№ 12 (24) | декабрь 2013
Я знаю, что я ничего не знаю
исторический журнал для всех
1941 Бизнес
под оккупацией От Снегурочки до Гагарина
Когда власти
нужны герои
Раскол.
Каждому — по вере
портретная галерея дмитрия быкова
Редьярд Киплинг 1. Киплинг — самый русский из всех западных писаНо главное — Киплинг стал у нас первейшим потелей ХХ века, не в смысле характера или мировоз- этом. При этом он скорее маргинал для Англии, тем зрения, а по интенсивности влияния. Ни в одной более для Штатов (где, впрочем, его избранное состране мира не была так любима «Книга джун- ставлял Элиот, авангардист и уж никак не имперец; глей» — лучший мультфильм по ней сделан в СССР, «Плохой поэт, сочиняющий отличные стихи», — скалучшую музыку к радиоспектаклю написала сама зал он о Киплинге, и это весьма точная формула). Губайдулина, дети всех советских поколений играДело не только в его имперских взглядах, коли в Маугли, Багиру и Шер-Хана, и, кстати, мы пра- торые и при жизни Киплинга выглядели анахвильно подправили гендерную принадлежность ронизмом, но прежде всего в просодии, балладдвух главных киплинговских героев. Кот, гуляющий ных и маршевых ритмах, пристрастии к рифме; сам по себе, стал у нас Кошкой, — и сказка сдела- в англоязычной поэзии восторжествовал верлибр. лась точней, смешней, язвительней, а Багира, тоже В России верлибр, напротив, не прижился, крибывшая у Киплинга отважным юношей, преврати- сталлическую решетку нашей строфики не долась в коварную царицу джунглей, то покровитель- ломал и Бродский, а поскольку в ХХ веке русский ствующую Маугли, то влюбленную в него; своего человек очень много маршировал, ходил в строю рода Екатерину с молодым фаворитом. и жил в бараке — строительском или лагерном, не
88
дилетант №12 (24)
суть важно, — киплинговские «Казарменные баллады», или «Баллады бараков», оказались ну прямо про здесь. Киплинг повлиял на Гумилева, который, впрочем, был скорей заблудившимся в ХХ веке двойником Лермонтова (достаточно сравнить «Мик» и «Мцыри»); Гумилева тянуло в Африку и на Восток по собственным, глубоко личным причинам, а вовсе не под модным влиянием, однако отрицать сходство лирических героев, конквистадоров и путешественников Гумилева с солдатами и журналистами Киплинга невозможно. Киплинг сформировал Тихонова, Луговского, во многом — Сельвинского, безусловно Симонова (который лучше всех его переводил, вспомнить хоть «Серые глаза — рассвет», которые, ей-богу, не уступают гениальному оригиналу «Литания влюбленных»), повлиял на Искандера, а Окуджава — в свою очередь едва ли не самый влиятельный поэт поколения — неизменно называл Киплинга в числе своих литературных учителей. В умении рассказывать стихотворные истории, выбирать и обрабатывать сильные, динамичные балладные сюжеты Киплингу нет равных — и в таких шедеврах Высоцкого, как «Человек за бортом», «Баллада о брошенном корабле» или «Дорожная история», слышен хриплый басок любимца нашего Редьярда. С распространением авторской песни он вообще, пожалуй, пережил второе рождение — мало того что Киплинга запели Берковский, Никитины, Вера Матвеева, о нем стали писать лучшие из лучших. Другая Матвеева — Новелла, которая представляется автору этих строк лучшим автором-исполнителем во всей своей блистательной плеяде, — посвятила Киплингу стихотворение, и там о нем сказано точней, чем у Элиота: «Ты, нанесший без опаски нестареющие краски на изъеденные временем холсты».
хищник; разумеется, он пользуется богатствами далеких экзотических земель — но взамен несет культуру, медицину, школы, больницы, железные дороги, скоростные шоссе. И когда ездишь по Цейлону или Индии, сразу видишь, что построили британцы, а что — освобожденные народы. Да, они угнетали и все такое. Но представлять дело чистым грабежом и угнетением — значит сильно его упрощать: британцы в Индии — все-таки не Кортес в Латинской Америке, даже и не французы в Алжире. Сесил Родс, главный теоретик и практик британского колониализма, основатель «Де Бирса», не просто так говорил, что британцы — нация, наиболее достойная великой колонизаторской миссии. Британский колониалист — и Киплинг как главный бард этого колониализма — предполагает фаустианскую цивилизаторскую миссию: «На службу к покоренным угрюмым племенам, на службу к полудетям, а может быть, чертям» — да, на службу к ним, но и на службу им, поскольку британец так понимает просветительство. Просвещение, которое ныне пинает всякий обскурант, приводит к разным результатам: можно под действием его идей головы рубить, а можно — строить империю, над которой никогда не заходит солнце. Сильно подозреваю, что из всех колонизаторов — испанцев, немцев, французов, скандинавов — англичане единственные, кого идея белой расы не свела с ума, не довела до кортесовского хищничества или германского фашизма; и в этом смысле ближе всех к британцам были русские. Сколько бы ни старались неофашисты всех мастей, сталкивая русских с англосаксами и сближая с воинственными германцами, русская традиция ближе всего к английской, что и доказал весь опыт Советского Союза. Нас тоже попрекают колонизаторством, но, во-первых, как доказал Александр Эткинд в недавней монографии, колонизация была по преимуществу внутренняя, 2. и своим приходилось потяжелей, чем чужим; а во«Холсты» здесь — не столько метафора его кон- вторых, Россия несла Кавказу, северным народам кретного мировоззрения, колониализма и прочая; и Средней Азии не только гнет «Большого брата», речь идет обо всей парадигме «белого человека», а прежде всего то самое просвещение. «Большевио том, что Киплинг назвал бременем белых, хотя ки пустыни и весны» Луговского — киплингианцы. относился к этому именно как к бремени, вовсе Собственно, и пафос внутренней колонизации Росне воспринимая как преимущество или талон на сии — киплингианский, просветительский, и сколь вседозволенность. Белые не виноваты, что раньше бы ни пытались все те же неонацисты доказать, что других построили могущественную христианскую русскую революцию делали евреи, — делали-то ее и фаустианскую цивилизацию, что научились поль- русские просветители, наследники Чернышевского зоваться свободой и вынуждены терпеть издержки и Герцена; и отношение к просвещаемым было не этой свободы. Их колонизаторство — не право, но грабительское, не издевательское, а самое что ни на обязанность: надо принести меньшим братьям за- есть уважительное, как у Киплинга в «Ганга Дине»: кон, а не просто грабить их. Киплинговский офицер, «You were better man than I am, Gunga Din!» По крайжурналист, миссионер — посланец Империи, а не ней мере, так обстояло в теории. Большевистская
Киплинговский офицер — посланец Империи, а не хищник
декабрь 2013
89
портретная галерея дмитрия быкова власть, кто спорит, была омерзительна — и все-таки отличалась от нынешней, куда более захватнической, примерно так же, как англичане от конкистадоров. Нынешние заботятся не о просвещении, а о глобальном отупении завоеванного народа; дождавшись антиколониалистских восстаний — именно такова по природе своей вся нынешняя протестная активность, — они больше всего беспокоятся о «территориальной целостности», на которую якобы посягают протестующие, и это окончательно выдает сугубо колониальную природу этой власти. Вот только своих Родсов и Киплингов тут нет — сплошные Писарро, да и тот вел себя благородней. 3. От кого Киплинг отличается радикально, так это от нашего Лермонтова — тоже, по сути, завоевателя, колонизатора, но с противоположным вектором. Мне приходилось уже писать о том, что «Мцыри» и «Маугли» составляют интересную пару — особенно значимую, если учесть, что и Киплинг, и Лермонтов, согласно легенде, были потомками Томаса Честного, того самого Лермонта, которому Киплинг посвятил одну из самых проникновенных баллад: «Тебя я к Престолу Господню вознес, низвел тебя в Пекло, в адский предел, разрезал натрое душу твою... А — ты — меня — рыцарем — сделать — хотел!» Киплинг идет на Восток учить, а Лермонтов — учиться; Киплинг идет на Восток потому, что за ним стоит Британия, — а Лермонтов бежит от России, где ему нет места; Киплинг несет на Восток воинственный, но и человечный, и иронический дух христианства — Лермонтов идет за фатализмом, мудростью и последней серьезностью ислама. «Небеса Востока меня с ученьем их пророка невольно сблизили» — говорит о себе Лермонтов; ни Киплинг, ни его лирический герой никогда так не скажут. «В ноги падает дерьму, Будда прозвище ему: нужен ей поганый идол, как покрепче обниму!» — возможно, Грингольц ужесточил киплинговский оригинал, но ненамного: «Bloomin’ idol made o’ mud — Wot they called the Great Gawd Budd — Plucky lot she cared for idols when I kissed ‘er where she stud!» Разумеется, «тем, кто слышал зов Востока, мать-отчизна не мила» — но это никак не означает отказа от британской идентичности. И у Киплинга, и у Лермонтова герой, убежавший от людей и прячущийся в диком лесу, проходят тройную инициацию: они сталкиваются с джунглями (диким горным лесом в случае Мцыри), хищником и женщиной. В джунглях они как дома; хищника оба побеждают, но вот Маугли уходит к женщине — а Мцыри тайно следит за ней и бе-
жит от нее. Да и победа над хищником выглядит по-разному: Мцыри побеждает барса, потому что оказался еще большим хищником, чем он. Маугли же побеждает Шер-Хана потому, что он человек, он может добыть Красный цветок и управлять им; он побеждает, гоня тигра горящей веткой, — и это прометеев свет цивилизации, принесенный в джунгли. Закон джунглей мудр — и все-таки это закон зверя, а не человека; победить эту мудрую органику удается человеческому детенышу, которому дано больше, чем прекрасным и умным зверям. Лермонтов, наоборот, стремится в спасительную архаику — в «Умирающем гладиаторе» предсказана гибель дряхлого Запада, а в «Споре» предсказана катастрофа Востока, ежели он пойдет по пути северного завоевателя, покорится ему и откажется от своей блаженной, мудрой лени. Лермонтов отвергает фаустианство — Киплинг верен ему до конца, и потому его классический манифест «Если» — слава Богу, он сохранился в четком, размеренном, сдержанно-страстном авторском чтении — стал всеевропейским кодексом поведения. Конечно, тот солдат и матрос, тот белый завоеватель, тот несгибаемый белый человек, от имени которого написано «If», сегодня далек от нас, как Цезарь; но стихи задают нам идеальный образ, а не описывают повседневность. Лирический герой Киплинга — не тот, что есть, а тот, что должен быть; и сегодня «Если» — один из мощнейших стимулов вести себя по-человечески. Солдатская участь у Киплинга трагична, мучительна, но почетна: даже Денни Дивер, который «убил соседа сонным», стал убийцей не от хорошей жизни, расплачивается за все («„Он хлещет горькую один“, — откликнулся капрал») и вызывает горячее авторское сочувствие. Британский солдат, каким его рисует Киплинг, — не захватчик, не убийца, он рад уважить достойного противника и выпить за его здоровье. «За твое здоровье, Фуззи, за Судан, страну твою! Первоклассным, нехристь голый, был ты воином в бою. Билет солдатский для тебя мы выправим путем, а хочешь поразмяться — так распишемся на нем!» Лермонтовский «кавказец» — в лучшем случае Максим Максимыч, который дружит с горцами, перенимает их словечки и обычаи, а все-таки относится к ним как к безнадежно отставшему, звероватому, заблудшему племени. Печорин ценит в горцах как раз эту звероватость — он ненавидит растленный Петербург, где нет места ни храбрости, ни чести. Киплинг всегда помнит, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут». Лермонтов мечтает о синтезе западного критического
Герой Лермонтова стремится назад, герой Киплинга — только вперед
90
дилетант №12 (24)
ума и восточной бесили не захотел пользокомпромиссности, заваться рефреном: ему, падной утонченности верно, показалось, что и восточного гедонизма; это удлиняет, утяжеляет и пусть опыт Бестужевавещь. А между тем здесьМарлинского или самого то и весь смысл, потому Лермонтова говорит об что рефрен у Киплинга изначальной несовмеиграет роль не столько стимости кавказского формальную (приближая темперамента и русского стихотворение к песне), ума — первый опыт всегсколько философскую. да неудачен; думается, Он помогает выяснять Восток отнюдь не оботношения со времеречен на конфронтацию нем, потому что настос Западом, возможны ящее искусство как раз слияния, и обмен опыэтим и занято постоянно. том, и общие дети. Рефрен у Киплинга динаМаугли входит в джунмично меняется — а иногли, как новый хозяин — гда, что еще виртуозней, в огромный девственный оставаясь неизменным, лес; Мцыри бежит от лювсе-таки выступает в раздей в блаженный, недоном освещении, и этасягаемый, но и страшный то дельта, эта перемена мир, где ему никогда не лучше всего поясняет стать своим. Маугли веэволюцию героя. Когда рит, что мир создан для старый солдат из «Манчеловека, что человек далая» — самой попуесть лучшее детище Болярной киплинговской жье, итог и смысл Твопесни, написанной на рения; Лермонтову помотив знаменитого вальдобная мысль не явилась са, но превратившейся Редьярд Киплинг бы и в бреду. Человек — тупикос тех пор и в марш, и в регги, и во что в библиотеке у себя дома. вая ветвь, вырождение, враждебхотите, — повторяет свое «По дороге Фото конца XIX века ный гость дикого, но осмысленнов Мандалай, где летучим рыбам рай, го и храброго мира, в котором не и как гром приходит солнце из Китая нужны ни разум, ни логика. Хоров этот край», — это сначала любовшо только там, где нет человека с его линейным ная тоска, потом ностальгия по собственной юности, временем, где «грядущего не надо и прошедшего потом отвращение к британской погоде и бедной не жаль». Киплинг ни за что не согласился бы вер- старости, потом отчаянная решимость вернуться. нуться туда. Даже смерть сына, погибшего на Пер- Хотя «севши в омнибус у банка, не доедешь в Манвой мировой, — прекрасного мальчика, для кото- далай» — а главное, не доедешь ни в собственную рого написаны сказки о Маугли и нравоучительное молодость, ни в Империю. «Если», — не разубедила его в главном: человек Рефрен у Киплинга — как и припев в любой песпринес миру свет разума. Он может заблуждаться не — создает фон, организует дуэт: всегда поют два и спотыкаться, но не может усомниться в себе. голоса. Первый — неизменность мира, его статуарГерой Лермонтова стремится назад, герой Ки- ность; второй — вечное человеческое стремление плинга — только вперед. Вера в прогресс одухотво- изменить все это, внести в мир справедливость ряет его. Война — инструмент просвещения и по- и ясность, внести человечность в бесчеловечный знания, сколь бы дико это ни звучало. распорядок (человечность не обязательно означает добро: она означает Стремление — Киплинг 4. любил эти большие буквы, этот наивный пафос, как Своего Нобеля — в 1907 году, в сорокадвухлетнем в солдатском альбоме или в колониальной газете). возрасте, первым из британцев! — Киплинг получил Да, мир напоминает о себе, его законы незыблемы, с формулировкой «За выдающееся повествователь- его туземная, подземная правота неизменна. Челоное мастерство», то есть прежде всего за короткие век бьется о мир, как рыба об лед, как волна о карассказы и сказки. Однако основа его мастерства мень, как любовники бьются друг о друга в самом все-таки не в «рассказывании историй», а в превос- плодотворном и самом бесплодном акте; рефрен — ходном использовании рефрена. Даже Симонов, пе- повторение этих ритмичных ударов, напоминание реводя все ту же «Литанию влюбленных», не сумел о том, что ничто никогда не изменится. Но человек
декабрь 2013
91
портретная галерея дмитрия быкова для того и существует, чтобы порывами и страстями своими придавать разное освещение и разный смысл этой неизменности. И, кстати, иногда припев все-таки варьируется: кое-что сдвигается даже и в скале, которую долбит капля. Художественное его мастерство вообще не знает равных — он был лучшим англоязычным поэтом со времен Эдгара По; ладно, пусть не «лучшим» — были же Уитмен и Эмили Дикинсон, — но самым технически совершенным и ослепительно эффектным. Адекватно переводить его на русский трудно из-за виртуозных его внутренних рифм, из-за краткости английских слов и богатства смыслов, так что это задача для мастера. Помнится, именно на уверенности, что этого сделать нельзя ни в коем случае, я и лишился прекрасного своего англоязычного Киплинга издательства «Радуга», 1982, кажется, года издания. Пришел я в первый раз к своему литературному учителю Нонне Слепаковой, лучшему, кажется, петербургскому поэту своего поколения, пришел в 1988 году, служа в армии под Питером, с обычным для таких приходов «Побей, но выучи», с которым сам Пушкин явился к Катенину. Слепакова посмотрела на то, что я писал, и приняла в ученики; с тех пор она до самой своей ранней смерти десять лет жестоко, но доброжелательно меня школила. Отношения у нас с первой встречи установились хоть и бесконечно уважительные с моей стороны, но довольно простые, не без взаимных подколок. Она, уже автор лучшей сценической версии «Кошки, которая гуляла сама по себе» — этот спектакль в блестящей постановке Карагодского идет в Питере по сей день, — переводила тогда стихи Киплинга для нового издания «Книги джунглей». О’кей, ваше величество, сказал я (это обращение у нас установилось очень быстро), но «Шиллинг в день» вы все-таки не переведете, потому что это непереводимо. Я сам к тому времени обломал зубы об эту роскошную балладу, где все рифмуется со всем. О’кей, щенок, спокойно сказала Слепакова, я переведу эту балладу, и если я это сделаю до следующей твоей увольнительной, ты отдашь мне своего Киплинга, этого красного. И три дня спустя я на свой армейский адрес, прямо в часть, получил письмо с двумя, один другого лучше, вариантами перевода. И в первый свой послеармейский приезд, весной 1989 года, торжественно вручил Слепаковой своего любимого толстого красного Киплинга, из которого она потом еще многое перевела. Большая часть этих
переводов была опубликована только посмертно, в собственном ее пятитомнике, давно разошедшемся. Сам я перепечатывал для него на компьютере эти переводы: «О, сдвигаюсь с ума я, те дни вспоминая, как пер на Газ-бая с клинком на боку, как по кромочке ада оба наших отряда неслись без огляда — кто жив, кто ку-ку! Но зря-то не плачьте, жена пойдет в прачки, покуда к подачке я клянчу прибавку: если сел я на мель, если в дождь и в метель встал у Гранд-Метропель – не дадут ли мне Справку?» И рефрен, конечно: «Что он видел, представь, что он вынес, прибавь, без гроша не оставь — и Британия, правь!» Залил слезами всю клавиатуру. 5. А биографии у Киплинга никакой не было. Прожил семьдесят лет, первые пять лет жизни провел с родителями в Индии, навеки полюбил ее, от нянькииндианки услышал первые сказки и усвоил слова, прежде всего имена зверей и растений. Хатхи — слоны, бандар — обезьяна… Учился потом в английской частной школе, возненавидел ее на всю жизнь. Он был хилый, болезненный, но дух его был велик и несгибаем — а в частной школе жестокие мальчишки не смотрят на несгибаемый дух, они видят болезненность, хилость, книжность. Там он закалился навеки, с тех пор никакая критика — а она была жестока! — его не пугала. С восемнадцати лет работал журналистом в колониях, прославился первым стихотворным сборником «Казарменные баллады», рассказы сделали его самым высокооплачиваемым британским прозаиком. Сам проиллюстрировал собственные сказки картинками в несколько бердслеевском духе, мрачноватыми и гротескными. После смерти сына написал гениальный рассказ «Садовник» — о том, как Христос утешает мать на могиле погибшего солдата, а она не узнает его, как не узнала его пришедшая ко гробу Мария из Магдалы. Подумала, что это садовник. А он ей сказал: что искать живого среди мертвых? Не хочу никаких аналогий, но те, кто считал Киплинга мертвым, сильно просчитались. Судя по ходу всемирной истории, он живее всех живых, и от бремени белых — не в расовом смысле, конечно, — по-прежнему никуда не денешься. Если христианство не вспомнит о своей пламенной сущности, если не станет противостоять воинственной дикости — соль перестанет быть соленою. К счастью, этому не бывать. И Киплинг на этом пути лучший наш союзник.
От бремени белых — не в расовом смысле — по-прежнему никуда не денешься
92
дилетант №12 (24)