БГ №323

BG.RU

11 (323) 19.06.13 16+

журнал распространяется в кафе, ресторанах, клубах, магазинах и кинотеатрах города

4 6 4 0008 090014

13011

7 ЖИЗНЕЙ

Первый ксерокс в мире, тайный мир советских радиолюбителей, охота на шпионов в Евпатории, вербовка агентов в Сортавале, голод и паника в Москве, школа танца Айседоры Дункан и другие воспоминания

Главный редактор Алексей Мунипов Арт-директор Дмитрий Распопов Ответственный секретарь Дарья Иванова Зам. главного редактора Лена Краевская Редакторы Александр Борзенко, Василий Колесник Дизайнер Вера Лысенко Фоторедактор Тихон Базилевский Продюсер Алевтина Елсукова Ассистент редакции Александра Малеева Принт-менеджер Анастасия Пьянникова Верстальщик Алексей Пустовалов Цветокорректор Алексей Новиков Макет Дмитрий Распопов Корректоры Анастасия Липатова, Марина Нафикова Рекламный дизайнер Дмитрий Самсонов Шрифты Kobi Benezri, Алексей Чекулаев, Мария Дореули, Соломон Телингатер 1959, Изабелла Чаева 2012 BG.RU Онлайн-продюсер Данияр Шекебаев Дизайнер Антон Бодряшкин

Фотография на обложке: John Vink/Magnum Photos/ Grinbergphotos.com По настоятельной просьбе генерального директора БГ, опирающегося на статью 27 Закона о СМИ, сообщаем отчество главного редактора: Юрьевич Учредитель и издатель ООО «Большой город» Генеральный директор Максим Кашулинский Коммерческий директор Кристина Татаренкова sales@bg.ru, tatarenkova@bg.ru Ведущий менеджер по рекламе ­Екатерина Широких eshirokih@bg.ru Менеджер по рекламе Руслан Невлютов nevlyutov@bg.ru Менеджер по рекламе Елена Веденкина vedenkina@bg.ru Координатор коммерческого отдела Ульяна Русяева ur@bg.ru Менеджер коммерческого отдела по ­спецпроектам Наталья Шумихина Директор по маркетингу Мария Морозова Бренд-менеджер Анна Будзяк Менеджер по дистрибуции Мария Тертычная distribution@bg.ru

Адрес Москва, Берсеневский пер., 2, стр. 1 Телефон/факс (495) 744 29 83/(499) 230 77 71

№11 (323) 19.06–3.07.2013

По вопросам размещения рекламы на сайте bg.ru bg.ru@bg.ru По вопросам размещения ­р екламы в рубрике «Поесть и выпить в городе» обращайтесь в РА «Добрый дизайн». Телефон (495) 641 64 76, reklama@reklama-dd.ru Журнал распространяется в Москве, Санкт-Петербурге и других городах России Отпечатано в типографии Oy ScanWeb Ab, Korjalankatu, 27, 45100, Kouvola, Finland Общий тираж 81 500 экземпляров Свидетельство о регистрации средства массовой информации ПИ №ФС 77–45103 от 19 мая 2011 г. выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор) Перепечатка материалов журнала «Большой город» невозможна без письменного разрешения редакции. При цитировании ссылка на журнал «Большой город» обязательна

4

ПИСЬМО

6 14 20 26 32 38

ХРОНИКА

44 50

Редакция не несет ответствен­ ности за достоверность информации, опубликованной в рекламных объявлениях. Мнение авторов может не совпадать с точкой зрения редакции Над номером работали: Родион Китаев, Анна Красильщик, Елена Леенсон, Анна Марголис, Олег Матвеев, Дмитрий Опарин, Игорь Старков, Вера Шенгелия

Оформить подписку на журнал «Большой город» можно на сайте BG.RU

Вагончик тронется Александр Кантаровский Марина Шторх Валентин Кузнецов Владимир Фридкин Ия Маяк Оно и видно Петр Майоренко Анастасия Баранович-Поливанова

4

Большой город №11 (323) 19.06–3.07.2013

П И С Ь МО

Вагончик тронется Главный редактор БГ Алексей Мунипов — об инвестициях в воспоминания и расставании с журналом

Текст: Алексей Мунипов Воспоминаниями с точки зрения экономической науки ученые заинтересовались сравнительно недавно. Заинтересовались в сравнении с обычными покупками: во что вкладываться выгодней? От чего больше удовольствия? Новый холодильник — он ведь вот он, а, скажем, поездка в Марракеш — была и нету. Выяснилось, что, с точки зрения экономиста, воспоминания — это такая странная разновидность товаров длительного спроса, того, что по-английски называется «consumer durables» (машины, дачи и проч.). Странная — но очень выгодная. Исследования показывают, что и к машинам, и к только что отремонтированной кухне люди привыкают очень быстро — и перестают про них думать. А вот к приятным воспоминаниям о каком-нибудь прекрасном приключении люди мысленно возвращаются вновь и вновь, годами. Причем от воспоминаний мы получаем больше

удовольствия, чем собственно от поездок: если верить опросам, люди больше всего наслаждаются не самим отпуском — им-то как раз не особенно, а предвкушением отпуска и воспоминаниями о нем. Вот уже четвертый год подряд мы выпускаем специальный летний номер для долгого чтения, целиком состоящий из устных мемуаров много поживших, повидавших и обычно мало кому известных людей. Полярные летчики и танцовщицы, исследователи и переводчики, гросс­ мейстеры и монтажники кранов — среди них почти не было людей богатых или хотя бы зажиточных, но и несчастливых людей среди них не было тоже: все они были счастливы и богаты своими воспоминаниями. И всей своей жизнью подтверждали то единственное правило, которое вывели экономисты для тех, кто все-таки решит инвестировать в воспоминания, а не во что-то материальное: начинайте как

можно раньше — тогда к старости вы окажетесь по-настоящему богатым человеком. Но в этот раз тема воспоминаний для нас важна еще и по другой причине: это последний номер «Большого города», сделанный той командой, к которой вы привыкли. Мы уходим из журнала, и теперь БГ становится воспоминанием и для нас. «Большой город» продолжит выходить, но делать его будут другие люди, и, что бы с ним ни случилось, это, конечно, будет уже другой журнал. Журнал, который мы придумали и делали, был не всегда предсказуем: он мог наполовину состоять из обложек-плакатов, или из выдуманных новостей, или из подслушанных городских разговоров, или из ответов детей на самые важные вопросы. Или — как вот сейчас — из захватывающих житейских историй никому не известных пенсионеров. Всему этому в новой реальности, похоже, нет места,

ТКБИЛ МОГОНЕБЕБС ГАУМ АРДЖОС. ВЫПЬЕМ ЗА ХОРОШИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

но грустить по этому поводу не следует: «Большой город» за свою более чем 10-летнюю историю менялся много раз, и эта история давно уже больше всех, кто ее придумал. Вагончик тронется — перрон останется. Одной из самых неожиданных наших идей было сделать спецномер «Большой город». Тбилиси»: редакция на неделю переехала в столицу Грузии и выпустила рядовой номер БГ так, как если бы он всегда выходил именно там — с тбилисскими героями, анонсами и объявлениями («Продам кахетинского осла в Зугдиди»). Планировалось, что это будет началом целой серии выездных номеров из разных городов мира, от Нью-Йорка до Берлина, — такой прикладной городской компаративистикой. Но пилотный тбилисский номер остался единственным. На обложке красивой грузинской вязью мхедрули было написано: «За любовь, за родителей, за Шоту и Дато и за сладкие воспоминания» — почему-то тост про сладкие воспоминания нам особенно врезался в память. В ночь сдачи номера из Грузии пришли тревожные вести — оказывается, так никто, ну совсем никто не говорит. Матерясь, мы поменяли на обложке «сладкие воспоминания» на «хорошие». И, кажется, сейчас отличный повод еще раз произнести это вслух. Ткбил могонебебс гаумарджос. Выпьем за хорошие воспоминания. Еще увидимся.

Иллюстрация: Родион Китаев

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ 2 февра ля 1929 года Родился в Евпатории в семье рабочего 1934 год Арестова ли отца, приговор — 10 лет заключения 1935 год Пост упил в 1-й класс

6

Александр Кантаровский 84-летний уроженец Евпатории, разработчик радаров для авиации Александр Кантаровский — о жизни у моря, охоте на шпионов, неприязни к мажорам, о чудесном спасении в Оренбурге, ящике халвы, выживании на полигонах и забытом крымском народе

1936 год Отец освободился и вернулся 1941 год Отец ушел на фронт,

Текст: Анна Марголис Фотография: Игорь Старков

Александр с матерью уеха л в эвакуацию в Севастополь, затем в Чка лов (сечас — Оренбург) 194 4 год Вернулся в Евпаторию, работа л на лесора зработка х, пост упил в 8-й класс; отец вернулся с войны 1947 год Окончил школу и пост упил в Энергетический инстит ут в Москве 1948 год Женился на Ольге Фридман 8 октября 1949 года Родился сын Юрий 1953 год Окончил инстит ут, увлекся спортивной греблей 1953–1959 годы Работа л в НИИ постоянного тока на Каширском шоссе 1959 год Работа л в НИИ ра диостроения, занимавшемся ра зработкой ра даров для авиационной техники

Б О Л Ь Ш О Й

«Я родился 2 февраля 1929 года в Евпатории. Человеку всегда дорого место, где он родился, но родиться на море — великое счастье. Отец был простым рабочим на механическом заводе, и у него была трудная жизнь. Он родился под Брест-Литовском (сейчас — Брест, Белоруссия. — БГ) в деревне, в семье было 12 детей. Дед, его отец, служил у помещицы лесничим. Браконьерства в охраняемом им лесу не было — деда очень боялись. Дожил он до глубокой старости, в 90 лет остановил пролетку с взбесившимися лошадьми. В пролетке сидели дети помещицы. Но оглобля ударила деда в грудь, и это ускорило его смерть. Отец окончил начальную школу и в 13 лет ушел в город, поступил на завод и стал помогать семье. Он еще мальчиком интересовался историей, и когда начал зарабатывать, то единственное, что покупал кроме еды, — книги. И читал, читал до самой смерти, так много знал, что даже профессионалы удивлялись его знаниям, связанным с историей. Почти в 50 лет отец окончил вечернюю школу. Он был евреем, но совсем не был религиозен. В семье мамы было 10 детей. Отец мамы был портным и один кормил всю большую семью. Конечно, жили бедно, но все-таки я представить не могу, как в наше время один человек мог бы содержать такую семью. Мать моя окончила начальную школу, никогда не работала, бесконечно занималась домашними делами. С ней у меня всегда были очень теплые отношения. Она была крымчачкой — до войны в Крыму жила маленькая народность крымчаков, в синагогу они ходили вместе с европейскими евреями. А потом фашисты с ними разобрались, и этой народности практически не стало. Игрушки в моем детстве были все самодельные. Из пустых нитяных катушек я строил всякие машинки, а главной игрушкой был обруч из-под бочки — делал водило из проволоки и катал обруч по улице. Помню, как отец купил ламповый приемник и электрические батареи к нему: у нас в то время еще не было электричества. По вечерам он надевал наушники и слушал всякие заграничные передачи, а иногда давал мне.

Г О Р О Д

№11 (323)

Мы жили в старом городе, в переулке с редким названием Ломаный. Там жили люди девяти национальностей: украинцы, греки, армяне, русские, евреи, турки, немцы, болгары и крымчаки. До 6 лет я переболел многими болезнями, и часто меня лечил замечательный детский доктор Абрам Исаакович Кальфе — он жил недалеко от нас в очень красивом доме с резными потолками. Когда не было отца, он денег у мамы не брал. Очень хорошо помню его наручные часы с серебряной сеточкой. Его все любили, власти подарили ему конный экипаж — фаэтон с кучером. Когда он умер, совсем нестарым человеком, его хоронил весь город. Еще помню другого доброго доктора — Беренблау. Когда пришли фашисты, собрав еврейских детей, они велели доброму доктору отравить их. Он этого не сделал и покончил с собой. Тысячи лет Крым был многонациональным. Сначала немецкие фашисты убили евреев, крымчаков, потом русских, украинцев. Советская сталинская власть выселила крымский народ в Среднюю Азию и Сибирь. Как мы с мамой остались живы — одному Богу известно. В 1934 году отца арестовали — мне было около пяти лет. Мы с матерью ходили навещать его: тюремный подвал с зарешеченными окошками, лицо отца, заросшее черной бородой. Арестовали его за пожар в цехе, где он работал мастером. Причины пожара не выяснялись. Судила так называемая тройка. Когда вынесли приговор, отец вскочил, схватил табуретку и бросил в эту тройку. К счастью, они увернулись, иначе отца расстреляли бы, а так обошлось тем, что ему прибавили срок — получилось 10 лет. Его отправили в Среднюю Азию, сидел он с бандитами, которые его уважали опять-таки за силу и умение постоять за себя. Он много отправил писем в Москву с просьбой пересмотреть его дело, а в одном из посланий в начале 1936 года написал, что покончит с собой. Ему, как ни странно, ответили: потерпите, дело рассматривается. Через несколько месяцев его вызвали и вручили вердикт Верховного суда СССР за подписью известного впоследствии палача Вышинского — срок в 10 лет заменяется на два года. А так как отец отсидел уже два с половиной,

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ 19 октября 1959 года Родилась дочь Маша 9 декабря 1979 года Родился первый внук Митя 2012 год Вышел на пенсию

С отцом, матерью и сестрой Бертой, Евпатория, 1930 год

Б О Л Ь Ш О Й

8

его немедленно освободили. Мне было тогда около семи вали: собрали всех детей — от малюток до подростков лет, и я отвык от отца: от него исходил какой-то казен14 лет (многие были без матерей), погрузили на военный ный дух, я его дичился. Вообще, он мало занимался мной. корабль и вечером взяли курс на Новороссийск. РазмеПравда, учил драться и усиленно развивал у меня честостили всех в сыром трюме, стальные стенки были осклизлюбие. лыми, стояли огромные ящики из-под больших снарядов. Жизнь шла своим чередом. У меня были приятеБыло мрачно и неуютно — правда, страха, что нас потоли — дети нашей соседки тети Маруси, которая торгопят (взрослые про это говорили), не было. Но и энтузивала мороженым: зимой в кинотеатре, летом на пляже. азм по поводу путешествий пропал. Принесли большое Дети тети Маруси были старше, но всегда брали меня металлическое корыто с нарезанным хлебом и еще кас собой, когда шли к матери, которая провожала нас кой-то едой — нас было много, и корыто быстро опустев кино после начала сеанса. А летом мы все дружно выло. Потом началась качка, многих детишек укачало. Столизывали металлические стаканы, в которых хранилось ял страшный рев. Пустое корыто наполнилось бывшей и перевозилось мороженое. День мы проводили на море. пищей, дух в трюме был ужасным. Я выбрался на палубу, Ходили всегда стаей. Меня, пятилетнего, пацаны учили нашел место около трубы, пригрелся и задремал. Проплавать — затаскивали в море, а сами выбирались на беснулся от мертвой тишины. Корабль наш стоял, двигарег и загорали. Утонуть они, конечно, не дали бы, но мне тели не работали, даже детей не было слышно. И вдруг оставалось только барахтаться — так и поплыл. Мама гонизко над морем повисла громадная светящаяся звезворила: «Утонешь — домой не приходи!» Очень любили да и стала медленно опускаться. Так продолжалось минаблюдать за шествиями военных моряков с оркестром. нут пять. Наконец она погасла, и воцарилась кромешная В начале войны очень занятной нам казатьма. Утром сказали, что нас преследовалась охота на фашистских шпионов. Город ла подводная лодка и самолет-разведчик, маленький, курортников не было, и незнасбросивший светильник на парашюте. «КОГДА комые люди становились объектом приВ Новороссийске мы пережили настального внимания. Пацаны молча увялет фашистов и всей оравой поехали на ВЫНЕСЛИ зывались за подозрительным дядей, по товарных вагонах в сторону Краснодара. ПРИГОВОР, пути к ним пристраивались еще ребята, Там большую часть детей оставили в дети через некоторое время толпа мальчидоме. Моя мать и еще одна молодая ОТЕЦ ВСКОЧИЛ, ском шек вела несчастного в милицию или коженщина Нелли с тремя детьми решили СХВАТИЛ мендатуру. Конечно, все они оказывались ехать дальше, в Оренбург — тогда он назывался Чкалов. Добрались до Махачкане шпионами, и после проверки их отпуТАБУРЕТКУ лы, эвакуированных расселили в киноскали. В октябре 1941-го отцу был 51 год, И БРОСИЛ В ЭТУ театры и клубы: везде было невероятное людей, начался сыпняк, мнои мне он казался совсем пожилым. За две ТРОЙКУ СУДЕЙ. скопление гие погибали. Я видел громадную теленедели до прихода фашистов отца призваК СЧАСТЬЮ, гу, груженную трупами. Мать с Нелли ли в армию, мы с матерью провожали его. сняли убогую лачужку у аборигенов, где Во дворе школы стояло несколько сотен ОНИ была печка и не было заразы. Думаю, это старых, толстых, рыхлых мужчин, котоУВЕРНУЛИСЬ» нас спасло. Через неделю мы добились рые совсем не вязались с представлением мест в пароходе, следующем в Красноо защитниках Родины. А отец на их фоне водск (сейчас — Туркменба­ши, Туркмевыглядел молодым, стройным, физически нистан. — БГ). Посадка на пароход была тяжелой: давка, сильным человеком — с тех пор я всегда занимался споркрики о помощи. В самом Красноводске не было даже том: плаванием, греблей, гирями. Трагически сложилась пресной воды — ее возили из Баку. В суматохе Нелли судьба этих стариков. Их бросили на Перекоп, фашисты встретила сослуживца мужа, который выписался из гоих обошли — они остались в тылу у немцев. Отец со своспиталя и ехал в Москву через Оренбург, и он запросто ей допотопной пушкой сорокапяткой вырвался из окрувзял нас всех с собой в литерный воинский эшелон. жения и каким-то чудом переправился на самодельном В Оренбурге было минус 25, лежал снег. Ребятишек плоту через Керченский пролив в Тамань. Там командир закутали в платки, но все равно им было холодно. На мне полка вручил ему первую награду — медаль «За отвагу». был взрослый матросский бушлат, какие-то тонкие коОтец считал ее самой дорогой, перед смертью оставил роткие брюки, дырявые ботинки и легкая кепка, замерз мне, а я оставлю старшему внуку. я сразу, дышать не мог, глаза слезились. Слава богу, мама Когда отец ушел на фронт, мы с матерью остались нашла и знакомых, и теплую одежду с валенками. Так нав Евпатории. Власть в городе исчезла, вот-вот должны чалась наша двухлетняя жизнь в Оренбурге. были прийти фашисты, железная дорога не работала, порт Поселились мы на окраине города, внизу под яром. опустел, и тут появилась наша тетка, которая вывозила баБольшой дом из самана (это навоз с глиной) принадлебушку и свою дочку, и бабушка уговаривала мать поехать жал казанским татарам, жили они хорошо, имели корос ними. Мать никогда из Евпатории не выезжала, поэтову, овец, коз и прочую живность. В части дома уже жила му сомневалась, но поехать очень захотел я: в свои 12 лет семья евпаторийцев, мать и дочь, и они-то нас и приюя тоже нигде не был, а тут — машина, Севастополь! тили. У Полины Степановны, польки, муж был понтийСевастополь мне показался сказочным: старинные ский грек, у ее дочери Тины муж, тоже грек, служил под здания, красивая бухта. Нас отвезли в Инкерманские Евпаторией моряком. О судьбе мужа тетя Тина (так я ее штольни, когда-то там выпиливали белый известковый называл) ничего не знала, считала его погибшим. Я ее камень. Штольня была достаточно просторная и светподбадривал: «Тетя Тина, ваш муж жив, кончится война, лая, в ней организовали детский интернат, там мы и пои он вернется обязательно». Она мне обещала, если это селились. Но в холодном марте 1942 года нас эвакуиро-

Г О Р О Д

№11 (323)

9

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

сбудется, купить ящик халвы. Самое замечательное, что хлеба или небольшими деньгами. Договаривался Сереон действительно, пережив плен, вернулся — правда, без жа, а я выполнял роль подручного, выручку всегда делиноги. И почему-то тетя Тина сказала, что купит только ли поровну. ящик, без халвы. По-моему, это было несправедливо. Так прошел год учебы, зима 1942–1943 года, переСамым главным счастьем в нашем доме было то, что ломное время войны. Какая была радость — победа под в нем было тепло. Но я все равно страшно заболел суСталинградом! И еще в эту зиму, несмотря на голод и ниставным ревматизмом. Держалась очень высокая темпещету, появилось непонятное для тринадцатилетнего паратура, я совсем высох. Доктор посмотрел меня и сказал цана тепло. Я не мог даже осознать все, а этим «всем» была маме: «Он не жилец». Вечером я слышал разговор матери девочка Катя Судьина. Ее присутствие в классе согревало с сестрой: «Как мы его будем хоронить? Выкопать могименя, хотя я практически с ней не общался — стеснялся. лу в мерзлой земле — нужно много денег, которых у нас Но каждый день мне хотелось ее видеть — просто так. нет». Они причитали, рыдали, а мне было все равно. Летом мы все поехали в оренбургские степи в колЛежал я на сундуке, на хозяйском тюфяке. Хозяйке хоз. В свои 13 лет я был длинный и тощий. И все вревдруг понадобился этот тюфяк. Мать ей говорит: мальмя хотел есть. Помню, таскал 80-килограммовые мешки чик совсем плохой, подожди. Но хозяйка требовала, и тогс рожью. Поднять такой мешок мне было не под силу — да мать на чистом татарском языке пересказала ей притмне клали его на плечи, и я сбрасывал его в телегу. Почу о том, что Аллах обиду маленького человека считает том это обернулось для меня сильными болями в животе. злодейством и за это жестоко покарает. Тетка опешила: В колхозе каждый из нас заработал по два пуда ячменя она не предполагала, что мать так хорошо говорит по-та(пуд — 16 кг), но из-за болезни я приехал за ними позтарски, но тюфяк забрала. А в начале мая же. Колхозный старик-кладовщик посоначалось сильное наводнение. Мы-то быветовал мне взять вместо ячменя просо, стро выбрались, нам нечего было спасмешанное с пшеницей. «Дедушка, что «Я НЕ МОГ сать, а практически все хозяйское добро же я с ними буду делать? Ячмень мне на погибло. Нас вселили к другим хозяевам мельнице сменят на перловку, а это у меня ДАЖЕ в подвал, а рядом во дворе расположились не примут». — «Ну и дурак, хоть и долОСОЗНАТЬ ВСЕ, прежние. Они так боялись моей матери, говязый! Слушай сюда: возьми сито или считая, что Аллах их покарал, что обходиего сам, отдели просо от пшеницы, А ЭТИМ «ВСЕМ» сделай ли ее стороной. получится у тебя и каша пшенная, и леБЫЛА ДЕВОЧКА пешки». Так я и сделал, рад был до смерДоктор оказался неправ: я выжил и в мае стал выходить на улицу. Всю жизнь ти, но нужно было донести их в город — КАТЯ СУДЬИНА. я считал самым дорогим солнце и море.

29 километров. Вышел из деревни в 5 утра ХОТЯ Я Весеннее солнце и залитые водой прои пришел домой поздно вечером. В пути сторы, напоминавшие мне море, вдохнуоколо столбов, потом ложился, ПРАКТИЧЕСКИ отдыхал ли в меня жизнь, и я начал поправляться. подлезал плечом под мешок, поднимался, С НЕЙ НЕ Хотя есть было нечего. Главным блюдом держась руками за столб, и шел дальше. была затируха — мне казалось, что вкусИ как же я был горд тем, что принес матеОБЩАЛСЯ — нее ничего на свете нет. В тот момент прири пуд зерна и пуд муки! СТЕСНЯЛСЯ» шел ответ на запрос матери из военкомаЯ старался подрабатывать. За тарелку та, что отец пропал без вести, и копеечный похлебки целый день убирал мусор в одотцовский аттестат, эту незначительную ном из цехов завода. Как-то подавальщица денежную выплату семье солдата, у нас отняли. Мама все в столовой меня пожалела и налила в тарелку с черными время плакала. Сестра ее утешала: смотри, пацан выздомакаронами почти стакан хлопкового масла. Я на пустой ровел, благодари Бога. желудок и выпил это. Как не помер, черт его знает. СпасНаступило лето, все время хотелось есть. Как-то ла меня соседская бабка: грела воду, наливала в грелки я шел по дороге и увидел, как с телеги скатилась бочка и прикладывала к животу. с квашеной капустой. Капуста вывалилась, хозяин собрал В 14 лет мне очень захотелось служить на флоте, ее с верха кучи, а остальное осталось на песке. Как только и я решил податься в Военно-морское подготовительное телега уехала, я снял рубашку и собрал в нее оставшуюся училище в Баку, на Каспии. Мама не возражала: там бы капусту. Принес домой, мама промыла ее, и мы несколько я был на флотском довольствии, обеспечен морской фордней наслаждались. Правда, на зубах все-таки поскрипымой и, конечно, образованием. После окончания посывал песок. Спасла нас от голода работа в подсобном холали в высшее морское училище. Добирались мы с позяйстве Курсов командного состава зенитной артиллерии. путчиками поездом до Саратова, оттуда — пароходом Работали с утра до вечера, пололи, рыхлили землю, помодо Астрахани. В Сталинграде пароход причалил к тогали что-то строить. Один раз в день нам давали тарелварной пристани, как нам сказали, на несколько часов. ку варева неопределенного содержания, но уже в конце Ну, я обрадовался и уговорил ребят искупаться. Слово — июля мы вовсю ели молодую морковку, свеклу, капусту, дело, сошли с парохода, быстренько разделись и поплыли. картошку, лук и чеснок. К осени я заработал кучу овощей, Ребята отплыли метров на 100, ну а я дунул на середину это нас здорово поддержало. А было мне всего 12 лет. Волги, оглянулся — мой пароход распустил пары и отчаВ сентябре я пошел в школу, снова в 6-й класс, так ливает. Попутчики кричали мне, но я не слышал, и они как год пропал. Подружился с пацаном Сережей, у котоничего умнее не придумали, как забрать мою одежду рого была поперечная пила, и мы ходили по Форштадс документами и уйти на пароход. Я выбрался на берег, ту, старой части Оренбурга, из двора во двор, и спрашикогда мой пароход был уже далеко. У причала располагавали: «Кому пилить, рубить дрова?» За работу платили лись какие-то склады, и охраняла их девочка-солдатик, по-разному: кто тарелкой супа или каши, кто кусочком лет 18–19, в шинели. Она видела всю картину, и ей было

№11 (323)

С отцом, матерью и сестрой Бертой. Евпатория, 1930 год

С сестрой Бертой, около 1933 года

Четверка гребцов (Александр — второй слева), Москва, 1958 год

На Каширском шоссе, около НИИ постоянного тока, где Александр Кантаровский работал в то время, 1955 год

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Деревенское строительство в Калужской области, 1970-е годы

Б О Л Ь Ш О Й

10

ужасно смешно, но мне было не до смеха. Я в свои 14 лет Напротив школы находилась единственная в горобыл длинный, и у меня часто проверяли документы, дуде женская средняя школа. И конечно, большим успехом мая, что мне больше. И вот я в мокрых плавках (а плавки у девочек пользовались «прыщи» — так мы обзывали сыбыли очень интересные: два пионерских галстука, связантых одноклассников. Помню одного такого прыща, отец ные в трех местах) предстал перед хохочущей девчушкой. которого был контр-адмиралом. Несмотря на «сладкую Она меня успокоила: «Не боись, пароход ушел к другой жизнь», вид у парня был чахоточным, ему в школу давали пристани, в двух километрах отсюда, беги — успеешь». не то что хлеб — мандарины! И он ел их на перемене — Я побежал и, конечно, успел. запах шел дурманящий. И однажды с утра наша четверка В училище в Баку нам дали парусиновую робу, шталиквидировала из его сумки все съестное. На другой день ны, которые не складывались (они реально могли стоять пришла мадам адмиральша и начала качать права. Наша сами, без нас), бескозырки без ленточек. Экзамена было классная руководительница, физичка, добрая тетка, ответри: диктант, математика и физика, я получил три четчала ей на смешанном русско-украинском наречии: «Ну шо верки, и уже вот-вот меня должны были зачислить, но на вы хотыте? Дите голодны (это о нас), а ваш ист мандарифинише забраковали — нашли дальтонизм и выпроводины, вот оны съелы все». «У моего мальчика малокровие, он ли за ворота. Для меня это была трагедия. должен все это есть в определенное время». — «Ну, если Я решил ехать в Евпаторию. Через дней десять дотак трэба исты, пусть это делает дома». брался до родного дома. Уж как меня обнимали мои дороВ 9-м классе я влюбился. Девочке я был совсем гие соседи! Они ведь были уверены, что мы погибли либо безразличен, но это как раз и придавало мне какие-то в Севастополе, либо в море. На следующий день я нафантастические силы. Состояние влюбленности — это писал письмо матери о своей робинзонасчастье. Ответь та девочка мне взаимноде и пошел устраиваться на работу в порт. стью, думаю, ничего хорошего из этого бы Стал подметальщиком корабельного пирне вышло. А так с щемящей грустью вспо«ОТЕЦ НЕ минаю свои 15 лет и эту любовь. са. Дали рабочую карточку — 700 грамм Помню еще из того времени случай хлеба, остальное — в столовке. Есть хотеВНИК ТОЛКОМ с отцом. Пресную воду брали из колодцев лось просто жуть. Жил я у соседки, Марии И БАБАХНУЛ: с качалками — они у нас назывались фонИвановны, которая сохранила все наше Около них выстраивались громаднебогатое имущество: мебель, кое-какие «ДА ПОЦЕЛУЙ талами. ные очереди. Отец работал в ремонтных вещи. Она меня и подкармливала. ТЫ ЕГО мастерских, расположенных на окраиМария Ивановна часто болела, но, не города, в степи, и отсутствие там воды несмотря на это, ее послали на лесоразВ ЗАДНИЦУ!» могло надолго вывести из строя производработки под Бахчисарай. Я вызвался поеВ ОЧЕРЕДИ ство. Наполнить бочку занимало минут хать вместо нее. Там выручали фруктовые 15, и отец обратился с просьбой к очереди: сады, но все равно хотелось хлеба и какоПОВИСЛА мол, они с рабочими не могут ждать — пого-нибудь варева. В поселке жили в осМЕРТВАЯ страдает госимущество. Первые в очереновном молодые женщины, мужчин было ди согласились, но, пока бочку наливали, всего трое — я себя считал, конечно, уже ТИШИНА» последние начали ворчать. Кто-то из них мужчиной. На меня так смотрели эти женобратился к отцу: «Товарищ Сталин в свощины, что мне, дураку, становилось не по ей последней речи сказал, что главное — себе. Пилили мы реликтовый лес, бревна люди, а все остальное — потом». Отец длиной метра три связывали и спускали спешил, не вник толком в сказанное и с ходу бабахнул: с горы на лошадях. Отработав так полтора месяца, я вер«Да поцелуй ты его в задницу!» В очереди повисла мертвая нулся в Евпаторию с мешком яблок и груш. Дома меня тишина, рабочие говорили потом, что даже собаки перевстретили мать с сестрой. Я вернулся на работу. Вскоре стали лаять, — испугались все. К вечеру смысл разговора пришел и отец. Его отпустили насовсем — и по ранедошел наконец и до отца — он пришел домой и попросил нию, и по возрасту: ему исполнилось 55 лет. Вернувшись, маму приготовить белье, сложил все в солдатский сидор, он спросил: «Все будешь метлой махать или пойдешь который принес с фронта, и стал ждать, когда за ним прив школу?» И я пошел в 8-й класс. дут. Ждал больше месяца. К счастью, никто не пришел — Класс наш был единственный в единственной мужвидимо, люди боялись даже про себя повторить такие слоской школе в Евпатории — 17 ребят. И сейчас, свозь ва, не то что пойти и рассказать о них. толщу прошедших лет, я вижу на его примере общеПосле школы я поступил в Энергетический инстиство, которое называлось социалистическим и в кототут в Москве. Первый семестр был настолько тяжелым, ром все люди должны были быть равны, но ничего почто я подумывал, не бросить ли все к чертям. Проблема хожего и близко не было. Тринадцать ребят в классе была в одном — я не умел чертить. Силы мне придавала были из семей высших офицеров и работников властных мысль, что я не могу опозорить отца, который с таким структур — председателя горсовета, коменданта портрудом копил копейку на мою дорогу и пропитание. та, начальника КГБ. А еще у троих отцы погибли. Мы На первом курсе на одном из вечеров студентов из с ними держались особняком и отличались от остальразных институтов я познакомился с Ольгой, и всконых главным образом одеждой. Конечно, мы не выгляре мы поженились. В следующем году будет 65 лет, как дели оборванцами, но костюм для нас был понятием немы вместе. Когда мне было 20, у нас родился сын Юра. реальным. А родители этих ребят навезли, очевидно, из Узнал я об этом в перерыве между лекциями, ну и, коГермании массу всякого барахла, включая антикварную нечно, помчался в роддом. Денег у меня не было, занять мебель. Никакой зависти не было, скорее неприязнь. не у кого, купил на копейки жалконьких цветочков, переЭти 13 ребят тоже пренебрежительно к нам относились. дал записку и стал ждать ответа. Другие мужья пришли В общем, повод для драк всегда был.

Г О Р О Д

№11 (323)

11

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

туда с основательными передачами, один даже кастрюлю «Обязательно зайдите». Через пять минут появляется Рес борщом приволок. Тут открылось окошко, и нянечка фат: «Я ему нужен». Трудно передать словами, какое я исзлым голосом называет мою фамилию: «Передача тебе!» пытал унижение. Я всегда считал себя советским патриоЯ красный как рак от смущения, потому что все вперитом, в партии состоял с 18 лет, и такое жуткое унижение. лись в меня: наверное, в роддоме такого не бывало, чтоНа следующий день поехал в министерство, в отдел бы передача шла в обратную сторону. Оля прислала мне молодых специалистов. Начальником отдела был относифранцузскую булку с маслом и красной икрой: кто-то тельно молодой человек, прошедший войну, с ужасным раньше меня у нее был и ей передал, а она — мне: знала, шрамом на лице. Он дал мне свободное распределение, что я, как всегда, голодный. Съел конечно. Но осталось чтобы я сам искал работу. Я обрадовался, но напрасно: нав памяти на всю жизнь. ходил предприятия моего профиля, где нужны были люди О том, что я женатый человек да еще сын у меня моей специальности, но как доходило дело до паспорта, есть, никто в общежитии и на курсе не знал — я сохрамне отказывали, несмотря на членство в КПСС и отличнял за собой комнату. Как-то во время лекции я сказал ный диплом. Тогда я пошел на свою кафедру в институте, приятелю, что у меня есть сын, мы поспорили на ящик к профессору Дроздову, все рассказал. Он при мне позвоводки, и я достал паспорт с доказательством отцовства. нил в Институт постоянного тока на Каширском шоссе, Пришлось приятелю медленно и печально выставлять и меня взяли по специальности. мне водку. В ящике помещалось 18 бутылок, и расплата В 1959 году я перешел на работу в институт, занииз-за его бедности шла долго. мавшийся разработкой радаров для авиационной техниОдной из главных моих задач была добыча денег, ки. Жизнь разработчика состояла из трех периодов: 2–3 ведь рос сын. Надо было получать повыгода макетирования, изготовления первых шенную (на 25%) стипендию — это максикомплектов у себя на опытном заводе, помум одна четверка в сессию. У меня полутом 2–3 года — передача документации «ВО ВРЕМЯ чалось, но этого было мало. Я еще с пятью на серийный завод и участие в приготовстудентами стал работать грузчиком на лении первых серийных комплектов, и еще ЛЕКЦИИ плодоовощной базе на шоссе Энтузиастов.

1–2 года — испытания на серийном завоЯ СКАЗАЛ В мороз, в жару, в любое время суток мы де и на полигоне. Так что большая часть по первому зову приезжали и работали. нашей жизни проходила в командировПРИЯТЕЛЮ, Никогда ничего не тащили. Начальник ках. Как правило, серийные заводы наЧТО У МЕНЯ базы, очень порядочный и справедливый ходились в больших городах с достаточчеловек, сам нас заставлял брать, но мы но сносными условиями. Полигон же был ЕСТЬ СЫН. МЫ брали только по праздникам. Платил он суровым местом. Вообще, надо бы психонам прилично: я смог покупать одежду ПОСПОРИЛИ НА логу пожить среди людей, оторванных от сыну и книги. на многие месяцы, — он бы мноЯЩИК ВОДКИ, близких гому научился. В мае-июне плотным слоПомню, как-то руководитель пракИ Я ДОСТАЛ ем в воздухе висела мошка. Деться от нее тики студентов уехал, и я остался за старбыло некуда. Комбинезон стянут по всем шего. Это был 1952 год, время «охоты на ПАСПОРТ» конечностям, на голове сетка, смоченная ведьм» и борьбы с безнравственностью керосином, жара — так и работали. Зимой в социалистическом отечестве. Прокатинет снега, мороз 20–25 градусов. Целый лась волна выявления прелюбодеяний студень в поле. Хотя и в меховой куртке, все дентов. Проводились комсомольско-парравно холодно. Приедешь в гостиницу вечером, выпьешь тийные собрания, где разбирали доносы — кто с кем стакан водки — ну совершенно не действует. Люди спии когда переспал. В большой аудитории, в первых рядах, вались, теряли человеческий облик, были случаи белой сидели стареющие преподаватели, подследственный выгорячки. Сильные втягивались в эту жизнь: интересная ходил на видное место и под крики «давай подробности!» работа, наглядный результат. После командировки с раробко пытался что-то говорить. Помню, убойным усердостью возвращались домой, проходила неделя, другая — дием отличался преподаватель военной кафедры, майор и возникала ностальгия по той, полигонной жизни. по фамилии Сисько. Меня тоже спрашивали как свидеПрошла в этом институте практически вся моя теля. Двое старперов, видя, что я смеюсь, озверели. Спас жизнь, целых 52 года, даже страшно подумать. В прошлом меня ассистент, молодой преподаватель, заявивший, что году вышел на пенсию. Много читаю — одна стопка книг вообще не видел меня в общежитии — это было правдой. про Евпаторию, историю Крыма, а другая — всего поОчень хорошо мне запомнился 1953 год гнусным немножку, вот, например, книжка Ходорковского. Иногосударственным антисемитизмом. Нас распределяли гда хожу на выставки в Третьяковку. Главное увлечение на работу за полгода до защиты диплома, в потоке было последние 25 лет — наш дом в деревне в Калужской об104 студента, из них оказалось 20 евреев, причем почласти. Еще всю жизнь, каждый год, я езжу в Евпаторию. ти все прошли войну. Часть ребят отправили в тьмутаИ детей туда не раз возил. Сейчас там живут приезжие ракань, а часть вообще не распределили. Пожалуй, меня со всей России, уже народились новые поколения, никто единственного их этих 20 человек оставили в Москве — и не знает ее историю, а крымские люди давно исчезли. из-за маленького сына и студентки жены. Меня и таВот я — осколок крымского народа, который как-то смог тарина Рефата отправили на предприятие, не имевшее выжить в этой огненной мясорубке. И даже мои дети уже к нашей специальности ровно никакого отношения. Замзабывают свою родину. А у меня после 80 лет жизни все директора по кадрам взял мой диплом, направление и павремя перед глазами мое детство, не знаю почему. Мальспорт, вернул документы со словами «вы нам не нужны». чишка в коротких штанишках с лямкой через плечо в родЯ с радостью вышел в приемную и сказал Рефату: «Какое ном Ломаном переулке рядом с берегом моря». счастье, мы ему не нужны». Но секретарша ему говорит:

№11 (323)

С внуками Саней, Мишей и Митей, первая половина 1980-х годов

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СПЕЦИАЛЬНАЯ РЕКЛАМНАЯ СЕКЦИЯ

Поесть и выпить в городе

Где отметить день рождения, куда сходить на бизнес-ланч, на модную вечеринку, какие новые заведения открылись в Москве. Это и многое другое о кулинарных удовольствиях — в специальном проекте, посвященном кафе, ресторанам, клубам и барам Москвы

Насладитесь вкусными новинками сезона на наших летних верандах

Неудивительно, что летнее предложение бара возглавляют ласси и смузи на любой вкус, фреши (дынный, ягодный и, конечно же, арбузный). За ними следует десяток домашних лимонадов в бокалах и кувшинах, целая коллекция коктейлей мохито (есть и с алкоголем), холодные чаи, а еще — шейкерато (крепкий кофе со льдом, взбитый в шейкере с ореховым и шоколадным топингом, сливками и молоком). Сиропы в напитках не используются, только свежие ягоды и фрукты. В ласси или смузи по желанию гостей добавляют семечки или злаки. Приходите прохлаждаться! На фото: ягодный смузи. Пятницкая, 25/1 (495) 532 53 20 www.bagabar.ru

Starlite Diner

Приглашаем вас отдохнуть на летних верандах Starlite Diner. Если вы любите вкусные, разнообразные завтраки на свежем воздухе, думаете, как провести обед с коллегами, или хотите встретиться с компанией друзей где-нибудь в центре, ваш выбор — летние веранды Starlite Diner! Сад «Аквариум» — один из самых красивых и тихих уголков центра Москвы, Болотная площадь — напротив одноименного сквера и чудесной набережной, и Страстной бульвар — самое сердце столицы с видом на зеленый сквер. Жарким днем хочется побаловать себя чем-нибудь действительно легким: салат с сыром моцарелла боккончини и помидорами и курица терияки с лапшой соба, сибас на гриле с апельсинами, острый ямайский сэндвич и, конечно же, всеми любимая окрошка, помогут утолить голод и получить истинное наслаждение от еды! Конечно же, главными хитами сезона станут новые бургеры, такие как хрустящий мексиканский бургер, чизбургер с обжаренным сыром моцарелла, чеддер-барбекю-бургер и многие другие. Сладкоежкам на десерт предлагаем отведать удивительно воздушный шоколадный мусс парфе. Когда городская жара становится невыносимой, вам на помощь придут освежающие лимонады и холодный кофе, которые помогут прийти в тонус после утомительного дня. Двери ресторанов открыты круглые сутки! м. «Пушкинская», Страстной б-р, 8а, (495) 989 44 61 м. «Маяковская», Б.Садовая, 16, сад «Аквариум», (495) 650 02 46 м. «Октябрьская», Коровий Вал, 9а (495) 959 89 19 м. «Третьяковская», Болотная пл., 16/5, (495) 951 58 38 м. «Университет», просп. Вернадского, 6, ТЦ «Капитолий», (495) 783 40 37

реклама

Глоток прохлады

BAGA BAR

Новое предложение шеф-бармена Павла Михайлова рассчитано не только на ветеранов Гоа, но и на всех изнывающих в эти дни от духоты и жары. Как известно, большинство напитков в Индии как раз прохладительные, они освежают и дают заряд энергии.

Новая «Менза» на Новом Арбате

Менза

Сложно придумать более подходящее место для открытия нового кафе концептуальной сети «Менза», чем Новый Арбат. Шестая по счету «Менза» занимает целых два этажа, так что способна вместить под сотню гостей. Архитектор проекта Алексей Матросов остался верен традиции делать каждую новую «Мензу» непохожей на предыдущую. Однако это не размывает общую концепцию кафе, а наоборот, раскрывает ее новые грани, такие же разнообразные, как фирменные мензианские персонажи — Котэ, Икасу и Амибо. Разнообразие — вообще конек «Мензы». Прежде всего это лапша собственного производства, которой здесь 10 видов: удон и соба, рамен и харусаме, цветная лапша с фрешами из свеклы, моркови, шпината и даже с чернилами каракатицы… К лапше предлагается 15 видов наполнителей: креветки, мидии, грибы, овощи, кролик с карри, ягненок с соусом «Вок», утка по-пекински… И чтобы совсем не соскучиться, еще куча всевозможных топингов — от кешью до чили. Концепции соответствует и меню, выполненное по принципу конструктора, позволяющее собирать из всего вышеперечисленного бесконечное количество вариантов. Для тех же, кто не хочет творить самостоятельно, есть готовые решения паназиатской кухни во всех ее проявлениях: суши, сашими, блюда на воке, на теппане, на пару или фри. Н.Арбат, 15 (495) 692 52 50 menza-lapsha.ru

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

14

Марина Шторх

31 ма я 1916 года Родилась в Москве, в семье Н.Гучковой и философа Г.Шпета 1924 год Пошла в 1-й класс школы имени Короленко Ночь с 14 на 15 марта

97-летняя преподавательница, дочь философа Густава Шпета — о прогулках в машине Ленина, чудесных троллейбусах, мхатовском доме с тайником, школьных экспериментах, жизни с папой в сибирской ссылке, о воспитании Плетнева и Спивакова и о том, как первого мужа погубили кремлевские звезды

1935 года Арестова ли отца Май 1935 года Окончила школу Август 1935 года — апрель 1936 года

Текст: Анна Марголис Фотография: Игорь Старков

Жила с отцом в сибирской ссылке 26 января 1937 года Вышла замуж за Сергея Шторха 12 сентября 1937 года Родился первый сын, Алеша 27 октября 1937 года Повторно арестова ли отца 16 ноября 1937 года Отца расстреляли в Томске Сентябрь 1938 года Пост упила в МГПУ на физмат 26 октября 1938 года Умер муж, Сергей Шторх 1939 год Перешла в Учительский инстит ут Весна 1939 года Вышла замуж за друга Сергея Шторха Ва дима Рудановского 24 января 1940 года Родилась дочь Лена 1941–1945 годы Жила в Москве, окончила перевод­ ческое отделение Курсов иностранных языков

Б О Л Ь Ш О Й

«Я родилась на Большой Царицынской улице (теперь Б.Пироговская. — БГ). Дом был каменный, с газом и телефоном, большая редкость по тем временам. Роддомов в 1916 году еще практически не было, и родилась я дома, пока отец на извозчике ездил за доктором. Осенью того же года родители переехали и сняли квартиру в доходном доме на Долгоруковской, 17. Он, кстати, до сих пор стоит — там какое-то учреждение, и несколько лет назад меня туда не пустил охранник. Когда наступила революция, все, кто снимал квартиры, остались там жить. Мы снимали целиком второй этаж, он нам и достался. К нам переехала бабушка и моя полупарализованная прабабушка Юля, а потом нас начали уплотнять: подселили даму с маленькой дочкой, какого-то сапожника и зубного техника, который все приводил разных беспризорников. У нас была прислуга — няня Наташа и одна немка, которая прибежала в нашу квартиру во время Первой мировой: судорожно звонила в дверь, а потом бросилась на колени перед мамой и папой, крича: «Herr Professor, Herr Professor, спасите меня! Меня гонят отовсюду, я немка!» Они пустили, и она прожила у нас лет пять. Работала за кров и хлеб. Помню, как мы c сестрой и братом сидим за детским столиком (он сохранился — за ним сидят уже мои правнуки), а она рядом на табуретке, такая большая немка, — и говорим по-немецки! Улица наша в основном состояла из двухэтажных каменных домов. Около домиков и во дворе у многих были какие-то палисаднички, грядки и, кажется, даже куры. По домам каждый день ходили торговцы. Старьевщики, стекольщики, молочники с бидонами. Крестьяне, продававшие овощи и мясо. Шарманщики с попугаями или крысками, которые за копеечки вытаскивали бумажки с предсказаниями. Цыганки-гадалки, точильщики, медники, которые здесь же, во дворе, чинили днища кастрюль. Такие чиненые кастрюли были у всех — ведь купить ничего было нельзя. Помню, как лет в шесть меня отпустили с соседями в цирк на Цветном. Мы шли пешком, на такие расстоя-

Г О Р О Д

№11 (323)

ния никто тогда трамваем не пользовался — даже в голову не приходило. Машин в двадцатые годы почти не было — может, пару раз за день проезжали. А мы с сестрой Таней и младшим братом Сережей впервые прокатились на автомобиле в самом начале 1920-х — и это была машина Ленина! Дело в том, что за подружкой нашей домработницы Наташи ухаживал шофер Ленина, и как-то раз он нас провез до Пушкинской площади — было ужасно интересно. Машину обступили, все говорили: «Ленин! Ленин!» — а в машине сидели мы. Кстати, благодаря дружбе домработниц нам иногда перепадали гостинцы с ленинского стола, вплоть до красной икры — так что я хорошо знаю цену «скромности» и «аскетизму» вождя. Помню, каким событием был троллейбус — это осень 1933 года. Мы сидели в школе и не могли дождаться конца уроков, чтобы прокатиться. Причем в первые годы было много двухэтажных троллейбусов. И все это было так странно — как это они ходят без рельсов! В принципе, наша семья была достаточно продвинутой — кроме телефона у нас еще до революции был электрический чайник и утюг. Радио не было, и впервые я его увидела в 1924 году в гостях у одной девочки, я тогда училась в первом классе. Это было, конечно, сильное впечатление. Радио на улицах появилось значительно позднее — где-то в 1930-х. Странно думать, как изменилось все вокруг за мою жизнь. Могла ли я представить такую вещь, как компьютер? И интернет, где теперь все находят, мне уже абсолютно непонятен. Мой папа, Густав Густавович Шпет, был известным философом. Конечно, я любила обоих родителей, но в детстве гораздо больше маму. Папа был недосягаем и таинствен. Его кабинет, работа — все это было священно. Мама всегда говорила, что папа совсем не умеет общаться с маленькими детьми. У меня настоящие отношения с папой начали складываться сильно позже, когда я жила с ним в ссылке. Папа вел ночной образ жизни, и по вечерам они с мамой ходили в так называемую «Мансарду» Пронина — это был тот же человек, что основал «Бродячую собаку» в Питере. Там собиралась

15

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ 1945–1949 годы Работа ла на курса х экстерната преподавателем английского языка 11 апреля 1947 года Родилась дочь Наташа 11 апреля 1953 года Родился сын Митя 1960-й — нача ло 1980-х Работа ла в интернате Центра льной музыка льной школы при Консерватории 1967 год Умер муж, Ва дим Рудановский Осень 1988 года Ездила в Томск на открытие мемориа льной доски Г.Шпет у 1990–2000-е годы Работа ла с архивом отца 31 ма я 2013 года Отпра зднова ла 97-летие

Наталья Гучкова и Густав Шпет в день свадьбы, Знаменка, 1912 год

Марина в костюме дикарки, сделанном для спектакля, Поленово, 1925 год

Б О Л Ь Ш О Й

16

художественная интеллигенция. Сходились поздно, «уд» и «вуд» — «весьма удовлетворительно». Потом «вуды» к девяти-десяти вечера, и гуляли до полуночи. Но вскопеределали в «оч. хор.» и ввели дополнительно «отлично». ре «Мансарду» прикрыли, и с 1926 года встречи переЭто было время бесконечных экспериментов. Нас местились к нам на Долгоруковскую, потому что места разбивали на какие-то семестры, потом перешли на кау нас было побольше, чем в других коммуналках. Сборикой-то Дальтон-план. Потом появился бригадный метод: ща были интереснейшие. Приходил Иван Москвин (левсе парты сдвинули к стенам, по 2-3 парты на бригаду, учигендарный мхатовский актер. — БГ), режиссер МХАТа тель иногда что-то вещал из своего угла, каждая бригада Сахновский с женой. Бывала Анна Ильинична Толполучала особое задание. Необязательно было посещать стая — старшая внучка Толстого, которая изумительно школу ежедневно. Свистопляска со школами была такая, пела русские и цыганские романсы. А однажды ночью что после 7-го класса мы с подружками год нигде не учипапа привел Качалова, в которого в свое время вся Рослись. Потом в некоторых школах открылись 8-е классы, сия была по уши влюблена. я снова пошла в школу и оказалась в числе лучших учениБлагодаря этому кругу мы в 1928 году переехали ков. Совсем плохо было с учебниками и тетрадями. Мнов Брюсов переулок. В один из вечеров к нам пришел аргие учебники давались по одному экземпляру на несколько хитектор Алексей Щусев и стал говорить о новом почеловек, а тетради делали сами, из любой бумаги: оберстановлении, по которому можно создать кооперативное точной, бухгалтерской, часто исписанной с одной стороны. общество, взять госкредит на 30 лет и построить дом. У меня появилась своя молодежная компания — мы Москвин и Гельцер — прима-балерина, самая прима сдружились в Тарусе, куда ездили летом: купались, играиз всех прим, — плюхнулись перед Щусевым на колени ли во входивший в моду волейбол, могли купить бутыли сказали: строй нам кооператив. Все присутствующие ку вина. В 9-м классе у меня появился ухажер — Сережа немедленно записались и тут же назваШторх: он ждал меня по подворотням, ему ли его «Деятели искусства» — сокращенбыло 29 лет, и всегда, даже при девочках, но «Диск». В «Диске», конечно, оказалось здороваясь, целовал мне руку. Но романы «ВСЕ ГОДЫ У много актеров М ­ ХАТа, и, когда выбираменя тогда не слишком интересовали — ли место для дома, выбрали Брюсов переинфантильна. НАС БЫЛА ЕЛКА, я былаНачало улок, поближе к театру. Щусев тогда был 30-х годов было для семьи ДАЖЕ КОГДА на пике славы, он уже построил Мавзолей, сравнительно благополучным. Папа успел и ему разрешалось то, что не разрешалось вице-президентом ГАХН (ГосуВ СТРАНЕ ЕЛКИ побыть другим, поэтому дом получился довольно дарственная академия художественных ЗАПРЕТИЛИ. необычным, конструктивистским, на него наук. — БГ), потом академию разогнамногие ездили смотреть. Особенно выдено наладилась переводческая работа. НО НИ ОДНОЙ ли, лялись угловые окна — кажется, это был Но жили мы, конечно, очень скромно. Все ЗАВОДНОЙ первый такой дом в Москве. Интересно, в семье носили только старые вещи, много что Щусев тайно сделал вентиляционраз перешитые. Удивительней всего была ИГРУШКИ — ное отверстие внутри стены между этасудьба накидки моей прабабушки. Году жами — на случай разрухи, чтобы можно ЭТО ДЛЯ ОЧЕНЬ в 1920-м мама сшила себе из нее пальто. было ставить печурки. И потом эту тайПотом, перелицевав на другую сторону, — БОГАТЫХ» ную вытяжку мы нашли, она-таки пригопальто моей сестре, за ней это пальто нодилась. сила я. Потом оно долго лежало в сундуке Родители совсем не приняли реи в конце концов превратилось в пальтишволюцию. Жили трудно, но традиции ко для моего пятилетнего сына. Когда сын как-то сохраняли. Скажем, все годы у нас была елка на пошел в школу, я переделала ее в теплую курточку для Рождество, пусть самая плохонькая, даже когда в страшколы. А когда он из нее вырос, я раскромсала ее на мане елки запретили. Под елку клали маленькие подарки, ленькие кусочки, и все детки получили варежки на зиму. но, например, ни одной заводной игрушки у нас никогда Все изменилось в одночасье — 15 марта 1935 года не было — это было для очень богатых. папу арестовали. Для нас это оказалось полной неожиданВ 1924 году я пошла в школу — это была бывшая ностью: в семье знали про репрессии, никаких иллюзий по гимназия Потоцкой, и даже заведующей оставалась сама поводу преступной власти не имели, но все вокруг говориВарвара Васильевна Потоцкая. Но делалось все, чтобы ли, что уж Шпета-то не тронут — все-таки ученый с мио царском времени ничего не напоминало: вместо класровым именем. Помню, как мы ходили к папе на свидания сов были группы, вместо директора — заведующая. Нам в Бутырку. В комнате для свиданий гвалт невообразимый, рассказывали, что раньше детей пороли, учили чистопивсе рыдают, ничего не разобрать. Вид у папы был очень несанию, — в общем, что раньше был абсурд и ужас. Вскоре привычный — без воротничка (запонки отбирались), без школу все равно начали травить за буржуазные пережитгалстука, плохо выбритый, очень бледный и похудевший. ки. Иностранные языки отменили, Потоцкую уволили, Впечатления от этих свиданий многократно описаны нашколу сделали простой трудовой, а нас родители отдали стоящими писателями, не буду даже пробовать. в школу в Староконюшенном переулке. Помню, как мы Я закончила школу, но в институт в тот год не поступила — и поехала к папе в ссылку, в Енисейск. Добиходили в столярные мастерские: и мальчики, и девочки ралась неделю. Работы у папы там не было, и он занималдолжны были к концу года сделать по табуретке. Но и эта ся математикой, которую всегда любил. Однажды вышел школа оказалась слишком уж интеллигентской — и когда из комнаты очень довольный и сообщил, что доказал кая училась в 7-м классе, ее точно так же затравили и ликвикую-то теорему, которую не мог решить Лузин (известный дировали. Так я попала в обычную школу на Пречистенрусский математик. — БГ). Морозы были ужасные: ниже ке, безо всяких уклонов. Отметки были такие — 0, 1 и 2, 50 градусов. Прохожие часто останавливали друг друга, где два было «хорошо». Потом их переименовали в «неуд»,

Г О Р О Д

№11 (323)

17

указывая, что один нос отморозил, другой щеку. А меня научили плеваться в снег: на воздухе слюна мгновенно замерзает и со звоном падает — замечательная игра. В конце ноября 1935 года папе пришло разрешение заменить место ссылки Томском, и мы с папой и с моей старшей сестрой Норой, приехавшей в отпуск, отправились туда на ямщике, на настоящих почтовых лошадях. Поездка через зимнюю тайгу запомнилась мне на всю жизнь. Было около 20 градусов мороза, что казалось почти оттепелью. На первой повозке ехали папа с Норой , а во второй одна я с грудой всяких чемоданов и свертков. Ямщик предупредил, что моя лошадь ленивая и ее надо время от времени подгонять. Кругом ослепительная белизна, тишина, лишь изредка взлетит птица или пробежит зверушка. Временами страшновато, особенно если потеряешь из вида повозку. Казалось, что нигде и никогда не может быть так хорошо. Правда, потом задремала не только лошадь, но и я, и это было не очень приятно — очнуться в сумерках, в полнейшей тишине. Вокруг никого, и где-то вдалеке завывают волки. Пришлось быстро нагонять папу. Комната, которую мы нашли в Томске, была так мала, что в ней умещалась только одна кровать, а на ночь снимался один матрац с папиной кровати и раскладывался на полу. Днем на это место ставился чемодан и на него огромный атлас — это был наш обеденный стол, а вечерами он становился моим письменным столом. Я впервые вела хозяйство, и наша хозяйка ходила со мной на рынок и учила торговаться. Это искусство я освоить так и не смогла. Поражало, что молоко продается замерзшим: на телеге навалены круглые белые диски разных размеров. Через некоторое время у папы появилось немного работы. Сперва перевод Бэкона, потом писем Шиллера к Гете. Денег совсем не хватало, приходилось распродавать папину библиотеку: он писал в Москву, что еще можно продать. Теперь у многих есть большие библиотеки, а тогда это было исключением, и папина библиотека была известна на всю Москву. Мы часто ходили с папой гулять, но ненадолго: климат в Томске был хуже енисейского. Таких сильных морозов не было, но при сорока градусах случался сильный ветер. Я отморозила лицо, и черные пятна не сходили со щек всю зиму. Конечно, папа сильно сдал за год: он тосковал по маме, у него не было почти никакой работы. Часто называл себя «старичком», «затерявшимся среди льдов и снегов» и «всеми забытым». А ведь ему было всего 56 лет! Но та сибирская жизнь с папой вдвоем — лучший период моей жизни, говорю я, оглядываясь и трезво оценивая свой долгий жизненный путь. По счастью, к папиному дню рождения приехала мама, да еще с подтверждением о заключении договора на перевод гегелевской «Феноменологии духа». Это известие очень подняло папино настроение.

26 января 1937 года я вышла в Москве замуж за Сережу Шторха, который все еще меня ждал, несмотря на кучу глупостей, которые я успела наделать и на которых мне не хочется заострять внимание. В загс мы пришли в обычной одежде, вдвоем, и когда я сказала, что хочу поменять фамилию на фамилию мужа, женщина за столиком рассмеялась: «Зачем, они же у вас почти одинаковые!» В свадебное путешествие поехали в Ленинград — вот такая примитивная была у меня свадьба, как и у большинства в то время. Осенью родился у меня сын, а через полтора месяца папу вновь арестовали, уже в Томске. По сути, моя взрослая жизнь началась с конца 1937 года — со вторич-

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Волейбол с друзьями. Слева — Марина с братом Сережей, Коктебель, лето 1934 года

ного папиного ареста. Время было очень тревожное, опять началась полоса массовых арестов. Узнали мы об аресте, получив из Томска, от папиной хозяйки, роковую телеграмму «Вышлите шапку». Так было условлено в случае, если придут за папой. В Томске уже в годы перестройки я встретилась с дочерью хозяев квартиры — она присутствовала при аресте. Она рассказала, что отец был спокоен и молчалив. Мы много лет ждали хоть какой-нибудь случайной весточки, мама каждые полгода подавала прошения о пересмотре дела. Но даже и по прошествии десяти лет ответа не было. Со временем мы все поняли. Теперь у меня хранятся два свидетельства о смерти отца, оба на гербовой бумаге с государственными печатями. В одном сказано, что папа умер от воспаления легких в 1940 году, в другом — что расстрелян 16 ноября 1937 года. Скоро пришла и другая беда. Мой муж Сережа Шторх был главным инженером московского отделения Электропрома, и его назначили ответственным за установку светящихся рубиновых звезд на кремлевских башнях. Все выходные дни Сереже отменили: за ним каждый день из Кремля приезжала машина в 8 часов утра, привозили совершенно измученного часов в 10, а то и в 11 вечера. Сережа часто жаловался на боли в желудке, и я взяла с него обещание, что, как только закончится эта срочная работа, он пойдет к врачу. Однажды утром он проснулся в плохом состоянии, сказал, что на работу не поедет, и вызвал домой врача. Врач убедил его, что можно обойтись и без госпитализации, а ведь считался хорошим, опытным врачом. В общем, в больнице Сережа оказался только на следующий день. Через полчаса меня вызвали к профессору, который встретил меня словами «Вы понимаете, что привезли умирающего человека? Перитонит, требуется немедленная операция». На следующий день его не стало. Так в 22 года, 26 октября 1938 года, я осталась вдовой с ребенком. Первые дни я совершенно не помню. Как хоронили, кто был, что говорили — не знаю. Первый раз я заплакала недели через две. Стало чуть-чуть легче. Следующие полтора года тоже почти стерлись из памяти. Я ходила в институт, но о чем говорят лекторы, не понимала, не слышала. Каждое утро решала вопрос, куда девать сына Алешу. И еще каждый день ко мне заходил друг отца Вадим Александрович Рудановский. Раньше я его совсем не знала, видела всего один раз. Он сам недавно овдовел и жил с маленьким сыном. Он очень помог мне

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Марина Шторх, 1960-е годы

Б О Л Ь Ш О Й

18

с устройством похорон и вообще оказался единственным человеком, с которым я могла разговаривать: он понимал все, потому что сам пережил. Со своими домашними мне было тяжелее: все были очень внимательны, очень меня жалели и все-таки что-то недопонимали. По выходным дням Рудановский приезжал вместе с ребенком. Дома он жил с сестрой — мужа сестры сослали в Воркуту, и она осталась с четырехлетним сыном. В апреле умерла бабушка. Перед смертью она называла Вадима Александровича моим кавалером, а я только смеялась: единственное место, куда мы ходили вместе, было кладбище. И вдруг он мне говорит: «По-моему, нам надо пожениться. Я понимаю, что вы меня никогда не будете так любить, как Сережу, но ведь нам так будет легче». Ну и я согласилась. Мы договорились, что он оставит сына с сестрой и будет через день бывать то у сына, то у нас, а выходные, разумеется, вместе. Мы прожили с ним 28 лет. У нас трое общих детей. Оба моих мужа были людьми исключительной порядочности и благородства, в этом смысле мне очень повезло. Вадя после работы, не отдыхая, сразу бросался помогать мне. Для Вади очень много значила семья, это было его спасением. Он был скромным, тихим человеком, но я не знаю никого другого, кто бы так ненавидел советскую власть. Я училась, жили мы трудно, но решили, что уж как-нибудь дотянем до 1941 года, до конца учебы, а там будет полегче. Мы никак не рассчитывали, что последний госэкзамен я буду сдавать уже при войне. Жизнь изменилась в первые же часы после объявления войны. Я в этот момент с однокурсницами готовилась к экзамену. Разговоры о войне с Германией велись много лет, но отвлеченно, а тут вдруг стали реальностью. Мы не знали, что делать: продолжать готовиться или что-то предпринимать. Население разбрелось по городу, некоторые бросились за сахаром — буквально в первые часы. Самый тяжелый год в тылу был первый, потому что почти ни у кого не было запасов. В эвакуацию я ехать отказалась. Вадя призван не был по состоянию здоровья. Бомбежки становились все чаще и сильнее, один дом напротив нас снесло, но чаще бомбы падали просто на улицу. В бомбоубежище я ходить не любила, мне казалось страшнее быть засыпанными, чем убитыми. В квартире надо было устраивать полное затемнение, и я приучилась штопать в темноте носки и чулки. На момент начала войны у меня было двое детей. А в квартире была еще и моя племянница, Катя Максимова, впоследствии известная балерина, и Женя, Вадин сын, тоже стал жить с нами. Мальчишки очень боялись бомбежек, и я утешала их тем, что, когда много стреляют, потом находят много осколков и снарядов и утром мы пойдем их собирать. Дети нередко оставались в квартире одни — и на час, и на три. Алеше было 4 года, и он оставался за старшего с Катей и Леной, которым было 1,5 и 2 года. Если я не знала, на сколько ухожу, то оставляла какую-нибудь еду, укутав кастрюльку в тряпки и одеяла, и Алеша должен был кормить детей. Тогда это не казалось странным, а задним числом кажется полным кошмаром — ведь они были совсем малышами. В первую зиму было очень голодно, все время хотелось есть. Рабочая карточка у нас была лишь одна на семью, а остальные — детские и иждивенческие. Помню, какой невероятной радостью была найденная в глубинах шкафа кастрюлечка с перловой крупой, пусть даже и поеденная червями. Алеша был на учете в тубдиспансере,

Г О Р О Д

№11 (323)

его велели кормить рыбьим жиром, но выдали всего одну бутылочку, ее хватило на месяц. А у Анны Ильиничны Толстой, с которой мы дружили, был какой-то призовой пудель, так вот ему (в первый год войны!) на спецпункте регулярно выдавали рыбий жир. На каком-то собачьем учете он состоял. А в тубдиспансере ребенку дали один раз. Такой вот советский гуманизм. Помню, как в 1942 году мы пошли в церковь на Пасху. Народу было пропасть. На всех балконах нашего дома стояли люди со свечками, и в открытые окна слышалась служба. Вообще, до войны, конечно, люди уже боялись ходить в церковь, но наш дом был особенным: в нашем кругу страха было меньше. Жизнь во время войны была очень нелегкой, но и после быт был тяжелым. Дочка Лена родилась у нас в 1940‑м, потом в 1947-м — Наташа, в 1953-м — Митя. От детей мы ничего не скрывали, они хорошо чувствовали наше отношение к окружающей действительности, хотя напрямую такие разговоры мы с ними не вели. Алешку, например, в 10 лет собирались принять в пионеры, так он подошел в учительнице и сказал, что не может быть пионером: «У меня дедушка высланный». Это в 1947 году, сам! И он единственный в классе не стал пионером. В 1950-х стало жить чуть легче — появились какие­ то надежды, послабления. Мы всегда были помешаны на том, чтобы снять на лето дачу: считалось, что возможность вывезти детей из города важнее всего, еды, одежды, а тут мы впервые поехали куда-то еще — в Сигулду, на Кубань, в Карпаты, в Красную Поляну. И всегда много ходили в походы по окрестностям. В 1967 году Вадя умер от рака легких — умирал он очень мучительно. С 1945-го по 1949-й я преподавала английский на курсах для взрослых учеников, это было все, конечно, ради денег, точнее даже ради карточек на еду. А потом нашла работу в интернате при Центральной музыкальной школе. В основном надо было просто дежурить, следить за детьми. Я ставила с ними детские спектакли, старалась побольше водить на экскурсии, в музеи. Правда, меня невзлюбила заведующая — она вообще интеллигентов недолюбливала. Ходили слухи, что она раньше была начальницей в женском лагере. Все говорила: «Марина Густавовна, почему вы их не сводите на какой-нибудь завод? Надо показать детям, что такое работа!» Первым ребенком, которого я приняла в интернат, был Спиваков. Он самый известный из них, но я помню более-менее всех своих воспитанников. Позже пришел Плетнев, в 7-м классе. Историй было много: одна девочка, например, не подготовилась и так хотела сорвать урок, что подожгла пианино. А один мальчик-якутенок спросил, помню ли я крепостное право, — я же была седая, старая. Удивительно, но многие мои воспитанники меня помнят, звонят, зовут на концерты, хотя я уже страшная старуха. 1970-е и 1980-е я уже почти полностью посвятила внукам, а все 1990-е и начало 2000-х, пока могла видеть, помогала разбираться с наследием отца. Я прожила несколько эпох. Никогда даже не думала, что я увижу конец советской власти. И вот ее уже нет, а я еще живу и даже побывала много где — сын мой живет в Италии, внучка — в Венеции, внук — в Париже, дочка — частично в Америке. У меня четверо детей (и один пасынок), 11 внуков, 13 правнуков и уже одна праправнучка. Но все чаще я мысленно ухожу в прошлое, вспоминаю какие-то эпизоды, детство, маму и папу, первого мужа Сережу и многих людей, которых уже никто на свете не помнит».

MAGAZINE

16+

Н О ВЫ Й Н О МЕР

Материалы предыдущих выпусков доступны по адресу: slon.ru/ipad/

РЕ К ЛА М А

СКАЧАЙТЕ Б Е С П Л А Т Н О:

Slon Magazinе — Журнал Slon

РОБОТЫ, ВСЕМИРНЫЙ РАЗУМ, НОВЫЕ ИНТЕРФЕЙСЫ И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, ЧЕГО МЫ ТАК ДОЛГО ЖДАЛИ

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

20

Валентин Кузнецов

25 марта 1935 года Родился в Москве 1939 год Погибла мама 1941 год Пошел в школу 1947 год Осужден по статье 78

78-летний столяр-модельщик — о беспризорниках, расстреле вождей, деревянных моделях лимузинов, тайном мире советских радиолюбителей и о том, как стать на пенсии мастером японских бамбуковых флейт

УК РСФСР за злостное хулиганство 1948 год Нача л обучение игре на трубе в духовом оркестре колонии

Текст: Олег Матвеев Фотография: Игорь Старков 1951 год Пост упил на работ у в упаковочный цех Насосного завода имени Ка линина 1952 год Принят столяром-модельщиком на Автомобильный завод имени Ста лина 1953 год Призван в армию, где ста л руководителем духового оркестра части 1957 год Вернулся работать на Завод имени Лихачева (бывший Завод имени Ста лина) 1959 год Ста л мастером, аттестовавшись на модельщика по дереву 6-го ра зряда 1963 год По собственному желанию уволился с ЗИЛа и пост упил на работ у в Научный автотракторный инстит ут (НАТИ) 11 декабря 197 7 года Женился на Татьяне Васильевне Марта зиновой

Б О Л Ь Ш О Й

«Я родился в 1935 году в Москве. Отец Николай всю жизнь проработал слесарем. Он был очень талантливый человек, уникальные вещи делал: например, в экспериментальном цеху Завода имени Орджоникидзе готовил к серийному производству первый отечественный проигрыватель с автоматической сменой пластинок. Их туда загружали десять штук, и когда кончалась запись на одной, механизм сам запускал воспроизведение следующей. Маму Антонину я совсем не помню. Мне было четыре года, когда ее не стало. По сути, первое мое воспоминание связано с ее смертью. Под Новый год, с 1939 на 1940-й, мы с родителями пришли к бабушке с дедушкой. Сами мы жили в коммуналке на Новокузнецкой улице. Как я теперь понимаю, эти помещения создавались явно не для жизни: полуподвал, сводчатые двухметровые потолки, на восемь семей ни ванной, ни душа. Один умывальник на всех, а туалет на втором этаже. А бабушка с дедушкой жили на Погодинке, в коммуналке на три семьи, переделанной из старой квартиры, и у них была ванная комната с газовой колонкой. Мы пришли заранее, чтобы успеть помыться перед тем, как садиться за стол. Родители вместе зашли в ванную. Время идет, уже к двенадцати приближается, а они все не выходят. Дед с бабушкой начали беспокоиться, стучат — никто не отвечает. Я стал колотиться в дверь руками-ногами, рыдать, слезы градом полились. Меня оттащили, дверь сломали, а там мама с папой лежат в воде без движения. Они отравились газом: старые колонки так были устроены, что огонь легко сбивался. Видимо, родители сами не заметили, как плеснули в ту сторону водой, пошел газ, они потеряли сознание и захлебнулись. Их вытащили, стали откачивать. Отца удалось спасти, а маму — нет. Отца выписали из больницы только через полгода, но он так до конца жизни и не пришел в себя после этой истории. Жизнь его разделилась на две фазы: днем он работал, был на заводе на хорошем счету, качественно выполнял задания. А когда возвращался вечером, то выпивал, вспоминал маму, и общаться с ним было уже невозможно. Я стал уходить из дома. Бродил по улицам, спал то у родственников, то на чердаках, то в милиции. Иногда воз-

Г О Р О Д

№11 (323)

вращался домой, но надолго там не задерживался. Первый класс закончил, а во втором меня выгнали из школы за плохое поведение. Уже шла война: на улицах баррикады из мешков с песком, ежи противотанковые из рельсов, бомбежки. Мне потом много лет снился один и тот же сон: из-за горизонта во все небо со страшным гулом летят бомбардировщики с крестами на крыльях. Было голодно. Помню, в районе станции Лосиноостровской бабушке выдали участок, мы там сажали картошку. Она нас выручала, конечно, но мне почему-то всегда доставалась только мороженая. Отец тогда освоил сапожное ремесло: делал вечерами женские туфли на продажу, и этот приработок тоже нас понемногу подкармливал. Но пил он по-прежнему, и я постоянно сбегал из дома. Беспризорных тогда было много. Их отлавливали милиционеры, направляли в приемник в Даниловке и оттуда распределяли по детским домам. Так в восемь лет я попал в детский дом и провел там два года. Говорил, что у меня нет родителей. Тогда я уже вовсю курил. Мы с ребятами экономили сахар, который давали на завтрак и на ужин, и бегали по ночам в соседнюю деревню, к деду в крайний дом, меняли рафинад на махорку. Потом меня разыскал отец и забрал домой. Я еще пару классов проучился в обычной школе. Учителям со мной было сложно: я был не то что хулиган, а просто озорной парень, из тех, которые не могут спокойно сидеть на уроке и веселят своими выходками весь класс. И тогда отец устроил меня в сапожную мастерскую на Зацепской площади, где сейчас метро «Павелецкая». Я освоил это дело, но продержался не больше года — оттуда меня тоже прогнали за озорной характер. Тогда папочка отдал меня в ремесленное училище под Подольском. Жил я там в общежитии, в большой комнате коек на двадцать. В какой-то момент у нас пошло повальное увлечение рогатками: цепляли тонкую резинку на указательный и средний палец и стреляли пульками, которые делали из проволоки в форме буквы V. Сначала веселились, стреляли друг по другу, а потом — не помню уже, кому это пришло в голову, — стали стрелять по портретам вождей, развешанным на одной из стен. Стекол не было, и пульки

21

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ 16 октября 1979 года Родилась дочь Татьяна 1998 год Вышел на пенсию 2006 год Получил в подарок а льбом «Kyotaku» дзен-буд дистского мастера Коку Нишимуры, после прослушивания которого нача л делать бамбуковые флейты хотику

пробивали в бумаге дырки. Пошалили и забыли. А через пару дней кто-то из преподавателей заметил, что соратники товарища Сталина на портретах — кто с дырками вместо глаз, кто с пробоиной в щеке. Перепугались, сообщили начальству. На дворе был 1947 год. В прокуратуре завели уголовное дело. Стреляли многие, но арестовали меня и еще одного парня. Почему взяли именно нас — до сих пор не знаю. Мне было двенадцать лет, ему — одиннадцать. Дали нам по два года условно. Но прокурор возмутился: почему условно, когда эти люди стреляли в вождей нашего государства! Он напирал именно на эту формулировку: «стреляли в вождей». Устроили второй процесс, показательный, и дали нам по полтора года детской трудовой колонии. Статья 74, часть 2, УК РСФСР, «злостное хулиганство». По тем временам мы еще легко отделались. Отправили нас в деревню Угрюмово, недалеко от Яхромы. Полтора года, от звонка до звонка, я собирал детекторные приемники. В каменном двухэтажном доме были и наши жилые комнаты с койками, и цеха, где мы лили корпуса из пластика, паяли. Начались у меня тяжелые времена. Парни, среди которых я оказался, были настоящей шпаной, в основном воры. Изо дня в день — учеба и работа, все на территории колонии. Через полгода в этой жизни наметился просвет: нам объявили о создании духового оркестра, и я, конечно же, вызвался в нем участвовать. И вот странное дело: самый тяжелый период жизни дал мне два увлечения — музыку и радиолюбительство. По форме губ меня определили на трубу. Нам выдали инструменты, обучили музыкальной грамоте. Мы разучили несколько простеньких маршей, полек и вальсов, которые исполняли на официальных мероприятиях в колонии и в колхозном клубе Угрюмово. Игра на трубе стала лучшим, что было тогда у меня в жизни: и свободой, и отдыхом, и радостью. В нашей колонии все ребята делали себе татуировки: орлов на груди и звезды на коленках, а я решил увековечить свою любовь к музыке. Сам себе наколол на левой руке трубу, из раструба которой вылетают ноты, и под ней слово «ритм» с восклицательным знаком. За пару вечеров управился. Технология была простая: две игол-

Детская колония в деревне Угрюмово, 1947 год

Б О Л Ь Ш О Й

22

Г О Р О Д

№11 (323)

ки сматываешь ниткой, оставляешь торчать только острые концы, миллиметр примерно, макаешь в тушь и бьешь по нанесенному на коже рисунку. Из колонии я уже пошел с музыкой по жизни. Когда вышел, записался в заводской оркестр. Отец устроил меня тогда на Насосный завод имени Калинина в упаковочный цех — делать ящики. За год я освоил эту профессию досконально, гвозди колотил с закрытыми глазами. Работал хорошо, жалоб не было, и меня перевели в столярную мастерскую. Полгода делал там табуретки, тогда и освоил инструменты, работу с деревом, его свойства, структуру. Потом меня перевели в модельный цех. Каждый автомобиль, прежде чем запустить в производство, собирали из деревянных элементов, которые изготавливали по отдельности и устанавливали на специальном каркасе. Любая деталь автомобиля, от бамперов и крыльев до переходников и головок цилиндров, изготавливалась из дерева с точностью до одной десятой миллиметра. Обычно ученический срок длится полгода, но я за три месяца получил первый разряд, через год был уже специалистом — модельщиком по дереву четвертого разряда. Отец через какого-то родственника в райисполкоме устроил меня в модельный цех на ЗИЛ. Я там проработал года два, быстро делал сложные модели, получил пятый разряд и был принят в комсомол. Оттуда меня и призвали в армию. Служил я неподалеку от Горького. По сути, это был стройбат — главным нашим оружием были кирка и лопата, мы строили склады. По документам воинская специальность была «стрелок», при этом ни одного выстрела я за все время службы не сделал. В день, когда после курса молодого бойца всем давали по десять патронов и были стрельбы на полигоне, я ехал в Москву, покупать музыкальные инструменты. Когда я пришел, в воинской части оркестра не было, и я обратился к старшине и командиру роты с предложением его организовать. Идею одобрили, выделили средства, и я стал руководителем оркестра. Параллельно заведовал клубом, был почтальоном, делал стенгазету. В общем, старался по максимуму освободить себя от работы киркой и лопатой.

Игра в шахматы с гроссмейстером Михаилом Талем (стоит с сигаретой), Валентин Кузнецов — за вторым столом слева, 1977 год

По сути, после армии и началась у меня толковая жизнь. Я перестал шкодничать и серьезно занялся работой. О карьере не думал, меня увлекло само дело, профессия. Способности были, и я уже в 20 лет делал работы, которые мужики делали только в 60. Мне единственному из молодых наравне со старыми мастерами доверяли такие задания. Через пару лет я получил мастерский шестой разряд. Делал модели для нашего советского лимузина ЗИЛ-111. В грузовых ЗИЛ-130, ЗИЛ-131 много моих деталей было. Мне выдали все возможные грамоты, писали обо мне в заводской малотиражке, портрет на первой полосе печатали. Я выполнял работы любой сложности, но высший, седьмой разряд мне не давали. Тогда была такая политика, что высший разряд мог получить только член КПСС. Мне говорят: «Вступай в партию». Выдали устав, я его прочитал. Вызывают на собеседование, спрашивают: «Каким должен быть коммунист?» Я, парень простой, говорю: «В первую очередь коммунист должен быть хорошим человеком». Долгая пауза. «Ты читал устав?» — «Да». — «А что говоришь тогда?» — «Я говорю, что сам на этот счет думаю, а устав большой, и я там со всем согласен». На этом собеседование закончилось, и больше меня никуда не вызывали. А мне хотелось дойти в своей профессии до самого верха. Когда понял, что высший разряд мне тут не дадут, уволился по собственному желанию. Новую работу нашел не сразу. Помню, с одного завода ушел в первый же день. Накануне зашел, поговорил, вроде все нормально. Вышел на работу, подхожу к мастеру: «Здравствуйте, где тут у вас раздевалка, вещи оставить», а он с ходу: «Мне сейчас некогда. Вот тебе чертеж, вот верстак, надо сделать эту модель». Смотрю чертеж: работы на неделю, а ставка оплаты — как за два дня. В гробу я видал такую работу. Без разговоров пошел, забрал в кадрах трудовую книжку. Походил так пару месяцев с места на место и устроился модельщиком в Научный автотракторный институт — НАТИ. Там было опытное производство: делали экспериментальные модели. В основном работа шла по усовершенствованию уже стоящих на производстве двигателей с водяной и воздушной системой охлаждения. По нашим моделям производились опытные образцы, они проходили полевые испытания, и по полученным патентам эти усовершенствования внедрялись потом на тракторных заводах по всей стране. Там мне приходилось выполнять уникальные работы высшего уровня сложности: я делал из дерева модели, которые во всем мире удавалось произвести только из пластмассы или металла. С доски почета мою фотографию вообще не снимали. И трудиться там было — одно сплошное удовольствие. На семь модельщиков у нас была небольшая комната с верстаками, внизу — помещение со станками. Все удобно, все друг друга отлично знали, дружили, атмосфера была практически семейная. Любовь свою, Татьяну, я встретил здесь же, в институте. Она пришла к нам в 1977-м работать технологом. Я с первого взгляда в нее влюбился, знаки внимания стал проявлять, свидания назначать. Таня меня долго не томила, ответила на ухаживания, и уже в конце года мы поженились. Зажили очень даже хорошо. Вместе — на работу, вместе — на рыбалку, вместе слушали музыку на стерео­ системах, которые я собирал своими руками. Через два года у нас родилась дочь Танюша. В НАТИ я проработал в общей сложности почти 40 лет и уже оттуда вышел на пенсию в 1998 году. Кстати, седьмой разряд, из-за которого я ушел с ЗИЛа, я так и не

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Свадьба Валентина и Татьяны, 1977 год

Б О Л Ь Ш О Й

24

получил. Вскоре после того как я перешел в НАТИ, сиДенег, чтобы купить аппаратуру высокого качества, у меня стему разрядов пересмотрели, и высшим сделали шестой. не было, и я занялся ее изготовлением самостоятельно. Лет Работа, как бы серьезно я к ней ни относился, никогдесять я отдал этому увлечению. да не была для меня главным делом жизни. Я всегда был Главным центром паломничества всех радиолюбитеувлечен чем-то еще и уходил в эти увлечения с головой. лей был тогда магазин «Пионер» на улице Горького. ПокуДо тридцати я постоянно занимался музыкой. Демобилипать с прилавков было дорого, и закупался я на толкучзовавшись, сначала поиграл классическую музыку в оркеке внутри и снаружи магазина, где по дешевке продавали стре при дворце культуры ЗИЛа. Помню, например, мы исворованные на заводах радиодетали. С рук купить можполняли увертюру к опере «Сорока-воровка» Россини. Но по но было все. Там же заводились знакомства с другими рабольшей части это были скучные репетиции и скучные выдиолюбителями: такие люди договаривались и разделяли ступления. Тогда я нашел Володю, барабанщика моего армежду собой работу, каждый брал на себя то, в чем лучше мейского оркестра, и мы сколотили свою группу: позвали разбирался. Я, например, схемы рисовал, разводил, перезнакомого аккордеониста, контрабасиста, саксофониста. носил их на платы — очень хорошо это у меня получалось. Были уже хрущевские годы, оттепель, и мы стали играть Другие ребята, с которыми я объединил усилия, больше джаз и танцевальную музыку: твист, буги-вуги, рок-н-ролл. были знакомы с теорией и занимались отладкой. С двумя Я нашел при одном из министерств на Мая­ковке самодеиз них я дружу до сих пор. Стас из Воронежа делал усиятельность, там нас обеспечили репетиционным помещелители ламповые исключительного качества, чужих схем нием и частью инструментов: например, выделили дефиникогда не использовал, делал только свои. Боря, он потом цитные и дорогостоящие барабаны. От министерства же стал программистом, делал транзисторные усилители. дали ставку худрука, и у нас на этой позиции сменилось Всю акустику я делал сам — начиная с фильтров и занесколько молодых композиторов, они разканчивая колонками. И все это оборудобирали с нами партитуры американских вание по много раз переделывалось, эвоэстрадных мелодий. За это мы периодичелюционировало. Я своими руками собрал «Я НАКОЛОЛ ски давали концерты в ДК министерства. проигрыватель на подвижной подвеске, Но кроме этого мы, разумеется, выступаголовой, с микролифтом, баСЕБЕ НА ЛЕВОЙ с магнитной ли на танцах по всей Москве, и это было лансом, стробоскопом — в общем, со всеми РУКЕ ТРУБУ, весело. Я в основном играл со своим колатрибутами винилового Hi-Fi-стереопроилективом, и приятели-музыканты, которые грывателя высшего уровня. Помню, даже ИЗ РАСТРУБА искали приработков, без работы не сидели. деревянный корпус изготовил лакированКОТОРОЙ В Москве было несколько мест, где собиный и колпак склеил из плексигласа. Мало рались такие ребята. Самая популярная такто так делал. Обычно приходишь к знаВЫЛЕТАЮТ кая «плешка» была перед Большим театром. комому послушать его новый усилитель: на НОТЫ, И ПОД Кому надо было организовать свадьбу, или полке или на столе лежит плата, и от нее во похороны, или танцы в каком-нибудь ДК, все стороны тянутся провода, детали. НЕЙ СЛОВО приходил туда и объявлял: ребята, намечаНа пике увлечения акустикой, в кон«РИТМ» ется такое-то мероприятие, нужен такой-то це 1970-х, у меня дома стояла панорамная репертуар. Тут же набирался состав и ребястереосистема на 32 динамика: от басовых та выдвигались на халтуру. до высокочастотных. В СССР стали появДо какого-то момента такая музыляться первые записи электронной, тогда кальная жизнь меня устраивала, но вскоре еще синтезаторной музыки Жан-Мишеля после тридцати я понял, что музыка с моей Жарра. Мы с женой ставили пластинку, заработой слабо совместима. На выходных я занимался, крывали глаза, и комната исчезала, а мы оставались в муразбирал материал, все шло хорошо. В понедельник призыке, как в открытом космосе. ходил с работы, брал трубу в руки — а пальцы дубовые. С выходом на пенсию у меня произошли две больНе могу сыграть сложные пассажи, как будто и не разбишие перемены в жизни. Во-первых, я сова и всю жизнь рал их только вчера. Я понял, что так ничего не достигну. промучился от того, что надо рано вставать и идти на раВсе профессиональные музыканты — и скрипачи, и пиаботу, — наконец-то стал жить в соответствии со своими нисты, и мои коллеги духовики — берегут руки, освобовнутренними часами. Теперь ложусь в четыре-пять утра ждают себя от любой физической работы, даже домашней. и просыпаюсь где-то в полдень. Никогда в жизни не встаПотому что очень легко испортить пальцы, ведь мышечвал таким бодрым и отдохнувшим. Во-вторых, я освоил ная память у нас очень односторонне развита. Тогда у меня компьютер. Часть моих друзей-радиолюбителей со времекак раз возникла дилемма: продолжать работать на пронем стали программистами, и благодаря им у меня с конца изводстве или становиться профессиональным музыкан1990-х стоит дома персональный компьютер. Начиналось том. Знакомые звали в один из советских цирков, который все с совсем слабеньких системных блоков, здоровенных постоянно ездил по гастролям, в том числе и за границу, списанных электронно-лучевых мониторов. Сейчас у меня а это по тем временам было перспективой очень заманчистоит простой и недорогой, но быстрый современный комвой. Но я подумал-подумал и решил не менять городскую пьютер. Телевизор я не смотрю, но с тех пор как в середине жизнь на кочевую. Группа наша сама собой потихонечку 2000-х у меня дома появился интернет, я зарегистрировалзаглохла. В 1966-м я перестал играть и, чтобы поставить ся на форумах и активно переписываюсь с людьми по всей в этой истории точку, продал трубу. стране. Из этого выросло и основное мое нынешнее заняНо без занятия и увлечения я не остался. Я всегда тие — я стал делать бамбуковые флейты. слушал много записей, в основном на пластинках. Со вреПроизошло все следующим образом: на форумах, менем мне захотелось иметь хорошую аппаратуру: про­ где я общаюсь, перед днем рождения я обычно вывешиигрыватель с магнитной головкой, усилитель и акустику. ваю объявление с приглашением на чай для всех желаю-

Г О Р О Д

№11 (323)

щих. И 25 марта из года в год у меня на кухне собираются и старые знакомые, и люди из интернета — из Питера, с Украины, — которых я раньше ни разу не видел. Один такой парень году в 2006-м принес мне в подарок японский фирменный диск. На обложке — фотография седого бородатого старика, играющего на большой бамбуковой флейте. Это был «Kyotaku», в переводе — «Колокольчик пустоты», единственный альбом дзен-буддистского мастера Коку Нишимуры. Я к тому времени уже много лет не слушал никакой музыки и диск отложил. Поставил в проигрыватель его только через год. Запись меня поразила: такой музыки я раньше не слышал. Как будто не человек на флейте играет, а ветер. И такое умиротворение в этом, такой покой. Я, наверное, неделю слушал его целыми днями, не мог остановиться. И решил научиться играть так же. Сунулся в интернет и выяснил, что цены на японские бамбуковые флейты начинаются где-то от тысячи долларов. Денег таких у меня не было, и я решил сам сделать себе инструмент. У меня были в свое время бамбуковые удочки и лыжные палки, и я решил, что бамбуковые флейты — это должно быть что-то такое же простое. Нашел в интернете компанию, продающую бамбук в Москве, съездил, купил несколько палок потолще, как на фотографии, выдолбил внутренние перегородки, высверлил отверстия для игры. Получилось нечто невразумительное. Я стал дальше искать информацию, выяснил, что в Москве есть музыканты, которые играют на таких флейтах: Дима Калинин и Георгий Мнацаканов. Сходил на концерт, познакомился. И работа пошла: у Димы с Гошей тогда были только короткие флейты сякухати, а они мечтали о больших инструментах, с низким, гулким звуком, которые называются хотику. Таких флейт тогда в Москве не было, мы видели их только на фотографиях и слышали в записях. Я почитал в интернете о технологии настройки, какие-то принципы объяснили Дима с Гошей. Выяснилось, что магазинный бамбук для этих целей плохо подходит, нужны стволы с корневищем. Ребята узнали, что ближайшие к нам бамбуковые рощи находятся под Сочи, съездили туда, привезли заготовки. Так семь лет назад я сделал первую большую флейту. Поначалу заготовки трескались, настройка ползла, первые флейты я по несколько раз дорабатывал. Но со временем я обзавелся необходимыми инструментами, пришло понимание, как правильно вырезать внутренние перегородки, как рассчитывать расположение отверстий. Как это обычно в жизни бывает, все совпало странным образом: с одной стороны, у меня возник интерес именно к крупным инструментам, которые и делать, и настраивать сложнее всего. А с другой, оказалось, что именно такие флейты очень нужны десяткам людей и в Москве, и в Питере. Сякухати стандартного размера хватает, их в наши дни японцы делают даже из пластика вполне приличного качества. А вот большие хотику — редкость даже в Японии, их нет в продаже. Их я и делаю на заказ. А играть на хотику я до сих пор так и не научился. Брал уроки, освоил звукоизвлечение, без этого мастеру никак, но быстро понял, что хорошо играть на таком инструменте даже за пять лет не научишься. А возраст уже не тот, каждый год может быть последним. Когда я добился стабильного качества, заказал клеймо с древнеяпонским иероглифом «ручей» — я под таким ником на всех форумах регистрируюсь. Теперь, как и японские мастера, ставлю клеймо на свои инструменты. Сделал их уже около пятидесяти».

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

26

Владимир Фридкин

23 ноября 1929 года Родился в Москве 1941–1943 годы Вместе с матерью эвакуирован в Чка лов Январь 1943 года Погиб отец

84-летний создатель первого в мире ксерокса - о том, почему его изобретение не прижилось в СССР, встречах с Капицей, уроках княгини Гагариной, сердечной памяти и пробитой камнем голове

1943–1947 годы Учился в 110-й московской школе 1947–1952 годы

Текст: Елена Леенсон Фотография: Игорь Старков

Учился на физическом факультете МГУ 1953 год Мама оста лась без работы из-за «дела врачей» 1953 год Созда л первый в мире ксерокс, работа л в НИИ Полиграфмаш и в вильнюсском НИИ электрографии 1955–1958 годы Учился в аспирант уре Инстит ута криста ллографии РАН под научным руководством А.В.Шубникова 1958 год Защитил кандидатскую диссертацию 1959 год — настоящее время Работает в Инстит уте криста ллографии РАН 1962 год Защитил докторскую диссертацию 1963 год Родилась дочь Мария 1983 год Награ жден меда лью Козара в США 2008 год Вышла книга документа льной прозы «Фиа лки из Ниццы»

Б О Л Ь Ш О Й

«Я родился в Москве 23 ноября 1929 года. Моя мама, Роза Наумовна Раскина, родилась в маленьком местечке Семеновка на границе Белоруссии и Украины. Это была традиционная еврейская семья с большим количеством детей: дед ставил по субботам семисвечник на белую скатерть, читал Тору, и после этого все садились за стол. Мама окончила гимназию и в 1921 году одна уехала в Москву поступать на биологический факультет Московского университета — ей тогда было 23 года. Одновременно она пошла работать в Рабоче-крестьянскую инспекцию и получила комнату в большой коммунальной квартире на Поварской улице. Раньше эта квартира принадлежала семье князей Гагариных, а после революции им дали комнату при кухне, в которой некогда жила их домработница. Мама рассказывала, как княгиня учила ее французскому. Занятия проходили на кухне поздно вечером. Там стояло шесть столов, и стол Гагариных, за которым занимались мама с княгиней, располагался рядом с помойным ведром. Бумаги и ручки не было — княгиня писала огрызком карандаша на полях «Вестника Европы». Не думаю, правда, что мама много из этих занятий почерпнула. Кроме русского она только чуть-чуть знала идиш. Мой отец, Михаил Аронович Фридкин, родился в 1897 году в рабочей семье под Гомелем. Дед был революционером и после 1905 года эмигрировал в Америку. У него была большая семья, но я о ней знаю мало. Отец поехал учиться в Москву, окончил рабочий факультет и Полиграфический институт, встретил маму, и они поженились. Сначала он работал в типографии наборщиком, но так как он был из рабочих, а пятый пункт в анкете еще не играл существенной роли, его перед самой войной назначили директором полиграфической фабрики. Когда мне исполнился год, мама отвела меня в частный детский сад, который держали две немецкие девушки, дочери известного немецкого хирурга. По-видимому, его пригласили сюда лечить партийных бонз. У них была отдельная квартира, что по тем временам казалось чем-то невиданным. В группе было всего три или четыре ребенка. По-русски говорить запрещалось — только

Г О Р О Д

№11 (323)

по-немецки. Мама рассказывала, что первые мои слова были немецкими, и первая книжка, которую я прочел, была «Сказки братьев Гримм» — тоже по-немецки. И представьте, уже будучи профессором, доктором наук, я зашел в Мюнхене в кафе и вдруг увидел там Эльзу, одну из сестер. Я поздоровался. Она меня не узнала, потом побледнела, выронила кофейник, который несла, обняла, расцеловала и стала вспоминать. Оказалось, что, когда я уже учился в школе, обеих сестер арестовали, как немок — наверное, из-за войны, и услали в лагерь. Шарлотта, сестра Эльзы, в лагере умерла, а Эльза при Хрущеве освободилась, поселилась в Казахстане, вышла за поволжского немца, и они переехали в ФРГ. У Эльзы была ко мне просьба. В своей московской квартире сестры делали на кухне зарубки по нашему росту и писали имена. Она попросила меня зайти в эту квартиру и посмотреть, каким я был маленьким. Вернувшись в Москву, я пришел в эту квартиру, но на этот раз на двери уже висело несколько почтовых ящиков: квартира была коммунальной. Я позвонил. Добрая женщина открыла мне дверь. Я ей все объяснил, и она отвела меня на кухню. Зарубок не было — в кухне неоднократно делали ремонт. И вот тогда я понял, что сердечная память сильнее зарубок на дереве. Из детства запомнилось немного. Помню, как мне было года три и на даче в Баковке, где мы жили, я скормил соседской собаке штук пятнадцать котлет, которые мама наготовила для гостей. Был, конечно, наказан. Вообще, шлепала меня только мама, папа — никогда. Папа был очень мягким человеком, большим шутником. Мама рассказывала, как к ней приехала родственница из Гомеля, которой очень хотелось побывать в Большом театре. Мама достала билеты на «Лебединое озеро», но та почему-то хотела только на оперу. И папа убедил ее, что в этом балете танцует Троцкий. После спектакля она в гневе прибежала домой и накинулась на папу, а он сказал: «Разве ты не заметила, что у принца на носу было пенсне?» Когда я еще был мальчиком, на моих глазах забрали нашего соседа. Дочка вцепилась в него намертво, дворни-

27

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

28

Владимир Фридкин в период обучения в аспирантуре, 1957 год

Владимир Фридкин (справа) с аспирантами, 1974 год

Владимир Фридкин (справа) в командировке в Японии, 1979 год

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

Владимир Фридкин у дома Эйнштейна в Принстоне, 1984 год

№11 (323)

чиха, понятая, и еще двое тащили этого человека, а потом оттолкнули дочку сапогом, а его забрали. В моей семье от репрессий, к счастью, никто не пострадал. Насколько я знаю, мой троюродный брат, оставшийся в Белоруссии, погиб в печах Освенцима. Что понимали мои родители? Не знаю. Отец был душа нараспашку. Его все любили. Но о политике он никогда не заговаривал. К тому же он был рабочим по происхождению, и для него революция была освобождением. Переосмыслил ли он что-то после революции, не могу сказать. Про маму запомнил такой эпизод. Когда я был ребенком, у меня было свое рабочее место — маленький стол в углу. В первых классах школы я туда поставил портрет Сталина. И вот как-то раз мама стояла, рассматривала этот портрет, шепотом сказала «шустер» и прошла мимо. По-еврейски, как и по-немецки, это значит «сапожник». Я знал немецкий, понял и очень удивился. До войны антисемитизм никак не чувствовался. Думаю, что на государственном уровне он начался с конца 1930-х годов, когда Сталин подружился с Гитлером. Я вообще не задумывался о своей национальности, был таким же, как все: говорил по-русски, читал русских классиков... Что я не такой, как остальные, я узнал, когда во время войны мы с мамой оказались в эвакуации в Чкалове (сейчас — Оренбург. — БГ). Я там пошел в пятый класс. По дороге в школу меня подкарауливали местные ребята и с криком «Жид!» избивали. С нами в Чкалов поехала няня — в свое время она бежала от голода с Украины. Она была очень религиозна, читала только Библию. И когда я ей рассказал, что меня избили, она, перекрестив меня, сказала: «Они нехристи, необразованные и в церковь не ходят. Не знают, что Дева Мария была из старинного еврейского рода и все апостолы тоже были евреями». Когда мне проломили голову, мама забрала меня из школы. Там же, в Чкалове, на каком-то заборе я увидел надпись: «Бери хворостину и гони еврея в Палестину». Я стал думать: в какую такую Палестину? Слово было мне почти не знакомо. Потом вспомнил крестоносцев у Вальтера Скотта. Палестина для меня была вроде Атлантиды, которую до сих пор ищут на дне океана. Откуда это слово узнали жители этого города — потомки уральских казаков и сосланных арестантов? До сих пор для меня это остается загадкой. Папа во время войны получил звание полковника, летал на самолетах и сбрасывал листовки, которые печатала его фабрика; листовки предназначались немцам и призывали их сдаваться. Кроме того, он хорошо знал немецкий язык, и его приглашали для допросов важных немецких офицеров. Мы с мамой вернулись из эвакуации 1 января 1943 года. Москву уже почти не бомбили. Папа прилетел к нам. Встреча была необычной. Я вцепился в отца, от него пахло папиросами и водкой. До войны он не пил, но на войне не пить было нельзя. Вскоре самолет, на котором он летел, подбили. Папу ранило, и в ту же ночь он умер от инфаркта. По возвращении в Москву меня приняли в знаменитую 110-ю школу, что в Мерзляковском переулке (с 1964 года и по настоящее время школа располагается в здании в Столовом переулке. — БГ). Возможно, те четыре года, что я проучился в этой школе, были самыми яркими в моей жизни. Школа была необычная, а среди преподавателей были настоящие ученые. Я учился в одном классе с Натаном Эйдельманом, Владимиром Левертовым, Алексеем Баталовым, Юрием Ханютиным,

29

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

с внуком художника Поленова... Школа была блатмейделение приехало море: представители разных академий, стерская. В ней учились сын Микояна, сын министра министерств, ведомств, атомной промышленности — финансов Зверева, сыновья маршала Тимошенко. Они физики-то всем были нужны. И вот всех распределили, были плохими учениками, но зато в школе всегда были даже самых слабых, а меня никак не вызывают. Наконец, дрова. Некоторых привозили на машине, но Серго Мивызвали. Направили меня в Министерство средств свякоян всегда ходил из Кремля пешком. Он вырос глубози. И вот 13 января 1953 года, как раз в тот день, когда ко порядочным человеком, стал известным историком было официально объявлено об аресте врачей, я пришел и журналистом. в министерство. Чиновник, к которому я попал, оказался Будущий историк Натан Эйдельман поражал всех хорошим человеком. Разговор был такой: «Здравствуйте, своей памятью. Он помнил и знал все. В классе даже я Фридкин». — «Да, помню, помню. Знаете что, идите устраивались представления: брали учебник истории для по коридору и дойдите до середины». — «А потом?» — вузов и задавали по нему вопросы Эйдельману, спраши«Там вы увидите лестницу и пройдете на следующий вали даты жизни исторических личностей, имена и т.д. этаж». — «А там?» — «А там дойдете до любого угла». Не помню случая, чтобы он сбился. Я его потом назыТут я уже стал догадываться. «Ну а потом?» — «А потом вал компьютером, но Эйдельман на это очень обижался. сядете в лифт и поедете вниз». — «И что же?» — «И доКомпьютер — это железка: что в него вложишь, то он мой». Он посмотрел на меня выразительно: «Домой! и выдаст. А Эйдельман был еще и мыслитель. Погодите, авось полегчает». Разумеется, от него ничеКонечно, настоящего свободомыслия у нас в школе го не зависело, но совет он дал человеческий. Я начал не было и быть не могло, но был, например, урок газеобивать пороги разных учреждений. Несколько месяцев ты, на котором директор учил нас читать на работу меня никто не брал. Мама тоже между строк. Мы читали газетные высидела без работы. Мне помогли друзья держки, думали, что они означают и что отца: его однокурсник Белозерский стоял из этого следует. Ничего, впрочем, антиво главе НИИ полиграфического машино«Я СДЕЛАЛ советского. Директор был умным человестроения. Там сидело несколько конструкком, все понимал, очень помогал детям, торов, которые чертили какие-то детали ОТКРЫТИЕ, родители которых были репрессированы, для полиграфических машин, линотипов. КОТОРОЕ ПРО- И при этом большой завод. К физике это но, конечно, мало что мог. Эйдельман сравнивал нашу школу отношения. Белозерский привел ТИВОРЕЧИЛО не имело с Царскосельским лицеем. У нас тоже был меня в пустую комнату, в которой стояСАМОЙ свой день встречи — последняя субболи стол и стул, и сказал: «Вот, займись та ноября. Он загадывал, кто из нас бучем-нибудь, почитай». И дал мне оклад СУЩНОСТИ 110 рублей. дет князем Горчаковым, который проСОВЕТСКОЙ Когда умер Сталин, мама сказала: жил дольше всех своих однокашников по «Сыночек, что с нами теперь будет?» Всялицею и последним встретил лицейский СИСТЕМЫ» кое событие воспринималось как знак день. Сам Эйдельман ушел очень рано. угрозы. Ходили слухи, что евреев собиВ 1947 году я окончил школу с медараются выслать в Сибирь, как чеченцев, лью и поступил на физфак МГУ. Тогда евкрымских татар, и уже собирают сведения реев еще брали — со мной вместе поступо домоуправлениям. Но я сказал: «Мама, пило несколько человек. Многие из них может быть только лучше». Через некоторое время пришли с фронта — прямо в шинелях ходили на лекции. в «Правде» было напечатано, что авантюристы типа РюА вот с 1948 по 1952 год на факультет не взяли ни одного мина, который вел «дело врачей», хотели поссорить наеврея. За это я могу ручаться. роды Советского Союза, а дружба народов Советского «Еврей» в паспорте означало ограничения во всем. Союза непоколебима. Это они оклеветали советского паПосле войны антисемитизм особенно расцвел. Ведь что триота Михоэлса. Но в газете не было ни слова о том, что такое борьба с космополитами как не борьба с евреяМихоэлса убили. После этой передовой по радио вдруг ми? В университете это чувствовалось очень сильно. полчаса передавали «Интернационал» и революционные У нас было ядерное отделение, которое готовило будупесни. А ведь их к тому времени почти забыли, исполщих ядерщиков. Страна очень нуждалась в специалинялся только гимн Михалкова. И я сказал маме: «Это стах-физиках. Я хотел быть теоретиком и попасть на это все. Не сегодня завтра врачи выйдут». Так и произошло. отделение, но меня не взяли. Было понятно, что не взяли До сих пор я каждый год пятого марта выпиваю с женой по анкете. Мы сами иронически называли себя неграми: рюмочку. То же самое делал один из моих учителей — «негров туда не принимают». А однажды к нам перевели академик Гинзбург. группу студентов из Воронежа. Помню этих девиц с наЕще в университете у меня возникла мысль, что крученными прическами, прямо героинь из пьес Островможно получать копии с помощью газового разряда ского. Как-то я случайно положил тетрадь на стол оди фотопроводников. Слова «ксерокс» я, конечно, не знал, ной из них. Она мне говорит: «Убери тетрадь, француз». как и не знал, что еще в 1937 году американец Честер Я сказал: «Я не француз, я еврей». — «Вот именно», — отКарл­сон, который позднее приезжал ко мне в Москву, ветила она. Но вообще я с антисемитизмом в среде стузапатентовал эту идею. Но самих ксероксов в мире еще дентов не сталкивался, все это шло сверху. не было. На дворе был 1953 год. Я провел эксперимент В 1953 году началось «дело врачей». Маму, работавв НИИ Полиграфмаш — оборудование нужно было мишую с кремлевским врачом, профессором Борисом Боринимальное. Через несколько месяцев появился макет, из совичем Коганом, выгнали с работы. А я как раз оканчикоторого стала выползать полоска бумаги с изображевал университет. И меня толком никуда не распределили, нием. Первое, что я сделал, — продублировал приказы хотя я окончил с красным дипломом. Народу на распре-

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

30

Владимир Фридкин, Нью-Йорк, США, 1984 год

Слева направо: Владимир Фридкин, профессор Тейлор (США), внучка Таня, 1986 год Владимир Фридкин на вручении медали Козара за изобретение первого ксерокса, США, 1986 год

по институту. Со временем я стал получать полутоновые изображения. Директор позвонил в министерство, и в институт приехал министр со свитой всяких чиновников и съемочной группой. Через неделю был издан приказ о переоборудовании завода в Кишиневе под изготовление электрофотографических аппаратов (так их тогда называли), в Вильнюсе был создан научно-исследовательский институт для их разработки, а меня в мои двадцать два года сделали заместителем директора. Так я проработал год — летал в Вильнюс каждую неделю. Тем временем академик Алексей Васильевич Шубников пригласил меня в аспирантуру в Институт кристаллографии. В 1955 году я пришел к нему и стал заниматься совершенно другой тематикой, а ксерокс перевез с собой. Ко мне прибегали сотрудники снимать копии с библиотечных журналов. Так продолжалось недолго. Как-то ко мне пришла заведующая спецотделом — такие отделы были в каждом институте — и сообщила: «Ваш ксерокс надо списать. Сюда могут заходить случайные люди и снимать копии запрещенных документов». Ксерокс разломали, сохранилась только пластина полупроводника — она была блестящая, и наши женщины приспособили ее себе вместо зеркала. Так в женском туалете закончил свою жизнь первый в мире ксерокс.

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

№11 (323)

Через несколько лет завод в Кишиневе начал производить мои устройства, но выяснилось, что их качество никуда не годится. Автоматы Калашникова у нас лучшие в мире, а вот сделать качественный ксерокс мы не смогли. В вильнюсском институте еще некоторое время вели научную работу, а потом и она заглохла, потому что в Америке, Англии и Японии появились очень совершенные аппараты, которые стали закупать в СССР. Их ставили в закрытых помещениях, и отвечали за них специальные сотрудники. Я сделал открытие, которое противоречило самой сущности советской системы. Хотя почему, например, автомобиль или телевизор противоречат этой сущности, непонятно. Может, потому, что они обслуживают человека, а у нас человек ничего не значил. Мы первыми запустили Гагарина, сделали ракеты, а провинция не знала, что такое сосиски, сыр и сливочное масло. Мне несказанно повезло, что я попал к Шубникову. Это был поворотный момент в моей биографии. Что бы со мной стало, не случись этого? Мой товарищ Юра Кирснер имел блестящие математические способности. Но он был евреем, а его отца расстреляли. Он смог поступить только в Автомеханический институт. Кончил с отличием, стал конструктором, затем сидел без работы. Я помог ему устроиться в НИИ Полиграфмаш, он там работал, чертил какие-то детали. По сути, его жизнь погибла. Русская наука потеряла в лице Юры Кирснера блестящего математика. Мне повезло, а ему нет. И таких случаев было много. В 1957 году, когда я еще был аспирантом, меня вдруг вызвал Шубников и предложил сделать доклад на научном семинаре академика Петра Леонидовича Капицы в его Институте физических проблем. Я испугался — каждый из этих семинаров, или капичников, как их называли, был событием в научной жизни, я не мог и подумать о том, чтобы на них выступить. Но у Шубникова с Капицей были особые отношения. Когда в 1946 году Капицу сняли с должности директора института и отправили в ссылку на дачу, Шубников его поддержал и устроил старшим научным сотрудником в Институт кристаллографии. После смерти Сталина и ареста Берии Капица вернулся в свой институт. К Шубникову он до конца жизни сохранил очень теплое отношение. И вот через пару недель после нашего с Шубниковым разговора на мое имя пришло письмо с повесткой дня очередного семинара Капицы, где мой доклад стоял после доклада Поля Дирака — знаменитого английского физика, классика естествознания. Если бы не стул, то я сел бы на пол, читая это. Делать доклад после Дирака — это все равно что читать свои стихи после Пушкина. Я был в ужасе, пришел к Шубникову, а он сказал: «В этом весь Капица. Для него что вы, что Дирак, что Эйнштейн, что Вайнштейн… а он как бы над всеми». Впрочем, внешне это никак не проявлялось, никакого высокомерия в Капице не было. Он был всегда очень скромен. Я запомнил, как во время семинара он сидел на сцене, задрав ногу на ногу, так что виднелись его белые кальсоны, завязанные солдатскими тесемками. И это был великий Капица, академик, нобелевский лауреат, член Лондонского королевского общества. Я пришел на семинар. Народу тьма. Съехались все самые выдающиеся физики. Люди стояли вдоль стен, чтобы послушать Дирака. Я уселся подальше, дрожа от страха. Капица спросил: «Переводить, конечно, не надо?» Сам он блестяще говорил по-английски, потому что мно-

31

го лет провел в Англии у Резерфорда. Потом его уже не выпускали из СССР. Но кроме Капицы в аудитории по-английски мало кто говорил. Студенты подняли вой: «Переводите, переводите!» После доклада Дирака началась бурная дискуссия, вмешался Ландау. В половине двенадцатого Капица встал и сказал, что пора заканчивать, а второй доклад переносится на следующее заседание. В тот день я спал спокойно. В итоге мой доклад состоялся перед докладом Будкера. Меня поставили первым, потому что в предыдущий раз я доложить не успел, а Будкера вторым, хотя он уже был членкором. Вскоре после этого выступления я защитил кандидатскую диссертацию. Тогда говорили, что человек в Академии наук начинается с докторской степени. Доктором я стал через три года, профессором — еще через три. В 1957 году я в первый раз женился, а в 1963-м родилась моя дочка Маша. За границу меня долго не выпускали — в том числе из-за моего еврейства. В 1975 году я впервые поехал в Чехословакию. Ну а потом американцы признали мой приоритет в изготовлении первого в мире ксерокса, и я должен был поехать в США на вручение медали Козара, знаменитого оптика. На дворе стоял 1983 год — все еще нужны были характеристики и прочее. Меня вызвали на партбюро. Там сидела строгая дама с поджатыми губами и еще несколько человек. Она меня спросила: «Как вы считаете, есть у нас в стране антисемитизм?» Я говорю: «Ну, есть же у нас бандитизм, изнасилования, есть и антисемитизм». «Ну а сионизм?» — «Наверное, есть. Я лично с ним не сталкивался по роду своей работы. У нас все есть, как в Греции». На следующий день мне подписали характеристику. Дело мое моментально прошло через Управление внешних сношений, и я вылетел в Америку, но перед этим у меня был разговор с чиновником

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

из этого управления. Он сказал, что в Америке сложная обстановка, империализм, на улице грабят, убивают, так что сейчас есть указания держать в боковом кармане пиджака 20 долларов, чтобы в случае нападения отдать их грабителям. Я спросил: «Можно ли держать пятьдесят?» — «Ну, это уж как хотите», — сказал он. Прилетел я в Рочестер. Побрился, надел новую рубашку, а в зеркало не взглянул. В общем, на торжественной церемонии все на меня смотрели выпученными глазами. Оказалось, что 50 долларов высунулись у меня из кармана вместо платка. Позднее почти двадцать лет я каждое лето работал в Университете Небраски — Линкольна в Америке. С моим коллегой профессором Дюшармом мы начали огромную работу, которая составила содержание последних десятилетий моей жизни. Вообще, я работал в самых разных странах, объездил почти весь свет. В Институте кристаллографии я работаю уже 58 лет. Начинал с младшего научного сотрудника, а сейчас — главный научный сотрудник. Нашей лабораторией заведует моя бывшая аспирантка. У меня защитилось более шестидесяти аспирантов, шесть из которых стали профессорами, а один — академиком. Я часто вспоминаю свою трудную университетскую юность и няню, которая крестила меня втайне от родителей. Мои родители были этническими евреями. Но я живу в России, и именно российский университет дал мне путевку в большую науку. Я читаю лекции на двух иностранных языках, но родные для меня — русский язык и русская литература. Пробитая камнем голова, надпись «Палестина» на оренбургском заборе, а позже страшные годы сталинщины, казалось, заставят меня осознать себя евреем. Не получилось. Россия — моя родная земля, и я когда-нибудь лягу в нее, туда же, где покоятся мои родители и предки».

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

32

Ия Маяк

27 сентября 1922 года Родилась в Москве, в доме Нирнзее 1929 год Пост упила в частную

Специалист по Древнему Риму, преподаватель истфака МГУ Ия Маяк — о танце Айседоры Дункан, золотой молодежи 1930-х, домашних вечеринках, румбе под патефон и о том, как сделать мостик в 88 лет

немецкую детскую группу 1930 год Пошла сра зу во 2-й класс школы №4, на ходившейся

Текст: Дмитрий Опарин Фотография: Игорь Старков

на Георгиевской площа ди 1940 год Пост упила в ИФЛИ на исторический факультет 1941–1943 годы Эвакуирована во Вла димир 1943–1946 годы Вышла замуж за артиста Александра Хренова 194 4 год Родился сын Александр Ма як

1954 год Защитила кандидатскую диссертацию по теме «Взаимо­ отношения Рима и ита лийских союз­ нических общин в III–II века х до нашей эры ( до гракханского движения)» 1958 год Вышла замуж во второй ра з, за сотрудника библиотеки Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Ростислава Зверева 1961 год Нача ла преподавать на кафедре истории Древнего мира исторического факультета МГУ

Б О Л Ь Ш О Й

«Я родилась 27 сентября 1922 года в первом небоскребе Москвы — в доме Нирнзее в Гнездниковском переулке. Мама поселилась там еще до революции, а я совсем не помню пребывания в этом доме, потому что после моего рождения родители съехались с маминым братом, который тогда жил в Новопресненском переулке, между Большими и Малыми Грузинами. Но я помню, как мама водила меня в дом Нирнзее в солярий — он находился на крыше, и все окрестные мамы и няни собирались там с детьми. Выросла я уже в Новопресненском переулке, который примыкает к зоопарку. Помню, что маленькой, если долго не засыпала, слышала рычание льва, крики птиц. Одна половина особняка была занята нашей семьей и семьей дяди, а на второй половине жил приятель моего дяди, крупный инженер Александр Иванович Ширский, впоследствии репрессированный. Мой дед со стороны мамы, Владимир Гаврилович Боголюбов, был священником, но не попиком семинарским: и он, и его отец окончили Петербургскую духовную академию, были очень образованными людьми, знали древние языки. Он почти никогда не работал священником, так как в юности ослеп и, обладая феноменальной памятью, начал преподавать Закон Божий в гимназии. Мама, Вера Боголюбова, окончила Московскую консерваторию, у нее был абсолютный слух. Мой отец, Леонид Устинович Серавкин, родился в Воронеже, окончил юридический факультет МГУ, одновременно обучался пению в Студии Станиславского и Немировича-Данченко. У него был баритон, но, как говорила моя бабушка по маминой линии, он был недостаточно музыкальным. Мама, окончив Консерваторию по классу фортепиано, должна была перейти в аспирантуру на концертное исполнение. Но ее увлекла танцем одна из последовательниц Айседоры Дункан — Франческа Беата. Мама у меня была из священнической семьи, хотя и в высшей степени рациональной, без предрассудков, но танцевать у нас все равно считалось не слишком приемлемым. Тем не менее мама начала танцевать, взяв фамилию Майя. Папа тоже взял псевдоним, так как пошел в театральную жизнь за мамой — начал заниматься административно-театральной работой. Мама — Майя, а папа — Маяк. Так у меня появился наследственный псевдоним. У нас с моим двоюродным братом нянями были двою­родные сестры из одной деревни Смоленской обла-

Г О Р О Д

№11 (323)

сти. Мою звали Домна, но я почему-то звала ее Манявой. Я, наверное, не могла произнести «Домняша». Она меня совершенно обожала, таскала все время на себе. В один из походов на рынок я упросила ее купить мне яблоко — в результате заболела брюшным тифом. Одновременно у меня было воспаление легких, поэтому я больше месяца пролежала без сознания. Няни обе жили с нами, и однажды случился страшный эпизод. В обед моя Манява куда-то постоянно убегала, потом возвращалась. Оказалось, она бегала лечиться от сифилиса. Няня происходила из деревни сифилитиков — были такие целые деревни в Подмосковье и не только. Мы сначала испугались, но выяснилось, что в ее стадии нельзя никого заразить. Когда я выросла, она устроилась работать няней в школу для отсталых детей. Но все равно при каждом удобном случае сбегала ко мне, чтобы только дотронуться до меня, поцеловать локоток, плечо. В детстве я часто ходила во МХАТ, на концерты мамы, в Планетарий. Первый директор Планетария был большим маминым поклонником, часто у нас бывал и даже дочь свою назвал Майей. Мы, конечно, ходили в зоопарк. С детства я очень любила Скрябина, Грига, Бородина; не сразу, но потом прониклась Мусоргским, любила оперу «Пиковая дама». Еще до школы меня отдали в немецкую группу — таких частных детских групп в Москве тогда было очень много: какие-нибудь дамы, получившие хорошее домашнее образование, благовоспитанные институтки, их собирали. У нас в группе была изумительная учительница — дворянка Фаина Петровна Калугина. Еще ее сын учил меня игре на фортепиано, но я его невзлюбила, поэтому бросила занятия. В группу нас приводили утром и забирали вечером, поэтому в школу я поступила с уже довольно неплохим немецким. Родители мои были совсем нерелигиозными, а бабушка водила меня в Георгиевскую церковь в Грузинах. Я, конечно, негодовала, потому что рано приходилось из-за этого вставать. Мне нравились лишь вкусненькие просфорки, которые там давали. Рядом до войны находилась наша школа. У нас было невероятное количество кружков. Есть такое стихотворение Барто: «Драмкружок, кружок по фото, хоркружок — мне петь охота, за кружок по рисованью тоже все голосовали» — это про меня. Я была в историческом, математическом, геогра-

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ 1983 год Защитила докторскую диссертацию по теме «Рим первых царей. Генезис римского полиса» 1983–1984 годы Чита ла лекции по истории Древнего Рима в Берлинском университете имени Гумбольдта 2000, 2005 годы Чита ла лекции по истории Древнего Рима в Университете Сассари (Ита лия) 2012 год Вышла монография «Римские древности по Авлу Геллию: история, право»

Б О Л Ь Ш О Й

34

фическом, драматическом кружках, ходила в гимнастиотделение — ансамбли Дункан и Веры Майи, второе отческую секцию. По воскресеньям мы регулярно ходили деление — артисты Большого театра и труппы Викторив Музей изящных искусств, Третьяковку, Исторический муны Кригер. У мамы была ученица Тамара Ханум, армянка зей, в старших классах вечером ходили в дансинг — таниз Узбекистана. И как раз она привнесла восточные элецевальный зал с оркестром. Там продавалась газированменты в московскую танцевальную жизнь того времени. ная вода с разными сиропами, мы любили такие светские Выступали много где — в Камерном театре, Колонном выходы. Часто собирались у нас. Мама садилась за розале Дома союзов, Большом зале Консерватории, Зелеяль, играла фокстрот, румбу или танго, купила патефон ном театре парка Горького. с разными пластинками, преимущественно немецкими. Теория танца, шедшая от Дункан, не признавала меДо сих пор помню песню «In einer kleinen Konditorei, da тодики классического балета, в котором все идет через saßen wir zwei, bei Kuchen und Tee». Мы устраивали вечеропределенные позиции. Мама очень много внесла акроние танцевальные встречи, играли в загадки, у нас появбатики, высоких верховых поддержек. Это было все невелялись поэты, певцы, играли на мандолине. Наш дом был роятно виртуозно. Идея заключалась в свободном полете, с садом, в котором мы и танцевали, и пели. развитии всех возможностей человека в танце. Эта идея Москва в 1920-е годы была совсем другой. Грузимне очень близка, но это не значит, что я не люблю класны были застроены большими домами, но чем дальше сический балет. Я люблю все связанное с художественот центра, тем чаще встречались сады, огороды, промным движением под музыку. Мама во многом спорила зоны. Детей не пускали на рынки, потому что там были с Большим театром, но она придерживалась позиции цыгане. У моей бабушки была двоюродная сестра, жила многообразия направлений. И ни в коем случае не впаона не в Москве, а в Иваново. И еще будала в псевдонародность, которая сродни дучи маленькой, как-то отбилась от родвульгарности. Хамство может проявлятьственников на рынке. Цыганка ее схватила ся и в танце. «ЦВЕТАЕВА и спрятала под юбки. Шел какой-то мужЯ была очень гибкой, абсолютный качина, увидел, что цыганка под юбкой таучук. Еще до войны я занималась в классе НЕ ЛЮБИЛА щит что-то непонятное, и спросил: «Что Валерии Цветаевой в Подсосенском переАКРОБАТИКУ, это у тебя?» Цыганка ответила: «Это гусь». улке. Она была дочерью Ивана Цветаева «А почему гусь в ботиночках-то?» Бабушку от первого брака, а Марина — от второго. ДЕЛАЛА МНЕ освободили, и она нас потом на этой истоУ нее был очень интересный интеллигентЗАМЕЧАНИЯ, рии учила: к цыганам не подходить. Я их ный муж, который заведовал кафедрой лаочень боялась. тинского языка в Институте иностранных КОГДА Я ОДНУ Когда мы были в 9-м классе, два этаязыков (с 1964 года — имени Мориса ТоНОГУ СТАВИЛА реза. — БГ). Уже после войны одно время жа нашей школы заняла Вторая артиллерийская спецшкола — у нас были разные преподавала латынь. Но Цветаева, НА ОДИН СТУЛ, я там звонки, чтобы мы не пересекались. Там в отличие от моей мамы, не любила акроА ВТОРУЮ — учились Василий Сталин, Степа Микоян, батику. Она мне даже делала замечания, я его хорошо знала, Артем Сергеев (прикогда я одну ногу ставила на один стул, НА ДРУГОЙ емный сын Иосифа Сталина. — БГ). Мы а вторую — на другой и провисала: «Зачем И ПРОВИСАЛА» тебе такая гибкость?» У меня был сольный виделись, только когда две школы объеди­ нялись на концерты и танцы. Васька Станомер на гибкость с гирляндой цветов, полин облюбовал тогда самую оторву — том я участвовала в очень тяжелом мамиЛюбку Борисюк, наглую уличную девицу. Меня к ним ном танце «Паук, танец рук». Я обожала танцевать. Посовершенно не тянуло, у нас была своя компания и свои следний раз я сделала мостик в 88 лет. мальчики. Как-то организовали комсомольское собрание У многих ребят в школе репрессировали отцов, припо поводу того, что в артиллерийской спецшколе обнаручем очень крупных ученых. Никто из нас ни разу им об жилась золотая молодежь. Они там пьянствовали, и неэтом не напомнил, хотя все знали. Учителя к ним относикоторые наши девочки из 10‑го класса общались с ними. лись очень хорошо. У нас был изумительный преподаваВнешне эти мальчики, безусловно, отличались: они были тель литературы, Александр Померанцев, и он в 1938 году одеты под заграничных, имели зарубежные пластинки не вышел на работу. Мы нашли его и написали в ссылку. и чувствовали себя господами положения. Он нам ответил: «Не пишите мне, я вам не отвечу». В 9-м классе у меня появился приятель — Геня МинРодители мне запретили говорить о моем дедушкович. Его семья приехала из местечка еще до войны. Секе, который был священником. Но мы были искренне влюб­лены в Сталина, считали, что мы счастливые дети, стра его Бася была невероятной красавицей, училась пложивем в счастливое время. Я никогда не была влюблена хо, но я ее очень любила за красоту и доброту. С Геней у нас в Ленина, это для нас было плюсквамперфект, а вот Стабыла любовь, встречались мы с ним каждый субботний лин — наша слава боевая, и все, что с ним было связано, вечер. Он не учился, а работал парикмахером на Тверской, было прекрасным. Я потом только узнала, что родители но родители мне не запрещали с ним встречаться. не разделяли эту точку зрения. Родители боялись разруЗакончив преподавать в Техникуме имени Лунашить мой внутренний мир, боялись, что такая рефлексия чарского, будущем ГИТИСе, мама образовала ансамбль, причинит мне не­удобства. Мы были уверены, что Сталин который выступал в Москве и гастролировал по всему ничего не знает, а арестовывали негодяи. Родители нас Союзу. Мамина студия была очень известной среди мноне разуверяли, и думаю, что они делали правильно. гочисленных танцевальных коллективов 1920-х годов. Началась война. Мы сидели с мамой в бомбоубежиЕе ученики часто к нам приходили, а некоторые, очень ще. Где-то неподалеку разорвалась бомба, и все друг друбедные, даже иногда жили у нас. В Москве тогда были га начали успокаивать: «Не переживайте, это не наш дом, в ходу концерты или спектакли танцев: допустим, первое

Г О Р О Д

№11 (323)

35

это небольшой особняк поблизости». А мама мне сказала: «Этот особняк и есть наш дом». Нас не выпускали до утра, и мы беспокоились за отца и дядю Ганю, которые остались дома. Они не пострадали, но бомба действительно угодила непосредственно в крышу нашего дома. У нас все погибло, кроме рояля. На нем стояла какая-то мамина безделушка и флакон духов. Вот они почему-то остались. Мамина колоссальная нотная библиотека запорошила Большие и Малые Грузины. Носить нам было совершенно нечего, потому что все было иссечено осколками, и всю войну я проходила в том, что мне давали. Эвакуация для меня была облегченная — у родственников во Владимире. Там организовали специальные магазины для эвакуированных, в которых выдавали чулки, нитки, кастрюли — две у меня до сих пор сохранились. Мама устроилась музыкальным руководителем областного театра, я там же танцевала. Нас посылали в госпитали обслуживать раненых — я танцевала, играла скетчи, к примеру, были инсценировки чеховских и гоголевских рассказов. Первый раз я вышла замуж в конце 1943 года, когда мы были еще в эвакуации. Александр Николаевич Хренов был очень красивым и талантливым артистом во Владимире. Он кончал Ивановское театральное училище еще до войны. Но все-таки я с ним разошлась через три года, потому что он пил. Он мне обещал бросить, а я была дурой и во все верила. Мы вернулись из эвакуации в 1943 году, Государственный комитет обороны тогда работал очень четко, и все разбомбленные получили жилье. Нам досталась комната в коммуналке в роскошном доме 1912 года постройки, с высочайшими потолками. Самым модным гуманитарным заведением считался ИФЛИ, и я по глупости туда поступила еще до войны. В ИФЛИ была та же программа, что и в Московском университете, те же преподаватели, но считалось, что там воспитывалась особая элита. Искусствоведов после революции в Университете не стало, вернули их позже, так же как и специалистов по классическим языкам (латинский, древнегреческий), а в ИФЛИ они были. Когда я вернулась из эвакуации, ИФЛИ уже слили с истфаком МГУ. Я попала сразу в кабинет с кариатидами — кабинет истории Древнего мира. Его создала лаборант Тамара Михайловна Шапунова, ученица антиковеда Владимира Сергеевича Сергеева, сына Станиславского. Она всю жизнь была в него влюблена, не вышла замуж и служила ему верой и правдой, была его оруженосцем. Она прекрасно знала древние языки, немецкий, французский, английский и итальянский, в кабинет на собственных руках со всевозможных книжных развалов приносила книги по древней истории. Еще шла война, и на занятиях мы все сидели в зимних шубах. Нас на кафедре осталось четыре девчонки, и мы ходили есть по моим талонам: у меня был дополнительный паек как у отличницы и молодой матери. Когда мои талоны кончались, то нас выручала Валя Иванова, у которой отец был милиционером, а мама работницей. Словом, у них были рабочие карточки, не такие, как у служащих. Валька приносила черный хлеб, смоченный в морсе и поджаренный на подсолнечном масле. На старших курсах мы часто собирались дома у Зенты Заметан. Ее отец был профессором и даже, по-моему, рижским членкором. Зента была первой девочкой, появившейся в норковой шубке. У меня была близкая подруга Фрума, я ее очень любила. Она плохо знала латынь, а училась на Средних ве-

Вера Майя, начало 1930-х годов. Фотограф — Свищев-Паола, популярный советский фотохудожник

Гавриил Боголюбов, брат Веры Майи, его жена Елена и сын Николай, который погиб в начале войны в 19 лет

Верховая поддержка, студия хореографа Веры Майи, середина 1920-х годов

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Ия Маяк читает доклад на Сергиевских чтениях на истфаке МГУ, 2005 год

36

Ия Маяк, конец 1960-х годов

ках, и я переводила ей все картулярии и капитулярии. Я часто ходила к ней домой, это было ужасно любопытно. Там я впервые встретила сваху. К ним домой регулярно ходила совершенно косая, ужасно некрасивая и толстая женщина — профессиональная сваха, прикрепленная к Хоральной синагоге. Фрумка не верила в Бога, но в синагогу ходили мальчики, и с помощью свахи Фрумка вышла замуж за Соломона. Мы его звали Солькой. Мы очень переживали борьбу с космополитизмом и буржуазным объективизмом. На нашей маленькой кафедре это прошло тихо: мы решили пожертвовать академиком Виппером. Он только что вернулся в Советскую Россию из Риги, куда уехал после революции. Во-первых, с ним ничего не было бы, а во-вторых, он никогда бы не узнал, потому что не читал газет. Объявили, что академик Виппер у нас задет космополитизмом, — никто, конечно, на это не отреагировал: все понимали, это нужно только, чтобы откупиться. Помню свою одноклассницу Нюсю Рудинскую — очень умную девочку, но она была почти что карлицей, у нее один глаз на нас, другой в Арзамас. Но в конечном счете она удачно вышла замуж, и муж у нее носил громкую фамилию Вовси. Когда шло «дело врачей», среди главных арестованных оказался Вовси. Помню, в подмосковных поездах уже после смерти Сталина пели: «Дорогой товарищ Вовси, за тебя я рад: оказалось, что ты вовсе был не виноват! Дорогой товарищ Коган, кандидат наук, тебя били из-за суки Лидки Тимашук». Лидка Тимашук была врачихой, которая якобы их разоблачила, а потом исчезла. Когда узнали о смерти Сталина, все испугались. Все жили одним страхом — главное, чтобы не было войны. Сталин даже у тех, кто потерпел, ассоциировался с концом войны. Мы были воспитаны в представлении о его гениальности. После работы мы с подругами пошли посмотреть на похороны, но нас все время выталкивала толпа, была жуткая давка. Когда уже начало светать, я сказала, что не могу больше, и мы поехали домой. Мы решили поспать и вернуться, но потом мама меня не пустила. Родители вообще к Сталину относились иначе, а тут еще и узнали, что на его проводах были жертвы и что конная милиция ходила по людям. Античностью я увлеклась еще в детстве. У мамы была книга «История танца» с потрясающими иллюстрациями, там я увидела античные фрески, которые меня по-

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

№11 (323)

разили. Диплом я писала по теме «Социальная политика императора Адриана». Императоры после Траяна пошли все филэллины — любители древнегреческой классической культуры и языка. Моя последняя книга относится к Авлу Геллию, который жил при Адриане и впитал в себя соки греческой культуры. Кандидатскую я написала по золотому веку Римской республики (историческая эпоха Древнего Рима, 509–27 годы до нашей эры. — БГ) — «Взаимоотношения Рима и италийских союзнических общин в III–II веках до нашей эры (до гракханского движения)». Защищалась уже после смерти своего научного руководителя — мы никогда не укладывались в срок, и Николай Александрович Машкин нас не торопил, говорил: «По нашей специальности в три года нельзя уложиться. Это по истории партии можно». Несколько лет я работала в Академической библиотеке в отделе книгообмена и переписывалась с Францией, Италией, Бельгией и Грецией. В 1958 году я второй раз вышла замуж — за Ростислава Яковлевича Зверева. Он сначала занимал должность зама по науке в Исторической библиотеке, потом перешел работать в библиотеку Института марксизма при ЦК. Это сказалось на уровне жизни — там все получали путевки в хорошие санатории без боя. Первый раз в Италии я оказалась по туристической путевке с мужем в 1964 году. Мы посетили Рим, Неаполь, Болонью, Милан, Верону. Я была абсолютно счастлива, даже не обращала внимания на бытовые особенности, все ахали и охали, а я не замечала ничего. Когда я первый раз попала в Помпеи, у меня было ощущение, что вот я сейчас иду, заверну на другую улицу — и встречу Публия или Луция. Я очень люблю Римскую республику — ее олицетворяет трудящийся и воин на защите своей земли. Это были, как правило, очень нравственные люди, сильные духом, немелочные, трудолюбивые. В своем патриотизме римляне доходили до геркулесовых столбов. В Москве много римского — строение города, например. Рим — это синойкизм (объединение. — БГ) деревень, Москва тоже. Оба города строились кольцами, оба — на холмах. Римляне общительные, везде себя чувствуют легко и ведут себя просто. Настоящие москвичи совсем не задаваки, они очень хлебосольные, малочиновные. Мос­к ва — город просвещенного купечества, такое явление было еще только в Италии. Москва — очень театральный город, этот город дышит искусством, всегда все новое начинается здесь. В 1980-е годы я читала по-немецки курс в Германии по началу раннего Рима и по общей истории Рима. В 2000 и 2005 годах читала лекции по-итальянски на факультете римского права в Университете Сассари в Сардинии. Студенты слушали с большим интересом, приезжали специалисты из других университетов: «Мы не ожидали, что в России такое знание Рима и интерес к римскому праву». Сейчас я принялась за новую тему. Я поняла, что почти ничего нет по последнему царю — Тарквинию Гордому. Его все ненавидят, презирают. А я считаю необходимым посвятить время и силы царскому Риму (древнейший период истории Древнего Рима, 753–509 годы до нашей эры. — БГ), потому что с конца XIX века этот период объявлен неизучаемым. Ведь практически ничего, кроме античной литературы более позднего времени, не осталось, а ее саму объявили вымыслом римских эрудитов конца Республики. Сейчас я нахожусь на стадии сбора источников в русском, латинском и греческом вариантах. Надеюсь, новые источники дадут немного другой портрет той эпохи».

ГОРОДСКОЙ ФЕСТИВАЛЬ #LGZMOSCOW

ХРОНИКА

38

В Советский Союз редко, но все же пускали западных фотографов — и то, что они привозили, заметно отличалось от работ советских репортеров. БГ изучил архивы агентства Magnum и выбрал несколько фотографий, зафиксировавших бытовую жизнь в СССР в 1947–1967 годах

Оно и видно

На Московском ипподроме. Николас Тихомирофф, 1957 год

Отдыхающие в московском парке. Эллиотт Эрвитт, 1959 год

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

№ 11(323)

Фотографии: Elliott Erwitt, Robert Capa, Henri Cartier-Bresson, Nicolas Tikhomiroff/Magnum Photos/Grinbergphotos.com

39

ХРОНИКА

Государственная библиотека имени Ленина. Анри Картье-Брессон, 1954 год

На подмосковном пляже. Анри Картье-Брессон, 1954 год

Москва. Роберт Капа, 1947 год

ХРОНИКА

40

Рабочие на производстве грузовиков. Завод ЗиС. Анри Картье-Брессон, 1954 год

Москвичи играют в «Угадай кто» у кремлевской стены. Ева Арнольд, 1966 год

Студенты в Парке культуры и отдыха имени Горького. Анри Картье-Брессон, 1954 год

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

№ 11(323)

Фотография: Name Lasname

ХРОНИКА

41

Показ мод. Москва. Эллиотт Эрвитт, 1959 год

Парк Горького. Бруно Барби, 1967 год

Автомобилисты на подмосковном пляже. Анри Картье-Брессон, 1954 год

Фотографии: Henri Cartier-Bresson, Eve Arnold, Elliott Erwitt, Bruno Barbey/Magnum Photos/Grinbergphotos.com

№ 11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

ВЕСТНИК «МОСКВЫ ВЕЛОСИПЕДНОЙ»

8 ИЮНЯ В МОСКВЕ СОСТОЯЛСЯ ТРАДИЦИОННЫЙ ЕЖЕГОДНЫЙ ГОРОДСКОЙ ПРАЗДНИК «МОСКВЫ ВЕЛОСИПЕДНОЙ», КОТОРЫЙ БЫЛ ПРИУРОЧЕН К ОТКРЫТИЮ ПЕРВОЙ СТОЛИЧНОЙ ВЕЛОДОРОЖКИ ОТ ПАРКА ПОБЕДЫ ДО «МУЗЕОНА»

СТАРТ — ВОРОБЬЕВСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ В 14.00 НА ВОРОБЬЕВСКОЙ НАБЕРЕЖНОЙ МЫ СОБРАЛИ ДРУЗЕЙ И ПАРТНЕРОВ, ЧТОБЫ ВМЕСТЕ ПРОКАТИТЬСЯ ПО САМОЙ КРАСИВОЙ ЧАСТИ ВЕЛОДОРОЖКИ, И ДАЖЕ ВНЕЗАПНЫЙ ДОЖДЬ НЕ ПОМЕШАЛ НАШИМ ПЛАНАМ

ОТДЕЛЬНО ХОТИМ ПОБЛАГОДАРИТЬ БУКИНГ-АГЕНТСТВО TREDA ЗА АРТИСТОВ, КОТОРЫЕ СОЗДАЛИ НАСТОЯЩУЮ ПРАЗДНИЧНУЮ АТМОСФЕРУ, — WWW.TREDA.RU «ОЛИВЕР БАЙКС» — ЗА ВЕЛОСИПЕДЫ ДЛЯ НАШИХ ГОСТЕЙ — WWW.BIKERENTALMOSCOW.COM

TREDA — «ТРЕДА», RUBIKE — «РУБАЙК», MARC — «МАРК»

ПО ПЕРВОЙ СТОЛИЧНОЙ ВЕЛОДОРОЖКЕ ПРОЕХАЛО ОКОЛО 200 ЧЕЛОВЕК, В ТОМ ЧИСЛЕ МУЗЫКАНТЫ ОЛЕГ НЕСТЕРОВ, РОМА ЗВЕРЬ, ПАВЕЛ АРТЕМЬЕВ, РАДИОВЕДУЩАЯ ФЕКЛА ТОЛСТАЯ, ВЕДУЩАЯ ПЕРВОГО КАНАЛА ЕКАТЕРИНА МЦИТУРИДЗЕ, ДИЗАЙНЕР АЛИСА ТОЛКАЧЕВА, БИЗНЕС-ТРЕНЕР ВЛАДИМИР ГЕРАСИЧЕВ, ВЕДУЩАЯ ТАТЬЯНА АРНО, ВЕЛОГОНЩИК КОМАНДЫ «КАТЮША» АНДРЕЙ ВОРОБЬЕВ, КОЛЛЕКЦИОНЕР ИСТОРИЧЕСКИХ ВЕЛОСИПЕДОВ АНДРЕЙ МЯТИЕВ, РАДИОВЕДУЩИЙ РУБЕН АКОПЯН И МНОГИЕ ДРУГИЕ

РЕКЛАМНАЯ СЕКЦИЯ 16+

В 15.00 ИЗ-ЗА ТУЧ ВЫШЛО ЛЕТНЕЕ СОЛНЦЕ, И НАШИ ГОСТИ ШУМНОЙ КОЛОННОЙ ВЫЕХАЛИ НА ВЕЛОСИПЕДАХ В СТОРОНУ ПАРКА ГОРЬКОГО. МЫ ПРОЕХАЛИ 6 КМ, И ВЕСЬ ПУТЬ НАС СОПРОВОЖДАЛ КРАСОЧНЫЙ КОРАБЛЬ ТЕЛЕКАНАЛА «ДО///ДЬ» С ГРОМКОЙ МУЗЫКОЙ

ФИНИШ — ПАРК ГОРЬКОГО КОЛОННА ФИНИШИРОВАЛА ПОД ЗВУКИ МУЗЫКИ И АПЛОДИСМЕНТЫ ТЕХ ГОСТЕЙ, КОТОРЫЕ ВСТРЕЧАЛИ УЧАСТНИКОВ ЗАЕЗДА В РЕСТОРАНЕ, ГДЕ МЫ ПРОДОЛЖИЛИ ОТМЕЧАТЬ НАШ ВЕЛОСИПЕДНЫЙ ПРАЗДНИК. ВСЕ ВМЕСТЕ МЫ ОТДЫХАЛИ, ВЕСЕЛИЛИСЬ И УСТРОИЛИ ЛЕТНИЙ ХОРОВОД ВОКРУГ ЗАЖИГАТЕЛЬНОЙ ЁЛКИ

— ПАША АРТЕМЬЕВ —

— ОЛЕГ НЕСТЕРОВ —

— РОМА ЗВЕРЬ —

— ФЕКЛА ТОЛСТАЯ — TREDA — «ТРЕДА», RUBIKE — «РУБАЙК», MARC — «МАРК»

РЕКЛАМНАЯ СЕКЦИЯ 16+

ВЕСТНИК «МОСКВЫ ВЕЛОСИПЕДНОЙ»

ВОТ ТАК 8 ИЮНЯ, В САМЫЙ РАЗГАР ВЕЛОСЕЗОНА, «МОСКВА ВЕЛОСИПЕДНАЯ-2013» ПРОНЕСЛАСЬ ПО ГОРОДУ ЯРКОЙ ВЕЛОКОЛОННОЙ. ПОДРОБНЫЙ ФОТООТЧЕТ, ИНТЕРВЬЮ И ВСЕ ВЕЛОСИПЕДНЫЕ НОВОСТИ СТОЛИЦЫ ИЩИ

НА НАШЕМ САЙТЕ WWW.KRUTIPEDALI.ORG И В ЭФИРЕ ТЕЛЕКАНАЛА «ДОЖДЬ» КРУТИ ПЕДАЛИ ВМЕСТЕ С НАМИ! ПАРТНЕРЫ ОФИЦИАЛЬНЫЙ АВТОМОБИЛЬ ВЕЛОСИПЕДИСТОВ СТОЛИЦЫ

Москва / 104.7 FM

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

44

Петр Майоренко

19 декабря 1920 года Родился в ка зачьей станице Луганской 1937 год Пост упил в Харьковское военное училище 1939–1941 годы Служил командиром

92-летний бывший военный — о детстве в казачьей станице, службе в НКВД, ловле шпионов, незавидной работе при обороне Москвы, вербовке иностранных агентов и фамильном доме на хуторе

пулеметного взвода на советско-китайской границе Июнь 1941 года

Текст: Вера Шенгелия Фотография: Игорь Старков

Участвова л во Второй мировой войне в составе 31-й армии 194 4–1949 годы Служил на границе с Румынией и Чехословакией 1946 год Женился на учительнице Вере Полковниковой Конец 1946 года Родилась дочь Вита 1949 год Перееха л в Карелию, служил на советско-финской границе 9 сентября 1950 года Родился сын Сергей 1951 год Закончил Военную ака демию имени Д зержинского 1952 год Погибла дочь Вита 17 марта 1953 года Родилась дочь Леся 1972 год Перееха л в село Сизое Луганской области Украины 1991 год Умерла жена Вера 1993 год Перееха л в Москву

Б О Л Ь Ш О Й

«Самое первое, что про себя помню, — как я болею малярией. Это был 1927 год, лето, мне где-то лет шесть, я только что прибежал с купания в Донце и лежу под зимним тулупом отца. Малярией болели все в нашей станице. Во время разлива Донца рядом с нами образовывались озера, а когда вода уходила, на их месте оставалось болото, и там разводились комары, которые переносили заразу. Потом эти болота опрыскивали с самолетов У-2 какой-то химией, но это не очень помогало. Малярию лечили тогда хиной — разводили в воде и давали внутрь. Это было невыносимо горькое питье, но главное — от него теряли слух. Вот я сейчас совсем ничего не слышу, но и в молодости хорошим слухом не отличался из-за этого лечения. Малярия — удивительная болезнь. При ней вдруг резко становится страшно холодно, колотит, а потом отпускает. Довольно быстро становишься худой и желтый от хины. Места, откуда я родом, находятся на исторических землях Донского казачества — теперь это Луганский район Украины. Всего у родителей было 12 детей, но выжили только четверо — остальные умерли во время Гражданской войны и Первой мировой. Помню, как мою любимую сестру Тоню выдавали замуж. У казаков существовал такой обычай: перед свадьбой брат невесты должен был продать жениху косу. И вот я сидел на кровати, на горе из подушек, и торговался за Тонину косу с ее женихом. Ни бабушки, ни дедушки я в живых не застал. От родственников знаю, что бабушка по отцовской линии — Мария — была казачкой и невероятно красивой женщиной. Ее муж Федор Майоренко был кузнецом, он умер молодым, и Мария осталась одна с семью детьми. Тогда она вышла замуж за холостого помещика из Луганской области, в смысле хозяйства совершенно бездарного, он забрал ее вместе с детьми в село Вергунка под Луганском. Отец и мать уже были женаты в то время. Мать моя, очень предприимчивый человек, посмотрела на этого бесхозяйственного помещика, своего отчима, и решила отделиться. И тогда они с отцом переехали в станицу Луганскую, в которой я и родился. Там все были казаки, а мы

Г О Р О Д

№11 (323)

украинцы, наша фамилия Майоренко. Так что меня долго все звали хохленком. Мама с папой сняли угол у одного казака. Казачья семья с детьми, мои родители с детьми — десять лет жили в одной комнате. Отца моего еще дед Федор научил кузнечному делу, и он снял у местного дьяка сарайчик под кузню в вишневом садике на краю станицы. Еще когда отец был совсем молодым, какой-то дурак рубанул его шашкой по лицу — повредил глаз, разрубил нос, и еще у него парализовало одну ногу. Поэтому на войну отца не забирали — ни белым, ни красным, никаким. Один глаз у отца видел, руки работали, так что он всю жизнь был кузнецом, причем единственным на всю казачью округу, и работы у него было много. За десять лет насобирали денег на хату. Это была бывшая пивная — кухня и комната. А уж потом мы пристроили еще комнату, там же сделали кузню, входной погреб. У всех казаков погреб был в виде ямы, а мы сделали настоящий, во весь двор, со входом и ступенями. Удивительно — несмотря на то что мы были приезжие в этой станице, земли нам дали порядочно. Дали огород на хуторе, в другом месте, у железнодорожного моста, дали землю под кукурузу и подсолнухи. Около дома еще был огород — там картошку сажали, помидоры. Когда в 1930-е годы наступил голод, наша семья его практически не заметила. Кроме огородов нас кормила железная дорога Москва — Донбасс. Тогда строилась ветка до Донецка, прямо на шахты, и шла эта дорога по краю нашей станицы, через железнодорожный мост, который тогда тоже строили, и по отлогу Донецкого кряжа. Рабочих наехало с Урала, со Средней Азии, даже с Камчатки. И вот рабочим давали два раза в день горячую пищу в столовой и хлебную карточку. У станичников были коровы и огороды, а у рабочих — карточки. Моя мать делала в печи ряженку и обменивала на хлеб. Для рабочих открыли магазин, и я очень хорошо помню, как туда завезли сыр с плесенью: комиссия итээровская (ИТР — инженерно-технический работник. — БГ) его забраковала, и тогда этот сыр попал в магазин станичный. Мать набрала много-много голов этого сыра. Так чудно — во время голода ели сыр с плесенью.

45

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Дочка Виточка (в центре) незадолго до гибели

С дочкой Лесей, 1955 год

Б О Л Ь Ш О Й

46

В 1931 году колхозную кузню, где к тому времени рабыла Вера Полковникова, моя будущая жена. Мы дружиботал отец, закрыли, и он выполнял заказы для колхоза ли со школы — она училась на год младше. Когда мы пожев своей кузне, а я помогал делать болты и гайки — наренились, над ней все шутили, что она проиграла в звании, зал резьбу. К нам тогда расквартировали итээровца с жепотому что взяла мою фамилию — была Полковникова, ной. Он размечал будущую железнодорожную линию. Ему а стала Майоренко. Она тогда на этот вечер принесла вая помогал носить вешки, это считалась полевая работа, реники с терном, специально для меня. Почему-то она дуза которую полагалась карточка — 800 грамм хлеба. В это мала, что я их люблю, а я любил с вишней — вареники время приехали еще рабочие — строить железнодорожс терном кислые. Вера была очень разочарована. ный мост, и в станице построили баню, но топить углем Мои сверстники все в 1940 году призывались в арникто не умел. А отец же был кузнец, и вот он пошел томии — провожали тогда пышнее и веселее, чем свадьбы гупить эту баню, за что ему давали карточку на килограмм ляли. И весь отпуск мы каждый вечер ходили на проводы. хлеба. Господи! Он килограмм получал, и я — восемьсот! Сам я из Казахстана приехал в дорогом черном костюме, А вокруг нищие шли и шли с других областей. отцу привез костюм, ящик папирос, матери и сестре приИз того времени я еще запомнил, что все сало тогда вез модельные туфли — все это было в военторге в Джарбыло без шкуры. Каждый поросенок был на учете в селькенте и стоило гораздо дешевле. совете, и мы обязаны были сдавать шкуру туда. Это было А Вера сиротой была, жила с бабушкой и младшей очень строго, вплоть до суда. Жалко, конечно, было, но что сестрой на хуторе Ольховая. И я ее туда провожал. У них поделаешь. была малюсенькая избушка, сплетена из лозы и обмазаКогда стали раскулачивать, нас не тронули. В комисна глиной. И вот когда я уходил, бабушка всегда говорисии по раскулачиванию были казаки, их инла Вере: может, он и лейтенант, конечно, тересовали лошади, сбруя, быки, волы — но рушник упер. Рушник — это полотенничего этого у нас не было. К тому же отец це, она его, видимо, потеряла, но считала, был единственный кузнец на всю округу, что это я украл. Веру это очень смешило. так что нас оставили. А кругом очень мноЯ знал, что война будет. Еще весной «МЕНЯ гих людей раскулачивали. Сначала грузили 1941-го к нам в часть в Джаркенте приехал в вагоны, а потом, когда вагоны кончились, лектор читать политинформацию. Он пряНАЗНАЧИЛИ людей вместе с детьми, стариками, какимо сказал, что война начнется скоро и что КОМАНДИРОМ войска с Дальнего Востока направляются ми-то узлами посадили на подводы и вывезли километров за 15 на известняковую запад. В «Правде» это опровергали. Когда ПУЛЕМЕТНОЙ на балку. Земли там не было, вообще ничевойна началась, нас собрали в клубе и объРОТЫ, НО го не было, кроме гор этого известняка. явили об этом. Прямо там же мы с моим другом Борисом Фехтманом подали раИ вот они там выдолбили норы в известняПУЛЕМЕТОВ порты, чтобы нас пустили на фронт, но нас ке и как-то там жили какое-то время, пока У НАС НЕ БЫЛО бы и без всяких рапортов туда отправили. все не умерли. Погрузили в машины, привезли в Алма-­ В 1936 году я закончил девятилетку НИ ОДНОГО» Ату, разгрузили по эшелонам и отправили и поехал поступать в Харьковское военное в Москву. Ехал поезд очень быстро, а когда училище по комсомольскому набору. Там останавливался, то мы начинали нервнибыл огромный конкурс — 27 человек на чать, думали, что война без нас закончитместо. Но даже тех, кто прошел, потом отся. Мы все были в приподнятом настрочисляли пачками, в основном за какие-то ении, были рады, что наконец-то разгромим Германию. родственные связи с арестованными. В 1937-м отчислили Из Мос­квы мы приехали под Владимир, там сформиромоего друга Петю Пискунова. Тогда везде висели плакаты, вали части, наша — 250-я стрелковая дивизия Красной арна которых было написано что-то про ежовые рукавицы мии. Полк был у меня 918-й, уже не кавалеристский. и врагов народа, и нарисованы колючие варежки. На соНа фронт мы отправились почти безоружными. браниях мы радовались и хлопали при упоминании имени Меня назначили командиром пулеметной роты, но пулеЕжова. Потом забрали начальника нашего кавалеристскомета у нас не было ни одного. В минометной роте были миго отделения. И потом еще многих учеников и учителей. нометы, но не было мин. У кого-то были винтовки, у меня Преподаватели все ходили притихшие и смурные. Но это был пистолет, который я привез с собой еще из пограя только теперь понимаю. ничной части. Формировались быстро, приехали во Ржев В училище жилось очень трудно. Мы вставали на час и оттуда пошли пешком по дороге к линии фронта. Про раньше остальных, в пять утра: нужно было почистить лооружие нам говорили: все там получите. А где это «там», шадь, вычесать гриву, хвост, покормить. Отделение выбрал мы не понимали. сам — я из казачьей станицы и с самого детства был знаЛинию фронта мы так и не нашли. Встречаем артилком со всем этим делом. леристов, танкистов, спрашиваем, где фронт. А они говоКак нас любили гражданские — это невозможно рят — какой фронт? Вы и есть фронт. Когда мы шли пешпредставить. Когда мы уезжали из Харькова, с зимних ком от Ржева, я узнал, как можно спать на ходу. Идешь квартир, весь город выходил на улицу с цветами провои спишь, пока на такого же не наткнешься. Над головой гужать нас в летние лагеря. дели самолеты немецкие, но нас не бомбили. ПереночеваМеня отправили служить в Джаркент — это в Кали ночь в кюветах и на следующий день подошли к деревне захстане, у границы с Китаем. Там были кавалеристские Демехи. Наша передовая застава встретилась с немецкизаставы. Я был командиром пулеметного взвода. После ми частями, и завязалась перестрелка. Мы заняли деревню года службы мне полагался длинный отпуск — целых два и стали окапываться. Ни одного немца я в глаза пока не вимесяца. Когда я приехал, директор школы устроил ведел. Нам привезли бутылки с горючей смесью — ни пучер для выпускников. Я, конечно, туда пошел — и там же

Г О Р О Д

№11 (323)

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ леметов, ни гранат, ни патронов, только бутылки. И вот немцы нас поливают с минометов. Маленькими минами из ротных минометов. Так мы поняли, что больших частей тут нет. Встретили артиллеристов, которые отступали, они остановились и приготовились вести огонь. Мы у них опять спрашиваем — сколько до фронта. Они говорят — да вот вам и фронт. Так мы перестреливаемся, но в контакт не вступаем — ни немцы не идут вперед, ни мы не идем. В какой-то момент у нас появились два танка — тяжелый и легкий. Они пошли было вперед, но скоро вернулись — тяжелый буксирует легкий, а на нем танкист убитый без черепа лежит. Позиция у нас плохая, впереди ничего не видно. А на окраине деревни на высоком фундаменте стоит дом. И я говорю капитану: я поднимусь и через окно посмотрю, откуда они нас поливают. Взял ординарца, подошел к дому, открыл дверь, а оттуда немец пулеметной очередью врезал, прыгнул в окно и бежать, я вслед стреляю из пистолета, но куда там. Ординарца моего в ногу ранило, а меня в грудь, рядом с сердцем. Положили меня в тягач — и в дивизионный медпункт под город Белый. Прооперировали, наложили швы, свалили в огромную палатку на солому вместе с другими ранеными. И тут началась бомбежка. Какой-то врач говорит: кто может сам двигаться, прыгайте в машину. Я заскочил, и тут весь лагерь и разбомбили. В этой бомбежке остались мои документы, обмундирование, пистолет — все. Из медпункта нас привезли на станцию Оленино, чтобы грузить в эшелоны, но перед этим нужно было перевязку сделать. Меня разбинтовали и говорят: что это у вас? Швы? Они что там, не знают, что в полевых условиях нельзя швы накладывать? И тут же по живому с меня эти швы сдернули, забинтовали и с эшелоном отправили в госпиталь для выздоравливающих. Оттуда я послал два письма: одно домой, а другое — директору своей школы. Потом оказалось, что я очень правильно сделал. Дело в том, что в этом медицинском полевом лагере погибло очень много людей. Там же нашли мои документы и вещи, решили, что и я погиб, и отправили домой родителям похоронку. И вот наш директор школы получил мое письмо — до родителей не дошло, потерялось — и пошел к нам домой. Приходит, а родители сидят за столом — на столе моя фотография, рюмка водки с черным хлебом и иконка стоит. Директор тогда матери сказал — значит, я долго жить буду. В Кондрово, куда нас привезли в госпиталь, мы тогда были первыми ранеными. Это еще только лето было, никто раненых не видел. Так на станции накрыли столы — мед, грузди в сметане, пироги. Я тогда первый раз увидел настоящие грибы, у нас в станице только опенки росли. Когда я поправился, нас привезли в Москву, и вот тут, в Богородском, недалеко от того места, где я теперь живу, в казармах стали формировать часть — 262-й полк НКВД. Там были солдаты и офицеры внутренних войск и пограничники. Полк отправили в Ногинск, но прежде привозили на парад 7 ноября: посадили в машины, провезли перед трибунами, там мы слушали знаменитое выступление Сталина. И вот почти до конца войны я служил в 6-й дивизии НКВД. Мы думали, что наш полк и другие похожие полки формировал Берия, так говорили тогда. Наша задача была охранять тыл действующей армии от предателей, дезертиров, шпионов, диверсантов, изменников и прочих. Мы должны были контролировать, задерживать, выявлять

Вера Майоренко (Полковникова), учительница младших классов

С сослуживцем Борей Фехтманом (справа) в Джаркенте, где накануне отпуска купили обновки в военторге

и вести борьбу. Должны были дать армии возможность заниматься только своими боевыми действиями — так я понимал эту работу. В нашу задачу не входило разбираться, кто дезертир, а кто нет, кто шпион, а кто не шпион. Мы только ловили всех подозрительных и сразу передавали в органы «Смерш». А там уже не знаю, что с ними было. Действительно ли эти люди были шпионами — не знаю. Всякое могло быть. Мы выставляли на дорогах посты, заслоны, наряды: задерживали одиночек или тех, кто шел вдвоем, выясняли, почему не в части. Проверяли военнослужащих. Больше всего попадалось работников тыла — завскладами, например. Он должен быть в части, а он на квартире, почему так? Иногда оказывалось, что он просто у женщины ночью был — ну, отпускали тогда. Когда мы стали наступать, наша задача немного изменилась: мы должны были приходить в населенные пункты через четыре часа после их освобождения. Часто задерживали старост, помощников старост, которые не успели с немцами сбежать. Конечно, это была затея Берии. А может, так и должно было быть. Но лучше пограничников никто не мог эту задачу выполнить — это я точно знаю. Оборону Москвы я помню прекрасно, хотя роль у нашего полка была скромная. Была паника, и из Москвы бежали кто как мог. Руководители некоторых предприятий грузили свое барахлишко в легковушки и удирали из города. Нас выставили на шоссе Энтузиастов и дали приказ: из Москвы без пропусков никого не выпускать. Машины сразу отправляли в кювет, а людей разворачивали. Мы должны были обеспечить беспрепятственное продвижение войск в Москву: танки, войска, все шло на оборону. Пришлось нам это выполнять. Незавидная работа, наград за нее не давали, но кто-то же должен был и это делать.

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

С Петей Пискуновым (справа) в Харькове

Б О Л Ь Ш О Й

48

День Победы застал меня на западе Украины, уже сано все грамотно, четко. Но квартиры в Петрозаводске в пограничных частях. В 1944 году было сформировано мы еще не имели, так что я переехал, а Вера с детьми останесколько пограничных округов, наша часть была срочно лась в Сортавале, куда я очень часто приезжал в командинаправлена в Западную Украину. Там мы устанавливали ровки, а по сути — домой. границу, выставляли заставы. Как-то я проснулся от того, Вера работала учительницей, и чтобы кто-то сидел что палили в воздух. Оказалось, победа. дома с детьми, пока она в школе, мы взяли такую дуру, Когда война закончилась, я решил остаться воендвоюродную сестру Веры из станицы, нам помогать. Наш ным — продолжал служить в пограничных войсках, нидруг был председатель совхоза, я договорился, чтобы ее отчего другого мне никто не предлагал. С Верой мы перепипустили. Она, сволочь, была очень неравнодушна к мужисывались всю войну, признались друг другу в любви. Когда кам. Залялякалась с одним, а девочка, Виточка, попала под терялась связь, нам всегда помогал кто-нибудь ее восстамашину. Выбежала за мячом прямо под грузовик. Мы зановить. Друзья детства встречали Веру или меня и переболели сразу. Вера — туберкулезом, у меня открылась язва давали новый адрес — и такое было много раз. В 1945-м желудка, и очень долго и тяжело потом болели. отпусков не было, и мы с ней договорились, что она приеОчень скоро нам дали комнату в Петрозаводске, дет в Закарпатье. Закарпатская Украина раньше была чеши я забрал Веру с Сережей. После смерти Виточки мы ской, а в это время как раз присоединилась к Украинской очень хотели, чтобы у нас родилась дочка, и в 1953-м пояССР. Я послал документы, чтобы в пограничную зону провилась Леся. Она любила шить одежду на кукол и мечтала пустили мою жену, хотя женой она еще тогда не была. о такой куколке, чтобы у нее и ножки, и ручки крутились. Вера демобилизовалась (она служила в медсанбате) И вот я этих пупсиков привозил ей из Финляндии, Мои осенью приехала — уже были яблоки, висквы, Ленинграда, изо всех командировок, ноград. В Закарпатье, в шахтерском поселно никак не мог ей угодить — потому что ке Солотвино, где я тогда служил, власти у них или ножки крутились, или ручки, «МЫ ЛОВИЛИ никакой еще не было. С юга мы охраняли но никогда и то и другое. границу с Румынией, а с запада — с ЧеВ командировках нас всегда приниВСЕХ ПОДОхословакией. 1946 год, везде было плохо мали как королей. Только птичьего молока ЗРИТЕЛЬНЫХ не было. Помню, прилетаем в Ставрополь, с продуктами, а в Закарпатье всего было полно — немцы прошли и не ограбили ниоттуда на машинах в рыбное хозяйство — И СРАЗУ чего, люди как жили, так и жили. Мясо это мы финнам показывали, — там нас ПЕРЕДАВАЛИ встречали, кормили, возили. Когда ехали, было, что хочешь. В том же году родилась наша девочка. Наша Виточка. В брак мы там кукурузные поля такие, что глаз не моВ ОРГАНЫ вступили, когда Вера уже была в положежет окинуть. А только сядем за стол, подают СМЕРШ. А ТАМ икру и семгу. И я спросил у завделопроизнии. Папа умер за три года до этого, а мама была живая, и я даже брал ее в Закарпатье, который все организовывал: это УЖЕ НЕ ЗНАЮ, водством, но она не захотела там жить и уехала. везде здесь семга водится? А он говорит: ЧТО С НИМИ На границе меня взяли в разведку — «Вот видишь — официантка с Москвы? Так тоже с Москвы». это называлась «работа с закордонной агенДАЛЬШЕ БЫЛО» семгаВс икрой 1970 году мы с Верой поехали в оттурой». Я должен был вербовать и встрепуск к ее двоюродной сестре на Украину, чаться с агентами, которые находились в места, где мы оба родились, и там нам за границей. Сначала мы занимались тем, очень понравился один хутор. Мы вернучто восстанавливали связи с агентами, колись в Петрозаводск, я написал рапорт и вышел на пенторые работали еще до войны. Мы их разыскивали и опять сию — мне уже можно было. Продали дачу, заняли тысяпредлагали сотрудничать. Первый агент, которого я начу рублей и купили маленький домик с печкой на хуторе. шел, мне сказал: «Как же так! Я же лично рассказывал ваТо есть через тридцать лет вернулись домой. Там мы все шим офицерам, что немцы уже орудия устанавливают, что построили заново — гараж, кухню, провели воду, посадивойна будет на днях!» ли огромный огород. Все делали сами. Потом стали появПотом устанавливали связи с Румынией: граница была ляться внуки, которых мы брали на лето, всего трое — Сееще не очень строгая — я туда и обратно ездил совершенно режа, Верочка и Анна. спокойно. Когда мы агентуру приобрели, наша задача изВот муж моей внучки Верочки часто вспоминает, как менилась: нам нужно было встречать агентов и получать в Москве в 1990-е было плохо с продуктами. А у нас было от них информацию. Ничего такого, как в кино — подвсе — овощи, фрукты, ягоды, я охотился, ловил рыбу, садельного паспорта, встреч в кафе, — у нас не было. Просто жал подсолнухи и сам делал масло, даже арбузы выращиночью я их ждал на границе, помогал им перейти, приводил вал, держал коз и свиней. Хватало и нам, и детям, и чтобы в штаб, они мне все рассказывали, я давал задание и вывона рынке торговать. В 1990-е, когда деньги обесценились, дил их обратно. А иногда курьера посылал. у меня на книжке было 30 тысяч рублей. Когда в Румынии установилась социалистическая В 1991-м жена Вера умерла. Дети забрали меня к себе, республика, то потерялся всякий смысл там вербовать. и вот уже 20 лет я живу в Москве. У меня пятеро правнуМы остались не у дел. Но потом такая работа стала неков, было несколько инфарктов. А в прошлом году я упал обходима на границе с капиталистическими странами — в двухметровый подпол и сломал коленную чашечку. ОпеНорвегией и Финляндией, например. И в 1949 году мы рировать с моим сердцем нельзя, и врачи сказали, что нас Верой переехали в Карелию. Сначала в маленький говряд ли колено заживет. Но этой весной я уже посадил родок Сортавалу — там был первый пограничный отряд. огурцы на даче. Хожу сам, хоть и с палочкой. Не то чтобы Там в 1950 году у нас родился Сережа. Но меня очень быя очень люблю огурцы или не могу их купить, просто это стро забрали в отдел в Петрозаводск. Начальство видело, интересно — видеть, как они растут». какие я посылаю отчеты о встречах с агентурой, что напи-

Г О Р О Д

№11 (323)

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

50

Анастасия БарановичПоливанова

22 февра ля 1932 года Родилась в Москве 1940–1951 годы Училась в школе Декабрь 1941 года Возвратилась из деревни Свист уха в Москву 1946 год Впервые чита лся роман «Доктор Живаго» в Москве, дома у Барановичей

81-летняя переводчица Анастасия Баранович-Поливанова — о дружбе с Пастернаком, бегстве из Свистухи, опустевшей Москве, бомбежках на Никитской, платках из старинных платьев и рукописи Солженицына в баке для белья

1951–1956 годы Училась на филологическом факультете МГУ 1951 год Вышла замуж за

Текст: Елена Леенсон Фотография: Игорь Старков

физика Михаила Константиновича Поливанова 1953 год Родилась дочь Марина 1959 год Родился сын Константин 1965 год Ста ла членом Московского союза литераторов при Гослитиздате 1965 год Хранила дома рукопись А.И.Солженицына «В круге первом» 2001 год Вышла книга воспоминаний «Оглядываясь на за д»

Б О Л Ь Ш О Й

«Наша семья с маминой стороны происходит из польского дворянского рода. Дед и прадед были врачами. Прадед владел водолечебницей на Воздвиженке (сейчас там Кремлевская больница) и санаторием «Азау» на Северном Кавказе. Дед бросил этот санаторий в начале Первой мировой, даже ни о чем не распорядившись. Считал, что война — крушение всего, что она погубит Россию. Моя мама, Марина Казимировна Баранович, родилась 31 декабря 1901 года. Она окончила Екатерининский институт благородных девиц, в котором учились дети из небогатых дворянских семей. Мама его ненавидела: казенная обстановка, форма, муштра, многочасовые стояния в церкви — все это ее очень угнетало. Она говорила, что из института вынесла только грамотность и знание языков, что преподавали скучно и неинтересно. Из религиозной девочки она превратилась в атеистку, потому что Закон Божий всегда начинался с проклятий в адрес Толстого. Дед забрал ее из института в 1917 году, как раз когда она должна была окончить его с медалью. Какое-то время дед оставался главврачом уже национализированной больницы. Но, когда потребовали, чтоб комиссаров лечили и кормили по одному разряду, а простых солдат — по другому, он работать отказался. В Первую мировую войну в лечебнице был лазарет для раненых. Деда обвинили, что выписывающиеся из госпиталя офицеры отправляются в белую армию, больше месяца он провел в камере смертников. Выпустили его только потому, что муж моей двоюродной бабушки лечил Ленина. По словам мамы, дед вышел из тюрьмы совершенно другим человеком — суровым и мрачным. В тот же год в тюрьме оказалась и мама. Взяли какого-то молодого человека, с которым она была мельком знакома. Ее имя было у него в записной книжке. К счастью, через пару месяцев маму выпустили.

Г О Р О Д

№11 (323)

Мама была мелкой служащей, затем техническим переводчиком с немецкого, но интересы у нее были самые разнообразные. В числе прочего ходила на лекции по искусству Габричевского, поступила в театральную студию Михаила Чехова (актер МХАТа, создал свою школу актерской психотехники; с 1939 года жил в США, через его студию прошли многие голливудские актеры — от Мэрилин Монро до Клинта Иствуда. — БГ). Занятия проходили в чьей-то квартире. Время было тяжелое — 1918– 1919 годы, и все по очереди приносили дрова. Актрисой мама не стала и никогда об этом не жалела, но знакомства остались. А Чехов в 1928 году вынужден был уехать — уже готовился ордер на его арест. Долгие годы его имя нельзя было произносить. Когда я родилась, мама, дед и брат с женой жили в коммунальной квартире на улице Грановского. Напротив нас был Дом правительства, в котором жили Молотов, Буденный… Мама не захотела оставлять меня на нянек, бросила службу и стала зарабатывать перепечатками на машинке. Я с детства знала страшное слово «фин­ инспектор»: по закону машинистки должны были облагаться налогом, и, хотя машинка очень слышна, никто из соседей не донес. Конечно, всегда стоял вопрос — рассказывать ли детям о том, что происходит. Мама не считала нужным меня ограждать. Когда я стала постарше, от меня не скрывали, что кто-то из наших знакомых арестован. Так что к 1956 году, когда люди стали возвращаться, я многое знала. Но атмосфера все же влияла, особенно в раннем детстве. Вот мама меня провожает утром в сад, а напротив нас живет Буденный, которого я знаю по детским книжкам и календарям. Я ему отдаю честь, а он отдает мне. Или, скажем, в 1937 году мы снимали дачу на станции Турист по Савеловской дороге, где заканчивалось строительство

51

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

№11 (323)

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Казимир Баранович с детьми Мариной и Максимилианом, 1910-е годы

Анастасия БарановичПоливанова, 1948 год

Б О Л Ь Ш О Й

52

канала Москва — Волга. Конечно, зэки строили. А мы дили, всюду летала жженая бумага. Даже в домоуправлес ребятами их боялись, называли канальщиками. Маленьнии что-то жгли. Мы шли до дома пешком — улицы были кими мы верили: если заключенный — значит, бандит. безлюдны. Потом мы с ребятами весь день проторчали во Порвав с театром, мама выступала с чтением стидворе у громкоговорителя. Все ждали какого-то выстухов, в том числе в издательствах «Синяя блуза» и «Узел». пления, но радио молчало целый день. Полная глухота. И там она впервые встретила Пастернака. Перед войной Ночь провели в Москве. Бомбежки не было, хотя вообона ему написала письмо, он откликнулся, а по возвраще город бомбили часто. Многие не раздевались, и никто щении из эвакуации стал у нас бывать. Мама несколько не спал. Под утро услышали, что идут танки. Было полраз перепечатывала «роман» (названия «Доктор Живаго» ное ощущение, что это немцы, а оказалось — сибирские еще не было, и все, включая автора, называли его провойска успели подойти. Утром мы с мамой уехали. Уже сто — «роман»). Печатала и стихи из романа, которые тогда были разговоры, что немцы не взяли Москву, так потом расходились по всей Москве. Мама много перекак не представляли себе, что город открыт, его никто писывалась с Пастернаком, и вся ее переписка так или не защищал. Ходили слухи, что из членов правительства иначе была связана с романом. Позже их письма издали в Москве в этот день никого не было. отдельной книгой. Именно у нас дома в 1946 году состояК возможному приходу немцев относились, надо лось первое чтение «Доктора Живаго» в Москве. Трудно сказать, по-разному. Беженцы, приходившие к нам в Свипередать словами впечатление от его чтения — в нем чувстуху из взятых деревень, рассказывали: когда немцы заствовалось то, что называется «обаяние гения». Сейчас нимали деревню, они объявляли жителям, что в течение по телевизору иногда мелькают документальные кадры трех суток все желающие могут уйти. Уходили в основс ним, но это совсем-совсем не то. ном коммунисты, а оставшиеся крестьяне На похоронах Пастернака произнес были совершенно равнодушны, говорили: речь только его старый друг — философ «Хоть бы пес, лишь бы яйца нес». С само«ТРАМВАИ Асмус. Остальные боялись. В толпе, колетов немцы сбрасывали не только бомторая шла за гробом, было очень мало пибы, но и листовки, что-то вроде «Ничего НЕ ХОДИЛИ, сателей. Я знаю, например, что Ираклий не бойтесь! Мы вас освободим от колхозов ВСЮДУ ЛЕТАЛА Андроников спрашивал разрешения и коммунистов». Как-то я подняла одну у Зинаиды Николаевны Пастернак ночью и принесла домой, но мама ее у меня выЖЖЕНАЯ прий­ти проститься, чтоб его никто не вирвала и кинула в печку. БУМАГА. дел. Мы остались в деревне, потому что Когда началась война, я окончила мама боялась, что Москва попадет в таУЛИЦЫ БЫЛИ кую же блокаду, как Ленинград. В декабре первый класс. Мы с мамой тогда переБЕЗЛЮДНЫ. брались в деревню Свистуха. Вначале еще немцы подошли к нам вплотную. Артилпродолжалась обычная детская жизнь, лерия стояла на высотах в самой СвистуРАДИО но первая же бомбежка Москвы произвела хе, и мы жили под огнем. Мама все равно МОЛЧАЛО сильное впечатление. Хотя мы были от гохотела оставаться, но два случая поколерода в 60 километрах, зарево было хорошо ее решимость. Однажды нашу соЦЕЛЫЙ ДЕНЬ» бали видно. В деревне в каком-то одном доме седку ранило осколком, и во всей округе было радио. Официальные сводки читане смогли найти медицинской помощи — ли между строк — если говорилось, что так она и прожила до старости с осколсражение окончилось с незначительными ком. А вскоре после этого у мамы был нашими потерями и большим захватом пленных, знали, разговор с артиллерийскими офицерами, которые причто, скорее всего, наоборот. Никаких точных сведений шли на постой в деревню (с октября солдаты приходив сводках обычно не было. В Москве в самом начале воли каждую ночь — измученные, мрачные, испуганные). йны почти у всех изъяли телефоны и радиоприемники, Мама спросила: «Как вы думаете, придут сюда немцы?» чтобы, не дай бог, ничего не услышали. Была перлюстраОдин из офицеров стал ее уверять, что нет. Тогда она ция писем. Никаких подробностей в письмах передавать поставила вопрос иначе: «А если б я была вашей женой, было нельзя, даже цены на продукты вычеркивались. что бы вы сказали, уходить ли в Москву?» Он ответил: Все свистушенские мужчины были мобилизованы. «Конечно, уходите». На следующий день после того, как В деревне было тридцать домов, и когда позднее там помы ушли, в погреб рядом с нашим домом попала бомставили маленький обелиск, то на нем было ровно тридба. Взрывной волной дом разворотило. Деревню, правда, цать фамилий — ни один мужик не вернулся. Из пехоты так и не заняли. вообще мало кто возвращался. В ту зиму стояли страшные сорокаградусные мороРаз в неделю мы с мамой ездили в Москву отоваризы, а у нас не было настоящих валенок, только тонкие вать хлебные карточки — они были введены сразу. В перфетровые, и обычные вязаные варежки. По Савеловской вый месяц на какое-то большое количество талонов мождороге поезда не ходили — нужно было идти до Яросно было купить, например, торт, а потом — только норму лавской. Мы шли день, ночь ночевали в какой-то деревхлеба. Продукты почти сразу исчезли, говорили: «Еще не, потом еще шли день, а когда стемнело, нас подсадил ничего нет, а уже ничего нет. Что же будет, когда что-ниармейский обоз. Солдаты закидали нас сеном, а мама оббудь будет?» Мама пошла работать в колхоз, я ей помогамотала мне голову платком. Но лицо я все равно обморозила, потому что все время оборачивалась, смотрела на ла. За трудодни она получала картошку, капусту и ржадорогу, и ветер дул в лицо. Только мы доехали до станции ную муку, из которой наша хозяйка пекла хлеб. Хотьково, началась бомбежка. Поезд отменили, и снова В октябре немцы подошли совсем близко к Москве, нужно было искать ночлег. На следующий день сели в посообщение по Савеловской дороге было прервано. В поезд. Поезда были переполнены, купить билет невозможследний раз мы были в Москве 16 октября. Трамваи не хо-

Г О Р О Д

№11 (323)

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ но. Если б не наши друзья, мы бы не сели. Да еще у нас были с собой детские саночки, на которых — связка сушеных грибов, довоенные запасы сахара, банка варенья и мой любимый меховой мишка. А больше всего я грустила, что нам пришлось оставить кота. Единственное стихотворение, которое я написала в жизни, было посвящено моему коту. В Москве мы какое-то время провели дома, пока были дрова и вода не замерзала, а потом нам пришлось скитаться по родственникам и знакомым. В первую зиму в Москве чуть ли не каждую ночь были бомбежки, мы к ним уже привыкли. Когда объявляли тревогу, все шли в бомбоубежище или метро. Некоторые занимали места еще с вечера, сесть было невозможно. Вначале мы тоже ходили в бомбоубежище. Как-то туда набилось столько народу, что мы перешли из большого подвального помещения в маленькую комнату. А мальчишки снаружи играли с замком двери. Вдруг раздался оглушительный шум, и мы решили, что наш дом разбомбило (потом выяснилось, что бомба упала между Манежем и старым Университетом и взрывной волной выбило все окна на Никитской). Кинулись к двери — не поддается. Испугались, что заклинило, но оказалось, все-таки мальчишки заперли, и нас выпустили. Тогда мама решила, что лучше погибнуть от бомбы, чем быть засыпанными, и мы ходить в бомбоубежище перестали. Летом 1942-го еще сильно бомбили, а потом я уже особых бомбежек не помню. Первая зима была очень тяжелая не только из-за бомбежек, но и из-за голода. Особенно много умирало стариков, потому что по иждивенческой карточке можно было получить только 200 грамм хлеба в день, по рабочей карточке — 500, а по служащей и за детей — по 300. Но даже по карточкам за хлеб надо было платить и выстаивать огромные очереди. Поначалу нам помогала жена моего дяди, который был врачом-офицером на фронте, ей выплачивали деньги, и часть она отдавала маме. Кроме хлеба по карточкам выдавалась какая-то ерунда: яичный порошок, хлопковое масло, вобла почему-то… На рынке можно было купить картошку, свеклу, морковь. Мама варила мне одну картофелину в день, а сама обходилась только кипятком и черным хлебом. В 1942 году мама стала сдавать кровь, чтобы меня прокормить, — донорам давали рабочую карточку и прикрепляли к специальному магазину. А летом 1943-го она устроилась в артель, где делали броши. Уж не знаю, кто их покупал, но маме там выдали карточку служащей. Работать было важно еще потому, что иначе могли послать на трудовой фронт. И дело не в том, что мама боялась ехать валить лес, а в том, что мне было десять лет и меня не с кем было оставить. Для властей этот аргумент не существовал, говорили, что присмотрят соседи. Осенью 1942 года я снова пошла в школу (зимой 1941–1942 годов в Москве школы не работали). Нам там давали завтраки: крошечный кусок черного хлеба и полстакана совершенно несъедобной тушеной протухшей капусты. Девчонки отдавали это мальчишкам, которые были еще более голодными. Из одежды носили то, что оставалось с довоенного времени. Причем мы с мамой оказались вообще без всего: боясь, что наш дом разбомбят, мы перевезли все вещи в Свистуху, а когда пешком уходили в Москву, взять ничего не могли. Мама с тетей мне и сестре что-то перевязывали, перешивали. В передней стоял огромный дедовский сундук со старыми вещами. В нем были какие-то дореволюционные скатерти, которые использовали как постельное белье, и много

всего другого. До сих пор мне очень трудно выбрасывать тряпки. Хуже всего было с обувью. В 1943 году в школе давали ордера нуждающимся, первым делом на обувь. Я получила тяжеленные брезентовые ботинки на резиновой подошве и была счастлива. А летом ходила босиком, и не я одна. В 1943 году в Москву стали возвращаться издательства, и мама опять могла зарабатывать на машинке. Дочери художника Поленова научили ее делать платочки. У старушек в сундуках находили остатки старинных платьев из шифона, муслина и газа, покупали за копейки и выкраивали маленькие платочки. Из кальки делали тюбик для краски и выдавливали узор. Это было уже после Сталинградской битвы, настроение изменилось, и женщинам хотелось хоть платочек приколоть. Эти платочки пользовались большим спросом. У нас появились деньги, мы могли покупать продукты на рынке, и мама по крайней мере не должна была сдавать кровь. В конце войны открылись коммерческие магазины, но там все очень дорого стоило. Как-то мы с подругой зашли в такой магазин из чистого любопытства. И вдруг увидели общую тетрадь. Всю войну мы сами кроили тетрадки из каких-то лоскутков. В двенадцать лет мы мечтали о такой общей тетради. Бумага, конечно, жуткая, картонка, и все же. У нас обеих не хватило по рублю. Мы встали у кассы и просили всех оставить нам копейки, набрали денег и купили по тетрадке. Я туда записывала свои любимые стихи. Примерно в это же время наша соседка, врач, завела корову. Конечно, корова жила не в квартире, а где-то на окраине в сарае. Дома соседка продавала молоко и простоквашу. В то время люди уже могли что-то покупать. Позже она нас с мамой пригласила в санаторий, которым заведовала. Там лечили переживших блокаду ленинградцев. Я на всю жизнь запомнила этих молчаливых, с потухшими глазами людей. Рядом с нашей школой, между Никитским бульваром и Столовым переулком, было поселение ассирийцев — просто сараи. Я очень дружила с одной девочкой, ассирийкой Тамарой Талья. Ее отец чистил ботинки на Никитской, и я тоже иногда с ней усаживалась чистить. Вдруг году в 1944-м поселение исчезло. Видимо, их депортировали. В День Победы мы с приятелем пошли в сторону центра, смотрим — идет маленькая демонстрация, явно никак не организованная. Впереди кто-то с флагом. Шли к американскому посольству, чтобы приветствовать союзников. Американцы смотрели с балкона и кидали пачки сигарет. В основном в толпе были молодые. На моей памяти это была единственная несанкционированная советская демонстрация. Никакого облегчения после войны не было. Конечно, кончилось кровопролитие. Об арестах знали меньше, чем в 1930-е годы, ведь многие были убиты или пропали без вести, поэтому и сосланных часто считали погибшими. Моя мама дружила с Львом Зиновьевичем Копелевым (критик, литературовед. — БГ). После войны он не вернулся. Мама решила, что убит. А он был в лагере и шарашке, и только в 1956 году, когда стали выпускать, мама вдруг увидела заметку в «Иностранной литературе», подписанную Копелевым. Она сразу написала в редакцию письмо: «Вы ли это, Левушка?» Жили по-прежнему тяжело. На рынках появились ткани, вывезенные из Германии. Они были доступны —

№11 (323)

Борис Пастернак, в отражении — Марина Казимировна Баранович, 1948 год

Анастасия БарановичПоливанова, Коктебель, 1949 год

Михаил Поливанов и Анастасия БарановичПоливанова с детьми Костей и Мариной, Коктебель, 1963 год

Б О Л Ь Ш О Й

Г О Р О Д

СЕМЬ ЖИЗНЕЙ

Анастасия БарановичПоливанова со старшей внучкой Сашей, 1981 год

Б О Л Ь Ш О Й

54

самые обыкновенные женщины ходили в платьях из этой материи. Мне мама купила какое-то белое платье, которое потом много лет надставляли и расшивали. Вплоть до 7-го класса в школе выдавались ордера на одежду нуждающимся, а нуждались практически все. В магазинах можно было достать дешевые тряпочные босоножки, но если шел дождь, то их снимали и босиком шлепали по лужам, чтоб не попортить. Помню, как в Мосторге появились шерстяные кофты. Мы с подругой пришли к 5 утра, и к этому моменту очередь плотным кольцом окружила магазин. С едой, конечно, стало полегче, но все было очень дорого. Придумывали разные рецепты, которые с огромной скоростью распространялись: например, «миндальные» печенья из овсянки. В первые послевоенные годы к странам-союзникам еще относились хорошо, помнили о гуманитарной помощи: свиной тушенке и пенициллине. «По-американски» — было положительной характеристикой, но потом так говорить перестали: началась борьба с низкопоклонством перед Западом. В Консерватории портреты Глюка, Мендельсона, Генделя и Гайдна заменили на Дорогомыжского, Римского-Корсакова, Мусоргского и Шопена. Музей современного западного искусства закрыли, французские булочки переименовали в «городские», кафе «Коктейль-холл» на улице Горького — в «Мороженое», кафе «Норд» в Ленинграде — в «Север». В 1951 году, поступая на испанское отделение филфака, я написала, что отца нет, потому что мои родители разошлись. А тогда смысл этой формулировки был один: «нет» — значит, арестован. Если погиб на фронте, так и писали: «погиб». Из деканата позвонили маме, и, когда узнали, что отец живет в Москве и работает, потребовали справку с его работы и из домоуправления. Иначе у меня не принимали документы. Филфак МГУ в то время был местом жутковатым. На меня смотрели косо, потому что на факультете я единственная не вступила в комсомол. Конечно, было и стукачество. В отличие от школы, где у меня было много подруг, я участвовала во всех затеях и даже была заводилой, в университете я была зажата. Как-то, когда строилось здание МГУ на Воробьевых горах, мы очень долго работали на воскреснике, таскали мусор, и, когда я предложила: «Не пора ли домой?», одна девочка сказала: «А коммунизм кто будет строить?» На полном серьезе. А что МГУ строили заключенные, мы и понятия не имели. Конечно, идеология на многое влияла. Помню, еще в третьем классе мы шли с подругой и вдруг увидели в витрине книжного магазина маленький портрет Сталина. Она сказала: «Ну, это просто вредительство — изображать его таким страшным». Тема вредительства была очень актуальной. В старших классах мы с восторгом распевали «Гимн энтузиастов», восхищались подвигами Зои Космодемьянской и молодогвардейцев. В 1951 году я вышла замуж за Михаила Поливанова, который оканчивал физфак. В 1953 году у меня родилась дочка Марина. Известие о смерти Сталина восприняли по-разному. Мама, услышав новость, перекрестилась, сказала: «Слава богу» — и продолжила работать. А на семинаре в университете преподавательница марксизма, очень милая женщина, говорила: «Вот если бы сейчас спросили: что у меня самое дорогое? Дочка, конечно. И если б нужно было ее отдать, и он воскреснет, — я бы согласилась». Соседи нашего друга, привыкшие обо всем с ним совето-

Г О Р О Д

№11 (323)

ваться, спрашивали: «Кто же у нас теперь будет? Может, Левитан?» Диктора Левитана советский народ воспринимал как голос правительства. А мама даже его голос не выносила. Наверное, за официозность. Когда в 1956-м году стали выпускать людей из лагерей и ссылок, вернулось много маминых знакомых, например, Ада Шкодина-Федерольф, подруга дочери Цветаевой Ариадны Эфрон. Оказалось, что муж от нее ушел, а родная сестра побоялась пустить, и некоторое время она жила у моей мамы. Они не были близкими подругами, но ей просто некуда было деваться. Доклад Хрущева обсуждался в основном теми, кто и так уже много знал. И все-таки ХХ съезд многим открыл глаза. Например, люди не понимали, как выбивали показания из обвиняемых в 1930-е годы. Думали: может, их гипнотизировали. А то, какие были пытки, не могли себе представить. К 1965 году относится знакомство нашей семьи с Солженицыным. Произошло это так: Дмитрий Михайлович Панин (инженер, философ, познакомился с Солженицыным в заключении. — БГ) без ведома Александра Исаевича дал маме на сутки «В круге первом». Когда Солженицын об этом узнал, он попросил разрешения ­зайти и познакомиться с мамой. Затем он был у нас еще раз и поделился своими опасениями насчет тайников: что не знает, куда перепрятывать. Неожиданно для себя я сказала: «Можно к нам». Где-то через месяц Александр Исаевич позвонил и на эзоповом языке сказал, что хочет занести рукопись. Я предложила сама забрать. Когда я приехала, он захотел меня проводить, сказав, что недавно какая-то девушка взяла у него рукопись, а в метро потеряла сознание. Это было весной, а осенью к нам пришли с обыском. Вернее, не к нам с мужем — обыск должны были делать у мамы, но мама была у нас, и «гости» пожаловали к нам. Они взяли маму, поехали к ней, а я осталась дома и стала судорожно соображать, куда бы спрятать рукопись — она просто лежала у мужа в столе. Я быстро запихнула ее в бак из-под белья (потом муж спрятал ее в отцовский гараж). Кроме «В круге первом» обнаружила еще две поэмы Александра Исаевича в 15 экземплярах. Оставив по одному экземпляру, остальные четырнадцать рвала на мелкие кусочки и спускала в унитаз. У мамы изъяли пишущую машинку, а ее саму отвезли на Лубянку и держали до поздней ночи. Затем следователь много раз приходил домой на допросы. Потом все-таки от нее отстали, а машинку вернули через полгода. На самом деле единственное, что их интересовало, — не печатала ли мама «Архипелаг». После окончания университета я сначала преподавала, потом занялась переводами: с испанского, португальского, больше с английского — Диккенса, Теккерея, Конан Дойля, Брета Гарта, Голсуорси, Мердок… В последние годы опубликовала переписку Пастернака с мамой, гуманитарные статьи и воспоминания моего мужа, написала книгу воспоминаний. Но мои дети и внуки ее не читают. Я не удивляюсь и даже не огорчаюсь. В детстве я была уверена, что буду поступать на биологический. Но в 17 лет испугалась, что придется надолго уезжать в экспедиции из Москвы. Так что для меня это упущенная профессия. Но у Сент-Экзюпери есть прекрасная фраза в «Цитадели»: «Ты хочешь исправить прошлое? Безумец». Для меня в жизни главное — все-таки люди. В первую очередь самые близкие и родные: мама, тетя, моя семья, друзья и подруги».