Я знаю, что я ничего не знаю
№ 1 (13) № 8||январь август 2013 2012
26 | Налоговый ад
66 | Мы хотим диктатора
Портретная галерея Дмитрия Быкова
Евгений Шварц 1. Как все гении, Евгений Шварц оставил нам точное чем сказочник в аду? Где еще быть святому, как не на самоописание, и даже не одно. Первое — ставший передовой в борьбе добра со злом? Шварца нельзя знаменитым с его легкой руки оксюморон «Обыкно- себе представить в советском социуме — но что мовенное чудо»: в его сказках не происходит почти ни- жет быть естественней, органичней, чем его улыбчего собственно чудесного. Больше того — он стара- ка, чем его воздушно-толстая, легкая, похожая на ется спрятать чудеса за сцену или над сценой: никто шар Монгольфьера широкая фигура? не видит, как Ланцелот побеждает Дракона. Этого Невозможно представить себе, что кто-то быть не может, и лучше этого даже не воображать. в 1938 году в СССР написал «Снежную королеву». В «Золушке», «Дон-Кихоте» и самом «Обыкновен- Но теперь представьте себе, что этой пьесы когда-то ном чуде» нет почти ничего волшебного — в «Чуде» не было. Ведь этого не может быть, да? Ведь без нее даже Волшебник почти не творит чудес, если не счи- мы все были бы не мы? Ведь без сочинений этого тать марширующих цыплят с усами. сказочника, вечно числившегося маргиналом, сущеШварц — такое же простое и очевидное чудо, как ствовавшего словно из милости — несколько покоего герои, как его язык, как простые реплики его лений выросли бы другими; из драматургов ХХ века пьес, заставляющие блаженно рыдать; его тридца- никто так не повлиял на зрителя! Кто во времена тилетнее творчество, его шестидесятидвухлетнее Погодина, Арбузова, Корнейчука мог допустить присутствие среди нас, его советских соотечествен- всерьез, что этот автор шести сказочных пьес будет ников, — непредставимо, ему неоткуда было взяться. самым цитируемым театральным писателем своего А с другой стороны — что может быть естественней, времени, что его реплики разойдутся на пословицы,
88
дилетант №1(13)
что его будут ставить всегда, а титулованных современников забудут, как и звали? Но вот поди ж ты — Шварц, которого при перечислении главных драматургов СССР читатели вспомнили бы в последнюю очередь, оказался единственным из современников, чье искусство живо и победительно. Чудо? Да. Обыкновенное? Проще не бывает. И еще один его автопортрет, тоже, думаю, бессознательный — он вообще себя не очень-то сознавал, рефлексии у него мало, за что он всю жизнь и корил себя. Пытался писать прозу, загонял себя в традиционные жанры — но и в дневниковой прозе, в портретах из «Телефонной книжки» у него выходили все такие же сказки, такие же воздушные персонажи. У него там описан сын соседа-дирижера. Этот мальчик с букетом незабудок пришел однажды на дачу к другим соседям, а у тех собака в будке. Собака залаяла, и мальчик не растерялся — он бросил в нее букетом! Это все, что у него было. Шварц бросил в двадцатый век своим букетом, добрый отважный мальчик из любящей семьи. И пока будут на свете люди, говорящие и читающие на русском языке, — будут читать и цитировать Шварца, относившегося к себе так несерьезно. Но это не следует принимать за скромность и недооценку — ценуто себе он знал, просто не приписывал себе главной заслуги. Шварц — голос человечности среди тотально бесчеловечного, почти безлюдного, железного мира. Он не ставил себе это в заслугу потому, что отлично понимал: выборато у него не было. Он вообще принадлежал к счастливейшему меньшинству, у которого нет рефлексии: мог быть только таким, никаким больше. Его нельзя было заставить жить, писать, действовать иначе. До какого-то предела он терпел и смирялся, а дальше — вот что ты будешь делать? — начинался героизм без выбора. Толстый счастливый шар, надутый самым чистым воздухом; храбрец, не сознающий собственной храбрости, — ибо иного пути у него нет.
раз на то, что мешало жить. А потому и совершал поступки — в то время как другие, по слову Пастернака, «покупали себе правоту неправотою времени». Ведь что такое, в сущности, сказка? В ней может не быть ничего волшебного. Сказочно внимание к главному, пренебрежение второстепенным. В сказке, фантастике, во всех этих якобы инфантильных, а на деле высших жанрах на первый план выходит то, ради чего человек живет, а все, что мешает ему жить: быт, страх, подспудные соображения, все, что считается атрибутами взрослого мира, исчезает. Сказочного рыцаря не могут выгнать с работы, объявить ему выговор по партийной линии, его не мучает квартирный вопрос. Его могут только убить, и это с ним иногда происходит. Жизнь Шварца, сына крещеного еврея и русской дворянки, происходит в сказочных категориях — смертельная любовь, риск, подвиг. У него нет дву смысленной славы подпольного автора, потому что все его пьесы и сценарии либо триумфально идут и делаются классикой, как «Золушка», либо запрещаются намертво, как «Дракон» (с которым, однако, все желающие могут ознакомиться в театральных библиотеках — его Репертуарный комитет издал полутысячным тиражом, хоть и на правах рукописи, а с 1956 года он и в книги входил). И вот еще парадокс — «Дракона» в сорок третьем чуть было не поставили, а когда потребовали поправок, Шварц и их обернул на пользу пьесе, подробно расписав Бургомистра. Имелось в виду, что Бургомистр — это США, пытающиеся примазаться к победе нашего Ланцелота. При Хрущеве «Дракона» опять запретили, уже в постановке Захарова, в студенческом театре МГУ — там Бургомистр был вылитый Никита. Обещанный парадокс в том, что во времена Драконов Шварц еще может существовать, но во времена Бургомистров он невыносимо раздражает власть; «Снежную королеву» ставят, «Красную Шапочку» — само собой, а «Тень», «Дракон», «Голый король» (кроме знаменитого спектакля «Современника») существуют в полузапрещенном виде, экранизацию все той же «Тени» показывают редко, и я отчетливо помню зал кинотеатра «Литва» на Мичуринском, где эту «Тень» с Далем году в 1977-м крутят на детском сеансе в десять утра, и зал полон битком. Потому что больше ее смотреть негде. Сегодня едва ли не самый известный факт его биографии — участие в Ледовом походе Корнилова, где он оказался добровольцем и был тяжело контужен при штурме Екатеринодара; отсюда и тремор рук, которым он мучился всю жизнь, — хотя многие знавшие его еще по Ленинграду двадцатых никакого тремора не замечали, а начался он у него якобы в 1929 году, после ухода от жены, и тут уж никто не разберется, кто прав, потому что медицинских до-
Шварц -- такое же простое и очевидное чудо, как его герои
2. Собственный голос, записанный на пленку, показался Шварцу чужим — наглым каким-то. И думается, такой же наглой показалась бы ему собственная его биография, изложенная беспристрастно. Казалось бы, Шварц, часто сентиментальный, мухи не обидевший, — и вдруг такая бурная, с множеством событий судьба, причем события не только общественные, зависящие от страшной русской истории ХХ века, а самый что ни на есть личный выбор. «Плыл по течению» — часто пишет он о себе в дневниках, а в стихах признается, что жил словно с полузакрытыми глазами — «ведь даже соловей зажмурившись поет в глуши своей» — но глаза-то он закрывал как
январь 2013
89
Портретная галерея Дмитрия Быкова кументов нет. Он действительно в семнадцатом шло: в Петрограде Холодова стала понемногу прегоду был юнкером и вспоминал 29 лет спустя: «Не- вращаться в домашнюю тираншу вроде мачехи из ожиданная радость до слез, которую я испытал в 17 шварцевской «Золушки». Какой из Шварца был году. Я, которого не без основания упрекал отец в кормилец семьи — представить трудно, поскольку безразличии к политике! Это было несомненное врожденное его легкомыслие только усиливалось предчувствие бедствий, что предстоит пережить от безнадежности ситуации: как вспоминал Евгений всему народу. Безотчетное, но сильное и неотврати- Петров в недописанной книге о своем друге Ильфе, мое. И оно вдруг стало исчезать, когда дела как будто ирония тогда была у молодых господствующим миеще ухудшились». Такое же облегчение он испытал, ровоззрением, поскольку других основ у жизни не когда в июле сорок первого начал работать на радио. было. Чем безнадежней все становилось, тем громБольше всего Шварц ненавидел ситуации, когда не- че они хохотали. Отец Шварца, врач, к этому врепонятно, что делать. Он потому и рвался на фронт мени переехал из Майкопа в Бахмут. Приехав к нему в сорок первом, когда ему было уже сорок пять. в гости с новым другом, «серапионом» Михаилом На фронте, записывает он, легче, чем в Ленингра- Слонимским, Шварц познакомился с местным журде: на фронте люди что-то делают, знают свое место, налистом Николаем Олейниковым, с которым они а Ленинград, отравленный трупным ядом, только в отношениях дружбы-вражды просуществовали до умирает. Вот так же и осенью семнадцатого, «когда самой олейниковской гибели. Олейников высмедела как будто еще ухудшились», он понял, что де- ивал все и вся, это вам не мягкая усмешка Шварца. лать, — и оказался в корниловском ополчении. В Ленинграде Олейников сошелся с обэриутами, Решительность эта — когда кончается неопреде- Шварц тоже дружил с ними, хотя участвовать в их ленность и знаешь наконец, как себя вести, — сказы- застольях не любил: эта среда была для него жествалась у него во всем, он называл ее легкостью, это ковата. Он и в юморе своем не абсурдист, Шварц — вообще у него самое хвалебное слово. Легким чело- человек во всем, защитник и манифестант именвеком называет себя Ланцелот, вечно воюющий ры- но человеческого. А Хармс, Олейников, Друскин, царь, которого заносит в самые разные несчастные даже и Заболоцкий отчасти, все время пытаются города. Легки все люди, вырваться за человечекоторых он любовно ское, перепрыгивают описывает в дневниках. его пределы. Легкость — это не отсутЗаболоцкий утвержствие трагедии, отнюдь дал, что женщины не нет; это именно решимогут любить цветы, мость, мгновенность, ибо не понимают бесотказ от долгой рефлеккорыстной красоты. сии. Когда надо — поОлейников утверждал, ступай, как надо. С этой что женщины куры. абсолютной легкостью А Шварц в 1929-м влюони всей своей ростовбился, да так, что вся ской «Театральной мастерской» поехали в Петро- его жизнь переломалась: тоже поступок, как будто град по приглашению Гумилева. Он буквально за совсем не вяжущийся с его обликом, — он увел жену два месяца до смерти был в Ростове. От Юрия Ан- у приятеля и сам ушел от Холодовой, которая вдоненкова Гумилев знал о постановке своей «Гондлы», бавок только что родила. А получилось так, что Векоторую ни до, ни после никто не мог поставить ниамин Каверин познакомил Шварца со своим бракак следует. Сезон был окончен, из всей труппы он том, композитором Александром Зильбером. Была застал человек десять. «Я автор „Гондлы“», — сказал у этого брата красавица-жена, Катерина Ивановна, он и попросил если не сыграть, так хоть прочитать и у нее с Женей Шварцем (он так и был для всех Жепо ролям отрывки из пьесы. Ему все очень понрави- ней к 33 годам) начался роман. лось, он прекрасно ладил с молодыми и немедленно Солидности в Шварце не было никакой, хотя их сорганизовал: «Нечего здесь киснуть, вам надо вышли уже первые книги детских стихов-раешниехать в Петроград». «Клянитесь, что вы нас не забу- ков, и работал он в Детгизе, выпуская знаменитые дете там!» — потребовала самая хорошенькая, Гаянэ «Еж» и «Чиж». Он успел побывать литературным сеХолодова (Хайладжиева), та самая, в которую был кретарем Чуковского, газетчиком-фельетонистом, влюблен Шварц. Гумилев поднял руку и сказал: «Кля- сочинителем стихотворных театральных сказок, нусь!» И не забыл бы, если бы дожил до их переезда. но гениальность его ни в чем еще не проявлялась — В Петрограде они играли примерно год, потом разве что окружала всю его высокую и тощую тогда театр распался. Холодова решила остаться, а с ней фигуру некоей солнечной аурой, ощутимой для всех, и Шварц. Они уже были женаты. Он уговаривал ее кто вообще мог что-то ощущать. И она решилась очень долго, особенно знаменит и пересказывается уйти от мужа — Шварц вспоминал, что если и был во всех биографиях эпизод с прыжком в Дон: «Я для когда-то счастлив, то разве что в двадцать девятом. тебя все сделаю!» — «А в Дон прыгнешь?» — а дело Шварц был из тех, кто в конце тридцатых не происходит ранней весной. И он прыгнул, в пальто так боялся, как прочие. Он понимал, что вокруг ад, и шапке-ушанке. Лучше бы он, вероятно, не прыгал, и у него не было вечного диссонанса, от которого потому что ничего хорошего из этого брака не вы- сходили с ума другие: может, так надо? Может, все
Шварц в 1929-м влюбился, да так, что вся его жизнь переломалась
90
дилетант №1(13)
происходящее правильно? Я теперь, повинтовку, и возраст у него был неприРедакция детской литературы жив в России последних тринадцати лет, зывной. Его прикомандировали к РадиоЛенинградскос особенной отчетливостью вижу, что накомитету, и здесь снова начались чудеса го отделения род ее ничем не хуже других, но гораздо шварцевской храбрости: ходил с БергГосиздата. Шварц гольц по улицам во время обстрела, ховнушаемей: у него меньше тех бесспорвторой справа, ных нравственных опор, которые позвохоча, издеваясь над сверхчеловеческой 1926 год ляли бы всякий раз не впадать в новую методичностью, с которой стреляли по крайность. Он легко позволяет себя убегороду! Вспоминая это время в дневнике, дить, что так и надо. И вот Шварц спас свое душев- он ясней всего формулирует собственное кредо: глуное здоровье главным образом тем, что у него-то пый, слепой XIX век! Он ненавидел мещанский уют, была врожденная внутренняя чистота, абсолютное считал его плоской рутиной, мечтал преодолеть чечутье на человечность и такое же абсолютное непри- ловека — и вот преодолел, а ведь сверхчеловек этот ятие бесчеловечности, так что он не мог, подобно оказался еще пошлее, еще рутиннее любого мещанинам сегодняшним, внушить себе: все идет как надо, на! Эта немецкая механистичность — она не сверхстрана так хочет, страна так выбрала... Когда он ви- человечна, а дочеловечна... Можно спорить, кодел перед собой бесчеловечность, в нем против его нечно, о том, прав или не прав был XIX век в своей воли закипала ненависть — и писал он об этой яро- тоске по новой эволюционной ступени — и можно сти с предельной откровенностью: «В добротном ли считать, что коммунизм или фашизм лишь скомпальто, с воротником под котик и в такой же шапке- прометировали эту тоску. Однако правильней будет кубанке возвышался Ваня-собственник, где бы он ни сказать, что и Шварц ничуть не апологет мещанства, работал, Ваня-людоед, Ваня — участник единствен- мещанин — это скорей его страшный Ваня-людоед, ной войны, которую понимал: всех против всех. По человек, пренебрежительно относящийся к эвакуиправилам этой войны прямые схватки допускаются рованным, еле живым ленинградцам. А сам Шварц в виде исключения. Выйдя с вокзала, никогда боль- и его герои — это, пожалуй, другой вариант сверхчеше не увидел я Ваню и его спутника. Во всяком слу- ловечности, самопожертвование и отвага высшей чае, в таком конкретном их воплощении. Чувствуя пробы. Сверхчеловек — не Дракон и не Тень, а Ланнеобыкновенную легкость и наслаждаясь мыслью, целот; сверхчеловек — Заболоцкий и его жена, спачто жизнь продолжается, двинулся я обратно к ваго- сающая детей во время блокады и эвакуации. ну. И опять увидел деревья, и обыкновенных людей, и склады, похожие на замок». Стоило уйти от бесче3. ловечности — и опять пошла сказка: обыкновенные люди, которые чудеснее всего, и склады вроде древ- Невозможно не плакать над некоторыми шварцевнего замка. Стоит нечисти убраться с пути — и мысль скими репликами, потому что в них есть детский Шварца расправляется, дышит, творит. пафос прямого высказывания: мы столько себе наОн настаивал, чтобы его записали в ополчение. придумывали, чтобы не быть людьми, чтобы выСказал поразившую врачей фразу «Вы не смеете мне прыгнуть из этого унизительного состояния! — но отказать!» — и явился на призывной пункт с ложкой можно, оказывается, быть просто людьми. Можно и кружкой, но тут даже его решимости оказалось просто сказать: «Куда вы пойдете, туда и я пойду. Когнедостаточно: с таким тремором он не удержал бы да вы умрете, тогда и я умру». Эти слова говорил он
январь 2013
91
Портретная галерея Дмитрия Быкова сам Кате, эти слова быть действия, поговорит у него Медтому что смерть там ведь, признаваясь подходит очень близв любви Принцессе, ко и все замирает; и лучше никак скаведь третий акт там зать нельзя. Когда лучший, сильнейший, у него Ланцелот при весь не отсюда — покаждой новой подтому что отступают робности драконьего уже решительно все могущества говорит условности. В тре«Прелестно!» — это тьем акте там есть спасительный кислогрозный покой челород среди сплошной века, преодолевшеуглекислоты. Он был го все. Когда Иван остроумный человек, Поповски поставил да, воспитанный той «Чудо» — с новыми средой «мальчиков и блистательными нодевочек» начала века, мерами Кима и Гладо которой и Пастеркова — на Дубровке, нак написал главный и этот спектакль дерсвой роман; он был жался год, и я бегал театральный челона него бесконечно, век, отлично чувствудаже не пытаясь поющий ритм спектанять, как это сделано, кля, — но остроумия а просто наслаждаясь и театральности мало чистейшим воздухом было бы для «Дракотеатральности, — я не на» и «Обыкновенновидел буквально ни го чуда». А вот «любовь к ребенку — ведь одного человека, который бы с этого После спектакля «Красная это же ничего? Это можно?» Или: «Всех третьего акта не выходил с мокрыми глаШапочка». учили. Но зачем ты был первым ученизами. Легко быть высокомерным относиКонец 30-х годов ком, скотина?» Или: «Я не упрекаю вас — тельно таких чудес, чересчур обыкновенвидите, какая я стала смирная? Только не ных, — ведь душа вообще так дурновкусна, оставляйте меня». Этого не сделаешь ни почти неприлична! Но что поделаешь — остроумием, ни чувством театра — это осбез нее получается мир «Дракона». вобожденная, вырвавшаяся наружу человечность. Шварц — легкие русской литературы, просторНадо было быть Шварцем, унаследовавшим от ные, чистые, наполненные кислородом легкие, и геотца исключительную твердость натуры и гордую рои его — легкие люди, и слезы, которые льет его посадку головы, чтобы не слушать советов, которые зритель, — легкие, счастливые слезы. Но плачет он ему давали профессионалы. Профессионализм ге- потому, что вещи, которые столько раз пытались нию не нужен, потому что вещи, которые он дела- объявить безвкусными, бессмысленными и побежет, еще не стали профессией; Шварц первым у нас денными, — оказывается, живы и побеждают неизугадал великую символистскую драматургию второй вестным науке способом. половины века, он был первым предтечей Ионеско В Кирове, где Шварц был в эвакуации, мне преди Дюренматта, он возродил сказку до Толкиена — ложили экскурсию по любому маршруту — я выбрал и никто не мог ему ничего посоветовать, потому местный театр и его музей. Там мне показали драгочто он этот жанр философской сказки заново изо- ценную реликвию — единственный автограф Шварбрел, совершив подвиг, подобный андерсеновскому. ца, сохранившийся в городе, где писал он «Одну Ведь и Андерсена бранили за сентиментальность, и ночь» и «Дракона». Это роспись в гонорарной ведожестокость, и слишком щедрые аллюзии на совре- мости, он там числился полгода завлитом. Роспись, менность, чего не должно рукопись, инскрипт — не быть в сказке. Но Андерпустой звук, они транссен писал, как хотел, и лируют чужую личность стал классиком, потому что лучше любого портрета. классик — не тот, кто слуИ я видел это крупное, дрошается правил, а тот, кто жащее, восклицательное их создает. Сколько всего «ЕШварц» во всю графу. выслушал Шварц от коллег Что-то вроде дрожащего по поводу третьего акта крика: «Я Шварц!» — дрожу «Обыкновенного чуда»! и кричу. Им казалось, что там мало Кто это по себе остадействия. А там не должно вил — тот молодец.
Шварц — легкие русской литературы, просторные, чистые легкие
92
дилетант №1(13)