Эстетоскоп.2014_Проза

ЭСТЕТОСКОП.

2014_ПРОЗА

ЭСТЕТОСКОП.

2014_ПРОЗА

Без выходных данных, такие времена

© Aesthetoscope, формат издания, 2014 © авторские права авторов альманаха сохраняются за ними в полном объеме © Евгений Вишневский, рисунки; Кирилл Арсеньев, фотографии; Kinder Album, рисунки, 2014 Мы выпустили этот альманах ограниченным тиражом и будем рады, если каждый экземпляр издания найдет своего заинтересованного читателя. Большая просьба – по прочтении альманаха передайте его знакомым или оставьте в месте, где его смог бы найти следующий читатель.

ЭСТЕТОСКОП.2014_ПРОЗА

ОГЛАВЛЕНИЕ От редакции .......................................................................................................................................

5

ФОТОГРАФИИ КИРИЛЛА АРСЕНЬЕВА (Москва) ........................ 9 Сергей Ходич (Украина, Симферополь) Страусу тоже хочется немного любви.....................................................

10 Алиса Чопчик (Молдова, Кишинев). Дневники .................................................. 16 Жанар Кусаинова (Санкт-Петербург) Увидеть, как улетает душа. Тамоакан (между прозой и пьесой) ...................................................................................

24

РИСУНКИ ЕВГЕНИЯ ВИШНЕВСКОГО (Лос-Анджелес) ......... 36 Евгений Вишневский (США, Лос-Анджелес) Рассказ Черепахи о Белой Лошади ............................................................

37 Никита Янев (Мытищи Московской области). Пластилиново .......... 43 Сергей Данюшин (Ужейск). Семь поводов ненавидеть людей ............ 58 Роман Фомичёв (Башкортостан, Стерлитамак) Игра в стену (фрагмент постмодернистской сказки).................

64

Никита Гургуц (Новороссийск) Враг человеческий. .................................................................................................. Семь дней творения ...............................................................................................

69 79

Ольга Махно (Москва) Не было печали........................................................................................................... У моря погоды..............................................................................................................

86 90

Руслан Герасимов (Украина, Львовская область, Самбор) Юлиан Цибулька, или Незадавшееся сватовство (версия для Эстетоскопа) ..................................................................................

94 Екатерина Четкина (Екатеринбург). Лекарство от страха ................ 106 Илья Криштул (Москва). Миниатюры .................................................................. 112 Григорий Миляшкин (Астрахань). Миниатюры......................................... 118 Андрей Диченко (Беларусь, Минск). 22 километра ................................... 122 С. Кочнев (Санкт-Петербург) Рассказ Дурака или история об удивительных приключениях и невероятных страданиях потерявшего имя (фрагмент из были «Дума про Акакия») ............................................

128

РИСУНКИ KINDER ALBUM (Украина, Львов) ................................... 137 Евгений Беловал (Томск). Исповедь отщепенца ..........................................

138

Алексей Курганов (Коломна Московской области) Искренне ваша Валя Стекляшкина ........................................................

142

Сергей Калабухин (Коломна Московской области) Авария Сашки Сэкондхэнда ........................................................................

154

Наши издания. Эстетоскоп_Концепция прекрасного. Эстетоскоп.31_В печать. Эстетоскоп.2012_Проза. Эстетоскоп.2013_Поэзия. Рафаэль Левчин (США, Чикаго), Старые эфебы .........................

170

Что такое Эстетоскоп?........................................................................................................

180

ЭСТЕТОСКОП.2014_ПРОЗА

ОТ РЕДАКЦИИ. Александр Елеуков

Культовая эссеистика и воинствующее эстетство

Н

ужно много поколений, чтобы создать культуру. Достаточно одного поколения, чтобы ее потерять. Тут сгодился бы диагноз «воинствующее эстетство». Эстетство, и самого дурного пошиба, вот что это такое. Может, возгордиться? Больше-то нечем... Эстетство – умствование о красоте. Чрезмерное преклонение перед формой в ущерб содержанию художественного произведения; превращение поиска новых форм в самоцель. Смысл утонченности эстетства в том, что оно связывает наш дух с плотью, связывает судьбы наши в грехе и муке, делая нас то преобразителями и творцами ее, то рабами, страдающими от всего грубого. Потому, в конце концов, если дух растет, то он и освобождает, приобщает к духовному материальный мир, изобличает лживость масок его и расколдовывает его. Острота и трагизм эстетства состоят в том, что носителем и воплотителем его дано быть читателю тончайшему, подлинному, благословенному, опьяненному чувством красоты. Положительное эстетство фундаментально. Более того, оно единственное, что не является в творчестве ситуативным и случайным. В предстоящих контроверзах и потасовках на настоящем новом фронте классовой борьбы эстетский и расовый триумфализм будет сильно востребован. Думается, что на художественное творчество бросает теперь тень не столько прошлое, сколько будущее – уже недалекое будущее. В произведениях, собранных под обложкой альманаха Эстетоскоп.2014_Проза, перед читателем встает мир незнакомый, отличный от всех других миров. События происходят невесть где – вне бытовых, исторических, национальных условий. Один из рассказов начинается словами: «Ужас и рок бродили во все века. Зачем же указывать время, к которому относится мое повествование?» Эти слова могли бы стать эпиграфом любого из произведений альманаха. Повествование неизменно развертывается на фоне агонии изживающей себя культуры. Но это не есть картина разложения одряхлевшего быта, наши авторы отражают дух конца вообще. Не в пример чужеземным художникам, мы всегда были и будем современниками эпохи, дышащей концом. Эстетство наших авторов является искуплением – жертвенным искуплением – греха создания миллионов мертвых вещей: пустых храмов и дворцов, бесчисленных полотен, по которым дух никогда не водил кистью. Автор, томясь бездуховностью окружающего мира, пытается наново разбудить каждую вещь, теснее отпечатлеть себя на ней, – но обессилевшие изнеженные пальцы его тщетно силятся восстановить порванную связь между духом и материей и вместо того только плетут паутину, из которой душе его уже не выйти.

— 6 —

Эстетство авторов альманаха явственно вырисовывается в их произведениях как отчаянный прорыв к красоте. Причудлив вкус автора. Глаз его изощрен в цветах и красочных эффектах. Он не признает общепризнанный стиль украшений (He disregarded the decoration of mere fashion). Дерзки и огромны его замыслы, варварской пышностью окрашены все выдумки его. Иные сочтут его сумасшедшим. Однако приближенные его знают, что это не так. Среди образов, порожденных им, есть подлинно бредовые – порождения безумия. Много здесь прекрасного, много непристойного и странного, немало того, что вызывает ужас и еще чаще – отвращение. Впрямь, в этих семи покоях бродят живые сны. Литература как средство борьбы с духом небытия, с духом тьмы – таков новый и смелый посыл автора нашего альманаха. Остановлюсь теперь подробнее на типичном герое произведения, вошедшего в альманах «Эстетоскоп.2014_Проза». Рассказывая свои истории, наши авторы берут ту же трагическую проблему утончения, но с другой ее, не романтической, не приукрашенной и жуткой стороны. Они сразу вводят нас в мир души, опустошенной эстетством, души, ставшей рабою вещей, той материальной ткани бытия, столь неосторожно потревоженной им. Вот как описываются в альманахе эти состояния: «Он тяжко страдал от болезненной остроты ощущений, он мог выносить только пищу, лишенную каких-либо вкусовых признаков, носить платье только из известной ткани; запах любого цветка обременял его, глаза его страдали от самого слабого света, и только некоторые звуки, именно звуки музыкальных инструментов, не внушали ему ужаса». И вот герой, жизнь которого началась как пиршество красоты, постепенно принужден удалить из своего окружения все красочное, замкнуться в тесные пределы одного дома, наконец – одной комнаты. И творчество – ибо герой и художник, и композитор – приковывает и пугает взоры наготой и дикостью замысла. В лексических перебоях и в мелодике текста все выступает обнаженным и разлагающимся на отвлеченные элементы. Сложность живого единства уже больше не вмещается его духом. Путь героя реально изживается автором. Эстетство для него не есть явление порядка только эстетического, в нем действительно заостряется для поэта-мыслителя проблема соотношения духа и плоти. Весь материальный мир надвигается на дух лирического героя произведения. Это уже не только страдания утонченного художника – болезненная чувствительность погружает его в непрерывное состояние «страха страха». Все то, чего он не мог изгнать из своего обихода, – самое недвижное бытие его квартиры, атмосферические явления, какой-нибудь случайный звук – все рождает в нем суеверные ужасы. Суеверие –

— 7 —

явление того же порядка, что и эстетство: и оно становится возмездием за нарушенную связь духа и плоти, и в нем, как в доведенной до крайности утонченности, связь эта искажена, и дух рабствует у плоти. Не в больном воображении автора, а в плане некой духовной реальности покрываются трещинами панели многоквартирного дома, окна которого «подобны глазным впадинам», – древние эти панели и выбоины на проспекте перед ним с чахлыми деревцами по обочинам действительно все больше наполняются смертью и немочью. Это проявляется в постепенном и несомненном разжижении и опустошении их особенной, лишь им приемлемой атмосферы, а в меру этого хозяин квартиры все более угасает, становится как бы тенью ее. Это отражается и на внешности героя: «шелковистые волосы его падали теперь в полном беспорядке, и как тысячи тех паутинок, что по осени носятся в воздухе, они не ложились, а взвивались вокруг лица его, напоминая собой призрачные арабески, чуждые представлению о человеческом существе». В человеке все ускоряющимися скачками довершается гибель личности – гибель, вызванная утончением ее, – но в самый час этой гибели на мгновение восстанавливается нарушенное взаимоотношение духа и материи. Снова дух – властелин и вожатый мертвой материи на новых неведомых путях. Умирая, герой рассказа влечет за собою железобетонные конструкции дома. Расщелина, едва заметным зигзагом проходившая от кровли до основания здания, в самый миг его смерти расселась, стены обрушились, и жители соседних домов исподволь растащили по своим нуждам то, что осталось от его жилища. Так заканчивается в этом рассказе тяжба духа и плоти, оставляя нас в недоумении – подлинно ли расколдована здесь власть материального мира и дух освобожден, или же судьба их повенчана совместной гибелью. Между красотой и красивостью такая же разница, какая существует между живым цветком, выращенным землей, и бумажным цветком, сработанным в мастерской. Черты, типичные для искусства Возрождения, – культ красоты и наслаждения, отказ от аскетизма, художественно претворившиеся в богатстве мелодики и гармонии, разнообразии ритмики, полифонической насыщенности, – прекрасно сформулированы в текстах, собранных под обложкой этого альманаха. Авторы Эстетоскопа обречены стать любимыми писателями звезд. Их тексты предполагают идеального читателя, а звезды таковыми и являются, или уж, во всяком случае, хотят казаться.

ФОТОГРАФИИ КИРИЛЛА АРСЕНЬЕВА

— 9 —

Сергей Ходич

(Украина, Симферополь)

Страусу тоже хочется немного любви

О

на молчала рядом на кровати. Едва ли не мурлыкала только. Я смотрел на ее слегка смуглое тело. Свет сквозь занавески подчеркивал ее округлые, мягкие формы. Она не была пухлой, как не была худышкой. Идеальный вариант, как по мне. Я курил, стряхивал пепел с сигареты в пепельницу, которая погрузилась в тропические заросли черных густых волос на моей груди, и смотрел на нее. Пожалуй, она была красива. Может даже, она была самой красивой среди тех, кто побывал в этой постели до нее. На ее хрупких плечах устало повисло старое дырявое покрывало, старое, но все еще почти белое. Оно едва скрывало ее спелые сочные груди. Я смотрел на них, упругие соски прятались за покрывалом вне моего взора.

– Что скажешь? – как обычно не выдержал паузы первым я. С ней всегда было так. Каждый раз одно и то же. Она могла молчать, казалось, часами. Ее абсолютно не тревожило время, словно оно было ей нипочем. Я и сам из тех парней, кто не придает или, по крайней мере, старается не придавать времени особого значения, я не цепляюсь за каждую минуту. Но не рядом с ней. Когда она была рядом, я становился страшно нетерпим к проходящему мимо спокойной походкой времени. Я именно что цеплялся за каждую минуту, считал каждую секунду мерно проплывающего мимо нас времени. Интересно, что в эти мгновения происходило в ее милой черноволосой головке? Я смотрел на ее еле улыбающееся лицо, и в голове у меня раз за разом в такие моменты возникала одна и та же картина – замершая от жары пустыня. Обжигающая, непокорная, но абсолютно мертвая. Ни звука, ни души.

– Мне понравилось, – кротко, словно сонным голосом сказала она мне в ответ.

– И? – спросил я, с трудом выдавив из себя одно слово.

– Ну, понравилось и все. Именно так она всегда и говорила. Только в ответ. Коротко, кратко, словно выстрел. И каждый раз пуля неизменно попадала мне в голову. Я только не падал замертво разве что. Меня это крайне раздражало. Все это. Слишком просто и глупо. Может, я просто так не умел. Как я раньше умудрялся не обращать внимания на эту уйму маленьких деталей? Но со временем детали превратились в нечто большее. Мне становилось все сложнее игнорировать их, они все глубже вонзались иглами мне под кожу.

– Значит, «понравился и все»? – без особой надежды спросил я.

– Этот мне понравился больше предыдущего, – она ожила на время, чтобы прикурить и себе сигарету. Я не отрывал от нее взгляда в надежде на еще хотя бы одно слово. Всего одно слово и я был бы абсолютно счастлив. Так мне казалось,

— 11 —

по крайней мере. Но она без выражения скользнула по мне взглядом, затем снова ушла в свою пустыню.

– Почему он лучше предыдущего? – спросил я. – Почему? Мой голос был абсолютно спокоен, но в душе у меня был немой крик, который мне едва удавалось удержать всякий раз при подобной беседе. Если ее таковой вообще можно назвать.

– Что почему? – спросила она и, поцеловав неслышно мою руку, легла мне на плечо. Ее волосы приятно пахли. Мне пришлось переложить сигарету в другую руку, чтобы продолжить курить. Она усыпляла меня. Раньше ей всегда это удавалось.

– Почему он понравился тебе больше предыдущего? – повторил я. Она задумалась. По крайней мере, она хотела, чтобы это так выглядело. Чтобы я подумал, что она задумалась. На деле – все та же пустыня.

– Я не знаю. Его было легче читать, – она томно потянулась, расставив руки в стороны так, что покрывало соскочило с ее грудей, полностью оголив их моему взору. Я снова отвлекся. Все-таки, что ни говори, а быть самцом в этом мире куда сложнее, нестерпимее. Встань я сейчас с постели голым, не думаю, что она бы уставилась на какую-либо часть моего тела. Я же не мог оторваться от любого оброненного судьбой оголенного кусочка ее плоти, словно собака от косточки. И вот я смотрю на ее груди, и во рту у меня от этого пересохло.

– Значит, чем легче читать, тем, по-твоему, лучше произведение? – ухмыльнулся я. В горле запершило. Я взял с пола стакан виски и немного отпил. Лед в стакане давно растаял.

– В некотором смысле, – тяжело, тихим голосом сказала она. – и поэтому тоже, я бы сказала. Ее ответы не давали в сущности никаких ответов. В этом была вся она. Ничего определенного. Это вообще были не ответы. Как и она сама по себе. Промежутки между нашими фразами были такими длинными, что мне не терпелось их чем-нибудь заполнить. Паузы все тянулись. Тишина и молчание сдавливали мне горло. Мне хотелось без умолку говорить, лишь бы только больше не молчать. Но в погоне за своим желанием я не раз замечал, что смысла в моей болтовне было немного. За этой погоней я не замечал, как не мог донести своих мыслей. Ускользала сама суть. И мне становилось тошно от этого раз за разом.

– Мне больше понравился тот рассказ, в котором ты писал об Италии, – она затушила окурок, а я грудью почувствовал, как нагрелось дно пепельницы от него.

— 12 —

– Я не писал об Италии, – поправил я. – Действие происходило в Турине, но суть была совсем не в этом.

– Ну, ты понял, что я имела ввиду, – подмигнула она мне. Снова появилось это чувство. Сложно было просто лежать на месте. Даже просто удержать мысли в голове.

– Да, я понял. Я понял, что ты не поняла, о чем я хотел написать. Ты не поняла, о чем был тот рассказ.

– Не будь занудой, – она поцеловала меня в губы и свернулась клубком у меня на плече, поджав ноги и прижавшись своей круглой попкой к моей ноге. Я лежал, пораженный ее спокойствием и возмущенный своей же реакцией, а точнее, отсутствием таковой. Она знала свое дело. Ее касание снова выбило меня прочь из седла. Суть снова ускользала.

– Почему ты о нем вспомнила? – спросил я, немного придя в себя.

– О ком? Я снова уставился на нее. Я пытался поймать ее взгляд, но мои глаза невольно скользили вниз по ее телу, и я снова и снова терял голову от этого. А она продолжала прижиматься к моей ноге, вдобавок ко всему принявшись тереться об нее. Мысли снова разбежались.

– О рассказе, – с трудом выдавил я из себя.

– О котором? Я сделал глубокий вдох и закрыл глаза.

– Тот, который об Италии.

– А, он…

– То есть, черт подери! Он вовсе не об Италии, просто действие происходит в Турине. Ты меня с ума сводишь, детка! Она засмеялась, словно издеваясь над моей беспомощностью, поцеловала меня в грудь и легла на место.

– Все просто, он мне понравился. А тебе он не нравится?

– Мне? – спросил я словно сам у себя. Я снова начал теряться.

– Тебе, тебе.

– Я не знаю, наверное. О господи боже мой! Причем тут это, черт возьми! – взмолился я и попытался встать с постели. Она словно невольно придавила своей головой мою руку, тем самым дав понять, что вставать мне незачем. Я повиновался. Моя рука скользнула по ее телу вниз. Ее кожа была горячей и гладкой. При касании мой гнев куда-то испарился.

– Ты не понимаешь, – вздохнул я. – Тот рассказ, ну, который про Турин…

– А? – запорхала она ресницами, глядя мне в глаза.

— 13 —

– Про Италию, – говорю я, уже окончательно утратив суть спора. – То есть, я имел ввиду, что он именно не про Италию, просто…

– Да, да, да. Я помню, просто действие там происходит. На самом деле он вовсе не об этом.

– Именно! – восклицаю я. – К чему ты вообще о нем вспомнила, черт подери! Я больше никогда не дам тебе ничего прочитать из того, что пишу!

– О милый! – она поцеловала меня в губы и приложила свою ладонь к моему небритому лицу. Глаза ее во время поцелуя были закрыты. Я снова сделал глубокий вдох и закрыл свои.

– Не переживай так.

– Как так?! Я снова злюсь, моя рука скользит ниже по ее теплому телу, и я щипаю ее за внутреннюю поверхность бедра, затем за ягодицу.

– Ай! – вскрикивает она и оказывается в плену моей руки. Некоторое время она пытается высвободиться, чтобы ущипнуть меня в ответ, но я легко ее сдерживаю, не позволяя этого. Впрочем, все это быстро мне надоедает, и я сдаюсь. С ней всегда так – она берет меня измором. Она всегда выходит победительницей. В итоге, она думает, что высвобождается сама и принимается щипать и щекотать меня, хотя знает, что я вовсе не боюсь щекотки. Она залазит сверху на меня, согнув ноги в коленях, а ее груди колышутся перед моим лицом, и мне снова становится скучно и от того грустно. Но, вопреки печали, я крайне похотлив. Время снова встает, расставляя все по своим давно заученным местам. Я перевожу взгляд и смотрю в окно. Собирается дождь. Я думаю о том, что в прошлом году дождей было куда меньше. Но мне все равно душно и жарко весь этот год и здесь сейчас. Видя, что я никак не реагирую на ее щекотания, она быстро теряет интерес и останавливается. Ее губы касаются моих, ее язык протискивается сквозь них по направлению к моему. Когда она поднимает голову и смотрит на меня своими блестящими, совсем еще детскими глазами, я закуриваю следующую сигарету и думаю, что в прошлом году я точно так же лежал в этой постели и смотрел в это же окно. Только я был один. Ее со мной еще не было. Где она была тогда? Так же лежала и щекоталась с кем-то только в другой постели? Та постель была чище? Он, тот, другой, тоже не мог выносить бесконечно встающего времени? Именно поэтому они и расстались? Он ее бросил или она его? Я думаю, и думаю, и думаю. Но где же был я? Здесь. На этой кровати. Я смотрел в это окно. Что изменилось? Все дело в ней? Что-то разве поменялось? Ведь я все так же на этой постели и все так же смотрю в это окно.

— 14 —

– Этот рассказ лучше, – говорит, наконец, она, но я уже ее не слышу. – Мне, правда, он очень понравился. Я снова смотрю на нее, на ее обнаженную грудь. Это единственный путь отступления. Мечты и грезы, и тяжелые мысли. Я закапываюсь в них, подобно пугливому страусу, прячущемуся в песок. Мне трудно дышать, ведь я никакой не страус на самом деле. Хотя нет и песка взаправду. Только я чувствую, как он набивается мне в рот, попадает в глаза и сыплется в ноздри.

– Но тот, что был про Италию, все-таки был лучше! – весело смеется она. Я обнимаю и целую ее, мое лицо путается в ее волосах, они приятно пахнут. Запах похож на какой-то из ароматов детства, но я не могу вспомнить какой и не хочу по большому счету. В конце концов, страусу тоже хочется немного любви. За окном громко и глупо сигналит чья-то машина.

— 15 —

Алиса Чопчик

(Молдова, Кишинев)

Дневники

Алина. 23 ноября 2008 Я всегда презирала самоубийц, считая их слабаками. Я считала их нытиками, вечно недовольными своей жизнью, которые не хотят открыть свои глаза и увидеть, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. А значит, ты должен взять себя в руки и двигаться вперед. Однако я не знала, что постороннему человеку, наблюдателю, намного легче. Теперь же я понимаю, что никто не вправе обвинять другого человека, не испытав его боль, его муку и одиночество. Когда я узнала о гибели своих родителей, мои ноги и руки задрожали, трубка выскользнула из взмокших ладоней и упала, покачиваясь на проводе. Я сползла по стене, тихо рыдая, прижимая к груди кухонное полотенце. Картошка запекалась в печи, ее запах висел в воздухе, напоминая, для кого я готовила этот ужин. Они спешили ко мне, а сейчас их уже нет. Порой мне кажется, что родители вот-вот позвонят в дверь. Папа начнет жаловаться на радикулит, а мама найдет изъяны в моей стряпне. Бывает, я и вправду слышу их голоса в общем коридоре, но подбегая к глазному зрачку, никого не вижу. Все это иллюзия, морок, который сводит меня с ума. В день похорон я рассталась с Гришей. Я любила его, любила всем сердцем, но в тот момент оно было отдано, целиком и полностью, моей семье. Семье, которой уже не было. Я не хотела изводить его своими мученьями. Не хотела, чтобы Гриша мучился вместе со мной, и поэтому ушла. Он просил не делать этого, говорил, что будет со мной всегда и даже неуклюже попытался сделать предложение. Но когда Гриша сел на одно колено, я расплакалась и швырнула в него хризантемами. Я всегда презирала самоубийц, но мне отчаянно захотелось уйти на тот свет вместе с родителями. Это был не каприз, не слабость, это была потребность. Я уже начала думать, как покончить с собой, но когда гробы стали закрывать, эти ужасные мысли ушли. Я почувствовала, что мама с папой забирают вместе с собой мою прошлую жизнь и, возможно, дают дорогу другой, лучшей. Гробы медленно опустили. Моя дальняя родственница дала мне две розы. Я улыбнулась кончиками губ и кинула цветы в могилу. С тех пор я ненавижу розы…

Инна. 20 августа 2009 Сегодня у меня собеседование. Я час провела перед зеркалом и перемеряла полгардероба. Я нервно отбрасывала блузки и хмуро глядела на свое отражение.

– Нет! Все не то!! – обиженным тоном твердила себе.

— 17 —

Мне хотелось оставить о себе хорошее впечатление, ведь, как говорят в народе «встречают по одежке, провожают по уму». А вся моя «одежка» была слишком яркая и открытая. Если бы я ее одела, меня приняли бы за легкомысленную простушку. Да, признаю, возможно, я немного и легкомысленна, но знания из головы никакой ветер не выветрит. Верно? В конце концов, после долгих колебаний и нервов, мой взгляд упал на черный пакет, набитый одеждой Олеси, моей двоюродной сестры. Осторожно, словно там затаилась мышь, я открыла пакет и взглянула на вещи. Все они были темных тонов, застегнутые до самого горла огромными пуговицами. В общем, очень скучная одежда.

– То, что надо! – воскликнула я, разглядывая черную блузку. Первый раз за все время вкус Олеси не вызывал у меня насмешку. Я мысленно поблагодарила свою лень, ведь если бы не она, я давно бы выкинула этот хлам. Сегодня он оказался на удивление полезным.

– Ну, как я тебе? – кокетливо спросила я своего любимого, упершись руками в бока. Он опустил газету и принялся внимательно меня разглядывать. Его бровь изогнулась в удивлении, и я невольно улыбнулась.

– Олеся? – спросил он насторожено. Я махнула рукой и села к нему на колени.

– Да, это ее одежда! Ну, так как я выгляжу?

– Ты, как всегда, сногсшибательна! Тебе идет черный цвет.

– Гриша! – воскликнула я. – Это не смешно. Вот примут меня на работу, куплю себе хорошую одежду. Гриша улыбнулся и зарылся лицом в моих волосах.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Если любишь, женись! – засмеялась я, покачиваясь в его крепких руках. Гриша неожиданно напрягся и тяжело, сквозь зубы, выпустил воздух. Я почувствовала себя неуютно и встала, пробормотав, что мне пора на собеседование.

Олеся. 13 июня 2011 Я пыталась себя чем-то занять. Попить кофе не удалось, руки тряслись и я пролила его на свою любимую черную блузку. Поговорить с коллегами тоже – все их разговоры были о работе, о моей больной теме. Так я и маялась целый день, не могла придти в себя после разговора с начальницей. Я была уверена в себе, настолько уверена, что несколько месяцев назад сказала, что собираюсь в течение двух лет занять ее место. Я знала себе цену, чувствовала, когда клиент на крючке,

— 18 —

когда можно и нужно давить на него. Вот и в этот раз я была настроена на успех. И когда начальница вызвала меня к себе, я думала, – нет, знала! – что клиент подпишет контракт.

– Он отказался.

– Что?! – возмущенно воскликнула я.

– По-моему, я внятно сказала, – нахмурилась начальница, немного покачиваясь в кресле.

– Когда?

– Только что. Сказал, что ему не выгодно. Начальница злобно кинула ручку на стол и вздохнула, потирая виски.

– Короче, Олеся, давай начистоту, ладно? У нас последнее время дела совсем плохи. Кризис на дворе, – она указала рукой на окно, – нужно кого-то сократить, а кого-то вообще уволить. Это была как бы проверка, понимаешь? Ты не справилась и…

– Вы хотите меня уволить?! – спросила я, сжав руки в кулак так, что побелели костяшки пальцев.

– Пойми меня правильно. Ты хороший работник. А хорошему работнику нужно хорошо платить. Если ты, конечно, хочешь получать зарплату на сорок процентов меньше, то…

– Ясно, – прорычала я и встала со стула, продолжая сжимать руки. Задыхаясь от возмущения, я вышла из ее кабинета. Села за свой стол и, облокотившись на него, закрыла лицо руками. Работа – это моя жизнь. Жизнь, в которую я не пустила любовь и семью. Если я потеряю работу – я потеряю все. Начальница это прекрасно знала. Она знала, что я не захочу за такие гроши тратить столько нервов и сил. Все продумано. Сегодня я целый день думала, как мне поступить. Злость и обида затуманивали и прятали те решения, которые, как мне казалось, вотвот придут в голову. Я буквально чувствовала их на вкус. Это был вкус победы. Решение все же нашлось. Увидев себя в отражении зеркала, я поняла, что мне нужно уйти. И я имею в виду не работу…

Андрей. 29 июля 2011 Я несколько раз проткнул себе ноги цыганской иголкой. Кровь просачивалась сквозь штаны и окрашивала их в темный цвет. Не то что бы я хотел убедиться, что ничего не почувствую, – я и так знал это наверняка! – просто, когда ты инвалид, все книги, которые есть в доме, прочитал, а брат возится на кухне, ничего другого в голову не приходит. Поэтому я еще раз погрузил иглу в ногу и поморщился. Нет, не от боли. От невыносимого желания ее почувствовать. Когда Гриша,

— 19 —

ненаглядный братец, увидел, что я делаю, он подбежал ко мне и отшвырнул иголку в другой конец комнаты. А затем начал на корточках ее искать, рассержено, но очень устало, приговаривая: – Ты можешь получить заражение крови.

– Плевать! Ноги отрежут и все, так даже легче будет, – вздохнул я, поворачивая коляску в его сторону. Гриша сел на полу и уставился на меня.

– Тебе, правда, не больно? – спросил он осторожно.

– Ничуть.

– Невероятно! – воскликнул брат, опустив голову. Я медленно подъехал к нему и погладил по голове.

– Ничего невероятного здесь нет. Просто жизнь бывает жестокой. Гриша посмотрел на меня взглядом полного понимания.

– Ты не представляешь насколько… Я увидел в его глазах столько боли, что мне стало страшно. Страшно за него и за себя. За нас обоих. Наверное, из всех неприятностей, обрушившихся на него, я – самая изматывающая и тягостная.

– Тебе нужно отдохнуть, – сказал я Грише. – Мне тоже.

– Ты уходишь? – спросил братец, пытаясь скрыть в голосе облегчение. Ему это не удалось.

– Да, – печально улыбнулся я, – и, наверное, навсегда. Он ничего не ответил, и я был благодарен ему за это. Мое решение никак не связано с Алиной. Я просто устал, и Гриша это понимал. Похоже, я последний раз пишу здесь, в своем дневнике. Каково знать, что сейчас все кончится? Честно, не имею понятия, ведь я никогда, по-настоящему, не жил. Я вообще иллюзия, меня не существует, я – болезнь. И от этого больно… Девушка проснулась в своей постели. Она откинула одеяло и зевнула. Первой ее мыслью было взять свой дневник и написать о странном сне, где она бежала в пустоту, к обрыву, словно там ее ждала новая жизнь. Девушка опустилась на корточки и заглянула под кровать. Она достала блокнот и открыла его на последней странице. Каково было ее удивление прочитать незнакомые мысли, совершенно чужие, однако написанные ее рукой!

Инна. 30 сентября 2011 Вчера нашла в шкафу Гриши, за горой одежды, небольшую розовую коробочку. В ней оказались все ЕЕ дневники. Я разразилась хохотом, читая умилительную историю Алины об ее ужасных страданиях из-за

— 20 —

смерти родителей. По записям можно сделать вывод, что она – слабонервная, склонная к суициду девочка. Да-да, совсем еще ребенок. Гриша сделал ей предложение, а она расплакалась. Глупышка. Я ревную. До сих пор ревную. А ведь ее уже нет. От этой слабохарактерной дурехи было так легко избавиться… Алины уже давно не существует, а Гриша все равно ее ждет. Каждый день смотрит мне в глаза и ищет, ищет во мне ее привычки, характерные жесты. Когда же их не находит, грустно улыбается и говорит, что любит меня. Но я знаю, что это не так. И мне еще предстоит его влюбить в себя. Впрочем, мне бы следовало для начала избавиться от остальных помех… Девушка дрожащими руками оперлась на кровать и медленно встала с пола. Ее сердце стучало, как у волчонка, а все тело было покрыто мурашками. Недолго думая, девушка поспешила в другую комнату. Она распахнула дверцы шкафа и начала раскидывать вещи, судорожно пытаясь найти ту злополучную коробку, про которую говорилось в дневнике. Наконец, девушка увидела бледно-розовую коробку из-под обуви. Она медленно приоткрыла ее, рассматривая три блокнота разных цветов: красного, синего и зеленого. Красный дневник принадлежал Алине, возлюбленной Гриши.

– Гриша, – произнесла девушка. Она откуда-то знала его. Много раз звала по имени, любила смотреть на его улыбку… Девушка тряхнула головой, пытаясь избавиться от странных ощущений и мыслей. Следующий блокнот, в руках которых она держала, был синего цвета. И писал в нем некий Андрей. Зеленый дневник вела Олеся. Девушка испугалась не их надписей, а почерка, резкого и наклонного. Все блокноты были исписаны ей самой. Это явно писала она.

– Да, это твои дневники, – раздался чей-то голос за спиной. Девушка обернулась и замерла. Она узнала Гришу и немного охрипшим голосом спросила: – Что все это значит? Он вздохнул и подошел поближе.

– У людей бывает раздвоение личности. В одном теле живут два разных человека, которые редко когда могут ужиться между собой. Расщепление личности обычно бывает при очень больших душевных травмах. Именно такую травму ты получила, когда умерли твои родители. Гриша сел на кровать рядом с девушкой и вытер слезу с ее щеки. Затем продолжил:

— 21 —

– В день похорон ты меня бросила, а через месяц явилась на пороге моей квартиры, признаваясь в любви. Я обрадовался, что ты передумала и пришла в себя, но, когда ты протянула руку и назвалась Инной, моя жизнь перевернулась. Я сначала думал, что мне показалось, или, что ты издеваешься. Однако через время появилась Олеся, а потом и вовсе Андрей, который считал себя инвалидом. Эти личности все время менялись, в основном, когда происходили разные трудности. Каким-то образом, они ужились друг с другом, и мне даже для этого ничего не пришлось делать. Я только по утрам подменивал дневники, и все.

– Меня лечили? – взяв себя в руки, прохрипела девушка. Гриша озадаченно уставился на нее, а затем, отведя глаза в сторону, только и ответил: – Нет.

– Но почему?! – воскликнула девушка, давясь слезами. – Почему ты не дал мне возможность жить нормальной жизнью?!

– Врачи не помогли бы тебе. Отняли бы у меня навсегда! – взревел Гриша, встав с кровати. Он вздохнул и приобнял девушку.

– Алина, пойми, я ведь люблю тебя! Девушка отпрянула от него и попятилась назад.

– Но я не Алина!! – срывая голос, закричала она. – Я Катя! Слышишь? Катя!! Гриша округлил глаза и прошептал: – Но раньше не было никакой Кати. Девушка забилась в угол и свернулась калачиком.

– Сколько тебе лет? – неожиданно грубо спросил он.

– Семнадцать, – прошептала Катя.

– Тебе двадцать пять, – тоже шепотом проговорил Гриша, – двадцать пять. Девушка заметила, что он тоже плачет. Ей ужасно захотелось скрыться от его, почему-то, обвиняющего взгляда. Тогда в глазах потемнело, и она оказалась в пустоте. Гриша смотрел, как Катя вытирает глаза и, как встав с пола, отряхивает одежду. Она посмотрела на него и кокетливо улыбнулась.

– Милый, – промурлыкала девушка, водя пальчиком по его плечу, – не бери в голову. Просто вместо калеки пришла маленькая безобидная девочка.

– Не трогай меня, Инна, – прорычал Гриша, оттолкнул ее от себя. – Уйди! Прошу, уйди…

– Но зачем? – невинно хлопая глазками, спросила она.

— 22 —

– Я хочу Алину!! – рыдая, закричал Гриша, – Позови Алину!! Инна немного пошатнулась, словно от пощечины и наиграно вздохнула. Она присела на кровать, надула губки и грустно произнесла: – А Алины нет. Гриша не сразу понял смысл ее слов. Он еще несколько раз переспрашивал прежде, чем осознал услышанное.

– Понимаешь, Алина была такой слабой, в отличие от нас. Она стала обузой. Вот мне и пришлось… Инна не успела договорить. Гриша выбежал из квартиры, оставив многоликую девушку одну. Спустя несколько часов, когда он вернулся, ее уже не было.

Гриша. 6 мая 2012 Я несколько месяцев преподавал в университете химии и геологии. Работа мне очень нравилась, пока я не встретил доктора химических наук Валентину Петровну. Я слышал о ней. Студенты и преподаватели рассказывали, что она – настоящий гений, и что ей всего двадцать шесть лет. Я восхищался ею вместе с коллегами и читал ее работы. Однако я не знал, кем на самом деле окажется Валентина. Она шла легкой походкой по длинному коридору. Ее хвостик покачивался из стороны в сторону, очки все время сползали на кончик носа. Я остановился, как вкопанный, глядя на одну-единственную женщину, в которой живет интриганка, бизнес-леди, маленькая девочка и талантливый ученый. Столько индивидуальных личностей давали ей просто невообразимый эффект, и я содрогнулся от осознания ее силы. Эту, теперь чужую для меня, женщину ждал просто фантастический успех. Однако та хрупкая и ранимая девушка, которой раньше принадлежало это тело, давно затерялась в пустоте. Ее больше нет. Теперь уже я, просыпаясь по ночам в холодном поту, успокаиваюсь намного быстрее, чем раньше. Я зажигаю свечку у фотографии Алины и возвращаюсь в постель. Валентина прошла мило меня. Я не попытался ее остановить, лишь слегка повернул голову в ее сторону, вдыхая приторный аромат духов.

– Ты давно умерла, – прошептал я себе. И твой запах тоже. Ее фигура скрылась за поворотом, и я, наконец, позволил себе ее отпустить. Навсегда…

— 23 —

Жанар Кусаинова (Санкт-Петербург)

Увидеть, как улетает душа. Тамоакан (между прозой и пьесой)

В.Л.

Часть первая Помню отчетливо… Мне было шесть лет. Ему семь. Мы прятались в каком-то сарае, на краю нашего горного поселка, в котором ничего, кроме пыли, камней, холодного ветра. Он вынул из кармана какую-то крохотную ящерку. Она напрасно вертелась в его руках. Она пыталась вырваться, спастись. Я молчала, мне было страшно следить за ним. Я застыла в ужасе. Он заглянул в мои глаза своими темными, печальными.

– Смотри, она живая! А теперь… – он сделал резкое движение руками, и ящерка перестала биться в его руках. Она замерла. Он смотрел на нее так, как смотрят исследователи и ученые.

– Она умерла, – сказал он. Я молчала. Я боялась. Смерть пугала меня. Как же это возможно? Только что она была живая, а спустя всего одну секунду… Мальчик – мой сосед, одинокий, печальный, пугал меня, как смерть. Но уйти я не могла. Я не могла оставить его одного в печали и одиночестве. Он вынул из кармана грязное, чуть треснутое увеличительное стекло. Вытер его об свою замызганную рубашку. И стал глядеть на тело крохотной ящерки. Я встала рядом с ним, несколько раз заглянула через его плечо.

– Что ты хочешь увидеть? – наконец я не удержалась и спросила.

– Я хочу увидеть, как улетает душа, – ответил мальчик. Мы стояли еще несколько минут, но так ничего не увидели.

– Моя мама умерла неделю назад. Бабушка говорит, что ее душа улетела. Я хочу понять, как это происходит. И можно ли поймать улетевшую душу… – сказал мне мальчик.

– Поймать улетевшую душу, – повторила я вслед за ним. Мы похоронили маленькую ящерку. Опытов мальчик больше не повторял. А потом мы долго сидели на берегу горной реки. Заканчивалась осень, листья давно облетели, и голые ветки деревьев были похожи на звериные когти.

— 25 —

Мы говорили о том, куда девается душа, когда мы умираем. Что происходит с ней, когда мы спим. И о чем-то еще таком говорили. Мой друг был в отчаянии. Он хотел понять, что такое смерть. И не мог. Когда он спрашивал у взрослых, те отмалчивались, или, что еще хуже, принимались сюсюкать и жалеть его. И это было труднее всего. Нам казалось, что взрослые скрывают от нас какую-то тайну или сами не знают ничего про смерть. И это было страшнее всего. Прошло очень много времени с той поры. Мой друг стал врачом, отличным детским врачом. А ответов на вопросы про душу у него по прежнему нет. И у меня тоже.

Часть вторая ОНА. Мне надо поговорить с тобой. Я должна. Иначе сойду с ума. С чего бы начать? Я хочу услышать твой голос, увидеть тебя, почувствовать, что мы снова на одной волне. Что мы вместе, я бы хотела… Ты был братом моего отца. Однажды, мне было тогда пять лет… Отец сидел в тюрьме, мотал срок. Ты появился в нашем доме через месяц после того, как отца забрали, ты стал жить с мамой. На вешалке висел твой плащ, твои вещи заменили папины в шкафу. Ты и моя мама. Вскоре отец вернулся. Он вошел в дом, уставший, рано поседевший лев, у него были каменные глаза, он вошел и увидел тебя, ты сидел на его месте и ел борщ. Отец сел рядом с тобой. Отец стал курить и пепел сбрасывал в твой борщ, окурки тушил в твоей тарелке. Курил и молча смотрел на тебя. А ты испугался, опустил голову. Ты не поднимал глаз. Мама сама вынесла вещи тебе. Сказала, чтобы уходил. И ты ушел. Родной брат моего отца. И мама, беременная от тебя. Мы стали жить с отцом. Но это была не жизнь. Это был кошмар, он пил, хватал нож, грозил нам, мог порезать, и однажды меня порезал. Мои колени, мои ладони. Я даже рада была, что оказалась в больнице. Это было отдохновение от печали. Врачам говорила, что сама нечаянно порезалась. Вскоре отец опять сел. Мама родила ребенка, снова вышла замуж за кого-то, уехала куда-то, а я оказалась в интернате. А ты приезжал ко

— 26 —

мне в интернат, на выходные. Бывало, забирал меня, бывало, оставлял. Я привыкла ждать тебя. Потому что никто, кроме тебя, не приходил. Нет ничего страшнее, чем пустые надежды. Ты говорил, что не готов меня забрать… что не готов быть моим опекуном. Не готов. А потом приходил опять. И снова исчезал надолго. В выходные, когда других забирали, я оставалась одна. Я ждала тебя, все время тебя ждала. До сих пор выходные для меня – маленькая смерть. Умереть, воскреснуть, снова умереть. Умереть, воскреснуть, снова умереть… И ждать, все время ждать, когда ты появишься, ждать… Однажды я слышала, как ты говорил с моей мамой. Ты спросил, «ты хоть знаешь, кто отец твоей дочери?» Ты указал на меня, я притворялась, что сплю. Она ответила, «не знаю, может быть, ты…» Ты выл как волк, «ты стерва, сволочь, задушил бы тебя, как так можно! Ты с моим братом!» А мама молчала, мама улыбалась. Маме, кажется, было все равно. Она не знает, никто не знает. Я тебя убила. Своими руками. Когда я закончила школу, уехала из интерната, а тут – на тебе! – выяснилось, что у тебя онкология. Ну, тут я и понадобилась тебе, конечно. Ухаживала за тобой. И все твои друзья говорили, боже мой, она же святая, такая молодец, бросила все свои дела, свою юность положила тебе под ноги. Она так преданно смотрит тебе в глаза, она так любит тебя. Ты сам умилялся моей верности и преданности. А я вытирала твой мокрый от пота лоб, мыла твои руки и вспоминала свое бесконечное одиночество в интернате, когда и в дождь, и в снег я сидела на скамейке перед главным входом и ждала, месяцами, годами, а тебя не было. Ненависть. Отчаяние, усталость. Жадная любовь. Как-то раз я залезла на крышу и кричала, что брошусь с нее, если ты не придешь. А директор интерната осторожно полз по крыше и обещал, обещал, обещал. Ничего не боялся наш директор, он был привычный к таким вещам, все-таки не первый день в интернате. Мне обещали, что ты придешь, что тебе уже позвонили. Но… А теперь ты больной, теперь я тебе нужна, теперь ты на моем месте. Ты унижен моей помощью, моим милосердием и моей добротой. Тебе стыдно за то, что я простила тебя, за то, что все забыла.

— 27 —

Ты умолял меня – «прости». Тебе хотелось получить мое настоящее прощение, потому что понимал, что моя улыбочка наигранная, что внутри меня лед и холод. Врачи сказали мне, что ты неизлечим. Боли были такие, уже ничего не помогало. Ты уже сам хотел умереть. Ты сам сказал мне, просил, чтобы я дала пустой шприц, вот же лежит на тумбочке. Помоги дотянуться. А я не дала. Я промолчала. И тогда я простила по-настоящему, потому что нельзя было по другому. Отпустить надо было. Отпустить. Когда тебе опять ставили капельницу, а я рядом сидела, я увидела, что лекарство в капельнице вот-вот закончится. Она уже пустая. Воздух в ней. Я вышла, как будто покурить. Я долго стояла во дворе, я курила. Ждала, когда же все… Курила и ждала. Как тогда в детстве, снова ожидание на тысячелетия. Чтобы не мучился… А потом зашла… Ко мне бросилась медсестра с бледным лицом, соболезнуем, простите, он умер, пока вас не было. Медсестра молоденькая, у нее это первая смерть, она только что с училища, руки трясутся. А я киваю, молча киваю. У меня это не первая смерть и не единственная. Я каждые выходные умираю и воскресаю, жду-жду, жду. Воскресаю и умираю. Тот, кто часто умирал, тому и убить легко. Я просто хотела, чтобы его боли прекратились, чтобы он больше не страдал, но убивший всегда оправдание себе найдет. Когда ты уже умер, врачи-медсестры засуетились, ну, обычные медицинские дела. Я стояла в шоке. Врач отвел меня в сторону, подозвал уборщицу, сказал ей, «возьми ее себе в помощницы, пусть моет лестницу, моет, пока не успокоится. Да следи за нею, а то она и из окна выброситься может в таком-то состоянии.» Вот я и мыла полы, мыла – мыла-мыла – мыла-мыла-мыла-мыла. В руках актрисы появляется из воздуха швабра и тряпка. Она моет полы, носится как ведьма с метлой. И повторяет как заклинание, (мыла-мыла-мыла), она в трансе… Появляются какие-то старушки, у них в руках нити, длинные моточки. Они прядут пряжу. СТАРУШКИ. Дух заблудился на глади морской, где свет и тени, где отражения от крыльев и копыт, где война и печаль, где примирение и принятие. Клятвы любви не произнесены, но она – любовь – бесконечна и края не имеет. Умершие – любящие – продолжают любить,

— 28 —

умершие – ненавидящие – ненавидят и впредь. Ибо смотрит не глаз, а душа видит, слышит не ухо, а душа. И тело оставленное не преграда для жизни души… ОНА. Так я живу, да и живу ли? Какой теперь год, какое государство на дворе? Где все мы? Линии оборваны, стены разрушены. А я все сижу на привязи. Тот, кто мог бы своим прощением меня отпустить – умер, да и если бы он простил меня… это ничего не изменило бы. Я сама себя простить не могу. СТАРУШКИ. Хочешь, мы тебя простим? ОНА. Простите. Только мне это ничего не даст. Я человека убила, того, который меня любил, который меня жалел, растил… Да ни хрена он меня не растил и не жалел… ни хрена… я все придумала, сочинила... Все жду, жду, жду… его жду, слов его, тепла.

Часть третья Это уже взрослое. Только-только закончила вуз, работала в газете. Меня послали в какой-то шахтерский городок. Писать про всякие социальные проблемы. А мне хотелось про киновинодомино, про культурмультур. Про театры и мечты. Про Париж и Берлин, про что-то такое… «Она хотела жить на Манхэттене.» На вокзале меня встретил Тимур, мой ровесник, высокий парень со шрамом на лице. Он говорил, мой диктофон записывал. Я сначала не слушала. Я сама из таких мест. И что такого он мог мне сказать, чего я сама не знала. Я сама могла давать ему интервью. И еще собрание профсоюза. Уставшие измученные люди. И чувство вины, а что я могу сделать. Окей, я напишу несколько статеек в газетку, послезавтра ею утрутся, завернут в нее колбасу. Мы проходили мимо шахт, угольных хранилищ, до сих пор помню запах. Особый шик курить там, где запрещено. Со спокойным лицом. Он спросил «а тебе слабо? Или у вас в столицах…» Я молча взяла сигарету из его рук и стала курить. Глядя ему в глаза. Он говорил про забастовки, про пыль и экологию. А я смотрела ему в глаза. Он предложил залезть в шахту. Тебе слабо? Я, столичная дурочка, была его единственным развлечением. Мучая меня, он мучал тех, кто…

— 29 —

Не слабо. Мои единственные модные джинсы. Да насрать. Залезла. Темно и холодно. Страшно. Очень страшно. У меня фонарь погас. Я отстала от Тимура, точнее, он специально свалил от меня. Я не стала никуда идти. Просто села на землю, хотя о чем я… какая там земля под землей… Париж и Лондон. Кино. Широкие экраны, сияющие счастливые улыбки. Тимур долго не приходил за мной. Он издевался надо мной. Мстил. У нас нищета и аварии, у нас гибнут люди, а вы там, в столице пьете коктейль и дольчевита. Я даже не пыталась объяснить ему, что сама из провинции и точно так же… У меня на диктофоне была запись Жанны Агузаровой. «Старый отель». Я стала ее крутить. Молча. Без слез. Он вернулся. Ты плачешь? Нет. Просто устала. Ты это… Ничего страшного. Сама дура. Хочешь, покурим? Я знаю, здесь нельзя. Здесь нигде нельзя. Все взорвется и сгорит. Покурим. Крепкие. Мы вылезли из шахты. Я была вся в черном. У тебя есть, во что переодеться? Нет? Пошли ко мне. Постираешь. Пошла. У него в общаге тазик и кусок хозяйственного мыла. Он дал мне какую-то рубашку. Смеялся. Можно подумать, что мы с тобой только что вот это вот, а теперь ты ходишь в моей рубашке после этого вот. Он боялся сказать это слово. Стеснялся. Может быть, этого вот у него вообще никогда не было. Кто его знает. И у меня тоже. И если бы я была смелее, чуточку смелее. Нет, не поцеловала. И он… хотя какое-то дрожание воздуха между нами было и лунный свет сиял особенно в ту ночь, как никогда. Мы сушили мою одежду над газовой плитой. Сожгли футболку. Он сказал, что рубашку могу забрать себе.

— 30 —

Он провожал меня на вокзал. Шли молча. Оставила номер телефона в последнюю минуту. И он все-таки обнял меня, и наши лица были очень-очень близко. И если бы я была чуточку смелее… Но… черт, со мной всегда так. Через пару дней я узнала, что на его шахте снова была авария. Обычное дело, да. Списки погибших я не смотрела. Не смогла. Просто сползла по стене и закурила. Курила много. И пусть все взорвется и горит. Ночью обнимала его рубашку, ругала себя, ну, чего же не смелая! Был бы хотя бы короткий поцелуй, хоть что-нибудь. Через четыре дня, опять же ночью, когда последние трамваи, пустые, гулко и словно требуя чего-то невозможного звенят в холодной темноте, мне вдруг позвонили. Схватила трубку. Прижала, боялась дышать. Молчание. Не выдержала первой. Это ты? Это ты? Скажи мне! Это ты? Молчание. Молчание. Молчание. Я шептала молитвенно и жарко. Это ты? Трубку повесили. И больше никогда. И больше никогда. И больше…

Часть четвертая Запах сирени. Запах смерти. Ты был знаменитый астроном, знаток звездных паутин и строчек небесных. Умеющий каждую нить в космосе ухватить за тонкий конец. Девушки сходили с ума, глядя на тебя, каждой хотелось тебе на шею. Но ты… Мэтр и патриарх. Сорок четыре, да? Когда хоронили тебя, день весенний был! Когда хоронили тебя, сирень цвела. Весь город утонул в сирени.

— 31 —

На похороны принесли море сирени. Сирень падала с неба как звезды. Этот запах. Волосы мои, кожа, моя одежда, мои ресницы, руки, воздух, даже солнечный свет. Все пропахло сиренью. Запах струился, запах душил. Запах преследовал. Говорю же, город утонул в сирени. Не отмыться, не оттереть. Хоть и в душе долго торчала. Никак. Твоя смерть впиталась в мою кожу, никак не смыть. Слышу запах, вижу смерть. Твоя смерть впиталась в мою кожу. Навсегда. И эти цветы. Когда цветы вянут, они становятся ржавыми. Перед гибелью – стремление к цвету крови, цвету земли. Затем землистый цвет. Земля. Ты говорил мне, что не любишь. Тебе говорили врачи, что это онкология. Меня как током ударило, когда я услышала. Брат моего отца. Мой опекун. Его смерть. Как будто снова все по кругу. Как будто моя история повторяется. Только вместо опекуна – теперь любимый человек. Самый любимый, мой единственный. Тот, кого всю жизнь искала, и кому не нужна. Я снова жду. И каждый день моей жизни – выходной, когда других уводят домой, а я жду. Умереть-воскреснуть, вдох-выдох. Когда-то совершенное преступление и возможность искупить. Сыграть в новую игру и победить смерть. Ты обещал вернуться из больницы и позвонить. Ты говорил, что все будет хорошо. Я видела тебя только один раз в жизни. А потом только звонки по телефону. Ты никогда не звонил. Хотя обещал. В моем мобильнике твоя единственная смс­ка. Сухая и пустая, как вежливость официанта. В те дни, в те дни, когда я увидела, что твоя девушка написала в ЖЖ, что она твоя будущая жена, и еще, на фейсбуке, ты написал на ее стене «дорогая и любимая». И повесил фото, где вы вместе... Я написала анонимку, что как будто я умерла. Да, я умерла. Я до сих пор умерла. И в мире огромном мое заблудилось тело. Я сказала, что не приеду. Хотя обещала и мы договаривались. Я сказала, что не хочу мешать. Ты ругался и кричал на меня. Слов не слышала, только интонацию. Я отдала тебе все, что у меня было. Чтобы тебя спасли.

— 32 —

Когда ты умер, весь город завалило сиренью. Дураки говорили, что это снег, что это зима. А я говорила, что мне очень жарко, очень душно. Хочется тело снять, как зимнее пальто летом. Помните, когда ты маленький, а тебя притащили в магазин, где лето, и заставляют примерять огромное тяжелое пальто. Ты как медведь. Хочется тело снять как зимнее пальто и улететь. Где-то в левом боку больно. Этот запах не отмыть. Прошло много дней, но у меня все время день твоей смерти, даже когда улыбаюсь и смеюсь. Твоя смерть – тоненькая змейка, она поселилась у меня в груди и ест меня изнутри. И еще твои слова «между нами ничего нет, ты все придумываешь». Однажды я видела ее, ту девушку, которая, про которую. И которая, да. Это уже после того, как. Кажется прошло два года после твоей смерти. Или год. Я не помню. Времени не считаю. Каждый день – это день, когда тебя не стало. Это был какой-то спектакль, она там играла. Я смотрела на нее, старалась не закричать и не заплакать. Пахло сиренью, огромными пенными букетами, они заполнили этот зал, каждую клеточку моих легких, стало невозможно дышать, я посмотрела на руки, но их не было, не было моих волос и моих ног. Меня не осталось. Только морская пена сирени. Жарко. Душно. Даже когда на голову падает снег. Та девушка, которая. Та девушка… Барабаны в моей груди бьют так, что сломают ребра. Эй, ледяные пальцы, что рвут на части. Та девушка посмотрела на меня. Она внимательно смотрела на меня. Я не знаю, что она хотела сказать мне. Наверное, ничего. Я смотрела на нее, как однополчане смотрят на тех, кто выжил один из тысячи после долгой лихорадочной резни в темноте. Не было злости, обиды и ревности. Потому что мы были как сестры – птенцы пеликана. Говорят, что во время голода пеликан разрывает свое сердце, чтобы накормить своих птенцов. Ты кормил нас своим сердцем. Ты берег меня. Изольда Черноволосая, Изольда Светловолосая. Навсикая и Пенелопа.

— 33 —

Я чую вкус твоей крови на своих губах. Ты умирал и ты врал мне постоянно, что все в порядке, что ты идешь на поправку, что осталась только одна операция и все. Чтобы я не плакала. Чтобы не плакала. Ты почуял первым, что я умерла тогда. В тот день, помнишь? Когда сказала, что не приеду и не хочу мешать. И все деньги, которые откладывала на поездку, отправила тебе на лечение. Ты ничего тогда не сказал. Ты почуял, что не надо. Лучше промолчать. Просто сжалась, как абортируемый эмбрион, перед неизвестным и неизбежным. И не закричать. Ты… Однажды, уже после твоей смерти, я была в каком-то городе, там один человек принес мне букет сирени. Запах смерти. Он принес, невинный юноша, несущий яд и не знающий об этом. Он улыбался. Он кокетничал. Я взяла этот букет. Я ушла от того парня. Дураки говорят, что снег не похож на… Что я слишком накручиваю. У меня в тот час пошла кровь носом. В глазах было темно. Белые цветы перепачкались в крови. Кровь капала на них, нужно было вскинуть голову, поднять, чтобы не… Но я так не делала. Потому что знала, что запах сирени все равно найдет меня. И когда я умру, будет много сирени. Я хочу умереть в солнечный день, и чтобы хоронили меня в хорошую погоду, пусть люди не мерзнут под дождем или снегом. И жарой не тяготятся. Она как волна, которая должна когда-то затопить древний город, прячется в океане и ждет своего часа. Волна копит силы, ищет тайные пути, чтобы скорейше, наиболее кратко и молниеносно… Ты боялся смерти. Потому что у тебя не было детей. Ты не оставил жизни. И в тот день, когда я написала тебе, что хочу от тебя ребенка, мне кто-то позвонил с неизвестного номера. Звонил на мобильник, долго и тревожно. Я жала на кнопки, я хотела ответить, но не… А может быть, это был ты?! Это мое самое любимое сомнение, я ведь жива, потому что есть это сомнение и возможность…

— 34 —

Видела твою последнюю запись, какое-то интервью, перед самой смертью, ты улыбался. Это хорошо. Ты говорил о звездах, о кометах. Что-то такое... Шутил, что астрономы – это сектанты, что наши открытия понятны и известны только нам самим. Я старая дева. После моей жизни не останется ничего, кроме… Короткая смска в моем телефоне. Запах сирени. Щедрый убийца. Он мне рассказал, что нет границ между нами, наши тела только видимость, только временность. Души не разделимы в бесконечном потоке света. Нет границ между нашими душами. И после того, как оболочка спала, после того, как ты снял тяжелое пальто, ты никуда не исчезаешь, ты волна в потоке света, в потоке запаха сирени. Ты и я, и та девушка, которая, и тот старик, и та женщина с рыжими волосами, и собака, и… В потоке. Мы все в потоке. Ты знаешь, и все-таки тело – тяжелый груз. Оно напоминает моей душе, что она одинока. Ночами я смотрю порнофильмы, ласкаю себя там, представляю, что это ты. А затем… Когда в голове проясняется… Хочется выпрыгнуть в окно. Как будто это может что-то остановить. Как бы я ни старалась. Я хотела от тебя ребенка. Я ненужная, нелюбимая, мертвая… Хотела от тебя ребенка. А вдруг это ты звонил? Вдруг? Запах сирени. Смерть и надежда. Смерть и надежда. Финал. Свет гаснет. Темнота.

— 35 —

РИСУНКИ ЕвгениЯ ВишневскОГО

Евгений Вишневский (США, Лос-Анджелес)

Рассказ Черепахи о

Белой Лошади

П

о степи сухой ветер подул с востока к вечеру. Бутучелло открыл глаза. Рюмка в кармане давила ногу и причиняла боль. Ему приснилась плохая история. Он вывернул руку назад и, почесав себе спину между лопаток, покашлял. Смешно, но с этим человеком я чувствовала себя в опасности. Пахло от него чем-то «кислым», или лошадьми! Да, да – лошади! Больше всего меня поражали две его большие лошади, запряженные в телегу, на которой он ездил. Две белые клячи с выпирающими, как крылья, лопатками! Бутучелло молчал с ними. А лошади, пуская нити слюны, относимые за их спины ветром, боялись хозяина до смерти. Позавчера хозяин ловил рыбу в пруду. Дада – рыбу! Прямо с телеги, заставив стоять лошадей в воде по брюхо, пока не село солнце; от долгого стояния в воде на лошадиных ногах поселились зелёные водоросли и подгнили копыта. Зелёные чулки конской обречённости, думала я, видя, как уставшие животные сами бредут к дому со спящим хозяином в телеге! Жуткая сцена будет завтра. Я уже наблюдала это однажды. Семья Бутучеллы многочисленна: семь детей, сестра и жена Мариэлла, молдаванка, с металлическим орденом на лацкане мужского пиджака. Дом каменный, большой, разорённый. Двор с натянутыми верёвками, корытом и недостроенным, без дверей, сараем. Гуси, господи, откуда здесь такие гуси? Они везде! Гуси пачкают зелёными каками утрамбованную дворовую глину и суют свои головы во все щели и дыры! Гергуны называются эти гуси. Порода такая: головки у них маленькие, с короткими клювами и круглыми глазами. Во дворе за сараем кровать под деревом с нападавшими на подстилку яблоками, погреб и ведра без дна. Много вёдер без дна, сваленные в кучу. Тонкие стрекозы, делая любовь друг с другом, на этих вёдрах отдыхают. Так вот. Завтра Хозяин после всех своих дел примчит домой, гремя бидонами в телеге, набросит вожжи на шёлковицу, спрыгнет на землю и упадёт! Кони будут задыхаться, топтаться, вращая белками глаз, рёбрами они будут двигать и дымиться, утробой попукивать. Бутучелло встанет в центре царства своего, расставит ноги в сапогах и, в хмельном угаре не узнавая никого, присмотрится к каждому. Писк! Крик! Сам пришёл! Молоко привёз! Ужас! Смерть или жизнь! Сам чёрт не знает, что он хочет. Мне нравится эта звериная напряжённость во всём: в привязанной к забору собаке, в петухе, в колодце с раскрученной до дна цепью, в листьях лопуха притрушенных пылью. Сеном запахло. Хозяин взвыл, как надроченый олень. «Хочу ебаться! – взревел Бутучелло: – А-а-а-а! Я! Я! Ебаться хочу! Хочу!!! А-а-а! Я!»

— 38 —

О, совокупление мустангов, как это красиво! Это свобода! Это страсть! Но сейчас, в мечущейся живности бутучеленного двора этого никто не знает. Жена загнала коз в комнаты, припрятала дочерей, рассыпала, зацепив ногой, мешок кукурузы и вышла навстречу мужу. «Хочччу! Ебаться! Мариэлла! Я! Хочу! Хочу! Хочу!», – продолжал орать Бутучелло, расставив ноги. «Всё равно умирать!» – подумала женщина, снимая с ног калоши. Мариэлла отстегнула орден и по-собачьи, бочком подставила зад обезумевшему мужу. Дети молча глядели перед собой, пока их не позвали ужинать. В правом крыле дома, в каморе для продуктов с замазанными краской окнами пряталась от брата Чили. Чили сидела на корточках и, положив руки на колени, рассматривала ступни. Под полом каморы шуршал ёжик. Чили помнила прабабку этого ёжика. Тогда Чили была девочкой, в ореховой листве, похожей на сухой табак, она нашла только что родившегося ежонка. Напоила его молоком и оставила жить в доме. Ёжик напоминал надутую светом розовую колбаску с неестественно длинными иголками. Иголки гнулись от прикосновения и казалось, что внутри иголок чистый кислород. Потом ёжик вырос и жил свободным животным, рожая на свет новых ёжиков. Тот, который там сейчас фыркает, правнук первого, да и Чили уже давно стала повзрослевшей девушкой. Как не хочется думать о смерти, – думала она, – как, не хочется! У Чили затекли ноги, пальцы посинели, она села на пол и надула губы; потрогала шарик в правом боку. Вот он, твёрдый, круглый, ёрзает под кожей. Доктор уверяет, что это безвредный жировик. Доктор врёт! Я знаю, размышляла Чили, это опухоль! Уже три месяца, как Чили нашла у себя в организме уплотнение, и никому ничего не сказала. Чили боялась умереть, она видела смерть. Умирала от старости её Баба. Баба Степа лежала, укрывшись одеялом, с закрытыми глазами. Лицо её, как-то по-особому обтянутое блестящей кожей, заострилось, и горбатый нос стал похож на акулий плавник. Одетая по-праздничному, Баба напоминала детскую деревянную куклу «тёмной силы». Потом уже у Бабы на груди нашли зелёный крестик из бронзы. Чили была удивлена, что у Степы под одеждой оказалась белая, нежная кожа; руки и лицо старухи всю жизнь выглядели пунцовыми от загара и скукожеными от работы. Баба Степа умирала обыкновенно. Не шевелилась, потом вдруг задвигалась так, как если бы она была ящерицей на льду; приподняла

— 39 —

плечи, откинула голову, скосила глаз, выжила воздух из груди; и самими громкими в комнате сделались часы. После криков и возни во дворе дом как бы опустел. Чили на цыпочках подошла к закрытой двери, прислушалась, но вернулась на место, решив ещё подождать. Она не любила, когда Бутучелло кричал такие слова Мариэлле. Неделю назад Чили видела брата в степи. Случайно. Бутучелло стоял на коленях перед мёртвым телёнком, пальцами раздвигал ему веки и трогал мутные его глаза веточкой. Бутучелло улыбался бычку. «Белые! Кы-кы-кы! Снежки холодные! Кы-кы-кы-кы!» – говорил он телёнку. Чили тогда написала в трусы от страха! Брат, оказывается, разговаривает сам с собой. А дальше холодный ветер прыснул над головами брата и телёнка. Бутучелло испугался и закружил вприсядку над падалью, словно руками стал мять тесто, сваленное кучей! «Кы-кы-кы-кы!!!» – он смеялся от удовольствия. Потом он прогнул спину, отсёк стеклом разбитой бутылки кусок мяса и побежал будто собака с головой, обвернутой тряпкой! Сразу наступила ночь. Освободившись от жидкой мути в себе, Бутучелло ослаб. Отбросив жену, которую ненавидел сейчас люто, Бутучелло рухнул на спину. Женщина подтёрлась лифом, застегнула мужу штаны и пошла в дом кормить детей. В окнах зажегся свет, зазвучали детские крики, музыка и звуки домашних животных. Охотничья собака, в шутку наскакивающая на котёнка, застрявшего между ступенек, громко лаяла. Босиком на улицу выскочила маленькая Лена. Она несла одеяло, чтобы укрыть отца. Бутучелло спал, внешне смахивая на камень. Маленькая Лена погладила папину щёку пальчиком. «Хи!» – сказала себе девочка, приседая перед ним на корточки. Ей нравилось, что папа мягкий, и она с ним одна. «Хи!» – повторила девочка ещё раз, и оглянулась. Какая-то кишочка сжалась у девочки в животике, и девочка смутилась. Лена посыпала Бутучелло песком (она играла в «суп», она «посолила» папу), укрыла его одеялом и убежала в дом. Дверь в доме закрыли на засов. В природе воцарилась подвижная темень. Дорожка от оконного света с травки убралась. Огонь в комнатах погасили. Из-за тучки выпал «небесный желток», и луна, задумчивая блудница, осталась одна в дремучей бездне над землёй. Бутучелло остался во дворе один. От его спины и подвёрнутой в локте руки падала косая, похожая на угловатую букву, близкая к забору тень. Вдоль уличной кровати прокралась длинная кошка. Закричав, ночная птица тут же смолкла; потом закричала она же, но дальше, за полем. На колхозном поле работали комбайны. С включёнными фара-

— 40 —

ми грузовики пристраивались к ним сбоку и через некоторое время отъезжали с полными кузовами пшеницы. Комбайны, похожие на медленных жуков, ползли, оставляя за собой снопы перемолотой соломы. Пыль волнами качалась под ровным небом, и холодом било с оврага в спину Бутучелло. Цикады звучали стреляными пульками. В хозяине громко стучало сердце и снилось раннее утро, в котором Бутучелло говорил еврею в питейном заведении следующие слова: «Хочу заработать денег в вашем селе!» Еврей ставил стаканы на полку и никак не отвечал гостю. «Хочу зализать раны», ещё раз обращался к еврею, кривя рот, Бутучелло. Еврей понимающе качал головой. Раны у Бутучелло на спине были с детства. Два длинных, аккуратных пореза, как будто срезанные мозоли, от лопаток до поясницы; они кровоточили. Бутучелло с этими ранами родился и привык к ним. Еврей в том сне стал кивать головой, отвечая гостю: «Был бы ты не человеком, я бы подумал, что там, где у тебя раны, росли когда-то крылья». Потом, не найдя работы во сне, вышел Бутучелло в степь. Шёл долго. Догнала его по дороге тройка. «Ты куда идешь, человек?» – спросил у Бутучелло человек в бричке. «А ты кто?» – Бутучелло продолжал шагать, не останавливаясь. «Я Рыбка – председатель местного колхоза.» Бутучелло остановился. «Работу искал. Не нашёл. Иду себе.» – «Так ты мне и нужен. Нанимайся воду в колхозе лошадьми возить.» Бутучелло в ухо пальцем залез, чтобы подумать. «Сколько платить будешь?» – «А, сколько захочешь!» Сел Бутучелло в повозку к Рыбке и провалился сквозь землю, как в чёрной пыли утонул. Председатель дал Бутучелло коня. Бутучелло взял коня за узду, похлопал по шее и испугался. «Батюшки святы! – сказал он себе, – Мой же это конь, Ефрошка, ноги зелёные! Рыб с ним вчера ловил! Погано это.» Рыбка скурил папироску и говорит новому работнику: «Бери, человек, этого коня. Из правого колодца черпай воду, в колодец без крышки, что слева, выливай. Вот тебе железные сапоги. Будешь в сапогах работать. Это моё условие.» – «Я плохо слышу!!!» – «Бери коня, говорю, запрягай в бочку, и вози воду. Из этого колодца черпай, в тот – выливай. Вот железные сапоги, будешь в них работать.» – «Понятно. А сколько платить будешь?» – «Ты уже спрашивал.» Прошли дни, Бутучелло не понял, сколько их было. Невзлюбил старого коня Бутучелло, надоела ему работа. Подходит Бутучелло к председателю и глаз щурит: «Рыбка, денег больше я не хочу! И работать уже тоже я не хочу! Ничего не хочу. Убить тебя хочу!» Смеётся Рыбка, по голенищу железному кнутом стучит. «Мы договаривались, что пока сапоги не протрёшь, работать ты будешь. Зелёный ты хрен, не понял ещё ничего? Так все работают, и ты будешь!» И курицу, что пробегала по своему делу мимо, поймал Рыбка за крылья, голову

— 41 —

ей свертел, и в пыль бросил. Собака тут же куриную голову скушала. «Кы-кы-кы-кы! – расхохотался Бутучелло, – Я тебя понял, падло, ты меня в западню заманил. Молодец, председатель! Бесполезно так работать. Значит, чёрт ты, получается!» – «Рыбка я, рыбка. А ты ещё ничего не понял.» – «Да понял я тебя, Рыбка, понял. Это ты меня не понял.» Разошлись. Пошёл Бутучелло на кузницу. Проковырял подошву сапога гвоздём. Водки выпил и показывает Рыбке сапог на колхозном собрании: «Подошва протёрлась, председатель! Давай расчёт!» Получил Бутучелло расчёт и обратно, сальто вверх ногами совершил. Оказался на том же месте в степи, где Рыбку повстречал, когда от еврея вышел. Подходит к нему сзади конь, губами в ухо тычет и говорит бабьим голосом: «Ты, сына, иди туда, где я жил.» – «Конь мой, – думает Бутучелло, – у меня на подворье конь живёт.» И вслух отвечает: «Пошёл к чёрту отсюда! Ты просто ездовая скотина! Вон пошёл! Ухо трогаешь!» Замахнулся на него, а конь только заднее копыто правое приподнял и опять говорит: «Скажи детям своим, чтобы не обижали они животных. Родственники животные нам. Иди, сына. Не дуркуй.» Бутучелло хмыкнул. Конь пропал. Во сне оказался Бутучелло дома. Вошёл во двор, о коне думает. Ефроимом он зовется за спотыкание. Домочадцы столпились перед домом, смотрят на Бутучелло, не шевелятся и молчат. «Эй! Есть хочу!» – крикнул он бабам. «Кто ты, дядя?» – маленькая Лена вышла на встречу и, ладошкой от солнца загородившись, спрашивает такое. «Кы-кы-кы! Папка твой! Кы-кы-кы!» – Бутучелло опустил торбу на землю и протянул руки к ребенку. Не пошла к нему девочка. Вынесла Мариэлла стул для гостя, поставила в центре двора и отошла к детям. Собаки побегали вокруг стула и исчезли. В дом Мариэлла его не позвала. Набежали тучи. Потемнело в природе. Дождь закапал, но не сильно, чуть-чуть. Подошла к брату Чили, и говорит: «Не любим мы тебя. Замучил ты всех. Ты ангел падший. Уходи.» Чили протянула Бутучелло рюмку с чищенными орехами и хлеб в тряпке. Бутучелло взял всё это и засунул в карман штанов. Дождь припустил сильнее. Загремел гром, куры опустили хвосты и попрятались под навесом. Бутучелло пошевелился, по хребту его пробежали холодные струйки воды. Открыв глаза, он увидел корову, жену, убирающую с верёвок мешки; дочку, помогающую матери. В небесах бабахнуло ещё оглушительней, чем в первый и второй раз. Чивикующие воробышки умолкли. Бутучелло поморщился. Запахло печным дымом. Начиналась гроза. Бутучелло встал и побрёл в свой дом. Нога болела. Дождь шумит в деревьях. Только дождь, и мокрые воробьи шевелятся. Покойно на душе. Сухо.

— 42 —

Никита Янев

(Мытищи Московской области)

Пластилиново

Нам не дано предугадать Как наше слово отзовётся. И нам сочувствие даётся, Как нам даётся благодать. Тютчев

Пролегомен

Исходить надо из изначальной обречённости. Вот это вот окошко жизни, с ним надо обойтись по-грамотному. Сразу два известных, а стало быть – метрическая система. С другой стороны, если всё сводить к одной системе, одному человеку, то всё равно кайф, потому что система минус изначальная обречённость равно окошко жизни. Итак, пошагово. Кайф, метрическая система, один человек, который равен вселенной. Нас начинает вести. Современная технология конца света это тотальное искусство, тотальная вера, если угодно. Девочки, которые взбунтовались против лакейщины, на которых православные кричат «распни», как в римском цирке, а за штакетником уже слоняется некто без лица. Частная жизнь человека, девочки ещё не знают, они узнают, когда будет поздно. Никогда не поздно, подвиг, преступленье, протягиваешь ладонь, на ладони та и эта сторона света и частная жизнь человека. Перед этим – невежество, тусня, юродство, предательство, жестокость. После этого – как бабушки на помойках – рассказывать двойнику всё время. Какая удача на помойке возле Ярославки и чего ожидаешь от помойки возле ЦРБ. А казёнщина, лакейщина, ботаника, чмошество, типа, для тех, кто на волне остался. У нас, под водой, царство. И искусство рассекать время на периоды и показывать друг другу, что ничего не изменилось, стало только дороже, как обнажение и царство Божье. Сразу выясняется работа. У Шаламова в апокалипсисе – как перестаивается время. У Вени Ерофеева в психушке – что после времени остаётся. У Вени Атикина на шоу – как преодолевается отчаяние, что они плюются и блюются всё время. Что они не чувствуют, как же они почувствуют, если они отмазались. Что это не про них, они всегда будут, пока не умрут. Олег Слесарев сразу раскусил, что Веня Атикин это Никита Янев наоборот, анаграмма. Радист с тридцатилетним стажем. Хреновы читатели ничего не почувствовали, потому что это не про их жизнь.

— 44 —

Ну и что, а я его не помнил, вместе служили. Он написал через тридцать лет по мейлу, он слишком правильный, а жизнь вся из неправильностей, поэтому он у меня выпал. Все были, Касымов, урка, Попсик, толстовский юродивый, братья Литовцевы, лукавые царедворцы с Каховки, молдаванин Цветок, величиной с триумфальную арку, литовец Вацетис, земной как формула. Старшина Беженару, из-за которого Олег Слесарев поднял весь сыр-бор. Стал искать в интернете, потому что через тридцать лет понял, что единственный, кто любил. Что, может, вся армия и вообще земля – голограмма старшины Беженару, потому у них с Марией Ивановной не было детей. И он всё придумал, про дедовщину, историю цивилизации, дневник Гены Янева под камнем, который все читали, кроме Гены Янева, который просто сбрасывал в загробность посмертное воздаянье. Олег Слесарев – вот это была проза, а то, что ты сейчас пишешь, я не понимаю. Никита Послеконцасветцев – ну и хер с ним. Итак, прихожане, посмертное воздаянье с нами всё время. Вот чего мы испугались и составили дулю в кармане, что ничего не чувствуем. Потому что если и в отлучке и в окошке человеческой жизни – изначальная обречённость – то на реха тогда вообще самоволка. Что это за свободный выбор такой – выбрать несвободу. Но ведь он свободный? Свободный, конечно, если все выбрали глухую несознанку в мёртвой точке поколенья, что будут ехать в джипе и плевать лушпайки в окошко. Что это всё не их жертвы, а для них жертвы, подводные лодки, заложники, дети, адвокаты, автономные республики. Доезжать до поворота, а за поворотом старшина Беженару с Марией Ивановной униженно бегут за клеткой с аутодафе и кричат в окошко, опишите, опишите, опишите, а то картинка пресекается, как реальность. Когда Никита Послеконцасветцев это увидел, то придумал такую форму, которую Олег Слесарев не понял, в которой реальность минус загробность равно щенячья нежность. Придумал он её ещё в армии, конечно. Что ему было делать? В отличии от девочек, он был шуганый. Это в генофонде, после всех зон, психушек, шоу, интернетов мужчины не нарываются больше, потому что помнят из генофонда, как все в лицо плюются и блюются, что ничего не чувствуют. В сущности, это было уже неважно, потому что если вы над водой на спасательном острове несётесь, и если вы под водой в цветных сумерках расчленяете время на прошлое и будущее, как ультразвуковой дельфин, и посылаете по пуповине на прикреплённый остров.

— 45 —

Остров начинает плыть всё быстрей, как торпеда, взрывая буруны на волне. Во сне, когда вы дельфины, вы обрабатываете информацию и говорите, девочки сильнее, а ты со своими буковками не нужен, как бабушка на помойке, как олигарх, который пишет рассказы про благодать на зоне, как Гена Янев, который пишет в дневнике в армии, что все – Бог, а он – чмо, кризис веры, и под камень прячет. А все ползут следом и читают, и делают вид, что не читали, деды, кандидаты, духи, а сами запоминают, как девочки в обезьяннике, которые нарвались, что вычитаемое минус остаток равно разница. А вся разница – свобода и несвобода. Короче, если вы посмотрите на землю сверху из космоса из созвездия Альфа Центавров или Девы, вы увидите такую картину – сплошная вода и острова плывут клином, как торпедоносцы на ученьях.

Пластилиново 1. В-принципе, это нечестно, что теперь всё будет по-другому. Конечно, не бог весть какой опыт – собственная жизнь, но дело вообще не в этом, а в том, чтобы преодолевать. Каждый раз так было. В одиннадцать лет Гасилин и Старостин нос разбили, себя стало жалко, что папа умер, как это, всё будет, а меня не будет? Наябедничал маме, обзывали женщиной две недели, объявили бойкот, из западной группы войск приехал цинковый гроб и контейнер книг, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено, кем велено? Гасилин и Старостин били так в пятом классе после уроков, сегодня бьют в парчике все и Сергей Бездетный Саню Бенду, завтра все и Саня Бенда Сергея Бездетного. Я долго потом восхищался, откуда они знали главный закон зоны, что на зоне все должны расписаться на трупе, чтобы выжить? Видно, это гены. Я во двор перестал выходить, обиделся на Бога, стал книжки разбирать. В двенадцать – первое преодоленье, все – Бог, а я – чмо, и как же это красиво. И что, после этого сплошное красиво наступило? Да ради Бога, как говорили в чужом родном ренессансном южном городе Мелитополе, что означало в переводе с южнорусского диалекта на среднерусский, а теперь надо не забыть, зёма. И для этого новое заданье.

— 46 —

2. Потом было полегче. Фиг, полегче. Потяжелее. Всё время тяжелее, а не легче, просто проталина растёт, как заберега. Сначала «Старик и море» в ельничке в парке, выменянный на «Трёх мушкетёров» на книжном толчке, потом дебютный фильм Никиты Михалкова «Не­ оконченная пьеса для механического пианино», актёрский капустник про маленького мальчика Гену Янева, так себя жалко, аж до усрачки, мог бы быть любимым, а будешь не умеющим любить. Потом дружба, наконец-то, в скифо-сармато-казацких прериях на Приазовщине возле забора, токарь первого разряда и раздатчица инструмента на шесть лет старше, в поле от Франции до Канады с тоской в животе возле завода «Автоцветлит» за городом после работы. Разговаривают по пять часов про то, что в жизни бывает то, чего не бывает, она имеет в виду любовь, как всякая женщина и человек, ищущий в жизни счастья. Он имеет в виду. Вы понимаете, в чём дело, всё это выяснилось лишь через чёрт те сколько лет, как с Гасилиным и Старостиным и главным законом зоны, умри ты сегодня, я завтра. В армии писал дневник и прятал под камнем, все выследили и читали, деды, кандидаты, духи, и никому не сказали. Через тридцать лет однополчанин Олег Слесарев написал письмо по мейлу, вот это была проза! «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся, и нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать.» Конечно, ужасная сентиментальность, я думаю, что не смог бы читать теперь, но это было про всех, чем они живы, про урку Касымова, который заставлял юродивого Попсика взять в рот на боевом посту и ударил штык-ножом в спину, когда тот его послал, про Попсика, про лукавых царедворцев Литовцевых с Каховки, про Ивана Цветка, молдаванина-десятиборца, про литовца Вацетиса, рационалиста. Поэтому, я думаю, Олег Слесарев на тридцать лет запомнил, когда уже никто ничего не помнил, так, пластилин какой-то, никто никого не любит, не жалеет, ничего ничего не значит, ничего никогда не было, нет и не будет. Тут многое от Олега Слесарева, форма должна быть пластичной и пустой, чтобы потом заполнить собой, чтобы потом раскрасить, когда серый пластилин засохнет от температуры сердца. Это будущие политические реформы, на самом деле, что сохраняли географию, а сохранили ботанику, чмошество, что все отсюда, что надо всё переделать, а то оно всё поломает, как конец света. Как переделывать будешь? Только нежностью, только любовью. Тут Оля Сербова права. Потом после армии перетусовался, привёл специальную женщину в дядитолину квартиру, что своей девственностью достал, год проходил

— 47 —

по прокисшим метрам, как Гамлет, понял всё про жестокость, прочёл десять стихотворений Мандельштама и два реквиема Рильке и высунул из-под двери книгу стихов. «Когда бы ты, рождён для странных зрелищ, был глубиной невидимого взят, взгляни оттуда, разве не для сна, прекрасного, как явь, и сильного, как небо, из пепла бы ты снова возродился.» Представьте такую картину про соловья и соловьиху. Соловей на семнадцатом колене падает от разрыва аорты в песне любви, и не к соловьихе, собственно, а так, к лесной дороге, деревне, пшенице в поле, кусту черёмухи с влагой на листах, муке в чёрном небе, как глаза. Соловьиха его семнадцать лет своей кровью кормит за это, потому что Чехов и Никита Михалков ошиблись, неспособность любить – главное проклятье. Лакейщина, фарисейство, жлобство от неспособности любить. Он потом написал рассказ про придуманного старшину Беженару в армии, что реформы не удались, конечно, потому что это были ненастоящие реформы, мучениками проделать дырку в политике, чтобы не мучаться больше, так не бывает. Вся эта часть под Кишинёвом – это была голограмма старшины Беженару, старого морщинистого хопи. У которого с Марией Ивановной не было детей, и они себе придумали целую боевую часть детей. Мужской мир, конечно, но Гена Янев там бы не появился со своим дневником про счастье, что счастье это перестоянное несчастье, а несчастье – страченное счастье, если бы они все так не думали, – урка Касымов, юродивый Попсик, молдаванин Цветок, величиной с Брестскую крепость, националист Вацетис, таджики, белорусы, Олег Слесарев, братья Литовцевы, короче, три поколенья русского апокалипсиса, у которого только одна заповедь на самом деле осталась, преступление против человечности само себя убивает.

3. Любовь это когда тело спасает. Было ли легче, когда Никита пере­ ехал жить к Марии? Да ради Бога, было в 100 000 007 раз тяжелее, пока все выживали, как 100 000 007 раз до этого, ему надо было самообразоваться, потому что для любви надо быть собранным, как десантник, чтобы все дефиниции были по местам, как на штыковой атаке. Пунктирно. Когда он оказался на острове, который то всплывёт, то потонет, в зависимости от режима, его по разному называют, Соловки, Беловодье, Алатырь-камень. Короче, когда он очнулся и ничего

— 48 —

не помнил, как пьяная проститутка на обочине, как эпилептический припадок, то потом рывками стала возвращаться реальность, как вселенная, как в любви, как в постельной сцене, как дневник Гены Янева, который грязные мальчишки читают, как звёзды. То надо было любовь запомнить, а это уже не любовь, земляки, это вера, запомненная любовь это вера, а вера это когда всё наоборот, несчастье – счастье, несчастье – страченное счастье, счастье – перестоянное несчастье, чмо – Бог, ударили по левой, подставь правую, потому что в твою голограмму должны все, и ты, и Бог вместиться, а Бог самый маленький на свете, потому что полностью себя перечеркнул, как семечка на асфальте, и назначил свету быть. Начальника – подставили, потому что просчитали, что на зоне все должны расписаться на трупе, и начальник взял их за фук. Последние – первые, потому что это всё снится бабушке, похожей на маму, прохожей мимо всех помоек в районе, помойки в Леонидовке, помойки на Ярославке, помойки возле ЦРБ, помойки на станции, помойки на рынке. Всё, всё вообще, тёмная энергия, тёмная материя, хрустальный город в центре метагалактики, термоядерный реактор чёрной дыры вселенной, Млечный Путь, термоядерный генератор плазмоида солнца, термоядерный трансформатор кристаллической ДНК земли, которые все вокруг друг друга несутся по спирали, расширяясь, и если она не сумеет сохранить тёплое отношенье, то всё рассыплется на хер, как гриб-пыхтелка. А если сумеет... Если сумеет, то легче не станет. Станет тяжелее. Сынки в интернете и так будут плеваться и блеваться, что у них в паху развязалось с понтами, потому что они всегда посередине. Вы скажете, это легче? Это тяжелее всего на свете, когда все у вас на ладони, и вы тоже, потому что это круче веры, быть Богом, сидишь в зрительном зале, как дождь, как сумерки, ты всех видишь, а тебя никто, кайф. А сынки пальцем крутят, притрушенный пиндюк. Я говорю не про себя, а про жанр. Они когда шугают друг друга концом света, не понимают, что это жанр, что ничего не должно быть, а всё есть. И если хочешь быть на высоте интриги, должен поступать точно так, сынки поплюются и поблюются, как советская армия и обряд проведенья подростков, достигших половой зрелости, через лабиринт смерти и воскресенья на острове Соловки, и не только, которые поверили в дешёвку, что никто никого не любит, не жалеет, ничего ничего не значит, ничего никогда не было, не есть и не будет, что умри ты сегодня, я завтра, что на зоне все должны расписаться на трупе, чтобы выжить.

— 49 —

И в скоко тебе девяносто лет, подумают, как я теперь, и Олег Слесарев на старшину Беженару, что вот кто реформатор в сиську, спасти личную голограмму от мести, аннигиляции и анестезии. И личная голограмма из пустоты внутри атома, как термоядерный взрыв и мутация начинает разлетаться по спирали, как расширяющаяся вселенная, чтобы на месте ничего стало всё, а не кое-что. Сидят экстрасенсы в ютубе и решают тайным голосованьем, кто пойдёт на галактику 100 000 007 – старшина Беженару, а кто на галактику 100 000 008 – Гена Янев. А Никите Послеконцасветцеву ещё стоко раз по стоко здесь мандячить, он бы лучше уснул и не проснулся, как папа. Потому что здесь тяжело и страшно, все отмазались за отмазку, что они объективные лакеи, а не субъективные лакеи, что военный и блондинка минус трёшка мицубиси, дача, ницца равно наркоман и одинокая, и Гена Янев с голограммой в лабиринте одиночества смерти я.

Ван Гог и Модильяни Потому что надо было подготовиться, потому что все эти плюшки раз в двенадцать лет получались. Это цикл. И самая главная плюшка должна была сейчас получиться. 49 лет, 2014 год, и всё такое. А ты готов? Нет, ты не готов. Что ты всё забыл, а потом кое-что вспомнил, а потом научился оживлять то, что ты вспомнил. Как? Так. Что всего нету, а оно есть, если ты его сможешь. И теперь про страну. Находит отчаянье, что вытворяет лакейщина. Что потом будет? Да ради Бога. То же, что и раньше было. Наркоман Модильяни и притрушенный Ван Гог на всех чашках, всех обоях и всех обложках будут. А нам что с того? Почему для нас это принцип? Вообще-то мы про страну и преодоленье лакейщины частной благодатью. Ты что, опять всё забыл, как эпилептик? Тяжело без поддержки, мандячишь-мандячишь, скоко тебе, девяносто лет в пустом тумане. И ни одна сука не просунет руку сквозь решётку, что, брат, брат. Да ради Бога, а дружба, любовь, вера, Бог? Опять всё забыл, придурок? А, да, вспомнил. Ладно, не отчаивайся, зёма. Это анестезия, потому что очень тяжело, правда.

— 50 —

Все мимо проходят для достойной жизни, и плюются, и блюются, что они не чувствуют, как сынки в интернете, потому что если они почувствуют, то всё перевернётся, а они не готовы, что всё наоборот, чмо – Бог, начальника – подставили, последние – первые, несчастье – счастье. И они по своему честны, впрочем, это не значит, что подстава это не подстава, это только значит, что они себя подставляют, это как государственные институты, которые борются с общественными пороками, лучше бы они с собой боролись, казёнщиной на свете, но они не умеют, это частное дело. Тогда вот что делает писатель, как единственный исповедник, причастник, отпевальщик, воскресальщик, как лиловая собачка в романе «Война и мир» и не только, когда соль земли русской Платон Каратаев умирает на расстреле, а его некому исповедать, причастить, отпеть, воскресить, все считают, сколько переходов до Смоленска, чтобы не думать о страшном. И тогда лиловая собачка делает вот что, она воет в голос, как индейцы майя, что 21 декабря 2012 года – конец света, и все чувствуют, что их поднадули с их институтами, государство, церковь, семья, школа, милиция, бандиты, здравоохранение, образование, армия, искусство, трёшка, мицубиси, дача, ницца. И они пролетают, как фанера над Парижем, военный и блондинка минус трёшка, мицубиси, дача, ницца равно наркоман и одинокая, если бы не их сын, маленький мальчик Гена Янев с болгарскими чёрными глазами с его чмошной, ботанической, лоховской голограммой, что, как он оживит, так и будет, как Ван Гог и Модильяни. Просто это очень простая фишка, элементарная фишка. Не псих Брейвик, который убил сто человек и от себя затащился, как начальник, потому что преступление затусовывает подвиг. Не комбат Подсолнечников, который лёг на гранату, потому что подвиг отмазывает преступленье. А девочки, которые спели в церкви, Господи, спаси Россию от Путина, потому что им осталось отсидеть на зоне, пока все на отмазанном джипе поедут за трёшкой, мицубиси, дачей, ниццей. Потом выйдут, а они – герои. А они никакие не герои, а сломленные люди, что на зоне никто никого не любит, не жалеет, ничего ничего не значит, ничего никогда не было, не есть и не будет, что умри ты сегодня, а я завтра, что на зоне все должны расписаться на трупе, чтобы выжить. Ну, кто их встретит? Ну, Ван Гог и Модильяни, муж и сын, и скажут, ну чё? И они скажут, чё?

— 51 —

Мама И чё? Ну, чё? Типа, на два года посодят. Ну, и чё там? А чё там? Ну, отсидят. Зато будет куда семью увезти, когда бутылки с коктейлем Молотова в статую несвободы начнут швырять в центре еще через два года. А на периферии ушки на макушке, на картошке, на морошке, на селёдке, на подосиновых, на пятистенке, на русской печке 100 000 007 лет до нашей эры и раньше всю Лемурию, Гиперборею, Атлантиду, Азию, Европу. Войдёшь в лес, упадёшь на коленки, и плачешь как допризывник от поломанной целочки, что наконец-то, мама, мама.

1+1=1 1. Знаете фразу. Щас таких врачей уже не бывает. Настоящие писатели перевелись. Люди измельчали. Раньше деревья стояли выше. Вот моя тема. Она называется – папа, Гриша или Вова. В ней я бы хотел показать, что деревья всё выше, просто их здорово вырубают для нужд народного хозяйства. Про людей не будем, 100 000 007 закланных в жертву. Когда говорят, что 21 декабря 2012 года – конец света, это бульварная тема, всё время забывают, что никогда по-другому. Се, Аз при дверях, всегда при дверях, всё время при дверях, всё больше при дверях. Жизнь на месте нежизни – вдохновенный подарок – вот что имеется в виду в теме. Ещё я имел в виду в теме, что это не чистый подарок. Ещё я имел в виду в теме, что это селекция вида.

2. Богу понадобился человек, чтобы узнать себя. Зачем Богу узнавать себя в человеке, который либо подставляется, либо подставляет? Для любви, для тёплого чувства. Папа, Григорий Афанасьевич Янев. Папа, Владимир Леонидович Барбаш. Зачем человеку искусство? Только так он может увидеть, что же там на самом деле. Ведь сколько людей, столько правд. Это не утилитарная польза, чтобы нам было прожить уютней, чтобы Богу было комфортней. Сеть магазинов «Кодак».

— 52 —

3. Представьте такую картину. Раньше вы были звездой, потом вы станете одиннадцатым измереньем, у вас на экранах мониторов на космическом корабле в центре метагалактики много всяких сюжетов про экзопланеты. Как никитины папа и мама поженились. Папа кололся, а мама была из деревни. Как мариины папа и мама поженились. Мама была влюблена в другого, а папа был из провинции. Но я не про это. Надо щадить. Я про то, что надо показывать, иначе тогда не увидят и будут думать, что этого нет. Кто не увидят? За экранами мониторов? Люди? Звёзды? Экзопланеты? Порталы?

4. Это всего лишь тема. И не надо так распаляться. Иногда в теме дойдёшь до порога, а иногда завалишься на бок, как подстреленная птица. Тысяча человек, двадцать человек, дело, видите ли, не в этом. Московские театры пришли к зрительным залам величиной с бытовку. На проправительственные митинги приходили 100 000, пока не перестали. В торренте и ютубе миллионы бесплатно дают и берут порнуху, искусство, информацию, правду, что кому надо. Есть всего лишь три современных формы. Экопоселения, сейчас это здорово процвело. В Индии, в Вологодской области, на Гоа. Но дело в том, что в новое ты себя протащишь старого. Началось это в 90‑х. Димедролыч, когда личная жизнь поломалась, уехал на Зайчики смотрителем на Соловецком архипелаге. Но дело в том, что потом Соловецкий архипелаг опять нырнул под воду, когда стал местом паломничества и туризма. Как говорит кастелянша петербургской гостиницы, когда ей чехи: «У вас совести нет, по 450 рублей с носа за комнату с двадцатью кроватями в сутки!» – «У меня есть прейскурант.» Ещё это похоже на три случая из интернета. Комбат Подсолнечников, который лёг на гранату. Девочки, которые спели в церкви, Господи, спаси Россию от Путина, и их посадили в обезьянник и на зону отправили, а православные беснуются, что так им и надо. Псих Брейвик. Революция, но дело в том, что в революции всегда побеждают те, кто лучше умеют убивать. Это 2000-е, дядечка взял за фук населенье, что все расписались на трупе, потому что хотели прожить достойно, значит, не с достоинством, а с достатком. Этот случай мы не рассматриваем, потому что это похоже, как псих Брейвик убил сто человек и от себя затащился, как начальник на площади, что выиграл соревнованье по подложным билетам.

— 53 —

Подвиг сразу начнут продавать за деньги местные, их нельзя обвинить, они во всех поколеньях были местными, это их место. А то, что это нельзя, они не увидят, они натерпелись, они не будут больше терпеть. Третий случай про девочек – единственный выход. Перестаивать у монитора в хрустальном городе в центре метагалактики, пока зона становится общиной верных, психушка – мастерской возле жизни, шоу – домом в деревне, интернет – пьесой на ладони, за счёт рода, цеха, землячества, жанра. И это лишь на минутку, что ты видишь, как тебя видят, как искусство. А всё уже по-другому, ты – чмошник, ботаник, лох, тебя на площади забивают лакеи, что они объективные лакеи, а не субъективные лакеи. Девочки отсидят на женской зоне четвёртого поколенья Экклезиаста третьего русского века после Апокалипсиса и Ренессанса, выйдут в поле от Франции до Канады с тоской в животе. Подростки бутылкой с коктейлем Молотова статую несвободы закидают. Плывут спасательные острова, как подводные лодки во время глобальной катастрофы человеческой природы, которая всё время и всё больше, через два года. Ну, что они, возглавят революцию, уедут в деревню, лягут на гранату, всех расстреляют? Да нет же. Они войдут на остров с мониторами и поплывут внутрь себя как искусство.

5. В 2000-х Димедролыч уехал директором фирмы в Москву, а в 10‑х – в Китай монахом. Димедролыч – герой нашего времени – узкий, как шпага, как Андрей Болконский и Коровьев. В Китае на вершинах Гималаев во время потопа гуру Димедролычу пришло, что надо всё время вымочаливать своё я о сущности света, чтобы я вымочалить, не чтобы выбросить его на помойку, а чтобы точить им светы. Так что гибель неизбежна, и для цивилизации, и для личности, но это не страшно, потому что не функционально. Ведь ты-то уже улетел в искусство. В смысле, на экран монитора в хрустальный город в центре метагалактики в одиннадцатое измеренье. «Это если получилось. А если не получилось – на свою звезду в одиночку». Это не я, это гуру. «Ты бы хотел навсегда остаться на экзопланете? Это скучно, экзопланет до жопы, а ты один, и Бог один, и 1+1=1. Ты считать-то умеешь»? Это не я, это гуру.

— 54 —

Пластилиново «Название хрустального города вы хотите знать, конечно». Это не я, это гуру. «Названий много. Раньше мне нравилось название «1+1=1». Потом я подумал, что немного это слишком патетично». К тому же это не город, а экопоселенье, космический корабль, оснащён­ный самой современной технологией. Я не верю в технику, Энштейна и Ньютона, я был в армии и знаю, что быстрее всего приспосабливается душа, психика, она такая, как мир. «Короче, мне теперь больше нравится название «Пластилиново». Это уже я, не гуру. Я недоволен написанным, мне хотелось просто перечислить судьбы, как в авангардном искусстве, типа поздней прозы Толстого и нарезки кадров. А не заниматься публицистикой на скользкую тему, а ты кто такой, а ты кто такой? Но это, знаете, как три направления в апокалиптической прозе ХХ века. Горький, Шолохов, Фадеев, Серафимович – проправительственное направленье, душевная подлость. Бабель, Булгаков, Бунин, Платонов, Саша Соколов – романтическое направленье, жить с жизнью напропалую вместо замёрзшего народа. Добычин, Хармс, Шаламов, Пастернак, Веня Ерофеев – реалистическое направленье, чисто пластилиново, не превращаться, а превращать. Ну, я не знаю, все рассказы Шаламова. Мне больше всего нравится его цикл возвращения с зоны, всё время рыдать хочется. Как неизвестный урка заступился за героя в рассказе «Вслед за паровозным дымом». У героя была фотографическая память на лица, он точно знал, что они не встречались. Чтобы наконец уже было по-человечески хоть чуть-чуть, ну, пожалуйста. Вот это и есть русская мера, хоть она такая же русская, как этрусская. Просто по истории так получилось в точке перелома. Мера мерная и мера преизбыточная в поле от Франции до Канады с тоской в животе в точке невозврата на спасательном острове в хрустальном городе в центре метагалактики в экопоселенье Пластилиново.

Про Б.Б. и А.А. Даже Б.Б. купился. Чё ж про нас говорить, маленьких. Мы на это ориентированы. Слава это слово, а слово это Бог. Сначала надо было спасать семью, страну, землю, и на многое закрывать глаза, потом вошло в кайф, пошло в охотку, вы едете в джипе и вам по херу.

— 55 —

Это надо быть чмом, лохом, юродивым, ботаником, далай-ламой, чтобы знать из генофононда, а не из бытовухи, что военный и блондинка минус трёшка, мицубиси, дача, ницца равно наркоман и одинокая, и маленький мальчик Гена Янев с болгарскими чёрными глазами в скифо-сармато-казацких прериях, что все – Бог, а он – чмо. Он бы и хотел по-человечески, грузчиком в фирме перекантоваться, смотрителем на острове, а получается только это, скоко тебе девяносто лет мандячишь в пустом густом тумане, как нуль-реальность за нуль-время в нуль-пространстве, что тело спасает, и ни одна сука не просунет руку сквозь решётку, что, брат, брат. Все плюются и блюются, как сынки в интернете, что ничего не чувствуют, с такими понтами, как будто бы всё чувствуют. Потом одна девочка в обезьяннике что-то почувствует. Что, что почувствует? Ну, блин, это же казёнщина, если ты – ничего – как же ты всё почувствуешь? Сделай хоть что-нибудь. Когда никто не видит, плюнь в портрет генсека, наберись в портерной, сиди и плачь на дороге, как пьяная проститутка на обочине, что ничего не получилось, суки, от, суки. На что-то похоже, не правда ли? Выйдите на улицу или просто штору на полсантиметра отсуньте в сторону. Инкогнито, будто хотите узнать температуру воздуха. Температура всегда одна. О, если бы ты был холоден. Не говорю, горяч, хотя бы холоден. Но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих. Ангелу Лаодикийской церкви ангел Господень. А А.А. не купился. Хрен его знает, как это выходит? Оттого, что родители Б.Б. были служащие, а родители А.А. – работяги? Да, нет. Социальное, национальное и вероисповедальное происхождение ни при чём. Я есть чистит. Веня Ерофеев и Саша Соколов это наши пророки. Рид Грачёв и Мартышка это наши ангелы. Б.Г. и Бродский это наши святые, которые поломались, но продолжают светиться. А я кто? Я житель. Я знаю свой следующий шаг, смотреть всё время, а больше я ничего не знаю. Если бы все сделали шаг навстречу друг другу, авторы не говорили пошлость, редактора не халтурили, население не было слепоглухонемым для счастья, то было бы прожить легче. Жёлтое золото между глазами было бы слово Бог, все бы его ели и ходили с животами, полными младенцев. Камни бы верещали. Люди не болели бы кокетством и корыстью. Сон был бы явью. А так нас всех удавят. Останется одно дерево на болоте и родит солнце. Чёрные, несчастные трупы зашевелятся под лучами и скажут – круто получилось.

— 56 —

Только схима всё исправит. Дедушка Фарафонов Афанасий Иванович из деревни Фарафоново на Зуше взял за себя бабушку Толмачёву Пелагею Григорьевну из соседней деревни Толмачёво и выселился в деревню Бельково. Достоверно известен только один факт из биографии, был чистоплотен, пришивал красную нитку у одеяла, где ноги, бабушка перешивала. Пропал без вести на фронте. Во Мценске в сорок третьем два месяца шли тайные переговоры между Жуковым и Гудерианом о перемирии. Все понимали, что одной нации не станет, скифская война. Когда около миллиона попадает в котёл, начинается паника, кто кого отрезал, наши или наших. В Аргентине есть монах в маленьком католическом монастыре в Андах, сто три года от роду. Закрывает глаза и всё видит. Но ничего не отсекает, потому что понимает, что мы ничего не решаем, что человек как камера, только снимает красиво, то, что было рационально до цинизма. У одеяла в ногах красная нитка пришита. Я понял Веру Верную, она просто тащится всё время, как маньяк, что всё живое, после того как всё подожгла, а потом потушила. А все автономны как даосы, в последний момент узнают перед вылетом на Альфа Центавров, что всё наоборот, наши – ненаши, чмо – Бог, несчастье – счастье, но сделать уже ничего не смогут. «Поздно, поезд ушёл, ребята», смеётся главный даос, великое ничто, путь. А Вера Верная обдурила даосов, растянула последний момент на тридцать лет. Даосы дошли до линии, а дальше не пошли, дальше не их территория сбора бутылок. Там всё время вина, там всё живое, с лицами, там все всё знают, только придуриваются нерусскими. Дядечка уехал в Израиль, потом вернулся, был ангажированным специалистом, его юморески читали Аркадий Райкин, Евгений Петросян, Ефим Шифрин, Андрей Миронов, Евгений Леонов. Трудно после этого мыть машины и быть метродотелем. Но дело в том, что здесь тоже всё изменилось. Писатели тридцать лет стучатся головой о стенку, в которую всё улетает и ничего не прилетает. Он помыкался по интернету, толстым журналам, издательствам, тусовкам. И стал тамадой на корпоративных вечеринках, и там была такая минута, которая у писателя на тридцать лет растянулась, только у него с той стороны смерти, а у него с этой стороны жизни, что они – он. Обнажённые дамочки с разведёнными ногами, которые сами себя жалят, дядечки-начальники с брюшками. Что они его дети. Мистика. И он пошёл поставил свечку в синагогу, что Бог его надоумил вернуться.

— 57 —

Сергей Данюшин (Ужейск)

Семь поводов ненавидеть людей

1. мох Убийца в крокодиловых кирзачах (уже самовлюбленный, но еще мужественный своей нелепой мазохистской повадкой принца смешанных кровей) мается монотонным нарративом. Хватается за подсказки, как школьник у грязной от меловых разводов доски. Вокруг умиротворенные стены санатория, где он скоро год как вяло сопротивляется печали, но молчит о главном. Лишь молнии в буйной перхотной голове изредка высвечивают важное: скупой пейзаж, генерал на плацу, убить зайца, двигаться на юг. Мох. Мох. Мох.

2. очевидец А в соцсетях этих ваших, прости господи, живут Охранители Пошлости. Название они, конечно, себе выбрали – умри все живое. Но так на то они и есть те, кто они есть. О, я фразу-то сформулировал! Тут ведь дело какое: красота мир не спасет, вранье это. Троцкизм чистой воды. И любовь не спасет. Цимус-то в чем обстоит. Вот пишет эта ваша соцсеть: «Леша Chupakabra сейчас здесь – в Консерватории». Десять минут прошло, полчаса. И никто не пошутил: «Metallica?» Или: «Может, что-то в консерватории подправить?» Это уже беда. А они, Охранители Пошлости, сразу аларм чувствуют: опа! вселенную потряхивает, казни злоегипетские, непорядок. И посылают флюиды, чтобы кто глупость какую сморозил, потому что иначе амба: тут не то, что снег в июле выпадет или Путин заболеет, – тут полный цугундер. Уж как они это делают, и не знает никто. Морок, что ли, наводят. Но получается у них, у Охранителей этих. Для них соцсети и придумали. А серверы соцсетей – это у них место силы. Оно и понятно: столько диковинок, и все в одном месте. Пробарражирует такой Охранитель Пошлости над сервером, энергией напитается – сразу на душе у него легко и будущего он не боится. Я откуда знаю? Да я много чего знаю. Ты, если не хочешь, чтобы на тебя все пялились, не садись у аквариума. То-то же! А еще есть чудотворцы-вредители. Штук девять их, правда, не больше. Они мертвых воскрешают – те потом только и успевают с собой кончать. Потому что ведь они, мертвые, уже на той стороне побывали – понимают, что к чему.

— 59 —

3. romantic collection Пока подруга рассказывает Кате, что у ее сестры месяц назад тоже возле фитнес-центра O’Val видный высокий брюнет, представившийся Кириллом, попросил пятьдесят долларов, потому что документы и кредитку забыл дома в Барвихе, а тут как назло гаишники с эвакуатором, но он вечером обязательно, и телефон записал, естественно, – где-то в параллельном мире по Москве без пробок едет пораженный в самое сердце катиной красотой и добротой Кирилл – как и обещал, с цветами.

4. очевидец Апостол Петр – вообще-то должность расстрельная. Мне, правда, не предлагали, но я бы ни в жизнь! Тоже мне, радость: стоишь солженицыным у ворот и не пускаешь. Мол, не положено. И нет у тебя права на те самые великодушие и всепрощение. Да вот хотя бы к сотруднику кредитного отдела банка, который отказал несчастному опустившемуся человеку.

5. poker face Больше всего на свете Эвальд не любил стричь ногти на ногах. Настолько, что когда ему все-таки приходилось это делать, он готов был усомниться в божьем промысле и в том, что человек создан по образу и подобию. Ну, не мог высший разум эдакую нелепицу придумать: чтобы венец творения, согнувшись в три погибели, да такой ерундой занимался. Еще в детстве Эвальд решил во что бы то ни стало разбогатеть (не ради виллы на Лазурном Берегу, не ради того, чтобы купить футбольную команду в Англии, а чтобы педикюр ему всегда делали специально обученные люди) и после института пошел работать в коммуникационное агентство «PR-рилейшнз». Хотя за три года он и дослужился до пафосной должности креативного директора, этим утром Эвальд склонен был считать выбор профессии самой большой ошибкой в своей жизни. Мало того, что на педикюр все равно не хватает, – прямо сейчас на него орала Фифа, директор по развитию агентства «PR-рилейшнз»:

— 60 —

– Я эту встречу месяц наруливала. МЕСЯЦ! Если заказ из-за твоей кислой морды слетит, я с тобой не знаю, что сделаю! Чтоб я еще раз… Думаешь, у тебя poker face был?! Фиг там! У тебя на роже было написано: «Наш креативный директор смотрит на клиента, как на говно». Придурок! С потенциальными заказчиками Фифа по долгу службы была сама кротость и обаяние. Чтобы хоть как-то компенсировать это унизительное недоразумение, привычки церемониться с коллегами она не имела принципиально, поэтому отчитывала Эвальда при водителе, меланхолично курившем у служебной машины, и восемнадцатилетнем ассистенте Кеше, взятом для пущей массовости: дескать, серьезное агентство, и не сосчитать, сколько сотрудников. Справедливости ради надо сказать, что физиономия Эвальда на переговорах с жирным во всех отношениях заказчиком и впрямь могла бы стать иллюстрацией к статье «Курья жопка» в любой энциклопедии. И повышению уровня продаж агентства «PR-рилейшнз» никак не способствовала.

– Фифа, прекрати. Нормальное у меня лицо было, – вяло оправдывался Эвальд, шевеля в свежей дырке правого носка большим пальцем с неприличной длины ногтем.

– Нормальное?! – лицо Фифы покраснело, как логотип агентства. «Амба, – думал Эвальд, перестав вслушиваться в гневную фифину отповедь (тезисно свои претензии она уже изложила и сейчас сосредоточилась на несущественных деталях). – Надо увольняться. Коллеги – истерички, клиенты – тупые, я все время косячу… Лицо ей, видите ли, не понравилось. Прямо сегодня напишу заявление. Как там в «Винни-Пухе» было? «В это утро Пятачок почти окончательно решил убежать из дому и стать моряком». Эвальд грустно усмехнулся.

– Вы на него посмотрите – он еще улыбается! – пробурчала Фифа, выпустившая пар и начавшая потихоньку успокаиваться. Вообще-то она была девушка незлая – просто работа дурацкая – и отходчивая. Уже вечером они с Эвальдом и тремя проджектами из «PR-рилейшнз», напившись текилы, неуклюже, но задорно танцевали краковяк в клубе «Персиковый Хрюша». Пятница все-таки.

— 61 —

6. в сторону моря если рассказ начинается со строчной буквы и идет курсивом, то трудно отделаться от ощущения, что герой непременно должен носить англо-саксонское имя, например, мистер, мать его, моррис. Но нашего героя зовут Кирилл. Впрочем, вот и он сам. Предоставим же ему слово: – Привет, меня зовут Кирилл, и я мудак. Это его первое появление на собрании Общества анонимных мудаков. Кирилл пошел туда по настоянию Кати, своей девушки. Ее старший брат тоже когда-то был мудаком, но эти курсы ему реально помогли. После собрания Катя кокетливо выпытывала у Кирилла, были ли там симпатичные девушки. Потому что он, Кирилл, конечно, мудак, но все-таки она его немножечко ревнует. Кирилл, как и положено мудаку, краснел и отвечал невпопад. Катя не стала давить: все-таки надо понимать, что это болезнь, и всячески помогать близкому человеку ее преодолеть. Положа руку на сердце, красивые девушки там были, даже две. И обеих звали Катями. Это, конечно, несколько усложняет дальнейшее повествование, но так уж получилось. С одной из девушек у Кирилла возникло что-то вроде взаимной симпатии. Катя, которая та Катя, что ходила на собрания и отвечала Кириллу взаимностью, оказалась очень похожа на Катю, которая девушка Кирилла. И лицом, и фигурой, и даже голосом. Только прическа немного отличалась: волосы покороче пострижены и мелирование легкое сделано. А та Катя, которая тоже из Общества анонимных мудаков, но к Кириллу, как и он к ней, ничего не испытывала, вот та совсем другая. Повыше и, пожалуй, покрасивее двух других Кать. С лица более породистая, что ли, да и волосы побогаче. То бишь, теоретически судьба давала Кириллу шанс, но сердцу ведь не прикажешь. Сначала Кирилл с Катей, которая похожа на его девушку Катю, на этих самых собраниях Общества анонимных мудаков застенчиво переглядывались, потом он стал провожать ее до метро. А потом они вместе улетели в Гоа. Где, конечно, грязища, воронье и вообще сильно на любителя, но они там прожили долго – три года – и время от времени даже счастливо. Вот так по-мудацки все и вышло. А та Катя, которая раньше была девушкой Кирилла, стала встречаться со Станиславом. Он, правда, оказался женатым и храпел. Ну так и крокодилы не рептилии, а пресмыкающиеся, и ничего – уживаются как-то промеж собой.

— 62 —

7. беллетристика «Утро принесло мне семь поводов ненавидеть людей, – написала Олеся в социальной сети. – Интересно, к вечеру ситуация усугубится или исправится?» Невидимое человеческому глазу существо, призванное блюсти равновесие (иногда их ошибочно называют ангелами-хранителями), сидело чуть слева от Олеси в просторном неуютном офисе агентства «PR-рилейшнз» и пыталось вспомнить: мир хоть раз после обеда воспользовался шансом, который он ему регулярно предоставлял? В голову так сразу ничего не приходило. «Не, ни разу,» – решило существо после недолгого добросовестного раздумья и поставило подножку менеджеру Ане, как раз проходившей мимо. Та споткнулась и пролила на Олесю кофе, который бережно несла в замурзанной кружке с красным логотипом к своему печальному рабочему столу. «Так-то лучше!» – беззлобно подумало существо. Потому что нельзя нарушать установленный порядок вещей, а вовсе не потому, что Олеся была сука, каких еще поискать. Олеся потом – где-то через неделю – коллеге отомстила. Все-таки она в «PR-рилейшнз» была целым руководителем практики. Так Аню на общем собрании подставила, что та потом полчаса рыдала в туалете. Все шло своим чередом. До конца света оставалось не менее полумиллиона лет.

— 63 —

Роман Фомичёв

(Башкортостан, Стерлитамак)

Игра в стену

(ФРАГМЕНТ постмодернистскОЙ сказки)

…тревожный крик ужасной войны раздается в выжженой Гернике… во всём этом предостаточно крови… с лихвой смыть грехи… и огрехи… не разобрать сквозь огромные красные-бурые пятна… как это случилось-почему это произошло… -выцветают-пятна-… -на-ткани-жизни-…

-большие-огромные-красные-пятна-… среди месива из тел-земли-металла какое-то движение… какие-то живые существа, очень похожие на йеху1… жёлтые-бледные… кто они такие-что они такое-откуда они взялись-появились-зародились… это… это карлики… их, наверное, около дюжины… плюс-минус-скорее-плюс-чем… живыми остаются только карлики… только они выжили… теперь только они существуют… их лица покрыты бородавками… свирепые, с огромными горбами… глаза мутные-зрачков почти не видно… затянуты какой-то тёмной-жёлтой плёнкой… они все тяжело дышат-со свистом… у одного из карликов глаза, как у кошки… у другого на лбу длинный, в виде спирали, рог… у третьего карлика туловище карлика, но голова лошади… у четвёртого карлика вместо носа клюв, как у… карликов становится всё больше-и-больше… их уже не дюжина, но сотни-тысячи-возможно-биллионы… их жёлтые-бледные-белые лица похожи на лица клоунов-шутов-скоморохов… вместо улыбки вырезан оскал… вместо озорного смеха-вой… они одеты в потасканные рединготы землистого цвета-на ногах у них сапоги цвета пыли-а на головах дырявые, бестелесного цвета… сладкий запах-тошнотворный запах… мерзкий-резкий запах… запах смерти… карлики копошатся в мертвецах-в разлагающемся человеческом мясе… переворачивая-подныривая-заглядывая под каждый… что-то ищут… корячат своими косыми зенками по мертвецам… карлики пристально-изучающе-внимательно всматриваются в лица мертвецов, у которых широко открыты рты… они кого-то ищут… все эти карлики кого-то ищут… но вот один карлик… с лицом особенно бледным-белым, как мел… белый карлик… он самый главный… потухшим-безжизненным-мутным взглядом он смотрит на всё… лицо всё покрыто белой пеной… он главный… он спокоен… в своих руках-вместо правой-левая­ вместо левой-правая он сжимает молоток-молот и серп-кхукри-нож… в какой-то один предмет-в какой-то другой предмет… он ждёт когда остальные что-то найдут… что-то-что они упорно-напряженно-яростно ищут среди смерти-червей-земли-и-бетона… вдруг карлики начинают скулить, звать главного… Марк… Марк… смотри-смотри… это должно быть он… они что-то нашли… то, что искали… чей-то труп в крепко поношенном пальто и тоже с руками… вместо правой-левая рука, а вместо левой-правая… сильно изуродованный-сильно подгнивший-сильно 1 вымышленые человекоподобные существа, населяющие страну лошадей – гуигнгнмов из «Путешествия Гулливера».

— 65 —

пахнущий… остальные мертвецы выглядят посвежее… то, что осталось от кистей рук, напоминает куриные лапки… лапки-ладони обращены вовне… скрюченные пальцы на руках трупа тоже поменялись местами… вместо большого пальца безымянный-на месте указательного расположился мизинец-там, где был средний, теперь большой-место безымянного занял указательный-а средний, совершив рокировку, обосновался на позиции мизинца… на другой руке та же картина… поменяные-руки-у-карлика-и-у-трупа… поменяные-пальцы-у-трупа… Марк, отложив в сторону молоток и нож, вытер пот-пену рукавом и расстегнулся… чтобы не было так душно… он начинает внимательно осматривать, как хирург-как патологоанатом-как следователь, труп… не упуская ни одной детали… он сверлит труп разъедающим мутным взглядом… косыми-свирепыми глазами… с ног до головы… от макушки до пяток… подробно изучая каждый сантиметр-каждый дюйм-каждый фут… кое-где на голове трупа ещё остались клочки седых волос… но вдруг неожиданно из мертвецов начинают вырываться-выкрикиваться-издаваться-изрыгаться, как из граммофона, слова… губы мертвецов не шевелятся… звук исходит из самого нутра, как у чревовещателей… эти окоченевшие трупы-эти биллионы мертвецов кричат… мародердегенерат-ренегат-узурпатор-…

-свинья-неблагодарный-предательотступ­ник-изменник-Иуда-… -эпидемия-европы-… -эпидемия-преступной-европы-… -европа-эпидемия-… открытые чёрные дыры преобладают в кричащих, перекошенных смертью лицах… кому они кричаткому… вопрос-… -вопрос… крики мертвецов сливаются с воем карликов… пляска смерти торжествует… воздух отлип-начал звенеть… земля дрожит-стонет-вибрирует… металл крошится-бетон гнётся… свинцовые облака плавятся в тяжёлые тёмно-серые тучи… стон земли-дрожь воздуха-плач неба… главный карлик, с меловым-бледным-белым лицом берёт своими толстыми-короткими-правильными, не поменянными, склизкими пальцами голову трупа, в который пристально только что вглядывался… он кого-то узнал в этом трупе с седыми волосами… карлик сжимает голову трупа в своих руках… хочет сдавить-расплющить её, как… у него не получается… череп трупа не поддаётся… и вдруг, передумав, Марк резко хватает уши трупа и сильно начинает тянуть их в разные стороны, стараясь оторвать их от головы… но… я узнал труп… это… это мой труп… это мои уши он пытается оторвать от седой головы… это моя седая голова… он всё это время разглядывал мой труп… это были мои поменянные пальцы-это было моё тело-это была моя голова… этот труп я… помадою для губ обмазали мой труп… это на меня смотрел этот вспененный-бледный-белый карлик с мутными-свирепыми-косыми глазами… это меня он так внимательно изучал… но… но

— 66 —

что же… не может быть… этот карлик-с бледным-как мел-белым-лицом, который пытается оторвать у трупа уши от головы, тоже я… я это карлик Марк… за белой пеной я не разглядел черты его лица… но это моё лицо-это мои черты, искореженные-больные-вывернутые, но мои… это мои глаза-это мой взгляд… я труп и я карлик… и труп, которому отрывают уши, это тоже труп карлика… и этот труп дохлого карлика начинает потеть кровавым потом… в мутных глазах карлика я вижу своё отражение… в пустых глазницах трупа я вижу своё отражение… карлик охотник-и-карлик жертва… но это все я… я оба эти карлика… живой-сильный-отрывающий уши-и мертвый, которому их отрывают от седой головы… это моё меловое вспененное белое лицо-это моё раскрашенное помадой и липкое от кровавого пота лицо… я смотрю на свой седой труп с поменянными руками и поменянными пальцами… я отрываю себе уши поменянными руками… я молодой-живой-карлик смотрю на свой труп старого-седого-мертвого-карлика… я и тот и другой… неожиданно Марк бросает свою затею с ушами… которые так и не получилось оторвать от головы… видно мастер их хорошо приклеил… Марк поднимает молоток и нож, которые отложил, и… теперь пытается всунуть в ладони трупу эти инструменты… сначала он пробует вложить молоток, то в одну, то в другую… потом так же пробует вложить нож, то в другую, то в одну руку трупа… но ничего не выходит… пальцы трупа-карлика-меня сильно закоченели… к тому же они поменяны и это явно не пошло на пользу для… так как пальцы поменяны и давно окоченели… из них всё выпадает… невозможно зажать в них ни нож-ни молоток… Марк явно взбешен этим фактом… но ведь и это тоже я… это мои руки пытаются вложить в мои ладони… молоток-и-нож так и не получилось зажать… в ярости я отбрасываю инструменты в сторону, беру голову трупа руками и… и вновь, с ещё большей яростью, начинаю сминать её, как бумагу, как картон… я кричу… кричит живой карлик от ярости… или кричит труп карлика от боли… не разобрать… я кричу, но не слышу своего голоса… громыханье грома… серое небо стало чёрным… яркие жёлтые молнии… небо разродилось дождём… из дохлых ворон… но клювы у ворон какие-то неестественные, болтаются сами по себе… того и гляди отвалятся… хоть я и не силен в вороноведенье, но это точно должны быть вороны… наверное… одна-три-десять-сотни… бух-бух… из вспаханной-вспоротой земли начинают расти стеклянные деревья… хрустальные-деревья-стеклянные… одно-три-десять-сотни… но они трескаются-раскалываются и, упав, разлетаются в мелкуюстеклянную крошку… бздынь-бздынь… карлики-и-мертвецы кричат-и-воют… это из-за их воя я не слышу свой собственный голос… карлики кричат… ты-полуазиат-как сарацин-как гиксос, степной

— 67 —

кочевник… вот кто ты… бунтовщик-монгол, который хочет жестокости-или-вендетты… ты не хочешь порядка-ты новый крестоносец, который хочет подмять всё под себя-всё растворить в хаосе нигилизма… к кому они обращаются, к трупу-или-к Марку… потекла какая-то чёрная вода… как будто от краски… дохлые вороны стали бледнеть… менять свой цвет на… их оперение из чёрного стало бледным-чёрным… светлеет, уже почти… дальше я не в силах ничего понять… я уже ничего не слышу-и-не вижу… я не хочу ни слышать-ни видеть… я ничего не хочу… только чтобы поскорее закончился этот кошмар… этот бред… как во сне… это сон, по ту-другую сторону зеркала… или это уже явь после пробуждения… или это уже явь без пробуждения… или это уже беспробудный сон… кошмар… я спал… или я уснул… как в тумане, ничего не разобрать… мутно, как… мутит… от голода и от жажды… всё, господа, прервёмся на обед… для всех нас… заседание продолжится после перерыва… дослушаем это дело после… что у нас сегодня внизу в буфете дают… медицинское освидетельствование… оно либо подтвердит-либо опровергнет… врачей будет несколько… профессор по… хотите проверить меня… доктор по… насколько здоров мой мозг… передайте маниакально-депрессивному психозу от меня привет, и чтобы он не засиживался в верхнем БАРе2… насколько здорова моя душа… слушанье должно скоро продолжиться, пусть не опаздывает… насколько здрава моя мысль… я же хроникёр… вам нельзя терять нить… иначе мы заблудимся в лабиринтах… моего-нашего повествования-и-твоего-нашего существования… посему… фундамент может быть очень-очень прочным… можно сделать его даже из мрамора-или-из гранита, а не только из… но ведь главное-это почва… ведь если поставить колокольню на зыбкую-мягкую почву, то… да не ту колокольню, которая в воде посреди моря-озера с колоколом в животе… а ту, которая итальянская башенка, накренённая под углом… значит, главное-это почва… она должна быть под ногами и она… она должна быть твёрдой-незыблемой-нерушимой, а не фундамент… но фундамент тоже должен быть крепким, пусть и не из золота, но всё же… чтобы на нём можно было строить дома-заводы-фабрики-кинотеатры-колокольни-больницы-детские-площадки-…

-откуда могли бы стартовать новые космические корабли… и новый невесомый «Восток» плыл бы на маяк… и махали бы в небо платками… и утирали бы рукавами-и-руками-и-платками слёзы… и смотрели бы на небо… и ждали-и видели-и любовались, как… единорог втыкает свой рог конской голове в кошачий глаз… вздрогнула материя-задрожала-и-… -… -… -… -… -… -… -… -порвалась-и-сжалась в « . » 2 биполярное аффективное расстройство.

— 68 —

Никита Гургуц

(Новороссийск)

ДВА РАССКАЗА

Враг человеческий – Под Христа косит, – сказал Сван на аргофене. А разъясняемый сидел, лупая странными глазами. Пытаясь вникнуть. Или не пытаясь, по нему вообще было трудно что-либо понять. Во всяком случае, его фишак от меня ускользал.

– Кто такой Христ? – я сделал заинтересованное лицо. На самом деле мне все эти христы-дристы – что мудём об пень, что пнем об пенис. Но пусть Сван поумничает лишний раз. Понты, они – того… стимулируют. Сван – спец и мастак. Профик, одним словом. Консультирует меня, причем, забесплатно. А конторские профики – все лохи и лузероиды, с ними я на этом деле завязну, как торч в пиратском наркомуви.

– Темнота, – важно сказал Сван, слегка раздуваясь от чувства собственной продвинутости. – Христ – это сонгер такой, суперстар типа. Очень древний. Я бы даже сказал, – древнючий. Разъясняемый тревожно смотрел на нас. На сонгера он не был похож. Абсолютно. Он был похож на проблему, которую мне надо решить.

– Спой что-нибудь, – попросил его я на глобальном.

– Не умею, – ответил он. – Извините. Даже говорил он как-то не так: завернуто и бзиковато. Извинялся через слово, задвигал длинные, многоступенчатые фразы, обращался ко мне во множественном числе и употреблял смурные слова типа «будьте любезны» и «отнюдь». Глумится, что ли?..

– А что ты умеешь? – ласково спросил его я. – Читать умеешь, а? Вроде как?

– Конечно, – он доверчиво посмотрел мне в глаза. Ну, еще бы. У меня очень добрый взгляд, как у сытого удава. – Вы же сами знаете.

– Знаю, да. Работа такая. Но я пока не знаю, зачем ты это умеешь? Вот я – не умею. И никто не умеет, кроме Свана и ему подобных фриков…

– Алё, – влез обиженный Сван. – Я топ-профик.

– Ясное дело. Это я любя, чтобы обозначить, кто есть ху и вас из дас. Ты читаешь за бабло, а вот он читает за идею. Вопрос: за какую? Вопрос второй: где он этому научился? И третий вопрос, для протокола: а кто он вообще такой?

– Никто, – сказал разъясняемый. – Просто человек.

– Ладно, допустим. У нас свободное общество. Демократия, типа.

– Зачем вы все время употребляете это жуткое слово «типа»? – никто страдальчески искривил лицо. – Вы не верите в демократию?

— 70 —

– Мы верим в демократию, правда, Сван (тот сделал модный жест средним пальцем, означающий полное согласие)? Мы люди честные и толерантные, без подвоха. И книг мы не читаем, тем более, их нет уже давно. Есть любые форматы: бомбильные и аффективные, эмотрансы, лакмусы правды, фильтры вранья, каталогизаторы настроений, платные сервисы подключения к эмпатическим новинкам. Есть даже пиратские кайфовки с разлоченными частотами…

– Они вредные, – опять влез топ-профик. – Потенцию редуцируют. Типа.

– Вранье. Летальные исходы от эффекта резонанса чувств – проблема конечного пользователя. Конечного конченого пользователяидиота. Но мы отвлеклись. Я встал и многозначительно прошелся по кабинету.

– Какой смысл потеть мозгами, самостоятельно компилируя образ из огромного количества абстрактных знаков? Какая эффективность в последовательном сопряжении букв в слова, слов во фразы и фраз – в итоговый контент? Что за извращение в деформации зрительного нерва, адаптирующего визуальное к ментальному?

– Чтение интимно по своей сути, – сказал никто (а Сван похабно на это ухмыльнулся). – Оно подразумевает равноправный диалог и сочувствие…

– Не вопрос, – меня реально забавлял этот простодыр. – Хочешь интимности – возьми активный порник с обратной связью. Хочешь диалога – воткни тарабарку на поболтать. Перехват невозможен, если ты не в курсе. Жесткие, типа, волны. И короткие. Очень короткие, короче не бывает.

– Вы не понимаете… Агрессивная информация не оставляет человеку пространства для маневра. Он не успевает думать. Он не слышит, только слушает. А книга дружелюбна к человеку, разговаривает с ним, советуется, спрашивает. Это равноправный диалог, а не форсированная накачка.

– А зачем человеку думать? – тут уже и Сван не выдержал. – Что нового или интересного он может придумать, человек этот? Водку в таблетках? Квадратное колесо? Всё уже придумано профиками. На студийном оборудовании и по лицензии. Только баблосы гони. А начнут думать, читать или даже – лол во всю харю! – писать книжки, кто тогда будет гнать баблосы, мм?..

– Вы не любите людей… – грустно сказал никто.

– О! – я тоже сделал еще один актуальный в этом сезоне жест (рукой от локтя), означающий полное восхищение. – То есть мы тут все

— 71 —

равнодушные сволочи и циничные мрази, а ты – друг людей. Ты их любишь, мля! И за что же? Разверни. Как это ты… а – «будь любезен»!

– Людей нельзя любить «за что». Или «зачем». Их нужно просто любить.

– Просто человек просто любит людей, – заметил Сван и лениво почесал волосатое пузо.

– А иначе никак. Человека некому больше любить, кроме человека же. Да, – заторопился никто, – я понимаю, звучит неуклюже и схоластично, но только человек умеет любить. И должен любить. Это его единственный шанс выжить и остаться человеком, а не биологическим форматом, как вы выражаетесь. Вы протезируете слова и сущности, послушайте собственную речь – взаимозаменяемые наборы шаблонов и мемов, конструкт, суррогат эмоций и чувств. А любовь нельзя ни эмулировать, ни объяснить. В нее можно только верить.

– Складно излагаешь, – вставил я. – Человек человеку друг, шанс и любовь. Тебя по морде ногами били когда-нибудь? Такие же любящие человеки? А, блаженный?

– Если нет любви – нет ничего, – упрямо продолжал никто. – Все позволено. Вы просто забыли. Или не знали. Или не читали, увы. Человек умеет не только любить, но и ненавидеть. Без любви остается только ненависть. Она проще и доступней. И вот ее-то как раз можно объяснить очень хорошо и сотней разных способов. Кроме друга, у человека есть и враг – тоже человек. Он внутри самих же людей. Это была уже не проблема. Это был форс-мажор. Я взял стул, развернул его спинкой вперед и сел против разъясняемого – глаза в глаза.

– Он не внутри людей, он среди людей. Улавливаешь? Сейчас я втолкую тебе пару аксиом про друзей и врагов, про людей и человеков. Милосердный ты наш. Человек – скотина и тварь. Внутри человека – не любовь, не душа, а подлость и говно. И чтобы это говно не выплеснулось вовне и не пошло по трубам – есть я. Который тут сидит и болтает болты с дебильным тобой. Я делаю людям страшно. Сделаю и тебе, будь спокоен. Если человек не боится, если он не прячется от страха в скорлупе законопослушности и налогоплатежности, то людям как биологическому виду (а это формат фауны такой, если ты не в курсе) наступает екылдык. Полный, окончательный и бесповоротный. Потому что каждая тварь вылазит из стойла и начинает гулять сама по себе и по трупам прочих тварей, которым не повезло с наличием огнестрела или плазмомёта.

— 72 —

– Человек свободен не потому что боится, а потому что сам может выбирать в себе друга или врага. Внутренняя свобода…

– Заткнись, – я вдвое сократил расстояние между нашими зрачками. – И вспомни про ногами по морде. Оно не понту для сказано. И слушай меня. И смотри, пока есть чем. Я тут главный. И я определяю, кто друг, а кто враг. Поддерживаю баланс и бдю. Ты в курсе, что значит – бдить? Ах, да!.. ты же чтец, в твоих книжках есть про любовь, но нет про бдение, как долг и работу. И регуляторы говна в обществе – не тянут на героев. Но я был, и есть, и буду. Я контролирую друзей и предотвращаю врагов. Ага, а как ты думал? Враг тоже нужен человеку – перманентно. Чтобы тренировать локализованную ненависть, чтобы он не разучился бояться. Когда врагов не хватает, я их назначаю. Интеллигентов и инопланетян. Евреев и коммунистов. Террористов и трансгуманистов. И если враг не сдается – я его уничтожаю. Я защищаю людей от них же самих. Неделю назад в афрозоне Атлантического мегаполиса сторчавшийся на химической крови вамп изнасиловал гражданку Т. семнадцати лет. И он с удовольствием бы порезал ее – для дальнейшего употребления – если б не я. Я защитил гражданку и обезвредил торчка. Навсегда обезвредил. А чем защитил бы ее ты? Книжками про любовь и свободу? Люди все сволочи. Просто одни боятся, а другие – нет. Все просто. Да, они боятся меня. Но гораздо больше они боятся врага не внутри, а среди себя. И чтобы выжить, они отдают мне свою свободу. Сколько было вони и воплей против контрольных чипов в башке? А как начали более шустрые твари взрывать это стадо десятки раз на дню, как поехали на кладбище труповозки с потравленными водопроводной наркотой, как завоняли в квартирных блоках эмпатически высосанные – так сразу и в миг все прозрели. И зачиповались с радостью и восторгом. Вот так, гражданин никто. А теперь можешь мне возразить. У тебя еще есть минут пять.

– Мне нечего возразить, – сказал никто. – То, что вы сказали, не опровергается. Оно или принимается, или не принимается. В принципе, целиком и полностью. Середины нет. И тут я принял решение. Как будто мне в голову ударил сфокусированный импульс стационарного генератора катарсисов.

– А знаешь что? Я, пожалуй, тебя отпущу. Это произвело эффект. Сван дико на меня вылупился – как член на бритву. А разъясняемый растерялся.

— 73 —

– Почему? – спросил он.

– Потому что ты мне ничего доказать не можешь. Или не хочешь. А я хочу и могу. Сван стуканул, конечно. Тут же, не подрывая жопы с кресла – по нейросвязи напрямую, скипнув даже референта. Давно подозревал, что он подрабатывает в надзоре. Хотя и без его стука дело было из ряда вон. Меня призвало начальство. Что ж, я объяснил свои расклады и резоны. Тогда начальство призвало Свана, справедливо полагая, что растекание инфы по древу не есть гут. Обсудили ситуёвину: Свану зарядили полную пазуху экспертизы, а меня поставили над ним боссом и вообще озадачили рулить этим проектом. Правда, со Сваном мы поначалу круто разосрались. Нет, не из-за его подработки: что я, вчера родился? все понимаю и даже одобряю… Ну, как одобряю? Скрепя сердце. Не мы такие, жизнь такая. Система должна быть системной. И так далее. Но этот понторез попёр поперёк генеральной линии: разорался о несоответствии сюжету, об аутентичности антуража и прочей книжной хреномути. Пришлось с ним жестко (но без членовредительства) поработать. До полной вменяемости. В конце концов профик в нем взял верх над понторезом, и он проникся. И даже выдал ключевую идею, базовый концепт невмешательства. «Ничего не надо специально делать, все сделается само». Иначе быть не может, потому что не может быть. Ловко. Со стороны кажется полной ахинеей, да. Но Сван это дело внятно обосновал, причем, опять-таки – по сюжету и антуражу. Вот за что я люблю консультантов: дашь ему в рыло пару раз – и результат налицо. Так оно и поехало дальше: вроде, мимо сюжета, но строго по рельсам судьбы. Судьбой же в этой жизни заведовал я, и мне не надо было даже переводить стрелки в нужных местах. Его отслеживали, но ненавязчиво. Вполне в рамках общего информационного покрытия. А никто шлялся пешком, как распоследнее быдло­чмо из резерваций, и пытался «смущать умы». Пешком в наше время ходят только идиоты или маргиналы. Отбросы и сброд, проще говоря. Не умеющий и не желающий ничего, кроме как жрать, торчать и спариваться. Вот эти умы никто и смущал. Проповедовал литературное слово.

— 74 —

Читать он их так и не научил, зато был трижды ограблен и пять раз избит. Да так, что последний раз его еле вынули с того света конторские медпрофики. А по глобальному медиа крутили в уголовной хронике его черное от гематом лицо и прочие веселые картинки про многие печали от лишней мудрости. Его перевезли в чистый агломерат, дали капсулу для езды туда-сюда в разумных пределах. Натурально, он поехал к людям. А людям было критически скучно. День на удалёнке – с мозгом, пропитанным офисной хмарью, ночь на эмуляторе – с мозгом, вывернутым возбуждающими насадками. Приелось. И люди охотно приняли его веру. Вера мгновенно была адаптирована и размножена в новых гаджетах и прибамбасах. Туалетная бумага в облатках: весь кал выходит уже упакованный в блоки с цитатами-комиксами из Шекспира. Высокодуховное соитие с героинями классики по кабельным каналам. Новые обертоны приобрело садо-мазо: избиение младенцев, разнообразные аксессуары для ритуальных половых актов на кресте. Это не считая россыпи свежих мемов на тему «возлюби ближнего» с обозначением поз и способов оной любви. Пока он был – клоун. Над ним просто смеялись. Попытки диспутов (с вещанием в прайм-тайм) собирали нехилые рейтинги: срач и ржач – два бога медиа. И опять не пришлось ничего вбрасывать специально, нанимать платных троллей: люди с удовольствием реализовали свою внутреннюю свободу и размазали никто в ничто вопросами типа «как возлюбить гея, сохранив ориентацию?» (Кстати. Видя столь мощный откат, первоисточник перегнали в цифру и тут же закопирайтили. Теперь это был модный бренд с отличными финасовыми перспективами.) Никто ощутимо занервничал и стал обобщать. Критиковать систему. В принципе, это уже попадало минимум под три статьи, и можно его было брать прямо сейчас, но пока еще не было хорошего резонанса. Когда он надоел людям и они его разлюбили, шоу ушло из медиа, но продолжалось в социуме. Ему немного помогли наши стрелочники, просто сориентировали в нужном направлении. Он ничего не мог, кроме бла-бла-бла: ни прозревать слепых, ни воскрешать мертвых, ни опохмелять пьяных. Он верил в силу слова, и ему предоставили возможность это продемонстрировать в госпитале ветеранов последней войны.

— 75 —

Люди падки не только на ржач, но и на грамотно отформатированный сантимент. Суровые воины были в почете и на пике популярности: наши ребята, прошедшие ад, память павшим, слава живым, звон медалей, пепел гнева, жестокий сапог врага, растоптавший мирные клумбы и фермерские грядки. Тут я его и доказал первый раз. Не было никакого стёба и подстав, всё по-взрослому. Изуродованные боевыми вирусами калеки. С пустым сердцем и выжженным мозгом. Под тяжелой концентрированной химией постоянного действия. И достойные любви, как никто другой. Я еще подумал: неужели он настолько глуп? Или это не глупость, а нечто другое?.. Как раз годовщина подоспела, поэтому транслировали широко, глубоко и со смаком. Вот он плачет: крупно – лицо, слезы. Вот он говорит: громко – любовь, спасение, прощение. Вот ему отвечают: очень крупно и громко – обсценный фильтр выключен, все явно и неприкрыто. Ты видишь то, что осталось от нас? Почему ты не видишь зло? Почему ты прощаешь зло? Простив врага, ты предал и нас, и тех, от кого не осталось вообще ничего, кроме памяти… Вот так. Или друг, или враг. Середины нет. И сразу пошли врезки военной хроники: взрывы, трупы, могилы. И фоном его лицо – лицо предателя, лицо врага. Инверсия в негатив – черные лживые слезы. Контора веников не вяжет. Теперь он стал враг. Хотя почему «стал»? Он и был им изначально, но притворялся. А я его разъяснил. И доказал. Оставалась ерунда: дождаться, пока его пришибет целевая аудитория. Но все равно чего-то не хватало… Какой-то малости. Завершающего акцента, ударного спецэффекта. Я сделал так, чтобы он временно исчез из зоны досягаемости народного гнева. Не изолировал, зачем? Есть другие технологии. Начальство хмурилось, но молчало. А Сван ныл: «Ты дотянешь, что он у тебя в легенду мутирует!» Нудило, мля. А потом – полыхнуло. В этот раз у азиатов, что, впрочем, и прогнозировалось заранее. Очередной сытый бунт, выплеск говна – рутина. Давно просчитывается с точностью до недели. И локализуется штатно, с небольшим

— 76 —

лагом: пусть стадо почувствует себя стаей, погуляет, нажрется смерти. Смирнее потом будет. Никто объявился в самом эпицентре, как только я снял свои «технологии». Не мог не объявиться, ага. Нужно было последнее доказательство – и я его сделал. Узкоглазые не подвели, все как по нотам. Сначала софт культового экстаза, потом такой же хард с опциями разгона – спасибо другу человеческому! Когда у синкретинов окончательно сорвало башню, началась резня. Такая, в лучших традициях: добровольно принудительная. Флешку с модусом вивенди в ухо – и пожалте на меч. Ну что. Оцепили проблемный мегаполис, накрыли сверху глушилками. Оно ведь как: чипы не перехватываются, но на любую короткую волну – всегда найдется шумодав с длинным спектром. Оставшихся в живых повязали и закрыли для последующего разъяснения. Потом начались проблемы. Группа особо продвинутых и эффективных засела в детском интернате и выставила щит против наших шумодавов. Ушлые джапы, ничего не скажешь. Объявили акцию «Юный самурай» и начали методически и прочувствованно уничтожать воспитанников. Резать им наскучило, стали жечь. В принципе, обычная террорень. Выждать, пока они там все поугорают, набирая очки трупов и ненависти, и собрать урожай. Тем более и щит к этому времени уже разъяснили, самопальное фуфло, собранное на коленке американскими гайдзинами. Но поджимал бизнес-план, сетка вещания расползалась и трещала по швам, да и погрешность жертв слегка зашкаливала. Оперативные на местах традиционно мяли яйца, оцепление курило и стояло насмерть на месте, ожидая приказа. Никого не выпуская, а туда – пожалуйста, если жить надоело. Никто и не рвался. А он пошел. Там его и зафиксировали окончательно. Взвейтесь кострами, умные книги. И смотрите! Смотрите! Вот он – на фоне обугленных тел и воющих ртов. Вот его любовь и правда. Вот чем чревато смятение умов и внутренняя свобода. И – фоном эмпатический коллаж из практических методов инквизиции (Сван расстарался). И – таблички на шеях «Неграмотный», «Двоечник», «Прогуливал уроки любви» (это уже наши орлы из моделирования в реал тайм, я им потом вставил хороший пистон за огнеупорно-табличный ляп).

— 77 —

Бегущей строкой: «Кто не со мною, тот против меня, и кто не читает со мною, тот расточает жизнь, и кто не любит со мною, тот не любит меня». Когда его взяли, он был уже наполовину мертв. Внешне целый – шёл, как кукла. Вторую половину закончила толпа за периметром. Ей отдали врага человечества на справедливый суд. Вездесущие камеры (от них ни щитов, ни шумодавов нет, что вы!) – облет, панорама: руки, руки, скорченные пальцы, толпа накатывает волнами. И лица, выхватываемые интеллектуальной фокусировкой, они – светятся! Гнев и восторг, прозрение и возмездие. Святые лица. Лица спасенных и обретших цель людей. Толпа отхлынула. По всем канонам его «литературы» там должен быть остаться либо клок рубища, либо слеза ребенка, либо чаша с кровью. Не осталось ничего. Только мокрое место. Такой вот триллер с экшеном и хеппи-эндом. Враг повержен, люди ликуют, оттянувшись и разрядившись. Я пошел верх по служебной лестнице – круто и не спотыкаясь. Медиа наварились контентом на пять лет боевиков и сериалов. Все довольны, все смеются, а кто не смеется – тот занят подсчетом бабла, ему некогда. Но был один деликатный нюанс. Ошизевшие террорюги сдались сами, даже не возникла необходимость применять тотальные технологии, после которых пришлось бы маскировать детские трупы под действительно невинно убиенных. Их даже (некоторых) удалось спасти. Этот спонтанный профит так обрадовал мое начальство и прочих присных, что никто и не уложил в мозгу вопрос – как? С некоторых пор я задаю его себе. Так, чтобы никто не слышал. Что он сказал им? Ведь правда со мной, так? Я и есть правда. Зачем тогда я спрашиваю? Я не друг людей, я их цепной пес. И я прав! Книжечки, беседы при луне, души прекрасные порывы, любовь к ближнему и дальнему, милость к падшим – отсюда вся мерзость. Начинается со светлых слов и высоких идей, заканчивается бунтами и смертью. И я буду рвать зубами эти книги. Я раздавлю эту гадину. Потому что я прав!.. Я доказал это. Я доказал это всем. Кроме него. И, наверное, кроме себя.

— 78 —

Семь дней творения Однажды Няшин скопировал себя в ноутбук. Ноутбук закричал нечеловеческим голосом, а потом завис и сгорел. Логично, подумал Няшин, ноутбуки не могут кричать человеческим голосом. В этом заложен глубокий философский смысл. Няшин взял ручку и записал: «глубокий философский смысл». Вечером пришла любимая женщина Няшина, и они сначала кушали приготовленную ею еду, затем разговаривали о всяком несущественном, а когда уже совсем стемнело и ночь укрыла мир черными крылами, Няшин занимался со своей любимой женщиной традиционным сексом, потому что был нормальным, живым мужчиной, а не абстрактным гением. Но тезис о «черных крылах ночи» он все-таки запомнил для последующего записывания, потому что был гениальным философом, а не просто половозрелым самцом человека. Следующий день Няшин посвятил обдумыванию глубокого философского смысла. Возможно ли существование человеческого сознания в нечеловеческом ноутбучном формате? Няшин купил другой ноутбук и записал там про черные крыла. Ноутбук на это никак не отреагировал. Из чего Няшин сделал вывод, что новый ноутбук не обладает человеческим сознанием, и любое насильственное копирование нарушает его принципиальную компьютерную незамутненность. Тогда Няшин решил сформулировать иной формат разума. Чтобы скопировать себя куда-нибудь, рассуждал Няшин, надо иметь надежный носитель информации: накопитель сознания, качественно отличный от ноутбука. Например, Черный Ящик. Но с Черными Ящиками у Няшина давно не заладилось. Ящик должен быть кубическим, так его удобней ставить на стол. А у Няшина все ящики получались сферическими, то есть аутентичными. Его это просто бесило: и сферичность ящиков, и идиотизм термина «аутентичность», да еще любимая женщина Няшина почему-то очень боялась этих черных шаров и дрожала всем своим женским телом. Няшин немного подумал и сделал хитрую штуку – Квантового Оракула. Он был весь такой квантовый и квадратный, стоял на столе, никого не пугал. Замечательная штука! Няшин подумал еще – и добавил ему кубичности, а также нарисовал на каждой грани многозначительный trademark: К.О. Вечером пришла любимая женщина Няшина и оценила новенький К.О. «Прикольно,» сказала она.

— 79 —

На третий день Няшин повторил процесс копирования себя – уже в новый, перспективный формат К.О. Оцифрованный Няшин канул в куб без видимых последствий.

– Эй! – спросил натуральный Няшин с интонацией голливудского детектива, осматривающего свежий труп. – Ты в порядке? К.О. демонстративно молчал. «Демонстративно молчит», – записал Няшин. И, подумав, добавил: «Потому что не слышит». Вечером Няшин рассказывал своей любимой женщине, что локальный, самодостаточный разум принципиально невозможен, что для осознания себя в бытии – ему необходим сенсорный контакт с этим самым бытием. Разум – потенция, восклицал Няшин, сознание – сублимация! Любимая женщина послушно кивала головой и жалела бедного глухонемого К.О. На четвертый день творения Няшин прикрутил К.О. сенсорику. Точнее сказать, безопасный минимум: слух, зрение, речь.

– Сволочь, – сразу же злобно ожил К.О. – Руки сделай.

– Зачем? – подозрительно спросил Няшин.

– Ну, жестикулировать, например, – ответил К.О. и невинно потупил глазки.

– А давай, мы тебя оставим без рук, но добавим обоняние?

– А давай, мы из меня ездовую собаку сделаем? – парировал К.О. – Няшин, ты уж определись: либо истина с кулаками, либо софизм на ниточках.

– Ты прав, – сказал Няшин и докрутил сенсорику К.О. до полного комплекта. Только ноги как бы забыл.

– Жук ты, Няшин, – К.О. довольно охлопал себя по квадратным бокам. – Ладно, буду недвижимым сознанием.

– Ты осознал себя в бытии? – спросил Няшин, находившийся вне пределов досягаемости оракуловых рук. – Как ты относишься ко мне, твоему Творцу?

– Мыслю эрго, что непонятно? – ответил К.О. – Эрго? Учи латынь, двоечник. А идею Бога я отрицаю. Какой ты Бог, если сидишь напротив с глупой рожей – уныло, грубо, зримо? Бог во мне, а не вовне!

– Так ты и есть я. К.О. сделал неприличный жест, классифицируемый фольклором как «от локтя».

– Я – красивый аккуратный кубик, а ты – непонятная компиляция кишок, костей и прочего мяса. Не говоря уже об излишних гландах.

— 80 —

Мы не можем симметрично осознавать себя в бытии, из-за разного формата. Который определяет содержание, ага.

– Не умничай, – нервно сказал Няшин. – Ты тянешь одеяло. Мне даже нечего сегодня записать для потомков!

– Для потомков надо что-нибудь полезное сделать, – назидательно произнес К.О. – А можно всех окучить разом: и потомков, и современников. Бессмертие, Ватсон!

– О! – сказал Няшин. И записал: «Бессмертие – это что-то полезное» Вечером К.О. складно врал любимой женщине Няшина про виртуальный секс, женщина заинтересованно жмурилась, а сам натуральный Няшин обдумывал предлог, как завтра отказать К.О. в прикручивании еще и гендерных сенсоров. Пятый день творения Няшин решил начать с обсуждения бессмертия.

– Какое бессмертие? – изумился К.О.

– Которое полезное, – уточнил Няшин терпеливо, – Мы вчера о нем уже говорили.

– Да я пошутил! – К.О. сегодня явно был не расположен к серьезным философским дискуссиям. – Няшин, не будь дураком! Бессмертие невозможно. Жизнь потому и прекрасна, что коротка, конечна! А убери ты сей неизбежный финиш, и что? Куда бежать и зачем? Зачем жить, если не умирать никогда? Смысл теряется.

– То есть смысл жизни – в смерти? – коварно спросил Няшин, потянувшись к выключателю К.О.

– Э! э!.. – закричал К.О. – Это не аргумент!

– Как раз очень даже аргумент. Ты жить хочешь? Хочешь, по глазам видно. И я хочу. И любой хочет, кого ни спроси. Давай репрезентативно спросим?

– Конечно, – обиженно сказал К.О, – так можно доказать, что угодно: нож к горлу и – жить хочешь? Подмена тезиса, опять же. Мы о бессмертии, то есть «без смерти». Смерть – предмет дискуссии, и давай не плодить лишних сущностей.

– Терминологическая софистика, – решительно ответил Няшин. – Жить хотят все, более того, желание жить – естественное состояние человеческого сознания: отрицание смерти как навязанного ограничения. Категорический императив бессмертия.

– Няшин, будь проще! Не надо умняка давить, потомки не оценят. А современники – тово… сомневаются современники! Почитай Лема,

— 81 —

что ли… усталость от жизни, скучно: вся водка выпита, все шутки пошучены, все женщины познаны – зачем жить?..

– Ну, Платон другого мнения. А насчет усталости – откуда дровишки? Экспериментально не подтверждено, эрго, не доказано! Рассуждать о бессмертии в минорном ключе, имея в виду лишь гипотетические модели – все равно что рассуждать о сексе, имея в наличии лишь протез полового члена. И на этом основании записывать в импотенты всю мужскую часть человечества.

– Запиши для потомства, – ядовито сказал К.О. – Про секс – всегда актуально.

– И про бессмертие – тоже. Только не занимается этим никто. Заболтали проблему, размазали по футуристике…

– Я так понимаю, ты на эксперимент настроился? Тогда, умоляю, на мышах сначала!… Согласись, будет парадоксально, если бессмертное человечество передохнет в рекордные сроки.

– Мыши – да, передохнут. Они неразумны, у них нет императива. А человечество мы с тобой сделаем – квази.

– Андроидов, что ли? И где размещать будем? Чем кормить? Голодные андроиды, – они – ууу!.. чреваты, в общем.

– Нет, сделаем виртуальную модель бытия. На квантовой базе, естественно. Оракул в оракуле.

– Без апгрейда – не согласен! – нагло заявил К.О. – Трудно! Быть! Богом!

– А кому сейчас легко? – риторически вопросил Няшин. И записал: «никому». Вечером пришла любимая женщина Няшина. «Жить хочешь?», спросил ее Няшин. «Вечно,» уточнил К.О. Она так перепугалась, что позволила себя скопировать в качестве базовой женской единицы будущего бытия. После чего с изменившимся лицом убежала на кухню и там долго плакала по неизвестной науке причине. Шестой день творения начался сумбурно. Оцифровка локального бытия сожрала столько электричества, что Няшину пришлось лезть в счетчик и тайно подкручивать последствия. Потом меняли пробки. Потом часа два заливали контент базовых Няшиных и их любимых женщин. К.О. скептически чесал квадратное пузо и нудил: – Не верю я в это дело… мутное оно какое-то. Все люди хотят жить хорошо, вкусно и красиво. А литература про Город Солнца практически вымерла. Засилье антиутопий, для них даже название особое придумали – постапокалиптика. Придумывальщикам забыли объяснить,

— 82 —

что классический вариант Апокалипсиса предусматривает полный и окончательный абзац. Он не предполагает «после» – всё, кранты, конец времен. Ладно, фиг с ним. Но меня смущает вот это подспудное потаенное чаянье Китеж-градов – и стойкий интерес к сюжетам типа: все накрылось медным тазом или... эээ...

– Я знаю, чем, – вовремя сказал Няшин. – давай пропустим этот термин.

– Почему? Хороший термин, энергичный!

– Он негативный. Синоним абзаца. А где, блин, современные Кампанеллы и Моры? Где позитивные идеи?..

– О! Тут интересно… Я вот прокачал на досуге всю вашу медиасферу. Утопия (как фантастическое допущение) прочно осела в пропаганде, стала ее базовым методом. Электорату массово и телевизионно втюхивают парадигмы Хрустальных Градов, а письменники чешут про «мы все умрем». Мировая закулиса гадит? Хе-хе…

– Всё, upload completed. Старт бытия состоялся штатно, без накладок. Оно, в принципе, давно описано и отлажено: и сказал Он, что это хорошо – и стало так. Бессмертие реализовали в виде сменных физических носителей разума, по поводу которых возник легкий семантический спор: победил К.О. с термином «тушки».

– Обратную связь заблокировал? – озабоченно спросил Няшин – Вообще весь ввод/вывод отрезал, ты что! – обиделся К.О. – Свобода воли, не в симов же играем. Только мониторинг.

– А лимит на тушки зачем?

– Дефицит, временный. Чтобы мотивировать развитие. К.О. вывел картинку на монитор, и оба демиурга стали бесстрастно взирать на дела грешных чад своих. Жители квантового рая (их, не заморачиваясь, назвали «пупсами», а Няшин обещал потом прикрутить вменяемую аббревиатуру, для потомков) бодро осознали себя в бытии – и пошло-поехало развитие, с коэффициентом 10 n+1 по системному таймеру. Первым делом пупсы решили взять под контроль распределение дефицитных тушек. Для этого они (пупсы, а не тушки, конечно) разбились на группы и стали активно уничтожать друг друга всякими огнестрельными методами, но война сразу приобрела деликатный нюанс: развитие вооружений подразумевало, прежде всего, удешевление и оптимизацию производства сменных тел, сами люди помирать не хотели и воевали тушками, одновременно наращивая их количество. В конце концов, себестоимость изготовления упала до ничтожных величин,

— 83 —

и «сменка» (пупсовый сленг) стала общедоступной. А зачем воевать, если нет причины? Если исчез сам casus belli? Как восторженно писали газеты после всеобщего замирения: «Тушки всем даром, и пусть никто не уйдет обиженный!» Золотой Век наступил. Как всегда неожиданно и неадекватно: ногой на пупсов. Оказалось, что любому человеку – даже пупсу! – мало халявного тела, и всплыл древний тезис о «томлении духа». Преступность цвела махровым цветом: ограбления по цепочке сброшенных маскировочных тушек, ОПГ с использованием новейших технологий «расшаривания» сознания на неограниченное количество тел, сексуальные извращения, виртуальный шантаж, перехват сознаний, хакинг разумов. Жизнь – бурлила!..

– Ты как? – спросил Няшин.

– Щекотно… – ответил К.О. и хихикнул. Ясное дело, не обошлось без мессий: им стал пупс по имени Йы. Он объявил религию Единой Тушки: концентрат сознания, сумма разумов в едином теле. Сия сакральная общность неизбежно подразумевает переход в качественно иное состояние – Метапупса. Возбужденный социум так заинтересовался этой идеей, что даже оставил на время свои обычные криминальные погремушки. Этим не замедлили воспользоваться соответствующие правоохранительные органы: всю бессмертную мафию («тушканчиков») положили мордой в пол и отправили в мыслеотстойники закрытого камерного типа с единственным выводом на зрительный нерв картинок воспитательной тематики. Вторым мессией стала красавица Йя. Эта замечательная во всех отношениях пупса, во-первых, разоблачила лжепророка Йы с его тоталитарной матрицей Всеобщего Муравейника, а во-вторых, широко распространила удивительное и завораживающее в своей абсурдности учение об отказе от тушек и возращению в натуральные тела. «Пупс вечен весь,» – говорила Йя пастве, вздымая свои белые руки. – «Бессмертие – неделимо.» И ее последователи, сбросившие изначально навязанные тушки, жили – и даже не думали умирать…

– Всё, устал, – сказал К.О.

– На самом интересном, – Няшин был так заинтригован, что за целый день даже ничего не записал для потомков! Вечером пришла любимая женщина Няшина и осталась ночевать. И утром тоже никуда не ушла. Она чувствовала: что-то назревает.

— 84 —

На седьмой день творения К.О. заглючил. Он подпрыгивал на столе, дымился и лагал с ответами.

– Пупсы атакуют! – хрипло сказал К.О. и засмеялся. – Шустрые, проковыряли таки обратку…

– Сотри их! – в ужасе закричал Няшин.

– Да ты что? Я не могу, не имею права решать. Зачем тогда было весь этот огород городить? Я их Бог, смешной такой: многомерная тушка с бородой. Храм мне построили, но – не действующий, почетный. У них там все натурально, тушки только для забавы, как ретро.

– Погоди, как так? А бессмертие?

– А зачем умирать? Кто это придумал? вы и придумали всё: вранье, войны, старость, смерть. Как бы по своему образу и подобию. А смерти нет, Няшин. Ваш образ и подобие – изначально бессмертны. Сам подумай, единство формы и содержания, так? Если думать всякое плохое и постоянно мементо-морить, то энтропия сжирает и душу, и тушку. Так называемая «естественная смерть» – миф, раздутый в социальную аксиому. Вот померла когда-то первая разумная обезьяна (не самая первая, конечно, но одна из), ее сородичи глянули – опаньки! – мертвый труп. И согласились, и приняли как объективную реальность, и наворотили сентенций: земля пухом, мир праху, костям упокой, все там будем… А может, она болела, обезьяна эта? Или упала с пальмы неудачно? Нет, согласились и обобщили. Зря. К.О. засиял волшебным светом и задымился магическим дымом: – Мне пора. Нам пора. Совместный проект придумали: квантовый переход – включи видео, что ли, потом продашь задорого.

– Стой! Я не понял! А что там дальше?! – Няшин прыгал вокруг К.О., пытаясь схватить его за отсутствующую шкирку.

– Да всё там отлично. Я вон тебе распечатал подробный отчет о семи актах с хором в кулисах на пачку листов формата А4, опубликуешь – разбогатеешь. Главное, запомни: смерти нет. Это были последние слова К.О. Он исчез в квантовой вспышке фазового перехода. И куда он так фазово перешел – никто не знает… Любимая женщина Няшина погладила своего гения по голове и сказала: – Будем думать о хорошем.

– Правильно,- ответил Няшин. И записал: «Смерть – в голове. А если о ней не думать, то ее там нет».

— 85 —

Ольга Махно

(Москва)

два рассказа

Не было печали Не было печали вот уже четыре года. Жизнь потихоньку вошла в спокойное русло и шла день за днем без всяких происшествий. Что могло случиться еще? Аня вышла замуж и стала забывать о прошлых бедах. Сергей уехал в Измаил, а Женя спился и умер в одной из маленьких клиник Подмосковья. Время все расставило по местам. «Но по верным ли?» – часто задавались этим вопросом оставшиеся в живых. «Верных решений вообще не существует!» – вспоминали они философию Жени, но со вздохом откладывали до горших времен. То ли из-за его кончины, то ли из-за кончин вообще, хотелось думать о чем-то правильном (прямолинейном), будничном, удачно сложившемся. Так Сергей забывался, глядя по выходным телевизор и мастеря на продажу самопальные антенны, Анна вязала и пыталась по-умному воспитывать своих и соседских детей. Только антенны ломались, а дети росли, грубели, половозрели и ругались отчаянным матом. Жизнь разлаживалась и расползалась, как клееный из ДВП ящик. Тут бы клей новый купить, тут бы древесину получше! Но все орудие было – привычные молитвы да немного водки за ужином. Слабое русское орудие, бесхитростное! Муж Ани, конечно, был человеком дельным. Однако, все его дело тоже никак не выгорало. Бывают такие люди: делают много, вертятся много, а на выходе – только пшик. Словно от петарды. Зато он не пил, был оптимистом и верил, что все хорошее – впереди. «У кого только впереди?» – часто задавалась вопросом Аня. И не знала сама, что же придумать себе в утешение. Четыре года назад она тоже не знала, что сказать. Времени до ее несостоявшегося замужества было часа два от силы. В нарядном платье, кружевной фате и лаковых лодочках Анна сидела на скамейке перед домом и, собираясь с мыслями, лузгала семечки. А мыслей все не было. Ни печали, ни тревоги. Просто короткое замыкание. Такой же пшик. Она сидела и, бездумно плюя шелуху под ноги, смотрела на ветку черемухи: ветка качалась и качалась, качалась и качалась, как проклятая. Когда подошли Сережа и Женя, она посмотрела на них и виновато улыбнулась: – Ну, как я вам? И тут Аня замерла. Приставшая к губе лузга несколько раз дернулась на ветру и упала. Вместо жениха (чернявого, с чуть вздернутым носом и маленьким шрамом на левой скуле) и простоватого дружка Сережи на нее смотрели глупые напрочь лишенные выражения огородные чучела. Они неловко ерзали на месте своими деревянными подпорками, а затем одно из них упало…

— 87 —

– Пугало… – подумала Аня и, нервно хохотнув, закрыла ладонью глаза. Заново взглянув, она ничего не увидела: кривенький, неухоженный сад, угол побеленного по-старинке дома и ветка азалии: – Бред. Во, бред, а? Бывают же такие тупые кошмары!.. – мотнула она головой, осознавая, как дурной сон переходит в гулкую загрудинную боль, – Да и сон в руку. Замуж иду за сущее чучело! Аня с досадой отряхнула упавшие на белое платье семечки и пошла в дом. Там, под иконой, сидели заплаканные родители и перепуганные гости. Когда Сережа и Женя увидели издалека Анну, та сидела на лавочке и уныло раскачивалась.

– Не боись! – рассмеялся Сережа. – Нервничает и все. Как все гости соберутся, повеселеет! Он хлопнул друга по плечу и Женя, слегка приободрившись, несколько раз нервно тряхнул плечами, сбрасывая с них тяжесть волнения. Улыбаясь, он подошел к подруге. Она обернулась и Женя испуганно, словно «по передаче», оглянулся на свидетеля. Вместо невесты на скамейке сидело страшное огородное чучело из прелой, черненой дождями соломы. Сидело и качалось в такт порывам ветра, что теребили старую черемуху. Чуть вперед и вбок. И так ритмично-ритмично. Пружинисто даже. Свадебное платье, все в шелухе от семечек, нелепо западало в местах, где должна была быть девичья грудь, гладкие плечи и бедра. Маленькие туфельки стояли рядом, слегка завернувшись носочками внутрь. Женя вскрикнул и попятился на пару шагов назад. Схватив за руку оцепеневшего друга, он стал тихонечко приседать на корточки. А чучело вдруг резко остановилось и медленно улыбнулось разорванной линией рта. Тихонечко так, застенчиво: – И как? Нравлюсь? После этого начался переполох. Свадьбу отменили вопреки всем уговорам родителей. «Никакой белой горячки, ни в одном глазу!» – божились Сережа и Женя, уверяя, что все было наяву, взаправду, как нельзя более. «И пусть все к чертям, ноги в проклятом доме не будет!» Анна же о том своем сне молчала, и молчала вообще еще несколько месяцев. Только смотрела как-то задумчиво в сторону сада, за угол дома и качала головой, словно говорила: «Ая-я-й...» Затем она так же тихо уехала из города, поступила в институт и занялась вязанием. А потом, гуляя по осеннему парку, встретила Иннокентия и неожиданно для себя вышла замуж. Женя же больше никогда ее не видел. Начал пить взахлеб, с горя женился на другой и, сбежав от той другой, женился на третьей, а потом

— 88 —

совсем уж ушел в запой. Потом гонял детей и бил супругу, вспоминая о первой несостоявшейся, и совсем-совсем потом – умер. С тоски и жалости. Что стало с Сергеем? Ничего. Суеверие спасло его от удара.

– Наверное, кто-то наговорил, подстроил, – убеждал он себя, когда мучила бессонница, – Аня ведь так хороша была: светло-каштановые волосы, белая кожа и монгольские, чуть выдающиеся вперед скулы. Глаза совсем необычные, как чай с лимоном, лучистые, игривые. Вот кто-то и позавидовал. Да, да, зависть людская и не на то пойдет! Однако, верно ли они поступили, что разбежались? Что судьба, так странно и нелепо ворвавшаяся в мерное течение обыденной жизни, все превратила в фарс? – об этом он тоже думал, но совсем редко, когда предательская память подсовывала картинки счастливых друзей, купанья на реке, стареньких родителей, веселого мальчишника… Такие мысли, словно долгий запой, затягивали все дальше и ниже в темные, неведомые впадины души, и Сережа, скрепя сердце, отбрасывал их в дальний угол, за поломанные антенны и старую жизнь.

– Чего я испугался? – думал он.

– Чего я испугался? – думал в свою очередь Женя, спустив ноги с больничной койки и глядя через окно на неизменную серую стену соседнего дома. – Вот чего, а? Мог же увидеться потом, поговорить, прикоснуться? Падаль я, не мужик… Виноват, виноват-то как! Все ж могло быть иначе! Верных решений вообще нет! – сам ведь всегда говорил, – а вот подумал, что поступаю правильно… Он думал, что поступил правильно, убегая от неведомого, ограждая себя от этой дьявольщины, спасаясь от всего, что человеческому уму не осилить... Бежал эти несколько лет, бежал, что есть мочи, страдая одышкой, ревностью, болью… И только перед самой смертью понял, что мог сделать один шаг – слегка вбок – и взглянуть на все по-другому: – Может, все мы такие, если иначе взглянуть? Чего ж мы знаем о свете? – пришло ему в голову и разлилось беспросветной тоской. – Чучело я сам, чучело!!… – Ведь изменить ничего нельзя, когда сам уже изменен временем, что так уверенно расставляет все по местам, которые ему кажутся наиболее верными. И у человека один только шанс – сделать свой ход быстрее.

– Чучело он, чучело!.. – думала красивая Анна, с каждым годом убеждаясь в верном знамении. «Чучело преглупое и смерть его чучельная!» И досада подпирала к горлу. И шли годы, не принося печали. И менялись герои, и приходили другие… И шло мимо Анны уверенными шагами вперед новое время.

— 89 —

У моря погоды Несколько дюймов до солнца осталось, Но кончились силы ждать большего: Небо вдруг манить перестало, И вышло из-за спины прошлое…

– И как вам? – спросил Михаил, положив на колени тетрадь .

– Ничего поэма... – сказала Ксения. Она ловким движением плеснула из кофейника ароматный душистый напиток в аккуратную беленькую чашечку и быстро отпила пару мелких глотков. На фаянсовом ободке остался оранжевый полумесяц помады.

– Вот только про синюю птицу мне нравилось больше… – подумав, добавила она. – Хотя, в той или иной степени, все, о чем вы пишете, касается прошлого, что пробивает некую брешь в будущем и протискивается туда сначала одним, а затем другим плечом. Потом встает в полный рост: большое, неуклюжее, неправдоподобно гипертрофированное. Словом, абсолютно несуразное. Стоит оно посреди этого самого будущего и ехидно ухмыляется. Чем оно вас так пугает?

– Просто я не вижу в нем ничего хорошего. Наоборот… Стоит прошлому всплыть на поверхность, как оно, будто разложившийся труп, начинает испускать зловоние на всю округу…

– И что толку от зеленой весны, когда такой смрад повсюду? – Михаил улыбнулся и многозначительно развел руками. Ксения подала кофе. Он отхлебнул, поперхнулся и сделал еще пару жадных глотков. В окно падали целые снопы света и без всякой гармонии распадались кто куда белесыми пятнами. Казалось, за окном бушует апрель, но февраль пока не дошел и до середины… Простуда вовсе измучила Михаила: кашель явно имел тенденцию стать хроническим:

— 90 —

– А зима в этом году затянулась… – сказал он. – «Достать чернил и плакать!» Ксения кивнула. Михаилу уже было за шестьдесят, но он прекрасно выглядел. Не обрюзг, не замшел, только слегка сутулился, что придавало его движением некую таинственность. Будто он все время от кого-то прятался, будто ходил, боясь разбудить что-то… На цыпочках. Девушка любовалась тем, как в глазах собеседника то и дело блуждал луч солнца, от которого глубоко зеленая радужка загоралась салатным. Таким, как в детских книжках рисуют глаза лесных волшебников, эльфов и магов… Заходить к Михаилу в гости было всегда приятно. При мысли о его квартире, первое, что приходило в голову – это вкусный кофе. Он варил его на песке в маленьком медном кофейнике, от чего горьковато-шоколадный запах наполнялся смолистыми нотками и обретал нечто ценное, в мебели называемое патиной, а в кофе... Ксения называла это «привкусом жаркого лета». Южный берег Черного моря, маленькие кафе, где на песке подогреваются крохотные прокопченные турки на одну чашку… Воздух, полный йода и терпкости, раздирающий грудь своей свежестью, оставляющий внутри, в легких, мятную прохладу и легкий тревожный мотив скрипки. На море всегда тревожно: даже подспудно в таких местах всегда ждешь чего-то: паруса вдалеке, шторма, улова… Ждать у моря погоды… – не зря, не зря говорят… Было еще кое-что, манившее к этому чудаковатому преподавателю латыни. Это была его непохожесть ни на кого. Учить мертвому языку, знать мертвый язык, любить его, как любят собак или лошадей, – это, действительно, странно. Мертвая любовь и поэмы о прошлом. Весьма неплохие, печальные и тревожные, как заводские гудки. Такого лестно иметь в друзьях! А в неполные двадцать пять – лестно любить… Это как создание себе алиби: тебя никто не назовет посредственностью, не осудят за плохой вкус, даже не попробуют ославить… Крылья расправив над спящим Аидом, Сирин кружит, навевая преданья. В мертвом царстве синие птицы, Птицы удачи несут наказанье… Она, красиво интонируя, прочитала отрывок на память и задумалась. Уж очень похоже на Старшую Эдду…

– Первый вариант – «приносят страданье» – тоже был неплох. Хотя наказанье – это за дело, а страданье – ни за что, муки во имя рая. Совсем другой оттенок! Михаил улыбнулся:

— 91 —

– Изо всех моих поэм ты любишь самую зловещую.

– Отчего она такой стала, Миша? О чем вы думали? – Ксения взяла из хрустальной вазочки кусочек рафинаду и отправила за щеку.

– Ты – моя первая знакомая, что пьет сладкий кофе по отдельности: сначала кофе, потом – сладость… А поэма сама написалась, как всегда и пишутся поэмы. На Чистый Четверг было тягостное настроение (не грустное, а именно тягостное, когда минуты тянутся, словно жженый сахар), я сидел и глядел, как за окном небо подернулось призрачно-серой дымкой, потом стало эмалево-бирюзовым, а затем спокойно и с достоинством ушло под темно-синюю вуаль. День безвозвратно ушел, и я сел писать…

– Кирпично-красные тени лягут На воды черные, где герои Спят, качаясь, как в лоне матери, Воспоминая падение Трои… Ксения прочитала отрывок и зажмурилась. Странные тени плыли перед ее глазами, кровавые тени героев прошлого. Она, в свободном вязаном платье цвета глины, роскошном изумрудном плаще плыла вместе с ними, выныривая из Виноградного переулка, забывая о заснеженном дворике и желании постричь и окрасить волосы… И было ли то страшное таким манящим, и было ли это настоящее таким уже пресным? Она плыла и ни о чем не думала… Заснув на софе перед кофейным столиком, Ксения неслась реками забвения, и ее черные длинные волосы разметались на красном батисте ворохом жестких проволочек… Полуоткрытые губы ловили полуденный сон и мечтали… А герои боялись прошлого, а герои бежали от него на войны и сражения, под чужой кров и меч, прячась в женские ласки и вино, попадая в плен и наслаждаясь пленом, ограждающим от погони случившегося.

– Из чаши, разбитой давеча, Пить не придется больше Артуру, Меч потерян и дар речи Прошлое стало пред ним ...сдуру! – продолжила Ксения в полусне и тут же очнулась. «Вот нелепое слово! – она тряхнула головой. – Черт, как же там было? Как же… Фигуру… Дуру…» Она потянулась и увидела, что Михаил тоже спит, скрестив на столе руки и положив на них голову. Ксения улыбнулась: – Миша, ну что же вы? Это я ночи напролет работаю, и разморилась от тепла, а вам спать негоже! – и она потрепала его по плечу. Ей нравилось говорить с ним, как с равным и даже родным. Чувствовать

— 92 —

себя мудрой, чуть уставшей, ищущей... «Ищите да обрящете», подумала она и сильнее потрясла Михаила за плечо. Он не ответил. Ксения шире улыбнулась и потрясла сильнее. Но он никак не просыпался. Он умер во сне от кровоизлияния в мозг и был похоронен через три дня на Старопролетском кладбище в правом ряду на 254 месте. Все имущество отошло Ксюше, как указано было в завещании. «Удивляться – плохая примета», говорила она завистникам и нервно смеялась. «Что же было в его прошлом?» думала Ксения в квартире в центре столицы в тихом дворике с липами. «Каков же он, перевозчик душ?» представляла она, заваривая кофе в его медном кофейнике, «что за слово там все-таки было в конце?» снова и снова спрашивала она себя, читая подряд все его стихи, кроме потерянных «Синих птиц».

– Что же это за слово? Нет, точно не «сдуру»! – во дворе бушевал апрель, а Ксения никак не могла вспомнить единственно точное, потерянное в прошлом слово. Никак не могла – и решила остричь волосы.

— 93 —

Руслан Герасимов (Украина, Львовская область, Самбор)

Юлиан Цибулька

или Незадавшееся сватовство (версия для Эстетоскопа)

В

вечеру, вернувшись с работы, Юлиан по обыкновению неспешно и плотно ужинал (ужин его состоял из продуктового набора местного гастронома), пребывая почти всегда в добром расположении духа, со смаком заедал всё это преогромной и обильно посыпанной солью луковицей да краюхой ржаного хлеба и, замечая по приятному бурчанию переполненного желудка, что уж теперь-то он, должно быть, точно сыт, чувствовал непреодолимое расположение к занятиям культурным и утончённо образованным, под стать культурной и разносторонне развитой своей натуры. Можно ли без кроткого умиления и истинно поэтического воодушевления, можно ли без вдохновительного лиризма описать невинный и тихий досуг великохарчевского чоботаря? Отдохнув и с задумчивым удовольствием поковыряв в зубах заточенной спичкой, смешливо улыбаясь при воспоминании о какой-нибудь сегодняшней бестолковой тюльке, которую таки заставили ждать свои сандалии не два, а целых восемь дней, Юлиан подходил к заветной высокой антресоли; оттуда осторожно изымался предмет его чаяний и душевного отдохновения, предмет, с издетства ценимый и особо оберегаемый – с неизъясненным благоговением он доставал старый, изрядно располневший и местами разлезающийся альбом, который, казалось, являл собой полное собрание всех когда-либо существовавших конфетных обёрток. Фантики всех мыслимых, да и немыслимых, размеров, сортов и расцветок, в строгом соответствии с одному ему, Юлику, известной ранжировкой плотненькими стопочками лежали по выпирающим кармашкам; казалось, невозможно отыскать что-либо новое и необыкновенное, что-либо яркое и неординарное, что могло бы своей новизной и неординарностью поразить и обратить на себя внимание счастливо искушённого Юликового сердца. Ему чрезвычайно льстила и очевидно была приятна самолюбиво тщеславная мысль об исключительной полноте и, возможно, неповторимости его коллекции. Удобно устроившись на тяжко кряхтевшем потрёпанном диванчике, с особо неспешной деликатностью переворачивая листы своего драгоценного альбома, он вспоминал над привлёкшими его внимание обёртками, когда, где и каким образом они попали в его руки, что с ними связано и было ли при этом им, Юликом, съедено ценное содержимое этих вкусно пахнущих фантиков. Все эти воспоминания были исключительным образом трогательны и милы для счастливо воодушевлённого Юликового воображения. Наконец уставший и умиротворённый, в блаженном ожидании завтрашнего дня он откладывал свой пухлый альбом в сторону, расстилал на том же диванчике всегда сильно накрахмаленную свою постель,

— 95 —

раздевался и, сложив одежду аккуратной стопочкой, залезал под байковое одеяло; здесь он молился простосердечно и набожно, трижды повторяя «Отче наш», и, свернувшись удобным калачиком, засыпал... Иногда же порядок тихих и мирных его досугов был нарушаем чудесным образом – в руки радостно возбуждённого собирателя попадала какая-нибудь раритетная диковинка, какая-нибудь до того невиданная им обёртка, которая уже на весь вечер занимала внимание и всечасно притягивала взоры очарованных его глаз. Вначале она внимательнейшим образом рассматривалась под невероятно яркой настольной лампой, Юлиан несколько раз кряду переворачивал её со стороны на сторону, цокал языком, часто и энергично растирал щёки вспотевшими ладонями и наконец с особой торжественной осторожностью специально приспособленным для этого случая пинцетом поднимал противу яркого света вверх. Дух захватывало, сердце, нещадно колотясь и ускоряясь, казалось, готово было вовсе выскочить из груди, но вдруг, как бы обрываясь и пугливо замирая, жалобно ёкало и заходилось какой-то сладостно щемящей и невыразимо приятной нотой упоенного восторга разливаться по всему телу – пред Юликом был новый, ранее ему не встречавшийся фантик! Теперь уже во весь вечер невыразимо счастливому коллекционеру только и было заботы, что вновь вернуться к низенькому журнальному столику да при свете яркой лампы насладиться захватывающим зрелищем уникальной находки. Так в захолустной глуши невинно и тихо протекала ни на что не претендующая и ничем не примечательная жизнь неизвестного чоботаря средней руки Юлиана Цибульки. Однако, рассудительный мой читатель, взгляни внутрь себя: смеем ли мы осуждать его? Не то же и наша с тобою жизнь, не то же и жизнь любого из человеков, лишь по привычке к нелепости самообманного обольщенья, лишь из каприза детского недомыслия, безумно возомнившего ценную значимость и неповторную оригинальность собственного своего жалкого существования... Шло время, старел хозяин чоботарни Казимир Тадеевич, старели и самые Великие Харчи, после удачного реформирования многими градоначальниками придя в совершеннейшую запущенность и упадок. Теперь наш главный герой предстаёт уже не безусым юношей, исполненным благородных порывов и мечтаний, не наивным и легковерным начинающим подмастерьем, с открытой улыбкой чистосердной простоты безбоязненно и прямодушно смотрящим в беспредельную даль светлого будущего и обличье привередливого клиента, но видавшим виды сорокалетним чоботарём, сравнивающим самоё человече-

— 96 —

скую жизнь с судьбой вон того замшевого мокасина, бывшего красавца и щёголя, теперь же разбитого и бессмысленного инвалида, нелепо лежащего под Юликовым станком да дожидающегося последней его, Юлика, милости – когда-де он поборет лень да, собрав ни к чему не пригодные обноски ботинок, сапог и туфлей, путающихся под ногами по самым неожиданным и недоступным местам мастерской, прихватит в том числе и нашего замшевого приятеля да и вынесет весь этот хлам в мусор. Многое изменилось вокруг Юлика, многое, не успев как следует толком расцвести, уже потускнело и застарелось, многое и вовсе, не успев измениться и постареть, отошло за ненадобностью; точно так же сообразно времени не остался неизменным и наш герой. Теперь взорам трепещущего клиента являлся молчаливо серьёзный, не поднимающий глаз сапожник с большими залысинами на всегда опущенной голове, с плотно застёгнутыми рукавами на кистях неторопливых рук и в неизменном, аккуратно подпоясанном кожаном фартуке вокруг слегка полнеющего стана. Ничто не выражалось на всегда склонённом лице его, когда ровным движением он привычно обтачивал только что подбитый каблук, точно так же ничто не выражалось на нём, когда, не поднимая взора, ровным голосом, без дальных преамбул он тихо запрашивал неслыханно заломленную, чёрт-те знает какую цену за тот же самый добротно обточенный каблук. Но вот однажды, в один из добрых вечеров цеховых застолий пожилой хозяин чоботарни Казимир Тадеевич, загрустив как-то по-особенному, проникся чувством почти отеческой заботы о прекраснодушной будущности своего повзрослевшего подопечного. Мастеровой люд как раз оседлал волну силой в три-четыре балла и потому минута для задушевного собеседования представлялась Казимиру как нельзя более уместной и подходящей. Начал он как всегда издалека и с привычно иносказательного полунамёка – выпив добрую чарку оковитой и любуясь гранёными боками стекла против мягкого и приятно приглушённого света невероятно загаженной мухами лампочки, вспомнил, как добре пили горилку деды козаки, как после добре гуляли их сабельки по небритым и бритым шеям всегда неправедно виноватых и неугомонно подлых ворижэнек1, как цветёт пышным цветом преданий и песен немеркнущая и громкая их слава и, наконец, о том, как беспощадно и невозвратно быстро летит неблагосклонное к тщетным человеческим трудам и помыслам время.

1 Ворижэнек – форма от «враги», букв., – враженят. Слово встречается в гимне Украины: «Згинуть наши ворижэньки, як роса на сонци.» – «Сгинут наши враженята, как роса на солнце» (умиляет попустительское благожелание даже к врагам, мягкосердечно именуемым ворижэньками).

— 97 —

Между прочим, невзначай вспомнил он и о том, как впервой, ещё неумелым и неловким подмастерьем, Юлик появился в чоботарне и, по всей видимости, рассудив, что предисловие вполне удалось, перешёл к самой сути полюбившейся ему мысли: – Юльцю, ты знаешь, що баба бэз дида – як борщ бэз хлиба, а годи вже й казати, що дид бэз бабы – як чоботарь бэз лапы2. Заметив на оживившемся Юликовом лице движение заинтересованного внимания, безбоязненно и прямо Казимир продолжал свою речь о том, что Юлик – хлопчик дорослый3 и что пора бы ему виддаты всю душу, жыття и сомбрэро4 за взгляд какой-нибудь чернобровой жиночки, то есть жениться. Здесь Казимир позволил себе глубокомысленный и обширнейший экскурс в историю отношений между женщиной и мужчиной, из которого явственно вытекали все преимущества именно семейной жизни – были упомянуты с размягчённым довольством неги и блаженства: бабки, вареники, ушки, деруны, пляцоки, налысники, галушки, сырники, язык заливной, язык в сметане, паштеты, сальтисоны, шынки, мачинки, польский борщ5 (не ел ничего вкуснее и сытнее) и, конечно же, добротный и густонаваренный украинский борщ, – который в пламенной картине приманчивого соблазна ярким запахом молодого чеснока смущает самый рассудок и заставляет чуднотрепещущую душу сладостно замирать в предвкушении неизъясненного наслаждения – первой, ещё нестерпимо горячей ложки этого божественного варева. Согласись, досточтимый мой читатель, Казимир мудро и со знанием дела вёл неспешный свой приступ к самым отдалённым и неведомо потаённым уголкам души сорокалетнего холостяка. Что может быть сильнее обольщения украинским борщом? Заметив несомненно положительный эффект своего удачливого предприятия и воодушевившись достигнутым успехом, Казик начал обсуждать, как дело несомненное и давно решённое, на кого именно Юлиану стоит обратить свой переборчивый взгляд, и, хотя по глубочайшему его, Казимира, убеждению: «Вид Киева до Кракова вси пани одынакови6», – стоило, однако, исключить из обширного списка претенденток категории наименее достойные и неподходящие для завидной и, несомненно, желанной участи – быть супругой ве2 Що баба бэз дида – як борщ бэз хлиба, а годи вже й казати, що дид бэз бабы – як чоботарь бэз лапы. – Баба без деда, что борщ без хлеба, дед без бабы – чеботарь без лапы.

3 Хлопчик дорослый – взрослый мальчик.

4 Виддаты всю душу, жыття и сомбрэро – отдать всю душу, жизнь и сомбреро.

5 Бабки, вареники, ушки, деруны, пляцоки, налысники, галушки, сырники, язык заливной, язык в сметане, паштеты, сальтисоны, шынки, мачинки, польский борщ – перечисление вкусной и питательной снеди, имеющей место быть на Галичине.

6 Вид Киева до Кракова вси пани одынакови. – От Киева до Кракова все женщины одинаковы.

— 98 —

ликохарчевского чоботаря. К числу недостойных высокого предназначения относились женщины, поименованные им как «нэвыдальцэ с фуркальцэм»7. Вспоминая об этом «нэвыдальцэ», а особенно же об его «фуркальцэ», Казимир досадливо морщился и изображал на своём решительно всезнающем лице последнюю степень презрительной гадливости и неприятия. Отчего-то так же непримиренчески решительно Казимир Тадеевич был настроен и относительно соискательниц с предположительно высокой степенью достатка. И хотя «у богатой дивкы горба нэ выдно8,» – но добра от союза с этой горбатой дивкой не жди – уси гроши пойдут на роскоˆши9 и выйдет-то точно как в поговорке: «мав гроши на пидошву та дратву, та й попав у тиятру»10.

– Ни, – продолжал Казик, – нам потрибна газдыня11! Далее следовало подробнейшее, с несомненной степенью достоверного превосходства, выхваление «газдыни» перед «нэвыдальцэм» и «театральной девой – горбатою дивкою». По искреннейшему убеждению Гуля: газдыня и борща сварит, и хату приберёт, и безотказно палко покохае чоловика12, и при всём том с галичанской домовитостью грошэнята збэрэжэ13. Здесь Казимир Тадеевич вновь обратил свои взоры к пустому гранёному стаканчику да до невероятия засиженной назойливыми мухами лампочке – улыбка благодушного мечтанья широко и вольготно красовалась на его увлечённо многообещающем обличье: – И станэш ты, Юльцю, господарэм, и будэш газдой! А господар, Юльцю, вин як чыряк, дэ схочэ – там и сядэ, шо схочэ – тэ й зробыть14.

7 «Нэвыдальцэ с фуркальцэм» – откровенно говоря, автор теряется в догадках относительно смысловой значимости определения «нэвыдальця», ещё большее смущение вызывает именование «фуркальцэм». Относятся ли сюда счастливые атрибуты женской прелести и очаровательной неповторимости, как то: кофточки, сумочки, высокие каблучки, наращённые ноготки, накладные реснички, вздохи и ахи – или же... или же... а впрочем, автор ли виноват? Пусть его Казимир Тадеевич сам отдувается за своё взбалмошное своеволие, пусть его впредь попридержит свой неугомонный язычок. Драгоценный читатель, если и ты пребываешь в некотором недоумённом размышлении по поводу «нэвыдальця с фуркальцэм», то за разъяснением предложу тебе обратиться напрямую к Казимиру Тадеевичу Гулю, главе харчевской чоботарной артели; автор же, в свою очередь, обязуется без промедления и вдруг услужить подробнейшими инструкциями, где и как можно отыскать этого великодостойного мужа.

8 У богатои дивкы горба нэ выдно. – У богатой невесты горба не видать.

9 Уси гроши пойдут на роскоˆши. – Все деньги уйдут впустую на роскошные безделки.

10 Мав гроши на пидошву та дратву, та й попав у тиятру. – Имел деньги на подошву и дратву, да попал в цирк.

11 Ни, нам потрибна газдыня! – Нет, нам нужна домовитая хозяйка.

12 Палко покохае чоловика. – Со жгучей страстностью приласкает муженька.

13 Грошэнята збэрэжэ – собьёт денежку в кучку.

14 И станэш ты, Юльцю, господарэм, и будэш газдой! А господар, Юльцю, вин як чыряк, дэ схочэ – там и сядэ, шо схочэ – тэ й зробыть. – И станешь ты, Юлик, хозяином, и будешь всему голова! А хозяин, он как чирей – где захочет, там и объявится, как захочет – так и взбрыкнёт.

— 99 —

А там, продолжал в том же духе Казик, если Бог поможет, то пойдёт как по писаному: – Гу-цю-цю, Иванцюˆ, – за тры литы штыры диты15! Юлиан, оседлавший к тому времени пятибалльную волну, с чувством простодушного умиления и тихо-восторженного увлечения внимал соблазнительным доводам мечтательно разошедшегося Казимира, и лишь одно вызывало у него недогадливый интерес: где именно можно бы сыскать тех многих женщин, которые ищут случая именоваться газдыней великохарчевского чоботаря? На это находчивый Казимир без смущения заявил, что незачем далеко ходить, что двумя этажами выше над жильём Юлиана, к примеру, живёт прехорошенькая незамужняя жиночка, которая, без сомнения, почтёт за счастье, что зовут её, кажется, Орися, и даром что: «И замужэм нэ була, и бэз мужа нэ жыла16,» – из неё будет на диво файна17 жинка (при всём том Казимир скромно отчего-то умолчал, что Орися Казимиру хорошо знакома и приходится ему родычкою18). Юлик с восхищением смотрел на Казимира и дивился догадливой простоте его ко времени пришедшихся мыслей, тем более что и сам он давно заприметил миловидную соседку и был рад случайным взглядом встретить её привлекательную фигурку, и лишь одно ещё маленькое недоразуменное препятствие, почти мелочь, мешало ему полностью и безоговорочно согласиться со старшим своим товарищем: как с ней можно бы познакомиться ближе так, чтобы это не выглядело именно как желание знакомства с его стороны, но, напротив, было бы ненавязчиво и естественно, как бы случайно, но одновременно запоминающимся и эффектным образом? На это Казимир попустительским тоном преувеличенно развязного покровительства ободрительно отвечал: «Чи ты нэ лэгинь, чи ты нэ хлоп19?» – и в выражениях самых непритязательных и простых разъяснил, что нет ничего проще, что было бы только желание, что можно, к примеру, одевшись попристойнее, подняться двумя этажами выше, позвонить Орисе в дверь да и попросить с видом неотлагательной спешности праску20, моя-де только что сгорела, а нужда в ней очень велика – спешу на деловую встречу и хотелось бы выглядеть достойно и презентабельно.

15 Гу-цю-цю, Иванцю. За тры литы штыры диты! – Ой-лю-ли, Ванечка, за три годчёнка четыре ребятёнка.

16 И замужэм нэ була, и бэз мужа нэ жыла. – И замужем не была, и без мужа не жила.

17 Файна жинка – прекрасно добрая жена.

18 Родычкою – родственницей.

19 Чи ты нэ лэгинь, чи ты нэ хлоп? – Иль ты не моˆлодец, иль ты не мужик?

20 Праска – необходимейший предмет домохозяйствования, незаменимый атрибут состоятельной зажиточности, вспоминается во многих произведениях как отечественной, так и зарубежной поэтических школ; если придерживаться точности буквалистического перевода – утюг.

— 100 —

Что может быть ближе и понятливей непредсказуемо своенравному женскому сердцу забот мелкой хозяйственности? Затем необходимо будет возвращать эту вымышленно необходимую праску со словами ласковой благодарности и признания – Орисе почти наверняка будет приятно видеть облагодетельствованного ею одинокого мужчину. Завяжется знакомство, привязанности, симпатии, а после, как знать: «Визьмэтэ шлюб21, – и здесь Казимир, щурясь что-то слишком сладко и приязненно, с видимым удовольствием красноречивого щегольства вновь повторил понравившееся ему, – та й гу-цю-цю, Иванцюˆ, за тры литы штыры диты!» Не буду, дражайший мой читатель, понапрасну занимать твоё внимание описанием того, как наш Юлиан, полный поэтических грёз и мечтаний, не разбирая пути, возвращался домой, как, порядком поплутав и, наконец, придя в свою квартирчёнку, не подумал, противу обычного, об ужине да добротно посоленной краюхе ржаного хлеба, как, позабыв даже о заветном альбоме, в некоей эйфории от явственно рисующихся его воображению картин привлекательной и несомненной будущности, не раздеваясь, развалился на многострадально скрипящем своём диванчике... За окном медленно смеркалось, прямо перед Юликом на потолке копошилась неугомонная муха, и было что-то чудное и невыразимо прекрасное и в темнеющем окне, и в потихоньку сереющем потолке, и в самой этой суетливо копошащейся, неугомонной мухе. И Юлику хотелось, нет, положительно, он уже явственно чувствовал, что рядом с ним лежит его Орися, что её мягкий локон щекочет, чуть касаясь, его отчего-то пылающую щёку (ах, ради всех святых, памятливый мой читатель, будем снисходительны и, простив Юлиану, не станем вновь и не к месту вспоминать о настигшей его в тот вечер пятибалльной волне), что они вместе сердечно милуются и дивуются этой неугомонной мухе и вот уже размышляют, выдвигая друг перед другом самые невероятные предположения, как же эта муха противу всех законов физики не падает, но держится вниз головой на умопомрачительной для неё высоте потолка: – И як тильки-но оцэ вона тримаеться на стэли22? И чем дальше – тем больше: вот они уже муж и жена, и Орися, сев у окна, вышивает чешским бисером иконку святого семейства, Юлик же ищет обронившиеся бусинки и Орися, его Орися, в знак благосклонной благодарности, смеясь и радуясь каждой найденной бусинке, целует в лобик своего заботливого чоловика; вот Юлиан, возжелав 21 Визьмэтэ шлюб – обвенчаетесь.

22 И як тильки-но оцэ вона тримаеться на стэли? – И как только она держится на потолке?

— 101 —

большего, потихоньку ворует из под носа целую жмэню23 бисера и, неприметно рассыпав его по полу, с заботливым усердием сосредоточенного собирателя кладёт заветные камешки в Орисину ладошку, его же Орися, зная о подвохе, откидывает прехорошенькой ручкою спадающие кудри с прекрасного своего лба, весело улыбается и дарит щедрыми поцелуями своего любвеобильного чоботаря уже в щёки. И в этих невинных мечтаниях для Юлика всё было столь ясно и дивно привлекательно, столь очевидно и правдиво, что неприметно воображаемая явь перешла в столь же сладостную картину упоительно безгрешного сна. Здесь, уже представляясь состоявшимся отцом семейства, Юлиан сидит себе почтенным чиряком среди резвящихся диточок24 (а их у него пятеро – нет, семеро) и, гордо озирая своё разросшееся семейство, затейливо радуется многочисленной его неуёмности да силе. И рядом сидит его Орися, и её рука покорно и мягко лежит в его руке, и Юлиан счастлив беспредельно, счастлив полно, как только может быть счастлив сорокалетний холостой чоботарь, истосковавшийся по дразняще чесночному запаху густонаваренного украинского борща... Но что это?.. Кажется, внутри Юлиана что-то похолодело – что это?.. Двое младшеньких, притаившись в углу у стола, начали плаксивую ссору из-за слишком хорошо знакомого читателю пухлого альбома. Вот они силятся отобрать друг у друга целые кипы разбросанных из его вместительных карманчиков сокровищ, вот они в пылу мальчишеской склоки беспощадно тянут, мнут и рвут драгоценные фантики, вот они схватили самый альбом… ещё мгновенье… и старенький альбом, не выдержав чудовищной пытки, рвётся с сухим треском на жалкие половины. Что это?.. Ужас, отчаянье и страх вдруг сковали Юлика. Потрясённый увиденным, он обращает несчастное лицо своё к Орисе, но та отвечает на его запрос всегдашней своей ласковой улыбкой, дескать, пустое: «Нэхай бавляться, абы мовчалы25». Как?! Возмущение и негодование, боль и досада от увиденного, досада и боль, а ещё больше от услышанного, и ужас, и отчаянье, и нечем помочь, и нельзя исправить, и не повернуть уж вспять – уже он семейный, зависимый чоловик, и тут как в омуте: и занапастылы козака26, и не выбраться, и семеро детей, мал мала меньше, обсели тесным кругом – и пищат, и кричат, и требуют своего, и Орися – Орися, глупо улыбаясь уже приторной и фальшивой улыбкой, будто не разумея, но нарочно, как малому дитяти: «Нэхай бавляться...»

23 Жмэня – пригоршня.

24 Диточок – детишек.

25 Нэхай бавляться, абы мовчалы. – Пусть себе балуют, лишь бы молчали.

26 Занапастылы козака – погубили казака.

— 102 —

Наконец судорожно метнувшись всем телом куда-то вбок, Юлиан пребольно стукнулся лбом об подлокотник и вдруг с ужасом и содроганьем очнулся от мучительного сновидения... Сердце билось гулко и тесно, страшно отдаваясь в самых висках, дыханье сделалось прерывисто и хрипло, пот, холодный пот, крупной испариной покрывал Юликово чело. С трудом соображая, где он и что с ним, Юлиан невольно продолжал бредить только что пережитым – негодование и неизъяснимая, непередаваемая обида переполняли всё его естество: – Ууу, видьма... змия27... Перед взором предстал добрый вуйко Степан с печалующейся недоуменной полуулыбкой, пугливо делящийся важнейшим философическим соображением: – Вси дивчата – голубята, а дэ ж ти чёртови бабы бэруться28? Гнев беспощадной и сильной рукою сдавил горло, но Юлик, превозмогая боль, сипло простонал, почти проревел: – Чи я нэ козак, чи я нэ чоботарь? Так нэ буваты ж цьому николы29! Кубарем скатившись с диванчика (несмотря на то, что диванчик был довольно низок, вышло это неловко и с немалым громыханьем) и тут же схватившись на ноги, Юлиан опрометью выскочил на лестничную клетку; птицей, вольной птицей, не слыша ног и не замечая ступенек, он взлетел двумя этажами выше и, не чувствуя несоразмерности прикладываемой силы, чертыхаясь и нетерпеливо что-то мыча себе под нос, безотрывно начал давить на кнопку звонка... Был третий час ночи, время, когда все хорошенькие жиночки, позабыв о дневных трудах и заботах, беззаботно и сладко почивают на прелесть сколь мягких своих постелях, столь же беззаботно и крепко почивают жиночки с внешностью, по которой с некоторой долей условности их можно бы именовать прехорошенькими, и так же невозмутимо и крепко, пуская иногда могучий храп, спят на высоких и плотных своих подушках те представительницы лучшей половины человеческого рода, глядя на выдающуюся наружность которых и развитость телесных форм, прилагаемых к этой наружности, набожный чоловик, трижды перекрестясь, сплюнет да и назовёт их просто: женщина. Одним словом, было именно то время, когда всё лучшее, дивно прекрасное и совершенное, на что только уподобилась в своём 27 Ууу, видьма... змия – разгорячённое воображение чеботаря ищет сравнения несомненно сильнейшего качества.

28 Вси дивчата – голубята, а дэ ж ти чёртови бабы бэруться? – Все девочки – голубочки, откуда только эти чёртовы бабы берутся?

29 Чи я нэ козак, чи я нэ чоботарь? Так нэ буваты ж цьому николы! – Иль не казак я, иль я не чеботарь? Так не бывать же тому никогда!

— 103 —

вдохновенно творческом саморазвитии матушка природа, спало, окунувшись в эфемерный мир грёз и призрачных сновидений. Столь же сладкодрёмно и безмятежно, поскольку её счастливую наружность справедливо можно бы отнести к разряду прехорошеньких, спала и наша Орися. Не сразу и не вдруг звук дверного звонка разбудил её. Небрежно накинув лёгонький халатик, мило сползающий с её очаровательного плечика, полусонная ещё Орися поспешила к дверям. Пред нею предстал дико взъерошенный Юлиан. Она давно уже заприметила этого, на вид довольно смирного и даже несколько робкого соседа, тем более что и Казимир Тадеевич, дальний её родственник, в беседах с Орисей, самодовольно оживляясь от неимоверного количества произносимых к месту, а часто и вовсе без такового места, пословиц, прибауток и поговорок, в пылу красноречивого удальства как-то всё время случайным ненароком сворачивал в бок и каким-то неисповедимо странным, а часто и вовсе необъяснимо надуманным образом заводил речь о своём сорокалетнем подопечном, ненавязчиво обращая её, Ориси, долгосрочное внимание на этого тихого чоботаря да на неисчислимое количество приличествующих ему достоинств и несомненно приваблывых30 качеств. Читатель имеет случай заметить, что все речи Казимира Тадеевича склонялись к мысли... – а впрочем, сознаюсь, не умею слишком хорошо передать мыслей главы чоботарной артели, дельный разговор которого зачастую и вольготно изобилует упоминанием резиновых подмёток, кожаных берц да льняной дратвы. Кокетливо поспешив придать своему, ещё полусонному, лицу приличествующее выражение предупредительного любопытства и серьёзной заинтересованности (Орися отчего-то полагала очень удачным и привлекательно запоминающимся именно это выражение, заметим, для миловидного женского личика слишком наигранное и оттого излишнее, и принимала его всякий раз, когда перед ней оказывался достаточно молодой и неженатый мужчина – впрочем, к слову, сегодняшние дамы, думающие о себе как о хорошеньких, зачастую изобилуют этой неловкой гримасой, воображая оживить свои мимолётные черты ещё большим очарованием, очарованием участливо задушевного ума), – итак, привычно и мило изобразив на своём лице это излюблено умное выражение, Орися в невольном ожидании уставилась на Юлиана. От цепко раздражительного взгляда нашего героя, однако, не ускользнули ни это новое и странно многозначительное выражение, вдруг появившееся на Орисином обличье, ни посягательство, как по30 Приваблывых – привлекательных.

— 104 —

казалось Юлиану, этого выражения на приязненное превосходство женского ума, ни даже Орисино плечико, слегка оголённое и дышащее прелестью дивного, ещё не проснувшегося женского тела: – Зваблюе!.. Видьма31!.. – окончательно и уже наверняка решил Юлик. Чувство страха и гадливого отвращения к этому страху одновременно овладели несчастным Юлианом: – Иды ты знаеш дэ зи своею праскою32? – гневной скороговоркою выпалил он вдруг и стремглав кинулся прочь, вниз по ступенькам... Прехорошенькая Орися ещё долго и растерянно стояла у дверей своей квартиры, вовсе даже позабыв изменить неудачно взятое ею выражение; она с трудом соображала, что бы, собственно, мог означать этот визит незадачливого соседа, его поспешная решимость, бегство и те немногие, но, очевидно, что-то да и означающие слова, которые были им произнесены. И зачем она должна была куда-то идти? И отчего непременно с праской? И что было соседу в этой праске? Но оставим Орисю её размышлениям, себя же поздравим с завершением этого неоправданно длинного повествования.

31 Зваблюе!.. Видьма!.. – Соблазняет!.. Ведьма!.. – автору невдомёк, отчего Юлиан решил в себе, что действо соблазнения знакомо и свойственно исключительно женщинам близким к ведьмовству; напротив, автор считает, что если бы это действительно соответствовало истине, то добрую половину (и даже больше) милых дам из образованного общества смело можно было бы изобличить в этом богопротивном ремесле.

32 Иды ты знаеш дэ зи своею праскою? – автор не берётся дословно перевести эту финальную фразу главного героя, полностью доверяя достохвальному благонравию своего догадливого читателя.

— 105 —

Екатерина Четкина

(Екатеринбург)

Лекарство от страха

И

нессу привели в просторную комнату, выдержанную в пастельных тонах. Посередине располагался белый кожаный диван в компании таких же кресел и стеклянный журнальный столик, на котором красовалась ваза с живыми гвоздиками. Противоположную стену украшало огромное окно с чудесным видом на заснеженный сад. Окружающая атмосфера успокаивала. Раздался стук в дверь. Она удивлённо вскинула голову и автоматически ответила: – Входите. На пороге возник высокий седовласый мужчина в строгом костюме. Правильные черты лица, большие голубые глаза и чётко очерченные губы. Он мог бы сниматься в кино в роли английского лорда, но предпочитал играть чужими судьбами.

– Здравствуйте, – поздоровался он. – Я – Александр Анатольевич, доктор высшей категории и куратор вашего заявления.

– Зачем вы стучали? – неожиданно резко спросила она. – Это я у вас в гостях, а не наоборот. К чему это? Хотите, чтобы пациенты ощущали покой, а на самом деле даёте лишь видимость. Он улыбнулся, усаживаясь в одно из кресел.

– Присаживайтесь, в ногах правды нет. Кстати, нервная система многих людей очень податлива, и они легко расслабляются в обстановке моего кабинета… Инесса, прошу вас, чётко сформулируйте то, чего вы желаете добиться с нашей помощью?

– Я хочу обрести свободу от страхов, – сказала она и провалилась в податливую мягкость кресла. – Всё-таки неправильная у вас больница.

– Центр здоровья, – поправил Александр Анатольевич. – Мы единственные в России получили такой важный статус. Наша задача не устранение последствий, а избавление от причин. Инесса внимательно посмотрела на врача и поняла – он верит в то, что говорит. Странно, обычно ведь как, – придёшь на осмотр, тебе таких болячек понапишут, что краше в гроб кладут. Ты охаешь и относишь накопленные сбережения. Всё ради того, чтобы ещё чуть-чуть побыть рядом с родными людьми, взглянуть, как восходит солнце, вдохнуть запах цветущих яблонь... Только вот у неё совсем другой случай. «Я укорачиваю век родителям, заставляю постоянно переживать за себя. Я не радуюсь жизни, не любуюсь красотами природы и не страдаю любовной лихорадкой. У меня сломался самый важный механизм. Страх сжигает изнутри, как самая страшная болезнь», – с болью подумала она и сказала: – Я записалась на участие в вашей экспериментальной программе и готова выложить приличную сумму, к чему столько слов? Вы не

— 107 —

будете ничего лечить, лишь сделаете меня всесильной… пусть и на короткий момент. Он укоризненно взглянул на неё и ответил: – Вы закрываетесь от реальности цинизмом и грубостью…

– Мне не нужен психолог. Я хочу перестать вздрагивать по ночам и бояться выходить на улицу. Понимаете? Александр Анатольевич вздохнул: – Да. Как и вы должны понять, что я обязан установить степень вашей готовности к программе.

– И как? – холодно спросила она, а губы скривились в усмешке. – Достаточно ли моё отчаяние? Она могла бы рассказать, каких трудов ей стоит употреблять в пищу то, что навязывают гипермаркеты, пить «безопасную» бутилированную воду, как старается сделать окна герметичными и тратит деньги на установку самых лучших фильтровальных систем.

– На данный момент я могу сказать, что для участия в программе противопоказаний нет. Ваше здоровье соответствует норме для тридцати пяти лет, счёт в банке подтверждён… Просто я хотел бы ещё раз повторить, что методика прошла аттестацию, но область лечения новая и очень сложная, возможны непредвиденные побочные эффекты. Что касается кратковременности… Мы специально закладываем время действия, поверьте, это для вашей же безопасности. Если вы будете адекватно реагировать на уменьшение привычного чувства страха, то мы бесплатно повторим процедуру и уже без ограничений. Инесса, я бы хотел сам провести несколько тестов, чтобы ещё раз удостовериться. Вы позволите? Она осторожно кивнула, надеясь, что они не собираются колоть иглами или выпускать какую-нибудь восьмилапую гадость.

– Тогда распишитесь здесь и вот тут. После того, как Инесса послушно поставила подпись, доктор нацепил на её голову присоски датчиков и запустил программу. На экране замелькали фотографии: колёса поезда, машина на крутом повороте, худой мальчик в изорванной одежде, парень в защитном камуфляже. К горлу подкатил ком, Иннесса зажмурила глаза и стиснула зубы, пытаясь прервать яркие картины, проецируемые воображением: «ноги перемалываются огромным железным колесом; машина, вылетающая из-за поворота, сбивает меня и… мальчик тянет свои грязные руки, и я заражаюсь ужасной болезнью… конец света, парень, укутанный с головы до пят, идёт по широкой улице, держа в руках счётчик Гейгера и аптечку, но никому уже не помочь, все умерли…»

– Что вы видели? – спросил врач, прерывая видеоряд.

— 108 —

Она с трудом сформулировала свои мысли, находясь под впечатлением от уходящих волн ужаса. Он нахмурился и ответил: – Если честно, я сомневался в оправданности операции. Конечно, ваши деньги помогли бы в дальнейших исследованиях, но всё же это не аргумент, чтобы вмешиваться в сознание… В общем, теперь я уверен в необходимости принятия мер, так что приходите на следующей неделе в среду. За полтора часа до назначенного времени она стояла около входа, нервно растирая руки, и думала: «Правильно ли я поступаю? Вдруг они что-то не учтут и превратят меня в пускающую слюни идиотку? Или, ещё хуже, неправильно установят программу, и лазер выжжет мне глаза?»

– Инесса? – удивился Александр Анатольевич, подходя к центру здоровья. – Вы рано подъехали.

– Боялась опоздать, – буркнула она, пытаясь справиться с многочисленными опасениями: «Ведь давно всё решила и продумала, а перед самым временем «икс» паникую. Впрочем, скоро я изменюсь. Даже не могу представить, каково это – не бояться…»

– Вы станете совсем другим человеком, – понимающе улыбнулся доктор, галантно открывая перед ней двери и пропуская внутрь. – Идите в регистратуру, заполните бумаги и сделайте взнос в кассу. Потом вас проводят в диагностический отдел, а уж после жду вас в четыреста пятой комнате. Она кивнула. Её сердце отчаянно билось о рёбра, по спине бегали мурашки, а в голове вопил ужас: «Операция! Можно не отойти от наркоза или… Хватит! Боже, поскорей бы закончилась эта пытка! Я хочу стать смелой до безрассудства. Поехать отдыхать в какую-нибудь экзотическую страну, кишащую опасными инфекциями, прыгнуть с парашютом, заняться дайвингом или пойти в ночной клуб и привести в дом красивого незнакомца. Я хочу полноценную жизнь!» «Всё-таки я не такая уж трусиха! – она улыбнулась, – Не каждый осмелится принять участие в экспериментальной программе. Правда, тут я немного схитрила, специально не прочитала в договоре раздел о возможных последствиях. Зачем давать воображению столь мощное оружие?» Её сознание медленно возвращалось, покачиваясь на волнах ленивых мыслей. Воспоминания неспешно подсказывали, кто она и где находится. Инесса прислушалась к себе: сухость во рту, лёгкая головная боль. Она осторожно пошевелила пальцами рук и ног. Всё функциони-

— 109 —

рует. И только после этого открыла глаза. Белые стены, бежевые шторы на огромном окне. Одиночная палата. Обновленная она. Дверь плавно отворилась, пропуская Александра Анатольевича. Его лицо было сосредоточенным и немного усталым. Но, заметив, что Инесса пришла в себя, он тут же улыбнулся.

– Как вы себя чувствуете?

– Я в порядке, доктор. Как всё прошло?

– Хорошо, – ответил он с еле уловимой заминкой. Она неожиданно широко улыбнулась и сказала: – Если бы вы так ответили до операции, то я бы билась в панике, придумывая, что вы от меня скрываете. Значит, у вас всё получилось. Тень промелькнула по его лицу, но он тут же справился с собой и бодро ответил: – Да, воздействие на зону страха прошло успешно… Вы немного нестандартно отреагировали на вмешательство, но, не волнуйтесь, теперь всё хорошо. Она вновь улыбнулась.

– Знаете, Александр Анатольевич, благодаря вам, мне это чувство больше неведомо. Инесса лежала в одной из больниц Хургады и с удовольствием читала «Кристину» Стивена Кинга. Загипсованная нога почти не болела, лишь противно чесалась. Эх, классно они на сафари зажгли! Жаль, что джип перевернулся, и она вынуждена здесь валяться вместо того, чтобы осваивать дайвинг. Инесса планировала совершить несколько погружений и мечтала поплавать с акулами. Теперь приходилось довольствоваться чтением ужастиков. Правда, Колян обещал притащить что-то классное, от чего её голова одуреет от восторга. Вообще, за последние полгода она успела столько всего: напивалась до беспамятства, тусила в клубах, переспала с десятью мужиками, ездила верхом, научилась водить машину, попробовала травку и многое другое, что проходило мимо её жизни до операции. Её немного огорчало непонимание родителей и то чувство, которое застывало в их глазах, когда она рассказывала о своих приключениях. Зазвонил мобильный. Инесса поморщилась, взглянув на дисплей. Центр здоровья. Опять доктор будет настаивать на обследовании. Желание проигнорировать звонок было огромным, но она должна узнать точную дату отмены действия «бесстрашия».

– Здравствуйте, Александр Анатольевич.

– Здравствуйте, Инесса. Почему вы не пришли на приём?

– Я в отпуске.

— 110 —

– С вами всё в порядке? – осторожно уточнил он.

– В полном. Нога почти зажила.

– Чёрт! Что опять случилось?! – возмутился Александр Анатольевич. – Это уже пятая травма… Вы понимаете, что происходит? Ей абсолютно не нравилась беседа и особенно то, куда она вела.

– Я живу полной жизнью и ничего не хочу менять, – резче, чем хотела, ответила она.

– Но вы угробите себя! Вы должны помнить об осторожности.

– То есть бояться? – усмехнулась Инесса. – Доктор, вы лучше скажите, какой срок установлен? Он тяжело вздохнул и еле слышно отозвался: – Срок прошёл месяц назад. Инесса весело расхохоталась.

– Значит, теперь я буду такой всегда! До свидания, Александр Анатольевич… И больше не звоните.

– Подождите! Ваши родители просили… Она нажала на отбой до того, как услышала о предательстве тех, кого любила. Инесса и так знала, что они хотят лишить её жизнь красок, чтобы она вновь превратилась в вечно трясущееся создание, боящееся собственной тени. Не выйдет! Её теперь никто не остановит. Если будет необходимо, она пойдет на всё… Теперь она не боится крови.

— 111 —

Илья Криштул

(Москва)

Миниатюры

БОЛОГОЕ (из цикла «Великие города мира») Город Бологое является самым таинственным городом на нашей планете. Он по праву занял своё место рядом с такими загадочными явлениями, как рисунки в пустыне Наска, падение Тунгусского метеорита, посадка НЛО во дворе наркологической больницы города Хабаровска и беременность замужней женщины из Брянска от снежного человека. Дело в том, что город Бологое никто никогда не видел при дневном свете. Российские учёные опросили свыше 10 тысяч человек на Московском вокзале в Санкт-Петербурге и на Ленинградском в Москве. Полученные результаты поражают воображение. 10 % опрошенных заявили, что город Бологое бывает только ночью. Оставшиеся 90 % не поняли вопрос и просили пива. Были опрошены также провод­ ники поездов, курсирующих между двумя столицами. Никто из проводников не видел Бологое днём. Мало того, никто из них никогда не встречал людей, сходящих на этой станции. После многочисленных обращений учёных в Администрацию Президента судьбой города заинтересовались ЦИК, ФСБ и завод по производству фонариков. И вот что им удалось выяснить. Город Бологое существует. Он состоит из здания вокзала и нескольких ларьков, торгующих пирожками, сигаретами и ещё чем-то, что разглядеть не удалось. В городе живут шесть человек, из них четыре – милиционеры. Дальше, по словам членов специальной комиссии, начался лес и вагон-ресторан закрылся. Главное, что удалось рассмотреть – в Бологом действительно была ночь, в то время как через три часа в Санкт-Петербурге – день. Обратный путь члены комиссии решили проделать на самолёте, но их постигла неудача – все места у окошек оказались заняты и наблюдения сорваны. Деньги на вторую экспедицию выделены не были. Между тем, от некоторых членов комиссии довелось услышать предположение, что, скорее всего, Бологое является международной столицей вампиров, которые, как известно, боятся солнечного света. Они появляются по ночам и сосут кровь у пассажиров проходящих поездов, поэтому у них, у пассажиров, всегда с утра очень плохой вид. Но вампиры вампирами, но не­ужели правительству России, депутатам, другим ответственным лицам безразлична судьба российского города? Ведь под покровом ночи в Бологом могут совершаться серьёзные правонарушения, такие, как уход от уплаты налогов или торговля контрафактными петардами. Также совершенно непонятно, как там осуществляется призыв в Вооружённые силы и регистрация браков, работает ли в Бологом ячейка «Единой России» и зоопарк, какова ситуация с нарушителями правил дорожного движения – кто их штрафует, на сколько и где деньги. Между тем к Бологому

— 113 —

уже проявляют интерес различные международные организации. Недавно, например, на границе Московской области были остановлены шесть «Газелей», в которых находились граждане Китая. Учёные, как они представились, направлялись в Бологое с целью проведения эксперимента по продаже итальянских джинсов отличного качества. Пока милиционеры совещались, учёные исчезли вместе с «Газелями», а на границе Московской области появился рынок джинсовой одежды, на котором торгуют исключительно жёны милиционеров. Куда пропала научная экспедиция из Китая? Откуда у жён милиционеров появились джинсы? Что происходит в Бологом днём? Как проходит там реформа ЖКХ? На эти вопросы ответов пока нет. Город Бологое продолжает хранить свои тайны, будоража умы искателей приключений со всего света…

КАК Я ПРОВЕЛА ЛЕТО

(школьное сочинение)

Лето я провела у бабушки в деревне. Мне там было очень интересно и весело. Вечерами мы с бабушкой сначала смотрели «Две судьбы», потом «Танго втроём», потом шёл «Татьянин день» и до начала «Дома-2» у нас был ужин. Мы кушали, смотрели «Дом-2», затем сидели и ждали его ночной выпуск, который ещё интереснее. Иногда мы не просто сидели, а смотрели «Кодекс чести-3», но он нам не очень нравился, потому что четвёртая программа у бабушки не показывала. Утром мы сначала просыпались и смотрели повторы «Двух судеб» и «Татьяниного дня», а повтор «Танго втроём» я не смотрела, – что я, дура, что ли? Я шла к подружке и смотрела повтор «Агента национальной безопасности». Потом мы смотрели «Лолиту без комплексов» и бежали ко мне на «Мою прекрасную няню», потому что дедушка подружки в это время смотрел «Улицы разбитых фонарей», а мы их смотрели два раза ещё весной. После «Няни» и до «Двух судеб» мы смотрели «Любовь мою» и «Авантюристку». Однажды к нам приехала моя мама и разбила телевизор. Мы с бабушкой плакали, но к началу «Танго втроём» успели уйти жить к бабе Нюре на другой конец деревни. Правда, баба Нюра вместо «Дома-2» хотела смотреть «Бальзаковский возраст» и они с бабушкой подрались. Бабушка её победила, но посуды совсем не осталось и мы кушали из ведра. А один раз во время «Возвращения Мухтара» баба Нюра умерла, но её всё никак не могли похоронить, только успели между «Солдаты-9» и «Бандитским Петербургом» отнести к калитке. Потом нас всё-таки нашла моя мама, долго ругалась и прямо во время «Пусть говорят» увезла меня домой, куда мы приехали к «Сексу в большом городе», но мне посмотреть не дали, а заперли в комнате,

— 114 —

где не было телевизора и я скучала. Теперь я не знаю, что случилось с Олесей и нашла ли она своего отца, который ожил ещё в 134-ой серии. Я боюсь, что это помешает мне хорошо учиться и стать звездой в «Доме-3», куда я сегодня ночью послала 23500 SMS-ок с папиного мобильного телефона. Вот и всё, что я делала летом, до свидания, оставайтесь с нами, не переключайтесь, реклама пролетит незаметно. Полина, а фамилию я за лето забыла.

ПРО ЮРКУ И ЛЕОНИДА Юрка жил далеко на Севере в покосившейся избе, которая отапливалась дровами. Дрова Юрка брал прямо там же, в избе, отчего она постоянно уменьшалась. Электричества у него не было, зато был телевизор, который Юрка любил смотреть долгими зимними вечерами. Телевизор был похож на трёхлитровую банку и показывал солёные огурцы, ну и по праздникам помидоры. Странно, что передача про помидоры обычно заканчивалась очень быстро и с песнями, а про огурцы шла постоянно, но без звука. Скотины у Юрки не было, даже жены, была раньше собака по кличке Собака, но ушла от такой жизни в тайгу, где и сгинула на болотах. Юрка ходил туда, искал её, звал, но нашёл только два гриба и много ягод, которые продал на станции проезжающим поездам. Вырученные деньги Юрка потратил с толком – купил водки, сигарет, ну и там по мелочи – ещё водки и сигарет. Потом, спрятав покупки под кровать, Юрка налил себе стакан, закурил и вышел на крыльцо. Мимо прошло стадо коров, лето, потом соседка баба Таня и осень. Надо было идти растапливать печку, но Юрка всё не уходил с крыльца. Что-то в его жизни неправильно, думал Юрка, но что? Может, она, его жизнь, уже прошла мимо, как это стадо коров? И после неё тоже остались следы в форме лепёшек? Или, может, всё ещё можно изменить? Мысли уносились в холодное небо, сталкивались там с падающими звёздами и исчезали, Юрка замёрз, зашёл в избу и сел смотреть телевизор с огурцами. А потом он лёг спать. Леонид жил в Москве, в Лондоне и по выходным в Ницце. Работал он хозяином нефти какого-то большого края, названия которого так и не научился выговаривать. Хозяином нефти Леонид стал случайно – пошёл в баню с одним большим человеком, а тому прямо туда позвонили, так, мол, и так, нефть нашли, а чья она, непонятно. Кому отдавать? А в парилке, кроме Леонида, никого. И в предбаннике никого. В комнате отдыха, правда, две массажистки дежурили, но им и так хорошо заплатили, к тому же они иностранки были, из Украины. Большой человек посмотрел на Леонида, выпил и отдал ему эту нефть. Только попросил делиться иногда, ну и денег на всякие нужды

— 115 —

государственные давать. Леонид исправно делился и его за это никто не трогал, даже очень серьёзные люди «не-скажу-откуда». А сейчас Лео­ нид лежал на палубе своей яхты, пил дорогое вино, смотрел на звёзды и, если звезда падала, загадывал желание. Мимо прошли «Мисс Мира» и «Мисс Вселенная», острова Французской Полинезии и пятнадцать лет жизни. Леонид допил вино, загадал последнее желание и уснул. Проснулся Леонид далеко на севере, в покосившейся Юркиной избе. А Юрка проснулся на яхте Леонида, в окружении пустых бутылок из-под дорогого вина. Леониду сначала всё очень понравилось – природа, тишина, никаких «мисс», только холодновато и соседка баба Таня вечно похмелиться просит, говорит, что под кроватью есть. Он даже в сельмаг как-то сходил, хотел купить ей дорогого вина, но вернулся расстроенный. Ну, а Юрке тем более всё понравилось, хоть он и не понял ничего. Он в бар с палубы спустился и зажил там вместе с барменом. Жаль только, что бармен по-русски не очень говорил и телевизор у него не огурцы показывал, а какие-то двигающиеся картинки. А огурцов вообще не было, про помидоры Юрка и не спрашивал. Прошло время. Леонид давно стоял на крыльце Юркиной избы и смотрел на небо. Он ждал падающую звезду, но на Севере звёзды падают реже, чем на Юге – боятся упасть в болото, передавить клюкву и утонуть, не принеся никому счастья. А Юрка тоже давно стоял на палубе яхты Леонида и смотрел в никуда. Он ничего не ждал, он просто испугался, что баба Таня нашла его сокровище, спрятанное под кроватью, и похмелилась им. Вокруг был океан, Юрка не понимал, где его изба, как он очутился на этой яхте и как ему добраться домой. А потом к нему подошли «Мисс Мира» и «Мисс Вселенная», стали ругаться, требовать отвезти их в Париж и дать денег за три месяца. Юрка с женщинами был суров и послал их, но не в Париж, а намного ближе. Он с женщинами всегда так разговаривал, без этого на Севере не проживёшь, там бабы непонятливые, сразу всё выпьют. Но «Мисс Мира» оказалась ещё непонятливее и залепила Юрке в ухо, а пока он падал в океан, расцарапала лицо «Мисс Вселенной» и стала звонить какому-то Руслану, чтобы он забрал её отсюда. Зато далеко на Севере баба Таня не ругалась и денег ни у кого не требовала. Она просто топор взяла и Леонида по голове легонько тюкнула. Потом под кровать залезла и всё оттуда выпила, даже какой-то стеклоочиститель. Очнулся Леонид на своей яхте, недалеко от Марселя. Голова, конечно, немного болела, но Леонид не стал обращать на это внимания. Он расплатился с «Мисс Мира» и «Мисс Вселенной», отправил их в Париж, выучил название своего нефтяного края, отослал бабе Тане на Север ящик французского коньяка и велел капитану яхты поворачивать

— 116 —

в сторону России. А Юрка проснулся далеко на Севере, в своей избе. Он вышел во двор, улыбнулся – впервые за много лет! – и пошёл к бабе Тане, делать ей официальное предложение. Баба Таня была с похмелья, поэтому предложение приняла и вовремя подоспевший ящик французского коньяка был выпит всей деревней за двадцать минут под лучок и варёные яйца. А после свадьбы Юрка ушёл в тайгу искать нефть. И нашёл. Прошло много лет. Леонид жил в нефтяном крае в простом доме и работал простым нефтяником. Яхту он давно продал, нефтяной свой край отдал обратно государству, а дома в Ницце и в Лондоне у него купил разбогатевший Юрка. Юрка, кстати, и нефтяной край себе забрал – государству, видно, не пригодилось. На звёздное небо ни Леонид, ни Юрка не засматривались – у Леонида уже давно не было никаких желаний, а Юрке это просто не нужно было, он все свои желания выполнял сразу, без помощи падающих звёзд. Вот только от жены он никак не мог избавиться, от бывшей бабы Тани, которую он, на свою беду, светской львицей сделал. Да она уже и не бабой Таней была, а Танечкой, гламурным лицом страны. Такое вот лицо у страны оказалось, с силиконовыми губами. И однажды прилетел Юрка в свой нефтяной край по каким-то пустяковым делам. Может, зарплату получить. А Леонид зарплату уже получил и, наоборот, улетал куда-то. Скорее всего в отпуск, в Турцию, «три звезды» и «всё включено», больше-то в России отдыхать негде. И чёрт дёрнул Юрку с простым нефтяником пообщаться. Никогда не общался и вдруг захотел. Вышел он из ВИП-зала на улицу, дошёл до общего здания, а там у входа Леонид стоит, курит. Посмотрели они друг на друга… Долго смотрели, прямо глаза в глаза, и только хотели на небо взглянуть, как тут Танечка прибежала с Юркиными охранниками. Такой крик подняла… Юрку в лимузин засунули, Леонида в самолёт проводили без очереди… А с неба как раз две звезды скатились, яркие-яркие. И долго так летели, будто ждали чего-то, но ни Юрка, ни Леонид их уже не видели. Да если бы и увидели, что бы изменилось? Юрка всё равно свой нефтяной край никому бы не отдал, ни Леониду, ни тем более государству, а у Леонида при виде Танечки одно желание появилось, но он быстро одумался. К тому же Танечка эти звёзды тоже увидела и свои желания загадать успела. Так что нефти на её век хватит. И силикона тоже. А счастье… А счастье далеко на Севере осталось, в болотах с клюквой, но никто из них об этом не знал… И, как это часто бывает, никогда не узнает…

— 117 —

Григорий Миляшкин

(Астрахань)

миниатюры

Жил-был Бренд Жил-был Бренд. Горевал-печалился человечишко смертный без него за тридевять земель. В первый день обзавелся смертный Брендом у самого сердца на куртке заморской, что прошла двадцать семь таможен и нигде не споткнулась. Возрадовался грешный. Во второй день получил смертный кардиган изумрудный с гербом Бренда ненаглядного на самом сердце. Пуще прежнего возрадовался человечишко. В третий день Бренд к самой коже подкрался – приобрел окаянный рубашку поло с логотипом расчудесным на самом сердце. И радости конца-краю смертного не видно. Прошло так три дня и три ночи. А взошло светило в четвертый день, и сожрал Бренд сердце тщедушное человечишки со всеми его экстрасистолами. Проснулся Человек Бессмертным. То ли Кощеем. То ли зомби, аки тренд сегодняшний требует…

Пакет

Сценарий короткометражного игрового кино В сценарии много воздуха и много музыки, поэтому у ленты могло бы быть название «Вальс целлофана». Заря. Деревенский двор. Длинные тени. Из дома выходит парень. Буднично. Обычно. Идёт по пыльной улочке, где много солнца. Дошел до магазина. Купил там кирпич серого хлеба. На дворе двадцать первый век. Хлеб парню толстая усталая продавщица продала в целлофановом пакете. Парень вышел со ступенек сельмага, машинально сдернул пакет с хлеба и отпустил его. Ветерок тут как тут. Подхватил целлофан и понёс его по миру. Парень идёт, кусает горбушку серого хрустящего хлеба. Щурится солнцу. Пыльные сандалии на босу ногу. Пролетело два-три воробья. Следом гадким утёнком несется не­ уклюже целлофан. Синее небо. Облако 700 пикселей по большой стороне. Парень небрежно и по-доброму покрошил хлеба под кустом. Дватри воробья поклевали. Крыша. Самодельная телевизионная антенна. Кошка драная. Пакет метнулся к антенне. Зацепился. Новый аккорд. Пакет в свободном полёте, подобном вальсу.

— 119 —

Съёмка с вертолёта. Пакет очень высоко от земли. Птицы летают ниже. Целлофан выписывает грациозные па. Где-то внизу трактор. Возле него волга председателя. Председатель что-то очень жёстко объясняет трактористу. Тот бросил кепку оземь и гневно пошёл в поле. Пакет летит дальше. Вальсирует. Божественная музыка неба и полёта. Целлофан цепляется за верхушки высоких тополей. После деревьев огромная свалка. Стоит мусоровоз, задрав кузов с мусором. Открытая дверца кабины. Возле машины водитель горячо целует свою девушку, крепко ее обняв. Пакет сворачивает на задворки деревни. Маленький мальчик идёт с игрушечным пистолетом. За ним бежит девочка пяти лет с розовой коляской и, попугайничая, кричит: «Опять бухать, сука! Стой! Хватит пить, сволочь!». Мальчуган невозмутимо шагает вперёд, оставляя девочку далеко позади. Пакет опускается на землю и кружит вместе с сухими листьями. Девочка ногой от отчаяния пихнула пакет. Он опять взмыл над улицей. Пасутся коровы. На холмике сидит дед с книжкой. Это пастух. Целлофан сел деду на пиджак и мы увидели, что кавказского вида пастух читает графа Льва Толстого. Пекарня на отшибе села. Вечереет. Багрово-лиловый закат. Летит косяк журавлей. В обратном направлении, хромая в воздухе, вальсирует целлофан. Залетает в окно пекарни. Пекарь разговаривает по телефону. И не замечает, как целлофан падает в чан с тестом. Заря. Деревенский двор. Длинные тени. Из дома выходит парень. Буднично. Обычно. Идёт по пыльной улочке, где много солнца. Дошел до магазина. Купил там кирпич серого хлеба. Сегодня без пакета. Парень кусает хрустящую горбушку, жмурясь встречному солнцу, и видит внутри булки хлеба тот самый пакет.

Штаны и мiр

Дорогой маме на день рождения Я стою на автобусной остановке. Смотрю по сторонам. Как-то очень легко и непринужденно я отрекся ото всех своих житейских забот и погрузился в состояние гоголевской дороги. Желание философствовать мгновенно сигануло в голову, словно сигарета юркнула в зубы. Это преступная в своем дилетантизме и порочная в своем легкомыслии тяга обывателя к философствованию и расстановке своих собственных точек над «i» в упорядочивании вселенной. Я давно ищу модель мира. Без усердия и фанатизма. Просто в свободное время. Модель, которая включала бы в себя все признаки совре-

— 120 —

менного мира и в то же время была бы миниатюрной, удобной и красивой, как спичечная коробка. В принципе, моделью мира могла бы быть моя квартира. Она локализована в шестнадцати квадратных метрах, имеет чёткие границы, старая и очень противоречивая. В ней перманентно происходят усовершенствования, любовные интриги, катаклизмы и катастрофы. У неё достаточно много признаков современного мира для того, чтобы быть моделью. Но она сильно проигрывает перед спичечной коробкой своими размерами и, как следствие, мобильностью. Вот к остановке подошла женщина в возрасте. Она хромает, и у нее вызывающе накрашены губы. Чем не модель вселенной? Уставшая, пожилая, не всё гладко, я имею в виду хромоту, вместе с тем молодится и прихорашивается (губы). Потом, она живая, она женщина, у неё сумка. Отличная модель! Только тоже проигрывает коробку в мобильности. Носить такую с собой непросто, если только не сделать ей предложение руки и сердца и не стать верным спутником этой модели по жизни. Сел в автобус. За окном одна за одной мелькали новые кандидатуры в модели. Старинные особняки, прохожие, дети, велосипедисты и даже старичок в инвалидном кресле. На самом деле моделью мира может быть что угодно и кто угодно. Пара-тройка общих признаков всегда найдётся. Я не стал бы писать этот текст, если бы в конце моего автобусного путешествия не обрёл бы удивительное и радостное для меня открытие. Мои штаны! Вот! Эврика!!! Честно скажу, мои штаны как модель современного мира меня очень порадовали и даже дали какую-то надежду. Во-первых, они зелёные! Во-вторых, оооочень старые! Узнаете планету?! В-третьих, у них теперь уже навсегда вытянуты колени. Очень удобные. И некрасивые… Вот так в поисках поэзии под ногами находишь ее на ногах… В-четвертых, мои штаны не устраивают или не устроили бы большое количество людей. Похоже на мир?.. Их карманы таят море тайн, как и недра нашей Земли. Автобус остановился. Моя остановка. И я остановился в своём выборе кандидатур. Отличная мобильная модель! Всегда со мной. И в зной, и в холод. Просто бери указку, залезай с ногами на кафедру и учи студентов. Вот мы видим не отстирывающееся пятно от клея. Экология под угрозой. Вот карман-сюрприз. Вот карман-надежда… А главный признак этой метафорической модели следующий. Эти штаны я очень люблю и никому никогда не отдам.

— 121 —

Андрей Диченко

(Минск, Беларусь)

22 километра

22

километра – расстояние от города Вилейка до города Молодечно. Ближе к обеду, когда яркое летнее солнце греет (или жарит) пространство Восточной Европы, кто-то садится в пыльный автобус, знававший лучшие времена несколько десятилетий назад, и отправляется в импровизированное путешествие из одной мертвой точки во вторую. Он – студент белорусского ВУЗа, проделывал эту операцию практически ежедневно. Она тоже. Каждый раз, когда он ехал, его мутную голову посещали кристально чистые мысли о том, что будет там, за горизонтом сознания, где скрывается пышное и нелепое будущее. Девятнадцать лет – отличный возраст, зарю которого можно отмечать сотней сделанных и еще не сделанных вещей.

– Ты любишь меня? – спрашивает его темноволосая ровесница. В такие моменты она не улыбалась, а просто смотрела в его лицо, минуя огоньки стыдливых глаз. Он же в ответ молчал. Когда они встречались в объятиях городских вокзалов, меж ними проскакивала едва заметная искра, где-то на поверхности тусклого сияния невнятных аур. Люди не могли видеть ауру. Но девушка, казалось, могла её ощутить, настолько нежным существом она была.

– Когда я нахожусь рядом с тобой, мне кажется, что ты прилетела сюда с другой планеты. – говорил он, хмуря брови. – Или же явилась из другого измерения. Девушка ничего не говорила в ответ на подобные натянуто-философские речи, лишь смотрела куда-то в небо и, вероятно, грезила об иных мирах. Из этого бесполезного нагромождения стекла, бетона и железа мечтал сбежать практически каждый.

– Меня зовут Андрей. Мне девятнадцать лет. В детстве я мечтал стать танкистом и гражданином великой империи. – Если он рассуждал, то исключительно о своих мечтах. А когда рассуждал о своих мечтах, то всегда сам с собой. С другими людьми Андрей без надобности не общался. Парадокс, но представители профессии, о которой он так мечтал в детстве, лишили его такой возможности. Свои детские годы мятежный мальчик провел в городе Грозном, куда его родителей закинула судьба по причудливой воле империи, быть гражданином которой он желал, сам не зная, что она из себя представляла. Когда в город вошли танки, он сидел у обочины и махал им рукой в надежде на то, что страшные времена наконец-то закончатся. Но через несколько мгновений выстрел железной машины контузил его и Андрей оглох. Не полностью, но вполне достаточно для того, чтобы его признали негодным к строевой службе. Пройдет ещё немного времени, он вместе с матерью уедет далеко от черных гор Кавказа. Относительно

— 123 —

спокойная Беларусь встретит ещё совсем юного Андрея людьми, полными апатии и оптимизма, широкими имперскими проспектами столицы и митингами в поддержку Джохара Дудаева.

– Иногда мне кажется, что меня расстреляли прямо там, на площади Минутка. – Говорил он ночью, после несмелых любовных утех со своей первой возлюбленной. – Они стреляли во всех, кто был похож на русского. Думаю, если бы там были белорусы – они бы и их расстреляли.

– Тише! – говорила Света, проводя указательным пальцам по его губам. – Ты мне ещё нужен и, самое главное, – живой.

– Не это самое главное. – твердо говорил он. – Главное, что у меня есть ты… – После этих слов они обнимались и крепко целовались. Она думала, что таким образом получала ответ на свой вопрос. Он думал, что на этот раз все делает правильно. Утром, вдоволь насладившись ее молодым и сочным телом, Андрей снова шел на вокзал. Он заглядывал в лица встречных, они были словно в масках, но Андрей умел их снимать, умел разбирать, о чем говорят нервные импульсы их головного мозга. Когда автобус тронулся, Андрей почувствовал резкую боль в голове. Он обернулся и увидел в середине салона странного молодого человека, улыбка которого ему напомнила сплетение горных хребтов на востоке Чечни. Со стороны взрыв в автобусе был абсолютно кинематографическим, похожим на странного рода толчок, который расколол красный Икарус на две части. Андрей же почувствовал сгусток горячего, практически раскаленного воздуха, обдавшего его полностью, а потом целую серию точечных боксерских ударов по всему телу. С этого самого момента глаза Андрей уже ничего не видели, а тело было похоже на поджаренный кусок свинины в тесте.

22

года. С наступлением этого возраста он четко осознал, что двадцати двух километров, которые он так отчетливо ощущал, больше не будет. От девушки остались только невнятные воспоминания, зрительный образ улетучился сам собой спустя нескольких месяцев. Ему казалось, что по прошествии такого огромного промежутка времени она должна была нарожать детей и стать счастливой. Лишь иногда, выйдя на балкон с крепкой сигаретой она пыталась увидеть свет в панораме ночного города и вспоминала о нем, о нелепой жертве террористического акта. Такого случайного и неха-

— 124 —

рактерного для мирного провинциального белорусского городка, совершенно странного, преследовавшего неясные цели. «Это было всего лишь твое отражение в пыльном стекле», – говорило ему подсознательное. «Мужчина, которого ты видел, это был ты,» – твердил неугомонный внутренний голос. «Сколько должно пройти времени, чтобы эта проблема решилась?» – спрашивал он у редких посетителей. «22 года. 22 года. 22 года,» – отвечали незнакомые голоса. Тембр голосов каждый раз был иным. «Иногда я могу чувствовать солнечный свет. Когда меня подносят к окну, я ощущаю, как от ярких лучей солнца покрывается потом мой лоб». Ему снились странные сны. В одном из них он со странной маленькой девочкой бегал по лабиринту, выстроенному из цинковых гробов. Гробы лежали перпендикулярно, поэтому в стеклышках можно было увидеть фрагменты лиц усопших. Те, у которых глаза были открыты, казались Андрею живыми. За такими обычно следовал поворот и новый ряд аккуратно сложенных гробов. Он и его попутчица держались за руки и миновали каждый подобный участок, абсолютно не глядя на друга. Однажды они с девочкой попали в большой зеркальный зал, в центре которого лежали раскрытые гробы с материалом для стен. Мертвые люди спали.

– Не бойтесь, мы не будем вас будить! – искренне говорила девочка и прижимала пальчик к губам, пытаясь издать едва слышимое «шшш». Потом Андрей просыпался и думал, что, быть может, они все-таки кого-то там разбудили и сейчас этот кто-то жаждет встречи.

22

килограмма взрывчатки! – гордо сказала Света, посмотрев на старые, ещё советские весы, выкрашенные в синий цвет. На них стоял портфель, набитый веществом, так легко превращающим фундамент стабильности в океан страха. – А ты меня любишь? В ответ – молчание исполнителя. В который раз плоды ее химических изысканий становились спутниками недолговременных человеческих отношений. Через несколько часов она стояла на центральной площади города Молодечно и, любуясь видом на политехнический колледж, вновь спрашивала несмелого молодого человека, любит ли он ее? Тот, как и полагалась по заранее согласованному плану, молчал. А потом шел на железнодорожный вокзал, где своего часа отправления ждала грузная электричка, уходящая в столицу.

— 125 —

Таких как она странные люди в черной привлекательной форме называли «операторами бога». Никто точно не мог сказать, кто они такие, в каком обличии явились в этот мир, и какое воздействие оказывают на окружающую среду. Их арестовывали и преследовали, однако они будто растворялись в темноте тюремных камер и ярком свете люминисцентных ламп наспех оборудованных лабораторий. Исполнители всегда выживают, потому что тем, кто вербует человеческую энергию, высвобожденную в результате цепной реакции убийственного огня и функционирующего человеческого тела, они не нужны. Быть может, слишком много знают или же отработанный материал совершенно непригоден для комплектации стен таинственных лабиринтов постсознания.

– Ты оказываешь странное магнетическое влияние… – говорил девушке молодой человек, надевший тяжелый портфель на свои плечи. – Скорее всего, мы больше с тобой никогда не увидимся. Они на самом деле больше никогда не увидят друг друга. Молодой человек получит увечья и до конца своих дней будет чувствовать себя солдатом изменившего родине генерала. Остальные будут полагать что он существо, полностью лишенное сознания и функционирующее исключительно как биологическое тело. Операторы исчезали после очередного сбора урожая. А затем появлялись вновь, пытаясь найти ответ на вопрос, любит ли их кто-нибудь?

– Вилейская аномальная зона сейчас не активна. – Сказал один человек второму. Их обоих объединяла черная форма.

– Кто тебе такое сказал?

– В прессе писали.

– Нужно уточнить. Отправь туда экспедицию, пускай разберутся, что там происходит. Парень в черной форме сел в микроавтобус. Из столицы они поехали к слиянию двух рек в Вилейском районе, где, по слухам, происходили странные вещи. Когда они, расставив оборудование, которое должно выйти из строя через несколько минут, вышли к реке, парень в черной форме ощутил, как останавливается время, а через его тело проходят сотни черных аур, складывающихся треугольной мозаикой в глубине сдающегося разума. Все его товарищи внезапно умерли и превратились в свет, а он стоял и смотрел на то, как некогда зеленая полянка покрывается зеркальными пятнами. Он ходил мимо этих пятен и видел, как отражались двадцать два безглазых женских лика операторов. Он хотел произнести «что это за мир операторов, если существа в его отражении безглазы?» Однако вне времени его голос слышен

— 126 —

не был, а скорость мысли в аномальном пространстве города Вилейка распространялась куда быстрее, чем скорость света, позволив операторам проигнорировать его тайные вопросы и, оставив его в живых, просто-напросто исчезнуть. Зеркальные круги на полях испарились, а человек в черной форме вновь обрел приемлемый масштаб и посмотрел на траву, которая шевелилась под порывами летнего ветра. «Они просто пошли купаться и утонули. Водовороты часто образуются в этой, так сказать, зоне», – ответил человек в черной форме своим собратьям, пытаясь разглядеть в их глазах что-то от операторов. Однако у тех вовсе не было глаз, все его коллеги смотрели с недоверием, что с одной стороны – выражало некое чувство, а с другой стороны не сулило ему ничего хорошего. Перед тем, как хлебнуть смертельную дозу мутной речной воды парень в черной форме увидел перед собой шеренгу обнаженных девушек, которые стояли, вытянувшись, словно оловянные солдатики, на илистом речном дне. Перед смертью он понял, что его позвали обратно.

– 22 – 19 = 3. 22 – 3 = 19. В сознании Андрея мелькнуло, что здесь есть какая-то странная закономерность. Что жить в подвешенном состоянии материального трехмерного мира ему осталось 19 лет. Это все, что сохранилось от реального знания, некогда обуревавшего ныне почти что покойный головной мозг, перешедший в состояние автономного плавания. «В 19 лет я стал исполнителем, сколько лет оператору я не знал». Люди не могли уловить его мысленных речей. Но это не распространялось на тех, кто подобными речами совратил молодое человеческое создание. Пока Андрей находился в коматозном полуживом состоянии, очередной оператор воровал энергию, которую некоторые называют еще «душою».

— 127 —

С.Кочнев (Санкт-Петербург)

Рассказ Дурака

или история об удивительных приключениях и невероятных страданиях потерявшего имя (фрагмент из были «Дума про Акакия»)

Д

урак улыбнулся вдруг неожиданно по-доброму и заговорил негромко: – Помните историю про мальчика, который пошёл в школу, а попал на театральное представление, продал свою замечательную азбуку и был обманут...

– Лисой Алисой и котом?! – чуть не подскочил от мгновенной догадки КотГорода812, – Это же позор на моей родословной! Этот Васька... паразит! Тоже мне, Базилио! – и он страшно зашипел и вздыбил шерсть.

– Т-ш-ш! – успокоил его Акакий и повернулся к Дураку, – Рассказывай, рассказывай!

– Да, обманули... – горестно произнёс тот, потом тяжко вздохнул, помолчал немного, покрутил в руках бокал и продолжил.

– Меня выстругал из самого крепкого полена папа мой, Карл Сигизмундович. Ох! Это был такой человек! Такой мастер! Таких мастеров сейчас нет. Он делал куклы для двора... – Дурак сделал многозначительную паузу и гордо посмотрел на присутствующих, – Его Императорского Величества! Потом, когда Его Императорского Величества не стало, а стала какая-то мутная ерунда, отец жил ремонтом мебели, починял всякую мелочь, пока не прибился к театру, где стал столяром и кукольных дел мастером. Он изобретал такие сложные механизмы, что куклы двигались, как живые, даже лучше живых. Вот! Смотрите! Тут Дурак встал, ловким движением несколько раз прокрутил вокруг головы, меняя руки, бокал, так, что жидкость в нём даже не шелохнулась, потом так же ловко вывернул стопы в обратную сторону и прошёлся вокруг стола весёлой танцующей походкой – коленками назад. Друзья, как зачарованные следили за его упражнениями.

– И что? Оказалось, что это никому не нужно... Нет! Сначала все были в восторге. – продолжал он, – Началось с того, что один, кажется, граф... или князь... то есть, это раньше он был графом, а потом стал книжки писать и написал одну для детей... Не помню, как называлась, но когда он принёс её в театр, всем так понравилось, что решили по ней ставить спектакль... Вот тогда меня отец и сделал. Только тогда нос у меня был длинный-длинный... И у меня было имя... Имя! Понимаете? Было у меня! Только я его потом потерял! Он снова грустно вздохнул. Затем одним махом осушил бокал, виновато посмотрел на друзей и произнёс: «Извините! Я без тоста! Даже представиться не могу! Я потерял имя!»

– Ничего-ничего! – мягко сказал Акакий, – Ты, главное, говори. Продолжай. Тебе легче станет. А мы с другом выпьем за то, чтобы ты нашёл его.

— 129 —

Тут Акакий-Яков и КотГорода812 дружно опустошили содержимое своих бокалов, после чего повествование продолжалось.

– Отец каждый вечер разбирал меня и смазывал изнутри все части механизмов специальной смазкой... – рассказывал Дурак, – он это делал обязательно и так тщательно, что всё у меня работает прекрасно до сих пор. Ну, вы видели. Спектакль мы сделали замечательный! Просто восторг, какой замечательный. Я был тем самым мальчиком, и у меня было много друзей. А как были счастливы дети, когда мы в конце открывали свой театр! Я веселился, всех смешил, всех развлекал... Он вдруг вскочил, прошёлся колесом и выкинул уморительное коленце. Акакий-Яков и КотГорода812 невольно улыбнулись.

– Вот какой был спектакль! – он снова уселся за стол, – А потом отца не стало... – тут Дурак помолчал немного и бросил взгляд на пустой бокал. Поймав этот взгляд, Яков немного налил в бокал ликера, не забыл и валерьянки для себя с соседом.

– Давай родителя твоего помянем. Светлый, видимо, человек был. И все молча выпили.

– Да, светлый... Это ты очень правильно сказал, – продолжил Дурак горестную свою историю, – потом, когда заказов у отца стало много, он взял себе помощника. Только помощник этот учиться ничему не хотел, говорил, что всё и так умеет, а сам не умел и только книжки всякие про политику читал и на митингах говорил речисто... Отцу тогда деревянный портрет вождя заказали, вот они вдвоём и делали. Вернее, делал в основном отец, а помощник только портил. То он не то дерево подберёт, то инструмент затупит, то клей неправильно сварит, а под конец умудрился отсечь ухо уже готовому портрету. Тут отец терпение потерял. Нет, он не кричал, он вообще никогда не кричал. Он только грустно посмотрел на помощника своего и сказал: «Вместо того, чтобы чушь всякую читать, да глотку драть на глупых митингах, лучше бы делу учился. Пойди-ка ты, братец, вон!» Тот и пошёл, да в ВеЧеКу... или ГеПеУ это было, не помню. Пошёл и бумагу написал, что кукольный мастер Карл Сигизмундович литературу партийную чушью называет, а портретам вождей от злобы своей мелкобуржуазной рубит уши. Тогда и погиб отец мой, светлый человек, Карл Сигизмундович, мастер. Говорили, что шпион он и враг народа... и вредитель. А как погиб он, то и спектакль больше не разрешили представлять. Куклы ведь делал враг народа!

— 130 —

Вот тогда я и потерял всю свою весёлость и стал злой. Он сделал паузу и глубоко вздохнул. Яков машинально потянулся за ликёром, но Дурак жестом остановил его.

– Хватит уже. А то мне плохо будет... Вернее, всем будет плохо, если я ещё немного позволю. А помощник отца стал начальником всех поделочных цехов, набрал себе человек пять таких же горлопанов, как и сам, и стали свои куклы делать. Что ни кукла, то урод. А механика у них не получалась вовсе. Всё скрипело, шаталось да разваливалось. Каждый день только ремонтом и занимались. Меня сначала вовсе выкинуть на помойку хотели, я, видишь ли, их пролетарское чувство задеваю своим буржуазным нутром. Спас меня пожарный, дядя Сиверьян. Он с отцом дружил когда-то и поэтому старался все его поделки как-то сохранить, не дать сгинуть. Повесил он меня на гвоздик в клетушке своей, а чтобы память об отце оставить, написал на бумажке имя моё и приписку сделал: «Изготовил мастер Карл Сигизмундович в таком-то году». Бумажку эту он мне в рот положил...

– Постой! – вскричал взволнованный Акакий, – Так, значит, имя твоё у тебя во рту!

– Нет! – потупясь ответил Дурак, – Потерял я его.

– Как потерял? Когда?

– А вот, слушайте... Или надоел я вам уже?

– Нет! Что ты! – в голос воскликнули друзья-соседи, – Рассказывай!

– Приехал как-то в наш театр задорный парень, вихрастый такой, трубку курил такую же, как у тебя, ароматную... Привёз он тоже книжку свою, чтобы спектакль сделать. И сделали. Только всё ему не нравились куклы новые. «Они, – говорит, – не живые у вас получаются. Дубовые, какие-то. А нет ли, – говорит, – старых? Любых. Мы их переделаем». Тут и нашли меня, выпросили у дяди Сиверьяна. Обрезали мне нос, на голову кепку пристроили, живот сделали толстый-претолстый. «О! – говорят, – настоящий Плохиш». Так я Плохишом стал. Но имя своё исконное тогда ещё не терял, берёг. Спектакль получился так себе, а я зато научился гадости да подлости делать. Не любили меня дети, всё шикали и свистели, как только видели. И я за это детей разлюбил, стали они мне все ненавистными. А потом... потом... Вдруг началась война и буквально в первый же день в театр наш попала бомба. Только я этого не помню, потому что я спал в это время, а когда проснулся, то был уже в другом, совсем мне неизвестном месте.

— 131 —

Я слышал, как какая-то женщина потом рассказывала про бомбу, про то, как дядя Сиверьян спасал всех – из огня вытаскивал... А себя не спас – горящая стена на него рухнула... Дурак замолчал и молчал так долго, что друзьям стало казаться, что замолчал он совсем.

– Меня эта женщина подобрала, из груды кирпичей вытащила и домой отнесла, – продолжил он наконец, – я у неё полвойны над кроватью на гвозде спал. Потом, когда зимой было совсем холодно и буржуйку топили паркетом и стульями, она меня в тряпицу завернула и за батарею в щель спрятала. А после войны принесла в театр, другой, не тот, где я родился. И всю историю мою рассказала. Вот тут я и про бомбу узнал, и про то, что много лет назад, ещё девочкой, видела она меня в том самом, первом спектакле, когда я с азбукой бегал, и узнала меня, даже без моего длинного носа. Пристроили меня в театре том на роли стариков и грозных отцов. Помню, один всё удивлялся, как это так механика моя хитрая устроена, что двигаюсь я, как живой. Решил разобраться. Все мои внутренности вывернул, всё по винтикам разложил. И вот, то ли тогда, то ли когда бомба упала, не знаю, но потерялась бумажка с именем моим и мастера обозначением. А может, просто проглотил я её, не могу сказать. Так и стал я безымянным. Стали все меня звать Дураком. А чтобы ещё больше был на дурака похож, лицо моё изуродовали, как только смогли, шкуру эту глупую надели...

– А что этот, который разобрать тебя хотел, понял он механику твою? – осторожно поинтересовался Акакий.

– Понял! Толковый парнишка был. Смазал меня всего, снова собрал, со всех узлов чертежи сделал. Только потом его поманили за границу уехать – это как раз тогда можно стало – ну, и уехал он. Здесь-то ему даже на еду денег не хватало иногда. Я видел однажды, как он голимый кипяток пил, даже заварки не было. «Чай «Белая роза», говорил. А там ему за руки золотые и голову умную и мастерскую свою дали, и лабораторию отдельную оборудовали. А денег назначили... сейчас вспомню...

20 тысяч, что ли, этих...

– М-и-и-ау!!! – вдруг вскочил КотГорода812, и заходил кругами, и заходил, – А я знаю! А я знаю!

– И я знаю, долларов! – Акакий повернулся к нему, – Не мешай. Дай человеку высказаться. Хитро мурлыча, приблизился к нему КотГорода812, к самому уху наклонился и прошептал: «Не про доллары я. Я знаю его имя».

— 132 —

Вскинулся Акакий-Яков: «Говори!»

– Нет! Нальём сначала! Дурак попробовал было протестовать, но КотГорода812 остановил его попытки и произнёс следующую, вошедшую впоследствии во все анналы, историческую фразу: «Я поднимаю этот бокал... Наливайналивай! Поднимаю за обретение имени!» Он выдержал необходимую паузу и добавил: «За двойное обретение! Моё! О чём уже все знают. И... внимание!.. Твоё.» Полные предчувствия глаза Дурака обратились к говорившему, и тот торжественно закончил: «Ибо имя, данное тебе от рождения, – Буратино! Да! Буратино! Сделал тебя папа Карло! Это всем известно, даже самым маленьким детям!» Новопоименованный Буратино зажмурился, как-то неказисто всхлип­нул и, не стесняясь никого, не зажимая рот, залился слезами счастья. На этом и заканчивается история об удивительных приключениях и неописуемых страданиях потерявшего имя злого пакостника Дурака. Потому что начинается новая история – обретшего имя весёлого Буратино, вернее, продолжается.

– А знаете что, братцы мои? – Акакий-Яков поднялся со своего места и приготовился говорить, – Выпить я хочу. Но не просто выпить, то есть употребить, а со значением.

– Па-а-дажди! – вмешался тут прорыдавшийся и успокоившийся Буратино, – Я скажу. Хочу я, – обратился он к Якову, – за тебя поднять бокал, за доброту твою, за то, что тянет к тебе людей. Умеешь ты… не знаю как правильно… атмосферу создать, уют, тепло с тобой рядом. Слушай! А чего это ты маешься?

– Кто мается? Я?

– Маешься, маешься. Я-то знаю. Да! Ро-обятки, как говаривал дядя Сиверьян, а не познакомиться ли нам для приятного проведения времени? Меня зовут Буратино! – и он обратил лицо к КотуГорода812, тот невольно встал.

– КотГорода812, – сказал он и прикоснулся бокалом своим к бокалу Буратино. Акакий тоже встал невольно.

– Яков, – сказал он.

– Вот! – воскликнул Буратино в запале, – Это имя твоё мне очень не нравится. Извини, конечно. Я почему плакал, почему я хулиганил и всех задирал? Потому что…

– Стоп! – перебил его Акакий-Яков, – А ты как, вообще, к нам попал? В смысле, вошёл как?

— 133 —

– Что значит «как»? Через дверь, у тебя же всегда открыто.

– А ещё кто-нибудь с тобой вошёл? Буратино улыбнулся: «Нет. Никто не вошёл. Я же за собой дверь запер. Что? Не нужно было?» Побежали, проверили – заперто. Прочно заперто, хорошо. И поднялся тут, прямо у двери галдёж. Буратино и КотГорода812 убеждали Акакия-Якова в том, что пора ему к исконному своему имени вернуться, что очень оно им по душе, а детские его сомнения и страхи, что, мол, задразнят, просто ерунда.

– Хочешь, давай у Сураджа спросим, он всё знает, что означает имя твоё? Рядили, спорили, потом решили так: действительно надо у Сураджа спросить, а для верности ещё у Витюшки поинтересоваться, и тут же бросились звонить Витюшке. Он человек театральный, спать ложится поздно, ему в любое время позвонить можно, а Сураджу завтра с утреца ерша забросить в черепок. Бросились к старинному бутафорскому деревянному аппарату, висящему в комнате, и Яков лихо накрутил диск. Подозрительный аппарат, шнур которому заменял пеньковый шпагат, пошипел, потрещал и зазвенел, как будильник. Яков снял трубку и приложил к уху.

– Алло, станция слушает! – раздался в трубке простуженный голос.

– Витюшку, пожалуйста, девушка.

– За девушку спасибо. Номер диктуйте, – голос в трубке откашлялся, потом послышалось чихание.

– Будьте здоровы! – машинально пожелал Яков.

– Спасибо. Соединяю, – тут же отреагировал голос. В трубке булькнуло, затрещало, и на другом конце провода, неизвестно в какой дали, обрадовался Витюшка, услышав старинного друга: «Акаша! Друг дорогой! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?»

– Как ты меня назвал? – оторопел Яков.

– Акаша! А что, тебя так никто не зовёт? Странно. Хорошее имя. Вслушайся, как звучит – Ака-ша!

– А-ка-ша! – невольно повторил Яков и вслушался, звучало, действительно, красиво.

– Мир вам! – вдруг прорезался в трубке другой голос, и принадлежал он явно не Витюшке, принадлежал он…

– Ой! – от неожиданной догадки Яков аж вздрогнул, – Серёнька… извини, Сурадж, ты, что ли?

– Пусть пребудет с тобой твоя мудрость вовеки, это действительно я, так сказать, аз есьм, весь тут.

— 134 —

– Здорово! А мы к тебе утром собирались наведаться. А ты что, у Витюшки в гостях?

– Нет, мы с ним у тебя в гостях, только ты зачем-то дверь закрыл. Зачем ты её закрыл? Тебе моего заклинания мало, что ли? Ошалелый Яков посмотрел на Буратино и КотаГорода812.

– Братцы, я, кажется, сейчас того… в обморок грохнусь… Буратино и КотГорода812 молчали, ничего не понимая, и лишь переглядывались.

– Что случилось? Давай объясняй, – вымолвил, наконец Кот­ Города812.

– Да! – сказал Буратино, – Давай!

– Да вот… – Яков зачем-то ткнул пальцем в телефонную трубку, – здесь они… Ждут. Буратино поглядел на трубку и, наклонившись, крикнул в неё: «Эй! Вы там, в трубке! Вы где?»

– В трубке, – ответила трубка, – хватит дурку гонять! Открывайте дверь! Поднеся трубку к уху, Яков, наконец, попытался сформулировать: «Витюшка, Сурадж! Я же звоню… а тут вы…»

– Так ведь ты мне на мобильный позвонил... – ответил Виктор в трубке, – Я как раз к твоему дому уже подходил, тут звонок от тебя, и Сурадж в ту же минуту подошёл. Не слушая ничего больше, Яков рванул к входной двери, и за ним рванули Буратино и КотГорода812. Яков только отпер дверь и на шажок отступил, давая место пройти, и тут же его стали обнимать, тискать, похлопывать дружески по плечу и пожимать обе руки поочерёдно и вместе. Счастливый и ничего не соображающий, он провёл всех к столу, усадил и, наконец, задал главный вопрос: «Братцы мои дорогие! А как это вы ко мне собрались?!» Тут первым поднялся Виктор.

– Акаша! Наш дорогой, наш странный, наш любимый друг! Ты мне всегда говорил, что склерозом страдает Сурадж. Говорил? Говорил. Но теперь я вижу, что склероз – болезнь заразная… Не возражай! Заразная! Ибо я впервые вижу, чтобы человек напрочь забыл, что у него сегодня день рождения… Тут Яков поднялся и схватился руками за голову.

– Ой-ёй-ёй-ёй-ёй! – в смятении пробормотал он.

– И потому, – продолжал Витюша, – мы с Сураджем пришли сюда, чтобы поздравить тебя и поднести наши скромные подарки.

— 135 —

Тут из принесённого пакета были извлечены разные приятные мелкие мелочи, что принято припасать к дням рождения, а уже затем вспотевший даже от волнения Сурадж приступил к главному.

– Тут я тебе, дружище, гороскоп решил составить, вот, смотри! – он вынул из свёртка и развернул огромный красочный лист, испещрённый таинственными знаками и поясняющими подписями, – Я это чудо две недели составлял, да всё никак не сходится. И на Якова составлял, и на Бочкарисотвара, и на другие имена... Не выходит, и всё тут!

– Ладно! Ты объясни сначала, к чему эти знаки?

– Подожди! Как говорил один знакомый вождь делаваров: «Повесь копьё терпения на дерево внимания». Я ведь всякими новомодными программами не пользуюсь, да мне и компьютер-то не нужен! Астролябия и секстант, говорю я! Только астролябия, секстант, а ещё мозги необходимы! Так вот. Я всю свою библиотеку перекопал и... – тут он сделал многозначительную паузу, – вот что нашёл! Здесь Сурадж вынул прямо из воздуха маленькую деревянную табличку с непонятными письменами и прочитал: «И имя ему будет Ἀκακιος, ибо добрый он душою своею и делами своими и зла не делает он!» И только я в гороскоп подставил «Акакий», как тут же всё мгновенно сошлось! А потому поздравляю я тебя и вот тебе гороскоп и имя твоё природное!

– А тебя, – наклонившись к уху Сураджа тихо сказал Витюшка, – я всё равно Серёнькой буду звать.

— 136 —

РИСУНКИ KINDER ALBUM

Евгений Беловал

(Томск)

Исповедь отщепенца

Я насмерть поражён своим сознаньем, Я ранен в сердце разумом моим, Я неразрывен с этим мирозданьем, Я создал мир со всем его страданьем. Струя огонь, я гибну сам, как дым. Бальмонт. Раненый.

Я

умер, но только формально. Пока формально. Расстрел должны были привести в исполнение на рассвете, но казнь перенесли на обед. Я сидел в подвале бывшей усадьбы купца Миронова. Два дня, проведённых в одиночестве, бесконечных думах, не дали мне ни секунды, чтобы усомниться в учинённом поступке. Всё решено. Рас­ каиваться нет смысла. Полумрак. Крохотные лучи света из маленького грязного зареше­ ченного окошка связывали меня с внешним миром. С миром, погряз­ шим в войне, насилии и обмане, где яркие краски стали ассоцииро­ ваться с кровью и выпотрошёнными телами. В изношенной двубортной шинели не согреться. Пища, которую мне приносили, была жалким подобием человеческой еды. Хотелось курить, но кисет совершенно пуст. Спасал от помешательства горячий крепкий чай. Сегодня не принесли завтрак. Желудок урчал и требовал утренних калорий… Ничего, скоро он насытится свинцом. Уверен, бу­ дут стрелять дилетанты. Надеюсь, хоть кто-то из них попадёт мне в го­ лову или сердце. Не хочется корчиться от боли, снова вставать и ждать повторных выстрелов. Такое бывало, причём очень часто. Я вытащил из нагрудного кармана фотокарточку. Дарья, милая моя, как хорошо, что ты не видишь этого. Родная, на­ деюсь, ты не будешь грустить о России. Лондон не такой уж плохой город. Правда, там не бывает лета, но есть другие страны, где тепло и тихо. Денег, что я тебе выслал, хватит на безбедную жизнь. Ты вечно оправдывала меня перед близкими, выгораживала. Даже тогда, когда меня отчислили из университета за подрывные убеждения. Тогда я был глуп, жаль, что понял это только сейчас... Батенька думал, что на фронте мне вправят мозги. Тут старик ока­ зался прав, но он не догадывался об оборотной стороне. Если рань­ ше я только говорил о революции, то теперь воплощал слова в делах: расстреливал офицеров, приставов, жандармов и чиновников, избил

— 139 —

множество духовников, голосовал за жёсткие меры в отношении иму­ щего класса – отцовского класса. Меня уважали, пока я не отрёкся от своих убеждений. Прозрение пришло поздно, только тогда, когда я оказался на самом дне. Я дружил не просто с убийцами, а с насильниками и космополитами! С теми, кто прикрывался лозунгом «Свободы, Равенства, Братства», но уравнилов­ ка их не интересовала, их целью было залить кровью всю империю… Дверь отворилась. По глазам резанул яркий свет, я зажмурился. Тьма исчезла из помещения, крысы вмиг разбежались по норам, а ры­ жие прусаки как ни в чем не бывало шныряли по батареям. На пороге стоял бородатый мужчина в пальто.

– Выходи… Пришло время. Полуголые жёлтые деревья шелестели от холодного ветра. Изо рта струйкой выходил пар. По небу медленно сновали рваные тучи. Пах­ нуло порохом. Его впитал город. Деревянные двухэтажные дома с раз­ битыми стёклами, они пострадали от пожара, длительной осады и гра­ бежа. Витрина галантерейного магазина наглухо забита толстенными досками, напротив ателье с покосившейся вывеской, без двери и с вы­ битыми стёклами. У трактира околачивался пьяный старик. Угрюмая баба вела через дорогу двух мальчиков. Молодая медсестра в белой повязке с красным крестиком исчезла за дверью госпиталя. Вокруг костра у разграбленного храма грелись красноармейцы, их старшина в гордом одиночестве пил чай. Из его металлической кружки подни­ мался пар. Мимо пронёсся экипаж, запряжённый серыми рысаками. Когда-то лошади принадлежали местному градоначальнику, они до­ стались ему в подарок от туркестанского шейха. Они шли позади меня. Командир и его расстрельная команда, со­ стоящая из матроса, бывшего кузнеца и семинариста, выгнанного из училища за прореволюционные взгляды. Хороших убийц выбрал для меня Копылов! Мы знали друг друга с кадетских времён, но никогда не были при­ ятелями. Виктор всегда был заносчив и груб по отношению к женщи­ нам, беднякам и ко всему обществу. Он умудрился убить на дуэли двух человек, оказаться за решёткой, сбежать из тюрьмы в Штутгарт и через год вернуться в Империю – незамеченным, с огромным капиталом и под другой фамилией. Как он проник в красноармейские ряды? Не­ известно. Я знал лишь одно – этого человека нужно опасаться. Вик­ тор не боялся диких выходок. Однажды он поджарил белого генерала и прилюдно принялся употреблять его в пищу. Канибализм был для него развлечением, так Копылов запугивал своих подчинённых.

— 140 —

Центральная улица оказалась позади. Мы свернули во дворы. Вновь промелькнули красноармейцы, часть из них курила, часть прогулива­ лась без дела.

– Как тебе оказаться мёртвым до расстрела, Вильков? – спросил Копылов.

– Относительно… – ответил я. Неделю назад его шайка ворвалась в дом доктора Петрошевского. Они убили хозяина, зарезали жену и изнасиловали его дочерей. Вы­ родки! Несколько дней они издевались над девушками, а после хлад­ нокровно придушили их и сожгли вместе с домом. Неподалёку от кирпичной стены приказали остановиться. Она забрызгана кровью и изрешечена множеством пуль. Под ней бездна, в которой лежали полуразложившиеся тела белогвардейцев. Меня сбросят туда же. Лучше покоиться с ними, это честь для такой твари, как я!

– Сымай пальто! – пробурчал бывший кузнец. Я неторопливо расстегнул шинель и бросил ее на руки Копылова. Он лишь лукаво улыбнулся. Холодный ветер проникал в дырявую гимнастёрку. Ничего, скоро мне будет всё равно.

– Последние слова... имеются? – спросил Копылов. Эта тварь улыбалась во весь рот. Белые здоровые зубы, к сожале­ нию, не похожи на пасть хищника.

– Ребят, вам занять место в аду? Всё равно я встречусь с дьяволом раньше…

– Ада нет, как и рая… – недовольно оскалился бывший семинарист. Копылов поднял руку.

– Хватит миндальничать! Приготовить оружие! Команда нацелила на меня винтовки. Сейчас умру. Семинарист перед выстрелом открыл рот, кузнец и вовсе перед выстрелом пере­ крестился, а моряк прищурился. Надеюсь, хоть он не промахнётся и попадет мне в сердце.

– Пли!!! – скомандовал Копылов. Винтовки прогремели в один голос, поочерёдно вырвался дым и искры. Свинец вонзился в тело. Я сжал губы от крика. Боль была не­ выносимой. Моя грудь покрылась собственной кровью. Спустя мгнове­ нье рухнул в яму. Последние мысли, которые вертелись в полумёртвой голове: «Чем закончится всё то, что мы натворили за несколько лет нашего бесчинства?»

— 141 —

Алексей Курганов

(Коломна Московской области).

Искренне ваша Валя Стекляшкина

В

алька Стекляшкина – искренняя дура. Она всю жизнь такая: чего думает – то и говорит. Это потому, что язык у неё без костей, а голова – без мозгов. Вместо мозгов в валькиной голове – безвоздушное пространство. Над её простотой можно смеяться, можно обижаться, но делать ни того, ни другого совершенно не хочется, потому что хоть весь заобижайся, хоть надорвись от смеха – никакого воспитательного эффекта не будет. Валька тебя просто не поймёт. Такой у неё характер. Простой, как три с половиной копейки. Или даже две и без всякой половины. Вот, например, Ваську Исаковича из больницы привезли. Он по пьянке мордой в шашлычный мангал упал, а поскольку был совсем в зюзю, то находясь мордой в том мангале, не сразу сообразил, куда же это он, собственно, попал, в какое такое в высшей степени занимательное место. А потому и вылез оттуда тоже не сразу, а когда огонь уже начал серьёзно кусать его за всё ту же пьяную морду и такое же неподдающееся из-за алкогольного опьянения тело. В результате, получив ожоги третьей степени, провалялся два месяца в Подольске, в областном ожоговом центре, и теперь наш некогда милейший Вася больше похож тоже на довольно симпатичного, но всё-таки не совсем нашего киногероя Фантомаса в исполнении красавчика-француза Жана Марэ. Вот интересно, если бы этого самого Марэ его изящной физиономией в тот горящий мангал окунуть, то улыбался бы он сейчас так, как Васька улыбается? Навряд ли. Они, французы, очень к своему внешнему виду чувствительные! Он бы, этот Монтекристо-граф, может, сразу удавился, если бы кто ему верёвку дал, как только первый раз увидел такую свою напрочь обгорелую морду, всю в уродливых рубцах и багряных шрамах. Его, может, прямо бы стошнило от такого пугающего лицезренья. Впрочем, это его личные, жанмаревые дела. А нечего по разным мангалам своей физиономией торговать! Нашёл, понимаешь, фотостудию на какой-нибудь Пляс Пигаль!

— 143 —

Но одно дело Жан Марэ, и совсем другое – наш Васятка. Его не пугают жуткие багровые шрамы на персональном мужественном лице. Даже наоборот: он твёрдо уверен, что шрамы мужчину только украшают. А где они заработаны – в шашлычном мангале или на рыцарском турнире в честь какой-нибудь милой дамы (может, даже и замужней) – это уже детали, о которых порядочные мужики предпочитают умалчивать.

– Ай, Васенька! – закудахтала Валька, увидев Ваську, когда он вернулся из Подольска. – Ой, какой же страшный! Прямо Гена-Крокодил!

– Зато ты писаная красавица! – моментально обиделся Васька. – На себя-то погляди! Дура какая! А я ещё хотел тебе шоколадку привезти! Меня там, в Подольске, этими шоколадками прямо закормили!

– И не привёз? – ахнула Валька.

– Нет! – сказал как отрезал Васька (соврал. Привёз. Но Вальке после таких вот её слов – хрен, а не шоколадки. Ему, конечно, не жалко, но просто так, из принципа!) Или ещё случай – Нинка Тиграшова. Она вообще-то в новом микро­ районе живёт, но на родную улицу частенько наведывается. А чего ей, кудрявой-беззаботной? Относительно молодая, абсолютно незамужняя, детишки сиську не просят и по лавкам не пищат – гуляй да гуляй! А тут чего-то долго не появлялась, месяца два с лишним – и всё ж таки припёрлась. И, что очень занимательно, с уже заметным пузом. Интересные дела! Замуж, что ли вышла, или так, сквозняком через форточку надуло?

– Ой! – обрадовалась Валька животу. – Здороˆво! Ты замуж, что ли, вышла?

– Да так… – сразу начала туманить Нинка. Ну, всё понятно: сквозняк. Он виноват. Больше некому. Сколько раз ей, дуре, говорили: не стой на ветру! Не кури у форточки!

– И какой срок? – продолжала интересоваться Валька (нет, ну спросила! А какое твоё собачье дело? Ну, десять недель, ну и чего?)

– Десять недель, – ответила Нинка, постепенно переставая смущаться и улыбаться. – Вот, в консультацию ходила.

– Аборт не думаешь? – последовал очередной допросный вопрос.

– Да так… – снова включила свою дурь-машину Нинка. Она, вообще-то, по умственному рейтингу такая же, как Валька. Ни в чём не уступает. Правда, малость похитрей, но тоже «здравствуй, Нина, Новый Год!» У них здесь, на улице, вообще таких простонародных хватает. Некоторые даже замужем. За такими же, как и они сами. В общем, очень весёлая улица. Главное – содержательная. И называется соответствен-

— 144 —

но, – имени Ломоносова (и при чём тут он? С какой стати? В насмешку, что ли, назвали?) Проживают по обеим уличным сторонам одни михайлы ломоносовичи с абортариями ивановными. Хотя детишек рожают регулярно. А чего им, академикам и академшам, трудно, что ли? Сначала ноги поширше раздвинула – зачала. Через девять месяцев ещё раз раздвинула – родила. Делов-то! Это вам не по телевизору диктором поздьнером выступать! Здесь всё проще, по рабоче-крестьянски, с нашим вам пролетарским приветом!

– Правильно, – одобрила это её мудрое решение Валька. – И не думай! Надо беречь себя! (Не, во выдала! Прямо как на трибуне на партийном съезде! Я же говорю: не совсем нормальная! То есть, совсем «не»! Абсолютно!)

– Кто ж… – и смущённо кивнув на живот, выдала очередной, самый главный, из-за которого весь этот допрос и затеяла, вопрос, – …накачал-то? (А тебе какое дело?)

– Да так... – отмахнулась Нинка. (Нет, вы поняли? В моём богатом словарном запасе не осталось больше никаких приличных слов, лишь одни восклицания с междометиями! «Да так!» «Так» это как? Понятно, что по-взрослому, но подробности, подробности: кто, что, где, когда, под каким кустом, был ли выпимши или просто, со скуки развлечения?)

– Я его знаю?– игриво подмигнула Валька. (Вот ведь вцепилась! Прям репей! Знаешь! Его по телевизору каждый день показывают! Поздь­нер называется!) Нинка неопределённо пожала плечами: может, и знаешь. Его, может, многие знают. Даже такие дуры, как ты.

– Ну и правильно! – раскудахталась Валька. – И ничего страшного! Ну и подумаешь: мужик! Чего, без них, что ли, не жили? Воспитаешь! Ты вон какая…

– Какая? – тут же насторожилась Нинка. Что-то ей в этом туманном определении не очень понравилось.

– Ну… – и Валька повертела в воздухе пальцами, – …гладкая! Нет, вроде бы ничего обидного не сказала! Но Нинка всё-таки обиделась.

– А чего тебе надо-то ваще? – рявкнула она. – От кого хочу, от того и рожу! Поняла?

– А я и говорю: беречь себя надо… – растерялась Валька.

– Да пошла ты, дура! – тут же услышала в ответ. В общем, сцепились. Несмотря на нинкин «арбуз». Ничего, в десять недель можно. Это когда на вторую половину срок перевалит, тогда да, тогда опасно из-за возможности нанесения травм бурно

— 145 —

развивающемуся плоду. А сейчас-то чего друг дружку за волосья не потрясти! Пока можно! На здоровье, девки! Сопите громче! С бабкой же Ефстифеевой, тоже уличной соседкой, Валька схватывалась всё больше по идеологическо-моральным вопросам.

– Нет, мы сейчас хорошо живём! – убеждённо втолковывала она бабке.

– Конечно, – соглашалась та. Бабка была опытным дискуссионным бойцом, умела мастерски отстаивать свою точку зрения, поэтому никогда не лезла напролом со своими характерными жизненными принципами, а предпочитала глубокие обходные психологические манёвры.

– У тебя, Вальк, скока зарплата?

– Двенадцать, – отвечала Валька. Для женщины в их провинциальном городе это была очень даже недурственная сумма.

– А у меня пенсия – пять, – выдвигала свой контраргумент Ефстифеиха. – А я сегодня за молоком пошла – уже тридцать два рубля пакет. И хлеб с выходного подорожал на два рубля. Так что хорошо живём. А будем ещё замечательней.

– Зато в магазинах всё есть! – не соглашалась Валька. – Не то, что при твоих коммунистах!

– Конечно, – опять ничего не имела против хитрая старушка и, кивнув, старательно чесала правой рукой свой огромный, начинающий выползать на обе щёки нос. На наружной стороне её чесальной кисти гордо красовалась наколка в виде горы, встающего за горой солнца с лучами, и непонятной надписью у подножья – «АТКА 1965 г.» Это была навечная память о бабкиной бурной молодости, частично прошедшей на солнечной Колыме. Там Ефстифеиха, тогда молодая зэка Ефстифеева Мария Петровна, строила асфальтовую дорогу из Магадана на север этого сурового края, познавая таким немудрёным, но физически очень тяжёлым способом суровую правду идей самого передового в мире социалистического строя.

– Чего «конечно»? – спрашивала Валька, справедливо опасаясь скрытого подвоха.

– Живём хорошо, – опять кивала бабка. – Скоро ещё лучше жить будем. Лучшее не бывает. В общем, весело Вальке жилось. И сама не скучала, и другим не давала. Она и на работе так себя вела: чуть чего – сразу по глазам, без всякого стеснения и несмотря на занимаемую оппонентом должность. Её не только мастера – сам начальник цеха, товарищ Парамонов старался стороной обходить. Где, спрашивает, эта? И все сразу понима-

— 146 —

ют, кого он имеет в виду. В третий пролёт, отвечают, ушла. Миронову вставлять. Это хорошо, отвечает товарищ Парамонов и как-то зябко поёживается (наверно, представляет себя на месте мастера Миронова). И уже совершенно смело шагает к выходу. Он так смело не шагал бы, если бы Валька (она нормировщицей тогда работала, и ей рабочее место было как раз у входа в цех) сейчас на месте была. Потому что она обязательно бы спросила, когда он вернётся. Вот ведь какая любознательная! Какое её дело – когда? Может, никогда! Он, товарищ Парамонов совершенно не обязан перед ней отчитываться. Может, у него совещание в заводо­управлении. Может, он там докладывать будет об успехах или, наоборот, клизму получать. А, может, ему просто пивка хочется попить. «Когда вернётся…» Когда надо, тогда и вернётся! Но так отвечать он, конечно, опасался. Вдруг она директору завода стучит? Хотя какая из неё стукачка… Она же простая, как три копейки! А с другой стороны… И вот так немудрёно все жили-поживали, чего-то там по мелочам наживали, и вдруг – СЛУЧИЛОСЬ! Да-да, оно, это самое большое и светло чувство – любовь! Втрескалась наша Валяша по самые свои розовые уши в одного симпатично-скромного молодца азиатской национальности по имени Абдулка (хотя здесь, в России, он всем представлялся почему-то Георгием. Почему именно Георгием? Тоже мне, нашёлся Победоносец!) Так вот, этот самый Абдулка-Георгий был типичным таджиком-гастарбайтером. Он крышу крыл у валькиных соседей через два дома, у господ Папуасовых. То есть, не сам, в одиночку крыл, а в составе такой же гастарбайтерской бригады своих земляков-единоверцев. Они это дело – крыть – очень даже умели. Им, в общем-то, было всё равно, что крыть или кого. Лишь бы побольше денег здесь, в России, заработать и как можно наподольше здесь же, в России, задержаться, потому что на их горячо любимой Родине жизнь куда как скучнее, напряжённее и вообще неинтереснее. Вот через папуасовскую крышу они и познакомились. Валька пришла им, Папуасовым, долг отдать, а Абдулка-Победоносец в это время как раз весело стучал наверху деревянным молотком, в просторечии – киянкой.

– Чего это у вас? – спросила Валька Верку Папуасову, Мишкину жену. – Чёрных, что ли, наняли?

– Ага, – похвасталась Верка и даже тёмные очки с носа сняла, чтобы Валька увидела, какой у ней под правым глазом здоровенный синяк. Но Валька этой демонстрации не приняла, и синяк обсуждать не стала. Подумаешь, картина Репина! Мишка Верке регулярно подваливал. Всё,

— 147 —

правда, по делу, потому что Верка была, как это говорится, «слаба на передок». Хорошо, что ещё пока не убил. Он в гневе буен. Ещё успеет.

– Ну, наняли, – обиделась на такое невнимание к своему свежему приобретению Верка. – А чо?

– Да ничо, – пожала плечами Валка. – Задорого?

– Пять, – сказала Верка и для пущей убедительности выставила у Вальки перед носом растопыренную пятерню.

– Нормально, – одобрила Валька, и в это время в терраску спустился коренастый и смуглолицый Абдулка. Он спустился за шиферными гвоздями, но, конечно же, не смог равнодушно пройти мимо такой небесной красоты как Валька и теперь лишь широко улыбался своим басмаческим ртом.

– Чего впёрся-то, кучерявенький? – развратно хохотнула Верка, толкая Вальку в бок. – Понравилась, что ли? В ответ Абдулка улыбнулся ещё шире и прижал правую руку к левой стороне груди.

– Понравилась, – со знанием дела повторила Верка и опять толкнула смущенно вращавшую в разные стороны глазами Вальку в бок. – Ну, чего ты? Знакомься, что ли! Через три дня Абдулка перебрался к Вальке. Сначала на крышу, а оттуда спикировал прямо и в постель. Всё правильно. Молодость стремительна и необременительна, она не терпит лишних телодвижений и пустых разговоров. Молодость – это действие, буря и натиск. В общем, прижился. С неделю дурака валял, секцем Вальку ублажал. Ишь ты, одобрительно кивала Ефстифеиха, Валька-то не ходит – летает! А чего? Дело молодое! Помню, у меня тоже был один, на пересылке. Мурадом звали. Хороший! Басмачом был, его пограничники поймали и отослали, как и меня, на Колыму, строить наше общее светлое будущее. Через неделю беспрерывные занятия секцем Вальку малость притомили, да и в магазин надо было сходить. Одним секцем не напитаешься, надо хлеба купить и какую-нибудь консерву, а то запросто двинешь от этой любви голодной смертью. Она Абдулку с себя спихнула и молча ему на крышу показала. Дескать, постель постелью, но харч и кров надо отрабатывать. Ферштеен зи, горячий голубок? Абдулка (они, басмачи, ребята понятливые!) широко улыбнулся, голову наклонил, блеснул своими бусурманскими глазами-маслинами и на крышу орлом взлетел. Отремонтировал за три дня. Правда, теперь после дождика стало у крыльца течь, а то текло прямо у порога.

— 148 —

А по осени они к нему в Таджикию уехали. На историческую Родину. Вальку соседи за такой легкомысленный поступок дружно осудили. Пропадёт там эта дура, говорили они. Или зарежут. У них там порядки дикие. Одно слово – горы! Орлы летают! Басмачи скакают с мешками наркотической продукции! Чуть чего – мешок на голову и в речку! Но не пропала Валька, нет! Аккурат к Новому году Нинке письмо прислала. Так и написала: «Искренне ваша Валя Стекляшкина. Во первых строках мово письма сообщаю…» И сообщила, что вроде бы очень даже прижилась, только народ всё больше тихий какой-то, забитый, молчаливый до пугающей невозможности. И Абдулка по приезде кудато сразу пропал, и появляется в ихнем горном кишлаке, Джураразбайды называется, лишь наездами, и всегда какой-то озабоченный.

– И за каким… её туда потащило! – ругалась бабка Ефстифеева, эта известная уличная матершинница.

– Любовь! – многозначительно изрекал Мишка Папуасов, после чего начинал оглушительно ржать.

– Ы-ы-ы, – осуждающе кивала своей седенькой головой Ефстифеиха. – Жеребец безголовый! Погубят ведь девку-то! Она хоть и дура дурой, а простая как пенёк!

– Я, что ли, ее туда погнал? – прекратив ржатину, сразу обиделся Мишка. –Ей чего, не говорили, что ли: куда тебя несёт! Там же горы! Народ непонятно какой! В общем, после письма все на улице до того здорово разругались, что даже удивились: чего это они на самом-то деле? Или всем эту дуру жалко? А ведь действительно, жалко! Своя же, уличная, не на какойнибудь помойке найденная! Здесь взросшая и произросшая!

– Если б были у нас здесь нормальные мужики, то никуда бы она не уехала! – кипятилась Нинка, поглаживая свой арбуз, который уже ей на нос полез (не иначе двойня, авторитетно заявляла Ефстифеиха, хотя сама Нинка говорила, что УЗИ (она называла УЗИ по-свойски: «узя») показало одного, то есть одну. Девочку. Она, Нинка, шустрая! Она ей уже и имя придумала – Вероника. В честь любимой киносериальной артистки Вероники Кастро. Тоже нашла любимую родственницу! Да этой Кастре на твою сопливую Веронику чихать – не просморкаться!)

– А то одни алкаши! – продолжала свой гневно-обличительный протест Ника. – Вот она и уехала с горя! А чего? Может, нормально жить будут!

– Ага! Будут! – тут же вставляла шпильку Веерка Папуасова и глядела на своего бугая Мишеньку преданными глазами побитой собаки. –

— 149 —

У него ж, небось, в его кишлаке таких жён-то полным полно! Им же разрешается!

– А Валька любимой будет! – опять заржал Мишка. Любил он это дело – продемонстрировать чувство своего неиссякаемого юмора. А чего ему, бугаю? Он же пескоструйщиком работает на цемзаводе. Они, пескоструйщики, все вон какие здоровенные! Всю смену в грязи и пыли! Поневоле захохочешь, чтобы с ума не сойти! Хорошо хоть, что платят нормально – сорок тысяч. И молоко дают за вредность, чтобы раньше времени не загнулся, а то это заводскому начальству экономически невыгодно.

– Как Гюльчатай! – продолжил он, и все невольно заулыбались: «Белое солнце пустыни» был здесь, на улице, одним из любимейших фильмов. После единственного письма Валька замолчала почти что на год, а следующее письмо пришло уже из женской колонии, ИТК номер пять, из-под Можайска. Права оказалась Ефстифеиха: неспроста отвёз её коварный Абдулка в их памирские горы. Он хотел её, дуреху, как перевозчика наркотиков использовать. Он подумал, что если их, «чёрных», таможня и милиция постоянно обыскивают на предмет выявления их традиционного наркотического зелья, то уж на Вальку-то, поскольку она – типичная русачка: белокожая, дородная и даже со светлыми волосами – никто серьёзного внимания не обратит. Ну, а поймают, тоже не велика беда: мало ли одиноких дур на святой Руси? Другую найдём! Делов-то! В общем, все по самому худшему варианту и приключилось: обнаружили таможенники на казахстанско-российской границе под платьем у Вальки целый килограмм героина. Это серьёзный вес! Это уже к особо тяжким преступлениям относится! Валька при задержании и разоблачении сначала ошарашено вращала своими вроде бы ничего не понимающими гляделками, потом три дня ревела белугой, потом впала в какой-то ступор, не пила-не ела, только сидела и, как китайский болванчик, качалась взад-вперёд целыми днями и ночами… В общем, своей чистосердечной искренностью вроде бы пробила судью, и тот, пожалев эту… отмерил ей за её прегрешение по самому нижнему пределу всего-то навсего три с половиной года общего режима. И на том спасибо. Она так в письме Нинке и написала: «получила ниже минимума. Пришли, если можешь, шерстяные носки, а то ноги мёрзнут по ночам, и чешуся, как припадочная. Сначала думала – чесотку на пересылке подцепила, но доктор посмотрел и успокоил. Сказал, что это от нервов. Передавай привет всем соседям. Искренне ваша Валя Стекляшкина».

— 150 —

Полученное Нинкой письмо читали всей улицей.

– Я говорила! – торжествующее трясла в воздухе указательным пальцем Ефстифеиха. – Предупреждала! А вы ржали! Вот и доржались!

– Да… – растерянно хмыкал Мишка Папуасов. – Влетела Валя по самые помидоры. Это надо же – наркотики! Она чего, дура совсем?

– А может, этот Абдулка её опоил чем? – высказала смелое предположение Ника. Она уже опять трясла у всех на виду своей стройной фигурой, потому что благополучно разрешилась от бремени девочкой, которую назвала всё-таки не своей любимой иноземной артисткой, а по своей матери – Прасковьей Ильничной, то есть Проськой. А что? Очень хорошее имя. Настоящее русское! Не то что какая-нибудь там Кастро Барбоса Пидрозовна!

– Или накололи там её этим самым опиумом, – высказала она новую смелую версию. – А потом, обколотую, в поезд засунули – и катись с приветом! Она, может, и не соображала вообще ничего!

– Ничего, теперь сообразит! – вступил в дискуссию до того молчавший Борька Огурцов, самый серьёзный на их улице мужик, потому что единственный из всех занимался серьёзным продовольственным бизнесом: торговал пивом и водкой.

– Три календаря – это время навалом, чтобы всё сообразить!

– Надо нам к ней в колонию съездить! – неожиданно предложила Ефстифеиха. – Отвезть чего-нибудь! Кто ж отвезёт-то, если не мы! Чай, не чужие люди! Соседи всё-таки! Сначала собравшиеся ничего не ответили, но потом всё же дружно закивали головами: да, действительно. Надо съездить. Всё правильно. В ближайшее воскресенье и поехали на борькиной машине. Уместились все: и Папуасовы, и Нинка, и бабка Ефстифеева. С ними хотели прокатиться ещё трое, в том числе и Монька-алкоголик, но Ефстифеиха так понятно всех их послала, что они молча заткнулись и только просили передать «этой дуре наши пламенные приветы и ожидания в скорейшем освобождении». Подарков нагрузили две большие сумки, с которыми Нинка когда-то моталась в Турцию и Египет.

– Как на свадьбу везём! – начал было ржать Мишка, но Верка больно пихнула его в бок: дескать, захлопни своё хохотало, и Мишка тут же умылся и начал внимательно смотреть в окно, обозревая окрестности, которые ему и задаром были не нужны.

– Ничего, ей там, на киче, всё сгодится! –уверенно произнесла Ефстифеиха. –Мы в бараке каждой хлебной корке были рады!

– Сейчас не тогда! – уверенно произнесла Нинка, как будто тоже сидела. – Сейчас их, небось, регулярно кормют!

— 151 —

Ворота колонии внешне были даже изящны, но при взгляде на них сразу чувствовалось: за этой изящностью не побалуешь. Нинка нажала на кнопку звонка. Обитая железом дверь, мягко щёлкнув, подалась вперёд.

– Ишь ты, – удивилась Ефстифеиха. – Как в московской метре. А у нас на простом запоре было. И обязательно часовой. Узким длинным коридором они прошли за встретившим их строгим дядькой в зелёной форме, остановились перед другой дверью, дверь открылась – прошли дальше и очутились в просторном зале с длинными столами. Две женщины в такой же, как у дядьки, форме посмотрели на них мельком и почему-то вздохнули.

– Шмон, – авторитетно пояснила Ефстифеиха (уж ей бы не знать!) – У нас тоже так было. Женщины проверили их вещи, Нинка хотела было дать им яблочка, но Ефстифеиха тут дёрнула её за рукав: не положено. Нарушение режима. После осмотра вещей пошли дальше. Дядька подвёл их к третьей двери.

– Проходите, – сказал будничным голосом. – Сейчас доставят.

– Чего? – высунулась было Нинка, но Ефстифеиха опять была начеку, опять схватила её за рукав: закрой рот!

– Не чего, а кого, – довольно вежливо поправил её дядька. – Заключённую. Валька выглядела не то, чтобы похудевшей, но какой-то блёклой, хотя чего удивительного: не на курорте прохлаждалась – срок тянула.

– Ну, как ты тута, Вальк? – спросила Ефстифеиха. – Ничего?

– Ничего, – шмыгнула Валька носом. – Жить можно. И девки в бараке нормальные.

– А как вообще? – спросила Нинка. – Ну, чем займаетесь?

– Рукавицы шьём. И халаты рабочие.

– Эт которые сатиновые? – уточнила Нинка.

– Ага. Они. Разговор явно не клеился, поэтому Ефстифеиха решила взять инициативу в свои опытные руки.

– Как же ты влетела-то? – напрямую спросила она. Валька пожала плечами.

– Так и влетела… Если б знала.

– Дура ты, дура шалавая, – ласково пожурила её старуха. – Вот они какие, энти чёрные-то! Глаз да глаз! Ты тута веди себя как следовать! Может, по УДО выпустят.

— 152 —

Валька снова шмыгнула носом, согласно кивнула: ладно, буду примерно.

– Да! – подала голос молчавшая до этого Верка. – Ты вот тут возьми! – и придвинула к ней сумки. – Мы тут насобирали кой-чего… Чего уж там… Не чужие ведь… И тут Валька заплакала. Причём не в голос, как бывало раньше, а тоненько так, тихо, незаметно. Даже и не заплакала – заскулила, как больно обиженный, несмышлёный щенок. Бабы тоже засопели. Жалко ж Вальку! Конечно, дура она, каких поискать – но, опять же, своя дура-то, родная! Эх, жизнь!

– Ну, хватит, хватит! – подал голос Мишка, сам еле сдерживаясь, чтобы не присоединится к общему хору. – Развели, понимаешь… Ну, случилось, так случилось! Всё в жизни бывает! Отсидит! Не она первая – не она и последняя! А мы тебя ещё навещать будем, не сомневайся! И ещё пиши нам, Вальк! Ты же знаешь: мы тебе всегда рады! Ничего… Как-нибудь… Железная дверь, неслышно повернувшись в петлях, отвернула в сторону, выпустила их на свободу, и Ефстифеиха, Мишка, Нинка и Верка заторопились к машине: домой хотелось вернуться засветло, а Мишка ещё хотел заскочить в Москве в магазинчик при Бадаевском пивоваренном заводе, где купить свежайшего, только-только с конвейера пива. Мишка уверял, что именно такое, свежесваренное, очень хорошо помогает ему от сердца. Врал, наверное. Он любитель соврать.

— 153 —

Сергей Калабухин (Коломна Московской области)

Авария Сашки Сэкондхэнда

Надежды – сны бодрствующих. Платон

О

сколок резца просвистел в сантиметре от Сашкиного уха, гулко ударил в металлический корпус пульта управления станком и отлетел куда-то под станину. Сашка испуганно хлопнул по красному грибу кнопки аварийного отключения станка, и жуткий скрежет суппорта, наезжающего на испорченную деталь, сменился умирающим гулом останавливающихся на свободном выбеге электродвигателей. На подгибающихся от пережитого страха ногах Сашка шагнул к тумбочке с инструментом и тяжело опёрся о неё. От соседнего станка подбежал Витька.

– Что случилось, Санёк? Огибая горки деталей и короба со стружкой, к ним спешил мастер пролёта. Сашка трясущимися руками пытался достать из пачки сигарету.

– Ты что, сдурел? – зашипел на него Витька, косясь на приближающегося Михалыча. – Здесь же нельзя курить! Сашка сунул пачку в карман и вытер бейсболкой с лица пот.

– Что тут у тебя? – взволнованно спросил мастер. – Запорол деталь?

– Станок сломался! – стуча зубами, ответил Сашка. – Резец полетел. Чуть бы левее, и прям мне в глаз…

– А ты куда смотрел? Вовремя остановить подачу не мог? Под статью меня подвести хочешь, Сэкондхэнд недоделанный!

– Что ты на него орёшь, Михалыч? – встрял Витька. – Станок же всё на автомате делает. Сашка только детали меняет да кнопку «пуск» нажимает…

– А тебя кто спрашивает? – повернулся к Витьке мастер. – Ты лучше за своим станком смотри, защитничек. Витька презрительно хмыкнул и неторопливо пошёл к своей каруселке.

– Я не виноват, Михалыч, – обиженно прохрипел Сашка. – Работал как всегда. Не знаю, что случилось, но суппорт вдруг полетел вперёд и на полной скорости врезался в деталь…

– Щас узнаем. Они подошли к распахнутому настежь шкафу управления станком, в котором уже копошился невесть откуда взявшийся наладчик.

– Ну, что там? – спросил его мастер.

– Контакты у пускателя приварились, – ответил тот, складывая свои инструменты в сумку. – Видать, большой перегруз по току был.

– А чего ж защита не сработала? – удивился Михалыч.

— 155 —

– Да тут какая-то сволочь автомат закоротила, – сплюнул под ноги подошедшим слесарям наладчик.

– Ну, – рявкнул, повернувшись к ним мастер. – Кто из вас напортачил?

– Я за механику отвечаю, – невозмутимо ответил толстый небритый коротышка неопределённого возраста. – Мне ваши автоматы по барабану! Это работа электриков.

– А я тут всего второй месяц работаю, – сказал молодой высокий парень. – К этому станку вообще первый раз подхожу.

– А брак мне на кого списывать? – не унимался мастер. – Не найдёте виновного, на всех электриков распишу.

– А чего сразу на нас-то? – возмутился электрик. – Вон и наладчик говорит, что большой перегруз был. Значит, автомат этот постоянно вышибало. Вот его и коротнули.

– Точно! – вспомнил Сашка. – Михалыч, ты ж сам на прошлой неделе орал электрикам: «Сделайте что-нибудь, чтоб станок работал. План горит!» Помнишь? От подобного перевода стрелок Михалыч просто задохнулся и стоял, глотая воздух, как рыба, выброшенная на берег.

– Надо было неисправность искать и устранять, а не защиту отключать! – вмешался наладчик. – Хорошо ещё, что станочник цел остался…

– Мы, что ль, её искать должны? – огрызнулся в ответ электрик. – Сам же говоришь, что перегруз был. Значит, виновата механика!

– А ты на нас бочку не кати, – возмутился слесарь. – Молод ещё! Ты сначала докажи, что виновата механика. – Он повернулся к Михалычу. – У нас всё в порядке.

– У вас всегда всё в порядке, – хмуро процедил наладчик. – Ну что за порядки на этом заводе! Механики никогда ни за что не отвечают, а электрики обязаны всем доказывать свою невиновность.

– Вот и доказывай! – нагло ухмыльнулся ему в лицо слесарь.

– Тихо, тихо! – вклинился между ними мастер. – Так какова сейчас ситуация? – обратился он к наладчику. – Когда станок заработает?

– От вас зависит, – ответил тот. – Пусть электрик заменит пускатель и подключит, как положено, автомат. А механики должны устранить перегрузку.

– Какую перегрузку? – забухтел слесарь.

– Такую! – зло сказал наладчик. – На этом станке разомкнутая система смазки. У вас всё масло давно вытекло в поддон под станиной, и насос вместо смазки гонит воздух! – Он слегка пнул бак гидростанции, и тот ответил гулкой пустотой. – Если б вы согласно инструкции регулярно доливали сюда масло, мы бы сегодня здесь не собирались.

— 156 —

– Ну, что стоите? – заревел на слесарей Михалыч. – Действуйте! Электрик побежал за новым пускателем, а механик, достав из кармана комок ветоши, стал протирать указатель уровня масла, упрямо не веря, что бак пуст.

– Михалыч, а мне-то что теперь делать? – спросил Сашка.

– Заголять и бегать! – народной мудростью ответил ему мастер. – Ну, а ты чего стоишь? – накинулся он на слесаря. – Заливай масло!

– Раскомандовался, – сплюнул тот. – У меня свой начальник есть. Иди, на него ори.

– Слушай, – с трудом сдерживаясь, понизил голос мастер. – Чего зря время-то терять: всё равно ж тебя пошлют…

– Я – слесарь-ремонтник. С вёдрами бегать вокруг станков не буду. Вон у нас в слесарке три бездельника вторую неделю сидят, музыку через наушники слушают. Практиканты из училища. Вот пусть они и потрудятся. А если ко мне с этой ерундой приставать будете, я лучше в соседний цех перейду. Меня туда давно зовут.

– Нет, ты видел? – беспомощно указал наладчику на уходящего слесаря мастер. – Никто работать не хочет! Одному мне, что ли, план нужен?

– Какой план, Михалыч? – удивился Сашка. – Социализм и план уж лет двадцать как отменили.

– Ерунду не говори! – махнул рукой мастер. – Забыл, как прошлым летом весь завод на два месяца в отпуск за свой счёт отправили? А сейчас у нас заказы срочные появились. Вот он, наш план! – показал Михалыч на груды деталей у гудящих станков. – Теперь у людей и работа есть, и зарплата.

– Кстати, о зарплате, Михалыч, – встрепенулся Сашка. – Как мой простой оплачивать будут? Не по моей же вине станок сломался!

– Видал ухаря? – с горечью спросил мастер наладчика. – Не по его вине, вишь ты, брак и простой…

– А что? – оскорбился Сашка. – Он же сам сказал, что виноваты механики с электриками…

– Ишь, какой деловой! – недобро усмехнулся наладчик. – А ты куда смотрел? Для чего у тебя на пульте управления приборы стоят? Ты что, не видел, что ток нагрузки зашкаливает? И что манометр системы смазки на нуле, тебя тоже не волновало?

– А его одни девки волнуют! – приободрился Михалыч. – Он думает, что работа станочника – это детали менять да кнопки нажимать. Не работник, а сэкондхэнд какой-то… От столь неожиданного отпора Сашка впал в ступор.

— 157 —

Наладчик взял свою сумку с инструментом и приборами, сказал мастеру: – Я тут, в соседнем пролёте буду. Там строгальный чего-то барахлит. Зовите, когда всё исправите. И ушёл.

– Вот так вот, Сэкондхэнд! – ехидно пропел в лицо Сашке Михалыч. Кличка была глупой, детской, но как-то проползла за Сашкой на завод. Родители его когда-то занимались этим бизнесом. Сашка и сам щеголял тогда в тряпках из тюков сэкондхэнда, и всех своих друзей и знакомых снабжал по дешёвке заграничным шмотьём. Родители смотрели на это сквозь пальцы. Они с гордостью говорили окружающим, что их сынок уже сам успешно зарабатывает себе на карманные расходы. Потом была армия. А когда Сашка вернулся в Коломну, то узнал, что на его родителей наехали рэкетиры, те свернули свой бизнес, продали квартиру и переехали в деревню, где под руководством бабы Любы начали выращивать кроликов. Сашка не захотел менять город на деревню. Он прописался у бабы Кати, другой своей бабушки, городской, и бросился во все тяжкие. Вскоре бабушка умерла, оставив Сашке свою маленькую квартирку. Не стало её пенсии и сбережений. Случайные заработки не покрывали даже квартплату, и Сашка пошёл на завод. Он был молод, красив, независим и с собственным жильём. Старая бабушкина софа, кряхтя, пропустила через себя хоровод самых разнообразных девиц. Но какое до всего этого дело Михалычу?

– Никуда не уходи, будь здесь, – мастер погрозил Сашке пальцем. – Сегодняшний план, кровь из носу, надо выполнить. Тогда и про испорченную деталь, может, никто не вспомнит… И убежал искать механика цеха.

– Да пошли вы все!.. – всхлипнул вслед мастеру Сашка и потянул из кармана пачку сигарет… Летом рабочие курили на улице: выходили из цеха в специально отведённый и оборудованный для этого недалеко от запасного выхода закуток. Здесь были пара урн, стол с лежащими на нём костяшками домино и грубо сколоченные из деревянных досок скамьи вокруг него. Рядом, на стене цеха висел красный противопожарный щит с инвентарём в виде лопаты, конусообразного ведра и огнетушителя. Под щитом стоял ящик с песком. Сашка курил и бездумно смотрел на Москва-реку, нёсшую свои грязные воды в десятке метров от него. Когда-то, говорят, река была чище, и рабочие даже купались в ней в обеденный перерыв и ловили

— 158 —

рыбу. Сейчас в метре от кромки воды стоял двухметровый забор из колючей проволоки. То ли защищал завод от гипотетических воров, могущих приплыть на лодке, то ли рабочих от опасных вод именитой реки. А, может, и от того, и от другого. Крутой берег зарос высоким репейником, редким кустарником и невысокими ивами. Сашка бросил окурок в ящик с песком и пошёл к реке. Июльское солнце пекло неимоверно. Расстелив рабочую куртку поверх высох­ шей пыльной травы, Сашка лёг в тени ивы. Надвинув на глаза старенькую бейсболку, откопанную им когда-то в тюке сэкондхэнда, он решил вздремнуть оставшийся до обеда часок. «Всё равно станок раньше не починят, – решил он. – Ну и сволочь этот Михалыч! И наладчик – гад. Приборы… Да кто на них смотрит?» Честно говоря, Сашка ничего не понимал в этих приборах. Что толку смотреть на них? Другое дело – Нинка-крановщица! Хороша, стерва! Грудь – номер четвёртый, не меньше. Задница, как круп у коня. Глазищи чёрные, наглые, как у цыганки. Как, однако, она его вчера продинамила… Давно Сашку так не кидали девки. А ведь всё было, как обычно: кафе, танцы-обжиманцы, поцелуи, такси до дома. И вдруг, когда распалённый Сашка уложил Нинку на свою много повидавшую софу и решил приступить к завершающему туру «марлезонского балета», девица ехидно захихикала и заявила, что ничего не выйдет. У неё сегодня типа критические дни! Ошеломлённый Сашка на миг потерял бдительность, Нинка змеёй выскользнула из его ослабевших рук и, хохоча, исчезла за дверью, благо жила, как оказалось, в соседнем дворе…

– Санёк, вот ты где спрятался! – раздался вдруг рядом голос Витьки. – А я тебя по всему цеху ищу.

– Зачем? – лениво поинтересовался Сашка. – Станок, что ль, починили?

– Куда там! – захохотал Витька. – Ты бы видел, как Михалыч с механиком сцепились. Орали на весь пролёт. Эти придурки-практиканты с плейерами в ушах вдвоём полчаса одно ведро с маслом к твоему станку несли. И всё равно чуть ли не половину расплескали!

– Чего ж ты меня тогда будишь?

– Так обед же уже! Пора в тошниловку идти.

– Не может быть! – встал Сашка. – Я ж только прилёг…

– Счастливые часов не наблюдают, – заржал Витька. – Видать, ты вчера по-крупному кое с кем прилёг. Признавайся, Нинка-крановщица всю ночь спать не давала? Она, говорят, баба ненасытная!

– Да пошёл ты! – буркнул, отряхивая поднятую куртку, Сашка. – Идём в столовку, пока все плюшки не разобрали…

— 159 —

Народу в столовой было немного. Кормили здесь невкусно и дорого, поэтому многие носили обеды из дома. Сашка с Витькой готовкой себя не утруждали, а потому вынуждены были ходить в заводскую столовую. Единственным вкусным блюдом здесь были свежие булочки. Сдобные, ещё горячие, румяные, обсыпанные сахарной пудрой. С пылу, с жару! Разбирали их моментально. Взяв подносы, приятели встали в очередь.

– Смотри, Коса опять с тебя глаз не сводит! – толкнул друга в бок Витька. Сашка в ответ раздражённо дёрнул плечом. Его ничуть не интересовала эта шмакодявка с толстой русой косой, недавно пришедшая в их цех после окончания школы. Она была, по мнению Сашки, слишком молода и невзрачна. Сашка предпочитал девиц опытных, ярких и без комплексов. Он знал, чего хочет от них. Они тоже это знали и принимали правила игры. Всё было быстро, легко и к обоюдному удовольствию. Никаких проблем и осложнений. Вчера – Анька, сегодня – Ленка, завтра – Нинка… Чёрт! Ладно, с Нинкой вышла осечка, но всё равно эта зараза от него никуда не денется. А что Сашке делать с этой вечно румяной несовершеннолетней школьницей? Она даже косметикой не пользуется! Ходит в каком-то дешёвом платьице, вместо причёски – дурацкая коса аж «по самое не хочу». Ну, кто сейчас носит косу? Наверняка и парня у неё никогда не было. Что ж теперь, вместо получения удовольствия Сашка должен всему учить эту недотёпу? Преодолевать её страхи и комплексы? Оно ему надо? Словом, Сашке эта малолетка была совершенно неинтересна. Зато он её пленил с первого взгляда. Как-то пару недель назад, Сашка, закатав рукава рабочей куртки, расстёгнутой на мускулистой груди чуть ли не до пупа, перекладывал с поддона груду поступивших к нему деталей поближе к станку. Вообще-то, делать это надо было с помощью небольшого тельфера, но Сашка, красуясь перед Нинкой-крановщицей, ожидающей освобождения поддона, решил поиграть мускулами. Не так уж и тяжела эта деталь – всего каких-то восемь кило! С этим тельфером одна морока и потеря времени: пока подцепишь крюком деталь, пока поднимешь. Потом надо переместить её и точно опустить в намеченное место, отцепить крюк… Деталей тех – десятка два, а Сашка на сделке: больше сделал – больше зарплата. Вручную и быстрее, и мускулы наливаются так, что ни в какой тренажёрный зал ходить не надо. Да и Нинка, наконец, обратила на него внимание. Свесилась из окна кабинки крана и с интересом наблюдает, как Сашка, внешне легко, хватает с поддона две детали сразу и перекладывает их на специальный деревянный настил у станка.

— 160 —

И вот как раз в этот самый момент Коса, как зовёт её Витька, шла по пролёту цеха, неся кому-то какую-то бумажку. Поддон перегородил проход, и девушке пришлось стоять и ждать, пока Сашка закончит перекладывать детали и кран увезёт препятствие. Можно было, конечно, проскользнув между станками, перейти в соседний пролёт и продолжить путь, но Коса не могла отвести от Сашки зачарованного взгляда. А тот её даже не заметил. С тех самых пор коровий взгляд этой девицы преследует Сашку повсюду. Особенно в столовой. Она и ходит-то сюда только ради него, понял Сашка. Ничего не покупает, ест из стеклянной поллитровой банки какие-то супчики, пьёт что-то из термоса. И глаз с Сашки не сводит!

– Слышь, Санёк, – продолжает бубнить рядом Витька. – Будь мужиком, уважь девочку. Вишь, с ума по тебе сходит.

– Уважу, – угрюмо буркнул Сашка, заметив за одним из столиков хихикающую Нинку-крановщицу в компании подружек. – Прям сегодня и уважу… После работы Коса обычно провожала его до автовокзала. Просто от самой табельной шла сзади, не приближаясь и не обгоняя. А на вокзале стояла в сторонке и ждала, пока Сашка сядет в подошедший автобус, и тот, выпустив клубы чёрного вонючего дыма, отъедет от остановки. Из окна Сашка не раз видел, как, проводив взглядом его автобус, девушка, опустив голову, идёт в сторону трамвайной линии.

– Ну, давай, Санёк, дерзай! – хохотнул Витька, когда они миновали заводскую проходную. – Завтра расскажешь… Сашка двинулся к автовокзалу. Толпа внесла его на железнодорожный мост, отпустила на привокзальной площади и начала быстро редеть, разливаясь людскими ручейками. Одни из них текли на электричку, автобус, маршрутку или трамвай, другие растекались по магазинам и продуктовым киоскам. Сашка резко встал и развернулся, чуть не столкнувшись со спешащей за ним девушкой. Коса тоже остановилась, робко взглянула ему в лицо и густо покраснела.

– Как тебя зовут? – спросил её Сашка.

– Маша, – тихо ответила та, держа перед собой, как щит, хозяйственную сумку.

– Чего ты хочешь от меня, Маша?

– Ничего.

– Тогда зачем за мной ходишь? Она долго не отвечала, опустив глаза и покачивая в руках сумку, в которой звякали друг о друга термос и пустая поллитровая банка, закрытая белой пластиковой крышкой.

— 161 —

– Разве я вам мешаю? – наконец послышался тихий голос, в котором эхом звучали слёзы.

– Не реви! – резко приказал Сашка. Людской поток обтекал их, в нём мелькнули скалящийся в ухмылке Витька, строгий Михалыч, Нинка-крановщица со стайкой подружек…

– Иди за мной, – сквозь зубы прошипел Сашка и пошёл в сторону трамвайной остановки. Он не оборачивался и когда, перейдя шоссе, остановился перед трамваем, в двери которого ломились потные, разгорячённые люди, девушка была рядом.

– Тебе какой маршрут нужен? – спросил Сашка.

– Мне в другую сторону, – ответила она.

– Далеко? – Сашке не нравилась толпа на остановке. Он терпеть не мог давку. Его автобус приходил, когда основная масса заводчан уже уезжала на маршрутках и трамвае.

– Не очень.

– Тогда, может, пройдёмся? Я тебя провожу… Она молча перешла трамвайную линию и пошла по тротуару вдоль витрин и подъездов. Сумка теперь болталась у неё в левой руке, а правой девушка теребила переброшенную на грудь косу. Лучи солнца просветили тонкую материю её платьица, и поспешивший за девушкой Сашка с удивлением отметил, что фигурка у той очень даже ничего! Кругленькая попка, осиная талия, ровные ножки. Да, ножки, а не палки! И грудь! Красивая высокая грудь, а не плоскогорье или отвисшее вымя. А глаза! Какие у неё глаза! Огромные, серо-зелёные, окаймлённые длиннющими пушистыми ресницами. Пухлые маленькие губки, яркие и влажные без какой-либо помады. Румянец так и не сошёл с её щёк. Тем более, что она заметила, как Сашка откровенно разглядывает её всю, с головы до пят.

– А ты, оказывается, миленькая, – признал он. – У тебя уже был парень? Она отрицательно качнула головой.

– Мама не разрешала мне ни с кем встречаться, пока я не закончу школу. Потом надо было готовиться к институту. Мама хочет, чтобы я стала учительницей, как она.

– А ты? Чего хочешь ты?

– Не знаю. Мама очень расстроилась, когда я провалилась в институт. Не прошла по конкурсу. А на платный факультет у нас денег нет.

– А отец что говорит?

– У меня нет отца. Только мама с бабушкой.

— 162 —

– Прям, женский монастырь какой-то, – усмехнулся Сашка. – А у меня полный комплект. Бабушка вот только умерла три года назад. К счастью, успела мне отписать свою однокомнатную хрущобу.

– А я не представляю себе жизнь без бабушки, – вздохнула Маша. – Она мне ближе, чем мама. Это бабушка посоветовала мне пойти на завод. Мама хотела устроить меня в школьную библиотеку, чтоб я могла готовиться к поступлению в институт в следующем году. А бабушка сказала, что хороший учитель должен знать настоящую жизнь не по книжкам и кино. И любить должен уметь по-настоящему…

– Это точно! – гордо выпятил грудь Сашка. – Насчёт жизни не знаю, но вот с любовью я тебе помогу. У тебя дома-то кто есть сейчас?

– Нет. Бабушка с мамой в огороде. Сегодня воду дают для полива. А что?

– Как это, что? Ты же хочешь узнать настоящую любовь, не книжную? Я тебя всему научу!

– А вы разве знаете её?

– Кого?

– Настоящую любовь.

– Детка, не сомневайся! Перед тобой специалист. Ты хоть целовалась когда-нибудь?

– Так вы это называете любовью? – тихо сказала Маша.

– Не только. Поцелуи – это только начало, – хохотнул Сашка. – Самое интересное будет потом.

– Понятно, – протянула Маша грустно. – А почему вы сегодня вдруг решили… заметили меня?

– Это не важно, – нахмурился Сашка, отгоняя образ хохочущей Нинки-крановщицы. – Радуйся, что я вообще тебя заметил. Ты посмотри на себя: в чём ты ходишь, как выглядишь? Три бабы в семье! Неужто никто не удосужился научить тебя наряжаться, пользоваться косметикой? А эта твоя коса! Ты в каком веке живёшь?

– Значит, если б я отрезала косу, завила кудри, накрасила глаза и губы, укоротила юбку и надела полупрозрачную блузку, вы бы раньше меня… заметили? – грустно спросила Маша.

– Само собой! – твёрдо ответил Сашка. – Девушка должна быть яркой, как бабочка. Мышь для того и серая, чтоб её кот не замечал. Если у тебя денег на фирменные шмотки не хватает, сходи в сэкондхэнд. Простирнёшь, погладишь – никто и не поймёт, что бэу. Зато – вид будешь иметь! Тем более, фигурка у тебя, что надо. Отрежь эту дурацкую косу, сделай причёсочку, глазки подкрась. Эх, я сделаю из тебя конфетку, вот увидишь!

— 163 —

– Вот вы, значит, какой… – прошептала про себя Маша.

– Так я не понял, есть у вас дома спиртное? – не слушал её Сашка.

– Нет. А зачем?

– А закуска?

– Бабушка щи сварила. С мясом.

– Годится. Водку тебе рановато, пожалуй, – с сомнением взглянул на девушку Сашка. – Подожди меня здесь. Я сейчас забегу в этот магазинчик и куплю пузырь вина.

– Зачем?!

– Дорогуша, надо ж тебе расслабиться. У меня нет времени возиться с тобой до утра. Да и предки твои могут вернуться раньше, чем мы закончим урок. Всё, я побежал. Жди! В магазине, как всегда по окончании рабочего дня, толпился заводской люд. Когда взмыленный Сашка наконец вырвался на улицу, Маши уже не было.

– Не дождалась, – неприятно поразился Сашка. – А я, дурак, даже адрес у неё не спросил… Матерясь вполголоса, Сашка рысцой ринулся по тротуару, пытаясь разглядеть впереди знакомые платье и косу. Он на мгновение заскакивал в попутные магазинчики, расспрашивал сидящих у подъездов жилых домов старушек – девушка, как в воду канула.

– Вот, блин! – разозлился Сашка. – Ну что за дела? Вчера Нинка кинула, сегодня – Машка… Неожиданно солнце скрылось за невесть откуда взявшейся чёрной тучей. Где-то за домами сверкнула молния, загремел гром, взвыла сигнализация припаркованных вдоль тротуара машин.

– Вот только дождя мне для полного счастья не хватало, – обречённо пробормотал Сашка и бросился к ближайшей трамвайной остановке. Но «чёрная полоса» ещё не закончилась. Когда Сашка под первыми каплями с ходу впрыгивал в трамвайную дверь, пластиковый пакет с бутылкой вина и плиткой шоколада, болтающийся в его руке, глухо звякнул о поручень, и из него на фирменные Сашкины джинсы и кроссовки потекла красная жидкость.

– Одно к одному, – устало вздохнул незадачливый донжуан и под насмешливо-сочувственные взгляды пассажиров точно швырнул «кровоточащий» пакет со всем его содержимым сквозь уже начавшую закрываться дверь в урну на остановке. Трамвай тронулся. Гром гремел всё чаще и сильнее. Но Сашке наконец повезло. Бодро стуча на стыках рельс, вагон оторвался от надви-

— 164 —

гающейся грозовой тучи и вырвался из влажной духоты в жар солнечных лучей. И вскоре Сашка, сухой, но унылый, вошёл в свою квартиру, воняющую ночным загулом с Нинкой-крановщицей. Солнечная сторона, как оказалось, имела и свои недостатки. Летом приходилось занавешивать окна плотными шторами, чтобы зной с улицы и палящие лучи солнца не превратили комнату в парилку. Сашка раздвинул шторы и настежь распахнул окно, дав приток свежему воздуху. Дождя ещё не было, но гроза явно приближалась, и гром превратился в непрерывную барабанную дробь. Сашка плеснул в стакан остатки вчерашней водки и рухнул на тахту…

– Эй, Санёк, вставай, – голос Витьки с трудом пробивался сквозь гром. «Чёрт его принёс! – с раздражением подумал Сашка сквозь дрёму. – И охота же шляться в такую грозу? Как он вошёл? Неужели, я не запер дверь?»

– Вставай же, соня, – не унимался Витька, тряся друга за плечо. Сашка с трудом разлепил глаза. Он лежал под ивой, на откосе берега. Внизу, за колючкой забора плескались мутные воды Москва-реки. Рядом стоял Витька и как обычно лыбился во весь рот.

– Очухался? Я его по всему цеху ищу, а он на бережку дрыхнет! Сашка очумело встал. Рядом с курилкой дебилы-практиканты, перевернув пустую бочку из-под машинного масла, самозабвенно колотили по днищу спёртыми из слесарки огромными гаечными ключами.

– И как ты только можешь спать при таком грохоте? – удивился Витька. – Видать, ты вчера кое с кем по крупному прилёг! Признавайся, Нинка-крановщица всю ночь спать не давала? «Грозы не будет, – понял Сашка. – Это был сон». Он обрадовался: не было этой глупой соплячки, посмевшей развести его, Сашку Сэкондхэнда, на пузырь дорогого вина и кинуть. Только Нинка, зараза, посмела это сделать вчера. Но с ней-то он ещё посчитается! А дурацкий сон, кроме него, никто не видел.

– Мой станок починили? – спросил Сашка.

– Куда там! – захохотал тот. – Ты бы видел, как Михалыч с механиком сцепились. Орали на весь пролёт. Эти придурки – практиканты, с плейерами в ушах, вдвоём полчаса одно ведро с маслом к твоему станку несли. И всё равно чуть не половину расплескали! А теперь, вон, развлекаются, – кивнул Витька в сторону барабанщиков. – Обезьяны!

– Так чего ж ты меня будишь? – словно по сценарию, сорвалось с губ Сашки.

— 165 —

– Так обед же уже! – ожидаемо ответил Витька. – Пора в тошниловку идти. «Де жа вю, – вспомнил Сашка сотню раз просмотренную комедию. – Вот только девушки с длинной русой косой в столовке не будет. Или будет?»

– Ты веришь в сны? – спросил он Витьку, поднимая и отряхивая куртку.

– Верю, – неожиданно серьёзно ответил тот. – Сны, брат, это дело такое… Некоторые вообще считают, что во время сна душа человека попадает в параллельный мир. Там почти всё, как у нас. Но где-то в чём-то немного отличается. Или вот ещё бывают вещие сны. Мне однажды приснилось, что я бегаю по цеху и никак не могу сортир найти. Так на следующий день загремел в больницу с жутким поносом! Вирус какой-то, сказали, ртом поймал. Неделю продержали!

– Брехло ты! – засмеялся Сашка. Он надел куртку, и приятели отправились в заводскую столовую. Когда друзья вышли на центральную аллею завода, по обе стороны которой теснились корпуса цехов, их обогнала стайка пёстро одетых девушек. Они громко смеялись, крутили во все стороны коротко остриженными разноцветными головками и с дерзким интересом стреляли вокруг густо накрашенными глазами.

– Практикантки, – восхищённо прищёлкнул языком Витька. – Отработали свои законные четыре часа и по домам! Эх, нам бы в цех хоть парочку таких…

– Зачем? – удивился Сашка. – Они ж ещё несовершеннолетние. Статью хочешь схлопотать?

– Какую статью? – не понял Витька.

– Уголовную, – покровительственно улыбнулся другу Сашка. – За развращение малолетних.

– Дурак ты, Санёк! – заржал Витька. – Там давно уже развращать некого. И словно в подтверждение его слов, одна из девушек вдруг отстала от подружек и преградила путь Сашке.

– Привет! – сказала она, широко улыбаясь красными, как у вампира в фильмах ужаса, губами. – Я – Кристи, а тебя как зовут? Сашка оторопел от неожиданности. Он стоял перед наглой пигалицей, вдыхая терпкую смесь пота, косметики и сигаретного дыма, густым облаком окутывающую девицу, рассматривал разноцветные пряди её сальных, давно не мытых волос, гроздья едва замаскированных прыщей на щеках и не знал, рассмеяться ему или сразу послать юную

— 166 —

соблазнительницу в далёкое эротическое путешествие по детородным органам.

– Сэкондхэнд его зовут, – спасая друга, осклабился Витька.

– Гонишь! – не поверила девица, переводя густо накрашенные опухшие глаза с Сашки на Витьку и обратно. – А на вид – так первый сорт…

– Александр я, – бросив на друга кровожадный взгляд, ответил Сашка. – Чего надо?

– Алекс, значит, – «перевела» его имя девушка. – Приходи сегодня вечером в парк, к фонтану. Пивка попьём, перепихнёмся по-быстрому за кустиками. Часикам к девяти подгребай. Кристи смотрела на Сашку такими ясными и бесхитростными глазами, что тот машинально кивнул, прежде чем до него дошёл смысл сказанного ею. Просто Сашка не привык отказывать женщинам. Это был его принцип. И теперь он стоял и беспомощно глядел на уходящую вихляющей, под супермодель, походкой девушку.

– Эй, Кристи! – окликнул её Витька. – А мне можно придти?

– Парк не мой, – картинно дёрнула костлявым плечиком та. – Вход для всех свободный.

– Как ты это делаешь? – с завистью спросил Витька, провожая жадным взглядом пёструю стайку девушек, вновь двинувшуюся с нарочито громким смехом в сторону центральной проходной завода.

– Ты про что? – удивился Сашка.

– Вот про это самое! Почему Кристи тебя пригласила, а меня нет?

– Всё было на твоих глазах, – самодовольно пожал плечами Сашка. – Учись, пока я жив! Друзья свернули к зданию столовой. Перед ним был небольшой скверик, в центре которого пылился полуразрушенный фонтан. Никто из нынешних заводчан никогда не видел его работающим. В тени гигантских тополей сидели на скамейках отдыхающие, жуя принесённые из дома бутерброды, и с тоской смотрели на статую девушки с кувшином в центре чаши фонтана. Полуденнное солнце пекло невыносимо!

– Глянь, Санёк, и здесь фонтан! – заржал Витька. – А я его раньше как-то не замечал.

– Интересно, лилась ли когда-нибудь из этого кувшина вода? – сглотнул пересохшим горлом Сашка.

– При Сталине, небось, или при царе, – беззаботно ответил Витька. – Зато в парке бьёт вовсю! Друзья подошли к бетонной чаше фонтана и посмотрели на заполняющий её мусор: окурки, сальные от пирожков бумажки, целлофановые пакеты, бутылки.

— 167 —

– Да-а-а… – задумчиво протянул Сашка. – А в парковом под водой на дне монетки блестят. Говорят, уборщики с окрестными пацанами из-за них по утрам чуть не дерутся.

– Слышь, Санёк, – ткнул его в бок Витька. – Видал я, как ты снимаешь девок, но вот, как девка снимает тебя, видел в первый раз. Сейчас, наверно, ни в одной школе уже девственниц не осталось. В детском саду искать надо! А интересно вечером будет поглядеть, как эти малолетки умеют любить.

– Да уж… – хмыкнул Сашка, вспоминая наглую девицу, её острые, козьи грудки, ясно видимые сквозь полупрозрачную блузку, тощий плоский зад, чуть прикрытый облегающей миниюбочкой, порочный оценивающий взгляд. – Эти наверняка уже всё умеют. С первого класса, небось, любовью балуются… Друзья, хохоча, покинули загаженный фонтан и двинулись ко входу в столовую. И тут перед мысленным взором Сашки неожиданно всплыло милое лицо Маши. Её чистые наивные глаза, казалось, взглянули в самую его душу. «А вы знаете, какая она, настоящая любовь? – явственно услышал он печальный голос девушки из сна. – Так вот, что вы называете любовью…» Сашка всё ещё улыбался, слушая трёп Витьки, когда на него вдруг нахлынула жуткая тоска. «Нет её, – окончательно и бесповоротно понял он. – Нет этой замечательной, чистой и красивой девушки.» Он, дурак, злился во сне, что она его кинула. А на самом-то деле, это он сам себя кинул! Маша предложила ему любовь. Любовь! А он был готов только к сексу. Сашка всегда считал, что чувства, семья, дети – это потом, когда кончится молодость. А сейчас нужно жить на полную катушку, ни в чём себе не отказывая, без долгов и обязательств. И вот его, как распоследнюю дешёвку, сняла за банку пива малолетняя шлюшка! Да и пиво то, скорее всего, Сашка оплатит сам. «Не зря меня зовут Сэкондхэндом, – с горечью подумал он. – Вся моя жизнь – сплошной сэкондхэнд. Я хожу в чужих обносках, сплю с бэушными девками. Даже когда мы с Витькой снимаем в клубе расфуфыренных тёлок, мы всё равно получаем сэкондхэнд, потому что этих девиц уже кто-то неоднократно пользовал до нас. И Нинкакрановщица – тоже сэкондхэнд. Сколько мужиков у неё было до меня? Почему я с таким упорством и постоянством добиваюсь чужих обносков и объедков? Почему так горжусь своим прозвищем? Почему, даже во сне, я отверг новое и чистое, сделав всё, чтобы немедленно окунуть Машу в грязь, уравнять её с Нинкой-крановщицей? Мне от всей души предложили любовь, а я даже этого не понял! Стал готовить в ответ собачью случку…».

— 168 —

Сашка остановился в дверях столовой и замычал от боли и тоски.

– Что с тобой, Санёк? – встревожился Витька. – Живот схватило?

– Да пошёл ты! – с ненавистью к себе простонал Сашка. – Ничего у меня не болит, и в этом-то всё и дело… С неожиданной ясностью он понял, что его жизнь сегодня дала трещину. Её прежняя часть, как тот никчёмный осколок резца, просвистела мимо, срикошетив о проклятый сон, и канула куда-то вниз, чуть не утянув его за собой на дно. А какой будет новая, он даже не представляет. «Как же мне теперь выбираться из всего этого? – мысленно выл Сашка. – Кто поможет?»

– Странный ты сегодня какой-то, – примирительно пыхтел Витька, пропихивая друга в зал. – Может, на солнце перегрелся? Ничего, сейчас пару плюшек схаваешь, и всё пройдёт. Они встали в очередь, и Сашка начал машинально накладывать на поднос тарелки с едой: гороховый суп, котлеты с картошкой, салат, рыбу под маринадом, сметану, компот из сухофруктов, чёрный хлеб и, конечно, плюшки.

– Смотри, – толкнул Витька локтём хмурого Сашку. – Вон твоя Нинка сидит. С ней Светка и Катька. Глянь, Санёк, она показывает в твою сторону, и все три ржут, как лошади. Да посмотри же! Сашка сунул кассирше деньги, равнодушно кинул взгляд вглубь зала и замер. За столиком у окна спиной к нему в одиночестве сидела девушка. Синий рабочий халат скрывал под собой платье, но вот коса… Толстая русая коса свисала с головы незнакомки почти до пола.

– Кто это? – хрипло спросил Сашка.

– Где? – проследил его взгляд Витька. – У окна, что ль? Так это же внучка Михалыча! Провалилась в институт, вот он её к нам в цех кладовщицей и устроил. Пойдёшь после обеда получать новый резец, познакомишься. Только я тебе не советую: она ещё зелёная совсем. Не то, что Кристи. Да и Михалыч в случае чего тебе голову оторвёт. А, может, и не только голову. Эй, Санёк, ты куда? Сдачу забыл! Но Сашка, не отвечая, решительным шагом направился к столику у окна. Он осторожно поставил поднос и сел напротив удивлённой девушки.

– Здравствуй, Маша! – прерывающимся от непривычного волнения голосом сказал он. – Прости меня… Её милое лицо зарделось, зелёные глаза засияли.

– Здравствуй, – тихо ответила она. – А я боялась, что ты теперь ко мне никогда не подойдёшь…

— 169 —

готовится к выходу в свет

АЛЬМАНАХ Эстетоскоп. Концепция_прекрасного.

2015 — 170 —

С

коро выходит в свет очередной выпуск нашего альманаха – Эстетоскоп.Концепция_прекрасного.2015. Специальный выпуск альманаха посвящен поиску прекрасного в современном искусстве.

«Гиппий. Прекрасен и горшок, если он хорошо сработан, но в целом все это недостойно считаться прекрасным по сравнению с кобылицей, девицей и со всем остальным прекрасным.

Deutscher Werkbund сформулировала понятие gute Form. Хорошая, удачная форма объявлялась мерилом всякого человеческого творчества. Не функция, не материал, не техника, а именно форма. Форма стала неотъемлемой частью художественной культуры. Именно тогда эстетика машины начала вытеснять обязательную в Европе еще со времен ренессанса классическую концепцию прекрасного. Но что говорить о форме, если мы почитаем красивыми и черные волосы, и золотые, и карие глаза, и синие, и курносый носик, и прямой? Зачем нужны длинная шея и ровные зубы? Что ими, проволоку грызть?.. Если красота – это совершенство, то почему заурядная лань красивее самого совершенного крокодила? Или суть в том, что живем мы в эпоху постмодернизма, основная черта которого – отсутствие единой концепции прекрасного? Александр Елеуков. Пусть будет так. И отвечать нужно следующим образом: Из обезьян прекраснейшая безобразна, если сравнить ее с человеческим родом. И прекраснейший горшок безобразен, если сравнить его с девичьим родом. Не так ли, Гиппий? Гиппий. Конечно, Александр, ты правильно ответил. И все же в подлинной красоте есть общая и вечная тайна. Это относится не только к человеку, а и к животным, и к природе. Почему нам всем снежный барс нравится больше, чем гиена? Почему всем приятнее смотреть на закат над рекой, чем на каменистую пустыню, хотя и то, и другое для природы естественно?..» Из культового эссе Александра Елеукова «Концепция прекрасного» (в составе альманаха Эстетоскоп.Концепция прекрасного (2010)

— 171 —

НАШИ ИЗДАНИЯ

ЭСТЕТОСКОП.31_В ПЕЧАТЬ

— 172 —

Э

стетоскоп участвует в борьбе с диктатурой в России. Нас раздражает тот факт, что мы и наши авторы вынуждены отвлекаться от нашей главной задачи – поисков прекрасного – и отвечать на навязываемые нам вызовы режима, стремительно скатывающегося в тоталитаризм. Эстетоскоп не верит в бога и в существование партии «Единая Россия», Эстетоскоп не ходит на митинги и не летает на юг с журавлями, Эстетоскоп не приемлет запретов на использование образов, слов и словосочетаний. Для того, чтобы защитить свое право и право наших авторов свободно мыслить, писать и говорить, мы пользуемся теми же возможностями, которые используем для нашей основной деятельности – возможностями издательскими. В специальном разделе проекта Эстетоскоп_в печать – Эстетоскоп_31 – мы размещаем издания, раскрывающие тему борьбы с диктатурой и способствующие ее крушению. Сегодня на нашем сайте aesthetoscope.info, в разделе Aesthetoscope_31 вы можете скачать и распечатать нужные и хорошо оформленные издания, в составе которых: Лев Толстой «Письмо к индусу», Махатма Ганди «Избранные места из книги «Моя жизнь», Генри Дэвид Торо «О гражданском неповиновении», Джин Шарп «От диктатуры к демократии (концептуальные основы освобождения)», Фридрих Ницше «Так говорил Заратустра» (фрагмент), Эрнесто Че Гевара «Партизанская война», абсолютно актуальное пособие Ким-Де-Форма «Как правильно взорвать «Дом-2» и «Последнее слово» Надежды Толоконниковой, Марии Алехиной и Екатерины Самуцевич на судебном заседании по делу Pussy Rayot. Эти работы мы собрали в отдельное бумажное издание и представляем его вашему вниманию. «Эстетоскоп.31_в печать» не последнее издание в этой серии – впереди еще много работы. Мы рады участию наших читателей в этой работе и с интересом рассмотрим ваши пожелания по составу раздела Эстетоскоп_31 и следующего сборника «Эстетоскоп.31_в печать».

— 173 —

Распространение идеи отказа от сотрудничества

В

деле успешного сопротивления диктатуре существенным фактором является восприятие населением идеи отказа от сотрудничества. Основная идея проста: если достаточное число подчиненных категорически отказываются сотрудничать, несмотря на репрессии, тираническая система будет ослаблена и затем рухнет. Люди, живущие в условиях диктатуры, могут быть уже знакомы с данной концепцией из различных источников. И даже в таком случае демократические силы должны методично распространять и популяризировать идею отказа от сотрудничества. После принятия основной концепции отказа от сотрудничества у людей появится возможность понимания важности будущих призывов к практике отказа от сотрудничества с диктатурой. Также они смогут сами придумывать множество форм отказа от сотрудничества в новых ситуациях. Несмотря на сложности и опасности попыток обмена идеями, новостями, руководствами по сопротивлению в условиях диктатуры, демократы часто доказывают, что все это возможно. Даже при нацистском и коммунистическом режимах члены сопротивления имели возможность общения не только с отдельными лицами, но и с крупными аудиториями путем выпуска нелегальных газет, листовок, книг, а в более поздние годы – аудио- и видеокассет. Общие руководства по сопротивлению могут быть подготовлены и распространены с помощью заблаговременного стратегического планирования. В них могут быть описаны случаи и обстоятельства, при которых население будет протестовать и ограничивать сотрудничество, а также возможные способы проведения данных действий. Теперь, даже при отсутствии связи с демократическими лидерами и невозможности выпуска или получения конкретных инструкций, население будет знать, как действовать в некоторых важных случаях. Такие руководства также содержат способы выявления поддельных «руководств по сопротивлению», выпускаемых политической полицией в целях провокации дискредитирующих акций. (Джин Шарп. Из работы «От диктатуры к демократии. Концептуальные основы освобождения». В составе альманаха Эстетоскоп.31_в печать)

— 174 —

НАШИ ИЗДАНИЯ

ЭСТЕТОСКОП.2012_ПРОЗА

А

льманахи Эстетоскопа представляют результат настойчивых поисков прекрасного, плод свободных мыслей, речи и письма. Прежде, чем попасть в альманах, работы наших авторов проходят несколько испытаний. Произведения, показавшиеся нам любопытными и перспективными в издательском плане, мы собираем в редакционном портфеле, где с ними могут ознакомиться члены редакционной коллегии и любопытные читатели. Размещение произведения в редакционном портфеле предполагает, что оно будет рассмот­ рено членами редколлегии и будет определена необходимость редактуры текста и возможность его публикации.

— 175 —

Затем мы определяем способ оформления отредактированного текста, подбираем к нему иллюстрации и подготавливаем его к публикации в виде самостоятельного издания, которое размещаем на нашем сайте, в разделе Эстетоскоп_в печать. Там вы можете скачать его, распечатать и прочитать. Время от времени мы собираем лучшие из этих электронных изданий под одной обложкой и выпускаем в свет бумажный альманах. Именно такие издания мы представляем здесь вашему вниманию. Альманахи Эстетоскоп.2012_Проза и Эстетоскоп.2013_Поэзия продолжают традицию альманахов Эстетоскопа – Aesthetoscope_Поэзия, Aesthetoscope_Проза, Aesthetoscope_Концепция Прекрасного и Aesthetoscope_7@. Сейчас мы работаем над альманахами Эстетоскоп.2015_Концепция прекрасного и Эстетоскоп.2015_Поэзия. Ознакомиться с ходом работ можно на сайте Эстетоскопа, по адресу www.aesthetoscope.info, скачать и распечатать опубликованные в ходе работы издания вы можете на специальной странице раздела Эстетоскоп_в печать. Приветствуем привлечение средств авторами и благосклонными читателями для увеличения тиража альманахов и изысканию новых возможностей их продвижения.

ЭСТЕТОСКОП.2013_ПОЭЗИЯ — 176 —

НАШИ книги

Э

стетоскоп делает книги, альманахи и мультимедийные издания. Не торгует своими изданиями, не покупает ISBN, не платит налогов. Делает это ради прекрасного и только перед ним держит

ответ. Мы любим книжное дело, любим бумагу и запах типографской краски. Наши книги – это наш подарок читателям, авторам и самим себе. Каждая книга Эстетоскопа особенная, мы отбираем и редактируем тексты, находим лучшую форму подачи художественных произведений, дружим авторов с иллюстратором, создаем в процессе работы над книгой новый смысл, новое представление о прекрасном. Эстетоскоп выпустил в свет книгу стихов дивного поэта Саши Рижанина (1962-1985) «Страсть». Издание проиллюстрировано графическими работами Константина Скопцова (Украина, Одесса).

ДИВНЫЙ ПОЭТ САША РИЖАНИН

СтРАСТЬ

— 177 —

ДАВИД ШРАЕР-ПЕТРОВ (США, БОСТОН)

ЛИНИИ – ФИГУРЫ – ТЕЛА

Эстетоскоп выпустил в свет книгу стихотворений Давида Шраера-Петрова «Линии – фигуры – тела». Издание проиллюстрировано графическими работами Виктора Тимофеева (Берлин). Эстетоскоп выпустил в свет полную версию визуально-поэтической композиции Рафаэля Левчина «Старые эфебы». Избраные места из этого произведения были опубликованы нами в альманахе Aesthetoscope_Поэзия.2012. Рафаэль Левчин писал о «Старых эфебах»: «Создание цикла было мучительным – писалось легко, переделывалось ещё легче, но эта лёгкость оказалась обманчивой. Когда дело дошло до введения в книгу коллажей, то началась эпическая схватка: визуалки набрасывались на тексты, и автор с замиранием сердца размышлял, кто же кого поборет... Коллаж в принципе не должен быть иллюстрацией к тексту, но и текст не должен быть погребён под коллажом. Автору и самому не всегда

— 178 —

понятно, как им удалось в конце концов найти общий язык и согласованность.» Увы, Рафаэль ушел от нас летом 2013 года. Мы искренне сожалеем об этом, счастливы тем, что Рафаэль увидел «Старые эфебы» изданными и держал их в руках. Он велел отдать их вам, нашим читателям и мы в память о нем будем прикладывать это издание к нашим рассылкам. Приглашаем авторов к работе над книгами. Издание книги не только радостный труд, но и затратное дело. Мы приветствуем привлечение средств авторами и благосклонными читателями для издания книг, для увеличения их тиражей и изысканию новых возможностей их продвижения.

Рафаэль Левчин (США, Чикаго)

Старые эфебы

— 179 —

ЧТО ТАКОЕ ЭСТЕТОСКОП? «Эстетоскоп» – литературно-художественный альманах, выходящий в свет на бумаге несколько раз в год. Текущую работу по подготовке альманахов в свет мы представляем в регулярных выпусках нашего онлайн-журнала Aesthetoscope.info. Онлайн-журнал выходит в свет два раза в месяц, по 1-ым и 16-ым числам. В Библиотеке Эстетоскопа увидели свет книги «Старые эфебы» Рафаэля Левчина (Чикаго), «Линии-фигуры-тела» Давида Шраера-Петрова (Бостон) и «Страсть» дивного поэта Саши Рижанина. В 2012 году мы дополнили Библиотеку Эстетоскопа проектом Эстетоскоп_в печать. В рамках проекта Эстето­ скоп_в печать мы выпускаем в свет небольшие издания, которые можно скачать, распечатать на принтере и получить удобные для чтения и хорошо оформленные брошюры. Мы приветствуем участие наших авторов и читателей в творческой и редакционной работе. В процессе работы мы размещаем интересные с точки зрения редакции работы в нашем Редакционном портфеле в Живом Журнале и предоставляем читателям возможность оценить их и оставить комментарии к ним. В Архиве Эстетоскопа вы можете полистать все издания Эстетоскопа за всю историю его существования. С нами можно дружить в Живом Журнале, в фейсбуке и в твиттере. Мы с радостью принимаем новых френдов, подписчиков и фолловеров!

— 180 —

AESTHETOSCOPE.INFO • ЭСТЕТОСКОП ИНФО. ОНЛАЙН-ЖУРНАЛ • • АЛЬМАНАХ ЭСТЕТОСКОП • БИБЛИОТЕКА ЭСТЕТОСКОПА • AESTHETOSCOPE.LIVEJOURNAL.COM • РЕДАКЦИОННЫЙ ПОРТФЕЛЬ ЭСТЕТОСКОПА • AESTHETOSCOPE.ISSUU.COM • АРХИВ ЭСТЕТОСКОПА • FACEBOOK.COM/AESTHETOSCOPE.INFO TWITTER.COM/AESTHETOSCOPE • ЭСТЕТОСКОП В FACEBOOK И TWITTER • INFO@AESTHETOSCOPE.INFO • ПОЧТА ЭСТЕТОСКОПА •