Литкультпривет!!! №9 июнь 2013 г by Сергей Прохоров

Литкультпривет!!!

Monthly journal LITKULTPRIVET!

Ежемесячный литературнохудожественный журнал

@ 7 (9) 2013

Приложение журнала ИСТОКИ 1

Детство, это - лето, лето, это - детство 2

Литкультпривет!!! Ежемесячный журнальный выпуск

Основан 30 октября 2012 г.

п.г.т. Нижний Ингаш

Выпуск 9-й. Июль 2013 г.

АВТОРЫ НОМЕРА:

Никифор Саньков .Рассказ.....................................6 Анатолий Казаков Белое и чёрное..................10 Александр Матвеичев Истоки победы...................12 Николай Ерёмин Метаморфозы мая. Стихи......22 Сергей Прохоров Стихи..................................26 Иван Городнюк Крапива..............................28 Поэты зоны: В.Кротов, В.Агеев, И.Белый..........................29

70 лет назад 26 июля родился Ерёмин Николай Николаевич российский поэт, писатель. Его именем не названы ещё улицы в городах: Владивостоке, Красноярске и Абаканске, пароходы на Енисее, звезда в в созвездии Рака. Но это всё впереди. И уже давно (с конца прошлого века) звучат песни на его стихи, из которых некоторые (“По Николаевке цветёт черёмуха” и др.) стали поистине народными. 3

Редактор выпуска Сергей Прохоров

Рисуют дети Начало летних школьных каникул краеведческий музей Нижнего Ингаша открыл выставкой детского живописного творчества, прикладного искусства. Выставочный зал не пустует. Интерес к детскому творчеству неоднозначен. Творчество - одна из важнейших преамбул в воспитании высоких эстетических и моральных качеств у молодого поколения будущих созидателей России. Представляем лучшие работы участников художественного вернисажа.

Подсолнухи. Замалетдинова Наталия. Нижний Ингаш. Козлова Ксения.

Кот. Татьяна Пападзе

Кот и зонтики. Замалетдинова

Осень. Булганова Анна 6

Проза Никифор Саньков

На покосе Нас семнадцать человек из первой бригады послали заготовлять сено на дальние покосы. Это километров 10-12 от деревни. Старшим назначили Ивана Геревенко. Он же исполнял обязанности конюха и отбойщика кос. В основном была молодёжь. Самыми взрослыми были Геревенко Иван, мужчина лет тридцати-тридцатипяти, Маруська Белянова-разведёнка, Мария Дерепаскина – застарелая дева, остальные девчата и хлопцы. Самыми младшими были мы с Колькой Морозовым, подросткинедоростки, выполнявшие обязанности копновозов. Ранним июльским утром мы двинулись в путь. На трёх подводах было уложено всё наше нехитрое имущество: вилы, грабли, косы, продукты, закопченный котёл для варки пищи, чашки, ложки и прочая мелочь. Погода стояла чудесная. На буйных травах всеми красками радуги переливалась роса. Из-за дальних лесов поднималось солнце. Птицы на все голоса приветствовали могучее светило. На душе было светло и радостно. Мы пели, смеялись, подшучивали друг над другом. Влюблённые обменивались короткими взглядами. Они, наверное, ещё были под впечатлением вчерашних встреч. Часов в 10 прибыли на место. Первым делом обкосили поляну, где должен был расположиться стан. Построили просторный балаган, накрыв его толстым слоем свежескошенной травы. Вход от комаров завесили пологом. Выкопали погреб для скоропортящихся продуктов, оборудовали место для костра. Так для нас с Колькой началась первая, полная романтики, сенокосная страда. Вставали утром рано, до восхода солнца, когда каждая былинка, каждый кустик были увешаны крупными каплями серебристой росы. В низинах стелился туман. Тело обдувала зябкая прохлада. Кругом раздавался звон кос, бряканье оселков. По лугу, широко расставив ноги, медленно, один за другим подавшись вперёд, двигались косцы. И только слышалось однообразное «вжик», «вжик», «вжик». Наконец из-за леса поднималось солнце. Становилось теплее. Пот заливал глаза, холодил спину. Хотелось упасть на скошенную траву, раскинуть руки, отдышаться, но Геревенко Иван, а за ним и все остальные снова и снова «брали ручку», пока повариха Манька Белянова ударом молотка об литовку, ни оповещала: «на завтрак!» Завтрак-это, прежде всего пшённый кулеш. Ах, какой же он был вкусный! Кажется и теперь, через десятки лет, ты не едал ничего вкуснее того покосного кулеша. После завтрака опять труд, труд упорный, горячий, вдохновенный: Ворошили подсохшее сено, сгребали его в валки, складывали в копны или накладывали на волокуши, метали стога. И так изо дня в день. А вечерами, когда на небе вспыхивали первые

робкие звёздочки, усталые и счастливые, мы садились у костра и пели песни. В лугах кричали коростели, свистели перепела: «спать пора! Спать - пора!» А от костра, перекрывая крики коростелей и свист перепелов, широко и привольно лилась песня …Где ты, хмелю, зиму зимовал Тай не развивался?... А запевалой всегда была Люба Андрейчучкина – высокая, стройная, русоволосая красавица. Многие ребята заглядывались на неё. Начинала она обычно со своей любимой песни: Ой, какая я несчастная, Я да зародилася на свет... А девчата дружно подхватывали: Злые люди ненавистные Ой, да хотят с милым разлучить. Из-за злобы, из-за ревности Ой, да брошу милого любить. Жила она с матерью и старшим братом, выланным с Украины. Тогда, в начале тридцатых годов много украинских семей было выслано в наши края. Они и привезли к нам, в Сибирь, чудесные украинские песни. Оторванные от «ридной Украины», в своих песнях они выражали свою любовь, свою тоску по ней. Бывало, чуть завечереет, выйдут на улицу несколько девчат: Люба Андрейчучкина, сёстры Заровные, Женя и Нина. К ним присоединятся хлопцы Зубко Сергей и Яша, а там, глядишь, появятся высокорослые, статные «дядьки» Иван Асауляк да Петро Бак со своими «жинками», «Асаулячкой» и «Бачихой». Да ещё сам старик Зубко, могучий, как Тарас Бульба, да как грянут «реве та стогне Днипр широкий» аж мурашки пойдут по коже.

И польётся песня широкая, могучая, как сам Днипро… Поют долго и вдохновенно и про «хмелю», и про Грица, и про то, как «на гори тай жинци жнуть, а по пид горою, яром, долиною казаки идуть». А уж как они пели «стоит гора высокая!» Сердце замирало от восторга и какой-то светлой печали: А молодость не верется, Не вернутся года… Много утекло воды с тех пор. Многих уже и в живых нет, кто «спивал» вечерами украинские песни. Другие песни теперь поют украинские парубки и дивчата. Старые народные песни теперь можно услышать разве что по радио да по телевизору в исполнении народного хора имени Верёвки да ансамбля бандуристов. И Украина другой стала. Мало что осталось от Шевченковской Украины. Но в моей памяти почемуто живёт именно Шевченковская Украина. Как наяву вижу: Вишнёвый садик возле хаты. Жуки над вишнями снуют. С плугами пахари идут. Идут весёлые девчата И песни звонкие поют. Две недели мы прожили на покосе. Уже собирались скоро отчалить домой, как в последнюю ночь на стане произошло событие… Вечером мы вернулись на стан очень поздно, вымученные и голодные. К несчастью, у поварихи подгорела сильно каша, и мы почти голодные улеглись спать. Не было как обычно, ни шуток, ни песен. И вдруг на рассвете раздался крик: «ведмедь!»

Мы, как угорелые, вылетели из балагана, не понимая толком, что случилось. А случилось вот что. Утром, как правило, первым вставал Геревенко. Вот и на этот раз он поднялся первым, когда начало только зариться. Через сетку полога едва-едва пробивался свет. За балаганом (может, это только показалось Ивану) будто кто-то ходил. «Неужели Манька-повариха встала? Подумал Иван и потянулся за сапогом –и в это время полог приподнялся, и в балаган просунулась лобастая медвежья голова. Иван так и замер с сапогом в руках, боясь не только «пошевелиться, но даже вздохнуть». Медведь потянул в себя носом застоявшийся в балагане воздух, фыркнул и попятился назад. Полог опустился, и было слышно, как медведь удалялся в сторону леса. Вот тогда-то перепуганный Геревенко и крикнул: «ведмедь!» Хотя потом уверял, что он не кричал, а только тихо сказал: «хлопцы, ведмедь». Ночной гость разворотил наш погреб, поел остатки продуктов, а котёл с подгоревшей кашей так вылезал, что чистоте позавидовала бы любая хозяйка. Вечером мы возвращались домой. Садилось солнце, ярко горел закат, обещая на завтра хорошую погоду, а над лесными полянами над верхушками берёз и осин, как на крыльях, плыла, словно жалуясь. Любина песня: Ой, какая я несчастная, Я да зародилася на свет… 22-23 августа 1988г.

Кузя Директор школы Виктор Петрович Ершов оставил нас, старшеклассников, охранять в поле школьную картошку, выкопанную за день учащимися пятыхседьмых классов. Может быть, нашу картошку никто не собирался воровать, но время было трудное, середина 30-х годов, и поэтому предосторожности были не лишними. Набралось нас, добровольцев – семиклассников, пять или шесть человек. Набивался к нам в компанию ещё Кузя - так мы называли нашего одноклассника Кузина Гошку, - но мы решительно от него отмахнулись. -Знаешь, Кузя, топай-ка домой! Отоспись хорошенько, а то уснёшь на охране общественного добра, да ещё утащат тебя ворюги, а нам придётся отвечать. Так что гутен морген! Кузя осуждающе посмотрел на нас своими бесцветными глазами и, ничего не сказав, ушёл со всеми ребятами в деревню. -Тоже нашёлся сторож! Сказал Борис Узлов. На ходу спит, а туда же. Охранник! -Да как сказать,- усомнился Петька Зуев. – Кузя себе на уме. Не смотри, что он тихоня. В тихом омуте все черти водятся. Действительно, Кузя для всех был загадкой. На

уроках он как будто спал. Но когда наш любимый учитель математики и физики Никита Тихонович, заметив, как у Кузи начинали закрываться глаза, говорил: «Кузин, а ну, повтори, что я сказал!»- Кузя спокойно вставал и точь в точь повторял слова учителя. Как-то проходили теорему Пифагора о сумме квадратов. Никита Тихонович, заметив сонное состояние Кузи, решил, наконец «подловить» Кузю: -Кузин! Повтори, что я только что сказал. -Пифагоровы штаны во все стороны равны. Раздался дружный смех. -Ну, брат, тебя на мякине не проведёшь!- И больше никогда не испытывал Кузю на внимательность. Отвечал Кузя тоже очень медленно, тянул каждое слово, поминутно «нукал», и поэтому учителя, чтоб не терять время, старались как можно реже его спрашивать. Оценки за четверть выводили обычно по контрольным работам, а контрольные работы Кузя, как правило, выполнял на «хорошо» и «удовлетворительно», случалось и на «очень хорошо». Ребята кА-то сторонились его, подшучивали над ним, а девчонки вообще не обращали на него внимания. Был он какой-то медлительный, скучный, неинтересный. Жиденькие белёсые волосы, белые ресницы, бесцветные выразительные глаза. Но

случалось, если Кузя бросал реплику или парировал своего противника, слова его были ёмки, вески, не лишены оригинального ума. Оставшись одни, мы развели большой костёр, напекли картошки, белой, рассыпчатой, запашистой и, досыта насытившись, приготовились коротать длинную сентябрьскую ночь. Взошла луна. Из деревни всё реже и реже доносились звуки. Наступила ночь. Похолодало. Снизу от реки тянуло сыростью. В матовом свете луны на невысоком кладбищенском холме маячили одинокие кресты. Всё это настраивало на минорный лад, на разговоры о разных страхах и небылицах. Первый начал Мишка Иванилов - наш коновод и заводило: -Помните, ребята, Мусича? -Это который утонул? -Да. -Ну и что? -Так вот этого Мусича конюх Геревенко Иван уже дважды здесь видел. Ходит, говорит, по берегу, страшный, распухший, с чёрной всклокоченной бородой, и руками как будто кого ловит. «Я – говорит, - как сыпанул, так только дома опомнился». -Ну, ты свистишь, Миша! -Ничего не «свищу». Я говорю только то, что лично сам слышал от Геревенко. -Геревенко и соврёт - не дорого возьмёт. -Ну, если он врёт, тогда и я вру. А вытащили его точно тут, недалеко отсюда. Вон у тех кустиков…. И вдруг оттуда донёсся дикий хохот и душераздирающий детский плач. Даже мурашки пошли по коже. -Филин,- спокойно сказал Мишка. – Должно быть, зайчонка сцапал. -И чего лупастому не спится,- проворчал Ваня Трубицын, самый младший из нас по возрасту. -«Не спится!»- Усмехнулся Мишка.- Для него сейчас самое время охоты. Днём-то он ничего не видит. Заберётся куда-нибудь в тенёк, в ельник погуще, и сидит глазами лупает. Но стоит только хоть одной самой малой птахе заметить этого страшного хищника, как через несколько минут начнётся целый птичий садом. Сюда, как по тревоге, слетаются сотни пернатых обитателей леса: синички, воробьи, зяблики,

сороки, вороны каждый норовит хоть раз, да дюбнуть этого ненавистного разбойника. Филин сначала огрызается, шипит, крутит ушастой головой, а потом не выдерживает и бросается наутёк, сопровождаемый писком, криком сотен крохотных пичуг, подбадриваемых стрёкотом сорок и воинственными кликами горластых ворон: «круши его! Карррай!» Мишка так увлёкся своим рассказом, что подскочил и начал размахивать руками… В это время опять раздался дикий хохот филина, только на этот раз не от реки, а со стороны кладбища. -Эк, его раздирает! – Сказал Борис Узлов, стараясь хоть чем-то разрядить неловкое молчание. – Скажите, а кто видел не кладбище блуждающие огоньки? -Я видел,- сказал молчавший до сих пор Гришка Калачиков.- Бабка говорила, будто это души грешников витают над могилами. -Чепуху молола твоя бабка, Гриша,- перебил его Мишка, подбрасывая в костёр очередную охапку сучьев.- обыкновенный фос… - и, не договорив, испуганно уставился глазами в сторону кладбища. Мы пососкакивали со своих мест. С кладбищенского холма к нам что-то двигалось: человек - нечеловек, крест - некрест. Голова круглая, как школьный глобус, глаза горят, а изо рта вырывается пламя… Не сговариваясь, мы, как один, бросились к селу в обход страшного кладбища. О, как мы бежали! Впереди всех несся наш бесстрашный вожак Мишка Иванилов. Он, казалось, летел по воздуху, не доставая земли ногами. За ним, чуть не в ногу, мчался Борис Узлов. Замыкали марафон самые низкорослые Ваня Трубицын и Гриша Калачиков. Утром о нашем позорном бегстве уже знала вся школа. Главным виновником нашего падения оказался Кузя. -Зачем ты это сделал?- Спросил Виктор Петрович Кузю. -Хотел проверить их храбрость. -И каким же образом? -А ничего хитрого, Виктор Петрович. Пустая тыква да пучок ветоши - вот и все страсти - мордасти. Мы готовы были исколотить его, только повторяли: -Ну, Кузя! Ну, Кузя! Потом была война. Многие наши одноклассники не вернулись обратно. Пропал без вести Михаил Иванилов. Пали смертью храбрых Иван Трубицын, Григорий Калачиков, Иван Сурков, Пётр Зуев. Не вернулся с фронта и Кузя- Егор Кузин. Погиб под Ростовом в 1942 году. И нет сомнения: «он встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу». 18-20 августа 1988г.

Случай на пасеке В нашем колхозе была пасека. Зимой стояли в омшанике, а весною, как только устанавливалась тёплая погода, их вывозили в поля, версты за три от деревни. Там, среди лесного разнотравья и лугового раздолья и стояли огни до самой осени. Заведовал этим хозяйством пасечник Терентий Иванович Слушкин - далеко ещё не древний, расторопный старик, с кудрявой бородой и бойкими голубыми глазами. Всю весну и лето он пропадал на пасеке и в деревне бывал лишь наездом: попариться в бане, запастись продуктами, да сдать мёд на колхозный склад, когда начинался обильный медосбор. Вот н и на этот раз он привёз четыре фляги мёду и, собираясь в обратный путь на своей Карюхе, как бы, между прочим, шепнул председателю колхоза Фёдору Васильевичу: «медовуха поспела, Фёдор Васильевич. Да такая, што пальчики оближешь. Пару кружек – и «шумел камыш!» -Ладно, Терентий Иваныч, как-нибудь загляну. -Только ты, этово - тово, больше не времени. Медовуха, как невеста, долго засиживаться не любит. Чуть тово - и закисла! – И с этими словами Терентий Иванович стегнул свою кобылку и весело запел: -Эх - нули! Что заснули! Шевели-вели! Вороные, удалые, Гривачи мои… При въезде на пасеку Карюха вдруг зпрядала ушами и остановилась. -Ты что, Карюха? Но! Но Карюха не двигалась. «Уж не Мишка ли?- Подумал Терентий Иванович.- Да вроде давно неслышно было. Лет пять назад объявился шатун, так его охотники быстро укоротили». Терентий Иванович привязал Карюху к берёзе и осторожно начал пробираться к избушке. Что могло случиться? На пасеке, когда он уезжал, никого не оставалось. Напарник болел, а внук Семитко, который обычно проводил лето на пасеке с дедом, сдавал экзамены за семилетку. Терентий Иванович осторожно выглянул из-за угла – и опешил»! У крыльца лежал огромный медведь, а рядом с ним валялся пустой лагун из-под медовухи. Медведь спал богатырским сном. Над ним роем кружились пчёлы и мухи. Терентий Иванович, долго не раздумывая, развернул Карюху и, нахлёстывая её вожжами, поспешил в деревню. В конторе он застал председателя, завхоза Ивана Артемьевича Селезнёва и счетовода Никандра Иванилова. -Беда, мужики!- Выпалил Терентий Иванович, вбежав в контору. На пасеке медведь! Выпил всю медовуху, и теперь пьяный, как последний пропойца, валяется возле избушки. Мужики на скорую руку запрягли «Наполеона»колхозного производителя (тогда мода была на такие клички, приписывать племенным животным, рекордсменам имена великих людей). Прихватили ружья, и на пасеку! Застоявшийся жеребец, преследуемый слепнями и поутами, легко, как пушинку, нёс телегу. Сзади, едва поспевая, семенила за ним Карюха. Ехали молча. Говорить не хоте лось: дело-то предстояло не шутёйное. Ещё никто из них не схватывался с медведем. Медведя они застали на том же месте и в той же позе. Он лежал на правом боку, прикрыв лобастую голову тяжёлой когтистой лапой. Из полураскрытой пасти тонкой

струйкой тянулась слюна6 до чего же сладок и крепок сон новоявленного бражника. Отойдя за угол избушки, посовещались. -Ну что, мужики,- сказал председатель, будем кончать? -Да вроде как-то неудобно сонного - то, возразил завхоз Иван Артемьевич. -Чтож, по-твоему, ждать, пока проснётся, или, может, разбудить? -Постойте, вмешался Никандра Иванилов. Убить человека всегда успеем… -Это медведь-то человек!- Перебил его председатель. С каких это пор медведь стал человеком? Может, пригласим его на опохмелку, как проснётся. Ведь голова - то, поди, будет болеть. -Да погоди, Фёдор Васильевич! Не придирайся к слову. Ну, медведя! А если мы его, пока он мертвецки пьян, свяжем да сдадим в цирк. Вон весной приезжали из цирка, спрашивали про медвежат… -Сравнил!- Засмеялся Фёдор Васильевич. Их же там учат. А этот дуролом весь цирк их разнесёт. -Ну не в цирк - так в звериницу,- не сдавался Никандра. За такой экземпляр знаешь, сколько отвалят! А так что - одна шкура да сало. Кому оно нужно. Решили всё-таки связать. Опутали медведя верёвками под дулами двух ружей, с великим трудом взвалили на телегу и тронулись в путь. «Наполеон» готов был выскочить из кожи. Прядал ушами, всхрапывал, и, правившему Ивану Артемьевичу еле-еле удавалось его сдерживать. На кореньях (дорога была лесная) телегу трясло, бросало из стороны в сторону. Но медведь крепко спал, не проявляя никаких признаков беспокойства. Уже въезжали в деревню. И вдруг раздался оглушительный рёв. «охотников», как ветром, сдуло с телеги, а лошадь понесла! В деревне переполох. Перепуганные бешеным аллюром лошади и грозным рёвом косматого наездника, гуси, утки, свиньи, телята, мирно пасшиеся на уличных полянках, с гоготом, хрюканьем разлетались и разбегались вдоль улицы обочь телеги, рискуя в любую минуту попасть под колёса или под копыта лошади. Разморённые летним зноем и дремавшие у завалин деревенские псы, почуяв зверя, бросались в подворотни и безоглядки бежали в стороны, а домоседки-старухи шептали: «с нами крестная сила! Спаси и помилуй!» И как при грозе, спешили поскорей закрыть створки окон. По улице с ружьями бежали три человека: председатель, счетовод и завхоз. Они размахивали руками и что-то кричали, должно быть: - «Держите! Держите!» Ошалелая лошадь с одними оглоблями влетела на конный двор, а разбитая телега валялась у ворот. Рядом с ней катался по земле опутанный верёвками разъярённый медведь, готовый вот вот вырваться на свободу. Но подоспели «охотники», и участь медведя была решена. Так закончилась эта маленькая деревенская история. 12-13 августа 1988г.

Проза Анатолий Казаков

БЕЛОЕ и ЧЕРНОЕ Сколько в тебе жизненной разности, Анна Ивановна Чусова. Впрочем, как и у всех нас. Только когда в воскресный день к 8 часам, прихожу в наш правобережный храм ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ, то душа велит отыскать именно эту Богомолицу. Ей уже далеко за восемьдесят, глаза различают лишь белое и черное. От этой своей слепой жизни порой и всплакнет, но чудесным образом быстро берет себя в руки. Хорошо знает что и где расположено в храме. И когда Анна Ивановна идет на исповедь, движения у нее безошибочны, и не знающий ее человек, низачто не догадается о ее слепоте. Когда священник во время службы закрывает врата в алтарь, Анна Ивановна садится на белую лавочку. Проходит время, врата опять отворяются и старожил правобережной церкви снова поднимается. Сколько в нас горестей намешано, наверняка больше чем радостей. Но именно в такие моменты, когда я смотрю на эту Богом дарованную мне прихожанку, то почему- то радуюсь жизни. После церковной службы подхожу и обнимаю дорогую свою Богомолицу. Она тут же меня узнает, достает из своей старенькой матерчатой сумочки горстку конфет и говорит, чтобы я угостил своих сыновей. Я беру, доподлинно зная, что для души ее это приятно. Пока сидим, некоторые прихожане подносят ей свои гостинцы. А она затем либо угощает других, либо несет эти съедобные припасы в трапезную, где она и обедает. Знаю я и то, что с каждой пенсии эта согбенная молитвенница дает деньги на строительство храма. И так продолжается уже много лет. В этом ее волевом решении крепко обозначены старинные исконно русские православные традиции. Ибо православный человек верует, что после смерти жизнь

не заканчивается. И Анне Ивановне очень хочется помочь своему родному приходу. Отстояв службу, а было это 24марта2013 года, мы сели с ней на нашу белую лавочку и как всегда немного поговорили о жизни. В этот раз вспомнила Анна Ивановна свою старинную деревню Паутово Петропавловского района на Алтае, свою девичью фамилию, а была она Чинчукова и многие в их деревне носили эту фамилию, таковы они особенности русской старины. Как сама на лодке переплывала первозданно красивую реку Обь и с корзиной яиц шла на рынок. Семья, как и у многих в то далекое время, была большой. Поэтому выживали как могли. Совсем молоденькой я тогда была, работали от зари и до темна, но Господь словно в награду одаривал нас воистину Божественной природой. Красоту эту не забыть мне, пока живу. Затем переехали в Казахстан, потом был Братск и, как оказалось, на всю жизнь. Любила я шибко ельчишек малым посолом делать, вкусно очень. Теперь вот из-за глазонек-то своих не попробую. Сижу и думаю о том, что эту-то ее мечту надо постараться исполнить. Все внутри, Толик, болит, а в больницу не ложат. Вспоминаю, что баба Аня много лет проработала сестрой хозяйкой в больнице. И когда ей давали квартиру, она отказалась. Сказала, чтобы давали тем, у кого вообще нет жилья. Так и осталась доживать свой век в своей старенькой времянке. Почему так получилось, понять сложно. Все цепляются за квартиры руками и ногами. И может быть еще и поэтому моя мама называет ее Святой. Анна Ивановна в этот день как никогда была разговорчива, а я, зная ее воистину удивительную скромность, с радостью в душе слушал пожилую прихожанку. Вспомнила, как много лет ездила в Падун и там, в храме УСПЕНИЯ БОЖИЕЙ МАТЕРИ выполняла разную черную работу. Таскала уголь, заготавливала дрова и неустанно просила Божиего благословения. Мы ведь, Толик, очень грешные все, многозначительно и выстраданно говорила она. И за этой, кажущейся до боли наивной простой речью, у меня к горлу подкатывал ком. Я вдруг представил ее молодою и в очередной раз подивился, как она, пройдя жизненную трехжильную колею, не расплескала, а воистину достойно пронесла по жизни веру в нашу Православную Русь. Но с особым трепетом в душе наш старожил вспоминает ,как ездила она в Братск центральный на строительство храма Всех Святых в земле Российской просиявших. По пояс в снегу эти Богобоязненные прихожанки вместе с отцом Анатолием расчищали место под строительство.

Таскали тяжелые валежины, ветви, убирали мусор. С воодушевлением видели, как наравне с ними трудится Священнослужитель Анатолий. И сами храбрились и делали воистину благое дело. Строители воздвигали храм, а баба Аня варила для них сердешных суп да кашу. Все это действо происходило в походных условиях. С помощью обыкновенных буржуек они питали строителей. А ведь расстояние с правого до Братска немалое. Я живо представил, как она, покормив своих Жучек и заперев свою крохотную времяночку, отправляется в дальнюю дорогу, и каких сил все это ей сердешной стоило. А когда на правом берегу открыли храм ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ, то бабы Анин праведный труд конечно же пригодился и здесь. Вот теперь, слава Богу, близко, говорила она мне тогда. С большой, присущей ей личной ответственностью, выполняла она все, что ей поручали. И люди это видели, ибо такое не спрячешь. Храм и баба Аня стали для многих прихожан настолько привычными, что если она где-нибудь задержится, то ее тут же искали. Да, она была одна из первых трудниц нашего правобережного прихода. Вспомнила Анна Ивановна сегодня и брата Леонида, который тоже помогал обустраивать обитель, очень жалела, что он умер. За разговором выяснилось, что на послезавтра баба Аня решила помянуть свою маму Татьяну в трапезной. Я вызвался донести сумки и почему-то был рад этому обстоятельству, потому что баба Аня сказала, что Господь запишет за тобой доброе дело. А мне, наивному, больше ничего и не надо, ибо часто отчаиваюсь и как-то надо спасать свою душу от уныния. Слишком уж много горя на родимой сторонушке творится, а это ведь не шутки, это наша Отчизна... В понедельник дошел до ее старенькой времянки. В глаза сразу бросилось, что окна ее избушки хоть и застеклены, но к тому же еще и затянуты пленкой. Догадываюсь, что сделано это для того, чтобы меньше выдувало ее жилище. Больше 10 лет ездила она в Падун, трудилась в церкви, там и венчалась с мужем. Нет теперь мужа, нет и ее дитя, похоронила. И теперь доживает свой полный всего век. Только с верою в Бога и живет она, этот праведный человек. Стучу в калитку

палкой, как и договаривались . Три бабы Анины собачонки весело, словно свадебные колокольчики, приветствуют меня. Она выносит сумки с продуктами, протягивает мне горячие пирожки с капустой, я любопытствую: «Баба Аня как ты их спекла-то? Глазоньки твои не видят», она в ответ: «Руками все, Толик, руками». Пироги оказались чудесным образом вкусные. Вспомнилось и то, как она рассказывала мне, как она чистит картошку: «Почищу на ощупь, а глазки потом Зоя выковыривает». Родственники, слава Богу, помогают ей и картошку садить, да и многое другое. И, когда, попрощавшись с бабой Аней и проследив, чтобы она заперла калитку, вдруг еще раз оглядел ее домишко, и хоть грусть и подкатывала, да засаднило внутри, почему-то уверовал, что бабы Анина молитва спасет мою грешную душу. Путь до трапезной оказался легким, я, в самом деле, совсем не ощущал тяжести сумок. Был приятно удивлен, что когда передал не хитрую поклажу, меня усадили отобедать. И мы с прихожанами и работниками храма говорили о бабе Ане. 1 апреля в нашем храме было СОБОРОВАНИЕ, и после службы я как обычно отыскал Анну Ивановну. Она тут же с радостью поведала, что отец Павел с Падуна узнал ее и благословил. И она попросила, чтобы я отыскал добрейшей души человека водителя Михаила. Знал я о том, что этот сердешный прихожанин постоянно подвозит бабу Аню до дому. Каждый воскресный день какая бы не была погода. Баба Аня, заперев калитку своей времянки, идет в храм ПРЕОБРАЖЕНИЯ ГОСПОДНЯ на утреннюю службу. Старческие глазоньки ее различают лишь белое и черное, а до ее родного прихода пути, пожалуй, больше километра. И на этом пути расположены две автомобильные дороги. И движение по ним постоянное, но, слава Богу, народ наш русский сердобольный и ее, сердешную, переводят через дорогу, а дальше АННА ИВАНОВНА идет по памяти. Идет по гололедице, шлепает, как сама говорит, по лужам. На мой вопрос написать о ней ответила отказом, и я, конечно, буду сильно переживать, что не послушал ее. Не мог я иначе, нутро не позволило. А когда, придя с храма, включил телевизор и, воочию увидев наше нынешнее безнравственное телевидение, понял, что писать буду и может быть газета СИБИРСКИЙ ХАРАКТЕР опубликует, во всяком случае буду молить Бога об этом. Божий промысел нам грешным людям неведом, но верится мне, что пока такие Богомолицы старушки живут на земле, Господь не оставит нашу Отчизну без защиты, ибо как писал Василий Иванович Белов: «Стихия народной жизни необъятна и ни с чем не соизмерима. Постичь ее до конца никому не удавалось, и, будем надеяться, никогда не дастся...»

Братск. 02. 04. 13.,

Проза Александр Матвеичев Александр Васильевич Матвеичев (на снимке слева с Ерёминым) родился 9 января 1933 года в Татарстане, в деревне Букени Мамадышского района. С 1959 года живет в Красноярске. Окончил Казанское суворовское (1944 – 1951) и Рязанское пехотное училища (1951-1953). Лейтенантом командовал пулемётным и стрелковым взводами в Китае и в Прибалтике (роман «КазановаА. в Поднебесной»). Демобилизовался из армии в 1955 году. Шесть лет учился в Казанском авиационном и Красноярском политехническом институтах. (1956 – 1962). Инженер-электромеханик. В студенческие годы работал токарем-револьверщиком, разнорабочим, электрослесарем, инженером-конструктором. Пройдя все ступени инженерных должностей, карьеру завершил первым заместителем генерального директора-главным инженером НПО «Сибцветметавтоматика» и директором предприятия «Сибцветметэнергоналадка». В 70-х годах прошлого века более двух лет проектировал электроснабжение и автоматизацию цехов никелевого комбинате на Кубе. Этот период жизни стал основой его крупного романа «El Inﬁerno Rojo – Красный Ад». С 1993 года работал журналистом в редакциях газет, переводчиком с английского и испанского языков с иностранными специалистами. Состоял помощником депутатов: сначала – Госдумы, а затем – Законодательного собрания Красноярского края. В 90-х годах избирался сопредседателем и председателем демократических общественных организаций: Красноярского народного фронта, Демократической России, Союза возрождения Сибири и Союза объединения Сибири. Входил в состав политсовета и исполкома Красноярского отделения партии «Демократический выбор России». Президент Английского клуба при Красноярской научной библиотеке и Почетный председатель «Кадетского собрания Красноярья». Первые рассказы опубликовал в районной газете города Вятские Поляны Кировской области в 1959 году. Издал книги: «Сердце суворовца-кадета» (стихи и проза), «Вода из Большого ключа» (сборник рассказов), «ФЗА-ЕЗА. Прошлое. Настоящее. Будущее» (публицистика), «EI InﬁernoRojo – Красный Ад» (роман), «Нет прекрасней любимой моей» и «Признания в любви» (поэзия), «Кадетский крест – награда и судьба» и «Благозвучие» (поэзия и проза), «Три войны солдата и маршала» (проза), «Привет, любовь моя!..» (проза), «Возврат к истокам» (проза), «Война всегда с нами» (проза), «Ерёминиана» (поэзия), роман «КазановА. в Поднебесной», «Красноярск: ГКЧП без баррикад» (проза), «Нелёгкое дыхание прозы Русакова» (публицистика) и др. Его стихи, рассказы. эссе постоянно публикуются в газетах, альманахах, антологиях, журналах «День и Ночь», «Аргамак. Татарстан», «Приокская Новь», «Журнал ПОэтов», «Казань». Член Союза российских писателей (СРП).

ИСТОКИ ПОБЕДЫ... К 70-летию Николая Ерёмина

«Я бы, наверное, не писал, если бы не надеялся, что мои последующие стихи будут лучше предыдущих». Н. Ерёмин. 1. Вряд ли историки-краеведы Нижнеингашского района Красноярского края зафиксировали в своих анналах дату прибытия из Красноярска в психбольницу таёжного поселка Поймо-Тины Николая Николаевича Ерёмина, красавца двадцати пяти лет от роду с ясным взглядом и нимбом поэта вокруг крепко посаженной на широкие плечи головы. Прибыл он не в качестве буйного пациента, а доброго доктора Айболита с новеньким дипломом Красноярского медицинского института. К сожалению незамужнего персонала, уже с супругой и малюткой – дочкой Алиной. К тому же

и жена его, Маргарита Ивановна, училась вместе с мужем и стала врачом того же профиля, что означало пребывание Н.Н. под постоянным колпаком бдительной любимой. А в больнице, – в бараках, за плотным высоченным забором из хвойных плах, торчащих по-острожному из земли, – Николая с нетерпением ожидал старый друг, парень с одного двора, выпускник того же вуза, а теперь и доктор-коллега Эдуард Русаков. Он был заслан сюда в сентябре шестьдесят шестого после окончания того же факультета, что и Ерёмины. Кроме работы по специальности, этих парней со школы объединяла одна, но пламенная страсть – жажда сочинительства. Они уже оба почувствовали вкус ранней славы: быть не однажды опубликованными не только в стенных, но и в многотиражных и краевых газетах. И, значит, быть признанными талантами не только в школе и в институте... В глухомани Николаю Ерёмину обжиться было не

трудно. Рожденный 26 июля военного сорок третьего в городе Свободном Амурской области родителямикоммунистами, железнодорожниками с высшим образованием, он грудным ребенком оказался на Байкало-Амурской магистрали – БАМе: Я родился в городке Свободном, Словно бы в насмешку над судьбой, – Бесполезный, ни на что не годный, Хилый и болезненный такой... ............................................................ О свободе рассуждал, взрослея... Но, изведав тысячи дорог, Западней седого Енисея Перебраться всё-таки не смог. ........................................................... И всё чаще, ни на что не годный, Кроме новых песен и стихов, Вспоминаю городок Свободный, Где родился я – и был таков... Родителям поэта, Николаю Ивановичу и Тамаре Николаевне, в войну присвоили офицерские звания, и они служили в железнодорожных войсках. А посему как военнослужащих заслать родителей грудного поэта могли куда угодно – в любую дыру в тылу или на стальные пути, ведущие под бомбежками на любой фронт. На БАМе они выполняли боевую задачу: руководили демонтажем рельсов с путей, проложенных в довоенные сталинские пятилетки узниками Гулага на костях своих предшественников, закопанных в насыпь и вдоль ее. Снятые со шпал рельсы частично отправлялись в переплавку для производства орудийных стволов и танковой брони. Другие демонтированные звенья путей использовались на строительстве Волжской рокады: линии вдоль фронта Сталинград – Саратов – Сызрань – Ульяновск. Майор Николай Иванович Ерёмин назначался начальником нескольких железнодорожных станций, – в частности, Большого Невера и Сковородино, – а его жена, Тамара Николаевна, в звании капитана несла, наряду со службой, основную нагрузку в воспитании двух сыновей – Николая и Аркадия, ныне кандидата наук, преподавателя института бизнеса. После войны, когда Коля уже ходил в школу, родителей перевели с бамовской станции Сковородино на работу в Красноярске. Здесь его отец стал главным ревизором по обеспечению безопасности движения по Красноярской железной дороге. О том, каким он, Николай Иванович, парнем был, я неожиданно узнал из уст случайного человека. В какой-то из солнечных летних дней его сынпоэт пригласил меня в Академгородок прогуляться: «Частенько в хорошую погоду туда езжу. На высоком берегу душа отдыхает... » Приехали на конечную, заглянули в магазин,

набрали снеди. Вышли на берег, сели на скамейку – внизу Енисей, а там, за рекой, отроги седого Саяна – Токмак и Столбы, скрытые горами, спящими под таежным покрывалом. Любуемся на природу, жуем, о литературе – о чем же еще? – говорим. Поэт запивает сладости газировкой, а прозаик – коньяком из походной фляжки. Поскольку поэт давно осилил свою цистерну и завязал... На тропинке появился могучий мужик, предложили ему присесть рядом. Я протянул ему сосуд – заправиться из горла. Богатырь отказался. Бережет здоровье: не пьет, не курит, каждый день, – независимо от времени года и погоды, – совершает семикилометровый маршбросок от Академгородка до поселка Удачный. Туда, под гору, – рысцой, обратно – шагом. Восемьдесят два года. После армии до ухода на пенсию полвека работал в железнодорожном депо слесарем. Н.Н. спросил, знал ли наш новый знакомый его отца, Ерёмина Николая Ивановича. – Еще бы его не помнить! Он же главным ревизором нашей дороги работал. Хороший был человек, простой, начальника из себя не корчил. За меня похлопотал – и я в бараке свою первую квартирёшку получил... «Хороший человек» – так бы каждого из нас вспоминали. И Ерёмина-сына рабочий пенсионер давно читает: раньше – в «Красжелезнодорожнике», а теперь – в «Красрабе». *** В поселке Поймо-Тины Николай Ерёмин делился своей душой, стихами и казенными лекарствами с душевнобольными, коллегами-врачами, медсёстрами, санитарами, сельскими читателями. И три года возглавлял литературное объединение «Родник» при районной газете «Победа» в Нижнем Ингаше. Редактором районки был Михаил Цымбал, прекрасный знаток своего дела. Жаль, что нехватка денег на содержание семьи вынудила его некоторое время спустя надеть офицерские погоны и работать в милицейской прессе. Однако заложенное Михаилом Цымбалом и ответственным секретарем газеты «Победа», поэтом Сергеем Прохоровым, содружество с литературным объединением «Родник» под председательством Николая Ерёмина, как будет показано ниже, послужило великим переломом в судьбе последнего. Рассказики автора данного эссе с претензией на горький юмор оказались в компании с пропахшими морем молодыми стихами ныне матерого поэта Сергея Прохорова на страницах красноярского альманаха «Новый Енисейский литератор» №3 за 2012 год: В тебя входить всегда рискованно, Но потому-то и вхожу, Что я люблю твою раскованность,

Твою потребность к мятежу, Твои синеющие дали, Не праздный – работящий дух... Так «с морем по душам» молодой моряк Сергей Прохоров «травил» стихами, застыв у трапа своего корабля и во Владивостоке еще в 1965 – 66 годах. А я, пехотный лейтенант Советской Армии, балуясь временами любовной лирикой, десятью годами раньше выходил в тот же океан из Порт-Артурской бухты на гидрографическом судне ВМФ СССР для проверки сигнальных огней маяка на острове Инкаунтр в Желтом море. Однако это – о себе любимом – не совсем уместно к слову приплелось: мол, были когда-то и мы рысаками... А поэт Сергей Прохоров, «навек влюбленный в моря», смахнув с глаз скупую слезу морского волка, простился с океаном, с портом его юности Владивостоком и вернулся, не снимая с головы лихой бескозырки и полосатого тельника, в родной Нижний Ингаш. Здесь-то судьба и свела его на многие годы с психиатром-поэтом – Николаем Ерёминым, в то время работавшим в краевой психиатрической больницы №1, обосновавшейся в бараках за острожным тыном из вкопанных вертикально в землю плах в таежном поселке Поймо-Тина. По другую сторону угрюмой, – вскоре сломанной и растащенной по дворам, – ограды тянулась вдоль берега речки Тины улица с двухквартирными, типового «леспромхозовского» дизайна, домами для персонала больницы. В одном из них, – в двух пуристически меблированных комнатах, – и поселилась врачебная чета Николая и Маргариты Ерёминых с дочкой Алиной. Утром плачущую и упиравшуюся девочку родители сдавали в детсад и отправлялись лечить неизлечимых параноиков, пишущих нолики, и шизофреников, вяжущих веники. Неугомонный Николай Ерёмин сочетал врачевание с сочинением стихов, продолжая публиковаться и в газете «Победа», и в краевой периодике. Связь с Нижним Ингашом Н. Ерёмин поддерживает до сих пор личной дружбой с Сергеем Прохоровым и с его журналом «Истоки». А в те баснословные года Сергей вернулся на родину после службы тихоокеанским моряком с богатым запасом своих стихов, что и позволило ему, полагаю, стать в дальнейшем ответственным секретарем редакции газеты «Победа». Редактор Цымбал и Прохоров посещали заседания литобъединения «Родник» и периодически предоставляли его авторам литературную полосу в любимой ингашанами районке «Победа». В один из воистину судьбоносных дней свершилось обыкновенное чудо: в газете «Победа» появилась полоса со стихами только одного поэта – Николая Ерёмина. А он не упустил свой шанс: взял и послал этот

дубликат бесценного груза в Москву, в единственный в мире Литературный институт имени М. Горького. Там стихи сибирского врача-психиатра прочитал то ли про себя, то ли вслух – картавым языком плаката – знаменитый поэт советской эпохи, ярый приверженец соцреализма, руководитель поэтических семинаров при Литинституте Роберт Иванович Рождественский. По игривому описанию Ерёмина, «высокий, красивый, на целую голову меня выше. В моем понимании поэт и должен быть таким – высоким, стройным, красивым, умным... и талантливым. Воплощением моего идеала». Стихи Н.Н. растопили сердце певца социалистических идеалов, и внезапно пробежавшая искра со страницы газеты «Победа» вызвала желание в Роберте Рождественском заполучить одаренного сибиряка из нижнеингашской глухомани слушателем его семинара. И это сказочно повлияло на всю дальнейшую жизнь Николая Ерёмина. Поступило приглашение, и он, подобно гоголевскому кузнецу Вакуле, прилетел в столицу и успешно сдал вступительные экзамены в Литинститут. И потом на протяжении шести лет, с семьдесят первого по семьдесят шестой, дважды в году летал за свой счет на сессии для сдачи экзаменов по университетской программе. А диплом получил красный – с одними отличными оценками. Чем подтвердил, не прибавив антропометрического роста, свои красоту, ум и талант, не испорченные разными измами. До поры, пока мы, Ерёмин и я, согласованно и исторически оправданно не приплыли к миражизму – молодому литературному течению, пока мало известному литературоведам, но единственно верному с безбрежным будущим... Общение на семинарах с Робертом Рождественским и многими поэтами со всего Советского Союза, посещения столичных театров, музеев, вернисажей повышали эрудицию поэта, обогащали духовно и благотворно сказывались на его творческом росте. А ныне маститый Николай Ерёмин, наряду с бесчисленным числом других изданий, публикуется и в журнале «Истоки», поддерживаемом администрациями Нижнеингашского и Иланского районов, где главным редактором является перешагнувший свое семидесятилетие неувядающий поэт Сергей Прохоров. Его частный и честный журнал, известный в России и постсоветских государствах, занял достойное место и на полках библиотеки американского конгресса в Вашингтоне вместе с электронными копиями этого издания. Читайте, завидуйте... *** После трех лет ссылки в Поймо-Тину Н. Ерёмин, попрощавшись с коллегами, больными и литкружковцами вернулся в Красноярск. И продолжил карьеру врача на улице Курчатова, 14 – в больнице того же профиля. Лечил в палатах с зарешеченными

окнами страдающих галлюцинациями, маниями и бредом длительно или кратковременно, шизоморфно или шизоэффективно. Снова нес свой крест плечом к плечу с испытанным другом-писателем и врачом Эдуардом Ивановичем Русаковым. А когда Н.Н. подкатило под тридцать, коварная кадровичка больницы, пообещав оставить его в покое, предательски сдала поэта военкмату – послужить два года Родине в рядах непобедимой и легендарной Советской Армии. Обидно!.. Одного из своих друзей-врачей – с помощью знакомого профессора – Ерёмину удалось «отмазать» от этого священного долга. А теперь сам спаситель угодил как кур во щи. И всего через сутки оказался в подмосковном Солнечногорске, в военном госпитале. Главврач которого встретил посланца Сибири с неожиданной теплотой и предложил ему поговорить за жизнь за бутылкой коньяка. А в промежутках между рюмками легко убедил собутыльника продлить путешествие дальше – в Ригу, поскольку другому врачупризывнику – сыну начальника местного гарнизона – позарез нужна была ерёминская вакансия. И весёлый и хмельной Николай Николаич отправился в Латвию вместо блатного сынка. Где местом службы сибиряку определили в Скрунде. В этом поселении, за тыном с колючкой, дислоцировалась воинская часть ПВО и действовала сверхсекретная подземная РЛС «Дарьял» как элемент глобальной системы определения запуска баллистических ракет в любой точке земного шарика. Что, как показала история, ужасно не нравилось враждебным янки. Впрочем, старлею-начальнику медпункта Ерёмину вникать в военно-технические проблемы было не положено. Вскоре к нему присоединилась жена Маргарита Ивановна с двумя дочками и пришлось налаживать семейный быт. А заодно получить статус независимого лица от начальства базы, подверженного болезням, как и члены их семей. Наряду с врачеванием от разных болезней, доводилось и выручать мензуркой разбавленного медицинского спирта офицеров, заглянувших на минутку утром в санчасть в связи с тяжелым похмельем. А особо приближенным служивым и в особо тяжелых случаях – награждением больничным листом на трое суток «отходняка». При этом Николай Ерёмин продолжал печататься в периодике и читать стихи со сцен армейских клубов и Домов офицеров. Воинская часть контролировала мирное советское небо от стервятников НАТО, часто нарушавших священные границы нашей Родины. Советские асы их сбивали и, по сухим отчетам в советских СМИ, нарушители «скрывались в сторону моря». А за мониторами (ныне давно ликвидированной натовцами РЛС) – благодаря в частности и Еремину – бдительно несли службу наши, психически полноценные, офицеры.

Наверное, о том времени – с примесью недовольства нынешним – стихотворение Ерёмина: Я военную тайну носил, Я семейную тайну хранил... И подпиской на службе кабальной Связан был государственной тайной. Век сменился. И вдруг – чудеса! – Поменяла земля полюса... Развалилось моё государство, Без семьи изболелась душа... Всё дороже в аптеках лекарство, А все тайны не стоят гроша. «Смена полюсов», 2012 *** Приехал Николай в Латвию здоровым мужиком, а там из-за обязательных ежедневных трехразовых снятиях проб жирных щей да каши в солдатской столовой у него внезапно открылось желудочное кровотечение. Он сам себе поставил диагноз и с непрекращающимся кровотечением на попутном грузовике три часа добирался до окружного госпиталя. И едва экстренно не угодил на операционный стол, где ему намеревались удалить желудок. Он отказался, настояв на консервативном лечении, и уже через месяц вернулся в Скрунду с целым и здоровым органом... А через несколько лет, в Красноярске, – та же история: кровотечение, язва. О том, что любимому поэту Николаю Ерёмину срочно нужна донорская кровь, сообщило местное телевидение. На станции переливания, как по щучьему велению, возникла очередь волонтеров-доноров. Среди них был даже однофамилец поэта. И вот жив курилка, на желудок не жалуется. Намерен отметить 70-летний юбилей и продолжить завоевание новых легионов почитателей его творчества. *** Однако в армии старлей Ерёмин не только лечил и снимал пробы. Он непрерывно настаивал в себе и заливал читателям головы и сердца неиссякаемым потоком своих стихов со страниц военной печати и со сцен армейских клубов и Домов офицеров. А стихов к нынешнему юбилею писателя, вместе с рассказами накопилось – более, чем за полвека, – на много томов Избранного. Пять из них – в каждом по пятьсот и более страниц, – начиная с 2002 года, удалось издать. Шестой том, собранный и сверстанный, ждет своей очереди – точнее, меценатских денег на их издание. К сожалению, по себе знаю, щедрых меценатов и спонсоров гораздо меньше, чем авторов, ищущих их расположения и подачек. А если бы удалось и седьмому тому увидеть свет, то все поэты старой и новой России могли бы отдыхать или умирать от зависти до конца

текущего века. Однако в семье не без урода – в самом восхитительном смысле последнего слова. А именно: среди холодных, равнодушных властителей и предпринимателей находятся чудаки – любители или просто уважающие труд литераторов богатые не только деньгами люди, – вырывающие из оборота приличные суммы для издания книг жаждущих и страждущих талантов, униженных бедностью. Как правило, анонимных меценатов, не желающих, чтобы о их пожертвованьях стало известно их женам, детям и остальному жадному или завистливому миру. В некоторых книгах Николай Ерёмин увековечил имена поклонников его творчества. Петра Ивановича Пимашкова, в том числе. Но за то что бывший городской голова, а ныне депутат Госдумы поспособствовал изданию ерёминского пятитомника, ему уже воздаётся в этой жизни олимпийским политическим взлетом. А какая награда его, урожденного большевика, а ныне верного единоросса и думского небожителя, обессмертившего свое имя красноярскими фонтанами, пальмами и слонами, ожидает на небесах, наша пресса ничего не сообщает. Но что щедрость (пусть и за счет любящих поэзию налогоплательщиков!) в отношении Ерёмина добавляет ему шансов получить прописку в раю – сомнению не подлежит. В присно памятные девяностые, когда только что народилась возможность коммерческого издания книг, сборник «Кутежи», вобравший в себя и стихи и бардовские песни, Ерёмину спонсировал искренний поклонник его творчества Вадим Комаров. Он же – инициатор проекта Собрания сочинений Николая Ерёмина. В то золотое время, когда любимые Ельциным «дорогие россияне» еще не забыли грамоту и по инерции читали даже газету «Правда». А предприниматели жили много беднее, но не слыли такими алчными и прижимистыми, как сегодня. Дороже им берег турецкий и доллар роднее рубля...

лун не считал, непрерывно пребывая в беззаботном детстве. (Недавно услыхал я, что Евангелие от Луки переведено на нанайский. Так, глядишь, дойдет очередь и до стихов Ерёмина, раз китайцы в Поднебесной уже читают его ямбы на родном языке, отводя для этого целые полосы). Как-то мы ехали с ним из Дома искусств после творческого вечера Михаила Стрельцова по случаю 40-летия писателя. «Шкодой» правила жена моя, Нина Павловна. Ерёмину позвонила его супруга, Маргарита Ивановна: запоздало сообщила, что гуляет с Машенькой, внучкой, по нашей трассе. Н.П. поинтересовалась, сколько девочке лет. – А не знаю! – отозвался Н.Н. – Как так?.. Она в садике или в школе? – В школе... А в каком классе – не знаю. Полная конспирация. Может, интервью поможет? Дать его мне, кстати, предложил сам Ерёмин. Гораздо раньше на мой вопрос, почему у него такое пренебрежение к датам, Н.Н. ответил вопросом: – А зачем еще и этим забивать себе голову?.. Оно и верно: время, как объясняют философы, непрерывно и необратимо. Так что разбивка его на атомные секунды, молекулярные часы, синтетические годы и века – условность, выдуманная людьми для помещения их во временные клетки для контроля за их бытием: что – где- когда? На случай отступления от закона... А Николай с детства от закона не отступал, власть не обижал и не рыпался изменить существующий порядок вещей грубым вмешательством революционного скальпеля в общественный организм. Поэзия не терпит суеты. Коленька закончил 21-ую школу Красноярска с Серебряной медалью, уже имея публикации стихов в периодике. Первую из них, подсчитал я, – шестнадцатилетним: в 1959 году в газете «Красноярский железнодорожник» появилась подборка его стихов.

*** У Николая Николаевича, в отличие от меня, прозаика, есть, в общем-то, не редкая для прописавшихся на Парнасе особ черта: он не признает временных координат. Не помнит не только точных дат, но и лет немаловажных событий, составляющих жизнь поэта. «У меня на даты – синкразия! Пусть читатели, если им надо, сообразят, когда что-то со мной было», – раздраженно парировал он какой-то мой уточняющий вопрос на этот счет в своем интервью. А заводится он порой неожиданно по ничтожному, казалось бы, поводу. Мне кажется, не будь у поэта паспорта, трудовой книжки, военного билета, пенсионного удостоверения, жены, детей, внуков и друзей, он бы подобно уроженцам древних народов того же Дальнего Востока, где появился на свет, – удэге, нанайцам, орочам, – даже

*** У поэзии свои отцы и дети... Всерьез заняться поэзией подвигнул Колю Ерёмина его учитель русского языка и литературы, сам поэт, Яков Васильевич Почекутов. По словам раннего таланта, «человек, знающий цену вдохновению и мастерству». Он был одним из авторов сборника «Мы из Игарки», составленного из сочинений школьников-игарчан. И в красноярской школе №21 недавний игарчанин Яков Васильевич воодушевил юных литераторов идеей издания машинописного журнала «Юность». Редактором его избрали молодого да раннего, уже не раз печатавшего свои стихи и фотографии в «Красноярском железнодорожнике» Николая Ерёмина. Четыре экземпляра первого номера нового самодеятельного детища детей явились на свет божий с предисловием двух известных в то время сибирских

писателей –- председателя правления Красноярского отделения Союза писателей СССР, прозаика Николая Устиновича и ныне легендарного поэта Игнатия Рождественского. Как некогда герценовский «Колокол» был разбужен декабристами, так и школьный журнал «Юность», по признанию самого Н. Ерёмина, «обострил во мне страсть к чтению, к познанию секретов поэтического мастерства, вечного и временного, возвышенного и низменного. Полюбил сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина... Тютчева, Анненского, Ахматовой, Цветаевой... Ершова, Никитина, Кольцова... и многих других поэтов, включая Маяковского». *** В дарованном мне интервью Ерёмин пояснил, почему он, серебряный медалист, после школы , как говаривали большевики, поварился в фабричном котле: точил детали на токарном станке в инструментальном цехе завода п/я 124, более известном как Красноярский телевизорный завод. А нештатным поэтом подвизался в многотиражной газете «Телевизор» этого же гиганта ВПК. И наряду с пролетарской зарплатой, – на зависть бывшим одноклассникам, продолжившим обучение в одиннадцатом классе, – ежемесячно получал гонорары за стихи, набивая карманы «капустой». На завод он, заметим, угодил после того, как сдал на пятаки вступительные экзамены на факультет журналистики Ленинградского универа, предъявив удивленной приемной комиссии два альбома с наклеенными вырезками своих публикаций в газетах – стихов, заметок, фотографий с придуманными самим подписями. И даже удостоился отеческой беседы ректора университета. Он, листая альбомы, похвалил прыткого абитуриента за собрание своих сочинений и пятерки. Посмеялся над удачным снимком травли медведя, мечущегося по натянутому между деревьями тросу, на цепи, трусливыми псами и отважными охотниками. Ерёмины эту сцену снимал сверху, примостившись на суку березы. Однако добрый дядя ректор тут же огорошил: стать студентом Николай сможет только через два года без экзаменов, если предъявит справку о двухгодичном трудовом стаже. Так, мол, мудро порешили ЦК и Совмин и кукурузный вождь советского народа Никита Хрущёв, дабы юноши не ошибались в выборе профессии. Поточив болты для пресс-форм на станке ДИП200, нанюхавшись за год металлической стружки и масляных и эмульсионных испарений на заводе п/я 124 и опасаясь развития симптомов станочного отупения, Николай через год оставил мечту о журналистской славе и поступил в пединститут без экзаменов, по справке с пятаками Ленинградского универа, – на историко-филологический факультет. Но и здесь неугомонный искатель места под солнцем вовремя

спохватился, решив, что вляпался не туда: весь первый курс у него вызывал зевоту и отторжение, поскольку мало отличался от того, чем его пичкали в школе. Только в поэте и эта рутина Музу не усыпила. В прекрасной институтской газете «Знание – сила», – её редактором был известный в те годы ученый-краеевед Кирилл Всеволодович Богданович, – Николай стихи из номера в номер публиковал. А через год прорвался сквозь конкурс из педика в медики, решив переквалифицироваться из учителя во врача-психиатра. Как и его друг с одного двора Эдуард Русаков, к тому времени – уже третьекурсник мединститута. В ту пору и он, будущий знаменитый прозаик, баловался виршами. А наш Николай Николаевич после мытарств созрел в полноценного эскулапа-пиита. И мужал как поэт, печатаясь все шесть студенческих лет на литературных страницах многотиражек «Медик», «Политехник» и краевых газет «Красноярский железнодорожник», «Красноярский рабочий», «Красноярский комсомолец»... *** Те, кому повезло стать обладателями Собрания сочинений Николая Ерёмина, на последних страницах первого тома могут прочесть отзывы о творчестве поэта – его поклонников, читателей и профессиональных писателей. Напомню читателям эти суждения, почерпнутые из источников «времён Очакова и покорения Крыма». Стоило предпринимателю Вадиму Комарову случайно прочесть сборник Н. Ерёмина – «такая небольшая книжка», – и потом, тоже случайно, познакомиться с автором в застрявшем лифте, а на выходе из коммунальной ловушки вдруг услышать уже готовое, посвященное обалдевшему «однокамарнику» Комарову, стихотворение, как у них народился общий проект. И вскоре они издали книгу стихов Ерёмина «Кутежи». «Которая, – как утверждает бизнесмен, – пользовалась бешеной популярностью...». После этого они родили ещё несколько сборников. Потому что, по убеждению В. Комарова, «Николай Ерёмин – это сибирский Есенин... Он – настоящий, хороший поэт! С большой эрудицией, интуицией. объемом знаний... » И первых два тома Собрания сочинений профинансировал тоже Вадим Александрович... (Повезло бы и мне вот так же застрять в лифте с полюбившим мои романы, повести и рассказы меценатом...) Приведу вкратце, купюрами, и мнение профессионала Александра Михайлова, опубликованное почти тридцать лет назад, 23 ноября 1983 года, в «Литературной газете» после выхода в местном издательстве четвертой книги сорокалетнего Н. Ерёмина «Земные заботы». В своей рецензии А. Михайлов, в частности, пишет: «В Красноярске живет тонкий. думающий поэт-лирик

Николай Ерёмин. Об этом мне хочется сообщить тем, кто не знает, не читал его... Не так часто ныне в поэзии встретишь столь высокий спрос к человеку, какой негромко, но твердо, настойчиво предъявляет ему Ерёмин. Он умеет прислушиваться к человеку, ему дан талант на это. Проявляет он прежде всего в познании себя, в прислушивании к собственной душе. «Гляжу то в небо я, то в воду – в бездонное житьё-бытьё... И чувствую свою свободу, и рабство чувствую своё». К такому самоощущению приводит опыт жизни, общение с природой... В общежитейском плане, мне показалось, Ерёмина волнуют отношения между людьми. И если от первого лица он может высказаться прямо, то загадку чужой души не спешит раскрывать... Николай Ерёмин прошел «школу» Тютчева. Из современных поэтов ему ближе других Твардовский с его поздней лирикой и Василий Казанцев... Мне понравились стихи Ерёмина о любви прежде всего тем, что редко удается поэтам, – поэзией любви, приносящей счастье. В лирическом романе Ерёмина свои будни и праздники, и есть загадки: «Ты – небесная, ты – земная. Мне с тобою смутно вдвоем. Ничего о тебе я не знаю, но – догадываюсь обо всем». В книжке новых стихотворений объемом почти в четыре авторских листа редко кому удаётся выдержать достоинство слова, мысли. Ерёмин выдерживает». Весьма известный в советское время поэт, прозаик, критик и переводчик, ровесник знаменитых шестидесятников Вознесенского и Евтушенко, Владимир Цыбин (1932-2001) в предисловии к книге Николая Ерёмина «Жить да жить», подкрепляя свои сентенции стихами автора, даёт высокую оценку творчеству нашего земляка: «Стихи Николая Ерёмина отличает лирическая простота, идущая, очевидно, от точности наблюдений и определенности содержания. Он пишет даже о вечных темах, исходя из опыта собственной жизни, как бы проверяя свою лирическую мысль пережитым... Основная движущая тяга в его стихах – это интонация. Она-то и окрашивает мысль в различные тона, мы как бы слышим мысль задумавшегося человека». Поскольку поэт «тонко чувствует лирическое существо природы, природа для него – одна из составных частей чувствования мира». Один из секретов его мастерства, по мнению Цыбина, кроется в способности мыслить масштабно, «привлекая для своих стихов новый, подчас неожиданный материал. Он умеет создавать неожиданные картины бытия легко, всего однимдвумя штрихами». И тогда перед нами открывается «законченный мир отзывчивой на жизнь души». Конечно же, все эти комментаторы – почитательспонсор Вадим Комаров и умудренные опытом критики Александр Михайлов, и Владимир Цыбин – и читали, и общались с Николаем Ерёминым лично и на тусовках намного меньше, чем я – его друг и сосед по домам. И ни с одним из них он не находился столько по

времени, не съел столько хлеба-соли за одним столом. И ни одному из них он не посвятил столько стихов, как мне, опубликовав два сборника «Матвеичевианы» и их журнальный вариант. В которых чаще всего Матвеичев – не более, чем предлог или продукт его вымысла. Некая живая деталь, подсказка для лирического самовыражения, «одна из составных частей чувствования мира». Как пример: Матвеичев, хороший мой сосед, Позвал меня сегодня на обед И вслух мне прочитал СТИХИ ПРОТЕСТА – Про жениха, невесту и про тесто... Про то, что стали, так или иначе, Бедняк беднее, а богач богаче... Что не идут любовные дела, Поскольку бурной молодость была. ................................................................... Послушал я – и кушать захотел, И вдохновенно вместе с ним поел, Отметив, что довольно не плохи Салат, котлетки с рисом и стихи. Вы, проницательный читатель, как бы отнеслись к такой неадекватной реакции поэта Ерёмина на свои протестные стихи?.. Полезли бы вам в горло салат и котлеты с рисом после столь неожиданно легкой картины бытия?.. Впрочем, стихи моего гостя появились уже на закуску. Да и много-много позднее... Кое-кому поэзия Николая Ерёмина может показаться легковесной: шёл-увидел-услышал-понюхалпопробовал на зуб-срифмовал-написал... Но еще в одном раннем его стихотворении промелькнула, на мой взгляд, гениальная строчка: «Счастливое мгновенье великой простоты...» Почти как – «всё гениальное – просто», только ракурс другой – поэтический. Да, признаться, и сам я не предполагал до написания этого опуса, в какую пучину-водоворот изумительной игры ерёминской фантазии угодил!.. Поэтому и в критику не ударяюсь – только констатирую и деликатно комментирую... *** Поэзия из моего героя фонтанирует, как гастрономия из рога изобилия. К нему, иногда думалось мне, подходит одно изречение Исаака Бабеля, приведенное в воспоминаниях Корнея Чуковского. По смыслу оно такое. Бабель откуда-то узнал, что Лев Толстой весил всего три пуда, то есть 48 кг. «Зато, – как заключил казненный Сталиным по наводке Буденного сорокавосьмилетний автор «Конармии», – это было три пуда чистой литературы». А в командарме Буденном, одном из персонажей «Конармии», писатель обнаружил гораздо больше конского навоза и полное отсутствие культуры. Хотя потомки «народного маршала», забыв про Бабеля, теперь утверждают противоположное... Не стану с ними препираться, а вот внешние параметры

– вес и рост безусого и безбородого Николая Ерёмина – близки к толстовским антропометрическим данным. А принимая во внимание его производительность труда и ежегодно удваивающийся поэтический ВВП и юный – по сравнению с 90-летним Толстым юбилей, – он может вполне догнать и обогнать великого классика по количеству и качеству написанного. Правда, с опубликованием книг у поэта, не имеющего графских доходов, возникают задержки, зато и у граф был лишён Интернета. А Николай Ерёмин вбрасывает в его пучину-паутину свои с пылу горячие творения чуть ли не ежедневно. Да и вообще не в его характере ждать у моря погоды. Он сам, подобно тореадору, хватает быка за рога и управляет судьбой, не позволяя своим стихам и рассказам закиснуть в архивах. Уже не первую путинскую пятилетку он работает единоличным издателем альманахов под своим редакторством. Приглашает под свое крыло честолюбивых авторов на определенных условиях, собирает с них деньги и материалы – стихи или прозу, – обогащает их своими творениями и превращает титаническим трудом и хлопотами в многостраничные сборники под разными экзотическими названиями: «Круговая порука», «Трепанация черепа», «Особое приглашение»... Во многих из них публиковался и автор данного эссе, подвигнувший Николая Ерёмина стихотворением «Миражи», почитанным по телефону, объявить о новом направлении в поэзии – «Миражизм». Он же написал и напечатал «Манифест миражизма» в двух альманахах под собственной редакцией – «Миражи» (2008) и «Миражисты» (2012). *** В шестидесятые годы прошлого столетия страну Советов охватила пандемия бардовского сочинительства и пения под гитару. Все вокруг пело и плясало, а для менестрельского песнопения не хватало неба и земли. Если на всесоюзной арене еще в хрущёвскую оттепель своими стихами под гитару запели Булат Окуджава и Юрий Визбор, Владимир Высоцкий и Александр Галич, Михаил Анчаров и Александр Городницкий, то девятые вал бардовского движения пришелся на конец шестидесятых. Среди пионеров-менестрелей авторской песни завоевало известность и имя студента мединститута Николая Ерёмина. Он стал одним из четырех лауреатов конкурса самодеятельных авторов и исполнителей туристской и студенческой песни «Менестрель-67». Как свидетельствует на страницах Интернета профессор Красноярского педагогического университета имени В.П. Астафьева Яков Кофман, конкурсный концерт состоялся 24 ноября 1967 года в актовом зале Сибирского технологического института. Партер и балконы зала оказались до отказа заполненными в основном возбужденными глотком песенной свободы студентами и столбистами. И как

было не опьянеть от счастья двадцатичетырехлетнему барду Николаю Ерёмину, когда его назвали лауреатом вместе с Юрием Бендюковым, Николаем Молтянским и Адольфом Мельцером!.. А в марте шестьдесят восьмого Н. Ерёмин, – в компании с Юрием Бендюковым, Адольфом Мельцером, Вадимом Лифшицем и Виталием Крейнделем, – отправился в Новосибирск, в Академгородок, на фестиваль авторской песни. В поезде Мельцер простудился и выпал из обоймы исполнителей. А в новосибирском Академгородке их ожидал другой сюрприз: несколько известных исполнителей из других городов опоздали, и на первом концерте в двух отделениях пели по десятку песен всего два исполнителя – Николай Ерёмин и Юрий Бендюков. Именно их выступление, как свидетельствует в своей статье профессор Я.М. Кофман, открыло красноярцам допуск на всесоюзную сцену. В той гастрольной поездке Ерёмин пел на сцене новосибирского Академгородка с популярными менестрелями, какими стали Александр Галич, Юрий Кукин, Владимир Бережков, Александр Дольский. Галич даже воспользовался заемной гитарой Ерёмина – своей он из Москвы не привез – и даже оставил автограф на ней... Однако широкое формальное и свободное общение с братьями по духу в Новосибирске заставило Н.Н. всмотреться в свои приоритеты: «бардеть» и дальше или уйти целиком в поэзию?.. Послушал он виртуозную игру на гитаре Александра Дольского, сравнил её со своими тремя аккордами и понял: на развитие успеха в менестрелях не хватает музыкального образования – всего-то несколько классов музыкальной школы по классу баяна и чужом фоно в доме одинокой старушки в Николаевке. А гнаться за двумя зайцами – себя потеряешь. Оставались медицина и поэзия… Свой Рубикон Николай Николаич преодолел своевременно, и в обеих ипостасях преуспел: стал профессионалом, отвоевав на поле жизни два высших образования в обеих областях. Как и его друг по жизни и творчеству – Эдуард Иванович Русаков… Да и с музыкой его судьба не разлучила. Так, несколько его стихотворений, положенных на музыку, превратились в народные песни. Наиболее интересной и известной стала «По Николаевке цветёт черемуха», благодаря удачно найденной Сергеем Трусовым мелодии. Песня исполняется дуэтом – самим Сергеем и его женой, Людмилой Луценко, обладательницей неподражаемого голоса. Со сцен песня угодила на радио и телевидение, а там разлетелась по домам Красноярского края и за его пределы. Тогда застолья были явлением повсеместным, так что свадьбы и дни рождений, юбилеи без этого хита-шлягера не обходились. Сама Людмила Луценко жаловалась поэту: заколебала, мол, супружескую пару эта песня. На любом концерте публика горланила:

«Давайте спойте «По Николаевке цветёт черёмуха, по Алексеевке цветёт сирень!..» А поэту было досадно, что ни на концертах, ни в СМИ его имя как автора стихов не упоминалось. Чашу терпения переполнило, когда по всесоюзному ТВ прошла программа с названием «По Николаевке цветет черёмуха» без упоминания о Н. Ерёмине. И тогда он отправил гневное письмо на Центральное телевидение. Справедливость восторжествовала: с экрана диктор принес искреннее извинение перед автором текста знаменитой песни. Этому вняли и исполнители: стали упоминать Н. Ерёмина на афишах и концертах… Но нее перевелись барды на земле сибирской! Так, на моём недавнем 80-летии, отмеченном в актовом зале Красноярской краевой библиотеки, верные мне братья по духу, поэты и менестрели, Павел Попов и Зинур Миналиев, одарили гостей пением своих хитов под гитару. Их гастроли проходят на сценах многих городов и весей России с неизменным успехом.

тянуть же его после отказухи в полицейский участок. Во всяком случае, с тех пор уж точно Ерёмин наполовину с психиатрией завязал. Да и на беллетристику сей очерк похож весьма отдаленно. С другой стороны, мне это «оскорбление недоверием» – засекречивание трудовой книжки – неприятно... Было бы деликатней, если бы он, как и сделал позднее, процитировал Маяковского: «Я – поэт. Этим и интересен»... А так выходит, что моя статья ему пофигу. Тогда, простите, кому же её адресовать?.. Не сомневаюсь, что в трудовой книжке Н.Н. Ерёмина запись, что он, видите ли, «работал поэтом», отсутствует. Во всяком случае, в его наивной попытке уйти на пенсию, как при Советах, писателем, он получил обоснованный новоиспечённым российским законодательством жестокий отказ. А несколькими годами позднее при начислении пенсии в стаж ему зачлись только годы труда токарем, врачом и журналистом...

*** Впрочем, Николай Николаевич давно понял, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих. А милостыни от породы власти или меценатства, если и дождёшься, то чёрствыми крохами. Во имя обретения хотя бы относительной свободы творчества поэт ещё за десять лет до развала советской империи, в 1981 году, когда ему опостылело разрываться между медициной и литературой, он – отец семейства – предпринял рискованный эксперимент. Хотя здесь, пожалуй, излишне воспевать безумство храбреца: к тому времени Николай Ерёмин уже заочно одолел московский Литературный институт имени Горького и мог бросить на чаши весов два диплома. Первый – врача, приносящего скромный, но постоянный и надежный заработок. А вторая корка – писателя, много обещающая, но дискретно, с большими промежутками, дающая тощие гонорары. Два последующих года пребывания в писательской ипостаси показали: ничего, жить можно, с голоду не окочуришься. И Николай Ерёмин окончательно как врач закрыл за собой дверь больницы для душевнобольных, чтобы уйти в объятия «поэзии – бабы капризной». Правда, поначалу он искусно совмещал две своих специальности, пребывая какое-то время на должности врача и литературного редактора газеты «Красноярский комсомолец»-(на договоре). Невольный вопрос: неужели сотрудники редакции нуждались в услугах психиатра, чтобы приукрашивать советскую действительность и неудержимый энтузиазм комсомольцев-добровольцев на стройках коммунизма?.. Дабы быть более точным в изложении жизнеописания поэта, я попросил у Н.Н. копию его трудовой книжки. На что он ответил, что «для беллетристики это не нужно». Подозрительно, но не

*** Какими только метафорами и эпитетами не обзывали поэтов и поэзию великие и менее крупные кудреватые мудрейки всех времён и народов! «Поэт есть мир, одним объятый человеком», – так очень величаво и всеобъемлюще определил себя и иже с ним Виктор Гюго. Или Перси Шелли: «Поэты – непризнанные законодатели мира». Представляю, какая бы в мире воцарилась справедливость, если бы поэтов таковыми признали, и они образовали Поэтическую Думу, а её депутаты назначали себе гонорары, равные «зряплатам» слуг народа российской Госдумы за пустопорожнюю болтовню и бездарные законы. И уж очень уничижительно отозвалась о поэтах «обыкновенная чудачка» – полька Магдалена Самозванец: «Поэт: существо, которое витает в облаках, но всегда находит редакционную кассу». А потом (это уже утверждает некто из наших, Л. Красавин), как «дитя: он смеётся лучшим в мире смехом – смехом сквозь слёзы». Поскольку, дополняет его Анна Ахматова, «поэт – человек, у которого никто ничего не может отнять и поэтому ничего не может дать». Да и остались ли сейчас редакционные кассы в России, которые выдают – о, чудо! – поэтам мзду за их законодательское братание с миром? Зато бабокобирательных издательств, влачащих существование на взносы жаждущих увековечения авторовпенсионеров, подобных мне, и пионеров всех возрастов из начинающих, – пруд пруди!.. Зато Николай Ерёмин живёт памятью сердца к тем, кто проявляет к нему благородство души и дарит ему живые цветы благодарности, когда читатели узнают его на улицах или видят, слушают, аплодируют его слову

на творческих встречах, благоговейно глядя оратору в рот и в глаза. Ибо сей поэт от Бога раздаривает людям выстраданное им как познавший счастье творец, занимающийся с младенческих лет любимым ремеслом врачевателя человеческих душ – больных и здоровых. Однако сомнения – эти спутники мудрости и катализаторы мысли – посещают душу поэта, обычно настроенную на гармонию обманчивого оптимизма, приправленного предвидением тщеты сделанного пред ликом неизбежного: Ничего, кроме книг и скелета, Не останется здесь от меня. Будет солнце над речкой всё лето Греть, кузнечиками звеня... И душе утешения нет, Что она улетит на тот свет... «Ничего», 2011

Вот так, в шести строках, поэтом воссоздана картина счастливого бытия современной России с её «суверенной демократией». А мне она напомнила другую, из детства и юности, когда так же по забитым мешочниками прокуренным вагонам на костылях, молча или распевая «Враги сожгли родную хату», перемещались калеки недавней Великой Отечественной войны – и собирали в холщёвые торбы милостыню: ломти ржаного хлеба, варёную картошку... и мятые рубли на вожделенный чирик древесной сивухи... *** На свидание со своим семидесятилетием Николай Николаевич Ерёмина идет неторопливым шагом поэтамыслителя, ежедневно реализующего свою миссию байроновского паломника как:

«Душа обязана трудиться» – это о нём, Ерёмине, то и дело на ходу или в статике достающем из кармана китайских штанов карандаш и бумажный регистратор очередной строчки-образа – художественного единства чувств и смысла, – давая старт на пробежку поэта от задумки к её реализации. Хотя и нельзя сказать, что на публике мой герой блещет сильнодействующим живописным красноречьем. Пока он не приступает к декламации своих стихов, где мыслям и чувствам просторно, а словесам тесно. Или гораздо реже писатель прибегает к артистическому чтению коротких рассказов; в них умеренный сарказм, сатира, юмор стреляют эффектной неожиданной концовкой. И каждый раз перед слушателями-зрителями открывается созданный знанием жизни и психологии, размышлением, воображением автора и исполнителя мир, вызывая в людях ответные чувства – «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь». В том и сила настоящего искусства, утверждал Андрей Платонов, «чтобы посредством наипростейших средств выразить наисложнейшее». Таким мастерством простоты – этой «вежливостью мудреца» – и покоряет Н. Ерёмин сердца и умы как поднаторевших, так и не требовательных читателей. Открываю наугад 5-ый том Собрания сочинений и читаю: Бич проходит по вагону С синяками вместо глаз. Он бы жил бы по-другому, Только, видно, Бог не спас: В небесах Христос воскрес, А в него вселился бес. «Бывший Интеллигентный Человек», 2010.

...высшее достоинство поэта – Суметь изгнать и клевету, и лесть, И мир изобразить таким, как есть. Почти полувековой путь юбиляра от ингашского литературного клуба «Истоки» и газеты «Победа» к новой юбилейной книге «Игра в дуду и в Русскую рулетку» стал поистине победным... АлександрМатвеичев, Красноярск 2013

Поэзия Николай Ерёмин

МЕТАМОРФОЗЫ МАЯ КОСТЁР

Когда нёс вахту в бурю у руля… И, чтоб Господь грехи ему простил, Он в лазарет был списан С корабля… Но победил простуду рулевой! И на корабль Вернулся он опять, Чтоб дальше плыть и летом, и зимой – За годом год! И бури побеждать…

Вновь я жгу запрещённый костёр. Горький дым так приятно-остёр! И в груди - за ударом удар – Полыхает ответный пожар… Ах, дымит под весенним плащом И никем ещё не запрещён… *** Мой микрокосмос, ах, пошёл вразнос… Весна! Он явно просится наружу, Туда, где макрокосмос - как вопрос Вдруг выгнулся и мне тревожит душу… И день, и ночь – вопросы без ответа Взлетают и летят быстрее света…

ПАМЯТНИК ЧЕХОВУ В КРАСНОЯРСКЕ Где С утра до вечера Музам делать нечего: Замуж невтерпёж,Чехов На Матвеичева Очень стал похож. Что за ситуация? Вновь – Реинкарнация! Вот он – славный вид: Памятник двоим, Весел и притом, Музами храним, У реки стоит На яру крутом. И при встрече он, Возле входа в сад, Вновь вопросу рад: - Как дела, Антон? - Славно, Александр!

ПОРТРЕТ КОНСТАНТИНА КЕДРОВА Друг Лобачевского, Эйнштейна И Хлебникова, Много лет О них писал благоговейно Свет излучающий Поэт… И всех играющих на лире Он Добрым словом приласкал, И создал В виртуальном мире ДООС – начало всех начал… Где Для космических полётов – Лирический «журнал ПОэтов» Точно магический кристалл Метаметафорою стал…

*** Весна… Чего ещё желать? А на душе – тоска такая… И в небеса зовут опять Меня Метаморфозы мая… Ни звука. Полночь. Ни души. В мерцанье звёзд – тоска, тревога… И некому сказать в тиши

Продолжение «Матвеичевианы» НА КОРАБЛЕ На корабле Матвеичев простыл, 23

О том, Как сердцу одиноко… 2013

Улетел на Марс, Оставив после себя марксистов, Лучших представителей народных масс, Мечтающих Купить «билет в один конец» И следом за ним улететь на Марс. Вот каким был инопланетянин Карл Маркс! (которому вчера, 5 мая 2013 года исполнилось бы 195 лет)

*** Любовь и сон, Две трепетные тайны, Которые сжились в моей душе,Украшенные свежими цветами, Казалось мне: Разгаданы Уже… Но нет, увы, едва цветы завяли, О чём был сон? Я расскажу едва ли… 2013

НАКАНУНЕ ПИСАТЕЛЬСКОГО СОБРАНИЯ

Эпиграф: «Приёма новых членов не будет – заявлений нет» М. Стрельцов Где ты, Время суперменов Молодых и ярых? Нет приёма новых членов. Всем Хватает старых… Вот и я, Увы, старею, От поминок к юбилею, Чтобы, Усмиряя страсть, На собранье в детство впасть…

СУТЬ

1. Нет, не придумал поэт Место, которого нет… Время, которого нет… Этот, увы, и Тот свет… Там, где поэт и невеста, Есть это время и место… 2. Суть секрета – Жизнь поэта: То и сё, Ничто и всё.

НАД ЕНИСЕЕМ

3. Очинял он стихи исторические, А потом сочинял истерические… А потом перешёл на критические, А потом – на сугубо лирические… И боится, что будет опять Политические сочинять.

По лунному лучу Ступая ежечасно, Я доказать хочу, Что вновь мне жизнь подвластна. Что я могу опять, Сын Солнечной системы, И жить, и почивать, Касаясь этой темы…

ДОРОГИ В ХРАМ Колокольный молитвенный звон Зазывает людей всех времён… И дороги, ведущие в Храм, Заполняются по вечерам… Полон Храм – полумрак, полусвет… Ты заходишь - а выхода нет.

И наполняясь вновь Саянской майской дрожью, Предчувствуя любовь, Идти по бездорожью… Где мчит во всей красе У самого обрыва Весенний Енисей, И мне и всем на диво…

ИНОПЛАНЕТЯНИН - Ничто человеческое мне не чуждо! – Сказал Прилетевший с Марса Карл Маркс, Провёл эксперимент на земном человеке И в девятнадцатом веке

Где корабли плывут И баржи-самоходки Гудками вдаль зовут, Осипшими от водки… 24

ГОЛУБИНАЯ СТАТЬ

*** Над землёй – Весеннее брожение Трав, деревьев, И зверья, и птиц… И опять Моё воображение Не имеет граней и границ, И внушает мне, Что я – не я, И зовёт в бескрайние края…

Я люблю Голубиную стать: И ходить по земле, И летать… И в полёте Друг друга любить… Неразлучно Любимыми быть… А сосед мой – Добряк и злодей Ловит, Варит И ест голубей… И опять говорит во хмелю: - Голубятину очень люблю!

*** А помнишь, Мы с тобой, приехав в Липки, Играли, ты – на флейте, я – на скрипке… О, как потом, Случайная сначала, Волшебно наша музыка звучала! И снова, Заглушая всякий вздор, Звучит, на удивленье, до сих пор…

НА ВЕРШИНЕ 1. Женщине, Ах, И мужчине Знать не дано до поры, Как хорошо на вершине В ветер влюблённой горы! Те ж, Кто хоть раз Были здесь, Слышали вечности весть.

ДВА ПОЭТА 1. У поэта – Пустая душа, И в кармане пустом – ни гроша. А вокруг – Все во всём виноваты От зарплаты живут до зарплаты И, вином поделившись, Опять Умоляют Стихи почитать…

2. Ласковые Ландыши, Жгучие жарки… Аромат! Вдыхай, дыши… Заплетай в венки… И Меж птичьих стай – Хочешь? – полетай!

2. Поэт, Зовущий всех к мечу, Когда в округе май, Я даже спорить не хочу, Ты – изверг, Так и знай! И не хочу с тобою жить В империи твоей! И не хочу с тобою пить, Когда твердишь: - Налей!

*** В душе моей – Свобода, Подвластная витийству… Страсть К продолженью рода И страсть к самоубийству… Мгновение – И вдруг Зовёт меня восторг

БЕЗ Не может стадо Ха-ха-ха!Идти вперёд без пастуха… Толпа, без чувств и без идей,

На север и на юг, На запад и восток… 25

Увы, Не может без вождей… А я, Признаюсь вам, ей-ей, Без Музы ласковой моей…

Увы, смертельные враги… А бывшие жених с невестой, Зря, В думах о добре и зле, Тебе освободили место На грешной матушке земле…

БРАТЬЯ БАЗАР-ВОКЗАЛ

Умер Народный художник… Умер Безродный поэт. Осень. Завял подорожник. Тучи, И солнышка нет… Каждый – Земле пригодился… О, неизбежности плен! Жаль, Что никто не родился Братьям умершим взамен.

Мой друг, напившись, С пылу, с жару Разбил и сжёг свою гитару… И всем знакомым написал, Что он отпел и отплясал… А мне сказал при встрече, рад, Что он теперь совсем не бард, И разлюбил базар-вокзал, И с алкоголем завязал… *** Слева Райский сад, А справа – ад…

ВОСПОМИНАНИЕ Папа молвил: - Что за дама! Ах, комедия и драма, Впрочем, Ставки делать рано. – Но пошёл за ней упрямо. Содрогнулась в кухне рама, Покачнулась панорама… И заплакала вдруг мама: - Мало нам стыда и срама!

Вот – бутылка, Вот - буханка хлеба. Боже, Я ни в чём не виноват, Что давно привык ходить налево… Иже ты еси на небеси, Господи, Помилуй и спаси!

РАБЫ

*** Откуда Столько всяких сложностей? Я в них запутался уже!

Мы все – Рабы эксперимента! Нас До последнего момента Случайность, рок или судьба Ведут… Поймите, кто не знает, И тот, кто это понимает, Простите божьего раба.

Единство противоположностей – И в мире, И в моей душе… А ну-ка, Помолчи, поэт! Не говори ни Да, ни Нет.

*** Себе признаешься едва ли – Ты даже думать не моги! – Что зря Друг друга убивали,

г Красноярск Май 2013г

Сергей Прохоров Сергей Прохоров - автор одиннадцати книг стихов и прозы, основатель и редакторлитературно-художественного и публицистического журнала “Истоки”, член Международной Федерации русскоязычных писателей.Кавалер ордена “Культурное наследие”

Не в счастье счастье ПОБЕГ В НИКУДА

В толпе друг друга обгонявших лет. Переберу себя, как старые тетради С пометками моих учителей. В коробке жестяной – судьбы неоднозначной, Где средь вещей на взгляд и на прощуп Вдруг отыщу нежданно, как удачу, Потерянную память отыщу.

Как узник из плена, Рискнув на побег, Бежит из Вселенной Осужденный век. О ветви созвездий Кровавя бока, Бежит от возмездий На солнца закат, Где в пляске агоний Планет хоровод. Бежит от погони Себя самого

31 мая 2013

Туда, где наградой И пепел, и тьма, Туда, где Торнадо Взрывает дома.

«АХ!» Плыл облаком и радостно звенел На потолке, на окнах, на стене И на щеках любимой, на губах Такой воздушно-хрупкий нежный «Ах!». Плыл и звенел, Как чёканный фужер В квартире На четвёртом этаже Плыл и звенел, и зеленел, и пах. И как котёнок тёрся в ухо – «Ах!»

К пылающей кузне В блеск кованных стрел… Бежит век, как узник Бежит на расстрел. 29 мая 2013

ПАМЯТЬ Любя и не любя, скобля и штукатуря, В надежде – отыщу и ограню, Переберу себя, как старую шкатулку, Где по привычке прошлое храню: То, что однажды я нечаянно утратил

31 мая 2013

ПРО СОРОК И КЛАВИШИ КОМПА

ЗАМКИ НА ЗАМКИ

И земные кончаются сроки, И кончается срок у листвы. И не факт, что приносят сороки Достоверные факты молвы. . А я, было, однажды поверил, И пошёл, окрыленный мечтой, А она вдруг захлопнула двери Перед носом у сказочки той.

Дом, изгородь, скамья – Усадебка не в барстве, Хоть так её, хоть эдак раскрои. Невыдуманный я В невыдуманном царстве Выдумываю сказочки свои. Другой бы уж закис, От скуки адской запил, А я сварганил сказочный верстак И ржавые замки на каменные замки Переклепал, не глядя, просто так.

У природы понятия строги, Все по срокам. А если война? Потому-то и брешут сороки, Потому-то и верится нам. Мне сегодня судьба изменила. Ну, а я ей вчера изменил. И текущие в ручке чернила Я на клавиши компа сменил.

31 мая 2013

НЕ В СЧАСТЬЕ СЧАСТЬЕ

11 июля 2013

Голодно ли, сытно, Зябко ли, тепло. Мы живём не стыдно, Мы живём светло. Родим и хороним, Штопаем носки… Пусть не все в хоромах Всё же по-людски. А грустим отчасти – Без того нельзя. И не в счастье счастье, А в душе, в друзьях. Починю я кровлю Пыль смету со стен, Круглый стол накрою Для любых гостей. Жданных и случайных, Тех, кто постучит, Ждёт на плитке чайник Весело журчит. 8 июня 2013

Творчество читателей

Крапива

Он тихо перемахнул через забор, отделявший этот дворик от остальной части кладбища, и начал медленно дергать крапиву из этого дворика единственного дорогого места для себя. Судя по всему, здесь никого не было на протяжении всех тех восьми лет, что он отсидел. Артем сел на перила и, передохнув, вновь принялся за уборку. За полтора часа он очистил весь маленький клочок земли, где была его мама. Крест уже успел сгнить. Но столик, сделанный из бетонного столба и железной крышки, сохранился. Посмотрев на все это, Артем сел за стол, и заплакал. Артем рос без семьи с 17 лет. Отца он не знал, его и не было никогда в семье. Мать была забитой и глубоко больной женщиной, что давало ему полную свободу. Маму он очень любил. К горлу подступил ком и Артем молча достал бутылку водки. Налил себе и заговорил тихим, пропитым голосом. -Мама прости меня за то, что я сбился с пути. Я не знал что это такое, и как это карается! Я не понимал ничего - вот и проблема. Он налил еще немного. В последнее время ему часто снилась мама, она звала его сюда. -Ты только меня не зови. Я не могу сюда снова приходить. Я уеду отсюда. Я не хочу проблем. Прости меня, если сможешь! Он выпил еще, попытался перешагнуть через забор и ... упал. Упал в свежесобранную крапиву и заснул. Бутылка упала на бугорок, около креста. И этой горе пьяного мяса снился сон. Он видел все. Вспомнил про свою жизнь, про ту безумную шайку, где был вожаком, и про тот день, когда они стали лазить по дачам. Лазили не для того, чтобы

ограбить, а просто так, чтобы нервы пощекотать. В одной из дач был хозяин. Он налетел на них, сбил его друга Василия, и тогда он, Артем Корольков, ударил его подвернувшейся лопатой по голове. И все. Арест ,суд , тюрьма, отсидка и прочее и прочее. Ударил по пьяни человека по голове на поселении, куда его перевели за отличное поведение - надбавили еще 5 лет. Отсидев за все восьмилетку, он пришел сюда. -Пойдем, я научу тебя жить! Мама во сне потихоньку взяла его за руку. Он шагнул... и все. А на следующий день сосед по несчастью, пришедший на могилу своей матери, нашел труп. В остекленевших газах застыло небо, а на руке были синие пятна. А на холмике остатке от насыпи могилки, бутылка с остатками водки. Сосед тут же сходил в милицию и через два дня около могилки матери со сгнившим крестом появилась свежая могила. Старый сторож воткнул с другой стороны початую бутылку водки и произнес: - Вот парень-то был! Только сбился с пути, водка его сбила. А какой парень-то был! -Ты его знал? Участковый сжал скулы, стараясь не закричать. - Я всех тут знаю! Водку бы не пил - значит, был бы живой. Жил бы да жил. Руки были золотые! Все умел делать. Такие ножи делал - загляденье! Но с водкой всякие руки станут плохими. Участковый и сторож закрыли калитку, и вышли, а из могилки матери осталась торчать одинокая проволочка с остатком цветка и стебли жгучей крапивы.

Иван Городнюк

Поэзия на нарах

Страна с названием Краслаг В. Кротов

*** Довела до ностальгии скука, Дождь холодный глухо бьет в стекло – В час, когда опять пришла разлука, В день, когда опять не повезло... Мокнет в роще старая сорока, Позабыв насиженный плетень – Видимо, ей тоже одиноко, Как и мне в осенний этот день. От тревожной жизни я не очень Верю в колдовские чудеса – Все сгорит, и скоро эту осень Унесет с улыбкой Бирюса. Но не унывай, шальная птица – Все в природе увядает в срок. Все на белом свете повторится У людей и даже у сорок. А сейчас летит листвы осколок В глубине оранжевых осин, Будто бы костром горит поселок Под названьем —Новобирюсинск... Унывать же, милая, не надо, Не грусти под вечер у крыльца – Я тебе под шорох листопада Посвящаю осень до конца!

Все ищешь на забытой школьной карте Мою страну с названием Краслаг. ОСЕННЯЯ ВСТРЕЧА Осенним днем сажусь в электропоезд И скромно еду в милую страну, Где травы заповедные по пояс Мирскую соблюдают тишину... Смотрю грустя и сам пою негромко Знакомую мелодию одну, А супротив склонилась незнакомка К за лето пропыленному окну. Смотрю на Вас и словно жду ответа На свой еще не заданный вопрос. Порой, когда шальное Бабье лето Бросает листья на крутой откос. Мы с Вами, милая, сегодня не знакомы И через час расстанемся спеша, Но почему от этой аксиомы Страдает огрубевшая душа? Как говорится - «все по воле Бога», И может быть, не зря в осенний час Сибирская железная дорога Всего на миг соединила нас? Я пошутил, и Вы на это звонко Вдруг рассмеялись, улыбнувшись мне – Далекая, родная незнакомка В прошедшем золотом осеннем сне! Живу в краю вечнозеленых сосен У жизни и свободы на краю. Благодарю задумчивую осень За встречу необычную свою... Но я не ставлю прошлое в кавычки, Еще страдаю от осенних чар И еду с незнакомкой в электричке По расписанью «Красноярск - Уяр». Спешу туда, где жизнь намного проще, Где осени сибирской каждый рад, Где в опустевшей белоствольной роще Весь день идет последний листопад!

*** В далеком городе, где полумрак в квартире, Торшер печально смотрится в трюмо, И ты читаешь грустное письмо Из для тебя неведомой Сибири... Я там живуза полосой незримой, Пишу стихи, валю сосновый лес, С тревогой жду Карабульский экспресс, Что мне привозит письма от любимой. Живу в стране над синей Бирюсой, Где по тайге тревожно ходят лоси, И прячется оранжевая осень За золотой песчаною косой. А ты живешь в далеком вольном рае И знаешь только из моих бумаг, Что есть страна с названием Краслаг В далеком снежном Красноярском крае. Я там порою просто пропадаю, Как говорят друзья - схожу с ума, Так нужного, заветного письма С тревогой и надеждой ожидаю! А там у вас привычный полумрак, И ты всю ночь, любимая, в азарте:

Исправительная колония-23. 30

В. Агеев

И. Белый

ПОЗОВИ МЕНЯ Позови меня - я откликнусь, Помани меня за собой. Если трудности будут - свыкнусь, Все осилит моя любовь. Я искал тебя среди многих, Видел все: и добро, и зло, Но смешались пути-дороги, Не туда меня занесло. Не о том я мечтал и думал, Только сам я тому виной, Что холодные ветры дуют И что жизнь идет стороной. Надоело считать потери И сжигать за собой мосты. Научи меня жить и верить, Как живешь и как веришь ты. ...Позови меня - я откликнусь, Помани меня за собой. Если трудности будут - свыкнусь, Все осилит моя любовь.

** * Я не знаю, как мне жить, Что мне петь, не ведаю, Мне б в любви тебе служить, Я же беды бедую. Мне б с тобою при луне Целоваться в поле. Я же жизнь свою втуне Провожу в неволе. Мне б с тобой гулять в лугах И встречать рассветы, И постель делить в стогах На исходе лета. Я же в камере сижу, Скованный неволей, Сквозь решетку вдаль гляжу С затаенной болью.

** * Жизнь коротка, и не успеть Всего того, о чем мечталось. Хотелось жить, как песню петь, Да петь уж время не осталось. Хотел при жизни кем-то стать, Чтоб память о себе оставить. Да вот живу, как вор и тать, И некому мне крест поставить, Когда умру... Зачем же жил? Зачем страдал и ненавидел? Какому Богу я служил? Народу много я обидел! Но счастья так и не нашел, И вряд ли уж теперь найду. Я голым в этот мир пришел, И в мир иной пустым уйду.

*** Вся жизнь похожа на гастроль, И в этой без афиш гастроли Трудней, чем собственная роль, В ней не бывает роли. Мне в ней дублера не дано, Все репетиции - отставить, На сцене-жизни суждено Себя лишь начисто мне ставить. Звонок уж третий - вновь мне в бой. Душа моя, мужайся снова. Не дай мне Бог не быть собой, Пройти по жизни за другого.

В тюрьме сидел. И вновь сижу. Тоска по воле сердце душит. Я в прошлое свое гляжу, И боль моя съедает душу. От бестолку прошедших лет Я ощущаю лишь усталость. И оттого, что мне осталось, И ожидаю массу бед. Жизнь коротка, и слава Богу! Мне в тягость избранный мной путь. Иду к последнему порогу, II перед дальнею дорогой Последний раз молю я Бога: Пред смертью волей бы вздохнуть.

О СЕБЕ Но что сказать тебе, Когда сказать мне нечего? У лет моих худые паруса, И на причале как-то недоверчиво Меня встречают строгие глаза. И сто тревог в том утомленном взоре, И сто дорог дыханьем проросли, Передо мной огонь, бушует море, А подо мною шаткий клок земли. Исправительная колония-7.

Исправительная колония -27.

Букет. Андрей Поздеев