Дитя Поля Славы by Издательский Дом Мещерякова

ДИТЯ ПОЛЯ СЛАВЫ Ремко Рейдинг

Ремко Рейдинг

ДИТЯ ПОЛЯ СЛАВЫ

Издательский Дом Мещерякова

Remco Reiding

Kind van het Ereveld

Ремко Рейдинг

ДИТЯ ПОЛЯ СЛАВЫ

Москва Издательский Дом Мещерякова 2015

УДК 821.112.5 ББК 84(4Нид) Р35

Перевод с голландского Евгении Ярмыш

Р35

Рейдинг, Р. Дитя Поля Славы / Ремко Рейдинг ; пер. с гол. Е. Ярмыш. — Москва : Издательский Дом Мещерякова, 2015. — 240 с. : ил. ISBN 978-5-91045-778-6 Когда начинающий голландский журналист Ремко Рейдинг впервые оказался на Советском Поле Славы в городке Лёйздене, он и представить себе не мог, что найдет здесь дело своей жизни. Он увидел сотни надгробий с высеченными на них пятиконечными звездами и именами на незнакомом русском языке: Иван Сахаров, Николай Смирнов, Владимир Ботенко... Кто они? Как оказались здесь, в Голландии, за тысячи километров от своей родины? Обычные молодые ребята, такие же как Ремко, они ушли на фронт семьдесят лет назад и так и не вернулись домой. Погибшие в плену, в концлагерях, на каторжных работах в Германии и оккупированных Нидерландах, они покоятся теперь на Поле Славы, но никто из их родных не знает об этом. Никто никогда не пытался установить их личности и найти семьи, чтобы рассказать им о судьбе их пропавшего без вести деда, отца, брата или мужа. Никто, кроме Ремко Рейдинга. Эта книга — история его упорных поисков родственников похороненных в Лёйздене советских солдат, история кропотливой, тяжелой работы, которую Ремко ведет по собственной инициативе вот уже шестнадцать лет, благодаря чему почти двести семей наконец-то знают правду. Это история о том, что может сделать один неравнодушный человек, и о том, как это меняет его собственную жизнь.

УДК 821.112.5 ББК 84(4Нид)

ISBN 978 5 91045 778 6

Посвящается Марайке, моей любимой маме

Предисловие Книга. Мог ли кто-нибудь представить такое, когда я, молодой и неопытный сотрудник спортивной редакции «Амерсфортского вестника», впервые услышал о Поле Славы? Небольшое задание «Разузнай-ка, можно ли найти родственников этих советских солдат» стало для меня делом всей жизни. Первой настоящей удачей стали свидетельства о захоронении с адресами родственников погибших солдат, а в следующие тринадцать лет работа в российских, немецких и голландских архивах принесла еще множество открытий. За эти годы я смог отыскать родных почти двухсот похороненных в Лёйздене советских солдат и сообщить им, какая судьба постигла их пропавшего без вести отца, брата или деда. За многие годы поисков и исследований я стал чувствовать себя на Поле Славы как дома. Это кладбище для меня — все меньше место скорби и все больше — источник жизни. Если вначале советские солдаты казались мне безликими мертвецами из далекой страны, то теперь они ожили благодаря фотографиям и рассказам их родственников, которых мне удалось найти. Все они обрели собственное лицо. Я сделал их людьми, такими же, как мы с вами, с собственной историей и судьбой, у которых есть близкие, более пятидесяти лет ничего не знавшие, что стало с любимым мужем и отцом. Сыновья и дочери этих солдат — дети Поля Славы. Пропавший отец — у каждого в судьбе. Всю жизнь ждали они своих отцов, теперь же знают, что случилось с ними. Многие побывали на их могилах и наконец обрели уверенность и покой. А кроме того, мои поиски привели к тому, что на свет появилась еще одна жизнь, еще одно дитя Поля Славы. И об этом вы тоже прочтете в книге. «Дитя Поля Славы» — моя история. История о настойчивых поисках упорного молодого человека. О том, как этот юноша искал родственников похороненных в Лёйздене жертв войны из СССР, а еще — опору в жизни, любовь и признание.

7 Я журналист, поэтому мне проще повествовать от третьего лица, вычеркнув себя из собственного текста. Но в этом случае рассказ вышел бы неживым, ведь никто из родных не нашелся бы, не начни я их искать. И если бы я не отправился на их поиски и не встретился с ними, мы так и не узнали бы, как выглядели лежащие в Лёйздене солдаты и что им пришлось пережить. Я описал впечатления родных, показывая, каково им было услышать то, что я мог им рассказать. Они так искренне благодарили меня, что я понял: даже спустя столько лет этим людям по-прежнему важно услышать, что стало с их отцами. Я не мог допустить, чтобы это не вошло в книгу, ведь в этом весь смысл моих поисков! Мне кажется, что, положив свои поиски в основу этой книги, я придал сюжету некоторую напряженность. Я пишу о своем деле и тем самым получаю возможность рассказать, как развивался я сам, и примириться с собственным прошлым. А то, как моя работа повлияла на личную жизнь, настолько прекрасно, что я просто не могу не сказать об этом. Итак, книга. Почему (только) сейчас? Потому что долго на первом месте для меня был сам поиск родственников. Потому что человек лишь один раз пишет о том, чем занимается всю жизнь, и поэтому мне было страшно писать. Потому что сейчас, став взрослым, я лучше понимаю, что вдохновляло меня в юности, и мне легче найти слова тому, что я тогда чувствовал. А еще — потому что солдаты, которые обрели покой на Поле Славы, (все равно) заслуживают надолго остаться в нашей памяти, в чем-нибудь долговечном, например в книге. Разумеется, не все их истории уместились в эту книгу. К счастью, сотрудники фонда «Советское Поле Славы» стремятся сохранить память о погибших солдатах. Вы тоже можете помочь им, взяв под опеку одну из могил на сайте www.soldaat.su. Ремко Рейдинг 21 января 2012 года Москва

Генеалогическое древо Ботенко Александр 1891 – ок. 1940 и Надежда

Иван 1893–1945 и Елена

Прасковья 1895 – ок. 1987 и Николай

Николай ок. 1916 – 20.07.1942 Петр 1919–1988 Гавриил 1921 – 12.07.1943 Федор 1923 – 24.10.1944 Леонид 1926 – ок. 1995 и Клавдия Яни Зоя Александр Николай Владимир

Константин ок. 1897

Василий ок. 1870 – 1927

Владимир Ботенко 18.09.1900 – 25.05.1945 и Александра Пояркова 14.04.1904 – 06.09.1984 Татьяна ок. 1915 Григорий ок. 1918 Олимпиада ок. 1921 Устин ок. 1924

Владимир Степан 1926 – 04.02.1945 Петр 25.04.1928 – 2001 Дмитрий 22.07.1938 и Светлана Валентина 1940 – ок. 1994

Карты

А) Лёйзден Б) Москва В) Крым

Г) Р остовская область, Россия Д) Краснодарский край, Россия

Е) Грузия Ж) Армения

Крым

1. Карабай (Мироновка) 2. Сабах-Эли (Зорька)

3. Тубай (Пасечное) 4. Свобода 5. Карасубазар (Белогорск)

6. Симферополь 7. Алушта 8. Ялта

Ростовская область и Краснодарский край

Украина

Россия

Крым

1. Ростов-на-Дону 2. КаменскШахтинский

3. Синявское 4. Каменоломни 5. Тихорецк

6. Белая Глина 7. Кулешовка 8. Привольное

Советское Поле Славы в Лёйздене

Особенные гости Под каждым надгробным камнем — история целого мира. Генрих Гейне (1797–1856), немецкий поэт. Из «Путешествия от Мюнхена до Генуи»

В то самое время, когда мне на грудь прикалывают российскую медаль, по дорожке между могилами ползет малыш. Гравий шуршит, когда мой сын трогательно-неловко передвигается на четвереньках. Жена Ирина улыбается ему так, как может улыбаться лишь мать. Я почесываю затылок. Восемь лет назад мне хотелось свести счеты с жизнью, а теперь я сам создал новую жизнь. И все благодаря этому скорбному месту, где, по воле случая, я оказался, вернувшись из Москвы после поездки по обмену студентами. Москва… Господи, что я там забыл?! Сам я ни за что бы туда не поехал — и именно поэтому я там и оказался. И вот теперь я здесь, на Советском Поле Славы. Я чуточку постарше и при этом совсем другой. Я среди своих парней — похороненных здесь советских солдат, порученных моим заботам; среди мертвых солдат, полностью перевернувших мою жизнь. Мне до сих пор не верится в то, чего я достиг. Я сделал невозможное, выбравшись из глубокой ямы, в которой оказался после смерти матери. Помогая другим, разыскивая ничего не знающих родственников бойцов, которые лежат здесь уже целую человеческую жизнь, я доказал, что сам живу не зря. И вот награда: на груди медаль, рядом — замечательная жена, а прямо передо мной — чудесный сынишка. Мой взгляд скользит вдоль длинных рядов могил, стоящих ровно, будто солдаты навытяжку. На надгробных камнях слева от основного прохода лежит тень, и от этого они выглядят особенно мрачно. Могилы справа в лучах пробивающегося утреннего солнца кажутся ярко-желтыми. Аккуратное, ухоженное Советское Поле Славы раскинулось на окраине Амерсфорта и Лёйздена среди

14 сосен, лиственниц и плакучих ив. Между надгробиями к Дню памяти жертв войны высажены желтые нарциссы — их, по крайней мере, не испортят зайцы из соседнего леса. На каждом камне под пятиконечной звездой незнакомым шрифтом выбиты имена: Илья Степанов, Валентин Криволапов, Михаил Корнышев… Я бегло прочитываю их, хоть после длящихся годами исследований этого удивительного кладбища я знаю большинство из них на память. Сколько же дней бился я над правильным написанием этих имен? Со скольких досье пришлось смахнуть пыль в надежде отыскать что-нибудь об их судьбе и семье? Да уж, адский труд, но я ни разу об этом не пожалел. Я смотрю на серп и молот, нанесенные золотой краской на обелиск из белого армянского мрамора в конце главной дорожки. Наверху колонны (ее привезли в Голландию в грузовиках, разобрав на восемь частей) — четыре выгравированные в камне и позолоченные буквы: «СССР». На стене за обелиском — слова, составленные из крупных серых букв: «Слава героям». Сегодня, 4 мая 2003 года, я — герой, во всяком случае в глазах Министерства обороны России, которое решило наградить меня медалью. Русский поисковик прикалывает мне на грудь красный почетный знак. Вдоль золотой кромки выведено: «За активную поисковую работу». Мне говорят, что это наивысшая награда такого рода, которая может быть присвоена иностранцу. Соответствующий указ подписан лично генералом А. В. Кирилиным. Этот металлический кружок — благодарность за мой труд. Но для меня эта награда прежде всего символ собственного возрождения. Я горжусь, что спустя годы борьбы смог преодолеть самого себя. Мне казалось, что я ничего не стою, однако я сам встал на ноги и доказал свое право на существование. И теперь меня награждают. Я чего-то добился в жизни и теперь получаю признание, которого столько лет ждал. Я обнимаю Ирину: ей тоже вручают медаль за помощь, оказанную в ходе моих поисков. Она явилась, точно по зову, она — женщина, которая мне так была нужна. Я должен заботиться о ней. Мне нельзя ее потерять.

15 Это просто невероятно, с ума можно сойти, если подумать, что я мог не встретить ее. Если бы меня не подвел переводчик… Если бы я не поехал в Крым просто так, наудачу… Если бы я не оказался лицом к лицу с этим стариком… Я мысленно переношусь на три года назад, в незабываемый момент воссоединения, ровно три года назад. На газоне между могилами одиноко стоит пожилой мужчина. Скуластое лицо, широкий рот и небольшие миндалевидные глаза выдают в нем человека, приехавшего из другой страны. У этого старика за плечами долгий утомительный путь, но сейчас он наконец-то там, куда хотел попасть. Он стоит неподвижно и, наморщив лоб, вглядывается в надгробный камень. Левой рукой он нащупывает в кармане светло-голубого плаща платок. Я стою поодаль и наблюдаю. Мне неловко, я чувствую себя так, будто подглядываю за кем-то. Но как же мне не смотреть? И кому, как не мне? Ради этой минуты я годами в полном молчании выбивался из сил. Я стараюсь не расплакаться, когда старик слегка кланяется могильному камню, но слезы сами собой наворачиваются на глаза. Сколько же он ждал этой памятной минуты, которую ни я, ни он не могли предсказать? Разве можно было даже подумать, что спустя столько лет этот старик отправится в паломничество? Агуканье сына возвращает меня к действительности. Я оглядываю его с головы до ног. Мой сын — новая, чистая жизнь среди мертвых. Он не видит, что за торжество происходит здесь, посреди Поля Славы, и знать не знает о человеческих страданиях, о любви и горести, скрытых под этими могильными камнями. Когда-нибудь наш Дима это узнает. И тогда он поймет, что его собственная жизнь неразрывно связана с историей жизни солдат, лежащих здесь без малого шестьдесят лет. Он, если можно так сказать, возник из этого Поля Славы, точно возрождение или восстание из мертвых. Тогда он поймет, что та поездка-паломничество три года тому назад стала прологом его жизни: не будь той встречи с седым стариком, моего сына не было бы на свете.

16 Я беру малыша на руки и поднимаю его высоко в небо. Сын беззаботно улыбается навстречу мягкому утреннему свету.

Мама Все, что ценно, беззащитно. Люсеберт (1924–1994), нидерландский поэт. Из стихотворения «Древний старец поет»

Я подбегаю к лестнице и что есть мочи кричу имя сестры. Она понимает, отчего я так отчаянно ору, и в мгновение ока спускается вниз. На кровати лежит истощенная женщина. Ее почти не узнать. Над ввалившимися щеками и запавшими глазами нависает белокурый парик. Лицо у нее болез ненно-желтоватое, если вообще можно судить о его цвете. Моя мама, сильная, независимая и всегда готовая прийти на помощь мама, превратилась в бессловесный страдающий комок. Уже несколько дней она, обычно любящая общество, никого не хочет видеть. Мама лежит здесь, в гостиной: она уже давно настолько слаба, что ей не под силу подниматься по лестнице. И вот он я, стою у ее постели. Мне всего лишь шестнадцать, я совсем еще подросток. С утра я сообщил всё учителям в моем колледже: они даже не знали, что мама больна. Девять месяцев я старался жить, как будто ничего страшного не происходит. Теперь же ясно, что совсем скоро все изменится. О своей болезни мама рассказала за неделю до моего шестнадцатилетия. Рак. Мама обошлась без предисловий, она просто выговорила это слово, оно упало как жесткий кусок мяса, съеденный на голодный желудок. Дядя разозлился и грубо выругался. До сестренки смысл сказанного не дошел.

17 Я промолчал, пытаясь освоиться с этим словом, осознать его. Оно прозвучало как-то неестественно, точно это было слово на тарабарском наречии, никак не вязавшееся с нашим уютным голландским домом. Да, у нашей соседки через дом был рак, даже дважды, но она спокойно живет себе дальше. Я смотрю в окно. В этом смежном доме в пригородном Лёйздене, в тупичке Веесбом, с большой песочницей и шведскими стенками посередине, я прожил всю жизнь. А теперь эта жизнь, вся моя юность, в один миг осталась позади. Здесь, у маминой постели, обрываются мои беззаботные мальчишеские годы. В конце нашей улицы — начальная школа «Хоббит», куда я ходил ребенком и где маму особенно ценили как помощницу во время уроков труда. За что мама ни возьмется, все у нее спорилось. Я же пошел в отца и вырос неумехой. «Дай тебе шуруп, — говорила мама, — так ты еще спросишь, в какую сторону закручивать». Поэтому мама всегда все делает за меня, а сам я ничего не умею. Правда, я не слишком об этом переживаю: когда доходит до работы руками, уж лучше пусть это сделает кто-нибудь другой. Телосложением я тоже в отца: каланча. Еще говорят, что я, как и папа, смышленый и своенравный. Понятия не имею. В этот решающий день папы недостает. Впрочем, его уже так давно нет с нами, что рядом он или нет, не так уж на самом деле и важно. Его забрали в психиатрическую клинику, когда мне было лет пять. Я помню, как сильно переживал и как сиротливо мерил кругами ближайшую детскую площадку, где меня и нашли друзья родителей. Я не понимал, что произошло, но чувствовал: случилось что-то страшное. Свои детские годы я помню на удивление плохо: в памяти остались лишь обрывки событий. Так, я помню, как сижу сзади на папином велосипеде. Мы идем в лес, или в зоопарк, или в «Квик» поиграть в бейсбол. В первые годы после того, как его забрали, отец иногда «делал ноги» из больницы и, откуда ни возьмись, появлялся на нашей площадке. Я помню, как мы провожали его, стоя на дорожке из мелких ракушек. По этой дорожке можно было дойти до автобусной остановки.

18 Посещения психиатрического центра «Зон эн Схилд» пришлось быстро прекратить: дурдом не самое подходящее место для маленьких детей. С тех пор мы общались лишь раз в месяц по телефону, и папа своим бархатным голосом просил прислать ему денег или новые носки. Папа-призрак — его никогда не было рядом, и все же время от времени он давал о себе знать. С тех пор мама осталась одна. Она делает для меня все. Проколю шину на велосипеде — заклеит. Захотел поиграть в корфбол в Ниувехейне — 30 км от Лёйздена — мама трижды в неделю после работы отвозит меня и забирает. Проголодаюсь — еда сама собой появится прямо перед носом. Мама никогда не жалуется. Не жалуется она и сейчас, когда, совсем слабая и беззащитная, лежит в постели и тихо стонет от боли. Ни разу в жизни мама не опоздала на работу и ни разу не взяла больничный. Два года мама ничего не говорила об этой бомбе замедленного действия и не придавала ей значения. Как будто нет у нее никакого рака, если она ходит к врачу. А теперь? Теперь я стою у маминой постели и точно знаю, что все действительно ужасно. Сегодня 10 марта 1993 года. Вот и все. Мамины мучения окончены. Моя мама умерла.

Владимир Хочешь быть счастливым? Выучись сперва страдать. Иван Тургенев (1818–1883), русский писатель и поэт. Из книги «Житейское правило»

Мгновение статный молодой крестьянин стоит, словно застывший, на вспаханном поле под палящим весенним солнцем. Меж внезапно окоченевшими пальцами грубых рук скользят пшеничные колосья. Затем он быстро приходит в себя, разглаживает черные волоски

19 редких усов и бежит к лошади. Одним плавным движением он ловко вскакивает на коня, и тот чуть не взвивается на дыбы от неожиданного прыжка. «Цобе!» — яростно кричит Владимир Ботенко, а в мыслях у него новость, которую он только что услышал. Для коня этот призыв означает только одно: он сворачивает влево, к единственной улице Карабая — небольшой скромной деревни, лежащей среди зеленых отрогов Крымских гор. Владимир вытирает рукавом крестьянской блузы пот со лба. Из-за субтропического климата полуострова у Черного моря здесь уже в апреле может начаться жара. Но Владимир вспотел не только от жары. «Цоб!» — Владимир на всякий случай еще раз направляет коня, но тот так часто ходил домой этим путем, что и сам поворачивает вправо. По обе стороны песчаной дороги стоят десятки низких домиков с крашенными в зеленый цвет ставнями и неровными, сложенными вручную стенами. Кое-где из печных труб вьется дым, белыми кольцами нарушая яркую голубизну неба. Старушки в платочках, одетые в вязаные кофты и широкие юбки, со своих подворий с любопытством смотрят Владимиру вслед. Их лица темные от солнца из-за долгих часов на улице. В Карабае, что по-татарски значит «черный земле владелец», крестьяне обосновались не просто так. Вдоль деревни течет безымянный ручей, приток мелкой речушки Биюк-Карасу. Горный поток бесшумно стекает с отрогов Крымских гор в плодородную долину. С помощью трех собственноручно выкопанных источников — хорошо продуманной системы с трубами и чашами — здешние крестьяне собирают воду. Этой водой они поливают свои поля, ею же, пропущенной для очистки сквозь песок, утоляют жажду, поят скот и моются. А как иначе выжить в жаркое крымское лето без этих ручейков горной воды? Владимир проносится галопом вдоль абрикосовых деревьев, минует верхний из трех источников. Бросает беглый взгляд на домики по другую сторону. Здесь, на этой улице, чуть выше живет Герасим Поярков — самоуверенный, слегка заносчивый отец его любимой Александры. Знает ли он уже? Секунду Владимир собирается чуть придержать коня, но быстро раздумывает.

20 Александра… Перед глазами Владимира тут же возникает ее образ: округлое лицо, черные волосы. Быть может, она и не первая красавица в деревне, но у нее доброе сердце, и Владимир любит ее. Александра сильная и рассудительная, живет по принципу «чему бывать, того не миновать». Если нужно, она трудится засучив рукава от зари до зари. Владимир останавливается у среднего источника, недалеко от дома, где он живет со своей семьей. Заходит на двор и быстро отводит коня в загон за домом. В этом скромном доме, сложенном из блоков из высушенного песка вперемешку с соломой, Владимир родился в самом начале бурного века, в 1900 году. Младший сын из пяти детей отца, Василия, от первого брака. После смерти матери Владимира у отца со второй женой родилось еще четверо детей — сводных братьев и сестер Владимира. У Владимира с малолетства свои обязанности в отцовском хозяйстве, равно как и у старших братьев Ивана и Константина. Он работает на земле, за отцовским домом. Благодаря усилиям отца и деда в крестьянской семье — достаток и процветание. Инвентарь можно починить здесь же, в собственной кузнице, и это — особый признак богатства. В задней части дома — амбар с погребом, где хранится зерно и все, что выросло на земле. Над погребом — стойло для коров, где их доят дети Василия. В августе Владимир вместе с братьями убирает пшеницу на своем поле, где под летним солнцем наливаются колосья. Братья трудятся не покладая рук, чтобы успеть вовремя собрать урожай. Отец быстро смекнул, что его Владимир — из хорошего теста. Он силен и по русским меркам высок — метр восемьдесят. Владимир идет за плугом и легкими движениями бросает зерна в узкие борозды, которые плуг прорывает в земле железным стержнем. У молодого крестьянина в одной руке сумка с зерном, а другой он широко и равномерно бросает зерна в пашню. С поля, принадлежащего семье Ботенко, открывается великолепный вид на Белую скалу — громадный белый утес, закрывающий добрую часть горизонта. Восточный ветер веками выдувал расщелины и пещеры в высокой,

21 несколько сот метров, и хрупкой известняковой скале. Меж камнями пробиваются грабинник и шиповник. Вокруг скалы до сих пор сохранились остатки скифских курганов и поселений, в гротах можно встретить сарматские знаки и останки мамонтов и неандертальцев. Здесь же, у подножия крутого утеса, в 1777 году организовал свой штаб прославленный, не проигравший ни одной битвы генерал Суворов, и отсюда повел он успешную борьбу против Оттоманской империи. Крымские татары, первые поселенцы на полуострове, называют эту скалу Ак-Кайя. В 1783 году, после вхождения Крыма в состав Российской империи, на овеянном легендами выступе князь Потемкин принял у местных князей присягу на верность, и с тех пор русское название «Белая скала» стало основным. Семья Ботенко много трудится, чтобы обеспечить себя всем необходимым, однако при суровом царском режиме они чувствовали себя свободными, независимыми людьми. Первые десятилетия ХХ века выдались беспокойными, но и это время Ботенко пережили без потерь. Пускай Владимир из простой крестьянской семьи из небольшой деревни, но сражения мировой войны и громадные перемены в собственной стране не обошли стороной и его. Владимир был еще совсем мал, когда Русско-японская война окончилась удручающим поражением, а охрана царя Николая устроила кровавую баню мирным демонстрантам, требовавшим реформ. Протесты подготовили почву для русской революции, последовавшей за Первой мировой войной, унесшей жизни более миллиона русских людей. Спустя три года войны большевики изгнали царскую семью и установили первое в мире коммунистическое государство — Советский Союз. Разразилась многолетняя Гражданская война между большевиками и белогвардейским движением, состоящим из монархистов, меньшевиков и казаков. Белогвардейцы долго, почти до 1920 года, сохраняли позиции в Крыму. После капитуляции пятьдесят тысяч пленных и мирных жителей полуострова были расстреляны либо повешены. Суровые годы не прошли бесследно для семьи Владимира, но сегодняшняя радостная новость заставила его в одночасье забыть обо всех бедах.

22 Гордый, в радостном ожидании, Владимир открывает дверь небольшого дома. При царе здесь же появился на свет его отец Василий, и вот теперь, жаркой весной 1926 года, крестьянская семья пополнилась свежей кровью. Владимир стал отцом! У него родился первенец, сын.

Депрессия Оставим мертвым хоронить мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым. Лев Толстой (1828–1910), русский писатель. Из романа «Война и мир»

Сквозь дешевые, всегда опущенные жалюзи косо падает свет уличного фонаря. По телевизору идут глупые телевикторины и реклама секс-услуг. Что мне делать? Броситься под поезд? Хотелось бы мне иметь на это смелость. Однако при мысли, что бедняга машинист на всю жизнь получит душевное потрясение, потому что я в последний момент брошусь к нему под колеса, мне становится дурно. Даже если учесть, что меня-то в это время уже не будет в живых и я не смогу чувствовать себя виноватым. Мне больше не хочется жить. Так жить не имеет смысла. Я чувствую, что в отчаянии, а выхода не вижу. Пусть бы кто-нибудь зажег свет. Или пусть уж кто-нибудь совсем погасил бы то слабое мерцание вдалеке, чтобы мне больше не надо было двигаться одному по этому темному пути. Я в сотый раз за ночь бесцельно нажимаю на шестьсот первую страницу телетекста — новости футбола. На часах 3 часа 45 минут, сегодня 10 марта 1995 года. Мама уже два года как умерла, а мне одиноко как никогда. Смотрю на телефон, но никто не звонит. У других жизнь продолжается, моя же застыла на месте. Спо-

23 собность различать день и ночь я утратил уже много месяцев тому назад. Часы тянутся дольше, чем когда-либо. В кухне в жалкой однокомнатной квартирке в Лейдене, прямо под душевой соседки сверху, стоит моя кровать. Душ постоянно течет, и коричневое пятно у меня на матраце тому подтверждение. У хозяина квартиры, похоже, есть дела и поважнее. Я же слишком погружен в уныние, чтобы позвонить ему еще раз и напомнить. На кухонном столе уже несколько дней стоит немытая посуда. На дне грязной кофейной чашки уже зарождается жизнь. Это можно назвать студентизмом, «так живет молодежь» или ленью. Но я знаю ответ: я в глубокой депрессии, и поэтому на посуду мне наплевать. Справа от меня живет женщина лет тридцати, дитя трущоб. Она говорит на простоватом лейденском наречии с раскатистым «р», обильно красится и каждый день выливает на себя по баллону лака для волос. Именно она позвонила хозяину и обругала его трехэтажным. Когда однажды ей залило всю гостиную, вода поднялась сантиметров на двадцать. Вещи чуть не плавали. Хомут на водосточной трубе — безусловно, работа нашего халтурщика-хозяина — дал течь, и всю комнату зато пило. Иногда посреди ночи, в часы бессонницы, мне слышно, как кто-то подолгу сильно колотит в ее дверь. Это бывший дружок моей соседки принял лишнего и пришел к ней разбираться. Она занимается кикбоксингом, и все же ей страшно. Однажды он, вломившись к ней в окно, как ни в чем не бывало расселся посреди еще не затопленной гостиной. Он не понял, почему она злится. Слева, над закусочной, живет турок, которого можно увидеть, лишь когда тот мастурбирует у окна при виде проходящей мимо девушки с коляской, живущей через дом от нас. Нет, жизнерадостным это место не назовешь. На другой стороне улицы — пекарня, где я иногда после бессонной ночи в восемь утра покупаю свежий хлеб. Есть я не готовлю. У меня нет на это силы воли. Я снова перебираю открытки с соболезнованиями. Друзья, родственники, знакомые. Все они были на маминых похоронах, а сейчас они где? Они продолжают

24 жить. Для них моя мама — станция, которую они уже проехали. Но я не могу переступить через ее смерть. Слезы высохли, но скорбь не ушла. Прослушиваю на пленке запись панихиды. Слышу голос Ваута Рейзендала, его спакенбюргский говор ни с чем не спутаешь. Сторож нашей школы взял слово просто так, потому что не мог вынести, что почти никто ничего не говорил. Скорби было слишком много, но кто возьмет на себя устройство этого печального дня? Отец? Из психиатрической клиники? Я, шестнадцатилетний старший сын, своей рукой писал приглашения и выбирал музыку. О выступлениях просто не подумали. Лишь тетка, мамина сестра, сказала несколько слов от имени семьи. «Наверное, у нас в Спакенбюрге слишком много треплются на похоронах, — объяснял мне позже Рейзендал. — Но я подумал, должен же еще кто-нибудь что-нибудь сказать!» Мне это показалось добрым жестом. «На наших школьных дверях с пружиной висит наклейка с текстом: „Оглянитесь!“ — обратился Рейзендал к собравшимся. — Так вот, в дальнейшем оглядывайтесь время от времени на Ремко и его сестренку». Рейзендал стал для меня опорой и поддержкой. Тогда, в первые полтора года после смерти мамы. Но теперь я один. И на меня никто больше не оглядывается. Вначале мы с сестрой поневоле стали жить в теткином доме. Нас вырвали из привычного окружения. Прочь от Веесбома, милой площадки с песком и отзыв чивых соседей. Прочь из деревни, где мы выросли, в другую деревню, которая навсегда останется для нас чужой. Каждый день я двумя поездами ездил в школу и еще двумя возвращался обратно. Я без проблем окончил гимназию, утешение же находил во внеклассных занятиях. Жизнь у тети и дяди окончилась плачевно. Они были молоды, своих детей у них не было, а тут им на голову свалились двое подростков. Сложных и очень храбрых, рассказывали мне все, хоть я и не хотел этого слышать. Дело было в основном в неверных ожиданиях. «Мы будем замечательно проводить время», — сказала тетя без злого умысла, но совершенно не к месту, когда мы на следующий день после маминой смерти впервые ноче-

25 вали на новом месте. «Какое еще „замечательно проводить время“?! — подумал я. — У меня только что мама умерла!» В мой восемнадцатый день рождения меня выставили из дома. Жить вместе у нас не получилось. Мне помогли с переездом, и вот я стою посреди мрачной комнатушки в плохом районе на окраине Лейдена. Без отца, без мамы, без родных, которые заботились бы обо мне, и вдали от своих друзей. В поисках общения я после долгих колебаний записался в студенческий клуб «Квинтус». Перед началом учебного года мы на несколько дней отправились «в лагерь». Здорово, подумал я, вспоминая наш корфбольный лагерь и наши семейные летние поездки на природу. Я и раньше слышал об испытаниях новичков, но, ах, что там? Эти ужасные истории всегда сплошное пре увеличение! Возвращаюсь я несолоно хлебавши. Я — никчемный первокурсник и обязан это знать. Старшекурсники вдалбливали нам это изо дня в день: унижали, унижали и еще раз унижали. И ни одного доброго слова. День за днем с утра до вечера одно и то же: сесть в позу лотоса как можно ближе к соседу. Мы должны были без ошибок петь гимн клуба, гимн года и студенческую песню «Io vivat». Члены испытательной комиссии в черных, хорошо подогнанных костюмах ходили по рядам и прислушивались. Горе тому, кто пропустит строчку. Тогда над нами раздавался громкий визг горна. Все эти унижения подорвали мою уверенность в себе. Я слишком подавлен, чтобы воспринимать с долей иронии всю эту игру, чтобы смотреть на нее как на фарс, который окончится вместе с годом, стоит лишь опустить занавес. Мне нужен человек, который сказал бы мне, что я чего-то стою, а вместо этого я оказался среди тех, кто внушает мне чувство собственной ничтожности. Я для них пустое место. Я все сильнее сомневаюсь в себе. Стою ли я чего-нибудь как человек? Мы спали на жестком деревянном полу в большой палатке. В пять часов нас будили громкой музыкой. В шесть часов мы ехали в автобусе на работы, которые нам приходилось выполнять. Что-то связанное с растениями в большой теплице, не особенно интересно. Вечерами же, после работы, возобновлялся прежний

26 ритуал. Упражнения, пение, унижения — до тех пор, пока нам, изможденным, не позволяли отправиться к своим спальным мешкам. Это было целенаправленное подтачивание сил, и я чувствовал, как они утекают из меня. Все, что от меня осталось, — это тщедушный парнишка, борющийся с собственными чувствами. Я чувствовал себя неудачником, легкой мишенью, мне было настолько плохо, что противостоять этой умственной и физической «холодной войне» я был просто не в состоянии. Выжаты последние жизненные соки. Где-то внутри я понимал, что это процесс формирования группы, принятие в клуб. Но я чувствовал, что все меньше хочу иметь хоть что-то общее с этой кучкой инфантильных, издевающихся и потягивающих пиво «царьков». Это было уже другое — унижения для взрослых. Здесь был каждый сам за себя. И это именно тогда, когда я так нуждался в дружеском плече. Неудивительно, что я в таком плачевном состоянии. Что я знаю о неприятностях? Я вырос под маминым крылышком. Отца никогда не было рядом, но я особо и не нуждался в нем. А теперь вот он я, неумеха и в полном отчаянии, совсем один против целого мира. Не столько мамина смерть приводит меня в уныние, сколько сама мысль, что мне не на кого опереться, что никто не любит меня просто так, за то, что я есть. От этого комок в горле. Как будто мне мало, что меня отшвырнули от себя родственники, так еще и моя первая подружка бросила меня спустя несколько дней после моего «посвящения». Лейден для нее как бы слишком далеко, но я-то понимал, в чем дело. Зачем ей парень, который не может разобраться сам в себе? Любил ли я ее по-настоящему? Думаю, что нет. Тогда во мне поднялось скорее желание влюбиться, когда я, к большому своему удивлению, узнал, что уже какое-то время нравлюсь ей. Девушки никогда не бегали за мной, а она, пусть и ненадолго, дала мне почувствовать, что я все же чего-то стою. Примерно в это же время пришлось расстаться с мечтой стать профессиональным корфболистом. Понимание, что моя моторика и, скорее всего, мой дар

27 никак не годятся для какой бы то ни было спортивной карьеры, пришло медленно, но от этого не менее болезненно. Теперь о друзьях. Со школьными друзьями я встречаюсь в «Пламени», баре байкерского клуба «Конфедераты». Я как-то попал к этим ребятам в компанию и, в общем, так и не разошелся с ними. Тот же вечер, тот же бар, та же музыка, та же табуретка, те же разговоры. Настоящей радости мне это не приносит. Можно поехать в Лёйзден в «Де Мейнт», бар в нескольких метрах от дома, где я вырос. Но те места нагоняют болезненные воспоминания. Я никак не могу смириться с тем, что в доме, где я прожил всю жизнь и где умерла моя мама, живет кто-то другой. В «Де Мейнте» можно встретиться с дворовыми ребятами из Веесбома. Их круг общения состоит в основном из бадминтонщиков, а я не играю в бадминтон. В обеих компаниях я чувствую, что не принадлежу ни к одной из них. Да и выпитое пиво не может вывести меня из глубокой депрессии. Нет, моя жизнь — сплошная неудача, поздний выкидыш. Учеба тоже заброшена. Политология. Я еще не заработал ни одного балла. На занятиях я появляюсь лишь в очень хорошие дни. Предметы весьма абстрактны, но это не особенно помогает. До меня доходит, что я вообще-то хочу стать спортивным журналистом. А здесь я что забыл? Я еще раз прокручиваю все возможные сценарии своей жизни, таращась в экран, где уже давным-давно нет ничего интересного или забавного. Как же мне быть дальше? Передо мной возникают ошалевшие глаза машиниста. Нет, так нельзя. Кроме того, я не хочу быть таким, каким воспринимаю по рассказам знакомых своего отца, — человеком, который легко сдается. Я похож на отца внешне, но не хочу окончить так, как он. Я НЕ ТАКОЙ, КАК ОН. Я хочу доказать, что чего-то достоин. Я стискиваю кулаки, чтобы обнаружить немногие последние силы в теле и духе. Так больше не может продолжаться. Нужно развернуть руль на сто восемьдесят градусов. Я должен выбраться из этого топкого болота.

Репрессии Верю в правоту верховных сил, Расковавших древние стихии, И из недр обугленной России Говорю: «Ты прав, что так судил! Надо до алмазного закала Прокалить всю толщу бытия. Если ж дров в плавильной печи мало — Господи! Вот плоть моя». Максимилиан Волошин (1877–1932), русский и украинский поэт. Из стихотворения «Готовность»

Когда 25 апреля 1928 года на свет появляется второй сын Владимира и Александры Ботенко, Петр, их счастье кажется бескрайним. Еще совсем кроха, Петр уже показывает характер. Его сложно накормить. Манную кашу он не любит, а вот гречневую ест. Александра хочет запечатлеть их счастье на семейной фотографии. Обоих мальчишек по очереди подстригают: волосы им срезают почти под ноль. Вся семья надевает лучшую одежду. Оба сына одеты в одинаковые белые крестьянские блузы в светлую продольную полоску, без пуговиц. Поверх шерстяных колгот они натянули аккуратные короткие штанишки. Александра с радостью ожидает этой особой минуты и надевает серьги. Владимиру такие безделицы, наоборот, не по вкусу. Эта фотосессия слишком надолго оторвет его от дел. Уж лучше он будет работать в поле, как и всю жизнь до этого. Блуза под темным пиджаком сидит криво. Она измята, воротник скошен, а рубашка высовывается из штанов. Пока вся семья шла по деревне, аккуратные, начищенные туфли, в том числе и Александры, заляпались в грязных лужах. Придя на место, они так и не вычистили заново обувь. Фотограф усаживает Владимира и Александру на деревянные стулья. Петр доверчиво пристраивается

Слева направо: Владимир, Петр, Александра и Степан Ботенко (около 1933 года)

между родителями, опираясь рукой на отцовское левое бедро. Владимир одной рукой придерживает Петра за рукав рубашки, чтобы малыш не сдвинулся с места и не испортил снимок. Степану, который чуть постарше, отводят место рядом с матерью. Он выглядит уверенным в себе, но его правая рука, которую он положил матери на колени, выдает, что и он побаивается того, что вотвот должно произойти. Стоит фотографу запустить аппарат, как взгляд Владимира тут же делается серьезным и озабоченным.

30 Он немного прищурен. Сыновья смотрят прямо в объектив, но скорее из страха, чем осознавая, что так надо; сразу видно, что они не привыкли фотографироваться. Александра единственная смотрит весело. Только она, видимо, понимает всю ценность семейной фотографии, самого что ни на есть вещественного доказательства ее собственности, которой она гордится, и ее счастья. Однако после войн и революций начала века дают о себе знать приметы новой беды. Коллективизация сельского хозяйства грозит покончить с независимой жизнью семьи Ботенко. Иосиф Сталин решил, что все личные хозяйства нужно насильно объединить. Его мысль сводилась к тому, что крупные механизированные хозяйства могут производить продукции куда больше и лучше, чем мелкие крестьянские хозяйства. Высвободившиеся рабочие руки можно с успехом использовать в индустриализации, ведь Сталин тщеславно хочет одним рывком пре одолеть полувековое отставание страны от Западной Европы. Сталин провозглашает «ликвидацию кулачества как класса». Вся серьезность этого становится ясна, как только всех независимых крестьян клеймят словом «кулак» — этим ругательством обзывали в XIX веке земле владельцев, использовавших труд наемных работников. Земледелец, который имеет хоть одну лошадь или улей, становится для государства классовым врагом бедного народа. Несколько месяцев спустя приказы издаются и в Карабае. Не все стали дожидаться. Сосед Ботенко, богатый крестьянин, живущий через дом, собрал вещи и уехал в надежде избежать коллективизации и продолжать жить независимо в другом месте. Бедные мелкие крестьяне с радостью принимают на себя обязанности по раскулачиванию в некогда приветливом Карабае. Крестьяне превращаются в активистов, в доносчиков, отнимающих у более зажиточных односельчан последний скот или припрятанный мешок пшеницы. «Они лентяи, нет бы самим работать», — ворчат те из крестьян, кто своим трудом обеспечил себе безбедное существование, на стервятников, растаскивающих их добро. Проходит совсем немного времени, и к Ботенко заявляется ветеринар Николай Яни, по происхождению

31 грек. Лошадей, коров, землю, бороны, косы, кузницу — все, что зарабатывалось десятилетиями тяжкого труда, он отнимает теперь в пользу только что созданного колхоза. Свое свободное, независимое существование семья Ботенко наживала из поколения в поколение, и все утрачено в считаные дни. Владимир с братьями обязаны трудиться в колхозе, отдавать свой урожай и регистрироваться во всяческих комитетах. Они чувствуют себя рабами государства. Отец Владимира Василий видит, как испаряются плоды всех усилий, приложенных, чтобы семья жила в достатке. Государство отнимает у него хозяйство, заработанное собственным тяжелым трудом и лише ниями. Глава семьи в отчаянии. Несправедливость, боль в сердце, страх за благосостояние детей и внуков оказались для него невыносимы. Коллективизация сельского хозяйства сломила старшего Ботенко. У бедного Василия случился инсульт, и он умер в доме, где когда-то стояла его колыбель. То здесь, то там вспыхивают мятежи против коллективизации. В Вишенном, деревне неподалеку, страсти накаляются настолько, что кулаки убивают члена комсомола. В ответ на сопротивление крестьян Сталин объявляет о жестких мерах. По всей стране создаются бригады, которые должны принудить крестьян к сотрудничеству. Тех, кто отказывается передать землю, прячет скот или же протестует, без объяснений отправляют в трудовые лагеря. Кто не хочет слушаться, тот пусть почувствует на собственной шкуре. Тридцатидевятилетний брат Владимира Александр — единственный, кто не работает на земле. У него от рождения увечье: он подволакивает ногу. «Для крестьянства никуда ты не годишься, иди-ка ты в учителя», — сразу наставил его отец. После смерти отца Александр чувствует себя ответственным за благополучие братьев и их семей. Он не только старший сын Василия, он, как учитель начальной школы, открытой после объединения нескольких деревень, еще и самый грамотный. Остальные члены семьи едва ли умеют читать и писать.

32 Александр решил написать властям письмо, в котором критикует пагубные последствия коллективизации, прежде всего голод. Наивный поступок обернулся катастрофой. 15 февраля 1930 года НКВД прямо из постели арестовывает Александра за «контрреволюционные» убеждения. В обвинении сказано, что Александр оказывает помощь раскулаченным крестьянам. Не проходит и трех недель, и 5 марта 1930 года его приговаривают к десяти годам каторжных работ в исправительно-трудовом лагере. Александра вместе с женой Надеждой (ей на тот момент было тридцать три года) и сыновьями Николаем и Петром (тринадцати и одиннадцати лет) отправляют в Сибирь, в исправительный лагерь под Новосибирском. Спустя десять лет он выйдет на свободу сломанным, потерявшим здоровье человеком и умрет по дороге к дому. После ареста Александра семья Ботенко привлекла к себе внимание. Они и до этого были под подозрением: до коллективизации это была весьма зажиточная семья. Через некоторое время и остальным сыновьям Василия приходится держать ответ перед властями. В начале 1933 года арестован и приговорен к трем годам принудительных работ сорокалетний Иван. Его вывозят вместе с женой Еленой и сыновьями: двенадцатилетним Гавриилом, девятилетним Федором и семилетним Леонидом. 7 февраля 1933 года Владимир обязан явиться в ОГПУ — тайную полицию, занимающуюся исключительно выявлением контрреволюционеров, врагов народа и иностранных шпионов. С тяжелым сердцем отправляется Владимир в городок Карасубазар, не зная, увидит ли когда-нибудь снова родную деревню и семью. После того как Владимир продиктовал уполномоченному Трушину личные сведения, вопросы становятся куда менее приятными. «До и после революции — кулак», — записывает Трушин в восьмом пункте протокола допроса. Состоит ли Владимир в партии? Нет. Занимался ли революционной и общественной работой? Нет. Похоже, ничто не может спасти Владимира. Может быть, участвовал в Белом движении? Нет, такого не было. Возьми Владимир в руки оружие против больше-

33 виков, он бы, наверное, здесь сейчас не сидел. Он сейчас собирался бы в дальний путь в ГУЛАГ. В один конец. В конце допроса ему предлагают написать самому объяснительную. Владимир немногословен. Трушин кратко озвучивает его свидетельство. Больше всего уполномоченного интересует его имущество. Это может стать важным свидетельством против кулаков вроде Владимира. Трушин аккуратно записывает все, что принадлежало уже покойному Василию: «76 гектаров земли, дом — 1, сарай — 1, лошади — 6, коровы — 3, повозки — 2, плуги — 2, коса — 1, свиньи — 1 пара, овцы — 20, быки — 6, телята — 2, конюшня — 1, борона — 1». В наследство Владимиру досталось «несколько лошадей, повозка — 1, корова — 1, овцы — 3, свинья — 1». «А после я еще и сам купил пару молодых лошадок, — прямодушно добавляет Владимир. — Но я все передал в колхоз „Борьба за социализм“, где работал вместе с женой. Больше мне вам сказать нечего». У Трушина больше не остается стандартных вопросов, и Владимир с трудом читает протокол и ставит в подтверждение свою подпись. Сколько же людей одной этой закорючкой подписали себе смертный приговор? Однако дело Владимира, как по волшебству, оканчивается пшиком. Может быть, он, как младший сын Василия от первого брака, спрятался за спину отца — хозяина всего подворья. Или же начальство Трушина удовлетворилось тем, что Владимир передал имущество в колхоз и сам пошел туда работать. Как бы то ни было, но Владимир — один из немногих, кто может рассказать о чудесном освобождении из безжалостной сталинской машины террора. Раскулачивание переросло в масштабные политические репрессии, в результате которых миллионы крестьян были арестованы, депортированы и казнены. Большинству из них выездные суды выносят приговоры по 58 статье: «Контрреволюционная пропаганда». В 1930–1931 годах в «исправительные» лагеря, относящиеся к системе ГУЛАГа, вывезено 1,8 миллиона крестьян, для многих из них они стали последней остановкой на пути к смерти. Попутно же они осуществляют еще одну мечту Сталина: крестьяне осваивают дикие места, богатые природными ископаемыми.

34 От репрессий страдают и родные жены Владимира Александры. Через три дня после того, как малышу Петру исполнилось три года, 28 апреля 1931 года, местное управление НКВД арестовало ее любимого брата Дмитрия Пояркова. Дмитрий, шурин Владимира, не был богачом. Он просто попытался прокормить семью: припрятал немного пшена и проболтался об этом. Спустя двенадцать дней — приговор, разумеется, за «антисоветскую агитацию». «Тройка» приговаривает тридцатичетырехлетнего Дмитрия к депортации и принудительному труду. Ни у кого из троих чиновников ни капли жалости. Жену Дмитрия, тридцатидвухлетнюю Феодору, дочерей Анну, Ефросинию и Надежду, девяти, семи и пяти лет, и сына Василия, которому год и восемь месяцев, тоже высылают вместе с ним. НКВД выводит всю семью из дома, сажает на подводы и увозит в неизвестном направлении. Александра в панике бежит за подводой, километр за километром, до самого городка Карасубазар. Она умоляет охрану отпустить хотя бы детей. Александра обещает, что позаботится о них, но разжалобить охранников ей так и не удается. «Отдайте детей!» — кричит она в последний раз, но солдаты игнорируют ее вопль отчаяния. Прежде чем семью посадили в вагон, Александра смогла передать для них кое-что съестное. Так, по крайней мере, дети не будут голодать в пути. Затем охрана отгоняет Александру прочь. Вскоре семья ее любимого брата медленно удаляется к горизонту и наконец исчезает из виду. После бесконечного пути в поезде, а затем переправы на лодке на жутком холоде Дмитрий с женой и малыми детьми попадает в один из самых печально известных советских лагерей. Над входом в Соловецкий лагерный комплекс, прозванный «матерью ГУЛАГа», написано: «Добро пожаловать». Здесь, на Крайнем Севере, почти за Полярным кругом, у Белого моря, Дмитрию с семьей отводят место в неотапливаемом бараке, где они полностью отрезаны от остального мира. О существовании тысяч рабочих власти умалчивают после провала промышленного и сельскохозяйственного пятилетнего плана и критики из-за рубежа. Рабочий день длится четырнадцать, а иногда и шестнадцать часов. Труд невероятно тяжелый. Заключенные

35 должны валить лес и таскать бревна, предназначенные на экспорт. Летом узников заедают комары, зимой ледяной воздух и пронизывающий ветер изматывают их тщедушные тела. Пищи почти никакой. Заключенные умирают в огромных количествах. Трудно представить, что до 1930 года жизнь здесь была еще тяжелее, что были привнесены некоторые улучшения, например проверки на вшей. Жена Дмитрия Феодора видит метровые горы трупов. Она с ужасом наблюдает, как голод заставляет заключенных жадно набрасываться на грибы, растущие на братских могилах. Жизнь настолько тяжела, что Дмитрий, крепкий молодой парень, не пережил ГУЛАГ. Сопротивление крестьянина, когда-то щеголявшего в Карабае в красивых сапогах до колен и в высокой меховой папахе, окончательно сломлено. Укрытие пшеницы на кашу детям стоило ему жизни. Как и сотням тысяч крестьян в начале 1930-х. Многие крестьяне режут скотину, лишь бы не отдавать ее. Производительность в колхозах не оправдывает ожиданий. Крестьяне не слишком охотно работают на государство, на то самое правительство, которое лишило их имущества и независимости. Кроме того, их ничто не заставляет работать с отдачей, поскольку то, как они трудятся, уже не влияет прямо на их благосостояние. В результате по всей стране начинается нехватка продуктов. Однако Сталин не хочет отказываться от своей цели — догнать и перегнать Запад путем индустриализации Советского Союза в короткие сроки. Ему нужно зерно, чтобы продавать его за рубеж и на вырученные средства ввозить тяжелые станки. Поэтому советский лидер еще повышает для крестьян нормы сдачи зерна, хоть те уже и так голодают, а теперь должны отдать последний кусок хлеба. Неурожай 1932 года становится роковым. Миллионы людей, прежде всего детей, особенно на Украине, считающейся житницей страны, умирают от голода. Остальные пытаются выжить, поедая бродячих котов и мышей. Некоторые в отчаянии становятся каннибалами. Известны случаи, когда съедали даже собственного или же соседского ребенка. В то же время, когда

36 значительная часть собственного народа мучится от голода, Сталин продолжает миллионами тонн вывозить зерно за границу. Голод пришел и в Карабай, однако смертность здесь не настолько массовая, как в больших городах, где люди не могут питаться тем, что выросло. Семья Ботенко игнорирует приказы о сдаче продуктов в колхоз и поддерживает силы то свеклой, то брюквой, то морковкой. У каждого дома на единственной улице Карабая растет шелковица, тутовое дерево. У нее восхитительно вкусные плоды, они замечательно подходят для варенья: деревенские жители варят его, если удастся раздобыть сахар. Соседи заодно и пытаются, как могут, поддержать друг друга. Главная забота — еда для детей. По всей стране умирают сотни тысяч новорожденных — еще одна причина не заводить детей. Каждый ребенок — еще один рот, который нужно прокормить. Лишь когда самый сильный голод позади, Владимир и Александра снова задумываются о потомстве. Спустя десять лет после рождения Петра, 22 июля 1938 го да, увидел свет их третий сын Дмитрий. А еще через два года у Владимира и Александры родилась первая и единственная дочь Валентина. К тому времени Владимир и Александра уже пере ехали из Карабая. Члены раскулаченной семьи, они не чувствуют себя в безопасности. Владимир решил основать скромное отдельное хозяйство на близлежащем хуторе Сабах-Эли, по-татарски «Страна утренней зари». Здесь колхозу «Борьба за социализм» их не достать. В конце 1930-х Владимир и Александра снова переезжают. Они обосновались в большом высоком доме в Тубае, на окраине крупного города — столицы Крыма Симферополя. Оба нашли работу в коллективной овчарне. Владимир — бригадир, и под его началом несколько работников. Они ухаживают за овцами, стригут шерсть и делают из овечьего молока брынзу. Их навещает вся семья, поскольку у Владимира и Александры вдоволь еды. Особенно часто приходит добрейшая сестра Владимира Прасковья с детьми. Живут они неподалеку, в Свободе, лежащей в восьми километрах ближе к центру Симферополя. Жители

37 Свободы несколько странно именуют свою деревушку Свобод й — нечто среднее между «слобода» и «свобода». Деревушка насчитывает всего лишь десять дворов. Соседи знают друг друга, отношения между ними добросердечные. Гуси и утки, принадлежащие разным семьям, спокойно разгуливают по улице. Из источника посреди улицы бьет чистая и вкусная вода. Владимир тоже хочет сменить съемный дом в Тубае на собственный. Он решил выстроить дом напротив Прасковьи, ее мужа Николая, дочери Зои и троих сыновей. Старший брат Константин тоже живет неподалеку. Он построил себе небольшой дом в ближней деревне Сергеевке. В свободное время Владимир закладывает фундамент. Делает кирпичи из глины, суглинка и соломы и возводит из них стены. Возвести стены прямо у него не выходит, но стоят они прочно. Толстый слой белой известковой краски скрывает кирпичи. Новое семейное гнездо не роскошно и совсем не просторно. Владимиру, Александре и четверым их детям приходится жить в двух комнатах и кухоньке. По размерам квадратный дом тоже скромный: шесть на шесть метров и два метра высотой. Высокий Владимир едва может встать во весь рост. Посреди большой комнаты Владимир соорудил голландку — прямоугольную печь, некогда позаимствованную у голландцев, которая отлично греет. Теперь, когда дом окончен, а деревянные наружные ставни выкрашены в зеленый цвет, у Владимира и его семьи новый адрес: Свобода, дом 7. Можно начинать новую главу семейной истории, оставив годы треволнений в прошлом. Войны и революции в начале века, последовавший за ними голод, коллективизация сельского хозяйства, раскулачивание, репрессии и большой голод 1930-х в СССР унесли пятнадцать миллионов жизней. Но Владимир, Александра и четверо их детей сумели выжить. У семьи Ботенко даже появляется повод для радости. 13 июня 1941 года племянница Владимира, Прасковьина дочь Зоя, родила сына. Ботенко широко празднуют появление нового члена семьи, однако радость длится недолго.