Єгупець №16

СОДЕРЖАНИЕ — ЗМІСТ ПРОЗА — ПРОЗА Марія Матіос АПОКАЛІПСИС Григорий Канович ИАКОВ Артур Фредекинд МЕЛАНХОЛИЯ ПОЭЗИЯ— ПОЕЗІЯ Юлия Веретенникова СТИХИ И ПЕСЕНКИ Павло Вінтман ПОМІЖ УЧОРА І ЗАВТРА Юрий Штерн ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ КРИТИКА И ПУБЛИЦИСТИКА КРИТИКА ТА ПУБЛІЦИСТИКА Йоханан Петровський-Штерн НОВІТНІЙ МОЙСЕЙ Стив Левин «ГОВОРЯ ПО СОВЕСТИ, ЧИСТОТУ КОТОРОЙ ОТРАДНО СОБЛЮСТИ...» Михаил Рыбаков «ИГРИВЫ БРЕЙТМАНА ОСТРОТЫ...» Самсон Мадиевский JUDENBEGÜSTIGUNG «Пособничество евреям» ЕВРЕИ И ХРИСТИАНЕ ЄВРЕЇ ТА ХРИСТИЯНИ Мирослав Маринович ПОСТАТЬ МИТРОПОЛИТА ШЕПТИЦЬКОГО У НЕЛІНІЙНОМУ ПРОСТОРІ ІСТОРИЧНОГО ЧАСУ Шимон Редлих МОРАЛЬНЫЕ ПРИНЦИПЫ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ МЕМУАРЫ—МЕМУАРИ Іван Дзюба ОЛЬГА ІВАНІВНА ЛЕНЕЦЬ, 3 ПЕЛЕНСЬКИХ

Александр Гордон ЭТЮД В БЕЛО-ГОЛУБЫХ ТОНАХ НАШИ ПУБЛИКАЦИИ — НАШІ ПУБЛІКАЦІЇ Анатолий Фельдман ЕВРЕЙСКОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ В КИЕВЕ (март-сентябрь 1971 г.) Сигизмунд Кржижановский КОПИЛКА ОБРАЗОВ ИСКУССТВО — МИСТЕЦТВО Михаил Мицель ПУТЕШЕСТВИЯ ГЕРБЕРТА СЕЛИГМАННА Ирина Климова «ЕСЛИ УМРУ — СОЙДУ С УМА...» О скульпторе Исааке Иткинде ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ DE MORTUIS Пам'яті Романа Корогодського

Марія Матіос АПОКАЛІПСИС Мойсеєві Фішбейну

1 У НЕДІЛЮ, до сходу сонця, після сходу сонця й заходу, до служби Божої, під час читання Євангелія й після триразового панотцевого благословення, в Тисовій Рівні на повен голос і пошепки іншої бесіди, ніж про те, що або зачнеться нова война, або на край упаде яка інша кара, а спокійна година встановиться людям хіба що по смерті, — не було й не могло бути. Бо ні в Тисовій Рівні й ніде інде, куди ступала нога цих світових вояків і світових ґешефтарів із обкладеного горами й обвіяного вітрами села, що сподобило собі ім’я найтвердішого в світі дерева — тиса, ні з твердими, ні з м’якими, й ні з якими іншими людьми ще не траплялося такого дива, щоб здорова з вечора людина на ранок упала в лежу, три роки лежала снопом, та де там лежала — три роки спала непробудно, а тут не на Великдень і не після ворожби, а просто так, на очах мало не зомлілої невістки, зранку, по трьох роках небуття підвелася собі з постелі, роздивилася, не пізнаючись, по стінах і хоч не надто твердо, але таки пішла своїми ногами до порога, ніби подибулькала після нічного сну до виходку. Після того, що і як далі переказували охочі переказувати чужі гаразди й біди, в м’якої людини волосся бралося догори, а в твердої — на очі наверталася сіль. Та прости, Господи, їх усіх із тими поголосками, брехнями й фантазіями. Єдина правда полягала в тому, що Тимофій Сандуляк суботнього ранку таки вернувся з того світу, де нікому бути ще не доводилося, звідки живим ніхто ще не вертався. А що Сандуляк побував на тому світі, в Тисовій Рівні не мала сумніву навіть мала дитина, не те що замшілі праведники, визнані знахарі, а також викінчені злодії й обліковані дурисвіти.

— Ти хто? — Тимофій витріщив на невістку Софію нібито заспані, нібито п’яні балухаті очі. Підвівся з ліжка так несподівано впевнено, що сторонньому, коли б тоді такий нагодився в хаті, могло видатися: чоловік добре й не встиг задрімати, а вже невтихомирені хорти чи всюдисущий гонихмарник-дідько підбивають його зробити дрібну шкоду в господарці. Софія — саме на той мент — кочергою пхала в піч таси з тістом на хліб. Отож із несподіванки, навіть коли б сама того хотіла, не могла впасти далі, як на холодний припічок. Коцюба миттєво випала їй із рук, ударивши по пальцях ніг, але перелякана всмерть Софія того навіть не завважила. Якусь коротку мить безумно дивилася на геть голого — схожого на кістяк — сивого старця з обвислою сухою шкірою, з обвислим масним волоссям, із довгою білою бородою. Він мовчкома, але таки рішуче сунув на неї, вириваючи на ходу з носа тонкі й прозорі еластичні трубки. Відтак невістка чи то сіла, чи то приклеїлася до підлоги, проте за мить схопилася й вилетіла в сіни так нагло, що застряглу, очевидно, в горлянці трубку старий, таки більше схожий на мару, ніж на живого чоловіка, висмикував звідти довше, ніж моторошний жіночий крик розтинав порожнє вранішнє подвір’я. «Люди добрі!!! Кінець світу! Рятуйте!!!» — несамовито волала Софія, вимахуючи білою хустинкою, здертою з голови чи не з волоссям, і кидалася з одного боку загородженого обійстя в інший бік, так, ніби не мала розуму відчинити хвіртку на вулицю. ...Що було по тому, вже мало кого цікавило. Тисову Рівню, враз схарапуджену неймовірною новиною від млина на в’їзді до млина на виїзді, після жіночого лементу й хапливого заламування рук, після мовчазного чоловічого втихомирення, цікавили лише дві речі. Перша — що буде з Сандуляками далі. Друга стосувалася обізнаніших із давньою й дивною історією цієї відлюдкуватої родини, а також тих, кого шкребла мовчазна думка про кару Божу, що наздоганяє людину саме тоді, коли людина перестала думати навіть про можливість цієї кари. А вже на самісінькому споді, десь навіть далі, аніж за завмерлою зо страху душечкою — і в тих, і в тих — калачиком згортався набубнявілий хробак неспокою: а раптом... а може... і в нас... і з нами... щось таке... схоже... прости, Господи...

2 НА ПІСКАХ (так споконвіку в Тисовій Рівні називався дальній — горішній — кут із незвично добірними для гірської місцини ґрунтами) ще від часів Франца-Йосифа, але точно, що до Першої світової війни, осібно

жили самі австрійські колоністи. Так, може, хат із десять. Були то здебільше колишні збіднілі міщани альпійських ландшафтів. Крутійка-доля, пошуки добра й жадоба помірних авантюр, занесли їх між чорні й густі лісисті гори Буковини, що здалеку обіцяли мрійникам неміряні статки, невигаданий душевний спокій і впокорені пристрастями сутінки життя. Між робітних, а надто — кмітливих і винахідливих на всяку новизну австріяків та швабів випадково, чи, може, й ні, на Піски затесалися три єврейські родини, що їм не знайшлося вигідного місця для осідку в сусідньому з Тисовою Рівнею містечку — штетлі Вижниця, в надмірно скупченій єврейській колонії вздовж повноводого Черемошу. А може, Шльома Бухбіндер, Абрам Машталер і Леон Райх, кожен зі своїм постійно поповнюваним кагалом старих і малих, самі не побажали плодити власні нестатки чи й мозолити очі менш успішним родичам та одновірцям. Тож обрали собі ці три родини місце для життя подалі від людних доріг та тьми заздрісних очей. Так чи інак, людська мішанка на Пісках мало чим відрізнялася від мішанки на Царині, коло Млинів чи на Лугах, в решті кутків, де текло собі коли тихе, коли буйне життя Тисової Рівні. Одразу за єврейськими городами, на клаптику масного й рівного, як людська долоня, ґрунту, осів щойно одружений сільський мельник Тимофій Сандуляк, що якимсь дивом відкупив у Абрама Машталера (а не навпаки!) сім фальчів землі, де й звів собі будинок на дві кімнати з сіньми посередині й відкритим ґанком до дороги. Позаду мельникового обійстя, трохи ближче до Черемошу, де на громадських лугах від весни до пізньої осені паслася сільська худоба, гналася в небо осика. Трепета по-тутешньому. Та така височенна, що, коли б вилізти на її верх, казали старі люди, звідти можна вздріти сніжну корону Чорногори. Проте навіть найбільші бешкетники Тисової Рівні — діти — чомусь ніколи не наважувалися обдерти своїми колінами самий верх білого, завжди тремкого дерева, ба навіть не намагалися зачепитися за гілля, що звисало мало не до землі, — аби погойдатися над запахущим від медунки, деревію та конюшини пасовищем. Від ранньої весни й аж до передзим’я трепета невтомно лопотіла своїм полохливим листом та світила білими — мало не сметанними — боками навсібіч Пісків, здалеку вирізняючись стрімким гоном поміж іншими, аж ніяк не карликовими, деревами цього багатолюдного сільського кута. Та вгнатися за її ростом жодному дереву було не під силу. Ні на Пісках, ні в усій Тисовій Рівні. З оцієї ось самотньої сільської трепети й почався перепис Сандулякової — до того звичайної на всі боки — Долі. ЯКОСЬ ПІД ОСІНЬ хотів було Тимофій зрубати нижнє — обвисле, як нестрижені чоловічі вуса, — гілля трепети та зробити з нього настил для підлоги в стодолі. Вже тримав занесену догори сокиру, вже на око міряв довжину обчухраного ломаччя, як тут мало не з річкового коловороту вигулькнула худа, мов скіпка, й бліда, що визбиране молоко, Машталерова дружина Естер із перекинутим через ліве плече випраним шматтям.

— Не чіпай його! — спочатку скрикнула, а далі мовила тихо: — Це дерево прокляте... — Естер говорила так, ніби мала намір стати під лезо сокири, проте при цьому дивилася Тимофієві просто в вічі.

— Дерево як дерево... На підлогу — якраз, — непевно відповів знічений Тимофій. Проте сокиру опустив.

— Ти не знаєш! Ваші люди кажуть: це дерево зле. Ваші люди кажуть: коли Йосип і Марія сховалися під осику від Ірода, всі дерева позмовкали, одна лиш осика шелестіла своїм листом... і виказала їх.

— Таке скажеш... — знизав плечима Тимофій.

— ...А ще кажуть, що на трепеті повісився Іуда Іскаріот. Ребе казав: «Іш крайот». Ребе казав, це «чоловік околиць». Околиць... Вони, з околиць, не розуміють, що діють, коли діється воля Божа... — Естер ніби й не зауважила Тимофієвого знічення. — Трепета відтоді завжди тремтить зо страху. І ще кажуть, що осику не можна брати на будівництво дому, бо від хвороб уся родина тремтітиме день і ніч, як це дерево. Осиковою палицею не можна бити ані худобину, ані людину, щоб вони не скручувалися в три погибелі. — Естер і сама чомусь тремтіла так, ніби вся вона була з осикового листу, чи ніби дуже змерзла. — Хіба що зроби з трепети огорожу навколо обори, де ночує твоя худоба. Жодна відьма, ані чортиця, ані упириця, ні інша нечисть не залізуть уночі до корови й не зіп’ють її молоко, коли у дворі є осиковий прут. ...Сусідчину тиху, але доволі сміливу розмову Тимофій послухати послухав, проте приступне гілля зрубав, лякливе листя обчухрав і спалив у себе перед хати, а з осикових чурків зробив підлогу в стодолі. Якийсь час по тому, на самого Андрея, у двох найближчих сусідів одночасно народилися діти: Тимофієва дружина Марія вчинила Сандулякові сина — русявого Андрія, а Естер вродила Машталерові чорненьку дівчинку, яку чомусь назвали Андреєю. «А може, і в жидів є таке ім’я», — Тимофій про те не питав, проте в голові собі відклав. А далі була війна. І Сандуляка, й багатьох інших із Тисової Рівні забрали до цісаревого війська. Мститися за смерть кронпринца.

3 КОЛИ ТИМОФІЙ повернувся з Сербії, Машталерова Естер, обкладена ще двома дітьми, вже була вдовою. Черкеський козачий загін, що стояв постоєм у Тисовій Рівні не так довго, як страшно, лишив по собі й згадку про грабунки, й згадку про забиття євреїв. Серед забитих був і Абрам Машталер, що на біду собі й своїй родині нагодився в Хаїмову (Меламеда) корчму по ханукальні свічі саме на момент погрому. А ще черкеси лишили кілька череватих після зґвалтування рівнянських молодиць та породили чорні прокльони погорблених віком дідів — навздогін куряві з-під копит вічно втомлених і вічно голодних на війні коней. За півтора року після черкесів Тисовою Рівнею під час Брусилівського прориву знову прогарцював іще один — не менш дикий на грабіж — загін русаків, який, щоправда, великого людського погрому не чинив, але на бабів і жінок тримав нюх не менший, аніж кріс на ослаблого у війні австріяка. Після наглої загибелі чоловіка Естер довго ходила в чорному. Як і решта односельчанок — гуцулок, австрійок, німкень, польок і єврейок, що їхніх чоловіків порозкидало по близьких і дальніх закутках землі (і не знати, чи навіки, чи лише на час воєнної хуртовини). А далі Естер чомусь завжди ходила селом простоволоса, в неодмінному супроводі дітей — Андреї, Йосипа та Юдіти. Деяким добропорядним ґаздинькам це подовжило язики: «А чи, бува, повдовіла жидівка не стратила розум?» Сандуляків Андрійко, верткий і непосидющий, весело дражнив старшу Машталерову дівчинку сестричкою, смикав за довгі коси, заплетені туго, аби приховати смолянисті кучері, які сягали їй литок. Або нервово, хоча й без злості, куйовдив корону Андреїних грубезних кіс, навхрест закладених довкіл кругленької дитячої голівки. На це Андрея так само незмінно погордливо била Андрійка по метких пальцях і щораз однаково неприязно цідила крізь дрібні щербаті зуби: — Поки твій тато був на війні, мого тата закатрупили черкеси, — зневажливо сіпнувши правим плечем, ішла з-перед Андрійкових очей і зникала в густих кущах жасмину на межі Сандулякового та Машталерового обійсть. Естер після кожної словесної перепалки між дітьми «давала доньці шміру» тонкою лозиною — як не по босих ногах, то по сідничках. Але це не заважало Андреї щоразу починати розмову з малим Сандуляком незмінними — нібито навіки завченими — словами «поки твій тато був на війні...». Машталерка із Сандуляками трималася якщо й не тепло, то, принаймні, чемно й рівно. Як то буває між не близькими не за духом, а територіально сусідами. А та дитяча приязнь Андрія й Андреї, що була тоді, коли їх ділив лише паркан, пропала, ніби її й не було ніколи.

4 ...В АНДРІЙКА вже прорізався пушок над верхньою губою, коли одного надвечір’я Андрея в білій лляній сорочці із пришпиленими до неї липовими та жасминовими суцвіттями, дикими рожами та тугими голівками деревію, із незвичним рум’янцем на щоках і дивним блиском в очах уперше з часів своєї упертої дитячої образи стала на порозі сусідської хати.

— Що тобі, біднятко? — Сандулякова Марія звела вічно смутні свої очі на кучеряву, пишну, як голівка квітучого маку, і запашну з голови до ніг, дитину — і сама собі подивувала, якою незвичною красою світилося личко дівчинки, котра ось-ось — і стане дівчиною. А може, вже й стала нею.

— Мама Естер просила вас усіх приходити до нас на Пурім. І ще казала, що можете брати свою домашню переберію з Маланки, бо у нас на всіх одягу не вистачить.

— На Пурім?! — Сандулякова витирала мокрі руки об фартух і гарячково згадувала юдейські свята, щоправда, не такі чисельні, як у них, православних. Та навіть на її куций жіночий розум, Пурім ніяк не випадав юдеям посеред літа. До того ж, цьогорічний Пурім юдеї Тисової Рівні вже святкували десь трохи більше, ніж через місяць після християнських Різдвяних свят. Марія радше була би подумала, що Естер запрошує чоловічу частину Сандулякової фамілії на поминальний Кадіш: «У жидів своїх Отченашів, своїх Кадішів також багато. Як у православних — молитов для кожного малого і великого святця». Проте Марія також знала, що юдеї тужать за померлим строго сім днів, це в них шіва — родина сидить на підлозі, а чоловіки сім днів не голяться. Після того ані дев’ятини, ані сороковини за вмерлими юдеї не справляють. Хіба що впродовж одинадцяти місяців та щороку в йорцайт — роковини смерті — читають поминальний Кадіш. Та в Тисовій Рівні синагоги не було. І через те в Маріїній голові все сплуталося водномить від сорому за незнання юдейського звичаю, а ще більше — від несподіваного запрошення Машталерчиної дитини.

5

МАРІЯ ВПЕРШЕ ПОЧУЛА юдейський Кадіш, коли всі зосталі в живих євреї Тисової Рівні — від млина при в’їзді до млина на виїзді — прийшли в дім Машталерки після черкеського погрому в Меламедовій корчмі, щоб відчитати по убієнному Абрамові жалобну молитву. То були переважно зубожілі сільські юдеї. Ані мобілізовані до війська, ані масово вислані поза межі Буковини, як галицькі юдеї, до віддалених губерній Росії. Не стали вони й біженцями: таким уже й тікати не було з чим. Хіба що від свого віку. Тоді Марія прийшла до Машталерки одразу, як родина вернулася з єврейського цвинтаря на краю села, де поховали Абрама за кілька годин по тому, як він був зарубаний черкеською шаблюкою. Найпростішу дерев’яну труну, з грубо тесаних дощок, до того ж різної породи, оскільки однакової знайти на той час було важко, нашвидкуруч збив однорукий Марко — тесля з іншого сільського кута — Царини. І смішного колись Абрама Машталера, який поверх лапсердака чомусь носив гуцульський кептарик із тонкої козячої шкіри, ретельно обмили — той же однорукий Марко і старший син Шльоми Бухбіндера — Єгуда, бо не могли допустити вбиту горем Естер до споглядання чоловікового тіла, перерубаного мало не надвоє, та й поховали Абрама без плачу й голосінь, загорнувши перед тим у лляний саван — тахріхім. Марія в чорному стала на порозі Машталерової хати. Естер із трьома дітьми сиділа на підлозі. Сандулячка й собі присіла край стіни під вікном. Довго вагалася, чи сидіти мовчки й мовчки просити свого християнського Бога за убієнну душу покійного Абрама, чи все-таки перехреститися. Люди в хаті стиха перемовлялися. Шльома Бухбіндер надрізував ножицями краї їхніх кофтин, лейбиків і сорочок. Марія простягнула Шльомі край свого кептарика. Шльома важко зітхнув, проте надріз зробив. Але в самому кутику. Та й то з виворітного боку, так, що знак був майже непомітний. Потім Шльома читав юдейську молитву по убієнному, однак вона не мала в собі звичної для Тисової Рівні розпуки. Далі, зрозумілими для Марії словами, він казав про віру у Всевишнього, спокуту й порятунок, а ще далі — прославляв святість Бога. Коли Марія зібралася додому, чорна від туги Естер тихо їй сказала: — Маріє, дякую за міцву...

— Хто дякує за мертвого, жінко?!.. — мало не скрикнула Марія.

— Е-е-е, ні... Міцва по-нашому — це добра справа. Ви зробили добру справу, Марійо, відвідавши нашу родину в жалобі. Якось, разом вибиваючи дерев’яними праниками визолене білля на ріці, Естер поскаржилася Сандулячці, що й війна не скінчилася, і рік минув по убієнному Абрамові, а нема кому поставити на його могилі надгробок. Будь-який вона не хоче, а такий, як треба, міг зробити лише майстер Коган, що жив у Вижниці. Та чи й Когана не забили?

6 ...ВИЖНИЦЬКИЙ МАЙСТЕР Фейґел Коган слухав Сандулякову неуважно, але й не довго: — І ти мене ще довго будеш просила за Абрама? Пришли ліпше свого хлопця, навчу різьбити по каменю. Бо нема кому. А мої руки не встигають робити надгробки. Мруть людей, лиш попи тішаться, бо роботу мають. …Один раз і ще раз подумала Сандулячка, і через два дні сама приїхала конем до Когана помагати. А сина лишила на господарці. Хто його знає, як воно може бути? Черкеси й русаки не лише юдейських чоловіків умертвляли. Фейґеле довго крутив головою, зачувши, що замість чоловічих рук йому пропонують дати різець у руки жіночі, далі махнув рукою, а потім сказав: — Фейґел не такий безсердечний, щоби жінку вчити писати на камені, поки її чоловік не прийшли із тої проклятої войни. А скільки не прийде, Боже ти мій! — ухопився за голову обома руками: — Ліпше дивися. Трохи на мене, бо вже ні одне жіноче око не дивиться на старого Фейґеле, або краще дивися на камінь. Камінь завжди скаже більше, ніж людина. І скаже тілько правду. Та й узяв до рук різець. ...Коли всі ті химерні, чудернацькі знаки, сумлінно й неспішно стесані справа наліво, один до одного притулилися під Когановим різцем, Марія вслід за Коганом витерла рукавом сорочки спітніле чоло, так, ніби сама припасовувала німий жаль за Машталером у камінь.

— Як там написано, Фейґеле? — несміливо запитала Сандулячка, коли порохи з надгробка було здмухано, а літери сухою шматою витерто.

— О-о-о, жінко... — Коган скручував потертий тютюн у вижовклу газету. — Тут є ім’я Абрама, тут буквами записано день, коли Абрама порубали, дивися, — водив жовтим від курива пальцем по звивистих знаках, — п’ять тисяч шістсот сімдесят п’ятого року. Але найважніше написано таке: «На світі є три корони. Корона Тори, корона священного служіння і корона Царства. Але над усіма ними — корона доброго імені». Отаке тут написано, жінко. А вже не написано, але знай собі від мене, що останню корону носити найважче. Це каже тобі старий Фейґеле Коган, який нагадує живим про мертвих, а вони не завжди його чують.

— Я чую, — навіщось заспокоїла Марія майстра, а далі вони зладували Абрамів надгробок на фіру, позичену Сандулячкою в сільського священика, й жінка взялася за віжки: «До вечора треба в Тисову Рівню. На жидівський цвинтар».

7 ...ОТОЖ, КОЛИ РАПТОВО розквітла Андрея попросила Сандуляків прийти до них на Пурім, Марія з несподіванки все поплутала й подумала: Машталерка кличе на ще один Кадіш, на поминальну молитву, адже поминає Абрама щороку, як гуцули поминають своїх. Сандулячка знала, що воно, звичайно, не годиться юдеям Кадіш відчитувати з православними. Та знала й інше: «Коли немає на Піску десяти жидівських чоловіків старше тринадцяти років, як того вимагає юдейський звичай, то що робити бідній вдовиці Естер, як не покликатися на сусідів? Вона таки щоліта поминає Абрама, бо саме літня днина забрала в неї чоловіка, а в дітей батька. І Естер це не годна забути дотепер».

— Андреє! — ще раз витерла руки об верхню спідницю Сандулячка. — А ти нічого не переплутала? Мама точно кличе на Пурім? Не на Кадіш? Дівчинка засміялася, аж чорне, як смола, розплетене волосся затрусилося на плечах: — Тітко Маріє! На Пурім, кажу ж вам, на Пурім! Беріть переберію, всі свої костюми й маски та й ходіть до нас. Пурім — це найвеселіше з найвеселіших свят. Кажу ж вам, це — як ваша Маланка. Шкода, що у вас так мало дітей. Жидівські діти найбільше люблять Пурім і пурімшпілі. Порадившись із Тимофієм, Марія переберію брати не брала — якось не випадало християнам маланкувати серед літа, але щоб не засмучувати Естер із дітьми, дала Андрієві від різдвяної циганської ноші широкого капелюха із загнутими доверху крисами і втиканим у нього гусячим пір’ям та пришитими дратвою двома круглими дзеркальцями. Самі вони з Тимофієм одягли літні вишиті сорочки з тричвертьковими рукавами, а Марія накинула на шию разок іще весільних своїх коралів. Повеселіла Естер із трьома дітьми, одягнутими поверх звичного свого — щоденного — одягу в марлеві костюми з різнобарвних клаптів, пофарбованих квітковим, бузиновим та буряковим соком, із квітковими коронами круг голови та шиї, сама в сірому лейбику, прикрашеному такими ж китицями з цвіту липи й деревію, як у старшої дочки Андреї, зустріла Сандуляків на порозі ґанку великою мискою трикутних пиріжків.

— З маком? — не чекаючи особливого запрошення, Андрій пригостився найперший.

— З маком. Пригощайтеся, прошу вас. Ці пиріжки називаються гументаші. Вуха Амана. А це, — Естер брала із піднесеного Андреєю плетеного кошика печиво різної форми, оздоблене візерунками з лісових та садових ягід, і клала кожному в руку, — це хліб радості. І не дивуйтеся, — відчинила двері спочатку в захаращені сіни, а далі — в кімнату, прибрану квітами та зеленню, як до Трійці, й сама всадовила кожного за стіл, накритий не вельми багато, проте гарно. — Ми з дітьми сьогодні святкуємо малий Пурім. У нас так можна: кілька разів святкувати Пурім.

— Як це? — Андрій без устиду вибирав печиво з дерев’яних формочок у вигляді зайчиків, зірочок, кілець та півмісяця, повільно смакуючи його з холодним — із погребу — узваром.

— Це так, якби ми два рази святкували Маланку? — запитала й собі Марія.

— Не зовсім, — усміхнулася Естер. Було видно, що їй хотілося бути радісною.

— Наші звичаї дозволяють нам мати й такі свята — з особливої вдячності комусь за добру справу. Або за те, що хтось відвернув від нас небезпеку. Тоді можна справляти малий Пурім тоді, коли самі захочете. Сусідня Вижниця святкує малий Пурім щороку на честь місцевого бурґомістра, який не дав жидів на смерть черкесам. — Естер передихнула і докінчила: — А ми тут із дітьми також знаємо, кому й за що дякувати...

— Таке скажете... — вперше подав голос Тимофій, донісши до рота «вухо Амана» лише наполовину. Він зрозумів: Естер згадує надгробок Абрамові. Той, що його під час війни допомогла зробити Марія.

— У Книзі Естер описано, як у давні часи в Персії царський міністр Аман зажадав знищити всіх юдеїв. Але цариця Естер та Мордехай розгадали задум Амана. І юдеї були врятовані. Тому на Пурім з радістю поїдають «вуха Амана» і влаштовують пурімшпілі — веселощі з перевдяганнями, жартами, дарують одне одному подарунки, дають милостиню бідним. — Ненадовго замовкла. — Але, якщо подумати, в кожного свій Пурім, пов’язаний із кимсь. У нас із дітьми, — Естер обвела очима той край столу, за яким сиділи її діти, — пов’язаний із вами, мої сусіди. — Докінчила весело, але чомусь після того одразу й заплакала, така дивна сьогодні Машталерка. За розмовами, сміхом, частуваннями-пригощаннями на Тисову Рівню з гірських верхів сповзав вечір. Діти ще бавилися поза городами в лузі. Жінки перебралися до Сандуляків дивитися на Маріїне шиття.

А Тимофій стояв у кінці садиби. Колись гарно прибраної й завжди доглянутої. Тепер вона йому скидалася на сироту. Все виглядало майже так само, як за Абрама. Проте навіть крізь шпари паркану було видно, що на цьому обійсті тепер найбільше бракує чоловіка. Пурім Пурімом, а підпертя оборогу підрихтувати треба, подумав Сандуляк. Подивився на похилений бік повітки з сіном укінці городу, на її дрантиві боки, підперті колами. Пішов у Машталеровий дровітень шукати сокиру. Весь чоловічий інструмент — лопати, сокири, рубанки, пили, молотки, цвяхи — воднораз вишкірилися до Тимофія надломленими, притупленими та заіржавілими зубцями й лезами, скаржачись і радіючи водночас, що нарешті й до них дійшла черга пестощів справжньої чоловічої руки, справжньої чоловічої сили. Тимофій працював швидко й з охотою. Працював і після того, як Андрійко покликав його додому. Працював і тоді, коли в його хаті засвітився каганець під стелею, а в Машталеровій — стихли дитячі голоси. З оборогу пахло свіжо складене сіно. Із трепети зрідка пугикала сова. І тепер уже навіть держак сокири, зігрітий Тимофієвими руками, знову нагадав, що час іти домів: на Тисову Рівню впала місячна ніч. Він стояв, віддихуючись від роботи, припертий спиною до сіна, коли з темряви вигулькнула Естер. Як тоненька свічечка. У благенькій сукенці, крізь яку випирали гострі — немов підліткові — ключиці, без звичного свого лейбика, з залишками суцвіть у волоссі, з карафкою темного вина, накритою маленьким келишком. Вона гойднулася перед Тимофієвими очима, ніби недалека від них трепета, обдала його якимсь незнаним доти повівом, так, ніби її шкіра випаровувала сік любистку з материнкою вкупі. Місяць стояв між ними. Тимофій поклав сокиру собі під ноги.

— Знаєш, Тимофій, — Естер закинула голову назад так, що забіліли її зуби й перелилося сріблом чорне волосся, — в Талмуді є припис: випити в Пурім стільки вина, щоб уже не відрізнити проклять Аманові від благословення Мордехаєві. Я так давно не пила вина... Ти вип’єш зі мною? Ти — за свято, я — за твою роботу? Я його сама робила. З порічок. Не чекаючи відповіді, Естер налила в келишок, пригубила й подала його Тимофієві. Він випив, налив іще й пригубив. Тоді вина випила Естер. Так повторилося тричі. Тимофій терся спиною об сіно оборогу, і воно, кришене тертям на січку, пахло гостро, як пахне свіжа трава з-під коси. З-під сукенки гостро пахло гаряче тіло жінки. Тимофієві здалося, що на нього одночасно впали прокляття й благословення всього цього нічного запашного світу, коли він відкинув карафку з вином назадьсебе й вино забулькотіло в сіні, змішуючи свої гострі, солодкі запахи з запахом в’ялої трави і в’ялої Естер, яку він цілував настоячи, приперши до м’якого оборогу. Цілував і м’яв малі, ніби в дівчинки, м’які податливі груди, чув, як рубінові вина розривають його нароблене, але здорове чоловіче тіло... Він знову то грубо, то лагідно втискав її в оборіг, чуючи, як ззаду коле і кришиться сіно, а тоді розвертав, мов палаючу скіпку, круг себе, боячись задушити в нестерпних від жаги обіймах, аж поки його оголена гаряча плоть не торкнулася оголеного — пахкого, що жар, — стегна Естер. Після цього врешті таки стався кінець світу. І від того наглого, не передбачуваного й неможливого відчаю єднання непоєднуваного, на подвір’ї Абрама Машталера, під нічним оборогом і хитрим світлом літнього місяця майже вимушено таки побраталися Аман із Мордехаєм — бо Естер дрижала в Тимофієвих руках, як біла трепета за їхніми спинами в лузі, а він настоячи лив у неї своє щедре чоловіче сім’я, як ллють у відро з криниці воду, розбризкуючи її навсібіч, не дбаючи про краплі, що стікають по дужці й стінках відра на землю. Це тривало так коротко, так незбагненно коротко, майже миттєво, що Тимофій і не втямив, як опинився перед порогом своєї хати, — тверезий у голові й п’яний у тілі; як довго сидів під хатньою стіною на лавці; як мало не до півночі теленіла йому на вухо Марія про свій жаль до бідної вдовиці Естер, і завчено й звично гладила в темряві зарослі чоловікові груди, а Тимофій лежав із міцно стуленими очима, й здавалося йому, що то молода гадина холодною шкірою пече його ожилу шкіру. І він різко й поквапливо перевернув Марію на себе...

8

...А НАВЕСНІ ЕСТЕР вродила дитину. Русяву дівчинку. І назвала її Ханою. Хана — то й Хана. Була війна. Чоловіків — кого вибили на австрійському фронті, кого спровадили на той світ русаки. Терплячі жінки стужилися за чоловічою ласкою. А у Вижниці чоловіків, іще при здоров’ї й при силі, було більше, аніж у Тисовій Рівні. Отож заздрісні, ті, що при своїх ґаздах, рівнянські баби швидко винесли присуд розбагатілій на один рот єврейці-вдовиці: Естер носила до Вижниці на базар яблука й груші. Хтось її там сподобив. Зробилася дитинка. Природна справа. А що іще один рот... де годуються троє, вигодується й четверте. Сандуляки називали найменшу Машталерчину доньку Анною і забавлялися з нею, як із рідною: Естер частенько, за наполяганням Марії, залишала дитину в сусідів, сама пропадаючи із садовиною та іншими сметанами-молоками на вижницькому торжку. А Марія — коли через паркан покрикувала на старших Машталерових дітваків, що тягали немовля як не в тачці, то трусили на руках, не дуже дбаючи про його безпеку, а коли й сама подовгу гладила русяві кучері: «Шкода маленького жиденяти... Шкода Естер з її вдовиною судьбою... Шкода дітей, що не знають татової ласки...» А поміж тим трохи жаліла й себе: хотіла, але чомусь не могла більше вчинити Тимофієві дитинки. Такої ж мацюцької і запашної, як русява, ніби їхній Андрійко, Хана — Анна. Так рік за роком у клопотах минало сусідське життя. Коли весело, коли слізно тягнулися дні й у Тисовій Рівні. Але Пурім, ані звичайний, ані малий, Машталери більше ніколи чомусь не святкували. Чи, може, через те, що старіли, чи через постійну хвилю статків-нестатків. Отож більше ніколи не кликали до себе й Сандуляків, хоча хвіртка між двома обійстями була постійно відчинена. А згодом не до Пуріму стало ні в Вижниці, ні в Тисовій Рівні. Страх і неспокій поперемінно сковував людей, бо прийшов і пішов твердий на вдачу москалик, прийшов і пішов звиклий до муштри й дисципліни румун, знову вступивши край швидкому до дій москалеві. Однак велика таємниця, що лежала поміж двома людьми — Тимофієм Сандуляком і Естер Машталер, — залишилася б навіки таємницею, коли б не та колісниця, що неслася цілим світом і цими горами, і не дивилася під свої колеса, переїжджаючи ними винних і невинних, пов’язаних між собою коли любов’ю, коли ненавистю. Так, ніби ті колеса не могли відрізнити людей від риби, яку щодня переїжджали кінські підводи, переходячи притоку Черемошу — Білий потік — убрід, бо так багато було тої риби форелі в тодішніх горах. Отож риби в потоках і ріках тоді прибувало, а людей меншало. Бо майже ніколи не є навпаки.

9 ...ОДНА ТИСЯЧА ДЕВ’ЯТСОТ сорок п’ятого року подобрілий москаль процідив крізь зуби євреям — колишнім румунським підданим — забиратися з совіцької тепер Буковини в свою Румунію. Але робити то скоро, поки він не передумав і поки він не переписав закони для чужих євреїв. Починалося ще одне велике переселення люду, поріділого в нетривкі часи миру і в сповільнені часи воєн. Біла, як збиране звечора молоко, Естер, із заломленими в замок худими пальцями, стала на порозі Сандулякової хати. Її великі сірі очі були повні відчаю і тамованих сліз. Нагла гризота витончила й без того пісне тіло так, що сукенка з фартухом висіли на ній, як ганчір’я на городньому опудалі. Була простоволоса, без хустки, в ґумових калошах на босу ногу, з постарілим разом із нею сірим своїм лейбиком на лівому плечі. Естер якусь мить мовчки постояла біля дверей і раптом сіла просто на підлогу, як сідають юдеї в час жалоби. Вражена Марія, що на той час совала порожні баняки під припічком, випустила з рук коцюбу й підбігла до Машталерки. Вона зводила безсилу жінку на ноги і з переляку кричала у прочинені на ґанок двері: — Тимофі-і-і-і-ю! Чуєте, Тимофію, ідіть скоренько до хати! Тепер зів’яла Естер сиділа на постелі під стіною й дивилася на Сандуляків, а Сандуляки дивилися на неї.

— Візьміть Хану до себе, а хоч би служницею, але врятуйте невинну дитину, — сказала раптово, ніби замахнулася сокирою. І впала перед обома на коліна, тягнучи руки, як для обіймів. — Вона добра. Чиста. І на жидівку не схожа. — Дивилася, немовби пекла очима простір між Марією й Тимофієм. — Вона майже ваша... — плакала й висякалася в поділ сукенки Естер. — У нас нема золота, щоб заплатити вам за таку дитину. А вона нікуди не хоче йти з Тисової Рівні, і ні до кого, крім вас. Я можу заплатити вам лише її чистотою й невинністю. — Естер говорила схлипуючи й знов тягнула руки до Маріїних колін, намагаючись їх обняти. — Ми мусимо їхати звідси... Ми мусимо виривати себе з корінням... Ви знаєте, що робили з

жидами в цю войну в Польщі. А як не знаєте всього, то я й розказувати не розкажу... краще не знати... може, тепер у Румунії хочуть з нами зробити те саме... а Хана... вона — як вилушок із лісового горішка. Спасіть її як свою дитину... зо мною вона не спасеться... ...Життя дочасно робило з Тимофія старого діда, хоча йому ще не було й сімдесятки. Він на очах малів і горбився. Говорив мало, так, ніби мав забуття в своїй пам’яті, бо не міг згадати інші слова, крім «робити», «їсти», «спати». Шкандибав, спираючись на бук із трепети, а коли на ніч лишав його під стіною хати, забивав у землю так, ніби вбивав осиковий кіл у груди невидимого упиря. Марію за кілька років після нетривалої боли грудей віднесли на цвинтар. Пошлюблений Андрій жив на іншому дальньому куті Тисової Рівні — на Царині, приймаком у своєї жінки Софії. І тільки Хана-Анна, що з роками дедалі більше ставала схожою на Андрія, робітна, як і її батько, осиротівши ще раз, тепер мовчала так само багато, як і батько. Поки жила Марія, сусідська дівчина була такою згідливою і совісною, що Сандулячку називала мамою, і бідній жінці, яка не хотіла здогадатися про правду, чи не подавала жодного знаку, що її знає, язик не повертався заборонити приймачці це робити. По смерті Марії Анна почала ходити до церкви, перед тим вихрестившись у Вижниці. Невдовзі — за згодою Тимофія — переписалася на «Сандуляк», хоча по-батькові залишалася «Естерівна». У документах сільради Анна значилася Тимофієвою донькою.

10 ... А В СОРОК ВОСЬМОМУ Анна-Хана — наполовину Машталер, наполовину Сандуляк, замість нарешті вже віддатися за котрогось ґаздовитого парубка, з двома дівчатами з Пісків пішла до лісу. А Тимофій з тої пори впав на коліна. Прийдуть сусіди провідати свого сусіда, принесе татові Андрій чи невістка їсти, а дід — білий, мов лунь, незмінно стоїть навколішки перед образом Матері Божої й читає беззвучну молитву, лише плямкає старечими губами.

— Що мені люди... Прошу Бога за Анну, — єдиний раз відповів синові на його «Тату, вас візьмуть на сміх люди». А далі не казав більше нічого, лиш цілоденно молився. Уліті — поза ворітьми, в малюсінькій капличці, що склав своїми ослаблими руками після Маріїної смерті. Взимку — в скупо нагрітій, проте щедро обвішаній образами хаті. Так, що декотрі молодиці з Пісків, які носили Тимофієві їсти, подеколи не доходили два кілометри до каплички коло церкви на службу Божу, а припадали перед Сандуляковими образами в хаті. Андрій перестав ходити до тата після того, як Тимофій погрозливо підняв на сина свого осикового бука: — Ти! Здоровий бугаю! Ти вівцям у колгозі бубушки рахуєш, а крішка дитини морозить кістки у лісі! Чого так має бути?! В ті дні Тисовою Рівнею ходили вербувальники, і Андрій, покинувши бездітну Софію й не попрощавшись із батьком, завербувався на шахти в Донбас, жодного разу не подавши звідти звістку про себе. А Тимофій, говорили між собою люди, дурів на очах. Якось то найняв фіру до Вижниці та й пішов у колишню «Майстерню надгробків Фейґела Когана». Там тепер порядкував майстер Ілля Руснак, котрого ще Коган учив різець у руках тримати, але з буквів своїх юдейських навчив Іллю карбувати в камені лиш одне — «Над усіма коронами — корона доброго імені»; а іншого не вчив, бо казав: «І цих слів буде забагато, як не дадуть їх писати на жидівських могилах, та й не буде для кого писати, як повибивають колись жидів якісь черкеси чи русаки». Отож Сандуляк, який тепер мало дружив із розумом, замовив у Руснака один великий — камінний — хрест із двома написами: «Тимофій Сандуляк син Василя 1880 — 19...», а нижче — «Анна Сандуляк донька Тимофія 1926 — 19...». Закопав хрест поруч із Маріїною могилою, обгородивши місце на двох майбутніх покійників, і знов упав на коліна перед образами Божими. ...ЯК ЖИЛОСЯ АННІ в криївках та на лісових дорогах, у Тисовій Рівні не знали доти, поки не переказали пошепки люди: «З Бурчелу, з підірваного «стрибками» бункера, привезли в Вижницю, на МҐБ ранену молоду жидівку. Виглядно, що то й не Сандулякова Анна, бо дуже вже спритна була. Як ласиця. Онде скільки років полювали на неї, а не годні були зловити. Але з іншого боку, де ти тут знайдеш іще другу таку тверду жидівку, та ще з Тисової Рівні, коли тут одних жидів вибили до ноги в час, коли за румуном та мадяром зо страху курилася дорога, а москаль іще не зайшов, а тим жидам, що лишилися, — відкрили дорогу в Румунію? Чи на життя, чи на смерть, хтозна? Жменя тих, хто лишився, переважно в Вижниці, причаїлися тихо, як миші за лубом, навіть у себе вдома, не те, щоби по бункерах та криївках пробувати мірятися силою з владою».

А «ранена жидівка» була таки з Тисової Рівні. Декотрі люди знали це точно, бо скрізь є люди, які знають правду. Тимофій вислухав небезпечну бесіду, мало не на пальцях передану сусідськими — знаючими — людьми, й мовчки зайшов до хати, не забивши, як звично, осикового бука під стіною в землю. Зранку наступного дня його не було видно ніде. І вдень також. Певно, робив свою щоденну роботу: молився за Анну. Але не показався Тимофій іще почерез ніч навіть до виходку. Сусіди сказали кому треба. Ті самі знаючі люди переказали невістці Софії й переказали в сільраду. Мало що може бути з дідом... Може, стратився з горя? ...Сухонький, як висохла на сонці бадилина, Тимофій — у довгій білій сорочці, що її гуцули випускають поверх полотняних штанів — портяниць, накритий до половини тіла легким вовняним укривалом, із складеними на грудях, як до смерті, руками, мертво (лише без свічки) лежав на білій подушці, набитій тирсою, в чистій постелі під стіною. Груба воскова свічка, зсукана вдвоє, з гострим запахом прополісу і з сірником коло неї, лежала на відстані руки від ліжка. Але Тимофій не був мертвий. Його запалі старечі груди піднімалися нечасто, проте повільно, як піднімається повільно дим із димаря над хатою у вогку зимову погоду. Представник сільради потрогав діда за плече. Далі за руку. Потім вщипнув щоку. Дід дихав так само рівно, але на щипки не реагував. Як не реагував ні на що інше. Тоді викликали рівнянського фельдшера. Фельдшер сказав: «Вилив крові в мозок. Скажете, коли умре». І зачинив за собою двері. Погомоніли — похитали головами сусіди, розімкнули дідові руки, поклали вздовж тіла — та й розтеклися собі поза двері. Лишилася з дідом сама Софія.

11 ТИМОФІЙ НЕ ВМЕР ні назавтра, ні через тиждень. Дід дихав і чи то спав, чи вмирав. Софія сотку разів на день підбігала до постелі, рукою пробувала свекрове чоло, тоді коротко плакала, але незмінно перестеляла діда з-під мокрого. «Або умре зовсім, або оживе», — по якімсь часі сказали в Тисовій Рівні, щоразу, однак, хрестячись при згадці про Сандуляка. Анна на МҐБ, не знати чим, але розпорола вночі собі жилу під горлом і зійшла до ранку кров’ю. Де її поховали, в Тисовій Рівні знати не знали. Якась добра душа, певно, котроїсь ночі, на хресті, вкопаному Тимофієм біля Маріїної могили, цвяхом дошкребла дві цифри до року Анниної смерті — «...51». Коли минуло два тижні, а Тимофій і не жив, і не спокійнився, привезли докторів із області. Діда як могли дослідили на місці й утішили невістку: — Всі органи функціонують відповідно до віку. А такий сон може тривати довго. Якщо справдяться наші висновки, це може стати унікальним випадком для медицини. Доктори якось назвали той сон, але Софії було ніяково перепитувати про літургію, чи як їй воно почулося, бо Софія знала лише про літургію в церковній справі. Доктори вставили дідові тонкі еластичні трубки в ніс, зафіксували на лівому зап’ясті голку в вені, розписали сільському фельдшерові, якими ліками й коли годувати діда через трубки й катетери, проінструктували Софію, з’їли холодцю, звареного невісткою для такого випадку, — та з тим і задрали ноги в старенький «газик». Раз на кілька місяців приїжджали в Тисову Рівню доктори з Вижниці або з Чернівців. Через рік приїхав професор із самого Львова. Ще через рік привезли професора з Києва. І ці були небагатослівні. А коли говорили — Софія мало що розуміла, крім слів про ту саму літургію, якої, втім, не розуміла дотепер. Не розуміла ні тут, коло діда, ні навіть у церкві, де піп читав службу з книжки не нашими словами. Знала лише одне: нікому, крім єдиної неї, дід не потрібний. А віддавати його в дідорню вона би не віддала, навіть коли б дід спав роками. Отож доглядала його, ніби малу дитину. Може, вкладала душу в діда, як укладала би в дитинку, якої не народила Андрієві. А може, відмолювала які інші свої гріхи? Хтозна... В такій її щоденній роботі минуло три роки.

...ТИМОФІЙ САНДУЛЯК аж до самої смерті просидів на лавці під хатою із складеними у замок перед себе долонями. Чи молився, чи просто лиш думав, про те не знала навіть Софія. Коли мовчки дивився в небо, а коли говорив із невісткою. Але говорив мало, та й то лише про теперішнє. Часто хитав головою, ніби щось заперечував кому. А може, то була ознака якоїсь його нервової хвороби. Щотижня просив зістарілу й згорблену Софію йти на цвинтар подивитися, чи не позаростали бур’янами могилки Марії і Анни, чи не похилилися хрести, чи не постиралися на них написи, чи поміж Марією і Анною готове місце для нього. Ніхто в селі, навіть найкмітливіші люди й світові брехухи, так і не наважився сказати дідові, що Аннине місце — порожнє. Що видів на тому світі, Тимофій не розказав навіть батюшці на сповіді. Але мовчазного білого діда з осиковим буком під стіною охочі до балачок зрідка таки зачіпали: — Вуйку, а скільки ви маєте років? Тимофій знизував плечима, мовби від здивування, але відповідав так, як ніхто в Тисовій Рівні: — А ти, дитино, спитай мене, скільки я вже не маю, а те, що маю, то крішка ся лишила. Майже ніц! А не мав тоді Тимофій Сандуляк уже вісімдесят і п’ять років. Травень—серпень, 2006, Київ — Розтоки

Григорий Канович ИАКОВ — За тобой уже один раз приходили, — кутаясь в ячеистую, как рыболовецкая сеть, шерстяную шаль, сказала Данута-Гадасса. — Что будет, Иаков, если за тобой не сегодня-завтра еще раз придут? Они сидели друг против друга, прислушиваясь к тоскливому завыванию ветра, озоровавшего в кронах старых кладбищенских сосен и по-воровски шнырявшего по вороньим гнездам, и вели за грубо сколоченным столом тихий и неспешный разговор. Тускло светила старая керосиновая лампа, купленная еще до первой русской революции дедом Иакова каменотесом Эфраимом, любившим при ее желтушном, призрачном свете читать перед сном в Пятикнижии про славную победу царя Давида над Голиафом и украдкой уподобляться несгибаемому пророку Иову, которому Господь Бог, как и ему, Эфраиму, ниспослал тяжелые и незаслуженные испытания.

— А я им так просто не дамся, — ответил Иаков.

— А я им так просто тебя не отдам, — грозила его преследователям, как бы притаившимся в зыбком, бархатном сумраке избы, Данута-Гадасса. — Когда меня разозлят, я и придушить могу. Уж не помню, в каком городе, кажется, в Гомеле кто-то науськал на меня свирепую овчарку, которая выскочила из подворотни, прыгнула ко мне на грудь и стала рвать на мне ситцевую блузку. Вокруг толпа зевак, что-то кричат, науськивают пса: «Так ее, воровку! Так!», но я не растерялась — вцепилась в нее и что есть мочи сжала на собачьей шее руки и разняла их только тогда, когда услышала хруст позвонков. Зевак как ветром сдуло, а я, дуреха, стою над бездыханной зверюгой и реву во всю глотку. Ко всем рассказам матери Иаков относился с недоверчивым снисхождением. Он нисколько не сомневался в том, что она это все на ходу придумала, что не было никакого Гомеля, никакой свирепой овчарки и толпы улюлюкающих зевак, ни с того ни с сего обвинивших ее в воровстве.

— Человек — не собака, — сказал Иаков. — У этого рыщущего по округе Юозаса — бывшего подмастерья Банквечера, наверно, семья, дети…

— Говоришь, человек — не зверюга. Говоришь, у этого подмастерья семья, дети, — повторила она вслед за ним и, словно священнодействуя, распластала над хилым, заточенным в лампу огоньком свои длинные, сухие руки со скрюченными, как гороховые стручки, пальцами. — Но нет, Иаков, зверюги страшней, чем человек, когда он зверюга, и глупо сидеть и ждать, пока придут и начнут тебя рвать на части. По-моему, лучше всего податься туда, где нас никто не знает.

— Куда? — спросил он для приличия. Данута-Гадасса не терпела молчунов и обижалась, когда ей отвечали высокомерным и равнодушным молчанием.

— В Белоруссию, где и люди добрее, и леса погуще.

— Но ведь и там немцы. Стоит ли, мама, бежать от беды к беде?

— Тогда через Белоруссию в Россию. В российских далях легче затеряться. В ту, первую с немцами войну, нищих и бродяг там не трогали. Тот, кто подавал милостыню, не требовал паспорта от тех, кто ее вымаливал, не спрашивал, поляк ли под окнами, свой ли, русский, на крыльце, еврей ли у калитки.

— Причем тут нищие и бродяги?

— Может, говорю, бросить к чертовой матери эту Литву, это кладбище и отправиться с сумой по миру. Я когда-то замечатель-но изображала незрячую, не подкачаю и сейчас, тем более, что я уже слепну, а ты будешь моим сыном-поводырем. Будем ходить от одного городка к другому, от дома к дому и на понятном каждому языке говорить: подайте Христа ради. И подадут, обязательно подадут. Кого-кого, а слепых и юродивых в России всегда жалели… Неплохо придумала, правда?

— Придумала ты неплохо. Но сейчас не те времена, — вставил Иаков и негромко зевнул.

— Что значит «не те»?

— Сейчас — волчьи. И в Литве, и в России. Повсюду.

— А ты что думаешь — при царе, в моей молодости они были овечьи? У каждого времени свои клыки, как у той овчарки из гомельской подворотни. Но нечего сваливать на времена, не они на нас охотятся и не они нас преследуют из-за того, что им наши носы не по нраву, а люди…

— В поводыри я, мам, все равно не гожусь. Посмотри на меня: косая сажень в плечах, руки, как кувалды, во всю щеку румянец…

— Ничего. Отрастишь себе бороду, одну — «покалеченную» — руку бинтами перевяжешь, в другую я впрягусь, понемногу, как припадочный, научишься подергивать головой, и из тебя, ручаюсь, получится преотличный нищий. Его не удивляли сумасбродные затеи и предложения матери. Он давно свыкся с ее выдумками и склонностями вживаться в многочисленные и разнообразные роли, которые она исполняла с громадным удовольствием и редкостным, видно, врожденным талантом. Данута-Гадасса жила не в Литве, не в Белоруссии, не в России, а в каком-то особом, созданном ее фантазией мире между безутешной правдой и утешительным, возвышающим душу вымыслом, между неприглядной действительностью и искрометным лицедейством, которое вошло в ее плоть и кровь и придавало ей силы в самых трудных житейских обстоятельствах.

— Преотличный нищий, — с горькой насмешкой повторил он. — К сожалению, у меня нет таких способностей, как у тебя. В первом же русском городке или деревне меня выведут на чистую воду. Да и тебе может не поздоровиться — учинят допрос, собьют каверзными вопросами с толку и как немецкую шпионку сдадут куда следует.

— Послушать тебя, так ничего другого не остается, как сидеть на месте и ждать, когда нас прикончат…

— Свет на исходе, — сказал Иаков, глядя на фитилек, едва мерцающий за надтреснутым и закопченным стеклом. — Надо либо подлить керосину в лампу, либо погасить ее. Данута-Гадасса встала из-за стола, прошла в сени, нащупала в кромешной тьме жестяную банку, открутила крышку лампы и осторожно выцедила в проржавевшее нутро остаток довоенного керосина.

— Скоро уже и наш петух закукарекает, и замекает коза, — намекнул Иаков.

— Ты уже, сынок, во весь рот зеваешь. Иди, иди! Не мучайся, — Данута-Гадасса поняла его намек. — А я еще маленько посижу. Может, что-нибудь путное кроме попрошайничества и высижу. На старости все равно не спится. Как только смежишь веки, так обязательно о чем-нибудь вспомнишь, или о чем-то очень и очень пожалеешь… Ему неудобно было оставлять ее наедине с темнотой, разжиженной тусклым светом дедовской лампы, и с неуютной и промерзлой старостью: — Если хочешь знать, по ночам и мне не спится. Лежу, смотрю, как в детстве, в деревянное небо — в потолок и вижу то, что давно не видел или очень хочу увидеть.

— Элишеву, да?

— И ее тоже, — сдался Иаков.

— Чем любоваться подружкой на деревянном небе, ты бы съездил к ней и заодно лошадь хозяину вернул.

— Съезжу и верну.

— А я схожу в местечко — навещу свата Гедалье. Давно мы у него не были… Куплю керосина у Кавалерчика, соли и муки — у Береловича, мяса — у Фридмана… — она помолчала и добавила: — Если Бог их миловал… и всех в живых оставил. Прошлой ночью ты ничего не слышал?

— Нет — Стреляли. Война кончилась, а в Зеленой роще стреляли.

— Может, приснилось.

— Мне всякая дребедень снится. Только не выстрелы.

— А причем тут лавочники? Их-то, скажи, за какие грехи отстреливать?

— За какие грехи? У всех, у них, Иаков, один смертельный грех — они евреи, — сказала она и снова распластала руки над огнем, словно заряжаясь от него теплом и упорством. — А ты поездку к Элишеве не откладывай, пока тебя хозяин хутора… как его там…

— Ломсаргис.

— Черт подери! Что стало с моей памятью? Все фамилии в мою дурную голову влетают, как птицы, но свить гнезда там ну никак не могут. Не мешкай, поезжай, пока этот самый Лонсаргис тебя в конокрады не записал. Он вроде бы мужик ничего… Сват Гедалье Банквечер абы к кому свою любимую дочку не отправил бы.

— Мужик как мужик.

— А почему бы тебе вообще там не остаться. Летом и осенью работы в хозяйстве навалом. Хватит и на твою долю. К тому же в деревне тишь да гладь да божья благодать. Если кто и гонится там за новичком, то только

какая-нибудь голодная скотина. И пуща рядом. Чуть что — нырнул от опасности в дремучие кабаньи заросли, и ищи-свищи.

— Ломсаргис меня в работники не возьмет.

— Почему? У тебя же, как ты сам сказал, руки, как кувалды, и в плечах косая сажень.

— Одна работница-еврейка у него уже имеется. Второго еврея он и даром в батраки не возьмет. Зачем, спрашивается, ему дополнительная головная боль?

— Но ты не еврей, — твердо сказала Данута-Гадасса.

— А кто же? — изумился Иаков. — До сих пор был для всех евреем и вдруг перестал?

— В жизни всякое бывает. Ложишься с вечера Иваном, а просыпаешься цыганом.

— Кем же я сегодня, по-твоему, проснулся? — глухо спросил он. У Иакова накипала какая-то подспудная, въедливая обида на нее. Он никак не мог взять в толк, зачем она, смущая своими странными и двусмысленными присказками его душу, затеяла этот разговор о том, что никогда по сути его серьезно не заботило и не тяготило. Когда живешь на кладбище, то привыкаешь делить человечество скорее на живых и мертвых, чем на христиан и иудеев.

— Иаков! — с какой-то неуместной торжественностью, дрожащим, как хилый огонек в лампе, голосом возвестила Данута-Гадасса. — То, что я тебе сейчас скажу, я никогда и никому не говорила. Никому. Клянусь всеми святыми! — она перевела дух и с той же размеренной, трагической интонацией продолжала: — Если бы не эта распроклятая война, которую начали эти самонадеянные немцы, перевернувшие все верх дном, я бы эту тайну хранила до самой своей смерти. Ты что — уснул под мою исповедь?

— Нет, нет. Разве уснешь, не узнав, что за тайну ты готова хранить до самой смерти?

— Так вот… Ты, конечно, можешь возмутиться и даже навсегда отвернуться от меня, но несмотря ни на что я все-таки решила кое-что рассказать тебе о твоем рождении, чтобы никто и нигде не принимал тебя за того, кем ты на самом деле не являешься. Дело в том, что Эзра Дудак не был единственным мужчиной в моей жизни. — Поперхнувшись своими откровениями, она тяжело задышала и после долгой и многозначительной паузы продолжила: — До того, как мы встретились с Эзрой в Сморгони и с ним сошлись, у меня были и другие мужчины… Ты меня слушаешь?

— Еще бы!

— Сначала был роман с Яцеком Братковским из Слуцка, потом с франкофилом Жюлем Пшебиндой из Могилева, а после… — Данута-Гадасса надолго, для вящей убедительности, задумалась и выдохнула: — Ах, эта предательница-память! Минуточку, минутку! Как же этого сердцееда и обольстителя звали? Вспомнила! Слава Богу, вспомнила! Владислав Шаруга из Витебска, по прозвищу Рыжий Кот. Короче говоря, я до сих пор точно не знаю, от кого забеременела. Не знаю. Иаков сосредоточенно слушал, не перебивал ее, не задавал никаких вопросов. Он был уверен в том, что мать, как с ней уже не раз бывало, придумала всех действующих лиц под вороний грай и шум ветра, а затем, бродя среди надгробий с неразлучной подружкой-козой, тщательно отрепетировала сочиненную для себя главную роль. Своих «любовников» выдумщица, видно, окрестила запавшими в память фамилиями однокашников по сморгоньской польской гимназии, умышлено оговаривая себя и надеясь на то, что таким образом защитит сына от беды, если, не приведи Господь, ему не удастся куда-нибудь скрыться, и за ним, застрявшим на кладбище, вдруг явится какой-нибудь досужий немец с автоматом наперевес или воитель за Литву, очищенную от зловредных евреев, вроде бывшего подмастерья Гедалье Банквечера.

— И ты считаешь, что кто-нибудь поверит в это твое вранье… в эти твои байки и небылицы? — тихо, с неподдельным и пронзительным сочувствием уронил свои слова в темноту Иаков. Некоторое время темнота не откликалась. Только слышно было, как Данута-Гадасса подозрительно шмыгает носом.

— Это не байки, это чистейшая правда, — настроив на спокойный, доверительный лад свой голос, прошептала она без прежнего надрыва. — Пускай меня обзовут шлюхой, уличной девкой, но каждому, кто бы за тобой ни пришел — подмастерье Банквечера Юозас с обрезом, немец с автоматом или сам Господь Бог — я скажу, что родила тебя на свет не от местечкового повесы Эзры Дудака, а от другого. Эзра Дудак — не твой отец. Твой отец — Яцек Братковский, дальний родственник знаменитого графа Тишкевича. Ты, Иаков, не еврей, ты родовитый поляк, дворянин, которого в детстве обрезали только потому, что иначе богобоязненный Эфраим Дудак, смотритель еврейского кладбища в Мишкине, да простит он меня, блудницу, ни за что не согласился бы приютить у себя двух несчастных бродяг. Тяжело вздорной старухе сейчас признаваться в своих молодых грехах, но когда речь идет о твоем спасении… Если Господь Бог не

может ничего хорошего придумать для того, чтобы спасти человека, то мы сами Ему, Иаков, должны прийти на помощь… Вот я Ему и помогаю…

— Я тебе, мама, очень, благодарен. Но ты хотя бы спросила у меня, хочу ли я, чтобы за мое спасение ты расплачивалась унижением и бесчестием?

— А разве спасающий должен спрашивать у тонущего, какой спасательный круг ему больше по вкусу: из резины или из другого материала?

— Но твой спасательный круг весь в дырах! И меня не спасешь, и себя с ног до головы грязью заляпаешь! Я не поляк, не потомок графа Тишкевича, я внук каменотеса Эфраима Дудака. Пойми, чему бывать, того не миновать. Честь дороже жизни. Дороже!

— Но только не для матери — я умру, если с тобой что-нибудь случится, — процедила она, стараясь не заплакать.

— А ты подумала, что из-за своих небылиц и сама можешь погибнуть. У кого-то вдруг возникнет подозрение, что и ты вовсе не та, за кого себя долгие годы выдавала — не Данута Скуйбышевская из Сморгони, не полька из богатой и знатной семьи, а самая обыкновенная еврейка. И как ты тогда докажешь, что это не так. Ведь у тебя нет ни одного документа или свидетельства о том, где и в какой семье ты сама родилась. Не предъявишь же ты как доказательство свою знаменитую дореволюционную шляпу с перьями, которую все время пересыпаешь нафталином? Иаков вдруг вспомнил, как когда-то, еще до советской власти, порывался похоронить эту шляпу с поблекшими перьями на кладбище, чтобы мать навсегда распрощалась со своим прошлым, окутанным туманом, со своей бесшабашной и разгульной молодостью и вольнолюбивым изгойством.

— Пускай меня заподозрят в чем угодно, пускай не поверят ни одному моему слову, — упрямо повторяла она, всхлипывая. — Без тебя мне не жить.

— Покойной ночи, мам, — внезапно оборвал он ее, поднялся из-за стола и, как бы извиняясь за свою резкость, бросил: — Не слишком ли много ты обо мне думаешь?

— А о ком мне, Иаков, думать. Больше не о ком… Всех других у меня уже отняли. Данута-Гадасса судорожными глотками затолкала в желудок свое брызнувшее слезами отчаянье, краем шали вытерла глаза и пробормотала: — Спокойной ночи, Иаков. Наутро она достала из семейного комода Дудаков свое выходное платье (в нем до войны Данута-Гадасса изредка тайком ходила в костел к ксендзу-настоятелю на исповедь), извлекла откуда-то подаренную Ароном пудреницу, чуть-чуть припудрила распаханное морщинами лицо, надела свою любимую шляпу, оберегавшую якобы ее от сглаза и делавшую похожей на какую-то актрису из немого кино, покрутилась перед зеркалом и, как бы получив от него благословение в дорогу, отправилась в местечко. Иаков похвалил ее наряд и проводил до проселка, посоветовав долго в местечке не задерживаться и ни перед кем не изливать душу.

— А ты тоже зря времени не теряй, поломай-ка голову, как помочь Господу Богу спасти тех, кого Он когдато второпях создал, а сейчас бросил на произвол судьбы...

— Подумаю, — пообещал Иаков.

— И сбегай на развилку. Отнеси что-нибудь поесть бедному Семену. Его мы совсем забыли. Может, уже и подкармливать некого.

— Недавно я его еще видел. Он стоял на том же месте и ждал своего Мессию…

— Может, немцы безумцев не трогают? — она поправила сползшую на ухо шляпу и неожиданно сказала: — Не сойти ли и тебе, Иаков, на время с ума… до конца войны… для безопасности?

— А ты уверена, что на время, что немцы войну проиграют? — грустно улыбнулся он.

— Тот, кто начинает с убийства невинных людей, тот никогда не победит. Такой несправедливости Бог не допустит. — Данута-Гадасса помахала ему рукой и, удаляясь, выкрикнула: — Зря времени не теряй — думай. Он долго смотрел вослед матери, пока та не скрылась в сосняке-подростке. В безоблачном небе плескалась зыбкая и теплая синева. В звенящем, прошитом солнечными лучами воздухе носились ошалевшие от собственного счастья ласточки; степенные и деловитые аисты спокойно расхаживали по пустому, утыканному одуванчиками лугу и выискивали добычу; где-то вдалеке жалобно и призывно ржала лошадь. Не Ломсаргиса ли, подумал Иаков, но возвращаться на кладбище не торопился. Ему хотелось продлить ощущение этого кратковременного покоя и свободы, стать частицей того, что открылось перед его взором и на что никто, как на эту теплую, небесную синеву, не покусится и не

подвергнет преследованию, слиться с этими деловитыми аистами, пушистыми одуванчиками и подрастающими сосенками, чтобы стряхнуть с себя клочья темноты, кишащей мнимыми и невыдуманными страхами, ночные прилипчивые слова матери и бессонницу. Оглядевшись по сторонам, Иаков остановил свой усталый взгляд на укромном зеленом островке, на котором решил часок отдохнуть, может, даже вздремнуть под стрекот кузнечиков. Но мысли об Элишеве и о том, что творится вокруг, в одно мгновение обрывали тонкую и податливую нить сна. Что это за мир, где надо врать, изворачиваться, отрекаться от своих близких, бояться быть самим собой, думал он, лежа в высокой нескошенной траве. Почему он, Иаков Дудак, не имеет права на жизнь только потому, что родился не под той крышей? Что не брат этого Юозаса, подмастерья Банквечера, не внук графа Тишкевича, а внук Эфраима Дудака, который когда-то его, юнца, уверял в том, что смерть куда справедливее, чем жизнь, костлявая не делит людей на избранных и на отверженных, перед ней все равны. Уговаривая внука взяться за могильную лопату, а не за иголку и шило, дед на собственном примере доказывал, что человек может сам себе и каблук подбить и кое-какую одежку сшить, а сам похоронить себя не может. Господь Бог на долгие годы стелет постель новорожденному, а могильщик — навеки вечные мертвому. Кто же ему постелет ее, вдруг пронзило Иакова. Старая мать? Элишева? Или безумный Семен с развилки? Раньше он не морочил себе голову такими, как ему казалось, нелепыми вопросами и на протяжении многих лет невозмутимо занимался тем, что со скорбным рвением и обстоятельностью стелил вечную постель другим. Но теперь? Если с ним и впрямь случится то, чего больше всего опасалась мать, кто выроет ему могилу? Несчастная Данута-Гадасса разок-другой копнет лопатой неподатливый суглинок и упадет замертво. Элишева — за лесами, за долами, она ничего и знать не будет, а про Семена, повредившегося в рассудке, и говорить нечего, он и сам уже одной ногой на небесах. Хоть бери и сам себе стели. Мысль о том, что он может самому себе вырыть могилу, поначалу показалась ему кощунственной и дикой, но, как он ни силился отделаться от нее, она пощипывала виски, не оставляла его, не исчезала, и Иаков не почувствовал, как стал постепенно свыкаться с ней. Чуждый суевериям и предрассудкам, он в таком поступке ничего дурного и вызывающего не видел. Яма как яма. Взял и вырыл. Вон сколько могил он вырыл за свою жизнь! Считай, не сосчитаешь. Пускай в ожидании обитателя еще одна зияет. Конечно, он не признается матери, что вырыл эту яму для себя, а скажет, что от нечего делать ему захотелось размять затекшие руки — ведь кладбища живы до тех пор, пока на них кого-то собираются хоронить. Может, в Мишкине и в окрестностях какой-нибудь еврей еще все-таки сподобится счастья умереть естественной смертью и упокоится, как и подобает человеку, на родном кладбище, а не в заброшенном песчаном карьере возле Зеленой рощи, в которой по ночам гремят выстрелы. Мало ли чудес свершается на белом свете. Еще задолго до войны Иаков выбрал для себя место рядом с дедом Эфраимом, похороненным под обгоревшей сосной, в которую угодила молния. Кто-кто, а старик не стал бы осуждать его за то, что он не хочет, случись с ним беда, взваливать на плечи матери такое бремя. Откуда-то, со стороны кладбища, снова донеслось трубное ржание лошади-невидимки, и расслабившийся на лужку среди одуванчиков и беспечных мотыльков Иаков вдруг спохватился, что отлучка от дома слишком затянулась и что ему пора возвращаться. Он встал и быстро зашагал обратно к дому. Уже на подступах к кладбищу Иаков заподозрил что-то неладное. Ворота, как в дни похорон и поминовений, были распахнуты настежь, а во дворе, у выхода, там, где провожане после посещения могил по заведенному издревле обычаю моют около рукомойника руки, стояла телега, в которую был запряжен битюг с нечесаным крупом и свалявшейся гривой. Когда Иаков вплотную приблизился к ограде, он увидел двух незнакомцев, тащивших с кладбища к телеге сваленное каменное надгробье с выцветшими от времени древнееврейскими письменами и шестиконечными звездами. Вскоре из-за деревьев показался и третий незнакомец — верзила с растрепанными космами и ломом в руке.

— Что вы тут делаете? — вырвалось у ошеломленного Иакова при виде телеги, груженной обломками надгробий.

— А кто ты такой, чтобы устраивать нам допрос? — оскалился верзила, который, видно, был у них за начальника. — Не еврей ли случайно? Иаков понял, что попал впросак. Дернул же его черт за язык! Он что — слепой? Не видит, что они делают? Грабят мертвых! Лучше бы он молча прошел мимо, подчеркивая свое полное равнодушие к их разбойному занятию, дождался под дикой грушей за кладбищем, пока грабители уберутся, а не навлекал на себя подозрения опрометчивым вопросом. А теперь, дай Бог, выкрутиться. И чтобы как-то отвести от себя угрозу, он решил, не мешкая, ответить по-свойски, с показной беспечностью — ведь с ними шутки плохи, они с тем же спокойствием, с каким ломами крушили надгробья, вполне могут размозжить ему голову.

— Неужели, мужики, я и впрямь похож на еврея? — Иаков дурашливо ухмыльнулся, пытаясь наигранным задором и дружелюбием если не расположить их к себе, то хотя бы сбить с толку. Он ясно отдавал себе отчет в том, что только выдержка и хладнокровие могут помочь ему в этом непредсказуемом смертельном противоборстве.

— Пранас, Мотеюс, похож он, по-вашему, на еврея или не похож? — повернулся к своим подельникам верзила, уповая на то, что те должны куда лучше, чем он, разбираться в том, кто еврей, а кто не еврей. Судьи Мотеюс и Пранас уставились на Иакова и с брезгливой придирчивостью оглядели его с ног до головы.

— А хрен его знает, Миколас? Может, да, а может, нет, — по-крестьянски увильнув от ответственности, сказал самый старый из них — Мотеюс и вытер потную лысину, обрамленную редкой рощицей русых волос.

— С виду вроде бы никакого сходства — нос бульбой, глаза голубые, и говорит по-нашему без этих «уйшмуй», — пробормотал Пранас. — Но чем напрасно гадать, лучше, Миколас, снять с него штаны. У всех евреев, как известно, ответ в штанах.

— С этим уж вы, мужики, полегче. Пока я штаны, слава Богу, без посторонней помощи снимаю, — не растерялся Иаков. — Если и сниму, ничего нового не увидите. Думаете, что у меня не такой, как у вас, а какой-то особенный — с бантиком или колокольчиком? Ошибаетесь!

— Такой ли, не такой ли, не знаю. В чем я не сомневаюсь, так в том, что кончик у тебя, как и у нас, действительно без бантика и колокольчика, — вдруг вставил Миколас.

— Кончик с бантиком?! Ха, ха, ха! — загрохотал рано облысевший Мотеюс.

— И все-таки что-то тут не так, — промолвил Миколас. — Не очень верится, чтобы литовец мог с бухтыбарахты у другого литовца спросить, что он делает на еврейском кладбище, когда и без вопросов ясно. Ну не евреев же он оплакивает.

—Ну, глупость спорол. С кем не бывает, — повинился Иаков, смекнув, что наступает развязка, и что избегнуть самого худшего вряд ли удастся. И тут, к счастью, ему на память пришли невероятные выдумки матери, ее готовность ради спасения человека не гнушаться ни ложью, ни обманом. Что если, осенило его, уподобиться этим нелюдям, стать на словах их сообщником, говорить с ними как равный с равными, громогласно одобрять их действия, — и он, мол, промышляет тем же, шастает который день подряд по всей округе и присматривается к пустующим еврейским кладбищам, чтобы чем-нибудь на них поживиться. — Я сам, скажу вам откровенно, — выпалил он, воспряв духом, — сюда на разведку пришел. Столько добра без всякой пользы пропадает! А ведь сейчас в Литве все — наше: и камни, и небо.

— Лучше, брат, не скажешь! Все наше — и камни, и небо, — согласился Миколас. — Сколько из этих камней можно печей сложить и новых изб построить! — и он по-хозяйски обвел рукой все кладбище от пригорка до расписных ворот. — Правда, ксендз-настоятель на мессе говорил, что беспокоить и обижать мертвых — это грех и что мертвые не виноваты.

— Но сам-то он живет не в скособочившейся развалюхе, как некоторые его прихожане, а в хоромах. — Все евреи виноваты — и живые, и мертвые. Никакой разницы, — сказал неуступчивый возница Пранас и, недоверчиво косясь на Иакова, вдруг спросил: — А ты, разведчик, как думаешь?

— Я со своим ксендзом, даже если он не прав, никогда не спорю. Святой отец — то святой отец, — не моргнув глазом, спокойно ответил Иаков.

— Хватит, Пранас, лясы точить. Разберемся в другой раз. Никуда от нас не денется, если еврей… Мы тут работу еще только начали… Поехали! — скомандовал Миколас. Пранас неохотно закинул в телегу ломы, забрался на облучок, подождал, пока на сваленные надгробья примостятся его сообщники, хлестнул кнутом застоявшуюся лошадь и, обернувшись к застывшему у ворот Иакову, под дребезжание не смазанных колес крикнул: — Эй, ты, проваливай отсюда! Если еще тут попадешься, мы с тебя и штаны, и голову снимем!..

— Сни-и-и-мем, — эхом разнеслось по округе. — Сни-и-и-мем… Разнеслось и затихло. Оглушенный удачей, он долго стоял у кладбищенской ограды, теряясь в догадках, какое чудо спасло его от грозившей расправы — то ли выдержка выручила, то ли рассудительный вожак Миколас, не поверивший в его вранье, но отложивший «снятие с него головы» в надежде на то, что казнь над ним рано или поздно свершится и поэтому пока не стоит, мол, брать на душу еще и грех кровопролития. Занятый разгадками, он не заметил, как к нему приблизилась коза, которая стала тыкаться невинной мордочкой в его штанину, жалуясь, видно, на то, что уже скоро полдень, а ее забыли подоить. Пришлось отправиться в избу за ведерком. Иаков доил ее, прислушиваясь к журчанию тонкой струйки молока, и понемногу приходил в себя от испытанного потрясения. Непривычная к мужским пальцам коза время от времени взбрыкивала от боли, и

он просил у нее прощения, ласково приговаривая: — Потерпи, хорошая, потерпи. Дойка возвращала к исстари устоявшемуся и нерушимому порядку, восстанавливала все на прежние места, отменяла учиненный разор, и в душу, как струйка молока в ведерко, с безоблачного неба вливалось ощущение вожделенного покоя и неги. Даже вечные баламуты — вороны, и те угомонились на сосновых ветках. Иаков прямо из ведерка отпил козьей благодати, отнес надой в избу и, прихватив с собой лопату, направился к обезглавленным могилам. Их было больше дюжины. Миколас и его подельники выбирали не заросшие лишаями мха и подпорченные трещинами надгробья, а камни, которые были получше да поновей и годились для стройки. В отличие от Иакова Данута-Гадасса выхвалялась, что знает, в каком доме, по ее выражению, живет на кладбище каждый мертвый. Он таким отменным знанием каждой пяди похвастать не мог, но порушенную могилу утонувшего в Немане Цалика Брухиса, малолетнего сына Баруха Брухиса, мебельного фабриканта, увидел сразу. Надгробный памятник Цалику был украшением кладбища. Унаследовавший от деда Эфраима дар резчика, Иаков на огромном валуне вырезал резцом плачущего ангела со сломанными крыльями, парящего над местечком и роняющего слезы на его черепичные крыши. Сгребая сор и осколки, Иаков то и дело поглядывал на высокие не тронутые топорами деревья, на небо, куски которого никто, даже ломами, не в силах отколоть и растащить по своим затхлым углам, и в смятении безмолвно обращался к ним, как к живым и беспристрастным свидетелям, с мучившим его вопросом: — Что случилось с человеком, если без всякого стыда и зазрения совести он может вмуровать в фундамент или в стену строящейся избы плачущего ангела или выложить дорожку к нужнику его каменными слезами? В сопровождении козы, изнывавшей от скуки и одиночества и неотступно ходившей за ним по пятам, Иаков обошел все руины, но кроме разоренной могилы утопленника Цалика Брухиса он ни одну не опознал. Наверно, даже Данута-Гадасса затруднилась бы назвать тех, кого грабители навсегда лишили имени и права на память потомков. Правда, по преданию, накануне Судного дня, если в раннюю рань прийти на кладбище, когда на нем стоит такая же тишина, как на небесах у Божьего престола, можно услышать перекличку мертвых: — Лейзер!

— Шифра!

— Берл!

— Эфраим! Иаков и сам однажды слышал, как кто-то грудным женским голосом настойчиво звал деда Эфраима.

— Это его звала с пригорка его любимая жена Лея, — сказала Данута-Гадасса, когда он рассказал ей о том, что ему померещилось. — Пробьет наш час, и мы с тобой тоже будем так перекликаться. Ведь тот, кто любил при жизни, тот и под дерном хоть окликом постарается напомнить о себе любимому или любимой. Мать задерживалась в местечке, и чуткий Иаков стал волноваться. Не приключилось ли что-нибудь с ней — ведь от нее всего можно ждать. Часами Дудаки, как и покойники на кладбище, никогда не пользовались; никто к ним не опаздывал, и они ни к кому не спешили. Время определяли легко и просто: закатилось светило — вечер, зажглись звезды — ночь, зарумянились небеса — утро. По расположению солнца в небе Данута-Гадасса уже должна была вернуться домой. Теперь же до ее прихода никуда не двинешься, кладбище не покинешь, к Семену на развилку со снедью не сходишь, на хутор в Юодгиряй, чтобы вернуть Ломсаргису лошадь и повидаться с Элишевой, не поскачешь.

— Что, хорошая, будем делать? — спросил Иаков у своей постоянной спутницы и собеседницы — козы. Как он издавна подозревал, она понимала человеческую речь. В особенности некоторые, постоянно употреблявшиеся на кладбище слова, такие как «смерть», «похороны», «могила», «горе», «слезы», и относилась к скорбевшим родичам покойников с неподдельным бабьим сочувствием. — Рыть могилу? Та в знак согласия затрясла своей белой, мудрой головой: будем!

— Но ни одна душа не должна знать, для кого мы ее роем. Понятно? Влюбленным взглядом коза пообещала ему свято хранить и эту тайну. Они подошли к обгорелой сосне, которую на две неровные половины рассекла шальная молния, и Иаков, поплевав на ладони, принялся по соседству с могилой деда Эфраима рыть для себя яму. Он рыл ее, пытаясь представить себе, что было бы с ним, если бы компаньоны степенного Мотеюса ослушались своего вожака. Они, конечно же, без долгих разговоров прикончили бы фальшивого «литовца» ломами, и он бы тут сейчас не вел задушевные беседы с козой, не размахивал лопатой, а валялся бы у кладбищенской ограды в луже собственной крови. Обнаружив остывший труп, смерзшаяся от горя в сосульку Данута-Гадасса должна была

бы сначала втащить его в избу, обмыть, завернуть в простыню, как в саван, и еще вдобавок самостоятельно выкопать для сына вечное жилище. Иаков не щадил себя, поддевал лопатой комья пахнущей загробной сыростью глины с таким удальством и лихостью, как будто мстил за что-то самому себе. Он и сам не мог понять, за что именно. Может, за то, что вместо того, чтобы заступиться за поруганных покойников и броситься в драку с нагрянувшими на кладбище дикарями, он в страхе за свою жизнь, не гнушаясь ни лжи, ни обмана и поступаясь честью, объявил себя их сообщником. А ведь совсем недавно он пылко доказывал Дануте-Гадассе, что честь и достоинство дороже жизни. Он и дальше бичевал бы себя за малодушие и угодничество злодеям, если бы его внимание не отвлекла от вырытой ямы крохотная пичуга-красногрудка, которая сидела на желтеющем среди сосен холмике, словно на царском троне, чистила перышки, в перерывах беззаботно цвенькала, самим своим существованием как бы наглядно демонстрируя свое достоинство и подтверждая, что на свете нет ничего дороже жизни, как нет и большей чести, чем радовать Господа Бога, своего Создателя, бесхитростным и бескорыстным пением. Через миг, испугавшись пристального и завистливого взгляда Иакова, она взлетела в поднебесье, а он еще долго и зачарованно всматривался в набирающую высоту птаху и думал о том, что Создатель зря не приладил человеку крылья, чтобы и тот в опасную минуту мог оторваться от безжалостной, могильной земли и поменять ее на розовеющие над Мишкине облака. Пока он всматривался в небо и предавался непраздным размышлениям, на проселке выросла фигура Дануты-Гадассы, которая по кочкам и рытвинам медленно катила низкую четырехколесную тележку с покупками. Первой возвратившуюся хозяйку учуяла коза и тут же, цокая копытцами по надгробным плитам, припустилась к ней навстречу. За козой, переселившись с избавительных облаков на землю и воткнувши в глиняный холмик лопату, зашагал Иаков. Поравнявшись с матерью, он попытался вместо нее впрячься в тележку, но он по пути обязательно чтонибудь уронит. Коза плелась сзади, изредка останавливаясь, чтобы щипнуть на обочине еще не засохшую на июньском солнце, вполне съедобную травку.

— Ты все купила? — после тягостного молчания начал Иаков издалека в расчете на то, что, разговорившись, узнает от матери в подробностях все новости о положении в Мишкине и прежде всего о ближайших родственниках — Гедалье Банквечере и его дочери Рейзл.

— Купила, купила, — мрачно ответила она и поправила съехавшую набок шляпу с полуистлевшими от времени перьями. — Все страшно вздорожало. Особенно мясо. Фридман, скупердяй из скупердяев, и то за кило филе брал на целых пятьдесят копеек меньше.

— А сейчас ты что — мясо не у Фридмана брала?

— Брала у Фридмана, но уже без Фридмана. А муку — у Береловича, но без Береловича, а керосин — у Кавалерчика, но без Кавалерчика. Всех их и след простыл. В лавках все осталось так, как было при них. Прилавки, полки, кладовки. И товары все на прежних местах… Туши говяжьи со штемпелем как висели под потолком на крюках, так и висят, и мука у самого входа в тех же мешках, и керосин в тех же баках. Нет не только старых хозяев, которые всегда мне в долг давали, но и жен их нет, и детей нет... И среди покупателей — ни одного еврея… И цены другие… Данута-Гадасса замолчала и через некоторое время, желая сгладить впечатление от своего рассказа, с подчеркнутой сухостью поинтересовалась: — А козу ты подоил?

— Подоил, — сказал Иаков, удивляясь тому, что мать ни словом не обмолвилась о судьбе свата Гедалье Банквечера и его дочери Рейзл.

— Ты у меня, Иаков, на все руки мастер! Коза не должна ходить с полным выменем оттого, что весь мир с ума сошел, — похвалила Данута-Гадасса сына и, когда тележка вкатила во двор, обратилась к нему. — Внеси-ка, хозяин, покупки в дом. Что-то я вдруг расклеилась после этого похода за провизией. — Она сняла свою легендарную шляпу, пережившую две русских революции и одну мировую войну, и, превратив ее в веер, стала себя обмахивать. Иаков внес в дом и разложил по местам все, что она купила в захваченных мишкинских лавках. Умерив свое любопытство, он больше не стал допытываться у нее о свате Банквечере и Рейзл, потому что уяснил себе все из ее рассказа о лавочниках и в дополнительных объяснениях не нуждался. Если за прилавками уже нет лавочников, то и портных за швейными машинками уже нет, и сапожников за колодками нет, и парикмахеров у сверкающих зеркал нет…

— А ты несчастному Семену еду на развилку отнес? — прошептала Данута-Гадасса и прилегла на старую тахту, из которой выпирали ржавые кудряшки пружины.

— Не сердись, до твоего прихода никуда не хотел отлучаться. Ведь сейчас, мам, люди зарятся не только на чужую провизию, но и на кладбища.

— На кладбища? — вытаращила она на Иакова свои огромные, не постаревшие глаза. — Зачем, скажи на милость, христианам еврейские кладбища? Настоящий христианин рядом с евреем никогда не ляжет. И потом: кладбищенские камни — не филе и не грудинка, их в горшке не сваришь, не зажаришь и на стол с квашеной капустой не подашь.

— Ты же сама мне рассказывала, что бывший подмастерье Банквечера грозился вымостить нашими камнями улицы в Мишкине. Забыла?

— А я, Иаков, плохое в памяти не держу, а все хорошее кладу в копилку… каждую кроху кладу, каждую крупицу, потому что у того, кто копит плохое, кровь портится и от грязи высыхает. Так моя тетушка Стефания, царствие ей небесное, мне, гимназистке, говорила. Он не собирался спорить с тетушкой Стефанией, он мог в доказательство, что и на кладбища уже замахнулись, рассказать матери о том, что ему сегодня пришлось пережить, из какой смертельной передряги не без ее помощи удалось выбраться, но решил ей, старой, не портить кровь. Пусть мать отдохнет немного, пусть отдышится. Все равно от нее ничего не скроешь — как только она встанет, все своими глазами и увидит. Можно было наплести с три короба, что-то по ее примеру придумать, но врать было бесполезно, ибо каждый вечер перед сном Данута-Гадасса обходит всех мертвых, как генерал свое выстроенное на плацу войско, и уж мимо могилы, вырытой по соседству с надгробьем ее благодетеля Эфраима, ни за что не пройдет.

— Я могилу копал.

— Могилу? Неужели Семен не дождался Мессии и помер на развилке?

— Нет.

— Тогда, может, ты для меня копал? По правде говоря, в самую пору.

— Боже упаси! Я вырыл ее для себя, — просто и обыденно сказал Иаков, как будто речь шла о дойке козы или распиле дров. — Нынче не мешает заблаговременно постелить постельку.

— Я думала, что в доме Дудаков я единственная сумасшедшая. Оказывается, и ты, Иаков, свихнулся! Ишь какой герой — постельку себе постелил! — Данута-Гадасса вдруг поднялась с тахты, подошла к Иакову, обвила его шею руками и без запинки выплеснула то, что столько лет бурлило у нее внутри, требовало выхода, но всегда наталкивалось на какую-то невидимую и непреодолимую преграду: — Дорогой мой дуралей, тебе еще жить и жить, а я… я уже давно мертвая… меня только все время почему-то забывали похоронить… даже мертвую заставляли страдать и мучиться. Если я изредка и воскресала, то только когда любила. А сейчас мне кроме тебя, милый, да еще козы, больше некого любить. Некого… в целом мире…

— Ты не мертвая… ты всегда живая, — зачастил он. — Я просто хотел, чтобы тебе — случись со мной беда, а она уже над моей головой — было легче. Прости меня. Но мне и в голову не приходило, что куда тяжелей зарывать сына, чем рыть для него землю. Прости…

— Прощаю. Я всех прощаю… Завтра я твою яму засыплю доверху и посажу там какое-нибудь деревцо. Тую или липку. Сегодня у меня нет сил. А ты завтра не забудь накормить Семена, вернуть на хутор в Юодгиряй лошадь и встретиться с Элишевой. Только ничего ей ни про отца, ни про сестру не смей говорить. Скажи, что мать в местечко до сих пор не ходила, плохо себя чувствует и ждет, когда все наконец утихнет. Пускай реб Гедалье и Рейзл будут для Элишевы еще живы. — Данута-Гадасса вздохнула и продолжала: — Комукому, а ей-то повезло. Не вздумай она наняться в батрачки к этому Ломсаргису, глядишь, и ее вместе со всеми отправили бы к праотцам. Между прочим, на исповеди, а я заходила в костел исповедоваться, всетаки какая-никакая католичка, ксендз-настоятель по секрету мне сказал, что крестил ее недавно. Жалостливое удивление исказило лицо Иакова. Элишева, которая бредила Палестиной, мечтала о доме для всех евреев, та самая Элишева крестилась? Не может быть!

— Мы со святым отцом и о тебе говорили.

— Тоже о крещении?

— Нет. Крещеного, Иаков, дважды не крестят. Когда тебе было полтора годика, я тебя в Вильне крестила. В костеле Святой Анны.

— Что же получается — я и обрезанный, я и крещеный, — криво ухмыльнулся Иаков.

— Что поделаешь, если у нас всегда получается не так, как нужно. Ксендз-настоятель ищет садовника на лето и экономку. Работа хорошая, чистая. Харчи, приличное жалованье, живи — не тужи. Но мы оба с тобой меченые и не подходим ни ксендзу, ни раввину… До самого вечера Данута-Гадасса неподвижно лежала на тахте, глядя в потолок, а, может, и сквозь потолок, туда, где, как она уверяла, на летучем, перистом облаке живет ее ослепший ангел-хранитель, которому она из сострадания каждый день рассказывала, что творится на земле, и у которого она иногда отваживалась просить, чтобы он замолвил перед Всевышним слово за ее близких и за состарившуюся вместе с ней козу. Вечер выдался на редкость светлым и звездным.

Данута-Гадасса попрощалась со своим заступником, встала с продавленной тахты, накинула на плечи свою ячеистую шаль и вместе с Иаковом начала обходить кладбище. Увидев руины, она вскрикнула, как ночная птица, и, подавив в себе крик, прорычала: — Что это? Кто это? Иаков не стал ей рассказывать ни про шайку «старателей», решивших пустить еврейские камни в строительное дело, ни про то, как сам едва уцелел, прикинувшись их братом-литовцем, промышляющим тем же воровством, а пытался усмирить ее гнев вопросами. Помнит ли она фамилии тех, кто под этими остатками казненных надгробий лежит, и, может, если она вспомнит, записать их чернилами в завалявшуюся в избе конторскую книгу. Данута-Гадасса не сводила выжженных ненавистью глаз от руин, вытирала их краем шерстяной шали, странно и грозно икала.

— Не помню, не помню, не помню, — повторяла как заведенная. — Вон там… под той елью, по-моему, лежал отец доктора Пакельчика, который лечил в Мишкине всех кроме мертвых. А там, на cклоне, под серым валуном покоился вроде бы отец Прыщавого Семена — корчмарь Ешуа Мандель… И снова: — Точно, Иаков, не помню, хоть убей, не помню. Хорошо еще, что деда Эфраима не тронули. Она вдруг возвела руки к небу: —Господи! Может, Ты помнишь? Ты же все на этом свете помнишь!

— Пом-нишь, — откликнулось эхо. — … нишь… нишь…

— Господи! Великий Боже! Неужели Ты оглох и ослеп? Господи, что же будет с живыми, если Ты, Всемогущий и Милосердный, не можешь защитить мертвых?! Над кладбищем зажглись первые звезды, и в их призрачном свете вечернее небо казалось огромным и нерушимым надгробьем.

Артур Фредекинд МЕЛАНХОЛИЯ Неизбежен приход марта, не сравнишь его со вторым пришествием, как бы не вели себя народы, а март вот он — надвигается, и в том роковом году также: скользкий асфальт, будто специально кем-то намазанный грязью, чтобы на старый Краков походило да небеса пугались, лохматое небо, в котором тревожно проносятся стаи ворон, голубей, воробьев, хищных речных чаек, иных птиц нет, они повывелись, как у нас выражаются, но иногда мелькают неопознанные, вызывающие поэтическое волнение особи, кто знает, как они зовутся? орнитология запущена, как и многое другое, да и февраль не птичий месяц, но главное! основной признак прихода марта, бродящего пока в районе влекущих нас пирамид и поддувающего оттуда экваториальным жаром, главное порождение того адового жара, уничтожающего на своем пути даже союзницу саранчу, загоняющего под кондиционеры даже упорных покорителей пустыни сефардов — ветер, непредсказуемый, бесноватый, характером схожий с нашими людьми: то сажают себе картошечку да сажают, то вдруг летят на цыганских, горячих конях, стирая на своем пути любой знак цивилизации — будь то храм, будь то тюрьма, будь то человек в шляпе, то хохочут над чаркою до белогорячечных видений и рубят женам руки, то буквально возят тех жен на себе, по-собачьи вылизывая ведьмам острые носки черевик. О, вмиг меняющаяся физиономия казацкая! вот добрейший мельник, угощающий варениками, секунда — и он оборачивается разбойником-полицаем, утопившим в притоке не один десяток прохожих, еще секунда — и он колдун, продавший гебистскому черту душу, слюнявящий страницы Библии, чтобы слепить, скомпилировать нечто прилипчиво развратное и прочесть сей булькающий клей собственной, еще и не оформившейся как след, дочери, секунда — и он вечный анархист-розбышака — пишет всемирную теорию происхождения всего на свете, оп, и вновь — тихоня по кличке Лифчик, с хозяйственной сумкой носится по базару, торгуется за каждое яйцо… Главное у нас — ветер, то налетающий и кусающий до косточек, то исчезающий на полдня в ближайшей степи готовить себе лежбище на лето: где-то в овражке притихнуть, свернуться, потрескивая высохшим кустарником, поглядывать на дрожащее, почти марокканское марево, подкараулить момент, когда крестьяне особенно устанут пропалывать свои огороды и таскать колхозную черепицу, когда прислонятся к прохладным стенам хат и вольют в себя полведра ледяной, колодезной воды, чтоб тогда вылететь, встать в полный рост, вытянуться до белого, гудящего Испанией, солнца, потемнеть и понестись свирепым столбом, сорвать десяток крыш, покуражиться над испуганно разбегающимися автомобилями и вновь испариться, растаять… Стоп. Встряхнемся. У нас только преддверье марта — ошметки солнца размазано падают на стены домов, возникает розовый, переходящий то в желтый, то в синий — либо солнце полыхнет во всю мощь, либо рванет дождь, а то и снег — вязкие, огромные снежинки, похожие на глаза красавиц (не путать со снегурочками — пахнущими водкой, разведенными тетками, прыгающими под елками перед перепуганной детворой, и не сравнивать с бамбуковоногими девицами, замороженными косметикой и лампочками), летят посланцы неба и летят, проникают сквозь шарф, под рукава, некуда от них деться! Как и от настоящих красавиц, красота которых длится пару месяцев, ну максимум полгода! быстроглазых школьниц, которых прикосновение горячей, коридорной батареи приводит в трепет и в сочинение многосерийных признаний, пылких, стремительных, поцелуй для них действительно поцелуй, а не разминка перед соревнованиями на батуте, они еще готовы отдать себя полностью, без остатка, вычерпать до дна, пей меня! пей! а через пять минут после того, как ими воспользуются великовозрастные тунеядцы и потянуться ростики-ростики, чтоб у мальчишки не болели костики, закурят, а то и включат телек — и красота школьниц улетучится, они слишком четко ощутят конкретику, они слишком рано начнут ковать из себя лис-алис, вертлявых и тупоглазых, они куда умнее романтиков сильного пола, до конца своих дней разыскивающих идеалы и готовых ради тех несуществующих идеалов испортить жизнь не одной и не двум, и не трем женщинам. Родные школьницы, как снежинки — мягкие, восторженные, солоновато-бархатные ресницы, вход в мир иной, преданности, стыда, ведь папа уже несколько лет не сажает ее на колени, боится, а мама противно принюхивается и грозит врачами — вот она! держи ее, подчиняющуюся твоим рукам неуверенно, но доверчиво, дрожащую, держи, ан оп — и она растаяла, превратившись в обычную каплю на рукаве куртки, каплю, которая камень точит, перестраивая неприступный замок в постоялый двор, место свистоплясок любой проезжей нечисти, любых мигрантских потоков, вот и наш герой передвигается перекати-полем, не март, но человек — бродит по грязьке, ищет встреч, опасаясь школьниц (неточность — опасаясь их родителей и краснофуражечных, у нас преследуются любые чувства, лучший вариант из известных — это когда папаша зарезал возлюбленного своей пятнадцатилетней дочери, более распространенный: «попытка изнасилования», организованная увлеченно секущими бабами, девчушку вынуждают подписать заявление, и теперь она готова в слуги обществу), ага, так он бродит, каждодневно меняет антисоветские значки на воротнике куртки, никуда не примкнул, всюду чужой, да тем и утешен. У него есть мечта, он чувствует приближение ее воплощения, какая? Трудно сказать. В школьном кедоногом детстве попалась книжечка о

девчонке, что сбежала из дому, славно погуляла в Бескидах, да и милиционеры ей попались не бесстыжие, он даже помнит, как ее звали — Майка Скаврон, спорим? На сырых, но чистых скамейках Кракова сидят (по-человечески, не на спинках, башмаками на сиденья, как кое-где) и поют парни и девчонки, проезжающие мимо водители приветствуют их сигналами, они все и давно выбрали себе значки и ведут себя соответственно. В городе Кракове, где постоянно, равномерно, стойко и пошучивая рано или поздно наступает победа вольного духа над равнорядием разноязыких штыков и танков, городе, где еще нет рекламных щитов с надписью «Воg jest», но где всегда под высокоморальными лозунгами типа: «дурная жизнь заканчивается смертью» дописывают: «а праведная, нет?», где еще голубей не кормят специальными, немецкими семечками, а только бросают им хлебные крошки, крошки дорогого польского хлеба, скоро он еще подорожает, но голубей будут кормить, и еще подорожает, но голубей будут кормить, и вновь подорожает, но голубей будут кормить — и хоть тресни! а в некой сытейшей, прирейнской Колонии голуби к людям ближе, чем на три метра и не подлетят, их время от времени подкармливают только пьяницы, и те часто из иностранцев, да о чем мы? у нас голубей и вовсе давят колесами машин, и попробуйте им долго бросать кусочки дешевого хлеба, вас возьмут в осадное кольцо и объяснят продовольственную программу, длящуюся триста лет… Так вот, в том Кракове и живет рыжая, длинноволосая, голубоглазая Майка Скаврон, и он хотел бы жить с ней в замке, Господи, чего? во флигельке и вдвоем смотреть из окошка на старый город, гостеприимный город, куда не в лучшие времена приняли даже евреев и даже им позволили носить оружие, на город, осуществивший миф Польши: свобода, благородство, иерархия, на город, где полно кафе, в которых не курят, потому что надоело, и пьют молоко вместо пива, потому что жалеют детей, на город любовно восстановленного Казимежа, ностальгического кафе «Ариэль» — надежды двадцатых, ах, надежды двадцатых! вырвались из лап немцев, отбились от русских, утихомирили украинцев, примирились с литовцами, а Сенкевич? а Гамбрович? а Шульц, панове? и ни одного погрома, уважаемые, а попробуйте, сладьте с ними со всеми? они все падки на большевизм, мы сдерживаем эту орду: господа в котелках и дамы в скатертях, похожих на платки, перчатки не снимают даже в жару, Шопена играют на площадях и ректором медакадемии становится фельдшер, ибо он поляк: «можете читать свои собачьи лекции по-русски или понемецки, но командовать буду я!» Город, где трубач на башне прерывает мелодию, напоминая, что не все так уж гладко. Верните его в надежды двадцатых, он не желает делать решительный выбор! разве никак нельзя уладить? в чем ошибка? вера в гуманность? консерватизм при автомагистралях и самолетах? или ошибка в том, что всегда где-то кто-то остается в париях, кого-то где-то всегда не учитывают, как сейчас не учитывают его и никуда не приглашают? а ведь можно в середину — все понять, все полюбить, все примирить, разве так уж смешно? цветы, вставляемые в дула автоматов! цветы охраннику! цветы на могилу! ах, нет никакой могилы, извините, и в этом случае можно выйти из положения — «всех воскресит Бог» — он верит, и на черта тогда могилы? «Расскажите это женам расстрелянных шахтеров, пане», — предлагает ему нынче восьмидесятидевятилетний старик и наш герой выбирает опасную ясность. Именно в этот предмартовский, острый, переломный момент тянет прорвать сеть колючей проволоки (которой можно миллион раз обернуть земной шар). Разве нельзя воздвигнуть Краков здесь из Кодака? разве Днепр не река, как и Висла? разве Солидарность нужно переводить? Так в бой — с уверенностью тридцатилетнего он целует женские ладошки и с восхищением ощущает на щеке уколы длинных, опасных ногтей. Он обходит одну и привлекает другую, кружит их в легком, плавном танце (название его не придумано, но, конечно, не краковяк). Они пока проходят сквозь него, словно тени, смысл даже не в поисках Майки, а в подсчете на сон грядущий: «двадцать семь, двадцать восемь…», его долго учили, что количество переходит в качество, и когда некоторые пытаются зацепиться, он бьет по рукам: «а где можно найти твою подругу? Да, я только из-за этого позвонил, а что такого?» Разумеется, качества, как и единства противоположностей, вовсе не возникает, но его понесло, долго он терпел мужской коллектив, известный своим скотством, сейчас его притягивает не святая простота дележа пайки, а шик, смиренный платонизм опротивел, ломай, круши эту скукотень! философия только для заключенных, долой тошнотворное брынчание на кухнях и заклеивание потресканных стен фотографиями христов! даешь улицы, ветер, тем паче на носу март и пахнет землей и корой городских деревьев-индивидуумов, спины которых не защищает лес, тем решительнее, смелее! И он топчет высокими, кооперативными сапогами тусклые ступеньки подъездов и вступает в квартиры, засиженные бродягами, бродяги как-то неожиданно ворвались в страну, словно их вынесло ветром, как по мановению волшебной палочки, а режиссер-то кто? кто режиссер этого нестройного кино — обмолвки, рвань, дерганье, неврозы, ничто не продумано хотя бы на два шага вперед, вместо шахмат — шашечный «чапай»1: бац-щелк, в случае чаво — доской по башке и уйдем в виртуальность! некоторые претендуют на виртуозность, да выходит остеохондрозность! и он выдергивает из прибитых пылью квартир, заросших экзотическими растениями, разнообразных поддающихся — на свет! на баррикады! Одевает им значки, рассказывает сказки, строит на культпоходы в церкви. Организовывает хлам, богему, ультраглазых, голодных девушек, припрыгивающих на мостовой, хлопающих в ладоши: «Харе Кришна!»

ибо они надеются на дурняк пожрать просада; заспанных юношей, серьезность коих поражает, некоторые додумываются и до теократии, напиваясь до рвоты вином и «молочком»2. Развеселый бульон, да режиссер нервничает, «оркестр играет сбиваясь», выстраивается явно не гармония, а максимум гамма, а то и «погодите, вас постреляют» — плевать! один раз живем! (и через две пятилетки перевыполнение плана по плевкам: в детских садиках — шейпинги, в музеях — офисы торговцев воздухом, старушки с протянутой рукой, в дрожащие от стыда и холода ладони вкладывают фантики от жвачек, шутят-с, шампунистые фотографии кривоватых, обвешанных мехами дам, оторопело замерших под дорожными указателями на Лимасол, прорвались в мир, ку-ку!). А тогда — топчет и топчет, время топтать и время разбрасываться, хочется чего-то этакого — кофе с солью, сухой воды, оргазма от прикосновения к мокрой, холодной веточке, компьютерного секса и необычайной откровенности с кем-то, однако же, не ищут чуда среди людей!.. А где ищут, где? …На скомканной постели, усеянной колющимися хлебными крошками, лежит она и читает, что попадется — Кортасара, Анжеевского, Мориака, не дающегося ей Боровского, недочитанную в школе «Капитанскую дочку», нечто угрюмое болгарско-турецкое, Саган, Андерсена любимейшего. Неделями. В комнате, как и во всей квартире (вернее, в доме, они — частники, село, схваченное заводскими щупальцами города и превращенное последним в свалку металлолома и алкашей под названием Новый Кодак, о! приобщите его к магдебургскому праву!), да, так в доме — переворот света, вещи лезут изо всех углов, ой ли вещи? рухлядь, которая вскоре заклюет хозяев. За дверью спекулятивные причитания матери, свистящий телевизор, симпатичный отчим, похожий на актера из ковбойских фильмов, честный пахарь, ошалевший от городского деловарства3, сестра, назло всем пытающаяся из макарон выстряпать мясной пирог, дружба только с бабушкой, чуть не идиоткой, та всегда вовремя принесет чашку компота и хлеб с вареньем. Бабушка тоже в эмпиреях, и если ее пустят пойти в магазин — может пропасть надолго, вдруг замерев возле упрятанного в проволоку куста: «Как я, как и я, оплели, запутали, освободить? да ведь он и сам протискивается, проростает, проволока рассыпется, как и я…» — и она вспоминает лошадей, новые красные сапожки, возможно, и полет над ночными дымоходами, с нее станется — лети и плюй, плюй в чужие трубы, «пусть ночь идет на убыль», нет, не звучит, нужно — нэхай, нэхай вылетают искры из печей, нэхай пугаются и крестятся, нэхай дети орут в восторге, нэхай занимаются огнем веники, хрупкие газеты времен Днепрогэса, половые дорожки, спрятанные под досками денежки запредельных стран, иногда рейхсмарки, а то и петлюровки, злотые, керенки, плюй и лети! Бабушку обнаруживают, на нее рыкают, кричат, потом ржут, приводят под белы ручки домой и впихивают в кресло, где она смирительно засыпает, хитровато (помельниковски) улыбаясь. Когда становится совсем невмоготу, она выскальзывает из дома (внучка, конечно, бабушка уже отскользилась, по ней можно проверить влияние француза Пушкина на светлую Русь — ее муж выучил друга свободы назубок и бил жену, как витязь Черномора, ибо она не могла запомнить и строчки и к чему-то бубнила о Мицкевиче и о каких-то клеветниках и завистниках), да так внучка бежит, проникает в несообразные конуры, где за одной ширмочкой наяривает гармонь и капает самогон, а за другой плачет Pink Floyd и варят тошнотворный до потери сознания отвар, там сует в себя мак и волнообразно бежит вдоль домов, принявших очертания таинственных башен. «Вскоре забьют фонтаны», — сообщает она подруге, та диву дается: какие-такие воды? всего два на весь город, натужно пшикающих раза четыре за лето, мокрые мальчишки в разводах фиолетово-черной пленки, окурки вместо рыбок и монет, на радиоактивном до зашкаливания стрелки прибора граните, где хотелось бы присесть — битое стекло, и где-то далеко иные, прекрасные, как телезаставки (когда увидит те, другие, загаженные панками, сколь содрогнется, о, если бы молодость знала! о, если бы старость не лгала!). Но подруг объединяют бисеринки чая по-аргентински, выпиваемого литрами на террористических малинах, кап-кап из чашки на стол, тронуть мизинцем — и полоска возбуждающей жидкости (из фонтана?) высыхает у них на глазах, как беды, грусть, жизнь… Кроме того, у нее в роду упорно замалчивалась, но раз от разу проявлялась, как на промакашке, легенда о пане Добровольском, муже бабушки, который, успев бросить семя, успел также вырваться к Висле, а ее отец всегда тщательно скрывал нечто и почему-то особо не любил поляков и всюду это подчеркивал, и вспоминал о каких-то неизвестных иезуитах, о чьих-то неведомых претензиях на земли «od morza do morza», и особенно ему почему-то мешали польские торговцы, которые привозили чудные джинсы и пластинки, и он изуверски разносольно материл их в компаниях партийных коллег. Подруга же лишь чуть-чуть, самую малость, одну-две остановки не доехала до Кракова, застряв в сизом, малопольском городке, где папа преподает атеизм, а вскоре начнет преподавать религиоведение, фактически одно и то же, ибо оба предмета отвергают чудо, пожалуй, первый лучше — атеизм предполагает веру и культ вечно живых, а религиоведение — наука проклятых теплых. О Део, Део! о, где Ты неуловимый, непознаваемый, словно предмартовский ветер? тогда ли Ты рядом, когда тело изысканно и радостно кувыркается по широкому дивану и приносит наслаждение и ей, и партнеру? или тогда, когда необъяснимая фантазия переносит ее на великую китайскую стену, и тут среди маленьких человеков, мышиным потоком льющихся вокруг, радужно переливаясь под отблесками фонариков, бумажных драконов, облаков, журавлей, тут, проглядывая в умопотрясающую даль, на нее нападает недвижимость и сияющая глухота?

Или тогда, когда она чертыхаясь встает ночью и сажает бабушку на горшок, чуть не блюя от прикосновений потной, вонючей головы, бьющейся о ее плечо с метрономностью манекена, и попробуйте потом эту тушу поднять! И влезть босыми, белыми ножками в ледяные резиновые сапоги и накинуть на сорочку мамино скользкое пальто с рваной подкладкой, и пойти в холод, в темень, по растрескавшимся камням к гробовому, деревянному туалету, а после еще горшок надо мыть! к монахам! шваркнуть дверью, чтоб проснулась мать, чтоб залепетала: «Доченька, доця, я помою, иди ложись, тебя ж только вчера изнасиловали». О Део! Тогда ли Ты в Кодаке?.. Да, так подруга до Кракова не дотянулась, зато дотронулась до заумных бродяг, рассуждающих о путях воина, до лысых девиц, ночующих в подъезде, если родители недовольны травоедением, до «рвущих крышу»4 общений, до тантрических плясок на свастике, до слушания музыки, похожей на вздохи фонтанов, «Фонтенебло это отсюда?» И сошлись стежки-дорожки, и он получил в подарок страстную женщину, носящую на куцей курточке значек в виде карандашика (символ набросков? увы — дабы скрыть пропаленную «кропаликом»5 дырочку), а она получила заботы о его переменчивом, как мартовская погода, настроении и мучительные попытки понять, о чем же он беспокоится. А как случилось, ведь как встретишь, так и проведешь? Квартира, в которой собрались неизменно лишние люди, страшно далекие от народа (всего-навсего боящиеся, а то и стесняющиеся воевать за то, что они и есть тот самый народ, творящий мифы, а вовсе не те дуболобые уркаганы, временно дружинничающие на улицах, именно до тех пор дружинничающие, пока эти не возьмут ответственность на себя), балкон со звенящими на ветру колокольчиками, девочка при ногах и девочка с головой, читающая впервые «Смерть Ивана Ильича» (попадающая в вечность мысль, основа всех проблем: «Почему я, такой хороший, должен, как и другие паршивцы помереть?» и отсюда бунт против Бога, отсюда упрямый сопромат: «Ужо накуролесю, коли так!», неверие в наступающий по-любому март, желание Апокалипсиса, однако не очищающего, а прекращающего: «Умри мир со мною!»), в комнате на тахте — она, выглядящая взросло-коряво, под даму, в бордовом, неуместном здесь вечернем платье (и вновь болгарском, что за тяга к игу!), накрашена проституткой. В комнате, кухне, коридоре, кладовке, ванной, туалете — еще десяток оригиналов и оригиналок, они лишь за порог и тут же — хаера под воротник, феньки под рукава, бороды в ладонь, бесы в ребра! Скукоженные, но потихоньку выпрямляются, только б не перебили обухом (через десятку лет перебьют деньгой, нацики примерят их наряды и вынудят таскать для себя каштаны из огня). Разговор зашел о снах — кошмарных, безнадежных, неотвязных, вызываемых поди, демонами (над Фрейдом стебались, он считался прошедшим этапом, оно верно, да ни они, ни их родители и деды в глаза психоаналитика не видали, пытались перепрыгнуть через велосипед, а впрыгнули в Одина, в сожжение кукол), один разоткровенничался: «Страшные морды, они преследуют, боюсь с ума сойти, если уже не сошел…», и она добавила: «Жизнь, жизнь страшна, оттого и кошмары…». А он, выглянув из кухни и поразившись мраку столь молодых (в самом деле, мрак — или понты инфантильные?), весело подсказал: «А вы попробуйте демонов к себе подпустить и пошутить с ними, возможно, они не такие и страшные, так, кривляются себе из интереса? Может, они что и расскажут полезное?» И после его тянуло к ней, ее несчастность не шла из головы, он думал, поглаживая чью-то горячую коленку: «Врет? Или на самом деле ничего хорошего не видела? Или настолько испорчена, что уже не способна заметить?» А она однажды, на выходе из подъезда взяла его за руку: «Какой некрасивый, какой смешной, какой добрый», и он почувствовал, что ей уже так просто не дашь по рукам, что она из тех, кто может металлически спросить: «А ты меня к себе не приглашаешь?» — и они вышли на берег реки, и дул сносящий вывески почти мартовский ветер, она повернулась лицом к ветру, и при свете луны он увидел греческий профиль и небольшую горбинку, как у боксера, у него вздымалась шевелюра, а она прищурилась, ибо ветер бил не в бровь, а в глаз, и тень тучи пронеслась по ее лицу, и стукнул кремень! взвизгнули пилы! запел петух! а может все-таки: воссиял ангел и родилась тысяча-другая? Еще раз — фоном черная река, вдали мост, иссекающий небо конструкциями, рядом глухо ударяются о причал катера, брошенная всяким нормальным человеком в гиблое время и в гиблом месте остановка, он пытается прикрыть девушку от ветра и потому его волосы встают торчмя, словно под воздействием электрошока, она обращена к нему светящимся под неизвестным светом, белым лицом, вдруг ветер меняет направление, волосы нашего героя опадают и стремятся теперь не вверх, а влево, к городу, к пустынным, будто выморенным кварталам и зловещим проходнякам, к презираемому и любимому городу, где может случиться что угодно, и потому ничего не случается, она поворачивается навстречу ветру, щурится, он явственно видит, как ветер обтачивает ее профиль, неожиданно обернувшийся гордым и грозным, шорох тучи на ее щеке, словно тень крыла, и блеск обращенного к нему глаза, на! получай! Он видел нечто такое в детстве, нечто такое прошило его тогда, сон? первый фильм? неисповедимо запомнившийся искренний, взрослый взгляд, брошенный на годовалый, визжащий комочек? Он торопеет, и у изумленного, расслабившегося, распахнулись ворота сердца, пошла жара! Ветер вновь меняет направление, колеблется, дрожит, нарастает некий странный гул (так в степи гудит ветер, запутавшись в небольшом леске, называемом «посадкой», и брести ночью, в восторге от предвкушения его удара, его неизбежного нападения: плечо? грудь? спина?), гул внезапно смолкает, из его

уст вырывается: «Пойдем ко мне? Иначе околеем…», она тут же, как бы и не дослушав, решительно берет его под руку, и они вступают в свою борьбу. Борьбы хватало — он с недоумением смотрел на ее неуклюжие танцы в различных тусовках, она часто напивалась, и над ней посмеивались, а он защищал ее, но с какой-то неприязнью, а девушки по-прежнему с удовольствием клали ему руки на плечи, а она ревновала как-то, если так можно выразится, — сухо, скрытно, глаза ее темнели, но она свято сохраняла свою независимость и виду не подавала, и она упрямо вовлекала в его круг неких потерянных людей улицы, как говорится: не бродяг, а по судьбе, с которыми он не знал, о чем говорить, и тогда она упрекала его в идеализме и в неспособности выстроить Краков. А он спорил с ней и спорил, и как-то под легкий говорок этих споров она отвадила от него одну, вторую, третью, нет, даже четвертую конкурентку, как-то незаметно он стал отдавать ей все деньги, и они как-то незаметно исчезали неведомо куда (она не была ни жадиной, ни транжиркой, но постоянно проделывала какие-то закрученные махинации, почему-то в напарницы избрав свою мать, женщину вовсе не способную к абстрактному мышлению), а он все спорил и спорил, доказывал и доказывал о Европе, о кордонах, о векторах, но и это неведомо куда уходящее время, ничто не отменяло главного — о чудо откровенности и нежности! о бережно укрывать друг друга узким одеялом! о иметь, кому рассказать свои детские бредни! о иметь, кому доверить мечты! Какие еще на складе восторги? ага — о вместе, всегда вместе! Будто больше делать нечего… И наступило лето, безветренное, тяжелое, как привязанная к ногам гиря, пестрое, как рекламы, и как всякий мэн, он бросил ее беременной, бросил под аборт, под нож, отправившись мимо вожделенного Кракова в ненужную, но манящую прелестями Колонию. Бросил богему, изучение языка Бога, бросил попытку разорвать границу ребрами, и его повисшая на проволоке, полосатая, потерянная душа разлучилась с приодетым, наодеколоненным телом. Он превратился в чистого западника, в тот ядовитый тип, презирающий общество не за его безнравственность, а за простые манеры, в того циничного украшателя, накликающего на родину некие культуры и армии, которые «может быть» (еще хуже, когда звучит: «дай да Бог»), вынудят недалеких и невезучих сограждан утеплить туалеты. Однако, что интересно — он не остался там, в многоколонной, удачно подставившей других карать ее фашизм державе, он вернулся домой, да для чего же? Ибо там он последний, а тут первый. Он никому оттуда не привез подарков, он стал думать о себе. И те, у которых он дневал и ночевал когда-то, туристичничая по городам и весям, больше его не дождутся, они начнут поминать его как утопленника, однако она-то перед ним возникнет, никуда не денешься, она возникнет, слегка нетрезвая от страха, что он скажет: «Гуд бай, долли». Да как он скажет? Куда он денется? Когда она сумела, ни разу не ответив ни на одно его письмо (после она утверждала, мол, почта виновата, однако что ж это за почта избирательная такая — его семь писем дошло, а ее ни одного?), ага так, тем не менее сумела поймать его мать и выудить у той ключи от квартиры, и не просто ключи, а некий талисман, передающийся по наследству, чуть ли не медный, чуть ли не оковы дорепрессивных времен, она как-то автоматически решила, что имеет на них право. Почему? По «качану». Так куда он денется? И когда он это поймет, он тут же коварно примется играть роль невменяемого и мгновенно переложит все принятия решений на ее плечи. И примется бичевать, будто Колония свела его с Богом или хотя бы выдала индульгенцию. Он небрежно сует: «Привет!» — и раздраженно продолжает: «Я уже замучился ехать, клятые пшеки! Прикинь — только отчалили от Варшавы, бац! крушение, я чуть бутербродом не подавился, а в соседнем купе на тетку жирную видик свалился, так она не столько за себя, сколько за аппарат дергалась, козлиха! А потом сидели на рельсах, как безработные турки, до вечера, а пшеки все, что смогли придумать, это пересадить нас в свои сидячие вагоны, после немецких — срань, да еще сунуть по ящику лимонада в купе, не колы, а именно польского, поносного лимонада, прикинь! О наших дикарях я и не говорю…» — он сыпал (в завершающий тело качан даже не пришла очевидная мысль — ан не просто так Бог его тормознул под Варшавой!) и смотрел на нее: жалкую, затянувшую волосы резинкой, в какой-то мохеровой огуречнозеленой кофте, с простенькой, косо приколотой брошкой, и убеждался в правильности своего выбора: «Пусть будет ключницей, она мне все дороги забегать станет». И сквозь тоску по ней осторожненько полезло презрение. А она смотрела на него, шикарного, и боялась слово молвить. Разве можно было такому рассказать об аборте, о потертом, скрипучем кресле с кавалерийскими бинтами вместо пристежек (почему она посчитала их именно кавалерийскими? прочность? широта? несвежесть?), об эмалированном тазе с черными пигментами отбитой эмали, куда невозможно было смотреть и можно было не смотреть, и она сумела себя удержать и не смотрела, да медсестра, старая, крепкая тетеха, похожая на учительшу или надзирательшу, ткнула ей этот таз с останками прямо под нос: «На, гляди, чего сделала!» — и ее вырвало прямо в этот таз, на кровавую мининожку, которая плавала в красном салате, и она подумала: «Сколько денег содрали, а еще издеваются!» — но не сказала, впервые не сказала того, в чем чувствовала себя совершенно правой. Разве можно было такому эрцгерцогу нечто подобное рассказать? И она содрогнулась от собственной уродской любви к нему, и возненавидела свою любовь. А он еще потом добавил — билеты домой доставать не стал, презрительно отодвигаясь от очередей, стен, дверей, касс,

населения, он даже воздух Колонии хвалил, известную гадкую смесь автовони и химических средств для мытья стекол, «но не лошадиного же пота, Scheisse!» — это высококультурное слово он теперь вставлял всюду, произнося его как можно громче. С билетами им помог какой-то славный студент, которого герой вместо благодарности смерял барбароссовским взглядом. А в поезде, в плацкартном вагоне их попутчиком был пьяненький земляк-колхозник, он без конца спрашивал какая станция, боялся проехать и хотел поболтать и более ничего, ну так поведай ему о своей маринованной Колонии, просвети бедолагу, нет, он стал произносить: «Заткнись, мужик, или я проводника позову», и действительно позвал и требовал еще и милиции, и мужика ссадили на неизвестном полустанке за сотни километров от нужного ему места, и после таковской операции герой сладко уснул и принялся пускать слюнки на подушку, а она опять смотрела на него, ужасаясь и восхищаясь одновременно. Ей тоже хотелось в такую, переворачивающую мозги наизнанку Колонию. Она поверила его байкам, а делото было вовсе не в такой уж гадкой Колонии, а в нем самом. И когда они прибыли домой, оказалось, что она дала его ключи (его! его! его!) своей подруге, а та где-то завеялась, и пока та не объявилась, она сидела на чемоданах у двери, и он клял степовиков на чем свет стоит, и вглядываясь в нее при ярком свете лета, он вовсе не находил следов той скуластости, голубоглазости и рыжеволосости, которые когда-то вроде бы привлекали. Когда? В давным-давно миновавшем марте. И они принялись колесить по европам, зарабатывая Бог знает чем — ловко играя на курсах валют, на ценах, прочей дряни, всюду они хохотали, всюду пили, а когда возвращались в степь и вовсе отрывались на все более нищавших улицах. В компании они находили таких, которые гудели до чертиков, до мочепусканий в шкафы, в аквариумы, в детские коляски, до разучивания основ строевого шага в два часа ночи, а после на похмелье и днем, на центральной площади — как хохотали над неким симпатичным дурачком, когда он на полном серьезе изображал бравого солдата: «А вправду умеешь? Ну, покажи, покажи!» И тот ходил, и дышал носом, и тянул носочек, и не сгибал колени и отдавал ей честь, еле стоящей на ногах, яркой, постриженной под «теннисный мячик», отдавал ей честь, любо-дорого! И вся улица валялась от хохота, а милиционеры расценивали таковые перформансы как оскорбление — и резонно. Однако нужно же было придумать цель, как без цели, без смысла, что они — шуты гороховые? Тогда она крестилась в католичку (назло родителям, бабушка тогда уже умерла), но как-то с таким видом, словно давала костелу взаймы, и они даже повенчались, но нужной им веселой среды не было (не торчать же среди неуверенно вспоминавших польский пенсионеров!), а создавать самим среду им было не в тему. После они придумали себе поиски ключика к Zauberflote, будто Грааля, они посчитали, что разгадка любви эсэсовца и заключенной именно в «Волшебной флейте» и содержится, ах, эстетизм, эстетизм, как же от него фонит… Они уверили себя, что флейта им нужна как инструмент в целях переделки неправильного мира, где на самом деле жить становилось все тяжелее и тяжелее. Да и мира они уже толком не замечали, они только оценивали состояние автомагистралей да качество кофе. Мир для них превратился в игрушку, которую нужно было как можно дешевле купить, поиграться ею, словно Чаплин с глобусом, сломать (например, устроить групповуху в компании людей со слабой психикой, тем самым обречь их на бесконечные видения, стыдобу, заполнить их мозг плясками опричников), а потом и выбросить игрушку, куда? Вот этого они пока еще не придумали. Придумают. Рано или поздно, но именно в конце февраля они между делом попали в Краков, да уже не одни, уже с грузом — маленьким, нежным, нервным мальчиком, убегающим от них на каждом углу. Орущий, писающийся (у нас применяют после «с» букву «я», например: «и писял он как-то по-ленински», — согласитесь, звучит приятнее), какающийся, он не обращал внимания на храмы, дворцы и памятники, а только выискивающе увлеченным взором: качели, конфеты, машинки и ангелоподобных девочек. Да, на этот раз она сохранила плод (видать, щупальца костела таки проникли в степь) несмотря на лишь изредка утихающие вздохи нашего героя: «На черта мне этот дурачок?!», героя, когда-то нос

Юлия Веретенникова СТИХИ И ПЕСЕНКИ Питерское метро Выбирать маршрут резона нет, Не бывает у судьбы осечки. Всем известно — если вы поэт, Значит ехать вам до Черной речки. *** Позовите сюда мудрецов и устройте им пир, Соберите поэтов на этот чудной карнавал: Пусть сидит за столом нелюдимый, угрюмый Шекспир, А смеющийся Бах окунает перчатку в бокал. Подождите чуть-чуть и при ровном мерцаньи заката Положите три камня на место, где ляжет Ли Бо. Не забудьте позвать и хромого безумца Сократа (Я в последнее время все больше боюсь за него). Я боюсь за его сумасшедшие пьяные речи. Он в фаворе у наших поэтов, но, кроме того, Он поставил судьбу на мои ненадежные плечи, Да все враз проиграл палачу. Я боюсь за него. *** Дождь стучит и на кухне стучит вода. Нынче самый посредственный день — среда, Обозначенный струями выходной. Дождь стучит, бессмысленный, затяжной. Нынче самый посредственный день и век. Долго мокнет под окнами человек. Поманю его пальцем — «иди сюда», «Вы промокнете».

— Глупости, ерунда. Просто я опоздал, и опять среда. И стояла в глазах у него вода. *** Как по чистым доскам пола, Тесаным, некрашеным, Приходил святой Никола, Ничего не спрашивал. Не скрипела половица У святого под пятой. Попросил воды напиться, Улыбнулся, как святой. Отхлебнул совсем немного, Поклонился, прочь пошел… Я — за ним. Пуста дорога, Месяц тоненький взошел. А вернулась — пол и стены Полыхнули серебром, Брызнул свет проникновенный, Окропил убогий дом. И остался запах мяты Навсегда под потолком —

Мятный дух печаль утраты Исцеляет холодком. С той поры не замерзает Ни в какие холода, Не цветет, не убывает В кружке глиняной вода. Ночью крыша, окна, двери Серебрятся под луной, И приходят к дому звери Разговаривать со мной. *** Декабрь без снега, что печаль без слез, А стужа до костей прогрызла землю. Мне говорят, а я словам не внемлю, Холодный ветер голос мой унес. Мне много говорили в этот год О выборе, о правде, о свободе, О нашем богоизбранном народе, Который знает сам, на что идет. О, стылая бесснежная зима! Постылая бумажная свобода! Крапленая изнанка небосвода, Обширная и прочная тюрьма! И тысячи голов в одной петле Единого царя провозгласили, Как будто бы опять они забыли, Что нет Царя и Царства на земле… Зима без снега, что печаль без слез. Мой голос ничего для них не значит, Но выпал снег, и кто-нибудь заплачет, Во двор тюремный выйдя на мороз. *** В прощенный день, в прощенное число Заглянет гость, смущенно улыбаясь, В мой дом, где было не всегда тепло, В чем каюсь. Попробует церковного вина, Лицом к дневному свету повернется И скажет, что теперь уже вина Не жжется, Что можно впредь дверей не запирать, Не вздрагивать от стука поневоле, Глаза с утра без страха открывать, Без боли. Пусть он придет и даже ничего Не скажет мне. Но будет воскресенье, И я наполнюсь верою его В спасенье. *** Нам давно не хватает тепла, Облетает осеннее злато. Я, наверное, поздно пришла, Оттого и гляжу виновато.

Может, стоит побег совершить, Вслед за птицами, в теплые страны? Выйдем листья в саду ворошить, Спрячем зябкие руки в карманы. Друг от друга печаль затаим, Осознав нереальность побега, И, обнявшись, чуть-чуть постоим На краю неизбежного снега. В гостях Здравствуйте, это не я, Я и стучусь по-другому. Вас все равно нету дома… Здравствуйте, это не я. Здравствуйте, это не вы — Даже улыбка другая — Вежливо-сонно-чужая, И поворот головы… Здравствуйте, это не вы. Здравствуйте, это не мы: С вами уселись за чаем И безобразно скучаем. Стало быть, это не мы. *** И плакать нельзя, и не плакать нельзя! Ни голос услышать, ни встретиться взглядом, И день подступает под окна, грозя Туманом, дождем и сплошным снегопадом. Кто мне напророчил, кто наворожил Тебя, моя нежность, тебя, моя радость? Кто имя твое в мои губы вложил? — В нем горечь мирская и райская сладость! О, как за тебя я боюсь и молюсь! Наш город огромный мне тесен, как клетка, Когда я к тебе сквозь решетки тянусь, Как тянется к солнцу древесная ветка. Уткнуться в плечо бы, зажмурить глаза, Ветвями сплестись, и сростись, и остаться… И плакать нельзя, и не плакать нельзя, И не наглядеться, и не надышаться. *** …except my life, except my life, except my life. («Hamlet», W. Shakspeare) Что случилось, мой лорд? Что случилось, мой Бог? Что случилось? Словно целая Дания против тебя ополчилась! Чем отравлено сердце — изменой, угрозой, наветом? Я помочь не могу ни любовью тебе, ни советом, Я не лекарь тебе, не слуга, не жена, не невеста, Но тебе, как и мне, не найдется на родине места. И гоню тебя прочь — уезжай, от земли отрывайся. Попрощайся со мной, и с тюрьмою своей попрощайся.

Да минуют тебя дураки и плохие дороги, Не грусти обо мне, отправляйся, не стой на пороге. За недолгую жизнь мне такое видать доводилось, Что, как страшной виной, я своею страной тяготилась. Ничего мне не жалко отдать нашей нищей отчизне, Кроме жизни, мой принц, кроме жизни твоей, кроме жизни. ПЕСЕНКИ Цыганская Жаль, что нельзя поехать слушать Цыган в тоске! Какая нежность держит душу На волоске? Не стало царственных привычек, Прямых речей, Не победить коробке спичек Тьмы всех ночей. На Невском полночь на исходе, И нет огня, И век Серебряный уходит, Легко звеня. Конвой ведет его. Едва ли Дорогой в рай. Поплачь о нем, цыганской шали Сжимая край. Немецкая Как букварь, ладонь раскрыта С черной точкою в судьбе. Айне-кляйне Маргарита Стосковалась по тебе. Платье свадебное сшито. Душу вечную губя, Айне-кляйне Маргарита Умирает без тебя. Это имя не забыто, Повторяй его в бреду: «Айне-кляйне Маргарита, За тебя сгорю в аду». Старинная Мне тебя ни обнять, ни согреть, Лишь звездой путеводной гореть. Разорвав этот круг, За тобой спешу, мой друг. Как легко без тебя умереть! То цветком обернусь, то лучом, То прольюсь серебристым ключом — Не печалься, мой свет, Никакой разлуки нет — Я с тобой, я за правым плечом.

Как пустынно в саду неземном! Ты — мой рай на земле, ты — мой дом. Постучусь — отвори… В золотых лучах зари Голубок пролетел над окном. Еврейская Побредем еще немного. Вот звезда, а вот дорога, Спит младенец на руках, Снег таится в облаках. Нам брести по свету вечно Под звездой шестиконечной, Спи же, звездочка моя! Путь наш — в дальние края. Я сама еще девчонка, — Мать еврейского ребенка, И глаза мои черны, Неба звездного полны. За спиной погони топот, Пересудов вечный шепот. Люди судят по себе, Путь дается по судьбе. Пусть они себе судачат! Нам для крова и для плача Все равно не хватит стен, Майне таер, майне штерн. Патриотическая Вятка — красная смородина, Вятка — белая зима. Кому — дом, очаг и родина, Кому — стужа и тюрьма. Как приедешь, так привяжется Беглый вятский говорок, Обживешься, и покажется Не таким уж долгим «срок». Все мы, с Вятки, заключенные, И у многих — горлом кровь, И живем мы обреченные На несчастную любовь. Я все билась в стены тесные: «Отпусти меня добром!», — И меня под слово честное Отпустил казенный дом. Но люблю тебя, дремучая, Мать-и-мачеха моя. Ель-сосна твоя колючая, Твой острог — моя семья. Долго ли нам в ссыльных числиться? В чем покаяться должны,

Если царствует бессмыслица, Если нет ничьей вины?

Павло Вінтман ПОМІЖ УЧОРА І ЗАВТРА ВІРШІ Павло Вінтман прожив лише 23 роки. Киянин, поет, учасник Фінської війни, командир стрілкової роти Павло Ілліч Вінтман загинув у бою під Воронежем 21 липня 1942 року. Залишилися його листи з фронту до коханої дружини, його вірші. Любовно зібрані вдовою поета Зінаїдою Сагалович і друзями, кращі з них увійшли до посмертної тоненької книжки поета «Голубые следы», виданої 1999-го року видавництвом «Дніпро» за діяльної участі Леоніда Вишеславського. Видані в оригіналі, російською мовою. До війни вірші поета окремою збіркою не видавалися, були лише журнальні публікації. Пропонуємо вашій увазі невеличку підбірку перекладів українською. Ці вірші, в основному, присвячені найулюбленішому місту поета — нашому Києву. *** Старезний світе, вже одужати не вільно. Єдиний поштовх — і розсиплешся у прах, Жорстокий, як сатрап, і ниций, мов невільник, Трясе тебе й несе безчассям по роках. Рік нинішній, — мов крук, що тягне з пляшки корок, — Масне, бо трупне, — м’ясиво запить. ...Сьогодні 39. Завтра 40. І марення кінця от-от обірве мить.

1939 ГРОЗА Гроза несподівана. Хмари — тотальні, Мов знов напосіли на Київ татари, І чорні у вітрі метляються гриви, Шаблі блискавками випорскують криво Над сивим Дніпром, над Печерськом горбатим. На сполох! Погрозу зустріньте набатом!

1940 КИЇВ Вітре юності мандрівничий, Я люблю тебе, я — люблю! Ось тому заглядаю в вічі Майже кожному кораблю. Я і сам корабель. Відкрило Море мрійні обійми мені. В мене й подруга, як вітрило, Пружно сяє в височині. Недарма он, пірнувши кілем У пісенну піняву круч,

Обхопив Дніпро обіруч Ватажок романтиків — Київ.

1940 ПОДІЛ Тягне баржу до порту трудяга-буксир, Ледь незграбний буденний досвід. І, попри географії докази всі, Місто це — і не Київ зовсім. Крану міцно просолений екіпаж, Срібний міст, вже готовий віддати швартові, І бузковий дим, і солом’яний пляж, І засмаглі босячки — дівки портові.

1940 *** Учора бій. І завтра буде бій. (Святій меті про засоби не йдеться). Зотлілий світ прозоро-голубий, Спокійний мирний дім дитинства — де це? В атаку рветься серце молоде — Гнать ворогів, п’яніти від азарту. Минувся день. Та знову буде день. Ми — тільки ніч поміж учора й завтра.

1940 *** Рожевіючи в прозорості, Сад був сном. Серце, схоплене грозовістю, Понесло. Згадуй же моє просте ім’я, Не лінуйсь. І живим тоді до тебе я Повернусь. В долі впертої не вкрадете Дивний збіг. Навіть і зі смертю зрадити Я б не зміг.

1940 *** Здійнявсь над буденністю вітер космічний. На лавах ще спокій від спеки розм’як. А вже у саду починається віче Моїх щирих друзів, моїх розумак.

Та вітер і чола, і лави остудить, І подих зірок донесе до ріки. Встає чоловік у немоднім костюмі — Буденне приборкує злетом руки. Оркестр на грозу перетворює будні, І мідь, ніби грім, провіщає біду. Невже більш ніколи нам не перебути Липневою зливою в тому саду?! І йдуть легіони, немає в них страху. Замало мені! Долети і згори! — Щоб знову здійняв свою паличку Рахлін, І сад би заслухався, бігши з гори.

15 лютого 1942 р. Переклади з російської Валерії Богуславської

Юрий Штерн ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ Юрий Штерн, выпускник экономического факультета МГУ, там же, в Москве, защитивший диссертацию, уже почти четверть века живет в Израиле, где стал профессиональным политиком. С 1996 года он избирается депутатом Кнессета. *** Он на картах едва мелким шрифтом помечен И лежит в стороне от туристских маршрутов, Как он манит меня — мир отцовских местечек: Шепетовка, Полонное, Заслав, Славута. Я потомок дворян — из Подольского края, Я потомок ученых — из Хелмской йешивы... Имена своих предков в таблицы слагая, Их зубрю наизусть — и во мне они живы. Я почти опоздал с этим странным занятьем Всех имен не найти, многих дат не имею. Только знаю: себя не смогу разгадать я, Если связи времен воссоздать не сумею. Мой отец спит высоко в горах Иудейских, А душа, может, бродит в лугах над рекою, И далекие предки в местечках еврейских Угощают его родниковой водою. *** Уезжаем из столицы, Едем в дальние концы — То ли в город Черновицы, То ли в город Черновцы. Ты такого не увидишь Ни в Москве, ни под Москвой: Все вокруг галдят на идиш — И еврей, и даже гой. В выходной по Кобылянской Разнаряженный народ — Словно в праздник первомайский — На парад себя несет. Резиденции, чертоги, Ивы плачут у ворот... В доме бывшей синагоги

Кинотеатр. Кино идет. У евреев нет столицы, У евреев нет страны, Нам, евреям, Черновицы В утешение даны! …Я живу в Ерусалиме, Я вернулся в отчий дом. Я обрывки многих линий Заново связал узлом. А спросили «на засыпку»: В чем секрет? Ответ мой был: Я еврейскую прививку В Черновицах получил.

Йоханан Петровський-Штерн НОВІТНІЙ МОЙСЕЙ Україна — богодана і богообрана. І вона виживе, бо так хоче Бог. Я не знаю, чому мені, євреєві, дано це знати. Але я це знаю. Мойсей Фішбейн («Аень», Київ, 10 січня 1999 р.) Український поет, свідомий своєї єврейськості, Мойсей Фішбейн є поетичною версією Франца Кафки. Як і Кафка у прозових текстах, Фішбейн в поезії — метафізик і трагік. Як Кафка почував себе євреєм серед чехів і чехом серед німців, Фішбейн єврей поміж українців і українець поміж євреїв. Фішбейн наполягає на своїй суто українській ідентичності. Але його метафорика, насичена єврейськими алюзіями, наслідує таким українським поетам єврейського походження, як Грицько Кернеренко (Гірш Кернер, 1863—?), Леонід Первомайський (Ілля Гуревич, 1908 — 1973), Раї-са Троянкер (1909—1945), Абрам Кацнельсон (1914 — 2003) і Наум Тихий (Наум Штілерман, 1912—1996) • Власне, йдеться про непересічний парадокс: самоідентифікація поета знаходиться в разючому протиріччі з тим, яким його бачать читачі, сучасники і критики. Що має на увазі поет, коли він постулює свою україн-ськість? Як розуміти його метафорику, що вона поєднує образи Києва та Єрусалима? І чому для українських критиків Фішбейн не лише вищого гатунку український лірик, а й неабиякий єврейський митець? Оскільки роль Фішбейна як українського поета раг ехсеїіепсе вимагає такого заглиблення у феномен української єврейської літератури, що потребує принаймні монографії, у цьому есеї я обмежуюсь вирішенням двох питань. По-перше, чи насправді євреї у поліетнічній імперії — російській чи радянській — обов'язково інтегруються в культуру метрополії, а не колонії? І по-друге, наскільки можлива українсько-єврейська літературна традиція чи принаймні ідентичність —• раніше незнана у Східній Європі — у той період (пізні 1960-і — середина 1980-х років), коли офіційна культура заохочувала виключно зденаціоналізовану радянську літературу, а національно свідомої української чи єврейської позбавлялася за допомогою таборів чи еміграції? Месія у вигнанні Фішбейн народився 1946 року у Чернівцях — місті, зруйнованому війною і охопленому повоєнним голодом. Буханка чорного хліба на розгорнутій газеті закарбувалася у його найрані-ших спогадах як диво. Дивом були і обставини Фішбейнового дитинства. Його Чернівці були незвичайним анклавом єврейської культури. Тут було засновано першу модерну єврейську школу в регіоні; тут було побудовано перший єврейський світський центр у Східній Європі (з чудовими осередками на центральній площі міста); тут жили й працювали визначні єврейські діячі, серед яких — Елізер Штайнбарг (1880 — 1932), класичний байкар, що писав мовою ідиш; Йосип Бург (1912 р. н.), один з останніх ідишистських письменників у колишньому Радянському Союзі; Ізраель Фрідман (1797—1851), легендарний цадик з Ружина і засновник Ружинської династії хасидів; нарешті, Пауль Целан (Пауль Аншель/Анцель, 1920—1970), якого Сергій Аверінцев вважав найважливішим німецьким поетом двадцятого сторіччя. Наприкінці 1940-х численні чернівецькі синагоги сімнадцятого і вісімнадцятого століть стояли уздовж колишньої довоєнної Синагогштрасе, немов би їх обминула Друга світова. Навіть у 1980-х фасади житлових будинків у центрі міста зберігали іудейські символи та єврейські написи. Наприкінці війни Чернівці ще не втратили свій типовий поліетнічний характер: тут розмовляли мовами ідиш, румунською, українською і меншою мірою російською. Чернівці були, напевно, останнім містом Радянської України, де існувала розвинена культура ідиш. Протягом десяти років після погрому ідишистської культури в 1949 році безробітні єврейскі актори знаходили собі притулок у чернівецьких театрах, навіть після того, як Чернівецький ідишистський театр розігнали на початку 1950-х. Водночас українська мова була не менш важливим елементом Фішбейнового дитинства. Пригнічена і силоміць зрусифікована в інших регіонах України, особливо в центральній частині, вона органічно розвивалася у Чернівцях, на периферії совєтської імперії. Тут зберігся високий стандарт розмовної української мови, збагачений характерними польськими, румунськими та угорськими елементами, відсутніми в офіційній мові радянського кшталту, притаманній таким урбаністичним колоніальним центрам, як Київ. Фішбейн вивчив українську на вулицях міста, а єврейську — від свого батька. Хоча його незакінчений роман (чи повість?) «А-прє-є-єль!» не є суто автобіографічним твором, він яскраво відображає багатомовне вуличне життя тогочасних Чернівців. В одному з епізодів роману

російськомовний Вовчара (тобто Вовочка) насміхається над україномовним Йосипом. «Вождь» у цьому епізоді — це Йосип Сталін, а «бєндєровєц» походить від Степана Бандери (1909 —1959), лідера українського національного руху опору, який боровся і проти більшовиків, і проти нацистів, і якого совєтська пропаганда затаврувала як українського фашиста: — Слухай, кінчай, чого ти... слухай, кінчай, чого ти... Це Йосип. До нього підступає сусідський Вовка. Вовчара. За Вовчарою давно колонія плаче. І за Янцюлем Довгим плаче. І за Колькою Тузом, і за Льонькою Черепом, і за Вітькою Скринею. Навіть за Геркою Фостієм, нащадком дільничного міліціонера, колонія плаче. Це знають усі.

— Йоселе-е-е-е!.. — збиткується Вовчара, заганяючи Йоську в кут. — Йоселе-е-е-е, курочку хочеш? Покушай курочку, Йоселе-е-е-е!.. Йосипові стає млосно. Серце починає калатати. В животі холоне, лоскоче.

— Йоселе-е-е-е, курочку-у-у-у? — вдавано гаркавить Вовчара. Йоська народився першого квітня 1953 року. Названо його на честь вождя. Батькова першоквітнева витівка. Йоська вже намагався пояснити це Вовчарі. «Жертва культу!» — регоче Вовчара.

— На Західній Україні, знаєш, скільки Йосипів! — викручується Йоська.

— Бєндєровєц! — регоче Вовка. — Жидяра-бєндєра!2 На початку 1970-х років «жидяру-бєндєру» Фішбейна привітала столична національно-орієнтована інтелігенція і допомогла йому влаштуватися у Києві на роботу. Фішбейн працював редактором в «Українській радянській енциклопедії» і час від часу виконував функції літературного секретаря Миколи Бажана — українського класика з твердими філосемітськими переконаннями, який у 1920-х написав «Гетто в Умані», прощавальну сагу єврейського штетла . Впливовий політик (у 1940-х він був віце-спікером Ради Національностей), Бажан сприяв публікації першої збірки Фішбейна «Ямбове коло» і рекомендував його до Спілки письменників України . Фішбейн також заприятелював з Миколою Лукашем (1919 — 1988), геніальним поновлювачем літературної мови, який переклав українською найкращі твори західних класичних авторів і якому Фішбейн у своїх спогадах дає наймення «Дон Кіхот» . Фішбейн успадкував від Бажана схильність до класичної поетичної форми, а від Лукаша — любов до пароні-мічних рим та поетичного словника XVIII ст. Коли Фішбейн згодом покинув Україну, Лукаш, добре обізнаний з єврейськими мовами, присвятив йому епіграму, побудовану на його улюблених омофонах і різноманітних варваризмах з івриту та ідиш («хеці» = напів, «гоїш» = неєврейський): «Що ж ти коїш / І куди ти їдеш, / Хеці-гоїш, / Половина ідиш?»6. За сприяння Бажана Фішбейн познайомився також з Леонідом Первомайським, котрий в 1920— 1930-х роках розробляв у своїх прозових, публіцистичних і драматичних творах укр^аїнсько-єврейську тематику, від якої невдовзі мусив відмовитись . Досвід Первомайського переконливо свідчив, що українсько-єврейський літературний синтез був справою ризикованою, проте, здається, саме цей ризик привабив Фішбейна. Далі у Фішбейновому житті починається досить темний період, який за браком фактографічного матеріалу майже неможливо реконструювати. Інтерв'ю з поетом справляють враження, немов би Фішбейн намагається викреслити цей період зі своєї біографії. Принаймні звернемось до гіпотетичної реконструкції. У 1970-х, коли короткий період «відлиги» в Україні закінчився і Володимира Щербицького було призначено першим секретарем Комуністичної партії України (1963 — 1972), Фішбейна призвали до Радянської Армії для відбування служби на Далекому Сході. Військове начальство знущалося з Фішбейна: мовляв, жид не може бути українським поетом! Фішбейн стоїчно мовчав, тримався, бо знав, що з часів рядового Шевченка російська армія накопичила багатий досвід презирливого ставлення до «малоросів». Після демобілізації КДБ запропонувало Фішбейнові «взаємокорисне» співробітництво: він мав повідомляти про всі дискусії, які велися в літературних колах, звичайно, за певну винагороду — житло, прописку, членство в Спілці... Ця пропозиція могла серйозно посприяти кар'єрі Фішбейна на царині красного письменства, але він категорично відмовився. Це був свідомий ризик. На той час більшість національно активних українських інтелектуалів або мовчали, або спілкувались за ґратами 8. Органи безпеки запропонували два виходи для дисидентів та неконформістських інтелектуалів: табір або еміграція. Фішбейн вибрав другий варіант і емігрував до Ізраїлю. «Мене поїхали», — пояснює він свій примушений крок. Парадоксально, що для українського поета Мойсея Фішбейна Ізраїль був бодай гіршим галутомвигнанням, ніж Далекий Схід. Знання івриту та ідиш не позначало швидкої абсорбції Фішбейна в ізраїльське середовище. Фішбейн не становив інтересу для ізраїльських літературних чи університетських слухачів. За його словами, він не написав і не надрукував жодного поетичного рядка за увесь час перебування в Ізраїлі. Слов'янський відділ Єврейського Університету з його традиційним

російськоцентричним баченням східноєвропейської філології навіть не поцікавився, що то за Фішбейн, єврей — і український поет. Робота охоронця або нічного наглядача — добре знайома російським іммігрантам в Ізраїлі — була його єврейською долею. Він хвалився у приватному листуванні, що свого часу його «підвищили» до посади охоронця у Бін'янеї ха-умма, славетному культурно-просвітницькому центрі в Єрусалимі. Деякі критики стверджують, що саме відсутність україномовного середовища спричинила майже десятилітнє Фішбейнове мовчання. Серед нечастих його єрусалимських співрозмовників — колишні «в'язні Сіона», які були засуджені в СРСР за сіоністську пропаганду і після тривалих термінів у таборах і вимушеної еміграції заснували і видавали в Ізраїлі часопис «Діялоги» (зіс!), присвячений українсько-єврейському зближенню. Але Фішбейнові пощастило: саме в той час його поезія впала в око провідним літературним діячам української Діаспори. Можливо, це трапилось завдяки декільком статтям, що він їх написав для «Сучасності» — тоді ще мюнхенського часопису, який сьогодні видається у Києві і досі посідає чільне місце на українському літературному горизонті. Незабаром Фішбейнові запропонували працювати в українській філії радіо «Свобода» у Мюнхені, і він переїхав до Німеччини . (Численні статті, виступи і звернення Фішбейна до українських слухачів, що сьогодні зберігаються в Гуверівському інституті в Каліфорнії, ще чекають на свого дослідника). Наприкінці 1980-х років Фішбейн знов виникає на українському обрії. У 1989 власним коштом він привозить групу дітей Чорнобиля до Ізраїлю на лікування, з 1991-го регулярно приїздить до України, де знову посідає місце провідного українського інтелектуала і невтомного прихильника українського національного відродження, а напередодні виборчої кампанії 2004 року він супроводжує Віктора Ющенка і виступає разом з ним перед численними прихильниками тоді ще кандидата від опозиції . Незважаючи на те, що «Сучасністю» йому було присуджено престижну премію імені Василя Стуса, а український центр міжнародного РЕІМ-клубу обрав його своїм членом, повернення Фішбейна на батьківщину було гірким. Фішбейн оселився в Києві, де в нього немає ані роботи, ані заробітної платні, ані житла, ані спонсорів, зацікавлених у виданні його творів. Маленька однокімнатна квартира на Воскресенці, де він мешкає разом з трьома родичами дружини, — це все, що, перефразуючи Маяковського, Фішбейнові накопичили його поетичні рядки. Скрутні обставини, що вони супроводжували Фішбейна протягом всього життя, майже не змінилися: поет був і залишається в галуті — так в єврейській традиції позначають принижене і безправне існування народу у вигнанні. Поет як спаситель Послідовник Миколи Бажана, Леоніда Первомайського та Миколи Лукаша (якщо хтось визнає поетичні школи) і, можливо, духовний учень Пауля Целана, Мойсей Фішбейн з'явився на українській поетичній арені у 1970-х роках, і з того часу його буття на царині української літератури було явищем помітним. Пропонуючи прийняти Фішбейна до Спілки письменників України, Бажан наголошував на його «незвичайній майстерності як на початківця» 11. Прочитавши деякі вірші Фішбейна, Іван Світличний, засновник українського дисидентського руху та літературний критик, сказав, що постать Фішбейна — це рідкісний, але гідний поваги приклад єврея, котрий вибрав інтеграцію в українську літературу12. У професійних критиків непересічна поезія Фішбейна з її складносоставною метафорикою перетворилась на одну з найулюбленіших тем, бо Фішбейнова гармонія потребує (з їхнього погляду) неабиякої алгебраїчної аналітики. У передмові до збірки віршів Фішбейна, надрукованої в Мюнхені, Юрій Шевельов, славетний літературний критик української діаспори, зарахував Фішбейна до постнеокласиків: він схвалив його за відмову від української поетичної сентиментальщини, зауважив Фішбейнову «філософію невисловнос-ті», і відзначив, що Фішбейна можна читати і перечитувати без кінця саме завдяки унікальності його поетичного голосу13. Максим Стріха, талановитий український поет і перекладач, у рецензії на Фішбейновий «Апокриф» (1996) зазначив, що серед сучасних поетів жоден не дає стількі «позицій» в уявній антології української поезії, скільки Мойсей Фішбейн. Стріха порівняв поетичний стиль Фішбейна зі стилем класика французьких сонетів Жозе-Марії Ередіа (1842 — 1905), внесок якого у французьку поезію вимірюється не кількістю, а якістю поетичних рядків. Фішбейн, з точки зору Стріхи, — майстер і класик, бо його вірші відображають усю гаму української мовної віртуозності . З ним, здається, погоджується Вадим Скуратівський, який пише про «довершену українську акустику» Фішбейна і відзначає, що в поезіях Фішбейна «юдаїзм розмовляє — вперше у своїй історії — українською» . Автор нещодавньої статті про Чернівці розглядає своє рідне місто як місце народження трьох геніальних особистостей: Рози Ауслендер, Пауля Целана та Мойсея Фішбейна. Що ж змусило українських критиків так звеличувати шестидеся-тирічного автора якихось там ста віршів? Перше і найголовніше — це позиція Фішбейна щодо українських національних змагань, позиція, яка подекуди може бути названа месіанською. Єврейський месіанізм створив надзвичайні приклади

національного лідерства, що певною мірою пішли від Мойсеевої традиції. Серед єврейських ватажків ім'я Мойсей не-випадкове. Згадаймо, наприклад, Моше рабейну — «Мойсея, нашого вчителя», який вивів євреїв з Єгипту; Мойсея Маймоніда, Рамбама, який виступав за синтез аристотелевої філософії та юдаїзму; Мойсея Мендельсона, який довів, що юдаїзм сумісний з європейським Просвітництвом, тому єврейство може і мусить інтегруватись в модерне європейське суспільство. Мойсей Фішбейн, без сумніву, — нащадок своїх славетних попередників. Месіанізм є його невід'ємною рисою, головним елементом його літературної творчості, його щоденної практики і навіть його самоіронії. Фішбейн назвав свою останню збірку «Від Мойсея», маючи на увазі новітнє «Євангеліє від Мойсея» . Коли він дзвонить до вас, він каже своїм низьким, оксамитовим баритоном, українською мовою, але немов би з того світу: «Це — Мойсей». Він сприймає свій месіанізм серйозно і очікує, що серйозним буде й ставлення до його месіанської ролі з боку його співбесідників, шанувальників і читачів. Загалом єврейська історія бачила багато месіанських фігур. Були месіі, що вважали, буцімто євреям заради спасіння слід було розчинитися серед римської, грецької, російської чи німецької цивілізацій. Інші месії доводили, що євреям слід покинути діаспору, бо вони мають відновити свою цивілізацію на Землі Ізраїля. Проте, наскільки мені відомо, ще не було жодного месіанського ватажка, який би вважав, що насамперед явлення єврейського месії має бути спрямоване на відродження забутої мови або спаплюженої постколоніальної національної культури. Здається, саме Фішбейн першим висловив таку думку. Ось що він поставив епіграфом до своєї найвідомішої збірки поезій: «На Україну мене послано Звідти. Вона існуватиме вічно. Я так хочу. Українську мову мені дано Звідти. Вона існуватиме вічно. Я так хочу. Пишу поезії тільки тоді, коли дано Звідти». Саме в цьому унікальність Фішбейна: він вважає себе не просто звичайним українським поетом єврейського походження. Він — справжній єврейський месія, якого послано в Україну «звідти». У вірші, написаному в 1993 році, Фішбейн проголосив, що прийшов у світ саме для того, щоб відродити принижену українську мову: Неторкані й ґвалтовані, зужиті И недоторканні, наче польова Невловна і незаймана у житі Мелодія, — наснилися слова, І темрява клубочиться зимово, І душі нам просотує сльота. Горнись до мене, мовенятко, Мово, Неторкана, ґвалтована, свята . Звичайно, концепцію сакральності мови Фішбейн запозичив з єврейської релігійної традиції, в центрі якої — канонізована і навіть беатифікована давньоєврейська мова. Проте Фішбейн трансформував цю концепцію, освятив і канонізував українську мову, і розмістив її в гравітаційному полі єврейськоукраїнського символізму. Фішбейн, здається, потай звертається до досвіду Гіле-ля, відомого давньоєврейського навчителя Талмуду, який запитував ім ейн ані лі — мі лі? (якщо я не зроблю цього для себе — хто зробить це за мене?), хоча звертається Фішбейн до нього у поновленому патетикою контексті: якщо не я врятую українську мову від русифікації, хто це зробить за мене? Висока місія Фішбейна потребує пророчої самоусвідом-леності: він, Мойсей Фішбейн, раптом стає біблійним пророком, місія якого — підняти українську мову на вищий ступінь гуманістичної традиції. Геніальний пророк, який відчуває відповідальність перед своєю високою місією, поет, приречений на самоту. Його поетичним маніфестом може бути тільки монолог — бо хто, крім нього, здатен досягти рівня пророцтва? Але пророцька самотність не абсолютна, діалог є можливим. Проте насправді він може здійснитися лише на рівні розмови класиків, наприклад — Мойсея з Лесею Українкою (1871 — 1913). Але навіть українська поетка потребує метаморфози, без якої вона не може увійти у Фішбейнів пантеон. У вірші «Крим: осінь» (1972), звертаючись до української поетки з лагідним уосаНгиз «Ларисо Петрівно», Фішбейн несподівано змінює наймення адресата: Шукаю голосу Вашого, може, його зустріну — З моря луна долине, — так я зустрів колись, Ларисо Петрівно, Лесю, Вкраїнко моя, Україну — Країну, яка злетіла над незбагненну вись. Шукаю в осінньому вітрі слово Ваше пророче, В холоднім Криму осіннім шукаю Вас, Міріам . Лише Мойсей Фішбейн і Леся Українка — Мойсей і Міріам, два українських митця і два біблійних пророки — обрані відродити українську мову. Україна здіймається вгору, досягає поетичної платонівської легкокрилості, навіть вознесіння, і летить у височінь саме тоді, коли вустами пророків глаголить сама українська мова. Відтак голос поета — рятівний. Коли автор цих рядків написав Фішбейну про свою здогадку щодо його власної безсумнівної віри в месіанську роль української мови, він очікував на різке заперечення, але Фішбейн іронічно відповів: «Ви чи не перший, хто все це зрозумів. І хто це розуміння озвучив (графічно)» . Вочевидь українська мова є для Фішбейна найбільшою цінністю. На конгресі української інтелігенції у 1995 році із запалом галичанина він закликав всіх мешканців України працювати над удосконаленням своєї української мови — гаранта української державності та незалежності. Фішбейнів мовний екстремізм,

що спирається на лінгвоцентричне бачення всесвіту та історії, видається слушним і обгрунтованим ще й тому, що Фішбейн дорого заплатив за свою мовну утопію. Особистий досвід Фішбейна значно загострив його відчуття власної винятковості та усамітненості. На відміну від багатьох українських емігрантів, які забувають українську мову як тільки виїжджають за кордон, Фішбейн зумів захистити свою українську мову від зазіхань за різних обставин і в різних умовах. Він зберіг її в радянські часи, коли українець вважався бандерівцем, агентом «українського буржуазного націоналізму»; протягом перебування на ізраїльській землі, де іммігранти надають перевагу російській мові навіть перед івритом і де малесенька група невтомних прибічників українсько-єврейських відносин користується в побуті російською. І протягом оманливого німецького раю, коли в обмеженому колі Вільного Українського Університету чи українського відділу Радіо Свобода в Мюнхені українська мова розглядалась як екзотичне дивацтво. Посткомуністична Україна не полегшила участі Фішбейна. «Рефлекс я маю блювотний, — пише поет в приватному листі. — Від мого теперішнього життя». Він боляче переживав обернення учорашніх зденаціоналізованих манкуртів на новітніх поборників українськості. Коли у 1990-х роках ті лідери комуністичної партії, що за часів Щербицького жорстоко придушували українське відродження, раптом проголосили себе передвісниками українських національних змагань, Фішбейн одреагував нищівною сатирою: використовуючи євангельський сюжет, він зобразив Ісуса самосвідомим українцем, а Іуду колишнім партійним лідером, який у 1970-х роках успішно продавав по шматочках свою українську душу, а в 1990-х роках несподівано віднайшов її — інтегрально-національною. До цих лицемірних псевдонавернених та їх підлабузників-послідовників Фішбейн звернувся у своєму вірші про Іуду, який співає славу Ісусу: ...І шалом захлинаються міста, І юрмище реве тисячороте, І ти його ведеш, Іскаріоте, І гучно славиш мертвого Христа . Фішбейн засуджує цинізм самопроголошених українських націонал-патріотів і гостро висміює їх лицемірство. Водночас він висловлює готовність обійняти того, хто у Києві — зрусифікованій столиці України — насмілиться розмовляти українською мовою у громадських місцях. Його любов до людей не менш мовноцентрична, ніж його ставлення до європейської історії. Відповідаючи на коротку цидулку, яку автор цих рядків (а він років двадцять не спілкувався українською) написав йому українською мовою, Фішбейн відповів на івриті: «Ата ло шахахта украініт! Мецуян! Коль а-кавод!» («Ти не забув українську мову! Чудово! Молодець!»)21 Ця івритська відповідь на українську репліку відкриває ще одну несподівану рису Фішбейна. Українська мова органічною частиною входить в його єврейську свідомість, немовби немає жодного протиріччя між єврейським та українським — ані соціокуль-турного, ані релігійного, ані історичного. Фішбейн не Сава Голо-ванівський (1910—1992) і точно не Наум Тихий (1912—1996), в яких українська ментальність врештірешт витіснила єврейську. У випадку з Фішбейном єврейські та українські мотиви створюють єдине поетичне ціле — складніше і тонкіше, ніж механічне поєднання суто українського із суто єврейським. У своїх програмних віршах «І вже вуста судомою звело» (1989) та «Ще теплого Великодня пора» (1996)22, якими розпочинається його збірка віршів «Апокриф», Фішбейн звертається до парадигматичного порівняння між Києвом та Єрусалимом, до якого звертались письменники, поети і мислителі від росіянина Михайла Булгакова23 до українця Романа Рахманного24. Фішбейн порівнює землю Ізраїлю з Україною, Йордан із Дніпром, Стіну Плача в Єрусалимі з дніпровськими крутими схилами — дві святі землі, дві невід'ємні географічні координати його поетичного натхнення. Але він уникає тривіальної синтези: Україна не стає автоматично землею обітованою, а Київ не перетворюється на Єрусалим. Фішбейн міркує над значенням обох міст, розглядає їх в паралельних вимірах, але зберігає їх самостійність25. Метонімічне наближення для нього важливіше, ніж метафоричне порівняння. Для Фішбейна Київ та Єрусалим пов'язані двома паралельними образами. Ісус, Спаситель, приходить з іншого берега Йордану до Дніпра, щоб помолитись за Україну. Він намагається — але не здатен остаточно поєднати Київ та Єрусалим. З іншого боку, Слово, логос, яке Фішбейн позначає як «мого життя недоторканна рима», об'єднує Єрусалим і Київ у нову цілісність, де географічна та культурна сфери функціонують як поетичні рими — подібні, але водночас різні. Фішбейнів Спаситель перевтілюється у Слові — рятівному слові поезії, яке підкреслює тотожність двох культур — єврейської та української — і водночас заперечує її. Але таке барокове «поєднання протилежного» відбивається не тільки на образному рівні: воно просотує також і просодію Фішбейна. Для рими він любить використовувати пароніми та омоніми, які яскраво розкривають фонетичні подібності між двома словами, що мають близьке звучання, але в той же час підкреслюють їх разючу семантичну відмінність . Розгляд Фішбейнової поетики дає ключ

до розуміння його дуалістичної поетичної свідомості: здається для Фішбейна українське та єврейське подібні лише зовні, але по суті вони різні. З небес до землі Фішбейнове месіанство — це спроба віднайти, відродити та врятувати світ після Катастрофи. Тому його творчість треба розглядати з історичної точки зору в постголокостному контексті, а з поетичної — в постцеланівському. Рання поезія Фішбейна насичена целанівським «чорним молоком обідньої пори» (див. Тойез^ще Целана)27. Для Целана його «чорне молоко» — це отрута, наслідки якої — в безпосередньому майбутньому. Випиваючи теє молоко вранці, нацист, який «грається зі зміями» і «пише лист додому в Німеччину», змушує євреїв танцювати танець смерті (буквально — Тосіез/и^е) на краю братської могили, що чекає на них. Але в універсумі Фішбейна Катастрофа вже відбулася, часи чорного молока минули, і Фішбейн робить величезне зусилля, щоб відокремити чорне від білого, живлюче молоко від неминучої смерті: в його поезіях ці два кольори знов протистоять один одному, знов домінують в поетичному світі, проте виконують зовсім інші функції, ніж у Целана28. Фішбейнів чорний колір — це сама історія, деструктивна й невгамовна. Голокост та спустошення безжально закарбовані у пам'яті Фішбейна, як, наприклад, у вірші «Погар. 1995» (1995): ...І чорний крук на чорному сидів, І не було ні жител, ні садів, І круче око, чорне і незряче, Спогадувало житла і сади... Щоб передати сенс історії, у вірші «Поезія» (1973), присвяченому пам'яті Леоніда Первомайського, Фішбейн залучає чи не увесь спектр відтінків «сірого», «чорного» і «темного»: З далеких захмарених царин — Нестримно — назустріч мені — ...Захмарена темрява мчить... і нищить — і трощить... Історичні катастрофи нищать творіння рук людських, залишаючи поета без можливості втечі і надії, як у вірші «А там пустеля...» (1970): ...А там пустеля. Чорний день Помпеї. Останній день Помпеї. Чорний дим. І згарище під поглядом твоїм. І чорний попіл з-під руки твоєї30. Здається, ніщо не може протистояти нищівним стихіям історії, навіть рятівне слово поета. Як містичний птах у вірші «Погар. 1995» не здатний повернути сади і будинки назад до життя (чи справді ти зможеш оживити їх, бідолашний?), так і поет не здатний оживити своїх найдорожчих: Ти граєш — божевільний музикант Для попелу коханої твоєї. «Чорна тема» домінує також у вірші «Бабин Яр» (1974). На відміну від славетної пісні радянських часів «Лелеки» — занадто оптимістичної, як на Фішбейна, — його лелеки, що летять над Бабиним Яром, не залишають надії на спасіння: Фішбейн уникає згадок про їх білий колір, що дає надію, — навпаки, він зображує лелек над Бабиним Яром «чорними тінями», що «летять у важкій тишині». У чорному світі руїни і безнадії, в світі, який ледве приходить до тями після Катастрофи, людська присутність майже непомітна. Єдина жива істота — це поетична свідомість Фішбейна, його ліричний герой, який пережив Голокост. Здається, серед чорної пустелі світу, з глибини краху і розпачу цей ліричний герой, немов новітній Йона або Йов, звернеться з молитвою до Господа. Читач Фішбейна весь час перебуває в очікуванні тієї молитви — і, звичайно, відповіді на неї. Але Бог видається неймовірною розкішшю у Фішбейновому всесвіті. Навіть коли Фішбейн звертається до християнської молитви «Раїег ІМозіег цаі ез іп соеііз» («Отче наш, іже єси на небесех»), Фішбейн заперечує існування Господа, а не стверджує його. Фішбейн бере дієслово і викидає іменник, неначе піддаючи сумніву істотне існування божественного. Немає ані Господа в небі, ані господаря в домі. Звідси — наголос на онтологічній порожнечі всесвіту, в якому, здається, Бог вмер: Господи, порожньо в нашій господі, Господи, холодно й вогко, насподі Голос господаря зниклого змовк, Поза дверима затьмарено схили, Господи, порожньо, дай мені сили, Двері потрощено, ржавий замок, Вітер жене хмаровиння, достоту Голос нічний, безнащадну істоту, Поза дверима згасання яси, Поза сльотою темнота осіння, Онде в кутку дотліває насіння, Порожньо, Господи, іже єси . Звертаючись до світу за часів «смерті Бога», Фішбейн відштовхується від Целана і не погоджується з ним. У «ТепеЬгае» Целан стверджує, що це не людськість, а сам Бог має молитися, «бо ми (мертві) наближаємося». Целан ніби заперечує здатність людей до молитви. Водночас у своєму «Псалмі» Целан звертається до Бога як до «Благословенного Ніхто»: божественне ототожнюється з принизливим і деструктивним екзистенціальним ніщо (лат. піНії) . На противагу Целановому порожньому космосу, Фішбейнова поетична кода з фінальним «іже єси» не виглядає зовсім безвихідною. Однак навіть коли Бог все ж таки з'являється наприкінці вірша, він фігурує не як спаситель, а як риторична фігура, позбавлена якісної суті. Бог є кліше, мертве і пусте слово, звук без сенсу. Це відкриття перетворює поезію — у кадіш,

поминальну молитву, Бога — у померлого, а фінальне «іже єси» — у відчайдушне припущення «якщо тільки ти існуєш». Бога вже нема, проте молитва лунає. Історія, вважає Фішбейн, може знищити все, що завгодно, але не поезію — непорочну і животворну. На відміну від «чорної» історії, поезія у Фішбейна — царина «білого». Проте біле означає дещо більш важливе, ніж поетичне Слово. Біле — це сіль землі, сенс і спасіння світу. У своєму вірші «Чумаки у пошуках солі» (1971) Фішбейн перевтілюється у чумака, українського селянина XVII століття, який подорожує до Криму за сіллю: «сіль — це слова, якими ніч засію» . Чумак у пошуках солі і поет у пошуках слова виконують дивовижну місію — творять світло, що повертає сенс ночі, допомагає освітити густу темряву всесвіту і дає мандрівнику можливість орієнтуватись у темряві. Вираз «білі» — це також цілюча євангельська сіль («ви — сіль землі»)34. У вищезгаданому вірші, присвяченому Первомайському, рвучка «захмарена темрява» набуває рис невблаганного кочового вершника, який посеред руйнування розуміє, що Незаймана і невблаганна Повсюди лежить білина.35 Хоча історичні чи природні катаклізми не здатні знищити поетичного універсуму, це не означає, що всепануюча темрява (Фішбейнове «чорне») зникає відразу і назавжди. Навпаки, чорна історія — необхідна умова для виникнення нового світла. Навіть новітня Фішбейнова Україна 2003 року — це лише жменька близьких, привітних облич, які сяють крізь темряву, а не переповнена оптимізмом симфонія кольорів: — ... які то руїни? — ... напевно, не дальні.

— ... яка то пустеля?— ... либонь, Аравійська.

— ... це друзи?— ... отам, у куточку їдальні? Це друзі, це друзки забутого війська. ... — отам, у куточку — принада руїнна? ... — руйнований рай. — ... нездобута нірвана? ... — отам, у куточку, моя Україна — Обличчя Лариси... Олеся... Івана... Немов би змагаючись з ходом історії, Фішбейн змінює порядок своїх віршів від збірки до збірки. Він зсовує вірші, які він написав у 1960-і і 1970-і у Чернівцях до кінця своєї збірки, а натомість ставить новіші вірші на початок. Перечитування його поезій подібне до подорожі в часі: читач, який вже прийняв поетове месіанське покликання, супроводжує його в минуле, де Фішбейнова теологія тільки-но починала кристалізуватися. Ця подорож відкриває ще одну рису Фішбейнового універсуму — його еволюцію від чорно-білого до кольорового. Ранній Фішбейн визнає штучний характер філософської лірики, він воліє покинути герметичний світ і вийти за межі слів: До білого паперу тихо сяду. І бачу я, і відчуваю в нім Ті зливи, шепіт, пахощі і грім. Не декорацій хочеться, а саду.36 Він робить рішучий крок за межі поетичного чорно-білого середовища, ідентифікуючи себе у «Миті» (1973) з тим, хто, як і він, споглядає «білу» красу ранньої зими: Пішли сніги. Іще до тих снігів, Немов до дня народження, не звикли. Приглушені вечірні мотоцикли У тих снігах втрачали денний гнів, Сумирлива, спокійна білина Вкривала мотоцикли празниково, Молитвою звучало кожне слово, Обличчя, що дивилося з вікна, Було лицем святого, біла цнота Вертала до вечірньої землі.37 Але поет не може залишитися у своєму потойбічному «чорно-білому» середовищі: його обов'язком є повернути слова — ці частинки вічності — до землі. Фішбейн пов'язує небо і землю за допомогою посередників, втілених в образах птаха, проміння або бджоли. Для поета посередництво між білою вічністю неба і чорною історією землі є не лише високим покликанням, а й болючим особистим досвідом. Коли поет намагається поєднати минуле і теперішнє, його б'є «електрична хвиля» пам'яті. Однак, поєднуючи пам'ять та історію, Високе і Низьке, мистецтво і життя, Фішбейн — як Первомайський у своїх «Уроках поезії» (1968) і «Дереві пізнання» (1971) — перетворює свій досвід посередника на естетичний момент. Поезія — біль, але через цей біль можна вийти за межі мистецтва, подолати мистецьку обмеженість поезії. Фішбейн збагачує українську філософську лірику запозиченнями з австро-німецької та російської поетичних традицій. Деякі з його метафор — відлуння символічних образів Леоніда Кисельова (1946— 1968), українського поета, який помер у віці 22 років від лейкемії, залишивши вражаюче зрілі і поетично довершені апокрифічні міфи — жанр, такий дорогий Фішбейну. Фішбейнові образи чорного і білого походять не лише з Целана, а й з відомого вірша Кисельова «Тільки двічі живемо» (1968), хоча Фішбейн

радикально змінює ціннісні виміри Кисельова38. Прямі і непрямі посилання на Арсенія Тарковського, добре знаного за свої неоплатонічні метафори, свідчать про його глибокий вплив на Фішбейна . Нарешті, поет-філософ Фішбейн продовжує філософську тематику пізнього Первомайського, зокрема, його спроби створити епістемологію поезії . Проте внесок Фішбейна не вичерпується філософською лірикою. Наприкінці 1990-х і на початку 2000-х років Фішбейнів поетичний світ набуває нових рис: його дистильована чорно-біла тиша вибухає тисячами голосів і десятками кольорів. Його зосереджений філософський символізм поступається історичному досвіду. Те, що раніше було периферією в збірці «Апокриф», стає центральною темою у його збірці «Розпорошені тіні» (2001). Здається, що Фішбейн відтворює свою уявлену літературну генеалогію. Несподівано Фішбейн відкриває для себе мальовничий світ Івана Кулика, який прагнув поєднати новаторські експерименти Володимира Маяковського з міфологічними образами Волта Вітмена41. Певною мірою «білий» вимір Фішбейно-вого всесвіту залишається недоторканим. У вірші «Коли ми невмирущими були» (1996) метафора безсмертя пов'язана з уявним простором «поза травневими снігами», вона походить від «холодного» навколишнього світу, посеред якого «Єрусалим яскрів у кришталі». Як у «Пересадці. 1948» (1998), історія все ще сприймається у традиційних темних кольорах42. Але Фішбейнове світосприйняття стає складнішим і проникливішим. Кольори і звуки заступають тишу і темряву. Пролісок перетворюється на яскраву, теплу весняну краплю. Замість величних небесних образів виникає символіка сьогодення. Фішбейн знов відкриває історію, яка приходить у його нові поезії у вигляді аудіовізуальних знаків — старомодних політичних гасел, просторічної мови, мальовничих слів-паразитів далекого минулого, атрибутів повсякденного життя — радянського або навіть австро-угорського періодів. У віршах «1901», «Власкор. 1934», «1948», «1949», «1953», «1954» і «Вигнання» Фішбейн створює своєрідний слуховий та зоровий каталог масової культури двадцятого століття. Він реконструює світосприйняття маленької людини імперії — п'яниці, зека, військовополоненого, громадян-ізгоїв або «люмпен-пролетаріату» — людини, яка відбиває в своєму пересічному мисленні брехливу імперську пропаганду, незграбно формулює свою реакцію на неї і тим самим долає брехню, несподівано відкриваючи для себе глибоко трагічні істини і людські цінності. Разом зі своїми сучасниками 1940-х і 1950-х років Фішбейн прагне підняти історію до рівня «мли, снігами оповитої»43. Гірка іронія нейтралізує Фішбейнову зустріч з історією XX століття, замінюючи її гумором і сатирою. Більшість з його останніх віршів не можна уявити поза мовою ГУЛага і радянським вуличним сленгом. Щоб перекласти їх на іноземну мову, потрібен не просто талановитий поет, але й особа, обізнана зі стилістичними шарами слов'янських мов у XX столітті. Подібні здібності необхідні і для перекладу на іноземну Фішбейнового найновішого жанру творчої діяльності — афоризмів44. Викарбовані згідно з поетичними стандартами Миколи Лукаша, Фішбейнові афоризми відкривають неочікувані значення у щоденних фразах, абревіатурах і розмовних слівцях. Поет сприймає суспільство в усій складності його політичних, соціальних і лінгвістичних реалій через гру слів (каламбур), іноді замінюючи голосну або приголосну у загальноприйнятому понятті, що приводить до вибухової новизни. Фішбейн посідає жорстку соціальну позицію з будь-якого питання: «Поради лікаря: не будіть сумління — сон лікує». Він висміює колабораціоністів: «Шанс: хочете спокійно жити в товаристві людожера? Станьте худобою». Він насміхається над боягузами: «Рятувальна служба нагадує: не надто заглиблюючись в істину, ви завжди втримаєтеся на поверхні». Він глузує над псевдопатріотами: «Продам Батьківщину. Ціна договірна». І нарешті, він додає до свого філософського уайетесит незамінний українсько-єврейський елемент, прирівнюючи українські та єврейські символи: «Геометрія: сума двох тризубів дорівнює шестикутній зірці» . Шлях від поезії до афоризмів добре показує самосприйняття Фішбейна. Він прийшов рятувати і виголосити вирок — звідси афористичне вираження його мети. Месіанізм і постколоніалізм Поетичний і особистий досвід Фішбейна приводить до не-очікуваних висновків. Найочевидніший з них — пряма залежність українсько-єврейської ідентичності від активного українського національного самоусвідомлення єврейського поета. Бути єврейською літературною постаттю означає (принаймні для Фішбейна) йти у фарватері українського національного відродження. Єврейські питання залишаються важливими, але другорядними. Окрім того, вони не обмежуються проблемами Голокосту, антисемітизму або межі осілості: бути євреєм (знов-таки для Фішбейна) означає бути ізраїльтянином, який любить і шанує Україну. Пошук нових форм самоусвідомлення, побудованих на кшталт українсько-ізраїльської синтези, є водночас і викликом, і спокусою для поета. Подвійна ідентичність поширює українське самоусвідомлення, а не зменшує його. Вона також свідчить про щирість української культури, що вона дає притулок бездомному єврейському поету. На відміну від єврейського літератора, який прагне посісти

своє місце в російській літературі і який майже ніколи не інтегрується в середовище націоналістично орієнтованих російських письменників, для українського єврейського поета інтеграція в національносвідому українську громаду здається єдино можливим шляхом в українську літературу. Мовні питання, таким чином, набувають особливого сенсу. Для такого постмодерністського поета, як Фішбейн, українська мова вже не є звичайним засобом комунікації. Натомість, вона стає в центрі його поетичного і людського досвіду — об'єктом глибокої інтелектуальної рефлексії. Згідно з Фішбейном, бути єврейським поетом означає спрямувати свої зусилля на українське мовне (лінгвістичне) відродження і постійно повертатися до болючого питання чистоти української мови. Враховуючи переважно російськомовні культурні цінності центрально- і східно-, а подекуди і західноукраїнських євреїв, Фішбейнова позиція зазвичай не сприймається ані його єврейськими побратимами, ані глибоко зрусифікованими українцями з центральної і східної частин країни. Фішбейнова власна позиція, таким чином, сприяє не стільки його інтеграції в середовище українських національно свідомих інтелектуалів, скільки його «культурній» ізоляції серед українських євреїв. Що ж в такому випадку залишаєтся євреєві в постколоніальній країні, питає Фішбейн, окрім як усвідомити свій поклик і свою самотність і йти рятувати пригноблену, знівечену і спаплюжену колоніальну культуру? Переклад з англійської Анастасії Рябчук та Марії Кондрачук

Примітки Про Кернеренка, можливо, першого українсько-єврейського поета, див.: Качуровський І. Про Грицька Кернеренка / / Хроніка 2000.1998. С. 174-176. Про Кулика див.: Крижанівський С.Л. Поезія Івана Кулика / / Вірші та поеми: вибране. Київ: Радянський письменник. 1962. С. 3-33. Це видання не згадує справжнього прізвища Кулика, його єврейського походження, провідне місце у Спілці письменників України у 1930-х і той факт, що Кулик був жертвою сталінських репресій. Про Первомайсько-го див. іпіег аііа, його автобіографічні оповідання з єврейськими мотивами: Первомайський А. Твори. В 7 т. К.: Дніпро. 1985-86. Т.

3. С. З—140. Про творчість Первомайського як єврейського поета в 1930-1950-і рр. див. Сава Голованівський «Невійськовозобов'язаний солдат» у кн.: Голо-ванівський С. Меморіал: спогади. К.: Радянський письменник. 1988. С. 6-31. Єврейські теми в поезії Абрама Кацнельсона відбилися в його збірці: Поклик висоти: поезії 1993-1996. Лос-Анджелес: Патмос. 1996. С. 14, 17, 20, 32-33, 64-65, 92,101,120. Див. також: Кацнельсон А. У німбі сивини: Нові поезії. 1997-1998. Лос-Анджелес. С. 4, 12, 15, 20. Твори Тихого на єврейські мотиви увійшли в його збірку: Тихий Н. Смак осіннього вітру: поезії. К.: Довіра, 1996. С. 7,17-19, 21-23, 76-77; і «Агасфер» у кн.: Тихий Н. Седмиця. К.: Довіра. 1996. С. 195-269.

2 «А-прє-є-єль!» (Рукопис, с. 2. Приватна колекція автора).

3 Див. Скуратовський В. Украинская литература. В кн.: Краткая еврейская знциклопедия. Т. 8. Ст. 268-78 (особливо ст. 276).

4 Фішбейн М. Ямбове коло: Поезії, переклади. Передмова Миколи Бажана. Київ: Молодь. 1974.

5 Внесок Миколи Лукаша до української літератури включає переклади «Декамерона» Бокаччо, «Дон Кіхота» Сервантеса, «Фауста» Гете, «Пані Боварі» Флобера, драм Лопе де Вега, японських класичних хайку, Шекспірових сонетів, а також поезії Артура Рембо, Федеріко Гар-сія Лорки, Поля Верлена, Гійома Аполінера, Фрідріха Шіллера, Генріха Гайне, Райнера Марія Рільке і Льюїса Керрола. Див. його: Від Бокаччо до Аполінера: переклади. К.: Довіра. 1990. Щодо його внеску до української мови, див.: Скопенко О. та ін. (ред.) Фразеологія перекладу Миколи Лукаша: словар-довідник. К.: Довіра. 2002. Див. також есе про внесок Лукаша до української культури: Скуратовский В. К появлению одного библиографического указателя / / Столичньїе новости. 2003,25.11—2.12.). Про ставлення Фішбейна до Лукаша див. його «Апокриф». С. 219-24.

6 Див.: Аукаш М. Шпигачки / / Єгупець, №11. 2003. С. 289).

7 Див.: Первомайський А. З книги «Дикий пегас» / / Єгупець, №12, 1993. С. 276-279; а також: Мирмович Ю. Обзор документальних источ-ников по истории еврейской литературьі в фондах архивохранилищ Києва: Государственньїй архив-музей литературьі и искусства Украиньї. Отдел рукописей института литературьі им. Т. Шевченко Национальной Академии Наук Украиньї. Москва: Еврейское наследие. 1996. С. 20-22.

8 Щодо переслідування українських дисидентів, див.: Нагайло В. ІІкгаіпіап Оіззепї апсі ОррозШоп агїег Зпеїезі:. У кн. (за редакцією Богдана Кравченка): ІІкгаіпе АІЇег 5пе1е8і. Есітопіоп: Сапасііап Іпзіігліїе о£ ІІкгаіпіап Зїисііез, Ііпіуегзіїу о£ АІЬегїа. 1983. С. 30-54); Данилюк Ю. Опозиція В Україні: друга половина 5080-х років XX ст. К.: Рідний край. 2000; Касьянов Г. Незгодні: українська інтелігенція в Русі опору 1960-80-х років. К.: Либідь, 1995; Русначенко А. Народ збурений: національно-визвольний рух в Україні й національні рухи опору в Білорусі, Литві, 1

Латвії, Естонії у 1940-50-х роках. К.: Університетське видавництво «Пульсари». 2002.

9 Фішбейн М. Відстань пізнання / / Сучасність. № 6 (234) 1980. С. 33-39.

10 Розрізнені біографічні дані про Фішбейна можна знайти в його інтерв'ю: Літак у пошуках аеродрому / / День. 10 лютого 1999 року.

11 Факсимільну копію цієї рекомендації, написаної 5 січня 1976 року, див. у кн.: «Апокриф». С. 220-221.

12 «Також зверніть увагу на поезію М. Фішбейна — його твори надруковані відразу після творів М. Вінграновського. Який яскравий і вишуканий поетичний дар! Це особливо приємно, зважаючи на те, що останнім часом євреї не робили значних внесків в українську культуру на відміну від 1920-30-х років, і раптом — така приємна несподіванка!» (з листа Івана Світличного до його дружини Леоніди Павлівни з табору ВС-389/35 від 31 травня 1975 року. Факсимільну копію цього листа див. в кн.: «Апокриф». С. 62).

13 Шевельов Ю. У спробі назвати / / Сучасність, 1984. С. 7-14).

14 Стріха М. «Апокриф» Мойсея Фішбейна / / Хроніка-2000, 1998. С. 21-22, 462).

15 Скуратівський В. На перехрестях душі / / Сучасність, 1996. № 12. С. 86-89.

16 Фішбейн М. Аферизми. Київ: Факт. 2003.

17 Див. «Неторкані й ґвалтовані, зужиті...» у кн. «Апокриф». С. 12.

18 Див. «Крим. Осінь» у кн. «Апокриф». С. 45 (з наголосами).

19 Мойсей Фішбейн до Йоханана Петровського-Штерна. 10 листопада 2002 року (приватна колекція автора).

20 Див. «І солодко від присмаку скорботи...» у кн. «Апокриф». С. 19.

21 Мойсей Фішбейн до Йоханана Петровського-Штерна. З листопада 2002 року (приватна колекція автора).

22 Див. «І вже вуста судомою звело...» та «Ще теплого Великодня пора» у кн. «Апокриф». С. 10-11.

23 Див.: Петровский М. Мастер и город: Киевские контексти Михайла Булгакова. К.: Дух і Літера. 2001. С.

270-77.

24 Див.: Рахманний Р. Доля Єрусалима — доля Києва і Львова / / Національна трибуна. 1 грудня 1985 року.

25 «Благослови: хай лишаться мені» — зверніть увагу, дієслово «лишаться» стоїть у множині. Фішбейн використовує українсько-єврейські теми для реінтерпретації головних поетичних особистостей XX століття. Він здійснив чудові переклади з німецької (Генріх Гайне та Пауль Целан), з івриту (Єгуда Галеві, Хайм Нахман Бялік, Манфред Вінклер) та ідиш (Мейр Харац). Він постійно вводить єврейських поетів до української літератури та не шкодує зусиль для створення їхнього поетичного аналогу.

26 Фішбейн використовує цей прийом у таких сатиричних віршах, як, наприклад, «Поховання в кремлівському мурі», що побудований на повній гомофонній римі: «Цегли-и-на /Це гли-и-на. /Це ка-амінь. /ЦК. Амінь» (див. його «Розпорошені тіні». С. 28). Другий рядок вірша буквально перекладається як «глина», але, здається, Фішбейн навмисно підкреслює метафоричне чи розмовне значення цього слова: «це глина», розуміючи під цим «все», «закінчено», «немає виходу».

27 Фішбейн стверджує, що він уперше почув про Целана в 1971 році від Миколи Бажана, який прочитав йому свій переклад Целанової «Фуги смерті» (див. «Апокриф». С. 197). В. Скуратівський влучно зазначив, що в поезії Фішбейна українська «фуга смерті» зустрічається зі своєю єврейською половиною (див. його «На перехрестях душі» / / Сучасність, 1996, № 12. С. 87). Щодо «Фуги смерті», див.: Раиі Сеіап. Сесііспіе іп тжеі Вдпсіеп. Ргапкгигі: ат Маіп: ЗиЬгкатр Уег1а§. 1975,1. 5. 41-42.

28 Юрій Шевельов стверджував, що спектр поезії Фішбейна робить його лексичний запас дещо штучним — із цим я навряд чи можу погодитись (див. його «У спробі назвати» у кн. «Апокриф». С. 9-10).

29 Див. «Поезія» у кн. «Апокриф» Фішбейна. С. 37.

30 Див. «А там пустеля...» в кн. «Апокриф». С. 48.

31 Див. «Господи, порожньо в нашій господі...» (Єгупець. № 11. 2003. С. 258).

32 Раиі Сеіап. Сесііспіе іп гшеі Вапсіеп. 1,163.

33 ДИВ. «Чумаки пускалися за сіллю...» в кн. «Апокриф». С. 39.

34 Від Матвія, 5: 13.

35 Детальну картину відносин між Фішбейном та Первомайським можна побачити у «Відстані пізнання» Фішбейна («Апокриф». С. 224-229).

36 Див. «Не декорацій хочеться, а саду» в кн.: «Апокриф». С. 59.

37 Див. «Мить» у кн. «Апокриф». С. 50-51.

38 Кисельов А. Тільки двічі живемо: вірші, проза, спогади про поета. К.: Дніпро. 1991.

39 Наприклад, постійні посилання Фішбейна до відомого вірша Ар-сенія Тарковського «Свиданий наших каждое мгновенье». Зокрема, в його вірші «Коли ми невмирущими були»: «Єрусалим яскрів у кришталі... І наше Місто сяяло на троні» зі збірки «Розпорошені тіні» (Львів: Кальварія, 2001. С. 9). Порівняйте з Тарковським: «И тьі держала сферу на ладони /Хрустальную... и тьі спала на троне»). Знову-таки, Фішбейн використовує вираз «сфера кришталева», описуючи, як коханці не змогли зустріти одне одного: «Десята

ранку. І квиток без дати» (там само. С. 11). Порівняйте також вірш Фішбейна «Пішли сніги» з раніше процитованим віршем Тарковського. Останній побудований на контрасті між чистим еротизмом виникаючих метафор кохання, що живуть над часом та історією, й фінальним образом вбивчої долі, яка переслідує коханців «как сумасшедший с бритвою в руке». У вірші «Пішли сніги» зображене місто, занурене в глибоку мирну зимову сплячку, як синонім вічності, в той час як божевільний, який сидить біля вікна притулку, — єдиний, хто не спить, згадуючи минулі часи й оплакуючи плинний характер утопічного спокою. І хоча функція божевільного є іншою, подібні риси в композиціях двох творів є очевидними.

40 Кращі приклади епістемології поезії, поетично викладені Перво-майським, можна прочитати в: Первомайський А. Твори. Т. 1. С. 338, 361-366, 399, 374-376, 402, 415-416, 466-468.

41 Про інтерес Кулика до Болта Вітмена можна прочитати в його першій україномовній «Антології американської поезії: 1855-1925» (Харків: Державне видавництво України, 1928).

42 Див. «Пересадка. 1948» у кн. «Розпорошені тіні». С. 16.

43 «Пересадка. 1948».

44 «Від Мойсея»: Фішбейн М. Афоризми. К.: Факт. 2003. Збірка присвячена пам'яті Миколи Лукаша.

45 Фішбейн М. Афоризми. С. 12, 34, 44, 65,110.

Стив Левин «ГОВОРЯ ПО СОВЕСТИ, ЧИСТОТУ КОТОРОЙ ОТРАДНО СОБЛЮСТИ…» Отношение большого русского писателя Н.С. Лескова к евреям и еврейскому вопросу вызывало и вызывает самые разноречивые оценки. За Лесковым издавна закрепилась репутация недоброжелателя евреев, создателя еврейских карикатур. Так были прочтены его известные рассказы «Владычный суд», «Ракушанский меламед», «Жидовская кувырколлегия». Не поколебало этот стереотип появление в 1880-е годы очерка Лескова «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу», изданного малым тиражом и анонимно, затем на долгие годы канувшего в безвестность, а в советские годы игнорируемого по идеологическим соображениям и не переиздававшегося с 1919 года. Но через сто лет, в конце 1980-х годов произведение было напечатано в полном виде на родине писателя и вошло в широкий оборот читателей и критики (за рубежом «Еврей…» Лескова переиздавался, но был лишь достоянием специалистов). И встал вопрос о причинах этого позднего обращения писателя к еврейской теме. Чем оно было вызвано? Что побудило Лескова предпринять это масштабное и многостороннее исследование еврейского вопроса? Желание оправдаться за прежние грехи? Чисто материальный интерес? В отношении Лескова к этой теме, как справедливо заметил публикатор и комментатор очерка Лев Аннинский, «есть постоянство и последовательность»1 — оно диктовалось вовсе не конъюнктурными соображениями. Л. Аннинский, может быть, слишком поспешно отрицает наличие антисемитской составляющей «еврейских» произведений Лескова, заявляя, что «никогда не был Лесков антисемитом. <…> Такие рассказы, как «Ракушанский меламед» или «Жидовская кувырколлегия», не доказывают ровно ничего, кроме того, что Лесков выводил свои типы, совершенно не стесняясь национальностью: ни еврейской, ни английской, ни русской <…>. Главное — позиция! И тут никакого антисемитизма Лескову не пришьешь. Равно как и «покаяния» в брошюре о евреях. Он ведь не потому защищает в ней евреев, что они евреи, а потому что – гонимые»(2). Позволю себе в чем-то не согласиться с уважаемым критиком. Да, Лесков, скорее всего, антисемитом не был, но многие из его героев были юдофобами. А содержание очерка «Еврей в России» наводит на мысль, что писатель защищает евреев не только потому, что они гонимы, но и потому, что они — е в р е и, народ к которому Лесков испытывал глубочайшее уважение… «ДИКОВИНА» Обстоятельства появления очерка окутаны дымкой таинственности.

5 февраля 1884 года в петербургском еврейском еженедельнике «Недельная хроника Восхода» появилось чрезвычайное сообщение: «Несколько дней тому назад до нас дошел слух, что в высших административных сферах обращает на себя всеобщее внимание отпечатанная в виде брошюры записка, составленная одним весьма высокопоставленным лицом и содержащая в себе несколько замечаний по еврейскому вопросу. Говорили, что брошюра эта составляет собой явление до такой степени из ряду вон выходящее, какого уже давно не помнят в русской публицистике вообще и по еврейскому вопросу в частности. Говорили далее, что брошюра эта или записка, отпечатанная всего в 50 экземплярах и, очевидно,

предназначенная только для самого ограниченного круга, — настоящее «событие», и событие, долженствующее совершить крутой переворот в мнениях и взглядах всех тех, которые тем или иным путем причастны к решению еврейского вопроса, под влиянием каких бы враждебных евреям веяний они ни находились»(3). И вот еврейский журналист держит в руках эту, по его словам. «истинную, для нашего времени, диковину» и по прочтении последней, 92-ой страницы «не обращающейся в продаже» (курсив автора заметки. — С.Л.) брошюры делится с читателями своими впечатлениями (речь о них впереди)… Это и был очерк Н.С. Лескова «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу». Основой его послужила составленная Лесковым Записка для комиссии по еврейскому вопросу во главе с графом К.И. Паленом (Паленской комиссии). В январе 1884 года очерк под указанным названием действительно был напечатан в виде брошюры тиражом 50 экземпляров без указания имени автора. Тем не менее, авторство этого труда было недвусмысленно удостоверено самим Н. С. Лесковым(4). ПЛЕМЯ ИЗГОЕВ Размышления о судьбе еврея в России одного из самых русских, по общему мнению, писателей-классиков возникли не случайно – они явились результатом длительных и глубоких жизненных наблюдений и художественных изысканий.(5). Еще в ранние свои годы он испытал первое потрясение, встретившись с изгоями мира — евреями на сельской дороге — Оборванные и полузамерзшие бродяги, они не решались, однако, завернуть, чтобы согреться, в ближайшее село. «<…> Нет — нас не согреют, — объясняют они мальчику (будущему писателю), желающему им помочь. — Ты ошибся, дитя, — мы не каторжные, но мы хуже. <…> Мы жиды»(6). И мальчика пронизывает страх, связанный с легендами о «жидах», которые якобы похищают детей для каких-то тайных целей, и он бросается прочь от страшных путников. Это сохранившееся в архиве писателя, по словам его сына, автобиографическое описание любопытного происшествия, случившегося с ним в детские его годы(7), задает тон будущему восприятию героями Лескова людей «проклятого племени». Более чем десятилетняя чиновничья служба и многочисленные «странствия» по России в 40—50-е годы не раз сталкивали Лескова с евреями и побуждали задуматься над «тайной Израиля»(8). Интерес к еврейству, его истории, традициям и особенностям был у Лескова постоянным. Он не был равнодушен к этому народу. В начале своего творческого пути, в 1860-е годы, Лесков нападал на проявления антисемитизма в Минске и Чернигове(9) и вступал в полемику с И. С. Аксаковым по вопросу о предоставлении евреям гражданских прав. В 1880-е годы писатель проявил «исключительный интерес» к делу об убийстве еврейской девочки Сарры Беккер, опубликовав в «Петербургской газете» за 1884-1887 годы одиннадцать заметок(10). Однако в своих художественных произведениях он долгое время касался этой темы лишь мимоходом, воплощая в рассказах и репликах героев, в формах сказа и анекдота, взгляд на евреев как на существа низшего порядка, прозябающие якобы в наказание за казнь пришедшего в мир мессии… Но порой писателю удавалось с помощью героевправедников выйти за рамки этой схемы, и тогда возникал живой и убедительный образ еврея-страстотерпца (рассказ Северина Флягина в «Очарованном страннике» о «жидовине»-проповеднике)(11).

«ЕВРЕЙСКИЙ ЦИКЛ» ЛЕСКОВА На рубеже 1870—1880-х годов еврейская тема становится предметом пристального внимания Лескова и появляются посвященные ей рассказы и публицистика — своеобразный «еврейский цикл» писателя. Мы имеем в виду рассказы «Владычный суд» (1877), «Ракушанский Меламед» (1878) и «Жидовская кувырколлегия» (1882), статьи «Религиозные обряды евреев»(12). Несмотря на прокламируемое в одном из писем желание «быть философом и холодным человеком»(13) в оценке «перевернувшейся», по выражению Л. Толстого, России, Лесков «пристрастен» в отношении к «малому народу» (как, впрочем, и к своему собственному). Оценка ветхозаветного племени в рассказах дается от лица героев в духе христианского православного антисемитизма, причем автор не вносит коррективов, что позволяет отождествлять его позицию с позицией героев. Вместе с тем, отношение Лескова к еврейству — двойственное. С одной стороны, он выставляет на «суд» «жидовскую неправду», с другой — стремится уяснить особенности еврейского национального характера и исторического бытования евреев в России, с тем чтобы найти пути решения еврейского вопроса. Отношение писателя к евреям на протяжении этого периода существенно изменилось(14), результатом чего явился очерк «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу». Новое в нем — всемирно-историческая точка зрения на судьбу евреев, сдержаннообъективный и доброжелательный тон, достоверная этнографическая и историческая основа. Выступая здесь как этнограф, историк и публицист, Лесков одновременно использует свое право на художественный домысел, стилевое многообразие и меткое словесное определение («Еврей так всеми боками и пришлифовался»15). КАК БРАТЬСЯ ЗА ЕВРЕЕВ? Очерк Лескова возник как ответ на вопрос, поставленный перед государственными инстанциями и обществом «большими еврейскими погромами» 1881—1882 годов на юге России: что делать с евреями? «Выпроводить, или кому подарить, или самим их на свой лад переделать?» — размышляют герои рассказа «Ракушанский меламед»16. Все эти меры серьезно обсуждались правительством. В начале 80-х годов министр внутренних дел Н.П. Игнатьев заявил пришедшей к нему делегации, представлявшей интересы российского еврейства: «Вам и теперь открыта западная граница, разрабатываются предположения о том, чтобы сделать вам доступными отдаленные края»17. Попытки «их [евреев] на свой лад переделать», т.е. лишить национальной самобытности, предпринимавшиеся во времена Николая I, как известно, к успеху не привели. Лескову, как видно из вышеназванного рассказа, близка точка зрения, что «взяться» за евреев в России надо «ни шибком да рывком, а настоящим умом»(18). Но как обустроить их судьбу? Этим вопросом в 80-е годы занималась упоминавшаяся Паленская комиссия, одна из тех, что создавались в России в XIX веке для законодательного решения еврейского вопроса. Еврейская община Петербурга попыталась воздействовать на ход работы этой комиссии в благоприятном для евреев духе. «В начале 1883 года, — рассказывает сын писателя, А.Н. Лесков, — в кабинете Лескова появилась почти карикатурная фигурка: очень маленький, крикливо одетый брюнетик, с бритой верхней губой, черной, «метелочкой», бородкой и ежиком остриженными конскими волосами. Представился он как доверенный барона Зака, барона Г.О. Гинцбурга и прочих виднейших представителей столичной

еврейской общественности. Себя он назвал кандидатом прав Казанского университета П.Л. Розенбергом. От имени пославших его он передал просьбу составить записку по вопросу о положении евреев в России, предназначавшуюся для представления ее в так называемую «Паленскую комиссию», созданную для обсуждения мероприятий по предотвращению впредь еврейских погромов, подобных прокатившимся на юге в 1881— 1882 годах. Лескову, с детских лет задумывавшемуся над судьбой русских евреев и в первые годы писательства выступавшему горячим оппонентом И.С. Аксакова в вопросе о предоставлении известных прав «потомкам Моисея, живущим под покровительством законов Российской империи» [«Северная пчела», 1862, №70, 13 марта, передовая], предложение было «по мыслям» и по сердцу. Он садится за работу.

21 декабря 1883 года получается цензурное разрешение, и в январе следующего года, в количестве пятидесяти экземпляров, выходит книга «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу (в продаже не обращается). С.-Петербург. 1884». Автор записки не указывался(19). Более подробно рассказал об этом в своих воспоминаниях еврейский историк С.М. Дубнов, тоже привлекавшийся к составлению записки для Паленской комиссии. «В начале 1884 г. ко мне таинственно явился господин, назвавшийся «русским» присяжным поверенным П.Л. Розенбергом (его считали крещеным евреем), и предложил мне участвовать в работе группы лиц, желающих оказать воздействие на паленскую комиссию путем внесения туда записок в пользу евреев. Из его намеков и дальнейших переговоров я вынес впечатление, что он действует по поручению некоторых еврейских нотаблей столицы из круга барона Гинцбурга и барона Зака, которые решили привлечь нескольких литераторов для составления таких записок. Предлагалось внести пять записок: 1) по истории эмансипации евреев в Западной Европе, 2) по истории законодательства о евреях в России, 3) о быте и нравах евреев, 4) о погромах и репрессиях последних лет, 5) о способах разрешения еврейского вопроса. На первую тему взялся писать старый критик радикального журнала «Современник» М.А. Антонович, вторая была предложена мне, третья была уже составлена Н.С. Лесковым, четвертая — неизвестным мне лицом, а последняя записка готовилась в форме коллективного труда. <…> Все записки должны быть анонимны. Гонорар за них уплачивается через посредника. Мой гонорар был определен в 500 рублей за несколько печатных листов»20. «ВЫМУЧЕННАЯ АПОЛОГИЯ» ИЛИ СОЛЬ ЕВРЕЙСКОГО ВОПРОСА? Перед началом своей работы Дубнов ознакомился с содержанием записки Лескова и дал ей уничтожающую оценку: «… работа Лескова, напечатанная в 50 экземплярах в виде брошюры, была очень плоха: мало знакомый с еврейским бытом автор дал ряд фельетонных рассуждений о том, что нет специфических еврейских недостатков, но есть специфические добродетели: трезвость, твердость семейных устоев и т.п. То была вымученная апология, за которую Лесков, как я слышал, получил 1000 рублей. Он сам не придал серьезного значения своему изделию, в чем я убедился из частых бесед с ним в это время»(21). Вероятно, дистанция времени (писались эти строки в начале 20-х годов XX века) притупила восприятие историком давнего и, возможно, не перечитывавшегося им очерка Лескова, все содержание которого сведено к балансу специфически еврейских недостатков и добродетелей, а цель создания этого «изделия» — к получению приличного

вознаграждения. Между тем, Дубнова связывали с Лесковым давние отношения, не лишенные романтического оттенка…(22). Но действительно ли Лесков не придавал серьезного значения своему очерку, «вымученной апологии», по выражению С.М. Дубнова? Факты биографии Лескова и мнение читателей свидетельствуют о противоположном. То, что «Еврей в России» — вовсе не проходная для Лескова работа, видно из того, что писатель, как уже говорилось, авторизовал ее. На одном из двух хранившихся у его сына экземпляров первого печатного анонимного издания стояла собственноручная надпись Лескова: «Эту книгу, напечатанную с разрешения министра внутренних дел графа Дмитрия Андреевича Толстого, написал я, Николай Лесков, а представил ее к печати некий Петр Львович Розенберг, который отмечен ее фиктивным автором. Н. Лесков». Экземпляр этот с подписью автора, сохраненный его сыном, впоследствии исчез, но текст надписи был удостоверен и впервые опубликован еще в 1895 году(23). В Доме-музее писателя в г. Орле имеется экземпляр ее первого уникального издания с авторскими штампами: «Редкость» и «Николай Семенович Лесков. Фурштадская 50, кв.

4»(24). ОБРАЗ ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ И РЕАЛЬНЫЙ АВТОР О неслучайности появления очерка Н.С. Лескова «Еврей в России» свидетельствует и содержание того читательского отклика в «Недельной хронике Восхода», на который нам уже приходилось ссылаться. Автор заметки, заполучив, наконец, в руки брошюру Лескова, о которой был так наслышан, констатирует: «Действительно, это явление не только из ряду вон выдающееся, но далеко превосходящее все дошедшие до нас о нем слухи. Брошюра эта <…> положительно и без всякого преувеличения, на 92 страницах, заключает в себе, что называется, альфу и омегу так называемого еврейского вопроса. В ней затронуты решительно все стороны этого вопроса: религиозная, экономическая, социальная, нравственная, равно как и все мало-мальски стоящие внимания детали и частности каждой из этих сторон в отдельности. При этом обнаруживается такая масса знаний, такая громадная начитанность и такое всестороннее знакомство как с предметом, о котором идет речь, так равно и с русским бытом и русской историей, литературой и поэзией, и такое замечательное умение группировать факты и данные, что решительно жалеешь, что такой громадный талант не принадлежит публицисту по профессии». Журналист полагает, что безымянный автор «Еврея в России», явивший в этой брошюре «ширину взгляда, неумолимую логику и непоколебимое беспристрастие», посвятил себя другому поприщу, хотя и в публицистике «всякое произведение, которое вышло бы изпод пера автора этих страниц, действительно было бы «событием» в полном смысле этого слова» (там же). Этим поприщем является, по его мнению, государственная деятельность: «...в каждой странице, в каждой фразе вы невольно видите опытного государственного деятеля (здесь и далее курсив мой. — С.Л.), государственного человека в лучшем значении этого слова, имеющего в виду одни лишь общие государственные интересы, без отношения к какой-либо партии, без малейшего уклонения в сторону того или другого течения. И все это говорится таким оригинально-простым, таким самобытнобеспритязательным языком, каким только говорят люди в высшей степени глубоко убежденные, люди, непоколебимо уверенные, что то, что они говорят — непоколебимая истина. Этим, равно как и высоким положением автора, между прочим, объясняется и та непринужденная свобода, с которой последний касается самых щекотливых религиозных и социальных вопросов, не всегда доступных обсуждению обыкновенного публициста. Только этим серьезным и глубоким убеждением вполне независимого человека

объясняется та, широкою кистью наброшенная, параллель между русскими и евреями, проведенная автором как на почве религиозной и нравственной, так и на почве практической деятельности, причем параллель эта не всегда оказывается на пользу господствующих элементов страны. Между тем, такого рода сопоставлением только ведь и можно решить вопрос о правоспособности евреев». Думается, это представление об анонимном авторе очерка «Еврей в России» как о «государственном человеке» возникло не случайно, но «задано» Лесковым в образе его повествователя. Навязанную ему анонимность писатель превратил в художественный прием, позволяющий установить объективную (sine ira et studio) точку зрения по одному из важнейших для будущего России вопросов. (Возможно, и сам Лесков не хотел «засветиться», помня историю, связанную с его антинигилистической статьей 1862 г. о петербургских пожарах и развязанным против него либеральным террором, из-за чего ему пришлось многие годы печататься под псевдонимом М. Стебницкий). И все же образ реального автора (и это тоже входило в намерения Лескова) проступает сквозь образ условного героя-повествователя. Активное авторское начало проявляется в неповторимо индивидуальном стиле повествования, по-лесковски гибком, многообразном и сосредоточенном на отыскании истины. Лесков вводит в очерк свой жизненный, житейский опыт. Например, в гл.V, опровергая миф о «еврейской эксплуатации» украинского населения, подтвержденный якобы данными статистики, утверждает: «Составитель этой записки имел немало поводов убедиться в том, сколь небезопасно полагаться на выводы статистики, составленной теми способами, какими ведется это дело в России». И показывает, что присутствие евреев «черты оседлости» рядом с украинским крестьянином не сделало его беднее крестьянина великорусского («…вывод, что в России не лучше. А где действительность показала нам нечто лучшее, то как раз там, где живет жид»). Наконец, опровергая другой миф — «евреи распаивают народ» (гл.VI), Лесков главную вину за «распойство русского народа» возлагает на власть и «откупщиков русского происхождения и православного исповедания», которые пресекают «попытку отрезвить народ словом христианского убеждения». И ссылается при этом на историю, рассказанную в романе «Соборяне»: «Откупщики-жиды оказались и ненаходчивыми и бессильными в сравнении с откупщиками из православного купечества и частию из знатного российского дворянства». Как создается в очерке Лескова образ повествователя и как раскрывается его позиция? Уже эпиграф к очерку — слова пророка Иеремии (Йирмейа) — задает всемирноисторический уровень решения еврейского вопроса: «Аз не отвергу рода Израилева от всех глаголет Господь». Иеремия 31, 35». Перевод не совсем точен. Базирующийся на еврейской традиции перевод Давида Йосифона дает такую версию этого отрывка: «Так же, как не исчезнут предо мною законы эти, сказал Господь, — так и семя Йисраэйлево никогда не перестанет быть народом предо мною» (курсив мой. — С.Л.). В трактовке Лескова Господь обещает не отторгнуть «рода Израилева от всех». Эта мысль об общности судьбы евреев с другими народами России и, вследствие этого, необходимости для них полноправия стала главной в очерке. Лесков сравнивает два подхода к решению еврейского вопроса: канцелярскополицейский, считающий евреев ничтожными людьми и полагающий, что с ними можно покончить простыми «решениями», и подход «свободомысленного энциклопедиста Вольтера», который «глубоко презирал и зло преследовал еврея своими остроумнейшими насмешками, но когда дело доходило до судьбы еврейского народа, — фернейский вольнодумец никогда не считал его за что-то малое и ничтожное, с чем можно покончить солдатским или секретарским приемом. Вольтер видел на еврее перст Того, кого

человечество называет Богом». По Лескову, это «вполне враждебное, но серьезное отношение Вольтера к еврейству, не решившегося отрицать Бога из-за еврея», является своеобразным «доказательством «от противного» истинности «библейского учения о едином Боге», которое, по его словам, евреи «в исходе XVIII века умели защитить <…> от самого же Вольтера и защитили его так же успешно, как отцы их защищали от иных нападчиков в древности». И на протяжении всего очерка автор будет постоянно напоминать читателям, что, несмотря на то, что евреи подвергались жестоким преследованиям и несправедливым обвинениям, а сами «евреи Его [Всевышнего] огорчали, изменяли Ему, «предлагалися богам чужим — Астарте и Молоху», и Егова наказывал за это то домашними несчастиями, то пленом и рассеянием, но, однако, Он никогда не отнял от них надежды Отчего прощения. Евреи живут ожиданием этого обетования». Перечисляя далее обвинения в адрес евреев и напоминая о недавних погромах, повествователь восклицает: «Упованием евреев действительно опять остается один Егова, — один Он, обещавший через Иеремию «не отвергнуть рода Израилева от всех. Евреи не зовут отмщения Немезиды, они заодно с христианами верят, что «Бог поруган не бывает» (Гал. 6,7), а в том, что делалось в последние годы над еврейством (Лесков имеет в виду еврейские погромы 1881-1882 гг. — С.Л.), есть прямое поругание самых священных чувств, возженных в сердце человека, «эллина же яко иудея». Эта открытость и страстность авторской позиции (тут сказался характер Лескова!), защита евреев с точки зрения общечеловеческих ценностей и гуманизма и в то же время с точки зрения государственных интересов России вызвала особенно сочувственный отклик со стороны журналиста упомянутой еврейской газеты, выражавшего мнение еврейской общественности: «Читая эту записку, невольно поддаешься надежде, что коль скоро в России в пользу евреев раздаются такие голоса, каков голос этого государственного человека, то дело их нельзя считать проигранным». Он жалел лишь о том, что «автор свою прекрасную брошюру, которая в состоянии потрясти мнения и взгляды самых ярых юдофобов, разумеется, — честных, сделал ее доступною лишь для весьма ограниченного круга людей, в то время как она могла бы иметь неотразимое влияние на все лучшее общественное мнение России…». КАК ИХ НАЗЫВАТЬ? Авторское отношение к объекту изображения — евреям — сказывается и в форме их называния. В очерке Лескова наряду со словом «еврей», вошедшим в обиходный язык и официальные бумаги со времен Екатерины II и ставшим нормативным в русской публицистике со второй половины XIX века, употребляется слово «жид», имевшее хождение в древней Руси, а во времена Лескова — в Польше, Украине и Белоруссии, но в новое время ставшее уничижительным(25). Стилистическое и смысловое различие этих слов ощущали уже предшественники Лескова. Выбор того или другого диктовался не только художественными задачами, но и личным отношением автора к пруклятому и страдающему племени. Так, Гоголь в повести «Тарас Бульба» употребляет только слово «жид», создавая гротескные и карикатурные образы евреев, «остранение» которых помогает высветить героические образы запорожцев. Герои Гоголя употребляют это слово с бранным оттенком, усиливая его эпитетом: «нечистый жид», «рассобачий жид», «перевешать всю жидову!» Повествователь — целиком на их стороне, хотя и не одобряет физической

расправы над евреями: «Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа (курсив мой. — С.Л.), прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок; но козаки везде их находили»(26). «Мелкость духа» жалкого племени подчеркнута выразительной сценой: в разгар расправы «один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом», пытается оправдываться и искать сочувствия у казаков, давая очень своеобразную интерпретацию известному слову: «Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украйне! Ей-богу не наши! То совсем не жиды: то черт знает что (выделено мной. — С.Л.). Мы никогда еще …не снюхивались с неприятелями. <…> Мы с запорожцами, как братья родные…

— Как? Чтобы запорожцы были с вами братья? — произнес один из толпы. — Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев!»(27). У Пушкина наряду с образами отрицательными, а то и демоническими («Ко мне постучался презренный еврей <…> // Я дал ему злато и проклял его». — «Черная шаль»; «жид-лиходей» в стихотворении «Федор и Елена» из цикла «Песни западных славян»; «проклятый жид, почтенный Соломон» в «Скупом рыцаре») появляются стилизованные, а то и явно филосемитски описанные образы евреев («Гавриилиада», «В еврейской хижине лампада…», «Юдифь» — «Когда владыка ассирийский…) Широта национального мышления позволяла ему признать приоритет общечеловеческих нравственных качеств перед национальными различиями, как в эпиграмме на Ф. Булгарина (1839): Не то беда, что ты поляк: Костюшка лях, Мицкевич лях! Пожалуй, будь себе татарин, — И тут не вижу я стыда; Будь жид — и это не беда; Беда, что ты Видок Фиглярин(28). И даже стилистически отрицательная окраска слова «жид» сглаживается у Пушкина при употреблении в определенном контексте: «…Поникнул ты главой и горько возрыдал, // Как жид о Иерусалиме» («Ты просвещением свой разум осветил…»)(29). Лермонтов, с неизменным сочувствием писавший о «Солима [Иерусалима. — С.Л.] бедных сынах» («Ветка Палестины», «Еврейская мелодия»: «Я видел иногда…», 1830; «Еврейская мелодия»: «Душа моя мрачна…», 1836; «Еврейская мелодия»: «Плачь, Израиль! О плачь! — твой Солим опустел!..» — драма «Испанцы», 1830), кажется, предпочитал называть их евреями. В названной юношеской драме представлены положительные образы «еврея» Моисея и его дочери Ноэми. Сила и благородство отцовского чувства Моисея по отношению к вновь обретенному и тут же утраченному сыну Фернандо, бунтарю и отщепенцу, вызывает сочувствие у простых испанцев: «1-й гробовщик: Он жид, однако ж я его жалею!..»(30). Таково же отношение автора к его героям-евреям. Достоевский, в отличие от своих предшественников, не стеснял себя в употреблении слова «жид». Оно постоянно встречается и в речи его героев, и в собственно авторской речи. «Вместо слова «еврей» Достоевский предпочитает употреблять уничижительные

прозвища: жиды, жидки, жидишки, жидюги, жиденята»(31) В «Дневнике писателя» за 1877 г. (гл. 2-я, раздел 1-й, «Еврейский вопрос») Достоевский разъяснял «обидчивому» еврейскому читателю, что не является «ненавистником еврея как народа, как нации» — «в сердце моем этой ненависти не было никогда». И продолжал: «Уж не потому ли обвиняют меня в «ненависти», что я называю иногда еврея «жидом»? Но, во-первых, я не думал, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово «жид», сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: «жид, жидовщина, жидовское царство» и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом»(32). Таким образом, Достоевский вкладывал в слово «жид» идеологическое содержание отрицательного порядка и при этом предлагал евреям «не обижаться словом». (Считая это слово обозначением «направления, характеристики века», он, однако, не находил «жидов» ни в русском, ни в других народах…). Возвращаясь к Лескову, скажем, что у него такое идеологическое наполнение слова «жид» отсутствует. Нейтральное «еврей» (оно было принято в государственной терминологии) Лесков употребляет в общем рассуждении по еврейскому вопросу. «Жид» — как взгляд на еврея окружающих. «Не обидно ли, что когда русскому солдату напоминают пословицу, что «только плохой солдат не надеется быть генералом», то рядом с ним стоящему в строю солдату-еврею прибавляют: «а ты, брат, жид (курсив мой. — С.Л.), — до тебя это не касается». Употребленное в авторской речи слово «жид» у Лескова лишается какого-либо оценочного характера и становится синонимом нейтрального «еврей». Интересно, что, используя слово «жид» как наиболее употребительное в народной среде, Лесков добивается снижения его отрицательной эмоционально-смысловой окраски. Например, разбирая вопрос, кто и почему «у жидови служат» (гл. III), автор рассказывает о судьбе отвергнутой христианской средой девушки-«покрытки» (матери-одиночки), которая вместо того, чтобы «начать открыто промышлять своим позором», идет в услужение к еврею. «Жид не горделив и не переборчив, он смотрит на все с точки зрения пользы и выгоды и «не любит упускать то, что плывет ему в руки». У «покрытки», которую нестерпимо унижают свои, есть сердце; дитя, ею рожденное, ей мило и жалко <…>. Жид тут и есть к ее услугам: он берет покрытку в дом с тем, чтобы она ему служила. Правда, он берет ее очень дешево или часто задаром, или даже за один «покорм», — и он ее тоже немилосердно томит работою и худо кормит. Это уже у него такой домашний порядок, но все-таки он позволяет ей сажать ее приблудного ребенка в одном «кутке» с его собственными детьми и никогда не попрекнет ее ее проступком. Да, никогда! Почему жид так снисходителен — это другой вопрос, но только известно, что «жид срамом не упрекает». А это избавляет проступившуюся девушку от нестерпимых нравственных мук, которые она никак не надеется избежать в своей, христианской среде». Подчиненная задаче развенчания антисемитских мифов и предрассудков, стилистическая манера Лескова включает в себя иронический комментарий по отношению к типам жизни и литературы, цель которого — установление истины: «Художественная русская литература, до пригнетения ее газетной письменностию, относилась к жизни не только справедливее, но и чутче; и в ней мы встречаем типы таких кабатчиков, перед которыми бледнеет и меркнет вечно осторожный и слабосильный жидок». Так в употреблении слов «еврей» и «жид» сказывается цельность нравственной позиции Лескова в его очерке.

ОТВЕТ НА НАВЕТЫ И УПРЕКИ Позиция автора-повествователя в очерке раскрывается в полемике как с «канцелярскополицейской», так и с идейно-антисемитской точкой зрения на еврейский народ. Повествователь в этом художественно-публицистическом произведении – законченный и полноценный образ. Это — «справедливый и беспристрастный человек», весьма сведущий в истории, быте, обычаях народов России, озабоченный правильным государственным решением еврейского вопроса в ряду других вопросов, от которых зависит благосостояние страны в настоящем и будущем. «Простую, беспристрастную наблюдательность» он ставит выше тенденциозных статистических выкладок и сложившихся мифологических представлений о евреях. И обращается он к «людям, ищущим правды и истины, а не острословия». Содержание очерка Лескова двупланово: в нем есть практическая часть (о мнимой вредоносности евреев и что с ними делать), обращенная к Паленской комиссии; второй план — художественно-публицистический (рассуждения о характере, обычаях и нравственности еврейского народа в сравнении с другими народами). А это значит, что выросший из «записки» очерк был рассчитан на восприятие массового читателя — если не в современности, то в будущем… Размышляя о судьбе еврея в России и о путях решения еврейского вопроса, Лесков рассматривает характер еврейского народа с его сильными и слабыми сторонами в исторической и социальной обусловленности. Так, спрашивая, «действительно ли евреи такие страшные и опасные обманщики или «эксплоататоры», какими их представляют?», — сам же отвечает: «О евреях все в один голос говорят, что это «племя умное и способное», притом еврей по преимуществу реалист, он быстро схватывает во всяком вопросе самое существенное и любит деньги, как средство, которым надеется купить и наичаще покупает все, что нужно для его безопасности». Лесков одно за другим фактами опровергает и другие стандартные обвинения в адрес евреев: в религиозной нетерпимости и прозелитизме, в том, что «евреи спаивают народ» и разоряют его, в «кагальном всевластии» над единоверцами и иноверцами, наконец, в «употреблении евреями христианской крови»… И все для того, чтобы опровергнуть миф о якобы природной злокозненности евреев ипредложить ликвидировать «черту еврейской оседлости». Не став присяжным филосемитом, Лесков находит объяснение и для «пороков и грехов» евреев, «унаследованных людьми их племени от тяжелого исторического прошлого». Так, отсутствие у евреев навыков земледельческого труда писатель объясняет историческими условиями их существования и порочностью прежней правительственной политики по отношению к ним. «Евреи, — пишет он, — утратили склонность к земледелию вследствие исторических причин, долго не благоприятствовавших их занятию сельским хозяйством. Отвычка от этого дела у них так сильна, что она равняется утрате способностей к земледелию». Тем не менее, «обратить к земледелию евреев, не знающих рукомесла и не обладающих капиталами для достойных занятия торговых дел, не есть цель напрасная или недостижимая... Напротив, это и важно, и нужно, и человеколюбиво, и притом это вполне достижимо, только не вдруг, не по одному мановению, как желали делать при императоре Николае. Вековая отвычка может быть исправлена только тем же самым историческим путем. Это путь медленный, но единственно верный. <…> Надо, чтобы погромы были невозможны…». Так же конкретно объясняет Лесков и другую неприятную в глазах окружающих их народов черту евреев: «Ежеминутные опасности всякого рода указали евреям необходимость запасаться сбережениями в таком удобопереносном виде, в котором бы

можно было все легко скрыть и унести с собою на другое более безопасное место. Так исторически образовалась страсть к золоту и другим легко уносимым драгоценностям…». Не проходит Лесков и мимо того, что противники евреев называли еврейским самомнением, кичливостью, еврейским аристократизмом. Признавая, что «в жизни встречались и впредь могут встречаться среди евреев люди заносчивые и склонные ставить свое происхождение от благословенных Богом праотцев выше доблестей ума и сердца, которые одни имеют цену перед Богом и разумом людей просвещенных», Лесков полагает, что «кичение» своим именем свойственно было и другим народам. Еврей же, будучи по своей природе рационалистом и реалистом, «не мечтает (здесь и далее курсив Лескова. — С.Л.) о своем племенном аристократизме, а он в нем уверен, и он не подлежит за это осуждению. <…> Еврей верит в свое особое избранничество, потому что об этом избранничестве он встречает упоминание в Библии, которую он признает за слово Божественного откровения…». Характер еврея в очерке предстает в сопоставлении с характерами других народов, среди которых он обитает, — украинцев, белорусов, великороссов. При этом Лесков, по мнению автора «Недельной хроники Восхода», пришел к оригинальному решению «поставить рядом евреев и неевреев на, так сказать, демаркационную линию обыденной житейской нравственности, ниже которой человек переходит в преступление и наказуется, и выше которой он переходит уже в идеал и заслуживает особенных почестей. Этой демаркационною линией автор берет одинаково обязательные и почитаемые, как христианами, так и евреями, основы человеческого общежития, заключающиеся в 10-ти заповедях. Неопровержимыми фактами, как истории, так и современной эпохи, автор доказывает, что весы и меры, как относительно этой демаркационной линии, так и относительно низшего и высшего ее уровня — ни в коем случае не склоняются во вреде евреев». Интересное наблюдение, раскрывающее ту меру нравственной ответственности, с которой писатель подходил к оценке судьбы еврейского народа среди других народов России. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПИСАТЕЛЬ Лесков ожидал решения еврейского вопроса от русского правительства (еще Пушкин заметил, что «правительство все еще единственный Европеец в России»33), «безгранично полновластного <…>, не поставленного в необходимость соображаться со взглядами и стремлениями партий», а не от общества, находящегося в состоянии разброда. «Евреи, — заключал он, — будут поставлены как должно только тогда, когда они дождутся себе общечеловеческих прав, равных со всеми русскими подданными непривилегированных классов». Дельные советы русского писателя правительству по еврейскому вопросу не были приняты во внимание. В «подмороженной» России Александра III у евреев отнимали даже те немногие права, которые были им дарованы в предыдущее царствование, изобретались и новые ограничения. И все же созданием очерка «Еврей в России» Лесков, как нам представляется, исполнил высокий нравственный долг русского писателя. РАСЧЕТ С СОВЕСТЬЮ Здесь необходимо небольшое отступление. В начале 1883 года (9 февраля) Лесков был уволен со службы в Ученом комитете Министерства народного просвещения. Уволен за свою возраставшую с годами оппозиционность, защиту идей Л. Толстого и Достоевского — под давлением известных реакционеров К.П. Победоносцева (писатель называл его «Лампадоносцев») и Т.И. Филиппова(34). Увольнению предшествовали уговоры министра Делянова подать «прошение». «Прошение не подал, — объяснял Лесков в письме к другу, Ф.А. Терновскому, — и на просьбу «упомянуть о прошении» — не согласился. Я сказал: «Этого я позволить не могу

и буду жаловаться». Я хотел вынудить их не скрываться и достиг этого. Не огорчен я нисколько, но рассержен был очень и говорил прямо и сказал много горькой правды. На вопрос: «Зачем вам такое увольнение», — я ответил: «Для некролога», — и ушел»(35). Увольнение писателя, после 20-летнего пребывания на государственной службе, только лишь по причине, как ему указывали, «несовместимости» моих литературных занятий со службою», вызвало общественный резонанс, и Лескову пришлось публично объясняться(36). Лесков постоянно думал о «некрологе» — о своей посмертной репутации. Отношение некоторых его героев к евреям переносили на автора, поскольку он не корректировал и не комментировал их злые и несправедливые высказывания, поданные в сказовой манере. По мнению С. М. Дубнова, «пренебрежительное отношение к еврейству сквозило в некоторых его [Лескова] рассказах»(37). В последнее десятилетие своей жизни Лесков осуществил, видимо, давнюю свою потребность впрямую высказаться по существу волновавшего его еврейского вопроса. По собственным его словам, «он позволил себе еще раз попытаться изложить, что ему известно о евреях, в надежде, что это не будет излишним для суждения об их деле». За свое правдивое слово о евреях писатель, по его признанию, получал немалые «укоризны». Вместо «деловых поправок и указаний» по сути «долго тянущегося вопроса» «явились только сомнения и намеки насчет его (автора) способности знать дела и уметь излагать свои мнения»(38). И все же Лесков остался верен своему нравственному кредо, которое так сформулировал в очерке: «Говоря по совести, чистоту которой отрадно соблюсти для жизни и для смерти, мы не видим в нашей картине ничего, способного отклонять просвещенный и справедливый ум от того, чтобы не считать евреев хуже других народов». Не так много звучало тогда, в 80-е годы XIX века, благородных русских голосов в защиту евреев, но они были(39). Постоянно на протяжении своей жизни занимавшийся еврейским вопросом и глубоко переживавший за судьбу еврейства религиозный философ, поэт и публицист Владимир Соловьев писал Лескову о его книге: «Прочел с удовольствием. «Еврей в России» по живости, полноте и силе аргументации есть лучший по этому предмету трактат, какой я только знаю»(40). То, что очерк Лескова не утратил своей жизненной силы и убедительности и в наше время, когда, казалось бы, сместились все жизненные реалии и представления о еврействе, свидетельствует недавний факт его воспроизведения в массовом издании и включения в полемику с известной книгой А.И. Солженицына «Двести лет вместе. 1795-1995»(41). Как и предсказывал автор «Еврея в России», его труд оказался не «излишним» для суждения не только о еврейском «деле», но и о судьбе России. Израиль Примечания.

1Лесков Н. С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. — М., 1993. — С. 437.

2 Там же. С. 438.

3 Недельная хроника Восхода. — 1884, №5. — Стб. 129. В следующих номерах — 6, 7, 10, 15, 19 — газета дала обширные выдержки из очерка Лескова, сопроводив их своим комментарием. В дальнейшем мы цитируем статью из №5.

4 Об истории создания очерка и его издательской судьбе см.: Лесков А. Н. Жизнь Николая Лескова. В 2 т. Т.2. — М., 1984. — С. 226-227; Лесков Н. С. Собр. соч.: В 6 т. Т.3. — М., 1993. — С. 436-438.

5 См. об этом нашу статью «Н. С. Лесков и евреи» // Корни. — Саратов — Нижний Новгород, 2001, №15. — С. 8-43.

6 Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: В 2-х т. — Т. 1. — С. 104, 105.

7 Там же. С.102.

8 «…Жизнь российских евреев Николай Семенович знал очень хорошо: и как чиновник, и как предприниматель, и как вдумчивый, наблюдательный человек». — Вера Ефремова. Еврей в России (к 120-летию выхода в свет книги Н. С. Лескова «Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу»). // Корни, 2004, №21. С. 127.

9 См.: Вильям Эджертор. Затерянные статьи Лескова. — В кн.: Литературное наследство. Т. 101. Неизданный Лесков. В 2-х книгах. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 122.

10 Там же. — С. 116.

11 Подробнее об этом в нашей статье «Н.С. Лесков и евреи». — Указ. издание. — С. 1623. Но Лесков не оставлял этой темы и потом. Он вел в «Петербургской газете» своеобразную хронику еврейской жизни, знакомя читателей с еврейскими обычаями и праздниками. По предположению Т.А. Алексеевой, ему принадлежат или могут принадлежать бесподписные статьи с характерными названиями («Из жизни. Иерусалимский эликсир», «Сила еврейского кагала», «Еврейские синагоги», «О «кошерном» мясе», «Еврейская пасха» и др. ), опубликованные в этой газете в 1880-е — 1890-е гг. — См.: «Лесков в «Петербургской газете» (1879-1895)». Вступит статья Т.А. Алексеевой // Неизданный Лесков. Кн. 2. — С. 219-220.

12 Первоначальное название — «Набожные евреи». Предназначались очерки для суворинского «Нового времени». Однако их публикация в газете была прервана в январе 1880 г. на четвертой статье, а в декабре того же года Лесков возобновил публикацию цикла уже в «Петербургской газете», где она была завершена в декабре 1884 (см. об этом: Габриэла Сафран. «Переписать еврея…» Тема еврейской ассимиляции в литературе Российской империи (1870-1880 гг.). — СПб, 2004. С.139, 214-215; А. В. Кузьмин. Инородец в творчестве Н. С. Лескова: проблема изображения и оценки. — СПб, 2003. С.

88). В последнее время некоторые исследователи рассматривают произведения Лескова о евреях как некий гипертекст в его творчестве, включая в него, кроме названных работ, рассказы «Новозаветные евреи» (1884), «Уха без рыбы» (1886), «Сказание о Федорехристианине и о друге его Абраме-жидовине» (1886), очерк «Еврей в России» (1884), а также и более ранние, написанные в 60-е гг. — описание жизни евреев в очерках «Из одного дорожного дневника», образ еврея Соловейчика в романе «Некуда», образы евреев-кантонистов в «Овцебыке» (см.: Габриэла Сафран. С.109; А. В. Кузьмин. С.87-88).

13 Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. — Т.11. — С. 284.

14 Показательно, что, предлагая А.С. Суворину (не позднее зимы 1877-1878 гг.) для «Нового времени» рассказ «Ракушанский Меламед» (или какой-то его первоначальный вариант) в счет долга, Лесков дает такую выразительную характеристику своему детищу: «Теперь за Вами дело, — принять мою расплату. Имея в виду Ваши (курсив Лескова. — С.Л.) контр-жидовские статьи, я написал для Вас рассказ в этом роде». — Цит. по: Лесков в суворинском «Новом времени (1876-1880)». Вступит. статья, публикации и комментарии О.Е. Майоровой // Неизданный Лесков. Кн.2. — С. 166. Рассказ был опубликован в мартовской книжке «Русского вестника» за 1878 год.

15 Лесков Н.С. Собр. соч.: В 6 т. — Т.3. — М., 1993. — С. 212. В дальнейшем все цитаты из очерка «Еврей в России» приводятся по этому изданию.

16 Лесков Н.С. Полное собр. соч.: В 12 т. Изд. 2-е. — Т.5. — СПб. Изд. А.Ф. Маркса, 1897.

— С. 160.

17 Быть евреем в России… Материалы по истории русского еврейства. 1880—1890. (Составление, заключит. cтатья и комментарии Нелли Портновой). — Иерусалим, 1999. — С. 12.

18 Лесков Н.С. Полное собр. соч.: В 12 т. — Указ. изд.— Т.5. — С. 192.

19 Андрей Лесков. Жизнь Николая Лескова. В 2 т. — Т.2. — С. 226.

20 Дубнов С.М. Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы для истории моего времени. – СПб., 1998. — С. 107-108.

21 Там же. С. 108.

22 См. об этом в нашей статье «Н. С. Лесков и евреи», гл. «Русский писатель и еврейский историк».

23 См.: Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова. — Т.2. — С. 227.

24 Привожу по: Ефремова В. Еврей в России. — Корни (Москва-Киев). №21, 2004. С. 128.

25 Об этимологии этих слов см.: Краткая Еврейская Энциклопедия. Т.2. — Иерусалим, 1982. — Стб. 405: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. — М., 1986. Т.2.

— С. 6, 53.

26 Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 4 т. — М., 1968. Т.1. — С. 333.

27 Там же.

28 Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. — М.,1974. Т.2.— С. 264.

29 Там же. С.533.

30 Лермонтов М.Ю. Собр. соч. В 4-х тт. — М.-Л. Т.3. — С. 161.

31 Краткая еврейская энциклопедия. Т.2 – Иерусалим, 1982. — С. 29.

32 Привожу по кн.: Тайна Израиля. Еврейский вопрос в русск. религиозной мысли конца XIX — первой половины XX в.в. — С.Петербург, 1993. — С. 7,8.

33 Письмо П.Я. Чаадаеву. 19 октября 1836 г. — Переписка А.С.Пушкина В 2-х томах. — М., 1982. Т.2. — С. 292.

34 История этого увольнения подробно описана в книге Андрея Лескова «Жизнь Николая Лескова». Т. 2. (гл. «Отставка»).

35 Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. Т.11. — С. 275.

36 См. его «Письмо в редакцию». — Там же. — С. 221.

37 Дубнов С.М. Книга жизни. — Указ. изд. — С. 100.

38 По воспоминаниям сына Лескова, «сведения о «Записке» [первоначальное название очерка. – С.Л.] проникли в прессу, вызвав и восторженные хвалы и лютую хулу». — Лесков А.Н. — Указ. соч. — Т.2. — С. 227. Как уже говорилось, положительно отозвалась об очерке еврейская пресса («Недельная хроника Восхода»). Зато правая печать («Газета А. Гатцука», «Новое время») обрушилась с нападками на автора «Еврея в России».

39 См. например, заметку Семена Дубнова: Благородный русский голос в защиту евреев.

— Демидов-Сан-Донато. Еврейский вопрос в России. С.-Петербург, 1883 г. // Восход, 1884, кн.1.

40 Лесков А. Н. — Указ. соч. Т.2. — С. 227.

41 См.: Николай Лесков. Еврей в России. — Валерий Каджая. Почему евреев не любят? — М., 2003

Михаил Рыбаков «ИГРИВЫ БРЕЙТМАНА ОСТРОТЫ…» В названии этого очерка стоит строчка из сатирического стихотворения, которую в булгаковском романе «Белая гвардия» кто-то читает вслух после изрядной попойки в доме Турбиных: «На кресле скомканный лист юмористической газеты «Чертова кукла». Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова… Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян. Игривы Брейтмана остроты, И где же сенегальцев роты?»(1) Благодаря стараниям литературоведов мы уже знаем, что под именем «Чертовой куклы» в роман попала выходившая в Киеве осенью-зимой 1918 года газета «Чертова перечница». Знаем, что в «Белой Гвардии» цитируется сатирическая азбука, анонимно опубликованная в «Чертовой перечнице». Более того: знаем, что анонимные авторы этой азбуки — развеселые киевские журналисты Михаил Кольцов и Александр Дейч2, следовательно, строчка, стоящая в названии принадлежит им. Но кто такой Брейтман, сочинитель игривых острот? У современников событий «Белой гвардии» такого вопроса, по-видимому, не было: им были известны и остроты, и автор этих острот. Судьба и литературная деятельность Г.Н. Брейтмана обладают значительностью, выходящей за пределы комментария к булгаковскому роману. Реалии наших дней и прежде всего открытие для пользования «спецфондов» и «спецхранов» дали возможность заполнить многие белые пятна в истории Киева и его культуры. Становятся известны новые страницы из биографий писателей, артистов, художников, ученых, композиторов, общественных и политических деятелей. Один из этих, принудительно забытых — Г.Н. Брейтман, — киевлянин, наш земляк, затем эмигрант, чье имя было вычеркнуто из памяти нескольких поколений. Краткие сведения о нем появились только в последнее время в книгах Ю. Морозова и Т. Деревянко (2004), В. Миславского (2005). Григорий Наумович Брейтман (1873, Одесса — 1949, США) —популярный в начале ХХ века киевский журналист, писатель-новеллист, театральный рецензент, киносценарист, редактор и издатель «политической, научной, литературной, общественной и коммерческой» газеты «Последние новости» (1906 — фев. 1919; до июня 1914 года газета выходила одним вечерним выпуском, а с 22 июня 1914 года добавился второй, утренний). Особенно возросла роль газеты в 1913 году, когда она постоянно и подробно информировала читателей о ходе позорного процесса, так называемого «дела Бейлиса». В последний его день, 28 октября 1913 года она опубликовала подробный репортаж из зала суда и описала момент вынесения приговора: «В 5 ч. 55 минут вышел суд. Председатель просит пригласить присяжных заседателей. В зале гробовая тишина. Минута тяжелого напряженного ожидания. Старшина передает лист председателю суда. Спустя минуту председатель подписывает вердикт и передает его старшине присяжных… Старшина громким отчетливым голосом читает. Первый вопрос о факте убийства в редакции суда. Ответ: не доказано. На второй вопрос о виновности Бейлиса судьи совести ответили: НЕТ, НЕ ВИНОВЕН. По распоряжению председателя Бейлис оставляет скамью подсудимых…»(3).

Общественность и читатели высоко ценили писательский и журналистский дар Г.Н. Брейтмана. Его называли «Король киевских репортеров», «Король кинематографических лент», «Русский Конан-Дойль». Отрывок из письма писателя Г. Бостунича (1916) красноречиво свидетельствует об авторитете Г.Н. Брейтмана в киевской литературно-театральной среде: «Дорогой Григорий Наумович! Я Вас уважаю, Я Вас очень люблю, Я Вас ценю, как self made man’a журналистики, как создателя своеобразной вечерней прессы, как талантливого беллетриста, как русского Конан-Дойля, как большущего психолога. Вы — король киевских репортеров и, несомненно, премьер-министр рецензентов, если канцлером их у двора Мельпомены считать почтенного собрата нашего Николая Ильича Николаева…»(4). Об Н.И. Николаеве (1865-1918) мы не найдем сведений ни в театральных, ни в литературных энциклопедиях. Его имя так же противоестественно вычеркнуто из истории культуры. Николаев 35 лет проработал на киевском заводе «Арсенал» классным техническим мастером, заместителем начальника мастерских, а все свободное время отдавал театру. Некоторые считали его реакционным деятелем, поскольку он чуть ли не каждый день печатал свои рецензии в монархической газете «Киевлянин». Между тем, его знала и уважала вся культурная Россия. Писатель, поэт, талантливый журналист, автор нескольких книг и громадного количества статей, обзоров и рецензий. Непререкаемый авторитет в вопросах театра, эрудит, яркий стилист, 26 января 1918 года, в день захвата Киева большевиками, Николаев был арестован и брошен в каземат киевской крепости. Измученный, избитый и больной, он через некоторое время вернулся домой и, не выдержав потрясений, после двух инсультов скончался 6 апреля 1918 года. Похоронен на Зверинецком кладбище…(5). Что касается Г. Брейтмана, то он — автор девяти книг рассказов и новелл, которые, по мнению критиков, написаны «автором, знающим людей и знающим их основательно. Он не только умеет наблюдать, но и наблюдая, схватывать существенное и отбрасывать преходящее. Он большой психолог, хорошо знает своих героев и, особенно, героинь. Последние — конек Брейтмана. Здесь его знание психологии достигает мопассановских высот. Его маленькие, филигранно отделанные новеллы — шедевр чисто мопассановской техники…»6. Добавим, что еще одним коньком Брейтмана была жизнь преступного мира, которую он знал весьма основательно. Вот сведения (далеко неполные) об отдельных изданных произведениях Г. Брейтмана: Преступный мир: очерки из быта профессиональных преступников. — К., 1901. Митька Корявый. Елка для мертвых и др. рассказы. — К., 3. Правда жизни: Рассказы. (Преступление. Казнь. Бунт. Свобода). — К.: Изд. М.С. Богуславского, 1907. (Изъята из обращения. Помещена в «Указателе книгам и брошюрам, арест на которые утвержден судебными установлениями по январь 1911 г.»). Уголовные рассказы: Король воров. Легкий рубль. Убийство в Бристоле. Черная доска. — К.: Изд-во М.С. Богуславского, 1908. Рассказы. — К., 1909. Кафешантан: Драма в 1 д. — К., 1912. Рассказы. Т.1. — СПб., 1914. (Киевским Временным комитетом по делам печати 21 апреля 1914 года возбуждено судебное преследование). Основанием для предания Брейтмана

суду послужил его рассказ «Невинно осужденный», вошедший в сборник «Рассказы», а до этого напечатанный в газете «Биржевые ведомости» (СПб). Рассказ был удостоен почетного отзыва на 2-м Всероссийском литературном конкурсе «Биржевых ведомостей». Смысл рассказа — протест против царского «правосудия», которое выносит смертные приговоры невиновным людям. Киевский суд приговорил Брейтмана к четырем месяцам заключения в крепости. Через адвоката, присяжного поверенного Л.М. Гольдштейна осужденный обжаловал приговор в уголовно-кассационном департаменте Сената. 29 октября 1915 года приговор был отменен и Брейтман оправдан. Арап и др. рассказы. — К.; Пг., 1917. Изд-во И. Эльперина. Перед заголовком: автор Г.Н. Брейтман. На 4-й странице обложки: место изд-ва — Киев; на 1-й стр.: Пг.7 Ремонт любви: Рассказы. Ремонт любви. Весна. Война и сердце. Недоразумение. Роман. Первое свидание. Беда от нежного сердца. Традиция. Маскарад. Свидание. Интрига. Женитьба Шерлок Холмса. Объяснение. Юбилей. Плод любви и др. рассказы. — Пг.: Издво М.И. Семенова, 19178. Об активности Г.Н. Брейтмана в качестве театрального критика свидетельствуют его рецензии на спектакли: «Когда заговорит сердце» Соловьева; «Тот, кто получает пощечины» Л. Андреева; «Севильский кабачок» Нозьера и Мюллера; «Человек воздуха» С. Юшкевича (все 1915 год); «Хищница» Миртова; «Дама из Торжка» Ю. Беляева; «Дурные пастыри» О. Мирбо; «Свободный театр»; «Актриса Ларина» А. Вознесенского; «Ложь» В. Винниченко (перевод на русский язык автора); «Душа, тело и платье» Оленина-Волгаря; «Украина»; «Открытие сезона»; «Гастроли Клары Юнг»; (все 1917 год). В этой последней рецензии Брейтман отмечал что «до сих пор Киеву, благодаря дикому антисемитизму местных властей, познакомиться с этой гордостью еврейского театра нельзя было», да и вообще актриса получила возможность тграть в России лишь благодаря «любезности» Распутина, которому приходилось за эту любезность платить 15% от сбора. Все эти рецензии Брейтман опубликовал в редактируемой им газете «Последние новости». Литературное наследие Г.Н. Брейтмана полностью не выявлено и не изучено. «За бортом» остается множество рассказов и рецензий, разбросанных в киевской (и не только) периодике. Не говоря уже о тех его произведениях, которые увидели свет в период эмиграции автора. В помещении Интимного театра (Крещатик, 43) с 15 мая по 13 августа 1917 года работал театр миниатюр «Свободный театр». В его спектаклях была видна художественная рука талантливого руководителя Н.А. Попова и замечательное знание сцены режиссера Н.Н. Урванцева. Репертуар театра состоял из комедий, водевилей, фарсов русских и французских авторов. Несмотря на жанровую легковесность, характерную для театров такого типа, в спектаклях «Свободного театра» было заметно стремление ориентироваться на значительные в художественном отношении произведения. Ставились инсценированные рассказы Ги де Мопассана, комедии А. Франса и А. Аверченко, шарж С. Юшкевича, лирико-хореографические этюды М.М. БончТомашевского и др. С этим театром связано имя Г.Н. Брейтмана, здесь были поставлены его произведения: инсценированная новелла «Свидание» из только что вышедшего сборника «Ремонт любви» и комедия «Он и она» с «…чисто мопассановской трактовкой сюжета». По поводу комедии рецензент заметил: «…безделушка на вечную тему о том, как расстаются мужчина и женщина, когда они узнают правду друг о друге. Вещица написана со свойственным Брейтману мастерством диалога и легкостью излюбленного им стиля»(9). Г.Н. Брейтман постоянно (с 1912 года) избирался членом Совета директоров (Правления) Киевского Литературно-артистического клуба (КЛАК), существовавшего (с перерывами)

в 1912—1920 гг. (Последний раз выборы в Совет состоялись в июле 1918 года, после чего не проводились10). В 1918 году он активно участвовал в работе Правления, одной из главных задач которого в это время являлось обеспечение жильем и продовольствием сотен представителей творческой интеллигенции, хлынувших в Киев из Петрограда и Москвы, спасаясь от преследований большевиков.

1917-18 — последние годы пребывания Брейтмана в Киеве. В июле 1917 года он стал фактическим руководителем одного из профсоюзов театральных деятелей, а в сентябре 1918 года был избран председателем профсоюза артистов варьете и цирка. Последние десять лет жизни в Киеве Брейтман проживал по улице Николаевской (ныне архит. Городецкого) № 11, в доме, где располагался КЛАК. До этого проживал по улице Фундуклеевской, 78 (ныне Б.Хмельницкого), по Софиевской, 4, и на Крещатике, 5. Очевидно, в начале 1919 года Брейтман стал эмигрантом. Незадолго до его отъезда в Киеве вышло второе издание его книги «Ремонт любви». В Германии он редактировал берлинскую газету «Время» (1921—1924), с 1925 года, перебравшись в США, стал сотрудником Нью-Йоркской газеты «Русский голос», а с 1930 года — редактором Чикагской газеты «Рассвет»…(11). Брейтман был одним из первых отечественных профессиональных киносценаристов. О его сотрудничестве с киевской киностудией «Светотень» и о фильме «Рабыни роскоши и моды», снятом на этой студии по его сценарию, есть возможность рассказать подробнее. «Светотень» начала свою работу в 1914 или в 1915 году, основал ее инженер-технолог С.В. Писарев, бывший театральный антрепренер. Студия экранизировала произведения русской, еврейской и зарубежной литературы, стремясь передать основные сюжетные линии и сохранить некоторые социальные мотивы. Успех картин «Светотени» у массового зрителя объясняется талантливым актерским ансамблем, куда входили такие знаменитости, как В. Юренева, С. Кузнецов, П. Скуратов, а также М. Тарханов, А. Дарьял, А. Лундин, О. Рунич — актеры театра «Соловцов»(12). Наиболее известны ленты студии: «Казненный жизнью» — попытка осудить предрассудки в еврейской среде и утвердить новые, прогрессивные идеи, «В старину живали деды», «Униженные и оскорбленные» (по Ф. Достоевскому), «Власть женщины», «Тайна известковой печи» и др. О времени возникновения и деятельности отдельных киностудий, о целом ряде созданных тогда фильмов известно далеко не все, а о некоторых лентах существуют противоречивые данные. Так, киновед В. Миславский пишет, что студия «Светотень» выпустила свой первый фильм уже в 1913 году, а киноведы А. Жукова и Г. Журов называют первым годом работы студии 1914; справочноинформационное издание «Вся киноматография…» и газета «Киевский Театральный Курьер» сообщают, что начало деятельности студии и выпуск ею первых фильмов произошло и вовсе в 1915 году(13). Кто прав? Так же противоречивы данные о фильме «Рабыни роскоши и моды» по сценарию Г.Н. Брейтмана. Съемки фильма проходили в павильонах студии «Светотень» на Лукьяновке, в Купеческом саду, во дворе дома Л.Б. Гинзбурга, в старом парке на Лукьяновке, на улицах, на бегах и других местах и закончились осенью 1915 года(14). Что-то не совсем понятное происходило с актерским составом фильма. Один состав сообщает киновед Г. Журов: В. Юренева, В. Янова, О. Рунич, Е. Ходаковская, Л. Матковская, П. Значковский и др. 29 ноября 1915 года состоялся закрытый просмотр

фильма. Репортер, скрывшийся за псевдонимом «Маркиз Поза», писал о нем: «Вчера в одном из киевских кинематографов состоялся закрытый просмотр кинодрамы «Жертва нарядов» (так! — М.Р.) по сценарию популярного киевского журналиста Г. Брейтмана. Сценарий снят киевской киностудией «Светотень» трудами И.А. Сойфера. «Гвоздем» фильмы является участие известной артистки А.В. Дарьял, впервые сыгравшей для экрана. Сценарий нужно признать очень интересным, как по замыслу мастера психологии Брейтмана, так и по захватывающим моментам отдельных картин; правда, немало и дефектов, как-то порою <сказывается> скомканность действия, малочисленность пояснительных надписей, экономия в метрах, что придает некоторым картинам излишнюю суетливость, перегруженность в движениях массовых сцен и др. Но все это искупается обилием хороших моментов — необходимо только значительно свести и сократить фильму, отчего все только выиграет. Что касается исполнения, игра такой большой артистки, как А.В. Дарьял оставляет в тени остальных; богатство мимики артистки и пластичность ее движений совершенно заставляют забывать зрителя о немоте экрана. Остальные роли очень удачно распределены между г.г. Писаревой, Сойфером, Аксеновым, Калитиной, Монко и др. Кое-что технически хорошо задумано, но плохо выполнено, например, альбом исполнителей, дырочки для подсматривания селадонов и др., иное отлично, например, вид из окна на отъезжающего извозчика, место в старом парке, сигнал о приходе неприятных посетителей, балкон массажистки, черный ход и ворота дома свиданий; не удалась реминисценция: убийство купца. Общее впечатление очень хорошее и можно от души пожелать г. Брейтману написать ряд сценариев такого же достоинства»(15).

4 февраля 1917 года фильм впервые был показан в двух центральных кинотеатрах на Крещатике — «Корсо» и «Ренессанс». В рекламных объявлениях указан новый, уже третий состав актеров: «…пьеса Брейтмана разыграна при участии известной артистки А.В. Дарьял, г.г. Сойфер, Смирнова, Молотова, Пульчицкого и др.»(16). Непонятно, почему фильм вышел на экран через 14 месяцев после просмотра. Может быть, потому, что режиссер решил исправить недостатки фильма и занялся пересъемками? Или его не удовлетворяла игра некоторых актеров? Или потому, что съемочная группа отправилась в Петроград для съемок некоторых эпизодов? На возможность такой поездки намекнула одна из киевских газет. Во всяком случае, по всем версиям, главную роль в фильме сыграла А.В. Дарьял (?-1932; настоящая фамилия Демидова). С прекрасными внешними данными, большим сценическим темпераментом, красивым голосом — она, по определению Н.Н. Синельникова, была выдающейся трагедийной актрисой. А.В. Дарьял работала в театрах Киева, Одессы, Екатеринодара, создала ряд образов в пьесах В. Шекспира, В. Гюго, А. Островского, М. Горького, А. Чехова, Э. Скриба, К. Гольдони. В годы работы в театре «Соловцов» (1902-1908 и 1910-1911) сыграла все основные роли женского репертуара. Пресса отмечала ее тонкое мастерство и в драматических, и в комедийных ролях. Наибольшим ее успехом рецензенты считали роли Насти («На дне» М. Горького), Татьяны («Мещане» М. Горького), Сарры («Иванов» А. Чехова), Варвары («Дачники» М. Горького), Мирандолины («Хозяйка гостиницы» К. Гольдони)(17). Ее признанный сценический авторитет сказался в том, что Великий князь К.К. Романов (К.Р.) в мае 1914 года разрешил прилюдно прочитать свою драму «Царь Иудейский» знаменитому актеру М.В. Дальскому и ей, А.В. Дарьял, в помещении киевского цирка П.С. Крутикова(18) (для сценических реализаций мистерия К.Р. была запрещена). Итак, сценарий, мастерски составленный Брейтманом (с использованием некоторых сюжетных моментов романа Э. Золя «Дамское счастье»), и участие выдающихся актеров

(прежде всего А.В. Дарьял) обеспечили фильму если не громкий успех, то уж несомненно — немалый зрительский интерес. К сожалению, лента «Рабыни роскоши и моды» не сохранилась, как и многие другие фильмы тех лет, и судить о ее содержании мы можем лишь по косвенным источникам, например по газетным пересказам или по рекламным кинолибретто. Такая листовка с либретто «Рабынь роскоши и моды» чудом сохранилась: «В модном дамском магазине Смирнова случайно знакомится с Мухиной, женщиной вполне определенной репутации. Последней Смирнова очень понравилась, и узнав о печальном финансовом положении Смирновой, Мухина предлагает ей помощь, которую Смирнова принимает, не подозревая о планах Мухиной. Муж Смирновой, узнав о знакомстве его жены с Мухиной, устраивает последней скандал в ее доме и запрещает жене встречаться с Мухиной, но Смирнова продолжает тайком бывать у Мухиной, которая заказывает для нее лучшие наряды и заставляет Смирнову подписать счет. Тучи постепенно сгущаются над головой. Наступают сроки платежа по счетам. Мухина уговаривает Смирнову познакомиться с богачом Животовым, который смог бы выручить ее из беды. Муж Мухиной, человек с запят<нанн>ым прошлым, относится к Смирновой весьма сочувственно и всячески старается при помощи горничной его жены расстроить планы последней и удержать Смирнову <от> падения в пропасть, подготовленную его женою. В кабинете загородного сада-ресторана встречаются Мухина, Смирнова и Животов. Улучив удобную минуту, Мухина уходит, оставив Животова со Смирновой наедине, и лишь внезапное появление Мухина спасает Смирнову от потерявшего всякое человеческое чувство Животова…» и т.д. Каждый, кто читал (или видел на сцене) «Зойкину квартиру» М. Булгакова, мгновенно обнаружит далеко заходящее сходство между булгаковской пьесой и сюжетом брейтмановского сценария «Рабыни роскоши и моды» — сквозь всю невнятицу и косноязычие излагающего этот сюжет либретто. У булгаковской Зои Пельц такое же место для свиданий под видом дамского ателье, как в сценарии Брейтмана — у мадам Мухиной. Идет такая же охота на красивых женщин для превращения их в «рабынь роскоши и моды». И в пьесе, и в сценарии их опутывают долгами, расплатиться с которыми они могут лишь одним способом. Легко прослеживается и совпадение некоторых подробностей, совпадение деталей сюжетов. Можно предположить, что Булгаков, в своей киевской юности завсегдатай кинематографов, воспроизвел в «Зойкиной квартире» запомнившиеся ему ситуации из нашумевшего фильма по сценарию Брейтмана. Примечания 1 Булгаков М. Избр. произведения. В 2 т. — К.: Дніпро, 1989. Т. 1. — С. 53.

2 Петровский М. Мастер и город. — К.: Дух і Літера, 2001. — С. 225—230.

3 Последние новости. 1913, 28 октября (веч. выпуск).

4 Южная копейка. — 1916, 8 февраля. № 1868.

5 Подробно о Н.И. Николаеве см.: Рыбаков М. Об одном забытом деятеле культуры: Н. Николаев // Ренессанс. 2002, № 1. С. 68—101; Его же: О том, кого мы забыли // Телеграф. 2002, № 8 (101). С.29; Его же: Хрещатик відомий і невідомий. — К., 2003. — С.

220—222.

6 Южная копейка. — 1915, 30 октября. № 1718.

7 Книга в Україні. 1861-1917. Матеріали до репертуару української книги. — Вип.2. — К., 1999. — С. 281-282; Последние новости. 1915, 30 октября. № 3401 (утр. выпуск).

8 Последние новости. 1917, 19 мая (утр. вып.)

9 Южная копейка. 1917, 9 июня; Последние новости. 1917, 6 июня, 25 июля (веч. выпуски).

10 Театральная жизнь. 1918, июль, № 21-22. С. 20. Последние новости. — 1918, 30 сентября (веч. вып.).

11 Миславский В. Кино в Украине 1896-1921. — Х., 2005. — С. 435.

12 Жукова А., Журов Г. Кинематографическая жизнь столицы Советской Украины. — К., 1983. — С. 26; Шимон А. Страницы биографии украинского кино. — К., 1974. — С. 46— 47.

13 Миславский В. Ук. соч. — С. 240; Журов Г. З минулого кіно на Україні. — К., 1959. — С. 133; Жукова А., Журов Г. Ук. соч. — С. 26; Вся кинематография. Настольная адресная и справочная книга. 1916. — М., 1916. — С.24-25; Киевский Театральный Курьер. 1915, 18 апреля, № 2171. С. 2.

14 Киевский Театральный Курьер. 1915, 29 сентября, № 2319. С. 6.

15 Южная копейка. — 1915, 30 ноября, № 1799.

16 Там же. 1917, 25 февраля.

17 Городиський М.П. Київський театр «Соловцов» — К., 1961. — С. 66; Театральная энциклопедия. Т.2. — М., 1963. — Стлб. 305.

18 Последние новости. — 1914, 25-26 мая (веч. вып.)

Самсон Мадиевский JUDENBEGЬSTIGUNG «Пособничество евреям» На нацистском юридическом жаргоне их именовали «пособниками евреев», в сегодняшней Германии уважительно называют «спасателями» (Retter) или «помощниками» (Helfer). Их деятельность рассматривается как одна из разновидностей Сопротивления (Rettungswiderstand). Да, она не была направлена непосредственно на свержение нацистского режима, но эти люди, принадлежавшие к разным слоям общества, саботировали идеологию и политику нацизма в ее ключевом и самом чувствительном пункте — расовой теории и практике. Читателю в Украине о них ничего или почти ничего неизвестно. В лучшем случае вспомнится одно имя — Шиндлер, и то по известному фильму Спилберга. Кто же они такие? Что делали? И почему? Формы и мотивы помощи Начиналось все с простых, будничных проявлений сочувствия, солидарности — вопреки нацистским призывам, а затем и запретам, люди продолжали покупать у евреев, лечиться у них, давать заказы еврейским ремесленникам, помогать соседям делать закупки (товары отпускались евреям лишь в определенные часы). И, конечно, поддерживать родственные, дружеские, деловые, коллегиальные связи. По мере ужесточения антиеврейских мер помощь становилась более опасной. Рано или поздно вставал вопрос: продолжать или остановиться? идти на риск или выжидать конца Третьего рейха? Готовые идти дальше предоставляли евреям убежище во время всегерманского погрома 9 ноября 1938 г. (среди них оказывались подчас и члены НСДАП). Кое-где полицейские предупреждали знакомых о грозящем аресте, что давало им возможность своевременно скрыться, или советовали не оставаться 9 ноября дома и не показываться на работе. В ряде случаев заступничество прислуги, соседей или просто знакомых помогало предотвратить физическую расправу с людьми и разгром их жилищ. Нарастание дискриминации и преследований, исключение евреев из общественно-политической, культурной, а затем и хозяйственной жизни, угроза личной безопасности толкали все большее число людей к эмиграции. До осени 1941 г. легальная эмиграция была еще возможна, хотя и сопряжена с большими трудностями. Сочувствующие в меру сил и возможностей помогали их преодолевать. Наряду с легальной финансировалась и поддерживалась эмиграция нелегальная (тех, кто не имел средств или не мог выправить необходимые документы). В августе 1941 г. был запрещен выезд из Германии евреев призывного возраста (от 18 до 45 лет), а в октябре того же года — эмиграция вообще. Теперь вырваться из рейха можно было только нелегально. Чаще других способствовали этому жители приграничных местностей. Однако далеко не все евреи, как уже отмечалось, могли или хотели уехать. Оставшиеся в стране болезненно переживали свою изоляцию от немецкого общества. Измена или равнодушие прежних друзей, знакомых, подчас даже родственников, школьных и университетских товарищей, коллег по работе, соседей, деловых партнеров, клиентов, пациентов и пр. — все это порождало у преследуемых ощущения одиночества и отверженности. Тем ценнее были любые, даже самые малые проявления сочувствия, симпатии, солидарности. Когда, например, с сентября 1941 г. для всех евреев старше шести лет стало обязательным ношение специального опознавательного знака — шестиконечной звезды, нередко бывало, что кто-то демонстративно вставал со своего места в трамвае, метро или поезде, предлагая его носителю клейма. С октября 1941 г. для всех евреев Германии была официально введена принудительная трудовая повинность (фактически существовавшая с 1940 г.). Их направляли, как правило, на самые тяжелые, грязные или опасные работы — прокладку и ремонт дорог и железнодорожных путей, мощение и уборку улиц, производство боеприпасов и военного снаряжения. Рабочий день длился по десять и более часов, а рацион состоял из порченого картофеля, брюквы и малых количеств снятого молока, смальца и сахара. Хлеба выдавалось по 500 грамм в неделю против 2500 для «арийцев». В этих условиях важным проявлением солидарности стала помощь продовольствием. В октябре 1941 г. начались систематические депортации немецких евреев «на Восток» — в гетто Польши, Белоруссии, Прибалтики. Сотрудники полиции и других учреждений, особенно же частных фирм, осведомленные о предстоящих акциях, подчас предупреждали о них знакомых, что давало тем возможность своевременно «лечь на дно». Официально депортация именовалась «переселением на Восток» с целью «трудового использования»,

поэтому временно нетрудоспособные получали отсрочку до выздоровления. Используя это, врачи ставили знакомым ложные диагнозы, производили без особой необходимости операции (или просто имитировали их) и старались как можно дольше удержать такого пациента в больнице. Кому-то, действительно, смогли таким образом спасти в конечном счете жизнь. В редких случаях удалось предотвратить депортацию использованием связей с высшим или местным начальством. С началом массовых депортаций уход в подполье стал единственным, пусть зыбким и ненадежным, шансом на выживание. Из 164 тыс. евреев, оставшихся к тому времени в Германии,1 на такой шаг решилось от 10 до 15 тыс. человек(2). Жизнь в подполье была исключительно трудна по многим причинам — для нее нужны были физическая и психическая устойчивость, денежные средства и в первую очередь — связи с неевреями, готовыми помочь. Основным видом помощи становится теперь предоставление убежища. Где только ни прятали евреев — у себя дома, у родных и друзей, в роскошных виллах и сельских хижинах, в гостиницах и пансионах, на чердаках и в подвалах, в кладовых и на антресолях, в гаражах и на складах, в сараях и амбарах, конюшнях и хлевах, овинах и сеновалах, в цехах и мастерских, магазинах и конторах, в церквях и монастырях, в больницах и кладбищенских склепах, в сиротских приютах и домах престарелых, в садовых и лодочных домиках, в борделях и бродячих цирках! Кто-то укрыл на день-другой, кто-то — на несколько лет, большинство — одного или двух-трех человек, а некоторые — десятки. Как правило, укрываемые не имели ни надежных документов, ни продуктовых и промтоварных карточек. Их прокорм ложился зачастую на плечи хозяев, подчас вынуждая тех до предела сокращать собственный рацион. В других случаях продукты прикупали на черном рынке, тратя на это многолетние сбережения. Укрывателям нередко помогали друзья или родственники, которые сами не могли или не решались предоставить убежище. Кто-то доставал продукты, кто-то — продуктовые или промтоварные карточки. В отношении документов было несколько вариантов. Случалось, люди отдавали собственные, заявляя в полиции, что потеряли их или их украли. Иногда бумаги приобретались у лиц, которые, нуждаясь в средствах, продавали удостоверения — свои или умерших родственников. В других случаях использовались чистые бланки, похищенные в соответствующих учреждениях (подчас — при участии их сотрудников). Еще в одном варианте необходимые документы изготовлялись за плату или в силу сочувствия умельцамиграверами. А иногда этим успешно занимались и непрофессионалы. В 1944-1945 гг. спасателям все чаще удавалось легализовать своих подопечных, ходатайствуя перед соответствующими учреждениями о выдаче им новых документов на вымышленные «арийские» имена взамен якобы погибших в разрушенных бомбежкой домах. Укрыватели жили в постоянном страхе и напряжении. Опасаться приходилось всего и всех — прислуги, малолетних детей (те могли проболтаться), посетителей и прежде всего, конечно, соседей. Многим из тех, кто под влиянием спонтанного порыва предложил преследуемым убежище, лишь со временем стало ясно, какой опасности они подвергают себя и своих близких. Реакция была разной, и подчас преследуемым приходилось срочно искать новое убежище. На свой манер старались помочь оставшимся в Германии евреям некоторые предприниматели. Используя острую нехватку рабочей силы, вызванную призывом миллионов работоспособных мужчин в армию, они привлекали носителей желтых звезд на производство, спасая этим от тяжелых и опасных принудработ, а на какое-то время и от депортации. Одним из таких был Отто Вайдт, владевший в Берлине мастерской, где делались мётла и щетки. У него работали почти исключительно слепые и глухонемые (сам Вайдт различал лишь смутные очертания предметов). Поскольку продукция поставлялась и вермахту, мастерская считалась «предприятием оборонного значения». Под этим флагом и благодаря подкупу Вайдт получал от «биржи труда для евреев» столько людей, сколько хотел. «Свой человек» был у него и в «еврейском отделе» берлинского гестапо — Франц-Вильгельм Прюфер, ведавший предприятиями, где были заняты евреи. Ряд предпринимателей и менеджеров, действовавших на оккупированных территориях Польши и Советского Союза, привлекал на работу узников гетто и концлагерей, спасая их от гибели (большей частью — на время, а в счастливых случаях — и вообще). Всемирную известность приобрел арендатор фабрики эмалированной посуды в Кракове Оскар Шиндлер. Широко известен в Германии Бертольд Байц, в годы войны — коммерческий директор нефтяного общества «Бескиды» в Дрогобыче, а затем и фирмы «Карпатен Оль» в Бориславе. (В 50-х годах прошлого века Байц возглавил «обновленный», «извлекший уроки из прошлого» концерн Круппа). В литературе о спасателях имеются сведения о деятельности представителя золингенской строительной фирмы «Иозеф Юнг» на Украине Германа Гребе, управляющих текстильными

фабриками в Белостоке Артура Шаде и Отто Бенешека, управляющего фабрикой кожтоваров во Львове Макса Коля, владельца лакокрасочной мастерской и магазина художественных изделий в Белостоке Отто Буссе, управляющего мыловаренной фабрики и фабрики по производству обувного крема в провинции Заглебие Дабровске (Западная Польша) Иоганна Пшейдта, Юлиуса Мадрича и Раймунда Тича — владельца и технорука швейной фабрики, работавшей сначала в Подгорце, а затем в гетто Кракова, Бохнии, Тарнова и концлагере Пласцов, архитектора фельдфебеля люфтваффе Карла Лаабса, создавшего сельскохозяйственную ферму вблизи Освенцима. Аналогичные попытки с разной степенью успешности предпринимали некоторые военнослужащие и гражданские лица, управлявшие предприятиями, подведомственными вермахту, Организации Тодта, эсэсовской Организации Шмельта или оккупационной администрации. В Вильнюсе, например, действовали фельдфебель Антон Шмид, начальник сборного пункта для отставших от частей солдат, который одновременно руководил мастерской по восстановлению вагонных и автомобильных сидений, а также мастерской по изготовлению и починке обмундирования (в обоих работало до 140 евреев); капитан Оскар Шенбруннер — начальник армейской швейной мастерской; майор Карл Плагге — начальник военного авторемонтного парка. В Бедзине (провинция Заглебие Дабровске) — управляющий швейной фабрикой Альфред Роснер. Вилли Арем возглавлял строительный отряд Организации Тодта в Немирове, Гюнтер Крюлль — службу полевых водных путей в Пинске, Бернард Фалькенберг — «трудовой лагерь» во Влодаве (Восточная Польша). Иозеф Майер заведовал отделом хозяйства и снабжения оккупационной администрации округа Злочев (Галиция), майор Эберхард Гельмрих управлял имением Хиравка близ Дрогобыча, поставлявшим продукты местному начальству. Все они, ссылаясь на «производственную необходимость», включали в персонал своих предприятий и лиц, не имевших к ним никакого отношения. Если им становилось известно о предстоявших «селекциях» и «акциях», они предупреждали о них знакомых, что давало тем возможность спрятаться, а некоторых прятали сами в производственных помещениях или даже дома. Другие нелегально перевозили евреев в населенные пункты, казавшиеся на тот момент более безопасными. В ряде случаев офицеры-спасатели препятствовали депортации «евреев вермахта», угрожая применить против СС и полиции оружие. Так, в июле 1942 г. военный комендант польского городка Пшемысль майор Макс Лидтке и его заместитель обер-лейтенант Альберт Баттель приказали солдатам блокировать мост через реку Сан, чтобы помешать СС вывезти евреев из гетто Пшемысля в лагерь уничтожения Бельжец. Представителю СС Лидтке заявил: «Если вы вступите на мост, я прикажу открыть огонь», а Баттель — он был душою операции — распорядился ночью свести сотни еврейских рабочих с семьями во двор комендатуры. Таким путем удалось спасти в тот момент 2500 человек.

3 декабря 1941 г. военный комендант местечка Городенка Черновицкой области капитан Фриц Фидлер послал подчиненного ему фельдфебеля в гетто с приказом вывести оттуда еврейские семьи Кауфман и Шнайдер и на время предстоящей «акции» укрыть их в погребе своего дома. Всех еврейских рабочих комендатуры Фидлер собрал на ее территории, наказав своим людям в случае необходимости преградить эсэсовцам доступ туда с помощью оружия. Майор Плагге посылал солдат извлекать арестованных работников автопарка из тюрем и лагерей, давая им карт-бланш на применение с этой целью оружия. Разумеется, такие действия подавались отнюдь не как направленные против режима или его политики, а как конфликты компетенции, вызванные чувством ответственности за выполнение своих служебных задач. Когда возможности спасателей оказывались исчерпанными, они старались предупредить подопечных об этом. Так, перед отступлением немцев из Вильнюса Плагге собрал рабочих авторемпарка и в присутствии обершарфюрера СС Рихтера объявил, что в связи с эвакуацией города они поступают в распоряжение СС — «организации, которая, как вы знаете, имеет задачей охранять заключенных» (по другой версии, «умеет заботиться об еврейских заключенных»). После этой речи из тысячи с лишним рабочих около четырехсот попряталось по различным «малинам» или бежало из Вильнюса. Примерно половине из них удалось в конечном счете спастись. Некоторые предприниматели в Германии сознательно принимали на работу евреев без документов или с фальшивыми «арийскими» документами, другие помощники устраивали их, подчас даже в госучреждения. Супруги Гельмрих разработали и провели в жизнь дерзкий план: Эберхард отправлял из Дрогобыча в Берлин, на квартиру к Донате, молодых евреек, снабженных документами на украинские и польские имена, а та, в свою очередь, сватала их домработницами в немецкие семьи, обычно ничего не подозревавшие. Гельмрихи использовали острую нехватку рабочей силы в Германии и то, что в стране уже пребывали миллионы иностранных рабочих. Расчет оказался правильным — все привезенные девушки выжили. Даже тем, кто уже попал в колеса депортационной машины, благодаря отчаянно смелым спасателям

удавалось подчас выскочить, что называется, на ходу. Так, восемнадцатилетняя Катарина Майер (в замужестве — Оверат) вывела из сборного лагеря Мюнгерсдорф близ Кёльна содержавшуюся там супружескую чету Бернауэр, выдав их охранникам за своих родителей, якобы работающих на лагерной кухне. Бывало, что возможность бежать давали и сами охранники — тюремные надзиратели, полицейские, жандармы и даже эсэсовцы. Кто-то из сочувствующих посылал в лагеря и гетто — от вымышленного, а подчас и собственного имени — продуктово-вещевые посылки, пока это не было запрещено в июне 1942 г. Или, в другом варианте, передавал съестное через солдат вермахта. Бывало, что последние делали то же по собственной инициативе. В некоторых случаях вольнонаемные работники находившихся в лагерях предприятий помогали землякамевреям продовольствием и одеждой, пересылали на родину их почту. В других руководители предприятий, расположенных вне лагерей, облегчали, как могли, условия жизни и труда пригоняемых на работы узников. В конце войны, когда узников концентрационных и «трудовых» лагерей перегоняли на Запад (известные «марши смерти»), находились изредка охранники, делившиеся с ними пайком. Некоторые даже покупали на свои деньги продукты. Женщины в немецких населенных пунктах, лежавших на пути следования колонн, иногда бросали заключенным что-нибудь съестное. В ряде случаев жители укрывали тех, кому удалось сбежать по дороге. Немцы-антифашисты, будучи сами заключенными, умудрялись и в лагере спасать человеческие жизни. Так, узник с 11-летним стажем социал-демократ Людвиг Вёрль, будучи старостой больничного барака в Освенциме, задействовал вопреки указаниям и еврейских врачей, что продлевало их жизнь и жизнь пациентов. Он подделывал «селекционные» списки, спасая этим больных евреев от газовой камеры. Позднее, будучи старостой одного из филиалов лагеря, Вёрль защищал заключенных-евреев (около 600 человек) от издевательств и избиений со стороны немецких капо; следил, чтобы они получали положенные продукты и спецодежду. Даже туберкулезные могли выжить, поскольку Вёрль освобождал их от тяжелых работ и укрывал от медосмотров эсэсовских врачей. Коммунист Герман Лангбейн, участник гражданской войны в Испании, был в Освенциме секретарем эсэсовского главврача лагеря Вирта. Ему удавалось убедить шефа обследовать и лечить еврейских больных вместо того, чтобы умерщвлять их. В январе 1944 г. во время «селекции» в больничных бараках такая судьба ожидала 1800 евреев. Лангбейн предупредил Вирта, что следствием станет сокрытие больными, в том числе заразными, своего состояния и в конечном итоге возникновение в лагере настоящей эпидемии, опасной и для эсэсовского персонала. Он просил главврача убедить коменданта лагеря отменить планируемую акцию. К счастью, тому удалось это сделать. Австрийский коммунист Франц Ляйтнер был в Бухенвальде старостой блока 8, где содержалось несколько сот детей. Среди них были и еврейские (более 150), официально в списках не числившиеся. Чтобы их не выявили, вместо звезды Давида дети носили красные треугольники — опознавательный знак политзаключенных. Ляйтнер подкупал надзиравшего за блоком эсэсовца сигаретами и пр., чтобы тот «не замечал» лишних обитателей. Если с проверкой являлись другие, детей прятали в помещении под полом, специально выкопанном. Когда в октябре 1944 г. Ляйтнер был брошен в лагерную тюрьму, где пробыл более ста дней, его заменил другой политзек, бывший депутат-коммунист гессенского ландтага Вильгельм Хаман. Он действовал в том же духе. В последние дни существования лагеря обитателям детского блока было велено выстроиться на плацу. Последовала команда: «Евреи, шаг вперед!» Никто, однако, не вышел, и вахман спросил Хамана, есть ли в блоке евреи. Хаман, который накануне роздал еврейским детям опознавательные знаки других национальностей, ответил: «Насколько я знаю, нет». Рискованный блеф сработал. Благодаря Ляйтнеру и Хаману было спасено более полутора сот детей, которые в ином случае погибли бы от непосильной работы, отправились бы в Освенцим или были уничтожены перед самым освобождением. А вот совершенно невероятный и тем не менее реальный случай (он стал темой романа ГДР-овского писателя Бруно Апица «Голый среди волков» и одноименного фильма). Коммунист-диссидент (член отколовшейся от просталинской КПГ оппозиционной группировки) Вилли Бляйхер, заведовавший в Бухенвальде складом одежды, в 1944-1945 гг. скрывал там трехлетнего еврейского мальчика Стефана Ежи Цвейга, доставленного с отцом из краковского гетто. Кормил его, купал, даже выпускал погулять на травке. Бляйхер пользовался тем, что эсэсовцы опасались приближаться к складу, кишевшему мириадами вшей. (Заключенные, прибывавшие в лагерь, оставляли там свою одежду перед санобработкой и дезинфекцией). Когда лагерное начальство включило мальчика в список на отправку в Освенцим, Бляйхер, подкупив эсэсовского врача, добился помещения его в лазарет. Оттуда малыша перевели в «малый лагерь», где о нем заботился другой политзек, Ойген Валлер. Стефан Ежи Цвейг и его отец дожили до освобождения лагеря.

Трое немцев использовали свои возможности, чтобы передать представителям стран антигитлеровской коалиции информацию о планировании и осуществлении геноцида в надежде, что это поможет остановить его. Их имена: юрист и предприниматель Эдуард Шульте, генеральный директор фирмы «Наследники Георга фон Гиша»; гауптштурмфюрер СС Курт Герштайн, руководитель отдела технической дезинфекции в санитарной службе войск СС, ставший в августе 1942 г. очевидцем умерщвления газом «циклон Б» в лагерях Треблинка и Бельжец; руководитель мюнхенского отделения абвера полковник граф Рудольф Маронья-Редвиц. Наконец, несколько человек пошло на смертельный — без преувеличения говоря — риск помощи еврейскому движению Сопротивления. Так, Иоганн Пшейдт предоставил на своей фабрике убежище беглецам из гетто и помогал им перебираться в окрестные леса, где базировались еврейские партизаны. В канцелярии Пшейдта изготовлялись фальшивые документы, печати и пр. Отто Буссе оборудовал для еврейских партизан тайную явочную квартиру во Львове, служившую также складом оружия; использовал свои связи в немецких учреждениях, чтобы добывать для них военную информацию, удостоверения и т.п.; на собственной машине перевозил в лес оружие, медикаменты, карты и пр. Антон Шмид транспортировал десятки сопротивленцев с оружием из одного гетто в другое, снабжал их нужными бумагами; его квартира была местом встреч еврейских подпольщиков, где курьеры из других гетто отдыхали и получали новые задания. Австриец Лео Чёлль, владелец патентного бюро в оккупированном немцами Будапеште, превратил свою квартиру в убежище и перевалочный пункт, а офис — в мастерскую по изготовлению фальшивых документов для подпольной сионистской организации «Бейтар». По просьбе подпольщиков Чёлль арендовал заброшенную виллу — якобы для размещения работников своего бюро, бежавших от наступающих советских войск; в подвале ее были оборудованы укрытие на тридцать человек и склад оружия. Артур Шаде и Отто Бенешек входили вместе с Буссе в антифашистскую группу в Белостоке, поддерживавшую связь с еврейскими партизанами. Фриц Мюльхоф помогал «Еврейской боевой организации» (Z.O.B.), руководители и курьеры которой постоянно перемещались между рабочим лагерем в Ракове и окрестными лесами. Начальник воинской канцелярии на железнодорожной станции Барановичи фельдфебель Хуго Арман передал евреям — рабочим ремонтных мастерских несколько единиц оружия и боеприпасы. А для капитана Вилли Шульца, который в оккупированном Минске надзирал за работой узников гетто, помощь последним завершилась уходом вместе с 24 евреями и еврейками в лес, к советским партизанам. Удивительная история произошла с еврейкой-партизанкой Ханной Гохберг, которая в мае 1944 г. в ходе карательной акции вермахта тяжелораненой попала в плен. В полевом лазарете, куда ее доставили, военный врач д-р Карл Мутти отказался выдать партизанку для допроса — он сказал, что она без сознания и нетранспортабельна. Через пару дней в лазарет явился офицер Вальтер Розенкранц, которому поручили допросить Гохберг. Однако и он повел себя странно: вместо того, чтобы пытать ее для получения сведений о местонахождении партизан, посоветовал ей выдать себя за нееврейку, а товарищам передать, чтобы те сменили расположение. На вопрос потрясенной Гохберг, не еврей ли он, Розенкранц ответил: «Есть еще и немцы, не утратившие человечности». Впоследствии он вывез Гохберг из деревни, снабдив документом на имя Анны Ставинской, подручной на кухне его воинской части. Ханна Гохберг пережила войну, разыскала Розенкранца в ГДР и пригласила посетить Израиль (Мутти найти не удалось). Мотивы спасателей и помощников были очень разными. Многие руководствовались религиозными убеждениями (христианской заповедью любви к ближнему, верой в высшую трансцендентную нравственную инстанцию). Другие — политическими (сознанием преступности режима и готовностью противодействовать ему доступными средствами, среди которых помощь евреям была все же менее опасна, чем публичная критика или подпольная борьба). Третьи — простыми принципами буржуазной порядочности. Четвертые — симпатией к евреям, подчас религиозно мотивированной. Еще кто-то — личными чувствами к тому или иному еврею — супружескими, романтическими, родственными, дружескими, или благодарностью за оказанные в прошлом услуги, или, напротив, резко негативной эмоцией по отношению к тому или иному представителю режима. Такие качества, как любовь к приключениям или природная строптивость, играли иногда определенную роль. Во многих, если не в большинстве случаев люди руководствовались не одним, а несколькими мотивами, что усиливало их совокупное действие. Но самое большое число бескорыстных помощников и спасателей было движимо, по-видимому, просто состраданием, человечностью, гуманностью. Людей такого типа отличала способность к идентификации с преследуемыми, утрата которой миллионами других немцев стала, по мнению Т. Адорно, одной из психологических предпосылок Холокоста(3). Было бы, однако, ошибочно сводить мотивы оказания помощи к бескорыстным. Работы немецких историков показывают, что во многих случаях мотивом (или по меньшей мере одним из мотивов) было стремление к

выгоде. Так, жители приграничных местностей, следуя старым контрабандистским традициям, перебрасывали людей в соседние страны за плату деньгами или ценностями. Подкупленные охранники иногда выпускали людей со сборных пунктов для депортируемых. Убежище во многих случаях тоже предоставлялось небескорыстно — за деньги, ценности, трудовые, а то и сексуальные услуги. Подчас идейно-нравственные побуждения (оппозиционность, сочувствие преследуемым и пр.) сочетались с материальным интересом. Кого было больше — помогавших бескорыстно или из выгоды — сказать невозможно. Некоторые очевидцы и участники событий (например, Инга Дойчкрон) и исследователи (проф. Эрика Вайнцирль) склоняются к тому, что корыстных было, пожалуй, больше, Гюнтер Б. Гинцель (руководитель регионального исследовательского проекта «Невоспетые герои») полагает, что и людей они спасли больше, чем «праведники»(4). При всей неприглядности некоторых описанных случаев не следует забывать, что найти людей, готовых оказать еврею, тем более целой семье, какую-то помощь, было очень трудно. И по каким бы мотивам она ни оказывалась, такая помощь противоречила одной из главных целей режима, расценивалась как вызов, как прямое противодействие ему и влекла за собой нешуточную кару. Санкции и «рецидивы» Чем грозила немцам в случае поимки помощь, оказанная евреям? С самого начала существования нацистского режима «пособники евреев» подвергались прежде всего морально-психологическому и административному давлению — травле в печати, бойкоту, увольнениям и исключениям, запретам на профессию и т.д. Периодически повторявшиеся нападки на «друзей евреев», «прислужников евреев», «предателей, вступающих в сговор с евреями», призваны были запугать потенциальных помощников, создать вокруг них атмосферу враждебности. Что касается уголовного преследования, то в своде законов рейха деликт «пособничество евреям» не значился. Внесение его потребовало бы публичного обоснования, а это могло бы бросить нежелательный свет на намечаемые пути «решения еврейского вопроса». осуществлялось по другим статьям УК — «осквернение расы», подделка документов, валютные и хозяйственные преступления, содействие нелегальному переходу границы, содействие бегству из мест заключения и пр. Основную роль при этом играли т.н. «особые трибуналы», созданные распоряжением имперского правительства от 21 марта 1933 г. именно с целью подавления оппозиционных действий. Однако в большинстве случаев помощь евреям преследовалась не судебным, а полицейским путем. «Правовую» базу составлял закрытый внутриведомственный указ Имперского главного управления безопасности (РХСА) от 24 октября 1941 г. Им предусматривалось, что «лица немецкой крови», которые «публично поддерживают дружеские отношения с евреями», подлежат «в воспитательных целях» «превентивному» заключению. «В более тяжких случаях» их могли отправлять в концлагерь на срок до трех месяцев. Под этот указ подводилось большинство видов помощи, которая рассматривалась как саботаж «мероприятий имперского правительства по исключению евреев из народной общности». По отношению к военнослужащим действовал ряд специальных приказов и указаний. Так, в «Директивах и памятной записке по использованию еврейской рабочей силы» от апреля 1942 г. говорилось: «Тот, кто поддерживает с евреями приватное общение, должен рассматриваться как еврей». Приказ управления кадров главнокомандования сухопутных сил (октябрь 1942 г.) подчеркивал: «Не должно иметь места ни малейшей связи между офицером и каким-либо представителем еврейской расы». Приказ главной квартиры фюрера от того же месяца гласил: «Каждый офицер, несогласный с мерами против евреев, подлежит преданию военному суду». Указание рейхсфюрера СС Гиммлера от 9 октября предписывало «безо всякого снисхождения действовать против тех, кто cчитает, что, исходя якобы из интересов вооруженных сил, должен в данном случае (обращения с евреями. — С.М.) противиться. На деле такого рода люди хотят лишь поддержать евреев и их гешефты». Как все эти положения применялись на практике? Беате Космала, ведущая участница проекта «Спасение евреев в национал-социалистической Германии», инициированного Центром по изучению антисемитизма при Техническом университете Берлина, проанализировав на материалах 150 случаев практику нацистских репрессивных органов, пришла к следующим выводам. В отличие от жителей оккупированных стран — ненемцев по этнической принадлежности, которых за помощь евреям карали, как правило, смертной казнью, к немцам — «рейхс»- и «фольксдойче» — смертная казнь за тот же деликт, взятый сам по себе, не применялась. В делах казненных немцев-спасателей «пособничество евреям» фигурирует как дополнительное, отягчающее вину обстоятельство наряду с другими, главными преступлениями против режима(5) . Правда, военнослужащим грозила опасность предстать перед военным судом. Однако даже расстрельные

приговоры заменялись, как правило, различными сроками тюремного заключения. Так, смертный приговор, вынесенный в 1943 г. унтершарфюреру СС Альфонсу Цюндлеру, охраннику сборных пунктов для депортируемых в Амстердаме, который способствовал бегству оттуда нескольких сот детей и взрослых, был заменен сначала десятью годами заключения, а затем отправкой в эсэсовский штрафбат (суду, по-видимому, остались неизвестны масштабы деятельности Цюндлера, а также его связь с сопротивленцами). Нам известны лишь четыре случая приведения смертных приговоров в исполнение — расстрел Антона Шмида за нелегальный вывоз из Вильнюса трехсот с лишним евреев (13 апреля 1942 г.), повешение Альфреда Роснера (материалы его процесса не найдены) в январе 1944 г., расстрел фельдфебеля полевой полиции Освальда Боско за содействие бегству сотен евреев, укрывшихся на территории краковского гетто после его ликвидации (18 сентября 1944 г.), и расстрел слесаря Курта Фукса за укрытие трех сбежавших во время «марша смерти» заключенных-евреев (12 мая (!) 1945 г.). Особо следует подчеркнуть, что ни один военнослужащий, полицейский, жандарм или эсэсовец не был казнен за отказ участвовать в убийствах евреев. Послевоенные утверждения о том, что подобный отказ повлек бы за собой расстрел на месте, были, как подчеркивают немецкие историки, не более чем попытками оправдать свое поведение. Причину описанной «мягкости» Космала усматривает в нежелании властей признать, что из рядов «немецкой народной общности» может исходить сознательное, целенаправленное сопротивление политике геноцида; стремлении представить проявления солидарности с евреями как аномальное поведение отдельных «оторванных от жизни чудаков», чья «сентиментальная чувствительность» эксплуатируется евреями. Что же происходило на деле с пойманными «пособниками евреев»? В большинстве случаев санкцией была отправка в концлагерь или т.н. «воспитательно-трудовой» лагерь с указанием срока или без него. В остальных — суд с приговорами в диапазоне от полугода до десяти лет заключения. Иногда накладывались и денежные штрафы. Были случаи, когда «виновных» без суда и медицинской экспертизы помещали в психиатрические больницы. В отдельных (считанных) случаях наказание оказывалось необъяснимо мягким. Так, Маргарет Х., в течение полутора лет укрывавшая еврейского подростка Давида Френкеля (она встретила его на берлинском кладбище Вайсензее, где тот прятался), после обнаружения и ареста нелегала была приговорена… к штрафу в 20 марок за то, что не сообщила в полицию, как положено, о появлении нового жильца. В другом случае пожилая женщина, осужденная на три месяца тюрьмы за «умышленное распространение лживого, вредного для государства высказывания» и «дружеские сношения с евреями», была освобождена от наказания, поскольку на ее попечении находилось пятеро детей погибшего на фронте сына. Вообще, как отмечает Космала, женщины, имеющие семейные обязанности, наказывались менее жестко, нежели одиночки или мужчины. Иногда деньги или связи помогали избежать наказания. Так, некий строительный подрядчик в Берлине, арестованный в сентябре 1942 г.

Мирослав Маринович ПОСТАТЬ МИТРОПОЛИТА ШЕПТИЦЬКОГО У НЕЛІНІЙНОМУ ПРОСТОРІ ІСТОРИЧНОГО ЧАСУ* Ім’я митрополита Андрея Шептицького належить історії українського народу, однак, якщо вдатися до гри слів, аж ніяк не відходить в історію. Митрополит щоразу присутній серед нас на усіх поворотах нашої історичної долі, бо ставить нам запитання, на які ми ніяк не знаходимо відповідь. До сьогодні увесь смисловий простір довкола цього імені — це воістину Марсове поле, де стикаються в герці кілька національних історіографій, зодягнутих у форму супротивних етнополітичних ідеологій. Кожна з цих ідеологій прагне вишикувати історію в струнку й несуперечливу лінійну систему з чіткими полюсами добра і зла. Деяким ідеологіям, в залежності від міцності політичного опертя, вдається навіть переконати своїх адептів, що їхня ідеологічна лінія — єдино правильна. Проте минає час, і кремезна постать, прикута до крісла, знову постає перед нами промовистим знаком запитання. І схоже, що це навіть не він, Шептицький, а Сам Господь отим образом митрополита щоразу завертає нам екзаменаційний білет, який ми ніяк не можемо здати. За браком часу, я не можу зараз аналізувати дії Шептицького на розламі польсько-українських національних інтересів. Зазначу лише, що з плином часу звинувачення у зрадництві польського народу чи, навпаки, у виконанні ролі польського «троянського коня», у таборі українців поступово втрачають історичну напругу. Проте все ще невралгічним і конфліктогенним є тавро, яке нещодавно знову так нефортунно зірвалося з уст Шеваха Вайса, а саме: «колаборатор». Тому у своїй доповіді я обмежуся аналізом ставлення Шептицького до комуністичного й нацистського режимів. Своє ставлення до першого Андрей Шептицький озвучив іще трагічного 1933 року, коли за вказівкою Сталіна в Україні був організований штучний голодомор: «Оперта на несправедливості, обмані, безбожництві та деправації, людоїдна система державного капіталізму довела багатий недавно край до повної руїни». Звістки з комуністичного Сходу були щораз страшнішими, і 1936 року митрополит Андрей пише свою працю «Осторога перед загрозою комунізму», в якій дає феноменальну оцінку цій ідеологічній доктрині: «Большевизм перетворюється на релігію, в якусь матеріялістичну поганську релігію, що Леніна і йому подібних уважає неначе півбогами, а брехню, обман, насильство, терор, гноблення вбогих, деморалізування дітей, пониження жінки, знищення родини, знищення селянства і доведення всього народу до крайньої нужди вважає принципами свойого панування, хоч усі ці принципи є брехливими». Короткочасна радянська окупація Галичини 1939—1941 року лише підтвердила висновки Шептицького. Отож, безбожний характер комунізму визначив тогочасну систему ціннісних орієнтирів Шептицького, яка добре корелювала з масовою переконаністю українців Галичини, що вони опинилися поміж високою німецькою цивілізацією Ґете і Гайне і жорстокою «азіатчиною» Сходу, тобто поміж полюсом добра і зла. Так і в народній уяві, і в уяві Шептицького виструнчилася лінійна перспектива: комуністичний Схід набув рис абсолютного зла, порятунок від якого може прийти лише із Заходу. В цій перспективі відома фраза з митрополичого послання від 1 липня 1941-го року виглядає цілком логічною: «Побідоносну німецьку армію, що заняла вже майже цілий край, вітаємо з радістю і вдячністю за освобождення від ворога». (Відразу в дужках зазначу: для критиків Шептицького ключовими тут є слова «побідоносну німецьку армію», тоді як для самого Шептицького — «звільнення від ворога»). Митрополиту Андрею й до того доводилося публікувати послання з нагоди кожної чергової зміни влади, і майже завжди йому вдавалося формулювати головну передумову, за якої християни можуть цю владу визнавати, а саме: дотримання Божих законів. Ось лише два приклади: 1939 рік, прихід радянської влади: «Обернулась карта історії, настала нова епоха. Стрічаймо її покірною молитвою... Будемо повинуватися владі, слухати законів, оскільки вони не противні Божому законові».

1941 рік, проголошення незалежності української держави після «визволення» від більшовизму — Шептицький формулює умови, за яких Церква підтримуватиме діяльність навіть свого, українського уряду: (1) коли його постанови не суперечитимуть Божим законам і (2) коли держава буде мудро втілювати свою владу. Обов’язок кожного християнина дотримуватись Божих законів стало головним рефреном послань Шептицького і під час німецької окупації, коли митрополит Андрей пережив розчарування, а згодом і потрясіння від дій окупаційної влади. Так почався період активного заступництва за жертв терору перед нацистським режимом та інтенсивного проповідування, покликаного мінімалізувати негативний вплив воєнних лихоліть на суспільну мораль і на саме життя окупованого народу. Тут можна навести бодай одну цитату з його відомого послання «Не убий!»:

«Дивним способом обманюють себе і людей, що політичне вбивство не вважають гріхом, наче би політика звільняє чоловіка від обов’язку Божого Закону та оправдувала злочин противний людській природі. Так не є... За потоптання Божого закону може наступити й наступає Божа кара — найбільше зло і нещастя для людства». У 1942 році в позиції Шептицького настає остаточний злам, і він у своєму листі до Папи Пія XII уже формулює вирок нацизмові: «Ця система брехні, обману, несправедливості, грабунку, спотворення всіх ідей цивілізації та порядку; ця система егоїзму, перебільшеного до абсурдної межі тотального божевільного націонал-шовінізму, ненависті до всього, що є красивим та добрим, ця система становить собою таке щось феноменальне, що найпершою реакцією при вигляді цього монстра є оніміле здивування. Куди заведе ця система нещасний німецький народ? Це може бути не що інше, як дегенерація людства, якої ще не було в історії». Через два роки, коли ситуація на фронті радикально змінилася, митрополит у своєму листі до Ватикану пише: «Прихід большевиків, можливо, буде корисним в тому значенні, що він покладе край анархії, яка панує тепер на всій землі». Звичайно, Андрей Шептицький не забув про доктрину войовничого атеїзму, якою так гордився більшовицький режим, а тому передчував, що на Церкву і народ очікують важкі випробування. Проте фатумом його життя в умовах другого геополітичного землетрусу XX століття були відчайдушні пошуки найменшого зла. У 1944 році найменшим злом виглядав уже прихід радянської армії, й лінія між умовним добром і реальним злом пролягла уже в протилежному напрямку. Висновок, як на мене, однозначний: історичний простір не є лінійним, а тому всі без винятку «лінійні» ідеологічні конструкції є неспроможними. Навіть якщо професійні історики й заперечать справедливість такого висновку щодо всієї людської історії, то щодо XX століття сумнівів стає щораз менше: це століття підірвало природну біполярність добра і зла. Воно породило тоталітарних близнят — два полюси зла, кожен з яких поперемінно зодягався в шати добра. Справжній полюс добра був тоді розсіяний поміж їхніми жертвами — конав від голоду в 33-му, стогнав у катівнях ҐУЛАҐу й гестапо, захлинався у газових печах нацистських концтаборів. Шептицькому судилося опинитись якраз поміж тими велетенськими тоталітарними динозаврами, що спершу дружно розмежували свої зони полювання, а потім самі зчепилися у кривавому двоєборстві. У цій глобальній турбулентності зла митрополит Шептицький прагнув передусім «не дати сильним погубити людину» (Володимир Мономах) та спрямувати вірних до виконання Божих законів. Перед своїм душпастирським сумлінням Андрей Шептицький чистий, бо наріжним каменем у його позиції були не політичні чи ідеологічні мотиви, а добро людини, що точно відповідало сформульованому ним самим кредо: «Так як я в кожній праці і в кожнім слові, так в тім моїм письмі я шукаю лише добра народа, взглядом котрого почуваюся до важних і святих для мене обовязків». Однозначність цього висновку робиться химерною в системі кривих ідеологічних дзеркал, у якій постать Шептицького неминуче сплющується й маліє. Логічний ряд тут простий: головним організатором єврейського Голокосту був німецький нацизм, тоді як головним переможцем нацизму став Радянський Союз. Це визначило магістральну вісь аргументації, своєрідний код для визначення координат добра і зла: всі, хто в якийсь момент покладав надії на Німеччину, стали вважатися «колаборантами»; всі, хто покладав надії на Радянський Союз, стали рятівниками людства. Логіка переможця стала ідеологічним mainstream’ом, порушувати який було недопустимо. Все, що не лягало на цю однозначну картину, відсікалося. Двозначності не терпіли ні пропагандистські радянські кліше, ні дидактична історія у шкільних підручниках, ні сам жах від усвідомлення апокаліптичних розмірів воєнної катастрофи. Після поразки нацистів звернення Шептицького, яким він у перші дні окупації Галичини привітав «побідоносну німецьку армію» з «визволенням» цього краю, перетворилось на головний доказ обвинувачення. Проте яка іронія долі: суддею стала передусім комуністична Москва, яка сама перед тим простягнула Гітлеру руку дружби й підписала пакт про ненапад. Мало того, Москва вступила у Другу світову війну прямими військовими діями на боці нацистського режиму! Цю помилку переможця, що обернулася злочинами принаймні проти жертв пакту Молотова-Ріббентропа, було затушовано; помилку ж Шептицького, на сумлінню якого немає жодного людського життя, доведено до розмірів злочинного «колабораціонізму». Воістину, переможців не судять! Так було відкинуто об’єктивну правду про два полюси зла на користь психологічно легшої біполярності добра і зла, а сам Шептицький постав перед судом, якого аж ніяк не назвеш об’єктивним. Цей суд досі припускається кількох визначальних методологічних похибок. По-перше, чим далі відходить в історію багатолика правда війни, тим більше дії Шептицького оцінюються антиісторично. Саме той дивний факт, що постать митрополита постійно перебуває серед нас, призводить до того, що його дії оцінюють, виходячи з логіки сучасного, радикально іншого часу. Вчинки і вислови Шептицького, які були майже детерміновані «крутими» обставинами воєнного цунамі, «вибухають», ніби залежані воєнні міни. Хто з нас побажає собі сьогодні бути судженим за обставинами, що сформуються, скажімо, на 2065 рік?

По-друге, митрополит Андрей, схоже, відповідає не лише за свої дії, а й за дії багатьох політиків і релігійних лідерів, військових ватажків і просто бандитів. Він, напівпаралізований і з фізичного погляду немічний, став символом, який покриває собою цілий масив свого народу — до того ж не тільки свого. Можна, звичайно, втішатися, що це свідчення справжнього масштабу цієї історичної постаті, проте накладання на Шептицького такої «інтегральної» відповідальності вочевидь несправедливе. Це мимоволі нагадує мені слова раббі Зусі, дбайливо збережені Мартіном Бубером: «В прийдешньому світі мене не запитають: ‘Чому ти не був Мойсеєм?’ Мене запитають: ‘Чому ти не був Зусею?’» Отже, з цієї точки зору Митрополит Андрей сміло стоїть сьогодні перед Господнім судом: він таки був Шептицьким! По-третє, методологічно хибно визнавати вчинене митрополитом добро в жорсткій залежності від тогочасної політичної оптики або ж його власних помилок. Я маю тут на увазі дилему невизнання ЯдВашемом Шептицького «праведником світу». Якось за дужками історії опинилися хоча б свідчення про те, як ота згадана мною двоголовість зла проявлялася на прикордонних вокзалах, де зустрічалися євреї, що рятувалися втечею з комуністичного пекла, і євреї, які тікали від пекла нацистського. Обидві сторони не вірили одна одній: людині несила жити без полюсу добра. Несила було жити без нього і Шептицькому. Тому такою важливою для пошанування самого принципу воздаяння за добро є невтомність, з якою врятовані митрополитом євреї наполягають на відновленні справедливості. Дякую вам! Те, що я міг би сказати сьогодні членам яд-вашемівського комітету, вже давно сказав Курт Левін у своєму листі до прем’єра Шимона Переса: «Держава Ізраїль знаходиться в тяжкій і загрозливій ситуації. Деякі рішення продиктовані практичними міркуваннями критичної ваги. Проте є речі, які треба розглянути з моральної точки погляду, нехтуючи практичними мотивами даної хвилини — і без упереджень». Проте вичікує не лише Яд-Вашем. Вичікує й Ватикан, не наважуючись проголосити митрополита блаженним. Й сама Україна ніяк не може розв’язати свою національну «квадратуру круга», тобто несуперечливо поєднати свої досі непоєднувані етнополітичні концепції. Усі ці десятиліття ми були свідками того, що над іменем Шептицького лежало нездоланне табу, й сьогодні можна майже впевнено говорити, що головною причиною цього був геополітичний статус-кво — повоєнна система колективної безпеки. Падіння берлінської стіни, внаслідок якого чимало тодішніх ідеологічних дзеркал розсипалося на друзки, ознаменувало початок процесу вивільнення Європи. Статус-кво, що якийсь час оберігав Європу, сьогодні щораз більше оберігає лише самого себе. Постать Шептицького і тут є знаковою, бо вона якраз сигналізує про можливість формування такої світоглядної площини, в якій двоголовість зла знайде своє несуперечливе концептуальне пояснення. Чи справді це можливо? Мені згадується іронічний єврейський жарт, який походить, здається, від іще однієї хасидської притчі. Йдеться про мудрого ребе, який погодився з діаметрально протилежними тезами, а коли йому зауважили, що це неможливо, він погодився і з цим твердженням. За цим жартом стоїть засаднича мудрість цього світу, яку так добре вловлює Талмуд: світ, у якому ми живемо, — антиномічний, тобто логічні суперечності лежать у самій його суті. Знайти в ньому статичну «золоту середину» до якогось есхатологічного моменту неможливо. Тому обов’язком людини є невпинна динаміка — щоразу звірятися з етичним компасом і розв’язувати дилеми морального вибору. Саме це все своє життя і робив митрополит Андрей Шептицький. Шимон Редлих МОРАЛЬНЫЕ ПРИНЦИПЫ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ: МИТРОПОЛИТ АНДРЕЙ ШЕПТИЦКИЙ И ЕВРЕИ В ПЕРИОД ХОЛОКОСТА И ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

В данном исследовании предпринимается попытка исследовать взгляды и действия главы Украинской Греко-католической церкви в Галиции митрополита Андрея Шептицкого по отношению к евреям в период Холокоста. Фигура Шептицкого рассматривается не только в контексте неоднозначных и напряженных украинско-еврейских взаимоотношений, но также сквозь призму украинско-польских, советско-украинских и украинско-германских взаимоотношений. Взгляды Шептицкого на евреев формировались под влиянием различных, порой противоречивых обстоятельств. Однако по сравнению с позицией большинства нееврейского населения оккупированной нацистами Европы, Ватикана и других церквей, заявления

Шептицкого и его действия по отношению к евреям помещают его в один ряд с теми, кого считают ответственным за ближнего своего. Для восстановления исторической правды и справедливости фигуру Шептицкого следует рассматривать в нескольких контекстах. Это история украинцев и их отношений с русскими и советской властью; история поляков; история взаимоотношений с немцами и нацистами; в особенности это история украинскоеврейских взаимоотношений. Необходимо также рассмотреть отношение Шептицкого к украинскому национализму и его религиозные взгляды на иудаизм. Шептицкий, несомненно, на протяжении всей своей жизни был противоречивой фигурой; так же неоднозначно трактовалось его наследие после его смерти. Одни считают его святым и спасителем, тогда как другие обвиняют его в сотрудничестве с нацизмом. В нашем исследовании предпринимается попытка восстановить всесторонний облик этой исторической фигуры с учетом разноречивых интересов, которыми он руководствовался, и трагических обстоятельств, в которых ему пришлось жить. Украинцы и евреи в течение столетий жили бок о бок в Восточной Европе и зачастую служили сторонами своеобразного треугольника, в котором роль несущего власть основания играли русские или поляки. Только правильное понимание распределения отношений в этом треугольнике поможет нам понять исторический фон их сосуществования. На протяжении столетий евреи играли роль экономических посредников между польской знатью и украинским крестьянством. Это, конечно, не могло не вызвать враждебности у украинцев по отношению к евреям. Украинцам порой казалось, что евреи даже держат под контролем их церкви, хотя в действительности это было не так. Образ еврея в украинской фольклорной традиции сформировался таковым, что еврей в нем представал как фигура, контролирующая и материальный, и духовный мир. Со временем антисемитизм стал неотъемлемой частью нарождавшегося украинского национализма. Погромы Хмельницкого в XVII столетии, ставшие символом и прототипом еврейских страданий, а также зверства гайдамаков в XVII столетии оказали травматическое воздействие на коллективную память восточно-европейского еврейства. Хмельницкий и его казаки, которые для евреев представляют собой верх жестокости, для украинцев были и поныне являются символом национального героизма. Это диаметрально противоположное восприятие исторических фигур и событий весьма затрудняло взаимопонимание. Погромы 1880-х годов и начала XX века, проведенные украинцами, как и антиеврейские взрывы времен Гражданской войны, способствовали дальнейшему формированию образа украинцев как убийц и погромщиков. Попытки наладить украинско-еврейские взаимоотношения и сотрудничество в период существования независимого Украинского государства после Первой мировой оказались короткими и безуспешными. Между двумя мировыми войнами Восточная Европа продолжала оставаться ареной украинско-еврейских взаимоотношений, хотя значительное количество и евреев, и украинцев эмигрировали в Новый свет. Те же, кто остался в Европе, снова оказались в близком соседстве как в независимой Польше, так и в советской России. Казалось, для обеих сторон настало время улучшить отношения. Однако в ходе нескольких попыток парламентского сотрудничества в Польше в 1920-х гг. украинцы стали рассматривать еврейских соседей как естественных союзников находившихся у власти поляков. Обострение национальных проблем в Польше в 1930-х гг. и особенно подавление поляками прав украинского национального меньшинства привело к отрицательным последствиям. Это открыло путь распространению в украинских националистических кругах фашистских и нацистских идей. Традиционный украинский антисемитизм начал впитывать в себя нацистские расовые теории. В СССР в 1920-х гг. коммунистический строй предпринимал попытки искоренить антисемитизм, и в Советской Украине у евреев и украинцев возникли некоторые общие национальные интересы. Однако с упрочением сталинского режима в 1930-х гг. дремлющий антагонизм вспыхнул вновь. Растущая роль полицейского аппарата в стране, сталинский террор и, главное, ужасы коллективизации в украинском массовом сознании оказались связанными с образом «жидобольшевизма». Этот образ стал еще более зримым в течение короткого, но немаловажного периода 1939-41-х гг., когда к Советскому Союзу была присоединена Восточная Польша. Евреи стали восприниматься местным украинским населением как проводники ненавистного большевистского режима. Все это происходило накануне нацистской оккупации Восточной Польши, плотно населенной как украинцами, так и евреями. Такой была обстановка накануне Холокоста. Таким был контекст взаимоотношений Шептицкого с евреями. Чтобы осветить подробности нашей темы, нам необходимо совершить экскурс в его отношение к евреям и взаимоотношения с ними накануне Второй мировой войны. Знания о евреях и иудаизме было неотъемлемой частью интеллектуального и практического окружения Шептицкого еще со времен его юности. Известно, что когда будущему митрополиту исполнилось двадцать, он начал учить иврит, продолжал эти занятия он и позже. Вероятно, в это время у него возник интерес к еврейской культуре. Вскоре он уже мог говорить и писать на библейском иврите. В августе 1905 г. Шептицкий посетил Святую

землю с группой паломников из Моравии, а в сентябре 1906 г. он снова побывал там с паломниками из Украины численностью около 500 человек и посетил христианские святыни. Вероятно, Шептицкий вынашивал планы основания там центра для паломников Греко-католической церкви. Общественная и благотворительная деятельность являлась для Шептицкого главным занятием, на которое он тратил время и средства. В начале 1920-х гг. он предпринял поездку по Европе и Северной Америке для сбора средств в пользу жертв Первой мировой войны в Галиции, в первую очередь для детей-сирот. Его благотворительные начинания стали прообразом форм помощи евреям в годы Второй мировой. Еще в первые десятилетия XX века некоторые виды проводимой Шептицким благотворительной деятельности распространялись и на евреев. Так, он регулярно вносил пожертвования в сбор средств для беднейших евреев накануне Песаха в Восточной Галиции1. Более того, его главное общественное начинание — учрежденная в 1903 г. во Львове «Народна лічниця», преобразованная в 1938 г. в полноценную больницу, — было в действительности не зависимым от религиозных предпочтений заведением, где евреи лечились точно так же, как и украинцы и поляки2. Наиболее показательным в отношениях Шептицкого с евреями было то, что в ходе его регулярных канонических посещений он устраивал встречи с главами еврейских общин. В отчете об одном из таких визитов значится, что «его приветствовали церковные процессии, духовенство ...и раввины с Торой. Он поблагодарил раввинов и еврейскую делегацию на иврите, их языке»3. Связи митрополита с еврейскими религиозными и общинными лидерами в Галиции, очевидно, приветствовались в еврейских кругах. Так, в июле 1935 года еврейская газета «Хвиля» опубликовала поздравление львовской еврейской общины по случаю семидесятилетия Шептицкого. В тексте говорилось о высоких моральных и нравственных качествах митрополита, а также о дружеских чувствах, которые испытывало к Шептицкому местное еврейское население4. По этому же поводу Шептицкого лично поздравил главный раввин Львова доктор Езекииль Левин. В основе отношения Шептицкого к евреям лежали, несомненно, искренние гуманистические побуждения и живое участие. Однако имели значение и иные факторы. Пастырское послание под названием «Мои выступления на иврите», распространенное Шептицким среди греко-католического духовенства в начале 1900-х гг., может пролить свет на некоторые религиозные и теологические аспекты его позиции5. Шептицкого тогда критиковали за его «особые» взаимоотношения с еврейством. В пасторском послании он сообщал духовенству, что «антисемитский журнал в Вене, узнав о происшедшем (т.е. об ответе Шептицкого на иврите приветствовавшим его евреям. — Ш.Р.), обвинил меня в иудействе»6. Среди украинского духовенства, вероятно, также звучали выступления с критикой его поведения. Шептицкий решил ответить на эти обвинения подробным освещением своих встреч с евреями. Поскольку это письмо является весьма важным для понимания его мотивов, мы сочли необходимым привести из него подробную выдержку. «Я считаю, что если человек, которому Христос дал задачу распространять Святое Писание, видит перед собой иноверцев, пусть даже на мгновение, он не должен упускать возможность распространить среди них Божье слово. Когда я встречаюсь с собравшимися и готовыми меня слушать евреями, я не могу не воспринимать их как ближних своих, обреченных на вечные муки. Поэтому я считаю своим долгом использовать эту возможность, чтобы попытаться донести до них хотя бы одно слово из Божьего откровения. И я делаю это в разговоре с ними. Конечно, я делаю это в их манере и на их языке, поскольку такова традиция христианской церкви в течение двадцати столетий. Служители Писания предают себя в руки тем, кому они проповедуют. Это единственный способ донести истину до души слушателя. Если бы такая речь к приветствовавшим меня с Торой была произнесена на русском или немецком, это выглядело бы скорее не как молитва с Библией, но как светская беседа. В такой ситуации священник должен вызвать интерес у своей аудитории и затронуть те струны души, которые отзовутся религиозным чувством. Этого не добиться, даже если говорить на немецко-еврейском жаргоне (идиш), ибо тогда будет похоже на обсуждение финансовых вопросов. Добиться этой цели позволяет лишь иврит. Хотя и не все из слушателей понимали этот разговор полностью, но все они более-менее знакомы со священными текстами из Ветхого Завета. И если есть в их душах искры религиозного рвения, то их можно возжечь словами Священного Писания. Вот почему я обычно начинаю словами из священных текстов. Часто случалось, что слушатели настолько хорошо знакомы с текстом, что они цитировали его, опережая меня на слово. К таким текстам я добавляю некоторые комментарии христианского толка или другой текст, который ведет к истолкованию первого текста в христианском ключе. Таким образом я, насколько могу, предлагаю им мысли о надежде, любви и ожидании Мессии. Я не жду многого. Я доволен, если хотя бы одна заблудшая душа обретет в моих словах отражение слова Божьего и хотя бы на мгновение задумается над молитвами, которые повторяет ежедневно, быть может, без особого внимания».7 Далее Шептицкий объяснял причины оказания финансовой помощи караимам: «По этой же причине я делаю пожертвования галицким караимам, беднейшим членам их общины, и я готов говорить с ними при первой же возможности. Верю, что любой ручеек христианской любви, что может связать человека религиозного с неверующими, возможен по благословению Господнему, и дает ему возможность подвести

их ближе к учению Христа»8. Это объяснение можно в равной степени применить и к пожертвованиям Шептицкого евреям. Порой Шептицкий думал об организации еврейско-христианских общин по образцу тех, что существовали во времена раннего христианства. Одна такая община, возможно, даже существовала во Львове, однако результаты таких попыток были незначительны.9 В межвоенное время у Шептицкого появились новые трудности. В начале 1920-х, как мы знаем, надежды украинцев на независимость рухнули как в большевистской России, так и в националистической Польше.

1930-е годы принесли репрессии и страдания украинскому населению по обеим сторонам границы. Принудительная коллективизация, голод в советской Украине и кампании по «замирению» в Польше вызвали разочарование среди украинцев, и они стали прибегать к насилию и террору. Будучи близким к украинским политическим деятелям, Шептицкий постоянно выступал с осуждением актов насилия, осуществлявшихся украинскими экстремистами. Позиция, занятая им позднее, во время Второй мировой, была органичным продолжением его негативного отношения к насилию и террору в предвоенные годы. Отношение Шептицкого к большевистской России становилось все более критическим. Большевики в его глазах выглядели воплощением двойного зла. По его мнению, они совершали преступления как против Бога, так и против украинского народа. Открытая антибольшевистская и антикоммунистическая позиция Шептицкого в межвоенные годы наложила отпечаток на его отношение к тем евреям, которых он отождествлял с ненавистным режимом и идеологией Советского Союза. Так, еще в 1920 г., когда в Галиции была сделана попытка установить советскую республику, Шептицкий выступил ее непримиримым критиком и утверждал, что она организуется «евреем-диктатором». В одном из близких к Шептицкому церковных изданий писали в 1936 г. о «совместном фронте», который держат радикалы, социалисты, масоны и евреи»10. Следует также помнить, что если в отношении коммунизма, Советского Союза и его сторонников на Западе в 1930-х годах Шептицкий постоянно выступал с открытой критикой, то в отношении нацистского тоталитарного государства он критики не предпринимал11. В 1930-х гг. украинское общественное мнение в Польше стало подвергаться значительному влиянию со стороны националистических организаций правого толка, а также их прессы, изображавших евреев в крайне негативном свете. Главными темами в украинской националистической прессе были следующие: жидобольшевизм, угроза со стороны международного еврейства, евреи как чужеродные паразиты; выражалось восхищение перед фашистской и нацистской общественными моделями. В связи с недолгой, но яркой историей Украинской Закарпатской автономии также появлялись многочисленные антиеврейские спекуляции. Антиеврейские настроения выражались не только в содержании, но и посредством оскорбительной лексики и изобразительных материалов, являвшихся неотъемлемой частью украинского антисемитского фольклора. Несмотря на то, что восприятие и отображение еврейского вопроса было неоднозначным, антисемитские выражения становились все громче. Это подготовило в дальнейшем почву для распространения среди украинцев нацистской антисемитской идеологии и пропаганды12. Мы не можем судить с уверенностью о том, какой была на тот момент позиция униатского духовенства по отношению к евреям. Можно предположить, что поскольку многие из деятелей церкви испытывали влияние националистических идей и поскольку радикализация украинского национализма сопровождалась ростом антисемитских настроений, то антиеврейские взгляды распространялись и в этой среде. Однако были и другие голоса. Епископ Иван Бучко, который был близок к Шептицкому и разделял взгляды митрополита относительно евреев, публично выступал против антисемитизма и осуждал неоязычество Гитлера. Бучко также открыто поддерживал антинацистские взгляды немецких кардиналов Фаульхабера и Инницера13. Аннексия Советским Союзом Восточной Польши в сентябре 1939 года породила дополнительную напряженность в отношениях между еврейским и украинским населением. Несмотря на то, что это принесло страдания обеим группам — как евреям, так и украинцам, — образ еврея как сторонника нового режима стал преобладать среди нееврейского населения Восточной Галиции. В еврейской среде действительно были распространены просоветские настроения. Для понимания причины этого необходимо вспомнить о резком ухудшении положения евреев в предвоенной Польше, о понимании евреями участи, грозившей им при нацистах, об атмосфере беззакония и насилия, сопровождавшей падение польской государственности и установление нацистского режима, а также об утверждениях советской пропаганды о решении еврейского вопроса в Советском Союзе. Хотя меры, предпринимавшиеся советской властью против антисемитизма на присоединенной территории, были далеки от совершенства, некоторые украинцы все же понесли наказание за антисемитское поведение, и это определенным образом влияло на украинцев14. Еще одним фактором, влиявшим на отношение украинцев к евреям, был наплыв еврейских беженцев из оккупированных немцами областей западной и центральной Польши в Восточную Галицию. Становившееся все более заметным, их присутствие, в свою очередь, вызывало рост антиеврейских настроений. Эти настроения также выражала и некоторая часть украинского духовенства Галиции. В одном из отчетов

церкви об обстановке на занятых Советами землях Польши говорилось, что с евреями там обращаются лучше, чем с остальными группами. Епископ из Перемышля жаловался в своем послании в Рим, что здание епархиального управления передали евреям15. Сам Шептицкий в письме кардиналу Тиссерану писал о «появлении огромного количества евреевбеженцев», которые «значительно усложняют жизнь»16. Говоря о наступивших после советской аннексии лишениях и переменах, митрополит пришел к выводу, что «евреи в непомерных количествах проникли в экономику и придали деятельности [советских] властей характер грязной наживы, которая характерна для мелких торговцев». Будучи религиозным лидером украинцев Восточной Галиции, Шептицкий был особенно озабочен и рассержен тем, что новая власть насаждала атеистическое образование и воспитание среди украинской молодежи. В другом письме в Ватикан он докладывал, что «у нас величайшее опасение за школьников, поскольку начальство в этих [советских] школах часто либо евреи, либо атеисты».17 Наиболее непримиримое обличение Шептицким советской власти содержится в письме, написанном им спустя несколько недель после захвата восточной Польши немецкой армией, летом 1941 г.18 В нем он писал, что почти двухлетний период правления Советов в восточной Галиции «привел умы в такое состояние, что украинцы этой местности будут приветствовать любую власть, которая противостоит Советскому Союзу».19 Похоже, в глазах многих украинцев, и даже фигур такого уровня, как Шептицкий, евреи воспринимались как виновники бед, причиненных украинскому населению советской властью. Ситуация резко изменилась 22 июня 1941 года, после нападения Германии на СССР. Неделю спустя немецкая армия вошла во Львов. Основной вопрос нашего исследования — отношение Шептицкого к евреям во время Холокоста — опирается на более широкие вопросы об отношении украинцев к немцам вообще и реакции Шептицкого на немецкую в реакции Шептицкого на немецкую власть в частности. Не углубляясь в рассмотрение вопроса о распределении сил на украинской политической и национальной арене и их позиции относительно гитлеровской Германии, можно утверждать, что большинство украинского населения рассматривало приход немцев как избавление от большевистского режима и питало надежду на восстановление украинского суверенитета при поддержке Германии. Уступки немцев в отношении украинского населения выражались в открытии церквей, закрытых в предшествовавшие два года советской власти. Все это, вкупе с национальными иллюзиями, порождало прогерманские настроения среди украинского духовенства. Оккупация восточной Галиции немецкими войсками повлекла за собой акты мести со стороны украинцев по отношению к тем, кого они считали проводниками советского режима. Более того, разочарование в намерениях немцев привели к провозглашению украинской государственности. Первая реакция Шептицкого на стремительно разворачивающиеся события была положительной и даже сочувственной. В пасторском послании «К украинскому народу» митрополит заявил: «Мы приветствуем победоносную германскую армию как освободителя от врага»20. В написанном в конце августа 1941 г. письме в Ватикан Шептицкий заявлял в аналогичном духе: «Нам следует поддерживать германскую армию, которая несет нам освобождение от большевистского режима». Он также выразил надежду на то, что победа Германии в этой войне приведет к ликвидации «атеистического воинствующего коммунизма раз и навсегда»21. Национальные и религиозные устремления Шептицкого, повлиявшие на его первоначальное отношение к немцам, были высказаны им четко и недвусмысленно. В письме Гитлеру, подписанном Шептицким и другими украинскими деятелями и отправленном в феврале 1942 г., несколько раз выражалась готовность принять участие в украинсконемецком сотрудничестве. Авторы письма высказывали надежду на то, что гитлеровский «новый порядок» в Европе будет способствовать появлению независимой Украины22. Политика Гитлера и его намерения по отношению к славянам еще не были тогда столь очевидны, и многие украинцы, в том числе и Шептицкий, полагали, что общая для украинцев и Германии ненависть к Советской России укрепит их антибольшевистский союз и обеспечит поддержку Германией украинских национальных интересов. В то же время, оккупация нацистами западноукраинских земель ознаменовалась все более жестокими антиеврейскими преследованиями и, в конце концов, поголовным уничтожением евреев. Сразу же по приходу во Львов немецкой армии айнзатцгруппа «С» начала осуществлять акты насилия, включая убийства местных евреев. В этих погромных действиях приняли участие и украинцы. Эти антиеврейские действия мотивировались как традиционной народной юдофобией, так и новой идеологией борьбы с «жидобольшевизмом». Необходимо помнить, что нацистская антисемитская пропаганда перед войной активно эксплуатировала миф о «жидобольшевизме». Наиболее громкое обвинение украинцев в адрес евреев заключалось в том, что последние сотрудничали с советскими органами госбезопасности при арестах и убийствах украинцев перед отступлением Советов из города. Между 30 июня и 7 июля 1941 г. около 4000 евреев были убиты во Львове немецкими подразделениями при участии украинской вспомогательной полиции. 25—27 июля около 2000 евреев были убиты в ходе погрома,

проходившего под названием «Дни Петлюры» и символизировавшего месть украинцев за убийство Симона Петлюры евреем в 1926 г. В общем численность погибших в ходе погромных акций в первые же недели нацистской оккупации Восточной Польши оценивается в 30000 евреев. Подразделения украинской милиции выполняли вспомогательные функции во время антиеврейских акций. Украинцев также использовали в рабочих лагерях и лагерях смерти.23 Однако были некоторые умеренно настроенные украинские организации, не принимавшие участия в антиеврейских акциях24, были и отдельные люди, которые оказывали евреям помощь и спасали их во время немецкой оккупации. По одной из оценок, несколько сотен украинцев пытались помогать евреям, и около ста из них были за это казнены нацистами25. Украинское националистическое подполье демонстрировало по отношению к евреям либо безразличие, либо откровенную враждебность. Подобные настроения, возможно, преобладали и в среде духовенства. Таковым был общий контекст, в котором необходимо рассматривать деятельность Шептицкого по отношению к евреям. Новости о погромных действиях, осуществленных украинцами, а также о нацистских акциях, проведенных при помощи украинской милиции, должны были сразу же достичь ушей Шептицкого. Доктор Езекииль Левин, главный раввин Львова и личный друг Шептицкого, просил его попытаться остановить разбушевавшуюся толпу: «Когда-то Вы говорили мне, что являетесь другом евреев. Прошу Вас в этот час смертельной опасности доказать Вашу дружбу. Прошу Вас спасти тысячи человеческих жизней»26. Молодой украинец примерно в это же время исповедывался митрополиту, что лично «убил семьдесят пять человек во Львове за одну ночь»27. Однако по поводу участия украинцев в истреблении нацистами еврейского населения Шептицкий однозначно высказался лишь в начале 1942 года. Возможно, в первые несколько месяцев после немецкого вторжения 76-летний больной Шептицкий был ошеломлен неожиданными событиями и все еще верил в установление украинского национального единства под эгидой нацистского режима. Однако с течением времени ситуация прояснялась. Постоянное насилие со стороны немцев, а также растущее в украинских кругах разочарование в немецкой позиции относительно украинских национальных ожиданий не могло не повлиять на позицию митрополита. Более всего его, очевидно, беспокоило деморализующее и разлагающее влияние нацистов на местное украинское население, особенно на молодежь, которая уже с 1930-х начала становиться на радикальные позиции. Шептицкий выражал свою озабоченность несколько раз. В письме Гиммлеру в феврале 1942 г. митрополит жаловался на обращение немцев с местным населением, особенно с евреями, и протестовал против использования украинских вспомогательных частей в антиеврейских акциях28. Шептицкий возлагал на это письмо большие надежды. Он обсуждал его с раввином Давидом Кахане (одним из евреев, которых спас Шептицкий), и упомянул о нем в своем послании в Ватикан29. Летом 1942 года Львов, как и Варшава и другие города, стал свидетелем ужесточения антиеврейской политики. Начались массовые депортации евреев в лагеря смерти. Если прежние немецкие «акции» осуществлялись под различными предлогами (например, «переселение» в трудовых целях), то депортации лета 1942 г. проводились так, что их цель — уничтожение — была для всех очевидна. Массовые депортации евреев из львовского гетто были проведены между 20 и 23 августа 1942 г.; вывезено было около 50 000 человек. События августа 1942 года были наиболее жестокими и шокирующими за все время нацистского правления во Львове. Не удивительно поэтому, что самое суровое осуждение Шептицким нацистского режима появляется в его письме в Ватикан, которое было написано по следам тех событий. Это письмо выражает все разочарование Шептицкого немецким правлением и его обвинения в адрес новой власти. Он писал: «Освобожденные немецкой армией от большевистского ига, мы почувствовали некоторое облегчение, [однако] постепенно [немецкое] правительство установило режим невероятного террора и коррупции... теперь все согласны, что немецкий режим, возможно, еще более злодейский и дьявольский, чем большевистский. На протяжении более года не прошло и дня без ужасных преступлений. Евреи — их первоочередная цель. Численность евреев, убитых в нашем крае, определенно превышает 200 000»30. Бесчеловечная природа немецкой политики по отношению к евреям становилась все более очевидной. «В определенное время, — писал Шептицкий, — они начали убивать евреев открыто, на улицах, прямо на виду у публики»31. Среди зол «нового порядка» Шептицкий также упоминает «национальный шовинизм», имея в виду, возможно, не только немецкую сторону. Использование им при описании немецкой власти таких выражений, как «бешеные волки» и «чудовища», показывает степень морального осуждения Шептицким гитлеровского режима. Больше всего Шептицкого ранило то опустошающее аморальное влияние, которое нацистский стиль мышления оказывал на следовавших за этим режимом украинцев и греко-католиков. В письме кардиналу Тиссерану, написанном в сентябре 1942 года, Шептицкий вновь выражал недовольство фактом вербовки украинцев во вспомогательную полицию и использования их немцами в «извращенных целях»32.

Попытки Шептицкого влиять на украинское население и противостоять аморальным нормам нацистской власти осуществлялись посредством его пасторских посланий. Некоторые из них были напечатаны, другие распространялись устно. Оценить действительную степень влияния этих обращений на украинское население и духовенство практически невозможно. Однако сам факт, что митрополит считал необходимым повторять их снова и снова, говорит о больших трудностях, возникавших на его пути. До какой степени пасторские послания Шептицкого могли воспрепятствовать бесчеловечным действиям в отношении евреев? В известных нам посланиях евреи никогда не упоминаются открыто. Необходимо помнить, что террор применялся не только по отношению к евреям; этим средством пользовались и различные украинские группировки в политической борьбе; террор применялся и в польско-украинских отношениях. По нашему мнению, осуждение Шептицким преступлений против евреев следует рассматривать именно в таком контексте. В наиболее известном пасторском послании Шептицкого, появившемся в ноябре 1942 г. под символическим названием «Не убий», речь идет о любой форме человекоубийства33. Хотя в качестве примера в нем упомянуто политическое убийство, но совершенно очевидно, что в послании осуждаются все виды убийства. Похоже, Шептицкий был озабочен появлением того, что он назвал «склонностью к убийству», то есть распространением привычки убивать как общепринятой нормы поведения. То, что Шептицкий показал копию письма скрывавшемуся у него в то время раввину Кахане, показывает, что митрополит считал это важным и по отношению к евреям34. Еще одним примером озабоченности Шептицкого массовыми убийствами евреев является его разговор с посетившим его в сентябре 1943 г. д-ром Фредериком, который являлся французским специалистом по Восточной Европе и сотрудничал с министерством иностранных дел Рейха. В ходе этого разговора Шептицкий снова выразил мнение, что «Германия хуже, чем большевизм» и обвинил немцев в бесчеловечном отношении к евреям35. Два наиболее важных свидетельства о попытках Шептицкого спасти евреев во время немецкой оккупации — это свидетельство рабби Давида Кахане, который в 1930-х годах был раввином во Львове, и Курта Левина, сына рабби доктора Езекииля Левина, главного раввина реформистской еврейской общины во Львове накануне Второй мировой. Когда рабби Левин 2 июля 1941 г. пришел в резиденцию Шептицкого на холме Св. Юра, митрополит убеждал его остаться, однако рабби решил вернуться обратно к своей семье и пастве. В тот же день его схватили и убили вместе с остальными евреями. Наверное, для украинскоеврейских отношений весьма символично, что ведущий украинский религиозный деятель предложил помощь раввину, а другие украинцы участвовали в его убийстве36. После смерти раввина связь между его семьей и Шептицким продолжалась. По рекомендации Шептицкого два сына раввина — Курт (Исаак) и Натан — скрывались в различных греко-католических монастырях и в соборе Св. Юра до прихода Красной Армии во Львов летом 1944 г. Раввина Кахане стали укрывать по распоряжению Шептицкого в мае 1943 г. Перед этим, во время массовых депортаций в августе 1942 г. рабби Кахане обратился к митрополиту с просьбой помочь ему спасти свитки Торы; Шептицкий с готовностью согласился. Большинство евреев, спасенных Шептицким и его помощниками, бежали из львовского гетто и трудового лагеря в период между августом 1942 г. и маем 1943 г. Гетто было ликвидировано в июне 1943-го, а лагерь — в конце того же года. Что касается организации помощи, похоже, что митрополит действовал с помощью нескольких заслуживавших доверия украинских священников, таких как его брат Клементий, глава ордена Студитов, и игуменья Студитского монастыря Йосефа. Другим главным действующим лицом был преподобный Марко Стек, который, вероятно, был связным между монастырем Св. Юра и другими монастырями во Львове и его окрестностях. Обычно было гораздо легче прятать женщин, чем мужчин, а детей — легче, чем взрослых. Спасенным детям давали фальшивые справки о крещении, украинские имена, а затем распределяли их по мужским и женским монастырям и детским домам. Некоторым детям студитские монахи помогали пересечь румынскую и венгерскую границу. Для выполнения такой опасной задачи Шептицкому, очевидно, удалось привлечь наиболее нравственную, заслуживавшую доверия и отважную часть украинского духовенства. Они подвергались не только внешней угрозе со стороны немецких властей, но и критике изнутри37. Нижние слои духовенства были настроены антисемитски, и многие из них, вероятно, были против оказания помощи евреям. Раввин Кахане в своем интервью подтверждал это предположение. Духовенство Украинской Автокефальной церкви было, очевидно, наиболее антисемитским. В свидетельстве одного из выживших в Холокосте приводится отрывок из проповеди священника, призывавшего паству: «Дорогие прихожане ...не давайте куска хлеба евреям ...кто знает о месте, где прячется еврей, найдите его и скажите немцам»38. Обсуждение вопроса об отношении Шептицкого к евреям в период Второй мировой не будет полным, если мы не коснемся аспектов христианской теологии и позиции папского престола. Традиционная враждебность христианской церкви по отношению к евреям и антиеврейские догматические положения ответственны, по

крайней мере частично, за атмосферу безразличия и враждебности среди нееврейского населения в странах, где господствовали нацисты. По некоторым причинам такие настроения были особенно сильны в странах Восточной Европы. Некоторые христиане истолковали организованные нацистами массовые убийства евреев как неизбежное исполнение христианского призыва к наказанию тех, кто отверг Христа39. Дискуссии о позиции Папы Пия XII, в том числе пьеса «Посланник» Рольфа Хоххута и исследование Джона Ф. Морли о реакции Ватикана на Холокост, указывают на полное моральное фиаско папства в пору тяжких испытаний40. Взгляды и дела Шептицкого в это трудное и разрушительное время также необходимо поместить и в этот контекст. В письме в Рим, написанном в августе 1942 г. и содержащем описание нацистских зверств, Шептицкий заметил: «Единственное утешение, которое у нас есть в эти ужасные времена — это то, что ничто не происходит помимо воли Отца нашего небесного. Думаю, среди убиенных евреев многие души обратились к Господу, так как никогда еще не попадали они в такое положение как ныне, сталкиваясь в течение месяцев с угрозой насильственной смерти»41. Разговор, состоявшийся в сентябре 1943 г. между митрополитом и рабби Кахане (отражен последним в мемуарах), может пролить дополнительный свет на теологию Шептицкого. По Кахане, митрополит говорил ему: «Когда-либо... спрашивали ли Вы себя, в чем причина ненависти и бесчеловечных преследований, которым еврейский народ подвергается с древних времен и поныне?» ...Он просил меня... открыть стих 25 главы 27 Евангелия от Матфея, где сказано: «И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших»42. Вскоре после этого разговора Шептицкий принес извинения Кахане: «В этой ужасной ситуации, когда еврейский народ обильно истекает кровью и гибнут тысячи невиновных, я не должен был касаться этой темы. ...Прошу у Вас прощения»43. Были ли в действительности крещены спасенные еврейские дети? Различные воспоминания дают разные оценки. Раввин Кахане считает, что тенденции к этому просматривались в окружении Шептицкого, особенно со стороны его брата Клементия. Однако Курт Левин и Цви Барнеа (Хамейдес) свидетельствовали, что таких попыток не предпринималось. Последний заявлял: «В 1944-м году, после нашего освобождения, митрополит возвращал еврейских детей остаткам еврейской общины во Львове, как только находились семьи, готовые их воспитывать»44. Далее мы попытаемся ответить на следующие вопросы: 1) почему отношение Шептицкого к евреям было столь неоднозначным; и 2) каким Шептицкий предстает в еврейской исторической памяти? Пол Р. Магочи в предисловии к сборнику статей о Шептицком писал, что всю жизнь для митрополита был важен вопрос о том, «как сделать христианскую мораль основой повседневной реальности»45. Другой исследователь раннего периода карьеры Шептицкого утверждал, что он был «видным сторонником украинского национального движения, но лишь до тех пор, пока оно соответствовало христианским ценностям»46. Противоречия между христианским мировоззрением и присущими украинскому национализму чертами наложило отпечаток на деятельность Шептицкого в последующие годы. Уже в предвоенный период, а тем более в годы Холокоста украинский национализм стал на путь радикализации, насилия и антисемитизма. И как глава Униатской церкви, и как символический центр украинских национальных интересов Шептицкий оказался в тупиковой ситуации. Он пытался распространять христианскую мораль, при этом пытаясь не отделяться от националистических идей. Он оказался на перепутье между своими моральными и гуманистическими ценностями и своим сочувствием к преследуемому украинскому национализму. Джон С. Конвей в своей работе об отношении католиков к евреям в годы нацистского господства справедливо заметил, что не стоит преувеличивать влияние Церкви во времена, когда вспыхивают националистические идеи, и указал, что Церковь опасалась утраты влияния на массы, если однозначно выскажется по еврейскому вопросу47. Церковные деятели стремились сохранить свое влияние в условиях всеобщего обесценивания ценностей. Деятельность Шептицкого нужно рассматривать и в этом контексте. Его положение было еще более трудным, чем у других религиозных деятелей на оккупированных нацистами землях. Его соотечественники украинцы, особенно молодежь, были настроены более решительно, были более склонны к насилию и антисемитским действиям, чем большинство населения в оккупированной нацистами Восточной Европе. Тем большего уважения, в сравнении с другими деятелями церкви, должны заслуживать действия митрополита по отношению к евреям. Позиция Шептицкого произрастала из нескольких источников: его общего гуманизма, его долгих взаимоотношений с евреями и вместе с тем, из традиционной христианской идеологии. Взаимоотношения Шептицкого с евреями в период Холокоста нашли отражение в материалах конференции, проведенной в Иерусалиме в 1980-х гг. В них отмечалось, что «создана полная картина различных и порой противоречивых действий», и указывалось, что «даже в Восточной Европе взаимоотношения между церквями и евреями во время нацистской оккупации были многообразнее, чем казалось до сих пор»(49). Подобным же образом и в позиции Шептицкого можно найти противоречия, сомнения и конфликты.

Современный исторический образ Шептицкого также изобилует неоднозначными и взаимоисключающими чертами. Еврейская память об этом человеке и его делах серьезно травмирована — и не только фактом поддержки Шептицким украинского национализма и нацистской Германии, но и общим негативным отношением к Украине и украинцам50. Определенную роль в этом могло сыграть и чрезвычайно враждебное отношение к митрополиту советской власти. Как уже упоминалось, в отношении Шептицкого к евреям сочетались противоречивые взгляды и действия. Однако по сравнению с церковными кругами и отношением населения в других частях оккупированной Европы, слова и дела Шептицкого по отношению к евреям ставят его в один ряд с теми немногочисленными гуманными и отважными одиночками, которые во времена суровых испытаний ощущали ответственность за ближнего своего. Ходатайства о присуждении митрополиту Андрею Шептицкому звания Праведника среди народов — награды, присуждаемой в Израиле тому, кто спас хотя бы одного еврея в годы Холокоста — уже долгие годы обсуждаются в соответствующем комитете института Яд Вашем (Иерусалим). В одном из изданий Яд Вашема ясно говорится, что «Митрополит Андрей Шептицкий ...организовал помощь евреям уже в первые дни нацистской оккупации ...привлек священников и монахов своей церкви к спасению евреев, в результате чего с их помощью были спасены до 150 евреев»51. В Яд Вашем неоднократно приходили свидетельства от тех, кто был спасен митрополитом. Аргументы Яд Вашема о причинах отказа присудить Шептицкому звание Праведника мира группируются в несколько пунктов52. Кратко прокомментируем наиболее важные из них.

1. Шептицкий поддерживал организацию украинской дивизии СС «Галичина». Этот факт сам по себе верен, но поддержка Шептицким «Галичины» проистекала не из поддержки им Гитлера и нацистской идеологии. К тому времени, когда была создана эта дивизия (весна и лето 1943 г.), было совершенно ясно, что Германия проигрывает войну и что Советская армия наступает на запад. Шептицкий опасался, что между отступлением немцев и приходом Советов наступит анархия, и надеялся, что украинские вооруженные силы защитят местное украинское население. Он также мог рассматривать украинскую дивизию как военное ядро будущей независимой Украины. Между намерениями Шептицкого и реальными антиеврейскими действиями некоторых солдат дивизии «Галичина» никакой связи нет. Более того, солдаты украинской дивизии СС, как и других этнических воинских подразделений, хотя и носили официально знаки отличия СС, но были далеки от первоначальных элитных, идеологически вышколенных настоящих немецких нацистских частей СС. Джон Коннелли недавно писал: «В 1943 г. нацистское руководство стало вербовать на военную службу «неполноценных славян», и к концу войны за Германию сражались сотни тысяч таких солдат, в их числе — словацкие, хорватские и украинские части СС»53.

2. Спасение евреев в период немецкой оккупации являлось для Шептицкого второстепенным занятием. В принципе, это так. Однако мы не должны забывать, что он был одним из известнейших украинских деятелей и духовным лидером украинского народа. Главным объектом его забот была его паства — украинское население Восточной Галиции. Прекрасно зная об антисемитизме многих украинцев и несмотря на преобладание антиеврейских предрассудков и враждебности к евреям, Шептицкий продолжал помогать десяткам евреев и возвышал глас против убийств. Шептицкому было хорошо известно об аморальных взглядах и поведении многих украинцев. Но как духовный пастырь народа он не мог оставить их на самих себя. Эти настроения и взгляды он пытался изменить в присущей ему духовной, моральной и религиозной манере. Общеизвестно, что Шептицкий многократно выступал против ненависти и насилия и до и во время войны.

3. Шептицкий был главным украинским политическим деятелем в этом регионе, и поэтому именно он должен нести ответственность за аморальное поведение украинского народа. Это неправильное заявление. Шептицкий не был политической фигурой. Он был прежде всего деятелем религиозным и духовным. Хотя он и поддерживал украинские национальные интересы и питал надежды на возникновение независимой Украины, он всегда высказывался против насилия и крайних форм национализма.

4. Шептицкий никогда не высказывался публично против убийств евреев украинцами. Это заявление, в принципе, правильное, однако ожидать от Шептицкого публичного выступления об этом — значило бы неправильно оценивать ситуацию и последствия такого шага. В своем известном пасторском послании «Не убий» он в общих словах говорит о недопустимости ненависти и насилия. Иначе он не мог. Таким было его понимание способа выхода из экстремальной ситуации. Он считал, что говоря о грехе убийства вообще, он подразумевает и убийство евреев. Такие выражения, как «массовое убийство» и «склонность к убийству», из пасторского послания прямо относились к евреям, хотя и не были высказаны вслух. Необходимо понимать специфику обстоятельств, в которых оказался Шептицкий — это нацистская антиеврейская политика и украинские народные антисемитские предрассудки.

5. Шептицкий питал ненависть к большевикам и Советской России, в то время как Советский Союз спасал евреев. Это вопиюще несправедливое утверждение, свидетельствующее о глубоком непонимании

исторических фактов. Исследования показывают, что никаких попыток спасти евреев советская власть не предпринимала. Уже в 1943 г. начал проявляться сталинский антисемитизм. Евреев спасали лишь по мере наступления Красной Армии. Сегодня мы ясно осознаем, что Сталин был не меньшим злом, чем Гитлер. Шептицкий питал отвращение к Советам из-за их воинствующего атеизма и страданий миллионов украинцев под советской властью в 1930-е гг. На деле Шептицкий был против и Сталина, и Гитлера. Он был за Украину и украинцев.

6. Шептицкий усвоил антисемитские стереотипы и время от времени выражал антиеврейские взгляды. Это верно. Однако это упрощение вопроса. Необходимо помнить, что митрополит был выдающимся религиозным деятелем, мыслившим и действовавшим в контексте христианской теологии. И все же, несмотря на богословские антииудейские элементы, когда он столкнулся с жестокими и трагическими реалиями, он ощутил ответственность за своего ближнего. Таким же человеком, кто, несмотря на свои антисемитские взгляды, был зачислен в ряд Праведников благодаря своим делам, была польская писательница Софья Коссак.

7. Шептицкий не препятствовал украинской толпе, которая начала погром во Львове в первые дни немецкой оккупации. Есть основания считать, что он отправил посланников с целью успокоить толпу, хотя это пока и не доказано. Можно предположить, что драматические события лета 1944 г. во Львове ошеломили Шептицкого. Возможно также, что когда он услышал, как возбужденная толпа бежит по улицам, он понял, что остановить их не сможет ничто. По отношению к этим событиям правильно было бы поставить вопрос не только о том, что сделал и чего не сделал Шептицкий, а и о том, что было в его силах сделать.

8. Шептицкий был идеологическим союзником Гитлера. Это совершенно упрощающее и неверное заявление его критиков. Действительно, в первые месяцы немецкой оккупации Шептицкий был сторонником немцев как противовеса Советам. Главной причиной этого было то, что немцы освободили местное население от советско-большевистского ига. Как и многие другие религиозные деятели на протяжении столетий, Шептицкий пытался найти modus vivendi с властями на благо своей паствы. Рассматривать Шептицкого как пособника Гитлера в деле установления «нового порядка» в Европе и в «окончательном решении» — значит совершенно не понимать этого человека. Да, были и такие украинские политические, военные и, возможно, религиозные деятели, которые одобряли нацистскую идеологию и действия по отношению к евреям. Шептицкий не был одним из них. Если говорить об официальной связи с нацистами, то известный Праведник мира Оскар Шиндлер был, по крайней мере номинально, членом НСДАП.

9. Шептицкий не подвергался личной опасности во время укрывания и спасения евреев. Это еще одно упрощение, при котором во внимание не принимаются ни очень специфические условия того времени, ни личность митрополита. Возможно, что поскольку он являлся очень крупной фигурой среди миллионов украинцев Восточной Галиции, нацисты не рискнули бы подвергнуть его наказанию. Однако следует помнить, что помощь евреям и их спасение Униатской церковью было предприятием, в котором были задействованы десятки, если не сотни верных и надежных монахов и монахинь. Эти люди ежедневно сталкивались с опасностью наказания. Правильнее будет предположить, что Шептицкий беспокоился о своих людях, и все же он благословлял их на спасение евреев. Хотя лично Шептицкому, по моему мнению, крайняя опасность не угрожала, нам следует рассматривать митрополита и тех, кто ему доверял и подвергался опасности, как единое целое. Общественный интерес к высоконравственным действиям митрополита во времена, когда вокруг царили бесчеловечность и насилие, недавно возник вновь. В 2005 г. в израильской прессе появились статьи об усилиях, предпринимавшихся Шептицким для спасения евреев54. Профессор Адам Ротфельд, министр иностранных дел Польши, сам был спасен во время Второй мировой в Студитском монастыре в Униве под Львовом. 19 августа 2005 г. он провел церемонию открытия мемориального знака на стене этого монастыря, увековечив благородные деяния митрополита и его брата Клементия, В своем выступлении Ротфельд выразил глубокую веру в то, что «духовное наследие митрополита Андрея и архимандрита Клементия будет служить ориентиром и образцом для молодых поколений украинцев»55. В ноябре 2005 г. во Львове планировалось проведение международной конференции «Митрополит Андрей Шептицкий и евреи во время Второй мировой войны». Только сегодня, когда Восточная Европа, включая Польшу и Украину, встала на путь либерализма и демократии, фигура митрополита Шептицкого может наконец занять правильное место в исторической перспективе и памяти общества. Есть надежда, что несмотря на непростые и временами трагические события в украинско-еврейских взаимоотношениях в прошлом, теперь, после «оранжевой революции» в Украине, пересмотр позиции Яд Вашема по вопросу о деятельности Шептицкого приведет к переоценке места этого человека в еврейской и украинской памяти Холокоста. Львів, 7 листопада 2005 року Примечания

1 D. Kahana, Yoman geto Levuv (Jerusalem: Yad Vashem, 1978), p. 157.

2 A. Slusarchuk Sirka, ‘Sheptyts’kyi in Education and Philanthropy’, in P. R. Magocsi, ed., Morality and Reality: The Life and Times of Andrei Sheptyts’kyi’(Edmonton: University of Alberta, 1989), pp. 279, 287.

3 Бережанська земля: історично-мемуарний збірник. — New York: Berezhany Regional Committee, 1970, pp.

189—191.

4 Chwila (31 July 1935). See also Dilo (1 August 1935); and Y. Lewin, Aliti mi-spetsyah (Tel Aviv: Am Oved, 1946), p. 85.

5 Послание пастирске Андрея Шептицкого Митрополита Галицкого, Архиепископа Львовского, Епископа Каменца-Подольского до духовенства соединенных епархий. О каноничной визитации. — Жовква: Печатня оо. Васипиан, 1902. — С. 16—19.

6 Poslanie pastyrske, op. cit. p. 16.

7 Ibid., p. 18.

8 Ibid., pp. 18—19. В другом пасторском послании, написанном двумя годами ранее, Шептицкий выражал религиозную терпимость по отношению ко всем нехристианам, включая евреев, пока они выполняют «небесную волю со всем своим старанием и усердием». — «Правдива Bipa» (1900), переиздано в: Твори Слуги Божого Митр. Андрея Шептицького, ч. 1: «Пастирські листи». — Торонто, 1965, С. 70.

9 E. Prus, Wladyka Swieёtojurski: Rzecz о arcybiskupie Andrzeju Szeptyckim (1865— 1944) (Warsaw: Instytut Wydawniczy Zwiazkow Zawodowych, 1985), pp. 157—158.

10 Ibid., p. 71.

11 По вопросу о германо-украинских отношениях в этот период см.: Ryszard Torzecki. Kwestia ukrainska w polityce III Rzeszy (1933— 1945) —Warsaw. Ksiaёzka i Wiedza, 1972.

12 S. Redlich, ‘Jewish Ukrainian Relations in Interwar Poland as Reflected in Some Ukrainian Publications, Polin — Studies in Polish Jewry, Vol. 11, 1998, pp. 232—246. Перевод на украинский см.: Сучасність, вип. 8, 1992, pp. 76—88.

13 Єпископ I. Бучко проти антісемітизму (Bishop I. Buchko Against Antisemitism), Dilo, (18 September 1936).

14 The Jewish Chronicle (London) (29 December 1939).

15 J. F. Morley, Vatican Diplomacy and the Jews During the Holocaust, 1939—1943 (New York: Ktav, 1980), p. 133.

16 Letter dated 26 December 1939, Actes et Documents du Saint Siege relatifs a la Seconde Guerre Mondiale, Vol. ІІІ: Le Saint Siege et la situation religieuse en Pologne et dans les Pays Baltes 1939—1945 (Rome: Libreria Editrice Vaticana, 1967), Doc. 79, pp. 170—171.

17 С Korolevskij, Metropolite Andre Szeptyckyj, 1865—1944 (Rome: Opera Theologicae Societatis Scientificae Ukrainorum, 1964), Vol XVI—XVII, p. 362.

18 Letter dated 30 August 1941, Actes et Documents, op. cit, Doc. 297, pp. 437—442.

19 J. A. Armstrong, Ukrainian Nationalism, 1939—45 (New York: Columbia University Press,1955), p. 27.

20 Цитируется по: Кость Панківський. Biд держави до комтету. — Нью-Йорк — Торонто: Ключи, 1957, с. 112.

21 Letter dated 30 August 1941, Actes et Documents, op. cit, Doc. 297, p. 440.

22 A. Іnytzkyj, Deutschland und die Ukraine, 1939-1945, Vol. 2 (Munchen: Osteuropa Institut, 1958), pp. 276— 279.

23 Поведение украинцев по отношению к евреям в период Холокоста обсуждается в: P. Friedman, ‘UkrainianJewish Relations During the Occupation’, в сб.: Roads to Extinction: Essays on the Holocaust (Philadelphia: Jewish Publication Society, 1980), pp. 176—208, и в его же: Their Brothers’ Keepers (New York: Holocaust Library, 1978), pp. 130—136. См. также: S. Spector, Shoat Yehudei Volin — 1941—1944 (The Holocaust of Volhynian Jews) (Jerusalem: Yad Vashem, 1986); A. Weiss, ‘Jewish—Ukrainian Relations in Western Ukraine during the Holocaust’, в: P.J. Potichnyi and H. Aster, eds, Ukrainian—Jewish Relations in Historical Perspective (Edmonton: University of Alberta, 1988), pp. 409—420; также: Ukrainians and Jews: A Symposium (New York: The Ukrainian Congress Committee of America, 1966), pp. 123—147.

24 Cм: P. Friedman, op. cit.; ‘Ukrainian Jewish Relations’, p. 187.

25 Интервью с Ароном Вайсом // Hotam, Al-Hamishmar (4 September 1987), p. 20.

26 Цит. по: K. A. Lewin, ‘Andreas Count Sheptytsky, Archbishop of Lviv, Metropolitan of Halych, and the Jewish Community in Galicia During the Second World War’, The Annals of the Ukrainian Academy of Sciences, 7: 1— 2(23—24) (1959). Шептицкий также просил рабби Кахане рассказать ему о судьбе еврейской общины Львова См.: Kahana, Yoman geto levuv, op cit, pp. 154—155.

27 Как значится в «Отчете Фредерика», приведенном в: R. Hilberg, The Destruction of the European Jews (Chicago: Quadrangle Books 1967), p. 330.

28 По меньшей мере три человека свидетельствовали, что видели письмо Шептицкого Гиммлеру, однако ни подлинник, ни копия этого письма до сих пор не обнаружены. Более подробно см.: Кость Панківський. Три роки німецької окупації. — New York -Toronto, 1965, pp. 29—39; Lewin, ‘Andreas Count Sheptytsky’, op. cit, p. 1661; и Kahana, Yoman geto levuv, p. 155.

29 Kahana, Yoman geto levuv, op. cit, p. 155. Текст письма в Ватикан от 29-31 августа 1942 г. Опубликован в: Actes et Documents, Vol. Ill, op. cit. Pt. 2: 1942—1945, Doc. 406, P. 628.

30 См. письмо от 29-31 августа 1942 г., ibid., p. 625.

31 Ibid., p. 625.

32 Eugene Tisserant, L’eglise militante (Paris, 1950), p. 14.

33 Андрей Шептицький. Пісьма-послання митрополита Андрея Шептицького з часів німецької окупацїі. — Бібліотека Логосу. — Том XXX, част. 2. — Йорктон, 1969, с. 222—231. Необходимо отметить, что еще 1 июля 1941 г., в пасторском послании, обсуждая возникновение украинского правительства Стецько, Шептицкий обратился к правительству с призывом обеспечить безопасность и благополучие всех независимо от религии, национальности и социального положения. См.: llnytzkyj, Deutschland und die Ukraine, op. cit., p. 274.

34 Kahana, Yoman geto levuv, op. cit., p. 155.

35 См. прим. 27.

36 Более подробно см.: Y. Lewin, Aliti mi-spetsyah, op. cit., pp. 27, 59, а также письмо от Курта Левина Роману Бойцуну от 6 декабря 1984 г. и его копию автору.

37 Эти сведения о спасении Шептицким евреев основаны на: Kahana, Yoman geto Levuv, op. cit; K. Lewin, Aliti mi-spetsyah, op. cit.; K. I. Lewin, ‘The Metropolitan Andrei Sheptyts’kyi in the years 1942—1944: Recollections of an Eyewitness’ (доклад, представленный на конференции «Андрей Шептицкий: жизнь и деятельность», проведенной в университете Торонто 23 ноября 1984 г.); К. I. Lewin, ‘Andreas Count Sheptytsky’ and an interview with Kurt I. Lewin in New York City, 24 December 1984. Свидетельство о спасении Шептицким двух сыновей раввина Калмана Хамейдеса, бывшего раввина Катовице, содержится в письме Цви Барнеа (Хамейдеса) редактору газеты The Jerusalem Post (24 January 1986), а также в письме Леона Хамейдеса автору от 22 января 1986 г. Оба письма являлись ответом на мою статью ‘Sheptytsky and the Jews’, опубликованную в The Jerusalem Post 13 декабря 1985 г. См. также: J. Schoenfeld, Holocaust Memoirs: Jews in the Lvov Ghetto, the Janowski Concentration Camp, and as Deportees in Siberia (Hoboken, N.J.: Ktav, 1985), p. 46, а также интервью с раввином Давидом Кахане в: Zahala, 19 October 1987.

38 See: S. Spector, The Holocaust of Volhynian Jews, op. cit, p. 192.

39 R. Michael, ‘Christian Theology and the Holocaust’, Midstream, 30: 4 (April 1984), 6—9. Проблема отношения церквей к нацистской Германии и Холокосту обсуждалась в: О. D. Kulka, P. R. Mendes-Flohr, eds., Judaism and Christianity Under the Impact of National Socialism (Jerusalem: Historical Society of Israel, 1987).

40 См.: Carlo Falconi, The Silence of Pius XII (Boston and Toronto: Faber, 1970): S. Friedlander, Pius XII and the Third Reich: A Documentation (New York: Knopf, 1966); и John F. Morley, Vatican Diplomacy and the Jews, op. cit. “Ревизионистскую» точку зрения см. в: О. Chadwick, Britain and the Vatican During the Second World War (Cambridge: Cambridge University Press, 1987).

41 Письмо от 29-31 августа 1942 г., Actes et Documents, op. cit, p. 628.

42 Приводится по: Kahana, Yoman geto levuv, op. cit, p. 157.

43 Ibid., p. 158, а также интервью с рабби Кахане от 19 октября 1987 г.

44 Письмо Цви Барнеа (Хамейдеса) в Тhе Jerusalem Post (24 января 1986 г.). См. также: Yitshak Lewin, Aliti mi-spetsyah, op. cit, p. 175, K.I. Lewin, ‘Andreas Count Sheptyts’kyi’, op. cit, p. 1665, а также интервью с раввином Кахане от 19 октября 1987 г.

45 P. R. Magocsi, ed., Morality and Reality, op. cit., preface, pp. V—IX. 46 J.-P. Himka, ‘Sheptyts’kyi and the Ukrainian National Movement before 1914', in Morality and Reality, op. cit.

PP. 29—48.

47 J. S. Conway, ‘Catholicism and the Jews during the Nazi Period and After, in O. D. Kulka and P. R. MendesFlohr, eds., Judaism and Christianity under the Impact of National Socialism, op. cit, pp. 447—448.

48 ‘Introduction‘, Judaism and Christianity, op. cit, p. 12.

49 Ibid., p. 16.

50 Несмотря на многочисленные обращения в Совет по увековечению памяти жертв музея Яд Вашем, присуждение звания «Праведник среди народов» человеку, который организовал спасение около 150 евреев и выступал против антиеврейской политики нацистского режима, по-прежнему откладывается.

51 Pinkas Hakehilot. Polin, vol. 2: Galitsiah hamizrahit, Yad Vashem, Jerusalem, 1980, p. kaf-heh.

52 См. письмо от 11 августа 1998 г. от директора отдела Праведников музея Яд Вашем д-ра Мордехая Палдиеля автору и приложение к письму с перечислением аргументов, выполненное референтом по делу Шептицкого д-ром Элиягу Ионесом (оба документа в архиве автора). См. также: Eliyahu Yones, Ashan Baholot: Yehudei Lvuv ba-milhama, 1939-1944. Yad Vashem. Jerusalem, 2001.

53 London Review of Books, July 7, 2005, p. 27.

54 Alex Doron, «Holier then the Pope», Maariv, May 5, 2005; Yossi Melman and Asaf Karmel, “The Ukrainian Schindler.” Haaretz Magazine, September 9, 2005.

55 Rzeczpospolita, August 20, 2005; http://www.msz.qov.pl.

Шимон Редлих МОРАЛЬНЫЕ ПРИНЦИПЫ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ: МИТРОПОЛИТ АНДРЕЙ ШЕПТИЦКИЙ И ЕВРЕИ В ПЕРИОД ХОЛОКОСТА И ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ В данном исследовании предпринимается попытка исследовать взгляды и действия главы Украинской Греко-католической церкви в Галиции митрополита Андрея ГЛептицкого по отношению к евреям в период Холокоста. Фигура Шептицкого рассматривается не только в контексте неоднозначных и напряженных украинско-еврейских взаимоотношений, но также сквозь призму украинско-польских, советско-украинских и украинско-германских взаимоотношений. Взгляды Шептицкого на евреев формировались под влиянием различных, порой противоречивых обстоятельств. Однако по сравнению с позицией большинства нееврейского населения оккупированной нацистами Европы, Ватикана и других церквей, заявления Шептицкого и его действия по отношению к евреям помещают его в один ряд с теми, кого считают ответственным за ближнего своего. Для восстановления исторической правды и справедливости фигуру Шептицкого следует рассматривать в нескольких контекстах. Это история украинцев и их отношений с русскими и советской властью; история поляков; история взаимоотношений с немцами и нацистами; в особенности это история украинско-еврейских взаимоотношений. Необходимо также рассмотреть отношение Шептицкого к украинскому национализму и его религиозные взгляды на иудаизм. Шептицкий, несомненно, на протяжении всей своей жизни был противоречивой фигурой; так же неоднозначно трактовалось его наследие после его смерти. Одни считают его святым и спасителем, тогда как другие обвиняют его в сотрудничестве с нацизмом. В нашем исследовании предпринимается попытка восстановить всесторонний облик этой исторической фигуры с учетом разноречивых интересов, которыми он руководствовался, и трагических обстоятельств, в которых ему пришлось жить. Украинцы и евреи в течение столетий жили бок о бок в Восточной Европе и зачастую служили сторонами своеобразного треугольника, в котором роль несущего власть основания играли русские или поляки. Только правильное понимание распределения отношений в этом треугольнике поможет нам понять исторический фон их сосуществования. На протяжении столетий евреи играли роль экономических посредников между польской знатью и украинским крестьянством. Это, конечно, не могло не вызвать враждебности у украинцев по отношению к евреям. Украинцам порой казалось, что евреи даже держат под контролем их церкви, хотя в действительности это было не так. Образ еврея в украинской фольклорной традиции сформировался таковым, что еврей в нем представал как фигура, контролирующая и материальный, и духовный мир. Со временем антисемитизм стал неотъемлемой частью нарождавшегося украинского национализма. Погромы Хмельницкого в XVII столетии, ставшие символом и прототипом еврейских страданий, а также зверства гайдамаков в XVII столетии оказали травматическое воздействие на коллективную память восточно-европейского еврейства. Хмельницкий и его казаки, которые для евреев представляют собой верх жестокости, для украинцев были и поныне являются символом национального героизма. Это диаметрально противоположное восприятие исторических фигур и событий весьма затрудняло взаимопонимание. Погромы 1880-х годов и начала XX века, проведенные украинцами, как и антиеврейские взрывы времен Гражданской войны, способствовали дальнейшему формированию образа украинцев как убийц и погромщиков. Попытки наладить украинско-еврейские взаимоотношения и сотрудничество в период существования независимого Украинского государства после Первой мировой оказались короткими и безуспешными. Между двумя мировыми войнами Восточная Европа продолжала оставаться ареной украинскоеврейских взаимоотношений, хотя значительное количество и евреев, и украинцев эмигрировали в Новый свет. Те же, кто остался в Европе, снова оказались в близком соседстве как в независимой Польше, так и в советской России. Казалось, для обеих сторон настало время улучшить отношения. Однако в ходе нескольких попыток парламентского сотрудничества в Польше в 1920-х гг. украинцы стали рассматривать еврейских соседей как естественных союзников находившихся у власти поляков. Обострение национальных проблем в Польше в 1930-х гг. и особенно подавление поляками прав украинского национального меньшинства привело к отрицательным последствиям. Это открыло путь распространению в украинских националистических кругах фашистских и нацистских идей. Традиционный украинский антисемитизм начал впитывать в себя нацистские расовые теории. В СССР в 1920-х гг. коммунистический строй предпринимал попытки искоренить антисемитизм, и в Советской Украине у евреев и украинцев возникли некоторые общие национальные интересы. Однако с упрочением сталинского режима в 1930-х гг. дремлющий антагонизм вспыхнул вновь. Растущая роль полицейского аппарата в стране, сталинский террор и, главное, ужасы коллективизации в украинском массовом сознании оказались связанными с образом «жидобольшевизма». Этот образ стал еще более зримым в течение короткого, но немаловажного периода 1939-41-х гг., когда к Советскому Союзу была присоединена Восточная Польша. Евреи стали восприниматься местным украинским населением как

проводники ненавистного большевистского режима. Все это происходило накануне нацистской оккупации Восточной Польши, плотно населенной как украинцами, так и евреями. Такой была обстановка накануне Холокоста. Таким был контекст взаимоотношений Шептицкого с евреями. Чтобы осветить подробности нашей темы, нам необходимо совершить экскурс в его отношение к евреям и взаимоотношения с ними накануне Второй мировой войны. Знания о евреях и иудаизме было неотъемлемой частью интеллектуального и практического окружения Шептицкого еще со времен его юности. Известно, что когда будущему митрополиту исполнилось двадцать, он начал учить иврит, продолжал эти занятия он и позже. Вероятно, в это время у него возник интерес к еврейской культуре. Вскоре он уже мог говорить и писать на библейском иврите. В августе 1905 г. Шептицкий посетил Святую землю с группой паломников из Моравии, а в сентябре 1906 г. он снова побывал там с паломниками из Украины численностью около 500 человек и посетил христианские святыни. Вероятно, Шептицкий вынашивал планы основания там центра для паломников Греко-католической церкви. Общественная и благотворительная деятельность являлась для Шептицкого главным занятием, на которое он тратил время и средства. В начале 1920-х гг. он предпринял поездку по Европе и Северной Америке для сбора средств в пользу жертв Первой мировой войны в Галиции, в первую очередь для детей-сирот. Его благотворительные начинания стали прообразом форм помощи евреям в годы Второй мировой. Еще в первые десятилетия XX века некоторые виды проводимой Шептицким благотворительной деятельности распространялись и на евреев. Так, он регулярно вносил пожертвования в сбор средств для беднейших евреев накануне Песаха в Восточной Галиции1. Более того, его главное общественное начинание — учрежденная в 1903 г. во Львове «Народна л1чниця», преобразованная в 1938 г. в полноценную больницу, — было в действительности не зависимым от религиозных предпочтений заведением, где евреи лечились точно так же, как и украинцы и поляки2. Наиболее показательным в отношениях Шептицкого с евреями было то, что в ходе его регулярных канонических посещений он устраивал встречи с главами еврейских общин. В отчете об одном из таких визитов значится, что «его приветствовали церковные процессии, духовенство ...и раввины с Торой. Он поблагодарил раввинов и еврейскую делегацию на иврите, их языке»3. Связи митрополита с еврейскими религиозными и общинными лидерами в Галиции, очевидно, приветствовались в еврейских кругах. Так, в июле 1935 года еврейская газета «Хвиля» опубликовала поздравление львовской еврейской общины по случаю семидесятилетия Шептицкого. В тексте говорилось о высоких моральных и нравственных качествах митрополита, а также о дружеских чувствах, которые испытывало к Шептиц-кому местное еврейское население4. По этому же поводу Шептицкого лично поздравил главный раввин Львова доктор Езе-кииль Левин. В основе отношения Шептицкого к евреям лежали, несомненно, искренние гуманистические побуждения и живое участие. Однако имели значение и иные факторы. Пастырское послание под названием «Мои выступления на иврите», распространенное Шептицким среди греко-католического духовенства в начале 1900-х гг., может пролить свет на некоторые религиозные и теологические аспекты его позиции5. Шептицкого тогда критиковали за его «особые» взаимоотношения с еврейством. В пасторском послании он сообщал духовенству, что «антисемитский журнал в Вене, узнав о происшедшем (т.е. об ответе Шептицкого на иврите приветствовавшим его евреям. — Ш.Р.), обвинил меня в иудействе»6. Среди украинского духовенства, вероятно, также звучали выступления с критикой его поведения. Шептицкий решил ответить на эти обвинения подробным освещением своих встреч с евреями. Поскольку это письмо является весьма важным для понимания его мотивов, мы сочли необходимым привести из него подробную выдержку. «Я считаю, что если человек, которому Христос дал задачу распространять Святое Писание, видит перед собой иноверцев, пусть даже на мгновение, он не должен упускать возможность распространить среди них Божье слово. Когда я встречаюсь с собравшимися и готовыми меня слушать евреями, я не могу не воспринимать их как ближних своих, обреченных на вечные муки. Поэтому я считаю своим долгом использовать эту возможность, чтобы попытаться донести до них хотя бы одно слово из Божьего откровения. И я делаю это в разговоре с ними. Конечно, я делаю это в их манере и на их языке, поскольку такова традиция христианской церкви в течение двадцати столетий. Служители Писания предают себя в руки тем, кому они проповедуют. Это единственный способ донести истину до души слушателя. Если бы такая речь к приветствовавшим меня с Торой была произнесена на русском или немецком, это выглядело бы скорее не как молитва с Библией, но как светская беседа. В такой ситуации священник должен вызвать интерес у своей аудитории и затронуть те струны души, которые отзовутся религиозным чувством. Этого не добиться, даже если говорить на немецко-еврейском жаргоне (идиш), ибо тогда будет похоже на обсуждение финансовых вопросов. Добиться этой цели позволяет лишь иврит. Хотя и не все из слушателей понимали этот разговор полностью, но все они более-менее знакомы со священными текстами из Ветхого Завета. И если есть в их душах искры религиозного рвения, то их

можно возжечь словами Священного Писания. Вот почему я обычно начинаю словами из священных текстов. Часто случалось, что слушатели настолько хорошо знакомы с текстом, что они цитировали его, опережая меня на слово. К таким текстам я добавляю некоторые комментарии христианского толка или другой текст, который ведет к истолкованию первого текста в христианском ключе. Таким образом я, насколько могу, предлагаю им мысли о надежде, любви и ожидании Мессии. Я не жду многого. Я доволен, если хотя бы одна заблудшая душа обретет в моих словах отражение слова Божьего и хотя бы на мгновение задумается над молитвами, которые повторяет ежедневно, быть может, без особого внимания».7 Далее Шептицкий объяснял причины оказания финансовой помощи караимам: «По этой же причине я делаю пожертвования галицким караимам, беднейшим членам их общины, и я готов говорить с ними при первой же возможности. Верю, что любой ручеек христианской любви, что может связать человека религиозного с неверующими, возможен по благословению Господнему, и дает ему возможность подвести их ближе к учению Христа»8. Это объяснение можно в равной степени применить и к пожертвованиям Шептицкого евреям. Порой Шептицкий думал об организации еврейско-христианских общин по образцу тех, что существовали во времена раннего христианства. Одна такая община, возможно, даже существовала во Львове, однако результаты таких попыток были незначительны.9 В межвоенное время у Шептицкого появились новые трудности. В начале 1920-х, как мы знаем, надежды украинцев на независимость рухнули как в большевистской России, так и в националистической Польше. 1930-е годы принесли репрессии и страдания украинскому населению по обеим сторонам границы. Принудительная коллективизация, голод в советской Украине и кампании по «замирению» в Польше вызвали разочарование среди украинцев, и они стали прибегать к насилию и террору. Будучи близким к украинским политическим деятелям, Шептицкий постоянно выступал с осуждением актов насилия, осуществлявшихся украинскими экстремистами. Позиция, занятая им позднее, во время Второй мировой, была органичным продолжением его негативного отношения к насилию и террору в предвоенные годы. Отношение Шептицкого к большевистской России становилось все более критическим. Большевики в его глазах выглядели воплощением двойного зла. По его мнению, они совершали преступления как против Бога, так и против украинского народа. Открытая антибольшевистская и антикоммунистическая позиция Шептицкого в межвоенные годы наложила отпечаток на его отношение к тем евреям, которых он отождествлял с ненавистным режимом и идеологией Советского Союза. Так, еще в 1920 г., когда в Галиции была сделана попытка установить советскую республику, Шептицкий выступил ее непримиримым критиком и утверждал, что она организуется «евреем-диктатором». В одном из близких к Шептицкому церковных изданий писали в 1936 г. о «совместном фронте», который держат радикалы, социалисты, масоны и евреи»10. Следует также помнить, что если в отношении коммунизма, Советского Союза и его сторонников на Западе в 1930-х годах Шептицкий постоянно выступал с открытой критикой, то в отношении нацистского тоталитарного государства он критики не предпринимал". В 1930-х гг. украинское общественное мнение в Польше стало подвергаться значительному влиянию со стороны националистических организаций правого толка, а также их прессы, изображавших евреев в крайне негативном свете. Главными темами в украинской националистической прессе были следующие: жидоболыпевизм, угроза со стороны международного еврейства, евреи как чужеродные паразиты; выражалось восхищение перед фашистской и нацистской общественными моделями. В связи с недолгой, но яркой историей Украинской Закарпатской автономии также появлялись многочисленные антиеврейские спекуляции. Антиеврейские настроения выражались не только в содержании, но и посредством оскорбительной лексики и изобразительных материалов, являвшихся неотъемлемой частью украинского антисемитского фольклора. Несмотря на то, что восприятие и отображение еврейского вопроса было неоднозначным, антисемитские выражения становились все громче. Это подготовило в дальнейшем почву для распространения среди украинцев нацистской антисемитской идеологии и пропаганды12. Мы не можем судить с уверенностью о том, какой была на тот момент позиция униатского духовенства по отношению к евреям. Можно предположить, что поскольку многие из деятелей церкви испытывали влияние националистических идей и поскольку радикализация украинского национализма сопровождалась ростом антисемитских настроений, то антиеврейские взгляды распространялись и в этой среде. Однако были и другие голоса. Епископ Иван Бучко, который был близок к Шептицкому и разделял взгляды митрополита относительно евреев, публично выступал против антисемитизма и осуждал неоязычество Гитлера. Бучко также открыто поддерживал антинацистские взгляды немецких кардиналов Фаульхабера и Инницера'3. Аннексия Советским Союзом Восточной Польши в сентябре 1939 года породила дополнительную напряженность в отношениях между еврейским и украинским населением. Несмотря на то, что это

принесло страдания обеим группам — как евреям, так и украинцам, — образ еврея как сторонника нового режима стал преобладать среди нееврейского населения Восточной Галиции. В еврейской среде действительно были распространены просоветские настроения. Для понимания причины этого необходимо вспомнить о резком ухудшении положения евреев в предвоенной Польше, о понимании евреями участи, грозившей им при нацистах, об атмосфере беззакония и насилия, сопровождавшей падение польской государственности и установление нацистского режима, а также об утверждениях советской пропаганды о решении еврейского вопроса в Советском Союзе. Хотя меры, предпринимавшиеся советской властью против антисемитизма на присоединенной территории, были далеки от совершенства, некоторые украинцы все же понесли наказание за антисемитское поведение, и это определенным образом влияло на украинцев14. Еще одним фактором, влиявшим на отношение украинцев к евреям, был наплыв еврейских беженцев из оккупированных немцами областей западной и центральной Польши в Восточную Галицию. Становившееся все более заметным, их присутствие, в свою очередь, вызывало рост антиеврейских настроений. Эти настроения также выражала и некоторая часть украинского духовенства Галиции. В одном из отчетов церкви об обстановке на занятых Советами землях Польши говорилось, что с евреями там обращаются лучше, чем с остальными группами. Епископ из Перемышля жаловался в своем послании в Рим, что здание епархиального управления передали евреям15. Сам Шептицкий в письме кардиналу Тиссерану писал о «появлении огромного количества евреев-беженцев», которые «значительно усложняют жизнь»16. Говоря о наступивших после советской аннексии лишениях и переменах, митрополит пришел к выводу, что «евреи в непомерных количествах проникли в экономику и придали деятельности [советских] властей характер грязной наживы, которая характерна для мелких торговцев». Будучи религиозным лидером украинцев Восточной Галиции, Шептицкий был особенно озабочен и рассержен тем, что новая власть насаждала атеистическое образование и воспитание среди украинской молодежи. В другом письме в Ватикан он докладывал, что «у нас величайшее опасение за школьников, поскольку начальство в этих [советских] школах часто либо евреи, либо атеисты».17 Наиболее непримиримое обличение Шептицким советской власти содержится в письме, написанном им спустя несколько недель после захвата восточной Польши немецкой армией, летом 1941 г.18 В нем он писал, что почти двухлетний период правления Советов в восточной Галиции «привел умы в такое состояние, что украинцы этой местности будут приветствовать любую власть, которая противостоит Советскому Союзу»." Похоже, в глазах многих украинцев, и даже фигур такого уровня, как Шептицкий, евреи воспринимались как виновники бед, причиненных украинскому населению советской властью. Ситуация резко изменилась 22 июня 1941 года, после нападения Германии на СССР. Неделю спустя немецкая армия вошла во Львов. Основной вопрос нашего исследования — отношение Шептицкого к евреям во время Холокоста — опирается на более широкие вопросы об отношении украинцев к немцам вообще и реакции Шептицкого на немецкую власть в частности. Не углубляясь в рассмотрение вопроса о распределении сил на украинской политической и национальной арене и их позиции относительно гитлеровской Германии, можно утверждать, что большинство украинского населения рассматривало приход немцев как избавление от большевистского режима и питало надежду на восстановление украинского суверенитета при поддержке Германии. Уступки немцев в отношении украинского населения выражались в открытии церквей, закрытых в предшествовавшие два года советской власти. Все это, вкупе с национальными иллюзиями, порождало прогерманские настроения среди украинского духовенства. Оккупация восточной Галиции немецкими войсками повлекла за собой акты мести со стороны украинцев по отношению к тем, кого они считали проводниками советского режима. Более того, разочарование в намерениях немцев привели к провозглашению украинской государственности. Первая реакция Шептицкого на стремительно разворачивающиеся события была положительной и даже сочувственной. В пасторском послании «К украинскому народу» митрополит заявил: «Мы приветствуем победоносную германскую армию как освободителя от врага»20. В написанном в конце августа 1941 г. письме в Ватикан Шептицкий заявлял в аналогичном духе: «Нам следует поддерживать германскую армию, которая несет нам освобождение от большевистского режима». Он также выразил надежду на то, что победа Германии в этой войне приведет к ликвидации «атеистического воинствующего коммунизма раз и навсегда»21. Национальные и религиозные устремления Шептицкого, повлиявшие на его первоначальное отношение к немцам, были высказаны им четко и недвусмысленно. В письме Гитлеру, подписанном Шептицким и другими украинскими деятелями и отправленном в феврале 1942 г., несколько раз выражалась готовность принять участие в украинско-немецком сотрудничестве. Авторы письма высказывали надежду на то, что гитлеровский «новый порядок» в Европе будет способствовать появлению независимой Украины22. Политика Гитлера и его намерения по отношению к славянам еще не были тогда столь очевидны, и многие украинцы, в том числе и Шептицкий, полагали, что общая для украинцев и Германии ненависть к Советской России укрепит их антибольшевистский союз и обеспечит поддержку Германией укра-

инских национальных интересов. В то же время, оккупация нацистами западноукраинских земель ознаменовалась все более жестокими антиеврейскими преследованиями и, в конце концов, поголовным уничтожением евреев. Сразу же по приходу во Львов немецкой армии айнзатц-группа «С» начала осуществлять акты насилия, включая убийства местных евреев. В этих погромных действиях приняли участие и украинцы. Эти антиеврейские действия мотивировались как традиционной народной юдофобией, так и новой идеологией борьбы с «жидобольшевизмом». Необходимо помнить, что нацистская антисемитская пропаганда перед войной активно эксплуатировала миф о «жидобольшевизме». Наиболее громкое обвинение украинцев в адрес евреев заключалось в том, что последние сотрудничали с советскими органами госбезопасности при арестах и убийствах украинцев перед отступлением Советов из города. Между 30 июня и 7 июля 1941 г. около 4000 евреев были убиты во Львове немецкими подразделениями при участии украинской вспомогательной полиции. 25—27 июля около 2000 евреев были убиты в ходе погрома, проходившего под названием «Дни Петлюры» и символизировавшего месть украинцев за убийство Симона Петлюры евреем в 1926 г. В общем численность погибших в ходе погромных акций в первые же недели нацистской оккупации Восточной Польши оценивается в 30000 евреев. Подразделения украинской милиции выполняли вспомогательные функции во время антиеврейских акций. Украинцев также использовали в рабочих лагерях и лагерях смерти.23 Однако были некоторые умеренно настроенные украинские организации, не принимавшие участия в антиеврейских акциях24, были и отдельные люди, которые оказывали евреям помощь и спасали их во время немецкой оккупации. По одной из оценок, несколько сотен украинцев пытались помогать евреям, и около ста из них были за это казнены нацистами25. Украинское националистическое подполье демонстрировало по отношению к евреям либо безразличие, либо откровенную враждебность. Подобные настроения, возможно, преобладали и в среде духовенства. Таковым был общий контекст, в котором необходимо рассматривать деятельность Шептицкого по отношению к евреям. Новости о погромных действиях, осуществленных украинцами, а также о нацистских акциях, проведенных при помощи украинской милиции, должны были сразу же достичь ушей Шептицкого. Доктор Езекииль Левин, главный раввин Львова и личный друг Шептицкого, просил его попытаться остановить разбушевавшуюся толпу: «Когда-то Вы говорили мне, что являетесь другом евреев. Прошу Вас в этот час смертельной опасности доказать Вашу дружбу. Прошу Вас спасти тысячи человеческих жизней»26. Молодой украинец примерно в это же время исповедывался митрополиту, что лично «убил семьдесят пять человек во Львове за одну ночь»27. Однако по поводу участия украинцев в истреблении нацистами еврейского населения Шептицкий однозначно высказался лишь в начале 1942 года. Возможно, в первые несколько месяцев после немецкого вторжения 76-летний больной Шептицкий был ошеломлен неожиданными событиями и все еще верил в установление украинского национального единства под эгидой нацистского режима. Однако с течением времени ситуация прояснялась. Постоянное насилие со стороны немцев, а также растущее в украинских кругах разочарование в немецкой позиции относительно украинских национальных ожиданий не могло не повлиять на позицию митрополита. Более всего его, очевидно, беспокоило деморализующее и разлагающее влияние нацистов на местное украинское население, особенно на молодежь, которая уже с 1930-х начала становиться на радикальные позиции. Шептицкий выражал свою озабоченность несколько раз. В письме Гиммлеру в феврале 1942 г. митрополит жаловался на обращение немцев с местным населением, особенно с евреями, и протестовал против использования украинских вспомогательных частей в антиеврейских акциях28. Шептицкий возлагал на это письмо большие надежды. Он обсуждал его с раввином Давидом Кахане (одним из евреев, которых спас Шептицкий), и упомянул о нем в своем послании в Ватикан29. Летом 1942 года Львов, как и Варшава и другие города, стал свидетелем ужесточения антиеврейской политики. Начались массовые депортации евреев в лагеря смерти. Если прежние немецкие «акции» осуществлялись под различными предлогами (например, «переселение» в трудовых целях), то депортации лета 1942 г. проводились так, что их цель — уничтожение — была для всех очевидна. Массовые депортации евреев из львовского гетто были проведены между 20 и 23 августа 1942 г.; вывезено было около 50 ООО человек. События августа 1942 года были наиболее жестокими и шокирующими за все время нацистского правления во Львове. Не удивительно поэтому, что самое суровое осуждение Шептицким нацистского режима появляется в его письме в Ватикан, которое было написано по следам тех событий. Это письмо выражает все разочарование Шептицкого немецким правлением и его обвинения в адрес новой власти. Он писал: «Освобожденные немецкой армией от большевистского ига, мы почувствовали некоторое облегчение, [однако] постепенно [немецкое] правительство установило режим невероятного террора и коррупции... теперь все согласны, что немецкий режим, возможно, еще более злодейский и дьявольский, чем большевистский. На протяжении более года не прошло и дня без ужасных преступлений. Евреи — их первоочередная цель. Численность евреев, убитых в нашем крае, определенно превышает 200 ООО»30. Бесчеловечная природа немецкой политики по отношению к

евреям становилась все более очевидной. «В определенное время, — писал Шептицкий, — они начали убивать евреев открыто, на улицах, прямо на виду у публики»31. Среди зол «нового порядка» Шептицкий также упоминает «национальный шовинизм», имея в виду, возможно, не только немецкую сторону. Использование им при описании немецкой власти таких выражений, как «бешеные волки» и «чудовища», показывает степень морального осуждения Шептицким гитлеровского режима. Больше всего Шептицкого ранило то опустошающее аморальное влияние, которое нацистский стиль мышления оказывал на следовавших за этим режимом украинцев и греко-католиков. В письме кардиналу Тиссерану, написанном в сентябре 1942 года, Шептицкий вновь выражал недовольство фактом вербовки украинцев во вспомогательную полицию и использования их немцами в «извращенных целях»32. Попытки Шептицкого влиять на украинское население и противостоять аморальным нормам нацистской власти осуществлялись посредством его пасторских посланий. Некоторые из них были напечатаны, другие распространялись устно. Оценить действительную степень влияния этих обращений на украинское население и духовенство практически невозможно. Однако сам факт, что митрополит считал необходимым повторять их снова и снова, говорит о больших трудностях, возникавших на его пути. До какой степени пасторские послания Шептицкого могли воспрепятствовать бесчеловечным действиям в отношении евреев? В известных нам посланиях евреи никогда не упоминаются открыто. Необходимо помнить, что террор применялся не только по отношению к евреям; этим средством пользовались и различные украинские группировки в политической борьбе; террор применялся и в польско-украинских отношениях. По нашему мнению, осуждение Шептицким преступлений против евреев следует рассматривать именно в таком контексте. В наиболее известном пасторском послании Шептицкого, появившемся в ноябре 1942 г. под символическим названием «Не убий», речь идет о любой форме человекоубийства33. Хотя в качестве примера в нем упомянуто политическое убийство, но совершенно очевидно, что в послании осуждаются все виды убийства. Похоже, Шептицкий был озабочен появлением того, что он назвал «склонностью к убийству», то есть распространением привычки убивать как общепринятой нормы поведения. То, что Шептицкий показал копию письма скрывавшемуся у него в то время раввину Кахане, показывает, что митрополит считал это важным и по отношению к евреям34. Еще одним примером озабоченности Шептицкого массовыми убийствами евреев является его разговор с посетившим его в сентябре 1943 г. дром Фредериком, который являлся французским специалистом по Восточной Европе и сотрудничал с министерством иностранных дел Рейха. В ходе этого разговора Шептицкий снова выразил мнение, что «Германия хуже, чем большевизм» и обвинил немцев в бесчеловечном отношении к евреям35. Два наиболее важных свидетельства о попытках Шептицкого спасти евреев во время немецкой оккупации — это свидетельство рабби Давида Кахане, который в 1930-х годах был раввином во Львове, и Курта Левина, сына рабби доктора Езекииля Левина, главного раввина реформистской еврейской общины во Львове накануне Второй мировой. Когда рабби Левин 2 июля 1941 г. пришел в резиденцию Шептицкого на холме Св. Юра, митрополит убеждал его остаться, однако рабби решил вернуться обратно к своей семье и пастве. В тот же день его схватили и убили вместе с остальными евреями. Наверное, для украинско-еврейских отношений весьма символично, что ведущий украинский религиозный деятель предложил помощь раввину, а другие украинцы участвовали в его убийстве36. После смерти раввина связь между его семьей и Шептицким продолжалась. По рекомендации Шептицкого два сына раввина — Курт (Исаак) и Натан — скрывались в различных греко-католических монастырях и в соборе Св. Юра до прихода Красной Армии во Львов летом 1944 г. ллл Раввина Кахане стали укрывать по распоряжению Шептицкого в мае 1943 г. Перед этим, во время массовых депортаций в августе 1942 г. рабби Кахане обратился к митрополиту с просьбой помочь ему спасти свитки Торы; Шептицкий с готовностью согласился. Большинство евреев, спасенных Шептицким и его помощниками, бежали из львовского гетто и трудового лагеря в период между августом 1942 г. и маем 1943 г. Гетто было ликвидировано в июне 1943-го, а лагерь — в конце того же года. Что касается организации помощи, похоже, что митрополит действовал с помощью нескольких заслуживавших доверия украинских священников, таких как его брат Клементий, глава ордена Студитов, и игуменья Студитского монастыря Иосефа. Другим главным действующим лицом был преподобный Марко Стек, который, вероятно, был связным между монастырем Св. Юра и другими монастырями во Львове и его окрестностях. Обычно было гораздо легче прятать женщин, чем мужчин, а детей — легче, чем взрослых. Спасенным детям давали фальшивые справки о крещении, украинские имена, а затем распределяли их по мужским и женским монастырям и детским домам. Некоторым детям студитские монахи помогали пересечь румынскую и венгерскую границу. Для выполнения такой опасной задачи Шептицкому, очевидно, удалось привлечь наиболее нравственную, заслуживавшую доверия и отважную часть украинского духовенства. Они подвергались не только внешней угрозе со стороны немецких властей, но и критике изнутри37. Нижние слои духовенства были настроены

антисемитски, и многие из них, вероятно, были против оказания помощи евреям. Раввин Кахане в своем интервью подтверждал это предположение. Духовенство Украинской Автокефальной церкви было, очевидно, наиболее антисемитским. В свидетельстве одного из выживших в Холокосте приводится отрывок из проповеди священника, призывавшего паству: «Дорогие прихожане ...не давайте куска хлеба евреям ...кто знает о месте, где прячется еврей, найдите его и скажите немцам»38. Обсуждение вопроса об отношении Шептицкого к евреям в период Второй мировой не будет полным, если мы не коснемся аспектов христианской теологии и позиции папского престола. Традиционная враждебность христианской церкви по отношению к евреям и антиеврейские догматические положения ответственны, по крайней мере частично, за атмосферу безразличия и враждебности среди нееврейского населения в странах, где господствовали нацисты. По некоторым причинам такие настроения были особенно сильны в странах Восточной Европы. Некоторые христиане истолковали организованные нацистами массовые убийства евреев как неизбежное исполнение христианского призыва к наказанию тех, кто отверг Христа39. Дискуссии о позиции Папы Пия XII, в том числе пьеса «Посланник» Рольфа Хоххута и исследование Джона Ф. Морли о реакции Ватикана на Холокост, указывают на полное моральное фиаско папства в пору тяжких испытаний40. Взгляды и дела Шептицкого в это трудное и разрушительное время также необходимо поместить и в этот контекст. В письме в Рим, написанном в августе 1942 г. и содержащем описание нацистских зверств, Шептицкий заметил: «Единственное утешение, которое у нас есть в эти ужасные времена — это то, что ничто не происходит помимо воли Отца нашего небесного. Думаю, среди убиенных евреев многие души обратились к Господу, так как никогда еще не попадали они в такое положение как ныне, сталкиваясь в течение месяцев с угрозой насильственной смерти»41. Разговор, состоявшийся в сентябре 1943 г. между митрополитом и рабби Кахане (отражен последним в мемуарах), может пролить дополнительный свет на теологию Шептицкого. По Кахане, митрополит говорил ему: «Когда-либо... спрашивали ли Вы себя, в чем причина ненависти и бесчеловечных преследований, которым еврейский народ подвергается с древних времен и поныне?» ...Он просил меня... открыть стих 25 главы 27 Евангелия от Матфея, где сказано: «И, отвечая, весь народ сказал: кровь Его на нас и на детях наших»42. Вскоре после этого разговора Шептицкий принес извинения Кахане: «В этой ужасной ситуации, когда еврейский народ обильно истекает кровью и гибнут тысячи невиновных, я не должен был касаться этой темы. ...Прошу у Вас прощения»43. Были ли в действительности крещены спасенные еврейские дети? Различные воспоминания дают разные оценки. Раввин Кахане считает, что тенденции к этому просматривались в окружении Шептицкого, особенно со стороны его брата Клементия. Однако Курт Левин и Цви Барнеа (Хамейдес) свидетельствовали, что таких попыток не предпринималось. Последний заявлял: «В 1944-м году, после нашего освобождения, митрополит возвращал еврейских детей остаткам еврейской общины во Львове, как только находились семьи, готовые их воспитывать»44. Далее мы попытаемся ответить на следующие вопросы: 1) почему отношение Шептицкого к евреям было столь неоднозначным; и 2) каким Шептицкий предстает в еврейской исторической памяти? Пол Р. Магочи в предисловии к сборнику статей о Шептицком писал, что всю жизнь для митрополита был важен вопрос о том, «как сделать христианскую мораль основой повседневной реальности»45. Другой исследователь раннего периода карьеры Шептицкого утверждал, что он был «видным сторонником украинского национального движения, но лишь до тех пор, пока оно соответствовало христианским ценностям»46. Противоречия между христианским мировоззрением и присущими украинскому национализму чертами наложило отпечаток на деятельность Шептицкого в последующие годы. Уже в предвоенный период, а тем более в годы Холокоста украинский национализм стал на путь радикализации, насилия и антисемитизма. И как глава Униатской церкви, и как символический центр украинских национальных интересов Шептицкий оказался в тупиковой ситуации. Он пытался распространять христианскую мораль, при этом пытаясь не отделяться от националистических идей. Он оказался на перепутье между своими моральными и гуманистическими ценностями и своим сочувствием к преследуемому украинскому национализму. Джон С. Конвей в своей работе об отношении католиков к евреям в годы нацистского господства справедливо заметил, что не стоит преувеличивать влияние Церкви во времена, когда вспыхивают националистические идеи, и указал, что Церковь опасалась утраты влияния на массы, если однозначно выскажется по еврейскому вопросу47. Церковные деятели стремились сохранить свое влияние в условиях всеобщего обесценивания ценностей. Деятельность Шептицкого нужно рассматривать и в этом контексте. Его положение было еще более трудным, чем у других религиозных деятелей на оккупированных нацистами землях. Его соотечественники украинцы, особенно молодежь, были настроены более решительно, были более склонны к насилию и антисемитским действиям, чем большинство населения в оккупированной нацистами Восточной Европе. Тем большего уважения, в сравнении с другими деятелями церкви, должны заслуживать действия митрополита по отношению к

евреям. Позиция Шептицкого произрастала из нескольких источников: его общего гуманизма, его долгих взаимоотношений с евреями и вместе с тем, из традиционной христианской идеологии. Взаимоотношения Шептицкого с евреями в период Холокоста нашли отражение в материалах конференции, проведенной в Иерусалиме в 1980-х гг. В них отмечалось, что «создана полная картина различных и порой противоречивых действий», и указывалось, что «даже в Восточной Европе взаимоотношения между церквями и евреями во время нацистской оккупации были многообразнее, чем казалось до сих пор»49. Подобным же образом и в позиции Шептицкого можно найти противоречия, сомнения и конфликты. Современный исторический образ Шептицкого также изобилует неоднозначными и взаимоисключающими чертами. Еврейская память об этом человеке и его делах серьезно травмирована — и не только фактом поддержки Шептицким украинского национализма и нацистской Германии, но и общим негативным отношением к Украине и украинцам50. Определенную роль в этом могло сыграть и чрезвычайно враждебное отношение к митрополиту советской власти. Как уже упоминалось, в отношении Шептицкого к евреям сочетались противоречивые взгляды и действия. Однако по сравнению с церковными кругами и отношением населения в других частях оккупированной Европы, слова и дела Шептицкого по отношению к евреям ставят его в один ряд с теми немногочисленными гуманными и отважными одиночками, которые во времена суровых испытаний ощущали ответственность за ближнего своего. Ходатайства о присуждении митрополиту Андрею Шептицкому звания Праведника среди народов — награды, присуждаемой в Израиле тому, кто спас хотя бы одного еврея в годы Холокоста — уже долгие годы обсуждаются в соответствующем комитете института Яд Вашем (Иерусалим). В одном из изданий Яд Вашема ясно говорится, что «Митрополит Андрей Шептицкий ...организовал помощь евреям уже в первые дни нацистской оккупации ...привлек священников и монахов своей церкви к спасению евреев, в результате чего с их помощью были спасены до 150 евреев»51. В Яд Вашем неоднократно приходили свидетельства от тех, кто был спасен митрополитом. Аргументы Яд Вашема о причинах отказа присудить Шептицкому звание Праведника мира группируются в несколько пунктов52. Кратко прокомментируем наиболее важные из них.

1. Шептицкий поддерживал организацию украинской дивизии СС «Галичина». Этот факт сам по себе верен, но поддержка Шептицким «Галичины» проистекала не из поддержки им Гитлера и нацистской идеологии. К тому времени, когда была создана эта дивизия (весна и лето 1943 г.), было совершенно ясно, что Германия проигрывает войну и что Советская армия наступает на запад. Шептицкий опасался, что между отступлением немцев и приходом Советов наступит анархия, и надеялся, что украинские вооруженные силы защитят местное украинское население. Он также мог рассматривать украинскую дивизию как военное ядро будущей независимой Украины. Между намерениями Шептицкого и реальными антиеврейскими действиями некоторых солдат дивизии «Галичина» никакой связи нет. Более того, солдаты украинской дивизии СС, как и других этнических воинских подразделений, хотя и носили официально знаки отличия СС, но были далеки от первоначальных элитных, идеологически вышколенных настоящих немецких нацистских частей СС. Джон Коннелли недавно писал: «В 1943 г. нацистское руководство стало вербовать на военную службу «неполноценных славян», и к концу войны за Германию сражались сотни тысяч таких солдат, в их числе — словацкие, хорватские и украинские части СС»53.

2. Спасение евреев в период немецкой оккупации являлось для Шептицкого второстепенным занятием. В принципе, это так. Однако мы не должны забывать, что он был одним из известнейших украинских деятелей и духовным лидером украинского народа. Главным объектом его забот была его паства — украинское население Восточной Галиции. Прекрасно зная об антисемитизме многих украинцев и несмотря на преобладание антиеврейских предрассудков и враждебности к евреям, Шептицкий продолжал помогать десяткам евреев и возвышал глас против убийств. Шептицкому было хорошо известно об аморальных взглядах и поведении многих украинцев. Но как духовный пастырь народа он не мог оставить их на самих себя. Эти настроения и взгляды он пытался изменить в присущей ему духовной, моральной и религиозной манере. Общеизвестно, что Шептицкий многократно выступал против ненависти и насилия и до и во время войны.

3. Шептицкий был главным украинским политическим деятелем в этом регионе, и поэтому именно он должен нести ответственность за аморальное поведение украинского народа. Это неправильное заявление. Шептицкий не был политической фигурой. Он был прежде всего деятелем религиозным и духовным. Хотя он и поддерживал украинские национальные интересы и питал надежды на возникновение независимой Украины, он всегда высказывался против насилия и крайних форм национализма.

4. Шептицкий никогда не высказывался публично против убийств евреев украинцами. Это заявление, в принципе, правильное, однако ожидать от Шептицкого публичного выступления об этом — значило бы неправильно оценивать ситуацию и последствия такого шага. В своем известном пасторском послании

«Не убий» он в общих словах говорит о недопустимости ненависти и насилия. Иначе он не мог. Таким было его понимание способа выхода из экстремальной ситуации. Он считал, что говоря о грехе убийства вообще, он подразумевает и убийство евреев. Такие выражения, как «массовое убийство» и «склонность к убийству», из пасторского послания прямо относились к евреям, хотя и не были высказаны вслух. Необходимо понимать специфику обстоятельств, в которых оказался Шептицкий — это нацистская антиеврейская политика и украинские народные антисемитские предрассудки.

5. Шептицкий питал ненависть к большевикам и Советской России, в то время как Советский Союз спасал евреев. Это вопиюще несправедливое утверждение, свидетельствующее о глубоком непонимании исторических фактов. Исследования показывают, что никаких попыток спасти евреев советская власть не предпринимала. Уже в 1943 г. начал проявляться сталинский антисемитизм. Евреев спасали лишь по мере наступления Красной Армии. Сегодня мы ясно осознаем, что Сталин был не меньшим злом, чем Гитлер. Шептицкий питал отвращение к Советам из-за их воинствующего атеизма и страданий миллионов украинцев под советской властью в 1930-е гг. На деле Шептицкий был против и Сталина, и Гитлера. Он был за Украину и украинцев.

6. Шептицкий усвоил антисемитские стереотипы и время от времени выражал антиеврейские взгляды. Это верно. Однако это упрощение вопроса. Необходимо помнить, что митрополит был выдающимся религиозным деятелем, мыслившим и действовавшим в контексте христианской теологии. И все же, несмотря на богословские антииудейские элементы, когда он столкнулся с жестокими и трагическими реалиями, он ощутил ответственность за своего ближнего. Таким же человеком, кто, несмотря на свои антисемитские взгляды, был зачислен в ряд Праведников благодаря своим делам, была польская писательница Софья Коссак.

7. Шептицкий не препятствовал украинской толпе, которая начала погром во Львове в первые дни немецкой оккупации. Есть основания считать, что он отправил посланников с целью успокоить толпу, хотя это пока и не доказано. Можно предположить, что драматические события лета 1944 г. во Львове ошеломили Шептицкого. Возможно также, что когда он услышал, как возбужденная толпа бежит по улицам, он понял, что остановить их не сможет ничто. По отношению к этим событиям правильно было бы поставить вопрос не только о том, что сделал и чего не сделал Шептицкий, а и о том, что было в его силах сделать.

8. Шептицкий был идеологическим союзником Гитлера. Это совершенно упрощающее и неверное заявление его критиков. Действительно, в первые месяцы немецкой оккупации Шептицкий был сторонником немцев как противовеса Советам. Главной причиной этого было то, что немцы освободили местное население от советско-большевистского ига. Как и многие другие религиозные деятели на протяжении столетий, Шептицкий пытался найти modus vivendi с властями на благо своей паствы. Рассматривать Шептицкого как пособника Гитлера в деле установления «нового порядка» в Европе и в «окончательном решении» — значит совершенно не понимать этого человека. Да, были и такие украинские политические, военные и, возможно, религиозные деятели, которые одобряли нацистскую идеологию и действия по отношению к евреям. Шептицкий не был одним из них. Если говорить об официальной связи с нацистами, то известный Праведник мира Оскар Шиндлер был, по крайней мере номинально, членом НСДАП.

9. Шептицкий не подвергался личной опасности во время укрывания и спасения евреев. Это еще одно упрощение, при котором во внимание не принимаются ни очень специфические условия того времени, ни личность митрополита. Возможно, что поскольку он являлся очень крупной фигурой среди миллионов украинцев Восточной Галиции, нацисты не рискнули бы подвергнуть его наказанию. Однако следует помнить, что помощь евреям и их спасение Униатской церковью было предприятием, в котором были задействованы десятки, если не сотни верных и надежных монахов и монахинь. Эти люди ежедневно сталкивались с опасностью наказания. Правильнее будет предположить, что Шептицкий беспокоился о своих людях, и все же он благословлял их на спасение евреев. Хотя лично Шептицкому, по моему мнению, крайняя опасность не угрожала, нам следует рассматривать митрополита и тех, кто ему доверял и подвергался опасности, как единое целое. Общественный интерес к высоконравственным действиям митрополита во времена, когда вокруг царили бесчеловечность и насилие, недавно возник вновь. В 2005 г. в израильской прессе появились статьи об усилиях, предпринимавшихся Шептицким для спасения евреев54. Профессор Адам Ротфельд, министр иностранных дел Польши, сам был спасен во время Второй мировой в Студитском монастыре в У ниве под Львовом. 19 августа 2005 г. он провел церемонию открытия мемориального знака на стене этого монастыря, увековечив благородные деяния митрополита и его брата Клементия, В своем выступлении Ротфельд выразил глубокую веру в то, что «духовное наследие митрополита Андрея и архимандрита Клементия будет служить ориентиром и образцом для молодых поколений украинцев»". В ноябре 2005 г. во Львове планировалось проведение международной конференции «Митрополит Андрей Шептицкий и евреи во время Второй мировой войны».

Только сегодня, когда Восточная Европа, включая Польшу и Украину, встала на путь либерализма и демократии, фигура митрополита Шептицкого может наконец занять правильное место в исторической перспективе и памяти общества. Есть надежда, что несмотря на непростые и временами трагические события в украинско-еврейских взаимоотношениях в прошлом, теперь, после «оранжевой революции» в Украине, пересмотр позиции Яд Вашема по вопросу о деятельности Шептицкого приведет к переоценке места этого человека в еврейской и украинской памяти Холокоста.

Abeie, 7 листопада 2005 року Примечания 1 D. Kahana, Yoman geto Levuv (Jerusalem: Yad Vashem, 1978), p. 157. 1 A. Slusarchuk Sirka, 'Sheptyts'kyi in Education and Philanthropy', in P. R. Magocsi, ed., Morality and Reality: The Life and Times of Andrei Sheptyts'kyi'(Edmonton: University of Alberta, 1989), pp. 279, 287.

3 Бережанська земля: кторично-мемуарний зб1рник. — New York: Berezhany Regional Committee, 1970, pp. 189—191.

4 Chwila (31 July 1935). See also Dilo (1 August 1935); and Y. Lewin, AM mi-spetsyah (Tel Aviv: Am Oved, 1946), p. 85.

5 Послание пастирске Андрея Шептицкого Митрополита Галицкого, Архиепископа Львовского, Епископа Каменца-Подольского до духовенства соединенных епархий. О каноничной визитации.

— Жовква: Печатня оо. Васипиан, 1902. — С. 16—19.

6 Posianie pastyrske, ор. cit. р. 16.

7 Ibid., р. 18.

8 Ibid., pp. 18—19. В другом пасторском послании, написанном двумя годами ранее, Шептицкий выражал религиозную терпимость по отношению ко всем нехристианам, включая евреев, пока они выполняют «небесную волю со всем своим старанием и усердием». — «Правдива Bi-ра» (1900), переиздано в: Твори Слуги Божого Митр. Андрея Шеп-тицького, ч. 1: «Пастирсью листи». — Торонто, 1965, С. 70.

9 £. Prus, Władyka Swiętojurski: Rzecz o arcybiskupie Andrzeju Szep-tyckim (1865— 1944) (Warsaw: Instytut Wydawniczy Związków Zawodowych, 1985), pp. 157—158.

10 Ibid., p. 71.

11 По вопросу о германо-украинских отношениях в этот период см.: Ryszard Torzecki. Kwestia ukraińska w polityce III Rzeszy (1933— 1945) — Warsaw. Książka i Wiedza, 1972.

12 S. Redlich, 'Jewish Ukrainian Relations in Interwar Poland as Reflected in Some Ukrainian Publications, Polin — Studies in Polish Jewry, Vol. 11, 1998, pp. 232—246. Перевод на украинский см.: Сучаснють, вип. 8, 1992, рр. 76—88.

13 бпископ I. Бучко проти антюем1тизму (Bishop I. Buchko Against Antisemitism), Dilo, (18 September 1936). " The Jewish Chronicie (London) (29 December 1939).

15 J. F. Morley, Vatican Diplomacy and the Jews During the Holocaust, 1939—1943 (New York: Ktav, 1980), p. 133.

16 Letter dated 26 December 1939, Actes et Documents du Saint Siege relatifs a la Seconde Guerre Mondiale, Vol. III: Le Saint Siege et la situation religieuse en Pologne et dans les Pays Baltes 1939—1945 (Rome: Libreria Editrice Vaticana, 1967), Doc. 79, pp. 170—171. " С Korolevskij, Metropolitę Andre Szeptyckyj, 1865—1944 (Rome: Opera Theologicae Societatis Scientificae Ukrainorum, 1964), Vol XVI—XVII, p. 362.

18 Letter dated 30 August 1941, Actes et Documents, op. cit, Doc. 297, pp. 437-^42.

M J. A. Armstrong, Ukrainian Nationalism, 1939—45 (New York: Columbia University Press,1955), p. 27.

20 Цитируется по: Кость Панювський. BIA держави до комтету. — Нью-Йорк — Торонто: Ключи, 1957, с. 112.

21 Letter dated 30 August 1941, Actes et Documents, op. cit, Doc. 297, p. 440.

22 A. Inytzkyj, Deutschland und die Ukrainę, 1939-1945, Vol. 2 (Munchen: Osteuropa Institut, 1958), pp.

276—279.

23 Поведение украинцев по отношению к евреям в период Холокоста обсуждается в: Р. Friedman, 'Ukrainian-Jewish Relations During the Occupation', в сб.: Roads to ЕхНпсНоп: Essays on the Holocaust (Philadelphia: Jewish Publication Society, 1980), pp. 176—208, и в его же: Their Brothers' Keepers (New York: Holocaust Library, 1978), pp. 130—136. См. также: S. Spector, Shoat Yehudei Volin — 1941— 1944 (The Holocaust of Volhynian Jews) (Jerusalem: Yad Vashem, 1986); A. Weiss, 'Jewish— Ukrainian Relations in Western Ukrainę during the Holocaust', в: P.J. Po-tichnyi and H. Aster, eds, Ukrainian— Jewish Relations in Historical Perspectiue (Edmonton: University of Alberta, 1988), pp. 409—420; также: Ukrainians and Jews: A Symposium (New York: The Ukrainian Congress Committee of America, 1966), pp. 123—147.

24 См: P. Friedman, op. cit.; 'Ukrainian Jewish Relations', p. 187.

25

Интервью с Ароном Вайсом / / Hotam, Al-Hamishmar (4 September 1987), р. 20. Цит. по: К. A. Lewin, 'Andreas Count Sheptytsky, Archbishop of Lviv, Metropolitan of Halych, and the Jewish Community in Galicia During the Second World War', The Annals of the Ukrainian Academy of Sciences, 7: 1—2(23—24) (1959). Шептицкий также просил рабби Кахане рассказать ему о судьбе еврейской общины Львова См.: Kahana, Yoman geto levuv, op cit, pp. 154—155.

27 Как значится в «Отчете Фредерика», приведенном в: R. Hilberg, The Destruction of the European Jews (Chicago: Quadrangle Books 1967), p. 330.

2S По меньшей мере три человека свидетельствовали, что видели письмо Шептицкого Гиммлеру, однако ни подлинник, ни копия этого письма до сих пор не обнаружены. Более подробно см.: Кость Панювський. Три роки шмецько! окупацп. — New York -Toronto, 1965, pp. 29—39; Lewin, 'Andreas Count Sheptytsky', op. cit, p. 1661; и Kahana, Yoman geto levuv, p. 155.

24 Kahana, Yoman geto levuv, op. cit, p. 155. Текст письма в Ватикан от 29-31 августа 1942 г. Опубликован в: Actes et Documents, Vol. 111, op. cit. Pt. 2:1942—1945, Doc. 406, P. 628.

30 См. письмо от 29-31 августа 1942 г., ibid., р. 625.

31 Ibid., р. 625.

32 Eugene Tisserant, L'eglise militante (Paris, 1950), p. 14.

33 Андрей Шептицький. Шсьма-послання митрополита Андрея Шептицького з час1в шмецько! окупацй. — Б1блютека Логосу. — Том XXX, част. 2. — Йорктон, 1969, с. 222—231. Необходимо отметить, что еще 1 июля 1941 г., в пасторском послании, обсуждая возникновение украинского правительства Стецько, Шептицкий обратился к правительству с призывом обеспечить безопасность и благополучие всех независимо от религии, национальности и социального положения. См.: llnytzkyj, Deutschland und die Ukrainę, op. cit., p. 274.

34 Kahana, Yoman geto levuv, op. cit., p. 155.

35 См. прим. 27.

36 Более подробно см.: Y. Lewin, Aliti mi-spetsyah, op. cit., pp. 27, 59, a также письмо от Курта Левина Роману Бойцуну от 6 декабря 1984 г. и его копию автору.

37 Эти сведения о спасении Шептицким евреев основаны на: Kahana, Yoman geto Levuv, op. cit; K. Lewin, Aliti mi-spetsyah, op. cit.; К. I. Lewin, 'The Metropolitan Andrei Sheptyts'kyi in the years 1942— 1944: Recollections of an Eyewitness' (доклад, представленный на конференции «Андрей Шептицкий: жизнь и деятельность», проведенной в университете Торонто 23 ноября 1984 г.); К. I. Lewin, 'Andreas Count Sheptytsky' and an interview with Kurt I. Lewin in New York City, 24 December 1984. Свидетельство о спасении Шептицким двух сыновей раввина Калмана Хамейдеса, бывшего раввина Катовице, содержится в письме Цви Бар-неа (Хамейдеса) редактору газеты The Jerusalem Post (24 January 1986), а также в письме Леона Хамейдеса автору от 22 января 1986 г. Оба письма являлись ответом на мою статью 'Sheptytsky and the Jews', опубликованную в The Jerusalem Post 13 декабря 1985 г. См. также: J. Schoen-feld, Holocaust Memoirs: Jews in the Lvov Ghetto, the Janowski Concentra-tion Camp, and as Deportees in Siberia (Hoboken, N.J.: Ktav, 1985), p. 46, a также интервью с раввином Давидом Кахане в: Zahala, 19 October 1987.

38 See: S. Spector, The Holocaust of Volhynian Jews, op. cit, p. 192.

39 R. Michael, 'Christian Theology and the Holocaust', Midstream, 30: 4 (April 1984), 6—9. Проблема отношения церквей к нацистской Германии и Холокосту обсуждалась в: О. D. Kulka, Р. R. MendesFlohr, eds., Judaism and Christianity Under the Impact of National Socialism (Jerusalem: Historical Society of Israel, 1987).

40 См.: Carlo Falconi, The Silence of Pius XII (Boston and Toronto: Faber, 1970): S. Friedlander, Pius XI I and the Third Reich: A Documentation (New York: Knopf, 1966); и John F. Morley, Vatican Diplomacy and the Jews, op. cit. "Ревизионистскую» точку зрения см. в: О. Chadwick, Britain and the Vatican During the Second World War (Cambridge: Cambridge University Press, 1987).

41 Письмо от 29-31 августа 1942 г., Actes et Documents, op. cit, p. 628.

42 Приводится по: Kahana, Yoman geto levuv, op. cit, p. 157.

43 Ibid., p. 158, а также интервью с рабби Кахане от 19 октября 1987 г.

44 Письмо Цви Барнеа (Хамейдеса) в The Jerusalem Post (24 января 1986 г.). См. также: Yitshak Lewin, Aliti mi-spetsyah, op. cit, p. 175, K.I. Lewin, 'Andreas Count Sheptyts'kyi', op. cit, p. 1665, а также интервью с раввином Кахане от 19 октября 1987 г.

45 Р. R. Magocsi, ed., Morality and Reality, op. cit., preface, pp. V—IX. 46 J.-P. Himka, 'Sheptyts'kyi and the Ukrainian National Movement before 1914', in Morality and Reality, op. cit. PP. 29—48.

47 J. S. Conway, 'Catholicism and the Jews during the Nazi Period and After, in O. D. Kulka and P. R. Mendes-Flohr, eds., Judaism and Christianity under the Impact of National Socialism, op. cit, pp. 447—448.

48 Tntroduction', Judaism and Christianity, op. cit, p. 12.

49 Ibid., p. 16.

26

50

Несмотря на многочисленные обращения в Совет по увековечению памяти жертв музея Яд Вашем, присуждение звания «Праведник среди народов» человеку, который организовал спасение около 150 евреев и выступал против антиеврейской политики нацистского режима, по-прежнему откладывается.

51 Pinkas Hakehilot. Polin, vol. 2: Galitsiah hamizrahit, Yad Vashem, Jerusalem, 1980, p. kaf-heh.

52 См. ПИСЬМО OT 1 1 августа 1998 г. от директора отдела Праведников музея Яд Вашем д-ра Мордехая Палдиеля автору и приложение к письму с перечислением аргументов, выполненное референтом по делу Шептицкого д-ром Элиягу Ионесом (оба документа в архиве автора). См. также: Eliyahu Yones, Ashan Baholot: Yehudei Lvuv ba-milhama, 1939-1944. Yad Vashem. Jerusalem, 2001.

53 London Review of Books, July 7, 2005, p. 27.

54 Alex Doron, «Holier then the Роре», Maariv, May 5, 2005; Yossi Melman and Asaf Karmel, "The Ukrainian Schindler." Haaretz Magazine, September 9, 2005.

55 Rzeczpospolita, August 20, 2005; http://www.msz.qov.pl.

Анатолий Фельдман ЕВРЕЙСКОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ В КИЕВЕ (март—сентябрь 1971 г.) Публикуемый текст был написан Анатолием (Аликом) Фельдманом в замке Шенау, по дороге в Израиль, по просьбе сотрудников Бюро связи с еврейством Восточной Европы при ведомстве Главы правительства. Фрагменты текста на иврите публиковались в газете «Маарив» без указания имен и города в ноябре—декабре 1971 г. К середине марта из Киева уехали практически все евреи, подававшие документы на выезд в предшествующие годы, в том числе наиболее активные люди, такие как Ан. Геренрот, Эм. Диамант, Евг. Бухина и др. Все они увезли с собой данные для вызовов желающих. Перед теми, кто остался, встала задача: подобрать новый актив, переформировать ульпаны, перераспределить литературу, а также найти новые методы работы в связи с изменившимися условиями. В виде пробного шага мы предложили всем желающим выехать написать заявление в ОВИР с требованием разрешить регистрацию без вызовов, а также составили и подписали «Письмо 21» в Президиум Верховного Совета УССР. В конце марта каждый подписавший это письмо был вызван в ОВИР, и ему предложено подать вызов и др. документы. К концу месяца возобновили работу 3 ульпана с новыми преподавателями: И. Слободским, И. Ароновичем и Б. Бернштейн. Всего в них занималось 35—40 человек. Рост ульпанов сдерживался отсутствием учебников — те экземпляры «Элеф Милим», которые у нас были, изготовлялись на ротапринте в Москве, и пользоваться ими было небезопасно. К середине апреля положение стабилизировалось; выделилась группа руководителей, пользующихся авторитетом и доверием со стороны остальных участников движения. 22 апреля, в День Катастрофы и героизма, мы решили собрать людей в Бабьем Яру с венками и цветами. Накануне, 21 апреля, в областное управление КГБ были вызваны четыре человека: Э. Давидович, Б. Красный, В. Косов и я. Вначале со мной разговаривал человек в штатском, назвавшийся майором Овчаренко (другим он назывался иначе), а затем заместитель начальника или начальник областного управления, по званию либо полковник, либо генерал-майор, которого называли «Юрий Меркурьевич». Беседа длилась около 3 часов. Вначале мне было заявлено, что желание выехать в Израиль и мои убеждения — это мое личное дело, но агитировать за выезд в Израиль и пропагандировать свои убеждения мне никто не позволит, что я уже был свыше четырех лет в лагере и легко могу попасть туда снова, если не пересмотрю свое поведение. В ответ на это я сказал, что если меня не арестовали до сих пор, то, вероятно, не из симпатии ко мне лично, а потому что в моих действиях не было состава преступления, а поэтому нет необходимости в пересмотре своего поведения. Мне сказали, что им все известно, в том числе и то, что я вел ульпан. Я ответил: «Нам нечего скрывать, мы имеем право изучать свой язык и свою культуру».

— Но почему вы это делаете подпольно?

— Это не так. Если бы существовали государственные курсы по изучению иврита, так же, как существуют курсы английского, немецкого, французского, польского языков, то мы с удовольствием пошли бы на эти курсы и платили деньги за обучение.

— Вы можете изучать язык самостоятельно.

— Изучение языка требует разговорной практики. И что плохого в изучении иврита

группами?

— Ульпаны — это частнопредпринимательская деятельность, наказуемая советскими законами.

— Разве мы с кого-нибудь брали деньги за обучение?

— А членские взносы?

— Их не было.

— Нам известно, что они были. На какие деньги размножались учебники? А почему все в ульпане имели клички?

— Клички имеют воры и осведомители КГБ. У нас есть имена, и те, кто носит нееврейские имена, переводили их на еврейский язык. Затем меня спросили: Какую акцию вы наметили на завтра?

— Никакой акции мы не намечали. Если вас интересует, что я лично собираюсь делать завтра, то я могу сказать: я хочу пойти в Бабий Яр и возложить венок в память евреев, погибших там в 1941 г.

— Почему вы отмечаете память только евреев? Ведь там похоронены советские люди и других национальностей.

— Но только евреи погибли за то, что принадлежали к определенному народу. Это был геноцид. Замалчивать это — значит обелять фашистских убийц. Кроме того, когда мы приходим на кладбище, то подходим к могилам своих близких. Разве это означает неуважение к другим могилам? Мы скорбим обо всех жертвах нацистов, но не скрываем, что больше всего наша душа болит из-за погибших евреев. Разве это не естественно?

— Почему вы выбрали для траурной церемонии завтрашний день, когда все советские люди отмечают день рождения В.И. Ленина? Это может выглядеть как провокация.

— Это случайное совпадение. Еврейский календарь лунный, и в этом году День героизма и Катастрофы приходится на 22 апреля. — А в будущем он придется на 1 мая?

— Нет, на 11 апреля.

— Почему вы не отмечали этот день в прошлом году?

— Когда вы правы, я с вами согласен. Это действительно наше упущение. Могу вам обещать, что это больше не повторится.

— Мы не советуем вам идти завтра в Бабий Яр. Возложение венков с надписями на незнакомом языке и вообще ваше вызывающее поведение может вызвать ответную реакцию со стороны нееврейского населения. Не боитесь ли вы этого?

— Нет, не боимся. Я знаю, что без вашего прямого указания этого не произойдет. А вам сейчас невыгодны эксцессы.

— Милиционер или дружинник, или любой советский человек не знает, что написано на венке. А если это антисоветский лозунг?

— В Киеве 150 тысяч евреев. Вы могли бы иметь сотрудника, знающего еврейский язык.

— Все же мы не советуем вам ходить. Кроме законов есть советский правопорядок. Мы никому не позволим его нарушать и устраивать религиозные оргии в общественном месте.

— В ваших советах мы не нуждаемся. Если можете — запретите нам приходить в Бабий Яр.

— Запрещать мы не можем, но предупреждаем вас — проявите благоразумие.

— Благодарю за предупреждение, и позвольте мне предупредить вас — поскольку вам известно, что мы хотим возложить венки, то ответственность за все возможные инциденты будете нести вы. На этом беседа закончилась. Аналогичного содержания беседы были и у других лиц, вызванных в КГБ. 22 апреля были возложены венки и цветы. Хотя поодаль находилась группа сотрудников КГБ в штатском, никаких инцидентов не было. Венки стояли до вечера следующего дня.

В двадцатых числах мая один харьковчанин, возвращавшийся из Москвы, привез нам текст письма-протеста против антиеврейских судебных процессов в Ленинграде, Риге, Кишиневе и Одессе. Мы перепечатали текст, собрали 9 подписей, и один из нас, Израиль Клейнер, повез его в Москву для передачи по указанному мною адресу. Ночью он был снят с поезда под предлогом, что его билет подделан. При обыске были обнаружены 3 экз. письма. Клейнер заявил, что вез письмо в редакции советских газет, так как у него не было уверенности, что письмо дойдет по почте. Ему заявили, что письмо носит клеветнический антисоветский характер, и что его авторы будут привлечены к ответственности. Это было в ночь с 22 на 23 мая сего года. 24 мая Клейнера пригласили в ОВИР и объявили, что ему разрешен выезд в Израиль. Обо всем происшедшем мы информировали в Москве Михаила Занда, и вскоре израильское радио сообщило о случившемся. Между тем, Клейнер уволился с работы, сдал квартиру и т.д. и пришел в ОВИР 29 мая для получения визы. Ему объявили, что за свое плохое поведение он лишен разрешения на выезд. «Посидите год спокойно, и мы вернемся к этому вопросу», — сказал ему начальник ОВИР УВД г. Киева Сифоров В.Н. (рабочий телефон 91-32-00, домашний — 97-92-67). (И. Клейнер выехал в Израиль 22 августа). В июне продолжалась работа ульпанов. Все мы с напряжением ждали результатов судебных процессов. В конце июня стали поступать из ОВИРа отказы на наши просьбы о выезде. Разрешения получали только единицы, в основном это были женщины и старики. Многие из нас к тому времени потеряли работу. Мы стали задумываться над новыми формами борьбы. Нам казалось, что письма евреев из СССР в ООН и другие международные организации уже не достигают своей цели — то, что советские евреи хотят выехать в Израиль, стало уже банальной истиной. Нужны более драматичные формы борьбы. Мы решили провести 1-2 августа — в день Тиша бе-Ав — однодневную голодовку протеста против отказов в выдаче разрешений на выезд. Местом голодовки должен был стать Бабий Яр. Главной задачей было обеспечить максимальную гласность. С этой целью мы просили наших друзей в Израиле звонить вечером 1 августа в Киев, а также воспользовались приездом в Киев американского еврея Леонарда Шустера, высланного из СССР 19 июля. В то же время 15 человек обратились с индивидуальными ходатайствами к Президенту З. Шазару и министру внутренних дел Ш.-Й. Бургу с просьбами об израильском гражданстве. Письма об этом были отправлены по почте заказными с уведомлением о вручении и, по всей вероятности, были задержаны советской цензурой. Фамилии этих людей я передал в Израиль по телефону. К настоящему времени из числа этих людей, подавших документы на выезд, не получили еще разрешение Игорь Райз и Аврам Фингерман.

29 июля в ОВИР были вызваны 6 человек. Нам было сказано, что наши просьбы о выезде могут быть удовлетворены при различных условиях. Например, от меня потребовали, чтобы со мной выехали моя жена, отец жены, мать и сестра, хотя подавал документы я один. В связи с этим мы решили, что эти 6 человек не будут участвовать в голодовке.

1 августа 11 человек начали голодовку, послав предварительно телеграмму об этом Председателю Президиума Верховного Совета Н.В. Подгорному. Через 3 часа они были арестованы милицией и затем осуждены народным судом на 15 суток за «мелкое хулиганство» — якобы за то, что они «мяли траву и вели себя вызывающе». Лишь 66летняя женщина Татьяна Лейченко-Веледницкая была приговорена к штрафу в 10 рублей за «непристойное поведение». (На следующий день ее дочери Зое Лейченко было объявлено, что им отказано в выезде за плохое поведение. Сейчас они получили разрешение и должны выехать из СССР 25 сентября).

В тот же день о происшедшем мы сообщили нашим друзьям в Москве, а также я дал информацию по телефону в Лондон, Стокгольм и Израиль.

3 августа я был снова вызван для беседы в Областное управление КГБ. Беседовал со мной снова «Юрий Меркурьевич», на этот раз без свидетелей.

— Я пригласил вас по поводу событий 1 августа.

— Я в них не участвовал.

— Я это знаю. Мы хорошо вас изучили. Это ваш метод — действовать чужими руками. Раньше вы делали руками Геренрота и Койфмана, а теперь нашли других людей.

— Я могу отвечать только за свои действия. Может быть, вы меня еще к ленинградскому самолету прицепите?

— Если вы будете разговаривать в таком тоне, то наша беседа на этом закончится, но вам придется забыть о выезде в Израиль».

— Чего же вы хотите от меня?

— Я хочу разъяснить вам точку зрения Советского правительства по вопросу о выезде граждан еврейской национальности в Израиль. Ни один еврей, желающий выехать к своим родственникам, задерживаться не будет. Но ни один еврей, желающий так называемой репатриации, не выедет. Советская власть достаточно прочна, чтобы не позволить навязывать ей законы. Мы знаем, что фактически у вас лично и у многих других нет никаких родственников в Израиле.

— А вы можете это доказать?

— Нет, но мы и не хотим этого доказывать. Кстати, вы ведь тоже не можете доказать наличие родственников. Но у вас этого никто и не требует.

— Я все же не понимаю, зачем вы меня пригласили.

— Мы считаем вас благоразумным человеком. Поймите сами и объясните другим — если вы хотите уехать, добивайтесь этого теми методами, которые приняты у нас, в Советском Союзе. Не устраивайте демонстраций, голодовок и т.п., не посылайте коллективных писем, не обращайтесь в ООН, не общайтесь с иностранцами — все это не приблизит ваш выезд, но может очень плохо кончиться для вас.

— Мы не заинтересованы в скандалах. Мы хотим только уехать. Почему нам отказывают без объяснения причин. Есть люди, которых не пускают к родителям. А зачем милиция арестовала людей в Бабьем Яру? Если бы их не тронули, то не было бы никакого шума.

— Не делайте наивное лицо! Разве израильское радио не передало бы об этом и без арестов?

— Возможно, передало бы. Но вы в таком случае выглядели бы иначе в глазах мировой общественности.

— Поставьте себя на наше место. Они послали телеграмму Подгорному. Вы знаете, как остро реагирует правительство на эти вещи? Мы были вынуждены их арестовать. В заключение беседы мне было сказано дословно следующее: «Мы с вами беседуем уже второй раз. Сейчас вы можете идти домой. Но помните — если нам придется встретиться в третий раз — из этого здания вы не выйдете». На следующий день начальник ОВИРа УВД г. Киева В.Н. Сифоров сказал мне, что решение по нашему делу пересматривается в связи с событиями 1 августа. «Скажите спасибо вашим товарищам». В конце разговора присутствовавший в кабинете человек в штатском, отказавшийся назвать свою фамилию, но заявивший, что он из Управления внутренних дел г. Киева, сказал мне, ударив ладонью по столу: «В общем так, Фельдман. Забирайте ваших родственников и уезжайте, наконец, в ваш Израиль. Может быть, ваши друзья перестанут

«бомбить» финское посольство из-за вашего письма Шазару. Вы меня поняли?». Но лишь 2 сентября я официально получил разрешение на выезд. Вена, 22 сентября 1971 г.

Сигизмунд Кржижановский КОПИЛКА ОБРАЗОВ Жена Сигизмунда Кржижановского, Анна Бовшек, в заметках о его прозе, написанных после смерти писателя и, очевидно, по следам разговоров с ним (а Кржижановский с редкостной — даже для склонных к рефлексивному самоанализу сочинителей — осознанностью относился к своей литературной работе), подчеркивала, что «до 18-го года <он> не писал беллетристики, считая низшим родом». И что «перед беллетристикой» он написал лишь «ряд статей философского характера»... Сам Кржижановский своим писательским дебютом называл публикацию в киевском журнале «Зори» (1919) философской сказки-трактата «Якоби и "Якобы"», диалога между знаменитым философом и... чистой условностью, образом-знаком сослагательного наклонения. О стихах, которые писал с отрочества, а в начале 1910-х даже и печатал в периодике, отозвался впоследствии исчерпывающе: «Настолько-то я поэт, чтобы не писать стихов». Статьи «философского характера» упоминал разве что сугубо библиографически, да и то не все. Этой авторской версии первого тридцатилетия неукоснительно следовала и Бовшек, передавая в начале пятидесятых в ЦГАЛИ (РГАЛИ) архив Кржижановского. То, что не вписывалось в образ, оставила у себя, а в шестьдесят седьмом увезла с собой в Одессу, где прожила четыре последних года. К счастью, она отлично понимала — с кем свела ее судьба: сохранила все, до листочка. И два года спустя передала все эти бумаги в Одесское отделение Литфонда, откуда они и попали в Архив-Музей литературы и искусства Украины. В этом архиве Кржижановского, который так долго не давался мне в руки, что я успел окрестить его «архивом-призраком» и почти перестал надеяться, что он вообще существует, обнаружилось довольно многое, чего не было в РГАЛИ. Прежде всего — новелла «Красный снег» (1930), упомянутая во всех без изъятия «автобиблиографиях» писателя, но никем из опрошенных мною его знакомцев-современников не виданная и не слышанная, истинный шедевр, смертельно опасный для автора, попади он в тридцатых годах в посторонние руки (см. «Октябрь», № 1, 2006). Несколько небольших новелл, в «автобиблиографиях» не числившихся, два десятка прозаических миниатюр тридцатых годов, ранние (1910-х годов) статьи, наброски киносценариев, документы («материалы к биографии»), оригиналы «Записных Тетрадей», текст которых заметно отличается от выбранного, скомпонованного, перепечатанного Бовшек — и сданного в РГАЛИ, а также разосланного — «на память о Кржижановском» — нескольким друзьям, от одного из коих он попал и в мой архив... Но особенный интерес, на мой взгляд, представляет сшитая обычными нитками машинописьтетрадка в пару сотен страниц, озаглавленная «Копилка образов». Примерно половина ее — короткие (от полустраницы до четырех) прозаические сочинения, другая — стихи (которые, впрочем, были мне уже знакомы — они есть в РГАЛИ). На титульном листе, чуть ниже заглавия, — размашисто, от руки: «Моим спутницам. С.К.»). Имеются в виду спутницы в состоявшейся в 1912 году летней поездке по Европе (Австрия-Венгрия, Италия, Франция), впечатления от которой и подвигли Кржижановского в том же году на сочинение всех этих стихов и прозы, но... не ограничили его собою. Путевые размышления-заметки перемежаются воспоминаниями детства, а также импрессионистскими набросками в духе некогда знаменитого австрийца Петера Алътенберга... Мастер озаглавливания, автор первой в истории литературы — и на полвека с лишним вперед единственной — теоретической работы «Поэтика заглавий» (1931), Кржижановский и здесь, в самом начале пути, исчерпывающе точен. Это именно «Копилка образов» — не «пробы пера», но сознательная, я бы сказал, кропотливая подготовка к писательству. Собирание и обдумывание тех самых образов, суду которых, по собственному его выражению, он будет впоследствии четверть века предавать свои мысли о жизни и судьбе. У читателя, знакомого с прозой Кржижановского, некоторые страницы «Копилки образов», разумеется, вызовут ассоциации с его значительно более поздними произведениями. Например, описание Венецианского кладбища явно перекликается с кладбищенскими темами «Книжной закладки» (1927), «Тринадцатой категории рассудка» (1927), «Швов» (1927-28), статьей из Словаря литературных терминов «Эпитафия» (1925), главкой «Могильщики» из «Раненой Москвы» (1946). А иронические пассажи об итальянской национальной лотерее «Вапсо-Lotto» — возникающую во многих новеллах излюбленную тему вмешательства капризного случая в человеческую судьбу. Пунктирные

эти линии нетрудно продлить. Но дело не в них. И даже не в том, что среди составивших «Копилку» миниатюр есть вещи вполне зрелые, крепкие, написанные уверенной, твердой рукой. Куда существенней иное. Тетрадка свидетельствует: Кржижановский никогда не считал беллетристику низшим родом словесности. В двадцать пять лет он уже точно знал, что литература будет его делом. И я не знаю другого писателя, который бы столь же долго, продуманно, последовательно готовил себя к этой работе — и к этой судьбе. Помнится, меня поразило, когда от нескольких знавших его людей услышал, что у этого писателя в его московской десятиметровой «квадратуре»... не было книг. Совсем. Вся колоссальная библиотека — история, философия, литература на нескольких языках, психология, медицина, физика и прочее, прочее, прочее, — естественно и свободно используемая им в прозе, хранилась в его необъятной памяти и была туда заложена до той публикации, которую он считал первой. «Копилка образов» — феномен того же рода. В ней вырабатывался новый жанр — жанр писателя Кржижановского. Конечно, трагическое его мироощущение должно было срезонировать с разразившейся вскоре пятилетней катастрофой Мировой войны — революции — войны гражданской, чтобы появились изпод пера «Сказки для вундеркиндов», «Собиратель щелей», «Клуб убийц букв» и всё остальное. Но именно благодаря сделанному до катастрофы Кржижановский оказался готов написать то, что написал — и как написал... Вадим Перельмутер Май 2006 Спутницам Зямек

ДРУЗЬЯМ Когда, путешествуя, делаешь мир вокруг себя пестрым и текучим, — то и душа, стремясь, очевидно, подражать миру, отвечает на образы образами. Эти листки — приходная книга моей души за те два с лишним месяца (июль — авг. — сент.

1912 г.), когда я или странствовал, или жил привезенными впечатлениями. Но затем мысли как-то «посеверели», краску вытеснила линия, — и я решил, что пришло время раскрыть свою копилку с образами. Цена им, вероятно, пустячная, но все же они мне дороги, как воспоминания о прекрасных чужбинных далях. <...> 12 окт. 1912 г. НИЧЕГО НЕ СЛУЧАЛОСЬ На чердаке, в маленькой комнатке жил одинокий человек. Человек всегда читал: никто к нему не приходил, в жизни ничего не случалось, и человек читал — большие черные книги; книги можно было раскрывать, закрывать, перелистывать... Это нравилось человеку: читая, он улыбался и что-то писал на полях. ...И когда приходили сумерки, человек зажигал спокойную, старую лампу и все читал, читал.... Шелестя, подымались и падали белые листки, снова подымались — снова падали: смотрели на них человек и старая, спокойная лампа. Прошло много времени... Однажды человек поставил на полку недочитанную книгу и не взял другой. Отчего? И все было как прежде: та же маленькая комнатка, те же тихие черные книги. Человек лежал на кровати и думал, все думал. Пришли сумерки, за ними ночь — а лампа стояла незажженной и не было шелеста белых листков. Когда ночь была близка к утру, человек сел на кровати, обнял руками колени и о чемто тихонько-тихонько плакал... Боже мой, но ведь ничего, совсем ничего не случалось?.. ЛЮБОВЬ Всякий человек, обладающий благородной памятью, знает, что душа его когда-то жила на небесах.

Господь бросил согрешившую душу вниз, — и душа должна была разбиться о землю! Но среди Божьих ангелов был светлый и чистый дух именем Эрос. — Ему было безмерно жаль — человека, и когда падающая душа почти касалась земли и все прекрасные ангелы закрыли очи, чтобы не видеть, как гибнет лучшее из созданий Господних, <сострадательный> Эрос бросил на <каменистую> землю свой белый хитон! — И душа человека была спасена! В миг этот очи всех ангелов были закрыты... Один Господь видел и радовался в бесконечном Духе своем. Но Эрос был изгнан из ангельских сонмов: он был наг.

соня

(сказка) Родился на свет Божий Соня. — Да и не родился, а проснулся. Протер глаза, говорит сердито: «Зачем разбудили?!» И стал Соня жить: днем дремлет — ночью спит... Играют дети с разными забавными игрушками, а Соне это все не нравится. — Зевнет да и скажет: «Это что за игрушки, — вот я во сне видел игрушки из солнечных лучей...» Вырос Соня — стали его называть «молодым человеком». Следовательно, Соня и влюбился, стал женихом. Уж и свадьба была назначена, все честь честью, да приснись тут Соне красавица невиданная, царевна Зарница, ни пером красоты ее описать, ни в сказке красоту рассказать!.. Проснулся, посмотрел на невесту, — думает: «Только и всего». А потом — бух: «Не хочу тебя». Поплакала невеста, да ничего, нашелся скоро добрый человек, — а Соня как заснул, так спит — не просыпается, — снятся ему дива-дивные, снятся ему чуда-чудные, не хотят глаза раскрыться, не нужно душе ни дня, ни солнца.... ...и приходит во сне царевна Зарница, говорит Соне: «Спасибо, ненаглядный, что не изменил ты снящейся любви моей. Мы пойдем с тобою в облачный замок и не отдам тебя злому Пробуждению!» И пошли они в белый надоблачный замок... Проснулся Соня от шуму несносного: будто жужжит, да жужжит большая муха. — Сидит перед ним господинчик в пиджачке: сидит-говорит, и что ни скажет, все выходит: «следовательно — потому что».

— Человек должен работать, потому что...

— Раз вы живете в обществе, следовательно...

— Не имеете права спать, потому что....

— Вы еще молодой, полный сил человек, следовательно... Молчал Соня, молчал, а после: «Глупо это» — говорит.

— Что глупо?! — вытаращился человечек.

— Слово... «следовательно»... оно и глупо. — Замахал человечек руками, плюнул и ушел. И как только ушел человечек, стало тихо, тихо... Пришел сон, закрыл все двери, задвинул задвижки и зашелестел зыбким голосочком: «Я сон, я от царевны Зарницы... Тоскует она». ...Взял за руку и повел. И еще раз проснулся Соня. Сумеречно было вокруг; тени ползли от окон и говорили: «Конец... конец...»

— Чему конец? — спросил Соня. «Жизни конец... жизни твоей конец...» — говорили тени и подползали все ближе и ближе. — И слышал Соня, как за окном шумела улица, видел огни и силуэты людей. — А тень разорвалась, вытянулась в длину и холодным язычком лизнула сердце...

— Царевна моя... — прошептал человек и умер... Пришли люди — зажгли свечи — прогнали тень. О ДОБРОМ ГОСПОДИНЕ В кафе, обыкновенно, дают на чай 15-20 сантимов. Но был один добрый господин; однажды он дал лакею 50 сантимов.

Слуга низко поклонился, и господин, выходя из кафе, старался отогнать мысль о том, что он очень-очень добрый человек. Вечером господин гулял со своей невестой.

— Перейдем на другую сторону, — сказал он, и они прошли мимо дверей того самого кафе, где человек утром заплатил лакею 50 сантимов. Лакей видел господина и поклонился. Когда они возвращались с прогулки, невеста захотела лимонаду. «Сядем вот здесь», — сказал господин, и они сели у того столика, где прислуживал лакей, которому еще утром господин дал 50 сантимов. — Лакей низко поклонился, принес лимонад и еще раз поклонился.

— Меня здесь знают, — сказал добрый господин невесте и подумал: «На чай я тебе, брат, ничего не дам. Довольно с тебя и утреннего». ТЕМПЕРАМЕНТ — Останьтесь... Она была так прекрасна, но неприятно было опоздать на трамвай: «Нет, уж знаете...» Вот я и дома: задул свечу, закутался в одеяло и вдруг вскочил, зачиркал спичкой и стал втискивать ногу в ботинок. Однако, над другим ботинком напряженно думал, затем отставил его в сторону, стащил с ноги уже надетый и долго сидел на кровати, уткнув подбородок в колени. — Думал: сначала о ней, после о женщинах вообще, а там о женской эмансипации и, кажется, заснул, стараясь вспомнить лучшую роль Сарры Бернар... Спалось неплохо.

Frater Fertius. ВРЕМЯ Пришлось мне когда-то провести два страшных дня... — Я был так близок к смерти душевной и боль так придушила мое «я», что казалась мне бесконечной: будто с ней я родился, с ней живу, ею мыслю. Прилив скорби — отхлынул. И вот тогда, как-то случайно, я провел рукой по щеке: — коротенькая, еле ощутимая щетинка царапала руку... Только-то... ...этого нельзя передать, но я отчетливо ощутил весь ужас Времени, — складного, мертвого, то растягивающегося, то сплющивающегося времени. КНИГА, ПОМОГАЮЩАЯ ЖИТЬ Это даже и вспоминать тяжело. — Не хотелось жить, мыслить... И так нужно было, чтобы ктонибудь пожалел; не помог, нет, — а именно, взял да и пожалел, — просто, по-хорошему. Каждый вечер я одевался и шел к своим дружески расположенным знакомым. У знакомых мне пожимали руку и спрашивали: «А вы читали, — вышла статья Дзета? Любопытно».

— Любопытно... отвечал я покорно, и так как от статьи Дзета трудно было перейти к «тому», наболевшему, чего ни в каких статьях не расскажешь, то после разговора о Дзетовой статье шел разговор о театре, затем о философии, а потом и о событиях из жизни наших общих знакомых.

— И то, о чем так хотелось сказать, всегда было некстати; и я весь со своим горем оказывался как-то ни к селу ни к городу. Поздно ночью опять пожимали мне руку и просили «не забывать». И, ожидая внизу, пока проснется и оденется швейцар, я в душе долго, цинически ругался. Я уже одел пальто и собирался выйти, затем разделся, вернулся в комнату и взял в руки черную книгу с золотым крестиком на обложке: «Пусть скажет... пусть она скажет...» По детски, робея, с бьющимся сердцем раскрыл я Великую Книгу. ...И сказала Книга, — старенькими, водянистыми буквами своими сказала: — «Ниспошлю тебе Ангела и будет утешать тебя!» И я поцеловал золотой крестик и тихо поставил ее на полку: — была в душе радостная, бесслезная тишина...

ИГРА «В РЕЛИГИЮ» Я и Бога затем только придумал, чтобы было кому рассказать о своих горестях. Когда говоришь с людьми, надо разбивать свое страдание на слова, на крошечные-крошечные и непослушные слова. — И всегда бывает это как-то скучно и ненужно. Совсем не то... А Богу можно без слов: — так вот... прямо — показать свое горе... и Он увидит. Это жутко, но религия для меня — игра, странная, полная тайны и значения игра. — Так одинокий человек обыкновенно любит подолгу с кем-то невидимым разговаривать, кому-то жаловаться: он драматизирует свою боль и тоску, разыгрывает свою душу в лицах. И играя, проникаешься религиозным актерством: начинаешь вседушно верить! Неужели и так может Господь «уловлять сердца челове-ков»?! — А ведь жутко...

СКАЗОЧКИ «НЕ ДУРАК» Сидели как-то рядком «не-дурак» и там... какая-то. Говорили «о том, о сем». А тут пришли сумерки. Горничная забыла зажечь лампу. Ну и «не дурак» и «овладел»... этой, какой-то. Помолчали...

—Мерси, — сказал не-дурак, — хотя, впрочем, я вас и не любил. ...Помолчали. И чувствовал себя «не-дурак» так себе, не плохо, — да и та, какая-то, тоже... не плакала. ЛУЖИЦА Отразилось солнце в мутной лужице. Зажгло в ней тысячи белых мишурных чешуек и пляшущих кружков. Лужица была безмерно счастлива: она, маленькая, мутная лужица, приняла в себя Солнце! И какое счастье! Лужица не подозревала, что солнце скоро ее высушит. <ДУШЕВНАЯ ЗРЕЛОСТЬ> Мысли, как листья на дереве. Иные сорвет ветер, другие убивает неслышно осень. И остается голый ствол да сухие ветки. Это и называют «душевной зрелостью». ВЕСЕЛЫЙ РОЯЛЬ В большом зале стоял веселый рояль: поблескивал черным лаком и желтыми струнами. Был он новый, красивый — почему бы ему и не быть веселым? Тем более, что рояль знал себе цену и очень любил себя слушать: по утрам на рояле играл мальчик Петя — гаммы и экзерцисы. — У Пети была черная курточка, острые уши и голова ежиком; вечером на рояле тоже играли: Петина мама и один тетин знакомый. Но раз как-то пришел неизвестный человек. Зажгли свечи, и человек стал играть. И показалось роялю, что не он, а другой рояль запел звенящими, прекрасными звуками. «Но ведь это же я», — подумал рояль, чувствуя клавишами прикосновения холодных тонких пальцев. Было в этом великое счастье и хотелось петь, петь не умолкая. ...И когда потушили свечи и захлопнули роялю крышку, он не мог заснуть и до утра грезил струнными шорохами. А утром Петя играл — гаммы и экзерцисы. Вечером Петина мама и тетин знакомый играли в четыре руки. Но рояль с этого времени перестал быть счастливым: в лакированной коробке поселилась маленькая душа. И ночью маленькая струнная душа грезила тихими шелестами и тосковала о холодных, тонких пальцах... СКУЧНО И я, которому предстояло платить двугривенный, и он, которому предстояло получить двугривенный, и коротконогая кляча (только и предстояло ей, что тащить пролетку по

ухабам), — все мы двигались по темной улице между квадратами домов с потухшими стеклами. И все мы думали о своем.... Пролетка стала. Я удивился, увидав близко от себя незнакомое, старое лицо с какой-то хитрой и вместе с тем опечаленной улыбкой (садясь в пролетку, редко когда взглянешь в лицо извозчика). Человек протянул руку в темноту. Я посмотрел.

— От вторых этажей все это... вот. Не было их, не было, скажем, и обиды человеку... Примерно. Слова были тяжелые и нескладные: — от них было скучно самому говорящему. Снова застучала пролетка. И вдруг остановилась как-то сразу.

— Потому, не придавило бы его... человека сверху, вторым этажом, скажем... Оно б и ничего... И живи себе, и никакой тебе от этого обиды нет. Да. Верно я говорю?.. И слов больше не было. Приехав домой, я долго при свечке глядел на отраженное в зеркале серое свое лицо и на синеву возле глаз. И в зеркале я увидел, как шевельнулись губы: «От вторых этажей? а?..» И было только скучно... Ужасно скучно. КОНЦЕРТ РАХМАНИНОВА Так много было людей... Стали на цыпочки. Вытянули шеи. Сделали внимательные, думающие лица, — и взгляды всех пересеклись над невысоким квадратным помостом. Говор — шепот — смолкли. ...На помосте был длинный, черный ящик, отсвечивающий сталью струн. И, глядя поверх струн, сидел худой, сутулый человек с лицом печальным и покорным: человек о чем-то думал, сложив на коленях длинные, тонкие руки. ...И было странно, что тысячи людей столпились и почему-то глядят на одного... А он, одинокий и безразличный, сгорбился над клавиатурой и думает что-то свое, должно быть, большое и печальное. И вдруг человек неслышно положил руки на клавиши, и клавиши, как странно, — белыечерные клавиши, стали петь, — петь задумчиво, тихо и печально... Это продолжал думать одинокий человек, — только мысли его невидимо вышли из души и опустились на клавиши; и песня их, песня белых и черных, была печальна, покорна, как улыбка человека... ...Почему я думаю о робких ласках больной, умирающей девушки?.. Не знаю... Молчат мгновения, но иным, прекрасным, звездным молчанием! Снова звучат... Откуда пришла тревога? Аккорды ждут и спрашивают. Четкие шаги вернувшейся мелодии... но нет, — аккорды ждут и спрашивают: угрюмые, терпеливые, снова и снова повторяют вопрос и призыв. О чем? — О великом. Придет ли?! И тревожит ожидание. Придет ли?.. ...И вот — пришло! — пришло оттуда, из темноты, прильнувшей к черным окнам из безвестных, зазвездных пространств... Он призвал Его судорогой бледных пальцев, пляской обезумевших клавишей... Нет зала, нет яркого света люстр. Клубится вокруг вечная тьма, изначальная тьма, откуда мы... помнишь?.. Белые звезды вверху и внизу... белые звезды!

— Чем светят звезды? — печалью... — Чьи невидимые крылья бьют холодную тьму?! Крылья смерти!.. Кровавым криком зарева горит безумное небо! Изначальная тьма зажжена: хитрыми змеями плеснулось острое пламя до звездных высей! ...И слышу голос — в Голосе пурпур огня: — Страдайте, томясь и проклиная, и Я воздам вам слезами! Ищите Света нетленного, и Я сожгу вас в его лучах! Горе, горе познавшему, ибо в Истине Моей — смерть и гибель вечная!! Отзвучало. И мы поняли все, — все, даже вон та девушка с глазами, как васильки, — мы поняли, отчего было так покорно лицо Человека.

«САМ — ДУРАК» Один пресимпатичный, интеллигентный господин называл меня: — развитым, солидным человеком, неспособным наделать глупостей, поступить опрометчиво и т. д. и т. д. Я слушал и думал со злостью: «Сам дурак!». ИЗ ДЕТСТВА 1. Свобода Когда мне было 6-7 лет я любил охоту на лягушек. Поймаешь зеленую ряпуху: сейчас ей ножку шпагатиком к столбу, — собственность, мол, моя, не уйдешь! Червячков понатаскаю, цветочных листьев, поставлю воду в горшочке, — живи, милая лягушечка, в свое удовольствие! Первые два-три дня все, обыкновенно, шло хорошо, но затем лягушка умирала, всегда умирала. Долго производил я свои мучительские опыты.

— Почему лягушечка умирает? — думал я: ведь ей хорошо, корму вдоволь и искать самой не надо. Как-то ночью я проснулся, с ясным чувством, что мне надо что-то вспомнить: какая-то мысль мелькнула и исчезла, вместе со сном. Долго сидел я на кроватке, сжав руками колени... И вот мысль вернулась и стала ясной, четкой: лягушка всегда умирает потому, что у нее нет свободы].. После я узнал, что это неверно.

2. Пол У нас был большой сад. — Грядки — это земли (живут там черные и белые люди), — дорожки — широкие реки: плавать по ним можно на сухих листочках и в бумажных лодках. На земле были построены глиняные крепостцы, на дорожках стояли самодельные кораблики. И в крепостцах и на корабликах жили люди. Людей я делал так: мужчин из деревянных палочек и обрубков; женщин — из мягких папиросных гильз. Было мне тогда 7 лет: так начался — пол.

3. Первородный грех Когда мне стало ясно присутствие чего-то чужого, дразнящего, того, что впоследствии я научился называть «полом», — то первое чувство, которое с ним соединилось, — чувство страха и греха: «Я один в мире испытываю это. Боже мой, что будет, если люди (старшие) узнают?! Не поймут... Куда мне скрыться. Как быть?» И чувствовал себя я, как маленький, преступный Каин.

4. Снежная царевна Я простудился и долго болел. После стал медленно выздоравливать. Помню, было это пурпурным зимним вечером: я взобрался на подоконник и глазел на кучи снега, сложенного во дворе. Тогда совершилось... — в провалах порозовевшего закатного снега я увидал вдруг прекрасное, белое лицо: так, вероятно, причудливо сложились комья снега.

— Снежная царевна!.. — прошептал я и вежливенько поклонился: — я знал из сказок, что это бывает и что тут нет ничего удивительного. Было так радостно; так пугливо и сладко билось сердце. Стемнело: я все подходил к окну и, прижавшись лицом к стеклу, хотел еще видеть ее... Но за окном было темно и страшно: «до завтра». Проснувшись рано утром, с бьющимся сердцем, на цыпочках подошел я к окну: на дворе стояли подводы, — люди убирали лопатами снег.

— Снежная царевна... — шепнул я тихо и горько стал плакать. ...Но детская душа уже знала о зарничности прекрасного.

5. Приготовишкино горе Приготовишке не спится. Каждый день, — думает приготовишка: ходи им в гимназию, мучайся... А гимназия — что? Гимназия — это первоклассники тебя бьют, а после и завтрак отнимут, учитель накричит, без обеда, «Кондуиц»... а в классе сиди и думай: «Вдруг спросят... а вдруг спросят?» Вот завтра — из

арифметики. Спросят, тогда что? А дома так хорошо. Папа и Маруся — они счастливые... они сами не знают какие они счастливые! Боже... Если б не ходить... Ну хоть недельку. Хоть завтра не пойти. Вот Иванов говорит, что вместо гимназии уходит за Днепр или в Голосеев, — к босякам. Ну и я пойду к босякам! — Нет, Иванов нехороший мальчишка (и классный наставник говорит, что скоро его исключат)! Что же тогда сделать? — Заболеть... Притвориться?.. — Нет, узнают. Узнают. — А вот если заболеть по-настоящему, вот бы хорошо! Попрошу я у Бога, — он ведь все может... Ну что ему стоит?! Приготовишка сполз с кровати, стал коленками на холодный пол: «Господи, Боже мой, «преблагий Господи», сделай так, чтобы я заболел! Ну, пожалуйста! Ну прошу тебя! А я буду учиться и всех слушать... А теперь сделай так, чтобы мне заболеть! Ну пожалуйста...»

6. Компромисс В детстве я знал, что когда выросту, то сделаюсь Морским Корсаром: и назовут меня «Гроза Морей». Это была и не мечта даже. — Нет, это была твердая, спокойная уверенность. Ну что ж, молодой человек, разделаетесь с университетом, а там как подумываете: кандидатствовать или по адвокатуре? Боже, как низко я пал.

ЧУЖБИННЫЕ ДАЛИ I. Будапешт летом Обуглиться можно на этом возмутительном солнцепеке. Напрасно толстенные бочки разбрызгивают воду по раскаленной мостовой; напрасно гигантская круглая щетка (везет ее пара дюжих лошадей), медленно вращаясь, причесывает уличные камни: горячая пыль проникла в рот, лезет в нос, — мириадом крошечных мошек покрывает костюм, шляпу. В какой-то отупелой, неподвижной струе движутся по улице желтые коляски, автомобили, омнибусы. Пешеходов почти и не видно. Люди ютятся в кофейнях (Kavehaz), пивных, (Вог u Sbr), заманивающих натуралистически исполненными изображениями пенящихся пивных кружек, чуть ли не в рост человека вышиной. Идем по роскошной, но не обнаруживающей никаких признаков жизни, аристократической Andrassy-uteza, — в надежде дойти когданибудь до городского сада (Warosliget).

Warosliget — один из самых уютных, самых «задушевных» садов в мире. — Тополи, гигантские акации, тенистые платаны... Недвижно — дремлющее озеро (T6-Teich). Дорожка юлит, сворачивает на мостик, — бежит влево, мимо стильного здания музея... — А, вот и он — там, под склоненными ветвями деревьев — знакомый, бронзовый Монах!..

Anonymus — glorissimi Belae regis notarius.

— Худые прекрасные пальцы сжали stilos. — Под надвинутым капюшоном грубой монашеской рясы — завороженный, видящий Далекое взгляд; лицо — брошенная к небу бронзовая мысль! Желтенькие солнечные кружечки пляшут по неподвижным складкам одежды: вот забрались под черный капюшон, — солнечной сеткой одели печальное лицо... но не видит их хмурый монах: вечно мыслит он — неизлетную, бронзово-тяжкую мысль. Около Anonymus'a сгруппировались музеи (Kunstlerhaus, сельскохозяйственный, этнографический и др.): особенно интересного в них ничего не найдете. Городской сад опоясан пестрой лентой каруселей, тиров, кинематеатров, балаганчиков; здесь и цирк, и Tiergarten (небольшой, но прекрасно содержится). — Звенит карусельная музыка; гомон толпы, крики балаганных impressario, — голоса мальчишек, продающих воду и открытки. Повсюду — восторженные, раскрасневшиеся детские личики: писк, смех, удивленнорадостные восклицания. Кстати, по данным статистики, процент рождаемости в Венгрии очень невелик, но один летний день, проведенный статистиком в Пеште, должен бы повергнуть его в недоумение: детей здесь в это время видимо-невидимо... — В колясках, в креслицах, с няньками, без нянек;

на подоконниках, в просветах дверей, на улицах, в садах — всюду пестрят их легонькие полосатые трико (обычный детский костюм на юге) и звенит веселый смех. Когда жара стала спадать, мы отправились на набережную Ferencz Jozsef. — Набережная эта — предмет справедливой гордости жителей Пешта: — вдоль берега «голубого Дуная» (который, вопреки всем поэтическим эпитетам, откровенно-желтого цвета) — тянется сплошной ряд кафе и ресторанов (еМегет'ы); с 5-6 часов вечера набережная закрывается цепями и проезд экипажей, автомобилей и велосипедистов — прекращен. Улица понемногу наполняется пестрой, расфранченной толпой гуляющих. Быстро темнеет... На противоположном берегу, в Буде, зажглись зеленоватые огни и одели в прихотливые узоры Bloksberg и темную массу старинного Festung'a и королевского дворца. Звуки оркестров, рев пароходных свистков, звон ресторанной посуды — и все это на фоне монотонного, глухого гула толпы. На утро следующего дня я снова стоял перед мыслящей бронзой Anonimus'a. ...И также печально и мудро глядели расширенные влюбленные в Далекое глаза мадьярского летописца. — И струилась из них сосредоточенная, умудряющая тишина... Да, это так... какая-то правда, сильная, непреклонная правда оттиснута на суровом, орлином лице бронзового монаха. Два часа спустя мы сидели в вагоне. Вокруг было много мужчин, развесивших свои пиджаки; и все задумчиво качались над развернутыми листами газет.

II. Улица в Венеции. ... они с семи утра завели граммофон (граммофон в Венеции!); в половине восьмого в соседней казарме начали орать, порознь и соединенными усилиями «ТпроН е Tricolore». В восемь немчик, живущий в нижнем этаже моего albergo —забренчал «Tripoli» на пианино. В соседнем vico (переулок) — какой-то жиденький тенорок (но беспощадный!) многократно покушался взъехать на свою предельную ноту. Наконец, заскрежетала шарманка, по соседству заревел «бамбино». На большом канале уже давно свистят пароходики и слышны зычные окрики гондольеров: их «oj-bo» , «sol» и еще какое-то сложное, протяжное слово, похожее на длинную нить с нанизанными на нее гласными звуками. Выхожу на Triva.— Кричат (уже прямо в уши) газетчики — «ТпЬипа» — «Patria» — «Secolo»!! На мосту, радостно осклабившись, ждет продавец открыток и альбомов: издалека почуя во мне форестьера (проклятие!), — человек этот бежит за мной два квартала, беспрестанно раскрывая гармоникой свои альбомы и разворачивая веером серии своих открыток и говорит... говорит: говорит по-немецки, по-итальянски; пробует счастия по-английски и даже произносит — «карашо» и «не дорога». Спасаюсь молчанием. Возле piazetta поджидают гиды. У канала пристают гондольеры. Нищие («mancia» «soldino!»). Настойчивый мальчишка долго шествует передо мной на руках и затем, вытирая трудовой пот, требует вознаграждения во имя справедливости. Вот из зеленой воды канала вынырнула взъерошенная голова и предлагает выловить из воды любую брошенную туда монету. Сидит человек, курит сигару, да газету почитывает.

— Как пройти к Maria Formosa? Человек быстро подымается с места и, сложив газету, начинает шествовать впереди, указывая дорогу.

— Благодарю. Я просил только указать, как пройти до... Человек одобрительно кивает головой; долго говорит о поворотах направо, налево; машет руками, тычет пальцами по разным направлениям и продолжает шествовать впереди, постепенно входя в роль гида.

— Вот вам два сольда. Отстаньте.

Человек берет два сольда и, сняв почтительно шляпу, следует по пятам: «Вот это мост», — говорит он, указывая на мостовую излучину: — «А вот это называется — канал... Видит синьор — канал...» В Chiesa S. Maria Formosa — способ обирания форестьеров очень изящен и прост. Знаменитая St. Barbara работы Palma Vecchio помещена в тени, невдалеке от почему-то занавешенного окна. Стоит форестьеру остановиться перед шедевром венецианского мастера, как предупредительная рука уж бесшумно отдергивает занавеску. Лицо святой озаряется солнечным светом, — за спиной стоит человек и терпеливо ждет свою монетку. Даже в полдень узенькие улицы Венеции не теряют оживления. — Сплющенная стенами высоких домов, движется толпа среди изумрудных лент каналов, костелов, магазинов, магазинчиков, шумных баров и кафе... На улицах сидят торговки овощей, продавцы всяческих лимонадов (garosa), сигар и т. д. Все заявляет о себе криком и гомоном невероятным. Трудно пробраться среди лотков, корзин, самодельных прилавков, поставленных прямо посредине улицы. Тут же и мальчишки, надев колпаки из цветной бумаги, изображают, не без воодушевления, триполитанскую войну. На Rialto коммерческая экзальтация Венеции достигает высшего предела: здесь уже прямо хватают за полы, кричат в уши цену, — за вас же отвечают и, торгуясь сами с собою, постепенно понижают цену. Все здесь: дешевые костюмы, черные венецианские шали, четки, пестрые галстухи, амулеты от дурного глаза, стеклянные безделушки и всякая дребедень, которой и названия-то не подыщешь. У стенки примостился художник и лихорадочно пишет: на полотне — яркие комья красок, причудливый зигзаг линий! Взглянув случайно на его работу, я вдруг остро почувствовал всю красочную фантастику и линейную неразбериху окружающего. Ныряю в переулок (vicoletto): и вдруг — тишина. Сосредоточенная — холодная. Лазурная вставка неба сверху. Серые стены с боков. Уличка сворачивает вправо, влево, бежит назад, точно сама она заблудилась в невообразимом лабиринте различных сатро, rio, vico, calle, vicoletto и т. д. Блеснул изумруд канала. Тупик. Если хотите увидеть в Венеции «форестьера — solo», зайдите в этакий тупик и ожидайте: это ловушка, куда попадают неопытные туристы. — Вскоре увидите человека: войдет он в тупик уверенно, точно и дорогу знает, и в помощи ничьей не нуждается. Остановится в смущении. А назад повернет с выражением глубокого отчаяния. Вид у форестьера, ткнувшегося в тупик, всегда загнанный и усталый; встретясь с себе подобным, в глаза не смотрит. «В Венеции, — говорил один мой знакомый, — думаешь, что по улице гуляешь, а, оказывается, ты уж в чужую квартиру забрался». Забраться в чужую квартиру действительно здесь дело немудреное. По крайней мере, граница между домом и улицей сознается венецианцами весьма смутно. Итальянец (особенно в бедных кварталах Венеции и Неаполя) считает улицу, проходящую мимо его дома, своей неотъемлемой собственностью: он выносит, чуть ли не на средину мостовой, стол, стулья и всякий домашний скарб, и в непринужденном костюме занимается здесь какой-нибудь работой, дремлет над газетой, обедает; тут же возятся и дети. — По вечерам зажигается лампа, — являются гости: прохожий должен осторожно протискиваться между столов, стульев, шагать через протянутые ноги. В бесчисленных кафе, тратториях, ресторанах и ресторанчиках играют импровизированные оркестры. Целый вечер готов венецианец просидеть за стаканом оранжада, слушая Верди и Беллини. У кого нет денег на оранжад, тот стоит скромно в сторонке, и посасывая трубку, слушает с видом знатока какую-нибудь «melo-dia orecchiale» (дословно: «ушная мелодия», непереводимое определение легонького мотивчика). Особое оживление по вечерам на Piazza. Здесь играет большой, прекрасно дисциплинированный оркестр. Один вечер в Венеции дает столько музыки, сколько у нас и в неделю не удается переслушать. Перед S. Maria della Salute зажглись пучки огней: там на средине Большого Канала начались знаменитые венецианские серенады: от riva и темных устий каналов бегут им навстречу

пестрые фонарики гондол. — Это форестьеры, послушно выполняя внушение бедекера, едут слушать пение, отмеченное в их книгах двумя звездочками.

III. Миланский собор Мрамор влюбился в солнце. — И вот навстречу горячим, светящим струям его бросил он свои холодные, белые лучи! На верхней площадке Миланского Собора построено изящное отхожее место. На поворотах лестницы, ведущей ввысь, — надписи с просьбой не выполнять естественных надобностей на ступенях. Чувство раздавленности, сознание какой-то душевной плюгавости дает человеку этот грандиозный мраморный гимн. Пыхтя и охая, с путеводителями, карабкаемся мы к стрельчатой вершине собора, чтобы там, опасливо уцепившись за перила, смотреть на желто-серое пятно города, далекие снега Альп, такое близкое-близкое небо. Люди и не могли бы свободно создать этой красоты: мощная душа мрамора приказала людям освободить себя из каменного хаоса, раскрыть великую мысль, которая жила в ней до человека и сильнее человека. Люди строили Собор так же, как любуются им: робко и покорно. Миланский Собор, как в фокусе, собрал в себе всю лучеструй-ность, всю солнечность католичества. — Без борьбы, смеясь над влекущим вниз тяготением, не зная греха и слабости, — скользит он тысячью легких сталагмитовых башен в небесный простор. Это не Святой Стефан, поднявшийся убеленными, очистившимися башнями над темным, грешным фасадом. — Это не трагическая, болезненная борьба мистической розы Notre-Dame'a со сладострастными, адскими масками химер! Химеры Миланского Собора — мертвая архитектурная мишура, приделанная людьми, не понявшими каменной воли мрамора. Бросаю взгляд к небу, но устал он и падает на землю. А внизу зудит трамвай; людского гомона и не слышно. Белые, маленькие квадраты — что это? — Ах, да, ресторанные столики. И люди, кажется... Вон там виден какой-то совсем крошечный белый лоскуток. Что бы это могло быть? — Газета, ну конечно, газета!.. Интересно: либеральная — консервативная?.. Как там скучно. Боже мой, как скучно...

— Запело в душе, и в песне лазурь и мрамор... ...Вот — оторвать только руки от перил... оторвать — и упаду вниз, и буду лежать... там внизу — кровавым плевком... Между ресторанными столиками...

— Может быть, это и есть мой Час — час излетный?.. На расстоянии каких-нибудь двух аршин передо мной — острый шпиль одной из бесчисленных башенок. На шпиле — маленькая статуя Святого; орнамент: вот этот, почти невидимый листок, — сколько труда отдал ему художник: он знал, что, глядя на Собор, никто не увидит его крошечного листочка, и все же отдал ему, неприметному листочку, — вдохновение и труд... А вот здесь, на перилах балкона, каллиграфически старательно вырезано какое-то немецкое имя: человек, может быть ехал сюда издалека, долго взбирался на башню Собора, — и вот, когда стал перед великой красотой его, вынул из кармана перочинный ножик и начал старательно выковыривать свое имя. Спускаясь вниз, я издали слышал неясный гул органа. Месса. Стараясь не расплескать затишной красоты, что вошла в меня нежданно, я прошел к выходу: и пела в душе великая легенда об утерянном Рае... На площади, перед Собором, разумеется, памятник Виктору-Эммануилу. — Даже на бронзовую лошадь всадника как будто подействовало божественное величие Миланского Собора: опустила голову и словно внезапно остановилась в беге! Только неизменный Виктор-Эммануил, знай, стоит гоголем в стременах, беззаботно помахивая бронзовой сабелькой.

IV. Продавец Венеры Капуанской Она стояла в углу, с шеи до ног (головы у нее не было) закутанная в грязную простыню; ноги были обвязаны веревкой. Он сидел на подоконнике, и когда я вошел в залу, почтительно поклонился: «Venera di Capua... vollen Sie bitte, мусью?» Я дал монетку. Человек повертел монетку в руках, вздохнул и стал, не спеша, разматывать веревку. Затем мы оба сунули головы под простыню, и я увидал серые, грязные женские ноги, бедро, кусок как будто выкушенной груди. Почему-то стало неловко. Я вылез из-под простыни и внимательно рассматривал человека (он развернул газету и не замечал меня): лицо усталое, придавленное хмурой, серой нуждой: — семья, верно, большая, детишек тьма, и все есть хотят, обо всех позаботься. А подспорья только и всего, что — Венера Капуанская. Так и живут они вместе в прохладных, тихих залах музея: бедный, больной человек и Богиня под простыней...

V. Театр марионеток в Неаполе На Strada Foria много дешевых ресторанчиков и грязных кафе. Вечером отовсюду слышатся зловещие скрежеты оркестрионов и механических пианино. Здесь удалось мне отыскать маленький театрик, один из последних, в котором ютится умирающее, изгнанное из жизни искусство марионеток. Над дверью грубо сработанные плакаты с изображением кровавых сеч и идиллических сцен любви. Программа обещает за 10—20 чентезимов показать борьбу великого Orlando с царем Гвидоном, его возвышенную любовь к царевне Angoia, а также битвы храброго Rinaldo с Сарацинами. Театр — грязная, овальной формы дыра; партер — простые скамьи, и все они уже заняты мастеровым людом. Тут и чумазые мальчуганы, и солдаты, и приказчики. Женщин почти нет. Крик, смех, возгласы нетерпения заглушают даже хриплые трели музыкальной машины, отделывающей какой-то модный танец. Зашуршал занавес. Шагая одновременно двумя ногами, появляются наряженные в пестрое тряпье царь Гвидон и его дочь — Ангойя. С первого момента зритель отличает главные персонажи от второстепенных. — «Марионетки-премьеры» могут двигать руками и головой; марионетки на вторые роли (вестники, стража и т. д.) только и могут, что махать мечом или подымать одну руку. — Для нехитрой психологии выходного персонажа этого и достаточно. — Царь же Гвидон, Роланд и т.д.

— души великие: им необходимо дать возможно более сложную жестикуляцию, более разнообразия в движениях. Царь Гвидон начинает говорить мрачным басом монолог о грозящей опасности со стороны христиан, о храбрых Роланде и Ринальдо. С первых же слов я почувствовал какую-то неловкость, ощущение чего-то нового, непривычного; Гвидон добросовестно рычал, отважно махал мечом и вертел головой во все стороны, а чувство не исчезало. Только в антракте сумел я расшифровать его: у марионеток слово предшествует жесту, его поясняющему. В обычной жизни (и в обыкновенном искусстве театральном) — жест рождается раньше слова. Это вполне понятно: слово человека одно из самых позднейших приобретений души; люди жестикулировали ведь раньше, чем научились говорить. Всякое отдельное психологическое движение, отчетливо отражая историю духа человеческого, сначала выражается в жесте, затем дополняется словом. — Изумленный человек сначала недоумевающе разводит руками, затем находит слова недоумения. Марионетка поступает наоборот: сначала говорит о своем изумлении, затем делает соответствующий жест. Это объясняется самой техникой кукольного театра: внимание человека, дергающего куклу за шпагатик, сначала занято восприятием и передачей слов, подсказываемых суфлером, это необходимо исполнить немедля, — театр марионеток, благодаря слабости и примитивности своего жеста, (жест только и может заполнить, осмыслить паузу), — пауз не принимает; лишь

после окончания фразы закулисный актер соображает, за какие веревочки надо дернуть, чтобы получить требуемый жест. Жест закулисного актера не делается естественно, по эстетическому инстинкту: он требует хотя бы секундного обдумывания и поэтому всегда запаздывает, нагоняет слово. Вообще, театр марионеток только терпит жест, принимает его как необходимость, но он не любит его, не стремится усовершенствовать и усложнить (самая механика театра ставит этому узкие границы). Жест для театра марионеток, в конце концов, необходим только для того, чтобы указать зрителю, кто говорит. Марионетки делают движения только тогда, когда говорят. Таким образом, внимание зрителя в каждый данный момент целиком приковано к одной марионетке, чтобы затем переброситься на другую. Кукольный театр — культ человеческого слова, и только слова. Действие, жест — тень, словом отбрасываемая. Здесь драматическая поэзия как бы стремится вернуться к эпосу. Причудливое искусство говорящих кукол — пограничная черта, проведенная между эпосом и драмой. Время сглаживает эту черту, — и вот самобытное искусство должно умереть... Жизнь вытесняет кукольный театр синематографом, эстетически дешевым театром чистого жеста. Слово отпадает. Эстетика массы, смутная, никем еще не разбуженная окончательно, забыла о героических словах, прекрасных словах марионеток и вернулась к культу бессловесного, примитивного, синематографического жеста. Меня удивила та страстность и напряженность тона, какой дают те, в сущности, простые, необразованные малые, претворяющие творческой силой искусства деревяшку в словоодаренного человека. Действие постепенно разворачивалось: рыцари сражались, говорили высокие и пьянящие слова (в этом и смысл); и перед нами зародилась и достигла желанного конца героическая любовь Роланда и принцессы Ангойи (фабула представления постоянно ускользала от меня, — но несомненно все это являлось вариацией «Orlando furioso» Ариоста). Попеременно сворачивались и разворачивались два задних плана: castello (3-4 деревца, каменная башня) и комната во дворце Гвидона. Публику не утомляло это однообразие. Излюбленные сцены встречались единодушным восторгом. Люди громко обменивались своими мнениями и ободряли своих любимцев-марионеток на рыцарские подвиги. По всему было видно, что основная публика не впервые следит за перипетиями Роландовых приключений: все персонажи пьесы знакомы издавна и встречаются интимно, как добрые старые знакомцы. И бедные полунищие рабочие из Strada Foria, и так возвышенно-говорящая деревяшка, — все они как одна дружная семья. Людям-простецам дано живое, глубоко чувствующее сердце; нескладной деревяшке — слова, лучистые человеческие слова. Искусство срастило их, и людей, и деревяшек, в какой-то общей душевной жизни. Марионетка ближе простой, бессловной душе, чем живой актер. — Она простой сосуд со словом: слова от нее можно просто принять в душу, не выходя из своего «я». Деревяшка не утомляет примитивный мозг какого-нибудь мастерового своей индивидуальностью; она говорит слушателю недоразвившееся в его душе слово и только. В актере личное начало ставит загадки и требует утонченного приятия; иначе оно подчиняет, обезличивает зрителя. Простой, бессловной (не бессловесной) душе опасны такие эксперименты: она не может противостоять более сильной индивидуальности и инстинктивно боится ее внушений, ее искусства. Марионетка — спокойнее: проще достраивает она наивную душу рабочего, солдата... Он ее так любил, — и смерть ее, смерть возвышенной, говорящей пьянящие рыцарски благородные слова марионетки, — симптом распада, нездорового брожения в среде под-интеллигентной. Мы так носимся с «кризисом интеллигенции», что успели, вероятно, проглядеть современный

«кризис простолюдина». — Он безусловно ощущается, хотя я и не чувствую за собой права говорить на эту тему. Блеснули уличные фонари. За спиной снова заскрежетал оркестрион. Зажигались и гасли красные-зеленые фонарики синематографов. Народ валом валил смотреть «Долг и страсть, или Супружеское счастье длиной в 1250 метров».

VI. м.о. Как далеко от Тебя. Лежат меж нами скучные ровные поля, города, леса... опять города... И если б захотел я снова быть там, перед Тобой, — надо долго, долго слушать однотонную песню вагона, сидеть и ждать на маленьких, глупых станцийках, затерянных в ночи... и снова слушать скучную песню колес... снова. Огни городов, холод темных озер. Вот пришла предсветная печаль... В мутном окне мелькают тополя, дороги уходят вдаль... опять тополя. Все дальше... все ближе. И снова я там, у Тебя, на тихом кладбище. ...И сердце так больно бьется, так близок миг свиданья! Да ты все та же: бессильно стиснуты тонкие мраморные пальцы; та же печальная, непонятная мысль в очах. Я был так далеко, столько быстрых мгновений прошло через душу, сменяя мысли, путая чувства... а Ты, Ты все та же. Бессменная мысль в очах. Печаль в изломе уст... И вот здесь, сидим мы и думаем вместе: я живой, и Ты, мертвая. Тихая, мраморная девушка, к твоей печали пришел я издалека. — Печалью укрой бездорожную душу...

VII. Форестьер — достопримечательность — жизнь В каждом городе есть свой смысл: создается смысл из чередующихся приливов и отливов, скрытого пульса толпы, невидимых подпочвенных процессов. И есть «достопримечательность» у города: мертвой линией отгородилась пестротная, несерьезная достопримечательность от жизни настоящей, от бытия всерьез. Иностранец — существо роковое. Приезжая в чужой город, он сразу же попадает в рабство к Достопримечательности, ходит, сонный-покорный, от музея к музею, от колонны до колонны, мимо жизни с молчащим смыслом. Слышит крик и не знает мысли. Я думаю, что так и надо. Это было в Венецианской Академии. Я стоял перед картиной Дж. Беллини, любуясь утончающей природу символикой его линий. Вдруг за открытым окном где-то внизу услыхал я шарманку: шарманка хрипела и харькала, и точно выплевывала из деревянной груди какую-то притворно-веселую мелодию. Это мешало. Я подошел к окну: там в расщелине узкой, сырой улички стояла дряхлая, сплющенная какая-то старушонка и, прислонившись к стене, бестолковыми толчками вертела ручку шарманки; лицо слиплось в морщинки, собралось в складочки. Старушка увидала меня и приветливо закивала головой. И вдруг раскрылся старый трясущийся рот, и, улыбаясь, запела она веселую, разудалую шансонетку. Страшна была жизнь там внизу! — Я бросил монету и снова пошел к картинам и статуям. Да здравствует Достопримечательность!

VIII. Остров Смерти (Cimitero S. Michele в Венеции) Кладбищенская стена отразилась в затишной воде лагуны. За стеной видны скошенные верхушки кипарисов. Вот и причал... Две-три траурных гондолы: свесился в воду черный покров с серебряным шитьем.

Chiesa S. Michele. У красной занавеси, закрывающей вход в церковь, спящий гид да худой монашек в коричневой рясе. Зной, — тяжелый, густой полуденный зной прильнул к стенам, стелется по мишурносверкающей воде, стараясь вползти в темные двери храма. Церковка небольшая, простенькая. В боковом алтаре печальная мадонна, статуи святых у стены. Перед главным алтарем носилки: на них под красной материей гробик ребенка. Кто-то положил белые цветы... Беззвучно. Через боковую дверь прохожу в церковный двор. — Старые плиты; полустертые надписи: .. .obiit... anno... requiem eternam... Еще дверь. Вот и современное кладбище: ровные, усыпанные желтым песком аллеи, кресты, мрамор плит, кипарисная сень. В Италии декоративный эффект кладбища создается простым, но сильным красочным созвучием: белизна мрамора — изумрудный профиль кипарисов. На Венецианском Campo Santo мрамор производит исключительно массовое впечатление. Здесь нет особенно художественных памятников и богатых саркофагов. Сегодня я увлекся изучением той наивной кладбищенской литературы, к которой принято относиться со снисходительной насмешкой. У большинства народов, действительно, надгробный пафос — вял и скучен. — Немецкие могильные плиты исписываются сверху донизу реестром чинов, орденов и добродетелей покойного. К этому пристегиваются иногда глубокомысленные рацеи о тленности и преходящести всего земного. Франция лако-ничношаблонна: несколько трафаретных фраз исчерпывают весь смысл ее эпитафий. У Италии тоже есть свой шаблон. Но даже в привычных, «обязательных» надгробных надписях светит здесь известная доля поэзии. — Так, например, на всех почти могилах читаю: «fiori е ргесе» — «date fiore dei ricordi» — «fiori e lacrime» (покойный просит «цветов и молитв», «цветка воспоминаний», «цветов и слез»). Конечно, это простой шаблон, но все же в нем звучит народная мысль, — в нем — Италия... Итальянские эпитафисты часто наивны, грубо-патетичны, но не скучны. Каждая самая скромная эпитафия интонирует... Пусть есть в ней притворство, но это притворство актера. — Душевная скорбь подбирает подчас театральные, но значительные, сочные слова и не страшится экзальтации и преувеличений!

La famiglia всегда «inconsolabile, addolorata, indolauta, amori-tissima». Кладбищенская литература Италии не щадит образных слов для хвалебной характеристики почившего: подробно перечисляются его душевные качества, отличительные особенности его личности. Например — Anima gentile, mente robusto, spirito gagliardo» (благородная душа, могучий ум, сверкающий дух) или «visse per la famiglia e per la patria» (он жил для семьи и для отчизны); на одной гробнице говорится, что душа умершей «gia matura pel cielo» (уже созрела для небес). Кладбище Италии напоминает иностранцу, что идеалом человека считают здесь того, кто сумел в себе гармонически сочетать любовь к близким, к семье с любовью к отечеству. На памятниках великих и малых, славных и безвестных слова — «famiglia» и «patria» стоят рядом. Часто в надмогильных надписях виден смелый порыв души, светит самобытное чувство: «сын мой, молись за свою грешную мать»! На могиле ребенка: «не плачьте, папа и мама, — я жду вас, играя на небесной лужайке» (Милан); вот опечаленная семья просит покойного, чтобы он принял этот памятник как «monu-mento d'amore» (символ любви); жена клянется в вечной печали и вечной памяти мужу, отошедшему к смерти («memoria dolente»). Вот стройная мраморная часовенка. Дверь полуоткрыта... — На фронтоне слова: qui riposa, aspettando l'angelica tromba (здесь он лежит, ожидая зова трубы архангела). Вообще на всех могилах, даже на тех, где названо только имя покойного, всегда точно обозначено то лицо или группа лиц, кем поставлен памятник. Живые отдают могиле близкого человека частицу своего духа, и их живая любовь и мысль излучается из мертвого камня, тонкими струйками жизни проникает в безвестность и темноту смерти... Могила ведь только тогда и нужна, если вся она, как сосуд, наполненный «горестной памятью» живых! Вон тихая могилка у стены. Отсюда виден край моря. На желтоватом мраморе надгробия пляшут солнечные круги, сплетаясь с дрожащей тенью кипариса, зашелестевшего в струе ветра. — Скользнула ящерица. Вспыхнули загадочные изумрудные глазки. Скрылась... Сколько затишной печали в этих певучих словах:

...come tutti i delicati fiori appassiseon al calvo sole e cercan l'ombra e la pace Luigi Geremia. (...как те нежные цветы, что страшатся солнечного света, ты ищешь тени и мира) Тихо прошел я по раскаленным камням церковного дворика. Снова прохлада храма. Море: -— сонная, ленивая, блещущая мириадами серебристых чешуек лагуна-Гид, дремавший у портала cimitero, успел проснуться и наметанным глазом фиксировал подплывавшую гондолу с компанией форестьеров. У каждого форестьера в руках была маленькая книжка и очинённый карандаш.

IX. «BANCO-LOTTO» На таком же приблизительно расстоянии друг от друга, как у нас винные казенные лавки, разбросаны в Италии «банки-лотто». Есть у них (у нашей винной лавки и лоттистского банка) что-то общее во внешнем облике. Зеленоватая вывеска с государственным гербом, унылый сиделец за решеткой. Всюду, — и в богатых фешенебельных кварталах, и в гуще нищих, клубком свившихся уличек, можно увидеть неуместный красный крест на щите и надпись: — «Вапсо-Lotto». Несколько дней тому назад я играл с итальянским правительством на одну лиру серебром. Итальянское правительство выиграло у меня лиру. Пришлось и мне заплатить «налог на дураков» (под таким названием либеральная газета «Avanti» печатает отчет о результатах игры). Платится налог на дураков следующим образом: вы отправляетесь в банк и пишете на билете две, три или четыре цифры в пределах от 1—90; можно купить и готовый билет. При этом необходимо назвать город, на который хотите играть (их всего десять: Неаполь, Рим, Флоренция, Бари и т.д.). Каждую субботу в три часа пополудни прекращается продажа билетов. В четыре происходит тираж, «estrazione». В грязных затхлых переулочках давно уже собралась нищета да голь перекатная: стоят и ждут лотерейного листа с перечнем выигравших номеров. Наконец, появляется плакат с результатом тиража. — Против имени каждого города стоит пять номеров (от 1— 99). Если на вашем билете обозначено две цифры и они находятся в числе пяти объявленных, вы выигрываете; в случае, если вам удалось угадать три номера, выигрыш делается более значительным (4250 на 1), счастливец, угадавший четыре номера получает шестьдесят тысяч лир за одну (цена бил. 1 лира). Если вы играете на три цифры, то можете на них ставить — «terna secco» (тогда необходимо, чтобы в таблицу выигрышей вошли все три номера) или «terna lambo» — «в двойном», когда сумма выигрыша уменьшается, но зато для выигрыша достаточно угадать два номера из трех. Игра несложна и на первый взгляд кажется многообещающей. Но самый факт процветания государственных банков-лотто показывает, что теория вероятностей всецело на стороне правительства. О банках-лотто может быть и не следовало бы писать, если б игра эта не раскрывала своеобычных сторон итальянского народа. За несколько дней до estrazione банки вывешивают громадные плакаты с несколькими «особенно счастливыми» номерами. Свободные мыслители на лоттистские темы здесь же, на плакатах делают пометки карандашом, которые или подтверждают счастливые свойства рекомендуемой банком цифры, или стараются подорвать ее достоинства. На чем основана аргументация обеих сторон, я и сейчас не понимаю, — но вот факт — под плакатным «№ 25» однажды я увидел подпись: «несчастный, потому что 25 — номер трамвая, проходящего по —ской улице». Так или иначе для старых игроков все это имеет какой-то смысл, желающий может наблюдать, как люди стоят по получасу перед списком номеров, изучая и исследуя их тайный смысл. На форестьера, брякающего первые попавшиеся цифры, смотрят в бюро только-только снисходительно. Настоящий игрок раньше, чем продиктовать номера билета, произносит: — «smorfia». Конторщик тотчас дает ему объемистый лексикон — италь-янско-лоттистский словарь, курьезное измышление игроков профессионалов. — Против каждого слова стоит цифра. Вы можете составить какую-нибудь фразу или вообще сочетать как угодно слова и, переведя их на цифровой язык smorfia, по всем правилам суеверия должны выиграть. Неаполитанский старожил рассказывал мне, что года два тому назад, когда раскрылось какое-то сенсационное убийство (молодой сапожник убил из ревности свою любовницу), очень много наиболее опытных в игре лиц ставили свои лиры, руководствуясь smorfia — на фразу «сапожник убил любовницу» (terna!). Боевая терна вышла победительницей, и правительство в этот год потеряло якобы несколько миллионов лир. Может быть, это легенда, но в ней удачно схвачено дикое какое-то, истерическое суеверие итальянца.

Я имел случай рассматривать одну из «Сморфий» — «La smorfia (т.е. «гримаса») nuova grocare» и т.д. Книга эта выходит сейчас сорок седьмым изданием. После окончания субботнего розыгрыша тотчас же открывается продажа билетов на новый цикл игры. — Люди, стоя у дверей банковских контор, совещаются, взволнованно машут руками, стараясь объяснить свой недавний проигрыш так или иначе. — Ведь надо брать билет умеючи, чтобы, упаси Бог, не подсмотрел или не узнал об этом человек, желающий вам зла. Стараются отыскать закономерность в распределении номеров, спорят, кричат, излагают математические теории. Здесь же, на подоконнике конторы, примостился мрачный субъект с так называемой «И Ruoto della Fortuna» (колесо счастья). Предприниматель разложил свои билеты по кругу, по которому, вращаясь от толчка, бегает железная стрелка, указывающая «выигрышные» номера. Приходят люди (и пиджачники, и блузники), просят толкнуть колесо, не доверяя чужой руке, толкают его сами, и после долгих сомнений и препирательств с «продавцом счастья» покупают, наконец, билет, приплачивая за «гарантию выигрыша». Здесь же стоят грязные ребятишки и с серьезными, сосредоточенными даже лицами наблюдают всю церемонию. В их лице воспитывает государство новое поколение игроков.

X. Форестьер и итальянский язык Когда я подбегал к поезду, кондуктора хлопали дверцами вагонов и кричали — «partenza». Я вскочил на ступеньку вагона, проталкивая свой чемодан вперед. Дремавший над газетой пожилой, болезненного типа, господин, вероятно, не ожидал, что сейчас чей-то тюк ткнется в его газету и, покончив с ней, упадет к нему на колени. Естественно, что господин вскрикнул, зашипел, зацокал от боли: все это очень понятно; непонятным было для меня лишь то слово, таинственное слово, которое он закричал по-итальянски, обращаясь, очевидно, ко мне. Поезд миновал городские предместья: я сидел и думал — «Интересно, что бы он такое мог сказать? Если он выругался, то... надо, конечно, войти и в его положение: человек пожилой, может быть, больной (наверное, больной!), и вдруг его этакой штукой... Да, слегка выругаться даже следовало... Ну, конечно, следовало. Ну, а как он вдруг меня этак грубо, неприлично?! Гм... — однако что же это может быть за слово?» Я вынул из кармана словарчик и начал поиски: но в этих карманных словарях никогда не найдешь грубых, неприличных слов. Рекламируют, деньги берут, а грубых слов не печатают! Безобразие! Я пересмотрел чуть ли не весь словарик, заглянул даже в список «Неправильных глаголов». Пробежал взглядом «Разговоры для иностранца» (см. отдел «на железной дороге», «разговор с извозчиком». Должны же ругаться хоть извозчики!), но когда и здесь ничего не нашлось, я захлопнул поганый словаришко и решил считать инцидент исчерпанным. Но на душе вдруг стало как-то скверно: «Вот скотина, думал я, — ругается, шельмует тебя, а поди ж докажи ему, что он меня оскорбил. — А как бы я ему ответил?» Я стал мечтать: porco... idioto... слабо, ужасно слабо! И ответить-то я не могу! Что ж это в самом деле?! В окне мелькали веселенькие холмы, серо-зеленые оливковые рощи, синело чистое, безоблачное небо. Красоты-то, красоты!

— Жаль, не с кем поделиться впечатлением... Взглянул на даму, сидевшую в углу. Дама пристально смотрела на меня и улыбалась.

— Может быть, я ей нравлюсь, а может... — и снова что-то прилипло к сердцу, снова задвигался маленький, склизкий червячок. «Черт ее знает, чего она улыбается! И вдруг над моей безответностью смеется, подлая! Экая я мямля...» Ну погоди ж, старый хрыч, достану-ка я настоящий словарь. Другой, объемистый итальяно-русский словарь был запакован в злосчастном чемодане. Чемодан лежал на полке: нечего делать, — приходилось лезть наверх. Поезд подходил к станции и вскоре остановился. — Вероятно, бегали люди, хлопали дверцы, вносили и выносили багаж. Я ничего не слышал: стоя на скамье, я подпирал головой крышку чемодана и старался осторожно вытащить снизу, из-под белья и бедекеров, — тяжелый словарь. Не помню, сколько времени это длилось...

— Вот оно!! Вот это слово?! Так... что?! Так ты вот как!.. Я почувствовал, как бледнею от злости, и, стараясь не сразу терять самообладание, повернулся лицом к обидчику. Ни господина, ни вещей его в вагоне не было. Дама чему-то улыбалась.

XI. «Альпийский турист» Записывал я это серьезно, для памяти, а вышло вот что — ...1-го июля 1911 г. — С утра по лесистому берегу Komy-see, с неудобными саками на плечах (шесть ч. утра) направляемся пешком к Ober-see (5 ч. ходьбы). Сильная усталость. Передохнув под липким каким-

то дождем, — лезем вверх по камням на хребет. Постепенно это превращается в добровольную пытку. После 4 Vi— 5 часов добрались до гостиницы... — основное впечатление: усталость.

2-го июля. — С пяти утра, по снегам и обрывам в сопровождении проводников (мошенники!) продвигаемся по Steinermeer. Meer как meer. Через три часа ходьбы в Rimanhas'e. Миленький домик с простой и, кажется, стильной обстановкой. Кстати: у всех швейцарских прислужниц — отекшие, пунцовые щеки и оловянное кокетство в глазах. Идем дальше. В сгибах ног — несносная боль. Под дождем, преследуемые грозой, к шести с половиной часам вечера приходим в Saal-felden. — За окном — солдатская музыка: все бюргеры с женами и детьми высыпали на улицу. Но я равнодушен ко всему: сняв с себя почти все, я сохну... Напряженно сохну...

3-го июля. — Утром едем мимо Ziller-see (озеро как озеро) до Криммля. Пообедали. Идем к Wasserfallen. Мыльная пена какая-то! Впрочем, красиво... За «Анзихты» плата 40 hell (подлецы). Вернувшись с водопада в Криммль (скучнейший курорт), ползем, пыхтя, вверх, по лесной горной дороге. Два или более часа ходьбы и мы наверху. Сидим в мирной деревянной коробке и созерцаем «характерный Тирольский пейзаж»: короткий горизонт, густой молочный туман, жирные коровы в тумане... и т. д.

АНТИПОД Это был человек, первые же дни знакомства с которым подарили мне мысль: «А ведь глупость психологически, пожалуй, посложнее ума». По-моему, человек этот обладал удивительной, сложной и запутанной глупостью. В глупости его было что-то лабиринтное, сбивающее с толку: говорила глупость умными фразами, прекрасно справлялась с логикой, но и умные фразы и логика вызывали во мне всегда однуединственную мысль: «экий скучный дурак»... Человек слаб. — Однажды увлекшись, начал я развивать перед дураком одну из своих любимых тем; делая выводы, я дружелюбно взглянул в лицо внимательного собеседника... и речь оборвалась: навстречу словам смотрели насмешливые глаза, а глубже за глазами, я прочел: — Экий скучный дурак! И тут произошло что-то странное, даже таинственное. — Вдруг я потерял, совершенно потерял привычное равновесие: Господи, кто же из нас настоящий-то дурак? — подумал я и почувствовал, как сжалось сердце — но ведь это ж глупо, о чем тут думать, — говорил я себе, а чувство не исчезало. И чувство говорило: ведь оба вы не можете одновременно быть умными. Это немыслимо. Если умен ты — он глуп. Если он умен — то значит... Тут пошли теории, системы, — и так как теорий было много, то спокойствие не возвращалось. В конце концов, я бросил все теории и решил следить за жизнью своего «противо-я». Иного ничего не оставалось. Я расспрашивал об этом человеке мнения других людей и со страхом, как приговора, ждал их ответа. Всякая глупость моего «противо-я», всякий бессмысленный поступок и теперь еще придают мне сил и бодрости. Все же осмысленное, хотя бы внешне разумное причиняет страдание и действует подавляюще.

— Но ведь это же глупо, то что я делаю, — значит... «нет, не значит: раз я сознаю, что глупо, то следовательно...» За последнее время я стараюсь восстановить нарушенное равновесие формулой: говоря, и умный глупеет, а слушание и дураку на пользу. Это, кажется, тоже глупо...

ПЕТРАРКА И ЧЕССИ Над спящими камнями города в одиноком башенном окне горела тихая, белая лампада. В темном провале кривой и узенькой улицы блеснули факелы: со смехом и пением веселых канцон, возвращаясь с дружеской пирушки, шла компания знатных молодых людей.

— А у мессера Петрарки до сих пор горит огонь. Что бы он мог делать в такую позднюю пору?

— Прозакладываю дьяволу свою голову, — отвечал хрипо-ватый голос, — если Джиованни не пишет сейчас хвалебного сонета для хорошенькой Лауры Чесси. В толпе засмеялись; компания с пением и шутками скрылась за углом. ...и чистый, белый огонь лампады горел до первого света дня. И был он, как тихая молитва... Вечер удался на славу. Выпили дюжину кьянти, принялись за сицилийское. Языки развязались. Даже сам хозяин, — Гвидо Чесси (кто не знает Гвидо Чесси), по профессии купец, человек обыкновенно немногоречивый, даже угрюмый, разошелся во всю и первый стал провозглашать тосты. Когда очередь дошла до хозяйки, его супруги, — оживление особенно поднялось. Дело в том, что Джиованни Чиголи, бывший на пирушке в качестве почетного гостя (он учился один год в Болонском университете и собирался переводить Библию стихами), сделал знак, прося слова, и сказал так:

— Синьоры, я полагаю, нельзя лучше прославить почтенную синьору Лауру, супругу нашего радушного Чесси, как это уже сделано нашим прославленным мессером Петраркой! Тут Джиованни поднялся из-за стола и продекламировал: Ты, чья душа огнем любви озарена, — Нет для тебя достойных песнопений; Ты вся из кротости небесной создана, Ты от земных свободна искушений! Ты пурпур роз и снега белизна, Ты красоты и правды светлый гений! Каким блаженством грудь моя полна, Когда к тебе, в порыве вдохновений, Я возношусь... О, если бы я мог Тебя прославить в звуках этих строк На целый мир... Но тщетное желанье... Так пусть хоть там, в стране моей родной, Где блещут выси Альп, где море бьет волной, Твердят Лауры нежное названье-Сонет был встречен бурным, единодушным восторгом. Все знали о той чести, какую оказывал великий Петрарка благородному синьору Чесси своим поэтическим вниманием. Многие тут же поднялись из-за стола, чтобы чокнуться с Гвидо; одни поздравляли его с прекрасным выбором супруги, достойной любого благородного синьора, — другие, входя постепенно в странное соревнование, наперебой вспоминали отдельные отрывки и строфы, прославляющие красоту и душевные достоинства синьоры Лауры. Чесси чокался, всех благодарил, и постепенно умиляясь, все старался вспомнить какой-то особо замечательный стих; но это не удавалось, и Чесси мог только повторять: — Per Вассо! Я лучше всякого другого могу доказать, что все это истиннейшая правда!.. Разгоряченный вином и беседой, чувствуя себя всеми уважаемым и любимым человеком, синьор Чесси медленно подымался по узенькой лестнице в спальню жены. В неповоротливом мозгу Гвидо пели прекрасные строфы только что слышанных стихов, чередуясь с обрывками собственных мыслей: «...Ну и молодец мессер Джиованни! Могу сказать... Как это у него... «чистый мрамор шеи» — да, шея у Лау-рочки действительно! И плечо, например... или... Да, по чести, ни у синьора Кавальканти, ни у этого гордеца Джутти — такой женушки нет. Нет, так нет! Что впору, синьоры мои, Гвидо Чесси, то для вас и жирновато: моей жене... поэт (не какой-нибудь там Чиголинедоучка) не гнушается писать сонеты, а вам... О чем я? Да. Оно так, положим, и следует: у человека с умом — жена и все...» Утомленный непривычным наплывом мыслей, Чесси остановился на повороте лестницы. — «Да, да, это я понимаю! Как это он?.. ...ты от земных свободна искушений! Ты пурпур роз и снега белизна...

— Вот именно — «снега белизна»! — Верно!! А верно так и верно! «от земных свободна искушений?» Хе, хе... искушений... Ну, это уж мы с Лауркой, брат, лучше знаем! Это уж извините. И вообще... Эх, поэты, поэты... Хотя с другой стороны, конечно — Чесси толкнул дверь. Жена в ночной кофте сидела перед зеркалом, расплетая на ночь косы. Хитро улыбаясь, синьор Чесси подкрался сзади, на цыпочках и сочно чмокнул жену в затылок. Лаура взвизгнула, притворно защищаясь от объятий. И Чесси, что-то бормоча и по-детски сюсюкая, пляшущими пальцами расстегивал женину кофту... Надо было разбудить Гвидо пораньше; проснувшись от утреннего холода, Лаура перелезла через спящего мужа, подошла к окну и, кутаясь в платок, раскрыла ставни. За окном был серый предутренний туман, и все казалось скованным той таинственной, тревожной тишиной уходящей ночи, — когда небо так печально и гаснут в туманах ночные звезды... Женщина выглянула в окно. — В призрачных отсветах умирающей ночи увидала она знакомую башню: в знакомом окне ее горела чистым немигающим огнем — одинокая, белая лампада... И была она как тихая молитва...

АНЕКДОТ* Это очень странный анекдот. — Одному человеку казалось, что во сне открывает он необыкновенные мысли, такие сильные и прекрасные, что не могут и вынести солнечного света и рассеиваются вместе со сном. Правда, он видел их неясные контуры в момент пробуждения, но солнце быстро их убивало. Днем человек осматривал свою небольшую, вполне приличную душу и, правда, находил в ней мысли, но такие, что даже хорошо расположенные люди не видели в них необычного. И человек стал тосковать о своем ночном «я»; он задумал похитить у него хотя бы одну только мысль. Над своей кроватью человек повесил грифельную доску, — и однажды, проснувшись ночью, быстро записал в темноте рассеивающуюся ночную мысль и снова заснул. Проснувшись поутру, он поглядел на доску. На ней было записано: — Воздух сух, как гвоздь. За что?

<...>

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ В моей душе — рассвело... Может быть, это и есть жизнь?.. Боюсь шевельнуться, не смею верить и мыслить рассветно... — Был сон, — долгий, мертвый сон... и вот зазвенел в душе — тоненький, острый луч: зазвенел — погас... Господи, и вдруг... жизнь?! И слов-то у меня нет?.. Улыбкой — молюсь тебе, Господи! Аминь. Публикация Вадима Перельмутера

Іван Дзюба ОЛЬГА ІВАНІВНА ЛЕНЕЦЬ, З ПЕЛЕНСЬКИХ Це — мати моєї дружини Марти. Не люблю слова «теща», і якось не годиться воно до тих відносин, що були між нами.

5 травня далекого вже 1962 року ми, троє гостей з Києва, які приїхали тоді на літературні виступи до Львова, — Микола Вінграновський, Іван Драч і я, — з ласки Дмитра Павличка потрапили на прийняття до Ірини Вільде (Ірини Дмитрівни Полотнюк) — з нагоди її 55ліття. Це не був урочистий вечір у якомусь імпозантному залі чи що, з кількома десятками промовців і численними делегаціями, як це практикується тепер, — це була скромна товариська вечеря у квартирі Ірини Дмитрівни по вулиці Максима Кривоноса, 33. Не пригадую, чи хтось щось пив, пам’ятаю тільки, що були смачненькі «канапки» — своєрідні галицькі бутербродики, попередники макдональдських «фішмаків», «бігмаків» тощо. І було дуже весело — жарти, танці, забави. У київських парубків очі розбігалися: дівчата-галичанки одна одної кращі. Я не вмів танцювати (так ніколи добре й не навчився), тому мої можливості були обмежені; до того ж усі козирі були в Миколи Вінграновського — і поет, і красень, і актор… Але виявилося, що прихильна до мене доля мала свій задум. Забава була в розпалі, коли з’явилася ще одна дівчина, зовсім молоденька. Вона просто випромінювала якусь спокійну, лагідну чарівність. Щось у мені в душі тенькнуло: це… вона! …Колись у дитинстві я несподівано для себе навчився плавати, коли після літньої зливи повінь залила береги нашої маленької річечки, де я рибалив, — я пірнув у її теплі води. Випірнув — і поплив! Так і тепер — забувши, що не вмію танцювати, кинувся її запрошувати, і — диводивне! — ми протанцювали весь вечір, я так і не відходив від неї. Видно, Марта якось угадувала мої незграбні рухи і встигала поправити кожне моє чудернацьке «па». Ми майже нічого не сказали одне одному, але встигли зрозуміти одне одного — на все життя. Наш незвичайний танець усі помітили й супроводжували дружніми жартівливими репліками, а Дмитро Павличко як свій у цьому товаристві підвів мене до старших пань, які бесідували між собою трохи осторонь, і, показавши на одну з них — наймолодшу, з виразом спокійного благородства на красивому обличчі, — сказав: «Ось дивися, Іване, це Мартина мама, а яка мама, така й дочка буде». Але й без цього все було вирішене.… (Пізніше Марта призналася, що на забаву потрапила випадково: мала того вечора побачення з якимось хлопцем, але дорогою вгледіла, що до їхнього дому, — а вони сусідили квартирами з Іриною Вільде, — йде Дмитро Павличко і повернулася заради нього: Павличка дуже любила львівська молодь). Через рік ми з Мартою, студенткою фізфаку Львівського університету, одружилися. Коли народилася донечка, Ольга Іванівна переїхала до Києва в нашу комірчину. Відтоді вона була мені як друга мати (з моєю рідною мамою, яка жила з сім’єю молодшого брата на Донеччині, вони порозумілися душа в душу, і моя мама була просто щаслива, що має таку рідню, бо раніше дуже бідкалася моєю «неприкаяністю». Якось, коли мова зайшла про одну київську знайому, Ольга Іванівна сказала: «Місто, інститут, книжки — ні граму їй не дали… Як була в селі, в сільській хаті — так і лишилася… От твоя мама — вона книжок не читала, а витягла все з життя — і культуру, і гігієну, і дієту… як у лікарні працювала і як сім’єю займалася…»). Ольга Іванівна брала на себе всі клопоти нашої молодої сім’ї, плекала внучку, дбала про моє харчування, коли в мене загострився давній туберкульоз. А якщо у нас з Мартою виникали якісь незгоди, вона завжди ставала по мій бік, і в цьому була якась інстинктивна материнська дипломатія. Наскільки можу судити, я платив їй і

повагою, і любов’ю. А пізніше, коли вона тяжко захворіла і була прикута до ліжка, я кинув роботу (Марті наші друзі допомогли влаштуватися на роботу в комп’ютерний центр науково-дослідного інституту будівництва, і вона тепер заробляла більше, ніж я в редакції заводської багатотиражки, її внесок у родинний бюджет був важливіший) і півроку доглядав Ольгу Іванівну, — на моїх руках вона й помирала. А потім я відвозив її труну до Комарна, де похоронена її родина, і, сидячи в кузові вантажівки коло труни, чого тільки не передумав за день дороги під журливим осіннім сонцем… Я добре розумів і відчував непересічні душевні якості цієї людини, випробувані в складних перипетіях життя. Любив поговорити з нею, а вона любила поділитися пережитим. І от тепер за її спогадами, частину з яких я записав, а частину пригадую, мені бачаться і доля молодої жінки-галичанки, якої не оминув вихор лихоліть середини минулого століття, і один із зрізів життя Галичини 30-х—60-х років. І хай це переважно «приватний» кут бачення, але він додає щось таке, чого не знайдемо в ширших писаних історіях. А головне — тут усе особисто пережите, згадане в принагідних розмовах без якоїсь мети і без найменшого бажання виглядати краще, щось узгоджувати із тим, як би воно «годилося». Щось наївне, щось прикре, щось суперечливе, — але так, як було насправді або як пережилося і як мимоволі пригадалося… І я нічого не «коригував», щоб не зашкодити цій «непристосованій» правдивості… Не коментував і не давав оцінок, — як хто читатиме, сам то зробить. Адже це не науковий документ, не архівне джерело, а суб’єктивне свідчення окремої людини, її власне життя. В КОМАРНІ… «Місто Комарно положене біля залізничного шляху Львів-Самбір, а віддалення міста від залізничної станції Комарно-Бучали становить 3,5 км, віддалення від Львова 36 км, від повітового містечка Рудки 15 км …Комарно дістало Магдебурзьке право 1473 р.» «Перепис населення в Комарні в 1931 р. Докладне число населення в тому році виносило 5600 душ. З повищого числа гр.-кат. (українців) було приблизно 2500, 2300 жидів і римокатоликів (поляків) 800…» («Комарно і Рудки та околиці». Збірник історично-мемуарних, географічних і побутових матеріалів. Нью-Йорк — Париж — Сидней — Торонто, 1987, с.

19, с. 28, с. 27). …Дитинство її минуло в Комарні, де вона й народилася (24 квітня 1913 року). Невелике старовинне місто з цікавим історичним минулим, зі своїми традиціями. (Починаючи від 1963 року моє життя було пов’язане з ним, мабуть, не менше, ніж з рідними Оленівськими кар’єрами на Донеччині: я часто бував тут з Мартою, інколи тижнями, запізнався з багатьма людьми, цікавими кожен по-своєму; мене тут багато хто приймав і приймає як рідного — і не тільки тому, що я «чоловік Марти Ленець», а й через те ще, що ті люди добре знали про все, що діялося в 60-і роки, і весь «самвидав» тут побував. Нині й Комарно, як і вся Галичина, вже не те, що було. Чого не донищили катаклізми другої половини 20-го століття й «зрілий соціалізм» — донищує «дикий капіталізм». Містечка й села Галичини стають ще однією Атлантидою — з тих, яких накриває Дев’ятий вал великого світового обездуховлення. Фізично вони, звичайно, існують, а деякі навіть «розбудовуються», як і вся Україна, — але вже в іншій якості, поступово, але неухильно переймаючи всі найкращі здобутки цивілізації: пиятику, розпусту, наркоманію, втрату доброзвичайності. А життєздатна частина людності всіляко старається потрапити на заробітки на Захід і шле звідти свої чорноробські долари, які далеко не завжди добром прислужуються їхнім дітям, бо ті звикають жити, а інколи й «шикувати», за рахунок поту й принижень своїх батьків…Тому хочеться зберегти в пам’яті хоч якісь крихти зниклого і зникаючого життя…). …Вихідці з Комарна від повоєнних років розкидані по всьому західному світові. Але то була зовсім інша еміграція — складова частина великої української політичної еміграції сорокових років. Ті люди, гнані ворожим режимом, відчували свій обов’язок перед

Україною і берегли пам’ять про неї, про свої рідні міста й села. Зусиллями емігрантівкомарнянців видано солідний том нарисів про історію міста і його людність — солідна наукова праця. (Коли я 1989 року вперше побував у США й Канаді, то мені на кожній зустрічі з діаспорою і на кожному виступі неодмінно траплялося кілька комарнянців, так що я жартував: не Америка, а суцільне Комарно!). Але мені тут не йдеться про публіковану мемуаристику чи історичні розвідки, а лишень про живі враження людини, чий голос я чую, тому «звірятися» з науковими дослідженнями я не буду — це інший жанр. «Комарно було свідоме (тут — характерний галицький наголос на «і». — Авт.): таке, яке посилало вчитися», — казала Ольга Іванівна. Мене зворушувало таке неполітичне розуміння освідомленості: вчитися! Оце прагнення земляків до освіти вона постійно підкреслювала як щось найхарактерніше або щось таке, що найбільше запам’яталося. «Ще батьки наших дідів невчені були, а вже діди вчилися». З Комарна виходили священики, правники, лікарі, посли до австрійського парламенту й польського сойму. (В 60-і роки, та й пізніше, я часто приїздив до Комарна. З Мартою не раз ходили й на комарнянський цвинтар, де було багато поховань з близької й далекої родини. Треба сказати, що цвинтарі в галицьких містечках і селах разюче відрізнялися, принаймні, в ті часи, від «наших» своєю шанобливою впорядкованістю й доглянутістю. «Тета Зося» — про яку ще буде мова, одна із сестер Ольги Іванівни, так то коментувала: «Скільки там людей і які люди!.. Які господарі були!.. А які культурні… мудрі… не по книзі… а з природи… Теперішня молодь і поняття про те не має… Про то здалось би історії розповісти…» На що її син, Миросько, трохи іронічно: «В кожному селі — історії», — мовляв, що хвалитися, хіба тільки у вас. — «І в кожній хаті, і в кожної людини — історії…»). Культурним осередком міста була читальня. Вона існувала від 80-х років 19-го ст., але особливо піднеслася, коли нею заопікувався о. Іван Петрик, який, за словами О.І., «освідомив Комарно». Його син о. Володимир Петрик заснував Братство святого Миколая і був душею будівництва нової мурованої церкви ім. святого Михаїла. Діяв він, мовляв, рішуче. Знав кожну сім’ю. На проповіді звертався поіменно до кожного селянина: ти мусиш бричку дати, ти — коней, ти — привезти те-то й те-то. Слухалися його беззаперечно. «Ти мусиш віддати свого сина вчитися туди-то». Вимагав, щоб парафіяни навчали дітей і організовував допомогу студентам, зокрема тим, яких було заарештовано під час боротьби за український університет у Львові. Колятор граф Лянцкоронський відібрав у нього парафію; відправили його в глухе село за Самбором. Як помер — просив поховати його в Комарні; комарнянці вийшли назустріч величезною процесією, везли труну трьома парами коней; співав хор, грав оркестр, було багато промов… У читальні проводили вечори пам’яті Шевченка, Шашкевича, різні культурницькі ювілеї; тут побував Франко. Й вистави грали. Але жіночих ролей нікому було грати — дівчата соромилися. Мусив грати священик, о. Іван Ліщинський — з нього потім довго жартували. Була в Комарні й «Рідна школа», якою опікувалася «Просвіта». Оля провчилася в ній два роки. Потім «Рідну школу» польська влада заборонила. Серед комарнянців ходили вірші: Замкнули нам школу, Зв’язали нам руки. Лишилися діти Без знань, без науки. Довелося навчатися в підпільній школі. А потім — два роки в польській. Але українська дітвора трималася окремо від поляків, на перервах говорили українською мовою і тільки на уроках — польською. Проте польську треба було вчити. Знайшли полячку-вчительку, стару діву. Вона вчила за те, щоб їй у хаті прибирали (хата велика, а вона в ній сама) і готували їсти — це діти робили по черзі. Одна дівчинка не знала, куди винести сміття, і не

знала, як спитати по-польському. Питає: «Куди смяттє винєсці?» Так її і прозвали: «смяттє»… Головним куратором шкільництва на Галичині був Ян Собінський. До нього їздила делегація з Комарна, і тато, каже Ольга Іванівна, був у її складі. То Собінський не прийняв їх, а тільки відчинив двері й сказав: «За Збруч!» (тобто — забирайтеся геть, у радянську Україну). (Пізніше ОУН здійснила атентат на Собінського). Потім тато привіз Ольгу до Львова і влаштував у 4-й клас української гімназії сестер-василіанок. Тут час сказати кілька слів про батька — Івана Пеленського, сина Михайла Пеленського, та матір — Юлію Калимон, дочку Михайла Калимона. Пеленські, Калимони, Ленці — все це великі комарнянські роди, серед інших таких родів; численні представники їх щоразу зустрічаються в хроніках комарнянського і галицького життя. Але тут мова саме про батька й матір Ольги Іванівни і саме так, як вона про них згадувала (а потім і Марта). Юлія була другою дружиною Івана Пеленського (перша померла); він її дуже любив, дбав про неї і навіть не дозволяв уранці вставати, поки він не розпалить піч: «Волюню, не вставай, поки я не розпалю, бо застудишся» (це — в пам’яті Марти, внучки). «Скільки його пам’ятаю — завжди ходив у білій сорочці, в капелюсі, з ціпком», — оповідала Ольга Іванівна. «…Дуже любив мене пестити. То мені найбільше запам’яталося… І вже пізніше, як до Львова приїде (коли вчилася в гімназії), то вранці лежить довго, поки я не прийду до нього, обніму… І вже хоче вставати, а лежить, жде… Я то знала і приходила до нього…» Був зразком культурного селянина, який уже й торгівлю провадив — переважно фруктами. Користувався повагою селян, довірою купців. «Був і головою читальні, і в кооперативі, і в гміні. Мама сердилася: ніколи вдома немає». Цінував час, не любив святкової марноти. «Я б довше жив, коби не свята», — це його улюблена примовка. «У багатьох компаніях бував, але ніколи не був п’яний», — це Ольга Іванівна про нього. А Марта згадує (вона виховувалася у діда й баби: батько опинився на Заході, а мати в Сибіру): «Про свого батька я тоді не знала, а дідом гордилася… Він був інакший, ніж усі, одягався не як селянин, а як міщанин: капелюх, чоботи, реглян… Як він приходив до школи, всі звертали увагу на нього, і мені то подобалося». «Бабця була молодшою за діда на п’ятнадцять років і вийшла заміж за нього, коли в того було четверо дітей… Пізніше, коли ми з Христею виросли і бабця переживала за наше заміжжя, Христя жартувала: «Та не бійтеся, не вийдемо заміж за вдівця з чотирма дітьми!», — бабця дуже сердилася… Дідо не любив, як бабця йшла надовго до сусідів: «І що їй там…», — якщо й бували сварки, то тільки за це…» Оскільки Марта жила без батька й матері, то дідо й баба не просто її любили, а дуже балували й прощали всілякі витівки й капризи… «Я любила спати на стриху в сіні… Вже давно ранок, бабці хочеться збудити мене, але так, наче вона й не будить. Стане під стрихом і до курей: тю-тю-тю!.. тю-тю-тю! — А я вдаю, що не чую…» Як «загнівається» (наприклад, за те, що не пустили на річку) — відмовлялася їсти, оглошувала «голодівку». Сиділа в садку… А бабця мусила виносити їй їсти… Лазила по деревах та по дахах так, що часом не могла злізти. Доводилося дідові брати драбину й знімати… «Пальцем не рушив, тільки шлякував» (казав: «Мене колись шляк трафить через ту дитину…»). Коли школяркою просилася в кіно, то бабця не пускала, а дідо дозволяв: «Ходити можна всюди, але, раз побувши десь, подумай, чи варто йти туди вдруге». У садибі були красені-дуби; він любив сидіти під ними й читати газети. Дідо високий, а лавка низенька: робив її майстер-горбун, який на зауваження, що не таке виходить, уперто відповідав: «Ні, пане Пеленський, якраз добре». І сам показував, як то зручно на тій лавці сидіти. Це стало примовкою в Комарні: «Якраз добре!»

…Мала Оля дуже любила звірів і птахів, усе живе. Був у неї свій квітник. «Щовечора носила з криниці 18 відер води… Але тато мене розумів — скільки не було роботи, а все привезе мені землі на квіти… Яка то краса — вранці вийдеш, а вони в росі… А братки — один туди, другий сюди… ті мордочки до сонця повідвертають… Мені все здавалося, що то живі істоти… Вранці підійду, подивлюся, і мені здається, що вони мене відчувають… Була би-м молода, йшла б у відділ плекання квітів. Ніщо так не люблю, як плекати квіти…» Одна курка крщвала (припадала на лапу), — то Оля її дуже жаліла, доглядала, і та курка несла яйця тільки в неї на колінах — у поділ. Як прийде час — кудкудаче і шукає Олю… Товаришувала з кіньми, коровами, собаками. Була улюблена корова, вони дружили. Корова опускала голову, Оля брала її за роги, і та підсаджувала собі на спину — возила… Дивна дружба кота й корови: кіт спав у корови на спині… «Так вона мені трагічно пішла — досі не можу згадувати» (впала в глибоку яму, зламала хребет, довелося дорізати). Потім була ще одна корова, її продали, а вона втекла, повернулася — і ні до кого, тільки до неї: шукати оборони. «Які ж вони прив’язані до людей, як хочуть ласки, які вдячні», — каже Ольга Іванівна. А був випадок, коли могла статися біда. У дуплах дубів, що на подвір’ї, жили сови. З одного дупла випало совеня. А трирічна Оля йшла, побачила, нагнулася, щоб узяти. Матисова, хоч і сліпа вдень, кинулася, вп’ялася кігтями в платтячко. На крик прибіг тато, ледве одізволив. «Я дуже люблю гуляти у вітер, хурделицю, дощ… Як була мала, все любила вишмигнутися з хати в дощ, грозу… Десь під дубом або в куточку стайні присяду й дивлюся… І боялася дуже, а все одно… Мама знала і сварила мене за то… А в нас тоді сорок два дуба росло — таких, як оцей один, що лишився під хатою… Як вони шуміли… А на стріху сховаєшся — як гіллям били… А громи б’ють…» І ще: «Я була дуже лісова… Сама ходила в ліс… Тільки двічі злякалася». Одного разу як сусіда сховався в кущах і налякав, а другого — через божевільного. Син багатого комарнянського єврея був на науці у Львові і схибнувся розумом. Батько його дуже любив і все робив, щоб вилікувати. Купив йому коня, той їздив лісом. І от одного разу він стрівся малій Олі в лісі. З коня навів на неї лорнет, а вона не знала, що то таке, і дуже перестрашилася… (Спогади зринають несподівано — якесь враження, якесь слово раптом вихоплюють з пам’яті щось далеке… Ось читає Ольга Іванівна Марка Черемшину — «Чічку»… «То мені нагадує… У нас у Комарні все було їде лемко — малим коником і сам малий, нещасний — і гукає: «Гриби!», «Афини!» (чорниці)… То мама все міняла на збіжжя… Бідні вони були… Отакий низенький овес у них родив — більше нічого… І не знали вони ремесла, як гуцули… Але я любила той край і тих людей: дуже щирі, чесні… В мене була сестра двоюрідна — Оля Пеленська (Ліщинська), старша. Їздила відпочивати на Лемківщину, в Ртзлуч, і мене брала. Я була така її вихованиця… Вона все мене звала: «Ти моє Олєтко»… Це від неї я все взяла — любов до вишивання, до в’язання… Вона писала в журналах… Скінчила сільськогосподарську школу в Німеччині… Все мене вчила: як готувати, як на стіл подавати… Війна всіх нас розкидала...) …Багато розчулених спогадів про свята, насамперед Різдво та Великдень. На cвятвечір: «В хаті під скатертиною солома, в куті — «дід» (великий околіт жита), посередині — ялинка». «На підлозі солома, тато стелив кожуха під ялинкою, ми лягали, і він розказував…» І пізніше: «Я найбільше любила, як діти з села приходили… Таке змерзле, засмаркане, ще співати не вміє… такі то дорогі були ті копійки… І знаходилися такі безвстидні, що відпукували (як господар не хоче, щоб йому колядували, він стукає у шибку — «відпукує»). Якось Івась (брат, якого вбив кінь, — про це далі) наколядував

жменьку монет і, вертаючись, упав, і впали йому з кулачка всі дрібнячки… Як він плакав… Пропонували йому більше — «не хочу!» — тільки свої хотів знайти. Мусив тато взяти лямпівку й піти шукати в снігу…» «На Великдень паски пекли — великі. У тій печі, що в стайні. Одного разу спекли таку, що не могли вийняти, довелося розвалити верх печі… Коли пекли паски, то дітей виганяли надвір, бо мало бути тихо і спокійно, щоб не зрушити форму… Святили під нашим дубом… О 6-й ранку збиралася вся Ртзливка (назва вулиці. — Авт.), ставали в два ряди. Тато запрягав коней у «фіакра» і їхав по священика… Гірше, як дощило, — люди не стоятимуть під дощем, доводилося запрошувати до хати, хоч там уже й було прибрано до свята… Та то мало коли — чогось усе була гарна погода, тепла… Паску кожна господиня старалася спекти, як не виходила — ще раз пекла. Ще й тому, що був один збитошник — стрийко Андрій Ленець, — все обходив паски і насміхався, як у котрої господині що не так. Бувало, якась жінка каже: «Вже б і не пекла вдруге, так Ленця боюсь…» …Потім — Поливаний понеділок. Всі обливалися, особливо хлопці й дівчата. Всі стіни пообливані… Пам’ятаю, ми ще спали, забіг Маркіян і ціле відро води на нас із чоловіком вилив… І на роботі обливалися. А раз ми із Мімою (двоюрідною сестрою) понадягали нові суконки і пішли на шпацір. Дома й казали: не надягайте, бо обіллють. Ми не послухалися. Так нас так обілляли, що довелося вертатися до Міми перевдягатися в старе. Сварили нас тоді… Бувало, дівчину могли і гноївкою облити — як хтось мав на неї зло. А як симпатизував хлопець — міг кольонською водою… Ще була така забава — відбирання писанок. То вже трохи з кокетерією: дівчата зав’язували в хустку дві-три писанки й тікали від хлопців, ховали писанки то в рукав, то за пазуху, а хлопці ловили, шукали, намагалися відібрати… А в Городенці інший був звичай — звідки він узявся? — сходилися на гойдалки і гойдалися… Бували й каліцтва — то вже від розбуялих… Під церквою «стріляли» — за кожним реченням під час відправи. Хлопці робили з того забаву. Теж бували каліцтва. Добре, що то заборонили… А найбільше любили гагілки. Боже, які ми багаті в пісні! Були й свої гагілки, комарнянські. Доктор Бариляк збирав гагілки, друкував, розучував з дівчатами. Усе то — поза роботою, сам… Усе тоді так робилося… І молодь тяглася, бо знала: якщо такі люди роблять це для свого задоволення, то воно того варте…» …Свята — святами, «розривки» — розривками, а в дітей були ще й свої обов’язки — пасти корів, по господарству. Тут розраду давали інші забави, рятувала дитяча вигадливість. Це особливий «жанр» — «забави з пасовиська». Скажімо, така: «Шурибури, в коці дзюри!» Навесні виводили пасти корів — поки ще не було громадського пастуха. Корови з зими люблять, щоб їх чесали — позаростали. У кожної дитини в руках згрббло; чешеш, чешеш — назбираєш шерсті і катаєш-катаєш у кульку. Потім з цієї шерсті робили м’яч і грали: кожен поробить коло себе в землі ямочки, потім один намагається загнати в ті ямочки м’яча, а всі — йому; коли м’яч опиняється поблизу ямочки, — кричать: «Шури-бури, в коці дзюри!» А «Масло» — гра вдвох, попарно. Кожен набирав у рота повітря, кричав: «А-а-а!» — поки вистачало духу, і за цей час намагався здерти якомога більше дерну на «території» сусіда. А потім один накривав своїм дерном ямку другого — і навпаки. Кому бракувало, той програвав. Отже, кожен старався більше набрати повітря, щоб довше кричати… «А які смачні були паски в лісі! Вдома такі смачні не були…» …Низка оповідок пов’язана із священиками — адже то були найпомітніші особи в тодішньому житті, і вони запам’яталися. Після легендарного Петрика, будівника церкви й читальні, поляки поставили москвофіла Кліша. «Комарно з ним не жило». Але з його дітей один син, Ізя (Ісидор), став українським націоналістом. Вивчився на лікаря, жив окремо

від своєї родини, про решту Клішів казав: «кацапське гніздо». Його любили як лікаря. «То не був лікар-здирач, грошей брав тільки щоб прожити… а як бачив, що бідний, лікував так…» Любив дітей: «Ти, знайдуху!» — завжди мав для них цукерки, і вони за ним бігали… (1944 року емігрував до Німеччини, а потім до США). Отець Василіан теж любив бавитися з дітьми. «Це мені ртзривка, відпочинок, відвертання думок», — казав. Інший священик — рибалка, дивак. Було зберуться в неділю до церкви — панотця немає. Вже знають, де його шукати: на річці, рибу ловить, забув, що неділя… Ведуть… Зараз піде переодягатися — і на казання… Його син теж був священиком. Дітей у них було багато, жили бідно («Тоді священик — не те, що тепер»). Збирав трави, займався лікуванням. Це йому (синові) добре пригодилося за радянської влади: коли відмовився перейти на православ’я — звільнили, і він заробляв лікуванням. Навіть патент дістав. Дівчиськом трапилося танцювати з польським ксьондзом. То була пригода! Школярі захоплювалися танцями, влаштовували вечори танців. Наймоднішим (і найбурхливішим, найпікантнішим) був танець (полька) під грайливою назвою «Мамуля, мамуля, цибуля станяла» (подешевшала). На вечорі був ксьондз (католицький, в целібаті) — в усьому облаченні. Ольга з ним танцювала — в легенькій сукні, голі руки, — як йому було тяжко, але відтанцював усе сповна. Був інший ксьондз — «дуже набожний»; вечорами, коли дівчата проходили повз церкву (католицьку) гуляти, він ходив круг церкви й голосно читав молитви, але одним оком зирив — хто з ким і куди йде. Одного разу Ольга збирала суниці в лісі й зустріла його там. Він був без сутани (зняв, бо було жарко), в штанях і білій суконці. Думав, що вона його не знає, почав говорити досить грайливо. Ольга відповідала, а потім пішла собі додому. Коли це через деякий час вертається він з лісу, вже в сутані; проходить повз їхній двір, і тато, з яким вони були знайомі, кличе його посидіти під дубом. А потім кличе Ольгу, щоб подала холодної води з малиною. Ольга виходить — ксьондз замішався… Тато: «Це моя дочка»… «Пан з Варшави». Приїхав фіакром — «старий кавалер» — до «отця N.», в якого було двоє дочок… На вечірці побачив Ольгу й забув про тих дочок. «Аннунця (сестра) виглядає з дверей: «Ой, наша Ользюня… Та він тільки з нашою Ользюньою танцює…» А «пан» був старий, і Ольга з дівчатами тільки сміялися з нього («які дурні чоловіки!»). А він після кожного вечора одвозить їх фіакром додому, — хоч були жнива, й «отцеві N.» так треба було коней! Тим часом з’явилися «фіфакъ з Риму» (студенти, які навчалися в Римі, — приїхали на канікули): «чорна шапочка, ціпок…». Запрошують на танці в сусіднє село. Але Ольга знає, що тато її не пустить (коли вони в саду прогулюються, тато тільки під ніс собі: «Хм…», — то найвищий осуд). Що робити? Вирішили: хай запросить «пан з Варшави» — тато з ним пустить. А там уже… Так і зробили. «Пан з Варшави» одвіз їх фіакром, там вони досхочу танцювали з «фіфаками», а «пан» сидів усю ніч у кутку… («Дурний — був би собі поїхав, хай би ми самі тоді добиралися серед ночі за сімнадцять кілометрів! Ішли б по піску, в довгих суконках…»). Але він витримав марку благородства, одвіз їх додому. А потім прислав із лакеєм листа татові: мовляв, він усе зрозумів ще там, але «я обіцяв панові Пеленському — я свого слова дотримав» (привіз дівчат назад). Більше того, він розуміє Ольгу, не осуджує її — відносить її вчинок на кант молодості… і ладен простити й ніколи їй того не нагадувати, якщо вона погодиться підтримувати з ним стосунки… Хай тато з нею поговорить і за неї відповість… А як ні — то хай ніякої відповіді не буде, він зрозуміє… Тато дав почитати листа Ользі, посміхнувся, вийшов і сказав лакеєві: «Відповіді не буде».

ДЕЯКІ ЕПІЗОДИ З ПОЛІТИЧНОГО ПОБУТУ …За «австрійських» і «польських» часів під час виборів до парламенту чи сойму часто виникали бійки, — переважно в корчмах, що були своєрідними політичними клубами. Одного разу приїхав адвокат Евклінський, який «тягнув за поляками», і почав агітувати селян, щоб голосували за нього. Поїв їх, вони ж пити пили, але так напосілися на нього, що злякався: битимуть! Відкупився, давши годинника, щоб пропили, а сам сховався на стриху (горищі) корчми. Корчмар зазвичай питає: «На чию конту будете пити?» (Тобто: за чий рахунок?). Ті відповідають: «На конту того, що на стриху». Той злякався: думав, про дідька (чорта) говорять… Тета Гандзя (сестра О.І.), пам’ятлива на різні вірші й віршики, пригадувала таке з тодішнього передвиборного «піару»: А вибури щойно видко. Прийде Буксбан Оберлидко З своїм сином носатим Евклінського обирати… А Міхельчик наш бідненький, Запомоги він бажає, До вибурів він ся пхає… …Одного українця-селянина судили за бунтарство. Суддя запитує: «Чого ви хочете?» Він: «Я голодний правди». Так його і прозвали: голодний правди. І діти, й онуки його — «Голодні»… Озивалися й ширші міжнародні події. Чимало молоді з Комарна було в січових стрільцях, в УГА, брало участь в обороні ЗУНР від польської армії Галлера, а вже в кінці 30-х вирушало на захист Закарпатської України. Ці пізніші події Ольга Іванівна вже добре пам’ятала, сама бачила. «Це було, як Волошин проголосив Закарпатську Україну… З Комарна хлопці теж пішли… і не вернулися… Стрій (вояків-добровольців) прийшов до церкви, проспівали: «Боже, єдиний, великий, нам Україну храни…» Люди плакали… Вже було тривожно — перед війною…» …Був у Комарні чоловічок, якого звали: «Бєньдзєвуйна» (бо все казав: «Бєньдзє вуйна» — «буде війна»). …Розповідь про одного з материних двоюрідних братів (вуйків О.І.). Очолював «Просвіту». Здоров’ям був слабкий… Але все віддавав «Просвіті», був запальним агітатором… Мати: «Я все так боюся, як ти виходиш на трибуну… Ти такий худенький… І звідки в тебе такий голос видобувається?» Був негарний, рудий. Утька (Христя, дочка) відрізняла його від інших — на краще: все раділа, як він приходив, цмокала язиком. А він дивувався: знав, що негарний… Жив через четверту хату. Утька бігала до нього — а дати було нічого, жив бідно, хіба окраєць хліба, яйце. То Утька вже взнала і, як приходила, — зразу до курника і язиком цмокає… …Старший брат Ольги Іванівни Михайло («Михась») — адвокат; був «лівих поглядів» (комуніст), захищав бідних, працював у «Сільробі» (комуністична організація і однойменна газета). «Як приїздив, ми з ним ішли до лісу й говорили… Все мали багато що до розмови… Не хотів, щоб я виходила заміж за Влодка — той був націоналістичних поглядів… Руки один одному не подавали… Але коли я вийшла заміж — приїхав, зайшов. Влодко дивився: як він поведеться. А він підійшов, усміхнувся, подав руку: «Тепер ми близька родина»… І потім, як приїздив, усе було мирно, але Влодко при ньому був тихий… З ним боялися сперечатися. N., посол УНДО, казав: «Не хочу, він мене поб’є» (в суперечці)… Якби він був живий, моя доля інакше б склалася…», — і на Сибір, мовляв, не потрапила б. Хоча хтозна: адже восени 1939 року він побачив таке, з чим не погодився, і вийшов зі складу ревкому. Навесні 1941-го помер від тифу у віці 36 років… Не знати, що було б далі.

…Скільки в роду було безглуздих своєю несподіваністю смертей! Ще одного брата, Івася, убив копитом кінь, коли йому було 13 років. Сталося це давно (Ольга — наймолодша), але спогад про це виникав у різних контекстах. Наприклад. «З цього килимка зробимо завісу на двері… — Та шкода… — Він уже старий… все одно… Треба його збутися: це від (…), подарунок попа… Мій тато все казав: від попа подарунків не можна брати, від них лихо… І так і вийшло: подарував піп коня — і той кінь убив Івася…» …Чоловік тети Зосі (сестри Ольги Іванівни), столяр, теж, як і Михась, був комуністом. Мали шестеро дітей. Вночі забігли «з лісу» — і вбили його на очах дітей. Люди були вражені, обурені безглуздою жорстокістю, але дивно: навіть це не відхилило від загальної прихильності до «партизанки». Мабуть, тому, що перед цим довелося пережити страшніше — від самих «визволителів»… (Про деякі з цих епізодів — далі). Коли прийшли «совіти», дехто з сусідів глузливо-вороже казав: «Ну, тепер ви будете жити…» (мовляв, ваші прийшли). Але вийшло інакше. «Ждали ми комуни, а не та прийшла», — висновок одного з місцевих «лівих», — втім, це ще 1939-го року. Перший конфлікт з радянською владою у тети Зосі виник у перші ж дні приходу радянської армії восени 1944-го. В господарстві був кінь, і знаючи, що це перший об’єкт інтересу всякого наступаючого війська, сім’я тримала коня в хаті. Але бійці почули іржання, і хоч як тетя Зося боронила свого трудівника, його забрали й повели з собою. А вона йшла слідом і сварилася, голосила, просила: як їй дітей годувати без чоловіка, без коня… Під’їхав командир, спитав: а де чоловік? — «Українські партизани забили». — «Так не кажіть, — поправив командир. — Кажіть: бандити». Але коня наказав віддати. Коли тета Зося верталася з конем, уся Ртзливка дивилася й дивувалася: не вірили, як вона йшла за конем, що з того щось вийде… Другий конфлікт був серйозніший. Пеленські-батьки виїхали (була невдала спроба податися на Захід, потім вернулися — про це далі), а в хаті лишилася служниця. Ніхто не знав, що до неї ходив хлопець «з лісу». Але одного дня на подвір’я до Пеленських прийшли кілька бійців копати картоплю. А якраз трапився цей «лісовик». Вони його затримали, допитували, повели в комендатуру. Дорогою він вихопив револьвера, якого вони при обшуку не помітили, поранив одного охоронця, злякав другого і втік лісом… Минув день-другий, і служниця, яка тепер боялася заходити до хати Пеленських, попросила тету Зосю піти туди й забрати її документи (не то паспорт, не то метрику). Тета Зося пішла, знайшла, і вже як виходила, на неї накинулися: виявляється, там була засідка. Повели до комендатури, допитували, особливо ж розпитували про синів. Один — Миросько — був у радянській армії, а другий, Олекса, втік «до лісу». (З розповіді вже Мироська: як їх забирали до армії, Олекса надумав тікати «до лісу». Миросько його відраджував: «Ти ж бачив їх, вони нашого тата вбили». Та той не послухався, втік «до лісу» і тільки вже пізніше зголосився на амністію). Певно, «органи» мали якусь інформацію чи про щось здогадувалися, бо їх дуже цікавив цей другий брат, Олекса. Але разом з Мироськом в армії був інший Олекса — сусід, і в листах Миросько згадував про того Олексу, а виходило — що ніби про брата. Це й допомогло теті Зосі. На всі запитання вона відповідала, що обидва брати в армії. Але той, що допитував, теж хитрий: говоритьговорить про одне, наче всьому вірить, і раптом: «А яка зброя у вашого Олекси?». Або: «А як він одягнений?». Тету Зосю так просто не спіймаєш: «Та я не можу того знати, про то вони не пишуть». — «А чого він сам не пише, а пише брат?» — «Та він не дуже вміє писати.» — і т.д. А обшукувала її жінка, «дуже сувора». Все погрожувала: таку розстріляти — і край. Тета Зося: «На кого ж діти залишаться?» — «А начерта нам твои дети!» …Все ж таки випустили.

Та не всіх так випускали. «Недалеко од нас жила вдова… П’ятеро дітей малих… Вона цілий день у полі, а діти самі. І я там. І їла там. Прийдуть за мною з дому, а я кажу: я ще не вечеряла. Повечеряю, тоді йду. Вона жила не бідно: сад, дві корови. А хліб у неї був найсмачніший на всю Рузливку… Цукром трохи притрусив — таке здавалося смачне!.. Дві черешні великі, коло них ми товклися, дві груші — було що з хлібом їсти… Не знали тоді, яка доля жде… Двох синів — уже були старші — зразу, в тридцять дев’ятому, забрали визволителі, як тільки прийшли: видно, були в їхніх списках. Дві дочки були в «Соколі» — встигли втекти… А вже як почалася війна і відступали, всю інтелігенцію з Комарна забрали. Це по всій Галичині було… Чоловік тридцять запакували в комендатурі, коло церкви. І її — як матір — за дочок. Убивали, а її змушували прибирати, витирати кров… Певна була, що на закінчення — і її. Але чи то їхній кат утомився, чи що — відчинив двері: йди! Вона кинулася як божевільна… Був ранній ранок, перестріла її Гандзя: «Чого біжиш? А де інші?» Відповіла: «Хто не побіг, той уже не побіжить». Додому не пішла, сховалася в стогу сіна, аж поки її там знайшли. Довго лікувалася, поки одужала… …Скільки жахливих трагедій пройшло цією землею… Що пережили жінки й матері… Ось мати, син якої загинув «у лісі». Взяла корівчину й клуночок, пішла в ліс, жила в окопі. Людям пояснювала: син наказав їй ждати — ось-ось вернеться… Як божевільну, її не чіпали. Міськрада пропонувала їй квартиру, вона відмовилася. Потім їй почало ввижатися, що син до неї приходить, вона «говорила» з ним тощо… А ось тета Аннунця, двоюрідна сестра Ольги Іванівни, відтоді, як загинув син (їй показали тільки його закривавлену сорочку, яку вона й розпізнала), — ніколи ніде й слова про нього не сказала і не була на жодному похороні, хоч би й близьких людей… Якось ми заїздили з Ольгою Іванівною в Богородчани, де вона жила. Моторошна пустка: крім неї, тут жили ще хіба щурі. (Ольга Іванівна розказувала, що колись приїхала до неї провідати, стала помагати перебирати постіль, а звідти вискочила миша — жила там). Звичайно, ніякої пенсії вона не одержувала: адже син — «бандера». Уявляю, як почувалися самотні матері «проклятих»… …У Кліцку (село коло Комарна) був давній громадський діяч, який «мав повагу серед людей», «лівий» (комуніст?), депутат міськради. Переконав одного хлопця «з лісу» піти з повинною — по амністії. Сам привів його до комендатури. Комендант поговорив, схвалив… А тоді: «Ну, то ви йдіть, а цей хлопець хай ще залишиться, я з ним побалакаю». А депутат: «Е, ні, я з ним прийшов, я з ним і піду!». І комендант зрозумів, що мусить усетаки дотримуватися букви Закону про амністію. І відпустив обох… …Розповідали про бандерівця Н., який пішов на службу в МДБ і знущався з людей. Одягав бандерівську форму, заходив до хати і: «Слава Україні!» Мусилося відповідати: «Героям слава!» А він тоді знімає ременя й починає бити… Ніколи не їздив двічі однією й тією самою дорогою, не вертався тією, якою приїхав, знав, що за ним полюють. Але все одно скінчив погано: чи то вбили, чи до тюрми потрапив… Ні слуху, ні духу… …Ще один місцевий переказ. Під час якоїсь збройної сутички один із упівців до останнього відстрілювався, прикриваючи відступ товаришів. Зрештою його застрелили. Якийсь молодий боєць підбіг і став «купати» (бити ногою) вбитого. А начальник Комарнівського МДБ Грачов нібито зупинив його, сказавши: «Ти його не штурхай, а вчися в нього… роби так, як він: він собою товаришів заступив». Може, легенда, але промовиста… У ДОВОЄННОМУ ЛЬВОВІ

Року 1928 тато привіз Ольгу до Львова — в 4-й клас приватної української гімназії сестервасиліянок. Директором її був Василь Щурат, відомий український діяч, ученийлітературознавець, поет. Нічого того дівчина не знала. «Знала тільки, що то якийсь поважний пан, якому треба поцілувати руку. Але він не дався і пояснив: «Панєнка ніколи не повинна цілувати руку мужчині». І потім усе вщеплював, щоб вимагали поваги від мужчин. Сам знав усіх гімназисток, звертався на «Ви» і, зустрічаючи на вулиці, знімав капелюх і низько вклонявся... В гімназії часто провадилися літературні вечори, на них Щурат розповідав про Шевченка, Франка… Але в залі стояв галас, гімназистки його не боялися і довго не заспокоювалися. Аж поки виходила Степанія Дашкевичева (уславлена з часів січових стрільців), якої всі боялися: гляне в один бік, гляне в другий — усі затихли. До Щурата: «Мужчини, мужчини, чого ви варті!» Тоді Щурат уже оповідає… Був дуже ліберальний у ставленні до учнів, боронив їх від дисциплінарних кар. Учні намалювали карикатуру на одного вчителя, який дуже їм допікав («справжній бельфра» — ?), його називали «катапулька». Був високий, худий, завжди у капелюсі і з парасолею. Намалювали його: з величезною парасолею йде за власним гробом. Повісили на дошці — без підпису, але схожий. Він зірвав і зразу побіг до Щурата: проти нього, мовляв, якась змова, чи не замах готується. Прийшли до класу Щурат і Дашкевичева. Щуратові вуса дрижать від сміху, але намагається говорити «суворим тоном», «забрали» карикатуру — нібито для слідства, а насправді щоб посміятися досхочу й іншим показати… Щуратові було років п’ятдесят, мав пещені вусики. «Ми тоді ще застановлялися над ним… Обговорювали між собою… Він пише антирелігійні вірші… І в той же час щонеділі гімназія йде на службу Божу — він веде. І в церкві — є така золота підставка, яку дають тільки дуже поважним особам, — він як підходить, йому священик дає, він цілує, перехреститься, тоді вже служба починається… А взагалі він був директором pro forma, почесним... а урядувала закінниця (черниця) — єврейка-вихрестка, на кошти якої і утримувалася гімназія (вона їздила до Америки, збирала гроші). «Взагалі закінниці були різних націй: класичні мови викладала болгарка, хатнє господарство — німкеня…» Василь Щурат і Кирило Студинський в Радянській Україні були обрані академіками. Одержували з України гроші, за які Щурат «любив випити», — була й така за ним слава. (На початку 30-х років, у розпал боротьби з «українським буржуазним націоналізмом», і Щурата, і Студинського «вичищено» з Академії наук під викривальні фанфари, але 1939го, коли треба було продемонструвати братерське визволення Західної України, — їх урочисто відновлено в академіках, запрошувано до Києва тощо. А Студинський навіть міг дозволити собі звертатися до Сталіна в обороні гімназистів та школярів, арештованих за «націоналізм». — Авт.). …Під час німецької окупації Львова фашисти розстріляли сина Щурата Миколу, але його самого не чіпали. …Труш після повернення з Єгипту дуже бідував. Щоб дати йому змогу щось заробити, по школах влаштовували розповіді про Єгипет, збираючи серед школярів по 20-30 grosz’ів… Був такий вечір і в них… На початку 30-х років гімназія пережила тривожні часи. Під час «пацифікації» її кілька разів приходили громити екстремні патріоти. Гімназисти ховалися в підвали, а Щурат розчиняв вікна (бо кидали камені й били шибки). Радив відрізати нашивки на рукавах, де був номер гімназії. Коло «академічного дому», де жили українські студенти, були справжні бійки. …Відкривали пам’ятник Франкові на Личаківському цвинтарі (1932 року? — точно не пам’ятає). Учням було заборонено брати участь. Наказа (польської освітньої адміністрації?) прочитав сам Щурат. Але учні, як завжди в таких випадках, самі організовувалися: домовлялися, яка гімназія на якій вулиці приєднається до походу. (Так

само організовано уникали, наприклад, ходити в церкву в день народження Пілсудського, порушуючи ритуал). «Тоді була солідарність…» На відкритті пам’ятника вперше почула «Каменярів» Людкевича… Подією був і похорон директора української гімназі (іншої) Кукурудза. «Процесія від Юра до Личакова — і всі з українських церков приєднуються… Пісні… У дві пари несуть мари — Доборовся ти, мій сину… ЩЕ ДЕЩО З ПОЛЬСЬКО-УКРАЇНСЬКИХ КОЛІЗІЙ На побутовому рівні комарнянці жили з поляками мирно, каже Ольга Іванівна. Але в їхні стосунки щоразу втручалася політика. То українську школу польська влада заборонить, то почнуть звільняти з установ українців. Найбільше отруювала стосунки так звана «пацифікація» — приборкання, мовляв, бунтівних українців. Усі говорили про те, як покарали письменницю Іванну Блажкевичеву — прилюдно дали 50 буків, а потім струїли двох дітей. (Це останнє — швидше за все, легенда: підтверджень у документальній літературі мені не траплялося; але коли й легенда, то характерна для атмосфери того часу.) У Комарні якихось великих ексцесів не було, але страх перед пацифікацією набирав часом трагікомічних форм. Якось сусід, згадує Ольга Іванівна, посадовив троє дерев, а мама не зауважила. Вночі виглянула, і їй здалося, що то йдуть троє польських жолнєжів. Підняла всіх, повідомила сусідів, і вся вулиця втекла в ліс, сиділи всю ніч до ранку. А коли з’ясували, в чім річ, уся Рузливка сміялася… Дошкуляла парцеляція земель — на користь польських поселенців. «Потоцькі переселили сюди ціле село з Поморщини… Тих переселенців українці не сприймали. І діти ворогували… Якось учителі-поляки вели своїх дітей через Рузливку з хорунгевками (прапорцями) на якесь свято, а наші діти з городів закидали їх грудками. Ті порозбігалися, а наші хлопці похапали ті хорунгевки й подерли. Батьків викликали до поліції… Одного разу вчитель спіймав Олю прямо на вулиці: «Отченаш знаш?» — «Я знаю Вітченаш…» Поскаржився татові (його поляки знали). Той: добре, поговорю з дитиною. А сам, звичайно, тільки посміявся… …Прийшов якийсь дрібний польський чиновник до хати — тата не було вдома, тільки мама. Каже, наче несплачений якийсь податок. А вони, як хто не сплатив податок, приходили і забирали щось із хати — то вважалось як ганьба. Мама каже: я не знаю нічого про той податок, то не моя справа. А він тоді з тим, що забере годинник — на стіні висів такий старий годинник. А мама згарячу: «Шляк би трафив таке життя!» — «О-о!» — То він сів і протокола склав: сказала «Шляк би трафив Польщу». Поважно йшов через усю Рузливку, несучи під пахвою годинника. А всі дивилися: «У Пеленських конфіската!» Повернувся тато, вислухав новину, засміявся: «Нічого, він сам принесе». А тато був у добрих стосунках із польським бургомістром, пішов до гміни, там тата шанували… Другого дня той самий чиновник приніс годинника, ще й пробачення просив… …Про вуйка Н. (не записав імені, а тепер не пригадаю). «Він такі красиві чисті ноги мав — як роззується… І все вранці ходив босий садом. Казав: нічого так не помагає на ноги — і від мозолів, і від усього, — як ранкова роса. А ходив тільки в полотняній сорочці, нічого більше не узнавав… Був священиком у великому селі… дуже очитаний… Там багато дітей ходило до школи… Так скільки він там був священиком — тридцять літ, — у тому селі не було жодної судової справи (ніхто ніколи не йшов до польського суду — тільки до нього йшли). Польська влада засудила його до в’язниці. Він переховувався, селяни ховали. Одного разу читав у церкві проповідь, а тут поліція. Так селяни зразу обступили… якось зробили, що один селянин дав йому в своє перебратися, — і він зник. І як мати померла — на похорон теж приходив перебраний селянином. І от доля: так не любив поляків, а похований у Польщі, нагло помер на серце під час німецької окупації. І брат же

міг перевезти, мав вплив, був посол до польського сейму, та поки збирався, і сам помер, теж на серце, і теж у Любліні похований…»

— Але що — тоді так легко було дурити поліцію? — дивуюся я (маємо вже наш, інакший досвід).

— Ти не уявляєш, яка вона була дурна, та польська поліція… З неї всі сміялися… Раз до сусідів прийшли — арештовувати сина-студента. А він каже: дайте поголитися. Гаразд. А у дворі росла висока кукурудза. Він виніс миску у двір, поставив коло кукурудзи, миється, намилюється — довго. А вони, двоє поліцаїв, стоять коло нього. Він ту миску піднімає і їм в обличчя бух! — мильною водою. Поки вони отямилися та очі протерли, — а вже тільки шелест у кукурудзі. Тоді вся вулиця з них сміялася… …Інший спогад — не такий потішний. «Пам’ятаю, ще мала була. Сусідська старша дівчина, студентка, дістала направлення вчителькою на «кріси». І вийшла заміж за хлопця-поляка. На канікули приїхали, пішли на забаву — молодь наша збиралася, танцювала… Вони прийшли — зразу музика перестала грати. Хоч тут і поліція польська була, але не втручалася. Крики: «Ганьба, ганьба!» Мусили йти геть. І тоді знову музика, знову танці…» Але бувало й інше. Якась польська графиня приїздила на літо в своє село коло Комарна і там прижила від коваля-українця доньку Марисю. Потім приїздила на село з донькою, і та бавилася з сільськими дітьми. А коли виросла — навчалася в Парижі, а влітку приїздила на село і навіть трохи поралася по господарству: «була демократичною». Інша історія. Двоюрідний брат Ананій з Калимонів працював на Волині в садах якоїсь польської графині. В неї була єдина дочка — глухоніма. «Дуже мучилася її долею, і це трохи вбавляло їй пихи». Їй здалося, що дочка закохана в Ананія, і нібито він небайдужий. (А він просто співчував дівчині й був до неї уважний). Запропонувала вуйкові Ананію одружитися з дочкою, а вона перепише на нього весь маєток. Ананій не захотів, хоч полюдському співчував і тій дівчині, і самій графині. Тоді вона відмовила йому в роботі. Після 1939 року маєток відібрали, їх переселили в якусь стару халупу; «залишилися без жадних середників до життя»; графиня померла. Глухоніму хотіли віддати до притулку, але не дала її нянька — забрала з собою. Живучи у великих злиднях, працюючи одна, вона утримувала нещасну, яку до того ж і паралізувало. Тим часом Ананій, після різних емігрантських пригод, потрапив до США і, вже «укріпившись» там, через товариша листовно поцікавився долею дівчини, попросив поїхати на Волинь, пересвідчитися… Той поїхав, побачив, написав, у яких страшних злиднях вони живуть. І вуйко Ананій став слати їм посилки. «Не можуть йому передякувати — так змінив їхнє життя… Я йому так казала: «Це ти добре робиш, Ананію». А він: «Вони не йдуть мені з голови…» (З емігрантської одіссеї Ананія. Спершу потрапив до Австралії, працював на металургійному заводі. Але як садівник хотів найнятися до одного торговця фруктами. Той засумнівався: ви ж, мовляв, працюєте на успішному підприємстві, добре заробляєте, нащо вам? Пояснив: у мене батько був садівник, і я садівник, тому я б хотів… «Гаразд, матиму на увазі, але зараз у мене немає місця, вже взяв людину. Як буде, повідомлю, лишіть адресу». Але того ж вечора сам приїхав, подивився, побалакав — і: «Можете завтра виходити на роботу». Ананія вразила цілковита довіра: в його розпорядженні було все, він відбирав, зважував, обраховував — і ніхто його не контролював… Але потім захотілося до своїх — у Канаду або США, де було багато комарнянців). …1939 рік, осінь. Веселі жінки верталися з гостей у Рузливку, вночі. Якась чудасія — цілу ніч з ями в яму падали, а в ямах повно води: був дощ. Аж під ранок дісталися додому, всі заболочені. І що їх найбільше дивувало: знайоме поле, скільки разів і вдень, і вночі тут проходили. А виявилося: Німеччина напала на Польщу, і поляки встигли нарити траншей…

(Оленка повернулася зі школи й розповідає, що в них проводили репетицію евакуації — на випадок надзвичайних подій. Тоді Ольга Іванівна пригадує, як у Польщі перед нападом Німеччини поляки провадили маневри і як то виглядало смішно… «Хлопці краще бавляться в війну, як та т вся компанія… Яка то була штпка, яка забава… А тільки перший раз збомбували — де то все панство ділося…»). …В перші ж дні після нападу Німеччини польська влада арештувала в Комарні всю українську інтелігенцію. Хотіли відправити в концтабір. «Але то вже все валилося… Тато пішов до бургомістра: «Для чого в останні дні псувати стосунки?» Арештантів розпустили, але ті ще кілька днів переховувалися хто де міг… Бургомістр добре зробив… Через кілька днів йому довелося вже самому просити сховку — від німців. «Тато сказав: «Тут я хазяїн», — і дозволив йому переховуватися… Та коли через тиждень-два прийшли червоні, його все одно заарештували… З’явилися втікачі із Західної Польщі. На станцію Бучали (коло Комарна) прибув ешелон з цивільним людом. Німецькі літаки його розбомбили, а потім ще сікли й сікли з кулеметів. Усе Комарно то бачило. На сонці видно було, як падали, виблискуючи, бомби. Ольгу повітряною хвилею відкинуло до стінки. Сусідка-дивачка бігала по хатах і переконувала всіх, що треба «від газів» позатулювати вікна мокрими ряднами. Саме перед війною графиня Лянцкоронська збудувала на свої кошти лазарет. На відкриття приїздила сама урочистим поїздом, у чорному фіакрі. Сказала: «Мєньшусьцє народувє не бєньдзє ту працьуваць». Та коли розбомбили ешелон і з’явилася маса скалічених, — звернулася до чоловіка Ольги Іванівни, Володимира Ленця («Влодка»), вже дипломованого лікаря, і просила допомогти. Обіцяла: як скінчиться війна (перемогою поляків, певна річ), то призначить його головним лікарем… …Племінник Ольги Іванівни Дорко їхав у полі фірою і зустрів дванадцятеро польських офіцерів. Попросили підвезти. Підвіз. Агітували з собою — вірили в перемогу. Сховалися в «божевільні» — притулку для психічно хворих. Може, не вони одні там переховувалися. Одного дня німці оточили «божевільню» і перестріляли всіх, хто там був… …І як фінал: «Скільки було поляків і євреїв у Комарні… Скільки тих коней і фаєтонів… Як свято, служба Божа — коло церкви повно… А які пани були — Потоцькі, Лянцкоронські… Де то все поділося?.. А Комарно знов повне, життя іде…». (Але іншим разом: «Як усе підупало, Іване… Яке було Комарно і яке стало… Яка була свмдомість… які люди були… скільки інтелігенції вийшло… як морально стояло…»). ЕПІЗОДИ ЄВРЕЙСЬКОЇ ТРАГЕДІЇ …«Ми з жидами жили добре, — розказує Ольга Іванівна. — Тато торгував яблуками, мав у Бесарабії склад, мав спільні справи з багатим євреєм Луїзером. Якось прийшла від тата з Бесарабії телеграма, щоб позичили в Луїзера велику суму грошей і вислали. Я пішла до Луїзера, він вислухав і дав гроші без жадного папірця, без оформлення — така була довіра… А я ж — дівчисько, що з мене спитаєш…» …З розповідей про бідного єврея Мошка. «Був у Розливці як свій». Мав багато дітей. «У хаті в Мошка говорили, як усі (тобто по-українському. — Авт.). Як ми будували хату, троє його синів ходили помагати». Одного разу був з Мошком конфлікт. На якесь свято підлітки скинулися, щоб Мошко дістав їм вина й горілки. Хлопчаки спилися й поснули… Потім батьки забирали й на плечах виносили. «А на Мошка були дуже недобрі, що він таке з дітьми зробив». Запам’яталося весілля в Мошка. Приїхав рабин. Усе село зійшлося дивитися, на подвір’ї — не повернутися. А збудовано тільки півхати, а пів — лише складено з шуварів, туди й завели рабіна. Так люди, щоб бачити, розбирали шувари. Мошко аж плаче: «Люди добрі, не розбирайте мені хати!» — «Як зараз бачу: студент-юрист, — пізніше знаний адвокат, — виліз на яблуню і мене тягнув, упав, ледве в’язи собі не скрутив…» Було й таке. Голова кагалу домовився з татом, щоб привести дітей на вицєчку

(прогулянку) в його дубняк — на якісь фестини (свято). Але діти-українці кидали грудки, довелося татові «асистувати» весь час прогулянки… Друга Світова війна для Західної України почалася майже на два роки раніше, ніж для всієї України... «Перший раз німці зайняли Комарно в 1939 році. Були два тижні і відійшли (напевне, згідно з пактом Молотова — Ріббентропа. — Авт.)… Тоді вони були ще інакші. Жидів тільки змушували підмітати вулиці, але не масакрували. Коли німці відійшли, в Комарні створилося ніби самоврядування — народна влада з синьожовтою перев’яззю. Через те багато людей постраждало, коли прийшло радянське військо… Як установилася радянська влада, євреї підняли голови. Єврейські дівчата поприходили в читальню «Просвіти» в своєму національному вбранні, знімали синьожовті прапори, вішали червоні… Тим також собі зашкодили, бо людям то боліло…» У 1940 році чоловік Ольги Іванівни роздобув документи на право виїзду до окупованої німцями Польщі («фольксдойче»), і вони виїхали до Холма. Розповідь про це буде далі, а тут — епізод на тему становища євреїв у окупованій Польщі в той час. Їх переслідували, але ще не «ліквідували». «Купувала телятину в однієї єврейки. Та мала довіру до мене, і коли я спитала, де дістає, вона розказала. Виявляється, хоч торгувати їм було заборонено, але в них були свої підпільні крамниці, різниці, пекарні, де пекли добрий смачний хліб, — це ще перші місяці, ще гетто не було. Прийшла я туди — руїни, напіврозвалені хатки, а глибоко в дворі — телятка… Євреї злякалися, як мене побачили. Ну, я їх заспокоїла, сказала, від кого я. Але потім я сама зрозуміла, що сюди ходити небезпечно: може бути облава… У них навіть підпільний ресторан був, ми туди ходили. Досить моторошно: навколо руїни, заходиш у зруйновану хату, а там — хід у великий підвал. Порожньо, тільки столи й стільці, але сідаєш і що попросиш — усе дають… Потім зробили гетто. А пізніше їх усіх погнали в Грубешів, і там усе скінчилося…» Коли німці прийшли вдруге, «жидівський кагал звернувся до тата з проханням узяти на переховання їхні скарби з біжниці (молільні). Тато відмовився: «Це війна. Я не певен, чи збережу і чи зможу вам повернути. Якби був певен, що поверну, — взяв би…» А наш тато все казав: «Діти, одне запам’ятайте: у війну ані дрібки чужої не візьміть. І про одне Бога моліть: щоб війну пережити хоч у одній сорочці». (Коли тато помер, на похороні — Марійка писала, бо я тоді на Сибіру була, — хтось виступив і сказав: «Сьогодні Комарно ховає останнього господаря»)». «Вони (євреї) були дуже наївні. Вже ж було багато втікачів — з Німеччини, Польщі — розповідали, що твориться. А вони все не вірили… Один інтелігент, адвокат часто бував у нас — грали у преферанс. Коли прийшли німці, син його (був десь у дев’ятому класі) питає: «Тату, чи правда, що німці нас винищать?» А він: «Як Ієгова надумав, так і буде». В Комарні були багаті євреї — міліонери. Один був визискувач — давав гроші під дуже великі проценти. А як почали німці до них уже добиратися, приходить він до Кугута (селянин, з якого він колись збиткувався), нещасний, з дочкою, такою, як тоді Христя була, — а ми саме посходилися до Кугута, бо він гнав мед, — і: «Пане Кугуте, дайте щось з’їсти». Нам усім, і татові, і Кугутові, так було ніяково. Кугут дав нам, дітям, вощину з медом, то та дівчина так жадібно їла … Потім дав усім із собою… …Мошко прийшов до тата просити поради: що робити. «Що ж я тобі, Мошко, можу порадити, як такий страшний час настав?» …Спершу люди не думали, що так буде грізно. Німці як прийшли, то примушували євреїв надівати пов’язки й підмітати вулиці. Люди думали, що цим і обмежиться. Може, не даватимуть роботи, не допустять до торгівлі, а не більше. Навіть коли сказали про «ліквідацію», дехто думав, що це кампанія, тиждень-два переховатися, і все мине. Дехто переховував євреїв: той із співчуття, той знадився на гроші, на коштовності, які йому пообіцяли. А воно і тих усіх розстріляли, хто переховував. У Розливці в сусіда-шевця переховувалася єврейська родина. Спершу думали, що то ненадовго, і сподівалися на

щедру винагроду. Але йшли місяці за місяцями, надія на винагороду пропала, але треба було якось людей рятувати. Сусіди здогадувалися, бо все та жінка багато варила. Однак удавали, що нічого не знають… Інший випадок. Єврейська сім’я ховалася в степу, виривши печеру під купою гною і вивівши крізь гній рурку для повітря. Хтось їм носив їсти. Так прожили два роки. А вже перед приходом радянських військ німецький комендант виїхав на полювання зі своєю командою і побачив дим: видно, вночі готували собі їжу й не загасили як слід… Їх тут же перестріляли… Про цей жахливий фінал розповів німець-лікар (це було вже в Городенці, де в лікарні працював Володимир Ленець, — вони одружилися з Ольгою Пеленською і туди переїхали), — той лікар обурювався жорстокістю своїх одноплемінців і дуже переживав цю тяжку пригоду, мимовільним учасником якої став… Ще про цього лікаря. Дуже не любив своєї форми — як приходив зі служби, хоча б на півгодини, на обід, зразу ж перевдягався. Казав: «Вона мене давить». Як вели наших полонених, Ольга на тину понатикала хлібин. Конвоїр помітив і забіг до хати з нагаєм і автоматом. Цей лікар, який квартирував у них, урятував. Але попередив: «Так не робіть. Їх ви не врятуєте, а себе погубите». Додому приходила дівчина-єврейка прибирати (ще тоді, як їм дозволялося ходити заробляти). Німець ні словом не спитав про неї, лише інколи дивився на неї сумно-співчутливо. Які несподівані ситуації виникали за цих обставин! У стайні лікарні в Городенці стояла карета швидкої допомоги — старої, кінної, якою вже ніхто не користувався. Ольга Іванівна, молода мама, часто сиділа коло неї з дітьми — старша, Христя, бавилася, а мала Марта була у візочку… Аж пізніше довідалася, що там, у кареті, жила єврейська сім’я — їх ховав кучер… «Тепер я часто думаю: як то тим людям було, коли я з дітьми там сиділа…» …Ще одна історія. «Думаю: як то не раз людині розрахунок боком виходить… Був у Станіславові лікар-гінеколог В-ка, українець, дуже «пристійний», красивий. І в нім закохалася пацієнтка — дочка найбагатшого станіславського єврея. І то так, що цей багач мусив прийти і просити: «Ви можете вилікувати мою дочку, тільки одружившись із нею». За дочкою давав величезний посаг, у тому числі великий дім на перехресті центральних вулиць. Зразу став мільйонером. Був дуже поважний. «Як наші лікарі зберуться в саді (коло лікарні), то він тільки вклонився й пішов, а ніколи не сідав поговорити…» Коли прийшли німці, то він став їм потрібен як лікар-гінеколог (коханки тощо), через те вони і його дружині-єврейці видали документ на недоторканність… Якось вона прогулювалася в саду, де інші євреї, з пов’язками на рукавах, підмітали, — то вони плювали їй услід. Коли фронт покотився назад, а переслідування євреїв стали ще жорстокішими, багато хто радив В-ці втекти заздалегідь. Але той поводився самовпевнено, казав, що «старається о дозвіл на виїзд до Швейцарії», і йому нібито обіцяли. Справді, дали дозвіл, оформили документи. В останній день пішов до лікарні попрощатися, а син — до гімназії попрощатися з товаришами. Ні той, ні той додому не вернулися — їх узяли дорогою. А дружину — вдома. Потім люди бачили, як з будинку виносили позапаковуване майно… А про В-ку та сім’ю більше ніхто нічого не чув… Навіть його брат, що був адвокатом у Кракові. …В 1939 році такий собі Н. утік до Німеччини. В його будинку поселився єврейветеринар. Люди казали йому: не робіть того, бо вернеться Н., буде негаразд. А він: «Ваш Н. тоді прийде, як у мене на долоні волосся виросте». І показав долоню. Але в 1941-му Н. таки вернувся. Прийшов до своєї хати — і: «Ану покажи свою долоню». Той нічого не зрозумів, показує. А він його — щосили по щоці… «Це так було ницо, нелюдсько, щось такого обнижуючого… Мій тато так обурювався…» Якось той єврей урятувався і після війни повернувся до Комарна. Коли постарілий Н. зустрів його на вулиці, — відсахнувся. А той: «Не хвилюйтеся, пане Н., ми не такі, як ви». …По вулиці гнали колону євреїв. Якийсь чоловік схопив дубинку і, підбігши до колони, бив по спинах. Коновоїр ударив його, а дубинку закинув… «От і розберись, які люди

бувають…» (На цю тему: «От і розберись, які люди бувають», — ще два епізоди-спогади, але вже не від Ольги Іванівни, а від інших комарнян. Розповідь І.: «Наш дідо дуже не любив жидів. Як у вагон заходить, шукає купе, де є жид, сідає, знімає чоботи, вішає портянки, — жид зразу тікає, а він тоді має вільну полицю і лягає спати. Або, як той не йде, навмисне наступить ногою на ногу — до вікна, наче когось там побачив: «Йосю!» — і так наступить, що той тікає…» Розповідь Л.: «Спершу тим, що жили по селах, наказали з’їхатися до міст. Ще ніхто в тому загрози не бачив. Потім одного разу наказ: зібратися всім. Хто тікав, хотів сховатися — розстрілювали, решту колоною кудись повели, — вже можна було зрозуміти, що їх жде, і старих, і дітей… Дванадцятеро чоловік сховалися в лісі й дожили до визволення. Селяни їм помагали: ідучи до лісу, брали якийсь харч, залишали їм десь на видних місцях… А як було таке, що довго хтось не міг піти до лісу — чи негода, чи що — й голод їх притискував, то ночами приходили в село… Наша хата була скраю, і все до нас стукали… Я й досі здригаюся від різкого стуку у вікно — це в мене ще з тих часів… Мама надвір не виходила, а трохи відчиняла вікно й кидала щось: «Ой, змилуйтеся — я діти маю». То ж небезпечно було, за це німці розстрілювали… А одного разу їхня дівчинка захворіла — не могла бути в лісі. Заховали її в нас на стриху. В соломі вибрали кубло — не з того боку, де беруть, а з іншого, — і там вона лежала… Я все ходила до неї бавитися, вона мені шила лялечкам «сукні». Я мала суворий наказ: лазити на стрих тільки тоді, коли ніде нікого не було. Потім вона видужала і знову вернулася до лісу…» Інша історія. Якийсь хлопець був небайдужий чи що до єврейської дівчини — і сховав її в себе. Але хтось доніс, зробили трус, знайшли, і дівчину тут же, на очах у хлопця, розстріляли, а хлопця забрали…) Все це розповідали люди, далекі від політики, від ідеологій, розповідали не спеціально, а в розмовах про все пережите — без якоїсь настанови. Це я вже об’єднав ці епізоди в одну тему, але так, як вони були колись (переважно в 60-і—70-і роки) записані. Можна порізному їх сприймати, але, мені здається, вони дають відчути і складність взаємин, і силу упереджень, і людяність, яка їх долала, і головне: що єврейська трагедія залишила немалий слід у пам’яті людей, тривожила і тривожить їхнє сумління, — як і інші трагедії, що випали на долю цих поколінь. І як же дико звучать сьогодні голоси тих, хто каже, що нічого цього не було, — коли є ще стільки людей, які це пережили. Одні кажуть, що не було ніякого голодомору, інші — що не було ніякого голокосту… а що казатимуть далі? І що буде далі? КІЛЬКА ДНІВ «УКРАЇНСЬКОЇ ДЕРЖАВИ» Восени 1939-го, в ті кільканадцять днів, коли німецька армія ще не передала Комарно радянській, молодий лікар Володимир Ленець з дружиною перебралися до Польщі — подалі од біди (ризикуючи потрапити в іншу). Опинилися в Холмі — стародавньому українському місті, вже геть спольщеному. «Місто здалося неприємним… Вітри… Горби… Земля руда, неродюча… Болото, глина… Так я того не любила… Але — Собор Данила… Українців лишилося кілька сімей, а то все поляки або спольщені. Одна проста жінка, свідома українка, багато розповідала про тамтешні відносини… На Холмщині було православ’я. Собор Данила — православний. Але поляки перебрали його собі. Коли ввели службу Божу польською мовою, селяни виходили під час служби, але у дверях стояли переодягнені жандарми й штурханами вертали назад. Ця жінка була здорова, розкидала всіх і видерлася — «не один жандарм зубів недолічився». Потім, після німецького погрому Польщі, наїхало багато українців-емігрантів. У цей час німці в Польщі загравали з українцями, нацьковували їх на поляків. Усі заклади відбирали в поляків і передавали українцям. Звільнили лікарів-поляків, поставили українців, замість польських збкінниць (черниць) — українські збкінниці. Відкрилася українська гімназія —

«велика, забезпечувала терен аж до Грубешова. Директор — Білик, дуже свідома людина». Собор Данила повернули українцям. З цієї нагоди була велика імпреза. Приїхав сам Франк, а з Кракова — Кубійович. Виступав славний хор Володимира Божика — емігранта з Великої України… «Я той день запам’ятала: 18 травня (1940 року) — бо тоді мої тато й мама приїхали. Ще можна було виїхати, тоді обмін робили, в Перемишлі працювала комісія (радянськонімецька. — Авт.). І вже якраз останній день, уже закривали кордон. Ми від комарнянців, які раніше приїхали, чули, що тато й мама записалися в черзі, а чи встигнуть — не знали… А був у нас товариш мого брата — ми його звали Пйка — заблукав, чогось потрапив замість собору на вокзал, мабуть, був трохи впилий. Коли поїзд — виходять тато й мама, думали, що він їх зустрічає, а нічого не знали, тільки знали, що ми в Холмі. «А я саме на прийнятті — довгий стіл, весь уряд сидить, німецькі гості… Я молоденька, щупленька, в гарному українському строї, від Союзу українок обслуговую, подаю страви, вони — кожен старається в ручку поцілувати, така комедія, і наші «друзі» (німці) стараються зі мною заговорити… А тут з’являється Пйка й каже, що тато й мама приїхали. В мене — слйзи. Німці захвилювалися: що той пан сказав? Їм пояснили, що то слйзи радості: молода українська жінка радіє, що батьки врятувалися від більшовицьких варварів… Почали ґратулювати, пити за героїчну німецьку армію… …Як я бігла тоді… А Холм нерівний — як то з Хрещатика на Печерськ… Ледве дух перевожу… Мама й тато розпитують: як у вас? Бо їм там казали, що дуже погано — така пропаганда була; вони навіть харчів із собою привезли… А ввечері до нас стільки людей зійшлося — так багато стало в Холмі українців… Ми мали дім за Холмом. Двоповерховий: уверху три кімнати, внизу дві. Паркан високий. Польський єпископ собі побудував… На другий день війни німці взяли його як заручника… розстріляли… А дім став державний. Коли ми там поселилися, то поляки дивилися на нас зизом: українці — в домі польського єпископа… По сусідству жив професор — тоді так називали: як у народній школі, то вчитель, а в гімназії — вже професор… Такий з борідкою, в пенсне… Прийшов до нас, відрекомендувався. А йому потрібна була вода: в нас була криниця, ми її часом замикали. Він пояснив, що користувався цією криницею — і чи зможе далі. Ми сказали, що звичайно: як було, так і буде. Дали йому ключа. То він ходив… Такий інтелігентний, і сім’я інтелігентна… Склалися з ними добрі стосунки. Мій чоловік лікував їхню доньку — мала інфаркт з перестраху. А Утька (домашнє прозвисько малої Христі) не любила митися, а ми її страшили: ось помивач прийде, забере… Йому вияснили, то він як приходив, то все: «Оце зараз наберу води та піду дітей мити». А ми вже не мали клопоту: зразу згоджувалася (митися). …Були в Холмі, коли Німеччина розпочала війну проти СРСР. Уже з другої половини того дня, 22-го червня, почали гнати колони полонених, а потім більше й більше. Коло Холма ще раніше був підготовлений концтабір: «Кавалок поля обгородили сильними дротами». Про полонених: «Думали, що вони будуть якісь висвобождені… а їх за дріт — і голодом морили…» Але родичам віддавали. Був організований Допомоговий комітет. Декого визволили. Пройшла чутка, що в таборі син Шумського, лікар. Допомоговий комітет добився того, що випустили його і ще двох лікарів-українців. Вони стали працювати в лікарні. «Потім усіх обурювало те, що були з нами в добрих взаєминах, але як тільки залишалися самі — переходили на російську мову»… Один старий прийшов аж з «Великої України» — розшукав сина. Йому віддали сина, але той був такий знесилений, що батько мусив нести його на плечах. Недалеко й виніс — скоро так на плечах у батька й помер… …3-го липня на богослужінні у Соборі Данила повідомлено про те, що у Львові

проголошено Українську Державу. «Люди мліли від зворушення…» Але зразу ж почалися чутки: то все обман, німці поводяться на Україні жорстоко… І інші чутки: про виявлені «звірства більшовиків»: газети публікували знімки з місць масових розстрілів, радіо щодня подавало прізвища виявлених жертв… «Всю інтелігенцію винищили…» А чутки про німецьку жорстокість самі поширювалися… «Настрій зразу впав — і від того, і від того…». Розповідали, що один відомий лікар (Гречило) вийшов з дому, як ішло німецьке військо, сперся на паркан і дивився. А був схожий на єврея. Один із німців вийняв пістолета й застрелив його. …Розпочалася боротьба між бандерівцями й мельниківцями. Чоловік належав до мельниківців, але коли почалася колотнеча, сказав: «Я лікар, інше мене не обходить». Та одного разу — напад. «Ішли з кінотеатру. Раптом у натовпі замішання, кілька чоловік кинулося, мене збили з ніг, якогось чоловіка схопили... Я знепритомніла, почула тільки, як брат Ананій підняв мене. Думка: чому Ананій, а не чоловік? Питаю: де Влодко? А його вже занесли в кав’ярню, перев’язують… Рана виявилася не важкою — стилет ковзнув по ребру, тільки кровотеча в легенях…» Цією справою зайнялося гестапо: німці пильно стежили за стосунками в українській еміграції, особливо ж за протистоянням бандерівців і мельниківців. «Було слідство, викликали на допит і мене, показували фото якогось молодого хлопця: чи не пізнаю? Я казала, що нічого не бачила… Потім до нас приїхали якихось двоє з Кракова — певно, бандерівці. Здалеку починали розмови. Ми здогадалися: хотіли вивідати, чи я знаю, кого я бачила, що сказала на слідстві… Тато їм сказав: «Залиште нас у спокої»… Потім були навіть якісь листівки, що то помилка…» «…Чоловік лежав у шпиталі. Іронією долі — поруч полячка, дружина арештованого офіцера, і вона арештантка; чоловіка, мабуть, уже розстріляли, а вона вагітна. Охоронці коло неї — з поляків, такі ж, як вона; сказали їм: як утече, вас розстріляємо… Ніхто й не чув, як вона народила, дитина й не крикнула… Прийшли польські збкінниці й забрали дитину. А її вернули в тюрму. Я повз її ліжко часто проходила і все собі думала: що та бідна жінка переживала… Ну, якщо вона залишилася жива, то дитину потім знайшла… Коло Холма був великий заклад для божевільних — на всю Польщу. Під час війни божевільні розбіглися, а там ховалися польські офіцери й старшини. Одного дня німці оточили цю місцевість і все знищили… …Німці були дуже жорстокі до поляків. Але й поляки тихо не сиділи…» У «ДИСТРИКТІ ГАЛИЧИНА» Замість Української Держави на території Галичини німці створили «дистрикт», що входив до «генерал-губернаторства» з польських та західно-українських земель. І хоч існує думка, що тут гітлерівський режим був не такий жорстокий, як у «рейхскомісаріаті Україна», що охоплював решту українських земель, — насправді навряд чи так було… У липні 1941-го Пеленські-Ленці повернулися до Комарна. З цього нетривалого періоду Ользі запам’яталися два епізоди. У їхній садибі розташувалася на обід німецька похідна група. Наловили курей, насмажили, але не могли знайти достатньо тарілок і виделок. А тим часом прибіг офіцер: наказ рушати! — Так вони й не з’їли тих курей. Спостерігаючи таку процедуру обідання, старий Пеленський зробив висновок: «Німець війни не виграє». І ще. Німецький комендант захотів мати садженці сортових яблунь. Звернувся до відомого в Галичині садівника Андрія Терпиляка (зять Пеленського, про нього буде далі). Привіз довгий список різних сортів яблук та груш і все вимагав, щоб точно дали йому що треба. «Мій тато каже Андрієві: «Я йому сам підберу». За півгодини приходить: усе! Андрій здивувався: «Ти йому підібрав за списком?» — «Та де! Що він собі думає? Чи він їстиме яблука з того саду? Дав, що трапилося». Посміялися обоє... Мій тато був з гумором...» У 1942-1943 роках Ленці жили в Городенці на Станіславщині, де чоловік працював у

лікарні. Облави й розстріли й тут не були новиною; особливо почастішали вони після того, як бандерівці почали чинити опір німецьким експропріяціям. Одного разу німці прилюдно розстріляли в Станіславові 28 селян-заручників, схоплених під час облави на базарі. До лікарні прийшло розпорядження: виділити лікаря, щоб засвідчив смерть. Усі дуже переживали цю тяжку справу, ніхто не хотів іти. Вирішили тягти жереб. «Був один дуже поганий, його не любили, і якраз йому випав жереб… Усі в душі раділи, що йому, а не комусь… То як він повернувся — кілька день сам не свій ходив… змінений… Розказував, що серед заручників був один старий дід… попросив не зав’язувати йому очей і вигукнув: «Слава Україні!» Якось в облаву потрапила й Марія Іванівна — сестра Ольги Іванівни, яка регулярно приїздила з Галича, де жив її чоловік — Андрій Терпиляк. Ждали її, а її нема. Стали шукати. Виручив знайомий фольксдойчер («презес суда»). Навесні 1942-го була велика повінь — розлився Дністер, багато наруйнував. Це до тієї біди, що в Молдавії — голод, і молдавани тікали в Україну. «У Львові менше було, а в Станіславі — тут ближче… Скільки їх померло!.. Сидять купками — на вулицях, на базарі, деякі ще ворушаться, а деякі…» (Ще один голод був у Молдавії 1946 року… Спогад: голодні молдаванки посходилися грітися коло озера, що горіло, — коло Комарна були нафтосховища, нафта вилилася в озеро, і воно горіло, — «полягали, а багато хто й не піднявся…»). Десь у цей час, 1942-го, до лікарні приїхала якась комісія фольксдойчерів — перевіряти. Головним був син відомого в Галичині діяча української кооперації Б. — батько з добрим іменем, а син — гешефтяр, хабарник. Його вдачу знали і скрізь готували «зустріч». А тут ледве наготували якого могли м’яса, яєць. Він подивився, скривився: «Ви думаєте, я задля цього сюди їхав?» А чоловік не стримався: «Ходімте на вулицю — я вам покажу: у нас у Галичині плоти з ковбас горожені… Що ви собі думаєте: війна, люди голодують, мруть!..» І не дав йому нічого. Думали: біда буде. Але обійшлося… (…До спогадів у розмові прилучається Олег Терпиляк, син Андрія Терпиляка, племінник Ольги Іванівни, приїхав у відпустку з Тюмені: «Як німець учив мене порядку». На час німецької окупації був хлопчаком. Рибалив — не зі спортивного інтересу, а для наїдку. Поїхав до Станіслава по вудки. Ліз у вагон і зачепив німця вудкою (а на вагоні було написано: «Nur fьr deutshce»). Реакція була миттєвою. «Чую: піднявся я над землею — це він спокійно взяв мене за барки і підняв над землею, не кажучи ні слова… Далі я вже нічого не бачив і не чув… Перше, що почув потім, було: «Це Терпеляків…» Щось люди гомоніли на пероні…» Виявляється, він лежав на пероні непритомний від удару німця… (Тут мені пригадалося, як інший німець у моїх Оленівських кар’єрах «виховував» відвідувачів шевченківського вечора, — про це я писав у першій частині «Спогадів…»). ВТЕЧА І ПОВЕРНЕННЯ У 1944-му Володимир Ленець як лікар поступив до медичної обслуги дивізії «Галичина». Після розгрому дивізії під Бродами він з її рештками опинився десь чи не в Італії — більше сім’я його не бачила. («Ленець Володимир, нар. 1909 р., в студентських часах і як лікар був активним громадським і спортовим діячем, член управ громадських установ в Комарні, одним з основників спорт. тов-ва «Хуртовина» в Комарні, хірург у шпиталі в Холмі в 1939—1941 р., пізніше в шпиталі в Городенці. Лікар-психіатр у ЗСА, помер в 1979 р.» — «Комарно і Рудки та околиця», с. 266-267). Через багато років довідалися, що він в Америці, в нього нова сім’я. Ольга ні в чому його не звинувачувала, але простити не могла, нічого не говорила про нього дітям і на його листи, зі спробою виправдатися, не відповідала. Але це було вже набагато пізніше. Тоді ж, у 1944-му, тато, мама й Ольга з двома малими дітьми (Христі — п’ять років, Марті — півтора) подалися тікати від фронту на Захід — склавши якесь майно в підводу й запрягши коня. Мандрівка була довга — через Угорщину, Австрію, десь і в Німеччину потрапляли… Але зрештою зрозуміли марність цієї затії й вирішили вертатися назад — хай буде що буде. І все обійшлося добре: ніхто не заважав їм вернутися, якось і фронт їх оминув.

Про ці мандри Ольга Іванівна не дуже любила згадувати — хіба що захоплювалася віденськими парками й палацами або оповідала якісь кумедні історії. Запам’яталися мені дві, пов’язані з …кавунами. В Угорщині. Їде селянин, везе фуру кавунів. Зупинився ешелон з радянськими солдатами — наскочили, обступили, всі кавуни забрали. А в цей час далеко згори спускається другий селянин — теж фура кавунів. Бачить, як розбирають кавуни в того, — думає, що то так жваво йде торгівля. Та й собі — жене коня, щоб не спізнитися, поки ешелон не рушив. Жене, жене... Встиг! За хвилину і його кавунів не стало: «Спасибо, отец!» Друга пригода в Австрії. Як поверталися додому, натрапили на радянську частину. На верху автофургона сидить молодий червоноармієць і кличе її. Злякалася — думала, перевірятиме документи, заарештує. Вдала, що шукає документи, щоб виграти час. А він: «Нет, нет, девушка! На вот, бери!» — і показує на купу кавунів. Дав одного, другого, третього — в пелену. «Бери, бери еще!» І таке ще було. Коло військової машини солдат, у руці тримає якісь золоті ланцюжки: «Девушка, возьми, зачем оно мне!» Злякалася, втекла, а тепер, розказуючи, жартує: «Дурна, треба було взяти!» …Початок 1945-го. У чеському містечку. Кірха, німкені, тяжка обстановка… «Не плачуть, але раз у раз глибоко зітхають… «Stille Nacht, heilige Nacht», — один із небагатьох їхніх різдвяних співів»… Родину Пеленських-Ленців якось усі біди блукань обминули, і вони благополучно повернулися до Комарна, в свою хату. Тільки города й саду їм врізали та красені-дуби поспилювали — один лишився… СИБІРІАДА З довідки МВС України, Управління внутрішніх справ Львівської області, 21.02.93: «Ленець Ольга Іванівна, 1913 року народження, Ленець-Волошанська Наталія-Христина Володимирівна, 1938 року народження, — 20 травня 1950 року виселені зі Львова на спецпоселення в Томську область, з якого звільнені 29 лютого 1956 року. На підставі ст. 3 Закону УРСР від 17 квітня 1991 року «Про реабілітацію жертв політичних репресій на Україні» реабілітовані з поверненням конфіскованого майна або його вартості». Приводом для нової хвилі масових виселень «підозрілих» із Західної України стала темна справа з убивством Ярослава Галана. Ольга Іванівна в цей час жила у Львові, з сестрою — Марією Іванівною Терпиляк та старшою дочкою Наталкою-Христиною, яка вчилася тут у школі; молодшу дочку Марту, семи років, залишила в Комарні у діда й бабці (галицьке: дідо, бабця). Спеціально держали дітей окремо, бо здогадувалися, що можуть виселити: тричі викликали до МДБ, схиляли до співпраці. На останній розмові капітан МДБ прямо сказав: «Так ви що, остаточно вирішили угробити і себе, і дитину? Захотіли Сибір подивитися?» — «І там люди живуть». Капітан відпускає, але Ольга Іванівна не йде: час пізній, мусите одвезти мене додому. Хоч як злостився капітан, але замовив машину й одвіз. А на закінчення сказав: «Ну, ви, жінко, — молодець!» А потім, трохи подумавши: «Запам’ятайте: як посилатимуть вас на лісорозробки, ви маєте право відмовитись. Вам повинні дати роботу за спеціальністю. Але якщо хоч раз погодитесь, тоді вже вас судом збов’яжуть». Ця порада Ользі Іванівні дуже пригодилася. Забирали вночі. Давали годину на збирання. Але далі, на відміну від «кримського» варіанту депортації, не поспішали: тижнів зо два тримали на пересильному пункті (знаходився на вулиці 700-ліття Львова). «В мене, мабуть, був якийсь вигляд — божевільний чи що — як мене туди привезли і я сіла з дитиною на свої вузли, — бо підійшов якийсь чоловік — більше я його ніколи не зустрічала — і силоміць улив мені в горло горілки. Після цього я вже сміялася… Та там уже ніхто не боявся…» Потім ешелони з виселенцями ще простоювали на запасних коліях Львівського вокзалу та, мабуть, і не

лише Львівського. Ольга Іванівна пригадує, що десь поруч стояв навіть ешелон з полоненими повстанцями, і звідти линула пісня на бадьорий радянський мотив: Все вище, і вище, і вище Несем синьо-жовтий прапур, І удним ударом ми знищим Червоний московський терор, — досить макабричний гротеск. Везли в товарних вагонах, з двох боків нари, посередині «параша». Їли, що взяли з собою, але жінок, які мали дітей, на великих станціях водили по кип’яток або й давали їм якусь кашу чи «похльобку». Тижнів зо три їхали до Томська, там їх «розсортовували», а потім катерами доправили цю групу до селища Чорний Яр; поселили в дерев’яних бараках. Почали освоюватися. Комендант у Чорному Яру виявився п’яничкою. Молодий тоді Тарас Мигаль (відомий у Львові письменник, трохи націоналіст, а трохи — потім — борець з націоналізмом) швидко знайшов з ним спільну мову за посередництвом чарки, і це теж стало в пригоді: Мигаль як міг допомагав Ользі Іванівні. (Мигаль не втрачав гумору і все жартував: «Нам добре, ми років через двадцять будемо тут на становиську, ще й командуватимемо американцями, яких пришлють сюди ліс рубати»). Пам’ятаючи пораду львівського капітана МДБ, Ольга Іванівна категорично відмовилася йти на лісорозробки, пославшись на стан здоров’я й дитину, хоч комендант погрожував тюрмою («Ну й що! Я сидітиму в тюрмі, а дитину візьмуть у дитбудинок. А так я вийду в ліс, простуджуся, захворію — і дитина залишиться без матері»). Одного разу приходить комендант, радий: «Є хороша робота для вас — прийшла баржа з пряниками, треба вигрузити». — «Тільки разом з вами!» — Вилаявся й пішов. Оскільки Ольга Іванівна не працювала на лісорозробках, їй не дали місця в бараку, а дозволили шукати квартиру для себе й дитини. Це було нелегко — потік спецвиселенців створив у цих краях житлову кризу. В одного господаря — Пулькіна — ніхто не наважувався селитися: буйний п’яниця. Ользі Іванівні довелося. А почалося так. Домовилася з хазяйкою. Розмістилися зі своїми клунками. Прийшла ніч. Усі сплять на лежанці, а їм з Христею нема де — постелили на підлозі. Серед ночі прийшов п’яний Пулькін. Боялися — вижене. А він усіх розбудив: «Это кто?» Довідавшись, у чому річ, зігнав жінку й дочку з лежанки, послав на підлозі, а Ольгу з дитиною — туди. А потім: «Так нельзя. Эти люди не привыкли так спать… Я должен сделать им кровать!» Предметом «культу» в нього була лазня. Як узимку біг голий з лазні додому, то навколо нього стояв стовп пару — димів увесь, а як вбігав у хату, то з бороди й вусів уже звисали бурульки… Був на селі якийсь дільничий, що не давав проходу жінкам-переселенкам. Якось уночі, п’яний, наспівуючи, йде до хати, питає «Ольгу». А Пулькін якраз був дома. «Это твой хахаль?» Пояснила. «Ну, так сейчас я его проучу!» І провчив — більше той не з’являвся. Про Пульчиху. Молока не рахувала — «Сколько надо, столько и бери». Коли приходив час розрахунку, на запитання: «Скільки» — відповідала: «Сколько надо, столько и давай».

— «А якщо я не так порахую?» — «Я знаю, что ты грамотная, не ошибешься». А більше нікому молока не продавала. Христі Пульчиха давала все, що й своїм дітям, і навіть більше — і з їжі, і з одягу. «Ты вот не разворачиваешь (не розкриваєшся), а я знаю: она у тебя артистка, из тех, что правительству цветы подносят на мавзолее и в кино снимаются… Я ее в кино видела и по радио слышала, ты мне не перечь». І була свято переконана, що це так… «Я так собі думаю, — каже Ольга Іванівна, — …якби жінка в такому становищі, як я, потрапила на наше село, — пропала б… А там…» …Коли приходила посилка з Комарна, Ольга Іванівна ділила порівну серед усіх дітей. Особливо

смакували їм яблука. А сама Пульчиха казала: «Если бы я у вас жила, я бы не пахала и не сеяла, мне б ничего не надо было, а выходила бы в сад и ела яблоки». …Наближалися вибори до Верховної Ради. Пульчиха інструктує Ольгу Іванівну: «Раненько встань, не сри, не сци, иди проголосуй, а потом все остальное. Я тебе хорошо советую». Але порада не пригодилася, радянська влада подбала про комфортніший варіант. До виборчої дільниці кільканадцять кілометрів. Зима, замети. Тож до селища мали привезти саньми представника виборчої комісії з бюлетенями й урною. День — нема, вечір — нема, 10-та година — нема, 11-та — нема. Аж перед 12-ю приїздять сани, а в них від комісії «Ваня», син Пульчихи, який працював у районі. Слова не може сказати й ворухнутися не може — такий п’яний. Кинулися його відливати, а Пульчиха голосить над ним: «Ой, Ванечка, миленький, что же ты наделал?» Але якось проголосували, одвезли урну. Ніхто не доніс, і все обійшлося… «Все-таки у них ще була солідарність, ніхто не сказав…» (Бо міг би «Ванечка» в тих санях заїхати хтозна куди). «А мене потім такий сміх пустив — не можу стриматися, — вибігла й побігла до своїх у барак. Там уже насміялися всі: «Ой, Ванечка, миленький, что же ты наделал!» …Якось мав приїхати до них родич — секретар райкому комсомолу. Ніч була зоряна, тож навмисне погасили світло й полягали — хай думає, що сплять. Довелося йому лягати на підлозі. А дуже «важний». Уранці, прокинувшись, показував невдоволення і давав якісь вказівки… Пульчиха: «Боже, почему дурака сразу видно?» …Коли помер Сталін і Ольга Іванівна сказала про це, Пульчиха: «У-у, милая, найдется другой, антихристов на свете много». …Через років два Пулькін загинув у метіль: коні загрузли в снігу, він їх витягував і надірвався… Знайшли по кількох днях… Про це Ольга Іванівна довідалася вже як опинилася в іншому селищі — Чердатах. Їй нарешті дали роботу в дитячому будинку — вихователькою і вчителькою шиття й вишивання (у цій справі вона була майстринею). Чердати були за кільканадцять кілометрів від Чорного Яру — як на сибірські масштаби, зовсім недалеко. Йшли з дитиною пішки, стомилися, сіли відпочити — й обоє поснули (було літо, спека). Розбудив якийсь дід: «Что вы делаете, тут же змей полно!» Шукаючи квартиру для поселення, зайшла в якийсь двір, не знаючи, що там лютий собака. Хазяйка обімліла: зразу роздере. Пес підскочив і… зупинився. Відтоді прив’язався до неї. Проводив на роботу і скрізь лісовими стежками, щоб не зблудила. Шукав у неї захисту від хазяйки, коли та карала за те, що «псував повітря» (взимку жив у хаті, хоч у сибірських селищах таке не часто буває). На цій квартирі — у Рижових — прожили кілька років. Стосунки були дуже приязні, а Христя й трохи старша за неї хазяйська дочка Валя подружилися й потім багато років листувалися. Ольга Іванівна швидко зжилася з сибіряками. «Я їх розуміла, і тому вони мене шанували… Цих людей треба зрозуміти… Вони п’ють, матом гнуть… але щирі, чесні… Іншій людині все оддадуть…» (Пізніша думка — після прочитання роману В. Распутіна «Прощание с Матерой», який їй дуже сподобався: «Це люди зовсім інакші… Багаті на думку, бо живуть природним життям… Багато хто з наших не міг з ними зжитися — бо їх треба зрозуміти… Треба їх трактувати нарівні з собою, вийти з ними на вулицю, сісти, поговорити... Я з ними жила дуже добре…») «На Великдень — христосатися… Іду по вулиці — зустрічає дід з величезною бородою: «Похристосаемся». Похристосалися — бере мене й веде до своєї хати. А там — повно! І всі вчителі зі школи, де Христя вчиться. Виявляється, це батько завуча школи… Так установилися добрі стосунки з учителями… Сиділи, випивали, потім вийшли на вулицю — ходити й співати. І я з ними. А львів’яни повиходили, дивляться, сміються… Потім

дехто докоряв: «Як ви можете… зійти до їхньої дикості…» А я відповідаю: «Я б їх образъла, якби не погодълась… Вони радіють — і я вдаю, що й мені то радісно…» Але й сибірякам були вдивовижу звичаї галичан. Перший святвечір у Сибіру. Хазяйка О.І. дозволила зібратися в неї. А сама говорила по селу: «У Ольги будут гулять». Коли зійшлися українці-поселенці, навколо хати зібралися й сусіди, зазираючи у вікна. Почали співати колядки, а ті дивуються: «Они молятся!» Тоді розчинили двері до другої кімнати — а там повно! — слухають. «Запросили їх до столу, пригостили кутею… Їм дуже сподобалось: «Как хорошо вы гуляете!» …Перше знайомство з директоркою дитбудинку. Підійшла до Ольги Іванівни й попросила її говорити по-російському. Та відповіла: «Говоритиму, скільки зможу» (але, мовляв, не дуже, бо діти сміятимуться — з вимови). — «Нет, вы должны учиться говорить и для себя, и для своей дочери, чтобы с ней говорить по-русски, иначе ей тяжело будет в школе». «А я їй відповідаю: «Російську мову дочка вивчить — вона скрізь серед російської мови. А якщо я вернуся додому, і дочка не знатиме української мови — як то буде? А з ким вона тут поговорить по-українському, крім своєї мами?» Вона подивилася на мене — і нічого не сказала. А вже пізніше, як ми подружилися, згадувала і признавалася: «Я тогда поняла, что вам можно доверять… Ну и характер…» Потім ми з нею добре жили… Це ще за Сталіна було — говорити виходили в тайгу, щоб ніхто не бачив… І як Христя хворіла, вона від своєї корови молока давала — теж так, щоб ніхто не бачив… Вона мене вчила (це ще зразу!): «Про Запад — никому ни слова. Как вы там жили, почему сюда попали — стакан воды в рот и молчок». На жаль, через деякий час її забрали з Чердат, кудись на інше місце перекинули… Прислали іншу директорку. «Приїхала звідкись здалеку, гола й боса… Може, прокралася або обікрала якийсь інший дитбудинок і мусила спродатись… А тут зима, морози… Викликала мене: «Ольга, пошей мне штаны ватные». А з чого? На горищі була вата для медпункту. Директорка хотіла послати О.І. взяти цю вату, але вона відмовилась: «Не могла б красти, не спала б…». Тоді директорка пішла сама: обклала ватою груди, зад і виходить — так, щоб діти не помітили. Тепер вата є, матерії немає. Довго шукала. Зрештою приносить червоні прапори, ті, що зі свят: «Только никому не говори». Штани вийшли, як бочка, та ще червоні, здалеку видно на білому снігу. Зате ж теплі. Відтоді нова директорка незлюбила Ольгу Іванівну — та не давала їй хабарів і не сприяла крадіжкам. Начальниця шукала способів її позбутися. Але врятував старий парторг на селі, який добре ставився до О.І. На 8 березня був святковий вечір у сільському клубі. Парторг запросив і Ольгу Іванівну. Коли вона прийшла, всі місця були зайняті. В перших лавах ще були місця, але «зарезервовані» для своїх. Тоді парторг покликав Ольгу Іванівну і посадовив її на своє місце, а сам пересунувся на сусіднє. Ольга Іванівна зрозуміла: якби вона сіла на чуже місце, її б директорка підняла, а так він посадовив на своє. І директорка зрозуміла «натяк»… Кілька років роботи в дитячому будинку — не просто роботи, а життя з дітьми — стали для Ольги Іванівни глибокою душевною пам’яттю. «Я працювала з такими тяжкими дітьми… І зараз у мене тільки добрі спогади… А я ж ні мови не знала, ні хто вони… Я так собі пояснюю: тому, що я їх любила». Стежила за тим, щоб дітей не обкрадали, допомагала їм, одягала, пестила, — і діти це відчували… Ставилася до них, як до дітей, а не як до дитдомівців. Після обіду був сон, і як бачила, що хтось дуже солодко спить, — не будила. Вони й це знали… Якось приїхав інспектор. Бачить, що О.І. погано говорить по-російському, — почав іронізувати, розпитувати про неї в учнів. А така дівчинка Галя на весь клас: «Это не Ольга Ивановна, это мама! Разве вы не знаете! Если бы все были такие, как она! Разве ей здесь работать? Вы ее должны в

Москву взять!» Той і замовк… «У них була своя мураль… Як вони когось любили, то ніхто не смів того образиґти… Там був один такий… страшний… Волков… У лісі жив… Усі його боялися… А я — ні… Які там були бандити — і як я з ними ладила… (Марта: «То не такі бандити, як тепер.» — «Ага! А «тьомную» не робили? Могли побити до смерті… А мене не чіпали»)… Йде завуч сходами. А вони з другого поверху — соплями (зима, всі простуджені) — засмаркали його. А мене пропускають… Город — мені вберуть, я не знаю, коли і як. Іншим — знищать. Мені казали: «Вы, Ольга Ивановна, не вмешивайтесь». Якось директор усіх скликав і почав їх «виховувати». Вони слухали, слухали, а потім: «Отойдите, Ольга Ивановна, сейчас мы ему скажем». І як почали… А їм було що сказати. Їх дуже кривдили, обкрадали, — і вони відчували, що я цього не можу їм робити… Вони були нещасні, їх треба було любити… А я любила… бо в самої дитина лишилась… і думала, що як я їм тут віддаватиму ласку, то хтось і моїй дитині там… А як їх було не любити… Така була дівчинка-калмичка… Брудна, соплива, сяде мені на коліна, я її втру… смокче цукерку, виймає, разом із соплями: «Ольга Ивановна, пососите…» І я візьму: «Ой солодка!» — і віддам знов. Вона рада… Що вона більшого може мені зробити? Я взяла її цукерку й заплакала. «Ольга Ивановна, почему вы плачете?» Я розказала про свою дочку. І вона теж заплакала… …Коли їм сповнювалося 16 літ, їх забирали з дитбудинку й відправляли на роботу. Вони дуже того боялися. Тікали в ліс і там жили, в тайзі. Менші носили їм їсти, так, що ніхто не знав. І собаки їх боронили — чужих кусали. А тих, хто працював у дитбудинку, не чіпали — може, ми так тими дітьми перепахли… Потім була облава, собак перестріляли… … В селищі жила сім’я латишів-виселенців: бабця, дідо й двоє онуків (батько й мати сиділи в тюрмі). Бабця взимку пішла по воду до річки й не вернулася. Потім її знайшли нахиленою по пояс і вмерзлою в ополонку: випустила з рук відро, хотіла його дістати, нахилилася за ним, а піднятися не вистачило сили… Дідо віддав онуків до дитбудинку, а скоро й сам помер. І діти лишилися сиротами. По-російському майже не вміли. Добре співали й були першими, хто погодився виступати на сцені (інші діти соромилися, тільки пізніше вже також стали…). І дуже любили коней… Як треба було кудись їхати — вони правили… Був у дитбудинку «власовець» Коля — його так дражнили, бо батько був власовець. На все літо тікав у тайгу, жив там у землянці. Діти потай носили йому їсти. На зиму вертався, але уроків уникав. «Якось я чергувала в дитбудинку, приходжу — він лежить, ліжко незаслане… Я кажу: «Коля (підійшла, погладила по голові) — та хіба так можна? Нас із тобою сваритимуть — я сьогодні чергова». — «Вы дежурная? Я не знал!» — «А ти черговий по кухні!» — це вже я на ходу придумала. — «Будет полный порядок!» …Їздили в колгосп на роботу. Беремо по рядку, я попереду, а вони за мною, як гусята, і моя Христя з ними. До обіду все скінчили — норми були невеликі. А інші викладачі скаржаться, що діти не хочуть робити, норми ніколи не виконують. Я питаю: «Діти, чого це так виходить?» — «Потому что вы, Ольга Ивановна, с нами работаете, а они: придёт, сядет, книгу читает…» За виконання норми дітям давали по дві цукерки. Якось роздавали цукерки — і нам з Христею не вистачило. Вони перезирнулися і — мовчки — кожна дитина принесла по цукерці. Я кажу: «Е, ні, так не можна, я візьму дві, а решта — ваше…» Із спостережень «природничого» й «етнографічного», побутового характеру. «В Сибіру літо коротке, але тепле, все дуже швидко розвивається… Якось іду в ліс по дрова вранці — черемха набубнявіла. Думаю: дня через три розквітне… Вертаюся ввечері, — а вона вже цвіте… У червні садовити ще не можна, бо розлив. Садять картоплю й городину в кінці червня, як вода спаде. Але земля така вже тепла, що в босі ноги пече… Зймлі там дуже родючі. Корінні сибіряки кажуть, що раніше вони три місяці на рік, улітку, працювали, а всю зиму гуляли та квас пили. Взимку снігу — півтора-два метри,

хати зі снігу до половини вікна розгребуть, а нижче — в снігу. І тепло! Здається: як то такі сніги може сонце розтопити? Ніколи! А — розтопить… Риби багато, багато звірини. Але влітку заїдає машкара… Недалеко від селища — річка. А комарі хмара за хмарою. Закутувалися в ковдру, бігли до річки, і, не розбираючись, яка вода, зразу кидалися… Потім так само бігом, закутавшись у ковдру, назад… Найкращий місяць — березень. Мороз градусів п’ятнадцять, повно снігу, на лижі — і в ліс… А дим з димарів — прямо в небо… Димові стовбці над селищем стоять — як підпорки в небо пішли…» «…Іване, якби люди в Сибіру їли так, як ти (насухо), то подавилися б… Вони коли їдять, то стоїть як не чай, так вода із зіллям. Що вкусить, то зап’є. А як моя хазяйка побачила, як я їм, то злякалася: ти ж подавишся!.. І вони здоровіші на шлунок, ніж ми. А яйця їдять так: розіб’є (сире) на тарілку, посолить, хлібом макає і їсть. Маслом хліба не маже, а холодне масло розріже на кавалочки, бере до рота і їсть… Взагалі харчуються вони краще, ніж наші селяни, галицькі. Завжди до обіду мед, чай з варенням… А в нас — хіба інколи цукерка… Взагалі село на Галичині бідно їло. А на Волині — ще бідніше… І естетика їдження на Сибіру вища: кожному ставлять тарілку, блюдце, — не так, як у нас було: і кожен туди ложкою…» …Їхали саньми в район. На повороті випали з саней. Злякалися: що робитимуть серед тайги? Але кінь розумний: помітив, що їх немає, і став, почекав, поки наздогнали… …Свинка Машка. «Біла з чорною спинкою. Там свині не такі, як у нас. Розумні… І живуть у хаті… Кожне заведе свинку… І нам хазяйка принесла… Як викупаємо — біжить спати до Христі в ліжко. Як я мала йти на обідню перерву і її годувати — прибігала назустріч, можна було годинник по ній звіряти. І по селу йшла поруч — з квікотом… Як замуцькається — просить помити… Но фільмуй!.. Як її зарізали — Христя тиждень хвора була. Їсти відмовилася…» …Була Ольга Іванівна в гостях у сусідки. Збирається йти. А та затримує: «Побудь еще немного, сейчас муж придет пьяный». О.І. тим більше квапиться. Але та пояснює: «При тебе он не станет меня бить, а так будет бить. Побудь». О.І. лишилася. Прийшов той чоловік — страшний. З палкою. Зразу кинувся до жінки, — але побачив чужу людину — відступився… Ще кілька разів кидався, але гостя все тут, і він стримувався. Завалився спати і, поки заснув, — погриз усю подушку, пір’я пожував: щоб угамувати себе — зі злості, що не може жінку вибити. Запихав у рот подушку і гриз… Побачивши, що вже спить, жінка сказала Ользі Іванівні: «Теперь все: проснется — такой добрый будет…» …У інших сусідів була дівчина Маша. Всіх хлопців била, всюди лазила, де й хлопці боялися. І страшенно «врівноважена» — батьків доведе до несамовитості, а сама спокійна. Якось батько за щось б’є її — шмагає, поклавши на лавку, — а в цей час хтось із хлопців кличе її на вулиці. Вона з-під батькової руки: «Не видишь, что занята!» …Як один сибіряк справив два весілля на тиждень: одне в четвер, друге в суботу. В четвер — з молодою дівчиною, яка наступного дня втекла від нього, злякавшись. Тоді в суботу він узяв літню вчительку, «стару панну» з інтернату. Їхали урочисто, кіньми, з квітами і приданим, з музикою, через усе село. Тій жінці казали: що ти робиш — він же через день тебе вижене! А вона: «Ну и что! Меня за 28 лет никто не захотел, а он захотел. Разве я могу отказаться?!» На другий день, довідавшись про нове весілля, прибігла перша жінка. І він вигнав цю. Поверталася знов через усе село, але вже без музики, і не кіньми, а волами (хлопець з дитбудинку віз)… Не жалкувала, казала: «А что? Хоть раз за 28 лет». А через дев’ять місяців обидві народили — майже в один і той самий день… …Молода жінка була 17-ою (!) в здорового мужика. Але знайшла на нього управу й помстилася за всіх. З господарства була в неї одна курка, щодня несла одне яйце. Вона зварить його собі: «Што я буду делить?» Як він вертається з роботи — іде до сусідів. Він жде-жде голодний… А вона прийде: «О, Ванюша, ты уже дома?» Дасть буханку хліба, цибулину, чай… «От пообедал!» — задоволений, лягає спати…

«Мисливець». Приїхав новий учитель. Наслухавшись про багатства сибірської фауни, купив собі рушницю й подався на полювання. Приходить увесь обвішаний качками. Аж виявилося — то свійські, вони там далеко запливають по річці. Довелося півроку сплачувати штраф. І прозвали його: «Охотник». …Серед людей незвичайної вдачі — сибіряків — запам’яталася лісничиха, яка жила в тайзі і славилася тим, що вбила 44 ведмеді. «Мала свої способи…» Наприклад, надягала кожух навиворіт і йшла назустріч ведмедеві; той хапав її «в обійми», а вона в цей час стромляла йому ніж у серце. Сталося таке, що померла її дочка: мала чотирьох дітей, а п’ятої дитини не захотіла, аборт зробила невдало… Мати приїхала, коли її вже поховали (не встигла: сибірські відстані, зима). Але в Сибіру взимку глибко не ховали, а так: сніг розчистять і трохи в землю вкопають — до весни, а вже весною — глибше. Так що вона пішла на цвинтар, розрила могилу, попрощалася… «Я знала, що приїхала мати, і не хотіла заходити до хати: думаю, розпач… А коли зайшла — бачу: вона сидить за столом, півлітра горілки, сама п’є, спокійно балакає… Зять просив залишитися з ними, коло дітей — дружину любив, дуже красива була й добра, але вона не схотіла, побула кілька днів і вернулася до себе в тайгу…» …Серед поселенців у Чердатах та поблизу були відомі в Галичині представники львівської інтелігенції. Наприклад, лікар-невропатолог Ярослав Бачинський, про якого Ольга Іванівна оповідала так. Надзвичайно одарована людина. Арештований 1947-го чи 1948-го року нібито за участь, під час німецької окупації, в Українському комітеті (хоч там виступав проти співробітництва з німцями, «бештав» таких, як Кубійович тощо). Був засуджений на 10 років таборів. Там здобув велику популярність як чудовий лікар і прекрасна людина. Говорив, що такої практики, як він у таборах, не мав ніхто ніде й ніколи. Про нього розповідали: надзвичайно правдивий, прямодушний і до всіх ставився однаково, через що завжди потрапляв у клопіт, у тому числі й у таборі. Потім жив на засланні, з поселенцями. А коли дістав звільнення, не захотів повертатися до Львова: «Ті, хто посадовив мене в тюрму, живі, вони не захочуть, щоб я ходив по Львову». З ним пов’язаний приємний спогад з часів перебування в Томську. Одержали листа, що має бути проїздом Бачинський (він уже був на вільному поселенні). «Одного ранку чуємо — хтось колядує: «Нова радість стала…» А вікна в землянці нарівні з тротуаром — відчиняй вікно і хапай за ноги перехожих… Я зразу здогадалася, хто це й чому заспівав різдвяну колядку: наша землянка нагадала йому Віфлеєм. Вибігла… А ввечері посходилися всі наші, співали, наговорилися досхочу… І якось і розмістилися всі, і закуску поставили… Тепер як буваю у Львові в знайомих і господиня починає: «Ой, як я зроблю те прийняття… а що дати… а на чому дати…», — я кажу: «Дай мені з тим спокій... То все таке дурне…» А вночі: де йому спати? Залишився у нас. Сміялися: будеш, як у гаремі… Ольга Іванівна добре знала одного із синів Олекси Новаківського — Ждана. У Новаківського було двоє синів, по смерті дружини він виховував їх, каже Ольга Іванівна, «дуже строго». Один став інженером, другий лікарем; до мистецтва відношення не мали. Ждана — лікаря — й зустріла Ольга Іванівна в Сибіру. Знала його й раніше. З виду був дуже негарний і при знайомстві жартував: «Що мій тато тоді думав, яку картину малював?». «Все дивився на мене й казав: «Ви мені нагадуєте мою маму — як у тумані її бачу…» Справді: у Новаківського є портрет дружини (тобто Жданової матері), і коли він уперше був експонований на виставці, то до О.І. підходили й питали, чи то не вона: такою разючою була схожість… Ждан був дуже «життєво нездалий» (непристосований до життя). Коли вперше вивели його на роботу в ліс («спочатку нам забороняли працювати в медицині»), то побачили, що

з нього нічого не буде. Тоді зжалілися: доручили йому палити хмиз, від якого очищають ліс. Показали купки і сказали норму. Він же, ледве-ледве з великим трудом розпаливши одну купу, не здогадався перенести трачі на іншу, а так само мучився біля кожної. Прийшов вечір, а він своєї норми й близько не виконав. Люди розійшлися по бараках, а його немає й немає. Піднялася тривога, сам комендант пішов на розшуки. Знаходять: схилився над купою хмизу й намагається розпалити… Відтоді побачили, що з ним діла не буде, і призначили на роботу до якогось медпункту… Схожий випадок. Львівська знайома «з вищим образуваннєм» (фармацевт). «Дуже розумна, розвинена, знала мови, але абсолютно не пристосована до життя, нічого не вміла робити, — і їй було дуже тяжко». Поставили працювати свинаркою. Дуже мучилася. Просила: «Олю, навчи мене хоч шити». Серед «уроку» раптом: «Не треба! І в тебе голова болить, і в мене, а я нічого не зрозуміла». Або: «Нащо мені мої мови, коли нема з ким говорити». Ольга Іванівна домовилася, щоб улаштувати її в дитбудинок — в аптеку. А вона через день «з місця втекла»: «злякалася тих дітей». Втекла потай, бо соромно було перед Ольгою Іванівною: «Бачила, скільки я доклала стбрань». Потім у листі вибачалася… Далі знов працювала свинаркою. «З нового місця писала, щоб я заїхала до неї, взяла свиню, заколола, зробила ковбаси — навпіл. Тільки вона могла таке написати. Я їй відписала, що можу свиню продати, а гроші їй вислати. Домовилась з одним сибіряком. Приїхали, зайшли в сарай, а там кури як сиділи на сідалах — так і померзли: як дерево… Свиня — довжелезна, худа, гостра. Я сказала, що мене анатомія не цікавить. Але вона наполягала… Сибіряк пояснив, що у них свиней влітку випускають у тайгу, а потім, перед тим, як колоти, два місяці відгодовують у дворі… Заходилися коло тієї бідолашної свині — вона кілька разів тікала, але сніг був високий, і її ловили…» «Уявляєш її свинаркою? Вона із священицької родини. Але священики у нас були різні, — а це з панів, з великої інтелігенції, за кордоном бувала, мови знала… Її дуже підвів наречений, багато років вони були заручені. Коли її арештували, він носив передачі і в Сибір спочатку посилки слав. А потім перестав: одружився з «теплою вдовою» — багата, практичніша, жіночніша… Це був для неї тяжкий удар…» …Новину про смерть Сталіна Ольга Іванівна почула вперше від міліціонера, який жив поруч. А було, власне, так. Поставили Ольгу Іванівну на нову квартиру у великий дім, де хазяї виділили їм з Христею дві кімнати. Тим часом приїхав міліціонер із сім’єю, який також шукав квартиру. Сидить він із господарем, випивають, а потім кличуть Ольгу Іванівну для «секретної» розмови. Міліціонер просить відступити йому одну кімнату. Ольга Іванівна погодилась. Але міліціонер просить тримати це в секреті, бо йому, мовляв, перепаде за те, що «утискує» переселенку («законність» була на висоті!). Вона, звичайно, про все мовчала, за що він був їй вдячний і обіцяв допомагати. Любив випити і кілька разів позичав гроші, вже бувши напідпитку, і дуже боявся, щоб не дізналася жінка. Ще ніхто не знав про смерть Сталіна, йде Ольга Іванівна додому, а він сидить роздягнений (п’яний) серед купи снігу й підкликає її: «Сталин… (рукою показує: загнувся)… Скоро вас отпустят… Увидишь…» Але не так скоро сталося. Спершу відпустили інших… «Коли Берія випустив бандитів, стало небезпечно… Раніше в них хати не зачинялися, ніхто нічого не крав. А тепер… І в Чердатах з’явився бандит, якого всі боялися — в якоїсь гулящої молодиці поселився. Ну, вона була здорова, більша за нього і якось його не боялася — била його. А всі інші… казали, що для нього вбити людину — що плюнуть. Якось іду вулицею — він назустріч. Ні, думаю, не буду звертати, піду прямо. Доходжу до нього — він подивився трохи здивовано, вклонився, привітався й пішов далі. Через два дні приходить увечері — я сама була в хаті. «Надо похмелиться. У тебя есть пять рублей?» — «Є, кажу, не стану казати, що нема. Але як я їх тобі віддам, дитина залишиться без хліба». Він так подивився на мене: «Спасибо, что правду сказала. Не надо мне денег». Потім: «Можно сесть поговорить с тобой?» І почав розказувати про своє життя… як він став бандитом… Це така історія… якби я була записала… Я потім кажу: «А чого ж ти не вернешся додому, до матері?» —

«Никогда!.. Мне стыдно… Пусть и не знают, кем я стал… А тут я снова что-нибудь сделаю, получу своё — и: прощай, жизнь!» Ми весь вечір з ним проговорили… Кругом люди зібралися, думають, що там уже хтозна що — чи заріже мене, чи що… А ми виходимо, прощаємося…» …Тим часом Ольгу Іванівну перевели до Томська — стараннями інспектора облвно Лідії Муратової. Вийшло так: якась вихователька дитбудинку написала донос — мовляв, як це допустили до роботи з дітьми бандерівку. Перевіряти приїхала Муратова. Зразу зорієнтувалася сама, та й директорка дитбудинку допомогла (донощиці сказала: «Я с Ольгой Ивановной хоть всю жизнь буду работать, а с тобой и ср… на одной доске не сяду», — в туалеті була одна довга дошка над клоакою). Після цього Муратова подружила з Ольгою Іванівною (пізніше, в 60-і роки, вона на запрошення Ольги Іванівни приїздила до Львова, я її бачив: інтелігентна жінка середнього віку, поводилася з достоїнством, дуже подобалися їй галичани). Жили на вулиці Татарській з Христею та з товаришкою — Дизею Ковальською, а в тої також дочка Христя, — всі в одній комірчині. За перетинкою — якісь дівчата з заводу, а ще далі — Богдан Ленець (чоловіків брат) з дружиною і тещею. Господар у якомусь сараї поробив каюти — і винаймав спецпереселенцям. Їхній статус мав уже невдовзі змінитися — це відчувалося. Серед них був дивакуватий чоловік на прізвище Гойвіц; він займався ворожбитством і непогано жив з того («бо там народ вірив»). «Я не з якихось таких забобонів, але раз він був і: «Давайте я кину вам на карти». Кинув: «Скоро вернетеся додому, і вас ждуть великі подарунки». Я посміялася і в листі до Марійки, яка старалася за мене і скрізь писала листи — і до Сталіна, і до Хрущова, — пишу: «Не треба старатися і нікуди писати, тут мені Гойвіц таке виворожив, що кращого й не треба…» А таки вийшло, як він казав! Треба було щомісяця відмічатися в комендатурі. Якось прийшла, сидить у приймальні, нікого немає. А чує, що в кабінеті коменданта якісь люди, щось читають, про щось говорять. Прислухається і чує: наче прийшов якийсь наказ, щоб спецпереселенців відпускати додому — спочатку лікарів, педагогів. Вдала, що нічого не чула, відмітилася, пішла додому. І зразу до Муратової: мовляв, таке й таке чула. Та каже: взнаю, прийди через два дні. Прийшла: так, каже, є такий наказ; треба тобі оформитися на педагогічну роботу. «Я викладала на заводі в гуртку шиття і вишивання, але це не вважалося педагогічною роботою. Тоді Муратова організує такі курси в облвно, я перехожу на роботу в облвно, вона мені дає довідку, — і я серед перших одержую дозвіл на повернення…» На закінчення сибірської теми таке. Ще не всі виселенці повернулися з Сибіру, а вже там з’явилися нові «українські десанти»: ті, хто поїхав освоювати нафтові багатства Сибіру. Серед них був і випускник геофізичного факультету Львівської політехніки Олег Терпиляк — племінник Ольги Іванівни. Коли я 1962 року, бувши у Львові, познайомився з Мартою — а власне, з родинами Ленців і Терпиляків, — Олег саме приїхав у відпустку і одного разу влаштував — був людиною дотепною! — родинний вечір спогадів про Сибір, який назвав: «Сказание о земле сибирской». Дещо мені запам’яталося… Спершу — виробниче. Коли зі свердловини нарешті забила нафта — відкрутили кран («тепер такого не роблять»), дали повний струмінь. Олег у новому костюмі на радості поліз набирати пляшки — його обдало нафтою… Взяли з собою перші дві пляшки… Назустріч вибігла Галя (дружина) в новому світлому костюмі (свято ж першої нафти!) — він її обняв так, що й вона теж уся в нафті стала… …Приїхав легендарний Ерве — начальник тресту, Герой Соціалістичної Праці, лауреат Ленінської премії. Він сам водив машину, а вони його в обличчя не знали і прийняли за шофера. Тицьнули йому в руки червонця й послали по горілку. Він мовчки взяв і пішов, приніс горілки. А потім була розмова… …По півроку сиділи без транспорту й без усякого зв’язку (за природними умовами), зате потім, одержавши зразу всі гроші, тижнями «шаманили».

…Друг-полтавець одержав від матері медичну посилку — гумові грілки, а всередині самогон. Усім дуже до смаку припало — назвали самогон «стінолазом»… …Грандіозний нафтобуд остаточно зруйнував життя місцевого люду — хантів. Свердловина — це не просто пробурили землю, поставили вишку й пішли далі. Це велике господарство, поселення коло нього, нафтогони, тягачі, бульдозери, вирубаний ліс, витоптані й порозривані землі, — а таких свердловин спочатку десятки, потім сотні, — отже: докорінно змінений ландшафт, змінена природа. Хантам довелося міняти спосіб життя, їх стали переселяти в селища, в нові будинки, які для них будували. Вони не хотіли в них жити. Були випадки, що селили в них худобу, а самі ставили поруч юрту й жили в ній — вона для них зручніша. Або — пожежа: розпалювали вогонь у хаті на підлозі, як звикли в юрті. Були навіть чутки, що викрили якусь «організацію» шаманів, яка, мовляв, за цим стояла… Цивілізація прийшла до хантів у формі «пьяной вънки» і «непьяной вънки». Друге — це просте вино, а перше, звичайно, горілка або самогон. Хант усе літо мріє: настане зима, все замерзне, і він поїде в Нижньо-Вартовськ — за «винкой», за «пьяной». Влітку деякі їздять катерами, але річки тут покручені — зигзагами, тому хант, коли поспішає, встає з катера і їде собаками навпрошки: «Мне нада бистро». У великій шані тут собаки. Без них не обійтися, між ними й людьми велика дружба. Був собака і в експедиції — Шкет, лайка. Хазяїном Шкета був Олегів товариш, який, їдучи у відпустку, доручив його Олегові. Жив на катері («брандвахта»). Одного разу загубився. Катер поплив униз. Олег розпитував хантів. Казали: бачили то тут, то там. Нарешті Олег пообіцяв літр «пьяной винки», і кілька хантів із собаками («щось їм сказали») взялися знайти. Першою вернулася з пошуків собака Хан. Її хазяїн-хант Олегові: «Он мне сказал: нашёл». Справді: знайшли. Але вже здихав, заїдений комарами (і з голоду). Тільки востаннє блимнув очима, коли покликали: «Шкет!». Виявилося, що він біг не вниз, куди попливли, а вгору, де він залишив катер… «…Перші роки в Сибіру — не те, що тепер. У райцентрі — закусочна: ікра, балики, все на світі… Не вірили своїм очам… У моєму розпорядженні були вертоліт і кінь. Вертольотом літали по сіно й овес коневі…» …Приїхав Олег у райцентр. У магазині оглядає хутра… Коли чує слабенький голос з акцентом: «А у меня было соболиное манто…» Дивиться — старенька жінка. Зацікавився: працює в готелі. І хоч мав де переночувати, пішов до готелю. Старенька почала розповідати йому про себе, показувати родинні альбоми тощо. Виявляється: була дружиною якогось міністра чи заступника міністра в Естонії. В 1940 році її виселили в Сибір — з усієї сім’ї залишилася одна… Фото: світська дама, на дипломатичних прийомах і т.д. Другий випадок. Їхали тягачем, щось перевозили. Тягач забуксував коло якогось села. Вирішили переночувати. Зайшли до крайньої хати. Хазяйка мнеться: ніде вас покласти, ні на чому… «Ми полягаємо на підлозі». — «Ну, добре». Коли трохи освоїлися, попросили хазяйку, щоб зварила їм вечерю: добре заплатимо, мовляв. Вона довго відмовлялася: немає з чого, немає на чому… Але зрештою погодилася. Відхиляє запону до другої кімнати (не стіна, а завіса ділила хату), і вони бачать… великий стіл, заставлений кришталем. У бідній сільській хаті! Потім узнали, що це сім’я, виселена з Прибалтики в 1940-му році… Коли їм оголосили, щоб за 24 години зібралися — на виселення, — «в людей руки заніміли»: ніхто нічого не брав, ніхто не став готуватися. А коли вже зайшли за ними, кажуть: та хоч щось у руки візьміть! І вони, виходячи з хати, взяли ящик з кришталем, заготовлений раніше з іншою метою. Так і поїхали: голі, голодні, але з ящиком кришталю… Третя історія. Розповідає Галя, Олегова дружина. Хата-п’ятистінка (перегороджена на дві частини)… Заходжу, — а двері до другої відчинені, — і мене наче пригломшило: великий, красивий молодий мужчина з чорною курчавою бородою, — наче з кіно чи з казки. Звідки тут міг узятися такий актор?.. Виявилося: тут живуть брат і сестра. Надзвичайно красиві. З

Молдавії. Дітьми їх вивезли. Прийшли вночі. Годину на збирання. Мужчин окремо, жінок окремо, дітей окремо. Батька вони більше не побачили. Мати померла. Лишилися самі. Привезли їх пароплавом у групі інших виселенців, висадили на голому місці, потім знову кудись перевозили. Як трохи підросли, працювали в колгоспі. І в хлопця, і в дівчини був музикальний хист. Грали в школі. Приїздив якийсь композитор, послухав їх, сказав дівчині, що їй треба поступати в консерваторію, узявся допомогти… Вона стала готуватися. Перший рік її не відпустили з колгоспу. Другий, на клопотання того композитора, відпустили. Зібралася до пароплава. Та коли побачила пароплав, який мав змінити її долю, — від хвилювання їй зомліли ноги, і вона не змогла дійти до пристані. А наступний пароплав — за тиждень, пізно. Так і залишилася, більше спроб не робила…

1956-го чи 1957-го прийшов дозвіл повертатися додому. Спершу страшенно зраділи — скільки літ про це мріяли. А потім подумали: куди вертатися? До кого? Від одних відбилися, до других не прибилися. Ні інтелігенція, ні селяни… Наче соромно такими з’явитися на рідну землю… Та й залишилися в Сибіру… …Була дівчина, з якою Олег дружив у дитинстві (точніше, опікувався нею, бо був старший). Вона дуже серйозно бавилася з ним в одруження, казала, що в придане дасть свої ляльки, на ляльках вчилася пеленати, годувати майбутніх нібито дітей. Коли Олег питав: «А де ж будемо жити?», — вона показувала на якийсь кут у соломі на горищі… І ось їх вивозять до Сибіру. Дівчинка там захворіла й померла. Мати поховала її з ляльками, бо та не випускала їх з рук і вмираючи… Лист матері, в якому вона розповідає про смерть донечки і як її ховала… Жалкую, що я не попросив його тоді, щоб зберегти, — такого не придумаєш… …Олегів товариш розповідав про свою поїздку в Сибір до батька-виселенця. «То якісь для мене були дні… серед цих людей… такі зустрічі… Я трохи уявляв, куди їду, сподівався незвичайного — але такого… Видно, такі нещастя чи випробовування людей облагороджують… Тут люди стали набагато кращі, ніж були… Я там більше почував себе причетним до людського роду…» І він же, як їздив у Сибір до батька, зустрів німця з Поволжя, який розповів йому… Тричі переселяли їх з місця на місце, навмисне: тільки обживуться — на нове місце… викидають без нічого… Гнали пішки, в морози, в завірюху… У матерів діти замерзали до смерті — на грудях, на плечах, — і вони йшли з мертвими дітьми, не віддавали нікому, не можна було віддерти… …Ось таке невеличке «Сказание о земле сибирской»… Одне з багатьох можливих… ПОВЕРНЕННЯ ДОДОМУ: КОМАРНО, ЛЬВІВ …Повернувшись додому, Ольга Іванівна жила то в Комарні, у своїй хаті, то у Львові, з сестрою — Марією Іванівною Терпиляк, бо Христя поступала і поступила в медінститут (а Марта й далі жила в Комарні з бабцею). Власне, Христі дозволили вернутися ще раніше, і 10-й клас вона закінчила у Львові. Вчилася в російській школі. «Марійка казала: «Так вона жери ту школу…» (Їй треба було підтягуватися до рівня міської школи, бо в Чердатах жоден з учителів не мав вищої освіти.) «В Сибіру все мала українські книжки, але вчилася в російській школі». Як по-різному ставилися різні люди до тих, хто повернувся. «Коли Христя ходила у Львові в десятий клас, подружилася з дівчиною на прізвище Перепьолкіна — дочкою полковника. Але гарна сім’я, чесні люди. Коли я повернулася, приходили мене привітати…» Дружина доцента М., товариша мого чоловіка, зустрівши: «Треба дати вам заробити…», — і принесла купу старої білизни: поштопати й попрати… «Я не відмовилася, але так то мене діткнуло…» Марія Іванівна попросила за Христю у Семена Стефаника (один із синів Василя Стефаника, був головою Львівського облвиконкому). «А який атестат?» — «Якби поганий, я б не просила». Через деякий час О.І. зустріла Стефаниктву. «Чим я можу допомогти?.. Дітьми не журіться…» «…Христя не мала в чім піти на випускний вечір… Тепер цього не розуміють… Думали,

що продамо телятко, як корова отелиться (в Комарні), — і матимем. Але корова чомусь-то на шостому місяці скинула — дохле телятко… Христя пішла в простій білій сукні, ми її втішали: «Нічого, в тебе інше буде…» І справді — добре склала всі екзамени. Останній екзамен з фізики всі називали: «последнєє целованіє» — як при прощанні з покійником: бо екзаменатор В. нібито брав дуже великі гроші. Христя йшла без надії. Повертається — сміється. «Ми ще не знаємо, що то за сміх… Коли показує: «5». Ми очам своїм не віримо. Виявляється, В. кудись відкликали, і екзамен приймала жінка, яка знала О.І. «Вона мене більше про тебе розпитувала». Життя зводило з багатьма людьми, чия доля виразно свідчила про характер тієї доби… «ПУСОЛ ТЕРШАКОВЕЦЬ» «Тершаковець Гринь (1877 — 1958), гром. і політ. сел. діяч, родом з села Якимчиць Руденського пов. (Галичина), організатор укр. життя Комарнянщини і Рудеччини; посол до Галицького сойму (1913 — 1914), чл. Укр. Нац. Ради і Укр. Трудового Конгресу в Києві, 1928—1938 посол до польськ. сойму, чл. ЦК й екзекутиви УНДО, почесний чл. «Просвіти» й Крайового Т-ва «Сільськ. Господар» у Львові. Заарештований 1939 большевиками, пробув 16 рр. у сов. концтаборах» (Енциклопедія українознавства, т. 8, с.

3183). …Тершаківця на Комарнянщині знали всі й шанували. Знала й Ольга Іванівна, а в кінці його життя випало де в чому прислужитися йому. Ось розповідь Ольги Іванівни, яку я записав хоч і по пам’яті, але майже дослівно. «Сам навчився грамоти, а політик був такий, що до його слів правдиві (тут: професійні. — Авт.) політики прислухалися… Яке свято було, розказували, коли його вперше обрали, ще за Австрії: це ж був перший від Комарна птсол — український селянин! Батько його, Андрій Тершаковець, був війтом сіл Кліцка та Якимчиць і будівничим — неписьменний, але мудрий від природи; мости будував так, що інженери з ним радилися і вчилися в нього. Одного разу побачив будівництво великого моста (через Дністер), — сказав, що неправильно, що завалиться; перевірили — справді… Зробили так, як він порадив…» Тершаковець-пусол був гордістю Комарнянщини. Коли видавав заміж дочку, з’їхалася вся інтелігенція, політики, посли. Щоб нікого не образити, зробив два прийняття — одне для села, для всіх. Другого дня — «для птслів… Особливо запам’ятався птсол-гуцул… у гуцульському вбранні…» Ввечері в читальні «Просвіти» — забава для молоді. «…В 1939 році, перед самою війною, бачила його на цвинтарі в Кліцку (село між Комарном і Якимчицями. — Авт.) — вже старшого, з дружиною Наталією. Дружина щось казала чи нарікала, а він заперечив: «Ти молись, щоб ось на цьому піску хоч наші кості відпочили… Бо таке насувається…» А я молода була, дурна, думаю: «Що він таке каже?.. Де ж вони будуть, як не тут?» А воно так і вийшло: він — тут, а вона — в Казахстані… Тільки землю з її могили привіз… Син — у бункері загинув…» «Тершаковець Зіновій (1913 — 1948), діяч ОУН і УПА, родом з Комарнянщини (Галичина), за фахом правник, син Гриня Т. Командир УПА-Зах. («Федір»), провідник ОУН Львівського краю, загинув у боротьбі з військом НКВД разом з своєю охороною 4.11.1948 б. Любіня Великого» (Енциклопедія українознавства, т. 8, с. 3183). …Обставини загибелі Тершаківця-сина в результаті спецоперації НКВД не до кінця з’ясовані, хоч і привертали увагу дослідників (зокрема, Олега Павлишина та Володимира Мороза — див. зб. «Родина Тершаківців», Лвів, 2005).

25 вересня закінчився 8-річний термін першого ув’язнення Григорія Тершаківця в таборах суворого режиму, і 5 жовтня він повернувся на Львівщину. Оскільки його хату і все майно конфіскували, жив у Золочеві у дочки Ольги. Є відомості, що у вересні 1948-го двічі таємно зустрічався з сином. Звичайно ж, за ним пильно стежили, щоб вийти на слід сина.

19 жовтня заарештували. За версією, що розглядається у згаданому вище збірнику документів, старого чоловіка (йому був уже 71 рік) піддавали безперервним виснажливим допитам і тортурам з метою дістати інформацію про місцезнаходження сина. Неясно, чи ці допити допомогли емгебістам зорієнтуватися, але 4 листопада 1948 року бункер

Зиновія Тершаківця був оточений спецзагоном, і він загинув разом з чотирма охоронцями. Григорія Тершаківця 5 лютого 1949 року засудили ще на 10 років таборів суворого режиму — «за потурання антинародній банді українських буржуазних націоналістів». Звільнений він був 29 березня 1956 року. Саме в цей час повернулася додому й Ольга Іванівна. Протягом трьох з лишком років, до смерті Григорія Тершаківця, їй траплялося за різних обставин зустрічатися з ним і навіть виконувати деякі його доручення. Про першу зустріч після повернення Тершаківця із заслання: «Думали, що зустрінемо хвору, знищену людину. А він прийшов стрункий, у модному випрасуваному костюмі: «Мене ніщо не зламало і не зламає»… В одній з розмов він оповів свою версію загибелі сина. Добре запам’ятала цю розповідь і Марта, тоді школярка, яка її чула і дуже нею перейнялася. Історія справді моторошна. Нібито Григорія Тершаківця перевозили з однієї тюрми в другу. Дорогою в лісі на машину напали бандерівці і в результаті короткого бою звільнили в’язня. («Ользю, я бачив кров!»

— розпачливо говорив старий). Довідавшись, кого захопили, рятівники дуже зраділи, виявили велику обізнаність у справах батька й сина. Переконали вирушати до сина, бо де ж тепер, після втечі з тюрми, ховатися. Дбайливо запропонували свою охорону. Та коли батько з ескортом «бандерівців» підійшов до бункера, син усе зрозумів і на очах у батька й «бандерівців» підірвав себе гранатою. А охорона загинула в бою… (Повторюю, це версія самого Тершаківця — з його розповіді Ользі Іванівні, яку чула й дослівно пам’ятає і Марта. Можливо, деяким опосередкованим підтвердженням її може бути суворий присуд старому батькові, винесений уже після загибелі сина). Дружину Тасю тримали в Станіславській тюрмі. Ще раніше їй показували фото чоловіка, вона відмовлялася підтвердити, що це він. Аж коли показали труп: «Від мертвого відмовлятися не буду… Так, це мій чоловік. А тепер робіть зі мною що хочете…» «…Тершаковець помер десь року 60-го (1958-го. — Авт.). Поховали в Комарні — на цвинтарі в Кліцку. Привезли зі Львова. Труну несли на руках від Комарна до Кліцка, процесія розтяглася на всю дорогу. Відчувалося, що когось ховають…» (Власне, в усіх джерелах зазначається, що Григорія Тершаківця поховано в рідному селі Якимчицях. Але річ у тім, що і Якимчиці, й Кліцко — це мовби «продовження» Комарна, а згаданий цвинтар — певно, спільний для Якимчиць і Кліцка). У 60-і роки (й пізніше) я бував на цьому цвинтарі, бачив цю могилу… Намагався уявити життя цієї людини та її трагедію…

P.S. Тершаковець розповідав, що нібито Хрущов наприкінці 50-х років відмовився прийняти делегацію, до якої і він входив і яка мала просити про амністію для тих, хто ще залишався в підпіллі. ЛІКАР БАРВІНСЬКИЙ Одного разу Тершаковець попросив Ольгу Іванівну сходити з дорученням до лікаря Олександра Барвінського — сина історика Олександра Барвінського, брата композитора Василя Барвінського, який теж повернувся із заслання. Вона пішла — і побачила картину, яка залишилася в очах на все життя. Лікар Барвінський начебто робив якісь досліди з лікування раку й мав, казали, успіхи. Барвінські мешкали в особняку на вулиці Верховинській… Зайшла. Ніде нікого немає. Двері відчинені… іде до однієї кімнати, до другої. І раптом: Барвінський із закоченими рукавами й закаляними руками коло ліжка паралізованого брата, миє його. Побачивши О.І., зі скривленим від болю й гніву обличчям: — Хто вас пустив?

— А нікого немає. …Тоді Барвінський напівбожевільним голосом: — Львів’яни! Ви бачите, що ви зі мною зробили? Ви зрадники! Будьте ви прокляті! За що ви мене мучите? Клякнув перед розп’яттям, піднявши догори закаляні руки: — О, Ісусе Христе, тебе розп’яли… А за що я розпинаюся? Покарай… А в цей час паралізований брат видає дикі звуки, реве, а за стіною починає буквально вити божевільна сестра…

Вибігла звідти як не своя... довго сиділа й плакала на лавці в парку… А Тершаківцю нічого не сказала… Потім ходила до Бариляка та інших лікарів: невже не можна допомогти?… А через деякий час Барвінського знайшли коло братового ліжка мертвого. Нібито помер від розриву серця. А недалеко — таблетки і скалки келишка: чи то сам хотів випити, чи братові ніс, чи, може, отруївся… Ще один брат (Богдан?) жив поруч з матір’ю. «Рафінована аристократка, все ходила зі псом, хоч була вже в злиднях… Старість мала погану: син-професор одружився з якоюсь молодою продавщицею-полькою («а була ж лікарка Ю., така відповідна йому…»), і та лаяла матір останніми словами, — добре, що та була вже глуха й не чула…» Чи це так було, чи це зі львівських пересудів озвалося — не знаю. А висновок Ольги Іванівни: «Старі львівські родини вимирають… Не той тепер Львів…» З РІЗНИХ КОМАРНЯНСЬКИХ І ЛЬВІВСЬКИХ ІСТОРІЙ «Як то життя не раз людині помститься… Я знала двох славних лікарів… Шекита — то був лікар для народу, бідних лікував задарма. А М-вич — лікар для панів… Той М-вич був такий пан, такий гордий, таким багачем став… Мав виїздтві коні, мав авто — ще ніхто з лікарів не мав, а він мав… Видержавлював дім… А був старим парубком, і все до нас заїздив, але я то всерйоз не брала (вдома жартували: «Будеш їздити автом»). Одного разу — грандбаль, і мене запросили. Він увесь вечір танцював зі мною. Питають мене: «Як?» Кажу: «Та що то за танець, як він увесь час животом штурхає» (мав великого живота). Зрештою одружився з іще молодшою, — але обманом. Якийсь селянин привіз на рентгену 16-річну дочку, дуже гарну. Того дня не було електрики, і М-вич уговорив батька, щоб залишив дівчину до завтра. Той не міг подумати, щоб такий інтелігентний пан… А той уночі згвалтував дівчину — таким чином потім одружився… Незабаром прийшла радянська влада, дім і авто відібрали, дружина втекла, М-вича розбив параліч. Коли дружині докоряли: що ж вона кинула його в такому стані? — та відповідала: «А він чого мені життя зламав?» От так: був пан над панами, а голодовтю смертю загинув…» …Ольга Іванівна ніколи не моралізувала, але якось Оленка, вже в старших класах, щось розповідала про якихось екстравагантних дівчат зі своєї школи, і бабця висловилася про те, що мають бути смак і гідність у поводженні. Інакше можна послизнутися. Що, мовляв, і бувало з дівчатами, яким світила найкраща доля. Серед її товаришок у Львівській гімназії були такі обраниці долі — «онука прилата Л.» та «дочка нашого славного адвтката Т.» «Які вони були гарні, а як скінчили!» Про першу: «Яка вона раз на бал прийшла — в голубім криноліні, з фіалкою у волоссі — як мрія... А як скінчила... Мала любовну пригоду, хотіла її затушкувати — й померла... А та друга — пішла за німецьким офіцером, і сліду не лишилося...» А я ж, мовляв, із села приїхала в 4-й клас гімназії — і виявилася не гіршою від них і в науці, і в етикеті, і в поводженні… «Пані Л. так хотіла, щоб я подружилася з її онукою…»

— хотіла доброго впливу… …Був у Львові один відомий кооператор, який тримав у своїх руках всю кооперативну торгівлю у Львові, «але він ніколи й яблучка не взяв, дружина за всім ходила на базар». Якась селянка прийшла дістати позику, принесла гуску і довго тикала ту гуску у віконце каси. Ніяк не міг відбитися від неї — та аж плакала: «Більше нічого не маю»… Потім дві його дочки з подругами розігрували його: запнуться, як селянки, і тицькають у вікно гуску… Ще одна витівка дівчат. Попросили, щоб на свято він узяв їх на прогулянку до Стрийського парку. Він пішов з ними, виконував усі їхні забаганки («льтди», «карузеля» тощо)… А мав звичку високо задирати голову і дивитися кудись у небо. І от коли так стояв і дивився, дівчата зникли. Приходить додому: «Десь дівчата потікали… Ну, задам їм…», — а дівчата вже сидять у покої: вчать лекції… …Розповідь про одного комарнянського вчителя. Мав троє чи четверо дочок, жив бідно, «а добряга був»… Якось купив порося. Взимку. Впав сильний мороз. Він прокинувся

серед ночі: «Жінко, поросяті, мабуть, холодно. Піду накрию». Взяв свого кожушка й пішов накрив. А до ранку порося йому кожушка подерло… Пригоду все Комарно знало… …Одна з його дочок стала піаністкою, вийшла заміж за скрипаля Яблонського: «Були у Львові двоє синів генерала Яблонського, емігранта з Великої України, один скрипаль, другий художник… цей художник ще й на мене трохи оком кидав…» (Оленка: «А добрий був художник?» — «Я тоді більше на кавалєра дивилася, а не на його картини… Мабуть, добрий, бо ним Шептицький опікувався… Шептицький всім талановитим юнакам давав стипендію… Він тоді гарно розписав церкву, ту, що коло пошти була, її розбомбили на початку війни...»). «А найменша дочка… Якась німецька графиня дала оголошення, що хоче найняти не служницю… а так… товаришку для подорожей… дітям… з українук… І от вона поїхала… Була рік, побувала в Італії, Франції, Англії. Заробила грошей, не було їй зле, роботи небагато… Як повернулася, — а ми малі були, діти, збіглися всі — це ж яка подія!

— вона показує: строї привезла, та не якісь там, а всі прості, спортові… і показала, які їй дали на дорогу бутерброди: тонесенько-тонесенько хліба… правда, і масло, і шинка… так ми ще той бутерброд на всіх розрізали, щоб усі покуштували…» (А згадала О.І. про це тому, що я врізав «пайду» хліба — на товстий бутерброд… «Як у косаря», — сказала О.І., і звідси й почався далекий спогад: якими химерними дорогами ходить спогад!). …Одержала листа від Аннунці. В кінці приписка: померла Марія Н. Поховали на комарнянському цвинтарі. Звіддалеким подихом вітру хитнуло гілку перестояних спогадів… «Хата Н. — дворів за п’ять від нас. Землі мало було в них, і тримали одну корівчину… І Марійка — одиначка в них. Бідні були, але Марійку доглядали краще, ніж у багатих сім’ях. Хто мав більше землі — там уся сім’я з ранку до ночі в полі. А Марійка сидить дома, на сонечку, заплітає коси, крутить кучерики… Вбиралася скромно, але дуже гарно… Раз, пригадую, йшла я з Комарна в Рузливку… А був у Комарні один дуже багатий єврей. Мій тато мав з ним справи, позичав у нього гроші. Така довіра між ними була, що колись тато поїхав у Молдавію по яблука, забракло грошей — і прислав телеграму, щоб я пішла до цього єврея, хай дасть… Про якусь велику дуже суму йшлося… як на теперішні гроші, тисячі дві… Той зразу мені дав — без жодного листа, без розписки… Та я ж була молода дівчина, могла для себе взяти… Так от, іду я під вербами… Коли назустріч їде той єврей, — а в нього був гарний візок на двоє коней, двоє крісел, — і Марійка сидить, вбрана, вквітчана… Нараз він спиняє коней і починає до неї чіплятися, — а мене не бачить… А вона його по щоці і кричить: «Панно Ольго, панно Ольго, на поміч!» Той, як мене побачив, був дуже спешений… А вона ще: «Жид смердючий… що задумав!» — і плюнула йому в обличчя… Каже: я собі йду, доганяє, просить: підвезу, я й сіла… А він… Потім вона вийшла заміж, чоловік рано помер, син вивчився у Львові на кравця, помагав їй… Усе життя жила бідно, але якось чисто… І дуже не хотіла, щоб її поховали на кліцківському цвинтарі — бо він прямо коло її хати, і то її приґкрило… Зробили, як хотіла: поховали в Комарні… …Боже, як то все минає…» «ТШИ» ЧИ «ШЕСЦЬ»? Жили у Львові дві сестри-полячки, старі діви-дивачки. Коли стали готуватися до смерті, захотілося їм мати свої фотографії в гробу, щоб побачити на власні очі, як то воно виглядатиме. Вирішили запросити фотографа: одна ляже в труну, а друга уряджатиме, а іншим разом буде навпаки. Фотограф зафільмував та й питає: «Тши чи шесць?», — тобто три знімки робити чи шість. Та, що уряджала, каже: «тши». Раптом та, що лежала в труні, кричить: «Шесць! Шесць!» Фотограф з переляку скочив з вікна й зламав ногу. Потім судився… БАМБЕРКО «І драб, і злодій, і бандит (на загальну думку, мовляв. — Авт.)… Одного разу я верталася зі Львова останнім автобусом. Ніч, хляпа, нікого ніде… І тут Бамберко… Взяв мене під

руку й провів додому… Мама злякалася: «Як ти, Ользю, сама йшла такої ночі?!» А Бамберко стоїть за моєю спиною, — я не сама, кажу. Мама хотіла дати Бамберкові горілки, а він так гордо: «Ні, я не для того тут. Я знаю, що у вас добра горілка, але…» Згодом Бамберко загинув: хати він не мав, жив по людях — у хлівах, шопах. Одного разу, видно, п'яний курив у шопі — і згорів. Спершу й не зрозуміли, чому шопа згоріла, аж потім знайшли труп… ЗВІДКИ В КОМАРНІ САДИ… (Запис 21.05.82) …Нібито якийсь польський дідич ще за часів кріпаччини заклав яблуневу плантацію. А щоб селяни не крали в нього яблук, звелів усім посадовити коло своїх хат сади, певну кількість яблунь (хоч селяни не хотіли — землі немає, та й грошей платити за саджанці). Вимагав догляду, суворо карав, як у когось якесь деревце пропадало… Так сади прижилися, і селяни самі до них приохотились… …Батько О.І. не тільки мав свій сад, а й орендував один із панських садів у селі Гушани, а разом із племінником Ананієм — ще десь на Волині. Згадується дитинство: восени скрізь було повно яблук… купами — різних сортів. У повітрі — пахощі яблук… Їх звозили фурами у двір, засипали в ями, а потім звідти — фурами до Львова… Яблука чисті, нічим їх не посипали й не поливали сади, але було повно птахів, особливо ластівок — усі хати й стайні обліплені гніздами, як орнаментом… Цікаво було спостерігати, як їжачки крали яблука: нашпилить — і до гнізда, повертається — і знову, багато разів… Навесні й улітку мама, їдучи до саду в Гушани, часто брала із собою дітвору. Харчу набирали на тиждень. На диму готували такі смачні кулеші, що господиня-полька з дітьми приходила їсти: ми, мовляв, такого смачного не вміємо… («А ми, діти, все підглядали, як пани прогулюються садами — в сюртуках, пані — в довгих кринолінах: як не зашпортаються?!»). Восени, коли возили яблука, за фурою бігли діти (бо в інших селах яблуневих садів не було): «Вуйко, киньте яблука!» — кидали їм… Старшим сторожем і садівником у Гушанах був наймит Гарасим, на прізвище Слободняк (на польський манір — Свободєк)... Нічого не мав, дуже любив сад, жив там у курені з весни до зими, а взимку — в сараї у Пеленських. Мав дивний голос — як співав, то всі («й пани») сходилися слухати. А як колядував, то шибки дрижали від його басу. На святвечір ставили йому спеціальну вечерю, він приходив і співав: «Чи дома, дома, господар дому…»

— чути було на сусідні села, — і хлопчаки знали, що вже час починати колядувати… (О.І. заговорила про нього, читаючи листи Катерини Білокур, — з думкою про загублені таланти українських селян). Високий, дебелий, з пишною бородою… Коли померли старі хазяї, молодий пан швидко пропив маєток і сад. Гарасим з горя занедужав. Узяли його Пеленські, жив у стайні — там була «руська піч», де пекли хліб і варили свиням. Перейшов на стрих — сказав, що завелися воші. «Я носила йому їсти…» Невдовзі він помер… Пізніше його онука німці вивезли на роботу до Німеччини, він опинився на Заході й нібито співав у Паризькій опері («одідичив голос»)… З РОЗПОВІДЕЙ ПРО АНДРІЯ ТЕРПИЛЯКА… (Андрій Терпиляк — чоловік старшої сестри О.І. — Марії Іванівни) «Надзвичайна людина — з сільського хлопця став великим садівником, створив найбільше в Польщі садівництво: і теплярні (оранжереї), і шкілки (розплідники), — і неабияким вченим був…» Його помітив Шептицький, допоміг податися в науку до Австрії — вчився у самого Менделя. Шептицький хотів зробити з нього українського вченого, підтримував, допоміг купити землю в Крилосі й Залукві… «Його заклад був найкращий у всій Польщі, зі всієї Польщі до нього приїздили по саджанці, слали замовлення на щепи… Довгі, великі шкілки овочеві (фруктові), ряди зі щепами різних сортів… яблука карлтві — ще їх ніде не було… Ніде не бачила таких руж: уранці вийдеш, подивишся, як вони, ще в росі, під сонечком грають… Їх зрізали і птспішним поїздом відправляли до Варшави… Полякъ йому йшли на руку, бо в Польщі другого такого не було…

Які там були фольварки (тут: сади)! І все пропало… Може б , і не пропало, якби він жив, — його вже й радянська влада визнала, закликали, запрошували до Москви, хотіли зробити великий радгосп… …А які в Залукві люди цікаві збиралися! Емігрант з Великої України… його як тільки прийшли, в 39-му, розстріляли: петлюрівець був; і ще один — він уже вмер, в Америці, і Дудар — вони всі були емігранти з Великої України, Андрій їм допомагав… І Короленко — відомий килимар, — коли полякъ заборонили йому жити в Косові, коло кордону, — приїхав сюди. Андрій усім давав притулок… Як зберуться за обідом… А які цікаві історії розказували — особливо той, якого розстріляли… Андрій не був такий, як ото у книжках малюють: поміщик… Ніжнтї вдачі людина, чесної… Любив усе живе… «Кінь уміє рахувати». — казав про коня, який проходив, до обіду й по обіді, певну кількість рядків — норму, а як погонич вимагав більше, — ставав дибки і ні в яку! «Він чесний, треба це шанувати», — жартував Андрій. Був пес Вовцю — дуже розумний. Любив Андрія і всюди йшов за ним. Але варто було Андрієві сказати: «Вовцю, це далеко» (або ще щось), як він сумно голову опустить і піде додому… Андрій сам був селянська дитина і сам людям усе робив… Хлоп серед ночі міг прийти, постукати: корова тяжко телиться. І він вставав і йшов, бо розумівся на тому… Працював такий лікар — Шекета, батько того, що тепер у Києві, — так він мусів усіх селян приймати, а платив не раз Андрій… Широкої вдачі людина… У Андрія в Залукві переховувався од німців Михайло Рудницький… Якось зібралися всі восени (1943-го)… А то вже був час, коли Ковпак скрізь був… Уже інтелігенція тікала до Станіслава, до Коломиї… Зібралися всі: що робити, які плани… Таке сумне було зібрання… А Андрій був оптиміст: не треба нікуди рухатись… Послав підводи через ліс — такий хурман був, Харон, і погоничі. Повертаються пішки, з запискою від Ковпака, з печаткою: коні й підводу забрав Ковпак, за конфіскацію буде заплачено… Може, в Андрія була домовленість, і він навмисне вислав обоз через ліс? У всякому разі, ця довідка від Ковпака потім йому дуже допомогла…» Радянська влада зацікавилася його працями, його називали «західноукраїнським Мічуріним» і викликали до Москви. Але дорогою (було дуже тісно) його десь штовхнули, він упав, ударився головою об цементну підлогу, а потім у нього розвинувся параліч — сім літ, до смерті, пролежав нерухомий… З РОЗПОВІДЕЙ ПРО ПАЛЮШКА… «…Зараз має 82 роки (запис 70-х років. — Авт.). А на весіллі танцював дві ночі з молодими… А ще яку він силу має, як лазить по деревах, як за роботу хапається…» (Палюшок — садівник-самоук, на своєму садові заробив «маєток», тобто певний достаток). «І то всьо — праця його рук… не щось… Всьо-всьо… тяжка праця… Є — здобувають багатство якимсь шахруванням чи ще якось… а тут… усьо своїми руками… Як заклав сад, як ходив коло нього — всі сміялися… Коло різниці поставив діжки і все, що залишалося, збирав у них, — сморід стояв страшний, — і вивозив у сад як добриво. Гілки бандажував (перев’язував) — щоб менше в’язі було, а кращий плід, стягував навесні гілки, щоб менше соку йшло. Знав, яке дерево коли родило, а коли дати відпочити… Навколо хати — 24 дерева зимових груш: три груші на кіло не йде, більше кіля заважують… Він їх тримає до середини зими, а потім везе до Ленінграду, Москви й далі… Питають у нього, скільки має з саду. «Та так… Як не дуже вродило, то тисяч 6-8, а як вродило, то й 15». А люди кажуть: тисяч 20. Минулої зими закупив вагон, послав дочку до Ленінграду, а сам поїхав до Москви. Там йому повелося: прямо на вокзалі продав грузинам за 4 тисячі й поїхав до Ленінграду помагати дочці. Там теж заробив 4 тисячі. І таких виїздів за зиму зробить зо три… Побудував хати синові й дочкам… …Син Івасьо. Питають у нього: «Як живеш?» — «Та нічого, але…» — «Що «але»? Здоров’я погане?» — «Та ні…але…» — «Що, жінка погана?» — «Та ні… але…» — «Що, з дітьми негаразд?» — «Та ні, але…» — «Грошей мало?» — «Та ні… але…» (Нахилившись, на вухо: «Свободи нема!»)… (Коментар оповідача: «А був у школі

останній ледар, жадної книжки не прочитав»). …Походеньки старого Палюшка в Ленінграді. Знаючі люди спровадили його до «дівчат», і там йому вкрали кілька свіжих тисяч, які вторгував за яблука. Вдома сказав, що його пограбували на вокзалі. А поза домом хвалився: ввели його в якийсь будинок, і вийшла шикарна «кобіта», і кинулася його обіймати, так що він зразу «розім’єк»… «Ви б самі розум сі стратили, якби вас така кобіта злапала…» Одна з родичок вийшла заміж за «ксьондза» (греко-католицького священика). Палюшок розповідає: «Та вони там так живуть…На сніданок кури, на обід кури, на вечерю кури… Скоро самі запіють». …Був на селі один драб — пан не пан, працювати не хотів, усе якісь авантури… Після Першої світової війни зник, опинився десь у Росії. Об’явився аж у 1956-му році. Нічого немає, ніде прихилитися. А в Палюшкової сестри, старої, — садок, хата, господарство. Надумав: «брати шлюб». Вона: «Йой, та доки я буду старою дівою. Піду за нього». (А їй уже за 70, та й йому). «Ми ще замолоду любилися». З РОЗПОВІДЕЙ ПРО КРУКА Й КРУЧИХУ… …Крук — горбатий, обличчя руде й довгі тонкі вуса. Простий, бідний, запрацьований, напівкаліка, але з великою гідністю й внутрішньою культурою. Відвідував читальню, церкву. До церкви (в неділю) — в білій сорочці, чорний капот довгий (тоді була така мода в чоловіків), оксамитка, чоботи… («Гарно одягалися наші міщани»). З церкви вертається — під пахвою газети, горб відстовбурчує капот… Приходить додому, сідає посеред двору й до півдня читає газети… Любив варити бульбу — у казані на триніжку, на шишках і риззі — для особливого смаку. Дмухає — роздуває вогонь, — а вузькі довгі вуса піднімаються й опускаються, як крила. А під сподом, під золою, в нього завжди кілька печених картоплин — для дітвори. І та дітвора сусідська вже товчеться коло двору — жде… Він перший розвів садові трускавки (полуниці), яких тоді в Комарні ще не було. І коли дозрівали перші — як червоні яєчка на сонці, — він зривав кілька, чомусь клав під пахву, на свої волохаті груди, і вже звідти діставав, кличучи: «Ользюню, йди-но, я тобі щось дам таке файне!» Як я його любила в ті хвилини! Знаючи Крукову пристрасть до «екзотики», хлопці вирішили розіграти жарт. Їздили в господарство Андрія Терпиляка по саджанці, той дав усім і Крукові як сусідові. А хлопці дорогою вирили якогось куща і сказали, що це Крукові від Терпиляка бананове дерево — треба посадовити і на зорі поливати щодня. Крук так і зробив, був дуже гордий, усім хвалився. Було питають у нього: «Як бананове дерево?» — розказує… Весна вже в розпалі, обман мав стати очевидним, — і тоді хлопці мусили вночі викопати і вкрасти кущ. Крук дуже переживав, аж поки йому не сказали правду… Ще як дід Круків жив, у них була одна-єдина грушка, але дуже гарна. Тоді ніхто не огороджувався, меж між подвір’ями не було — просто знали, де чиє. Якщо корова чужа чи гуси зайшли — вигнали, та й усе, без сварок і трагедій. Але груші діти крали, бо таких смачних більше не було. То дід поставив під грушею куреня й «сторожував». А що був підсліпуватий уже й приглухуватий, то діти заходили з протилежного від куреня боку і рвали, скільки хотіли. А дід, бувало, побачить дітей і, певно, нічого не підозрюючи, кличе: «А йдіть-но, я файну грушку дам!» Круки мали дві корови, курей, ще щось. Їжа в них була проста, але здорова: молоко, сир, житній хліб, яйця, всю зиму горіхи та яблука. Ніколи не хворіли, не знали лікарів, зуби в усіх були перламутрові… (Але все-таки в Крука була одна пристрасть у їжі — до яєць. Вона відіграла свою не то фатальну, не то кумедну роль у його долі. Коли почалася Перша світова війна і оголосили мобілізацію, чоловіки поховалися в лісі. А Крукові шкода було залишити яйця, які тільки-но назбирав. Вирішив спочатку з’їсти всі (бо в лісі яєшні не засмажиш). Заходився смажити яєшню — із сорока яєць. Поки готував і їв, — по нього прийшли… На фронт не взяли — горбатий; поставили «форшманом» (фірманом) на підводі в тилу, в «інтендантських частинах». Тоді й сталася найбільша пригода в його

житті — поїздка в Мукачеве, про яку любив розповідати — треба було тільки вміти його підбити…) У Кручихи було три полички: на верхній — миски, на другій — горнята, яйця в блюдечках, на нижній — сірники, мило. Такий порядок був тільки в неї, і цим вона славилася… Якось пішла на лан, — а дітвора сусідська вже пильнує: як дістати мило, щоб пускати бульбашки (бо ж чим іще можна було тоді бавитися?)… Зайшли, а полички високо, — то одне другому на плечі вилізло: дістають! А як усе зірвалося: бух! Побилося! Дітвора в кущі. А Кручиха ще встигла почути грюк, вернулася — боже! Дочку Наталку на Рузливці вважали дивачкою. Добре знала математику. А хатнім господарством не переймалася. Казала Ользі Іванівні: «От ви все працюєте, миєте, виварюєте… А я нічого не роблю… А однаково вмремо…» (Галя, яка чула цю розмову, пригадала, як стара гуцулка на Карпатах казала їй: «Відпочиваєте? Вишиваєте? Я теж, як молодша була, по дві роботи робила, а нічого великого з того не вийшло…»). Дуже любила читати. Жнива, робота, — а вона сховається у сусідів: читає! Регоче! І по тому сміху її часто знаходили. А взагалі була працьовита, гарно вишивала і пізніше тим собі заробляла. Часом їздила з яблуками на базар, возила і від Пеленських сир та масло. Раз поїхала — з величезною корзиною. Увечері вертається — все назад привезла. Що таке? Виявляється: купила книжку, щоб був папір загортати яблука. Стала читати — про Лялю Убийвовк (певно, Олеся Гончара?). І так зачиталася, що коли підходили питати про яблука, злостилася: «Не продаю». Потім розповідала: «Так мені ті москальки докучали: «Пацьом яблоки? Пацьом яблоки?» Та не продаю, кажу, хіба людської мови не розумієте?» Цю історію все Комарно знало і сміялося… …В перші роки радянської влади відібрали землю і в Круків. Але після того, як викопали картоплю для держави, Наталка ще щось собі назбирала (зі свого ж поля!). Її зловили. Заарештували, одвезли в Самбір. Але судді трапилися розумні, відпустили (хоч свідок казав: «Тли кілоглами калтоплі… і буляки…»). …Без коня хазяїн вважався бідняком, а не господарем. І ось нарешті Крук стягнувся на коня, став господарем. Та недовго радів: корова рогом розпорола шию коневі, і той здох. Бідний Крук не зміг на це дивитися, пішов з дому; сусіди вже самі витягали коня… Жалуба була на всій Рузливці… Діти мали ввечері піти на якусь забаву — не пішли: бо «в Крука кінь пропав». (О.І.: «От як люди тоді жили дружно… Зійдуться, поговорять, — а то все тихо, мирно… Якось приїздила до нас зі Львова пані Чумува, то здивувалася: чи у вас люди є, чи розмовляють між собою? А тепер… Стефан тільки й думає, що злого зробити Крукові, а Крук — що злого Стефантві (це вже молодші покоління. — Авт.)… Якось я приїжджаю, дивлюся: що то Круки на городі роблять? А вони бігають по картоплі з патиками: «Андрію, ти звідти заходь!», «Євцю, він там, бий!» Виявляється, Стефанів кріль до них забіг, то треба його вбити… Я так підійшла до тину, подивилася, кажу: «Добрий день вам, Андрію й Євцю!» Вони розгубилися, соромно стало… Іншим разом — молодший Крук насипав під тином зі свого боку жорстви, і тин трохи перехилився. А Стефан на другий день встав і зі свого боку викопав ров — і жорства туди осіла. І сміється, радий, хвалиться… Я кажу: «Стефане, Стефане! Якби зараз устав твій дідо і встав старий Крук — вибили б вони вас, навчили б, як жити по-людському, по-сусідському!» З РІЗНИХ КОМАРНЯНСЬКИХ ІСТОРІЙ… Після 1963 року, коли ми з Мартою одружилися, я часто й подовгу бував у її рідному Комарні, яке й для мене стало немовби рідним. Почувався там як удома: великі родини Пеленських — Ленців раділи нашим з Мартою приїздам, навперебій гостили нас. Мені цікавий був цей світ, я розумів цих людей: вони були такі ж, як моя мама, як мої родичі й сусіди в Оленівських кар’єрах, — хіба що «підавстрійське» й «підпольське» минуле цих земель наклало свій відбиток на стиль мислення, звичаї, мову; за всім відчувалася якась глибша історична традиція, якої не було в моїх земляків, щось від громадянських понять, які ще не зовсім притлумив радянський побут, — не кажучи про живу національну

свідомість. Кожен мій приїзд до Комарна був сповнений розмов з цими людьми… Про деякі з почутих історій я вже розповідав вище, деякі з епізодів додам тут… «ТЕТА ГАНДЗЯ» Вона була першою, кого я зустрів у Комарні, — випадкова й дивовижна історія. Це було невдовзі після нашого з Мартою одруження. Марта повернулася до Львова, а я й далі лежав у Тубінституті на Байковій горі — довго, з півроку, хоч завдяки опікунству директора Інституту Олександра Самійловича Мамолата мав порівняно вільний режим і кілька разів відлучався. Отож, скучивши за Мартою і вирішивши її здивувати, я без попередження прилетів до Львова, а вона саме була в Комарні, так що я взяв таксі (тоді воно обходилося дешево, не так, як тепер) і через годину був уже в Комарні — в центрі міста. Але як їхати далі, на Ртзливку, я не знав, а водій — тим більше. Вийшов я з авто, щоб когось спитати. Вулицею жваво біжить якась старенька жінка. Я її зупиняю: як проїхати на Ртзливку. Вона подивилася: «Івасю!» А ніколи мене не бачила! Сіли ми в таксі, й вона допровадила мене до Мартиної хати. Звичайно, був великий переполох… А тета Гандзя аж наче горда була з того, що вона перша мене зустріла, пізнала й привезла до «Мартусі». Її вона дуже любила, зворушено розповідала різні епізоди з її дитинства. «Мартуся ходила в однім плащику п’ять літ»; «наколядувала грошей, купила нитки» (вчилася вишивати)… (Так само любила її маму, свою сестру Ольгу — Ольгу Іванівну, дуже переживала і її заслання, і її смерть. Часто повторювала — в своєму екзальтованому стилі — слова з якоїсь епітафії на надгробку: «Життя — то є короткий страшний сон, то є спомин одного невеселого дня, прожитого гостею на землі», — і додавала: «Це наче про Ольдзюню сказано». І: «Якби Ольдзя бачила, як Оленка йшла!» — до могили…) …Відтоді кожен приїзд до Комарна означав і гостини в «тети Гандзі». Мушу зізнатися, що спілкування з нею не було дуже комфортним. Під тим оглядом, що вона була не тільки надто екзальтованою (і патріотично екзальтованою), але гостро напруженою і знервованою: втратила двох чоловіків (померли один за одним від туберкульозу — тоді ця хвороба багатьох тут погубила), а потім і двох синів. Один, Ромко, 1944 року потрапив по мобілізації до радянської армії, а 1945 року загинув. Був дуже здібний, писав вірші й малював. Митрополит Шептицький, побачивши його малюнки, замовив йому образ святого, дав стипендію для навчання в Кракові. Але війна все урвала. Тета Гандзя жила спогадами про нього, цитувала нібито його вірші: «Княжий Галич, наша слава, Осмомислова держава…» (може, це з якоїсь хрестоматії). Другого сина, Богдана, арештували разом з друзями-школярами в 1947 році — розкрили підпільну організацію юнаків, — засудили на 25 років. Повернувся з тюрми через десять років, одружився, мав двох синів, а помер від розриву серця — зовсім молодим… Дуже опікувалася внуками, інколи й викликаючи їхній спротив, хоч до неї всі ставилися з розумінням — навіть до її екзальтованого патріотизму. Навіть коли іронізували або жартували, то шанобливо, доброзичливо. Тета Гандзя багато читала, дбайливо зберігала старі книжечки й журнали, мала чудову пам’ять і могла без кінця цитувати різні патріотичні віршики (переважно наївні або дитячі), згадувати різні історійки. Це з її слів я записав епізод з виборами до польського сойму та про «Голодного правди». Або той місцевий фольклор (тодішній передвиборний піар!) про депутата Евклінського… …До сестри Марійки залицявся пан Яринкевич зі Львова. Приїхав з товаришем фіакром, а вона саме доїла корів. Гандзя: «Марійко, два паничі приїхали, йди, бійся бога!» А та: «Най видять, що я корів дою». У Марійки було багато кавалерів. «На неї писали вірші», — каже тета Гандзя і цитує один: Тебе, красотко чепурненька, Покарать би, й то гарненько. Легкодушна ти, небого, Любиш хлопців щось замного…

Любиш працю по любові, Ганишся з ідеї, — це, певно, якийсь невдалий залицяльник переводив рахунок у «політичну» площину, натякаючи на те, що вона покинула вчителювати в школі… (Пізніше Марія Іванівна вийшла заміж за Андрія Терпиляка, про якого вже йшлося; це було гідне подружжя. В літах зберегла красу й набула спокійної поважності; в обличчі, манерах, рухах відчувалося природне благородство. Коли в 60-х роках Сергій Параджанов побував у Львові в пошуках «шашелю» — так він називав старі меблі, які одвозив продавати в Грузію, — і гостив у Терпиляків, він про Марію Іванівну захоплено сказав: «Вот это… помещица!» В його устах це була найвища оцінка: він мав слабкість до різних виявів аристократизму, його приваблювала людська гідність…) Свою екзальтовану любов до рідні тета Гандзя перенесла й на нашу Оленку. Коли та була вже студенткою і ми приїздили до Комарна, вона дуже бідкалася, щоб порадити їй «гарного хлопця». Особливо одного хвалила. Але як приїхали наступного разу, мусила попередити: «Оленко, той хлопець, що я казала, — недобрий хлопець. Одружив сі — і за два місяці дитина вродилася. Недобрий хлопець». Ми сміялися, а Ромко (її внук) пояснив їй: «То, бабо, тепер так діти родяться». «…Якби Ользюня бачила, як Оленка йшла до неї!» (на могилу). «БАБА ЛЕНЧИХА» …Мала восьмеро (!) синів. Коли її питали: «Як ви їх виховали?» (стільки дітей!), баба Марія пояснювала просто: «Як? Бавили одне одного…» Доля синів складалася по-різному. Двоє побували в Сибіру, один — у тюрмі (як «бандерівець»), але зрештою всі повернулися додому, за винятком Володимира, Мартиного батька, який опинився за кордоном: про нього пам’ятали, але вголос не дуже говорили (довший час це взагалі доводилося приховувати, навіть від дітей з тим крилися). Комарнянські Ленці були дуже родинні, допомагали одні одним. І такі ж добрі стосунки були з усіма родичами. А до Марти ставлення було особливо тепле, хоч і без сентиментів. Коли ми приїздили до Комарна, неодмінним був і візит до «баби Ленчихи». Не було випадку, щоб вона в цей час не працювала на городі. Лишала роботу, спокійно, не кваплячись, запрошувала до світлиці, чимось пригощала. Була рада, але так якось, наче бачила нас щодня. По короткій розмові знову поверталася до роботи. «І вмру на городі»… — «Це краща смерть, ніж у ліжку»… «Ви й не старієте… Як були десять літ тому…» — «Але руки, ноги старіють…» Сусідка про неї: «Баба Ленчиха працює за всіх… Каже: сліпа. Та де! Колись-то сонце таке пекло — ніхто не вибирав (порічки) — вона одна вибирала…» «ТЕТА ЗОСЯ» Сестра Ольги Іванівни, теж старша за неї. (Це та, чоловіка якої, робітника-комуніста, вбили «хлопці з лісу», — про що було раніше). Я застав її вже хворою, прикутою до ліжка. Але була дуже оптимістично настроєною і цікавою до життя. Запоєм читала, хоч на одне око не бачила (власне, осліпла була на обидва, але одне їй урятували), а коли їй радили поберегтися, виправдовувалася: «Мушу вичитати око — що буду із здоровим помирати?» До своєї недуги ставилася досить спокійно (може, й тому, що була добре доглянута: діти, онуки…): «Сьогодні вранці я сі мацю, — а серця нема» (не чути); «Та я вже, як та верба спорохнявіла… Та вже мені треба відпочити… Та вже я стільки набачилася й пережила… досить уже того життя на землі…» Дочці, коли та дуже бідкалася коло неї: «Ти дурніша, як Соломійка (мала правнучка)… Соломійка розуміє, що кожна людина має померти, а ти не розумієш…» …Про хазяйновитість Ліди, невістки, на якій — і хата, і кухня, і корова, і свині, і кури, і все, все: «То є Ліди фронт роботи… Таких Лідів небагато…» МИРОСЬКО, СИН ЗОСІ Маленький, щупленький, не дуже здоровий (хворі легені), але на його плечах — уся робота в саду й на городі. Дуже випрацюваний, швидко стомлюється, але знову й знову

стає до роботи. «Питають, чого так багато курю. Бо робота тяжка, а сили не маю. Поробив трохи — сів відпочити. І що? Закурив…» І так — «поки людина вся зійде». Коли ми бували влітку в Комарні (а жили в хаті тети Зосі), мені було соромно, що ми гостюємо, а він гарує, і я намагався йому трохи допомагати — то трави підкосити, то картоплі викопати або кукурудзяних качанів наламати, то яблук назбирати, — але що з тої «допомоги»! Але скривдженим Миросько себе не відчував, усе вважалося природним… У 1944-му Мироська, як і всіх молодих, хто не подався «до лісу», мобілізували в радянську армію. Розповідав про те, як формували й навчали їхню дивізію в Брянських лісах (на диво, тут не було того, що в нас на Донеччині восени 1943-го, коли тих, хто «був на окупованій території», мобілізували й зразу необмундированими й фактично неозброєними кинули в бій — «искупать вину перед родиной», — і більшість із них загинула. Тут був уже якийсь інший розрахунок). З того найбільше запам’яталися йому «американські трактори з кабінами — тягли важкі канони» (гармати — калібру 162 мм, як пояснив). А ще запам’яталося, як купався в Ельбі. «Крізь Магдебург Ельба тече двома коритами… Течія швидка: попід пахви зайшов би — вхопила б і понесла…» То трималися за руки… Про тисячні колони танків та хмари літаків щось нічого не казав і про бої не згадував, а більше про те, як сунула Німеччиною піхота. «Єнций (один, той) усе хапає, а єнций (інший) каже: ніц… трохи з’їв, а далі ще буде… І добре робив. Бо — травень, тепло, йдемо по шосе, ноги спухли, єнций слабує, єнций зліг…» Картина Німеччини: «Старі німкені з дітьми вертаються — а все валиться…» …Запрошуємо Мироська до Києва. Він: «Корову візьму за налигача і приїду…» ДОРКО… Його німці вивезли на роботи до Німеччини… Коли цих «остарбайтерів» визволили, то виряджали на Батьківщину урочисто, на кордоні зустрічали з квітами, а тільки переїхали кордон — почалося… «Вы должны искупить свою вину… Вы работали на гирмана, а теперь должны поработать на нас… Страна разрушена…» Довго возили то по Молдавії, то ще десь… Потім голодних і виснажених фотографували: до чого гирман довів наших людей… …Як солдати гвалтували дівчат… «Ти звідки?» — «Вінничанка». — «О, землячка!» …Обступили чоловік двадцять «земляків»… СТЕФАН …Жив у родинній хаті Пеленських, формальними власниками якої залишалися Ольга Іванівна та її дві дочки — Христя й Марта. Мав її купити, але через хворобу та справа перестала бути актуальною. А хвороба така: допивався до білої гарячки — або ж йому чулися «голоси». Сидить, задумався, нікого не помічає, нічого не чує.

— Стефане, що з тобою? — гукають до нього.

— Почекай, я поговорю з ними, тоді з тобою… Як приїжджала Ольга Іванівна, веселішав: «Приїхала Ольга з Києва і зняла мені голоси…» У перші приїзди до Комарна ми поселялися в цій хаті, але це не було уже приємно; до того ж, немовби нагадувало про справжніх власників, усі почувалися трохи ніяково; Стефан, як бував у нормальному стані, починав розмову про те, що він хату купить, а Ольга Іванівна відповідала: «Облиш… Аби здоровий був…» Його побоювалися: не знати, коли що йому на думку спаде. Але Ольга Іванівна казала: «Я є до нього прихильна. Хоч у якому стані — дитини ніколи не рушив». РІЗНІ ДРІБКИ …Коли оголосили про арешт Берія, бабуся Юлія відшукала в Мартиному підручнику Конституції портрет — і: «Зразу видно, що добра людина, хотіла добро людям зробити — то комуністи мусять знищити!» …Вона ж, коли по радіо починаються «бурхливі оплески» на честь Сталіна: «О, знов покришками брязкають! Де вони тих покришок беруть?» …Марта розповідає про бабцю Юлію. Сусідська жінка часто приходила — нарікала на чоловіка. Бабця: «Ой, доню, життя таке коротке, що можна прожити із самим чортом!»

…Н. пояснює, чому поспішали з весіллям: «Пацє (порося) тлусте, на ногах не стоїть…» Виявилося — треба було поспішати, бо молода в тяжі. Молодий не бентежився і не втрачав гумору, — коли Марта вибачалася, що не зможемо бути на весіллі, «заспокоїв»: «Нічого, скоро хрестини будуть». А з Н. довго глузували (але доброзичливо): «Пацє тлусте, на ногах не стоїть»… …З розповідей про Єнтошку і Єнтощиху. Синові, який хотів одружитися з бідною дівчиною (самі бідаки): «Сам дід (старець) і до діда ходить… Он хата о двох коминах — туди ходи!» (це в Комарні оповідали як примовку, анекдот). О.І. — про Поліну, товаришку тети Аннунці. «Питаю: чому ви так сваритесь? Ви ж самі вдвох, вам на ній залежить, а їй на вас… — І вона мені то так добре вияснила: була «незаконна» — «кропивниця»; мама стидалася, в селі дражнили, обзивали; ночувала попідтинню, жити могла хіба в діда, та й той посилав на ніч коней пасти — хоч дівчат на це не посилали, а в них не було хлопців; хлопці на пасовищі глузували з неї, ляже спати під кущ — грудки кидають… «А в мене що? Тільки язиком могла боронитися… От через це…» «…Той, що двох татів має», — так сказали Ользі Іванівні, коли вона повернулася з Сибіру, про якогось хлопчину, що зустрівся на вулиці. Виявилося — справді. Один був тато, другий — «пан» (так називала його жінка) — квартирант. Вона дуже любила дітей, але од чоловіка не мала… «Ніхто її в Комарні за зле не взяв…» — так і жили втрьох. Як «пан» помер, на похорон не пішла, але все спорядила як годиться… «з великим тактом… полюдському…» ПРО ЗИЧЛИВИХ… …Марта розповідає про сусідку («Наталюсю Крукову»), яка більше часу проводила на їхньому подвір’ї, була «дуже добра й помічна». Якось — уже студентками — їхали до Львова, пішки йшли до станції, вона проводжала. На станції виявилося, що забули гроші на квитки. Вона: «Зараз я принесу!» Метнулася — і принесла! (А до станції 5 км, туди й назад — 10). О.І. : «Як я була мала, вуйна все приносила мені десяток-два яєць. Назбирає по всьому городові, що кури нанесли, — і мені. Я то все віддавала братовмй (так, щоб вуйна не знала)… Зберемося, посміємося: «О, знов вуйна яєць принесла!» Дуже любила дітей. Все мала в одній кишені кістки цукру, в другій — горіхи… А вже як ми студентками приїздили зі Львова на канікули і вечорами санкувалися від корчми, — брала хворостину і йшла за нами: боялася, щоб під коні не попали…» ПРО СКУПИХ... …Вчителька — «стара скнара». Племінник — в Америці, слав посилки. Потім написав листа, що буде менше слати: одружився, сім’я, видатки. Та відписала: «Ти мені такого не пиши, бо як то читаю, мені голова болить». Коментар оповідачки: «Все Комарно сміялося». У старої ніяких витрат, гроші десь ховала. «Їсти не варила, а ходила по сусідах — коли ті, вдень, на роботі: де що побачить, особливо м’ясиво, так руками загребе і з’їсть… — мала старечий несит…» Мала золото й гроші, але «десь сі бідне закопало в городі», переховувала з місця на місце й забувала… Вже як була хвора, не могла вийти з хати, стукала у вікно, коли треба було допомоги, а не хотіла взяти за гроші людину, яка б її доглядала… …Сусідка вирощує полуниці. Добрі — тільки на базар. «А їдять лише ті, що або курка клюнула, або жабка вкусила, або зелені». Як Соломійка пішла купити полуниць, мала 2 карбованці. Вона їй відважила рівно на 2 карбованці. «А самі щоразу до Галі — і заштрики (уколи) зробити, і ліки дістати…» Сусід: мав заплатити за вантажівку 9 карбованців, а в нього була десятка, то оббігав усю вулицю, поки розміняв…

«— Ось вам, бабцю, три карбованці — купіть кавунів, винограду, м’яса… (жартома).

— Я зроблю так, як пані Байрактва зробила… знаєш?.. Чоловік у неї був льттар… до нервового розладу довів своєю скупістю… Одного разу запросив гостей і дав їй два

злотих… А що то — два злотих на десять чоловік?! Вона нічого не сказала, застелила стіл, поставила сервіз — усе як годиться… Сідають гості, а вона кожному дає тарілочку і 20 грошів на тарілочці — це як 20 копійок…» ДІТИ СІЛЬСЬКІ Й МІСЬКІ Соломійка: «Чого та оса коло мене товче сі?» (Міська дитина сказала б: літає). Соломійка: «Стала взуватися, а там миш…» — І що ти зробила? — «Вона така тепленька… Але я її погано тримала, вона втекла в другий чобіт...» — А тоді що? — «А тоді я вже дужче тримала… Винесла надвір і викинула». Помітивши подив київських гостей і намагаючись його зрозуміти: «Вона така тепленька…» …Малій Оленці, як і всім дітям, Стефан «виділив» по кролю; були в них і «свої» кошенята. Як доїли корову, всі гуртом приходили з кружечками. Оленка не захотіла молока з-під великої корови, а попросила з-під маленького телятка: в нього є маленькі дієчки, і хай їй вдоїть трохи молока. Сільські діти сміються, а Оленка не розуміє, чого… …Діти пекли картоплю в лісі. Коли це Андрій біжить чимдуж із лісу додому. Бабця злякалася: що таке? — «В туалет хочу!» Теж сміху було. Що то міська дитина! Ромко (київський), побувавши на селі, захоплено: «Мама, я видел, как огурец растет!.. Я лошадку погладил… понимаешь: погладил!» Івасьо на свою тету Олю: «Тету Олю… ви… ото порося як упріє, то в болото лізе (схолонути)… А від вас би болото закипіло…» (така розгарячіла). …Галя, як була малою, дуже любила телятко, а його зарізали. Казала: «Я як їстиму (м’ясо), дуже легенько кусатиму». …Хлопець і дівчина — такі дружні були… Коли одне плакало, друге казало: «Не плач, бо я заплачу». Уявляю, як би це інтерпретували ті літературні «психоаналітики», які за «прихованим лібідо» світу божого не бачать… Тета Гандзя про Оленку — малу: «Самий розум — аби здоров’я…» «Тими оченятами но гонить…» У школі один учень 8 класу був закоханий в Оленку і називав її на «ви». Тут О.І. пригадує: як молоденькою верталася з танців або вечірки, то все собі наспівувала: «Панно Олю, панно Олю…», — хотілося, щоб так її називали… А як уперше сама вшила собі сукню і йшла по Комарну, то здавалося, що «всі верби мені вклоняються». …Бабця думала, що загубила гроші, переживала. Потім вони знайшлися. Андрій: «Бабцю, ти вже ті гроші злодієві віджалкувала — дай їх мені!» З МОВИ ОЛЬГИ ІВАНІВНИ Вміла точно висловити думку, враження, дати образну характеристику явищу чи людині. Лексика типова для галицької інтелігенції, а водночас пересякнута барвами народної мови. Окремі характерні, часто вживані слова: «рефлектую»; «евентуально»; «провізорично»; «речово» (посутньо, по-діловому); «резолютно» — «остро» (категорично); «виїмково» (винятково); «на становиську» (має посаду); «зусман» (сильний мороз); «цілушка» (хліба), «валігрох» (особливий рід бобів); «мимо того» (не зважаючи на те…) та ін. «Всього світу не захопить, а половину мало» (про дуже незадоволеного життям). «Смерть — то єдина справедливість: ніхто не вимкнеться». «Великоманія» — манія величі. «Зложили кондуенцію Олені Станіславівні» (висловили співчуття Олені Станіславівні Компан, відвідали — як помер Іван Юхимович Сенченко). «Як її перекинути через пліт?» (як Оленці поступити в інститут; до цього Ольга Іванівна не дожила; останній її день збігся з останнім Оленчиним екзаменом у школі: Ольга Іванівна вже не мала сили говорити, але все сприймала, і Оленка показала їй п’ять пальців…). «Якісь люди ці нерозвинені…Ставлять пластинки — дві-три, одні й ті ж щодня — і таке щось… Як то окреслити під оглядом музики?» «Вона мене похвилювала…»

«Він є страшенно зажерливий… Не може дивитися, як хтось їсть — що то йде не в него, а в іншого…» «У цьому гастрономі любить бути сир після обіду». «Коли жито достигає, любить град виложитися…» «А як вигачкувати?» (вив’язати). «Виґходив» (капці до дірок). «Щось він линдає, линдає» (тиняється без діла). «Багато плину» (рідини). «Муха пхалася» (в тарілку). «Те м’ясо, з машинки витиснене, — воно вже як катрашка…» (Під час хвороби): «Живіт якийсь такий уболений — прямо його не руш»; «Мене пре відходтва кишка». «Очі ломить… Якщо ще в далеч або сіре — можу дивитися, а барвисте — ні…». «Щось довго та слабкість (після грипу) відчувається… Немає права сі з неї витягнути…» «Тільки вийду на балкон — він валкує» (трактор укладає асфальт). «Три ночі неспані були…» «Відрадилася» (передумала). «Так сі гроші котяться, що ну…» «Град пооббивав зубер на деревах» (бруньки?). «Як дерева зубруються…» «Вона має дрик до писання» (про Оленку). «Така Аня є ніжнб дівчина, уложлива». «Має болюче серце» (про Соломійку: вразлива на Слово). «Чи віддамо, поки малий, чи будемо з ним долю ділити?» (про Джерьку, собача). «Наївся, як стручок» (про Джерьку). «Пажерливий…» «Ходиш за мною, як та поника» (до собаки). «Між ноги пльончиться, не дає нічого зробить» (пес). «Куди ти так минжаєш, взад і вперед?» (про нього ж). «Спав увесь день невисипально». «Джерька б її прикатрубив… ту болонку» (прибив). «Розбутівся…»; «Що ти такий розвойований?» (на Джерьку). «Треба Джерьку відблтшити…» «Щось він дуже криґває» (шкутильгає). «Таке потульне сиротя» (про приблудну собачку). «В пєгах» (плямах). «Не сколючися» (не лоскочи). «Чи правда, що експльозія в школі була?» (вибух). «Такий недорода, такий засніта» (про маленького, хирлявого мужчину)… «Баляталася в зимній воді» «Така курилюха знялася» (завірюха). «Мені від твого холенхое так горло перекусило…» «Хотіла медом його забрати…» (біль у горлі). «Так доїхала своїм очам…» «Не треба серце перекурсовувати» (перевантажувати). «То є дзьобанина то робити» (дрібна робота). «Їжак хоркає…» «Винюхує, наче дойда чи шпик який…» «Старий заломився» (зовсім підупав). «Все змервив» (зжужмав). «Таку пайду одпайдував» (велику скибку кавуна одрізав). «Такий кустермище схопив» (великий шмат хліба; в Оленівських Кар’єрах казали: «такий кусмелок, кусмелище…»).

«Сміх їх огорнув дикий…». «Як був молодий, за мною наскакував…» (активно залицявся). «Не буду все контра їй давати» (постійно суперечити). «Думай, Балембо, — поляки в таких ревіях казали…» (мовляв, добре, що так думаєш, дуришся…). «Про таких жінок поляки казали: «Ні до танца, ні до рожанца». «Кольори кусаються» (несмак у вишивці). «Гуцульське полотно від прання курчиться…» «Видно, з села, і ще не розпаношена». «Була змістовна дівчина, всім цікавилася, а тепер зайнята тільки модами і в інший світ не перекидається…» «Дуже рано вона почала дівочитися…» «Двадцять шість років, а ще не мала хлопця… Наче й непогана, а не має того, що притягує, як ото німці кажуть: «Kom mir» (іди до мене). «Андрій уже кукурічиться…» (готується парубкувати). «Так, як матерії стає, так і край… а поза те ніколи не виходь…» (з приводу В., яка напозичалася грошей). «До Святого Духа не знімай кожуха, по Святому Дусі тримайся в кожусі…» «Нині в Комарні велике весілля… Розумна дуже дівчина виходить заміж… Ніжнб, очитана… змістовна… Не так гарна, як змістовна… Моя родина на обидва боки…» «Світ до нього належить» (такий гордий, самовпевнений). «Життя обкантувало її…» (про Ір.В.). «Викинула пташкам їсти… Тебе нема, а я сі обсервую. Прилитів голуб, великий, гладкий. І прилетіла пара ніжніша. Він їх одігнав. А горобців прямо в политі збиває… Всіх клює, нікого не підпустив — аж поки сам воло не набив, що аж відставало… От закон: сила…» На 9 травня: «Мужчини, як ялинки, — в орденах, бряжчать…» «Дуже жорстока тінь» (від яскравого сонця). «Кінець місяця… Все викинули… Але всі черги не заловиш…» «Він простуджується, бо його перетеплюють…» «Вона за літо так вирухалася…» (про Оленку — купалася, грала у волейбол). (Беручи читати Стельмаха): «Подивлюся, що то сі він висилює». «Був принципієнтом (помічником) у дуже вмдомого адвтката…» «Він мені вклонився, я йому відклонилася…» «Утька стояла на точці, що треба покарати…» (Андрія за непослух). «Сніг чорний вже, собаками збацьканий». «Діти лід порайбали» (на ковзанці — потовкли, пошкрябали). «Учинна дуже» (зобов’язлива, послужлива). «Це дві родини з К-в… У тих син уже професор, а в цих ще ні… Між ними така ревалізація…» «Там такий був, що не знати, на якій козі до нього під’їжджати…» (а тепер опинився під судом за хабарі). «Де кум, де каравай, а де солоні груші» (іронічно про Параджанові пошуки «шашеля» — старих меблів — у Львові: для продажу в Грузії). «Голову закрутив, заграв, заспівав, — а через місяць розвелися». Про Оленку: «Розгорілася в неї амбіція на оцінки… і бути першою». «Якби їй надібрати трохи енергії…» «Такий уложений…» (вихований, «пристійний»); «діти такі уложені, спокійні». Про Льоньчика: «Гроші є, обов’язку нема… Треба йому жінки, він би тоді інакше… Бо гарної засади хлопець… Я йому казала — чи є у вас такий вираз: нема гірше, як хлопець піде в цибух» (цибуля, що ішла в дудку). «В мене голова розболілася від того її шарґання в телефон» (багато й непотрібно балакає по телефону).

«Не вимудрюйся» (Оленці: не говори дурниць, не виламуйся). «Ти направду не маєш ніякого здиржання…» «Як їх спокійно зчеше…» (поставить на місце). «Пішла на підвищення — то робить рубрику в грошах» (З преходом на іншу посаду збільшилася зарплата). «Мед однаковий — що в магазині, що в циган: одну шахрайську рецепту мають». «Держава скоро сама себе вкраде». Про сучасний «обслуговуючий персонал»: «…І то потрапить таким ароганським тоном відповісти… Мені то робить колізію з моєю вдачею…» «…Думаю, як би її уникнути… Коли вбігає, на пиґски цілується…» «Дама, що мала щось перевернене в голові (хотіла дістати звання народної майстрині, але подала хтозна-що. — Авт.). Збештали її страшно… Але вона не мала встиду, но мала злість». «Я їй тепер під лице не стану» (не повернувши борг). Про І.В., яка стратила пам’ять (склероз). «Вона все казала: «Ще будете видіти, як бозя мене покарає… Бог на світі є, і він мене покарає…» Вона найбільше цього боялася… «Боже, боже, як то старість тобі не вдалася… Все в тебе чудове — лиш старість…» З МОВИ ІНШИХ КОМАРНЯНЦІВ У багатьох «наддніпрянців» є упередженість до мови галичан: своєрідний київськополтавський мовний шовінізм. А що вже казати про тих, хто взагалі не любить української мови й не хоче її знати: улюблене їхнє заняття — дешевеньке глузування з галицького «діалекту». Це йде від глухоти до слова, до магії його звучання, до його виражальної енергії. А діалекти — це реальна мова мільйонів людей, це ті ручаї, що виповнюють живлющою водою ріки літературних мов. Діалекти — це багатство національного духу, це дорогоцінна індивідуальність етнічних груп кожного народу і людських особистостей. Не розумію тих (а серед них, на жаль, є і дуже вчені, з апломбом інтелігентності), які обурюються з кожного незнаного чи незрозумілого їм слова, замість того, щоб радіти: ще одну мовну барву вловив, ще одне слово збагнув, знатиму! А річ же не в самих лиш словах, а й у конструкції фраз, у образних виразах, в експресії мовлення… Я скрізь і всюди вловлював живу мову людей, а коли дозволяли обставини — записував. Таких записів у мене — десятки зошитів. Тут, відповідно до «теми», подаю лише дещо із записаного в Комарні… Окремі слова: Гара — тачка на одному колесі. Сверболоз — трава (кропива?). …Ліда: «То є невитримана година!» (Івась, зять, збирається на полювання — годі його втримати, його година). Дорко: «Якісь думки непотрібні… Все на голову б’є». Миросько: «Реве, як на суд божий» (теля). «Люди помирають, і ми там будемо». «Що сі стало, то сі не відстане» «Щось долєгає…» (турбує, мучить — здоров’я). «Ця слива хотіла ще постояти» (рано зірвали). «Ця яблуня на весь світ образиґлася» (не родить). «Вітер набив яблук…» «То так… усякий птзбир, а не яблука». «Абрикоси зогният»… «Ця корова такого шпрунга дасть… відколи її виженеш — цілий день тебе мотає…» «Пам’ять силу дає». «Єнций то, єнций друге» (Один те, другий інше).

«Він у нас до роботи м’єккий» (не дуже береться до роботи). (Баба Гелемейка): «Сі цукру нассала, сі нассала…» (Дасть дитині цукру — і пішла на весь день працювати…). «Поїдеш… (як) у Гонолюлю», — так у Комарні говорили про химерне, нездійсненне… Та ось війна розкидала людей, і вже в 60-і роки приходить лист від однієї родичкикомарнянки: не думайте, що «Гонолюлю» — вигадка, Гонолюлю є, і я там була! Ще один комарнянський вираз: «Пасти кози в Бердичів» (піти хтозна-куди й хтозна-чого). «Лізе, як свиня до парламенту». «Йди до Юльці, в неї пироги зі сметаною…» — «Я волію в тебе пісної бульби». «Тето, він з’їв п’ятнадцять пирогів» (дівчина про нареченого — зі слізьми). «Повні очі сліз накрутилися»… «Такі зелені макогони» (качани кукурудзи). «Пішов на здибанку» (на зустріч, на побачення). «Мамо, вважайте на себе.» — «Та я до річки не хожу, не втоплюся». «Як мама?» — «Дякую, ще ходить, але пам’яті не має» (розмова в автобусі). «Великі боки має» — так кажуть у Комарні про тих, хто має великі побічні прибутки, «калим», блат… Марійка: «Я прийшла з вінком вражень»… «Треба то йому відслужить» (віддячитись). «Якось відпам’ятали» (привели до пам’яті). «Батьки завихрили» (настроїли хлопця проти дівчини). «…І якось ті екзамени пхає». «У своїм вікті» ( на своїх харчах). «Мав криві ноги, але виходився…». «Як борсучок» (надувся — про дитину). «Ти не придзєкуй» (не підтакуй). Х. посварилася з сусідкою, бо та сказала їй: «Що в тебе в городі — лобода як хлопи стоять…». На весіллі: «Свіжий гість — свіжа чарка». Імітує п’яничку: «Рятуйте, тверезію!» «Як ми вісімкували!» (вертаючись додому напідпитку)… «Всього було — видимо-невидимо… Більше невидимо…» «Як не полюбить набрудно, то начисто трудно»… «Мій гегало…» (про чоловіка, який щось невдало зробив). «Не чіпай владщ, не матимеш біди». «Кинувся… як дурний воду міряти». З листа: «Та що ти таке питаєш: як ся виглядаю? Як те старе, збабчене яблуко» (все зморщене). В автобусі: «Ви тут стоїте, як той чиряк…» (ні зайти, ні вийти). «У нас так люди мруть… А у вас?»

— Тут сі розводять (розлучаються), — а у вас? — Розводять, бо не хочуть щось робити… Аби легше прожити… То не є люди до життя… «Тепер як сі не злапа (дівчина хлопця), то (хлопець) сі не оженить…»

— Роботи багато… — Мій батько казав: «Ми роботу застали і ми роботу залишимо…» «Роботи стільки, що аж на голову валиться». «Так сі наробила, що плечі сі отворают». Про начальство: «Ходять хлопи, як коні, і ніц не роблять». Про одного із сусідів — чому його так люди не люблять: «Можна партійним бути, як треба, але не таким дурним…» «Кажуть, Америка сі оружить. Та всі сі оружать. Ми найліпше…» «Світ і без війни загине…» «Де той час дівся?» (так швидко життя минуло).

«А він не хворів. Він узяв і вмер». «Хлопець був як свічка… Приїхав батько, цілий день ходив по берегу: «Ой сину, синочку, куди ж ти поїхав?» (син утопився). «Людина як той камінь: усе переживе, все перенесе…» «Вже сонце в зуби світить, а вона спить…» «Прийшла біла — все з’їла» (зима).

«— Але живіт маєш! — Не залишу ж я живіт дома!»

«— Що ж вас чоловік так масакрує? — Від мого пана мила мені й моя рана» «У нас у Комарні кажуть: вибирається, як за море ср…» «У нас кажуть: чіпився, як гівно чобота…» «Один водлі одного». «Горілі ошкурки з масла». «Пошпуруй ту рибу…» «Ґордзявка», «ґирдзявка» — ямка на потилиці… «Йой, Ользюню, як так хочу свого Мироська вженити до Галі… Як ти думаєш, вона за нього піде? Ми б їм зразу й машину купили…»

«— Мені на сон дають люмінал… — А він вас спати кладе?» «Черевики малі й заґирджені» (або «заґирдзявлені»). «Вже дух з нього вступився…» «Трумта-бумта». «Там така… баба Цапа» (про бабу хитру й надто «поважну», недоторканну, що дуже про себе дбає). «Тіло без душі» (про жінку, таку віддану чоловікові, що не має нічого власного). «Івасю-підмети-хату-сядь сі» (так прозвали за млявість у роботі). ДЕЩО з МартиноЇ мови Загалом у Марти, як і в її ровесниць та ровесників, — уже «сучасна» літературна мова. Але на побутовому рівні в ній живуть барви «комарнянські»; до того ж вона ще й гостра на слово — часом я й на собі це відчував: вміє схарактеризувати… «Оленко, ти всіх розумів не з’їла» (тобто не є найрозумніша, чого так уперлася на своєму?). Малій Оленці: «Не видурюйся» (не вдавай дурнішої, ніж є). «Їй ще то в руках не складається» (робота коло дитини — про знайому «нездалу» маму)… «Якісь ті діти небавлені, заненьцяні»… «Як виросте, буде ґандрабата» (висока й не дуже зґрабна)… «Не вбирайся, як кучопуд» (надягаючи на себе всього побільше). «Ходяча сафандула» (про незґрабного й нечемного: після шкільного вечора полінувався провести дівчат додому). «Не їж, бо скоро обід…Чимось затули голод…» «Не можна так пересадно їсти…захланно…» «Дуже на ніч не вилюфтуйся» (не відчиняй вікна)… «Убрався, як стрик на Великдень» (ір.). «Покидуються тою дитиною…» (передають з одних рук до других — немає батьків…). «Зустріли Толю — п’ятьма дорогами йшов» (п’яний). «Така пократа» (ніщо, поганий, нікчемний). «Мокро, зателепано кругом…» «Такий дощ увесь день цяпотітиме». «Як тільки вихрапаюся з хвороби…» «Ти відгрожував, що…» «Як той… немова» (німий; слова не скаже, мовчить) Про своє в’язання: «Я не маю руки, наложеної на шапки… Я маю руку, наложену на светри…» «Замерзло на кість» (білизна на балконі).

«Який ти… встібський…» (докучливий, причепливий). «…Тобою ні виручитися, ні послужитися…» («нездалий» — з приводу невдалого походу на базар: купив нікудишні помідори). «Новий костюм — вициглював…» «Намолотний дощ». «Там раніше така бідося була…» (на Карпатах). «Чого ти знов той подертюх надів?» (подертий піджак). «Ще твої фантолапи нема де розвішати» (випрану білизну). «Роблю, роблю — і ні за мною, ні переді мною». (На городі): «Отут-о щось росте, і я не знаю, чи то хабаз, чи то зілля». «Тепер вони (ніжки стола) не повинні підлогу рейбувати» (дерти). «Ликувата курка» (м’ясо тягнеться, як лико). «Спекла таке, що через хату можна кидати» (важке, тверде). …Диво-дивне, але «галицький слід» є і в мові дочки Олени, і в мові внучки Олі. Завдяки, звичайно, мамі й бабці та поїздкам до Комарна... І мене це тішить! Але про це — іншим разом…

Александр Гордон ЭТЮД В БЕЛО-ГОЛУБЫХ ТОНАХ I. Падение с Владимирской горки «Зелёное море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест св. Владимира, висящий в высоте...» М.А. Булгаков, «Киев-город» В 1982 году тель-авивский журнал «Сион» опубликовал мою статью «Парадоксы национального стереотипа», которая начиналась так: «Отношение к личности со стороны государства, вероятно, записывается в адресе на почтовом конверте. Запад начинает с имени человека и кончает городом или страной. Россия начинает со страны, города, продолжает улицей, подъездом, номером дома, квартиры и, наконец, завершает самым малозначащим — человеком». А если этот человек еще и еврей, его значение еше меньше. Духовно я жил в Израиле задолго до того, как переселился туда. Радиостанция «Голос Израиля» была единственной ниточкой, связывавшей меня со страной физически. «Голос» усиленно заглушался по неофициальному и нигде не опубликованному решению властей. Когда сидел у радиоприемника, напряженно вслушиваясь в голос страны евреев, я не мог себе представить, что годы спустя я дам несколько десятков интервью сотруднице этой радиостанции Шали Рожанской. Я хотел иметь собственный герб и собственные почтовые марки, и 19 октября 1979 года на поезде Киев—Чоп покинул город моего детства и юности. На мне были ярлыки изменника родины, врага народа и контрабандиста. Через неделю я прибыл в Израиль. Я скатился с Владимирской горки, выскользнул из тени святого Владимира и взошел на гору Сион. Я вышел из Золотых ворот Киева и ступил на дорогу, ведущую в Золотой Иерусалим. Так начался мой путь в страну ограниченных возможностей и неограниченных опасностей, в страну с неопределенными границами и определенными врагами, в страну трех морей и трех пустынь, стоящую на перекрестке трех континентов, в страну, текущую молоком, медом, нефтью и кровью.

II. На исходе эмиграции «Что вы скажете об узниках Платоновой пещеры, дивящихся теням и подобиям вещей и довольствующихся этим зрелищем?» Эразм Ротердамский, «Похвала Глупости» Я репатриант выпуска конца 1979 года, выпущен из Киева на исходе исхода евреев из СССР. Мне удалось выскочить перед опусканием железного занавеса, перед закрытием железной двери. Мне достались часы перед закатом. Репатриации тогда уже не было. Она превратилась в третью русскую эмиграцию. Евреи, совершившие три русские революции, создавали третью русскую эмиграцию. Прекращения эмиграции ждали всегда, ибо она была непозволительной роскошью, разгулом свободы, опасным прецедентом для нееврейских граждан. Но именно перед концом было утрачено ощущение конца. В год, когда уехало 54000 человек, в Киеве царила атмосфера отъезда: все ехало, все ехали, готовились к отъезду, планировали его в полной уверенности, что так будет продолжаться всегда. Кто-то откладывал отъезд, пока сын окончит вуз, другой — пока отец выйдет на пенсию, третий хотел посмотреть Московскую олимпиаду, а четвертый ждал, пока родственник устроится Там и напишет правду. На бульваре Шевченко, где находился городской ОВИР, толпы евреев дважды в неделю прогуливались по улице, подпирали здание, сидели на садовых скамейках тополиной аллеи. Летом, в период наплыва иностранных туристов, евреев загоняли во двор между зданиями ОВИРа и обменного квартирного бюро и маленькими порциями пускали внутрь. Там, в небольшой комнате ожидания, собиралось около ста человек, и в ужасной тесноте, почти не касаясь пола, евреи созерцали друг друга в сладостном предвкушении римских каникул. В овировском дворе советские служащие из обменного бюро смотрели в окна на спрятанных от иностранцев евреев, которые постепенно исчезали в здании ОВИРа. Диковинное зрелище ошарашивало. Евреи меняли драгоценные киевские квартиры с пропиской на ньюйоркские без оной! Наяву киевляне видели людей, уезжавших за границу, по ту сторону добра и зла. Они созерцали людей, ускользавших из рядов очередей, из шеренг первомайских демонстраций, из залов собраний. Евреи уезжали от коммунистического крещения, от тяжелого креста князя Владимира. Они уезжали туда, где было материальное благополучие. Киевляне не сомневались в этом, несмотря на пропаганду. Они знали евреев. Они знали, что те умеют устраиваться, что неспроста они толпятся во дворе ОВИРа, безработные и счастливые. В душах киевлян рождались чувства тридцативосьмилетней давности.

Они вновь видели евреев с вещами. Те шли по улице, почти параллельной дороге в Бабий Яр, затем спускались на площадь Победы, к бывшему Евбазу (еврейскому базару). Именно туда, на тихую улицу имени еврейского большевика Володарского перекочует вскоре городской ОВИР, чтобы вдали от иностранцев и роскошных проспектов матери городов русских выдавать отказы. Чтобы попасть в городской ОВИР, нужно было пройти чистилище районного. Туда же вела очередь, неразрешенная, желанная, не запланированная социалистическим хозяйством очередь. Ее организовывали жаждущие эмигрировать. Наиболее энергичные вели списки. Милиция разгоняла подполье, но очередь возрождалась. Вдали от районных ОВИРов в садах, парках и на пустырях Киева возникали еврейские сходки. Евреи собирались на переклички. И там на перекличках, может быть, впервые в жизни они в полный голос произносили свои «постыдные» фамилии. Правда, это происходило на пустырях, но звучало гордо. Евреи как будто перестали стесняться самих себя. Это была высшая точка освобождения, ренессанса. Еще меньше они стеснялись признаться в своем выборе — конечно, не Израиль. Он был слишком мал, восточен, тесен, жарок, воинственен, религиозен, перенасыщен евреями. Евреи же привыкли к другим, более крупным масштабам, к большим возможностям, к западным чертам, к более прохладному климату, устали от милитаризма, боялись идеологии и испытывали отталкивание от страны, ими же населенной. Вопрос «Куда вы едете?» почти всегда означал, в какой город США. Принималась сказочная Австралия и поэтическая Германия. Большинство отрицало Израиль. Законным стал вопрос «Почему вы едете в Израиль? Ведь большинство едет мимо». Большинство, правда, оставалось в Киеве под покровительством каменного гетмана Богдана Хмельницкого, вот уже сто лет стоявшего на центральной площади города. Через эту площадь киевские евреи шли в Бабий Яр, в направлении которого знаменательно указывает булава обер-истребителя евреев. Если бы не примитивная техника, воссоединитель Украины и России смог бы успешно конкурировать с Гитлером по числу им уничтоженных евреев. Из Бабьего Яра раздавалось эхо очередей. Скорость продвижения в очереди зависела не только от желания ОВИРа принимать документы. В особо густонаселенных евреями районах — заднепровских — в списках подпольных учетчиков числились тысячи людей. Очередь в тысячу семей означала двухлетнее стояние: 10 семей в неделю, 50 недель, 500 семей в год. Чтобы вырваться на свободу, надо было ее купить. И не только у советской власти, но и у активистов очереди. Очередь стоила 100-150 рублей. Очередь стоила зарплату. Свобода стоила зарплату. Активисты очереди открывали бизнес эмиграции. Он начинался на берегах Днепра, переходил на берега Тибра, пляжи Остии и Брайтон-Бич.

III. Очередь «Дается — таково учение смирения. Но говорю вам, вы любители довольства: берется и будет все больше браться от вас». Ф. Ницше, «Так говорил Заратустра» Что в очередях нужно стоять, мы все знали с детства. Что очередь иногда можно купить, тоже было известно. Что можно купить очередь на свободу, поражало. До сих пор мы знали, что социализм — это совокупность очередей или одна бесконечная очередь, ведущая, конечно, к светлой цели — к коммунизму. У нас, таким образом, был безошибочный критерий: общество, в котором есть очереди, — это общество, у которого есть цель. Страны, в которых очереди ликвидированы, совершенно бесперспективны. Сизиф в трактовке Альбера Камю преодолел распространенный предрассудок. Он снял с себя наказание, увидев смысл в абсурде. Камень, который сваливается перед самой вершиной, очередь, которая кончается перед самым носом, нескончаемая работа по поднятию камня, нескончаемое стояние в очередях — в этом есть глубокий потаенный смысл, не понятный бесперспективному обществу. Смысл в том, что поднятие камня, стояние в очередях — и есть сама жизнь, способ жизни, модус вивенди. В повестях и рассказах социалистического романтизма нас неверно приучили к тому, что очереди могут прекратить существование, что мы переживаем временные трудности. Но, как и миф о загробной жизни, миф о конце очередей, — был религиозным предрассудком развитого социализма. Никогда очередь не должна была окончиться, ибо вместе с очередью окончился бы и социализм. Очередь казалась социалистической экзистенцией и играла руководящую роль в жизни советского человека. Она была первичной ячейкой советского общества. Не партийные, профсоюзные ячейки составляли основу общества, а очередь. Несмотря на видимые разногласия между ее членами, очередь была единой и патриотичной. Она могла покритиковать отдельные недостатки, но по существу она была глубоко за. Основной закон очереди — справедливость в соблюдении очередности. Очередь была продолжением собрания другими средствами. Явка всюду обязательна. В очереди люди стоя отдыхали от собраний, а на собраниях сидя отдыхали от очередей. Социалистическая сознательность заключалась в глаголах очередей. Советские люди вместо «продаются» говорили «дают», вместо «покупаю» — «беру». Капиталистическая купля-продажа заменялась социалистическим взятием-даванием.

«Дают — спасибо, берем. Не дают — обойдемся — значит, не могут дать. Во время войны было хуже». Несмотря на то, что газета «Известия» ежемесячно сообщала о неизменном курсе рубля, язык очереди свидетельствовал об инфляции: ведь важно, что дают, но не важно почем, ведь уже нельзя купить, а можно лишь достать, то есть купить за любые деньги. Об очередях не сообщали в газетах и не передавали по радио. То, о чем не сообщали, в сущности не существовало. При социализме не было автомобильных катастроф, обвалов в шахтах, пожаров на заводах, крушений поездов, трамваев и самолетов, землетрясений и наводнений. При социализме не было ни стихийных бедствий, ни бедствий запланированных. Если в СССР дули холодные ветры, то они приходили с Запада. Оттуда же шли импортные холодные течения и циклоны. Если дули горячие ветры, их называли афганцами. Если случались организованные хищения социалистической собственности, то их авторы оказывались носителями еврейских фамилий. Насколько легче жить человеку, на которого не сваливаются постоянно и со всех сторон сообщения о катастрофах и преступлениях. Его жизнь была спокойной и эпичной и была упорядочена в очередях. Когда советские люди пели «Мы наш, мы новый мир построим!», то имелся в виду мир справедливых очередей. Очередь же на свободу была несправедливой, ибо вела к свободе от очередей. Эта очередь отрицала самое себя. Ее надо было упразднить. Репатриация прекратилась вместе с эмиграцией.

IV. С Чего начинается Родина То, что Израиль удостоится большой еврейской очереди десять лет спустя, то, что его затопит волна тех, кто откладывал отъезд раньше, и тех, кто прежде вообще не желал ехать, я совершенно не предвидел. То, что Израиль станет русскоязычной страной, я тоже не предвидел. Открытие железного занавеса сопровождалось закрытием Америки для уезжающих или убегающих. Поток ринулся в единственное доступное русло — в Сион. Приехавшие обладали большой инерцией, и физически уже находясь в Израиле, еще долго духовно жили в СССР. С чего начинался мой Израиль? Мои университеты описаны в небольших зарисовках. Зарисовка а. Язык предков В год, когда мне исполнилось пять лет, примерно неделя отделяла Новый Год от Хануки, о существовании которой мне ничего не было известно. Свое еврейство я ощущал по ударам и дразнилкам детей. Существование же Хануки моими родными замалчивалось. Время ожидания Нового Года было трехцветным: белый — снег, зеленый — елка, красный — Дед Мороз. И вообще без красного не обходился ни один праздник. Украшенная елка захватывала все пространство комнаты своим особым запахом лесного существа не от мира сего. Она смягчала резкую трехцветную гамму праздника висящими на ней крашенными желтыми и синими мигающими лампочками, гирляндами цепочек позолоченной и посеребренной бумаги, свисающими с нее многоцветными корзиночками с конфетами, яркими елочными игрушками. Ёлку надо было долго наряжать. Ее красивая внешность, не похожая ни на что загадочность разрыва будней, часто идеологически стерильных, и таинственность мига обновления жизни наполняли и целиком увлекали меня. Я волновался в ожидании смены года в одно мгновение между 31 декабря и 1 января. То было мгновение радостной надежды, так многозначительно, торжественно и гармонично испытываемой раз в году. В тот год бабушка неожиданно сказала мне: «Давай, милый, отметим Новый Год немного по-еврейски». — «Разве евреи празднуют Новый Год не как все?» — удивился я. «Детям дарят деньги», — сказала бабушка и дала мне десять рублей, что было для меня огромной суммой. «Евреи чудесно празднуют Новый Год!» — воскликнул я и задумался: «А дарят ли евреи детям обычные подарки на Новый Год?» — Бабушка протянула мне другой подарок. Это был маленький волчок. «Бабушка, у меня есть волчок, больший, чем этот», — разочарованно сказал я. «Знаю. Этот волчок на Новый Год напоминает, как враги евреев вертели нами много лет, но однажды мы их сильно «вертанули» и раздался большой трах нашей победы. В память о той победе дети вертят волчки на Новый Год», — объяснила бабушка. Я задумался: «Бабушка, а как евреи приветствуют друг друга на Новый Год?» — спросил я. Теперь задумалась бабушка: «Я научу тебя этому приветствию: Je m’appelle janvier.

J’arrive le premier Pour dire aux enfants — Voila le nouvel an». (По-французски — Меня зовут январь. Я прихожу первым, чтобы сказать детям — вот, Новый Год). Она вытащила откуда-то предмет, который я никогда раньше не видел, принесла несколько грязных кусков свечей, повязала голову платком, пробормотала несколько непонятных мне слов и зажгла все свечи ханукии. «Тот большой трах длился восемь дней», — объяснила бабушка. — «Поэтому нужно зажигать одну свечу в первый день, а затем каждый день — свеча: число свечей по числу дней. Но у нас нет стольких свечей. Да и опасно оставлять так много горящих свечей в комнате. Соседи узнают и пожалуются на нас. Не говори, родной, никому про свечи. Мужчина должен уметь хранить тайны, особенно новогодние». Так впервые в жизни я праздновал Хануку, не зная, что я праздную.

Зарисовка б. Праздник, который всегда со мной (Из одного семейного архива — о праздновании праздника 8-го марта в одной еврейской семье) Это случилось в один и тот же день, в одной и той же семье, в одной и той же квартире в Киеве, в доме, стоявшем напротив Оперного театра. 8 марта 1949 года мой отец Яков Ильич Гордон и сестра моей матери Лия Яковлевна Хинчин были объявлены «безродными космополитами» и уволены с работы. Начались скитания. Их семейная жизнь была разбита. Моя тетя никогда не имела детей. Профессиональная карьера была сломана. Каждый из них сменил семь городов.

1. Двойной агент (Черная быль на красном полотнище) У Гегеля была стройная теория истории с абсолютным духом и поражавшей современников диалектикой. До нас эта теория докатилась в основном через Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Она собирала полные залы, хотя Гегель был плохим лектором, и его мало кто понимал. В одной из книг великого немецкого поэта Генриха Гейне написано о том, как тот ходил на лекции Гегеля и радовался, если понимал хоть что-нибудь. В сентябре 1998 года я подвел своего сына к дому на Болькерштрассе в Дюссельдорфе и, указав ему на дверь дома, сказал: «Здесь родился и вырос человек, который разрушил семейную жизнь моих родителей и лишил меня отца». Гарри Гейне (имя Генрих он получил при крещении в возрасте 27 лет) родился 13 декабря 1797 года. Мой отец Яков Ильич Гордон родился 14 июня 1913 года. Наши с отцом пути разошлись после того, как он стал жертвой преследований по делу космополитов в 1949 году. Его объявили агентом иностранной разведки (не было указано какой), уволили с работы и фактически выслали из Киева. Мы с мамой по разным причинам остались. Так распалась семейная жизнь моих родителей. В начале 90-х годов я издал на свои деньги автобиографию отца «Исповедь “агента иностранной разведки”». Он вел двойную жизнь как еврей, желающий быть как все, но не могущий это сделать. Но и независимо мыслящий, один из самых остроумных людей Европы, Генрих Гейне вел двойную жизнь немца и еврея. У Гейне было свое понимание истории. Он считал, что Германия и немцы вырождаются. В то время, как Гегель считал Пруссию идеалом государства, Гейне считал, что вся Германия — отсталый и реакционный край. По Гегелю, евреи, создавшие христианство, должны исчезнуть, ибо новая религия универсальна и более разумна, чем старая иудейская. Наполеон был кумиром Гейне, хотя тот знал, что евреи не признают кумиров. Оккупированный французами Дюссельдорф Гейне воспринимал как город, освобожденный от германского примитивного национализма и интеллектуальной отсталости. Приезд Наполеона в Дюссельдорф он сравнивал с приездом Иисуса в Иерусалим. Наполеон уравнял евреев в правах с местным населением во всех местах, где он правил, в том числе и в Дюссельдорфе. Во время французской оккупации в Дюссельдорфе царила обстановка терпимости, чуждая Германии того времени. Позже именно во Франции Гейне, опасавшийся ареста, нашел убежище до конца своей жизни. У моего отца было свое понимание истории. Перестройку в СССР в первые годы он считал эмансипацией евреев. Лишь в 90-х годах он изменил свое мнение. Тогда же он поменял и свое отношение к евреям, к которым относился, как английский историк Тойнби, — как к окаменелости. Когда я хочу охарактеризовать ошибочность величественной исторической концепции Тойнби, я вспоминаю случай, происшедший с великим шведским биологом Линнеем. Он был против эволюции. Расклассифицировав все растения и всех животных, по его мнению, всегда существовавших, он однажды во время прогулки вдруг увидел насекомое, существование которого противоречило его классификации и свидетельствовало в пользу эволюции. Что сделал великий ученый Линней? Признал свою ошибку? Пересмотрел свои взгляды? Раздавил насекомое! Что сделал Тойнби, когда понял, что по его теории евреи должны были исчезнуть во втором веке нашей эры, но этого не произошло? Он объявил евреев окаменелостью. Какая связь между Гейне и моим отцом? В конце 40-х годов отец напечатал ряд статей и защитил диссертацию о влиянии Гейне на поэзию Леси Украинки. И хотя Леся Украинка сама писала об этом влиянии, отца объявили безродным космополитом за то, что он утверждал наличие влияния иностранного, мелкобуржуазного поэта Гейне на великую национальную поэтессу Лесю Украинку. Его уволили из университета, из редакций двух киевских литературных журналов и оставили нас без куска хлеба. Власти не ошиблись, обвинив отца в космополитизме. Он и был космополитом и гордился этим. Несмотря на то, что отец знал, что он космополит, он бросился доказывать властям обратное. От окончательного уничтожения его спас тот же человек, который стал невольным виновником его несчастий — Гейне. Генрих Гейне, бывший космополитом, был мобилизован на то, чтобы снять с моего отца-космополита обвинение в космополитизме. Маркс был другом Гейне, а Ленин — почитателем его чуть ли не революционной поэзии. В 1844 году, в день сорокасемилетия Гейне, Энгельс опубликовал в английской газете следующее сообщение: «Великий поэт Генрих Гейне присоединился к нам и опубликовал сборник политической поэзии, проповедующей социализм». Причисление Гейне к революционерам-социалистам было преувеличением двадцатичетырехлетнего Энгельса. У Гейне, поэта, журналиста, сатирика, никогда не было никакого учения. Он не присоединялся ни

к какому политическому течению. В те годы, однако, делались попытки представить Гейне, студента Гегеля по Берлинскому университету, «посредником» между Гегелем и Марксом, старались сделать его Иоанном Крестителем Иисуса Маркса. Гейне был слишком тонкой натурой и глубокой личностью для того, чтобы можно было покрасить его в один, причем красный, цвет. Однако моему отцу удалось с помощью цитат из Маркса, Энгельса и Ленина доказать, что Гейне — великий революционный поэт, могущий влиять и на национальных поэтов советских республик. После многомесячного обивания московских высоких порогов отец получил справку о том, что он не космополит. В своих мемуарах он так пишет об этом событии: «Дорогой товарищ, до которого могут дойти в той или иной форме мои воспоминания! У тебя нет справки, что ты не космополит, как у твоих друзей, родных, учителей, учителей их учителей. Их нет, вероятно, ни у кого из 280 миллионов советских граждан. Есть она только у меня» (Яков Гордон, «Исповедь “агента иностранной разведки” (Киев: 1944-1949)», Душанбе, «Дониш», 1992). Отец получил эту необыкновенную справку, скрыв от властей отношение Гейне к коммунистам. В 1855 году в предисловии к французскому изданию книги «Лютеция» Гейне писал: «Если уж республиканцы представляли для корреспондента «Аугсбургской газеты» (самого Гейне. — А.Г.) тему весьма щекотливую, то еще более щекотливую тему представляли социалисты, или назовем чудовище его настоящим именем — коммунисты... Это признание, что будущее принадлежит коммунистам, я сделал с бесконечным страхом и с тоской... Действительно, только с отвращением и ужасом думаю я о том времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнут власти...». Гейне задолго до Маркса утверждал, что новая сила — пролетариат — победит буржуазию, однако «в корне самой пролетарской республики хранится росток ее ранней смерти» («Лютеция»). Эта, наверное, единственная в своем роде справка вернула отца в Киев. И тут оказалось, что его не хотят восстанавливать на работе. Дело было не в космополитизме, от которого отец открестился с помощью с трудом добытой справки. Он привез из Москвы справку о том, что он не космополит. Однако он не привез справку о том, что он не еврей, справку, которая была у Гейне после крещения. Поэтому в Киеве его не реабилитировали. Это была уже местная инициатива, а не директива из Москвы. Вскоре он оказался в Средней Азии, ставшей для него обителью свободы, терпимости и интернационализма, что-то вроде Франции для его любимого Гейне. Но мусульманская революция в Таджикистане разрушила его восточную сказку и привела в Москву. Отец написал ряд книг о Гейне, некоторые из них были изданы в Западной Германии и Японии. Одна из них была опубликована в родном городе Гейне Дюссельдорфе на его родном языке. Мой отец умер 17 февраля, в тот же день, что и Гейне.

2. Против течения таланта (погромы под музыку) В моем детстве во время больших праздников над Киевом реял дирижабль, на огромном теле которого было четыре портрета. Один из людей, изображаемых на портретах, превосходил трех других по количеству волос на голове и в бороде. Это был Карл Маркс. Мой отец пострадал из-за того, что похвалил немца Гейне и отметил его творческое влияние на поэтессу Лесю Украинку. Это называлось низкопоклонством перед Западом. А тут на дирижабле прославлялось влияние двух немцев, Маркса и Энгельса, на двух отечественных вождей — Ленина и Сталина. И никто не репрессировал соратников Ленина и Сталина за их низкопоклонство перед Западом в виде преклонения перед двумя волосатыми и бородатыми иностранцами, один из которых был капиталистом (Энгельс), и за насаждаемый ими культ иностранцев в официальной советской идеологии. Не замечая роли иностранцев в своей идеологии, советская власть глушила музыку душ неординарных музыкантов-евреев. Те были «безродными», то есть «безродинными» космополитами, отрицающими безродность, беспочвенность и культурную изоляцию искусства славянских народов СССР. Они утверждали, что мировая культура влияет на русскую. Если мой отец был репрессирован из-за Гейне, моя тетя пострадала из-за Бетховена. В вышедшей в 2004 году книге, посвященной девяностолетию Киевской консерватории, о моей тете написано следующее (стр. 271—272, перевод с украинского мой. — А.Г.): «Лия Яковлевна Хинчин (1914— 1988) — человек глубоких знаний и высокой культуры, талантливый музыковед-исследователь, педагог, блестящий лектор, была первым заведующим кафедрой истории русской музыки Киевской консерватории (1944—1949 гг.)... Кандидатская диссертация, посвященная творчеству П. Чайковского (защита состоялась 28 июня 1941 г.), была написана Л. Хинчин под руководством А. Ольховского, который в аспирантуре Ленинградского государственного института истории искусств был учеником (академика. — А.Г.) Б. Асафьева...Талантливая пианистка, которая имела хорошие вокальные способности, она всегда иллюстрировала свои лекции собственным исполнением... Кстати, она работала со студентами вокального класса известной певицы, профессора К. Брун и была деканом вокального факультета... Л. Хинчин активно выступала как ученый и музыкальный критик. Ей принадлежит монография «П. И. Чайковский. 1840-1940» (Киев, «Мистецтво», 1940)...». За 55 лет до этого, в марте 1949 года, в Киеве в газете «Правда Украины» о Л.Я. и других писалось так: «На

Украине подвизалась группа музыковедов-космополитов, насаждавшая формалистическую ересь и обливавшая помоями лучшие творения украинской и русской музыкальной культуры. К этой антипатриотической группе музыковедов принадлежали И. Бэлза, А. Гозенпуд, М. Гейлиг, Л. Хинчин, М. Береговский и ряд других. Они орудовали в Союзе композиторов, в журнале «Радянська музика», печатали свою псевдонаучную продукцию в издательстве «Мистецтво». ...Говоря о формалистических упражнениях Л. Хинчин, тов. Довженко указывает, что словесными выкрутасами она маскировала антипатриотическое содержание своих статей и выступлений. ...В своих грязных писаниях лже-теоретики А. Гозенпуд, Гейлиг, Хинчин и Береговский утверждали, что украинская и братская русская культуры не являются самобытными, что свое начало они берут у западноевропейской культуры... Хинчин, например, опорочила творчество П. Чайковского, как великого русского национального композитора, пыталась доказать, что он космополит (об этом действительно написал в предисловии к книге «П. И. Чайковский» ее редактор А. Ольховский. — А.Г.)... Глубокое возмущение участников собрания вызвало поведение Хинчин, которая в течение двух дней присутствовала на собрании, однако не выступила с критикой своих порочных взглядов и деятельности (другие обвиняемые выступали, и их клеймили за эти выступления. — А.Г.)». Л.Я. не дожила до похвал 2004 года и очень сильно переживала погром 1949 года. Она прожила после тех событий 39 лет и никогда больше не вошла в стены Киевской консерватории. Лия Яковлевна Хинчин родилась 18 апреля 1914 года в местечке Искорость Овручского уезда нынешней Житомирской области. После августа 1914 года в результате поражений русской армии в Первой мировой войне начались еврейские погромы: евреев обвиняли в шпионаже в пользу немцев. Родители вместе с ней, спасаясь от погромов, бежали в Коростень. Когда тете было 5 лет, семья бежала от новой волны погромов в украинских местечках из Коростеня в Киев. Моя тетя любила музыку Чайковского, написала о нем книгу и стала одной из главных жертв космополитического погрома. Ее лучшая музыковедческая работа, книга о Чайковском на украинском языке, изданная маленьким тиражом, не могла быть переиздана из-за того, что ее редактором и автором предисловия был ушедший с нацистами руководитель ее диссертации А. Ольховский. Она была ученицей предателя. Он был ее Мазепой. Он написал советское патриотическое предисловие к ее книге за год до своей измены. Ее били за двоих. Л.Я. покинула Киев за два месяца до истребления евреев нацистами и их пособниками. Ольховский остался в Киеве и был свидетелем массовых казней евреев. Если бы он не ушел с нацистами, а жил бы в погромном Киеве 1949 года, как бы он повел себя по отношению к своей избиваемой ученице, он, написавший в предисловии к ее книге: «Чайковский горячо любил свой народ, будучи в то же время космополитом (подчеркнуто мной. — А.Г.) в самом лучшем понимании этого слова»? Б. Асафьев в 1948 году обрушился на «формалистов». Как он отнесся к космополитке, с которой вел интенсивную дружескую переписку? Повидимому, не успел среагировать — умер в 1949 году. Книга не могла быть переведена на русский язык и осталась неизвестной специалистам. Главное музыковедческое творение ее жизни было предано забвению, а после космополитического погрома исчезла надежда его возродить. В письме к автору от 27.5.2005 г. доктор музыковедения, профессор А.Я. Селицкий так пишет о своем впечатлении от только что прочитанной старой книги Л. Я. о Чайковском: «По ряду важнейших параметров — это лучшая ее работа... Такой фон делает очевидным невероятный талант и раннюю профессиональную зрелость (книга писалась, когда Л.Я. было примерно 24-25 лет. — А.Г.). Если бы не маленький тираж, не выход книги в республиканском издательстве (и на украинском языке. — А.Г.), а главное, не война, книга должна была бы стать событием в советском «чайковсковедении». Тогда еще не было основополагающих монографий Альшванга, не говоря уже о более поздних, — Туманиной, Орловой. Даже самые знаменитые работы о Чайковском Асафьева будут написаны во время войны в блокадном Ленинграде». Моя тетя осмеливалась говорить о том, что симфонизм Чайковского формировался не в вакууме, а что в нем ощущаются традиции Бетховена. И хотя это же утверждал знаменитый музыковед академик Борис Владимирович Асафьев, моя тетя была изгнана из музыковедения. В течение нескольких дней ее избивали на страницах газет, она была под огнем публичной критики на собраниях и не произнесла ни одного слова, не признала свою вину, не каялась (в отличие от всех остальных «космополитов»), а в частных беседах — не на трибуне — отказывалась от всего.

28 июня 1941 года, когда Киев уже бомбили немецкие самолеты, моя тетя защитила кандидатскую диссертацию на тему «Целостность как основа симфонизма». Б.В. Асафьев прислал восторженную рецензию. Он писал ей письма и предсказывал блестящую музыковедческую карьеру. Ученый совет Киевской консерватории единогласно проголосовал за присуждение ей степени кандидата искусствоведения. В 26 лет ее приняли в Союз композиторов СССР. В 1944 году она вернулась в Киев и восстановилась на работе в Киевской консерватории. Она получила две комнаты в большой коммунальной квартире на улице Владимирской №51, напротив Оперного театра, в доме постройки 19-го века. В этой

квартире, кроме нее с мужем, жили мои родители, а потом там родился я. В эту квартиру в международный женский день 8 марта 1949 года были доставлены приказы об отлучении моего отца от литературоведения и моей тети — от музыковедения. «Преступление» моей тети было еще ужаснее проступка моего отца. Она не ограничилась воспеванием Бетховена, а находила влияние Шумана на украинского композитора В. Косенко и пропагандировала исполнение музыки М. Равеля и К. Дебюсси. За это она была подвергнута остракизму. Она оставила Киев, в котором прожила и проработала 28 лет. Свора погромщиков сломала ее профессиональную жизнь, выбросила ее из дому, из дорогой ее сердцу консерватории, разлучила с родными, коллегами и учениками. Она спаслась от погромов в Овруче и в Коростене, от истребления нацистами, она не спаслась от советских погромов, от сталинской чистки культуры, от ее «очищения» от ее лучших еврейских представителей, от людей, внесших в нее большой вклад. Ей не простили влияния немца Бетховена на русского Чайковского. После 1949 года она перестала активно заниматься научной работой в музыковедении. Погромщики подрезали ей крылья. Вероятно, она опасалась углубляться в музыковедение в той степени, в какой это делала в киевскую пору. Она опасалась публичных избиений. Экзекуции, очевидно, произвели на нее более тяжелое впечатление, чем на других, из-за ее независимости и сложной душевной организации. Раб легче переносит наказания, чем свободный человек. Влияние травмы при травматическом неврозе является негативным и порой разрушительным. Каждый из нас может привести примеры фиксации на травме. Негативные реакции направлены к тому, чтобы все забыть и ничего не повторять. Эти защитные реакции проявляются в стремлении избежать травмирующей темы, которое постепенно может превратиться в фобию. Она боялась вновь пережить трагедию, подобную той, которую пережила в 1949 году. Возможно, она сублимировала свою тягу к музыковедению в работах своих дипломников. Она уже не летала сама, а учила летать других. Эти занятия были полетами во сне и наяву. Она подготовила около сотни дипломников, из которых позже вышли кандидаты и доктора наук. Она полностью отдалась преподаванию вокала и в этой области стала профессор ов на иврите. Я прошелся вдоль него, всюду видя «профессор...». В самом конце коридора я заметил дверь с маленькой медной табличкой с фамилией без звания профессора. Дверь кабинета открылась, и из него вышел пожилой худощавый мужчина, вежливо поздоровавшийся со мной. Я видел его впервые. Очевидно, он не был профессором, может быть, то был завхоз, инженер или техник. Профессора, если здоровались, то значительно, важно, сознавая свое высокое положение в мировой науке. Владелец этого кабинета был слишком прост и приветлив, чтобы быть профессором. Когда он удалился от кабинета, я приблизился к двери, чтобы прочесть имя на маленькой табличке. Там было написано на иностранном языке: N. Rosen. Это имя было мне откуда-то знакомо, но вспомнить сразу не мог: иммиграционный шок заглушал прошлое. В год моего отъезда институт физики, где я работал, выпустил сборник к пятидесятилетию со времени его создания. Меня, как врага народа и изменника родины, из текста сборника исключили. В начале краткого исторического очерка было написано: «С 1932 г. ...на протяжении пяти лет отделом (теоретическим. — А.Г.) руководил профессор Л.Я. Штрум... Затем около двух лет, во время пребывания в Советском Союзе, отдел теоретической физики возглавлял Н. Розен. Он выполнил несколько работ по теории атома и элементарных частиц». Кто такой Н. Розен, не объяснялось ни в юбилейном сборнике, ни на табличке двери его кабинета. Н. Розен — сотрудник и соавтор Альберта Эйнштейна по знаменитой статье «Может ли квантомеханическое описание физической реальности считаться полным?» (А. Эйнштейн, Б. Подольский и Н. Розен, 1935), более известной как парадокс Эйнштейна-Подольского-Розена, а также соавтор Эйнштейна в работе о мосте Эйнштейна-Розена в общей теории относительности. Он был членом Академии Наук Израиля и заслуженным (не преподающим) профессором Техниона. Оказалось, что Розен был основателем того самого физического факультета Техниона, в коридоре которого я его встретил. Натан Розен родился в Бруклине в 1909 году и опубликовал свою самую знаменитую статью с Эйнштейном во время работы в Принстоне, когда ему было 26 лет. Два года он преподавал в Киевском университете, который много лет спустя окончил я. Русского он не знал, его лекции переводили студентам с английского. Два года он работал в том самом институте физики, в котором много лет спустя работал я. Он рассказывал мне, как он, безработный американский ученый, нашел работу в СССР, и как понял, что надо бежать, когда начались события 1937 года. Во время работы в СССР Розен научился немного читать по-русски. Я дал ему почитать юбилейный сборник нашего общего института физики Академии Наук УССР, института, из которого он бежал от неизбежных репрессий и из которого меня выкинули как изменника родины. Мы встретились с ним вдали от Принстона и Киева его молодости и вдали от Киева, который я предал. Пятнадцать лет мы жили в Хайфе по соседству и часто виделись на факультете, который он создал. Он бережно взял тогда в руки юбилейный сборник, внимательно прочел то место, где упоминали его, и пожал мне руку.

Михаил Мицель ПУТЕШЕСТВИЯ ГЕРБЕРТА СЕЛИГМАННА ОТКРЫТИЕ СТАРОГО СВЕТА Как правило, известные нам снимки исчезнувшего в Катастрофе еврейского мира были сделаны фотографами, которые эщущали себя профессионалами, постоянно жили и работали в Восточной Европе (Альтер Кацызне, Менахем Кипнис, группа варшавской студии ФотоФорберт) или интенсивно и часто путешествовали по Восточной и Центральной Европе (Роман Вишняк). В данном случае предметом анализа станет творчество журналиста, который рассматривал свои работы крайне прагматически: как иллюстративный материал для проведения ежегодных кампаний Джойнта. Фотографии Герберта Селигманна были опубликованы в нескольких американских изданиях в 1936— 1938 гг., в то время когда он возглавлял департамент публичной информации Джойнта. Впоследствии, начиная с 1945 г., снимки Г. Селигманна перепечатывались несколько раз в различных альбомах и подборках фотографий, без указания имени автора. Селигманн умер в 1984 г., не подозревая (или не интересуясь), что его снимки периодически всплывают в разных изданиях, и небеса не обрушились из-за нарушения авторских прав здравствующего современника. Наше исследование, обработка и описание коллекции Г. Селигманна, выявление новых снимков стало частью большого проекта по переводу фотоколлекции Джойнта в цифровую форму. Сегодня нам известно 95 доброкачественных фотографий, снятых Г. Селигманном в 1936-1937 гг. в Польше, Румынии, Латвии и Голландии. Фотографии для электронной базы данных были отсканированы с оригинальных позитивов, в цвете; для печати на вклейке «Егупца» используется разрешение 300 DPI. Г. Селигманн использовал популярную портативную камеру «Лейка-3»: благодаря такому новшеству, как длительная выдержка, камера позволяла снимать при неблагоприятном освещении, в том числе в помещениях, без вспышки. Фотографии Г. Селигманна по технике съемки близки к любительским, не подвергались специальной лабораторной обработке при печати. Географическое и хронологическое описание снимков, восстановление маршрутов фотографа подготовил Бронислав Мицель, сканирование — Питер Гольдберг. Герберт Селигманн (1891—1984) в 1912 г. окончил Гарвардский университет и с 1914 до начала 1940-х гг. активно выступал на страницах ведущих американских изданий либерального направления. Автор нескольких книг, среди них наиболее известные The Negro Faces America (1924) и Race Against Man (1939). Его предвоенные работы отражали проблемы афроамериканцев, особенно в области получения образования, политики США по отношению к странам Карибского бассейна; он писал о возрастании нацизма и тоталитаризма в Европе. Одновременно Г. Селигманн готовил статьи и рецензии на издания по истории искусства, публиковал материалы о таких художниках, как Винцент Ван Гог и Джон Марин. Его волновали вопросы расовой и этнической дискриминации, он активно участвовал в движении за равные права афро-американцев. Во второй половине ноября 1935 г. Герберт Селигманн принял участие в конкурсе на замещение вакантной должности директора департамента (отдела) публичной информации Джойнта. На место претендовали 5 человек, Селигманн произвел наиболее благоприятное впечатление на членов комиссии. Ему было предложено приступить к работе 2 декабря, чтобы он принял участие в завершении ежегодной кампании по сбору средств. Департамент готовил буклеты, пресс-релизы, годовые отчеты в форме брошюр, подборки фотографий для партнеров. Первого мая 1936 г. Герберт Селигманн обратился с письмом к секретарю Джойнта (с 1937 г. — исполнительный директор) Джозефу Хайману, в котором обращал внимание на недостатки информационной политики Джойнта: организация не снабжает газеты реальными новостями, что может привести к отрицательной реакции редакторов изданий. Для того, чтобы исправить сложившуюся информационную политику,

следовало обеспечивать газеты актуальными материалами с мест, в том числе — репортажами и интервью с известными людьми, приехавшими из-за границы, и с теми, кто едет в Европу; готовить заявления для новостных агентств, сделанные авторитетными людьми; публиковать статьи, полные жизненных деталей. В том же письме от 1 мая 1936 г. Селигманн просил командировать его в Восточную Европу, желательно во второй половине августа, когда будет легче застать социальных работников на месте. 22 мая 1936 г. Д. Хайман одобрил поездку и сообщил о своем решении председателю комитета по публичной информации В. Баэрволду. В первоначальном плане, разработанном в Нью-Йорке в июне 1936 г., среди стран значились Польша, Румыния, Чехословакия, Австрия, Литва, Латвия и (возможно) Голландия.

17 августа Селигманн написал несколько строк из офиса Джойнта в Париже, информируя, что ему вскоре предстоит личное открытие Восточной Европы. Парижский офис Джойнта разработал детали маршрута, и у Селигманна всегда были попутчики, местные социальные работники, — в том числе руководители европейского отдела — Бернард Кан и Давид Швейцер, которые встретились с ним в Румынии.

1936. ПОЛЬША 29 августа 1936 г. Селигманн писал Д.Хайману из варшавского отеля «Европейский», подводя первые итоги путешествия в Польшу и перечисляя основные группы снимков: Серия фотографий будет включать TOZ (Towarzystwo Ochrony Zdrowia., CENTOS (Centrala Towarzystw Opieki nad Sierotami), Hachsharah (система профессионально-технического обучения для будущих эмигрантов в Палестину) и небольшой еврейский город Пшытык, попавший недавно на первые страницы газет. РЫНКИ При выборе тем Селигманн был ограничен временем и пространством. Тем не менее, в августесентябре 1936 г. он побывал в нескольких крупных городах Польши: Варшаве, Львове, Лодзи и Вильно. Съемка производилась в основном на рынках или торговых улицах. За исключением нескольких снимков (Варшава и Лодзь), где просматриваются здания, окружающие рыночные площади, точно атрибутировать места съемки затруднительно. С формальной точки зрения, рынки не являлись непосредственным объектом опеки Джойнта, но как места наибольшего сосредоточения евреев они давали огромное количество разнообразных персонажей, уличных сценок, лиц и настроений. Базары, типы торговцев: старьевщики и ремесленники, овощные ряды — все формы жизненной активности произвели на американского путешественника особое впечатление (из известных нам снимков почти каждый пятый был сделан на базарах). Очевидная бедность большинства населения вызывала жалость: «На базарах Вильно я видел евреев, продающих заплесневевшие куски кожи, грязное тряпье и куски одежды, которые в Америке годились бы только для огня. Во Львове я наблюдал патриархального вида еврея, сидевшего за столом, установленном на двух ящиках. За ним стояла его жена, два сына, в возрасте тринадцати и четырнадцати лет, все одеты в обычные длинные черные пальто. Глаза всех зафиксированы на столе, где был сосредоточен их капитал, или «бизнес», от которого зависела семья, он состоял из дюжины образцов тканей, которые в любом американском универмаге могли отдать потенциальному покупателю». Описания деловой активности еврейской бедноты, перебивавшейся редкими заработками, полны симпатии и нескрываемого удивления человека, состоятельного представителя американской городской цивилизации: «Зайдите в мастерскую любого из нескольких тысяч еврейских ремесленников в Варшаве. Уличная дверь открыта настежь в маленькую комнату. Здесь трудится сапожник или закройщик, отец семейства и остальные склонились над верстаками или машинами. Прямо под потолком сооружен помост, достаточно вместительный для кроватей. В этой одной комнате семья работает, готовит, спит. Здесь нет водопровода и канализации.

Даже в лучшем случае, та плата, которую получают евреи, безнадежно мала. Люди работают от 10 до 12 часов в сутки за 80—90 грошей (16—18 центов). Результат виден по бледным лицам, истощенным фигурам взрослых, недокормленным детям». ПРОГРАММЫ ДЖОЙНТА Среди нескольких еврейских зарубежных организаций, работавших в межвоенный период в Восточной Европе, Джойнт был наиболее активен. Параллельно осуществлялось несколько программ, и Селигманн сумел снять иллюстративный материал ко многим из них. БЕСПРОЦЕНТНЫЕ ССУДНЫЕ КАССЫ Ссудные кассы в 1936 г. действовали в 724 городах и местечках Польши. Их суммарный капитал составлял около 10 миллионов злотых, из которых половина была инвестирована Джойнтом. Все деньги, выделенные Джойнтом, использовались как беспроцентные ссуды, и участники старались их очень пунктуально возвращать; местные общины ставили целью активно привлекать свои собственные накопления. Кассы не считали свою деятельность ограниченной только выдачей денег. Они стали центром еврейской жизни, особенно в маленьких городках, их руководители давали советы, были помощниками в больших и малых делах общины. Активность касс была заметна, и даже польское правительство отмечало их значение не только для еврейской жизни, но и для хозяйственного развития страны. Селигманн так описывал функции и значение ссудных касс: «Я сидел в тесных маленьких конторах беспроцентных касс, которые находятся на передней линии защиты против экономического уничтожения. Сюда приходят местный портной, агент по продаже угля и дров, садовник, и сотни тысяч из них получают ссуды (в среднем в размере 18 долларов), которые позволяют продолжать независимое существование. В некоторых общинах 80 или даже 90 процентов населения являются пользователями этих учреждений. На каком бы уровне бедности не находился получатель ссуды, эти небольшие ссуды тщательно возвращаются (90 процентов из них). Следует учитывать отношение пользователей касс: благодаря их самопожертвованию фонды могут обращаться и быть источником для поддержки и добычи средств существования». ЗАБОТА О ДЕТЯХ После Первой мировой войны в Польше было более 40 тысяч зарегистрированных еврейских сирот, которые потеряли родителей как в результате действий противоборствующих сторон и погромов, так и от эпидемий. В 1920-е гг. одним из самых серьезных достижений Джойнта было развитие программы спасения сирот. Были открыты различные приюты, где сироты получали образование, в том числе профессионально-техническое, что позволяло им начинать продуктивную жизнь. Спустя некоторое время этот вид опеки над сиротами, спасший несколько тысяч из них, утратил свое значение. Дети превратились в молодых людей, способных вести самостоятельный образ жизни, и к 1936 г. комитет опеки над сиротами CENTOS (Centrala Towarzystw Opieki nad Sierotami) распространил свою деятельность на всех детей и опекал их от яслей до того момента, как они становились взрослыми. Организация публиковала два ежемесячных журнала: «Dos Kind» и «Przeglad Sp6eczny». На фотографиях Селигманна немало детей, они смеются, играют, заглядывают в камеру, сидят за обеденными столами. Видно, насколько ответственно относились работники еврейских организаций к своим подопечным, старались оградить короткое детство от сурового и неприветливого окружения. Фотографии детей, уличные и относящиеся к деятельности CENTOS — самое яркое, наиболее эмоциональное столкновение с миром последнего поколения. Нам не дано знать, кто из варшавских детей на фотографиях августа 1936 г. дожил до акций 1942 года. Отдельная группа фотографий касается лагеря TOZ (Towarzystwo Ochrony Zdrowia) — в местечке Фаленица, недалеко от Варшавы. Джойнт поддерживал лагеря различных учреждений, работавших с детьми — TOZ и CENTOS, в 1936 г. около 60 тысяч детей отдохнули

в 428 летних лагерях различных еврейских организаций. Благодаря поддержке Джойнта в 1936 г. в различных школах, содержавшихся еврейской общиной Польши, учились 180 тысяч детей.

PRZYTYK Пшытык (Przytyk), провинциальный городок, в котором Селигманн побывал в конце августа 1936 г., был расположен в Келец-ком воеводстве и попал на первые страницы газет после событий 9 марта. С конца 1920-х гг. в Пшытыке начинается процесс экономической стагнации, обостренный резкой антиеврейской агитацией, которую вели местные эндеки, члены объединения Narodo-wa Demokracja. 4 марта 1936 г. толпа хулиганов напала на местных евреев, полиция только равнодушно наблюдала. Сил организованного отряда самозащиты было недостаточно, и вспыхнувший 9 марта погром сопровождался избиением евреев, киоски на рынке были разграблены и уничтожены. После выстрела одного из членов самообороны, погром выплеснулся за пределы рынка, трое евреев были избиты до смерти, многие были ранены, искалечены. Во время судебного разбирательства обвинения были выдвинуты против тех евреев, которые пытались защитить себя. Помимо фотографий, снятых как в помещениях, так и снаружи, Селигманн оставил следующие описания Пшытыка: «Пустынная и безлюдная площадь Пшытыка кажется покрытой страхом, который следует, как эхо наших шагов. Мне показали двух типов, слонявшихся без дела. Они убили евреев, мужчину и женщину, на глазах их детей, в ночь погрома. Накануне нашего приезда еврейский дом на окраине городка был забросан камнями». Те люди, которые представлены на фотографиях, снятых в Пшытыке, говорили с Селигманном о своей беспросветной жизни. Пересказ Селигманна давал американскому читателю, не только американо-еврейскому, представление об условиях жизни польской провинции: «Несколько евреев Пшытыка собрались в доме, чтобы встретиться с приезжими из Америки. У них морщинистые лица, они смотрели на нас насторожено, чтобы увериться в том, что мы действительно друзья, с которыми можно смело говорить. Они выглядят загнанными, они окружены врагами. С некоторого времени нет возможности заработать даже гроши. Крестьяне отказываются покупать у евреев. Или, если крестьянин отважится, то рискует быть избитым, а его имущество будет уничтожено. Каждую телегу обыскивают, проверяют, купил ли селянин что-нибудь у еврея, и горе тому, кто не смог предъявить чек от лавочника-христианина.

600 еврейских семей, из которых 400 были семьями ремесленников, были лишены средств существования. Все что у них есть, — коровы, которые кормят молоком их детей, и возможность работать в мастерской, наскоро устроенной на чердаке, это — результат помощи, собранной в Варшаве, и денег, присланных из Америки. Если еврейская община не получит поддержки, она должна покинуть это место, что является конечной целью энде-ков. Евреи Пшытыка уезжают, пакуют имущество. Другие уговаривают их остаться, чтобы не присоединиться к полчищам таких же безработных и голодающих евреев, прячущихся в подвалах и других неописуемых дырах больших городов». Впрочем, даже в таком мрачном месте, как послепогромный Пшытык, Селигманн сумел разглядеть элементы надежды, оптимизма, солидарности, которые всегда были важным компонентом еврейского самоощущения, бытийного пространства: «Они не остались без помощи. В Пшытыке, этом образце современного антисемитского бесчинства, я шел одной узкой улицей, затем поднялся по расшатанным ступенькам, и за дверью, которую нам осторожно открыли, — обнаружил мастерскую. Молодые люди — парни и девушки, а с ними и один старик, в экстремальной обстановке учатся шить береты и чулки на экспорт. Они были так заняты своей работой, что насилу приостановились, чтобы взглянуть на заморских визитеров. Носки продаются в Варшаве, где другие евреи таким способом поддерживают тех, кто подвергается бойкоту со стороны эндеков в этом местечке». РУМЫНИЯ Существование 780 ООО румынских евреев во второй половине 1930-х гг. во многом было схоже с проблемами трехмиллионного польского еврейства: экономический бойкот, организованный националистическими партиями, и нападения антисемитских групп. В

Кишиневе и Бухаресте Селигманн снял сюжеты в помещении беспроцентной ссудной кассы, уличные сценки: базар и еврейский квартал, молочный кооператив под Кишиневом. Не только снимки, но и описания Селигманна передают мрачную, бесперспективную каждодневность: «Кишинев — небольшой, вымощенный булыжником город с невысокими домами и апатичным населением. Когда-то это был русский Кишинев, опозоренный известным погромом 1903 г., где погибло около сотни евреев. Сейчас это город, расположенный на северовостоке Румынии. Торговля замерла, зато осталось напряжение прошлого». Финансовая поддержка Джойнта позволяла содержать детские лагеря и дома, но не могла защитить от поднимавшихся волн ненависти. Четыре фотографии были сделаны Селигманном во дворе детского дома в Кишиневе, везде — в группе, и отдельно — девочка с забинтованной головой. Селигманн оставил зарисовку, сопровождающую снимок: «Во дворе детского дома маленькие еврейские девочки стоят кругом, поют старую народную песню и хлопают в ладошки во время игры. Одна девочка стоит отдельно. Ее голова перевязана. Мне сказали, что ее ударили тяжелым камнем, который бросил во двор детского дома проходивший мимо парень, напичканный антисемитской пропагандой. Несколько недель она балансировала между жизнью и смертью. Какие обвинения были выдвинуты против этого парня? — спросил я. Мы решили, что для безопасности наших сирот будет лучше не поднимать этот вопрос, — ответили мне». Из регионов Румынии в 1936 г., кроме столицы — Бухареста и Кишинева, Селигманн посетил Буковину — Черновцы, Садагору и Вижницу. Лишенный познаний об отдельных группах еврейства, населявших Румынию, Селигманн не был сосредоточен на различиях регионов, входивших прежде в состав старой Румынии, Австро-Венгрии и Российской империи, а воспринимал неустроенность, бедность и опасности одинаково. В его описании еврейских Черновиц и на фотографиях нет традиционного снимка «Народного дома» или профессиональной школы, построенной Джойнтом. Наоборот, он посчитал важным заснять трущобы, где была сбита еврейская беднота, узкие невымощенные улочки и даже — интерьер бедного жилища. О знакомстве с трущобами Селигманн оставил запись: «Я не смогу стереть из памяти семью в румынском городе Черновцы. Шагая по камням, выложенным посреди узкой и грязной улочки, мы подошли к двери. За дверью было только однокомнатное помещение. Здесь жил больной человек, его жена и пять маленьких детей. Вся мебель состояла из одной железной колыбели, двух старых и грязных кроватей и плиты. Семья снимала эту квартиру и платила что-то более 3 долларов в месяц. Кто-то дал женщине 40 лей, около 27 центов. На эту сумму, сказала она, семья проживет неделю». В прилегающей к Черновцам Садагоре Селигманн снял колоритную группу пожилых евреев на кладбище, вероятно, о них он писал: «Есть евреи во многих частях мира, — например, в Карпатских горах Северной Румынии, которые одеваются, живут и чувствуют, как их предки в раннем средневековье». ***

После возвращения в Нью-Йорк Герберт Селигманн обработал впечатления и опубликовал большую статью в декабрьском номере общенационального журнала Survey Graphic, статья называлась Nazis, Endeks, Cuzaists: Their Threat to Five Million Jewish Hostages to Hate in Eastern Europe, в которой помимо обильно цитированного выше текста, увидели свет семь авторских фотографий. 20 декабря 1936 г. на странице Art Section, которая сопровождала воскресные выпуски газеты Jewish Daily Forward, были напечатаны фотографии с подзаголовком «Наши нуждающиеся братья в Восточной Европе. Восемь фотографий, снятых Гербертом Селигманном, директором отдела публичной информации Джойнта». Селигманн успел запечатлеть мир, где антисемитизм все более обретал формы, предвещавшие катастрофу. В заголовке его обзорной статьи указаны тоталитарные политические силы Европы, идейные союзники фашизма, несшие угрозу уничтожения еврейского народа. Помимо главной движущей силы — немецкого нацизма, он выделил его локальные разновидности, в применении к Польше — ND (Narodowa Demokracja), а в условиях Румынии — партия профессора Кузы.

Narodowa Demokracja опиралась на модель поляка-католика и провозглашала демагогические лозунги общественного солида-ризма, сотрудничества всех групп польского общества. Главная

задача партии заключалась в защите национальных интересов поляков, к национальным меньшинствам, прежде всего к евреям, относилась враждебно. Была политическим противником лагеря Ю. Пилсудского, отрицала социалистическую доктрину. Александр Куза (Alexander Cuza) был лидером первой фашистской партии в Румынии. Руководимая им Лига Национально-Христианской защиты выражала крайне юдофобские взгляды. 28 декабря 1937 г. король Карл утвердил крайних националистов Октавиана Гогу и Александра Куза руководителями правительства на основе Национально-Христианской партии. В течение 44 дней правления правительство приняло несколько антиеврейских декретов. Оба движения выдвинули на передний план экономический антисемитизм, при котором местные силы использовали германский опыт — бойкот еврейских торговцев и производителей с перспективой дальнейшей экспроприации еврейского капитала.

1937 Для проведения успешных кампаний Джойнт постоянно нуждался в свежих, хорошо написанных текстах и сопровождающих их фотографиях. Зимой 1936-1937 гг. статьи о работе Джойнта в Польше и о ситуации польского еврейства были опубликованы на страницах влиятельной The New York Times. Тексты были подготовлены на основании материалов, переданных офисом Джойнта в Варшаве. 18 мая 1937 г. на заседании комитета Джойнта по публичной информации было отмечено, что в последнее время появились статьи о Джойнте в общенациональных журналах: The Survey Graphic, The New Republic, The Literary Digest. Материалы о Джойнте и положении евреев Восточной Европы были распространены через Североамериканский газетный альянс, и их поместили на своих страницах сотни местных газет. Кроме того, снимки, в том числе Г. Селигманна, тиражировались в большом количестве (несколько десятков тысяч), с оборотной стороны наклеивались короткие описания, и подборки фотографий рассылались по еврейским общинам Америки в качестве собственного иллюстративного материала Джойнта. Накануне второго путешествия, 20 августа 1937 г. Г. Селигманн писал Д. Хайману, секретарю Джойнта: «Мои планы почти сформированы, отплываю 4 сентября. Не знаю, какой будет политическая ситуация, когда приеду, но мне следует иметь визы для Польши, Румынии, Чехословакии и Австрии. Конечно, я буду учитывать мнение нашего офиса в Париже, куда мне следует отправиться. Я надеюсь, что в результате у нас будет продуктивный поток новостей и снимков, которые нам крайне необходимы». В августе-сентябре 1937 г. Селигманн посетил Румынию, Польшу и Латвию. Большинство снимков 1937 г., которые на сегодня удалось определить как авторские фотографии Селигманна, относятся к Румынии (19 фотографий) и были сделаны в городке Сигет, две фотографии относятся к Польше (Сокулка, Белостокское воеводство) и 3 снимка были сделаны в Риге. Фотографии были опубликованы двумя выпусками на странице Art Section, приложении к Jewish Daily Forward (28 ноября 1937 г. и 30 января 1938 г.). Первая серия носила заголовок Pictorial Souvenirs of a Trip Through the 'Old World', а вторая — Poverty Stricken, Persecuted and Defenseless. Как количество, так и выразительность фотографий, относящихся к Сигету, позволяет сделать вывод о визуальной привлекательности этого городка, где Селигманн сумел найти за короткий период множество типажей и сюжетов. Сигет (Sighetul Marmatiei) находился в Северной Трансильва-нии, и присутствие Джойнта здесь в межвоенный период было ощутимым: поддержку получали детский дом и ткацкие мастерские. Евреи были вовлечены в торговлю скотом, доминировали в экспорте фруктов, в частности яблок. Евреи составляли большинство среди врачей городка. В 1930 г. евреи составляли 40% всего населения, или 11075 человек, а в 1941 г. — 39% населения, или 10144 человек. С середины 1920-х годов в городе действовала начальная школа, открытая ортодоксальной общиной. 150 студентов учились в ешиве. В 1935 г. 400 человек из Сигета и окрестностей эмигрировали в Палестину и поселились в Реховоте. Сионистские организации

публиковали периодику на иврите, на идиш и по-венгерски. Нобелевский лауреат Эли Визель родился в Сигете в 1926 г. и запечатлел еврейскую общину города в своих книгах. При анализе снимков становится очевидным, что они были сняты в один день, при одинаковых условиях. Богатый калейдоскоп типов Сигета: продавец сухих кренделей и группа мужчин, базарная площадь, уличный кузнец, кучер, лоточники и покупатели, пожилые евреи и дети, мужчины-ортодоксы, студенты ешивы. На пяти фотографиях появляется девочка-подросток, которая сопровождала фотографа, и по выразительности поз и мимики, по яркости самовыражения она явно была не последней особой на рынке Сигета. Вернувшись в Париж, 10 октября 1937 г. Селигманн дал интервью The New York Times. В коротком тексте, озаглавленном «Евреи Восточной Европы требуют помощи», он заявил следующее: «Антисемитская пропаганда, частично финансируемая из-за границы, делает жизнь евреев Польши и Румынии невыносимой. Значительная часть прессы буквально копирует берлинский Der Sturmer, ежедневно публикуя фальсификации, подстрекая толпу к насилию и призывая домохозяек к бойкоту еврейских торговцев. В результате все больше евреев каждый день отторгается от бизнеса и заменяется «арийцами», пользующимися поддержкой государства».

21 мая 1938 г. Селигманн обратился к исполнительному директору Д. Хайману с письмом, в котором сообщил о своем решении уйти из Джойнта. Просьба была мотивирована следующей причиной: «Уже долгое время я планирую написать книгу, и в настоящее время проект находится в той стадии, когда издатель принял мое предложение и готовится контракт. Профессор Франз Боаз и кафедра антропологии Колумбийского университета предложили мне свое сотрудничество в подготовке данного проекта. Обязанности директора департамента публичной информации не позволяют посвятить себя полностью данному проекту». Далее в письме Селигманн указал, что в книге будет учтен опыт, приобретенный в Джойнте.

26 мая 1938 г. на заседании исполнительного комитета Джойнта отставка Селигманна была принята и правление выразило Селигманну благодарность за активную и плодотворную работу. Книга Селигманна Race Against Man увидела свет в 1939 г. Как и тысячи других работ либеральной интеллигенции, книга заняла свое место на книжной полке, в то время когда мир скатывался к гигантской бойне. Атрибутированное собрание снимков Герберта Селигманна составляет только малую часть довоенной фотоколлекции Джойнта. При всей непритязательности отдельных кадров, композиционной и технической простоте, фотографии Селигманна эмоциональны и динамичны. Осколки визуальной истории исчезнувшего мира дают ясное представление о глубине потерь и о масштабах травмы, от которой еврейская цивилизация не смогла оправиться. Нью-Йорк Фотографии: Архив Джойнта в Нью-Йорке

Ирина Климова «ЕСЛИ УМРУ — СОЙДУ С УМА...» О скульпторе Исааке Иткинде Одним из первых, если не первым, о нем, талантливом самоучке из местечка Сморгань, опубликовал статью еще в начале XX века писатель Перец Гиршбейн. Статья помогла собрать средства, которые были необходимы Иткинду чтобы начать новую жизнь — уйти из местечка в «большой мир». Деньги давали рабочие, мастеровые, которым статью показывал, а неграмотным читал сам выборный из их же среды. Из Минска, где он работал в переплетной мастерской, Иткинд уехал в Вильно. В виленском художественном училище он учился почти два года. Его дарование не осталось незамеченным. Иткинду предложили продолжить образование. Получив субсидию, поехал в Москву. Вид на жительство в Москве для него выхлопотал М. Горький. До этого бедный местечковый еврей, вырвавшийся из черты оседлости, нелегально жил у случайных знакомых, в заброшенных сараях. С Горьким его познакомил профессор училища живописи и ваяния, известный скульптор Вол

нухин. Волнухин ввел Иткинда, талант которого оценил, в круг московской интеллигенции. У Вол-нухина же он познакомился со многими художниками и скульпторами, в том числе и с Коненковым, дружба с которым его связывала долгие годы. Во время Первой мировой войны Иткинд был мобилизован. Днем он работал слесарем, а ночью творил в мастерской. Он стал постоянным участником художников и объединения

выставок Союза русских «Мир искусства». После революции семнадцатого года в творчестве скульптора появились новые темы. Им были созданы портреты Маркса, Ленина, Энгельса, Лассаля. В 1918 году Горький помог организовать первую персональную выставку Иткинда, на которой экспонировались 42 работы. Одну из работ купил брат президента США Теодора Рузвельта. В 1923 году Иткинд переехал в Петроград. В 1934 году, к 60-летию мастера, в Ленинградском областном Доме художника состоялась его персональная выставка. Особое внимание привлекли его работы «Испанская инквизиция» и «Коричневый фашизм». Триумф ждал Иткинда в 1937 году на выставке в Эрмитаже, посвященной столетию со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина. В экспозиции выставки были произведения более ста авторов; работа Иткинда — портрет поэта в последние часы его жизни — получила первую премию. После нескольких десятков лет относительно благополучной жизни и творческого признания наступил период несчастий и забвения. В 1939 году Иткинд был арестован и сослан в Казахстан. Долгих два десятилетия о нем почти ничего не было слыш Голова спящего старика. 30-е годы. но. Но мало по малу старые и новые друзья и коллеги помогли возродить интерес к произведениям скульптора, который несмотря на преклонный возраст и одолевающие болезни, продолжал создавать одну работу за другой. В 60-е годы состоялось несколько выставок его работ, о нем снова стали появляться статьи. Одна из них — Сергея Коненкова, выдающегося скульптора, называлась «Молодость мастера».

«Я не смог, к сожалению, побывать в Алма-Ате, на выставке работ моего старого товарища, замечательного художника Исаака Яковлевича Иткинда, но весть о том, что она состоялась, напомнила мне встречи с художником в первые дни Советской власти. <...> Я говорю о бурном и очень интересном времени, в которое мы жили, и мне хочется вспомнить добрым словом художников, отдавших все силы строительству новой культуры. Это наш с И. Иткинд ом преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества С. Волнухин, это художники А. Голубкина, Эрьзя, В. Мухина, П. Кузнецов. А. Архипов, С. Малютин, Е. Бебутова, В. Ватагин... Большинство работ И. Иткинда носит характер выразительных аллегорий. Художник работает в дереве, умея выявить его богатейшие возможности, используя его нежность, монументальность, саму фактуру. В таких работах мастера как «Долой войну», «Мудрец», «Паганини», «Портрет поэтессы», «Старик» заключен большой общечеловеческий смысл, достигнута высокая эмоциональная напряженность. Поздравляя старого товарища с его персональной выставкой, которую хорошо было бы показать в Москве, я хочу обратиться ко всем ветеранам советского искусства с призывом посвятить нашему великому народу, создавшему так много прекрасного, новые произведения». Эта публикация в какой-то старой советской газете лежала в одном пакете с письмами, телеграммами, вырезками из газет, фотографиями, которые так или иначе имели отношение к творческой биографии скульптора Исаака Яковлевича Иткинда. Все эти документы попали в Институт иудаики почти случайно, но благодаря этой находке неожиданно возникла возможность рассказать о художнике, некогда известном, а теперь выпавшем из поля зрения искусствоведов и коллекционеров. Его много раз объявляли умершим, сумасшедшим, не раз поговаривали, что он окончательно бросил искусство. Он всякий раз опровергал эти слухи, но в феврале 1969 года он неопровержимо умер. Умер и с ума не сошел, между тем как на открытии своей выставки деревянной скульптуры в алма-атинском Союзе художников в ноябре 1966 года вместо приветственной речи сказал такие слова: «Я очень боюсь умереть. Если умру, то с ума сойду». Сказал и сел на место. Присутствовавший в зале писатель Валентин Новиков в письме к родственнице Иткинда писал: «На открытии собрались художники, представители всякого рода, корреспонденты, репортеры приволокли прожекторы, чтобы снимать для телевидения, говорили соответственно речи. И, наконец, предоставили слово Иткинду. Вот смеху-то было». Исааку Яковлевичу на ту пору было 95 лет. Его не стало через три года, но работу он не оставлял почти до последнего дня. Он много размышлял о жизни и смерти. В другой раз, по воспоминаниям того же Новикова, он сказал, что умереть совершенно не боится, потому что уверен: он попадет в рай, а уж там полным-полно райского дерева и обнаженной натуры — для скульптора сплошная радость. Одна из его работ так и называется «Иткинд в Раю» («Радость», 1968 г.).

Радость. (Иткинд в раю). 1968. Трудно коротко рассказать о жизни и творчестве выдающегося мастера, прожившего почти сто лет. Одно из направлений деятельности киевского Института иудаики — формирование архива документов, связанных с творчеством художников-евреев. Цель поиска документов — сохранить или уточнить сведения о художниках, которые оставили хоть какой-нибудь заметный след в истории изобразительного искусства. В 2004 году фонды Института иудаики пополнились архивом документов скульптора Исаака Яковлевича Иткинда (70 писем, открыток, телеграмм, статьи о его творчестве, вырезанные из старых газет, фотографии). Пакет с документами в Институт передала жительница Симферополя, много лет проработавшая в городской библиотеке. Кто-то из читателей оставил ей пакет перед отъездом в Израиль. Все документы, оказавшиеся в пакете, были собраны племянницей жены скульптора Беллой Соломоновной Иоффе. Среди документов, попавших в архив Института иудаики, сохранилась копия отзыва А.В. Луначарского о работе Иткинда: «Жертва фашизма» (Голова композитора Маця, убитого коричневыми) приобретено русским музеем в г. Ленинграде. Гордая голова пролетария, суровые черты возраста, зачерпнувшего тяжесть дореволюционной эксплуатации. Волевая складка губ, прямая как черта, зачеркнувшая горечь вытянутых к низу уголков рта. С большой теплотой дан поворот головы экскурсантки сразу раскрывающий динамику стремления к узнаванию нового, открывающегося на пути. Полна выразительности маска композитора Маця, убитого коричневыми. «В вечной каторге», являющейся блестящим использованием дерева (кстати, любимого материала Иткинда), показан стихийный протестант. Измученный каторгой капитализма, потерявший глаз в борьбе за существование, он не поддается, он полон упорства и жажды борьбы. Прекрасное преодоление легкости деревянной фактуры создает монументальновыразительную вещь, за последний год Иткинд дал около двадцати новых вещей. В этих новых работах нам раскрывается не только поражающая выразительность жеста и мимики, но сила закрепленного в своей динамике движения, но и ранее не встречавшаяся у него

жизнерадостность и полноценность выражения. Скульптор Иткинд выворачивает старые корни. А. Луначарский Копия верна — подпись Печатъ управления п/д искусств». Белла Соломоновна — племянница жены Иткинда Марии Ильиничны Хейфец, физик по образованию, с упорством профессионального искусствоведа собирала сведения об исчезнувших работах, способствовала организации выставок, пыталась систематизировать собранные материалы. Переписка Б.С. Иоффе с друзьями скульптора, искусствоведами, родственниками представляет несомненный интерес. На протяжении многих лет она хранила переписку, писала воспоминания о малоизвестном периоде жизни и творчестве скульптора, пыталась восстановить забытые факты его биографии. После того, как в 1944 году от сыпного тифа умерла Мария Ильинична Хейфец, связь Исаака Яковлевича Иткинда и Беллы Соломоновны Иоффе была прервана, и восстановилась лишь в начале 60-х годов. Белла Соломоновна не только сохранила письма Марии Ильиничны из Зеренды — небольшого поселка в Северном Казахстане, где Иткинд с женой жил во время войны, но и снабдила их своими комментариями. Первое письмо Марии Ильиничны из Зеренды датировано 29 августа 1941 года. «И. Я. здоров, хотя выглядит очень скверно: глубокий старик, голова совершенно белая, сморщенный. Выехать не может. Будем зимовать в Зеренде». С первого дня появились проблемы жилья и работы. Первая имела единственное решение — снять угол у кого-нибудь из местных жителей. Отдельную комнату трудно было найти, да она была бы им не по средствам. Но и угол подыскать было не так просто — в Зеренде на ту пору было много эвакуированных и ссыльных. Только после двух неудачных попыток удалось устроиться на более-менее длительное время. Но и в дальнейшем приходилось менять жилье неоднократно. В одном случае отказывали (вернее, грубо выгоняли) хозяева, если удавалось найти более выгодных постояльцев, в других — бежали от грубости и притеснений. Условия же были везде одинаковы. Вот письмо от 26 апреля 1942 года: «С апреля живем на новой квартире: старуха — красноармейская мать, с дочерью — женой красноармейца; есть еще внучек. Вся наша жилплощадь — кровать и под кроватью. Хозяева на огороде, а я вожусь с внуком. Он по целым дням орет. У него понос... Кроме того телка, гноит пол. В общем, деревенская идиллия». Из письма от 7-го января 1943-го года: «Хозяйка-кретинка. По целым дням валяется на печке, матерится и беспокоит своим нытьем Господа Бога и Владычицу Матушку. Глава семейства в тюрьме за воровство. Детей трое. Полагаются только на меня. А я не в состоянии обеспечить 6 человек... Приходится терпеть. Ешь недоваренную пищу, стираешь в холодной воде и страдаешь от третьей казни египетской (бытовых насекомых)». Устроиться на работу в Зеренде Марии Ильиничне не удалось. Выручали золотые руки Исаака Яковлевича. «И.Я. стал чеботарем, берет в починку старые башмаки. На кровати у нас сапожная мастерская. Работать ему трудно, нет приспособлений, нет опыта, нет здоровья. Тем не менее И.Я. совершенствуется в своем новом сапожном ремесле. Зимой он портняжил, скорняжил, но ничего не выходило. Теперь он наткнулся на более ходовое дело. Он очень доволен своей работой. Клиенты, к сожалению, не так довольны. Некоторые грозились морду набить, приходилось и деньги возвращать. Но сапожник мой не унывает и продолжает ковыряться». (15 января 1941 года). В первое время в Зеренде Иткинды были очень одиноки, но постепенно возникли знакомства среди эвакуированных и ссыльных, сложился круг добрых знакомых, которые пытались, как

могли, им помогать. С особой теплотой относилась к ним группа сосланных в Зеренду польских женщин. Одна из них, М. Шима-новская, стала позднее переписываться с Беллой Соломоновной. «...Трудно представить себе их существование. Вот меню ужина, на котором я присутствовала: суп из отрубей, заправленный укропом, а накануне был суп из конского щавля, который М.И. собирала в степи. До чего они похудели и обносились — трудно представить. Живут в деревянной бане: зимовать тут в этих условиях для них гибель. И несмотря на все это, И.Я. работает с увлечением, преданный своему творчеству. Но реальной пользы от этого нет, и талантливый человек погибает. Группа полек, ознакомившись с его работами, написала коллективное письмо в газету «Литература и искусство», прося помочь ему, но что из этого выйдет, неизвестно... Выехать им отсюда необходимо, но еще вопрос как выехать и в чем». Паек им выдавался, как правило, зерном (пшеница, овес), реже мукой. У квартирных хозяев были жернова. М.И. научилась «жерновать» зерно. Освоила «русскую печь». Изредка в письмах упоминалась картошка. Мясо и жиры не упоминались никогда. При таком скудном питании они оба были предельно истощены. Часто болели. Кроме болезней и слабости Иткинды страдали от того, что их одежда и обувь износились до отказа. В письме от 17 марта 1943 года Мария Ильинична пишет : «И.Я. очень просит тебе написать, что сделал великолепную деревянную скульптуру на антифашистскую тему. Надо бы сфотографировать ее и послать в Алма-Атинский музей Революции, но как-то не до того: плохо себя чувствуем, особенно он, хотя духом никогда не падает». Далее из письма Марии Ильиничны (10 апреля 1943 года): «Сейчас И.Я. работает над третьей скульптурой на антифашистскую тему. Хочет свезти ее в область, сфотографировать, а затем разослать репродукции во все музеи среднеазиатских республик с предложением своих услуг как художника». Жертвы фашизма. 1964 г. В письме от 5 июля 1943 года Мария Ильинична пишет: «Сами для выезда из Зеренды мы не предприняли ничего, но группа поклонников творчества И.Я. послала письмо-ходатайство в Москву в газету «Литература и искусство» о том, чтобы помочь талантливому человеку, который творит удивительные вещи на антифашистскую тему, выехать в город, где для него могут быть созданы человеческие условия для творчества, где он сможет принести пользу советской культуре. Кроме того, предприняты прямые шаги в ходатайстве о разрешении выстави ть И.Я. в Зерендском парткомитете». На несколько лет переписка Беллы Соломоновны с Иткиндом прервалась. С того времени, когда связь с Исааком Яковлевичем была восстановлена, Белла Соломоновна, живя в Ленинграде, пусть и на расстоянии, опекала скульптора, сочувствуя старому человеку и вполне понимая, что оказалась родственницей великого мастера. Такие определения звучат претенциозно, однако «великим» назвал Иткинда Валентин Новиков, алма-атинский писатель, достаточно долго занимавшийся его твор ческим наследием и написавший о нем ряд статей, писатели Николай Бабошин, написавший о нем документальную повесть «Скульптор», писатель М. Семашко — его статья «Посещение мастера» находится в архиве института в рукописи (очевидно, переписана Б.С. Иоффе). Сохраненная переписка дает возможность представить, какие усилия были приложены друзьями скульптора, искусствоведами, хранительницей документов Беллой Соломоновной Иоффе для того, чтобы сохранить память о художнике. О

жизни и творчестве мастера известно далеко не все, тем более, что некоторые факты его биографии злонамеренно искажались в советской прессе. Иткинд вошел в историю мирового изобразительного искусства, его произведения хранятся во многих музеях и частных собраниях. Его работ могло бы сохраниться значительно больше, если бы сам скульптор их щедро не раздаривал, не уничтожал — из-за невозможности хранить в сарае, который служил ему мастерской, и если бы их варварски не истребляли те, кто как раз и призван был беречь культурное достояние. Множество произведений Иткинда потеряно безвозвратно, многие работы уничтожены во время чисток фондов музеев, были и такие, которые погибли из-за неправильного хранения. Одно из свидетельств тому — письмо писателя Валентина Новикова к Б.С. Иоффе от 7 апреля 1966 г. Философ. 1956 г. Дерево. «Здравствуйте, Белла Соломоновна! Если эти арапы Петра Великого списали оприходованную работу И.Я. и уничтожили ее по акту, то оставьте мысль передавать «Улзу» (одно из последних произведений скульптора. — И.К.) в музей. Когда я узнал, что «Улза» у Вас, то испытал чувство безграничного удовлетворения. Ни в коем случае не заворачивайте «Улзу» в мокрое полотенце, не ставьте близко от нее воду. Лучше всего держать в комнате, где она стоит, обыкновенный аквариум, он будет уравновешивать влажность воздуха. Больше ничего не нужно. Любопытно, каким способом уничтожались работы Иткинда — путем сожжения или путем сбрасывания с двенадцатого этажа. Вообще-то все это очень мило. Теперь насчет слова «Улза». Когда я кому-нибудь рассказываю эту историю, все покатываются со смеху. Дело в том, что я сам тщетно искал это слово во всех допотопных словарях, спрашивал у специалистов, но абсолютно ничего не смог узнать. Тогда я поехал к Иткинду, и спросил у него, что значит «Улза». Он в это время ел какую-то дрянь, изготовленную Соней. Продолжая мелко жевать, он без малейшего удивления посмотрел на меня и сказал: «Не знаю». Просто так сказал, скороговоркой и сразу заговорил о чем-то другом. Я ошалело смотрел на него, а он хоть бы что. Попробуйте теперь изъять слово «Улза». Ничего не выйдет — это нескончаемая река покоя, это логическое завершение страстей и вечная гармония. Он мастер давать названия работам, но здесь он превзошел сам себя. / Когда я смотрел на «Улзу», мне неумолимо вспоминался рассказ Альфонса Доде «Супрефект на лоне природы». Там именно это настроение. Насчет фильма я знаю. Хорошо. Может быть, И.Я. дадут квартиру, а то его курятник здорово смахивает на каркасно-ка-мышитовый гроб. Размер одежды у него 46-й. Только не присылайте ничего слишком хорошего. Соня отнесет в скупочный или на барахолку. О двадцатый век!» Соня — последняя жена Исаака Яковлевича Иткинда. Вряд ли можно сказать, что они жили счастливо. Поначалу Иткинд с мягким юмором говорил о некоторых качествах своей супруги. Позднее он много жаловался на нее, и друзья скульптора относились к ней с явной неприязнью. Вот одно из писем Иткинда к Белле Соломоновне Иоффе, где он рассказывает о начале их брака:

«Моя дорогая, любимая, самая любимая на земле и на небе. Я тебе пишу новости. У меня толМыслитель. 1966 г. стая жена, очень толстая жена Сонечка и дали большую квартиру. Но Соня все толстеет и толстеет, и, думаю, что даже эта большая квартира со временем будет ей мала. Жена моя большой философ, она думает о разуме природы. Этот товарищ Марат расскажет тебе о моей жизни и обо всем. В день своего рождения я получил множество телеграмм со всего света. Мне дали звание Заслуженного скульптора республики и наградили Почетной грамотой республики. 9-го апреля мой день рождения и исполняется сто лет, но я не думаю умирать, не хочу. Если я умру — я сойду с ума. На здоровье не жалуюсь. А жена даже устраивает сцены ревности». / Вот еще одно письмо — тоже без даты: «Моя дорогая сестра, мама и дочь, ты мне все, дорогая племянница Бусенька. У меня никаких новостей нет. ...Недавно я был на врачебном исследовании. Никаких болезней у меня не обнаружилось. Обвиняют старческий возраст. И в этот старческий возраст явилась ко мне старческая слабость, я очень медленно иду, так медленно, что не могу догнать искусственный спутник. И часто я лежу без движения. Скульптуру я бросил. Я надеюсь на небесное царство. В раю я буду работать скульптуру, в раю условия для искусства хорошие, мужчины и женщины ходят обнаженные и кушают яблоки. Можно найти хорошую натурщицу или натурщика. Последние три месяца я лежал без движения. Теперь я опять на ногах. Врачи на меня обращают внимание, говорят, живите пока живется. Бусенька, дорогая, я теперь буду часто писать, потому, что я не знаю срок моей жизни. Очень крепко тебя целую». Письмо писателя Валентина Новикова Белле Соломоновне, датированное 16 мая 1966 года приводится почти полностью: «....Был у И.Я. на юбилее вместе с киностудийцами, и они мне немного рассказали о Вас. Иткинд работает по 15 часов в сутки. Непостижимо! И знаете, какой ужас! Он сделал Сталина, страшный по силе гротеск. Я его не видел, но Жовтис говорит, что это было великолепно. Потом какой-то дурак сказал ему, что Сталина «реабилитировали». И Иткинд с перепугу сжег свою работу. Теперь усиленно интересуется, могут ли его посадить. И еще: испортил «Марсианку». Это была такая «Марсианка»! Если бы Вы могли видеть выражение ее губ. Жалко до слез. Он начал портить свои работы. Меняется замысел, и он уже не дорожит ничем. Великий, великий, великий Иткинд». В декабре 1968-го года Валентин Новиков пишет Белле Соломоновне: «У И.Я. что-то случилось с памятью. Ведет он себя очень странно. Сидит дома надевши на голову еврейскую ермолку, и читает Талмуд, здоровенный такой в черном кожаном переплете. Почти не работает. Стоит неоконченный Пушкин и все. Тяжело Вам писать об этом, но что поделаешь. Квартира у него теперь хорошая (уже третья, трехкомнатная), да что толку. Ему куда как лучше было работать на огороде среди подсолнухов возле старого барака». С Марией Ильиничной Хейфец, тетей Беллы Соломоновны Иоффе, он прожил двадцать лет, и эти годы вспоминал как самые счастливые в своей жизни. Одно из свидетельств тому фрагмент письма искусствоведа Е. Микульской (15.X.1956 г.) Белле Соломоновне: «...Роль Марии Ильиничны бесспорно велика, это чувствовалось во всех воспоминаниях И.Я. Он считает, что жизнь состоит из тех 20-ти лет, что он прожил с Марией Ильиничной.

Вернее, что именно эти 20 лет и были жизнью. Есть много добрых и теплых деталей, которыми он вспоминает Марию Ильиничну. По сути дела эта утрата так и осталась большим горем. Это особенно усугубляется контрастом прошлого и настоящего. Софья Пушкин. 1966 г .Иосифовна, несмотря на большую заботливость, очень много огорчений доставляет И.Я., и особенно тем, что запрещает ему работать. Я давно ее не видела, хотела поговорить с ней, хотя не думаю, чтобы это было особенно эффективно. Я никогда не осмелилась бы ничего подобного Вам написать, но это желание И.Я.». Они познакомились в редакции симферопольской газеты, где Мария Ильинична работала корректором. Она была намного младше его. Ее забота и поддержка помогли Исааку Яковлевичу пережить ссылку и страшное военное время. В 1944 году они оба заболели брюшным тифом. Исаак Яковлевич выздоровел, а жена умерла. Белла Соломоновна сохранила письма, полученные от тети. Она сочла своим долгом включить их в свои воспоминания. Вот одно из ее писем к писателю Валентину Новикову (20.IV.90 г.). «Валентин Афанасьевич! Наконец-то я дописала свои воспоминания об Иткинде. Признаться, уже боялась, что не успею (годы-то мои — уже большие, половина девятого десятка). А очень хотелось написать о некоторых малоизвестных деталях биографии Исаака Яковлевича (Зеренда), а также написать о Марии Ильиничне. Это я считаю долгом своей совести. Не из родственных побуждений, а по справедливости. Всю жизнь она была ему преданным и понимающим другом. Они были женаты 20 лет, их разлучила только ее смерть. Из числа знавших Исаака Яковлевича людей большинство знало только о его жене Соне (да еще, по его рассказам, о «баронессе»); не подозревая, что раньше была жена совсем другого рода...» В 1988 г. вышла в свет книга «Прикосновение к вечности» (изд. «Онер», Алма-Ата) — сборник воспоминаний и материалов о скульпторе Исааке Яковлевиче Иткинде. Составители сборника и большинство авторов знали И.Я. Иткинда лично только в те годы, когда он жил в Алма-Ате, т.е. в последние 25 лет его жизни. Эти записи являются попыткой несколько пополнить биографические данные, относящиеся к предыдущим периодам долгой, почти столетней жизни И.Я. Иткинда. Белла Соломоновна Иоффе написала воспоминания о малоизвестном периоде жизни художника «И.Я. Иткинд в Крыму» (1924—1926). О довоенной жизни Иткинда известно немного, особенно о крымском периоде творчества. Воспоминания Б.С. Иоффе ценны именно теми сведениями, до которых теперь, через прошедшие десятилетия дотянуться искусствоведам чрезвычайно трудно. Поэтому даже фрагменты ее воспоминаний представляют интерес. В начале 20-х годов у Исаака Яковлевича возникла угроза туберкулеза и врачи посоветовали ему переехать в Крым. Он переехал сначала в Ялту, затем, не устроившись там, в Симферополь. Здесь он стал преподавать в художественном техникуме, получил квартиру и помещение для мастерской. Квартира состояла из полутемной комнаты с прихожей, без каких-либо удобств и других помещений. По тогдашним крымским стандартам это было не так плохо. Для мастерской ему отвели светлое и просторное помещение бывшей бакалейной лавки, вход был прямо с улицы, вровень с землей. Значительную часть площади мастерской занимала большая композиция «Погром» (гипс): тела убитых мужчин, изнасилованных женщин, обломки домашних вещей, убитая коза. Исаак Яковлевич в то время продолжал работать над этой скульптурой. Лежала в мастерской также законченная «Голова убитого красноармейца» (гипс), размером раза в два больше натуральной величины. В этой же мастерской был создан один из шедевров Исаака Яковлевича — скульптура «После погрома»: старик еврей, присевший у дороги, в руках у него суковатая, выломанная из дерева палка, рядом — дорожная корзинка. О последнем периоде жизни и творчества скульптора известно гораздо больше — благодаря воспоминаниям современников, письмам, архивным документам. Письма писателя Валентина

Афанасьевича Новикова к Белле Соломоновне Иоффе дают возможность многое узнать об алма-атинском периоде жизни Иткинда. Смеющийся старик. 1957 г. Дерево. Письмо В. Новикова, датированное 29 апреля 1963 года: «Уважаемая Белла Соломоновна! Исаак Яковлевич пришел ко мне в воскресенье утром. Он выглядит вполне здоровым и бодрым. Говорит, что чувствует себя лучше. Всю зиму он лежал в постели. За это время он написал двести страниц философии о боге. Все это невероятно. Письма он не может написать, а двести страниц какого-то богословского трактата написал. Теперь он снова начал работать. Несколько дней назад увидел на улице какого-то старика-казаха, уже сделал его портрет по дереву (за два дня!). Работал до двух часов ночи... ...С него все скатывается как с гуся вода. Нет сил, которые поколебали бы его оптимизм. Он меня очень посмешил, открывая секрет: «В искусстве, говорит, я такой же грамотей как и в русском языке (он всю жизнь говорил с еврейским акцентом, свои рассказы, опубликованные в журнале «Советиш Геймланд», он написал на идиш), а никто никогда не признавал моих работ безграмотными». Потом стал похваляться, что он был выдающимся талмудистом. У него есть несколько новых работ. Это вещи невероятной силы». Исаак Яковлевич Иткинд умер, не дожив год до своего столетнего юбилея.

Уважаемая редакция «Егупца»! Познакомилась в № 9 вашего журнала с записками военного времени Ирины Хорошуновой. Была поражена ее осведомленностью во всем, что творилось в годы оккупации. Захотелось и мне поделиться своими воспоминаниями. Наша семья Прокоповых также была в оккупации. Мы коренные, потомственные киевляне, только жили с дореволюционных лет на его окраине, в так называемом «Новом строении», возле старого Владимирского базара, на месте которого ныне Дворец «Украина». Жили среди людей, большей частью связанных с торговлей, среди бедного еврейского населения, переехавшего в Киев из местечек. На нашей небольшой улочке всегда было оживленно, много детворы. И говорливо. Евреи говорили на своем родном языке, часто перекликаясь чуть ли не через всю улицу. Но вот пришла война. И 19 сентября 1941 года наступила оккупация (я выпишу фрагменты из записей своих воспоминаний для вашего журнала). Все население небольшого нашего дома (хозяева и квартиранты) с утра засели в той части подвала, что выходила окном во двор. Все сидели тихо, разговаривали мало. Ждали. Накануне, поздно вечером, был взрыв — взорвали мост. Мы отрезаны от своих. В подвале сидят и евреи нашего двора, которые не послушались совета Левы Бараха, специально приезжавшего с фронта эвакуировать свою семью и настоятельно советовавшего им уезжать из Киева.

— Что ты, Лева? Мы мелкие люди, зачем мы нужны Гитлеру? При нем будет хорошо жить, — уверяли они, — можно будет торговать, и вообще, все будет хорошо... Около 3-х часов дня вбежал мальчишка с криком: «Идут, идут! А вы тут сидите! Немцы идут!» Все, кто сидел в подвале, сорвались с мест и побежали вслед за мальчишкой на улицу. Мы же — к себе в квартиру. «На краю тротуара ул. Красноармейской толпились люди, по Немецкой с верхних улиц и «зеленого двора», торопясь, толкаясь и спотыкаясь на неровностях тротуара, неслась делегация встречающих «долгожданных гостей». Здоровый, черноволосый мужчина в сапогах, с ошалевшим лицом и подстриженной бородой, нес косо и криво (из-за торопливости) крест. Вокруг него, несколько принарядившихся, в украинских платках женщин несли иконы в массивных окладах, прижимая их к животу. Одна из них, помоложе, в расшитой сорочке, на вышитом рушныке, несла круглую ковригу хлеба. Все это спешило к улице Красноармейской». «Немецкая колонна появилась перед нашим домом. Во главе ее шли три рослых, мощных здоровяка-немца. В сапогах из толстой кожи, голенища с раструбом, носки широкие, почти квадратные. Чужая, серо-зеленая форма. Рукава по локоть закатаны. Руки как у мясников. Черное короткоствольное с кругом, с широким дулом оружие они держали в руках, направляя: шаг — вправо, шаг — влево. Высокие металлические каски. Идут медленно, чинно, важно, никого не замечая. За ними также серо-зеленые ряды чужаков, с ощетинившимся оружием. И дальше серо-зеленая одноликая масса. Идут, идут... В их рядах ни шороха, ни движения, ни взгляда. Встречающие во главе с мужчиной с крестом ринулись было преподносить «хлебсоль», но передовой немец, один из троих возглавляющих шествие, молча так повел своим автоматом, что у «верноподданных» ноги приросли к тротуару. За пехотой пошла артиллерия и обозы. Все вычищенное, прилаженное, пригнанное, не дребезжит, не болтается. Вожжи широкие, светлые. Повозки — фуры. А лошади — таких никогда и не видывали. Разве что на картинках. Немецкие лошади раза в три больше наших крестьянских. Хвосты обрезаны под самую репицу. Гривы острижены, торчат щеточкой-ежиком. И немцы все рослые здоровяки, точно братья-близнецы. Шли войска мимо нас к Крещатику, занимая только одну сторону улицы. А по противоположной, по тротуару, наши новостроенцы тащили черные клеенчатые диваны, кровати, стулья из разбитого ими накануне и недограбленного мебельного магазина. Немецкие войска прошли, но с улицы народ не уходил. Обсуждали виденное. В это время со стороны Крещатика на большой скорости пронеслась открытая машина с несколькими немцами. На борту этой машины сидел молодой парень в нашей советской форме, придерживающий древко немецкого знамени. Знамя

развевалось на ветру огромным, почти квадратным полотнищем. Красное поле, на нем большой белый круг. В круге черная свастика. Так в городе Киеве появилась новая власть. Чужая, но власть. Когда мы рассказали своей старой и слепой бабушке Прасковье Георгиевне Прокоповой о том, какие вылощенные немцы, она засмеялась: «Верно скреблись и вшей выбивали целые сутки. То-то так долго не появлялись. В прошлую войну, как выгрузились, женщин с улицы Старо-Вокзальной заставили воду греть и с мылом вокзальную площадь мыть. Наше украинское сало с немецкой чистоплотностью в Германию отсылать. Эти «колбасники» наведут чистоту и порядок», — сказала наша бабушка». Так началась для нас оккупация. Утомленные, все скоро легли спать. 20-го сентября 1941 г. наступил первый день чужой власти. «Наступившее утро неожиданно преподнесло множество хлопот. Открыли кран, надо ж умыться. Кран пошипел и умолк. Воды нет. Наша Берта с Соней Балясной пошли искать, где б воды раздобыть. На Тверской из трубы стекает, нашли. В очередь за драгоценной влагой вместе с Бертой пошли и мы с сестрой. К небольшому нашему обществу подошел немец. Все примолкли. Немец высокий, молодой, в шинели более яркого зеленого цвета, чем у вчерашних оккупантов. Он помолчал, потоптался и вдруг, обращаясь к хорошенькой, молоденькой, темноглазой девушке, произнес: «Юда? Юда? Да?» Никто не понял, о чем он говорит. Слово было незнакомым. Вмешалась одна женщина: «Нет-нет». Дальше она стала говорить с ним понемецки. Немец ушел. Растерявшейся девушке женщина сказала: «Он спросил, или ты еврейка? Он еще придет. Ты уходи. Не ходи сюда. Ты молодая, красивая, обратила на себя внимание. Уходи». — А при чем тут «еврейка»? — спросила Соня. Женщина ничего не ответила». «На улице царило оживление. Люди ходили и по Немецкой, и по Красноармейской, как в праздничный день. Совсем как в выходной. Никаких ни у кого дел, ни занятий. Особенно это было заметно у многоэтажного старого дома, что размещался возле «Капли молока» на Красноармейской улице. Большинство жильцов этого дома были евреи. Евреи в основном зажиточные. Не чета евреям «зеленого двора» Байца или наших полуподвалов. В их доме, как и везде, воды нет, канализация не работает. Зачем сидеть в квартирах и дворах, когда на улице так хорошо и весело. Все вокруг видишь, и тебя видят. Немцы не страшны. Немецкий язык — тот же еврейский. Все понятно, переводчика не надо. С детьми, стариками, кошками, собаками. С кастрюлями, примусами и неизменными семечками все высыпали на улицу. Не во двор, а на центральную Красноармейскую улицу. Евреи народ темпераментный, все были оживлены, веселы, шумливы и говорливы. Щелкали семечки, варили обед, рядом играли дети. Тут же прогуливалась принаряженная молодежь. Многие помнили немцев по первой войне. Уверяли, что при них можно хорошо торговать, а следовательно, хорошо жить. Что немец любит порядок — дай, что положено ему, а остальным он не интересуется. А Родина? Родина — там, где тебе хорошо. Наши евреи с улицы Немецкой победнее, но и они повторяли то, что слышали от своих более влиятельных людей. Хвалили немца Гитлера, уверяя, что те евреи, которые бежали от него из Германии в 30-е годы, были коммунистами. И хоть хорошо знали, что ходивший по нашей улице гипнотизер Мессинг коммунистом не был, о нем помалкивали. Но так продолжалось недолго. Действительность этой «еврейско-немецкой» дружбы я увидала на третий или четвертый день оккупации. Из окна. Молодой, толстый биндюжник, из «зеленого двора», румяный, веселый и принаряженный, в невообразимой до того толчее Немецкой улицы, попросил у встречного немца прикурить. И получил в ответ удар в лицо такой силы, что отлетел на несколько шагов. Немец что-то крикнул ему при этом и пошел вверх по Немецкой, вытирая руку белоснежным носовым платком. Через несколько часов поползли слухи, что арестовали кого-то по соседству. За арестованным явилось несколько человек и отвели его в Гоголевскую школу, что на базаре. Что к нему никого не пускают. А тех, кто пытался выяснить, за что он арестован, также арестовали. Слухи на то и слухи, чтобы распространяться молниеносно и будоражить общество. Как море, заволновались улицы. Известие перекинулось и на улицы Горького, Тверскую, Предславинскую, оглушило

«Бароновку» и Яры. Оттуда прибегали узнавать подробности; но никто ничего не знал. Пришли. Забрали. И все. Верно было «за что», решили новостроенские мудрецы: «Посидит. Отдохнет. Не в тюрьме ж, в 56-й школе сидит». Вскоре все стали жить приказами. Комендантский час объявлен. После 6-ти вечера не выходи. Собак следует истребить — приказ. Хорошо у нас, да и ни у кого из дворовых их нет. Кошек пока не трогают. Противогазы сдать немедленно — приказ. Радиоприемники сдать — приказ. Всем на бывшие работы явиться — приказ. Так и сыпятся эти приказы, как «манна небесная». И в каждом: «под страхом смерти». Слово «расстрел» за невыполнение. Я лежу — нога разболелась — нарыв. Ступить не могу. Новые туфли, что к выпускному вечеру в школе купили, ногу натерли. Единственное развлечение в окно смотреть. И там теперь глядеть не на что. Приказы немецкие замучили, но кое к чему приучили. Пусто теперь на улице. Оживления праздничного уже нет. Жить тяжелее. Работы нет. Денег нет. Ничего никому не дают. Магазинов нет. Продуктов не купишь. Базар наш совсем замер. Многим уже перед приходом немцев этих уже тяжело жилось. А теперь и мы без денег сидим. Сухари едим, что насушили. Мой отец, старший инженер киевского водопровода, не решался идти на водопровод узнавать: «что?» и «как?». А вот как приказ вышел, так и стал работать. Но все равно ничего не получает. Ни денег, ни хлеба. Смотрю в окно. На противоположной стороне Красноармейской, на стене дома, где Печьян жил, клеят большой, в 0,5 метра лист желтый. Снова какой-то приказ. Уже и народ собирается, читает. Кричу: «Мама-а-а! Приказ новый повесили. Напротив. Только что!». Киевляне за эти немногие дни уже знают, что читать приказы надо немедленно. Незнанием отделаться нельзя. Опасно. Берта с Кирой, моей младшей сестрой, идут читать приказ. Читают. Возвращаются. И мне, больной, ничего никто не докладывает. Что ж они там вычитали? А возле вывешенного приказа уже толпится народ. Но, прочитав, не задерживается, торопливо отходит. Проходит час, другой.

— Мама, что там в приказе?

— В приказе? Каком приказе?

— Как в каком, в том, что Берта с Кирой ходили читать. Я видала, они читали. Уже давно. Видишь, его все читают. Мать отправляется искать Берту. Они с Кирой во дворе складывают кирпичи, порядок наводят. Берта спокойна. Говорит матери, что приказ касается только евреев, поэтому Балясные пошли к кому-то из знакомых, возможно, к раввину, узнать как быть. Они придут, и тогда будет известно что делать. Мало что поняв из ее слов, мать направляется сама читать этот приказ. Возвращается расстроенная.

— Берта, да бросьте вы эти кирпичи! Ну какие могут быть сейчас кирпичи? Где Балясные? С работы приходит отец. Евреям предложено с теплыми вещами, с документами, деньгами и ценностями явиться 29-го сентября на Дегтяревскую улицу. Для отправки. Отправки куда? В гетто? В какую-то резервацию? В лагерь? Все теряются в догадках. У нас с дореволюционного времени есть подробнейшая карта железных дорог России. Бабушкин брат Кирилл Георгиевич Рябоконь был железнодорожник. От него нам досталась. Для прихода евреев на сборный пункт отменяется комендантский час. У места сбора размещается Лукьяновская тюрьма. У места сбора — Качаты. У места сбора — подъездные железнодорожные пути. Ветка. Она нанесена на нашей карте. Ночь, никто не спит. Балясные, Ушеренки советовались с умными людьми. И не только они. Решено, что они все вместе будут идти по приказу. Берта присоединяется к ним. «Умные люди» советуют держаться вместе. Они знают, что Гитлер уже создавал где-то такое гетто. То ли в Польше, то ли еще где-то. Ничего. Люди везде живут. Берта — бедный человек, она сирота, росла в детдоме и болела костным туберкулезом. Моя тетя Таня, которая была воспитателем в санатории, где Берта лечилась, забрала Берту жить к нам, когда ей исполнилось 16 лет, и уже нельзя было оставаться в детдоме. У нее нет ни ценностей, ни денег, ни теплых вещей, даже зимнего пальто у нее нет. Ходит в старом осеннем зимой. Нет никаких ценностей и у наших соседей. Единственная ценность для них — это Сонина девочка Циличка, но они пойдут со всеми. А наша Берта — кандидат партии. Гитлер ненавидит коммунистов. Берте

лучше идти со всеми. Со своим народом. Ее не выдадут. А деньги и все прочее? — будут делиться. Евреи дружный народ, помогут. Утром 29-го сентября, всего через 10 дней после взятия города, только забрезжил рассвет, евреи нашего Нового Строения тронулись в путь. Путь не близкий. Транспорта никакого. Идут с вещами. Каждый хочет взять с собой побольше. Кроме того, старики, дети, больные, не все могут скоро преодолеть этот путь. Некоторые, имевшие отношение к гужтранспорту, которых по соседству с нами было немало, сохранившие лошадей, вернее, сумевшие раздобыть лошадей, ехали на повозках. На пароконную площадку грузили имущество, усаживали стариков, детей. Взрослые шли пешком. Шли, громко разговаривая, многие с шутками. Так пошли евреи из 109го номера, присоединившись к своим родственникам, то ли знакомым со Сталинки. Ушли первыми, как только рассвело. Берта и наши соседи Балясные — часов в И утра. Перед уходом, как положено и заведено было в нашей семье, все посидели, помолчали. Перецеловались. Попрощались. Пообещали при первой возможности сообщить о себе. Тетя, Татьяна Константиновна Прокопова, пошла провожать Берту, помочь ей нести корзину и чемодан. С ними, уходившими, мы все вышли во двор, проводить их хоть за ворота. Во дворе задержались. Пришла соседка Миля со свекровью также попрощаться с уходившими. Старая Балясная, вдруг что-то вспомнив, побежала к себе в квартиру. Вернувшись, она стала давать нам в торбе остатки муки.

— Нате, это остатки, может, вам пригодится. Возьмите, это ж уже то, что с собой не заберешь. Мы и так нагрузились. Еще ж и Цилю надо нести. Мы все плакали, и они плакали. Одна Миля своим громовым голосом увещевала: —І чого то ви всі сльозу пускаете? Наче щось таке. Оно, як люди йдуть... Тетя Таня пришла не скоро, молчаливая и как в воду опущенная. Берту до конца ей проводить не удалось. Рассказала, что народа идет тьма-тьмущая. Вся улица запружена, такая там толчея, что яблоку негде упасть. Что стоят там, перегораживая улицу, цепи военных. За первую цепь они прошли. У второй цепи заграждения встретили знакомых из санатория им. 1-го Мая, в котором работала тетя Таня и лежала с костным туберкулезом Берта. Берта шагнула за цепь, а Таня задержалась, разговаривая с сотрудниками по Пуще Водице. Евреи-врачи (муж с женой) решили дальше не идти. Берту из-за второй цепи не выпустили. А когда Таня ей стала передавать вещи, то ее также уже насильно хотели затолкать за цепь. Эти знакомые с трудом ее отстояли. Супруги решили скрыться. Таня вернулась домой. Судя по тому, как вели себя немцы второй цепи, ждать ничего хорошего не приходится, сказала она». Я, окончив школу, собиралась поступать в университет, но с началом войны пошла работать на Смородинскую насосную станцию Киевского водопровода. Работала в химотделе Санбаклаборатории до самого прихода немцев. В последние дни перед оккупацией работала «одна за всех». Объект имел стратегическое значение. Охранялся. Но в предпоследние дни все разбежались из нашего химотдела. Да и охрана также. С началом оккупации, уже после 29-го сентября, я пошла в «Водотрест» восстанавливаться на работу. «Явилась на водопровод, на Подол, в Управление. На обеденный перерыв попала. Говорят: «Отец в столовую обедать пошел». Отправилась его там разыскивать. Нашла. Хорошо, что еще в отдел кадров не успела сходить.

— Подожди, пойду спрошу, быть может, и тебе пообедать дадут, если сегодняшним днем тебя оформят. Постой здесь. Комната перед обеденным залом темная. Электросвет еле-еле потолок освещает. Сотрудники толкутся. Туда-сюда ходят. Кто на обед, кто с обеда. Отец из зала выходит и следом какой-то молодой, высокий, в черном, кажется, и кепка на голове. Я спрашиваю: «Папа, ну что?» и вдруг молодой этот парень хватает меня за подбородок и поворачивает к себе мое лицо, что-то говоря. Опешив от неожиданности, я, не долго думая, бац его по руке! И как ни в чем не бывало, поворачиваюсь к отцу. Нахал такой! Получил то, что заслужил. Но на отца страшно смотреть, стоит как смертник. Этот парень еще что-то говорит и

уходит быстро и решительно. Вопрос о том, можно ли мне пообедать, застревает в горле. Отец, стараясь не показывать своего волнения, говорит: «Уходи, иди домой. Никуда не заходи. Иди. Иди же». Так я осталась без работы. Вместо меня на водопровод ученицей пошла работать моя младшая 13-летняя сестра Кира. Думаю, что товарищи отца по работе помогли замять это «дело». Она стала получать «мой обед». С тех пор, как немцы объявили отправку на работы в Германию, а городской голова Форостовский поместил в газете свое воззвание с призывом: «Благодарным украинцам, освобожденным от жидо-большевиков» германским гитлеровским правительством ехать на работы «Із квітучої Украни до сонячноі Німеччини», не прекращаются облавы. Ловят людей на базарах, на улицах, в кино. Прочесывают одномоментно целые кварталы и улицы. Чаще всего ловлей занимаются полицаи. А немцы отправкой «улова». Ловят с собаками и без собак. Моя сестра Кира как-то попала в облаву, «шла на Подол на работу. Взяла с собой кастрюли, чтобы обед свой нам принести. Захватили ее возле трамвая, что от Филармонии вниз, на Подол ходил. Партию захваченных погнали вверх к площадке у фуникулера. Там оцепление. Немцы с автоматами. Машины подходят. Пойман — полезай в кузов! Кирочка девочка маленькая, худенькая. Все в задние ряды забивается. Машину загрузят — увозят, а она все остается. Что делать? Можно попытаться сбежать по откосу вниз на Подол. Но как убежишь? Немец стережет, молодой, с автоматом. Стоит, ждет приезда очередной машины. Кирочка оттягивает время отправки в «сонячну Німеччину». Не она одна. А немцы все новые и новые партии подгоняют. Грузят, увозят. А Кира все старается время оттянуть. В перерыве между приездом машин к ней подошла женщина молодая. Тоже где-то на водопроводе работала.

— Давай бежать! Я сейчас немца попрошу. Может отпустит? Сняла кольцо с руки. Немец кольца не взял. Но когда побежали, сделал вид, что не видит. Бегут по этой страшной крутизне, не разбирая дороги. У Кирочки кастрюли в сетке гремят. Догадалась, бросила. Сбежали на Подол. Прямо в какой-то двор угодили. С тыла влетели. А на Подоле облава. Все ворота на улицу заперты. Так и отсиделись во дворе, пока облава кончилась. Домой Кира пришла без кастрюль. Мать набросилась: «Где так долго ты была? Где кастрюли?». Не знали же, что с ней случилось. Сколько она пережила. И кто эта ее спасительница, так и неизвестно». «Попал как-то в облаву и отец. Пришел домой ни жив, ни мертв. В заложники попал. Каждого десятого расстреливали. Он девятым был. На волосок от смерти. И немцы, и полицаи так разохотились, что стали устраивать облавы для нужд местного значения. Надо кому-либо из них что-то погрузить, поднести. Задержат пешеходов, по выбору используют. Потом хотят — отпустят. Хотят — сдадут для отправки. Помимо облав управа повестки стала рассылать. Сперва — неработающей молодежи. Затем всем подряд, у кого возраст подходящий. Стариков, больных не брали. А малолетки? — Пожалуйста! Кирочке еще 15-ти не было, а ей повестка пришла. Мать в отчаянии: «Если ее возьмут, я повешусь!» Отец все усилия приложил. Директора Глаголева просил. Плакал. Отстояли. Осталась работать на водопроводе. Правда, больше Кира на Подол не ходила. Работала у Новоселова на насосной станции. Рядом с домом». «Тем, кто освобожден от «трудовой повинности» пропуск выдали «аусвайс». Если попадутся — предъявляют свой талисман. На бирже столпотворение! Все, кто по повесткам в Германию направляются, через нее проходят. Если в облаву влипли — прямиком. И я на бирже была. Видала. Кошки на сердце скребли, пока оттуда вышла... Освобождение временное получала. Когда туда шла, то уже кое-что знала. Ведь многие, перед тем как туда попасть, себя калечили. Луком глаза натирала. Сердцебиение вызывали — сердечные средства принимали, раны растравливали, язвы делали. В зале, где ожидали очереди, ко мне вдруг подошел врач в белом халате: — Если вы хотите, я могу вас освободить. Выбрал почему-то из всех.

— Спасибо, у меня освобождение есть. Я с курсов «Вукооп-спилки».

— Ну смотрите. А то я могу вам помочь.

Подумалось, странно, если там такие врачи, отчего ж там все плачут? Вышла с биржи, как на свет родилась! Где эта биржа? Даже позабыла враз. На Керосинной! Век бы ее больше не видеть!». В 1943 году к осени уже стало ясно для всех киевлян, что оккупации скоро конец. В сентябре нас выгнали из дома. «Наступил этот день. День изгнания из родного дома, в котором семья прожила более ста лет. Дом наследственный, потомственный, прокоповский. Два часа на сборы! И — вон! Тетя Таня с бабушкой Пашей будут у кого-то на Кузнечной жить. Там, где дядя Жорж Виноградов. Мать — невестка Таня с 1942 года знать ее не хочет. Что-то тогда меж ними произошло, когда я на торфу работала. Но нас, детей, как всегда, не посвящают, ничего мы об этом не знаем. Мать весной поднялась, как осенняя муха ползает. Но двигается. Вот и сейчас помогает Тане бабушку, свекровь, на стуле на Кузнечную перенести. Бабушка Паша, которая в дореволюционное время спасла от погрома еврейскую семью Меня, лежит. Она тогда детей Меня посадила вместе со своими детьми возле икон (девочкам повязала косынки), а когда увидела, что погромщики входят во двор, бросилась в подвал, где Мень пек хлеб (он был пекарь). Там стояла кровать. Бабушка не растерялась — бросила Меня на кровать, накрыла периной и сама легла сверху. Вошедшим погромщикам сказала, что она хозяйка этого помещения, сейчас немного приболела и прилегла отдохнуть, а пекарь куда-то убежал, наверное, спрятался. А сейчас мы под бабушкой Пашей перевозили секретную документацию водопровода и наш советский красный флаг с серпом и молотом, зашив его в подушку. За два часа успеем перевезти. Тут близко. Отец на работе. Его мешок мы возьмем с собой. Я подхожу к окну. Казаки или власовцы, в таких зеленых мундирах, как во дворе у Тамары живут, пилят каштан. Тот каштан, на который в моем детстве снегири садились. Красивые, красногрудые птички. На глаза слезы наворачиваются. Отхожу от окна, иду по комнатам. Вот мать вернется, и мы уйдем! Уйдем неизвестно куда! Вернувшиеся решили, что наши мешки мы пока оставим у Тани на их новом «нашесте». В этот день выгоняли из домов все население: от Днепра до нашей стороны улицы. Поэтому все население четной стороны Красноармейской и прилегающих улиц высыпало глядеть на «шествие народов». Одев пальто, просунув руки в постромки, мы двинулись в путь. Мы трое шли, не шли, а брели вниз по Немецкой. Прокоповых знали почти все в округе. Но ни Тани, ни бабушки с нами не было. Возле двора Морозовых нас остановили: — Куда вы?

— Не знаем. Сами не знаем. Подошли все остальные Морозовы.

— Не знаем. Отец на работе. Не знаем еще. Мы посидим, подождем. Придет — решим как быть.

— Скиданы?

— Их также выгнали. И Феодосию Георгиевну.

— А Прокоповы? Семья Владимира Владимировича Проко-пова?

— Те куда-то к знакомым на Сталинку ушли... Все собравшиеся смотрят на старшую сестру Морозову. Она среди своей родни командир.

— Нина! — говорит она золовке — Можешь взять их к себе?» Так мы поселились в доме чужих нам, разделивших наше горе людей. И жили в очень большой тесноте до того времени, пока немцы не стали выгонять все население города из Киева на Белую Церковь. «На Владимирском базаре стоят пушки. Дальнобойные орудия. За Днепр бьют. Вышка на углу Владимиро-Лыбедской улицы поставлена. Проволока вдоль улицы Красноармейской протянута. Запретная зона. Пусто там. Мертво. Только на базарной площади жизнь. Прислуга немецкая возле орудий; двигаются там. В нашем доме окна, как всегда, открыты. А вот стекла уже кто-то вышиб. Мертвые окна, безглазые. Мои детские книжки на улице Немецкой перед домом валяются. Ветер их треплет. Кучей лежат! Недавно мать не выдержала. Ничего никому не сказала, лишь потом, когда немец часовой с вышки застрелил мужчину какого-то, мать призналась. В зону, домой, ходила. Перешла. Под проволокой. В дом вошла. Говорит: «За

помидорами ходила». У нас в бочке, в подвале, квашенные оставались. В макитру набрала. Прикрыла. Уже во дворе к воротам подходила. А тут немец во двор. Навстречу. Мать замерла. Остановилась. Он покрышку поднял. На мать посмотрел. Ничего не сказал. Домой вернулась. Жива. А труп мужчины до сих пор валяется. Не убирают. В назидание другим! Немцы! Евреев убивали. На базаре руки рубили ворам, вешали, заложников расстреливали. Теперь им терять нечего, за все один ответ. Мужчина тот, верно, в канализационном коллекторе или ливневой канализации прятался. Может, не рассчитал. Люк стал поднимать как раз возле часового. Так люди говорят». Видела я, как пленных пристреливали. И как их спасали. Видала повешенных, взрыв комендатуры немецкой. Видала, как гнали моряков Пинской флотилии. Как выдавали молодого еврея, и я даже попыталась его предупредить, шепнув ему немедленно уходить с того двора, но удалось ли ему это, не знаю. Как «перекрашивались» люди, в том числе и мои школьные товарищи и сверстники. Многое я видела. Но прозрела только после войны. Память сохранила, а Бог дал разум и способность отличать Правду от Лжи. Осень 2004 г. Прокопова Елена Константиновна

Пам'яті Романа Корогодського Пішов із життя Роман Корогодський. Ще на одну світлу людину стало менше в цьому світі, в українській культурі, в місті Києві. Скільки ми його знали, він завжди несамовито працював. Його тексти про Довженка, про українське кіно та літературу незмінно з'являлися в книгах, часописах, газетах... Він був учасником багатьох конференцій, семінарів і вечорів, присвячених творчості великих українців, пам'яті дисидентів, порозумінню між людьми, вірами та народами. На ці зустрічі він завжди приходив зі своєю дружиною — світлою й мудрою пані Оксаною. Як швидко він постарів після її смерті! Він писав сценарії, за якими знімали і не знімали кіно. Сценарій «Україна: Віра, надія, любов» спричинив появу одного із найталановиті-ших вітчизняних фільмів про трагічні українські долі в часи комуністичного пануванкя. Роман Корогодський був дуже енергійною людиною. Він брався за справи великі, масштабні і, як правило, перемагав. Чого варті лише його видавничі проекти, які він розпочав в своє останнє десятиліття земного життя. Я мав щастя співпрацювати з паном Романом у підготовці та виданні книги «Поле відчаю, поле надії» (К. 1994). То була ідея Романа Корогодського — тоді це мислилося як серія книг — він сам і підготував той перший том. У тій книзі ми прочитали, наприклад, «Українські силуети» Михайла Хей-феца, текст, що одним із перших розповів світові про постаті українського дисидентства. І своєю творчістю і своїми редакторськими проектами Роман Корогодський намагався розвіяти радянську міфологію — найбільшу світоглядну отруту XX ст. в Україні. Ми зустрічалися з паном Романом, може не так часто, як хотілося, хоча в певні періоди досить регулярно. По-перше, він завжди допомагав, відгукуючись на мої прохання: і в пошуках текстів, і в організації зустрічей, і науковими консультаціями. По-друге, він умів цінувати тексти і слово. Для мене були дуже важливими його судження про книги видавництва «Дух і Літера», однойменний часопис, про альманах «Єгупець», про проекти Інституту юдаїки. Я намагався передавати йому майже всі наші видання — він був одним із найвдячніших читачів. Пан Роман був із когорти українських дисидентів, для яких категоричність, а часто й несамовитість були нормою в оцінках поведінки людей, їхніх вчинків і текстів. Одного разу він публічно звинуватив нашого спільного товариша в некоректній — з його точки зору — поведінці. Я не погодився з Романом — то був один із небагатьох випадків у наших взаєминах — і доводив йому хибність його оцінок. Минув час, він переконався у несправедливості своїх слів і вибачився перед товаришем. Ой, як нечасто таке буває! Роман Корогодський намагався уникати публічних визнань його заслуг. Про заслуги інших він говорив і писав завжди. Чи не останній публічний вечір, на якому ми зійшлися — то був вечір, присвячений номінації на Шевченківську премію двотомника пані Михайлини Коцюбинської «Мої обрії» («Дух і Літера», 2004). Одним із найактивніших ініціаторів цієї акції був Роман Корогодський. А таких акцій були сотні, і, я певен, що друзі пана Романа ще розкажуть про це. Роман додав світла цьому світові. Попри всі обставини, часто трагічні і несправедливі, він залишив нащадкам вагомий доробок книг, фільмів, статей. Тому він і нині продовжує жити в наших серцях і пам'яті. А. Фінберг