил заговорщицки: — Горилку пьешь? Можно сказать, ничего тогда Фалин еще не пил, но он на всякий случай обиделся: — Что я вам горылла, ету горылку пить? Я очшценну пью. — Ну? — обрадовался капитан. — Так и мы не лыком шиты. Спирт не потребляем, а одну компасную жидкость. Деньги давались легко, тратились еще легче, и к женить бе Фалин уже немного поиспортился. Жена, в невестах еще, в это не верила, а какое-то время спустя разжмурила влюб ленные глаза и увидела его, с получки косноязычного, непо хожего, и заплакала с досады и от горького бессилия воспре пятствовать, помочь. По той же причине она заругалась и загрозилась. Стал теряться домашний лад, но Фалин оста новиться уже не мог. Он и в рейсе пил уже, чего не делал раньше. Купленную водку Фалин проносил на катер крадучись, потому что еще стыдился команды. Он мостил бутылку, ласково бурча, под рубаху, за пояс, и та привычно скрывалась до скорого спро са в богатырском обхвате фалинских ребер. Бутыль не позво ляла ему гнуться и придавала адмиральскую стать. Он так и стоял в рубке, струнко и строго, как на важном посту, разве что держался при том за колесо штурвала. _ Начинал он бутылку тут же, в рубке, присев от сторон него взгляда на корточки. Каждая рука с той минуты жила у него в особицу: левая жадно охватывала бутылку, а пра-

65 Молодой человек

ВАДИМ ЛЕТОВ

вал продолжала владеть штурвалом и, следовательно, рекой. К концу вахты Фалина основательно покачивало и сгибало. Он перемещал пустеющую бутыль по окружности пояса, и та на какое-то время, что арматура в железобетоне, крепила его обмякающее тело. Пьяного Фалина команда не слуша лась, он это непослушание чутко замечал и бренчал на всех черными словами. — Барбасы! — кричал он и грозил небу прокуренным ногтем. — Я по стенке на второй етаж еще пройду! Думаете, пьяный я?! Фиг вам за ето! Павлухой звали его знакомые, даже те, кто и вдвое моло же был. Он терпел, хотя душой и морщился: за сорок в Павлухах стыдно ходить. Павлом Андреевичем Фалиным звали тоже: в приказах с выговорами и наипоследними пред упреждениями. Зимами, долгими водницкими пересменками, Фалин охотно ходил в плотниках. Навигационные знаки никто луч ше его рубить не мог. — Я, — гордился Фалин, — кота топором на спор по брить могу. Да не буду: оцарапает зверюга... ^ В актированные дни, когда мороз загонял крашеный спирт в колбочки термометров, а речников — в жаркую караванку яриться над забитием «козла», Фалйн в одиночку махал на улице топором и сдувал с переносицы пот. — Что мне мороз? — простуженно сипел он. — У меня положительный баланец. Снаружи — минус сорок, а я вов нутрь, ху, сорок плюсиков. И своих тридцать шесть имею завсегда... Этот баланс и подвел его. В канун праздника Победы, уже в обмылок северной зимы, Фалин ославился на весь город. и Началось невезенье с того, что на торжественный митинг в конторе он опоздал. Царапаться в дверь красного уголка он не стал, а присел в коридоре на корточки и стал дожи даться конца доклада. От близкого печного тепла Фалина разморило, и он для себя незаметно задремал: сказались усталость и «профилактика», принятая в обед. На беду Фалина, ответственный товарищ, читавший док лад, строгий и неулыбчивый мужчина, выходил из зала пер вым и о Фалина споткнулся. К тому времени Фалин лежал поперек двери и вольготно храпел. *

ВАДИМ ЛЕТОВ

— Кто?! Фали-ин, — огорченно, по-бабьи всплеснул руками начальник участка. — Надо же... — Кто? — Да капитан, чертушка меня побери... — Н-да, воспитаннице в вашем коллективе... Фалина невежливо растолкали, чтобы он прочел в гла зах начальства свою судьбу. Фалин все прочел и попытался что-то объяснить, посмеяться со всеми над таким нечаянным конфузом, но начальство Фалина не слушало, а друзья-това рищи от смеха уже стонали. В праздник Фалин напился, а после отсыпа сбежал в ра боту, как в кусты. Но через день его вызвал начальник и тускло сообщил : — Хватит. Достукались. В газете уже пишут. Читайте приказ. Вода не для вас. Сдадите катер перед первым рей сом. Будете плотником. Все. Не сказать, что завидная и раньше была у Фалина долж ность— не пыльная, правда, но и не хлебная, хлопотливая и бездомная. Только ладонями он прикипел к ней, и отдирать ее от себя было ой как больно. Ему и понарошке никто не со чувствовал, и Фалин постепенно и молча осознал, что сам от нял у себя реку, и от того понимания у него звенело в за тылке. Временами ему хотелось показать, что все это ему трынтрава, и тут же закрутить грусть веревочкой. До ледохода оставалось несколько дней, и он наметил в последний разок сойти по трапу твердо. Сойти и напиться. В ожидании того дня Фалин крепился в трезвости, временами просто нудился в трезвости, но зарок оставлял зароком... — Я на тебя ненависть не имею, — объяснил он преем нику, лупоглазому пареньку из училища, — только ты Полуя не заучишь. Куда тебе, ето, до меня... Лучи северного солнца уже косо колотили в темечко и будоражили зимнюю застойную кровь. Однажды дурашли вый электросварщик Колька бросил-таки в костер трижды списанные казенные валенки и в шерстянных носках стал выплясывать у чадящего огнища весну. Фалин вместе со всеми смеялся над чудаком, а сердце зашлось от неведомой раньше тоски. Он отошел в сторону и, сцепив зубы, застонал. Лед паршивел лишаями проталин, и речники ходйлй

___ ___________________________ ___ __________________

67 5*

ВАДИМ ЛЕТОВ

через Полуй наперевес с шестами на случай, если ухнут в промоину. И все равно Полуй вздохнул для всех нежданно. Пронесся тревожный гул, и утки-новоселки испуганно взмет нулись с безлюдных заберегов и застригли воздух быстрыми крылами. И тогда, как выпитая шипучка в нос, Фалина ши бануло понимание, что все это: и труд, желанный ему, и утки, поднятые на крыло канонадой ледохода, и щедрый окуневый клев в утреннем омуте — все-все мчит, рушится, ; уходит от него навсегда вместе с таким голубым на изломе ; льдом. Фалин громко и непонятно для окружающих ругнул- . ся на свою окаянную судьбину и валко заспешил в контору, чтобы еще как-нибудь, на коленях, что ли, попридержать за хвост свое шаткое бакенщицкое счастье. И звезда Фалина случайно не закатилась. Только напальников голос сверлил виски: ; — Пришли — ладно. Я сам хотел вызвать вас. Одно не- 1 преходящее качество есть у вас, Фалин. Его, к сожалению, ; не отнимешь и к другому не приставишь. Вы знаете Полуй, а он вдруг полез в гору. Вы этого не знаете? Ах-ах, такой начитанный мужчина... Прибывает, короче, представитель- < ная экспедиция. Вы, именно вы свезете ее катером, куда затребуют, и поконсультируете по пути. Но... : Начальник пошарил по Фалину брезгливым взглядом: ; — И побрейтесь. «Мой папа в хлеву. Вы его отличите — . он в шляпе». Марк Твен... Ленинградцы едут. Студенты, сту- ' денточки, чертушка меня побери... Доцент с ними, ученый человек, а консультантом у него будет такая тюля-матюля... | : — А приказ в плотники? — осторожно спросил Фалин и жестким ногтем тюкнул в стену, за которой тот приказ все 5 еще висел. — Приказ остается в силе. Я даю отсрочку на один рейс. -.1 С судоходной инспекцией согласовано. Вы... ; «Как кот с мышью», — огорчился Фалин, а вслух сказал: ; — Спасибо и за ето. Проконцультирую дочента... — Доцента. Проконсультирую. Ленинградца. — Его, его... На катер Фалин пришел небывало: в клешах, отглажен- ! ном кителе и в галстуке. С доцентами в свое далеко не семи- • летнее образование он был знаком больше по анекдотам и с первой минуты вообще забыл о хромоногом старике, что пошумливал на студентов. Фалин вглядывался в новую по

ВАДИМ ЛЕТОВ

весне реку и забавлялся студентами. Те недельными теля тами мотались по палубе и стонали от восторга: — О-о-о!.. ^ Их восторгало все: и по-особому неказистый с реки Сале хард, и вольные табунки лошадей, ощипывающих признаки травы меж нестаявших снегов, и кривопутье мертвой дороги, что льнула к воде ржавым рельсом. Потом, как-то сразу, снялся с горизонта остров и велича во поплыл к ним навстречу на воздушной подушке раннего марева. Сойдясь с катером, он так же внезапно, как и всплыл, пал в реку, и Фалин вместе со всеми удивился, что не расплескалась от того вода. Еще он сам себе подивился, что такую забавную чертовинку сколько раз пропускал ми» мо глаз. Доцент, видимо, отчаялся угомонить студентов и, припа дая на протез, поднялся к Фалину в рубку. Удивительное дело: и ничего он у Фалина не выспрашивал, он сам ему разное втолковывал. И Фалин снова подивился себе, что ученые слова понятны ему и интересны. — Ай-ай, — кричал доцент, протирая очки, — погляди те, капитан, какой классический выход мерзлоты из глинис того склона. Дежурный летописец, — кто там им сейчас? — снимите это. Да покрупнее, покрупнее. Какая пр-релесть... И никакой вроде прелести не было: серебрились в яру нетающие и в лето глыбы льда. — Наломами такие ледышки у нас зовут, — сказал Фа лин. — Ай-ай! Наломами! Летописец, запишите это слово — «налом»! Старик Фалину полюбился скоро: и живостью не по воз расту, и тем, что назвал Полуй «Кр-райне интер-ресной р-рекой». Голос доцента погромыхивал в речном коридоре, и тайга удивленно вторила ему. Полуй, пояснил доцент, жил бы по-прежнему негромко, если бы не газопровод, что должен был пройти вдоль него с открытых по соседству месторождений. — Газопроводу нужна дорога. Но она хромает, как я — р-руп пять, р-руп пять. Ее за год не подымешь. А Полуй, вот он, добро пожаловать! Скоро, очень скоро грузооборот вашей пенсионной речки возрастет в сотни раз. Потр-рудимся?

ВАДИМ ЛЕТОВ _

— Потрудимся, — хрипло ответил Фалин и подумал, что ерунда какая-то получается: реке его предлагают пора ботать, а его, Фалина, отставляют в сторону. ■А. доцент продолжал удивлять. Вблизи завалившейся железнодорожной станции по имени тоже Полуй запланиро вали построить крупнейшую компрессорную станцию, что станет нагнетать газ. Будет на ней занята уйма народу. Для него построят дом, сказал доцент, подмигнув Фалину: — Домик-то на полторы тысячи персон, а во дворе__ колпак поставят и создадут южный климат. Это очень понравилось Фалину. Нынче — кто знал это, как не Фалин — на этой станции, в покосившемся, пропах шем грибковой гнилью бараке жила семья гидрологов. Младший их в прошлую осень научился ходить и заучил три слова: «папа», «мама» и «накомарник». В первый же рейс Фалин одарил каждого в той семье бу тылкой дефицитного препарата против комаров. Он и сейчас вез им этот привычный подарок. Гидрологи радовались Фа лину и его комариному снадобью, что дети леденцу на па лочке. Препарат в лето у полуйцев тратился побыстрее под солнечного масла. Не понадобится скоро моим знакомцам комарина жидкость, — посмеялся Фалин, — поглядят на рейку и опять заскочат в свою Сочу. Комар в загривок щелкнет, а они: «Что за безобразие! Подайте нам жалобну книгу!» Точно! А подать сюда... — рассылался в смешке и доцент. • К вечеру солнце поустало и покатилось по горизонту. Доцент покашливал в углу рубки и высматривал место для ночлега. — Вот здесь, — наконец решил он, — здесь. Интересный родничок. Поглядеть хочу. ■ Ульянины слезы. Ето Ульянины слезы, — сообщил Фалин и крутнул штурвал к роднику. — Ульянины — почему? Слезы — почему? — встрепену лась студентка, похожая на воробышка, и заглянула в рубку. — Фиг знат, — вежливо ответил Фалин девчонке и вмес те с нею огорчился своему незнанию. Рыбак тут рыбачил, — вдруг вспомнил он бабкину легенду, про другой родник она была. — Зашибал горькую.

ВАДИМ ЛЕТОВ

По етому делу утоп. Жена любила его, шаромыгу. Слезы на етом берегу лила. Мерзлота от тех слез отогрелась, сочится вот. _т На берегу пахло лежалым листом и весною. У кого-то объявился день рождения, и доцент позволил организовать небольшое застолье: у студентов оказался ящик с каким-то «кокуром». — Я не пью, — поспешил объявить Фалин и грозно по смотрел на своих мотористов. — А ету дрянь подавно. От молока не откажусь, наливайте. Лимитна книжка кончилась. А молоко за их здоровье опрокину. _ — Я-то не отказываюсь, — шепнул Фалину доцент. Он цедил вино сквозь зубы, и Фалин молча посочувствовал ста рику. Фалин не то что боялся сорваться. Удивительно, ему не хотелось пить сегодня, до озноба не хотелось пить. Ему и без выпивки сегодня очень хорошо было. — А молоко-то вкусное, — искренне минутой позже уди вился Фалин и заглянул в стакан. Лет десять молока он не пробовал, а оно вкусное оказалось. Именинник пил со всеми до дна и потому скоро захме лел. Всем пелось, а он заикался, и его из хора выгнали. ;— Капитан, а капитан, — подсел именинник к Фали ну. — Вы всю жизнь гнете и гнете хребтину. Что вы остави те после с-себя? — А ничего, — подумав, беззаботно махнул рукой Фа лин, — ничегошеньки. о — Плохо, — поднял студент вверх кривой от авторучки указательный палец. — Очень плохо. — Вол-лодя, ар-рхар-ровец! — шумнул, подымаясь, до цент. — Можно чистить зубы дважды на день и быть хаМОМм*

— Ладно, — сказал Фалин и обнял студента, — пусть Володыпа спрашивает, мне етот разговор интересен. Ничего я не успел. Воду двадцать каку-то навигацию сторожу — и никакого следа. Река мертвая, а от меня делов мало было. Весь день прикидывал ето... — ТТТа, — прервал его студент, — не казнитесь, товарищ капитан. Я тоже ни черта не успел. Успеем. У него слипались глаза. Лагерь затих за полночь. Калили в кострах последние угли, закрывались створки палаток, похрапывал в кубрике

_____

ВАДИМ ЛЕТОВ

доцент, и в одиночестве грустил Фалин. Он подкармливал хворостом свой костерок и ждал, когда заснет вахтенный. Вахтенный обязательно должен был заснуть: он всегда на вахте спал. Над родником стоял перевальный столб времен фалинской молодости. За два десятилетия знак выцвел и заплеснев вел, но все-таки каким-то чудом стоял. — Упрямый ты, — погладил знак Фалин,— ето надо. Но вые суда, видать, ждешь? Не дождешься. Не нужный ты им. Даже мне не нужный. Отдыхай. Фалин легонько надавил на знак, и тот охотно свалился. От него и стуку не было, одна труха в столбе была, одна пах нущая поганками труха. Неизвестно, на чем этот столб дер жался. — Пора, — отряхнул руки Фалин, — пора... Вахтенный, конечно, спал. «Молод, глуп, — улыбнулся Фалин, осторожно переступая через его ноги, — силы на улыбки студенткам поистратил. Пускай спит». С катера он взял бензопилу и топор. В помощи он в этот раз не нуждался: необычайно ему хотелось все сделать от начала до конца самому. Единственный раз самому. По следний раз самому. Он очень нуждался в эту белую, сол нечную ночь в тишине и одиночестве. Рослый сухостои для нового знака он мог отыскать и ря дом с родником, только Фалин шел и шел по стылому мху, и тайга настороженно пускала его в себя, хрусткую и после зи- , мы тихую. Далеко, на сопке, он набрел на нужную лесину и уронил ее бензопилой. От грохота ее на ближнем озере за тревожились лебеди. — Спите,^дружитесь, птички, — попросил их Фалин,— я, птички, сейчас перестану грюкать. Он заученно обрубил у лесины ветки, обратил ее в глад кое бревно, затесал верхушку под карандаш и стал с навой ношей одолевать обратные километры. Он здорово устал, груза на нем изрядно было, только усталость эта Фалина ни как не томила: желанная работа его еще ни разу не горбила. Но когда он доспотыкался до спящего лагеря, ноги его гу дели, что телеграфные столбы. Он без шума свалил на землю ношу и сам рядом с нею лег. Чутким ухом он слушал рост травы и ток Ульяниных слез. Только так он недолго лежал: работа ждала.

ВАДИМ ЛЕТОВ

Земля оттаяла мало и под ударами лома искрила льдин ками. Непонятно было Фалину, от каких земных соков пи тался родник. Одно он знал: от добрых соков. Всему живому такой бы сок... ' Ф — Эй, вы, омски капитаны — полуиски неумехи, — в такт лому приговаривал Фалин. — Живой я, и ето мой столб будет. Запомнили — мой! Ульянин перекат вам теперь не страшен будет, только столб видьте. Стройте, студенты, до центы и протчие, дворцы, железны дороги и газовы трубы. Фалин вам на свой последок поможет! Он бормотал еще, что на обратном пути успеет со своей командой поставить на перекатах пару-другую- знаков. От такой хорошей задумки Фалину даже весело стало. «К осени парни по моей подсказке застолбят реку, и любой речной барбас, — думал он, — пройдет Полуй и не споткнется. Не река, а светлый коридор тогда будет». Пассажиром-то, при кинул он, на катер его возьмут разок-другой. Пусть попро буют только не взять его, трезвого-то! Не имеют права не взять! — Я еще пригожусь! — пообещал он столбу. — Ета река меня попомнит долго! А когда лагерь неторопливо проснулся, Фалин крепко ного стоял на берегу, свежий и радостный, как то июньское утро. Рядом с ним красовался такой же — стройный и весе лый — бакенщицкий знак. За ночь вода здорово ушла, и серебро Ульяниных слез звонко колотило в золотую строчку песчаного пляжа. Фалин, все еще никого не видя, неторопливо разделся по пояс, спрыгнул на песок и подлез головой под тугую струю родника. Ульянины слезы жгли, живили и счастливили. — Хар-рашо! — урчал восторженно Фалин. — Ах, как хар-ршо. Как все хар-ршо... ^ И всем странно было слышать внезапно прорезавшийся кавказский акцент в речи этого немногословного северного человека, что желал работать тогда, когда умные люди спят.

НИНА ЧЕРНЕЦ, ЕВГЕНИИ ОСИПОВ

НИНА ЧЕРНЕЦ ♦

• Шагаем мы, стиснувши зубы. Сменяет атаку парад. Победно трубят наши трубы, сурово и гордо трубят. Знамена пылают пожаром, н даль от пожаров красна. Откройте глаза, комиссары, очнитесь от тяжкого сна! У нас здесь такие событья! Законы Вселенной поправ,

вы с кожанок землю стряхните и с серых стряхните папах. Из битвы, где правды не прячут, где смертный гуляет огонь, сегодня нас вынес горячий пришпоренный яростно конь. Но только не просто, не просто на свете давать нам впервой без ваших папах краснозвездных последний, решительный бой. '

* Казалось — исчерпаны силы, а друга — зовн не зови... И падали вы и скользили, и губы смерзались в крови.

Пусть голос, от стужи охрипший, расскажет про тот гололед... Имеющий уши — услышит, имеющий душу — поймет.

ЕВГЕНИЙ ОСИПОВ

СОВЕСТЬ Она, как боль, прихлынет в одночасье — Высокой Правды младшая сестра. Свиданье ;с нею не приносит счастья. Размолвка с нею не сулит добра. Всегда пряма, она не строит козни,

Не тронет зря, ‘ Но судный час пробьет — Она придет, И нет страшнее казня, Которую она изобретет. Не задарить ее, не откреститься. Не приказать ей грубо: «Замолчи!».

ЕВГЕНИЙ ОСИПОВ

Она — повсюду. От нее не скрыться Ни в поле, ни в подвале, ни в ночи. Ниспровергая, прославляя, ссорясь,

Прощая, венавндя н любя, Всегда п всюду будь таким, Чтоб совесть, Живя в тебе, Не мучила тебя.

ГАМЛЕТ Сейчас заговорит великий классик. Разверзнется бездонный океан... Сынишка мой, дотошный пятиклассник, Завороженно смотрит на экран. — Ого! Доспехи, рыцари, рапиры!.. — И, как не очень важные грехи, Великодушно сын простит Шекспиру Его слепяще белые стихи И ту головоломность выражений, Которою блистает датский принц. Сын жаждет схваток, Яростных сражений, Ждет действия от действующих лиц! А Гамлет Только тем и озабочен: Быть иль не быть? Спешить иль подождать?

И торжествует ненавистный отчим, И обнимает ветреную мать. Беспомощно покорна королева. Не отомщен погубленный отец. И в Англию уходит каравелла, Где Гамлета печальный ждет конец... Но вот когда Последней нотой в гамме, Звеня, сверкнул отравленный клинок, Вздохнул мой сын: — Зря торопился Гамлет, Кругом враги, а он-то — одинок! Я соглашаюсь, Гамлетова драма Ясна: заел средневековый быт... А вообще-то В пятом классе рано Решать проблему: «Быть или не быть?»

ИВАН БАИГУЛОВ

СНЫ ДЕТСТВА

ИВАН БАИГУЛОВ

Рассказ о К сенокосной поре я, как каж дый год, затосковал по запахам луговых трав и добычливой рыбалке. А отпуск в то лето, как на грех, выпал у меня на середину августа. И пришлось бы мне ждать урочного сро ка, но как-то случилось в работе несколько свободных дней, и я, не мешкая, собрался в Дубовку, чтобы наверняка поте шить себя хорошим уловом, огненной ухой и еще раз прое хать своим давним и памятным путем. На стоянке автобусов в Усовке я застал лишь древнюю старушку. Она была нездешняя, но, наверно, заезжала в эти края не первый раз, потому как до тонкостей изучила рас писание местного пассажирского транспорта и не без гнева рассказала, что дубовский грузотаксист не в меру разбало вался и кажинное воскресенье пользует выходной. Я угодил как раз на один из этих «кажинных выход ных», и бабка посоветовала мне сходить на маслозавод, ку да будто бы все окольные колхозы возят молоко, но я вдруг отважился пойти пешком, чтобы все было так, как в годы моей юности. Шагая по большаку, я все-таки не терял надежды, что вот-вот меня догонит какая-нибудь машина, но выходные дни, должно быть, «пользовал» не только дубовский грузо таксист. И я прошел полпути, как прежде, пешком, потом недолго ехал на попутной подводе, а к полудню, миновав последнюю горушку, увидел окольные дома Дубовки. На дощатом крылечке небольшого с виду, но просторного внутри дома я потискал поочередно всех четырех племянни ков, отдал им чемоданчик с гостинцами и шагнул в избу. Из-за стола навстречу мне поднялся брат. — Приехал, значит. Ну, добро. В самый раз, — буднич но сказал он, будто я отлучался на несколько дней в Усовку, но обнял значительно и крепко, словно, как раньше, при мерялся бороться.

ИВАН БАИГУЛОВ

Потом он посадил меня на диван и, как повелось у нас издавна, спросил о дороге. Пока я приходил в себя и расска зывал о своем путешествии, раза два ругнув колдобистую дорогу, в уголках его полупршцуренных глаз копилась ус мешка. Я никак не мог угадать ее значения и поубавил ругатель ский пыл, так как помнил брата неизменным патриотом- дубовской округи. — Дорога, конечно, не асфальт, — сказал брат. Я подтвердил и тоже уступил малую толику. — И то верно: плохонькая еще сюда дорога, — неожи данно согласился он и, раскрывая суть своей ухмылки, раз вел руками: — Зато рыба здесь, сам знаешь, — во! Между его расставленными руками могла уместиться метровая щука. — Сбавь наполовину, — сказал я. — Ну, вот такая. — Брат сдвинул ладони на десяток сан тиметров и, будто проверяя свою непогрешимость, посмот рел поочередно на руки и прочно остановился на этой мере. — И такой нету, — сказал я, но уже не столь уверенно. — Есть, — сказал брат и, чтобы окончательно сразить меня, подрубил рыбину на размер хвоста. Такая могла и быть. Я понимал, что брат меня разыгрывает. Однако искуше ние поймать матерого окуня было велико, и я невольно спро сил, где хранится удочки. Брат рассмеялся. — Удочки все там же. А что поймаешь — это уж от тебя зависит, — сказал он и, намекая на мое ротозейство, — я од нажды упустил здоровенного окуня — сонно повел глазами со стороны на сторону. Брат необидно измывался надо мной, и я, как умел, отшу чивался от его подначек и даже уличил в неумении выбрать хорошую насадку, но спорил вяло и нехотя. Я уже видел, как трепыхается на крючке полосатая и красноперая рыби на. Нетерпение мое с каждой минутой нарастало, и, уже не думая о рыбацком правиле никогда не уступать в споре, я поспешно вышел на улицу. На крылечке топтался Колька. Он был самым младшим из всех моих разбойных племянников, и, видно, поэтому братья не обделили его гостинцами. Из кармана его корот

ИВАН ВАЙГУЛОВ

кой рубашонки еще торчали хвостики конфет, на ступеньке крыльца лежали два яблока. Увидев меня, Колька мазнул ладошкой под носом, под тянул штанишки и,^ считая, что привел себя в надлежащий вид, тюсо^но настойчиво пригласил пойти на рыбалку. Пойдем, а? еще тише переспросил он и замер в ожи дании. Занятый думами о насадке, я не ответил ему, и тогда Колька, как отец, раскинул ручонки. — В омуте во какие окуни есть! — сказал он и, округлив голубые глаза, затаенно смотрел на меня и все дальше за водил руки за спину. Колька любил рыбачить, но приглашал он меня не без тайного умысла. Отправляясь удить, я всегда прихватывал с собой горсть конфет или несколько пряников. Когда насту пало устойчивое бесклевье и мой напарник все чаще погля дывал в^сторону дома, я ублажал его «зайкиными подарка ми». Сейчас он, конечно, рассчитывал на несколько яблок. Пытаясь заманить меня на берег омута, он все еще стоял с раскинутыми руками. — Обязательно пойдем. И сейчас же, — сказал я. 1 « олька ПР°СИЯЛ- В глазах его скакнули веселые чертики. Потом он всем своим вдруг посерьезневшим видом выразил неоглядную готовность отправиться куда угодно. Он побежал за угол избы и вернулся с удочкой. На один конец короткого и кривого удилища Колькиного рыболовного снаряда была насунута катушка от ниток. На ней неровно топорщилась капроновая леска, которая заканчивалась непомерно больл ™ К«ЮКп°М' Удочка очень походила на ту, какой промышГ о н „ ™ 0^ о Ы мГ Ы- И Я ВДРУГ УШДеЛ “ *■ Колька, видно, заметил во мне какую-то перемену — а ну, если я передумал! — и настороженно спросил: — Пойдем, что ли? — Поехали! • Колька скатился с крылечка. Я полез на сеновал. В даль нем углу его лежала кучка примятого сена. На углах сенова ла в гнездах сидели курицы. Завидев меня, встревожились и стали сердито выговаривать за неурочное вторжение. Все здесь было по-прежнему: и эти всполошившиеся курицы, и ос тавшееся с зимы сено, и удочки мои, как прежде, были засу

ИВАН БАЙГУЛОВ

нуты между крышей и тонкими стропилами. Но на одной из удочек осталась только леска. Колька, видно, как-то оста вил свой крючок на коряге и, жестоко страдая без любимого занятия, снял «на подержку» с моей удочки, а когда разжил ся все еще редким у нас товаром, забыл водворить его на место. Сейчас Колька вспомнил об этом. Он следил за мной с последней ступеньки лестницы. Я навязал новый крючок. Колька облегченно вздохнул и проворно спустился на землю. Теперь мы были готовы. У нас имелась вполне исправ ная снасть, а Колька прихватил даже ведерко для рыбы. Но,, прежде чем закинуть удочки, нам предстояло наловить пласкушку. Так называется у нас мелкая рыбешка. Занятие это само по себе нехитрое. Ловят пласкушку частыми бредешка^ ми около шумков на перекатах или в пруду на мелководье. Однако рыбешка эта своенравная, любит тепло и держится у поверхности воды только в полдневный зной. Солнце уже давно склонилось к лесу и через час-другой должно было скользнуть за вершины елок. Рыбалка могла и не состояться. Я высказал свои опасения Кольке. — Не, — беспечно отозвался он. — Поймаем. В знак своей несокрушимой уверенности Колька тряхнул головой и, опережая меня, побежал на плотину. Когда я по дошел к нему, он уже сидел на корточках за ивовым кустом и предостерегающе поднял руку. — Вон! Целая стая, — сказал он. В оконце чистой воды между водорослями плавало до де сятка маломерных рыбешек. Правда, они могли сгодиться 1 только на мелких окуньков. Но в столь поздний час и эти пласкушки были в диковинку, и особенно привередничать не приходилось. Я поспешно разделся. Колька подал мне марлевый сачок. В воде я вдруг потерял место, где толклись рыбешки. Темная тень от берега скрыла всю подводную живность. — Вона, — шипел Колька и тянул руку. Следуя его указаниям, я несколько раз попусту черпнуя воду. Потом вспомнил свой давний способ ловить в глуби и 1 все так же бесполезно бороздил сачком по илистому дну. Колька разочарованно притих. Он, видимо, тоже засом невался в успехе нашей затеи и следил за мной не так при стально, как прежде.

7»

ИВАН БАЙГУЛОВ

Помогла нам сама пласкушка. При всей своей осторож ности она любит муть и кипенные водовороты. Вспомнив об этом, я оглянулся. Над водой раз за разом мелькнули сереб ряные блестки. Я запустил сачок в самое взбаламученное ^ место и выхватил горстку блестящих рыбешек. Колька сдавленно ойкнул, метнулся к воде и, увидев , истинное количество улова, попросил забрести еще, так как = окуни в омуте будто бы были сущие звери и пойманного, по «го мнению, должно было хватить только на расклев. Пласкушек действительно было немного. Однако я, как раньше, боялся своей жадностью прогневать водяного, кото рый будто бы насылает или отваживает рыбу. Я горячо, а оттого, кажется, еще более безуспешно, уверял Кольку, что ^пойманного хватит не на одну рыбалку. Но у него был свой «чет. И, пока мы шли к омуту, он молчал и держался сзади.

Омут я помнил большим. Был он широк и немеренной глубины. По берегам его ■ росли маленькие кустики ивы и такие же ольхушки. Их каж дый год трепало и корежило вешней водой, отчего они почти не прибавляли в росте, но как-то выстояли, разрослись и да ж е заступили теперь левую половину омута, вровень с бере гом, забитым песком и галькой. С той поры, когда я выхватил из-под колесника мельни Цы последнего килограммового окуня и навсегда уехал из > дому, плотину промывало несколько раз кряду, и водобой ^ мало-помалу сместился к левому берегу. Там река настойчи во рыла себе новое русло и, не осилив корней больших де-ревьев, припала к берегу маленькой заводью. Заводь эта была мелководна. И только под берегом на ’ другой стороне угадывалась глубь, но по виду не настолько 1 большая,^чтобы могла приглянуться крупной рыбе. Я усом- 1 шился поймать в омутишке стоящего окуня и, чувствуя, как покидает меня недавнее нетерпение, глянул на Кольку. Он никак не разделял мои сомнения и был твердо уверен в удаче. И, будто подтверждая это, Колька спустился к воде, ; приготовил удочку и молча показал под полузатопленный ] ивовый куст. Там, конечно, стояли те самые звери-окуни, ! которые в один момент слопают всю нашу насадку. «О

__________

ИВАН БАИГУЛОВ

Колька сноровисто насадил на крючок пласкушку и, как я в его годы, плюнул на- рыбешку, а потом долго примерялся закинуть — он очень хотел не осрамиться, — и все-таки лес ка наделала шуму и легла неподалеку от берега. С плеском Колькиной снасти из воды взметнулась стай ка рыбешек, упала и, спустя мгновение, скоком пошла на мелководье. В заводи, видно, и впрямь водилась крупная рыба. Поплавок моей удочки бесшумно лег по левую сторону куста, там, куда подбивало свежую воду из-под колесника и где на тугих заворотинах суводей должны были держаться окуни. Но время было позднее. На воду легли закатные бли ки солнца, и я подумал, что рыба скатилась вглубь; и уже повел было леску на правую сторону кустика, когда попла вок повело в сторону и я ощутил всем своим напряженным телом, как на крючке ворохнулась сильная рыба. Я подсек и повел окуня к берегу. Он потянул под корягу, но скоро обессилел, и я, почувствовав, как на мгновение ос лабла леска, вытащил окуня на берег. Колька покосился на мою добычу. Проводил ее завист ливым взглядом до самого ведерка и чуть было не поплатил ся за это: поплавок его удочки вдруг скакнул, а потом скрылся из глаз. Колька обеими руками ухватился за уди лище, попятился и вымахнул через голову маленького окунька-заморыша. Окунишка сорвался с крючка, ощетинился и прянул к во де. Колька бесстрашно накрыл его руками. — Вот, — сказал он и, словно подтверждая свои пред сказания о килограммовых окунях, поднял рыбешку над головой. ' хотел сказать еще что-то, но замер и озабоченно забе гал глазами по воде. Я не увидел поплавка своей удочки, а спустя мгновение дрогнуло воткнутое в берег удилище. — Уйдет! — охнул Колька. Я выворотил из-под кустика здоровенного горбача. Окунь тяжело шлепнулся на песок, а когда забился в ведерке и уже не мог ускользнуть оттуда, Колька забрел в воду, чтобы не пременно дотянуться до того места, откуда я выхватил на диво красивую и крупную рыбину. Окуни пошли навалом. В ведерке плескалось до десятка горбачей и несколько

------------------------------ :________________________ .________ 7

Молодой человек

ИВАН БАЙГУЛОВ -

окуньков, пойманных Колькой, а жор был в самом разгаре. Рыба брала везде. Колька бегал с места на место. Он запач кал рубашонку, до самого причинного места вымочил шта нишки, но совершенно не замечал этого. Между двумя по клевками я сказал ему, что нам может здорово нагореть за одежду. — Не нагорит, — уверенно ответил Колька, а потом по правился: — Теперь не нагорит. Вон мы сколько натаскали. Мттр в его годы тоже попадало в зависимости от улова, но что за беда — два-три подзатыльника, если ты вернулся с богатой добычей! Наша рыба уже не умещалась в ведерке. Я сделал иво вый кукан и, нанизывая на него очередного окуня, неожи данно почувствовал, как спадает во мне недавний азарт. Под кустом плеснулся окунь. Колька сейчас же закинул туда свою удочку, что следовало немедленно сделать и мне, а я все возился с куканом, закрепляя его без надобности прочно, и пытался найти причину своего равнодушия. Я не считал рыбу, не перешагивал через удилище и во всем дру гом, кажется, поступал по своим старым рыбацким прави лам, отчего, может быть, и брала рыба так же хорошо, как прежде, но не чувствовал былой радости. — Есть! — восторженно крикнул Колька и с трудом вы тащил довольно большого окуня. Я машинально потянулся к банке с насадкой. В грязной воде плавало несколько пласкушек, и Колька между делом уже примерялся ухватить одну рыбешку. Я свернул удочку, перенес банку поближе к Кольке. Он недоуменно посмотрел на меня и тотчас же забыл о моем существовании: у ног его, разбрызгивая песок, билась рыба. Я помог Кольке усми рить окуня и, пока он нанизывал его на кукан, а потом то ропливо наживлял крючок, незаметно ушел с берега. Мимо мельничного амбара шла когда-то натоптанная скотом тропинка. Теперь ее не было. Она запала в разрос шиеся кусты ивняка, отчего и виделся берег совсем по-ново му. Я не нашел замшелого камня, старого водяного колеса и все-таки надеялся отыскать добела отмытую водой корягу, с которой поймал своего первого окунька-недомерка. Коряга, я помнил, лежала на приметном месте. С одной стороны ее обегал маленький ручешпко, на другой — валя лась замшелая колода.

ИВАН БАЙГУЛОВ

Ручеишко все так же прыгал через каменья и прутики, все так же по левую сторону его лежала колода, а коряги между ними не было. И мне вдруг показалось, что и коряга, к эта невесть куда канувшая тропинка только сон, который привиделся мне в детстве, в ту единственную пору, когда еще не скопились в душе никакие обиды и не тронула сердце людская несправедливость, а оттого и снятся добрые, про зрачные сны. Вроде бы и немного потерялось тут из моего детского обихода, но без окатанной водой деревяшки я никак не мог вернуться в свою прошлую быль. И, должно быть, поэтому нарастала во мне тревога, будто обронил я нечаянно что-то такое, без чего уж не жить мне спокойно и счастливо. Нод навесом, куда складывали на зиму дрова и где пока было пусто и просторно, брат отбивал литовку. Она незамет но для глаза подпрыгивала на обушке воткнутого в березо вый чурбан топора, тоненько звенела, и звон этот отдавался в лесу. Брат осторожно вел однотонную строчку, потому «яц работа эта сложная и требует большой сноровки и терпения. Мастера у нас правят литовки исключительно по звону. Я, помнится, никогда не отличался долготерпением и, долж но быть, поэтому не достиг настоящего совершенства, но по просил брата доверить мне отбить литовку: за работой я рас считывал забыться и не думать о непонятной ущербности своих впечатлений. — Чего не рыбачишь? — не поднимая головы, спросил брат. — Не клюет, — хмуро отозвался я. Брат недоверчиво хмыкнул: он, видимо, хотел сказать, что в омутишке не клюет лишь на голый крючок. Глаза его* как недавно в доме, таили усмешку, и быть бы мне оконча тельно осмеянным, но, посмотрев на меня, он, наверно, раз глядел, что донимает меня какая-то душевная боль. И, зная, как бесполезно расспрашивать меня до времени, молча от ложил молоток и уступил мне свое место. Брат не особенно полагался на мое мастерство и, чтобы не смущать меня своим присутствием, ушел в амбар. Я пристроился к чурбану, несмело тюкнул непривычно легким молотком по ржавому кое-где лезвию, и литовка тот-

ИВАН БАИГУЛОВ

час отозвалась противным дребезжанием. Однако вскоре я приноровился и стал пускать настоящие звоны. . Увлеченный работой, я не заметил, когда подошел брат. Кое-как управившись с делом, я с наслаждением разогнул спину. Брат стоял рядом, а у ног его лежала моя прежняя литовка. Все с той же ручкой и тем же, отполированным моими руками косовищем. Теперь была она немного не по росту мне, но я без колебаний остановил свой выбор на ней, втайне надеясь, что она напомнит мне прошлые сенокосы и я снова испытаю то блаженное чувство восторга, с каким прошел свой первый прокос. Пока я отбивал литовку, солнце унырнуло за лес. От де ревьев протянулись сумеречные тени, и наступила самая по ра мягкотравья. Мы наскоро поужинали и, чтобы не упус тить этот золотой сенокосный час, пошли на приречные лу говины. . Полянка, на которой ставился раньше зачинный стог, ста ла поменьше. С трех сторон обложил ее молодой ольховник, а е берега наступал ивняк. Брат обкосил ближние кусты, по том остановился, примерился и повел первый прокос. Я, как раньше, пристроился за ним. Над головой нудили комары, на соседней луговине дере вянно скрипел дергач, от реки потянулись космы тумана. Все это было знакомо, и я будто перенесся в ту давнюю быль, где вот так же кричал дергач, шуршала подкошенная трава и чуть-чуть проступались ноги. Мне слышался звон натачи ваемых кос, виделось свое былое рвение. И я, как прежде, убыстрял шаг, чувствуя, как хмелею от запаха травы и как дрожит и поет в душе какая-то до предела натянутая струна. Под косой хрустнул перестоявший пикан. Я отбросил его на кошенину и устремился вперед, но уже медленней и вдруг, как на рыбалке, явственно ощутил, что теряется связь с прошлым. Я попытался представить, как косил на этой поляне, как широко вел ряд, но память выхватила из прошлого лишь узенький рядок с непрокошенным охвостьем. Тщетно искал я еще какую-нибудь запомнившуюся особинку. Путались и события и годы. Только на мгновение всплыли из какого-то сенокосного сезона набухшее тучами небо, незавершенный стог, а потом снова замельтешило перед глазами охвостье смятой травы на моем первом прокосе...

ИВАН БАЙГУЛОВ

Я остановился наточить литовку и оглядел луговину, все еще надеясь, что какая-нибудь малость — старая ольха или нависшая над рекой черемуха — напомнит о прошлом. Но ничего не ворохнулось в памяти. Над полянкой забился туман. Я зашел новый ряд. Ли товка легко врезалась в отсыревшую траву, позванивала, как, должно быть, звенела в руках каждого, кто косил ею. А мне казалось, что поет она только у меня, и я слушал чуть внятный звон ее, мерно и заученно переступая ногами, как делал это в первый раз, а потом и на всех других сенокосах. Уже и не вспомнить, когда научился я двумя-тремя взмаха ми литовки обкашивать кочки, когда пришло умение подсе кать спутанную траву. Узенький диванчик, на котором спал я, приезжая домой, вопреки давно установленному правилу, на этот раз облюбо вал Колька. Он, наверно, ждал меня и все-таки не пересилил усталость и заснул одетым. Но штанишки и рубашка были на нем другие. Колькина уверенность отвести грозу за испачканную одежду хорошим уловом, судя по всему, не оправдалась: на лице его сохранились неопровержимые следы, что он плакал, и причина на то, конечно, была серьезной, потому как был он на слезу крепок и ударялся в рев только после серьезного наказания. Когда-то и я, как Колька, засыпал, едва приклонив куданибудь голову, и все еще, хоть и без особой теперь уверенно сти, надеялся заснуть сразу и, как прежде, увидеть во сне ог ромных окуней; но не мог даже забыться и до первых пету хов слушал, как потрескивают бревна избы да как неназой ливо творит ночь свою потаенную жизнь. Мои окуни снились Кольке. Он раза два крикнул: «Клюет!», а потом дернул рукой и, наверно, выхватил из-под кустика в маленьком омутишке большущую рыбину... С той бессонной ночи на мельнице прошел уже не один год, но каждое лето к сенокосной поре тянет меня в Дубовку. Уже давно знаю я, что не почувствовать и не пережить мне снова детских радостей, но всякий раз, когда затоскую по запахам луговых трав, вяжет память в одно и быль и не-

ВИКТОР ШИРОКОВ,

ВАЛЕНТИНА

БУСКИНА.

НАДЕЖДА

КОНДАКОВА.

былщцу, отчего кажется мне прошлое еще лучше, чем было оно на самом деле. И чем дальше отступает детство, тем до роже мне то место на земле, где проложил я свой первый прокос и поймал с отмытой добела коряги окунька-недомерка.

ВИКТОР ШИРОКОВ ♦

■">

Живешь, не замечая дней, ще видя глаз небес, н, тем ошеломив сильней, нрндет под окна лес. Деревья обретут язык н склонность к чудесам.

Пойдет природа напрямик.

И ты увидишь са м : сминая черные кусты, взбивая белый снег, ночь тянется из темноты к огню, как человек.

ВАЛЕНТИНА БУСКИНА

ДОМОЙ Сянни лес, Зеленая вода. А вдали — Знакомой ели шкаль. Плещется устало лебеда, Осыпая розовую аыль.

Пенится ромашковый прибой. Ни обид, Ни горечи, Ни зла. И дорога русою косой Вьется через поле до села.

НАДЕЖ ДА КОНДАКОВА *

Вернусь домой нз долгого пути — Здесь новый дом срубили для невесты. И ты меня, наверное, простишь

За все разлуки и мои отъезды. Нам пожелает дружная родня Детей побольше да поменьше споров.

НИНА СУББОТИНА, ЛЮДМИЛА АБАЕВА

И долго-долго будет не унять По всей деревне разных разговоров. Закрою на ночь ставенки сама, Поверю в то, что я с тобой навеки, Что обо мне не запоет зима,

Не затоскуют скованные реки. И, может быть, подумаю тогда, Что будет сын не на тебя похожим... И все мои прошедшие года Вдруг станут ближе я еще дороже.

НИНА СУББОТИНА * Говорят, я совсем городская. Я не ш арю , я знаю об этом. Только мама, шершаво лаская, заманила меня своим летом. , Рассыпались слова, точно зерна. Изливались дождями бедово в белоствольные купы, в озера у российской деревня Носково. Возвращаются так свиристели в незабытое — просто и мудро. Я бросаюсь в лесные купели плыть в разливах молочного утра! А- как дрогнет литовка заката, травы всхлипнут, росистые, разом,

загляжусь я на небо тогда-то да просыплю все ягоды наземь. Да заслышу, как ветер проносит слово мамино, сердцем приникну: — Не печалься, сын травы покосит, соберет всю твою землянику. В перепевочках мелких соцветий вше при слышится доля людская, здешних женщин скупые заветы. ...Говорят, я совсем городская.

ЛЮДМИЛА АБАЕВА * Яблоки — ну как влюбленные: Каждое с своей чудииочкой. Я себе беру зеленое, А тебе даю с красниночкой.

Дни сплетутся паутинкою В годы, думой осененные... Вспомнишь яблоко с краснинкою, Не протянешь мне зеленое?

ГЕННАДИЙ КРАСНОСЛОБОДЦЕВ

У ЛЕСНИКА Выл лес торжественно возвышенным, то ярко-красным, то седым. Лесник нежданно молодым из домика навстречу вышел мне. Хозяин леса, чародей, стол самобранкой накрывает...

ГЕННАДИЙ КРАСНОСЛОБОДЦЕВ Он столько тайн мне открывает нз жизни леса и людей... Заходит солнце. Гаснут краски. Твердеет на коре янтарь — сосновый сок. Сидим, как встарь сидели при рожденья сказки.

в гостах Юности У

Можно веяно оставаться молодым. По мнению литераторов зрелого возраста, для этого нужно немногое: молодо мыслить.

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

ВИКТОР АСТАФ ЬЕВ Два рассказа

ХЛЕБОЗАРЫ Неторопливые сумерки спу скаются на землю, крадутся по лесам и ложбинам, вытес няя оттуда устоявшееся тепло, парное, с горьковатой прелью. Из ложков густо и ощутимо тянет этим тихим теплом, мо рит им скот на яру, окошенные кусты с вялым листом, межи у хлебных полей, полого спускающихся к самому Камско му морю, и сами хлеба, двинувшиеся в колос. За хлебами широкая, стоялая вода в заплатах проблес ков. Над водою толкутся и густо осыпаются поденки и тудасюда снуют стрижи, деловито молчаливые в этот кормный вечер. Овод и комары нудью своей гуще делают вечер и ти шину его. Над хлебами пылит. Пшеница на полях, еще и чуть не тронутая желтизной, рожь уже с седоватым налетом и огруз невшим колосом и по-вешнему зеленые овсы, как бы застыв шие на всплеске, дружно повернулись к замутневшим от угара ложкам, из которых все плыло и плыло тепло к ко лосьям, где жидкими еще каплями жило, набиралось силы и зрелости зерно. Тихо стало. Даже и самые веселые птицы смолкли, а ко ровы легли поближе к берегу, к прохладе, где меньше дони мал их овод. Лишь одиноко стучала моторка за остроуглым мысом, впахавшимся в черную воду, как в землю: с корот кими всплесками опадал подмытый берег, и стрижи, вихля ясь, взмывали из рыжих яров, но тут же ровняли полет и мча лись над водой, стальную поверхность которой тревожила рыба. Пена была только у берегов, но и она погасала на пес чаных обмысках, и лента ее порвалась уже во многих ме стах. Все шло в природе к вёдру, и оттого нигде и никто не то ропился, вялая размеренность была кругом и добрая тру довая усталость. Деревня с темными домами остановилась на склоне горы с редкими лесинами, отчужденно и строго мигающим сигнальным щитом и двумя скворечнями, четко

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

пропечатавшимися в заре, тоже остановившейся, тоже разомлелой от спелости и полнокровия. Ничто не сулило тревоги, сон надвигался на землю, ко роткий и глубокий, но вдруг та часть неба, что была за даль ними перевалами и лесами, как-то разом потемнела, опусти лась на только что видневшийся окоём и потекла чернотою во все стороны. Только-только еще были видны облачка, чуть завитые по краям, неживая ветла, залитая морем, ястреб, летавший над этой ветлой и недовольно кричавший, долж но быть, на птенцов своих, заробевших от тишины. И вот ничего не стало. Все затянулось тьмою. Еще чуть просвечивало небо в том месте, где была заря, но и там щел ка делалась уже и уже. Однако темень была хотя и густа, но не клубилась она, не метала молний куда попало, не била ими в деревья, в столбы, в избы, куда от мала до велика прячутся люди в ' грозу и закрывают вьюшки. Эта темень настоявшаяся, бар хатисто-мягкая, и от нее тоже словно бы наносило живород ным духом и чуть-чуть тревогой, всегда таящейся в темноте. В мир пришло ожидание. Ничто не спало, а только при таилось, даже и небо зажмурилось. Ожидание разрешилось внезапно, как это всегда бывает, когда долго и напряженно ждешь. Ящеркой пробежало лег кое пламя и юркнуло за горы. По хлебам, на мгновение ос вещенным, прокатилась легкая дрожь, и они сделались сов сем недвижны, склонились покорно, будто ждали, что их погладят, как гладят ершистых детей, ввечеру усталых и ласковых. Сверкнуло еще и еще, теперь длиннее и ярче. Желтыми соломинками сламывались молнии над окоёмом и озаряли разом весь этот окоём и все, что было там : зубья елей, пест рый щит, упорно мигающий красным оком, и две сквореч ни, почему-то сдвинувшиеся с подворий. Зарницы тревожились в небе, зарницы играли на хлебах, В русских селах так и зовут их — хлебозары. Казалось мне, поле, по которому я шел, было так дале ко от зарниц, что свет их не доходил сюда. Но это только • казалось. Отчего же тогда еще в сумерках повернулись колосья в ту сторону, откуда вслед за теплом пришли зарницы? И от чего разом так мудро поседели хлебные поля, а кустарники |

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

будто отодвинулись, давая простор им, не мешая совершать ся какому-то, хлебам лишь ведомому обряду? Отчего же и море, сделанное человеком, совсем ушло в темноту, несмело напоминая о себе тусклым блеском, а де ревня вовсе унялась и будто ужалась в склон горы, стесня ясь своих непорядков и обыденности, сломанной березы у причала, пустоглазой, навсегда смолкшей церквушки и под мытых огородов с упавшими в воду пряслами, подслепова тых, черных бань, рассыпанных на задах, и хриплого голо са, вдруг резанувшего по трепетной тишине, — всей этой будничной заботы на завтрашний день, всей суеты и нерв ности, которой так богат сегодняшний век? Зарницы. Зарницы. Зарницы. Земля слушает их, хлеба слушают их! И то, что нам ка жется немотою, для них, может быть, — самая сладкая му зыка, великий гимн о немыслимо огромном походе к челове ку от одинокого колоска, воспрянувшего на груди еще мо лодой матери-земли, зажавшей внутри огонь, к этому возде ланному человеческими руками полю. Музыка есть в каждой минуте жизни, и у всего живого есть свои сокровенные тайны, и они принадлежат только той жизни, которой определены природой. И потому, может быть, в те часы, когда по небу ходят сполохи, перестают охо титься звери друг за другом, лосиха и лосенок замирают с недожеванным листом на губах, замолкают птицы, а чело век благоговейно, как я сейчас, останавливается середь поля, охваченный тревожным и сладостным волнением. Сколько уже я стою среди хлебов? Час, два, вечность? Недвижно все и смиренно вокруг меня. Ночь без конца и края, такая же ночь, какая властвовала в ту пору, когда ни этих колосьев, ни меня и никого еще не было на земле, да и сама земля клокотала в огне и содрогалась от громов, ус миряя самое себя во имя будущей жизни. И, быть может, не зарницы это, а неостывшие голоса тех времен, пластая в клочья темноту, рвутся к нам? Может быть, пробиваются они сквозь толщу веков с молчаливым уже, но все еще ярким приветом, только с виду грозным, а на самом деле животворным, потому что из когда-то дикого пламени в муках и корчах родилось все: былинка малая и дерево, звери и птицы, цветы и люди, рыбы и мошки? И не оттого ли в летние ночи, когда издалека сигналят о

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

чем-то зарницы, утерявшие громы в миллионолетней дороге, а хлеба наполняются твердостью и могуществом и свято притихшая земля лежит вся в ярком осиянии, в сердце на шем пробуждается тоска о еще неведомом? Какие-то смут ные воспоминания тревожат тогда человека. И небо в эти минуты словно бы становится вестником нашего перворождения, доносит отголоски тех бурь, из которых возникли мы. Я склоняюсь к древнему полю, вдыхающему пламя без молвных зарниц. Мне чудится, что я слышу, как зреют они. А небо, тревожась и мучась, бредит миром и хлебом. Ти-хо! Зарницы. Зарницы. Зарницы,

КАК ЛЕЧИЛИ БОГИНЮ . Наш взвод форсировал по мел ководью речку Вислоку, выбил из старинной панской усадь бы фашистов и закрепился на задах ее, за старым запущен ным парком. Здесь, как водится, мы сначала выкопали щели, ячейки для пулеметов, затем соединили их вместе — и получилась траншея. . Немцам подкинули подкрепления, и они не давали раз вивать наступление на этом участке, густо палили из пуле метов, минометов, а после и пушками долбить по парку на чали. Парк этот хорошо скрывал нашу кухню, бочку для про жарки, тут же быстренько установленную, и кущи его, шу мя под ветром ночами, напоминали нам о родном россий ском лесе. По ту и по другую сторону головной аллеи парка, обса женной серебристыми тополями вперемежку с ясенями и ореховыми деревьями, стояли всевозможные боги и богини из белого гипса и мрамора, и когда мы трясли ореховые де ревья или колотили прикладами по стволам, орехи ударя лись о каменные головы, обнаженные плечи, и спелые, со слабой скорлупой, плоды раскалывались. Нам было хорошо в этом парке, нам тут нравилось. Мы шарились по усадьбе, ее пристройкам, объедались

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

грушами и сливами, стреляли из автоматов кролей, загоняя их под старый амбар, и кухню совсем перестали посещать* Повар сначала сердился, а потом приладился распределять наш паек панской дворне, которую хозяин покинул на про извол судьбы, убежавши с немцами. В усадьбе мы быстро отъелись, постирали штаны и гим настерки, одним словом, обжились, как дома, и начали ис кать занятия. И нашли их. Пожилой связист, мой напарник» чинил в конюшне хомуты и сбрую; бронебойщик стеКлил окна в пристройке, где обитала дворня. Командир отделения ефрейтор Васюков приладился в подвале гнать самогонку из фруктовой падалицы, ходил навеселе, а младший лейте нант, наш взводный, вечерами играл на рояле в панском до ме непонятную нам музыку. На самом верху была комната с розовато-серебристыми обоями, и в ней стоял рояль орехового цвета. Большое зер кало там было с деревянными ангелочками на раме и соору жение, напоминающее и кровать, и скамейку, и диван одно временно, — нам пояснили: канапе! И кто-то из солдат с придыхом вымолвил, услышав это слово: «Во, падлы, бур жуи живут, а!» В комнате этой, пояснила одна востроглазая паненка, за кружившая голову ротному кашевару, проживала сама па ни Мария, дочь пана, дама одинокая и «женно боска и шпедно важна...» Портрет ее, писанный маслом, висел здесь же, на стене. «Баба и баба!» — решили знатоки и глядеть на нее пе рестали. Оно, может, так и было, баба и баба, и все же в ху денькой женщине с распущенными на плечи белокурыми волосами, тонкой и белой ее шее, в разрезе удлиненных или надменно прищуренных глаз и особенно во лбу, большом и умном, было что-то такое, отчего мы смолкали в этой ком нате, ничего тут не трогали, а младший лейтенант все играл и играл на рояле. — Рахманинова играл, — сказал нам один узбек из по полнения. Пополнение это, разноперое по годам и боевым качест вам, прибыло спустя неделю после нашего блаженного житья в панской усадьбе, и мы поняли: райские эти кущи скоро покидать придется, наступать надо будет. Между тем немец тоже не дремал и подтягивал резервы,

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

потому что обстрел переднего края все усиливался, и многие деревья, да и панский дом уже, были повреждены снарядами и минами. Дворня перешла жить в подвалы, и днем ей шлять«я по усадьбе запретили. При обстреле усадьбы пострадали не только дом и де ревья, но и боги с богинями. Особенно досталось одной бо гине. Она стояла в углублении парка, над каменной бесед кой, увитой плющом. Посреди беседки был фонтанчик, и в нем росли лилии, плавали пестрые рыбки. Но что-то повре дилось в фонтанчике, вода перестала течь, лилии съежились, листья завяли, и рыбки умерли без воды, стали гнить и пахнуть. Беззрачными глазами глядела белая богиня на ржавеютций фонтанчик, стыдливо прикрывая грех тонкопалою ру кой. Она уже вся была издолблена осколками, и грудь у нее •отшибло. Под грудью обнажились серое пятно, и проволока, которая начала ржаветь, и течь от сырости, так что уж богиля казалась раненой в живое тело, и ровно бы кровь из нее -сочилась. Узбек, прибывший с пополнением, был лишь наполовину узбеком. Он хорошо говорил по-русски, потому что мать у нето была русская. Узбек этот, по фамилии Абдрашитов, в свободное от дежурства время все ходил по аллее, все смотрел на побитых богов и богинь. Глаза его, и без того зад умчивые, покрывались мглистой тоскою. Особенно подолгу тосковал он у той богини, что склонилась над фонтанчиком, и глядел, глядел на нее, Венерой навывал, женщиной любви и радости именовал, и читал стихи какие-то на русском и азиатском языках. Словом, чокнутый какой-то в пехоту затесался, и мы -смеялись над ним, подтрунивали по-солдатски солоно, а то и грязно. Абдрашитов спокойно и скорбно относился к на шим словам, лишь покачивал головой, не то осуждая нас, не то нам сочувствуя. По окопам прошел слух, будто Абдрашитов принялся ре монтировать скульптуру над фонтаном. Ходили удостове риться— правда, ползает на карачках Абдрашитов, собира-ет гипсовые осколки, очищает их от грязи носовым платком и на столике в беседке подбирает один к другому. Удивились солдаты и примолкли. Лишь ефрейтор Васю ков ругался: «С такими фокусниками навоюешь!..»

% X

;

• ,

;

; ; 1

, , , , ; | '

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

Младший лейтенант отозвал Васюкова в сторону, что-то сказал ему, бодая взглядом, и тот махнул рукой и подался из парка в подвал, где прела у него закваска для самогонки. Дня три мы не видели Абдрашитова. Стреляли в эти дни фашисты много, тревожно было на передовой — ждали контр атаки немцев, готовившихся прогнать нас обратно за речку Вислоку и очистить плацдарм. х Часто рвалась связь, и работы у меня было невпроворот. V Телефонная линия была протянута по парку и уходила в подвал панского дома, где обосновался командир роты. По заведенному не нами очень ловкому порядку, если связь рвалась, мы, и без того затурканные и задерганные связисты с передовой, должны были исправлять ее под огнем, а рот ные связисты — нас ругать, коль мы не шибко проворно это делали. Бегая по нитке связи, я не раз замечал копающегося в парке Абдрашитова. Маленький, с неумело обернутыми об мотками, он весь уж был в глине и в гипсе, исхудал и по чернел совсем и на мое бойкое «Салям алейкум!», тихо и ви новато улыбаясь, отвечал: «Здравствуйте!» Я спрашивал его: ел ли он? Абдрашитов таращил черненькие отсутству ющие глазки: «Что вы сказали?» Я говорил, чтобы он хоть прятался при обстреле — убьют ведь, а он отрешенно, с плохо скрытой досадой, ронял: «Какое это имеет значение!» • Потом к Абдрашитову присоединился хромой поляк в мятой шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. Он был с серыми запавшими щеками и тоже с высоко закручен ными обмотками. Ходил поляк, опираясь на суковатую оре ховую палку, и что-то громко и сердито говорил Абдрашито ву, тыкая этой палкой в нагих побитых богинь. Ефрейтор Васюков, свалившись вечером в окоп, таинст венно сообщил нам: — Шпиены! И узбек шпиен, и поляк. Сговор у них. Я подслушал в кустах. Роден, говорят, Ерза, Сузан и еще как-то, Ванкок или Вангрог — черт его знает. — Принизив голос, Васюков добавил: — Немца одного поминали... Гадом мне быть, вот только я хвамилью не запомнил. По коду своему говорят, подлюги! ^ ^ — Сам-то ты «шпиен»! — рассмеялся младший лейте нант. — Оставь ты их в покое. Они о великих творцах-художниках говорят. Пусть говорят. Скоро наступление.

97 8

Молодой человек

ВИКТОР АСТАФЬЕВ

— Творцы! — проворчал Васюков. — Знаю я этих твор цов... Богиню над фонтаном Абдрашитов и поляк починили. Замазали раны на ней нечистым гипсом, собрали грудь, но без соска собрали. Богиня сделалась уродлива, и ровно бы бескровные жилы на ней выступили, она нисколько не пове селела. Все так же скорбно склонялась богиня в заплатах над замолкшим фонтаном, в котором догнивали рыбки и чер- . нели осклизлые лилии. „ Немцы что-то пронюхали насчет нашего наступления и N поливали передовую из всего, что у них было в распоряже нии. По переменке с напарником рыскали мы по парку, чи нили связь и ругали на чем свет стоит всех, кто на ум при ходил. В дождливое, морочное утро ударили наши орудия: на чалась артподготовка, закачалась земля под ногами, посы пались последние плоды с деревьев в парке, и лист закружи ло вверху. . Командир взвода приказал мне сматывать связь и с ка тушкой да с телефонным аппаратом следовать за ним в ата- | ку. Я весело помчался по линии сматывать провод: хоть и | уютно в панской усадьбе, а все же надоело — пора и честь знать, пора и вперед идти, шуровать немца — до Берлина еще далеко. : Неслись снаряды надо мною с разноголосыми воплями, | курлыканьем и свистом. Немцы отвечали реденько и куда попало — я был опытный уже солдат и знал: лежала сейчас немецкая пехота, уткнувшись носом в землю, и молила бога ! о том, чтобы у русских запас снарядов кончился. «Да не кончится! Час и десять минут долбить будут, пока смятку из вас, лиходеев, не сделают», — размышлял я с лихорадочным душевным подъемом. Во время артподготовки всегда так: | жутковато, трясет всего внутри, и в то же время страсти ка кие-то в душе разгораются, клокочет все и воинственные на строения охватывают. Я как бежал с катушкой на шее, так и споткнулся, и мысли бодрые оборвались: богиня Венера стояла без головы, I и руки у нее были оторваны, лишь осталась ладошка, кото рой она прикрывала стыд, а возле забросанного землей фон тана лежали Абдрашитов и поляк, усыпанные белыми оскол ками и пылью гипса. Оба они были убиты. Это перед утром,

ЛЕОНИД Ц1КАВРО

обеспокоенные тишиной, немцы делали артналет на передо вую и много снарядов по парку выпустили. ^ Поляк, установил я, ранен был первый: у него еще в пальцах не высох и не рассыпался кусочек гипса. Абдраши тов пытался стянуть поляка в бассейн, под фонтанчик, но не успел этого сделать — их накрыло еще раз, и упокоились они оба. Лежало на боку ведерко, и вывалилось из него сырое те сто гипса, валялась отбитая голова богини и одним беззрачным, треснутым оком смотрела в небо, крича пробитым ниже носа кривым отверстием. Стояла изувеченная, обезображен ная богиня Венера. А у ног ее, в луже крови, обнявшись, ле жали два человека — советский солдат и седовласый польг ский гражданин, пытавшиеся в одиночку исцелить побитую красоту.

ЛЕОНИД ШКАВРО

РОДИНЕ правота,

Я тружусь, любимая, влюбленно, я тобой дышу и потому, как и двести сорок миллионов, благодарен Солнцу твоему! В нем мое свечение святое,

и сила, и броня... За тебя я, Родина, спокоен. Будь и ты спокойна за меня.

ДНИ Я их не помню, нелюбимых! Они дыханием своим

от сердца так неотделимы, как я от них неотделим.

99 8*

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

И, озаряясь их крылами, всегда — будь солнце иль гроза — гляжу я честными глазами в их откровенные глаза.

ТАЕЖНАЯ ТРАССА

Я каждый шаг их песней метил и возвышал таким трудом, чтобы ие стыдно было детям за песню, спетую отцом.

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

1 На сотни километров легла ог ромная стальная труба. Пересекла степные ковыли волж ского левобережья, выгнулась над овражинами, отодвинула холмы, уткнулась в чащобы прикамской тайги. Тянулась она от городишка Альметьевска, где воздух насквозь пропах нефтью, к предгорьям Урала. Палила ее летняя жара, пры гали через нее перекати-поле, плескали на нее нудные дож ди. Зарывалась она поглубже в землю и продвигалась все дальше. Теперь прокладывали ей путь лесорубы, народ крепкий, терпеливый, сильный на руку. За ними грохотала всякая техника. Ночной лес озарялся сполохами костров. На густой человечий дух летели орды гнуса. Огрубелые лица пухли от его наскоков, дымом разъедало глаза. Но люди шли... Илья с хаканьем тяпал топором по осине, будто выплав ленной из железа. С мотопилой в такую крутоверть не про лезешь. Лился с дрожащих листьев холодный поток. В лесу было полутемно, чавкала под ногами болотина. Илья рубил остервенело, вкладывал в удары всю свою досаду. Два меся ца он рядом с Марьей, а все еще чужак чужаком. Сколько трясся на попутных трехтонках да самосвалах, сколько ис кал ее по трассе. И вот напал на след: сказали, что коллекто ром она служит, показали палатку. Вошел он к Марье гряз ный, небритый, истрепанный дорогами. Явился? — усмехнулась она и перекинула на грудь косу.

100

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

Он тяжело топтался у входа, чего-то ждал. — Вижу, не рада? — На шею тебе кидаться? Махнул Илья рукой, поехал в контору. — Дорого яичко к Христову дню, — прищелкнул пальца ми прораб Гришин, шустрый, с растрескавшимся от морщин лицом. — В лесорубы пойдешь? Илья согласился. ^ — Не комсомолец? — спросил его голубоглазый паренек. — Не. ’ — Ничего, затянем. Паренек назвался Санькой Голубевым, Голубком, повел Илью в палатку к лесорубам. Здоровенные парни при свете «летучей мыши» дулись в карты. Приметив Саньку, смеша лись, начали прятать колоду. ' — Это к вам новенький. Примите хорошо. Парни приглядывались к Илье, обходили его со всех сто рон, будто диковину. — Давай померяемся, — протянул один жилистую воло сатую клешню. Илья аккуратно положил котомку и ружье, согнул руку в локте, надавил на ладонь парня. У обоих постепенно багро вели шеи, напрягались желваки. Остальные, притаив дыха ние, следили. Чувствовал Илья: слабеет, слабеет рука про тивника, ложится на полено. — Наш! — зашумели парни. Побежденный, Петька Рогов, хлопнул Илью по спине, ска зал: . — Такие нам нужны. Илья ни с кем особенно не дружил. И так-то он был мол чалив, а тут еще Марья не замечала его, как не замечают в тайге отдельные неприметные деревья. Парни во время по лучки включали его в список на выпивку, но он только при губливал. Не помогали никакие уговоры. В свободные минуты Илья уходил в лес, приносил тяже лых краснобровых глухарей, пестрых рябков, а порой и зай ца. Сначала подбирался к палатке Марьи, складывал у входа половину добычи и молча поворачивал к своей. Так и бежали дни за днями, не сбиваясь с колеи. Однаж ды поздним вечером в палатку к нему заглянул Голубок: — Арефьев, потолковать бы.

101

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

Илья только что улегся на одеяло, настланное поверх ело вой лапы. Умотался он за день здорово, думал поспать. И вот этот Санька лезет. Но голос у Голубка был просящим. Голубок осторожно затянул Илью под развесистую елку. Была здесь густая темень, но сухо. — Вот что, Илюша, скажи ты мне, что у тебя с Машей Потаниной? — Любовь, — буркнул Илья. Видно, не ожидал Голубок такого прямого признания, долго молчал. Потом вздохнул тихонечко и сказал: — У меня тоже любовь была... Варькой звали... Жили мы с ней. Говаривал я : «Давай, Варюшенька, по-настоящему, позаконному поженимся. Комсорг все ж таки я, нельзя ведь так...» А она смеется: «Под елками детский сад устроим, медведицу в кормилицы пригласим...» Ты куришь? — Не. Осветила спичка круглое печальное лицо Голубка. За алел огонек папироски. Уехала она, — продолжал Голубок. — Поцеловала ме ня на прощание: «Может, увидимся, а может, и нет, только наседкой Варьку не сделаешь...» Монотонно шуршал дождь, глухо шумели деревья. Гуля ла в лесу непогода. Непогода была на душе у обоих. «Неужто любовь обязательно такая вот колючая да тем ная? — раздумывал Илья. — А толкуют, будто она силу при дает... Или сочинители сочиняют, или не такая она у меня». ...Стояла Марья тогда в траве по колено, щипала с ряби новой ветки перистые листья. ^ Врозь наши дорожки, значит? А я-то думала, креп кое у тебя слово... Шумно задышал Илья, бросилась в голову кровь. Под мял Марью по-медвежьи на траву. Оттолкнула она его, под нялась. На щеку листок пристал. — Не достанешь, руки-то коротки. Захолонуло сердце у Ильи. Бродил по оврагам да бурело мам, ломал чапыжник, палкой калечил заросли крапивы. Потом затаился на косогоре, глядел, как подкатил, пофырки вая, паровозик. Вспрыгнула Марья на подножку, помахала матери и братьям косынкой. Мать перекрестила последний вагон, ткнулась в платок. Илья вскочил на пути, побежал за поездом, спотыкаясь о шпалы.

102

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

__ Какой ты охотник, — ругала его Потаниха, когда вме сте возвращались они в деревню. — Не мог девку в силки ВЗЯТЬ*

Боатья Потанины помалкивали, угрюмо косились на Илью. А что он мог поделать? Говаривала Марья, что мутор но ей в деревне. Особенно зимой с зари до зари руки прило жить не к чему. Мужики, те хоть лесуют. ^ бабки труд по стоянный, неприметный, ввек его^ не переделаешь. Марья слыхала: зовут молодежь на стройку, затаила в себе думку, Н “ высказала ев Илье. .Пойми, - г о в о р и л а ,- десятилетку-то для чего кончила?» Отмахнулся он тогда, не пове рил. А проводил и затосковал, впору волком выть. __ Уеду в Пермь, — сказал отцуОтец потянулся за вожжами, отшвырнул их, отхлебнул из ™ асУурий череп, из-за бабы тайгу бросать? Ежели бы по-патриотическому, а то из-за юбки. Мало тебе и х а ■ — Все равно у е д у , — глухо повторил Илья, хлопнул ДВеОста1^илсяЛуС’круглого красновато-зеленого «зерца за тянутого водяной чумой. Ее длинные ветвистые сте®ли под нимались со дна и стлались по поверхпости заглушая воду. Илье хотелось пить. Сломил он длинную трубку писана, су пул между водорослей, жадно потянул в себя. Горькой была В° ДПо своим следам зашагал обратно. Уж совсем темно бы ло, когда вошел в сени. Открыл кадку с капустой, жевал не торопясь. Все думал. Потом махнул рукой, шагнул в избу, стал собирать котомку. __ Ружье-то с собой возьми. Вздрогнул Илья от неожиданности. Отец стоял перед ним, протягивал ружье в чехле. — Твое ведь, — отвернулся Илья. — Бери, говорю. Илья взял, положил рядом с котомкою... Все рассказал он Голубку, потому что не мог на откро венность не ответить откровенностью. ВеВ! ! 1 , опти м и ет,-оказал Г о л у б о к ,- » все * таки вешо что дело наше наладится. Был у нас такой случаи, что к свадьбой завершился. И тебе свадьбу сыграем, комсомольскую, с салютом.

ГуX "

103

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

Такова уж человеческая натура, что даже зыбкое утеше ние действует лучше, чем полынная правда. Повеселел Илья, да ненадолго. На другой день увидел: целуется Марья с Ро товым. Будто дожидались, когда Илья выйдет на поляну. Илья опешил, с места сдвинуться не мог. Не вйдал?° ™ ’ орясина> т°рчишь? — набросилась Марья. — Илья ринулся в кусты, мокрые от дождя, крушил на пу ти ломкие ветки. Налетел на прораба Гришина. Уеду, не могу больше! — крикнул ему. • тг ~ Назвался груздем, полезай в кузов. — Любил Гришин пословицы и поговорки. — Если все занемогут, кто придет ? 1 " ° ДМОГУ- Раскис* Такой'то ведмедь! Да на тебе бревна воОтмахнулся от него Илья, как от назойливого слепня А ты крылами-то не махай, — наскакивал Гришин. — Я всю жизнь трубы прокладываю, и то ничего. Велика фигу ра, да дура, — озлился он и побежал к монтажникам. тетто есал В затылке Илья> взял топор. Знал он и без Гри шина, что некуда ему податься, пока Марья здесь. Не хоте лось верить ему, что Марья такой оказалась. Добьется ад своего, все равно добьется. .цоиьется он Ш ь я Т0П°Р°М>Расчищая другим дорогу. Ошале1Ы Л заЯЦ « 1ЛеТел из кустов>остановился, водя^шами. Об лезла его бурая шкурка, висела клочьями. Илья гукнул

И ^ ВГ УЛСЯ Заяц В воздухе’ « ыРнул в заросли, “ окр^и л Илья сосенку, продрался сквозь шиповник, размазы вадпо телогрейке спелые ягоды, и попал в таку^ глухомадь что даже опешил. Деревья перемешались, перепутались. Могучие ели тянули кверху свои острые вершины. А ниже, хватаясь за них колючими лапами, лютовали низкорослые елки Мох под ними был сухой, белый. р ки- м ох — Илья-а, где ты, леша-ай? — кричал кто-то. Отозвался Илья с неохотой. Подошли трое парней стали помогать. Заходили широкие плечи. Елки хлестали лапами по лицу, трещали и, отрубленные, виснули на других не со бираясь падать. Пахло смолой, хвоей. Хоть и п е а д с ^ д о 1 л ь ' но с каждой ветки брызгали струйки воды. ереСТал дождь’ А ну-ка, обогреемся, — сказал один из парней и о т стегнул от пояса фляжку. Выпили из крышки по очеое™ крякнули, понюхали рукав вместо закуски. Почувствовал

104

.АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

Илья, как живее побежала кровь. И без того было жарко, а тут совсем пот прошиб. — Так тебя, так, — приговаривал Илья, круша неподат ливую поросль. За спиной неподалеку тарахтели пилы. .Зашабашили, когда совсем стемнело. Горели в палатках и балаганчиках керосиновые лампы, фонари. Парни развели костерок, повесили на рогульку портянки. Не спалось Илье. Горько было на душе, будто осиновой коры наглотался. Бродил он по спящему лагерю, чавкая сапогами. Вызвездило. Потянул ветерок. Широко, просторно зашу мели деревья. Напоминало это отчую тайгу. По первому за морозку уходил Илья с отцом на охоту. Сидели часами в за саде, приладив ружья, не шевелясь... Погрелся Илья, побрел прочь. Две тени шептались у похо жего на копешку балагана. «Не устают, лешаки». А это па латка Марьи. Спит, наверное, Петьку во сне видит. Откинул ся полог, вышел кто-то в плаще. — Это ты, Илюха? — Марья? — Не видишь, что ли... И чего тебе не спится? Устал ведь... — Голос Марьи был грудным, ласковым. — Из-за тебя пни пересчитываю. — Если будешь об этом, уйду... Зябко. — Марья передер нула плечами. — Да ну? — обрадовался Илья. — Дурак, — сказала Марья и закрыла полог. Досада разбирала Илью. Вот ведь обнять надо, если де вушка говорит, что замерзла, а не посмел. В который раз по завидовал он удачливым разбитным парням, которым ниче го не стоит прижать любую девушку. А вот Илья так и не обучился этому. Потихоньку добрался до своей палатки. Ругались ребята спросонья, когда он шарил свре место. Незаметно для себя Илья заснул. Привиделось, что сни мает отец с гвоздя вожжи.

А Марья не спала. При слушивалась к спокойному дыханию подруг, припоминала детство, деревушку Подковыриху, Илью. Росли они вместе.

105

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

Был Илья бойким пареньком. Однажды залез в огород к со седям, столько бобов настрадовал, что обратно в щель про тиснуться не мог. Вместо того чтобы сигналить об опасности, Марья хлопала в ладоши, звонко хохотала. А по огороду уже шли два дюжих мужика. Схватили Илью за шиворот, а уот как начал пинаться, еле скрутили. Не ревел, шел набычив шись, посверкивая глазенками... • А как стал лесовать, сразу переменился. Увалень уваль нем стал. Видно, делает тайга людей суровыми молчальни ками. Повернулась Марья на другой бок, вспомнила, как при шел впервые к ней в палатку Илья, засмеялась. Не время сейчас для сердечных дел. Варька верно говорила. Если же нихаться, на какой ляд сюда надо ехать было. Засерел в притворе палатки рассвет. Встала Марья, отве ла полог. Потянуло промозглой сыростью. Девушка поежи лась, взяла кружку, осторожно вышла. Просыпались уже кое-где, подживляли костры, кипятили воду. Переговаривались вполголоса, будто опасались до вре мени разбудить утро. По скользкой, едва приметной тропинке Марья спусти лась в овражек. Здесь было еще совсем темно. Булькал ручей, словно кто лил воду из бутылки. Зачерпнула Марья круж кой, напилась, умылась. Густым гребнем расчесала волосы. Но вскоре уже весь лагерь копошился, как муравейник. Назначали дежурных, которые должны были ставить палат ки на новом месте. Труба ушла далеко вперед, километров на десяток. А за сегодняшний день еще двинется. Плясал парень у одного костра. — Мало, мало, давай! — кричали ему. Стоял в сторонке почтальон, подхохатывал. Приехал он к утру с туго набитыми сумками. — Из Подковырихи есть? — спросила Марья. — Есть, Потаниной. При пляшущем свете костра Марья быстро пробежала материно письмо. Писала она, что мужики охотятся, а бабы капусту к зиме солят. Все то же, как всегда. Спрашивала мать как бы ненароком и про Илью. ЭКалуются, мол, его ро дители, сколько писем посылали, а только раз ответить удо сужился.

106

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

По пробитой накануне просеке гудели могучие грузовики с прицепами, волоча плети нефтепровода. Начинался новый день, такой же, что и вчера. Марья отправилась со своими топографами. Дотошные парни в сотый раз сверяли трассу, чтобы без лишних трудов и денег класть трубу. __ __ Вот и эта самая скала, — сказал начальник, перекре стив красным карандашом пятнышко на карте. — Ее уничто Ж И ТЬ.

Как просто сказал, будто пальцем свернуть песочину... Увидела Марья скалу на третий день. Была скала крута, лобаста. Стояла здесь испокон веков, даже ветры ее облетали. А тут подобрались к подножию крохотные человечки, зако пошились. К вечеру отошли подальше. Начальник давнул рукоятку на каком-то ящике. Метнулся по шнуру ток, иглои ?ю1ул взрыватель. Охнула, взгрохотала тайга. Высоко над еекронами поднялось черное облако. И бее того я Э Т оен ебо потемнело. А потом, когда обвалилось облако, забарабанил п^деревьям каменный град. Увидела Марья, что на месте С“ Г р Г ^Г н аЛГ т н Г н а Ун ^ бульдозеры, отстуввлн, с я „ „ ударили. Упираясь траками, давили на глыбы, “ подальше в стороны, к поваленным деревьям. Потные парни в одних майках орудовали рычагами. Пожалела Марья, что не родилась парнем, не могла вступить в такую драку. Ей только на линейке щелкать да цифирь скорее до нефтеперерабатывающего комбината, поглядеть, что там. Может, каждый вот так ворочает. п Появилась у Марьи какая-то неудовлетворенность. Опять тайга снова однообразие. А хотелось, чтобы каждый день был ярче прежнего, волновал, будоражил. Только при д Ильи как-то по-новому окрасил жизнь, да и то ненадол . ^ Г е г о присутствию привыкла. Что поделаешь, если' даже этот медведь к переменам не решался. Помнила Марья про обещание, что дала ему в деревне, а овс ни Р“ У=® 2 ^ оСТеДа и Варька, может, права была, когда от гнездования осте оегала... Как она там живет, бедовая девка. Марья удобнее уселась на пеньке, поправила на коленях ФаНОпэть Заморосил дождь. Даль просеки подернулась серой холстиной.

107

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

® Не было, пожалуй, на трас се человека, который бы никогда не певал. Только Илья в певцы не годился. Затянул однажды, когда Марья ласково на него поглядела, да все возмутились: — Кожу с тебя сдирают, что ли? Сконфузился Илья и с той поры не рисковал. А песни слушать любил, особенно русские, душевные. Но надолго замолкли певцы. Качался на плечах людей сосновый кривобокий гроб, вытесанный тут же, на просеке. Шли люди за гробом темные, сутулые, несли неуклюжие венки, сплетенные из хвои, осенних листьев да лыка. Вместо траурного оркестра глухо роптала тайга. Не сдавалась она, мстила людям за вторжение. Такую деваху угробила. Зама нила под вечер в глухомань, метнула под ноги зыбун. Всполошились только после утренней побудки. Аукали, всех расспрашивали, а потом пошли к Илье: —- Так и так, ты следопыт, покажи свое умение. Обежал Илья просеку вдоль лагеря сначала с одной сто роны, потом с другой. Глядит: пупырышки резиновых са пог на гнилои хвое отпечатались. Долго рассматривал след, покумекал, махнул рукой в лес. Д — Остроглаз, лешак, — ахнули люди. _ Долго бежали за ним. Кое-где ветки елок были примяты. ®алял°я срезанныи ГРУЗДЬ- и вдруг Илья чуть не свалился е крутого глинистого обрыва. Отшатнулся, замахал руками. Осторожно подошли остальные. Внизу пузырилась зыбкая топъ« Накидали елок, спустились... забегали^ Вгляделся Илья в покойницу, мурашки по коже Поставили Гр° б на два пенька- Могила была вырыта под самым нефтепроводом. Взобрался на пень Гришин, долго ? й0ргал’ закашлялся. Говорили и другие, помалу, но вроде ДеВуШКа РЗДиой была. А парень с пилоткой в —- Теперь и земля здесь родной стала. Грохнули ружья. Застучали по крышке гроба липкие нам агой ком™. Подошел д я д ^ а д о 5 . “ е ™ ^ “ й и банкой. Написал черной краской на трубе: СПИТ„ ^ !ЧНЬШ сном комсомолка Зина Малинина, строитель нефтепровода». ’

108

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

Расходились в тягостном молчании. А потом закрутилось, завертелось колесо. Опять появил ся смех, появились песни, потому что человек, не может жить без смеха и песен, как без воздуха. Далеко позади осталось неприметное место, а никогда не забудется. Как-то показал Голубок Илье толстую тетрадь: — Ты только никому не говори. Я тут летопись нашей трассы веду. Все записываю. Как «Слово о полку Игоревен изучать станут. — Загибаешь, — сказал Илья, — тогда про каждого ра бочего писать надо. Кивнул Голубок, убежал. Вечером Илья зашел к нему в палатку. Неярко горела ке росиновая лампа. Высунув кончик языка, Голубок водил карандашом по бумаге. Илья неслышно подобрался, глянул через плечо. «Русинов, Низамутдинов, Гизатуллина, Петров выполни ли дневные нормы на сто пятьдесят процентов». — Хреновина, — сказал Илья. — А ? — вздрогнул Голубок. — Хреновина, говорю. Ты про это пиши. — Илья так уда рил кулаком по груди, что загудело. — О нутре надо писать. Почему в холоде и поту трассу строим? А проценты, что лап ти, стопчутся:— и долой. — Не выходит у меня. ^ — Тогда брось. Лучше на закрутки отдай. Горячо заспорил было Голубок, но Илья не дослушал, ушел. В лесу установилась золотая осень. Вспыхивали желтым пламенем осины, особенно ярко выделяясь на темно-зеле ном фоне хвойных гигантов. Острым настоем пахли палые Листья. Протянулись по веткам серебристые паутинки. Ка залось, будто солнце специально выискивает их, чтобы по казать человеку. Толстые, ожиревшие от сладкой рябины снегири пересвистывались над просекой. Утрами стеклянно похрустывал под сапогом тонкий ледок. А потом снова при двинулись моросящие тучи. Втаранились в густую поросль, осмотрелись. На стволах были засечки. Ну да, это их, как говорил Голубок, рабочее

109

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

место. Илья затюкал топором. Петька неподалеку пристраи вал мотопилу, поудобнее расставляя ноги, усмехался яркими губами. Росла, ширилась просека. Становились реже перекуры. От зари дотемна сотни людей мокли под дождем. Сушились у костров. Некоторые почти садились в раскаленные угли. От штанов и телогреек валил пар. Пели протяжные песни, потому что другие в тайге плохо поются. Чумазый бульдозерист подыгрывал на хромке. На зывали его почему-то композитором. Видно, за то, что каж дую песню переиначивал на свой лад.' Шумела тайга, растревоженная небывалыми звуками. Далеко бежал волк, пронзая заросли зелеными огоньками. Рыча, выбирался из-под корневища медведь и, ломая чащу, уходил в глухомань. Теперь всю зиму шататься ему по сугро бам около деревень. Разбудили люди тайгу, и не будет ей отныне покоя. Сталь ная труба распарывает ее насквозь. Побредут вдоль просеки, дотошные обходчики, проверяя давление нефти, прочность стенок. Будут наезжать ремонтные бригады, распаляя на старых пепелищах новые костры.

4 Свадьба была необычной. Все воскресенье возили молодых от палатки к палатке, и на каж дой остановке нареченный отец Гришин произносил подо бающие речи. У палатки, отведенной для молодоженов, он уже только взмахивал руками и мычал. Зато Петька, наце пив на грудь кусок ленты, разливался соловьем: — Выдержал Илья испытание, выдержал... А ведь хотел рыло мне своротить. — Он лез целоваться. — А что?.. Ведь первая у нас свадьба! А-а? Первая. Ура-а! Горька-а! — Горька-а! — поддержали его. Гришин приподнялся, оттопырил указательный палец: — Зовет кот кошурку в печурку спать... Коли так... ле жать нашей трубе сотни лет. Подхватил его Илья под мышки, усадил рядом. Несли подарки. Илье — новехонькую «тулку», Марье — приемник с сухими батареями. А там всякую мелочь, но с добрым словом да от души. Кланялась Марья по-сибирски,

110

АВЕНИР КРАШЕНИННИКОВ

передавала подарки важному Голубку. Плясали, утаптывая валенками снег, стреляли из ружей, из ракетниц. Гуляли до глубокой ночи. А потом, когда затянулись пеплом костры, оставили молодоженов вдвоем. Последним ушел Голубок. — Молодец ты, Марья, что Варьку не послушала. Дура она, — сказал он на прощание. А наутро опять люди поднялись на штурм, удвоили ста рание, чтобы наверстать вчерашнее. Илью и Марью поздравляли совсем неведомые люди. Теп- ‘ лели глаза этих людей, будто вспоминали они самое хоро шее в своей крутой жизни. И тайга поредела, словно рассту пилась перед ними. Чистый-чистый лежал на земле снег. Чи стота его не была холодной. Солнце тянуло к ней свои натру женные лучи, и она розовела, искрилась светлыми огонь ками.

Утром Илья выскочил из па латки голый до пояса, натер снегом грудь, стал одеваться. — А ведь все здесь как в тайге, — говорил он, натягивая штопаную рубашку. ^ — Поизносились мы, — покачала головой Марья. — Тряпки всегда заведем, — он схватил ее, крутанул. Она отбивалась, хохотала. Заглянул в палатку Гришин, прищурился: — К теплу меня потянуло. Дай, думаю, заверну. Угостила его Марья чаем. Воронкой вытянув губы, Гри шин пил из кружки, покрякивал. — И травка у вас особая, и кипяток покруче. Перевернул он кружку, положил сверху кусочек сахару. — Жалко уходить от тепла... Приподнял он лохматую шапку, исчез. Илья -покрутил головой, направился к своим. Пролетали над трассой с надрывным граем вороны. Опу стились несколько черных птиц на дерево, с любопытством поглядели вниз. Нехотя расправили крылья, снялись. По но чам вокруг луны мерцал расплывчатый нимб. — Вороны к жилью потянулись, луна кольцо надела — быть лютым морозам, — определил Илья. Он оказался пророком. Засверкало негреющее солнце. Ко

111

ВЛАДИМИР РАДКЕВИЧ

люч и розов сделался воздух, обжигал легкие. Трещали де ревья. Закутывались люди в тряпье. Нарастал на бровях и ресницах сосульками иней. Услышал однажды Илья, как ма терился экскаваторщик, ремонтировавший мотор. На белом металле прикипел кусок кожи с ладони. Трубы обжигали да же сквозь двойные рукавицы. Оставляли по селам поморо женных. Все чаще встречались эти села, предвещая близость боль шого города. Добыл Илья в деревне ведро гусиного сала, при тащил на трассу, показал, как смазывать кожу. Не согревали даже костры. А люди работали. Так же гу дели машины, рокотали экскаваторы. Разносился гул их по морозному воздуху на многие километры. Обходят как-то палатки Гришин и Голубок. Эй, народ пришлый, народ веселый! — кричит Гри шин, разматывая шарф. — На холоду вас не собираем, так собрание проводим! Еще поднатужьтесь, скоро в завод ут кнемся! . — Конец нашей епопее, — добавляет Голубок. Завязывают они шарфы, поднимают воротники. Скрипят их шаги от палатки к палатке. Да, приближалась эпопея к концу. Уходили в прошлое опаленные зноем и стужей дни, пропитанная потом просека. Готовились исподволь люди к большому празднику. Не отме чен этот праздник особым числом в календаре, зато особым словом помянут его строители трассы и завода, все люди.

ВЛАДИМИР РАДКЕВИЧ

ПЕРМЬ На твой твердокаменный облик, Как тень грозовых облаков, Ложится немеркнущий отблеск Прошедших людей и веков. Чью боль материнскою лаской Ты, Пермь, убаюкать могла?

112

Была ты н песней бурлацкой, И долей рабочей была. И улицы здесь ие забыли Еще с легендарных времен, Как бился в «ворота Сибири» Кандальный отчаянный звон —

ВЛАДИМИР РАДКЕВИЧ

Им помнится гул забастовок, Полнеба в крови и в огне. Зарницы великих маевок В любом полыхали окне.

Лучей золотистая осыпь Сквозь раннюю хмарь облаков И эта хозяйская поступь Уральцев, моих земляков!

О будущем Пермь не гадала. Но, все отдавая борьбе, От Герцена и до Гайдара Его находила — в себе!

Н счастье твое, и невзгоды Ты, Пермь, от меня ие таи — Прошел я и гневные воды, И медные трубы твои.

...До кромки далекого леса, Ты, город мой, к сердцу примерь: От Нижней Курьи до Камгэса Видна мне рабочая Пермь —

И в сердце вливается что-то От славы твоей и потерь, Любовь моя, жизнь и работа, Земля моя русская — Пермь!

КАМА Если, Кама, С тобою расстаться отважусь — И тогда ты подаришь Мне столько тепла, Что любую я вынесу Радость и тяжесть Так, как если бы ты Эту тяжесть несла! В женской доле своей Ты с Россией едина. Все под силу тебе: Н печаль, и почет. Под заводы Урала, Плоты и турбины Ты бесстрашно Свое подставляла плечо!

Вечно Каме По жизни народа струиться В тихом зареве звезд, В обрамленьи лесов, Где ее на рассвете Свободные птицы Воспевают На сотни лесных голосов. Годы, как облака, Все шумят надо мною, Вдоль по жизни иду — По колена снега... Но я счастлив и тем, Что невидной волною Бился, Кама, ия О твои берега!

113 9

Молодой человек

СЕРГЕИ МУХИН

СОЛИКАМ СК К нам пришедший из русской древности, Как тревожный былинный сказ, В камской, вечно живой напевности Открывается Соликамск. И встает за лесами синими, . Навсегда полюбить веля, Эта злая, соленая, сильная Твердокаменная земля! Ру$ь рубежная, как ты выжила? Сколько раз, х сколько раз дотла, До последней избушки выжжена, Ты под стук топоров росла! Здесь от крови твоей и пота Солоны, солоны ручья... Но хранила тебя работа Понадежнее, чем мечи! Соликамск, ты моя частица,

Что века без меня жила. Отглядели твои бойницы, Отзвенели колокола. Пусть же в русло одно вливаются У любимой моей реки И заводы, и солеварницы, И соборы, и рудники! Здесь такое сейчас наметилось, Что подхватит еще молва! На Урале сильна наследственность И упорства, я мастерства. Ты поверь и любви, и злобе, Ты проверь и любовь, и боль Там, где, словно на старой робе, На земле проступает соль!

СЕРГЕЙ МУХИН

НАВАЛЬНЫЙ ВЕТЕР Из блокнота журналиста Шла вторая половина октября. Большинство пассажирских судов уже заняло зимние квар тиры. Трехпалубный лайнер «Александр Фадеев» делал так же свой последний рейс. Стоять бы и ему в затоне, да неуем

114

.СЕРГЕЙ МУХИН

ный капитан Юрий Ефимович Полторацкий много лет шу мел, что непорядок — ставить суда с первым инеем. Это не огурцы — не померзнут. Шумел в силу своей привычки шу меть — если видел иной выход. А предложение было такое: сделать рейс с туристами в октябре. И вот в порядке опыта разрешили флагману и еще нескольким судам эту допол нительную поездку на Каспий, назвав ее маршрутом рыба ков и охотников. Рейс подходил к концу. Пассажиры остались поездкой довольны, команда — тем более. Показался Краснокамск, от которого до Перми — рукой подать. Начальник пристани — а здесь эту должность зани мал человек на редкость беспокойный, — встречая судно, от чаянно жестикулирует и что-то кричит. Да разве разберешь? Судно еще далеко, слова относит назад ветер. Однако несу щий вахту Юрий Селифанов, первый штурман, должно быть, понимает начальника пристани и говорит скорее себе, чем ему: — Не беспокойся, все будет в порядке. Я не совсем понимаю, о чем тут можно беспокоиться. Не впервой же швартуются! Правда, сегодня ветер довольно си -' лен, к тому же навальный, с кормы. Но ведь и судно не ка кая-нибудь баржа... Мне не раз приходилось наблюдать швартование из руб ки. Слышал, как штурманы, сдавая вахту перед каким-ни будь причалом, говорят: — Тебе в подарочек пристань... Один капитан даже сетовал: — Когда швартуются на море, на судне объявляют ав рал. А здесь за сутки сколько раз отдашь и примешь швар товы... Юрий Селифанов подвел судно столь осторожно, будто бумажку приклеил: дебаркадер не шелохнулся. Едва бро сили трап, на вахту заступил второй штурман Потехин. Ес ли Юрий Селифанов молод, то этот совсем мальчик. И зовут его все просто Саша. Ростом он тоже не вышел. Рядом со своим капитаном Юрием Ефимовичем Полторацким, осо бенно когда тот накинет, словно бурку, черный плащ, Саша Потехин выглядит не больше чем юнгой. Но у меня созда лось впечатление, что спокойнее Потехина на судне никого не было. ,

115 9*

СЕРГЕИ МУХИН

Ему предстояло самое простое: отойти от пристани. И я удивился, почему так мечется по дебаркадеру начальник пристани, почему он кричит: — Не опирайся кормой, не опирайся кормой!.. А это было элементарно просто: оттолкнуться и плыть. Но раз нельзя, то нельзя. Вперед идти тоже некуда. Остается пятиться назад. А для этого надо отвести корму, поставить ее против ветра. Начинается маневрирование. Штурман стоит на мостике. Я вижу его профиль — профиль невозмутимого человека. Я слышу его голос — интонации остаются неизменными. Но в его командах было такое, что заставило меня не поверить этой невозмутимости. — Подруливающее вправо! — бросает, не поворачивая головы, штурман. Рулевой метнулся к подруливающему устройству и оста новился. Но ответил тоже спокойно* — Подруливающее влево... Это означает, что оно работает влево, что перевести его вправо рулевой не может. Раздается новая команда: — Подруливающее стоп! — Подруливающее стоп, — повторяет рулевой. — Подруливающее вправо! — Подруливающее вправо. Медленно, преодолевая сопротивление сильного ветра, корма начинает отходить от дебаркадера. Каждый санти метр дается с трудом. Судно напоминает буксующую в не пролазной грязи машину, только месит оно не землю, а во ду. Именно месит. Ни волн, ни брызг за кормой — одно кло: котание. Отошла от берега корма — приблизился нос. Снова надо менять маневр. — Подруливающее влево! — командует штурман. Он опять забыл, что подруливающее устройство стоит не в нейтральном положении. Рулевой напоминает: — Подруливающее вправо. Тогда следует спокойное и какое-то медленное: — Подруливающее стоп! — Подруливающее стоп.

116

СЕРГЕЙ МУХИН

Я нахожусь в рубке, прижался в уголок. Знаю, какая команда должна последовать, но, мне кажется, ее нет недо пустимо долго. Чего же он медлит, штурман? — Подруливающее влево! ^ Наконец-то! Рулевой бесстрастно повторяет: — Подруливающее влево... Нос судна начинает медленно отдаляться от дебаркадера, но зато корма пошла к берегу. Сильный навальный ветер разгоняет ее. Штурман! Ну же, штурман, давай скорей команду! Ты же знаешь, судно с полной расчетной загрузкой. Ты же знаешь, что ветер навальный. Разгонит — не остановишь. В рубке, кроме рулевого, Юрий Селифанов — горячий Юрий Селифанов, как я имел возможность убедиться не сколько минут назад; лучший штурман рек России, как я узнал два дня спустя. Но и он молчит, ни во что не вмеши вается, только смотрит. У вахтенного начальника Саши Потехина, стоящего на мостике, — ручки управления машинами. Я не вижу, в ка ком они положении, не вижу, когда он их переводит с «са мого малого вперед» на «стоп» и на «самый малый назад», а потом проделывает то же самое, но в обратном порядке. Но он это делает, потому что судно то чуть продвигается вперед, то столь же осторожно пятится назад. Новая команда руле вому, томительные минуты равновесия — ни взад, ни впе ред, — когда кажется, что судно перестало слушаться руля. Но вот инерция сломлена, и опять отходит от дебаркадера тяжелая корма, с трудом преодолевая напор сильного на вального ветра. Снова приближается к берегу нос, хотя он уже останавливается на более почтительном расстоянии. А время между тем идет. Перед носом трехдечного тепло хода покачивается на волнах «Ракета». На ней, наверное, люди нервничают. Иным и ехать-то час, от силы — два, а они добрых двадцать минут не могут подойти к пристани. Тем временем снизу показался «Метеор», вернее, не столь ко он, сколько шлейф сконденсировавшихся в холодную по году газов. Он еще далеко, может, километра за три. Но что ему стоит покрыть это расстояние: ведь он идет со скоростью километр в минуту. Что-то кричит начальник пристани. Наверное, он гонит теплоход от причала:

117

СЕРГЕИ МУХИН

Освобождай пристань! Что ты раскорячился, как па нелевоз на перекрестке? Может, Совсем другими были его слова. Только Саша По техин именно в это время дал полный задний ход. Судно все развивало и развивало скорость. Еще сто метров, еще пятьдесят и мы будем далеко от берега. Конец маневрам. И нос, и особенно корма трехпалубного далеко от дебарка дера. «Ракета», которой надоело дрейфовать, подошла к при чалу. Ее капитан, видно, как и я, решил, что трехпалубному остается идти прямым курсом на Пермь. Тогда из рубки вылетел Юрий Селйфанов, перегнулся через борт и завопил во всю силу легких: — Уходи! Уходи, уходи! С другой стороны на «Ракету» коршуном налетел на чальник пристани. Он кричал что-то, кажется, еще более грозное. «Чего они нервничают? — подумал я. — Ведь между «Ра кетой» и «Александром Фадеевым» большое расстояние». И лишь спустя несколько мгновений, когда корма трех палубного стала приближаться к дебаркадеру, а потом про шла от него в каком-нибудь метре, я понял, что «Ракета» на ходилась между молотом и наковальней. Благо, юркая, она успела выскочить. Вахтенный штурман как ни в чем не бывало сел запол нять какую-то ведомость. Вышел из рубки Юрий Селйфанов. Капитан еще спал после ночной вахты. Я представил, как рассыпались по подушке белые пряди его волос. Говорят, они появились у него в одночасье, в тридцатилетием возрасте, когда один из штурманов завел судно не под тот пролет мо ста. В рубку поднялся работник турбазы и сказал, обращаясь к рулевому — курсанту, проходящему производственную практику: Не ходи в штурманы, Коля. Ты видел, какое бывает.

118

.ВЛАДИМИР НАЗИИ

ВЛАДИМИР НАЗИН

ПОЛЕ РУССКОЕ В далях, звездам распахнутых, неразлучны в беде, спят солдаты, как пахари, прямо на борозде. Не тревожат их синие птицы мирной весны: одолели, осилили непробудные сны. Ночь на лица усталые снизошла на века... Что ж ты, капелька алая, не скатилась с виска? Откружилися вороны, не кружить нм опять. Поле русское орано, а солдаты все спят.

Вечен сон их — ни шороха в неоглядных полях. Нм пропахшая порохом стала пухом земля. В изголовье у витязей незакатен рассвет. Что нм слышится, ВИДИТСЯ столько зим, столько лет? Вдовьи очи озерные, материнскую дрожь переспелыми зернами переплакала рож ь. Там, где сны стали травами и звездою в ночи, до сих пор еще в трауре ходят в поле грачи.

ЗАЗДРАВНАЯ Наполним, что ли, чаши, мужики, богатыри с плечами Пересвета, за ваши побеждавшие полки, за паши всемогущие ракеты. Вы мастера на пашне, на войне, умельцы по железу и по камню, от вас ли не досталось той броне, которая с крестастыми боками!

Давно листвой зачехлены стволы победных яблонь, высаженных вами, под ними нынче сдвинуты столы, и мы сидим бывалыми друзьями. Какая в этом мире тишина!.. Но и она победе не подвластна... Недаром вы не пьете, старшина, из неприкосновенного запаса.

119

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

ПРОЩАНИЕ С ЮНОСТЬЮ Лебеди летели легкокрыло издавна знакомой стороной... Сотни лет назад все это было, только не с тобой и не со мной. Но, как прежде, в мире тьмы и света через годы и через века посредине лета льется Лета — непереводимая река. И опять тепло любви уносит над землей заэвездной высоты

ЧИСТЫЙ И СВЕТЛЫЙ ПЕРВЫЙ СНЕГ

через т у же реку та же осень и сжигает за собой мосты. Но все громче, будто бы нелепость, в гуле полнолунной тишины в необъятной раковине неба звезд и ветра шорохи слышны. Лебеди не раз еще разбудят, растревожат сердце... И весной через сотни лет все это будет, только не с тобой и не со мной.

АНАТОЛИИ ТУМ БАСОВ

о Мне казалось, я никогда не расстанусь с мамой. Ведь это так естественно, обыденно и вечно — мама! И я никак не ожидал и не думал, что случит ся вдруг... Случится такое... Мою маму, Анисью Васильевну, звали просто Оней. Ро дилась она в Уйском, неподалеку от Верхнеуральска. «Уйская крепость заложена 23 июня 1742 года по указу Орен бургской комиссии казачьего войска полковником Бахметье вым», говорится в летописи. Но мамины родители не из ка заков, таких считали иногородцами и не очень-то жаловали. В девках мама была горазда на озорство, и, случалось, в от местку она пускала палы на казачьих угодьях.

120

.АНАТОЛИЙ ТУМБАСОВ

— Оня была бойкая, — певучим голосом рассказывала тетя Зина. — Ну бойкая! Брат на коня не садился, а она, девка, да гоняла верхом. В Златоуст поедут с тятенькой, вожжи из рук не выпустит, кучерит всю дорогу. Прямо как парень. Живо научилась у тятеньки шить сапоги. Погля дишь — сидит в ряду с большими на сидушке, затягивает дратву, заколачивает шпильки. И товар выбрать умела. Хоть купить, хоть продать! Тятенька, бывало, говорил: «Оньку я не променяю и на двух парней». — Тетя Зина восторженно хлопала себя по бедру и подчеркнуто заключала: — У Они всегда были денежки и конфеты в кармане! Не раз я слышал историю о том, как мама в девках сра ботала себе модные сапоги, надела их и пошла по улице. Женщины тогда не носили сапог, и это, как я понимаю, был смелый вызов обывателям. Они удивлялись, указывали на нее пальцем, ребятишки бежали с воплями: «Девка в сапо гах!» Свистели... Но девка не робела: сама могла освистать их, обыграть в бабки... Все это — далекая и неведомая мне мамина юность. И рас сказы о маме я слушаю порой как о ком-то другом. А вот то, как она косила сено, отбивала косу, ездила на велосипеде, штукатурила, сбрасывала снег с крыши, — это все я видел сам. За всякую работу бралась мама. Например, шила фураж ки. Сошьет, напялит фуражку на болван и выставит на кры шу сушить. Как-то однажды я подрисовал краской на бол ванах глаза, носы, рты. Мама нисколько не рассердилась, а только посмеялась над моей забавой. Южноуралье — лесостепной край. С дровами всегда было туго. В войну мы с мамой делали кизяк. Отец был на фрон те. Не легкая работа — делать топливо из навоза. Надо та скать воду — лошадей не было, — раскидывать и поливать навозную кучу и, засучив штаны, топтаться. Лето, жара. Тут же толклись надоедливые мухи, липли к вспотевшему лицу. «Искупаться бы...» — томился я. А мама подгоняла. Зато в награду я получал самые простенькие конфетыподушечки. Жили мы тогда в шахтерском городишке Пласт, в сто роне от железной дороги Челябинск — Троицк. Городишко, говорили, стоит на золоте. Однажды мама вступила в бабью артель. Насобирали они руды по отвалам, наняли лошадь,

121

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

как заправские старатели, и перевезли собиранку на фабри ку... Намыть золотишка соблазн был велик: в магазине «Зо лотоскупка» продуктов и товару хватало всякого, а в обыч ных магазинах война подмела с полок все начисто. Я бегал с маминой артелью в «Золотоскупку», смотрел, как на точных весах, под стеклянным колпаком, взвешивали неизмеримую в моем понятии ценность, состоявшую из не скольких крупинок и песочка. Бабы сгрудились у весов. Впе реди всех бригадир — бабка Мшпиха, а среди других и моя мама, в белом платочке. Все замерли в ожидании, боялись дохнуть на колпак, вспотели от напряжения, сделались серь езными, казалось мне, злы, а мама — с., улыбочкой. Я все оглядывался на нее. , Но бабам не повезло: всего-то каждой артельщице под фартило по куску мыла да соли сколько-то. А шоколадных конфет, да еще в «золотых» обертках, не вышло ни грамма. В общем-то мама не потачила меня сладостями. А когда я уходил в армию, очень уж сокрушалась об этом. ...А я маршировал! Шинель не по росту, на ногах обмот ки. Но шаг был твердый, строевые песни звучали бодро. Мы пели: Там, где пехота не пройдет, Где бронепоезд не промчится, Угрюмый танк не проползет, — Там пролетит стальная птица...

В строю мне промозолил глаза упрямый затылок Мишки Похилюка, а сзади, если я зевал по сторонам, меня «подко вывал» земляк — Пашка Ремизов. Порой утомлялись. Но для солдата непреклонной остается истина: «Тяжело в уче нии...» Я вспоминал, как мы делали с мамой кизяк, скучал о до ме и писал: «Мама, приезжай!» Об этом она напомнила спу стя и пять, и десять, и двадцать лет после войны: — Только побываю — опять получаю письмо: «Мама, приезжай, вези сухарей». Собираю котомку и когда на ма шине, а чаще пешком семьдесят верст... Я не любил об этом вспоминать, не хотел признаваться, что скучал, солдату как-то не к лицу звать маму, несерьезно просить сухарей. А мама говорила, что прошла бы сто и две-

122

■

| ; ;

АНАТОЛИЙ ТУМБАСОВ

ста километров, лишь бы я позвал ее тогда, лишь бы пови даться. Каждый раз, как мы выходили на занятия из арочных ворот бывшего яушевского пассажа, я надеялся на встречу с мамой. У ворот стояли женщины с котомками — и сердце мое трепетало: «Не приехала ли?» ■ Однажды я увидел женщину, похожую на маму, но не поверил: больно уж скорбная, лицо как неживое. А что-то подсказывало: «Это мама!» — И подталкивало к ней. Я вы скочил из строя... Мама ухватилась за меня, можно сказать, вцепилась, и запричитала: «Не отпущу, не отдам...» Сержант остановил отделение, хотел вернуть меня в строй, хотел придраться ко мне, что я выскочил самовольно. А сол даты, наталкиваясь один на другого и оглядываясь на нас, пошли без команды вперед. Сержант растерялся: догонять или... Наконец побежал за отделением. У мамы будто свело пальцы, она не выпускала меня и твердила свое: «Не отпущу, не отдам!» Я догадывался о са мом ужасном: погиб отец. И что-то бормотал в утешение или так, для себя: «Может, папка вернется... Поеду на фронт...» — Нет, не ходи, не отпущу... не отпущу! — плакала ма ма, а глаза были сухие. . Я никогда не видел плачущего без слез человека. Каза лось, слезы текли внутрь и застревали в груди, от этого ма ма судорожно глотала, болезненно исказив бледное лицо. Мне стало плохо. — Не плачь, сын, жить будем... отца поминать... —■тряс ла меня мама. А из ворот шли на учение солдаты. Прошли мимо нас отделения, роты и командиры, от старшины до майора. Но никто не еделал замечания, что я нарушил устав — не при ветствовал их. Наоборот, казалось, все прошли строевым ша гом мимо женщины-матери и сына-солдата. Тогда я еще не знал, что пережила мама дома, получив «выключку». «Выключкой» называли у нас извещение о ги бели воина. х Мы сидели в скверике, небольшая площадка которого служила нам плацом, и все камешки на нем были вогнаны в землю солдатскими каблуками. Мама беспокоилась обо мне и, вздыхая, смотрела на меня — как на дите малое. На-

123

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

называла не простудиться, привезла шерстяные носки. Их на до было как-то сохранить до зимы: устраивать к старшине в каптерку, прятать под подушкой, таскать в вещмешке. Хло потное дело хранить то, что не положено солдату. I Мамино сердце отходило. Она даже улыбалась, как улы баются выздоравливающие больные. Слабой улыбкой мама ] скрашивала мое и свое большое горе. Но еще долго она будет ! оплакивать отца, омывать душу слезами. А наш дом, когда ! мама вернется, покажется ей сиротой, и горе, как тяжелая ' плита, затмит, загородит весь белый свет. I Вдов уже было так много, что даже те бабы, которым сол- ; даты еще писали, каждый день провожали с тревогой: не он ли принесет горькую весть? А женщины, пережившие утра ту и выплакавшие слезы, вдруг стали верить, что муж или сын вернется. На войне всякое бывает: солдаты — народ | живучий. По-разному мирились с судьбой своей вдовы. Иные вспом нили бога: вышарили иконы по чердакам и чуланам, вычи стили, смазали олифой потемневшие от времени доски и рас- ! ставили на божницы. С черных досок таинственно смотрели ! на женщин строгие апостолы, кроткие ангелы... ' А потом «выключки» обошли почти все дома в нашем пе- : реулке Горном. ! Уже после войны мама записала для памяти мне: «Уби- ; то на войне наших родных: у дяди Андрея — сын и три зятя, у тети Тани — сын и зять, у тети Зины — сын, у дяди Пет ра — сын, у тети Мани — два сына, отец — Николай Михай- : лович, брат его Павел». Черту под скорбной памяткой подвел День Победы. Я возвращался домой. Заснеженный Урал встретил моро зом. Проехав большие километры, я застрял в Челябинске. Тут, чтобы скорее добраться домой, пристроился на товарняк. Поезд, не останавливаясь, проходил разъезды, полустанки. Но как только знакомый вокзальчик станции Нижне-Увельской глянул на меня узкими окнами, а поезд шел дальше, я прыгнул в сугробище. Пока выпурхивался из снега, мельк нул последний вагон с кондуктором в тулупе. Знакомая, почти родная станция. Колокол висел на преж нем месте, он запомнился мне, когда мы приезжали с отцом,

124

.АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

незадолго до войны. Акации засыпаны снегом вровень с па лисадником, так что трудно было сказать, насколько они подросли за годы, пока я не был здесь. Расставание и встреча, как начало и конец, между кото рыми пролистнулось трагическое повествование — война. Каждый день и час ее прожиты напряженно: день за два, год за два года, но как бы война ни удваивала годы, длилась она долго. И если бы даже считался военный год за три, то все равно мои друзья погибли, едва достигнув совершенно летия. Иван Чистов, Боря Малыгин, Григорий Шишкин, Сте па Рыжков, Ваня Семенов — их в мамином поминальном списке нет, там только родственники. Со станции в Пласт я приехал в сумерках. Слез с ^маши ны у магазина и пошел, побежал, полетел домой — как на крыльях. Улица вроде такая же, дома на месте, но отчего-то низенькие. Или заснежило их? Дома уютно дремали за па лисадниками, и каждый дом воскрешал в моей памяти образ друга. Что ни дом, то и воображаемое лицо Петра, Вани, Бо ри... В детстве нам казалось: дома похожи на тех, кто живет в них. Теперь наш дом — это мама моя. И я спешил! Не за крытое ставнями окно подмигнуло мне: на кухне горел свет. Я обрадовался — мама дома! Шагнул во двор... «Мама!..» «Сын!..» Наверное, были объятия, поцелуи... Как-то я открыл ворота, в которые уже никогда не войдет отец, пробежал по двору, постучался — все это, конечно, было. Мама выбежала закрыть ставни на окошке и кому-то с радостью сообщила о моем приезде. Принесла дров, подбро сила в очаг, подшуровала самовар. То сбегает в сенцы, то спустится в подпол — на столе уже тесно от угощений. В вой ну голодали, запасов лишних не было, но природа одарива ла людей грибами и ягодами. — Выпьешь рюмочку, — улыбнулась мама, — чать, на учился? А сама раскраснелась, волнуется. И, не загадывая вдаль, решает: — Пригласим родных, соседей... Мучки припасла не множко... И уже ночь не в ночь — квашню примешивает, муку про сеивает, гремит листами. Мне тоже не спится. Памятные с

125

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

детства часы, с густой вязью римских цифр на фарфоровом циферблате, бьют хрипло и невпопад. — Боем смешались, — поясняет мама, — совсем не шли, керосином смазала — идут. Просыпаюсь поздно. Шипят, разливаясь на сковородке, блины. Ох, как мама любит угощать блинами! — Садись, ешь, пока горячие. — Мама ставит масло, да же сама свертывает блин, и обязательно на подрумяненную сторону. ...Вечером собрались гости. Захмелялись бражкой из бо чонка. Он стоял на печке, из-под занавески высовывался медный кран, из которого последний раз цедили бражку, ког да провожали отца. А на мои проводы мама покупала пи ва. Тогда она подала всем, кто пришел, а мне не поднесла: «Мал еще». И я крепко обиделся. Зато теперь цедил бражку сам и мог выпить наравне со всеми. Дядя Федя и дядя Петя, мой крестный, задавали тон. Они пели. Всех оттенков их прекрасных голосов описать не возможно, а вот как они держались, меня покоряло с дет ства. Дядя Федя сидел прямо и, как-то напружинясь и потря сая головой, запевал. А крестный облокачивался на стол, склонял седую голову и, зажмурившись, подтягивал, дири жируя скрюченным от работы пальцем. Я любил слушать, особенно когда они пели «При лужке, при лужке», «Как в саду при долине» или «Станем-ка, же нушка...». Любил и заказывал, подливая бражки. А когда в песне «Станем-ка, женушка...» они доходили до последнего куплета, начиналось перечисление всей живности:

■

Лошадушка: «И-го-го», Телочка: «Ме-ме-ме», Барашечек: «Шадры-бадры», Индюшечка: «Шулды-булды», Серый гусь: «Гого-гого», Уточка с носка плоска, Курочка по сеничкам похаживает, «Тех-теререх», — наговаривает.

Я буквально приходил в восторг, слушая этот забавный народный перебор, и просил повторить. Крестный приоткры вал глаза, улыбнувшись, и дядья запевали снова. Тетя Зина пела «Летят утки и два гуся». А потом на чинала мама свою любимую: «Степь да степь кругом...»

126

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

Утром, все еще немного хмельной, счастливый и доволь ный, я вышел во двор. Снег со двора весь убран. Дрова сложены в поленницу. Кизяк под навесом. Сено сметано на задворках. Маме всякая работа, мужская и женская, была по плечу. Она показывает мне фундамент: — Новый подвела... Повозилась месяца два. — И все одна? — Одна! — бодро отвечает мама. — Крышу еще перекры вать собираюсь. — Тоже будешь сама? — Нет, — смеется она, — найму. А ты отдыхай! Кизяк делать больше не заставлю... — Голос ее осекся. Надо бы целовать маме руки, но я, хотя и благодарный в душе, все же не обнимаю, не благодарю во всеуслышание и не целую маму. А она настолько довольна и рада моему при езду, что не замечает сдержанности. Первым делом надо сфотографироваться. Так уж приня то, так заведено: встретились, приехали гости — свадьба, по минки, проводы — все картины и лица проходят перед ап паратом фотографа Луговского. Мама достала отцов костюм, галстук, мои рубашки. Ко стюм велик, а рубашки тесноваты. По определению мамы, подрос, но в плечах не раздался. Теперь я в маминых гла зах за двоих: отец, поскольку в его костюме, и сын. Что она думает, глядя на меня? И как, наверное, ей горько и в то же время радостно! — Все сберегла, сын. Загадала: сохраню одежонку — вернешься... Я опять не трогаюсь с места, не благодарю, не обнимаю маму, что-то сковывает меня. Но мама счастлива. Счастли ва, конечно, больше, чем несчастна: у других мужья и сы ны не вернулись. Как вот у Лидии Васильевны Ереминой, моей учительницы, три сына погибли. Помню, в спальне у них стояли простые железные кровати. Когда перестал пи сать старший, Вадим, засобирался и ушел Слава, за ним Бо рис. Одну за другой выносили кровати. Осталась последняя. На ней спал Гена, и он ушел... Гена стал штурманом, кадро вым военным. А первые трое погибли... ~

127

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

Мы собрались и пошли к фотографу. Мама все погляды вала на меня и спросила: ; — Жениться будешь? Или... — Но, крутая во всем, она не подождала ответа: — А будешь учиться, помогу! Учись! ; Навстречу нам шел парень. Шагал как-то неестественно, широко раскидывал руки, будто собирался обнять всю улицу. < Я не признавал в нем никого из знакомых. 1 — Борис Щеткин, — подсказала мама. — Борис! — обрадовался я и побежал навстречу другу. Мы обнялись, расцеловались, неловко тычась носами в щеки. — Протез обкатываю, — горько пошутил Боря. — В об щем, учусь ходить на новой ноге, свою где-то в Румынии по терял... ! Война — как незаживающая рана, забывалась медленно. I Последние приветы моего отца —■письма. Их мама сохрани- | ла. Они не были собраны в пачку и не перевязаны лентой, на ; письма я натыкался в столе, в комоде, в ящике с выкрой ками. Письма солдатские! Письма с войны. Они самые непри- | глядные: на желтой, белой, линованной, оберточной, рыхлой и плотной бумаге. На одном и двух листочках, сложенных : треугольником. Обратный адрес без названия улицы, без но мера дома: «Полевая почта 37516-Ж». Нам только известно, ! что отец был на Ленинградском фронте.

Послевоенные годы — это жадное наверстывание упу щенного — учеба. ! Студенчество... каникулы... В летние каникулы я приезжал в Пласт. Мама ждала. В комнатах, в сенцах, в чулане и во дворе прибрано; в горни це уютно и свежо, но я устраивался в чулане. На другое же : утро мама разводила блины. Чтобы не будить меня, она при крывала дверь плотнее, давала поспать вволю. А летние каникулы мне, студенту-художнику, — настоя щая отрада: целыми днями бродил я с этюдником, запазды вая к обеду. В печи сохли зажаренные в сметане караси, пере превал суп, топленое молоко подергивалось коричневой жир ной пенкой. Я возвращался поздно, расставлял этюды и са дился обедать.

128

АНАТОЛИЙ ТУМБАСОВ

— Поешь ты, поешь спокойно, — досадовала мама, — вот и смотрит, вот и вздыхает... Мои этюды она ценила по-своему: «Хороший видок», «Красиво» или: «Этот так себе, а этот ничего». Хранила тоже по-своему: развешивала, дарила, а этюдами на картон ках покрывала крынки с молоком. И это она считала, что «видочки» пригодились в дело. Каникулы кончались накануне золотой осени. Казалось, осень медлила. Но в одно ясное утро землю кропила роса, и с этого дня происходила заметная перемена красок в при роде. Я собирался уезжать, складывая этюды, а мама неза метно подсказывала мне: «Если какие не глянутся, оставь дома, приедешь — поглядишь». Канули в Лету студенческие годы. Приезжать я стал ред ко. И однажды получил письмо, где мама писала: «Я не могу жить одна, скучаю без тебя, сын...» Этими словами бы ло сказано многое, но я долго не знал и не решался, что отве тить маме, и вот однажды приехал за ней. Начиналось предвесенье: вся улица была озарена солн цем. Оно уже- прибавило «фитиль», и по всем крышам ви сели звонкой бахромой первые сосульки. Наш дом, отмечен ный в ряду других тополями, светился от избытка солнца, даже просвечивался насквозь. Дома все было по-прежнему... — Как же так, мама, я приехал за тобой, а ты, я вижу, не собираешься? — Долго ли! — обрадовалась мама. — Сейчас все будет готово... Садись с дорожки, поешь! А сама тут же принялась скатывать половики. Сразу же привычный с детства мамин уют перевернулся в доме. Мама свертывала, передвигала, складывала, я удивился ее про ворству, будто работала бригада. Что с собой — в одну сто рону, а остальное Зине, Мане — теткам моим, соседям, зна комым. — Ничего не возьму... Кровать да подушки, легонькие они, пуховые, — говорила мама, сбивая подушки и как бы взвешивая на руках. Круто порывала мама со своим углом, навсегда покидала дом, расставалась с хозяйством. Будто я спугнул птицу с на сиженного места, а улетая, она так качнула ветку, что с нее

129 Ю

Молодой человек

АНАТОЛИИ ТУМБАСОВ

осыпались все листья. Осталось, может быть, два-три, осталь ные развеяло ветром. Человек привыкает к родной земле — и ему не безразлич но, где доживать век. Но мама и я — как две пылинки в ог ромном мире, а сила тяготения вселенская. И ради того, что бы нам быть вместе, мама попускается всем. Рисковать — это в ее характере! Отсюда и крутой нрав, и врожденная непосед ливость, и проворство. Она делала все как бы сгоряча, а вы ходило хорошо и споро. Когда мы собрались, мама сказала: | — Наживешь вот, надо все, а потом... — Она махнула ру- ' кой, и по ней было видно, что сделала она это с легкостью, с тем чувством облегчения, когда в жизни наступает перелом по доброй воле. , На новом месте — в большом городе — у мамы началась новая жизнь. Она пошла работать в краеведческий музей. И.даже, как показалось мне, помолодела. Приду в музей, мама увидит издали и сияет: она на работе, она дежурная в отделе истории. Работа для нее была святостью. Соберется ут ром, возьмет сумочку, остановится в дверях ц спросит: — Ну как? — Повернется кругом, улыбнется: пошла на работу. Она часто вспоминала: «Что я раныпе-то жила, и шила, и чеботарила... даже на золото старалась, да все ни в честь, ни в славу». Однажды в торжественный вечер мама сидеть в президиу ме. Такое в ее жизни впервые. Она выглядывала из-за сидя щих впереди: искала меня в зале. Увидела — и засветилась изнутри. В белой кофточке, взволнованная, со счастливой скрытой улыбкой — мама запомнилась мне в этот вечер. А потом был маленький концерт самодеятельности. Ма рия Григорьевна, Александра Федоровна — сослуживицы — и моя мама спели частушки. Мам& волновалась. Волнова-, лись они все и забывали слова, путали куплеты, но даже больше не оттого что волновались, а от старания. Частушки я не запомнил, а только припев: ■ ■

130

Хорошо, хорошо! До чего хорошо — Замечательно-о-о...

АНАТОЛИЙ ТУМБАСОВ

Лето. Как ждем мы его, как надеемся... А весна порой козни строит. Так и на этот раз весна потеснила лето, пере путала календарь природы, черемуха зацвела только в. ин>г не. Молодая листва долго не пускалась в рост, березы стоя ли'в прозрачных платьицах, мелкие листочки дрожали на ветру, в ожидании тепла. С этюдником и планшетом я бродил далеко за городом. Бродил, лишь бы смотреть на буйство красок, на смешение весны с летом. Обратно мчался в «Ракете». Над Камой вставали тучи, сверкали молнии. В природе творилось такое, будто ясная погода боролась с ненастной: то светило солнце, то нахлесты вал дождь. В грозовых облаках рождались радуги. А я мыс ленно подгонял и без того быструю «Ракету». Над Пермью пронеслась туча: город на высоком берегу сверкал крышами, неслись потоки ручьев, ярко зеленели газоны, спешили во все концы люди, трамваи, автобусы. Го род жил! ...И вот негаданное свидание с мамой у больничного ок на. Мама накрылась серым одеялом, навалилась на подокон ник и говорила, что ее исследуют, что очень ослабла. И от всего отказывалась: — Ничего не носите мне, я ничего не хочу, мне ничего не надо... Скоро выпишут домой. А дом — это спасение! Какая же беда посмеет войти в наш, и в ваш, и в чей бы то ни было дом. Я с детства помню: бежишь с улицы, в темных сенях страшно, а дома хорошо! Мать, отец, даже кошка, у которой глаза горят в темноте, ласкается и мурлычет. Я всегда верил: если мать и отец до ма, то ничего не случится. В детстве даже сказки казались действительностью, а жизнь вечной, и мама всегда будет жить. Дома, конечно же, все будет хорошо!.. Мы везем маму домой. Она враз сделалась доверчивой — как ребенок. Я смотрел на мамины руки, на которых заострилась каждая косточка; смотрел на руки, которыми мама переделала столько работы! А они, оказывается, такие хрупкие, ну точно восковые. Мама! Какая же ты худая, мама... Теперь мне вовсе бо язно обнять тебя. Только голос все тот ж е: родной; и щепе тильность такая же.

131 10*

АНАТОЛИЙ ТУМБАСОВ

Нет, нет, я сама, сама, — говорила она, поднимаясь

■о лестнице на пятый этаж. Сама разделась — и все хотела

делать сама. «Нет, мама, теперь я буду все делать для тебя. Все-все! Но что можно успеть? Что!» Я стал писать родным. Писал, как бил в набат: «Приезжайте, мама... приезжайте... приезакайте!!» А мама дома. Она ждала участкового врача. Врач— спаситаль: одно прикосновение рук его снимет боль, а доброе елово — как лекарство. Но проходит день, проходит неделя... участковый не идет. Врачам известно все, а больной надеется, больной ждет. И когда прошло два и три обещанных срока, мама стала до гадываться. Она попросила фотографию, на которой они с отцом, и велела поставить возле себя. А потом отрешенно и тихо заговорила: — Как умру... Я взмолился: — Да что ты, мама, все будет хорошо, мы вызвали врача-специалиста, будем лечить. Мама улыбнулась, но вместо прежней доброй улыбки у кее вышла горькая усмешка. Она взяла меня за руку: — Посмотри, сын, как душа горит. — И приложила мою руку к сердцу. Я поспешил успокоить ее: — Да нет, мама, все хорошо, температура нормальная. Мама выпустила руку и тихо, как бы невзначай, ска зала: — Ну ладно, чтобы не прощаться потом... Я понял, мама приготовилась умирать и на прощание приложила мою руку к своему сердцу. Возможно, она хоте ла многое сказать, но не умела. Да и не могла. Врач пришел в назначенное время. Спросил, как зовут больную, прошел, вежливо поздоровался, внимательно осмот рел... И вот случилось чудо: мама встала, надела халат и, проходя мимо меня, похлопала по плечу. ■ — Какой приходил человек! Называл по имени и отчест ву. Я была у него на приеме давно — и он помнит... — Мама сияла. Душа ее озарилась надеждой, и я увидел маму счаст ливой в последний раз. Врац.успокоил больную, а мне, уходя, сказал:

132

;

| 1

НИКОЛАИ домовитой

— Диагноз подтверждаю. — И виновато добавил: — По мочь ничем не можем. Крепитесь, дорогой мой... “ Участливо-строгие люди вокруг; редкие слова. Вавки, цветы. Не надо цветов; не надо ярких красок... Я потом при носил на кладбище любимые мамины цветы — астры. Я по купал астры на трамвайной остановке. Покупал у женщины, хоть капельку похожей на маму, и приносил их на могилу. Ветер колыхал черные ленты, а ленты — как руки, тянулись ко мне над холмиком земли. Его уже затушевало зеленой травкой, а от свежей могилы я был в отчаянии... Прошло, как в угаре, лето, отстояла тихая, но для меня очень грустная осень. Выпал снег. На кладбище с первым снегом сделалось торжественно. Серость и пестрота подчинились белому... Посвистывали, пе релетая с куста на куст, птички — и это была тоненькая ж и вая струнка, связывавшая кладбищенскую тишину с боль шим миром. Потом стал подтаивать и шуршать, сваливаясь с венков и целлофановых пленок, мокрый снег. Это пугало: будто со всех сторон шептались и двигались неведомые существа. Не я не ушел. Напротив, открыл этюдник и стал писать. Мама знала, как я люблю писать первый снег. И когда он ранний, и когда снег — на облетевшие леса, и когда — за поздалый — на зачерствелую землю, но снег такой же чи стый. Всегда светлый и чистый первый снег.

НИКОЛАЙ

СВЕШНИКОВ РОДНИК

домовитое

Из поэмы 1 Стынут желтые чащи, Шелестит листопад, И все чаще и чаще Мы смотрим назад.

Все увидеть хотим мы Начало начал: И звезду над овином, И речной краснотал. Вновь бы с детством в обнимку — В заревую росу.

133

НИКОЛАИ д о м о в и т о е

Вновь найти бы тропинку В позабытом лесу. Вновь спугнуть голубицу У развилки дорог. И увидеть жар-птицу У мальчишеских ног. Пусть над чащей лесною Вспыхнет, словно огонь, И перо золотое Вновь уронит в ладонь. Вновь идти бы сквозь грозы, Жить, бороться, страдать, Вновь бы выплакать слезы И улыбки раздать. Вновь бы петь и смеяться, Падать раненым в снег, Вновь бы мне повстречаться, С кем расстался навек. Крутит снежная замять, В облаках — окоём. И сказала мне память: — Ну, что же, пойдем!

а И вот тетради... Линии косые, И первых букв Смешные вензеля. Мне круглый глобус Рассказал впервые, Как ты огромна, Матушка-земля. Ты — не лесок, Не узкая тропинка — Простор твой Необъятен и велик. А я всего лишь Капелька, песчинка,

134

...

К твоей груди Приникшая на миг. Ревут ли бури В сумрачном рассвете, Цветут ли рощи, Листьями звеня, Я ко всему причастен На планете, Вдохнувшей жизнь Короткую в меня. Мне надо жить Размашисто и круто: Грудь — нараспашку, Сердце — на ладонь. Любить — до боли, Ненавидеть — люто, Идти за жизнь На пытки и в огонь. Идти вперед От цели и до цели, В атаках падать, Сдерживая крик, Чтоб только пели Русские метели И бил под горкой Свешников родник.

3 Проносит юность Первые тревоги. А сколько их Возникнет впереди? Ну, что же, Память, Трудною дорогой Меня ты в гости К юности веди! Веди к веселой, ' Чистой и глазастой. Ведь, на порожек выбежав,

НИКОЛАЙ д ом ови тое

Она Мне крикнет, улыбнувшись: — Колька, здравствуй! И в губы зацелует Допьяна. А х, юность, юность, Удержи волненье! И дай сполна Прочувствовать мне вновь Мои ошибки, Взлеты н паденья, Мою слепую Первую любовь. Верни разлуки, Горе, смех и встречи, Свист соловья, Рассветы и метель, Набрось опять, Как некогда, на плечи Походную Солдатскую шинель. И в ней, пройдя с боями Пол-Европы, В чужие травы Снова упаду. И шепчет Память: — В старые окопы Сейчас тебя Опять я поведу. Там есть лесок И узкая тропинка. Простор Земли сияющей Велик. А ты всего лишь Капелька, песчинка, К ее груди Приникшая на миг. Вот твой окоп, Покрывшийся травою.

Вокруг цветы — Ни края, ни конца. Ты здесь лежал. И выла над тобою Пурга осколков, Камня И свинца. А рядом были Славные ребята И командир Стрелковой роты был. Ты знал их всех По имени когда-то, А вот сейчас Не вспомнишь — Позабыл. Они стоят, Стоят вокруг незримо, Безгласые, Как тишина. ' ...И вот звучат Из грохота и дыма Моих друзей погибших Имена. Ревут ли бури В сумрачном рассвете, Клубится ль где-то Ядовитый дым, Они причастны Ко всему иа свете И смертью И бессмертием своим.

4 Больничный парк. Широкая аллея. Прохладно в ией И тихо, Как в лесу. От счастья

135

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

И от радости немея, Домой я сына-первенца Несу. Лишь соловьи Посвистывают тонко, Дождавшись снова Солнечного дня. Как из гнезда, Из байковых пеленок Моя кровинка Смотрит на меня. Ее сердечко Рядышком стучится. Я слышу, слышу

Этот перестук. И все боюсь Нежданно оступиться, Боюсь кровинку Выпустить из рук. Над нами солнце Ласковое светит. И мой сынишка С самых первых дней Стал ко всему Причастен на планете Рожденьем И улыбкою своей.

ГЕОРГИЙ СЕННИКОВ

ПАМЯТНАЯ НОЧЬ . Рассказ I Дизель подводной лодки похо дил на какое-то огромное доисторическое животное. Он глухо ворочался, поблескивая чешуей дрожащих клапанов, дышал тяжело и натужно, а иногда, когда волны обнажали гребной винт, гневно грохотал. Это сходство с каким-то неведомым существом усилива ла целая батарея манометров, закрепленных спереди. «Воз дух», «вода», «масло», «соляр»... Грохочущее чудовище пи талось обильно и постоянно. Ребров откровенно побаивался машины. Он нес свою первую вахту в боевом походе и чувствовал себя перед этой громадной в восемьсот лошадиных сил более чем неуверенно. Отсюда, вероятно, и возникло то сходство дизеля с мощным чудовищем, которое держалось в его мозгу с завиднрй на стойчивостью. Ребров был человеком. Он мыслил и чувствовал. В мыс лях же и чувствах его'сейчас гнездилось одно: страх, самое паскудное состояние, которое когда-либо приходилось пере живать человеку.

136

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ.

Страхи бывают разные. Страх может быть мгновенным, когда сердце вдруг оста навливается, а затем начинает биться стремительно и гулко. Тогда нужен вздох, глубокий и судорожный, чтобы прекра тить это^икое трепыхание в грудной клетке. И оно прекра щается так же быстро, как и возникло. Страх бывает более длительным, когда приближение не ведомой, но осязаемой опасности заставляет напрягаться каждый мускул, а сердце стучит тревожно и часто, как отда ленная дробь боевых барабанов. Но опасность уходит, и гул барабанов, не приближаясь, смолкает совсем. Страх может быть постоянным, цепким, гнетущим. И сердце в этом случае скулит жалобно и нудно, как без домный щенок. Скулит и ноет, точит и сверлит, не давая минуты передышки. Именно такой страх владел сейчас всем существом Реб рова. Владел дни и даже недели, доводя временами до бе шенства, когда он терял над собой всякую власть и готов был на любой, самый неразумный поступок, лишь бы изба виться от этой ноющей боли, невыносимой в своем постоян стве. Это началось три месяца назад. Дату той роковой ночи Ребров помнил очень хорошо. Они тогда только что приехали сюда, на Север, вместе с кораблем. Именно приехали, а не пришли, как принято го ворить на флоте. Приехали поездом, и корабль — маленькая подводная лодка — тоже. Она так и называлась — «малют ка». Корпус лодки — длинная, крутобокая туша, затянутая камуфлированным брезентом, — был поставлен на специаль ный низкий транспортер. Остальное везли в обыкновенных товарных вагонах и на платформах: аккумуляторную ба тарею, внутреннее и наружное оборудование и сам экипаж. . Экипаж был довольно странный, из тех, что могли воз никнуть только в военное время: большинство — необстре лянные мальчишки, только что окончившие школу подвод ного плавания, и несколько старослужащих. «Старички»* как правило, старшины групп. А в группах два-три «сала жонка». Весь экипаж— девятнадцать душ. Под стать ко раблю. Лодку они получили на одном из волжских судострои тельных заводов. Там же был сформирован и весь эшелон.

137

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

Ехали долго, особенно долго по Кольскому полуострову. Вновь построенная железная дорога походила на санный ухабистый путь, кривой и бугристый. А по краям пути ле жали разбитые вагоны и паровозы. Фронт находился рядом. Там иногда погромыхивало, а по ночам вспыхивали бенгаль ские огни разрывов. Эшелон не охранялся. Единственное средство обороны — собственная корабельная сорокапятимиллиметровая пушка, прикрепленная к платформе. Рядом — десяток ящиков со снарядами. И матросы, которые ни разу в своей жизни не стреляли из пушки. Знали теорию стрельбы. Практика сводилась к тренировкам голосом да пустому лязганью замком. И тем не менее они даже мечтали, чтоб на эшелон напали вражеские самолеты: уж они бы дали им жизни из своей «сорокапятки»! Святая наивность! Конечный пункт назначения — Мурманск — произвел на них тяжкое впечатление. Города не было. Было густое крошево кирпичных обломков в центре да пустые ленты мостовых там, где стояли сгоревшие деревянные дома. И все-таки город был и жил своей особой фронтовой жизнью. Он жил в основном в заливе и около него. В заливе на якорях стояли американские «либерти» и проносились низкотрубные миноносцы. Разгружавшиеся транспорты стояли и около при чалов, заваленных ящиками и бочками. Здесь же тихонько шумел полуразрушенный судоремонтный завод. Возле пуза тых тральщиков, вытащенных на слип, стучали пневматиче ские молотки. Их лодку втащили сюда же и поставили среди заводских корпусов — пустых коробок, у которых не было крышек. Экипаж поселили в деревянном доме на склоне горы — одном из немногих, уцелевших в городе. Когда-то здесь был детский садик, а сейчас жили команды ремонтирующихся лодок. В комнатах с забитыми окнами было дымно и шумно. И всегда весело. Контрасты военных буден никого не удив ляли, и винтовочная пирамида вполне уживалась рядом с длинноносым Буратино, намалеванным на стене. Так же ес тественно выглядела и матросская фланелька с рубиновой тяжестью орденов, небрежно брошенная на койку. Ребров внимательно присматривался к этим жизнерадо стным ребятам и не переставал удивляться. Особенно пора жала его простота, с которой они относились друг к другу и

138

■

| | ! |

| < ! 1 ' | ;

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

к ним, еще не воевавшим. В его представлении орденам и медалям обязательно должны были сопутствовать и велича вая суровость внешности, и надменное, пренебрежительное отношение к тем, кто еще не испытал на себе штормовой ка русели Ледовитого океана, не топил вражеские корабли и не слышал грохота глубинных бомб. А вместо этого —■неизмен ная флотская подначка, незлая и бесхитростная, да белозу бая улыбка до ушей, от которой всегда становилось легко и тепло. И как же хотелось тогда Реброву скорее в море, в бой, чтобы стать таким же. Это была явно петушиная боевитость. Она проявлялась уже в том презрительном недоумении, с которым он, Ребров, как и другие матросы их экипажа, встретил приказ команди ра: во время воздушной тревоги всем, свободным от вахты, находиться в бомбоубежище. Девчонки они, что ли, по бом боубежищам бегать! Ему и в голову не мог прийти весь глубокий и разумный смысл этого приказа: специалист-подводник в военное время стоил слишком дорого, чтобы рисковать им попусту. Город бомбили довольно часто, особенно ясными, безоб лачными ночами. Они высыпали тогда всем экипажем на улицу и оживленно галдели, разглядывая небо. Там полы хали молнии разрывов, плясали прожекторные лучи и мед ленно, неестественно медленно тянулись разноцветные оже релья трассирующих зенитных снарядов. Изредка, чаще все го в стороне залива, грохотали разрывы фугасок: бомбили корабли на рейде да все тот же многострадальный судоре монтный завод. Взрывы звучали грозно, но не страшно; ведь они были далеко. Все это походило на кино: стой и смотри. Они стояли и смотрели. Подготовительные работы на лодке закончились доволь но скоро, ее спустили на воду и пришвартовали к заводскому причалу недалеко от сторожевика, только что вышедшего из ремонта. Сторожевик носил громкое имя «Смерч» и принад лежал к «дивизиону паршивой погоды». О погоде упомина лось не случайно: все корабли этого дивизиона носили до вольно неприятные для моряка названия: «Буря», «Вьюга», «Шторм»... Сторожевик был маленьким кораблем, но лодка Реброва была еще меньше. Она походила на жеребенка, поставленно

139

ГЕОРГИЙ

СЕННИКОВ

го рядом со слоном. Матросы сторожевика тыкали в лодку \ пальцем и обидно ржали. Подводники отмалчивались. ; Корпус подводной лодки обычно сравнивают с сигарой. 1 Отсюда, с высоты пирса, он и походил на сигару — длинную, 1 темную, заостренную с обеих концов. Только там, где долж ны были вскоре возникнуть рубка и мостик, чернела дыра- ' люк, прикрытая брезентовым шатром для светомаскировки. | Хоть и недостроенный, но это уже был боевой корабль на ; плаву. Изменилась и жизнь экипажа. Теперь они несли на- ( стоящую корабельную вахту и чувствовали себя заправски- | ми моряками. Время первого выхода в море приближалось, ! а вместе с ним укреплялось и чувство единства со всеми эти ми сильными и необыкновенно привлекательными людьми, которые носили простое и очень емкое имя — североморцы. | Вот тогда-то и случилась та проклятая история, после ! которой Ребров перестал быть самим собой...

П В канун той памятной ночи Ребров заступил на свою первую «водяную» вахту. Он и его напарник трюмный машинист Гриша Черемунисин приняли I лодку у своих предшественников. Все было в порядке. Затем ■ трюмный отправился ужинать на базу, а Ребров остался на ) лодке один. Он еще раз прошелся по всем отсекам, проверил аварийный инструмент, потом поднялся по вертикальному ] трапу на верхнюю палубу и уютно расположился под бре зентовым навесом. Все-таки наверху было лучше, интерес- ; нее, чем в пустом и холодном чреве лодки. На город опускалась густая полярная ночь. Она уже по- : глотила прибрежные скалы, сплошной фиолетовой тенью ! легла на палубу и мостик стоявшего по носу сторожевика. Только пустынная гладь залива матово светилась, отражая I последние лучи ушедшего дня. ' На сторожевике, по-видимому, ужинали. Оттуда доноси лись громкие голоса и звяканье металлической посуды. Час тенько хлопали двери камбуза, выхватывая на мгновение из тьмы чью-нибудь сгорбленную фигуру, кусок палубы, ! зачехленный замок ближайшего орудия. Матросские голоса 1 звучали буднично. Потом, перекрывая их, послышалась му зыка : кто-то включил трансляцию. ]

140

ГЕОРГИЙ СЕННИКОВ

В чернильной небесной вышине зажглись первые звезды. Удивительно яркими казались они здесь, на Севере, и каки ми-то ощутимыми, близкими. Как будто кто-то в черном листе бумаги проткнул бесчисленное множество дырочек и смотрел сквозь них на другой, нездешний, блистающий мир. . Грустная и нежная мелодия, доносившаяся со стороже вика, удивительно гармонировала с величием безбрежного звездного океана, наполняя душу щемящей и сладкой болью. Поддавшись очарованию, Ребров на какое-то время забыл и о войне, и о Баренцевом море, и о собственном оди ночестве. Мир казался прекрасным и обещал впереди только радости. Но от действительности не уйдешь. Она вторглась реши тельно и грубо отвратительным, надрывным воем сирен воздушной тревоги. Этот вой возник где-то далеко, его тот час же подхватила другая сирена — ближе, и вот уже не стройный разноголосый хор звучал отовсюду, давил, надви гался, сжимал. На сторожевике коротко звякнула трель сигнальных ко локолов — боевая тревога. Послышались дробь матросских сапог по металлической палубе, резкие выкрики команд, лязганье орудийных замков. Корабль готовился к бою. ■* Тягучее завывание сирен резко оборвалось. Наступила тишина, холодная и недобрая, вся переполненная ожи данием. Тишина была нестерпимой. Она требовала движений, действий. Ребров тихонько, словно опасаясь кого-то разбу дить, спустился по трапу в лодку. Взяв лампу-переноску, он еще раз прошелся по отсекам. «И куда только прова лился этот несносный Черемушкин? — подумал он о своем напарнике по вахте. — Застрял где-то не вовремя. Случись что — одному будет трудно. Да и веселее вдвоем...» Боялся ли он тогда? Вряд ли. Это все еще было «кино» — ■ наблюдение событий со стороны. Реальная опасность оста валась неосознанной. Ожидание будоражило, но Ребров до вольно смутно представлял себе, что готовила ему эта злове щая тишина. Он уже возвращался назад, в центральный пост лодки, когда гулкий удар потряс корпус корабля. Казалось, кто-то большой с размаху хватил кувалдой по металлической па 1 41

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

лубе. Ребров невольно ухватился за стойку гирокомпаса. Еще удар! Еще и еще... «Зенитки! — понял он. — Началось!» Ребров взбежал по трапу наверх, навстречу слепящим вспышкам и грохоту. И первое, что бросилось ему в глаза, был сторожевик. Все пушки «Смерча» работали на совесть. Поднятые вверх орудийные хоботы поочередно дергались, посылая в небо пучки пламени. Выстрелы так быстро следо вали один за другим, что вспышки, казалось, сливались в одну. Ребров посмотрел в черное небо. Там, в скрещении блед ных прожекторных лучей, окруженный мерцающей рос сыпью разрывов, сверкал алюминиевый крестик самолета. Вот он ярко мигнул и стремительно пошел вниз, провожа емый прожекторами. «Есть один!» — радостно подумал Ребров. Он уселся поудобнее под своим шатром, но в этот момент, заглушая орудийную трескотню, сверху донесся истошный вой выходящего из пике самолета. Здания на причале вздрог нули и раскололись в фиолетовом свете. Горячая волна встряхнула Реброва, заставив его крепче вцепиться в .к о мингс люка. Он инстинктивно закрыл глаза и втянул голову в плечи, а когда снова открыл их — не узнал окружающего. Весь причал был залит морем огня. Рушились стены, мета лись и падали люди. А фиолетовые султаны взрывов встава ли снова и снова. Они взлетали и над гладью залива, подни мая гигантские фонтаны воды. Вой пикировщиков не пре кращался ни на минуту — налет был массированным. Каза лось, этому не будет конца. И вдруг Ребров понял, вернее, почувствовал каждой кле точкой своего существа, что любая из этих рвущихся вокруг бомб может попасть в него. В н е г о! Его охватил ужас, тот животный ужас, который лишает человека последних остатков разума и воли, заставляет ис кать любую щель, в которую можно забраться, .залезть, спастись! Но щели не было, и он продолжал сидеть, вцепив шись во что-то руками и уже почти не воспринимая происхо дящего. Он увидел, как по всему причалу запрыгали странные маленькие ракеты, расплескивая вокруг разноцветные фос форные искры, и даже не удивился этому. Потом понял: за жигалки. Красные от пожара люди яростно бросались на

142

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

бомбы, и те одна за одной летели в воду, злобно фыркая, прежде чем уйти на дно. Он увидел такую же крутящуюся ракету на носу соб ственной лодки. Она плевалась огнем, и светящиеся потоки медленно растекались от нее по бортам корабля. «Надо пойти и сбросить бомбу за борт», — шевельнулось где-то в глубине его сознания. Ребров хотел пойти. Он знал, что это необходимо, но ноги не слушались. Они дрожали мелкой, противной дрожью, стукаясь в коленках; по спине стекали холодные липкие струйки. . Бомба сама свалилась за борт, но Ребров даже не заме тил этого, ибо то, что он увидел в следующий миг, было мно го страшнее. Он увидел, как на месте «Смерча», продолжавшего стре лять из всех своих пушек, встал огромный клуб багрового дыма. Могучая палящая волна ударила Реброва, вжав его в крышку люка. Клуб дыма медленно увеличивался в раз мерах, поднимаясь к небу, и там, где его верхняя кромка касалась небесной черноты, так же медленно поднимался: какой-то огромный и тупой предмет, напоминавший стрелу" башенного крана. Это было дико и необъяснимо. Но потом * до Реброва дошло, именно дошло: этот чужеродный предмет был кормой гибнущего корабля, поднятого на дыбы чудо вищной силой взрыва. Когда дым рассеялся, сторожевика не было. Просто не было, как будто он не стоял только что на этом самом месте, сверкая в пламени пожара строгими линиями корпуса, такой надежный и прочный. Корабля не было. Но были люди. Люди в ледяной воде. Они карабкались на причал, срывались, оставляя на ледяных наростах черные полосы крови, и снова карабка лись. «Надо помочь ...» — вновь шевельнулось в сознании Реб рова и сейчас же ушло. Он перегнулся через комингс люка, и его вырвало в багровую воду. Потом он мешком сполз па трапу внутрь лодки и приткнулся там к штурманскому сто лику, сжавшись в комок, в жгучем ожидании неизбежного. Он даже не слышал конца бомбежки и не сразу сообра зил, где он и что с ним, когда добравшийся, наконец, до лод ки Гриша Черемушкин довольно энергичным толчком при вел его в чувство. С той проклятой ночи все и началось...

14а

ГЕОРГИЙ СЕННИКОВ

Ш Ребров очнулся от воспомина ний, услышав сквозь гул дизеля звяканье металлического настила под чьими-то шагами. По узкому проходу между дизелем и топливной цистерной пробирался старшина мото ристов Николай Иванович Горюнов. За ним осторожно вы шагивал сменщик Реброва — второй моторист Виктор Шата лов. — Давай сдавай вахту! — прокричал ему в ухо старши на. — Ты свое отсидел, пора и подзакрепиться! — Сдав вахту, Ребров прошел вслед за старшиной в жилой отсек лодки. Здесь было многолюдно. Вокруг огромного электрическо го чайника, поставленного прямо на палубу, собрались все подвахтенные. В отсеке тепло и даже как-то уютно, вероятно, от оживленных лиц, громких голосов и частых всплесков неподдельного веселья. Тон задает высокий, нескладный парень Алексей Гунько. Он пришел на лодку совсем недавно на место заболевшего торпедиста и уже успел завоевать чуть ли не поклонение всего экипажа. Где он — там всегда смех. А ведь Гунько — североморец, совершил уже несколько бо евых походов и видел разное. Но (есть же такие счастливые люди!), по-видимому, это «разное» нисколько не повлияло на его характер, скорее выработало своеобразный рефлекс — -защищаться от всех невзгод именно смехом: все — трынтрава, живы будем — не помрем! Вот и сейчас, размахивая густо намазанным ломтем, Гунько держал речь, обращаясь к трюмному машинисту Грише Черемушкину, лежащему на нижней койке. Черемушкин страдает морской болезнью и в надводном положе нии почти все свободное от вахты время проводит на койке, вздрагивая от отвращения при одном виде пищи. — Плюнь, Гриша, на все несчастья, — ораторствует Гунько. — Морская болезнь, как говорят умные люди, имеет три стадии: первая — когда человек думает, что умирает, зторая — когда он думает, что уже умер, третья — когда он жалеет, что все еще не умер. Судя по всему, ты находишься -еще в первой стадии. Так стоит ли отчаиваться? Матросы хохочут. «Чего он к нему привязался? — думает Ребров неприяз ненно. — Фигляр липовый. На эффект бьет».

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

Гунько продолжает балагурить: — Да, хлопцы, считайте, что вам повезло: вторые сутки пошли — и без шторма. Такое здесь редко бывает. Море у нас суровенькое, не то что черноморская пляжная благодать. Да и то сказать — Ледовитый океан. С ним шутки плохи, особенно в период зимних штормов. Девять баллов да еще со снежными зарядами — это, скажу я вам, — вещь! На двадцати метрах глубины кишки выворачивает. Ты бы, Гри ша, заранее обзапасся ведерком... В люк переборки из центрального поста протискивается боцман. Он с верхней вахты, с мостика. Лицо у боцмана — как чугунная болванка, а мокрый клеенчатый плащ сверка ет на изломах стальными молниями. — Ну, что там, наверху? — обращается к нему стар шина. — Известно что, — хмуро бросает боцман, — море да небо. Командир все на небо посматривает, уж больно чистое. Должно, «Арадо» опасается. — Замерз? — Я — что! Командир уж сутки с мостика не спуска ется. Хоть и тихое море, зыбь одна, а все через козырек нетнет да и хлестанет. Насквозь промок, а стоит. Во — человек! — А что это за «Арадо»? — спрашивает Ребров. — Хе! Это, брат, такая сволочь, трахнет — не возраду ешься! — отвечает за боцмана неугомонный Гунько. — Фа шистский противолодочный самолет, в общем. Понял? — Угу, — неуверенно отвечает Ребров. — Вот тебе и «угу»! — передразнивает торпедист.— У нас на «десятке» такой случай был с этим «Арадо». Выва лились они откуда-то из-за облака и на нас. Целых шесть штук! А мы в надводном положении шли. Пока погружались^ сьшанули они нам крепко. Бомбы прямо вокруг лодки рвались. А одна — скажи ты, каких чудес не бывает — сри кошетила от воды с правого борта, перелетела через мос тик и взорвалась аж по левому борту. До смерти всех на мостике перепугала и с сигнальщика шапку сбила. Утонула шапка. — Ну, это уж ты загибаешь! — сомневается кто-то. — Не верите? Вернемся — спросите у ребят с «десятки». Лучше всего у штурманского электрика. Ему тогда крепче всех досталось.

145 ЮЗГ Молодой человек

ГЕОРГИЙ СЕННИКОВ

— А ему-то как? Ведь он не на мостике, а в лодке был. — А вот как! Только начали эти бомбы рваться, чайник, вот такой же солидный, как этот, возьми да и сорвись со своего места. Рванет бомба — он с грохотом и звоном через весь отсек в угол, рванет вторая — он таким же манером в другой угол! Ну, прямо взбесился. Прятался-прятался от не го штурманский, да не уберегся. Влепил ему чайник по голо ве, прилично влепил, тот даже сознание потерял. Пришел в себя — утоплю, рычит, за борт выкину! А мы посмотрели на чайник — на нем здо-о-оровая вмятина. Еще неизвестно, го ворим, кто кого покалечил. Так и остался чайник на лодке. С вмятиной! И снова хохот, живой и искренний. Ребров прислушивался к разговору и постоянно ловил себя на мысли о неправдоподобности всего происходящего. Как могут они так беззаботно жевать хлеб, болтать чепуху и смеяться над каким-то чайником! И где? На подводной лодке в боевом походе! Или они не понимают всей серьез ности положения, в котором находятся, не понимают, что : вот сейчас, в любую минуту и даже секунду они могут по- ; гибнуть? Тогда это счастливое неведение! Но нет, не может быть, чтоб не понимали. Тот же Гунько. Ведь он уже побы вал в переделках. Что же это — храбрость? Или они просто ! иначе устроены, чем Ребров? — Ты чего такой сумрачный, Сергей? — обращается к нему Гунько. — Укачался, что ли? — А тебе что? — огрызнулся Ребров. — Тю, бешеный! — непритворно удивился Гунько. — Оставь его, Алексей, — вмешался Николай Ивано вич. — Это бывает... ( — Что бывает? Договаривайте! — вспылил Ребров чув ствуя, как все внутри его сжалось в тугой, болезненный клу- | бок и дышать стало трудно-трудно. — Договаривайте. | — Ладно, Сергей, не кипятись, — примирительно сказал | Николай Иванович и внимательно посмотрел на него. Этот зоркий доброжелательный взгляд прожег Реброва насквозь. «Скотина!» — подумал он о себе, закипая злыми, колю- ' чими слезами. Он резко отвернулся, неловко взобрался на свою верхнюю койку и скрючился на ней, уткнув лицо в переборку.

146

ГЕОРГИЙ СЕННИКОВ

— Заболел, что ли? — услышал он чей-то негромкий голос. и — Пройдет! — уверенно ответил Николай Иванович Го рюнов. Натянув на голову полушубок, Ребров уставился невидя щими глазами в густое сплетение трубопроводов. «Прой дет! — думал он. — Как бы не так! Такое не проходит. Че ловека не переделаешь, если он родился таким. Каким? Тру сом, вот каким! Чего уж скрываться. От самого себя не спря чешься. Да и от других тоже. Вон старшина уже понял. Ка ким внимательным взглядом посмотрел — как черепную ко робку вскрыл! Пройдет! Нет уж, не пройдет!» Ребров так стиснул зубы, что челюсти онемелй,;и резкая боль искривила лицо. На какое-то мгновение эта боль отвлек ла Реброва от мрачных мыслей, но затем они вернулись и снова вцились в его горячий мозг, как стая липучих осенних мух. Что же страшит его больше всего: сама смерть и та фи зическая боль, которая неизбежно сопровождает ее, или со знание того, что он может навсегда остаться в этом стальном гробу, приткнувшемся к неведомому рифу на дне океана? Да не все ли равно, где будет покоиться его бездыханный и бес чувственный труп? Ребров застонал, но тут же испуганно замолчал. Нет, ка жется, не слышали. Что же делать? Как избавиться от этого мучительного со стояния? Так продолжаться долго не может, он просто не выдержит. А что, если честно признаться ребятам: так и так, я трус, делайте со мной что хотите. Ну и что они сделают? Да просто выкинут его за борт. Туда и дорога! Зачем же ждать, когда тебя выкинут? Не проще ли сделать это само му?.. Но если сознательно идти на смерть, то почему же не в бою? Когда-то будет еще этот бой, да и не поведет ли он себя так же, как тогда, при гибели сторожевика? И будет ли он вообще? А ждать невыносимо. Будет ли? А если не будет? Нет, будет, на то они и пробираются сейчас к норвежским берегам... Что же делать? Что делать? Так и не решив этого проклятого вопроса, Ребров забылся в тяжелом сне.

147 10а'

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

ГУ Длинный ревун — сигнал срочного погружения — заставил Реброва пулей вылететь из подвесной койки. Стукнули кингстоны балластных цистерн, сильный дифферент на корму перекосил отсек, и, не рассчи тав прыжка, Ребров с размаху ударился головой о соляро вую магистраль. От боли и неожиданности присел, но тот час же увидел такое, что заставило его мгновенно прийти в себя: весь дизельный отсек был наполнен облаками пара, из которого со свистом вырывались струи забортной воды. «Вот оно! * — подумал Ребров, чувствуя, как ледяная вОлна ужа са тисками сжимает горло. Дальнейшее врезалось в память Реброва цепью ярких картин, часто не связанных одна с другой. Из облаков пара выскочил мокрый по пояс Николай Ива нович. Прерывающимся голосом он крикнул в переговорную трубу: — Центральный! Авария в дизельном отсеке! Ребров скорее почувствовал, чем услышал, как к месту аварии устремились свободные от вахты матросы. Откуда-то издалека донеслась команда: «Пустить помпу на осушение дизельного отсека!» А затем рядом послышался голос коман дира лодки: — В чем дело, старшина? — Что-то случилось с шахтой подачи воздуха к дизелю, товарищ командир! Очевидно, повреждена крышка клапана. Неисправность можно устранить только сверху, с палубы лодки. Но.... можно ли всплыть? — Сейчас посмотрим. Возможно, «Арадо», загнавший нас под воду,' ушел восвояси, — ответил командир. Потом ти хо добавил: — Кто же пойдет на палубу? — Я, товарищ командир, — твердо ответил старшина. Ребров почти не слышал всего этого разговора. Слова до ходили к нему откуда-то издалека, словно через толстый слой ваты. Как зачарованный, смотрел он на изумрудные фонтаны, продолжавшие бить из коллектора дизеля. Ударя ясь о стенки, они разлетались тысячью разноцветных брызг и стекали вниз быстрыми, беззвучными струями. Вода в отсе ке заметно прибывала: очевидно, помпа не справлялась. Последние слова старшины, сказанные громче других,

148

ГЕОРГИЙ СЕННИКОВ

; вернули Реброва к действительности. Он увидел, как на реп ; лику моториста командир отрицательно покачал головой. — Нет, старшина, ты нужен здесь, внизу, — добавил ко мандир. Он выговорил эти слова медленно, обводя одновременно ! глазами) лица стоящих рядом матросов, словно ожидая от них чего-то. И тогда, движимый могучей и непонятной ему самому силой, Ребров сделал решительный шаг вперед: — Разрешите мне, товарищ командир! Сердце Реброва бешено колотилось в груди, а мозг свер лила одна мысль: «Неужели не разрешит?» Оно, это разре шение, было необходимо ему сейчас, как воздух, как сред ство к жизни, как жизнь. Командир внимательно посмотрел на Реброва: — Вы понимаете, на что идете? Каждую минуту может появиться опасность, и мы вынуждены будем погрузиться, оставив вас наверху. И тогда... Вы понимаете это? — Да, понимаю! — ответил Ребров. — Хорошо,-идите! Старшина, быстро — необходимый ин струмент и одежду! Боцман, всплывать под перископ! Время дорого! Под взглядами посерьезневших матросских глаз Ребров переоделся, взял сумку с инструментом и шагнул через ко мингс люка в центральный пост лодки. Около вертикального трапа на мостик его догнал старшина. Ребров оглянулся, по чувствовав на плече его руку. ! — Ты вот что... — строго начал тот, не глядя на Ребро ва. — Ты, главное, не нервничай, не спеши. Батя, сам знаешь, зря погибнуть не даст. Если не сможешь справиться один — стучи в подволок. Понял? Ну, давай, действуй! Повинуясь знаку командира, Ребров поднялся по скольз кому трапу, протиснулся сквозь узкий рубочный люк и ока зался на мостике лодки. Тугой, пропитанный соленой влагой ветер ударил его в грудь, заставил крепче ухватиться за поручни и втянуть го лову в плечи. Он мельком увидел нечеткую, размытую ли нию горизонта и гигантский горб ближайшей волны. Так же, почти машинально, он укрылся за тумбой перископа, когда зеленая лавина взлетела над козырьком мостика и обруши лась на него. Все его внимание приковывала к. себе палуба лодки. От-■% . .....

'______________________________________

Молодой человек

149

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

сюда, с мостика, ее глянцевитая поверхность, то и дело ис чезающая в кипящей пене, казалась спиной большого морско го животного, резвящегося на просторе. Вот туда-то, на эту ныряющую в волнах узкую полосу железа, и должен был спуститься Ребров. И не только спуститься, но пройти на кор- | му, в самый дальний участок палубы, где находилась шахта : дизеля. На минуты все это: и море, и пляшущая в волнах па- ; луба лодки, и сам он, матрос Ребров, — показалось ему со- I вершенно нереальным, картиной из кошмарного сна, а серд- I це заныло все той же предательской болью. Но только на ми- | нуту, ибо уже в следующее мгновение он почувствовал у себя | под мышками петлю пенькового троса, и голос боцмана ко- | ротко бросил: ’ — Давай, Сергей! Ходу! ' Ребров спустился на палубу. Первая же ледяная волна, 1 накрывшая его с головой, заставила мгновенно забыть и зло- 1 вещую синеву неба, и фашистские катера-охотники. Осталось | одно: сокрушительная сила океанских волн, против которых , нужно было устоять во что бы то ни стало. ■ | Волна легко оторвала его ноги от скользкой поверхности | палубы, и на какое-то время Ребров повис в воздухе, крепко | вцепившись руками в леер. Когда волна схлынула, он плапь- ] мя свалился на палубу, больно ударившись о металлический ; настил. Промокший и оглушенный, он все-таки успел веко- I чить и пробежать несколько шагов, прежде чем его накрыла следующая волна. Так повторялось несколько раз, пока, на конец, Ребров добрался до кормы лодки, открыл лючок в па- | лубе и с трудом протиснулся в узкую щель надстройки. : Вот и шахта. Ощупав ее руками — видеть он почти не мог, — Ребров сразу же понял, в чем дело: под грибовидную < крышку клапана, возвышавшуюся над массивным чугунным основанием шахты, попал кусок дерева. Вероятно, снизу при ложили немало усилий, чтобы закрыть шахту и, теперь де ревянный брусок был плотно зажат в клапане, шток клапана погнут, а крышка перекошена. С первой частью задачи Ребров справился довольно быст- ; ро, выбив деревяшку слесарным молотком. Выправить шток ; клапана и поставить крышку на место было значительно труднее. Ребров перепробовал все средства, какие только мог при- | думать: он действовал гаечным ключом, как рычагом, про- ;

150

ГЕОРГИИ СЕННИКОВ

дев его под крышку шахты, бил1по ней сверху, насколько по зволяла высота межпалубного пространства, пускал в ход все инструменты. Иногда удары попадали по его собственным пальцам, но он не чувствовал боли, как не чувствовал жгуче го холода океанской воды. А вода была всюду. Стремитель ные потоки ее разгуливали по всему межпалубному прост ранству, порой заполняя его до краев, вода превратила в липкий клейстер меховой комбинезон Реброва, она попада ла в легкие с каждым глотком воздуха, заставляя его кор читься в приступах мучительного кашля. Временами Ребров почти терял сознание, и только мысль, что он должен выпол нить задачу, чего бы это ни стоило, выполнить не только во имя себя, но и во имя тех, кто доверился ему, кто ждал его внизу, в лодке, эта мысль постоянно теплилась в его мозгу, возвращая утраченные силы. И он продолжал работать, по теряв представление обо всем, что находилось за пределами палубной надстройки. Когда крышка клапана села, наконец, в пазы шахты и можно было возвращаться, Ребров еще долго оставался в щели надстройки, не имея сил вылезти на палубу. Дороги назад он просто не помнил. • V Ребров очнулся в отсеке лодки на собственной койке. Рядом сидел командир и толпились матросы. Кто-то из них так усердно растирал его тело сукон ной фланелью, смоченной спиртом, что оно пылало, словно опущенное в горячую воду. Увидев, что он пришел в себя, командир сделал знак слишком усердному «врачу» и наклонился к Реброву. — Молодец! — сказал он. — Ты всех нас из большой бе ды выручил. Затем, выпрямившись, добавил уже официальным тоном: — Матрос Ребров! За проявленное мужество при испол нении служебного задания представляю вас к правительст венной награде — медали «За отвагу»! Ребров знал, как нужно отвечать в подобных случаях, но, проглотив клубок, подкативший к горлу, сказал совсем другое, то, что шло от самого сердца и было вымучено дол гими последними днями:

151 11*

АЛЕКСЕЙ ДОМНИН

— Спасибо, товарищ комкндир! Командир понимающе усмехнулся, потом, нагнувшись к самому лицу Реброва, спросил, хитро прищурив глаза: — Ну, признавайся: страшно было? — Страшно! — ответил Ребров и даже не удивился, с ка кой легкостью он произнес то самое слово, которое еще так недавно жгло его раскаленным железом. — Слышали? — спросил командир. — Страшно, а пошел! Страшно, а сделал, что нужно, и даже помощи не попросил! И, откинувшись спиной к переборке, продолжил, как бы рассуждая сам с собой: ; — Не верьте тому, кто скажет, что не боится смерти. Таких людей нет и не может быть, потому что человек рож ден для жизни, для радости. Но бывают обстоятельства, ког да он сознательно рискует жизнью и даже идет на смерть ради жизни других. Сейчас именно такое время. Вы знаете, какую войну мы переживаем, и говорить об этом еще раз — излишне. Ребров счастливо улыбнулся и закрыл глаза.

АЛЕКСЕЙ ДОМНИН

ИЗ ЛИРИЧЕСКОГО ДНЕВНИКА *

Работа — тот же бой неравный: Себе ни слова не прощать, Судьбу земли, как боль, как рану, Тревожным сердцем ощущать...*

Не повторяется природа, И с каждой новою весной Длиннее дни, короче годы И слаще отдых под сосной.

Дождя твой старый садик оросили. Живи, не зная горечи и бед. Когда б меня спросили о России, Я рассказал бы, мама, о тебе.

Мне и во сне тоскливо без тебя. Наверное, беды нет злей и круче — Проснуться ясным утром не сдобя...

Тогда б совсем не просыпаться лучше!

* Снятся соснам в тумане зыбком Ветром полные паруса. В каждом дереве дремлет, скрипка, В каждой капле живет гроза.

* Мир снега замели, Искры льдинок на веточках. Где же вы, журавли? — Хоть бы подали весточку.

* Хрипя от ярости, шакал ' грозился льву.

АЛЕКСЕИ РЕШЕТОК

Но лев сказал: — Пусть трусом прослыву, Но недостойно мне носить на лапах Твоей шакальей крови мерзкий запах.

* Сквозь глушь и хлябь работы черной Иди к заветному стиху, Чтоб оседлать строку, как черта, И словом подковать блоху.

* Глубинка, глубинка, глубинка, Лесная моя сторонка, Девичьи глаза-голубинки... И жизни самой глубина, Как в чистой кринице, видна.

АЛЕКСЕЙ РЕШ ЕТОВ

ТОЧИЛЬЩИК Как заливала сердце радость, Подобно вешнему лучу, Когда звучало за оградой: — Ножи и ножницы точу-у! Портнихи ножницы тащили, Садовник — нож, столяр — ' топор, И нажимал педаль точильщик, Как избалованный тапер.

Вращались каменные диски, Ритмично щелкал стык ремня И, как жар-птяца, сыпал искры Станок наждачный на меня. Я пробивался ближе к чуду — Не оторвать, не отлучить, Вот подрасту и тоже буду Ножи и ножницы точить!

153

ВАЛЕРИИ ЧАЗОВ

РАФАЭЛЬ Рассказ

ВАЛЕРИЙ ЧАЗОВ

В маленькой меднолитейной жарко и шумно. Дышит горячим воздухом плавильная печь, шипят форсунки и неумолчно гудит вентилятор. Миронов с подручным только что закончили завалку. Отерев капли пота на лбу, он подошел к бачку, наполнил кружку и жадно пил, запрокинув голову и пятная на груди рубаху каплями воды. Напившись, вернулся к печи, подкру тил форсунки, отрегулировав пламя, и сел в ожидании плав ки на скамейку. Расстегнув рубаху на сухой жилистой гру ди, Миронов привалился потной спиной к кирпичной кладке стены, вбирая в себя ее прохладу. — Перекур, Рафаэль! — крикнул он. Так Миронов зовет своего подручного. Настоящее его имя — Костя, Скворцов. Но вот стало известно Миронову, что подручный его искусством занимается, вроде как в скульпторы собирается. Усмехнулся Миронов. Обыкновен ный фэзэошник. На лице и усы еще не проклюнулись. «То же мне, Рафаэль», — навернулось у него на язык. Помнил он — был когда-то такой художник с красивым звучным именем. — Эй, Рафаэль! — снова крикнул Миронов. — Перекур, тебе говорят! Костя махнул несколько раз метлой по чугунным пли там пола, затем поставил метлу в угол и сел рядом с Миро новым. — Ну, Рафаэль, расскажи чего-нибудь. — А что рассказывать-то... Костя достал из кармана куртки маленькую, отлитую из бронзы фигурку женщины. Положив фигурку на колени, он принялся чистить ее наждачной шкуркой. Миронов вытащил из кармана суконных, в рыжих подпалинах штанов пачку «Севера» и закурил. Некоторое время он ленивым взглядом смотрел на занятие подручного. -■ — И не надоело тебе возиться со своими скульптурами, Рафаэль? — наконец спросил он.

154 ___________ ■ ________

В А Л Е Р И Й ЧАЗОВ

— Не надоело. Костя думает о чем-то, глядя на цветастое пламя^, кото рое с легким гулом струится из горловины плавильной печи. Оно — точно огромный букет: то красные, то зеленые, то голубые зацветают в нем огни, наливаются красками, цве тут, а затем блекнут и исчезают под воронкой вытяжного зонта. — Красиво. — Красиво... — передразнил Миронов Костю, резким движением руки надвинув ему на глаза фуражку. Рафа эль. Нашел где художественную галерею. — Что вы меня все Рафаэль да Рафаэль? — без обиды спросил Костя, поправив фуражку. — Он великий художник был, картины писал знаменитые. А я... __ А ты тоже вон в скульпторы выбиться хотишь. в зе леноватых зрачках Миронова вспыхнули насмешливые огоньки. — Я бы на месте Авдеича всыпал тебе за то, что ценный металл на безделушки изводишь. Костя смолчал. Не хотелось связываться с Мироновым. Всегда он какой-то злой, колючий... А Миронов, выплюнув окурок на пол, долго и сосредото ченно растирал его каблуком ботинка, пока не превратил в грязный бесформенный комочек. Он смотрел на подручного, а в душе словно ревность какая бродила. Ведь и он по моло дости не худо рисовал, думал даже в художественное учи лище поступить... Да только обернулось все не так, как думал. Началась война. Хотя в армию Миронова и не взяли по состоянию здоровья, но пришлось идти работать на завод.^ „ Познакомился он в ту пору с черноглазой Клавой. Ра ботала она у них в цеховой столовой. И вскоре Миронов- же нился на ней, обзавелся хозяйством, а куски фанеры, испи санные маслом, закинул на чердак. Жена его, Клава, балов ством их посчитала. „ „ Так вот и работает Миронов с тех пор в меднолитеинои. Поначалу тоже в подручных ходил, а после плавильщиком стал. __ Слушай, — вдруг оживился он, подтолкнув локтем Костю в бок. — Отлил бы ты хоть бабу голую... А ? Вроде Ве неры, — засмеялся он, показывая желтые от курева зубы. — Зачем?

155

ВАЛЕРИЙ ЧАЗОВ

тгОТТ1т ®се интересней. А то вон отлил опять какую-то тетю Пашу. Эка невидаль. «Дурной ты... — думал Костя. — ТетяЛаш а всю жизнь в прокатке работала, а сейчас ночной дежурной у нас в об щежитии». К ней у Кости особое отношение. Часто, когда! возвра щается он с вечерней смены, непременно задержится возле Т п тг'^ ИННЫЙ коридор в эту позднюю пору полутемен и пуст. , Только у входа на столе горит под зеленым абажуром лам па, освещая склонившуюся над вязаньем тетю Пашу. Быстро, без устали, словно заведенные, движутся сухие пальцы, поблескивает стальной крючок, тянется тонкая нить из клубка, и на коленях все ширится и ширится белый кру жевной узор. ^ — Теть Паша, — спросил как-то Костя, — а правду го ворят, что вы раньше в прокатке работали? — Робила, ьшлый, робила, — не переставая вязать, под твердила тетя Паша. — Вот этими руками клещи держала да горячие листочки таскала. Не перечесть, сколько я их пере брала. Это сейчас у вас знай все машины делают, а в наше-то времечко все ручками да ручками... Ночами часто подолгу лежал Костя на кровати, смотрел в темный потолок, по которому ползли светлые полосы от проезжавших мимо общежития автомашин, и рисовал в сво ем воображении тетю Пашу. Но не эту, старую, с темным морщинистым лицом, а ту, молодую, сильную женщину, ко торая когда-то держала в руках стальные тяжелые клещи Высокую, статную... Да, Миронов прав: Костя действительно хочет стать скульптором. Именно поэтому он ходит в заводской Дом культуры, изучает искусство, учится лепить, вырезать из де рева. И мечтает о большой скульптуре из бронзы. Костя вы тягивает перед собой руку с маленькой бронзовой фигуркой Молодая статная работница как бы замерла в минутной пе редышке, распрямив усталую спину, опустив к ногам тяже лые клещи. Но вся ее фигура полна сил и, кажется, вот-вот придет в движение. Хм... проронил Миронов. Его глаза вроде бы засве тились каким-то йнтересом. Он внимательно посмотрел на подручного, словно увидел его впервые. — Рафаэль...__И в первый раз в его голосе не было слышно насмешки.

156

АЛЕКСАНДР КУНИЦЫ Н

Костя улыбался. Он улыбался своим мыслям, и мысли его были недосягаемы для Миронова. Погасив в глазах интерес, Миронов встал-со скамьи и ушел к печи, нарочито громко крикнув оттуда: — А ну, хватит играться! Готовь ковш! Рафаэль... Миронов засуетился возле печи, и вместе с ним суетливо металась по стенам маленькой меднолитейной его тень.

АЛЕКСАНДР КУНИЦЫН ОБЕЛИСК Над белым обелиском пять лучей! И барабанщик бьет но барабану, и жарко прикипают утром ранним к холодной меди губы трубачей. Вот здесь, в глухом логу, в такую ж раиь молчали окровавленные губы... И парень, умирающий от ран, был шашками казачьими . порубан. С травы зеленой смыли кровь дожди. И вот — звезда над белым обелиском. Не торопись отсюда. Подожди.

Подумай о далеком и о близком. ...И снова барабанит барабан, а горн звучит и клятвенно и гордо. И парень, умирающий от ран, ' рожденья девятьсот второго года, военных тайн не выдавший врагу, сегодня принимает клятву юных. И птахи свищут весело в логу, и голубеет небо над июнем. И пусть не знаем всех по именам. Но здесь непередаваемо и близко то дальнее. И надо чаще нам ' бывать у краснозвездных обелисков!

157

ВСЕВОЛ ОД АЗАРОВ

В творчестве известного ленинград ского поэта В. Азарова немалое место занимает тема Урала. Он часто бывал в наших краях, особенно во время Великой Отечественной войны — здесь находилась в эвакуации его семья. Предложенное ».Молодому человеку стихотворение на веяно воспоминаниями об одной из таких поездок.

ВСЕВОЛОД А ЗАРО В

ПАМЯТЬ Я этой ночью поздно лег И очень рано встал... Но отчего я спать не мог, Зачем мне тот вокзал, Его бессонные огня И вновь лесная тень, И окна темные, взгляни, Уснувших деревень? Мне долго ночью не до сна Средь этих, пермских йест: Мне снова видится война И памятный разъезд. Да, это явь была, не сон, Я вышел из огня. Тогда вскочила ты в вагон И обняла меня. ' Был снег на шапке меховой, На черных волосах. Я помню взгляд счастливый твой Н боль в моих глазах. К ак изменилась ты тогда, Как исхудала ты. Те, дорогие навсегда, Я сберегу черты. Они сейчас в снегу до пят, В мерцанья синевы.

158

И люди в них спокойно спят, Как в Ленинграде вы. Составы воинских тревог Шли в Западу, трубя, И мне был дан короткий срок Для дочки н тебя. В молчанья радовалась мать Союзу двух сердец, Училась дочка понимать, Что я ее отец. Ты уходила в сельсовет И в школу на урок, А в печке теплился чуть свет Смолистый Огонек. Пусть жили вы среди чужих, Теплел уральцев взгляд: Дышало, трепетало в них То имя — Ленинград! Как быстро время истекло! Я свой мешок сложил, Ребенка сонное тепло Губами ощутил. Мне эти дороги края, В них давний свет любви. Деревня Черная твоя, Шабуничи твои.

АН ДРЕИ ТЕРЕНТЬЕВ

АНДРЕЙ ТЕРЕНТЬЕВ

ПОД НОВЫЙ год Дикий оглушающий вой уда рил в уши. Агрегат будто врезался во что-то вязкое и стал замедлять обороты. Из генераторного помещения повалил рдки-й угар от загоревшихся тормозов. Вой оборвался. Не сколько секунд еще что-то шипело, и агрегат замер. В опро кинувшейся тишине разнесся резкий вскрик звеньевого регуляторщиков. Он отшвырнул чью-то нетерпеливую руку, про тянувшуюся к штурвальчику. — Не лапай! Отойди от колонки! Дядя Костя, бригадир монтажников, прикрыл регуляторхцика своей спиной. ^ — Всем отойти подальше от колонки и маслонапорной установки! Вы мешаете! Николай Иванович, ^попросите эту публику! Толпа переминалась, плотно обтекала колонку управле ния. Начальник участка Николай Иванович Верин бешенно обернулся. — Вы слышали распоряжение машиниста? Не лезьте под ноги! Не мешайте работать! Толпа заворчала, неохотно попятилась. Кинооператоры потушили «юпитеры». Звеньевой захлопнул дверку колонки. — Дядя Костя, посмотри здесь, чтобы какой баламут не полез. Пойду ребятам помогу направляющий аппарат на стопор поставить. Верин тихо спросил: — Что произошло, Константин Васильевич? Дядя Костя полез за кисетом. Медленно развязал его и сказал: —; Вероятно, подплавились сегменты подпятника. Темпе ратура на подпятнике стала стремительно нарастать. Авто матика сработала на остановку. Подошел вконец расстроенный механик и подтвердил: — Подпятник полетел. Где тонко, там и рвется. Пока суд да дело, я, Николай Иванович, даю команду сливать масло и вскрывать ванну подпятника.

159

А Н Д РЕИ ТЕРЕН ТЬЕВ

Верин пальцами сжал себе лоб. С гримасой боли потпяс головой. — Думаешь, успеем? Успеем не успеем, а попытаться надо. Своих ребят жалко. Сколько пота и нервов, а на финише осечка. — Добро, командуй. Иду к массам. «Массы» начальника участка уже ждали. Слесари-генераторщики успели переругаться со своими мастерами и про рабами. Насели и на подошедшего Верина: Говорили мы вам: нельзя спешить со сборкой поднятника. Сегменты еще надо было шаберками полизать, а вы: давай! Вот и дали. Да пропади все пропадом!.. Верин и так в душе клял себя, что поспешил с подпят ником и поддался на уговоры: «Начальство из области при едет на пуск последнего агрегата. Митинг надо успеть днем провести». Вот и приехали.' Подпятник, как хилое дитя, не поддавался никаким про гнозам, и все попытки обойтись с ним «по науке» к добру не приводили. Приходилось полагаться на профессиональное чутье слесарей, и только благодаря этому пуск трех преды дущих машин прошел для подпятников благополучно. А на этой последней машине отступили от утвердившегося пра вила и оказались наказанными. Верин внешне терпеливо слушал возбужденных слеса рей. Им на ком-то надо было сорвать накопившуюся злость. Что ж, пусть орут, а начальник участка как-нибудь перетер пит. Надо только не очень внимательно вслушиваться. А то от иного словца, пущенного как камень из пращи, можно и самому взорваться. Верин курил. Подошел начальник строительства. Плотный, затянутый в кожанку. Верин предпочитал бы со своими слесарями по говорить без посторонних, но начальника строительства не прогонишь. Верин знал: приказ или просьба сейчас без толку. Надо выждать. Но не проморгай, Верин, первого уравновешенного момента в накалившихся страстях. Хватайся за ниточку и тяни умело. Сильно не дергай: плавно, без резких движений и без резких слов. Верин помял сигаретку. Осторожно сдул с ладони табач ные крошки. 160

АНДРЕИ ТЕРЕНТЬЕВ

Заметив начальника строительства, слесари: начали сбав лять голоса. Не поднимая век, Верин повел сузившимися гла зами. Без выражения поинтересовался: — Будем митинговать или так договоримся? Генераторщики остывали. Подходили турбинисты и тоже рассаживались. Верин погладил сердце. Прошелся туда-сюда. — Ребята, вы забыли, что завтра тридцатое декабря. Все поставлено на карту. За этот год мы сделали то, чего еще никому не удавалось сделать. До победы оставался один малюсехонький шаг, и вот авария. Спасти положение може те только вы, рабочие. Честь участка и свою собственную честь я вручаю в ваши руки. Слесари отводили взгляды от начальника участка и мол чали. Верин покатал желваки и пошел с козырного туза. Вскинул голову. Возроптал громко: _ — Константин Васильевич, ты не генераторщик, но спра шиваю тебя, как самого старшего: отступимся? Сложим ору жие? Разбежимся, как последние трусы? Трудный бас дяди Кости перекрыл вспыхнувший с новой силой гам: . *— Погодите, ребята, глотки драть. Поорать всегда успеется. Если доверяете, могу сказать за всех. Если меня не надо, пусть скажет другой. Но не всей отарой в крик... Тог да слушайте сюда. Прежде всего, Николай Иванович, с трусостыо на поворотах поосторожнее. Это к слову. Подпятни ки здесь хилые. Эксплуатационники с ними еще намучают ся. Кто виноват? Завод виноват. А почему он виноват, раз бираться поздно. На перешабровку сегментов трое суток на до вот так. — Дядя Костя чиркнул по горлу твердым ребром ,ладони. — Через трое суток будет уже другой год, — сдержанно вставил начальник строительства. — В чем и загвоздка, товарищ начальник строитель ства. Был бы запасной комплект сегментов, тогда — без беды. Новый сегмент отшабрить проще, чем подгоревший. Да мы еще не знаем, как у нас сейчас зеркальный диск под пятника выглядит. Может, и его требуется подшлифовать. Надо чудо совершить, чтобы уложиться хотя бы за двое с небольшим суток. Верин морщился и переплетал пальцы. Начальник строительства шагнул вперед и спросил: 161

АНДРЕИ ТЕРЕНТЬЕВ

— Значит, отказываетесь обеспечить пуск агрегата в этом году? Дядя Костя расстегнул и снова застегнул воротничок ру башки. Снял верхнюю куртку и перевесил ее через руку. Только после этого всего ответил: — Никто не отказывается, товарищ начальник строи тельства. Но и хвастунами нам тоже неинтересно прослыть. Хотя наших ребят и заело... — Дядя Костя стукнул кулаком о кулак. — Заело! И рабочему стало интересно пустить ма шину в этом году. Чертов подпятник! Зло берет. Близко, а как укусишь? Начальник строительства первый раз скупо усмехнулся и переспросил: — Зло, говорите, берет? Раз вас зло берет, то у меня, товарищи, гора с плеч. Чудо вы сделаете. Потом огляне тесь — и это чудо вам самим не будет уже казаться чудом. Мало ли чудес — и каких! — нам преподносит Советская власть. Мне не надобно говорить особо красивых слов. Не только честь вашего участка, а честь всего многотысячного коллектива гидростроителей сегодня вы держите в своих руках. Даю вам сорок восемь часов на устранение очень знакомой вам и изученной вами аварии. Обеспечьте пуск агрегата в этом году! Дядя Костя посмотрел прямо на начальника строительства. — Стопроцентной гарантии дать не можем. Даже если успеем собрать подпятник заново, все равнокричать «гоп» рано. Был бы подпятник как подпятник. Соберешь его, а он возьмет да снова сгорит. Всегда так и бывает. Не помню, на которой машине подпятник трижды подряд горел. Его чуть языками не вылизывали, а он горит и горит. Обещать можем одно: постараемся. — Спасибо и на этом. Чем могу вам помочь? — У нас есть все, товарищ начальник строительства. По мелочам мы тут сами договоримся. Просьба у нас одна. Пусть на агрегате выставят охрану и никого сюда, кроме на ших монтажников, не пускают. — Охрана будет немедленновыставлена.Николай Иванович, пройдемтесь немного со мной. Верин скоро вернулся и объявил: — Создается одна сквозная бригада. Бригадиром назна

162

] : ; ; • '

I I *

; ;

•

АНДРЕИ ТЕРЕНТЬЕВ

чаю сам себя. — И обратился к мастеру: — Тебе, Пастухов, отобрать в турбинном прорабстве двадцать лучших шабров щиков. Через полчаса дашь мне список. Дневной сменой бу ду командовать сам. Вечерней сменой командует Ваневский. Ночную смену возглавит турбинист. Евсеев возглавит. Ва сильевич, устраивает людей такой порядок? — Устраивает. — Вот и отлично. Ваневский, как у тебя там? — Скоро закончим слив масла, и можно будет вскрывать ванну и начинать доставать сегменты. — Очень хорошо. Расставляй людей. Всем остальным мастерам и прорабам зайти в прорабскую. В прорабской Верин сказал: — Найдите чем занять свободных рабочих, а на пуско вом агрегате не мешайтесь. Договоритесь между собой, что бы здесь все время кто-то из вас дежурил у телефона. Ту по ловину прорабской не занимать. Если кто из рабочих захо чет отдохнуть, пусть там отдыхает. ^ ...У подпятника царил порядок. На каждый сегмент — один слесарь. Второй, запасной, сидел неподалеку. Перекуры отменялись. Когда пальцы немели, слесарь на минуту откла дывал шабер и тряс кистями рук. Дядя Костя во главе разношерстной бригады опять ока зался на капитанском мостике. Мотают трос, таскают деся типудовые блоки, чтобы крутить агрегат с помощью мосто вого крана при очередной проверке подпятника. ^ Многие слесари из ночной смены так и не уехали домой. Дремлют по углам, готовые мгновенно вскочить и работать. Все послушные, как вышколенные солдаты. Есть! — и пятки мелькают. Быть сейчас начальником — одно наслаждение. Никакого противодействия. Неощутимый в череде обыден ных дней ныне ревнивый дух профессионального братства сплачивал и вдохновлял. Сами монтажники в таких случаях придерживаются более прозаической формулировки: «Кровь из носа, но фасон держи и братию свою не подводи». Отсту пившему от этого правила ничего не прощается. Дважды в сутки Верин брал трубку междугородного те лефона и докладывал о ходе работ на пусковом агрегате. Ру ководство каждый раз добивалось от Верина ясного ответа: успеют монтажники до Нового года или нет? Верин от ответа увертывался: 1 63

АНДРЕИ ТЕРЕНТЬЕВ

— Как бог даст. Стараемся, не щадя живота своего. — Ты Швейка не строй! Да или нет? — Приложены все силы...

Чудо все-таки свершилось. Успели. Охрану с агрегата "ц сняли. Стая рыскавших неподалеку киношников и газетчи ков ринулась вперед. Народу опять набилось невпроворот. На улице начинало темнеть. Через семь часов наступал Но- ■ вый год. Монтажники держались обособленными группами. Ни разговоров, ни смеха. К ним несколько раз подходили кор респонденты газет, но, наткнувшись на молчаливую отчуж денность, отходили. ' 3 Верин раздвинув толпу, подошел к колонке регулятора. 1 Загородил колонку своей богатырской фигурой. Что-то ска- 1 зал дяде Косте. ] Дядя Костя сходил куда-то и привел с собой братьев < Шлыковых. Гордость стройки, они уезжали на новую ГЭС. ^ Верин выпрямился, будто принимая стойку «смирно»', и 1 сказал: : — Вам, Леонид Данилович, и вам, Борис Данилович, до- 1 веряется пуск агрегата. Ну, ни пуха ни пера. : Кинооператоры прилиплик своим аппаратам. ; Шлыковы приблизились к колонке. Борис перевел руко- ; ятку с автоматического управления на ручное. Сказал^ ; брату: ■ I — Пустим на ручном. Ты открывай направляющий ап- ! парат, а я дам разворот лопастям рабочего колеса. | Леонид взялся за штурвальчик. Борис зашел с другой стороны колонки и положил руку на головку механизма ■ управления лопастями. Кивнул брату. Леонид помедлил се- | кунду и энергично погнал штурвальчик по часовой стрелке. 1 Снизу донесся нарастающий гул. Там ожило, заклокотало. ] В первородном мраке бетонного чрева плотины сокрушитель- | ный водопад рухнул на лопасти рабочего колеса турбины. | Ротор генератора дрогнул, сдвинулся с места и, набирая | скорость, рванулся в вихре. Монтажники с минуту напря- ; женно вслушивались в оживший пульс стального гиганта | и разбежались по агрегату. - 1 Верин не переставая курил. I 164

ВАЛЕНТИН СОРОКИН,ВАЛЕРИАН БАТАЛОВ

Мучительно медленно текли минуты. Верин никого Не торопил и сам не трогался с места. Но вот из турбинного помещения показался дядя Костя и еще издали ткнул вверх большим пальцем. Верин шагнул навстречу. ■— Бой вала в норме? — В норме, Николай Иванович. — Подшипник? — И подшипник нормально. Легко пошла машина. — Ваневский, у тебя как? — С генератором пока порядок. Нарастание температу ры на подпятнике нормальное. На редкость легко пошла машина. Верин снял шапку. Вытер лысину и шутливо пере крестился.

ВАЛЕНТИН СОРОКИН Затрепетал осинник —

Здравствуй,

Скорого лета ждя.

прямой и жгучий Родины ясный день! Речкой, тропою, вязом, Полем, где встала рожь, — Всем я с тобою увязав Так, что не оторвешь...

Воя надо всей Россией Тихо прошли дожди. У голубых излучин

Вербы набухли всклень.

ВАЛЕРИАН БАТАЛОВ Миниатюры ВУЛКАНЧИКИ Несколько дней подряд шли дожди. Они то переставали на час-другой, то начинались снова. Сегодня в вечернем небе плыли беловато-серые обла ка, но все равно моросил мелкий дождик. Мы остались ночевать на берегу Юсьвы в надежде поры бачить на утренней зорьке. Вечер был теплым. А как только

ВАЛЕРИАН БАТАЛОВ

прекратился дождь, в небе выступили звезды, и сразу похо лодало. Пришлось разводить костер. Но не так-то просто сделать это из сырого валежника. Костер развели с большим трудом. А когда он ярко запылал, подкатили к нему старую комлевую чурку, заброшенную на берег весенней водой. Комлевка была насквозь пропитана влагой и продырявлена короедами. Она долго не загоралась. А когда нагрелась в огне, из круглых дырочек, шипя и вскипая, стала выступать желтоватая пена, будто лава из десятков крошечных вулканчиков. Постепенно влага выкипела, и тогда из вулканчиков по валил густой белесый пар. С нами был мальчик. Он долго наблюдал за костром и сказал: — Я такого еще не видел! Не каждому, конечно, удается видеть то, что порой мож но встретить на рыбалке или охоте. Чурка подсохла и загорелась с одной стороны. А с дру гой тонкими струйками продолжал струиться дымок.

ТЕТЕРЕВЯТНИК Осенним сумрачным вечером мы с Ефимычем поставили чучела уток на неглубокой ста рице в пойме Иньвы. Сами спрятались в шалашиках из иво вых веток, поджидали уток. Вскоре потемнела болотная вода. Силуэты искусственных птиц слились с черным фоном старицы, а утки так и не прилетели. Мы решили переночевать в кустах ивняка и еще поохо титься на утренней зорьке. Чтобы лишний раз не шуметь, не стали на ночь вытаскивать чучела из воды. На рассвете я снова занял свое место в шалаше. Вода в старице быстро светлела. Но сколько я ни вглядывался в светлеющий фон воды, так и не смог разглядеть свое чуче ло. Что такое? Не могло же оно ночью уплыть куда-нибудь. Волн не было и ветра тоже. Да и к чучелу была привязана толстая нитка с гайкой, которая лежала на дне и удержива ла деревянную утку на одном месте. Долгие наши поиски оказались напрасными, и мы напра вились домой по лугам. Вдруг в полукилометре от старицы мы заметили на отаве убитую кем-то утку. Подошли к ней.

166

________________________________________________ _____________

ВАЛЕРИАН БАТАЛОВ

— Да это же мое чучело! — обрадовался я. На шее утки болталась толстая нитка с гайкой, а бока чучела были поцарапаны острыми когтями. — Тетеревятник шалит, — озабоченно проговорил Ефимыч. — Убить его мало, разбойника. Сколько дичи губит! А сам-то он хитер, голыми руками не возьмешь. Не скоро его еще встретишь... Но уже через месяц нам снова довелось встретиться с ним. Опять же с Ефимычем мы поставили возле голой березовой рощи длинный шест с чучелом тетерева, сшитым из черного сукна и туго набитым сеном. Сами спрятались в шалашик, наскоро сооруженный из еловых веток. Ждать долго не пришлось. Раздался резкий взмах крыльев. Мы, будто по команде, подняли головы. На фоне тускло розовеющего неба, на голых березах не было видно ни одного косача. Мы недоуменно переглянулись: не ослышались ли оба? Над головой снова послышалось хлопанье больших крыльев. Только тут мы разглядели на чучеле лохматую се рую птицу. Далеко от нас умчалось эхо выстрела, весенним громом рассыпалось по всему лесу. Тетеревятник так жадно вонзил свои острые когти в суконную птицу, что даже смертельно ряттрттт.тй не мог сразу разжать их, и только через три-четыре минуты после выстрела упал на землю. Школьный музей пополнился еще одним редким экспо натом.

РЯБЧИК Такая уж у него окраска: ся дет на елку или пихту, прижмется к стволу или ветке, соль ется с окружающим фоном и, сколько ни высматривай его, — не увидишь, пока он сам не вспорхнет и не улетит. Даже сами рябчики, по-моему, редко видят в лесу друг дру га, а больше перекликаются между собой. «Трусливые пичу ги», — думал я о них. Но рябчики, оказывается, не так уж трусливы. Однажды мне пришлось убедиться в этом. Ранним майским утром шел я с таежной речки Тимшор в ближайшую деревушку прямиком по заболоченному лесу.

167

ВАЛЕРИАН БАТАЛОВ

По пути прилег отдохнуть возле старого трухлявого пня. Рядом валялось большое птичье перо. Может быть, из крыла дикого гуся или утки, а возможно, потерял его красавец-ле-' бедь. Каждый рыбак знает, какой хороший поплавок к удоч ке может получиться из такого пера. И еще вспомнилось, как учил меня когда-то старый охотник Ефимыч делать из гусиных перьев манки для ряб чиков. Учил, как нужно свистеть, чтобы подзывать их к себе. Я отрезал утолщенный конец пера и, сделав из него манок, посвистел голосом самца: — Тью-у, тью-у, тиу-тю, тю-тюу-у... Издалека донесся ответный писк. Я еще посвистел. И в этот же миг рядом со мной на пенек опустился взъерошен ный, злой рябчик. Мне хорошо была видна окраска каждого его перышка. Птица смотрела на меня с укоризной, словно хотела упрекнуть: «Зачем обманывать?.. А я-то ведь хотел в драку броситься...» Когда я рассказал об этом случае Ефимычу, он пояснил: Весной, когда самки садятся в гнезда выпаривать птенцов, самцы ревниво охраняют своих подруг. В это время рябчики имеют свои угодья и не перелетают в другие места. А коль появится рядом чужак, то не поздоровится ему. Вот я и оказался таким чужаком.

ПАНЕЛИ В ясный день бабьего лета не ожиданно с запада показалась большая синяя туча, засло нила собою солнце. Вскоре хлынул проливной дождь. Круп ные капли резко ударялись о стеклянную гладь Кувы, под нимая над рекой водяную пыль. С крутых берегов сразу потекли, как весной, мутные ручейки. Когда дождь прошел, снова выглянуло солнце. А корич невая, словно глиняный раствор, вода в Куве стала на. глазах прибывать, затапливать берега. Через три дня вода убыла, и река стала снова узкой, спокойной и светлой. Только прибрежные кусты ивняка, свисшие над ней, наполовину пожелтели от мутной воды, будто опытный маляр прошелся по обеим берегам своей широкой кистью и навел в русле реки, словно в длинном извилистом коридоре, ровные цветные панели. 1 68

ВАЛЕРИАН БАТАЛОВ

ЗАМЕРЗШАЯ ЛИСТВА Под крутой горкой, в пойме ( Иньвы, узкой извилистой полосой тянется старичное озерцо, [ заросшее высокой густой травой - и карликовыми кустами ивы. Весной старица наполняется водой, а летом высыхает. : Высыхает, но все равно, когда летом идешь по ней, земля под ногами колышется, как студень. Провалишься — не вы лезешь. Оттого, что почва в старице слишком водянистая, кусты ивы почти до зимы сохраняют свой зеленый наряд. Ночью озерцо прихватило инеем, будто кто-то натянул на него белую широкую холстину. Листочки на ивовых кустах съежились от холода, свернулись в трубочки, стали похожи ми на продолговатые шарики из ваты. Утром посмотришь издалека на ивовые кусты, освещенные солнцем, и думается, что это белеет на них не замерзшая листва, а тугие весенние почки.

МАЯТНИКИ Никто и не знает, как и когда : образовалось Чертово озеро. Находится оно в дремучей тай ге, куда, как говорится, не ступала нога человека. Место за ; волоченное, зыбучее, обросшее густой травой, мелкими ку| старниками да редкими соснами и елями. Ни одна речушка ' не впадает в это озеро и не вытекает из него: глухое оно, I мертвое. Круглое, похожее на большое лебединое яйцо. Во• да в нем глубокая, светлая, как слеза. Дно песчаное, чистое, ! твердое. ■ Старики поговаривают, что давным-давно, сто, а может, Ь и двести лет назад, водилось в озере множество русалок. Ъуд' то в летние лунные ночи выходили они на берег и устраиваг ли-хороводы. Но однажды незванно-непрошенно на праздник г к ним заявился леший, выбрал себе в жены самую красивую ^ русалку и остался с ней жить в озере. Русалки же навсегда ушли оттуда, уступив место лешему. ^ Волны день за днем подмывают берег, на котором когда“ то хороводили желтокосые сказочные красавицы. У державII шиеся на краю берега деревья тоскливо покачиваются, как маятники часов, кланяясь кому-то, прощаясь. ^ Порывистые ветры иногда так сильно раскачивают при брежные деревья, что многие из них, не устояв, с шумом па _____________ 169 12

Молодой человек

о.,

БОРИС ШИРШОВ

дают в воду. А волны, пенясь и бурля, продолжают подмы вать берег. И уже новые деревья-маятники начинают раска чиваться над озером, отсчитывая быстротечное время. -

Перевод с коми-пермяцкого Н. Домовитова

БАЛЛАДА О ВЕСЛАХ Он шагнул, а она — не шагнула. Не понять, что нашло на девчонку, Но внезапно она оттолкнула От причальных мостков плоскодонку. И теченьем ее подхватило, Затрясло на взлохмаченном плесе, Понесло без руля, без ветрила: Как управиться парню без весел!

БОРИС ШИРШОВ Испытать ей дружка хотелось На обидчивость и на смелость. Поднялась она тропкой на кручу, Чтоб за лодкой следить получше. ■ Да напрасно на взгорье лезла, Любопытничала задаром: Плоскодонка пропала, исчезла За далеким лесным крутояром. И девчонке вдруг страшно стало, Тишина показалась жуткой, Будто все ее осуждало За жестовую, глупую шутку.

На мостках весла эти остались И сверкали металлом уключин. И стрижи беспокойно метались Вдоль обрывистой ГЛИНИСТОЙ ' круяи.

На девчонку грозой пахнуло, Непредвиденной злой напастью: Слышь, не лодку ты оттолкнула, А свое оттолкнула счастье!.. .

Загорелая, в платье коротком, Босонога, простоволоса, Хохотала девчонка. А лодка Исчезала в просторе плеса.

До поселка весь день шагала Вдоль реви, в кустах ~ низкорослых. И сверкали потертым металлом На плече растревлятые весла.

Н девчонка из-под ладони Все глядела ей вслед без печали И кричала: «Авось не утонешь! Где-нибудь к бережку причалишь!»

Переехала речку паромом. «Может, встретит, простит, утешит?..» Подошла к знакомому дому: Парень весла новые тешет.

1 70

БОРИС ШИРШОВ

ИЗЯ БЛОХ Вчера мы схоронили Изю Блоха,

«Ладно!»

В степи остался скорбный

Не беленился и не возражал.

бугорок,..

И Петька Зайцев — чтец

Хоть Изя Блох писал стихи неплохо, Но мы шутили: «Изя, ты —

незаурядный Невозмутимо чтенье продолжал. И наливались гневной силой

не Блок!»

строки,

У комиссара мятая тетрадка

Чтец как бы говорил:

Теперь хранится в сумке полевой,

«Видал миндал!» А Изя — бедный — мучился

И отправлять ее ему несладко, Родным солдата в город тыловой. Мы в бой ни разу не ходили

жестоко, А Изя — бледный — авторски

с Изей, Ему в бою уж е не побывать,

страдал. «Не так!.. Не то!.. — его шептали

Но Изя нас на марше крепко сблизил: Он всем давал читать свою

губы. — Вот эта недоделана строка...» Но шикал взвод и вроде бы

тетрадь.

не грубо Одергивал страдальца-чудака.

картаво,

Потом, тетрадку возвратив поэту,

Он сам читал захлебисто, Нас жгли его горящие глаза —

Советовали мы наперебой:

Он, видно, сочинял не ради славы,

«Пока не поздно, попросись

Он сердце нам стремился

в газету, Просись, покуда не вступили

показать. Всем взводом сочинителю внимали.

в бой». А в бой мы вместе с Изей

Когда же было слов

не вступили. не разобрать,

Ночной порой, часа примерно

Мы у поэта молча вынимали Из тонких пальцев мятую

в три, Наш полк в степи на марше

тетрадь. Он взгляд гасил и соглашался:

ослепили Развешанные фрицем фонари.

171 12*

БОРИС ШИРШОВ

И «мессера», наверно, до десятка,

неплохо

Нас брили ужасающим огнем,

Для памяти стихи переписать».

А мы лежали, пряча лица

...Идем. И фронтовою гарью

в сватках. А что поделать? Степь да степь кругом... Потом похоронили Изю Блоха, И комиссар забрал его тетрадь.

Уж линия траншей недалека. И в поступи полка, мы это слышим, Твердеет грозно Изина строка.

Заметил кто-то: «Было бы

ТВОИ стихи На меня ты по дружбе не сетуй, Что другим раздавал я тепло. Небогато живется поэту От извечной нехватки слов.

В брод, бывает, его переходят, Илом душу ему замутив, Тело стиснут в замшелой колоде. Но бежит он и Снова выводит Свой хрустальный певучий мотив.

Это, как в поговорке мудрой Про сапожника без сапог... Но сегодня я целое утро На стихи для тебя . приберег.

Перебрав до последней песчинкя Путь, который не близко пролег, Он отыщет в глуби золотники И старательно бросит в лоток.

Ухож у налегке, без блокнота, Разнотравьем росистым дышу, Может, вызреет доброе что-то, А потом я его запишу. '

Мне, ручей, золотишка ие надо. Не затем я иду за тобой. Ты мне песню звенящего лада Для хорошего друга напой...

Позабочусь сначала о ритме — Зазвучи, необычный, ничей. Чутко слушаю, что говорит мне Мой знакомый шлифовщикручей.

А еще — не для шутки-побаски, Не для блесткости и мишуры — Луговые я высмотрю краски Самой чистой и жаркой игры.

Вот он в галечном желобе мчится, Наиграться с весны не успев. У него есть чему поучиться, У него задушевный запев.

172

Луг ромашковый, луг васильковый Я пройду, красоты не топча, Лишь возьму васильковое слово, Слово-солнышко в белых лучах.

ТАМАРА НИКОЛАЕВА, БОРИС РЯБИНИН

Лес протянет еловые лапы, Позовет на поляны свои, Даст словам перемешанный запах Земляники, смолы и хвон.

Все возьму, понесу, не растрачу, Сберегу для тебя в чистоте. Ну а ты — пожелай мне удачи На пугающе белом листе.

ТАМАРА НИКОЛАЕВА ♦ На вечере факультетском в платьице полудетском маленькая первокурсница была массовиком: то в пляску по залу пустится, то затеет игру с мячом. Старшие улыбаются: играйте, пока играется, все это детство еще... Стоят, ожидая танцев, подпирая стену плечом. Затейница-первокурсница в пляске по залу кружится, смущается,

улыбается, от полной души старается. Но крут хороводный редок — молча скучают старшие, сгрудились у буфета, от ожиданья уставшие. Маленькая первокурсница в пляске по залу кружится, старается, улыбается, но улыбки ее горьки. А старшие не понимают, что они — уж е старики.

БОРИС РЯБИНИН

СИЛЬНЫЕ — ВСЕГДА ДОБРЫЕ Иногда слышишь, как говорят, желая похвалить кого-нибудь: «Это сильный человек!» Хорошо быть сильным! Но что значит «сильный»? Кто сильный?«Тот, кто выжи мает одной рукой двухпудовую гирю? Или одерживает верх в драке? 173

БОРИС' РЯБИНИН

Или, может быть, кого все боятся, кто гроза всей округи? Как-то об этом заспорили трое подростков. У одного вы ходило, что сильный — это самый выносливый, неутоми м ы й; у другого — что сильный обязательно должен быть •спортсменом и хорошо учиться; третий на первое место ста вил волю, в чем бы она ни проявилась. А я, слушая их, вспомнил один случай. ...Тонула собака. А двое здоровых, крепких парней стоя ли на берегу и покатывались со смеху. Оказалось, они и бросили собаку в воду. Она бегала ми мо, полуголодная, поджав хвост и боязливо посматривая по сторонам. Они подманили ее и, когда она подошла к ним, схватили и швырнули в речку. И теперь потешались, глядя, как собака беспомощно бьет лапами по воде. Неожиданно рядом возникла фигурка мальчугана лет де сяти-одиннадцати. Несколько секунд он напряженно всмат ривался в собачью голову с выкаченными от ужаса глазами; которая то появлялась, то исчезала, затем вошел в воду и по брел к тонущей, осторожно щупая ногами дно. Он был уже недалеко от нее, как вдруг оступился — яма! — и начал тонуть. Оказывается, он тоже не умел пла вать, как и она. И все-таки попытался вызволить ее... Хорошо, что неподалеку оказался отец мальчика. Он при бежал и вытащил обоих — сперва сына, потом собаку. — Молодец, — сказал он сынишке. Домой они пошли втроем: впереди, гордый поступков^ сына, отец, за ним — мокрый, но тоже довольный мальчуган и позади — собака. Она признала этих добрых людей за сво их хозяев. Нет чтобы всыпать ему как следует... — осуждающе качая головой, проворчала им вслед какая-то женщина, ко торая видела все, но не поняла ничего. Она не увидела то, что скрывалось за этим поступком. Этот мальчик был добрым. Он пожалел собаку. И это сде лало его сильным. Не умея плавать, он тем не менее превоЗ мог страх и бросился на выручку собаке. Сочувствие к гиб нущему животному победило в нем естественное чувство са мосохранения, боязни утонуть самому и толкнуло на посту пок, которым заслуженно могли гордиться и он сам, и его родители. Ведь он спас живое, жизнь, а что могло быть пре краснее, благороднее этого!

174

БОРИС РЯБИНИН

А женщина не поняла, что Ьодеянное мальчиком могло стать началом подвига более значительного, что в будущем, став мужчиной, он не сробеет и тогда, когда потребуется по дать руку помощи человеку, товарищу. Зато все поняли парни, виновники происшествия. Они пе‘ рестали смеяться, им стало неловко. Стараясь не встречаться глазами друг с другом, они поспешили удалиться. Двое здоровых, сильных парней бросили собаку в реку... За что? Читали ли они рассказ Чехова «Каштанка»? В годы Великой Отечественной войны такие Каштанки спасали лю дей от верной смерти. Собаки в специальных подразделениях советских войск искали мины, заложенные гитлеровцами, вывозили из-под огня тяжело раненых солдат и офицеров, взрывали вражеские танки, переносили боевые донесения. Овчарка Дик доставила на Ленинградском фронте двена[ дцать тысяч боевых приказов и депеш. Двенадцать тысяч [ мин и различных вражеских взрывающихся ловушек отыска; ла другая овчарка, тоже Дик. Никакой человек не сможет похвалиться таким рекордом. Сколько жизней советских бойцов сохранили эти два Дика! г Человек давно уже нарек собаку своим первым другом. Г. Кошка в древнем Египте почиталась священным животЬ ным, за убийство ее полагалась смертная казнь. И это по ; пятно: всегда, когда исчезали кошки, неимоверно распло; жались мыши и крысы, расхищающие плоды человеческого Г труда. Помню, в военные годы, когда у нас не было кошки, мы ши нахально, ничуть не боясь меня, разгуливали по моему - письменному столу. Я сижу пишу, вдруг занавеска у окна начинает шевелиться, из-за нее показывается остренькая ь- мордочка с черными глазками-бусинками... Мыши не только Е поедали продукты, они портили рукописи, книги, к А в подполье завелись еще более неприятные жильцы — громадные крысы с длинными голыми хвостами. Они грызЕ . ли овощи, прогрызали дыры в полу. I ‘ Но стоило появиться в квартире черному коту Ваське — | и мы были немедленно избавлены от нежелательного соседг ства. 175

БОРИС РЯБИНИН

В Ленинграде во время блокады перемерли все животные, не стало ни кошек, ни собак. Люди истосковались по серым пушистым мурлыкам, и, когда, вскоре после победы, при везли в Ленинград кошек, они шли нарасхват. . Собака и кошка — давние друзья и спутники человека. Они приносят неоценимую пользу. Зачем же нам обижать их? Поэт Сергей Есенин называл животных «братьями наши ми меньшими». Маяковский в голодном двадцатом году за вел себе щенка и трогательно заботился о нем. Он подобрал его на улице, осмотрел и заявил, что «порода — безусловно, грязная». Дома Владимир Владимирович отмыл свою на ходку, как говорится, добела, накормил и после этого с удов летворением отметил, что теперь «порода — ослепительно чистая и сытая». Пес вырос большой, веселый и преданный. А как горевал Маяковский, когда Щен (так назвал щен ка поэт) потерялся. Через соседей стало известно, что собаку убили. И поэт клялся «отомстить убийце, если ему удастся узнать его имя». Владимир Владимирович ценил дружбу и преданность и всю жизнь помнил своего Щена. о Любили животных (и всегда становились на сторону сла бой бессловесной твари) мои земляки — известные уральские писатели А. П. Бондин и П. П. Бажов. Алексей Петрович Бондин — в подлинном смысле чело век из народа — в прошлом был рабочим, испытал нужду, гонения при царском режиме, изведал тяжелый физический труд и бесправие. В советское время он стал признанным литератором. О книгах его одобрительно отзывался Горький. Однажды Бондин сидел за столом, работал. Вдруг погля дел в окно, поспешно отложил ручку и бросился во двор. Там приставил лестницу к сараю и полез на крышу. Что случилось? Оказалось, на крыше, в щели между досками, увяз воро бей. Алексей Петрович услышал его отчаянный писк и ки нулся с поспешностью на помощь. Эх ты, — говорил он, поглаживая пичужку. — Храб рость-то у тебя львиная, а сила воробьиная. Вольготно жилось четвероногим в доме Бажовых. Как-то я пришел к Павлу Петровичу. Он сидел на крыль

176

БОРИС РЯБИНИН

це во дворе и курил, около его ног ежился большой желтый 1Х6С*

__ Слушай-ко, сними-ко меня с Ральфом, попросил Павел Петрович, увидя в моих руках фотоаппарат, и накло нился к собаке. Он разгладил бороду, «чтоб лучше вышло». — Люблю ихнюю братию, пакости не сделает... И пока я наводил аппарат, он ласково щекотал брюхо Ральфа, выщипнул репейник из хвоста, а потом, беседуя со мной, еще долго задумчиво водил рукой по мягкой собачьей шерсти. _ Старая собака Слива — беззубая, глухая, почти слепая— доживала век в бажовском доме. Ее никто не обижал. Сна была окружена заботой, лаской, всегда была досыта накорм лена, хотя время было тяжелое, военное, рационы скудные, и, по существу, кормя ее, люди отрывали от себя. Павел Петрович уверял, что Слива, «когда была в полных силах», обладала особой способностью безошибочно разли чать людей добрых и злых, потому ей и такой почет. Но я думаю, дело было совсем не в том, ибо все четверо ногие жили у Бажовых до глубокой старости и умирали сво ей смертью; если заболевали — их лечили, звали ветерина ра... Дело было просто в том, что все в доме Бажовых счита ли, что с животными нужно обращаться по-человечески. Животные были добрыми друзьями старого мудреца Ба жова, им так повезло и в его бесценных сказах. Посмотрите, как тепло изображены в сказке «Серебряное копытце» вол шебный олень Серебряное копытце, выбивающий ногой дра гоценные камни-самоцветы, ласковая Мурёнка-подаренка... Помню, как уже после войны, во время строительства Камской гидроэлектростанции, приехал я на земснаряд, на мывавший плотину, и первым встретил меня там... кто бы, вы думали? Крошечный пушистый котенок. Право, это было очень неожиданно. Кругом вода, сы рость— попасть на земснаряд можно только на лодке, гу дят и грохочут машины, которыми управляют большие и серьезные люди в серых брезентовых робах. И тут же коте нок! — Да чем вы кормите его тут? — Как чем? Ловим рыбу в Каме... И вправду — ловят. Вот и «снасть» — удочка, крючки, на-

БОРИС РЯБИНИН

живка, все специально для котенка. Успевают и порыба чить, и план намыва перевыполнять! С ним, с этим сереньким ласкухой, гидромеханизатором было здесь домовитее, уют нее. Строителями были сильные люди. Они воздвигали гигант скую электростанцию, которой стоять века. И у них находи лось время и желание позаботиться о котенке.

•

Всю войну, от первого дня до последнего, провоевал быв-' ший колхозный бригадир Иван Иванович Микрюков. __ Не слишком громкая должность была у него — кашевар. Но если к походной кухне всегда прислонена винтовка, кото рую нет-нет да нужда заставит брать в руки, чтоб стрелять по врагу, а готовить непритязательный солдатский обед при ходится и под обстрелом, в дождь и в пургу, в холод и в зной, иам арш е и после утомительного броска вперед, — то, пожа луй, скажешь о кашеваре совсем другие слова... Необходи мая должность! Счет дням у повара идет от одного обеда до другого. Раз бомбили кухню — дали другую. И так дошагал он до Бер лина. Войсковая часть, в которой служил Микрюков, останови лась в пригороде немецкой столицы. Кругом стреляют, бой идет, а Микрюков с поваренком опять обед готовят: кончит ся бой — опять кормить бойцов надо. Горячих щец похлеба ют, каши поедят сразу и сил прибавится. Могут снова сражаться. Жизнь веселее. Дымит походная кухня. Рядом, среди деревьев,-скотина бродит — коровы, лошади. Немецкие коровы, немецкие ло шади. Хозяева бросили, уехали. Коровы давно не доены, мычат, волнуются, вымя у каждой полное, раздулось, вотвот лопнет. Тяжко коровушкам! — Давай-ка ты за варевом пригляди, — скомандовал Микрюков поваренку, — а я пойду, ребят скличу, пропадет скотина-то... Легкораненые под деревьями сидели, в парке. Кто ку Рит, к™ просто дышит, отдыхает. Микрюков их позвал, народ бывалый — принялись коров доить. Коровам облег чение и людям не плохо: парное молоко. С устатку-то как 178

БОРИС РЯБИНИН

Раненая лошадь прискакала на трех ногах — Микрюков в ей помощь оказал: ногу перебинтовал, рану залил йодом. После отломил краюху хлеба — полбуханки! протянул ей* ешь! * _ Жди я жппадь. Говорить не умеет, не может благодарить, а по глазам видно — понимает добро. Передо мной фотография: улыбчивый кучерявый паре нек в полуспортивной одежде, присев на корточки, гладит собаку. Снимок опубликовал журнал «Огонек». Вторично я увидел его в кинофильме «Огненный след», снятый киев скими кинодокументалистами. Володя Грибиниченко работал на Макеевском металлур гическом заводе имени Кирова мастером мартеновского це ха. И там же, в родной Макеевке, Володе воздвигнут памят-

няк*«*

Володя погиб. Надпись на гранитной плите сообщает, что он повторил подвиг Александра Матросова. Нет, Володя не был на фронте. Володе не пришлось вое вать. Его не было на свете, когда фашисты пришли на нашу землю. И все же сравнение с Матросовым вполне законо мерно. . , Александр Мдтросов в бою грудью закрыл амбразуру вражеского дота. Он отдал свою жизнь за то, чтобы жили другие. Володя Грибиниченко тоже пожертвовал собой ради дру гих: он умер, сгорел в потоке расплавленного металла, спа сая товарища. „ Как вспыхивает внезапно неукротимый порыв героизма, в ослепительном пламени которого мгновенно испепеляется страх перед огнедышащей струей и человек бросается на вы ручку товарища, не думая, забывая о себе? Сам Володя никогда не сможет рассказать нам об этом. За него это делают теперь кинематографисты, воспроиз водящие на ленте черты его короткой, но славной биогра фии, делают журналисты, литераторы, посвящая ему свои произведения. Известно, как он жил, кого любил, чем увле кался. И остался этот снимок. На нем -^добрая, ясная улыб ка, волосы из кольца в кольцо, веселый прищур глаз. И собака. Одной рукой он проводит по ее спине, другой щеко17»

БОРИС РЯБИНИН

чет под шеей, там, где белое пятнышко. А она даже прижму рилась от удовольствия, вся замлела. Вспоминается мальчишка, спасавший собаку с опасно стью для собственной жизни. И рядом — Володя, его подвиг. Не о том ли думал отец мальчишки, когда сказал сыну: «Молодец!»? И хоть два поступка эти несоизмеримы, в них есть нечто общее. Володя любил животных. Не они ли помогли ему совер шить этот подвиг, подвиг мужества и доброты?.. Живая сказка наших детей — полет собаки Лайки, про ложившей дорогу в заатмосферное пространство советским космическим богатырям. Гениальный ученый Иван Петрович Павлов поставил па мятник собаке. Он ценил в собаке помощника и друга и за вещал грядущим поколениям с любовью обращаться с нею. О том,^ что мы должны поставить монумент Лайке, заявил первый летчик-космонавт Юрий Гагарин по возвращении из полета... Давно достоин памятника и кролик — кротчайшее, неза метнейшее и тишайшее создание. Сколько послужил он нау ке! Сколько опытов перенес, насколько приблизилась благо даря ему наука к служению на благо человеку и всему жи вущему! Понять животное, подружиться с ним — увлекательней шее занятие. Великий естествоиспытатель Чарльз Дарвин никогда не стал бы Дарвином, если бы не сумел постичь это го. Дарвин видел в этом красоту жизни. В своей «Автобио графии» он отметил: тот, кто не сможет воспринимать эсте тическую сторону живой природы, будет лишен самого глав ного — счастья... Сильный — это добрый человек. Сильный — тот, кто уме ет помочь слабому, всегда готов встать на его защиту, кто широк душой, не обидит напрасно и букашки. «Сильные — всегда добрые», — говорил Максим Горь кий.

1 80

СОДЕРЖАНИЕ ВОСХОЖДЕНИЕ Ю. Шестов. В. Архипов. Н. Гордийцева. А . Молчанов. М. Смородинов. И. Ощепков. Б. Бурылов. И. Лепив. Н. Чебыкина. П. Казаков. А . Гребнев. Ф. Востриков. Б. Клименко. В. Ситникова. В. Болотов. A . Садьпсов. М. Голубков. М. Чебышева. М. Стригалев. :

В. Летов. Н. Чернец.

;

Б. Осипов. И. Байгулов. B. Широков. ' В. Бускина. Н.-Кондакова. Н. Субботина. Л. Абаева. Г. Краснослободцев.

Ответственны перед временем. Первопроходцы. «Роса горит светло и ти хо...» С т ихи. Наш край. Ст ихи. На поверке. С т ихи . За сменой — смена. Горький сахар. С т ихи. м «Вам приходилось слышать зимнии гром?..» Ст ихи. Общежитие. З а п и ск и м о л о д о г о рабочего. Белый свет. На сабантуе. С т ихи. Лешка. Р а с с к а з . ' «О рощ осенних обнаженность...» «Был ветер к саду беспощаден...» «В апрель ской роще пахнет октябрем...» Ст ихи. Тишина. Ст ихи. Огонек в степи. Р а с ск а з . «Я — женщина, начало всех начал...» На дежда. С т ихи. «Займусь физическим трудом...» С т ихи . Родник. С т ихи. На пастбище. Р а с ск а з . __ «А мне бы родиться Любавой...» С т ихи. Сыр-бор. «Апрельской прелью, тиши ной...» Можжевеловая Падь. Ст ихи. Ульянины слезы. Р а с ск а з . «Шагаем мы, стиснувши зубы...» «Каза лось — исчерпаны силы...» Ст ихи. Совесть. Гамлет. Ст ихи. Сны детства. Р а с с к а з . «Живешь, не замечая дней...» С т ихи. Домой. С т ихи. «Вернусь домой из долгого пути...» Ст ихи. «Говорят, я совсем городская...» Ст ихи. «Яблоки — ну как влюбленные...» С т ихи. У лесника. С т ихи.

9 10 10

11 15 16 16 44 44

49 50 51 55 56 56 57 60 61 63 74 74 76

86 86 87 87

В ГОСТЯХ У ЮНОСТИ В. Астафьев. Л. Шкавро. А . Крашенинников. В. Радкевич. С. Мухин.

Хлебозары. Как богиню. Родине. Дни. Ст ихи. Таежная трасса. Пермь. Кама. Соликамск. С т ихи. Н ав а л ьн ы й ветер. И з бл ок н от а

Д в а р а сск а з а .

лист а.

лечили

91 99

100 112 ж урн а

114

181

В. Назии. А . Тумбаеов. Н. Домовитое. Г. Сенников. А . Домнин. A . Решетов. В. Чазов. А . Куницын. В. Азаров. А . Терентьев. B. Сорокин. В. Баталов. В. Ширшов.

Поле русское. Заздравная. Прощание с юностью. С т ихи . Чистый и светлый первый снег. Свешников родник. И з п о эм ы . Памятная ночь. Р а с с к а з . Из лирического дневника. Ст ихи. Точильщик. Ст ихи. Рафаэль. Р а с с к а з . Обелиск. С т ихи . Память. С т ихи. Под Новый год. «Затрепетал осинник...» Ст ихи. М иниат ю ры . Вулканчики. Тетеревятник. Рябчик. Панели. Замерзшая листва. Ма ятники. Баллада о веслах. Изя Блох. Твои стихи. Ст ихи.

Т. Николаева. Б. Рябинин.

♦На вечере факультетском...» Ст ихи. Сильные — всегда добрые.

119 129 133 139 152 Ш 154 157 158 159 165 165 17В 173 173

молодой ЧЕЛОВЕК

Литературно художественный сборник

Выпуск 10-й

Редактор Художник Художественный редактор Технический редактор Корректор

Иван Лепин Евгений Нестеров Маргарита Тарасова Валентин Филиппов Инна Пархомовская

Сдано в набор 20/1-1971 г. Подписано в печать 5/У-1971 г. Формат бумаги тип. № 2 84Х1087з2! бум. л. 2,875; печ. л. 5,75+0,5 вклейки; (усл.-прив. л. 10,5); уч.-изд. л. 11,419 ЛБ02200 Тираж 15 000 экз. Цена 72 коп. Пермское книжное издательство. Пермь, у л. Карла Маркса, 30. Книжная типография № 2 управления по печати. Пермь, ул. Коммунистическая, 57. Зак. 133.

Сб

Р 175 Молодой человек. Пермь, Кн. изд., 1971. 182 стр, с вклейками

• Традиционный, десятый, выпуск сборника сти хов, рассказов, очерков, посвйщенных молодеж ной теме.

7-3-2 СБ

КРАСОТА ТРУДА

Это было на открытии очередной выставки «Урал социа листический». К художникам нашего края обратился старый рабочий Герой Социалистического Труда Н. Чернов: — Приходите к нам на заводы, на колхозные поля. Здесь в труде рождаются герои. Их дела должны быть запечатлены на холстах, в скульптурах. Причем не внешне. Советский ра бочий — человек высокой культуры, чистого морального обли ка. И главное для художника — разглядеть его душу, разга дать мысли... В этих словах — раздумья о нашем искусстве и путях его развития, напутствие еще острее и глубже раскрыть одну из основных тем советского изобразительного искусства — тему труда. _ Нелегким был путь многих художников в овладении этой темой, упорными были поиски красоты «своего» героя, красо ты художественного языка. Художников, особенно молодых, волновала широта разработки темы, они стремились вырваться из плена производственных картин, часто иллюстрирующих процесс труда, подчеркивающих в людях одно лишь физиче ское напряжение. Они добивались красоты и силы поэтиче ской образности. Именно «состояние человеческого духа в труде», передан ное необыкновенно остро, покоряет нас в картинах А. Тумбасова «Котлован. Боткинская ГЭС», И. Симонова «Таежные ки лометры», В . Мальцева «Геологи» и Т. Коваленко «Рабочиесталевары у пульта». Волнуют нас и картины светлого, радо стного труда бригады молодых штукатурщиц (А. Кузнецов, «Бурзянки») и рабочих-строителей (Б . Кондрашин «На труд ный участок»). Здесь художники не просто наблюдают за сво ими героями, они увлечены ими, живут их жизнью. Красота героя — это, прежде всего, красота его труда: будь то рабочий или сельский механизатор, прядильщица или геолог, врач или писатель. По-разному решают свои портреты В. Ни («Портрет Нины Новиковой») и Е . Широков («Портрет писателя Виктора Астафьева»), В них убедительно раскрыто основное: трудом — творческим, свободным, окрыляющим — красив наш человек. Преобразованная людьми природа меняет и образное ви дение художника-пейзажиста. Так, величавые, суровые карти ны севера в произведениях Е . Гудина ■— это не только красота невиданного края, это размышление о природе и о современ ном человеке, о том, как воля и ум его одухотворяют нашу землю. Всмотритесь, дорогие читатели, и в другие картины ураль цев. И вы наверняка ощутите красоту человеческого труда, красоту нашего современника. Г . Поликарпова, искусствовед

М ол од ой человек

А . Казанцев (Свердловск). Из серии «Заводы Урала».

Т. Коваленко (Пермь). Рабочие-сталевары у пульта.

А . Крапивин (Нижний Тагил). Газопроводчики.

Ю. Крикунов (Оренбург). Полевой стан.

А. Тумбасов (Пермь). Котлован. Боткинская ГЭС.

А . Кузнецов (Уфа). Бурзянки.

И . Симонов (Свердловск). Т аеж н ы е килом етры .

В. Мальцев (Пермь). Геологи.

Е. Г у д и н (Свердловск). Самолеты.

Е. Ш и р о к о в (Пермь). П ортрет писателя В и кто р а Астафьева.

В. Н и (Оренбург). П ортрет Н и н ы Н овиковой.

Е. Кобелев (Тюмень). И з серии «Л ю д и и нефть».

Б. К о н д р а ш и н (Свердловск). Н а труд ны й уча сто к.

А . и В. М отовиловы (Пермь), Осень на сплавном.

В. П ро сви р ин (Оренбург). П ортрет семьи х у д о ж н и к а В. Н и.