О Юлии Петровиче Шейнисе Это был человек особенного склада. Об ушедших так час то говорят, как бы посылая вдогонку недоговоренные при жизни слова. Но здесь иначе не скажешь. Не нужно ничего придумывать и говорить особо торжественно. А если совсем точно, без лишних слов: это был замечательный человек. В наш век сложных лингвистических формул и построений, затуманивающих смысл, умение говорить просто сродни редкой способности разглядеть одеяние голого короля. Или разное другое, о чем не принято вслух говорить в «приличном» обществе. Там, где многоопытные, как небезизвестный пескарь, люди откашляются в кулак и понимающе перемигнутся с себе подобными, находится такой вот простак, способный по достоинству оценить особенность королевского туалета. И привлечь к нему внимание, как кажется, без всякого умысла, в соответствии с природой самого явления, потому, что король действительно гол. В этом простодушии мудрость сказочника. Умение удивиться и не доверять тому, что кажется определенным, затверженным раз и навсегда и предназначенным для неукоснительного исполнения. У нас свое мнение, у него свое, даже не мнение, а ход мысли, причем высказанной как бы не слишком всерьез, похожей на рисунок для шуточной детской книжки. Вот, для примера, такое суж456
457
Петровиче Шейнисе О Юлии
МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ
МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ
Селим Ялкут
дение... У меня есть сомнение по поводу разделения людей по национальному признаку. Не оригинальное, конечно. Тут мне скажут, японец не казак, а китаец не турок. (В голове заиграло «теперь я турок, не казак» из оперы «Запорожец за Дунаем»). Все это, конечно, из далекого прошлого, кто, где. Кто первым слез с дерева или выполз из пещеры... И кто на ком женился, и кто за кого вышел замуж. Но реальность эта есть, и здесь «национальные интересы» – очень удобный ключик. С его помощью можно закрывать дверь или форточку, или сундук, когда это понадобится владельцу инструмента. Обыкновенные люди этим не занимаются. Этим занимаются люди особенные, специальные по духу, так сказать. Которым важно, с какого дерева ты слез, и как тебя приспособить. И какую из этой еврейской, арабской, сербской, хорватской, чеченской или какой угодно иной проблемы можно извлечь выгоду?!... Польза – величайший двигатель, и перед соблазном извлечь выгоду не устоят никакие добродетели. Всякие там «не убий», «не укради», а о «любви к ближнему» вообще смешно говорить. Более того, все эти слова немедленно будут приспособлены к «национальным интересам»... Если «национальная идея» похожа на пони – маленькую добрую лошадку, украшенную блестящей сбруей с бубенчиками и лентами, то, взявшись за руки, можно вокруг нее водить хоровод и петь разные песни. Но если эта идея тянет на носорога – тогда миру не быть! «Люди, будьте бдительны!» – призывал Юлиус Фучик. «Специальные люди» рядом, позвякивают своими «универсальными ключиками». Всё просто в бесхитростном жанре сказки. Ясно и понятно. Говорят, хитрость – ум зверя. А если так о человеке? Сказочник избавляет нас от этой будоражащей воображение формулы, его суждение отделено от инстинкта приспособления, он весь на виду и защищен только одним: силой собственного ума и чистотой помыслов. Мы живем в мире правил, инерцию которых тяжело преодолеть. Кажется, именно так все устроено для нашего же блага. И мы, конечно, за все хорошее против всего плохого.
458
459
Петровиче Шейнисе О Юлии
жанровые. Многие темы, в частности, литературной классики, можно представить иначе, но оценка результата идет по самым вершинам, и работы художника Шейниса выдерживают самое пристрастное сравнение. В них не просто талант мастера, все, что он делал, было пропущено через его сердце. Размышлять можно по разному, в том числе, с карандашом в руках. Ему это было дано. Иногда четкий, сухой рисунок, точное, почти фотографическое изображение, иногда легкий, беглый набросок без всякой цели, просто так, чтобы высказаться, пережить настроение минуты. По природе своей Юлий Шейнис был повествователем, он строил образ, как его представлял, и находил соответствие с увиденным. Ему был близок гиперреализм по состоянию души, внутренней потребности найти в рассказе точную интонацию и наделить ею изображение. Он был исследователем. В нем это было: брейгелевское вдумчивое умение разгадать сущность явления, найти и подчинить изображение скрытому в нем смыслу. Он замечательно владел языком художественной метафоры. Его образы представляют гораздо больше, чем просто изобразительный ряд, они о наблюдаемой, разгаданной, выведенной на поверхность, лицом к лицу со зрителем человеческой природе. За ними ирония тонко чувствующего, задетого за живое художника. Вечные темы, но нужно иметь талант и нравственную энергию, чтобы сказать о них прямо и сильно, так, как сказал Юлий Шейнис. От библейского мифа, от борьбы Иакова с ангелом, от попытки передать красоту и величие гор и бездонность неба – к нашему мельтешению здесь, внизу, – с различной степенью успешности и здравого смысла... «В сравнении с тем, что там (в горах) видишь, испытываешь, терпишь, преодолеваешь, все остальное становится совершенно никчемным. Это – главное ощущение. Суета, дрязги, выяснение отношений, тяжба за какую-нибудь мелочь, определение своего статуса здесь, внизу, в долине – все это очень неприлично выглядит на фоне этих гор, этого совершенно реального состояния вечности». Это из его впечатлений о путешествиях в горах... Яркий, увлекающийся, ироничный человек. Художественная натура, как принято говорить. Он всегда был готов на поступок. Он
МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ
Мистецтво
Уговорив себя, мы постепенно отвыкаем от желания понять, от стремления добраться до сути. Мы пользуемся готовыми прописями. Нужна особенная ясность зрения, чтобы найти последовательность в чехарде фактов и явлений, обнаружить скрытые связи и удивиться... как это мы раньше не замечали. В этом умении разглядеть неочевидное, вытащить его на свет, представить на обозрение проявлялось особенное свойство ума Юлия Шейниса, незамутненного предрассудками и социальным детерминизмом. В его суждениях не было пустословия, высокопарных слов и зауми. Его выводы были на удивление доступны, понятны, и захватывающе интересны, он совмещал в себе дар аналитика и вдохновение проповедника, он сочетал холодную логику и страстность, силу интеллекта и мощь душевной энергии. Ему не нужно было «лепить образ», он был открыт совершенно бесхитростно. Это была простота лампы Аладина, стоило потереть – и на свет являлись сокровища его разума и его души. Человек острого склада ума. Точность его суждений ставила в тупик. Как же так... Ведь мы привыкли... Он был начисто лишен банальности. Все мы, положа руку на сердце, этим грешим. Ведь так удобно пользоваться готовой формулой. Он был чуток точностью нравственного камертона, в нем это ощущалось – постоянная настороженность, как у астронома прослушивающего вселенную, улавливая неразличимые для других шумы. Не нужно опасаться громких сравнений, они годятся для редких случаев. Для случая Юлия Шейниса они в самый раз. Он обладал даром измерять силу слова и поступка пристрастием к истине. Его понятие истины было предельно содержательным, не разбавленным уступчивостью «жизненного опыта», конформизмом, приблизительным представлением о природе вещей. Истинность была его мерилом, сущностью факта, как определил когда-то Фома Аквинский. Так Юлий Шейнис судил о явлениях нынешней и прошлой жизни, современном обществе, его эстетике, культуре и искусстве. В личности этого человека непросто выделить главное. Он мог с удивительной точностью передать свое интеллектуальное состояние языком художества. Тут и иллюстрации к Гомеру и Шекспиру, мифологические сюжеты, пейзажные,
460
Юлий Шейнис Не только о себе ЦИРК, МОРЯКИ
Я не любил политики. Я моряков рисовал, цирк. Это подъем, это полет. Я думал, этого мне хватит на всю жизнь. Это с детства. Я помню, ходил смотреть, как строили цирк на углу улицы Саксаганского и Красноармейской. Интересные конструкции, деревянные арочные перекрытия, на них шатер. Это был праздник души. Я туда часто ходил, брал билет. А без билета я канал в первый послевоенный цирк. Перед центральным стадионом. Там было настоящее шапито. Нужно было перелезть через деревянный забор и забраться внутрь, под шатер. Там я попадал между свай, которые подпирают сиденья. Нужно было отыскать просвет между ногами сидящих и в эту щель смотреть. Мне важно было видеть оркестр, он создавал восторженное настроение. Вступительный марш – это замечательно. Ну, а если удавалось попасть по билету, сидеть на 461
Петровиче Шейнисе О Юлии
янно поднял я голову и посмотрел вверх. Закружилась голова. Утренняя звезда еще была видна и была она слева от меня…» Что бы сейчас ни сказать, будет мало. Нужно привыкать, а привыкать не удается. Слишком внезапен обрыв, с одной стороны мы... Оптимизм нужен, как горькое лекарство. «У меня возникла однажды мысль: не может быть, чтобы всё, о чем я думаю, что вышло из меня, пропало бесследно. Оно не может пропасть. Если оно приобретает какую-то формулу, значит, оно где-то есть, где-то остается». В нас это остается: в графике и живописи Юлия Шейниса, в его текстах, в нашей памяти. Это не утешение нам живущим (хоть и это тоже), это его позиция, философия. Примем ее...
МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ
Мистецтво
был несовременен, а вернее – оставался человеком на все времена. Можно назвать это рыцарством, следованием кодексу чести. Он без колебаний ввязывался в уличный конфликт на стороне слабого, он отстаивал человеческое достоинство, проявить великодушие для него было естественным и понятным. Согнуть его было нельзя. Он и умер стоя... Вот он сидит у себя в мастерской, разминает извечную сигаретку «Прима», аккуратно разрезает, вставляет половинку в мундштук и закуривает. Открываешь дверь из темного коридора, он, не спеша, встает, идет, косолапя, навстречу, обнимает широко, по-медвежьи, погружая в тепло своих объятий. В нем было редчайшее качество человечности, о котором принято узнавать из умных и добрых книг. Живому человеку не так доверяешь. Ведь он такой же, как мы. А смертен, как оказалось, раньше нас. Было время, когда автор этих строк вместе с художником Александром Павловым собирали материал для книги. Пришла в голову идея расспросить художников об их жизни, увидеть наше бытие их глазами, профессиональным зрением, предназначенным для вглядывания. О серьезном говорил как бы между прочим, не озадачивая себя наперед заданной целью. Просто говорили и всё. Пили чай, покуривали, посмеивались, не избегая и не опасаясь главных вопросов, которые разумный человек не склонен задавать по пустякам. Собирались в Лавре, в художественных мастерских, в доме, стоящем как бы отдельно, буквально над огромным пространством: далями монастыря, гладью Днепра, городом за рекой. Книга эта Жизнь удалась увидела свет, нашла своего читателя. Теперь тяжесть потери дает повод к ней вернуться. Если заменить общий разговор монологом, без ущерба для сути, хорошо слышен голос самого художника. Он рассказывает о себе сам. Ниже они, эти рассказы. Но прежде... У Юлия Петровича есть небольшая книжка, можно сказать, личного свойства: воспоминания, письма дочери, другу... Вот как он в сказке для внука описывает встречу по приезде в Израиль. «Бал удался на славу и, как положено в сказке, сообщаю, что я там тоже был, все это видел, мед, пиво, водку пил и таки хорошо напился. Утром пришлось похмеляться. Неча-