Aesthetoscope_2011.Проза

Aesthetoscope – это блог, онлайн-журнал и мультимедийный альманах. Блог Aesthetoscope (www.aesthetoscope.livejournal.com) – это редакционный портфель нашего издания, в нем мы публикуем интересные с точки зрения редакции работы и предоставляем читателям возможность оценить их и оставить комментарии к ним. Онлайн-журнал Aesthetoscope.info (www.aesthetoscope.info) – это периодическое интернет-издание, ставящее перед собой целью по возможности наиболее полное осмысление феномена прекрасного. В 2011 году онлайн-журнал выходит в свет два раза в месяц – 1-го и 16-го числа каждого месяца. Мультимедийный альманах Aesthetoscope – литературнохудожественный альманах с ежегодным приложением в виде мультимедийного DVD, на котором мы представляем наиболее интересные материалы из редакционного портфеля Aesthetoscope, онлайн-журнала Aesthetoscope.info и из архивов Aesthetoscope. Следите за работой! Мы всегда рады вниманию авторов и вашему участию в творческой и редакционной работе.

Иллюстрации Юрия Васильевича Титова (Париж)

Aesthetoscope_2011.

Проза

Об Aesthetoscope Дмитрий Муратов (Москва) Татьяна Вильданова (Швейцария, Версуа) Борис Крижопольский (Израиль, Хайфа) Екатерина Чёткина (Екатеринбург) Владимир Колотенко (Украина, Днепропетровск) Давид Шраер-Петров (США, Бостон) Ирина Сидоренко (Украина, Киев) Владимир Уськин (Саранск) Моника Лир (Омск) Юрий Васильевич Титов (Франция, Париж) DVD Aesthetoscope_2011

5 11

48 58 79 95 130

27 42

115 132

Жертвоприношение Дмитрий Муратов (Москва)

– Если мы расстанемся… путь в твою страну для меня будет закрыт окончательно. Почему? Помнишь, ты говорила, что все белые для тебя на одно лицо?.. А я в любой женщине твоей родины буду видеть именно тебя. Окликать каждую вторую на странном для всех языке… Вздрагивать ежесекундно… Волноваться и отчаиваться… В конце-концов все это меня доведет до полного сумасшествия. Без сомнения. Но вот зато любая девушка, приехавшая из твоей страны, станет для меня напоминанием о тебе, ненаписанным письмом, твоей частицей… Пока я разглагольствовал, Цай молчала, даже вопрос «почему?», на который я, кажется, силился ответить, она и не думала задавать, просто притихшим ребенком шла рядом, держала меня за край куртки и нечасто посматривала в мою сторону. – Я давно различаю людей твоего цвета кожи, – Цай наконец-то заговорила. – И тебя я ни с кем не перепутаю. Разве можно ошибиться, если чувствуешь сердцем? Разве можно не узнать того, кто для тебя словно теплая радуга?

Моя азиатская подруга была, без всякого сомнения, самой прилежной студенткой в нашей группе, а потому русский язык изучила досконально, с оттенками и закоулками, коими так богата наша главная древность, наша многовековая достопримечательность, но в силу каких-то причин – быть может, из-за осознания своих успехов в изучении чуждого ей поначалу наречия и потребности не останавливаться на достигнутом, – Цай в свои реплики полюбила вставлять

словечки, на первый взгляд, неподходящие, неуместные – украшая, на второй взгляд, свою речь необычайными оборотами, чудными виньетками. Иногда Цай шла еще дальше – вместо привычного набора букв, обозначающих какое-либо слово, она беспричинно (как казалось ее собеседнику) произносила громоздкую фразу, по ее мнению, в лучшей степени отражающую смысл сказанного. Так, вместо слова «небо» она однажды вставила сшитую наспех фразу «купол цирка, под которым раскиданы игрушки», «автомобиль» ею был как-то заменен словосочетанием «железная тетка, проглотившая человечка», а спустя некоторое время вместо «авто» родился «пожилой странник, заболевший на обочине». – Ты нигде не видел мои два склеенных окна, через которые мне не видно солнце? Я, как мог, старался «поспевать» за нею. Страшась показаться заурядным, невозможно далеким от творческого беспорядка в ее речи и поведении, я, и это суждено мне было понять лишь впоследствии, неловко, подчас неискренно балагурил, сочинял, выкидывал всяческого рода словесные фортели, воображая, что выдумки мои совершенно бесподобны. Мне приглянулось на просьбы Цай откликаться не мгновенным согласием даже, а признанием, что все уже исполнено – дескать, «я вовсе не прост, я способен предчувствовать, предугадывать». Естественно, я блефовал, и делал это крайне неловко, а потому Цай в любой момент могла развенчать мои наивные попытки воплотить неряшливо

оброненные обещания в жизнь, все эти подмигивания метрдотелю, заискивающие улыбки проводникам и прочее, но отчего-то этого не делала. Каждый божий день я за какой-то надобностью дарил Цай свои рисунки, неправильных форм и дурных сочетаний цветов, и, должен признаться, превратив это бесконечное преподнесение никому ненужных «произведений искусства» в привычку, я подчас в силу нехватки времени зарисовывал что-нибудь на ходу, огрызком карликового карандаша, «лишь бы» да «как бы».

– Нет, конечно, невозможно ошибиться, если ищешь того, кто для тебя воздушный шарик, но… – я старался подобрать уместные, максимально точные слова. – Ты ведь знаешь, что я из малочисленного народа? И тебя ведь не удивляет, что у нас необычные и редкие традиции? – я начинал догадываться, что Цай сменила тему разговора. – Нет, я готов к… – Послушай, – перебила меня Цай. – У нас принято… Это, правда, обычно происходит, когда люди уже старые… – похоже, Цай волновалась – говорила сбивчиво и неуверенно, что с ней происходило крайне редко. – Совсем старые. Когда кто-то болен. Но это можно сделать и в молодости. И без болезни. – Да что сделать-то?! – я осознавал, что смыл произносимых фраз мне стал давно непонятен. – Жертвоприношение.

– Что?.. Какое еще… – Добровольное. Само… Жертвоприношение. Ради кого-то, – она старалась взять себя в руки. – Для спасения. Для выздоровления… Для благополучия. – Зачем это… Зачем ты мне сказала это? – Тот, кто решился… Должен сказать тому, ради кого… – нет, Цай вновь была в отчаянном замешательстве. – Ты, похоже, иное имел в виду… Я решилась для твоего счастья пожертвовать… Собой. – Цай! Что за дурацкая шутка?! Что за розыгрыш?! – Это не шутка. Это снег, медленно улетающий в небо, забирающий с собой зиму… Чтоб тебе не было холодно. – Цай! Цай!! Я видел ее после того разговора – несколько раз. При каждой случайной встрече она делала вид, что не узнает меня – проходила мимо в молчании. Для меня так и остался непонятным ее замысел. Что она хотела? Куда устремлялась? Почему теперь наотрез отказывалась признавать меня? …Или я встречал не её?..

Генетика Татьяна Вильданова (Швейцария, Версуа)

Он ей нравился. Даже очень нравился. Настолько очень, что каждое его появление, словно солнцем, освещало ее душу. У него отличное здоровье, поэтому здоровые дети семье гарантированы. Кроме того, Люк богат. В ее семье средства тоже были. Возможно, не такие, чтобы отбить у нее желание сделать карьеру, но вполне достаточные. Поэтому стеснения в деньгах она никогда не испытывала, а вот уважение к чужому достатку сохранила, свято веря в то, что хорошо обеспеченный человек обязательно будет честным и порядочным. Кроме того, Люк из старинной семьи, помнящей в числе титулованных дворян еще своего прапрапрадеда, что для нее, правнучки датского рыбака и шотландского переселенца, выглядело невероятно привлекательно. Правда, возможно именно из-за этого, порой его поведение было ей абсолютно непонятным. Стесняться ей нечего. Она здорова, обеспечена, имеет все необходимое для успешной карьеры. Останутся они после свадьбы в Европе или уедут в Америку – в любом случае она сможет создать и семью, и сделать карьеру. Вот только свадьбой пока не пахло. Люк оказывал ей несомненные знаки внимания, но дальше этого не шло. Возможно, в этом проявлялось его дворянское воспитание. А возможно, ему просто не хватало решимости. Что ж, у нее решимости на двоих хватит! И даже на десятерых, если принять во внимание всю его фамилию.

В ноябре Люк привез ее в Насьон. Точнее, привезла она его, лихо подкатив на своем ковбойском «джипе» прямо к подъезду небольшого многоквартирного дома, которым владела его мать. В тот вечер она познакомилась и с самой Брижит, и с ее тормознутым сыном (младшим братом Люка), и с ее гражданским мужем (неофициальным отчимом Люка). «Отлично! – гипнотизируя улыбкой семью, поняла к концу вечера Мирей, – они мои! Со всеми потрохами мои! Если бы мамаша могла, то женила бы на мне всех троих братьев, включая того, который сегодня не явился»… Вечер прошел настолько успешно, что к его концу договорились до предложения снять здесь квартиру и захаживать вечерами друг другу в гости. Почаевничать. «А почему бы и нет? – ухватилась за предложение Мирей, – если при этом не отказываться от комнаты в общежитии, то можно быть рядом практически постоянно. Держать два места, конечно, дороговато, но оно того стоит… отличная мысль. Просто отличная». Не откладывая, они тут же поднялись с Брижит наверх, чтобы посмотреть крохотную однокомнатную квартирку на пятом этаже. А после осмотра сразу же подписали арендный контракт. «Вот так! – гордясь своей американской деловитостью, лихо расчеркнулась под контрактом Мирей, – э вуаля, как вы говорите!» Теперь свободного времени вообще не оставалось. Оно все до последней крупинки было распределено между Люком и Брижит. Учеба? Гори она огнем, эта учеба!

«Сдам, так сдам, – сражаясь с очередным кейсом, думала Мирей, – а нет, так и плевать»! Если бы не желание и тут показать себя перед Люком в выгодном свете, на занятия она вообще бы не ходила. Особенно на такие, где для воспитания командного духа чокнутый педагог заставил их лазить по деревьям. Хотя как раз на дерево-то она влезла быстрее всех, а потом, под травянисто-голубым взглядом восседавшего на соседней ветке Люка, втащила туда и остальных членов своей группы. В личном плане его заинтересовали двое. Одна тем, что походила темпераментом на его бывшую супругу. А вторая… Здесь Люк озадаченно помотал головой. Вторая, как и первая, тоже была брюнеткой, почти бестелесой, с фигурой балетной сильфиды (к сильфидам Люк всегда испытывал особенную слабость). Вдобавок, еще почти девчонка. Но… при встрече она окатила его такой лучезарно-равнодушной улыбкой, что, несмотря на весь свой апломб, Люк сник. Свое душевное равновесие он восстановил только у бара, омытый лучезарной улыбкой оказавшейся там американки. Возможно, только ради того, чтобы душевно подзаправиться, он плеснул себе в опустевший бокал вина и присел на табурет рядом. Девушку он тогда толком и не разглядел. Отметил только настоящую американскую улыбку в тридцать два белоснежных зуба, да фигуру, вызывающе материальную на фоне вопиющей бестелесности равнодушной сильфиды.

Так уж получилось, что они познакомились. Как-то само собой вышло, что стали много времени проводить вместе. Бешеную активность Мирей он принял как должное, привыкнув к тому, что его присутствие электризует женщин. Однако его больше интересовала сильфида. Для начала Люк выяснил о ней все, что смог. Он узнал ее возраст, национальность, семейное положение и местожительство родителей. На следующее утро они столкнулись в холле общежития и вместе дошли до учебного корпуса. Потом в одно и то же время оказались на завтраке в столовой. Сильфида уже сидела за столом, а когда он нерешительно задержался рядом, дружески улыбнулась. Люк возликовал! Правда, за столом уже сидела ее подруга, но на первом этапе Люк готов был смириться хоть со всем потоком, пожелай он обступить их столик. Итак, начало было положено. Теперь требовалось спровоцировать сильфиду на более доверительные отношения. Легко сказать! А как? Люк никогда никого не провоцировал. Если уж на то пошло, то обычно провоцировали его. Не он, а его подлавливали в коридоре, чтобы вместе дойти до аудитории, а потом сесть рядом. Его терпеливо ждали в ресторане, пока он с привычной привередливостью раскладывал по своей тарелке горки салата. Возможно, сильфида его стеснялась. Учтя ее возраст и то, что она находится в чужой для нее среде, Люк решил по-джентльменски пойти ей навстречу.

Он решил не изобретать ничего экстравагантного, а пригласить ее на корт. После занятий он пригласил девушку на студенческий корт, а в конце игры благородно дал себя победить. Впрочем, сильфида и без его благородства играла довольно неплохо. Возможно, поэтому бурного восторга от победы она не проявила. Просто, закончив последний сет, мило поблагодарила за игру, упаковала ракетку и ушла учиться. Если говорить откровенно, его это задело. И порядком обескуражило. А, кроме того, заинтересовало настолько, что он пропустил тот момент, когда Мирей напросилась в гости. Но зато дома, сидя в кругу семьи и наблюдая, как американка вовсю очаровывает его родню, Люк настолько явственно услышал звон брачных кандалов, что потерял свою привычную невозмутимость. Женщины в унисон пели хвалу ему и Америке, а Люк понимал, что еще чуть-чуть и он бы попался. Влип бы похуже, чем с венгеркой, потому что тогда мать была против. А сейчас она восторженно смотрела Мирей в рот. Первые несколько дней Мирей с восторгом обосновывалась на новом месте. Переставила мебель. До стерильности пропылесосила висящий на стене ковер. Она водила по нему щеткой так долго, что вздыбила ворс, который пришлось потом мокрой ладонью укладывать обратно. На самое виднее место в комнате выдвинула крохотный журнальный столик, на который водрузила купленный в соседнем цветочном магазине спатифиллум с элегантными белыми лодочками

соцветий. Рядом, по фэншую, поставила стеклянное блюдо с крупной окатанной галькой и бамбуковыми обрезками. Потом посадила в свой «джип» сияющую Брижит и покатила в «Конфораму» за новым покрывалом и шторами. Сразу же с ними прикупила и четыре бокала. Два для вина и два для шампанского, которые, вернувшись, она довольно водрузила на полку. Водружая, вспомнила, что забыла прикупить ведерко для льда. Хотя… шампанское, которое принесет на ее новоселье Люк, остыть наверняка не успеет. Но шампанского не было. Люка тоже. Несколько вечеров, допоздна засиживаясь у Брижит, она отказывалась понимать, что ее бросили. Точнее, стряхнули, как, войдя в тепло, стряхивают с руки перчатку. Люк не заходил. То есть он зашел, но совсем не так, как она надеялась. Люк просто постоял в дверях, весело сказал, что она устроила здесь все абсолютно по-американски, поболтал об утренних пробках на выезде на Переферик и… все. Все! Теперь домой он старался не ездить. А если и приезжал, то, не заходя к матери, в гостиной которой его наверняка поджидала американка, сразу поднимался в свою квартиру. Квартирка у него была двухкомнатная, крохотная и невероятно уютная, которую Люк любил так же нежно, как кошка любит насиженное ею кресло. Здесь на

мягком канапе он мог расслабиться и наконец-то восстановить свое душевное равновесие, потрепанное за день неуступчивой сильфидой. И поразмыслить над ситуацией, которая складывалась совершенно непонятным для него образом. С его внешностью в отношениях с женщинами Люк никогда не проигрывал. Больше того, он никогда не играл! В любовной игре он всегда предпочитал пассивную позицию, тем самым предоставляя понравившейся ему даме самой найти способы для их сближения. Такая тактика экономила душевные силы и позволяла сохранять свою независимость до самого конца их отношений. Предоставляя очередной женщине шанс себя завоевать, он тем самым обеспечивал себе моральное право в любой момент ее бросить. Кроме того, завоевывая его, женщины подчас бывали удивительно изобретательны… Но сильфида, похоже, и не собиралась его завоевывать! Она даже не особенно поощряла его маневры... Черт ее побери, можно было подумать, что она не замечала его усилий! А между тем, он уже перепробовал все, что мог. Приноравливаясь к ее шагам, изменил свою походку! Сменил манеру речи, со своей обычной неторопливости перейдя на какой-то нервно-залихватский тон. Если уж говорить прямо, он бегал за ней, как мальчишка. Люк пригласил девушку в кино на дневной показ нашумевшего американского блокбастера. На вечерний, боясь ее отказа, он не решился. А зря! Днем ему, как африканскому слону в зоопарке, пришлось одиноко торчать в зале среди кучи гомонящих подростков.

Они два с половиной часа просидели в темном и душном кинозале. А после фильма зашли в недорогое кафе в Латинском квартале и съели по комплексному обеду. Желая покрасоваться, в качестве входного блюда Люк выбрал для себя улиток по-бургундски, заранее предвкушая массу вопросов, которые за этим последуют. Но… сильфида тоже взяла улиток. А, когда им принесли приборы и тарелки, она, не прерывая разговора, привычно ухватила раковину щипчиками и крохотной вилочкой выдернула из нее прикрытого зеленой соусной шляпкой моллюска. После такого афронта спасала только кушетка… Сначала Мирей грешила на Брижит. «Эта старая кошка все-таки сочла меня недостаточно аристократичной!..» В Америке у нее не хватило бы фантазии на такие предположения. Но здесь, когда живешь рядом с Версалем, в котором до сих пор в день взятия Бастилии аристократы надевают траурные повязки, поневоле научишься скромности, особенно если в родословной никак не находится ни маркизов, ни королевской любовницы или на худой конец деда-генерала. «Чтоб тебя!...» – продолжая ослепительно улыбаться, мысленно выругалась Мирей, – аристократка! Люк тоже хорош, нюня!» «Ладно, обойдемся без деда, – покончив с анализом, перешла к активным действиям Мирей, – будем лизать маму. Я буду не я, если ее не уломаю!»

Всего за неделю она вошла в курс всех ее дел, часть из которых взвалила на свои плечи. Теперь она возила Брижит по магазинам, где та делала покупки, и по собраниям благотворительных обществ, в которых та состояла. Кроме того, она лично разыскивала по городу ремонтников, если в ее доме ломался лифт. И водопроводчиков, если в чьей-то квартире начинала течь труба. Вечерами она терпеливо пересматривала ее семейные фотографии. Слушала ее рассказы об Америке, в которой Брижит когда-то удалось побывать. Потом, выяснив, что грядет юбилей хозяйки, она нашла подходящее кафе, в котором организовала торжественный ужин, заказала меню, львиную долю которого сама же и оплатила, собрала гостей и пригласила на юбилей Люка. Люк пришел. Они очень мило провели время, потом в ее машине вернулись обратно и разошлись по своим квартирам. Теперь Люк все чаще оставался в своей пустой и унылой комнате в общежитии. Он решил изменить своим привычкам и попытаться вписаться в среду, в которой существовала сильфида. Для начала он завел себе новых друзей (в основном там, где она бывала). Потом, плюнув на сон и колом идущую вниз успеваемость, стал вместе с ней допоздна засиживаться на стихийных келейных посиделках, пытаясь проникнуться духом этих непонятных для него людей. Духом Люк так и не проникся, потому что понять их было абсолютно невозможно. Зато, почувствовав, что к нему доброжелательно

относятся, угрелся и распушился. Но, даже несмотря на общий благожелательный настрой, он все равно ни на шаг не смог отойти от тех чисто дружеских отношений, которые с ним установила сильфида. Зато успеваемость (как это ни парадоксально!) опять пошла в гору, поскольку что на посиделках его новые знакомые, наравне с обычным трепом, еще и сообща решали возникшие у них учебные проблемы. Сначала, понимая, что он здесь чужой, о своих учебных бедах Люк помалкивал, потом, когда стало совсем плохо, осторожно проговорился. В результате в свою комнату он вернулся с головной болью и готовым решением. Голова у него заболела от галдежника, который поднялся, когда вся компания с азартом вцепилась в подкинутую им задачу. Кстати, к его большому удивлению, компания, в которую он попал, не была чисто русской. Точнее, русским был только костяк компании, вокруг которого мошкой вились все остальные. Кроме него, француза, за их стол кто только не садился… Однажды, войдя в уже знакомый апартамент, он уткнулся взглядом в сидящую за столом Мирей. Неделей раньше, отоспавшись после юбилея, Мирей заварила себе кофе, поставила его на пятачок между спатифиллумом и бамбуковыми обрезками, села рядом и трезво оценила ситуацию, в которой она оказалась. «Нет, мамаша здесь ни при чем. Причина не в ней. Тогда в ком?»

Чтобы ответить на этот вопрос, она допила кофе, плюнула на маму и свалила обратно в общежитие. Здесь от нее не укрылось, что Люк чаще, чем с другими, разговаривает с молоденькой русской со строгими восточными глазами. «Нет, это несерьезно», – наблюдая за ее поведением, успокоила себя Мирей. Получалось, что соперницы у нее не было. А раз так, то… «Он обиделся! Я перестала постоянно быть рядом, и он решил, что я его бросила. И, чтобы досадить мне, делает вид, что бегает за этой девчонкой, – придя к такому выводу, Мирей даже зажмурилась, – дурачок! Я же ради него стараюсь». Она окончательно переселилась в свою комнату и перезнакомилась со всеми его друзьями. Потом вошла во все его компании, предоставив в полное распоряжение его друзей и свой «джип» и свою неуемную энергию. Кроме того, выяснив, что Люк регулярно тренируется, она оккупировала бассейн. «Черт подери! – раздраженно ворчал Люк, – нельзя нырнуть в воду, чтобы, всплывая, не натолкнуться на ее спину.» И тем не менее Люк уходил. Он, как вода, вытекал из ее пальцев. Не зная, что еще придумать, Мирей опять побежала к знакомой секвойе, у которой ей так хорошо думалось. Итак, новая квартира не помогла. Брижит тоже, хотя и слепому видно, что почтенная матрона душу отдала бы за то, чтобы Мирей окрутила ее сына и нарожала ей внуков. Попытки войти в сложившуюся вокруг Люка среду тоже потерпели неудачу. Нельзя отрицать, за последнее время она со многими под-

ружилась, выиграла на студенческой олимпиаде все заплывы, сдалатаки треклятые экзамены, но ни на йоту не приблизилась к своей цели. Возможно, цель даже отдалилась. Неиспользованной оставалась еще учебная программа по обмену, позволяющая студентам часть срока поучиться в другом учебном заведении. «Вот! – дойдя до нее, Мирей даже пристукнула кулаком по коленке, – вот!! Если поехать вместе... Люк говорил, что хочет поехать в Китай. Отлично!» Прямо от секвойи Мирей помчалась в учебный отдел и подала заявку. Потом засела за поиски справочной литературы. Целых два месяца она счастливо предвкушала, как будет ходить с Люком на занятия, обедать вместе с ним в кафе, гулять вечерами по Пекину и все свободное время путешествовать. Она представляла себе, как она возит не понимающего ни слова по-китайски Люка по местным достопримечательностям и потирала руки. Незнание языка? Чепуха! Мирей купила себе аудиокурс и подружилась с китаянкой. Разве можно сомневаться в том, что за оставшиеся несколько месяцев она успеет выучить достаточное количество этих чирикающих звуков, чтобы и в Китае чувствовать себя так же уверенно, как в родном ЛосАнджелесе?

Ради китайского Мирей забросила бассейн. Потом и не оправдавшие ее надежды посиделки. Потом попыталась избавиться от лишних хлопот с Брижит. От нее самой избавляться было неразумно, поэтому, скрипя сердцем, приходилось-таки иногда тратить на ее дела свое время, ставшее таким драгоценным. Попутно Мирей составляла планы возможных экскурсий, подбирала достопримечательности, транспорт, отели и рестораны. Потом они получили на руки документы. Люк ехал в Гонконг. Она – в Пекин. В Пекин, который черт знает где от Гонконга! Такого удара от судьбы Мирей никак не ожидала. Кроме того, чтобы окончательно добить ее, судьба еще подсуропила, устроив ей летнюю практику в солидной немецкой фирме, а ему – в филиале международной корпорации в Калькутте. Все!.. Она горько и безутешно рыдала в гостиной Брижит. А потом, с опухшим от слез носом уехала в Бонн, так и не попрощавшись с Люком. Не хотела казенных слов. И свой опухший нос показывать не хотела. У летевшего в Калькутту Люка настроение тоже было хуже некуда. Несколько дней назад он лично проводил в аэропорт улетавшую домой сильфиду. Летела она не по прямой, а с залетом в какую-то восточно-европейскую столицу, где к ней должен был присоединить-

ся ее молодой человек. Услышав про молодого человека, Люк так расстроился, что даже не спросил, в какую именно столицу она залетает. В Бонне Мирей ожила. Город словно пролил целительный бальзам на ее измотанную душу. Плотный график и жесткий рабочий ритм, в котором существовала компания, словно вернули Мирей выбитую из-под ее ног землю. Здесь лечило все: и широченные улыбки, и огромные офисы со стеклянными стенами. Даже панорама долины Рейна, видимая через прозрачную стену высотного здания, которое занимала компания, непостижимым образом успокаивала. Даже лифт с малиновым светящимся полом, пьяной бабочкой возносящийся над стеклянными переходами. «Ничего, – проснувшись однажды утром, поняла Мирей, – ничего еще не потеряно. Даже если мне придется безвылазно просидеть этот год в Пекине. Все равно, ничего еще не потеряно… Я успокоюсь и найду способ вернуть его. Обязательно найду!»

Предчувствие Борис

Крижопольский

(Израиль, Хайфа)

Такие ужины я запомнил со времен войны. Много вина, нарочитая беспечность и предчувствие того, что должно случиться и чего нельзя предотвратить. Эрнест Хемингуэй, «Фиеста» «Будь осторожен!» – в течение трех лет это были последние слова, которые я слышал, уходя из дома. Я уходил ранним утром, мама выходила на лестницу проводить меня, и последней частичкой того, домашнего мира, которую я видел, была ее худенькая фигурка в красном халате, тающая в полумраке лестничного пролета. И каждый раз, перед уходом она повторяла мне: «Будь осторожен!» В этих словах, помимо ее воли, звучала такая беспомощность, такое сознание своего бессилия хоть что-то изменить, хоть чем-то помочь, что они становились не столько предостережением, сколько заклинанием, попыткой заговорить судьбу, безжалостную и равнодушную. Что я мог ей ответить на это? Я улыбался и уходил. И в этот раз, как всегда, я улыбнулся и ушел, но интонация, которой была произнесена прощальная фраза, отличалась от обычной. Это было не просто привычное заклинание – за этими словами таилось что-то еще. И мне казалось, я понял, что именно. Мама верила, что человек особенно уязвим в день своего рождения и в ближайшие к нему дни. Многие люди умирают в этот день, заболевают или с ними еще что-то случается. Я несколько раз слышал, как она рассказывала об этом, по разным поводам, приводя в пример различных знакомых,

или известных людей. Как-то, будучи на кладбище, я вспомнил это ее суеверие и, отчасти от скуки, стал рассматривать надгробные надписи. Я был поражен тем, как часто даты рождения и смерти совпадали или почти совпадали. Мой день рождения через две недели. Сидя на своей сумке в душном тамбуре забитого до отказа вагона, я стал вспоминать, как прошли два мои предыдущие дня рождения. Последний я помнил хорошо – я провел его в больнице, после неудачного прыжка с парашютом. После некоторого усилия я вспомнил и первый – он пришелся на самую тяжелую неделю курса молодого бойца. Я запомнил его, потому что меня в тот день впервые за все время учений «ранили». Я лег на землю, под нестерпимым солнцем, пытаясь отдышаться после яростного усилия атаки. Санитар положил на меня записку, на которой корявым медицинским почерком было нацарапано что-то вроде: «Сквозное ранение в грудь, находится в частичном сознании, хрипит, на губах кровавая пена». «Хорошенький день рождения!» – подумал я тогда. Но потом, лежа на земле и глядя, как мои товарищи продолжают штурмовать высоту в этот немилосердный, удушливый зной, думая обо всех тех нескончаемых рейдах, атаках и отступлениях, уже проделанных и еще предстоявших нам на этой неделе, я понял, что для меня все вышло не так уж и плохо. Стояла необычайная даже для пустыни жара. Учения часто отменялись. Дни тянулись медленно и лениво. Последние мои дни в армии. Время долгих перерывов между учениями мы с моим лучшим

другом Саги Марковичем проводили в палатке, читая, играя в нарды, или просто лежа, подложив руки под голову, глядя, как медленно кружатся пылинки в вертикальном луче света, проникавшем в полутемную палатку через отдушину в крыше, и как пыль, кружась, оседает, добавляя новые миллиметры к слою, покрывавшему наши походные сундучки, стоящие в углу, наше оружие, одежду и нас самих. Это были душные, тягучие дни томительного безделья. В такие дни я не мог себе представить, что когда-нибудь все это кончится, что наступит другая жизнь. И мое тяжелое предчувствие, предчувствие чего-то непоправимого, возвращалось ко мне. Вечерами, когда спадала жара, мы усаживались за палаткой, заваривали в маленьком финджане кофе по-бедуински, и разговаривали, стараясь заглушить нетерпение, которое росло в нас тем сильнее, чем ближе был конец. – Да, – говорил Маркович, вытянув свои журавлиные ноги и прихлебывая кофе, – просто не верится... скоро все заканчивается... все будет по-другому. Новая жизнь... Багровое солнце медленно опускалось за горы, бросая последние красноватые отблески на неподвижно темнеющее песчаное море вокруг нас. К вечеру становилось свежо. – Что, страшно? – спросил я. – Да нет, не страшно, а так... страшновато. Неизвестность, брат, – кто его знает, как оно будет? Здесь, хоть тяжело, но привычно. – Ну, так оставайся в армии. Через несколько лет превратишься в какого-нибудь Оби.

Маркович расхохотался. – Да уж, таких экземпляров мы точно нигде, кроме армии, не встретим. Оби был прапорщиком учебной базы десантников, через которую прошли в свое время мы с Марковичем, как прошли через нее многие призывы до нас, а сегодня уже немало и после нас. Он был легендой, частью нашего коллективного сознания. Он был вечен, как сама армия, и неизменен, как воинский устав. Маленький и темнолицый, как почему-то большинство прапорщиков, говоривший с сильным восточным акцентом, Оби был наиболее полным воплощением определенной категории людей – всех этих маленьких, черненьких, сердитых человечков, проведших всю жизнь в армии и исполненных сознания собственной значительности. Несложный свод четких армейских правил заменял им процесс самостоятельного мышления и все этические системы, выработанные человечеством за тысячелетия цивилизации. Оби был типичен до карикатурности и, вероятно, вызывал бы смех, если бы не был наделен нешуточной властью и не вызывал бы страх. Спустя много месяцев после окончания учебки, мне стала известна его история. Он был единственным уцелевшим после крушения вертолета, в котором погибли все его товарищи. С тех пор он жил в тени этой трагедии. Именно эта душевная травма стала причиной его неуравновешенности и непредсказуемых приступов беспричинной ярости, овладевавших им иногда. Историю эту знали все и все воспринимали ее как вполне достоверный факт, и у меня не было при-

чин не верить ей. И все же, несоответствие между этим карикатурным, пошловато-пустым и крикливым человечком, которого я, впрочем, знал весьма поверхностно, и трагедией, произошедшей много лет назад, было настолько велико, что я никак не мог совместить их, как не мог представить себе, скажем, Санчо Пансу, душащим Дездемону. – Ты никогда не задумывался, – спросил я, – почему из всех, бывших в том самолете, должен был выжить именно он? И выжить для чего? Для этой пустой деревянной жизни, состоящей из подготовки к смотрам и гавканья на молодых солдат? Ведь наверняка в этом самолете погибли многие, гораздо более достойные люди. Почему же именно он? – Миром правит случай, – назидательно проговорил Маркович. – Не думаю, что нужно искать здесь закономерность. Почему из всех сидевших в той засаде, именно Эран получил пулю в лоб? Почему именно Эрез и Охана должны были оказаться в том БТРе, который сорвался в пропасть. Они были не лучше и не хуже других, и любой из нас мог оказаться на их месте. Я вообще думаю... Наш разговор прервал часовой, вызвавший нас к командиру роты. Удивленные, мы вышли из палатки. Неожиданный вызов не предвещал ничего хорошего, и когда Таль своим отчетливым, металлическим голосом, сообщил, что на «территориях» ожидаются беспорядки, и роту срочно перебрасывают туда – у меня появилась ощущение дежа-вю – как будто все это уже было: пронизывающий холод этого вечера, полутьма палатки, наполненная голосами, и холодящее предчувствие того, что должно произойти, и чего нельзя избежать.

Мы прибыли на место ранним вечером следующего дня. Рота разместилась в спортзале местной школы. Спортзал был огромным и заброшенным. Пол покрывала густая корка голубиного помета. Под крики водителей, металлическое позвякивание разгружаемого оружия, беготню солдат, перетаскивавших ящики с боеприпасами – всю ту привычную суету, сопровождающую переезд армейской части с места на место, Таль собрал вокруг себя командиров. Вид у него был осунувшийся, но глаза, красные от бессонницы, возбужденно блестели. – Значит, так – на завтра. Завтра ожидаются массовые беспорядки. Во что это может вылиться, никто не знает, поэтому будем готовиться к самому худшему, – он говорил уверенно и спокойно, как всегда. Так же, как говорил, читая инструкцию перед ротными учениями, и я вспомнил тот единственный раз, в Ливане, когда я видел его потерянным, с побелевшими губами, и потом – разговоры о том, что это не впервые, что у него уже погибали солдаты, и поэтому, несмотря на возраст и блестящие способности, он все еще командир роты, – Мы должны занять позицию на перекрестке Айош – это приблизительно в полутора километрах отсюда. Пойдут снайперы и первый взвод в качестве прикрытия. Зеэви, проинструктируешь своих ребят. Завтра в пять утра мы должны быть на месте. Зеэви, командир первого взвода кивнул. – Остальные остаются здесь, в резерве, под командой Йони. Вопросы?

– Мы получили слишком мало средств для разгона демонстраций, – сказал Орен, старшина первого взвода. Таль улыбнулся, характерно прищурив глаза: – Можешь не беспокоиться. Нам не придется разгонять демонстрации. Завтра будет бой. Еще вопросы?.. Тогда всем спать. – Что ты об этом думаешь? – спросил Маркович, закуривая сигарету. Мы сидели под чахлым деревцем, прислонившимся к стене спортзала. Было довольно свежо. Теперь, когда отступила дневная удушливая жара, в воздухе чувствовались запахи, подымавшиеся от распаренной земли. – Что ж тут думать? Завтра увидим. – А я рад. Лучше быть здесь, чем бегать по этой чертовой жаре по колени в песке. – Тебе как всегда экшна не хватает? Не устал от всего от этого за три-то года? – Так ведь ничего почти и не было, так, знаешь, по-настоящему-то. Даже в Ливане нам не везло. Может, хоть сейчас что-то выйдет. А? Как думаешь? Жалко только, что мы завтра в резерве. – Пошли спать, вставать скоро, – сказал я, щелчком выбрасывая окурок. Я проследил, как огонек прочертил дугу в темноте, и встал. Спортзал напоминал огромную казарму. У входа настраивали рацию, в углу было сложено снаряжение. Пахло оружейным маслом и затхлостью маскировочных сеток. В дальнем конце зала Зеэви со-

брал свой взвод на инструктаж. Остальные укладывались спать, расстилая на полу спальные мешки. Спали в форме, сняв только ботинки. Под потолком летали голуби. Я подумал, что, наверное, когда-то ландскнехты останавливались так на постой в каком-нибудь замке, составляя в козлы мушкеты и разжигая костры под высокими потолками сумрачных готических зал. Мы с Марковичем принесли наши вещи и стали искать на полу место почище. – Хоть бы на лицо не наделали, – сказал Саги, с беспокойством вглядываясь в сгущающуюся под потолком темноту, откуда слышалось непрерывное шуршание десятков крыльев. К нам подошел Йони, заместитель командира роты. – Парни, завтра один из вас должен пойти вместе со снайперами. Сами решайте, кто пойдет. Мое сердце бешено заколотилось. Маркович оживился. Он повернулся ко мне: – Дай мне пойти, а?! – Иди, – сказал я, все еще чувствуя удары в висках. – Значит Маркович. Хорошо, завтра в 4.15 подъем. Йони ушел. Саги бросился обнимать меня. – Ты не обижаешься, что я напросился? – Да нет, иди, если тебе хочется, а я посплю, – я попытался улыбнуться. – Ну, слава богу! А я уже думал, что придется торчать здесь целый день.

Маркович был возбужден и болтал без умолку. Мне не хотелось разговаривать. Его энтузиазм раздражал меня. – Ладно, давай спать. Тебе уже вставать скоро. Маркович быстро уснул. А я ворочался с боку на бок на жестком полу. В зале стало тихо. Все спали. Только в темноте под потолком, время от времени, шелестели крылья. Каждые полчаса заходил часовой, будил сменщика. Луч фонарика бродил по темным фигурам, лежащим на полу. Потом короткая возня, шепот, разбуженный поднимался, сидел некоторое время, отгоняя сон, чернея силуэтом в серой темноте, потом начинал собираться, глухо звякало оружие, и он выходил. Через несколько секунд, смененный часовой заходил внутрь и, повозившись в темноте, растягивался на полу. А я все не мог уснуть. Я находился в том странном и тягостном состоянии, когда одна, постоянно прогоняемая, но неотступная, как назойливая муха, мысль воспаляет сознание, и все вокруг, причудливо преломляясь, воспринимается через призму этого наваждения. Я чувствовал, как неотвратимая костлявая рука сжимает мое горло. Это была та самая непостижимая рука, которая выхватила Оби из горящего вертолета, и на этот раз ее неумолимая логика была предельно ясна для меня. Мне казалось, что я уже очень долго, может быть, месяцы, лежу на этом полу, ворочаясь с боку на бок, и мне до мелочей знаком и уже невыносим этот темный зал с его ночными звуками, шорохом под потолком, причудливыми тенями и возней черных силуэтов. «Уснуть, уснуть», – говорил я себе и закрывал глаза, и старался ни о чем не думать, но глаза были горячими и жгли веки. Я открывал глаза, и ле-

жал на спине, глядя в сгущающуюся под потолком темноту, в которой шевелилось что-то. Я думал о том, что скоро начнется совсем другая, новая жизнь, и пытался представить ее, но даже сам себе не верил. Тогда мои мысли возвращались к завтрашнему дню, и я пытался представить себе этот день и то, что меня ждет, но мне не удавалось сосредоточиться на чем-то одном. Обрывки мыслей и образов сменяли друг друга: то мне представлялись насмешливо сжатые губы Таля, его сухой, отчетливый голос, то мамина фигурка, в красном махровом халате, перегнувшаяся через перила, и ее умоляющий голос: «Будь осторожен!», потом я видел знакомое кладбище, ровные ряды раскаленных солнцем надгробий, надписи, на которых день смерти совпадает с днем рождения, и будто бы я стою в почетном карауле у края свежей могилы, а прапорщик Оби медленно обходит наши ряды, и вдруг я понимаю, что это вовсе не почетный караул, что сейчас будет сделан выбор, ощущение чего-то ужасного и неотвратимого охватывает меня и, оправдывая это ощущение, страшные глаза Оби останавливаются на мне и, холодея, я чувствую, как его пальцы впиваются мне в плечо, и каким-то не своим, слишком тонким голосом, он говорит, глядя мне в глаза: «Маркович! Маркович!» Почему Маркович? Маркович – это я? Кто-то трясет меня за плечо. Я с трудом просыпаюсь. «Маркович! Маркович!» Откидываю с головы спальный мешок и приподнимаюсь на локте: Узи Охайон – маленький смуглый йеменец из второго взвода тормошит меня. – Ой, а я думал, что это Маркович. Мне сказали разбудить его. – Маркович рядом со мной. Иди, я сам его разбужу.

Я проводил Саги. Светало. Несмотря на бессонную ночь, спать совсем не хотелось. За спортзалом росло несколько раскидистых вязов. Я лег на траву под одним из них, подложив руки под голову. Вместе с быстро редеющей темнотой, таяли и вязкие ночные кошмары. Новый день занимался в светлеющем небе над неподвижными верхушками деревьев. Вдруг со стороны перекрестка раздался выстрел, гулко прозвучав в прозрачной тишине утра. За ним еще один, и еще, и еще, будто торопясь и перебивая друг друга. Потом автоматные очереди. Это палестинцы – ЦаХаЛ не стреляет очередями. На звуки выстрелов во двор стали выбегать солдаты. Мы сгрудились вокруг рации, пытаясь по доносившимся оттуда отрывочным фразам получить представление о том, что происходит. Мы слышали отрывистые, задыхающиеся голоса Зеэви, Орена, Марковича и спокойный, как на учении, холодный и отчетливый голос Таля. Стрельба все нарастала. Покрывая шум легкого оружия, раздался стрекот пулеметов, стреляющих длинными очередями. Будто обрадовавшись поддержке, одиночные выстрелы защелкали с такой частотой, что слились в сплошной гул. – Господи, – произнес чей-то голос, – что же там творится?! – Разве наши взяли с собой пулеметы? Я посмотрел на Йони – он, молча, покачал головой.

Пальба продолжалась с такой же ожесточенностью еще минуты две, потом стала спадать. Долго вести такой интенсивный огонь невозможно. Так прошло полчаса. Стрельба то нарастала, то затихала, распадаясь на дробь одиночных выстрелов. Я вернулся в спортзал, достал книгу и попробовал читать. Это были «Зеленые холмы Африки» Хемингуэя. Я читал и ловил себя на том, что не понимаю смысл прочитанного: охота на антилоп, разговоры о литературе – от всего этого меня отделяла пропасть. Я отложил книгу и стал смотреть в потолок. Внезапно интенсивность стрельбы снаружи небывало возросла, отрывистый стрекот нескольких пулеметов слился в сплошной непрекращающийся гул. Один из солдат вбежал в спортзал и крикнул: «У нас раненый!» Все вскочили на ноги. Я выбежал наружу. – Кто? – спросил я у Йони. – Не знаю. Мы вызвали вертолет, нужно помочь перенести его. – Я пойду. – Хорошо. Вертолет приземлится там, – Йони показал на заросший травою пустырь за спортзалом. – Возьми с собой трех солдат. Выйдешь за ворота – повернешь налево, в сторону перекрестка. Раненого вынесли из-под огня, так что встретишь его по дороге. Давай, бегом! Выйдя из ворот, мы побежали по дороге, шедшей под гору, в сторону доносившихся выстрелов. Мы бежали по раскаленному солнцем асфальту, и звуки боя становились все ближе. Из-за поворота дороги, оттуда, где начинались серые бетонные дома, выбежали солдаты

с носилками, они бежали с усилием, преодолевая подъем, тяжело отмахивая руками. Мы сменили их и побежали к воротам поселка. Ручка носилок привычно лежала на моем левом плече, правой рукой я придерживал автомат. Голова раненого была совсем близко у моего лица. У самого уха я слышал его хрипящее, булькающее дыхание. И это страшное дыхание так близко от меня, и привычная тяжесть носилок, и запах раскаленного металла и пороховой гари, и ослепительное, безжалостное солнце – все слилось для меня в одно непереносимое впечатление, главное в котором было усилие бега, распирающее грудь, так что мне казалось, будто это я сам так страшно хриплю. Вертолет уже ждал нас. Мощный поток гонимого пропеллером воздуха пригибал траву. Пилот стоял у открытой двери, показывая нам куда подойти, и что-то кричал. Шум мотора заглушал его слова. Мы спустили носилки с плеч и, держа их на вытянутых руках, пригнувшись, побежали к вертолету. Впервые за все время носилки оказались ниже уровня моего лица, я посмотрел на них и увидел страшное, неестественно белое лицо Марковича. Он смотрел на меня. На губах его при каждом вздохе вздувались и лопались кровавые пузыри... Вертолет улетел. Я еще не чувствовал всего значения происшедшего, как не сразу чувствует боль человек, потерявший руку. Медленно, как во сне, передвигая ноги, я вернулся в спортзал. Вокруг рации так же толпились люди, с перекрестка все еще доносились выстрелы. Очертания окружающего дрожали и плавились в раскаленном воздухе.

Раститель Екатерина Чёткина (Екатеринбург)

Николай восхищенно осматривал выращенный дом. Просторный холл, гостиная с камином, гостевая комната в бледно-голубом тоне с мраморным подоконником и рельефным потолком. Ему не терпелось посмотреть второй этаж, он чувствовал спокойное радушие дома и давно забытое ощущение волшебства. «Парень – находка! Архитектура, дизайн на высоком уровне, да и общая атмосфера... Прелестно! Выгодный контракт не за горами», – довольно думал он, когда ожила гарнитура: – Николай Викторович, Кормильцева настаивает на встрече. Он скривился, словно проглотил лимон, и хмуро отозвался: – Скоро буду. «Явилась деньги вымогать, акула недоделанная, – проворчал Николай, садясь в машину. – Может послать все и рвануть в отпуск? А дом хорош, на него очередь выстроится». Время, отпущенное на дорогу, он потратил на оценку важности растителя: «Ему десять. Год-другой и все. Стоит ли уступать?». В приемной его уже ждали. Холеная женщина неопределенного возраста, с фигурой – гордостью пластических хирургов, восседала на диване и листала журнал. – Ну, наконец, – возмутилась Кормильцева, завидев Николая. «Расстояния и пробки вашему благородию не подчиняются», – хмыкнул он, но вслух озвучил пару вежливых фраз и пригласил войти в кабинет. – О чем хотели поговорить? – Вы видели дом?

Николай сдержанно кивнул, прекрасно зная правила игры. Кормильцева немного растерялась, но быстро восстановила боевой настрой: – Он великолепен! Мой Игорь безумно одаренный мальчик, а вы его держите на стандартном договоре. Николай не новичок в строительном бизнесе, минуло семь лет, как он перестал трудиться на чужого дядю и открыл собственную фирму. Жаль, что с новыми технологиями, подаренными эрийцами, знания и умения утратили свою важность. Теперь главное чутье на избранных детей и способность находить общий язык с их родителями. Последнее Николаю давалось с трудом. Он был руководителем до мозга костей, а приходилось юлить и подлизываться, словно рядовому менеджеру. «Вот расширюсь и заведу целый штат», – мечтательно подумал он и сказал: – Давайте обговорим размер премии. – Нет! Я хочу новый договор, где будут продлены сроки на пять лет, зарплата увеличена вдвое и расширены параметры медицинского страхования. Николай удивленно крякнул: «Ничего себе! Парень через несколько лет будет способен создавать лишь примитивные здания. У меня еще с извилинами все в порядке». – Извините, такой вариант невозможен. – Тогда мы разрываем контракт, – процедила Кормильцева. – Тем более, ваши конкуренты сделали щедрое предложение.

В его голове промелькнул мыслительный вихрь: «Его нельзя упускать, но эксклюзивный договор – большой риск. Вдруг он повзрослеет раньше времени? Тогда вместо шикарных домов – старые панельки или, вообще, картонные коробки с помпезным фасадом. Черт, а ведь достойная старость была так близка! Ненавижу эрийцев вместе с их духовной биоинженерией! Раньше стройка была понятным делом – купил землю, сделал проект, подобрал специалистов, подогнал материалы, технику и приступил. Конечно, там свои головняки, но все равно как-то ближе, роднее». – Дайте подумать в течение недели, мы сообщим решение. Она окинула его снисходительным взглядом и согласилась. «Слишком легко… Блефует?» – подумал Николай, провожая взглядом уходящую женщину. – Стоит хорошенько все взвесить и перебрать варианты». Николай выпил таблетку от головной боли, тяжело вздохнул и вышел на улицу. Сегодня он собирался обрадовать Кормильцеву. Утро выдалось теплым. На глади озера сверкали солнечные блики. Повинуясь внутреннему порыву, мужчина подошел к кромке воды и, зачерпнув холодную пригоршню, умылся. – Купаться еще нельзя, вода не согрелась, – прервал его уединение строгий девичий голос. Николай обернулся. В тени ольхи сидела худенькая девушка лет двадцати, а рядом высился замок из песка с мощными крепостными стенами, башнями,

уходящими остриями в небо и смотровыми площадками. – Красиво, – сказал он и пристально посмотрел на незнакомку. – Давно строишь? – Два часа, – гордо отозвалась девушка. «Быстро. Жаль, она не ребенок. У технологий эрийцев одно, но обязательное условие – чистая душа. В противном случае из капсулы вырастет не дом, а черти что и сбоку вывеска», – пробурчал он, вспомнив эксперимент со знаменитой художницей. Тогда фасад здания получился впечатляющий, к сожалению, больше ничего не вышло. Душа у богемы оказалась поверхностной. – Сколько тебе лет? – на всякий случай спросил Николай. Сейчас ведь век акселерации. – Двадцать. Правда, мама учила, что женщинам такие вопросы задавать неприлично. – Изобразила она свою родительницу и весело рассмеялась. – Смешно, правда? Кстати, можете помочь, если вам не нужно на работу. Его улыбка сменилась озадаченностью: «Она – ненормальная! Вот почему сидит тут и строит замки вместо того, чтобы учиться или бегать по магазинам. Эврика! Психи как дети, только без срока годности. Я на ней миллионы сделаю! Стоп! У сумасшедших тоже есть опекуны, если только не пойти в ва-банк». – Как тебя зовут? – Аня, – щеки ее порозовели, а глаза кокетливо опустились. – Николай, – представился он и, встав на колено, сказал: – Будь моей женой!

Дом для Юлии Владимир Колотенко (Украина, Днепропетровск)

Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, – наконец, вместе, – приводит меня в восторг. Теперь у Юленьки просто земля горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, как она говорит, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, – наконец, вместе! – восклицает она, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, супом из крапивы, или, на худой конец, жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, нашу розовую спальню, и мы с тобой... Ее можно слушать целый день и всю ночь, – бесконечно... Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о собственном доме, или, скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих дивных глаз, и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе. А вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то

рву, тужусь, тащу... Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают сомнений. А вот что делать с купальней – это пока вопрос. И какие нужны унитазы – розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать и цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории. И вообще вопросов – рой! Проходит неделя... Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой... До ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног. – Ты не устал? Отдохни. – Что ты! Строительство идет полным ходом, и Юленька вне себя от счастья. Нарядившись в легкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. Она ни в чем мне не доверяет. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладет стену, затем заставляет меня развалить ее и снова кладет. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.

– Вот смотри, – поучает она, – и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь ей на помощь, но из глаз ее летят искры, искры боли и гнева, и я отступаю. Приходит лето… – Я хочу, хочу чуда, малыш... Удиви меня! – Ладно... И я снова закатываю рукава. Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всем забываем, бросаемся в объятия друг друга, а утром все начинается снова. – Ты не забыл заказать эти штучки... – Не забыл. – Я так люблю тебя, у тебя такой дом! Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у нее, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной... Еще только макушка лета, а мы уже столько успели! Ее день рождения пролетел незамеченным – я просто забыл. О, какой стыд-то!!! – Ты прости меня, милая… – Что ты! Дом – вот твой лучший подарок! – Слушай, – как-то предлагаю я, – давай мы выстроим его в виде пирамиды!.. – Совершеннейший бред! Какой еще пирамиды? – Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба...

– Какая еще мера, какое число?.. Юленька не только удивлена, она разочарована. – Зачем тебе эти каменные гробы? Иногда я допускаю промахи. – Разве ты не видишь, что рейка кривая?! Я с радостью рейку меняю. И вот я уже вижу: дом ожил. Мертвые камни, мертвые стены, мертвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце. Празднично зашептали занавески, засверкала зеркалами веселая спальня, засветились стекла, засмеялись, запрыгали на стене солнечные зайчики, заструились, заиграли радугой водяные волосы фонтана... Дом ожил! А Макс, наш рыжий пес, который так любит ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем. И у меня появляется чувство, будто мы созидаем шатер для любви. Нет – дворец... Храм! Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь, да упустишь. Тогда Юле трудно сдержать раздражение. – Зачем же ты метешь?! Я только что выбелила стену. – Извини. – Какой ты бестолковый. Это правда. А утром я снова полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Юля верит, но промахи замечает.

– Слушай, оставь окно в покое, я сама... Ладно. – И откуда у тебя только руки растут?.. Я смотрю на нее, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься. – А здесь будет наша купальня! Мы голые… А комнаты раскрасим: спальня – красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная... – А моя рабочая комната... – А твоя рабочая комната будет в спальне! – В спальне?.. – Да! А ты где думал? А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки... Наша библиотека будет лучшей в округе, правда? – В стране. Ее невозможно не любить. – Там – камин. А там – комната для гостей... Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех чокнутых и бродяг, горбатых и прокаженных... Пусть... Мы растопим камин, нальем им вина... Юленька еще не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с нею в мое отсутствие. На здоровье! Только бы Юля была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обна-

жив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить... И я рад. Он готов жениться на Юле! Я рад! Проходит лето... О, жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Амазонки! К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Юля теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее большие красивые черные родные глаза полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело. – Юленька… – Уйду... – Послушай, – говорю я, – послушай, родная моя, ведь не могу же я больше... – Все могут, все могут, а ты... Юля разочарована. Я целую ее, но в ее губах уже не чувствую жизни. Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я богом, не задумываясь, подарил бы ей этот мир, а был бы царем – выстроил дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя. А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, ког-

да дом построен... Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок. Приходит осень… – ... и ты ведь не хуже моего знаешь, – говорю я, – и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело, озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, пошмыгивая носом и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, почти бесшумно, как вор, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно смело, как движение клинка... в него входит... – Что входит-то?.. – глядя на меня своими огромными дивными глазами, испуганно спрашивает Юля. Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен. Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И еще я хочу, чтобы у нее дрожали ее милые коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у нее перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне…

Обо мне!.. А не о моем доме. Об этом я не рассказываю, она это и сама знает! – Что входит-то? – ее глаза словно детский крик! Я выжидаю секунду, чтобы у Юленьки не случилась истерика. Затем: – В него, – едва слышно, но и уверенно говорю я, – входит смерть…

Дом Эдгара По фантелла Давид Шраер-Петров (США, Бостон)

Эдуард Поляков, русский эмигрант третьей волны, спускался от Рокфеллеровской библиотеки Браунского университета к Бенефитстрит. Поляков приехал в Провиденс, столицу миниатюрного американского штата Род-Айленд, чтобы собрать материалы для будущей биографии Эдгара По. Книгу заказало одно из крупнейших московских издательств. Приехал он на два месяца из калифорнийского города Сан-Диего, где служил профессором в отделе славянских литератур. Свою дорожную сумку и чемодан Поляков оставил в университетской гостинице, а сам отправился на поиски дома Эдгара По. Будущая книга об Эдгаре По была привязана к поэту Валерию Брюсову, который одним из первых в России переводил этого писателя. Именно Валерий Брюсов, которым с десяток лет занимался Поляков, потянул за собой Эдгара По, которым увлеклась Сашенька Тверская. В то время она была аспиранткой профессора Полякова в Сан-Диего. Сашенька вот уже год работала младшим преподавателем (лектором) на кафедре сравнительного литературоведения Браунского университета, посылая Полякову почтовые стаи компьютерных писем, в которых частотность глаголов «жду» и «люблю» превышала процент всех иных слов. Сашеньке предполагалась быть соавтором Полякова в этой будущей книге. Полякову было немногим больше сорока. Он был чуть выше среднего роста, с решительным подбородком, серыми глазами и светлокоричневой гривой чуть седеющих волос. Сашеньке все никак не исполнялось тридцать, хотя видимого предлога для затормаживания бега личного возраста, по единодушному мнению друзей и сотруд-

ников, не было. Она была длинноногой и синеглазой русской красавицей московского закваса, легкой в способности общаться и увлекаться. Вот уже пятый год как она увлекалась Эдгаром По и Эдиком Поляковым. Их любовная интрига продолжалась почти столько же лет, сколько Сашеньке пришлось положить на аспирантский курс и написание диссертации. Ну, чуть меньше времени (около четырех лет) пришлось на бурную любовь, которую приходилось тщательно скрывать от окружающих, и чуть больше на курс и дисссертацию (около пяти лет). Казалось бы, при такой любви не было никаких причин, чтобы они расстались почти год назад, и Сашенька перелетела с западного побережья Америки на восточное. Не было причин, мешающих тому, чтобы любовная связь перешла в связь семейную. Не было причин? Конечно, были. Вернее, была одна самая важная для американцев: в университете Сан-Диего не нашлось для Сашеньки работы, а в Браунском – открылась позиция младшего преподавателя. Она подала на конкурс в Браунский университет и была принята. Жить порознь дольше, чем год, никакой возможности не было. Они оба негласно решили провести вместе в Провиденсе два летних месяца и, если не произойдет чуда, дать друг другу свободу в выборе будущего партнера. Оказывается и в любовных историях есть свои вакансии и конкурсы. Причиной того, что Поляков немедленно устремился на Бенефитстрит, было его нетерпение увидеть дом, где жила возлюбленная Эдгара По, которую писатель-фантаст навещал, приезжая из Бостона. Вернее, одна из двух возлюбленных, из которых он никому до самой

смерти не отдал предпочтения. Какая-то неосознанная сила вела Полякова к таинственному дому Эдгара По, как будто исследователь из Калифорнии чувствовал приближение совершенно нового этапа своей жизни. Была и другая причина. Поляков, действительно, был влюблен в Сашеньку, и желание видеть ее постоянно, по крайней мере, в течение отпущенных судьбой двух месяцев, говорить с ней о предмете их научных изысканий или о сущих пустяках, целовать ее смеющиеся глаза и ее хохочущие дразнящие губы, обладать ею во всю полноту откровенной страсти, на какую способны молодая красивая женщина и страстный зрелый мужчина, было главной целью его научной командировки. Именно этого-то он не мог себе позволить ни в крохотном номере университетской гостинички, ни в квартире, которую снимала Сашенька на паях с тремя другими сотрудницами разных кафедр. Так что поход на Бенефит-стрит преследовал две цели, конечно же связанные друг с другом: повидать дом Эдгара По и, по возможности, получить у хозяина (хозяйки) разрешение изучить его комнаты, подвал, чердак, сад или огород, если таковые сохранились с середины 19-го века, то есть когда влюбленный Эдгар По навещал здесь предмет своей страсти. Частью этой задачи было записаться в старинную частную библиотеку «Атенеум», расположенную на той же Бенефит-стрит, и попробовать разыскать там материалы, относящиеся к любовному треугольнику, одной из вершин которого был знаменитый американский писатель. Начиналось жаркое утро середины лета в Новой Англии. Город был пуст. Особенно эта часть Провиденса, в которой задавал тон

Браунский университет. Студенты разъехались на каникулы. Профессора ушли в летний отпуск. Только научные сотрудники отделов, относящихся к естественным наукам, корпели в своих лабораториях, вылавливая из океана природы песчинки экспериментальных фактов. Поляков спустился к Бенефит-стрит, уставленной молодыми деревцами лип, растерявшими желто-зеленые пушистые цветы, миновал роскошный особняк библиотеки «Атенеум» и вскоре оказался около белого деревянного дома, от которого скатывалась к реке и даунтауну коротенькая улочка, украшенная скромной белокаменной протестантской церквушкой. Деревянный белый дом был обозначен номером 88 и табличкой, где упоминалось имя Эдгара По, навещавшего здесь свою возлюбленную Сару Хелен Уитмен. Поляков осмотрел дом, обойдя его со стороны церковной улочки. Не было ни души. Поляков решил вернуться сюда познее, а до этого использовать время, чтобы подыскать квартирку для свиданий с Сашенькой Тверской. В предполагаемой близости библиотеки «Атенеум», дома Эдгара По и будущей квартирки для тайных свиданий заключалось идеальное сочетание пользы и удовольствия, что было вполне в характере Эдуарда Полякова. К тому же (а такая вероятность весьма велика в тесном социуме браунских профессоров и аспирантов), встреча с Сашенькой, сопровождаемой приезжим славистом Поляковым на Бенефитстрит, всегда может быть объяснена совместными походами в дом Эдгара По или библиотеку «Атенеум». Сторона улицы, по которой шел Поляков, была уставлена деревянными домами, большая часть которых, судя по табличкам, представ-

ляла собой историческую ценность, впрочем, как и все остальные американские строения в Новой Англии, возраст которых превышает пару сотен лет. Поляков прошелся до конца улицы. Дальше идти не имело смысла. Если бы даже такая квартирка нашлась, то это было бы слишком далеко от дома Эдгара По. Однако надо было что-то предпринимать. Не залезать же тайком на второй этаж в комнату коммуналки, которую снимала Сашенька. Или включать на полную громкость приемник во время Сашенькиных визитов к Полякову в университетскую гостиницу! Кстати, Поляков, по российской привычке, предпочитал слушать последние известия, крутя ручку радиоприемника, который всегда возил с собой, перебирая радиостанции. Он стоял в нерешительности. Идти вперед было бессмысленно. Дальше начинался довольно запущенный район города, примыкающий к хайвею и реке с полузаржавленными мостами. Возвращаться ни с чем было глупо и обидно. Не за тем же он придумал эту командировку, чтобы довольствоваться короткими свиданиями с Сашенькой, когда надо все делать тишком да шепотком! Он оглянулся. Улица кончалась кирпичным убогим домишком и запущенным садом. На ступеньке крыльца стоял карлик с крупной головой в курчавых редких волосах. Ноги и руки его были коротки и толсты. Он приветливо помахал Полякову мужицкой ладонью и показал себе под ноги. Поляков всмотрелся. Земля около карликовых ботинков была вздыблена и шевелилась, словно кто–то копошился в ней. Карлик наклонился и вытащил из кучки земли крупного синеватого жука, который в России называют жужелицей. У жука были толстые выпу-

клые глаза, которые время от времени прятались внутрь глазничных норок, а потом вылезали наружу довольно далеко, и при этом светили золотым светом, как парой прожекторов. «Хочешь купить жука всего за доллар? – спросил карлик. – Он показывает нужное направление. Как настоящий навигатор». «Не знаю, право. Дело не в цене, – колебался Поляков. – Да он убежит от меня». «Я привяжу к его ошейнику поводок. Никуда не убежит, а будет правильно показывать!» Действительно, когда карлик поднял жужелицу с земли и передал Полякову, тот разглядел, что вокруг шеи насекомого надет крохотный ошейник с неразличимыми без лупы буковками. Карлик получил от Полякова доллар и пристегнул при помощи карабинчика поводок, который применяют для пресноводной рыбалки. В сущности, это была леска с петельками для карабинчика и указательного пальца Полякова. Жужелица быстро побежала по тротуару в сторону дома Эдгара По, то есть снова туда, где недавно побывал Поляков. Временами жук останавливался передохнуть или убедиться в том, что новый хозяин следует за ним. Когда жужелица оборачивалась к Полякову, ее глаза горели золотыми фарами. Поляков едва поспевал за торопливым жуком, держа петельку поводка на указательном пальце. Около дома номер 88 жужелица на минуту остановилась, словно в раздумьи, потом завернула за угол и начала карабкаться на заднее крыльцо. Поляков остановился у крыльца и закурил сигарету «Кэмел», чиркнув спичкой о коричневую шершавость коробка. Поляков любил собирать коробки, коробочки, шкатулки, ящички, клетки, воображая их моделями таинственных жилищ, хранилищ, сундучков с кладами, что ли. Он

курил, а золотоглазый жук вскарабкался на крыльцо и начал ползти по стене к кнопке дверного звонка, в которую уперся головой, подавая своему хозяину знак позвонить. «Умное насекомое», – усмехнулся Поляков и надавил на кнопку. Никто не отвечал, и наш исследователь обхватил большим и указательным пальцами спинку жужелицы и хотел было упрятать ее в спичечный коробок, как дверь распахнулась и на крыльцо выкатилось инвалидное кресло, в котором ехала молодая красавица возраста Сашеньки Тверской и – что было самым удивительным – похожая на Сашеньку, как одно лицо: синеглазая, улыбчивая, с короткой стрижкой каштановых волос, яркими губами и подбородком с ямочкой. Наверняка, у нее были длинные ноги, но они оказались прикрытыми легким покрывалом. И не видны. «Да, вы совершенно правы, что не засунули насекомое в коробок-клетку: этот необыкновенный жук принадлежит моему дому уже более двух столетий. И живет, как домашнее животное: кошка, собака или морская свинка. Так что выпустите его на волю. Иногда он разгуливает по улицам нашего города и, если попадается кому-нибудь в руки, то люди, прочитав надпись на ошейнике, отпускают его. И жук возвращается домой. Иногда его ради забавы перепродают...», – сказала девушка в инвалидном кресле и улыбнулась, понимающе. «Именно так и было со мной! – воскликнул Поляков. – Некий карлик продал мне вашего жука!» «Ну что вы, что вы! Милый карлик по имени Карл просто привлек ваше внимание к важности происходящего. Очень часто люди не придают значения подаркам, а ценят только купленное за деньги! – сказала девушка-инвалид. – Впрочем, давайте знакомиться! Ведь

не зря же вас привел сюда мой золотоглазый жук. Меня зовут Лена Уитмен. Я родилась в России, хотя живу в Америке давным-давно. Так давно, что успела овдоветь. Я вдова владельца судоходной компании «Ньюпорт-лайн», которая насчитывает не менее трех столетий своей истории. Словом, я владелица судоходной компании и хозяйка этого исторического дома. А вы кто?» «Я тоже русский. Русский еврей. Хотя в Америке всех, кто родился в России, называют русскими. Впрочем, это неважно». «Конечно, важно-неважно! Важно знать о вас побольше и неважно, что вы русский с еврейским хвостиком». «Да-да! Именно с хвостиком! Как остроумно вы это присочинили! – воскликнул наш герой. – Зовут меня Эдуард Поляков. Я приехал из Сан-Диего, где учу студентов русской литературе. И в частности, влиянию Эдгара По на русских писателей-фантастов». «Тогда что же вы делали около домика карлика Карла?» «Я искал квартиру на два месяца». «Живите у меня, – неожиданно предложила Лена Уитмен. – Я уезжаю как раз на этот срок в Бостон. Хирурги в Массачузеттском госпитале собираются провести операцию на моем позвоночнике. Предполагается, что операция восстановит нервную регуляцию и кровоснабжение моих ног, которые снова обретут способность двигаться». «О, как замечательно! – воскликнул Поляков. – Просто невероятно!» Он представил себе, сразу двух Сашенек Тверских, скачущих по дорожкам и полянкам Браунского университета. Или двух Леночек Уитмен, выбегающих на крыльцо дома Эдгара По. «Собственно, вы застали меня как раз, когда мне позвонили, что лимузин придет с минуты на минуту. Вот вам ключи от дома. Распола-

гайтесь на втором этаже в любой из гостевых комнат. Ванна вымыта и продезинфицирована. Белье в шкафу. Прислуга и кухарка будут убирать и готовить. Я вам позвоню перед возвращением из госпиталя, если не забуду», – сказала Лена Уитмен и, шоколадный гигант-шофер в синей фуражке с золотой окантовкой, черном фраке, белой рубашке и белой хризантемой в петличке, вышел из подкатившего лимузина и перенес Лену в салон автомобиля. Через пять минут Поляков звонил своей возлюбленной Сашеньке Тверской, держа переносную трубку телефона, стоявшего на журнальном столике его двухкомнатного номера (иначе не назовешь!) на втором этаже дома Эдгара По. Они договорились встретиться в семь часов на Тэйер-стрит у дверей ресторана «Парагон», который, по мнению Сашеньки, был классным и недорогим. «Запомни, Эдик, я всегда щадила твое самолюбие и твой кошелек!» – Сашенька отличалась не только красотой, но и острым язычком. Действительно, дело шло к вечеру, и наш гость из Калифорнии порядочно проголодался. Он не мог дождаться свидания с Сашенькой. Сказать по правде, он одновременно желал этой встречи и боялся. Желал – это понятно. Она была так хороша собой, что Эдуард Поляков время от времени задумывался: что же в нем такого особенного, чтобы Сашенька настолько прикипела к нему? Ничем, кроме как простым словом любовь, объяснить их взаимопритяжение не было никакой возможности. После похода в поисках квартиры Поляков порядочно устал. Надо было принять душ и переодеться. И тут он вспомнил, что смена одежды лежит в чемодане, а туалетные принадлежности – в дорожной сумке. И то,

и другое осталось в университетской гостинице. Поляков немедленно вспомнил о золотоглазом жуке. Словно следуя телепатическому приказанию, ручная жужелица вынырнула из под комода и уставилась золотыми глазками в глаза Полякова. «А, это ты, дружище! Хотя, сказать по правде, я не знаю, как тебя правильнее называть: женским или мужским имененем. Скажем, например, Жужа?» – спросил Поляков, полусмеясь, полусерьезно. Самое забавное, что в подтверждение правильности выбора имени, Жужа взбежала по брючине и перескочила на рукав пиджака нашего ученого-слависта, одобрительно щекотнув его запястье. Поляков погладил золотоглазую Жужу по спинке, подав знак, что готов внимать ее сигналам. Она спрыгнула на письменный стол, оттуда на софу и с нее перебежала к стенному шкафу, в котором хранилась одежда, верхняя и нижняя. Поляков распахнул дверцы шкафа и обнаружил все необходимое: летние костюмы, в том числе и льняные, трусы, майки, верхние рубашки, носки и даже легкие туфли и сандалии. Самым необыкновенным было полное соответствие между размерами одежды и ростом-шириной Полякова, как будто бы все шилось или покупалось именно ему по точным меркам. Он снова погладил Жужу по спинке. Она же стрельнула фарами глазок, словно подмигивая. В ванной комнате его ждали такие же приятные сюрпризы, которым он, впрочем, уже перестал удивляться: полотенца всяческих размеров, запечатанные зубные принадлежности и электрическая бритва. Хотя в зеркальном шкафчике хранилась и старинная бритва с широким острым лезвием и ремнем для правки.

Настенные часы коротко звякнули, напомнив гостю, что уже половина седьмого, и он должен спешить на свидание к Сашеньке. Надо сказать, что умная жужелица юркнула в правый карман его пиджака, где лежал коробок со спичками. Он высыпал спички на поднос для кувшина с цветами и посадил Жужу в опустевшую миниатюрную клетку, которую засунул в карман. Как оказалось, до ресторана «Парагон» было совсем недалеко. Поляков шел не спеша, как будто оттягивал свидание с Сашенькой. Он заставлял себя думать о своей бывшей аспирантке, своей возлюбленной и поверенной его научных устремлений, но вместо того, чтобы представлять себе близкое свидание и последующую ночь, он видел Лену Уитмен, которую гигант-негр вынимал из инвалидной коляски и нес на руках в салон белого лакированного лимузина. Сашенька ждала его на углу Энжел-стрит и Тэйер-стрит у дверей ресторана «Парагон», а через дорогу цветочница предлагала гуляющей публике розы, тюльпаны и лилии. Он метнулся, выхватил из горшка с водой охапку алых роз, вручил цветочнице двадцатку и тутто сделал вид, что впервые заметил Сашеньку. Она пробралась через заросли букета к его губам и начала так страстно целовать его губы и лицо, что все на свете женщины, кроме Сашеньки, были немедленно забыты. Длинноногая официатка в черном платье, дерзкие вырезы которого оставляли оголенными грудь и спину, проводила Полякова и Сашеньку к столику около окна, выходившего на Тэйер-стрит, по которой прогуливалась вечерняя публика университетского города

Провиденса. Однако им было не до кого. Их ноги и руки касались друг друга, как любовники, разлученные надолго и соединенные вновь. Они что-то заказывали, что-то пили, ели и снова пили, но все это было неважно, а важным оказывалось только их будущее вдвоем. Как всегда, если нет твердой основы для достижения определенной цели, люди хватаются за промежуточный план, который, как понтон при переходе через реку, способен перевезти на другой берег часть желающих оказаться на новой земле, но каждую минуту грозит опрокинуться и потопить неудачников. План, предложенный профессором Эдуардом Поляковым своей возлюбленной, был таков: они собирают материалы для будущей книги об Эдгаре По, которую напишут вместе. Рукопись книги пошлют в московское издательство, а между тем незамедлительно сочинят заявку на грант, получение которого станет большой поддержкой для их будущей семейной жизни при профессорском жаловании Полякова. Они вышли из ресторана «Парагон» в превосходном настроении. Светила новая луна. Жужа мирно спала в спичечном коробке. Во всяком случае, из кармана пиджака не было слышно ни звука. Как-то странно получилось, что наслаждаясь жареными креветками с новоанглийским пивом «Сэм Адамс», которое бармен наливал в запотевшие от хранения в морозильнике стаканы. Скусывая сочное мясо с жареного на гриле бараньего ребрышка, а после взбадриваясь глоточками эспрессо, оба думали об одном: скорее оказаться в пустом доме Эдгара По, чудесным образом оставленном на целых два месяца. Самое забавное, что Поляков, рассказавший о счастливой

встрече с карликом Карлом, золотоглазой жужелицей и щедрой хозяйкой дома Леной Уитмен, ни словом не обмолвился о невероятном сходстве ее с Сашенькой Тверской. Он не сказал об этом Сашеньке с целью выяснить несколько возможных вариантов этой таиственной ситуации: она ничего не знает о Лене Уитмен (первое предположение), она знает о существовании своей сестры-двойника, но судьба развела их так давно, что история американского замужества Лены и фамилия Уитмен ей (Сашеньке) незнакомы и (третье предположение): следы сестры потеряны, никакой связи между Леной и Сашенькой не было, и сходство есть всего лишь эффект больших чисел. Они вызвали такси, заехали в университетскую гостиницу, взяли чемодан и дорожную сумку и помчались к дому Эдгара По. На крыльце дома произошла некоторая заминка. Из кармана Полякова послышался невыносимый треск, словно народный оркестр трещеток, бубнов и тамтамов одного из самых музыкальных африканских племен решил выразить коллективный протест. «Из-за чего?» – подумал Поляков. «Ну, конечно, из-за невероятного сходства Сашеньки и Лены», – ответил сам себе наш герой. Это трещала и стучалась в стенки спичечного коробка золотоглазая жужелица. Она-то сразу догадалась о сути происходящего. Поляков открыл коробок и выпустил Жужу. Она шмыгнула в щель под дверью заднего крыльца и исчезла внутри дома. Надо сказать, что в Провиденсе, как и во всей Америке, доминирует повальная привычка пользоваться в повседневной жизни задней дверью и открывать парадную исключительно в дни торжественных приемов.

Поляков и Сашенька жили в доме Эдгара По почти два месяца. Нужные материалы были собраны с избытком. Со времен великого фантаста накопилось и сохранилось такое множество ценнейших рукописей, писем, дневниковых записей и фотографий, что одного этого хватило бы на несколько монографий и десятки обоснований для получения научных грантов. К тому же после добавления ко всему этому богатству находок, сделанных в Рокфеллеровской и Джон Хей библиотеках, и «Атенеуме», стало очевидным, что пора заканчивать сбор материалов и садиться за письменный стол. Решено было, что свои части рукописи книги профессор Поляков напишет в Сан–Диего, а Сашенька в Провиденсе. Заявки будут объединены и посланы в издательство и правления фондов, распоряжающихся грантами. Пока они были с утра до вечера заняты сбором материалов, Поляков отгонял от себя мысль о судьбе Лены Уитмен. Как прошла операция? Вернется ли она вскоре или останется в Бостоне на долечивание? Будет ли продолжение их единственной встречи? Он так и не рассказал Сашеньке о поразительном сходстве с хозяйкой дома. Почему? Может быть, Сашеньку и Лену разлучили в таком давнем и отдаленном от Америке детстве, что ни та, ни другая этих встреч не запомнила или не осмыслила. Поляков только сейчас припомнил, что Сашенька росла в детском доме в России, а уж потом умом и упорством добралась до американского университета. Судьба же Лены Уитмен, кроме того, что она осталась вдовой богатейшего судовладельца, была для него абсолютная терра инкогнита. В любом случае, идеальным для Полякова было бы поскорее уехать из Прови-

денса и незамедлительно, как только наладятся финансовые обстоятельства, увезти из этого города Сашеньку. Он был не в восторге от мысли об их даже нечаянной встрече. Да, между прочим, чтобы сблизиться с золотоглазой жужелицей, Поляков принял для себя концепцию о Жуже как о редчайшем примере домашнего животного. Бывают же домашние игуаны, домашние попугаи, домашние скунсы. Да и пчел, живущих в садовых ульях, справедливо считать домашними насекомыми, поскольку сад и дом стоят на хозяйской усадьбе. В таком случае, почему же не Жужа при ее уме или дрессировке? Поляков, а потом Сашенька начали регулярно прикармливать Жужу. Они купили даже детский набор блюдечек и чашечек, который поставили на подносике рядом с кухонной плитой, где потеплее. В чашечки наливали воду или молоко. А в блюдечки крошили сваренные вкрутую, а потом измельченные куриные яйца. Или фрукты. Или кусочки шоколада. Сашенька заметила однажды, как карлик Карл, пришедший с другого конца Бенефит-стрит, пытался подманивать Жужу шоколадкой. Но верное насекомое не пошло к нему. Ведь карлик мог накинуть поводок, а потом перепродать золотоглазого жука. Сашенька иногда удивлялась тому, как Жужа ластится к ней и бежит отовсюду по первому зову. Поляков догадывался, но тайну берег. Наступило время прощального ужина. Поляков на следующий день улетал в Калифорнию. Сашенька возвращалась в свою коммунальную квартиру. Сначала решили устроить кутеж в одном из ресторанов на Этвеллз-авеню в итальянском районе Провиденса. Потом передума-

ли – хотелось подольше побыть в чудесном доме Эдгара По. Они накупили вина и закусок, зажгли свечи. Серебряные подсвечники и матовые свечи мерцали в сумерках незадернутого шторами августовского вечера, как колонны игрушечного храма. По русскому обыкновению ужинали на кухне, а потом перешли пить кофе в гостиную. Жужа тоже перебежала вслед за ними, уселась на вышитую диванную подушечку, но все время оглядывалаь и перебирала лапками. «Кажется, облазили весь дом, знаем наизусть все книги, картины и фотографии, а какоето чувство, что осталось неосмотренное. И Жужа что-то пытается сказать», – промолвил Поляков в радумье. «Одень-ка на нее поводок. Вдруг Жужа хочет нам что-то показать», – предположила Сашенька. Поляков прицепил карабинчиком тоненький поводок к ошейнику золотоглазого жука, который, словно дожидался этого момента, соскочив немедленно с диванной подушечки на пол. Жужа выбежала из гостиной в коридор, а оттуда вниз по лестнице, которая вела в подвал. «Здесь мы никогда не были!» – воскликнул Поляков. «Мне кажется, что дверь, ведущая к этой лестнице была так хитроумно заперта, что казалась не дверью, а тупиком, стеной», – отозвалась Сашенька. Жужелица тянула, как охотничья собака, освещая золотыми прожекторами глаз путь в подвал дома. Поляков первым шагнул вниз по замшелым холодным ступеням. Сашенька боязливо следовала за ним. Внезапно их взорам открылась черная дыра, которая вела дальше, пока не поглотила жужелицу и Полякова. И снова вспыхнули золотые глаза жука, осветившие подвал-пещеру. Раздалась тихая хоральная музыка, проникавшая в испуганную душу Сашеньки и поддерживавшая ее. Жужа,

Поляков и Сашенька проникли вглубь пещеры. Золотоглазая жужелица остановилась над плитой, указывая Полякову, что ее надо отодвинуть. Под плитой стоял сундук. Они открыли его. Он был полон золотых монет: гульденов, дублонов, дукатов, луидоров, крон, кондоров, флоринов, экю и многих других, в том числе и российских золотых рублей. Под другой плитой, которую тоже осветила Жужа своими золотыми прожекторами, стояли амфоры, наполненные индийским жемчугом, алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами. Куда бы ни перебегал золотоглазый жук, наши исследователи находили плиты, под которыми лежали шкатулки с драгоценностям, богато инкрустированные предметы роскоши, оружие, не имеющее себе равного по качеству стали и богатству украшений. Они еще продолжали стоять в недоумении и восторге посреди подвала, когда до них донесся слабый из-за отдаленности и винтообразного распространения звука сигнал дверного звонка. Жужелица радостно подпрыгнула, потянув за поводок и побежав наверх в коридор и оттуда – к дверям, выходящим на заднее крыльцо. Там стоял белый, напоминающий кита, лимузин. Тот самый, который отвез два месяца назад Лену Уитмен в госпиталь на операцию. Тот самый, потому что Эдуард Поляков накрепко запомнил шофера-негра в форменной фуражке с золотой окантовкой. Только на этот раз Лена выбежала из лимузина и легонько поднялась по каменным ступенькам крыльца. Оттуда она подала знак шоферу, что он свободен уезжать в гараж. И тут же наклонилась и подставила ладонь золотоглазому жуку, куда тот с готовностью забрался. «Здравствуй, умница», – рассмеялась Лена

Уитмен и погладила Жужу по спинке. Поляков замер в оцепенении. Сашенька Тверская уставилась в Лену Уитмен, как в зеркало. Хозяйка дома, казалось, не была ничуть удивлена. «Здравствуй, сестричка, – обратилась она к Сашеньке. – Вот мы и встретились. Нас разлучили совсем малышками в детском доме где-то под Тулой, кажется, поблизости от Ясной Поляны. Лев Толстой позаботился о будущих сиротах. Меня оттуда забрали богатые американцы – судовладелец Уитмен и его жена, которая вскоре умерла. Как только мне исполнилось восемнадцать лет, Уитмен женился на мне и завещал всяческие богатства в акциях, золоте и драгоценностях, которые в его роду скопились за триста лет существования судовладельческой фирмы «Ньюпорт-лайн». Теоретически я владею всеми этими богатствами, а практически, кроме денег в банке и ежегодных отчетов моего менеджера не видела ничего. Особенно драгоценности, которых я так и не смогла найти». «Вот они там!» – воскликнула Сашенька и попробовала перехватить поводок, за который Лена Уитмен держала Жужу. Но та не давалась. Да и хозяйка дома Эдгара По не отпускала поводок. Поляков не знал, что сказать, потому что в его планы вовсе не входило делиться найденными богатствами с кем бы то ни было, включая Сашеньку Тверскую и хозяйку дома Эдгара По. Он предпочитал молчать, наблюдая за предполагаемыми сестрами-близнецами. Сашенька же Тверская была готова довольствоваться хотя бы частью богатств, обнаруженных в подвале. А для этого она с готовностью предложила Лене Уитмен версию своей жизни, которая сводилась к тому, что она, горько проплакав несколько месяцев после разлуки с любимой

сестричкой Леной, смирилась, получила высшее образование в Московском университете и была принята в аспирантуру Университета Сан-Диего. История ее учебы в аспирантуре под началом Эдуарда Полякова нам известна. «Вы же не будете с ними судиться?» – запальчиво сказал карлик Карл, появившийся из подвала и прочитавший дерзкие мысли Эдуарда Полякова. «Естественно, до суда дело не дойдет. Тем более, что с одной из них, а, быть может, с обеими я обручен», – ответил Поляков. Сашенька молчала. А Лена Уитмен была искренне удивлена. «Проще простого, если предположить, что вы обе однояйцевые близнецы, то есть эмбриологически – один и тот же организм, разделенный последующими командами генов», – отпарировал Поляков. «Ну, знаете, профессор, не кажется ли вам, что ваша гипотеза заходит слишком далеко?» «Что же вы предлагаете?» – спросил Поляков запальчиво. «Вы берете из подвала столько драгоценностей, сколько поместится в ваш портфель, и немедленно покидаете Провиденс. Карл, помоги профессору и проводи в аэропорт, чтобы убедиться!» – приказала она карлику. Поляков и карлик Карл нырнули в подвал. «А ты, сестричка, оставайся жить в моем доме. Есть у меня на примете один молодой писатель с кафедры литературного мастерства. С ним ты забудешь своего Эдуарда Полякова навсегда». Наконец, Лена Уитмен обратила внимание на золотоглазую Жужу: «Ты моя красавица, когда Поляков уедет, закрой до поры до времени дверь в подвал. Да так, чтобы и комар носу не подточил».

Кукла

Ирина Сидоренко (Украина, Киев)

Она увидела ее в витрине небольшого запущенного магазинчика в тот день, когда ей исполнялось одиннадцать. Господи, как она хотела эту куклу на день рождения! Высокая, стройная, голубоглазая, и с тем же странным пепельным оттенком волос, что был у нее самой. Не темная брюнетка, стоявшая справа и посверкивавшая странно глубокими черными глазами, и не яркая пухлогубая блондинка, сидящая слева, – нет, именно эта, так похожая на нее саму, что даже старший брат застыл перед витриной с открытым ртом, а затем весь день приговаривал: «Не может быть, Ольми, видала? Кукла – прямо как ты!» Она понимала, что куклы ей не видать – родители не могли себе позволить даже куска мяса на праздничный стол, не говоря уже о том, чтобы покупать детям игрушки. Обедневший аристократический род, некогда один из пышнейших, а сейчас ютившийся в старом родовом поместье, которое отец не хотел продавать из гордости, чтобы не потерять остатки дворянской чести и не превратиться в презираемых им зажиточных буржуа. Старая история, каких сотни, ничем не примечательная... Она знала об этом, однако кукла не шла у девочки из головы. С того самого дня она начала сниться ей по ночам, а днем малышка ходила полюбоваться на нее в маленький магазинчик на углу. Рядом с ней за витиеватым узором трещин на стекле сменялись одинаковые красотки – эта же, словно живая, глядела на мир печальными огромными глазами, словно вот-вот с ее ресниц должна была сорваться большая бриллиантовая слеза. Куклу никто словно не замечал – и все

из-за маленького изъяна, крошечного, почти незаметного брака: на ее левой руке не хватало пальца. Как и у нее. Как и у маленькой одиннадцатилетней девочки, каждый день молча стоящей перед витриной. Ольмения путалась в шнуровке – опять. Ее пальцы не желали подчиняться, заплетаясь; девушка спешила – если мать застанет ее неодетой, будет сердиться. А когда матушка изволила гневаться, даже отец не смел ей перечить. Наконец девушке удалось усмирить тонкие шелковые шнурки, купленные матерью специально к такому случаю. Она облегченно выдохнула: успела! Бросив последний взгляд в зеркало, Ольмения торопливо поправила прическу, выдернув из гладко зачесанных назад пепельных волос один локон и красиво уложив его завитком у себя на лбу. Стрельнув улыбкой, удовлетворенно кивнула и направилась к двери. – Ольмения! – девушка не успела коснуться большой медной ручки, как дверь распахнулась, чудом избежав столкновения с ее лбом. – Ты что, еще не... Мать застыла на пороге, удивленно приподняв брови. – Я готова, матушка, – девушка присела в изящном книксене. – Хорошо, – сухо кивнула госпожа фон Арцен. – Иди за мной. Твой жених уже здесь. Сердце девушки сделало нервный, судорожный кувырок, и она едва подавила вздох. Сегодня был тот самый день, который определял

всю ее дальнейшую жизнь. День, когда ее должны были познакомить с будущим мужем. Отец говорил – «богатство». Мать говорила – «высший свет». Ольмения молчала и думала – «любовь». Лавитан, ее старший брат и самый родной человек, сочувственно косился на сестру, но перечить не смел, и поэтому тоже молчал. Ольмении казалось, что все зависит от первого впечатления. Подружки болтали о «любви с первого взгляда», о «горячей искре», проскакивавшей между двумя сердцами и долженствовавшей обозначать влюбленность. Чего-то такого она и ждала. Девушка скатилась вниз по лестнице и задержала дыхание перед дверью в гостиную, а затем решительно шагнула вперед. Что ж, первое впечатление было... ну, отнюдь не любовью с первого взгляда. Искры тоже не было, да и вообще Ольмения едва смогла почувствовать к бледному, не особенно красивому юноше, сидящему между своими родителями, хоть какую-нибудь симпатию. Он неловко ерзал на стуле, а, завидев невесту, вскочил, и, переминаясь с ноги на ногу, поспешно склонился к ее руке. Невысокий, светловолосый, совсем еще мальчишка – нескладный и веснушчатый, с грубоватыми чертами, со светлыми ресницами, круглыми губами и блеклыми серовато-зелеными глазами. Первый эпитет, пришедший ей в голову, был – «невзрачный». На смену недоумению пришла обида. Где же любовь, думала девушка с разочарованием. Где искра, где дрожь и слабость в коленях? И что, это все? Этим все и закончится?..

Сын богатых буржуа, тех самых, которых когда-то презирал отец, и с которыми теперь хотел породниться. Ольмения понимала – мать готовила ее к браку по расчету с малых лет, и девушка прекрасно знала, что так и будет. Однако никто не запрещал юному сердечку надеяться, мечтать, ждать чего-то большого и светлого, что могло бы озарить ее жизнь, наполнить смыслом... Теперь же она была опустошена отсутствием чувств и потерей надежды, нет – веры в то, что именно так и должно было случиться. Кажется, его звали Вастер. «Господи, что это за имя?..» – подумала Ольмения, пытаясь соорудить на лице приветливую мину. Ее родители кивали и вежливо улыбались, только брат, насупившись, стоял в стороне – кажется, ему жених сестры также пришелся не по вкусу. Вастер что-то говорил. Тянул губы в неправдоподобной улыбке, и болтал без умолку, словно у него рот не закрывался. Ольмения вдруг почувствовала, что голова у нее идет кругом, но отнюдь не от нахлынувших чувств, а скорее от трескотни жениха. Она вяло заметила про себя, что он нагловат и невоспитан – даже не предложил ей сесть, плюхнувшись на диван раньше нее. – Ольмения, да ты с ума сошла! – горячо шептал ей Лавитан. – Ты что, серьезно собираешься выйти замуж за этого... буржуа? – он округлил глаза, едва сдерживая на языке куда менее лестную формулировку. Ольмения пожала плечами. Они с братом прогуливались по знакомым с детства улочкам, неспешно огибая углы домов самого шумного

квартала города. Им приходилось часто останавливаться, пропуская вперед спешащих куда-то рабочих в грязной, запыленной одежде, и крестьян, тащивших перед собой ящики со свежей зеленью. Под ногами путались дети, и громко лаяла потрепанная дворняга с оборванным в клочья ухом. – Матушка хочет, чтобы я вышла за него, – ровным безразличным голосом произнесла девушка. – И тогда все наши проблемы будут решены. Ты сможешь поступить в военную академию или в университет, или сделать карьеру чиновника... Брат недоверчиво покачал головой. – Неужели ты считаешь, что мне карьера дороже тебя? Ольми, я поговорю с матушкой, хорошо? Девушка улыбнулась. «Ольми», так Лавитан называл ее в детстве, и неожиданно это воспоминание принесло ей радость и одновременно тоску по ушедшим временам. – Не нужно, Лавитан, не надо говорить с матушкой. Я выйду за него замуж. – Но... – Лавитан! Не лезь ты не в свое дело, хорошо? Брат обиженно замолчал и отвернулся. Они шли дальше, молча. Ольмения чувствовала себя виноватой – в конце-концов, ведь он волновался за нее. Неуютное чувство вины терзало ее, и она не выдержала, взяла Лавитана под руку, ласково прижалась к его плечу.

Он только вздохнул и погладил ее по голове. Он всегда так делал, когда не мог сердиться на младшую, горячо любимую сестренку. Ольмении захотелось рассмеяться и чмокнуть его в щеку, но она не позволила себе этого, ведь она уже не маленькая, а вскоре и вообще станет замужней дамой, которой никак не пристало вести себя на улице подобно маленькой простолюдинке. Брат с сестрой шагали по извилистым улочкам города, трогательно держась за руки и оживленно переговариваясь, вспоминая голодное, но веселое в общем-то детство. Ольмения оглядывалась по сторонам, запоминая магазинчики и лавочки, в которые обязательно нужно будет наведаться, как только у нее появятся деньги. Тогда она сможет позволить себе и новую шляпку, и пестрые разноцветные ленты, и новые лаковые ботиночки на каблуках и с острыми носками. Взгляд ее радостно скользил по ярким витринам, как вдруг темное, запыленное стекло, покрытое замысловатой паутиной трещин, заставило девушку вздрогнуть от неожиданности. Она уставилась на странный запущенный магазинчик, с трудом понимая, что перед ней такое. – Лавитан... – Ольмения дернула брата за рукав, не в силах поверить своим глазам. – Лавитан, смотри! Это же... это та самая кукла, помнишь? Помнишь?! Он покосился на грязную витрину магазина, нахмурился, что-то припоминая. – О чем ты, Ольми? – наконец спросил он. – Какая кукла?

– Да вот же, дурачок, вот эта! – девушка, не удержавшись, ткнула остреньким пальчиком в пыльное стекло. – С голубыми глазами и волосами, как у меня! Лавитан, миленький... вспоминай, ну же! – Ты говоришь какие-то глупости, Ольми. Пойдем домой! – Нет, – упрямо заявила она. – Я хочу остаться и еще посмотреть! – На что посмотреть? – оторопел Лавитан. – На этих старых кукол? Нашла на что любоваться! Не глупи, Ольми, пойдем домой, матушка будет волноваться. Ольмения нахмурилась. Брат был непреклонен – и смысла не было спорить. Она вздохнула, бросая в витрину полный сожаления взгляд – и застыла. Ей вдруг показалось, что кукла подмигнула ей и погрозила крохотным пальчиком, лукаво прикрыв один глаз. – Лавитан, смотри... – начала было она, но брат перебил ее. – Ну все, довольно! Идем, Ольмения, хватит дурачиться. В конце концов, ты уже не девочка! Брат никогда не был с ней груб, и она так удивилась внезапной смене его настроения, что безропотно разрешила увести себя домой. И только поднявшись в свою комнату, она подумала, что хорошо бы завтра вернуться на ту же улицу и попробовать купить эту куклу. Однако на следующий же день, отправившись искать запущенную лавочку с растрескавшимся стеклом и столь желанной куклой, Ольмения не смогла найти даже улочку, на которой ей повстречалось видение из прошлого.

Всю следующую неделю – неделю перед ее восемнадцатым днем рождения – ей снилась голубоглазая пепельноволосая кукла, совсем как тогда, в детстве. Она улыбалась и подмигивала ей, грозила тонким фарфоровым пальчиком, и на лице ее играла лукавая блуждающая улыбка. «Чего ты хочешь?» – спрашивала ее кукла. Ольмения просыпалась в холодном поту, пытаясь понять, чего же ей хочется больше: увидеть эту куклу еще хоть один раз или забыть о ней навсегда? То время, когда она малышкой бегала к магазинчику каждый день, вспоминалось как сон. Даже странно, что она не смогла найти дорогу. Всего семь лет назад. Подумать только, неужели прошло всего лишь семь лет?.. Ей казалось, что только со времени ее знакомства с будущим женихом прошло уже несколько веков. Вастер приходил к ним почти каждый день, и девушка ловила на себе его глаза: напористые, они будто ощупывали уже купленный товар, и Ольмения каждый раз неприязненно передергивалась. Если вначале она испытывала-таки к будущему мужу хоть какую-то симпатию, то теперь он ей откровенно не нравился. Брат тоже смотрел на нее – понимающе и сочувственно, и от этого Ольмении было еще тяжелее. Она не признавалась в этом самой себе, но где-то глубоко внутри жило понимание того, что ей хотелось бежать из этого дома – от сочувственных глаз брата, голубых и пронзительных, и от болотно-серых собственнических взглядов жениха. И она бежала – бежала по запутанным извилистым улочкам, запруженным рабочим людом, бежала искать магазинчик с куклами на

витрине. И каждый раз возвращалась домой с пустыми руками и ощущением смятения от надвигающегося несчастья. К концу недели все домочадцы собрались за пышным праздничным столом, накрытым в честь ее, Ольмении, совершеннолетия, за последние деньги отцова наследства – господа фон Арцен надеялись вскоре окупить все свои траты, и поэтому впервые не поскупились. Жадно предаваясь чревоугодию, они смеялись и шутили, и только виновница торжества сидела с прямой спиной и застывшим взглядом, едва притрагиваясь к изысканным кушаньям, сменявшимся перед нею с молниеносной скоростью, и так и не отпив из высокого бокала на тонкой ножке ни глотка золотистого вина. Девушка была настолько погружена в свои мысли, что не замечала ничего вокруг, и ее жениху пришлось дважды обратиться к ней, прежде чем она удивленно взглянула на него, приподняв брови. – Завтра я буду иметь честь повести Вас под венец, прекрасная Ольмения фон Арцен! – торжественно и пышно объявил он. Ольмения едва сдержалась от отрицательного восклицания. Ее согласие, конечно, уже не требовалось – мать с отцом все решили за нее, и это их решение заставило ее негодовать, запоздало, молчаливо и безнадежно. «Брат был прав», в отчаянии думала Ольмения. Она не хотела выходить замуж, не хотела отчаянно, категорически – только поняла это слишком поздно.

И свадьба, назначенная на следующий день, принуждала ее сердце бешено прыгать, а тело – ломиться от существующей только в ее воображении жары, заставляла голову измысливать и отвергать все новые и новые способы и предлоги, чтобы отодвинуть нежелательное бракосочетание как можно дальше. Ольмения, сидя на кровати и склонив голову к плечу, неторопливо расчесывала длинные пепельные волосы. Она не подозревала, как привлекательно выглядит сейчас, с распущенными по нежной шее локонами, задумчивая и свежая, словно цветок лилии. Девушка была полностью поглощена размеренными, спокойными движениями своих рук, поэтому не сразу заметила, как приоткрылась дверь. Обычно скрипучая, на этот раз она предала свою хозяйку. Но в конце концов Ольмения почувствовала на себе чужой маслянистый взгляд и вскинула голову. В дверях, уже не скрываясь разглядывая ее, стоял ее жених. – Господин Вастер? Что Вы здесь делаете? – промолвила Ольмения в замешательстве. – Я думала, Вы отдыхаете в своих комнатах. Вы не должны здесь быть… – Мне нужно… поговорить с тобой, – ответил он, быстро вступая в комнату и прикрывая за собой тяжелую дверь с матово блестящей медной ручкой. Девушка застыла с поднятой рукой, поражаясь его фамильярному тону. Даже если уже завтра он будет ее мужем, даже если он просто

зашел пожелать ей спокойной ночи, как он смеет так непочтительно обращаться к ней, потомку известного аристократического рода? – Простите, но уже слишком поздно, и я очень устала, – надменно произнесла она. – Право, завтра мне... – она на мгновение запнулась и, сделав над собой усилие, поправилась, – завтра нам предстоит тяжелый день. Он молчал, не сводя с нее глаз, и в их глубине Ольмения увидела жадные, плотоядные огоньки. Беспокойство неприятно укололо ее острым предчувствием беды; зачем это господину Вастеру понадобилось говорить с ней на ночь глядя?.. Она содрогнулась и предприняла еще одну попытку выдворить незваного гостя: – Господин Вастер, давайте перенесем наш разговор на завтра. Неужели это что-то настолько серьезное, что оно не может подождать? Он вновь не проронил ни слова, и ее слова прозвенели в полутемной тишине комнаты тревожными колокольчиками. – Не бойся, тебе понравится, – наконец хрипло выговорил он и медленно, крадучись двинулся к кровати. Она изумленно смотрела, как этот несимпатичный, неприятный ей человек подбирается к ее кровати, и старалась убедить себя, что этого не может быть. Наверное, это дурной сон, проснись, Ольмения, проснись же, проснись... Увы. Сон не уходил, надвигаясь, словно неотвратимое наказание. Только вот за какие прегрешения?.. Его губы перекроились в гримасу – наверное, это была улыбка?

– Не... нет, – выдавила Ольмения, уже понимая, что он вряд ли ее услышит, и поэтому повторила уже громче, – нет! – Тихо ты! – бросил Вастер, нервно оглядываясь на плотно прикрытую дверь. – Не ори, поняла? Ты моя будущая жена, так что привыкай. Все равно никто тебя брать не хочет... ты же уродка. Ольмения сжалась, словно от пощечины, и спрятала за спину левую руку. Это что, упрек? Как он смеет! Ну и что, что у нее не хватает одного пальца, она не позволит ему обвинять себя подобным образом! Да она самая красивая девушка в округе – а может, и во всём городе, а этот крошечный недостаток... На мгновение гордость окрасила ее щеки яростным румянцем, однако гнев угас так же быстро, как и вспыхнул, уступая место страху. Что он собирается с ней сделать? Впрочем, как раз это было ясно написано на его лице, однако вовсе не устраивало Ольмению. Она тряслась, словно в лихорадке. Все ее существо кричало «нет, нет, нет же!», и ей самой хотелось закричать в голос. Она едва сдерживалась, глотая вязкую слюну и поджимая враз побледневшие губы. Вастер нервно облизнулся и сделал шаг вперед – Ольмения съежилась на кровати, подтянув колени к подбородку и не произнося ни звука. Он протянул руку. Ольмения зажмурилась, ожидая прикосновения. Перед глазами стояло лицо куклы – большие печальные глаза и пепельные волосы.

И искривленный в ухмылке рот, и лукавый прищур глаз, и тонкая кисть с четырьмя пальцами... «Чего же ты хочешь?» – спрашивала ее кукла из сновидения. Она ждала прикосновения. «Хочу?.. чего я хочу? Я хочу...» Юноша вылетел из комнаты с криком, никак не подобающим отпрыску богатейшего в городе семейства, на ходу натягивая штаны на тощий зад. Из соседних комнат выскакивали полуодетые домочадцы, перепуганные, с нервными пальцами, залитыми воском свечей. Он что-то невнятно бормотал, подвывая и тыча пальцем в приоткрытую дверь каждый раз, как его пытались расспросить, что же стряслось, и наотрез отказываясь приближаться к комнате невесты. Хозяин и хозяйка дома, вначале недоумевающие и негодующие, возмущенные дерзостью юного жениха, были обескуражены его поведением: что могло так перепугать юношу?.. Так и не добившись от господина Вастера вразумительного ответа, господа фон Арцен попросту сгрудились вокруг двери в спальню дочери, не отваживаясь, однако, хотя бы заглянуть в приоткрытую дверь. Первым в комнату решился войти брат. И замер на пороге, не произнося ни звука. ...Вокруг куклы толпился народ – домашние, слуги, на крики в дом заглядывали даже прохожие с улицы. Вокруг куклы в человеческий

рост, неподвижно лежавшей на кровати, – с пепельными волосами и огромными голубыми глазами – такими печальными, будто из них вот-вот должны были закапать бриллиантовые слезы, – и с недостающим пальцем на левой руке.

Про бабку Нюру Владимир Уськин (Саранск)

В комнате было темно. Свет уличного фонаря не мог пробиться сквозь толщу заледенелого стекла и застрял в нем желтым прямоугольником. Шум от редких в этот час машин едва достигал пятого этажа и не тревожил бабку Нюру, которая, закутавшись в одеяло с головой, умирала в полной тишине, как ей всегда и мечталось. Она ничего никому не завещала, да и завещать-то было нечего и, в общем-то, некому, поскольку дочь, которая давным-давно ее оставила, жила бог весть где и уже много лет не давала о себе знать. Чувствуя, что умрет не сегодня-завтра, бабка Нюра была довольна, что не мучится и не мучит других. Она всю жизнь боялась когонибудь потревожить, поэтому и однокомнатную квартиру, из которой ее теперь собирались выселять и в которой отключили все, что можно отключить, за неуплату, получила аккурат перед самой перестройкой, прожив всю предыдущую жизнь по баракам да малосемейкам. В общем, повезло ей с этой квартирой, в своей и умирать легче, думала она. Бабка Нюра всхлипнула, шмыгнула носом и удивилась появившимся слезам. Она уже несколько дней не ела и не пила, не хотелось, а слезы, поди ж ты, откуда-то брались. К запаху из несмываемого унитаза бабка Нюра давно притерпелась, простыня под ней промокала все реже; вот и теперь она лежала почти на сухом и с удовольствием согревалась. Ей было почти уютно и она даже хихикнула, подумав, что выселить ее уже не успеют, еще и похоронят за счет государства, от которого ей всегда перепадало так мало.

Впервый за всю свою долгую жизнь она была абсолютно счастлива – можно ни о чем не беспокоиться и ни о чем не жалеть. Да и о чем жалеть-то? О безрадостном детстве? Из него бабка Нюра вынесла только запах хлеба, за которым часами приходилось стоять в очередях, трясясь от страха, что не хватит; бесконечные стирки захарканных кровью тряпок постоянно кашляющей матери; жалкие попытки достать хоть немного меда и масла для нее, как советовал угрюмо отводящий глаза доктор; страстное желание дождаться отца, хоть мать не раз говорила, что тот даже до фронта не успел доехать. Но бабка Нюра – тогда просто Нюрка – тупо верила, что он живой – за погибшего платили бы пенсию. Школу она бросила, как только схоронила мать. Слава богу, после войны начали отстраиваться, и она без труда устроилась на стройку разнорабочей. Несмотря на постоянное недоедание, она отличалась выносливостью – единственное, что досталось по наследству от отца, кроме застывшей на стене барачной комнаты фотографии; вся его одежда была распродана еще при больной матери. Работала Нюрка старательно и вскоре обучилась штукатурному и малярному делу. Стала зарабатывать побольше и понемногу обиходила комнатку. Выпивать не научилась, хотя и на стройке и в бараке пили помногу, тоскливо и жадно. Поэтому и близких подруг у нее не было. Глядя на заполонивших городок уцелевших на войне инвалидов, поющих, растягивающих меха впервые увиденных здесь аккордеонов, зазывно тасующих карты, или просто молча сидящих на самодельных тележках с протянутой рукой, все время думала об отце

и никак не могла взять в толк, как тот мог погибнуть, не дойдя до фронта, когда даже оттуда возвращались, пусть покалеченные, но живые мужики. Через какое-то время инвалиды вдруг куда-то исчезли, и мужчин в городке заметно поубавилось. Шептались бабы, что убогих вывезли то ли на лечение, то ли просто подальше от людских глаз в специальные заведения, до самой смерти. С их исчезновением стала слабнуть и память об отце, которого она знала лишь по фотографии да рассказам матери. Замуж выходить было не за кого, но она все-таки умудрилась родить девочку, потому что постеснялась поднимать шум в бараке, когда к ней в комнату проскользнул пьяный сосед. Потом долго плакала в подушку, но со временем успокоилась и, наконец, удивила всех ребенком. Все бы ничего, но куда матери-одиночке деться в маленьком городе от косых взглядов и брезгливо поджатых губ. Терпела Нюрка, терпела, да и подалась в город побольше, где на таких, как она, слышала, смотрели не так строго. Помыкавшись с ребенком год по квартирам, получила комнатку в семейном общежитии, а попросту – бараке, где такие же строители, как она, день и ночь бранились, плакали, стирали, варили, наказывали детей, не обращая внимания – свой или чужой попался под руку. Из-за этого снова бранились, потом пили мировую, клялись друг другу в дружбе, вспоминали войну и соглашались, что жить становится легче.

Нюрка работала, водила дочку в детский садик, потом в школу. Крутилась по хозяйству; помня о сгубившей мать чахотке, покупала на рынке для дочери масло и мед, бегала в поисках школьной формы, стараясь купить «на вырост», и все равно не успевала за этим самым ростом; всплакнула, когда первый раз дочь пошла в школу сама. То есть, жила как все – общими праздниками и своими проблемами, веря, что проблемы скоро закончатся, как ей внушали с больших и маленьких трибун. Дни мелькали неотличимые один от другого, пока Нюрка не почувствовала, что что-то изменилось, стало не таким, как всегда. Не понимая толком причины своей тревоги, тревожилась еще больше. Как-то вечером, смертельно устав на работе, Нюрка решила сделать себе поблажку и не кинулась сломя голову на кухню готовить ужин, а прилегла на диван, стараясь не кряхтеть и поменьше ворочаться, чтобы не мешать дочери, которая, как обычно в это время, сидела за учебниками. Почему бы днем не заниматься, думала Нюрка, ведь только зрение портит, но оставила свои мысли при себе; не хотела чтобы, как в прошлый раз, когда задала дочери какой-то вопрос о ее уроках, у той напряглась спина, побелели пальчики, поддерживающие на столе книжку; не хотела, чтобы снова сквозь зубы она посоветовала матери не мешать и не лезть туда, где ничего не понимает. «А ведь она и не читает вовсе», – догадалась вдруг Нюрка, заметив, что дочь за столько времени ни одного листа в книжке не перевернула, – «она просто разговаривать со мной не хочет. Так же, молча, поужинает и сразу

спать ляжет». За этим открытием вскоре последовало и другое: дочь своей матери стыдилась. Нюрка стала замечать, что когда им приходилось идти куда-нибудь вместе, дочка старалась держаться поодаль, словно они незнакомы. Нюрке было обидно, но в угоду дочери и она делала вид, что эта ухоженная девушка идет сама по себе. Однажды в магазине Нюрка увидела себя в зеркале и чуть не заплакала, узнав в отраженной стеклом замарашке себя. Маленькое треснутое зеркальце в ее комнатушке не позволяло оценить свой вид, и она поняла дочь и уже сама старалась пореже появляться с ней вместе. Привести же себя в порядок она не умела, да и не хотела теперь, сроднясь со спецовкой, телогрейкой и резиновыми сапогами. В редкие выходные дни она старалась побольше отдыхать и поэтому почти никуда не выходила. Тут еще и план на стройке стали все время увеличивать. Невыполнение его грозило потерей премии или тринадцатой зарплаты, чего Нюрка просто не могла себе позволить, и она все жилы из себя вытягивала, чтобы нормально кормить и одевать дочь. На себя тратить лишнего остерегалась. Но вот стали опухать ноги, жутко крутило суставы, сдавливало сердце, а иногда оно бухало так, что Нюрка в испуге замирала и боялась вдохнуть. Наконец случилось то, что и должно было случиться. Штукатуря потолок, она внезапно потеряла сознание и очнулась только в больнице с уложенной в гипс рукой. «Вывих плеча и перелом костей предплечья», – сказал врач. Нюрка так расстроилась, что не обратила внимания на красивое продолжение своего диагноза:

100

ревмокардит. Но именно он стал бичом всей оставшейся жизни. А было Нюрке в ту пору тридцать пять лет, и стоял на дворе 1976 год. В больнице Нюрке понравилось: четыре раза в день кормили, раз в десять дней меняли белье, можно и голову помыть в ванной комнате. Туговато приходилось с туалетом – то никак не дождешься, пока очередь подойдет, то в дверь тарабанят – освобождай быстрей, а разве она может быстрее с ее негнущимися коленками да загипсованной рукой. Но приспособилась – по большим делам старалась проскочить, пока все спали. В палате хоть и было восемь человек, хоть и стояли кровати впритык друг к другу, жили дружно, даже делились продуктами, что родственники приносили. К Нюрке, правда, приходить было некому (дочка не в счет, та, если и забегала на пару минут, оправдываясь учебой, все равно заявлялась с пустыми руками) и она пыталась отказываться от угощений, что у нее плохо получалось. Все же повезло и ей. Девчонки от месткома принесли однажды два яблока и апельсин. Поделить это богатство на всех было трудно, но Нюрка как-то исхитрилась и была очень довольна тем, что смогла отдариться. Еще больше ее порадовал сам приход девчонок – не забыли. Она так растрогалась, что, не задумываясь, подписала бумагу по которой выходило, что травма у нее была вовсе не производственная. А когда подумала об этом, все равно не пожалела, потому что бригада не лишилась премии. Девчонки же так ее благодарили, что чуть до слез не довели. Тут же растроганная Нюрка про себя решила, что обязательно вернется на стройку, хотя лечащий врач почти убедил поменять работу, если

101

она не хочет дожить до полной инвалидности, а то и вовсе до конца дней не встать с кровати. Но, отзывчивая на доброту, Нюркина душа и шедшее впрок лечение нашептывали ей, что врачи тоже могут ошибаться и в конце концов убедили в правильности решения. Лишь бы рука не подвела. А она-то как раз в последнее время стала доводить Нюрку до сумасшествия. Пожаловалась врачу, но тот только посмеялся, мол, раз чешется, значит, заживает. Только зуд становился все сильнее и уже не давал спать по ночам. Иногда хотелось вместе с гипсом содрать кожу. И ведь не почешешь. Выручила находчивая соседка по койке. Нашла алюминиевую проволоку, которой можно было залазить под гипс, и Нюрка теперь день и ночь отводила душу, с остервенением царапая кожу, пока за этим занятием не застал ее врач. Теперь без прибауток отвел он Нюрку в перевязочную и снял гипс. Нюрка посмотрела на свою усохшую руку и чуть не потеряла сознание. Но не вид руки так подействовал на нее, а россыпь притаившихся в гипсе клопов. Позеленел и застывший истуканом врач, заворожено взирая на тяжело шевелящихся насекомых. И только пожилая медсестра, видевшая за свою жизнь и не такое, ничуть не удивилась, невозмутимо бросила гипс в таз и вынесла на помойку. Врач, судорожно сглатывавший слюну, наконец оправился и попросил Нюрку никому ничего не говорить, но внимательно осмотреть постель и, по возможности, не только свою. Клопов больше не нашлось и осталось загадкой такое их автономное обитание.

102

Этот факт никак не отразился на впечатлении Нюрки о больнице, она не отказалась бы полечиться и подольше, но подоспело время выписки. Кости срослись удачно, и ей предстояло теперь ходить на физпроцедуры в поликлинику. Вспомнив этот счастливый эпизод своей жизни, бабка Нюра даже пошевелилась от удовольствия. Из-под одеяла она больше не вылезала – не хватало сил – и не знала, ночь сейчас или день. По большому счету, ей было все равно, но ночью умирать почему-то не хотелось. Иногда ей казалось, что вот уже все, она не дышит, и с нетерпением ожидала полета по ярко освещенному тоннелю в блаженные райские кущи, как когда-то от кого-то слышала, но полет опять откладывался, и это ей казалось несправедливым – она очень устала. Окончательно подлечив руку, Нюрка снова вернулась в свою бригаду. И не пожалела. Ее ожидала радостная новость – бригадир, оказывается, выхлопотал ей комнату в малосемейном общежитии и Нюрка, переполненная счастьем и осознанием мудрости своего решения вернуться, переехала в такую же маленькую комнату, как в бараке, но зато в настоящем кирпичном доме. Ванная комната и туалет на три семьи окончательно сразили ее, и не смутил даже пятый этаж – ноги еще ходили. Быстренько сделала небольшой ремонт, перевезла свои скудные пожитки и даже кое-что из обстановки прикупила на барахолке. Жизнь, казалось, поворачивалась к ней приятной стороной и только равнодушное лицо дочери мешало в полной мере ощутить себя счастливой. Зато на работе радость ее разделили и пришлось

103

устраивать новоселье, потратив оставшийся после барахолки небольшой запас денег. Хорошим тогда получился вечер – выпивали умеренно, шутили, много пели, и уже не грустное, как лет пятнадцать назад, и без надрыва, хотя и всплакнули малость по погибшим (а у кого их в семье не было?). Подарили Нюрке премиленькую скатерть, а бригадир еще и совет дельный дал – написать в профком заявление на отдельную квартиру, как пострадавшей на производстве и заслужившей самоотверженным трудом. Нюрка долго сомневалась, но, в конце концов, бумагу все-таки отнесла. Мучительно краснея, протянула ее председателю профкома и молча стояла у стола, теребя на груди спецовку, пока грузный одышливый председатель, шевеля губами, долго разбирал ее каракули. Ей стало совсем неловко, когда тот поднял на нее свои скучные глазки и глубоко вздохнул. Нюрка хотела уже уйти от греха, но председатель, еще раз вздохнув, пообещал подумать, пусть только работает хорошо. Ликующая Нюрка выскочила из кабинета. Господи, как же она потом надрывалась на работе! И как часто и подолгу расписывала дочери ожидавшее их счастье в виде отдельной квартиры. А дочь только презрительно ухмылялась, но один раз все-таки спросила: – Ну и что? – Как что?! – взвилась, удивленная нелепостью вопроса, Нюрка, – Ты только подумай! Своя квартира! Отдельная! – и, чуть погрустнев, добавила, – А когда я умру, она останется тебе.

104

– Ты уверена, что я буду жить в этом поганом городишке? – опять ошарашила дочь Нюрку, – Или думаешь еще, буду, как дура, горбатиться на стройке? Нюрка совсем растерялась и даже не обратила внимания на «как дура». Сумела только как-то уж совсем обреченно добавить: – Но я же работаю. На это дочь уже ничего не ответила, мазнула по Нюркиному лицу высокомерным взглядом и ушла, только каблучки звонко простучали по лестнице. Нюрка, сгорбившись, осталась сидеть на диване, не замечая торопливо побежавших слез. Нескончаемо тянулись дни. Последнее здоровье отнимала работа. Цепляясь за перила, Нюрка поднималась на свой этаж, долго искала в сумке ключ, пережидая пока успокоится кувыркающееся сердце, и уже потом открывала дверь. Едва стянув рабочую одежду, валилась на диван и мгновенно впадала в забытье. Позже, кое-как, без аппетита, ужинала, возилась по мелочам в комнате; ничего не понимая и не запоминая, сидела, уставившись в телевизор; начиная засыпать, перебиралась на кровать. Когда возвращалась дочь, она не слышала. Так пролетел еще год, потом еще. Дочка получила аттестат зрелости и уехала в «настоящий» город, где «можно было жить». Нюрка ее не отговаривала – знала, что толку не будет – отдала все имевшиеся в доме деньги и, не сдерживая слез, махала в окно рукой. Проводить себя на вокзал дочка не позволила, она скрылась из глаз, ни разу не оглянувшись. За три года Нюрка получила от нее два письма, из ко-

105

торых узнала, что та выучилась на парикмахера, что много работает, получает пока мало и поэтому вынуждена попросить немного денег. Еще через год дочка заявилась сама, но через неделю снова укатила за большими деньгами на Север, оставив матери свою дочь Катю. С этого времени Нюрка сразу, без перехода на Анну Юрьевну, стала бабкой Нюрой. Катя была подвижным, общительным, достаточно самостоятельным ребенком и, главное, не болела. Устроить ее в садик проблем не составило, и бабке Нюре было даже в удовольствие возиться с внучкой по вечерам и в выходные дни. На первых порах. Но с каждым месяцем забот прибывало, чего нельзя было сказать о здоровье. Тот доктор был прав – работа на стройке ее убивала. К постоянным болям в суставах она привыкла, но все тяжелее становилась одышка, и все чаще болело и путалось в ритме сердце. А тут и внучка, быстро пообвыкнув на новом месте, начала капризничать и, переняв от взрослых, стала звать ее не иначе, как бабка Нюра. По утрам отказывалась вставать и прятала одежду, чтобы не идти в садик. Одежда, конечно, находилась, но запихнуть в нее сопротивляющуюся Катю стоило нервов. Когда же к выходу было все готово, вдруг, срочно начинал болеть животик, и вытащить внучку из туалета удавалось только сердито дергавшему дверь соседу. С горем пополам добирались до садика, получали замечание за опоздание, и бабка Нюра ковыляла на работу. Назавтра все повторялось. Теперь она с трудом выполняла норму. Пришлось отказываться от шабашек. В результате сократились доходы, и бабка Нюра стала

106

урезать свой рацион. А внучка, чем старше, тем становилась вреднее, и бабка Нюра с ужасом ждала, что будет дальше. А дальше пришло время собирать Катю в школу. Тут, к счастью, приехала дочь, но не одна, а с «гражданским мужем», как она с гордостью представила худого невысокого мужичонку с челкой поперек морщинистого лба и бегающими глазками. С первого же дня бабка Нюра стала его почему-то бояться и поэтому, собрав, как говорится, в кулак неизвестно откуда появившуюся волю, категорически отказалась прописать «гражданского зятя» в квартире. Тот, впрочем, на прописке не настаивал, ничего не делал, из дома выходил не часто и только за водкой, и через три недели куда-то исчез. Еще через неделю, обвинив мать в скопидомстве и разрушении семьи, исчезла и дочь, не забыв, слава Богу, захватить с собой Катю. И, как оказалось, исчезла уже навсегда. Еще долго потом бабка Нюра не знала, огорчаться ей по этому поводу или нет, но со временем успокоилась тем, что ни дочери, ни внучке она не нужна. И продолжала жить дальше: работа – дом, дом – работа, ненадолго – больница, и снова все по тому же кругу. С некоторых пор она как будто перестала замечать время, почти не замечала происходящего в стране, немного очнулась лишь однажды, удивившись частой смене руководителей государства, чьи портреты, не успев примелькаться, один за другим обрамлялись траурной лентой. В этот же период времени она вспомнила про свое заявление и решила, преодолев апатию, сходить в профком. Прежнего председателя уже не было. Восседали за столами или суетливо бегали

107

с бумагами все какие-то молоденькие, незнакомые. На редких посетителей почти не реагировали, всячески показывая, что те явились не вовремя. «Эти апельсинов в больницу не принесут», – подумала бабка Нюра, продолжая упорно стоять у двери. Наконец внимание на нее обратили. Какой-то рыжий и дерганый делал вид, что слушает, убегая глазами куда-то в сторону и постоянно на что-то отвлекаясь. Бабка Нюра чувствовала, что ей пора уходить, но продолжала повторять одно и то же. Пришлось рыжему ее заявление поискать и, как ни странно, оно нашлось. Все долго удивленно рассматривали дату подачи, пожимали плечами, куда-то звонили. Наконец, рыжий, сказав, что они будут совещаться, бабку Нюру выпроводил. Совещались полгода, и все же квартиру она получила. Всей изрядно постаревшей бригадой перевезли бабку Нюру снова на пятый этаж, в «отдельные апартАменты», как окрестил маленькую квартирку в хрущевке, из которой днями раньше кто-то съехал, бригадир. Выпили, закусили, поплакались о прошедшей молодости, посудачили о начавшихся в стране переменах – может, для простого люда они затеяны все-таки? Об этом теперь говорили и на работе и на улице, и дома. Бабке Нюре дома говорить было не с кем, во двор лишний раз она не спускалась, за телевизором моментально засыпала, поэтому в голову толком ничего взять не могла и только на работе слушала, что говорят другие. Когда получила ваучер, стала ко всем приставать – что и когда она за него получит. На этот счет предположений было много, но очень скоро все поняли, что никому ничего не светит,

108

и уже счастливчиком считался тот, кто сумел обменять свой ваучер на две бутылки водки. Вскоре одолели другие заботы и тревоги. Началось сокращение рабочих и ее уволили среди первых. Бабка Нюра хотела, было, пожаловаться в профком, но тот уже куда-то делся. Бригадир разводил руками и говорил, что его самого чуть не уволили, чудом оставили в дворниках. Предлагал обратиться в суд. Но она с детства помнила, что судятся только сутяги, что рабочему человеку судиться стыдно, и он должен идти не в суд, а в партком. Бабка Нюра даже знала, за какой дверью тот находится в административном здании, набралась решимости и пошла, с трудом передвигая распухшие ноги. Но в здание ее не пустил, откуда-то взявшийся здесь, охранник. Он долго не мог понять, чего добивается бабка, а поняв, послал ее так далеко и доходчиво, что просительница вмиг уяснила – жаловаться больше некому. Бабка Нюра никогда не отличалась изворотливостью, а тут придумала: какое-то время нужно полежать в больнице, глядишь, за это время все придет в норму. На другой день, окрыленная своей идеей, пошла в поликлинику. Столько народа она там до сих пор не видела. Едва дождалась, пока освободится стул в коридоре, потом чуть на нем не заснула и, наконец, вошла в кабинет за спасительным направлением. Но, увы, всегда приветливый и обходительный врач с раздражением вместо направления в больницу выписал кучу рецептов. Теперь бабка Нюра совсем растерялась. На что жить? До пенсии, что она получала по инвалидности, еще далеко, да и принесут ли ее

109

вовремя. Дома ни гроша, и продать-то нечего. Вернувшись, опустилась без сил на диван и тихонько заскулила. Спас ее бывший бригадир, которого случайно встретила на улице. Тот помог устроиться уборщицей в магазин, где теперь работал грузчиком. От него бабка Нюра узнала, что их домостроительный комбинат обанкротился. Это тяжеловесное слово давало понять, что строители теперь не нужны. И вообще, счастье, что хоть уборщицей устроилась, и такая должность становилась дефицитной. Работала старательно, беспрестанно таская ведра с водой и моя, моя, моя полы, которые тут же затаптывались. К концу рабочего дня едва могла разогнуться. Суставы ломило так, что казалось, они треснут. Когда вконец замучила одышка, пошла к директору, сказать, что назавтра возьмет больничный, и вышла от него уже уволенной. Потащилась домой, чувствуя, как все больше не хватает воздуха. То и дело приходилось останавливаться перевести дыхание. А в трех кварталах от дома перед глазами все поплыло и, успев подумать, – «а ведь не дойду», – она мягко повалилась на тротуар. Сознание вернулось быстро, но бабка Нюра никак не могла сообразить, что с ней произошло и только с удивлением смотрела на мелькавшие перед глазами чьи-то ботинки, кроссовки, туфли, тапки... Вот пара босоножек остановилась, и их обладательница кому-то раздраженно сказала, что омерзительнее женщины-алкашки ничего нет. Босоножки исчезли. Их место заняли кроссовки. Один из них осторожно потолкал бабку и поинтересовался, не померла ли она. Бабка Нюра подумала и покачала головой. Кроссовки успокоено ушли. Бабка Нюра

110

пошевелилась и сделала попытку подняться, но не смогла. «Вот ведь напилась», – услышала, – «Надька, позвони на скорую, что ли, а то покупателей отпугивает». Бабка Нюра поняла, что ей скоро помогут, и тихонько заплакала, зажмурив глаза. По всей видимости, какое-то время она снова была в забытьи, потому что осознала себя уже лежащей на чем-то жестком в машине. Уверенные руки шарили по ней под одеждой. «Обследуют», – поняла бабка Нюра, а потом услышала голос: «Да нет у этой бомжихи ничего». Глаз она не открыла, постеснявшись сказать, что слышала эти слова и услышала другие: «Повезло же вчера пятой бригаде – у такой же бомжихи драгоценности нашли. На шее в мешочке болтались. Слушай, давай выбросим ее где-нибудь, кому это чучело нужно?» Бабка Нюра забеспокоилась, но другой голос почему-то возразил, и ее не выбросили, довезли до больницы. На сей раз пробыла она там совсем недолго. Согнали отеки, развели руками и сказали, что больше ничем помочь не могут, мол, возраст. Перед выпиской лечащий врач предупредил, что назавтра вызовет к ней участкового, не велел много ходить, а велел пить мочегонные, есть курагу, творог, бананы и не злоупотреблять жирным мясом, а покупать лучше телятинку. У бабки Нюры даже слюнки потекли от этих рекомендаций. Она заверила врача, что уже давно ничем таким не злоупотребляет, и отправилась восвояси. Вползла на свой этаж, добралась до дивана и окончательно решила, что пора умирать. Но утром принесли пенсию, и она передумала – может, еще наладится. Не налаживалось. Соседи поначалу к ней наведывались, но

111

собственные заботы захлестывали всех с каждым днем все больше и вынуждали думать только о себе. Один раз бабка Нюра услышала, как на площадке матерились по поводу какого-то дефолта и затем ринулись оравой в сберкассу. Что такое дефолт, бабка Нюра не знала, в сберкассе у нее отродясь ничего не было, и это избавило от лишних волнений. Участкового врача она ждала долго и напрасно, зато пришли люди в форме и представители ЖЭКа. Они зачитали ей постановление о конфискации имущества в счет погашения долга за квартиру, уныло осмотрелись и забрали телевизор, пригрозив на прощание отключением света и прочих удобств, а потом и выселением. Бабка Нюра выслушала все это стоически, потере телевизора не расстроилась и затосковала только когда лишилась света, отопления, воды и газа. Труднее всего было без воды. Поначалу она ходила с ведром к соседям, но потом силы окончательно ее оставили, и она опять стала готовиться: чистое завернула в подаренную давным-давно скатерть и положила на видное место, потеплее оделась (уже были морозы), закуталась в одеяло и замерла. Остатки сил быстро покидали ее, и она становилась все более равнодушной к звукам, доносившимся из коридора сквозь хлипкую входную дверь, а потом и вовсе перестала их слышать. Вскоре она прочно обосновалась в своих грезах. Воскресное утро выдалось солнечным, но дом просыпаться не спешил. Его обитатели единодушно оттягивали время вхождения в новый круг забот. Наконец подъезды стали выпускать вялых жильцов, побредших на избирательный участок. Шли скорее по привычке,

112

чем с намерением изменить эту жизнь. Давно смирились с участью статистов. Суетились лишь те, кому положено было обеспечить массовость, нужное количество голосов «ЗА» за указанную партию и доложить. Заспешили с урнами по домам – забота о тех, кто не может придти сам. Добрались и до квартиры бабки Нюры. Стучали в дверь громко и долго. На грохот стали выглядывать соседи. Пытались урезонить стучащих, но тем нужен был охват, и они продолжали. Бабка Нюра, которая дальше порога давным-давно никуда не выходила, все не отзывалась, и это настораживало. Кто-то приник к двери и прислушался. Ничего не услышал, но скривился – учуял неприятный запах. Соседи стали вспоминать, когда видели бабку в последний раз, не вспомнили и решили вызвать участкового милиционера. Дождались и, легко выдавив дверь, вошли. Морщась от усилившегося запаха, уже зная, что увидят, подошли к кровати и откинули одеяло. Бабка Нюра лежала на боку с подтянутыми к груди коленями и вытянутой к вошедшим рукой, которая приветствовала их грязным когтистым кукишем. Соседи с сожалением смотрели на спокойное лицо бабки, и у кого-то шевельнулось чувство, похожее на совесть. Участковый сел писать протокол. Люди с урной, посовещавшись глазами, вышли в коридор, оформили как надо бюллетень бабки Нюры, опустили его в урну и заспешили с охватом дальше. Жизнь продолжалась.

113

114

В тумане Моника Лир (Омск)

Эмилия в нерешительности остановилась перед тропинкой, ведущей через лес к ее дому. Еще десять минут назад она весело спешила к вечернему чаю с печеньем, но подойдя к темному лесу, ей сделалось немного жутко. Еще бы! Уже спустились сумерки, и вокруг стояла мертвая тишина, а лес казался вовсе не таким светлым и гостеприимным, каким он бывал днем. Ну зачем она так сильно заигралась с детьми из соседней деревеньки? Уже давно бы сидела дома, глядя в окошко и радуясь, что она в тепле и уюте, а не в темном и холодном лесу. Эмилия поежилась от порыва ветра, но подумала, что если она поторопится, то скорее выйдет из леса, и тут же бесстрашно вступила на лесную тропинку. Лес действительно был вовсе не таким, каким казался днем – солнечным, приветливым домом разных зверюшек. Сейчас он был совсем тихий и пустынный, а что самое неприятное – всюду сгущался туман, поэтому дорожку можно было потерять в два счета. Эмилия внимательно смотрела под ноги, чтобы не сбиться с пути, стараясь не оглядываться по сторонам. Тропинку окружали уродливые силуэты кряжистых деревьев со странно изогнутыми голыми ветками. Осень только началась, но холодный северный ветер безжалостно срывал с корявых ветвей последние сухие серые листья. Эмилия взглянула вверх и увидела бледно-сиреневый клочок вечернего неба. Луна исчезла за грудой серых облаков, и в лесу стало совсем темно. Девочка с трудом угадывала под ногами тропинку, заваленную сухой шуршащей листвой. На секунду она остановилась и прислушалась: вокруг стояла мертвая тишина. Слегка поежившись, Эмилия поспешила

116

дальше, стараясь подбодрить себя, что скоро ее страху придет конец, и она вернутся домой. Она попыталась припомнить какую-нибудь песенку, но тщетно. В ее голове была только одна мысль – как бы поскорее отсюда выйти. Неприветливый лес почему-то не кончался. В нем становилось все темнее и прохладнее. Одно из деревьем показалось ей уже знакомым, но девочка успокоила себя, все деревья в темноте кажутся одинаковыми. Сколько Эмилия шла, она не знала, но ей казалось, что ее путь длится гораздо дольше обычного. Для уверенности малышка посмотрела себе под ноги, – убедиться верно ли она идет, но вдруг с ужасом поняла, что тропинки нет под ногами. Девочка перепугалась, тихонько ойкнула, совсем одна в темном лесу, да еще ночью! Она поспешила назад в надежде отыскать дорогу отсюда, но противная тропинка как в воду канула. От горя и страха девочка опустилась прямо на листья, где стояла и, закрыв лицо ладонями, горько заплакала. Неужели ей придется провести в этом страшном лесу всю ночь? Или всю жизнь? Ведь никто не знает, что она здесь. Родители скорее всего решили, что она осталась ночевать у друзей, и вряд ли пойдут ее искать. «Что же теперь делать? Что делать?», - повторяла она про себя. Немного успокоившись, Эмилия решила никуда не идти, пока не наступит утро, а как рассветет, попытаться поискать исчезнувшую тропинку. По крайней мере, днем она часто ходила через лес и немножко знает его. Решив таким образом, Эмилия попыталась задремать, опустив голову себе на колени. Ей уже начали мерещиться какие-то сны, и даже послышался гудок

117

паровоза. Причем гудок был таким внезапным и отчетливым, что Эмилия невольно вздрогнула и очнулась ото сна. Она подняла голову с колен и посмотрела по сторонам. Все вокруг застилал густой туман. «Наверное, приснилось», – подумала девочка и снова опустила голову на колени. Но тут резкий толчок сбил ее с места, и Эмилия услышала, как совсем рядом с ней прошел поезд. – Ты что, не видишь, где сидишь? – послышался голос. Она открыла глаза и увидела стоящего рядом с ней бледного мальчика. – Простите, сэр, – вежливо ответила Эмилия, – мне предсталялось, что я сижу на куче опавших листьев. Мальчик молча указал на то место, где минуту назад дремала Эмилия. Там и в самом деле были проложены железнодорожные пути. Девочка удивилась: она представить себе не могла, что через лес ходит поезд, хотя она твердо была уверена, что никогда об этом не слышала. Сейчас рельсы находились прямо перед ней, и она отчетливо их видела. – Ты что здесь делаешь? – спросил незнакомый мальчик. Эмилия никогда до этого не видела его ни в своей, ни в соседней деревне. И хоть детей там было очень много, она бы сразу запомнила его. Мальчик был очень бледный, с грустным худым лицом. Глаза его были голубые, почти прозрачные, одет он был в просторную белую рубашку, на голове красовалась небольшая шляпа, а в тонких пальцах он вертел маленькую дудочку. Мальчик смотрел на Эмилию с боль-

118

шим любопытством и, не дождавшись ответа, повторил свой вопрос. Она спохватилась и ответила, что ищет дорогу домой. – А, знаю такую игру, – ответил мальчик, – раньше она мне тоже нравилась, но эти лесные тропинки такие вредные – постоянно меняют своей направление, стараясь сбить тебя с пути. Мне это наскучило, и я стал ловить блуждающие огоньки. Они светятся здорово, да и вообще красивые. – Эмилия слушала с большим интересом. – Так значит, тропинки специально обманывают путников, пытаясь сбить их с верной дороги? – спросила девочка. – Днем это было бы слишком заметно, поэтому они ждут, когда опустится вечер и лес заволочет туманом... Кстати, меня зовут Якоб, – сказал мальчик и протянул руку для приветствия. – А я Эмилия, – она пожала руку новому другу и почувствовала, что у него совсем ледяная ладонь. «Наверное, замерз, бедняга,» подумалось девочке. – Слушай, а не хочешь пойти со мной поискать блуждающие огоньки? – предложил Якоб. – Хочу! – с радостью отозвалась Эмилия. Ей стало спокойнее с этим мальчиком, тем более было очень любопытно узнать, что это за блуждающие огоньки. Тогда Якоб пошел вперед, а Эмилия устремилась за ним, пытаясь не отставать ни на шаг. Они продирались сквозь кусты, перелазили через поваленные деревья. Но Якоб шел уверенно, судя по всему, точно зная, куда идти. Казалось, что в лесу стало гораздо светлее: сияние исходило как будто от самого тумана.

119

Вдруг над головой девочки промелькнуло что-то странное, ударилось о дерево и полетело дальше. Она вскрикнула от неожиданности и пригнулась. Яков обернулся: – Не волнуйся, это рыба. Видишь, чешуя на дереве осталась, – и он поскреб пальцем корявый ствол. – Рыба? – удивленно переспросила Эмилия. – Что она здесь делает? – Видишь ли, – спокойно ответил ее друг, – В лесу нет речек, одни пруды да болота, вот рыба и путешествует по воздуху, чтобы перебраться на другие места. – А-а, понятно, – ответила Эмилия, еще раз посмотрев на ствол дерева, в коре которого застряли серебристые блестки рыбьей чешуи. И дети отправились дальше вглубь тумана, в котором утопал весь лес. Тут Эмилия на минуту остановилась, увидев росшие у подножия толстого ствола меленькие серебристые колокольчики. – Постой, Якоб, – сказала она и потянулась, чтобы сорвать один из них. Но едва она дотронулась до стебля, колокольчик упал на землю и, звякнув, разбился. – Что это за цветы такие? – удивилась девочка. – Это стеклянные колокольчики, – ответил Якоб. – Раньше они росли по всему лесу, но люди часто рвали эти красивые цветы и чуть было все не уничтожили. Тогда колокольчики стали расти только по ночам, когда по лесу никто не ходит. Днем они спят и по виду похожи на простую траву, а ночью распускают свои серебристые бутоны и тихонько позванивают в такт ветру.

120

Пройдя еще немного, дети остановились у большого темного озера. Мальчик спрятался за куст, и Эмилия последовала его примеру. Они молча просидели за кустом несколько минут, и девочка наконец шепотом спросила у своего друга, чего они ждут. «Тсссс...», – Якоб приставил палец к губам и кивнул на озеро. Эмилия посмотрела в ту сторону и увидела странное зрелище: из воды друг за дружкой выходили на берег прекрасные девушки. Они были одеты в длинные белые платья, их волосы беспорядочно спускались на плечи, а в руках незнакомки держали маленькие фонарики. Они освещали ими дорожку перед собой, и Эмилия в свете фонарей различила, что эти существа такие же бледные, как и ее новый друг. – Я утонул в этом озере, – прошептал Якоб. – Это блуждающие огоньки заманили меня сюда ночью и утопили. Но я не остался в их холодном озере, а стал бродить по лесу. Эмилия округлила глаза, слушая историю своего нового знакомца. Она только сейчас догадалась, что Якоб на самом деле мертв, а с ней путешествует по лесу его душа. Но девочка ничего не успела сказать, потому что ее друг быстро указал рукой в сторону озера. – Смотри, огоньки! – громко прошептал он. Эмилия взглянула на озеро и увидела, как девушки, вышедшие на землю, вешают свои фонарики на дерево и превращаются в маленькие сверкающие огоньки. Они сияли и переливались, завораживая взгляд, а потом рассыпались по всему лесу, чтобы найти заблудившихся путников, чтобы завести их на погибель в мрачное болото.

121

Зачем они это делали? Может быть, чтобы пополнить свои ряды? А может быть потому, что им просто было скучно? Пока Эмилия размышляла об этом, Якоб встал и заиграл на своей дудочке. Он перебирал своими худыми, почти прозрачными пальцами по круглым отверстиям, отчего вокруг разлилась нежная и печальная мелодия. Один из блуждающих огоньков оторвался от остальных и полетел в сторону кустов, за которыми прятались новые друзья. Огонек сделал круг над головами детей, но тут Якоб неожиданно вскочил и накинул на него свою шляпу. Разозленный, что его обманули, огонек ярко заискрился, пытаясь вырваться и позвать на помощь других. Поняв, что их заметили, мальчик выпустил пленника и, схватив Эмилию за руку, кинулся в чащу. – Ну и огонек сегодня попался, – на бегу шептал он, – беспокойный какой-то. Обычно они не понимают, что их поймали. Надо было сразу приготовить для него мешок. Эмилия обернулась назад. Из-за тумана погони не было видно, но Якоб не замедлял шаг, и она, полагаясь на опыт друга, бежала за ним. Скоро они остановились. Мальчик сказал: – Я отвлеку блуждающие огоньки, повожу их по лесу, пока не наступит утро. Если они не успеют взять свои фонарики и опуститься на дно озера, то погибнут. – А как же ты? – спросила Эмилия. Ей было жаль расставаться с Якобом. – За меня не беспокойся! – весело крикнул ее новый друг, – иди прямо и не сворачивай. А тропинкам не верь!

122

И Якоб рассыпался на сотню золотистых мотыльков, которые тут же растаяли в тумане. Эмилия грустно побрела вперед. Она уже привыкла к сумраку и туману и размышляла уже о том, как она придет домой среди ночи, и удалось ли им обмануть блуждающие огоньки. Внезапно Эмилия услышала где-то совсем неподалеку резкий шорох и громкий треск веток. Она пошла в ту сторону, не забыв перед этим завязать на ветке ленточку из своих волос, чтобы потом найти обратную дорогу. Но стоило Эмилии сделать лишь несколько шагов, как она увидела необычную картину: какая-то девочка отчаянно пыталась освободиться от веток дерева, как будто бы запутавшихся в ее волосах и платье. Она тщетно выпутывала ветки из своих локонов, но те словно бы не отпускали ее. Эмилия поспешила ей на помощь, и уже через несколько минут девочка была спасена. Незнакомка была одета в белое платье, с завязанным сзади пышным бантом. У нее была нежная фарфорово-белая кожа и она доставала из волос засохшие листики. Но в отличие от девушек-блуждающих огоньков, волосы этой девочки были пышными и темными, больше похожими на парик, у нее были глаза с огромными ресницами и маленькие красные губки. Управившись с волосами, девочка встала с земли, отряхнув платьице от листьев. Потом она подняла лежавший рядом с ней таинственный ключик и представилась Эмилии, при этом резко наклонив голову набок: – Мариэлла.

123

– Эмилия – вежливо ответила девочка и тут же спросила, – А ты откуда? Мариэлла опять резко повернула голову, на этот раз в сторону и ответила: – Я не знаю. Голос у нее был как будто простуженный, ненастоящий, а движения настолько скованные, словно она сильно-сильно замерзла. – Ладно, если не знаешь, куда тебе идти, пойдем со мной. В деревне будет проще найти твой дом, – сказала Эмилия. Мариэлла согласно кивнула. Девочки добрались до дерева, где Эмилия завязала свою ленточку. К счастью, она оказалась на месте. Они двинулись прямо вперед, как советовал Якоб, однако лес все не кончался, а густой туман и не думал рассеиваться. Мариэлла молчала. Она шла не очень быстро и почему-то постоянно будто бы похрустывала косточками. От этого звука Эмилии стало не по себе, и она решилась заговорить со своей новой знакомой. – Как ты здесь оказалась? – спросила она. – Не знаю, – откликнулась Мариэлла, – я просто шла, шла, а потом потерялась. Нет, сначала потерялась, потом шла, шла... или наоборот... – она сконфуженно замялась. – Понятно, – ответила Эмилия, – Я тоже не помню, когда потерялась.

124

– Меня поймали эти жуткие деревья. Они хотели разорвать мое платье на клочки и выдрать мне локоны, – печально продолжила Мариэлла. В это мгновенье в стороне замерцал маленький огонек. – Гляди, там кто-то идет! – сказала Мариэлла и показала пальцем в сторону, где появилось сияние. – Не смотри туда, это блуждающие огоньки. Они заманивают людей в чащу леса, чтобы те заблудились, – предостерегающим тоном сказала Эмилия. – Но он такой красивый! – с восторгом сказала Мариэлла, и ее глаза странно засветились. – Стой! – закричала Эмилия, но было поздно. Ее спутница уже ринулась в чащу на свет блуждающих огоньков. Эмилия бросилась за ней, и в то же мгновенье услышала крик Мариэллы. Девочка увидела, что та висит над глубокой ямой, зацепившись своими шикарными волосами за толстую ветвь дерева. Огонек исчез. Эмилия посмотрела на дно ямы – оно было сплошь в тумане, но какая бы там ни была глубина, Мариэлла с легкостью могла сломать себе шею. Тогда Эмилия поймала девочку за ногу и потянула на себя. Ветка не отпускала, она словно вцепилась в свою жертву сильнее, как цепкая старушечья рука. Мариэлла в ужасе размахивала руками. Наконец, ветка надломилась, Эмилия со всей силы потянула на себя свою спутницу и упала навзничь, не отпуская девочку, прямо в груду сухих листьев. Приподнявшись и оглядевшись, она не смогла удержаться от восклицания – в своих руках она держала ногу Мари-

125

эллы. Не сразу Эмилия поняла, что нога не настоящая, а механическая, и что ее новая знакомая – простая кукла! Оторопев от неожиданности, Эмилия какое-то время сидела, разглядывая механическую ногу. В этот момент перед ней появилась Мариэлла. Она прискакала на одной ноге, держа в руках толстую ветку, которую вынула из своих волос. Ее глаза остекленели. – Что ты наделала? Отдай мою ногу! – визгливо произнесла она. Ошарашенная Эмилия не могла вымолвить ни слова, глядя на разъяренную одноногую куклу. Дальше все пошло так непривычно, что девочка чуть сама не потеряла голову. Кукла замахнулась на нее веткой, а нога вырвалась из рук Эмилии и прыгнула в туман. Мариэлла тут же бросила ветку и прыжками пустилась вслед за своей ногой. Сама Эмилия тоже поспешила подняться и побежала в противоположную сторону, боясь, как бы Мариэлла, догнав свою ногу, не вспомнила бы и о ней. Девочка понимала, что опять сбилась с дороги, но неслась, не разбирая дороги, быстро, как только могла. Через несколько секунд перед ней оказался старый деревянный мост через небольшой, но быстрый ручей. Вода в нем была темная и мутная. «Надо перейти на ту сторону и сломать этот мостик, – подумала Эмилия, – вряд ли механическая кукла погонится за мной вброд. Да, теперь понятно, почему она так странно выглядит! И понятно, зачем ей ключик. Он нужен ей для того, чтобы заводить себя. А я-то подумала, что он от какой-то двери. Каких только чудес не встретишь в туманном лесу!»

126

Эмилия вступила на мост. Он отозвался ей жалобным скрипом и слегка пошатнулся. «Нужно идти очень осторожно», – поняла девочка и сделала еще шаг. Мостик качнулся, но выстоял. Шаг за шагом Эмилия добралась до середины моста, но он, похоже, только этого и ждал. Одна из досок, на которую ступил Эмилия, треснула, мостик сильно качнулся, и девочка, не удержав равновесия, полетела вниз. Она очутилась в ледяной воде, которая стала тут же затягивать свою пленницу. То, что ручей был мал и казался неглубоким, оказалось иллюзией. Девочка камнем шла на дно. Внезапно кто-то резко схватил ее за плечи и потащил вверх. «Якоб!» – мелькнуло в голове Эмилии. Но это был не он, – огромная белая птица, ухватив девочку за плечи, вынула ее из воды и стремительно взмыла вверх. От быстрого полета и холодного купания малышка закоченела. Она подняла голову вверх, пытаясь рассмотреть свою спасительницу. Птица была колоссальных размеров. Ее огромные крылья спокойно и величественно разрезали воздух. «Наверное, это очень старая и мудрая птица, – подумала Эмилия, – А вдруг она спасла меня только для того, чтобы накормить своих птенцов?» Девочке стало жутковато. Но птица как будто бы никуда не спешила. Ее красивые глаза были похожи на человеческие, а большой клюв отливал благородным серебром. Эмилия, еще раз взглянув на белую птицу, почему-то успокоилась, хотя даже не знала, куда ее несут. И тут в одно мгновенье птица разжала когти, и девочка провалилась в туман...

127

Эмилия открыла глаза и огляделась. Она лежала, зарытая в кучу опавших мягких листьев. Было теплое осеннее утро. «Что за чудеса мне снились?», – подумала девочка, поднимаясь на ноги и отряхиваясь. Оглядевшись, она обнаружила, что находится на опушке леса, в двух шагах от родной деревни. «Неужели меня донесла сюда огромная белая птица?» Эмилия обернулась и посмотрела в сторону леса. Это был обычный лес, который она хорошо знала днем и через который ходила гулять в соседнюю деревню. Он казался тихим, спокойным, молчаливым, – ведь он хорошо умел хранить свои тайны. Эмилия побежала домой, чтобы родители не волновались, она решила сказать им, что ночевала у друзей. Все равно никто не поверит в то, что она видела этой ночью в тумане.

128

129

Юрий Васильевич Титов Юрий Васильевич Титов родился 19 января 1928 года в Струнино, что между Александровым и Загорском, недалеко от Москвы. В настоящее время проживает в старческом доме в предместье Парижа. Юрий Титов был одним из первых художниковдиссидентов, прорвавшихся сквозь железный занавес в 1972 году. В изгнании Юрий Васильевич потерял жену – она покончила с собой вскоре после приезда в Париж. С тех пор он занимается изготовлением свертков: мусор, рулоны туалетной бумаги, пластиковые пакеты и тому подобное (в дело идет все, что попадается под руку) он сворачивает в кульки и развешивает на видном месте. Подвешенные свертки начинают жить собственной жизнью и обретают совершенно неожиданные духовные измерения. Несколько раз Юрию Васильевичу пришлось побывать в психиатрических клиниках. А несколько лет назад его удалось устроить в тихий русский старческий дом. Дирекция выделила ему мастерскую; на больших листах бумаги он чертит цветными фломастерами проекты КорабляКрепости, обители Истины – многоэтажные конструкции, увенчанные фигурой Птицы-Лебедя.

130

Список иллюстраций

Обложка – Константин Скопцов (Украина, Одесса), все остальное – Юрий Васильевич Титов (Франция, Париж). Стр. 2-3 – Броуново движение, Москва, 1959 – Париж, 1975; стр. 10 – Восход, Москва, начало второй половины 60-х гг.; стр. 26 – Механизм времени, Париж, 1974–75; стр. 41 – Несение креста – Путь истории, Москва, 1964 – Париж, 1975; стр. 47 – Жизнь, Париж, 1974–75; стр. 57 – Композиция бытия, Москва, 1960 – Париж, 1975; стр. 78 – Композиция разбитых путей жизни, Москва, 1960 – Париж, 1975; стр. 94 – После времени, Париж, 1975; стр. 114 – Композиция света, Париж, 1975; стр. 129 – Композиция становления небытия, Москва, 1961 – Париж, 1975; стр. 131 – Икона Бог святой Георгий. Победа над змеем, Париж, 1988; стр. 132 – Рождение, Париж, 1974–75.

131

DVD Aesthetoscope К этому изданию альманаха может прилагаться мультимедийный DVD с названием, повторяющим название этого выпуска – Aesthetoscope_2011. Вы можете копировать и распространять DVD Aesthetoscope_2011 при условии сохранения его в оригинальном составе – только целиком и без дополнений.

e-mail info@aesthetoscope.info онлайн-альманах www.aesthetoscope.info редакционный портфель

aesthetoscope.livejournal.com архив Aesthetoscope issuu.com/aesthetoscope