Было всё это давно, кажется, в восемьдесят пятом. Да, в восемьдесят пятом. У нас тогда опять кто-то умер. А моего двоюродного брата забрали в армию, защищать Родину на южных рубежах. По слухам там, на юго-юго-востоке, было беспокойно, поговаривали о цинковых гробах и о том, что люди исчезают просто так. Правда, в новостях утверждали обратное, и мы слухам не очень-то доверяли. Мать считала, что с братом всё будет нормально, ничего, обойдётся. Отец соглашался и добавлял, что всё будет нормально, что ему это только на пользу пойдёт, что станет он там настоящим мужиком, что сейчас не те времена и волноваться не стоит, так нужно… Не понимаю, почему мы тогда вообще это обсуждали. Брата я знала мало, виделись мы всего два раза. В первый раз я была совсем маленькая и запомнила лишь арбуз, которым он меня угощал. А во второй раз брат докатал меня на каруселях до тошноты, и моя мать сказала, что он дурак, но брат ничуть не обиделся. Подмигивал мне и показывал язык.
2
Ушёл и ушёл. Когда через полгода пришло первое письмо, я удивилась. Брат мне никогда не писал, он и нам-то не писал, а тут на тебе. Отец тогда сказал, что у него сейчас период такой, что он пишет всем, кого когдалибо знал, ну и мне тоже, за компанию. А ещё отец посмотрел на штемпель и как-то странно хмыкнул. То письмо и все следующие у меня сохранились. Я вообще все письма хранила, пока они приходили. «Привет, сестрёнка! Как дела-делишечки? Наверное, уже выросла совсем и бегаешь на танцы? А помнишь, как я тебя на каруселях укатал? Я так до сих пор вспоминаю и смеюсь! Хорошее тогда было времечко, до сих пор вспоминаю. Как вернусь, ты обязательно приезжай в Москву, я тебе её всю покажу, а не только ВДНХ, ВДНХ — это самое неинтересное! В Москве много чего интересного, вот увидишь. Сейчас очень хочется мороженого, потому что здесь жарко. А я вот, кстати, в армии. В южной командировке, как всё это тут называется. Тут хорошо. Нас из Моск вы тут трое ребят, Пашка, я и Олег, и мы держимся вместе, чтобы было не так скучно. Да, устроился я хорошо, служу тут в спортбате, это такой спортивный батальон. Ну, собрали пацанов, тех, кто боксом занимается, бегает, в волейбол играет, в баскетбол, теперь вот тренируемся. Кстати, зря ты не занимаешься спортом, это очень помогает. Ты, конечно, не парень, и в армии тебе не служить, но это всё равно полезно. Помнишь, я ведь в спортшколу ходил почти
3
пять лет. Кстати, Олег, и Пашка в баскетбол играют, а Пашка даже умудрился стать кэмээсом, так что нам тут весело. Распорядок у нас нормальный, правда, рано приходится вставать, но к этому быстро привыкаешь. Кормят тут хорошо, много фруктов. А весь день мы тренируемся — играем, бегаем, делаем «пистолет», тренировки не очень тяжёлые, только вот жара. Сказали, что, если удастся набрать сильную команду, какнибудь сыграем с местными. Вечером, правда, приходится стоять в карауле. Здесь удивительно чёрные ночи, у нас таких совершенно нет. Звёзды светятся совершенно ярко. Ладно, писать больше ничего не буду, потому что уже снова вечер. Пока, сестрёнка. Пиши давай поскорее». Я, конечно, не написала, потому что было лень. Или дела какие-то были, точно уже и не вспомню. Следующее письмо пришло через две недели. «Привет, сёстренка! Чего-то ты не пишешь, хотя, может быть, это письма не доходят. У нас почта только авиа, сначала собирают всё, а потом сразу много отправляют, и обратно точно так же. У нас тут в общем-то скукотища и всё по расписанию: подъём, завтрак, пробежка, тренировки и т. д. С одной стороны, в спортбате, конечно, хорошо: кормят и всё время в зале, а с другой — конечно, скучно: на стрельбище нас возили всего два раза. Пашка попытался было возмутиться, но ему сказали, что его дело
4
мячом стучать, а не рассуждать. Вообще, нам говорят, чтобы мы получше тренировались. Вот мы и тренируемся. Опять же с мячами здесь плоховато — у нас их всего пять штук, а ребят уже семеро, можно сказать, команда почти готова, осталось сыграться как следует. Мячи все истёртые и, что самое смешное, американские. Кстати, тут нам выдают такие чеки, это что-то вроде валюты, если поднакопить, можно купить в военторге что-нибудь хорошее — двухкассетник там или духи французские. Если хочешь, я куплю тебе духи, а двухкассетник у меня и так дома есть. А Олег как зашёл в этот военторг, так и одурел вообще, сказал, что без двухкассетника отсюда не уедет. Здешний сержант ему сказал, что двухкассетник в гробу ему будет не нужен, Олег кинулся на него, но сержант — дзюдоист и Олегу навешал в умывальнике, теперь он прикладывает к глазу замороженные пятаки. Сегодня весь день играли пара на пару, устал как собака. Ладно, пиши давай. С юго-восточным приветом, привет!» Я и в этот раз не ответила, потому что повстречала первую любовь и было мне, ясно, не до братца. Не ответила, но подумала, что французские духи мне совсем бы не помешали. «Привет, сёстренка. Ты всё ещё не пишешь, хотя, может, это письма не доходят. У нас тут всё хорошо, хотя бывает и тяжеловато. Вот недавно встретились первый раз с местными, у нас была такая пробная товарищеская встреча. Должен тебе сказать, что
5
техники у них, конечно, никакой, зато берут силой и какой-то, что ли, злостью. Нам пришлось довольно туго, выносливости у них не занимать, да и силой тоже не обижены. Пришлось попотеть. Мы их, конечно, обыграли, у нас всё-таки Пашка — кэмээс, а у него точность попадания дай боже — девять из десяти. После отдыхали целый день. Знаешь, начинаю даже как-то скучать по дому. Тут всё какого-то оранжевого цвета, а это очень утомляет. Однажды мы были с классом на выставке Дали, мне он не понравился, но там была одна картина, я не знаю, почему её запомнил, она называлась «Портрет Вермеера, переходящий в стол». Не знаю, кто такой Вермеер, но нарисовано там совсем как здесь. Оранжево-жёлтый мир, какая-то сухота. Эта картина теперь всё время у меня перед глазами. Правда, здесь ещё много чёрного вокруг. Знаешь, мне кажется, что Дали был здесь. Как по-другому так нарисуешь? Сержант сказал нам, что тренироваться надо больше, что все мы должны брать пример с Пашки — у него девять из десяти, и у всех должно быть так же. Завтра мы будем тренироваться целый день, пока не научимся или не сотрём руки, этот тип слово своё держит. Конечно, нам тут нужна дисциплина, но с этим пока тяжело, особенно у Пашки, он всё время не вылезает из кухни и чистит картошку. Иногда я думаю, что он это сам специально делает. И Пашка, и Олег — хорошие ребята. Мы договорились встречаться на гражданке. Вот сейчас сидим все вместе, пишем письма в разные стороны. Тут это главное занятие. Телевизор показывает только одну
6
арабскую программу, но мы всё равно её смотрим, там интересно — все ведущие в паранджах. Ладно, пока. Пиши давай». У отца был гэдээровский альбом с репродукциями Дали, его привез из Дрездена отцовский однокурсник, я нашла в нём эту картину. Жуткая. Ощущение жары и безнадёжности. Тогда я и написала брату. Ответа не было долго, наверное, месяца полтора. «Привет, сестрёнка. Получил твою записку, могла бы уж и постараться, написать побольше, а то никто не пишет, одна матушка. И пишет об одном и том же: как здоровье, как живёте, как животик, неинтересно её письма читать. Вот у Пашки невеста — филолог, учится в университете, так она ему такие письма пишет, прямо повести. Обещает его ждать, а он, дурила, в это верит. Но всё равно интересно. Извини, что не писал почти месяц. Со мной тут случился смешной случай: снова играли двое на двое, и как-то странно мяч подскочил, попал прямо мне на руку и выбил кисть, так что пришлось мне почти месяц тренироваться левой рукой. Я на всякий случай придумал такую штуку — буду матушке писать письма вперёд, а если опять поврежусь, буду просто посылать, да тут все так делают, вон Пашка написал уже целую пачку, а теперь отдыхает. Он купил себе в военторге японский мотоциклетный шлем — совсем придурок, — говорит, что в Москве за такой чуть ли не полтысячи дадут только так. Тут опять встречались
7
с местными, — правда, без меня, я на скамейке лежал, — опять их сделали. Пашка теперь осваивает новую технику — крюк называется, это когда мяч забрасывают в кольцо сверху. Очень сложно, но красиво, надо будет тоже научиться, только вот рука заживёт. А так всё по-старому. Живём. Время тянется медленно, скучаю по дому. В отпуск нас, наверное, отсюда не отпустят. Может быть, в конце месяца к нам приедут на гастроли артисты, — наверное, Кобзон или Лещенко. Здорово будет, вышлю фотографии. Ладно, пиши. Пока. Извини ещё раз, что долго не отвечал». Мне до его извинений не было никакого дела. Я подумала, что и он мои письма зачитывает. Обиделась и больше не писала. А брат написал ещё одно письмо. «Привет, сестрёнка. Кобзон к нам не приехал, потому что испортились погодные условия — тут дует ветер с песком, какое-то название у всего этого непонятное. Старики говорят, что всю зиму так будет, до марта по крайней мере. Правда, есть один плюс — теперь стало не жарко. Это хорошо, мы теперь тренируемся без перерывов и не очень потеем. Хотя, может быть, мы просто привыкли. Пашка сказал, что человек привыкает ко всему, и мы тоже привыкнем. Я тоже так думаю. На духи я тебе уже накопил, как кто-нибудь поедет домой, передам. Пусть это будет тебе к окончанию школы или восьмого класса, не сердись, забыл. Знаешь, тут нет никакого снега, не-
8
привычно — зима и без снега. Мы уже очень хороши, у нас почти у всех девять из десяти — настоящие снайперы. Теперь мы все жилистые и сильные, как эти горцы. Я загорел почти до черноты, дома не узнают. Ладно, опять тут зовут, надо идти. Пиши». Больше писем не было, хотя я сама написала ещё два раза. Весной позвонила тётя и сказала, что брата убили. Их отряд попал в засаду в горах, убили почти всех. *** Через два года я закончила школу и поступила в институт. Однажды вечером к нам зашёл человек и представился Павлом. Сказал, что знал моего брата и должен кое-что передать. Он долго копался в своей длинной сумке, наконец вытащил коробочку и протянул её мне. Отец сразу же вцепился в Павла и увёл его на кухню, а я ушла к себе. Внутри коробочки оказался флакон дорогих французских духов, настоящих, к тому времени я уже научилась в них понимать. Духи не пахли, я сковырнула пломбу и отвинтила крышечку. Вокруг разлился незнакомый аромат, и случилось непонятное — комната на мгновение поплыла, и я увидела того самого Вермеера в пустынной пыли. Потом всё исчезло. Перед уходом этот Павел заглянул ко мне попрощаться. Он отчего-то стеснялся, мялся с ноги на ногу, тогда мне стало неудобно, и я сказала «до свиданья».
9
Он тоже буркнул что-то, пожал мне руку и убежал. Заглянул отец. — Знаешь, — сказал он. — Это ведь страшно… — Он же низенький совсем! — перебила я отца. — У него совсем не баскетбольный рост! Совсем не баскетбольный, совсем, совсем! — Ну да. А при чём здесь баскетбол? — удивился отец. — И правда. При чём?