С. Ласкин. Саня Дырочкин - человек семейный by Издательский Дом Мещерякова

Москва Издательский Дом Мещерякова 2015

УДК 821.161.1-053.2 ББК 84(2Рос=Рус)6 Л26

Ласкин, С. Л26 Саня Дырочкин — человек семейный записки первоклассника : повесть / С. Ласкин ; ил. М. Бычкова. — Москва : Издательский Дом Мещерякова, 2015. — 144 с. : ил. — (Мальчишки и девчонки).

ISBN 978-5-91045-824-0

Книга «Саня Дырочкин — человек семейный» открывает дилогию знаменитого петербургского писателя Семёна Ласкина (1930–2005), посвящённую весёлой и многотрудной жизни младшеклассника Сани и его друзей. Ласкин в доброй и остроумной форме рассказывает о приключениях в школе и за её пределами самостоятельного Сани, его очаровательной собаки Моти, всё понимающих родителей и многочисленных приятелей. А зримыми всех этих героев для многих поколений читателей сделали замечательные иллюстрации художника Михаила Бычкова. Впервые эта книга увидела свет в конце 1970‑х годов, а спустя несколько лет получила своё продолжение, в котором главный герой из человека семейного превращается в человека общественного. УДК 821.161.1-053.2 ББК 84(2Рос=Рус)6

ISBN 978-5-91045-824-0 Мы любим бумажные книги

Раньше, когда я был в детском садике «Лисичка», то време-

ни на раздумья у меня не оставалось. Придёшь домой, а в голове — одни кубики. Правда, в старшей группе кое-что изменилось. Мама стала к внутреннему моему карману ключи пришпиливать — это на тот случай, если она задержится и меня чужая мама возьмёт. Вначале я по привычке ждал свою маму, но вскоре перестал. Как только придут за первыми, я сразу же начинаю одеваться, но для порядка спрошу: — Вы, мама, не сведёте меня домой? — Конечно, — скажет чужая мама. — С большим удовольствием. 5

И сама воспитателя предупредит, чтобы не волновались. А я приду домой — хорошо, тихо! Возьму книгу, лягу на диван, Мотьку, собаку, высвистаю — ей дай только понежиться в человеческих условиях, — а сам почёсываю её да книжечку почитываю. Сколько я до школы книг прочитал! Даже мамины, медицинские. Очень интересно мамины книжки читать, потому что в них ничего не понятно. Ни слова! Как в дремучем лесу! Учительница наша Галина Ивановна маме даже выговор сделала. — Зачем, — говорит, — вы, Ольга Алексеевна, научили Санечку так хорошо читать! Ему же теперь скучно будет. С его знаниями надо было бы в пятом классе заниматься, а то и в седьмом, только начнётся тогда у него отставание по арифметике. — Что же делать? — перепугалась мама. — Ничего. Будет Санечка моим помощником в классе, и тогда станет ему интереснее. И она спросила: готов ли я стать помощником учителя? — Конечно, — сказал я. — А какая будет зарплата? Галина Ивановна всплеснула руками, будто бы совсем об этом забыла. — Пока поработай как общественник, — посоветовала она, — а через десять лет я поговорю с директором. Я сказал: — Это разве не долго — десять лет? — Это одно мгновение, — ответила Галина Ивановна. …И всё же помощником учителя мне никак не удавалось стать. Как-то выходило, что замечаний у меня было больше всех, а это уже непорядок. 6

— Начинаем урок письма, — скажет Галина Ивановна. — Санечка, как нужно положить тетрадку? Все руки тянут, чтобы ответить, а я к её словам не прислушивался. — Тетрадку нужно класть так, — говорит Майка Шистикова, самая противная девчонка, моя соседка, — чтобы нижний её угол смотрел в грудь. — А как нужно держать голову? Я говорю: — Голова у меня хорошо держится. Смеются. — Голову нужно держать прямо, — это уже выскакивает Мишка Фешин, мой друг по «Лисичке», — …опустив глаза. А писать — на расстоянии ученической линейки. Потом начинаются ещё бо`льшие странности. — Откроем нужную страницу прописей, — просит Галина Ивановна. — Найдите строчку с длинными палочками. Я руку поднял. — Ты уже написал? — Зачем, — спрашиваю у Галины Ивановны, — мне палочки, когда я слова могу? — Слова можешь, а вот поглядим, как у тебя палочки выйдут, — настаивает Галина Ивановна. Конечно, написал я быстрее всех. Галина Ивановна прошла по рядам, остановилась у каждой парты. — Ты, Майя, прекрасно. И ты, Миша, отлично. И ты, Люся, замечательно. Меня Галина Ивановна словно не заметила. Ладно, подумал я, посмотрим, что будет в следующий раз. 7

— Теперь, дети, переходим к более трудному заданию. Пишем длинную палочку с закруглением внизу. Такой пустяк ничего не стоит сделать. Я могу палку любой длины закруглить. — Вам нужна будет не только узкая строчка, но и широкая внизу, вспомогательная. И Галина Ивановна начала на доске так стараться, что я подумал: умеет ли она сама? Ну я и показал скорость! Набросал половину страницы палочек с закруглениями, а внизу широко расписался: Дырочкин. Галина Ивановна опять прошла, ничего не сказав. Это было несправедливо. Я тогда сложил всё в портфель и пошёл к выходу. Галина Ивановна писала на доске мелом. Она оглянулась, когда я уже дверь открывал: — Ты куда? Скрывать я не стал. — Попробую, — признался я, — устроиться в «Лисичку». Если бы я ещё помощником учителя был — другое дело, а палочки писать, когда я медицинские книжки читаю, скучно. — Какие же медицинские книги ты читал, Саня? Я ответил: — Самые разные. И вдруг Майка Шистикова как закричит: — Подумаешь! А мой папа по-английски может! — А мой папа, — сразу же крикнул Мишка Фешин, — одной ручкой вот такую гирю может! — А моя мама, — закричала Люська Удалова и затрясла противными своими серёжками, — целую бочку с водой может! 8

И тут все начали хором кричать про своих пап и мам, а Галина Ивановна начала хмуриться и потребовала тишины. И когда все успокоились, опять сказала: — Иди, Саня, на место, пиши палочки. И если ты напишешь палочки лучше других — значит, ты человек сильный и своего обязательно добьёшься, станешь учителем. И я сел добиваться. И когда я сел и стал добиваться, то Майка Шистикова опять начала хихикать и заглядывать в мою тетрадку. Но я выполнял все правила. Не смотрел по сторонам. Голову держал прямо, а конец моей авторучки, как и положено, был направлен в моё правое плечо. Тетрадка же с прописями лежала наискосок, нижний её угол был направлен мне в грудь, а от тетрадки до моих глаз было расстояние, равное одной ученической линейке. Вот тогда-то у меня и стало всё получаться. Я дописал первую строчку, аккуратно закругляя палочки на вспомогательных линейках, а сам раздумывал, какая же Майка глупая и что плохого в том, что я читал медицинские книги? И ещё я думал, что в садике мы с Майкой не ссорились, я на неё внимания не обращал, зато теперь она всё время лезла в мою жизнь. Куда бы я ни шёл, куда бы ни поворачивался — всюду выглядывал Майкин приплюснутый нос. Она меня злила, Майка. Даже Люськины серёжки меньше меня злили. И когда на перемене мы толкались с Мишкой Фешиным, то Майка стояла так близко, что мы невольно её заде вали. — Скажу, скажу! — кричала Майка и показывала язык. — Ну и говори, — хохотали мы с Мишкой. Но я не знал, кому собирается она ябедать. 9

— Давай ей выдадим, — предложил Мишка. Но мне отчего-то не хотелось ей выдавать. Если подумать, то разве Майка была виновата, что она девчонка? И я посоветовал Мишке не обращать на неё внимания. И пока я думал об этом, я написал аккуратненько палочки, показал их Галине Ивановне, а когда она отошла в сторону, решил, что я уже хорошо закалил свою волю и дальше её закалять незачем. Тогда я стал делать из палочек забор, внутри забора нарисовал домик, правее пустил гулять Мотю, и это получилось очень красиво. Я перевернул страницу и опять нарисовал строчку палочек, но подумал и из некоторых палочек сделал стулья, а из некоторых — столы. На столы пришлось поставить вазу с цветами и телевизор, под стол я посадил Мотю — она предпочитает даже спать под столом, хотя в коридоре для неё лежит коврик из старого одеяла. Дело в том, что Мотька совершенно не выносит одиночества, она всё время старается быть с нашей семьёй. Этим она очень похожа на меня. А я, как считают мама и папа, человек семейный. Галина Ивановна наконец меня похвалила. Я прикрыл рисунок ладонью, чтобы не увидела Майка, и подумал, что обязательно подарю его Галине Ивановне. Только снизу подпишу что-нибудь от себя. И я стал сочинить стихи. Не знаю, как пишут другие, но для меня стихи — самое простое дело. Я их сочиняю без подготовки, сразу. Так и теперь: Мне всё здесь знакомо, в доме моём: 10

Шесть стульев, диван, телевизор, кровать. Мне всё здесь знакомо, в доме моём. Зазвенел звонок. Галина Ивановна стала отбирать тетрадки. — Вот видишь, — сказала она. — И ты можешь работать. Погляжу, какие у тебя вышли палочки. —  Разные, — предупредил я. — Некоторые палочки я переделал в доски. — Зачем? — поразилась она. — Из досок я сколотил забор, стол и стулья. Галина Ивановна открыла тетрадку и покачала головой. — Вот о чём я тебя хочу попросить, Саня. Расскажи маме и папе о сегодняшнем уроке и посоветуйся с ними, как быть дальше. Правильно ли ты поступаешь? — Хорошо, — пообещал я и помчался на перемену. Мне необходимо было выяснить с Мишкой Фешиным, чей папа сильнее.

Квартира у нас большая: три комнаты и коридор. А семья

небольшая: три человека и Мотя. Папу зовут Борис Борисович Дырочкин, и поэтому мы все стали Дырочкиными. Мама любит рассказывать, что раньше она была Кривошеина, и папа, когда отдавал ей сердце и руку и уговаривал стать моей мамой, то он будто бы готов был взять её фа милию. — Я люблю тебя, Ольга, — сказал папа. — И если тебе не нравится фамилия Дырочкина, то я готов стать Кривошеиным. 11

А мама сказала: — Дырочкин не хуже Кривошеина, тем более что у моих родственников нет никаких кривых шей. И она отдала папе руку. И он её руку пожал. И им стало весело. А когда нас стало трое, то они частенько вспоминали эту историю и веселились ещё больше. Живём мы в огромном доме на двенадцатом, последнем, этаже. Когда мы стоим на балконе, то радуемся, что над нами никто не живёт, только птицы. Перед нашими окнами величаво, как сказано в одном стихотворении, течёт Нева. А на другом берегу в солнечные дни вспыхивает золотом Смольный. В туман он едва виден, но если не торопиться и ждать, то очертания Смольного будут проявляться всё чётче и чётче, пока всё здание не засветится жёлтым… Свой двенадцатый я люблю больше всего из-за лифта. Мишка Фешин, который думает, что его папа сильнее моего, 12

от зависти лопается, когда я в лифт залезаю. Его квартира на первом этаже, и родители ему запрещают на лифте кататься. Я этого не знал и однажды его обидел. — Чего, — говорю, — влезаешь? Твой этаж — первый. А он как завопит: — Мы, между прочим, за лифт тоже платим, так что имею право! Я подождал, когда он успокоится, и тихо ему говорю: — Вы, мне кажется, за чистоту во дворе платите, вот на метле и катайся. Он онемел. И вдруг как закричит: — Это ты на своей Моте катайся; она лучше метлы метёт! Я нажал на кнопку и уехал. А про Мотьку Мишка не зря сказал. Когда мы с ней прогуливаемся, то на улице останавливаются все прохожие, улыбаются. Одни из-за длинной шерсти её полотёром называют, другие — пылесосом. А Майка Шистикова, с которой мне приходится сидеть за одной партой, сказала, что её папа — он капитан дальнего плавания — считает, будто бы Мотька — помесь крокодила со шваброй. Капитанов дальнего плавания я уважаю, но как ему могло такое прийти в голову, понять не могу.

Мотя — скайтерьер, порода очень

редкая. Её бабушка живёт в Чехо словакии, а мама, сестра и братья — в Польше, так что родственники у неё за границей.

Роста Мотя небольшого, двадцать пять сантиметров, но если считать в длину от хвоста до кончика носа — метр. Голова у Мотьки квадратная, кирпичом. Лифтёрша из нашего дома, которая вообще собак ненавидит — она по своей любви кошатница, — заявила, что Мотька похожа на морского окуня, потому что голова у неё большая и зубастая пасть. Странно! У лифтёрши тоже голова не маленькая, но её никто так не обижал. По научным книгам, скайтерьер — собака охотничья. С ней охотиться можно на лис и выдр. Пока у меня ружья нет, я Мотьку мячиком тренирую. Брошу мячик и кричу: — Мотя! Выдра! Если у Мотьки хорошее настроение, она охотно за мячиком бежит, а если плохое, то ляжет и рычит, не даёт мне двинуться. Приходится мне тогда уроки садиться делать или стихи писать. Сколько я в такие трудные минуты стихов написал! Привожу одно: Мотька кажется птицей вороном, если издали посмотреть. Мы тут ходим боком, боком, только б не задеть. …Бежит, язык мотается вперёд-назад, Уши поднимаются, глаза — горят. Качается на шее, как на гвоздике, сердитый кубик с чёрным носиком. 15

По возрасту мы с Мотькой чуть ли не ровесники. Когда мы гуляем и люди спрашивают, сколько мне исполнилось, то обязательно удивляются, какой я маленький, но, если узна`ют про Мотю, что ей на три года меньше, чем мне, — ахнут: какая она, оказывается, уже старая. Теперь я отвечаю, что мы с ней почти одногодки, и все улыбаются. У нас в семье у всех есть обязанности. Папа утрами, например, спускается за газетами. Я вывожу Мотьку. Мама заваривает чай, жарит мясо, накрывает на стол. Если имеешь собаку, то относиться к ней нужно потоварищески. Хочешь ей сказать что-то — говори, не стесняйся, она поймёт. Я с Мотькой не только разговариваю, но даже ей книжки читаю, сказки. Она сказки любит. Лежит под столом очень серьёзная, глаза закрыты, морду положит на вытянутые лапы, слушает.

…Потом мы с ней гуляли по набережной. Был сильный ветер. Белые барашки бежали вдоль Невы. По тротуару летали опавшие листья. Я думал о том, что недавно было лето, а теперь уже осень. Так же быстро пройдут следующие десять лет, и я, если не стану доктором, как хотел, то выучусь на учителя. И если я стану учителем, то будет неудобно бегать с Мотькой: что обо мне подумают дети?! И я решил, что, пока я не учитель, мне необходимо хорошо побегать. И я побежал за Мотькой и стал осыпать её жёлтыми листьями, и один раз засыпал её так, что она оказалась в листьях, как в будке. Представьте: большая гора листьев, а из горы торчит собачья морда, а с другой стороны — хвост. И этот хвост покачивается из стороны в сторону, что означает: Мотька своим домом очень довольна.

…Раньше,

когда папа служил в авиации, мама не давала ему никаких хозяйственных поручений, да и не было у него времени заниматься домашним хозяйством. Но после демобилизации мама решила понемногу приучать папу к домашней жизни, а это означало — иногда посылать его в магазин, как обычного мужа. Например, мама ему как-то сказала: — Сходи, Боря, в продуктовый магазин, купи колбасы любительской и сахарный песок. Папа собрался с удовольствием, даже честь отдал. 17

— Слушаю, — сказал ей, — товарищ генерал! Выбил он чек в кассе и пошёл к продавцу, а там очередь. Впереди ветхая старушечка оказалась. Папа рассказывал, что она в далёкую деревню собралась и на полгода решила продуктами запастись. Маленькая такая старушечка, волосики реденькие, седенькие, а вместо косички фигушка заплетена, этакий пупочек с хвостиком. И вот эта старушечка берёт и берёт продукты, накладывает их в мешок, а папа никак колбасу и сахар получить не может. Вот он и стал от нечего делать крутить чек в руках. Вертел-вертел, пока цифры не стёрлись, а когда бабушка стала поднимать свою торбочку и, покачиваясь, пошла из магазина, папа бросился за ней следом и помог пронести ей тяжести до самого дома. Вернулся. И предъявил свой истерзанный чек продавщице. — Что это? — удивилась продавщица. — Чек. — И папа назвал продукты, за которые он за платил. — Нет, — покачала головой продавщица и ещё подозрительнее стала рассматривать покупателя: — Чек — это денежный документ, а вы мне подаёте… макулатуру. Пришлось папе снова платить. Домой он пришёл расстроенный. Отдал маме продукты и заявил категорически, чтобы мама освободила его от такой работы. — В воздухе не было ни магазинов, ни чеков, — сказал папа. — Никто не просил меня стоять в очереди. И верно. Мой папа, Борис Борисович Дырочкин, как я говорил, был до недавнего времени военным лётчиком. Летал он на истребителях и достигал такой скорости, что обгонял 18

звук. В дивизии, где мы служили, так папу и называли: воздушный сокол, ас, мастер высшего пилотажа, боевой ястреб. К самолёту папа шёл, как на праздник, и чем труднее предстоял у него полёт, тем лучше и веселее он себя чувствовал, тем счастливее возвращался домой. Придёт с труднейшего полёта, поцелует меня и маму, потреплет Мотьку, скажет что-то забавное. Пока папа ест, мама сидит напротив и смотрит на него. А он доест и тоже смотреть на неё начинает, а когда я окажусь рядом, то и на меня смотрит. Так мы сидим за столом всей семьёй и друг на друга смотрим, никаких вопросов не задаём. О своих боевых успехах папа никогда не рассказывал, а его друзья говорили. Мама бледнела, когда они расписывали папин «штопор», или папину «петлю», или папину «бочку». — Ты уже не мальчик, Боря, — говорила мама. — Зачем тебе «штопор»? А он: — Я, Олечка, в небе себя мальчиком чувствую, там у меня возраста нет. Когда папа уходил в запас, вся его боевая часть была опечалена. Приехал главный генерал. Выстроили личный состав. Главный генерал подошёл к папе и крепко его обнял. — Спасибо! — сказал генерал. — Спасибо, дорогой пана, что вы так замечательно служили Родине. Имя ваше останется в вечном списке лучших воинов нашего соединения. Потом генерал снял со своей руки часы и надел на папину руку. Я в этот момент переволновался, потому что у папы одни часы уже были. Вот, думаю, неудобство какое, если у папы 19

на руке сразу две пары часов окажутся. Многовато, пожалуй. Но у папы на руке других часов не было, и подарок пришёлся ему в самый раз. Зато проводы были грандиозными! Весь дом участвовал. Пять этажей. Народу пришло видимо-невидимо. Папа ходил по этажам и прощался. И мама прощалась. И я. И Мотя. Женщины плакали и говорили, что без Ольги Алексеевны и без Бориса Борисовича они серьёзно осиротели, и теперь городку будет недоставать не только замечательного лётчика, но и замечательного детского врача. Я тоже ходил с Мотькой по этажам и прощался. А когда вечер кончился и я пошёл спать, то вдруг увидел, что Мотька находится в тяжёлом состоянии: её обкормили костями и конфетами «Грильяж», которые в этот день завезли в наши магазины. Каждый лётчик хотел оставить у Мотьки лучшие воспоминания о себе, и Мотька в конце концов чуть не подохла. Приехали мы в Ленинград, поселились в новой квартире, а утром следующего дня папа проснулся и стал нервничать. Как-то странно сделалось, что вдруг не на чем ему летать. Мама говорила, что она этого первого пенсионерского утра очень боялась. — Какой он пенсионер? — говорила мама. — Когда он такой молодой и сильный. — Ничего, — утешал её папа. — Походим по театрам, по музеям и загородным дворцам, а потом будем думать, что делать дальше. Все же привыкают… — Лучше бы тебе сразу на работу устраиваться, — уговаривала его мама. — Ты электронщик, с какими сложными приборами дело имел!.. 21

— Нет, — задумывался папа. — Работу, как и человека, нужно любить. Не существует для меня ничего более высокого, чем реактивная авиация, чем мои боевые товарищи, — их никакой завод заменить не сможет. Не торопи меня, Оля. Я однолюб. Не требуй от меня быстрых решений. И мама не требовала. Целый месяц они по театрам ходили, все выставки и дворцы обегали, пока не захотелось им посидеть дома. В конце месяца мама пошла в нашу районную поликлинику, — и её взяли детским участковым врачом. А папа? Его почему-то пригласили на фабрику… электрических утюгов начальником контроля. Им, как они объяснили, для утюгов требовался отставник. Утром папа пошёл на фабрику хмурым. А днём мы с Мотькой увидели его на бульваре. Стоял он в глубокой задумчивости, повернув голову ухом в небо. Я ещё подумал, что папа слушает гул пролетающего самолёта. И тут папа резко повернулся и быстрым шагом пошёл назад. — Страдает наш папа, Мотя, — грустно сказал я. — Мучается. Трудно ему привыкать к новой жизни. — Не говори, Санечка, — глазами согласилась Мотя. — Но чем мы поможем Борису Борисовичу? На всём белом свете никто не может ему пока помочь… А папа всё дальше и дальше отходил от нас. Мы поняли: он шёл на фабрику увольняться, так и не приступив к работе.