18 ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ
Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства Інститут юдаїки УДК 892.45(059) ББК 84.5Є Я5 Є31
РЕДКОЛЕГІЯ: Г. Аронов, М. Петровський (редактори), В. Богуславська, Ю. Веретенникова, І. Клімова, Г. Ліхтенштейн (відп. секр.), К. Сігов, Л. Фінберг
Видавці: Л. Фінберг, К.Сігов
Комп’ютерна верстка: Г. Ліхтенштейн Коректор: В.Богуславська
На обкладинці використано роботи Льва Філіпова-Шпольського та Матвія Вайсберга
Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства Інститут юдаїки ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ
П
О
З
А
Р
У
Б
Р
И
К
А
М
И
Промова Президента України Віктора Ющенка у парламенті Держави Ізраїль – Кнесеті 14 листопада 2007 Вельмишановний пане Голово, Вельмишановні члени парламенту, Пані та панове! Для мене – висока честь виступити у Кнесеті Держави Ізраїль. Прошу прийняти моє слово як відкрите і щире почуття вашого друга. З шаною я прийшов до парламенту, де панує дух і твориться сучасне життя вашого великого народу. Тут, у головному центрі ізраїльської демократії, я хочу сказати про найважливіші основи нашого давнього діалогу і його перспективи. Не раз, устами своїх видатних синів і доньок, Україна зверталася до образу Ізраїлю як до власної долі. Наша історія – різна. Як життя будьHякого народу, наші шляхи величні і важкі поHсвоєму. Однак, мов нерозривна нить, поміж нами існує особливий зв’язок. Це – зв’язок спорідненості. Саме він – я вірю – здатен стати ключем до нашого нового співжиття. Упродовж століть спільним для нас ворогом було зло бездержавності і неволі, що несло розбрат, кривду і ворожнечу між братами. У час найлютіших випробувань ваш народ дав світові приклад виняткової сили і незламності. 3
Ваша віра в омріяну державу і свободу здолала приреченість. Вона дала джерело могутньої підтримки і нашому народові. Я твердо і переконано кажу про цей факт. За словом великого українського мислителя Івана Франка, ідея вашої державності була не раз бачена нами як рідна сестра державності української. Сьогодні наша спорідненість має ще одну опору. Це – відданість демократії, яку обрали і втілюють у життя наші народи. Вихід із рабства минулого, творення храму державності і поширення демократії – ось наші шляхи і ті основи, на яких ми здатні звести нове партнерство. Україна висловлює чітку підтримку ізраїльській спільноті і демократії в її особливих історичних і життєвих умовах. У нашому серці – біль і скорбота за мільйонами невинних жертв вашої нації. Рішуче і однозначно ми засуджуємо всі злочини, вчинені проти єврейського народу тоталітарними режимами. Жорстко і категорично відкидаємо прояви антисемітизму, ксенофобії і нетерпимості до людського життя. З цим злом, що може отруїти будьHяке чисте джерело, треба вести постійну і непримиренну боротьбу. У цій правді і в цих цінностях наші держави є і будуть найближчими партнерами. Нашого зближення і співпраці потребує сьогодні чимало справ. Мій державний візит до вашої країни має особливу мету. Ми готові, прагнемо і закликаємо вас до максимального пожвавлення і зміцнення співпраці. Нам потрібен ефективний і масштабний діалог, націлений на майбутнє і орієнтований на спільну вигоду задля обох держав. Нам потрібен активний і динамічний рух уперед. Я впевнений, що це бажання, яке походить від найширших суспільних запитів, знайде серед вас підтримку і розуміння. У сучасних, нових обставинах ми здатні і зобов’язані поHновому відкрити взаємні можливості. Таке розкриття, у першу чергу, має йти від налагодження широких і стабільних суспільних зв’язків.
4 | Поза рубриками
Прямий діалог людей, підприємців, політиків, діячів культури, істориків, студентів дозволить не лише зрозуміти один одного – без жодних і часто чужих стереотипів, – але й осягнути дійсно великі спільні перспективи. Я переконаний – у наших відносинах немає проблем, які неможливо розв’язати у мудрий і єднальний спосіб. Я радий, що наша ініціатива розпочати «Діалог правди в ім’я майбутнього» здобула підтримку Президента Держави Ізраїль, пана Шимона Переса. Вірю, що наша спільна робота дасть поштовх багатьом конкретним проектам і зрушенням – від взаємного спрощення візового режиму до серйозного заохочення контактів бізнесу, від створення постійно діючого громадського форуму до налагодження обмінів журналістів, від підтримки регіональних зв’язків до розвитку туристичних програм. Зі щирим серцем закликаємо спільними зусиллями повноцінно представити весь унікальний пласт єврейської культури і присутності в нашій державі. Я твердо підтверджую – єврейська спадщина в Україні завжди матиме належну опіку і захист. Вам добре відомо, що в нашій державі діє перший у Східній Європі музей пам’яті Голокосту. Нещодавно я підписав указ про передачу юдейським релігійним громадам сувоїв Тори з Національного архівного фонду України. Сьогодні ізраїльській стороні передано розсекречені дані про діяльність єврейських організацій в Україні у 20H30Hх роках XX століття. Робота для відновлення і пошанування спільної пам’яті і спільної спадщини має і буде продовжуватися і зростати. У цьому руслі ми маємо на меті якнайширше розкрити перед громадськістю Ізраїлю світ українського життя і культури, її видатних постатей і великих прихильників українськоHєврейського зближення і порозуміння. Для нас вельми важливою буде моральна підтримка і солідарність Держави Ізраїль у вшануванні жертв тоталітарного терору проти Українського народу, особливо у час Голодомору 1932H33 років. Наш мотив – загальнолюдський.
Промова Президента України Віктора Ющенка | 5
Наша мета – посилити спільну боротьбу проти будьHякої тоталітарної свідомості, незалежно від її подоби. Дух солідарності і партнерства здатен і мусить наповнити кожен вимір нашої співпраці. З особливою увагою я дивлюся на нашу економічну взаємодію, яка демонструє постійне зростання. Цю тенденцію слід зміцнити за допомогою практичних кроків – через заохочення співпраці у сфері високих технологій, сільськогосподарському виробництві, у галузі енергетики, у спільній аерокосмічній роботі. Україна запрошує і підтримує прихід ізраїльських інвестицій і радо вітатиме участь ваших спеціалістів у підготовці такої важливої події, як проведення в нашій країні фіналу Чемпіонату Європи з футболу ЄвроH2012. Весь комплекс цих завдань потребує системної, швидкої і результативної праці, яку ми разом можемо впевнено реалізувати. З позиції партнерства ми, безперечно, зацікавлені у розширенні і зміцненні взаємодії з Ізраїлем із широкого кола питань міжнародного життя. Тут ключовим напрямом є співпраця у площині міжнародного миру і безпеки. Україна повною мірою підтримує всі конструктивні зусилля світового співтовариства у справі утвердження стійкого миру на Близькому Сході. Ми добре розуміємо важливість і поділяємо необхідність гарантій безпеки Ізраїлю в процесі врегулювання. Наша держава має намір посилити свій практичний внесок у такі зусилля і вірить, що ця допомога буде корисною. Ми хочемо бачити наше партнерство з Ізраїлем діяльним, масштабним і результативним. Для цього маємо тверду політичну волю і чітке бачення спільних орієнтирів. Потрібно йти вперед. Україна запрошує Ізраїль до співпраці, зближення і партнерства. Це – слово друга. Це – бажання нашого народу. Дякую за увагу.
6 | Поза рубриками
Д
Р
А
М
А
Т
У
Р
Г
І
Я
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС Монодрама Иегошуа Соболь (род. 1939) – израильский драматург, писатель, публицист, преподаватель, режиссер. Изучал философию в Сорбонне, преподавал в университете Тель Авива, в колледже «Кибуцный семинар», в школе актерского мастерства «Бейт Цви» в Рамат Гане. В 1985–1988 годах был художественным руководителем Хайфского Городского театра, где осуществил ряд постановок. Автор более десятка книг, нескольких сотен статей, свыше пятидесяти пьес, которые играют на всех континентах, во всех мировых театральных столицах, на сценплощадках крупнейших международных театральных фестивалей. Огромную популярность в Израиле и за рубежом завоевали пьесы «Еврейская душа – последняя ночь Отто Вейнингера» (1982 г., в том же году вышла и книга с таким же названием), «Гетто» (1984 г., в этом же году – одноименная книга). В последние годы И. Соболь плодотворно работает с Тель Авивским театром «Идиш шпиль», создав ряд замечательных пьес на языке идиш.
Образы: Фердинанд Вальсен Эстергази и призраки, преследующие его в его собственном воображении; полковник Сандерр; хозяин дома Джек Хейнс; раввин Цадок Коэн; Герцль, Иосеф Хаим Бреннер и другие. Место: Уголок ораторов в лондонском ГайдHпарке. 7
Время: 1923 год и вспышки прошлого. Сцена: Ящик на лужайке. Лондонский туман двадцатых годов прошлого века. Призраки людей, преследующих героя, могут появляться, как голограмма в тумане, или как нечеткий фильм, демонстрируемый на фоне тумана, или как силуэты в тумане. Последовательность первая: Все – еврейские козни. Евреи, а? Да, да. Куда ни ткнешься – сегодня ты сталкиваешься только с евреями. В банках – евреи. В бизнесе – евреи. В политике – евреи. В университетах, в науке, в медицине – евреи. В прессе, в средствах коммуникации, в литературе – евреи. В искусствах – евреи. В опере – евреи. В театре – на сцене, в зале – евреи, одни евреи. И, конечно, еврейки. Разумеется. Везде, где ты встречаешь евреев, ты еще встречаешь евреек, и наоборот. Короче – все вы евреи. Я знаю. Стоит только взглянуть на вас, чтобы увидеть – вы евреи. ВсеHвсе. Что вы спросили, мадам? Откуда я знаю? По выражению ваших лиц. Это отчаянная попытка скрыть правду. Усилие, чтобы придать своему лицу некое выражение, говорящее: – Я не... – Еврей? Я? Нет. Вовсе нет. И чем сильнее ваши физиономии стремятся скрыть эту позорную тайну, тем эта тайна все более и более выпирает наружу, провозглашая о себе во весь голос: я еврей...
8 | Драматургія
Да, сударь, вы – еврей. И вы. И вы. И ты. Что вы там улыбаетесь, ейHБогу... Сударь, ваша ироническая ухмылка разоблачает вашу личность более, чем чтоHлибо другое. Эта внезапная безобразная гримаса – «человеческая улыбка» – разом раскрывает вашу сущность: евреи, пытающиеся скрыть, кто они такие. Ага. Теперь вы изо всех сил пытаетесь не улыбаться. Стараетесь придать серьезное выражение лицу. Но ваши потуги не улыбаться, патетические старания продемонстрировать полную серьезность – до чего же мне знакомо все это. Это другой путь, еще более хитроумный и лукавый еврейский способ скрыть свое еврейство. Вы думаете, что поймаете меня, когда я улыбаюсь, и откроете, что я еврей? Нет, нет, нет. Со мной это не пройдет. Моей улыбки вы никогда не поймаете. Сударь, улыбайтесь, не улыбайтесь, старайтесь выглядеть серьезным, как Вагнер, придагавший все усилия, чтобы писать самую что ни на есть немецкую музыку, какую только возможно, чтобы скрыть еврея, каковым он и был, но чем больше он пытался скрыть это, тем с более неимоверной силой оно прорывалось наружу. Так это и с вами. Да. Да. Вы любите Вагнера? Так вам и надо. Разве весь этот вагнеровский туман теней не есть кастрюля с фаршированной рыбой, с уксусом, перцем, солью, перемешанной в этакую еврейскую кашу, в еврейский чолнт, где картошка приобретает вкус мяса, а мясо обретает вкус картошки, и все вместе пропитано вкусом лука, впитавшего жир? Теперь вам понятно, почему еврейские дирижеры – лучшие интерпретаторы Вагнера, и почему евреи всей душой ненавидят его и преподносят его, как отравленный подарок, всем, кто их ненавидит. И, чтобы скрыть свое еврейство, эти ненавистники евреев лицемерно заявляют, что любят Вагнера, но в качестве наказания они вынуждены часами сидеть и слушать его оперы, терпеть его музыку, делать вид, что это доставляет им удовольствие. Удовольствие от Вагнера. Ну, в самом деле... Вагнер – еврейская месть немцам. И французам. И всякому, кто пытается скрыть сидящего в нем еврея.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 9
И поэтому я говорю вам: всякий, говорящий, что он любит Вагнера, скрывает тот факт, что он – еврей. Поэтому я открыто заявляю: я ненавижу Вагнера. И я не должен скрывать это. Ибо, если есть хоть одна вещь, которая мне не присуща – это еврейство. Я не еврей. Что вы спросили? Как я могу доказать это? Отличный вопрос. Доказательство совсем не так просто. Оно несколько сложно, но, если сосредоточитесь хоть немного, то сможете понять. Я француз, и я продал нашим врагам немцам сведения о французской артиллерии. Я не делаю из этого никакой тайны. Я нуждался в деньгах. Я запутался в долгах. По вине евреев, разумеется. И тогда я продал коеHкакие сведения немцам (это я заявил послу Франции в Лондоне. Я живу в Лондоне. Как беженец. Но сейчас мы этого касаться не будем). Но какие сведения продал я немцам? Я продал им то, что значения не имело. Сведения об устаревших пушках. Обвел их вокруг пальца. Можно вполне определенно сказать, что я их обманул, простоHнапросто. И деньги из них вытянул, и продал им сведения, не содержавшие ничего ценного. Это доказывает, что я истинный патриот Франции. А теперь представьте себе, что бы случилось, если бы я был евреем. Ведь если бы я был евреем, то за те деньги, которые немцы платили мне, две тысячи франков в месяц, я бы без всяких угрызений совести продал им самые секретные сведения. Не то, что какуюHто ерунду. Ибо еврей продаст и отца, и мать за деньги. Ведь даже своего Мессию, сына Божия, они продали за тридцать сребреников. Только представьте себе, какой ущерб был бы нанесен Франции, если бы я был офицеромHевреем. ЕврейHофицер, который служит в Генеральном штабе французской армии. Как... предположим... Альфред Дрейфус.
10 | Драматургія
Представьте себе, какое несчастье постигло бы Францию, если бы я был Дрейфусом. Ведь, если бы я был Альфредом Дрейфусом, евреем, то за две тысячи франков в месяц я бы продал немцам сведения о 75Hмиллиметровой пушке, разработанной нашей армией, а уж эта пушка – самая современная в мире, и ее скорострельность не имеет себе равных. Пушка, само существование которой было самым большим секретом, который открылся только тогда, когда французская армия применила эти пушки в 1900Hм году, подавляя восстание боксеров в Китае. Теперь подумайте сами: какое счастье для Франции, что я – Эстергази, а не Дрейфус. Подумайте сами, от какой страшной измены спаслась Франция благодаря тому, что я – не еврейский предатель, а коренной француз. Гордый француз, любящий свою Родину. Только благодаря тому, что я продал немцам информацию, которую они просили, я предотвратил поиски ими другого шпиона. Ведь если бы они искали другого шпиона, они бы непременно задались вопросом: «Кто он, идеальный шпион? Кто идеальный предатель, который без колебаний продаст нам самые важные секреты?». – Еврей. ЕврейHофицер, который служит в Генштабе французской армии – вот идеальный шпион. Есть такой офицер? Они проведут небольшую проверку, и ответ готов: Дрейфус. Капитан Альфред Дрейфус. Немцы приходят к нему, говорят ему: – Дрейфус, мы платим тебе две тысячи франков в месяц... И Дрейфус тут же открывает рот: – Господа, у нас есть 75Hмиллиметровая пушка с самой высокой скорострельностью в мире. Вот ее технические данные. Вот описание. Откат ствола такойHто. ГидроHпневматический механизм торможения отката возвращает ствол после выстрела в боевое положение с максимальной точностью. Скорость стрельбы – 25 снарядов в минуту. Дальность 5H8 километров. Снаряды разных видов. Все эти сверхсекретные данные Дрейфус продал бы немцам
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 11
без всяких угрызений совести, если бы его не арестовали еще до того, как он успел все это сделать. Как сказал мне начальник контрразведки полковник Сандерр, когда ему стало известно, чем я занимаюсь: – Майор Фердинанд Вальсен Эстергази, своим телом вы перекрыли путь между немцами и Дрейфусом. Вы спасли Францию от страшнейшей измены. – Спасибо, господин полковник. – СкажитеHка мне, Эстергази, как это вы получаете деньги от немцев за не имеющую ценности информацию о нашей армии, которую вы им передаете? – В конце месяца я подаю счет в посольство Германии, полковнику Шварцкоппену, а плату получаю наличными... – Счет? – Полковник Сандерр размышляет вслух... – Отлично. Следующий счет, который вы представите немцам в конце месяца, напишите в двух экземплярах почерком офицераHеврея, этого негодяя капитана Альфреда Дрейфуса, и, прежде чем вы расстанетесь со Шварцкоппеном, копию счета бросьте незаметно в корзинку для бумаг, которая находится рядом со столом посла. Так вы поможете нам очистить французскую армию от евреевHпредателей, просочившихся в ряды нашего офицерства и приведших к провалу и поражению в войне против Германии. Так вы внесете важный вклад в нашу победу в предстоящей войне. Победу, которая вернет нашей армии утраченную честь. – Слушаюсь, полковник. Теперь вы спрашиваете, за что же выпало мне такое – после поступка подлинного патриота! – чтобы я предстал перед французским судом по обвинению в измене и подлоге? Верно, военный суд оправдал меня, но добрые друзья намекнули, что хорошо бы мне исчезнуть из Франции как можно быстрее, ибо евреи, эти мстительные создания, не оставят меня в покое, пока не распнут. Так дошел я до такого состояния, добрался до этого ящика, на котором я стою в ГайдHпарке, в Лондоне, и говорю с вами, хотя я отлично знаю, что вы – евреи, всеHвсе, и вы спрашиваете, почему я делаю это, и вот вам мой точный и прямой ответ: я делаю это потому, что у меня нет никого, с кем бы я мог поговорить. Никто не хочет слушать Эстергази. Все хотят
12 | Драматургія
стереть меня из памяти. Кроме вас. Евреев. Только вы рады меня слушать. И вы знаете – почему. Из чистого злорадства. В каждом поколении они (вы) находят (находите) себе этакого дежурного злодеяHнечестивца, того, кто поднялся на них (на вас), чтобы истребить их (вас), и тогда они (вы) празднуете и радуетесь свалившемуся на него несчастью. КогдаHто это был Аман, его повесили, и вы с тех пор каждую весну веселитесь в праздник Пурим. Потом это был римский император Тит, сжегший Иерусалим и Храм, и в наказание комар, проникший через ухо, сверлил ему мозг, что свело его с ума и в могилу, а теперь пришел черед Эстергази сыграть роль злодея. Поистине, великая честь... Так я приговорен до дня моей смерти говорить с людьми, которые ненавидят меня и радуются всем несчастьям, свалившимся на мою голову. За что же мне такое? (Одержимый гневом, нападает на самого себя:) – Ты спрашиваешь, за что тебе такое? Потому что ты не понял, что всёHвсёHвсё, с самого начала и до конца, было еврейскими кознями. Как же ты не понял, что с тобой произошло? Ты виноват во всем, что с тобой случилось!
Последовательность вторая: приступ безумия в присутствии воображаемых лиц в лондонском тумане. (Эстергази видит разных людей, появляющихся в тумане у него за спиной, по сторонам, перед ним. Сначала ему кажется, что они – отражения в воображаемых зеркалах. В какую бы сторону ни обратил он свой взор, ему кажется, что он видит себя как бы в зеркалах, которые появляются из тумана, либо как некий соблазн, манящий, сбивающий с пути. Сам Эстергази полагает, что он стоит между четырьмя зеркалами. Одно – у него за спиной, два – справа и слева, четвертое зеркало – это пустая рамка, пред-
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 13
ставляющая четвертую стену сцены. Он обращается к левому зеркалу, отказываясь принять того, чей образ отражается в нем:) Нет. (Он поворачивается к зеркалу справа, пристально всматривается и снова возмущенно произносит:) Нет, нет. (Поворачивается к зеркалу за спиной, и снова:) Нет, нет, нет. (Поворачивается к зеркалу перед собой, то есть, по сути, оборачивается к публике, с ужасом всматривается в открывшееся его взгляду, и обвиняет того, кого он видит в зеркале:) Ты породил все это. И не говори мне: «Не я». Можешь рассказывать это кому угодно, только не мне. И обманывать ты можешь всех, только не самого себя. Чего ты хочешь от меня? Кто спрашивает, чего я хочу от него? (Быстро оборачивается назад, обращаясь к заднему зеркалу:) Ты? – Нет, я не... (Поворачивается влево:) Ты? – Нет, я... (Поворачивается направо:)
14 | Драматургія
Ты. – Нет, нет, нет, нет. (Снова обращается прямо перед собой:) Ага... Это был ты. Опять ты со своими жалкими попытками уклониться от ответственности за все, что натворил. Но с этим покончено. Больше тебе не увильнуть. На этот раз ты не предстанешь перед судьями военного трибунала. Эти плуты презренные, которые думали, что они большие умники. Смогут обмануть весь мир. Эти идиоты. Только самих себя они и обманули. И тебя. Втянули тебя в свою шайку. Довели до того, что пришлось тебе покинуть родину, бежать из своей страны на эту холодную, сырую землю. В Англию. В этот закопченный, дымный город. Лондон. (Всхлипывает) Где нежный сыр «камамбер» с богатым ароматом мочи коров из Нормандии. Где свежий багет с маслом и ветчиной. Где круассонHбар и кофе со сливками. Где сочный антрекот и филе миньон из коров Шароле. Где вина Бордо и Прованса. А где женщины. Где доводящие тебя до безумия танцовщицы ФолиHБержер. Где забавные девушки Плас Пигаль. А где прелестные кокетки Клиши. ОйHойHой. Посмотри, во что ты превратился: в какуюHто унылую птаху, какоеHто подобие птиц, рыдающих на кладбищах... Птица «ОйHойHой». ФишHэндHчипс.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 15
Вот что осталось тебе до конца твоей несчастной жизни. ФишHэндHчипс... (Начинает петь, как бы пародируя английскую народную песню:) В понедельник ФишHэндHчипс. Во вторник ФишHэндHчипс. В среду ФишHэндHчипс. В четверг ФишHэндHчипс. В пятницу ФишHэндHчипс. И в субботу ФишHэндHчипс. В воскресенье тоже – ФишHэндHчипс. Кто мог придумать такую мерзость? Грубо нарезанная картошка жарится на свином жире. С кусками рыбы, лишенной всякого вкуса, вывалянной в яйце, которые тоже жарятся на свином жире. И вся эта стряпня, истекающая свиным жиром, подается в кулькеHконусе из газетной бумаги, пропитанной свиным жиром. БHрHрHр... Кто же еще мог выдумать эту кулинарную пытку, если не евреи? Эти обозленные создания, суетливые и перепуганные, эти беспокойные существа, преследуемые чертями, мечутся, словно термиты, с места на место, из страны в страну, не считаясь с границами, презирая законы и обычаи, выработанные народами на протяжении многих столетий, смешивают языки и засоряют местный язык выражениями, которые они, украв из других языков, кастрируют, увечат, калечат, но самое страшное – это их сексуальный голод, их половая хищность. И они нашли особый, хитроумный способ полового возбуждения: они удаляют кожицу, прикрывающую головку члена, и этим они приводят его в постоянное возбуждение. По этой причине они не довольствуются своими шлюхами, а вожделеют наших женщин, возбуждают в них дикие страсти. Неутолимый сексуальный голод и неимоверную требовательность, которые ни один нормальный мужчина утолить не в состоянии. Поэтому наши наивные жен-
16 | Драматургія
щины попадают в их сети, и нет женщины, которая смогла бы устоять против их необузданных половых страстей, не знающих насыщения. Фиш энд чипс, Фиш энд чипс... Да. Именно они завезли ФишHэндHчипс из Португалии в Англию, когда Оливер Кромвель совершил судьбоносную ошибку и открыл перед ними границы королевства, разрешив им вернуться и поселиться здесь. (Снова с яростью набрасывается на свое изображение в зеркале) И ты приволок меня в это горькое изгнание в этой еврейской стране «Фиш энд чипс». Ты довел меня до всего этого. И ты больше не ускользнешь от справедливого суда. Теперь ты предстанешь не перед военным трибуналом несчастной Франции. Теперь ты предстанешь предо мной, и я осужу тебя по всей строгости законов. Ты заплатишь настоящую цену за свою глупость. За то, что изHза тебя я был вынужден бежать из Франции, прикинуться евреем и найти убежище среди евреев в Уайтчепле, ибо только евреи не выдают своих соплеменников. Итак – только изHза тебя – я должен терпеть их покровительство и их липкую близость. Это зловонное дыхание – гремучая смесь лука и чеснока – моего домохозяина, мистера Джека Хейнса, который нависает надо мной и дышит мне в ухо, открывая свою тайну: его настоящее имя Яааков Ханнес, то есть Яааков, сын Ханны, но здесь он скрывает свою подлинную личность, маскируясь фамилией Хейнс... «И я воистину преклоняюсь перед вами, – говорит он мне, – что вы открыто и с гордостью носите имя ваших еврейских матери и бабушки». – Еврейские мама и бабушка? – вопрошаешь ты в панике. Да, в панике. Не вздумай отрицать. Я видел панику в твоих глазах, когда ты спрашивал его: – Какие еврейские имена, каких там мамы и бабушки?
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 17
– Эстер Азиес, – отвечает тебе Яааков Ханнес, ведь ваше имя рассказывает историю вашей семьи, и ясно, что имя вашей матери – Эстер, а мать вашей матери звали Ася, что есть измененное имя Хася, сокращенное от Хануся – соединение двух имен, Хана и Муся, а Муся – это от имени Маша, то есть Мария, она же Мириам, сестра нашего величайшего законоучителя Моше, у них он Мозес, Моисей, и два имени – Мириам и Моше – кроются в имени Муся. И если имя вашей бабушки было ХанаHМуся, из которого сделали имя Хася, а из этого получилось Ася, что скрывается в фамилии ЭстерHАзиес, ставшей со временем Эстерхази, Эстергази, и вполне очевидно, что мы с вами родственники, ибо мое имя, как я уже говорил, Яааков Ханнес, стало быть, у вас и у меня была некая праматерь, которую звали Ханна... Я пытаюсь сберечь хоть малую толику своей фамильной чести и говорю ему: – Простите, мистер Хейнс, но, к вашему сведению, Эстергази – это фамилия аристократического австроHвенгерского семейства, и основателя рода звали Соломон Эсторес... И что же он мне отвечает, мой домохозяин, этот жуткий Яаков Ханнес? – Ну, а что это – «Соломон Эсторес» – как не «Шлойме Эстерс»? Поскребите любое европейское аристократическое семейство, и под штукатуркой аристократизма обнаружите голую еврейскую плоть. Вот, к примеру, «Бернадот» – это же не что иное, как «БеерHНадот», и что такое «ЛаHВалуа» как не перевоплощенное «Лейбл Леас», что есть мужское имя Лейб, а Леа, как вы помните, так звали одну из жен праотца нашего, родоначальника десяти колен израилевых, а уж «Леас» – это на языке идиш означает «принадлежащий Лее». А «Дорчестер» – это просто изуродованное «ДвойресHЭстер», и посему я снова снимаю перед вами шляпу, поскольку вы с гордостью носите еврейские имена вашей матери и бабушки: «ЭстерHАзиес»... Ты теперь понял, до чего я докатился изHза тебя? Ноль без палочки. ДуракHпростофиля. Глупец. Нашел, с кем связываться. С евреями... И как они скрутили тебя, а? Как поймали на удочку?
18 | Драматургія
(Обращается к отражению в правом зеркале) Не отворачивайся. Смотри мне в глаза. Прямо в глаза. Что?.. Кто у меня за спиной? (Он быстро поворачивается к правому зеркалу, обнаруживает там самого себя в облике, который не может распознать. Обращается к этому отражению с опаской и подозрением) – Кто ты? (Отражение в зеркале, то есть он сам, тут же возвращает вопрос, но более решительно) – Кто ты. – Кто я? Я – граф, майор Фердинанд Вальсен Эстергази. (Вступает в перебранку со своими отражениями в зеркалах, то в левом, то в правом, то в переднем и заднем) – Граф? Какой граф? Ты – внук незаконнорожденного. – Я внук незаконнорожденного? Мой дед создал гусарский полк... – Знаем, не раз слыхали... А кем был этот «Вальсен»? – Вальсен был незаконным сыном бабки твоего отца. А теперь спроси себя: кто был его отцом? – Кто был его отцом? (Он видит себя в переднем зеркале в образе Джека Хейнса) – Яааков Ханнес? Опять ты? (Яааков отвечает ему по еврейски) –«Вальсен»? Азой...
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 19
– Что «азой»? – Ты никогда не спрашивал себя, откуда взялось это странное имя «Вальсен»? – А что странного в имени Вальсен? – Ну, ты знаешь еще какоеHнибудь французское имя, которое начинается с даблHю? И при этом не является именем христианского святого? – Ты пытаешься намекнуть на... – Вальсе – это французское искажение имени «БаалHШем»... – Что?... – И еще в этом имени кроется название местечка: «Воложин». – Ты хочешь сказать, что у бабушки моего отца был тайный любовник по имени БаалHШем из Воложина? – Кто знает... – И поэтому рожденному вне брака младенцу дали имя Вальсен? – ПоHвидимому... – А это значит, что в моих жилах течет кровь... – Очень может быть... – Нет... Нет, нет... Ни в коем случае – НЕТ... В моих жилах – ни капли этой проклятой грязной крови... – Вальсен. – Что? – Что с тобой? Что за истерика? Как какаяHто Енте из Воложина... Успокойся. – Успокоился. Но и слышать не хочу ни «БаалHШем», ни «Воложин». – Ладно, ладно... – Я происхожу из чистой династии французских военных. – Честь и хвала... – Я сам служил в Иностранном легионе. Вот и удостоверение: сержант граф Эстергази... – «Граф»... Такой же граф, как и я... – ЧтоHчтоHчто? – «Граф» – это продавай другим, а не мне... – Что... – Фердинанд, сержант – возможно, но граф...
20 | Драматургія
– Но в 1870Hм, в войне против Германии, я уже был лейтенантом. – Ну, верно, после разгрома под Седаном в армии ощущалась острая нехватка офицеров... – Я участвовал в боях при Луаре и в Юра. – В качестве переводчика. – Офицера штаба. – ДавайHка я напомню тебе: после разгрома ты пребывал в штабе, в Париже... – В качестве офицера разведки. – В качестве переводчика с немецкого. – Оставь меня в покое. – Пожалуйста. Будь покоен. (Он садится. Обхватил лицо обеими руками. Покидает свой образ человека, сидящего в кресле, и обращается к сидящему как бы извне, приняв образ раввина Цадока Коэна) – Эстергази? – Кто спрашивает Эстергази? – Я. – Кто это – я? – Вы не узнаете мой голос? – Адвокат Бернар Лазар? – Нет... – Вы во всем виноваты. – Простите? В чем же я виноват? – Вы узнали мой почерк на счете, который я подал немецкому военному атташе в Париже фон Шварцкоппену за переданную мной информацию... – Минутку, за кого вы меня принимаете? – Вы – де Кастро? – Какой еще де Кастро? – Мой банкир. – Я не ваш банкир. – Секунду, вы не Эмиль Золя? – О... Мы так и не выбрались из дела Дрейфуса...
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 21
– Мне это разрушило всю жизнь. – Сожалею. Я не Эмиль Золя. – Я не знаю, кто вы. – Я намекну вам: когда вы запутались в долгах... – А когда я не запутывался в долгах? – Это связано со сложными отношениями с женщинами... – Я постоянно запутывался в отношениях с женщинами... – В тот период, когда вы служили в Бюро разведки, в Париже... Это связано с вашей женой... – У меня нет жены. – И вашим сыном. – Каким сыном? – О, у вас проблемы с памятью... – Нет у меня жены и нет у меня сына. – Фердинанд! Кому вы этот говорите? Человеку, который спас вас? – Кто спас меня? – И вашего сына. Когда вы угрожали убить его и покончить с собой. И ваша бывшая жена прибежала, умоляла о помощи: (Обращается к зеркалу) «Фердинанд заперся с ребенком в квартире, угрожает, что застрелит его и покончит с собой. Спасите хотя бы мальчика! Сделайте чтоHнибудь, рабби!» (Он устремляет изумленный взгляд в зеркало) – «Рабби»? (Обращается к своему образу в другом зеркале) – Фердинанд. Что случилось с вашей памятью? Я обратился к барону Ротшильду, и он покрыл все ваши долги. Спасли вас и вашего сына. Я – рав Цадок Коэн, раввин Парижа. Теперь вы вспомнили? (Обращается к переднему зеркалу, то есть к четвертой стене) – Чего вы хотите от меня?
22 | Драматургія
(Возвращается к образу раввина Цадока Коэна) – От своего имени и от имени еврейской общины Парижа я хочу сказать вам спасибо, Фердинанд. – Спасибо? Мне? За что? – Вы совершили великое дело, Фердинанд, подделав почерк Альфреда Дрейфуса на счете, поданном вами послу Германии за передачу информации о французской артиллерии. Вы создали «дело Дрейфуса», и дело Дрейфуса вновь сплотило всех евреев Франции без исключения. Вы сотворили чудо. Вдохнули дух жизни во все еврейские общины. То, что и мне, и великим раввинам было не под силу, вам удалось сделать одним росчерком пера, всего лишь несколькими каракулями, нацарапанными на клочке бумаги, выброшенном в корзину для черновиков и найденном уборщицей Мари Бастион. Маловеры скажут, что все это – лишь случайное стечение обстоятельств, но мыHто с вами знаем, что никакой случайности здесь нет. Мы оба с вами знаем, какую роль здесь сыграло Провидение. А? Фердинанд, вы – посланник Бога. Вы пробудили народ Израиля от глубокой спячки. Вы всколыхнули сонных, опустившихся евреев, уже и не помнящих о своем еврействе, снова воспламенили в них эту еврейскую искру. Евреи, утратившие всякую связь со своими соплеменниками, к примеру, этот анархист Бернар Лазар, или богачи, как барон Ротшильд, или ортодоксальные евреи, подобные мне – вдруг все мы снова братья. Все мы – прежде всего! – евреи. И все благодаря вам. И по этому поводу позвольте вручить вам Знак почетного члена еврейской общины Парижа. Позвольте также обнять и поцеловать вас, брат наш БаалHШем, сын Эстер Азиес из Воложина. Брат вы наш, брат наш, брат наш. (Эстергази отряхивается и вопит, переходя от зеркала к зеркалу) – Нет... – Нет... – Нет!! Я не ваш брат. Пусть не будет у вас на этот счет ошибки.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 23
Не собирался я делать вам благо. Не хотел я никому делать одолжение. Уж наверняка не хотел я объединять евреев Франции. И уж совершенно точно не хотел я объединять евреев всего мира. Но теперь выхода нет. Я обязан рассказать всю правду. Простую, голую, маленькую, жалкую правду. Правду, которая унижает маленького жалкого человека. Раз и навсегда скажи правду. И покончим с этим фарсом. Как же это трудно тебе... Но стань перед самим собой И говори правду. Правду. Да. Итак, господа, правда в том... Нет, я не в состоянии. – Эстергази... – Да. – Что значит «Да»? – Когда я произношу «Эстергази!», вы отвечаете мне: «Есть, командир!» Ясно? – Есть, командир! – Эстергази! – Командир! – Эстергази, смирHрHрHрно! – Эстергази, вольно! Стоять вольно. А теперь – ПРАВДУ, ВСЮ правду, только правду. Говори! Последовательность третья: Эстергази пытается рассказать правду. Дамы и господа. В особенности — дамы... Перед вами стоит лжец. Патологический.
24 | Драматургія
Как и все патологические лжецы, я наделен великолепной памятью. Я точно помню, когда я обманул в первый раз. Это было много лет назад. ОченьHочень много лет. Я был ребенком. У меня была толстая тетка. Берта. Тетя БертаHтолстуха. Все началось изHза нее. От нее всегда исходил кислоHсладкий дух. Отвратительная смесь духов и пота. Если ктоHнибудь досаждал ей, она теряла контроль над своим мочевым пузырем. Что и приводило к недержанию мочи. Когда она приходила к нам, то, случалось, хватала меня своими жирными руками и прижимала меня к своей необъятной груди. Кроме неприятных запахов, ее тело источало еще и невероятное тепло. Тетя Берта была жирной, жаркой и вонючей. И она любила приносить подарки. Особенно любила она приносить старые коробки шоколада, которые сама получала от своих подруг и которые пролежали у нее дома много лет. И когда открывали ее коробки с шоколадом, оттуда вылезали всякие гусеницы, а иногда там обнаруживались мертвые бабочки. Мама всегда благодарила ее за прелестные подарки, а после ухода тети все ее подношения выбрасывала в мусор, даже не открывая их. Когда мне было четыре года или пять лет, тетя Берта принесла мне в подарок на день рождения шапку из розовой шерсти с помпоном. Сейчас, когда я вспоминаю эту шапку, я уверен, что это была шапка ее дочки, Одиль, которая была старше меня на несколько лет. Как бы там ни было, но это была девчачья шапка. С первого же взгляда я ее возненавидел. Но вместо того, чтобы сказать всю правду, я вежливо произнес: «Спасибо». В ответ на мое фальшивое «спасибо» тетя Берта схватила меня своими могучими руками, прижала к своей гигантской груди и прямо растаяла от умиления: «До чего же сладкий мальчик!». Мама велела мне поцеловать добрую тетю Берту, которая привезла мне подарок.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 25
Вместо того, чтобы сказать, что толстая тетя нестерпимо воняет, я поднялся на цыпочки, тетя Берта склонилась надо мной, и я поцеловал жирную кожу ее щеки, а она меня погладила, одарила комплиментом и коробкой шоколада, которую извлекла из своей сумки. В эту минуту я познал, как легко врать и как быстро получаешь от этого прибыль. На следующем этапе своего человеческого развития я пользовался этим своим открытием применительно к учителям. Благодаря своей феноменальной памяти я запоминал каждое сказанное ими слово, помнил особый стиль, присущий каждому из моих учителей. Когда приходила пора экзаменов, я с абсолютной точностью повторял все, что учителя говорили на уроках, включая и то, что мне самому казалось совершенной глупостью. Результат: оценки я получал самые высокие, да еще считался блестящим учеником. И то, что сработало по отношению к моим учителям, «работало» и в отношении священника. Я исповедовался с огромным волнением, мой голос дрожал и слезы лились, когда я выдумывал маленькие грешки, которых я никогда не совершал, что позволяло мне обходить молчанием сладкие грехи юности, которые за мной поистине водились. То, что оправдало себя в общении со священником, приводило к небывалым успехам в отношениях с женщинами. Очень быстро я открыл, с какой страстью они проглатывают расточаемые мной лживые комплименты, с какой легкостью соблазняются изображаемым мною вожделением, когда я сам не испытывал ни страсти, ни желания, ни похоти, а всего лишь глубокую скуку и тоску. Но поскольку репутация армейского офицера в глазах его сотоварищей в немалой степени зависит от его успеха у женщин, я вынужден был вновь и вновь прибегать к выработанной мною тактике. И это, разумеется, вызывало массу осложнений во взаимоотношениях с женщинами, не вызывавшими во мне подлинного интереса. Чтобы скрыть это отсутствие интереса, я вынужден был демонстрировать именно огромный к ним интерес. Поэтому я подражал поведению, поступкам моих прияте-
26 | Драматургія
лейHофицеров, ухаживавших за дамами. Я снимал для женщин квартиры, покупал им дорогую одежду и украшения, вывозил их в оперу и в театр, нанимая роскошные экипажи, ибо успех у женщин подобен справедливости: не столь важно, чтобы справедливость имела место, гораздо важнее, чтобы все видели, что она торжествует. Одним словом, эта скукотища с зевотой стоила мне огромных денег. Я влез в долги. Я сказал себе: – Фердинанд, женщины втянули тебя в это болото, они же обязаны тебя оттуда и вытащить. Короче, я искал богатую невесту, жаждущую того, что может дать ей французский офицер: положения и чести. (Тут же изобретает новую ложь) Так евреи вошли в мою жизнь. А евреи, они такие: раз уж они вошли, то уже никогда не уходят. Я сам не верил, что это происходит со мной. Я, Фердинанд Вальсен Эстергази... (нагло врет) ... женат на еврейской женщине. По правде говоря, мне понадобилось какоеHто время, чтобы выяснить, что моя жена – еврейка. Ибо нынешние евреи отнюдь не похожи на тех, что были когдаHто. КогдаHто евреи одевались, как евреи, выглядели, как евреи, вели себя, разговаривали, как евреи Сегодня они одеваются, как французы, выглядят, как французы, говорят и пишут поHфранцузски лучше самих французов. КогдаHто я мог узнать еврея на расстоянии пушечного выстрела, сегодня мне не узнать его даже на расстоянии плевка. Когда я открыл, что мадам Эстергази, урожденная Тереза де НетанкурHВебенкур, в девичестве, вообщеHто, мадмуазель Рейзл НатансHКурве, я понял, что в мире есть лжецы и мошенники, до которых мне очень далеко. ЧужакиHэмигранты, эти НатансHКурве, сумели на протяжении жизни всего лишь одного поколения
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 27
офранцузиться до такой степени, что перефранцузили самых что ни на есть французов. Эти плуты и мошенники сумели провести и меня – короля обманщиков. Они сумели продать мне свою Рейзл в качестве Терезы. Они сделали меня посмешищем в глазах сотоварищейHофицеров. Они нанесли мне несмываемую обиду, пробудили во мне страшный гнев. Я вынужден признать, что впервые в жизни ктоHто заставил меня чтоHто почувствовать. Да, да: если до этого времени я был просто скучающим офицером, лишенным каких бы то ни было чувств, то эти евреи впервые в жизни наполнили меня мощными, пылающими чувствами: они наполнили меня жгучей ненавистью. Ненависть. Какое богатое чувство. Какое потрясающее чувство. Какое это прекрасное чувство – ненависть. Ненависть избавляет тебя от скуки. Она делает тебя активным. Когда ты ненавидишь когоHнибудь, ты жаждешь его сломать, разорвать на мелкие кусочки, раздробить, взорвать, разбить вдребезги. Ты хочешь пронзить его, зарезать, распороть ему живот, вырвать сердце из его груди, съесть его печень, пить его кровь. Когда ты ненавидишь когоHнибудь – всё в тебе пробуждается: чувства, воображение, ум. Ты хочешь видеть его страдающим, извивающимся, корчащимся от боли. Ты хочешь слышать его орущим, вопящим, хнычущим.. Ты хочешь обонять его страх. Прикоснуться к его боли. Попробовать его кровь на вкус. А воображение... Как пробуждается воображение. В своем воображении ты видишь его мышью, которой подсовываешь отравленный сыр, следишь за ним и видишь, как он проглатывает приманку – и вдруг он начинает кататься, как отравленная мышь, но очень скоро уже корчится в судорогах, падает на спину, его лапки трепыхаются в воздухе, пока смерть не парализует его окончательно.
28 | Драматургія
Ты видишь его мухой, запутавшейся в паутине, которую ты же и сплел. Ты – паук, поджидающий его в углу. А ум – ум изобретает и нож, и отравленную стрелу, пущенную из лука, и порох, и взрывчатку, и пистолет, и ружье, и нашу 75Hмиллиметровую пушку, которая выпускает 25 снарядов в минуту и способна уничтожить батальон солдат за три минуты... А мы ведь только в самом начале того, что изобретет человеческий мозг, одержимый ненавистью. Ненависть – мать творчества. Она побуждает человека создать летательные военные аппараты, которые набросятся на ненавистных врагов, как стаи страшных хищных птиц. Она побуждает человека завладеть звездами, чтобы создать там батареи исполинских орудий, из которых можно обстреливать врага гигантскими снарядами. И наооборот. Она подвигнет мозг человеческий изобрести бомбу величиной с башню, которая сможет стереть с лица земли огромный город, такой, как Париж. Посылает женщину с жемчужным ожерельем, в котором каждая жемчужина в состоянии превратить целую страну в пустыню. Эта женщина будет переезжать из города в город, из страны в страну, и в каждой стране будет прятать жемчужину... И тогда, когда она возвратится из своего путешествия, пошлет сигнал особого прибора, созданного творческой ненавистью, и одновременно взорвутся все спрятанные жемчужины, и целый континент взлетит к небесам черным облаком, за которым скроется солнце, и день превратится в ночь, и миллиард сынов человеческих, скучающих, преисполненных ненависти, как я, как вы – испарится, обратится в пыль. Вы понимаете, до чего довели меня мои еврейские свойственники? Они породили во мне это колоссальное чувство – ненависть. Они заплатили за это сполна. Если прежде, когда я был просто скучающим типом, я позволял себе немного пошалить, побаловаться, то теперь моя еврейская мадам, прикинувшаяся дочерью французского маркиза, до-
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 29
вела меня до того, что я и бесчинствовал, и буйствовал, и бушевал без удержу. Я стал повсеместно известным бабником, не пропускавшим ни одной юбки, беспутным и расточительным. Если до свадьбы я довольствовался двумяHтремя любовницами, то теперь мне, офицеру и женатому человеку, необходимы были по меньшей мере семь или восемь любовниц одновременно. По одной – на каждый день недели, и две – по воскресеньям. И все это – из ненависти и жажды отмщения. О, да. И жажда мести – это здоровое чувство, исполненное необычайной силы, почти такой же, как ненависть, ее породившая. Первую свою любовницу я завел, чтобы отомстить Рейзл НатансHКурве, она же – моя супругаHмошенница Тереза де БетанкурHВебенкур, обманом заставившая меня поверить, что она – француженка. Вторая любовница понадобилась мне, чтобы отомстить первой, выводившей меня из себя своим вопросом: – Ты меня любишь? – Да, я тебя люблю. – Ты, правда, любишь меня? – Правда, правда. – Тогда почему же ты не говоришь мне, что любишь меня? – Вот я тебе говорю: я тебя люблю. – Что ты любишь во мне? – Всю тебя. – Ты любишь мои волосы? – Да, я люблю твои волосы. – А мои глаза ты любишь? – Да, я люблю твои глаза. – И мои губы? – Я люблю твои губы. – Не слишком ли тонкие у меня губы? – Нет, – вру я, – у тебя очень чувственные губы. «Чувственные»... О, как они любят это слово – «чувственные»... – А моя шея не слишком ли коротка? – Нет, твоя шея в самый раз: нужной длины. – Но мои груди слишком маленькие... – Я люблю маленькие груди.
30 | Драматургія
– Ты действительно любишь маленькие груди? – Да. – Но ведь большинство мужчин любит большие груди... – Я – не «большинство мужчин», дорогая моя. Я – это я. Я люблю сливы, люблю клубнику, люблю маслины, люблю арахис, люблю маленькие груди. – А мои ноги... – Твои ножки просто великолепны. Они простираются от пола до самой попочки, которую я тоже люблю, и в той же мере они простираются от попочки до пола, который я тоже люблю, потому что под ним простирается земля Франции, которую я тоже люблю, как твою попочку, одна мысль о ней повергает меня в экстаз... – Так почему же по твоему лицу этого совсем не видно? – Чего не видно по моему лицу? – Экстаза любви... (Корчит гримасу отвращения) – АHаHа... Вот тебе экстаз любви. (Корчит гримасу ненависти) – АHаHа... Вот тебе экстаз любви. Этого достаточно, или ты хочешь еще «экстаза любви»? АHаHа... Вот тебе еще экстаз любви. (Рычит) АHаHа! Теперь вам ясно, почему я должен был завести третью любовницу. Я должен был отомстить второй за ее «экстаз любви». Третья – такую пожелаю всем своим врагам – была философом. Она искала смысл в любви. Случалось, в постели, в самый разгар... ну, вы знаете, что я имею в виду... в самый разгар... она была способна сказать мне: – Ты чувствуешь, что чувствую я? Я могу чувствовать только то, что ты делаешь, а не то, что ты чувствуешь. – Это знак того, что ты на неправильном пути.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 31
Какой же путь правильный? – спрашиваю я, прилагая все силы, чтобы продолжать... – Правильный путь – это путь, который приводит в правильное место. – А какое место – правильное? – Правильное место – это такое место, где не спрашивают, что такое правильное место, потому что чувствуют, что находятся в правильном месте, в котором нет больше Ты, нет больше Я, потому что в правильном месте Ты чувствует, что Я чувствует, что Ты чувствует, что Я.... Я понял суть дела. В следующий раз, посредине акта, беседа велась так: – Ты чувствуешь, что я чувствую? – Да. Я чувствую, что Ты чувствует, что Я чувствует Ты. – Как чудесно! Она закричала: Я чувствует, что Ты чувствует, что Я чувствует... АHаHа! Я обязан был отомстить ей с четвертой любовницей, которая была совершенной скотиной. В ту минуту, когда своими холодными губами я прикасался к ее гигантским соскам, она начинала вопить, а когда я проникал в нее, эти вопли переходили в рычание, рычания оборачивались громами, разрывающими небеса. Она, случалось – уж простите меня – испускала громкие звуки изо всех отверстий своего тела одновременно, включая и ноздри, и уши, и то самое отверстие, о котором вы подумали прежде всего... Но я избавлю вас от описаний того, что еще она извергала изо всех своих отверстий, это животное, которое еще имело наглость прорычать в конце: – «Теперь ты мой. СовсемHсовсем моHоHоHой!». Как только я ее покидал, я мчался к своей пятой любовнице, чтобы отомстить этой тупой скотине с ее «Ты моHоHоHой!». А пятой я мстил с шестой, шестой – с седьмой, а седьмой – с восьмой. Ох, восьмая... Она была истинной карой небесной, эта восьмая. «Неоконченная симфония». Буквально так. Она была воплощением неоконченной симфонии.
32 | Драматургія
Многообещающая увертюра. Первая часть – Аллегро ма нон троппо. Вторая часть – Ленто. Ленто. Она меня сдерживала, если я ускорял темп. Через полчаса, когда я уже думал, что, слава Богу, наконецHто эта пытка идет к концу, она приказывала: «А теперь – Аллегро кон поко». Битый час я, взмыленный, мучился на ней в «Аллегро кон поко»... И ничего. Ни слова, ни звука, ничего. Только какоеHто презрение в глазах. Словно: «И это все, на что ты способен?». Тогда я переворачивал ее. Работал еще целый час с другой стороны... Ничего. Ничего. Опять переворачивал ее, как переворачивают бифштекс на сковороде: полный провал... Тот же уничтожающий взгляд – полуголодный, полускептический: «Ты вообще чтоHто можешь?». Иногда я останавливался в самом разгаре, чтобы проверить, жива ли она еще. Чтобы не обвинили меня в надругательстве над трупом. В осквернении чести покойника. И тогда следовал вопрос: – Ты кончил? Я кончил... Мои нервы кончились... Моя спина кончилась. Вот что действительно у меня кончилось... Неловко в этом признаваться... Кожица моей крайней плоти кончилась напрочь... Да... Она терлась, терлась... Пока не стерлась окончательно... Она сделала мне обрезание, мерзавка. Отымела меня, эта еврейская шлюха. Сделала меня евреем. Только для того, чтобы ей отомстить, я возвращался домой, к Терезе де НетанкурHВебенкур. И начинал новую неделю... Так закончились у меня все деньги, которые папаша НатансHКурве дал своей дочери в приданое. Опять я оказался в долгах выше головы. Долги, долги, долги... Куда бы я ни бежал, кредиторы преследовали меня. Женщины и кредиторы – пожиратели денег, требующие их снова и снова. Пока мне не надоело. Я уже больше не мог. Схватил двух отпрысков, которых Терейзл НатансHКурве родила мне, заперся в комнате и угрожал убить
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 33
их и покончить с собой, если мне не принесут деньги на покрытие всех долгов. Так открылись мне те опасные связи, которыми повязаны друг с другом евреи всего мира. Я только угрожал убить еврейских отпрысков, а мамаша НатансHКурве помчалась к раввину Парижа, раву Цадоку Коэну, а раввин Коэн побежал прямо к Ротшильду, а Ротшильд засунул руку в свой глубокий карман, и в тот же день все мои долги были погашены при условии, что я передаю этих маленьких еврейчиков их мамаше и ухожу из дома. Легко покинуть дом, но от навязчивых любовниц избавиться намного сложнее. Особенно, если ты их ненавидишь. Ибо это вынуждает тебя все время демонстрировать свою любовь к ним. А если ты демонстрируешь любовь, на самом деле ненавидя, ты усложняешь свою жизнь преувеличенными торжественными заявлениями, разными обещаниями, которые ты так и не исполнишь. А результат: новые долги. И нет теперь Терейзеле, чтобы та побежала к раввину Цадоку, который помчится к Ротшильду. После того, как они приучили тебя жить на еврейские деньги, эти презренные евреи отлучили тебя от своих денег, и теперь, дружище Фердинанд, пойди поищи другие источники, чтобы утолить аппетиты семерых пиявок, сосущих из тебя кровь. Ситуация день ото дня становилась все тяжелее. Я загнал себя в угол и задал один вопрос: – Эстергази, дорогой, что у тебя есть на продажу? Какое стоящее имущество осталось у тебя после 23 лет службы во французской армии? – Военные секреты. (Испуган идеей. Оглядывается вокруг, чтобы убедиться, что никто не слышал его мысли) Военные секреты? – Ага. Ты имеешь в виду: продать военные секреты Франции? – Ага. Кому же ты хочешь продать эти секреты?
34 | Драматургія
– Ну, кому? – Немцам? – Ты сказал. Но немцы, боши – враги Франции... – О чем ты говоришь. Ты предлагаешь мне продать военные секреты Франции врагам... – В чем твоя проблема? Это измена. – Измена кому? Франции. – Ты любишь Францию? Я не могу пожаловаться на свою армейскую карьеру. В 1874 году я уже был лейтенантом. В 1880 году – капитаном. Получил орден в 1882Hм, в 1892Hм – майор.... – Я спросил, любишь ли ты Францию. В самом деле? Когда я серьезно думаю об этом, то мое продвижение по службе не было столь уж быстрым. Я продвигался довольно медленно. Четыре года мое начальство производило меня в лейтенанты. Еще шесть лет, пока не дали мне капитана. Двенадцать лет предоставили мне гнить в капитанском звании, пока не додумались сделать меня майором. Грустно, не так ли? – Очень печально, что так выглядит наша армия. Политические назначения. Всевозможные тупые офицеры, давно забывшие, что такое солдатский пот, скачут от звания к званию благодаря протекции, быстро становятся полковниками, генералами, маршалами, а действительно способные офицеры, как я, например, долгие годы топчутся на незаметных должностях... Твое мнение о французской армии не слишком... – Наша французская армия стала дрянной армией. Неповоротливой. Окаменелой. Огромный разжиревший истукан, утративший мускулы, способность к импровизации, волю к сражению, страсть к победе. Но состояние армии отражает состояние Франции. О, Франция, Франция! Стареющая девица для развлечений. Содержанка, как и ты. Ностальгическая мадам, с тоской вспоминающая о своей прекрасной, безвозвратно ушедшей юности. Старая греховод-
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 35
ница, привыкшая к роскоши и удовольствиям. Воняющая вином, которое она пьет беспробудно, чтобы забыть, что она уже не двадцатилетняя, чтобы не видеть несчастий, которые ее еще ожидают. Несчастий, которых она заслуживает. Вместо того, чтобы учиться у немцев, как надо строить сильную, победоносную армию, которая завоюет всю Европу, эта страна пристрастилась к еврейской продажности и гнили. Да, да. Еврейский дух окончательно завоевал нас. Еврейская болезненная чувственность. Поклонение Мамоне. Жажда наживы. Погоня за удовольствиями. Пристрастие к блуду и разврату. Ко всякому распутству и мерзости. Надо прочесть, что их пророки говорили о них, чтобы понять, с каким народом мы имеем дело. Страшный еврейский лозунг: «Ешь и пей, потому что завтра умрем». Еврей знает, что у него нет будущего. Сегодня он здесь, а завтра его изгонят. Поэтому везде он живет, как порхающий с места на место гость. Какое ему дело до судьбы этой страны через пятьдесят лет? ЕгоHто не будет здесь в любом случае. Он побежит делать свои делишки в другом месте, где это повыгоднее. Поэтому я и решил – во имя Франции – сблизиться с немцами. Шпионить за ними. Изучать их хорошие качества. Немецкую прямоту и честность. Немецкую настойчивость. Немецкое мужество. Отречение от роскоши и удовольствий. Аскетизм. Спартанство. Железную прусскую дисциплину. Умение ненавидеть. Да. Талант ненавидеть врага. Презирать его. Видеть в нем недочеловека, которого следует раздавить железной пятой. Немецкий гнев. Фурор германикус (германское неистовство). Даже римляне боялись его. Все эти отличные качества я хотел приобрести ради Франции. Внедрить их в нашу дряблую армию. Поэтому, когда меня назначили в Тунис в 1892 году, я наладил связи с сотрудниками германского посольства. По этому поводу начальник штаба наших войск в Тунисе генерал Берро, этот идиот, предъявил мне претензии, что я завязал слишком интимные связи с германским военным атташе. Конечно же, я установил с ними интимные связи. Я ведь думаю о будущем. Где должна быть Франция в тот день, когда немцы завладеют всей Европой? Должна ли Франция быть в лагере побежденных или сотрудничать с победителем? Когда в 1893 году
36 | Драматургія
меня вернули из Туниса в Париж (все изHза той же близости с немецким военным атташе), я начал налаживать сотрудничество с будущими завоевателями Европы и ее правителями. Я обратился к немецкому военному атташе и сказал ему: «Шварцкоппен, я в вашем распоряжении». Это – правда, вся правда, ничего, кроме правды. – Лжец. Что? – Хронический лжец. – Кто? – Ты. Не оборачивайся, не ищи других. Ты прекрасно знаешь, что речь идет о тебе. Ты ведь не веришь ни единому слову, произнесенному твоими устами. Все время ты лжешь, лжешь и лжешь. Кому? Себе самому? До каких пор? Ведь ты не вечен. Ты хочешь прийти к предсмертной минуте, сознавая, что всю жизнь лгал? Что никогда не удавалось тебе говорить правду? – А в чем правда? – Правда? Ты спрашиваешь, в чем правда? Я скажу тебе, в чем правда. Правда в том, что точно так же, как ты лгал каждой из своих любовниц, ты лгал и армии. Прикидывался патриотом. Но правда в том, что никогда... никогда ты не любил Францию, как не любил ни одного человека за всю свою жизнь. И это понуждало тебя громогласно провозгалашать свою любовь к Родине. Где бы ни возникал спор между офицерами, ты тут же выскакивал со своей любовью к Франции. С тревогой за Францию. Какая любовь, какая тревога? Ты ненавидишь Францию. – Я всегда любил и по сей день люблю Францию и французский народ. – Гнусный негодяй. Как вообще можно любить страну? Или народ? Можно любить определенного человека. Да и это – не всегда. Но народ? И страну? Ты, за всю свою жизнь никогда никого не любивший, – ты любишь Францию и французский народ? Насмешил ты меня, Фердинанд, насмешил. Ты – хитрый малый, это да. Ты обнаружил, что лучше бы тебе скрывать свою ненависть к Франции, и поэтому ты обязан обвинять в ненависти других. Ты усвоил, что лучший способ скрыть свое собственное нравственное разложение, это обвинить в разложении других. Подобно тому,
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 37
как самый надежный способ утаить ересь – это стать инквизитором. Доносчиком. Ты научился подделывать почерк и имитировать стиль письма, чтобы навлечь обвинения на людей чистых и невинных. – Я?... – Да, ты. Более всего ты ненавидишь людей чистых, незапятнанных. Прилежных. Верных. Когда ты видишь чистого человека, ты обязан запачкать его. Между нами, Эстергази, ты – грязный пес. Поэтому тебе очень легко запачкать других. Тебе достаточно только отряхнуться, как псу, и твоя грязь летит во все стороны, марая любого, в кого ты попал. Когда ты видишь преданного человека – ты обязан навесить на него ярлык предателя. Вот что ты проделал с Дрейфусом. – Я проделал с Дрейфусом? – Ты. Кто же еще? Когда французская контрразведка обнаружила твою связь с немецким военным атташе, ты подделал почерк Дрейфуса на счете, предоставленном полковнику Шварцкоппену. Уборщица Мари Бастиан, которая работала на французскую контрразведку, нашла этот счет, брошенный тобой в корзину для бумаг у стола Шварцкоппена, и тогда определили, что почерк на этом счете – это почерк Дрейфуса. Все остальное – история. – Насмешил ты меня. Кому ты пытаешься продать эту ложь? Ты и самого себя обязан обманывать? По крайней мере, самому себе постарайся рассказать правду. – В чем правда? – Фердинанд, Фердинанд. «В чем правда»... Правда в том, что ты был двойным агентом. – ШHшHш – тише. – Кого ты так боишься? – Идиот. На что ты будешь жить здесь, в Лондоне, если прекратят выплачивать тебе пособие? – Кто прекратит выплачивать пособие? Полковник Анри, подделавший документы, обвиняющие Дрейфуса, арестованный за этот подлог и в тюрьме перерезавший себе горло собственной бритвой? Полковник Сандерр, заваривший всю эту кашу, умер от кровоизлияния в мозг. Все, причастные к этому делу, давно уже гниют в земле.
38 | Драматургія
– Генерал Делуа, введший всех в заблуждение по поводу виновности Дрейфуса, все еще жив. – Он старик. Вышел на пенсию в 1901 году. Уж онHто наверняка хочет забыть это жуткое дело, которое он инициировал. – Есть еще коеHкто, имеющий отношение к делу Дрейфуса, и он все еще жив. И не дай тебе Бог сделать так, чтобы ему стали известны все детали дела, которые до сих пор являются секретными. Он подаст в суд на армию. На государство. И ты дорого заплатишь. Прекратят выплачивать пособие, которое ты получаешь, чтобы молчать и унести свою тайну в могилу. – Кого ты имеешь в виду? – Дрейфуса. Альфреда Дрейфуса собственной персоной. – Дрейфус никого не привлечет к суду. Он по гроб жизни благодарен за то, что ему оказали милость и вернули в армию. Присвоили звание майора. Оказали ему честь, позволив принять участие в войне в качестве боевого офицера. Командира артиллерийского дивизиона. Наградили орденом Почетного Легиона. Чего еще ему желать? Он истинный патриот Франции. Даже тогда, когда Франция, плюнув ему в лицо, дав пинка под зад, отвернулась от него, он готов был целовать ее в зад. И теперь, когда из него сделали героя войны, он не захочет вредить Франции и доброму имени хваленой французской армии. Даже если он узнает всю правду, этот глупый еврейчик никого в суд не потащит. – Чего же ты хочешь от меня? – Правды, правды, правды. Один раз встань перед собой и скажи самому себе правду. – Не могу.
Последовательность четвертая: истинное злоумышление (Он меняет свой голос на глубокий бас и закрывает лицо руками) – Майор Эстергази! (Открывает лицо)
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 39
– Да, командир. (Закрывает лицо) – Вы знаете, перед кем стоите? (Открывает лицо) – Никак нет, командир. (Закрывает лицо) – Полковник Сандерр, начальник контрразведки. – Слушаюсь, командир. – Знаете ли вы, почему вас вызвали сюда? – Никак нет, командир. – Вы запутались в долгах и отчаянно нуждаетесь в деньгах. – Господин полковник, это потому, что... – Женщины и евреи. Мы знаем все. – Я сожалею... – Напротив. Это делает вас очень подходящим для роли, которую мы вам предназначаем. – Я исполню все, что будет на меня возложено... – Это будет связано с определенным финансовым вознаграждением, которое существенно поправит ваше положение. Это же послужит объяснением ваших мотивов для выполнения возложенной на вас миссии. – Я выполню любое порученное мне задание. Во имя Франции, во имя французского наро... – (Перебивает его) Разумеется. Это – чрезвычайно секретное задание. С того момента, как я сообщу вам, о чем идет речь, у вас не будет пути назад, вы будете обязаны унести эту тайну с собой в могилу. Это – последний рубеж, когда вы еще можете отступить и отказаться от выполнения задания. – Я выполню все, что мне будет поручено. – Вы установите связь с немецким военным атташе в Париже полковником Максимилианом фон Шварцкоппеном и разъясни-
40 | Драматургія
те ему, что за пристойную сумму вы готовы передать ему сведения об артиллерии французской армии. – Я понятия не имею об артиллерии. – Мы предоставим вам те сведения, которые вы передадите немцам. – Они безусловно попытаются проверить мою военную специальность и выяснят, что я никогда не был артиллерийским офицером. – Мы устроим несколько таких мероприятий, когда вы будете скакать верхом по улицам Парижа рядом с генералом Делуа. – Кто это? – Он отвечает за программы разработки нашей артиллерии. – Если Шварцкоппен спросит, могу ли я упомянуть имя генерала Делуа? – Несомненно. Генерал Делуа – ваш личный друг. Ясно? – Ясно. – На определенном этапе вы передадите им счет за информацию, которую собираетесь передать в ближайшее время, пояснив, что речь идет о новой 120Hмиллиметровой французской гаубице и спецификациях гидравлического механизма, гасящего отдачу ствола, а также – об описании нового порядка организации нашей полевой артиллерии. – Можно ли мне спросить, почему мы заинтересованы в передаче немцам этой информации? – Чтобы они занялись информацией, не имеющей никакой ценности. – Они ведь могут обнаружить, что это – сведения, лишенные ценности... – Мы склоним их к тому, что они добыли сведения огромной важности. – Я не спрашиваю, как вы сделаете это... – Я объясню это вам и без ваших вопросов. Вы обязаны знать все, до мельчайших подробностей, поскольку вы будете полностью в курсе дела, и вам необходимо будет знать, как вести себя, когда все это шпионское дело станет достоянием широкой общественности. – Вы меня поймаете и предадите суду за измену, чтобы дело приобрело больший вес?
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 41
– Мы поймаем предателя, но это будете не вы. – Какие у вас будут улики? – Счет, написанный от руки. – Я передаю счет полковнику Шварцкоппену. Как он попадет в ваши руки? – Вы выроните разорванную и скомканную копию счета в корзинку для бумаг у стола Шварцкоппена в немецком посольстве. Уборщица Мари Бастиан найдет обрывки и принесет нам. Мы склеим кусочки и наш специалист определит почерк. – Мой почерк? – Боже упаси! Вы ведь можете подделать почерк? – Могу, да... – Мы дадим вам образец почерка, вы его подделаете, и этим почерком напишете счет. – Я не спрашиваю, чей это почерк... – Артиллерийского офицера... – Бедняга... – Еврей. – А... Капитан Альфред Дрейфус? – Вы с ним знакомы? – Да, элитарный еврей, высокомерный, самоуверенный, надменный, чванливый и заносчивый. С другими офицерами не дружит. Никогда не придет, чтобы выпить с нами, рассказать анекдот... Это ниже его достоинства – общаться с людьми, подобными нам. Слишком быстро продвинулся по служебной лестнице. – Мы остановим его продвижение. Отдадим его под суд военного трибунала за злостный шпионаж и передачу врагу секретных сведений. И он получит подобающее наказание. – Я не спрашиваю, какова действительно важная информация, которую мы скрываем от немцев... – А я и не открою вам. Главное, вы должны знать, что своими действиями вы сослужите Франции двойную службу. ВоHпервых, немцы будут уверены, что добытая ими информация имеет колоссальную ценность, и вы сможете и дальше снабжать их сведениями о технических данных 120Hмиллиметровой гаубицы. А мы сможем без помех разрабатывать совершенно иное орудие, которое удивит весь мир и принесет нам победу на полях будущих
42 | Драматургія
сражений. ВоHвторых, с вашей помощью мы очистим нашу армию от вредителей и изменников, просочившихся в ряды нашего офицерства и добравшихся даже до Генерального штаба, таких, как капитан Дрейфус, этот предатель и вредитель. – Последний вопрос... по поводу улучшения моего материального положения... – Прежде всего, выдавите из немцев все, что сможете. – А если случится чтоHлибо непредвиденное, и планы спутаются... – В любом случае вы будете получать месячное содержание до конца вашей жизни при условии, что будете молчать до дня вашей смерти. – Господин полковник, да здравствует Франция! – Да здравствует Франция! Последовательность пятая: Открытие Эстергази: Я – Франция, я – Европа. «При условии, что ты будешь молчать до дня твоей смерти»... В самых черных своих снах я и представить себе не мог, какую беду навлек на себя. Год спустя Сандерр умер. Его сменил полковник Пикар. Офицер недалекий и прямой, как линейка. Он «открыл», что именно я написал ту самую препроводительную бумагу, изHза которой Дрейфус пребывает сейчас на каторге, на Чертовом острове. Анри пытался намекнуть Пикару, чтобы тот оставил меня в покое, но этот истукан намеков не понял. Он приставил ко мне своих агентов, следивших за каждым моим шагом. Агентов нашей разведки. Зачем им было следить за мной? Ведь у нашей контрразведки есть квартира, из окон которой можно видеть ворота германского посольства, и двадцать четыре часа в сутки там сидят наблюдатели и видят каждого входящего и выходящего из ворот. Я входил в германское посольство открыто, несколько раз – даже в военном мундире. Я ходил туда по поручению нашей контрразведки, чтобы сбить немцев с толку, а этот идиот посылает сыщиков, чтобы
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 43
следить за мной! Анри предупредил меня, и я перестал ходить в посольство, пока Генштаб не отправил этого Пикара в Тунис. Я уже не знаю, кто со мной, а кто – против меня. Люди, в которых я был совершенно уверен, всаживают мне нож в спину. Люди, пославшие меня на выполнение секретного задания, чрезвычайно важного для Франции, отворачиваются от меня. Высшие офицеры нашей армии, возведшие целые бастионы лжи посредством писем и подложных документов, надиктованных мне, теперь, чтобы спасти свою шкуру, полностью отрицают свое участие в этом деле. Отдают меня на растерзание глупейшему судебному следователю, который сует свой нос во все дыры. Представьте себе, он проник в мою квартиру в мое отсутствие, подобрал каждый клочок бумаги изо всех ящиков и даже из корзины для мусора! Они меня использовали, а теперь думают, что бросят меня собакам. Они еще не знают, кто такой Эстергази. Я их всех держу за яйца. Начиная с исполняющего обязанности главы секретных служб, включая начальника Генштаба и министра обороны, и кончая Президентом Франции! Я никого не боюсь. Я плюю на всех. Они боятся меня! Эстергази наводит на них страх. Вы спрашиваете, почему? Потому что Эстергази – это Франция. А Франция боится самой себя. Франция боится чувствовать то, что она чувствует. Франция принадлежит французам, но ее захватывают чужаки. Вот что чувствует Франция, но Франция боится сказать вслух то, что она действительно чувствует и думает. Поэтому Франция боится Эстергази! Я написал Президенту: «Распорядитесь, чтобы меня оставили в покое, потому что я располагаю секретной информацией, которая может привести к войне между Францией и Германией». Президент испугался. Он знает, что наша армия – это театр. Декорации, костюмы и спектакль под названием «армия». Министров обороны здесь меняют, как носки. Так думают строить армию возмездия, которая отомстит врагу за унижения последней войны? Новый министр обороны, Кавеньяк, хочет от меня избавиться. Горе им, если осмелятся выбросить меня из армии. Если только
44 | Драматургія
они попытаются сделать это, я обращусь к австрийскому кайзеру. Он им покажет, какова цена оскорбления сына рода Эстергази. Потому что Эстергази – это не только Франция. Эстергази – это Европа! А кто впутал тебя в это грязное дело и заставил тебя бежать в Англию? Твой еврейский друг Морис Вайль. Он первым высказал идею, чтобы наша служба контрразведки поручила тебе вводить немцев в заблуждение в некотором деле... Назовем вещи своими именами: 75Hмиллиметровая скорострельная пушка... А теперь он приходит к тебе, этот твой еврейский друг: «Ферди, ты и я, мы оба знаем, что невинный человек уже четыре года гниет на Чертовом острове...» – Кто послал его к тебе? Еврейский синдикат, защищающий Дрейфуса? Уста твои, Морис, но голос, исходящий из них – голос этой мрази, Эмиля Золя. Если ты мне действительно друг, несмотря на то, что ты еврей, и если, как ты говоришь, ты хочешь помочь мне, то спаси меня от когтей Еврейского синдиката, пожалуйста! Покажи себя! Открой мне, сколько денег ваш Ротшильд сунул в карман этому Золя! Это сведения, которые могут меня спасти! Сколько он дал ему? Сто тысяч? Двести тысяч? Полмиллиона франков? – Ферди, выбрось из головы эти бредни про «Еврейский синдикат» Это все выдумки Эдуарда Дрюмона и его «Антисемитской лиги». Когда все это дело только начиналось, евреи не защищали Дрейфуса. Наоборот! Евреи клеймили его больше. чем ктоHлибо другой. Они видели в нем двойного предателя, предавшего и Францию, и усилия евреев во всем быть подобными французам. (Взрывается) Не рассказывай мне сказки! Скажи мне, сколько еврейских денег он получил за свое «Я обвиняю», эта посредственность, этот графоман?
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 45
– Оставь Золя в покое! Ты знаешь, что Дрейфус невиновен. Обвинение Дрейфуса основывается исключительно и только на опознании почерка, но мы оба знаем, кто написал это бордеро, и почему оно было написано. – Я не сочинял бордеро. Начальник контрразведки полковник Сандерр продиктовал мне его слово в слово. Когда я закончил писать, майор Анри, заместитель Сандерра, взял эту бумагу, разорвал листок дважды, вдоль и поперек, так, чтобы теперь можно было рассказывать, будто эта бумага попала к ним обычным путем – в лифчике Мари Бастиан, уборщицы в германском посольстве, собирающей все обрывки бумаг, которые немецкие дипломаты выбрасывают в корзину, и эти бумажки она доставляет майору Анри из нашей контрразведки. И ты хочешь, чтобы я об этом рассказал публично? Вспомним факты: в 1870 году Франция проиграла войну. Народ чувствует, что армия предала его, и армия обязана выявить предателей, преподнести их толпе, которая выместит на них обиду, гнев, унижение. И вот они схватили предателя. И не просто предателя – еврея! И вы хотите, чтобы я поднялся и вырвал его из их рук? Вы хотите, чтобы я спас ягненка из пасти голодного, разъяренного тигра? Толпа, возможно, и готова была бы заменить одного предателя другим. Это так. Но вы ждете, что я встану и заявлю: «Господа! В этом деле не было никаких предателей. Был офицер, выполнивший порученное ему задание по введению в заблуждение противника. Этим офицером был я, и я действовал по приказу руководителей службы контрразведки. И был офицер, принесенный в жертву, чтобы миссия преуспела, а все дело приобрело бóльшую достоверность, значимость шпионского скандала особой важности, что заставило бы немцев поверить в то, что полученная ими информация имеет самое серьезное значение. И офицер, которого принесли в жертву ради важной национальной цели, – это капитан Дрейфус.
46 | Драматургія
Даже если я встану и открою всю правду, мне все равно никто не поверит. Скажут: «Эстергази сошел с ума». Хуже того! «Эстергази обманщик! Патологический лжец!» Даже когда его унижали, Дрейфус кричал: «Да здравствует Франция! Да здравствует французская армия!» А что делает Эстергази? Пачкает армию! Возводит подлую клевету на армейское командование, чтобы обелить свое имя! Скажут: «Эстергази – он и предатель, и негодяй, в оправдание себе выдумавший невероятную историю о контрразведке, якобы возложившей на него некую миссию». Если Дрейфуса только отправили в ссылку, меня разорвут на куски и навсегда обесчестят мое имя! И за что? За то, что я выполнил государственное задание! Кто мне поверит, что я действовал по указаниям Сандерра и Анри? Тем более, когда обоих уже нет. Сандерр умер, а Анри – эта деревенщина – перерезал себе горло, когда открылось, что он подделывал письма и телеграммы, чтобы подкрепить доказательствами предательство Дрейфуса. Скажут: «Эстергази ждал, пока умрет Сандерр и покончит с собой Анри, чтобы выступить со своим «открытием». Будто я мог заранее предвидеть, что этот фальсификатор документов, этот болван Анри возьмет бритву и перережет себе горло, как только откроются все его проделки... И теперь, когда Анри и Сандерра нет и они не могут опровергнуть сказанное им, является Эстергази и говорит, что они использовали его. Меня живьем съедят! Ты сам говоришь, что Дрейфус невиновен, что им сознательно пожертвовали ради государственной цели... Ты сам признаешь, что невинный человек осужден гнить на Чертовом острове до конца своих дней...
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 47
Или пока не завершится разработка 75Hмиллиметровой пушки. И, кроме того, кто сказал, что Дрейфус невиновен? Вне всякой связи с моей миссией – Дрейфус предатель. – Ты знаешь, что это ложь. Прими мир таким, каков он есть. Театр, где каждый играет свою роль: ктоHто подделывает документы, ктоHто – якобы шпион, ктоHто – жертва во благо отечества. Это случается повседневно. Но тут является твой еврейский приятель и говорит тебе: «Дело в том, что это не кончится одной жертвой. Ты, как и я, видишь наши газеты. Здесь разворачивается кампания, подстрекающая к убийству целого народа». «Безродные офицерыHевреи просочились в ряды нашей армииHмстительницы и разлагают ее изнутри». Я не писал этих слов. Твой приятель Дрюмон опубликовал это в своей газете. И все другие газеты полны ужасными карикатурами, представляющими евреев вампирами, чудовищами, вонзающими свои когти в земной шар. Здесь ведется планомерная подстрекательская кампания, призывающая к уничтожению целого народа, и ты можешь это остановить. Ценой своей жизни. Ведь в ту же минуту, когда я открою рот и расскажу правду, меня уничтожат, как уже уничтожили нескольких человек, знавших коеHчто, меньше, чем знаю я, и только чирикнувших. А ты не чирикай. Ты зарычи так, чтобы мир содрогнулся! И это говорит тебе твой еврейский друг. Морис. Твой друг, который готов пожертвовать тобой, чтобы спасти еврея, с которым даже не знаком!
48 | Драматургія
Дрюмон прав. Все вы, евреи, покрываете друг друга. Ты хочешь избавить еврея от нескольких лет ссылки, и вам плевать, что это будет сделано ценой христианской крови. Вам ясно, что после этого мне не будет жизни в этой стране. Иными словами, вы предлагаете мне бежать из Франции. Жить в изгнании. Я пущу себе пулю в лоб прежде, чем окажусь в изгнании. Вы знаете, сколько денег нужно, чтобы жить в изгнании? Откуда я возьму деньги? Кто мне даст...? Морис, твой еврейский друг, просит, чтобы ты спас еврейский народ. Ты можешь попросить, чтобы еврейский народ спас тебя. Еврейский народ даст тебе полмиллиона франков. Что это для вашего Ротшильда? Что мне говорят эти хитроумные евреи? Деньги в данном случае приведут к еще большему несчастью. Скажут: еврейские деньги купили Эстергази, который готов быть подставным лицом и обеспечить оправдание Дрейфуса. Еврей продал Францию за деньги, а теперь еврейские деньги разлагают французское правосудие. Все мои несчастья начались с вас, евреи! Вы во всем виноваты! Вы сплели все эти веревки. Только свихнувшаяся голова, только извращенный еврейский мозг мог заварить всю эту кашу, в которой я сейчас тону. Но и вам не отмыться! Все запомнится и запишется! Один из вас – мой друг Морис Вайль – злоумыслил все это. Именно он породил дело Дрейфуса! Вы, евреи, использовали меня и вы привели меня на край гибели. Вы задействовали генерала Сосье, который задействовал полковника Сандерра и Анри, которые так и не поняли, что они делают, когда задействовали меня, чтобы обвинить Дрейфуса, чтобы разбудить Дрюмона, чтобы всколыхнуть волну антисемитизма во Франции, чтобы ваш Герцль смог пробудить еврейский национализм из тысячелетней спячки и смог собрать сионистский конгресс в Базеле! Вы думаете, что я сошел с ума. Вы говорите: «Эстергази совершенно спятил!» Эстергази не спятил. День за днем факты все более и более доказывают, насколько он прав.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 49
Вы, евреи, инициируете расследование за расследованием. Я не знаю, сколько вы заплатили полковнику Пикару, чтобы он обвинил меня. Вы, евреи, заплатили кругленькую сумму за его услуги. Я вам дорого обхожусь. Но я вас предупреждаю: в тот день, когда моя невиновность выйдет на свет, я позабочусь о том, чтобы вы, евреи, заплатили еще дороже! Вы думаете, что выведете правду на свет! Дрюмон прав. Вы – раса предателей! Вы раскроете самую секретную военную тайну Франции. Вы раскроете разработку нашей пушки возмездия только для того, чтобы оправдать одного еврея! Сделайте это и навлеките на себя несчастье, подобного которому вы не видели в самых черных своих кошмарах. В день, когда нога Дрейфуса ступит, не дай Бог, на землю Франции, сто пятьдесят тысяч мужчин выйдут на улицы. Я лично буду шествовать во главе и поведу их, а вам, евреям, придется собирать пять тысяч еврейских трупов на улицах Парижа. Ваш Герцль это понял. У меня были доказательства, что все это – правда. Но сразу после моей смерти один ненормальный ипохондрикHангличанин купил дом, где я жил, и сжег все отыскавшиеся там бумаги, потому что он боялся микробов. Последовательность шестая: еврейский писатель набрасывается на Эстергази в лондонском пабе в Уайтчепле. – Эстергази? Вы усиленно пытаетесь превратить меня в своего врага, но мне не удается ненавидеть вас. Я могу только жалеть вас. Вы больны. Вы – больной, опасный самому себе, опасный для Франции, опасный всему миру. – С кем имею удовольствие... – Еврейский писатель. – Это видно за две мили. – Что вы говорите... – Всклокоченная борода, дикий огонь в глазах... – Не тратьте силы, дорогой Эстергази, я себя ненавижу больше, чем вы ненавидите меня. – Позвольте спросить, господин писатель, как вы меня опознали?
50 | Драматургія
– Вы – самая почитаемая личность в еврейском квартале Лондона. Герой Уайтчепля. – Что вы говорите! – У меня для вас горячий привет от Теодора Герцля. Он вам весьма признателен. Вы открыли глаза этому ассимилированному еврею. – Как это я открыл ему глаза? – Наш друг Герцль верил, что весь еврейский народ должен подняться в полдень, когда солнце стоит в середине неба, прошагать, как один, в ногу, к церкви и окреститься. И тут пришли вы и доказали Герцлю, что ни ассимиляция, ни эмансипация не положат конец антисемитизму. Вы превратили потенциального христианина в национальноHориентированного, гордого еврея. Вы, мистер Фердинанд Эстергази, начали сионистское движение. И поэтому Теодор Герцль, неуемный любитель церемоний, возложил на меня почетную обязанность вручить вам знак Ордена зачинателей государственного сионизма. – Мистер Бреннер, прошу вас, оставьте меня в покое. – «Оставьте меня в покое»? Господин Эстергази, знаете ли вы, что сделали? Есть ли у вас хоть малейшее представление о том, что вы натворили? Вы вообще способны постичь своей глупой гойской головой, какого рода несчастье вы породили? Взять еврейский народ, взять этот плаксивый и проклятый народ, способный только на стенания и пролитие слез, на безалаберность, покорность и удрученность; взять народ ярмарки, крикливый и суматошный, полагающийся только на пар изо рта, на талисманы и каббалистическую болтовню, народ Идеи, так сказать, народ, так сказать, небесный, который совершенно лишен неба, который насквозь практичен, во всех своих частях, во всех своих сынах и особенно – в дочерях... Взять народ, который не желает своего государства, который не может создать государство, который не способен управлять государством и беречь его – и заставить этот народ создать свое государство. Заново воссоздать еврейское государство. И вы теперь говорите: «Оставьте меня в покое»?... Мистер Эстергази. У вас нет ни малейшего понятия, какого джинна вы выпустили из бутылки. Вы будете нести отвественность за результаты.
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 51
– Простите, господин Бреннер, вы – еврей?... Нет, потому что подобные жуткие вещи даже я, убежденный ненавистник евреев, не осмеливаюсь произнести. – Это только потому, что вы нас не знаете. (Эстергази отряхивается от кошмара и приходит в себя) Я не знаю? Еще как знаю. Все, что с тобой случилось – это все еврейские козни. Кто первым засомневался в виновности Дрейфуса? Бернар Лазар. Еврей. Как это он додумался своей еврейской головой: «Если нет мотивов преступления, нет и преступления. А у Дрейфуса не было никаких мотивов для измены». Кто был человеком, опознавшим твой почерк на поддельном бордеро? Месье де Кастро, твой еврейский банкир. Кто был офицером, получившим информацию от де Кастро и Бернара Лазара? Пикар. Типичная эльзасская еврейская фамилия – «Пикар». Несмотря на то, что он и прикинулся антисемитом... Именно потому, что прикинулся антисемитом. Конечно же! Каждый антисемит – замаскированный еврей. Да. Точно. Антисемит – тайный еврейский агент, скрывающий свое еврейство с помощью открыто демонстрируемого антисемитизма, для того, чтобы просочиться во все поры христианского общества и отравить его изнутри. Это значит, что полковник Сандерр, который был отъявленным антисемитом, по сути, являлся еврейским агентом, который проник в разведку и добрался до поста начальника французской контрразведки. И таким же был немецкий военный атташе полковник Максимилиан фон Шварцкоппен – еврейский тайный агент. «Макс Шварцкоп». И военные судьи Франции, которые якобы оправдали тебя, но намекнули, что не худо бы тебе взять ноги в руки и бежать из Франции до того, как они будут вынуждены судить тебя... И они, без всякого сомнения, были евреями.
52 | Драматургія
Эстергази, друг мой, ты был окружен хитроумными евреями, которые все притворились французамиHантисемитами. Все дело Дрейфуса было еврейскими кознями, целью которых было изгнать тебя с твоей земли, из твоей отчизны и из дома твоего отца и заставить уйти в чужую землю, в Англию, чтобы есть до конца дней твоих только «фишHэндHчипс». Каждый день — «фишHэндHчипс». И еще «бэйкед бинс» и английский пудинг... Что за наказание... Теперь все ясно. Они использовали тебя, чтобы пробудить еврейский народ от спячки, от двухтысячелетнего изгнания, основать сионистское движение и создать еврейское государство... Последовательность завершающая: Эпилог Вопреки всем бедам, случившимся в моей жизни, я дожил до 76 лет. Неплохое достижение. Чем больше я старею, тем яснее вижу вокруг себя множество Эстергази. КогдаHто я думал, что я создание уникальное и особенное, сегодня я знаю, что все люди – своего рода Эстергази. КогдаHто я думал, что я калека – область чувств мне недоступна. Потому что знал только одно чувство – ненависть. Сегодня я знаю, что это – единственное чувство, общее для всех людей. И еще я понял, что люди не ненавидят тех, кто далеко от них и сильно от них отличается. Нет. Они ненавидят тех, кто рядом с ними и отличается от них совсем немного. Писатели не ненавидят сапожников. Писатели ненавидят других писателей. Проститутки не ненавидят монахинь. Проститутки ненавидят других проституток. Тех, кто моложе их, или более удачливых. Гомосексуалисты не ненавидят мужчин, любящих женщин. Они ненавидят трансвеститов. Поэтому, чем более евреи становятся похожими на нас, чем более они приближаются к нам, тем более мы их ненавидим. И с этим мы ничего не можем поделать. Это – закон природы. Я не знаю, кто вы, откуда пришли и куда возвращаетесь, когда уходите отсюда. Я знаю одно: когда вы поглядитесь в зеркало
Иегошуа Соболь Я НЕ ДРЕЙФУС | 53
после встречи со мной, вы увидите в нем нечто вроде Эстергази. Ибо и вы ненавидите близких к вам и почти подобных по характеру, по ментальности, по дикости, по грубости, по скотству, вам присущим. Встаньте перед зеркалом, всмотритесь в самих себя, и если вы скажете, что я неправ – вы увидите перед собой лжеца, глядящего на вас с насмешкой. Спокойной ночи, ЭстергазиHгоспода и ЭстергазиHдамы, спокойной ночи. КОНЕЦ Перевод Виктора Радуцкого
54 | Драматургія
П
Р
О
З
А
Григорий Канович ИГРА НА ВЫЛЕТ
Мы познакомились с ним случайно. Каждое утро он выныривал из темного подъезда старого дома с облупившимися стенами в загаженный собаками скверик, выходивший с безалаберной и шумной улицы имени героя варшавского гетто Мордехая Анилевича, где он, старик, жил, на более тихую и просторную улицу другого легендарного еврейского героя – Бар Кохбы, садился на выщербленную деревянную скамейку под благообразным тенистым платаном и принимался тонкой, обломанной веточкой отпугивать от заскорузлого, смахивающего на древний пергамент, лица настырных мух, которые своими до неприличия дерзкими приставаниями не давали ему покоя. Веточка была сухонькая, старенькая, как и сам жилец дома с облупленными стенами; на ней, как и на нем, едва держалось несколько жухлых и жалких листиков, подуй ветерок покрепче, и они облетят. Когда докучавшие ему мухи улетали к соседнему мусорному баку, чтобы полакомиться каким-нибудь зловонным деликатесом, старик ненадолго засыпал. Может, это только со стороны казалось, что он дремлет, а, может, он просто прикрывал свои утомленные глаза – пускай, мол, хоть в конце его ухабистого земного пути отдохнут немножко, смотри, не смотри, ничего нового в его патриаршем возрасте на белом свете уже не увидишь. Иногда старик надвигал на маленькие, как морские ракушки, уши соломенную шляпу, запахивал потертую куртку, вставал с
| 55
деревянного трона и, подстегивая себя неразлучной веточкой, прохаживался в допотопных, советского производства, сандалиях, привезенных на Ближний Восток из бывшего Советского Союза, от улицы Мордехая Анилевича до улицы Бар Кохбы и обратно. По правде говоря, первый раз, когда я его увидел, то собирался по обыкновению пройти мимо съежившегося незнакомца, как проходят мимо одиноких и захиревших деревьев, тоскующих о своей далекой и славной молодости, о тех временах, когда они тянулись к синему небу, чтобы своей буйной праздничной зеленью порадовать Господа Бога, не мороча Ему голову своими жалобами на недуги, на утраты и обиды, но что-то меня вдруг остановило – взгляд мой зацепился за веточку с жухлыми листиками, которой старик, когда вставал и совершал вокруг платана короткие прогулки, погонял, словно хлыстом, свои худые, в широких белых панталонах, ноги, упорно отказывавшиеся отрываться от земли, словно они были вмурованы в раскаленный асфальт. – Простите, – вдруг обратился он ко мне, – вы говорите по-русски? – Да. – У нас в Одессе, скажу вам по секрету, все говорили по-русски... даже греки, – сказал он с приветливой, чуть озорной улыбкой, которая была моложе его на уйму лет, и обмахнулся своей веточкой, как японским веером. – А тут... в Израbле не с кем и поговорить. Все суетятся, спешат, бегут... Слово Израиль он произнес с ударением на третьем слоге и еще раз задорно улыбнулся. – Извините, я вас, наверно, задерживаю? – Нет, нет, – солгал я, чтобы не обидеть его. – Каждый день с девяти утра до двенадцати и с четырех до семи я сижу вон на той скамейке под платаном. Надеюсь, вы отсюда видите ее? – Вижу. – Это мое постоянное место в Израbле. Так вот, сижу и терпеливо жду, авось, кто-нибудь из прохожих присядет рядом. Жена моя Люся говорит, что когда я умру, а умру я, по-видимому, скоро, эту скамейку назовут моим именем – скамейка имени Зюни из Одессы... По паспорту я, как вы понимаете, Зиновий, но меня все
56 | Проза
всегда почему-то звали ласкательно – Зюней... Так будем же знакомы. – Очень приятно, – ответил я и тоже назвал свое имя, чувствуя, как в моем сердце затеплилась симпатия к этому сгорбленному, антикварному старику. Я вдруг поймал себя на мысли, что теперь наше знакомство с ним вряд ли оборвется и будет наверняка иметь какое-то еще неясное для меня, скорее всего мимолетное продолжение. – Разве, многоуважаемый Зюня, за целый день никто к вам так-таки и не присаживается? Разве все проходят мимо? Зюня прищурился, посмотрел на меня насмешливо-игривым взглядом и сквозь частокол вставных зубов с ехидной ленцой процедил: – Почему вы так думаете? Я же не тифозный. Присаживаются. Но как назло всякий раз не те.... – Что, прошу прощения, значит «не те»?.. Не вашего возраста? – Не те, кто говорит по-русски... Больше всего местные люди... Старухи с полными авоськами фруктов и овощей, чтобы перевести дух, молодые женщины с детишками в колясках или с пушистыми, вроде бы китайскими, собачками на коленях. Бывает, конечно, что кто-нибудь возьмет да и спросит о чем-то по-ихнему, поздоровается, бросит «бокер тов», а я, скажу вам по секрету, на иврите ни бэ, ни мэ... только улыбаюсь, как последний олух. Ведь улыбку и слезы все и без всякого перевода понимают. Правильно я говорю? – Правильно. Все понимают, – сказал я, удивляясь его говорливости и желанию как можно дольше поддержать негаданно завязавшуюся беседу. – Скажу вам по секрету, я тут уже восьмой год живу, а кроме «бокер тов» только «беседер» и «ма нишма» знаю. Маловато для одессита, который любит всласть почесать языком. Бывает, конечно, что и наши, говорящие по-русски, присядут. Курят одну сигарету за другой, жвачку жуют, лузгают семечки и матерятся наперегонки. Если бы вы только знали, как они матерятся. В пять, а то и в шесть этажей. Похлеще, чем в Одессе, а ведь она на весь мир своими крепкими выражениями славится. Вонь от мата коромыслом стоит. Вы, наверно, не поверите, но я никогда в жизни не матерился, хотя полвека не в санатории для пионеров-отлични-
Григорий Канович
ИГРА НА ВЫЛЕТ | 57
ков работал, а на стройках, где без мата, как без кирпичей или цемента, – ну, никак не обойтись... Никогда я свой рот матерщиной не поганил. Даже когда мне очень хотелось... А вы, я сужу, извините, по вашему внешнему виду, тоже, по-моему, не материтесь.... – Каюсь, порой приходится... Моя откровенность, видно, пришлась ему по душе, и он, смешно путаясь в своих нелепых панталонах, попытался ускорить шаг, чтобы если уж не поравняться со мной, то хотя бы слишком от меня не отстать. – Маленькая просьба. Если вы можете, не мчитесь от меня во весь опор далеко вперед, это, не про вас да будет сказано, я уже рвусь к финишу, а вам еще рановато. И говорите, пожалуйста, громче... Со слухом у меня проблемы с самого детства. Боюсь, что когда наш всемилостивейший Господь Бог призовет меня к себе, я не услышу Его голоса. Моя дочь Диана обещала купить мне слуховой аппарат... В Одессе, скажу вам по секрету, кроме моря, можно все купить. – Ну, раз обещала, то обязательно купит. И вообще надо верить, что Бог вас к себе позовет не скоро, – искренне утешил я его, попутно узнав, что его дочь Диана проживает в Одессе. – Не скоро, – хмыкнул он и снова одарил меня игриво-насмешливым взглядом. – Какой хозяин, скажите на милость, любит, когда у него засиживаются в гостях? А я уже, спасибо нашему Главному Хозяину, засиделся под Его крышей... Пора честь знать и откланяться... Его было интересно слушать, но на такую долгую беседу с незнакомым человеком я, право слово, не рассчитывал, у меня были неотложные дела в городе, и я уже готовился по-дружески с ним попрощаться до следующего раза. Но Зюня уловил мою нетерпеливость и великодушно произнес: – Очень рад был с вами познакомиться, – он помолчал, пожевал свои иссохшие губы и добавил: – Но, если позволите, как испокон веков повелось у нашего брата-еврея, еще один малюсенький вопросик вдогонку. Можно? – Да, – удостоил я его своим не очень вдохновляющим согласием.
58 | Проза
– Вы в шахматы играете? – В юности играл... Сейчас некогда. Работа, работа, работа... – Жаль... У нас в Одессе все евреи в шахматы играли. Даже знаменитый пианист Эмиль Гилельс. Говорят, что Эмиль играл хуже, чем на рояле, но играл и даже выигрывал. Мир не перевернулся бы, если бы мы с вами сели на скамеечку под платаном и однудругую партишку сыграли бы. Вспомните молодость, и, как Ботвинник или Капабланка, двиньте, пожалуйста, пешку с клеточки е-2 на клетку е-4, а дальше всё само собой пойдет. На всякий случай я бронирую за вами белый цвет... И Зиновий, когда-то игравший, видно, не хуже, чем знаменитый Эмиль Гилельс, улыбнулся своей обезоруживающей, не по летам задиристой улыбкой. – Спасибо за бронь и до свидания, – сказал я, не прельстившись забронированным первым ходом белыми. Старик долго провожал меня взглядом, как будто он стоял на перроне, а я догонял уходящий поезд. – До свидания, – промолвил он и помахал мне своей мухобойкой-веточкой. Долгое время наши пути с Зюней не пересекались. Когда я проходил мимо скамейки, то она либо пустовала, либо была оккупирована незнакомыми людьми, и я уже почти не сомневался, что с ним случилось что-то неотвратимое. Мне не хотелось думать о самом печальном варианте, но в голову упрямо лезли только мысли о смерти, о том, что старик и без слухового аппарата, обещанного дочерью Дианой, все-таки услышал призыв Господа, нашего Главного Хозяина, и, вдоволь погостивши на этой грешной земле, откланялся. Я корил себя за то, что не осведомился, в какой квартире и с кем, кроме жены Люси, намеревавшейся присвоить его имя скамейке в сквере, он живет, есть ли у него в Израиле дети, внуки, родственники. Не может быть, чтобы никого не было. Неужели старики приехали доживать свой век в стране, в которой у них нет ни одной родной души и им не на кого опереться? Если Зюня жив, решил я, то обязательно сыграю с ним в шахматы. Белыми ли, черными ли, не имеет значения. Был бы только жив!
Григорий Канович
ИГРА НА ВЫЛЕТ | 59
Как же я обрадовался, когда через неделю еще издали увидел его под платаном в прежней позе, в той же экипировке – надвинутая на уши соломенная шляпа, тяжелые сандалии на босу ногу, полотняные панталоны. Единственным сюрпризом была для меня только шахматная доска, которая вместе с ним грелась на солнце. На ее разрисованной поверхности красовались два вздыбившихся друг против друга коня – белый и черный, чуть ниже на кромке была выгравирована дарственная надпись «Зиновию Каплану в день его шестидесятилетия от коллектива третьего Одесского стройуправления» и год « 1984» – Вы, как я вижу, уже приготовились к бою, – после обмена короткими приветствиями сказал я. – Я всегда к бою готов... Всегда!.. Был бы только противник, которому можно дать мат. Чего греха таить, иногда прихватываю с собой доску. А вдруг среди прохожих найдется какой-нибудь желающий, партнер. Но до сих пор я так никакого соперника и не дождался. Говорят, морская набережная игроками кишмя кишит. И специальные столики там сколочены. Но к морю я уже не ходок. От ходьбы в горку сразу же задыхаюсь. Вас сам Бог послал. Может, вы согласитесь, и мы с вами скрестим шпаги... – А доска у вас красивая, – промолвил я уклончиво, продолжая стоять под платаном. – Приятно слышать. Скажу вам по секрету, все, что я нажил, я оставил дочери – квартиру на Матросском спуске, машину «Жигули», дачу на Ланжероне, свои награды – медали «За оборону Одессы» и «За доблестный труд», а эту доску и любовь привез сюда. – Любовь? – Меня удивляет ваше удивление. Вы, наверно, ни разу не были в Одессе. Этот город нельзя не любить. Какой-то босяк-остроумец сказал, что даже покойники любят Одессу. – Ух, ты! Лихо сказано! – Жалко, что я не сплю по ночам, даже таблетки не помогают, а то ходил бы и ходил бы во сне по Одессе до самого рассвета. По Дерибасовской, по Ришельевской, по Привозу... – Зюня открыл доску и стал торопливо расставлять фигуры: – Ну что? Начнем, пожалуй, как пел покойный Лемешев. Ваш ход!
60 | Проза
Он так меня упрашивал, что отказаться я не мог. Ничего со мной не станет, подумал я, если из гуманных соображений я сыграю с ним «партишку». Мы же под этим платаном не за почетное звание чемпиона мира поборемся. Проще всего было бы сделать несколько ходов, зевнуть фигуру и сдаться. Но такая быстрая и умышленная капитуляция никак не устроила бы Зюню, он, видно, жаждал честной борьбы и достойного сопротивления. Для такой упорной борьбы в моем скудном шахматном распоряжении не было необходимых средств – ни домашних заготовок с неожиданными и смелыми жертвами, ни хитроумных комбинаций, я понятия не имел о дебютах и эндшпилях, о защитах Нимцовича и Каро-Канна, о ферзевом гамбите, я вообще давно к шахматам не притрагивался, и мне, вообще-то говоря, было абсолютно все равно, выиграю я у своего противника из Одессы или с треском продую. Единственное, в чем я и впрямь был заинтересован, так это в том, чтобы приободрить, душевно поддержать одинокого человека, волей судьбы заброшенного вместе с Люсей в конце его долгой и нелегкой жизни в заштатный приморский город Израиля, так не похожий на родную Одессу. Я вдруг представил себе, что передо мной на скамейке сидит не Зюня из Одессы в своих допотопных, еще советского производства, сандалиях и в широких, как паруса, панталонах, а мой отец, который не только никогда в шахматы, но даже в простонародные шашки не играл, знать не знал знаменитого пианиста Эмиля Гилельса, не строил высотные дома, не отдыхал на своей даче в Ланжероне, не получал от швейной артели «Рамуне» – «Ромашка» или городского комбината бытового обслуживания именных подарков к своему шестидесятилетию, а день-деньской корпел за своим преданным, трофейным «Зингером», и меня с ног до головы окатило зябкой волной не то стыда, не то жалости, а, может, тем и другим чувством вместе. Каково же было бы моему отцу, будь он на месте этого Зюни, у которого дочь Диана и сын оказались бы с ним на совершенно разных континентах – на Украине и в Америке, а сам он, их любимый родитель, их заступник и защитник, – на Земле обетованной? – Сыграем, Зюня, – сказал я с какой-то поспешностью, стараясь избавиться от внезапно нахлынувших сравнений. – Но только с од-
Григорий Канович
ИГРА НА ВЫЛЕТ | 61
ним условием: без реванша. Времени у меня в обрез. Кто проигрывает, тот выбывает. Договорились? – Ладно, – неохотно согласился Зюня. Он медленно, по-профессорски достал бархатный футляр с очками, протёр их чистым носовым платком, напялил на переносицу и бережно, с тоскливой лаской поправил фигуры, словно они были не из покрытого лаком дерева, а живыми, трепетными существами. Партия развивалась мирно. Я долго задумывался над каждым ходом, чтобы не ударить лицом в грязь, а Зюня блицевал. – За вами не угонишься, – заметил я с некоторой изумленной завистью. – Привычка. Когда-то, лет пятьдесят тому назад, скажу вам по секрету, я был перспективным кандидатом в мастера спорта. В сеансе одновременной игры на двадцати досках я единственный из участников, а состав подобрался на славу, сделал с самим неповторимым кудесником Михаилом Талем ничью. – О-о-о! – А вы не окайте! Когда-то я был мужчиной что надо... Умел и дело делать, и выпить, и лезгинку сплясать.... – Вы и сейчас мужчина. – Не льстите, сударь. Мужчина во мне уже давно умер. Шах! Я прикрыл короля конем. – А я вас недели две не встречал. – Жена болела. Очень Люся болела... У нее что-то с легкими. Я уже хотел подкрепление вызывать – звонить в Одессу Диане. И сыну моему Эдику в Чикаго решил сигнал бедствия послать, чтобы немедленно прилетел. Диана, может быть, тут же примчалась бы, а за Эдика я не ручаюсь – у него там, скажу вам по секрету, большущая клиентура – дай Бог такую каждому еврею. За два дня до болезни мамы Эдик позвонил по телефону и сказал, что на прошлой неделе вырвал у вице-мэра Чикаго гнилой зуб мудрости. Господи, Господи, до какого же счастья мы, евреи, дожили – наш парень у вице-мэра зубы рвет, а тот ему за это еще пачками зелененьких платит! Кто бы раньше мог подумать о таком счастье в Одессе? Это даже самому Леониду Утесову в голову не пришло бы. Правда? – Чистая правда – не пришло бы.
62 | Проза
Зюня неожиданно оборвал рассказ и стал что-то лихорадочно искать под скамейкой. – Заболтался и нечаянно рукавом смахнул с доски офицера, – сказал он. – А слон, скажу вам по секрету, слишком большая фора. Ни о чем секретном Зюня не сообщал, но зачастую вставлял в предложение для большей, что ли, доверительности и красочности это неуместное, укоренившееся в его лексиконе присловье. – Не беспокойтесь. Я подниму вашего слона, – успокоил я его, нагнулся и водворил на место оброненную фигуру. – Спасибо. Трудновато стало мне, старику, землице кланяться – нагнусь, а разогнуться не могу. – Он сделал длинную рокировку и продолжал: – Так на чем же мы с вами остановились? Ах, да! На моих потомках... Плохо, конечно, когда потомки не успевают к похоронам родителей. Но что поделаешь? Ведь, если хорошенько подумать, таков железный закон природы: детям жить, а нам, старикам, помирать...– Он вздохнул, отправил сползшие на конец носа очки в роговой оправе на прежнюю высотку, взял белого пехотинца противника и повертел в своей большой, с набухшими венами, руке. – Сейчас я у вас, милейший, пешечку съем. С лишней пешкой шагать к победе веселей, как говаривал директор шахматного клуба, мой первый учитель Евсей Исаакович Зельдин. – Ешьте, ешьте. Пусть вам будет на здоровье, – сказал я, надеясь, что это начало Сталинграда и что через пять-десять ходов я буду наголову разбит. – Если хотите, можете взять свой ход обратно. Вам я в порядке исключения разрешаю. Зюня оживился, глаза его засияли. Видно было, что он испытывает удовольствие от собственного многословия, от своей доброты и великодушия. Зюня, согбенный, невзрачный Зюня в нелепых штанах и доисторических сандалиях весь светился изнутри, и этот свет озарял и меня, сливался с лучами расточительного израильского солнца, с зеленым, прохладным свечением листьев векового платана, колеблемых легким и благодатным ветерком. До миттельшпиля было еще далеко, но я уже лишился второго пехотинца. Зюня глубоко задумывался над каждым ходом, готовя мне очередную западню. То и дело склоняясь над доской, он пристально разглядывал нестройные порядки моего войска и бор-
Григорий Канович
ИГРА НА ВЫЛЕТ | 63
мотал себе под нос избитую песенку про Костю-моряка, который приводил в порт шаланды, полные кефали, и при появлении которого в пивной в почтительном порыве вставали все биндюжники Одессы. Пока Зюня погружался в свои раздумья, я старался отвлечься от игры и задать ему какой-нибудь нешахматный вопрос – чаще всего о его детях. – Диана и Эдик к вам в Израиль часто приезжают? – Реже, чем эта... забыл ее фамилию... чернокожая советница Буша, – отвечал он, не отрывая взгляда от доски и борясь со сползающими на кончик носа очками. – Кондолиза Райс. – Так точно. – Им Израиль нравится? – Нравится... Очень нравится. Но оба они не хотят жить ни с арабами, ни с евреями. Диана, та замужем за украинцем Петром Луценко. Он у нее заведующий кафедрой в Одесском сельхозинстуте. А Эдик говорит, что тут слишком много Моисеев. – Слишком много Моисеев? Каких Моисеев? – Отвечу вам чуть позже, а пока, вы, милостивый государь, вы попали под связку и потеряете, по-моему, качество. А без качества, как поется в известной песне, жизнь плохая, не годится никуда... – Пора, видно, белый флаг вывешивать. Не подобает мне с такими мастерами тягаться. – Нет, нет, – перебил меня Зюня. – Полугаевский у Портиша выигрывал и без качества, – решительно остудил он мою пораженческую решимость и, чтобы еще больше привязать к скамейке, вернулся к ответу на мой вопрос. – Мой Эдик говорит, что в нашем государстве каждый встречный и поперечный – Моисей, потому, что он и только он точно и безошибочно знает, по какому пути Израbлю следует идти... А что же в итоге получается? – Что же? – подыграл я ему. – А получается, говорит мой умненький Эдик, вот что: каждый Моисей изо всех сил тянет в свою сторону, и в результате сторон, куда надо бы Израbлю идти, хоть отбавляй, а пути, как до сих пор не было, так и нет.
64 | Проза
– Что и говорить, к зубному кабинету верный путь куда легче найти, – сказал я не без подковырки и, чтобы как-то сгладить свою дерзость, спросил: – А ваша Диана с братом согласна? – Она не согласна. Будь она согласна, разве Луценки купили бы в Израbле квартиру. – Квартиру? – выпучил я на него глаза. – Ту, где мы живём... Эдик похвалил покупку. Вовремя, говорит, надумали, на случай вынужденного отступления с «ридной матери» Украины. Мол, мало чего там может произойти. Квартира хорошая, три комнаты, кухня, балкон, а главное – скамейка рядом, платан, русский магазин «Наташа» с пивом «Балтика» и со свиными сосисками. Пива мне нельзя, а свинину, скажу вам по секрету, я обожаю... Пока мы живы, будем квартиру Дианы сторожить. Дальше его расспрашивать было неудобно, я и так превысил свой лимит любопытства, но Зюня, словно почувствовав, что у меня еще один вопрос повис на губах, продолжил: – В Иерусалиме в университете на медицинском наша внученька Лора, младшая дочка Дианы, учится. Тут ее имя переделали на Лиору. Иногда она к нам на субботу и на праздники приезжает. Тогда мы сторожим квартиру втроем. Эдик прав. Ведь уже сейчас в Киеве, скажу вам по секрету, погромщикам памятники ставят, а в другом украинском городе, я забыл, в каком именно, грозятся всех жидов в Днепре утопить. Если в Одессе с евреями станет худо, Диана и Петро переберутся сюда – она с компьютерами на «ты», он – крупный специалист по растениям и фруктам. Чего-чего, а растений и фруктов в Израbле – завались, к тому же оба шпарят по-английски, хоть и не родились в Лондоне, а на Канатной улице... Словом, не пропадут. Зюня сам не заметил, как мало-помалу втянулся в разговор. Выиграв, кроме двух пехотинцев, еще и качество – ладью за слона, он вдруг, против моего ожидания, сник и потерял к партии прежний интерес – то ли устал, разморился на солнце, то ли разочаровался в моих способностях дать ему достойный отпор. Он стал меньше задумываться над ходами и в конце концов, имея явное позиционное и материальное преимущество, предложил мне ни-
Григорий Канович
ИГРА НА ВЫЛЕТ | 65
чью, которую я из уважения к его прошлому высокому рейтингу не принял. – С какой стати вы предлагаете мне ничью, когда у вас выигрышное положение – К вашему сведению, у меня, дорогой мой товарищ, уже все положения проигрышные. Жалко, что, как говорил мой учитель Евсей Исаакович Зельдин, с одним игроком нельзя сыграть вничью. С «малхемовесом». Ботвинник ему проиграл, Бронштейн... Таль... Скоро и кандидат в мастера Зюня Каплан ему проиграет... – С кем, вы сказали, нельзя сделать ничью? – На идише «малхемовес» означает смерть. Каждый с удовольствием предложил бы ей ничью. Но она ни с кем на ничью не играет. Знаете что – давайте отложим нашу партию на другой день. Вы ведь и завтра пройдете мимо моей скамейки и послезавтра, и послепослезавтра, а мне делать нечего, за это время я успею еще раз внимательно проанализировать и оценить свою и вашу позиции и спокойно буду вас ждать на свежем воздухе. – Пройти-то, наверно, пройду. Но я не могу вам обещать, что у меня будет время для доигрывания, – сказал я. – Если будет, то обязательно доиграем, – настаивал Зюня. – Обязательно. Несмотря на мои очень уж неприличные годы, память у меня, скажу вам по секрету, хорошая. Я все восстановлю без всякого обмана, ничего не прибавлю и не убавлю, расставлю на доске все, как было. Можете быть уверены. Или начнем новую партию? – Уж как вы захотите, – пообещал я ему и поднялся со скамейки. Зюня сгреб с нее выигранные им фигуры и, нервно мигая, посмотрел на меня пронзительным, прощальным взглядом, таким, каким когда-то, бывало, в Литве, в Вильнюсе, смотрел на меня мой престарелый отец, неусыпный сторож моей жизни, когда я брался за ручку обитой дерматином выходной двери его квартиры и когда, как всякий раз ему казалось, я уходил от него навсегда. Дела вынудили меня надолго из солнцем зажаренного, как шашлык, Израиля уехать в страну исхода и, если честно признаться, в суматохе чужого города я успел, к стыду моему, забыть
66 | Проза
про Зюню, про скамейку под ветвистым платаном и недоигранную партию, в которой у меня не было никаких шансов на спасение. Но по приезде домой меня почему-то снова потянуло на ту дорожку, на засиженную, выцветшую скамейку, на которой целыми днями сиднем сидел сторож дочкиной квартиры Зюня Каплан, но и на дорожке, и на скамейке я встретил чужих людей, которые курили, караулили свои свертки и целлофановые мешки с продуктами, ласкали своих пушистых баловней-пекинесов, а иногда коекто оглашал тихие окрестности въевшимся в кровь импортным сквернословием. Но всякий раз, когда я проходил мимо платана, а проходил я мимо него чуть ли не через день, то заслуженного строителя Украины Зиновия Каплана там не заставал. Томимый дурными предчувствиями, я старался менять график своего прохода через скверик мимо скамейки, но картина, к великому сожалению, не менялась. Видно, жена Зюни Люся – вторая сторожиха квартиры дочери Дианы Луценко – снова захворала, а у внучки Лиоры в университете начались зачеты и экзамены, и, кроме самого Зюни, за больной некому ухаживать. Может, и сам старик занемог. Не богатырь же... Как никогда, мне вдруг захотелось доиграть с ним отложенную партию или попробовать взять реванш в новой, снова пожертвовать своими пехотинцами и попасть под связку, которая неизбежно ведет к потере качества и позорному проигрышу... Но моим хотениям, к несчастью, не суждено было сбыться. На одном из уличных фонарей близ улицы имени Мордехая Анилевича мне бросилось в глаза развевающееся на ветру похоронное извещение с оборванными не ветром, а злоумышленником краями, обычным в таких случаях благословением памяти и до ужаса знакомой фамилией – «Зиновий Каплан». Опустив голову, я постоял возле фонаря, а потом направился, словно к надгробью, к скамейке, сел и вдруг среди кучки окурков, стаканчиков из-под мороженного, брошенных целлофановых мешочков с надписью «Зиль везоль» – «Самые дешевые товары» – увидел тонкую, почти растоптанную веточку с жухлыми, полу-
Григорий Канович
ИГРА НА ВЫЛЕТ | 67
живыми листочками, которой Зюня столько лет обмахивался, отпугивая настырных израbльских мух. Я бережно поднял ее, как реликвию, с земли, очистил от пыли и в сумраке, опустившемся на разгоряченный город, медленно и суеверно стал ею обмахиваться. Мухи уже давно спали беспробудным сном, и я толком не знал, кого же я в тот вечер отпугивал доставшейся мне в наследство от Зюни веточкой – может, собственное бессилие что-то изменить и вернуть назад, может, избавляющее от тревог и дурных предчувствий беспамятство, а, может, подкрадывающегося тихой сапой «малхемовеса», с которым еще никому не удалось сыграть вничью и разойтись миром...
Декабрь, 2007
68 | Проза
Раїса Плотникова ШВЕД У ПОЛТАВІ 1 – Все, досить! – почула я голос свого благовірного, в інтонаціях якого роздратування було більше, ніж любові за всі шістнадцять років нашого спільного життя. – Нічого намиватися і три дні хлюпотіти – не Паша Ангеліна. І з душу, під яким я стояла, потекла холодна вода. ТаHак: вимкнув колонку – допотопне, завиваюче творіння людського розуму та рук, яке гніздиться на стіні нашої «хрущобської» кухні, пожираючи кисень, простір і мізерні заощадження. – ФHрHр... БHрHр... І що ж цього разу трапилося, шановний добродію!? – гукаю я у мініHпростір двокімнатної сумісної хатини, вискочивши, мов ошпарена, з ванної кімнати, хоча якраз це порівняння абсолютно протилежне дійсному стану речей. Тихо. Я взуваю капці на босі ноги, загортаюся в махровий, запраний до решетоподібного стану, рушник, і мужньо крокую назустріч небезпеці, яка чекає на мене в одній із прохідних печер або ж на кухні. Я вже знаю, що підлила олії у вогонь, зронивши фразу «шановний добродію», бо мій чоловік цього не терпить. У вітальні – нікого. Обережно зазираю до спальні. Там теж – нікого, окрім мого чудного відображення в дзеркалі. Я дивлюся на себе якусь мить, і мені стає весело: ну, хіба це статечна жінка визирає з блискучої поверхні скла моїми бісівськими очима? Та то ж якесь шалапутне створіння невизначеного віку з мокрим нече| 69
саним волоссям корчить гримасу і випускає неслухняні стрельки із невгамовного єства. Чи то опісля контрастного душу, чи ще з якихось причин я сяю, мов срібна тареля, і зовсім не налаштована на круту розмову з приводу, про який навіть не здогадуюся. – Ти чого це смієшся? Ет, зачудило! – чую позаду себе голос, знайомий до найпотаємнішої інтонації, і зрю у дзеркалі відображення свого коханого узурпатора. – Ні, зовсім не зачудило, – кажу йому. – А чого ж тоді? З мене глузуєш? – Ні, не з тебе – просто радію. – З якої нагоди? – Просто так. Я тупо дивлюся на свого чоловіка і відчуваю абсолютну відсутність бажання пояснювати йому такий стан, як радість. Мовчу. А він починає кружляти довкола, намагаючись зазирнути в мої смарагдові очі, і пояснює перевагу оплати компослуг за лічильником, зводячи докупи сімейний дебет із кредитом. Одним словом: бухгалтер зі стажем шістнадцять років працює, читаючи лекцію на свою улюблену тему. Тим часом я починаю потроху ворушитися, а незабаром уже літаю пір’їнкою, кручуся дзиґою і, зазираючи до люстра, постійно наштовхуюся на свого лектора, провокуючи його на підвищення голосу. Я одягаюся. І не такHсяк, а присікуючись до себе. Мабуть, саме тому в мене нічого не виходить і подобатися собі я просто не можу: в одній сукні здаюся позбавленим будьHяких форм лантухом, в іншій – дівчиськом з місцевої «бродвейки», у довгій спідниці – тіткою зHза шинквасу на Алмазному ринку... Тоді я пригальмовую на мить, намагаючись подивитися на себе чужими очима, і врештіHрешт проголошую: – Хочу бути сама собою! – А хто тобі не дає? – втручається у моє особисте чоловік. – Сядь! – кажу твердо. – Сів! – відповідає він, продовжуючи кружляти навколо мене. Він не розуміє, що моє невдоволення – від його вештання, та й лекція на тему економічної кризи в нашому сімейному бюджеті
70 | Проза
теж негативно впливає на мій зовнішній вигляд, а може ще негативніше вплинути на міжнародні контакти, які запропонувала мені найрідніша (якщо такі бувають?) подруга. Щоправда, моїй особі відведено скромну роль експерта. Але чому б і ні? Отож, рішуче надягаю свої улюблені джинси, світлу картату сорочку, чіпляю окуляри вище лоба, щоб трималося купи моє розкуйовджене від народження волосся, і кажу так, ніби оголошую вихід зірки шоу-бізнесу на сцену чи судді – у залу засідань: – Все! Іду до Варочки. А точніше: буду потайки тестувати її шведа, який нарешті зіскочив з Інтернету на нашу грішну землю і оце опинився в Полтаві, щоб реабілітувати Карла, завоювавши серце українки. Мій благовірний нарешті гальмує, міряючи мене з ніг до голови поглядом незнайомця і, посварившись пальцем, каже: – Дивись мені там! – Ти про що? – Сама знаєш... – Та до чого тут я? Він до Варочки приїхав. Вони через Інтернет цілий рік у лямур гралися. Подруга вже валізи пакує і шведською мовою шпрехає, правда, зі словником. – Та йди вже, йди... Він зачиняє за мною двері. І я точно знаю, що за кілька хвилин мирне сопіння, яке поволі переходить у ледь чутне посвистування, ознаменує початок нового творчого процесу в житті мого бухгалтера. Сон – це допінг, який потім активно стимулює його мозок на такі обчислювальні рекорди, що ніякий суперкалькулятор в нашому домі не потрібен. Нехай собі спить. 2 У Варочки все виблискує, і сама господиня сяє яскравіше, ніж я опісля контрастного душу. – Заходь, заходь! Він там, – киває вона головою на двері вітальні, витираючи мокрі руки об рушник бездоганної чистоти. – Тебе познайомити? Чи, може, й сама впораєшся? Він трохи вміє поHнашому. А я тут – з печенею...
Раїса Плотникова ШВЕД У ПОЛТАВІ | 71
– Може, тобі допомогти? – запитую напівпошепки. – Ні, ні – я вже все. Зараз буду подавати на стіл. – Ну, як хочеш. А поHнашому – це, мабуть, поHросійськи? – Авжеж. Заходжу до кімнати, котра схожа на ту, в якій мешкаю я зі своїм бухгалтером, як близнючка, бо тут – бо тут стоять такі ж меблі з фундаментальною загальною назвою «стінка» і такий же м’який куточок, придбаний ще на межі застійних часів і перебудови за великим блатом. Тоді за все це давалося кому треба смішного, як на сьогоднішні гроші, хабара і відраховувалося до каси шалену, як на тодішню зарплату, суму. Швед сидить на дивані. Ні, він не просто сидить – він возсідає. І диванHто вже наче й не диван, а, щонайменше, дошка пошани. От тільки поза шведа трохи не вписується у звичайний стиль наших доблесних передовиків і переможців всіляких там змагань, котрі завмирають перед дулом фотооб’єктива нажаханими муміями. Так от, сидить цей чолов’яга вільно, заклавши ногу за ногу під таким кутом, що ступня лежить на коліні, демонструючи сяючу білизну шкарпеток, бездоганну зручність і одночасно елегантність капців, які я мимоволі порівнюю з «танками» мого бухгалтера, котрі миготять перед моїми очима щодня і котрі мені постійно доводиться зафутболювати під стіл, під стілець, під диван... Тут я, вчасно отямившись від синдрому порівняння, притаманного нашому пострадянському менталітету, чемно вітаюся: – Доброго дня, Томмі! – Хей, хей ! – вигукує він густим, дзвоноподібним голосом і за мить опиняється поруч, згинаючи своє двометрове тіло, щоб піймати мою руку і припасти до неї великим вологим ротом. Коли він випростує спину, я трохи остовпіваю, бо його очі шугають по мені, мов ті горобчики, а посмішка на всі тридцять два випромінює таку бездоганну штучну білість, що клятий синдром порівняння знову нагадує мені про себе. Міряю шведа поглядом з голови до ніг і ледве стримую вигук. Оце так дядило! Воістину славнозвісна скандинавська порода. І абсолютно раптово ловлю себе на такій думці, що геть... Але
72 | Проза
одразу ж вгамовую неінтелектуальну уяву і намагаюся перейти до справи, яку маю виконувати добросовісно, бо мої поради Варочка цінує більше, ніж власну думку, хоча її ерудиції вистачило б на трьох шведів. Та вона чомусь вважає, що психологія – то моя стихія і саме в мені помер, задовбаний бухгалтером, Фройд. Перший погляд дає мені всі підстави зробити висновок, що красенем цього жениха з Інтернету назвати важкувато, та й вираз обличчя особливою гостротою не вирізняється і... Але не будемо поспішати. А ось і господиня! Вона нагадує скатертинуHсамобранку із казки, бо несе на таці таку смакоту, що у мене зводить щелепи. Варочка, припрошуючи, пурхає синичкою, туркоче горлицею, щебече соловейком... Охайна, кругленька, симпатична... Швед посміхається. Його безмежна посмішка трохи схожа на вишкір і, здається, цей вираз він приліпив до обличчя, наче маску, за котрою не так вже й просто розгледіти щось достовірне. Я дивлюся на чоловіка краєм ока, сфокусовуючи переферійний зір, наче підглядаю в шпаринку, і починаю подумки лаяти себеHзануду за бездарність у ролі психологаHсамоучки, на яку погодилася тільки тому, що існує ще й елементарна жіноча цікавість. Та, мабуть, подруга переоцінила мої скромні здібності, а я, здуру, піддалася, купилася на комплімент. Але, приховуючи безпомічність, бо власна сорочка таки ближча до тіла, я надаю обличчю страшенно розумного виразу і зосереджуюся на Томмі. А він тим часом наминає за обидві щоки печеню, запиваючи її пивом, трощить салат із помідорів, тостуючи нашою горілочкою з перцем, потім береться за пиріг з повидлом, гучно сьорбаючи гарячу каву з вершками, і намагається ще щось і говорити. – Я фашинирован1 Россієй. Богатая страна, а живйот плохо. Ми перезираємося з Варочкою, розуміючи, що Росія – це для нього все ще Союз непорушний. – Но руській женчін очень хороший, – сміється швед. – Я любил руській женчін. – Ми українки, – кажу я. 1
захоплений
Раїса Плотникова ШВЕД У ПОЛТАВІ | 73
– Да, да – я знал. Я много єзділ. Вчера бил в Бухарест. Там у мєня бил руській женчін. Красівий, тьомний, как ночь. – Мабуть, румунка. І не вчора, а трохи раніше, – намагаюся підказати чи то пак вставити свої п’ять я. – Да, да, руській, – не слухає він мене, тільки, знай, наливає у чарочку горілки, а в келих пива і ковтає все те одним махом. – Ви, напевно, чули про Полтаву й раніше? – переводжу розмову на інше. – О, да! Мой сєм’я много воін. Мой предок защіщал свой страна на Чуцком озєрє, й под Новгород, й под Полтава. Я учил криг2. Отут мене вже мало не розірвало. А трясця твоїй матері! Як це його предок «защіщал свой страна» на чужій землі?! Мій язик аж засіпався, та, вчасно згадавши про свою місію такогоHсякого психолога, я його встигла прикусити. Шведа добряче розібрало від нашої перцівочки і пива. Він уже горлав тільки поHсвоєму, лишень врядиHгоди вставляючи слово «рускій» та, блимаючи посоловілими очима в мій бік все частіше й частіше, гонорився, як павич. І тут Варочка почала прибирати зі столу брудний посуд. Я відразу здогадалася: мені пора додому. Не припиняючи свого гучного ґелґоту, Томмі на правах хазяїна поштовхався до дверей проводжати гостю, тобто мене. Взуваючи кросівки, які за нашим полтавським звичаєм залишила в коридорі, я відчула на своєму стегні велику розпечену п’ятірню і від несподіванки мало не врізалась лобом у вмонтоване в стіну люстро. Виструнчившись за мить, мов ВанькоHвстанько, спробувала прослизнути до дверей, але здоровенний швед згріб мене в оберемок і почав слинити обличчя товстими губами. Кілька секунд ми вовтузилися коло порогу, мовчки хекаючи, і мені було страшенно соромно перед Варочкою за цей бедлам, хоча, на щастя, вона нічого того не бачила й не чула, бо на кухні дренькала колонка, дзюркотіла вода, торохкав посуд... Я йшла додому, несучи на своїй сідниці гаряче тавро хапкої долоні, стираючи з обличчя носовою хустиною вогкі, слиняві 2
війна
74 | Проза
розводи, лаючись подумки на всі боки, ламаючи голову над питанням: як сказати Варі те, що думаю про її шведа, негайно? Вдома мій рідний бухгалтер спав сном праведника, турботливо розіславши поруч себе постіль і для мене. Пірнувши під ковдру і скрутившись калачиком, я спробувала угамувати свій шал, віддавшись на милість неперевершеної латини. Та хоч як я переконувала себе, що влада над собою – то найвища влада, клятий сон довго обминав мене тієї ночі. 3 Ми зустрілися з подругою наступного дня в крихітній кав’ярні, де так густо пахло кавою, що відразу хотілося відчути її смак і зробити ковток, другий, третій... Варочка не повірила жодному моєму слову і, як виявилося, навіть своїм очам і своїм вухам. Я марно намагалася розікласти все по поличках з терпеливістю, якою запасалася протягом усієї безсонної ночі. Мені не вдалося переконати її, що швед дурний, бо Росії від Румунії не відрізняє, а не те, щоб нашу неньку Україну від якогось там Зімбабве. А ще він пихатий і самозакоханий, бо за свободу Швеції, бач, його предки можуть воювати і на чужій території. Та до того ще й п’яниця, бо горілочку пивом доганяє і такими дозами все те глушить, що наш мужик вже тричі скопитився б. Ну, про те, що він ще й бабій. я вже не муркнула, та моя подруга сама до того звела і сказала, що помітила, як він на мене витріщався, та викрутила так, ніби я сама винна, бо нічогенька. – Ну, що ж, догоджай, – кажу я, збагнувши марність своїх слів, і безпомічно розводжу руки. – І догоджатиму! – спалахує Варочка. – Заздриш? Хочеш, щоб я його нагнала? Не діждешся. Сама свого бухгалтера все життя терпиш. Слухай, а, може, ти хочеш переманити Томмі? – Здуріла! – діагностую я і важко зітхаю. – Скажи чесно, закохалася? – Ні, – мотає головою. –Тоді – нічого – видужаєш. Ти зараз хвора на голову, а це не смертельно. Душевна хворь значно гірша, а сердечна – вже зов-
Раїса Плотникова ШВЕД У ПОЛТАВІ | 75
сім безнадійна. А на мене бочку не коти – я твого життя не проживу – мені свого досить. І долі своєї не збираюся міняти на чиюсь. – Атож, хто захоче моєї самотності? Кому треба однина, помножена на нуль? Бач, хапаюся за соломину, отож і годжу: смажу, подаю, перу, прасую... Я не сліпа – бачу, що Томмі цабе, але ж у Швеції, може, поHіншому буде. Там же – прогрес, там же рівень життя огоHго. А вже всяких машинерій для полегшення нашої бабської праці – хоч греблю гати. Там мені простіше буде догоджати. От тільки в ліжку... – ТаHаHк...Значить і в ліжку – ти? – Еге ж – я, – шмигнула носом Варя. – Начиталась Камасутри, тепер експериментую. – А він? – Не питай. – А що ж він робить цілісінький день, коли ти на роботі? – Сидить біля комп’ютера, бовтається у ванній, вимітає всі запаси з холодильника, а перед моєю появою впадає в сплячку і хропе так, що на першому поверсі скло в дверях під’їзду дзеленьчить. – І ти терпиш? – запитую я, не приховуючи розчарування. – Знову хочеш дістати?! Не вийде. Я вже валізи купую, я вже їхню мову починаю розуміти... – А він – нашу? – Навіщо йому наша мова? Ми тут не збираємося жити. – НуHну, вивчай, – зітхаю я і човгаю до дверей, збагнувши, що мій вроджений дар психолога нікому зараз не пече. Ідучи пішки від центру до пам’ятника Зигіну, займаюся найпримітивнішим самоїдством. Звичайна справа – розчарування. Та на шведа мені начхати – він, як випадковий попутник, – був і немає. А от Варочка... Невже влипла? Але я теж хороша! Чи й не знавець підвалин людської душі?! Хіба так переконують? Тьху ти, а як переконують? Мабуть, я таки нездара, і найсуттєвіше моє розчарування – власне фіаско. Отож, треба визнати свою цілковиту поразку і не пхатися з висновками межи очі подруги, бо зрозуміти жінку може лишень той чоловік, через якого Бог пошле їй свою любов.
76 | Проза
4 Час мчить. Наш живий контакт з подругою зводиться нанівець. Тільки телефонні дзвінки врядиHгоди ще нагадують про Варочку, яка за місяць скандинавської саги вийшла на фінішну пряму і так шпрехає поHшведському, що мені нічого не залишається, як тільки готуватися до проводів і готувати подарунок «на пам’ять». Розуміючи, що в Швеції є все і навіть більше того, я довго ламала голову над цим питанням: сувеніри, книжки, диски, картини – хотілося, щоб це було щось вітчизняне і зі значенням. Ідея осяяла уяву несподівано, коли ми з моїм бухгалтером купували на базарі віник для господарських потреб. Я згадала, що у нас вдома на стіні висить такий собі сувенірний віничок-оберіг, з усілякими там відворотними штукенціями, щоб ніяка нечисть не дошкуляла. Подаруночок той отримала я одного сумного дня народження, яких у мене було достобіса, від рідної подруги. І треба сказати чесно, саме з тих часів у нашому домі почав панувати спокій, бо, нічого гріха таїти, всілякого бувало за довге сімейне життяHбуття. – Як ти думаєш, – запитую свого благовірного, – у Швеції віники є? – Оце такої – і ти туди ж! – остовпів він. – Та ні – я в нормі. Просто хочу Варочці на згадку подарувати оберіг. Давай зробимо його своїми руками. Сказано – зроблено. Купили, причесали, підстригли, попшикали лаком, червоним малесеньким перчиком нашпигували, сушеного пахучого зілля пучечками нав’язали, часничку причепили, маку у мініторбинку, вишиту хрестиком, натовкли, фарбою підмалювали – любоHдорого глянути – не віник, а витвір нашого національного українського мистецтва та й годі. Запрошую подругу до кав’ярні, розуміючи, що їй аж ніяк не треба, щоб швед витріщався на мене зайвий раз. – Боже, яка краса! – вигукує розчулена Варочка, коли я врочисто вручаю їй запакований за всіма правилами європейських витівок віник. – Де ти таке купила?
Раїса Плотникова ШВЕД У ПОЛТАВІ | 77
– Ні – не купила, – кажу. – Невже сама сотворила? – Не сама – мені мій бухгалтер допомагав. – Виходить, я його недооцінювала. Думала, він зануда. А ти, бач, правильний вибір зробила, – несподівано каже подруга. Кому, як не мені, знати, що вона мого чоловіка добрим словом зроду не жалувала і взагалі терпіти не могла. – Та не вибирала я його, – кажу. – Вибирають тоді, коли немає почуття, а я сходу — по самісінькі вуха... Знаєш, він у мене такий розумний, у нього в голові комп’ютер. – Ой, ні – про комп’ютер не треба. Мій вже скоро задимить. Повіриш, Томмі коло нього і снідає, і вечеряє, і... А я про шведа – ні слова. Затялась. І взагалі, на своїх психологічних вправах поставила хрест, щоб бува чого не вийшло. Посиділи довгенько. Не одне горнятко кави випили. Позгадували, позітхали, пошушукалися, навіть порюмсали – відвели душу перед розлукою. На завершення запитую: – Коли рушаєте? – Ет, – відмахується Варочка. – Не питай – сама скажу. В душу я лізти не стала, бо відчула, що там і без мене шкребе. Розставалися ми того вечора з подругою так, ніби перед війною, навіть почоломкалися, чого раніше ніколи не робили, бо ні я, ні вона не любили «лобизанія» між жінками, а як бачили чоловіків, які виціловуються нехай і на сцені, то відверталися і нищечком спльовували. Додому я прийшла того вечора пізненько і, зазирнувши одним оком до кімнати, переконалася, що мій геній продавлює останню пружину на дивані. Бігцем шмигнула до кухні. Заторохкала горщиками, натякаючи, що підсолоджу свій прогул смачною, нехай і запізнілою вечерею. Щойно пузатенькі карасики обсмажилися з одного боку і нашатковані огірки та помідори утворили салатну масу, чекаючи заправки, шандарахнув телефонний дзвінок. На ходу витираючи руки, я помчала до вітальні і схопила слухавку. – Їдь до мене! – почула я Вароччин голос, від якого шпиляло струмом високої напруги – Та ти що?!
78 | Проза
– Їдь, кажу, а то від твого оберега одні друзки залишаться! – І кинула слухавку. О Господи, і що вже мій оберіг їм завадив? Невже я знову промазала? Тупо постоявши на одному місці, я починаю смикатися тудиHсюди, як обпечена, потім знов завмираю і намагаюся щось второпати. Та даремно. Що ж мені робити? Пояснювати щось чоловікові чи ні? Та збагнувши, що я й сама, як у темному лісі, вимикаю плиту, хряпаю дверима і лечу на зупинку . Мало не падаю під колеса якогось автомобіля і вже за кілька хвилин тисну на кнопку дзвінка коло Вароччиних дверей з усієї сили. – Ти? Заходь! Допомагай! – моя подруга навстіж розчинила двері квартири і, тримаючи оберіг так, як хороші молодиці тримали колись макогона перед початком бойових дій, палає очима, аж іскри крешуть. Я не вірю власним очам, бо моя лагідна й воркітлива подруга зродуHвіку не здатна була й голос підвищити, а тут таке перевтілення, що геть... Та на підтвердження того, що тут не обійшлося без нечистої сили, Варочка тримає в руці добряче пошарпаний витвір мистецтва, який уже втратив свій подарунковий вигляд: облетіло пахуче зіллячко, і торбинку з маком як корова язиком злизала, навіть фарба місцями облущилася, тільки перчик з часничком, які мій бухгалтер на совість прикрутив дротом, тримаються до останнього. – Що трапилося? Поясни, – кидаюся я до Варі. – А що тут пояснювати? Все і так ясно, як божий день. Приходжу я додому після нашої зустрічі, а цей змій, цей йолоп нализався, як харцизяка, і хропе перед ком’ютером. Я ненароком кинула оком на монітор, а там лист ще одній такій дурепі, як я. Слово в слово – як мені. Домовляються, що він приїде до неї погостювати. А в мене ж у руках твій оберіг. Ну, я ним шведське поріддя – по мармизі, по мармизі, а воно тільки гикає та очі на мене витріщає. Я, як та недоумкувата, перед ним на одній нозі вистрибувала, з ложечки годувала, стриптиз тут такий влаштовувала, що в нього жижки тремтіли... Тьху ти! – говорячи, Варочка підштовхувала мене до кімнати. – Пішли гнати шведа з нашої Полтави!
Раїса Плотникова ШВЕД У ПОЛТАВІ | 79
Ми стояли на порозі, а Томмі сидів на дивані і дивився на нас, як пень на нову колоду, марно пережовуючи якесь незрозуміле слово, котре ніяк не лізло йому з рота. Варочка випхала на середину кімнати величезну картату валізу і, літаючи по кімнаті метеликом, жбурляла туди речі свого інтернетівського гульвіси. В її нестримних рухах було стільки грації і незалежності, стільки тріумфу й шарму, що хотілося, щоб лунала якась урочиста музика, може, навіть гімн нашої держави не завадив би. Кімната ходила ходуном. Коли на очищеній від іноземного загарбника території запанували цілковита тиша і спокій, а під вікном гучно хряпнули дверцята замовленого для шведа таксі, ми з подругою втомлено повсідалися на підлогу. Чому не на диван? А хто його знає. Варочка подивилася на мене значущим поглядом і запитала: – Слухай, а чому б тобі не зайнятися психологією серйозно? Я мовчки сіпнула плечима і скосила очі на жалюгідну подобу оберега. Ба, таки віник – наш національний атрибут боротьби зі сміттям, і, мабуть, психологія тут абсолютно ні до чого...
80 | Проза
Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА В дни моей киевской проголоди, когда я не имел ни работы, ни службы и кормился от рыбной ловли, которая, как известно, зависит от удачи, погоды, от непостижимой повадки рыбы, не желающей, хоть ты лопни, брать наживку с крючка, повезло мне встретиться с Оскаром. Свел меня с ним приятель мой Ефим Кержнер, что нынче живет в Атланте, штат Джорджия. Мы тогда оба были киевлянами, теперь вот американцы. Он рекомендовал меня Оскару как литературного работника, способного помочь ему в оформлении, включая перепечатку, его рукописных стихотворных трудов, которые он рассчитывал обнародовать. Я приходил к Оскару, в его бобыльскую квартиру на Пушкинской, до потолка уставленную книгами, в дни, когда все колобродило в Киеве. Перестройка в Союзе закончилась, начиналась переделка, перебранка и даже перестрелка. Я шел в его затхлое логово, минуя людское бурление на площади Калинина, недавно переименованной в майдан Нэзалэжности, продираясь сквозь митингующие толпы, оставляя за спиной демонстрации, марши и голодовки протеста. Оскар Рабинович был, пожалуй, самым старым стихотворцем в Киеве. А может, и во всей Украине. Шел ему десятый десяток. О себе рассказывал скупо. Рожден был он в незапамятные времена, в конце девятнадцатого века, происходил из торговцев. С детства испытывал сильную тягу к знаниям и самообразованию. После революции записался в большевики. Но через год выбыл, когда его направили на борьбу с бандами. Не скрывает, что | 81
испугался. Потом выучился на врача и женился на врачихе же по детским болезням, хорошо известной в Киеве. Собственных детей у них не завелось. Кажется, и душевного контакта с женою не было. Тем более, что она не одобряла его занятий стихами. Это был деловой, экономический брак. Умерла она лет десять назад, оставив ему крупный счет в банке и полную свободу предаваться чтению и стихописанию. Лицом он напоминал автопортрет Леонардо да Винчи – лысый, с длинными седыми прядями вокруг головы и седой, сквозящей бородой. А когда принимался говорить поHитальянски – истинный Леонардо, разве чуть больше изношенный, потухший. Умел он и поHфранцузски, и поHнемецки. Даже латынь знал, будучи врачом. Оскар усох и болтался на помочах внутри засаленных штанов, сохранивших прежнюю окружность его тела. Таракан полз по его длинной, висячей бороде, где всегда находились ему всякие крошки, а то и лоскутки капусты из борща. Борщи варила старая слепая домработница Паша, что прислуживала и жила при нем не меньше полувека и знала здесь наизусть все углы и закутки. Она была совсем слепа, зато Оскар – глух. Чтобы пробиться сквозь его глухоту, нужно было орать ему в самое ухо. В высоких, с потолочной лепниной комнатах стоял запах книг, борща и кисловатой прели. В одной из них, что была под замком, обитали на стеллажах особо ценные книги и покрытая пылью стремянка, на которую давно не ступала чьяHлибо нога. Повсюду вольно бегали непуганые тараканы. На письменном столе кабинета, среди разложенных его рукописей лежала полусвернутая бумажка с зеленоватым отхаркнутым плевком. За время многих наших встреч он ни разу не предложил мне угоститься. За это я ему был признателен особо. Я ни за что не смог бы проглотить здесь ни крошки, ни даже рюмки выпить. Возможно, он это понимал и не предлагал. Нет, вру – рюмку, пожалуй, смог бы. Он сразу же воспылал ко мне цеховым товарищеским чувством – дескать, ктоHкто, а мыHто понимать друг друга должны, будучи оба людьми литературы. Он вцепился в меня судорожной хваткой утопающего. Оскар Рабинович считал, что его не хотят издавать изHза чересчур красноречивой фамилии. Других причин для отказа
82 | Проза
он не допускал. Ему, затворнику, было невдомек, что за окном настали новые времена с их нездоровой, даже исступленной дружбой с евреями, демонстративного с ними братания. Случился тогда короткий такой период на Украине. Абы в пику «москалям». Можно было наблюдать прямо сюрреалистические зрелища. В Октябрьском Дворце в галаHконцерте по случаю годовщины государства Израиль украинский национальный ансамбль песни и пляски в казацких своих, раздольных шароварах плясал «семь сорок», то бишь «фрейлахс». И под занавес – еще один, апофеозный, который исполняла молодая еврейская самодеятельность, и в вихревой хоровод, перетянувшийся в зрительный зал, был вовлечен представитель городских властей, украинский поэт Олесь Дончик. Он сконфуженно и как попало перебирал ногами, несомый еврейским хороводом. В ответ на сетования Оскара о своей «анекдотной», неудачной для публикаций, фамилии, которую он, к его чести, не хотел ни на йоту менять, я предложил ему добавить к ней именно эту «йоту», то есть звук «йот», чтобы вышло Рябинович, и сместить вперед, на один слог ударение. Звучало бы почти на кондовый лад: Рябbнович (Калbнович, Малbнович). Он пошевелил губами, примеряя на себя этот звук, удивленно хмыкнул и со вздохом, но твердо, отказался. Он тут же посерьезнел, поскольку переходил к делу, не терпящему шуток. Оскар предложил мне комплексную роль литературного агента, секретаря и машиниста (употребим здесь мужской род, зная, что речь идет не о локомотиве, а о ремингтоне). Мне не хотелось связывать себя какимиHлибо долгосрочными обязательствами. Будто чувствовал, что ждут меня скорые перемены. Я пришел к нему ради перепечатки на машинке, гонимый нуждой в заработке. От остальных функций я тоже не торопился отказываться, отвечая туманно, дабы не отпугнуть большой заказ по перепечатке, суливший хорошие и нетрудные деньги. Его вековые труды нуждались в машинописи, чтобы можно было: а) представить их к изданию, которое он решил предпринять на свой кошт; б) сделать удобочитаемыми для наследников и возможных исследователей; в) прояснить неразборчивый текст для самого автора. Я, правда, предупредил, что связей в издательском мире у Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА | 83
меня нет – самого, как видите, не шибко печатают, – но если выпадет возможность, постараюсь, конечно, помочь в этом. Что же касается перепечатки, то это вполне мне по силам, поскольку нынче – не стану скрывать – не имею других средств к прожитию. Многое, прибавил я, разглядывая его не очень разборчивый почерк, будет зависеть от того, какую цену вы положите. А сколько вы просите? Я смерил взглядом метровой высоты пожелтелую стопу бумаги, исписанную им, и с неподдельным восхищением спросил: неужели все это стихи? Да, – не без вызова подтвердил он. – Можно ли редактировать? – спросил я. Он категорически, даже с некоторым негодованием отмел мое предложение, сказав при этом: «Что написано пером, не вырубишь топором». Ого! Человек работает на века. Леонардо да Винчи – да и только. Я снял верхние дваHтри листка и пробежал глазами, как бы прикидывая читаемость рукописи, примеряясь к подряду. Поэзией там и не пахло. Он зарифмовывал свои премудрости и назидания, вгонял в корявые четверостишия приобретенную за долгую жизнь свою книжную ученость. Громоздил слова; они натыкались друг на друга. – С учетом трудноразличимости почерка... – начал я поHконторски, – возьму с вас... – тут я некоторое время копил внутри себя нахальство, пока не решился – была не была! – и крикнул ему в ухо, – возьму с вас по рублю за страницу. Так брали по тем временам профессиональные машинистки высокого класса. Но брали за полную страницу текста во всю ширину и длину. Мне же предстояло печатать стихи, по полдесятка куцых строф на странице, с отступами, пробелами и большими полями. Я, конечно, сыграл на его беспомощности. Но в то же время подумал, куда тебе, старый фанатик, еще девать деньги, которых у тебя на банковском счету, поди, ойHойHой сколько, а мне жить не на что. Оскар, секунду подумав, согласился. – Бумага, конечно, тоже ваша, – добавил я совсем уж поHписарски. Он и на это пошел. Он знал, что я литератор, тоже пишу и, видимо, расценил мой поступок – а именно, выполнить обязанность простой машинистки – как своего рода подвиг ради спасе-
84 | Проза
ния литературного наследия товарища по перу. Да и машинистка не всегда смогла бы разобрать его почерк и, не вникая в контекст, неверно бы поняла то или иное мудреное, неразборчивое слово. Я выговорил всеHтаки у него право на корректорскую правку, ибо мой заказчик был не шибко искушен в русской словесности. Он с трудом пошел на это, но еще раз категорически потребовал ничего не менять. У него были стихи и на других языках. Но там я ему не мог быть судьей. Между прочим, иноязычные его стихи показались мне благозвучнее, когда он их пускался декламировать. Благозвучность, скажем, итальянской речи или категоричность немецкой делали и бессмыслицу обаятельной. Я в душе ликовал и снова, уже с любовью, смерил взглядом слежавшуюся, испещренную нетвердой рукой стопу, по которой нахально шастали тараканы. Я и на них теперь смотрел с приязнью. Сколько же там, мать честная, страниц и каждая по рублю! ШлепHшлеп – и рубль, шлепHшлепHшлеп – еще один. Я не стихи буду печатать, я буду печатать рубли. Почти с той же скоростью, что и штампуют деньги. Что мне за дело, какой там текст. Воистину премия Оскара обломилась! Принеся домой первую порцию работы, я торопливо пообедал и тут же принялся за дело. Стихи были совсем уж неважнецкие, беспомощные. «Не вырубишь топором». Тут топором писано! Он был преисполнен трепета к собственным текстам и воспринимал постороннее вторжение в них кощунством. Мне потом случалось видеть, как он трясся над своими творениями, перебирал их, перекладывал, как скупой рыцарь, не отказывал себе в удовольствии декламировать вслух. Меня поражало, как он не слышит их откровенного неблагозвучия. Его стихи казались ему полными смысла и красоты. Нет, он допускал, что не все у него сплошь совершенно. Но и у Пушкина с Лермонтовым, говорил он, едва ли отыщется с десяток шедевров. Почему же нам, грешным, непозволительно несовершенство? Я стал ходить в его обиталище, расположенное между книжных скал и журнальных осыпей, принося очередную отпечатанную порцию его творений. И он всякий раз, поплевывая на
Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА | 85
голубой свой палец, пересчитывал количество напечатанных страниц, доставал из своего бумажника такое же количество рублей и вручал мне. Эти визиты к нему вызывали у меня в памяти пушкинского Германна с его специальным интересом к старой графине. Когда я от него уходил, рот мой был набит пылью и мерещилась чьяHто резвая беготня по спине. Снимая с меня длинный седой волос оскаровой бороды, жена сопровождала жест шуткой о некоем любовном геронтофильском свидании. Но волоски – это ладно. С рукописями я всеHтаки занес в наш дом тараканов, которым дай лишь волю, вмиг распространятся. Это было оборотной стороной премии Оскара. В один из визитов я крикнул ему в ухо, что он агностик. (Впредь я решил не кричать ему в ухо, а по возможности добавлять громкости, не приближаясь, поскольку и он в ответ стал приближать ко мне свое лицо, будто и я был тугоухим, дыша на меня своим затхлым духом и брызгая кусочками застрявшей во рту пищи). Оскар взглянул на меня с тревогой. Он, кажется, воспринял мое замечание, как политический ярлык, за который можно получить по шапке от властей, и к следующему моему приходу постарался сочинить вступительное и заключительное четверостишия в жизнерадостном, казенном духе, как бы обрамить лояльностью свои сочинения перед лицом предстоящих издателей и цензоров. Он всеHтаки был стреляный советский воробей. Напрасно трудился: цензура в ту пору уже была отменена. Дни напролет я отстукивал на машинке из рук вон плохие его стихи. Иной раз не выдерживал и бросал печатать, ибо можно было свихнуться. Я разгребал «навозну кучу», где заведомо нет жемчужного зерна. Это была грязная работа ассенизатора. Единственное утешение – заработок. Отбарабанил страницу – рупь. И я говорил себе, что было бы слишком уж неправдоподобно, если бы и стихи были хороши, и оплата. Деньги не пахнут. И снова усаживал себя за работу. В конце концов я настолько привык к его безобразной словесности, что она порой стала меня даже умилять. Стихи были настолько плохи, что были как бы хороши в своем роде. Это был
86 | Проза
эрудированный капитан Лебядкин. У того, правда, выходило забавнее. Несмотря на корявость и назидательность, в оскаровых куплетах проглядывала установка на парадокс, на противоречие с расхожей обывательской логикой, официальной схоластикой, постностью, даже какойHто омарHхайямовский гедонизм. КакHто комплимента ради, чтобы заказчик веселее расставался с деньгами, я сказал, что он прямо Оскар Хайям. Развивая комплимент в том же направлении, я даже предложил озаглавить его будущую книгу, ну скажем, «Рубаи Рабиновича». Он улыбнулся от удовольствия, но тут же, конечно, отмел прочь мое предложение. Было бы странно, если бы я настаивал. Правда, потом он несколько раз впадал в задумчивость, шевеля губами и вслушиваясь в это звукосочетание, чемHто его привлекшее. Но он не считал возможным принимать чьихHлибо советов со стороны. Он был уверен, что лучше, чем он, написать невозможно. «Не вырубишь топором». Однажды я для интереса попытался исправить его катрен (он только так называл свои назидательные куплеты), привести его в сообразность с законами стихосложения и просто грамматики. Он отверг мою попытку, не входя в объяснения и, кажется, обидясь. И все же, перепечатывая его катрены, я не всегда умел разобрать корявый почерк. Признаюсь, я недолго утруждал себя всматриваться в загогулины его неверной руки и вставлял там и сям от себя словечкоHдругое. Авось сойдет. И сходило. Вполне возможно, мои замены его устраивали, но он никак не мог со своих горних высей дать мне легальное позволение на стилистическую правку. Нет, было в нем всеHтаки величие классика. Дам несколько образчиков его творчества, которые у меня уцелели случайно, когда я отбрасывал испорченные листки изHза моих машинописных огрехов и экономии ради пускал их себе на черновики, используя оборотную сторону. Черновики сохранились и с ними уцелели некоторые Оскаровы перлы. Истин недоношенных порода ль, Науки подлинной отходы? Философия – мышления тренаж, Лжепостижения ажиотаж.
Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА | 87
Или такое, с отчаянной рифмой – «словам – словарь»: Когда не тянет мысль к словам, Слова, быть может, притянут к мысли: Усердно полистай словарь На стыке их ли не повиснет?
А вот мажорное. Из него следует, что у Оскара отношение ко Всевышнему терапевтическое: Я верю в то, что вера Ко здравию верный путь, Что с ней лишь силы мера, С какою дышит грудь.
Еще одно, больно заковыристое: Не думай: смысл существования: Существуя, смысл найти. Не в смысле смысл твоих исканий Ища, сумей обресть в том смысл.
На четыре строки пять ухабов со «смыслом». И еще: Счастлив кто посетил сей мир В его минуты роковые, Ужель и оттого, что с ним Проститься легче коллективно.
Видимо, посчитал свои строки конгениальными тютчевским. Исправлять я не смел, не имел на то авторского дозволения. Да и стоит ли исправлять столь беспримерное стихосложение? Ни складу, ни ладу. Ему удавалось достичь созвучия в конце строки, только когда он прибегал к избитым еще в начале позапрошлого века грамматическим рифмам типа «вдохновеньеHнаслажденье», «красивымHсчастливым», «играяHумирая». Сотая вода на киселе. Лучше бы отказался от своих ямбовHхореев и писал бы раёшником. Стихи бы могли кое в чем выиграть. Однако ему хотелось складной, чеканной формы. Он хотел, «как у 88 | Проза
Пушкина». Он, например, как Пушкин, прибегал к вопросительным частицам «ли», «ль», «ужель», которые заодно служили Оскару как бы шпаклевочным материалом. Печатая катрены Оскара, я обнаружил, что они чемHто напоминают «гарики» Игоря Губермана, тот же пафос – назидания, парадоксы и каламбуры. Да, это был Губерман в очень плохом исполнении. Даже размер тот же. Но о подражании речи быть не могло. Скорее, Игоря можно было бы в том заподозрить, так как Оскар Рабинович стал писать свои парадоксы и назидания на полвека раньше. Для сравнения с Оскаром возьмем губермановский «гарик»: Живи игрой, в игру играя сменяй игру другой игрой, бывает молодость вторая, но нету зрелости второй.
Конечно, он сделан куда как ловчей. Здесь органично впаяна идиома «вторая молодость», которая готовит каламбур о второй зрелости. Удар на последней строке. Сочиняя, автор и начинает плясать от нее, как от печки, а первые строки затем подверстывает. (Здесь, кстати, не совсем удачно, не намного лучше, чем у героя этого рассказа). Приблизительно так же составляются шахматные этюды. Оскар же, не владеющий стихотворной кухней, начинает сочинять с первой строки. К тому же его стиховая техника и словник убоги. Поэтому последние строки у него вялы или совсем невнятны. Случилось мне присутствовать при его творческом акте. КакHто, не удержавшись, я указал ему на какоеHто совсем уж вопиющее фактическое несоответствие в одном из его катренов. Он попросил меня достать с полки том Брокгауза и Эфрона и убедился в своей оплошности. И тут же взялся ее исправить, то есть вогнать другие слова в свои уже застывшие, заскорузлые строки. ЧтоHто стал шептать, мерно покачивая головой, и в такт постукивать по столу сухими фиолетовыми пальцами, отсчитывая доли. И наконец начертал своей неверной рукой исправление. Новый вариант вышел хуже прежнего. Ему даже не удалось точно сосчитать слоги. И я понял главное в нем – он Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА | 89
легко мог себя уговорить, что написанное им совершенно, лучше не напишешь. Самое внятное из того, что я обнаружил у себя, было следующее его четверостишие: Кто жизнь для книги бережет, Тот жизни комкает страницы. Из книги жизни что поймет Пред тем как с жизнию проститься?
Помню, передавая ему очередную порцию отпечатанных листов, я похвалил этот катрен. Эти редкие и не без расчета похвалы возымели неожиданное последствие. КакHто он звонит мне и зовет для серьезного разговора. А звонил он часто, бывало, даже несколько раз на дню. При егоHто глухоте. Его звонки вынуждали меня орать в трубку с такой силой, что, кажется, можно было меня расслышать у него на Пушкинской без телефона. На этот раз голос его был какойHто особенный, со значением, даже с повелительными нотками. Прихожу. Нажимаю на звонок. Знаю, что нужно долго ждать, коридор в его квартире длинный, слепая Паша идет медленно и наощупь. Оскар звонков не слышит. – Хто цэ там? – раздается сквозь дверь ее голос. – Я до Оскара, Паша, – отвечаю. Различив мой голос, она отпирает многочисленные, как в банке, замки и задвижки. – Цэ вы? – говорит она, оставив дверь на цепочке. – Я. Здравствуйте, Паша, – отвечаю. Она снимает последний запор. Я следую за ней по коридору. Она двигается, вытянув вперед руку. Потом останавливается и, глядя мимо меня, спрашивает: – Вы часом не знаете, почому зараз на базаре свиная голова без щековины? Шоб на студень? – Не знаю, Паша. Они живут на два котла. Оскар не стал бы есть студней из свиной головизны. Проходя мимо кабинета, она поворачивает голову в сторону открытой двери и кричит: 90 | Проза
– Оскар, цэ до тэбэ той хлопэць! И продолжает идти к себе на кухню. Там ее царство, там она варит себе студни, Оскару борщи и ночует на топчане вот уже полвека. Оскар спит в кресле, уронив голову. Носом зарылся в бороду. Ширинка, как всегда, гостеприимно распахнута. А что ее застегивать – потом все равно расстегивать снова. Да и кто видит? Слепая Паша? Изо рта тянется сквозь бороду слюна. Ее просверк серебрится в бороде. Она цепляется и провисает на груди, поблескивая в солнечном луче, как аксельбант. КакоеHто животное шмыгнуло вдоль плинтуса – то ли мышь, а то и лягушка, поскольку вприпрыжку. Спит он или умер? Подлая мысль: кто ж заплатит? Но тут же я отвлекся на стопку журналов «Иностранная литература» на полу. Он их выписывает. После прихода гласности подписка резко подорожала. Я себе такую роскошь не могу позволить. Сверху свежие номера. Листаю. «Тропик Рака» Генри Миллера в двух последних журналах. Давно наслышан. Разбужу его и попрошу почитать. Может не дать. Трясется над своими книгами. КакHто просил у него «Историю евреев» Дубнова, старое издание. Отказал. Я коснулся, чуть потеребил легкую кость его плеча. Он поднял голову. Слава Богу, жив. Не сразу узнал меня. Один глаз прищурил, другой раскрыл до отказа, чтоб разглядеть. Интересно: каким глазом он распознает – прищуренным или отверстым? – Почему вы не приходите? – говорит он с упреком. Я был здесь позавчера. Напоминаю ему об этом. Но он не слышит и продолжает гнуть свое: – Никто обо мне не думает. Никому я не нужен. Ни я, ни мое творчество. Здесь он прав. Я не знаю, как отвечать на эту суровую правду. И тут он, дрогнув голосом, говорит: – Я хочу, чтобы вы были моим литературным душеприказчиком, чтобы мое наследие перешло к вам. Под ваше распоряжение и ответственность. Я слегка оторопел. Бормочу, не выходя из оторопи: – Это для меня слишком большая честь. А сам корю себя, что опрометчиво сделал дваHтри комплимента в адрес его стихов. Ему представилось, что я горячий их
Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА | 91
поклонник. В результате все эти тараканьи вороха он хочет передать под мою опеку. – Составьте об этом бумагу и заверьте у нотариуса, – говорю ему, придя в себя. – Зачем? – спрашивает он. – Чтобы отбиваться от тех, кто еще претендует на эту роль. Он польщен, что я допускаю возможность иных претендентов на его культурное наследие. – Хорошо. Я подумаю. Я же, пользуясь минуткой высшего ко мне доверия, говорю: – Нельзя ли мне взять почитать эти два журнала? Он не слышит. Или делает вид? Ору во всю мочь. Очень уж охота почитать. Молчит. Пишу свою просьбу на бумажке. Надевает очки, читает. Соглашается с трудом. Но говорит, чтобы я написал ему расписку. Я поражен. С одной стороны, он мне не доверяет, с другой – не может без меня обойтись. Я для него – чтоHто наподобие бутылки в океане, куда вкладывают послание – авось прибьет к какомуHнибудь берегу или выудит кто. Я – пусть и ненадежный, но единственный шанс. Прежде его одиночество, нелюдимость были для него благом – покой, книги, сочинительство, никаких обязательств ни перед кем. Как бы башня из слоновой кости. Теперь, ощутив свой физический распад, он испугался и ищет спасения. – Как же вы, – спрашиваю, – свои труды мне доверяете? Он в замешательстве. Беспокойно бегает глазами. Смотрит на меня испытующе. Дал без расписки. И напрасно. На другой же день ни свет, ни заря звонит мне с вопросом, почему не прихожу. Как же, говорю, был ведь у вас вчера под вечер. Не помнит. Помнит лишь, что ктоHто был у него «чужой» и взял два журнала. – Это был я, – кричу ему. – Когда вы придете? – спрашивает. – Как прочту журналы. Каюсь, я их не вернул. Оскар был прав, заподозрив это сразу. Настала у меня заграничная страда, свалилась на голову удача, при-
92 | Проза
шел черед другим премиям. Сперва Италия, потом Германия, Москва, затем хлопоты и отъезд в США. Эти два журнала с «Тропиком Рака» убыли вместе с нами в Америку, на родину автора: уж очень моему сыну не хотелось расставаться с Генри Миллером. Уехал я, не простившись с Оскаром. По сей день не знаю, жив ли он. Вряд ли жив. А если жив какимHто чудом, то ему за сто перевалило, и он самый старый поэт на целом свете. В слабое себе оправдание могу сказать: стихи Оскара Рабиновича я все же опубликовал, то есть выполнил обещание сделать это при возможности. Ничтожную часть его титанических трудов, но все же напечатал. В рассказе «Любовный подольскоHамериканский треугольник пунктиром» из книги «Подольский жанр», изданной в Америке, я привожу несколько его катренов, вложив их в уста старого большевика Райтруба, у которого та же страсть к стихотворству. Но и тут согрешил я против Оскара: не указал в сноске его имени, приписав их герою. Исправляю свой грех здесь. Судьба остального творческого наследия Оскара Рабиновича мне неведома. Но навсегда засел в памяти один миг. КакHто я похвалил его удачную строку. Возможно, это была редкая для него похвала за его вековой труд. Он сделался совсем бледен лицом. Но взгляд его залучился от прилива жизни. Солнечный луч пробился сквозь пыльные гардины окон и высветил его лицо. В отверстом его глазу, закисшем в уголке, внутри зрачка чтоHто происходило, шло некое брожение, варилось чтоHто, колобродило. Точно все эти колбочки да палочки, о которых учат в школе, кишели, кипели, перетасовывались. Его выцветший серый зрачок жил как бы сам по себе. Он был наполнен радостноHкипучей субстанцией, какимHто веселым хмелем жизни и был самой живой частью ветхого его тела. Это душа его жила, проглядывала наружу. Могу сказать: я своими глазами видел душу. Нечто подобное я наблюдал только у моего сводного брата, с которым встречался всего несколько раз в жизни. Они и лицом были схожи. Я не стал Оскару душеприказчиком, зато вот оказался, можно сказать, душевидцем, то есть очевидцем его души. А ведь и он был мне сводным братом. Собратом по перу. Сколько угодно можно отвергать его литературные опыты, но как не воздать должное его душе, томившейся в бренной плоти и слепо искавшей иные, менее бренные, пути воплощения.
Яков Лотовский ПРЕМИИ ОСКАРА | 93
Сергей Черепанов ПОЭМА О «НАПОЛЕОНЕ» Дедушка был гурманом. Но и чревоугодником, и обжорой, и тайноедом, и гортаносеем, и конечно же, лакомкой – в зависимости от настроения и обстоятельств. История об исчезающем кусочке «наполеона», аккуратно вырезаемом из левого ближнего угла, до сих пор волнует меня, увлекает, хотя я уже догадываюсь, когда и куда он исчезал, но лишь догадываюсь, никак не знаю, никакого действительного подтверждения не имею и доподлинно проверить уже не смогу.
… Цилька делала «наполеон» быстрый – четыре коржа, «крэм из брыкета» – шухHшух и готово. Вся их орава сжирала его еще до того, как он успевал пропитаться, а чаще – и до этого, макая кусками коржи в крэм. Фира поступала умнее – она пекла ночью, когда все уже лягли. Коржей у нее уже было шесть, и содой они не отдавали, и пропитаться они успевали. Но что такое покупной крем? Пусть даже шеколадный? То ему не хочется густеть и его забывают в холодильнике, пока не отойдет водами, то просрочен и горчит, или хуже того – отдает мышиными катышками. Или же ванилин – ванильный порошок химического происхождения, распадаясь на элементы, так одеколонит, что есть нельзя, невоможно. Приходилось давиться. И носить угощать соседей, как бы извиняясь за покупной крем. 94 | Проза
Бабуля никогда не отказывалась принимать три кусочка на ихнем блюдце и назавтра возвращала Фире пустое, будто бы мы пробовали, и благодарила еще раз. На самом же деле блюдце дожидалось дедушку. – Вот, – говорила бабушка, когда он заканчивал ужинать, – Фира занесла. Они попеременно склонялись, нюхали. И бабушка замечала: – Я же не могла дать это ребенку, – заявляла она сдержанно. – Упаси бог! – отвечалось обычно. И уже – по тону, по молчаливой паузе – можно было догадаться, я знал: чтоHто будет в субботу! То есть в воскресенье, с самого раннего утра. Толстый высокий двенадцатикоржовый на настоящем домашнем заварном…
Сашкина мама принципиально его не пекла. Почему? Потому что про нее не говорили: – Женя – красавица! Или Женя – чистюха! Не говорили также: – Женя закрывает или Женя чтоHто еще. Про нее говорили: – Женя печет! Она была абсолютной чемпионкой двора или мира – по струделю, по заварным, по булочкам с маком, по пирожкам с вишнями, по «Мишке», по бизе... Я не думаю, что это была гордыня, что Женя не желала быть второй. Сейчас мне кажется – она боялась! Боялась его затронуть. Понимала, что если дедушка возьмется, к примеру, за струдель, или за бизе – все! Капец!
А дедушка и не лез. Дедушка был простой кузнец своего и нашего счастья. В отличие от Пушкина, он не испытывал творческих мучений. Не раздумывал: «Куда ж нам плыть?» И не тянул резину, как Кутузов. Все было ясно заранее: вот рецепт «наполеона», вот то, что скуплено – в бутылках, баночках, кульках и кулечках, вот – субботний вечер, вот – большая эмалированная миска, стакан, макитра с мукой, доска, скалка, фартух, очки…
Сергей Черепанов ПОЭМА О «НАПОЛЕОНЕ» | 95
Вы спросите, в чем же секрет? Бабушка, а вслед за ней и Вера Глухая, соседка, с которой мы одно время водили дружбу, считала, что в креме. На почве крема у них и вышел конфликт, когда, невзирая на рецепт, собственноручно переписанный бабушкой, воды у Верки отошли и получилось ни то, ни се, жижа, резина ласлывая. – Брехуха! – кричала Верка с балкона. Другая на нашем месте смешала бы ее с грязью и сметала бы ей под коврик, и бризгала половой тряпкой на дерматин, когда мыла подъезд. А бабушка даже словом ее не удостоила – только плюнула ей в глазок и пошла... Секрет? Дедушка соавторов не признавал. И тесто для коржей, и раскатать, и сама выпечка, и крем – все делалось им самим. Метраж нашей кухни позволял, бабушка заходила, интересовалась, и я крутился, не подгорел ли какой? – Но дедушка, отерев капли пота тем местом кисти, куда бабушке обычно капали сметану на пробу, потягиваясь и разгибая со стоном спину, сообщал: – Это уже девятый! – в запорошенной, измученной и парной кухне: – Девятый… Спина хрустела, и помощи он не принимал. Наконец, все было подготовлено. Первый корж – бугристый, неровный – клался на доску, и переполненной ложкой дедушка нес крем, ею же размазывал, так, чтобы покрыть и низины, и горки. Сплошь, но тонко! Не так, как цемянка на плинфу! Тоненько, но без пустот! Тщательно! – Да! Да! – именно так я и выучил, и воспринимаю это слово до сих пор. «Тщательно» – это значит круглым днищем ложки – тоненько, тщательно крем по коржу! В этом был секрет. Тщательность – это она, двенадцать раз повторенная, бабелевская. То есть в данном случае – дедулевская…
«Наполеон» выходил высоким, осанистым. От тринадцатого коржа, который ломался и шел на посыпку, позволялось немножечко. Кусочек, два, три. Корж был хорош и без крема, которого всегда не хватало или хватало впритык.
96 | Проза
Все. Кончено. Дедушка моет руки по локоть. Торт ушел в холодильник. Глаза слипались. Кто же чистит зубы от торта?! В кухне еще – свет… Я засыпал… И ночью, долгой, а может быть уже и под утро – шлепHшлеп, шлеп… – ктоHто большой в темноте, но я спал – и наутро, воспомнив о нем, вскакивал, бежал на кухню, открывал – и на меня глядел он – «Наполеон»! Почти, можно сказать, целый! В такое воскресенье на завтрак можно было есть его не на десерт, а сразу, – большой, большущий, как кусок Пентагона, кусок, вдвое шире лопатки, с которой он мог упасть как направо, так и налево. – Только запивать чаем! – кричалось строго – и еще брать добавки, один или два кусочка поменьше, и еще потом – равнять края, не замечая, смотрят ли на тебя старики, уложившие, несмотря на диабет, кусочки себе не меньшие, поглядывают ли они друг на друга и на внучика, на самозабвенное солнышко, нивроку! – вздыхают ли, наслаждаясь вдвойне… – Кажется, суховат? – говорилось автором. Ему не отвечали. «Господи, не так ли и Ты творишь в одиночестве, награждаемый разве что чавканьем и сопеньем?!» – сказал бы, наверное, Гоголь, кабы не муза его, кабы не самобранная, сладострастная Полтава – родина моих стариков.
Сергей Черепанов ПОЭМА О «НАПОЛЕОНЕ» | 97
Артур Фредекинд PIRSUM HADNES Лично у тебя, вдобавок к меланхолии, постоянное недоверие к миру, которое увеличивается пропорционально с ростом прогресса. Ночь, по советской привычке все равно боишься, что не выпустят, но выпускают, даже туфли не заставляют снять, хотя дважды просвечивают ранец, и все страхи проходят в самолете при появлении лучей солнца. Тем более утро, высота «10 тысяч пятьсот», середина ноября и середина Европы – самолет летит над швейцарскими Альпами, ты вспоминаешь безумный бросок солдат висельника Суворова (беспощадные русские женщины до сих пор видят его своим кумиром), Ганнибала с его ревущими слонами (бедных животных загнать в эти снега!), и Эйнштейна, вышагивающего в кабинетах цюрихских лабораторий: пока другие скучали или думали, что скучают, он, так же ощущая тоску, понял, что все ненадежно. Когда летишь, понимаешь, что он во многом прав – летит под тобой Земля, а ты только смотришь на серебро крыльев, на глисты дорожек внизу, на некую молоденькую даму, которая могла бы сидеть с тобой рядом, но посадили возле тебя крокодила. Из Питера. Впервые на Святую Землю. К подруге. Что она думает о тебе? Клянусь вам, тут Эйнштейн дает слабинку – она просто ничего не думает. Когда она узнаёт, что ты не в первый раз туда, она завистливо лыбится и нахваливает твою профессию, а дело вовсе не в профессии – мама у тебя там живет. Мама. Которая до сих пор боится фашистов. И если ее отец, до войны служивший
98 | Проза
в НКВД, встанет перед ней, как огненный столп, она ему ответит: «Я здесь, чтобы продолжать верить в светлое будущее и в наших людей». Хотя она часто говорит, что отец бы одобрил ее переезд в Германию. «Немцев он уважал на войне». Все, кто побывал на той проклятой войне, уважали немцев. Тем более евреи, не желающие быть евреями. Бывшая Югославия таки похожа на выжженные прерии дикого Запада из гэдеэровских фильмов. Гойко Митич, конечно же, давно на немецкой пенсии, сидит при музее К. Мая, а ты даже знавал его московскую любовницу и ее крепкую ладошку в своем кармане. В театре тогда давали Лорку, пьеса была замечательной, только ее портил старый актерHпьяница, который без конца щелкал кастаньетами, это щелканье в конце пьесы превратилось в издевательство над публикой, да и над актерами. Гарсиа тоже убили фашисты, а что с ним сделали бы коммунисты, кабы победили тогда в Испании? Она просто смотрела пьесу, а ты работал. Ты ей понравился, и она думала забрать тебя в Москву. Гойко подарил ей часы. Тебе было неудобно завладеть любовницей Виннету. Еврейские дела. Как сейчас евреям неудобно владеть Иерусалимом – вдруг в самом деле Аллах лучше, да и арабки такие красивые… Можно попытаться прочесть немецкую газету, но дело это пустое – ты, почти ничего не понимая, почти все знаешь. Можно почитать о Рудольфе Гессе, последнем узнике Шпандау, который много знал, но говорить ему не давали, ты зачемHто потащил эту книжку с собой в Израиль, в надежде на что? На арест и тюрьму в Эрец? На скандал и выяснение твоей бестолковой личности? Просто на удар в лоб, мол, получай, немчураHфашист, гранату, предатель, капо, русит партизанит, украинит гайдамакит, за то, что связался с Европой и оброс там странными связями. Греческие острова безрадостно проплывают внизу вместе с облаками и морем. Любить Грецию могут только немцы, это им не хватает жизнерадостных богов и богинь, валяющихся в постоянном смешении кровей, вечно пьяных и мстительных. В то же время – именно на Крите жили первые европейцы, помесь «негра с мотоциклом», как называет тебя тетя, разве финикийка из Тира и Зевс – не странная связь? Напомню – от игрушечной
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 99
Нагарии, где арабки на пляже кушали мороженое, полчаса на катере до Тира. Если б войны не было. Почему БHг поместил Израиль в правом нижнем углу цивилизационного моря, которое нынче бороздят натовские корабли? Никогда не задумывались? Словно последнюю лузу в некоем биллиарде, словно последний, маленькийHмаленький поворот в некоем лабиринте, словно эротическую зону у некой тувинки – этак мы совсем раздразним раввинов и нам не позволят не то что опубликовать опус, но даже прочесть его друзьям. Я думаю – Израиль не должен быть, но он есть. Он ведь борется с БHгом, и как бы Тот ни хотел, но в правом нижнем углу возникает некая точка, она ширится, растет, и вот мы видим белый ТельHАвив, сверкающий песок Яффо, барашки моря, берег приближается, расширяется, налетает, вот он – зеленоватоHсиний город среди песков и башен, вдали видны горы, за которыми Иерусалим, но самолет уже пошел на снижение, а ты бы так и летел и летел, чтобы увидеть всю страну с высоты – темные Голаны, зыбкую БээрHШеву, рыжий Эйлат, сказочную Масаду, липкое Мертвое море, нежное Акко, и наконец пик Страны – грязный Цфат, где ты сидел на тахане и рисовал на пыльном асфальте знаки, и подошел шомер и гавкнул: «Твою мать, а ты мне гонишь, что в Талмуде нет точной даты прихода!» Самолет сел. Пассажиры аплодируют. Ты чувствуешь сквозь обшивку ни с чем не сравнимый запах Израиля – сладкий, теплый, терпкий. Смесь аромата кофе, пальм и восточной женщины. Еще стиральных порошков – они здесь какиеHто цветочные, то ли потому, что у твоей знакомой так пахли простыни, то ли потому, что они здесь действительно – еврейские. Как злился на тебя один вор, утверждавший, что в квартирах «даже чистых, моющихся евреев» всегда особый запах, а ты оспаривал недоуменно, ибо в те годы, к сожалению, евреев почти не знал. Кроме своей странной мамы. Возможно, что вор таки прав. Ты помнишь запах в квартире тех сионистов, с которыми давным-давно учил иврит и поглядывал на прелестный изгиб руки девушки, которая тоже тебя любила. Ты ее поменял на другое несчастье. Но у них в самом деле был особый запах в квартире – чистоты и постиранности. Которого потом, кстати, не было у них же в Израиле. Они жили с
100 | Проза
папашей, он всем командовал, включалHвыключал Рэку, требовал кофе, чая, воды, наезжал на тебя за то, что ты хотел в Европу. И не был «чистым». У евреев до сих пор нужно быть «чистым», от этого слова тебя кидает в жар, ты много наслушался тех, которые попали под чистку других мечтателей о чистоте. У мужа и жены не было детей, и еврейская семья страдала. Наказал ли их БHг? Стали ли они сионистами в СССР, потому что не боялись за детей? Изменял ли тот славный муж со всякими тайными эмиссаршами Натива из Кишинева и Москвы именно потому, что детей у него не было? Протягивал ли он тебе поэтому пропагандистскую «6 миллионов», которую ты тогда отказался читать, а потом влип по самые уши и потерял на истории Шоа тонну нервов и мозгов? Сионист тогда смотрел на тебя так, как будто ты что-то ему должен, а между тем он имел на тебе карьеру и прекрасно отчитывался перед моссадавцами, мол, в группе пятнадцать членов, давайте, примите в Ликуд, его потом прислали в СНГ, и подобную зарплату ты не будешь получать никогда. Никогда. Но тогда он смотрел, ибо ты втрескался в будущую жену, а она хотела в Европу, а не в «пыль и песок», как говорила твоя еврейская бабушка. И ты бы отплыл тогда в Европу, если б опять и опять тебе не тыкали 6 миллионов, еще и добавляли: «Хорошие деньги сейчас платят, и благородно, и американцы». Шесть миллионов. Поймали. Барух hаHШем, в Израиле мало услышишь о Шоа. Здесь нет тех утомительных немецких документальных фильмов, где с дотошностью Эйхмана показаны все процедуры уничтожения. Здесь нет нудных, морализаторских фильмов, где евреи вечно зажигают Менору, а проклятые нацисты строевым шагом меряют квадратуру квартир. Здесь есть теперь жуткий репортаж о бедности тех переживших, с номерами на руках, которые отправлены в дешевые дома для престарелых, а на их деньги устраивают фестивали Холокоста – все бьют себя в грудь, все заклинают «никогда больше», и все зарабатывают, зарабатывают, зарабатывают. Переживших довели до марша Жизни в Иерусалиме, где они просили просто денег на свою старость, а пропагандисты все равно эти деньги совали всяким деятелям, распространителям брошюрок об Анне Франк и детях Варшавы. Евреи бывают уди-
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 101
вительно циничны, как никто. Поэтому БHг их любит и ненавидит одновременно. Барух hаHШем, Израиль был создан не Шоа. Израиль был создан террористами, взрывавшими семьи английских офицеров. Это палестинцы хорошо знают и используют. Израильтяне кричали пережившим Шоа: «Мыло!» Теперь израильтяне приумолкли – надо жить. А между тем тебя уже везут в Лод, в тех вечно закупоренных изHза мазганов израильских пыльных машинах, и простоHтаки жарко, ты постепенно раздеваешься, твоя знакомая постарела, стала просто черной, как марокканка. Мимо несутся пальмы, пески, белые дома, надписи на иврите, которые ты радостно читаешь, а она говорит о правилах на дорогах, о проклятой миштаре, о штрафах, и ты вынужден поддакивать, подтверждать, что в Европе тоже так, хотя тебе абсолютно по барабану – у тебя прав никогда не было, нет и не будет, ты не хочешь никаких прав в этом теплом мире, который вдруг моментально синеет, хотя вы вроде бы только вошли в ее затрапезный домик, вроде бы только выпили вина, кофе, выкурили по паре сигарет, вроде только поели. Ты нервничаешь, ты ждешь встречи с мамой и ловишь то, как твоя знакомая ищет утверждения, как она счастлива тому, что у нее есть машина, мазган, холодильник, здоровый телевизор, две стиральные машинки и прочее. Она читает Воннегута, молодец, и рассказывает о своей подруге, которая спивается от одиночества и недостатка любви, твоя знакомая в недоумении: «Как можно до такого дойти? совсем с ума сошла!» Тебе жаль их обеих, тебе очень хотелось бы всех соединить. Ты понимаешь, что такое жить без любви, да еще и в достатке. Лод. Конец шаббата. Пальмы шуршат. Оглянулась и превратилась в Столб. Святая Земля. Низко висящие звезды. Запах дерьма, бензина и удобрений. Мошав. Марокканцы, с грязными детьми, все дети в вязаных кипах. – Ани тайяр, – говоришь на всякий случай, ибо нэгаг смотрит из кабины трактора дерзкоHнедружелюбно. – Коль тайярим, – отвечает он и переключает могучей рукой рычаги трактора, трактор вовсе не в поле и не дырHдырHдыр, да и марокканец вовсе не за мир. Он не дурак. Он читает Тору. Он знает, что голод и зависть правят планетой. ОнHто как раз не
102 | Проза
турист в нашем, пережившем Холокост, мире. Он помнит Касабланку, безразличных берберов, гашиш и Бэрроуза. Длинного парня, вышагивающего ночью вдоль вонючих арыков. Искать, найти и не сдаваться. Писатель пропустил через себя все наркотики мира, чтобы потом описать, как их можно бросить. Ты тоже когдаHто жил в той субкультуре и помнишь умненькую студентку, с ребенком, которая за ложку мака… Найти и не сдаваться. Смысл жизни. Нэгаг тогда и подумал: «Если такие парни не нужны Европе и вышагивают здесь, отирая облупленные домики, то что я буду делать во Франции?» Евреев не любят просто так, чтобы когоHто не любить. Только поэтому, и это навсегда, тут нэгаг совершенно прав. Всех не любят, но евреев не любят особенно. Если бы ты мог ездить на тракторе… Мама сидит в потертом кресле, смотрит русский сериал. Навсегда. Так же она когдаHто сидела в СССР. Только теперь она стара. Руки ее дрожат. Ее постоянно тошнит. Твоя знакомая тут же ретируется, она приняла на веру новую психологию – не расстраиваться, не видеть плохого, особенно если оно не твое. Мама не так плоха, как кажется. Ты заставишь ее ходить, переодеваться, но ты не заставишь ее выкинуть календари, привезенные из СССР. С рецептами гречневых каш и мыслями великих людей. Которые твоя мама любила записывать и в детстве, и в юности, и в зрелости. И хранить. И читать тебе. Ты не заставишь ее не смотреть оборзевшего от вечности Кобзона (ты помнишь его бывшего дружка, тридцатилетней давности, он уже болел тогда, в пятьдесят, и говорил об Иосифе: «Он продавал на лету»). Ты не заставишь ее не считать родиной Москву, где она никогда не была более трех дней. «Иосиф, где твои братья?» – спрашивали у этого гамадрила в 70Hх. Теперь он поет, когда приезжает в Эрец гастролировать: «Мой дом родной!» Кроме того, что он все поет, он был депутатом от красных, и когда честный красный Макашов сказал, что нужно делать русским людям с «жидами», Кобзон, как русский богатырь, три дня думал, думал, думал, потом вышел на трибуну и скорбным голосом заявил, что выходит из фракции коммунистов. Ура. Здоровый такой бык. Мыло. Чем больше увеличивается темп жизни, тем быстрее людям нужно менять взгляды. Поэтому звезда эмигрантской журналис-
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 103
тики, живущая на родине, откровенно упоминает о том, что была активистом, членом и вполне заслуженным. И критикует, как недавно восхваляла. Кобзона допрашивала в БенHГурионе девчонка в футболке, следователь. И не пустила в Израиль. Ты был счастлив тогда. У тебя была жена. Потом вы поссорились с любимой женой, и Кобзон стал приезжать на гастроли даже в Америку. И петь там свои гимны. Иосиф с братьями. Знакомая познакомит тебя с ними, ты попьешь с ними водочку, ты посидишь с ними за щедрым столом, ты убедишься в том, как хорошо они понимают в технике и как нормально они зарабатывают. И как их жены дуреют от тоски и счастья. На Святой Земле. На самой рассвятой. Как всем хорошо им, братьям и Иосифу. Арабов, конечно, нужно депортировать. Да и всех черных заодно. За Стену. Туда бросать им гуманитарку из Европы и бомбы из Америки. Можно еще перепродавать им «катюши» из родной России. Как родная Россия делает в Чечне. И как мы делаем в Газе. Нужно вернутся к поэзии, а то меня обвинят в публицистике. Да еще и в антисемитской. Даешь поэзию! Когда ветер несет с моря сырость марракотовых бездн, когда звезды кружат семьHсорок, когда от пальм отлетают листья, а финики стучат по голове, как по крыше машин, когда остатки израильских флагов трепещут на ветру, но держатся и выдерживают, когда мангуст прячется в кактусы, когда рабочий говорит тебе, как родному: «Бокер тов», – когда ты хватаешь морской ветер, как последний поцелуй любимой, тогда раздвинь руки, оторвись от земли без всякого мотора, полети над волнами, дотронься до острой пальмы, закаркай вместе с огромными черными воронами, схвати клювом кусок гнили, ухвати его раньше худой, тонконогой кошки и маленькой белой цапли, спрячь добычу в береговые камни и посмотри на пустынные отели, в которых живут русит, ты увидишь истинную поэзию моря. Сибирячку с гордым клювом, которая вешает сушить свои ажурные трусики. У нее мама в Новосибирске. Она не видела снега уже десять лет. Она зла на эту жизнь. Они платят за отель сумасшедшие деньги, а дешевых квартир не найти. Сибирячка скажет тебе на прощанье обидчиво: «Удачи!» Она думала, что ты увезешь ее из
104 | Проза
грязного Ашкелона, где на базаре толкаются, где цапли сидят на мусорных баках, где хасиды пристают прямо при надевании тфилин: «Наташа, Наташа, ходим с нами!» А ты больше никого и никуда не станешь возить. Если подходишь к морю после долгого отсутствия, оно как бы расстилается перед тобой, как приглашает. Вот ты ближе, ближе, нужно снять босоножки, шорты, вот подошел, вот волна, оHоHоHо! Тут можно умереть. Вода нежная и теплая. Ноябрь. На солнце 26. Можно зайти по колено. Никогда не нужно купаться сразу, это бесчестно. Нужно выйти, постоять, подготовиться. Опустить руки в воду, умыть лицо, почувствовать, как соль печет. Лизнуть даже. Поздороваться. А потом уже пойти, пойти, пойти. Можно доплыть до искусственного островка, залезть на камни и рассматривать крабов. Можно смотреть вдаль, на Ашкелон, который разрастается и становится все краше и краше. А потом вернуться, показать, как ты хорошо умеешь плавать, выйти из воды, поплевывая, подойти к группке русских и вмешаться в базар о российских выборах. И получить в ответ заряд ненависти, ибо они, как один, за Союз, за Путина, и против всяких приличных с книжечкой. И еще постоять, и еще позлить. Пока лаять не начнут, мои бедные братья по крови. Пока не скажешь, что Лимонов хороший писатель, скинхеды часто правы, ибо иностранцы… Тут нужно не перегнуть палку, ибо это могут легко поддержать, здесь, на ашкелонском пляже, многие из Восточной Украины, они любят Жириновских, Гайдамаков, Либерманов, ненавидят «арабский мир» и очень сочувствуют нынешним немцам, «которые попали под жернова». Но главное – море, ветер, облака, небо, вороны и израильтяне, спящие на пляже в куртках и ботинках. Еще – взгляды женщин. Дерзкие и полные упрека. Здесь юг, здесь страсть, здесь вам не унылое предполярье, здесь собаки лают и кусаются, а не смотрят замученноHконфетными глазами. А вообще Ашкелон груб. Небо почти всегда светлое, море почти всегда шумит. В парке Люми бегают косули. Стоят, выкопанные археологами, Палестинские ворота, древние, времен Навуходоносора, скифов, черт-и-кого. Когда американецHархеолог на идиш рассказывал историю этих ворот русским старичкам, старички стали спорить: «Здеся палестинцы никогда не жили!».
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 105
Американец объяснил, что страна называлась Филистин, и что до 1967 года здесь, в Ашкелоне, только палестинцыHто и жили. Старички из СССР стали кричать, что все это не так и не может быть так. Археолог улыбался, настаивал и в конце концов перешел на Ричарда Львиное Сердце, который тоже проезжал на своем английском коне через ворота. Это стариков успокоило, Ричард был им ближе. Как любой захватчик. Грузинский магазин. Сразу поняли друг друга и подружились. Он – живет с 70Hх, уехал, когда Грузию мучил Шеварнадзе. Тогда там стояли плакаты «Увидел наркомана – дави как таракана». Ты старательно, на иврите, русского языка больше нет, ты не покупаешь водку, но покупаешь сигареты, молоко, не покупаешь колбасу, но покупаешь воду. Газету. Он не спрашивает: «Ат мидабэр русит?», он видит, он спрашивает: «Ма нишма?», «Бэсэдэр». Он не спрашивает, почему ты тут не остаешься. Он понимает: «Германит?» Глаза его внимательные, простые и строгие. Он забывает посчитать весь твой товар – вот он какой. А ты напоминаешь о пачке кофе. Он улыбается. По нему ты скучаешь сильно. Тебе не хватало и не хватает отца. Потому ты весь в друзьях, как в шелках. И потому ты их время от времени сбрасываешь с себя, как ненужный груз. Да вообще ты о чем? Об Эрец или о себе, избранном? Грузинские евреи здесь ходят в отдельные синагоги. Они говорят поHгрузински, они уезжали оттуда под пение грузинских хоров и слезы соседей. Они не мыло. У них нет шизофрении, они любят бывшую родину спокойной ясной любовью открытых людей. В Грузии не было ни одного погрома. Именно за это ее русские ненавидят. «Гамарджоба, батоно», – мог бы сказать ты, но боишься ошибиться. Он тоже скучает по тебе. «Эйфо зот германи, лама эйн тов йегудим ми Ашкелон?». Нет, для него ты, конечно, не йегуда, для него ты адам. Потрясает количество русскоязычных передач, накачанных таким национализмом, что плохо становится. Все эти бывшие комсомольские пропагандисты, с какой легкостью они стали проповедовать еврейские ценности! «Родиной не торгуют». Разумеется. Если имеется ввиду Россия – родина русских евреев. «Ни пяди родной земли врагу!» – ворох подобных наклеек на телефонных будках. Кажется, это было так давно – Троцкий с длинным носом
106 | Проза
тащит на войну с СССР здоровенного нациста и японца. Таки натащил. Конечно, ни пяди ему родной земли, кто из них интересуется евреем, зарубленным чекистами! Который любил мексиканскую художницу, а не ЭрецHИзраэль. Ах, мерзавец! Ах, негодяй! Который придумал себе веру, а они не могут. В центре Ашкелона высится замусоренная и загаженная мечеть. Вокруг нее русские магазинчики, кафе, в дверях которых торчат русские девчонки – накрашенные, блондинистые, с маникюром и сигаретами. Конечно, всех арабов вон, и не отдадим им нашей русской земли! Безусловно! Сибирской, ни пяди! С пельменями хотят, ах, дикари какие! Продавцы здесь бандитского вида, небритые, ходят враскачку, как матросы, носят золотые цепочки. Солдатки недружелюбны, ибо, видимо, принимают меня за американца. Американцев не любят нигде. Хасиды, как везде, приставучи и просят денег. Фалаши в автобусах – от их красоты можно одуреть. У каждой наколка на шее, в виде цепочки. Еще и на лбу. Шеи у них длинные, зубы белые, глаза звериные. Говорить с ними бесполезно, руки у них выработанные, думают они не о любви, а о голодных детях и мужьях. Все смеются, хотя все бедны. Именно потому и смеются. Все, что их держит вместе – антисемитизм. Так и осталось, как во времена Жаботинского. От этого горько, однако сделать ничего нельзя. Израильтяне любят попеть под «Катюшу», только слова другие, про славный Эрец. Видимо, потому, что нынешние системы «катюш» использует Хезболла. Не потому, что муллам так хочется, а потому, что Россия дарит. Дарит и дарит, дарит и дарит, такая добрая, скоро и Иран одарит, и Сирию опять, ах, какая доброта всеHтаки у русских, какие они невозможные в своей любви к другим… И как для русских важна та «Отечественная», когда ленинградцы мерли от голода, а те икрой давились в своем Смольном, когда евреев расстреливали, а те потом запрещали подходить к Бабьим Ярам, когда вешали Власова, когда его офицеры поднимали восстания в лагерях, а потом чекисты забивали их лопатами, как для них важна «Отечественная» с ихним белобрысым полунемцем, который, когда покончит с чеченами, примется за своих, или уже принялся…
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 107
В один из дней рванул в Иерусалим. Это уже в четвертый раз, но каждый раз волшебно. Автобус: солдаты, религиозные, русские с газетами о евреях и «тот и этот», час езды вдоль полей, вдоль порезанной, перерезанной планеты Пирр – фантастический роман А. Кларка, написанный в 60Hх. Некая планета настолько враждебна людям, что даже трава ядовита и старается пробиться сквозь стены домов, дабы уколоть человека. Вокруг поселений, гостиниц и деревень – колючая проволока, коеHгде заборы в два ряда, еще и навалены груды железа, рубленные кусты, возвышаются сторожевые вышки шомеров. Борьба с терроризмом здесь – это бесконечные проверки сумок на входе в магазины, поезда, автобусы. В романе А. Кларка планета Пирр изобретала все новых и новых страшных животных для того, чтобы избавиться от присутствия человека. Даже на камнях выступал кислотный мох. Ненависть к современному человеку с его желаниями вкусной и здоровой пищи, горячей воды, приличного туалета, свободы и прочего, кажется, движет многими и сейчас. Твои встречи в Израиле, с выходцами из СССР лишний раз подтверждают это. Некоторые из них как сговорились нападать на тех, кто мечтает жить богато, кто желает попасть в Канаду, у кого идет бизнес. Во всем и всюду эти люди видят и ищут только борьбу – либо классов, либо наций. Либо уж и индивидуумов. По любимой советской привычке они ищут не компромиссов, а скандалов, ищут повода разругаться. Отвечая им тем же, рискуешь оказаться в положении жителей Пирра, которых с детства учили во мгновение ока выхватывать револьвер, либо на любую возникшую проблему отвечать «хуком справа». Герой А. Кларка предлагал им попробовать увидеть красоту в насыщенной отравленными газами атмосфере планеты. Ему удается, излучая флюиды любви, примирить непримиримый к людям Пирр. Возможно, это удастся сделать на Ближнем Востоке. Боишься только одного – до того, как мыслящее существо Пирра подало сигнал природе успокоиться, колонисты успели сбросить на эпицентр ядерную бомбу, вызвав тем самым жуткую атаку разъяренной Природы и многочисленные жертвы. Перед въездом в столицу мира видишь белые горы, сосны, дорога начинает крутиться вверх, Ир hа-Шалом действительно
108 | Проза
отдавать нельзя, тут это понимаешь, а уж тем более нельзя делить, видишь вдали безжалостные новые стены, прекрасные старые стены, и резко въезжаешь в необыкновенный город. Заплеванный, затасканный, разбитый и шикарный. Камень и грязь. Пыль в лавках и шорох портьер в дорогих отелях. Блеск и нищета. Дикий крик арабки у входа в тахану и напряженные люди, проверка сумок, русский голос: «Да пошли ты ее…», секьюрити, желающий пощупать ее – юную, замотанную в черное, и ее искренний крик: «Не хочу!» Ее не пустят на тахану. Такова реальность. Пешком гребешь в Старый город. Это быстрее, чем на автобусе, изHза повальных пробок. Тем более по дороге часто попадаются магазины с русскими книгами. Или вообще с книгами. В Иерусалиме их бездна, как в другое время попал. Нигде уже больше так не читают, как там. Количество религиозных немеряное. С мобилками, на велосипедах, с авоськами, с тачками, с сумками, с рюкзаками, с баулами, с мольбертами, с детьми. Ты покупаешь фильмы Ларса фон Трира, и они не будут открываться. Здесь очень много «левого», поддельного, вплоть до Мечети и Стены – они на самом деле не те или не там. Старый Город не просто сказка. Там лучше всего стоять в тихом углу и ждать появления чудес. Их полно. То религиозный еврей со взглядом Кафки, то арабская принцесса улыбнется краями глаз и губ, то котята пробегут, то воробьи, то запоет муэдзин. Шелест крыльев голубя. Шелест рясы католической монахини. Прошелестел руах в переулках. Мелькнули в окне пейсы. Скрипнули ставни. Все приглушено, здесь уже никто не орет, кроме арабских торговцев на рынке, вот для них точно – ни пяди земли. Наглые, ненавидящие, глупые и дерзкие торговцы, которые затаскивают вас внутрь своих магазинчиков и начинают врать на всех языках мира. «Аравим еш аравим», – сказала мне еврейка и продала прикольный браслет. Те кричали запредельные цены и обзывали, как хотели. Их стоило плетью, но Иисус Христос не пришел, да к ним, разумеется, и не придет. Они не заслуживают даже его распять. Израильские солдаты сидят безразлично, они не вступятся за европейского туриста. Солдаты хотят уйти оттуда, чтобы сами арабы там делали, что хотят. Вместе с ними, конечно, хотят уйти культурные арабы, ибо жить со своим больным и дерз-
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 109
ким народом наедине не хочет никто. Ислам. Ислам обиженный, обделенный, вклинивается в жизнь палестинцев, как клещ. Ненависть ко всему чужому, другому, очкастому и умному разъедает арабов, как когдаHто русских. Их жаль, и их же страшно. Видно, что дай им волю – они сожгут Иерусалим. И будут плясать на собственных же костях, с одной победной мыслью – Аллах дал, Аллах взял, да пребудет Царствие Его! Аллах у них именно, как у Блока, – разрушитель проклятого мира. Цунами. Кому любезен прогресс, когда он явно разрушает? Никому. Однако самому большому врагу прогресса, не придет в голову возвеличивать цунами. И мясо белых братьев жарить… Когда некоторые умники советуют ждать, пока у арабов пройдет «этап», я советую им поселить семью беженцев в свою квартиру. А еще лучше – самим поселиться в Рамалле. Некоторые немцы селятся, пытаясь толстовством переделать мир. Уже было. Даже христианеHарабы сейчас считают, что во всем виноват Израиль. Мол, не было бы его, не было бы евреев, что ж, мы не договорились бы с Хамасом? Евреи всем мешают, даже БHгу. И поэтому живут и будут жить вечно. Ам Израэль хай. Ислам нынче не строит чудных, голубоватых мечетей, вроде АльHАксы, от красоты которой можно умом тронуться, ислам нынче появляется, как дух Пустыни, и колдует над железной дорогой – «пропади, сгинь, сатан!» Дорога стоит, как и стояла. Тогда ислам переходит от слов к делу и бросается на паровоз, как индеец. Только не гордо – на лошади и с томагавком, а подло – с бомбой в рюкзаке. Потому индейцев жалко, а ислам нынешний – нет. Кроме того – бывали случаи, когда дорогу вели в обход индейцев, и тогда они воевали сами с собой. Это часто внутри, а не снаружи. Опять же – как у русских. Как в Газе, где хамасовцы терзают своих братьев. Как в Ливане, где сумасшедшие шейхи накликают бомбы на свои же дома и радостно пляшут на развалинах, возле трупов детей. Так было, когда Гитлер радовался тому, что Берлин бомбят – «немецкий народ заслужил гибель». Таков нынче ислам. Но его не победишь колючей проволокой, его победишь миротворством. Каким и как – не знаешь. Помнишь Марджнун – симпатичную, любопытную, которая не стала говорить, когда ты вспомнил об Израиле, курдах, Ахмадинеджаде. Беженка из
110 | Проза
Ирана. Не стала говорить, и все – закрылась. Не может она. Слишком много намешано, нужно варить осторожно, нужно говорить тщательно, не спеша. Тогда станет своей. Как арабка Неджда, преподающая историю Холокоста в арабской школе. «Я почти для всех предатель. Я член компартии, потому что в другие партии Страны арабов не берут». Училась в Питере. Солдатки в Яд Вашем смотрят на нее подозрительно, и потому ее закрытость не уходит. Еще долго не уйдет, слишком долго Аллах не давал ей добра, ее били мужчины и братья, слишком долго была она бедна и бесправна. А лечить ее порнофильмами и кривой улыбочкой Буша – ох, не вылечишь… Вечером – приключение. ВоHпервых, дикий дождь и ветер. Мокрые ученики ешив, которые толпятся на остановке. Принимают за своего, чуют – еврей, но не отсюда. В автобусе вдруг ктоHто долго поHрусски говорит по телефону о бизнесHделах, а человек явно интеллигентный. Вообще иерусалимцы выглядят построже ашкелонцев, явно претендуя на элитарность. Дождь проливной. Ты мокрый по колено. Шикарный отель, в котором тебя по блату Яд Вашема и Украины могут бесплатно поселить. Заказываешь кофе, но курить теперь в Израиле нельзя нигде – ведь боролись за свободу, ее и получили. Для тех, кто не боролся. Тебя подзывают к стойке, ибо распознали русит, но вроде с языками. Муж и жена, абсолютно путинского вида – сжатые губы, крепкие, злые, неграмотные. «Мы заплатили за всю путевку, а теперь они от нас чегоHто требуют», – сообщают они мне, как переводчику. Нашли переводчика. Израильтянка за стойкой на инглиш и на иврите поясняет, что у них берут вроде залога карточку или деньги. Несколько оскорбительно, но утверждают, что в Европе тоже так. Вдруг чего сожгут или испортят. Свобода. Как в западных фильмах. Перевожу, как умею. Русский испуган и зол: «А если утром не отдадут?». Я бы тоже так подумал. Дальше говорить бесполезно, израильтянка стрекочет на имперском и древнем языках, обо мне не догадываясь. Помогает повар, с улыбочкой, под которой нужно понимать – чего волноваться, все отдадут, я тоже в Ницце так платил. А ты дожидаешься коллег. Интересуют тебя две женщины. Маленькая, миленькая, рыженькая, которая оставляла телефон, но
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 111
жила в страшной дыре и желала, чтобы ты ее оттуда тащил. Ты тащил. Там когдаHто было местечко Каменское, в котором жили евреи, поляки и, может. десятка два «коренного населения», то есть украинцев и русских. Теперь там сплошняком коренной совдеп, все твои родичи или сгинули, или уехали, остаткам поляков отдали костел, в котором долго был военкомат. Свадебные пары возлагают цветы Брежневу. Совершенно свободно. Таков ритуал, такова вера… гм, людей. Там живет твоя бывшая одноклассницаHеврейка. Не хочет уезжать: «квартиру жалко». Отличная мысль. Трубы дымят, народ бухает, дети среди этого растут. «У меня машина есть». Прекрасная мысль. Выдавала сигареты мальчишкам, когда мы собирали металлолом. Никогда никого не «сдавала». Слушала рокHэндHролл. Умненькая. Симпатичная. Что делают с людьми годы… Еще тебе жалко учительницу из Крыма – полупомешанная в прошлом на православии, теперь на том, что «русские генетически не способны на демократию», одевавшаяся когдаHто хиповски весело. Теперь вся затянута, как начальник овощной базы. Взгляд серьезен – поездка за границу, да еще и в Израиль. Нужно вести себя выше крыши. ТебеHто плевать – ты от мамы. Ручкаешься с верующей израильтянкой в их милых шляпках, небрежно предлагаешь израильской водки – сладкой и нежной, как сердце настоящего халуцим. Вечером зовешь их гулять, прицепляется еще пара украинских мужиков, и по дождю бредете среди улиц ночного Иерусалима, где стынет Русское подворье, где молчат английские дома, где БенHЕгуда сверкает кокаинистыми окнами. Понимаешь, что было бы лучше одному, но ты любишь женщин и шествуешь с украинскими училками. Черные куртки, черные полусапожки, все какоеHто отсталое, тупое, лица так и вовсе какиеHто пухлые, от вечного Голодомора, что ли, то ли от макарон. В отеле на шведском столе они ели так, как будто их сейчас за дверьми расстреляют. Тут зубоскальство, кажется, не идет – они действительно живут так, как будто их сейчас за дверьми расстреляют. Их действительно в течение столетий за дверьми или пороли, или расстреливали. Они кротки, хитры, покладисты, недоверчивы и прожорливы. Думать они просто не способны. Оценивать – тем более. Понимать, где они – отродясь. Чувствовать, что это скорее всего в последний раз – их даже заставить не-
112 | Проза
льзя, у них время истинно циклично, как у древних египтян. Они не знают, что это такое – в последний раз. Будущего у них нет, они в него не верят. Прошлое – сказки, потому что историю им перевирают каждый раз. Собственного мнения у них не может быть, потому что они знают – его нужно выискивать в дорогих книгах, желательно с грифами министерств и ведомств. Начальник у них всегда сволочь, но перед ним они всегда заискивают. Любовь – это придумали украинцы, чтобы не платить. Они действительно в это верят, тут ничего не поделаешь. Ненавистно это «они», но иных ты там почти не встречал за долгие, долгие годы. Ночью, при женщинах, они либо рассказывают срамные анекдоты, либо хвалятся программами своих лэптопов. Либо о своих машинах. Потому утром рано ты радостно с ними прощаешься и не едешь на выставку в Яд Вашем, не хочешь видеть пропагандистов, не хочешь видеть мраморные колонны, не хочешь верить в праведниковHалбанцев, которых прикрывали славные итальянские фашисты. Пусть сделают выставку о праведникахHфашистах – вот была бы правда. Тем более, их действительно тысячи, если не больше. Утром на иерусалимских холмах лежит туман. Солнце пробивается слегкаHслегка, словно стыдится, ибо красоты города достаточно и без солнца. Но через пару часов оно уже сияет, и мгновенно улетучиваются ночные лужи, мгновенно становится тепло, сохнут джинсы, и теперь улочки старого города становятся совсем родными. Здесь нужно бы умереть. На крышах, где живут датишники, у забора, сквозь который видны мечети, церкви, синагоги. Где мальчишки не советуют идти дальше туристам, ибо дальше «муслимим». Где датишные мальчишки играют в футбол на переменах. А сторожа поHрусски беседуют о Машиахе. Где устаешь, а сесть негде. Где якобы Стена Храма, и молишься у нее навсегда. Где в самом деле времени нет. Никакого. Где даже обман валютчика не производит впечатления. Где сражения граффити – еврейских, христианских, мусульманских. Где армяне безуспешно клеят листовки о своем геноциде. Где все жалуются друг на друга. Где все небрежно замечают, что они в Иерусалиме. Где в магазине книг находишь журналы со своими произведениями, и эти журналы стóят немало, а тебе за писание не дали ни копейки. И не дадут. Где грязные ИнтернетHкафе. Где туалеты в кафе кошмарнее
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 113
московских. И где французский шикарный центр имени Ромэна Гари. Ты понимаешь, что нужно убегать, даже не потому, что скоро шаббат, а просто ты сойдешь с ума от впечатлений. Ты не можешь есть фалафель, тебе нужно бежать к маме, успокоиться, за что БHг дал тебе счастье быть здесь? За любовь к тувинке? Еще чего… Еще важны – Голаны, на которые вы с приятельницей въезжаете поздним вечером, в шаббат, внизу притаилось Тивериадское озеро, по которому коеHкто ходил, и в котором ты купался, внизу сияет Ялтой Тверия, а вверху темнота, и в стороне Сирии тоже темнота. Оттуда вернутся хозяева и поставят здесь, на месте сауны, русскую артиллерийскую батарею. Друзов погонят в пустыню за предательство, и хиппушка уже не будет возле тебя резать пирог и щекотать своими волосами твои щеки, а когда ты будешь отодвигаться, будет придвигаться и резать пирог… Все остальные взрослые ведут себя, как проводящие время. Проводят его и проводят. Смотрят на часы и радуются, что еще пять минут прошло, а они не работали. Им даже не нужно получать удовольствие, важно сидеть, пить чай, водку, курить. Как им приходится пахать здесь, на Святой Земле, не дай БHг… Вы возвращаетесь ночью, дорога сияет вначале Луной, потом фонарями, говорить не о чем. Ночью ты пьешь коньяк и копаешься в Сети. Тут происходит важное, только как точно вспомнить и как точно изложить? Ты пишешь тувинке, она молчит или отвечает нечто невнятное. И тут тряхнуло. Прилично. Лампочки закачались, шкафы заскрипели. «Иранская ракета», – подумал ты. Выскочила из спальни приятельница: «Ты чего?» Землетрясение. Обсудить не пришлось, она ни на что не отвечала, только нервно курила. Она рассказывала когдаHто о подруге, которая привезла бабушку. Бабушку, пережившую блокаду. Поселились они в КирьятHШмоне, и когда завыла сирена воздушной тревоги, бабушка умерла. Теперь каждый день стреляют по Сдероту. Об этом редкоHредко говорят в Европе. Знакомая: «Ученые пишут, что скоро здесь так тряхнет, что живого места не останется». Ты вспоминаешь Сокурова. «Очень комуHто не нравится то, что мы все делаем». Нет ответа. После ты в своей почте узнал, что умер молодым очень приличный человек. Он предлагал тебе жить у
114 | Проза
него в Москве. Ты съехал, неловко было. А напрасно. Сколько хороших и приличных людей предлагали тебе жить у них, а ты добивался другого. Ты хотел сам когоHто приглашать. Еврейские дела. Как Израиль. Туризм резко упал не только изHза интифады, но и потому, что в Ашкелоне, примером, нет ИнтернетHкафе. Дороги разбиты, посреди города пустырь с сараями. К тебе тоже никто не едет. Еще споры с маминым соседом. Антисемит. Отец суперHкоммунистический румын, мать была уборщицей, он ее явно ненавидит. Жил в Западной Украине, преподавал гадость, инвалид на одной ноге. Нагл. Зол. Начитан. Технарь, но считался историком. Тыкал тебе книгу «Миссия евреев». Ты не любишь, когда навязывают миссию. Он злится. Жил в Иерусалиме, пока жена и мать с детьми не упорхнули в Канаду. Его бросили одного. Паршиво одному. Ты пытался втереть ему о миссии быть человеком и суметь наладить отношения с соседкой – твоей матушкой. Но ты знаешь, что наладить с ней отношения невозможно, сколько раз ты пытался? Ему тем более. Интересно то, что он после смерти Сталина был в Бухаресте, а его отец тогда работал чуть ли не дипломатом и предлагал остаться. А он вернулся в Совдеп. Что это? Он говорит: «Пейсатые навязывают свою веру». То, что он ходит в глаженых брюках и навязывает свое, он считает нормальным. Русские не умеют видеть других. Просто не умеют. Многие тут же выдохнут: «Какой он русский?» Возразить можно просто: «А кто? На кого он похож, на еврея что ли, или на румына?» Он голубоглазый, с круглым лицом, любит рассказывать о советском прошлом, как там было весело и хорошо, как он всегда выходил сухим из воды, хотя писался евреем, как он на кафедре втирал марксизм, как он дружил с Валентином Морозом, как тот Мороз боялся, а он, видишь ли, не боялся, «посадили Мороза по глупости, конечно, он жуткий националист», ты ненавидишь Мороза за то что он мерзко писал о Параджанове, ты презираешь соседа за то, что он брешет. Но тактично молчишь, киваешь, тебе интересно, ты вообще бесконфликтный, только вот на бумаге... Еще ресторан, куда пригласил друг знакомой. Израильтянин. Похож на сутенера. Часто с мобильным или с зубочисткой. За все платит. Седой. Твой иврит прорвался именно там – ты понимал
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 115
официантку, ты вертел головой от восторга — столько красоты и легкого шика ты не видел сто лет. В Европе так еще себя не ведут, в Украине так никогда себя вести не будут. Волшебное иранское вино, восточные красавицы и красавцы вокруг, здесь курят все, здесь музыка и громко, и ненавязчиво одновременно, здесь мясо не доесть никогда, здесь ты не в своей тарелке. Хотя израильтянина понимаешь, и вы даже немного поспорите о Путине. Сутенер утверждает, что бизнес можно вести, и все политики – козлы. Ты утверждаешь, что не все убийцы. «Да?» – мило спрашивает он, и вспоминает дело RAF, о котором покричали сейчас СМИ, да и умолкли. Потом извиняется и вспоминает Голду Меир. Ты пристыженно молчишь. «Вы, русит, просто ничего не прощаете своим. Именно потому, что вы не йегудим – русит!» – смеется он, а знакомая грозит ему кулачком. Темным еврейским кулачком. Конечно, разговоры с мамой, воспоминания, погибшие в войну, погибшие после нее. Мама была в эвакуации, чудом моя бабка под нажимом деда уехала последним эшелоном. Потом так же чудом они выехали из Нальчика, там даже уже думали их записывать в осетинскую семью. Потом чудом переплыли Каспий, немецкий самолет летал над ними, обстреливал время от времени. Получал удовольствие. Потом Урал, и на маму смотрели так, как будто у нее рога на лбу. «Явреи?» – тетка аж села. Потом бабушка работала в госпитале, и раненые швыряли в нее костыли, потому что «война изHза евреев... но антисемитизма не было, ты что, сына, все были добрые и помогали друг другу, не так, как сейчас». Потом вернулись, и баба поехала к бандитам забирать свою мебель. Они отдали – испугались мужаHофицера. «Потому что все были добрые, и национальность значения не имела». Потом дед вернулся только в 1946. Потом его исключали из партии за окружение, потом боролись с космополитами: «Ах, ему просто не повезло, если бы не война, он был бы генералом, такое было время, но я ничего не чувствовала, училась, и все плакали, когда Сталин умер», – потом его восстанавливали, потом он не советовал ехать в Израиль, хотя многие родственники хотели, а ты вообще мечтал больше не слышать «жид» и не видеть пьяных рабочих, потом он стал слишком хорошо понимать, что они все наделали, но Берию он считал настоящим коммунистом (очень возможно, кстати),
116 | Проза
потом он умер, и ты надеялся уговорить матушку уехать, но она и слышать не хотела: «У меня будет пенсия», сейчас: «Если б не твоя Украина, у меня была бы пенсия, Россия платит пенсию, я всю жизнь работала, я здесь поняла, почему нас не любят, это же невозможно такими быть! Нужно не быть евреем, ни в коем случае, тут никогда не будет порядка и покоя, как и на Украине твоей, а в России сейчас хорошо живут, все говорят, если б ты был программистом, можно было бы в Канаду, о чем ты вообще думал, сына, согласись, вот мой папа думал, и все умел, и все знал»… Дед умирал тяжело, инфаркт за инфарктом, его кусали клопы, бабка и тетка смеялись, утверждали, что ему мерещится. Муж тетки курил в соседней комнате и был гоем. Не по происхождению – по призванию. Ты ничего не знал о Берии и никак не интересовался. Когда ты приходил, дед смотрел на твои длинные волосы и пытался поддеть: «Цыганская прическа». Ты радовался, что не русская. Потом еще знакомые, знакомства, секундные разговоры. Взгляды. На все ты реагируешь, все пытаешься запомнить. Зачем? Все нужно сохранить для истории. Мамин растерянный взгляд, когда ты садишься в машину и уезжаешь. Женщина из Москвы, которая переживает за сына, с которой очень приятно разговаривать и которая машет тебе: «Еще увидимся!» Ты знаешь – никогда. Шоша, которая благодарит за твой иврит. Мангуст, который смотрел на тебя и не мог понять, чего ты от него хочешь. Солдат, который развел для тебя руки, когда обалденная красавица решила сесть возле него, и вы с ним улыбнулись. Русская семья, противная дочь, противная мать и тихий муж, на которого они наезжали по пустому в течение часа. Немецкие инженеры, которые переговаривали израильскую отсталость, а потом какимHто шестым чувством поняли, что ты понимаешь. Замолчали. Красивая девчонка, с которой ты разговорился, и подошла ее мать, и ушла, а она со смехом сказала тебе: «Мама», – и потом тоже ушла. Ты их никогда не увидишь и не услышишь, и зачем БHг их тебе подсунул? Не надо искать смысла там, где его не может быть. Однако в Израиле все ищут. Тебе нужно улетать обратно. Ты будешь в БенHГурионе долго, рейс задерживается, ты будешь искать, где покурить, но негде, ты будешь есть дорогущий фалафель, ты будешь тыняться, ты
Артур Фредекинд PIRSUM HA<NES | 117
будешь звонить и слать эсэмэски, ты будешь надеяться, что ктоHнибудь встретит, ты будешь смотреть на симпатичную баптистку в длинной юбке, вплоть до того, что чуть не упадешь на эскалаторе, и они славно захихикают и даже крикнут поHнемецки: «Не стоит засматриваться», – ты будешь смотреть на звезды и на фонари городов и думать о том, как мало места осталось природе, ты будешь надеяться из последних сил, что с самолетом чтоHнибудь случится, ты будешь просить газету, но стюардесса ответит бредовое: «Все разобрали, это я сама купила, немного, к сожалению», – ты видишь, как она смотрит на тебя, эта красивая и железная немка, ты не хочешь «домой», у тебя нет дома, ты не хочешь назад, ты ничего не хочешь, ты хочешь алию, но тебя ждет галут и тебя даже не потрошили секьюрити в БенHГурионе, который когдаHто отдал приказ стрелять по своим, отобрать у них оружие, и все для того, чтобы стать премьером, нынче это выдают за заботу о Стране, ты знаешь иврит, ты был сионистом, ты в Израиле не в первый раз, а вдруг в последний? В Цфате на тахане все написано кривой палочкой на пыльном асфальте. Галут внутри, а не снаружи. Не дайте победить Гитлеру, останьтесь такими, как вы есть. Шма Израэль, что нам еще остается? Ноябрь декабрь 2007 Ашкелон Кобленц
118 | Проза
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ Збіґнєв Герберт народився 29 жовтня 1924 року у м. Львові, де і прожив перші двадцять років свого життя. Батько письменника належав до знаменитого англійського роду Гербертів, по лінії бабусі (з роду Балабанів) йому дісталася ще й вірменська кров. Однак родина обрала польську ідентичність. Безтурботне дитинство, гідні умови життя та навчання, достаток родини сприяли всебічному інтелектуальному розвитку юнака, він захоплювався вивченням європейських мов та світової літератури – його улюбленим читанням стали поети античності та книги про мандрівки світом. 1938 року Збіґнєв Герберт почав навчання у гімназії Казимира Великого в рідному місті, потім продовжив освіту на філологічному факультеті підпільного університету Яна Казимира. Перед радянським наступом 1944 року родина Гербертів переїхала до Кракова, де Збіґнєв вступив на факультет економіки, а пізніше – вивчав філософію та право в університетах Торуні та Варшави. З 1950 року він мешкав у Варшаві та працював бухгалтером, експедитором, економістом. Приблизно в той же час він дебютував як літератор, але більшість віршів писав «у стіл», тому, що його творчість та його життєва позиція не дуже подобалися владі підрадяньскої Польщі. Він не приймав комуністів усе своє життя, однак дистанціювався від політики. В 1960-1970-их роках письменник мандрував європейськими країнами, викладав в ЛосАнжелеському університеті, був обраний членом Польського ПЕНклубу та Академії Мистецтв у Західному Берліні, в 1975 став | 119
професором Ґданського університету, був нагороджений низкою дуже престижних літературних премій. З кінця 70-х Герберт мешкав переважно на Заході – у Парижі, в Австрії, ФРН, Італії, – а з 1992 р. постійно мешкав у Варшаві, де і помер 28 липня 1998 року. Його перша книжка «W kazdej chwili wybierac musz» вийшла 1954 року, потім Герберт був визнаний як поет і навіть обраний Князем Поетів на фестивалі Культури у Ґданську. Найбільш популярними стали його книги віршів «Pan Cogito» (1974), «Elegia na obejscie» (1990), «Rovigo» (1992). Його називали класиком польської літератури, і ще за життя він мав світове ім’я як поет, драматург, есеїст. Твори Герберта духовно підтримували рух «Солідарність», тому письменник був заборонений на території Радянського Союзу, особливо після антирежемних виступів у Польщі на початку 70-років. В Україні проза і поезія Герберта майже невідомі. З нагоди десятиріччя смерті і Року З.Герберта, що був проголошений Сеймом Польської Республіки 2008 р., пропонуємо читачеві уривки з книги есеїв «Натюрморт із вудилом».
Послуга ката З-поміж багатьох портретів Яна ван Олденбарнефелта мені до серця той (намальований невідомим майстром), на якому великий пансіонер зображений літнім чоловіком, і навіть сама малярська матерія видається назначеною печаттю розпаду – плісняви, куряви, павутиння. Його обличчя негарне, але виразне та сповнене шляхетної сили: дуже високе чоло, великий, м'ясистий, дещо безформний ніс, патріархальна борода; під кошлатими бровами мудрі очі, в яких тліє розпачлива енергія обложеного зусібіч. Жоден історик не заперечує, що ван Олденбарнефелт був одним із найзаслуженіших творців нової республіки. Його називали адвокатом Голландії. Цей перший великий політик, який походив із міщанства і представляв його інтереси, зумів, як ніхто інший, оборонити права молодої держави. Він провадив мирні переговори з могутніми монархами Іспанії, Франції та Англії, готував ви120 | Проза
гідні перемир'я, мирні договори, союзи, упродовж сорока років свого життя працював для вітчизни вірно й невтомно. Але, коли надійшла старість, політична інтуїція почала його зраджувати. Ван Олденбарнефелт чинив кардинальні помилки, кульмінацією яких стала «пильна резолюція», яка уповноважувала міста вербувати власні наймані загони, що не підлягали наказам герцога Оранського – фактичного командувача військами Республіки. Країна опинилася на межі громадянської війни. Ван Олденбарнефелт не лише втрачав розуміння становища, його також покинув інстинкт самозбереження. Він не розумів, а може, й не бажав зрозуміти, що жменька його прихильників тане, що проти нього налаштовані всі – намісник, Генеральні Штати, міста. Дорогою з бюро до дому він байдуже топтав памфлети й газети, спрямовані проти нього; він не слухав порад приятелів, які наполягали, аби той поступився і виїхав за кордон. Ван Олденбарнефелт був наче велика, стара, конаюча черепаха на піску – він провалювався все глибше. Фінал було просто передбачити, і несподіванкою він став лише для нього самого. Заарештований, після багатомісячного слідства ван Олденбарнефелт постав перед спеціальним трибуналом, де засідали переважно його вороги; позбавлений адвоката, він запекло боронив не так життя, як честь. Час акції – 13 травня 1619 року. Місце: Гааґа, Бінненгоф – цегляна, ґотично-ренесансова декорація драми. На тутешньому подвір'ї квапливо споруджений дерев'яний ешафот, посипаний піском. Пізнє пополудня. Вогняний віз Геліоса – як кажуть риторичні поети – точиться до заходу. Юрма змовкає, коли виводять засудженого до страти. Ван Олденбарнефелт поспішає померти. «Швидше робіть, що маєте зробити!», – підганяє він виконавців вироку. І тоді трапилося щось, що далеко виходить поза ритуал страти, поза ритуал усіх відомих страт. Кат веде засудженого до місця, де ще тримається світло, і каже: «Тут, вельможний пане. Ви матимете сонце на обличчі». Можна застановитися, чи кат, який стяв голову великого пансіонера, був добрим катом. Вправність ката полягає в тому, що той виконує своє завдання швидко, справно і наче безособово. Хто ж більше за нього заслуговує на ймення субалтерна долі, німої блис-
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 121
кавки провидіння. Його цнотою має бути мовчання та стримана холодність. Він повинен завдавати удару без ненависті, без співчуття, без пристрасті. Кат ван Олденбарнефелта порушив правила гри, вийшов зі своєї ролі, ба більше – порушив принципи фахової етики. Чому він так вчинив? Либонь, то був чистий відрух серця. Але чи приречений, позбавлений слави земної, бува не сприйняв це як знущання? Зрештою, тим, хто відходить назавжди, байдуже, чи помирають вони на сонці, в тіні, чи в темряві ночі. Кат-ремісник смерті став двозначною і сповненою сенсу постаттю, коли в останню мить кинув припеченому крихту безпорадної доброти. Капітан Дня 28 грудня 1618 року з порту на острові Тексел відплив вітрильник «Новий Горн», вирушаючи у довгу та небезпечну мандрівку до Східних Індій. Карго складали бочки з гарматним порохом. Капітан корабля Віллем Ісбрантс Бонтеке описав історію цієї особливої навігації. Його рапорт, простий, суворий і наївний водночас, заслуговує, аби йняти йому віри. Єдиний сумнів породжує спосіб представлення певного важливого епізоду виправи, зокрема тому, що до наших часів дійшли різні, не сумісні одна з однією версії цієї події. Морські шторми й штилі, багатоденні бурі, тропічні зливи, що нагадували біблійний потоп, хвороби, які виснажували команду, сутички з іспанцями, – усе це було для моряків хлібом щоденним і перебувало, так би мовити, у межах норми. Вихід поза межі цієї норми трапився 19 листопада 1619 року у відкритому морі, дуже далеко від мети подорожі. Того дня капітан Бонтеке, мабуть, був у доброму гуморі, позаяк наказав видати команді до вечері подвійну порцію горілки. Роз’яснюючи темряву трюму вогником лойової свічки, мат, відповідальний за припаси харчів, переціджує алкоголь із бочки до цебрика. Штормить. Несподівано корабель перехиляється, і свічка падає прямісінько до відкритої бочки з горілкою. Стихія вирвалася на волю. А відтак усе діється згідно з логікою катастроф: лави-
122 | Проза
на подій, які швидко змінюють одна одну, аж до кульмінаційної точки – потужного вибуху, який знищив корабель. Вціліла незначна частина команди блукає океаном у човні, під пошитим із сорочок вітрилом. Вони не мають ні води, ні харчів; моряки п'ють власну сечу, їдять сире м'ясо летючих риб. Безжальне сонце тропіків паморочить їм мізки, в яких визріває варварський намір убити корабельного юнгу, щоб насититися його тілом і кров'ю. Капітан Бонтеке на кормі човна. Руками він закриває голову від палючого проміння. У нього сильна гарячка, він марить. Але те, що діється у нього перед очима, не є жодною маячнею, це – дійсність: моряк на ім'я Рудий Йост схопив лівою рукою за волосся корабельного юнгу, який верещить, мов божевільний; права рука Йоста, озброєна ножем, підноситься вгору. Зупинімо цей образ. Згідно з першою версією, капітан Бонтеке встав і виголосив довгу промову, повну біблійних цитат. Він говорив про жертву Ісаака, яку, як відомо, Бог не прийняв, а також про заповіді декалогу, обов'язок любові до ближнього і так далі, і так далі. Насувається сюрреалістичний образ: чорна казальниця, яка здіймається над безмежним простором солоних вод. Насправді ж відданий на поталу хвиль човен аж ніяк не був кам'яною навою кафедрального собору, а жменька ошалілих жертв кораблетрощі нічим не нагадувала ситих і святково одягнених міщан, які зібралися на недільну службу Божу. Ця мить зовсім не надавалася до вправляння у побожній риториці. Щоб не допустити убивства, треба було діяти швидко, рішуче і ґвалтовно. Другий переказ оповідає, що Бонтеке зумів переконати Йоста, і той утримався від виконання свого злочинного наміру. Вони уклали угоду: якщо упродовж трьох днів не досягнуть суші, хлопця можна буде вбити. Отой триденний термін (магічна цифра три) не засновувався на жодних раціональних засновках, адже ніхто не мав найменшого уявлення про місце, де перебував човен. Окрім того, подібна постановка питання капітаном була рівнозначна його згоді на вбивство, і означала тільки відкладення вироку. Бонтеке став на бік убивць, почасти визнавши їхню рацію. Врешті, третя версія, найправдоподібніша – капітан зривається на рівні і кричить, що той, хто насмілиться торкнутися хлопця, не
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 123
отримає щоденного заробітку і належної частки їжі, а коли вони повернуться до Амстердама, буде повішений за мурами міста на найвищій шибениці. Ця погроза була цілком абстрактною, якщо взяти до уваги безнадійне становище жертв кораблетрощі, але її дієвість була блискавичною. Вона повернула знавіснілим від спраги й голоду морякам відчуття морального ладу, поставивши перед ними чіткий образ цивілізації, підставами якої є їдло, грошва і дерев'яний стовп із поперечною балкою нагорі. Довготелесий Херріт Херріт народився у маленькому селі поблизу Фере, і так само, як і усім чоловікам його родини, йому судилося стати рибалкою. Звичним ладом долі наприкінці працьовитого життя він переказав би у спадок своїм синам човна й будинок, а сам вдовольнився б двома сажнями солончаку. Але природа, яка зазвичай так обачно відмірює кшталти усім своїм творінням, учинила його почварою. Лякаючи батьків, він ріс понад усяку міру, аж у віці 17 років сягнув зросту два метри п'ятдесят дев'ять сантиметрів. Безумовно, Херріт був найвищим чоловіком, якого будь-коли носила голландська земля. У гористому краї це може якось вдалося би приховати; тут, на великій рівнині, його зріст був постійною, хоча й неумисною, провокацією. Обдарований велетенською силою, від природи він був мовчазним, лагідним і сумним. У нього не було друзів, його уникали дівчата. Найдужче він полюбляв сидіти у кутку хати і спостерігати, як у стовпі сонячного світла вирує курява. Родичі не дуже його затримували, отож Херріт вирішив піти у світ і зробити зі своєї аномалії фах. Тому він мандрував від села до села, з міста до міста, і на ярмарках та селянських святах ламав підкови, гнув залізні штаби, легко, наче м'ячики, підкидав діжки, повні пива, голіруч спиняв на бігу роз'юшеного румака. Херріт запекло боровся із конкуренцією інших вибриків природи – двоголовою свинею, собакою о шести лапах, конем, який уміє рахувати, а також штукарями, линвоходами, ковтачами розтопленої сірки, паяцами із випханими черевами, які падали обличчям у болото.
124 | Проза
Серед шарлатанів, ворожбитів і щуроловів, під оглушливий вереск бубнів і труб, вигуки танцюючих хороводів, запахи м'яса, часнику й солодкого печива Херріт височів, наче щогла, та саме час сказати, що заробляв він небагато. У його блакитних очах крився сум батька численної родини. Численною родиною Херріта було здоровенне, завше голодне тіло. Одного осіннього ранку 1688 року Довготелесого Херріта знайшли у провулку неподалік Ніве Хракт у Гарлемі. Він лежав обличчям до землі. Його кубрак був просякнутий дощівкою та кров'ю. Велетневі завдали кілька ударів ножем. Убивць либонь було чимало, а лляний мішечок із грошима на грудях давав підстави для припущень, що то не було убивство задля пограбування. Тіло віддали Лейденському університетові, отож Херріт навіть не мав поштивого похорону. Тільки й того, що кілька проповідників згадали про убивство у своїх казаннях, а один із них, якого понесло у риторичному завзятті, сказав, що Херрітові завдали стільки ж ударів, як Юлієві Цезареві. Невідомо, в чому мала полягати ця піднесена аналогія. Можливо, проповідник хотів натякнути, що здоровий республіканський дух з однаковою ненавистю ставиться і до імператорів, і до велетнів. Портрет у чорній рамі Не знаю, чому оті літні панове обирали саме мене і підсідали у барах, кав'ярнях, на лавах у парку, щоб я слухав їхні довгі монологи, помережені назвами екзотичних островів і океанів. Ким вони були тепер? Банкрутами, позбавленими багатства і влади. Свою роль вигнаних князів вони грали із вправністю старих, рутинних акторів. Одне треба визнати – ці панове не були сентиментальними. Вони знали, що не можуть сподіватися ані брава, ані на співчуття. Отож відгороджувалися від навколишнього світу зверхньою погордою. Вони належали до однієї раси, становили, якщо так можна висловитися, особливий різновид роду людського. Їх зраджували хижі обличчя, а також одяг, старомодна, обшарпана елегантність – врятований від потопу капелюх фантастичного кшталту, хустин-
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 125
ка у верхній кишені піджака, краватка з великою перлиною, шовковий шарф, який старів разом із ними, і тепер нагадував конопляну мотузку, обкручену довкола шиї. Слухаючи їхні оповіді, я думав про молодого, двадцятирічного чоловіка, який через кілька днів після Різдва Христового 1607 року на покладі корабля Ост-Індської Компанії вирушив у дорогу на Далекий Схід. Його звали Ян Пітерссон Коен, він був сином дрібного крамаря з Горна. Коена очікувало неабияке завдання – інспекція голландських колоній на Яві та Молукських островах, надсилання рапортів про стан і перспективи торгівлі, а також про політичну ситуацію на цих віддалених землях, де зіштовхувалися між собою інтереси великих колоніальних держав. Таким безневинним і несуттєвим був початок цієї епопеї. Важко сказати, чим керувалися панове з Компанії, обираючи саме цього юнака із мізерним досвідом. Чи був то сліпий випадок долі, а чи вирішальним чинником стало його обличчя, відоме із пізніших портретів, обличчя із рисами іспанського войовника, обличчя запекле, владне, непроникне. А в колоніях було зле, про що Коен повідомляв у численних своїх рапортах, написаних із пристрастю і завзяттям апостола Білої Цивілізації. Населення деморалізоване і не певне своєї долі, склади, контори, форти і пристані перебували у жалюгідному стані, корупція і пияцтво сягнули загрозливих розмірів. Усе це діється на очах у тубільців, які тільки й чигають на слушну мить, аби підрізати горло загарбникам. Тому Коен вимагає зброї та війська. «Ваші Високості, – пише він у одному з листів до Компанії, – повинні знати, що ми не можемо провадити війни без торгівлі, ані торгівлі без війни». Він також домагається, щоб до колоній прислали молодих, морально бездоганних, працьовитих голландців, покликаних замінити звироднілих desperados. Він просить своїх зверхників – нечувана річ – прислати чотирнадцятирічних дівчат із голландських сирітських притулків, які в майбутньому стали б цнотливими дружинами колонізаторів. Коен аж бризкає енергією та помислами, всюдисущий, він невтомно курсує поміж Борнео, Суматрою, Калімантаном і Явою, поєднує у своєму характері риси члена Трибуналу Святої Інквізиції та конкістадора. Йому було тридцять років, коли його
126 | Проза
призначили генерал-губернатором Ост-Індії, що дало йому до рук практично необмежену владу. Як учить історичний досвід, це зазвичай призводить до злочинів. Отож, трапилося так, що молоденького хорунжого Кортенгоффа підловили на флірті із дванадцятирічною вихованкою губернатора Сартьє Спекс. Обоє були позашлюбними дітьми службовців Компанії, парою бездомних і недолюблених підлітків. Коен особисто холоднокровно продиктував їм смертний вирок. Широкого відгомону в Європі набула виправа на острови Амбон і Банда. Під час військової експедиції з-поміж п'ятнадцяти тисяч мешканців цих островів чотирнадцять тисяч були вбиті, а сімсот продані в неволю. Дехто стверджує, що фактичним винуватцем побоїща був місцевий губернатор Сонк, тоді як Коен тільки віддав наказ евакуювати тубільців. Слово «евакуація» зрозуміли у сенсі остаточного переселення, тобто перенесення на той світ. Такі семантичні непорозуміння трапляються лише в країнах, якими править залізна рука. Сильні люди самотні. У Коена не було друзів. Точніше кажучи, був тільки один. Ця приязнь була сором'язливою, глибоко приховуваною. Великий губернатор вислизав уночі без особистої охорони, простував вузькими вуличками Батавії, забудованої за амстердамським зразком: шпичасті дахи будинків, канали, містки, безглузді млини, які перемелювали тропічну спеку, і доходив до доволі непоказного будиночку, в якому мешкав китаєць Соув Бінґ Конґ, колишній капітан корабля, а тепер банкір, точніше кажучи, лихвар. Про що вони балакали? Про бухгалтерію, яка була прихованою пасією, ба більше, коханням губернатора. Бінґ Конґ відкривав йому таємниці китайського способу ведення торговельних записів, а Коен оспівував принади італійської бухгалтерії. Після сповнених важкої праці днів управитель голландських колоній зазнавав полегші, умиротворення, майже фізичного щастя, коли міркував про білі картки паперу, про дві колонки цифр під рубриками дебет-кредит, бо вони упорядковували складний і темний світ незгірш від етичних категорій добра і зла. Бухгалтерія була для Коена найвищою формою поезії – вона визволяла приховану гармонію речей.
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 127
Він помер у розквіті сил, захворівши на тропічну лихоманку. Кінець настав настільки несподівано, що Коен не встиг написати заповіту, ані навіть віддати останні накази й розпорядження. Можна сказати, що він захлинувся смертю, але не допив її до дна. Тому, мабуть, він століттями втілювався в інших хижаків, включно із тими, яких я зустрічав у барах, кав'ярнях, на лавах у парку – останніх із цього ґатунку. Пекло комах Ян Сваммердам від народження був вутлим і хворобливим. Тільки завдяки мистецтву двох видатних лікарів вдалося врятувати йому життя, проте усі зусилля розбудити приспані гумори не увінчалися успіхом. У школі він навчався добре, але без натхнення. Хлопець не виявляв жодних окреслених нахилів, і його батько, власник процвітаючої аптеки «Під Лебедем», розташованої неподалік старої Ратуші в Амстердамі, швидко, хоча й не без жалю, погодився із думкою, що після його смерті чудову крамницю, сповнену пахощами ботаніки й хімії, з підвішеним під стелею крокодилом і кабінетом природничих дивовиж успадкують чужі руки. Після довгих вагань Ян нарешті зважився студіювати в Лейденському університеті медицину. Батьки схвалили цей намір, обіцяючи належну матеріальну підтримку, потрохи сподіваючись, що зміна середовища та наукова дисципліна позитивно вплинуть на зміцнення хиткого характеру одинака. Ян підпав чарам знань, до того ж понад усяку міру – він студіював усе. Юнак відвідував лекції з математики, теології та астрономії, не нехтував колоквіумами, де читали тексти античних авторів, його також захоплювали східні мови. Найменше уваги він приділяв обраній галузі знань – медицині. «Бог тяжко випробовує твого батька, – писала Янові мати, – додаючи до болінь старості турботу про долю сина. Ти тринькаєш безцінний час молодості, наче блукаючи лісом, замість простувати до мети. Якщо впродовж двох років ти не здобудеш лікарського диплому, батько перестане слати тобі гроші. Така його воля».
128 | Проза
Ян, щоправда, закінчив медичний факультет, але за все своє життя не перев'язав жодної рани. Його новою пристрастю, яка не полишила Яна аж до смерті, стало дослідження світу комах. Ентомологія ще не існувала як окрема галузь знань. Ян Сваммердам закладав її підвалини. Проте дослідження лапок жука-гнойовика, стравоходу оси чи ніжок болотяного комара не приносило Янові ні прибутків, ні надто великої слави. До всього злого, сам він залишався переконаним у тому, що марнує своє життя, займаючись безплідною та даремною справою. Віруючий, зі схильністю до містицизму, Сваммердам потерпав, оскільки предметом його студій були створіння, уміщені на найнижчому щаблі драбини видів, на смітнику природи, поблизу гарячого передсінка пекла. Хто б міг угледіти перст Божий в анатомії воші? І хіба ж бабка-одноденка не є радше уламком марноти, аніж тривкою цеглиною буття? Він заздрив тоді астрономам, які, вивчаючи рух планет, відкривають архітектуру Всесвіту, волю Одвічного і закони Гармонії. Вночі його навідували посланці Небес. Вони лагідно вмовляли його покинути кволе заняття. Сваммердам не боронився, а тільки перепрошував. Він обіцяв виправитися, але добре знав, що не здужає спалити рукописи, чудові, докладні рисунки й нотатки. Ангели, яким відомі таємниці сердець, покидали його, і тоді починався пандемоніум маленьких створінь, які низько літають, повзають по землі; із пиками дияволів, із затятістю чортів вони тягнули зболілу душу Сваммердама униз, у прах і марноту. Доля всміхнулася йому тільки раз, та й то двозначно. Герцог Тосканський запропонував ученому 12 тисяч флоринів за його колекцію комах, за умови, що Сваммердам оселиться у Флоренції, що було привабливою пропозицією, а також перейде у католицтво. Остання умова була неприйнятною для змученого конфліктами сумління. Учений відкинув великодушну пропозицію. За кілька років до смерті (він помер у віці 43 років) Сваммердам виглядав як старезний дідуган. Вутле тіло його опиралося навдивовижу довго, так, наче смерть гордувала мізерною здобиччю, засудивши її на тривалу агонію. І тоді він відчув, що досліджуваний ним світ увійшов у нього, вгніздився в ньому й спустошує його зсередини. Коридорами вен
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 129
крокували у марші довгі хороводи мурашок, бджолині рої пили гіркий нектар його серця, на очах спали великі сірі й коричневі нетлі. Душа, яка зазвичай відлітає у простір у мить смерті, завчасу покинула зболіле тіло Сваммердама. Вона не змогла знести шелесту хітинових панцирів, які терлися один до одного, і безглуздого дзижчання, яке баламутить тиху музику Всесвіту. Perpetuum mobile Корнеліус Дреббель був славетним ученим і винахідником, хоча колеги ставилися до нього стримано, дорікаючи браком серйозності. І справді, він мав більшу схильність до ефектних демонстрацій своїх численних умінь, аніж до систематичної дослідницької праці. Мабуть, тому жоден університет ніколи не запропонував йому кафедри. У 1604 році Дреббель з'явився в Англії. Невдовзі він здобув прихильність вищих сфер і самого монарха, матеріальним доказом чого стала річна платня, яку переказували з королівської каси, і помешкання у палаці Ілтем. Тепер Дреббель став, так би мовити, штатним виробником незвичайних явищ і речей, поставником чудес, призвідником приголомшення і запаморочення. За свідченням сучасників, з-поміж численних винаходів насамперед два елементи зродили справжню сенсацію і надовго зосталися в людській пам'яті: показ навігації сконструйованого винахідником підводного човна, який, не випірнаючи з вод Темзи, проплив від Вестмінстера до Ґрінвіча, а також великий метеорологічний фестиваль у лондонському Вестмінстер Голл, у присутності короля, двору і прошених гостей. На цьому фестивалі машини Дреббеля метали громи та блискавиці, несподівано посеред літа стало так зимно, що стіни вкрилися інеєм, а присутні дрижали від холоду, врешті пішов рясний, теплий дощ – і всі чудувалися від захоплення. Не змовкали овації на честь того, хто силою свого генія підкорив власній волі навіть сили природи. Голова Дреббеля була повна великих і малих, серйозних і кумедних, мудрих і цілком божевільних задумів. Він сконструював спеціальну драбинку, покликану допомогти товстунам сісти верхи на коня, опрацював нову систему дренажу заболочених тере-
130 | Проза
нів, будував літаючі машини (недоброзичливці називали їх падаючими машинами), змайстрував молоточок для вбивання паразитів на голові, поєднаний із пінцетом, яким жертву витягували з волосся, вигадав сенсаційний технологічний процес фарбування тканин, а також скульптуру, яка на вітрі пронизливо гукала та зойкала. Це тільки дещиця винаходів того навдивовижу ініціативного чоловіка. Ким він, власне, був – шарлатаном чи ученим? Позаяк ми не можемо зазирнути углиб його душі, яка давно вже оселилася в ирії, мусимо придивитися до того, що він залишив на землі. Ті, хто забажають дослідити природу інтелекту Дреббеля, плідного, із проблисками генію та недисциплінованого водночас, цінну інформацію зможуть отримати завдяки його бібліотеці – справжньому курйозові. Уже сам спосіб розстановки книг схиляє до гадки, що Дреббель читав наукові праці водночас із трактатами алхіміків. Твори Бекона, Леонардо да Вінчі, Джордано Бруно стояли поряд із Парацельсом, Сьомим покривалом Ісіс, Святинею Гірама та Амфітеатром Одвічної Мудрості. У парку природничих наук рясно родило зілля Ґнози. На полях досліджень із царини механіки, хімії чи військової справи Дреббель рисував езотеричні діаграми та виписував дзвінкі імена Каббали – Binah, Geburah, Kether – вони означують Інтелігентність, Силу й Вінець Пізнання. Дреббель уважав, що світ не можна пояснити у винятково наукових категоріях, і що незмінні закони природи іноді втрачають чинність, звільняючи місце для чудес і сліпучих дивовиж. Мабуть, тому (усвідомлюючи безнадійність цього починання з точки зору фізики) він усе своє життя будував і вдосконалював perpetuum mobile. І варто визнати, що на цій шаленій дорозі він сягнув певних результатів. Його маятники, вітряки, кулі з легкого металу, обвішані тягарцями, рухалися й справді довго, а коли їхній рух зупинявся, винахідник штовхав їх пальцем, пробуджуючи від дрімоти приспану матерію, наче Деміург. Коли через багато століть розсиплються мої кості, міркував Дреббель, і навіть ім'я моє розвіється, як дим, хтось знайде мій вічний дзиґар. Я не покладаюся на людську пам'ять, я покладаюся на пам'ять Всесвіту. Я хочу, аби моє існування доводили, як і існування Бога, безпомилковим і незаперечним доказом – ex motu.
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 131
Дім З певним, але незначним перебільшенням можна сказати, що перш, ніж розпочалася мандрівка, існувала мапа, так само як спершу був нечіткий і безособовий начерк поеми, який довго витав у повітрі, перш ніж хтось не наважився стягнути його на землю і надати йому кшталту, зрозумілого людям. А отже мапи – партитури співу сирен, виклик сміливцям – наштовхнули голландців на зухвалий план подорожі вітрильником до Китаю північним морським шляхом – темним, вузьким, крижаним коридором, замість загальновживаного тропічного шляху, де чигали смертельно небезпечні пірати і не менш смертельно небезпечні конкуренти. До справи поставились із усією серйозністю, адже Генеральні Штати визначили нагороду в розмірі 25 тисяч флоринів для тих, кому вдасться здійснити цей близький до божевілля намір. Двоє досвідчених людей моря, капітан Якоб фан Гемскерк і штурман Віллем Баренц, із командою та двома кораблями вирушили назустріч великому відкриттю. Травень 1597 року. Зелена смужка суходолу швидко зникає з очей, і не минуло й трьох тижнів, як вітрильники опинилися в таємничому полярному світі. 5 червня один із моряків волає не своїм голосом, що побачив на видноколі зграю велетенських лебедів. Насправді то були айсберги. Помилка вахтового свідчить не лише про його поетичну уяву, а й про мізерну обізнаність із полярним пеклом. Після численних драматичних пригод, випробувань атмосфери й долі, борні з усе більш незрозумілим довкіллям (дива наростають поступово, що дає змогу частково до них пристосуватися), через несповна чотири місяці після відплиття з Голландії подальша навігація стає неможливою. Кораблі біля берегів Нової Землі ув'язнила осіння крига. Вирішено саме там перечекати полярну ніч. Для цього був потрібен дім. Завдяки щасливому випадкові на острові знайшли деревину, принесену сюди течіями із сибірських лісів, тверду, наче камінь, але моряки впоралися із цим непіддатливим матеріалом. На самому початку будови помирає корабельний тесля, якого поховали у крижаній ущелині: мерзла земля не бажала прийняти праху. Часу
132 | Проза
було вкрай мало. Дні ставали дедалі коротшими, температура лиховісно спадала. Будівельники скаржилися, що цвяхи, які вони, за теслярським звичаєм, тримали в зубах, примерзають до уст, отож їх треба відривати зі шкірою. Нарешті 3 листопада до даху була прибита остання дошка. Втішені моряки увінчали свій дім сніговою віхою. Отож, маємо дім – вітчизну в мініатюрі, схованку від морозу й білих ведмедів, які влаштовують справжнє полювання на голландців. Майже не було дня, коли б хтось не зіштовхнувся з ними ніс до носу, і тоді в рух ідуть фузеї, мушкети, алебарди і вогонь, проте це мало допомагає, впертість і затятість у цих тварин майже людські, вони з'являються несподівано, наче білі та кровожерні примари, залазять на дах, намагаються увійти через комин, нюшать і жахливо сопуть під дверима дому. Хроніст цієї виправи, який рідко дозволяє собі чуттєві акценти – за винятком побожних зітхань на адресу Творця, – у певному місці свого повідомлення відмовляється від назви «ведмідь» на користь емоційного визначення «тварюка», яке вживатимемо до кінця своїх нотаток. Посередині полярної ночі ведмеді зняли облогу, і з’являються полярні лиси, для яких хроніст має тепле й чуле визначення «звірята», позаяк вони не страшні, слухняно потрапляють у розставлені пастки, поставляючи м'ясо (на смак схоже на кроляче) і хутро. Вкотре виявилося, що міфічне братерство людини й чотириногих підшите певною дозою облуди. На землі, яка у Божих планах не була призначена для людини, на жорстокій, лискуче білій і сліпучо чорній шахівниці долі стояв дім. Вогонь, який палили у грубці, більше чадив, аніж зігрівав. У підтиканих мохом шпарах вигравав крижаний вітер. На підвішених до стін нарах лежали хворі на цингу та лихоманку; сніг засипав невеличку садибу аж по комин. Полярна ніч баламутила відчуття часу й реальності. Наприкінці січня моряки зазнали колективної галюцинації – так мандрівникам пустелі ввижаються оази, – вони узріли над горизонтом неіснуюче сонце. Але жалóбний морок полярної ночі триватиме ще довго. Помилився б той, хто подумав, що зимівля голландців була чимось на зразок пасивного опору. Навпаки, енергія, яку вони здолали із себе викресати, будить подив. Вони, наче добрі фризькі селя-
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 133
ни, гарували у своїй безплідній волості. Моряки тягали дрова для опалювання, доглядали за хворими товаришами, ремонтували дім, дехто робив нотатки про особливості навколишнього світу; вони полювали, вправлялися у складнощах кулінарного мистецтва, читали вголос Біблію, влазили по четверо до бочки, де їх поливав гарячою водою корабельний цирульник, який також підстригав їм волосся, яке навдивовижу швидко відростало, наче тіло прагнуло вкритися шерстю; голландці шили одяг і взуття зі шкур упольованих тварин, співали побожних і жвавих пісень, ремонтували вічно замерзаючий годинник, який втішав їх, що час не є проваллям, чорним покровом небуття, що його можна поділити на людське вчора і людське завтра, на день без світла і ніч без зорі, на секунди, години, тижні, на сумнів, який минає, і надію, яка народжується. Той, хто протистоїть стихії, добре усвідомлює, що у смертельній борні зі стократ сильнішим ворогом шанси мають тільки ті, хто зуміє всю свою увагу, волю, передбачливість зосередити на відсічі ударів. Це вимагає своєрідного редукування всієї особистості, деградації до тваринних рефлексів, продиктованих інстинктом. Треба забути про те, ким ти був, і рахуватися лише із саме цією миттю блискавки, вогню, бурі, тайфуну і землетрусу. Будьяка людська доважка, будь-яка зайва думка, почуття, жест можуть призвести до катастрофи. Жменька голландських моряків, які зазнали найважчих випробувань, принаймні двічі виступили супроти цих залізних правил. Вони додали до законів боротьби із безособовим жахіттям людського акценту. І може, це була зовсім не ризикована екстравагантність чи сентиментальна пісенька про симпатію, яку співають посеред крижаної пустелі, але суттєвий елемент захисту. Обидва випадки пов'язані з домом. Бо це був справжній дім. Отож, 6 січня 1598 року, у день Трьох Царів, зимувальники, нехтуючи тим, що діється навколо, вирішили відзначити свято, як на батьківщині. Навіть розсудливий капітан ван Гемскерк скорився шаленству і наказав виділити команді із танучих запасів добрячу порцію вина, два фунти борошна, з якого спекли кекс і хрустке печиво. Глінтвейн із приправами настільки розохотив команду, що вона пустилася в танок, і кілька разів утнула улюбленого партача, танець із капелюхами і лови. Моряки влаштували конкурс
134 | Проза
на Імператора Нової Землі та обрали Мигдалевого Короля. Ним став хворий, зовсім юний моряк Якоб Шедамм, який незабаром помер, але того пам'ятного вечора востаннє усміхався, радше друзякам, аніж світові. Хроніст каже, що все було так, як у нашої дорогої родини у вітчизні, на яку покликається лише раз врочистою формулою patria. Не відомо, кому це спало на думку – може, то витвір колективної уяви, – але, коли врешті постав дім (правду кажучи, була то собача буда), йому вирішили надати стилю. Над низькими дверима намалювали чорною фарбою трикутний портал, зобразили також два вікна, симетрично розташовані на фронтальній стіні (насправді дім був без вікон). До плаского даху прибили східчасту аттику з корабельних дощок, яку невдовзі зніс сніговий буран, відверто ворожий цим естетичним витребенькам. Коли 13 червня 1598 року два убогі човни вирушили у зворотну путь, ніхто не наважився озирнутися і поглянути на покинутий дім, на цей пам'ятник вірності – з трикутним порталом і двома фальшивими вікнами, у яких зачаївся смолянистий морок. Ліжко Спінози Дивна то річ, але найміцніше у нашій пам’яті закарбовуються постаті великих філософів із того періоду, коли їхнє життя точиться до краю. Сократ підносить до уст келих цикути; Сенека, якому раб перетинає вени (є такий образ у Рубенса); Декарт, який тиняється холодними палацовими покоями у передчутті, що роль учителя шведської королеви стане його останньою роллю; старий Кант нюхає тертий хрін перед виходом на щоденну прогулянку (ціпок суне вперед і дедалі глибше занурюється у пісок); Спіноза, виснажений сухотами, терпляче шліфує лінзи, але він уже такий слабкий, що не зможе закінчити Трактату про веселку... Галерея шляхетних дідуганів, бліді маски, гіпсові відливки. В очах біографів Спіноза неодмінно виглядає ідеалом мудреця – до решти зосереджений над витонченою архітектурою свого твору, досконало байдужий до матеріальних справ, вільний од пристрастей. Та все ж існує певний епізод його життя, який одні оминають мовчанкою, а інші вважають незрозумілим вибриком молодості.
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 135
Отож, 1656 року помер батько Спінози. Барух мав у родині славу дивака, юнака без практичного чуття, який тринькає дорогоцінний час, вивчаючи незрозумілі книги. Завдяки спритним махінаціям (головну роль у них відігравала його зведена сестра Ребека та її чоловік Кассерес) його позбавили спадку, сподіваючись, що неуважний юнак навіть не помітить цього. Проте сталося інакше. Із енергією, якої ніхто від нього не сподівався, Барух розпочав у суді процес; він залучив адвокатів, викликав свідків, був конкретним і палким, досконало орієнтуючись у найдрібніших нюансах процедури і переконливо виглядаючи у ролі утиснутого в правах, покривдженого сина. Порівняно швидко упоралися із поділом нерухомості (щодо цієї матерії існували чіткі юридичні приписи). Аж тут несподівано настав другий акт процесу, який породив у загалу відразу та ніяковість. Барух, наче у нього вселився сатана жадібності, почав сперечатися мало не за кожен предмет, який походив із батьківського дому. Почалося від ліжка, на якому померла його мати Дебора (він не забув також і про темно-оливкові занавіски). Відтак Барух домагався позбавлених вартості речей, пояснюючи це емоційною прив’язаністю. Суд дуже нудьгував і не міг втямити, звідкіля у цього аскетичного юнака береться нездоланне бажання успадкувати коцюбу, цинковий дзбанок із відірваним вушком, звичайний кухонний столик, порцелянову фігурку пастушка без голови, зіпсований дзиґар, що стояв у сінях і був оселею для мишей, чи образ, почеплений над грубою і настільки закіптюжений, що скидався на автопортрет смоли. І Барух виграв процес. Тепер він міг гордовито всістися на піраміді своїх трофеїв, зневажливо позираючи на тих, хто намагався позбавити його спадку. Але він цього не зробив. Спіноза взяв лише материне ліжко (з темно-оливковими занавісками) – решту подарував своїм переможеним на процесі суперникам. Ніхто не міг зрозуміти, навіщо він так вчинив. Усе це виглядало явною екстравагантністю, проте у суті своїй було сповнено глибокого сенсу. Так, наче Барух хотів сказати, що цнота зовсім не є притулком для слабких, а акт зречення є актом відваги тих, хто
136 | Проза
відмовляється (не без жалю і вагання) від речей, якими прагне володіти загал, задля справ незбагненних і величних. Лист Його випадково відкрили у двадцятих роках, точніше, в 1924 році, у лейденського антиквара. Три сторінки паперу кремового кольору, розміром 11,5 х 17 сантиметрів, зі слідами вологи, але текст добре зберігся, почерк дрібний, виразний і цілком читабельний. Невідома особа вклеїла листа на внутрішній бік обкладинки старовинного, колись дуже популярного роману Лицар лебедя, виданого амстердамським книгарем Колом 1651 року. Більшість дослідників (Ізарло, Жиль, Кларк, де Фріз, Борреро, Ґолдшнайдер) скептично відгукуються про це відкриття, і лише молодий історик і поет із Утрехта ван дер Фельде (якого, до речі, за таємничих обставин закололи стилетом неподалік від Шефенінхена), затято й до кінця боронив автентичності листа. Його автором – на думку молодого дослідника – мав би бути сам Йоганнес Вермеєр, а адресатом – Антоні ван Левенгук, натураліст, відомий усім завдяки внескові у вдосконалення мікроскопа. Обидва, учений і митець, були однолітками, народилися в той сам день і все життя прожили в одному місті. Лист не має слідів виправлень чи пізніших втручань, натомість містить дві кумедні орфографічні помилки й кілька перестановок літер, вочевидь писали його квапливо. Кілька рядків викреслені, і то настільки рішуче й енергійно, що ми ніколи не довідаємося, які ж божевільні чи сороміцькі думки назавжди вкрив морок чорнила. Характер почерку (шпичасті літери «v», написані як відкрита вісімка, проріз пера дещо розхитаний, наче хтось пришвидшував темп кроку, а потім несподівано гальмував) показує дивовижну подібність, якщо не ідентичність, із єдиним збереженим підписом Вермеєра у реєстрі Гільдії Святого Луки за 1662 рік. Хімічний аналіз паперу й чорнила дозволяє датувати документ другою половиною XVII століття, отож усе вказує на те, що лист міг бути написаний рукою Вермеєра, але незаперечні докази відсутні. Добре відомо, що трапляються, прецінь, і технічно досконалі фальшивки.
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 137
Усі ті, хто висловлювалися проти автентичності документу, висували численні аргументи, але, правду кажучи, не надто переконливі. Наукова обачність, ба навіть далекосяжний скептицизм, – риси, безумовно, похвальні, однак між рядками критичних зауваг легко прочитується – цього ніхто не сказав виразно, – що головні застереження викликає зміст листа. Коли б, припустімо, Вермеєр написав своїй тещі Марії Тінс, прохаючи позичити 100 флоринів у зв'язку із хрестинами сина Ігнатіуса, або, скажімо, запропонував пекареві ван Буйтенові один зі своїх образів у заставу за взяту позичку, ніхто б, гадаю, не заперечував. Але коли через два з половиною століття Великий Мовчун відізвався власним голосом, а те, про що він каже, є водночас інтимним зізнанням, маніфестом і пророцтвом, – цього ми не бажаємо прийняти, адже глибоко в нас зачаївся страх перед об'явленням, незгода на диво. Ось цей лист: «Ти, мабуть, здивуєшся, що я пишу Тобі, а не зайшов по-дружньому, як це часто трапляється, до Твоєї робітні незадовго перед смерканням. Думаю, однак, що я не наважуся, не здужаю сказати Тобі в очі те, про що Ти за мить прочитаєш. Я волів би не писати цього листа. Я довго вагався, бо мені справді не хочеться ризикувати нашою тривалою дружбою. Врешті я зважився. Є, прецінь, справи, важливіші від того, що нас пов'язує, важливіші від Левенгука, важливіші від Вермеєра. Кілька днів тому Ти показав мені у свій новий мікроскоп краплину води. Я завжди думав, що вона чиста, як скло, тимчасом у ній клубочаться дивні створіння, як у прозорому пеклі Боша. Під час цього показу Ти уважно вивчав мене поглядом, і, здається, залишився вдоволеним моєю розгубленістю. Поміж нами панувала мовчанка. А потім Ти поволі й виразно сказав: «Саме такою є вода, мій дорогий, такою, а не інакшою». Як Ти знаєш, мій батько мав неподалік від торговельного майдану заїзд «Мехелен». Туди вчащав один старий моряк, який сходив увесь світ від Бразилії та від Мадаґаскару аж до Північного океану – я добре його пам'ятаю – він був завше добряче під мухою, але блискуче оповідав, і всі залюбки його слухали. Він був такою ж принадою закладу, як великий кольоровий образ чи екзотична
138 | Проза
тварина. Одною з його улюблених оповідок була історія про китайського імператора Ши Гуанді. Отож, отой імператор наказав оточити державу товстим муром, аби відгородитись від усього інакшого, і спалив усі книги, аби не слухати повчального голосу минулого. Під загрозою смертної кари він заборонив займатися усіма мистецтвами. (Цілковита їх непридатність із усією яскравістю виявилася перед лицем таких важливих державних завдань, як спорудження фортець чи відтинання голів бунтівникам). У ті часи поети, малярі й музики ховалися в горах і далеких монастирях; вони жили вигнанцями, переслідувані зграєю донощиків. На майданах палали багаття з образів, віял, скульптур, мереживних тканин, предметів розкоші чи тих речей, які можна визнати гарними. Діти, жінки, чоловіки ходили в однаковому одязі попелястого кольору. Імператор навіть оголосив війну квітам: порослі ними луки він наказав засипати камінням. Спеціальний декрет визначив, що о призахідній порі всі повинні перебувати в домівках, щільно прикривши вікна чорними фіранками, адже сам знаєш, які шалені образи здатні намалювати вітер, хмари і світло призахідного сонця. Імператор цінував лише знання й обсипав учених почестями та золотом. Астрономи щодня приносили йому звістки про відкриття справжньої чи вигаданої зірки, якій послужливо надавали ім'я імператора, отож невдовзі увесь небосхил роївся від світлих крапок Ши Гуанді I, Ши Гуанді II, Ши Гуанді III тощо. Математики трудилися над винайденням нових лічильних систем, складних рівнянь, неймовірних геометричних фігур, чудово знаючи, що їхні праці безплідні й нікому не дають користі. Природознавці обіцяли, що виростять дерево, крона якого стирчатиме у землі, а коріння сягатиме неба, і зерно пшениці величиною в п'ястук. Насамкінець імператор запрагнув безсмертя. Лікарі проводили жорстокі експерименти на людях і тваринах, аби дослідити таємницю вічного серця, вічної печінки, вічних легенів. Той імператор, як часто трапляється із людьми дії, прагнув змінити лице неба й землі, аби ім'я його навіки було записане у пам'яті прийдешніх поколінь. Він не тямив, що життя звичайного
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 139
селянина, шевця чи гендляра овочами значно більшою мірою гідне поваги й пошани, – а сам він натомість стає знекровленою літерою, символом поміж багатьма монотонно повторюваними символами божевілля й насильства. Зваживши на кількість його злочинів, на кількість спустошень, які він вчинив у людських умах і душах, смерть Ши Гуанді мав жорстоко банальну. Він удавився гроном виноградної лози. Щоб прибрати його з поверхні землі, природа не потрудилася ні тайфуну влаштувати, ні потопу. Ти, мабуть, запитаєш, навіщо я тобі усе це розповідаю, і який зв'язок має ця історія про далекого й чужого володаря і Твоя крапля води. Я відповім Тобі, напевно, не надто виразно і доладно, сподіваючись, що Ти зрозумієш слова людини, сповненої поганими передчуттями і неспокоєм. Отож, я боюся, що Ти й Тобі подібні вирушаєте у небезпечний похід, який може принести людству не лише користь, але й велику непоправну шкоду. Чи не зауважив Ти, бува, що чим більше вдосконалюються засоби й знаряддя спостереження, тим дальшими й невловимими стають цілі. Кожне нове відкриття розхиляє перед нами нове провалля. Ми стаємо дедалі більш самотніми у таємничій пустці Всесвіту. Я знаю, що ви прагнете вивести людей із лабіринту забобонів і випадковості, що ви хочете дати їм певне та ясне знання, єдиний – на вашу думку – захист від страху і турбот. Але чи принесе воно справжню полегшу, якщо ми замінимо слово «Провидіння» словом «неминучість»? Ти напевне закинеш мені, що наше мистецтво не розв'язує жодної загадки природи. Нашим завданням не є розв'язування загадок, але усвідомлення їх собі, схиляння перед ними чола, а також приготування очей до безугавного захвату й здивування. Якщо, однак, Тобі так залежить на винаходах, то скажу, що я пишаюся тим, що мені вдалося поєднати певний особливо інтенсивний різновид кобальту із просвітленою, цитриновою жовтою, а також зафіксувати рефлекс полуденного світла, яке падає крізь товсте скло на сіру стіну. Знаряддя, якими ми користуємося, і справді примітивні – палка із прикріпленим на кінці жмутком щетини, прямокутна дош-
140 | Проза
ка, пігменти, олія – і вони не міняються століттями, так само як і людські тіло й натура. Якщо я добре розумію моє завдання, то воно полягає у погодженні людини із навколишньою реальністю, тому я і мої цехові брати безконечну кількість разів повторюємо небо й хмари, портрети міст і людей – увесь цей крамарський космос, бо тільки в ньому ми почуваємося безпечними й щасливими. Наші шляхи розходяться. Я знаю, що не зможу Тебе переконати, і що Ти не покинеш шліфувати лінзи та будувати свою Вавилонську вежу. Дозволь, однак, що й ми будемо вправлятися у нашій архаїчній процедурі, що й ми говоритимемо світові слова поєднання, говоритимемо про радість віднайденої гармонії та про вічне прагнення до взаємного кохання».
Епілог Корнеліс Трост, продавець тканин, незнаний герой історії, помирає. Це неправда, що перед смертю нам являється усе наше життя. Великий підсумок існування – то вигадка поетів. А насправді ми западаємо в хаос. Корнелісу Тросту поплуталися дні та ночі, він не відрізняє вже понеділка від неділі; третя година пополудні мішається йому із четвертою на світанку, коли він сторожко вслухається у власне дихання й удари серця. Трост сказав поставити на столику перед ліжком годинник, ніби сподіваючись зазнати ласки космічного порядку. Але чим же є дев’ята година, коли о цій порі не можна сісти за столиком у конторі, чим є полудень без біржі, четверта година, якій відібрано обід, шоста без кави й люльки, а восьма позбавлена будь-якого сенсу, бо з неї вилучено стіл, вечерю, близьких і приятелів. О святий ритуале повсякдення, без тебе час порожній, наче фальшований інвентар, якому не відповідає жоден реальний предмет. Ангели смерті чатують при ложі. Незабаром оголена душа Корнеліса Троста постане перед Найвищим Суддею, аби скласти звіт зі своїх учинків. Про справи божественні ми знаємо зовсім мало, отож нас цікавить лише по-людськи дрібне запитання – чи був він щасливим?
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 141
Прихильна доля вела його за руку, коли півстоліття тому, отого незабутнього квітневого дня він блукав велетенським і гамірним Амстердамом, стискаючи у жмені листа з рекомендацією до родича-шевця із проханням-воланням, аби прийняв ласкаво хлопця і вивчив його фахові. Той лист, витвір сільського навчителя, мав лише один ґандж – у ньому не було адреси. І тоді, як це трапляється лише у казках, перед малим приходьком виріс гарний, вбраний у чорне чоловік – Балтазар Йонх, продавець тканин, який без зайвих слів узяв його до себе, ласкаво наділив ліжком на горищі та відповідальною роллю хлопчика на побігеньках. Таким от робом, без жодних зусиль і заслуг, Корнеліс перемістився із, здавалося б, судженого йому чистилища копила й дратви на небеса шовку й мережив. Так почалася карколомна кар’єра, бо ж не кар’єра це, а тільки природний хід речей, коли син бурґомістра стає бурґомістром, а син адмірала – адміралом. Корнеліс Трост гідно піднявся усіма щаблями купецького фаху – був сумлінним і ревним помічником, писарчуком, комірником, бухгалтером, челядником, якого дами полюбляли за вічно рожеві щічки, врешті кимось на кшталт особистого секретаря Йонха. Настала пора спуститися з горища, що мало засвідчити – до нього ставляться як до члена родини, нечисленної, але поважної, до складу якої входили господар, господиня дому та дочка. У той час Корнеліс Трост учинив небуденну річ: аби передати важливого конфіденційного листа, він на лижвах подолав замерзлими каналами дистанцію Амстердам–Лейден за несповна годину. (Невдячна людська пам’ять не занотувала цього вартого уваги факту.) Пан Йонх дбав, щоб у здорове тіло свого улюбленця влити здоровий дух. Він посилав його на уроки танців, навчив його грі на флейті та парі латинських прислів’їв, із яких Корнеліс найдужче уподобав собі Hic Rhodus, hic salta, і вплітав його у розмови зі значними особами надто часто, іноді навіть без жодного сенсу. Пан Йонх був людиною широкого світогляду, освіченою та витонченою. Він зібрав чималу бібліотеку. Попереду стояли твори класиків, натомість позаду сором’язливо тулилися захоплюючі розповіді про далекі мандри – це вони, мабуть, підштовхнули його онука на шлях авантюрного життя. Йонх купував картини, ці-
142 | Проза
кавився астрономією. Вечорами він бренькав на гітарі та читав латинських поетів, проте перевагу віддавав рідному Фонделю. Систематично збільшував свою колекцію мінералів. Над усе полюбляв Лівія, устриці, італійську оперу та легкі райнські вина. Його раптова смерть щиро засмутила родину і приятелів. Помер він так само вишукано, як жив, – за накритим столом, підносячи до уст вимочений у вині біфштекс. Не чекаючи, аж обсохнуть сльози, Корнеліс Трост попросив руки дочки покійного господаря, Анни. В цьому не було жодної меркантильності, принаймні так він гадав, хоча водночас чудово усвідомлював, що увійшов до прийомної родини не через парадні двері, а через горище. Але тієї миті Корнеліс почував себе шляхетним Персеєм, який визволяє Андромеду, прикуту до скелі сирітської жалоби. Освідчення було прийняте (хто б краще провадив справи фірми!), і незабаром (занадто незабаром, як казали лихі язики) влаштували весілля; не надто гучне з огляду на обставини; попри це, столи вгиналися від наїдків і трунків. Корнеліс після надмірної кількості тостів, скроплених вином, ячною горілкою, араком, іпокрасом і пивом, провів першу шлюбну ніч у стані цілковитої непритомності. Через рік після шлюбу народився єдиний син, якому при хрищенні дали ім’я Ян. Справи фірми (вона тепер називалася Йонх, Трост і Син) малися чудово не лише завдяки сприятливій кон’юнктурі, але насамперед завдяки купецьким талантам Троста, його незвичайній інтуїції продавця. Селянського роду, він знав, що його земляки консервативні до мозку кісток. Здавалося б, що власник великої крамниці тканин повинен цікавитися модою. Трост її просто ігнорував і вважав чимось на зразок надокучливого катару, який іноді гнітить організм, повний здорових звичок і смаків. Якщо він і допускав «останні зойки» моди, то лише з царини аксесуарів, – стрічки, браслети, пряжки, ну, врешті, пера. Корнеліс непохитно вірив, що справжня елегантність не потребує ламаних ліній і багатства барв, а полягає у лагідній прямій лінії крою та шляхетності чорного, фіолетового й білого кольорів. Він також був, якщо так можна висловитися, полум’яним патріотом вітчизняної промисловості.
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 143
Трост сам уважав і переконував у цьому клієнтів, що найкраще сукно походить із Лейдена, полотно з Гарлема – поза конкуренцією, амстердамські шовкові тканини справді незрівнянні, і немає на землі оксамиту, кращого за утрехтський. Корнеліс Трост, власник фірми Йонх, Трост і Син, невтомно працював шість днів на тиждень, але неділі та свята повністю віддавав родині. З ранньої весни до пізньої осені, прослухавши службу Божу, Трости вирушали у далекі походи до «Трьох Дубів», до дюн чи до заїзду «De Zwaan», розташованого у мальовничому закутку. Виглядало це так: на чолі крокував Корнеліс (завше попереду на відстані кількадесят метрів, наче його розпирали спогади про давні лижварські подвиги), за ним дріботіла тиха Анна, а замикала похід служниця із потворно великим кошиком харчів та маленьким верескливим Яном, який їхав у візку, запряженому козлом. Батьки розпещували одинака понад усяку міру. Постій. Сніданок у затінку старезних в’язів – сметана, суниці, черешні, чорний хліб, масло, сир, вино, біфштекси. Раннім пополуднем родина заходила до відомого чудовою кухнею заїзду «De Zwaan», розташованого поблизу великого перехрестя доріг, вздовж яких стояли шибениці; їх можна було тактовно оминути, пошукавши стежок через луки. У заїзді завше було тісно й гамірно, у повітрі висів важкий дух тютюну, баранячого смальцю та пива. Корнеліс Трост зазвичай замовляв гутспот, кращого за який годі відшукати у цілих Сполучених Провінціях, лосося у зеленому соусі, незрівняні налисники й каштани, вкриті цукровою глазур'ю (він завбачливо розпихав їх по кишенях, побоюючись несподіваного нападу голоду на зворотному шляху). І все це кропилося подвійним дельфтським пивом, впроваджуючи душу та тіло у стан ситої меланхолії. Повернення відбувалося поволі, у зворотному порядку: на чолі їхав Ян, поряд шла служниця – уже без вантажу, за ними Анна, тривожно вслухаючись у себе, а замикав процесію Корнеліс, який часто зупинявся, ніби зачудований красою існування та вродою природи, задирав голову вгору і вітав перелітні хмари голосним, хоча й не надто згідним із засадами гармонії співом: Добрий вечір, добрий вечір, Моя мила Йосі.
144 | Проза
Або: Буйні діброви, урвища красні, Свідки достойні щастя мого.
Коли б тоді, або через кільканадцять років пізніше, Корнеліса Троста запитали, чи він щасливий, той не зумів би відповісти. Щасливі люди, як і здорові, не задумуються над власним станом. Чудесний годинник відмірює будень і свято! Щоправда, Корнеліс Трост ніколи не стояв у сліпучому блиску історичних подій. Але чи можна сказати, що у світовій драмі він виконував крихітну роль? Він прийняв свою долю продавця тканин, як інші приймають роль конкістадорів, єретиків чи державних мужів. Лише раз Корнеліс торкнувся історії, мимохіть, наче в танці. Трапилося це під час візиту чужинського монарха. Трост – він тоді був старостою гільдії – вирушив до ратуші на урочистий прийом, перепоясаний помаранчевим шарфом, з жовтими стрічками під колінами і на раменах; голову його оздоблював вигадливий капелюх, прикрашений чорним страусовим пір’ям, яке тріпотіло від найменшого подмуху вітру. Корнеліс усім серцем ненавидів ці помпезні убори, наче костюми оперних співаків, але не шкодував про цей маскарад, бо ж побачив монарха очі-в-очі, тобто з людської перспективи. Пізніше він безконечну кількість разів повторював: «Я бачив його впритул, і знаєте, – він товстий, блідий, низький, ну, майже на півголови нижчий від мене». І його розпирало від великої республіканської гордості. Після прийняття на честь монарха відбулася парада, поєднана зі стріляниною у безневинне небо. Трост удруге отримав нагоду випробувати свою прегарну флорентійську рушницю. Вперше це трапилася в його садку, коли він стрелив навмання у сову, яка порушувала нічний спокій. Кольба рушниці, оздоблена інкрустацією, представляла суд Париса на тлі розлогого гірського краєвиду; Корнеліс найдужче цінував саме цю частину зброї, уважаючи металеву трубку зайвим доповненням. Після тих історичних трапунків життя точилося своєю чергою. Справи йшли чудово, от лише Ян завдавав батькам безугавних клопотів і гризот: не вчився, тікав із дому, обертався у товаристві невиправних лобуряк. Але гулящий син завше повертався у лоно родини, і тоді відбувалася біблійна сцена, сповнена сліз, каяття і Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 145
вибачень. Здавалося, справи нарешті влаштуються сприятливо для всіх. Тільки Анна слабувала, отож було вирішено прийняти третю служницю; з-поміж багатьох кандидаток вибрали молоду фризьку селянку на ймення Юдіт. Вона не була сліпучо вродливою, але її зовнішність будила в душі господаря дому невиразні й лагідні спогади про далеке дитинство. Він дуже її любив і дарував, прохаючи, аби вона нікому нічого не казала, стрічки та шпильки, які чудово пасували до її рудого пухнастого волосся. Корнеліс виблагав у дружини дозвіл, щоб Юдіт допомагала йому ввечері у крамниці. Таке, що вони залишалися на самоті й замикали двері на ключ, могло трапитися двічі або тричі. Проте лихі язики сусідів пліткували про моральний розклад. Анна страждала підкреслено виразно і мовчки. Корнеліс почав частіше навідуватися до цирульні. Він годинами грав на флейті, став говірким, галасливим і надміру веселим. Одного дня він зізнався Анні, що хоче замовити портрет. Йому нарадили маляра, який мешкає на Розенхракт, і є, чи, може, був, відомим портретистом, а також творцем образів на релігійні теми. Святково одягнений Трост навідався до маляра. Прізвище майстра не трималося йому голови, але перехожі вказали потрібний будинок. Маляр прийняв його не надто ґречно. Очі він мав близько посаджені, вони прошивали навиліт, а руки огрубілі, мов у різника; одягнений був у довгий поплямований фартух, а на голові мав дивацький тюрбан. Усе це ще можна було б стерпіти, але ціна, яку заправив за портрет цей нахаба – 300 флоринів, спантеличила Корнеліса (він одразу ж перевів суму на лікті добірної вовняної тканини). Запанувала клопітка мовчанка. Врешті маляр сказав, що може намалювати Корнеліса в личині фарисея, і тоді ціна буде значно нижчою. Тут, однак, заграв уражений гонор продавця тканин. Трост хотів, щоб його зобразили таким, яким він був – на вершині успіху, в лагідному блиску щастя, але без марних символів і декорацій, із власною великою головою, увінчаною кучмою волосся, із проникливими очима, які довірливо дивляться у майбутнє, м’ясистим носом, губами ласуна, а також міцними, опертими на раму картини руками, яким можна довірити не лише справи фірми Йонх, Трост і Син, але й долю міста (в ті часи Корнеліс
146 | Проза
мріяв про посаду бурґомістра). Не дивно, що угода про створення картини так і не була укладена. Пізніше хтось підказав йому прізвище іншого славетного портретиста з Гарлема, однак він до нього так ніколи і не потрапив, – Троста тоді обсіли поважні клопоти й турботи. Не знати звідкіля й коли приходить буря, яка розхитує підвалини дому (а здавалось, що вони такі непорушні), і в різкому світлі блискавки виринає марнота плодів, мозольно накопичуваних упродовж усього життя. Ян, єдиний син і надія, майбутній спадкоємець фірми, всерйоз утік із дому. Він зоставив листа, що подається на корабель, навіть назву його подав, але незабаром виявилося, що такого корабля немає й не було. Отож, залишалося тільки похмуре припущення, що хлопець, а властиво уже дорослий чоловік, пристав до піратів, до тих нікчем, які викидають за борт Біблію, вервицю і корабельний щоденник, аби життя своє, сповнене злочинів, закінчити у в’язничних льохах чи на шибениці. Вперше Трост відчув себе скривдженим і приниженим. Анна, щоправда, також страждала, але спокійно, в глибині своєї непроникної материнської істоти. Натомість розлоге страждання Корнеліса охоплювало багато сфер душі: він був уражений несподіваним ударом фортуни, раніше зичливої, а тепер раптом повернутої своїм справжнім, глумливим обличчям; він відчував себе позбавленим доброго імені та заслуг, постійно повторюючи подумки жорстоку фразу: «Я вже тільки батько злочинця»; він утратив віру в єдину форму людського безсмертя, втілену в надії, що у реєстрі гільдії торгівців сукном віками повторюватиметься прізвище Трост, оповите людською шаною та довірою. На лихо, скандал із Юдіт (Корнеліс був переконаний, що не було жодного скандалу) набував дедалі ширшого розголосу. Справді, він щоразу довше залишався з нею після закриття крамниці, а це давало достатній привід для пліток. Знайомі відповідали на привітання, примруживши око і пустотливо посміхаючись, що, мабуть, мало б означати: «Ну-ну, ми й не припускали, що ти такий відчайдух». Натомість під час відправи у церкві сусіди по лаві воліли постояти поруч на кам’яній підлозі, аби дати зрозуміти, що пустка, яка його оточує, – це вираз суворого попередження. Отож, задля добра фірми Трост вирішив позбутися дівчини.
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 147
Він особисто пішов із нею на площу, звідки у напрямку Горна вирушали вози, по-батьківському її обняв, втиснув у руку 14 флоринів і 8 стийверів. Юдіт зникла у натовпі. Він не бачив, чи сіла вона на віз. Якщо дівчина пішла до заїзду «Під Чорним Півнем» на другому боці вулиці, відомого лихою славою (дорогу сюди добре знали моряки, спраглі дешевого кохання), то доля її була загублена. Ця думка, а особливо пов’язані з нею образи любощів, переслідували Корнеліса роками. Він працював із колишньою енергією, втім, без окрилюючого всі його попередні починання ентузіазму. Іноді бувало, що Трост відмовлявся від закупу великих партій товару, навіть на дуже вигідних умовах, примовляючи: «Залишаю це молодим; я зараз обходжу мої волості, перевіряю мури, фортеці та ланцюги». Справи, однак, ішли не гірше, як раніше. Навесні померла Анна. Тепер він залишився сам. Якийсь час Корнеліс подумував було, що годилося б увічнити пам’ять про себе та Анну в камені – це мав би бути барельєф, вмурований у стіну Ніве Керк, із зображенням подружжя, яке тримається за руки; внизу цитата з Письма: «Тож жалкую і покутую у поросі й попелі». Але здоровий глузд Корнеліса, який ніколи його не підводив, навіть тоді, коли той наближався – щоправда, рідко – до сфер, непідвладних розумові, цей здоровий глузд нашіптував йому, що той, хто справді кориться Господові, не зводить собі пам’ятників із мармуру. Отож він відкинув цю спокусу. «Вистачить мені простої плити на підлозі у церкві», – сказав Трост, дивуючись власній скромності. Нова ідея вивільнила у ньому нечувані поклади ініціативи, винахідливості та запалу. Йому вдалося переконати понад міру ощадливих колег по цеху (він уже багато років був їхнім деканом), що треба спорудити сирітський притулок. У Корнеліса вселився дух молодого підприємця, ба більше – апостола справи. Він подвоювався і потроювався, коли організовував збірки, свята й лотереї, покликані наповнити коштами починання, затверджував плани, наглядав за ходом будови, годинами обговорюючи з мулярами й теслями кожну дрібницю. Трост любив прогулюватися ділянкою майбутнього сирітського притулку і креслити паличкою на
148 | Проза
тлі неба відсутні поки що стіни й вікна, поверхи, карнизи та стрімкий дах. Вечори купець проводив удома, у «жовтій кімнаті», вікна якої виходили у сад. Там стояло крісло, обшите червоним курдибаном, у якому пан Йонх (о, як давно це було!) читав упівголоса своїх латинських поетів. З-поміж домашніх меблів цей предмет шанували найбільше, він був наче флагман, який кермує флотилією ліжок, столів, крісел, бездонних шаф і буфетів. Корнеліс навмання брав пару книг із бібліотеки, поринав у оте крісло, переглядав останній номер«Голландського Меркурія», де ніколи не бракувало цікавих звісток про повені, придворні інтриги, біржу, чудеса і злочини. Він читав недовго; він вслухався у гомін вулиці й шелести будинку. Із саду долинали міцні пахощі нарцисів, диких руж і шафрану. Коли Корнеліс скорявся владі шерехів і пахощів, то переконувався, що час не підвладний його волі. Колись, у часи молодості, він панував над часом, міг його затримати чи пришвидшити, як рибалка, який накидає хвилям ріки власний ритм. Тепер він почувався каменем, кинутим на дно, оброслим мохом каменем, над яким переливається рухливий безмір незбагненних вод. Книга зсувалася з колін. Трост ціпенів. Дедалі частіше служниця мусила будити його до вечері. Невдовзі після гучного святкування уродин (йому виповнилося 60 років) Корнеліс занедужав. Лікарі діагностували жовчну лихоманку, порекомендували спокій та запевнили, що пацієнт скоро одужає. Завбачливий Трост уклав заповіт і розпорядився сплатити взяті раніше позики. Стан фірми виглядав так: активи – 12 000 флоринів, добре забезпечені кредити – 9 300 флоринів і 5 100 флоринів у цінних паперах та акціях Ост-Індської Компанії. Корнеліс усе слабшав, він уже не вставав із ліжка. Лікарі приписували компреси із зілля, розмаїті мікстури – вино з хіною, настій алое, витяжку з тирличу, пускали також кров; нарешті порадили прикладати до грудей хворого павучі голови у лушпинні волоського горіха, а коли б і це не допомогло – замінити павучі голови рядками з Біблії. Наука цілком очевидно м’яко поступалася місцем вірі. Щодня близько п’ятої – літо було гоже, дуже тепле – приходив старий приятель Троста, Абрагам Ансло, колись відомий усій
Збіґнєв Герберт АПОКРИФИ | 149
Голландії проповідник, а тепер мовчазний дідок із сивою благенькою борідкою і вічно сльозавими очима. Він сідав у ногах ліжка. Друзі посміхалися одне одному; їхній діалог точився поза словами і часом. Хворий дуже потребував звіритися у своїх сумнівах, душевних ваганнях і неспокої. Він зовсім не міг зрозуміти Того Світу. Порожня блакить сповнювала його жахом. Либонь, то був безбожний вибух уяви, а насамперед – поганських відчуттів. Корнеліс абсолютно не міг усвідомити, як можна існувати без дому, без рипливих сходів і поручнів, без завіс і свічників. А ще – без тканин, між якими він провів усе своє життя. Яка невблаганна сила забирає нам холод шорсткого шовку, чорну вовну, яка переливається в руці, наче лагідна хвиля, полотно, що нагадує поверхню ставка, скуту кригою, велюр, який лоскоче, немов хутро, мережива, ладні, здається, шепотіти про жіночі таємниці. Ансло йшов собі перед смерканням і на прощання торкався холодними пальцями руки приятеля. Залишилося зовсім мало часу. Як не завтра, то післязавтра увійде зі сніданком служниця і коротко зойкне. І тоді завісять усі дзеркала в будинку і повернуть усі образи до стін, щоб зображення дівчини, яка пише листа, кораблів у відкритому морі, селян, які танцюють під високим дубом, не затримували дорогою того, хто мандрує до світів, не підвладних уяві. Переклад з польської А.Павлишина
150 | Проза
П
О
Е
З
І
Я
Михаил Яснов СТИХОТВОРЕНИЯ
Как пробка из ушей, смыт лед из водостоков и рухнул на асфальт, копытцами зацокав. Табун морских коньков рассыпался взахлеб — те перешли на рысь, те кинулись в галоп. Как прошлогодний снег, кот на карнизе дрыхнет, а солнце в облаках то скроется, то вспыхнет, и вечный знак весны повис над головой еще не тронутой веревкой бельевой. Кто первым вешаться? Ты, майка? Ты, футболка? На чахлом дворике уже идет прополка: старухи рвут из рук в святом своем кругу бутылки, за зиму забытые в снегу. На первом этаже вовсю открыты окна и местный старожил отвисшим брюхом лег на грязь подоконника и свесился во двор, разглядывая все, что движется, в упор. Я коммунальную тоску не заострю ли, воскликнув, что гремят по-летнему кастрюли? | 151
До лета выпадет еще немало бед, но что до них, когда вот-вот грядет обед! Уже соседский хмырь бежит за поллитровкой, уже в их комнате запахло потасовкой, уже синюшная красавица, визжа, спешит укрыться от привычного ножа... Прекрасная пора! Мячей чередованье с утра до вечера мелькает за окном. И все, что прожито, стоит в душе колóм и просится в слова, и требует названья.
ОТРОЧЕСТВО. НОВЫЙ ГОД Застрявшая в прошлом картина с намеком на поздний рассказ: безногая девочка Зина жила в переулке у нас. Ходила с клюкой и обидой, смертельной обидой калек. С хорошею девочкой Лидой она не встречалась вовек. Хороших у нас не бывало – ну, разве что в книжке засёк; продажная девочка Алла да спившийся мальчик Васёк. Кто вырос, кто сразу на вынос. Как прожитый век ни шерсти, сегодня поди, созови нас – очнется один из шести.
152 | Поезія
Не то чтобы тихо и кротко, но жизнь не пуская вразнос, я страшное слово «слободка» в себе, словно пулю, пронес. А все еще вижу невинный, тот давний туман и дурман: с безногою девочкой Зиной сквозь линзу глядим на экран, и детского ищем резону, о чем-то беззвучно моля звезду, осветившую зону над Спасскою вышкой Кремля.
*** На улице – тихо и жарко. Дремотные липы цветут. В дирекцию детского парка зайду на пятнадцать минут. Мне скажут: – Ну, как, вы готовы? Не страшно? У нас – малыши!.. – Ну, что вы, – отвечу, – ну, что вы: они-то как раз хороши! Люблю первоклашек степенных, их классов приветливый вид, где солнечный зайчик на стенах от каждой улыбки дрожит. Люблю второклашек беспечных, их шум, их насмешки порой,
Михаил Яснов СТИХОТВОРЕНИЯ | 153
и этих наивных и вечных вопросов неистовый рой. Люблю третьеклашек бывалых – расселись, хитры и тихи. Не раз я с восторгом внимал их историям – вот где стихи! И есть неприметная глазу отзывчивость, гибкость души – все то, что к четвертому классу теряют мои малыши. Тот весело смотрит, тот – хмуро, та щиплет соседку тайком... Все прочее – литература! И к ней мы сейчас перейдем.
*** И совсем не для них мастерили кормушку, но красивые птицы ее обошли стороною – поди, вороти! И слетелись, давя и пиная друг дружку, мелкота, шантрапа, воробьи. И вот уже весь деревянный квадратик заполнен их тельцами ярыми, и вот не осталось от крошек уже ни следа... А красивые птицы – одиночками или парами – вымирают в долгие холода. Что-то и впрямь со средой происходит, и в зимних краях огородных, где ни крупинки съедобной на ветке нагой,
154 | Поезія
и этих, ничтожных, жаль – и тех, благородных, и те не даются – и эти всегда под рукой. И глядя на крохи тепла, что слетают с ладоней отчих, так и не знаешь в конечном счете, что выбирать, – то ли всем скопом бросаться на них, урывая заветный кусочек, то ль в одиночестве вымирать?
*** Снова пахнет разором и кровью, и у нынешних бед на краю, как высокое средневековье, я культурой себя сознаю. Это значит: готовься к недоле, репетируй, как варваров ждать. Да они уже, собственно, в доме: стулья сдвинуты, смята кровать.
*** Времена не слишком им потрафили – то пробел откроешь, то провал. «У меня тоска по биографии», – Эйхенбаум Шкловскому писал. Годы не сломили их, но выжали, до упора закрутив тиски. Оттого-то, может быть, и выжили, что хватило силы для тоски. Так порою дернешься: рискни-ка мы – все пойдет на слом и кувырком...
Михаил Яснов СТИХОТВОРЕНИЯ | 155
Стол. Окно. Бумага. Полка с книгами. Дотоскуем, что не доживем.
*** Свернулась улитка на зябком пне, дороги мокры и топки. Деревья потрескивают во сне в предчувствии скорой топки. Прощай, моя радость, до вешних дней, до первых теней заката. Здесь каждая зимняя ночь длинней окружности циферблата.
*** Я странный мир увидел наяву – здесь ничему звучащему не выжить, здесь, если я кого и позову, то станет звук похожим на канву, но отзвука по ней уже не вышить. Здесь, если что порой и шелестит, то струйка дыма вдоль по черепице, здесь даже птица шепотом свистит, а ветер листья палые шерстит беззвучно, будто им все это снится. Здесь камнем в основании стены который век не шелохнется время. Здесь между нами столько тишины, что до сих пор друг другу не слышны слова, давно услышанные всеми.
156 | Поезія
*** Как кинолента, порвана судьба – какие-то ошметки на экране, а слышимость невнятна и слаба, скрежещут, заикаются слова и обнажают плоскости и грани. Все можно склеить – снова прокрутить и вид пригожий, и пейзаж прекрасный, и дальше потянуть живую нить, и только слов уже не возвратить, тех самых слов, где клей прошел по гласной.
*** Мой бедный пес – на небесах: пошел искать удачи туда, где взвесят на весах его грехи собачьи. Он в детстве так же убежал – ушел себе из дома. Теперь он мертв, а был он мал. Теперь-то все знакомо. И он идет себе, идет, куда судьба поманит, никто его не украдет, приваживать не станет. И нет машин на том пути, безлюдном почему-то, а потому легко идти без цели и маршрута.
Михаил Яснов СТИХОТВОРЕНИЯ | 157
Что до иных его грехов, то кто же не облаян? Придумал дюжину стихов, И те сложил хозяин. Прими его, собачий рай, со всей его наукой, да будет этот честный лай Небесною порукой.
*** Ночь была беззвучна и слепа, а с утра – нежданная отрада: палый пятипалый Петипа закружил по сцене листопада. Старый театрал и пилигрим, я от этих танцев ошалею и с охапкой пышных балерин забреду в укромную аллею. А когда погаснет в зале свет, тихо сяду с краешку, в партере, досмотреть невиданный балет на такой неслыханной премьере.
МУЗЕЙ ПОЭТА Я прожил неделю в музее поэта, и я никогда не забуду про это. Я спал на кровати, в которой поэт проспал в общей сложности несколько лет. Писал, за столом его письменным сидя, оставшемся в прежнем, прижизненном виде,
158 | Поезія
на стульях поэта сидел и не раз, пардон, приседал на его унитаз. В музее меня окружали с рассвета портреты поэта, портреты поэта, и этим они намекали на то, что образ его не забудет никто. Я в книгах поэта усердно копался, там след его ногтя бессмертно остался – он часто подчеркивал строки в стихах и рядом писал иронически: «Ах!..» А может быть «Ах!..» восклицал он серьезно? Я вновь перечитывал – заполночь, поздно, и утром вставал в несусветную рань – нет, все-таки «Ах!..» – это значило «Дрянь!» В музей приходили какие-то тети. Одна мне сказала: «Когда вы умрете, вам тоже, наверно, откроют музей, и станут водить к вам ученых детей». Она от меня ожидала ответа, но вышел я в сад при музее поэта, и в этом саду, необычно пустом, я сел на траву под высоким кустом. Гудели шмели в полумраке зеленом, и ясень листвою соперничал с кленом, приезжий народец толпился в дверях, – и я с наслаждением выдохнул: «Ах!..»
Михаил Яснов СТИХОТВОРЕНИЯ | 159
Олександр Лізен ТРИ ВІРШІ Представляємо читачам журналу творчість поета, прозаїка і драматурга Олександра Лізена (Лізенберга), який писав як їдишем, так і російською та українською мовами. Центр юдаїки є зберігачем великого архіву письменника, тому сподіваємося, що ця подача його творчості – перша, та далеко не остання. Сподіваємося дати уявлення нашим читачам про ті його твори (в основному прозові), які не були опубліковані ані жодною з мов, якими володів автор, ані будь-якою з іноземних мов. Одночасно представляємо як перекладача пропонованих віршів українського поета, львів’янина Миколу Петренка. Коротко про автора. Олександр Лізен народився 20 липня 1911 року в селі Гайдаки Вінницької обл. Закінчив Львівський економічний інститут. Усе життя, за винятком участі у Великій вітчизняній війні і ув’язнення, пропрацював бухгалтером. І все життя писав. Друкуватися почав 1959 року. Були публікації в газетах і журналах, окремі книжки, але багато що з різних причин залишилося неопублікованим. Помер письменник 25 березня 2000 року. СТАРИЙ ПАСТИР Ревла юрба, котився шал погрому, Мов льодохід на збуреній ріці. Хто дав одваги пастиру старому Супроти вийти із хрестом в руці? Худий, простоволосий, невеличкий. Вій став, немов при власному добрі. За ним – хати, халупки і крамнички, Ремісники, міняли, крамарі. Невже ти, Україно, прагнеш крові? – Він хрест підняв, ступив навстріч юрбі: 160 | Поезія
160
– Господь нас учить правди і любові, Ми всі брати – у радості й журбі.. Спинітеся, не треба злоби, люди!.. – У відповідь звірячий рик з імли: – Ти що, берешся захищать Іуду? Чи ж не жиди Ісуса розп’яли?! – І по руці, що ревно всіх хрестила!.. Упали: хрест і пастир теж – на брук... Сурма Господня в небі просурмила Хвалу кінцю важких стражденних мук. І дзвін озвався вірі в обороні, І похлинувсь погром у тому дзвоні...
ТРИ ЦВИНТАРІ Мале моє містечко. І цвинтарі малі. Їх три. Аж три? Занадто для мудрості моєї: На цім от православні лежать в сирій землі, Там – римського обряду, на третім – іудеї. Всі три – немов сусіди у загорожі меж. На це мале містечко чи ж одного не досить? Коли пліч-о-пліч люди, дивились в небо те ж, Пили з криниць тих самих, в одних купались росах. Пройшли над ними війни, погроми-громи, – гей, Чи ж мало пережито у радості та скруті? Тепер лежать осібно поляк та іудей, Осібно українець – і все ж навіки скуті, – Тим, що єднало перше, що не загине, ні, Тим, що росло й міцніло у днів бездонних тлумі. І тут і там могили, печальні та сумні, І тут і там дерева схилилися в задумі:
Олександр Лізен ТРИ ВІРШІ | 161
Шу-шу, шу-шу!.. – їх пісню доспівують вітри, І гаснуть в небі зорі, і падають крилато. Моє мале містечко – а цвинтарів аж три. Аж три – чи не занадто, аж три – не забагато? Жили усі, як досі, і будем – як живем, Для всіх одні надії, для всіх вітри зустрічні. Усі у землю ляжем, з одним жалем помрем, І всіх на сьомім небі осяє правда вічна.
КОРАЛИ Той сміх, ота фраза з глумливої ноти: – Так він же еврейчик, хіба ти не знала?.. А ти розсміялась, заплакала потім, Рукою шарпнула червоні корали — Якось мимовільно, а нитка порвалась, Дрібні намистинки сипнули, мов злива: Під стіл, під ослін, де тривога соталась, Під наше кохання, тремке і лякливе. Удвох опустилися ми на коліна: Зібрати незлічені ті намистини – Під стіл, під ослін, де чаїлися тіні, Де скулилось наше кохання невинне. Знайшли – а чи всі? І у тому шуканні Зустрілися руки – а пальці холодні: Мов щось крижаніло у нашім коханні, Мов щось загубилось у темній безодні... Вільний переклад з їдишу Миколи Петренка
162 | Поезія
Наум Сагаловский КОРОТКИЕ *** Исчезли тишь и благодать. Вселенной правит атом. Живём, блюдя один завет – мужайся и крепись! «Но можно рукопись продать», – сказал поэт. Куда там! Уже и рукописей нету – одна компьютерпись...
*** Минувших дней развеем прах мы, уж новый век берет разгон, и нынче евро вместо драхмы за перевоз берет Харон...
*** А годы текут, как мука через дырочки сита, и я отработал свое с девяти до пяти. Хожу я и думаю: где же собака зарыта? Куда она делась? Ее невозможно найти. Другой бы, наверно, немедленно бросился в драку – за правду! за истину! смелость берет города!.. Абрам Соломонович, где вы зарыли собаку? Ах, это не вы? Извините, но кто же тогда?..
Наум Сагаловский КОРОТКИЕ | 163
*** Останется имя, две даты на серой доске, отпущенных дней и желаний исчерпана квота. Я голым пришел в этот мир, а уйду в пиджаке, что значит — и я в своей жизни добился чего-то...
*** Погасли пламенные страсти, упало «А», пропало «Б», всё хорошо, пока у власти стоит полковник КГБ. Под взглядом знающим и цепким утихомирился народ, и Карл Маркс у Клары Цеткин уже кораллов не крадёт...
*** Выпало счастье родиться в свободной стране, выпало счастье не бегать за ветром и дымом, выпало счастье обласканным быть и любимым, выпало счастье держаться от бед в стороне, выпало счастье не верить в наветы и ложь, выпало счастье согреться успехом и славой, выпало счастье, как сыр из авоськи дырявой, выпало счастье, пропало, теперь не найдёшь...
*** Ощущая душой приближенье конца, отмахав уже семьдесят с гаком, «Чем кончается жизнь?» — я спросил у Творца, и ответил Творец: «Мягким знаком!..»
164 | Поезія
Е
П
І
С
Т
О
Л
Я
Р
І
Я
«Я ВСЕГДА ВЫСОКО ЦЕНИЛ ВАШ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ТАЛАНТ» Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой Автор этих писем не нуждается в представлении, его имя известно и взрослым, и детям. Об адресате же необходимо сказать несколько слов. Софья Николаевна Мотовилова (1881–1966), образованнейший библиотечный работник, литератор, родная тётка (сестра матери) писателя Виктора Некрасова. Родом из семьи сибирского помещика, она получила отличное образование за границей – училась в Лозанне, Веймаре, на философском факультете Лейпцигского университета. Во Франции, Италии и Англии изучала европейские языки. В Женеве встречалась с Г.В. Плехановым, посещала выступления Л.Д. Троцкого, в дом Мотовиловых в Лозанне приходил в свой первый приезд за границу В.И. Ленин, которого направил к ним дядя Софьи Николаевны, марксист Р.Э. Классон. Мотовилова присутствовала на II Сионистском конгрессе в Базеле (1898) и на конгрессе II Интернационала в Париже (1900). Посещала Бестужевские женские курсы в Петербурге, в 1915 г. училась на библиотечных курсах в Народном университете им.Шанявского в Москве. Летом 1918 г. работала в Москве в библиотечном отделе Наркомпроса под непосредственным началом В.Я. Брюсова и под руко| 165
водством Н.К. Крупской. С осени того же года и до самой смерти жила в Киеве и занималась библиотечной работой (в 1920-е годы она работала консультантом в библиотеке Всеукраинской Академии наук). Софья Николаевна глубоко прониклась идеями социализма еще в юности, ее, девушку из благополучной семьи, всегда привлекали люди и теории, разрушающие весь пошлый и безнадежно устаревший, по ее мнению, мир старой России: «Стоило при мне назвать человека, боровшегося против существующего строя, как я немедленно старалась с ним познакомиться», – вспоминала она о себе восемнадцатилетней. Она была увлечена творчеством и мыслями Толстого и даже сама отважилась на встречу и разговор с ним в Москве (1899), просила его подсказать, «как жить». В Англии она посетила друга и последователя Л. Толстого, В.Г. Черткова и его толстовскую общину и была ужасно разочарована – все там было насквозь ненастоящее, показное, противоречащее идее «опрощения» – об этой и других встречах с яркими историческими лицами конца XIX – начала ХХ века С. Мотовилова написала в своих воспоминаниях (1930-е гг). О судьбе её воспоминаний, в основном, и идёт речь в письмах К. Чуковского к ней. Чуковский со свойственной ему добросовестностью и вечным стремлением поддержать талантливого человека долгое время пытался пробить этим воспоминаниям путь к публикации, но, несмотря на все усилия, это ему так и не удалось. С подачи Корнея Ивановича рукопись обошла множество литературных редакций в 1930-х годах, но была опубликована лишь тридцать лет спустя с многочисленными купюрами («Минувшее», Новый мир, 1963, №12) – самой Мотовиловой к тому моменту было уже за восемьдесят. Не расставаясь со своими социалистическими убеждениями, Мотовилова резко отрицательно относилась к советской действительности (подтверждение чему – ее рассказ «Неотправленное письмо», 1933, где затрагивается тема голода 30-х годов, опубликованный в газете «Лiтературна Україна» в 1993 году). По прямоте характера она то и дело бесстрашно вступала в конфликты, нередко – по тем временам – смертельно опасные, обсуждая и осуждая политику коммунистической партии и правительства. Всю жизнь она вела дневник и обширную переписку – с В.Г. Короленко, В.Н. Фиг-
166 | Епістолярія
нер, В.Я. Брюсовым, В.Д. Бонч-Бруевичем, Л.Б. Хавкиной, С.Н. Сергеевым-Ценским, Д.Д. Бурлюком, Б.Л. Пастернаком и др. До конца своих дней С. Мотовилова находилась в состоянии напряженного интеллектуального и духовного поиска. По причине своей несгибаемой принципиальности и прямолинейности (племянник, В.П. Некрасов, называл её «домашним диктатором»), Софья Николаевна вольно или невольно усложняла себе жизнь. К людям она была требовательна, как и к себе, а потому не один раз разочаровывалась в друзьях, товарищах и даже любимых людях. Судя по ответам К. Чуковского на ее письма, она постоянно просила о помощи для литературных и окололитературных деятелей. Виктор Некрасов писал в своих мемуарных очерках, что по поручениям тетки ему не раз приходилось встречаться с писателями, редакторами и издателями, в том числе и с Корнеем Чуковским, и признавался, что именно под влиянием тетки стал профессиональным писателем. Содержание публикуемых писем значительно шире их основной темы – издания воспоминаний С.Н. Мотовиловой. Как всегда в эпистолярии Чуковского, их строки наполнены обширным историко-литературным материалом, живым человеческим голосом и сдержанной иронией. Девятнадцать писем К.И. Чуковского, адресованных С.Н. Мотовиловой, публикуются впервые по машинописной копии, любезно предоставленной А.Е. Парнисом, которому «Егупец» выражает свою искреннюю благодарность (местонахождение оригиналов этих писем неизвестно). Намеренье опубликовать двустороннюю переписку не могло осуществиться, поскольку письма С.Н. Мотовиловой, находящиеся в РГБ в фонде К.И. Чуковского, оказались недоступными.
1 24.ХII.3I Ленинград Многоуважаемая С.H. Вчера я получил Вашу рукопись1 и прочел ее с жадностью. Написана она увлекательно. В первой части отлично изображена
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 167
атмосфера, которой жили и дышали символисты. Кроме того, в ней даны ценные факты, относящиеся к биографии Брюсова. Образ Павловской2 живой и рельефный. И он очень важен для истории той эпохи, потому что это образ центральный, характеризующий, так сказать, подоплеку всех тогдашних стихов и картин. Вторая часть воспоминаний, помимо всего остального, хороша тем, что благодаря ей можно будет напечатать Вашу рукопись в новом современном журнале. Я готов служить Вам в этом отношении. Могy отдать в «Звезду» или «Новый мир». Жду Ваших распоряжений. Преданный Вам К. Чуковский Кирочная 7, кв. 6, Ленинград
1
С.Н.Мотовилова прислала Чуковскому рукопись своих воспоминаний с просьбой посодействовать их публикации. Опубликовать эти воспоминания удалось лишь тридцать два (!) года спустя. См.: Мотовилова С. Минувшее//Новый мир, 1963, №12. С. 75-127. 2 Евгения Ильинична Павловская (1876(?) – 1898), домашняя учительница, поэтесса, адресат нескольких лирических стихотворений В.Я. Брюсова.
2 I-1932, Ленинград, Кирочная 7, кв.6 Многоуважаемая С.Н. С Вашей рукописью дело вот как обстоит. Оказывается, с ноября ни «Новый Мир», ни «Звезда» уже не имеют права печатать мемуарный материал. Для этого выделен в Москве особый орган: «Литературное наследство»1. Редактор этого «Наследства»2, мой приятель, молодой человек очень шустрый, требует от мемуаров политической остроты и пикантности, скандалезности, шумихи и т.д. Ваши воспоминания этим требованиям не удовлетворяют. Я еще не говорил с ним, очень может быть, что он их и возьмет, но ведь он монополист и требования его капризны. 168 | Епістолярія
В Москве я повидаю вдову Брюсова Иоанну Матвеевну3 и посоветуюсь с ней, она должна знать, какие журналы охотнее всего напечатают статью о ее муже. Конечно, если «Лит. Наследство» возьмет Вашу статью, я немедленно же выхлопочу для Вас аванс и лично прослежу, чтоб его выслали. «Воспоминания о Танееве»4 очень живописны и ценны, их надо непременно вставить в воспоминания о Брюсове. Я показывал их редактору «Звезды». Он говорит, что если бы Вы прислали эти воспоминания (о Брюсове и Танееве) двумя месяцами раньше, он немедленно напечатал бы их. Время теперь круто изменилось. У меня в разных издательствах четыре готовые работы: «О шестидесятниках»5, о Слепцове6, об американской литературе и проч. Уже сданы в печать, должны были выйти и вновь остановлены. Ни про одну рукопись нельзя сказать с уверенностью, что она попадет в типографию. Мне горько писать Вам об этом, но надо же Вам знать положение вещей. В статье о Брюсове, я полагаю, надо будет выбросить эпизод о Троцком и деньгах7. Я Брюсова знал много лет (познакомился с ним в 1905) – и наблюдал его в Наркомпросе, по-моему, Вы изобразили его очень похоже. Танеев был приятелем «моего» Слепцова? Где теперь Танеевский архив? Нет ли там Слепцовских писем? И ради бога, пришлите мне адрес Ковальской8. Я уже давно веду раскопки по Слепцову, но многое в нем для меня ускользает. Что Вы делаете в Киеве? Не напишете ли Вы вообще книжку воспоминаний? О Брюсове, о Классоне9, о Танееве и еще о комнибудь, так чтоб вышла книжка. Книжку легче устроить, чем статью. Меня зовут Корней Иванович. Как Ваше имя-отчество? Простите, что пишу карандашом. Пишу впопыхах, на людях, так как хочу отправить это письмо как можно скорее. Ваша рукопись у меня не пропадет. А если «Лит. Наследство» возьмет ее, я дам переписать ее на машинке.
1 «Литературное наследство» – непериодическое продолжающееся издание АН СССР, посвященное публикации неизвестных документальных
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 169
материалов и новых исследований по истории русской литературы и общественной мысли. Основано в 1931 году. 2 Имеется в виду Илья Самойлович Зильберштейн (1905–1988), инициатор издания «Литературного наследства», литературовед, искусствовед-коллекционер. 3 Иоанна (Жанна) Матвеевна Брюсова (в девичестве Рунт, 1876–1965) – переводчица, жена В.Я.Брюсова. 4 Владимир Иванович Танеев (1840–1921) – адвокат, литератор, библиофил, брат композитора С.И. Танеева. 5 Имеется в виду работа Чуковского, изданная лишь два года спустя: Чуковский К. Люди и книги шестидесятых годов. Статьи и материалы. Л., Изд-во писателей в Ленинграде. 1934. 6 Василий Алексеевич Слепцов (1836–1878), писатель круга некрасовского «Современника». Поиском материалов о Слепцове, изучением его творчества (в особенности романа «Трудное время») и изданием его сочинений (Слепцов В. Соч. В 2-х т. Т. I. 1932) Чуковский занимался с конца 1920-х годов. Впоследствии свои работы, посвященные Слепцову, он включил в книгу «Люди и книги шестидесятых годов» (1934 и послед. изд.) 7 В опубликованном тексте воспоминаний С.Н. Мотовиловой («Новый мир», 1963, №12) этого эпизода нет. Рукопись её воспоминаний нам неизвестна. 8 Очевидно, речь идет о Елизавете Николаевне Ковальской (1851–1943), участнице народовольческого движения, затем члене партии эсеров. 9 Роберт Эдуардович Классон (1868–1926), выдающийся инженерэлектротехник, родственник С.Н. Мотовиловой (муж ее тетки).
3 23.I.32. Ленинград Милая Софья Николаевна Ваша «корреспонденция» взволновала меня до слез, – я кинулся к разным влиятельным лицам, все говорят: «ай-ай-ай! да не может быть», – но вмешиваться в дело никто не желает. Когда я буду в Москве, я дам это письмо Михаилу Кольцову1. Может, он надоумит меня, что сделать (или сделает сам). Насчет Короленко2: он и мне казался черствоватым. Мы жили с ним одно лето рядом на даче, я страшно нуждался, с тремя детьми, работал через силу, не спал (бессонница). Он выражал 170 | Епістолярія
сочувствие, мы встречались почти ежедневно, много гуляли по взморью – и вдруг я получил от неизвестного лица 500 рублей. Я был уверен, что это В<ладимир>Г<алактионович>. Оказалось (через 10 лет я узнал это), это был Леонид Андреев3, у которого никакого патента на мягкосердечие не было. Короленко многого не понимал, например, трагедии от любви, от страсти. Но все же он был светлый и веселый человек. Я вспоминаю о нем нежно, и думаю, что его сухой ответ убийце Филонова4 вызван его принципиальным отношением к убийству. Спасибо за вести о Слепцове. Я уже кончил работу над «Трудным временем», кот<орое> выходит в «Academia»5. Многое о нем я узнал от его бывшей жены, ныне здравствующей Лидии Филипповны Маклаковой6, с которой мы большие друзья. Она отдала мне переписку Слепцова с нею и с другими женщинами. В этой переписке он очень противен: самовлюбленный павлин, резонер – совсем не то, что в своих сочинениях. Даже талантливости не видно, одна болтовня. Ваши воспоминания: я попытаюсь их напечатать без изменения. Если же нет, возьму и пришлю Вам. Пропасть они не могут, т.к. я не выпущу их из рук. Если же Вы не хотите, пусть зайдет ко мне Ваш племянник7, я охотно дам их ему. В 7 часов вечера я всегда дома. Конечно, я не отдам стихотворения без Вашего текстa. Ашукин8 верен себе. Это давно уже литературный чиновник — без всякого просвета в душе. Я действительно был в Крыму с апреля по ноябрь, где у меня на руках умерла одиннадцатилетняя дочь Мурa9. Тот нахал, который разговаривал с Вами в «Лит. наследстве», и есть мой приятель И.С. Зильберштейн. Честное слово, он не хуже, а лучше других, и после того, как я побывал в других редакциях, кажется мне джентльменом. Я сейчас, как и Вы, безработный и по одним и тем же причинам. Если будете писать Серг. Ник. Ценскому10, передайте ему мой привет. В прошлом году я гостил у него в Алуште. В молодости мы были приятелями. Ваш Чуковский Извините мой карандаш: пишу лежа, грипп.
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 171
1
Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд, 1898–1942), писатель, журналист, общественный деятель. Чуковский, считавший Кольцова первым журналистом своего времени, прибегал к его авторитету постоянного сотрудника ЦО «Правда», редактора «Огонька» и др. изданий. 2 Владимир Галактионович Короленко (1853–1921), писатель. Его творчеству Чуковский посвящал свои критические разборы и заметки с 1908, а мемуарный очерк о нем «Короленко в кругу друзей» включил в свою книгу «Современники» (1962). 3 Леонид Николаевич Андреев (1871–1919), писатель. Интерес к его творчеству сопровождал Чуковского с первых шагов критика в литературе («Дарвинизм и Леонид Андреев», 1902). Ему посвящены несколько десятков статей Чуковского, книга «Леонид Андреев большой и маленький» (1908) и воспоминания (первый вар. – 1919 г.), вошедшие в книгу «Современники» (1962). 4 В декабре 1905 года старший советник Полтавского губернского правления Ф.В. Филонов во главе карательного отряда с двумя пушками учинил жесточайшую расправу над крестьянами села Сорочинцы («Сорочинская трагедия»). Собрав свидетельские показания, В.Г. Короленко 12 января 1906 года выступил с «Открытым письмом статскому советнику Филонову» в газете «Полтавщина». Короленко обвинял карателя в превышении полномочий, в немотивированной жестокости и взывал к судебной ответственности. В том же январе Филонов был убит эсером Д.Л. Кириловым, после чего правая печать начала травлю Короленко, обвиняя его (принципиального противника смертоубийства и смертной казни) в подстрекательстве террориста. 5 В издательстве «Academia» под редакцией Чуковского, с его статьями и комментарием вышли сочинения В.А. Слепцова в двух томах: том 1 – в 1932, том 2 – в 1933 году. 6 Л.Ф. Маклакова (урожд. Королева, 1851– ?), писательница. 7 «Ваш племянник» – двадцатиоднолетний Виктор Платонович Некрасов (1911–1987). 8 Николай Сергеевич Ашукин (1890–1972), литературовед, библиограф. Составитель капитального труда «Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова» (1935) и популярной книги «Крылатые слова. Литературные цитаты. Образные выражения» (совместно с М.Г. Ашукиной, 1960) и др. 9 Мура, Мария Корнеевна Чуковская (1920–1931). 10 Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (1875–1958), писатель. Чуковский многократно писал о его творчестве, решительно выделяя среди всех вещей Ценского повесть «Печаль полей» (1909).
172 | Епістолярія
4 25.II.1932. Москва, Всехсвятская 2, кв. 293. Многоув. С<офья> Н<иколаевна> Не думайте, что я молчу по какой-нибудь уважительной причине. Нет, просто замотался, завертелся в Москве. Взял с собой Ваше письмо, а адреса Вашего не запомнил и не мог написать изза отсутствия адреса. До сих пор мои хлопоты безуспешны. Горький в Сорренто, Кольцов в Женеве, а остальные «кряхтят и жмутся, жмутся и кряхтят»1. Удивляются моей горячности. «Есть из-за чего кипятиться! Нам известны дела и почище!» Я показывал Ваши письма Мариэтте Шагинян2, Лид.Ник.Сейфулиной3, наднях покажу Заславскому4. Воспоминания о Брюсове при мне. Редактор «Лит. наследства» говорит, что в первых номерах журнала (посвященных шестидесятникам) им не место, но потом поглядит, подумает. Если случится какая-нибудь годовщина Брюсова, он их тиснет. Пишите! Ваш К.Ч.
1 Произвольная цитата (соединение двух реплик Альбера) из «маленькой трагедии» А.С. Пушкина «Скупой рыцарь». 2 Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888-1982), писательница. 3 Лидия Николаевна Сейфулина (1889-1954), писательница. 4 Давид Иосифович Заславский (1880-1965), журналист, партийный публицист.
5 7.IV.1932. Ленинград, Кирочная 7, кв.6 Милая Софья Николаевна. Только что приехал из Москвы и первое письмо Вам. Я назвал сердитым не Ваше письмо о Заславском, а одно коротенькое официальное письмо, в котором мне почудилась сухость. Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 173
О Заславском же я думаю вот как: это искренний и даровитый человек, находящийся под влиянием черствой и мертвой догмы, которой он пытается подчинить свою литературную работу. Моя жена относится к нему точно так же, как и Вы (вообще для нее, как и для меня, Ваши письма отрада), и теперь торжествует: «Вот видишь, я всегда говорила». Сейчас З<аславский> действительно выдохся, но я помню его молодым и талантливым (не лысым, как сейчас, а с «оселедцем»), я люблю его «Взволнованных лоботрясов»1, его «Историю США»2, его семейственную патриархальность, его нежные отношения к друзьям – и все его бесстыжие писания кажутся мне наносными. По нелепой случайности Ваши воспоминания о Брюсове, посланные мною Бонч-Бруевичу3, до него не дошли и посылаются ему вновь. Через неделю Вы можете запросить Бонч-Бруевича (Владим. Дм. Б.Б., Москва, ул. Герцена, Б. Кисловский переулок, д. 5, кв. 2). Я предназначаю Ваши воспоминания для сборников «Звенья»4, которые на днях начнут выходить в «Academia» под ред. Бонч-Бруевича и Каменева5. Стихи Нейкирх6 я передал поэту Гатову7, ведающему стихотворным отделом «Огонька» и других близких «Огоньку» изданий (Страстной бульвар, 13, Журнальногазетное объединение, Ал. Гатову). Я выбрал те переводы, которые считаю лучшими, остальные привез в Ленинград и сохраню у себя до востребования. У автора несомненно есть дарование и большая культура, но нередки самые странные срывы и нет почти ни одного стихотворения, выдержанного до конца. Простите, что пишу мало и все о делах, только что приехал, не успел осмотреться, а на столе куча корректур и неотложных писаний. Блока (т.е. мою книгу о нем)8 постараюсь разыскать и выслать. Сейчас в той комнате, где должна быть эта книжка, спит мой сын и туда не пройти. Знаете ли Вы, что я был у Брюсовой (вдовы), провел у нее вечер в той самой комнате, где бывал в молодости с таким сердцебиением счастья – и получил от нее письмо от Вал<ерия>Як<овлевича>, адресованное мне, заклеенное в конверт в 1922 году и не отосланное почему-то. Письмо из могилы9. Пожалуйста, пишите мне почаще. Привет поэтессе10. Ваш К.Ч.
174 | Епістолярія
Увы, сейчас сделал рекогносцировку в те закоулки, где мне мерещилась книжка. Блока нету ни одной, даже авторского экземпляра. Но я поищу, авось найдется.
1
Заславский Д. Взволнованные лоботрясы. Очерк из истории «Священной дружины». М., Всерос. Об-во политкаторжан и ссыльнопоселенцев. 1931. 2 Чуковский имеет в виду книгу Д.Заславского «Очерки по истории Северо-Американских Соединенных Штатов 18 и 19 веков» (1931) и, возможно, его же книгу «Гражданская война в Соединенных Штатах Северной Америки» (1926). 3 В.Д. Бонч-Бруевич (1873–1955), партийный деятель, историк, литературовед. Инициировал и редактировал издания, публиковавшие историко-литературные документы и материалы (сборники «Звенья»). Организованный и возглавленный им Государственный литературный музей (1933) стал основой одного из крупнейших архивохранилищ СССР – ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ). 4 «Звенья» – сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX под.ред. В.Д. Бонч-Бруевича и А.В. Луначарского. С 1932 по 1936 «Academia» выпустила тома 1-6. Тома 8-9 вышли в 1950-1951 году – в другом издательстве, а том 7 не вышел вовсе. С 1991 г. возобновилось издание сборников «Звенья» уже как органа историко-просветительского общества «Мемориал». 5 Лев Борисович Каменев (1883–1936), деятель коммунистической партии и Октябрьской революции, директор издательства «Academia». 6 Александра Генриховна Нейкирх (?–1935), переводчица, поэтесса. Племянница шлиссельбуржца Е.И.Минакова. Жила и умерла в Киеве. 7 Александр Борисович Гатов (1899–1972), поэт, переводчик. 8 Чуковский Корней. Александр Блок как человек и поэт. (Введение в поэзию Блока). Пг., изд. т-ва А.Ф.Маркс, 1924. (Библиотека для самообразования). 9 По-видимому, письмо от 26.III.1922, опубликованное впоследствии в составе очерка «Письма Валерия Брюсова» в кн: Чуковский К. Из воспоминаний. М., 1958. 10 Т.е. А.Г. Нейкирх.
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 175
6 7.VII.32. Алупка Меня нет в Питере уже 2,5 месяца. Я был в Кисловодске, в Туапсе, в Новороссийске, в Ялте – и вот теперь торчу в Алупке. Пишу Вам, чтоб Вы не подумали, что я выбыл из строя Ваших корреспондентов. Мой московский адрес Всехсвятская 2, кв. 293. Пожалуйста, черкните мне, как обстоит у Вас дело с Вашими мемуарами о Брюсове, посланными мною в «Звенья». И как стихи, сданные в «Огонек» тов. Гатову. Я хотел лично толкнуть обе рукописи. Ваш К.Ч. 7 11.VIII.32., Москва Многоуважаемая Софья Николаевна. Ваше письмо оскорбительно и вызвано полным незнанием моих обстоятельств. Обстоятельства же мои таковы. Уже 3,5 месяца меня не было в Питере. Приехав в Крым, я по безденежью не мог выехать оттуда. Писем Ваших за все это время не видел. Те же письма, которые я получил раньше этого времени, – на каждое я отвечал. Сейчас у меня грипп, я лежу в жару несколько дней, но чуть встав с койки, первым делом пошел к телефону дозваниваться до БончБруевича. Бонч уверял меня, что Ваша статья пойдет в шестом сборнике «Звенья», который выйдет в ноябре с.г., и что за эту статью может дать деньги только в октябре. Бонч просит Вас не беспокоиться (потому что у него на текущем счету небось 120 тысяч имеется), «все уладится» и проч. Чуть я встану, я пойду к Каменеву и буду говорить с Каменевым. (Б<онч> уезжает на днях из Москвы). Вы писали Бонч-Бруевичу о каких-то стихах, должно быть, нашей общей знакомой Н<ейкирх>. Разве Гатов не взял ее стихов? Будьте здоровы Ваш К.Ч.
176 | Епістолярія
8 21.VIII.32, Москва Многоуважаемая Софья Николаевна Давайте я тоже начну описывать Вам свои злоключения. Тотчас после кончины моей дочери (10.XI.1932), скончалась моя мать1, потом заболела раком моя сестра2, помешалась от горя моя жена3, и вот сейчас, на глазах у моего сына4, погиб под колесами автобуса его лучший, его единственный друг, которого мы помним с 9-летнего возраста5. Денег у меня давно уже нет ни гроша, и я живу либо в долг, либо впроголодь. Сейчас я подписал договор в «Academia»6, но денег не получил никаких, так как денег в издательствах нет, и как доеду до Л<енингра>да, как мы будем жить до конца сентября, как я отдам долги, я не имею никакого понятия. И это после 30 лет каторжной литературной работы, после всяких «Мой до дыр» и пр. Приехал сюда, чтобы повидаться с Горьким и рассказать ему о своем положении, но с 5 августа по сей день не могу добиться свидания с ним. Теперь, когда наконец все устроилось, я заболел гриппом, у меня распухла губа, и Горького мне не видать. Вы спрашиваете, почему я не помог С.Н. Ценскому в 1930 г. В это время у меня в Алуште умирала дочь, и средств еле хватало на ее лечение. Мы почти голодали. Приехав к Ценскому, я попал в обстановку невиданной сытости. Ценский угостил меня курицей, дал мне корзину миндаля и вообще произвел на меня впечатление помещика. Вряд ли был в окрестности такой зажиточный человек, как Ценский в 1930 году, т.к., пользуясь привилегией писательского звания, он имел права, которых были лишены остальные жители Алушты, иметь свою корову, иметь своих коз и т.д. Теперь моей жене лучше, но сестра на днях приедет ко мне в Питер умирать. А у меня, как нарочно, нет уже никаких душевных сил встретить и эту смерть. Осенью деньги у меня будут, и тогда мы с Вами подумаем о том, чтоб Вам переехать в Питер. Бонч укатил в отпуск. Он все врет, все путает, положиться на него невозможно. Каменеву я скажу о Ногине7 сегодня же. Насчет
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 177
«оскорбительности» Вашего письма, это я брякнул в тяжелую минуту. Простите, пожалуйста. Ваш К.Ч. Пишите в Л<енингра>д. То, что я Вам написал о своих личных делах, пусть будет между нами. Вы даже в письмах ко мне не упоминайте о них. Это просто сорвалось с пера.
1
Мать Чуковского, Екатерина Осиповна Корнейчукова (1856–1931). Сестра Чуковского, Мария Эммануиловна Корнейчукова (по мужу Лури, 1879–1934). 3 Мария Борисовна Чуковская (1880–1955). 4 Николай Корнеевич Чуковский (1904–1965) 5 Под той же датой, которой помечено это письмо – 21.VIII.1932 – в Дневнике Чуковского запись: «Получил известие о смерти Жени Штеймана – и не могу заснуть ни на секунду». 6 Очевидно, договор на составление и комментарий к двухтомному собранию сочинений Н.В. Успенского. Вышел только первый том (1933). 7 Виктор Павлович Ногин (1878–1924), рабочий-текстильщик, член РСДРП со времени ее основания, неоднократно избирался членом ЦК партии. В 1917 – председатель Московского совета и нарком по делам торговли и промышленности. Заявив о несогласии с политикой ЦК партии, вышел из состава Совета Народных Комиссаров. Затем занимал разные должности в правящих органах советской власти, умер на посту председателя правления Всероссийского текстильного комбината. Глава о Ногине написана позже других воспоминаний С.Н. Мотовиловой. 2
9 28.Х.1932, Ленинград Милая Софья Николаевна. Я переживаю «Трудное Время»1. У меня дома больные, издательства не платят заработанных денег, сын мой, живущий отдельно, тоже заболел тяжело. Потому и не писал.
178 | Епістолярія
Твои беды выслушивать, Свои беды рассказывать – Жаль бурушку гонять2.
«Acad<emia>» должна мне неск<олько> тысяч, а до сих пор не дала и нескольких сотен. А у меня, признаться, была мысль, чуть получу первый заработок, послать Вам немного в долг (надеюсь, Вы не обиделись бы) с тем, чтобы Вы приехали в Питер. Я уверен, что Вы нашли бы здесь блестящую деятельность, по душе. Я уверен, что вся Ваша тоска из-за проклятого Киева, я уверен, что вообще, если бы в июле-августе у Вас было чуть больше денег, вся Ваша душевная жизнь сложилась бы иначе. Но ни «Acad<emia>», ни «Мол<одая> Гвардия» не заплатили мне денег, и я вместо того, чтоб помогать другим, сам сижу в долгах по уши, хотя до сих пор никому не должал. Привет Ал<ександре>Г<енрихов>не! Гатову я написал, но не знаю, в Москве ли он. Ваш К.Ч. Пишите. 1 «Трудное время» – название романа В.А. Слепцова, которое Чуковский применяет к себе самому. 2 Неточная цитата из поэмы Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» (ч. II, глава «Волчица»).
10 Ленинград, 3.XII.32. Многоуважаемая С.Н. Злобою сердце питаться устало. Много в ней правды, но радости мало1.
Вот и Ценский, и другие, в том числе и я. Статейка Ценского слабенькая. Не стоило писать «Печаль полей», чтоб превратиться в репортера довольно не шустрого. Но осуждать его, или сердиться на него, или недоумевать я не стану. Я тут вижу и не такое на каждом шагу. И даже рад за него. Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 179
Не предали они, они устали Свой крест нести, Покинул их бог гнева и печали На полпути2.
Ваш К.Ч.
1 2
Неточная цитата из поэмы Н.А. Некрасова «Саша». Неточная цитата из поэмы Н.А. Некрасова «Медвежья охота».
11 31.XII.1932 Милая С.Н. Поздравляю Вас от души с Новым годом. Не сердитесь, пожалуйста, что не ответил на Ваше письмо: одолели корректуры, и помощников нету. Теперь вдруг сразу появился спрос в литературе на мою «продукцию», и я боюсь, как бы этот спрос не прошел, работаю буквально дни и ночи. Из всего, что намечено к изданию в 1933 году, мне больше всего по душе «От двух до пяти»1 (о маленьких детях), «Люди шестидесятых годов» и сборник моих детских книг в «Academia» (полное собрание)2. Кроме того, я делаю для «Academia» двухтомник Ник. Успенского3 и трехтомник Некрасова4. Эх, если бы Вы были в Питере. Я уверен, что Вы – отличная работница по части корректуры, пишущей машинки и проч. А то я вовсе очумел. Сегодня я еду в Москву: Клуб театральных работников вызывает меня на гастроли, прочитать им мой альбом «Чукоккалу», у меня есть записки Блока, Маяковского, Репина, Горького. Привет А<лександре> Генр<иховне>. Попытаюсь поговорить с Гатовым и Бонч-Бруевичем. Ваш К.Ч. 1 Чуковский К. От двух до пяти. 3-е издание «Маленьких детей». Л., Изд-во писателей в Ленинграде. 1933. 2 Чуковский К. Сказки. Ил. В.М. Конашевича. М., Academia, 1935.
180 | Епістолярія
3
Успенский Н.В. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Рассказы. Подгот. текста и коммент. К.И. Чуковского. М.-Л., Academia, 1933 (Т. 2 не вышел). 4 Некрасов Н.А. Полное собрание стихотворений. В 2-х т., 3-х кн. Редакция текста и примеч. К.И. Чуковского. Вступ. статья В.Я. Кирпотина. М.-Л., Academia. 1934-1937.
12 Москва, 11.I.1933. Дорогая С.Н. Говорил с Бончем. Два часа он держал меня у телефона и доказывал, что в настоящее время он не может познакомиться с Вашим «Чеховым», который предназначен для 6-й книжки «Звеньев» (а он сейчас редактирует пятую). Я указал, что, во-1-ых, он мог бы прочитать Вашу рукопись в половину того времени, которое истратил на разговор со мной, что, во-2-ых, рукопись не о Чехове, а о Брюсове, что, в-3-х, прочтение этой рукописи сильно облегчит ту оживленную переписку, которую ведет с Вами. Он просил подождать еще 2-3 недели, а насчет переписки выразился, что дело в Ваших письмах касалось партии, потому он не мог их оставить без ответа. Сулил в виде компенсации удвоенный гонорар. Простите, спешу на вокзал, еду в Питер. Ваш Чуковский
13 Ленинград, 23.VI.1933 Многоуважаемая С.Н. Уже месяца 4 я по особым обстоятельствам не жил дома. Был вне писем, вне литературы. Ваше письмо прочитал вот сейчас, вернувшись из Москвы, и конечно, сию же минуту пишу Вам ответ. По поводу съезда писателей: в августе я буду в Евпатории, в сентябре в Кисловодске. В Евпаторию еду на работу: читать для Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 181
ребят свои сказки (даю 12 концертов за стол и квартиру). В Кисловодск – лечиться. Между тем съезд писателей будет в сентябре1. Я на этом съезде не буду, по причине полного равнодушия к этой затее. Но, конечно, устроить Вас туда постараюсь. Черкните мне официальное письмо о том, что, дескать, «Вы, Корней Иванович, знаете мои рукописи, находящиеся у Б<онч->Б<руевича>, и можете подтвердить, что я подлинный писатель». А я на Вашем письме припишу несколько слов и зайду к Горькому в конце июня, когда буду ехать на юг. Печально то, что Вы пишете об Ал<ександре>Генр<иховне>. К сожалению, я сейчас инвалид и не могу пуститься хлопотать. Напишите мне подробно все обстоятельства дела в виде официального заявления, и я через наш Горком вручу это дело прокурору Акулову. Ей пишу тотчас. Я говорил с Гатовым об ее стихах. Гатов говорит, что какие-то стихи печатались в «Федерации» и что вообще ее никто не затирает. Вся беда в том, милая С.Н., что, говоря по секрету, стихи у нее очень неважные, и я не могу слишком настаивать на их печатании. Ваш К.Ч. А Б<онч->Б <руевич> поступил со мной еще изящнее. Какнибудь расскажу.
1 Первый Всесоюзный съезд советских писателей несколько раз откладывался и прошел с 17 августа по 1 сентября 1934 г.
14 Евпатория, Курзал, 10.VIII.33 Многоуважаемая С.Н. Я живу в Евпатории. Адреса Ал<ександры>Генр<иховны> у меня здесь нет. Между тем мне очень хочется знать, увенчались ли успехом мои московские хлопоты о писательнице и переводчице А.Г. Нейкирх. Получила ли А.Г. денежную помощь от той органи182 | Епістолярія
зации, к которой я обращался? Эта организация обещала уведомить меня обо всем, но я спешно уехал и не знаю, в каком положении это дело. Будьте так добры, сообщите, пожалуйста. Ваш Чуковский
15 Евпатория, 22.VIII.1933 Многоуважаемая Софья Николаевна. Я получил от Ал<ександры>Генр<иховны> письмо, где она очень порицает неведомую мне женщину, свою сестру, и рассказывает вновь о своих обстоятельствах, в которых я не в силах разобраться, именно не в силах. Я болен, переутомлен, страдаю лютыми бессонницами и прошу у нее пощады. Если бы у нее была лишь искра сострадания ко мне, она дала бы мне небольшую передышку. Она спрашивает меня о судьбе своих переводов, я этой судьбы не знаю и не узнаю до октября, когда буду в Москве, и т.д. Об «устройстве» для Вас билета на писательский съезд. Когда я был в Москве, мне определенно сказали, что съезд отложен до мая. Это чрезвычайно утешило меня, так как в сентябре меня не будет в Москве. Я и не хлопотал о билете для Вас. Оказывается, что съезд не отложен. Вместе с этим письмом я пишу в «Литер<атурную> Газету» – прошу указать мне, где добываются подобные билеты. В Евпатории я не отдыхаю, а работаю – читаю на эстраде свои сказки. Отдыхать буду в Кисловодске, куда и прошу писать с 1.IX. – Кисловодск, санатория КСУ1.
1 К этому письму С.Н. Мотовиловой К.Чуковский приложил следующее ходатайство: « Дорогой Абрам Маркович, Не можете ли Вы устроить на съезд, хотя бы в качестве переводчицы, Софью Николаевну Мотовилову, которая по своим литературным
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 183
квалификациям имеет больше прав присутствовать на съезде, чем многие из патентованных писателей. К.Чуковский». Приписка С.Н. Мотовиловой: «письмо Эфросу обо мне 16.VIII.1934» Вслед за этим в переписке К. Чуковского с С.Н. Мотовиловой – четвертьвековой перерыв.
16 18.Х.<19>60 Глубокоуважаемая София Николаевна! Милая, милая «С.Н. Мотовилова»! Очень рад, что через столько лет наше знакомство возобновляется, и я опять могу вступить с Вами в переписку. Я всегда высоко ценил Ваш литературный талант. Вновь прочел Ваше прелестное письмо о чистке Института, о суде над тамошним Хлестаковым, о Вашей поездке к В.И.Танееву. Сейчас нахожусь под сильным впечатлением о Брюсове. Очень колоритные воспоминания и при том щепетильно правдивые. Я знал Брюсова в его «библиотечный период» – Вы замечательно рельефно показали его тогдашнюю черствость, обозленность и обостренный эгоцентризм. Я объясняю эти неприятные черты, так обнаженно проявившиеся в нем, его жестокой болезнью, той же, какой был болен Глеб Успенский (а также Некрасов, Щедрин). Прелестно описана Вами розовая комната, три московские девочки, пославшие Брюсову нравоучительное письмо, разрезанное на три части его стихотворение, весь его роман с чахоточной Павловской, чудаковатый В.И. Танеев. Похоже, что Вам неизвестно, что в прошлом году вышла толстенная книга «В.И. Танеев. Детство, юность, мысли о будущем». Изд. Академии наук СССР1. Отдельно напечатаны его воспоминания о Щедрине и готовятся к печати воспоминания о Слепцове2. Это был талантливый человек. Его «Детство, юность» чудесно написаны, но крутой 184 | Епістолярія
самодур и деспот. Ваши страницы вполне точно дорисовывают его облик. Других воспоминаний еще не читал. Прочту на досуге. Это же письмо пишу для того, чтобы уведомить, что воспоминания я получил. И еще Вы должны знать, что с некоторого времени издательства и журналы не вправе печатать интимные подробности из жизни знаменитых людей. Поэтому из книги о Чехове, выпущенной «Литературным наследством», исключена огромная статья о его отношениях к Лике Мизиновой3, моя книжка о Некрасове и Авдотье Панаевой не рекомендуется для повторения4 и т.д., и т.д., и т.д. Поэтому будьте готовы к тому, что хлопоты мои о напечатании Ваших записок могут (по крайней мере, на первых порах) оказаться безрезультатными. Или вернее увенчаться немедленным успехом. Ваш Чуковский У меня уже 4 правнука. А у Вас? 18.Х.60 Написав это письмо, я не утерпел и прочитал «Черткова»5. Это дьявольски хорошо! Так богато красками, мыслями, характерами, чертами эпохи, так умно и талантливо; но почему, почему, почему Вы не прислали этого шедевра 3 месяца назад? Тогда все журналы запасались материалами, а сейчас уже все книжки – и ноябрьская, и декабрьская – переполнены Толстым до отвращения. Остается «Литературное наследство», толстый том которого выйдет с запозданием. Этот том уже сверстан, но я одновременно с этим пишу письмо редактору тома Сергею Александровичу Макашину6, и может быть, он найдет место для этих чудесных страниц. Черткова я запомнил точно таким, как Вы изображаете его. Он жил в Телятниках – принуждал себя к показному демократизму. Не забуду его немытых горшков с недоваренной гречневой кашей без масла! К.Ч.
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 185
1
Речь о книге: Танеев В.И. Детство. Юность. Мысли о будущем. М., 1959. 2 Воспоминания Танеева о Слепцове см.: Танеев В.И. Слепцов. 1865–1876. Публикация и примеч. Л.А.Евстигнеевой//Лит. Наследство, т. 71. М., 1963. 3 Литературное наследство. Т. 68. Чехов. М., 1960. 4 Чуковский К. Жена поэта (Авдотья Яковлевна Панаева). Пб., Эпоха. 1922. 5 Владимир Григорьевич Чертков (1854–1936), публицист, близкий друг Л.Н. Толстого, организатор изд-ва «Посредник», редактор Полного собрания сочинений Л.Н.Толстого. 6 С.А. Макашин (1906–1989), литературовед, один из основателей и редакторов «Литературного Наследства».
17 (получено 6 ноября 1960 г.)1 Дорогая Софья Николаевна, Прочитал все Ваши рукописи. Все талантливо, все интересно. Особенно хороши они будут в книге, т.к. все они перекликаются между собой и дополняют друг друга. Не зная, что у Вас были длительные переговоры с Макашиным, я первым долгом отправился к Сергею Александровичу. Он только что перенес операцию, загружен работой сверх меры («Лев Толстой», два тома), Лит<ературное> Наследство, собрание сочинений Щедрина-Салтыкова, 3-ий том биографии Щедрина. – Могу Вас обрадовать, говорю я ему. У меня есть для вашего толстовского тома чудесные воспоминания о Толстом и Черткове Мотовиловой. – Они у меня есть, сказал он, – но напечатать их я не могу. Гольденвейзер2 и Гусев3 обратились в высшие инстанции и добились того, что Чертковская концепция последних лет жизни Толстого восторжествовала, и Чертков теперь persona grata. О Брюсове, который у него тоже есть, он сказал, что надеется его поместить в сборный том, который отложен на неопределенное время. 186 | Епістолярія
После переговоров с С.А. Макашиным сделал попытку поместить Ваш материал в «Октябре». Оказалось, толстовский номер у них заполнен и в новом они не нуждаются. Я прочитал Вашу встречу с Толстым представителю «Огонька», который приехал ко мне за материалом о Толстом. Он сказал, что у них есть воспоминания Булгакова4 и еще чьи-то (он сказал три фамилии). И все же мы взяли Мотовилову, но «здесь больше видишь ее, чем Толстого». Есть у меня кое-какие надежды на журнал «Работница», «Сов<етская> Женщина», но сбудутся ли они – не знаю. Сейчас в Гослите готовится сборник «Памяти Короленко», не хотите ли Вы, чтобы я предложил им Вашу статью о Короленко? Сообщите возможно скорее. Воспоминания Ваши хороши, но Вы человек злой – вернее, злого ума. Из моих отношений к Вам Вы запомнили только смешное: что я предложил Вам быть машинисткой. Это не значит, что я не ценил Вашей талантливости. Это значило, что я всей душой хотел помочь Вам устроиться в Питере, на первых порах не пренебрегая канцелярским трудом. Вставка в статью Прахова сделана не Зильберштейном, а цензурой. Зильберштейн после того, как он написал большую книгу о братьях Бестужевых и проредактировал 60 томов «Лит<ературного> Наследства», заслуживает глубокого уважения. В моей книге «Люди и книги» (2-ое изд.), в статье «От дилетантизма к науке» я воздал ему заслуженную похвалу. Он уже не тот Зильберштейн, каким мы знали его. О Вашей злобе я говорю не в порицание. Танеев тоже был очень злым человеком, человеком злого ума, но меня чарует его яркая талантливость. Вы чудесно рассказали о нем. Пожалуйста, сообщите, можно ли отдать Вашего Короленко в Короленковский сборник? Ваш К.Чуковский 1
Приписка С.Н. Мотовиловой Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), пианист и композитор, директор Московской консерватории, автор воспоминаний «Вблизи Толстого» (1959). 2
Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 187
3
Николай Николаевич Гусев (1882–1967), литературовед, личный секретарь Л.Н.Толстого в 1907–1909 годы, директор музея Толстого в Москве, составитель фундаментальной «Летописи жизни и творчества Л.Н. Толстого» (1958, 1960). 4 Валентин Федорович Булгаков (1886–1966), писатель, мемуарист, научный сотрудник дома-музея Л.Н. Толстого в Ясной Поляне, личный секретарь Л.Н. Толстого в последний год его жизни. Этому году посвящен неоднократно издаваемый дневник В.Ф. Булгакова.
18 (на штемпеле Москвы 30.XII.60, на штемпеле Киева – 3.I.61.)1 Дорогая, милая Софья Николаевна! Хотя нам с Вами вместе 160 лет, я уверен, что Вы, как и я, радуетесь Новому году и ждете от него всяких радостей. От души приветствую Вас. Не сердитесь, что я не отозвался на Ваше последнее письмо: то хворал, то замотался с детьми, внуками, книгами. Начал писать Вам большой ответ, что-то оторвало, закончу письмо в 1961 г. Ваш К.Чуковский
1
Надпись С.Н. Мотовиловой.
19 29 января 1961 Дорогая Софья Николаевна, Я всегда жалел Сергея Николаевича. Он смолоду был самовлюбленный. А мне жалко эгоистов, как жалко слепых и нищих. Он, бедняга, написал однажды воспоминания о Репине, и там все страницы посвятил исключительно себе, а Репина почти не заметил. Что он говорил Репину, изложил очень подробно, а что Репин говорил ему (если это были не комплименты) он совершенно забыл. 188 | Епістолярія
Однажды я сидел в Гослите и слышу из-за двери кто-то кричит директору: – Все думали, что существует пословица: «На тебе, боже, что нам не гоже». А я доказал, что надо говорить: «На тебе, небоже…» – т.е. на тебе, «бедняк». Никто этого не знал, а я… По этому «а я» я узнал Ценского. В первую минуту мне хотелось войти к директору и сказать, что «небоже» «открыто» Далем в его знаменитом предисловии к «Пословицам», и Ценский здесь ни при чем. Но вошел и пожалел его. К тому же он в это время говорил: – «Ваш Толстой – дутая знаменитость, а я…» Этот эгоцентризм сочетался в нем с махровым невежеством, стоит прочитать его повесть о Лермонтове1, его «Гоголь уходит в ночь»2, чтобы понять, как низок был его культурный уровень. Но талант у него был большой и несомненный. «Печаль полей», некоторые рассказы — первоклассная русская проза. Когда он жил у меня в Финляндии, он брал с собой толстую тетрадь и простой карандаш, уходил в лес, садился на пенек и писал целый день, писал вдохновенно и радостно – и приходил уже в сумерки, когда коровы возвращались с поля. Я очень любил его в эти часы. Были такие счастливые времена, когда он в два-три дня исписывал всю тетрадь почти без помарок. И как великолепно он читал свои вещи! И было странно, что этот подлинный талант, только что переживший такой высокий подъем, вдруг превращается в вульгарного прапора, который, уходя из дома, непременно острил: Ухо жуя Ухожу я,
и вместо «до свидания» говорил «досвишвеция». Я любил его нежно, мне была дорога музыкальность его дарования, симфоничность его искусства. И потому так велико было разочарование во всех его последних вещах. Эта «Севастопольская эстрада»3 есть вещь графоманская, как и все прочие опусы этого рода. Вообще из поэта он превратился в самодовольного борзописца, способного в разговоре только восхвалять себя и запугивать собеседников своим величием. Это было раньше всего неинтересно. У меня сохранилось около 20 или 25 его писем, но я Письма К.И.Чуковского С.Н.Мотовиловой | 189
давно не перечитывал их. Все нет времени. Сейчас пишу о Куприне, в жену которого (кстати сказать) Ц<енский> был дикарски влюблен. – Черткова я знал лично – именно таким, как Вы его описываете. Целую Вашу руку, желаю радостей и светлого настроения. Что Вы все поминаете свои 80 лет. Мне тоже 80 – но я не хвастаю. Ваш К. Чуковский Присылайте о С.Н. Ц<енском>
1
Сергеев-Ценский С.Н. Мишель Лермонтов. Роман. В 3-х ч. Рис. Т. Мавриной. М., 1933. 2 Сергеев-Ценский С.Н. Гоголь уходит в ночь. Повесть. Грав. на дереве Н. Дмитриевского. М., 1934. 3 Имеется в виду исторический роман С.Н. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» (1937—1939, Государственная премия СССР, 1941).
Подготовка текста и публикация М. Петровского. Вступительная заметка Ю. Веретенниковой
190 | Епістолярія
ПОСМЕРТНО РЕПРЕСОВАНИЙ ІВАН КУЛИК Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера Наприкінці 1950-х Петро Шелест, товариш і протеже Микити Хрущова, очолив ЦК КПУ і Комісію Верховної Ради СРСР із реабілітації репресованих. В Україні розпочалась короткочасна відлига. В цей час до української культурної пам’яті повернулися імена багатьох поетів і письменників, представників «розстріляного відродження» (Лавриненко), які загинули за часів сталінського терору. Серед посмертно реабілітованих був Iван Юліанович Кулик, легендарний український поет, письменник, культурний і партійний діяч, один з товаришів Миколи Скрипника, який мріяв поєднати комуністичну утопію з українським національним відродженням. Iван Кулик, справжнє ім’я – Iсроель Юдович Кулік (1897-1937), народився в Шполі, в родині меламеда, викладача талмуд-тори, початкової релігійної школи. Дома розмовляли мовою їдиш. Мемуарист свідчить, що Куліки також розмовляли чистою російською, без акценту. Невздовзі батьки переїхали до Умані, де Iсроель затоваришував з селянськими хлопчаками – він тікав із талмуд-тори до парку Софіївка і разом з ними грався в козаків-розбійників. Iсроель був надзвичайно обдарованим хлопчиком. Він збирав навколо себе дітей свого віку і читав їм уголос перекладні – переважно неоромантичні англійські та американські – романи: Майн Ріда, Джека Лондона, Джозефа Конрада, Фенімора Купера. Коли за підпільну діяльність заарештували його старшого брата, Iсроель став зв’язківцем – носив до міської в’язниці цидулки, заховані в хліб чи овочі. Українська культура була для нього не менш важливою, ніж гра в марксистське підпілля. Дванадцятирічним парубийком | 191
Iсроель подорожував по селах Уманщини і збирав місцевий фольклор, передусім – візуальну народну творчість: перемальовував різблені орнаменти, копіював зображення на писанках тощо. На початку 1910-х він зробив доповідь про українській фольклор на засіданні Уманської філії Товариства охорони пам’ятників – на його доповідь звернула увагу київська газета «Рада». Iсроель мріяв про кар’єру художника, але грошей вистачило тільки на півтора роки навчання в Одеському художньому училищі. Він повернувся додому, працював улітку декоратором трупи Суходольского – про його дивовижні декорації писала уманська преса – але романтика подорожі захопила його. Iсроель вирішив емігрувати до Америки. Америка виявилася зовсім іншою, не схожою на романтичну країну Майн Ріда і Фенімора Купера. Iсроель, тоненький, невеличкий на зріст єврейський хлопчик, пішов заробляти на життя – працювати на пенсільванських шахтах. Робоче емігрантське середовище сформувало його соціалістичні переконання і привело його до редакції марксистського нью-йоркського часопису «Новий мир». Iсроель став Iваном Куликом, двомовним журналістом, який за період з 1915 по 1917 рік надрукував щонайменш сто статей в російській та українській емігрантській пресі. В Нью-Йорку Кулик інтенсивно спілкувався з Миколою Бухаріним: бухарінська концепція всесвітньої комуністичної революції справила на нього величезне враження. Кулик відчув, що саме так, в утопічно-всесвітньому революційному контексті можна буде вирішити і єврейське, і українське питання. Коли в Росії розпочалася лютнева революція, Кулик разом із Бухаріним повернувся на батьківщину – через Японію і Владівосток. Наступні п’ять-сім років його життя були не менш авантюрними. Кулик був серед перших засновників більшовицької партії України, першим головою загону червоних козаків, більшовицьким агітатором і розвідником в Західній Україні, редактором Кам’янець-Подільскої газети, військовим комісаром, двічі пораненим, нарешті – в’язнем, якого польські легіонери засудили до розстрілу. Кулику пощастило: він вийшов з в’язниці – і виніс із собою першу збірку своїх українських поезій «Мої коломийки» (надруковано 1921 року). Пізніше з’явилися збірки «Зелене серце» і «В оточенні». Критика помітила Кулика – поета-урбаніста, експериментатора,
192 | Епістолярія
талановитого стилізатора, який майстерно відтворює українською мовою різноманітні жанри афро-американського та англійського пісенного фольклору – блюз, степ, спірічуел, баладу, джаз тощо. Коли 1924 року Лазар Каганович проголосив курс на українізацію, кар’єра Кулика пішла вгору. Він поїхав до Канади торговельним представником Української Республіки (фактично – першим українським консулом). Канадська діаспора прийняла Кулика як повноважного представника української культури: Кулик друкувався в українській пресі, керував українським хором, був режисером аматорських театрів, виступав з доповідями – від Ванкувера до Оттави – і допоміг заснувати канадську філію харківської літературної групи «Гарт». З Канади Кулик повернувся за два роки з двома романами – «Подорож Василя Роленка» і «Записки консула», а також із фундаментальною «Антологією американської поезії», де вперше з’явилися в українських (куликівських) перекладах американські класики, Уолт Уїтмен та інші. Юрій Клен (Освальд Бурхгардт) назвав антологію видатним явищем літературного життя. Наприкінці 1920-х Кулик – разом з Iваном Микитенком – помітна фігура на літературному обрії. Він зцементував харківський «Гарт», заснував Вапліте, підтримав групу «Молодняк», об’єднав творчу інтелігенцію у ВУСППі (Всеукраїнській спілці пролетарських письменників), помітив талановитих молодих письменників, таких як Сава Голованівський і Леонід Первомайський, і допоміг їм увійти в літературу, домігся публікації тридцятитомного зібрання творів Володимира Винниченка. Одночасно Кулик продовжував свої літературні експерименти. В 1927-у з’являється його поема «Канада» – дивовижна революційна утопія з Махном під Альбертою, волинською партизанщиною в Британській Колумбії і червоним прапором над оттавським совнаркомом. У 1929-у році Кулик видав свою «Чорну епопею» – епічну поему, де вперше американські негри співають, танцюють і моляться українською мовою. В 1930-х Кулика обирають першим секретарем української спілки письменників, з 1935 він очолює Партвидав. Коли за ним прийшли в 1937-му році, Куликові було що інкримінувати – від лівого ухилу і зв’язку з Бухаріним до правого ухилу і товаришування зі Скрипником. Звинуватили Куліка і в українському націоналізмі – адже він насправді зустрічався з Вин-
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 193
ниченком і готував його приїзд до України… Того ж року Кулика і його дружину, поетку Луціяну Пьонтек, було страчено. Кулик зник з поличок бібліотек – до кінця 1950-х. Повернення Кулика було не безумовним. Українською з’явився переважно «комуністичний» Кулик; «націонал-комуністичний» Кулик, Кулик всесвітньої марксистської революції залишився нереабілітований. Критик Iгор Поступальський писав головному радянському церберові Михайлу Суслову, щоб пробити переклад «Записок консула» російською мовою. В Україні журналіст і їдишистський поет Юхим Бейдер (Хаїм Волькович Бейдер, 1920-2003) з Кам’янця-Подільского, по крихітках зібрав розсипані по українських, канадських і американських газетах і часописах статті і памфлети Куліка, видав (подолавши шалені перепони) збірку спогадів про Кулика, написав першу монографію про куликівську творчість і вирішив підготувати до друку тритомник творів Кулика. Бейдера активно підтримав Леонід Первомайський. Їхнє листування, яке ми пропонуємо читачеві, – це розповідь про спробу видати зібрання творів Кулика. Це стислий епістолярний роман про остаточний кінець української націонал-комуністичної утопії. Шелеста зняли, відлига закінчилася, почалися репресії проти української творчої інтелігенції. Бейдер поїхав спочатку до Біробіджана – редагувати їдишистську газету, в 1980-х опинився в Москві заступником головного редактора часопису «Советиш геймланд», потім, уже в Нью-Йорку – постійним автором їдишистської газети «Форвертс». Монографія Бейдера про творчість Кулика зникла в редакційних архівах видавництва «Дніпро». Зібрання творів Кулика не було надруковано. Матеріали тритомника потрапили в Відділ рукописів Iнституту літератури НАН України. Листи Леоніда Первомайського до Хаїма Бейдера зберігаються в сімейному архіві Бейдера (Бруклін, Нью-Йорк). Листи 7 (від 30 травня 1970 р.) і 1 (від 22 грудня того ж року) були опубліковані в книзі: Леонід Первомайський. Вибрані листи: 1970-1973. К., 2008. Для збереження послідовності подій їх не вилучено з пропонованої добірки. Щира подяка Єві Лодзерник (Нью-Йорк) і Володимиру Бейдеру (Єрусалим) за можливість використати і вибірково надрукувати ці документи.
194 | Епістолярія
1 Ірпінь 13 вересня 1967 Дорогий товаришу Бейдер! Дуже тішать мене плідні наслідки Ваших героїчних розшуків і головне – та відданість, з якою Ви узялися за цю тяжку роботу. Не маю сумніву, що Ви впораєтеся з нелегким завданням і доведете свою працю до кінця. Треба обов’язково подати заявку до в<идавницт>ва «Дніпро» на серійну книжку про Кулика1. Обсяг її справді прокрустівський, але це не повинно Вас зупиняти. Нехай вона буде конспектом тієї більшої роботи, яку Ви збираєтеся здійснити. Крім того, видання хоч і малої книжки поліпшить Ваше матеріальне становище. Мене запевнили у «Вітчизні», що Ваші нотатки про Кулика разом з фотографіями (за винятком однієї, де присутній Хвильовий), будуть надруковані в одинадцятому, ювілейному числі журналу2. Зв’яжіться з Малишевським, відповідальним секретарем редакції, їм потрібні .будуть відомості для пересилки гонорару. Стаття «Іван Кулик і Максим Горький» дуже потрібна.3 Якщо вона буде невелика, можна надрукувати в «Літ<ературній> Україні», коли ж більша – у «Вітчизні» або якому іншому журналі. Будь-яка редакція вхопиться за цей матеріал, особливо, коли Вам пощастить здобути копії листів Кулика (пишу листів, бо пам’ятаю, що їх було два). Один лист – відповідь Горького – був видрукований у книжечці «Горький и рабочие корреспонденты», бібліотечка «Огонек», мабуть, наприкінці тридцятих років. Спасибі за турботу про стан мого здоров’я. Тепер я вже в нормі, сподіваюся, що й далі буде не гірше. Буду в Києві-Ірпені до середини листопада, радий буду зустрітися з Вами у зручний для Вас час. Мої телефони – місто Б4-83-60, Ірпінь – 417-443.4 Сердечно вітаю Вас і міцно тисну руку. За газети і бібліографію велике спасибі. Л. Первомайський Усі потрібні листи до архівів здобудемо, коли приїдете у Київ.
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 195
1
Йдеться про монографію Бейдера про Кулика, яку він написав для видавництва «Дніпро», але її не було надруковано. 2 Микола Хвильовий (Фітільов, 1893-1933) – видатний поет, письменник і публіцист, пропагував європеїзацію української літератури. Коли зрозумів, що епоха націонал-комунізму закінчилася, кінчив життя самогубством. 3 Йдеться про спілкування Кулика з Горким під час скандальної подорожі Горького до Харкова, коли Горкий негативно висловився про запропонований переклад романа «Мать» українською мовою і назвав українську мову «діалектом», що обурило харківську творчу інтелігенцію. Див. Юрій Луцький, «Літературна політика в радянській Україні, 19171934» (Київ: Гелікон, 2000), 135. 4 Після антисемітської кампанії 1949 року і цькування Первомайського 1956-57 рр., поет оселився на своїй дачі в Iрпені, щоб не спілкуватись і навіть не зустрічатися з просталіністськими літераторами, його сусідами по будинку Роліт.
2 Київ 17 грудня 1967 Дорогий Юхим Володимирович! Статтю, як Ви просили, я передав у «Літературну Україну». Боюсь тільки, що обставини для неї, як і для ювілею Бараташвілі, складаються не дуже сприятливо: саме в ці дні святкуватиметься п’ятдесятиріччя Радянської України і на газетних шпальтах буде завізно. Але поживемо – побачимо. Не обтяжуйте себе перепискою, а тим більше фотографуванням моїх давніх гріхів, які потрапляють Вам на очі під час бібліографічних розшуків. Від моїх старих писань настрій у мене не підвищується.5 Коли щось побачите – занотуйте та й годі, а я вже сам при нагоді вирішу чи варто його виводити під світло сучасності з темряви забуття, говорячи високим штилем. Бажаю найбільших успіхів. Л. Первомайський 8 черв<ня 19>68.
196 | Епістолярія
5
Первомайський має на увазі свою творчість «комсомольскої» доби, коли 1926-1928 роках він мешкав у Харкові і друкувався в таких часописах, як «Молодняк», «Література і побут» і «Літературний ярмарок».
3 Дорогий Юхим Володимирович! Спасибі Вам велике за все – і за добрі побажання, надзвичайно цікавий дружній шарж майже сорокалітньої давності (Усенко бачив його і сказав, що він досить вірно відбиває тодішні наші стосунки), а особливо за чудовий переклад «Землі» (правда, коли б не транскрипція, я не зміг би його прочитати).6 Не можу писати докладно – втомився і прихворів. Сподіваюсь, що Ви не образитесь на мене за ці надто стислі рядки. Бажаю здоров’я, успішної роботи! Ваш Л. Первомайський
6
Йдеться про переклад мовою їдиш одного з найпатріотичніших віршів Первомайського з одноіменної збірки «Земля» (1943).
4 28 липня 1968 Ірпінь Вельмишановний товаришу Бейдер! Я одержав Ваш лист у лікарні і одразу ж передав замітку про відкриття меморіальної дошки Куликові до «Літературної України»7. Ви же, мабуть, бачили її в газеті, а мені не довелося, через те я й не знаю, як її надруковано, – чи не скорочено або ж спотворено, як це часто буває в практиці цієї редакції. Решту матеріалів передам найближчими днями до «Вітчизни» (інші видання не мають змоги давати кліше). Думаю, що пощастить домовитися про повну публікацію, але для цього мені треба самому бути в Києві і вести відповідні пертрактації.
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 197
Ви зробили чудову справу, розшукавши цей дорогоцінний матеріал. Фотографи просто чудові. Після використання у журналі, коли Ви дозволите, я передам їх у рукописний відділ Інституту Літератури, де потроху збирається фонд І. Кулика. Не маю сумніву, що вас чекають ще цікавіші знахідки і відкриття. Є три джерела, які треба обов’язково дослідити, щоб знайти автобіографію поета: 1) Архів Міністерства Закордонних справ, 2) архів ЦК КПУ та 3) архів Радянського воєнкомату міста Києва.8 Коли не в усіх трьох, то хоч в одному повинна була зберегтися власноручна автобіографія Івана Юліановича. Знайти її і опублікувати, значило б розв’язати багато заплутаних моментів його біографії, яка поки що ґрунтується на неуточнених підставах. Хотілося б вірити, що Вам пощастить в цьому. Бажаю вам найбільших успіхів. Вибачте, що пишу мало, почуваю себе ще досить кепсько. Щирий привіт! Л. Первомайський Якщо не важко, надішліть бібліографію з Життя і Революції, може, <нрзбр!>
7 Бейдер був ініціатором встановлення меморіальної дошки на будинку, де в 1920-ті рокі містилася редакція газети «Червона правда», яку редагував Кулик. 8
Первомайський не помилився: саме в архіві МВД було знайдено стислу автобіографію Кулика, яку Бейдер використував у своїх літературних розвідках.
5 4 листопада 1968 Київ Дорогий Юхиме Володимировичу! Вибачте, що відповідаю з запізненням – на те було багато причин, з яких не остання – кепське самопочуття. Не будемо на ньому спинятися і перейдемо до справ.
198 | Епістолярія
Проспект збірки творів І. Кулика мене в основному задовольняє. Можливо, тільки доведеться звести його до трьох томів, вилучивши початківські, мало цінні в художньому відношенні речі або давши їх в поодиноких зразках. Так само і критику та публіцистику слід давати не тільки з купюрами, як ви пропонуєте, але й у суворому виборі. Треба вибрати найцінніше зі спадщини, як поетичної, так і прозової. Не знаю, чи витримує сучасний рівень вимог «Отаман американець» та «Ганька на трибуні». Про це, можливо, слід писати в передмові, а збільшувати за рахунок неповноцінних речей обсяг видання не варто. Нам і трьох томів буде не легко добитися. Після свят ми викличемо Вас на засідання комісії, хоч не знаю, чи пощастить зібрати її у повному складі. Та це, зрештою, не так і важливо. Домовився з Архівом-музеєм літератури і мистецтва про утворення фонду І. Кулика. Але для того, щоб його утворити, потрібні оригінали документів, творів, листів та інш. На крайній випадок початковими оригіналами можуть бути фотографії, спогади сучасників. Отже, добре було б, щоб Ви привезли з собою ті оригінали фотографій, які передали Вам сестри Кулика, а також оригінали спогадів, які є у Вашому портфелі. Бланку комісії не треба замовляти ні в якому разі. Жодна комісія, і в Києві, і в Москві не має свого бланку – для напів-офіційної, суто громадської справи це і не викликається потребою і звучало б бюрократично. Я одержав листа від комісії по спадщині Еренбурга, просто товариський лист та й годі. Інакше і не повинно бути. Отже до скорої зустрічі. Бажаю щасливих свят! Л.Первомайський
6 1 березня 1970 Дорогий Юхиме Володимировичу! Я вирішив не посилати матеріалів, що надійшли з Нью-Йорка від Батюка.9 По-перше, їх дуже багато, а в мене немає ні такого пакета, ні часу, щоб зробити його самому; по-друге, він надіслав на ім’я одного зі співробітників київського мінзаксправ ще один пакет
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 199
з матеріалами, – можливо, серед них є щось таке, чого Ви не маєте. Треба нам буде все це разом розглянути, потрібне залишити, а непотрібне нарешті таки здати в Архів Літератури і Мистецтва. Лист про вірші Кулика з «Робітниці» та «Українських робітничих вістей» до П. Кравчука надсилаю сьогодні ж, – можливо, він виконає свою обіцянку і не затримає з відповіддю.10 Нетерпляче чекаю третього тому. Видавнича ситуація дуже ускладнилась. Ми не повинні давати підстав видавництву обвинувачувати нас у зволіканні, отже, коли це можливо, треба прискорити темп роботи і не пізніше другої декади березня покласти третій том на стіл у «Дніпрі». Знаю, що це не легко, але сподіваюсь, що Ви подолаєте всі труднощі. Бажаю всього найкращого. Зі щирою пошаною Л. Первомайський 9 Йдеться про числені публікації Кулика в російсько- і українськомовній емігрантській пресі 1915-1917 рр. (в першу чергу, в «Новом мире»). 10 Кулик друкувався в цих двох канадських газетах в 1924-1927 рр.
7 30 травня 1970 Ірпінь Дорогий Юхиме Володимировичу! Виходіть, Ваш переїзд до Ленінграда таки став доконаним фактом...11 Ну що ж, доводиться узяти це до уваги і сподіватися, що за допомогою пошти ми підтримуватимемо постійний зв’язок і таки доведемо до кінця тяжку справу видання Куликових творів та збірника його пам’яті. На Комарницького не зважайте. По-моєму, він просто впадає в маразм. Усе, що він пише, слід віднести на рахунок гострого склерозу. Він і мені влаштував істерику в кількох листах, які я вимушений був скласти в конверт і відправити йому на згадку. Тут діє ще й провінціальна амбітність... Бог з ним! Спогади його ми надру-
200 | Епістолярія
куємо, і про бібліографію питання вирішимо самі, ніякої його згоди для нас не треба, – треба тільки віддати йому належне десь у передмові чи післямові і не брати до уваги його хоробливе роздратування.12 Хотів би Вас просити, щоб Ви захопили з собою у Київ усі вже використані матеріали для збірника і тритомника, які я Вам дав свого часу: треба нарешті передати їх в Архів мистецтва і літератури разом з тими, що зберігаються у мене. Дещо знову надіслав Кравчук. Кілька днів тому прийшов лист з Тернополя від якогось М.М. Ониськова, який – наскільки я зрозумів – працював з Куликом у Галвидаві. Ониськів надіслав кілька своїх заміток, вміщених у тернопільській газеті, не дуже цікавих, і публікацію п’ятьох листів Кулика до М.Тарновського...13 Боюсь, вони вже були опубліковані у «Літературній Україні», але, можливо, там були інші листи. Приїдете – подивитесь, я на свою пам’ять не покладаюсь. Чому б я мав сердитись на Вас за те, що Ви такої високої думки про мою «Пушту Фельдвернекі»? Навпаки, я дуже радий і вдячний за те, що ви її висловили.... Пишеш, як у безодню, чорну й глуху, з якої не чуєш ні гуку, ні відгуку. Часом здається, що ніхто тебе й не читає. Боюсь. що на всю соборну Україну є лише кілька чоловік, які розуміють і сприймають мої вірші... Для них вже минув або ще не настав час. Та силу свою я знаю і цілком спокійно ставлюся до глухоти й німоти моїх сучасних читачів. Від поезії не можна і не слід вимагати негайності дії, як і від науки. Великий Ейнштейн говорив, що він любить колоти дрова, бо одразу ж бачить результат своєї роботи... З творчістю справа куди складніша – повинні пройти роки, щоб проросло зерно і дало плід. З приводу цього є чудові слова у Антуана Сент-Екзюпері: «Єдина перемога, яка не викликає у мене сумніву, – це перемога, закладена в силі зерна. Зерно, кинуте в чорнозем, уже здобуло перемогу. Але повинен пройти час, щоб настала година його торжества у дозрілій пшениці». Отож і я сію в «рахманний чорнозем», а що не буду свідком торжества мого посіву у дозрілій пшениці, то байдуже... Ґрунт, волога, тепло і час зроблять свою справу.
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 201
Бажаю Вам упоратись з переїздом і добре влаштуватися на новому місці. З листом до Леніградської спілки спробуємо щось зробити. Міцно тисну руку. Ваш Л. Первомайський 11
В 1970-му році Бейдер переїхав до родини сина, який оселився в Ленінграді. Незважаючи на помiч Первомайського, на роботу в Ленінграді Бейдер влаштуватися не зміг. 12 Микола Комарницький – уманський журналіст, який знав Кулика в 1910-1920-ті роки. Його спогади надруковано в збірці «Поет революції: спогади про Iвана Кулика». Під ред. Ю. Бейдера (Київ: Радянський письменник, 1971). 13 Микола Тарновський (1895-1984) – український поет, провів півстоліття в американськії еміграції, наприкінці життя повернувся в Україну.
8 24 вересня 1970 Ірпінь Дорогий Юхим Володимирович! Дуже прикро мені, що справа з Вашим влаштуванням в Ленінграді так затяглася. Розумію, що справа ця дуже важка, хотів би Вам чимось допомоги, але що вдієш у таких обставинах і на такій відстані? З Куликом справи посуваються дуже мляво. Н.П. Лісовенко запевнила мене, що Бандура дав розпорядження розпочинати роботу над тритомником, а коли я звернувся до Струтинського, якого це розпорядження прямо торкається, він відповів мені, що не починали, збираємося і т.д. Збірником у «Радянському письменнику» цікавляться, тут справа цілком реальна, оскільки на це видавництво Спілка може здійснювати свій вплив. 3акінчуйте підготовку матеріалів, часу залишилося дуже мало, не треба затримками давати зайві козирі в руки тим, хто хотів би зірвати і цей захід. На щастя, стаття Кравчука знайшлася. Є ще спогади одного з працівників Галревкому, здається, я писав Вам про них.14 202 | Епістолярія
Публікацію франкового перекладу (точніше – Куликового перекладу з Франка) – знаю, я сам влаштовував її в «Літ<ературній>Українї». Приїзд Ваш поки що не викликається потребою, якщо така потреба виникне, я одразу ж дам Вам знати. Відповідаю коротко і невчасно – Євдокія Савелівна тяжко хворіла, не було у мене ні сил, ні часу.15 Бажаю, щоб усе у Вас влаштувалося якнайкраще. Привіт родині. З пошаною Л. Первомайський
14 15
Йдеться про Галіційський революційний комітет. Йдеться про дружину Первомайського.
9 26 жовтня 1970 Київ Дорогий Юхиме Володимировичу! Не можу знайти Вашого останнього листа – десь він подівся з мого столу, тому відповім, можливо, не на всі питання, що містилися в ньому. Головніші пам’ятаю. У «Дніпрі» справа, здається, рушила з місця. Бандура наказав починати роботу над тритомником, а Струтинський поклявся мені, що до жовтневих свят віддасть його на рецензію. Хто б не був рецензентом, робота його чекає колосальна, часу вона забере чимало, – Струтинський мріє, щоб рецензент уклався в три місяці. Отже й нам доведеться набратися терпіння. В «Радянському письменнику» чекають рукопис книги спогадів. Тут, можливо, пощастить розв’язати питання про видачу Вам авансу, хоч справа це не дуже легка – і юридично, і тому, що там має змінитися директор. Але щось зробимо. Ви стільки часу й праці віддалі Куликові, що було б злочином Вас не підтримати у критичному становищі.
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 203
Кравчука не посилаю – боюсь, щоб не пропав на пошті, хоч такі випадки трапляються, кажуть, дуже рідко, а в моїй практиці їх зовсім не було. Усе, що я посилав, люди одержували, але все-таки боюсь. Крижанівський погодився прочитати спогади І. Дубинського, Н. Суровцевої та статтю О. Левади ще до Вашого приїзду, будемо сподіватися, що він виконає обіцянку.16 Можу ще сказати, що вся робота у нас попереду, видавництва обидва будуть з нас варити воду, але що зробиш... Нічого не зробиш… Треба буде працювати. Євдокія Савелівна поправилася і вітає Вас. Про приїзд повідомте заздалегідь. Міцно тисну руку. Ваш Л. Первомайський
16
Степан Крижанівський (1911-2002) – провідний український літературний критик, допомагав «пробити» публікації Кулика; йдеться про спогади, які – з цензурними купюрами – з’явилися в збірці «Поет революції».
10 9 листопада 1970 Київ Дорогий Юхиме Володимировичу! Одержав дуже цікавий і цінний Ваш лист, поспішаю відповісти хоч на головніші його аспекти. Насамперед про матеріали до збірника спогадів. 1.З моїх статтів треба покласти в збірник «Поезію Івана Кулика». Поки збірник редагуватиметься, я доповню її статейкою з «Дня поезії» та іншими матеріалами, які є в моїй пам’яті, а також поширю та уточню оцінку творчості Кулика. 2. Будемо просити Крижанівського написати щось на кшталт передмови. З. Кравчука треба давати ту статтю, яку він надіслав спеціально для нас.
204 | Епістолярія
4. Про Кучинського повідомив і прислав його спогади не Кравчук, а Батюк. В його листах є ім’я Кучинського – Ян. Він тепер доживає свій вік на невеличкій пенсії. 5. Матеріали, що має Олег Микитенко, постараюся здобути.17 6. Сьогодні мені мають принести шарж на Кулика роботи чеського художника і письменника Адольфа Гофмейстера, разом з шаржем Кукриніксів його треба буде вмістити в збірнику. Тепер про Ваш приїзд. Приїхати Вам обов’язково треба. Ми Вам надішлемо грошей на поїздку, як тільки Ви повідомите, як їх адресувати... До здачі рукопису у видавництво з ним мусить ознайомитися комісія, практично це значить Крижанівський та я, Крижанівськнй тепер уже читає спогади Суровцевої, Лубенського і, здається, Кравчука. На решту піде, можливо, тиждень. Не переобтяжуйте збірника примітками, здається, інші подібні збірники обходилися зовсім без них. Був у Москві на черговому пленумі правління. Бачив Дудіна, він одразу ж заговорив зо мною про Вас, клявся, що хотів зробити усе можливе, але безсилий…18 Ох, про найголовніше забув! Тритомник, нарешті, пішов на рецензію. Рецензент – Моргаєнко, він має здати рецензію на всі три томи в січні.19 Якщо зважити на те, що йому треба прочитати 90 аркушів, це не такий і великий строк. В усякому разі, справа зрушила з місця. Отже повідомте, як адресувати грошовий переказ – і до скорого побачення. Тисну руку! Л. Первомайський
17
Олег Микитенко (нар. 1928) – український літературний критик, син Iвана Микитенка (1897-1937), видатного літературного діяча 1930-х рр., найближчого куликівського товариша, з яким Кулик певний час очолював Спілку письменників. 18 Михайло Дудін (1916-1993) – російський поет і перекладач. 19 П. Д. Моргаєнко (1922-1990) – український літературний критик.
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 205
11 22 грудня 1970 Дорогий Юхим Володимирович! Одразу ж після Вашого від’їзду я одержав вирізку з газети, яка видається в Чернівцях, із записом спогадів Крейтора. Записав їх заступник редактора Фостій. Усе було б дуже добре, коли б у матеріалі, який ви подали до збірника, не повторювалися слово в слово цілі абзаці з буковинської газети. Як це трапилося, я не можу зрозуміти і, правду скажу, не хочу вдавався в подробиці. На мою думку, запис спогадів Крейтора можна дати тільки в тому випадку, коли під ними буде підписано «запис Фостія з доповненнями Бейдера»... Коли ж їх справді написав сам Крейтор, то ми мусимо мати документальне підтвердження цього факту у вигляді рукопису, інакше може виникнути скандал, якого б я не хотів і який Вам також аж ніяк не потрібний. Чекаю термінової Вашої відповіді з цього приводу. Щодо матеріалів, які ви розшукали в бібліотеці, то хотів би мати з «Літератури і побуту» вірш «Мандрівник» з № 1 за рік 1928, вірші «У п’ятницю ввечорі» та «Пейзаж» з № 13 за той же рік, а також нотатки «Над Золотим Рогом» з № 13 за 1929 рік.20 З «Глобусу» мені потрібний вірш «Незнайомій дівчині». З «Молодого більшовика» вірші «Матері» та «Знаю – сотні боїв промайнуть» (№ 3), оповідання «Крихта життя» (№ 5) за 1925 рік. Оповідання «В Дев’ятнадцятий рік» з № 2-3, 1926 року я хотів би мати сфотографоване двічі – 1) текст з портретом і 2)окремо портрет у збільшенні хоч би 13х18. Якщо будете мати час і бажання, замовте за мій рахунок. Надіслати можна буде накладною платнею, так буде найпростіше. Як просувається справа з Вашим трудовлаштуванням? Бажаю щасливого Нового року Вам і всій Вашій родині. Тисну руку! Л. Первомайський
206 | Епістолярія
І ще одна дописка: від Кравчука одержав переписані з магнітофонної плівки спогади трьох канадських робітників про співпрацю з Куликом. Надзвичайно цікаві – просто клад. ЛП... 20
Тут і далі в цьому листі йдеться про публікації Леоніда Первомайського в українській периодиці 1920-х років. У Первомайського не залишилось ані оригінальних текстів раннiх творiв, ані копій, оскільки увесь його архів було знищено під час війни.
12 13 лютого 1971 Дорогий Юхиме Володимировичу! Одержав фотографії та додаткові матеріали. Негайно надсилайте малюнки Кулика та шаржі на нього. Увесь ілюстративний матеріал треба подати одночасно. Мені доведеться відкинути одразу ж увесь непридатний для репродукції і технічний брак, – буде краще, коли у видавництві його не побачать. З літературними додатками справа ще складніша. У збірнику замість запланованих дванадцяти – аж п’ятнадцять аркушів. Можливо, пощастить домовитись про збільшення обсягу, але ж чи пощастить таки? Можна додати тільки висловлювання Бажана і Коротича.21 «Мудрість» Полторацького дуже сумнівна, обійдемося без неї. Коли серед Ваших останніх знахідок є щось винятково цікаве і важливе, а головне – коротке – надсилайте терміново, коли ж немає – не витрачайте на це часу. По телефону я вже казав Вам, що є рецензії на перші два томи, на третій Моргаєнко має подати до кінця місяця. Фільм і меморіальну дошку затверджено у відповідних планах. Гроші з видавництва незабаром одержите, вам належить 60%, решта після підписання книги до друку. Оце, здається, й усе. Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 207
Ще раз – не затримуйте малюнків. Євд<окія> Сав<елівна> почуває себе краще і сердечно Вас вітає. Міцно тисну руку. Л. Первомайський
21
Микола Платонович Бажан (1904-1983) – видатний український поет. Віталій Олексійович Коротич (нар. 1936 р.) – український поет-шестидесятник і публіцист.
13 9 березня 1971 Дорогий Юхиме Володимировичу! Після останньої нашої розмови по телефону я уважніше переглянув рукопис збірника і переконався, що він зовсім погано відредагований. Макаров поробив невиправдані скорочення, стилістики зовсім майже не торкався. Я відклав усі свої справи і сиджу тепер – редагую все наново. Отже посилати збірник Вам у такому вигляді не буду, тут і передрукуємо, а Вам надсилатиму тільки для остаточної вичитки (частинами) та для внесення остаточних змін і виправлень у примітки. Від багатьох речей довелося відмовитися з причин не від нас залежних. Після багатьох розмов з Крижанівським ми вирішили не вміщувати спогадів Суровцової, в них таки справді багато туману – чи усе переплуталося у старої в голові, чи такий вже напрямок її думання.22 Я намагався порятувати справу шляхом скорочень, але з того не вийшло нічого. Документів з партійних архівів видавництво не має права друкувати без спеціального дозволу, а дозвіл такий забрав би у нас дуже багато часу, та й головна наша установка – Кулик як письменник, отже від усього, що виходить за цю межу, доводиться відмовлятися. Збірник пішов на другу рецензію, хто її пише і коли вона буде – не знаю. Чекати її не будемо. Якщо будуть якісь істотні зауваження, можна буде їх використати, коли вже рукопис буде хоч так-сяк готовий до виробництва.
208 | Епістолярія
Отже чекайте першої порції передруку. Як там мої матеріали, які я просив Вас перефотографувати? Чи є у вас гроші, щоб їх викупити? Коли щось у моєму листі не зрозумієте, дзвоніть – на словах пояснити простіше. Тисну руку! Л.Первомайський 22
Надія Суровцева (1896-1985) – українский громадський діяч, працювала в секретаріаті Центральної ради і в закордонних жіночих організаціях. Знала Кулика по Умані. Мешкала у Відні, під час українізації повернулася на батьківщину, де ії було репресовано. «Туман» в ії спогадах – числені розповіді про єврейське дитинство Iсроеля Куліка, що їх було вилучено з публікації спогадів Суровцової в збірці «Поет революції».
14 9 січня 1971, Київ Дорогий Юхиме Володимировичу! Будемо вважати справу зі спогадами Крейтора вичерпаною. Напишемо «Літературний запис Фостія і Бейдера» або якось інакше в цьому ж дусі, і всі будуть задоволені. Одержав від Кравчука ще три записи спогадів канадських знайомих Кулика. 1) Катерини Шатульської, вдови Куликового приятеля Матвія Шатульського, 2) Івана Бойчука, активіста робітничого руху з Торонто. 3) Колективні спогади Людвіки Матиміш-Лукіан, Тимофія Ганусяка та Петра Павлишина, робітників з Монреалю. Спогади скупі, але надзвичайно цікаві. Зараз вони передруковуються, коли будуть готові — додам до збірника. До Комітету в справах кінематографії пішов лист за підписом Гончара про створення фільму.23
Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 209
З річкового пароплавства відповіли, що зараз пароплави не будуються, і через те вони не можуть виконати прохання Спілки. З «Дніпром» будемо чекати до кінця січня, а потім почнемо штовхати справу далі. «Книжка, якої я не напишу» – у мене є, фотографувати цю замітку не треба. Що ж Ви думаєте робити з трудовлаштуванням? Куди переїздити? Може, краще від усього вернутися в Кам’янець? Там і робота буде, і до Києва ближче. Подумайте, бо куди Ви поїдете? В Ленінграді Ваші сини, в цьому був смисл переїзду, а в чуже місто... Ні, так дорослі люди не роблять, вибачайте за одвертість. Чи одержали Ви гонорар з «Рад<янського> письменника»? Коли треба, я нагадаю. На цей раз усе. Пишіть обов’язково. Міцно тисну руку. Ваш Л. Первомайський
23
Олесь Гончар (1918-1995) – українскьий письменник, в 1959-1971 роки очолював Спілку письменників України.
15 19 серпня 1971 Ірпінь Далеко ж Вас занесло від милого Кам’янця, дорогий Юхиме Володимировичу...24 Не маю ні сміливості, ні права висловлюватись відносно Вашої епопеї. Шкода тільки, що Ви приховували від мене Ваше скрутне становище... Але це вже справа минула, не будемо повертатися до неї. Хотілось би, щоб Ви добре почували себе на новому місці і щоб життя Ваше налагодилось якнайкраще. Я писав Вам на Ленінград, посилали туди ж телеграми з Студії документальних фільмів, відповіді ніякої не було, а фільм треба було пускати в роботу. Сценарій написав заступник головного редактора, про Кулика він нічого не знав, вийшло все занадто поверхово, головний герой – Микола Комарницький. Можливо, Крижанівському 210 | Епістолярія
пощастить щось виправити, він буде офіційним консультантом фільму. Збірник пам’яті Кулика вже на виробництві, незабаром має бути верстка. Видавництво скоротило кількість ілюстрацій, здається, до десяти чи дванадцяти, стільки ж вони дають в інших подібних збірниках. Два нариси посилали на консультацію до Інституту історії, там щось скоротили, не знаю, саме що і в яких нарисах, – мені не показували. З тритомником справа стоїть на мертвій точці, він планується на 1978 рік, та й то скорочений до двох томів. Роботу ще не розпочинали, важко сказати, як воно справді буде. Чи заплатив Вам «Радянський письменник» за впорядкування, переклади, записи і фото? Коли ні, напишіть їм докладну заяву, після верстки вони повинні з Вами остаточно розрахуватися. Багато працюю. На моїх плечах однотомник Петефі і чотиритомне видання Гейне. Петефі перекладаю повністю, Гейне редагую. Свого не пишу нічого – не маю часу та й не хочеться. Незабаром вийде збірник віршів, писаних влітку 1969 року, обов’язково пришлю Вам.25 Бажаю Вам усілякого добра й щастя. Пишіть, не забувайте. Міцно тисну руку! Л. Первомайський
24
Первомайський має на увазі переїзд Бейдера до Біробіджана. Йдеться про поетичну збірку «Древо пізнання»(1971), що разом з «Уроками поезії» (1968) і «Вчора і завтра» (1974) склала найважливіший доробок Первомайського. 25
16 4 березня 1972, Київ Дорогий Юхиме Володимировичу! Не знав, що думати про Ваше тривале мовчання. Дуже радий, що влаштувалися, працюєте, маєте можливість друкуватися. Листи Л. Первомайського до Ю. Бейдера | 211
Про себе нічого екстраординарного написати не можу – щоденна праця, невлаштований побут, втома, знову робота, листи, переклади, коректури, втома, поганий сон, нічне читання книжок – такий кругообіг моїх днів і турбот. На вечорі Кулика мені незручно було виступати, оскільки забагато місця моя персона займає у фільмі: він демонструвався перед виступами письменників, отже і виступав я тільки з екрану, а не в натурі. Примірники «Поета революції» найкраще Вам замовити через київську «Книга – поштою», вони висилають накладною платнею. Яшо є в письменницькій крамниці, в чому я маю сумнів, я надішлю Вам кілька примірників. З усіх боків чую нарікання на безліч помилок у книжці. Мирославу Сопілку перероблено на Мирославу Пчілку (!), одне й те прізвище пишеться по-різному, в тексті Кулик малює декорації в Монреалі, в передмові – у Вінніпегу і т.д. Щось переплутали у спогадах Комарницького... Частина відповідальності за це лежить і на мені, але ж я не редактор і верстку читав нашвидку, багато нісенітниць виправив, але всього не міг помітити. Буде нове видання – виправимо. Твори Кулика заплановано вже на 1974 рік у двох томах, а чи вийдуть вони як планується – невідомо, хоч обіцяють влітку почати готування до друку... Побачимо. Євдокія Савелівна в нормі, вітає Вас. Я також бажаю Вам з дружиною добра й здоров’я. З щирою пошаною Л.Первомайський Публікація та вступна стаття Йоханана Петровського-Штерна
212 | Епістолярія
Н
А
Ш
І
П
У
Б
Л
І
К
А
Ц
І
Ї
«РАЗРАБОТКУ АНТИСОВЕТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРОДОЛЖАЕМ…» Еврейская интеллигенция под надзором НКВД Факты – упрямая вещь, но мифы еще упрямей. Опровергнуть миф фактами и логикой практически невозможно. Поскольку миф осуществляет себя в той части массового сознания, которая к логике и фактам совершенно невосприимчива. Да и сознание ли это? Миф не опровергается логикой и фактами, потому что он никогда логикой и фактами не был доказан. И какие бы неотразимые доводы вы ни приводили, в ответ последует: «А я верю», – и вся мощь фактического и логического вооружения окажется не идущей к делу бутафорией, а эфемерные построения мифа окажутся стойкими убеждениями. Но ведь другого оружия, других средств для поиска и утверждения истины, кроме фактов и логики, кажется, не существует, и ни на чем реальном не основанный, насквозь фальшивый миф продолжает благополучно здравствовать. Ничего не остается, как продолжать усилия для утверждения истины, вполне осознавая их безнадежность… Вопреки исторической реальности, вопреки хорошо документированной историографии продолжает бытовать миф о том, что антисемитская политика советского государства проявлялась-де только в послевоенные годы, а до того будто бы «все было хорошо». Советское государство сокрушало мощную национальную культуру просто потому, что она – национальная. Коммунистическая доктрина была антинациональной по определению, а советский тоталитаризм довел это ее свойство до кровавого абсурда. Традиционный антисемитизм – так сказать, «антисемитизм на уровне фона» – советское государство постепенно выводило на уровень до213
минантного принципа своей внутренней политики. Архивы ВЧК, НКВД, КГБ и прочих органов политического надзора (и политического воздействия) кишмя кишат документами, подтверждающими это. Вот чуть не на удачу выхваченная из архивной необозримости горстка документов о слежке за представителями еврейской интеллигенции – именно в предвоенные годы. Среди объектов полицейского надзора – рядовые работники и люди, чьи имена были широко известны в стране и в мире. В том числе имена тех еврейских поэтов и писателей, которые через полтора десятка лет, уже после войны, будут расстреляны все по тому же обвинению в антисоветском заговоре – по делу Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК). Но уже тогда, во время составления этих документов в 1939 году, они под подозрением. Нет, пожалуй, даже не под подозрением. Они – не догадываясь об этом – уже обвинены. В чем же? Даже гораздые на криминальные фантазии лихие чекисты не могли приписать этим людям ничего, кроме любви к родной национальной культуре и желания служить ей, поддерживать ее и продолжать. Но именно это – простое желание писать и читать на родном языке – представлялось подозрительным и опасным внимательному глазу политического жандарма. Именно это и было в его глазах преступлением. Документы из архива НКВД, предоставленные для публикации Иосифом Зисельсом, публикуются с сохранением написаний оригинала. СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО По делу «БОЕВЦЫ» Дальнейшей разработкой антисоветской части еврейских писателей, проходящих по делу «БОЕВЦЫ» устанавливается наличие глубоко законспирированного еврейского национал-фашистского подполья значительно активизирующего свою антисоветскую деятельность за последнее время. Активные фигуранты разработки ФЕФЕР, ГИЛЬДИН, НИСТЕР-КАГАНОВИЧ (Харьков) и другие в кругу своих едино-
214 | Наші публікації
мышленников открыто обсуждают вопросы о необходимости возрождения еврейской национальной культуры, которая, по словам НИСТЕРА-КАГАНОВИЧА, в СССР гибнет, и определении для евреев самостоятельной территории, так как Биробиджан, как заявил в мае 1939 года еврейский писатель ГОЛЬДЕС, был ошибкой. 8 мая ночью, после заключительного заседания шевченковского пленума союза советских писателей СССР в Киеве, состоялся ужин – встреча киевских еврейских писателей с еврейскими писателями делегатами пленума. Выступивший на ужине ФЕФЕР сказал: «… за последние годы мы еврейская интеллигенция, потеряли много культурных позиций: закрыли еврейские институты, газеты, школы…» Присутствующий на этом ужине еврейский писатель из Москвы КВИТКО, заявил: «… надо продолжать старые еврейские традиции в литературе, изучать историю своего народа и создавать такие культурные ценности, какие создал наш народ на заре своего существования в средние века». В том же выступлении КВИТКО говорил о воспитании молодежи в духе беззаветной любви к родине и большого уважения к своему народу и его истории. Выступление ФЕФЕРА и КВИТКО присутствующими было понято, как призыв к национальному объединению еврейской интеллигенции для борьбы с советской властью за свою независимость. Исключенный в 1937 году из ВКП(б) за клевету на партию, двурушничество и проталкивание в произведениях троцкистской контрабанды, еврейский писатель, бывший меньшевик ГИЛЬДИН, возмущаясь закрытием части еврейских школ, ставит вопрос (в кругу писателей-националистов) о необходимости организации протеста с требованием открытия школ, ведения работы на еврейском языке в профсоюзах, на предприятиях и преобразования кабинета еврейской литературы при Академии наук УССР – в самостоятельный институт. Этот же ГИЛЬДИН говорил также о необходимости факультетного (так в оригинале. – Публ.) преподавания еврейского языка, литературы и истории в русских и украинских школах, где обучаются еврейские дети.
«РАЗРАБОТКУ АНТИСОВЕТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРОДОЛЖАЕМ…» | 215
Аналогичное настроение ГИЛЬДИН высказывал и во время его пребывания в БССР в мае 1939 года. Данные свидетельствуют о существовании в Харькове антисоветской группы еврейских писателей, возглавляемой прибывшим в 1925 году из-за границы одним из основоположников реакционно-символистического течения в еврейской литературе, активным сионистом НИСТЕРОМ-КАГАНОВИЧЕМ. В состав этой группы, являющейся одной из составных частей антисоветской националистической организации еврейских писателей, – входят: ХАЩЕВАТСКИЙ – быв. член партии сионистов-социалистов, брат которого репрессирован за к-р троцкистскую деятельность; ЛЕВИНА Хана – б. член партии «Бунд», брат за участие в троцкистской организации был арестован. ГОЛЬДЕС – буржуазный националист; АБАРБАНЕЛЛ – быв. член партии «Бунд», исключавшийся из ВКП(б) в 1937 году за продвижение троцкистов в ряды партии. Участники этой антисоветской группы ведут активную агитацию о гибели еврейской культуры в СССР и необходимости создания самостоятельной еврейской республики». В Днепропетровске выявлена антисоветская деятельность еврейского писателя АЛЬБЕРТОНА М.И. – быв. сиониста из семьи быв. раввина, дважды арестовывавшегося за связь с вражескими элементами и подрывную работу. Этот АЛЬБЕРТОН в прошлом был тесно связан с руководителем «Агроджойнта» ЗАЛИСОМ, с которым ездил в Биробиджан и другие национальные еврейские районы с антисоветской деятельностью. В настоящее время АЛЬБЕРТОН группирует вокруг себя антисоветски настроенных писателей ШЕХТЕРА, БЕЙЛИНОВА, ПУСТЫНСКОГО и других. В литературных кругах АЛЬБЕРТОН известен как бездельник и разложившийся человек. За последние пять лет он не написал ни одного серьезного произведения и высмеивает писателей, работающих над советской тематикой. По словам АЛЬБЕРТОНА, «отсутствие на рынке значительных литературных работ объясняется тем, что о большевиках можно пи-
216 | Наші публікації
сать только хорошее». АЛЬБЕРТОН считает, что «если писателям дадут свободу творить, то завтра появятся десятки талантливых книг». Материалами следствия устанавливается тесная связь между руководящей группой националистической организации еврейских писателей на Украине и аналогичной организацией, часть которой ликвидирована в БССР в 1938 году. Арестованный еврейский писатель ТЕЙФ Мойсей, проживающий в Минске, показал в июне 1938 года о том, что на нелегальных сборищах антисоветской националистической организации, участником которой он является, от киевской организации еврейских писателей-националистов присутствовали: ФЕФЕР, ГОЛЬДИС и ДРУКЕР Ирма. На этих совещаниях обсуждался вопрос о более активных действиях подполья – террористических методах борьбы, направленных против руководства ВКП(б) и советского правительства, новых вербовках, с целью расширения состава организации. Это мотивировалось тем, что «еврейская культура в условиях Советского Союза обречена на гибель». Дальнейшую разработку участников антисоветской организации еврейских писателей-националистов и вскрытие деятельности организации, – продолжаем. ЗАМ. НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ УССР МАЙОР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ Кобулов 2 июля 1939 года <...> *** СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО НАРОДНОМУ КОМИССАРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СОЮЗА ССР КОМИССАРУ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ І РАНГА тов. БЕРИЯ Л.П. В Киеве, на Мало-Васильковской улице № 13 функционирует еврейская государственная библиотека – читальня им. Винчевского.
«РАЗРАБОТКУ АНТИСОВЕТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРОДОЛЖАЕМ…» | 217
Постоянными посетителями этой читальни являются, в числе других, еврейские местные клерикалы и лица, так называемых «свободных профессий» (маклера, скупщики) и другие в возрасте 40-60 лет. Особое внимание этих «читателей» привлекают к себе еврейские газеты заграничного происхождения «Нойе пресс» – орган народного фронта в Бельгии, «Морген-Фрайайт» – орган компартии Америки, и «Дер Кампф» – орган единого фронта в Канаде, выпуска 1939 года, которые имеются в этой читальне для массового пользования. В этих газетах под разными предлогами помещаются антисоветские, клеветнические статьи и зачитываются посетителями до дыр. Специально произведенной 9 и 17.VIII-с.г. проверкой содержаний этих еврейских закордонных газет нами установлено, что отдельные экземпляры содержат в себе явно антисоветские националистические статьи. Так, в газете «Нойе прессе» (Бельгийский орган) № 176/ 1996 за 25.VI-1939 года помещен в подвале большой очерк Хаима Шитловского (надо: Житловского. – Ред.), под названием «Каково положение евреев в СССР». В этом очерке указанный Шитловский якобы «раскритиковал» статью некоего Познера, помещенную последним в белоэмигрантской книге «Еврейский мир», изданной в Париже. В этой статье, которую «громит» Шитловский, Познер в гнусной форме делает нападки на советскую действительность. В частности заявляет, что евреи-рабочие в СССР живут якобы плохо. К примеру: в одном месте указанный Познер, развивая свою фашистскую мысль о положении евреев в СССР, задает вопрос «Как живет еврейский пролетариат?» и тут же отвечает: «хотя мы конкретными цифрами не располагаем, однако, можно считать, что материальный уровень рабочих евреев приравнен к уровню рабочих других национальностей. Это значит, что они зарабатывают по 150-250 рублей в месяц. От такой суммы с голоду, конечно, не умрешь, но из этих денег одежду, обувь и другие необходимые предметы не приобретешь». В газете «Морген фрайайт», которая издается в Нью-Йорке, в № 358-5758 от 9 июня 1939 года помещена статья некоего Мойше
218 | Наші публікації
Надира, под заголовком «Палестина». В этой статье автор проявляет себя как еврейский националист. Он в лирически-трогательных тонах воспевает Палестину, как древнюю «обитель» еврейского народа и восторгается ею. Так, эту статью Надир начинает со следующих слов: «И что-то сразу ударяет в сердце. Палестина? Палестина. Страна старых еврейских наук, страна моих детских грез. Я никогда не был в Палестине, но я еще там буду, если буду жить и меня туда пустят». В газете «Нойе пресс» (Бельгия) № 181/2001 от 30 июня 1939 года помещена статья некоего «Г.К.» под заглавием «На что надеются большевики». В этой статье автор приводит ряд циничных антисоветских выражений, употребляемых меньшевиками, «разоблачая» таким образом контрреволюционную сущность меньшевиков и их сумасбродные замыслы против Советского Союза. К примеру: «сталинизм в России», «Падение сталинизма», врага народа Троцкого и осужденных предателей Тухачевского, Бухарина и других автор статьи называет «оппозиционерами». Статья, хотя по своему замыслу и направлена против меньшевиков, но вышеуказанные выражения придают этой статье, безусловно, не советский характер. Газеты из-за кордона в библиотеку им. Винчевского в последнее время поступают (по справке Наркомпроса УССР) через общество культурной связи с заграницей, якобы бесплатно, по инициативе заграничных обществ. Кроме того, эти же газеты выписывают из-за кордона библиотеки: Академии наук УССР, Дом еврейской культуры в Киеве и еврейский писатель ФЕФЕР. Несомненно, что в деятельности библиотеки активную роль играют сионисты, на разработку которых мы и делаем упор. ...август 1939 года <...> ЗАМ. НАРКОМА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ УССР МАЙОР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ /Кобулов/
«РАЗРАБОТКУ АНТИСОВЕТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРОДОЛЖАЕМ…» | 219
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(Б) ТОВ. XРУЩЕВУ Н.С. г. К и е в Нами разрабатывается группа лиц, связанная с еврейскими клерикальными кругами, проводящая активную контрреволюционную националистическую работу. Группа эта связна с переправочными пунктами, организующими нелегальную переброску лиц, по тем или иным причинам желающими уйти заграницу, в Польшу или Китай. В эту группу входят: ГЕЙВО Фрида Яковлевна, преподавательница одной из школ гор. Киева, б. жена расстрелянного польского шпиона. ФРЕНКЕЛЬ Моисей Фроимович, служащий артели «Ширпотребкость» Один из основных фигурантов дела, связанный непосредственно с организаторами переправ за кордон. ГЕХТМАН Аркадий Эммануилович, б. работник Финотдела НКВД УССР, ныне работающий бухгалтером в спецсвязи НКС СССР при СНК УССР, связанный со многими фигурантами дела. ЭРКЕС Петр Иосифович, работающий в «Военгизе» в г. Москве, по изданию инструкций и схем радиоприемников военного назначения, и другие. В первых числах августа месяца с.г. в г. Киев из Ленинграда приехал некто ГРОДЗИНСКИЙ Владимир, зам. Управляющего «Главконсерв», связавшийся с некоторыми фигурантами дела. К ГРУДЗИНСКОМУ был подставлен наш агент, которого первый, после предварительного изучения и рекомендаций со стороны фигурантов дела, начал вербовать для проведения к-р работы. При обработке нашего агента ГРОДЗИНСКИЙ обрисовал принцип построения к.р. организации, обеспечивающей ее от
220 | Наші публікації
провала, и вместе с тем дал характерные указания о методах контр-революционной работы путем использования официальных легальных возможностей. Подробные данные об этих методах к.р. работы изложены в прилагаемом при сем докаде агента «ЧИБИСОВА». Материалы эти получены агентом при первой встрече с ГРОДЗИНСКИМ, в дальнейшем представится возможным заполучить более подробные данные, о чем Вам дополнительно сообщим. ПРИЛОЖЕНИЕ: - По тексту на «......» листах. ЗАМ. НАРОДНОГО КОМИССАРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ УССР МАЙОР ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ Кобулов .....августа 1939года <...>
«РАЗРАБОТКУ АНТИСОВЕТСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРОДОЛЖАЕМ…» | 221
Виктор Некрасов ПОСЛЕ «HOLOCAUST’a»
В архиве Национальной библиотеки Украины им. В.И. Вернадского сохранился машинописный текст выступления Виктора Некрасова по зарубежному радио. Вытесненный в эмиграцию прославленный писатель после документального фильма о Холокосте, учиненном гитлеровским фашизмом, рассказывает об антисемитской политике советского государства в послевоенные годы. Этот документ публикуется под названием, данным редакцией «Егупца».
«Holocaust» всех всколыхнул. Не лучший из фильмов о страшном прошлом, но что-то с чем-то как-то неожиданно совпало, пересеклось (не могу даже разобраться, что и с чем), и фильм вдруг прозвучал, задел, напомнил, одним словом, всколыхнул. Меня он тоже задел. И я тоже возвращаюсь к прошлому. Впрочем, не так к тому страшному, сорокалетней почти давности, как к тому, что последовало за ним. А последовало нечто, тоже страшное, хотя там не было ни жертв, ни крови. Я вспоминаю Бабий Яр. Опять же, не тот хладнокровный расстрел, может быть, самый чудовищный за всю историю человечества – ничего нового рассказать о нем не могу – а то, свидетелем чего был я сам, – как старательно пытались вытравить из памяти человеческой все, что касалось и напоминало об этих трагических событиях. Если вы приедете сейчас в город Киев, где все и произошло тридцать восемь лет тому назад в первые же дни немецкой окку222 | Наші публікації
пации, гид Интуриста обязательно повезет вас, после визита в Софию и Лавру, на киевскую окраину Сырец. И там покажет он вам внушительный и довольно эффектный памятник, изображающий могучих, полуголых, гневных людей, изваянных из камня. И объяснит: «На этом месте немецко-фашистские варвары уничтожили около ста тысяч ни в чем неповинных советских граждан». «Евреев?» – спросите вы. «Стариков, женщин, детей... И военнопленных всех национальностей», – не глядя в глаза ответит гид. Да, здесь расстреливали не только евреев. 3а два года оккупации в этом овраге погибли многие – уж очень понравилось это место гитлеровцам – но основная масса, семьдесят тысяч, расстреляна была 29, 30 сентября и 1 октября1941 года. И это были евреи. Только евреи... Варфоломеевская ночь – детская забава по сравнению с тем, что произошло на этой окраине Киева в те три, памятные всем дня... Памятные – говорим мы теперь... А года два-три тому назад никакой гид вас сюда бы не привез. Ну, может быть, если б уж очень настаивали. Тридцать же лет назад здесь просто была свалка. Крохотная, покосившаяся табличка, запрещавшая выбрасывать мусор и грозившая штрафом в 300 рублей, тонула в море всякого хлама, каких-то ящиков, ржавых ведер, корыт, кроватей, полусгнившего тряпья, а внизу, по дну оврага ползали люди в поисках золотых коронок, колец, сережек... И только каждую осень, в конце сентября, приходили сюда, на поросшие кустарником обрывы, другие люди и молча стояли, среди всего этого хлама, утирая слезы. А чего приходят? Что вспоминать? Героев? Здесь нет героев! Люди сами, добровольно пришли, вот их и расстреляли. Сами виноваты. Нечего было идти... Да, да, говорилось именно так. И много лет спустя мне самому твердили это же самое мои партийные «вожди», когда я заикнулся было о памятнике. Кому памятник? Трусам, добровольно пришедшим на расстрел? Понимаешь ли ты, что предлагаешь? Нет! Забыть! Стереть с лица земли! И названия чтобы не было. Есть Сырецкий Яр, и всё. Нет Бабьего Яра. Нет и не было... Забыть! И его замыли...
Виктор Некрасов ПОСЛЕ «HOLOCAUST’a» | 223
Мощные насосы в течение долгих месяцев яростно заполняли овраг жидкой смесью песка и глины. В устье оврага соорудили две земляные плотины. И не стало оврага. Исчез Бабий Яр. На месте его появился пустырь. Бурьян. Но и этого кому-то показалось мало. Решили на месте пустыря разбить парк. С танцевальными площадками, буфетами, ресторанами. Наш народ любит веселиться... Но не успели. Вторая трагедия обрушилась на Бабий Яр. Плотины прорвало, и вся масса не застывшей еще смеси песка и глины мощным, высотой в десять метров валом ринулась, сметая всё на своём пути, на Куреневку, одну из окраин Киева. Затоплена была Кирилловская улица, трамвайный парк. Количество жертв старательно скрывалось – по слухам, около шести тысяч, местные же жители упоминают цифру шестьсот человек – точно никто не знает, в газетах, конечно, ни строчки. – Только «Правда» дала на следующий день репортаж из Киева о том... как киевляне провели свой выходной день. И мирную фотографию Подола, района, куда входит Куреневка. Это произошло весной 1961 года. А через пять лет... Опять пришли люди. Все того же 29 сентября. И пришло их много, может быть, несколько тысяч. Ведь прошло, оказывается, уже 25 лет с того самого дня. Двадцать пять лет! И ни памятника, ни камня, пустырь, бурьян. А под ним кости. И обращаясь к плачущей, растерянной толпе, друзья мои и я пытались сказать что-то людям о том, что не может не быть здесь памятника, он будет, обязательно будет. Но появилась вдруг милиция и попросила всех разойтись. Не положено. Расходитесь, чего собрались? Идите по домам. А вы, товарищи, которые что-то там снимали, отдайте нам пленку. Так будет лучше. И отобрали пленку. А директора киностудии потом сняли с работы. Ох, сколько мне потом вспоминали эти несколько слов, произнесенных на этом «сборище сионистов». И зачем, и почему, и кто дал право, и почему не посоветовался? Я говорил одно – да, не мне, а вам надо было выступить в тот день, не мне, а вам надо было сказать людям – позор, что нет памятника, но он будет… И – чудо из чудес! – кому-то наверху, из тех, кто поумнее, стало ясно, что это действительно позор, и появился вдруг среди пу-
224 | Наші публікації
стыря и бурьяна камень. Серый полированный гранит. И надпись: «3десь будет сооружен…» Более того, каждого 29 сентября возле камня стали сооружать трибуну, и секретарь Шевченковского райкома партии с этой трибуны сообщал собравшимся сюда, старательно оцепленным милицией передовикам производства и прочим трудящимся о том, на сколько процентов выполнен план фабриками и заводами этого района за последний квартал. За ним подымались другие и тоже говорили о своих успехах, а кто-нибудь, желательно с еврейской фамилией, обязательно упоминал о зверствах сионистов в далеком Израиле. Потом исполняли гимн и митинг объявляли закрытым. Все начинали расходиться. А тех ребят, что тащили зачем-то венок с бело-голубой лентой или непонятными для русского человека буквами на ней, просили проследовать в эту стоящую здесь неподалеку машину, а если будете упрямиться, поможем. И так каждый год... Сначала у камня, теперь у памятника могучим, гордым и несгибаемым борцам, стоящим на месте, где 35 лет назад погибли старые, больные, беспомощные евреи. Думаю, даже Гитлер вместе с Геббельсом не могли бы придумать подобного – на месте несуществующего Бабьего Яра соорудить памятник существующему, неистребимому антисемитизму. Я рассказал эту печальную, но такую наглядную и закрепленную на века в камне историю вовсе не для того, чтоб открыть кому-то глаза на нечто происходящее совсем рядом. Они открыты уже давно, глаза, но сетчатка ко многому привыкает, как сетчатка советского человека, глядящего и не видящего окружающие его всю жизнь с младенчества лозунги. Просто я воспользовался фильмом «Holocaust», чтоб тоже что-то вспомнить. И напомнить. Еще раз. Напомнить, что самая страшная форма антисемитизма – это насаждаемая сверху. И что только в одной стране на всем свете это сохранилось до сих пор – и эта страна Советский Союз. Гитлер ненавидел евреев, считал, что они основное зло. И он их уничтожал. Кремлевские старики не многим больше любят евреев, но они ведь не фашисты, они самые прогрессивные, а фашисты – это сионисты, посмотрите, что они в Израиле делают с арабами. А то, что на газетных карикатурах у этих самых сионистов
Виктор Некрасов ПОСЛЕ «HOLOCAUST’a» | 225
носы такие же горбатые, как на любой карикатуре из «Штюрмер», что поделаешь, такие уж у них носы. Попытайтесь заговорить на эту тему с кем либо из кремлевских стариков, они только иронически улыбнутся и скажут: «Что вы нас, русских, спрашиваете, поговорите с евреями», – и переадресуют вас к Арону Вергелису, редактору журнала «Советиш Геймланд» (смотрите, у нас даже журнал еврейский есть!), или Александру Чаковскому, редактору «Литературной газеты», или Герою Советского Союза Драгунскому – вот они вам все и расскажут. И они расскажут. И ни разу даже не поперхнутся. И о новой конституции тоже расскажут, и очень подробно, и может быть, даже вспомянут и о Бабьем Яре, и фотографию мускулистых ребят покажут... Ну, уж и обязательно сообщат, какой процент у нас был Героев Советского Союза, а ныне лауреатов Государственной премии. Да, – возразят мне, – но у вас нету газовых камер, печей, Освенцимов. Нет, этого у нас нет. Но у нас есть Эдуард Кузнецов, которого приговорили к расстрелу (и не помилуй Франко своих террористов, расстреляли бы!) только за то, что он ХОТЕЛ уехать в другую страну. Только ХОТЕЛ, преступления он не успел совершить – того самого самолета, на котором собирался улететь, даже не увидел... Директор одного очень крупного московского учебного заведения как-то признался в кругу друзей за рюмкой водки после проведенных экзаменов: «Вы знаете, я лучше даже двух евреев приму, чем одного грузина...» И тут же объяснил: «Никто не поверит, что он не дал мне взятки». Вы можете подумать об этом директоре что угодно, что он расист, шовинист, просто мерзавец, но самое замечательное в его рассказе, это, конечно, его «даже». Даже двух (!) евреев… В Советском Союзе разрешена национальная проблема! Семья единая! Созвездие равных! Это во всех песнях, стихах, конституциях, лозунгах. Но при поступлении в учебные заведения обязательная процентная норма – не на бумаге, конечно, упаси Бог! * А в те ВУЗы, где готовят дипломатов, и вообще не принимают. На дипло* Пример – цифры убедительны. В 1971 году на химический факультет Киевского политехникума принято было 205 человек «Из них каждый второй был украинец, каждый третий – русский, из евреев каждый пятнадцатый. Подало заявлений пятнадцать евреев, приняли одного.
226 | Наші публікації
матической работе их нет. Даже в каком-нибудь паршивом консульстве на острове Фиджи вы не найдете еврея. Нельзя! И среди партийных работников, начиная от райкома партии и выше, не найдете. И ни одного секретаря парторганизации, даже самой маленькой, из трех человек – разве что в Биробиджане, Еврейской автономной области, и то не уверен. Думаю, что только один есть на весь двухсотпятидесятимиллионный Советский Союз – в редакции журнала «Советиш Геймланд». А, может, и там русский. Шофер, например… Все, о чем я рассказываю, давно уже всем известно – и не только дома. Но не всё еще всем понятно. Многие задают вопрос: как же это так получилось? Большинство из тех, особенно в верхушке, что делали революции, были евреями – почему же их теперь все так не любят? Во-первых, не все – и это очень существенно – а в определенной среде. Во-вторых, и верхушка уже не та, а из этой самой среды. Многие со мной не согласятся, считая, возможно, что я, как русский человек, пытаюсь что-то смягчить, но я со всей категоричностью утверждаю, что корней того самого животного антисемитизма, который организовывал погромы и процессы «врачейубийц», в самом народе нет. Когда я говорю «народ», я подразумеваю крестьян, рабочих. Есть ироническое отношение, немножко зависти, «пробивные они, всего добьются, не то, что мы, раззявы…», но ненависти, лютой, животной, нет. Она в мещанстве, в той самой ограниченной, узколобой, полукультурной среде, из которой-то и вышли наши нынешние руководители. Сталин не был ни крестьянином, ни рабочим, ни интеллигентом, но это он наградил высшей наградой Лидию Тимошук, инициатора «дела врачей», и не настигни его вовремя смерть, евреям бы несдобровать – все оказались бы в Сибири. Те же, кто делал революцию (хорошие они или плохие – это уже другой вопрос), в основной своей массе были интеллигентами. И евреев среди них было много. Царский режим с его процентными нормами и прочим ограничениями сам их толкал в революционное движение. Со временем это самое движение, превратившись в то, во что оно превратилось, довольно лихо с ними расправилось. Нынешние же вершители к революционному дви-
Виктор Некрасов ПОСЛЕ «HOLOCAUST’a» | 227
жению (опять-таки, хорошее оно или плохое – другой вопрос) никакого отношения не имеют – за редким исключением, это малообразованные полуграмотные, жестокие, патологически трусливые, как все мещане, нувориши. Отсюда и все происходящее с евреями, в частности. Что с ними делать? Бить, гнать, терпеть? Аллах его ведает… Ни жечь, как Гитлер, ни гнать в Сибирь, как мечтал Сталин, как-то теперь не к лицу, не те времена, да и польза от них кое-какая, да, есть башковитые, все-таки, ребята. Что ж с ними делать? О выходе из этого положения, может, и не самом остроумном, но все-таки каком-то, я вычитал недавно в статье Марка Поповского, писателя, лучше других разбирающегося в делах советской науки. Некто Гурий Марчук, президент Сибирского отделения Академии Наук СССР, объехав недавно подведомственные институты и лаборатории, распорядился (конечно, устно, на бумаге такое не положено): «Работающих евреев не выгонять, новых не принимать!» Таково, очевидно, последнее слово государственной мудрости в этом щекотливом вопросе. Тоже и с эмиграцией. Положа руку на сердце, хотелось бы выгнать всех к чертовой матери, ну, а как быть с этой самой проклятой «утечкой мозгов»? Мозги-то у них, гадов, действительно, варят... А «мозги» уезжают. Один за другим. И многих из них я видел в Израиле. Работают, приносят пользу стране, которая, правда, и не вскормила их, но не преследует, не клеймит позором на собраниях и не заглядывает тебе в разные отверстия, когда ты пересекаешь границу – не засунул ли ты туда бабушкино колечко, оно ведь не бабушкино, оно народное... Виктор Некрасов 7 марта 1979 г.
228 | Наші публікації
Леонід Череватенко «І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» 2004 року в київському видавництві «Альтерпресс» з’явилась, нарешті, книжка «Дикий Пегас», до якої увійшли «веселі» вірші, що їх Леонід Первомайський писав протягом сорока років (з 1924 по 1964). З «Диким Пегасом» я вперше запізнався на квартирі у Сави Голованівського: саме йому обачний Леонід Соломонович доручив зберігати свої сатиричні твори. А при цьому додав: «Це ніколи не буде надруковано, але хай полежить у тебе». Сава Овсїйович також не виявляв надмірного оптимізму, радше навпаки: «Навряд чи хтось наважиться оприлюднити це, за мого принаймні життя». Він справді не наважувався – і не побачив оцих епіграм і сатиричних поем в друкованому вигляді. А проте час летить і все змінює на своєму шляху. Ось і гортаєте ви, шановний читачу, сторінки так довго приховуваної від людей збірки, що містить гумористично-сатиричний доробок Леоніда Первомайського. І доречним буде нагадати, що автор сам, власноручно все відібрав, дещо підправив, повідкидавши те, що видалось йому зайвим чи недоладним. Ми ж натомість маємо нагоду наголосити, що далеко не всі зразки цього ризикованого жанру потрапили до книжки – за її межами залишилося їх, мабуть, ще стільки. Воля автора, звісно, закон, але мусимо пригадати бодай деякі твори, на сьогодні забуті й вилучені, мовляв, з обігу. Значна їх кількість побачила світ у часопису «Молодняк», офіційному органі однойменної літературної організації, що в своїх лавах об’єднувала початківців комсомольського призову. З неї прийшли у літературу | 229
сам Л. Первомайський, П. Усенко, Т. Масенко, О. Корнійчук, І. Гончаренко. К. Герасименко, С. Крижанівський, А. Малишко, І. Ковтун (Юрій Вухналь), М. Шпак, О. Кундзіч, І. Момот, В. Коваленко, Д. Чепурний, І. Шевченко та інші. Необхідно, мабуть, пояснити: цю структуру було засновано 1926 року в Харкові – не без підказки згори. Сполучала вона молодих літераторів – переважно українських, але діяли також єврейська та польська секції. «Молодняк» утворив свої філії у Дніпропетровську, Запоріжжі, Херсоні, Миколаєві, Кременчуці. Гаслом їхнім було заперечення віджилої (дворянської, куркульської) культури, боротьба за новий лад, обстоювання тісного зв’язку літератури із програмою соціалістичного будівництва. Щоб згуртувати ці молоді войовничі лави, ЦК ЛКСМУ почало 1927 року видавати літературно-мистецький і громадсько-політичний журнал «Молодняк» (далі «Молодий більшовик», потім «Дніпро» – з 1944 року). Ось у цьому комсомольському офіціозі «Молодняк» Леонід Первомайський і оприлюднював головно свої гумористичні і сатиричні твори, що їх ми й наводимо у даній розвідці. Такая наша вже планіда – (Пробач, Вухналь, чи Ковтун, пак) На нашому літнебовиді З’явилась зірка «Молодняк». Не зірка, – що там, а сузір’я. Такі зірки, що хоч куди! Так отже, друже мій, гляди І слухай, друже: геть зневір’я! Ми не без хиб, ми не без вад, Але собі ми ціну знаєм. Мовчанка! Тихо! Починаєм Молодняківський свій парад. Ця зухвала декларація – з поеми юного Л. Первомайського «Молоднякіада». І друзям-молодняківцям від нього перепало в першу чергу.
230 | Наші публікації
ГОРДІЄНКО ДМИТРО Дружній шарж Минуле десь лишилося позаду, А я стою біля воріт комун... Ти мені нагадуєш Сосюру. «Тінь, і синь, і рань, і юнь, і даль». Ті ж «гармати, грати, бурі, мури». І «замріяна оранжева печаль». Друже мій, летиш ти в далі ясні. У думках весняно-мрійних лиш. Даль далека, даль така прекрасна, Ти ж на місці, друже мій, стоїш. Пояснюю: Дмитро Прокопович Гордієнко (1901–1974) – український радянський письменник, учасник Жовтневого перевороту і громадянської війни, служив у Червоної армії. 1925 року закінчив курси журналістики при ЦК КП(б)У. Автор кількох збірок віршів та романів. Його перу належить збірник сатиричних творів «Чужі профілі» (1933). А ось пародія ще на одного ровесника – Олексу Федоровича Влизька (1908–1934). Він друкуватися почав з 1925 року, за життя видав десяток збірок, заповідався на великого поета. В грудні 1934 року, звинувативши в причетності до вбивства Сергія Кірова, Олексу Влизька розстріляли разом з Григорієм Косинкою, Костем Буревієм, Дмитром Фальківським, Іваном і Тарасом Крушельницькими та іншими. ДИСОНАНСИ В ТРАНСІ Земля сьогодні, як кавун. Розрізав би оце на скибки І з’їв би десь під згуки скрипки, Під регіт струн. Чорт-батька зна! Кавун – не ананаси.
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 231
Париж. Буржуй у транс. На двох ногах гуляють ватерпаси. А спереду – баланс. З різкості тону й учепистої прискіпливості не треба дивуватись, бо така була епоха: одне одного всі гризли. Цього вимагало суспільство, до цього закликала ідеологія новопосталої (а вірилося, що найкращої і найсправедливішої) держави. Где вы, бодрые задиры? Крыть бы розгой! Взять в слезу бы! До чего же наш сатирик измельчал и обеззубел! – писав В. Маяковський у вірші «Мрачное о юмористах» (1929). Л. Первомайський, плоть від плоті своєї доби, кістка від кістки свого середовища, був саме «бодрым задирой», задиракою, – це засвідчують як спогади ровесників, так і тогочасні публікації. Скажімо, в «Літературній газеті» (№ 22–23 за 1931 р.) можна прочитати кілька статей про те, як поет Л. Первомайський побив поета І. Гончаренка. І зовсім не на літературному рингу, а в реальному житті. Це на сторінці 2-ій. А на сторінці 3-ій знов читаємо про Л. Первомайського, який відмовився чомусь писати для дітей: «І це відповідь комсомольського письменника-поета!» Гостро і «нелицеприятно» Л. Первомайський атакував, не лише колег, фактичних початківців, а й фактичних класиків української радянської літератури. Так він, до слова, буде поводитись і по десятиліттях: будь ласка, не проминіть важенького камінчика у Тичинин город – «Пісню про поезію та Індонезію» (це вже 1952 рік). На цей приблизно час припадає кумедний запис у щоденнку Л. Первомайського: зіставляючи кількість вітальних телеграм, що їх отримали на свій ювілей академік З. і поет П.,
232 | Наші публікації
Леонід Соломонович доходять невтішного висновку. Академік З. отримав телеграм у десять разів менше, аніж поет П., хоча користі суспільству приніс у десять разів більше. То була якась нездорова неприхильність до Павла Григоровича. Втім і чверть століття перед тим писалося отаке: Тичина в Кримськім «курені» Жив лише «вітром з України», Їв абрикоси, мандарини. Скоромного, – біг-ме! – Ні-ні... Новенькі ноти готував «Космічного оркестру» ради... Картоплю начищала мати, Він оркестрантів годував... Мелодії щось вийшли мляві... (Сходить за римою куди?) «Хлюпни нам, море, свіжі лави! О земле, велетнів роди!» А це – шалена атака на ще одного кумира перших пореволюційних років – Миколу Григоровича Фітільова, що уславився під прибраним призвіщем Хвильовий: Неначе хвилі в синім морі, Розхвилювався Хвильовий: Азійський ренесанс новий Придумав нам усім на горе: І так ми, друзі, азіяти, З якого краю не бери, А тут, неначе грім з гори, Літазія гремить з гармати. Азійський ренесанс, Европа… Там же діла! Там же слова!
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 233
І Хвильового голова Уже покутувати топа. Таке воно «життя» стодзвонне... Фатальний «пудель» збоку йде... Чи думав хто, що попаде Він на «Санаторійну зону»? (А сосни гудуть-гудуть... Чого так сосни гудуть? Хто не знає – знай: Ех, ви сосни мої, більшовицький край)... В пародії Леонід Первомайський обігрує назву і героїв «Повісті про санаторійну зону», і новели «Кіт у чоботях». За мотивами першої режисер Олександр Муратов зняв 1991 року фільм «Танго смерті». Останній рядок пародії – ідеологічно переінакшений рефрен «Кота у чоботях»: «Ех ви сосни, сосни мої, азіятський край!..» Під «азіятським ренесансом» Микола Хвильовий уявляв відродження відсталих народів і країн Євразійського континенту, яке розпочнеться з України, а далі може «перекинутись в усі частини світу й відограти там не домашню ролю, а загально-людську». І ще: «Азіатський ренесанс – це епоха європейського відродження плюс незрівняне, бадьоре і радісне греко-римське мистецтво». «Літазія» – неологізм Леоніда Первомайського, який закинув метрові постійну готовність до самовиправдання і публічного каяття. Неполохливий був з Первомайського дебютант. Л. Вишеславський згадує характерний епізод з бурхливих 20-х років. У Харківському Будинку Блакитного заіснував «Кабінет ударників, призваних в літературу» (і таке було, не дивуйтесь). «До Кабінету ударників нерідко заходили українські поети, наші визнані учителі, яких ми обожнювали. <...> На одній з таких зустрічей Володимир Сосюра читав нам щойно написану поему про Ворошилова <...> Сосюра. читав довго, тому що й поема була довгою. І коли він скінчив, Леонід Первомайський сказав: – Володю! А чому в тебе в одному місці Ворошилов змальований у морській формі? Очевидно, тому, що в поемі багато води...
234 | Наші публікації
Прошу звернути увагу, що репліка ця була кинута в нашій присутності, молодих тоді поетів, і, здавалося б, могла прозвучати непедагогічно, проте нічого подібного не трапилось та й не могло статись. Я вже згадав про дружню і разом з тим сувору творчу атмосферу. Ми всі посміялися з дотепного жарту, та це нітрохи не завадило нам оцінити поему по заслузі, з цілковитою справедливістю і вже абсолютно без колінопреклоніння». Після ознайомлення зі спогадом Л. Вишеславського вам ще цікавіше буде, гадаю, прочитати давню пародію Л. Первомайського на В. Сосюру.
ЗОЛОТИЙ КАВУН Поема Станції, станції, станції, Рейки, заводи, степи. Англія, Рóсія, Франція…. Місяцю, воду цю пий! Зорі! А небо, як море! Горе, прозора вода. В морі втопилися зорі, Зоре моя молода. Інна і Ніна в країнах. Коля і Оля. Сніги. Білі. Червона шипшина. В мене аж дві ноги. Потяги, авто, танки, Ляжу, впаду, зідхну... Я, як стара шарманка, Пісню... тягну. Так само відверто, з піднятим заборолом, виступає молодий Л. Первомайський супроти непримиренних, йому здавалось, літераурних недругів. Як-от у поемі «Парнас».
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 235
Це, може, друже, ferociter1 Проти Olimpus2 виступать, Та мушу я іще занять У вас кілька рядків петиту. O Deus!3 Надзвичайна тема, Не тема, а пакгауз тем… З імен «Парнасу» ми сплетем Не – ох! – класичную поему. Пробачте... буду вельми gratis4 Камерлінгу – за арсенал Латиниці, її що взяв, Аби «вченіше» посміятись. Mein liber Gott!5 Не натякаю На того, що розумував І пальцем в небеса попав… Та я його й не залякаю! Про мене – хай Еллади тіні З літазією мають шлюб – Я їх, їй-богу, не пошлю Ні до якого Муссоліні... Пасись, Пегасе, на Парнасі, Темпейські луки об’їжджай І лавром Феба уквітчай, О музо, літазійну расу!..
1
Мужньо, відважно (лат.) Олімп (лат.) 3 О, Боже (лат.) 4 Вдячний (лат.) 5 Мій любий боже! (нім.) 2
236 | Наші публікації
Ви in vincula cenicere6 Мене, коли невинний сміх Розбудить гнів у тих і тих , Примусить знов ламати пера... Благослови ж мене, о музо, Такий бо я вже боягуз, Почав звертатися до муз Хоча б у робітничій блузі! Легально цю поему спрямовано проти Вільної Академії Пролетарської літератури («Вапліте»), проте її сатиричні стріли водночас летітимуть у бік українського неокласицизму. І то був непоодинокий випад. НЕОКЛАСИК І виріс хлопчисько: класичеські ноги – Ну, чистий патрицій тобі у кальсонах! Казала бабуся, що буде із нього Поет здоровило, не нижчий Надсóна! І виріс хлопчисько: пішов по дорозі, Від жалю прибрав його десь академік, І став він співать в Кобеляках про рози На Риму руїнах, розміром едему! І виріс хлопчисько, і став здоровилом, Не нижчий Надсóна (їй-бо, такий самий!), З «пенснем» і над ротом (тризуб то чи вила) Колючими, – вкрайно – козацько – вусами! І ріс здоровило: розклавши пас’янса, Гадав академік: до котрої кляси Тварин віднести його: Шпенглера з Гансом, Чи може... І врешті назвав: неокласик. 6
В кайдани заб’єте(лат.)
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 237
Український неокласицизм з його послідовним освоєнням культурної спадщини людства й України в тому числі, з його назадницьким вектором «До джерел!», з принциповим протиставленням пролетарському (нібито) «масовізму» – все це викликало класову нехіть у «молодняківців». Л. Первомайський того періоду сприймав Миколу Зерова, Максима Рильського, Андрія Ніковського, Павла Пилиповича передусім як політичних супротивників. Не був обділений сатиричною увагою Л. Первомайського і лівий фронт. У гуморесці «Літературні новини. Українська поезія англійською мовою» він передражнив Михайля Семенка з його на скандал розрахованим віршем «Сім(Понеділок Вівторок...)»: «Американці прямо п’яніють від захоплення таким яскравим зразком української поезії». Там же спародійовано футуристичні вибрики молодого М. Бажана. «Мейк Мі Фон (вигаданий перекладач з української – Л.Ч.) працює зараз над твором Бажана «Скок Ексцентрики», а іменно над таким уривком: Гоп ляк мук душ стек цвях в сміх пик джаз зойк спраг кульш ніч блідь блим зик.
238 | Наші публікації
Дуже сподобався перекладачеві цей уривок – особливо за ясність думки, за те, що хотів сказати автор цим твором. Бо (треба підкреслити особливо цей факт) американці – народ культурно відсталий, нерозвинений. Недогадливий, значить, американський народ. Не те, що якийсь, приміром, дядько з Золотоноші! І тому немало клопоту мав перекладач, підбираючи приступний матеріал. А тут так ясно! Так зрозуміло! Так і хочеться гукнути: побільше таких творів, українські поети, а думка наша облетить кулю земну і – певно – назад не вернеться. Нью-Йорк, 1928» Пихатий провінціалізм є одним з найголовніших, поза сумнівом, об’єктів нищівної критики Л. Первомайського. Читаємо в гумористичному нарисі «Веселі нотатки похмурого подорожнього»: «Бо й справді ж? Чи є хіба де розумніші парубки, як у наших Товстоп’ятах? Хіба хто вміє так подати художній репортаж, як наші товстоп’ятчани? Е, і не кажіть, і не говоріть – наш екзотично-лівий хутір краще вміє... Так не втнете. Охоче віримо! Охоче погоджуємось... Чого доброго можна чекати з Назарету? Абсолютно нічого. А коли цей Назарет – «Молодняк»? Тим більше». Наприкінці, як бачимо, автор несподівано вирулив на дражливу національну тему: сина палітурника, що без класичних гімназій та вишів з власної охоти, перетрубив силу-силенну книжок, до того ж унікальних, напевне, зачіпали за живе. І таки дістали. Декілька цитат з книги Миколи Руденка «Найбільше диво – життя. Спогади» стають необхідним коментарем до цих обставин. Ось, приміром: «...протягом життя мені пощастило запізнатися з десятками людей, котрих із повним правом можна назвати вродженими інтелігентами. Дипломованої освіти може й не бути
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 239
(до речі, її в Первомайського таки й справді не було), але ж непогамовна спрага пізнання, велика душевність, бажання допомогти, навіть зовсім незнайомій людині: – ці риси стають помітні відразу, вони, власне, й становлять людський характер. Саме таким був Леонід Первомайський». І ще: «Первомайському тоді не було ще й тридцяти років – власне, двадцять дев’ять. Чорне хвилясте волосся, правильні риси обличчя. Щоправда, ніс трохи загострений. А проте – які риси обличчя вважати правильними? Для різних рас і націй вони різні. Загалом же молодий Первомайський видався мені випещено вродливим. Намагаюся пригадати якусь особливу рису в його зовнішньості, але це мені не вдається. Зустрівшись із цією людиною на вулиці, пройшов би мимо, не впізнавши в ній ані поета, ані навіть інтелігента. Насправді ж Первомайський уже тоді володів тим духовним аристократизмом, що властивий небагатьом вродженим інтелігентам. Він, цей духовний аристократизм (або іншими словами – обраність), з’являється не як наслідок освіти – він є просто питомою ознакою саме цієї людини і прийшов у світ разом з нею». До схвальних атестацій Миколи Даниловича можна хіба додати, що інтелігентність – вона і в гуморі інтелігентність. Маємо й приклад інтелігентного гумору – «Автопортрет» Едварда Стріхи. Ускладнювало справу те, що вірші Едварда Стріхи – то є, власне, пародії Костя Буревія на Михайля Семенка. Втім, Л. Первомайський гаразд упорався зі своїм завданням. Як На шкапу З хмародряпу Дивитись униз, То «кобила, як кобила» Лежить Наче Міст. А коли Ізнизу
240 | Наші публікації
Вгору Поліщук на мене гляне, На кобилу – тільки й втіхи! Не побачить він нічого, Лиш пусту, Порожню стріху. Всім поетам дарма чинить Ганьбу – геній мій, Не зашкодить! Але Далі Щоб не побанкрутували Молодці ті непоправні – Семенко та Шкурупій! Друкуючи свої пародії й епіграми замолоду, Л. Первомайський підписував їх по-різному: Л. Н-кий, Остап Очко, Омельян Заратустра, Пуччето Макароні, Теодор Орисіо, Тимофій Літератур. Себто, як він згодом зізнався С. Крижанівському, «найнеймовірнішими іменами та прізвищами». А бувало, що й ніяк не підписував, – це коли в одному числі часопису йшли дві або три його публікації. Але з авторством своїм особливо не крився ніколи. Цитуємо поему «Молоднякіада»: І я, смиренний Леонід, Іду услід за чередою, Іду повільною ходою Десь позичати на обід. Я десь слухач. Я не дишу. Я майський, липневий, серпневий, Я дитирамб «новому дневі» В поганій прозі напишу... Прочуєш, може: хтось сміється, (Ісус! Єгова! Адонай!), –
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 241
То він сміється, Первомай, Бо в нього серце гостро б’ється. ………………………………….. Брати мої! Ми ростемо. Ми горимо – душі не стане! В часи будівлі Дніпрельстану Ми разом з вами ідемо. Знайти «Землю обітовану». Для невтаємничених пояснюємо: «Земля обітована» – юнацька повість самого Л. Первомайського, якою відкривається перший том першого його, 1933 року, п’ятитомника. А ось іще дотепний наїзд на неокласиків, точніше – на їхнього невдаху-наслідувача: ПЕРЕД ЛИЦЕМ ОКТАВ (Дм. Гордієнко) Хореї десь лишилися позаду, А я стою перед лицем октав. Мені на груди Рильський тихо пада І каламутить серця мрійний став. О ви, відомі, тільки незнайомі! Піду шляхами наших «чумаків». Я не боюсь, що, вийшовши із дому, Десь упаду поміж восьми рядків. Кінцем пера мене підніме Зеров, Від плям мазутних вимиє брудних... Я оспіваю динамічну еру В октавах довгих і нудних. Не може не вразити артистизм Л. Первомайського, його здатність до перевтілення – справжній талант імітаторства. І разом з тим – володіння не технікою навіть, а різноманітними техніками віршоскладання, висока майстерність. Але в книзі «Твор-
242 | Наші публікації
чий будень» ми знаходимо такий його запис: «Було б безнадійною самозакоханістю лишати все написане чи надруковане в тому вигляді, в якому воно вийшло з-під твого пера». Цій настанові Леонід Соломонович залишався вірний не тільки в ліричних, а й у сатиричних віршах теж. Тож не дивно, що вимогливий до себе автор постійно щось уточнював і удосконалював. Скажімо, адресоване Т. Масенкові «Посланіє несвідомим єгиптовавілонцям» у першодруці мало такий вигляд: ПОСЛАНІЄ НЕСВІДОМИМ ЄГИПТОВАВІЛОНЯНАМ Чому не було комсомолу в скитів? В тумані віків Вавілон і Єгипет Піраміди і башти звели до небес. Про це говорить і Юрій Ліпперт, А Юрій Ліпперт ходив на лікбез. Ох, які несвідомі ви, єгиптяни, Не було у вас ЛКСМУ! А я люблю його до нестями І піонерів бачив навіть у Криму. Любіть, вавілонці, комунячу еру. Гляньте, дивіться на наш виконком. – У нас в республіці піонерів Сонце п’ють, наче те молоко. Можливо, для стороннього ока все гаразд, але автор переробляє і вдосконалює свою пародію. Відповідних переробок зазнала і «Повема Михайля Семенка про Марусю Богуславку, Нову Генерацію та Англійську Булавку», охочим рекомендуємо звірити обидва тексти. Пишучи пристрасно, «не взирая на лица», чи завжди був Л. Первомайський об’єктивний і справедливий? Мабуть, що ні. Але ж від сатирика зовсім не вимагається подібних чеснот: він має насамперед підмітити й висміяти негативні риси, вади, прорахунки, недоліки і, як кажуть сябри білоруси, «недохопи» уподобаного автора. Що й чинив Леонід Соломонович вельми успішно. І хоч би яка вирувала довкола жорстока, нелюдська доба,
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 243
він розкріпачував співвітчизників духовно, наближаючи їх у такий спосіб до світліших часів демократії та свободи. Бо ще Віктор Гюго слушно зауважив: «Свобода починається з іронії». Вже на схилі віку, битий, товчений і досвідчений Л. Первомайський напише в листі до Л. Вишеславського (від 21 жовтня 1968 року): «Ну, а що стосується «Уроків поезії», то всі ми беремо їх один в одного, і я не знаю, чий урок буває наочнішим і дохідливішим – Пастернака і Рильського чи Ющенка і Софронова. Тільки в цьому розумінні може мати значення мій ні для кого не обов’язковий шлях, на якому було надто багато втрат і невиправдано багато збитків». Тут ми впритул і направду наблизилися до загадкових секретів поетичної творчості: як, чому і де воно виникає – таємниче Слово, як, чому і коли воно зникає? Ще 1927 року Теодор Орисіо (себто Л. Первомайський) написав знущальний «Спогад», супроводжуючи цей вірш підзаголовком: «З книги «Протуберанці серця». Звідки він знав, як передбачив і чому випередив одного з лідерів українського шістдесятництва І. Драча, котрий аж 1965 року видав однойменну (і вельми серйозну) книжку – «Протуберанці серця»? І навпаки: талановито перекривляючи надрукований в журналі «Нова генерація» (1927, № З) явно штукарський і формалістичний вірш М. Бажана «Цирк», чи міг Л. Первомайський передбачити, що твір цей опиниться через 75 років у репрезентативному однотомнику поета-академіка «Політ крізь бурю», підготовленому і виданому в «Бібліотеці Шевченківського комітету». Сатиричні вірші Л. Первомайського виявляють напрямок, сказати б, змужніння і зростання поета. Це дуже добре простежується на прикладі пародії «Рання осінь», що викриває «занепадника» і «песиміста» Є. Плужника. РАННЯ ОСІНЬ Ох, я ж малий! На дзвінницю б злізти, Так сил немає… От-от заплачу! Хоча не такий я, як канцеляристи, Що звідси їх бачу?
244 | Наші публікації
Саме такий. Живу собі тихо. Біля воріт насіння лузаю. Десь там світ пожежею диха, А я не чую й не знаю. Не чую. Не знаю. Хіба мені треба? Наче пластинка в хрипкім грамофоні я. Аби самовар та окраєць непа… … Міщанська симфонія. Безперечно, талановита і дотепна гра словами і звуками, але звинувачення в «міщанстві» навряд чи доречне. (У Євгена Плужника, як ми пам’ятаємо, фігурує «симфонія Дев’ята»). Чи направду Л. Первомайський вірив, коли писав цю сатиру, що Є. Плужник є таким уже затятим безнадійним «песимістом» і мало не «співцем НЕПу»? Чи, скорше за все, то наслідок тимчасової, хоча й щирої засліпленості, надмірного захоплення «передовими ідеями»? Як би там не було, але ніхто інший, як Леонід Соломонович у 60-70-і роки підхопив і розвинув оцю Плужникову тему «маленької», розмотеличеної світового значення подіями людської одиниці, що їй самотою доводиться долати опір нещадного життєвого матеріалу. Останні його три поетичні збірки («Уроки поезії», «Древо пізнання», «Вчора і завтра») якнайпереконливіше довели, що домінантою молодняківця Л. Первомайського була творчість, розбудована на засадах «абстрактного гуманізму». Тоді як для декого з метушливих і галасливих товаришів його по «Молодняку» головним стала політична кар’єра і самоутвердження будь-яким коштом. І в цьому полягає відмінність, як виявилося, вирішальна. —————————— Я й забув сказати, що машинопис «Дикого Пегаса» переховував С. Голованівський у спеціальній скриньці, намертво прикутій ланцюгом до батареї центрального опалення, ще й узятої на замок, ключ від якого Сава Овсійович носив при собі. «Щоб, не дай бог, не вкрали або не прочитали, – напівжартував він. – Отоді
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 245
вже й Савці відважать по повній ставці, але й Первомайському дістанеться». Нині ланцюгів немає, замок десь подівся, скриньку Леоніда Соломоновича відчинено. І те, що десятиліттями в ній зберігалося, виривається в широкі світи, і, може статися, не кожному припаде до вподоби. Варто, либонь, пригадати, а як Л. Первомайський ставився до епіграм і сатир на власну адресу. «Якщо кількість пародій є свідченням популярності, то моя останнім часом почала зростати. Пережив кілька весело-сумних хвилин, витягаючи з своїх грудей, куди вона влучила безпомилково, – це з листа до Ю. Івакіна від 13 травня 1971 року. – Пародія – стріла, оперена сміхом. Стріла ранить, сміх лікує. Додам у дужках – коли рана не смертельна». Своїми сатирами Л. Первомайський, здається, нікого не довів до самогубства чи інфаркту, але біль, несамовитий біль потаємних ран – ні, не тих, що сам колись зазнав, а тих, що свідомо чи мимохіть завдав іншому – ось що не давало спокою поету в останні роки його земного існування. Безперечно, він думав і про рани, «свідомо чи мимоволі завдані його пародіями й епіграмами». Нітрохи не сумніваємось у цьому. І що маємо вдіяти, якими розродитись повчаннями? Але кому потрібне все це? Давні літературні баталії поступилися місцем новітнім баталіям, сутичкам, герцям, втім, українська література настільки широка і така велика, що в ній знайдеться місце для всіх. У тому числі для найлютіших, здавалось би, ненависників. І для Л. Первомайського – і для його соратника по «Молодняку», але заклятого ворога в майбутньому М. Шеремета, котрий зовсім начебто не поет. І для О. Ющенка – і для Л. Дмитерка. І для Т. Масенка – і для Ю. Смолича. І для П. Тичини – і для С. Голованівського. І для Є. Плужника – і для М. Семенка. Ми в цьому неодноразово пересвідчувались – пересвідчуємось і цього разу. В листі до Василя Петренка, житомирського дослідника, який цікавився, хто насправді був автором сатир, друкованих в журналі «Молодняк», Первомайський пише: «Можливо, й не варто було б так охоче «розкриватися», але у мене немає причин будь з чим критися – усі прогнози моїх давніх епіграм та пародій справдилися, за одним хиба випадком, але та епіграмо-пародія була з найраніших і підписана повним призвіщем» (28 липня 1970 р.).
246 | Наші публікації
Запам’ятали сучасники (і досі пам’ятають), як 1948 року, під час брутальної антиєврейської кампанії, несправедливо, але темпераментно Андрій Малишко викривав безродного космополіта Л. Первомайського. Діялося це в переповненій залі Музею В.І. Леніна (нинішнього Будинку вчителя), і з-поміж всіх критикованих єдиний Л. Первомайський зважився на публічний протест. «А ти забув, Андрію, – звернувся він до свого опонента, як ми лежали в окопах під німецькими бомбами?» І той нічого не відказав, мабуть, що не забув. Не забував і Л. Первомайський. 1956 року він кинув Малишкові також темпераментне і також несправедливе звинувачення: «А по тобі заникне й слід». Про наслідки отих безкомпромісних боїв, про їхні позитиви і негативи будуть, мабуть, ще довго сперечатись. Але що б там не було в житті, а в літературі воно як в літературі: тут нічого не пропадає марно, ім’я автора пісні «Від Сяну до Дону» і пронизливого вірша «Земля», створеного в гірку годину відступу з України, довіку стоятиме поряд з іменем автора пісні «Рідна мати моя» і такого ж болючого й одчайдушного вірша «Україно моя». Інакше бо не буває, інакше бути не може. Моє гірке й суворе ремество... Суворе, але й веселе!
Леонід Череватенко
«І Я, СМИРЕННИЙ ЛЕОНІД…» | 247
АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ – КОРОЛЬ ЭКРАНА С начала ХХ века Киев стремительно обзаводился кинотеатрами. По достоверным сведениям, в 1909 году их было в городе уже 20, в 1912 – более 25, в 1916 – за 40, и число их продолжало расти вплоть до кратковременного зрелищного бума, охватившего Киев в 1918 году. Гордостью города был открывшийся в 1912 году кинотеатр А.Шанцера – будто бы на тысячу сто мест (!). На Крещатике сверх того – «Корсо», «Новый мир», «Артес», И. Орловского; позже к ним присоединились «Пелл-Мелл», «Новый театр» и другие. На Большой Васильковской, в продолжение Крещатика, находились кинотеатры «Одеон», «Сила» и Г.Н. Либкина. На Бибиковском бульваре – братьев Бернштейнов. На Большой Подвальной – «Уникей» и «Диана». От центральной части города не отставал Подол: на Александровской улице работал кинотеатр «Регина», на Константиновской «Лилия», на Межигорской – «Континенталь». Кинотеатры были на каждом шагу. Откуда и куда бы ни направлялся тогдашний киевлянин, путь его с неизбежностью проходил мимо какого-нибудь кинотеатра. Время действия булгаковской «Белой гвардии» было и временем максимального напряжения кинематографической жизни города. На пике этого напряжения в Киеве одни за другими возникали кинематографические ателье, «школы», «курсы», студии. Наиболее значительная из них – Студия экранного искусства, учрежденная обществом «Художественный экран», открылась в октябре 1918 г. Сообщая об открытии Студии, киевский журнал «Куранты» писал: «На первом семестре постоянные курсы будут читаться по след<ующим> предметам: игра для экрана (В.Л. Юренева), логика переживаний (А.А. Пасхалова), мимика (С.Л. Кузнецов),
248 | Наші публікації
искусство экрана (Ал. Вознесенский). Относительно курса по технике пластических движений (теории Далькроза и Дельсарта), по истории музыки для экрана, киножурнализма, живописи экрана, грима для экрана и др. ведутся переговоры с А. Пешковским, проф. Глиэром, Н.А. Амурским, К.Г. Бережным, Ал. Дейчем, М.Е. Кольцовым, Ю.П. Кистером, В.П. Яновой, Н.Н. Евреиновым, В.А. Коралли и др.…» Из намеченной программы удалось осуществить немногое, но и то, что удалось, позволяет назвать киевскую Студию 1918 г. первым высшим учебным кинозаведением на территории Российской империи, уже распадающейся в судорогах гражданской войны. Во главе заведения стоял писатель и драматург Александр Вознесенский – и замысел Студии, и организационные усилия принадлежали ему, фанатически исповедовавшему новое искусство движущегося изображения, несокрушимо верящему в его огромные художественные возможности, в блестящие перспективы его развития. Глубоко вникая в специфическую природу кинематографа, он стал одним из первых теоретиков и практиков искусства киносценария – литературы для кино. «…Вознесенский – классик жанра. Это несомненная истина, спорная только для его врагов. Нарождающемуся искусству экрана он первый придал благородную форму, первый создал стиль, словом, первый показал, как надо писать для экрана… И я не сомневаюсь, что, когда эта вновь открытая область искусства станет совсем прочно на ноги <…>, тогда в образцовых хрестоматиях сценариев несомненно почетное место займут труды А.С. Вознесенского…» (Маркиз Поза. «Южная копейка», 20.V.1916). Более того: высокопрофессиональный драматург – писатель для театра – он первый предложил заменить уже тривиальный вопрос о влиянии театра на кинематограф другим, неожиданным и содержательным – о влиянии кинематографа на театр. Творчество экрана он определял как «искусство молчания, большего, чем слово», и «бессловесность» тогдашнего кинематографа, переносящую акценты на жест и мимику, оголяющую сюжетную повествовательность, кинодраматург переносил на сцену (пантомимическая драма «Слезы»). Тогдашняя его жена, актриса Вера Юренева, воплощала эти опыты на площадке театра «Соловцов». Одновременно он публиковал в киевской прессе свои статьи о кино – ранние, но отнюдь не наивные попытки теоретизирования
АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ — КОРОЛЬ ЭКРАНА | 249
в этой области. Несколько таких никогда не переиздававшихся статей составили предлагаемую публикацию. Александр Михайлович Вознесенский (настоящая фамилия Бродский, псевдоним взят по месту рождения – г. Вознесенск Херсонской губернии, 1880 г.) окончил гимназию в Николаеве, учился в Москве на медицинском и юридическом факультетах, с 1902 регулярно печатал воскресный фельетон в «Одесских новостях», участвовал в «Сатириконе» и «Новом Сатириконе». В 1910 в Киеве выходит составленная на основе публичных лекций книга Вознесенского «Поэты, влюбленные в прозу», в 1913 в Петербурге – единственная книга его стихов «Путь Агасфера». Предисловие Леонида Андреева к этому сборнику было знаком принятия Вознесенского в большую литературу. Переводные (из Ст. Пшибышевского, Ю. Жулавского, Ю. Словацкого) и оригинальные пьесы («Jus primae noctis», 1910; «Цветы на обоях», 1913; «Конец маскарада», 1914 «Дитя Парижа», 1914) с успехом шли на сценах многих городов. С «бессловесной» пьесы «Слезы», экранизированной А. Ханжонковым в 1914 году, начинается работа Вознесенского в кино. В дореволюционные годы по его сценариям было поставлено десять фильмов, в т.ч. «Королева экрана» (другое название – «Великий немой»), так что оба эти фразеологизма вошли в русскую речь с легкой руки Ал. Вознесенского. Московский журнал «Экран» писал по поводу десятилетия его работы в кино: «Ал. Вознесенский, несомненно, является не только в России, но и в Европе, где царил до сих пор дух внешней, механической, промышленной кинематографии, пионером экранного художественного творчества, пионером экрана как «высокого искусства» и неустанным пропагандистом его идейно-художественной культуры». Постепенное вытеснение Вознесенского из литературы и кинематографа с конца 1920-х годов закончилось арестом, ссылкой и гибелью в январе 1939 года, в глухом селе Семипалатинской области. Фрагменты воспоминаний Ал.Вознесенского (А. Бродского) публиковались в «Егупце»: «Маруся Воронова» и «Семен Юшкевич» – №2, с. 156-172; «Доктор Бродский» – №4, с. 185-202 (публикация Е.К. Дейч). Предлагаем читателям несколько его статей по проблемам кинематографа из киевской прессы.
250 | Наші публікації
НАСЛЕДНИК ТОЛСТОГО (из речи на открытии «Студии экранного искусства») Первый кинематограф, который я увидал в своей жизни, я увидел – в руках Л.Н. Толстого. Было это так. 17-летним студентом приехал я в Москву из маленького захолустного городка, где родился, и чуть ли не на следующий день по приезде отправился в Хамовники «искать Толстого...» Я не был оригинален в этом своем намерении: толстовский дом кишел посетителями, которые были уже понатыканы во все комнаты большого барского дома. Заметив желание юного студента побеседовать с ним наедине, Толстой привел меня в небольшую душноватую комнату (кажется, внука), усадил и стал расспрашивать о многом, а потом советовал, что читать... Но, признаться, я мало помню слова Толстого. Я больше помню лицо и вещи его. Помню, что стены были увешаны балалайками, помню бородавки на щеке, но пуще всего меня заинтересовала штучка, которую Л.Н. взял со стола и перебирал пальцами во время беседы... Воспользовавшись тем, что Толстой увлеченно заговорил об издательстве «Посредник», выпуски которого он редактировал тогда, и о последней брошюре «Двенадцать апостолов», которую Л.Н. мне настоятельно рекомендовал, я придвинулся и рассмотрел штучку, бывшую в руках Толстого... Это была крохотная книжечка, которую Л.Н. придерживал левой рукой за корешок; большим же пальцем правой руки он заставлял быстро переворачиваться все странички ее, и от этого балерина, изображенная на страничках, медленно поднимала и потом опускала ногу... Это и был первый увиденный мною кинематограф, по точному принципу которого создан и усовершенствован тот самый кинематограф, какой вы знаете, любите и полюбите еще больше, когда больше узнаете его. Я несколько иронически изображаю, конечно, сейчас свое паломнически-студенческое хождение к Толстому, но в глубине души – сознаюсь – храня иное отношение к этому акту, имевшему для меня значение большее, чем шаг пустого любопытства. Я мало помню слова Толстого – потому что уже и тогда не умел чтить
АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ — КОРОЛЬ ЭКРАНА | 251
слова как слова – но я неизгладимо вижу образ большого голубоглазого старика, большого мирового мыслителя, упорно следящего в игрушечном «кино» за балериной, поднимающей ногу... Я пробыл у Толстого около получаса и ушел от него с головой, молодо и счастливо отуманенной обаянием гения, ощущением личного соприкосновения с ним; не разбираясь в словах и впечатлениях, я уносил какой-то радостный хаос духовности, величия, веры в славное человеческое «завтра»... И среди этого светлого хаоса наиболее острым и памятным огнем горел изумительный, прорезавший мутную пелену всех прошлых обычных моих впечатлений, диссонанс: гениальный старик, прикованный к диковинной игрушке... Почему его так заинтересовала она? И почему именно этот, казалось бы, незначительный момент, оставил такую глубокую память о себе в студенте, впервые увидевшем только что Толстого, колоссальнейший образ колоссальной тогда страны? Теперь все смущающие вопросы на эту тему получили отточенные, не оставляющие шероховатых сомнений, ответы. По крайней мере, для меня. Взор Толстого, глядящий сквозь слои времени и вещей, не видел в игрушке – игрушку. И мне, напряженному в ощущении волнующей близости Толстого, как бы передавалось немое упорное мысле-чувство его: что-то большее, чем маленькая книжечка, мнилось мне в узловатых старческих пальцах… Из рук Толстого исходил неуловимый импульс, толчок к постижению возникающего творческого бытия... Маленькая, поднимавшая ногу балерина не была уже жалкой фотографической картинкой, она жила... Великий старик прозорливо следил за рождением нового великого искусства. Диссонанс исчезал и вырастал символ... Быть может, не было символа, но я хочу, чтобы он был! Могучий «кино» не меньше могучего Толстого... И пусть это выдумка, сказка, призрачная юношеская небыль – я лично верю, что все вулканические перевороты, которых жаждала старая душа Толстого, принесет миру молодое искусство экрана... В нем то же чудесное единение широкого всевластного художества с неуклонным и суровым ходом к добру. То же щедрое бросание в массу семян новой жизни. Гигант-художник и пророк-моралист –
252 | Наші публікації
это был Толстой и это будет – экран. Экран – воистину наследник Толстого. Пусть клевещут вокруг, пусть плюют на него... Но разве кощунственно не оплевали Толстого? Ненависть невежд – лучшая радость творца. Зато как благоговейно любили Толстого знавшие его! И полюбившие становились его учениками, и не было для них имени сладчайшего, чем имя его. Так благоговейно полюбит и искусство экрана всякий, кто истинно и близко узнает его. И помяните обещание мое: не будет и для вас, ставших учениками его, имени сладчайшего, чем имя вашего искусства – экран! «КУРАНТЫ искусства, литературы, театра, и общественной жизни», К., 1918, №10 (октябрь).
ИСКУССТВО ЭКРАНА 1 Всякий раз, когда мне приходится выступать перед новым читателем со своими мыслями об экране, я вспоминаю пьесу «Нож моей жены», в которой видел некогда (тайком: я был еще тогда гимназистом) покойного фарсового короля Ленни. Если правильно запомнилось, забавность роли сводилась к тому, что муж должен был перед каждым новым знакомым подробнейше излагать одну и ту же историю, приключившуюся когда-то с его женой, причем главный интерес события сосредоточился на ноже этой жены, откуда и взялось название фарса. Ленни замечательно тонко и остроумно изображал маленького лысого господина., который, зажмурив глаза от скуки, с бесконечным равнодушием к теме своего захватывающего рассказа, привычной уже скороговоркой повествует о знаменитом семейном происшествии. Сыпятся слова, похожие на безысходный дождь в своем однообразном звуке... Так и я уже сам звучу для себя, когда вновь и вновь говорю – а порой поневоле и теми же словами – об искусстве экрана, все еще
АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ — КОРОЛЬ ЭКРАНА | 253
новом, все еще неведомом и неожиданном для основного множества людей. Но что же делать, если почти каждый город, каждый культурный центр до сих пор оказывается туго набитым старыми инвалидными представлениями о кинематографе, и приходится брать чуть не приступом эти крепости художественной предрассудочности, когда хочешь ввести в них, наконец, здоровые, боевые понятия об экране. У меня лично нисколько не появилось еще то выражение последнего утомления от своей темы, которое так уморительно изображал Ленни, ибо цель темы манит меня по-прежнему трепетно и неизбывно. Но неизменно – вступительные слова об экране, самые начертания их, признаюсь, начинают уже надоедать, и я крепко мечтаю о том – о, если бы недалеком! – сроке, когда культура экрана станет общим достоянием стран и городов, и не надо будет перед каждой новой аудиторией начинать с азбуки, со складов экранного творчества, как это приходится делать сейчас. 2 Сам дьявол, вероятно, желая вырвать из рук человечества одно из лучших орудий добра, стал сеять среди людей клевету на кинематограф. Клевета эта пышным цветом взошла, и кинематограф – благороднейшее из искусств – звучит как слово поругания и посрамления. «Кинематографический сюжет», «пьеса для кинематографа» и другие похожие выражения принято применять для того, чтобы указать на фальшь и пошлость какого-либо художественного произведения... Какая боль и печаль для искусства, не терпящего никакой фальши и никакой пошлости! Ибо искусство экрана, вся сущность его – есть искание правды, нутра, подлинной души человеческой, искание того, что никогда не бывает ни лживо, ни пошло. Это не защитительный пафос и не литературный парадокс. Знаю, что всякая похвала кинематографу кажется звуком подозрительным, но причина этого только в том, что никто не знает (ибо не изучает) кинематографа, хотя все и видят его. Те, кто видят, думают, что неумелые актеры в неумелых сценариях – это и есть «суть» кинематографа, высшее завершение его. А между тем это еще даже и не начало подлинного искусства экрана. Оно
254 | Наші публікації
все пока в зародыше, в возможностях, в тяжком процессе родов, и порою хочется кричать «караул», когда с назойливой нечуткостью бранят прекрасное и сильное это искусство, едва лишь заметив неясные и бесформенные очертания зародыша его. Зародышем я называю все то, что вы видите сейчас на бесчисленных экранах кинотеатров, рассыпавшихся по всем городам, улицам и переулкам. Роды нового искусства, повторяю, будут труднее, ибо положение плода неправильно и условия крайне неблагоприятны. Поясню. Дело в том, что все иные, старые искусства зарождались на природе и возрастали среди вольных стихий – в человеке и вокруг него. Кинематограф зародился в лаборатории и вынашивался в лавке. В темной душной торговой лавке, где он пребывает и поднесь и откуда вырвать его обязан посильно каждый, кто приближается к искусству экрана без хищного глаза и без подлой руки. Чтобы не показаться певцом голословных дифирамбов, достаточно будет, если я в своей небольшой заметке укажу хотя бы на следующие блага этого искусства, недоступные никакому искусству иному. 3 Экран владеет живым творчеством художников, не будучи ограничен в то же время ни местом, ни временем их действия. Актера сцены или музыканта вы можете видеть или слышать в зависимости от частных и узких условий их личного пребывания. Скульптура, живопись и книга – большое, но мертвое творчество: в нем художник проявляется лишь в неподвижных, застывших формах. Только экрану доступно, не отнимая от художника его сáмого властного инструмента – движения, переживания, жизни – сделать временное вечным, сделать местное всемирным. Экран, будучи такой же художественно и идейно заражающей ареной, как и театр, имеет перед ним великое преимущество: органическое отсутствие слова. Экран, передавая зрителю переживание действующего лица, обходится без посредников, без слов, которые обкрадывают доверившееся им чувство. Слово «люблю» одно. А переживаний, выражающих это чувство – миллионы. Экран приносит душе человека (зрителя) всю полноту,
АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ — КОРОЛЬ ЭКРАНА | 255
глубину, богатство другой души (переживающего лица) в чистом виде. Только музыка в этом могуществе своем могла бы угнаться за искусством экрана, если бы и ей принадлежал тот же волшебный инструмент, каким пользуется кинематограф: живое человеческое лицо, живые человеческие глаза, живая душа человека. Лишенный красок, лишенный звуков, лишенный всех внешних дешевых соблазнов, экран есть исключительно искусство глубины, нутра, выявленной наружу последней правды о человеке. Отнимите от других искусств человека, останутся яркие цвета, лелеющие звуки, прекрасные формы и прочее. Отнимите от искусства экрана человека, и не останется ничего. Это искусство человека, искусство о человеке, искусство, для которого человек – Бог. 4 Только знающие хорошо экран – значит, очень немногие пока люди – могут поведать о том, насколько высоко это искусство в своих переживаниях к художникам, участвующим в нем. Оно требует абсолютной искренности творчества. Малейшая фальшь в переживании – на экране получается уродством невыносимым. Стоит едва нарушить чувство меры, экран мстит пошлостью, подчеркнутой тысячу раз. Он – в этом эстетическая тайна его – не прощает и издевательски выдает ту долю бессилия и притворства, которую столь щедро прощают питомцам своим благодушные дедовские искусства. Суровый всегда и во всем, он требует бодрости и молодой силы. Он требует для себя нового художника – человека. Тысячи русских и иностранных актеров бесславно и бесследно прошли перед киноаппаратом только потому, что они к искусству экрана подошли с мерами старых искусств и старых людей. Между тем, искусство, существующее лишь 20 лет, взросшее в психологической атмосфере «аэроплана», не имеет ничего общего с устоями тысячелетних искусств, рождавшихся тогда, когда люди ездили на волах. Если цель мира, жизни, всего живого – рождать нового человека, делать так, чтобы завтрашний человек был сегодняшний плюс еще нечто большее, чем сегодня, – то искусство экрана следует признать одним из самых могучих средств на пути к этой универсальной цели. Потому что ни в одном из старых видов
256 | Наші публікації
творчества нет того живого трепета рождения новых идей, новой воли, новой личности, который для познавших экран – ощущаются в будущих возможностях его. Повторяю. Молчаливый – лишенный блудливости слова, только белый и черный – брезгливый к дешевым приманкам зрелищности, всемирный – шагающий через смешные границы наций и языков, бессмертный – ибо берет от человека вечное, оставляя ему его тлен, экран поистине новое, необычайное, как чудо, волнующее искусство... И если в словах это звучит излишне празднично, то в жизни станет непременными буднями, как только взамен невежественных книжников и хищничествующих фарисеев к экрану придут люди праведного знания и благой взволнованной воли. Да сбудется! «Театральная жизнь», 1918, № 26
НЕ ОТВЕТ, А СОВЕТ В прошлом номере «Театра» я призывал молодежь учиться экранному искусству. Последовали естественные запросы: – Где учиться? – Как учиться? – У кого учиться? Действительно, специальных школ пока здесь нет. К тому же школы экрана редко удовлетворяют своему назначению, потому что для них нет преподавателей. Как же быть внявшим моему призыву? Ответы – слова, и, как все слова, мало убедительны. В моей пьесе «Хозяин жизни» есть такая надпись: – Нет ничего на земле, чего не достиг бы человек, если он сказал себе: хочу. Каждый найдет, конечно, по-своему тот жизненный путь, кторый приведет его к техническому изучению экрана. Но хочу дать один непременный совет. Совет, общий для всех и беспрекословный для каждого. Такой совет есть. АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ — КОРОЛЬ ЭКРАНА | 257
Дело в том, что никакое формальное обучение и никакая школа не способны сделать из вас подлинного актера экрана без особого, только этому искусству присущего, самообразования. Имейте в виду, что большинство ваших представлений о творчестве для экрана – ложь. Кинематографический аппарат снимает не вашу наружу, а ваше нутро. Хорошенькие барышни или молодые люди с проборами останутся экранными нулями навсегда, если у них ничего нет, кроме вздернутых носиков и правильных проборов. И самый невзрачный парень, н самая неприглядная девица, которой ни один кинорежиссер не шепнет: «Какое у вас прекрасное лицо для кинематографа!» – могут оказаться первыми в этом искусстве, если подойдут к нему с тем именно подготовительным самообразованием, о котором я говорю. Технику съемок понятливый нынешний человек может изучить в три дня. Ту технику, которая опекает вашу наружу. Творчество же съемок, т. е. выявление тысячи своих «я» перед аппаратом во всем богатстве и многообразии этих сплетенных, быстросменных, переливчатых «я», – оно одним творящим может быть усвоено в неделю, другим творящим – в десятилетие. Тут все зависит от вашей воли, чуткости, зоркости, внутренней щедрости, терпения, мудрости и силы. Самообразование для экрана, которому не научит никакая школа или научит лишь та школа, какой еще нет и не видно, заключается в собственном самоизучении, самоуглублении, саморасширении, самопреоделении, самоопытах, самоисканиях, самопробах. В Москве, к примеру, есть довольно большая киношкола, где учат технике, пластике, эквилибристике и пантомиме. В результате, когда смотришь упражнения учеников этой школы, изумляешься, до чего дошла культура современного цирка, но далее не вспоминаешь о том, что эту молодежь – увы! – ждет современный экран! Потому что в школе этой охраняется футляр, но украдена вещь, культивируется форма, но игнорируется содержание искусства экрана. Содержание же этого универсального мирового искусства – всечеловек. Чтобы соответствовать такому содержанию и стать творцом для экрана, надо натянуться, как тетива лука, в одном устрем-
258 | Наші публікації
лении: быть новым, разным, красочным, многогранным, неожиданным, всеохватным, сильным завтрашним человеком. Быть всечеловеком. Вот путь к самообразованию для экрана. Путь трудный, но единственный и безусловной. Театр есть преображение: там вы можете сыграть не себя. Экран есть выявление: здесь сыграть нельзя, а можно только быть. Быть собою, дать одно из своих «я». Многие так и умирают, не догадавшись о своей невежественности, узнав только то свое «я», что отражается в зеркале. Это чаще всего самое бедное, случайное, скучное «я». Экран выявляет те наши «я», которые не отражаются в зеркалах. Чем богаче человек этими «я», тем он больший актер дли экрана. Скупые или обделенные нутром люди не могут быть актерами экрана. Щедрые, многоцветные, неожиданные, жадные до всех своих «я», кутилы мысли и чувства – могут и должны. Диапазон вашего артистического для экрана амплуа определяется всецело вашим человеческим богатством. Не словесным, не суетным, не показным, а творческим, подлинным сущим. Искусство актера экрана, повторяю – это искусство быть всечеловеком. В школе, на съемках, путем наблюдений, расспросов, опыта, многими жизненными способами вы можете изучать при желании и при старании наружную, т. е. техническую и формальную, сторону экранной работы. Но без воли, без чуткости, без терпения, направленных к созданию вашего многообразно-богатого внутреннего «я» – все технические познания останутся ничем и к ничему сведут всю вашу работу. Экрану еще более, чем театру, нужен сейчас не новый актер, а новый человек, не похожий на вчерашнего – завтрашний художник. Исходите от этих, подозрительных по звуку (потому что все красивые слова надоели), но чрезвычайно могучих по содержанию понятий о назревающем сейчас искусстве, и вы не ошибетесь: будете делать, что надо. Как делать – советовать вообще нельзя. Каждый по-своему, сообразуясь со своей индивидуальной волей и силой.
АЛЕКСАНДР ВОЗНЕСЕНСКИЙ — КОРОЛЬ ЭКРАНА | 259
Ведь одному, чтобы стать дальше, чем он стоит сейчас, нужно читать Бергсона и Эйнштейна, другому – нужно чаще ходить в баню, третьему – переменить жену. Советую только одно непременное: забыть о папах и мамах. На-свежо взглянуть на себя, на жизнь и умножить и жизнь и себя – на миллион. «Театр», 1923, № 3-4, 27.01–5.02 Публикация М.А. Рыбакова
260 | Наші публікації