БГ 284

11002

BG.RU

Сайт bg.ru обновился. Все, что вы хотели знать о Москве QR-код — зарегистрированный товарный знак Denso Wave Incorporated. Для перехода на bg.ru по QR-коду скачайте программу-сканер на свой смартфон и отсканируйте изображение

4 640008 090014

журнал распространяется в кафе, ресторанах, клубах, магазинах и кинотеатрах города

№18 (284) 19.10.2011

НА ЭТИ ДЕНЬГИ В МОЛДАВИИ МОЖНО ЖИТЬ МЕСЯЦ КАК БУДТО МЫ МОЖЕМ ЧТО-ТО ИЗМЕНИТЬ ПРИХОДИШЬ СЮДА И ОТДЫХАЕШЬ ДУШОЙ СКОРО ВСЕ РУХНЕТ ВОТ УВИДИШЬ А ОНА ПОТОМ УШЛА К ОДНОМУ БИЗНЕСМЕНУ ГОСПОДИ КОГДА ЖЕ СДОХНЕТ БРЕЖНЕВ НЕ ПУТАЙ ТУРИЗМ С ЭМИГРАЦИЕЙ НАСТУПИЛИ ТЕМНЫЕ ВРЕМЕНА Я ЛИЧНО ПОЛГОДА В ИСПАНИИ И ГЛАЗА БЫ МОИ НЕ ВИДАЛИ ВСЕ БРОСИЛ И ПОКРЕСТИЛСЯ ЭТУ ВЛАСТЬ ВАМ НЕ С МАРСА СПУСТИЛИ ЭРИКА БЕРЕТ ЧЕТЫРЕ КОПИИ ЛАДНО ПОСМОТРИМ ЧТО БУДЕТ С НЕФТЬЮ

ГОВОРИТ МОСКВА ДВА ВЕКА КУХОННЫХ РАЗГОВОРОВ

№18 (284) 19.10.11 4 письмо редактора

МЫ С ТОБОЙ НА КУХНЕ ПОСИДИМ

«Какое-то самое начало восьмидесятых годов. Темно, зима. Я гуляю с мамой по пустому двору на улице Фридриха Энгельса»

---------

6

ЧАЙНИК ВИНА

Александр Митта, Андрей Зорин, Евгений Лунгин, Людмила Улицкая, Артемий Троицкий, Сергей Гандлевский, Марк Пекарский, Виктор Живов, Владимир Мироненко, Адольф Шапиро и другие рассказали о том, чем жили московские кухни конца 1950-х — начала 1990-х годов

--------30

МНЕ КАЖЕТСЯ, ЭТО ТОСТ

За столом у поэта Михаила Айзенберга завсегдатаи кухонь времен застоя обсудили, уместно ли сравнивать нынешнее время с брежневской эпохой

--------38

ГОВОРИТ МОСКВА

Уборщицы и чиновники, священники и лингвисты, школьные учителя и бизнесмены — БГ записал разговоры самых разных москвичей

---------

Главный редактор

Филипп Викторович Дзядко Арт-директор

Юрий Остроменцкий Ответственный секретарь

Дарья Иванова Заместители главного редактора

Екатерина Кронгауз, Алексей Мунипов Редакторы Ирина Калитеевская, Елена Краевская, Анна Красильщик Дизайнеры Алексей Ивановский, Анна Фролова Фоторедактор Антон Курцев Продюсер Алевтина Елсукова Ассистенты редакции

Маруся Горина, Принт-менеджер

Анастасия Пьянникова

над номером работали: Марк Боярский, Марина Голубовская, Тихон Дзядко, Алина Екимова, Татьяна Зоммер, Ксения Колесникова, Мария Кушнир, Наталья Лебедева, Алексей Макаренко, Серафим Ореханов, Иван Пустовалов, Александра Радковская, Екатерина Сваровская Учредитель и издатель ООО «Большой город» Генеральный директор Нелли Алексанян Офис-менеджер Ульяна Русяева Директор по рекламе Мария Шабанова sales@bg.ru, shabanova@bg.ru Пиар-менеджер Дарья Симоненко Менеджер по дистрибуции Мария Тертычная distribution@bg.ru Адрес Москва, Берсеневский пер., 2, корп. 1 Телефон/факс (495) 744 29 83 / (499) 230 77 71 По вопросам размещения рекламы на сайте bg.ru bg.ru@bg.ru По вопросам размещения рекламы в рубрике «Поесть и выпить в городе» обращайтесь в РА «Добрый дизайн». Тел. (495) 641 64 76 reklama@reklama-dd.ru Журнал распространяется в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Нижнем Новгороде, Новосибирске, Ростове-на-Дону, Самаре

Препресс ООО «Компания Афиша» Цветокорректор Александр Каштанов Старший верстальщик Ильяс Лочинов Старший корректор Юлия Алексеева Рекламный дизайнер Дмитрий Самсонов Отпечатано в типографии Oy ScanWeb Ab, Korjalankatu, 27, 45100, Kouvola, Finland Общий тираж 120 000 экземпляров Свидетельство о регистрации средства массовой информации ПИ № ФС 77–45103 от 19 мая 2011 г. выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор) Все фотографии с сайта flickr.com опубликованы согласно лицензии Creative Commons или с разрешения авторов. Перепечатка материалов журнала «Большой город» невозможна без письменного разрешения редакции. При цитировании ссылка на журнал «Большой город» обязательна. Редакция не несет ответственности за достоверность информации, опубликованной в рекламных объявлениях. Мнение авторов может не совпадать с точкой зрения редакции В наборе использованы спроектированные специально для БГ шрифты BigCity Antiqua Александрa Тарбеева и BigCity Grotesque Ильи Рудермана, а также шрифт ITC Bookman

письмо редактора

МЫ С ТОБОЙ НА КУХНЕ ПОСИДИМ текст: Анна Красильщик

Какое-то самое начало восьмидесятых годов. Темно, зима. Я гуляю с мамой по пустому двору на улице Фридриха Энгельса. Валенки, шуба, влажный шарф. Кругом никого, жизнь кипит где-то наверху, высоко: в домах почти все окна светятся. Какие-то — желтым, какие-то — синим и фиолетовым. Мама говорит, это потому, что смотрят телевизор. Снизу из темноты видно, что происходит за стеклами, на кухнях. Где-то и правда включен телевизор, кто-то сидит за столом, кто-то работает. Везде похожие занавески — клетчатые, например, как у нас. Везде похожие лампы — желтые, красные или оранжевые с круглыми пластиковыми абажурами. Или другие, с матерчатыми, но все равно у всех одинаковые. На плите варится картошка. В «Чуде» печется шарлотка. Заваривают чай — из большой темно-синей жестяной банки с узорами и восточными красавицами в шароварах. Внутри — белая мебель, радиоприемники, по которым ловят «голоса» или просто слушают «Маяк», столы — такие складывающиеся вдвое, белые в серую крапинку, с тонкой делящей надвое щелкой, постоянно забитой крошками. На подоконнике — трехлитровая банка с бурой жидкостью и приветственно вздувшейся всеми пятью пальцами резиновой перчаткой. Мой современник, гриб, живший внутри, появился, очевидно, после 1985 года. А еще позже, ближе к концу восьмидесятых, на кухне, по крайней мере нашей, появился значок «Люблю Россию без «Памяти».

Кухня, главное предназначение которой — сугубо гастрономическое, в советские годы стала чуть ли не самой важной духовной составляющей повседневной жизни, культурным институтом. Это главное и практически единственное (если не считать мастерских художников, снимавшихся зимой дач и больших комнат — хотя по большому счету все это те же «кухни») общественное пространство города. Здесь говорили о самом важном и о самом незначительном, здесь составляли письма в защиту преследуемых советской властью, здесь беззаботно танцевали, разыгрывали шарады, читали стихи, перепечатывали самиздат, пели под гитару и ждали, когда же наконец «помрет Брежнев». Тесные, душные закутки, где с удобством могло поместиться едва ли больше пяти человек, а втискивалось двадцать, стали центром жизни московской (и не только московской) интеллигенции шестидесятых-восьмидесятых годов. «Это был оазис, место, где люди живут своей жизнью, свободно говорят. Нормальное общество в ненормальной стране», — вспоминает о доме историка Вадима

Борисова приезжавший тогда в Москву французский журналист, теперь глава русского отделения AFP, Николя Милетич. «Потому что кухня — очаг, очаг и убежище», — лаконично заметил на посвященном кухонной культуре застолье поэт Михаил Айзенберг. Многих — практически всех героев этого номера — прослушивали, и все же того страха, который закрывал рты предыдущему поколению, уже не было. Разговоры пришли на смену запискам тридцатыхсороковых, которые описывает в своем дневнике Лидия Чуковская: ими безмолвно обменивались, а потом молниеносно сжигали. Кухонные разговоры с утра до ночи, за чаем, водкой, коньяком, за чем угодно и под любую закуску — в них и заключалась московская жизнь. История этой кухонной культуры при ближайшем рассмотрении оказалась темой скорее для полноценной докторской, чем для материала в городском журнале. Московские кухни, родившиеся в конце 1950-х — начале 1960-х годов, после расселения коммуналок

ЗДЕСЬ ГОВОРИЛИ О САМОМ ВАЖНОМ, ТАНЦЕВАЛИ, ЧИТАЛИ СТИХИ И ПЕРЕПЕЧАТЫВАЛИ САМИЗДАТ

и появления маленьких, но собственных квартир, после частичного исчезновения страха, парализовавшего разговоры в стране, к середине девяностых перестали существовать как культурный институт, ненамного пережив советскую власть. Если сейчас набрать в «Яндексе» «московские кухни», вы получите несколько результатов. Качественная кухонная мебель по низким ценам. Песня Юлия Кима с подзаголовком «Из недавнего прошлого». Статья в «Коммерсанте» о празднике «Афиши–Еда» в парке Горького. Фотография неприятной девочки, которая сидит на кухне с пожелтевшими обоями в цветочек, за столом, покрытым облезлой клеенкой, с тарелкой сырников. Разговоры выплеснулись на улицы, в кафе, клубы, куда угодно. Этот номер — попытка ухватить разговоры сорокалетней давности и сегодняшние, будь то диалоги киноведов и шрифтовых дизайнеров, поэтов и священников или уборщиц и бизнесменов. Зима еще не началась, но уже холодно и рано темнеет. Напротив моего окна — совсем другой дом на совсем другой улице. Почти все окна темные; только в семи горит свет. В одном включен телевизор. В другом висит лампа, похожая на ту, что висела на нашей кухне много лет назад. На этом сходство заканчивается. Хотя нет. Я по-прежнему храню чай в такой же синей банке с восточными красавицами в шароварах.

Типичный кухонный разговор изображен в фильме Романа Балаяна «Храни меня, мой талисман»

4

ЧАЙНИК ВИНА продюсеры: Алевтина Елсукова, Тихон Дзядко, Маруся Ищенко, Анна Красильщик, Александра Радковская

6

фотографии:на странице справа Эдуард Басилия (2), Ксения Колесникова (1)

С середины пятидесятых и до начала девяностых кухни были важнейшим местом в жизни советского человека. Здесь воспитывали детей, доказывали теоремы, влюблялись, сочиняли стихи, записывали альбомы, составляли правозащитные манифесты и спорили о будущем. На кухнях сидели все — и советская элита, и антисоветчики, здесь же впервые формулировали то, что позже станет идеологией нового российского государства. Под аккомпанемент разговоров про «новый брежневизм» БГ попросил хозяев и завсегдатаев знаменитых московских кухонь вспомнить, о чем они тогда говорили

КУХНЯ АЛ Е К С А Н Д Р А ЛИПНИЦКОГО На кухне музыканта, режиссера и культуролога Александра Липницкого на Каретном Ряду в начале шестидесятых сидели Иосиф Кобзон, Юрий Гагарин и Герман Титов, в семидесятых — Владимир Высоцкий и Андрей Тарковский, в восьмидесятых — Виктор Цой, Майк Науменко и Владимир Чекасин

Кухня Александра Липницкого в ее нынешнем виде

Виктор Цой в гостиной Липницкого. 1982 год

Константин Кинчев, Петр Мамонов, Сергей Жариков, Василий Шумов и Борис Гребенщиков у дверей квартиры Липницкого на Каретном. 1986 год

Илья Авербах (1934–1986) — советский кинорежиссер, сценарист. Среди самых известных фильмов - «Драма из старинной жизни» (1971) с Еленой Соловей, «Монолог» (1972) с Глузским, «Фантазии Фарятьева» (1979) с Мироновым и Нееловой.

АЛЕКСАНДР ЛИПНИЦКИЙ: «Мы получили квартиру в 1957–1958 годах. Сталинский дом кооператива Большого театра, толстенные стены, квартиры с балконами. По тем временам это жилье считалось почти элитным. Мой дед, знаменитый врач-гомеопат Теодор Михайлович Липницкий, лечивший весь Большой театр, дружил с главным дирижером Головановым, так он эту квартиру и получил. Здесь жили не только артисты, но и работники эстрады и цирка, очень много интересных людей. Скажем, знаменитый конферансье Борис Брунов, или Иосиф Кобзон, который дружил с моей мамой. В 1962 году Кобзон, тогда еще молодой, но уже очень предприимчивый певец привел к нам Юрия Гагарина и Германа Титова. Для нас с братом это было невероятное счастье: Гагарин проиграл с нами весь вечер в настольные игры. Ему со взрослыми было неинтересно. Здесь очень шумный музыкальный двор. Раньше из каждого второго окна доносились арии. Кто-то распевался, кто-то разыгрывался на гобое, на трубе, на скрипке. Жизнь кухни началась еще при моей маме. Она была очень красивой богемной девушкой, и к ней приходила вся Москва. На этой кухне сидели масса знаменитых людей: режиссеры Андрей Тарковский и Илья Авербах, вся компания, в которой вырос Высоцкий, который жил рядом, «на Большом Каретном». Они с мамой были соседями, и Высоцкий здесь бывал и пел. У нас же чуть ли не единственный жилой дом рядом с садом «Эрмитаж», поэтому все гулянки заканчивались здесь. Сначала приходила компания моих родителей, а потом, в семидесятые, уже наша компания, в которую входили будущие участники группы «Звуки Му»: Петр Мамонов, мой приятель еще со школьных лет, и его брат Алексей Бортничук. В самом начале восьмидесятых

сюда зачастила группа «Аквариум». С ними меня познакомил Артем Троицкий, с которым мы дружим с начала 1970-х. В нашу компанию еще входил Алексей Вайт, который на самом деле Белов, лидер группы «Удачное приобретение». С ним мы до сих пор дружим. В начале 80-х я остался в квартире один. Родители к тому времени уже уехали, а моя первая жена не выдержала постоянных наездов ленинградцев, невероятных вечеринок, чуждых ей нравов питерских коммуналок, обилия портвейна и самой примитивной закуски. В Питере жили очень бедно, а я тогда занимался иконами и был достаточно богатым человеком, старался их как-то развеселить, накормить, напоить. В 1982 году на этой кухне появился Цой с Рыбиным — первый состав группы «Кино». Они играли здесь концерты. Такие испуганные юноши, приехавшие покорять Москву — и покорившие. Приезжал сюда и Майк Науменко вместе с друзьями и женой Наташей. Важной приманкой моего дома был первый в нашей компании видеомагнитофон. Здесь мы впервые увидели героев рок-н-ролла, тот же фильм «Братья Блюз». Майк приезжал его несколько раз смотреть. Цой специально ездил смотреть Брюса Ли. А Владимир Чекасин, саксофонист легендарного джазового трио ГТЧ (Ганелин — Тарасов — Чекасин), приходил на «Последнее танго в Париже». У каждого был свой любимый фильм. В 1983 году Петя Мамонов написал уже пару десятков прекрасных песен, которые меня увлекли, и мы начали вдвоем репетировать в этой квартире. Потом я съездил в Питер и привез молодого барабанщика — Сережу Бугаева-Африку. Кстати, тут висит его картинка, на которой написано «Асса», нарисованная года за четыре до фильма. Слово «Асса»

«Удачное приобретение» — московская ритм-энд-блюзовая группа, одна из первых блюзовых групп в стране. Основана в 1969 году московскими студентами Алексеем «Вайт» Беловым, Владимиром Матецким и Михаилом Соколовым. В разное время в группе играли Крис Кельми, Андрей Сапунов, Стас Намин. Существует до сих пор теперь в формате дуэта Алексея Белова с сыном и приглашенными музыкантами.

«ГТЧ» — фриджазовое трио клавишника Вячеслава Ганелина, саксофониста Владимира Чекасина и ударника Владимира Тарасова. Просуществовало с 1971 по 1986 год. Фактически единственный советский джазовый коллектив, добившийся серьезного успеха и признания на Западе.

Петр Мамонов и Сергей «Африка» Бугаев. Вечеринка после дебютного концерта «Звуков Му» в спецшколе №30.

28 января 1984 года

7

8

«Цветы на огороде» (альбом «Транснадежность») Летит над нами самолет, Но он не сядет никуда Напрасно думает пилот, Что не подействует трава... Цветы на огороде... Цветы на огороде... Среди полей стоит состав, Людьми покинута машина, В селе притихшем режут мак Седые строгие мужчины. Цветы на огороде... Цветы на огороде... Созрел на скалах виноград, Угрюмо смотрят капитаны, Летят суда их в черный мрак, Вином наполнены стаканы. Цветы на огороде... Цветы на огороде... Повсюду славен человек, Ему неведома усталость, И не страшит его успех, И не обманывает жалость, пока растут Цветы на огороде... Цветы на огороде...

Валентин Ежов (1921–2004) — сценарист, автор сценариев более чем к 50 фильмам, в том числе к «Балладе о солдате».

Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е

Текст песни «Цветы на огороде» и многое из того, что составляет историю группы «Звуки Му», включая название. «Я помню, мы как-то сидели на кухне на Каретном, Петя все придумывал название группы, и все названия брались из литературы: «Живой труп», «Мертвые души», «Горе от ума» и так далее. Все не то, не то, не то и вдруг, как-то вот «Звуки Му» – вот так взялось, неизвестно откуда» (гитарист «Звуков» Алексей Бортничук — в интервью Finam FM).

фотографии: на странице слева Эдуард Басилия; на странице справа Джуди Филдс

Татьяна Окуневская (1914–2002) — театральная и киноактриса. Работала в Московском реалистическом театре, в «Ленкоме», в Госконцерте и Москонцерте. Прославилась ролями в картинах «Пышка» (1934), «Горячие денечки» (1935). 6 лет провела в лагерях.

питерские художники — Новиков, Котель- тусовка. Причем не по-московски богемная. ников, Африка — говорили вместо «привет». Ленинградцы же были абсолютно нищие. Они Когда репетировали летом, под окнами стоя- действительно работали дворниками и стороли люди и слушали, иногда одобрительно чтожами. Цой работал истопником, Майк — стото кричали. рожем, ребята из «Аквариума» продавали На этой кухне любил спать Цой. Там стоял летом арбузы, а потом рубили кусты в парке. очень узенький диванчик, на котором человек При этом люди все были интеллигентные, кромог спать, только умело подвернув ноги. А Цой ме разве что нескольких ребят. Вот как раз был очень гибкий. Все спали в других комнаучастники «Зоопарка» были брутальными тах, а он там. Иногда здесь ночевали по 25 чело- представителями рабочего класса, а также пьявек, это было нормой. Даже конкуренция была, ницами — впрочем, как и все тогда. О политикто где спит. ке тоже говорили. В конце 1985 года на этой Рано утром ленинградсамой кухне мы с Курехицы сразу с поезда приным и Гребенщиковым езжали ко мне, шли обсуждали личность Горв магазин, тут рядом бачева. Я был пессимибыло два роскошнейших стичен и считал, что Горвинных магазина. Когда бачев всего лишь заигрымы подружились с Троицвает с Западом, ким и московской група Гребенщиков с Курехипой «Центр» под предным в него сразу повериводительством Васи ли. Сказали, что этот Шумова, я пригласил малый все теперь измеих в гости и спросил: нит, что мы теперь все Иконщики братья Липницкие «А что вы будете пить?» поедем за границу, старассматривают очередной складень. Вопрос по тем временам нем знаменитыми и все 1984 год странный, потому что — будет в этой стране хорочто есть, то и будем пить. шо. Последнее (насчет Шумов сказал: «Мы любим смешивать разные хорошо) не сбылось, но благодаря Горбачеву виды крепленых напитков». Я пошел в самый жизнь была в те годы очень интересная. лучший магазин на Цветном бульваре и купил С теми, кто жив, мы продолжали дружить все там бутылок 12–15 разного вида портвейна: эти годы и продолжаем дружить до сих пор. от самого дешевого до дорогого, крымского. Вот Африка ко мне много раз заезжал, хотя в Они с радостью начали делать коктейли последнее время мы с ним рассорились, из-за и в конце концов заблевали мне всю квартиру. того что он подписал это неприятное «письмо Примерно то же самое однажды произошло пятидесяти пяти». Видимо, его спьяну кто-то с Джоанной Стингрей. В 1984 году она приехак этому делу склонил. ла сюда вместе с Гребенщиковым и, увидев Для московского и питерского рока моя братьев Мамоновых и всю нашу группу, решиквартира действительно была центром всего, ла попробовать водку. Впервые в жизни страш- таким рок-салоном. но напилась — ей было дико плохо. Многие знакомые моих родителей, выпив, Это все происходило очень часто и закончизабывали, что мама здесь не живет больше, лось во время перестройки. Во-первых, роки приходили без звонка. С мамой дружил музыка стала свободно конвертируемой валюизвестный сценарист Валентин Ежов. Как-то той, все начали ездить за границу. А во-вторых, ночью он пришел, а у меня тут вся компания советские люди получили возможность селить- гуляет. В том числе Агузарова, которую тогда звали Иванна Андерс. И ему так все понравися в гостиницах. У музыкантов появились лось, что он сходил за коньяком и до утра сидел какие-то деньги примерно в середине 1980-х. на кухне с Агузаровой. Хотя они, конечно, люди Последний домашний концерт в этой квартисовершенно разного круга и возраста. Так что ре, в котором участвовали Башлачев, Кинчев, Гребенщиков, «Звуки Му», Шумов и все вместе все перемешивались. Моя бабушка, знаменитая киноактриса Татьпо очереди пели, был в 1986 году. Можно скаяна Окуневская, любила принимать участие зать, что Горбачев закрыл тему домашних конв подобных мероприятиях. Она была актрисой цертов, и они все вылились на официальные и очень любила молодежь. И часто специально площадки. Рок-музыка вышла из-под запрета. приезжала сюда послушать музыку и выпить Поэтому когда сейчас кто-то пытается возрос молодежью. дить домашние концерты — ради смеха или Ей нравился Макаревич, который тоже здесь какой-то моды, — я просто не понимаю зачем. бывал, его песни и песни Гребенщикова. Песни Для нас это была вынужденная форма жизни, Пети Мамонова ей нравились меньше, хотя единственная возможность поделиться новой она его знала со школы, с моих школьных лет. музыкой друг с другом. А для ленинградцев Соблюдались правила конспирации. Конечно, и для Мамонова еще и способ заработать за всеми квартирами такого рода следили, у нас какие-то деньги. У меня никогда не было платных концертов, а в других квартирах люди спе- всегда прослушивался телефон. Однажды был забавный случай. Александр «Фагот» Алексанциально их устраивали, чтобы поддержать дров, участник «Аквариума», а позже «Звуков музыкантов. Тот же Цой с Рыбой, и БГ с «АкваМу» остался у меня в квартире. Я в это время риумом», и Мамонов регулярно устраивали был в Тбилиси с Курехиным — устраивали в Москве платные концерты. какие-то концерты. Когда я приехал, Фагот мне Был у меня дома смешной случай, когда один говорит: «Слушай, когда я тебе звонил, что-то наш знаменитый музыкант решил проучить щелкнуло и я прослушал разговор, который мы свою пьяную жену и стал пороть ее ремнем вели на этой самой кухне три дня назад». Технив дальней комнате. А у меня тогда была собака. ка дала сбой, и запись пошла в трубку. Он был И вот раздается звонок в дверь. Вся компания испуган, подумал, может, галлюцинации. Поэтогуляет, что происходит в дальней комнате, му мы старались, чтобы незнакомых людей сюда я не знаю. Открываю: в дверях стоят мои соседникто никогда не приводил. Однажды я получил ки, очаровательные пожилые труженицы Больот прокурора района последнее предупреждешого театра — балерины и певицы. Человек ние, что в случае продолжения функционирова5–6. Смотрят на меня укоризненно и говорят: ния притона у меня в квартире я буду выслан «Александр, мы никак не ожидали, что вы за сто первый километр. можете так мучить собаку». Смотрят, а собака Один из хозяев квартиры на Каретном Ряду, моя рядом стоит. «Странно, а мы слышали мой младший брат Владимир Липницкий, какие-то жуткие вопли, стенания». И тут имел куда большие способности к музыке, из комнаты выходит музыкант с ремнем чем я, и не раз музицировал с братьями Мамои своей побитой пьяной женой и говорит: «Это новыми, но от прямого участия в работе групнаше личное дело!» пы уклонялся — ради отвязного образа жизни. Всем было от 23 до 30 лет в те годы. РазговаОднажды, после очередного алкогольно-наркоривали обо всем, о чем могут говорить молотического недельного трипа, Володя, заглянув дые люди. Нормальная молодежная богемная

Виктор Цой, Сергей Курехин, Джоанна Стингрей, Юрий Каспарян, Сергей «Африка» Бугаев, Александр Липницкий. 1986 год

с кухни в репетиционную комнату (то есть, собственно, нашу гостиную), вручил Мамонову мятый листочек бумаги с каракулями, который я до сих пор храню как реликвию. Там была внятно изложена в прозе идея сакральной песни «Звуков Му» «Цветы на огороде». Буквально через два-три дня Мамонов блестяще реализовал этот замысел, спев нам уже готовый хит, к которому группа уже ничего не смогла добавить».

Александр Башлачев исполняет песню «Ванюша» на годовщине памяти Владимира Липницкого, младшего брата Александра. 10 марта 1986 года

ВАСИЛИЙ ШУМОВ, РЕЖИССЕР, МУЗЫКАНТ, ЛИДЕР ГРУППЫ «ЦЕНТР»: «В самом начале восьмидесятых, когда приходили к человеку домой, сразу приглашали на кухню. На кухне у Липницкого был диванчик буквой Г и стол. Сколько я ни приходил, там всегда кто-то сидел. В основном за этим столом пили, анекдоты травили, говорили о музыке — кто какие пластинки слушал, о концертах. Приносили свои новые катушки, слушали. Весь этот рок-салон располагался на кухне. Там проходили спонтанные квартирники, все это было подпольным. А пили не потому, что все были алкоголиками, а потому что это было само собой разумеющимся. Пили все. Кто-то с собой приносил портвейн, водку, иногда пиво. А вечером бегали в ресторан за водкой. Смешивали не из-за того, что был такой интерес, а просто пили все,

что было, за вечер многое намешивалось. Всем было по двадцать с небольшим и пили от удовольствия: были молодыми, было хорошо, здоровья много. У меня очень хорошие воспоминания и об этой кухне, и об этой квартире, и о том времяпрепровождении. И Саша был, наверное, самым гостеприимным человеком в отношении этих подпольных рок-музыкантов в те годы. Питерские музыканты у него вообще там жили. Он был уникальным человеком по тем временам: очень их поддерживал, помогал, покупал выпивку, кормил». АРТЕМИЙ ТРОИЦКИЙ, МУЗЫКАЛЬНЫЙ КРИТИК: «Нормальные люди собирались в гостиной, а на кухню время от времени выползали алкоголики. Я на кухне у Липницкого проводил очень мало времени, а вообще люди приходили туда постоянно и очень часто без предупреждения, в любое время дня и ночи. Липницкий был человеком гораздо более обеспеченным, у него был видеомагнитофон, было весело, уютно и тепло. Такой постоянно булькающий котел. Естественно, в основном там все крутилось вокруг музыки, постоянно звучала музыка — и иностранная, и всякая, смотрели музыкальные видеоклипы и музыкальные кинофильмы, этим и жили».

9

КУХНЯ ЛУНГИНЫХ В арбатском доме сценариста Семена Лунгина и переводчицы Лилианны Лунгиной, героини фильма «Подстрочник», устраивались концерты Галича, Твардовский читал «Один день Ивана Денисовича», а канализационную решетку на кухне, за которой была установлена прослушка, нежно называли Шуриком

Александр Митта (р. 1933) — режиссер и сценарист («Гори, гори, моя звезда» (1969), «Экипаж» (1979) и др.). Преподает сценарное дело в Москве и Гамбурге. Василий Ордынский (1923–1985) — режиссер, сценарист. Самая известная работа — многосерийный телесериал «Хождение по мукам» (1977). Элем Климов (1933–2003) — кинорежиссер, прославившийся первым же своим полнометражным фильмом «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» (1964) — дипломной работой, снятой на 5-м курсе ВГИКа. За 20 лет, с 1965-го по 1985-й, снял всего пять полнометражных фильмов — в том числе «Агонию» (1974) и «Иди и смотри» (1985).

10

Жан-Пьер Вернан (1914–2007) — французский историк, антрополог. Специалист по Древней Греции, первым применивший структуралистский подход к античным мифам и трагедиям. Активный участник Сопротивления. Член Французской компартии с 1934-го по 1970-й (с перерывами), однако считал себя более марксистом, нежели коммунистом, и активно критиковал линию партии. Был женат на дочери русских эмигрантов Лидии Нахимович. Неоднократно посещал Россию, впервые — в 1934 году.

ЕВГЕНИЙ ЛУНГИН, РЕЖИССЕР: Я помню себя с трех-четырех лет, это 1963–1964 годы. Уже тогда у нас собирались — и продолжали собираться года до 1995-го. Я с детства стал запоминать и часто видеть замечательных режиссеров, с которыми работал отец. Это и Михаил Швейцер, и Василий Ордынский, и Александр Митта, и Элем Климов, и Ролан Быков, и многие другие — цвет советской режиссуры. С другой стороны, у нас бывали друзья моей мамы, известной переводчицы. В частности, французский ученый с мировым именем Жан-Пьер Вернан и его жена Лида, которые стали регулярными обитателями этой кухни, если я не ошибаюсь, с Пасхи 1962 года. Если вспоминать поименно, дух захватывает! Давид Самойлов, который был маминым одноклассником и отношения с которым были до смерти Дезика, как мы его называли. Анатолий Черняев, другой одноклассник, который возглавлял канцелярию Горбачева. Бывал адвокат Борис Андреевич Золотухин, который защищал Александра Гинзбурга. Бывала Дина Каминская, которая защищала Буковского, в частности, и ее муж Константин Симис. С ними у родителей тоже были отношения всей жизни, пока их не выгнали. Молодой Ефремов, молодой Табаков. Папин соавтор и главный друг Илья Нусинов. Наталья Гутман, Олег Коган. Теперь это имена, за каждым из которых — живая история. Они бывали у нас, разговаривали без всякой спеси и чванства. Был Александр Галич, его жена Нюша. Папа знал его со времен арбузовской студии, еще до войны. В доме регулярно устраивались концерты Галича. Выступать публично он, понятно, нигде не мог. Поэтому пел в нашей квартире. Ставился огромный кассетный магнитофон «Комета» на бобинах, приходила масса людей — сколько вмещалось. Когда приходил Галич, которого потом выгнали и лишили советского гражданства, за ним тянулся целый «хвост» — топтуны из КГБ, которые читали вечерами газеты при отсутствующем освещении. Они стояли от перехода и до нашего подъезда. Вика (Виктор Некрасов) — это тоже отдельный столп. Он вместе со своей мамой Зинаидой Николаевной, пока она была жива, жил и назначал встречи у нас дома. И люди приходили. Бывали академик Андрей Сахаров и Александр Твардовский, который, к слову, читал «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Четвертый слой — это режиссеры и актеры. Элем Климов, Петренко, Ромашин, Ролан Быков, Алексей Баталов, Михаил Яншин… То есть люди, которые работали с отцом. Папа — сначала с Ильей Нусиновым, а потом один — читал новые сценарии, и приглашались друзья, масса людей, и мы слушали сначала сценарий, потом было его обсуждение, ужин и так далее. Бывали лучшие писатели и люди своего времени. Юрий Трифонов, Владимир Тендряков. Мама очень любила дружить. Людмила Петрушевская еще до того, как стала знаменитой,

подружилась с мамой и была в скверном настроении, потому что ее не печатали и, казалось, не будут печатать никогда. И вот напечатали впервые рассказ в «Новом мире». Какое это было счастье! Очень смешно в этом всем существовала моя няня Мотя из деревни Мальцево Рязанской области, которая обладала невероятным природным умом и интуицией. Она очень легко общалась с Викой Некрасовым, на «ты», очень его любила. Со всеми здоровалась, всех знала. Кого-то она любила, кого-то не любила. Она существовала в этом мире кухни очень органично. Она нас обожала, считала, что наши друзья — это ее друзья, не чуралась, не уходила, не забивалась в угол, не пряталась в чулан. Моя мама отличалась тем, что очень любила разговаривать в поездах, и была человеком, которому соседи по купе за 15 минут рассказывают свою жизнь. Иногда даже она привозила с собой особо выдающихся простых людей, которым негде было остановиться, которые останавливались у нас, с которыми мама разговаривала и папа разговаривал — и мы, соответственно, тоже. То есть существовала какаято параллельная жизнь, и тоже на кухне. Еще была такая кухонная жизнь, которая называлась «после полуночи». Папа ложился спать раньше, а мама просиживала ночи с друзьями на кухне. У всех моих товарищей были свои, самостоятельные отношения с моей мамой. Я уехал из Советского Союза, а они все так же ходили к ней на кухню. На стенке нашей кухни была некая решетка. И в какой-то момент пришли рабочие, которые сказали, что им надо там что-то прочистить, и стали там манипулировать. С тех пор мой покойный и любимый папа садился за стол и, обращаясь к этой решетке, каждый раз говорил: «Шура, включай!» Это записывающее устройство он звал Шуриком. Где-то рядом прослушивались телефоны, ставились жучки, проводились обыски. Потом мы получили косвенное подтверждение, что отец не ошибался, потому что разных людей на разных допросах спрашивали так, что было понятно, что секретная информация расходится. Предположить, что кто-то стукнул, мы не могли. По-другому этой информацией никто обладать не мог. Я отлично помню, что какие-то вещи мама писала на бумаге. Например, разговаривая с отсидевшими людьми, с диссидентами. И отвечали так же — на бумаге. Либо они выходили на балкон. Записки тщательно разрывали и кидали не в мусорный ящик, а в сортир. Для чистоты жанра. Потому что было страшно. Чтобы объяснить, до какой степени жизнь на нашей кухне была важна, стоит вспомнить, как я уезжал. Мы сидели вдвоем с мамой на кухне, все ушли, и мама предприняла последнюю атаку в надежде меня остановить: «Как же так, Женя? Там у тебя не будет жизни на кухне. Будет жизнь в гостиной, в баре, в ресторане, но на кухне — не будет. Жизнь, которая огоро-

Семен и Лилианна Лунгины

Сейчас в квартире Лилианны и Семена Лунгиных живет их сын, режиссер Павел Лунгин

Анатолий Черняев (р. 1921) — одноклассник Лилианны Лунгиной. Закончил истфак МГУ, преподавал. В 1961– 1986 годах работал в международном отделе ЦК КПСС, дослужившись до заместителя заведующего отделом. С 1986-го по 1991-й — помощник М.Горбачева по международным делам. Борис Золотухин (р. 1930) — адвокат, правозащитник, участник диссидентского движения. В 1952–1959 годах работал следователем и прокурором, с 1959-го по 1968-й — адвокатом. Был уволен из адвокатуры за речь в защиту политзаключенного Александра Гинзбурга на «процессе четырех». После этого двадцать лет проработал юрисконсультом в стройорганизациях Москвы. С 1989 года — член Московской Хельсинкской группы; в 1990-93 годах — член Верховного Совета России.

Дина Каминская (1919–2006) — адвокат и правозащитник. Защищала на процессах Владимира Буковского (1967), Анатолия Марченко (1968), Ларису Богораз и Павла Литвинова (дело о «демонстрации семерых» на Красной площади 25 августа 1968 года) и др. Речи Каминской на процессах расходились в самиздате. С 1971 года Каминскую перестали допускать к участию в политических процессах. В 1977 году вместе с мужем, правоведом Константином Симисом, эмигрировала в США.

Олег Каган (1946–1990) — знаменитый скрипач, ученик Ойстраха. Давид Самойлов (1920–1990) — поэт, переводчик.

Илья Нусинов (1920–1970) — драматург, сценарист, по образованию и призванию — математик. Вместе с Семеном Лунгиным написал сценарии к фильмам «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» (1964), «Внимание, черепаха!» (1970), «Мичман Панин» (1960) и др. Умер от разрыва сердца, отправившись в кругосветное путешествие на военном крейсере вместе с Семеном Лунгиным и Анатолием Гребневым. Наталия Гутман (р. 1941) — виолончелистка, народная артистка СССР. Была замужем за скрипачом Олегом Каганом (см.). Виктор Некрасов (1911–1987) — писатель; диссидент. Автор повести «В окопах Сталинграда» (1946). В 1974-м вынужденно эмигрировал сперва в Лозанну, потом в Париж.

фотографии: на странице слева Ксения Колесникова; на странице справа РИА «Новости», из семейного архива

Михаил Швейцер (1920–2000) — режиссер, автор фильмов «Мичман Панин» (1960), «Бегство мистера МакКинли» (1975), «Золотой теленок» с Юрским (1968) и др.

фотографии: на странице слева Ксения Колесникова; на странице справа РИА «Новости», из семейного архива

Анатолий Ромашин (1931–2000) — актер, режиссер. С 1959 года — актер Театра им. Маяковского. Сыграл более 80 ролей в кино («Агония», «Неоконченная пьеса для механического пианино» и др.).

Юрий Трифонов (1925–1981) — писатель. Прославился повестью «Обмен» (1969) и романом «Дом на набережной» (1970–1976).

Владимир Тендряков (1923–1984) — советский писатель, начал печататься в 1940-х, успех ему принесли повести о колхозной деревне 1950-х — «Падение Ивана Чупрова» (1953) и «Не ко двору» (1954). Один из предшественников деревенской прозы.

Фридрих Горенштейн (1932–2002) — писатель, драматург, сценарист. Написал сценарии 17 фильмов, из них было поставлено пять, в том числе «Солярис» (1972), «Раба любви» (1976). После участия в альманахе «Метрополь» (1979) был вынужден эмигрировать. С 1980 года жил в Вене, затем в Берлине.

жена ото всех. Жизнь, которую ты так любишь. Как ты будешь горевать, как тебе ее будет не хватать». Не случайно же в русском языке существует термин «кухонная жизнь». И потом во Франции я часто мысленно возвращался к этому разговору и писал маме, как она была права! На Западе кухня — это какое-то формальное место, где стоит холодильник. Мама и папа были неугомонные. Они ложились спать поздно, мы ложились спать поздно. Утром им не надо было идти на работу, они оба работали дома. А мне надо было сначала в школу, потом уже в институт, и Павлику, соответственно, тоже. Мама ложилась часа в три, сидела, так сказать, до последнего гостя. С утра она вставала, весело мыла посуду, папа вставал раньше, чтобы отправить меня в школу, сделать яичницу и сесть за пишущую машинку. Что касается уже моего нового дома, то вся его жизнь происходит на кухне. Единственное напоминание из детства и юности — это круглый стол, который описан и у Синявского, и у Некрасова, за которым я и моя семья проводим огромное количество времени. АДОЛЬФ ШАПИРО, РЕЖИССЕР: Наше знакомство началось с дела. Я ставил пьесу «Гусиное перо» Семена Лунгина и Ильи Нусинова. Так мы на всю жизнь и подружились с Лилей и Семеном. И дружили до самой смерти. Я, когда приезжал в Москву, останавливался в их доме. Всегда за столом присутствовали два-три незнакомых человека. На кухне собирались человек 12–15. Михаил Вольпин, Лана Гогоберидзе, Исай Кузнецов, Лариса Шепитько... Человек шесть на диване, примерно столько же на диване напротив и еще пара человек по бокам. И люди курсировали с кухни в комнату, из комнаты на кухню… Это было место, в котором я ощущал, что мир прекрасен несмотря ни на что, место любви, место человеческого единения. Полное отсутствие равнодушия, цинизма, скептицизма… Было весело. И каждый был особенный. Мне очень не хочется, чтобы о квартире Лили думали как о каком-то подполье или салоне. Люди просто приходили к Лиле и Семену. Была огромная жажда общения, общения на разные темы. Естественно, обсуждали все новости, спектакли. Я очень помню последнюю встречу перед отъездом Горенштейна. Он говорил об одном: как вывезти кота, как его провезти… Он был человек замечательно говорящий и пишущий. Но его волновали не коренные изменения в жизни, не как он устроится на новом месте. Все его заботы были исключительно о коте. Когда уехал Виктор Платонович (Некрасов. — БГ), он отовсюду, где путешествовал, присылал открытки. Об этом мы тоже, конечно, говорили. Все это было на протяжении 30 лет. И все наше общение сопровождалось нескончаемыми звонками. В Семене было театральное начало, и он тут же пересказывал, пародировал то, что только что услышал по телефону. Он был очень эксцентричный. Спокойствие во все это вносила Лиля. Пили в основном водку. Большими стопками. К приходу гостей никогда не готовились. Потому что они были постоянно. Настоящий проходной двор, каждый день. Все это делалось тут же, при гостях, на скорую руку, импровизированно. Нарезались салаты, жарилось мясо. Готовили и общались. Ели на ходу. Для меня еще запомнилась эта кухня и тихими ночными разговорами с Лилей. Бывало, я вставал, садился завтракать, снова начинал с ней разговаривать и тут же забывал о своих планах. Она так умела слушать. Лиля никогда не говорила: «Так, все, я пошла работать». Я очень волнуюсь, когда это вспоминаю. Это как Атлантида. Такого уже не будет. Мучительно всегда переживался недостойный поступок какого-то человека, который бывал на этой кухне. Это всегда было предметом ужасно бурного даже не обсуждения, а волнения, обиды. Казалось, что человек, который

там бывал, не мог повести себя недолжным образом. И надо сказать, что такой человек больше никогда не появлялся на этой кухне. Лиля была в этом смысле человек очень сильный и бескомпромиссный. На этой же кухне провожали многих людей. Порой казалось, что навсегда. БОРИС ЗОЛОТУХИН, АДВОКАТ: Ничего подобного не было, по-моему, даже в странах социалистического лагеря. Явление «московские кухни» возникло после XX съезда, и косвенным виновником стал Никита Сергеевич Хрущев. Во-первых, после этого съезда пропало чувство страха, которым была скована вся страна. Ведь, как правило, за редкими исключениями, люди боялись быть откровенными друг с другом. Кроме того, все жили в коммунальных квартирах, и кухонь, на которых можно было бы разговаривать, попросту не было. А благодаря Хрущеву люди переехали из коммуналок. Семья размещалась в одной комнате или в двух. А гости, которые приходили поговорить, приходили главным образом на кухню. Вот тогда-то и появились «московские кухни». Когда люди жили в коммунальных квартирах, они боялись откровенничать, боялись доносов. Но всегда существовала потребность поделиться своими сокровенными соображениями, ну и узнать какую-то информацию. Мы не знали, что происходит в стране. Телевидение, радио, газеты были наполнены сообщениями о наших успехах, о наших достижениях — разумеется, мнимых. Мы ничего не знали о катастрофах, не знали о таком явлении, как противостояние рабочих властям. Нам неоткуда было это узнать. Разве что друг от друга, окольными путями мы могли узнать о серьезных событиях, происходивших в стране. Реакцией на эту засекреченную страну стали разговоры на кухнях. Иностранцы, которые приезжали в эти годы в страну, удивлялись общению, которое происходило на этих кухнях. О чем обычно разговаривают западные благополучные люди, когда собираются за столом? Они толкуют о том, что высокие налоги, они толкуют об отпуске и о всяких приятных светских вещах. А на московских кухнях разговор был очень содержательным: о том, что происходит в стране, что происходит в литературе, в кино, какие спектакли запретили, где можно посмотреть интересный фильм, где можно прочитать какую-то книгу. Кроме того, на этих кухнях происходил и обмен такой литературой, только там можно было получить самиздат и тамиздат. Только там можно было получить повести Войновича, «Москву — Петушки» Ерофеева, а позднее — «Архипелаг ГУЛАГ», Абдурахмана Авторханова и Михаила Восленского. Тогда же происходил обмен тем, что прочитано, и, конечно, было обсуждение. Что особенно важно, на этих кухнях собирались только близкие друзья, то есть люди, которым можно было доверять. В доме Сени и Лили Лунгиных была как раз такая территория свободы. «Кухня» — это, скорее, метафора. У Лунгиных мы чаще собирались за столом в гостиной, где, конечно, можно было встретить самых лучших людей того времени и тех, кто принадлежал к кинематографу, поскольку Сима был известный, замечательный, талантливый сценарист. Мы все нуждались в этом открытом вечернем разговоре. И когда эти люди сходились за столом и когда они говорили откровенно, то тогда, конечно, было совершенно сверкающее застолье, потому что, как говорил Окуджава, «все они таланты, все они поэты», и все они остроумны, все они блестящи. Именно на кухне у Лунгиных я познакомился с выдающимся режиссером Адольфом Шапиро, с Натальей Гундаревой, покойным актером Борисом Левинсоном, с Натаном Эйдельманом. Мы дружили с Лунгиными много десятилетий, и все наши встречи слились в один праздник.

Посиделки на кухне Лунгиных. В центре — Лилианна Лунгина, справа от нее — Илья Нусинов

Борис Левинсон (1919–2002) — актер, театральный режиссер. С 1957-го и до самой пенсии играл в Театре им. Маяковского. Абдурахман Авторханов (1908–1997), Михаил Восленский (1920–1997) — советские историк и социолог, бежавшие за границу и опубликовавшие там свои работы о жизни в СССР.

Михаил Вольпин (1902–1988) — драматург, поэт, сценарист. Многолетний соавтор Николая Эрдмана. Автор сценариев многочисленных мультфильмов («Цветик-семицветик» (1948), «Дудочка и кувшинчик» (1950) и фильмов-сказок («Морозко» (1964), «Варвара-краса, длинная коса» (1969).

Исай Кузнецов (1916–2010) — драматург, сценарист, писатель, актер. Автор сценариев к фильмам «Достояние республики» (1971), «Москва — Кассиопея» (1973), «Отроки во вселенной» (1974).

Лана Гогоберидзе (р. 1928) — грузинский кинорежиссер. Самая известная работа в кино — «Несколько интервью по личным вопросам» (1978) с Софико Чиаурели.

Лариса Шепитько (1938–1979) — режиссер, сценарист, актриса. Была замужем за Элемом Климовым. Успела снять всего пять полнометражных фильмов, в том числе «Восхождение» (1976), «Ты и я» (1971). Погибла в автомобильной катастрофе.

Натан Эйдельман (1930–1989) — писатель, историк, литературовед, автор книг о декабристах, XVIII — XIX веках («Вьеварум», «Твой восемнадцатый век», «Свободное слово Герцена» и др.).

Писатель Виктор Некрасов, близкий друг Лунгиных и завсегдатай их дома

11

КУХНЯ БОРИСОВЫХ На кухне историка и диссидента Вадима Борисова на Чаплыгина собирались люди самых разных профессий и поколений. Собирали вещи и лекарства для политзаключенных, пили водку, играли на пианино, пели Окуджаву и ставили шарады

Слева направо: Наталья Старостина, Вадим Борисов, Михаил Тименчик, Виктор Живов и Марина Поливанова. Начало 1990-х

Андрей Красулин (р. 1934) — скульптор, художник. Дмитрий Шаховской (р. 1928) — скульптор. Автор знаменитых часов на фасаде Театра кукол им. Образцова в Москве, иконостасов московских храмов. По его же проекту построен храм Новомучеников и Исповедников Российских в Бутово. Соавтор памятника Мандельштаму.

12

Застолье в квартире у Борисовых. Справа сидят Виктор Дзядко и Марина Поливанова

Кухня в квартире на улице Чаплыгина в ее современном виде

АННА КАРЕЛЬСКАЯ, РЕСТОРАТОР: Наша семья — это мои родители, Дима (Вадим) и Таня Борисовы, и четверо детей: я, моя сестра Маша, Митя и Ника. Нельзя сказать, что это была одна кухня, потому что мы часто переезжали. Но это всегда было место, где все собирались. Последняя наша квартира, квартира моих родителей, где мы жили 25 лет, была на Чистых прудах, на улице Чаплыгина, в доме, где Театр Табакова. Это была огромная пятикомнатная старая коммуналка с электрической лампочкой под потолком. А гостиная была — никакая, конечно, не гостиная, а такая же комната, обклеенная вперемежку зелеными и розовыми обоями. Приходили друзья наших родителей разного возраста и разных поколений. Некоторые из них впоследствии стали и нашими друзьями. Художники, скульпторы, филологи, историки, писатели — самые разные гости. Скульпторы Андрей Красулин и Дмитрий Шаховской, писатель Людмила Улицкая, журналист Маша Слоним, диссидент Виктор Дзядко, писатель Феликс Светов и многие другие. Часто приходили живущие или приезжавшие в Москву иностранцы. У нас был такой друг, Коля Милетич, который сейчас живет в Москве и является главой агентства France Press, а тогда он был выслан из страны как персона нон грата. Мы пытались жить свободной, открытой жизнью, не бояться.

Народу было очень много. На какие-то дни рождения могли прийти до 40–50 человек. Собирались достаточно часто. Возвращаясь из школы, мы спрашивали у родителей: «А кто у нас сегодня будет?» Два-три человека были почти каждый день. Часто приходили без звонка, а иногда кто-то ночью приезжал попить чай. Это потом кухонные посиделки назвали культурным феноменом, а тогда квартиры были маленькие, и людям надо было где-то встречаться. Никакого общественного пространства для этого не было, вот и сидели на кухнях. Говорили обо всем. О литературе, о жизни, о детях, о мировых проблемах. Ели, пели. Русские романсы, Окуджаву. Пили водку, вино — все, что тогда можно было достать, то и пили. Это, конечно, была главная организующая часть этих вечеринок. Когда у нас не было кого-то к ужину, мне казалось, что это неправильно. На праздники играли в шарады, танцевали. Соседи стучали, вызывали милицию — всякое бывало. НИКОЛЯ МИЛЕТИЧ, ЖУРНАЛИСТ: Часто приходили писатель Володя Кормер и его жена, какието иностранцы, знакомые западные корреспонденты. Первой темой было то, что происходило тогда в стране. Обсуждали обыски, аресты и так далее. У них дома всегда было много не только самиздата, но еще и лекарств,

Маша Слоним (р. 1945) — журналист. В 1974-м эмигрировала в США, работала в издательстве Ardis. Затем переехала в Англию, работала на Русской службе Би-би-си: вела программы «Глядя из Лондона» и «Аргумент». Свою квартиру в Лондоне превратила в подобие коммуналки, в которой жили многочисленные гости, среди которых — Владимир Буковский и Зиновий Зиник. В конце 1980-х работала корреспондентом Би-би-си в Москве. Организовала закрытый клуб политических журналистов, освещавших Съезд народных депутатов СССР.

Виктор Дзядко (р. 1955) — диссидент, сотрудник Фонда помощи политзаключенным и их семьям, сотрудник журналов «Воскресение», «Поиски». Феликс Светов (1927–2002) — писатель, правозащитник, автор книг «Тюрьма», «Опыт биографии», «Чижик-пыжик»; приговорен по ст. 190, ч. 1 («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), к тюрьме и ссылке. Владимир Кормер (1939–1986) — писатель, 10 лет был заведующим отделом зарубежной философии в редакции журнала «Вопросы философии». Его роман «Крот истории, или Революция в республике S=F» был напечатан во Франции и в 1979-м получил Премию имени В.И.Даля. Юрий Фрейдин — врач, литературовед, друг Н.Я.Мандельштам.

фотографии: Ксения Колесникова (2); из семейного архива

Вадим Борисов (1947–1997) — историк, литературовед, специалист по истории Церкви, участник диссидентского движения; участвовал в деятельности Фонда помощи политзаключенным; будучи заместителем главного редактора «Нового мира», подготовил к печати и прокомментировал роман «Доктор Живаго», записные книжки Осипа Мандельштама и первым в СССР напечатал «Архипелаг ГУЛАГ».

фотографии: Ксения Колесникова (2); из семейного архива

Слева направо: Анатолий Найман, Дмитрий Шаховской, Леонид Иоффе

Зоя Крахмальникова (1929–2008) — писательница, правозащитница, составитель историкопросветительского машинописного сборника «Надежда (Христианское чтение)». В 1982 году была арестована и приговорена по ст. 70 («Антисоветская агитация и пропаганда») к тюрьме и ссылке. Освобождена вместе с мужем Феликсом Световым в 1987-м в рамках горбачевской кампании по освобождению политзаключенных.

еды, вещей для политзаключенных. Хранить это было опасно: в случае обыска пришлось бы объяснять, почему дома так много лекарств, одежды, обуви. Но они не боялись: это не мешало им жить нормально и принимать гостей допоздна. Дима играл на рояле, пели песни. Иногда засиживались до двух ночи. С одной стороны, драматическая ситуация, с другой — продолжалась нормальная жизнь. Для меня это был оазис, место, где люди живут своей жизнью, свободно говорят. Нормальное общество в ненормальной стране. ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ, ПИСАТЕЛЬ: В те годы эти «посиделки», которые сегодня стали явлением культуры, были образом жизни. Может быть, единственной возможностью выживания в нечеловеческом, искаженном социальном пространстве. Была еще некоторая прагматическая сторона, изнанка, я бы сказала, у этого явления. Мы все имели более или менее маленьких детей, все были бедны, никто не пользовался услугами домработниц или нянь. Мы очень помогали друг другу в практической стороне жизни. Это была в лучшем смысле слова коммуна, и к этому добавлялось еще и то, что ничего нельзя было просто купить — билеты в театр, на поезд, на самолет, ботинки, одежду ребенку, коляску. Существовал дружеский кругооборот услуг и товаров,

и мы этим тоже были связаны. А наши врачи! Юра Фрейдин, который обихаживал по-дружески десятки больных. А наши учителя, дающие бесплатные уроки физики и литературы, латыни и английского нашим детям! Были сборы денег и вещей для друзей в лагеря. Нет, конечно, никакой ностальгии по советским временам, но ностальгия по тому теплому, родственному, глубокому общению, которое происходило в доме Димы Борисова (и не только в его доме!), живет.

Когда на кухне не хватало места, все собирались в этой комнате

МАРИЯ ФИЛЛИМОР (СЛОНИМ), ЖУРНАЛИСТ: Когда после тринадцати лет отсутствия, в 1987 году, я приехала в Москву, то, конечно, сразу попала к Борисовым. Из кухни, правда, пришлось переместиться в гостиную: слишком много народу собралось. Там были Зоя Крахмальникова и Феликс Светов, которых только что освободили из ссылки. Атмосферы счастья и радости не передать! Совершенно искренние слова Зои о том, что мы, бедные, настрадались там в эмиграции, что нам было тяжелее, чем им в ссылке, меня привели в смятение. Мне-то казалось, что мне подарили еще одну жизнь, а у них отняли большой кусок их жизни. Сейчас это кажется удивительным, но тогда мы все дружно поднимали тост за Горбачева, который их выпустил, а меня впустил.

13

КУХНЯ ПЕКАРСКОГО У композитора и музыканта Марка Пекарского, доцента Московской консерватории и руководителя собственного Ансамбля ударных инструментов, собирались музыканты, в том числе те, кто участвовал в создании ансамбля старинной музыки «Мадригал», придуманного Андреем Волконским

Кухня Марка и Ольги Пекарских сегодня

Лидия Давыдова (1932–2011) — камерная певица, сопрано. Стала одной из солисток «Мадригала» в 1965 году. После эмиграции Волконского во Францию в 1972-м становится руководителем ансамбля. В сольной карьере делает упор на сложные камерные произведения, первой исполняет сочинения российских композиторовавангардистов (Шнитке, Денисова, Артемова, Губайдулиной), знакомит советских слушателей с сочинениями Веберна, Кейджа, Хиндемита и др.

14

ОЛЬГА ПЕКАРСКАЯ, ХОЗЯЙКА ДОМА: Кухня у нас была большая, теплая и уютная и в первую очередь использовалась как кухня, потому что мой муж очень любит готовить, кормить и угощать. Я была у него подручной. У мужа был фирменный секретный соус для кальмаров, рецепт которого не знает никто, были салаты, блюда из курицы и из рыбы. Марк сейчас пишет книгу на эту тему, так что скоро все это будет доступно. Народу бывало много. Собирались от четырех до десяти человек. У нас было два центра. Первый — музыканты. Либо ученики моего мужа, либо коллеги, либо композиторы, с которыми обсуждались какие-то будущие планы. Вся наша жизнь вертелась вокруг музыки и все разговоры тоже. Как правило, обсудив планы и проекты, мы перебирались в гостиную, где слушали любимую музыку: весь доступный тогда джаз, The Beatles, The Rolling Stones, Deep Purple, а также Моцарта, Шуберта… Была и еще одна компания, весьма специфическая, старых друзей: руководитель очень тогда популярного ансамбля старинной музыки «Мадригал» Лидия Анатольевна Давыдова, художник Боря Дьячков и скульптор Инна Ширмовская. Это была старая гвардия, которая подружилась, когда создавался «Мадригал». С этими людьми мы вспоминали какието байки, связанные с ансамблем, и рассказы о его создателе, Андрее Михайловиче Волконском. Все его звали князь Волконский, или просто Князь. И он правда был князем: и по происхождению, и по самоощущению. К тому моменту он уже уехал из страны. Он родился во Франции, сюда был привезен в четырнадцатилетнем возрасте. Стал композитором, музыкантом, основал «Мадригал» и потом, в начале 1970-х, вернулся обратно, на родину. Тем не менее все, кто его знал (а таких людей было очень много, и некоторые бывали у нас в гостях), ни о чем другом, кроме как о князе, говорить не могли и с удовольствием слушали его музыку. Конечно, музыкальное влияние этого человека было колоссальное. Я потом познакомилась с ним в 1988 году и поняла, в чем дело: это был настоящий музыкальный гений. Вот как мы себе представляем Моцарта или Шуберта — таким он и был, только жил в ХХ веке. К сожалению, три года назад он ушел из жизни. Сейчас все друг от друга далеко живут, многие разъехались по разным странам. Все предпочитают либо слушать записи в одиночку, либо ходить на концерты. Кроме того, последние годы у нас был ремонт. Теперь он закончился, и я надеюсь, что традиция восстановится.

У нас уже было маленькое новоселье, и на него пришел весь нынешний класс моего мужа из Московской консерватории и из Училища Ипполитова-Иванова. У нас в квартире есть небольшая коллекция экзотических инструментов, которые всегда были доступны для импровизации. Если комуто хотелось поиграть или аккомпанировать на барабанчиках, которые были развешены на стенах и расставлены в стеллажах, это всегда было возможно. У нас даже съемки какихто домашних концертов происходили. В телевизионных передачах, в документальных фильмах все это было когда-то в 1980-e зафиксировано. Коллекцию Марка Пекарского показывали и в «Музыкальном киоске», и в фильмах Би-би-си, и до сих пор время от времени она появляется в каких-то репортажах. МАРК ПЕКАРСКИЙ, МУЗЫКАНТ: Традиция сидеть на кухне появилась в советском посткультовом пространстве. Особенно в брежневские времена. Обязательно выпивали, закусывали. Обязательно советскую власть ругали. Без этого просто невозможно. У нас на кухне умещалась аппаратура, и мы там слушали музыку — без нее никак нельзя. Это была причина, по которой люди собирались. Мы приехали в эту квартиру в 1982 году, телефона не было, и люди приезжали без звонка. Так было клево! Звонит кто-то в дверь, открываешь — а там стоит певица Лидия Анатольевна Давыдова: «Вот я решила приехать к вам». Более того, она могла приехать с двумя детьми и собакой и остаться у нас на несколько дней. У нас не только слушали музыку, но и музицировали. На этой кухне умещалось огромное количество людей, однажды были 24 человека. Мы как-то говорили на тему кухонь с князем Волконским. У него очень простое мнение: когда людям трудно, они объединяются. А где объединиться? Там, где можно поесть, выпить, закусить, поболтать, вставить в диск телефона спичечку — непонятно почему считалось, что тогда прослушивать меньше будут. Волконский говорил, что как-то в Италии рассказывал тамошним старикам о наших кухнях, а те говорили: «О, у нас же так было во время и после войны! А сейчас ничего этого нет». Чем лучше живут люди, тем меньше им хочется общаться друг с другом. Это очень странно. Чем человеку тяжелее, тем он более открыт. Потом все занялись собой. Оказалось, что можно заработать деньги, можно, наверное, что-то купить, своих забот появилось много.

Андрей Волконский (1933–2008) — композитор, клавесинист. Сын князя Михаила Петровича Волконского, родился в Женеве. Вместе с семьей приехал в Россию в 1947 году. Учился в Московской консерватории, однако был отчислен. В 1955 году вступил в Союз композиторов, одновременно стал одним из неофициальных лидеров советского послевоенного авангарда. «Сначала никто даже не понял, что это

такое. Еще несколько лет меня продолжали исполнять. Но с 1962 года я был окончательно запрещен». Создание в 1965 году ансамбля старинной музыки «Мадригал» позволило Волконскому продолжать записываться и выступать. В 1973 году эмигрировал в Европу. Продолжал выступать, сочинять, создал в Женеве ансамбль старинной музыки Hoc opus.

Ольга Пекарская с дочкой

фотографии: Ксения Колесникова, из семейного архива

Ансамбль старинной музыки «Мадригал» был образован в 1965 году и практически первым в СССР стал исполнять старинную западноевропейскую музыку добаховского периода. А впоследствии — и византийскую, южнославянскую, русскую.

КУХНЯ ГИНЗБУРГА Помимо диссидента Александра Гинзбурга и его матери в доме на Полянке жили 16 семей. В комнате, которая одновременно была и кухней, и гостиной, ловили «голоса» на приемнике «Спидола», составляли знаменитую «Белую книгу», читали стихи и варили кофе Александр Гинзбург (1936–2002) — журналист, издатель, правозащитник. Составитель поэтического альманаха «Синтаксис» (стихи Сапгира, Холина, Окуджавы и других), сборника «Белая книга» в защиту Синявского и Даниэля, за который получил 5 лет лагерей. Распорядитель Русского общественного фонда помощи преследуемым и их семьям, один из учредителей Московской Хельсинкской группы. В 1979-м был обменен на советских шпионов, жил во Франции, руководил Русским культурным центром, работал в газете «Русская мысль», продолжал заниматься правозащитой. Магнитофоны «Яуза», катушечные и кассетные, выпускались с 1956 года. Упоминаются в стихах Галича: «Ни партера нет, ни лож, ни яруса, / Клака не безумствует припадочно, /— Есть магнитофон системы «Яуза», / Вот и все!… А этого достаточно».

фотографии: из семейного архива

«Спидола» — портативный транзисторный радиоприемник, выпускался с 1960 года до начала 1990-х. Назван в честь ведьмы Спидолы, героини латышского эпоса. Оскар Рабин (р. в 1928 году) — художник, один из основателей художественной группы «Лианозово», организатор «Бульдозерной выставки». В 1978-м был выслан за границу. Работы представлены в Третьяковской галерее, Русском музее и т.д. Валентина Кропивницкая (1924–2008) — его жена, тоже художница.

В нижнем ряду слева направо: Гюзель Амальрик, Павел Литвинов, Арина Гинзбург. На плечо Литвинову опирается Александр Гинзбург АРИНА ГИНЗБУРГ, ВДОВА Александра Гинзбурга: Алик и его мама Людмила Ильинична жили в маленьком двухэтажном деревянном домике XIX века на Полянке. Дом представлял собой одну большую квартиру, в которой жили 17 семей. Первого этажа не было — это было чемто вроде того, что французы называют rez-dechaussée. Комната Гинзбургов располагалась прямо возле входной двери, поэтому попасть к ним было очень легко: либо крикнуть со двора, либо постучать в стенку. В комнате почти никакой мебели не было. Стоял буфет, диван Людмилы Ильиничны и знаменитый столик, который художник Натан Файнгольд расписал разными узорами и орнаментами. На столе стоял старый магнитофон «Яуза», рядом приемник «Спидола», по которому слушали «голоса». В маленьких шкафчиках и прочих укрытиях прятали самиздатовские копии — на фотобумаге и на папиросной бумаге. Все стены в комнате были завешаны картинами художников-нонконформистов — Оскара Рабина, Валентины Кропивницкой и других. Потом многие из этих картин мы смогли забрать с собой на Запад. У входа устроили умывальник, на подоконнике стояла плитка, а потому комната эта была обособлена от остальной части квартиры. Кстати, во многом благодаря этой обособленности в доме никто не возмущался количеством гостей. Только один раз, когда у нас был цыганский театр и пела Рая Удовикова, под окнами собралось пол-Полянки, но все слушали и даже аплодировали. Люди приходили все время — и днем, и вечером. Сейчас я бы это назвала «Кафе «У Гинзбургов». Часто приходили без звонка, и это воспринималось совершенно нормально. Но почти всегда не с пустыми руками: кто приносил какие-то книги, кто бутылку, кто еще что-нибудь. Людмила Ильинична очень любила эти сборища. Она уже была на пенсии и была такая подруга-мама, которая все это принимала как свою жизнь. И даже если не было Алика, она всех всегда принимала, прямо в комнате варила кофе, тем более что

Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е «Белая книга», посвященная процессу Синявского и Даниэля, составлялась дома у Гинзбургов

Слева направо: Арина Гинзбург, Наталья Федорова, Виктор Дзядко, Татьяна Хромова, Вадим Борисов не было необходимости идти почти километр до кухни. Самое оживление наступало по вечерам. Много спорили, читали стихи. Писатели, поэты и диссиденты Андрей Амальрик, Боря Шрагин, Наташа Горбаневская, Саша Аронов, Померанц, Есенин-Вольпин и многие другие приходили регулярно. Юлик Ким и Алеша Хвостенко пели песни. Вообще, разговоры были на самые разные темы. В это время шел процесс Бродского, который привлекал в Москве очень широкое внимание. К тому же Фрида Вигдорова записала его стенограмму, и все ее переписывали на папиросной бумаге. Потом начался суд над Андреем Амальриком.

Cоставляли различные письма в защиту. Особенно разогрел атмосферу дома процесс Синявского и Даниэля. На квартире у Гинзбургов составляли ставшую затем знаменитой «Белую книгу» — сборник, в котором были собраны все материалы вокруг этого дела. По рукам ходила запись судебных заседаний, ее тайно вели на суде жены и друзья арестованных. Обсуждали и происходящее за пределами СССР. Интересно, что все это было как-то связано с нами. Например, известный американский битник Аллен Гинзберг, когда в 1965 году приехал в СССР, потребовал, чтобы ему устроили встречу с Аликом, которого он знал, потому что к тому времени про сборник «Синтаксис» уже было известно на Западе. Его появление немало удивило наших соседей, которые чуть в обморок не падали. Когда сборник «Белая книга» был завершен, Гинзбург поставил свою подпись, указал точный адрес и телефон, передал нескольким депутатам (в том числе Илье Эренбургу) и последний экземпляр отнес в КГБ. Уже через несколько дней с потолка посыпалась штукатурка: на чердаке чекисты ставили оборудование и сверлили дырки для прослушки. Вскоре Алик был арестован, а потом вместе с Юрием Галансковым осужден. Но дом не опустел, там продолжала жить Людмила Ильинична, и туда попрежнему приходили друзья.

Рая Удовикова (р. в 1934 году) — цыганская певица и актриса, в 1967-м эмигрировала в Норвегию. Выступала с гастролями по всей Европе, пела с Алешей Димитриевичем, братьями Ивановичами; организатор фестивалей цыганского искусства.

Андрей Амальрик (1938–1980) — диссидент, публицист, писатель. В 1969-м написал книгу «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», в которой предсказал распад СССР. Один из создателей Московской Хельсинкской группы.

5 лет провел в лагерях и ссылке. Борис Шрагин (1926–1990) — философ, публицист, участник правозащитного движения; в 1974-м эмигрировал в США. Сергей Довлатов писал о нем: «Он был джентльменом — презирал душевную неопрятность, вступался за обиженных, причем не только на родине».

Наталья Горбаневская (р. в 1936 году) — поэт, переводчик, правозащитник, политзаключенный. Инициатор и автор первого выпуска самиздатовского бюллетеня «Хроника текущих событий». Участница демонстрации на Красной площади в 1968 году против введения в Чехословакию войск СССР. В 1975-м эмигрировала во Францию. Ей посвящена песня «Natalia», написанная в 1973 году Джоан Баэз. Александр Аронов (1934–2001) — поэт, журналист; был обозревателем газеты «Московский комсомолец». Автор стихов «Остановиться, оглянуться», «Если у вас нету тети». Григорий Померанц (р. в 1918 году) — философ, культуролог, писатель. Участник диссидентского движения, автор антисталинистского доклада «Нравственный облик исторической личности». Автор книг «Открытость бездне. Встречи с Достоевским», «Великие религии мира». Александр ЕсенинВольпин (р. в 1924 году) — математик, философ, поэт, один из лидеров правозащитного движения; политзаключенный. Организатор Митинга гласности 5 декабря 1965 года — первой в послевоенном СССР публичной демонстрации протеста. Автор теоремы в области диадических пространств (теорема ЕсенинаВольпина)

Суд над Андреем Амальриком. Амальрик был арестован в 1970-м. В последнем слове он сказал: «Ни проводимая режимом «охота за ведьмами», ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим». Был приговорен к 3 годам лагерей (затем к ним добавили еще 3). Процесс против писателей Андрея Синявского (1925–1997) и Юлия Даниэля (1925–1988). Продолжался с осени 1965 года по февраль 1966. Писателей обвинили в написании и передаче для напечатания за границей произведений, «порочащих советский строй». Даниэль был осужден на 5 лет лагерей, Синявский — на 7 лет колонии строгого режима. Процесс вызвал массовые акции протеста. Юрий Галансков (1939–1972) — поэт; участник вольных чтений стихов у памятника Маяковскому; составитель сборника «Феникс-66». За работу над «Белой книгой» был приговорен к 7 годам лагерей строгого режима. Умер в лагерной больнице от заражения крови после операции. В память о нем с 1972 года 30 октября отмечается как День памяти советских политических заключенных.

Юлий Ким (р. в 1936 году) — поэт, композитор, драматург, правозащитник. Участник создания «Хроники текущих событий». Проходил в оперативных сводках КГБ под кодовым названием «Гитарист». Автор песен к фильмам «Бумбараш», «Обыкновенное чудо» и многих других. Фрида Вигдорова (1915–1965) — писательница, журналистка. В 1964-м сделала запись судебных слушаний на процессе Иосифа Бродского. Запись получила широкое распространение.

15

КУХНЯ ХАНЮТИНА В доме членов Союза кинематографистов на «Аэропорте» собирались на кухне сценариста и критика Юрия Ханютина. В семидесятые особым жанром был пересказ сюжетов иностранных фильмов, а в первой половине девяностых Даниил Дондурей, Константин Эрнст, Алексей Левинсон и другие составляли здесь концепцию общественного телевидения Юрий Ханютин (1929–1978) — киновед, критик, кинодраматург. Написал сценарий к фильму «Обыкновенный фашизм». Автор множества статей по киноискусству, а также монографии, посвященной проблемам мировой кинофантастики, «Реальность фантастического мира: Проблемы западной кинофантастики» (1977).

Алексей Ханютин по-прежнему живет в «киношном» доме на «Аэропорте»

Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е В 1990-е годы на этой кухне была придумана концепция общественного телевидения и тут же вручена Константину Эрнсту, возглавившему ОРТ

Владимир Левертов (1929–1996) — актер, театральный педагог, режиссер. Работал в Театре им. Наталии Сац, режиссером Москонцерта, преподавал в ГИТИСе. У него учились Татьяна Догилева, Юрий Стоянов, Виктор Сухоруков.

Застолье у Ханютина. В центре – хозяин дома

16

АЛЕКСЕЙ ХАНЮТИН, РЕЖИССЕР: Это кухня двух поколений советской интеллигенции. Функционировать она начала в самом начале 1970-х, с момента, когда кооператив «Советский киноработник» построил дом на улице Черняховского. В числе прочих киноработников в этот дом въехал и мой отец, Юрий Миронович Ханютин, известный кинокритик и сценарист. Кухня всегда была центром общения, главной гостевой зоной. А гостей в лучшие годы здесь собиралось множество. Площадь кухни примерно 10 квадратных метров. Не самая маленькая кухня, по советским меркам — большая. Стол раздвигался, и за ним умещались 9–10 человек. Если гостей было больше, переходили в гостиную. Кто только на этой кухне не собирался! Когда хозяином кухни был отец, сюда часто приходили его одноклассники: историк Натан Эйдельман (см. стр. 11), хирург и писатель Юлий Крелин, известный театральный педагог и режиссер Владимир Левертов, физик Вольдемар Смилга… Часто бывали здесь его коллеги и сослуживцы по Институту истории и теории кино. Пару раз на этой кухне пел Владимир Высоцкий. На пленке, записанной в один из этих вечеров, хорошо слышно, как в дверь звонит Вера Фигнер — соседка с нижнего этажа — и спрашивает: «Это у вас магнитофон играет?» На нашей площадке жил режиссер Савва Кулиш. Двумя этажами ниже — киновед Ирина Шилова. На 11-м этаже — еще один кол-

лега отца, Анри Вартанов. Все они часто появлялись на этой кухне. Новый год, дни рождения и прочие праздники тоже обычно отмечались на кухне. Бывало, общение вываливалось за ее пределы. Столы выдвигались к лифту, и люди гуляли целыми этажами. Продукты покупались с рынка. Вот типичное праздничное меню эпохи застоя: кусок телятины, запеченный в духовке, картошка в мундире, разрезанная пополам и опять-таки запеченная в духовке, салат из маргиланской редьки… Всегда было много выпивки. Если отцу удавалось где-то, например в «Елисеевском», достать виски, то он брал сразу целый ящик. Кухонная беседа обычно прыгала с пятого на десятое: от последней премьеры в Театре на Таганке к продуктовым заказам, от структурализма к склокам в ЖСК. Но был круг тем и вопросов, которые определили особый социальный и культурный статус позднесоветской кухни. Здесь обсуждалось все, что было запрещено упоминать в официальных СМИ, все, что было вытеснено из публичной сферы, цензурировано, упрятано в спецхран. Ключевое место в неформальном кухонном общении занимали анекдоты, с которых начинался и которыми заканчивался любой вечер. Пик веселья пришелся на начало 80-х, когда дряхлеющие члены политбюро начали «гонки на лафетах». Помню, как мы истерически хохотали во время трансляции похорон К.У.Черненко.

Савва Кулиш (1936–2001) — кинорежиссер, оператор, актер, сценарист. Снял 6 художественных фильмов, дебютный «Мертвый сезон» в СССР посмотрело более 100 млн человек. В 1990-м снялся в качестве актера в фильме Евтушенко «Похороны Сталина». Автор и режиссер 12серийного документального антифашистского фильма «Простипрощай, XX век» (2001).

Ирина Шилова (р. 1937) — киновед, кандидат искусствоведения, преподаватель ВГИКа.

Анри Вартанов (р. 1931) — филолог и искусствовед, автор книг о телевидении и медиа.

Когда приходили гости, стол раздвигался – и за ним умещалось десять человек

фотографии: Ксения Колесникова из семейного архива

Юлий Крелин (1929–2006) — хирург и писатель, кандидат медицинских наук. Автор повестей и рассказов, большая часть которых посвящена больничной жизни. В 1976-м по повести «Хирург» был снят фильм «Дни хирурга Мишкина» с Ефремовым, Смоктуновским и Евстигнеевым в главных ролях.

Вольдемар Смилга (1930–2009) — доктор физикоматематических наук, главный научный сотрудник РНЦ «Курчатовский институт», профессор кафедры теоретической физики МФТИ. Автор трех монографий, двух учебных пособий, одного открытия, четырех изобретений и более 200 научных работ.

фотографии: Ксения Колесникова из семейного архива

Алексей Левинсон (р. 1944) — социолог, руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-центра» Даниил Дондурей (р. 1948) — культуролог, главный редактор журнала «Искусство кино». Андрей Зорин (р. 1956) — историк, филолог, специалист по литературе XIX века. Сын драматурга Леонида Зорина. В настоящий момент профессор Оксфордского университета.

Анатолий Максимов (р. 1961) — киновед, директор компании «Дирекция кино», советник гендиректора Первого канала, продюсер десятков фильмов, в том числе «Убойная сила» (2000), «Дневной дозор» (2006), «Адмирал» (2008). Озвучивает киноанонсы на Первом канале.

Впрочем, был в истории этой кухни и свой героический период. В течение двух лет, с 1993-го по 1995-й, здесь регулярно собирался неформальный семинар, целью которого был поиск культурной стратегии в условиях очевидного кризиса либеральных ценностей. Помимо меня в этот кружок входили социологи Алексей Левинсон и Даниил Дондурей, культуролог Андрей Зорин, киновед (а ныне известный продюсер) Толя Максимов. Итогом двухлетних дискуссий стала концепция общественного телевидения. На этой кухне мы торжественно вручили ее Косте Эрнсту, который как раз заступал в это время на должность руководителя ОРТ… С тех пор много воды утекло. Наш дом сильно изменился. В момент заселения он был чисто киношным. Затем произошло естественное выбывание контингента. Кто-то умер, ктото выехал, появились новые жильцы. Изменился сам стиль жизни. В застойные времена встречались чаще, по поводу и без. Сейчас без звонка приходить уже как-то не принято. История интеллигентских кухонь как особого культурного явления завершилась. Впору устраивать здесь музей. АНАТОЛИЙ ГОЛУБОВСКИЙ, СОЦИОЛОГ: Однажды мне позвонил Алексей Юрьевич Ханютин и сказал, что снимает по заказу французского канала фильм под названием «Водка». Фильм про водку как российский культурный исторический феномен. Поскольку все это было серьезно, он сказал, что собирается устроить съемку небольшого кухонного застолья с выпиванием водки у себя дома, и попросил, чтобы все участники этого процесса оделись соответственно и воспроизвели бы то, что обычно происходило на этих кухнях со второй половины 1970-х до конца 1980-х годов. Застолье он тоже обещал устроить соответствующее. И вот мы все пришли на кухню к Алексею Юрьевичу. Через кухню были проложены небольшие рельсы, на которых стояла камера, а на столе было то, что обычно бывало во время кухонных застолий: винегрет, какая-то селедка, водка, естественно. Водка была современная, уже начала 2000-х годов, но разлитая в бутылки, заботливо сохраненные, из-под «Московской», «Столичной». То есть все было вроде бы как прежде на этих кухнях, но наши разговоры были совершенно современные. И выяснилось, что ничего у него не получилось. По картинке получилось, а по содержанию — нет. Даже и по картинке, в общем, не получилось. Выяснилось, что недостаточно налить водку в бутылки 70–80-х и есть то, что можно было достать тогда: колбасу за 2,90 р. и салат оливье. Выяснилось, что повторить это все нельзя. Мы, конечно, снялись, но вошла в окончательный вариант только картинка, причем маленькая-маленькая картинка. Участвовал в съемках узкий круг друзей: сам Леша со своей женой, какие-то еще наши общие друзья. Человек восемь, как и обычно за столом на кухне, больше туда не помещалось. Раньше кухня была как дополнительная комната. А сейчас она таковой не считается. Потому что вся коммуникация происходила на кухне, безотносительно содержания кухонных разговоров. Не то чтобы все критиковали власть на кухне — ничего подобного. Добывание еды и приготовление еды — это очень важный процесс, который отнимал и время, и нервы, и силы, и именно поэтому уходить с того места, где готовится еда, не очень было правильно, а не потому, что именно на кухне велись высокоинтеллектуальные разговоры. Они велись там потому, что все, что было связано с едой, занимало непропорционально большое место в жизни граждан. Именно поэтому все почковались на кухне, а не потому, что на кухне можно было сидеть свободнее, чем в какой-то другой комнате. Еще одно обстоятельство, связанное с кухнями, заключалось в том, что такого жилья, так спланированного и таких объемов, как в СССР, не было нигде, ни в одной цивилизованной стране уже много десятилетий. И более-менее культурные люди всегда инстинктивно хоте-

ли разделить жилье на разные зоны: в одной зоне мы спим, в другой — общаемся с гостями, в третьей — готовим пищу и непарадным образом принимаем гостей. Во многих квартирах была только одна комната и кухня, как тут зонировать? Поэтому по антропологическим причинам местом общения была кухня. Обычно на столе присутствовали какие-то элементарные салаты типа оливье и винегрета, колбаса за 2,90 р., если нет, то в крайнем случае за 2,20 р., но это уже с риском для здоровья. Из напитков водка, естественно, и какие-то вина, которые можно было в тот момент купить. Но, конечно, предпочитали тогда водку. На закуску бывали консервы. Можно было еще курочку пожарить или котлеты. У кого какие возможности были, то и было на столе. Говорили о фильмах, которые посмотрели, о том, кто уехал и кто уезжает следующим из присутствующих… Да обо всем на свете. Алексей Юрьевич часто рассказывал о съемках. Например, когда он снимал замечательный фильм «ДМБ 91», мы очень много от него узнали про армию. АНДРЕЙ ЗОРИН, ИСТОРИК: На ханютинской кухне я начал бывать очень рано и вот уже несколько десятилетий исправно ее посещаю, когда бываю в Москве. Я, наверное, был меньше способен оценить эту кухню в качестве салона, интеллектуального центра, потому что довольно долгое время там практически жил. Это было нормальной формой жизни для меня и наших друзей тех лет. Я приходил туда бесконечно. Так же как и, например, писатель и сценарист Андрей Дмитриев. И, разумеется, Катя с Лешей (Ханютины. — БГ) к нам тоже приходили. Я прекрасно помню, как в Литературном институте проходила первая в России трехдневная конференция по постмодернизму, которую устраивал Владимир Иванович Новиков. Там я познакомился с поэтом Сергеем Гандлевским. Я давно знал и ценил его как поэта, бывал на его выступлениях, он, вероятно, тоже знал, кто я такой. И вот мы случайно оказались в соседних креслах, впервые представились друг другу. Мы остро ощутили потребность — не могу сказать, что продолжить, — скорее начать знакомство. Нам было совершенно необходимо поговорить, и я понял, что место, где это можно будет правильно сделать, это кухня Ханютиных — куда мы немедленно и отправились и где мы чудно провели вечер. Это был мгновенный рефлекс: если ты познакомился с интересным человеком и хочешь с ним поговорить, значит, надо идти к Ханютиным. Не возникало никаких сомнений в том, что они будут рады. Хозяева нас посадили за стол, накормили и прочее. Это был март 1991 года — время памятное. Московская кухня как культурный институт завершила свое существование, этого больше нет. Но возможность побывать на ханютинской кухне, добраться до нее либо, как говорит хозяйка, «с двумя пересадками на лифте», либо пешком за полторы минуты — лично для меня по прежнему важная и нужная часть жизни. Мы собирались, думали, писали документы. Помню, велись серьезные дискуссии в 1994 году, во время Первой чеченской войны. Многие воспринимали ее как критическую точку, которая приведет к негативным изменениям общественной ситуации. Это привело к очень глубокому кризису, потому что не все приняли эту позицию. Но большинство присутствующих это мнение разделяло, отчаянно обзванивали каких-то людей, пытались собрать какие-то письма, разговаривали с разными средствами массовой информации, но наши воззвания опубликовать не удалось. Было такое страшное чувство, как в замедленной съемке, когда все уже сделано и ты понимаешь, что это катастрофа и сделать уже ничего невозможно. Все это переживалось в бесконечных сидениях на ханютинской кухне, в разговорах, в обдумываниях, в страшных спорах, в попытках что-нибудь сделать.

Андрей Дмитриев (р. 1956) — писатель и сценарист. Написал сценарии к фильмам «Человекневидимка» (1983), «Радости среднего возраста» (1984), «Алиса и букинист» (1989), «Черная вуаль» (1995), «Ревизор» (1996). Владимир Новиков (р. 1948) — литературовед, писатель. Выпустил антологиюмонографию по бардовской поэтике «Авторская песня» (2002), биографии Высоцкого (2003) и Блока (2010) в ЖЗЛ, цикл статей «Классик Булат Окуджава» (2007).

КУХНЯ ЖУРАВЛЕВА В квартире актера Дмитрия Николаевича Журавлева на улице Вахтангова собирались врачи, актеры, поэты, музыканты. В так называемом красном углу на кухне в разное время сидели Ахматова, Рихтер, Гейченко, Пастернак и Вертинский

Дмитрий Журавлев с женой Валентиной, 1970-е годы

Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е Здесь Борис Пастернак читал отрывки из еще не опубликованного «Доктора Живаго»

Павел Антокольский (1896–1978) —поэт и переводчик. Дружил с Цветаевой, одно время работал режиссером в Театре Вахтангова.

Юрий Завадский (1894–1977) — актер и режиссер, близкий друг Марины Цветаевой. Ему посвящен цикл ее стихов «Комедьянт».

Софья Пилявская (1911–2000) — актриса МХАТа. Сыграла Раису Павловну в фильме «Доживем до понедельника», графиню Вронскую в «Анне Карениной», тетю Костика в «Покровских воротах» и т.д.

Семен Гейченко (1903–1993) — писатель и пушкинист, воссоздавший усадьбу Михайловское, ставший первым директором заповедника и одним из героев одноименной повести Сергея Довлатова.

Нина Дорлиак (1908–1998) — певица и профессор Московской консерватории. Жена Святослава Рихтера.

18

Застолье на даче у Рихтеров. Во главе стола Зоя Томашевская, также за столом Нина Дорлиак и Дмитрий Журавлев. 1967 год

НАТАЛЬЯ ЖУРАВЛЕВА, АКТРИСА: Это была маленькая двухкомнатная квартира на первом этаже дома кооператива Театра Вахтангова. Появилась она после 1937 года. У нас всегда было очень тесно. Нельзя сказать, что мы жили бедно, и все же не так, как артисты папиного положения. Главным местом была кухня: квартира была совсем маленькая, а кухня большая. Под окном — холодильник, который выходил на улицу, стол, плита, раковина и огромная труба, по которой все время тихонечко сочилась вода и которая периодически страшно рычала, пугая неподготовленных гостей. У стола было место, где по будням сидела я, а по праздникам гости. Мы называли это место красным углом. Там же стоял буфетик, который сделал и расписал папин старший брат Михаил Николаевич Журавлев, который отсидел по всяким сталинским делам. Он был на поселении и, видимо, там научился делать эти вещи. После папиного так называемого открытого, афишного концерта, который читался либо в Доме ученых, либо в Бетховенском зале Большого театра, либо в Малом зале Консерватории, всегда приходили гости — скажем, Анна Ахматова и Юрий Завадский. Он садился лицом к кухне и вытягивал ноги, которые доставали почти до стены. У него были безумно длинные ноги. Или Святослав Рихтер и Софья Пилявская. Часто за столом, или на папином месте, или в красном углу, сидел замечательный Семен Степанович Гейченко. Они с папой очень друг друга любили, близко дружили, и у нас с ним тоже была дружбалюбовь. Когда он приходил, это был абсолют-

ный праздник. Он так интересно рассказывал! О Михайловском, о том, что его возмущало, как Пушкина пытались поставить в строй, как не помогали музею. На столе всегда было очень скромно. Но когда приходил Семен Степанович (мы, например, знали, что он совершенно не пьет, но очень любит лимонад), покупали много лимонада. Он был деревенский, значит, ему не надо было давать наши обычные блюда — печеную картошку и моченые яблоки. Мы старались поставить на стол чего-нибудь вкусненькое: ветчину, салатики. Обычно же была печеная картошка, мама делала замечательный салат, который назывался «Белый». Она не делала классический оливье, а добавляла разные заправки, тоненько нарезала капусту, яблоки. Бабушка, мамина мама — Евгения Тихоновна, гениально пекла беляши и пироги. Однажды у нас был Вертинский. Поев этих беляшей, он сказал: «Кто, кто это сделал? Я хочу поцеловать эти ручки». Бабушка забилась в угол и не хотела выходить к гостям. Он ее вытащил и расцеловал ей руки. Наши близкие друзья Нина Дорлиак и Святослав Рихтер приходили без звонка, без предупреждения. Мы их называли Рихтерá. Они жили совсем недалеко, на другом конце улицы. В нашем же доме жила дочка Павла Григорьевича Антокольского, Наташа Кипса. Иногда вдруг приходил и сам Павел Григорьевич. Однажды заходила Вера Марецкая. Бывали музыканты: Наталья Шпиллер и Святослав Кнушевицкий. Михаил Алпатов — знаменитый искусствовед — и его красавица жена Софья. Это тоже были очень близкие друзья, люди, жившие у нас на даче. Мы звали их Алпатики.

Наталья Антокольская (Кипса) (р. 1921) — дочь Павла Антокольского, художница, проиллюстрировавшая множество детских книг. Вера Марецкая (1906–1978) — знаменитая советская актриса, первая жена Юрия Завадского.

Наталья Шпиллер (1909–1995) — оперная певица, преподаватель Гнесинки, жена Святослава Кнушевицкого. Святослав Кнушевицкий (1908–1963) — виолончелист и преподаватель Консерватории. В сороковые годы начал выступать вместе с пианистом Львом Обориным и скрипачом Давидом Ойстрахом.

Михаил Алпатов (1902–1986) — искусствовед, автор трехтомной «Всеобщей истории искусств» и известной переписки с пианисткой Марией Юдиной. Дмитрий Краснопевцев (1925–1995) — художник. Елизавета (1885–1976) и Сергей (1893–1941) Эфрон — золовка и муж Марины Цветаевой.

Наталья Журавлева и Нина Дорлиак. Пасха 1970 года

Аля (Ариадна) Эфрон (1912–1975) — дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Переводчица, художница, автор замечательных воспоминаний.

14 лет провела в сталинских лагерях. Виктор Ардов (1900–1976) — писатель и сценарист, близкий друг Анны Ахматовой, хозяин знаменитого дома на Ордынке, где всегда в Москве останавливалась А.А.

«А я иду, за мной беда» — строка из стихотворения Ахматовой 1940 года «Один идет прямым путем…». Борис Слуцкий (1919–1986) — поэт. Вместе с несколькими другими поэтами шестидесятых годов снят в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича», в эпизоде «Вечер в Политехническом музее». «Шел фильм, и билетерши плакали» — цитата из стихотворения Слуцкого «Броненосец «Потемкин».

Зинаида Ширкевич (1885–1977) — подруга Елизаветы Эфрон, прожившая вместе с ней всю жизнь и ведавшая ее хозяйством. Вот что писала об их комнате в Мерзляковском переулке Ариадна Эфрон: «Я приютилась у Лили с Зиной, в их крохотной темной и неизменно доброй норке, — теткам и самим-то, по правде, негде было жить и нечем дышать — их вытесняли, отнимали последний воздух вещи многих людей и многих поколений, призрачные вещи, вполне реально громоздившиеся и ввысь и вширь».

фотографии: из семейного архива

Дмитрий Журавлев (1900–1991) — актер Театра Вахтангова, мастер художественного слова. Прежде всего известен как чтец — преимущественно Пушкина, Блока, Маяковского, Бабеля и Зощенко.

фотографии: из семейного архива

Евгений Урбанский (1932–1965) — актер, выпускник Школыстудии МХАТ. Погиб на съемках фильма «Директор».

Майя Менглет (р. 1935) — актриса Театра имени Станиславского; играла и в кино. Сейчас живет в Австралии. Лев Зильбер (1894–1966) — иммунолог и вирусолог. Его брат — Вениамин Каверин, а сестра Лея (Елена Александровна) вышла замуж за Юрия Тынянова. Был арестован в 1937 году. Будучи в лагере, в тундре, изобрел препарат против пеллагры, из ягеля, и тем самым спас сотни заключенных. Свои исследования рака он также начал в шарашке, проводя эксперименты над мышами и крысами.

Екатерина Кост (1888–1975) — гематолог, доктор медицинских наук, жена Михаила Скворцова.

Михаил Скворцов (1876–1963) — патологоанатом, основоположник патологической анатомии болезней детского возраста. «Лоэнгрин» — опера Рихарда Вагнера о рыцаре Грааля.

Ростропович поселил Солженицына у себя на даче Мстислав Ростропович и Галина Вишневская приютили у себя на даче Александра Солженицына в 1969 году. Спустя пять лет были вынуждены эмигрировать.

Наш дом был абсолютно открытый, но именно к папиным концертам стол готовился заранее. После концерта, пока к папе стояла очередь поздравляющих, мама подходила к знакомым и говорила: «Поезжайте на Вахтангова». Кроме того, всегда праздновались именины. Родители никогда не отмечали свои дни рождения — только именины. У папы — 8 ноября, а у мамы — 23 февраля. Всегда приходили родственники и близкие друзья. Художник Дмитрий Михайлович Краснопевцев и его жена Лиля. А вот Фалька, которого папа боготворил, я не помню у нас в доме. Однажды у нас была Цветаева. Я ее не помню: это было еще до войны, и об этом мне рассказывала мама. Она пришла, когда папы не было дома. Цветаева ждала, ходила, все время курила, рассказывала о переводах и говорила, как ей тяжело переводить, что это просто для денег, для жизни. Они дружили, потому что режиссером почти всех папиных программ была Елизавета Эфрон, старшая сестра Сергея Яковлевича. Бывала у нас и Аля Эфрон. Я помню, как мы стоим с Машей — совсем маленькие. Нам собирались мыть голову, а голову тогда почему-то мыли желтком. Я очень гордо показываю на волосы и говорю: «Кока». И с тех пор мы стали Коки — так она нас и называла всегда. Бывал замечательный Борис Пастернак. Както у папы появились в списке стихи из «Живаго», которые тогда еще не вышли даже в «Знамени». Слушать их пришла Анна Андреевна, которую привел Виктор Ардов. Стол был прямоугольный, раздвигать его было некуда, и помещалось за ним только шесть человек. А больше десяти человек впихнуться не могло никак. И вот я помню: в красном углу сидела Ахматова, рядом Ардов. Больше никого не ждали. Вдруг раздается стук в дверь (звонка у нас не было). Рихтера! Может, мама их предупредила, зная преклонение Рихтера перед Ахматовой, может, нет. Святослав Теофилович сидел в уголочке на какой-то низкой табуретке, и получалось так, что Анна Андреевна выше его. И, глядя на нее снизу вверх, Рихтер тихо сказал: «Анна Андреевна, а можно вас попросить?» Абсолютно маленький робеющий мальчик. Дальше было гениально: «Что? Прочесть стихи? (Пауза.) Да». И я помню, что это было: «А я иду, за мной беда». Меня больше всего потряс Рихтер — это было совершенно как ученик с Учителем, с ребе. Анна Андреевна очень легко давала людям тонуть: не поддерживала разговор. Это был ужас. Люди буквально пускали пузыри. Однажды, когда она у нас была, к нам пришли Наташа Антокольская и Борис Слуцкий. Все сидели на кухне, разговор шел о стихах. Она рассказывала историю о том, как читала стихи в какомто зале, и весь зал потом стоя ей долго хлопал. А она думала: «Боже мой, что они делают, мне же больше никогда не позволят выступать». Это было то время, когда она была еще полулегальна. У Слуцкого как раз вышли новые стихи, об этом заговорили, и вдруг Анна Андреевна говорит ему: «Прочтите нам что-нибудь». Я помню, как он вспыхнул, стал краснокирпичного цвета и сказал осипшим голосом: «Что?» — «Что хотите». Я помню, что он читал: «Шел фильм, и билетерши плакали над ним одним подряд пять раз». О «Броненосце «Потемкине». Однажды Пастернак читал у нас рукопись «Живаго». Это было, наверное, начало пятидесятых. Набился народ. Была Елизавета Эфрон со своей замечательной подругой, которая жила с ней всю жизнь, Зинаидой Ширкевич. Больше я не помню, кто был, потому что нас выгнали. Когда они закончили, все были невероятно взволнованные и разгоряченные. Потом мы пошли провожать Елизавету Яковлевну в Мерзляковский переулок через Молчановку, и папа дал мне зеленую папку с завязками и надписью «Дело» и сказал: «Неси. Только это драгоценность». Потом я отдала папку Борису Леонидовичу. Бывал у нас и замечательный, чудный Ленечка Пастернак, сын Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны, физик. Леня был очень

застенчивый, но невероятно эрудированный. Совершенно удивительное существо. Он был физик, очень талантливый и очень пастернаковский. И большой папин поклонник. Позже к нам толпой ходили молодые актеры, которые теперь стали старшими и знаменитыми. Первый курс, на который папа пришел преподавать, был курс Гафта, Табакова, Урбанского, Майи Менглет. Они часто занимались дома, а когда закончили институт, бегали в гости. Приходили вечером. Студентов всегда кормили. Было голодно. Однажды я прибежала: «Мамочка, побольше сделай котлет, а то сегодня Санечка Лазарев в обморок упал от голода». Валя Гафт обожал папу. Он как-то пришел после того, как первый раз поехал в Югославию, и, захлебываясь, рассказывал об этом, все время добавляя «Братцы!». А сидели мама и папа. Папа слушал-слушал, а потом заглянул под скатерть и говорит: «Валя, Валя, где твои братцы?» Когда у нас кто-то сидел, папу всегда просили читать. И для него не было большего удовольствия. Он с наслаждением читал. Даже после своих концертов. Или рассказывал истории — о том, как он когда-то читал Бабелю «Смерть Пети Ростова» и, когда он кончил, повисла тишина, а потом Бабель сказал: «Да… Это как Бог Саваоф». Папа рассказывал замечательные истории с одесским акцентом, и все катались от смеха. К нам часто ходили родительские друзья-медики. Лев Зильбер, который в ссылке, в лагере, вычислил вирус рака, — мировая звезда. Он был брат Вениамина Каверина. Каверины, кстати, тоже бывали. Екатерина Кост и Михаил Скворцов, который вскрывал тело Сталина. У нас все-таки было очень мало места, и потом, когда стали переезжать из коммуналок, то собирались чаще у Рихтеров, у Алпатовых. Мы называли это «салоны». Собирались Алпатовы, Рихтера и мы. Однажды папа вслух читал из «Хроник» Шекспира короля Джона. А мама приготовила из безе корону короля Джона. Был такой восторг, что Рихтер немедленно потребовал повторить. У Рихтеров, когда они переехали в Брюсов переулок, слушали музыку. У дяди Славы был какой-то привезенный из-за границы проигрыватель и пластинки. Это было совершенно особое слушанье. Всегда читалось либретто на языке оригинала. Я очень хорошо помню, как мы слушали «Лоэнгрина» Вагнера в исполнении Дитриха Фишера-Дискау. Под Рождество всегда слушали «Рождественскую ораторию» Баха, на Пасху — «Страсти по Матфею», реже «Страсти по Иоанну». И евангельские тексты тоже обязательно нужно было читать. Когда мы слушали «Лоэнгрина», Рихтер стоял в дверях и в какие-то необыкновенные моменты его глаза переполнялись слезами. Даже неловко было смотреть. Я это обожала, и мне больше ничего не надо было. Никогда не променяла бы слушанье у Рихтеров на свидание. У Рихтеров устраивались маскарады. Это был невероятно творческий дом. Там были и домашние выставки: Святослав Теофильевич выставлял запрещенного Краснопевцева и Фалька. Он всегда говорил: «Ну что говорить о политике? Это все равно что говорить о погоде. Мы же ничего не можем сделать». У него уже были и «В круге первом», и «Раковый корпус». Уже тогда Ростропович поселил у себя на даче Солженицына. Был какой-то вечер с танцами у Рихтеров. И дядя Слава танцевал с какой-то дамой, с которой не стоило откровенничать. Она говорит: «Смотрите, какой Ростропович — зачем-то поселил Солженицына у себя». А дядя Слава ей отвечает: «Да, я на него ужасно обижен. Я так хотел поселить его у себя». Кто-то как-то спросил, читал ли он «Доктора Живаго», когда еще нельзя было читать. «Ну что вы, я еще «Илиаду» до половины не дочитал — пока не осилю, ничего в руки не возьму». Дурака валял. Он терпеть не мог чиновничество. А надо было устраивать какие-то дела. Но этим в основном занималась Нина Львовна.

КУХНЯ АЙЗЕНБЕРГА С начала семидесятых и до конца девяностых годов у поэта Михаила Айзенберга в Большом Казенном переулке собирались на журфиксах. В разные годы их называли по дням недели. «Пятницы» начались осенью 1973-го и длились меньше года, «четверги» с весны 1975-го и до конца 1980-го, «понедельники» с 1981-го по 1987-й, «вторники» — уже на новой квартире — с весны 1995-го до лета 1999 года. Среди участников — поэты, писатели и филологи

Нина Петрова — математик, жена Зиновия Зиника. Леонид Иоффе (1943–2003) — поэт; окончил механикоматематический факультет МГУ. В 1972 году эмигрировал в Израиль, преподавал математику в Иерусалимском университете. Публиковался в русских зарубежных журналах: «Континент», «Эхо», «Время и мы» и др. Евгений Сабуров (1946–2009) —поэт, драматург, писатель; экономист, научный руководитель Федерального института развития образования, министр экономики РФ (декабрь 1991 — февраль 1994). Дмитрий Пригов (1940–2007) — поэт, художник, скульптор, участник поэтической группы «Альманах». Один из основоположников московского концептуализма. «Бродячая собака» — кафе, в котором собирались поэты, художники, актеры Серебряного века, центр культурной жизни Петербурга и Петрограда.

20

МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ: «Наша кухня — при небольших размерах — была какая-то резиновая. Человек двенадцать помещались без особого сопротивления, но бывало и больше — чем дальше, тем чаще. Длилось это с перерывами 26 лет. Основной состав — человек пятьдесят, но с частичной ротацией на каждом этапе. «Четверги» — мощное вливание с окончившихся «четвергов» писателя Зиновия Зиника. «Понедельник» — расширение литературных знакомств. Но каждый раз заходили еще чьи-то приятели, а то и попутчики. В девяностые пошли уже целые делегации. Сколько всего? Какие-то пугающие цифры. Вначале это было довольно расплывчатое объединение, вовсе не «тесный круг». Первое время «четверги» просто соединяли — почти механически — остатки нескольких прежних кружков, к тому времени уже рассеявшихся. Они стали сходиться и как-то притираться друг к другу, притом что происходили из абсолютно разных «систем» и у них были разные способы существования. Люди из разных компаний соединялись в какую-то новую компанию. Что, разумеется, происходило не без осложнений. Меню было однообразное: рисовый салат, гренки с сыром, жареные сосиски, если удавалось их купить, а нет, так поджаренная колбаса. Есть ее в сыром виде совсем не хотелось. За каждым видом продуктов, если кто забыл, надо было выстоять отдельную очередь. То есть две: в кассу, потом к продавцу. Это была моя обязанность. Одно время квасили капусту. Я шинковал, Алена делала все остальное. К восьмидесятым мы так наловчились, что домашняя подготовка стола занимала меньше часа. Пили, кстати, немного. Два-три человека под сдержанное одобрение зала выставляли на стол принесенную бутылку водки, которая тогда стоила больше, чем хотелось бы. Нина Петрова, помню, побывала на вечеринке с докторами наук и потом восхищалась увиденным: «Какие же есть богатые люди! Представляешь, кончилась водка, так они — раз! — и тут же скинулись на три пол-литры». Портвешок приносить стеснялись, приносили сухое. О, это сухое! Только от перечисления марок желудок сводит судорога. «Оно же кислое, кислое, — говорил Леня Иоффе, — а все говорят, сухо-о-е!» Знающий все на свете Сабуров объяснял, что белое сухое вино очень нестойкое и его при перевозках закрепляют какой-то сернистой гадостью. Она-то и разъедает нам кишки. Иногда все кончалось уж совсем неожиданно — и приходилось бежать либо на Курский к шоферам, либо в ближайший ресторан

«Урал». Тонкие дипломатические переговоры со швейцаром удавались мне только на высшем градусе вдохновения. На отношения с соседями все это влияло не лучшим образом. К счастью, внизу под нами жила тетя Соня — старушка из породы ангелов. Ее товарки, сбивавшиеся в кучу при нашем утреннем проходе, угрожающе указывали на нас пальцами и грозили милицией. Но тетя Соня милицию не вызвала ни разу. Девушка Люба из квартиры напротив однажды что-то кричала скандальным голосом. Позже выяснилось, что она пишет стихи. Кстати, о стихах. Они читались по мере сочинения определенного корпуса, то есть не всякий раз. Только стахановец Пригов с завидной регулярностью появлялся с новой машинописной книжечкой. Обсуждалось все, включая бытовые проблемы, что меня, помню, здорово бесило. С моим пониманием разговора (а ради него все и затевалось) такие темы не сочетались. Я был неправ, разумеется. Четверть века я пытался то ли наладить «Бродячую собаку» в домашних условиях, то ли осуществить идеалы свободы, равенства и братства в пределах (масштабах) одной комнаты. Результат оказался совсем другим, но это только к лучшему». СЕРГЕЙ ГАНДЛЕВСКИЙ, ПОЭТ: «Кое с кем из завсегдатаев кухни Айзенбергов я был шапочно знаком уже много лет. Мы случайно виделись время от времени. Помню вечер песен Виктора Коваля в исполнении Андрея Липского на Поварской в мастерской Дмитрия Бисти. Я там, по поздним признаниям очевидцев, решительно не показался (вероятно, поделом), зато мне сразу понравился Витя Коваль. Или я помню Рубинштейна по салону Ники Щербаковой на Большой Садовой. Но настоящее «перекрестное опыление» случилось уже в клубе «Поэзия». Сам-то клуб был слишком пестрым сборищем разношерстных и даже несовместимых вкусов, поведений и эстетик, но дело взаимного ознакомления он сделал. Уже немало. Так или иначе, я появился на кухне Алены и Миши Айзенберг. По-моему, меня привел туда В.Санчук. Вскоре после одногодвух первых посещений там было чтение «Лесной школы» Тимура Кибирова, поразившей меня прямотой пафоса и каким-то эстетическим неприличием. Для меня это добрый признак — так я обычно реагирую на настоящую эстетическую новость. А вообще, та пора запомнилась как очень праздничная — и было отчего! Замечательные и совершенно внезапные гражданские потрясения, наша относительная молодость, прорва культурных и общественных событий, будто в компенсацию

Андрей Липский (р. 1949) — журналист, историк, певец, композитор, участник поэтической группы «Альманах».

Дмитрий Бисти (1925–1990) — график, карикатурист, иллюстратор (например, ксилография к «Новеллам» Акутагавы Рюноскэ). Виктор Санчук (р. 1959) — поэт, переводчик, участник неофициальной литературной группы «Московское время». Тимур Кибиров (р. 1955) — поэт, участник поэтической группы «Альманах». Поэма «Лесная школа» написана в 1986 году.

Михаил Айзенберг и Александр Асаркан

фотографии: из семейного архива

Зиновий Зиник (р. 1945) — писатель, критик. В 1975-м репатриировался в Израиль, в 1977-м переехал в Великобританию по приглашению Русской службы Би-би-си, на которой не протяжении нескольких десятков лет вел программы. Автор восьми романов и десятков эссе, многие из которых посвящены третьей волне эмиграции.

фотографии: из семейного архива

Москва, М.Конюшковский пер., 2,

Scavolini MOD Design Михаил Айзенберг, Лев Рубинштейн и Виктор Коваль

(499) 713 37 39, scavolini-russia.ru

Тимур Кибиров и Алена Бубнова

«Николай Николаевич» — повесть Юза Алешковского о воре, работавшим донором спермы в советском НИИ. Юрий Карабчиевский — (1938–1992) — поэт, литературовед, автор книги «Воскресение Маяковского».

за десятилетия державного маразма, поток публикаций и проч. Мы, помнится, заключали пари: что «они» напечатают, а чего не осмелятся. Я, кажется, бился об заклад, что «Лолита» и «Николай Николаевич» останутся так и не покоренными твердынями из ханжеских соображений. Вдобавок ко всему на очень короткое время отступила бедность: мы стали печататься и получать гонорары по советским ставкам, придуманным вовсе не для нас. Так что прийти к Айзенбергам с бутылкой и чемнибудь съестным к столу и уехать домой глубокой ночью на такси сделалось чем-то вполне неразорительным. Юрий Карабчиевский, имея в виду, конечно же, и себя, сказал как-то: «Если у такой шпаны появились деньги, дела плохи». Пили много, но пристойно. Было этакое многомесячное карнавальное настроение, точно нам в кровь подмешали газировку. Всякая приятная новость (собственные новые стихи, например) у меня проходит три психические стадии: воодушевление, разочарование, наконец — спокойное приятие.

В отношении этого нового дружеского круга стадии разочарования я не упомню. Энтузиазм сменился отрадным сознанием того, что у меня теперь есть еще и такие прекрасные друзья. Я, кстати, по привычке считаю их новыми, хотя этой дружбе уже больше 25 лет — четверти столетия, говоря торжественно».

Реклама. Scavolini — Скаволини

КУХНЯ ВИКТОРА ЖИВОВА И МАРИИ ПОЛИВАНОВОЙ Физик Константин Михайлович Поливанов спроектировал кухню на улице Казакова в середине пятидесятых. Здесь играли в маджонг и в «Монополию», пили коньяк, ждали, когда помрет Брежнев, и растили детей

Нина Кончаловская (1908–1994) — профессор Первого московского медицинского института, врач-терапевт.

Евгений Пастернак (р. 1923) — кандидат технических наук, военный инженермеханик, сын и биограф Бориса Пастернака.

Евгений Левитин (1930–1998) — историк искусства, заведующий Отделом гравюры и рисунка ГМИИ им. Пушкина, знаток и эксперт по западноевропейской и русской графике, эксперт по графике авангарда и советского андерграунда; организатор в ГМИИ выставки Чекрыгина, Фонвизина и Бехтеева, а также грандиозной экспозиции «Москва– Париж»; автор книг о Фаворском, монографии «Офорты Рембрандта», комментариев к стихам Бориса Пастернака.

22

ВИКТОР ЖИВОВ: Наш дом принадлежит Московскому энергетическому институту. В сентябре 1914 года здесь должна была открыться гимназия, но так и не открылась: началась война. Тут был госпиталь, который после войны опустел, а потом филиал бывшего технического училища, который теперь стал Бауманским институтом. Когда у института появилось новое здание, в этом доме начали выделять квартиры профессорам, и в какой-то момент дело дошло и до Машиного отца, Константина Поливанова. Они переехали сюда в 1955 году. МАРИЯ ПОЛИВАНОВА: Правда, давали не квартиры, а куски помещения странных геометрических форм. Папа сидел и планировал, как из этого наделать комнат. В один прекрасный день Хрущев запретил темные кухни, а папа спланировал небольшую кухню где-то посередине, без окон. Поэтому пришлось выделить дополнительную площадь с окном, и получилось достаточно большое помещение. Здесь всегда жило много народу, поэтому кухня была главным местом, гостиной. В.ЖИВОВ: Мы с Машей поженились в 1967 году, а год спустя я сюда переехал. До смерти Машиного отца нас здесь жило 13 человек. Приходили в основном друзья и бесконечное количество родственников. У нас всегда было довольно много народу, но кухня все-таки оставалась приватным местом, она не превращалась, как у некоторых наших знакомых, в публичное пространство, куда приходят в любое время, где кто-то печатает на машинке, а кто-то обсуждает последние новости и так далее. У нас была более-менее регулярная жизнь, довольно много всякой вполне обычной работы: преподавание, наука. В разное время бывали разные люди. Сначала друзья Машиных родителей, например, такой замечательный человек, преподаватель русского языка и литературы и друг юности Константина Михайловича, Алексей Савельевич Мадит. М.ПОЛИВАНОВА: Потом уже приходили наши друзья. Нина Максимовна Кончаловская и Евгений Борисович Пастернак. А также друзья моего старшего брата. Женя Левитин, тончайший искусствовед, умнейший человек этой эпохи, торчал здесь каждый день. В.ЖИВОВ: Мы не особо пили, потому что Машины родители уж очень не любили водку. Терпеть не могли.

М.ПОЛИВАНОВА: Пока мы с Витей не стали принимать наших гостей… В.ЖИВОВ: Тогда уж водка просто полилась. М.Поливанова: Папины друзья-грузины привозили вино. Иногда пили коньяк. В.ЖИВОВ: Константин Михайлович Поливанов считал, что водка погубила Россию, поэтому он ее не любил. В какой-то момент Машины родители все-таки уходили спать, а мы часто уже более узкой компанией досиживали до трехчетырех ночи. Играли в маджонг. Приходили наши друзья-диссиденты Дима и Таня Борисовы (см. стр. 12), мой друг и соавтор, замечательный филолог и историк культуры Борис Андреевич Успенский, Александр Борисович Грибанов, филолог, специалист по испанской литературе, со своей женой, моей давней подругой с университета. У Маши были музыкальные подруги, у меня — музыкальные друзья. Например, такой пианист Алексей Любимов. М.ПОЛИВАНОВА: А еще старые друзья моего отца, благороднейшие люди эпохи: очень хороший и известный физик Всеволод Юрьевич Ломоносов, очень хороший и известный физик Анатолий Владимирович Нетушил… В.ЖИВОВ: Говорили обо всем. О чем сейчас говорим, о том и тогда говорили. Конечно, какая-то часть разговоров была о том, что будет завтра и что делается в стране, что-то про политику. Все-таки тогда к этому было больше интереса, чем сейчас. Хотя событий было меньше. Ну и конечно, просто про жизнь: что делается у Даши, а что делается у Паши, а что делается у такого-то. Что-то про литературу, про концерты. Наши родители были меломанами, ходили на концерты, потом эти концерты, конечно, обсуждались. Маша — пианист, я тоже по мере возможности ходил и слушал музыку, и музыка была одной из постоянных тем. Мы читали что-то новое, что-то было прочитано старое, это тоже вполне активно обсуждалось. С соседями проблем не было. Разве что иногда они звонили и просили перестать играть на рояле, и тогда мы, конечно, переставали. Думаю (хотя уверенности нет), прослушки не было. Мы не боялись сказать: «Когда же Брежнев наконец сдохнет» — и что кто-то это запишет. Да и такого страха прослушки уже не было в те времена. Вот мои родители, которые жили при Сталине, были пуганы на другом уровне, чем мы. Мы говорили довольно спо-

На кухне у Виктора Живова и Марии Поливановой гости собираются и сегодня

Борис Успенский (р. 1937) — филолог, профессор МГУ, приглашенный профессор Венского, Гарвардского, Корнелльского и других университетов, действительный член Европейской академии наук. Издал более 300 научных работ, в том числе монографии «История русского литературного языка (ХІ– ХVІІ)» и «Царь и патриарх: харизма власти в России»; соавтор Ю.М.Лотмана, В.М.Живова.

Алексей Любимов (р. 1944) — пианист, клавесинист, органист, дирижер, народный артист России, декан факультета исторического и современного исполнительского искусства Московской государственной консерватории. Исполнитель широчайшего диапазона — французской придворной музыки XVIII века, европейских романтиков, электронной музыки (вместе с Гринденко и Пекарским), играл в рок-группе.

Александр Грибанов (р. 1943) — филолог, переводчик, сотрудник правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». В 1987-м эмигрировал в США.

Всеволод Ломоносов — специалист по электротехнике, профессор, первый заведующий кафедрой электроники и электротехники МИЭМа, соавтор К.М.Поливанова.

фотография: Ксения Колесникова

Константин Поливанов (1904–1983) — ученый, доктор технических наук, профессор Московского энергетического института, глава Московской электротехнической школы.

фотография: Ксения Колесникова

койно и, в общем-то, ощущали пространство кухни как свое внутреннее и безопасное. С тех пор в приеме гостей произошла эволюция. Сейчас мы перешли на поздние обеды, на которые и зовем гостей. А в шестидесятые у нас была домработница, она готовила обеды и кормила всю семью, поэтому в три часа нужно было садиться за стол. Было много детей, носилась целая когорта сорванцов, все шумели. И до середины 1970-х годов у нас вечером были легкие ужины — чай с бутербродами. Иногда вино, иногда какое-то более крепкое спиртное. М.ПОЛИВАНОВА: Возвращаясь вечером с концерта в Консерватории, мы очень часто захватывали с собой оттуда знакомых и шли в магазин «Москва», где теперь гостиница «Москва». В.ЖИВОВ: Там был магазин, который какое-то время работал круглосуточно, где можно было купить бутылку сухого вина или какой-нибудь ветчины. А потом, с середины 1970-х, мы перешли на поздние обеды. Это было связано с тем, что у нас постепенно, сначала помалу, а потом помногу, стали появляться иностранцы. Прежде всего мои коллеги. И они ожидали, что их накормят полноценным образом. Раньше считалось, что с иностранцем лучше пойти в ресторан, а не принимать его дома. А потом это выветрилось. М.ПОЛИВАНОВА: В конце семидесятых у детей появилась «Монополия» с игрушечными долларами. И что-то дети внизу болтали про эти доллары. Пришла консьержка и очень вежливо и аккуратно сказала: «Вы все-таки скажите детям, чтобы они про доллары так не говорили!» Вообще у нас на кухне всегда стоял манеж, чтобы ребенок был на глазах. Сначала были дети, потом внуки. У нас всегда кто-то ночевал, друзья детей здесь жили годами, вечно были племянники. СТЕПАН ЖИВОВ: Когда мы были маленькие, мы развлекались тем, что говорили, вдыхая воздух, а не выдыхая. Надо было на одном вдохе произнести: «У нас кухня большая и светлая, бабушка пришла завтракать, у нее трое детей, Миша, Маша, Анюта, и семеро внуков: Марго да Николка, Степа, Шурка, Тема, Лина, Гриша, — и занавесочки на окнах». И самым главным было успеть сказать «и занавесочки на окнах». В.ЖИВОВ: Сейчас у нас кухня для приема малого количества гостей. Вот сегодня придет Борис Андреевич Успенский, мы с ним здесь будем выпивать и ужинать. Когда человека три-четыре или когда очень жарко, мы отправляемся в столовую, накрываем там. АЛЕКСАНДР ДОРОШЕВИЧ: На живовской кухне всегда присутствовала Маргарита Густавовна, дочь философа Шпета и теща Виктора Марковича Живова. Она задавала тон: при ней распускаться, как бывало все-таки в других местах, было совершенно непозволительно. Хотя когда она уходила, самоконтроля становилось меньше. Вообще, кухня на улице Казакова отличалась от всех прочих кухонь. Весь этот дом славился своей семейственностью. И сейчас это так, и тогда это так было. Культ родства там значил очень многое, и родственников было огромное количество. У Шпета было четверо дочерей: двое от первого брака, двое от второго, так что и Машины тетки иногда приходили. Детей было много: помимо Марии Константиновны Михаил Константинович Поливанов, физик, и Анна Константинова, лингвист. У Живовых, особенно при жизни Маргариты Густавовны, никогда не было забубенной кухни: шума, гама, выкриков, нестройного пения. Там жили несколько семей, несколько поколений, и, что самое примечательное, все эти поколения жили более-менее одной жизнью.

Анатолий Нетушил (1915–1998) — доктор технических наук, профессор, ученыйэлектротехник, действительный член Академии электротехнических наук РФ, первый декан факультета автоматики и вычислительной техники МЭИ, автор более 300 печатных трудов.

Густав Шпет (1879–1937) — русский философ, психолог, теоретик искусства, переводчик; автор работ «История как проблема логики», «Внутренняя форма слова», «Эстетические фрагменты», «Введение в этническую психологию», перевода «Феноменологии духа» Гегеля. Глава Института научной философии, проректор Академии высшего актерского мастерства. Расстрелян в 1937 году.

Михаил Поливанов (1930–1992) — физик-теоретик, заведующий отделом квантовой теории поля Математического института имени В.А.Стеклова РАН, автор работ по истории русской литературы и философии.

КУХНЯ КЕДРОВА С 1984 года не реже раза в неделю у поэта Константина Кедрова и его жены Елены Кацюба в квартире на Артековской улице собирались члены «Добровольного общества охраны стрекоз», в том числе Генрих Сапгир, Андрей Вознесенский, Игорь Холин, Алексей Парщиков, Иван Жданов, Александр Еременко, Юнна Мориц и Алексей Хвостенко

Метаметафора — сам Кедров в 1983 году объяснял этот термин так: «Метаметафора — это метафора, где каждая вещь — вселенная. Такой метафоры раньше не было. Раньше все сравнивали. Поэт как солнце, или как река, или как трамвай. Человек и есть все то, о чем пишет. Здесь нет дерева отдельно от земли, земли отдельно

Алексей Парщиков (1954–2009), Александр Еременко (р. 1950), Иван Жданов (р. 1948) — поэты-метареалисты, ставшие популярными в конце 1970-х — 1980-х годах. Вечер в ЦДРИ — 8 июня 1983 года в Центральном доме работников искусств был вечер под названием «К спорам о метареализме и концептуализме». На нем филолог Михаил Эпштейн впервые предложил термин «метареализм».

24

Сидят слева направо: Константин Кедров, Кристина Зейтунян-Белоус, Елена Пахомова, Михаил Бузник. Стоит Елена Кацюба

КОНСТАНТИН КЕДРОВ, ПОЭТ: В понятие «кухня» входила не только кухня, а кухня и комната (мало у кого было больше). Когда мы переехали с восьмого этажа на первый, там было две комнаты, но планировка была такая странная, что можно было ходить по квартире по кругу, что мы и делали. Говорили прежде всего о литературе, читали новые стихи, обсуждали запрещенные темы: Фрейда, религиозных философов — Ницше, Бердяева, Булгакова. Не скажу, что делали это шепотом. Наоборот, громко. Мы веселились. Кто-нибудь приносил вино, было застолье. Устраивались перформансы. Мы высмеивали идиотизм советского режима, советского быта, советского преподавания, советской идеологии (не то чтобы специально и направленно — так получалось). Зачитывали газету «Правда» на церковный манер, и получался своеобразный застольный театр. Собирались же люди талантливые, артистичные. Начинались рассказы, ведь каждому было что рассказать: Генриху — из лианозовской жизни, лианозовских бараков, там много было смешного, Юнне Мориц — из киевской жизни и о глупостях Союза писателей. Все это было в сценках, в лицах, с интонациями. Парщиков прибыл из Донецка, Еременко — из Сибири. Творческий союз Парщиков — Еременко — Жданов родился именно у меня на кухне. В 1975 году я их представил в ЦДРИ. Позже я придумал им слово «метаметафора». Сначала думали, что это будет трудно выговорить, а ничего. Так что у меня на кухне родилась целая поэтическая школа. В 1983 году я написал стихотворение, которое заканчивалось так:

Неостановленная кровь обратно не принимается! ДООС — Добровольное Общество Охраны Стрекоз. Разумеется, я имел в виду поющую Стрекозу из басни Крылова. Только в отличие от Муравья я считаю пение настоящим и важным делом: «Ты все пела? Это — дело!» Под Добровольным обществом охраны стрекоз я подразумевал многих близких мне авторов. А уже в 1984 году это общество действительно появилось. В него входили я, моя супруга Елена Кацюба и еще ряд поэтов и художников, которые то примыкали, то уходили. Затем в наше общество вошли Генрих Сапгир как стрекозавр и Андрей Вознесенский в том же звании. Между мэтрами даже возникло шутливое соперничество из-за этого звания. А я стал стихозавром. Потом в качестве друзей ДООСа появились Игорь Холин и Алексей Хвостенко, автор песни «Город золотой». Увенчалось это все делом, заведенным на меня КГБ, под кодовым названием «Лесник» (это, наверное, из-за фамилии Кедров), «за антисоветскую пропаганду и агитацию с высказываниями ревизионистского характера». Меня отстранили от преподавания. Эта статья была придумана специально для творческой интеллигенции. Какие общества могли быть в советское время? Ответ: никаких. Нельзя сказать, что мы дрожали, тряслись, боялись — нет. Нельзя жить в постоянном страхе. Но ощущение опасности присутствовало. И, как выяснилось, не зря.

от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека вселенной».

ДООС — в 1984 году от группы поэтовавангардистов отделились Константин Кедров, Елена Кацюба и Людмила Ходынская. Так возникла группа под названием «Добровольное общество охраны стрекоз». Поэты получили звания с окончаниями «завр», поэтессы называли себя стрекозами.

Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е Здесь возник союз поэтов-метареалистов Парщикова, Еременко, Жданова и придуман термин «метаметафора»

Константин Кедров и Дмитрий Александрович Пригов Игорь Холин (1929-1999) — поэт-авангардист.

фотографии: из семейного архива

Константин Кедров (р. 1942) — поэт, философ, литературный критик. «Ни на кого не похожий, уникальный и в своих эссе, и в своих поэтических экспериментах, и в своем преподавании уникального, словом, уникалист, теоретик современного взгляда на искусство, защитник новой волны», — писал о Кедрове Евгений Евтушенко. «Лианозовская группа» — поставангардная группа, которую возглавлял поэт Евгений Кропивницкий. В нее входили поэты Генрих Сапгир, Игорь Холин, Всеволод Некрасов, художники Оскар Рабин, Владимир Немухин и др. Собирались с конца 1950-х и до середины 1970-х годов в квартире барачного дома в поселке Лианозово, давшем название группе.

Елена Кацюба и Галина Мальцева на описываемой кухне

фотографии: из семейного архива

ЕЛЕНА КАЦЮБА, ПОЭТЕССА: «На столе что было, то и было. Что в холодильнике — то и на столе. Были котлеты — так котлеты. Были оладьи — так оладьи. Салаты — из моркови, из свеклы. Пироги из блинной муки пользовались большим успехом, с яйцом, с зеленым луком. Приносили, кто что мог, кто торт, кто колбасу. Когда у нас была квартира на восьмом этаже, над нами жили пожилые люди. И иногда, очень редко, они начинали стучать в пол, то есть нам в потолок, щеткой или не знаю чем. А когда мы переехали на первый этаж, другие наши соседи Галина Мальцева (р. 1951) — художни- сами очень шумно себя вели, поэтому никаких ца, член ДООСа. проблем не возникало. Скорее они нас достаВ сборнике стихов вали — часто пели советские песни вроде «Что «Новые ДООСские», тебе снится, крейсер «Аврора». вышедшем Елена Кацюба (р. 1946) — поэтесса, литературный критик, создатель первых в России палиндромических словарей, вышедших в 1999 и 2002 годах, которые Вознесенский назвал «поэтическим итогом XIX и ХХ столетий»

в 1999 году, Мальцева писала о себе и ДООСе так: «Я художник, живописец. Пишу картины, я считаю, что реалистические, потому что я не знаю, что такое реализм. Я считаю, что реализм — это все что угодно. Короче, с ДООСом мы лет 100, или лет 200, или даже 250 тому назад. Я думаю, что это продолжится миллион и один год, а может, даже еще и дольше. То есть это как дыхание. Это очень естественно и необходимо каждому».

ГАЛИНА МАЛЬЦЕВА, ХУДОЖНИЦА: «Это место даже кухней не назовешь, там всегда рабочая обстановка. Года с 1980-го и до сих пор я туда прихожу, мы что-то смотрим, обсуждаем, думаем над новым выпуском «Журнала ПОэтов». Костя с Леной даже специально покупали такую кухню, чтобы все убиралось, чтобы можно было, например, закрыть плиту. Там стоит маленький стол с компьютером, тумбочка с журналом, диван. Это небольшая кухня, но все всегда там умещаются. Мы никогда не использовали кухню как кухню, никогда там не ели. Даже чай мы пили уже в комнате. Кстати, Лена всегда очень вкусно готовила — даже в те времена, когда было очень трудно достать продукты, когда на прилавках ничего не было, она умудрялась из ничего создать настоящий кулинарный шедевр. И конечно, кухня — это больше ее пространство. Лена увлекается фотографией и часто «Журнал ПОэтов» — показывает новые снимки на компьютере. сначала назывался Это очень творческая кухня. Она была такой «Газета ПОэзии». на Артековской улице и осталась такой же Новое название вози в Большом Гнездниковском переулке, где никло в 2001 году. Журнал стали изда- Лена с Костей живут теперь. вать в 1995 году Там всегда неиссякаемый поток информапо инициативе ции, новых людей. Гости Кости и Лены мне ДООСа. Главный тоже приятны и становятся близкими по духу. редактор — КонстанУ этой кухни, как и у всей квартиры, очень тин Кедров. светлая аура. Раньше ведь было совершенно неважно, кто где сидит, что ест и что принес с собой. Теперь, когда собираешься в гости к другим людям, стараешься и вино взять получше, и тортик. А к Косте и Лене идешь и знаешь, что они будут рады просто видеть тебя. В этом плане мы и наши друзья не очень видоизменились. Время изменилось, а мы пока нет». ВАЛЕРИЯ НАРБИКОВА, ПИСАТЕЛЬНИЦА: «Самое замечательное, что было в кухнях того времени, — непринужденность. Запросто приходили перекусить, чайку попить, поболтать. С Костей мы познакомились, когда мне было лет двадцать. Году в 1979–1980-м. Я училась в Литинституте, а он тогда преподавал литературу, вел семинар по Достоевскому. Мы подружились, я пришла в гости к нему и его замечательной жене Лене. Прочитала им свои тексты, Костя прочитал свои стихи, и мы перешли на «ты». Кухня Кости славилась загадочными историями. Например, там я познакомилась с одним мальчиком. Я спросила: «А что это за мальчик?» «Не знаю, откуда он», — ответил Костя. Мальчика при этом звали Kiss me, love. Еще у Кости был фантастический бубен, который висел на стене. Бывало, мы устраивали танцы, и обязательно какой-нибудь умелец начинал играть на бубне. Когда мы спросили, откуда он взялся, Костя ответил: «Да я не знаю, кто-то принес». Потом этот бубен куда-то исчез».

Валерия Нарбикова (р. 1958) — прозаик, художник. «В моем журнале «Стрелец» собираюсь напечатать последнюю книгу моей бывшей жены писательницы Валерии Нарбиковой, которую никто не хочет издавать в России, потому что в ней слишком много «откровенного». Но мат, эротические сцены, которые не служат эпатажу, для меня в порядке вещей». (Галерист и издатель Александр Глезер — в интервью)

Red Espresso Bar — Рэд Эспрессо Бар. New — новый

КУХНЯ МИТТЫ На кухне режиссера Александра Митты и его жены — художницы Лилии Майоровой — актеры, сценаристы и художники собирались с начала 1970-х и до 1991 года. Сначала здесь пел Визбор, потом Высоцкий. А однажды тут были Тед Тернер и Джейн Фонда Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е На этой кухне немецкий режиссeр Харк Бом услышал о Высших режиссерских курсах и запустил в Германии такую же модель обучения

Александр Хмелик (1925–2001) и Сергей Ермолинский (1900–1984) — были соавторами сценария к фильму «Друг мой, Колька!», снятому Миттой. Это была дипломная работа учеников Михаила Ромма, которая стала чуть ли не самым популярным фильмом начала шестидесятых.

26

АЛЕКСАНДР МИТТА, РЕЖИССЕР: Народ все время собирался по вечерам — все прошли через эту кухню. Тогда же практически не было ресторанов, кафе, ночных клубов. И кухня заменяла все. Правда, был Дом актера, Дом кино, Дом журналистов и Дом композиторов. Еще Дом писателей, но туда было трудно попасть. Да и на кухне, дома, было уютнее. Такой маленький семейный клуб. Моя жена (Лилия Майорова. — БГ) — художница. Она целыми днями работала, а ближе к вечеру всегда шла на рынок, покупала большую телячью ногу, доволакивала ее до дома и засовывала в духовку. Вечером, после спектаклей, приходили актеры. Мы все вместе сидели, ели и разговаривали — было приятно. Конечно, бывали мои друзья-сценаристы, с которыми я работал. Сергей Ермолинский, Саша Хмелик и Александр Моисеевич Володин, который, когда приезжал из Петербурга, останавливался у нас. К нам приходил весь «Современник». Из Театра на Таганке — Владимир Высоцкий, Иван Дыховичный, Вениамин Смехов. Несчетное количество художников — и мои друзья, и друзья жены. Она в те времена была очень известным человеком. Это Лиля придумала такие объемные книжки, из которых картинки встают. Они издавались гигантскими тиражами и уходили в основном за границу.

Сидели у нас на кухне и врачи. Академик Эдуард Кандель (муж сестры Иосифа Кобзона), знаменитый детский хирург Станислав Яковлевич Долецкий. Приезжали и приходили дипломаты и, естественно, киношники. После работы, по дороге домой, всегда была возможность зайти к нам на час и остаться до утра. Люди заходили посидеть и поболтать, а потом застревали — это было нормально. Именно у нас Леня Филатов впервые вывел в люди свою жену. Он пришел и спросил, не будем ли мы возражать, если он познакомит нас со своей дамой сердца, как он ее называл. Был приятный вечер знакомства. Я снимался у Марлена Мартыновича Хуциева в картине «Июльский дождь», и там же снимался Юрий Визбор. Он часто бывал у нас на кухне — и всегда с гитарой. Его не надо было долго упрашивать, он пел с удовольствием. А потом появился Владимир Высоцкий, и Юрий Визбор исчез. Потому что два солнца в небе не светят. Если он не в центре внимания, то значит, и незачем ему здесь быть, у него ведь есть масса компаний, которые готовы принять его и восхищаться им одним. Высоцкий приезжал к нам после спектаклей, тоже всегда с гитарой. Как только наступала пауза, он брал гитару и пел, что хотел, — строго определенный репертуар. Мы думали, он

Марина Влади и Владимир Высоцкий. На гостях Александра Митты и Лилии Майоровой Высоцкий проверял, как публика принимает новые песни

Александр Володин (1919–2001) — драматург, сценарист. Один из самых влиятельных драматургов 1950–1970-х. Автор сценариев к фильмам «Пять вечеров» (поставленному по его одноименной пьесе), «Осенний марафон» и др.

Эдуард Кандель (1923–1990) — российский нейрохирург. Был одним из первых, кто использовал в нейрохирургии стереотаксический метод, позволяющий достигать хирургическим инструментом глубоко расположенных точек головного мозга с минимальным повреждением других его участков.

Станислав Долецкий (1919–1994) — известный детский хирург и врач. Отец Алены Долецкой.

фотографии: РИА «Новости» (2)

В центре стоит Александр Митта, справа с гитарой Юрий Визбор

фотографии: РИА «Новости» (2)

Харк Бом (р. 1939) — немецкий режиссер. Его последний фильм «Если не мы, то кто?» вышел в 2011 году.

Тед Тернер (р. 1938) — медиамагнат, миллиардер. Владелец CNN и TNT, в прошлом — также и российского телеканала ТВ-6.

это делал, чтобы нас порадовать, а оказалось, мы были у него просто подопытные люди. Потом я понял, что он не просто пел, а как бы обрабатывал песню на маленькой аудитории (в том числе на Галине Волчек, Олеге Ефремове, Олеге Табакове). И как только Высоцкий ее отшлифовывал, она исчезала из его репертуара для узкого кухонного круга и появлялась следующая, поскольку писал он непрерывно. Если послушать записи одних и тех же песен, сделанные в разное время и в разных местах, можно обратить внимание, что Высоцкий исполняет их очень четко. Он абсолютно свободен, он этим живет и дышит, но все же это форма. Вспоминаю, как приехал мой приятель, немецкий режиссер Харк Бом. Он искал модель двухлетнего образования, образования после образования, которое было тогда популярно в Германии. Он попросил у меня совета, и я посоветовал высшие режиссерские курсы. Но он отнесся к этой идее скептически. Сказал, что в принципе она хорошая, но не хватает того, сего, пятого, десятого… Через год я оказался в Германии и увидел, что там студенты приходят, начинают снимать. Как только отсняли первую картину, коротко ее обсуждают, начинают снимать вторую — и так все два года. То есть обучение состоит в первую очередь в том, чтобы снимать картину за картиной, а всю теорию преподают в оставшееся время. Я был в восхищении, спросил у Бома, кто это придумал. На что он ответил: «Я это все услышал на твоей кухне». Вообще было полно разных идей, которые рождались во время разговоров на кухне. Просто удивительно, как много народу иногда у нас помещалось. Чемпионский вечер был, когда в Москву приехал миллиардер Тед Тернер со своей женой, знаменитой актрисой Джейн Фондой. У нас маленькая квартирка и маленькая мастерская над ней — выглядит как двухэтажная квартира. Тогда это была исключительная вещь. И они сюда поехали. Как только про это стало известно, все захотели там поприсутствовать. Набилось столько народу! Человек семьдесят. Разве что по потолку не ползали. Терлись, конечно, друг с другом, но ничего, все нормально было. А вообще на кухне в восемь метров спокойно помещались 12 человек. Дом был такой: щелкни по стене — до пятого этажа слышно. Но никто никогда не возражал, хотя сидели мы громко. Мы же все были друзья, переселились из одной коммунальной квартиры. Раньше шесть семей жили в одной квартире, а теперь — на шести этажах. Мы как бы переселились из коммунальной горизонтали в вертикаль. И продолжали бегать друг к другу за спичками, за солью, за маслом, оставляли детей друг у друга, когда уходили, — это было совершенно нормально. Со временем традиция собираться на кухне, конечно, исчезла. Теперь вошло в обиход кафе, где много тратить не надо: взял чашку кофе, сидишь и разговариваешь. Да и вообще идея больших компаний рассосалась, потому что все заняты: у всех дела, у всех проблемы. Сейчас народ более занятой, более озабоченный, и собраться на кухне уже почти нереально. По тем временам я не скучаю. Зачем мне скучать? Из того народа, кто не уехал, так помер, — мало кто остался. А у нового народа нет такой привычки. Да и времени сейчас ни у кого нет, и у меня нет. А темы разговоров не меняются. Людей из театра и кино хоть к потолку ногами прилепи, они все равно будут говорить об одном: о себе, о своих заботах, о своих проблемах, о своих спектаклях. Других тем у них быть не может.

Джейн Фонда (р. 1937) — американская актриса и модель. Тернер был ее третьим мужем, она развелась с ним в 2001 году.

КУХНЯ МИРОНЕНКО На кухне художника Владимира Мироненко с 1978 года собирались участники арт-группы «Мухоморы» и их друзья из круга московских концептуалистов: Константин Звездочетов, Андрей Монастырский, Владимир Сорокин и другие

Владимир Сорокин (р. 1955) — писатель, один из главных представителей концептуализма в русской литературе. Начинал как художник и книжный график, оформил более 50 книг. Первые литературные опыты относятся к началу 1970-х. Андрей Монастырский (р. 1949) — художник, поэт, теоретик искусства, один из родоначальников московского концептуализма. Автор большинства проектов группы «Коллективные действия». Игорь Макаревич (р. 1943) — художник-концептуалист, участник группы «Коллективные действия». Юрий Альберт (р. 1959) — художник-концептуалист, член-основатель клуба авангардистов КЛАВА (1987).

28

На фотографии слева направо: Тод Блудо, Владимир Сорокин с женой Ириной, Катрин Терье, Владимир Леви, Никита Алексеев, Светлана Волкова

ВЛАДИМИР МИРОНЕНКО, ХУДОЖНИК: Традиция сидеть у меня на кухне связана с историей современного искусства. Там зародилась и жила группа «Мухоморы», которую мы создали еще в далеком 1978 году. Это была большая кухня в отдельной квартире площадью 16 квадратных метров — по тем временам такое было далеко не у всех. Мы там занимались художественным творчеством, что называется, и литературным, конечно, тоже. Писали, сочиняли, рисовали, говорили, естественно. Эта кухня подходила для всех случаев жизни — и поесть, и выпить… Сюда приходили теперь известные художники, писатели. Например, Владимир Сорокин, Андрей Монастырский, Игорь Макаревич, Юрий Альберт. Запросто могли приходить незнакомые люди, которых мы видели первый раз. Компания возникла постепенно. Часть группы «Мухоморы» были мои одноклассники, так что эти посиделки стали продолжением школьной, потом институтской жизни. Обсуждалось все: политика, личная жизнь, все, что обсуждают люди, дружа и регулярно общаясь между собой. Деятельность группы «Мухоморы» была настолько разнообразна, что трудно сказать, чем мы не занимались. Кухня — место абсолютнейшей свободы, свободы самовыражения, собраний, да всех свобод, которые были записаны даже в советской Конституции. На столе появлялась советская бесхитростная еда, которую мы покупали, как правило, в сороковом гастрономе, на месте которого теперь супермаркет «Седьмой континент», в начале улицы Большая Лубянка. Приходили всегда за 15–20 минут до закрытия магазина и покупали все, что можно было купить. В нашей компании никто не парился на этот счет. Простая еда: картошка, сыр, бутерброды какие-то. И спиртное тоже простое. Среди художников, писателей, литераторов нашего круга не было обильного употребления алко-

Слева направо: Владимир Мироненко, Сергей Мироненко, Юрий Альберт

голя, которое можно было бы назвать алкоголизмом. Цели напиться никогда не было. Была цель общаться. Умещалось на моей кухне, наверное, не больше 12–15 человек. Стоял круглый стол, который раздвигался, расширялся, и к нему придвигался другой стол, поменьше, прямоугольный, все это вместе окружалось стульями и диваном. В ход шли и табуретки. Иногда просто приходили работать, заниматься какими-то творческими делами, чтото сочинять. Доставали пишущую машинку — она называлась «Эрика», как в песне Галича, — и делали самиздат, который иногда рождался просто на глазах. В трех экземплярах или даже в одном. Когда бывал Сорокин, он участвовал в сочинении коллективных стихов или текстов. Приезжали сюда и приятели из-за границы, иностранцы, с которыми мы приятельствовали и которые нам помогали: с их помощью наши работы попадали на выставки за рубеж. Все это страшно интересовало наши компетентные органы, которые за этим тщательно следили и пытались узнать, каким же путем попали на выставку в Нью-Йорк те или иные работы. Самый основной и бурный период деятельности группы «Мухоморы» был с 1978 по 1984 год. Потом нас забрали в армию. Это была такая спецоперация при Черненко, последняя репрессия. Мы были освобождены от армии, у нас были белые билеты, но КГБ это дело аннулировало и признало нас годными. Нужно было изолировать нас от общества, мы ведь были опасны. Когда мы вернулись, началась уже другая жизнь, перестройка, и каждый уже сам по себе начал действовать. Появились мастерские. Но даже в мастерских мы собирались на кухне, и там тоже происходило какое-то бурление жизни. Видимо, кухня — это просто свойство русской натуры, причем городского жителя».

Ч Т О П Р И Д У М АЛ И Н А К У Х Н Е На кухне у художника Владимира Мироненко в 1978 году зародилась артгруппа «Мухоморы»

«Эрика» «Их имен с эстрад не рассиропили, В супер их не тискают облаточный: «Эрика» (см. стр. 15) берет четыре копии, Вот и все! …А этого достаточно». Александр Галич, «Мы не хуже Горация».

«Золотой диск» Зимой 1981–1982 годов «Мухоморы» записали концептуальный «Золотой диск», «типичное постмодернистское произведение — с элементами радиотеатра, рока, эстрады и студенческого капустника, — в котором обыгрывалась и оригинальнейшим образом интерпретировалась вся мировая музыкальная культура — от Утесова до Элвиса Пресли» (А.Кушнир «100 магнитоальбомов советского рока»). Начинался альбом обновление: «Товарищи! Сейчас перед вами выступит всемирно известная группа «Мухомор» — отцы «новой волны» в Советском Союзе.

Ребята поют о природе, о женщинах, о любви к своей великой стране. Искренность их песен снискала им мировую популярность! «Мухоморы»! При этом ни один из участников «Мухоморов» практически не умел ни петь, ни играть, и впоследствии участники группы с удивлением наблюдали, как явно некоммерческие записи начали коммерческое хождение по советским студиям звукозаписи. После того как отрывки из альбома прокрутил по Би-биси Сева Новгородцев, «Мухоморами» заинтересовались в КГБ, последовали допросы, и всех участников отправили в армию.

фотографии: из семейного архива

«Мухоморы» Днем рождения московской арт-группы «Мухоморы» считается 24 марта 1978 года, когда знакомые еще по школе Свен Гундлах, Алексей Каменский, Константин Звездочетов, братья Владимир и Сергей Мироненко создали совместное полотно «Охота индейца на орла». Дуракаваляние «Мухоморов» было отчасти направлено на высмеивание серьезных концептуальных акций дружественной группы «Коллективные действия».

МНЕ КАЖЕТСЯ, ЭТО ТОСТ Культура московских кухонь канула в прошлое, но желание москвичей поговорить за жизнь никуда не делось. Просто теперь о власти, деньгах, музыке, застое, кино, свободе и несвободе говорят в кофейнях, офисах, ресторанах и пабах. БГ собрал обитателей типичных московских кухонь 1960–1980-х годов на кухне поэта Михаила Айзенберга и обсудил с ними, о чем они тогда спорили и похоже ли это на нынешние московские разговоры фотографии: Ивана Пустовалова

30

Участники: Михаил Айзенберг, поэт; Евгений Асс, архитектор; Алена Бубнова, архитектор; Виктор Коваль, поэт, художник; Борис Пастернак, генеральный директор издательства «Время»; Михаил Ратгауз, заместитель главного редактора OpenSpace.ru; Алена Солнцева, кинокритик; Елена Шумилова, заместитель директора ИВГИ РГГУ; Филипп Дзядко, главный редактор БГ

Елена Шумилова, Евгений Асс, Виктор Коваль

ФИЛИПП ДЗЯДКО: Мы решили посвятить весь номер московским разговорам — тем, которые можно услышать и подслушать сегодня, и тем, которые велись много лет назад на московских кухнях. ЕЛЕНА ШУМИЛОВА: Кухня была не только местом, где разговаривали. Здесь пили, пели, плясали и встречались. Друзья приводили друзей, все обрастали новыми знакомствами. АЛЕНА БУБНОВА: Потом все это попробовал возродить Митя Борисов. Поначалу очень даже удавалось. БОРИС ПАСТЕРНАК: А почему, собственно, кухня? Что за архитектурное явление? МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ: Очаг. ШУМИЛОВА: Потому что в комнате спят дети. АЙЗЕНБЕРГ: Или отсиживаются родители. Прочитав книжку Натальи Трауберг «Вся жизнь», я обнаружил одну прошедшую мимо меня и не понятую мной вещь. Когда я только входил в эту кружковую, кухонную жизнь, я, оказывается, застал уже полуразрушенной ту вавилонскую башню, что выстраивалась в течение шестидесятых годов: язык интеллигентского разговора. С начала семидесятых началось его расслоение на разные языки: христианский, сионистский, диссидентский, язык восточных религиозных практик. А в шестидесятых все-таки существовал общий язык, единое «мы». АЛЕНА СОЛНЦЕВА: Примерно в 1975 году я посещала занятия воскресной школы при приходе отца Александра Меня. Встречались, естественно, в квартирах. Нам рассказывали про церковную службу, про жития святых, про историю церкви. Часть времени отводилась под занятия, часть — под чаепития, для которых все приносили с собой какую-то снедь, и под чай и бутерброды общались… Это слово было тогда особо в ходу. ДЗЯДКО: Интересно, какие именно разговоры на этих кухнях велись. Они ведь стали сейчас таким мифом. СОЛНЦЕВА: Культура-то была устная. Что я могла узнать в школе, кроме программы? А там я слышала имена и названия, которые больше нигде не фигурировали. Получала распечатки статей того же Белинкова или Амальрика. Где еще я могла их взять? ШУМИЛОВА: Позвонила бы мне — я бы тебе дала. СОЛНЦЕВА: Ну так вот такие же, как ты, мне их и давали. Собственно, смысл как раз и был в постоянном обмене закрытой информацией. Вот Пастернак — из провинции, из Минска. Он приезжал в Москву на кухню за «Мастером и Маргаритой». Сидел и переписывал от руки. ПАСТЕРНАК: Переписывал я, естественно, не всего «Мастера», а купюры — то, что не вошло в журнальную публикацию. Услышал разговор Асаркана с Айхенвальдом о редакторской правке романа. Самое интересное, что с Асарканом я познакомился раньше, чем с Кимом Хадеевым. Я приехал на Московский кинофестиваль от минской молодежной газеты. А Саша писал про фестиваль детских фильмов в такой газетке — «Спутник кинофестиваля». Я одну газетку взял, вторую и наткнулся там на рецензии Асаркана. Это так резко отличалось от всего, что там писалось, что я решил найти его и познакомиться. А когда я вернулся в Минск и рассказал об этом Киму, он всплеснул руками: «Как! Саша!» Он рассказал мне про Асаркана, и я понял, что попал на нужную мне рыбу. ДЗЯДКО: Во многих рассказах упоминается это имя — Асаркан. Как написать к нему примечание? ПАСТЕРНАК: Великий литератор, писатель. Организатор пространства. АЙЗЕНБЕРГ: Написать такое примечание очень трудно. Есть такое словечко «гуру». БУБНОВА: Учитель жизни. МИХАИЛ РАТГАУЗ: Я бы хотел вернуться к реплике Айзенберга о расслоении языка. Вам не кажется, что эта цветущая сложность была характерна для самых верхних слоев московских и питерских культурных кругов? А когда мы говорим о кухнях, мы имеем в виду явление массовое, в том числе так называемую техническую интеллигенцию. У которой этого расслоения не было. АЙЗЕНБЕРГ: Нет, мне кажется, что это расслоение заходило достаточно глубоко. Не могу сказать про широкие слои технической интеллигенции, просто потому что я с ними не общался. Но ведь и я не элитарная личность. Я был обычным студентом, когда это уже ощущалось,

Дмитрий Борисов — ресторатор, совладелец «Маяка», «ЖанЖака», Bontempi и некоторых других заведений. Воскресная школа отца Александра Меня — в конце 1960-х прихожане о. Александра Меня (1935– 1990) создали так называемый домашний университет; в 1970– 1980-е годы о. Александр сам устраивал собрания и семинары прихожан, на которых обсуждались вопросы отношений науки и религии.

Аркадий Белинков (1921–1970) — прозаик и литературовед, автор книг «Юрий Тынянов» и «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша». Ким Хадеев (1929–2001) — минский филолог, философ, написавший за разных людей 52 диссертации на 17 разных тем — от психиатрии до юриспруденции; в 1948 году с университетской трибуны призвал к казни Сталина, за что был посажен; сидел вместе с Александром Асарканом и Павлом Улитиным.

Юрий Айхенвальд (1928–1993) — поэт, переводчик, правозащитник, политзаключенный. В 1968 году подписал письмо протеста против суда над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым, за что подвергся преследованиям. Александр Асаркан (1930–2004) — филолог, театральный и кинокритик; организатор культурной жизни Москвы 1960–70-х годов; создатель уникального жанра «открыток». В 1980-м эмигрировал в США.

31

только осознаваться стало много позже. Мы разговариваем сейчас о техническом бытовании этих вещей, но интереснее понять, почему возникли эти кухни. Я могу сказать только про свой опыт, а он был абсолютно неосознанным. Начало семидесятых — новое время, не осознававшееся как новое время. Люди очутились в полной темноте. При полном непонимании, что такое «сегодня». Ритм их жизненных движений был конвульсивным и напоминал движения утопающего. ДЗЯДКО: И тогда появилась «кухня Айзенберга»? АЙЗЕНБЕРГ: Решение начать собирать у себя людей было конвульсивным, чуть ли не вынужденным. Причину этого я начал понимать только сейчас, читая всяких умных людей. Например, Ясперса, который говорит, что в одиночку сам по себе человек не может быть разумным. И понятно, почему власть так боролась с всякими возможностями общения, даже горизонтального. Таким образом она истребляла разум. Или Ханна Арендт, которая говорит, что мир остается бесчеловечным в самом буквальном смысле слова, если люди его постоянно не обсуждают. Вообще ее книжка «Люди в темные времена» — это просто про нас. Свободным людям необходимо какое-то разомкнутое, свободное, какое-то «политическое» (в начальном значении этого слова) пространство. И если вглядеться в то, как все развивалось, как одно переходило в другое, то кухни, кухонная культура, только начинались с поиска убежища, укрытия, с поиска спасения. А потом это все проходило какие-то этапы становления и переходило на другой уровень, в подобие свободного пространства, которое создавалось разговором. РАТГАУЗ: Но все-таки эти кухни собирали не просто несвободных людей, рабов, но еще и единомышленников. Разве нет? Интересно поговорить о том, что этих людей, заседавших за кухонными столами, объединяло. СОЛНЦЕВА: Стиль. ШУМИЛОВА: Были сквозные темы. Кого посадили, кого вызвали. Разговоры об этом ходили из кухни в кухню. СОЛНЦЕВА: Важно было чувствовать свою принадлежность к другому кругу. «Своих» можно было отличить уже по внешнему виду: одеваться было принято иначе, не как все, хотя ничего же не было: шили сумки из старых джинсовок, сами вязали шарфы — обязательно очень длинные. В девятом классе мы стояли у выхода из метро «Колхозная» и отсеивали народ по внешнему виду: какие нам годятся, а какие нет. Человек должен был носить правильный свитер. Это был семантический код. АЙЗЕНБЕРГ: У меня был один черный правильный свитер. ПАСТЕРНАК: Важно было отличаться от обладателя двубортного пиджака, от аккуратного вида комсомольца. И Миша как всегда прав, когда он говорит о пространстве разговора. Я вспоминаю сейчас курилку Ленинской библиотеки. Это было классическое пространство разговора. Туда приходили все — от городских сумасшедших до первокурсников. Шел такой поток беседы, такие перескоки с одной темы на другую, что я вынужден был записывать, конспектик составлять. БУБНОВА: Да? И как к тебе относились. ПАСТЕРНАК: Нет, я записывал имена, которые ораторы упоминали. Это был такой способ образования. Курилка — бесконечная ссылка на источники. АЙЗЕНБЕРГ: Абсолютно точно. Это было устное образование. Как в Древней Греции — кто что сказал, кто что услышал. Ведь было непонятно, что и где искать. СОЛНЦЕВА: А кухня еще и давала первоисточник. Книгу давали на ночь, на два дня, надо было быстро прочесть. ПАСТЕРНАК: Я вот подумал: сколько понадобилось лет, чтобы развязались языки у сколько-нибудь значительной массы людей. Один рубеж — 1953-й, когда заговорили немногие. Потом 1956-й, когда пошел еще какой-то разговор. Мы включились году в 1966-м. Но чтобы заговорили тысячи, потребовалась большая дистанция. АЙЗЕНБЕРГ: За длинный язык так долго сажали, что к пятидесятым люди уже стали рождаться без языка. И мы обнаружили этот мир безъязыким, немым. Когда не знаешь не что сказать, а где находятся те вещи, которые должны быть сказаны. Учителя — это как раз те, у кого был язык для каких-то вещей. Мы же просто учились искусству говорить. И слушать было гораздо интереснее и важнее, чем говорить. ПАСТЕРНАК: Ты кого слушал? АЙЗЕНБЕРГ: Асаркана, Улитина, Зиника (см. стр. 20, Айхенвальда. БУБНОВА: А еще было много художников, которые говорили. Тарон говорил, Саша Путов. Собирались в мастер32 ских, и это тоже было очень важным пространством.

ШУМИЛОВА: Основной темой было все-таки, что происходит вокруг. Слушали голоса. АЙЗЕНБЕРГ: Так или иначе говорили о сегодняшнем дне. СОЛНЦЕВА: Я помню, что обсуждали: ехать — не ехать. Оставаться — не оставаться. Как протестовать. Что этично, а что нет. РАТГАУЗ: Вот-вот. Именно поэтому мне кажется, что главная черта этих кухонь все-таки не расслоение, а единство. Вы говорили о нравственных ценностях, значит, существовало этическое пространство. Были несомненные авторитеты. Амальрик, Андрей Сахаров и далее по списку. Твердая система, на которую можно было ориентироваться и к которой люди подключались. Сегодняшние аналогии с застоем не работают хотя бы потому, что сегодня нет ни единой системы ценностей, ни отчетливых моральных авторитетов. АЙЗЕНБЕРГ: Я согласен. До конца восьмидесятых продержалось некоторое единство, апофеоз чего мы видели в перестройку. Когда на улицу выходят миллион человек с лозунгами, которые, как ты считал, поддерживает две тысячи, это производит впечатление. РАТГАУЗ: Все эти разрозненные монологи происходили под знаком причащения. Это пространство, где причащались знанию, правде, общности. Распространенная метафора этих кухонь — пещеры, сопоставимые с раннехристианскими. АЙЗЕНБЕРГ: Приобщение, о котором вы, Миша, говорите, предполагает, будто что-то уже есть и про него все известно. Но ситуация семидесятых — это когда ничего нет и ничего неизвестно. И все, что нужно делать, ты должен делать сам. Отсюда и необходимость разговора как вырабатывания какой-то ткани осмысленного существования. Поэтому так важны были стихи, ведь стихи — это возможность обнаружения материи существования в прорывах, в лакунах суждений. СОЛНЦЕВА: Это как паутина. Люди собираются каждый со своей ниткой. Давайте из этих ниток сделаем вместе ковер. Но какой будет узор, пока никто не знает. РАТГАУЗ: Но были же какие-то персоны, на которых в этом обществе можно было опереться. На Сахарова, на Юрия Любимова, на Трифонова. АЙЗЕНБЕРГ: Я вообще не помню ни одного разговора про Любимова. Это какие-то позднейшие мифологемы. Будто вся интеллигенция сидела и обсуждала Сахарова, Любимова и Высоцкого. ЕВГЕНИЙ АСС: Я, например, очень любил Джона Фицджеральда Кеннеди. Он у меня был моральный авторитет. Не знаю почему, но я его очень любил. Вообще надо иметь в виду, что мы жили в какой-то очень жесткой общественной ситуации. Все, что происходило за ее рамками, и было частным. Сравните, например, жизнь улицы и жизнь двора. Во дворе — частная жизнь, на улице — со знаменами ходят. На кухне никто со знаменами не ходил, кроме совсем уж отмороженных. Большую часть своей юности я провел в джазовом разговоре. Был такой запрещенный жанр — джаз, я встречался с джазменами, мы сидели на кухне, слушали «Jazz Hour» и обсуждали музыку Колтрейна. Эта была политически невинная затея, но на улице этим нельзя было заниматься, а во дворе и на кухне можно. Точно так же обсуждалась поэзия, которой не было в журнале «Огонек». ДЗЯДКО: Кухни, на которых обсуждали Колтрейна, кухни, где подписывали письма в защиту Гинзбурга, кухни, где читали стихи, — это часть одной общей культуры? АСС: Общая, потому что не на демонстрации. СОЛНЦЕВА: Те, кто делал «Хронику текущих событий», одновременно там же читали стихи, слушали Колтрейна и обсуждали раннехристианские общины. Это были кружки по интересам, но они были переплетены. АСС: В джазовых кругах вырастали очень сильные контрполитические идеи. Джаз — это пространство свободы. Тоже важной частью, но позже, были рок-кружки. ДЗЯДКО: Человек приходит послушать музыку, которую не услышит на радио «Маяк», а через три года оказывается в толпе демонстрантов. СОЛНЦЕВА: «Сегодня он послушал джаз, а завтра родину продаст». АСС: Была оппозиция. Мы не хотели жить в чудовищной советской действительности. И противостояние до поры до времени было цельным. Я не могу представить, чтобы собирались коммунисты и тихо говорили о том, как Брежнев удачно сформулировал тезисы XXVI съезда. РАТГАУЗ: Получается, что единство проходило на основе расподобления, по границе своих и чужих. Но вот что еще любопытно. Сегодня аналогии путинской и брежневской эпохи звучат в любых либеральных СМИ. И, кстати, мне очень запомнилась реплика балетного критика

Павел Улитин (1918–1986) — писатель, политзаключенный; создал антисталинскую группу, был арестован, после допросов на всю жизнь остался хромым; работал продавцом в книжном магазине; автор книг «Макаров чешет затылок», «Разговор о рыбе». Значительная часть наследия не опубликована.

Тарон Гарибян (1940–2001) — художник и поэт, участник объединения СМОГ — «Самого молодого общества гениев».

Александр Путов (1940–2008) — художник, график, эмигрировавший сначала в Израиль, затем в Париж; иллюстрировал стихи Анри Волохонского, Велимира Хлебникова, Вадима Делоне и других).

Джон Фицджеральд Кеннеди (1917–1963) — 35-й президент США (1961–1963), убит при загадочных обстоятельствах. В его двухлетнее президентство уложились экономические реформы, Карибский кризис, начало войны во Вьетнаме, начало космической программы США «Аполлон».

«Jazz Hour» — передача о джазе на радиостанции «Голос Америки», которую с 1955 года вел легендарный Уиллис Коновер. На его передачах выросло целое поколение советских музыкантовшестидесятников.

Элеонора Лихтенберг (архитектор, мать Алены Бубновой), Елена Шумилова, Евгений Асс

Юли Яковлевой в фейсбуке, которая говорит, что это сравнение — просто попытка забраться обратно в материнское чрево, то есть, иначе говоря, не быть. По-моему, это дико точно. И очень похоже на основную тактику момента: спрятаться за аналогией или, как вариант, за иронией и не задавать себе трудных вопросов. А вы вот согласны с этой идеей нового застоя? СОЛНЦЕВА: Мне кажется, что нет ничего общего между той эпохой и сегодняшней. АЙЗЕНБЕРГ: Я не вполне согласен. Да, это противостояние было достаточно цельным. Неясно было, что нужно делать, но ясно, чего делать не нужно. В этом смысле сегодняшняя ситуация абсолютно другая. Сегодня не так ясно, чего не нужно делать, что для тебя убийственно. Время совершенно другое, но оно имеет с тем по крайней мере одну общую характеристику: это тоже темное время. Это тоже начало чего-то совсем нового, опять все в тумане, и ничего не понять. РАТГАУЗ: Но темнота тогда и сейчас — это темнота разная. Тогда пространство было плотно закрыто железным занавесом. Сегодня железного занавеса нет. Поэтому сегодняшняя темнота не такая глухая, это скорее смешанный свет, она серая. АЙЗЕНБЕРГ: Вы говорите сейчас про темноту социальную, а я про экзистенциальную, что ли. Когда непонятно, кто ты, непонятно, где ты, непонятно, что вокруг, и непонятно, как тебе жить. Не было способа жить как факта культуры. Существовали возможности, так сказать, биологические — но этого почему-то не хотелось. ПАСТЕРНАК: Рифмовать ту эпоху с нынешней можно вот в каком отношении. Советский Союз, КПСС, коммунизм и прочее рухнули по причине лицемерия. Были программные документы и была суровая реальность, которая им не соответствовала. Какое-то время можно верить, что выборы одного из одного — это самый справедливый способ волеизъявления. Но потом в это перестают верить. Такие факты бременем ложатся на политическую систему, и под их грузом она в конце концов тонет. ВИКТОР КОВАЛЬ: Это почти что тост. Я хочу отметиться по теме, покуда я не выпил очередную рюмку и не забыл, зачем мы все здесь собрались. Есть у меня две формулировки кухни. Одна детская: кухня — это заведенье для взаимного съеденья. То есть коммунальная кухня, где все готовят еду и собачатся друг с другом. И вторая формулировка, уже юношеская и молодежная, — когда кухня сделалась клубом: кухня — это заведенье для взаимного сиденья. Вот один эпизод. Мне говорят: «Будешь крестным. Поедем крестить дочку такого-то на конспиративную квартиру». До сих пор не поворачивается язык сказать, где это происходило, — конспирация! — но пароль я помню. Нам надо было со всем хозяйством приехать и сказать: «Саша, Маша, Даша, Яша». Нам открывают дверь, и на кухне, именно на кухне, происходит крещение ребенка, в ванночке. Священником был отец Александр (Мень. — БГ). И еще один случай. Когда Алена рассказывала, как она на «Колхозной» стояла, смотрела на проходящий народ и отсеивала кого-то, я сразу подумал: «Боже мой, я же там учился, на «Колхозной»! Может быть, я там проходил в плаще болонья, а ты меня отсеивала». И еще один эпизод, тоже про то, как одевались. Мама мне связала свитер из разных кусков всякой шерсти на свой вкус. Заплаты квадратные были, красная и черная. БУБНОВА: Я помню твой свитер! КОВАЛЬ: У мамы было такое представление: ты художник, поэтому можно все смешать и дать в абстрактной композиции — и это будет интересно. А потом, много позже мне рассказали мои товарищи из Полиграфического, старше меня лет на десять-двенадцать, что когдато в похожем виде ходил Янкилевский — в свитер с красным квадратиком. Однажды я шел в своем свитере, который сильно поизносился, по улице Воровского, и какой-то мужик остановился и долго мне смотрел вслед. По-моему, это был Янкилевский! Но смотрел он на меня без восхищения, а осуждающе. Дескать: «Ха, эпигон несчастный!» АСС: В кругу, в котором мне пришлось провести юность, все не было так однозначно. Попадались люди, которые вступали в партию, например, они спорили, но эти споры были внутри той же компании. БУБНОВА: В нашей компании такого не было. Ты же с ними на кухне не пил? АСС: В какой-то момент пил, потом они вступили — я перестал с ними пить. Но не так все было однозначно. Я не могу сказать, что они сразу отсеклись. РАТГАУЗ: У нас на OpenSpace Пищикова написала колонку про путинское двенадцатилетие, где описывает сред34

нестатистическую кухню 1975 года. Там фигурирует некая хозяйка-шутница, которая в уже глухую трубку говорит: «Больше не будем, товарищ майор!» — хотя телефон из предосторожности вырубили. Была еще одна очень важная цементирующая вещь: страх. АЙЗЕНБЕРГ: Знали, что «они» про всех знают, и чувство страха становилось привычным фоном существования, из практического плана переходило в план онтологический. Страх существовал, но из этого не делалось прямых практических выводов. Но КГБ — огромное учреждение, и этому учреждению нужен был какой-то материал. К началу 1980-х диссидентов на воле уже практически не осталось, и мы чувствовали, что ножи этой косилки спускаются все ниже и ниже. И если бы не случилось то, что случилось, то в конце восьмидесятых, я думаю, мы бы все сидели. АСС: Мне кажется, что весь разговор сосредотачивается на довольно узком круге околодиссидентских разговоров. Хотя на самом деле существовал широкий круг интеллигенции, который понятия не имел о диссидентском движении, потому что это было не очень разрекламировано. БУБНОВА: Но голоса и Би-би-си весь интеллигентский круг слушал. И там про диссидентов говорили. АСС: А самиздат был довольно экзотическим блюдом, доставался он далеко не всем. Я вспоминаю ленинградский круг моих друзей, художников и архитекторов, они были гораздо дальше от всего этого. Разговор не шел в диссидентском русле, он шел в русле неприятия, отвращения, иронии, возмущения. Очень важная составляющая этой жизни — это то, что она не была окрашена революционным пафосом. Объединяющим было отвращение, анекдоты. И очень важной эстетической оппозицией была фарцовка. Джинсы были не просто формой одежды, а знаком причастности к другому миру. ДЗЯДКО: Как менялась эта оппозиция? АЙЗЕНБЕРГ: К началу семидесятых сложилась система кухонь-очагов, где в центре обычно харизматический лидер, а вокруг не то чтобы адепты, ученики, но присутствие этого центра все-таки очень ощутимо. Отъезд в эмиграцию такую систему разрушил, потому что уезжали самые социально активные люди, а это и были лидеры, центры кружков. Для меня ситуация середины 1970-х— это снова пустыня. Но разрушенная система обнаружила способность к регенерации и вскоре стала восстанавливаться, только уже на новых основаниях. СОЛНЦЕВА: А с начала 1980-х уже появились возможности полулегального существования. Стали появляться какието студии, альманахи. Что-то даже печатали в советских изданиях. Это очень сильно изменило ситуацию, с кухни энергия перелилась в публичное пространство. ДЗЯДКО: А вот это презрительное словосочетание «кухонные разговоры» — оно откуда? БУБНОВА: Я думаю, что это с коммунальной кухни. Там они друг друга съедают. АЙЗЕНБЕРГ: Нет, конечно, это не про коммунальные кухни, а про этот, извините, интеллигентский пи…деж. Про болтовню против советской власти. СОЛНЦЕВА: Это выражение двойного значения. Изначальное его происхождение: кухонный разговор — пересуды, сплетни. А потом это выражение перенеслось на бессмысленные, ни к чему не ведущие кухонные разговоры интеллигенции на кухне. АЙЗЕНБЕРГ: У меня неожиданно возник тост, который, я надеюсь, немножко изменит направление разговора. Я хочу выпить за Леву Рубинштейна, который в 1983 году, сидя уже не на моей, а на своей кухне, очень всерьез и значительно произнес: «Между прочим, важнейшим искусством для нас является искусство общения». Мне кажется, что в каком-то смысле это один из ключей к сегодняшней теме. Общение — это разговор, а без него невозможно само мышление, потому что мышление, как говорил другой умный человек, Александр Моисеевич Пятигорский, это разговор сразу со многими собеседниками. Только такого рода мышление способно перенять у реальности ее стихийный и противоречивый, непонятийный характер. «Мысль не разбита на понятия, а текуча», и высокий разговор не разбит на понятия, он умеет смешивать слова с воздухом, напитывать их воздухом сегодняшнего дня. Только у него есть такая способность. Письмо должно учиться у разговора, а не разговор у письма, как происходит в настоящее время, когда люди больше пишут, чем разговаривают. За искусство общения!

Алена Солнцева, Михаил Айзенберг, Михаил Ратгауз

Евгений Асс, Виктор Коваль, Борис Пастернак

Владимир Янкилевский (р. 1938) — живописец, график, иллюстратор. Один из главных новаторов в послевоенном московском неофициальном искусстве. В числе других участников знаменитых выставок «Таганка» и «30 лет МоСХа» подвергся резкой критике со стороны Хрущева. Работы представлены в Третьяковской галерее, Русском музее, ГМИИ им. Пушкина, Дрезденской национальной галерее и других музеях мира.

Александр Пятигорский (1929–2009) — философ, востоковед, филолог, писатель, правозащитник. Один из основателей Тартуско-московской семиотической школы.

ЖИВЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ И вот в пятницу или в субботу вечером вы намертво встали в пробке на Красном Октябре. Вы уже прослушали все возможные и невозможные поздравления и приветы на радиостанциях столицы, отрегулировали наклон водительского кресла и настроили климат-контроль, поразмышляли о том, что есть ваша жизнь по сравнению с бесконечностью Вселенной, проверили твиттер, фейсбук, контакт и еще раз фейсбук. Ваша девушка уже раз шестой красит губы блеском, съедает его, наносит заново и еле сдерживается, чтобы не начать ныть, потому что «пройтись по Стрелке» было изначально ее идеей. Завсегдатаи острова уже воспринимают это как нечто само собой разумеющееся, ну а новички движения все поймут, как только упрутся в огромную очередь на углу здания, где расположен GIPSY. «Очередной клуб? — спросите вы, - Бар?» Ни то, ни другое.

GIPSY — это развеселые вечеринки по пятницам и субботам, на которых можно поплясать на разноцветном танцполе, предварительно выпив бубен шотов, сфотографироваться на память с пьяными друзьями в фотобудке, и что уж говорить о сетах с мировыми селебрити — в начале сентября, к примеру, за диджейским пультом отжигала Аврил Лавин. Московские заведения очень нишевые. За танцами в толпе красивых девушек идут в одни места, за простодушными пьянками под старые хиты — в другие, а чтобы сводить даму сердца на ужин с приятной атмосферой или произвести впечатление на коллег бронируют столы в третьих.

GIPSY ломает стереотипы и принимает смелое решение смешать все со всем. Отсутствие определенного формата — это и есть формат GIPSY, и в этом смысле, «Цыган» совершает революцию в клубной жизни столицы. По четвергам в заведении тоже очень людно на техно-вечеринках. Их сразу полюбили ценители качественной, непопсовой электронной музыки. Отдельной историей этого лета стали воскресные техно-сэшны, которые начинались аж в 3 часа дня. Тот факт, что на следующий день всем на работу, никого не останавливал, и самые продвинутые гости, готовые тусоваться до победного, приходили на вечеринку если не в костюмах, то хотя бы с галстуком, заткнутым в задний карман штанов. Но новый сезон требует новых идей, поэтому теперь гости наслаждаются еще и лайв-саундом в остальные дни недели. В остальные, не считая понедельника — все-таки надо всем друг по другу успеть соскучиться. Техно-лаверы передали воскресную эстафету джазовым выступлениям — ненапряжная, мелодичная музыка — самое оно после ночи бесчинств с четверга на субботу. Вторник тоже будний день, но уже не такой тяжелый, как понедельник, и в эти дни GIPSY уже раскачивается под фанк. Ну а среда — это всегда маленькая пятница, поэтому можно позволить себе вдарить по року! И об этом лучше рассказать поподробнее.

и приятная живая музыка вcе же лучше домашних залипаний под инкубаторские сериалы. Атмосфера GIPSY, которая на первый взгляд может показаться полным хаосом, на второй оказывается очень даже цельной и органичной. Все приглашенные участники Jazz Live Sessions по своей энергетике похожи на само заведение и разделяют его философию. Они выходят за рамки общепринятых правил, не боятся экспериментировать, получают удовольствие от своей музыки — в общем, просто делают хороший джаз. В ближайший месяц настоятельно рекомендуется посетить

...и вы должны согласиться, что вкусная еда иприятная живая музыка вcе же лучше домашних залипаний под инкубаторские сериалы гое не получится, на то и был придуман вторник. Ничто так не раскачает и не развеет тоску, как фанковский драйв. В GIPSY фанк является посредником между томным джазом и кричащим роком. Вся суть этого направления заключается в его груве, который создается за счет ломаных ритмов, духовых инструментов, быстрого темпа. И здесь важно поймать «движение» музыки, пропустить ее через себя и поддаться ее настроению. Иными словами, go with the flow. Возможностей «нащупать грув» в этом сезоне будет предостаточно: Music Hayk, Sound Cake, Shemyakina Band, Mishuris Blues Band, Blues Cousins — как бы кого не забыть.

СРЕДА: GIPSY ROCK

...и самые продвинутые гости, готовые тусоваться до победного, приходили на вечеринку с галстуком, заткнутым в задний карман штанов выступления таких исполнителей, как Марьям и группа Мирайф, Сергей Манукян, 26 Hz и Django Band. Последний коллектив можно смело назвать резидентом GIPSY, поскольку их конек — цыганский джаз.

ВТОРНИК: GIPSY FUNK Cтоит признаться, что название Funk Live Sessions — это некое обобщение, поскольку в этот вечер играет не только фанк, но и блюз, соул, а также все их производные. Тем не менее, ядром вечера остается именно фанк. Данный выбор легко объяснить: понедельник — это маленькая смерть. Среда — это маленькая пятница. Резко перейти из одного состояния в дру-

Rock Live Sessions особенно нравятся как гостям, так и самим организаторам вечеринок. Говорят, в России рока нет. Еще говорят, что рок умер и современные группы — это карикатуры на западных отцов. Но удивительно: когда на сцену выходят простые с виду ребята, они начинают рубить так, что покажется, будто машина времени действительно существует и вот она уже переносит всех в 70ые или 80ые на концерт АС/DC, Black Sabbath, а может, и ZZ-Top. В этот вечер просьба подвинуться, чтобы было удобнее снимать на телефон, спеть любимую песню и выйти на бис слышится в разы чаще просьбы принести меню, а самыми козырными местами становятся напольные колонки у барной стойки, потому что в такой атмосфере сидеть за столом просто невозможно, одни только звуки разминающихся электрогитар так и тянут к сцене. В рок направлении десятки ответвлений, поэтому каждая выступающая группа индивидуальна и никогда не знаешь, что сегодня услышишь — Enter Sandman Металлики или Mamma Mia Аббы, исполненная на хард-рок манер. Потрясти гривой и отжечь в октябре-ноябре можно будет вместе с Black Rocks, Blast, Fanatika, а также сборно-разборным коллективом «Шелк», в котором то поет, то пляшет фейс-контроль GIPSY. После всего вышесказанного остается лишь добавить, что все Gipsy Live Sessions стартуют после 7 вечера, вход совершенно свободный и, если все же хочется слушать концерт с комфортом, лучше заранее позаботиться о брони стола, поскольку, сами понимаете, желающих — вагон и, возможно, даже с маленькой тележкой…

...здесь важно поймать «движение» музыки, пропустить ее через себя и поддаться ее настроению

РЕКЛАМА

ВОСКРЕСЕНЬЕ: GIPSY JAZZ Старый как мир, красивый и спокойный, джаз всегда был музыкой для души и для отдыха. Джаз исполняли в основном простые работяги, он был глотком кислорода и единственной отдушиной после тяжелого трудового дня и, конечно же, удовольствием для коллег-музыкантов. Именно поэтому вопроса о том, какая музыка должна играть в самый ленивый и развязный день недели и быть не могло — конечно джаз! Лучшие голоса и виртуозы импровизации еженедельно c 19:00 заливают зал GIPSY, и вы должны согласиться, что вкусная еда

...самыми козырными местами становятся напольные колонки у барной стойки, потому что в такой атмосфере сидеть за столом просто невозможно

рекламная секция

Поесть и выпить в городе

Где отметить день рождения, куда сходить на бизнес-ланч, на модную вечеринку, какие новые заведения открылись в Москве. Это и многое другое о кулинарных удовольствиях в специальном проекте, посвященном кафе, ресторанам, клубам и барам Москвы

относятся серьезно: особенно повару удается салат «Гамберо фрагола» из тигровых креветок, клубники, салата ромен и огурца с заправкой из оливкового масла, восхитительный террин из фуа-гра с пьяной грушей или бефстроганов из мяса дикого северного оленя. Винная карта включает в себя произведения лучших виноделен Старого и Нового Света. Все это делает «Зарю» в прекрасным препати-местом в самом сердце «Красного Октября». По будним дням «Заря» работает до полуночи, а вот в пятницу и субботу превращается в настоящий ночной клуб с диджеями и весельем до самой зари. Случаются и танцы на стойке!

Берсеневский пер., 3/10, стр. 8, (495) 755 34 24, zaryabar.ru

Бар в основном зале Jimmy’s Pub

Jimmy’s Pub

Паб и винный бар — новое место на территории бизнес-центра «Новоспасский двор» с собственным входом со стороны Дербеневской набережной. В лофтовом пространстве общей площадью 1000 м2 размещены два основных зала: большой, на 130 посадочных мест, и малый, на 60. Огромная площадь помещения и расположение залов позволили соединить две трудно совместимые концепции — пивного паба, где по вечерам транслируются самые интересные спортивные события, и винного бара с изысканным рыбным меню. Меню соответствующее — в нем блюда, рекомендованные как к пиву, так и к вину. В сделанном специально для Jimmy’s Pub аквариуме обитают устрицы, моллюски, морские гады и камчатские крабы. Любителям вина стоит обратить внимание на морские гребешки с феттучини из овощей и соусом сабайон, мидии, томленные в вине с луком и шафраном, а также жареный камамбер с соусом из ягод. Для тех, кто предпочитает пиво, здесь подаются пресноводные раки, а также холодные и горячие блюда-ассорти для больших компаний с фирменными колбасами, рыбой, сырами и другими традиционными и фирменными закусками к пиву. Днем Jimmy’s — место встречи деловых партнеров за обедом. Вечером — место, где нужно забыть все рабочие моменты и хорошенько отдохнуть.

Дербеневская наб., 7, стр. 14, (495) 539 22 92, www.jimmyspub.ru

VIP-зал бара Заря

реклама

Бар «Заря»

36

Креативные авторские коктейли, отличный выбор изысканных тини, глинтвейны на марочных винах, барная классика и молекулярные эксперименты от бар-шефа по выходным — в «Заре» любят и умеют смешивать напитки. К еде также

il Forno на Остоженке

Приключения итальянцев продолжаются…

В итальянских ресторанах Il Forno виртуозно готовят пиццу в дровяной печи, вкусную пасту, ризотто, закуски и салаты, свежую рыбу, мясо на гриле и неповторимые десерты. По вечерам и выходным здесь проходит шоу «Пицца-акробатика», а для маленьких гостей открывается школа маленького пиццайоло. По утрам (по будням с 8.00 и по выходным с 11.00) подают домашние завтраки. Интерьер ресторанов прост и гармоничен. Кирпичные стены, деревянная, светлая, удобная мебель, мягкое освещение. Особо стоит отметить красивый бар и зону приготовления пиццы — это целая мини-пекарня с печью на березовых дровах, где на глазах у всех создают гастрономические шедевры итальянской кухни. Все это располагает к отдыху и приятному общению. Этой осенью в Il Forno можно попробовать блюда из сезонного меню — например, салат из дикой оленины, свекольной ботвы и карамелизованной свеклы, итальянское домашнее мороженое Dai Dai, «Бабушкин пирог» и многое другое. Кроме того, в Il Forno появилась услуга «Бесплатная доставка блюд итальянской кухни» (пицца из дровяной печи, салаты, паста, ризотто, горячие блюда, десерты и торты ручной работы). Доставка осуществляется с 11.00 до 23.00 в территориальной близости от ресторанов.

Остоженка, 3/14, (495) 695 29 98 Неглинная, 8/10, стр. 1, (495) 621 90 80 ilforno.ru

--------------------------

Спагеттерия

Ресторан домашней итальянской кухни с демократичной ценовой политикой. В основе меню лучшие рецепты итальянской пиццы, пасты, салатов и всевозможных закусок, блюда из птицы, мяса, рыбы и морепродуктов, десерты, от которых невозможно отказаться. Днем в будни, помимо делового обеда за 280 р., действует скидка 30% на все меню! Благовещенский пер., 10, стр. 2 (495) 699 40 49 www.spagetteria-rest.ru --------------------------

Зал ресторана Мама Тао

Современные демократичные заведения с китайской кухней, адаптированной к европейским вкусам. Меню создано поваром Вань Чоань Бау из китайской провинции Шаньдун. Для приготовления блюд здесь не используют специфичных ингредиентов и сверхострых соусов, при этом блюда не теряют своего национального колорита благодаря мастерству поваров и особой технологии приготовления. Основу меню составляют дим-самы (китайские родственники пельменей), традиционные лапша и рис, рыба на пару, морепродукты в кисло-сладком соусе и, конечно же, утка по-пекински, ради которой гости едут в «Мама Тао» со всей Москвы. В «Мама Тао» гордятся тем, что число любителей китайской кухни в Москве постоянно растет благодаря многочисленным гастрономическим фестивалям, проводимым в ресторанах. Например, этой осенью все приглашаются попробовать специальное меню от Мамы Тао — «Китайская пара». Меню сделано в виде трансформера, по форме напоминающего символы инь и ян. Блюда расположены по парам — именно так рекомендует их употреблять Вань Чоянь Бау, но благодаря трансформеру гость может менять пары по своему усмотрению и пробовать блюда в разных парных комбинациях.

Ленинский просп., 70, (495) 287 00 82 Пятницкая, 56, (495) 953 42 49 mamatao.ru

реклама

Мама Тао

37

ГОВОРИТ МОСК ВА БГ подслушал, о чем разговаривают московские уборщицы, чиновники, учителя, священники, бизнесмены и другие интересные люди

РАЗГОВОРЫ АРХИТЕКТОРОВ, ПРОГРАММИСТОВ, ПЕРВОКУРСНИКОВ,

ДОМОХОЗЯЕК И ДЕВУШЕК, ОБЕСПОКОЕННЫХ КВАРТИРНЫМ ВОПРОСОМ, ЧИТАЙТЕ НА САЙТЕ BG.RU

38

фотография: Таня Зоммер

продюсеры: Марина Голубовская, Маша Кушнир, Серафим Ореханов, Екатерина Сваровская

ЛИНГВИСТЫ

Вечером после работы Ирина Левонтина пришла в гости к Алексею и Елене Шмелевым. Все трое — лингвисты, сотрудники Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН

СЛОВО «КЛЕВЫЙ» ОТМЕЧЕНО В СЛОВАРЕ ДАЛЯ, ПРИЧЕМ В СОВРЕМЕННОМ ЗНАЧЕНИИ — «КЛЕВАЯ НЕВЕСТА»

Ирина Левонтина: Мы говорили про слово «текст», которое вошло в моду, и вспоминали, давно ли его используют. Сейчас интеллигентные пишущие люди, в отличие от малоинтеллигентных, не говорят «мое творчество», «мои произведения», а говорят «тексты», ну или «сочинения». Как писал Лосев: «Они, не без нахального кокетства, мне говорили: «Вот вам пара текстов». Я в их глазах редактор был и зверь». И мы стали вспоми-

нать, когда эта эпидемия могла начаться, это явно было связано с влиянием структурализма, семиотики. Собственно, у Лосева дальше прямо говорится: «Они о тексте, как учил их Лотман, судили как о чем-то очень плотном, как о бетоне с арматурой в нем». Алексей Шмелев: «Тексты» вместо «стихи» или «произведения» — это совершенно понятно. Это все от деликатности и скромности, которые очень ценятся в русской культуре.

Лев Лосев — поэт и литературовед. В 1962–1975 годах работал редактором журнала «Костер».

Левонтина: Вот почему слово «креативный» так быстро привилось? Потому что в русском языке многие слова маркированы как высокие, например «творчество», и их очень страшно говорить про что-то бытовое и ежедневное. Невозможно было написать в объявлении о вакансии: «Требуются творцы с опытом работы». Мне рассказывали, что когда фирма Acer появилась на русском рынке, она выступила с лозунгом «Встречайте 39

Создателя». И многие люди решили, что ничего у них покупать не будут — именно потому, что есть такие слова, которые нельзя всуе употреблять. Шмелев: Тут очень важно, что русский язык, в отличие от английского и многих других языков, различает совершенный и несовершенный вид, и иногда это отражается в производных именах деятеля. Как «спаситель — спасатель». «Создатель — созидатель» — похожая пара. Созидатель — это человек, способный к созданию чего-то нового. А создатель — он уже что-то создал. Левонтина: Кстати, по поводу того, как виды различаются. Некоторые иностранцы неправильно употребляют слово «приезжий», имея в виду человека, который ездит на работу в Москву — скажем, из Подмосковья. То есть живет в одном месте, а приезжает в другое. А приезжий — это тот, кто приехал и живет. Шмелев: Более того, человек, который приехал к вам в гости, тоже не называется приезжим. Вот того, кто пришел, можно назвать пришедшим. Елена Шмелева: Скажем, прихожане — это все-таки те, кто все время приходит. Шмелев: А если они на автомобиле, то называются «приезжане». А если они изредка заходят, то «захожане». Эти слова реально употребляются, это я не сейчас придумал, а слышал. Левонтина: Люди очень быстро забывают, что какого-то слова когда-то не было. И потом, буквально через пару лет, говорят: «Ну как же! Всегда так говорили». Это именно свойство языка, потому что какие-то картинки более или менее сохраняются, а языковые аберрации возникают сплошь и рядом. Поэтому очень важно записывать какие-то языковые впечатления — новое слово, новое употребление. Ведь потом этого уже не восстановишь. Шмелев: Вот мне, например, кажется, что «текст» — это не филологическое слово. Левонтина: А мне кажется, что это Лотман. Шмелев: Это вообще проверяемо, но с большим трудом. Есть вещи совсем трудно проверяемые и, скажем, про XIX век, — вообще непроверямые. Левонтина: Конечно, если слово изменило оттенок значения, очень трудно понять, когда это произошло. Я недавно смотрела фильм «Дом Солнца» Гарика Сукачева — про советских хиппи. Это начало 70-х годов, и там время от времени обнаруживаются удивительные языковые анахронизмы. Скажем, «Что за тема, чуваки?». Но слово «тема» в этом смысле тогда не употреблялось. Или они говорят: «Чумовые винилы». Но «винилов» тогда не было, были «пласты» или «рекорды». Да и слово «чумовые» в смысле положительной оценки стало употребляться позже. Хотя один из моих корреспондентов уверяет, что слышал в Питере в начале 70-х слово «чума» в этом значении. Но «чума» — это одно, а «чумовой» — другое. Тут дело вот в чем: можно установить, что что-то было, а как установить, что чего-то не было? Это же не фиксировалось в письменной речи. Это сейчас такая новая фишка — писать, как говоришь. Ну, у Аксенова что-то могло отразиться, например «чувак». «Чувак на коду похилял», — говорит джазмен про смерть Сталина. Слово «чувак» вообще очень долго держится, даже моя десятилетняя дочь постоянно его употребляет. Это слово должно было бы либо уйти, либо изменить статус. А оно сохраняется очень долго. Шмелев: Ну, слово «клевый» отмечено в словаре Даля, причем в том же значении — «клевая невеста». Левонтина: Есть «клевый» и «рекорды», которые упоминаются в словаре Рожанского. А есть более тонкие вещи — слова из разных контекстов. Например, в фильме Сукачева есть ругательство «овца»: «Уйди, овца». Кажется, что оно похоже на «козу» или «бара40 на», а это слово из уголовного жаргона. Меж-

ду прочим, слово «козел» — очень трудное для лингвистической экспертизы, потому что оно имеет два типа контекстов. Один такой невинный, ну, как дети в школе говорят: «Ты, козел». А у серьезных людей, у пацанов, это страшное оскорбление, потому что оно в уголовном жаргоне имеет вполне определенный смысл. Что касается фильма, то мораль не в том, что там много анахронизмов, а в том, что материя языка очень быстро меняется и люди немедленно забывают, что было по-другому. Шмелев: Очень трудно понять судьбу каких-то слов, но что касается изменения языка — он, конечно, так быстро не меняется. Правильно сказать — язык очень сильно менялся в XIX веке, и люди абсолютно не осознают, насколько он изменился со времен Пушкина до времен Тургенева. И не менее сильно он поменялся со времен Тургенева до начала XX века. Левонтина: В первой трети XIX века все, включая Пушкина, жаловались, что нет языка для описания эмоций, для метафизического разговора — не научных терминов, а, как писал Пушкин, «оборотов слов для изъяснения понятий самых обыкновенных». Не было, скажем, слова «впечатление». А как без него жить? Шмелев: Очень важное слово «интересный», без которого нынешняя цивилизация не живет, заведомо отсутствовало в языке Средневековья, а дальше стало входить в язык Нового времени исключительно в экономическом смысле. Потом оно стало приобретать новые значения — «любопытный», «возбуждающий интерес», причем почти параллельно в Европе и в России. Есть такое выражение «играть на интерес». Забавно, что песня Галича «Только мы играем на интерес, ибо ставок больше нет» существует в двух вариантах. Другой вариант: «Только мы не играем на интерес, ибо ставок больше нет». Люди знают и так, и так. И делятся ровно пополам, считая что «на интерес» — это на деньги или не на деньги… В советские время все менялось очень быстро примерно до середины 1950-х, после чего обнаружилось, что многие части русского языка перестали меняться. А в живой речи все очень быстро менялось, жаргоны менялись. Перестал меняться книжный язык, на котором писались, например, газеты и отчасти художественная литература, которая пыталась как-то отражать эти изменения, но отражала плохо. Левонтина: Но сейчас, благодаря технологиям, слова приходят, входят в моду и уходят гораздо быстрее. В XIX веке новые важные слова очень часто произносились писателями. То есть писатель придумал, перевел или взял откуда-то слово, употребил его много раз, придал ему какое-то значение. Дальше его кружок, критики стали это слово употреблять, и оно привилось. Так было, например, со словом «нигилист», которое начал употреблять Тургенев. Он его не придумал, оно было, но употреблялось в философском смысле, в частности для обозначения крайнего субъективного идеалиста. Тургенев описал этот тип, закрепил за определенной картинкой, и слово привилось. И очень быстро получилось так, что без слова «нигилист» уже невозможно было говорить об этом поколении. Другой пример — слово «надрыв», которое в психологическом смысле появилось у Достоевского в «Братьях Карамазовых». И из содержания романа, где это слово много раз употребляется, становится ясно, какой смысл автор в него вкладывает. Сейчас же даже какой-нибудь Пелевин не придумывает новых слов, а в основном только фиксирует их появление. А новые важные культурные слова приходят из «низкого» источника — из рекламы, из переводов. Например, слово «успешный» пришло через рекламу — «мобильный телефон для успешных людей», и потом было подхвачено. Телевидение, интернет — и моментально миллионы словоупотреблений. Вот в XIX веке сколько нужно

«Дом Солнца» — фильм Гарика Сукачева по повести Ивана Охлобыстина «Дом восходящего солнца».

Ф.И.Рожанский «Сленг хиппи»

АМЕРИКАНЦЫ РАБОТАЮТ, ВКЛЮЧАЮТ В СЛОВАРИ СЛОВА ИЗ ИНТЕРНЕТА И СМАЙЛИКИ ВКЛЮЧАЮТ

было Белинскому статей написать, чтобы какое-то новое слово появилось? Хотя когда он это слово вводил, он его по пять раз в одном абзаце употреблял. Но все-таки, один Белинский — или все телевидение и весь интернет! Шмелев: Ты хочешь сказать, что сейчас все меняется если не быстрее, то с той же скоростью, а на мой взгляд, все меняется медленнее, потому что все изменения замедляются. Левонтина: Не все. Может, какие-то грамматические показатели. Но вхождение в моду, закрепление в языке идет быстрее. То же слово «креативный», которое буквально в течение одного-двух лет входит в язык и употребляется столь интенсивно, что трудно себе представить, что еще недавно его не было. Или слово «комфортно». Шмелев: Мы сейчас не можем об этом судить. Для этого нужно оценивать опубликованную письменную речь. Левонтина: Понимаешь, какое-нибудь слово «личность» уже в 1830-е годы использовалось в современном значении — «личность человека», и тем не менее в 1880-х находились люди, которые говорили: «Что это за значение? Нет такого значения! Правильно говорить «сказал ему неприятную личность». Кстати, это сейчас люди думают, что «переходить на личности» значит «начинать обсуждать конкретных людей», а первоначально это значило «начинать оскорблять друг друга». Вот и сейчас находятся люди (я например), которые не признают нового значения слова «довлеть» в смысле «подавлять». Даже словари давно признали это значение, а многие люди все еще сопротивляются. Шмелев: Лидия Чуковская, которая была очень к языку строга, поражалась, что люди вместо «смириться перед чем-то» стали говорить «смириться с чем-то». А по поводу «Красного колеса» она написала, что Солженицын не чувствует языка того времени, потому что пишет слово «проблема». Левонтина: А сейчас вместо «проблем» уже «вызовы» появились. И люди не верят, что их еще недавно не было. Как это? Всегда говорили «вызовы»! Только так и говорили: «Это для меня вызов». От состояния «как такое можно сказать» до состояния «всегда только так и говорили» проходит очень мало времени. Шмелев: И Святейший Патриарх говорит: «Мы должны ответить на вызовы…» Тут отдельная важная вещь, что исчезла высокая речь. И это слышно не только у «нынешнего поколения», а даже у людей, от которых мы бы высокой речи ожидали. Например, от Святейшего Патриарха, от которого мы слышим «проблемы», «вызовы эпохи», «православная субкультура». Конечно, у него все равно преимущество перед журналистами — правильный русский язык. Да и знания, конечно, изменились. Я обычно студентам привожу цитаты из «Евгения Онегина», и раньше они их опознавали, даже не надо было спрашивать, откуда это. А сейчас я вижу, что они не понимают, и когда я спрашиваю, ктонибудь говорит: «Наверное, «Евгений Онегин». Но это изменение знания текстов. Левонтина: Я один из своих текстов называла «Пустое «вы» сердечным «ты», а потом обнаружила, что молодежь не понимает, откуда эта цитата. Это про то, как Путин дает интервью французской газете (это существенно, потому что там есть различие «ты» и «вы») и рассказывает, какие у них теплые отношения с президентом Медведевым. Что тот ему звонит и говорит: «Знаете, надо переговорить, давайте подумаем, такая проблема, хотел бы услышать ваше мнение». А Путин не считает для себя зазорным снять трубку и сказать Медведеву: «Слушай, давай согласуем, давай посоветуемся». И в конце у меня там фраза: «И уж конечно, об «обмолвясь» тут не может быть и речи». Этого уж точно никто не понимает. Шмелева: Я недавно была в Судаке, на библиотечной конференции ИФЛА, и там расска-

зывала про словари. Что они должны быть в открытом доступе — в школьных библиотеках, везде. Чтобы люди знали, какие бывают словари. А то спрашиваешь: «У вас дома есть словарь?» — и треть аудитории поднимает руки. А на вопрос «Какой?» ответить не могут. Чаще всего называют Даля. Левонтина: Есть несколько американских фильмов, где «простой человек», который не знает значения слова, мчится к полке, достает огромный словарь… Например, в фильме «Музыка сердца» с Мерил Стрип. Там скрипачка в Гарлеме учит детей играть на скрипке. Все у них замечательно, и им предстоит концерт в Карнеги-холле. А для этого нужны репетиции, и родители должны подписать согласие, чтобы дети могли оставаться после уроков. И вот отец семейства из бедного негритянского квартала, шевеля губами, читает контракт. А на столе перед ним лежит толстенный словарь, и он через слово в него заглядывает. Мораль фильма: вот, мол, необразованный отец, а сын в Карнеги-холле играет. Но, во-первых, у него есть дома словарь. А, во-вторых, если что-то непонятно, он им пользуется. Шмелева: Это огромное отличие от наших традиций. В Службе русского языка каждый второй звонок — это вопрос, как произносится или пишется какое-нибудь слово. Когда им отвечаешь по словарю, очень часто слышишь: «Спасибо вам, девушки! Я тридцать лет хотел узнать…» За 30 лет им не пришло в голову посмотреть в словарь! Левонтина: А я хотела рассказать историю про Ушакова, которому часто звонили и говорили, вот, вы такой замечательный ученый, скажите, пожалуйста, как пишется слово «инженер»? Его это ужасно злило, и он говорил: «Сейчас пойду посмотрю в словаре Ушакова». И однажды услышал, как на том конце провода кто-то шепотом сказал: «Сам не знает». К сожалению, совершено непонятно, почему у нас не принято пользоваться словарями. Шмелева: Довольно большое количество американских словарей имели подзаголовок «Your way to success». Левонтина: Это замечательно. Мы не можем себе представить, какое количество английских словарей существует, какая школа! Вот мы считаем, что русский — великий язык, но если вспомнить, сколько у нас за время существования русского языка появилось толковых словарей, хватит пальцев двух рук. А американцы работают, включают в словари слова из интернета и смайлики включают. У нас же недавно был страшный скандал из-за того, что в русские словари собираются вставить «блог» и «блогер». И все возмущались — какое бескультурье! То есть, по их мнению, включение в словарь означает, что ученые как бы рекомендуют употреблять это слово. Отсюда и возмущение: как же так, в словаре будет слово «блогер»?! Но ведь словарь только фиксирует. Мало ли какие слова есть в языке, в том числе и «плохие». Это же не значит, что их рекомендуется употреблять. Это все — ужасная советская нормативная традиция. Кстати, часто говорят, что, мол, в Большом оксфордском словаре столько-то слов, а в Большом академическом словаре — столько-то. Как мало, как ужасно! Тут надо иметь в виду, что есть разные лексикографические традиции, и большие английские словари включают абсолютно все, в частности разные термины, очень устаревшие слова, имена собственные. Конечно, в английском языке больше слов, чем в русском, но не настолько, как получается при тупом сопоставлении словарей. Шмелева: Это русская традиция такая, что слово должно как-то в языке прижиться… А знаете, какая лексикографическая традиция в Японии? У нас устаревшие слова в какой-то момент из словарей убирают, они переходят в словарь XVII или XVIII века. А японцы все оставляют в словаре. Слово, которое употреблялось в Х веке, остается. Поэтому словари

ИФЛА — Международная федерация библиотечных ассоциаций и учреждений (International Federation of Library Associations and Institutions).

Служба русского языка — справочная служба русского языка при Институте русского языка им. В.В.Виноградова РАН. Раньше работала только по телефону, теперь — также на интернет-портале «Словари XXI века» (slovari21.ru).

ПО-РУССКИ СКАЗАТЬ «Я СЧАСТЛИВ» НЕУДОБНО И НЕМНОГО СТЫДНО

Бодуэн де Куртенэ (1845–1929) — филолог-лингвист, основатель Казанской лингвистической школы.

гигантские, но активная их часть небольшая. Да, на этой библиотечной конференции от Госдумы была такая Светлана Журова, бывшая спортсменка. И она рассказала, что в ее семье все любят играть в скребл и всегда проверяют, есть ли такое слово, по словарю. И даже когда едут отдыхать, берут с собой словарь. «Конечно, у меня в айпэде и в айфоне тоже есть словари, но там неизвестно, что найдешь», — сказала она. Шмелев: Кстати, интересно, как словари отражают свое время. В словаре Даля было сказано, что коммунизм — это «политическое учение о равенстве состояний, общности владений и правах каждого на чужое имущество». А в издании Даля 1909 года под редакцией Бодуэна де Куртенэ, которое я очень ценю, есть примечание: «[?, на общее] имущество». Забавно, что в советское время не переиздавали «кадетскую» редакцию Бодуэна де Куртенэ, хотя она, казалось бы, снимала обвинения в отношении коммунистов. И, казалось бы, во всех отношениях была лучше. Но большевики предпочитали издавать памятник. И во всех переизданиях будет о «праве каждого на чужое имущество». Помните, как в романе «В круге первом» у Нержина при обыске забирают словарь Даля, изданный в 1935 году, а он доказывает цензору, что это фотомеханическая копия с издания 1881 года. И цензор возвращает ему книгу, потому что «против дореволюционных изданий возражений не имеется, ибо «враги народа еще тогда не орудовали». Так что словарь Даля издавался со второго издания фототипическим способом — кроме буквы «ж». Но не потому, что там было слово «жопа», а исключительно из-за слова «жид». Это слово было устранено из словаря. А поскольку они издавали словарь фототипическим способом, это просто видно. И это — единственная правка. Вот чем кадеты отличаются от большевиков? Бодуэн де Куртенэ, профессиональный лингвист, очень хороший, не отказывается от своих политических воззрений и вставляет свои комментарии, но, в отличие от большевиков, отмечает все вставки. Подходит к книжной полке, берет словарь Даля под редакцией Бодуэна де Куртенэ 1907 года издания. Вот — огромная вставка (читает): «Патрiоти’змъ м. любовь къ отчизне, [къ отечеству]. [Непризванные носители истинно-русскихъ идеаловъ, все эти Крушеваны и Карлы Амалiи Грингмуты, находятъ возможнымъ выступать въ качестве выразителей истинно-русскихъ стремленiй, истинно-русскихъ патрiотовъ и призывать къ избiенiю изменниковъ. Блиновы не кичатся своимъ патрiотизмомъ и съ гневомъ отшвырнутъ отъ себя кличку «патрiота», какъ нечто грязное, захватанное окровавленными руками Крушевановъ и имъ подобныхъ. Патрiотизмъ охранниковъ, хулигановъ и «чорной сотни» прямо пропорцiоналенъ возможности безнаказанно грабить. «Потреоти’змъ» связанъ непременно съ невежествомъ и запросами зверскихъ инстинктовъ: «раззудись плечо — размахнись рука». На знамени чорной сотни пишется символъ веры «рррусскаго потреотизма». По сведенiямъ, достаточно достовернымъ, вольныя пожарныя команды имеютъ оружiе и натасканы въ значительной степени на «потреотизмъ» ]». Левонтина: Мне очень нравится фраза из Салтыкова-Щедрина: «На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались». Шмелев: А вот «патриот» и «патриотствующие». Слово «патриот» у Даля: «Патрiо’тъ [м.], -тка, любитель отечества, ревнитель о благе его, отчизнолюбъ, [!! ] отечественникъ или отчи’зникъ». А дальше примечание Бодуэна де Куртенэ: «[Презрит. патрiотъ своего отечества. Итальянскiе хулиганы-патрiоты сыграли не малую роль и во времена Наполеона]». В русском языке есть слово «фашиствующий», например «фашиствующий молодчик». Понятно, что это причастие от несуществую-

щего слова «фашиствовать». А у Бодуэна де Куртенэ в этой же статье есть слово «патриотствующий», это та же модель: [Патрiо’тствовать, прикидываться, притворяться патрiотомъ. Патрiо’тствующiе хулиганы]. Или вот еще яркий пример — подача в словарях разного времени слова «донос». В первом издании словаря Ушакова «донос» определялся как «сообщение правительству о противозаконных действиях» со знаком того, что это положительное действие, и с примером «донос на гетмана-злодея Царю Петру от Кочубея». А во втором издании, которое называлось первым, потому что первое было изъято, про донос было написано: «Сообщение царскому или иному реакционному правительству….». Потому что было понятно, что слово «донос» в положительном смысле не может быть употреблено в русском языке. Левонтина: Пока не может. Скоро все может опять измениться. Поразительным образом люди ученые, даже гуманитарии, но не лингвисты, не понимают, насколько сильно понятие опосредовано языком. Недавно в Германии была конференция про справедливость, и там были разные правоведы, философы. И они мне говорят, что вы нам про слово рассказываете, нам слово не важно, нам важна сама по себе категория справедливости, которая, конечно, есть у всех народов. Вот представьте себе: какой-нибудь первобытный народ, принесли добычу, и ее надо разделить по справедливости. Но на самом-то деле — откуда мы знаем, какое у них представление о том, как надо делить добычу? Могут быть другие идеи, например, что надо дать больше более сильному ребенку, потому что есть шанс, что он выживет. Кроме справедливости могут быть совершенно другие мотивы. И понятия справедливости может не быть — так же как и многих других понятий. Шмелев: Поразительно, что проводились и до сих пор проводятся опросы про «индекс счастья» у разных народов. Это удивительно, потому что по-русски сказать «я счастлив» неудобно и немного стыдно. К тому же человек знает, что от него ждет спрашивающий. Но на это люди учатся делать скидку, а на язык — не учатся. И выясняется, что в испаноязычных странах самый высокий индекс счастья. Эмоции вообще любопытным образом переходят от народа к народу. Например, в английском языке не существует слова «злорадство» — и они пользуются немецким Schadenfreude. Левонтина: Когда по-английски спрашивают: «Are you happy?» — это означает «Ты доволен?», «Все в порядке?». А дальше результаты очень научно интерпретируются социологами, культурологами, с применением мощного аппарата статистики, но они изначально порочны, потому что в основе лежит лингвистическая ошибка: не учитывается разность инвентаря человеческих эмоций в разных культурах.

41

Вечер. Бюро газеты Le Monde. Уборщица Альбина (59 лет, приехала в Москву из города Балаково в Саратовской области, родилась в Чувашии), придя на работу, встречает там Дору (53 года, приехала из Молдавии), которая убирает квартиру шеф-корреспондента газеты и временно живет в помещении, принадлежащем бюро

Дора: Что же с нами сделала страна?! Отправила нас в Турцию, я 13 лет прожила там — 12 лет было сыну, 10 дочке. Можно сказать, бросила их, как мама-кукушка, бабушкамдедушкам. Сейчас почему я держусь за внуков? Муж у меня умер. В 36 лет я осталась одна. Дети погодки. Делай что хочешь: музыка, художка, основная школа, секции — все платное. Поменяли наши деревянные золотые деньги на купоны. Это я тебе описываю Молдавию. Я неграмотно говорю, но язык у меня подвешен. Три года вообще не выезжала из Турции. Сын поступил в академию полицейскую. Караул! Студенты на гособеспечении были, но форма каждый сезон — за свои. Учебники — за свои. Правда, первые два года они жили в казарме — учились и служили, а потом и квартира платная. Сейчас капитан, дай бог здоровья. Я говорю: «Сына, все хорошо, но не радуют ни твои звездочки, ни твое звание, ни твой диплом». Даже комнату не дают в общежитии. Это что такое?! Невестка моя, девочка, на дипломата окончила, работает в лицее молдавском. И что вы думаете? То же самое — ничего! Альбина: Я дворником приехала сюда в 2003 году, потому что завод развалили. Сестра позвала. Я как балерина была, сейчас расползлась. Сын выучился здесь в Московском университете. Дочка выучилась. Дора: Я здесь пятый год. И что я имею? В Молдавии дом в полтора этажа закрыла, квартиру продала, потому что некому жить. Там все валится. Дочка тут с мужем снимает квартиру, хотя он россиянин. Сын в Кишиневе снимает квартиру. А имели все. У меня и машина была, работа была. Все было. А теперь… Альбина: У нас дома квартира есть. Машины нет. Двое детей, муж пьяница был. А что от него? Никаких денег. Дора: Лучше без него. Лучше вдовой, я так считаю. Альбина: Да. Муж пьяница-гуляница. Что я зарабатываю — я все детям помогаю. Вот сейчас сын закончил университет — 20 тысяч получает. А до этого 6 тысяч только получал. И он не будет ездить в Москву. Если бы власть платила по 20 тысяч, никто бы не приехал в Москву. Дора: Если бы я 10 получала там, я бы не приехала. Альбина: Да. Дора: Дай бог здоровья людям, которые дают убираться. Альбина: Да-да. Мне нравится убираться. Мы здесь, в Москве, без прописки больше ничего не можем. Я живу в доме, из которого жильцов 42

выселяют. Тех, которые не хотят выселяться, осталось 15 человек в четырехподъездном доме, в пятиэтажке. Вот туда у нас милиционеры заселились и мы, жэковские работники. А как инвесторов найдут, как начнут строиться, тогда всех выкинут. Это на метро «Арбатская», улица Воздвиженка. Дора: А сколько платят? Альбина: Смотря сколько подъездов берешь. Если много берешь — платят хорошо. Если мало — у тебя нет зарплаты. Есть подъезды — от 1 тысячи до 6 тысяч в месяц. 800 рублей у меня один подъезд есть, четырехэтажка. Без лифта — два раза в месяц надо мыть. Но если два раза в месяц, то грязь пойдет. Я чаще мою. А с лифтом надо мыть один раз в месяц. А еще поддерживать чистоту — там рекламные бумаги валяются, подметать надо. Смотря какие жильцы в подъездах. Дора: У меня что в подъезде творится! У меня там собаки кругом. Я свою дверь мою каждый день. Собака выходит не на лестницу, а ко мне на дверь. И пока хозяин откроет, она мою дверь… Альбина: А у нас молдаване очень многие работают нянечкой. И такие хорошие зарплаты некоторые получают — 30–40 тысяч в месяц. Дора: Я работала на Рублевке. Мы там четыре человека работали на три этажа. Он занимается машинами, а она модель. Она с Украины, с Бельцов. Я правду буду говорить, не примите в шутку. Ее мамочке 45 лет, Мариной ее звали — а у нее вот такая юбочка, вот такие каблуки. Две собачки, с такими ножками и такими носиками. Хозяйка родила дочку. Они имеют две няни — одна медработник, вторая педагог. Этих нянь они взяли на две недели раньше, до родов. Я приходила через день три раза в неделю, убираюсь и ухожу. Еще есть водитель при нас, хотя и мама водит, и сама хозяйка водит, и муж водит. Четыре машины! И еще с проживанием 5 через 2 работает женщина. Тоже наша, молдавская. Она, оказывается, работала у его бабушки. Вот я скажу одно: человек, который воспитан культурно с корня, он всегда будет и замечания делать по-человечески, и относиться к тебе будет по-человечески. А если, как говорю, на Рублевку приехала, то что Украина, что Молдавия, мы на нулю, мы тут никто… Хозяйке 21 или 22 года было — а она просит, чтоб ее звали только «госпожа Анна». Что?! Я ее Анечка называла. Какая госпожа?! Или Марина — ей 45 лет, мне 53. Я ей говорю: «Марина, давай лучше я тебя по имени-отчеству назову. Прости, я сельская женщина. Я еще не перешла на госпожу». Потом

ХОЗЯЙКЕ 21 ИЛИ 22 ГОДА БЫЛО — А ОНА ПРОСИТ, ЧТОБ ЕЕ ЗВАЛИ ТОЛЬКО «ГОСПОЖА АННА». ЧТО?! Я ЕЕ АНЕЧКА НАЗЫВАЛА

фотографии на странице слева: Марк Боярский; на странице справа: ИТАР–ТАСС

УБОРЩИЦЫ

приходит молодой мужчина — лет 30. «Дора, познакомься, это мой муж. Он на 15 лет младше меня». Альбина: Прямо при нем говорит? Дора: Да, при нем! Я говорю: «Марина, извини, я спешу домой». Это ваша проблема, дай бог здоровья. Дай мне уйти побыстрее. Нас машина с «Кунцевской» забирала. В 5 часов как штык все должны были быть. Вот так мы там работали. Альбина: А почему ты ушла? Дора: У них бабушка жила во Франции, то ли была замужем там, то ли сама… И имела во Франции жилье какое-то. И вот они на лето на четыре месяца едут туда. Забирают своих нянь — месяц одна, месяц другая. Я их четыре месяца не могла ждать. Я год проработала. Они уехали, я ушла и больше не вернулась туда. На Рублевке эти коттеджи — и свой сад во дворе, и все. Она уходит, а ребенок спит. А он новорожденный, 2–3 месяца. Даже книжку нельзя читать в это время! Не мамы, а кукушки. Я матерюсь на них. А они не думают, только пишут — сколько грамм, как срыгнул, что он… Это такая ерунда! Я в роддоме работала 8 лет. Я не медработник, я работала дезинфектором. У меня язык грязный. Я как начинаю их ругать, потому что пока не поругаешь, они не сядут. «У меня муж». А мне нужен твой муж? Если женщина имеет мужа на 15 лет младше, я такую жизнь не понимаю. Альбина: Она за собой ухаживает и ничего больше не делает. Дора: Давайте мы тоже пойдем ухаживаться, а не бегать целый день. Я до 3 часов работаю, а потом язык на плечо и бегом в садик. Придешь, что-то надо делать: внучку надо в бассейн, ее надо на каток, ее надо на ролики… В субботу я работаю у одного парня, он эфэсбэшник. Парень очень хороший. Он ровесник моей дочки. Относится отлично. Одна комната. Рубашки, костюмы у него идут в химчистку. Он очень аккуратный парень, армейский порядок. А у меня руки чешутся: смотрю я на этот костюм — взяла и щеточкой прогладила. Рубашка — видно, что надеванная. Стоит 500 долларов. Я цену знаю, потому что, когда он покупал, я ее гладила. Но есть же ручная стирка в машине. Ну что это — химчистка?! Из химчистки приносят не лучше. Альбина: Там одну рубашку стоит 200 рублей постирать. Дора: А, была не была, кидаю ее в машинку. Стираю, глажу. И ушла. У меня ключи. Звонит он мне вечером: «Дора, вы что, в химчистке были?» Я говорю: «Нет, я сама химчистка. Я что-то испортила?» — «Нет, спасибо вам». Когда уже надо в химчистку, тогда надо. И вот так мы работаем. 500 долларов для меня — это полжизни. А раньше я работала у одной профессорши тоже. Альбина: Убирала, да? Дора: Она одесситка. Люди, которые коренные культурные, это люди, которые видели разное… Как моя бабушка говорила: «Не говори, кто ты есть, думай, кем ты будешь». Сегодня если ты поднялась, завтра ты можешь упасть. Альбина: Взлетела наверх, легко падать. Дора: Да. Ты не говори, что я сегодня такая, а то можешь упасть сразу. Альбина: Хвастаться не надо. Дора: Да. А вот моя профессорша английского языка: «Я — профессор!» Мне-то что?! Вам оплачивает государство, а я у вас уборщица, гастарбайтер. Альбина: Каждый день убирали, что ли? Дора: Каждый день! Она одна. Человек принимает много гостей, у нее студенты. Она была больная. Она считала, что я сижу и ничего не делаю. Я год ее терпела. Теряет она какойто документ, звонит: «Ищите!» Где искать? Альбина: Вы не обязаны искать. Дора: Где искать?! «Ищите!» Водителя имела, повара имела. Поваром жена водителя была, уехала на две недели на родину, и я вместо нее две недели работала. Я готовить не люблю. Я готовлю для семьи, для себя. Что бы ни гото-

вили, как бы ни готовили — или малосольное, или много соли, или сухая, или жирная… Чтонибудь да скажет. Я ей сказала: «Да не нужна мне ваша кухня, я к вам не поваром пришла. Я ухожу!» — «Ой, Дорочка, Дорочка! Все хорошо». Или это профессиональное у нее, она считала меня, наверное, как ученицу — только одни замечания делать. Она же это любит. Получила профессорское в 1993 году. Это купленное, голову на отрез даю. Я понимаю, если произвести что-то, а так — английский язык выучил, сдал, и все. Какая я сельская тупая, а сажай меня и учи английскому языку… У меня ребенок учит в 6 лет, и то я по компьютеру кое-что соображаю, потому что ребенок мне показывает. Правда, она старше на 5 лет меня. Но я всех ценю и уважаю своих работодателей. Я ей звоню. У нее день рождения было 14 августа… Альбина: Профессорше? Дора: Да, я всем звоню. Со всеми я общаюсь. Но просто не надо издеваться. Вот я работаю в Солнцево. Женщина младше меня на год. Я в неделю раз у нее бываю. Три этажа там, она дает мне хорошие деньги. Я ничего не просила, она сама мне свою сумму сказала. Но женщина работает вместе со мной. У нее две дочки. У людей есть все — и бассейн, и сауна, все. Альбина: Бассейн большой? Дора: Большой. Альбина: Я в Вешках ходила. Там бассейн как кадушка. Дора: Бассейн — как эта комната, с лестницами. А она работает. Я ей говорю: «Вы сельская москвичка» — смеется. Альбина: Она приезжая, наверное, тоже. Дора: Да нет, местная. Там такая красота! Она любит цветы. Но сама не сидит. Там идет очень быстро работа. Бывает однокомнатная или две комнаты, убираешь — и как будто я вперед, меня назад. А тут три этажа, а я иду с удовольствием. Альбина: Есть квартиры, ты заходишь — тебя тянет. Аура, что ли… Вот я сюда прихожу, как будто я отдыхать иду. Я сразу не работаю. Бывает, быстро-быстро убрала и, если есть «Новая газета», сяду читать. Я здесь 3–4 часа, когда их нет, нахожусь. Я и читаю, и работаю, и довольная ухожу отсюда. Есть места такие: один раз убираешь — больше не придешь. Не тянет. И никто не обижает тебя… Дора: Вот к этой профессорше я шла, как на виселицу. Дочка уже ругалась со мной: «Уходи ты от нее! Ты приходишь — там не так, тут не так. Я не могу на тебя смотреть». Альбина: Вот в такие места я больше не иду. Один раз побыла — второй раз не пойду. Дора: Я иду, пока не найду себе замену. На Рублевку 8 месяцев ходила. Я на Марину смотреть не могла, простите. Такие наращенные волосы, с такими этими… маникюр, педикюр. Этот альфонс еще, где она его нашла? Сидел, играл на телефоне. Альбина: Альфонсы любят такие места. Дора: Какой молодой парень пойдет с такой старухой, простите меня. Альбина: Один только Галкин с Аллой Пугачевой и Бабкина Надежда еще. Дора: Я очень уважала Киркорова, его песни, но когда он женился на Алле Пугачевой, я оттолкнулась. Все мои смеются, что твоя любовь поменялась… Ну, нравился, у него такие песни, особенно «Небо и земля». Но теперь не могу я на него смотреть, как он изменился. А Галкин тоже. Ну, что он находит?! Столько девочек, что он находит в этой переделанной старушке? Не знаю, я не понимаю такой жизни. Альбина: А дети тоже какие! Мы росли, я своих детей растила — что им положишь, то едят. А сейчас: «Что будешь, суп или котлеты?» — «Это не хочу. Это не хочу. Это не буду». Вот заранее надо спросить у них, что они хотят, что будете кушать. Дора: С чужими детьми очень тяжело. Если еще родители понятливые и скажут, что вот — слушайся. Я приехала и первый год работала

с одним ребенком. Там мы лепили крестики, могилки. Когда я родителям сказала: «Простите, что это такое?» — меня сделали ненормальной. Хозяин мне говорит: «Это нормально, Дора. Я общаюсь с психологами, с психиатрами». Как нормально?! Ребенок из пластилина сделал могилу, крест, кровь. Я в ужасе! Я первый раз такое увидела. Еще один раз я сидела за столом вот так 40 минут, потому что мама не могла успокоить своего 7-летнего сына — он крыл ее матом. А она говорит: «Дора, а чтото случилось?» А что еще должно случиться, скажите мне, пожалуйста? Я не понимаю, откуда он такие слова слышит? Смотреть не могу, вмешиваться не могу, и хоть заткни уши. Мне его надо было еще забирать из школы, по бассейнам туда-сюда, уроки с ним учить. Я сразу им сказала: «Ребята, я приезжая, я не русская, у меня и акцент, и ударение, у меня очень много минусов. Как я буду с вашим ребенком?» Они сказали: «Нормально». Я, как ты говоришь, и своих детей вырастила, и мы выросли, и, слава богу, внуки. Минусов много, но, простите, чтобы на маму… Это не дело. Она говорит: «Ну, чтобы наш папа об этом не знал». А еще у нас был начальник моих детей и мой начальник — они на работе, а я у него дома. И что вы думаете? Он относился очень хорошо, а она ни рыба ни мясо была. Что мне в нем нравилось — он человек слова. Сказал — сделал. Я должна была каждые три месяца уезжать, а он сказал: «Я тебе делаю разрешение на работу». И сделал на год. Они часто выезжали — когда у ребенка каникулы. Он говорит: «Дора, нас не будет. Вот ваш билет туда и обратно». На самолете меня домой катал. Я год так работала. У меня зарплата шла, а он мне еще: «Вот твои билеты». Альбина: Домой билет? Дора: Да, домой, потому что их не будет, допустим, на 10 дней или неделю. Альбина: С другой стороны — молодец. Так и должно быть. Дора: Он имеет гражданство, но он не русский сам был. Он мусульманин. А отец когда-то, видимо, выехал куда-то в Германию. Альбина: В Германию много уезжали. У нас из Саратовской области много уезжали. Дора: Мамочку он очень ценил. Альбина: Вообще, человек в первую очередь должен ценить мать. Как Иосиф Кобзон — он только ценит мать. На Востряковском он купил землю рядом с матерью. Он член Госдумы. Зачем ему Востряково кладбище? Потому что у евреев в первую очередь — мать! Дора: Я своим детям говорю: «В моем возрасте ваша бабушка была пенсионерка. А я работаю». Отец мой четыре инсульта получил. Он у меня был хлеборобом. Мы небогатые были, но у нас был достаток. У отца последняя машина была «волга». Я в 1982 году родила сына — он без номеров приехал, забрал меня из роддома. Мы в один прекрасный день проснулись — а того, что он накопил, хватает на две буханки хлеба… Он четыре инсульта получил. Когда я приезжала, радости было! А когда уезжать, он рыдал как ребенок. Он говорил: «Доченька, я-то думал, я с 12 лет работаю, думал, что я выучу внуков. Я сыграю свадьбу внуков. А у меня ты такая маленькая едешь на заработки». Они бросили свой дом, перешли ко мне. Там теперь брат живет с женой. Но в таком возрасте бросить свой очаг и перейти ко мне… Он у меня скончался, и мама у меня умерла. Хорошо, когда человек с трудностей переходит на хорошее — ступень выше, выше и выше. Я не говорю, что мы жили плохо. Машину мы имели. Выходные мы имели. Зарплату мы имели. Дом мы имели. В доме все у нас есть. Все есть, но это все рушится. Все стареет. Я 15 лет не делала капитальный ремонт. Кому? Сестра говорит: «Кому нужен твой музей? Ты лучше думай о том, чтобы ребенок имел в Кишиневе». У меня был районный центр, сейчас город. Но в городе никого не осталось, кроме бабушек, дедушек и детей. Педагогов нет! Альбина: Не хватает.

Вешки — коттеджный поселок на Алтуфьевском шоссе.

Язык сходный — турецкий язык оказал некоторое влияние на румынский, поскольку дунайские княжества Валахия и Молдавия с XVI до середины XIX века были вассальными территориями Османской империи (на иллюстрации — ее герб).

Максим Галкин и Алла Пугачева

Дора: Педагогов нет, потому что нет зарплаты. Все люди ездят, сиделками работают. У нас художественная школа закрылась — нет педагогов. У нас два хлебозавода было, старый и новый. У нас кинотеатр, три зала. У нас колхоз-гигант был. У нас винзавод, маслозавод, птицефабрика, свиноферма. Все распродали. Все развалилось. Альбина: Все закрыли. Дора: Я работала в роддоме, дезинфицировала. Потом в стоматологии поработала шесть месяцев. А потом говорю: «Господи! Ну куда?! Дора, давай, садись и езжай, потому что так нельзя». Мама категорически была против. Имела я там пару копеек на книжке. Это надо было снять и поехать в Турцию. Собрала круглый стол семейный: брат с женой, сестра с мужем. Если бы не они, я — никто. И вот я стала ездить. А душа — месяц еле выдержала. Страна чужая. Язык сходный, но совершенно другие понятия. Допустим, он мне говорит потурецки: «Дай стул», а я понимаю, что он у меня просит тапочки. Приезжает россиянин, на русском говорит — так не хочется отпускать этого человека. Хозяин, если идет торговля, никогда не скажет спасибо. Не идет торговля — «Я вас даром кормлю». Я пять лет так проработала. Уехала в 1996-м. Первые три месяца каждый месяц ездила, чтобы визу не просрочивать. Дома двое детишек-школьников, мать с отцом. Они ни разу не были в Турции — я их не возила. Потом мне говорят: «Дора, иди работать на дому с проживанием. В неделю раз будешь выходить на выходной». Там на дорогу давали, и как бы на обед давали. Но не все хозяева. Пришла в первую семью — отец с дочкой. Дочке было 22 года, замечательная девочка. Но дед такой был капризный! С утра уходил, вечером приходил — надо ему подавать тапочки, надо ему улыбаться. Кому улыбаться?! За что улыбаться?! Он был лет на 15 старше меня. Ты приходишь, я тебе говорю: «Добрый вечер», подаю тебе тапочки, беру твою сумку или вещи вешаю туда… Это для меня так унизительно было. Альбина: И еще улыбаться надо было. Дора: Еще и улыбаться! Куда улыбаться?! Я думаю: «Господи, где же мои дети?» Никому я не желаю такого! Тогда еще не было мобильных телефонов. В неделю раз если он разрешит на 5 минут поговорить по телефону! Выходишь с улицы звонить, там полицейские везде. Если с улицы по телефону звонишь, там видно все. А там собиралась очередь звонить. Потому что люди все выходили в неделю раз. Это жуть! Я шарахалась от этих полицейских. И кого я выучила, скажи, пожалуйста?! Племянник в Омске полицейскую академию окончил. Невестка окончила. Один племянник в Баку окончил полицейскую академию. Мой окончил в Молдавии. Я 13 лет от них шарахалась. Я, когда вижу таможню, меня выворачивает. Я кого выучила?! Вот так вот. Детям не выберешь профессию. Альбина: Они сами. Дора: Когда сын поступил — все. Это уже крышка. Я не успеваю. Работала на 300 долларов. Они были на гособеспечении, но какое гособеспечение?! С нижнего белья до погон все покупать надо. А литература? Учебники? Я три года не выезжала. Альбина: Из Турции? Дора: Из Турции. Я просила: «Дети, терпите!» У нас был такой девиз: начал учиться — учись до конца, нравится, не нравится. Не дай бог ты через два года скажешь — не нравится. И дочку так же просила. Очень было тяжело — и мне, и детям, и родителям. Моя сестра — моя вторая мама. Я с 36 лет одна, ни разу не слышала от ее мужа, чтобы он сказал: «Надоела твоя сестра со своими проблемами». Ни разу! Альбина: А я в отпуск уехала, оставила племянницу свою из Чувашии. В день платила одну тысячу рублей, чтобы она работала спокойно. А сестра завидовала, хоть она москвичка. «Понаехали в Москву и гребут деньги», — говорит.

43

Кафе неподалеку от Патриарших прудов. Театральный, литературный и кинокритик Зара Абдуллаева разговаривает с режиссером-документалистом Александром Расторгуевым, автором фильмов «Жар нежных. Дикий пляж» и «Я тебя люблю»

«Жар нежных» (2006) — документальный фильм Александра Расторгуева, снятый на сочинском пляже. Полное название — «Жар нежных. Дикий пляж». Получил спецприз жюри на Фестивале документального кино в Амстердаме. В первоначальной версии шел пять часов.

«Я тебя люблю» (2010) — документальный фильм, снятый Расторгуевым в соавторстве с Павлом Костомаровым. Авторы раздали видеокамеры жителям Ростова-на-Дону, попросив снимать о себе искренне, и из получившегося смонтировали фильм. В прокат не вышел, время от времени устраиваются показы в клубах.

Абдуллаева: Когда тебя позвала Разбежкина на мастер-класс, я вспомнила, как после «Жара нежных» на каком-то мероприятии подошла к Марине и спросила: «Вы видели Сашин фильм?» Она мне сурово, но, как обычно, с хохотком ответила: «Саша раньше лучше работал, а сейчас увлекся постановочными кадрами». Как меняются нравы! Это мне напоминает некоторых продюсеров, которые каких-то режиссеров терпеть не могут, но вдруг спустя время бросаются к ним и делают из них звезд фестивального рынка. Расторгуев: Ой, пусть ко мне кто-нибудь бросится! Абдуллаева: Так к тебе уже вроде… Расторгуев: Он недолетел. Еще в полете. Абдуллаева: Давай лучше про людей, которые смотрят «Я тебя люблю» в клубах, где истеблишмент смешан с приглашенными товарищами. Это, наверное, вместо сквотов, которых теперь нет в Москве. Трудно смотреть, когда все вокруг выпивают и закусывают. Получается «комеди клаб». Буржуазия-то рада провокации — именно так она «приобщается к актуальному искусству». А культурная, так сказать, публика возмущается, решив, что вы с Пашей сняли «В мире животных». Мне кажется, не придумано, где и как этот фильм показывать. Что испытывают люди, которые приходят в такие клубы? Расторгуев: Знаешь, некоторые зрители пишут в ЖЖ, и мы их переопубликовываем в фейсбуке. Судя по этой страничке, они чувствуют что-то очень позитивное и прекрасное. Абдуллаева: Что такое позитивное и прекрасное в данном случае? Расторгуев: Когда смотришь страшный фильм, в котором все погибают, — например, «Необратимость», сидишь и весь сеанс мучаешься от того, что это не совпадает с идеей добра и гармонии. Потом еще три дня или неделю он тебя продолжает мучить, а потом остается послевкусие какого-то настоящего опыта. Эмоционального, ценного, богатого. Думаю, что-то такое. Абдуллаева: Для меня такой опыт связан со «Смертью господина Лазареску». Почти репортаж, никакого эпатажа. Очень страшно, но, действительно, ощущение счастья, даже радости. А «Необратимость» — выпендреж, эффектная конструкция, рассказ задом напе44 ред. Русские режиссеры — эстеты, я нет.

Расторгуев: Ты же хвалила «Язычников» Яблонской, а там абсолютно выморочная, эстетская конструкция. Абдуллаева: Что в ней выморочного? Расторгуев: Она набрала персонажей, на мой взгляд, двухходовых. Ты их называешь «не равными себе», а я считаю, что они там исполняют только социальные роли. Еще она придумала, что они должны эту свою двухходовку перед нами разыграть. Пространство, в котором это разыгрывается, становится якобы мистической, духовной, русской, православной или антиправославной богоборческой херотенью. А в центре — сверхжупел, малолетка, страдающая от того, что ее трахнул учитель и не любит. Одна пошлость на другую налеплена. Ты в этом видишь выход в пространство новых смыслов, а я — просто скудоумие. Для меня настоящее — пьеса Пряжко «Жизнь удалась». Абдуллаева: Персонажи «Язычников» из «функций», как ты говоришь, превращаются в характеры. Переход из плоскости в объем — серьезная драматургическая работа. Сейчас мало кому доступная. В этом тексте поначалу есть обманка или белый звук, но он смягчается — да, именно так — в трагическую неразрешимость. По-моему, сильную и позитивную. «Жизнь удалась» — отличная пьеса. Но там открытый брехтовский прием. Очень ясный и конструктивный. И спектакль в «Театр.doc» удался. Переход от артиста, выходящего с листочками текста, к персонажу — эффектный ход, в смысле эффекта отчуждения. Но артистам нелегко удержать равновесие между вживлением в образ и дистанцией по отношению к нему. Расторгуев: Это идея Пряжко. Он хотел бы, чтоб в театре вообще было так: если написано — «наклоняется, поднимает с пола шляпу и говорит: «Идите все на…», то актер, продолжая стоять, говорит: «Мой персонаж наклоняется, поднимет шляпу и говорит вам…». Абдуллаева: Какая новость. Браво, Пряжко. Вот я тебя, Саша, люблю еще и за то, что в какой-то момент вы с Пашей решили сами не снимать кино, потому что не знали, зачем это делать и как. В такие исторические периоды, когда снимают все кому не лень, надо с этим на время завязать, если ты не только профи. Пряжко напомнил о старинных разборках между актером и персонажем. О Пиранделло. Но актуализировал его открытие

«Необратимость» (2002) — фильм режиссера Гаспара Ноэ. Снят в технике обратного повествования, содержит долгий, мучительный эпизод изнасилования героини Моники Беллуччи.

«Смерть господина Лазареску» (2005) — фильм румынского режиссера Кристи Пуй. Беспристрастный репортаж о том, как медленно умирает, мотаясь по бухарестским клиникам, один неопрятный толстяк.

«Язычники» — пьеса одесского драматурга Анны Яблонской о кризисе веры: в типичную городскую семью приезжает истово верующая мама главного героя. «Язычники» получили премию «Личное дело-2010» от журнала «Искусство кино». Прилетев получать премию, Анна Яблонская погибла во время взрыва в аэропорту «Домодедово».

«Жизнь удалась» — пьеса минского драматурга Павла Пряжко, поставленная Михаилом Угаровым в театре «Практика» в 2009 году. «Для себя я четко определил тему спектакля — люди тупят. И тупят они не оттого, что они глупы или недалеки, а потому, что оказываются в излишне нервной ситуации, из которой выхода нет» (Михаил Угаров).

Луиджи Пиранделло (1867–1936) — итальянский писатель и драматург. Взаимоотношениям персонажей и актеров посвящена, в частности, пьеса «Шесть персонажей в поисках автора» (1921).

в новейшей драматургии. Вы с Пашей тоже не первые в своем эксперименте. Расторгуев: «Я тебя люблю» объясняется более сущностной проблемой — нам самим нечего было сказать. Абдуллаева: Но жизнь продолжается. Я недавно посмотрела «Шантрапу» Иоселиани. Не хотела, чувствуя неладное. Понимаю, ему тоже надо работать, но он не может дать камеру в руки какому-нибудь любителю, французу или грузину, которых сам снимает. Как быть? Честно сказать: «Иоселиани выдохся»? Расторгуев: Да. Древние японские поэты, достигая какого-то совершенства, брали себе новую фамилию для того, чтобы прошлая жизнь не довлела над ними. Тебе нравится Герман, который просто решил делать кино до самой смерти? Абдуллаева: Для него это образ жизни. Иначе он, наверное, не может. Расторгуев: С одной стороны, комфортно снимать кино, которое ты хочешь, а с другой — понятно, что на новое кино бюджет никто не даст. И поэтому это кино надо снимать еще ну лет десять. Абдуллаева: Мне кажется, это не нашего ума, зачем опускаться до такого уровня? Некоторые долго делают, другие редко, как Терренс Малик. Еще какие-то ни хрена не делают, только скулят. Расторгуев: А некоторые лучше бы не делали. Вот Хамдамов хорошо сделал «Бриллианты»? Абдуллаева: Мне не нравится. Но в Венеции фильм был, значит, кому-то подошли эти упражнения в прекрасном, эти черно-белые изыски. Вопрос восприятия — самый загадочный. Вкус тут ни при чем, он, как известно, у портных. Расторгуев: Отборщица Каннского фестиваля рассказывала мне про фильм Дворцевого «В темноте», абсолютно импотентский, на мой взгляд. Он вообще прекрасный художник, речь не о том, что испортился режиссер, но вот этот фильм не удался. И вдруг я увидел абсолютно растроганную женщину, которая плачет, уверяя, что эта картина ее перевернула. Я не понимаю природы этого восторга. Абдуллаева: Почему ты должен понимать? Ты расстроился, что мне понравился «Кочегар», а тебе нет. Жаль, конечно. Но мы же не разбежались из-за этого в разные стороны. С моей мамой в больнице лежала женщина, к которой не приходил муж. Все удивлялись, а она объяснила, что у них расхождения по поводу Солженицына. Расторгуев: Я думаю, что в отношении к «Кочегару» есть доля политеса. Поскольку мы все умеем оправдывать свои выверты, мы оправдали себя каким-то специальным пониманием этой бездарной, вырожденческой картины. Абдуллаева: Ты не можешь представить, что эту картину кто-то воспринимает иначе? Как совершенную режиссуру, как поражающую воображение математическую формулу, как древний миф о мести, перенесенный в сегодня? Никакого барокко «Груза 200», который я тоже одобряю, а прозрачный и горький минимализм. Но ты увидел желтую туфлю и обиделся. Хотя она тут — платок Дездемоны, браслет Нины из «Маскарада». Расторгуев: Мне кажется, это абсолютно немощное кино, приправленное специальным математическим выпендрежем. Меня заставляют увидеть топочку, или топку, или огонь, каждого из героев. К каждому герою присоединена его щель, в которой что-то горит. И вы видите в этом метафизический смысл, а я — архаическую систему образов. Абдуллаева: Именно. И это не ругательство. Многие новаторы на каком-то этапе, ощущая исчерпанность приемов, обращались к архаическим формам для обновления искусства. Расторгуев: Они переосмысливали. Они не делали это так пропедевтически, не подсовывали мне под нос этот смысл. Сейчас будет смысл — вот он такой. Это глупо — разговаривать со мной на таком языке, тем более когда Балабанов шел другим путем. Прекрас-

фотография: Таня Зоммер

РЕЖИССЕР И КРИТИК

Марина Разбежкина (р. 1948) — режиссер-документалист. Ведет собственную мастерскую в Высшей школе журналистики ГУ-ВШЭ (вместе с Михаилом Угаровым), воспитала плеяду молодых документалистов.

ным и для мозга очень интересным. Он разрабатывал пространство прямого жеста, закладывая в него все эти города Солнца. Он был вызывающе прост. Но это было наполнено каким-то глобальным, наднациональным смыслом. Тогда три национальные концепции сложились в одном пространстве. Это была история про потерю всего структурного в жизни. Финал «Груза 200» говорит о 1990-х больше, чем любая картина про 1990-е. Абдуллаева: Хотя там интереснее переосмысление разных жанров, их проработка. А про 1990-е точнее рассказали «Жмурки». Расторгуев: «Жмурки» — это такое прекрасное простое дуракаваляние. И тут вдруг дуракавалятель, который так хорошо умеет это делать, превратился в философа. Я вас научу! Абдуллаева: О нет. Он достиг неслыханной простоты. Расторгуев: Есть простота Толстого в «ХаджиМурате» или в «Смерти Ивана Ильича». Прозрение и никакой сверхфилософии. Абдуллаева: Режиссер как зритель смотрит кино иначе, чем всякий другой человек. Расторгуев: А критик — не зритель? Абдуллаева: Критик — идеальный зритель. Расторгуев: Ты однажды обронила фразу, которой я решил на всякий случай всех критиков мерить. Ты сказала: «Нам, критикам, нравится кино, когда есть что о нем сказать». Мне кажется, это саморазоблачение. Абдуллаева: И ты как серьезный художник задумался. Если нечего сказать, тогда и заниматься этим не стоит. Хотя, когда этот идеальный зритель оказывается в замешательстве, сразу не понимает, с какой стороны подойти, это лучшее состояние. Случается очень редко. Помню, Манский, продюсер твоего «Жара нежных», так переживал за тебя, что на премьере в малом зале Дома кино оборачивался ко мне каждые десять минут и говорил: «Правда, гениально?» Может, этот рефрен на протяжении шести часов притупил мою реакцию, и длинная версия мне показалась не такой гениальной, как укороченная. Впрочем, ту я не пересматривала. Расторгуев: Я пошел в кино на фильм Сокурова «Духовные голоса». Когда я смотрел его по телевизору, он вызвал у меня раздражение. И я подумал: может, я чего-то не понял, посмотрю еще раз. Первую серию смотрел с раздражением, вторую с нарастающим раздражением, на третьей хотелось застрелить его и себя за то, что я трачу на это прекрасный солнечный день. К шестому часу у меня просто текли слезы от ощущения грандиозности того нехитрого искусства, которое он сделал. Абдуллаева: Продолжаю. Люди просмотрели в Канне сокуровскую «Александру» и телеграфировали мне, что это кошмар, тихий ужас. Только один из моих друзей замешкался и сказал: «Не думал, что фильм Сокурова мне понравится». Я пошла на него на «Кинотавре». Сначала тоже себе не доверяла, но вдруг что-то случилось, отпустило. Все, чего я опасалась: Галины Вишневской, каких-то специальных, выспренних реплик, — рассеялось в дым. Выхожу из зала, меня поджидают товарищи и, видя мое перевернутое лицо, с презрением спрашивают: «Неужели понравилось?» На следующий день встречаю Наума Клеймана, и выясняется, что у него тоже случился культурный шок, которого он, как и я, от себя не ожидал. Таковы странности восприятия. Мы можем придумывать, анализировать что угодно, но самое загадочное — это восприятие. Тут ты не можешь над собой установить никакие пределы контроля. Расторгуев: Я недавно пошел в «Художественный» на Годара — «Автопортрет в декабре» — и там познакомился с Машей Кувшиновой. Немногочисленный народ в большом зале стал переговариваться таким образом: «Что за говно?» И тут где-то на пятой минуте фильма Маша подскочила, стала бегать по рядам и кидаться на всех с криком: «Заткнитесь!» Я подумал, что она сейчас подойдет ко мне, и тоже заткнулся. Она бегала так минут сорок,

а когда прибежала обратно, фильм закончился. Вопрос: было ли понятно это искусство Маше? Мне было непонятно, зачем его делать. Единственное, что там было хорошего, — анекдот. Тонет корабль, под ним в воде плавает семья акул, и папа-акула говорит детям: «Смотрите и запоминайте. Женщины и дети — в первую очередь». Абдуллаева: Не зря заткнулся и досмотрел. Расторгуев: А как дела у Манского? Абдуллаева: Среди прочего занимается Киносоюзом, хотя непонятно, во что выльются эти огромные усилия. В нашем сообществе нет солидарности. Расторгуев: Почему? Я вступил в Союз из солидарности. Манский мне сказал, что, мол, все хорошие люди вступают. Я подумал: а я что, плохой? Абдуллаева: Но там полно работы, которую кто-то должен тянуть. Они-то мечтают новую модель киножизни внедрить. Расторгуев: Это такой наивняк. Абдуллаева: Лучше молчать в тряпку или ныть? Расторгуев: Когда в стране 1 800 кинотеатров, и все новые кинотеатры строит лично Путин с лично Бондарчуком… Абдуллаева: И Сережа Сельянов. Расторгуев: Вот Сельянов в правильную игру играет. Он не входит в Киносоюз, он может плевать в потолок по поводу новой модели. Абдуллаева: Ты хочешь сказать, что он умный, а другие идиоты? Расторгуев: Да. Надо играть по правилам ситуации. Если ты пришел на драку, дерись, а придти на драку с книжкой — глупость. Абдуллаева: Просто они не капитулянты. Это позиция. Профессиональная, гражданская и персональная. Расторгуев: А кому они эти правила предлагают? Друг другу? Манский предложил своей жене играть по новым правилам, поскольку она продюсер, а он режиссер? Надо начинать с Путина, а не с Михалкова. Абдуллаева: Помню, в августе 1991-го, когда все шли к Белому дому, позвонила моя подруга и сказала, что художники, искусствоведы обсуждают вопрос: идти или не идти? Этот вопрос и мы с тобой обсуждаем. Расторгуев: Некорректное сравнение, это другая ситуация. Вот у нас есть труп, мы оживить его не можем. Ну давайте мы подстрижем ему ногти, причешем. Абдуллаева: Зачем же ты вступил в Киносоюз? Расторгуев: Потому что там собрались приличные люди, но их так мало, что им говорят: «А кто вы такие? Почему вас так мало?» И хорошо бы своим наличием сделать из них тысячу. Но победы от них я не жду и смысла большого в этой деятельности не вижу. Абдуллаева: Представляешь, будут кинотеатры, где твои фильмы покажут. Не веришь? Расторгуев: Нет. Путин делает бизнес. Кинотеатры — дело очень выгодное. Кино в ближайшее время перейдет на 3D, а мультиплексов для 3D в стране нет. В Москве всего два хороших кинотеатра. Вот они и строят такую сеть. То есть создают новый аттракцион. Это чистый бизнес, ясный, понятный. Я вот тоже хочу снять документальное кино в 3D. Сейчас пытаюсь это делать. Есть новые технологические возможности, почему не попробовать? Абдуллаева: Что это дает? Расторгуев: Суперэффект присутствия. Абдуллаева: Он подорван в документальном кино? Расторгуев: Да, но только там он и нужен. Абдуллаева: Но мечта о Пряжко связана с игровой картиной. Хотя это, конечно, ложное разделение. Расторгуев: Ну да. Пряжко вообще отменяет язык. Он считает, что есть инфантильный говоритель, потому что кто не инфантилен, тот молчит. Таким образом, через говорение мы можем рассказать про бесконечно инфантильных людей. Содержательный, состоявшийся человек, у которого есть деньги, власть, никогда не будет героем литературы и тем более кино. Следующий шаг. Он гово-

Терренс Малик (р. 1943) — американский режиссер и сценарист, обладатель Золотой пальмовой ветви Каннского кинофестиваля за фильм «Древо жизни».

«Бриллианты» (2010) — короткометражный фильм режиссера Рустама Хамдамова (р. 1944) с участием Дианы Вишневой и Ренаты Литвиновой.

«Кочегар» (2010) — фильм Алексея Балабанова.

«Жмурки» (2005) — фильм Алексея Балабанова.

Виталий Манский (р. 1963) — режиссер-документалист, продюсер.

Наум Клейман (р. 1937) — киновед, историк кино, с 1992 года — директор Музея кино в Москве.

Мария Кувшинова (р. 1978) — кинокритик, шефредактор раздела «Кино». на портале OpenSpace.ru, член редколлегии издательства «Сеанс».

Сергей Сельянов (р. 1955) — кинопродюсер, режиссер, сценарист. Руководитель кинокомпании СТВ.

Юлий Карасик (1923–2005) — режиссер, сценарист. В числе прочего снял «Дикую собаку динго» (1962). Преподавал на Высших режиссерских курсах.

рит: не существует диалога, существует монолог. Человек говорит, говорит, а другой его переспрашивает: «Что ты сейчас сказал? Вот это слово, оно очень важно». И так много раз. То есть ты являешься просто границей моего монолога. Это очень киношные вещи. И еще, когда он пишет «герой пошел», он не пишет, что тот проходит здание, смотрит на свое отражение где-то. Никакой географии. Он дает некий общий план времени. Как в сказке: идет ежик по лесу, радуется. И мы видим лес, а среди леса идущего ежика. Он может идти два месяца, два года. И лес все время одинаковый. Это такой общий взгляд. А потом он встречает лису. И в этот момент лиса и ежик вдруг подскакивают нам прямо под нос. Ежик что-то говорит лисе, лиса ему что-то отвечает, а потом они расходятся. И он идет дальше по лесу. Отъезд, и ежик опять один в этом лесу. Событие выхватывает крупность — не крупность плана, а крупность времени. Пряжко пишет, как в этой детской сказке. А «Язычники» Яблонской написаны так: «Кажи мне, кажи». — «Я тебе кажу. Вот, я тебе казала». — «Ах, ты меня убила! Зачем?» Абдуллаева: Передергиваешь. Она из Одессы. Киру Муратову тоже гнобили, правда, не за язык, а за интонацию. Ты вчера напился, чтобы промолчать на мастер-классе у студентов Марины Разбежкиной? Или в таком состоянии тебе легче произносить монолог о Пряжко? Расторгуев: Да нет, могу рассказать. Прикольная была штука. Я хотел купить книжку Мандельштама, чтобы объяснить этим молодым режиссерам: кино, документальное в том числе, — это история, где демонстрируется чтото, проистекающее из твоей картины мира, что-то, что можно определить словом «невыразимое». Невыразимое есть предмет кино. Абдуллаева: А предмет документального кино — нечто недокументируемое, но ощутимое между кадрами, в восприятии зрителей. Расторгуев: Поскольку Мандельштам такой вещественно прекрасный, я подумал, что надо им его почитать. Но не нашел. Поэтому купил бутылку, пришел с ней и сказал: «Давайте попробуем вместо Мандельштама». Все отказались, поэтому пришлось ее выпить. Знаешь, даже когда нечего сказать, если есть стратегия, что-то возникает. Эта стратегия не моя, ее придумал режиссер Карасик. Однажды он пришел к нам на курс, и какие-то девочки пристали к нему с вопросом, как он учит своих студентов. Он сказал: «Я учу их считать. Один, два, три, четыре, пять, шесть…». Они спрашивают: «А что это значит?» И тут он обращается к самой красивой и самой тупой девчонке с нашего курса: «Ну, посчитайте здесь что-то». Она стала считать: «Пять стульев, нас девять, три стакана». Он говорит: «Я посчитал бы так: вы — такая красивая и хорошая, разговариваете со мной, нас двое. Мы сидим в компании людей, кто-то из этой компании вас любит и ревнует к нашему разговору. Мы сидим в этом здании, где несколько уборщиц ждут, пока мы уйдем, и ненавидят нас. Мы смотрим в окно на этот дом, и видим на доме напротив антенны, их там восемь, и эти антенны смотрят в небо. Вот так я посчитал бы». Это эстетство? Абдуллаева: Нет, режиссура, драматургия, взгляд. Расторгуев: Ну вот. Если человек это умеет, то, даже если он просто бухает с кем-то, он по этой схеме бухает. Абдуллаева: Как тебе живется в Ростове? Расторгуев: Ростов — прекрасный город. Там нет ничего, что мешает человеку думать о завтрашнем дне. Ростов — место ясности. Просто выжить. Как и в любом другом месте в этой стране. В Ростове никто не задается вопросом, Шолохов написал «Тихий Дон» или нет? Все знают, что он.

45

Юрий Гордон и Илья Рудерман, шрифтовые дизайнеры двух поколений, встретились вечером в ресторане

Матвей — сын Ильи Рудермана семи месяцев. Мэттью Картер — один из самых известных современных шрифтовых дизайнеров. Практически всем знаком шрифт Verdana его авторства, входящий в пакет Microsoft Windows. РИА «Новости» — в настоящее время Илья Рудерман является арт-директором. Лукас де Грот — шрифтовой дизайнер из Германии. Самая известная его работа — шрифтовая семья The Thesis.

Юрий Гордон: Я уже видел фотографию Матвея. Никогда не встречал младенца, который был бы так похож на обоих родителей сразу. Илья Рудерман: Да, у него глаза Светины будут, наверное, а все остальные черты лица, мне почему-то кажется, мои. Что-то такое странное. Гордон: И имя такое хорошее. Оно очень легко адаптируется к космополитизму: Мэттью, Матеу. И красивое очень. Это в честь Картера? Рудерман: Мэттью Картера? Такой ассоциации мне в голову не приходило… Я, кстати, сейчас для РИА «Новости» решаю шрифтовую проблему и, став на время заказчиком, подумал, что на рынке не так много профессионалов, с которыми лично я хотел бы поработать. Гордон (официанту): Мы можем заказать уже. Ну мне как всегда: свеклу и ребрышки. Рудерман: А мне бефстроганов. Мы хотим еще литр имбирного лимонада. И граппы. И вот, продолжая тему: я, оглядываясь вокруг по шрифтовому рынку, начал думать, с кем бы мне было интересно поработать. Это точно Мэттью Картер… Гордон: Картер борозды не испортит никогда, кроме того, он что-то понимает в кириллице. Рудерман: И это был бы интересный собеседник. При всем при этом, на мой взгляд, лучшую кириллицу рисует, допустим, Лукас де Грот. Но при этом с ним поработать мне было бы неинтересно. Гордон: Почему? Рудерман: А потому что он слишком цельный. То есть с ним не получится диалога. Он будет работать как очень уверенный в себе дизайнер, который не будет слушать меня. То есть слышать меня. И со Штормом — нет. Потому что это будет всегда неожиданный для меня результат. Гордон: Да, конечно. Рудерман: А мне нужен «ожиданный» результат. По крайней мере в данном случае, когда речь все-таки идет о шрифте для большого агентства. Я думал о моих учителях Эрике ван Блокланде и Юсте ван Россуме — и понял, что 46 тоже, наверное, нет.

Гордон: А почему? Рудерман: Если бы мне захотелось чегонибудь прорывного, чего-нибудь такого, чего земля не видела, я бы пришел к ним. А мне в агентство нужно что-то очень качественное, многофункциональное. Эти ребята немножко не про это. Вот если про некий high level, с Хёфлером было бы поработать здорово, но, насколько я понимаю, он один из самых дорогих сейчас на рынке. Не знаю, слухи ходят такие, что шрифт, состоящий из четырех начертаний, будто бы стоит двести тысяч долларов. Гордон: Ничего себе! Рудерман: О чем нам с вами еще мечтать и мечтать. Наш рынок к этому вообще не готов. И больше из живых… Это к вопросу, на концерт какой любимой группы ты бы мечтал пойти, — все мечтают пойти на ранних The Beatles или The Doors. Гордон: В этом смысле Картер и есть The Beatles. Рудерман: Да, Картер — это такой Пол Маккартни среди нас. Гордон: Да, ну слушай, это интересно вообще. Если Картер придет таким образом к нам, это будет очень круто. Красивая была бы история. Рудерман: Мне в этом смысле нужно еще подготовить почву, правильно сформулировать ожидания, потому что я никогда раньше не был шрифтовым заказчиком. Есть другой персонаж, с которым я счастлив был бы поработать и у которого как раз есть такой опыт, — Кристиан Шварц, который сделал для The Guardian весь шрифтовой комплект. Я бы даже просто заказал кириллицу к этому шрифтовому семейству. Но так, к сожалению, не может быть: РИА «Новости» — мировой бренд, и мы не можем присутствовать с такими же шрифтами в настолько близкой нише. Гордон: Можно сделать совсем иначе. Я думаю, вообще, что РИА «Новости» нужна какая-то новая Baltica. Рудерман: Нет-нет, они по ощущению сейчас гораздо либеральнее.

Франтишек Шторм — чешский шрифтовой дизайнер. Эрик ван Блокланд и Юст ван Россум — преподаватели курса Type & Media в Королевской академии искусств в Гааге (KABK), одного из самых уважаемых шрифтовых курсов в мире. Илья Рудерман окончил этот курс в 2005 году. Ван Блокланд и ван Россум вдвоем составляют студию LettError.

КАРТЕР — ЭТО ТАКОЙ ПОЛ МАККАРТНИ СРЕДИ НАС

фотография: Таня Зоммер

ШРИФТОВЫЕ ДИЗАЙНЕРЫ

Гордон: Baltica — это самый либеральный шрифт, который был в Советском Союзе, потому что это шрифт «Нового мира». Рудерман: Это ваши ассоциации. Для моего поколения это немножко по-другому. Естественно, у вас она ассоциируется с «Новым миром», который был ультрадемократичной площадкой. Гордон: Не то что ультрадемократичной, но это были единственные люди, которые печатали «Мастера и Маргариту», когда она была абсолютно запрещена. Рудерман: Это ваша картина мира, а для меня Baltica — это такой замшелый шрифт, коллекция «ПараТайпа», типа, пятнадцатилетней давности. Гордон: Нет, на самом деле для меня, естественно, Baltica тоже старый шрифт, с шестидесятническими ассоциациями. Но поскольку я шестидесятник — правда, по случайности очень поздний шестидесятник… Я должен был родиться где-нибудь в 1943 году, а родился в 1958-м. Мой старший брат родился в 1941-м, и, в принципе, я думаю, детей у нас в семье должно было быть гораздо больше, но дальше все как-то не складывалось, потому что семье не до того было — папа пошел на фронт, потом отбывал еврейскую повинность на МТС в 1954–1958 годах. Рудерман: А МТС, простите, это что? Гордон: Машинно-тракторная станция. Мой папа, авиационный конструктор, вернулся с МТС, потеряв свою диссертацию по двигателям внутреннего сгорания, реактивным двигателям, форсажным камерам. Собственно говоря, до сих пор все, что у нас летает, летает с его форсажными камерами. А он даже не стал кандидатом наук, потому что все его диссертации защитили за него, пока он работал на тракторе. А работал он на тракторе, потому что он Моисей Соломонович Гордон и ему не полагалось тогда работать в авиационной промышленности. Когда он вернулся обратно, на радостях родился я. Это было очень неожиданное событие, потому что ему было уже примерно под сорок, никто никак не ожидал этого. Поэтому я, благодаря умонастроениям родителей, оказался очень поздним шестидесятником. И читая в тринадцать лет «Мастера и Маргариту» где-то в палатке, на какой-то байдарке, как тогда было положено, я в себя вобрал «Балтику» как некий воздух свободы. Рудерман: Я давно хотел вас спросить. Как-то на одной из ваших лекций вы сказали фразу, которую я периодически вспоминаю и все время внутренне с ней дискутирую. Вы сказали, что шрифтовых дизайнеров сейчас достаточно, что все у нас нормально, шрифтов у нас хватает новых. Типа, это не та проблема, с которой стоит бороться. Может быть, я чтото не так услышал и внутренне ее воспринимаю неверно, но мне хотелось вас призвать к ответу. Потому что мне кажется, что это совсем не так. Гордон: Вот в чем дело. После той огромной советской жопы, той черной лужи, в которой была шрифтовая культура, сейчас у нас, в общем, наступил расцвет — но не абстрактно, а по отношению к культуре в целом. Сейчас шрифтовая культура, на мой взгляд, — это одна из самых быстро развивающихся и интересных визуальных культур. И для бытовых нужд шрифтов достаточно. А для развития культуры мы их делаем сами по себе и делаем как бы про запас, потому что наш дизайн категорически не успевает за твоей работой, моей работой… Мы вырвались вперед. Рудерман: То есть в девяностые и нулевые у нас параллельно шло активное развитие графического дизайна и набор оборотов у шрифтового, а сейчас мы наблюдаем, что графический дизайн как бы притормозился… Гордон: Он не притормозился, он вошел в мейнстрим и ориентируется понятно куда. А шрифтовой дизайн продолжает копать свою канаву. И мы дозрели, чтобы начать осваивать то, что у нас уже было, каким бы оно ни было — хорошим, плохим, на заборе напи-

санным, еще каким-то. Ровно то же самое было при первом старте шрифтовой культуры. Я все время кричу и трублю, что в начале XX века «Мир искусства», Нарбут, Чехонин и так далее — они же были западниками. Рудерман: Да, в нашей стране бывали моменты, когда люди вспоминали о шрифте и пытались через него самореализоваться, найти какие-то его новые звучания. То есть у нас история и в этом смысле тоже строится из таких волн: помним о шрифте — потом провал, десятилетия не помним — потом опять помним — не помним. Гордон: Нет-нет, на самом деле это не так. В XVIII–XIX веках было накопление. Там тоже помнили о шрифте, но культуры было недостаточно, чтобы все это осознать. Тогда делались попытки, но робкие, вялые, ученические, смешные, какие угодно. А в начале XX века слой культуры стал таков, что все эти дикие западники, которые ездили в Париж и смотрели туда, как ты, — что они сделали? Например, Билибин. Ты понимаешь? Или Врубель, абсолютно же западный художник, такой импрессионист с венским уклоном. А его знаменитый шрифтовой плакат — это же чистая вязь, допетровская история, пересказанная языком почти кубизма. Рудерман: Есть иллюзия, что отечественный графический дизайн не сделал за всю свою историю ничего, кроме конструктивизма. Гордон: А конструктивизм что такое? Конструктивизм в отличие от швейцарской школы — это чисто украшательская, то есть вязевая культура, если ее разобрать. Рудерман: Ну тогда надо пояснить термин «вязевая». Гордон: Культура бессмысленного украшательства, но очень красивого. Рудерман: То есть кириллица — это бессмысленное украшательство. Гордон: Ну конечно, и мы должны этому обрадоваться. Мы же искали все время корни. Так вот они. Рудерман: Это тоже все очень условно. Потому что если выдвигать на первый план такую эффектную артовую составляющую визуального искусства — броскость, яркость, запоминаемость… Гордон: Украсность. Рудерман: Да, украсность. Но если выдвигать читабельность… Гордон: А если выдвигать читабельность, у нас все отлично. Сейчас я с «Книгой» закончу, и с читабельностью все будет абсолютно понятно. Выводы из моих экспериментов у меня такие: любой шрифтовой дизайнер имеет два разнонаправленных вектора. С одной стороны, ему нужно сделать шрифт читабельным, а с другой — своеобразным. Вот это две штуки, между которыми любой дизайнер балансирует. То есть если мы делаем акцидентный шрифт, мы как бы смещаемся в сторону одного из двух этих полюсов — и тогда архетип почти забывается. Но он никогда не забывается полностью, потому что буква, переставшая читаться, перестала быть буквой. Архетип же ясно видим именно в наложении всех шрифтов друг на друга, потому что он не личностный — это не что-то, достигнутое человеческими усилиями. Рудерман: Боюсь, Юрий, вы в свои пятьдесят открыли для себя то, что мы изучаем в детстве. Гордон: В смысле? Рудерман: Суть буквы. Букварь, школа порой подают нам почерки, но главное — это конструкция буквы, ее узнаваемость: что по сути букву А от буквы Л отличает перекладинка. Вы узнали миллионы шрифтов и сейчас возвращаетесь на круг, решив, что в основе-то лежит скелет: первые буквы, которые мы пишем так, как они написаны на кубиках, очень схематичны. Гордон: Нет, дело не в этом. Наложение готовых текстовых шрифтов дает некий специфический образ шрифта, а не просто буквы, включая толщину, расположение деталей,

Джонатан Хёфлер — американский шрифтовой дизайнер, глава студии Hoefler & Frere-Jones. Шрифт Baltica

«ПараТайп» — российская шрифтовая компания, сделавшая в числе прочего цифровые версии большинства шрифтов, использовавшихся в советском книгопечатании.

Георгий Нарбут и Сергей Чехонин — русские художники-иллюстраторы начала XX века, члены художественного объединения «Мир искусства».

«Книга про буквы от Аа до Яя» — Юрий Гордон готовит новую версию своей книги — исследования конструкции каждой из букв русского алфавита, отдельно строчных, прописных, курсивных и рукописных. В частности, он накладывает несколько десятков одинаковых букв из разных шрифтов одна на другую, чтобы вычленить «архетипы» — то общее, что есть у букв в большинстве текстовых шрифтов нашего времени. По его словам, этот усредненный контур — «неосознанный, но реально существующий «среднестатистический буквенный человек», та банальная, не золотая, середина, от которой каждый дизайнер пытается уйти, будучи творческим индивидуумом, но к которой он намертво привязан как читатель».

Акцидентные шрифты — шрифты, которыми набираются заголовки, титульные листы, плакаты и прочее, а также они используются для шрифтовых выделений. Обычно более крупные и украшенные, чем текстовые шрифты, предназначенные для набора основного массива текстов.

характерные элементы и так далее, — и это меняется со временем. Если я бы наложил друг на друга, скажем, шрифты середины XIX века, я бы получил совершенно иную картину, чем я получаю сегодня. Я просто фиксирую положение, характерное для нас сейчас. То есть в результате у меня получается не нечто абстрактное, а нечто ужасно конкретное. Получаются как бы буквы какого-то шрифта. Ну ты понимаешь, делая букву А, ты думаешь, на какой высоте поставить эту перемычечку: опущу-ка я ее немножечко ниже. Вот это «опущу немножко ниже» будет твоей войной с прототипом. А если ты наложишь друг на друга пятьдесят А, получившийся архетип тебе сразу покажет, где это в данный момент считается нейтральным и никаким. Рудерман: Я могу сказать вот что. Мы все, работая со шрифтом, увлекаясь формой, которую мы любим и ценим, забываем о том, что фактически, прочитывая слова, мы распознаем некий код. Все шрифты — это абстрактные значки, означающие некий смысл, звук или что-то еще. То есть если с точки зрения вселенной смотреть на наши копошения, то кириллица, латиница, китайские иероглифы — это все оперирование какими-то плюс-минус кружочками, квадратиками и треугольничками. Все. Клинопись туда попадает, даже египетские иероглифы и так далее. Я написал об этом исследование, когда работал в Голландии над своим первым шрифтом. Не знаю, может быть, вы пустите меня на площадку вашей книги с этим исследованием? Гордон: Покажи, мне интересно. Рудерман: С этой точки зрения слово «молоко» — это треугольнички с кружочками, через один рифмующиеся… (Официанту.) Спасибо. (Гордону.) Подождать вашего горячего? Гордон: Нет, не надо. Они там будут еще долго этого барана ловить… Начинают есть. Рудерман: Я недавно побывал на достаточно странном мероприятии в рамках «Дизайна и рекламы». Это была водка-пати, и туда по инициативе неких организаторов собрали разных именитых графдизайнеров. Была накрыта поляна, все сидели, выпивали. Какойто одной темы дискуссии не было, но стояли микрофоны, и все активно высказывались. В результате разговор шел фактически о том, в каком положении сейчас находится графический дизайн. Гордон: Это интересно. Я не знаю. Рудерман: Все представители старшего поколения, все эти известные профессионалы сформулировали свой ответ так: графический дизайн и вообще дизайн, в том числе продуктовый, умирает. Разные аргументы приводились. Например, Василий Бычков сказал: «Мне раз в несколько лет дарят бритвы фирмы «Браун», у меня сейчас пять штук, и могу вам сказать, что самая последняя — самая бессмысленная и неудобная и самая некрасивая». И еще разные аргументы звучали, с которыми я почему-то внутренне все время был не согласен. Гордон: Я тоже не согласен. Чего ему умирать? Нормально живет себе. У него просто, я бы сказал, декоративная фаза сейчас. Рудерман: Потом я услышал в словах некоторых из коллег такую аргументацию: вот в 1990-е мы могли зарабатывать на графическом дизайне, к нему был интерес, мы каждый номер журнала «[кАк)» ждали как откровения. Гордон: Интернет убил журнал «[кАк)». Рудерман: Интернет… Гордон: …убил все. Рудерман: А я пытался сказать, что, друзья, мы просто утоляли голод, а с открытием интернета и доступа к информации этот голод ушел, и мы, слава богу, не голодаем больше. Гордон: Да, и нам хорошо. Мне не кажется, что все это умирает. Сейчас мы вошли в ту стадию, когда у нас все это стало чуть более профессионально и серьезно, но все-таки еще не достигло уровня культуры, достаточного, 48 чтобы говорить что-то свое. Мы вроде уже

устали перебирать все оттуда, все, кто воровал, уже все, что смогли, своровали… Рудерман: Вам кажется, что мы уже начали двигаться в более-менее самостоятельном направлении? Гордон: Да, в сторону наполнения самостоятельной культуры… Вот мы недавно говорили о красной букве П. Это интересный пример того, как пока не сросся дизайн с жизнью. Кому-то она не нравится, кому-то нравится, кто-то спорит. Для меня это пример обыкновенного дизайна, абсолютно обыкновенного. Рудерман: Фантастически минималистичного. Гордон: То, что он минималистичен, меня не радует и не ужасает. Почему? Потому что дизайн, на мой взгляд, — это штука, которая однозначно украшает среду. С одной стороны, пермскую среду можно украсить чем угодно. Но с другой стороны, этот дизайн пока туда не очень укладывается, потому что он, например, не принимается пермскими жителями как что-то свое — они мне говорили: «Только, пожалуйста, не надо красную букву П использовать в стиле для «Белых ночей». Есть явная разница между Пермью как культурным полем и пермским стилем как интервенцией в это поле. Рудерман: Да, это провокация для всей местной общественности, в том числе даже разбирающейся. Я тоже наблюдал, как там многие, с одной стороны, понимают, что это все правильно… Гордон: А я не считаю, что это правильно, но я и не считаю, что это неправильно. Этот дизайн проявляет себя как дизайн — и не более. И я не уверен, что в этом есть что-то с общекультурной точки зрения. Не знаю. Мне очень многое дали в Перми столбы Полисского, которые стоят там перед входом. Это совершенно офигенное место, там плотность очень большая, а за буквой П большой плотности нет. Рудерман: Я на самом деле в этом проекте вижу больше — такую разовую провокацию. Если вспомнить, не знаю, как было с новым фирменным стилем Мельбурна, где тоже простая вроде буква М… Гордон: Не такая уж простая. Рудерман: Да, фактически это вещь фантастически сложная, насыщенная, с кучей подсказок. И, по-моему, сейчас ни один город нашей прекрасной страны к такой смелой вещи не может прийти, даже Москва. Я вижу в букве П первый шаг на пути к Мельбурну. Гордон: Может быть. Я пока вижу в ней только характерный Темин жест. Потому что за ней стоит все что угодно, только не дизайн, не создание среды. Рудерман: На самом деле мне кажется, что это все сдулось отчасти и по моей вине. Гордон: Почему? Рудерман: Потому что, по-моему, новая айдентика, новый бренд города неотделимы от шрифта. А работы по шрифту затянулись, отчасти по вине самой Перми, но были моменты, когда они ждали каких-то решений от меня, я ждал их решений и так далее… Наверное, если бы новый шрифт оказался в распоряжении дизайнеров уже в тот момент, когда они придумывали букву П, многое бы стало проще. Гордон: Я, кстати, смотрю на этот шрифт сейчас, и это отличный шрифт, но пока что, на мой взгляд, он не имеет отношения ни к городу Перми, ни к красной букве П. Он стоит с ней нормально, но вместе они оба не становятся выше. Рудерман: Это ваше мнение. Мне кажется, что это не так, что они друг другу и подходят, и дополняют, и помогают, и возвышают. Гордон: Твой шрифт получился очень авторским. Хотел ты этого или не хотел — просто потому, что ты молодой художник и из тебя авторство прет со страшной силой. Рудерман: Я старался сделать максимально нейтрально! Гордон: Ха-ха-ха. Это не важно, что ты старался, — получился очень авторский шрифт. Он и не должен был получиться никаким иным. Ты представитель молодой шрифтовой куль-

Первый шрифт Ильи Рудермана — «Вандер», его дипломный проект в KABK.

«Дизайн и реклама» — выставка рекламной индустрии, ежегодно проходящая в ЦДХ начиная с 1995 года. Первые годы была большим событием в жизни российского графического дизайна, поскольку в большей степени ориентировалась на него. В настоящее время посвящена в основном технологиям и в гораздо меньшей степени дизайну.

«[кAк)» — российский журнал о графическом дизайне, выходящий с 1997 года.

Красная буква П — логотип Перми, сделанный Cтудией Артемия Лебедева.

«Белые ночи» — летний фестиваль в Перми, фирменный стиль для которого был разработан студией Юрия Гордона Letterhead.

Логотип Мельбурна Фирменная шрифтовая система Перми была разработана Ильей Рудерманом.

Владимир Ефимов — арт-директор компании «ПараТайп», автор множества кириллических шрифтов, преподаватель. Александра Королькова — молодой шрифтовой дизайнер, самая известная работа — шрифтовая система PT Sans и PT Serif, автор книги «Живая типографика».

Курс «Шрифт и типографика» в Британской высшей школе дизайна. Илья Рудерман является его куратором.

Arial — несмотря на то что у кириллических версий шрифтов Arial и Times New Roman есть множество серьезных недостатков, они входят в стандартный пакет Windows и поэтому часто используются в самых разных областях — с точки зрения профессиональных дизайнеров, слишком часто.

«Сестры Гримм» — фирменный стиль ресторана разработан студией Letterhead.

туры, которая только начинает осознавать сама себя. Что такое российский шрифтовой стиль? Его же нет. Фактически мы его сейчас и делаем— ты, я, Володя, Саша Королькова, мы все этим занимаемся, из ничего делаем что-то. И естественным образом, пока мы не нашли точек соприкосновения, он у нас будет получаться каким-то… Рудерман: Вообще, еще несколько лет назад мне казалось, что, появись сейчас пять-десять фанатов, шрифтовых дизайнеров, которые как-то начнут говорить о шрифте, показывать шрифт, это само по себе может в корне изменить картину мира. Сегодня я вижу, как народ все больше и больше интересуется шрифтом и типографикой, в том числе мой курс благодаря этому живет — десять-пятнадцать человек ежегодно набирается… Но это вообще никак не решает проблему Arial на улицах. И в результате я понял, что, поскольку очень многие шрифты к нам приходят и продолжают приходить с Запада, самое правильное — это починить кириллицу в тех западных шрифтовых коллекциях, которые у нас активно используются. Мне не нужно авторство, я просто хочу, чтобы кириллический Times New Roman был хорошим, я хочу, чтобы в Garamond некоторые буквы просто были нормальными. Гордон: Может быть, через какое-то время ты сможешь это сделать. Рудерман: Для этого мне надо купить компанию Microsoft. Боюсь, это единственный способ сделать так, чтобы нас окружали хорошие шрифты. И еще одна моя мечта — разработать шрифтовое семейство для Москвы. Гордон: Это великая задача. Рудерман: Потому что она одна из самых сложных — может быть, даже в мире. Гордон: Я бы тоже хотел это сделать. Так что приглашай. Рудерман: Да-да, я на самом деле мечтаю о появлении под это какого-то творческого объединения, потому что это одной головой не решаемая задача. Гордон: Тут надо сначала потерять свой индивидуальный стиль. А потом приобрести. Рудерман: Да-да, причем что-то такое московское: «булочная», «молоко», «продукты», вот что-то такое. Гордон: Интересная задача, очень красивая. Рудерман: И главное, так можно прямо город починить. Гордон: Ровно об этом же я думаю по поводу Олимпиады. Мы там просрали все, что могли просрать: эти ужасные зверушки, никакой логотип… Рудерман: Да, это правда, и это грустно. Можно было даже сделать как «Сестры Гримм» — и то было бы круто: простая графика с украшением изнутри. Гордон: Да, именно так и надо было сделать. Наша визуальная культура — это собор Василия Блаженного. Это совершенно чудовищное визуальное шоу, внутри которого маленькие каморки, в которых очень тесно молиться. Этим она отличается от западной: когда ты смотришь на западную базилику снаружи, она тебе кажется благородной и крупной, но не слишком большой. Она соответствует городу. А когда ты входишь туда — скажем, в собор Святого Петра, — она поражает, сшибает своим масштабом. Она настолько выше человека. А у нас наоборот. Рудерман: Да, все украшается снаружи. Давайте выпьем за сбычу мечт, я бы сказал. Гордон: Да. Вообще, мы все время мечтаем о том, чтобы сдвинуться в сторону разума и системности, но в какой-то степени нам было бы неплохо реализовать нашу абстрактную, лихую, удалую бессистемность. Рудерман: Хотя бы просто реализовать наш потенциал, визуальный в том числе, потому что у нас очень мощная визуальная культура в принципе. Гордон: Та же самая скоропись, совершенно нереализованная. Рудерман: Нам есть откуда черпать.

Гордон: Но для того чтобы мы смогли это реализовать, культура должна достигнуть той толщины, когда она начинает самовыражаться. Я считаю, что шрифтовая культура прямо сейчас на грани, мы уже подошли к этому моменту. Рудерман: Бойцы должны быть. Мало бойцов. Гордон: Их не должно быть много. Сколько было шрифтовиков в «Мире искусства»? Пять человек всего. А созданная ими культура… Если бы все не было разрушено в 1928–1935 годах, все было бы нормально. Все эти революционные билетики стали бы деньгами… Рудерман: Да, это было бы круто. Гордон: Деньги от Чехонина. Это просто был бы взрыв мозгов во все стороны. Рудерман: И тут мы приходим к чему? Мое ощущение, что государство под словами «визуальное искусство» понимает какие-то странные вещи. Несмотря на то что графическому дизайну даже в этой стране уже десятилетия, государство как не замечало его присутствие, так и не замечает. То есть они вроде как логотипы утверждают, они вроде как догадываются, откуда они берутся в современном мире, но под визуальным искусством продолжают понимать лишь рисунок и живопись. В то время как весь мир уже давно эволюционирует в графическом дизайне… Гордон: Дело в том, что в Советском Союзе был запрет на частную деятельность. А визуальная культура — это именно частная деятельность: ты побежал, граффити нафигачил на стенку, и тебя не убили за это. Или ты сделал вывеску собственного магазина. Рудерман: Да, реклама была запрещена. Гордон: И поэтому мы до сих пор остаемся государством слепых. В этом все дело. Рудерман: Я тут, занимаясь педагогикой, начал выяснять, на какие базовые знания аудитории я могу опереться, и для этого я каждый раз провожу такой эксперимент: прошу студентов выписать три строчки. Первая — все прописные буквы, вторая строчка — все строчные буквы, третья — все строчные курсивно-рукописные, как в школе учат. Я выяснил, что 80% не помнят алфавита, при этом у меня взрослая аудитория, от двадцати и выше. Часть спотыкается на Ё, часть — на Й, и где-то половина — на порядке букв после Ф, Х, Ц, Ч, Ш, Щ, мягкий и твердый знак, что куда ставится — это полный швах. Те же, кто справляется с первой строчкой, помнят порядок букв, спотыкаются на второй. Это уже практически сто процентов. У меня очень репрезентативный эксперимент: я его провел уже где-то студентах на трехстах, и количество ошибок — процентов девяносто — девяносто пять. То есть редкий обыватель способен все эти три строчки написать правильно. Гордон: С ума сойти. Фантастика. Рудерман: И тут даже речь не про образование. Они, как правило, умные, образованные, интересующиеся… Но у них вообще нет базы… То есть фактически курс шрифта и типографики каждый год начинается с того, что мы вспоминаем, что такое буква, что такое алфавит. Кроме того, я понял, что мы начинаем учиться писать с прописных букв. Потом в школе нам дают рукописную конструкцию. Гордон: Псевдорукописную. Рудерман: Псевдорукописную. То есть в школе мы узнаем, что помимо прописной группы знаков есть курсивно-рукописные. Но нам никто не объясняет, как устроена строчная буква, никто не показывает, как ее рисовать. Может быть, вам книжку надо начать именно с этого, сказать раз и навсегда: есть три важные конструкции. Не забудь о них, дорогой друг. Гордон: У меня первая книжка была о шестидесяти шести буквах, вторая о девяноста девяти. Так что я именно об этом все время и говорю — о трех конструкциях.

Деньги, нарисованные Чехониным

«Уже четвертый год мы живем с игрушечным президентом…» Маша Гессен

«В то, что государство намерено всерьез бороться с каким–либо социальным злом, не верит вообще никто…» Юрий Сапрыкин

ДЛЯ ЭТОГО МНЕ НАДО КУПИТЬ КОМПАНИЮ «МАЙКРОСОФТ». БОЮСЬ, ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ СДЕЛАТЬ ТАК, ЧТОБЫ НАС ОКРУЖАЛИ ХОРОШИЕ ШРИФТЫ

«Преемник может сколько угодно клясться в верности идеалам, называть себя верным учеником и все такое. Но в секретном конверте, который, по преданию, диктатор оставляет своему преемнику, всегда написано — «Вали все на меня» Олег Кашин

«Хватит п*зд*ть» Сергей Шнуров

ПРОПОВЕДИ НА ДО///ДЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ С ОКТЯБРЯ ТЕЛЕКАНАЛ ДЛЯ ТЕХ КОМУ НЕ НАПЛЕВАТЬ

ТЕЛЕКАНАЛ ДО///ДЬ ИДЕТ: в ваших телевизорах: пакет «Оптимум» ТРИКОЛОР ТВ, 101 и 871 (каналы HD) кнопка в сети АКАДО, в НТВ–ПЛЮС, 22 кнопка в Билайн ТВ, Континент ТВ, МТС ТВ, в сетях кабельных операторов вашего города, в ваших iPhone и iPad в приложении и на сайте tvrain.ru

Московские батюшки отец Гавриил и отец Иоанн встретились перед вечерней службой в классе воскресной школы при храме Все имена изменены

Отец Гавриил: Отче, здравствуй. Ты не занят? Отец Иоанн (закрывает ноутбук): Приветствую. Ты же служишь сегодня? о.Гавриил: Да, но я специально пораньше пришел. Я вот хочу с тобой поделиться. Ты читал Быкова статью? о.Иоанн: Нет. Вообще не знаю, о чем речь. о.Гавриил: «Толоконные лбы». Я тебе очень советую. Сегодня прочитал в метро. В общем, оказалось, что он серьезней, чем я думал. Я думал, что это просто такой банальный наезд на церковь. о.Иоанн: Он, кстати, говорит, что он православный. Ну видно, что он такого кочетковского духа человек. о.Гавриил: Статья вообще довольно тяжелая. о.Иоанн: О чем вообще речь? о.Гавриил: Ну, если кратко резюмировать, в церкви сейчас вообще отсутствуют скольконибудь интеллектуальные люди. То есть в церковь могут ходить только люди, которым близок какой-то магизм, либо просто не размышляющие ни о чем. о.Иоанн: Ну, отче, может, двадцать лет назад так оно почти и было. Сейчас-то уже подругому. о.Гавриил: Нет, ну конечно. Ну, он еще перед глазами держит католическую ситуацию. А там, конечно, по понятным причинам всегда были и среди духовенства, и среди епископата, и среди кардиналов высокие интеллектуалы, которые любили с представителями культуры вести беседы. о.Иоанн: А у нас, в православии, такое совершенно невозможно, что ли? о.Гавриил: Так он пишет. Он приводит пример, что нынешний папа, Бенедикт XVI, переписывался с Юргеном Хабермасом. И вот он: как это здорово, какой высокий интеллектуальный уровень, а у нас ничего этого нету. Ну, такая точка зрения, она, конечно, сейчас действительно присутствует — что все у нас плохо. о.Иоанн: Ну а когда она не присутствовала? Вообще, мне это кажется очень странным — требовать от церкви, которую уничтожали восемьдесят лет, чтобы она сразу за двадцать лет начала все делать хорошо. Это абсурдно. о.Гавриил: Я хочу сказать, что в обществе ситуация накаляется. о.Иоанн: Мне кажется, что после всех этих лет советской власти люди, воспитанные в условиях такого глубоко насаженного атеизма, не могут быстро перестроиться на другое мировосприятие. Даже если у них есть вера, эта вера не подкреплена никакими серьезными знаниями, а очень и очень поверхностна, а ведь такое мировосприятие может даваться только через личный духовный опыт. Который 50 у них практически отсутствует.

о.Гавриил: Да и на старой этой почве, со старым негативом и мифами, вообще о церкви говорить трудно. о.Иоанн: Да, конечно. Тем более я сейчас одну статью читал, не помню, кто автор, он очень интересную мысль сформулировал: почему люди видят вокруг себя, и в частности в церкви, только плохое? Потому что они, как правило, являются потенциальными эмигрантами. Они бы давно сбежали бы и уехали, просто у них возможности для этого нет. И вот, чтобы себя оправдать… о.Гавриил: Но с другой стороны, мы же не можем отрицать, что действительно есть реальные проблемы. о.Иоанн: Есть. Но когда их не было-то? о.Гавриил: Я сейчас много думаю на тему церкви и молодежи и разговаривал недавно с одним очень авторитетным батюшкой — он считает, что за эти двадцать лет мы битву за молодежь проиграли. о.Иоанн: Отец Онуфрий мне недавно говорит: «Сколько лет евреи ходили по пустыне, чтобы вымерли все, кто были рабами? Сорок лет. И нам надо сорок!» Когда советская власть пала? В девяносто первом? о.Гавриил: Двадцать лет прошло. Половина. о.Иоанн: Ну вот, еще двадцать. А пока — невозможно. Мы все еще полны старыми установками и старым ядом. А насчет молодежи… Самое сложное в жизни, одна из самых тяжелых дорог — это свобода. Когда мы жили в условиях тоталитарного режима, свободы не было. И мы настолько не приучены жить в свободе, что нам с ней очень трудно. С другой стороны, эти двадцать лет бесконечных разговоров о свободе качнули нас в другую крайность — в нравственном смысле, не в политическом. У людей свобода уже как больное место, особенным образом воспалившееся. Так что даже если ты в эту сторону дунешь (я уж не говорю — тронешь), человеку больно. Церковь упрекнуть в том, что она лишает человека свободы, совсем не хитро — но ведь при всем при этом научить молодого человека жить в Духе очень трудно. о.Гавриил: Знаешь, это заведомо очень трудно, потому что тут требуются и культура, и образование, и, конечно, духовный опыт. А у нас же образования как не было, так и нет! о.Иоанн: Но нельзя же сказать, что это вина только церкви! о.Гавриил: Нет, конечно, нельзя так. Вообще, я сейчас подумал: ну да, ствол срезали, но побеги-то остались. Ведь вот отец Петр Мещеринов говорит, что две трети молодых людей из православных семей покидают церковь, но он же не считал, сколько из них в 25–30 лет вернулись! И вернутся еще! о.Иоанн: То есть это нормально?

«Толоконные лбы» — запись в блоге Дмитрия Быкова на сайте snob.ru, посвященная «взрыву антицерковных настроений в обществе».

Отец Георгий Кочетков ввел в своем приходе некоторые изменения, в том числе призванные сделать службу более понятной для верующих. В данном контексте «человек кочетковского духа» — это либеральный церковный деятель, для которого приток людей в общину важнее, чем буквальное соблюдение всех традиций (но не догматов).

Юрген Хабермас — немецкий ученый, классик современной философии.

Отец Петр Мещеринов — игумен православной церкви, активно занимающийся работой с молодежью. В числе прочего считает, что церкви необходимо создавать свою молодежную среду общения.

фотография: Марк Боярский

СВЯЩЕННИКИ

о.Гавриил: Нет, ну после грехопадения, слабость… То есть, если апостолы разбежались, чего ждать от детей? Что меня очень удивило в этой статье Быкова… Знаешь, как она кончается? Покажите мне хоть одного священника, который читал бы чеховскую «Дуэль». В этой повести, помнишь, там был такой Лаевский, неврастеник, и фон Корен, физиолог. Там еще один из героев — дьякон. И вот он пишет, какой светлый образ этот дьякон, что таким и должен быть священнослужитель. Но, говорит он, покажите мне хоть одного священнослужителя, который бы эту повесть читал. о.Иоанн: Да господи, сколько за последние двадцать лет появилось священников, получивших образование, по-настоящему культурных, умных, серьезных. о.Гавриил: Они и всегда были в церкви, мы же это знаем! о.Иоанн: Вообще с церковью связано столько предрассудков и фобий! Например, почему все не хотят в церковь? Боятся терять свободу. Церковь, типа, лишает человека свободы. Насаждает домострой! Другого варианта нет! Но как уметь объяснить, что великие достижения русской истории, русского духа, ну тот же Суворов, «Наука побеждать», ну все русское — это неотделимо от христианства? о.Гавриил: Священник должен уметь доступно об этом говорить. Я тут недавно с одним проректором разговаривал, светским, вот у него было это самое, о чем ты говоришь, боязнь домостроя. И я не смог ему объяснить. Правда, это было вскользь, у меня не было времени. о.Иоанн: А он сам неверующий, да? о.Гавриил: Да нет. А про интеллигенцию… о.Иоанн: Ну, во-первых, тут еще СМИ. Они же любят скандалы. И распространяются они легко, и обсуждают их охотно. о.Гавриил: Ну да. Найди-ка в интернете сюжет, как какой-нибудь священник пашет на обычном приходе, помогает голодным. А вот в Казани появился какой-то поп-миллионер, его весь интернет обсуждает! о.Иоанн: Не знаю, у интеллигенции всегда были сложные отношения с церковью. Интеллигенция в революции участвовала, она любит быть судьей эпохи, истории, институтов, церкви тоже. Она в каком-то смысле считает себя вправе этим заниматься. Это и проще. о.Гавриил: Но все-таки и в самой церкви есть вопиюще некрасивые примеры. Конечно, нужно и церкви самой создавать такие условия, чтобы вся эта жадность, корысть, покупка треб и тарифы в храме исчезали. Тогда и повода не будет для всех этих разговоров. о.Иоанн: Проблема существует такая… Но вот это «встраиоанние церкви в вертикаль власти», о котором все говорят, это, конечно, немного натянуто. Кто встраивается-то? У патриарха своя власть, духовная; народ ему доверяет. Почему чиновники становятся православными, почему они ходят в храм, почему помимо врачей еще и духовников заводят — это уже их надо спросить. Мы же не можем выгнать из храма человека за то, что он развалил футбол или российскую медицину. о.Гавриил: Нет, ну бывают же такие «карманные» батюшки… о.Иоанн: Но это же не значит «встраиваться во власть». о.Гавриил: Но они придают легитимность каким-то властным решениям, никак с церковью не связанным. о.Иоанн: Например? Что ты имеешь в виду? о.Гавриил: Не знаю, я просто как раз вспомнил в связи с этим — ты, может, слышал, есть такая арт-группа «Война»? Это какие-то художники, совсем уж маргинальные. Они странными вещами занимаются, всякие акции устраивают. В том числе один из них надел рясу, поверх нее погоны, пришел в таком виде в супермаркет, набрал себе всего и ушел не заплатив. о.Иоанн: И что? о.Гавриил: И никто его не остановил. о.Иоанн: Ну знаешь, это уже просто невежество. А что, если я маску Путина надену, мне

вообще все можно? Меня бы тем более не остановили? о.Гавриил: Вполне может быть. Да, Путин… Ты, кстати, слышал, как после съезда «Единой России» недавно отец Всеволод Чаплин… о.Иоанн: Сказал, что их выборы нравственные и все такое прочее. Знаешь, я честно признаюсь, что не углубляюсь во всякие политические исследования и все такое прочее. На это надо очень много времени потратить, чтобы узнать правду о политиках, о деятелях наших. Но, как Христос говорит, судите по делам, по плодам их… Вот мы имеем плоды власти, мы в этой эпохе Путина живем уже одиннадцатый год, да? В нравственно-духовном смысле что-то изменилось? Разврат, пьянство и проблемы многодетных семей — они не меняются. Никакого сдвига нет. Мы теряем главную силу народа, людей. У нас на четырех бабушек и дедушек только один внук. о.Гавриил: Ну мы вымираем, это очевидно. о.Иоанн: Что-нибудь делают власти, чтобы это остановить? Вот, чтобы люди… Их призывают к многодетности, но кто им помогает устроить своих детей? Дать им письменный стол в комнату, дать им вообще комнату, а не так, что три мальчика и три девочки в одной комнате живут. Кто же на такую многодетность пойдет? Если призываешь к многодетности, так обеспечь и условия. Или с детским алкоголизмом что серьезное произошло? Ничего серьезного. Может, с наркоманией кто-то борется? Нет. А средства массовой информации? За последние десять лет они превратились в эти, в рейтинговые, и все больше и больше мы видим негативного воспитания. А почему телевидение монополизировано… Почему отдано в частные руки? о.Гавриил: Как раз оно все государству принадлежит. о.Иоанн: Разве? о.Гавриил: Все. Все федеральные телеканалы… о.Иоанн: Я слышал интервью… Кто содержит телевидение? Государство разве? Нет. Они на содержании у частных рекламных компаний, от них зависят. Значит, они вынуждены под них подстраиваться. Телевидение воспитывает не гражданина, а потребителя. о.Гавриил: Знаешь, с европейским телевидением ситуация такая же. Оно тоже зависит от рекламы. о.Иоанн: Так об этом все и говорят! о.Гавриил: Но там ребенок порнографии никогда не увидит! о.Иоанн: Ну да, у нас еще хуже. Англичане посчитали, что реальной информации, которую можно рационально осмыслить, у них на телевидении — восемь процентов. А у нас сколько? Еще меньше, конечно. о.Гавриил: Кстати, я же тебе недорассказал. В интернете видел про этого казанского батюшку. У него обычный приход, ну да, в центре города, в хорошем районе. У него, значит, спортивный «мерседес» и еще такой, знаешь, большой квадратный, тоже «мерседес». А всплыл он потому, что у него на улице пятнадцать миллионов рублей отжали. Ну, его с прихода сняли, конечно. о.Иоанн: Меня вот всегда занимал вопрос: как священник может столько зарабатывать чисто технически? о.Гавриил: Ну, видимо, там какие-то богатые живут или братки. Решили, пусть-де поп живет как мы, чего там мелочиться. о.Иоанн: А я вот еще видел по телевизору про батюшку, который в каком-то городке монополизировал похороны, у него свое похоронное бюро. «А что, — говорит, — у нас самые низкие цены. Все сразу: отпевание, похороны, могила». Выгнал всех конкурентов. Там еще интервью с таким светским дядькой, конкурентом его. «А почему только ему отпевать можно?» — говорит. (Смеется.) о.Гавриил: Ну вот да. Но с другой стороны, вот был Иуда. И почему надо смотреть только на него? Есть же еще одиннадцать апостолов. И, кстати, Павел — великий интеллектуал. Это вот насчет интеллигенции.

Поп-миллионер — речь идет об отце Михаиле Григорьеве, настоятеле Пятницкого храма в Казани, рассказавшего корреспонденту НТВ, что у него есть три загородных дома, две квартиры в Казани и одна в Москве, три машины представительского класса, а также часы за $100 000 и мобильный телефон за $20 000 и т.д.

«МЫ ЖЕ НЕ МОЖЕМ ВЫГНАТЬ ИЗ ХРАМА ЧЕЛОВЕКА ЗА ТО, ЧТО ОН РАЗВАЛИЛ ФУТБОЛ ИЛИ РОССИЙСКУЮ МЕДИЦИНУ»

Stomp — топот * фотография Олега Мичеева

Воскресное утро. Три очень молодых учителя — Лилия Брайнис, учитель обществознания в лицее №35, Александр Водинский, куратор пятых классов в Центре образования №1311 «Тхия», и Иван Сорокин, учитель химии в программе международного бакалавриата гимназии №45, — встречаются в кафе в центре Москвы. С ними — учитель истории в лицее №35 Александр Абалов

Брайнис: Самая большая проблема, с которой я сталкиваюсь, — это проблема коммуникации. Пока я не очень хорошо понимаю, где граница общения, где, скажем так, профессиональное переходит в личное. Один мальчик ко мне подошел и сказал что-то типа: «О! Лиль Михална, какой у вас причесон интересный!» (Смеются.) Или в прошлом году девочка, с которой у меня была разница в шесть лет, спросила: «А вы тоже с мамой живете, да?» Абалов: Когда я начинал работать, очень боялся учеников и с испугу всех называл на «вы». Но это быстро прошло. Сорокин: А мне, например, приходится всех называть на «вы», иначе вообще никакой дистанции не будет. Брайнис: Потому что у тебя взрослые дети. Сорокин: 10–11-е классы. Но это еще и потому, что половина учителей, встречая меня в коридоре, говорит: «Привет, Вань!» Приходится дистанцироваться другими способами. Водинский: Я с такой проблемой тоже сталкиваюсь. Например, летом я поехал знакомиться с детьми в двухдневный лагерь, и меня им никак не представили, потому что администрация еще не понимала, утвердят меня в этой должности или нет. Поэтому с большинством я познакомился сам, меня звали «Саша», «ты», а теперь я для них Александр Феликсович. Брайнис: А ты к ним как обращаешься? Водинский: Я еще со школы помню это чувство ответственности и уважения, взаимной паритетности, которое на тебя снисходит, когда такой уважаемый человек к тебе обращается на «вы». Поэтому в каких-то ситуациях я обращаюсь к ним на «вы». У них округляются глаза, становится серьезный вид, и я чувствую, что это что-то важное. Абалов: А я использую «вы» как инструмент наказания. Обращение на «вы» помогает очень быстро поставить человека на место. Тут еще такая проблема — мир по своим ценностям за последние 25–30 лет стремительно помолодел, поэтому в образе жизни учителей и учеников разницы все меньше и меньше: одеваются так же, игрушки те же самые. Брайнис: Вот, например, социальные сети. Вас 52 ученики добавляют в друзья?

Сорокин: Естественно, добавляют. Но надо менять не только настройки приватности, но и настройки собственной публичности. Я, например, не употребляю эксплицитную лексику — по крайней мере в том, что можно нагуглить. Кроме учеников есть ведь еще и родители, и в данном случае их мнение, конечно, более принципиально. Хочется, чтобы у них было ощущение, что их дети в болееменее нормальных руках. Водинский: У меня то же самое. Когда мои ученики стали добавлять меня в друзья, я решил, что готов к виртуальному общению с ними, пусть и путем внесения каких-то коррективов по форме высказывания в интернете. Брайнис: А у меня был такой случай. В 2006 году, когда мы с моей близкой подругой Машей учились на втором курсе, мы решили снять ролик. Меня в нем звали Ангелина Вагиновна, у меня были такие блондинистые волосы, очки. А Маша была Оксаной Секрет — интервьюером. Она задавала вопросы, а я вот таким голосом отвечала на них. Ролик длился две минуты. Мой «Контакт» был закрыт за две недели до начала работы в школе. Но в какойто момент все видео стало доступно. Абалов: Там у них сменилась политика конфиденциальности в «Вконтакте», было дело. Брайнис: …И тут я нахожу у кого-то на странице: «А, это наша обществознанка. Посмотрите!» (Смеются.) «Какой ужас! Они что, думают, что это смешно? Да это же неприлично!» И я нахожу в интернете обсуждение вот этого моего ролика: «Фу, что за бред!» Водинский: Или, наоборот, «как круто». Брайнис: Да. Но я обратила внимание на очень интересный феномен. Если одни учителя думают о том, как закрыть свою страницу от учеников, то другие заводят себе в «Вконтакте» специально, чтобы общаться с детьми. Сорокин: Правильно. Это более старшее поколение. Брайнис: Да. Один раз я переписывалась с нашей учительницей русского языка, и она мне написала: «Лиля, извини, больше не могу с тобой разговаривать, мне нужно 9Б уложить спать, у них завтра проверочная работа. А они все в «Вконтакте» тусуются».

«ПОЧЕМУ МОЙ СЫН, ПРИДЯ С УРОКА ОБЩЕСТВОЗНАНИЯ, ЗАДАЕТ ВОПРОС, ПОЧЕМУ СИДИТ ХОДОРКОВСКИЙ?»

Двухдневный лагерь — выезд в Подмосковье на шаббат, который время от времени устраивает для своих учеников и их родителей школа №1311 (Московская национальная еврейская школа, которую чаще называют «школа Липмана» по фамилии ее создателя и директора Григория Исааковича Липмана). Александр Рэмович Абалов был классным руководителем Лилии Брайнис.

фотография: Ксения Колесникова

ШКОЛЬНЫЕ УЧИТЕЛЯ

Сорокин: А меня тут при входе в школу встретила наша завуч и говорит: «Ваня, ты женишься? Я тут в скайпе увидела». (Смеются.) Так что, в общем, приятно. Водинский: В общем, в «Вконтакте» вы с ними общаетесь нормально. А в реальной жизни у вас возникают проблемы, конфликты с отдельными учениками? Брайнис: У меня был ужасно тяжелый класс в прошлом году. У нас был довольно долгий процесс притирки. Но я очень хорошо помню урок, когда мне это наконец удалось. Я слышала, как звенят лампы. Абалов: Мне кажется, произошел очень важный перелом в поколениях. До начала нулевых проблем с очень нервозным поведением, с высоким уровнем тревожности детей было на порядок меньше. То есть пока еще шло обучение детей, родившихся в советские годы, было еще более-менее, а вот как только к нам пошли 1992–1993-й — ох, очень тяжело. Когда я писал диссертацию по советской школе в 1920-е годы, то и там обнаружил то же самое. Все учителя, как один, жалуются, что сейчас идут дети, рожденные в 1917–1918 годах, — невозможно работать по-старому, надо, типа, что-то другое… Раньше гиперактивный ребенок был один на класс, теперь может сложиться ситуация, когда четверть класса может быть такой гиперактивной. Комплексующих детей стало тоже на порядок больше. Водинский: По сравнению с 1990-ми? Абалов: Да. И еще тогда очень чувствовался такой нахрап, такая уверенность в себе! В свое время в интервью Гарик Сукачев рассказывал, что, когда ему было 17 лет, он говорил: «Какой там Мик Джаггер? Я смогу играть лучше, чем он!» Вот у учеников что-то подобное было. Начиная с каких-то банальных форм времяпрепровождения, той же самой игры на гитаре, заканчивая интеллектуальными беседами. А сейчас ни у кого нет ощущения, что он может все. Скорее наоборот. Брайнис: Однажды я предложила ребятам в качестве задания сформулировать свои собственные правильные ответы. Я сказала, что правильным будет тот ответ, который они смогут доказать. И я все время чувствовала, что от класса идет такой немой вопрос: а какой правильный ответ-то? Сорокин: Это, как мне кажется, из-за недостатка в позднесоветской программе таких задач, которые развивают чисто аналитические навыки. Я могу вспомнить, например, про математику, но к истории это тоже относится. У нас было много учителей истории, и лучшие из них делали акцент не на запоминании дат и событий, а на анализе этих событий. Брайнис: Я училась у Александра Рэмовича истории четыре года, и я помню, как у меня произошел щелчок, когда я осознала, что между событиями есть причинно-следственная связь. В какой-то момент у меня сформировался вот этот исследовательский интерес — читать документы, находить ответы на поставленные вопросы. Это было очень круто! Абалов: Ну да, ЕГЭ же тогда не было вообще. Я, правда, и сейчас стараюсь от этого не отказываться. Потому что, в принципе, для того чтобы ребенок сдал ЕГЭ, в общем-то, надо немножко напрячься в 11-м классе, чуть-чуть стать дебилом — и все, этого хватает. Ну можно еще устроить какие-нибудь дополнительные занятия, курсы по подготовке. В этом плане я пытаюсь делать то же, что делал в 1990-е годы, когда никакой этой ерунды не было. Сорокин: А вы против самой концепции ЕГЭ или ее нынешней реализации? Абалов: Нет-нет, в социальном и политическом смысле эта идея хорошая. Хотя бы появилось что-то единое. Что-то же должно объединять различные регионы России, хотя бы этот экзамен как некое единое образовательное пространство. Плюс социальный лифт поэффективнее в этом плане работает. Сорокин: Да, но ЕГЭ при этом не подразумевает постоянный анализ данных, практические

работы и самостоятельные выводы. И этого страшно не хватает в российской школе — в отличие, например, от американской. Хотя, опять же, если говорить о естественных науках, то выпускник нашей средней школы часто лучше большинства учеников Франции, Германии, Великобритании. Абалов: И не только по химии. По истории уж точно. Водинский: А за счет чего? Сорокин: За счет того, что большая ответственность ощущается… Ну то есть все понимают: если ты будешь учиться плохо, то ни черта у тебя не получится. Брайнис: Абсолютно согласна. Вот когда я спрашиваю учеников: «Зачем вы ходите в школу? Что такое обществознание, зачем мы его учим?» — все отвечают примерно одинаково: «Чтобы поступить в хороший университет и не стать дворником». Абалов: В начале 1990-х было такое культурологическое явление, когда огромное количество научных работников перешли в школу, потому что с 1992 года в школах стали ощутимо больше платить. И это было такое впрыскивание культуры в школы. Но потом этот процесс естественно остановился. Водинский: Готова ли школа принять сейчас таких учителей, вот в чем вопрос. Никто из присутствующих, кажется, не заканчивал пед? Я, например, выпускник психфака МГУ. Сорокин: Я тоже закончил МГУ. Абалов: Да, и я, и Лиля тоже закончили МГУ. Видимо, это нашло отражение на ее манере преподавания. Как-то раз ко мне пришла мама одного мальчика, такого ботанического свойства, и, задав какие-то текущие вопросы, вдруг сказала: «И теперь самое главное. А что это за новая учительница обществознания?» Я говорю: «А что такое, что случилось?» — «Вы понимаете, в чем дело. Не знаю, что она там делает на уроках, но почему… — тут у нее голос пошел на повышение, — почему мой сын, придя с урока обществознания, задает вопрос, почему сидит Ходорковский? Водинский: Так это же вопрос на социально значимую тему. Это же хорошо. Брайнис: Мы проходили тему «Правовое государство». Вернее, была тема гражданского общества, и девочка, читая Конституцию на задней парте, вдруг говорит: «Подождите! Здесь написано, что у нас есть правовое государство, но у нас же его нет! Почему здесь написано? И вообще, вот сидит же Ходорковский!» И тут, значит, начинаются какие-то всплески в классе, и мне приходится как-то эту динамику снимать. Вопрос идет чаще не от меня, а от детей, и они скорее скептически настроены к государству и к правительству. И это уже второй год повторяется. Сорокин: Завидую людям, которым, для того чтобы провести практическое занятие, достаточно принести текст Конституции в класс. (Смеются.) Абалов: Есть такой бонус у социальных наук. Сорокин: А вам не кажется, что не каждый преподаватель вуза может преподавать в школе? Это все-таки немножко разные таланты. Абалов: Да было бы желание научиться работать в школе. В 1990-е годы было очень круто, потому что у нас школа очень сильно отстает от того, что называется культурой. Сорокин: В каком смысле? Учебники отстают? Абалов: В том числе. Но я, честно говоря, думаю, что никаких образовательных проблем нет. Как, впрочем, нет в России ни образовательных, ни экономических, ни экологических проблем. А проблема только одна — политическая. Потому что, как ни крути, при анализе обязательно упрешься или в наличие политической воли что-то делать, или в отсутствие этой политической воли что-то делать.

«Я, НАПРИМЕР, НЕ УПОТРЕБЛЯЮ ЭКСПЛИЦИТНУЮ ЛЕКСИКУ — ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ В ТОМ, ЧТО МОЖНО НАГУГЛИТЬ»

Студенты программы Executive MBA Московской школы управления «Сколково» — Лада Сюткина, региональный директор по персоналу и административным вопросам компании Colliers International, и Владимир Рулевский, управляющий партнер компании Americhip в России и странах СНГ, — встретились в кафе вечером в пятницу

Рулевский: К следующему учебному модулю столько книг надо прочитать — я столько за год не читал. Еще надо «Ревизора» Гоголя прочитать, вас не просили? Сюткина: Просили, это для актерского мастерства нужно. Рулевский: Я вот вчера начал книгу, которая называется «Секс, деньги» и что-то там еще — про личное восприятие счастья, денег и всего остального — прямо захватывающе. Сюткина: Да-да, что-то такое и смерть. Рулевский: Смерть, да. Меня прямо проперло от нее. Но как все это успеть прочитать? И английский добавился в таком количестве… Сюткина: Ты взял индивидуальные занятия? Рулевский: Ну да. И взял в воскресенье своего старого преподавателя — чтобы уж вдарить… Сюткина: «Сколково» — это на самом деле такой выход из зоны комфорта. Успешные люди в 30–40 лет, в здравом уме и твердой памяти, платят безумные деньги за то, чтобы не спать ночами, делать эти проекты, читать уйму книг, когда, казалось бы, можно было бы квартирку купить и успокоиться. Рулевский: Да, среднюю мечту россиянина — хорошую машину — точно можно было бы купить. Но на самом деле лучшее вложение денег — это вложение в свое развитие. Чтобы стать еще более успешным, человеку нужно коммуницировать с другими успешными людьми. Сюткина: Помнишь, мы читали на первом модуле статью «Как научить ученого» — про то, что люди наиболее успешные очень тяжело учатся: они становятся совершенно закостенелыми к 40 годам. А ведь на самом деле учеба — лучшее лекарство от кризиса среднего возраста. Нужно просто сказать себе: «О’кей, бейте меня кувалдами — я готов расстаться со своими стереотипами». Что еще нужно человеку в 30–40 лет? В 20 мозги и так шевелятся, а к 30 уже начинается кризис. Рулевский: Мне вот хотелось бы, чтобы учредители «Сколково» преподавали вместе с ними. У меня, кстати, есть мечта, чтобы дипломы об окончании «Сколково» нам выдавал президент. У меня дед был коммунистом, и, если бы он был жив и узнал, что президент как-то поблагодарил меня, он бы гордился. Сюткина: А ты видел последнюю переписку наших одногруппников про то, что давайте приглашать учредителей и рассказывать им о своих проектах? Мы же не просто так здесь собрались, от нас Россия ждет каких-то глобальных вещей, мы должны… Люди реально 54 на это настроены.

Рулевский: Я на самом деле тоже в это верю. Сюткина: То, что у нас так много социально ответственных людей, очень удивительно и приятно. А ведь еще пять лет назад такое количество машин не останавливалось перед пешеходным переходом… Рулевский: Я сам выкидывал мусор в окно машины. Сюткина: Кошмар! У меня дедушка — эколог. Рулевский: А потом до меня кто-то донес мысль — начни с себя. Я раньше курил и швырял бычки. А потом съездил за границу, посмотрел, как люди живут, что там чисто не потому, что убирают, а потому, что не сорят. Если пять лет назад спросить, будет ли у нас такая школа, как «Сколково», я думаю, многие сказали бы — нет. Сюткина: А сейчас я верю, что через 2–3 года рядом со школой будет инноград. Рулевский: А я не верю. Сюткина: Почему? Рулевский: Школа — частная инициатива, а наукоградом занимается государство. Сюткина: Когда к нам Дворкович приходил, я подумала: «Ну если в правительстве такие люди сидят, то, может, что-то у нас и получится». Раньше правительство было совершенно закрытое. А сейчас я прямо вижу позитивные перемены. Рулевский: Посмотрим. Сейчас там пустое поле. Сюткина: Движение вперед все-таки есть — хотя бы в намерениях. Главное, чтобы сталинизм не вернулся. Рулевский: Если честно, я считаю, учеба в «Сколково» — это отличный способ защитить себя, свою семью и свой бизнес. Потому что вот иначе ты сидишь себе и… Сюткина: …боишься. Рулевский: Можно быть либо внутри сложившейся в России бизнес-системы, либо против. У всех, кто против, — ничего хорошего, как показала практика, не получается. Так что лучше быть внутри и что-то менять, чем быть против и говорить: «Все уроды». Сюткина: Все-таки шесть наших учредителей входят в топ-50 богатейших бизнесменов России, они же смогли свой бизнес каким-то образом защитить. Рулевский: И потом, если у меня захватят бизнес, после того как я тут отучился, всех знаю, — блин, ну значит, я сделал все, что мог. Сюткина: Конечно, ты не можешь изменить государственную систему, потому что власть — это машина, которая перемалывает даже суперсильных бизнесменов. Но можно сидеть

EMBA (An Executive Master of Business Administration) — программа повышения квалификации для руководителей высшего звена, содержательно опирающаяся на значительный опыт работы учащихся. Модуль — часть учебного курса. EMBA «Сколково» состоит из 12 модулей по 4 дня, стартового и заключительного модулей по 6 дней и 2 международных модуля по 7 дней. В общей сложности обучение длится 18 месяцев. Веды — сборник самых древних священных писаний индуизма на санскрите. Индуистская религиозная традиция считает, что они были даны человечеству богами через святых мудрецов.

фотография: Марк Боярский

БИЗНЕСМЕНЫ

перед телевизором и вздыхать, можно паковать чемоданы и подыскивать себе домик на Лазурном Берегу, а можно попытаться тут что-то сделать. Мы говорили об этом и на лекциях, и на кофе-брейках — о том, что сейчас в России угрожающая ситуация, все переживают за свой бизнес. Это понятно, но где сейчас в мире не угрожающая ситуация? Рулевский: Я создаю свою компанию по западному принципу, несмотря на то что знаю все реалии России. И это очень тяжело — но кто, если не я? Сюткина: Чего не хватает в «Сколково», так это девушек. Из 45 человек в группе сорок четыре — мужчины. Прекрасные и чудесные, конечно, но, когда они там предложили в бане собираться, я скромно сказала, что меня с ними в одну баню не пустят. Рулевский: Лично мне очень нравится общаться с умными девушками. Я бы хотел, чтобы в нашей группе училось 44 девушки и я был бы там одним парнем. Сюткина: Конечно! В баню бы один ходил. Рулевский: Правда, считается, что таким девушкам очень сложно найти себе мужчину. Сюткина: Да, мне подружки говорят: «Слушай, ну мужчина же хочет быть умнее, успешнее и все такое, а ты ставишь настолько высокую планку». Вот ты бы хотел, чтобы твоя жена закончила, скажем, Executive MBA? Рулевский: Я бы однозначно хотел. Я считаю, что женщина должна максимально стремиться вверх, и только тогда мужчина будет чегото хотеть. Иначе в какой-то момент мужчине с ней становится скучно, и он обязательно начинает ей изменять. Особенно в современной Москве. Может быть, в регионах по-другому, а в Москве — только женщина отстала, сразу столько всего вокруг… Сюткина: И все же, если женщина умная, много учится и работает, сразу возникают ассоциации, что она карьеристка и приобретает мужские черты. Рулевский: Я тоже таких видел, но на вкус и цвет товарищей нет. Мне нравится. Сюткина: Ну, вот, например, Елена Батурина. Она не похожа на женщину. Она суперуспешная тетка, но… Рулевский: Ну давай не забудем, что женщина, которая делает бизнес, должна следить за собой. Если женщина умная, но страшная — это, наверное, самое плохое, что может с ней произойти. То есть мало того, что она умная, она при этом еще и страшная. Сюткина: Проблема в том, что, когда женщина начинает учиться или чрезмерно работать, она забывает про маникюр. А должно быть наоборот: если ты ввязалась в драку в мужском мире, ты должна еще большее внимание уделять красоте. Рулевский: А если женщина умная, занимает высокую позицию, следит за собой плюс еще имеет ребенка — это вообще респект и уважуха. Тем более что ребенок начинает осознанно нуждаться в родителях ближе к 6–7 годам. Сюткина: А я вот сочувствую детям таких женщин. Я где-то читала, что по древним ведам — индийским трактатам — жизнь делится на семилетние периоды: от 0 до 7 лет ребенок нуждается, чтобы его кормили, гладили, а в 7 лет — это уже взрослый человек, с ним надо общаться как со взрослым. Рулевский: Мы сейчас говорим не про детей, а про женщин. А умные женщины умеют настроить нянь так, чтобы ребенок понимал, кто тут мама. Сюткина: Да, но такие женщины, о которых ты говоришь, уезжают в роддом прямо из офиса, там продолжают работать на своем Blackberry, и оттуда их привозят обратно в офис. Они вообще не видят своих детей. Рулевский: Это плохо, но, к сожалению, реальная жизнь показывает, что если ты так не сделаешь, то года через три ты окажешься без работы и, скорее всего, без мужчины. Сюткина: Это почему? Рулевский: Потому что у мужчины дела начинают идти в гору, он начинает развиваться,

у него появляются свои проблемы: 5 миллионов упали на счет, 3 надо потратить, нанял нового менеджера, пришла красивая секретарша, мужики позвали в баню, друзья детства сказали: «Блин, что ты такой семейный стал?» А в это время его жена занимается пеленками и максимум может рассказать, как она поменяла памперсы и что у соседа вылезла ветрянка. Сюткина: Получается, что рецепт семейного счастья — это одновременное развитие обоих партнеров и при этом соблюдение баланса работа — дом. Когда одна моя подруга, большой директор, приходила домой, ей муж — руководитель отдела в бюджетной организации — все время говорил: «Маша, выключи директора», — потому что она начинала его строить. Тогда она прочитала кучу книжек, сходила на женские тренинги, где ее научили, что в мужчине все время надо поддерживать мужчину, подпитывать, чтобы у него крылья вырастали, а не долбить, пилить и отпиливать эти крылья. Нужно хвалить его, не забывать вкусно готовить и пусть раз в неделю, но прийти с работы и приголубить его, даже если ты директор. Рулевский: Мне кажется, что с успешной девушкой, например, которая учится в том же «Сколково», единственный шанс построить отношения — это сразу начать с ней жить. Увидел, познакомился, влюбился, и сразу съехались. Сюткина: Я думаю, надо уметь расставлять приоритеты. Я для себя это так определила: представь «Золотое сечение» Леонардо да Винчи, в центре круга — ты, а сам круг — это работа, учеба, отношения с любимым человеком, дети, родители, хобби. Важно развивать все стороны. Я работала в американской компании, у меня там был чистый трудоголизм, я впахивала семь дней в неделю. Потом в какой-то момент у меня был щелчок, я сказала: «Все, я так больше не работаю!» — и ушла. Рулевский: А я когда понял, что ничего не успеваю, стал вставать на два часа раньше. Еще 2 года назад представить не мог, что могу просыпаться раньше 9.30, а теперь каждый день встаю в 7 утра. До 10.00 отвечаю на письма, и с 10.00 могу нормально работать. А иначе — я приезжаю в офис к 10.00, до 12.00 отвечаю на письма, и все начинает сбиваться. Сюткина: А потом начинаешь себя корить, что ты не успеваешь, недоезжаешь на встречи, все в стрессе. Да, это знакомо. А во сколько ты ложишься? Рулевский: Ложусь в час, в два. Сюткина: Круто! Я тоже в какой-то момент поняла: если выключить компьютер в семь вечера, мир не рухнет. Жизнь у меня одна, и потом никто не вспомнит, что я сидела в этой компании до двенадцати ночи. Рулевский: Я работать перестаю в десять вечера. Просто в один день я заставил себя недоделать работу. А на следующий день встал в семь утра и все доделал. И когда я понял, что мои сотрудники скоро начнут менять работу из-за усталости, я пришел и всем сказал: «В семь вечера, даже если мне очень надо, чтобы вы что-то делали, собирайтесь и уходите к чертовой матери!» И переломил это в один день. Так же с сигаретами: в один день взял и бросил. Сюткина: Круто, как Мадонна скоро будешь. Кстати, те же древние веды: мне на йоге учителя рассказывали, что самая главная и важная задача человека — это заботиться о теле, о храме души. Ты не должен его изнашивать, то есть работать до 9.00. Ты должен поддерживать свое тело, чтобы оно спало определенное количество часов, чтобы оно занималось спортом, питалось правильно. Вот это — самая первая задача, а потом все остальное.

«Золотое сечение» — видимо, имеется в виду «Витрувианский человек» Леонардо да Винчи

«ЕСЛИ ЖЕНЩИНА УМНАЯ, НО СТРАШНАЯ — ЭТО, НАВЕРНОЕ, САМОЕ ПЛОХОЕ, ЧТО МОЖЕТ С НЕЙ ПРОИЗОЙТИ»

Даниил Дондурей, главный редактор журнала «Искусство кино», и Никита Соколов, заместитель главного редактора журнала «Вокруг света», встретились дома у главного редактора телекомпании «Стрим» Анатолия Голубовского

Даниил Дондурей: Есть смешная история, связанная с Советом по внешней и оборонной политике. Видимо, Караганов и его товарищи встретились с Архангельским, который сказал, что его интересует словосочетание «русская культурная матрица». Они не знают, что это такое, но им очень понравилось, потому что это вроде про культуру… Никита Соколов: И «русская» есть, и «культура» есть… Анатолий Голубовский: И «матрица», что очень хорошо. Потому что, если что-то происходит, можно сказать: «Ребята, это не вписывается в нашу культурную матрицу». А что-то другое отлично вписывается. Дондурей: В начале своего доклада на этом совете я выступил, как генерал Грачев. Перед тем как начинать военную операцию в Чечне, он ставил большое количество ракетных установок и устраивал ковровую бомбардировку местности. Вот и я сразу же стал рассказывать им о том, о чем вроде бы все знают, но не принято говорить. О том, что у нас сошлись по меньшей мере три кризиса: идеологический, моральный, психологический (тотальное недоверие ко всем, употребление наркотиков, подростковые самоубийства, сомнения молодых людей в собственных силах). И еще один, связанный со смещенным восприятием времени, с тем, что около 80% людей у нас живут не в 2011 году, а в другом времени — кто при Сталине, кто при Брежневе, кто где. И потом перешел к этой самой матрице. У меня есть гипотеза, что это такая пока не опознанная система принципов жизни в России. Эти принципы включают в себя поведенческие практики, политическое устройство, экономику, социальные отношения, мифологии… Они практически неизменны на протяжении столетий. Непонятно, когда это кристаллизовалось — может быть, после Смутного времени, может быть, какието важные элементы появились позже. И сквозь века, сквозь все режимы создаются и транслируются одни и те же поведенческие практики. Иначе бы, читая великие произведения Золотого века русской литературы, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, мы бы не узнавали нашу чудесную нынешнюю реальность.

56 При этом российская система жизни не стре-

мится научно описать эти практики как устойчивые, повторяющиеся. Кажется, что сами подходы к этому знанию табуированы. Объяснения выброшены, и каждый следующий историк, художник, философ начинает свои наблюдения заново. Культура не собирает знания о самой себе. В Европе ситуация простая: там есть правильное поведение и неправильное. Люди, действия, помыслы селекционируются и поощряются самым разным образом. Соколов: И это путь к жизненному успеху. Дондурей: Да. Здесь это не так. В России каждый понимает, что существуют неписаные правила, которые ты должен усвоить и совместить с писаными. Потому что иначе распадется вся система жизни. Россию выгонят из всех международных организаций, построят железный занавес… Здесь нужно с огромной скоростью переходить от одного к другому. Я считаю, что крупнейшее преимущество российской культуры — сложность культурных кодов. Это позволяет верить в ее перспективы. Соколов: А не потому ли эти правила не кодифицируются, что сами носители и практиканты понимают, что это некоторая ущербная конструкция? Голубовский: Почему не кодифицируются? Разные люди, считающие себя идеологами, политиками, культурологами, социологами, начинают что-то вроде этих матриц нам подсовывать. Какие-то вещи, связанные с «особым путем», с взаимоотношениями личности и общества. Это что, не матрица, когда нам пытаются впарить, что у нас всегда главный начальник — это только царь, и нет граждан, а есть подданные, и так было и будет всегда? И согласитесь, этого никто не скрывает. Просто называют не матрицей, а «особым путем». Дондурей: Согласен, вы одну очень важную вещь уже стали описывать. Она заключается в том, что здесь есть колоссальная нечувствительность, если не презрение, Системы к человеку. Обратите внимание, как пишется у нас адрес на конверте: никогда не напишут, что письмо приходит вам как индивиду. Оно приходит в город, на улицу, в дом, в квартиру. Чтобы мы понимали, что человек — это винтик, элемент системы. Притом что великая

Александр Архангельский (р. 1962) — журналист, публицист, литературный критик, телеведущий, писатель.

Симон Кордонский (р. 1944) — социолог и политолог, заведующий кафедрой местного самоуправления в Высшей школе экономики, до 2005 года был сотрудником Администрации Президента. См., напр.: Симон Кордонский «Государство, гражданское общество и коррупция»/ «Отечественные записки», 2005, №6

АРИСТОКРАТИЯ, МИНИСТРЫ, ОЛИГАРХИ ПО ОТНОШЕНИЮ К ВЛАСТИТЕЛЮ КРЕПОСТНЫЕ.

Граф Сергей Уваров (1786–1855) — министр народного просвещения при Николае I, доведший рассуждения Николая Карамзина до афористической формулы об «истинно русских охранительных началах Православия, Самодержавия и Народности, составляющих последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия Отечества».

русская литература объявляет его чуть ли не мерой всех вещей. Все главные национальные тексты — это гимн человеку. А все конкретные акции — презрение к нему. Голубовский: Мой любимый пример связан с метро. Во всех метро мира есть информационные табло с указанием, через какое время придет следующий поезд. И только в нашем метро и в метро стран Восточного блока, которое русские строили, дают информацию о том, сколько времени прошло с момента отхода предыдущего поезда. То есть информацию для человека бессмысленную, депрессивную. Дондурей: Это всегда философия собеса. К человеку она нечувствительна. Ты хочешь получить справку, поехать куда-то, заплатить свои же деньги — и обязательно должен намучиться, напсиховаться, переплатить, потому что тебя должны присвоить, ты должен оказаться в позиции холопа. Даже если ты мультимиллиардер — потому что есть места, где ты, Дерипаска, Прохоров, Абрамович, холоп. И это не связано с количеством денег. И еще: одна из особенностей морали нашего общества — беспрецедентное недоверие людей друг к другу. Около 60% наших граждан не доверяют никому, кроме собственной семьи. Не доверяют работодателям, чиновникам, партнерам по бизнесу. Но общество при такой степени недоверия жить не может. Значит, должны быть компенсаторные механизмы. Коррупция — один из них. Соколов: Симон Кордонский еще в 2005 году описал коррупцию как «систему действия членов гражданского общества». Но идея энтузиазма не вызвала. Дондурей: А еще — колоссальная двойственность всего и вся, культуры, языка, сознания. Скажем, ты ненавидишь Запад, но сделаешь все, чтобы твои дети туда уехали. Соколов: То, что вы описываете как универсальную матрицу… Дондурей: Это всего лишь гипотеза относительно существования определенных констант российской жизни. Соколов: А почему вы их описываете как нечто, существующее испокон веку? Это же историческое явление чрезвычайно недавнее. Русская матрица — она же для русских предназначена? Так оно звучит. Эта система начинает складываться в XVI веке, с введением опричнины. Для того чтобы она утвердилась, потребовалось чудовищное государственное насилие и вытеснение за рубежи страны гигантских масс русских, которые ее не принимали. Сначала уничтожались северные «торговые мужики» (как Грозный пренебрежительно честил новгородцев), которые имели другое представление о государственной власти и о том, каким должны быть отношения между гражданами и властителями. Что такое Смута, как не попытка этих самых мужиков восстать против утверждения «матрицы»? Практически успешная. Первым Романовым пришлось откатить назад, вернуться к Земским соборам, восстановить земское самоуправление и на протяжении 75 лет опять насаждать московское вертикальноопричное управление. Дондурей: Вы мне не противоречите никак. Соколов: Но здесь нет ничего универсального и повсевременного. Дондурей: Как нет? А отношения власти и гражданского общества? Борьба только усиливает эти процессы. Отказ, вытеснение идей, запреты — это все работа российских культурных кодов. Соколов: Почему вы называете их «русской матрицей», если они утвердились путем уничтожения половины русского народа? Дондурей: Масштабы населения менее важны для культуры, чем ее сохранение. Больше народа или меньше, для нее не имеет значения. Культуре важнее воспроизводиться. Соколов: Получается, что словом «русский» вы называете некоторую политическую ориентацию. Это значит, что для русских Россия существует только по формуле Уварова —

фотография на странице слева: Марк Боярский

К У Л Ь ТУ Р О Л О Г , ИСТОРИК И СОЦИОЛОГ

Сергей Караганов (р. 1952) — политолог, председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике.

«православие, самодержавие, народность». Хотя главными идеологами этого в конце XIX века были крещеный еврей Грингмут, ялтинский градоначальник Думбадзе и молдавский помещик Крушеван. И никто не мешал им считаться русскими, потому что они отстаивали эту политическую конструкцию. Дондурей: И что? Соколов: Что в ней типично русского, в этой матрице? А в Северной Корее тоже русская матрица? И почему она вечная? Это игрой исторических сил так сложилось. Нет ничего в этой штуке, которую вы описываете как матрицу и данность, что не было бы результатом игры свободных исторических сил, что имело бы под собой какое-то незыблемое основание. Поэтому нет в ней никакой универсальности. Она точно так же и пересмотрится. Дондурей: Ну, подождем еще 400 лет. Голубовский: То есть вы утверждаете, что измениться она может только за тот отрезок времени, за который сложилась? Дондурей: Нет, этого я не знаю. В ответ на цивилизационные сдвиги культурные мутации могут идти быстрее, обретать хитрые формы. Соколов: А что же нам не знать, когда мы это уже однажды наблюдали. От 1968 года до 1985-го эта матрица радикально изменилась. Дондурей: Что значит «радикально»? Она отыгралась потом. Если бы она изменилась безвозвратно, по-настоящему отменилась… Соколов: Изменчива чрезвычайно эта матрица. И на пространстве от 1968-го до 1985– 1987-го отношение к ней (не сама она, а отношение) радикально переменилось. В августе 1991 года все, кому это было хоть как-то интересно, сказали: «Пошли вы с вашей матрицей!» Не правда ли? Дондурей: Менялись события, формы, контексты. Но матрица-то не изменилась. Она лишь мутировала на какое-то время. Соколов: Народное сознание изменилось. Это очевидно было всем социологам во время горбачевской перестройки. Но потом властный ресурс был обращен на то, чтобы опять накачать его державной спесью. И накачали. Дондурей: Но это же не воля отдельных исторических персонажей, Александра II, Иосифа Виссарионовича, Владимира Владимировича, хотя она и колоссальная… В том, что касается функции власти в России, она воспроизводится очень четко. Соколов: Я как позитивный историк не понимаю, кто такая «она» как исторический деятель. По моим наблюдениям, не существует ничего, кроме человека. Дондурей: Попробую объяснить. Существуют важнейшие техники воспроизводства тех или иных действий, которые на Западе называют «паттерны», образцы поведения. И мы видим, что эти образцы, действия людей, конвенции повторяются в самых разных ситуациях на протяжении 500 лет. Скажем, влияние власти на все слои общества, включая высший класс. Аристократия, министры, олигархи по отношению к властителю крепостные. Соколов: То, о чем вы говорите, это некая квинтэссенция абстракции, которая к исторической реальности не имеет никакого касательства. Как только мы копнем несколько глубже этих стереотипов, которые вы приписываете нашей великой литературе, и заглянем, например, в актовые источники, мы обнаружим, что не существует никакой универсальной матрицы, скажем, делового поведения. Способы обеспечения контрактов чрезвычайно разнятся в разных сословиях, в зависимости от сферы деятельности. Дондурей: Какая разница между Сперанским и Ходорковским? Соколов: Разница между Сперанским и какимнибудь купцом Кокоревым гигантская. Потому что Сперанский — служивый дворянин, хотя и из поповичей, и у него одно

Владимир Грингмут (1851–1907) — идеолог черносотенного движения, главный редактор газеты «Московские ведомости» (1896–1907), создатель Русской монархической партии.

Иван Думбадзе (1851–1916) — генерал-майор свиты Николая II, покровитель Союза русского народа.

Павел Крушеван (1860–1909) — публицист, черносотенец. Издавал в Кишеневе газету «Бессарабец», публикации которой привели к еврейскому погрому 1903 года.

Михаил Сперанский (1772–1839) — государственный деятель, подготовивший план государственных преобразований — «Введение к уложению государственных законов», по существу означавших переход от самодержавия к конституционной монархии. В 1812-м был отправлен в отставку.

представление о том, как верить слову, где порука дворянской чести, а у купца Кокорева совершенно другое. Дондурей: Ну, это просто групповые различия — сословные, имущественные, образовательные. Соколов: Да. Они совершенно разные, и ни одно из них не связано с тем, что вы описываете как «русскую матрицу». Вот вы сказали, что один из важных механизмов обеспечения доверия — коррупция. Но с конца XVII века и до появления элеваторов в 1870-х важнейшая для России хлебная торговля совершалась по устному соглашению, без расписок. И эта система блестяще функционировала. Дондурей: Потому что существовали определенные религиозные, моральные, поведенческие конвенции, очень важные в то время для людей в России. Соколов: Ничего религиозного в этой системе нет. Просто обмануть можно было один раз. Вся эта среда по цепочке сарафанного радио узнавала о нечистоплотности любого из участников немедленно. А поскольку жива была еще рудиментарная система представлений о том, что род наследует нравственные качества предков, то человек, обманувший один раз, лишал клиентуры не только себя, но и своих детей. Поэтому деловая переписка выглядела примерно так: «Милостивый государь, за мной кредиту взято столько-то, повремени. Случилась Божьим попущением засуха, и баржи мои с солью сели на мель на Волге». Известны считаные случаи, когда не повременили, поставили на правеж. И через два года разорились. Потому что с ними дела никто не стал иметь. Дондурей: А вот Островский столько пьес написал совсем про другое. Соколов: Я сказал, до 1870-х. Островский — это другая эпоха, другая мораль. Я ровно про это и толкую: то, что вы описываете как всегдашнее, не всегдашнее. Островский точно описывает нравы среды, но это нравы развращенной среды. Дондурей: Ага, они, по вашему мнению, были чудесные в эпоху Павла I или еще раньше, а потом кто-то эту бизнес-среду развратил. Соколов: Разврат мы можем сейчас описывать в строгих терминах столкновения традиционной и «модерной» культур. Островский описывает нравы на этом переломе — когда старое сдохло, а к новому люди еще не приспособились. Все, о чем вы говорите, и то, как вы об этом говорите, это некоторая аберрация сознания: мы так это наблюдаем, значит так оно всегда и было. Но оно так всегда не было, оно было в разных слоях общества по-разному, оно от эпохи к эпохе чрезвычайно текуче. Дондурей: Согласен, очень текуче, но когда читаешь маркиза де Кюстина, видишь, что он будто бы только приехал от вице-премьеров Шувалова или Сечина. Когда читаешь про Россию 1839 года, что это страна фасадов… Единственное, что здесь волнует любого начальника, — это имитация успеха, победы, качества. Безусловно, все подвижно, но все это воспроизводится и действует. Иногда жестко, страшно, как в 1930-е годы например. А иногда очень хитро — как сегодня, под видом демократизации и как бы европейских ценностей. И ум здесь развивается не столько через получение знания, сколько через способность людей считывать противоречивые контексты. У человека в голове может соединяться ненависть к Европе и ее обожание, ненависть к государству и невозможность жить без него. Я имею в виду, конечно, большинство населения, а не отдельные группы. В России сегодня существует много стран, но главные две: одна — прозападная (она десятилетиями не увеличивается), от 7 до 20% населения, и другая — в которой 60% граждан живут с феодальным сознанием. А 20% не определились. Это как бы Финляндия и Бангладеш в одном народе. Соколов: Я думаю, мы бродим вокруг простой 58 вещи. В США и Западной Европе

второй демографический переход завершился примерно в 1970 году, это завершение урбанизации. А у нас он еще не завершен. Подождем, пока завершится, и посмотрим. Голубовский: Извините, что я возвращаюсь назад, но у нас с Никитой есть к Кюстину большие претензии. Потому что как исторический источник его использовать невозможно, тем более как инструмент критики. Соколов: Полный кюстиновский текст, впервые опубликованный по-русски 15 лет назад, радикально отличается от той политической карикатуры, каким его представляют сокращенные выжимки. Кюстин описывает не Россию. Это сложное философическое произведение — он едет внутрь своей души. Дондурей: Почему же у него возникают так хорошо знакомые нам российские заморочки? Почему они так отзываются на моем личном опыте? Голубовский: Помимо Кюстина есть, например, Николай Васильевич Гоголь. Можно прочитать «Мертвые души» примерно так же, как Кюстина, и увидеть там вещи, очень созвучные нашему времени. Но кроме «Мертвых душ» он написал «Выбранные места из переписки с друзьями». Соколов: И когда будем считать Гоголя сумасшедшим? Когда он сжег второй том «Мертвых душ», находясь при этом в стадии душевного просветления, или когда потом, в полном помрачении, написал «Выбранные места», где ключевой пассаж — о том, что Европа будет к нам ехать не за пенькой и салом, а за мудростью. А мудрость будет заключаться в том, что наше крепостное право и есть светлое социальное будущее всего человечества, и помещик, конечно, о своих мужиках позаботится лучше, чем они сами. Дондурей: Нет, больное сознание брать не будем. Голубовский: Почему? Когда вы говорили про кризисы, вы говорили, что мы находимся на первом месте по девиантным проявлениям. Как же не принимать этого во внимание? Соколов: Однажды редакция «Отечественных записок» подняла бунт и сказала, что она больше не печатает текстов, авторы которых нарушают аристотелеву логику. И спектр мнений, представляемых в журнале, немедленно скособочился — мы остались без евразийцев, без государственников. А я начал следить за телевизором. Двух минут не проходит, чтобы какой-нибудь модный ведущий, типа Максима Шевченко, не погрешил против логики. Дондурей: Вы только подтверждаете то, о чем я говорю. Здесь есть вековые принципы объяснения жизни. Например, вокруг России, в основном на Западе, живут враги во главе с главным врагом — Америкой. Соколов: Но мы же понимаем, что это немодернизированное деревенское сознание — за околицей живут люди с песьими головами. И нет никаких матриц. Есть общественная инерция. Само рассуждение в терминах «матриц» есть услуга людям, которым эти матрицы удобны, чтобы в мутной воде ловить рыбу. Дондурей: Вы впадаете в чистую политизацию. Сами эти объяснения могут быть использованы в интересах тирании. Соколов: Да, я политизирую. Собственно, это вопрос об ответственности гуманитария. Как только вы говорите, что есть такие глубокие матрицы с глубокими корнями, в администрации президента говорят: «О, нам эта матрица чрезвычайно удобна. Вперед, Шевченко, толкуй про матрицы». И дальше публика сидит и про них слушает. Если бы ей про что другое рассказали, она, может, про что-то другое бы подумала. Но ей рассказывают про матрицы, она и верит в матрицы. Дондурей: Во-первых, про матрицы никто, кроме Архангельского, не говорит. Я, к примеру, обращаю внимание лишь на некоторые культурные константы. Во-вторых, народ прекрасно знает, как устроена жизнь в России. Но при этом верит в то, о чем рассказывает ему телик.

Василий Кокорев — купец, построивший первый в России керосиновый завод (1859), создавший Северное телеграфное агентство (1870-е), ВолжскоКамский банк (1870), Северное страховое общество и многое другое. Меценат. Влиятельный публицист, в 1856–1860 годах отстаивавший необходимость реформ. Идеал государственного управления видел в британском парламентском устройстве. Астольф де Кюстин (1790–1857) — французский писатель и путешественник, приезжавший в Москву по приглашению Николая I и написавший после этого книгу «Россия в 1839 году», очень критическую по отношению к российскому самодержавию и нравам высшего общества. Второй демографический переход — падение рождаемости ниже уровня, обеспечивающего воспроизводство. Черты этого перехода — изменение института семьи, появление новых ее моделей, повышение среднего возраста рожениц, рост числа семей с одним ребенком и бездетных семей. Первый полный перевод книги Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» в двух томах вышел в Издательстве им. Сабашниковых в 1996 году. «Отечественные записки» — журнал для медленного чтения, выходивший с 2001-го по 2008-й. Его главным редактором была Татьяна Малкина, шеф-редактором — Никита Соколов.

26 декабря 1862 года были приняты «Временные правила об устройстве полиции», объединившие уездную полицию с городской под общим надзором присутствия уездного полицейского управления, в состав которого входили: исправник и его помощник, назначаемые губернатором, и заседатели от дворян и сельских обывателей.

Граф Михаил Милорадович (1771–1825) — герой войны 1812 года. В 1818 году стал петербургским военным генерал-губернатором. Был убит во время декабристского восстания Петром Каховским.

Соколов: А вот и нет. На уровне таких отвлеченностей, типа Россия — Европа, может, и верит. А вот эта двунормативность? Где российский человек с ней встречается? В самом убийственном виде — в армии, где есть устав и неуставные отношения. Пройдя срочную еще в Советской армии, утверждаю не понаслышке, что по уставу жить нельзя. Самая страшная угроза, это когда командир говорит: «Зае…у по уставу». Зае…т точно. И что говорит публика по поводу армейской дедовщины? Она разве говорит, что нужно утвердить дедовщину в качестве устава? Она все-таки говорит: «Ребята, давайте устав перепишем». Когда это не умозрительные конструкции «геополитического противостояния», есть стремление перейти к одноплановой жизни. Дондурей: Пока в нашей стране это невозможно. Потому что она здесь так не устраивается. Должны быть одновременно и варварский устав, и способы его преодоления, неформальные обманки. Обязательно и то, и другое. Соколов: Потому что есть группы интересов, которые не дают ее так устроить. Дондурей: А откуда они возникают? Кто эти аморальные негодяи, которые дают взятку честному гаишнику? Голубовский: Кстати, откуда взялось это гаишное взяточничество? Никит, городовые были взяточниками? Если судить по Чехову, то были. Или пьеса Гоголя «Ревизор» — она имеет какое-то отношение к реальности? Соколов: К российской реальности образца 1840 года — безусловно. А к российской реальности образца 1864 года уже не имеет. После александровских реформ российская полиция была поставлена в нормальные условия и перестала брать взятки. Те же люди, поставленные в другие условия. А потом пришел совок, даже не совок, а брежневская такая расхлябанность, и опять начали брать. И ничего не возвращается, все происходит по-новому. Дондурей: Вы хотите сказать, что между Россией Салтыкова-Щедрина и Россией Лужкова разница огромная? Соколов: Да. Более того, когда мы пытаемся спрямить историю и сказать, что общество «Ревизора», общество Салтыкова-Щедрина и общество, в котором мы живем, описывается одними параметрами, мы для себя закрываем способ его понимания. Поскольку при некоторых внешних сходствах это типологически разные общества, и механизмы разные. Дондурей: Может быть, типологически разные, но принципы, коды, механизмы почемуто общие. Соколов: Раз уж мы заговорили о полиции, какое же может быть сходство между нынешним градоначальником и городничим в «Ревизоре», который брал «почестную», как это тогда называлось? Это же ни за что, это часть его жалования. У него жалование было микроскопическое, и публика ему маленько скидывалась, чтобы он не бедствовал. И, обратите внимание, если городничий, то это, стало быть, заштатный город, не уездный. Голубовский: Интересно, а вот какой-нибудь Милорадович брал? Соколов: Вот даже и спросить его, он бы не понял, про что его спрашивают. Но это может восприниматься как личная доблесть, а вот уклонение от налогов — это матрица или нет? Дондурей: Конечно, один из элементов. Соколов: Всегдашний? Неизбывный? Дондурей: Безусловно, многие сотни лет. Соколов: Так вот, в XVII веке, пока Петр Первый своим устройством гильдий не разрушил сотенную систему, эту живую, естественным образом складывающуюся торгово-промышленную корпорацию, обкладка шла по честному слову. И платили купцы налогу больше, чем с них бы полагалось по самому строгому законному спросу. Для того чтобы вера этому дому была сильнее. Были случаи, когда разорялись, излишне вкладываясь в налоги.

Дондурей: Но все это обозначается замечательным русским словом «откупа». Предположим, Вексельберг, чтобы получить откупа в Южной Африке и других местах, «Сколково» делает, Абрамович Чукотку содержит, Потанин Эрмитажу помогает. Соколов: Но купцы это делали не для того, чтобы что-то получить от государства. Дондурей: Хорошо. А само поведение Грозного или Петра не соотносится, скажем, с поведением Сталина, Хрущева, Путина? Мы не можем здесь обнаружить общие черты? Насилие, авторитаризм? Соколов: Общее в том, что у всех по две ноги и два глаза. Но мы же сейчас не в опричнине Грозного живем и не в сталинском ГУЛАГе. Дондурей: Но авторитаризм воспроизводится. Властитель всегда над всеми, над собственностью, над политической и социальной системой, над моралью, над жизнью. Соколов: Интересно было бы послушать, что на эту реплику сказал бы любой из российских государей-императоров. Дондурей: Будучи уверенным, что он — истинный европеец, сказал бы, что меня за такие идеи надо изгнать из страны. Соколов: Это не соответствует никакой реальности, не существует никакого безудержного авторитаризма. Дондурей: Значит, у нас властители не отнимали собственность, не назначали в любом веке в миллиардеры? Да любого Демидова или Строганова. И давали ему такое количество льгот… Соколов: Государи давали им, говоря современным языком, открытый лист на обследование Урала, и эти ребята создали огромную промышленную корпорацию, практически особое государство. Дондурей: А чем они отличаются от Березовского, Гусинского, Прохорова? Соколов: Думаю, что всем. Без всякой государственной поддержки они освоили огромные территории. Они оказывали услуги государству за открытый лист, за вольную. «Вольно тебе дальше промышлять на восток». Все, больше ничего от казны не требовалось. Приведите хоть один случай Ходорковского в эпоху Николая I или Александра II, и я все свои слова заберу обратно. Не найдете. А при Александре III был — один-единственный. Это разные системы. Они являются продуктом исторической эпохи, творчества людей этой эпохи, а мы, ленясь мыслью, все их по внешним второстепенным признакам объединяем — вот, русская матрица. Дондурей: Ну давайте назовем это архетипом. Или воспроизводящейся моделью социальных и культурных взаимодействий. Мне все равно, как вы предпочтете это назвать. Некоторая устойчивая общественная практика. Соколов: Никакой устойчивой практики нет. Петр I вел себя с промышленным классом одним образом, Екатерина — другим, Николай I — третьим. Это все разные способы взаимодействия. Дондурей: Согласен — все разное, но модель, меняясь, приспосабливается, становится хитрее. В России ты не сможешь ни одно дело сделать по закону, ты должен непременно его нарушить. И стать очень уязвимым. Здесь так устроено. Властитель назначает в богатые, бедные, несчастные, счастливые. Соколов: Не бывало. Прежде брежневских времен не бывало. Дондурей: Интересно, а двойного сознания, на ваш взгляд, здесь тоже не было? Двойной системы критериев, двойных стандартов, двойного языка, двойной морали? Я, Максим Шевченко, разоблачаю злокозненность Запада, но буду пользоваться всеми его благами. И все это соединяется — открытый нами мир, который мы сами же и закрываем. Соколов: По-видимому, первый зафиксированный случай — это «Истинно русский человек» Станюковича. Это первая фиксация общественного явления, когда наворовать надо здесь, чтобы пользоваться благами

Компания Виктора Вексельберга «Ренова» владеет горнодобывающими активами в ЮАР.

Никита Демидов (1656–1725) — промышленник, ставший во время Северной войны поставщиком оружия для армии и получивший от царя множество субсидий и прав, в том числе — огромные земли на Урале для строительства металлургических заводов.

Григорий Строганов (1656–1715) — солепромышленник, пользовавшийся большим расположением Петра I, пожаловавшего ему огромные земли на Урале.

«ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ЗДЕСЬ ВОЛНУЕТ ЛЮБОГО НАЧАЛЬНИКА, — ЭТО ИМИТАЦИЯ УСПЕХА, ПОБЕДЫ, КАЧЕСТВА» В повести Константина Станюковича «Истинно русский человек» рассказывается о чиновнике Аркадии Николаевиче Орешникове, в начале 1870-х годов наворовавшем очень много денег в ходе распродажи башкирских общинных земель, а затем уехавшем в Париж, чтобы оттуда ругать европейские порядки: «Повсюду безбожие, сомнение, отсутствие устоев… Одни только мы, русские, еще не забыли Бога и совести…»

там. И никакое это не двоемыслие. Тут мысль совершенно одноходовая. Просто у некоторых способ приложиться к казенному пирогу связан с тем, что они взяли подряд порочить Америку. Соколов: Мы уклоняемся в стороны. Давайте лучше договоримся, как мы рассудим этот спор? Что мы будем считать аргументом? Возьмем какую-нибудь одну из ваших матриц и договоримся об аргументах в пользу ее исторического бытования или небытования. Дондурей: Давайте поговорим, например, про презрение к записанным в законах правилам игры. Про то, что неписаные законы всегда были важнее писаных. Соколов: Первый наш закон — Русская Правда. Понадобилось записать, как вести себя в ситуации, не оговоренной обычаем. Дондурей: Не будем так далеко. Соколов: Хорошо. Правильный способ брать после Петра, ведь Соборное уложение 1649 года исполнялось повсеместно и скрупулезно, потому что народ считал, что он участвовал в составлении этого закона. И это его закон. Дондурей: Народ — это кто? 500–600 делегатов Земского собора? Соколов: Да. Это были уполномоченные от земель, которые прекратили начинавшуюся гражданскую войну, установив над собой такое тяжелое бремя. Ради общего мира все сословия стали, грубо говоря, крепостными. Это было сделано по общему решению и соблюдалось до 1679 года, когда Романовы вдруг решили изменить налоговую практику, заменив поземельное обложение подворным. И вот тут все поехало. Ах, вы это сами придумали, нас не позвали? А двор, это у кого одни ворота? Так мы все село обнесем одним тыном и за одни ворота — получите. Что здесь сложного? Когда народ сам делает себе законы, он их соблюдает. Голубовский: Ты, Никита, по-моему, хочешь предложить другую матрицу. Типа если народ сам все делает, то тогда все соблюдается. Вот Романовы придумали, а народ продемонстрировал, что это для них же и хуже. Соколов: И начинается история про хитрую гайку для хитрого болта. Дондурей: Да, и так на протяжении 350 лет. Соколов: Но почему же вы спрямляете до сегодня? Ведь пропускаются эпизоды, которые как раз разрушают представление о матричности русского пути. В 1864 году ввели земские учреждения, в которых мужику дали право решать, и не было случаев уклонения от земского обложения, которое гласно распределялось и подконтрольно расходовалось. Земство — это открытая система. Там если бы кого-нибудь поймали за руку, в местной газете немедленно бы пропечатали, скандал был бы до небес и все виновные были бы наказаны. Дондурей: Отношение к земствам было более спокойное, чем ко всем государевым тяготам и налогам, потому что это было более или менее дело школы, больницы —включался общественный контроль. Соколов: Да какой же покой, там были страшные склоки, потому что земство не существовало внизу, на волостном уровне. Оно существовало на уездном и губернском. Поэтому мужики, которые приходили в уездное собрание, приходили с волостных сходов подлинно от сохи. И с 1865 до 1874 года была дикая склока в земстве, например, о школе. Земские гласные из помещиков говорили: «Нужно европейское светское образование». А мужикам не нужно было это светское образование. Зачем этот разврат — географию да историю учить?! Священное Писание да азы арифметики выучили, и хорош. Они бодались так 15 лет. Но это была школа бодания. Нельзя было кованым сапогом надавить и сделать. И убедили мужика. В земской «говорильне», собственно, парламентском институте. И мужик свою копейку отстегнул на эту барскую западную школу. Зачем вам вообще 60 понятие матрицы?

Дондурей: Для того чтобы увидеть некоторые поведенческие образцы, которые идут сквозь любые политические режимы… Они почемуто плохо фиксируются, не изучаются. Ведь все понимают, какое значение в российской экономической жизни имеет то же самое воровство или коррупция. Нельзя ведь заниматься российской экономикой, не рассматривая реальные формы устройства ее теневых отношений. Голубовский: А не случайно мы Островского вспомнили. Все-таки Островский — это не Салтыков-Щедрин. Он ближе к жизни. В «На всякого мудреца довольно простоты» много линий, связанных с идеологическим обслуживанием вышестоящего начальника. Я понимаю, почему Глумов пишет «Трактат о вреде реформ вообще». Это дискуссия о реформе, все кипит, бурлит. Но бывают разные тексты. Есть Кюстин, который думал про Францию, а писал про Россию, а есть Островский, который и писал про Россию, и думал про Россию. Про Москву, про политтехнологии. Главный герой там примерно такой же, как в «Generation П». Соколов: Ты хочешь сказать, что реальность, которую описывает Островский, и реальность Пелевина порождены одними и теми же интенциями? Голубовский: Нет. Но я не готов сказать, что эти сходства (на разных уровнях) случайны. Подход должен быть историческим, но тем не менее эти странные или нестранные сближенья тоже откуда-то берутся. Соколов: Они берутся в голове аналитика, который наблюдает современные отношения. Голубовский: А в голове читателя или зрителя? Вот есть «Гамлет», его ставят в современных декорациях и костюмах или переносят в 30-е годы не для того, чтобы показать единый паттерн, а для того, чтобы говорить о какихто вечных ценностях. Соколов: Вечные ценности есть, а никаких паттернов, которые бы заставляли современного человека думать как Александр Невский, нет. Обыватель берет эти сходства из суждений аналитиков. Называется ли аналитик графом Уваровым, Сусловым или Сурковым — неважно. Господин Суслов был такой же, как Сурков, если не больший, искусник нанизывать на один шампур несхожие вещи. Дондурей: Но почему он так на графа Уварова похож? Конечно, они разные люди и мыслили по-разному, но на практике решали одни и те же задачи — и сходным образом. Соколов: Мне кажется, что сторонники идеи матриц принимают за них типологическое сходство, возникающее в силу того, что решаются задачи одного вида и поэтому они решаются сходными способами. Нужно сделать «партию — нашего рулевого», вспоминают про самодержцев и копируют некоторые пригодные модели. В природе русского социума нет ничего, что отличало бы его от любого другого социума. Но когда приходят люди, которые хотят простых решений, то эти решения схожи. Ну, как топор мало чем отличается от неолитического рубила. Это просто вещи, изобретенные для решения одной и той же задачи. В разные эпохи. Вы же понимаете эту матрицу как вирус, который несет в себе нация. Дондурей: Во-первых, я нигде не говорю, что это болезнь, что оценивать ее надо сугубо негативно. Это не апологетика «особого русского пути». Во-вторых, я не пытаюсь обидеть нацию, в-третьих, не снабжаю власть аргументами необходимости тоталитаризма. Соколов: Эту матрицу, которая не имеет никакого отношения к реальной истории, но используется уже два века, придумал гениальный Карамзин (и изложил, к чести его сказать, не в «Истории…», а в специально для государя составленной «Записке о древней и новой России»). Существо ее в одном тезисе: Россия гибла от разновластия и спаслась мудрым самодержавием. Но я бы хотел, чтобы мы договорились об аргументах, которые

Русская правда — первый известный памятник славянского права, датируется XI веком. Соборное уложение — свод законов, составленный на Земском соборе 1648–1649 годов

«ВЕЧНЫЕ ЦЕННОСТИ ЕСТЬ, А НИКАКИХ ПАТТЕРНОВ, КОТОРЫЕ БЫ ЗАСТАВЛЯЛИ СОВРЕМЕННОГО ЧЕЛОВЕКА ДУМАТЬ КАК АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ НЕТ»

будут иметь значение для решения этого спора. Поскольку я отрицаю решающее значение логических конструкций, а вы отрицаете решающее значение исторического факта, что мы будем считать доказательством? Дондурей: Обстоятельства, в которых срабатывают те или иные поведенческие программы, тоже ведь повторяются. Я не только не отрицаю свидетельств исторических фактов, но, наоборот, хочу именно на них опираться. Хочу почитать научные исследования про природу российского мошенничества, которые бы вызывали у меня уважение, — про технологию, механизмы, реальные и скрытые функции. Почему оно не изучается в культурологическом смысле? Как можно про него что-то понимать, думая, что это лишь плохие законы или сбои в морали? Голубовский: У нас историей повседневности начали заниматься только в последние 30 лет, а вся Европа занимается этим уже лет 70. Соколов: Это модная тема начиная с 1950-х годов, когда принялись за изучение ментальности в надежде найти там «опору матрице». Есть серьезные исследования, но обнаруживается, что во всей этой материи все чрезвычайно казуально и текуче. Дондурей: Если текуче, то мы ни на что не можем опираться, а если не можем опираться, то не можем ни сравнивать, ни работать с ментальностью. Значит, не можем и развиваться. Соколов: Чтобы сравнивать, нужен адекватный понятийный аппарат. В качестве него предлагается конструкция матриц, а я считаю, что она неадекватна. Дондурей: И я переживаю за неадекватность термина. Меня удивляет, что нечто очень серьезное изучается несистемно. Мало концептуальных культурологических исследований. Эта тема табуируется как незначимая. Соколов: Штука в том, что при любой попытке конкретного исторического исследования хоть какого-нибудь из этих паттернов оказывается, что он или придуман недавно, или принадлежит локальной группе. Что он не национальный, не русский. Дондурей: Но было бы полезно это проверять. Соколов: Как только мы это начинаем проверять, то обнаруживаем, что истинно русская балалайка завезена к нам из Баварии в конце XVIII века. Голубовский: Ведь важно не то, что она не русская, а то, какими способами и как быстро она становится русской и символом России. И может, с чем-то другим, кроме балалайки, так произошло. Откуда взялись главные русские символы, каким образом апроприировались, какими темпами, с помощью каких механизмов? Балалайка, самовар… Соколов: Двуглавый орел… Как только мы начинаем изучать, как это апроприируется, исчезает матрица как понятийный аппарат. Голубовский: А может, матрица — это то же, что и в фильме «Матрица»? Все спят… Думают, что живут, а живут в этих матрицах. Соколов: Ты червяка выковыряй из себя и проснись наконец. Голубовский: Ладно, кроме шуток. Отвлекаясь от исторических сюжетов, хочу сказать, что меня в свое время очень задело, когда к Путину пошли писатели. Один из них, объясняя, почему он пошел, сказал: «А что вы хотите? Вся наша ситуация средневековая, я принимаю эту архаическую модель, чтобы сделать что-то хорошее». Для меня это прозвучало так: поскольку у нас такая матрица, нужно идти. И других отношений с властью быть не может. В данном случае он подменил нравственный выбор цивилизационным. Если он заинтересован, чтобы сменилась эта парадигма, то не нужно было идти.

Четверо сотрудников разных министерств и ведомств встречаются в обеденный перерыв в кафе Все имена изменены

Владимир: Я заметил такую тенденцию: на госслужбе, даже на всяких почтовых отделениях, работает все больше молодежи. Еще 10 лет назад работали по большей части пенсионеры, а сейчас приходишь в Арбитражный суд, в какие-нибудь министерства —там молодые люди. Кристина: Я тебе скажу, откуда эта тенденция. Был кризис, и народ пошел на эти 10 000 рублей, типа, за стабильностью. Потому что если работаешь в банке, то кризис приходит — и до свидания, два оклада и удачи тебе. Андрей: И соцпакет у нас есть. Кристина: Да ну, в любой крупной компании медицинское обслуживание намного лучше, чем у нас. А повышенная пенсия — если отработаешь 15 лет. Ты попробуй отработать, поседеешь. Владимир: Если с голоду не сдохнешь. Кристина: И постоянно идет сокращение расходов. Считается, что у нас маленькие зарплаты, зато бывают годовые премии. В позапрошлом году дали 50 тысяч к Новому году, а в прошлом году — 10. Владимир: Вот именно. И я вот думаю: зачем молодой человек может захотеть пойти на эту работу? Какие у нас бонусы? Никаких. Валентина: Если молодой человек после института пошел работать на госслужбу, я считаю, потом он будет годиться для любой работы. Андрей: Да, можно научиться работать со всеми этими бюрократическими препонами. Человека, который поработал в Арбитражном суде юристом, на предприятии с руками оторвут, потому что он вхож в Арбитражный суд, знает все порядки, для него не проблема занести куда-то документы, быстрее их провести… Владимир: Ага, любой документ в России — как движение на дороге: либо ты стоишь в пробке, либо включаешь мигалку и едешь. Точно так же и тут: если надо, у тебя включается мигалка, и твое письмо проносится по встречке. Валентина: Я немного не об этом вам говорю. Я говорю об умениях, которые можно приобрести, работая госслужащим. Во-первых, ты учишься правильно писать, грамотно составлять документ. У тебя мысли формулируются совсем по-другому. Ты учишься разговаривать с людьми. У тебя поставлен язык, поставлен голос, ты можешь общаться на любом уровне и всегда знаешь, что сказать. Ты знаешь, как вести себя в коллективе, что говорить можно, а что нельзя. Ты знаешь, что такое режим дня. Ты приучен ко всем правилам. Поэтому, когда человек приходит с госслужбы куда-то работать, ему, мне кажется, любая работа по плечу. Кристина: У меня другое мнение. Во-первых, на госслужбе есть разные люди и многих она, наоборот, расхолаживает. Вот у нас в разных отделах люди работают, когда им началь62 ник говорит, что что-то обязательно надо

срочно сделать. А так они полдня сидят в «Вконтакте», полдня щелкают семечки, остальное время ходят курить. Когда я работала в коммерции, там у всех была просчитана каждая минута, от твоего КПД зависел твой заработок. А здесь люди получат свою десятку, независимо от того, сделают они три письма или пять. А писать — да, это ты умеешь. Но, например, в банке твое государственное письмо вообще не нужно, они переписываются на английском. Там везде другим языком люди говорят. Зато, когда говоришь кому-то, что работаешь на госслужбе, люди читают у тебя на лбу надпись: «Я беру взятки». Вот я работаю тут два года и не могу найти другую работу. У меня нормальное образование, есть опыт работы до госслужбы, но, когда я прихожу на собеседование, люди косо на меня смотрят, потому что, раз я сменила успешную коммерческую структуру на госслужбу, значит я беру взятки. И в крупную компанию тебя из-за этого уже никогда не возьмут. Хотя вот я работаю, общаюсь в коллективе и вижу, кто имеет какой-то дополнительный доход, а кто нет. И у нас 50% девочек живут на свои 10 тысяч рублей и даже не надеются ни на какие социальные блага. У нас в Арбитраже в налоговой средняя зарплата — 10 тысяч рублей. Специалисты получают 20 тысяч. При этом зайди в Арбитражный суд — они ездят на «Кайенах», у них часы «Шанель», и они все сидят, делают вид, что у них мамы-папы богатые. Да ни черта подобного, они сидят и зарабатывают там деньги. И люди думают, что они сейчас придут и будут так же. Но это же не так просто: нужно иметь связи, изворотливость. Ты же должен всегда знать, к кому зайти, как дать. Владимир: А еще бывают такие, которым родители однозначно обеспечат будущее, для которых уже забито теплое местечко. Но прежде чем его занять, им нужно пройти определенный путь — поэтому они идут и работают за копейки. Это как в криминальном мире — чтобы стать вором в законе, надо отсидеть. И некоторые специально совершают какое-то преступление, чтобы сесть — а выйти уже в новом статусе. Кристина: И тем не менее есть люди, которые реально на эту зарплату живут. И думают о благе государства. Владимир: Да, кстати, есть такие еще дурачки, справедливые люди, которые хотят помочь государству. Больше всего меня удивляет, что вот в одной из структур из-за низких зарплат все поувольнялись, стало меньше народу. А работы меньше не стало, и оставшиеся стали работать гораздо больше — до 10, 11, 12 часов вечера. Кристина: Ага, рабочий день-то ненормированный. Если начальство тебе говорит, что ты должен остаться — ты должен остаться.

«ДА, КСТАТИ, ЕСТЬ ТАКИЕ ЕЩЕ ДУРАЧКИ, СПРАВЕДЛИВЫЕ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ХОТЯТ ПОМОЧЬ ГОСУДАРСТВУ»

Повышенная пенсия.

3 мая 2011 года в закон «О государственном пенсионном обеспечении в Российской Федерации» была внесена поправка, согласно которой стаж работы, необходимый госслужащим для получения пенсии за выслугу лет, был увеличен с 12 до 25 лет.

фотография: Ксения Колесникова

ЧИНОВНИКИ

Владимир: В результате эти люди, на которых свалилась куча работы, тоже хотят уволиться. По идее, надо было бы замотивировать их заработной платой, тем более что народу-то стало меньше. Но нет, фонд зарплаты остался тем же. Его, наоборот, урезают. Так что мне лично удивительно, как люди могут выживать на госслужбе. Кристина: Я вообще не знаю, почему я работаю. Мне давно надо уволиться и серьезно работу искать. Но сейчас вышел какой-то указ президента или какое-то постановление правительства, что если ты проработал на госслужбе три года, ты можешь встать на очередь и когда-нибудь получить улучшение жилищных условий. А я уже почти три года отработала. Но на самом деле это же невозможно получить через три года, нужно лет 10 отпахать, и то не факт, что дадут. Но я все время думаю, что вот я сейчас уйду, а вдруг я могла бы получить? Для меня, между прочим, жилье — реальная проблема. Владимир: Не тешь себя надеждами. Ты можешь простоять в очереди хоть 15, хоть 30 лет, а квартиру без очереди получат люди с мигалками. Кристина: А кроме того, я думаю, что вот я хочу в декрет уйти. На госслужбе я спокойно могут уйти в декрет на три года, а в коммерции кто будет меня столько ждать? А через три года у меня уже стаж будет шесть лет и, возможно, я смогу на чтото рассчитывать, тем более с ребенком. Но это тоже все мои надежды, которые могут никогда не осуществиться. Владимир: У нас так и происходит: если женщина работает, значит у нее есть мужчина, который ее обеспечивает, который обязательно должен работать в коммерции. Или наоборот: муж на госслужбе, жена в коммерции. Неплохой тандем, как у Лужкова. Двоим работать на госслужбе невозможно, затухнет все. Кристина: Мы с мужем все еще надеемся, что нам как семье что-то дадут. Андрей: С другой стороны, если ты хорошо относишься к людям, по-человечески, и, не превышая своих должностных полномочий, просто делаешь свою работу чуть лучше, чем должен, то всегда найдется какой-то процент людей, которые видят, что по сути ты выживаешь, постоянно как белка в колесе крутишься. Таким людям ты идешь навстречу, и они тебя как-то благодарят. Кристина: Не знаю. Сколько бы я ни делала людям побыстрее, сколько бы ни ходила в другой корпус что-то там визировать, бросала даже ради этого свою собственную работу — за все время моей работы мне принесли бутылку вина, бутылку шампанского и коробку конфет. Есть люди, которые даже спасибо не скажут. Зато иногда, когда люди просят сделать побыстрее, я иду к начальнику, а он говорит: «Нет». Почему нет? Чтобы люди пришли и что-то дали. Ты должен как-то намекнуть, дать понять, что, дескать, вот я вам сейчас помогла, не хотите ли и вы мне помочь? И тогда ты уже ждешь, готовы ли они к чему-то или нет. Владимир: Ну да, коррупция действительно все захлестнула. Но, с другой стороны, в одном министерстве прямо в общем холле однажды вывесили объявление: «Уважаемые стороны. Если на вас давят или не хотят делать что-то просто так, или на что-то намекают, то вот вам телефоны». И после этого человек приходит, говорит: «Сделайте мне срочно». Ему отвечают: «У меня кроме тебя еще 800 таких же, и я физически не могу тебе завтра выдать этот документ, жди положенные 30 дней». А потом этот проситель звонит и жалуется, и никто не разбирается, в чем там было дело. Вот на одного добропорядочного человека поступило 300 жалоб, и его вышвырнули. Андрей: На самом деле я считаю, что в нашей стране смешно говорить о борьбе с коррупцией, когда она настолько явная. Любой гражданин, у которого есть автотранспортное средство, видел двойную очередь в отделении ГАИ, ее видно невооруженным взглядом. Чтобы это изжить, надо либо дать людям, на что жить, либо придумать что-то альтернативное. Валентина: Гаишники, кстати, как раз достаточно умные и адекватные люди. Когда я еду по встречке, например, нечаянно, или пересекаю, не знаю, 3–4 сплошные линии, я выхожу и честно им

говорю: «Я госслужащий. Вот мое удостоверение». Сначала они начинают ухмыляться, но потом я говорю: «Я имею непосредственное отношение ко всему, что есть на вашей машине — ко всем сигналкам, всему специальному оборудованию, всей вашей машине целиком. Вы ездите на этой машине только потому, что я приняла в этом участие». И тогда, посмотрев на меня, посмотрев на мои номера, подумав, он говорит: «Не буду забирать у вас права, геморроя не оберешься». Честно скажу, у меня не раз бывали такие ситуации, и я просто удивляюсь — может, это мне такие гаишники попадаются человечные? Андрей: А я недавно был в аэропорту, чтобы встретиться с человеком, который был пролетом буквально на 30 минут. Подъезжаю, смотрю — самолет уже сел. Я поставил машину, и тут ко мне подходит парковщик и говорит: «Парковка вон там» — и показывает парковку километрах в 50 от места встречи. Я спрашиваю: «Можно я оставлю буквально на 10–15 минут». Он говорит: «Нет, я эвакуирую». А у меня пропуск под стеклом лежит, я его поправил, даже не хотел ему показывать, а он увидел, говорит: «Ладно, постой». Владимир: С другой стороны, вон Кристина недавно рассказывала, как она пришла в паспортный стол, к такому же чиновнику, и попросила: «Я, как и вы, работаю на госслужбе, и елееле отпросилась с работы, чтобы получить паспорт». А ей отвечают: «Зайдите после обеда». Садятся и начинают у нее на глазах пить чай. Андрей: Многие на госслужбу идут самоутверждаться. Начинается все с мелочей, но чем больше у тебя этих полномочий, тем больше ты себя ведешь, что называется, по-сучьи. Владимир: Ага, и чем больше у тебя до того, как ты добрался до власти, было комплексов, тем хуже. Кристина: Вот мы злимся на дорогах на людей, которые ездят с мигалками, а на самом деле большинство из них — это именно что никчемные, закомплексованные лохи. У них в коммерции ничего не получалось, а в госслужбе иногда можно быть не очень сильно умным. Владимир: У меня есть знакомый, я его с детства знаю, который пришел работать во властную структуру. Недавно я к нему пришел — и вообще его не узнал. Раньше мы были хорошими друзьями, а сейчас я его другом назвать не могу, и вообще порядочным человеком назвать не могу. Кристина: Я даже по себе замечаю, что до этого я была добрая и хорошая, мне казалось, надо помогать людям. Но когда у тебя гигант-

------

РЕКЛАМА

------

Анна Васильева, бренд-менеджер ресторана «Шинок»:

64

В октябре «Шинок» запускает проект «Украина Fusion», который призван изменить устоявшиеся представления гостей об украинской еде. Идея проекта - в сочетании традиционных украинских блюд и… лучших сортов вина. К примеру, вы знали, что к сельди под шубой идеально подходит вино Trimbach Riesling 2009 года? А вкус сала совершенно преображается, если заказать к нему полусухой гевюрцтраминер? Этими и многими другими секретами ресторану «Шинок» не терпится поделиться со своими гостями. Вы заинтригованы? Тогда ждем вас в «Шинке»!

ская кипа бумаг, ты при всем желании не можешь всем помочь. Мне звонят, говорят: «Пожалуйста, мне срочно». Я отвечаю: «30 дней. Кто вы такой, что я для вас должна сделать быстрее, чем для всех остальных?» Получатся, я намекаю, что он мне должен что-то отстегнуть. Я один раз сказала так организации, и они мне принесли пакетик с чаем и конфетами. Не знаю, кому-то нравится на госслужбе, мне не очень. Если бы мне предложили работу в Минэкономразвития, я бы за тридцатку работала на статус. Но на 10 тысяч я не могу жить. А попробуй напиши президенту — тебя вычислят и уволят. Был такой случай. Владимир: Правда? Андрей: Ага. Человек написал письмо президенту: «Дорогой президент, а как ты себе представляешь жизнь на мою зарплату?» И на следующий день задним числом был издан приказ о его увольнении. Валентина: Да, наша зарплата — это самое обидное. Чтобы сделать серьезный документ, нужно сесть, каждую букву выверить, законы прочитать, все свежие законодательные акты учесть, высчитать все цифры, потом все перепроверить… Андрей: И от этого зависит судьба тысячи человек. Валентина: Да, конечно. Юрлицо — это что? Это люди, которые там работают. И одно неправильно вставленное слово может испортить им кровь на долгие годы. Одну букву в названии не так впишешь, и у них начинаются проблемы. И человек, который выпускает эти серьезные документы, получив в конце месяца 10 212 рублей, в следующем месяце будет делать эти документы, я думаю, с меньшим усердием. Андрей: Я каждое утро встаю с одним девизом — «В бой!». Каждый день — это борьба за что-то или с кем-то: сначала 1,5 часа нервозничаешь в пробках, потом на работе мозг выносят. Валентина: На самом деле это свойственно именно нашему образу жизни. Есть же страны, в которых люди, просыпаясь, не думают: «В бой!», а думают: «Здравствуй, день. Здравствуй, солнце. Здравствуй, мир!» — и начинают делать добрые дела, а не думать о том, как он будет добывать какой-нибудь документ и где ему взять деньги. Владимир: Например, в Южной Америке. Или на Амазонке. Единственное, что люди там делают, это добывают себе пищу. Валентина: Там каждый занимается своим делом и каждый любит свою работу. Мужчины любят охоту, женщины любят своих детей, любят землю, на которой живут. Живут они прямо на земле, а не в каких-то гнездах 28этажных. И когда туда попадаешь, начинаешь понимать, что мы родились не для того, чтобы бороться, что жизнь нам дарована для того, чтобы ей наслаждаться. Почему влюбленные молодые люди должны думать о том, что им негде жить — вот как Кристина? С какой стати? Ваши родители платили все налоги, правильно жили, каждый из них делал какое-то дело. А вам негде жить, нечего есть, надо думать, на что купить себе кофточку. И задумываться, родить ли ребенка? Кристина: Если я забеременею, мой муж поседеет, потому что не будет знать, где взять деньги. Коляска стоит 20 тысяч минимум. Валентина: Вот поэтому время от времени у меня возникает вопрос: почему я родилась именно здесь? Почему я не родилась в Австрии? Почему я не родилась в Италии? В Америке, в конце концов? Почему именно здесь и почему я всю жизнь должна бороться с кем-то за что-то. Конечно, можно сказать: «А что вы сидите, что вы ничего не делаете? Пока все будут обсуждать это на кухне и не выносить никуда, ничего у нас в государстве не сдвинется». Но у каждого из нас есть что-то за плечами, что нас удерживает от этих шагов. Потому что мы прекрасно видим, что происходит с теми людьми, кото-

рые пошли на площадь, высказались о том, что происходит.

«ЛЮБОЙ ДОКУМЕНТ В РОССИИ — КАК ДВИЖЕНИЕ НА ДОРОГЕ: ЛИБО ТЫ СТОИШЬ В ПРОБКЕ, ЛИБО ВКЛЮЧАЕШЬ МИГАЛКУ И ЕДЕШЬ»

Андрей: А кто-нибудь из вас хотел бы уехать из России? Валентина: Послушай, у нас уже вся система настроена на эту жизнь. Когда приезжаешь в другую страну, даже на отдых, первая неделя — просто рай, на вторую ты уже задумываешься, становится скучновато, хочется чем-то более деятельным заняться. А на третью неделю ты просто звереешь от безделья, от того, что нет проблем. Почему говорят, что русские люди — аферисты, авантюристы? Потому что у них другой состав крови вырабатывается за всю эту жизнь. Поэтому я не знаю, сможем ли мы жить в других странах, даже с очень комфортными условиями. Андрей: А я бы уехал. Я хотел бы жить, например, в Италии. Я любил бы оттуда свою страну и с радостью приезжал бы иногда и наслаждался своими патриотическими чувствами. Кристина: Я начала думать, как отсюда уехать, после этого паспортного стола. Потом то же самое в моей же организации: я прихожу в приемную, говорю: «Можно мне печать поставить?» Они сидят, пьют чай: «Через пять минут зайди». А там всего две доверенности. Я вышла, села на диван и думаю: «Что же такое, почему у нас такие люди?» Мне обидно просто по-человечески. У нас сейчас такое общество, люди бешеные, все друг на друга злятся, готовы бить морды друг другу просто из-за того, что кто-то кому-то в пробке не уступил. И мне иногда так хочется уехать на Бали и жить там. Каждый день есть свежие морепродукты, рис. Купаться в море. Мы тут все стремимся стать миллионерами, смотрим, у кого машина лучше. А там вообще другие ценности. Поэтому надо мне уехать куда-нибудь в Индию. Поменять все ценности, одеться в какие-то шмотки и ходить, вообще не париться, накуриваться каждый день. Валентина: Кстати, люди, которые там побывали, что-то пережили, действительно меняют свою систему ценностей. Владимир: Когда возвращаешься к нашим реалиям, все равно опять становишься в те рамки, которые тебе задает окружающий мир. Валентина: Ну да, особенно если работаешь чиновником. Нам, конечно, очень сложно поменять свою психологию. Я представляю себе эту работу так: ты идешь по узкому коридору. На тебе белая блузка, костюм — я надеваю только то, в чем могу поехать на совещание, в правительство. Ты не можешь ступить ни влево, ни вправо — это, конечно, не расстрел, но очень негативные последствия. Работа госслужащего — это очень жесткие правила игры. Когда ко мне приходят устраиваться на работу молодые люди, я сразу им говорю: «Имейте в виду, что работа здесь — это как служба в армии. Во-первых, очень жесткий режим. Нельзя прийти на работу даже на минуту позже — этот случай будет разбираться. Нельзя уйти раньше. Более того, ты не уйдешь, пока не сделаешь всю свою работу. Нельзя лишнего сказать. Все нельзя. Чем на такой работе удержишь молодых людей? Тем, что бесплатное медицинское обслуживание? А зачем оно им в 25 лет, они и так здоровы. Зато у меня в отделе суперколлектив — и все ходят на работу только из-за этого коллектива. Когда нет других ответов на вопрос, почему я должна работать на этой работе, можно сказать себе, что просто комфортно себя чувствуешь среди этих людей. И еще: да, это тяжелейшая работа, малюсенькая зарплата, вечные грузилова, руководство, вызовы, совещания, прессование, проблемы вечные. Но мне она нравится. Знаете почему? Мне действительно интересно. А то, что у нас неуважительно относятся к государственным служащим… Я считаю, нельзя мерить всех одной гребенкой. Я однажды включила телевизор и услышала, как президент в одной линейке произносит слова «бандиты» и «чиновники». Честно говоря, мне стало очень больно, горько и обидно. Потому что среди госслужащих 70% адекватных, нормальных, умных людей, которые хорошо делают свою работу, которым это интересно.