Aesthetoscope.2010

Aesthetoscope

.2010 Санкт-Петербург

Aesthetoscope – это блог, онлайн-еженедельник и мультимедийный альманах. Блог Aesthetoscope (www.aesthetoscope.livejournal.com) – редакционный портфель издания, в нем мы публикуем интересные с точки зрения редакции работы и предоставляем читателям возможность оценить их и оставить комментарии к ним. Субботний онлайн-еженедельник Aesthetoscope (www.aesthetoscope.info) – это периодическое интернет-издание, ставящее перед собой целью по возможности наиболее полное осмысление феномена прекрасного. Мультимедийный альманах Aesthetoscope – журнал с приложением мультимедийного DVD, на котором мы представим самые интересные материалы из блога Aesthetoscope, еженедельника Aesthetoscope и из архивов Aesthetoscope. Альманах может распространяться вместе с мультимедийным DVD Aesthetoscope.

Никита Янев (Подмосковье) (Нижний Тагил)

4 Екатерина Симонова

6 Борис Крижопольский (Хайфа,

8 Жаннета Шнайдер (Кассель, Германия) 18 Татьяна Сапрыкина (Новосибирск) 20 Алексей Зайцев (Москва) 28 Владимир Горохов (СанктПетербург) 30 Макс и Дэн Стояловы (Мелитополь, Украина) 32 Ирина Долгова (Рига) 38 Давид Шраер-Петров (Бостон) 42 «Велимир Хлебников – Саша Путов» 58 DVD Aesthetoscope.2010 59 Израиль)

Кали-юга

Никита Янев (Подмосковье)

Кали-юга, которая длилась пять тысяч лет и ознаменовалась эпохой государства, фараона, жреца и жертвы, закончится через два года. Начнётся эпоха Шестого солнца по календарю ацтеков. Это значит, что земля станет звездой. Это ещё не будет катастрофой, но предчувствием катастрофы во всех сердцах. Ведь и до этого она ею была, просто никто не хотел этого знать, потому что это страшные одиночество, аннигиляция и анестезия, как на кресте. Зато потом твоё физическое тело – астральное тело, и это не гипноз, а звезда, которая утыкается взглядом и хохочет фальцетом. Всегда, что вы знаете про всегда, придурки? У инков это эпоха встречи с самим собой, потому что я и не я это одно и то же. Понять это по-настоящему можно только после смерти, зная смысл слова «всегда», будучи сверхяркой звездой, для которой чёрная дыра не Бог, а хаос. А жизнь – Бог, поэтому важно заработать денежек и истратить их на ремонты и могилы. Поэтому важно написать роман про Калиюгу и вылечить жену, дочку и тёщу от гемикрании, эпилепсии и аннигиляции, от болезней начальников, пророков и населенья.

Ещё это эпоха, когда земля и небо перевернутся у индейцев зулу, потому что китайцы, когда прогонят гастарбайтеров с острова, у меня на скале спросят «а чем отличается – с денежками и без денежек?» И я им отвечу. Формула людей: ∞ – 40 = ∞. Формула ангелов: 1 + 1 = 1. Формула Бога: яяяяяяя. Формула любви: Бог Бога Богом о Бога чистит. Формула сатаны: 1 = 1 = 1. Любовь главнее Бога, это абсурдно. Я написал рассказ, и мне сказали – ну, попроси. И я попросил. Сталкеру нельзя на зону с корыстной целью. Просто у него родится Мартышка, которая будет зоной, счастьем, потому что Сталкер всю жизнь был несчастьем. Про это знали наши дедушки на войне и на зоне, наши отцы в психушке и совке, мы на ток-шоу и в Интернете, про это знают наши дети. Я сказал так – хочу охранять остров от белофиннов за денежки. Хочу быть точкой искривления пространства в месте рождения сверхновой звезды из чёрной дыры. Хочу быть менеджером себя. Хочу быть никем в 11, 22, 33 и 44. Хочу быть грузчиком земли русской. Хочу быть писателем на топчане на веранде. Хочу идти с Геной Яневым-2 за руку на рыбалку и разговаривать про бессмертье. Дедушка, а ты умеешь двигать стаканы взглядом? Да запросто, но дело не в этом.

Качели

Екатерина Симонова (Нижний Тагил)

1. в юности качаются на качелях становится понятно это любовь держатся за руки будто держат в руках перепелов прекрасны потому что следующего дня для них еще или уже нет солнечный луч падает между ними как ланцет

2. словно листаешь страницы книги: зима весна лето снова зима пропущенная страница женщина расчесывает волосы у окна ангелы качаются на ветке как позолоченные голубки на заднем фоне должна быть лютня но почему-то молчит 3. волны времени легкая белая ткань рвется всегда там где темно в старости начинаешь иначе ценить детали крутится память веселым веретеном мальчик качающийся на деревянном коне девочка вышивающая белый ковер иголка в такт песенке вверх-вниз жизнь повторяется как на ковре узор

Двор чудес Борис

Крижопольский (Хайфа, Израиль)

Эта женщина ассоциировалась для меня с одуряющей дремотой раннего утра. Это была средних лет американка или англичанка, которую я встречал в утреннем автобусе в те дни, когда работал в первую смену. Я вставал в четыре, чтобы с первым автобусом успеть к началу дежурства, – начинали мы очень рано. Вся дорога на работу проходила в каком-то полусне. Я стоял возле водителя, и на каждой остановке поднимался на одну ступеньку, чтобы меня не задели открывавшиеся двери, и прижимался к поручням, пропуская внутрь очередных пассажиров, появлявшихся из темноты. Это было время чернорабочих и уборщиц, так же, как и я, начинавших свой день до рассвета. Каждое утро, на одной и той же остановке, в автобус заходила женщина в красной шляпке, завязанной лентами под подбородком, красной клетчатой юбке и шерстяных красных гольфах. Между юбкой и гольфами оставалась неширокая полоса блеклой, синевато-белой кожи.

С её появлением приглушённый гул голосов на русском, румынском и испанском смолкал. В наступившей тишине она проходила внутрь с каменно-невозмутимым выражением лица (мне всегда казалось, что именно таким – чопорно-непроницаемым и чуть брезгливым – должно быть выражение лиц английских гувернанток) и садилась, всегда на одно и то же место – третье справа, возле окна. Усевшись, она с тем же каменным, застывшим лицом разворачивала газету на английском, будто отгораживая ею свой уголок от остального мира, и упирала в неё свои водянистые, бесцветные глаза. Она была похожа на цветастую канарейку среди ворон и воробьёв. Её яркая несуразная одежда, нарочито невозмутимое выражение остренького личика и то неуловимое в её внешности и манере держаться, что лучше всего можно определить словом «английскость» (я всё же почти уверен, что она была именно англичанкой), – настолько резко очерчивали её чужеродность, её одиночество, что я чувствовал острую, пронзительную жалость к этому странному существу. Заговорить с ней было немыслимо. Между ней и окружающим чувствовалась непроницаемая стена. Что она делала здесь так рано утром, среди всех этих дешёвых рабочих? Куда и зачем ездила? Что заставляло её вставать каждый день до рассвета, заходить в этот чужой, враждебный автобус, садиться, загораживаясь газетой от откровенных, любопытных взглядов,

выходить всегда на одной и той же остановке, немного не доезжая рынка, и исчезать, растворяясь в серой предутренней мгле Адара? Я работал охранником автобусов в этом, самом отталкивающем и самом интересном районе Хайфы. Каждый день в течение нескольких месяцев по восемь-девять часов я бродил по двум прямым, бесконечно длинным центральным улицам этого хайфского «Двора чудес», или по ответвлявшимся от них, извилистым и тёмным переулкам, всматриваясь в лица, перебрасываясь с прохожими двумя-тремя фразами, чтобы услышать голос, уловить акцент, увидеть реакцию – и двигаться дальше, к следующему объекту проверки. Каждый день передо мной, как в гигантском паноптикуме, проплывала череда нищих, калек, воров, наркоманов. Жизнь Адара, шумная и причудливая, каждодневно проходила передо мной. Я жил тогда на Кармэле, в одной из боковых тенистых улочек, ведущих к морю. Я долго не мог привыкнуть к тому резкому переходу, который совершал дважды в день, спускаясь на Адар и поднимаясь обратно. После утренней смены в людских водоворотах Адара меня поражала спокойная красота и тишина зелёных улиц Верхнего города, а после вечерней смены наоборот – оживление, свет, заполненные до отказа кафе. Переходя невидимую границу, я попадал в другой мир, и так странно было думать, что где-то внизу молчат тёмные безлюдные переулки, и ветер, гуляя, собирает в кучи оставшийся после маетного дня мусор. А потом – снова утро, и очередной спуск в подземное царство.

Я хорошо запомнил первый день своей работы – солнечный и жаркий, несмотря на середину января. Обойдя автобусные остановки на тихих, постепенно заполнявшихся людьми улицах, я вышел к шумному, уже в это время, перекрёстку улиц Герцеля и Бальфур. Я остановился там, где угол «Макдональдса» и тянувшийся вдоль проезжей части металлический парапет образовывали узкое «бутылочное горлышко», через которое полз густой людской поток. За моей спиной было одно из самых многолюдных мест в стране: ряд автобусных остановок, через которые проходило несколько десятков линий, связывающих Нижний город с Верхним. Я стоял посреди узкого прохода, людской поток обтекал меня, и у меня с непривычки кружилась голова от беспрерывного мелькания лиц – в каждое из которых (в этом, в числе прочего, состояла моя работа) мне нужно было вглядываться. Охранник «Макдональдса», немолодой уже, с большой бритой головой и помятым лицом, дружески кивнул мне. Он снял форменную кепку, демонстративно вытер мокрый лоб и повёл подбородком в сторону: – Вот этого мне только не хватало для полного счастья. Я проследил за его взглядом: слева от меня, у самого парапета, сидел, скорчившись, уличный музыкант. На его согнутых, угловатых коленях лежало что-то вроде примитивного синтезатора. Он усердно, с ужимками концертного исполнителя, нажимал на клавиши, но звука слышно не было – слышен был только его голос, неожиданно чистый и звучный: «Лейся пе-есня на-а просторе, не грусти-и, не плачь, жена...». Он повернул ко мне своё длинное узкое лицо с тонкими бескровными

губами и на секунду я встретил взгляд его маленьких прозрачных глаз. В выражении этих бесцветных глаз мне почудилось что-то собачье – он не был бессмысленным, но чувствовалось, что многое из окружающего ускользает от его понимания; человек этот жил в своем мире, наполненном, по-видимому, звуками тех клавиш, которые оставались беззвучными для других. «Просторы», на которых лилась эта песня, настолько не соответствовали ни её содержанию, ни мелодии, что у меня появилось отчётливое чувство фантастичности происходящего. Я чувствовал, что как минимум одна из составляющих окружающей меня действительности нереальна: либо эти узкие и шумные, кипящие народом улицы, залитые ярким январским солнцем, выкрики таксистов и запах фалафеля, либо этот жалкий, скорченный человечек с его беззвучными клавишами и собачьим взглядом. Позже, оглядываясь назад, я подумал, что это первое впечатление первого дня было тем камертоном, которое задало начальный аккорд моей работе в этом месте, и чувство нереальности происходящего, впервые появившееся тогда, уже не оставляло меня до самого конца. Адар жил днём, пока были открыты магазины. Жизнь, исступлённо бурлящая в дневные часы, постепенно замирала к вечеру. Я любил этот момент неуловимого перехода, когда ты вдруг осознаёшь, что стало тише, что воздух начинает сереть и свежеть, и тебе легче дышать, и улица не гудит в ушах, и постепенно будет становиться всё тише, закро-

ются, один за другим, магазины, опустеет рынок, обезлюдеют улицы. Я работал до десяти, и последние пару часов бродил по уже совершенно пустым, тёмным улицам, вдоль закрытых дверей магазинчиков, обходя кучи мусора, сваленные на тротуаре, и натыкаясь на нищих, стареющих проституток и наркоманов – практически единственных коренных обитателей Адара. Именно в эти часы Адар являл своё истинное лицо. Так неузнаваемо менялись эти улицы, что невозможно было представить их днём, в сочетании с густым, шумным потоком людей, медленно текущим под слепящим солнцем, с многообразием звуков и запахов, висящих в загустевшем, липком воздухе. Всё это казалось теперь шелухой, которую Адар стряхивал к вечеру со своего тела, сном, от которого он просыпался в темноте. А явью, реальностью были только эти тёмные улицы, замершие в изломанном свете уличных фонарей, и те химерические персонажи, которых на этих улицах можно было встретить. Среди множества лиц, как в калейдоскопе ежедневно мелькавших передо мной, они были единственными, кто возбуждал мой интерес. Я не заговаривал почти ни с кем из них – это запрещалось инструкцией (которую мы не всегда, правда, соблюдали), и их истории, их судьбы проходили мимо меня, лишь слегка коснувшись, чтобы, вызвав сострадание, удивление, зачастую отвращение и, почти всегда, острый, несколько болезненный интерес, исчезнуть в водовороте Адара. В один из таких вечеров, я стоял на углу улиц Арлозорова и Герцеля, где находилась одна из самых людных автобусных остановок.

Вдруг моё внимание привлекла громко сказанная по-русски фраза: «…я вышлю вам тысячу долларов…» Я прислушался. По-видимому, ктото говорил по телефону-автомату. Из дальнейшего разговора можно было понять, что речь шла о плате за издание книги, обсуждались тираж и вид обложки. Моё воображение мгновенно нарисовало картину: Лев Толстой, стоящий посреди Адара, в своей крестьянской поддёвке и обсуждающий по телефону условия выхода в свет своей новой книги. Я обернулся… Передо мной стоял бомж. Пожилой, с длинной, грязносерой бородой и длинными, слипшимися от грязи волосами, в одежде, не просто грязной и мятой, а явно не снимавшейся, в течении долгого времени. Он стоял, прислонившись плечом к телефонному столбу, и говорил: «Только вы уж, голубчик, постарайтесь. Очень вас прошу… да… да… я ведь отнюдь не претендую…» – дальше разговор перешёл на какую-то знакомую даму, и бомжующий интеллигент заговорил новым, игривым тоном. Я повернулся и ушёл, унося в себе проснувшееся любопытство: что же это за человек, пишущий книги, платящий тысячу долларов и живущий на улице, смешанное с чувством неловкости: слишком уж не подходил этот игриво-жеманный тон ни возрасту, ни внешности этого человека, ни обстоятельствам, в которых он, повидимому, находился. Через несколько дней, я увидел «Писателя» на другой автобусной остановке, в двух кварталах от Арлозорова. Он был в новеньком, с иголочки, костюме и лёгком осеннем плаще. Волосы были аккуратно причёсаны и заправлены под тёмно-синий берет, придававший ему про-

фессорский вид. Он сидел очень прямо, опираясь обеими руками на трость с массивным набалдашником. «Как Воланд, на углу у Патриарших», – подумал я и невольно посмотрел на его глаза – оба были одного цвета: прозрачно-серые, почти бесцветные, без всякого выражения смотрящие прямо перед собой. Спустя ещё какое-то время я встретил его в районе рынка. Он был уже без берета, без трости и без плаща, но, как мне показалось, в том же, недавно еще новом костюме, который он, видимо, не снимал, со времени предыдущей нашей встречи, ел в нём и спал. Передо мной снова был бомж. Он сидел, опустив плечи, на бороде налипло что-то жёлтое, на нижней губе висела нитка слюны. Я встречал этого человека ещё несколько раз. Каждый раз он находился на разных стадиях пути от бомжа ко Льву Толстому (или, скорее, наоборот). Кем он был? Как дошёл до своего теперешнего состояния? Чем были вызваны его постоянные метаморфозы? Пропивал ли он свои гонорары, или, возможно, тот телефонный звонок, с которого началось моё с ним знакомство, и его книга, и тысяча долларов были лишь миражём, плодом его больного сознания, а реальны в его жизни были только Адар, грязь, убожество и нищета? Работа моя подходила к концу. Я чувствовал, что постепенно сжился с этим странным местом, что оно стало частью меня, моего мира. Я наблюдал его в разные часы дня, знал наизусть все улыбки и гримасы его своеобразной физиономии.

В один из последних дней моей работы по дороге на утреннюю смену я снова, после довольно длительного перерыва, увидел англичанку. В этот день она, как обычно, села на своё место и закрылась русской газетой. Я не удержался – это был повод заговорить: – Ты читаешь по-русски? Она подняла на меня глаза поверх газеты и, изучающее посмотрев, ответила с сильнейшим акцентом: – Нет! Слава Богу, нет! Я не понимаю этот язык. Мой язык – этот, – она достала из кармана сложенную английскую газету и показала мне, – А это, – она небрежно тряхнула русской газетой, – так, просто, чтобы не видеть всех этих людей. – А почему «слава Богу»? – спросил я, имея в виду незнание русского языка. – Почему? – она неестественно и неприятно оживилась, – Ты спрашиваешь: почему? Ты ведь «русский», правда? Так посмотри, кто говорит на этом языке! Пьяные, проститутки… все эти… размалёванные... груди наружу, – она говорила запинаясь, с трудом подбирая ивритские слова и, вдруг, замолчала и сердито отвернулась. Разговор был окончен. Ниточка, едва потянувшись, оборвалась. Через пару остановок она вышла. В последний раз я увидел, как её нелепая фигура исчезает в тёмном сплетении кривых переулков.

В этот день я ходил по таким знакомым, таким привычным улицам – мимо Большой синагоги, у дверей которой сидит нищий старик библейской внешности, потряхивая кружкой для подаяния в такт приглушённому бормотанию, доносящемуся изнутри; мимо дешёвой закусочной, где можно было заполнить лото или поставить деньги на футбольный матч, всегда полной людей и сигаретного дыма; потом вниз – по узким, смрадным ступенькам, в сторону рынка; мимо чебуречной, в полутьме которой в любое время дня виднеются татуированные руки, поблёскивают золотые зубы и звучит русский мат – и то ощущение нереальности окружающего, похожего на нескончаемый странный сон, ощущение, возникшее в мой первый день на Адаре, проснулось во мне с новой силой. Я размышлял об этом причудливом районе Хайфы, и вообще о подобных районах, бывших во всех больших городах, начиная с парижского Двора чудес, и даже, наверное, раньше, намного раньше, с Иерусалима и Вавилона, с начала времён, и мне было грустно, как становилось грустно всегда, когда заканчивался определённый этап моей жизни, независимо от того был он плохим или хорошим – сознание того, что он заканчивается, заставляло смотреть на всё другими глазами. Я думал обо всех тех людях, жизнь которых я каждодневно наблюдал и которые, по-видимому, так и останутся для меня загадкой, разгадать которую я уже не смогу никогда: ни причину необьяснимых метаморфоз Писателя, ни цель утренних поездок Англичанки, ни неуловимую мелодию беззвучных клавиш Музыканта...

стихи. остывший кофе Жаннета Шнайдер (Кассель, Германия)

***

осенний день изрезан на закладки. и пьют его из луж бездомные щенки. курю табачный лист… мышление абстрактно. стихи. остывший кофе. сигаретный дым…

нарезки тишины, пустые ящики для писем... и нотная тетрадь среди вещей и книг. сижу, накинув плед, и чищу апельсины, и слушаю, как дождь листает черновик…

***

зонтиками вечность в дождь, осенней ночью... стрелками в кармане старого пальто. можно бесконечность разбирать построчно, делая пометки в томике стихов. время у камина вяжет паутину тенью абажура поперек листа. кроме черных клавиш, корок апельсина записная книжка в ящике стола.

Ловушка для Лоры Татьяна Сапрыкина (Новосибирск)

«Черти понесли тебя в лес!» – Мошка высовывала язык, чтобы на него смотреть. Еще зачем же? Язык был черный. «Хватит лопать, пошли.» – пощупала лицо. «Щеки болят.» – «Не щеками люди ходят.» Мошка похлопала себя, положила в рот еще ягоду, пожевала, подумала. «Нога тоже.» – «Свяжись с тобой. Нужен этот веник, завял вон.» – «У нас таких нету.» – «Был уже подарок. Чего еще?» Мошка, Колобок Колобкович, перекатилась на живот, чтобы любоваться на букет, который перед тем пристроила у коряжки на хребтине. – Стемнеет скоро, вставай, – заорал Димка. – Велик теперь где искать? – Устала я, – сквасилась Мошка, – нога болит, – и дрыгнула ногой, как без того? – Мозг у тебя болит, – бесился Димка.

Однако он подсадил ее на закорки, поправил, что надо, а рюкзак, в котором у них лежали духи маме на день рождения, повесил на грудь – лямками назад. – А у тебя мох весь скоро вылезет, – пухлой молочной ладошкой Мошка хлопала Димку по макушке. – А у меня нет. Заблудились дети. Дети заблудились. Выехали рано, не сказались даже, думали, в обед вернутся. В соседний поселок, побогаче, маме за подарком. Не по трассе решили, по трассе машин вон сколько, а по глухой, кривой дороге, по сторонам овраги и лес – так и быстрей. И понесло на обратном уже пути Мошку цветы рвать. Дальше – дальше. Димка кусал губу. Не могли они заблудиться. Сколько хожено. И вроде шли туда, а все выходило, что назад, все нет просвета. Мошка ехала, положив щеку брату на голову. Ехать ей было скучно. Поэтому она стала трогать Димку за нос, как за руль, и поворачивать его. «Ссажу сейчас. Живи с медведем. Если нет, дома в сарайку запру. Взял ее, а!» – «А я бы маме сказала,» зевнула Мошка. Букет в руках у Мошки колол Димке шею. Может, еще и жуки какие там. «Огоньки эти стоять не будут, десять раз тебе говорил.» – «Будут.» – «Тьфу!» – «Дятел.» – «Еще скажи!» – «Дятел! Нос вон какой.» Димка психанул и спихнул сестру со спины. «Сама иди.» Она скривилась, но, прижимая цветы, охотно дунула вперед. «Нога у нее болит.» Димка потрогал рюкзак и расстроился. «Чего же это я мест не узнаю? А?» – Смоооотриии!!!

На поляне стоял ящик. Очень большой ящик. – Дом! – обрадовалась Мошка. Нога, щеки – ерунда, она вся сама устала, целиком, это да. Скорее уж курятник. Больно небрежный. Или будка. Но это был ящик. Сколоченный из старой мебели, не из чего-то другого – из спинок, дверок, ножек, что там еще бывает? «Мошка,» – забеспокоился Димка, она уже возилась где-то на той стороне, где он ее не видел, – «внутрь не думай даже.» – «Я не Мошка, а простая Маша.» – «Как это не Мошка?» – как тут не ухмыльнуться, – «Мошка, кто ты еще?» И вдруг стало тихо. Потому что нашелся вход. Нашелся вход, но не понятно как, наверное, дощечка отогнулась. Внутри жила темнота. Выходит, это был ящик для хранения темноты? Но это сначала Мошке так подумалось. Потом неверный свет высеялся с верха, и уже можно было видеть комнату, обставленную по-старинному. Над длинным столом кис абажур, пыльный и тусклый, в углу, похожее на что-то нехорошее, угрюмилось пианино. Одна стена была занавешена. Холодило ноги. Ветер – неровный, будто чье-то влюбленное дыхание, полз по стенам. Стенал ветер. Мошка хотела нащупать дощечку обратно, но нет. Под сандалиями хрустнуло. Там, внизу, хоронились мелкие пропащие скелетики – наверное, мышей, птиц или белок. «Самочка!» – прокаркала кукушка из старомодных часов с гирями, и – заладилась музыка.

Мошке захотелось спрятаться. Например, за штору. «Ничего», – сказала она огонькам. Димка, когда она доставала его, бывало, и правда, загонял ее в сарайку, и приходилось вопить для вида, хотя больше сама там от него пряталась. А комната изменилась. Теперь нормальный свет от лампочки населял ее. Мошка увидела людей, которые проявлялись, как проявляется то, что снится – продолжая разговаривать, они вставали из-за стола, где лежали остатки еды. Девушка в пальто бренчала на пианино, на голове ее будто свили гнездо (скелетики? кукушка? кто?) насмерть перепутанные пружинкикружинки. Инструмент пил ее спазматически прекрасные пальцыветочки, вцепившись. Потом она отпила из стакана и, сунув руки в карманы, поднялась. На рукаве оборванным доминантсептаккордом зависла шерстяная ниточка. «Не облажайся,» – услышала Мошка. Эта мелочь, птицы и все такое, только пугали ее. Оказывается, с ней за шторой стоял дедушко – чужой, не свой, у них в деревне такого не было. Щеки висят, борода, как кактус – на окне у них с мамой растет, сам весь кругленький, шмель шмелем. Когда он смотрел на девушку за пианино, то будто бы хотел собрать ее и пустить на мед. И закатать в банку. Мошка знала, как это делается. Парень с волосами ромашкового цвета, рыхловатый, но на лицосердцевинку вроде ничего – тулился с краю и не спускал с девушки глаз – он тоже вскочил.

– Скажи «да», – почему-то попросил Мошку дедушко. – И не приведи господи тебе, дитя, такого ждать. Столько. Это же какая страшная дыра, страшная. – «Чего?» не успела сказать Мошка. Они с братом часто так делали. Этими «чего?» можно кому угодно голову заморочить – хоть маме, хоть кому. И время подумать есть. Ромашковый теперь, как шлагбаум на переезде, не давал дорогу той, с гнездом на голове. На ее лбу прямо-таки выхмурилось «не входить», будто бы она знала про него что-то, что ей не очень-то хотелось знать. «Послушай, Шуля,» – несколько осторожных взглядов по сторонам, кто еще это видит? – «я верю в одну такую штуку, знаешь? Когда кого к кому тянет, сразу ясно.» Ее к нему не тянуло. Это и Мошке было ясно. Не подходило у них одно к другому. Парень смотрел вниз – спрашивал ниточку-доминантсептаккорд – что это ему только что сказали? Ему? Шмель за шторой занервничал. «Без тебя моя жизнь пройдет впустую,» – заныли парень и дедушко разом, и у старика по щекам прокатилась истерика, а у парня только-то и наметилось, что одна глупая гримаса – он не ведал, о чем говорил. «Эгм?» – девушка почесала переносицу длинными музыкальными пальцами. Вдруг дедушко углядел, что у Мошки в руках. «Дай сюда. Цветы свои.» – «Маме это.» – «Пожалуйста,» – дедушко этот был точно одной ногой в небе – глаза как спелый шиповник, пальцы, будто подушки набитые, прыгают. Хотя старики, они что, конечно, они разные бывают.

Мошка надулась. Чего еще. Дай ему. Проявляющиеся люди между тем почти все повыходили из комнаты. – Лора! – крикнули от двери, – идешь ты, нет? «Я провожу? Давай, а?» – выдавил ромашка, попав пальцем в тарелку с чем-то недоеденным. Может, насмелился он ниточку снять? «Дебил!» – бесновалась штора. – «Ну не дебил, а?!» Мошка оглянулась – где это они стоят? Из-за спины росло окно – большое, начиналось за плечами, а кончалось у потолка. По стеклам карабкался снег. Какая-то женщинка убирала со стола и тихонько прятала что посъедобнее в котомочку. Мошке вдруг стало всех жалко – дедушко, саму себя, Димку, маму без цветов, велик их. «На половинку,» согласилась она и подала букет. «Посмотри, что у меня,» парень, сам не зная чему, обрадовался и изза спины вытащил цветы. Дедушко шевелил губами – кактусовая борода ела воздух. Огоньки подвяли, но это были огоньки – цветут неделю. Да в июне. А на улице снег. Девушка оценила это. Она глянула на ромашку как-то странно и вытащила руки из кармана. «О!» гнездо на голове всколыхнулось, оно вынашивало пружинки, и вот пружинки вылупились, свесились на лоб. «О!» – Лора! – заорали от двери. «Пойду одежду возьму,» покачнулся белобрысый, хмылясь. Детина неловкая.

– Идите уже! – махнула кистью-ниточкой Лора тем, у двери. Музыка. Дедушко чуть ли не до форточки подпрыгнул. «Придется поторопиться, а то замерзнут, а?» заликовал он и пошевелил Мошке бровями, спелый шиповник и есть. «Цветы-то твои! Быстренько бежать надо. Чтобы в тепло, значит, а?!» Девушка осторожно спрятала их под полу вязаной кофты – будто мелодию новую, простую, но редкую. «Ладно,» наказала она себе и – пфффф! – сдула кружинки-пружинки со лба, словно бы снова завела их, что там обычно для жизни требуется. «Ладно.» И – оба за дверь. Не подходит одно к другому. Пальцы ее к его лицу не подходят. Женщинка с котомочкой поплыла. Сразу захолодало. Мошке вспомнились трупики зверушек на полу. А кто заводит ее, кукушку эту? Лампа под абажуром тоже завяла. Но последней растаяла ниточка. Как так? Стало, наконец, боязно. Приползло в горло, нашло дорогу тусклое – плохое, тухлое. Она всхлипнула, решила хоть на подоконник забраться что ли, оскользнулась – кто-то на пол пролил там. Хватилась штор, а вместо штор один голый воздух, запуталась, а потом и вовсе шарахнулась лодыжкой, наверное, о крайний стул, где мучался ромашковый, вот, поцарапалась. Засветлело. Но это не дощечка открылась, а угол комнаты-ящика начал обваливаться, рассыпаться, как будто его кусаласъедала-глотала пыль. Мошка увидела зелень на просвет и, подвывая и волоча обвислый букет, поковыляла туда.

Димка чуть с ума не сошел – такое у него было лицо. – Я кому сказал, внутрь не лазать! Дура! – он хватил ее за волосы. – Что там? – Кино, – Мошка размазывала кровь по коленке. Ящик-дом-комната-горе позади рассыпался, будто престарелая пенсионерская коробочка из-под сигарет, которую сожгли в пепел. – Ну-ка, быстро, не копаться мне, – запаниковал Димка. Он выбросил то, что Мошка сжимала в руке, остатки букета засохшего, тыщу лет на чердаке пролежал, не меньше. Живо вскинул сестру за спину, и – побежали-побежали! – Не получится, – зевнуть не успела, засыпать стала Мошка у брата на загривке. – Кажется правильно, – пыхтел Димка, надо ее пожалеть – спугалась, бестолка. – Решила до подъезда и все. Так решила. И все. Жалко дедушко. Чудовый такой. Мошка задремала. – Велик! – услышала она уже где-то глубоко внутри себя. Словно это она сама была комнатой-ящиком, где хранили темноту, но не такую, а тихую, нужную, свою. – Велик! Мошка! Но Мошка от того только крепче заснула.

Вариации

Алексей Зайцев (Москва)

1. – Согласны ли вы взять в законные мужья этого мужчину и быть с ним в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас? – спрашивает священник, обращаясь к невесте. – Согласна, – отвечает невеста. – Согласны ли вы взять в законные жены эту женщину и быть с ней в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас? – спрашивает священник, обращаясь к жениху. – Пока смерть не разлучит нас? – переспрашивает жених. – Да, – отвечает священник, – пока смерть не разлучит вас. Ловким движением жених выхватывает из-за пояса пистолет, засовывает дуло себе в рот и спускает курок.

2. – У нас с ним сегодня первое свидание! – говорит Леночка своей подруге по телефону. – Он сейчас пошел в ванную. Думаю, скучно нам с ним не будет!

– Смотри с ним поосторожнее, – отвечает подруга, – говорят, он странный. Вечно хмурый и читает какие-то серьезные книжки. Поэтов. – Не важно. Главное, что он симпатичный. И что он уже у меня в ванной. Дальше все зависит от меня. А я настроена очень решительно. Ну ладно, пока, пойду, сделаю ему сюрприз. – Пока. Леночка вешает трубку, раздевается донага и идет в ванную, куда пятнадцать минут назад отправился молодой человек, приглашенный ею в гости в отсутствие родителей. Леночка открывает дверь ванны и входит внутрь. – Сюрприз! – говорит она, голая, юная и безумно красивая. Спустя секунду лицо ее одевается в маску ужаса. Она видит Павла, лежащего в красной от крови ванне, с зажатым в одеревеневших пальцах бритвенным лезвием. «Вечно хмурый и читает какие-то серьезные книжки, поэтов,» приходят Леночке на ум слова подруги.

3. Десять часов тридцать минут. В дверь офиса входит новый сотрудник. – Вы опоздали на тридцать минут! – гневно произносит начальник. – А ведь это ваш первый рабочий день! Сотрудник молча достает спрятанную под плащом винтовку и стреляет себе в рот.

Вокруг педагогической

Владимир Горохов (Санкт-Петербург)

***

Порою пару кто-то нежных Тебе и ласковых сказал – И ты зубами всю одежду На нём от радости порвал!..

педагогическая поэма Порой не можешь ты кого-то Не взять и не поцеловать. Но ошарашивать не должен Его, на ус ты намотай.

Приятно женщине, когда мы Начнём чуть-чуть издалека. Когда не лезет – это ж дама! – К ней наша наглая рука.

Сначала можно о погоде, К примеру, с ним поговорить. А от неё уже к природе Ты осторожно тянешь нить.

Сперва согрей её словами, Потом немножко обними – И эту нить ты о природе – Не отпускай её, тяни.

А там глядишь – она созрела, Ты чтобы руку положил Уже ей в область у колена – А там и ляжку обнажил.

И тут уже не тормози ты, Из себя неженку не строй! Пускай поймёт она: мужчина Что ты – и, плюс, ещё какой!

Не стоит сразу всю одежду На ней зубами разрывать. Побудь хотя б немного нежным – А там уж можно и в кровать.

Но если это всё проделал Ты, не вложив своей души, То лучше б ты это не делал, Людей напрасно не смешил.

Воспоминаниям предасться Легко там будет ей, мечтам. И – так и быть – уже отдасться Она, читатель, сможет нам.

А то, хотя и пол прекрасный, Как говорится, у неё, Но месть её будет – ужасной! Так что подумай, парень, ё!

***

Порой настолько с кем-то сексом Позаниматься хочешь ты, Что прям в киоск ему идёшь ты – И покупаешь там цветы.

Валлемоно де Лонгхорн Макс Стоялов, Дэн Стоялов (Мелитополь, Украина)

Тихая южная ночь, казалось бы, вот-вот усну. Но не столь внезапно кто-то монотонно постучал в мою дверь. Кто это может быть? Да и странно, почему не звонят? Я посмотрел на часы, второй час ночи. Подхожу к двери, в глазке темно и не видно лица из-за того, что на лестничной площадке плохое освещение. – Кто там? – Это я, Валлемоно де Лонгхорн! Валлемоно де Лонгхорн? Сразу вспомнилось какое-то рогатое животное, но я не стал будоражить свои знания о животных… – Прошу, – сказал я, открывая дверь ночному гостю. – Спасибо, – в комнату вошло человекоподобное существо моего роста, одетое в длинное, чёрное пальто и черную, широкополую шляпу, которая покрывала его большие рога, и сразу же почему-то прозвучала какофония, что меня не сильно удивило, – он же Валлемоно де Лонгхорн. – Чаю? – В пакетиках? – снимая шляпу, поинтересовался Валлемоно де Лонгхорн. – Есть в пакетиках, есть листовой. Заварить листовой?

– Листовой, – встряхнув ушами, ответил мой гость, – только не заваривать, мне так, сухого, пожевать. – Проходи на кухню. Ничего, что я на ты? – Нормально, – цокая копытами по паркету, ответил мой гость, – табуретка крепкая? Сесть можно? – Можно, должна выдержать. Вы случайно не из ангельской иерархии, что ниже властей и выше собственно ангелов? – спросил я с улыбкой на лице. – Нет! – сардонически ответил он. Табуретка скрипнула под его массивным телом, но, действительно, выдержала. Я достал пачку крупнолистового чая, немного подумал, достал глубокую тарелку и высыпал туда всю пачку, после чего поставил её на стол перед гостем. Валлемоно де Лонгхорн сразу зажевал чай. Я поставил чайник на плиту, достал чашку и пакетик, после чего сел за стол. Валлемоно де Лонгхорн покосился на меня большим чёрным глазом. – Почему ты меня впустил? Меня почему-то совсем не удивляло, что он разговаривает. – А почему ты пришёл? – в свою очередь спросил я. – Сегодня твоя очередь… – Очередь чего? – образно выражусь, мои мысли проскакивали мимо меня. – Выбирать судьбу, и рационализировать жизнь, – проглотив очередную порцию чая, ответил Валлемоно де Лонгхорн. – Вот так сразу? Но это же противоречит здравому смыслу.

Я некоторые минуты испытывал оцепенелость. – Зачем сразу? Можешь подумать, впереди вся ночь, – он сделал маленькую паузу и сказал, – И что это такое – здравый смысл? Ничего! – Из чего выбирать? – Из чего хочешь, но часы твои будут идти назад, время – это четвертое измерение. Мгновенный куб не может существовать. Тот куб, который мы видим, есть не что иное, как соответствующее текущему моменту времени сечение некоторого «фиксированного и неизменного» четырехмерного куба, обладающего длинной, шириной, высотой и продолжительностью. Время ничем не отличается от любого из трех пространственных измерений, кроме того, что любое сознание движется во времени. Вот я могу взглянуть на какого-нибудь человека извне пространства-времени, и я вижу одновременно прошлое, настоящее и будущее любого человека, к которому пришел и кто дал согласие. Так же, как в трехмерном пространстве, я единым взглядом охватываю все части волнистой линии, проведенной на бумажной ленте пером самописца, повторяющего одномерные пространственные движения уровня ртути в барометре, – Валлемоно де Лонгхорн совсем по-человечески пожал плечами, – Я не буду тебя озадачивать! Скажу яснее! У тебя есть возможность, если, конечно, захочешь, полностью переписать свою судьбу, можешь взять судьбы знаменитых людей, если хочешь, определи только ключевые моменты. В общем, выбирай. – Значит, как я решу, так и будет. Но ведь она оборвется? – Да! Воссоединится с жизнью и разумом окружающей нас природы.

– Но и земная природа не вечна! – Она воссоединится с иными жизнями и Разумной Вселенной. – А какая гарантия, что все именно так? – Никакой. Каждому приходится обдумывать и выбирать. – Но ведь это полнейший произвол! – Таково одно из проявлений свободы человека. – Какой же окончательный вывод? – Никакого. Будет наш личный опыт. Подождем. Поживем! Каждому дарована та жизнь и то бессмертие, которых он достоин. – Так все-таки во что верить? – В жизнь. В смерть. В бессмертие. – И за это ты возьмешь мою душу? – Зачем? – удивился он. – Но как же, такая возможность, и бесплатно? – Понимаешь, – Валлемоно де Лонгхорн с сожалением отодвинул от себя тарелку с чаем и повернулся ко мне, отчего табуретка жалобно скрипнула, – есть люди, у которых всё предопределено, а есть такие, у которых судьба – чистый лист, вот к таким я прихожу. Считай, что я исправляю ошибки природы. Засвистел чайник, я налил себе кипятка в чашку. – Скажи, а те, кто тебя не пускал, что было с ними? – Ничего не было, они оставались на том уровне, на котором я к ним пришёл, и они ничего не могли изменить до конца жизни, даже если и хотели.

– Понятно. Тебе как, в письменной или в устной форме предоставить проект моей судьбы? – улыбнулся я. – Лучше в письменном. Так ошибок меньше, – на полном серьёзе ответил Валлемоно де Лонгхорн. – Понятно, – внезапно на меня нашло озарение, – Ты торопишься? – В принципе, нет, – покосился он на меня своим большим глазом, – Но если напишешь сейчас, будет здорово. Я сразу к себе, а то тут, у вас, у людей, мне неуютно. – Договорились, я сейчас, – табуретка жалобно скрипнула, когда я с неё стартовал. Вбежав в комнату, я вырвал из принтера белоснежный лист. И на нем написал то, что посчитал для себя самым важным. Когда вышел в коридор, Лонгхорн был уже в шляпе. – Уже? – удивился он. – А чего так мало? – поинтересовался, взяв сложенный вчетверо лист. – Не боишься? Что пойдёт не так, как рассчитываешь? – Не боюсь, там все четко написано. – Лапидарность использовал. Как хочешь. Все, мне пора на геокорону! No passaran! Валлемоно де Лонгхорн спрятал листок в карман и вышел. Я закрыл за ним дверь. Зайдя на кухню, я бессильно опустился на табуретку. Что будет дальше, я не знал, этого не знал даже Валлемоно де Лонгхорн. Тайну будущего хранили два слова на чистом листе бумаги. «Без судьбы»

Эпилог Мы с братом Максом на балконе классически размышляли про сознательную окружающую действительность. Но вдруг для нас столь нежданно появился наш персонаж – Валлемоно де Лонгхорн — именно в таком виде, как мы его описали. Вместо традиционного привета я с братом, как свойственно близнецам, вместе удивленно спросили, каким ветром его сюда занесло. Ответ его был таков, дословно цитирую: – Я благодарен вам, что вы про меня написали, теперь я среди других неких литературных персонажей, таких, как Монтекристо, Гарри Поттер, Обломов. Меня считают, заметьте, благодаря вам, своим, а не второстепенным персонажем, и в знак благодарности в тяжелых ситуациях я, Валлемоно де Лонгхорн, приду немедленно к вам на помощь. И на этом цитата заканчивается. Представляете себе, дорогой читатель! Бывают же в мире чудеса!

Tres partes – Натрое (отрывок из романа)

Ирина Долгова (Рига)

Прячусь. Нахожу чужое слово в тексте русского романа. Муж читает главу за главой, часть за частью, том за томом нашей эпопеи. «Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма-да-гас-кар, – отчётливо повторила каждый слог и, не отвечая на вопросы m-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты». – Книги востребованы, – замечает мадам о потёртых томах библиотеки советского посольства в демократической республике, – сограждане читают, – улыбается нам. Яркие созвездия рассыпаются снежинками. Зимняя дорога искрится в беге саней. Святочное зеркало мнится на четвёртом по величине острове на земном шаре. Его площадь 590 тыс. кв. км. Он простирается с северо-северо-востока на юго-юго запад почти на 1,6 тыс. км от мыса Амбр (11°57' ю.ш.) до мыса Сент-Мари (25°36' ю. ш.). Средняя ширина –

около 400 км, а наибольшая, меду мысом Сент-Андре на западе и мысом Фульпуент на востоке, – 580 км. Некогда была Гондвана – суша без Атлантического океана в южном полушарии. Часть африканской земли отвалилась под ступнёй великана – плавает в Индийском океане. Материк – через Мозамбикский пролив. Через него не перелетают цветные бабочки! Райские создания обитают на заповедном острове. Чудесные насекомые касаются сна, Ан-та-на-на-ри-ву – воспламеняются на лету. Нет и тени их души над малагасийской столицей. Лишь огненный след – парящий миг – в чёрном небе. Самолётный ангар горит огнями, блистает гирляндами из цветов, пестрит пальмами в ракушечных кадках. На благотворительном бале – французский атташе, советский генерал. – Официоз короток, – идёт Григорий Борисович Соколов к нашему столику, – оркестр играет вальс, – приглашает меня на танец. Шеф-пилот ведёт в такт. Ловит мой взгляд. Не отводит карих глаз. Кружит до опьянения. Гонит своё «Рено» за нашим авто. – Лихо! – сворачивает шофёр Ашот в тупик. – Назад, сamarade, – нажимает на газ малолитражного автобуса. Светло-шоколадный гарден Франсуа затворяет ворота зелёной изгороди при свете луны. Длинные мягкие иглы австралийской сосны плещут изумрудными тенями по белой вилле с узким балконом, переходящим в террасу второго этажа. Тёмно-красный идол стережёт отворённую дверь в мой покой.

– Ой! – сыплются жемчуга с простыни на пол, – ай! – будят четырёхлетнюю дочь в ближней комнате. Светлые глазки и лёгкие волосики. Розовенькие щёчки и беленькие пальчики. Нежная девочка ловит пенную волну в перламутровой раковине. Стучит сандалиями по деревянной лестнице, тянет ворсистого зайца по мастичному паркету. «Зайчишка-трусишка / По полю бежал, / В огород забежал, / Морковку нашел, / Капустку нашел, / Сидит грызет. / – Ай, кто-то идет!» – Не бойся, – кормит косого папайей с клубникой за длинным столом в большом холле с дверью на тенистую лужайку. Убегает с длинноухим другом. Прячется в кустарниковой корзине – нюхает жёлтые розы по её росту. Сидит на пологой ветви толстой шелковицы – следит за юрким хамелеоном. «Где хвостик?» – ловит турмалиновые переливы древесной коры и звериного тельца. – Mademoiselle Lera! – ищет её Франсуа за своей лачугой у колодца со створчатой крышкой и ведром на цепи при крутящейся железке в деревянной катушке. – Je suis la, – лепечет она. – Я здесь, – выглядывает из острых жёстких листьев с янтарно-медовыми чешуйчатыми ананасами на нижней грядке нашего склона. Зеленеет рис в водной низине. Краснеют глинистые террасы котлована. Под солнцем печётся кирпич мальгашских домов. В лиловых цветах джакаранды млеет мир. Пушистый лемур виснет на клетке открытого национального парка. Бормочет африканская «зума»:

– Пятница! Спелые манго, тонкие вышивки, бериллы в золоте – за бесценок. – Гуляй, белый! Чёрный ребёнок идёт по пятам, «подай», просит без слов. Отстаёт без обиды на жизнь. – Разве есть земной рай? Бабочка порхает – опускается на ладонь малыша. – Так и живёт? – До Христова воскресения. Скорпион белеет. Стрелец немеет. Козерог спит в южной ночи. Не сбылось при Петре Первым. Пропало с Николаем Вторым. Корабли адмирала Рожественского Второго Тихоокеанского Флота стояли у малагасийских берегов в 1905-м году! Ожидали приказа: «На Порт-Артур!» Напрасно. «Забыли про них, – излагает доктор исторических наук, – Моряки умирали. В 30-е годы ещё можно было найти 15 или 16 православных крестов на выезде из города Андуани.»

Обед с вождем Давид Шраер–Петров (США, Бостон)

— Ну, ладно, — сказал актер. — Так или иначе, безумие прошло, температура упала... Рэй Брэдбери «Душка Адольф» Читал я когда-то мемуариста XIX века. В ложе оперного театра, в конце 90-х увидел мемуарист Пушкина-старика. Эффект был так силен, что в антракте помчался мемуарист в пушкинскую ложу заверить Поэта, что никогда не принимал за правду его смерть после дуэли. Так сильно было ощущение ежеминутного присутствия Пушкина в жизни каждого русского. На самых подступах к ложе шепнули мемуаристу, что в театре присутствует сын Пушкина — Александр, старый уже. Другим свидетельством ошарашивающего эффекта, произведенного невероятным сходством малоизвестного обществу лица со знаменитым родственником был случай, произошедший в начале 80-х годов прошлого века. Незадолго до этого за подачу в ОВИР документов на выезд в Израиль меня исключили из Союза Писателей и Литфонда. Не было никакой работы. Меня могли судить за тунеядство и выслать из Москвы «на 101-й километр», как обозначалась в народе эта государ-

ственная акция. Надо было искать выход. То есть, я начал искать работу, конечно, нелитературную. Но работа, легальная и достойная, все не находилась. Я кинулся к одному-другому литературному приятелю из тех, кто не отвернулся от меня, не испугался контактов с «предателем Родины». Мой коллега по переводам литовской поэзии Шерешевский напомнил о некоем литераторе, имя которого я вынужден заменить на условное, скажем, Красиков. Его имя я по сей день встречаю, нечасто, но встречаю, на странице сатиры и юмора «Литературки». Шерешевский назвал Красикова, а я вспомнил, что когда-то «подкидывал» ему переводы стихов, если была спешка, а заказ превышал мои возможности. Словом, я позвонил Красикову, мы встретились, и он без энтузиазма, правда, а из чувства долга, но все-таки согласился мне помочь во вступлении в профсоюз литераторов Москвы. Он, Красиков, был важной фигурой в этом профсоюзе. Поступок (несмотря на колебания) по тем временам героический со стороны лояльного властям литератора. Приходилось иногда посещать секцию поэзии группкома литераторов. Стихи моих новых сотоварищей были не хуже и не лучше тех, которые читались в секции поэзии Союза Писателей. Так что, соскучившись по живому слову, я не отказывался от приглашений, но сам не читал, понимая, что мои стихи сразу выдадут меня с головой. На одном из чтений выступал со стихами мой приятель по бильярдной Центрального Дома Литераторов, заядлый игрок Митасов, с которым я был знаком через Шкляревского. Стихи у Митасова были насыщены воронежским говором, много хороших стихотворений, почти книга.

Читал он напористо. Он все делал напористо: играл в бильярд, напевал цыганские романсы (сам был вылитый цыган) и читал стихи. В комнате было человек двадцать. Мы все слушали с энтузиазмом. Это как спуск с горы, когда слушаешь или читаешь хорошие стихи: мчишься, не замечая гор и деревьев, которые остаются на обочинах трассы. Так что я еще продолжал гнать с горы, не сразу заметив, что другие слушатели остановились. Я тоже затормозил и обратил внимание, что Митасов смотрит куда-то за мою голову, а остальные, которые сидели передо мной, оглядываются. Не на меня, конечно, а смотрят за мои плечи. Я тоже оглянулся. Позади последнего ряда стульев во весь свой дядистепин рост возвышался главный поэт советской страны, автор текста к национальному гимну Сергей Михалков. Что ему тут было делать среди полунищей братии третьеразрядных литераторов? Неужели пришел на чтение Митасова? Ай да Митасов! Михалков постоял немного и, ничего не сказав, удалился. Чтение Митасова возобновилось и кое-как докатилось до конца трассы. Кто-то высказался в манере тех суровых лет о форме и содержании прочитанных стихов. Кто-то похвалил. Ктото поругал. Я вышел вместе с уязвленным Митасовым. «Да брось ты огорчаться! — утешал я его. — Дался тебе этот Михалков!» «Да в том-то и дело, что не этот!» «Как так не этот? Какой же?» «Это старший брат настоящего Михалкова. Он тоже входит в наш группком. Они похожи, как близнецы. Ненастоящий Михалков получил

от природы внешность знаменитого братца, а вот талантом не вышел. Для собственного удовлетворения, что ли, время от времени появляется он в разных литературных собраниях, производит оглушающий эффект и удаляется, довольный, как бывают довольны безмолвные статисты в театре, загримированные под знаменитость». Я спросил Митасова: «Как ты думаешь, радуются ли восковые фигуры знаменитостей в музее мадам Тюссо из–за замешательства кого–нибудь из посетителей?» Мы поехали с Митасовым в Дом Офицеров, где он был тренером по бильярду, и крепко выпили за успех его будущей книги. Прошло много лет. История, о которой я хочу рассказать, наложилась на предыдущие, как слои почвы — один на другой. Пушкин и Бальзак любили сочинять многослойные истории. Прошло много лет. Мы с женой и сыном эмигрировали и поселились в Провиденсе, столице самого маленького американского штата Род-Айленд. Провиденс можно сравнить с Монте-Карло, а Род-Айленд с княжеством Монако. Но где бы ни жил человек, в деревне ли, в городе, в Монте-Карло или Провиденсе, его тянет к общению с земляками. Не были исключением выходцы из России и ее бывших колоний. С годами подобралась и наша компания. Одни за другими. Была тут чета психологов из Еревана. Муж и жена — энергетики, беженцы из Карабаха. Скульптор и художница из Москвы. И все остальные тоже из Москвы: чета математиков, историк с женой-садовницей и, наконец, я – сочинитель и моя жена–переводчица с русского на английский и обратно. Как ностальгически шутили в нашей компании: «Туды-сюды!»

Собирались у всех по очереди. Чаще у энергетиков из Карабаха – у Гриши и его милой жены Гали. Гостеприимство Гриши и Гали обладало такой вулканической силой, что постоянно прорывалось между запланированными встречами в том или ином доме. Без всякого обсуждения с нами (и, по правде говоря, к нашему общему удовольствию) Гриша обзванивал всех и провозглашал: «В ближайшую пятницу (или субботу) состоится внеочередная встреча у меня дома. Повод весьма уважаемый. Приезжает из Баку (Москвы, Питера, Еревана, Ташкента, Нижнего Новгорода, Тбилиси и т. д.) мой ближайший друг и школьный товарищ. Проездом из Нью-Йорка». Кто бы посмел отказать Грише? Надо признаться, события, развернувшиеся во время внеочередного роскошного обеда у Гриши, были спровоцированы курьезами, основанными на внешнем сходстве. Я рассказал об этих случаях недели за две до того в доме у историка Алеши и его жены Тоси. Именно тогда я напомнил о мемуаристе, который принял постаревшего сына Пушкина за Поэта, как будто бы выжившего после дуэли. А следом в тот же самый вечер (понесла нелегкая!) — о невероятном сходстве братьев Михалковых и чуть ли не гипнотическом эффекте веры в физическое присутствие знаменитости. Словом, Гриша намотал все это на ус и приготовил ответный спектакль. На этот раз он объяснил внеочередную встречу приездом народного артиста из Тбилиси. Без особенного нажима, но с уверенностью в силе факта, Гриша пояснил: «Мой друг — ведущий актер Тбилисского драматического театра имени Марджанишвили. Знает много интерес-

ных подробностей из жизни великих людей!». Даже, если у кого-то были самые неотложные дела, невозможно было устоять перед двойным соблазном: оказаться снова в гостеприимном доме Гриши и Гали, да еще посидеть за одним столом с ведущим актером театра Марджанишвили! Гриша и Галя жили в маленькой квартирке на первом этаже стандартного американского дома, которые строят, чтобы сдавать тем, кто не приобрел вкуса или не накопил денег для покупки недвижимости. Наши друзья не приобрели и не накопили. Казалось бы все, что они могли отложить из зарплаты, уходило на ежемесячные гастрономические фестивали. В гостиной, где было накрыто к ужину, стоял телевизор. В другом углу на письменном столе помещался компьютер. На стенах висели фотографии внука и внучки. Весьма странная картина, изображающая умыкание Людмилы седобородым карликом Черномором, красовалась над местом того, кто сидел во главе стола. Охотничье ружье висело напротив, над телевизором. Охота была единственным развлечением, которое позволял себе Гриша. Мы все по русской привычке (снобы называют это провинциализмом) собирались вовремя. Назначен ужин на пять часов, гости приходят к четырем сорока пяти. Так было заведено. А если кто опаздывал на полчаса, Гриша начинал выбегать за порог каждые десять минут и беспрерывно названивал провинившемуся по мобильнику. И на этот раз все собрались вовремя, пили, кто пиво, кто виски, кто сухое вино. Гриша поехал встречать почетного гостя на родайленд-

ский аэродром. Мы выпивали понемногу, обсуждали последние политические события и новости спорта здесь и там, а сами поглядывали на дверь и на часы: когда Гриша привезет гостя? Самолеты, бывает, опаздывают. Галя предложила усаживаться за стол. Мы не отказывались. Закуски были отменные: рыба, икра, салаты, солености! И все это под первоклассные вина и водки. Один «Серый гусь» чего стоил! Словом, откровенно говоря, мы как-то стали забывать, ради чего собрались. Почетный гость плавал в нашем коллективном воображении где-то вне реальности прекрасного застолья. Если бы не Гриша, тостов которого явно не хватало, мы вполне могли бы обойтись и без народного артиста Грузии. Наш компанейский юморист скульптор Саня только успел закончить коронный анекдот про дуриков, которые прыгали в бассейн, куда забыли налить воду, как хлопнула входная дверь, и в комнату, где мы пировали, торопливыми шагами вошел Сталин. За ним семенил (при гигантском-то росте и бычьей несгибаемой шее!) наш гостеприимный Гриша. Но что это было за возвращение!? Гриша как бы сократился в росте, съежился. Шажки стали мелкие и голова внаклонку. Сталин, между тем, отодвинул пустовавший стул и уселся во главе стола под Черномором и Людмилой. Порывшись в кармане френча, он достал трубку и кисет. Я сидел поблизости и потянулся было к трубке, чтобы набить ее табаком, но Сталин перехватил кисет: «Не надо! Сам набиваю!» Историк Алеша передал Грише коробок спичек, который предназначался для зажигания субботних свечей, купленных специально для нас с Мирой.

Мне показалось, что Сталин искоса посмотрел на свечи, только что зажженные Алешей, но промолчал. Алеша уловил этот недобрый или неодобряющий взгляд вождя и отшутившись, что стало жарко, перенес свечи подальше на подсервантник. Странно, что я и Мира проглотили этот маневр со свечами. До сих пор не понимаю, почему? Правда, Тося, жена Алеши, чистая душа, откровенно изумилась: «Вот уж придумали: жарко! Десять лет было не жарко, а нынче упарились!» Алеша хихикнул двусмысленно и проглотил полстакана виски с черной этикеткой. Сталин медленно докурил трубку, выбил остатки табака и пепел на пустое блюдце и наконец-то позволил Грише налить себе полный фужер «Алазанской долины». «Спасибо, уважаемый Григорий, что вспомнили о любимом вине вождя!» И повторил: «О любимом вине. Какое двусмысленное слово — вине! Не забыли про «Алазанскую долину». Вино, вине, вина!» — «Мы вас никогда не забывали, Иосиф Виссарионович!» — сказал Гриша и еще больше изогнулся. Мне показалось, что Галя вспыхнула, но сдержалась, как загораются от стеснения или стыда искренние и воспитанные женщины. Вспыхнула, но промолчала. Самое смешное (или назовите по-другому), что мне самому происходящее начинало казаться одновременно реальностью и гротеском. Как в рассказе Брэдбери «Душка Адольф». У Брэдбери актер вошел с энтузиазмом в роль Гитлера, а у нас? Сталин между тем допил вино, закусил листиками кинзы, которые он отщипывал один за другим желтыми редкими зубами, и снова окинул взглядом стол. Мне показалось, что он остановился на математиках

Жоре и Эле. Что привлекло внимание вождя: седая всклокоченная грива Жоры или не в меру раскрашенное театральным гримом личико Эли? Не берусь утверждать. Сталин поднял со стола свою темно-коричневую изогнутую трубку, захватил губами мундштук, словно собираясь снова закурить, положил трубку обратно на стол и спросил Жору: «Если я не ошибаюсь, мы встречались в моем кремлевском кабинете в конце пятидесятого? На совещании по термояду. Правда?» Жора молчал. Сталин продолжал: «Я не мог ошибиться! У меня память фотографическая!» Он произнес: «фа-та-гра-фы-чи-ская!». «Наверно, это был мой отец. Говорят, мы очень похожи, Иосиф Виссарионович», — ответил Жора. «Фамилия?» — вопросил Сталин. «Зельман», — ответил Жора. «Время быстро бежит, но память старается задержать время!» — сказал Сталин и выпил вместительную рюмку водки «Серый гусь», налитую Гришей. Надо сказать, что Гриша так и не присел, стоя за стулом или около стула нашего гостя, чтобы вовремя наполнить то бокал, то рюмку. Сталин прихотливо следовал какому-то своему алгоритму чередования «Алазанской долины» и «Серого гуся». Тбилисский гость ел немного: овощи, кубик шашлыка, кучку плова. Лицо у него было нечисто выбрито или так казалось из-за неровной рябоватой кожи — следствие перенесенного фурункулеза или даже оспы. Но усы! Классические усы Вождя. У детей сталинской эпохи остался в памяти портрет Сталина во френче или шинели, маршальской фуражке, с трубкой, на горловину которой упирались усы. Усы любимого Сталина. Я, как загипнотизированный, смотрел на эти усы и не мог оторваться. «Что с тобой? Я тебя третий

раз прошу передать мне креветки!» — ущипнула меня Мира, чтобы привести в сознание. «Спасибо, я так!» — нашелся что ответить я, благодарный за своевременный акт супружеской заботы. Слава Богу, Сталин не обращал на меня никакого внимания. Забыл сказать, что в самом начале Гриша хотел было по очереди представлять каждого из нас гостю из Тбилиси, да тот отмахнулся: «По ходу вечера познакомимся! (па-зна-ко-мым-са!)». Правда, к этому моменту хозяин успел назвать мое имя. Гость холодно кивнул. А я вспомнил о своей антисталинской поэме, написанной в 1956-м году. Вспомнил и одернул себя: «Не мог же он прочитать, умерев в 1953-м!» Я говорил раньше, что в нашей компании были муж и жена из Еревана, Влад и Ася. Они считались зачинщиками споров, носивших психологический характер. То есть, всякое явление или событие пытались проанализировать с точки зрения современной психологии, основанной на Фрейде и Юнге. Хотя советская закваска не отпускала. Так что при надобности в спорах упоминались и русские патриархи физиологии нервной системы Сеченов и Павлов. И на этот раз Влад был первым, кто решился задать профессиональный вопрос Сталину: «Как вы психологически разрешили бы в наши дни проблему Карабаха, Иосиф Виссарионович?» Сталин отпил вина из бокала. Он продолжал перемежать «Алазанскую долину» с «Серым гусем». Отпил вина, взял трубку со стола, перевернул ее так, что получился старинный пистоль, направленный в грудь Владу, и ответил: «Я бы не вдавался в психологию, а расстрелял зачинщиков как с азербайджанской, так и с армянской стороны. И те

и другие буржуазные националисты, подрывающие дружбу братских народов Закавказья!» На некоторое время все замолчали, сосредоточившись на своих тарелках и рюмках. Природный тамада не переносит молчания за столом. Особенно, если тамада одновременно и гостеприимный хозяин. Гриша к этому времени позволил себе присесть, правда, поблизости от тбилисского гостя. Все же это было лучше, чем стоять, подобно дворецкому, за спиной Сталина. Гриша присел, налил себе полный фужер водки, фужер, предназначенный для «Боржоми», и выпил эту мощную дозу «Серого гуся» за дружбу народов. Все выпили. Сталин пригубил и ушел в себя. Как будто он раздумывал, в какую сторону повернуть ход вечера. К этому времени великанский фужер французской водки загудел в голове Гриши, да так, что он поднялся со стула, вернув себе могучий рост, горделивую осанку и ораторский дар. «Я очень извиняюсь, дорогой Иосиф Виссарионович, но что было делать нам с женой? Мы оба из Карабаха. Я — азер, она — армянка! » Сталин повернул к нему голову: «Я же сказал: во-первых (ва-пэрвих), расстрелять смутьянов, а во-вторых (вавтарих), — восстановить дружбу народов на государственном уровне и на уровне семьи! Так нас учили Маркс и Ленин. Семья — ячейка государства!» Сказав это, Сталин окинул взглядом нашу притихшую компанию. Мы молчали. Внезапно вождь обратился к Сане и его жене Соне. Они были признанными мастерами художественных композиций, включающих в себя скульптуру и живопись. Начали работать вместе давно, еще

в студенческие годы. И до сих пор не знали соперников в этом жанре. Поскольку заказы были и в России и в Америке, они проводили полгода в Москве, а полгода в Провиденсе. Внезапно Сталин обратился к нашим художникам, как мы ласково называли Саню и Соню: «Послушайте, дорогие друзья, а не приходилось ли нам встречаться в былые времена?» «Приходилось, товарищ Сталин!» — ответил Саня и тряхнул косой челкой, летящей над крупным варяжским носом. «И я припоминаю», — добавила Соня, деликатно улыбнувшись вождю. «А поточнее?» — спросил Сталин. «Выбрали несколько студентов из Суриковского художественного института, в том числе меня и Саню. Привезли в Кремль. Там стояли вы, Иосиф Виссарионович, около куста цветущей персидской сирени. Мы сделали наброски. Наша с Саней композиция была одобрена вами, Иосиф Виссарионович». «Где эта композиция теперь?» — «Мы не знаем, Иосиф Виссарионович», — ответил на этот раз скульптор Саня. «Нет, знаете! Враги и предатели уничтожили мои портреты и мои скульптуры, чтобы унизить достоинство нашей социалистической Родины! А вы и не попытались защитить и сохранить произведение искусства. Разве я не прав?» Саня, говорун и остряк, молчал, потупившись и не встряхивая задорно челкой. О Соне нечего было и говорить. Она чуть не плакала, боясь поднять глаза на рассерженного вождя. Хорошо, что нашелся с ответом Гриша. Он налил всем вина или водки, наполнил снова свой фужер «Серым гусем» и произнес тост за вечно молодое искусство и литературу и «как за яркий пример неувядающей поэзии — юношеские стихи товарища Сталина»! Я наблюдал за

мимикой вождя. Он поморщился, но промолчал, попыхивая трубкой. Как-то произошло само собой, что я каждый раз при надобности приноровился набивать ему трубку и подносить зажженную спичку. Сталин не возражал. Гриша провозгласил: «Сейчас я прочитаю замечательное лирическое стихотворение «Утро», написанное товарищем Сталиным в юности», — и отпил из фужера. Мы все ждали, изумляясь предусмотрительности нашего тамады. Гриша начал читать: «Раскрылся розовый бутон, / Прильнул к фиалке голубой, / И, легким ветром пробужден, / Склонился ландыш над травой. / Пел жаворонок в синеве, / Взлетая выше облаков, / И сладкозвучный соловей / Пел детям песню из кустов: / «Цвети, о Грузия моя! / Пусть мир царит в родном краю! / А вы учебою, друзья, / Прославьте Родину свою!» Мы все зааплодировали. Гриша вытирал пот со лба. Сталин угрюмо молчал. Я молил Бога, чтобы гость из Тбилиси не вспомнил о моей профессии литератора. Наверняка, он и не забывал. Но из какого-то неувядаемого садизма обратился не ко мне, а к Мире. Я-то видел, как она накалилась, слушая эти вирши. Она единственная не аплодировала. Без обращения по имени-отчеству, или хотя бы по имени, Сталин спросил мою Миру: «Вы — профессиональный переводчик. Что думаете о прочитанных стихах?» — «Надо бы сравнить с оригиналом, — уклончиво ответила Мира. — Трудно требовать много от юношеских стихов, да еще в переводе». Внезапно Сталин встрепенулся, глаза его загорелись, и он сказал: «Послушайте это стихотворение по-грузински». Он отодвинулся назад, встал во весь невысокий рост и, размахивая трубкой, начал

читать на непонятном нам языке звучные строки. Мы снова зааплодировали. На этот раз вполне искренне. Казалось бы, установилось некое равновесие, когда дымка воображения, мистификации или гипноза начала рассеиваться и каждому хотелось, чтобы наконец-то приезжий актер освободил нас от страшной сказки, напомнившей еще более страшную быль. Но тут, как говорят на Руси, нелегкая дернула выпивоху и певунью Элю вспомнить о своем аккордеоне. Она соскользнула со своего стула, шмыгнула в переднюю и вернулась с аккордеоном, который был размером едва ли не в половину роста музыкантши. Эля растянула меха, которые благодарно вздохнули, как Илья Муромец, разбуженный после долгой спячки, и чуть заикаясь от волнения и выпитого вина, объявила: «А сейчас мы все вместе споем патриотическую песню «Марш артиллеристов» времен Великой Отечественной войны!» Она задала ритм своему басистому инструменту, и мы подхватили: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! Из многих тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину: Огонь! Огонь!» Эля помнила все слова. Мы следовали за ней и ее аккордеоном и пропели всю песню до конца. Сталин пел с нами вместе, а когда песня кончилась, сказал: «Давайте, товарищи, выпьем за Родину! За Сталина!» Все выпили, кроме моей Миры и историка Алеши. «А вам что — особое приглашение?» — спросил тбилисский гость, протянув руку, вылезшую из рукава френча защитного цвета, как гриф из гнезда, и ткнув старческим, чуть дрожащим указательным пальцем сначала в Миру,

сидевшую слева от него, а потом в Алешу. «Хватит нам этого маскарада! — резко ответила Мира. — А если хотите знать, то я выпью при одном условии, если вы, гениальный вождь и учитель, объясните нам, почему для мира на земле и прогресса человечества понадобилось фабриковать дело кремлевских врачей-убийц? Зачем было ломать суставы рук и ног моему дяде, знаменитому хирургу, прошедшему всю войну? Ради какой высокой идеи надо было готовить массовое выселение евреев, как до этого было сделано с немцами Поволжья, крымскими татарами и чеченцами? Зачем, если не для того, чтобы завершить геноцид, начатый Гитлером?» Сталин углубился в раздумье. Мира закрыла лицо салфеткой. Плечи ее содрогались от рыданий. Наконец вождь сказал: «Мы хотели спасти советских евреев, отравленных сионистской пропагандой, от справедливого гнева русского народа. Для этого в отдаленных районах Сибири, например в Биробиджане, были построены рабочие поселки с современными жилыми домами, а поблизости заложены фабрики, заводы и совхозы. Пусть подтвердит мои слова еще один сомневающийся. Его отец курировал в те годы министерство строительства». И хищная птица сталинской руки снова потянулась к Алеше. – Неправда это! На самом деле строительство домов для будущих выселенцев было передано в руки Берия. А он постарался построить бараки со стенами, между досками которых были щели в палец шириной. Об этом и доложил мой отец на Политбюро. Он заявил, что поселять еврейские семьи в таких нечеловеческих условиях — преступление. За что был немедленно арестован органами госбезопасности!

– Ну, не делайте из вашего отца казанскую сиротку! Как только его выпустили, он немедленно отыгрался за свой арест, без суда и следствия расстреляв Лаврентия. – А что же, вы хотели, чтобы вспыхнул кровавый террор? – Я ничего уже не мог хотеть к тому времени, потому что, благодаря разнузданному и провокационному выступлению вашего отца на Политбюро, у меня случился разрыв артерии головного мозга, приведший к смертельному исходу. Ваш папаша, хотя и плясал всегда под мою дудку в прямом и переносном смысле, едва ли не первым начал плевать в мою могилу. Даже мой труп выбросил из Мавзолея! – Да вы, к сожалению, и сейчас живы! Явились с того света и продолжаете смердить! – Алеша крепко выпил. Опорожнил целую бутылку виски с черной этикеткой. Мы знали, что он бывал необуздан при горячих спорах, и научились избегать конфликтов. Хотя в нормальной жизни Алеша был интеллигентнейшим и милейшим человеком. Но сейчас! Мы таким его еще не видели никогда. Щеки налились кровью, глаза блуждали по комнате, словно разыскивая что-то. Он знал что! Алеша вскочил со стула и, не успели мы опомниться, сорвал со стены охотничье ружье Гриши. – Остановитесь! Вы сошли с ума! — крикнул тбилисский гость и оторвал наклеенные усы. Но было поздно: грянул выстрел. Все окаменели. Когда рассеялся дым, мы увидели человека в защитном френче, который уткнулся в стол, закрыв голову руками. Над ним качалась картина с Черномором и Людмилой, изрешеченная крупной дробью.

«Велимир Хлебников – Саша Путов» В издательстве Aesthetoscope вышло в свет необычное издание – «Велимир Хлебников – Саша Путов». Оно представляет собой брошюру с приложением CD, на котором вы найдете электронную копию уникального экземпляра «Творений» Велимира Хлебникова, пятьсот шестьдесят страниц стихов и прозы гениального поэта, разрисованных художником Александром Путовым. Издание посвящено памяти Саши Путова. Читайте книгу, разглядывайте иллюстрации, вспоминайте его. Заказать брошюру с приложением CD «Велимир Хлебников – Саша Путов» можно по электронной почте: aesthetoscope@gmail.com.

DVD Aesthetoscope.2010

Это издание альманаха может сопровождаться мультимедийным DVD с названием, повторяющим название этого выпуска – Aesthetoscope.2010. Электронное издание представляет основные способы аудиовизуального воплощения поэтических произведений, интересные образцы мультимедийного осмысления поэзии. Мы постарались представить самые интересные на наш взгляд попытки вплести стихосложение в новые виды искусств, обогатить его восприятие новыми возможностями, которые предоставляют художникам современные технологи, расцветить его яркими красками, сочными звучаниями и возможностью привлечь читателя-слушателя-зрителя к творческому взаимодействию. Вы можете копировать и распространять DVD Aesthetoscope.2010 при условии сохранения его в оригинальном составе – только целиком и без дополнений. С уважением, ваш Aesthetoscope

Для контактов: Александр Елеуков,

e-mail: aesthetoscope@gmail.com

Онлайн-еженедельник

www.aesthetoscope.info

Редакционный портфель журнала:

aesthetoscope.livejournal.com