Литкультпривет!!! №10 октябрь 2015 by Сергей Прохоров

Литкультпривет!

Monthly journal LITKULTPRIVET!

На утренней зорьке. Худ. О.Кищенко

Ежемесячный литературнохудожественный журнал

ОКТЯБРЬ

№10(36) 2015 г. 1

Искусство Алексей Фёдорович Пахо́мов — советский график и живописец. Народный художник СССР (1971). Действительный член АХ СССР (1964). Лауреат Сталинской премии второй степени (1946) и Государственной премии СССР (1973 — посмертно). Старшее поколение хорошо знает рисунки художника А.Ф. Пахомова. В 1930-60 гг. он был один из главных иллюстраторов детских книг. Излюбленными темами художника были жизнь детей и быт русской деревни.

На Неву за водой. Лингравюра

Филиппок

Авиамоделисты 1935

Пионеры у моря

Пионеры у единоличника 1931

Литкультпривет!!! Ежемесячный журнальный выпуск

Основан 30 октября 2012 г.

п.г.т. Нижний Ингаш

Октябрь №10 (36) 2015 г.

В НОМЕРЕ: ПОЭЗИЯ Николай Ерёмин Сборник стихов..................................5 Галина Зеленкина Сборник стихов..................................6 Сергей Прохоров Сборник стихов................................14 ПРОЗА Татьяна Акуловская Рассказы .......................................... 4

4 октября 120 лет со дня рождения Сергея Есенина величайшего поэта всех времён и народов

Сергей Матюшин Андрей Овчинников Легенда лысой горы...........................8 Сергей Криворотов “Конец света для двоих”...................10 Анатолий Казаков Сказка................................................13 Юрий Розовский “Маяк в апельсиновой корке.”. Повесть..(Продолжение)..................16 Евгения Зубкова “Енисей пошёл!.................................22

Са́ша Чёрный (Александр Михайлович Гликберг) — русский поэт Серебряного века, прозаик, получивший широкую известность как автор популярных лирико-сатирических стихотворных фельетонов. Родился 1 (13) октября 1880 г. . Умер 5 августа 1932 г.

Редактор Сергей Прохоров

Проза

Татьяна АКУЛОВСКАЯ г. Красноярск

Из Сибири в Крым Десятого августа, на Одигитрию – Путеводительницу – ехала я в Феодосию к родной сестре моего деда Валентина, Вере; той, что героически ухаживала за парализованным мужем сорок лет. Было очень жарко. Маленький автобус обдавало тёплым, но крепким ветром, а это уже значительно легче! У водителя икона «Одигитрия», значит, направление верное, словно бы указала его мне Матерь Божия. В то лето жила я в Николаевке, от Феодосии четыре часа на автобусе. Ехала, возможно, проститься, или же повидаться в последний раз. Ехала и не знала – жива ли моя тёта, связи не было. Застала её в печальном состоянии, одинокую старушку под девяносто, – в грязи и вони собачьей шерсти, прилипшей всюду. - Поехали со мной, тётя Вера, увезу тебя на родину, там остаток дней проживёшь, со мной и мамой. - Твоя мама, поди, выгонит меня, на порог не пустит? – то ли шутя, то ли всерьёз сказала тёта. - Почему ты так думаешь? Мама добрая, гнать – не её свойство. Ты сибирский характер забыла? - Не забыла, потому и говорю. Твой папа, мой племянник, когда сюда с женой приезжал, заняли у меня двести рублей, а отдать забыли… Сибирский характер, вишь ты, у неё, - ушла она в другую комнату с ворчанием, за ней ушли два дворовых пса. Она их, малышей ещё, спасла, вытащила из помойки: кто-то топил - не дотопил, а старушка услышала писк и полезла в мусорные ящики, достала. Давно было, старела с ними, в ограде можно было держать дворняг, но жалела очень – за преданность, за службу. А вот долг тридцатипятилетней давности помнит родному племяннику. Какие-то двести рублей – по тем временам среднемесячная зарплата. Может, ей обидно за обман, а не жалко – кто заглянет в душу, кроме Господа? Душа её, старушки, в молодости покинувшей Сибирь, прекрасна, а голова разбита. Собственно, поэтому и разбита. Ночью возле её ограды муж избивал жену, а тётя заступалась бесстрашно. Получила железным прутом по голове, но женщину выхватила, убить не дала. …Ночью, в духоте непроветриваемой комнаты, не спалось. - Слышь, девка, ты ить не зря таку даль-то ехала, может, хочешь, чтоб я тебе квартирку эту отписала? Ты скажи, не бойсь, нас с тобой двое. Могу и отписать, но не желаю тебе своей судьбы – тяжко одной остаться на чужбине-то. - Нет, тётя Вера, я не за этим к тебе. Думаю, Бог меня привёл, чтоб священника тебе пригласить, если хочешь поисповедоваться, с Богом соединиться, прощения у Него испросить. Завтра можем сходить с тобой в собор святой Екатерины. - Нет, в церкву я и без тебя схожу, а сведи ты меня к нотариусу, хочу завещание переписать. Утром, умывшись и нарядившись, отправились с ней к нотариусу. Из кабинета в коридор, где я её ждала, тёта вышла расстроенная: - Не хватило двести гривен мне, - говорит. - Поехали домой. Достала из кошелька недостающую сумму, дала ей: - Чего ты из-за денег огорчаешься? Двести гривен - это пустяк. Она вернулась в кабинет, исправила завещание так, как хотела – на свою внучатую племянницу из Красноярска, Лену, которая все годы её навещала: - Ну и что, что у Ленки муж богатый, мол, ей не надо ничего. Мало ли что скажет девка - это её квартира - по справедливости! Мы под ручку вышли с ней, и вдруг меня осенило весельем в сердце: вот зачем я приезжала – двести, ровно двести гривен – отдать долг за покойного отца, чтоб его совесть ТАМ не мучила! Какой Ты милостивый, Бог! Из Сибири – в Крым – долг вернуть привёл! - Скажи мне, Господи, ПУТЬ, им же пойду: Господи, к Тебе прибегох: научи мя творити

волю Твою, яко Ты еси Бог мой! Пробави милость Твою Ведущим тя! - весело пелось в моём сердце славословие всю обратную дорогу в Николаевку. Тётя не решилась ехать со мной, осталась в Феодосии. Хотела быть похороненной там, где могилка её мужа Павла. Он терпеливо смолоду до старости нёс свой крест тяжкой болезни. Крест был им дан один на двоих.

Вынужденное свидетельство тьмы Сижу за компьютером, тихо звучат вальсы Шопена. Переговариваемся с сыном, он делает ремонт в нашей старенькой «хрущёвке». Интересно, на какие шиши Хрущёв их построил и безплатно отдал людям? И за чей счёт ремонтировались они раньше, когда квартплата была мизерной? Хочется спросить словами В.С. Высоцкого: где брали «деньги, Вань?». Стоят эти жилые соты, раствор меж кирпичей превратился в песок… Кое-где трещины пошли в домах. Опасно и печально. А всё ж и хорошо: сижу вот, с сыном вспоминаю его и своё детство. -Помнишь, Саша, в нашем подъезде жила девочка Марина, умерла в 21 год, росточком была с трёхлетнюю девочку? -Нет, мама, не помню. -Как ты можешь помнить, если она была в моём детстве? – мы прыснули оба, поняв, что сморозила глупость. - Лет до трёх она росла, потом заболела. Врачи поставили неверный диагноз, лечили от несуществующей болезни, и рост прекратился. Её мама возила дочку в Москву. Сама там скиталась по углам, определив в стационар Марину. Однажды приютили мать добрые люди. В благодарность она как-то принесла им курицу. Смутились, переглянулись. Она помнит этот случай, хотя прошло лет пятьдесят с того дня. Но только сейчас догадалась, что видно, были они верующие, и шёл пост. Спаси их, Господи, пустили в дом незнакомую женщину на долгие месяцы, не пожалели местечка, кормили завтраками, делились, как с родной – милосердие их ещё и сейчас благоухает, время его аромат не заглушило, - когда она рассказывала об этих добрых людях, я плакала – Христос был среди них. В доме у Марининых родителей с тех пор, как заболела их дочка, не поселилось уныние. Ему там места не давали. То и дело собирались друзья, чтоб проводить поэтические вечера, музыкальные, художественные. Весело было всегда, искреннее это было веселье – Мариночка не плакала и всем слезливым строго говорила: «У нас не плачут». В те годы мы с Мариной только встречались в подъезде, я удивлённо глазела, как кроха спускается по лестнице, хромая, держась за прутья, скрепляющие перила – до перил она едва дотягивалась. Такой её помню. Помню голос, улыбку… Умерла Марина без слёз, тихонько вздохнув. Семья их потом съехала. Встретились мы в церкви, пройдя разными путями жизнь, – прихожане Никольского храма, где служил владыка Лука. Конечно, поминаю Марину все годы. И сегодня о ней разговор зашёл неслучайно – в святую Марину-то! И о … блаженной Матроне Анемнясевской. О ней слышала, но житие только сегодня прочитала. Она тоже была маленького роста. Ослепла ещё ребёнком от оспы. Когда, слепая, нянчилась с младшей сестрёнкой и уронила её с крыльца, была избита матерью так, что больше уж ходить не могла – пролежала всю оставшуюся жизнь в детской махонькой кроватке – рост прекратился. Терпела скорби, холод. Однажды её забыли в сенях, платье покрылось льдом. Терпела побои, злобу, ненависть сестёр и брата. За всех молилась. Знала много церковных песнопений, молитв и акафистов наизусть, была строга в исповедании православной веры, добра и жалостлива, сама часто причащалась, очень уважала духовенство. О её жизни написал священник Николай Правдолюбов. Читала это житие и восхищалась, как тьма сама свидетельствует – вынужденно – о Свете: «…было собрано колхозное собрание, на котором постановили “изъять” Матрону Григорьевну Белякову как “вредного элемента”. Из 300 жителей села подписались 24 активиста. Сельсовет дал характеристику “на Белякову М.Г.”, в которой она прямо и открыто названа святой без всяких кавычек и иронии. “Данная гр. является вредным элементом в деревне, она своей святостью сильно влияет на темную массу… Ввиду этого по с/с задерживается ход коллективизации”. От этого свидетельства становится ясно, как страшна святость аду. Что может сделать больная, недвижимая кроха здоровым мужикам? Чего её бояться-то? Но и её – в Бутырскую тюрьму. И новое свидетельство: «…пробыла она там недолго, потому что сделалась объектом почитания почти всех, без исключения, заключённых, которые начали петь акафисты и молиться. Её должны были куда-то деть. Убить боялись, а отправить в лагерь не позволял пример тюремного молитвенного подъёма заключённых». Две личности сегодня перед моим духовным взором, обе маленькие в земной жизни девушки. Одна так велика теперь, что всем просящим на земле может милость подать. Надеюсь на милость Бога: моя соседка Марина, мужественная девушка, тоже у Него – ведь «явилась» она мне на свою святую покровительницу Марину (Маргариту).

Поэзия

Николай ЕРЁМИН г. Красноярск

Сердце, вдохновлённое любовью

РЕЦЕНЗИЯ Гениально! Даже опечатки… Ни к чему придраться не могу… В радостной какой-то лихорадке Прочитал: Га-га… И – ни гу-гу… *** Зачарованный далью и высью На пути от столетья К столетью Я прошёл испытание жизнью… Впереди – Испытание смертью – И земною её глубиной… И молитвой, Увы, неземной… *** Теперь уже событие любое Необъяснимым Кажется в судьбе… И сердце, Вдохновлённое любовью, Всё чаще заявляет о себе… И требует вернуться в Древний Рим, Который молод И неповторим… СКРИПИЧНЫЙ КЛЮЧ Сверкнул в руках судьбы моей Скрипичный ключ… И - часть вторая В симфонии семи морей Возникла музыка ночная… И звёздно отозвался ей Басовый ключ в воротах Рая… *** Хмельная проспиртованная осень Поёт в округе И в душе моей… И плачу я… Чего-то жалко очень… А вот чего – не выскажешь, ей-ей 6

МЕНЯ ЛЮБИЛА КАНДИДАТКА Меня любила Кандидатка Филологических наук… Тогда Стихов моих тетрадка Была ей слаще нежных мук Тетрадь пропала – Вот те на! – Лишь стала доктором она… И излечилась От любви… И затерялась Меж людьми… Какая боль… Какая грусть! Купил я новую тетрадку… Стихи промолвил – Наизусть – И записал их по порядку… ЗАДОМ НАПЕРЁД Больна Россия, Ох, больна! На голову больна она… Безумие Сто лет подряд – В глазах, глядящих на закат… И снова на восход Народ Шагает задом наперёд… СУТЬ

«Мой костёр в тумане светит» Яков Полонский

Всех гениев минувшей эры Суть: Тупиковая стезя… Ахматова и Блок – Примеры, Которым подражать нельзя… И как бы ни был современен Полонский, Тютчев и Есенин – Взывает ХХ1-й век: - Где гений, Новый имярек?

Галина ЗЕЛЕНКИНА г. Кодинск

*** Я вчера пришла с войны Вся израненная словом, В мир Вселенской тишины Окунулась память снова. А с утра наперебой Смесью чистых слов и грязных Я борюсь сама с собой В поединках несуразных.

*** Небо хмурое и серое, Поседевшая трава И зима ещё не смелая Не спешит вступать в права. И шуршит листва опавшая Листопадом по душе, Лето, в осени пропавшее, Не воротится уже.

*** Я боюсь не успеть добежать до платформы, От которой мой поезд вот-вот отойдёт. Плачет трауром медь из причудливой формы, В звуках марша хоронятся пламень и лёд. Не ругаю судьбу, что порой в одночасье Может, путь удлинить или просто ужать. Ведь не ангелы мы, потому соучастья Трудно в злых и недобрых делах избежать. Только ангел-хранитель крыло, словно руку Протянул и помог мне вскочить на ходу В поезд жизни моей, не любившей разлуку После радости встреч в каждом новом году.

Ни трезва и ни пьяна, Ничего хорошего. На душе весь день война За любовь из прошлого. Тут уже не заблефуешь, Коль сама с собой воюешь.

*** Ни о чём, не беспокоясь Ни во сне, ни наяву, Урезониваю совесть Тем, что правильно живу. Жаль, с эпохой неувязка В разночтении веков. Нам обеим нужна встряска От свободы и оков.

УХОД Нас ангелы, живущие на небе, Хранят от бед и суеты греховной. Нам истины зерно даётся в хлебе, Который называется духовным. Но мы порою доброту не ценим, Нам зависть разъедает злобой души. И мы уходим в мир иной как тени На кораблях, сбегающих от суши.

Я боюсь не успеть

Может быть мне как вчера В тишине с собой сражаться? Серой тенью вечера На судьбу мою ложатся.

НИ

Проза

Сергей МАТЮШИН

Андрей ОВЧИННИКОВ

ЛЕГЕНДА ЛЫСОЙ ГОРЫ

Кеды были замечательно удобные, погода и настроение в полной гармонии, в рюкзаке ждала своей последней участи курочка-гриль. Мальчик не ныл. Оставив машину внизу, мы с сыном отправились штурмовать местный эверест – Лысую гору, небольшой холм вроде сопки у подножия Яшельтау. Гора была скорее облысевшая, чем лысая – на ее вершине имелась небольшая дубовая рощица. Цель нашего восхождения была благородной. Я намеривался открыть своему отпрыску красоты окружающего мира, дабы воспитать эстетические чувства, развить кругозор, в одночасье сделать из него патриота, краеведа, натуралиста, натурфилософа, а при случае и археолога, палеонтолога, энтомолога. А то, как мне казалось, он слишком продвинулся в освоении компьютерных трескучих игр, а как поет в дубраве иволга или синички, сынок не имел представления; впрочем, я тоже. Чем выше забирались мы по каменистому склону, тем больше становилось небо, и тем меньше наш автомобиль; вскоре он и вовсе превратился в сине-зеленую блестящую букашку. С вершины холма открылась долина светлосиней реки Белой, бескрайние степи левого берега, сизые пятна и ленты стариц. Город, затянутый индустриальной дымкой, еле просматривался. Бодро погугивая тепловозом, по краю горизонта резво бежала зеленая гусеница – поезд. Высокие тонкие перистые облака медленно перемещались, простор был неоглядным. – Видишь, какая красота кругом? – пытался включить я в сыне задуманную программу. – Ух ты! – согласился он и уселся на ископаемый камень типа песчаника. – А вон дельтапланы! Почему они черные? Программа начала давать сбои. Сынок мог бы развить первоначальное «ух ты» в восхищение просторами, небом, распахнутым горизонтом, стрижами и ласточками, стремительно режущими воздух. Отпечатком мезозойской раковины в песчанике. Или погнаться за эндемической стрекозой величиной с воробья. А тут – какие-то дельтапланы. Экая, право дело невидаль. Я осмотрел зенит. Дельтапланы были какие-то маленькие и, в самом деле, черные. Крылатая их пара медленными державными кругами парила над нашими головами почти под 8

самым солнцем. – Сынок, это орлы или беркуты, а не дельтапланы. Это птицы. Большие, очень редкие, у них размах крыльев – три метра, соврал я, когти длиннее твоих сандалий, клюв величиной с твою руку, – увлекался я, поражаясь своей эрудиции. – Они питаются мышками и кротами, а иногда и зайцами, как спикируют с высоты, цап страшными когтями зайца и сразу заглатывают, – врать оказалось интересно. – А иногда… – напряг, перенапряг я фантазию… – Целиком, что ли, заглатывают? – настороженно посмотрел на меня сын и поджал под камень ноги. – Пойдем домой. – Не бойся, маленький, с человеком им не справиться, – сказал я чистую правду. – Беркуты птицы благородные, они никогда не нападают на человека. – Да? Ну давай тогда мне мою курицу. Мы улеглись на густой ковыльный покров и долго следили полет беркутов. Вдруг один замер и, перевернувшись вниз головой, стремительно, словно пикирующий бомбардировщик, понесся к земле. – Ну вот! – воскликнул сын. – А ты говорил, что не нападают. Беркут на несколько секунд исчез за кустами, и тут же, тяжело маша крыльями, поднялся в небо. В лапах у него был, так я думаю крот. Обе птицы упланировали в сторону дубовой рощи. – Детей полетели кормить, – со знанием дела сказал я. – Тогда все равно давай мне мою курицу. Мы погрели цыпленка на небольшом костерке. Сын отдавал мне кости, на которых оставалось немного мяса. Ну, ничего, зато хлеб почти весь мой. Насытившись, мы блаженно лежали на теплой древней земле. Древние кузнечики с красными брюшками и зелеными сабельками, с треском пролетали нас. – А эти кого едят? – нахмурившись, спросил сын. – Тлю всякую, мух, мотыльков, – безжалостно оболгал я саранчу. Хотя откуда я знаю, что это летала саранча. Вскоре пара черных птиц снова появилась над вершиной нашего холма.

Сын встал на четвереньки и пополз в траву. – А? – спросил я с удивлением. – Ягоды, – лаконично ответил он. Земляники тут, на солнечной стороне было в самом деле много. Преодолевая блаженную лень, я с усилием набрал горсть, но съел без усилия. Мог бы еще. Но лень. Вновь появившиеся беркуты поднялись высоко, и круги их стали очень большими. Прибежал слегка запыхавшийся земляникоед. – Пап, пап, там какой-то дядька с бородой чёто сидит как этот… – Старик Хотабыч, он тут живет летом, - не моргнув глазом, сказал я. – Волшебник. – Я знаю, - спокойно ответил сын. У большого черного камня, сложив ноги по-турецки, сидел старик-башкир. Словно в мусульманской молитве поглаживая бороду, он без особого интереса рассматривал природоведов, которые, признаться, испытывали неловкость и даже некоторую оторопь. Рядом стояло красное ведро, полное ягод. – Ассаляму алейкум! – почтительно поклонился я и произвел легкий подзатыльник сыну. Тот тоже вроде как поклонился и сказал: – Ага. Здрасьте. – Ваалейкум ассалам добрые люди, – старик встал и пересел к другой плоскости камня. – Спине силно помогает. – Это солнце его греет, – согласился я. – Нет, уважаемый, этот камень всигда теплый, если и солнца нету. – Волшебный? – глянул на меня с надеждой сын. – Ему, сынок, четырнадцать тысяч лет, он вечно тут стоит, соединен с горячими земными недрами, - несло меня. – Защим неправильно говоришь? – строго глянул на меня старик. – Двадцать две тысящи лет. Скоро обратно пойдет. – Куда обратно? – спросил сын, трогая камень. – Папа! Он горячий! Куда обратно? В землю? – Защим в землю? Обратно, – старик поднял обе ладони к небу, – домой, в небо. Это – Щерный Орел. Когда он упал, тут стал горящий родник, теперь воды совсим пощти нету. Как законщится рущей, камень улетит. – Дедушка, а дедушка, а он обратно вернется? – серьезно спросил сын и посмотрел на небо. – Щерез двадцать две тысящи лет. – Ну-у, – разочарованно протянул сын. – Это долго очень, тогда меня не будет. – Будит, будит, – улыбнулся всем сухим коричневатым лицом старик. – Правда? – Правда, правда, малайка! – неожиданно громко проговорил дед. – Папа! – восторженно вскрикнул мальчик. – Слышал, я буду! – И тут же помрачнел: – Дяденька, а папа будет? Дед покачал головой: – Твоя атай прилетит с другим камнем, когда родник иссякнет. – Ага, - сказал сообразительный мальчуган. 9

– Значит, когда я буду таким же стариком, как вы, папа прилетит ко мне с другим камнем. А потом опять то же самое. – Да, улым. Ты прав. Так всегда будет. Мы предложили деду водички газированной. – Защим? – недоуменно спросил он. – Тут же родник есть. Спускаться с горы, оказалось, труднее, чем подниматься. Сын заметно устал. Машина на солнце нагрелась как сатана, в духоте даже разговаривать не хотелось. – Устал? – спросил я сына. – Ничего я не устал, – почему-то дерзко ответил он. – А чего надулся? Может, ножка болит или что? – Да ничего у меня не болит! Мальчик был явно раздражен. На жаре это бывает. – А чего же ты какой-то невеселый? Ведь мы интересное путешествие с тобой совершили. Облака, ласточки, беркуты, старичок загадочный. Разве мало? – Ну тебя, ну тебя, – чуть не хныкнул сын. И отвернулся. – Объясни же хоть как-нибудь! – настаивал я. – Твой старик очень плохой. Плохой! – Ну ты, братец, даешь. Добрый дяденька, интересную историю нам с тобой рассказал. А ты – плохой! Как же понимать? – Потому что я не собираюсь ждать тебя двадцать две тысячи лет, папа! Сын обернулся. Слезы у него текли по щекам в три ручья. Он ткнулся горячим лицом мне в плечо и произнес сквозь рыдания: – А ты меня будешь ждать двадцать две тысячи лет? Так вот, господа-товарищи. С тех пор я остерегаюсь вскарабкиваться на сопки и холмы, особенно если на них растут дубовые рощи и есть орлиные гнездовья. Ведь может обнаружиться и старик с большим черным камнем. Хотя… слетать куда-нибудь на двадцать тысяч лет вроде бы и прелюбопытно. Справка об авторах Матюшин Сергей Иванович, родился в 1943 г. в г. Твери. Окончил Медицинскую академию (Тверь) и Литературный институт им. Горького. Издано пять сборников прозы, публикации в периодических изданиях, в том числе журналах «Смена», «Бельские просторы», «День и ночь», «Урал», «Звезда», «Крещатик», «Москва», и др. Член союза писателей РФ и РБ с 1984 года. Проживает в г. Салават респ. Башкортостан. Овчинников Андрей Викторович родился 4 октября 1963 года в г. Бирске. По образованию историк. Публиковался в еженедельниках «Литературная Россия», «Истоки», журналах и альманахах «Север», «Бельские просторы», «Луч», «Русский свет»,

«БЕГ», «Истоки», «Воскресенье», и др. Член Союза журналистов РФ и РБ. Живет в Респ. Башкортостан, г. Салават.

Сергей КРИВОРОТОВ г. Астрахань

КОНЕЦ СВЕТА ДЛЯ ДВОИХ подготовленными к столь ответственному шагу и материально, и духовно, зачатие оказалось невозможно по уже независимым от них причинам, не поддающихся и лечению. Взять же ребёнка со стороны они так и не решились, мало ли какая у того могла оказаться наследственность. И сумели бы они считать его своим родным, не испортил бы им этот шаг всё дальнейшее? Словом, они остались вдвоём и всю оставшуюся не краткую жизнь прожили друг для друга и сами для себя, не беспокоясь особенно об окружающем их остальном человечестве. Маленький домик на берегу озера и безбедная старость – казалось, чего ещё не хватает в преддверие близкого конца? И вот выяснилось, конец этот наступит завтра и не только для них одних, а и для всего мира. Сколько лет они боялись казавшегося неизбежным атомного кошмара, и вот, когда ядерные химеры отступили, отошли на задний план, перестав терзать их сознание по ночам, почти полностью растаяли на горизонте, они узнали, что опасались совсем не того. Когда оба убедились, что предупреждение не шутка, не розыгрыш, и впервые обречённо с щемящим сердцем посмотрели в глаза друг другу, то по молчаливому уговору решили встретить свой финиш достойно, без паники и суеты, вместе, как и прожили свою долгую жизнь. Им особенно не с кем оказалось прощаться, да и глупо подобное выглядело бы. После нескольких настойчивых звонков, они отключили в последний раз телефон, теперь уже навсегда, легли в их общую постель, которую так и не сменили сообразно моде или подражанию прочим на две раздельные кровати. Они думали, что не сомкнут глаз до утра, но произошло иначе. Просто поговорили о ничего не значащих вещах, ибо с важными давно уже разобрались, вспомнили несколько умерших знакомых, виденный лет двадцать назад фильм, убедились, что их опасения забыть что-то необходимое, не исполнить напоследок нечто венчающее их существование не имеют под собой никаких оснований. Их последняя неожиданная близость в эту ночь под подтвердил правоту их сегодняшней незваной сенью неизбежного всеобщего конца оказалась гостьи. Завтра их ожидало Ничто. Они прожили подобна ласковой грусти осеннего солнца, когда долгую совместную жизнь, так случилось, серебряные струны паутинок уже сверкают в его что бог не дал им детей, вернее, они избежали золотых лучах в холодеющем воздухе, а жёлтые этого в юности, а позднее, когда посчитали себя опавшие листья прощально шуршат под ногами. Два дня телевизор оставался выключенным. Он увлёкся читаемой книгой, а она запасала варенье на зиму. Оба получали при этом неизъяснимое удовольствие – он от знакомства с неожиданно глубокими мыслями недавно открытого автора, она от предвкушения чая с собственным домашним вареньем из айвы под тёплым светом жёлтого абажура, когда за окном заревёт воцарившаяся непогода, да и само таинство варки янтарного чуда не могло не доставлять приятной сладости. Так что впервые сногсшибательную новость они узнали от вездесущей соседки, заглянувшей к ним вечером на огонёк. Узнали и, конечно, не поверили. Не такой уж это и достоверный источник – атеросклеротическая, ещё в большей степени, чем они сами, соседка, пусть даже искренне спешащая поделиться с близкими своей ошеломляющей вестью. Да и было отчего не поверить. Судите сами: приходит такая вот бабушка, трясущийся божий одуванчик, и тревожно-изумлённо кричит с порога о предстоящем конце света в завершении следующего дня. Они невесело посмеялись после ухода взбалмошной соседки, вопреки обыкновению отказавшейся от предложенной чашки чая со сладким рулетом свежей домашней выпечки. Пришлось-таки им включить забытый на время ящик и послушать новости из более авторитетных уст. Увы, симпатичный ведущий с хорошей дикцией

И увядшие, обоюдно изученные до мелочей тела подарили им вновь возродившуюся юную радость. Они жили достаточно долго, чтобы испытывать теперь отчаяние или страх, только усталость и признательность друг к другу за прошлое и сегодняшнее овладели ими безраздельно. Они пожелали один другому спокойной ночи нежно и кратко без старческой слезливости и высокопарных слов и после этого заснули спокойным сном без сновидений. Утро последнего дня они провели, не нарушая заведённого распорядка: что значил скорый конец в сравнении с вечностью их совместного существования! Они неторопливо позавтракали как обычно: чай с молоком и гренки с маслом и вареньем. После чего он от-правился на прогулку со столь же пожилым белым пуделем. Конечно, возраст пса не шёл ни в какое сравнение с их излётом седьмого десятка лет, но по своим собачьим меркам он был под стать владельцам. Его слезящиеся чёрные глаза давно не смотрели на мир с прежним любопытством, нос подводил то и дело, и волнующие запахи с кухни или из-под заборов уже не будоражили кровь как когда-то. Да и внешне он отличался от своих более молодых собратьев по роду. Белая шерсть выглядела полинявшей и далеко не ослепительной, несмотря на ежедневную мойку, походка потеряла былую лёгкость и резвость, но всё же он оставался пуделем до кончика носа, так и не опустившись до уподобления какой-нибудь беспородной замарашке-дворняге, да ещё верная любовь к своим добрым хозяевам не претерпела с годами никаких изменений. Они особенно не удалялись сегодня от дома, ему безразлично было, как готовятся другие люди встретить конец света, конец этой жизни. Он не хотел никого больше видеть. Ему достаточно было знать, что его дорогая старуха, в которой он так и не перестал видеть ту молоденькую девушку, однажды и навсегда связавшую с ним свою судьбу, окажется в эти часы подле него, не покинет его раньше и не отстанет от него в последний миг. Поэтому он поспешил назад. И впервые за сколько-то лет помог ей убраться в последний раз по дому. Она не удивилась, приняла его поступок как должное, и пёс понимающими старческими глазами с высунутым языком, некогда красным, а теперь бледно-розовым, анемичным, устало наблюдал с коврика за действиями хозяев. Голова при этом покоилась на вытянутых передних лапах, хвост не подавал признаков жизни, и только уши чутко подрагивали при малейшем постороннем шорохе – слух оставался верен ему до конца. Они не прикасались к магическому ящику телевизора, чтобы не тратить последних драгоценных часов на суету разноцветных всполохов, не видеть, как мир этот напоследок окончательно сходит с ума от страха. Они 11

не принадлежали уже этому сумасшедшему миру, последние связи с ним лопнули, как нити осенних паутинок, и им не хотелось уходить из него с видениями всяких жутких сцен, столь недостойных людей, и одновременно столь для них характерных. Не торопясь, они прослушали напоследок любимые пластинки, которые некогда навевали столько разных чувств и грёз, но теперь вызывали в них лишь приятную, чуть грустную теплоту воспоминаний. Не ощутилось ни сожаления утраты, ни горечи расста-вания с прошлым, это они уже давно пережили, и это отмерло в них, уступив место тихому умиротворению последних часов бытия. Может, то явилось их непроизвольной защитой, ещё способным спасти их разум инстинктом самосохранения, даром долгой и не все-гда спокойной жизни. Они молча пообедали, ровно настолько, чтобы не почувствовать голода, бросая под стол самые лакомые кусочки для любимого пуделя. Но и он сегодня не проявлял обычной собачьей прожорливости. На столе появилась заветная бутылка лёгкого ароматного вина, одна из последних в их предназначенных для особо торжественных случаев припасах. Сегодня был именно такой и даже более, чем такой день, но бутылку они оставили почти наполовину недопитой. Она снова заткнула её залитой сургучём пробкой и не стала далеко убирать, несомненно, этим вечером вино окажется кстати. Тщательно перемыла посуду и поставила на чистую скатерть посреди освобождённого стола хрустальную вазу со срезанными утром бутонами роз, они начали уже раскрываться, обещая полностью распустить к ночи роскошные махровые лепестки. Вечером они сидели в составленных рядом плетёных креслах и смотрели, как багровое солнце прощально садится за рощей на дальнем берегу озера, отражаясь в спокойной зеркальной воде. Ни единого облачка в насыщенной голубизне над головой, окрашенной на западе цветом заката. Ветер скрылся, ни малейшего дуновения, будто покинул этот мир вперёд всех. Давешнее вино оказалось уже допито, но большего не хотелось. Он только один раз нарушил молчание, хотя, вроде, всё возможное переговорено между ними: – Ты не жалеешь сейчас? – О чём? – удивилась она, действительно не понимая. Ведь, до сих пор ей часто представлялось, да так и было обычно на самом деле – она понимала его без слов. – О том, что у нас не было детей? – его голос сделался слегка хрипловатым, как ни старался он сохранить равнодушный тон, это ему полностью не удалось. – Нет, – покачала она головой задумчиво. – Сейчас нет. Иначе сегодня нам пришлось бы

жалеть их за незавершенную или, того хуже: за неправильно прожитую жизнь. Он помолчал немного, совсем по-стариковски пожевав губу, раздумывая над услышанными словами. – Наверное, я обижал тебя, был невнимателен и делал многое совсем не так, как тебе хотелось… мы иногда раздражали друг друга. Действовали один другому на нервы, не правда ли? Прости меня за всё, если можешь… В общем-то мне было неплохо с тобой… – И мне… и ты прости… – А ты веришь в загробное существование? – Скоро мы узнаем это наверняка… Он благодарно погладил её сухонькое предплечье и снова замолчал, глядя на исчезающее навсегда солнце. Пудель с закрытыми глазами неподвижно лежал подле них, но его чуткие уши только что шевелились при звуках хозяйских голосов. Звёзды посыпались на небо одна за другой, словно кто-то неведомый и могучий высоко, там, в густеющей си-неве зажигал одну за другой гирлянды на невидимой отсюда рождественской ёлке. От блекнущего розового зеркала потянуло вечерней, пробирающей до сердца прохладой, он встал, сходил за шерстяным пледом и заботливо укутал её озябшие худые плечи. Она торопливо поймала его руку и приложилась губами к дрогнувшим пальцам. Он вернулся на место, и они продолжали молча наблюдать приход ночи, пока не стемнело совсем, и небо не предстало перед ними сплошной россыпью драгоценных светлячков. Но и тогда он не зажёг света. Мир затаился, ожидая неведомого. И когда стало казаться, что ничего

особенного уже не произойдёт, что это лишь чьято ошибка или злая шутка, их ожидания тщетны, и всё пойдёт завтра как прежде, где-то далеко полыхнула зарница, ещё одна, край чёрного теперь неба слабо окрасился розовым свечением. Откуда-то со стороны донёсся жуткий вопль множества глоток, в котором не слышалось уже ничего человеческого, и всё снова стихло, словно мир содрогнулся напоследок. Зарево полыхнуло в последний раз и сменилось прежней темнотой. Они поняли: ЭТО близится, ЭТО неизбежно. Он пододвинул своё плетёное кресло вплотную к её, наклонился через ручку, торопливо коснулся сухими губами прохладной, похожей на ощупь на пергамент кожи щеки, дотянулся и лаково потрепал рукой загривок дремлющего у ног пуделя, ощутил ответное прикосновение влажного шершавого языка собаки. – Прощай! – шёпотом произнёс он, чувствуя, как пересохло горло. – Прощай!.. – тихим печальным эхом отозвалась она, её задрожавшая рука поспешно ткнулась в его раскрытую ладонь, их холодеющие пальцы переплелись и застыли вместе. Звёзды исчезли разом по всему небу, словно тот неведомый и великий набросил на него чёрное одеяло, одним движением затушил эти далёкие свечки. Да и на земле как-то сразу не осталось иных источников света, густая чернильная мгла затопила весь мир. Небо превратилось в один-единственный гигантский зрачок абсолютной ночи, сорвалось с места, бесшумно обрушилось с высоты и приняло их в себя вместе с распадающимся миром вокруг.

Сказочка

Анатолий КАЗАКОВ г. Братск

ХРОМЕНЬКАЯ

В одной занесенной глубокими снегами деревушке жило доброе святое семейство: мать с отцом, три брата и три сестры. Самой младшенькой Настасьюшке исполнилось на ту пору семнадцать годков. Всем была справна девка: и лицом, и работой, да вот беда – хроменькой уродилась. Братья да сестры, знамо дело, жалели младшенькую, но Настя ни от одной работы не пряталась. А на деревне её родимую (работа есть работа), известное дело, во веки веков не переделаешь. Бывало, маманя Настеньки, видя, как славно трудится её несчастное дитя, по-своему и говаривала: – Сядь, дочка, переведи дух-то, чай, не железная ты! Вижу ведь, как умаялась! Её (работуто) николи не переделашь. Настенька устало отвечала маменьке: – Ничего, маманя, Господь наш всем велел трудиться, – и, немного погрустив, продолжала: – Отходит печаль тогда подальше. Боженька, он все про людей знает и помогает им. Я, мама, когда очень устану, мне и легче на душе деется, и о грустном меньше думается. Авдотья Панкратовна тут же и дивилась: – Да чего тебе, дитя ты мое неразумное, кручиниться-то? Вон кака молоденька ты у меня! Настя садилась после таких разговоров с матерью на широкую лавку и принималась 13

вязать шаль, ловко у нее это дело выходило. Ее сестры все ходили в шалях, связанных руками младшенькой сестренки, и непременно говорили ей после гуляния на морозе: - Ух, сестрица, как тепло в шали-то! Эх, воистину ты наша рукодельница! Но вот в эти-то часы, когда сестры с парнями гуляли по улице и весело распевали песни, Настасьюшке становилось особенно грустно, она снова бралась за рукоделие и потихоньку напевала: Родилась я хроменькой, Господи, прости. Мне с кручиной справиться этой помоги. И в сердешной церковке я зажгу свечу С мыслями об ангеле в небо улечу… Маменька с тятенькой к тому времени после праведных трудов укладывались спать и, слушая песню дочери, плакали. А Настя напевала дальше: Суженый мой, ряженый, где живешь? Что же в избу теплую не идешь? Я сижу на лавочке жду, пожду, Для тебя, родимого, все пряду. Верится, мой миленький, ты придешь, Мимо дома нашего не пройдешь. Батюшке и маменьке поклонись, Чтобы все сбылося – помолись Братья и сёстры, весёлые, вернувшись с улицы, пахнувшие свежим морозцем, обнимали сестрицу и рассказывали ей о том, как весело катались с горы. Но всегда перед тем, как идти на улицу, звали её с собой. Да вот не шла сестрёнка, стыдилась отчего-то. Хотя никто на деревне её, сердешную,сроду не дразнил. Со временем и песня её стала известна всей деревне. А пришедший погулять в их деревню из соседнего села парень, услышав песню, спросил: – Кто же это придумал эдаку песню? Братья Настасьюшки и поведали ему о своей несчастной сестрёнке. Не удержался парень и однажды зашёл в дом, где жила Настенька. Когда он увидел Настю, обомлел и тут же поклонился родителям, а Насте и слова не мог сказать: всё нутро у парня перехватило… Вскорости в их деревню пожаловали сваты. Свадьба была – всем на загляденье. После свадьбы молодой красивый муж признался своей жене Настеньке, что прилетел к нему ночью ангел и всё поведал о ней... 17.02.2013.

Поэзия

Сергей ПРОХОРОВ г. Нижний Ингаш

*** Осень листья на землю роняла, Обнажая своё се ля ви. Мне ж хотелось играть на рояле, И стихи сочинять о любви. Даже, если я в этом не очень, Да, неважно. А важно, весьма, Что смурная за окнами осень Греет душу мою как весна. 4 сентября 2015

Э-ХЕ-ХЕ! Гляжу в святые лица, В златую вязь икон. И впору помолиться, Да вера далеко.

Кручу, верчу педали

Плетётся где-то следом, Увязнув во грехе. А лоб крестить свой слепо Нелепо. Э-хе-хе!

ЛЮБОВЬЮ, БОЛЬЮ И СТИХАМИ Любовью, болью и стихами А в целом жизнью своей всей, По капле крови я стекаю Из ранок родины моей. Зимою, осенью, весною, В минуты горькие утрат Они ещё саднят и ноют И по ночам, и по утрам. Пора бы уж поставить точку, Свободно, радостно дыша, Но кровоточит, кровоточит Неравнодушная душа. 28 июля 2015

ВЕТРАМ И ДНЯМ НАВСТРЕЧУ Стихам хорошим есть где Найти себя на свете, Лишь автор был бы с божьим посошком. Поэт, коль должен ездить, То на велосипеде, А лучше по земле ходить пешком. Ветрам и дням навстречу, Где радуются, плачут, И где ни разу не ступал ногой. Где, может, друга встречу, Или свою удачу, И даже день вчерашний, дорогой. Кручу, верчу педали, Топчу песок и глину И зелень трав, и белизну снегов. И наплывают дали Незримых вёрст былинных Рождаемыми строчками стихов. 14 сентября 2015

Раз картошка, два картошка

Жаль мне Гумилёва. Жаль и Блока. Им на севере и юге было плохо? Раз на запад рвались и восток. А сегодня это даже странно – Ведь такой у нас богатый сервер. Но не любит друг мой, Коля Север, Потому, что Юг не по карману. Смотрит он на Запад и Восток, Как когда-то Гумилёв и Блок

БЕСПЛАТНО ТОЛЬКО ГЕНИЕВ Опять «Литературная Газета» Дала стихи умершего поэта… Меня ж, ещё живого, не дала… Николай Ерёмин

*** Жизнь темна и паршива, И прекрасна, порой… Проверяли на вшивость – Оказался герой.

КАРТОШКА, ЕРЁМИН, БЕЛЫЙ КОНЬ И Я На огороде понемножку, За трое суток, не спеша, Серёжа, выкопав картошку, Сказал:- Картошка хороша! …………………………………… Глядь, а навстречу, весёлый вполне, Прохоров скачет на белом коне! Н.Ерёмин

Но дела и поступки Не предвидеть вперёд, Может быть через сутки Будет наоборот.

Как здорово – на белом я коне! Копытов за собою слышу стук. Как хорошо ты пишешь обо мне, Мой милый друг! Ты пишешь - я расту. И, глядя на меня, Счастливого немножко, День ото дня Растёт моя картошка. НЕ ПО КАРМАНУ Я смотрю на Запад и Восток… А на Север даже не смотрю… Потому что холодно-жесток Он «Простым людям не по нутрю…»

ИРОНИИ

В «Литературку» нынче не рули Печатают здесь только за рубли, За доллары и даже за тенге. Бесплатно только гениев. Те - где?

НЕМНОГО

А на Юг тем более не стану Я смотреть – Мне он не по карману… И смотрю на Запад и Восток, Как когда-то Гумилёв и Блок… Николай Ерёмин

НЕФОРМАТ Не удержаться б вновь от “мата”, Прочтя ответ: “А Вы не нашего формата, Увы, поэт!”. Да, да! Всё пишем по старинке: И в ритм, и в слог, И сеем хлеб, ваяем крынки Из старых слов.

Проза

Юрий РОЗОВСКИЙ

Маяк в апельсиновой дольке, или невероятная поездка на Байкал Повесть Продолжение. Начало в №32 Глава 12

Точки над i

– Нас было больше. Тех, кто вступил в борьбу, – снова заговорил Иван Савватеевич, расстёгивая пуговицы пиджака на животе. – И все рвались в бой, все мечтали поскорее отправиться в чужое измерение, спасать похищенных близких. И не было страха. Была радость, что кончилась эта мучительная неизвестность. Каждый был уверен, что теперь-то всё уже позади и скоро он обнимет родных своих, и накроются столы, и зазвучит смех. Ведь у нас были волшебные конфеты – ключи от невольничьих казематов. Меня сразу же избрали главным, как принесшего благую весть, как доверенное лицо самого Господа нашего Бога. И я, осознавая степень возложенной на меня ответственности, пытался уговорить их всех не бросаться вперёд, сломя голову: – Давайте, для начала, ограничимся разведкой, – взывал я к собравшимся. – Ведь у нас уже пятьсот лет не было конфликтов, ни глобальных, ни локальных. Мы привыкли жить в мире и согласии. И настоящих бойцов у нас поэтому нет. А враги наши, по словам Ангела, хитры и опытны в коварстве. К тому же они безбожники и у них нет ничего святого. Со мною согласились. Но как-то подозрительно при этом отводили глаза в сторону. Если бы я тогда обратил на это внимание! Если бы обратил! В тот же день мы решились на вылазку. Мы – это все находящиеся здесь. Так уж вышло, что первую десятку разведчиков выбрал 16

обыкновенный жребий. Только я, как избранный главным, избежал его. Нас согревала надежда найти хоть кого-то из наших и, если повезёт, помочь, как-нибудь им вернуться назад. Не было никаких гарантий на успех, но ничего не делать мы уже не могли. Итак, укрывшись в берёзах, недалеко от маяка, чтобы наши спящие беспомощные тела нелегко было бы обнаружить, я, Глафира Северьяновна, капитан, Владимир Юрьевич, профессор, Людочка, Никаноровна, дядя Акинфий, инженер и Фёдор, легли на траву и, открыв ящик с конфетами, приготовились ко сну. Маяк был в зоне прямой видимости, и мы надеялись, что конфеты подействуют. – Прощайте, на всякий случай, – обратился я к остающимся. – Стерегите наши тела, чтоб нам было куда вернуться. Мы взяли по конфете, разжевали их и, закрыв глаза, пожелали отправиться к пропавшим… Открыв глаза, я увидел совсем недалеко старый маяк. Вокруг шелестели листьями берёзы, на траве, лёжа в различных позах, посапывали и похрапывали мои спутники. «Ничего не произошло», – понял я. «Видно расстояние до маяка превышает допустимое». Приподнявшись на локте, я позвал близлежащего ко мне. Им оказался профессор Лобанов. Он был, наверное, самым ценным членом нашей экспедиции. Являясь преподавателем психологии в местном университете, именно он лучше всех мог бы, при необходимости, провести переговоры с противником, или вселить уверенность в соратников. Была у него и ещё одна замечательная способность. Профессор мог заразительно

хохотать, заставляя окружающих лопаться от смеха. Вдруг Лобанов открыл глаза, скосил их в мою сторону и засмеялся, а потом сел. Тут уж мне стало не до смеха – профессор раздвоился. То есть одна половина его туловища сидела, опираясь руками о землю, а другая осталась лежать на ней. Постепенно все проснулись и раздвоились. Я сам был не совсем в себе, точнее совсем не в себе. Это был наш первый, неоценимый опыт перемещения. В тот раз нам удалось немало. Ну, во-первых, мы провели ознакомительную экскурсию, и были приятно удивлены тем, что и в нашем мире и здесь было всё одинаково. Байкал, окружённый со всех сторон сопками, точно такими же, как и у нас, посёлки те же, разве что немного с другими домами и инфраструктурой. А главное – язык! Мы разговаривали с похитителями на одном языке. Подбирая на улицах обрывки газет и журналов, мы несли с собой информацию, быть может способную многое нам пояснить о происходящем. Даже одеждой своей мы не особенно выделялись. Правда, какое-то беспокойство на лицах у местных разительно выделяло нас. К счастью, никому не было до нас дела. Мимо часто проезжали полицейские машины и проходили военизированные патрули. Мы тоже старались поменьше разговаривать и вертеть головами, чтобы поменьше выделяться. Но любопытство иногда брало верх, особенно над нашими женщинами. И, в конце концов, один из патрулей обратил на нас внимание. – Эй, вы! – прозвучало оглушающе, как выстрел. Не знаю, что привлекло к нам внимание уже прошедшего мимо патруля, да и это было не важно. «Всё! Провал!» – пронеслось в голове. Всех нас будто цепями сковало. И неподъёмная их тяжесть делала невозможным сделать даже один шаг. «Беги! Прыгай в сторону и беги!» – подленькая мыслишка заметалась в мозгу. А что же было в головах у наших спутниц? Не знаю. Но к счастью, никто не побежал. – Вы что это? – лязгнуло у нас за спинами. – А ну, стоять! Но на самом деле исполнение этого приказа было невозможно, так как мы застыли в оцепенении уже после «Эй, вы!». И это оцепенение явно затягивалось. – Ну вот, я же говорил! Я же вас предупреждал! Ах-ха-ха! – вдруг затрясся от смеха профессор Лобанов. Повернувшись, с очаровательной улыбкой на физиономии, и пристально глядя в прищуренные глаза начальника патруля, профессор не прекращал разговаривать: – Я же им говорил, гражданин начальник, – размахивая руками и постоянно жестикулируя, направился он навстречу военным, при этом загадочно кому-то подмигивая. 17

– Не надо дёргать тигра за усы, особенно когда он голоден. Правда же, дорогой мой? А вы же за целый день, я уверен, не отдыхали ни разу. Всё о государстве печетесь, о нас недостойных. Даже поесть времени нет. А мы тут ходим без дела, внимание на себя отвлекаем. А нарушители тем временем незамечено могут проникнуть. И что тогда? Кто тогда виноват? Что тогда делать? Но, с другой стороны, у вас же и своих проблем – не меряно. Их кто решит? Мы? Нет, это вы наши проблемы готовы устранить. А мы вам и не поможем, ни здоровье поправить, ни жалованье поднять. Только от дел отвлекаем. Вы уж нас извините. Больше не повториться, смею вас заверить. Мы тихонько. Можно идти? Патруль, в полном своём составе, застыл, глядя в глаза Лобанова, как кролик в глаза удава. И только начальник патруля козырнул профессору и выдавил: – Можете идти. А тот, не переставая улыбаться, вернулся к нам: – Пошли. Они о нас уже не помнят. Я только и смог сказать: – Здорово! Это гипноз? – Ну что вы. Всё проще, – пояснил профессор. – Знание человеческой психологии отягощают жизнь, дорогие мои. Но умение ими пользоваться делают её легче. Речь его вдруг прервала сирена. Мы уже были рядом с маяком, и срок возможного пребывания в чужом мире наших «Я» подходил к краю. Необходимо было поспешить к оставленным в берёзовой роще проекциям наших тел. – Внимание! Проникновение из соседнего измерения! Внимание! Проникновение! – Голос из рупора, установленного на маяке, перекрыл вой сирены. Военные патрули со всех сторон устремились на голос. Нас снова охватила паника. Мы бегом бросились к берёзам. Наши проекции оказались на месте. И мы, приняв их позы, отключились… – Просыпайтесь! Просыпайтесь! – донеслось извне. Постепенно приходя в себя, мы поднимались на руках и оглядывались. Вокруг трепетали родные берёзки. Все уже проснулись, но не раздвоились. Мы были дома. Вокруг нас бегали наши земляки и взволнованно что-то пытались нам сказать. Сознание медленно, но возвращалось. И вместе с ним пришло осознание, осознание случившейся беды. Отправив нас, несколько глупцов стали настаивать на том, чтобы отправиться вслед за нами. – А вдруг у них не получится? Вон как далеко от маяка улеглись! Расстояния действия конфет может не хватить. К сожалению, некому было их остановить, и, разлёгшись у самого маяка, они съели конфеты.

Ну и «Там» естественно оказались тоже у маяка, прямо на глазах у его охраны. Конечно, причинить какой-либо вред та им не могла, так-как в другой дольке их «Я» успели отделиться от проекций тел и уйти. А сами проекции были не материальны. Но быстро поняв, что к чему, десант «оттуда» сделал вылазку в наше измерение, и унёс с собой тела, лежащие у маяка. И «Я» бедняг были вынуждены возвращаться уже в пленённые тела. Так они и пропали, глупцы. – Савватеич! Ну не тяни ты! – не выдержал на этот раз дядя Акинфий, смотря на часы. – Да я стараюсь. Но согласитесь, что гостям нашим надо знать, с чем придётся иметь дело – парировал толстяк и продолжил: – Ну, если в общих чертах, то нам пришлось заварить дверь на маяк, дабы материальные тела наших противников не могли свободно проникать к нам. А наш инженер Андрей Николаевич придумал сделать это так, чтобы при попытке проделать новое отверстие в маяке, тот непременно должен был обрушиться, и проход между нами и соседями-безбожниками был бы навсегда уничтожен. Вы, конечно, можете спросить нас, почему же мы так и не поступили. Но не забывайте, что там остаются наши близкие и пленённые глупцы, что сломя голову погнались за нами. А наши тела, в отличие от наших «Я» с помощью конфет не переместить. В поисках выхода мы продолжали наши вылазки. Но теперь разъярённые «соседи» устраивали за нами охоту. И не всегда нашим «Я» удавалось вернуться полным составом в свои тела. И чем меньше их оставалось в телах, тем больше уменьшались сами тела. Так мы потеряли уже профессора Лобанова, а Андрея Николаевича – нашего инженера, запросто можно спутать с его же собственной тенью. Да и кое-кто ещё поуменьшился – Иван Савватеевич мельком взглянул на Людочку и Никаноровну. Вдруг Юрка, молча слушавший оратора, поднял руку. – Я слушаю вас, Юрий Витальевич, – сказал Иван Савватеевич и выжидательно замолчал. Поэт кашлянул в руку и заговорил: – Я, конечно, извиняюсь, но, как любит говорить наш дорогой Сергей Евгеньевич, – Юрка повёл рукой в сторону художника, – несостыковочка. Если нас с ним в вашем измерении двое, тогда почему проекции три: моя, его и Лидина? Ведь её самой здесь нет. А? Толстяк в кримплене растерялся. Это стало понятно по его затянувшемуся молчанию и поискам взглядом кого-нибудь, кто смог бы это объяснить ему самому. Но такого не находилось, и пришлось отвечать без подсказки: – Вы, уважаемый Юрий Витальевич, скорее всего не поверите мне. Но я и сам теряюсь в догадках. Я могу лишь предположить, что ваша любовь превратила вас в одно целое и неделимое. 18

Может быть, поэтому проекция вашей милой не смогла оставить вас одного. Я такое встречаю впервые, можете мне поверить. Иван Савватеевич взглянул на часы, висевшие, в этом измерении над лежаком поэта и заторопился: – Времени остаётся действительно мало. Разрешите я продолжу. Так вот. Мы, запечатав вход в наше измерение, сами, с помощью конфет, продолжали искать выход из положения, раз за разом отправляясь в опасные вылазки. И с каждым разом это становилось всё тяжелее. Нам даже иногда удавалось встретиться с родными. Но они почему-то ни разу не узнали нас. И вот однажды нам повезло. Дело в том, что во власти у «соседей» находится два брата. Оба они уже преклонного возраста и, может изза этого, очень уж себялюбивы. Но дело ещё и в том, что они талантливы в искусстве. А там у себя и вовсе считаются гениями. Один брат в написании картин прославился, а другой в сочинительстве стихотворений неподражаем. И устраиваются у них каждый год, в определённом смысле, состязания. Брат-художник свои картины выставляет и других с выставками приглашает. А брат-поэт чтения устраивает поэтические. И настолько они уверены в своей гениальности, что тем, кто их превзойдёт, обещают власть отдать. Даже законодательно это закрепили. Только вот тех, кто им проигрывал, никто больше не встречал. И с годами поубавилось-то желающих. В этом году вообще никого не нашлось. Да и среди наших, сколько я не искал, нет их достойных. Думал я, думал и придумал. Конфеты-то в обе стороны могут перемещать. Почему бы мне в соседнюю дольку, что с другой стороны от нас, не переместиться? Может там есть то, что мне необходимо? Так и сделал. Сначала один к вам отправился. Лёг, как всегда, в берёзовой роще и съел конфету. С вашей стороны маяк свободен, ни охраны, ни камер наблюдения, ни просто зевак. Перемещайся, сколько душе угодно. И что замечательно, с вами мы тоже на одном языке общаемся. Видно, Господь специально так придумал. А главное, люди у вас весёлые и доброжелательные. Моё «Я» у вас даже подружилось кое с кем. Я и по Байкалу вашему на пароме плавал, поначалу зайцем, правда. В Листвянке был в гостях у священника отца Анатолия. Он мне книжечку показал – сборник стихов одного поэта, тоже бывшего у него в гостях. Я только его читать начал, так сразу и понял: это то, что надо. Обрадовался, но вида не показываю. Осторожно, боясь удачу спугнуть, спрашиваю: «Батюшка! А нет ли у вас на примете и художника хорошего? Очень уж люблю изобразительное искусство». А он мне и отвечает, что хорошего нет, а есть гениальный. Они вместе с Братским настоятелем отцом Андреем и поэтом были здесь проездом.

Так вот поэт всё время и говорил сидящему с ним рядом мужчине: «Я, брат, поэт хороший, а ты, брат, художник гениальный!» Узнал я у отца Анатолия, как их, ну то есть вас найти, и обратно вернулся. А тут уж мы все вместе принимали решение. И постановили сделать всё, чтоб вы приехали сюда. Это конечно было непросто. Правда, повезло нам, что вы все дружны между собой. Случайно узнали, что Лида, супруга ваша, – Савватеевич посмотрел на Юрку, – в больницу пошла, в поисках фониатора. Приодели Людочку нашу врачом. Та, будто случайно, сказала Лиде, что хорошего фониатора только в Иркутске можно сыскать. Кстати, это истинная правда. Ну, а дальше всё и завертелось. Мы до последнего не были уверены в успехе. Вот и следили за вами на протяжении всего пути. Поверьте, это было совсем не просто. Но, слава Богу, всё вышло. Ну вот. Вкратце я постарался вам всё объяснить. А теперь пришла пора расставить все точки над i … Глава 13

Откуда ноги растут

Свет в комнате сначала отлетел от стен, на которые тут же стали вползать тени. Тьма своими холодными кистями начала сжимать слабое свечение всё сильнее и сильнее. Вот уже лица слушающих растворились в темноте. И лицо говорящего тоже готово было вот-вот погаснуть вместе с едва мерцающим огоньком прогоревшего свечного фитиля. – Ну вот. Уже почти три часа прошло, – вдруг спохватился Иван Савватеевич. Он достал ещё одну свечу и поднёс её к лунному свету. Та немедленно отозвалась крохотным, но всё более разгорающимся пламенем. И вот уже снова тьма трусливо забилась в щели. – Ну, что? – отирая вспотевшие шею и лоб, выжидающе глядел мужчина на поэта и художника. – Теперь, когда я раскрыл перед вами все карты, что скажете? – Как это у вас получается? – вместо ответа спросил Юрка. – Что, извините? – не понял Иван Савватеевич, и уставился на поэта. – Не могу понять, как вы от лунного света свечу зажигаете? Волшебство, да и только, – пояснил Юрка. – Причём тут волшебство? – удивился толстяк, снова пытаясь застегнуть пуговицы пиджака на полном животе. – Просто фитиль свечи состоит из состава самовоспламеняющегося, именно от лунного, определённой длины волны, света. А от солнца его не зажечь. Да и зачем днём нужна свеча, правда? – Правда, – Юрка кивнул и добавил, – просто. – А насчёт карт? Не так просто. Правда, Серёга? 19

– поэт посмотрел на художника, явно ожидая от него поддержки. И тот согласно закивал: – Конечно! Это как без сватовства да под венец, неожиданно как-то. Тут подумать не мешало бы, посовещаться. – Так в чём же дело? Посоветуйтесь, конечно. Только побыстрее бы, – Иван Савватеевич нервно кинул взгляд на часы. – Ну, так нам бы посовещаться, – многозначительно повторил поэт. – А! – понял толстяк и, направившись к двери, открыл её. – Давайте, друзья, на улицу, – призвал он собравшихся в комнате. Когда все вышли, Савватеевич, достав чтото из кармана, обратился к оставшимся Юрке и Сергею: – Вот, – положил он на стол две большие конфеты, на зелёно-синих обёртках которых золотом было вытеснено «Волшебные». – Вот. Времени уже не осталось. Действие конфет подходит к концу. Сейчас я выйду. Если вы примете отрицательное решение, то, боюсь, мы уже не увидимся. Прощайте, на всякий случай. Но, если всё-таки в вас преобладают жажда приключений и стремление к справедливости, не тяните – ешьте конфеты. И я с огромным удовольствием снова поприветствую вас. И, с этими словами, вышел. Юрка на цыпочках подкрался к двери и приоткрыл её, ровно на столько, чтобы с улицы это осталось бы незамеченным, а сама улица была видна. Все вышедшие разговаривали о чём-то метрах в пятидесяти от дома. Поэт прикрыл дверь и, вернувшись к столу, заговорил с художником: – Ну, и что будем делать? Мне до сих пор кажется, что это сон. Хотя в этом сне я на стороне этих чудиков. А ты? – А моё «Я», – ответил Сергей, – что-то сомневается. Ну, сам подумай. Кто даст гарантию, что мы с тобой лучше этих двух братцев? А ты слышал, как толстяк сделал акцент на том, что проигравших-то им никто больше никогда и не видел. Юрка хмыкнул: – Это не самое неприятное. Мы-то не пропадём. Ну, в крайнем случае, потеряем по одному «Я». Меня другое заставляет задуматься. Ну, предположим, мы согласимся на этот «поединок», и пусть даже окажемся лучше братьев. Как-то одолевают меня сомнения в их порядочности. Если им совесть позволяет людей похищать, почему ей не позволить им данное слово взять и не сдержать? – Ещё не факт, что с ними, с братьями этими вообще удастся о чём-либо договориться, – поддакнул художник. – Да и пока мы тут мучаемся сомнениями, действие конфет кончится, – добавил он.

– И всё само собой разрешится, и мы ни при чём, – он, торжествующе, поднял палец вверх. – А если эта братия, – задумчиво произнёс поэт, – и к нам в гости пожалует, – он взялся за подбородок, – если мы их сейчас не попытаемся остановить? – Так эти же, которые хозяева здесь, – попытался возразить Сергей, – говорили, что проникать можно только в соседние измерения. А мы их соседям таковыми не являемся. – Это они нам про конфеты, – уточнил Юрка, – говорили. А похитители к ним с помощью науки проникли. Ты уверен, что эти «ботаны» так же и к нам не попадут? Ладно, давай уже решаться на что-то. Кстати! Хочу тебе напомнить, что моя-то проекция тут, на лежаке. А тебе, если что, в туалет к своей бежать. Художник, молча, взял со стола конфету… – Доброе утро, Сей Сеич! Как почивали? – смеялись серые глаза из-под рыжих бровей на сморщенном лбу. Забавный старичок, в потёртой тельняшке и солдатских кальсонах, коротенькой седенькой бородкой и паклей пепельных волос по краям лысой головы, очень напоминал домового. Седые с рыжиной усы топорщились под картофельным носом, над лодочкой ехидной улыбочки. Зная, как брат не переваривает его фамильярности, Виктор Алексеевич, уже в который раз наслаждался его кислой миной. – Виктор! Вы же знаете, что меня зовут Алексеем. И отчество у нас с вами одинаковое. И эта наигранная простота не делает Вам чести. Что за шутовской наряд? Мы же с вами государственные лица. Будьте добры прилично одеться, выходя из спальни. Вас могут увидеть. Так и авторитет потерять недолго. А там и до свержения недалеко. Сидящий в кресле старик был, как две капли воды, похож на своего брата в тельняшке и кальсонах. Но он был одет в коричневый с отливом костюм и аккуратно причёсан. На его неприятнострогом лице тоже были топорщившиеся усы с рыжиной. Но борода была немного длинней, или просто причёсанней. Старик был тщедушен, как и первый. И только в голосе его чувствовалась недюжинная сила. – Ты, может, забыл, как мы сами власть узурпировали? Забыл, кем мы были? Сколько моего ораторского и поэтического гения пришлось вложить в подстрекательство и митинги? Забыл!? – Забудешь, как же! – вдруг зло и с горечью ответил весельчак. Всунув себя в помятые тёмные штаны и серый джемпер с орнаментом у плечей и на рукавах, он безуспешно пытался застегнуть молнию. Бросив это занятие, Виктор Алексеевич продолжил: – Нет, Алексей Алексеевич, не забыл. А вот ты, наверное, запамятовал, что это благодаря моим 20

художественным талантам, мы и документами обзавелись и листовками, предыдущую власть чернящими, разжились. И кем мы были, ты забыл. А хочешь, напомню? Мы были Виктором Алексеевичем Михайловым. Алексей Алексеевич буквально посерел: – Тише, ты! Тише! Витя, услышать же могут. Тебе что, плохо, что ли? Ну, сам подумай! Здесь у нас всё есть: власть, деньги, почёт. Здесь ты гениальный художник, а я поэт. А кем мы были там? А там мы были, если ты забыл, старым спивающимся чудаком, пытающимся пропихнуть стишки свои в какую-нибудь газетёнку и расписывающим заборы и борта катеров никому не интересными рисунками. Память мгновенно возвратила всё назад… Улица Сакко и Ванцетти упёрлась в грунтовый перпендикуляр. Виктор Алексеевич, или как его снисходительно звали, Витёк, повернул направо и быстрым шагом устремился вперёд. Он шёл от Ангары, где очередной раз «похулиганил». Хозяин «Казанки» будет немало удивлён, обнаружив на борту своей красавицы-лодки серебристого хариуса под золотой короной. – Да, плевать! – по-стариковски зло закашлялся Витёк, имея в виду последствия. – Я ему бесплатно лодку разрисовал. А он мне и сто грамм даром не нальёт, жмот. В голове что-то взрывалось и нутро всей своей массой пыталось вывалиться через узкую глотку. – Господи! Что же пили вчера? Согнувшись пополам, старик проревел: – Не по-о-мню, Господи! Не дай сдохнуть, опохмели! Но распрямившись, он вдруг отчётливо понял, что шансов на первое гораздо больше. Пенсия только послезавтра. Взаймы не дадут, сам бы себе не дал. И третьим не возьмут – глупо. Продать бы что. А что? Он вдруг уставился на кисть, торчавшую за поясом и набор тюбиков с масляной краской. А кому? Сощурив стариковские глаза, попытался разглядеть название улицы на стене ближайшего дома. «Ермака» беззвучно прошамкал он сухими губами. Номер дома не разглядел, да он был ему и не нужен. Виктор жил на улице Мира, около сгоревшей пожарной части. Много лет прожил он в Большой речке, но здесь никогда не был. Толкнув ногой зелёную калитку, удивился, что та не заперта. Прошаркав через двор к крыльцу, поднялся по деревянным ступеням и нерешительно остановился у дверей. На двери было вырезано «Шаман». – Что за чертовщина? – старик, было, повернул назад. Но в голове при этом так завертелось, что он невольно опёрся плечом о дверь, и та будто провалилась вовнутрь. Споткнувшись о невысокий порог, Витёк упал на колени. Никто не вышел ему навстречу. На стенах веранды висели пучки

каких-то трав. На прибитых полках стояли банки непонятно с чем. А прямо перед ним темнела пол-литра! Руки сами схватили её за холодное, узкое горло. Ноги вынесли бедолагу на улицу, и помчались в обратную сторону. Никто не гнался за ним, но остановился он лишь на другой улице. – Некрасова, – разглядел Витёк её название. – Здорово! Скоро и на Мира выйду – обрадовался он… Угли ещё пыхтели в горниле русской печи, бросая багровые отсветы на шесток с чугунком, в котором теплилась отварная картошка. Выдыхая последний дым через устье в хайло, печка будто посапывала сонно. Посапывал и Витёк, упав головой на сложенные на столе руки. Его курносый нос подрагивал, будто принюхиваясь к чемуто. Вдруг старческая рука мужчины дёрнулась и зашарила по столу, почти сразу наткнувшись на то, что искала. Это была пустая уже бутылка тёмно-зелёного стекла. На её боку была приклеена бумажка с надписью чернильным карандашом «ЗЕЛЬЕ». Витёк, не поднимая головы, обхватил стекло и дёрнул на себя. Не тут-то было, бутылка не сдвинулась и на сантиметр. Старик поднял отяжелевшую голову и испуганно вскрикнул. На стеклянном горлышке лежала жёлтая ладонь, пригвоздившая «ЗЕЛЬЕ» к столу. Витёк отдёрнул руку и с трудом задвигал сухим, прилипшим к нёбу, языком: – Ты хто? Ты чё здесь? – Шаман я, паря, – заговорил азиатской наружности человек, в кожаной куртке, с бубном через плечо. – Дурак ты, паря! Ой, дурак! – Чё лаешься, гнида! Водки пожалел? – заныл перепуганный, но надеющийся на пощаду алкоголик. – А давай за знакомство. Правда я на мели, но ты мне займи. Шаман не ответил. Он лишь твердил: – Ой, дурак, паря! Чё наделал? Ой, дурак! – Не скули! Не хочешь водки, не надо. Ты как здесь оказался, морда чухонская? – осмелел Витёк. – Я ведь, – поднял он тощий кулачок, – если чё! Шаман посмотрел на него, будто мешок картохи навалил, и сказал: – По следу пришёл, да поздно. Теперь худо будет, ой как худо! Ну да не изменить уже ничего. Слушай, паря! Я уйду щас, а ты спать станешь. Азиат перевернул бутылку, из которой не пролилось ни капли, качая головой: – Проснёшься, паря, уже не здесь, не в наших землях. Далеко, однако, не в наших. Заглянув в бутылочное горлышко, шаман продолжил: – Не один проснёшься. Не бойся, паря. Может, 21

и к лучшему оно. Здесь ты совсем чужой стал, паря. Спи. С этими словами гость вышел, а хозяин провалился в темноту… Виктор Алексеевич помотал головой, то же сделал и Алексей Алексеевич. Воспоминания были не из приятных. Пришлось вспомнить всё: и как они, проснувшись, впервые увидели друг друга, и как, в буквально смысле, наложили в штаны от испуга, прежде чем осознали, что являются одним человеком, как потом привыкали к чужой жизни, как, с помощью интриг и подлости, пришли к власти. Первым снова заговорил Алексей Алексеевич: – Вот видишь, брат, обратного пути у нас нет. Да и наука нам не поможет. Изобретателя «переместителя в пространстве», как ты помнишь, мы приказали сослать на каторгу. И теперь можем перемещаться только к соседям. А это тоже измерение не наше. Так что ничего уже не вернёшь, разве что сами на каторгу пойдём. Сам знаешь, народ он долго разбираться не станет. Ведь прав я? Виктор Алексеевич вздохнул горько: – Чтоб тебе, с твоей правотой! А потом улыбнулся ехидно: – Сей Сеич… Продолжение следует.

Юрий РОЗОВСКИЙ г.Братск

Творчество читателей

Енисей пошёл!

Как мне войти в реку памяти в том месте, где ничто не могло потревожить, или обидеть, или подвергнуть сомнению безмятежно устроенный быт взрослеющего человека, где царил спрос и ответственность за все поручения и обязанности. Тревожный гудок каждое утро обрывал долгожданную встречу с мамой. Не успев подняться ото сна, все слушали: «Сейчас будет гудок!» Самый ранний первый гудок, за ним будет второй, тревожно призывающий, беспокойный, ставящий точку в делах повседневных, семейных. Вылезал гудок, словно джин из бутылки на волю, растекаясь во все концы города, проникая в каждый дом, окно, форточку. Уводил на завод или другие работы самых дорогих нам людей, без которых в опустелых квартирах и комнатах уже не работал закон таланта и всяких даров Божиих. Оглушённые одиночеством дети начинали страдать, болеть, опустошаться. Детское крестоношение - неотвратимая разлука каждый день с дорогими людьми до самого вечера - кончалось, когда снова звучал на весь город гудок, устало понурый, обозначающий: конец, отбой, на покой! Какой мастер-виртуоз так настроил клаксон? Не простак подбирал тональность гудка, а сибирский Левша. Детские силы к вечеру ослабевали, детей укладывали в постели и покрывали поверх тонкого одеяла отрезком белого брезента, выданного на работе. По такому же кусочку брезента положено под ногами у кроваток. Называли мы их ковриками. «Спокойной ночи, слушайте гудочки», - мама тушила свет, и двери в комнату закрывала. Начинался гимн труда железнодорожных будней. Ночью станция на фоне засыпающего города подобна камерному оркестру, который исполняет концерт на всех инструментах. Их можно себе представить: валторна, гобой, труба, рожок, флейта. Иногда весело, без забот: «Тирли-тирли, ха-ха!» Иногда долго: «Ту-у-у-у!» Вот на большой скорости отметился гудочком товарняк или пропел тяжело: «До-о-о-о!» Мы жили напротив железнодорожного вокзала. Погрузочный угольный круг находился напротив дома, за стальными строчками железнодорожных линий. Всю ночь паровозы, отцепленные от составов, по очереди подходили под загрузку углём, отмечаясь, маневрируя с помощью такой звуковой азбуки. Детская фантазия, помноженная на красоту звуков за окном, уносила в неведомые путешествия. Мелькали в мыслях города и страны, параллели и меридианы, как в песни поётся. Дар воображения, сочинительства разыгрывался во всю силу. Это было похлеще телевизора - в своём роде. Мучительно искала соответствия названию города Красноярск. Представилось много отвесных обрывов вдоль берега Енисея, но они были пыльно-светлого цвета, и это не устраивало. Нашла соответствие имени города тогда, когда меня записали в школу, выстроенную из чудесного старинного красного кирпича. Стояла она на высоком берегу реки, отвесном, почти вертикальном, обрывающемся к воде. Красный яр! Здесь услышала главный гудок в моей жизни. Это как удар, пробудивший от спячки. Сначала секунды столбняка для всех и взрослых и детей, а потом крики: «Енисей пошёл!» Школа на яру, гудок в небе. Сразу брошены все тетради, журналы, карты, которые нёс географ. Вываливаются кубарем через ступеньки на улицу в обжигающий холодом 22

ветер раздетые дети и взрослые. Наша маленькая седенькая завуч - «кнопка» с пачкой журналов под мышкой, в очках на носу, стоит на самой вершине яра, а за ней, как цыплята за клушой, все остальные. Гудок стонал подолгу, длинно, он всё пел и звал, пока не разбудил каждого – старого и малого. Это невозможно воспроизвести в кино, здесь каждый сиял душевно, был счастлив в самом себе! Будоражит, зовёт, ликует гудок, сотрясает воздух радостью победы солнца, света, тепла. Конец нужде сибирских холодов, мы дожили, выстрадали ещё одну зиму! Не ту, которая сейчас напоминает своими оттепелями Европу, а зиму, куда отсылали умирать каторжан, декабристов ссыльный народ. Эти минуты отпечатались в памяти как чёрно-белое фото. Все бежали с раскрытыми объятьями, с воздетыми руками, с возгласами восхищения. Не было одиночек – это была общая победа исполнившейся, наконец, мечты! Я не ощущала ни своего тела, ни холода на ледяном ветру. Это была искра озарения и работа восторженных глаз! Уже не было сплошной корки льда, к которой мы привыкли, катаясь на лыжах на уроках физкультуры. Ревела буря, неслась масса тёмной воды с кусками льда, похожих на куски сала, которые кружились, переворачивались, наезжая друг на друга. Было страшно и невозможно оторваться, как под гипнозом. Сейчас мы обделены одним из чудес бытия, созерцанием рождения новой жизни: проснувшегося от зимнего сна великого Енисея. Не замечаем и матушки-земли, её нового вздоха и вопля, как во время родов, чтоб подарить виток новым жизням и свершениям всем, кто в воде, на суше и в небе! P.S. Грущу, томлюсь, досадствую, взирая на последствия дел рук человеческих, нанёсших вред и урон земным богатствам, доставшимся нам даром. Енисей из-за плотины теперь не замерзает. Зимой в сорок градусов ниже нуля над городом стоит пар от реки, воздух сырой – тяжко! А какой лёгкий и сухой был морозец в моём детстве! Дары невосполнимы и утрачены навсегда.

Евгения Зубкова

Весёлая осень. Худ. Татьяна Ковалёва Триптих. Худ. Олеся Кищенко 24