Я знаю, что я ничего не знаю
№ 11 (23) | ноябрь 2013
исторический журнал для всех
1867 Аляска продана
Взятие Зимнего Неизвестный
Магеллан
Убить президента
портретная галерея дмитрия быкова
Виктор Некрасов 1. Виктор Некрасов в общественном сознании столь Прозе Некрасова присуще такое редчайшее радикально отличается от Некрасова подлинного, в русской литературе качество, как изящество: глубокого, сложного и умного, что пора уже нако- суховатая точность, лаконизм, полное отсутствие нец отодрать эту маску от его портрета. При имени автоинтерпретаций — все права отданы читателю, его среднестатистический читатель должен, видимо, пусть сам разбирается, — предельная острота колпредставлять себе обаятельного алкоголика, кото- лизий, строго индивидуализированная речь герорый написал первую окопную правду о войне, по- ев и, что особенно ценно, автора. Некрасов-поветом добивался, чтобы в Бабьем Яру поставили па- ствователь в «Сталинграде» — как сам он называл мятник, потом вынужденно эмигрировал, невинно свою повесть «В окопах Сталинграда» — радикальхулиганил в Париже и умер, так и не создав больше но отличается от автора «Киры Георгиевны» и тем ничего великого. Ну, положим, хорошо рисовал, бу- более от «зеваки», чьи «Записки» вызвали в России дучи по образованию архитектором. Этот по-своему такую бучу. Собственно, хрущевского гнева он привлекательный, но больно уж непритязательный успел удостоиться еще за путевые очерки «По обе облик тиражируется почти во всех текстах о Не- стороны океана», ну а уж когда до СССР добрались красове — даже в обширных, только что изданных печатавшиеся в «Континенте» франко-испансковоспоминаниях Виктора Кондырева «Кроме шила итальянские впечатления, Некрасова упрекали и гвоздя»: Кондырев Некрасова очень любил, и пи- в непатриотичном упоении комфортом даже свои. шет он хорошо, а все-таки со страниц некрасовской Эмигранту полагается страдать, а Некрасову очень прозы встает совершенно другой человек. нравился Париж, его восхищали путешествия без
88
дилетант №11 (23)
границ и друзья, которых можно было не подозревать в стукачестве. Что же, он действительно не страдал? Страдал, разумеется. Но притворялся артистически. Некрасов — театральный художник и актер-любитель — сам привык менять маски, и мифология, наросшая вокруг его образа, во многом плод собственных его усилий: не потому, что прятался, а потому, что в силу природного артистизма считал скучным всю жизнь вещать от одного и того же лица. Он очень западный художник — в том смысле, что литературной технике, как сам признавался, учился у Дюма и Ремарка; но это как раз очень по-русски, потому что главное русское ноу-хау как раз в том и заключается, чтобы взять объективно лучшую, совершенную западную технику и насытить ее куда более эпохальным, масштабным, традиционно русским содержанием. Так Толстой поступил с романной формой Гюго, Достоевский — с Диккенсом, Пушкин — с Шекспиром (в «Годунове»). А Некрасов — с прозой «потерянного поколения», и прежде всего с Ремарком, а отчасти и с Хемингуэем времен «Колокола». 2. «В окопах Сталинграда» — где повествователя зовут Юрий Керженцев, и Некрасову он опять далеко не тождественен — первая книга в жанре, который Некрасов открыл; ему вообще повезло в том смысле, что сориентироваться и ответить на вызовы времени он успевал раньше многих. И если Эренбург, открыв жанры советского плутовского романа или военного многофабульного эпоса, создавал не лучшие образцы и заслонялся новыми именами, то Некрасов в любом жанре оставлял заметную веху, порождал десятки эпигонов. «Сталинград» положил начало не то чтобы окопной правде — до нее оставалось десять лет, — но скорее новой концепции войны. Сталин дал книге премию своего имени — хоть и второй степени — по личной инициативе, а не по фадеевскому представлению: видимо, его эта концепция устраивала. В чем она заключалась? Некрасов, что интересно, вообще никогда не брался за новую вещь только ради того, чтобы рассказать правду: правда не самоцельна, честность предполагается сама собой. Некрасова интересует, как на войне формируется холодный и бесстрашный профессионал, свободный и самодостаточный человек. Сегодня, когда все обсуждают бондарчуковский «Сталинград», особенно очевидно, что война там рассмотрена не по-гроссмановски, а по-некрасовски. У Гроссмана воюют люди, со своими слабостями, влюбленностями и страхами, и он искренне недоумевает: как это люди могут друг с дру-
гом проделывать подобное? Некрасов сосредоточен не на аде войны — его взгляд не фиксируется на чудовищных подробностях, — а на том, как в этом аду выплавляются сверхлюди; на том, как из Керженцева и его сверстников, в мирное время заурядных, а то и неудачливых, получаются боги войны, которые на этой войне дома. Сталину нужно было оправдание всех его ошибок — война была выиграна нечеловеческой, непредставимой ценой, но именно благодаря этой цене Россия перешла в состояние сверхдержавы, как материя переходит в состояние плазмы. И это он увидел в романе Некрасова, главное содержание которого — влияние нечеловеческих условий на формирование сверхчеловеческих качеств. Русские действительно, по всей вероятности, могут существовать в двух состояниях: одно ничем не примечательно и даже служит объектом вечной иронии для европейцев — все нечисто, несвободно, как-то даже бесцельно; зато в критический момент активизируется вторая матрица — и тогда русскому солдату не может противостоять никто, русский писатель пишет лучшие в мировой литературе романы, а русский изобретатель изобретает все на свете. Кстати, чаще всего этому сверхрусскому становится тесно в прежней оболочке, он не может вернуться в обычный, затхловатый и несвободный русский мир — и тогда из него получается русский эмигрант, самая популярная фигура из всех наших национальных порождений. Некрасов, увы, этой участи не избежал. Собственно, вся его тема — это превращение человека в бога (на войне) и невозможность обратного превращения (после войны). «Сталинград» был о том, как солдаты (неслучайно и экранизация называлась «Солдаты») берут судьбу страны и войны в свои руки, как они вопреки разнообразному начальству вроде Абросимова — настаивающего на атаке там, где мог бы спасти хитрый план Ширяева, — начинают правильно воевать. Это не герои из пропагандистской литературы — это свободные люди, это именно классные профессионалы, которые делают свою работу без всякой оглядки на деморализованное руководство, партию, идеологию и даже субординацию. Когда от батальона остается тридцать человек, субординация меняется. «Сталинград» — книга о том идеальном состоянии народа, в котором этот народ хладнокровно и профессионально творит чудеса; тогда его не надо агитировать за советскую власть, потому что и защищает он не советскую власть, а нечто куда более значительное. Вопрос в одном — что дальше; ведь если этот заново сформированный человек вернется в прежний быт, он не станет терпеть всего, что готов был терпеть раньше. Пастернак напи-
Эмигранту полагается страдать, а Некрасову очень нравился Париж
ноябрь 2013
89
портретная галерея дмитрия быкова
Сын Кондыревых Вадим, сал об этом первым: «Да, боги, боги, Виктор Некрасов, писатель нулся к Шуре — и тут происходит слякоть клейкая! Да, либо боги, либо Виктор Кондырев (пасынок самое интересное: оказалось, что плесень. Не пользуйся своей лазейНекрасова) с женой Милой, они вместе жить не могут. Что-то кою, не пой мне больше старых пежена Некрасова Галина в обоих изменилось бесповоротно: сен» («Зарево»). Пастернак, задумыБазий. Фонтенбло, 1976 год у нее — опыт мучений в оккупации, вая роман в стихах, вдохновлялся у него — опыт Сталинграда. И Никоименно надеждой на то, что прежняя жизнь будет лай находит себе другую девушку, со сходным солневозможна; что разгромлен не только фашизм, но датским опытом, зенитчицу Валю, «рыжего сержани советское рабство. И Пастернаку, и Некрасову — та», а к Шуре переезжает «сбитый летчик», самый одному из самых горячих его поклонников, каких, обаятельный герой этой книги, Сергей, который кстати, много было на фронте, где Пастернака чи- хоть и потерял ногу, и ходит теперь с ненавистным тали не меньше, чем Симонова, — предстояло убе- протезом, а все-таки находит работу в местном диться, что освобождение еще очень неблизко. аэроклубе. Этот любовный сюжет хорошо выписан, и герои все узнаваемы, и прекрасно работает при3. ем постоянной смены протагониста: вот мы видим Некрасов фактически молчал семь лет, после чего все глазами Николая и обвиняем Шуру, а вот мы виначал работу над повестью «В родном городе», она дим все глазами Шуры и нам становится неприятен оказалась едва ли не большей сенсацией, чем «Око- правильный Николай, а вот мы вообще становимся пы». Это история о том, как разведчик Коля Минта- на точку зрения Сергея, который умней, непосредсов возвращается в Киев долечиваться после ране- ственней, импульсивней этих двоих; но если бы Нения летом сорок четвертого года — и узнает, что его красов написал только это, у него получилась бы жена Шура, оставшаяся в городе под оккупацией, обычная хорошая советская вещь. А он пошел дальпотому что не могла вывезти прикованную к посте- ше, умудрившись в пятьдесят четвертом описать ли мать, за это время стала женой другого человека. послевоенные репрессивные кампании, клевету на Это случайно вышло. Когда пришли наши, в ее квар- всех, кто попал в плен или против воли оставался тиру положили раненого лейтенанта с перебитыми на оккупированной территории; он описал декана ногами. Он был младше Шуры на пять лет, она отно- Чекменя, которому Минтасов надавал пощечин за силась к нему как к измученному подростку, и как- эту самую клевету на бывших пленных, на старика то из этой жалости постепенно проросла любовь, профессора, отказавшегося в оккупации сотруди скоро лейтенант Федя стал спать в ее постели. Это ничать с немцами, а теперь преследуемого своими. война, а на войне все другое. Чекмень — тип, в советской литературе до того не Но повесть Некрасова — не о мучительной лом- появлявшийся: это, кстати, тоже фронтовик, но это ке людей, привыкших жить по особым законам карьерист-партиец, все время делящий студентов, и возвращающихся к обычной жизни; любовная профессуру и прочих киевлян на правильных советлиния там интересная, но не в ней суть. Если кто не ских людей и загадочных «ненаших». Послевоенное читал или забыл, я напомню: лейтенант Федя бы- рабство, невыносимое для поколения блистательстро все понял и уехал в свою Ригу, Николай вер- ных победителей, описано у Некрасова с той мерой
90
дилетант №11 (23)
ненависти, омерзения и ужаса временами, с какой мы в тогдашней литературе вообще не сталкиваемся; главная ценность этой повести — именно точнейшая передача тогдашнего негодования, гнева полубога при виде скота. Некрасов верил, разумеется, что фронтовики сумеют отстоять свою честь, будут вступаться за оклеветанных профессоров и друг за друга; и вот что интересно — он в этом не совсем ошибся. Все-таки в тридцать седьмом внутреннее сопротивление было минимально, а в конце сороковых оно нарастало: фронтовики поднимали лагерные восстания, о чем и Солженицын подробно рассказал; фронтовики не желали мириться с усилением культа — не зря Симонов пытался остановить шолоховскую борьбу с псевдонимами и вообще как мог препятствовал шовинистической кампании; не зря фронтовая солидарность оказывалась сильней шельмования, и когда официальная критика клеймила Ахматову, Зощенко, Платонова — массовый читатель уже не верил. Культ Сталина к концу его жизни отчетливо шатался, да и само его окружение отнюдь не жаждало новой войны, ибо слишком хорошо помнило начало Великой Отечественной. Закрепощение победителей удалось не до конца. Об этом же написал Некрасов и самую совершенную, лаконичную и жестокую свою повесть — «Кира Георгиевна». Интересно почти одновременное — 1959 и 1963 — появление этих двух текстов: «Кира Георгиевна» Некрасова и «Evgenia Ivanovna» Леонова. Леонов написал о том, как мужчина стал конформистом, переметнулся на сторону советской власти, а женщина сохранила и достоинство, и человечность, и способность любить; повесть Некрасова написана проще, прозрачней, но в ней все далеко не так однозначно. Речь в ней идет о возвращении мужа главной героини — скульпторши, в которой угадывается Мухина, — из сталинских лагерей. Она замужем, он тоже успел полюбить другую; сталкиваются две жизненные позиции, и не скажешь, за кем правда. Он — выпавший из всех систем и страт, свободный, одинокий, веселый, несколько безбашенный; она — реализовавшаяся вопреки всему, крепкая, талантливая, в меру конформная, сильная, очень советская. За кем правота? Да нет ни за кем окончательной правоты, вот в чем жуть. Некрасов и Леонов реализуют ахматовскую метафору: «Две России посмотрят в глаза друг другу». У обоих получается довольно страшный вывод: неважно, кто прав, о правоте можно спорить, — но они несовместимы, вот в чем суть. Их друг от друга тошнит (и Евгению Ивановну, страдающую от токсикоза, буквально выворачивает наизнанку). Им
не ужиться под одной крышей. Вот эта констатация, к которой пришли одновременно два непохожих, тоже, пожалуй, несовместимых литератора (но оба — с «белыми» корнями: Некрасов — из дворян, Леонов — из просвещенных купцов), в дальнейшем только подтверждалась. Россия начала неумолимо раскалываться, и раскол этот шел не по национальным, географическим либо идеологическим линиям. А просто — некая часть населения за время испытаний ХХ века приобрела такой опыт, что жить с обычными людьми уже не могла. Те, кто сидел, несовместимы с теми, кто сажал, и теми, кого мясорубка почему-то не засосала; те, кто воевал, несовместимы с теми, кто командовал. Сверхлюди, образовавшиеся в результате нового опыта, несовместимы с людьми, для которых высшими ценностями по-прежнему остаются дом, семья и стабильность. Раскол стал ясен к началу шестидесятых, и ничто, кроме общей памяти о войне, уже не могло сплотить расколотую страну; Евгения Ивановна не может жить под одной крышей с Кирой Георгиевной. И Некрасов — у которого после выступления на митинге в Бабьем Яру в 1959 году начались серьезные проблемы, — все отчетливей понимал, что в России ему не жить. После смерти матери он почти сразу уехал. 4. Тема матери — вообще одна из главных у Некрасова; все его любимые герои и героини — Шура, Валя, Керженцев — о матерях думают постоянно, зависят от их мнения, говорят с ними о главном. Советская Россия много делала для того, чтобы выбить из русского народа это чувство связи с матерью и домом, это ощущение преемственности. Кличка «маменькин сынок» была самой оскорбительной, хотя именно маменькины сынки и составляют золотой фонд любой нации, именно они воплощают собой ее главный нравственный закон. Любовь к матери, контакт с ней, гармония в отношениях между отцами и детьми — что первым заметил еще Тургенев — основа русского мироздания, потому что регулярные смены власти и морального кодекса сотрясают страну раз в 30–40 лет, и удержаться можно только за счет стихии рода, за счет отношений с близкими. Никакая дружба не выдержит того, что выдержит родство. Все, что остается у Григория Мелихова, — сын. Главная героиня сказок и рассказов Платонова — мать. Некрасов любил мать не потому, что был инфантилен или не встретил настоящей любви, а потому, что именно любовь к матери и есть признак безупреч-
Именно маменькины сынки и составляют золотой фонд любой нации
ноябрь 2013
91
портретная галерея дмитрия быкова ного нравственного 5. здоровья. Некрасов был Конечно, Некрасов вернравственным камертонулся бы. Он умер поздном своего поколения ней осенью 1987 года от и понимал, что именно рака легких, ему было дом — как Дом Павлова 76, он следил за пров Сталинградской битисходящим в России ве — остается последс радостью и надеждой, ним бастионом челои уж, конечно, в конце вечности. Конечно, мать восьмидесятых его поНекрасова была женявление в родном Киеве щиной уникального ума, было бы практически благородства и добронеизбежно. Он отноты, но не в ее достоинсился к перестройке без ствах дело. Дело в том, подозрений и скепсиса, что без любви к матери потому что ностальгия русский мир рассыпаего была сильна, а главется. И когда Некрасова ное — потому что сам он, перестала удерживать в силу своей безупречно тут единственная дейрусской природы, верил ствительно неразрывв страну и ее скрытые Василий Аксенов ная связь — он уехал, и, кажется, без силы. И как знать, вдруг его появлеи Виктор Некрасов. особенных сожалений. ние здесь могло бы что-то пустить по Орлеан, 1983 год Его путевые очерки уже демондругому пути. Ведь около Некрасова стрируют бесконечную усталость от хотелось быть лучше. Ведь около него, российских запретов, ограничений, пережившего все и выдержавшего страхов; не зря их гневно цитировал Хрущев. Его все, было нестрашно, как всегда бывало спокойно восторженная статья о фильме Марлена Хуцие- и весело около настоящих фронтовиков. Я это отва «Застава Ильича» тоже вызвала начальственный лично помню по своему деду, который столько нагнев — Некрасов честно и весело написал о том, что видался в бытность свою лейтенантом, капитаном, авторы не стали вытаскивать на экран седоусого ра- майором артиллерии, что никогда уже ничего не бочего с единственно правильной моралью, и пото- боялся. К Некрасову люди тянулись магнетически — му картина получилась умной и сложной, и по ней как всегда тянутся к полубогам: этот холодноватый до сих пор можно судить об эпохе. Именно тогда, блеск истинного профессионализма и бесстрашия на просмотре «Заставы Ильича», Некрасов познако- чувствуется и во всей его литературе. Он очень хомился, а потом крепко подружился со сценаристом рошо умеет делать свое дело и понимает, что без фильма, Геннадием Шпаликовым, который назы- этого умения не выжить; он никогда не жалуется вал его в стихах своим «самым главным человеком». и ни в чем не уступает. И пьянство его было форНекрасов смог заменить Шпаликову отца, военно- мой гусарства, а не слабости; и именно общение го инженера. Сплачивал их отнюдь не алкоголизм, с ним подтолкнуло Илью Авербаха к тому, чтобы а именно принадлежность к подлинно русскому на- экранизировать «Белую гвардию», и сценарий был роду с его талантом и доблестью: просто этим до- уже написан, но Авербах умер на подступах к рабоблестям и талантам не находилось места. Шпаликов, те. «Белогвардеец», ласково называл его Некрасов, сам из военных, выпускник суворовского училища, а Авербах — сноб, красавец, мудрец, профессиомногими воспринимается как гениальный праздный нал — видел в нем булгаковского персонажа, Мышгуляка — но посмотрите, сколько этот гуляка сделал, лаевского, может быть. Кстати, Авербах тоже главсколько он написал за пятнадцать лет отпущенной ной советчицей всегда считал свою мать, русскую ему работы! Шпаликов создал шестидесятнический дворянку, женщину волевую и сдержанную; и эта их миф, но и в семидесятые он написал лучшие сцена- внутренняя связь была одной из причин, по которой рии о новом, мертвеющем на глазах времени: его Некрасов его с первой встречи зауважал. «Прыг-скок, обвалился потолок» или «Девочка Надя, То, что Россия продолжает терять лучших русских, чего тебе надо», написанные с последней честно- выдавливая их в эмиграцию, — печально. Но растью и без расчета на постановку, больше говорят о достно то, что она продолжает их производить, времени, чем тонны тогдашней беллетристики. И по предлагая своему населению весьма простой выприроде своей он был, как и Некрасов, человеком бор, сформулированный Вознесенским: «Третьего стремительного ума и уникальной внутренней дис- не дано — либо ты черевичный сапожник, либо ты циплины, а пил потому, что делать ему больше было чечевичный художник, гений или дерьмо». нечего. Он повесился почти сразу после отъезда НеНичего не поделаешь — континентальный красова — не отъезда, а высылки, по сути. климат.
92
дилетант №11 (23)