Egupets_22

22 ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ

УДК 892.45(059) ББК 84.5Є Я5 Є31

П

О

Е

З

І

Я

Центр досліджень історії та культури східноєвропейського єврейства Григорій Фалькович Бібліотека Євроазійського єврейського конгресу РЕДКОЛЕГІЯ: Гелій Аронов, Мирон Петровський (редактори), Валерія Богуславська, Юлія Веретеннiкова, Любов Журавльова, Євген Захаров, Діана Клочко (відп. ред.), Галина Ліхтенштейн, Андрій Павлишин, Віктор Радуцький, Петро Рихло, Костянтин Сігов, Леонід Фінберг (заст. голов. ред.)

Видавці: Леонід Фінберг, Костянтин Сігов Комп’ютерна верстка: Галина Ліхтенштейн Коректори: Валерія Богуславська, Тетяна Шкарупа На першій сторінці обкладинки репродуковано картину Павла (Пінхаса) Фішеля «Без літер». На останній сторінці – офорт Юлія Шейніса «Коли нас багато».

© ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ, 2013

ЛИСТИ ДО ЗИМИ *** Спокусою чи заповітом Над цим небілим білим світом Мені лунали голоси: «Не вір, не бійся, не проси!». А я боявся – до нестями – Боявся, що не стане мами, Тоді, як випаде мені Од неї бути вдалині. І вірив я: в свою родину – В дружину, у дочку єдину, І ненароджених синів Любитиму до скону днів. Так, я просив – просив поради І прощення просив за зради, Хоча всі зради, далебі, Ставали зрадою собі... Якщо людина та єси – І вір, і бійся, і проси.

3

По той бік України – Україна, Сповита містечковим забуттям, Прабатьківського космосу руїна, Дитинний світ, покинутий дитям.

Чиє передчуття тримає нас за плечі, Притискує, гнітить, не одпуска й на мить? На подиху доби вже присмак ворожнечі Затьмарює нам кров і відчай, холодить.

Колись ми віддалися Божій силі, По всіх усюдах нас водив водій. Нарешті ми втомилися й осіли На тих планетах болю і надій.

Наївна і свята наврочилась година. Пов’язка на очах сонцево-голуба. На мить, як навіки, завмерла Україна – Не зна, куди іти, одпущена раба.

По той бік України – Україна Зомлілою дорогою тече, Де зрубана одвічна тополина Єврейську хатку підпира плечем.

Потрощено галактики й світи. Птахи й вітри забули рідну мову. Людських надій обірвано дроти. Довкола нас – ні мрії, ні мети. Я знаю, що у всьому винна ти, Та я, мабуть, тебе пробачу знову. Бракує кисню. Висохли річки. Обітниці нічого вже й не значать. Над нашим садом – траурні стрічки. Як наостанок, блимають свічки, Бо і вони з тобою нас не бачать. Невже такого розпачу нема, Такого болю і такої сили, Страху такого, дива чи керма – Щоб ти себе пробачила сама. Та й нас, усіх: за все і, зокрема, Що ми даремно Господа просили?

ЛИСТИ ДО ЗИМИ

Вже зведено курки й розведено отруту, Обтерто насухо обрізи й тесаки, Аби невдовзі, в час жалоби чи салюту, Позичені гріхи далися нам взнаки.

***

4

***

Григорій Фалькович

Поезія

***

Там, на тім боці, і зима біліша, І зеленіші спогади трави. Мовою їдиш там шепоче тиша, Ридають івритом молитви. Там українською хтось видихне: «Ой, нене...» Там сходить сонце, лагідне й старе. Туди мій сон літає по натхнення, І смуток мій наснагу там бере. *** За мóстом, за мостóм – Неначе інше місто. Подробиці – листом, А сутність – особисто. Їдять з порожніх рук Сніжинки початківці. Пере друк-передрук: Цей спогад на бруківці.

5

***

Пам’яті С. Тельнюка

Звитягу коси колисали, Шаблі гострились на жнива. Гетьманові універсали Читай, посічена жидва! Радіймо! Повімо нащадкам: Лиш воля всесвіт одчиня! Радій, зґвалтоване дівчатко, І ти, забите жиденя. Ген-ген, лелечина пір’їна Шугає в синю незабуть. Загомоніла Україна – Лакизою не хоче буть. Навіки Україні слава! Не одцураймось волі ми! Радій, жидівочко ласкава, У землю втоптана кіньми...

6

ЛИСТИ ДО ЗИМИ

Знов сплутаємо ми Замостя й передмістя. Листами до зими Летить осіннє листя.

*** Не шукаю безвинних і винних На теренах всесвітнього зиску, Дослухаю пісень солов’їних На комп’ютернім лазернім диску, Розкошую, занурююсь, гину, Воскресаю, і знову ж – туди, У безодню оту солов’їну, На розломі землі і води, Та й пливу у човні заперечень: Вигрібаю уламками речень, Знак питання на місці керма, У наскрізних трикрапках корма, Замість паруса – напнуто дужки, І в дорозі я сам, самотужки, Знаком оклику міряю дно, Хоч, яка глибина – все одно.

Григорій Фалькович

Поезія

Як вихльост батога, Твоїх дерев судома. Дорóга дорогá – Коли мета відома.

*** Життя – кінцеве, смерть – довічна: Сумнівна ця тирада звична. Принади, жовтню притаманні, Завжди ясніші при тумані, Коли у вранішній імлі, Десь, поміж неба і землі, Чекають дозволу згори Жовтогарячі кольори. Між нами – вже колишня ніч. Але, незрозуміла річ, Немає сенсу в їхній з’яві, Вони і так живуть – в уяві: Вже котрий рік, Вже котрий вік Я бачу їх, і відчуваю – З-під нерозплющених повік.

7

Чи справді хто вчував зозулю на оливі? Мандрують поміж хмар Дніпрові острови. Он, дички у соку, та яблука в наливі, І пам’ять – у стіжках живої ще трави. Кого я прикликав попід строї дубові: Чи певного когось, чи ввесь єврейський рід – Щоб ревно говорить, щоб змовкнуть на півслові, Щоб мовчки дослухать серпневий краєвид. Чи ти збагнув мене, мій предку мудроокий, Чи ти збагнув цей ліс, цю голосну траву, Чи ти збагнув цей світ, цей дивосвіт жорстокий, Де я вже стільки літ неголосно живу? *** Переспівом чужої пісні Хіба що зароблять на хліб. А дні пісні, та й ночі прісні Засукалися у нитку діб. Немає пряжі перестапну – Ніяк, ніяк не омину Цю вовну сірого туману, Цю білу вовну туману. Та раптом, крізь оті невміння, Хитнувшись до мого плеча, 8

ЛИСТИ ДО ЗИМИ

Пускаю до душі непоспіх цей і роздум, Де на однім разку бринять віки і мить. Я ще не говорив моїм зотлілим лозам, Що трунок їхній знов тверезить і п’янить.

Пробігло сонячне дівча, А може сонячне проміння: Таке руде, таке гаряче, Так осміхнулося мені, Що й досі просіка тремтяча Бринить в тумані, в туманí... ***

Григорій Фалькович

Поезія

***

Я знову натяки облишу Неусвідомленої спраги, Відповідаючи на тишу Для світової рівноваги; Я буду спати, спати, спати, Ласкаві снива пасти, пасти – У різнотрав’ї рути-м’яти Із присмаком зубної пасти. Я при нагоді буду їсти, Співати з друзями і пити... Мені б лише до столу сісти І справ нікчемних не робити. Я звеселю свою родину, Звіршую диво-семіцвіття... Мені б лише знайти годину І рік, і вік, й тисячоліття. *** Я воскреслу тебе не впізнаю, Поспитаю в людей, де ти є, Україно, сплюндрований раю, Зачароване гетто моє.

9

Поезія

Поміж нас – ні кордону, ні дроту. Тільки натяк. І він майже зник. І сама ти не знаєш достоту, Хто з нас в’язень, а хто вартівник. Давній спогад зітерто на порох, І не знайдеться віщий сувій, Де сусіда мій, брат мій і ворог, І я сам – в іпостасі одній. Там, розрада моя і провина, Мамин голос навшпиньки встає... Чи ж воскресне в мені Україна, Зачароване гетто моє?

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО... Из цикла «Хасидские изречения–2» Говорят о Беште Как он соблазны плоти сумел побороть? Какого рода душа обитала в нём? Говорят, раскаленным воздухом была его плоть, и кровь в его жилах текла прозрачным огнём. Все мы согрешили в Адаме, кроме него одного, его душа отошла от Адама, когда согрешал Адам. Десять тысяч праведников родилось от него. Сатана сильнее хромал, когда шел по его следам. А он был помощником мясника, а потом – мясником, но ночью вокруг него было светло как днём. И Единый сказал Керубам: «Вот, ни на ком другом не почивает Дух Мой, как почивает на нём! Вот Мы в руки Свои судьбу Израиля берём, да почерпнет он веру из чистого родника.

10

11

Куда денешь воскресших? Осенняя немочь в оконном стекле. Огромная книга лежит на столе. На скамьях, прижавшись друг другу плотней, старцы сидят над ней. Они привыкли к чудесным свечам, что сами собою горят по ночам, легко собранию мудрецов из гробов поднять мертвецов. Но как быть с воскресшими? Где расселить? На всех не достанешь еды. А осенний дождь продолжает лить, как елей с Аароновой бороды. Луч света исходит от книги. Из туч навстречу ему направляется луч. И виден облик, неведомо чей в скрещении этих лучей. Никогда никого ни о чем О душе Учителя говорят, что она древней мироздания: бесы и ангелы все умещались в ней. Но когда Единый велел: душу свою открой!, вылетели они, как из улья – пчелиный рой. И заполнили воздух, море, местечки и города, но, как пчелы возвращаются в улей всегда, возвращались к душе Учителя и стремились

проникнуть туда.

12

Но Учитель душу замкнул, и не впустил в нее ни темных, бесовских, ни светлых ангельских сил. И еще: ни у ангелов, ни у бесов он ни о чем не просил. Не просил у ангелов – потому что бесплотны и святы они, у бесов, поскольку в Геенне окончат они свои дни. И у людей ничего не просил Учитель: ни у дальних, ни у родни. Никого ни о чем не просил Учитель, наверное, все имел. А, может быть, просто был робок, и просить не умел. Застольное Ага! Едите и пьете? Пейте и ешьте. Я – старый еврей – постою у дверей, посмотрю, как вы едите. А чтобы вам не было скучно, я расскажу вам о Беште, если что не так – строго меня не судите. Довольно, что я стою у дверей, а вы – за столом сидите. Однажды Бешт пришел в дом, где тоже пили и ели, а его, мудреца, сесть рядом не пригласили. И вели беседу, языком ворочая еле-еле, и даже хвалу Единому толком не возгласили. Потолок там низкий – спину не распрямишь, не поднимешь голову, а гордости в них сверх меры. Перед тем как сесть обедать, они толковали о Мишне, как будто бы что-то смыслят в вопросах веры. А Бешт спросил: о чем вы тут толковали? Они решили его обмануть и сказали о словах Натана Давиду. Хоть в словах Натана они понимали, как живущий в подвале понимает в солнечном свете, сказано будь не в обиду. И Бешт рассмеялся, и повторил им дословно все, о чем они говорили перед обедом. Разъяснил им их заблуждения, словно 13

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО...

Поезія

И если кого-то будут называть Великим Царём, так это его, юного помощника мясника!»

В нищете они жили, по белу свету скитались, по нескольку дней иногда не пили – не ели. А все потому, что вовремя не догадались пригласить старика за стол, совсем как вы, пустомели.

О чем написано в книге Зогар Завелись конокрады в округе. То тут, то там лошадку сведут. И – как сквозь землю! Видать, хитер и проворен проклятый вор. Пришел к раввину старик: –У меня есть два дряхлых коня. Еле тянут. Но нет других. Скажи, украдут ли их? Многомудр раввин, прозорлив и стар. В руках его – книга Зогар. Приложил старику ко лбу переплет – холоден он, как лед. А от книжных страниц – как от печки жар. такова книга Зогар! И сказал раввин старику: – Коней держи в конюшне своей.

14

Вор никогда не проникнет туда, не сделает им вреда.

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО...

Поезія

сидел вместе с ними, внимая их никчемным беседам. И они окрепли телесно и возросли духовно, и, когда Бешт ушел, за ним отправились следом.

И сказал старик: – Для лошадок честь знать, что в мудрейшей из книг строка или просто буковка есть, что говорит о них! И сказал раввин: – В этой книге строка говорит о многих мирах. А кони твои – часть Вселенной, пока не обратились в прах. Но будь я неграмотен и незряч, сиднем весь век сиди, знал бы я, что никто на несчастных кляч не позарится. Сам посуди! Одежды праведности Где края земли и небес погружаются в мировой океан, женщины стирают одежды мужей Закона. А выстирав, бросают их на небо, как на экран отбрасывают изображение: то ли облако, то ли икона. И одежды праведности плывут над нами и проливают вниз благодатную влагу, и пропадают из поля зренья. Исчезает последний отсвет блаженных риз, а потом исчезает свет, как до начала Творенья. И куда делось Слово, если не о чем говорить? Черные дыры греха латать – не хватит заплат и ниток. И увидел Бог свет, что хорош он, чтобы его сокрыть. И развернутый мир хорош, чтобы свернуть его в свиток.

15

Однажды ребе Зюся вознесся на небо – проведать покойных родителей: как им там, после смерти? Его приветливо встретили и пригласили обедать в большой деревянный дом на хрустальной небесной тверди. Дом как дом: над дверью и над каждым окном – мезуза. Массивный стол, как в корчме, грубые табуреты. А небеса сияют, как бы не чувствуя груза земных строений, и вещи светом небесным согреты. А в остальном все живут так, как жили прежде. Крики детей громче ангельских песнопений. Женщины в париках. Мужчины в черной одежде. Ни волшебных птиц, ни цветущих райских растений. Стоит ребе Зюся, слова сказать не смеет. А родители молчаливы, будто не рады встрече. И еще вопрос – в раю никогда не темнеет, а потому неясно, когда зажигать субботние свечи. И даже ангелы выглядят так, как люди. Вот, сидит один, наволочку вышивая. А в центре стола огромная рыба лежит на блюде. Но рыбу никто не ест, потому что она – живая.

О выкупе пленных Два хасида встретились и говорили о выкупе пленных. Потом долго молились, земные заботы отбросив, а после, уже не касаясь вещей бренных и тленных, толковали книгу: «Потомство Яакова. Йосеф». Субботничали, вечером слушали, как в колокол били в соседней церкви – капище обитателей местных.

16

И за ученой беседой напрочь они позабыли о земных плененных ради чудес небесных. И разъехались восвояси. Один в узилище сущих так и не вспомнил, второй – вспомнил и ужаснулся. Он видел во сне двух соплеменников, тяжкое бремя несущих, и каялся горько наутро, когда проснулся. А днем он пошел к Наставнику и поведал, как согрешил ради праведности, не дал даже алтына за выкуп плененных, и получается, предал чьего-то верного брата, чьего-то бедного сына. Наставник сказал: Давно уже умерли эти двое. Вас враги провести хотели, чтобы вы кошельки развязали. Но Единый не попустил, чтобы дело свершилось злое: деньги вы сохранили, много слов хороших сказали. И эти слова породили ангелов, и каждое слово хранится в сокровищнице мудрецов, да минуют их беды! А Йосеф сын Яакова в Египте сидел в темнице, и, как никто другой, достоин ученой беседы! Чего нет у праведника Говорил Великий Магид: От судьбы зависит число детей, количество денег и жизни срок. В остальном человек свободен: добро или зло – человек выбирает сам – не стоит ссылаться на рок. И еще говорил ученикам Великий Магид: Настоящий праведник никогда в глаза не глядит. Мой Учитель, когда говорил со мной, смотрел на Ангела смерти за моею спиной. И от этого взгляда пятился Ангел смерти назад, грозил кулаком Учителю и убирался в ад.

17

Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО...

Поезія

Почему на небе не едят рыбу

Поезія

И еще говорил: Это я повторяю, дабы вы знали, что праведник не имеет денег, детей

и судьбы. И еще было сказано пустота в человеке не емкость которую можно заполнить человек замкнут если не сокрушен и еще было сказано не тронь небытие оно умеет постоять за себя

Илона Тайх Бейт-Авот

1. Старик Когда завывает сирена, он не вздрагивает даже. А ещё год назад так радовала близость моря, Он брюзжал, что ирия сделает платными пляжи В письмах к дочери в штаты и соседям, когда не в ссоре. Дряхлость наступила вдруг: колени, усталость и

мёртвые нервы. Вчера они сказали: Ливан и какое-то имя из недр Содома… Очень тусклая память, почти пустая… Но в ней есть

сорок первый, Когда было и выло также. А мамы не было дома. Чуть тревога, начинал надрываться в кроватке Гриша, Плакал до посиненья, до хрипа и кашля с отдышкой. В темноте одеваясь, бормотал он: Да слышу я! Слышу! Но как может унять ребёнка десятилетний мальчишка. Спуск по лестнице, в плотной толпе, где безумные лица, Не плачь, только не плачь! Мы сейчас… Придём к маме! Руки заняты. Но к перилам и не пробиться, К тому же всё время задевают тюками.

18

19

Гриша, Гришенька! Вой сирены – плач! Повторяя имя, Мама потом всё плакала: А куда было деться, Остались бы, пошли бы в Яр с остальными А так… эвакуации отдали только младенца. Он одевается. Сирена всё заглушает. Сцена почти немая. Да и кого в хостеле когда что-нибудь удивляло. Он стоит в коридоре, сверток к груди прижимая, Точнее, в сверток свернутое одеяло.

2. Стоматолог Кто-то знал её брюнеткой, чье кресло стоит у окна, Потом воронье крыло прогоняет хна, Потом заливает весь ворох кудрей грязная седина. Чужая страна… Она совершенно одна, Но характер! Постоянно вводит в раздраженья грех Смиренного клерка из ведомства социальных утех, Она неугомоннее и требовательнее всех тех, У кого он за долготерпенье имеет успех. В это никто не верит, но она там была, Где зубоврачебное кресло у окна, как скала, Два квартала до моря, солнечная дорожка бела. Ею брезгуют, но не отгоняют здесь от стола. Странный у неё маразм, в дружбе с трясущейся головой, Она помнит имя моей дочки, но муж для неё живой, И свет скользит по одесским волнам по кривой, И квартира в центре и дачный участок свой. А ум, куда денешь ум, который и подл, и груб, И сочится из неразличимых над подбородком губ.

20

Пациенты по записи, на участке рос старый дуб… Старая жизнь – неизлечимый, не удаляемый зуб.

Илона Тайх Бейт-Авот

Поезія

А спустишься – смрад подвала, свара за место, свора. «Подожди, не пойдём вниз, есть комната в конце коридора!»

3. Одессит Кто там в роду? Левит, знать, обделённый, Потом галутный хлебник-богомол И, наконец, провизор. Скарб законный: Тоскливый нос и бородёнки скол, С которой он похож на Годунова, В последнем акте. Чай, скатёрка, сыр… Жара такая нынче, я такого И не упомню, говорит, вэйз-мир. Такие вот бездумно-милосердно Переживают поздних добрых жен И в лёгкий быт впрягаются усердно Плюс променад поскольку разрешён… Живет тихонько, бородатой хохмой Фамилия на ксивах с желтизной… Он по утрам, вставая, шепчет Бохмой – И вся молитва. На бульварчик в зной Плетётся он, к пикейным – не пикейный И говорит: есть свежая беда – Советский лёд, фигурный и хоккейный Не тронулся. Не треснул, господа.

4. Праотец Что ты, поц, мне протягиваешь этот «Архипелаг» Неужели ты думаешь, я всё это не знаю и так. А не выиграли б мы без него войну… Говорили нам целину – мы на целину. А ты-то на всём готовом, поц, а раскис и на слом, Чего там тебе не подтвердили, говоришь, диплом? Ох, вейзмир, здесь в мисраде с дипломом сидят пять дур. Убери на… свой гулаг и подай сидур.

21

Что ты мне, красавица, толкуешь, что это плов, Они его мяли блендером? Пусть у них так не будет зубов! Ах, идиёты. Ну, давай. Поставь на клеёнку – вот так. Не Авраам я, а Хам, всем задам за этот бардак. Да, ты что смущаешься. Ты садись, посиди со мной. Новости поглядим. Что там делается со страной…

Закопай это знанье в прибрежный песок И болтать камышу запрети. Всё зависит теперь от Него: ни упасть Ни отжаться, ни снова встать в строй… Но уходит во тьму та привычная власть, Чьё ослиное ухо востро... Не печалься, Мидас, не лютуй, фараон, В мир приходят другие рабы. Жизнь прошла, – говоришь, – и теперь только Он… И камыш у приречной губы.

Илона Тайх Бейт-Авот

Поезія

И думает бывший врач, его сорокалетний внук: А ведь ему и впрямь всё пришлось: пулемёт ли, плуг… Что в тридцать восьмом он вышел, это да – повезло А читает-то, чёрт, без очков – нам, лекарям, назло.

И думает дебелая рыжая медсестра: Он же двенадцатого года. А я всё твержу, что стара. Что стара, что жизнь прошла, что не будет любви уже. Ладно, Ароныч, включу, только микстурку, вот, и драже… Эти кошачьи мамы, бабки у наших ворот Всё «жив ли этот Ароныч?», а меня и черт не берёт. Ты им, Рив, так и скажи «Жив, мол, грыжей только и мается. Грыжей мается. И со мной, рыжей, знается!» Он один. Телевизор выключен. Сидур захлопнут в сердцах Не умею по-здешнему. И вообще привыкал я к другим словам, Но ты послушай. Ты-то узнаешь, когда моё дело совсем

станет швах, Сделай так, чтобы я не заметил. Ты же любишь меня. Это я –

Авраам.

5. Камыш Жизнь прошла, и теперь только Он...– говоришь; Поднимаешься к ложке, кряхтя... А вода подступает, темнеет камыш. В легком коробе плачет дитя. Что моталось на ус, что белило висок, Что стояло на торном пути – 22

23

Алексей Зарахович ДВАЖДЫ РЕКА 1 Как на холмах на Вознесенском спуске Сносили дом к реке. Легко и пусто И в доме и на улице. Лишь те Легчайших старика свой дом легчайший Всю пустоту, весь свет вперед смотрящий Несли на вытянутых к мартовской воде - Вода, вода, ты разломила лед Как черствый хлеб. Прими же свой народ Полгода в реках - обернемся речью Темна в горсти, зато в кости светла Надломышем легчайшего стекла … Не будет легче 2 Как суша быстротечна, как спешит Меняться, приспосабливаться, жить Как делит жажду на свою-чужую Сплывает холм, за ним тончит другой Туда, где рек вселенский водопой И кончик лужи 24

ДВАЖДЫ РЕКА

Пусть не фигурой речи - фигурой реки, прошу Снасти закину, запутаюсь в рукавах Чем не енот-полоскун – всё слова полощу Так увлекусь, что сплывают мои слова

Алексей Зарахович

Поезія

3 …или скажу: нет никого - ни души Только, скажу, ты все равно дыши Тихо, как будто облако перед тобой Будто это не облако – а за тобой

Вот и сейчас - над водой - будто что нашел Снасть ли чужую, наживку – кто разглядит? – … Дождь зарастает в реках сухим камышом Тронешь камыш, и синяя пыль кружит 4 Как на Нижних садах заплескал серебристый карась Не карась золотой – серебристый – а гонор, а прыть Потемнела река, зашептались: река на сносях Не идет в берегах, да и поздно ей в реках ходить Всё младенец под сердцем. Шевелится, просит воды А откуда ей взяться, скажи, - всей воде вышел срок – Это белый налив до краёв, это мокнут сады – Это облак серебряный, будто карась или бог … В тихом омуте тихая кровь, кроткий смерк в берегах Что же лодки привстали, что демоны в стременах? А присмотришься – лодки как лодки. И те вдалеке… Чуть на Верхних стемнело – темнеет на Нижних садах – Там рождает река – Там уходит вода налегке 25

Нынче Днепр на уровне сердца И какая-то лодка всё колется, криво рулит Может это рыбак, что живет по соседству Или просто рыбак. Или сердце болит

Ты – Днепр, ты - вечнозеленая жалоба мне Не оттиск на глине – вживую играешь на дне: Младенец к младенцу – по крови – одно молоко … Всё хнычут, зовут… А над ними и нет никого

Вот, подумаешь - ночь и почти тишина – неужели? Или так ты подумаешь: полночь в апреле Это листья чехони – прообраз листвы

Так небо на птичьих кругах, где Николка тонул Уже успокоилось, только растет в глубину

На Рыбальском весна начинается - слышно Зеленеет моста беспокойная крыша Так что стены из воздуха, пол из воды Или мост или дом – так подумаешь ты …Вот подумал – и будто в окне улыбнулись Полосатые звери на небо вернулись – Кто там? … Снасти внатяжку сквозь воду и воздух – Кто там? … Первой чехони мальчишеский голос Сколок звука живого и жизнь в одночасье … На Рыбальском клюет. Вдоль Днепра до восхода Колокольчики счастья 6 – И, может быть, легчайших стариков Круг на воде из двух пустых кругов Останется, еще поверховодит Воронкой, что стоит сама собой Поджавши ногу, не держась рекой Держась за воздух 26

ДВАЖДЫ РЕКА

7 Подшерсток реки золотой, а на ощупь - вода Не зверь и не птица, с чехонью приходит сюда Меж двух берегов, зацепившись за третий причал Где церковь Николки сплывает по ходу прочан

Алексей Зарахович

Поезія

5 Колокольчики счастья в окне Вот сейчас, еле слышно и вдруг – с переливом Не вспугнуть бы. Летят по стене Разноцветные рыбы

… Лишь полночь – прочане усами гребут по воде И лодка как церковь сплывает сама по себе 8 В полночь река через реку пойдет по мосту Будет их двое: одна под мостом и одна на весу Дважды река, говорю, но лови в камышах Если вода, то вода, остальное – душа Кто я, чтоб душу ловить, лучше воду ловить Воду поймать – всё равно, что себя отпустить – Здесь, на повторах воды так и нет никого А на повторе реки вижу сразу двоих: Верхний из плоти и крови - похож, да не тот, Кто целиком из воды или старший из них …Или не так: это будто идут вдалеке Баржи, груженные баржами – всё налегке Я и не ждал, говорю, что ведомы не мной – Это вода полыхнула за левой стеной

27

Поезія

Шумная нынче вода у меня в голове А на реке тишина – всё круги по воде Вот бы еще догадаться, что в круге любом Зверь или птица, сплывая, молчат о своем … Не перевернутый бок, не слюнявая шерсть Что-то другое - достоинство, может быть, честь – Кто я, чтоб душу ловить? лучше воду ловить Воду поймать всё равно, что себя отпустить

Д Р А М АТ У Р Г І Я

ТА

П Р О З А

Инна Лесовая Янтарная комната* Часть первая. Под одним дождём «Не бойся, моя девочка!» «А я и не боюсь…»

1. Дождь обрушился как-то разом, без подготовки. Сделалось так темно, будто упала тяжёлая штора. И пространство комнаты вдруг определилось: стало ясно, что это всего лишь кубик воздуха, огороженный четырьмя стенами, потолком и полом. Как подводная лодка в глубине дождя… Взгляд тревожно проверяет каждую плоскость: достаточно ли она прочна. Хищные зубцы молний, возникающие то левее, то правее. Светящийся корявый росчерк невидимого пера. Без звука... И повисающее за ним ожидание, надежда: может, всё-таки не грохнет? Чем дольше не гремит, тем страшнее потом оказывается взрыв ужасного небесного кашля, сотрясающий каменные стены. Сашенька знает: гром не опасен. Если уж бояться чего – так молнии. Как раз она, молния, способна запустить в окно свой бледный электрический трезубец. Или стрелу. Или самое страшное – ШАР. * Главы из одноименной повести. Полностью готовится к печати в издательстве «Дух і Літера».

28

29

– Саша, сколько раз повторять тебе: молния! Уйди от окна! И снова строчит машинка. Вопреки дождю. «Так-так-так. Так-так-так…» Это будет фартук. Настоящий! Который мож30

но носить. А после фартука на курсах начнут «проходить» юбку. Мама шьёт в большой комнате. Она включила настольную лампу. Тусклый свет выбирается в коридор, а оттуда – через маленькое зеркало – в Сашенькину комнату. И кажется, что наступил вечер. Такого вот ложного вечера Сашенька боится больше, чем молнии, больше, чем грома. От него хочется спасаться, бежать к окну. Из темноты арки выплывает огромный чёрный зонт. Чёрный резиновый ботик выдвигается вперёд, выбирает между кирпичиком и кочкой – и ступает вдруг прямо в воду. Оказывается, лужа вовсе не такая уж глубокая. Это доктор Добрина. Идёт непрямо, углами… Левее… правее… широкий шаг на кирпичный бордюр… чёрный каблук уходит в чёрную раскисшую землю… Она направляется к четвёртому парадному. Кто же там заболел? Снова ветрянка, наверно? Свет зажёгся на третьем этаже. Два окна. И от этого стало ещё темнее – будто во двор подтянулись сумерки. За окнами кто-то мельтешит. Старушка. Может быть, доктор Добрина идёт как раз туда. К их малышу. Что-то долго она не возвращается… Наверно, решила переждать дождь. Молний больше не видно. Только свет временами вздрагивает, бледнеет. А гром – как бы сам по себе, из другого конца мира. Рокочет, будто у неба простужена грудь, и оно дышит с полаивающим хрипом, не решается откашляться. Сейчас доктор Добрина послушает небо своей трубочкой, поставит ему банки, велит пить молоко с содой и маслом… Сашенька тихо смеётся. Снова принимается ждать. Вот она, доктор Добрина! Наконец! Мира Моисеевна пробирается вдоль стены, прижимаясь к ней то спиной, то боком. Куда это она? Ага… Ей нужно и в третье парадное. Сашенька влюблена в доктора Добрину. Ревнует её к соседским детям – особенно когда те болеют серьёзно. Поэтому Сашенька радуется, если, проснувшись утром, обнаруживает, что ей больно глотать. Она вообще не любит ходить в детский 31

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Снова взрыв! И дальние откаты гигантских глыб далеко на небе. ШУМ ДОЖДЯ. Уверенный, ровный, огромный. И в нём отдельные, приблудившиеся звуки не в лад. Капает с карниза. Быстро бежит из водосточных труб. Затормозила машина. Кто-то выкрикнул на бегу неразборчиво несколько слов, хлопнула дверь парадного. И снова – СВЕТ. Чудовищный оскал. Вздорный график невесть чего. Быстрая подпись, равнодушное согласие на нечто невозможное. Гроза движется… А, может, наоборот – застряла прямо здесь, над Серым домом. Люди заселились сюда совсем недавно, только-только перестали двигать мебель. И вот – будто снова кто-то въезжает. На самый верх, на небо. И этот последний новосёл двигает с места на место свои ореховые шкафы и кожаные диваны. Какой-нибудь самый главный начальник. Адмирал над всеми адмиралами. И жена его показывает небесным грузчикам, куда передвигать, и всё ей не нравится… Когда дождь чуть редеет, становится видно, что в песочнике полно воды, как в бассейне. И между газонами вода – настоящий канал! В газонах тоже стоит вода с островками земли смоляного цвета. Дождь вытоптал тоненькую травку, поторопившуюся высунуться. ВОДА. Она несётся пологими водопадами в три тёмные арки. Если бы не арки, она стала бы подниматься между четырьмя стенами… выше, выше, надавила бы на двери – и открыла бы их. Надавила бы на окна – и, хрустнув стёклами, залила бы этот кубик, вытеснила бы из него воздух… Сашенька начинает дышать чуть быстрее – будто только что вынырнула. Нет! Вода поднималась бы постепенно, от ступеньки к ступеньке, набирая высоту. И люди бежали бы от неё с этажа на этаж, и вещи выплывали бы из выдавленных окон. Глупости, глупости, глупости! Вода выдавила бы окна на первом этаже и хлынула бы наружу, на проспект Победы.

32

она у вас такая пошла?» И взгляд у неё делается сложный, непонятный. Мира Моисеевна явно чего-то ждёт от Сашеньки. Что-то планирует… Гром гремит… Но где-то подальше, со стороны моря… Захлёбываются и плюются водосточные трубы. Потихоньку становится светлее – будто день уже кончался, но внезапно передумал и двинулся вспять. Доктор Добрина всё не выходит. Возможно, ничего особенного там не случилось. Просто и на первом, и на третьем, и на четвёртом этаже кто-то совсем немножко простудился. У всех температура – тридцать семь и один. Лёгкая, чуть заметная краснота в горле. И доктор Добрина не возится с детьми, а всего-навсего долго прощается. Стоит одетая в дверях, рассказывает про сквозняки и про сырость. «Чего же вы хотите… Дом достраивался зимой, заселяли – зимой. Квартиры непросохшие, непроветренные… Ес­ тественно, дети болеют! И ещё арок понаделали! У нас и так ветры, а тут идёшь по двору – и тебя прямо уносит, прямо с ног сбивает! А спрятаться негде. И никто не хочет ничего понимать! Я с участка попаду домой не раньше восьми! А у меня ведь тоже ребёнок...» В этом месте она даже улыбаться переставала. На несколько секунд. Наверное, её лицу было трудно не улыбаться. А, может, ей жалко становилось перепуганной мамы. Энергично повернувшись к ней широким своим лицом, Добрина вдруг снова расцветала – будто включала внутри себя лампочку. И говорила: «Ничего! Зато посмотрите, в каких хоромах вы живёте! Вот у нас в коммуналке сухо. Ну и что с того? У нас утром надо выстоять целую очередь в уборную! Вода не сливается! Бачок ещё довоенный, от немцев остался, к нему нет запасных деталей. А у вас же такая уборная – хоть пальмы там ставь! Ваша передняя больше, чем комната, где мы живём втроём. А раньше вчетвером жили! Я бы на вашем месте выставила в переднюю все шкафы и буфеты. Поставила бы стол. Абажур красивый. И это была бы у меня гостиная. Тогда и в комнатах стало бы просторнее. Посмотрите, какие стены! Красота! Они потому и сохнут медленно, что такие толстые. Но ведь ско33

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

сад – особенно в здешний, в новый. Хотя у неё уже появились там подружки. Целых три. Но куда им до прежних! Вообще-то Сашенька всегда предпочитала играть одна. Никто не нарушал спокойного ритма игры, не встревал с собственными идеями, совершенно не представляя себе, что задумала Сашенька. Играть Сашенька могла с утра до ночи. И боль в горле, тем более небольшой жар никогда не казались ей слишком высокой ценой за такую возможность. Тем более с тех пор, как приложилась к этому краткая, но яркая радость: визит участкового врача. В старом доме к ним приходила маленькая, очень сутулая Фаина Семёновна, с блекленьким незапоминающимся личиком и тёмными волосиками, заправленными за уши. Голос у неё был слабенький и неприятный, неуверенный… Казалось, ей самой нужна от вас какая-то помощь. А доктор Добрина… Уже в звонке её есть нечто оживляющее, праздничное! Она входит в дом быстро и весело – так приходят на день рождения. Большая, оживлённая, с красными щеками. Всегда будто с мороза, с прогулки. Она громко говорит, громко топает, шумно ставит сумку. А врачебные принадлежности добывает оттуда, как подарки. Она сминает, она выметает из дому страх, вытесняет его своим полным стремительным телом. Нарядными, соломенными кудрями, огромными зелёными глазами, улыбкой, хвастливо открывающей крепкие – один в один – зубы. Она обращается с больным, как с именинником, радостно спрашивает с порога: «Ну, что там у тебя?» – будто ожидает сюрприза. Самое лучшее у доктора Добриной – руки. Неожиданно маленькие, но такие сильные, цепкие, ловкие! Очутиться в этих руках – блаженство. Всё приятно! Когда они энергичным рывком расправляют твои плечи: «А ну, не сутулься! Нос кверху! Нет на полу ничего интересного!» Или простукивают лёгкие. Или даже лезут глубоко в горло десертной ложкой, чтобы ловко выдавить пробку и показать победно добычу: «Ну? Сразу легче стало, правда? То-то!» А всего приятнее, когда Мира Моисеевна вдруг отодвигается назад, чтобы лучше видеть, и крепкими ладонями сдавливает Сашенькины щёки: «Ты красавица моя! Господи, в кого

2. Миру Моисеевну обожали все. Она была одним из главных достояний Серого дома – точнее, огромного прямоугольника, составленного из четырёх пятиэтажных домов. Дома строились постепенно и очень долго. Сначала – главный, выходящий на проспект величественным фасадом, с полуколоннами и роскошным парадным. Собственно, только он и был серым. Остальные были обыкновенные, кирпичные. Жёны моряков, которые ждали квартиры в этих трёх домах, о «главном» доме рассказывали чудеса. Будто бы там ступеньки покрыты коврами, большой парадный холл украшен пальмами и статуями, а квартиры сдали с начищенным паркетом, вешалками и хрустальными люстрами. Сашенька росла под рассказы о колоннах, пальмах и статуях. В её воображении среди этих статуй и пальм расхаживали сказочные персонажи. Серый дом величественно втискивался между дворцами Рике-хохолка и Спящей красавицы. Сашенька надеялась, что её собственный дом будет не хуже. Особенно ждала она люстры. Летом, по дороге к тёте Бэте, они побывали в одесском оперном театре, и Сашенька увидела висящее в воздухе фантастическое сооружение. От сияющих каскадов она пришла в совершенный восторг и почти не следила за происходящим на сцене. Даже погасшая – люстра была красивее всего вокруг. В темноте таинственное 34

мерцание и неожиданные всплески хрусталя казались даже значительнее. Они мигали в такт музыке, которую Сашенька часто слышала по радио и любила. Тайные огоньки появлялись и исчезали… возникали где-то далеко на новом месте, скользили вниз, раздваивались, танцевали… Узнав, что этот водопад, каскад красоты – и есть люстра, Сашенька стала ждать вселения в новую квартиру с ещё большим нетерпением. Она любила свой старый дом, любила в нём каждую трещинку и царапинку, каждую веточку на клёне за окном, каждую подозрительную дырку под плинтусом в длинном общем коридоре. Её не тяготила теснота узенькой двенадцатиметровой комнатки. Наоборот – комнатка грела, касалась ласково, почти как одежда. Как раковина улитки. К тому же Сашенька понятия не имела о том, что коробочку свою они снимают у Лидии Петровны. Она считала Лидию Петровну соседкой, а слово «хозяйка» воспринимала как право старой интеллигентной женщины указывать другим на ошибки и промахи в хозяйственных делах. Сашенька любила и всех соседей. Она не понимала, почему родители мечтают поскорее уйти из этого дома, от этих людей. Удивлялась, когда кто-нибудь шептал матери: «И как вы её выдерживаете, такую язву! Вы просто ангел!» Действительно, мать никогда не спорила – и даже была как будто благодарна старухе за её постоянный надзор и непрошеную науку. А Сашенька и вовсе горевала о том, что нельзя будет увезти с собой на новую квартиру Лидию Петровну и её дочку. Дочка Лидии Петровны, Алла Николаевна, была тоже очень старая. Сашеньке это всегда казалось удивительным. Седая, с морщинами – и дочка! Несколько раз Сашеньке приходилось видеть мельком, как Лидия Петровна купает Аллу Николаевну в корыте. Так же мама купала Сашеньку. Только мама хвалила Сашеньку, ласково приговаривала, а Лидия Петровна свою старую дочку отчитывала за что-то, а однажды вообще шлёпнула по спине скрученным полотенцем. Когда Лидия Петровна после купания расчёсывала её длинные во35

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

ро весна! Откроете окна настежь… Посмотрите, какие у вас окна! Это же роскошь! Не подоконники, а столы! Это же прелесть! Постоять возле такого подоконника, подышать свежим воздухом… Это же… Во дворе уберут мусор, насадят деревья, кустарники... Вы же понимаете: сюда вселили всё начальство! Да и вообще… Большое дело – сквозняк! Сквозняк – это, в сущности, ветер! Ребёнок должен закаляться! Вы же не сможете всю жизнь оберегать его от ветра. Правда?» Когда она говорила, Сашеньке казалось, что и наступающую весну организует сама доктор Добрина. Пропишет, как стрептоцид или банки. И ещё казалось, что мама, провожая её до дверей, благодарит докторшу в особенности за весну.

36

столы и диваны. После войны она пробовала залезть в эту трещину, но не сумела. Теперь она собиралась подождать, пока подрастёт Сашенька, чтобы отправиться туда вдвоём. Во дворе Сашеньку высмеяли: нашла, кому поверить! Слабоумной бабке, которая приехала в город ещё позже, чем другие соседи, а во время войны жила совсем далеко отсюда. Но потом ходили всё-таки, и не раз, в указанное старухой место. Шарили в траве, заглядывали под камни... Может быть, именно из-за Аллы Николаевны в том районе все дети стали врать про Янтарную комнату. Некоторые уверяли, что видели её, но не могут выдать, где это, поскольку дали слово какой-нибудь Синей руке или Белым перчаткам. В тот день, когда Сашенька должна была переехать на новую квартиру, Алла Николаевна сделала ей замечательный подарок: квадратное стекло в рамочке. На задней стороне стекла она нарисовала красками красивый букет ромашек, а спереди стекло было совсем гладкое – только у двух цветков вместо жёлтых серединок Алла Николаевна наклеила те самые янтарные кружочки. Старушка сказала Сашеньке, что картинка – часть Янтарной комнаты, но просила этот секрет никому-никому не выдавать. Прощаясь, Сашенька и Алла Николаевна горько плакали. Сашенька обещала приходить к ней в гости. Ещё жальче ей было комнаты. Уже с лестницы она вернулась туда, огляделась по сторонам, всхлипнула. А потом подбежала к окнам и быстро поцеловала подоконники. Сна­ чала – один, потом – другой. И, совсем уже выходя – медную ручку двери.

3. Новый дом не оправдал Сашенькиных надежд. Чего-то она ждала большего. Нет, не было, конечно, такого, чтобы она прямо вот думала: «Нам дают квартиру в настоящем дворце. Там будут стены, как в Янтарной комнате, и люстра, как в оперном театре». Но так долго длилось ожидание, так часто все повторяли: «комнаты небольшие, но очень красивые, очень светлые, очень солнечные – ну просто сказочные!» И в Сашенькином воображении возникло что-то… необыкновенное.

37

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

лосы и заплетала в тугие мокрые косы, Алла Николаевна хныкала, как маленькая. И это было так странно! Сашенька догадывалась, что Алла Николаевна… как бы не совсем взрослая. Но дурочкой её не считала. И разговаривать, и играть с ней было куда интересней, чем с любой из девочек во дворе. Особенно любила Сашенька рассказы Аллы Николаевны о войне. О том, как им с матерью нечего было есть, и как, наконец, они устроились мыть пол на вокзале, и как потом она, Алла Николаевна, приспособилась рисовать вывески. Фрукты, пирожные, часы, женские профили и руки с маникюром. Сашенька прямо-таки ликовала, когда рассказ доходил до триумфа Аллы Николаевны. Надо же: вдруг открывается у человека талант! Он, оказывается, умеет рисовать на стекле! И Аллу Николаевну начинают наперебой зазывать в магазины, парикмахерские, рестораны! (Вообще-то странно было, что при немцах оставались и парикмахерские, и рестораны). Больше всего Сашеньке нравилось слушать про картошку. Как одна из официанток вынесла Алле Николаевне баночку с картошкой, впитавшей вкус мяса. И они с Лидией Петровной несли картошку домой, но не выдержали и съели прямо в парке. Стояли на мелком дождичке и ели, накалывая картошку на дубовые палочки… Из-за этого рассказа Сашенька полюбила холодную картошку. Она иногда приносила с улицы дубовые палочки и ела ими, чтобы получше прочувствовать, как оно было. Сама Алла Николаевна больше всего любила историю о том, как вылила содержимое ночного горшка на головы отступающих немцев. Рассказывая, Алла Николаевна так счастливо, так искренне хохотала! Даже слюна булькала во рту. Сашенька восхищалась героизмом Аллы Николаевны, но ей было стыдно слушать… про горшок... От неё же Сашенька узнала о Янтарной комнате. Алла Николаевна показала два кусочка янтаря – вроде пуговок без отверстий – и сказала, что подобрала их возле подземного хода, куда немцы перетаскивали какие-то большие ящики. Алла Николаевна подкралась и увидела, как из ящиков достают и уносят куда-то в глубину янтарные стулья, янтарные

Родители тоже готовились к переезду. Они часто ходили на стройку посмотреть, как там идут дела. Покупали разные вещи. Мама им ужасно радовалась, а Сашенька – не очень. Её даже как-то оскорбляли все эти взрослые неинтересные предметы: большой синий таз, дуршлаг, чёрная сковородка с длинной ручкой, выбивалка для пыли... В Сашенькины мечты встраивалось только шёлковое голубое одеяло, которое терпеливо лежало в шкафу, завёрнутое в бумагу и стянутое шпагатом. Часть дома – именно ту, куда должна была вселиться их семья – сдать в срок не успевали. И ожидание – отчасти радостное, отчасти тревожное – растянулось ещё на полгода. Вселяться пришлось зимой, в холод и гололедицу. Отец в то время был в море. Конечно, с ним всё делалось бы и проще, и веселее, и правильнее. Но ждать его не стали. Тем более, что жены моряков пугали друг друга историями о незаконных захватах квартир, о внезапных пересмотрах очереди… Достроенный дом заселяли поспешно – будто сами совершали эти незаконные захваты. Во дворе, среди невывезенного мусора, присыпанного снегом, зелёные грузовики рычали и ёрзали, выискивая место, куда бы втиснуться. Грузчики сердились и кричали, торопили хозяев. Мама бегала в расстёгнутом пальто. Платок у неё съехал на плечи, лицо вспотело и раскраснелось. Почему-то грузчики хотели сбросить вещи прямо в снег, на битые кирпичи. Но потом всё-таки сговорились о чём-то и потащили наверх тахту. Мама бежала за ними. В одной руке у неё был чемодан, а в другой – голубое одеяло, с которого лентами оползала порванная бумага. Сразу за тахтой чужие грузчики потащили в дом огромный буфет. Кривые зеркала его страшно дёргались и вздрагивали.

38

Затем разные люди стали заносить какие-то ширмы, корыта, вазоны… И каждый раз дверь открывалась с тяжёлым рокотом и захлопывалась как-то окончательно грозно, навсегда. Сашенька стояла возле грузовика. В кузове жалко и неопрятно громоздились их продрогшие вещи. Казалось, они стыдятся того, что очутились под открытым небом, что каждый может на них посмотреть. В этих случайных, брошенных мимоходом взглядах Сашеньке мерещилось неодобрение. Ей было неловко и обидно. Ноги и руки у неё замёрзли, но подвигаться, даже потопать она не решалась. Ждала. Но никто не шёл. Стало темнеть – быстро, толчками. Сашенька испугалась. А вдруг их квартиру уже кто-то занял? Она прямо-таки увидела, как мама стоит в дверях и спорит с людьми, которые успели набить их комнаты своими громадными шкафами. Как застряла поперёк лестницы их тахта, брошенная предателямигрузчиками. Из-за тахты где-то там, наверху, получились заторы из чужих диванов и буфетов. Бедная мама – испуганная, замученная – совсем растерялась и не может спуститься обратно к ней, к Сашеньке. И все на неё кричат. «Нет, нет, так не бывает! – говорила себе Сашенька. – Сейчас вернётся мама. И грузчики никуда не делись. И вещи из кузова никто не заберёт. Просто хочется, чтобы всё поскорее кончилось». Несколько раз Сашенька начинала плакать. То ли она надеялась слезами как-то ускорить происходящее, то ли не выдерживала странных перебоев под рёбрышками, за грудиной. Что-то там колотилось быстро-быстро: ещё секунда – и разорвётся. А потом замирало, будто вот-вот заглохнет. Это было, конечно же, СЕРДЦЕ. Она очень боялась сердца и всегда думала, что оно совсем хрупкое и ненадёжное. Ей хотелось, чтобы подошёл кто-нибудь взрослый и спросил, почему она плачет. И успокоил её. Но никто к ней не подходил. Даже грузчики, которые, наконец, вернулись и потащили с машины папин письменный стол, не сказали ей ни слова, не улыбнулись. Сашенька не привыкла к безразличию взрослых. И заплакала чуть по-другому, от обиды. Когда мама, наконец, повела её по широкой каменной лестнице, Сашенька была совсем усталая, совсем издёрганная.

39

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Она готовилась внести и собственную лепту в эту красоту. Складывала в специальную коробку разные «драгоценности». Прозрачные фишки. Стеклянную шкатулочку с разноцветными кусочками янтаря (некоторые Сашенька сама нашла на пляже, а некоторые выменяла во дворе на кукольную посуду). Лучше всего была, разумеется, картинка, подаренная Аллой Николаевной.

40

«У меня никогда не было своего дома! Первый раз в жизни у меня своя крыша над головой!» Грузчики за маму радовались, но как-то не совсем. Уж слишком большая, слишком красивая была квартира. В ту ночь Сашеньке с мамой пришлось спать на узенькой кушетке. У мамы не было сил распаковывать вещи – да и решили, что вдвоём теплее. Впрочем, всё равно оказалось холодно. Среди ночи маме пришлось подняться и вытащить голубое одеяло. Совсем не так, как это было задумано. Никакой торжественности... Скользкое одеяло без пододеяльника не грело. И всё сползало – то на одну, то на другую сторону. Сашенька впервые в жизни не спала почти целую ночь и увидела, как за окном светает. Мама равномерно и сильно дышала Сашеньке в шею. Чтобы не разбудить её, Сашенька лежала неподвижно и только глазами водила, изучая, ощупывая каждый уголок нового жилья. Каждый листик на серо-зелёных обоях, белые лепные карнизы… Комната вовсе не была такой уж маленькой, как представлялось по рассказам взрослых. Но почему они называли её «сказочной»? Ничего сказочного Сашенька, как ни старалась, в ней не находила. Все надежды она возлагала теперь на латунную трубку, свисающую с потолка и в темноте похожую на птичью лапу. Сашенька не знала, как выглядят «плафоны» Очевидно, так назывались хрустальные капли и цветки, в которых, волшебно мигая, отражалась музыка. Конечно, она уже понимала, что люстра и с плафонами не будет такой роскошной и многоярусной, как в театре, но за ночь успела примириться с этим. И с нетерпением ожидала того момента, когда они с мамой начнут украшать сияющими хрусталиками четырёхпалый неказистый остов. И надо же! Оказалось, что плафоны – всего-навсего четыре приплюснутых шарика из грубого белого стекла… Мама сама их прикрутила. Ещё четыре плафона, похожих на магазинные кульки, прикрутили прямо к чёрным блямбам в коридоре, на кухне, в ванной и в туалете.

41

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Не вспомнила ни о коврах, которые должны были лежать на ступеньках, ни об обещанных пальмах. Её волновало другое: странное ощущение, что мама давным-давно уже живёт в этом доме, освоилась в нём, привыкла, познакомилась с соседями – и вот лишь сейчас надумала привести сюда и её, Сашеньку. Многие двери на лестничных клетках были распахнуты, и оттуда бил яркий электрический свет. За одной из дверей Сашенька увидела свою кушетку, стоящую на боку, и папину этажерку. СЧАСТЬЕ всё не начиналось, хотя мама провела её, держа за ручку, по всем уголкам и закоулкам квартиры. Она непрерывно говорила, как экскурсовод в музее – будто Сашенька не понимала, что кухня – это кухня, а ванная – это ванная. Сашенька подыгрывала маме, каждый раз с деланным изумлением уточняя: «И что, она наша? Неужели только наша?!» А мама умилённо вскрикивала: «Конечно же, дурачок мой, только наша!» И всё дёргала, тискала Сашеньку... Сашенька уже знала, как мама будет пересказывать папе её слова, когда он вернётся. Может, даже всю жизнь будет повторять: «И это всё наше?!» В комнате – той, что побольше – за незастеленным столом пили водку подобревшие грузчики. Они кромсали перочинным ножом розовую колбасу и прямо пальцами отлавливали из банки солёные огурцы. «Заходи, не стесняйся!» – зазывали они радушно Сашеньку. В комнате сильно пахло свежей побелкой и чужими мужчинами. «Где же люстра? – спросила Сашенька. – Говорили же, что люстра…» – «А вот же она!» – сказали одновременно трое, и три руки поднялись вверх, указывая на латунную трубочку под потолком, от которой книзу расходились на четыре стороны трубочки потоньше с чёрными патронами… В один из них успели вкрутить лампочку, и она как-то резко, нехорошо горела. Хоть и рассеянна была мама, она заметила Сашенькино недоумение и поспешила утешить: «Завтра мы сходим с тобой в магазин и купим много-много лампочек! Я почему-то не подумала о лампочках... Устроим свет, как во Дворце культуры! Нам ещё выдадут плафоны для люстры». Грузчики уговорили Сашенькину маму выпить каплю водки. Они даже попели немного хором. И мама всё повторяла:

На четвёртый день Сашенька заболела – и в доме появилась доктор Добрина. Первое, что услышали от неё, был совет переложить тряпку для вытирания ног на лестничную клетку: иначе паркет в передней вздуется от влаги. Мама испугалась, сейчас же вынесла тряпку и стала оправдываться: она, мол, никогда прежде не жила в доме с паркетом. Сашенька влюбилась, едва услышав колокольное ликование низкого голоса доктора Добриной. Ещё до того, как увидела золотистые кудри, зелёные глаза и пышную чернобурку. Усаживая своё громадное зелёное пальто на единственном свободном стуле, доктор Добрина произносила обычный 42

свой монолог: сначала запугивала, повергала в панику, а затем поднимала в доме волны оптимизма и чрезмерного даже воодушевления. Сверх всего уже сказанного в десяти других квартирах, доктор сообщила, что не ожидала обнаружить в этом доме еврейскую семью. А потом и вовсе разоткровенничалась, стала рассказывать маме, как главврач поликлиники хотел перевести её на другой участок, поскольку в их дом вселилось чуть ли не всё начальство. Но пока он искал ей замену, жильцы успели раскусить, какой она врач, Добрина Мира Моисеевна, и потребовали её оставить. Тут, наконец, она вошла в комнату и, увидев Сашеньку, удивлённо отпрянула, будто встретила в неожиданном месте старую добрую знакомую. Большое лицо её, склонившееся над Сашенькой, сияло лучше любой люстры. Оно было прекрасно, как… огромное яблоко! Свежее, румяное, с большими сияющими глазами и длинными чёрными ресницами. Доктор Добрина поворачивала Сашеньку за плечики, вертела Сашенькину голову, чтобы получше разглядеть гланды. И после всех этих манипуляций изрекла, как окончательный диагноз: «Красавица! Вырастет – выдам её замуж за моего Борьку!»

4. Когда Сашенька вышла во двор после болезни, была уже весна. Соседские дети успели перезнакомиться, сбиться в компании. Жизнь во дворе шла довольно интересная и даже бурная. Игры оказались старые, самые обычные – классики, салочки. И всё же каждый привнёс из своего района что-то особенное, не известное другим. Сашеньку, которая побаивалась нового двора и новой компании, приняли неожиданно хорошо и уважительно – то ли потому, что никто не помнил её маленькой и толстой, то ли потому, что долго ждали её появления. Или дело было в новых одёжках? Мама на толкучке купила ей очень красивое розовое пальто, пушистое, отороченное белыми шнурами. А к нему – белые ботиночки и розовые колготки. Вдобавок выяснилось, что у Сашеньки – самые длинные косички. И единственные на весь двор серёжки. Маленькие, золотые, с сиреневыми камешками.

43

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Мама так восхищалась, так суетилась! И не замечала Сашенькиного горького разочарования. Бедная мама! Когда она упаковывала, увязывала вещи, когда бегала вверх-вниз за грузчиками – всего было ужасно много… Гора, наваленная среди коридора, выглядела ну просто огромной. Но всё это неожиданно быстро рассосалось в большой квартире. Оказалось, что многого, очень многого не хватает. Старые карнизы не годились для широких окон. Шкафчики и буфет остались у Лидии Петровны. Выручали подоконники – на них складывали кастрюли, тарелки, игрушки. Три стула приходилось таскать из комнаты в комнату. Сразу после плафонов мама занялась окнами. Батареи были горячие, они обжигали пальцы и всё же не могли справиться с холодом, который толстые каменные стены накопили за три зимних месяца. Для того, чтобы законопатить окна как следует, не хватало ни ваты, ни тряпок. Всё рваное, всё ненужное неосмотрительно выбросили при переезде. Негде было раздобыть тырсу, которую мама обычно клала между рамами. Бумажные полоски, приклеенные крахмалом, перемерзая, трещали и отставали от дерева. Странный этот треск был очень неприятен: казалось, что по дому ходит кто-то невидимый. Сашенька боялась оставаться одна в комнатах и всё бегала хвостиком за мамой.

Принимала ли Сашенька всерьёз далеко идущие планы Миры Моисеевны? Нет, конечно. И всё же… Она была несколько смущена и растеряна. Действительно, проблема имелась. С одной стороны – доктор Добрина, не словами, так весёлым взглядом постоянно предъявлявшая на Сашеньку таинственные права. С другой стороны – дядя Костя, папин почти брат. Сашенькин папа и дядя Костя выросли в одном детдоме, вместе поступили в мореходку, а во время войны служили на одном крейсере. Главное, каким-то образом они спасли друг друга, когда их крейсер разбомбили. Раненые, почти сутки плавали, держась за бревно. А потом они попали в один госпиталь. И вот в госпитале произошла некая история. Её при Сашеньке не обсуждали. И Сашенька не совсем ясно представляла себе, о чем идёт речь, но выходило, что в результате этой истории она должна будет выйти замуж за сына дяди Кости Серёжу. Серёжу Сашенька ни разу в жизни не видела. Он жил у бабушки в Харькове вместе с мамой, которая там училась. Разумеется, никто не посвящал Сашеньку в их взрослые сложности, но из разных разговоров и замечаний она поняла, что дядя Костя очень любит свою жену, а она его – не очень. Что несколько раз они разъезжались – вроде бы навсегда. А потом снова мирились, съезжались, но как-то не совсем окончательно. А теперь дядя Костя получил квартиру, такую же «сказочную», как Сашенькина, и все надеялись, что 44

в собственном доме семейная жизнь дяди Кости исправится, пойдёт по-новому. В Сашенькиной квартире уже занавески висели на всех окнах. И на чёрной полированной этажерке были расставлены раковины, кораллы и безделушки, которые папа привозил из разных стран и о которых доктор Добрина сказала: «Никакие это не игрушки, а произведения искусства. Антиквариат! Точно такая ваза есть в Эрмитаже. Только большая, ростом с человека». После чего мама, испуганная мудрёными словами, перестала давать Сашеньке для игры папины статуэтки и вазочки. Уже успели вывезти остатки строительного мусора, уже обложили кирпичом газоны и высадили в два ряда тонюсенькие, будто пёрышком нарисованные, деревца. Из чёрной завезённой земли показались зелёненькие усики травки. И тут во дворе появился Серёжа.

5. Сашенька не видела, как и когда это произошло. Ей девочки доложили, что в третье парадное въехали новые жильцы. Симпатичная модная тётенька и мальчик лет одиннадцати. В груди у Сашеньки бултыхнулось: «Вот оно! Наконец…» Ничего таинственного в её догадке не было: в третьем парадном по вечерам оставались тёмными только окна дяди Кости. Нового мальчика очень заинтересованно обсуждали. Какой-то у него был особый чемоданчик. И ещё папочка. И рюкзачок за плечами. И на голове – не кепка, как у всех, а беретик с хвостиком. Сашенька чуть было не сказала подругам, что знает имя этого мальчика, что папочка у него – нотная, что мама его – пианистка, и зовут её тётя Зоя. Что когда Сашенька родилась, отец мальчика и Сашенькин папа договорились их поженить. Она даже рот успела приоткрыть. И вдруг поняла: промолчать – интереснее. Серёжа всё не выходил во двор, и это тоже было как-то… интересно. Сашенька всё время помнила о том, что он здесь, в доме. И чувствовала, как с его приездом она сама вроде бы измени45

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

А, может, просто вид у Сашеньки после болезни стал какой-то особо значительный. Могла тут сыграть роль и доктор Добрина, имевшая привычку рассказывать в разных квартирах о чужих заболевших детях так, будто она ездит из города в город и сообщает людям новости – то ли о земляках, то ли о дальних родственниках. О чьём-нибудь воспалении лёгких сразу становилось известно всему дому. И все невольно следили за ходом событий. С большим или меньшим интересом. Сталось бы с Миры Моисеевны восхищаться в чужих квартирах и Сашенькиными глазками, и косичками, и замечательным характером. Скорее всего, каждый такой хвалебный монолог она завершала теми же словами, что и первый свой разговор с Сашенькой.

46

подождать, пока Маша съездит в зеркальном лифте – за скакалкой, за яблоком… Впрочем, такое «проникновение» как-то разочаровывало, приземляло всё это великолепие. Но дети по-прежнему соревновались, подсчитывали, сколько раз им удалось побывать в «главном» доме. Сашенька туда не заходила. Заглядывать – и то стеснялась. Её немножко смущало – пожалуй, даже отталкивало – благоговение, звучавшее в голосах новых приятелей, когда те обсуждали ковровые дорожки, пальмы и памятник Ленину. И как бы наперекор этому всеобщему благоговению вновь забрезжила, засветилась вдали – или наоборот, совсем рядом – Янтарная комната. Янтарная комната, которой она так долго ждала, которая когда-то подразнила, подразнила – и рассеялась, исчезла... И вот снова стало что-то вырисовываться, собираться – рассказы Аллы Николаевны, и странные обломки чего-то непонятного, но красивого, виденного в разное время, в разных руках. И поделки из янтаря, выставленные в магазинах, и зловещие, как черепа, пыльно-коричневые руины замка. И сны, в которых город пустеет на глазах… маленькие люди в колпачках уходят из него, понуро сутулясь, и он становится похож на брошенную ракушку. И прежнее, тайное название этого города – «Ке-нигс-берг». Жуткое слово, зубчатое, когтистое, как молния. И нынешнее название – «Калининград» – не такое тёмное, но тоже жёсткое, грозовое. И самое, самое страшное, под названием «могила-канта»... Всё смешалось в Сашенькином воображении! Выстрои­ лось – почти независимо от её воли – в нечто цельное, невообразимо прекрасное. Сашенька, которую в старом дворе называли фантазёркой и врушкой, больше не выкладывала кому попало свои истории о хождениях по подземельям. Делилась она только с двумя подружками, и это уже от них таинственные сведения расходились по двору. Причём в теперешних Сашенькиных рассказах вовсе не она была главной героиней опасных похождений, а старшие ребята, жившие с ней по соседству – там, в старой части города. Поэтому её, Сашеньку, нельзя было об47

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

лась. Наверное, от знания, не разделённого ни с кем, от спокойного ожидания чего-то. Изменились её повадки, её взгляд, её улыбка. Теперь она часто поглядывала на окна дяди Кости – но украдкой. Серёжа, конечно же, заболел. Тётя Зоя показывалась во дворе совсем редко. Появлялась из-за тяжёлой окованной двери, быстро, пасмурно оглядывалась и торопливо, как бы нехотя, проходила наискось к арке. Походка у неё была чёткая, стройная, но… подчёркнуто отчуждённая. Казалось, она боится столкнуться с кем-нибудь взглядом. Потом она возвращалась с хлебом или молоком, а иногда и с пустыми руками. Это тоже прибавляло тайны. Их появление наполнило и углубило пространство дома, отчасти заменило Сашеньке живописные закоулки старого двора. На квадратной площадке, с четырёх сторон огороженной высокими новыми домами, нечего было надеяться найти древние люки или подземелья. Никто не искал осколков или обломков Янтарной комнаты. Впрочем, нечто всё-таки имелось – тоже по-своему загадочное и пугающее. За главной дверью, за гигантской поющей дверью, блистающей медными бляхами. Надо было выйти на улицу, подняться на крыльцо по скользким широким ступеням без перил, потянуть на себя длинную толстую ручку и заглянуть в щель. С яркого света – в глубокий сводчатый полумрак. В этом-то полумраке и таилось всё когда-то обещанное: и люстра, и ковровые дорожки на ступенях, и пальмы, и статуи. Там, правее входа, в углу огромного холла, за столом, покрытым красным бархатом, сидел строгий, неприветливый дежурный. А потому нечего было и думать просто так, из любопытства войти в эти хоромы. Дети иногда чуть ли не часами ждали, когда дверь грозно застонет и неприступная тайна откроется на несколько секунд, дохнув запахами музея. И потом хвастали: кто сумел заглянуть глубже, кто больше успел рассмотреть. Позднее, когда во двор стала выходить Маша Шаломеева, некоторые из её подружек удостоились счастья войти в гудящий высокий холл и под осуждающим взглядом дежурного

48

Моисеевна относится чуть лучше, чуть доверительней, чем к остальным. Добродушная болтовня участковой не разъединяла людей, а, наоборот – превращала дом в нечто вроде большой семьи. Эта болтовня нравилась людям – как и толстые красные щёки Миры Моисеевны, как её слишком громкий голос, слишком тяжёлая, громыхающая поступь, слишком блестящие серьги в ушах. Да, Миру Моисеевну во дворе не просто любили – её ревновали. А уж Сашенька завидовала каждому, кому удалось хоть на несколько минут согнать улыбку с нарядного лица доктора Добриной. Когда Мира Моисеевна, топоча по гулкому двору, сообщала мимоходом каждому встречному: «Я бегу, у меня там на пятом этаже у Алика Ипатова астматический бронхит» – Сашенька почти жаждала сейчас же закашляться, или упасть в обморок, или вообще… И, видно, чуя это, доктор Добрина, как бы ни спешила, всегда успевала улыбнуться Сашеньке лично, потрепать её по щеке. Хотя бы помахать издали рукой.

6. И вот шёл дождь, то резко усиливаясь, то понемногу слабея, и непонятно было, середина дня сейчас – или начало вечера. Мира Моисеевна пробежала по двору, не взглянув на Сашенькино окно, хлопнула дверью второго парадного. Дождь был неуютный, какой-то слишком большой. И вот что удивительно: все они уместились под этим дождём. Ну – почти все, о ком здесь пойдёт речь. На самом краю дождя, в посёлке возле моря, там, где тучи стали уже чуть-чуть светлее, большой мальчик Толик притворялся, что делает уроки. Мать его жарила на кухне картошку с салом, и вкусный запах отвлекал. Мальчику недавно исполнилось тринадцать лет. Его старый лыжный костюм не прикрывал запястья и лодыжки. На голову была натянута сеточка, из её ячеек торчали пучками светлые волосы, не желавшие укладываться назад, «под канадку». Накануне мальчику поставили двойку по русской литературе и велели матери явиться в школу. Поэтому мальчик вырвал страницу из дневника.

49

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

винить во лжи. А все несоответствия и мелкие расхождения, на которых когда-то Сашеньку ловили, можно было свалить на тех самых двух девочек. Они, мол, что-то перепутали или не так поняли. Старшая из девочек, Валя, была очень добрая, но и очень глупенькая. Она в самом деле ничего не могла толком запомнить, рассказывала бессвязно, сбивчиво, а поэтому как-то особенно убедительно. Младшая, Ира, была даже для своего возраста невозможно доверчивой. Ира очарованно внимала каждому Сашенькиному слову. Много раз она обещала Сашеньке никому ничего не рассказывать, но то и дело, по случайности или в запале, выбалтывала что-нибудь – и тут же пугалась, умолкала, била себя по губам. Отзвуки этих разговоров доходили до старших мальчишек, и они поглядывали на Сашеньку с неуверенным интересом. Такому их уважению способствовали и уже упоминавшиеся рассказы доктора Добриной, которой свойственно было всё приукрашивать и преувеличивать. Мальчишки, пока она прощупывала их желёзки, узнавали попутно о том, что все привозят из загранки дешёвое тряпьё, а у Гройсман из восемьдесят третьей квартиры – действительно, красивые вещи, которые будут дорожать и дорожать. Что у Гройсманов в доме – настоящий музей. Миру Моисеевну никогда не заботило то, что она может повториться. Лишь бы к слову пришлось. После музея всегда говорилось о дочке Гройсманов: малышка, мол, сама, как статуэточка, ну прямо-таки эльф! Просто непонятно, в кого пошла! То есть отца она, Добрина, ещё не видела, но мать – совсем другая. Да ещё носит пальто с отрезной талией – при такой-то фигуре! Хотя, в общем, она ничего – симпатичная. А главное – весёлая и добрая. Пожалуй, это был главный недостаток доктора Добриной: игнорируя врачебную этику, она постоянно обсуждала с родителями своих пациентов всяческие подробности жизни соседских семей. Кто-то мог бы и насторожиться: а вдруг в соседней квартире она так же обсуждает и его… Но каждому казалось всё же, что лично к нему, именно к нему Мира

50

Иногда Боря переставал плакать и брался возить по полу красную пожарную машинку – сосредоточенно, с тяжёлым напирающим гулом, от которого дрожало в груди и в голове. А потом он снова шёл к окну и присоединялся к дождю. Ему казалось, что наступает ночь. Доктор Добрина тоже немножко волновалась. Она договорилась со свекровью, что сама заберёт Борьку из детского сада. Но вызовов оказалось очень много. Делать своё дело кое-как Добрина не любила, а обходиться без необязательных разговоров не умела. Она посматривала на часики, встряхивала головой, как бы укоряя себя, но продолжала говорить. Ничего особенного у ребёнка не было – обыкновенная ангина, чуть-чуть запущенная. Случайно у Миры Моисеевны оказалась с собой её фирменная болтушка. Она велела мамаше приготовить полулитровую банку содового раствора и заставила мальчишку за один раз его выполоскать. Потом смазала ему горло болтушкой и пообещала, что придёт смазать завтра. Всё она делала красиво и удивительно быстро. Первоначально Мира Моисеевна собиралась стать хирур­ гом-отоларингологом, но жизнь распорядилась иначе. Добрина чрезвычайно гордилась широтой своих профессиональных возможностей и любила при случае их демонстрировать. Она не была бессребреницей, от подарков отказывалась примерно четыре минуты, а потом брала. Но больше всего… больше всего она любила блеснуть, ошеломить. А тут ещё и новый человек, явно интеллигентный, что подтверждало и пианино с нотами на подставке, и портрет Шопена, прислонённый к стене. Итак, Мира Моисеевна спешила, а поэтому критиковала новый дом не так обстоятельно, как обычно. Но на полезных советах и обещаниях, что всё уладится наилучшим образом, она времени не экономила. Очаровав и мальчика (его звали, конечно же, Серёжа), и его зябнущую маму, Мира Моисеевна ушла. Выйдя из парадного, она осмотрелась, прикидывая, как поаккуратней добраться до следующего. Прежде чем открыть дверь, Мира Моисеевна оглянулась на окно третьего этажа, в котором стояла девочка с тоненькой шейкой и аккуратным круглым личиком, к которому как-то неожиданно и очень 51

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Если бы он плюнул на чёртовы уроки, которые никто и не мог сделать от начала до конца, надел ботинки с галошами, накинул коричневый клеёнчатый плащ, вышел из дому, проскакал до калитки по камням, цепочкой выступающим из лужи, прошёл под заборами до угла, свернул бы, ещё бы прошёл, и ещё раз свернул, и сел бы на пригородный поезд, и проехал сорок пять минут, а затем, прямо на вокзальной площади, сел бы в автобус, за пятнадцать минут добрался бы до Серого дома и, войдя в арку, увидел бы в окне третьего этажа маленькую девочку с длинными-длинными петельками тугих косичек – он бы… Да нет, не стал бы он смотреть долго: слишком она была маленькая, да и плохо её было видно за мутью дождя. Если бы мальчик вернулся к себе в посёлок и по дороге от станции свернул не на первом перекрёстке, а на втором, то в окне углового дома он заметил бы ещё одну девочку, почти взрослую на вид. На самом деле она была моложе его на год, и звали её Лена. Он учился в третьей школе, а она в первой, и познакомиться им предстояло через восемь лет. Итак, большого мальчика звали Толя, а другого мальчика, совсем маленького, звали Боря. Борин детский сад находился в трёх кварталах от Серого дома. Боря тоже стоял у окна. Толстый, с пушкинскими кудряшками, с пухлыми, очень красиво обрисованными губками и заплаканными зелёными глазами. Как раз в тот день Боря не сделал ничего плохого, никто его не наказывал, и плакал он только из-за дождя – просто хотелось плакать. И чтобы как-то объяснить свои слёзы, он сам себя запугивал. Говорил себе, что этот дождь не выльется до завтра. А, может, вообще будет идти всегда, затопит улицы, затопит машины и автобусы… И мама будет сидеть в автобусе среди воды, и не сможет забрать его из детского сада. Всех детей заберут, а он будет стоять, стоять, стоять, а дождь будет греметь, греметь, грохотать в водосточных трубах, вырываться из них, расплющиваться по земле кругами, тонкими и плоскими, как блины, и водяные блины так и будут набегать один на другой, один на другой. Или ещё хуже: море станет расти, станет толкать вспять речку – и, огромное, двинется на город…­­­

7. Так хотелось бы сделать дождь! Своими руками, своим дыханием собрать тучи, скатать на ладони и направить каждую каплю. Двигаться в дожде, поправляя и подравнивая – как ткачиха движется по цеху, поправляя и подравнивая нити, как арфистка подтягивает, настраивает струны, добиваясь нужного звука. Рисовать, лепить дождь – как художник. Но не на плоскости, а в пространстве, в огромном пространстве, которое с трудом охватывает душа. Или хотя бы описать дождь. Нет – написать. Целую книгу – только о дожде. Передать все его призвуки и перепады. Но как? Может быть, просто повторять, повторять слово «дождь»? Поначалу – каждый раз с большой буквы и с точкой. Нет! Лучше – крупно и редко, с восклицательными знаками: Д О Ж Д Ь ! Д О Ж Д Ь ! Д О Ж Д Ь ! Д О Ж Д Ь ! А потом, вдруг, курсивом, наискось: ДОЖДЬ! ДОЖДЬ! ДОЖДЬ! А потом сгустить и совсем без пробелов, сплошным рядом: Дождь!Дождь!Дождь!Дождь! Всё темнее, лист за листом: ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ!ДОЖДЬ! И снова с пробелами – полстраницы. А, может, попробовать без слова «дождь»? Одни восклицательные знаки. Страницы восклицательных знаков! То наискось… То ровно…

52

Нет. Лучше буквы, курсивом. И вот ещё! Сверху вниз, поперёк общему движению, отдельные буквы с другим накло­ ном – будто отдельная струя с крыши. А в этом сплошном дожде, в разных его местах бросить несколько случайных слов… И тот чудак, который станет честно читать мой дурацкий дождь, обнаружит где-нибудь на третьей строчке слово «девочка», на двенадцатой – «в окне», на четырнадцатой – «лицом к дождю»… И ещё где-то – «спиной… к серому… пустому… кубу… комнаты…» Дождь. Темнота. Дождь. Одиночество. Дождь. Ожидание. А где-нибудь в середине следующей страницы дотошный читатель обнаружит маленького Борю, который плачет, прижимая к зелёному кусучему свитерку красную пожарную машину. А где-нибудь ещё дальше, среди редеющего курсива, он наткнётся на Толика… Толик скачет по двору, с кирпича на кирпич. В уборную. Толик не боится промокнуть. Он замечает мимоходом, что небо посветлело, чуть замедлился грохот воды. Поднимает голову – и получает по лбу здоровенный щелбан. Крупные капли бьют по глазам, метят в приоткрывшийся рот с крепкими длинноватыми зубами. Старая кофта прилипла к жёстким насторожённым лопаткам. И синие шаровары потихоньку прилипают к жёсткой попке двоечника. В уборной совсем темно, и кажется, что дождь снова заторопился… И каждая дождинка ехидно стучит по синей деревянной будке. «А я знаю, а я знаю, чем ты тут занимаешься!» И всё-таки, всё-таки нет уже в ливне прежней силы. Мальчик возвращается. С кирпича на шаткую дощечку. Капли ударяются о чёрную гладь лужи, обстреливают худые лодыжки рикошетинами грязи, жиденькой и холодной. «Тооль-каа!» – кричат из дома неласково. А пахнет из-за двери ласково, пахнет тепло… Дождь, дождь, дождь… пятится от моря, напирает на город. Стучит по стеклу, грохочет устало по новенькой жести заоконника.

53

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

трогательно был прилеплен остренький подбородок. Две петельки косичек лежали на широких плечиках. Странные недетские глазки с ревнивым вниманием смотрели на Миру Моисеевну сквозь редеющий дождь. Доктор Добрина помахала девочке приподнятым зонтиком, улыбнулась ей подчёркнуто широко и даже послала воздушный поцелуй. Сквозь дождь доктору Добриной не было видно, как в ответ на её улыбку дрогнули бледные губки. Она вдруг подумала, что это большое сдвоенное окно похоже на старинную двустворчатую картину. И что из правой рамы изображение вынули. Или просто не успели нарисовать. Надо сказать, она угадала. С правой стороны полагалось стоять Юле. Но Юля ещё не родилась.

«Робинзон Крузо». Книга зачитанная и рыхлая, легко раскрывается в нужном месте. И страницы не норовят самовольно перелистнуться, завести куда-нибудь назад или вперёд… Хрустит вафля. Читать темно. Будто за окном повесили огромную тряпку. А тряпка вдруг рвётся без треска пополам, и свет ударяет в комнату сквозь угловатый зигзаг. Мальчик говорит себе: «Ничего особенного! Я не обращаю внимания на молнии, на гром. У меня очень интересная книга». Книга, сказать по правде, не слишком интересная. Во всяком случае, не такая, как все обещали. На внутренней стороне обложки написано наискось: «Константину от Аркадия. 18 сентября 1946 года». Мальчика звали Серёжа. А Константином звали его отца. Родился отец четырнадцатого июля. И мальчик не знал, по какому поводу дядя Аркадий подарил отцу «Робинзона Крузо». Оба они, и отец, и Аркадий, были далеко от этого дождя. На пути в чужую, жаркую страну. Мальчик пытался представить себе белое солнце, спокойный океан, лёгкую одежду, ярко освещённую просторную палубу. Их морскую работу. Он хорошо помнил все рассказы отца, всё, что читал о море. Да и по фильмам знал, как оно там происходит. Но воображение почему-то отказывалось создавать живые картинки.

54

Только раскачивалась над морем – причём не над настоящим, а над тем, которое он видел на картине в харьковском музее – большая плоская фотография: отец, Аркадий и ещё несколько моряков стоят, улыбаясь, положив руки друг другу на плечи. И так вот они стоят, стоят, стоят на своём корабле, день за днём, день за днём… Мальчик гордился тем, что его отец – моряк, и при случае хвастал перед друзьями. Но сам он не хотел быть моряком. Об этом Серёжа никому не говорил. Он не любил море. На воде его укачивало. Его укачивало и тошнило даже от мысли о катере или лодке. О зелёной, подвижной глубине, напирающей на деревянное дно. Знакомые мальчишки засмеяли бы его, если бы узнали. Но они остались далеко. В Харькове. Теперь у него появилась и вторая тайна, куда более стыдная. Он влюбился. И в кого! В маленькую девочку, которая в школу ещё не ходит… Девочкино окно находилось наискось от Серёжиного, поэтому он мог видеть только вазон на подоконнике. И не знал, что девочка как раз стоит у окна. Не вздрагивает, когда молнии, белые и ртутно-голубые, падают, втыкаются в землю гдето совсем рядом. Лишь глазки её, внимательные и высокомерные, чуть заметно прищуриваются – то от яркого всполоха, то от грозного хруста. Тонкие, длинные ресницы едва заметно опускаются и тут же вспархивают и замирают – будто две птички дёрнули крылышками, чтобы взлететь, но передумали. Гррохх-ках-ках… Ах… «Не бойся, моя девочка…» «А я и не боюсь, папочка. Ты ведь ничего не боишься, а я хочу быть, как ты. Видишь – вот я стою и даже не вздрагиваю. Почти». Она стояла, прижимаясь грудкой к подоконнику. Ей нравилось, что никто не видит, не ценит этой её победы. И когда очередной взрыв света озарял её личико всеми оттенками холодной и призрачной бледности, она казалась совсем взрослой. Девушкой, невестой, которую сватает дикое, разбушевавшееся чудовище. Дракон? Кощей? Упырь? Пытается поразить 55

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Третий мальчик – в том же дожде. Лежит в постели, больной. Мальчику кажется, что кто-то метит электрическими дротиками в его окно, в его комнату, в него. На секунду из темноты вырывается и улыбается женской улыбкой Шопен. Исчезает. Мальчик весь напрягается в ожидании грохота… Гггг-Рррр-Тах-Тах-Тах! А потом остаются только всполохи… Совсем без грома – лишь чуть рокочет далеко вверху. Пожалуй, это даже страшнее… Глупости! Он – мужчина. Он ничего не боится! Он знает, что в таких больших домах обязательно есть громоотводы. Мальчик решительно ложится локтями на подушку, прислоняет к диванному валику книгу, добывает из пачки последнюю вафлю.

В тёмной створке окна – светлое личико. Аккуратно обведённый овал, почти круглый – с неожиданно остреньким, чётким подбородочком… Личико – как семечко! Серьёзный белый пробор на темени. Две косички, туго заплетённые высоко над ушами, спускаются вдоль лица наподобие старинного украшения. Так приятно описывать это детское лицо! Ласкать взглядом все изгибы и складочки! Тоненькие брови… длинные веки… реснички… чистейшие линии маленьких ноздрей... А затем пусть бы кто-то крикнул из комнаты… ну, например: «Саша! Картошка готова! Иди руки мыть!» И она бросит что-нибудь вроде: «Сейчас! Пусть немножко остынет». А пока можно будет разглядеть ещё и профиль: округлый просторный лоб, чуть островатый носик. Нежный подбородочек. Высокую шейку. Нет, нет, она – не ангелочек. Скорее – маленькая женщина. И главное выражение её профиля – вдохновенная, смелая преданность. Тайное упрямство? Да, пожалуй… Она снова поворачивается лицом к молниям – словно напоминая о губах. Мы их ещё не описали. Маленькие, не очень пухлые. Что-то в них смущает... В оттянутых книзу уголках – лёгкая суровость, почти высокомерие. Как у больного, который знает, что его нельзя спасти, но великодушно поддерживает оптимизм окружающих. Да что же за мысли за такие! Конечно, сейчас, когда всё уже знаешь, кажется… А тогда был ребёнок как ребёнок. Глазки как глазки. Ну, разрез особый. Будто задумчивый японец от переносицы медленно повёл пологую линию к округлой вер56

шинке и, описав её, плавно, но круто двинулся вниз, делая линию всё тоньше и уводя трогательным хвостиком вдаль, к виску. И кажется, что вели её, эту линию, долго-долго, может быть, целый час. Как они называются, такие глаза? «Узкие миндалевидные»? Да. Странные у девочки глаза. Одновременно распахнутые – и сощуренные, просветлённые – и отуманенные. Будто она смотрит вдаль, вслед кораблю, на котором уплыл её отец. Двинулся поперёк волн, по невидимой дороге, которую ктото где-то прочертил… По серой воде, по сине-зелёной воде, по чёрной воде, и по белой с оранжево-золотыми бликами, и по розовой закатной, и по коричнево-штормовой, неделя за неделей… на запад… на юг… от чужого порта до чужого порта.

8. В каюте второго механика Гройсмана висел большой портрет, очень похожий на ту самую створку окна: светлое детское личико на фоне глубокого серого пространства. Он висел странно, гораздо левее центра. Казалось, рядом не успели повесить ещё один. Но портрет висел так для того, чтобы удобно было смотреть на него лёжа, с кровати. Аркадий Гройсман, человек отнюдь не сентиментальный, никогда не стал бы разговаривать вслух с фотографией. Просто, сталкиваясь с ней взглядом, он повторял про себя много раз: «Сашенька. Сашенька». Это женское выражение лица пугало Гройсмана, и он внушал себе, что оно не более чем обман зрения. Что виной всему серёжки, которые жена зачем-то нацепила ребёнку прошлым летом. Не посоветовалась. Решила сделать очередной сюрприз. Первый сюрприз она сделала ему, когда шесть лет назад явилась встречать «Николая Островского» с грудным младенцем. Убежала из роддома! По всем подсчётам рожать Рита должна была где-то через полмесяца после его возвращения. Наверное, врачи ошиблись – но он никак не мог справиться с дурацким по57

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

её, ослепить, очаровать нелепой бестолковой мощью, костлявой лапой молнии выдирая из дождя случайные звуки, лоскутья чужой жизни, женский голос: «Я скре…», грохот крышки, упавшей на кастрюлю… «представля…». И мгновенный лязг чего-то далёкого, огромно-железного! Может, два подъёмных крана ударились клювами где-то в дожде, и неизвестно, удалось ли им удержать свою раскачавшуюся ношу.

Толстая, легкомысленная и по-своему хозяйственная, Рита вообще относилась к жизни просто и весело. Она грубовато обращалась даже с теми вещами, которыми особо дорожила. На кухне у неё вечно что-то гремело и летало, любой предмет она ставила на место со стуком. Впрочем, Аркадий уже успел 58

заметить, что в её руках вещи почему-то не ломаются и не портятся. Со временем он всё больше убеждался, что Рита – человек надёжный. И ребёнок у неё всегда в порядке: здоров, ухожен, красиво одет. Хотя сама Рита одеваться так и не научилась. Над ней посмеивались, но Аркадия это почему-то не задевало. Сам он с детства привык к казённой форме и в тряпках не разбирался. Однако же видел, что розовая Ритина юбка никак не подходит к жёлтой блузке, а её чёрный жакет, сам по себе красивый, плохо выглядит поверх зелёного платья. Он не мог объяснить себе, почему – и не считал нужным своими замечаниями портить ей настроение. У Риты же был единственный принцип: более или менее сообразуясь с погодой, она старалась надеть на себя самое лучшее из имевшегося в шкафу. Лучшую юбку, лучшую блузку, лучшие туфли. Аркадия это даже трогало. Напоминало о сиротстве Риты. Не суровом независимом, как его собственное, а жалком, унизительном сиротстве приёмыша в почти чужой, почти нищей семье.

9. В тот ободранный городок Аркадий приехал в надежде, в старой детдомовской надежде найти кого-нибудь из родни. Родителей он почти не помнил и ничего не знал о них, кроме фамилии и имён. Детская память его была очень смутной и обрывочной. Чья-то кухня, халат с красными и зелёными цветами, несколько раз упоминавшаяся бабушка по материнской линии и некие Пашканы, где она живёт с сестрой – старой девой. «Они похожи, как две капли воды!» Маленький Аркадий много раз видел близнецов, но почему-то не мог вообразить себе, что близнецами могут быть две старушки. Он вспомнил о Пашканах случайно. Это было в конце лета. Аркадий прошёл курс лечения в Куяльнике. До конца отпуска оставалось больше недели, и Аркадий решил задержаться в Одессе. Ездил на пляж, бродил по городу. И однажды, оказавшись возле автовокзала, увидел слово «Пашканы» на табличке за лобовым стеклом автобуса. Он подошёл к кассе и выяснил, что езды туда – всего полтора часа.

59

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

дозрением, что она нарочно устроила какую-нибудь ерунду: ну там… прыгала… или тяжести поднимала, чтобы родить прямо к его приезду, прибежать в порт к трапу с младенцем и огромным букетом цветов. Он испугался сразу, когда увидел её издали – похудевшую, в лёгком, не по погоде, платье, увидел легкомысленный жест, которым она сунула младенца чужой женщине. И пока она бежала с цветами к нему навстречу, что-то напряглось в нём, насторожилось… да так и не отпустило. Аркадий обнимал жену – а хотелось ему бросить её с этим букетом, побежать скорее вниз, отнять то, чего он ещё не видел. Он ведь не знал даже, кто там, в одеяльце – мальчик или девочка. Аркадий с трудом сдержался, не накричал на Риту. А потом всё-таки побежал, выхватил младенца… застыл в толпе, неуклюже прижимая свёрток к груди. Со стороны всё выглядело естественно и складно. Его поздравляли, смеялись… И громче всех – сама Рита. Аркадий поспешил унести ребёнка в каюту. Рита восторженно рассказывала, как ей удалось обмануть дежурную медсестру, а он не мог заставить себя улыбнуться. Ребёнок был умотан ловко. Его с шумом и толкотнёй распаковали на кровати Аркадия, и тут только он узнал, что это девочка. Она лежала в ворохе совершенно промокших тряпок. Чепчик – и тот промок. Запасных пелёнок молодая мамаша с собой не прихватила. Гройсман раскрыл чемодан, достал оттуда чистые тельняшки, полотенце. А потом Рита, не стесняясь посторонних, отвернулась к стене, расстегнула платье и как-то слишком смело ткнула грудь в рот ребёнку. Возможно, ощущая напряжение мужа, она вела себя с дочкой подчёркнуто небрежно, как с предметом домашнего обихода.

Действительно, уже третий человек, к которому Аркадий обратился, пройдя несколько шагов от автобусной остановки вглубь полуживого местечка, показал ему бабкин дом. Бедненький, но побелённый и ухоженный, с цветочками на подоконнике и цыплятами во дворе. Старик смутно помнил и мать Аркадия, но ничего не знал о её судьбе. По его словам, бабка Аркадия – старуха суровая, неприветливая – о семейных своих делах соседям не докладывала. А пугливая сестра её – та, которая считалась младшей – вообще рта не открывала. Единственной отрадной информацией было то, что обе старухи до войны не дотянули, умерли спокойно и благообразно. Не зная, как быть со всем этим дальше, Аркадий постоял немного у материнского дома, а потом взял да и постучал в калитку. Раз уж он добрался сюда и наверняка здесь больше не окажется – стоит попроситься во двор, заглянуть, если пустят, в дом, где, возможно, и сам он родился. Или бывал, по крайней мере. Надеялся: а вдруг, увидев знакомое место, что-нибудь вспомнит. Чужие люди охотно впустили его. В морской офицерской форме вид у Аркадия был шикарный. Хозяева сразу прониклись к нему полным доверием. Не мог он – такой вот, с таким вот чемоданом – претендовать на их ветхую развалюху. Его с удовольствием завели в дом. Аркадий ходил и внимательно вдыхал запах сеней, комнаты, небольшого садика. Заглянул даже в сарай и в хлев. Но тёмный люк беспамятства не приоткрывался. Он только знал почему-то, что все эти запахи – не родные, не прежние. Известие о приезде моряка разнеслось по городу очень быстро. И от бабкиного дома пришлось ему проследовать не к автобусу, как было запланировано, а через площадь, по длинной улице, туда, где начинались поля. И в другом доме, таком же маленьком и ветхом, как предыдущий, обедать с чужими людьми. То есть не совсем чужими. Аркадий серьёзно вникал 60

в путаницу родственных связей, но окончательно разобраться не смог. Понял лишь, что родство дальнее, но с готовностью принял предложение называть хозяйку тётей Бэтей. У тёти Бэти правая нога была намного короче левой. Она носила специальный ботинок с толстой, как утюг, подошвой и громко стучала им при ходьбе. Видно, ей нелегко было приподнимать и переставлять с места на место такую тяжесть, и это постоянно отражалось на её лице, вызывая на нём неприятную гримасу – усталый болезненный оскал. Ещё неприятнее был её голос. Аркадию сначала показалось, что прокуренный. Но он, по-видимому, ошибался: тётка ни разу не закурила при нём. Складненькая, небольшая, моложавая, с непоседевшими русыми волосами – она выглядела чуть ли не ровесницей старшей дочери, Муси. И уж точно была красивее её. Тем более она была красивее младшей дочери, Сони, совсем неприглядной девицы с узким длинным лицом, ни разу не изменившим своего выражения за всё то время, которое Аркадий провёл в их доме. Аркадий, человек невнимательный к разным подробностям и мелочам быта, не в состоянии был оценить расклад, нюансы всех их гримас и интонаций. Впрочем, одно он сообразил сразу – ещё до того, как познакомился с хозяином дома: роль его в семье незначительна, движет и руководит этим мирком хромоногая Бэтя. Конечно же, Аркадий не догадывался, в чём причина Бэтиной раздражительности и странных перепадов настроения. А дело было в нём, в Аркадии. Надо же! Появился в доме жених, но… к сожалению, слишком видный. Ни в дочерях Бэти, ни в её личных возможностях не имелось ничего такого, что могло бы привлечь нарядного моряка. Не слишком красивого, не слишком образованного – и всё же не про них, не про Бэтиных дочерей. Несмотря на это, присутствие молодого мужчины действовало на Бэтю возбуждающе. При всей трезвости её ума ложная надежда то и дело приступами накатывала на беднягу. И тут же – отступала. Так что причиной Бэтиных гримас был вовсе не тяжёлый ботинок. И даже не двоюродная племянница, раскладушка которой в самом деле мешала проходить по 61

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Аркадий вдруг загорелся. Решил, что в таком маленьком городке несложно будет отыскать следы двух старухблизнецов, даже не зная их фамилии.

62

Еду Бэтя подала простую, но всё приготовлено было поособому тщательно, с незнакомыми привкусами, и Аркадий, привычный к казённой столовской еде, злился на себя за жадность, за слишком хороший аппетит – будто ради этой картошки, этих аккуратных тефтелей, плавающих в томате, предаёт родного человека. Слушает о нём всякие гадости – и не заступается, не защищает. Он уже представлял себе Риту, маленькую затравленную девочку. С виновато опущенной головкой. С натруженными красными ручками. Одетую в лохмотья, в обноски Бэтиных дочерей… И с азартным злорадством, дожёвывая тефтели, допивая компот, Аркадий стал накручивать себя, с внутренней усмешкой планируя грядущие события… Что-то вроде виденного недавно кинофильма. Как эта маленькая хрупкая девочка войдёт, под ненавидящими взглядами проберётся к своему стулу, и кто-то обязательно сделает ей замечание, а кто-то попросит у него прощения за её неловкость. Как она склонится над своим супом, как он заметит слезинку, сползающую по бледной щеке… Возможно, для большего эффекта он слегка поухаживает за хозяйскими дочками. А потом поднимется, сообщит, что ему пора, возьмёт чемодан и скажет – так это, между прочим: «Давай-ка, Рита, собирай быстро барахлишко! Хотя… Можешь его и здесь бросить. Я тебе всё новое куплю – в Одессе или там, дома. Мне вот именно такая, как ты, и нужна. Если, конечно, я тебе не противен. И если ты готова стать женой моряка». Вообще-то Аркадий мечтателем не был. И всю жизнь подсмеивался над мечтателем Костей. И пить он умел. Случалось, сам выпивал бутылку и не пьянел. Об этой его особенности даже легенды ходили. А тут… просто непонятно… Разобрало! Он прямо-таки дождаться не мог, когда она вернётся из своей артели! Увидев её в дверях, он страшно растерялся, расстроился. Будто в самом деле уже успел сделать ей предложение – и вдруг обнаружил, что сирота-племянница совсем не такая, как показалось поначалу, и вовсе не нравится ему. Но деваться некуда, дело сделано.

63

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

коридору, как и её плетёная корзина. Вещи племянницы, висящие на спинке стула, тоже не украшали помещение. Бэтя же держалась так, будто только в них и дело, будто дочери её без этой раскладушки, без этой корзины – стали бы писаными красавицами, могли бы претендовать на нечто кинематографически прекрасное. Но… ничего тут не поделаешь! Юную родственницу-приживалку девать некуда, и Бэтя вынуждена ради неё принести в жертву счастье собственных дочерей. На отсутствующую девушку сползал любой разговор. Ну прямо припев в песне! Как-то она всегда оказывалась к слову… Без возмущения, с горькой покорностью судьбе Бэтя объясняла, почему не может поставить столик в коридоре: тогда не останется места для раскладушки. Почему не может купить дочерям босоножки получше: на три пары приличных босоножек ей никак не собрать денег. А когда Аркадий, вырвавшись ненадолго в город, принёс из лавки бутылку шампанского, несколько банок дешёвых консервов (других там не было) и большую плитку шоколада «Гвардейский», Бэтя задумчиво и очарованно повертев в руках огромную, тяжёлую, как книга, шоколадку, вспомнила грустную историю. Несколько лет назад, вскоре после войны, получила она в подарок на работе вот такую же, только маленькую. И даже не попробовала её: отложила на праздник. А когда полезла за шоколадкой, в ящике оказалось пусто. «Ну что с неё возьмёшь, с сироты»... Аркадия эти разговоры с самого начала раздражали как-то лично. Но он, разумеется, помалкивал. А тут уж не выдержал и поинтересовался, откуда известно, что шоколадку съела именно Рита. Хозяйка дома и хозяин, одновременно проглотив непрожёванную картошку, в один голос удивлённо спросили: «А кто же ещё?» Намётанным глазом детдомовца Аркадий видел: было, было кому! Вполне могла стащить шоколадку и хитроватая Муся, прекрасно знающая, на кого падёт подозрение, и тупая бесхитростная Соня – просто так, бездумно, в неожиданном порыве. Он понимал: такое могло случиться с каждым – включая и племянницу-невидимку. Но почему-то не сомневался в полной её невиновности.

Первый раз поговорить им довелось в автобусе – а то всё как-то не получалось.

64

Дорога была красивая, вдоль садов, полей. Аркадий ехал и думал о том, что надо бы с Ритой заговорить, что вот уже полчаса они едут и молчат, и это странно… Но с чего начать – не знал. Первой решилась заговорить Рита. На одной из остановок показала пальцем на яблоню, туго увешанную зелёными яблоками: «Смотри, как красиво!» Он кивнул. Когда автобус тронулся, она сказала: «Ну, вот, поехали, наконец!» И он снова кивнул. Потом она добавила без всякой подготовки, без перехода: «Не брала я шоколадку. Честное слово, не брала. Я без спроса крошку с пола не возьму!» – «Конечно, не брала! – поспешил ответить Аркадий, приятно удивлённый тем, что внезапная жена его вовсе не такая уж простушка. – Я думаю, это младшая слопала. Как там её… Соня.» – «Нет, нет, – заспорила Рита, – уж скорее Муся! Или даже сам Давид. На него иногда нападает. «Хочется чего-нибудь вкусненького! У нас дома нет чего-нибудь вкусненького?» Он, наверное, не выдержал, отломил кусочек, а потом испугался и… Он её очень боится!» Когда автобус проезжал мимо стада коров, мимо стреноженной лошади или козы, привязанной у ворот, Рита радовалась, как ребёнок, и оглядывалась, пока зверушка окончательно не исчезала из поля зрения. Потом она радовалась в поезде. Аркадий нарочно купил дорогие билеты, и в мягком вагоне они были чуть ли не одни. Собственно, она и в плацкартном радовалась бы не меньше. Рита подпрыгивала на диванчике, восхищалась постельным бельём – так рассматривала его, так разглаживала, будто и простыни, и наволочки с печатями подарили ей для вечного пользования. Вертела в руках оранжевую настольную лампочку, подстаканники – она их видела впервые. Наверное, из-за всего этого у Аркадия возникло желание – да нет, почти страсть! – удивлять её. Для начала он набрал в вагоне-ресторане разных конфет, печенья, сладкой воды. Еле дождался первой большой станции и там без разбору накупил какой-то дребедени: платочек, расчёску, несколько кусков мыла в красивых обёртках, косметический набор, духи «Красная Москва» (самую большую бутылку). Принёс свою добычу в кульке, свёрнутом из газеты, и высыпал перед ней 65

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Сиротским в Рите было только штапельное платьице, застиранное почти до белизны. Она была гораздо крупнее и полнее Муси и Сони. Ухоженная, круглощёкая, грудастая, с толстой косой, уложенной на затылке, с большими рыжеватокоричневыми глазами, глядящими прямо и очень доброжелательно… Она и в самом деле выглядела лишней в тесной комнатке, среди маленьких, мелкокостных людей, среди старой хрупкой мебели. Двигалась Рита уверенно, шумно мыла руки в коридоре, шумно усаживалась за стол, спокойно смотрела, как Бэтя накладывает ей еду, и, по-видимому, совсем не замечала тёткиной недовольной гримасы, удручённо смиренного взгляда старика, поджатых губ Муси… И, однако… он произнёс, произнёс заготовленную речь! Именно так, как собирался: с чемоданом в руке, почти уже уходя и между прочим. А Рита – вот уж, что называется, вытаращила на него глаза, ушам своим не веря! Шутит он так глупо – или всё это сказали по радио? И вообще непонятно было, что делать дальше. Но тут вмешалась Бэтя. Говорила Бэтя сухо, сурово и, в общем, правильно. Такие, мол, дела на ходу не делаются. Никуда Рита не уедет, пока они не распишутся. Здесь, при ней, при Бэте. Она же на следующий день приобрела для Риты свадебный наряд. Костюмчик из шёлкового бельевого трикотажа: белая блузка и голубая юбка с синими листиками. В таких же костюмчиках сидели на «свадьбе» и Муся с Соней – за круглым маленьким столом под тусклым розовым абажуром. Казалось, все три девушки – невесты, всех их увезёт с собой Аркадий. Его гвардейскую шоколадку Бэтя наломала на квадратики и разложила по блюдцу. Дорогой шоколад, несколько поседевший в захолустной лавке, брали робко, двумя пальцами. И в том, как Бэтя подбадривала присутствующих, призывая их не стесняться, мерещилось нечто каверзное. Вроде следственного эксперимента.

Честно говоря, в костюме, купленном тёткой, Рита выглядела куда хуже, чем в застиранном старом платьице. Но ещё меньше шли ей вещи, которые она купила в Калининграде – на деньги, выданные мужем. Аркадия это не огорчало. В конце концов… Лишь бы ей самой нравилось! Он как-то неожиданно быстро успокоился и привык к своему новому – семейному – положению. Ему казалось странным то, что все изумляются, поднимают такой шум, будто произошло нечто из ряда вон выходящее. Вдобавок все были явно разочарованы его выбором – в особенности Костя. Непонятно было, чего Костя для него, для Аркадия, ждал. Костя действительно ждал чего-то необычайного. То есть… Она была ему вполне симпатична – толстая молдавская деваха. Добрая, спокойная, без странных желаний, без странных устремлений. Ему нравилось постоянно благодарное выражение её лица. Если бы она оказалась, к примеру… сестричкой Аркадия, нашедшейся сестричкой – Костя души бы в ней не чаял! Но жена… Он подозревал в этом браке что-то случайное, почти ненормальное. Ни Аркадий, ни Рита не рассказывали подробностей скоропалительного сватовства. А жаль. Костя, тоже детдомовец, очень хорошо понял бы Аркадия и не мучился бы чувством вины.

10. Историю знакомства Риты с Аркадием знала только Сашенька. Знала всегда, со смутных младенческих времён. И всё-таки часто просила мать рассказать её. То ли любила слушать именно с голоса матери, то ли надеялась ухватить какую-нибудь новую деталь. Рассказывала Рита весело, но 66

скупо. Дослушав историю в очередной раз, Сашенька бывала неизменно разочарована, но вот так, напрямую, себе в этом не сознавалась. За недолгие свои годы Сашенька обустроила и расцветила нехитрую историю множеством подробностей. Всё уродливее становилась мамина суровая тётка. Тяжёлый её ботинок окончательно превратился в страшную деревянную колоду – как у Бабы-яги. Такая вот лохматая Баба-яга, с вонючей папиросой в крашеных губах и трескучим голосом. В Сашенькиных фантазиях она росла, росла… и уже занимала собой всё пространство. Тётка помыкала бедной маленькой мамой, ползающей по полу на коленках. Заставляла мокрой тряпкой проникать в самые тайные, в самые страшные мышиные углы. Бедная мама не решалась поднять от пола глаза, не решалась чтонибудь ответить жестокой мучительнице, которая попрекала и попрекала её чем-то... Мама сидела, ссутулясь, на самомсамом уголке стола и ела из треснувшей тарелки пригоревшую кашу, соскобленную со дна кастрюли. А две уродливые дочки Бабы-яги нарочно делали в доме разные пакости, пожирали припрятанную на праздник еду и всё сваливали на безответную маму. Мама в своём бедном вылинявшем платьице была в сто раз красивее их – нарядных, разодетых в кружева. Поэтому Баба-яга, которая каждое воскресенье заманивала в дом женихов, выталкивала маму в страшный тёмный чулан, где держали помойное ведро и веник. Там, среди пауков и крыс, мама стояла и плакала от страха, пока женихи не уходили. А ночью она мёрзла на узенькой раскладушке под старым жиденьким одеялом – и снова плакала. От обиды, от горя и от беззащитности своей. Вспоминала родителей – добрых, ласковых… И так оно шло, шло долго-долго. И так осталось бы навсегда, если бы папа Сашенькин не поехал в этот город искать дом, где жила его бабушка. И чужие люди, поселившиеся в бабушкином доме, рассказали ему о маме. О том, как они мучают, как обижают маму – Баба-яга и её дочки. И купил папа много-много конфет и разных других подарков, и надел самую-самую парадную форму, и вошёл в их страшный чёрный дом, и увидел маму, скребущую пол, и сказал: «Ты самая красивая! Ты самая лучшая на свете! Я беру тебя замуж». И 67

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

прямо на полку, на одеяло, горой. Поезд дёрнулся и поехал, и обоих их качнуло, а ей почудилось, что это от неслыханной, непереносимой радости. Он ведь ей казался таким строгим, таким суровым! Почти страшным. И вот высыпанные перед ней яркие восхитительные мелочи хором и наперебой убеждали её: бояться нечего. Теперь всё вот так и будет – чудесно, празднично и бестолково.

Мама и папа Сашенькины об этом никогда не говорили. Говорил дядя Костя. Рассказывал о сыне. Как мама учит его играть на пианино. Как он хорошо рисует. И бабушка у него – заслуженная учительница республики. А в сарае у неё живут цыплята. (Сашеньке было так странно: у учительницы – цыплята!) Мама у Серёжи – красавица, талантливая пианистка. Она вот-вот доучится и переедет навсегда с мальчиком к дяде Косте. В отличие от Сашенькиной мамы дядя Костя рассказывал длинно и цветисто. Но рассказы его никак не умещались, не разворачивались в Сашенькином воображении. И где-то в самой-самой серёдке Сашеньке казалось, что всё это выдум68

ка – и про мальчика, и про музыку, и про цыплят. Ну… вроде её, Сашенькиной Янтарной комнаты. Конечно, у дяди Кости были доказательства. Он писал письма в Харьков и получал ответы, часто ездил туда и покупал много красивых подарков. В конце концов имелись фотографии! В их собственном альбоме. Портрет Серёжи и большая фотография дядикостиной семьи – все красивые, нарядные. Особенно нравилась Сашеньке старушка. Но ведь и у Сашеньки были… «доказательства». Ну хоть те же кусочки янтаря, которыми она выложила по кругу подоконники в своей комнате. Кто знает, в самом деле, откуда притащили их мальчишки? И откуда взялась у Сашеньки янтарная кружечка. Этого не помнили даже родители. Была и картина на стекле, украшенная янтариками. И остатки маминого ожерелья. Сашенька перенизала бусины на три нитки и уговорила маму привесить их к убогим медным трубкам, чтобы те хоть как-то соответствовали блистающему слову «люстра». Вообще-то Сашенька предпочла бы бусины из прозрачного стекла – такие, какие видела в театре. Но и с этими, с жёлтыми, стало красивее, интереснее. Солнечный свет преломлялся и играл в подвесках, а электрический по вечерам не казался уже простым и едким, в нём появился приятный желтоватый оттенок. Так хорошо стало смотреть перед сном на обновлённую люстру! Стоило сощуриться – и все её огоньки расцветали радужными лучами-ресницами, напоминающими павлиньи перья. Теперь Сашенька шла спать охотно, без капризов. Перед сном она подолгу смотрела на люстру и придумывала всё новые и новые украшения. Но эти звёзды, гирлянды и подвески были сделаны уже не из стекла, а из янтаря разных оттенков. Утром во дворе она рассказывала Вале и Ире о том, как они с мамой повесили на люстру очередные «сосулечки» и «капельки». Говорила – и почти верила собственным словам. Правда, из-за этой самой «люстры» она не могла пригласить подружек в гости. К тому времени дети, а, главное, их родители ещё не познакомились настолько хорошо, чтобы ходить друг к другу.

69

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

повёл её за руку к автобусной остановке. Баба-яга ковыляла за ними, злобно сопела, но помалкивала. Страшные старухины дочки стояли у калитки и смотрели им вслед. И грызли, грызли, грызли ногти… И папа привёз маму в свой город, и поселил в комнате, которую так любила Сашенька – рядом с Лидией Петровной и Аллой Николаевной, чтобы ей не было страшно и одиноко, когда он уходит в рейс. Совсем отдельно от этой истории существовала хроменькая тётя Бэтя. Четыре раза в году ей посылали поздравительные открытки. Она покупала козье молоко специально для Сашеньки, когда Сашенька с мамой гостили у неё в Молдавии. Существовала зелёная раскладушка, и Сашенька любила на ней спать. Существовал старый Давид – он называл Сашеньку «гензеле» и щипал её за щёки. Ещё была безмолвная странная Соня – та, что сшила платье для Сашенькиной куклы. И ленинградская Муся – с мужем. Настоящим журналистом! (Мама Сашенькина очень гордилась, когда где-нибудь в газете натыкалась на его имя). Всех их называли «родственники по маминой линии». По «папиной линии» были дядя Костя и его странная жена. Жена то ссорилась, то мирилась с дядей Костей, а потом и вовсе уехала к своей маме. Далеко, на Украину, в город Харьков. И увезла с собой мальчика Серёжу, за которого Сашенька должна будет выйти замуж, когда оба они вырастут.

70

осторожной возле витрин. Случайно засмотришься на чтонибудь, или похвалишь между делом, а на следующее утро оно уже у тебя дома, стоит на подоконнике, большое и ненужное… И если бы Сашенька попросила у него настоящие, взрослые бусы из янтаря – и даже целых три нитки, – он, конечно же, купил бы. Может, и смеялся бы – но купил. Ловя себя на этих мыслях, Сашенька сурово стирала с лица тень улыбки. Она не хотела никаких подарков, она не ждала никаких подарков. Они даже портили что-то. Она ждала – папу. И ничего-ничего больше ей не надо было. Ни праздников, ни поездок, ни конфет, ни тортов, ни игрушек. И пусть бы папа не возился с нею, пусть бы ничего не рассказывал… Просто чувствовать в доме его запах, его присутствие. Знать, что под ногами у него твёрдый, надёжный пол, а не кренящаяся палуба, не грязно-синяя вода – огромная, готовая забрать, проглотить... Коварная глубь, полная невидимых ужасов и опасностей. А главное – когда отец был дома, его не надо было ждать. Сашенька не любила ждать. И всегда ждала! Не успевала утром глаза открыть – и уже ждала отца. Даже сны её были только об этом. Отход, приход… То пароход возвращался в порт – почему-то без отца. То он оказывался вообще пустым, без единого человека. Однажды Сашеньке приснился сон… Навстречу ей по трапу несут какой-то ящичек, а на нём – сухая ветка. И откуда-то Сашеньке известно, что такая ветка означает. Отец умер. Она проснулась вся в слезах. Сон был до того реален! Казалось, страшный ящик стоит за стеной, в соседней комнате. С той же веткой. Сашенька едва заставила себя заглянуть туда. Не было ни ящика, ни ветки. Мама весело возилась на кухне. Но она не успокоилась и проплакала почти весь тот день. Мама очень испугалась, но так и не смогла выпытать у Сашеньки причину её слёз. Плакать Сашенька в конце концов перестала, но ни ящика, ни ветки не забыла. Они заняли постоянное место – где-то глубоко у неё в груди. Сашенька повзрослела от этого сна, как внезапно взрослеют дети от тяжёлой болезни или пережитого горя. Что-то в тот день она приняла на себя. И сознательно 71

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Ещё и квартиры не у всех были обставлены и ухожены. Но Сашенькину маму меньше всего смутили бы подобные мелочи. Она спокойно впустила бы хоть всех Сашенькиных новых знакомых в свои полупустые комнаты, где так нелепо смотрелись расставленные на подоконниках, на неустойчивой этажерке красивые заморские вещицы. Сашенька ходила по дому и прикидывала, как бы украсить квартиру, чтобы не разочаровать подружек, не обмануть их ожидания. Она, например, могла бы сделать картинки – вроде той, что подарила ей Алла Николаевна. Конечно, так красиво, так хорошо она бы не нарисовала. Но ведь совсем не обязательно было рисовать. Важнее всего – раздобыть хорошее ровное стекло. Она уже собрала несколько замечательных открыток. Сашенька присмотрела их в книжном киоске, когда ездила с мамой в поликлинику. И мама легко, без споров согласилась купить всё, во что Сашенька ткнула пальчиком. Выбирала она в основном тётенек в старинных одеждах. Сидящих, стоящих, замечательно красивых. Особенно нравились Сашеньке две, с младенчиками на руках. Одна, в зелёном, протягивала своему, лысенькому, цветочек. Вторая кормила своего, кудрявенького, грудью, и он, странно вывернув головку, печальным глазом смотрел прямо на Сашеньку. Платье на женщине было красное, а на плечи накинута синяя кофточка с жёлтым воротником. Если бы Сашенька достала подходящее стекло, она вырезала бы тётеньку и приклеила бы её к «золоту», оставшемуся от большой шоколадки (Сашенька каждый день разглаживала его ногтем на подоконнике). Сверху она положила бы стекло, а на лицевой стороне стекла, как Алла Николаевна, наклеила бы кусочки янтаря. По золотому воротничку… И вокруг – узорами. Всё это было вполне исполнимо. Набрать за лето янтариков, тем более что мелкие никого особенно не интересуют. А стекло раздобудет папа. Только попроси его – он десять сразу принесёт! Сашенька вырежет все свои открытки, наклеит на стёкла и красиво развесит на стенах… Папа и с люстрой поможет. В первые дни после прихода из рейса он страшно задаривал Сашеньку. Гуляя с ним по городу, она старалась быть

11. «Не бойся, моя девочка. Я ничего не боюсь – и ты не бойся ничего. Глубина ласкова, глубина качает, баюкает. Твоя улыбка на портрете – лёгкая-лёгкая, недетская. Твои глазки смотрят на меня будто издали. Ты всегда так смотришь… будто издали, будто смотришь на горизонт, будто видишь горизонт сквозь любой предмет. Когда я приеду, ты будешь уже не такая. Ты будешь совсем другая. Мне потребуется время, чтобы узнать тебя, чтобы заново привыкнуть к тебе. Мне жаль всего, что я пропустил. Каждой минуты, которую ты прожила вдали от меня. Я хотел бы всю жизнь держать тебя на руках. Я никогда не скажу тебе об этом. Я никогда – ни словом, ни взглядом, ни вскриком – не покажу тебе, как я боюсь за тебя, как я ненавижу весь мир, потому что он оторвёт тебя от меня, как я ненавижу мужчин, которых ты будешь любить. Нет, я не ревную, я не эгоист. Но я знаю наперёд: ни один из них не достоин тебя. Ни один из них не поймёт тебя. Даже лица твоего не поймёт, не оценит. Я ненавижу их уже сейчас, хотя они ещё дети, ещё ни в чем не виноваты. Но будут виноваты, будут…» Это он не думает – чувствует. А думает он: «Сашенька, Сашенька, Сашенька…» Гройсман посмотрел на часы и прикинул: там, где сейчас живёт его беззащитная девочка – девять часов вечера. Он поёжился. Конечно, Гройсман знал, что дома уже достроены и выглядят обжитыми и уютными. Но представлялись почему-то промозглые громады с толстыми стенами и пустыми проёмами окон. Зловещие горы мусора. И в холодной, нежилой темноте – его странный, его беззащитный ребёнок.

12. Первый светлый день после долгих дождей. Чистый, почти белый асфальт с редкими чёрными трещинами, в которые уходит сырость.

72

А если здесь оставить чистый лист… И поверху рассыпать отдельные буквы. Рассыпать в беспорядке, чтобы получилось похоже на почки, на набухшие почки. А понизу – слова, длинные сплошные цепочки слов. Вроде как трещины… Да нет, не надо. Ничего не чувствуешь. Ни светлой чудесной сухости, ни радостного течения воздуха, ни смеси весенних запахов. Лучше без фокусов, обыкновенно. Девочке впервые разрешили выйти во двор без шапки. На девочке пушистое розовое пальто. Розовые колготки. Белые туфли. Над ушами – белые банты, большие и прозрачные, как крылья стрекозы. Это – Сашенька. К Сашеньке через весь двор бежит Валечка. Валечка обижена на девочек. Они не берут Валечку в игру. Но во двор вышла Сашенька, и Сашенька её – возьмёт. Сашенька лучше всех. Сашенькино розовое пальто хочется гладить и трогать. У Сашеньки косички – самые длинные во дворе. Валечка с разбегу обнимает Сашеньку и больно ударяется об её лоб. Сашеньке тоже больно, но она не сердится. Шарк-шарк, шарк-шарк… Две девочки крутят скакалку, ещё одна быстро прыгает через неё под ритмичные однообразные выкрики: «Роза! Берёза! Мак! Василёк! Фиалка!»

– Чур, я ромашка! – говорит Сашенька.

– А я мак! – говорит Валечка.

– Мак уже есть! Мак уже есть! – раздражённо кричат все девочки сразу, так что Валечке становится страшно.

– Она будет липа, – говорит Сашенька, – иначе я не играю!

– И не покажет вам Янтарную комнату! – пугает Валечка.

– Ты будешь липа. Поняла? – говорит Сашенька. «Роза! Берёза! Мак! Василёк! Фиалка! Ромашка! Липа! Роза! Берёза! Мак! Василёк!» Сашенька становится перед опавшей на асфальт скакалкой… Начали! «Роза…» Сашенька скачет. Быстро свищет, режет воздух невидимая верёвка. Сашенька в этом свисте – как в стеклянном коконе. Она никогда не собьётся, никогда не запнётся, пока не надоест порхать вверх-вниз. Девочки приподнимают скакалку всё выше. Что ж, и она будет подпрыгивать повыше. Прямо под окнами того самого мальчика, который 73

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

приняла. Пол под её ногами никогда больше не был твёрдым. Под ним зеленела, под ним синела, под ним чернела глотающая глубина.

Наконец-то она наступила – странная весна. Окончательно. После долгих, почти осенних дождей, смывших с асфальта остатки ледяной коры. В одно прекрасное утро весна оказалась во дворе – чудесно, как внезапное выздоровление. Заполнила гигантский прямоугольник от стены до стены. Мгновенно просох и залетал по двору прибитый дождями зимний мусор. Маленькие девчонки высыпали во двор, зачиркали по асфальту. Почти виден был лёгкий ветерок, носящийся между тремя гранитными арками. И оттуда по-прежнему дышало нерастаявшим ледком, простудливой сыростью. Милый ветерок, но чуть пакостный. Весёлый, но недобрый… Он грубо захлопывал книжку на коленях у женщины, стерегущей коляску. Будто считал, что вся эта книжка – совершенный вздор. Маленькие девчонки то и дело бросались догонять свои сорванные шапки. Вскрикивали, галдели. В неуютном пространстве, лишённом закоулков, ниш и сараев, каждый звук размазывало, удлиняло во времени, не лишая, однако, чёткости, почти истерично яркой. Разреженный воздух очищал и усиливал его, одновременно сталкивая с верной ноты, с заданного направления. Звуки почему-то достигали крыши раньше, чем окон первого этажа… Всё путалось! Голоса тёток, переговаривающихся через весь двор, горячее чирканье лопаты, шарканье и визг маленьких девчонок, облюбовавших себе место для игр как раз под окнами его квартиры. Полный двор маленьких девчонок! Ну хоть бы один мальчишка! То есть накануне Серёжа заметил троих, но те были совсем уж взрослые. «Роза! Берёза! Мак! Василёк! Фиалка! Ромашка! Липа…» – «Липа!» – «Ты нарочно сбиваешься на липе! Ты нарочно!» – «А вот и нет!» – «А вот и да!» – «А вот и нет! Не нарочно!» Он угадал бы, чей это голос, даже с закрытыми глазами… хотя слышал его, кажется, впервые. Голос как-то неожиданно 74

легко проникал в комнату, будто окна уже расклеили. И ветерок просачивался откуда-то – тоненький, свежий, пахучий. Норовил полоснуть по горлу, дунуть в больное ухо. «Осложнение»… Серёжа устал болеть. То горло, то ухо! Он уворачивается от ветерка и, наконец, с неохотой отступает в темноту, успев напоследок поймать серьёзный, чуть насмешливый взгляд. По-взрослому сощуренные глаза… Он знает, что это Сашенька. Видел фотографию. Отец пока­зал – ещё прошлым летом, в Харькове. «Вот, – сказал, – смотри. Твоя будущая жена. Нравится?» Серёжа тогда смутился и пожал плечами, хмыкнул непонятно. На самом деле она очень и очень понравилась ему. Отец не первый раз заговаривал о Сашеньке, и Серёже всегда было стыдно, что у него, у совсем маленького, есть невеста. Стыдно – но и приятно немножко. Он чувствовал себя… Ну… так, словно у него – единственного из всех мальчиков – уже есть жена. Другие живут себе – и понятия не имеют, кто их женой будет. Может – Танька Воронова, может – Катя Науменко, мо­ жет – вообще какая-нибудь из Москвы или из Ленинграда. Хотя… Это несколько ограничивало его возможности. Серёже нравились красивые девочки – особенно те, у которых передники с кружевом. Серёжа рисовал для них принцесс. С коронами, с ажурными воротниками и шлейфами. Учитель рисования увидел и велел бабушке обязательно отдать Серёжу в художественную школу. Когда мальчишки начинали выбирать, кто с какой девочкой будет дружить, Серёжа помалкивал. Он чувствовал себя, как мужчина, связанный словом. И слово его таинственно будоражило: «САШЕНЬКА». Будто взял на варежку чистого снега и надкусил. А потом он как-то поделился с Петей Ипатовым, похвастал: у меня, мол, есть невеста. И тот поднял его на смех перед всем классом. Потом целый год и думать об этом не хотелось. Так он злился на взрослых! И на их Сашеньку, которую видел всего раз в жизни, чуть ли не в день её рождения. Серёжа помнил смутно, как однажды, когда «Николай Островский» возвратился из очередного плаванья, встречать Аркадия пришла большая весёлая тётка с младенцем, замотанным в одеяло, и с огромным растрёпанным букетом. Говорили, что она прикатила в порт прямо из роддома.

75

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

вовсе не был выдумкой дяди Кости. Он действительно существует на свете. А значит, и цыплята, и пианино, и бабушкаучительница. И получается, что когда-нибудь Сашенька действительно выйдет за него замуж. И никто, никто вокруг не знает об этом.

76

Несколько дней длился праздник, шумный и беспорядочный: подарки, новые одёжки, танцы под радиолу, походы в кино, в зоопарк, в гости. В гостях было неинтересно. Отец, Аркадий и их друзья говорили о кораблях, сравнивали какойто американский, поломанный – и японский, в котором негде спать. В чьём-то доме Серёжу, очумевшего от застольного шума, отвели в соседнюю комнату. Дали ему журнал «Крокодил», чтобы смотрел картинки, и лото, чтобы играл сам с собой. Больше было не с кем. Впрочем, на высокой кровати спал младенец, обложенный подушками. От него, конечно, не было никакого проку, но Серёжа чувствовал себя как-то приятнее: всё-таки ещё один ребёнок. Несколько раз в комнату забегали раскрасневшиеся от танцев женщины. Поправляли швы на капроновых чулках. Они по очереди изумлялись тому, что младенец не плачет, заглядывали даже, всё ли там в порядке. Пару раз заходила и Рита, меняла кисло пахнущие пелёнки на сухие, свежие. Усевшись к Серёже спиной, кормила младенца грудью. Поглядывала через плечо, спрашивала Серёжу, не скучно ли ему, есть ли у него дома рыбки, согласен ли он жениться на её Леночке. Чаще забегал Аркадий. Быстро прикрывал за собой дверь. Трогал подушку без какого-нибудь явного смысла, смотрел так, будто точно знал: происходит что-то неправильное, вредное, но он, Аркадий, не может обнаружить, что именно, не знает, как исправить… От этого тяжёлого пасмурного взгляда Серёже делалось не по себе. Казалось, от кровати веет пустотой и тайной. Ночью, когда долго ловили на улице такси, Рита вдруг обратилась к Серёже и сообщила ему, что имя «Лена» ей разонравилось, что она решила назвать девочку Женечкой или Сашенькой. И пусть Серёжа выберет, какое имя больше подходит для его будущей жены. Серёжа подробности помнил смутно, но взрослые часто рассказывали, как он, поразмыслив, солидно изрёк: «Для жены – конечно, Сашенька». А потом они садились в такси, и Аркадий не отдавал Рите ребёнка, а Рита на ходу гордо рассказывала всем, сколько рюмок выпил Аркадий, и громко восхищалась: «И хоть бы что ему! Стоит твёрдо, как столб!»

77

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Серёже и шести не было, но даже он изумился, когда тётка, не глядя, ткнула свёрток стоящей рядом женщине – запросто, как могла бы сунуть целлулоидную куклу, – а сама взбежала по трапу и бросилась Аркадию на шею. Серёже тогда показалось, что ростом она повыше Аркадия. Платье её – яркое, зелёное, с широкой юбкой – трепал ветер, так что иногда показывалась розовая рубашка. Она сунула цветы Аркадию и тут же придавила их своим большим телом. Серёже было так странно… Подтянутый стройный Аркадий, гладко выбритый, с аккуратными височками, в парадной форме – и эта юбка, этот букет. Как-то оно не ладилось одно к одному. А потом Аркадий побежал вниз по трапу, и тётка за ним, спасая от ветра взлетающую юбку, счастливая и удивлённая. Оглядывалась, пожимала плечами, будто всех вокруг призывая посмеяться: «И чего он, чудак, испугался?» И вокруг действительно смеялись, поздравляли Аркадия, хлопали по спине, пожимали локти – руки у него были заняты свёрнутым одеялом, и оттуда доносился тоненький кошачий писк. За всем этим Серёжа не заметил, как встретились его собственные родители. Не заметил, как отец оказался рядом с Аркадием, и кто поднял Серёжу за подмышки, чтобы он тоже заглянул под уголок одеяла. Серёжа ничего не разглядел, но зачем-то кивнул. А взрослые что-то видели – и очень хвалили. Потом всей компанией отправились в каюту Аркадия. Там выяснилось, что толстую тётку зовут Ритой, и у неё нет с собой никаких пелёнок. Обошлись махровыми полотенцами и здоровенной тельняшкой. Тельняшка особенно всех позабавила. Мама Серёжина в поднявшейся кутерьме оказалась самой главной, самой умной. Всеми руководила, всё подсказывала. Она была непривычно спокойная, простая. Серёжа решил, что с этого странного дня жизнь у них пойдёт по-другому – вот так же весело и хорошо, как сейчас, в тесной, набитой людьми каюте. По дороге к дому он внимательно наблюдал за лицами родителей. Выражение вопроса, жадной нежности на лице отца он уже видел когда-то, помнил его. И радовался, что мать не отворачивается, не злится, а только опускает смущённо глаза, и легонько краснеет, и опасливо косится на Серёжу.

А ещё через пару дней родители поссорились. Никогда не бывало, чтобы так скоро, сразу после рейса, после двух месяцев разлуки! Самая тяжёлая, самая затяжная их ссора! Мать отвезла Серёжу в Харьков, к бабушке. Там его определили в детский сад. Мама устроилась на работу в музучилище и стала готовиться в аспирантуру. Она целыми днями занималась, и музыка была всё больше шумная, воинственная. Мама «переигрывала» руки и ходила с запястьями, обмотанными бинтом. Через год она подала на развод, но в суде родителей не развели, а, наоборот, помирили, и бабушке пришлось отправлять багажом мамино пианино. А вот Серёжу она не отпустила. Сказала, что ребёнок – не мяч, и нечего им футболить туда-сюда. И вообще он уже пошёл в школу и привык к новому месту, к новым друзьям. Серёжа сам не знал, чего он хочет: ехать с родителями – или оставаться с бабушкой. Вроде бы там, возле моря… где корабли… жить было интереснее. Встречи, проводы, праздники... Красивые загорелые моряки на улицах, ящики с только что пойманной рыбой на каждом углу. Запах свежести. Ему даже слово это – свежее, серебристое, скользящее во рту – нравилось повторять: «салака»… Зато у бабушки был одноэтажный домик с двумя верандами. Одну из веранд бабушка отдала в полное его распоряжение. Бабушка была не то чтобы ласковая – но всегда одинаково спокойная, надёжная. Серёжа всегда понимал, за что она его похвалит, за что накажет. Ему легче жилось без вспышек истеричной маминой любви и взрывов её необъяснимого раздражения, похожего на ненависть. Причиной раздражения был, конечно же, не он, а отец. Но легче от этого не становилось. У бабушки во дворе пахло чернобривцами, мятой и спорышом. Родители писали ему длинные письма, наезжали, но, как правило, по одному: приезды совпадали с очередными 78

ссорами. Вдруг появлялась мама и сообщала, что остаётся – теперь уже окончательно. Грозилась снова перевезти своего «Циммермана». Бабушка сердилась на неё, требовала принять, наконец, решение. Раз и навсегда. И перестать мучить себя, мужа, ребёнка и несчастное пианино. Потом мама поступила в аспирантуру и стала немножко спокойнее. Чувствовалось, что она довольна собой, учёбой, новой работой. Она постоянно была занята, и чаще навещал его отец. Сваливался, как снег на голову, без телеграммы – с деньгами, с подарками. Бабушка с ним прекрасно ладила. Подарки она любила ещё больше, чем Серёжа. Её не раздражало вечное отцовское пиво. Она сама пила с отцом – наливку, по капельке. С искренним интересом слушала про детдом, про Аркадия. Согласно кивала, когда речь заходила о Сашеньке. Так же, как и отец, умилённо посматривала на Серёжу, будто прикидывала, годится ли он уже для женитьбы. Серёжу эти разговоры беспокоили. Ему будто хотели навязать какую-то непосильную ответственность. Сунуть на руки того самого младенца, замотанного в полотенце и тельняшку. И ещё представлялась большая чужая квартира, высокая кровать, подушки, за которыми что-то слабо возится и хнычет. И никого в квартире нет, кроме него, Серёжи, и он сам должен как-то разбираться с елозящим ворохом тряпья, с торчащим из него крошечным розовым ухом и бестолковыми пальчиками-вермишелинками. Несколько раз ездили отдыхать втроём. В Гагры, в Одессу. Серёже приходилось заново привыкать к родителям. Отец носил обыкновенные брюки и пиджак, и Серёже это не нравилось. Однажды возле ресторана большой мальчик поднял Серёжу на смех: не верил, что его отец – моряк. Без формы он и вправду не был похож на моряка. Родители ходили по набережной взад-вперёд, как все. Обзаводились новыми знакомыми. Всегда казалось, что это будут друзья на всю жизнь. Но обычно о них забывали, как только садились в поезд. Странное детство. Не всегда и восстановишь, что за чем следовало. В одном городе ходили в кукольный театр. У 79

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

– До чего же она всё-таки простая, – сказала вслед им мать Серёжи. Отец вздохнул и отвёл взгляд. Взгляд был виноватый. Засыпая, Серёжа гадал, что же это за вина такая. А потом решил: видно, отцу стыдно. Хоть он и выпил меньше, но не стоит твёрдо, как столб.

80

тивной причины – из-за национальности. Эта чёртова «пятая графа», фамилия эта Аркадию везде поперёк дороги! И по службе его не продвигают. Он, папа, уже опередил Аркадия по службе. Где же справедливость? «Я всем так и говорю: если бы не национальность, Аркадий…» Кем стал бы Аркадий – зависело от настроения и количества выпитого пива. Серёжа смотрел на взрослых и удивлялся: где у них столько помещается? Светлые глаза отца влажнели, но голос не делался, как у других, вязким. Даже наоборот, становился твёрже и стройнее. И, вслушиваясь в твёрдость этого голоса, Серёжа успокаивался: нет, всё-таки отец его не пьяница. В долгих одинаковых рассказах отца иногда обнаруживалась какая-нибудь новая важная подробность. Как в «Уголке сказок». Мама, оказывается, так «мечется», так «нервничает» оттого, что сделала неправильный выбор, но поздно поняла свою ошибку. А Аркадий женился на некрасивой Рите ради него, Константина, чтобы Зоя «не надеялась, не заглядывалась в сторону Аркадия». Он, Константин, это знает и ценит. И готов всё исправить… Тут он оживлённо разворачивался к Серёже и, ероша светленькую чёлку, обещал, что когда Серёжа, их единственный сын, вырастет, он женит его на дочери Аркадия и таким образом снимет с души камень. А потом они шли назад, на пляж, где на сбитом двойном топчане загорала с бумажкой на носу мама, не переносившая запаха пивного перегара… Отец шёл энергичной, окрылённой походкой и тащил за руку Серёжу – так, будто вёл его сейчас же, немедленно жениться на Сашеньке. Серёжа, вообще-то очень запуганный страшилками о столбняке и заражении крови, не успевал обойти железные крышки и битые ракушки, наступал на них босыми ногами… Несколько раз мама была готова забрать Серёжу и с курорта укатить прямо к бабушке. Однажды попыталась даже купить билеты. Целый день, липкий от лимонада и черешен, Серёжа промучился на вокзале. Большой мальчик с забинтованной ногой, к которому Серёжа привязался от скуки, не прогонял его, но зачем-то – тоже, наверное, от скуки – вы81

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Серёжи не было отдельного места, и он весь вечер промаялся на жёстких отцовских коленях. В другом городе слушали музыку на улице, прямо во время шторма. В темноте, за оркестровой раковиной грохотали волны – как огромные мокрые брёвна. А ещё где-то был «Уголок сказок». Неподалёку от него стояли высокие столики, куда отец ходил пить пиво. Пиво отец пил долго, а Серёжа стоял у заборчика, надеясь разглядеть, выискать в тесном путаном пространстве чтонибудь новое. Кажется, уже всё там знаешь, каждое деревце, и Кота, и Богатыря. И вдруг – раз – обнаруживаешь высоко в ветвях акации русалку с серебряным хвостом. Или ступу с бабой Ягой за дубом у самого забора. Отец принимал Серёжины новости с вежливым сочувствием. Кивал, гладил его по голове, но не прерывал разговора с очередным другом. Маленького Серёжу всегда изумляло, откуда это у папы повсюду находятся друзья. Не мог же он, в самом деле, рассказывать самые главные, самые важные их истории первому встречному! И всегда было видно, что папиному другу так же неинтересно слушать, как папе неинтересно слушать о русалке или Бабе Яге. Будто очередной папин друг давно знает наизусть про студентов консерватории, которые пришли в госпиталь давать концерт. И среди них – стройная блондиночка, самая красивая… Играла блондиночка лучше всех. Руки её – белыебелые – прямо-таки порхали! Их и видно не было – как крыльев летящей птицы. И папа с Аркадием оба в неё влюбились. А выбрала она папу, хотя Аркадий и ростом выше, и лицом красивее. И даже умнее. Причём – они выросли в одном детском доме! Аркадий туда попал всего на неделю раньше, но сразу стал опекать хиленького папу. Не дал ему сойтись со шпаной, заставил учиться. Не каждый брат на такое способен! Это Аркадий придумал, что им обоим надо поступить в мореходку. А когда в конце войны их крейсер потопили немцы, Аркадий помогал папе удержаться на воде, пока не пришла помощь. Хотя и сам был тяжело ранен. И вот как папа отблагодарил друга: женился на его любимой девушке! То есть он перед Аркадием был кристально честен. Девушка сама сделала свой странный выбор. И, скорее всего, из-за самой про-

Кажется, именно после того лета бабушка окончательно забрала его к себе и для закрепления нового порядка на год раньше отдала в школу. И это в самом деле оказалось… не то чтобы хорошо – но лучше. Может, именно оттого, что все жили врозь. Телеграммы, письма, переговорные пункты. Через толстое стекло Серёже было слышно, как бабушка кричит: «Ты бы оставил её в покое, Костя! Пока ты молодой, пока она молодая. Устроите ещё свою жизнь оба, найдёте пару по себе...» А в другой раз она кричала: «Смотри, Зоя, дофыркаешься, доиграешься! Он-то себе найдёт новую, и помоложе, а вот тебя с ребёнком вряд ли выхватят! Да ещё с таким характером! Это на тебя на замужнюю заглядываются. А замуж взять – сильно подумают. Чего тебе не хватает? Здоровый парень, любит тебя, зарплата большая, квартиру обещают… Смотри, чтобы вы из-за твоих фокусов без угла не остались!» Когда мама приехала за Серёжей, был март. Скучный, недобрый. Уезжать не хотелось. Не хотелось оставлять бабушку, расставаться со школой, с учительницей, с ребятами. Хотя настоящих друзей Серёжа так и не завёл. Может, потому, что был младшим в классе. Будущее не обещало ничего хорошего. Мать снова плакала, жаловалась. В том числе и на квартиру, на сквозняки и унылый вид из окон, на весь этот Серый дом, мрачный и холодный, как тюрьма. Да и вообще на весь город. Бабушка стала кричать на неё, ногами затопала: «Да ты сама хоть понимаешь, чего ты хочешь?! Я никого не знаю, кто получил бы такие две комнаты со всеми удобствами! Ну, может какойнибудь профессор! Неблагодарная ты, Зоя, вот что я тебе скажу! Тебе всё не так! Подумаешь, «шумно»! А на кухне, где пятеро соседей, не шумно? Темно тебе! Сыро тебе! Ну ясное 82

дело – сыро, если дом достраивали зимой! Рыбой тебе воняет! А у нас тут свежую рыбу только по блату достанешь! Вот моё последнее слово: теперь у тебя есть свой дом, и ко мне больше не перебегай! Дай мне покой хоть на старости лет!» Мать до того обиделась, что увезла Серёжу в тот же вечер, даже личное дело из школы не забрала. Серёже квартира понравилась, хотя и странно было, почему комнаты такие маленькие, а ванная и коридор просторные – хоть на велосипеде катайся. Комнаты, несмотря на огромные красивые окна, действительно выглядели слегка темноватыми. Из «столовой» была видна длинная широкая улица, в самом деле шумная. Но Серёже, выросшему на окраине города, это нравилось. Он подолгу смотрел в окно, как смотрят кино. Подсчитывал, сколько проезжает автобусов жёлто-красных, сколько – жёлто-синих. Его забавляло громыхание грузовиков и гудки машин. Он наблюдал за тем, как люди переходят улицу, как в булочный магазин напротив заносят широкие лотки, аккуратно уставленные хлебом, и длинные корзины с булками и бубликами. С третьего этажа было видно далеко. Там, где-то в самом конце, за домами, за деревьями воздух сгущался в дымку. Казалось, там начинается море. Но Серёжа, конечно, знал, что море находится с другой стороны. Однажды он увидел чайку. Она летела довольно низко, прямо за автобусом. Чайка редко помахивала крыльями и поглядывала по сторонам – будто читала номера домов. Серёжа обрадовался, как маленький, и поспешил сообщить матери о необыкновенном происшествии. Но мама не удивилась и сказала, что чаек в городе полно, что они роются на мусорниках и разносят заразу. Голос у мамы раздражённо звенел. Казалось, она невзлюбила этих чаек так же, как новую квартиру. Из комнаты, которую называли Серёжиной, был виден просторный двор и множество окон стоящего напротив дома. И не осталось уже ни одного окна, на котором не висела бы кружевная занавеска. На некоторых подоконниках стояли цветы. От нечего делать Серёжа разглядывал окна в бинокль. По вечерам, когда загорался свет, в комнатах можно было разглядеть мебель, ковры, картины на стенах. Двигались по 83

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

смеивал каждое Серёжино слово. Серёжа плакал от досады и от невыносимости жизни. Потом у него пошла из носу кровь. Оставшиеся две недели скоротали кое-как. И уже не радовал тугой грудастый песок. Море часто штормило. Не хотелось возвращаться в гостиницу: в номере стояла вонь от его дохлых крабов и морских коньков.

На самом деле Серёжа простудился вовсе не в «холодной квартире». Горло у него болело уже в поезде. Проснувшись утром, он обнаружил, что не может глотать, но маме не сказал, побоялся. Только пил горячий коричневый чай стакан за стаканом. И потом тоже помалкивал, не спорил. Сырость – так сырость. Он видел то, о чём не догадывалась бабушка – тем более мама. Мама не любила отца, но всё время ждала его. И уставала от этого ожидания. А при том работа его представлялась ей чем-то вроде спорта, роскошной блажи. Море! Экзотические страны! Не жизнь – а приключение, сплошной карнавал! В то время, как она, на которую возлагали столько надежд – преподаёт в захудалой музыкальной школе, бегает за слесарем в домоуправление, сидит над больным ребёнком, объясняется с грузчиками, исцарапавшими пианино. И – торопит время, сталкивает каждую минуту, будто костяшку на счётах, ждёт, когда он появится, этот человек. Не высокий – не низкий, не урод – не красавец, не свой – не чужой. В нарядной морской форме, с утомительным сознанием вины в сощуренных светлых глазах. И вот он появлялся. А она – после короткого возбуждения встречи – выплёскивала на него всю 84

скопившуюся досаду, усталость, разочарование… Человек, который возвращался к ней, всегда оказывался чуть хуже, чем она ожидала. Для маленького Серёжи материнское разочарование было очень даже понятным. Выросший у бабушки, вдали от отца, он воспринимал его как нечто праздничное. Ну… вроде ёлки. И появление отца где-нибудь на кухне, в физкультурных штанах, в майке неприятно смущало Серёжу. Будто отец и есть, и спать, и купаться должен в парадном кителе и фуражке. Но, в отличие от матери, Серёжа не чувствовал себя несчастным. Много лет спустя взрослый Серёжа удивлялся тому, насколько трезво маленький мальчик оценивал ситуацию в семье. Куда взрослым! Он был спокоен: да, родители ссорятся и всегда будут ссориться – но никогда не разойдутся. Мать он любил, но не мог взять в толк, что же находит в ней отец, почему унижается. Она вовсе не казалась ему такой уж красавицей. Почему-то он догадывался, что она и пианистка не ахти какая. Ему нравилось слушать её игру, но иногда… когда она замирала перед инструментом и лицо её торжественно напрягалось, а руки с благоговейной медлительностью – или, наоборот, с хищной поспешностью – опускались на клавиши, Серёже становилось стыдно. Он знал главное: когда-нибудь мать угомонится, и жизнь у них станет нормальной, как у всех. А пока Серёжа готовился смиренно терпеть. Труднее всего он переносил одиночество, которое создавала вокруг себя мать. И тут Серёжа большие надежды возлагал на близкое соседство Аркадия. Он давно уже знал, что Аркадий отцу – не брат. И всё-таки – не было на свете человека ближе Аркадия. Серёжа полагал, что, переехав на новое место, они станут жить чуть ли не одной семьёй. И очень удивился, когда толстая жена Аркадия не пришла на вокзал их встречать. Всё высматривал в толпе, надеялся: вот сейчас она появится – в своей зелёной юбке, с букетом, с Сашенькой… Но их не было. Рита и домой к ним не зашла.

85

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

своим делам люди. Хлопотливая женская фигурка в пёстром халатике появлялась то в одном, то в другом, то в третьем окне. Видно, носила что-то из комнаты в кухню. Из яркого света – в тусклый, и назад… Казалось, там, в чужих квартирах, не только светлее, но и теплее. Проще. Правильнее. Мама обживаться не спешила. Даже занавески, подаренные бабушкой, не повесила. Мебель и нераспакованные вещи стояли под стенами, где попало, хотя грузчики предлагали маме расставить всё по местам. Серёжа вполне понимал ход её мысли. Пусть всё вот так и будет – до возвращения отца. Пусть увидит, пусть прочувствует, каково ей пришлось одной в этой сырости, в беспорядке, с больным ребёнком! Мама лечила Серёжу с утра до ночи. Расплакалась, когда докторша обнаружила, что воспаление перешло на уши. Но в каждом мамином действии, в каждом её слове Серёже мерещился остренький привкус злорадства.

Часть вторая. В снегу Ночной снег… Негустой, ленивый, почти незаметный. Стекло, замёрзшее до середины. Написанный морозом пейзаж: широкая снежная долина, серая, играющая мелкими блёстками, низко-низко начинающееся небо. И кажется, что эту новую картину пишут поверх старой. Всё ещё не пере86

крыты, всё ещё проступают сквозь черноту неба смазанные разноцветные квадраты окон с тёмными иероглифами рам. Чужой праздничный свет, разукрашенный огоньками ёлок. Праздник, отгороженный бесшумным пространством снега. Первый вечер нового года. Вот он и закончился – недолгий смурной день. После бессонной ночи, после вынужденного веселья – как после болезни. Сергей садится на диван, вытягивает ноги, тупо смотрит на носки своих шлёпанцев. Хорошо, что он не поддался, не пошёл с родителями к Филатовым. И вообще, напрасно он приехал домой, вовсе не обязательно было сюда тащиться. Написал бы письмо, поговорил бы по телефону... Телефон тут же начинает звенеть, будто радуется, что о нём вспомнили. Это не междугородная. Здесь ему могут позвонить только родители или снова Сашенька.

– Алло.

– Ну, отшельник? Не передумал? Может, всё-таки придёшь? У нас весело. Он и сам слышит, что весело. Слышит незнакомые мужские голоса. Незнакомые женские. Чей-то вскрик. Звенящий хохот Юли.

– Что там у вас?

– Ну как «что»? Ясно: Юля исполняет папины трюки!

– А…

– Так, может, придёшь всё-таки? У нас ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хорошо. Он не узнает её голос. В нём появился новый оттенок… Странное возбуждение. Нечто происходит. Нечто происходит...

– И много вас?

– Да нет! Серёж, ей-богу, приходи. Даже если у тебя и вправду болит горло. Оденься потеплее и быстренько перебеги. Мы напоим тебя водкой с малиной. Да, вот и мама говорит, что у нас есть календула. Вылечим в два счёта! Конечно, этот звонок, этот разговор – не просто так. Ей нужно оторваться от чего-то. Собраться с мыслями. Может быть, кому-то нечто продемонстрировать. Припугнуть.

87

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Серёжа не решался спросить, в чём дело. То ли мать поссорилась с Ритой, то ли они вовсе раззнакомились… Он знал, что Сашенька живёт где-то напротив, тоже на третьем этаже. Но, переводя бинокль с одного окна на другое, не видел похожей девочки – всё какие-то слишком маленькие или слишком большие. Потом пошли дожди, и в бинокль вообще ничего нельзя было разглядеть. А потом вдруг сделалась эта весна. Утром он снова увидел большую чайку – теперь уже во дворе. Серёжа решил, что это та же, вчерашняя чайка. Она долго парила по кругу вдоль окон третьего этажа – будто знала точно, кого ищет. Поискала, поискала и, недовольно вскрикнув, занырнула под одну из арок. И тут высыпали во двор маленькие разноцветные девчонки, совсем одинаковые. Глупо и нелепо было смотреть на их девчачьи игры, но он не отходил от окна. Потом появилось розовое пальто – слева, из парадного. Лица он ещё не видел, но внутри у него ёкнуло. Когда чуть позже они столкнулись взглядами, стало ясно, что она тоже заметила его и хорошо знает, кто он. Её лицо было не очень-то похоже на фотографию, которую отец носил в своём портмоне. Оно оказалось взрослее, красивее и чем-то немножко… пугало. Нет-нет, не по-плохому! А как-то так, что Серёжа мигом забыл и нарядную девочку, которая приходила в гости к бабушкиной соседке, и Таню Воронову, которая два раза приглашала его на день рождения. Давнее смущение, лёгкий привычный стыд разом отпустили Серёжу. Он понял, что любить эту девочку и вообще иметь к ней какое-нибудь отношение вовсе не просто. И уж точно ничуть, ничуть не смешно…

88

1. Он стал ревновать с того дня, когда увидел её сверху, из окна, столкнулся со странными глазами, что-то различающими вдали. Она взглянула на него уверенно, почти равнодушно. Так смотрят на нечто, безусловно принадлежащее тебе. Он до сих пор помнит, как у него тогда бултыхнулось сердце. И мелькнула, обжигая, мысль: оказывается, это не шутки, оказывается, это всерьёз. Серёжа будто согнулся тогда под внезапным грузом недетской ответственности. Он влюбился сразу и очень серьёзно – в розовое пальто, в длинные косички, в странные глаза, в срывающийся по-птичьи голосок. И не было в его любви ни лёгкости, ни радости. В тот же вечер к ним забежала Рита. Принесла в коробке половину большого пирога и какие-то капли в бутылочке. Мама так растерялась… Даже не позвала её в комнату. И Рита, стоя на пороге, объяснила, что нужно делать с каплями: «Сегодня же на ночь закапай, сверху ватку, потом компрессную бумагу, а потом обмотай тёплым шарфиком». Рассказывая, Рита посматривала на Серёжу и подмигивала ему – будто они, хорошо знакомые, должны для чего-то поиграть в «незнакомство». Мама поблагодарила, но капли Ритины капать ему не стала. А пирог они съели. Бабушка пекла такой же, но этот был чуть грубее, толще. Серёжа ел и ужасно боялся, как бы мама не стала критиковать Ритин пирог. Но мама ничего не говорила и вообще вела себя так, словно не произошло ничего особенного. На следующий день Серёжа выпросил у матери коробку от духов «Белая сирень». Ещё в первом, во втором классе он очень любил такие коробки и флакончики. Ждал с нетерпением, когда духи закончатся и даже понемножку отливал их в раковину. Со временем у него набралось много такого добра. И непонятно было, что с ним делать. В конце концов он подарил свою коллекцию внучке бабушкиной подруги. Та ужасно обрадовалась! А теперь он корил себя за поспешность. И флакончики, и разноцветные коробочки, дышащие свежестью и тайной, с прозрачным полумраком по углам, с ленточкой, не 89

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Предостеречь. Обмануть. Серёжа напрягает воображение, пытается представить себе таинственного «некто». Сейчас он, конечно, насторожённо прислушивается к их разговору, к ласковому звучанию Сашиного голоса. Что ж, он ведь ещё не знает, как Сашенька может убежать, скрыться от всех, не сходя с места, без всяких звонков.

– Ты температуру измерил?

– Не хочу мерить. По-моему, нормальная. Я лучше завтра к тебе зайду, если не разболеюсь.

– Ну, хорошо. Тогда мы ждём тебя завтра с утра. Не сядем завтракать, пока ты не придёшь. Она говорит чуть по-другому, по-другому строит фразы. Он слышит в её интонациях… испуганное кокетство. Вот встать сейчас, пойти туда и увидеть своими глазами странную их компанию. Приезжая искусствоведка. С мужем и с сопровождающим лицом. Несколько часов назад Саша говорила об этом визите с явной досадой. Чувствовалось, что ей совсем не хочется чужих людей. Да она, собственно, прямо и сказала: «Мне сейчас никого не хочется. Но отказать Мире Моисеевне я не могла». Ну да, ещё бы! Отказать Мире Моисеевне… У кого хватит хладнокровия на такой поступок! Вот тогда Сашенька звала его искренне, звала на помощь, не знала, что делать с непрошеными гостями. Мира Моисеевна… Столько лет ничего не слышали о ней! А, впрочем, Юлька ведь ещё совсем недавно ходила в детскую поликлинику. Может, Рита и сейчас водит её туда на консультации. И тогда нет ничего удивительного в том, что Мира Моисеевна вдруг звонит Гройсманам и просит показать их «заморские сокровища» своей племяннице – «сотруднице Эрмитажа»! Причём та ещё и с мужем. А дорогу им покажет сын Миры Моисеевны. Тоже, очевидно, интересуется антиквариатом… Сергей взял с вешалки шапку, бросил на шею шарф, потянулся за курткой. Снял шарф, снял шапку. В чём, собственно, дело? Он ревнует? С какой стати, с каких пор? С какой стати – непонятно, но с давних пор.

90

И он – тоже издали – кивнул, а, поравнявшись с ней, как бы мимоходом протянул коробочку и сказал с деланным безразличием: – Вот. У нас валялась... Может быть, тебе на что-нибудь пригодится… И она взяла, как-то спокойно и порывисто одновременно, а дурочка захлопала в ладоши: – Мы отнесём это в Янтарную комнату! Ты слышал, как колокол гудит под землёй? Это Янтарная комната, мы туда скоро пойдём. Через калинизацию. Через вон тот люк! Что-то действительно звенело. И довольно часто. Тяжёлый гулкий звон, казалось, и в самом деле идёт из-под земли. Но взрослый Серёжа предполагал, что звенит где-то в порту, или в мастерских возле порта, или на заводе, где делаются тяжёлые металлические детали для кораблей. Может быть, это куют цепи. Или якоря. Серёжа попытался объяснить дурочке про завод, про цепи, но та не слушала и доказывала своё. Так пылко, что пенка выступила по уголкам губ. И глубоко-глубоко под длинными тёмными бровями маленькие жёлтые в крапинку глаза светились фанатическим восхищением. Сашенька не перебивала её – только смотрела на Серёжу пристально. Уверенная в том, что он не станет смеяться. Выяснять. Доказывать. И потом долго ещё она, младшая, руководила их отношениями. Конечно, тут была и самая простая причина. Она всегда жила в этом городе. Она хорошо знала всех людей, с которыми Серёже пришлось столкнуться впервые. В сущности, даже Серёжиного отца она знала лучше, чем сам Серёжа. Она так просто, так хорошо говорила: «Дядя Костя». Он не мог так же хорошо, так же просто сказать «папа».

2. Встречать «Николая Островского» они поехали на такси вчетвером: мама с Серёжей и Рита с Сашенькой. Последний 91

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

дающей крышке откинуться назад, с дном, выстланным немнущимся блестящим шёлком, с ямочкой, куда так аккуратно укладывался флакон – всё это следовало сохранить для неё, для Сашеньки. Но делать было нечего. «Белую сирень» матери только-только подарили. На восьмое марта. И он стал клянчить коробочку. Коробочка стояла на пианино, рядом с запылившимся букетиком вербы, и маме не хотелось её отдавать. Она уверяла, что без коробочки духи быстрее выдохнутся. А потом вдруг отдала, но стала выспрашивать, зачем коробочка нужна Серёже… Может быть, из-за её въедливых расспросов Серёжа долго не отдавал коробочку Сашеньке: хорошо представлял себе и мамину усмешку, и папину одобрительную улыбку с пивной слезинкой. Для отвода глаз сунул в коробочку перочинный нож и несколько значков. Когда матери не было дома, доставал её, приоткрывал. Слабенько пахло духами, шёлком, кисловатым клеем. Серёжа представлял себе, что это – внутренность персидского шатра. А он, печальный, как Синдбад-мореход из фильма, смотрит на свою заколдованную невесту. Та, киношная, сидела на бортике тарелки и катала ногой вишенку, а его, Серёжина – пристраивалась насторожённо, бочком на белый шёлк, отливающий сиреневым, и пальтишко её было совсем маленькое! И туфельки были крошечные, и банты. Он знал, что скоро выздоровеет и должен будет каждый день проходить по этому двору. Встречаться с ней, как-то себя вести. А вот как? Серёжа очень боялся поступить стыдно и неправильно. Наверное, так бы и случилось, если бы не Сашенька. То ли она была совсем маленькая и не понимала неловкости положения, то ли всегда знала, как надо поступать – но когда он впервые вышел во двор, Сашенька просто улыбнулась ему издали и пошла навстречу, а за ней две малявки. Одна – рыженькая, с носиком кнопкой, а вторая – беленькая (та, что дурочка). Сашенька спросила его, ещё издали, неровным чистым голоском, который странно звякнул о толстые серые стены, прогудел в трёх арках и ушёл вверх: – Ты уже выздоровел?

– Ты уже выздоровел? – повторила за ней дурочка.

92

веселье. Скорее всего, он и в самом деле не спал этой ночью. Может, именно ночью и происходили неприятные дела, о которых мельком слышал Серёжа – «досмотр», «таможня»… А, может, Аркадий не мог уснуть просто потому, что очень ждал. Соскучился по своей толстухе, по своей девочке. Может, он до самого утра возводил на койке конфетную гору, высыпал кулёк за кульком, перекладывал так и эдак… Столько разных конфет Серёже и в магазине не приходилось видеть. Он сидел на койке рядом с этим пёстрым сооружением и всё не решался его потревожить. Наконец всё-таки выбрал одну конфету, у подножья, и стал её разворачивать. Сашенька, наблюдавшая за ним с другого конца койки, рассмеялась (он впервые увидел, как она смеётся) и, упёршись двумя ладошками в гору, обрушила её прямо на Серёжу… Действительно! Не навеки же Аркадий строил свою гору! Серёжа вдруг перестал важничать и толкнул конфеты на Сашеньку. А она – снова на него. На взрослых он не смотрел, но чувствовал – то ли виском, то ли вообще затылком – их умилённые взгляды. Старательно делал вид, что ничего не замечает. Подыгрывать взрослым он не собирался. Да, была когда-то крошечная девочка, которую заворачивали в махровое полотенце и тельняшку. И было очень интересно и смешно, когда говорили, что это – его, Серёжина, жена. Игра, которой он забавлялся много лет. Но девочка в розовом пальтишке, с двумя тугими петельками косичек – как бы оторвалась, освободилась от той, маленькой. И вот на неё, на новую, никто не имел право посягать своими взглядами и шуточками. Чувство это было настолько сильным, настолько определённым, что ему становилось не по себе, когда Аркадий брал Сашеньку на руки, тёрся лицом о пушистое пальтишко. Один раз Серёжа поймал на себе взгляд Аркадия – какой-то твёрдый, не принимающий. Так не смотрят на детей. Серёжа дрогнул, смутился. Захотелось тут же бросить дурацкие конфеты. Отвернуться, уйти. Но уйти было некстати и вообще невозможно. Он стал уговаривать себя: чепуха, нет никакого особого взгляда, Аркадий точно так же смотрит на всех.

93

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

раз он был в порту в тот день, когда впервые увидел Сашеньку, только что родившуюся. Серёжа помнил тельняшку, в которую её замотали, помнил каюту Аркадия, но совсем забыл порт. А Сашенька и в порту держалась легко и свободно. Как во дворе. Серёжа не знал, куда нужно идти, что делать. Общая атмосфера праздника не захватывала его. Было неловко. Будто он случайно попал на чужой день рождения. Всё было чужое! Портовый лязг, портовые запахи, люди, цветы… А он повсюду ходил за маленькой девочкой и чувствовал себя большим, плоским и неповоротливым, как баржа, которую ведёт на буксире крошечный уверенный катерок. И лишь гордость не давала Серёже взять её за руку. Замечая других мальчишек, Серёжа прикидывался, что приставлен присматривать за этой малышкой. А она подыгрывала ему. Но, сворачивая куда-нибудь за угол или поднимаясь по ступенькам, бросала через плечо взгляд – как бы тайно проверяя, на месте ли он, ничего ли с ним не случилось. Её взгляд… Отуманенный и одновременно пристальный. Тоненькой кисточкой нарисованные глаза. То оба, то по одному появляющиеся в щели между чьими-то взрослыми спинами… «Ты где? А, здесь! Хорошо! Теперь сюда! Осторожно!» У Серёжи на крутых трапах кружилась голова, а она бегала вверх и вниз, не спотыкаясь, не сильно придерживаясь за перила, уверенная и немножко фамильярная с этим огромным судном. Будто оно отчасти принадлежало и ей – как отчасти принадлежал ему, Серёже, бабушкин дом. Встреча родителей… Радость, поцелуи, расспросы и даже румянец на щеках выглядели неестественными. Казалось, они смотрят, как поступают все остальные – и повторяют за ними. Серёже стало немножко легче, когда он оказался в каюте Аркадия. Хотя там всё было ещё глупее. Толстуха Рита, виснущая на муже, как девочка. Аркадий, которому от этого слегка неловко. Аккуратный, нарядный, он казался почему-то… чуть взъерошенным, не выспавшимся. Вроде как его слишком рано разбудили и заставили участвовать в бурном всеобщем

94

от духов «Белая сирень». И таким театрально-таинственным был бордовый цвет коробки, такой свежестью дышала вытесненная на крышке белая гроздь, что Серёжа неожиданно взволновался – будто не он же сам недавно подарил ей эту коробочку. Так пахло… с таким странным звуком медленно приоткрывалась крышка! Он уже готов был увидеть нечто невероятное, немыслимое, не бывающее в жизни. Ему показалось вдруг: под оранжевым лоскутком, прикрывающим впадинку, что-то сонно пошевеливается. Сердце у Серёжи забухало, когда Сашенька двумя аккуратными пальчиками потянула лоскуток. Под ним оказались шесть лежащих в рядок пушистых белых «котиков» вербы. Странно… Он не разочаровался. Скорее – смутился. Она была почти живая – телесная темнота, просвечивающаяся сквозь белую шёрстку. «Котиков» хотелось погладить, приподнять. Хотелось, чтобы они расправились, вытянули крошечные лапки и хвостики, мяукнули. Обе гостьи были явно озадачены. Ибо, в отличие от Серёжи, ждали большего. Но стояли молча, растерянно смотрели, как Сашенька укрывает и уносит в ящик своё сокровище. А через несколько дней Валя остановила его на улице и доложила с нескрываемым высокомерием, что котики в их инкубаторе вылупились и скоро их можно будет всем показывать, а потом выпустить на волю, в лес. Больше об этом не вспоминали. Впрочем, он видел у Сашеньки картинку, выклеенную из тех самых «котиков». Один пошёл на туловище, второй, потоньше – на хвостик… Вполне симпатично получилось. Только мордочка чуть-чуть подкачала. Зверушка была наклеена на открытку, изображавшую поляну и сосны. Серёжа уже ходил в художественную студию и знал, что на открытке – картина Шишкина. «Сосновый бор». Гораздо удачнее оказалась другая Сашенькина поделка. Тоже открытка – несколько чаек, летящих над морем. Каждой чайке поверх тельца Сашенька наклеила по «котику». Это выглядело так забавно! Казалось, они вот-вот отдерут от своей картонки крылья и улетят. Серёжа хотел даже показать открытку руководителю студии, но Сашенька постеснялась.

95

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Серёжа наблюдал за Аркадием весь день. И на следующий день – тоже. Они пошли втроём к Гройсманам – праздновать. Возвращенье, новоселье… Было видно, что Аркадий рад гостям, что он счастлив в своей пустой необжитой квартире. Иногда даже поглаживал стены – мимоходом. Позднее, когда все немножко опьянели, он и вовсе стал дурачиться. Ходил на руках, рассказывал анекдоты. Налил воду в стаканы и деревянной палочкой играл на них, как на ксилофоне. Сам предложил Сашеньке привести со двора подружек. И она привела. Конечно, всё тех же – малявку и дурочку. И Аркадий вполне серьёзно знакомился с обеими. Пожимал им руки. Ясный, трезвый – и сонно взъерошенный Аркадий. Серёжа понял, что никогда не сможет относиться к нему так, как Сашенька относится к его отцу. Детей посадили отдельно, в конце стола. Серёжа оказался рядом с глупенькой Валей. Она говорила без умолку. О Янтарной комнате, о подземном колоколе, о ручной чайке и о каких-то таинственных «крошечных котиках». Серёжа понимал, что это она наивно и нескладно перевирает истории, рассказанные Сашенькой. Что спорить с ней бесполезно и вообще нехорошо. Что Сашенька будет огорчена и станет плохо к нему относиться. Понимал – но ничего не мог с собой поделать. Твердил и твердил своё. Янтарную комнату увезли немцы! И была она вовсе не подземной! А дворец был вовсе не здесь, а в Ленинграде! Поэтому нет никакого подземного хода, никакого колокола. А чайки не поддаются дрессировке – и дядя Аркадий никак не может посылать из рейса чайку к Сашеньке. А котят размером с ноготь не бывает, они рождаются «вот такие»… Он слышал собственный противный голос как бы со стороны – словно говорило радио. Сашенька, похоже, не сердилась, вроде бы даже сочувствовала ему. Но и подружку она не пыталась утихомирить. И ничуть не смутилась, когда Валя победно заявила, что Сашенька обещала показать ей котят именно сегодня. И пусть вот сейчас прямо и покажет. Тогда Серёжа сам увидит, врёт она, Валечка, или не врёт. Сашенька поднялась и без всякого смущения повела их в другую комнату. Она достала из письменного стола коробку

96

няющимся взглядом отняла руку. Фотограф всё восхищался: «Русалочка! Русалочка!» И укладывал Сашенькины волосы каким-то особым манером. Но стоило фотографу отбежать к своей треноге, порыв ветра, будто назло, сдувал её волосы набок и на лицо, и он снова бросался их укладывать. А потом что-то произошло, Серёжа не понял, что – только увидел, как Аркадий бросается к Сашеньке, страшно стуча по воде, подхватывает её на руки и прижимает к себе. Серёжа очень испугался, почему-то почувствовал себя виноватым. Ему вдруг захотелось освободиться. Пусть бы их никого не было – ни Аркадия, ни Сашеньки. Он слышал дыхание Аркадия. Шумное, неровное. Сашенька гладила волосы и щёки отца.

4. «Не бойся, моя девочка! Я всегда на страже. Я твёрдый, я защищу». «Не бойся, папочка! Я всегда рядом. Я смелая, я не пропаду». Волны толкали под коленки, но не сильно, ласково. Песок под ногами был гладкий, даже чуть-чуть… жирный, ноги всё глубже уходили в него. И пока фотограф бегал туда-обратно, Сашенька, чтобы удержаться, но не испортить позу, с трудом найденную этим странным суетливым дяденькой, судорожно водила пальчиками ног: вдруг удастся выкарабкаться или, наоборот, найти опору где-нибудь пониже. Но её ноги лишь глубже уходили в мягкую ласковую жижу. По косточку. Выше косточки. Ещё выше… Ещё… А он снова бежал к фотоаппарату, прятался под чёрной тряпкой. И тут – руки! Две руки браслетами сомкнулись на её щиколотках и, ввинчивая, потянули вниз. Ей показалось: такое уже было когда-то. Или будет. Она ничего не успела понять. Только рядом внезапно оказалось большое и мокрое тело отца. Страшный рывок мигом освободил её из мягких неумолимых рук, не ожидавших сопротивления. Отец вышел на берег… бросками, как бы разрывая воду, и фотограф восторженно прицепился к нему, стал издали останавливать их ладонью. Ну прямо-таки закли97

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

3. В тот год они очень много времени проводили вместе. Вшестером ездили отдыхать в Евпаторию, снимали комнаты в одном дворе. Вместе обедали в ресторане. То отец, то Аркадий уходили с пляжа занимать очередь. Вечером гуляли по набережной. Для Серёжи всё это было немного лишним. Ему больше нравилось наблюдать за Сашенькой издали. Он боялся, что такая вот семейная близость, полная досадных житейских мелочей, непременно что-то испортит. Нелепо мечтать о заколдованной Сашеньке, когда она сидит рядом, на той же голубой подстилке, и ест грушу. Груша попалась сочная, она текла и капала с Сашенькиного острого подбородка. И Сашенька утиралась ладошкой. Его плавки сохли на топчане рядом с Сашенькиными трусиками и купальником Риты. В конце концов он освоился до того, что зарыл в песок её сандалики, стоявшие под топчаном. Она сердилась и канючила, а Серёжа дразнился, пока отец на него не прикрикнул. И со всем тем она не стала привычной, не стала обыкновенной. В Сашеньке действительно было что-то… совсем особенное. И она знала это о себе. Он всматривался в её личико. В странную улыбку. Невидимая улыбка никогда не сходила с Сашенькиного лица. Казалось, она заранее прощает Серёже все возможные выходки и промахи. Серёжа думал, что любил бы её гораздо больше, если бы улыбки вовсе не было. Если бы странные глаза, почти не меняющие своего выражения, не смотрели так, словно видят всё наперёд, всё заранее готовы принять. Иногда он почти боялся их. Как-то раз к родителям привязался пляжный фотограф. Сначала щёлкнул всех вместе, по колено в воде. Потом отдельно отца с Аркадием. Маму с Ритой – неизвестно для чего, поскольку и за это лето они не подружились. А потом поставили их с Сашенькой. Фотограф велел распустить Сашеньке косы. Оказалось, что волосы у неё длинные-длинные. Они стояли недалеко от берега. Море было неспокойное, и он хотел взять её за руку. Почему-то она отодвинулась, с изви-

Кстати, фотография получилась совсем не интересная. Волосы, прибитые ветром, лежали неопрятными клочьями. Плавки на отце как-то некрасиво перекрутились. А фотограф напечатал целых шесть штук. Сашенька хотела все шесть порвать, но мама не разрешила и даже отправила одну тёте Бэте в Пашканы, а вторую – тёте Мусе в Ленинград. Подписала царапучей почтовой ручкой: «Дорогой тёте Бэте и сестре Соне от племянницы Сашеньки и Аркадия в память о нашем отдыхе в Евпатории». «Дорогой сестре Мусе и шурину Лёве…» Мама очень гордилась тем, что у неё есть родственники. Но родственников было мало, а фотографий – целая стопка. Поэтому мама добавила в каждый конверт ещё по одной фотографии. Там, где они вдвоём с Зоей. Мама никак не могла придумать, что на них написать, и рассовала по конвертам без подписи, чистыми. На мамином месте Сашенька не стала бы посылать такую фотографию. Вот посмотрят родственники на маму рядом с тётей Зоей, станут сравнивать... Взрослые говорили, что тётя Зоя похожа на артистку, что у неё «осиная талия». Мама на артистку похожа не была. И талию её никто бы не назвал «осиной». Самой Сашеньке это было не важно. Откуда-то она знала, что и папе тоже. Более того! Она была совершенно уверена: не мог папа влюбиться в тётю Зою! Ну да – и красавица, и играет до того ловко, до того быстро… Даже рук не видно! Но чем-то они страшно не подходили друг другу. Да и тётя Зоя… Сашенька не раз слышала, как она вспоминает разных парней, с которыми училась в консерватории и даже в школе. Кто-то за ней «бегал», кто-то по ней «с ума сходил»… Она и про дядю Костю рассказывала. В хорошие свои минуты вспоминала, как пришла в «подшефную» палату – помочь раненым писать письма. И увидела двух новеньких. Одного из них звали Аркадий, а второго – Костя. У Кости левый глаз был забинтован, а правым он так уставился на неё, что бедная Зоя не знала, куда деваться. В какое бы время Зоя 98

ни вошла в палату, она оказывалась под его горящим взгля­дом – будто под лучом голубого прожектора. Казалось, морячок целый день сидит и смотрит на дверь, ожидая её. Однажды, когда консерваторцы давали в госпитале очередной концерт, у Зои пальцы сорвались с клавиатуры от этого взгляда! Тут Сашенька понимала всё. Дядя Костя и теперь иногда вот так же смотрел на жену. Да и в любое время, собственно, в его глазах – припрятанное, припорошённое то обидой, то виной, то разочарованием – тлело, не угасая, вечное восхищение. Сашенька знала: если бы папа когда-нибудь хоть чтонибудь особенное сказал тёте Зое или по-особенному посмотрел на неё – она непременно хвасталась бы и этим. Впрочем… Сашенькин папа не только на Зою – ни на кого так не смотрел. А если бы смотрел – тогда, давно-давно, во время войны – то Зоя непременно выбрала бы его. Сашенька любила дядю Костю. Ей нравилось его длинное лицо, угрюмые замашки. Но папа был намного-намного красивее. И выше, и стройнее. Серые глаза, чёрные волосы, короткий твёрдый нос. И всё лицо – тоже твёрдое, определённое. В любой толпе, на улице или в помещении – папа почему-то сильно выделялся. А дяди Кости вроде и вообще не было видно. При всей этой непохожести люди незнакомые часто принимали их за братьев. Детдомовская встрёпанность, детдомовское высокомерие… Совсем маленькой Сашенька думала, что они в самом деле родные братья. Что родители их умерли, и они вдвоём попали в детдом. Сашенька очень горевала, когда узнала скучную правду. А потом успокоилась. Какая разница, раз у папы всё равно нет на свете никого ближе Константина. Отец не любил вспоминать о детдоме. А дядя Костя всегда был рад случаю поговорить о прошлом. Как Аркадий защищал его от шпаны, как заставлял делать уроки. Как выломал заклиненную дверь каюты. Как – сам тяжело раненый – заставлял дядю Костю держаться на воде, пока не подоспела помощь.

99

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

нал замереть в этой позе! Отец растерялся и действительно замер. Сашенька чувствовала, что он дрожит.

100

Итак: дядя Костя считает, что если бы папа не был евреем, тётя Зоя вышла бы замуж за папу. Считает, что папа женился на не очень красивой Сашенькиной маме то ли с горя, то ли назло. И теперь, желая всё уладить, дядя Костя женит на Сашеньке своего единственного сына. Взрослея, Сашенька всё менее серьёзно относилась к словам Константина. Будто когда-то давно он сочинил красивую песню, но столько раз пел её, что смысл потерялся. Точно так же к этому относились и мама с папой, и тётя Зоя с Серёжей. Разрушало романтику – постепенно, но неуклонно – и то, что теперь они жили близко, в одном дворе, часто ходили друг к другу. Сашенька всё больше привязывалась к Серёже, но то была простая и безмятежная привязанность к двоюродному брату. Когда Сашенька училась в четвёртом классе, Серёжа влюбился в Катю Андрееву. И Сашенька, надо признать, ревновала. Но одновременно злилась на Катю – за то, что та Серёжу не любит. Не любит – но держит при себе. Помыкает Серёжей, как малявкой каким-нибудь. Кате больше нравились совсем взрослые ребята. Студенты. Странно, но и ей, Сашеньке, тоже больше нравились студенты. Все дворовые романы протекали на плоском асфальтовом прямоугольнике. Словно на сцене. Хлопало на сквозняках бельё, напоминавшее то театральные кулисы, то паруса. Сашеньку, невольную зрительницу нехитрых дворовых пьес, не прогоняли. Случалось, ей даже подмигивали, как бы призывая в свидетели. И она придерживала губы, чтобы не улыбнуться, удержаться в этом своём неожиданно взрослом статусе. Возможно, завышенному её статусу способствовала коляска. Точнее, серьёзность, с которой Сашенька исполняла обязанности няньки. Некоторые, шутя, называли её «маленькая мама». Говорили, что когда-то был такой фильм.

5. Вскоре после рождения Юли Рита поступила в техникум. Учёба отнимала у неё много времени, и Сашенька брала на себя всё, с чем могла справиться. Она часами сидела с сестрён101

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Сашеньке приятнее было слушать Константина. У отца всё звучало буднично и скучно. В рассказах своих он выглядел как-то не слишком привлекательно. Голову ему – «оцарапало», ногу – «слегка задело»… Дверь он сломал, потому что у него от страха удвоились силы. А Костю держал на воде, потому что боялся остаться один. И получалось у него, что ничем, ну ровно ничем Константин ему не обязан. Папа и сам чего-то не договаривал, и дяде Косте не давал договорить. Выглядело это не обидно, поскольку дядя Костя обычно заводил такие разговоры за столом, когда собирались большой компанией что-нибудь праздновать. Как правило, он уже был крепко выпивший – и гости тоже. Им вовсе не хотелось в очередной раз слушать про детдом и про доску… Сашеньке никак не удавалось понять, в чём же она заключается – дядикостина страшная вина. Старая тайна, скрывающаяся в общем прошлом папы и дяди Кости, всегда давила на Сашеньку, вмешивалась в её собственную жизнь. Получалось как-то… странно. Раз сын дяди Кости непременно должен жениться на Сашеньке, чтобы искупить злополучную вину своего отца, значит, чем-то оно тяжело, нехорошо – жениться на ней. Когда-то Сашенька даже в зеркало себя разглядывала. Придирчиво, строго. Взрослым, которые говорили, что она прелесть, Сашенька не доверяла. Но девочка в зеркале была и на её взгляд не уродина. Глазки, косички, бантики… До того, как Серёжа вернулся от бабушки, Сашенька полагала, что этот таинственный недостаток – её возраст. Действительно, какой интерес взрослому мальчику водиться с совсем маленькой девчонкой? Но Серёжа приехал, и стало совершенно ясно: возраст тут ни при чём. Открытие произошло внезапно, когда она уже училась в школе. Как-то учительница, заполняя журнал, стала уточнять у детей адреса, дни рождения и национальность. И когда Сашенька сказала, что она – еврейка, на задней парте кто-то хихикнул. Не то, чтобы такая реакция была для неё совсем уж новостью. Но в голове у неё будто щёлкнуло. Кубики окончательно сложились в картинку. Вот, оказывается, чем она плоха!

Именно так всё и было. Впервые Рита поступила по-своему, против воли мужа. Нет, она не перестала его бояться. Где-то глубоко-глубоко внутри всё равно боялась. Но вдруг сказала себе, что она взрослый человек, самостоятельный, имеет право на собственные желания и поступки. Захочу второго ребёнка – и рожу. Захочу учиться – и пойду. Она имела обыкновение о каждой мелочи советоваться с Сашенькой. И на сей раз тоже спросила: «Как тебе кажется: папа будет рад, если мы сделаем ему сюрприз? Вот вернётся он из рейса – и узнает, что у нас скоро будет маленький…» И Сашенька ответила, что, конечно же, он будет рад. По фигуре матери ничего нельзя было заметить. Но Сашенька сразу почувствовала присутствие нового существа. И ещё она чувствовала, что это не просто сюрприз, а какое-то сложное решение. Самой Сашеньке очень хотелось сестричку. И чтобы мама пошла учиться – тоже хотелось. Сашеньке был совершенно ясен ход наивных маминых мыслей. Она понимала и то, что отец не станет относиться к маме лучше, если мама поступит в какой-нибудь там ТЕХНИКУМ. Отец и так любил мать. Настолько, насколько вообще мог кого-нибудь любить.

102

В общем-то, никто из их знакомых не относился к своей жене лучше – кроме Константина, конечно. Но в любви Константина Сашеньке мерещилось что-то больное, неестественное. Будто Константин обязан любить Зою, обязан восхищаться ею. Мама ничего такого не замечала. Сравнивала, сравнивала… И завидовала Зое. Больше, чем маму, отец любил только её, Сашеньку. От этого Сашенька вечно чувствовала себя слегка виноватой. Она была благодарна отцу за то, что он балует маму, покупает ей подарки, куда-то возит... С жадностью отмечала любой знак привязанности отца к матери. Просто-таки накопляла, коллекционировала мелкие признаки теплоты. Пожал руку! Похлопал по локтю! Обнял за плечи! Она знала, что отец скучает по матери – как скучают по дому. Что дом для отца значит очень, очень много. Гораздо больше, чем для других людей. Иногда Сашенька задавала себе вопрос: а вдруг мама кажется себе чем-то… равноценным их маленькому балкончику? Светлым окнам, высокому потолку, солнечным пятнам на паркетном полу. Нравится ли ей быть наравне с балкончиком? И вот теперь мама, по-видимому, надеялась с помощью техникума возвыситься над всем этим. Сашеньке было так жалко её! Конечно же, техникум ничего не изменил. Отец удивился, но в целом одобрил. И с главным сюрпризом не очень-то получилось. Рита поднималась по трапу с большим букетом и огромным животом. При виде её живота все почему-то растерялись. И как-то с трудом вернулись к заведённому порядку, к старому ритуалу. Конфеты... Ракушки… Статуэтки… Сашенькин портрет, который отец торжественно открутил от стены – с тем, чтобы в следующий рейс прикрепить новый. Сашенька очень беспокоилась и присматривалась к отцу. Несколько раз он странно дёргал головой – очевидно, в ответ на собственные мысли. Он вёл себя так… будто мама вдруг пошутила – не смешно и не совсем прилично. И ещё было видно, 103

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

кой во дворе, читала книги, делала уроки – иногда и письменные, покачивала коляску, поправляла одеяльце, давала Юле бутылочку с водичкой. Отходила пощупать сохнущие пелёнки. Она любила это движение – по-взрослому подхватывать, ловить в кулак беспокойно бьющуюся ткань. Она кричала, запрокинув головку: «Мама! Высохли!» И никогда не упускала из виду коляску, хотя вокруг сидели соседи, и кто-то из бабушек и мамаш, выгуливающих своего ребёнка, мог бы присмотреть и за ангелочком Юлей. Мама часто повторяла: «Уж какая у меня Сашка была спокойная, а Юлька – ещё лучше. Целый день её не слышно! И ночами не будит. Таких детей можно хоть десять нарожать!»

– «Ну и давайте, рожайте! – подхватывали соседи. – Смотрите, как хорошо получается!» Мама качала головой: «Да муж и второго не хотел. Я его поставила перед фактом…» Маме очень нравилось выражаться «солидно».

Братика ей хотелось меньше. Ясно, почему: место братика было уже отчасти занято Серёжей. В любом случае она предчувствовала – да нет, не предчувствовала, а знала – что человечек, растущий внутри материнского тела – очень важное для её жизни существо. Что, отодвигаясь к левой половинке окна, укладываясь в самом углу дивана, присаживаясь на краешек стула – она бессознательно освобождала место для него, для грядущего КОГО-ТО. Чудесного, заранее любимого. Может быть, даже более любимого, чем отец. Тогда, в каюте, она вдруг заметила, как висит её портрет… Не в центре простенка, а сбоку, нескладно. Сразу ясно стало, что и это неспроста: если рядом повесить ещё один, всё получится совершенно симметрично, красиво и правильно. Конечно же, Сашенька ничего отцу не сказала. Но в следующий рейс он действительно взял с собой два портрета и повесил их точно так, как представляла себе Сашенька.

6. «Девочка моя, ну что, теперь тебе не одиноко?» «Мне никогда не бывает одиноко, папа. И раньше не бывало. Хотя… Всё-таки признаюсь тебе: мне всегда немножко страшно. Я чувствую под собой… воду. Как будто этот пол, весь этот дом, двор – всё вокруг легко покачивается у меня под ногами, стоит на твёрдой и холодной толще воды – зелёной воды, синей воды, чёрной воды. Там, в глубине – страшные рыбы и разные подводные чудеса. А ещё ниже – те самые руки… Они тянутся к тебе, ко мне. Даже к маленькой Юльке. Юлька помогает мне ждать тебя. Помогает мне бояться за тебя. Вот она, рядом. Стоит на табуреточке и смотрит в окно, 104

на дождь. Какой-то неряшливый сегодня дождь, нерадивый. Бросит наотмашь несколько грязных капель – и снова перестаёт. Вроде как… кто-то велел ему идти, а ему не хочется. Он думает, что идти ему незачем. Ни к чему. Бедный дождь! Бедная Юлька! Она стоит рядом и смотрит куда-то вдаль. Наверное, просто подражает мне. Иногда оборачивается. То ли ждёт от меня одобрения, то ли хочет знать, что надо делать дальше. Продолжать ли смотреть в этот странный дождь. Она такая терпеливая... Сегодня я впервые заплела ей косички – коротенькие, тонюсенькие. Бантики едва держатся в них… Долго-долго мучилась, мучила её. Ничего не поделаешь! Юлька не хочет ходить с кудряшками, хочет быть, как я. А я, между прочим, больше не подвязываю косы петельками, а вместо ленточек стягиваю их внизу резиночками. Ночью мне снилась труба. Она была протянута низконизко над асфальтом, почти касалась его. Я куда-то шла. И вместо того, чтобы, не глядя, переступить трубу – застряла перед ней. Попробовала перенести через неё ногу. Но почемуто не смогла. Я ужасно напрягалась – даже в груди болело. В конце концов я проснулась от этого напряжения. И так рада была, что проснулась! Что всё хорошо, что нет никакой трубы. Напротив спала Юлька. До чего она хорошенькая, когда спит! Она вообще невозможно хорошенькая! Ты люби её, пожалуйста. Отдельно от меня. Саму по себе люби. Да, вот ещё! Я делаю для неё «янтарную комнату». Заморочила ребёнку голову сказками. А она до того простодушная! Ей нужно здесь и сейчас. Я вернула на люстру те янтарные подвесочки, которые – помнишь? – мы когда-то прицепили с мамой. А потом подумала, подумала – и прибавила к ним янтарные бусы. Те, что ты купил мне в Военторге. Стараюсь я вроде бы для неё, а на самом деле для себя. Смешно, но получилось очень красиво. Вернёшься – увидишь. Так хорошо просыпаться утром в ясные дни! Солнце греет мой янтарь, и кажется, он вот-вот, как мёд, закапает на пол. Наконец-то я поняла, зачем выпросила у тебя четыре низки бус. Тогда я толком не знала, зачем. Но именно четыре и нужны были. Они так красиво отражают свет! Может, странный 105

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

как он быстро на что-то решается. Перестраивается. Снова и снова делает усилие, пытаясь разогнать эту свою замкнутость, заставляет себя встряхнуться, стать ясным и бодрым. Сашенька не знала, что можно для него сделать, но изо всех сил старалась помочь. Была особенно ласкова, вешалась ему на шею, тёрлась носом о его нос, щекотала ресничками его ладонь. И повторяла, повторяла на разные лады – как хорошо, как замечательно иметь сестричку. Или братика.

7. Дождь был реденький, действительно – нерадивый. Но платье на невесте всё же немножко намокло, отсырело, утратило свою трепетную воздушность. От плаща она отказалась, отказалась и от зонтика. Из-за серой смурной погоды не хватало, не хватало свадьбе сияния – того, которое освещает обычно всю улицу, заставляет оглядываться и улыбаться прохожих. Вряд ли кто-то прямо так вот и думал. Но пожилые женщины – из тех, что всегда руководят свадьбами и похоронами, прирождённые режиссёры и массовики-затейники, – подспудно томясь этой неловкостью, особенно старались: надрывно шумели и активничали вопреки всему. Забегали спереди и с боков, у кого-то отнимали цветы, кому-то передавали, открывали двери, взбивали примявшуюся фату. И всё повторяли, глядя на противный неопрятный дождь: «Дождик на свадьбе! Дождик на свадьбе! Хорошая примета! Дождик к счастью! Дождик к плодородию! Чтобы в доме всё было! Чтобы детишки рождались здоровые! И побольше!» По окраинам толпы особого энтузиазма не наблюдалось. На молодых поглядывали с некоторым сомнением. Родственники по линии жениха и, более интеллигентные, по линии невесты – осторожно переговаривались. «Господи, совсем молоденькие… Погуляли бы, поучились бы! А то и специальности ещё нет… Сразу, с молодости в тягло впрягаться! Пойдут дети – 106

так и жизни не увидят. Леночка ведь очень способная девочка, училась на одни пятёрки. А теперь – всё. Наверное, беременная… Иначе Зина не разрешила бы ей выйти замуж. Он же совсем мальчишка…» – «Ну и что? Теперь повзрослеет… Чем он плохой? Высокий, красивый… Зубы, как у артиста. И не такой уж он мальчишка. Хорошо, между прочим, зарабатывает…» – «Вот пусть она его до своего уровня подтянет!» – «Конечно! Он может поступить в заочный институт… И она, в случае чего, переведётся на заочный.» – «А зачем переводиться? Есть ясли. У него мать не старая, у неё тоже. Помо­ гут…» – «И хорошо, что рано женятся! А то сейчас мода пошла – нагуляться до женитьбы… К водке приучаются…» В общем, не хватало и свадебного умиления, обычного в подобных случаях. Очевидно, из-за того же дождя. А ведь и жених выглядел трогательно – счастливый, растерянный мальчишка. И невеста-снегурочка так мило, так забавно присматривала за ним, взглядом, ручкой направляла каждый его шаг, каждое слово. Видно, боялась, как бы он не допустил промаха на глазах у всех этих людей. В её заботливом напряжении было что-то материнское и даже… педагогическое. Кстати, жених не тушевался перед многочисленной роднёй невесты, чувствовал себя уверенно. Будто, соединившись с Леной, заполучив штамп в паспорте – он приобретал и часть Лениного благородства, её серьёзности, воспитанности. Приобретал половину её серебряной медали, половину пятёрок в зачётке. Собственные мелкие промахи не расстраивали его. Похоже, он надеялся, что Лена за несколько дней всё «подчистит» и «подштопает». Было, было над чем работать Лене! Он, например, не додумался подать ей руку, когда они спускались с высокой бровки. Не придержал дверцу такси. Знакомясь с пожилыми Лениными тётками, первый совал им большую широкую руку, явно желая выразить свою симпатию. Он ничуть не обижался, когда Лена делала ему замечания – шёпотом, прямо в ухо. Только кивал и улыбался, кивал и улыбался. Ехал, счастливый, по городку, уверенный, что все вокруг должны ему завидовать. К сожалению, ехать было не107

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

мерцающий узор на потолке – самое лучшее, самое главное. А из тех больших янтарин, которые мы собрали в Зелёной бухте, я склеила грот для рыбок. Мы купили двух рыбок. Одна – чёрная, вторая – серебристая. Обыкновенные гуппи. Они почему-то сдохли. Но Юлька об этом не узнала. Я сказала ей, что выпустила рыбок в море, что они поплывут к тебе и передадут от нас привет. А аквариум остался на окне. В нём буйно разрослась зелень. Сейчас я ещё чего-нибудь придумаю для Юльки. Я давно обещала ей сделать маленьких чаек. Надо её развеселить. А то она всё грустит, грустит… Она у нас какая-то слишком взрослая. Тебе не кажется? Дождь, дождь… Хватит с меня дождя! Выключаю его».

8. Если бы не этот дождь, Боря ушёл бы из дому. Сказал бы, что хочет пойти постоять возле парадного – и подался бы к кому-нибудь из приятелей. Может, удалось бы отвлечься, хоть на время забыть. Люди разошлись. В углу за ширмой спала на диване мама. Шаркала на кухне тётка. Кралась по коридору, потихоньку заглядывала, проверяла, как они. Спрашивала шёпотом: «Не хочешь чаю, Боренька?» Он мотал головой, не оборачиваясь. И она вздыхала тихо. Уходила по коридору. И такая горечь была в её шарканье! Конечно же, тётка думала, что он плачет. И не оборачивается, чтобы она не увидела его слёз. Но он не плакал. Плакал он один раз. Когда отцу делали первую операцию. Сказал себе: если отец умрёт – выброшусь из окна. А когда загово108

рили о третьей операции, понял вдруг, что устал. И весь этот ужас ему не по силам, не по возрасту. Ему даже дышалось… не полностью – что-то не давало втянуть воздух до конца. Боря старался не приходить в больницу лишний раз. Отец так тяжело, так просительно смотрел ему в глаза! Всё казалось… он ждёт чего-то от Бори. А вдруг Боря принёс неведомое, чудодейственное лекарство? Или решил отдать ему половину собственной жизни... Боря отводил глаза. Боялся, как бы отец не догадался, что он предал его. И ждёт – да, ждёт с нетерпением! – его смерти. Чтобы стало можно, наконец, дышать полной грудью, смеяться без угрызений совести. Без изумлённого, пресекающего взгляда матери. И всё же умер отец как-то внезапно. Последние дни ему было вроде бы получше. И этот матч… он ведь собирался его смотреть… Ждал его, подсчитывал, сколько осталось дней. То ли в верхней квартире, то ли в нижней очень громко включили телевизор. Порою Боря различал слова спортивного комментатора. Он злился на соседей: знают же, свиньи, что у людей горе! Могли бы сделать и потише. А вместе с тем он старался расслышать, какой там счёт. И кто забил мяч: «Торпедо» или «Динамо». Отец лежал в морге три дня. Целых три дня! Боря был уверен, что на эти три дня жизнь должна остановиться. Но вышло всё наоборот. Хлопоты, хлопоты, с утра до ночи хлопоты... Хорошо хоть тётка приехала. Правда, она всё делала слишком уж активно, чуть ли не празднично. Рылась в отцовском шкафу, скрипела вешалками. Чистила костюм, гладила рубаху, подбирала галстук. Это было так дико! И почему-то казалось, что вещам – совсем новеньким, живым – страшно следовать за умершим отцом куда-то в землю. Долго не могли найти какие-то важные бумаги… Куда-то бегали, чего-то добивались. Потом появились венки на лестничной клетке. В два ряда. До самых похорон мать оставалась шумной и энергичной, пугающе румяной. Смотрела, правда, куда-то мимо. Не плакала.

109

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

далеко. И ему так хотелось попросить шофёра, чтобы тот повозил немножко, покружил! Хотя бы к морю и обратно. Всё казалось, что дождь уже прошёл. Шофёр выключал дворники, и тут же несколько капель вразнобой ударяли по стеклу – то справа, то слева, то в лоб. Будто старые прияте­ ли – те, которых ну никак нельзя было пригласить на свадь­­бу – из засады бросали в машину горсти мелких камешков. Вот-вот, сейчас, из-за угла донесётся их хохот и свист: «Толька! Толька!» Дома, за столом, он почему-то стал чувствовать себя более скованно. Держался, как гость. Вежливо благодарил тех, кто подливал ему. Но Лена потихоньку дёргала его за пиджак, и, едва пригубив, Толик ставил рюмку на стол. Он был благодарен гостям, когда они кричали «Горько!». С восторженным ужасом отмечал, как за окнами темнеет, и изумлялся, глядя на свою невесту. Казалось, она ничего не боится. Казалось, это в институте её научили ничего не бояться и никогда не терять голову. В общем, он был счастлив. Забыл даже о матче «Динамо» – «Торпедо», которого так долго ждал. И не понимал, почему мужчины, виновато улыбаясь, выбираются из-за стола и набиваются в комнату, в которой мать уже застелила только что купленный диван только что купленной постелью…

9.

– До чего противный дождь!

– Ты не промокла?

– Да нет, сынок, под таким не промокнешь. Одна капля в минуту! Думаешь – он уже кончился, закрываешь зонтик, раз – и снова. Видишь, всё-таки влажный. Пожалуйста, отнеси в ванную. Сергей раскрыл зонтик, задвинул его подальше, в угол.

– Представляешь, что я только что видела? – доносился из спальни звенящий юный голос матери. – Помнишь нашу бывшую участковую?

– Добрину?

– Ну, да, ну, да…

– Кстати, куда она делась?

110

– Перешла в больницу. Она же вообще-то хирурготоларинголог. Между прочим, к ней очень трудно попасть. По колебаниям голоса матери Серёжа слышал, как она стаскивает платье, завязывает на спине поясок халата, стоя скатывает чулки…

– Представляешь, еду я в автобусе, а там пробка – большие похороны. Половина улицы запружена! Столько венков! А это, оказывается, у Добриной умер муж!

– Может, какой-то родственник? – зачем-то сказал Серёжа.

– Да нет… – почему-то начала раздражаться мать. – Видно же сразу! Она стояла возле гроба. Ну и вообще... Я и не знала, что она живёт на Ленина. У неё такой красивый мальчик! На неё похож. Тоже кудрявый, глаза большие. Но личико более вытянутое. Она, между прочим, очень хорошо выглядит, Добрина. Немножко похудела – и так ей гораздо лучше. Рита говорила мне, что у неё муж тяжело болен. Добрина удаляла Юльке аденоиды. Между прочим, Аркадий не хотел, чтобы ребёнку делали операцию. Вот вроде бы грубоватый мужик, а над детьми буквально трясётся! Как только они ушли на Ямайку, Рита потащила ребёнка в больницу. Ни с кем не посоветовалась… Выхожу во двор – Юлька гоняет на велосипеде. Рита стоит, руки в бока. «Видишь, – говорит, – вот ей сегодня утром удалили эти аденоиды, а он на весь город шум поднимал!» Ну да, ясно было, что Юлька себя нормально чувствует… Но всё-таки, как ни крути – выпустить ребёнка во двор сразу после операции... Одна Рита на такое способна! У неё же хрупкие, нежные дети, а она с ними обращается, как… как старшина с солдатами. «Ать-два! Ать-два!» Представляешь: Юлька уронила на землю яблоко – так она его вытерла руками, обкусала и дала ребёнку доедать… Фу! Я сейчас проходила мимо... Они стоят в окне. Готовая картина! Ты обязательно должен написать! В одном квадратике – Саша, в другом квадратике – Юля. Вот вроде бы совершенно разные, а почему-то ужасно похожи.

– Юлька ей во всём подражает…

– Ну да! Но не в этом дело… До того забавно! Большая и маленькая. А свитерочки одинаковые, белые в синюю по111

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Похороны... Всё получилось гораздо проще, чем Боря ожидал. Обыкновенная кучка земли, обыкновенная яма, неглубокая. А вот мать… Она вела себя так, будто только сейчас, когда накрыли крышкой и стали заколачивать оранжевый гроб, поняла, что отец действительно умер. И стала биться, стала рыдать как-то невозможно сильно и грозно. Проклиная мерзавцев, которые не давали отцу заниматься главным делом его жизни и своими кознями довели его – молодого! талантливого! – до смертельной болезни. Её держали несколько человек. Пахло нашатырём. Все вокруг плакали, отчего Боря ужасно раздражался. Многим вовсе незачем было плакать, но им нравилось, что они плачут. А вот Боре заплакать не удавалось. И ещё чёртов дождь! Тоже какой-то неправильный, скудный – похожий на фальшивые, с трудом выдавленные слёзы. Так хотелось бы всё забыть: землю, дождь, твёрдый пластмассовый лоб, к которому пришлось прикоснуться губами! Это ощущение на губах никак не проходило. И страшно было, что оно останется навсегда. Боря чувствовал на себе взгляды. Они мешали, от них делалось совсем тяжело. Кто-то сбоку шепнул: «Смотрите, как хорошо держится ребёнок!»

Он всегда раздражался, когда мать пыталась подбросить ему идею. Как-то бестактно это у неё получалось. Вроде… она сама бы написала картину, да вот только времени нет. А между тем, когда Серёжа то ли в первом, то ли во втором классе попросил мать помочь ему с домашним заданием, она не сумела срисовать простенький цветочек. Да и вкуса она особого не проявляла. Как нарочно, любила художников, которые Сергею не нравились. То календарь дорогущий притащит, то сунет ему репродукцию из журнала. Гладкая, вылизанная живопись, будто с конфетной коробки. Вот что нужно людям, вот что приносит настоящий успех! И добро бы домохозяйка была или там… кассирша... А то ведь всё-таки человек искусства! Главное, знала ведь, знала всегда, как Сергея бесят её тайные и явные намёки. Столько раз Серёжа говорил себе: не нужно обращать внимания. Она сама не понимает, что это для неё допинг. Доведёт его почти до истерики – и помолодеет, расцветёт. Точно! Даже цвет лица лучше делается. А он, вместо того, чтобы промолчать, уйти – расходится, начинает нести всякую чушь про полонез Огинского и танец маленьких лебедей, про дешёвую славу и дешёвое признание полуграмотного мещанства, которых может добиться любой человек с посредственными способностями – надо только глаза всегда делать побольше, губы поменьше, ресницы подлиннее, а взгляд проникновенный и печальный. И обязательно со слезой, со слезой! Иногда видно было, что и она хотела бы замолчать, но не может преодолеть свой непонятный азарт. «Ну вот и попробуй, попробуй сделать «взгляд со слезой!» Если умеешь…» – 112

«Да, Господи, это ничего не стоит! Два блика вот здесь – один потемнее, другой поярче…» – «Вот и сделай, сделай, раз ты такой гений!» Какой-то ядовитый огонёк полыхал в ней, прорывался наружу… И ведь это всегда было, с самого начала. Просто в детстве меньше бросалось в глаза. А потом попёрло… Когда он стал рисовать более или менее прилично и Михал Михалыч заговорил с ней о том, что мальчику надо всерьёз учиться. Может, оттого Сергей и поспешил уехать от родителей. Для верности подал документы туда, куда легче поступить – на архитектурный. Три года промаялся в Харькове с чертежами и привязками, а потом не выдержал и уехал в Москву начинать всё заново. Неожиданно легко его приняли на факультет книжной графики. Боже, какое это было счастье! Москва! Постоянное ощущение свободы, открытого пространства. Новые отношения, новые люди – интеллигентные, яркие… Почти незнакомое чувство дома, чувство спокойного уюта охватывало его, когда он возвращался после занятий в тесное, переполненное общежитие, с его буйными шутками и дурацкими романами. Он, пожалуй, и на каникулы не приезжал бы к родителям. Куда больше хотелось к Севке в Звенигород или к Надырчику в Кировабад. Но придумывать сказки, отвираться Сергей не умел. А родители присылали ему деньги на билеты, так его ждали... По мере приближения каникул или просто нескольких праздничных дней голос матери в телефонной трубке начинал звенеть от нетерпения. И отец, если оказывался дома, бубнил что-то такое случайное, не по делу, но трогающее даже сильнее. Да ведь, в конце концов… Он же любил их! А ещё ему хотелось кому-то рассказывать о своей новой жизни, о своих мелких и крупных открытиях. Достижениях. О тех же Севке и Надырчике. Хотелось хвастать. Хотелось взглянуть на всё только что прожитое, на себя, на свои картины чужим, удивлённым взглядом. Раньше самым благодарным его слушателем была бабушка, но бабушка умерла. Родители? Мать не умела быть внимательной к чужим рассказам. Отец не всё понимал.

113

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

лосочку. Наверное, Аркадий привёз. И косички… У Саши – длинные, а у Юльки – такусенькие! Прелесть, ну просто прелесть! Сергей задумался. Оно и в самом деле было бы занятно – разделить холст на створки… А в створках – портреты. Разумеется, без всякого окна. Ну что за композиция – окно на весь холст! Впрочем… Пожалуй, можно сделать и интересно. Соединить глубину комнаты и отражение улицы на стекле. Но…

114

Всё, что было в Сашеньке красиво и необычно, на рисунках смотрелось вычурно. Эта удивительная линия глаз... Изящная, чёткая, длинная, чистая линия, которая обращала на себя внимание любого прохожего на улице – на рисунке казалась приукрашенной, «сделанной». Действительно, нарисовать можно что угодно. Глаза – хоть до ушей, ресницы – хоть два сантиметра… Но Серёжа не грешил «красивостями» даже в детских своих картинках. И в особенности – когда рисовал Сашеньку. Строго, почти сурово копировал каждую чёрточку. А получалось неубедительно… Будто он всё придумал: и особый недетский взгляд, и длинные брови, на висках сходящиеся в ниточку и чуть-чуть отступающие вниз – высокие Сашенькины брови, которые так красиво отуманивали и смягчали немножко странные, островатые черты её личика. Нарисованные, они выглядели просто неграмотно, вообще никак не ложились по форме. Даже тогда, когда он стал рисовать очень крепко, педагоги в Сашенькиных портретах обязательно находили ошибки. А вместе с тем любая попытка исправить эти ошибки окончательно губила рисунок. И совсем уж непонятно почему – ему не давалось и Юлькино лицо. В целом оно было проще, «треугольнее» Сашенькиного. Лоб пошире, попрямее. Смешные тревожные бровки. Тёмные, совершенно ровные. Сергею нравилось рисовать густенькие вертикальные волоски у переносицы. Носик у Юльки был совершенно такой же, как у сестры. И губы такие же маленькие, самоотверженно сомкнутые. А вот глаза – совсем, совсем другие. Казалось, Юлька видит только то, на что смотрит. И ещё мерещилась в них… тайная обида. Дело тут было, конечно же, в разрезе – тоже необычном. Каждый раз, сравнивая Сашины и Юлины глаза, Сергей восторженно изумлялся. Будто эти глаза создал один и тот же художник, поставивший перед собой цель: не меняя приёмов и линий, сделать нечто максимально непохожее. Когда-то Серёжа нарисовал на них шарж… У обеих вместо глаз – совершенно одинаковые дельфинчики. Но Сашенькины дельфинчики с разобиженным видом уплывают прочь друг 115

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Сергей уходил к Сашеньке. Впрочем, не одна Сашенька – даже Аркадий и Рита, даже маленькая Юлька, даже дурочка Валя, которая чем дальше, тем больше приживалась в доме Гройсманов – все они интересовались его московскими делами и приключениями живее, чем родители. Да, родители засыпали его вопросами, но не давали на них толком ответить. Старательно кивали – не то демонстрируя жадное внимание, не то поторапливая. Похоже, они так навсегда и остались в уверенности, что все главные события, важнейшие драмы жизни происходят именно здесь, в этом городе, в этой толстостенной квартирке с маленькими комнатами и гигантской ванной. Мамина аспирантура, мамины ученики, мамино глупое и неблагодарное начальство, мамины сотрудники – «замечательные таланты» и «жалкие бездари». И папино пиво, и папина нержавеющая любовь, и вечная его вина… Сидя в доме Гройсманов, похожем то ли на музей, то ли на безалаберное тёплое гнездо, Сергей думал о родителях с досадой и сожалением. Он не знал, любит Аркадий жену или не любит. Но в их отношениях было столько простого и нормального, столько обыкновенной будничной доверчивости, столько надёжности, что Сергею всё жальче и жальче становилось отца, который всего этого лишён. Ну да, мать была красивее, чем Рита. И что с того? Если бы Сергею пришлось выбирать между миловидной простенькой Ритой и красивой образованной матерью – он, несомненно, выбрал бы Риту. Он ведь и рисовал Риту чаще, чем мать. Тонкие черты матери провоцировали на ту самую гладкую красивость, которая никогда ему не нравилась. Всё было так правильно, так гармонично! А на бумаге, на холсте выходило… с сахарком. Именно те самые «глаза побольше, губы поменьше». А Риту он чуть-чуть уродовал, делал ей щёки толще, чем на самом деле, нос – курносее. Он всегда старался уловить её забавные гримаски и усилить их. Наивная Рита огорчалась, но не обижалась. Она считала, что Серёжа старается сделать похоже, но у него не выходит. На самом деле то были свободные, лёгкие, живые портреты. В институте они всем нравились. А вот почему Серёже никогда не давалось лицо Сашеньки…

10. Двойной портрет Сергей написал через год, летом. К тому времени девочки, увы, больше не были так похожи. Юля неожиданно повзрослела, стала коренастее. У неё выросли длинные косички. Косички подвязывали петельками – как когда-то Сашеньке. Юля была красивее отца, красивее матери. Но всё же сразу видно было, что это именно их ребёнок. В отличие от Сашеньки, Юлька не вызывала ни в ком изумления. Казалось, на своих ножках, обутых в зелёные тапочки, она стоит куда крепче, чем Саша, куда увереннее. Как в собственной квартире, так и вообще на земле. И уже взяла на себя миссию: защитить от кого-то старшую сестру – с её глазами, окончательно уплывшими в неведомые дали. У Юли взгляд был добрый, но вместе с тем чуть суровый, отгоняющий. На контрасте взглядов Серёжа и построил всю композицию. Он сразу понял, что это одна из лучших его работ. Наконец-то ему удалось передать таинственный «Сашенькин горизонт». Сашенька вообще получилась у него неожиданно быстро. Дольше пришлось возиться с Юлей. Хотя позировала малышка очень хорошо. В отличие от сестры не крутилась, не капризничала. Возможно, его отвлекал 116

Юлькин странный взгляд – взгляд ребёнка, который слушает разговоры взрослых и… не одобряет их. А Сергей действительно разволновался, разговорился както необычно. Отчасти потому, что работалось хорошо, отчасти – из-за Сашеньки, внезапно, разом повзрослевшей. Она больше не заплетала косички. Густые, чуть волнистые волосы остригла по локти и расчёсывала на косой пробор. С новой причёской её можно было принять за студентку. Сергей чувствовал себя так, будто только что познакомился с ней. Чуткая Сашенька, разумеется, всё видела и с трудом удерживала победную улыбку. Впервые в жизни он говорил с ней… ну… как с Людой из первого парадного, как с Верой, у которой уже был жених. Впервые откровенно, без смущения, стали вспоминать детство: как Серёжа выбирал для Сашеньки имя, как он «узнал» Сашеньку, увидев её из окна, как проболтался в Харькове о том, что у него есть невеста… И Сашенька рассказывала, как чуть ли не с младенчества ощущала себя «супругой», как беспокоилась, когда доктор Добрина навязывала ей в мужья своего неведомого сына. А Сергей вспоминал, как выпросил у матери коробку от духов, как берёг до недавнего сломанную авторучку, подаренную когда-то Сашенькой. Они всё время смеялись, но вперемешку с вещами смешными и забавными выкладывали друг другу много серьёзного и важного – такого, о чём ещё накануне и не подумали бы заговорить. Он, например, сознался Сашеньке, что всегда немножко боялся её глаз. Рассказал, как однажды испугался, что Сашенька сошла с ума. Они тогда большой компанией выехали на пикник. Погода была прохладная, море неспокойное, взрослые ели и разговаривали, а Серёжа вдруг обнаружил, что Сашенька исчезла. Полезли в голову всякие ужасы. Похититель детей. Высокая волна. Тревогу он не поднял, но стал бестолково метаться по берегу. И увидел её за дюнами, довольно далеко. Она бегала в своём розовом пальтишке и белых чулочках, непонятными зигзагами, взад-вперёд, махала руками, будто крыльями. И даже, кажется, кричала – очень похоже на чайку. А потом заметила Сергея, замерла, накре117

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

от друга. А Юлькины – смотрят друг на друга в упор, вот-вот поцелуются... Сергею нравилось, когда Аркадий в физкультурном костюме выходил на балкон и непроспавшимся своим голосом басил на весь двор: «Кита-айцы! Домо-ой!» Они не были похожи на китайцев, но прозвище им очень подходило. Как и второе, более домашнее: «маодзэдунчики». Сергей и сам давно собирался написать их вдвоём. Не карандашом, как раньше, а большую картину маслом. Просто времени всегда не хватало – приезжал ведь ненадолго. Да и неловко было устраивать в чужом доме мастерскую, с запахами красок и разбавителей. Хотя он знал, что в доме Гройсманов и не к такому привыкли. Клеи, которыми Сашенька пользовалась для своих картинок, воняли куда сильнее. Но после того, как мать предложила написать двойной портрет… Не хотелось, чтобы она говорила: «Эту идею ему подсказала я».

118

– Да! Янтарные стены, янтарные светильники…

– И вот эта штука, – Сергей мотнул подбородком в сторону старинной рынды, которую Аркадий намертво укрепил в дверном проёме. – А её как ты объясняла? Сказала, что нашла в подземных пещерах? И сама притащила сюда? Ночью. Волоком. Она, наверное, и в папину чайку до сих пор верит.

– Это другой колокол, – строго, без обиды перебила Юля. – Тот остался под землёй. И звенит! И папина чайка тоже прилетает! Она не такая, как остальные чайки, она дрессированная! Она вот такая огромная! Тут только Сергей заметил, что Сашенька моргает ему, и поспешил исправиться: – Может быть, может быть! Просто я давно не был дома и ничего не знал. Ты, Юлечка, головку поверни прямо. А глазки – как мы договорились. Да, вот так… Она покорно смотрела, куда надо. И лишь нижняя губка поджалась чуть насмешливо. Казалось, Юля видит все его неловкие манёвры. И даже больше – мысли его. Взрослую их тупость, достойную жалости. Сергей всегда чувствовал, что Юля его недолюбливает. Все восхищались ею: «добрая душенька», «ангел, ангел!» А на него этот ангелочек порой смотрел с такой боязливой и явной неприязнью! Причём тогда ещё, когда Саша таскала её на руках. Стоило ему появиться во дворе или в их доме – малышка тут же прижималась к сестре. Не то стремилась её защитить, не то припрятать, как любимую игрушку. Судорожно обнимала Сашенькины колени или шею. Две крошечные ручки сцеплялись накрепко, больно прихватывая густые Сашенькины волосы. А яркие серьёзные глазки как бы отталкивали Сергея, отодвигали его подальше. Поначалу Сергей не обращал внимания. Пупс – да и пупс. Ну, боится, ну, капризничает. А позднее понял: ревнует. Саша для Юли – главное в мире существо. И она не любит всех, с кем Сашеньке интереснее, лучше, чем с ней – с маленькой, глупенькой. Из всех Сашенькиных знакомых он, Сергей, был самым старшим. А вдобавок ещё – легендарная женитьба, о которой 119

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

нившись в неустойчивой, странной позе. Как бы решая: превратиться ей в чайку, улететь – или остаться здесь. Смотрела на него, не мигая, с лёгкой укоризной – будто он узнал её тайну и этим всё испортил. Сашенька двинулась ему навстречу, но споткнулась и упала на одно колено, а когда поднялась, колено было мокрое, к нему прилип песок и осколки ракушек.

– А, действительно, чем ты там занималась? Я всё не решался спросить…

– Господи, тоже мне тайна, – пожала плечами Сашенька.

– Летала! Я вечно наблюдала за чайками. Как они крылья складывают, как они голову держат. Всё время казалось: сейчас сделаю точно так же – и полечу. Вот-вот полечу! И обязательно мне мешала какая-нибудь ерунда! Вроде не потому я не смогла взлететь, что это вообще невозможно, а потому, что кто-то увидел или позвал. Или, к примеру… в дверь позвонили! Помнишь, сколько в тот день было чаек? Ну прямо сплошные чайки!

– Мы ещё собрали тогда полный кулёчек янтаря.

– Да. Я его, к сожалению, извела на всякие штучкидрючки.

– А что, вполне симпатично.

– Да ну! Надо было попросить тебя нарисовать красивый букет. Ничего, когда-нибудь я решусь и осторожненько весь янтарь отколю. Сейчас ведь такой не попадается. Это я всё для Валечки делала. Говорила ей, что приношу картинки из Янтарной комнаты. Она вдруг осеклась и, моргнув в сторону Юли, быстро добавила: – Ну, некоторые вещи и вправду были из Янтарной комнаты. Но не все. Однако занятый работой Сергей Сашиного знака не уловил. И стал рассказывать о Валечке – как она всему верила. Убеждала его в том, что колокольный звон доносится из канализации. Может, и сейчас верит. Он, кстати, видел её вчера. Ей очень красиво со стрижеными волосами.

– Серёжа, напиши Валечкин портрет, – предложила Сашенька. – Волосы красивые. Жёлтые. Глубокие глаза…

– А на заднем плане – ваша янтарная комната!

Разговоры не мешали ему писать, всё как-то замечательно клеилось. Впервые Сергею удалось передать не просто сходство – обаяние. Сам собою, неожиданно, возник нужный живописный приём. Возможно, именно разговоры о Янтарной комнате заставили его – без всякого замысла, без сложных выкладок – выдавить на палитру больше, чем надо, жёлтой краски разных оттенков. Он подмалёвывал, прописывал жёлтым снизу. Затем мягко втирал нужный цвет, а по верху подпускал ещё немного желтизны. Картина получилась тихая, тёплая. На зимней выставке студенческих работ профессор Муравьёв очень её хвалил. Правда, Пашка Гаранин испортил слегка настроение. Сказал, что Сергей стал работать под Моранди. (Сергей и не слышал о Моранди до того дня). «А вот девочки – необычные» – прибавил Пашка. Он даже попросил познакомить его со старшей. Сергей зачем-то навёл туману. Мог бы сказать просто: она не москвичка и вообще ребёнок. А он наговорил ерунды. Из его слов и интонаций можно было сделать единственный вывод: с девушкой, изображённой на портрете, Сергей встречается, влюблён, ревнует и ни с кем не собирается знакомить. Пашка похлопал его по плечу. «Ну-ну… Тебя можно поздравить! Девушка особая, редкая! С какой-то вот… необычной женской судьбой. Попомнишь мои слова, старик! Между прочим, маленькая, может быть, ещё интереснее. Прямо героиня самоотверженная! Если ты всё это, конечно, не насочинял, не приукрасил…» Сергей потом долго всматривался в собственную картину. Нет, он ничего не приукрасил. Всё так и было. Во всяком случае, в тот день. Юлькины глаза – широко раскрытые, а вместе с тем укоризненно прищуренные. Жёлтые янтарины, свисающие с люстры. Их цветные тени на стене. И тут ещё чайка. Надо же, чтобы так совпало! Как раз о чайке говорили… Ну слишком уж к месту! На стене вне120

запно появляется огромная тень и замирает на несколько секунд… То есть сначала просто стемнело в комнате. Он оглянулся и увидел в окне неподвижно разметавшиеся крылья, белый пух на грудке, под которым просвечивало тёмное тельце. Сергею никогда не попадались такие большие чайки.

– Видал?! – победно воскликнула подоспевшая к тому времени Валечка. А Юлька сидела – бесстрастная, неподвижная. В том коротком полумраке Сергею вдруг показалось, что она старше их всех.

11. Всё стало на свои места, когда произошло несчастье. Отец рассказал Сергею по телефону… Как все переболели обыкновенным гриппом, а у Саши получилось скверное осложнение. Думали – менингит. Менингит не подтвердился, но оказалась дрянь похлеще менингита. Отец назвал диагноз. Теперь Саша лежит в больнице, а Аркадий прямо с ума сошёл… В тот же день Сергей попросил в читальне медицинскую энциклопедию. Прочёл – и ужаснулся. Побежал на первый этаж к автомату. Позвонил Алёнке Романовой, у которой мать была известным врачом. Нина Александровна сама взяла трубку. Она выслушала Сергея, помолчала и спросила осторожно: – Кто вам эта девочка? Сестра?

– Нет, дочь папиного друга. Он стал вдруг слышать свой голос со стороны. Испуганный, спотыкающийся голос. Конечно же, мать Алёны попыталась его успокоить.

– Ну… Знаете ли, Серёжа, в энциклопедии многое уже устарело… С тех пор появились новые средства. Хотя, скажу вам откровенно, не слишком эффективные. Но-о… Тут ведь всё индивидуально. Иногда процесс протекает действительно очень быстро. Но чаще растягивается на десятилетия. Я лично знаю случай, когда эта болезнь до самой старости практически никак не сказывалась. Вы не отчаивайтесь, Серёжа…

121

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

в последнее время говорили редко, но всё же говорили. И глупышка могла относиться к этому серьёзно.

122

И вот теперь эта выкладка теряла прежнюю нелепость. Теперь девушка была больная и обречённая. И женитьба на ней действительно выглядела, как искупление. Тогда, в трамвае, Сергей чувствовал себя так, будто едет в общежитие собирать вещи. А оттуда – сразу на вокзал, на вечерний поезд. Или нет – лучше самолёт. И завтра же, завтра он отправится в загс. С больным ребёнком, только что получившим паспорт. Разумеется, никуда он не поехал. Ощущения потихоньку притуплялись. И окончательно он успокоился, когда увидел Сашеньку.

12. Сергей приехал без телеграммы. Не любил он вокзальных сцен с букетами, когда отец выдирает у него из рук чемодан, а мать – этюдник. Тем более отец как раз ушёл в рейс. День выдался холодный, во дворе никого не было. Он постоял немного. Так – отдохнуть, присмотреться. Длинные газоны с нарядными полосами красных сальвий и белого алиссума. Под стенами, рядком – укрытые чехлами легковушки. В дальнем углу полоскались на верёвках простыни. Дверь шестого парадного закряхтела, завизжала. Из-за неё показалась рука с огромной красной миской. Длинные, тяжёлые тёмно-русые волосы, синее пальтишко… Коротковатое, будто не поспевшее за быстро вытянувшимися ногами. Одна из ног придерживала дверь – так, чтобы та закрылась медленно, без хлопка. И, наконец, Сашенька повернулась к нему лицом. И улыбнулась. И пошла ему навстречу. Лёгкой, новой, совсем уже взрослой походкой. Проходя мимо скамейки, она поставила на неё миску. Сделала ещё пару шагов – и остановилась. Вернулась к скамейке и села бочком. Смотрела выжидающе, как он идёт со своим этюдником и чемоданом между двух красно-белых полос. Идёт, нарочито налегая то на одну ногу, то на другую, улыбаясь и щурясь на холодном солнце. Сергей поставил чемодан, прислонил к нему этюдник. Потом сел рядом с Сашей и спросил: «Ну, как?» Она ответила: «Нормально». Бодро и чуть двусмысленно.

123

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Потом он возвращался в общежитие в полупустом трамвае. Сидел возле окна. Когда проезжали мимо парка, ветки лиственницы – то одна, то другая – прижимались к стеклу, прямо у его лица – будто надеялись так вот, мимоходом его утешить. Даже странно, насколько всё оказалось тяжело…Тяжелее, чем смерть бабушки. Хотя никто пока не умирал. И, если судить по словам отца – не парализован, не усох, не ослеп. В конце концов – сказала же Нина Александровна, что это иногда не проявляется долгие годы. Может быть, Сашенька заболела уже давно – только никто ничего не замечал? Теперь казалось почему-то, что странная, страшная болезнь всегда жила в их доме, как отдельное существо, как невидимый квартирант. И ещё казалось, что Сашенька всё знала. Вот откуда были и особый её взгляд, и снисходительная улыбка, и прикушенный уголок губы, и горьковатый чаячий надлом в голосе. Всё обрело смысл, стало правомерным. Пасмурное лицо Аркадия, вечно задавленного какой-то тайной мыслью, его злобное смирение, обида неизвестно на что. Наивный отец всё переживал, всё каялся – а тут ни при чём была красоткапианисточка. Тем более – медленное продвижение по службе. Теперь и гримаска Риты читалась совсем по-новому. Да, у неё горе, но она не хочет, она не будет всё время помнить об этом. У неё хватит сил радоваться жизни… Но Юлька, Юлька… Он вспоминал её лицо – и душу переворачивало! Может, она в самом деле всё предчувствовала? Как с чайкой. Теперь так уместны стали и болезненный прищур, и суровые бровки, и, главное, её осанка – осанка подвижницы, готовой принести себя в жертву. В общем, легли на свои места какие-то фишки в мозаике, карточки в лото… И для него, для Сергея – всё теперь выворачивалось поновому. Совсем новый смысл приобретали отныне пьяные клятвы отца, его обещания искупить давнюю вину, невольный грех. Раньше ведь как получалось? Его сын – невысокий, сутулый, белесый очкарик – женится на дочери друга, на красивой, тонкой девочке, совершенно особенной. Ах, какая жертва, какой подвиг!

В тот год они последний раз все вместе встречали «Николая Островского». Последний раз Сергей принял участие в конфетном разгуле. Ходили по гостям. Женщины хвастали обновками. Аркадий тряпок принципиально не покупал. На этот раз привёз из Японии огромный сервиз, совершенно удивительный. Сергей ничего похожего и в музее не видел. Фарфор был почти прозрачный, как густой пар. Сквозь него просвечивал нежнейший розовато-кремовый пион, с едва-едва заметным 124

бледно-зелёным листом. Казалось, цветок не нарисован, а как-то втёрт, вмурован прямо в прозрачную массу, которой придали форму чашки. Блюдца. Чайника. Все предметы были достаточно крупные, но такие нежные, такие живые, что к ним не хотелось прикасаться. У Аркадия, когда он их выгружал из картонного ящика и разворачивал, сильно дрожали руки. При каждом его неловком движении гости вскрикивали, и он делал вид, что сердится. Рядом с чашками и блюдцами, будто зависавшими в воздухе, люди выглядели неприятно грузными, плотными, грубо размалёванными – даже Сашенька, ушедшая глазами в эти фарфоровые туманы, даже Юлька, молитвенно прижавшая к груди кулачки. И когда ящик был уже почти освобождён, когда в нём вроде бы не осталось ничего, кроме гофрированной бумаги – что-то выскользнуло оттуда наискосок, блеснуло на лету и ударилось об пол. Чашка, целая и невредимая, негромко постукивая, раскачивалась на паркете. Чудо быстро разъяснилось. Аркадий немного потемнил, поудивлялся вместе со всеми – а потом раскрыл тайну: сервиз сделан из особого небьющегося материала. Было видно, что Аркадий прямо-таки влюблён в своё новое приобретение. Он тут же принялся освобождать место на горке, которую в прошлом году заказал специально для коллекции. Без всякого уважения отодвинул китайские вазочки из перегородчатой эмали, растыкал куда попало немецкие статуэтки… Он радовался появлению каждого нового человека, перед каждым разыгрывал трюк с упавшей чашкой. Рита качала своей большой круглой головой: «Смотри, Аркаша, у кого-то будет инфаркт». Всё то лето Сергей наблюдал за ними и удивлялся. Как-то они расслабились, посветлели… Возможно, притворялись. Во всяком случае, привычной тяжести, вечного непонятного груза в доме стало меньше. О Сашенькиной болезни никто не вспоминал. В августе все вместе поехали на юг. Сергей собирался быть галантным, собирался ввести Сашеньку в компанию взрослых 125

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Ему стало вдруг страшно жаль, что нельзя вот тут, на этом ярком солнце, на этой низкой лавке, среди пустого серого двора обнять её, как обнимают невесту. Или хотя бы, как сестрёнку. И никто бы не удивился. Но он даже заговорить никак не мог – нужные слова не придумывались. И всё это Сашенька, конечно же, видела, всё понимала. Он рассеянно забормотал что-то о Паше, о предстоящем походе на байдарках. Дверь снова хлопнула, и тень Юли легла между ними. «Аа… Привет!» – чирикнула Юля. Она вполне благожелательно терпела, пока он таскал её за длинные – почти как у Сашеньки когда-то – косички. Смеялась по-детски звонко. А странными своими глазами спрашивала: «Ну что? Теперь слабо?» Он сказал себе: «Это всё мои фантазии». Взял Юльку за локти и высоко приподнял, кряхтя: «Ух ты какая стала тяжёлая!» А потом скорчился, будто надорвал поясницу, захромал притворно. А дальше… Они снимали простыни, все вместе, и складывали их в миску. Ткань, высохшая на ветру, чудесно пахла, ветер азартно дёргал простыни то в одну, то в другую сторону, накручивал их на верёвку. Так весело было ловить хлопающие крахмальные паруса! И снова ему захотелось обнять Сашу. Через простыню. Захотелось, чтобы эти простыни были её и его. И чтобы он шёл сейчас не к себе домой, а к ним. Обедал у них на кухне, пристроил этюдник в их коридоре… Кстати, так оно и получилось. Матери не оказалось дома, а у него не было ключей.

126

13. Зимой случайно выяснилось, что тот самый Дмитрий, который первым подошёл к Сашеньке на пляже, пишет ей письма. Сергей и сам уже переписывался с Сашенькой. Больная и хрупкая, она стала ему как-то дороже. Именно с ней хотелось делиться своими открытиями, наблюдениями. «Тонкими движениями души», так сказать. Сашенька пугающе быстро поумнела – может быть, из-за болезни. Сергей посылал ей стихи, переписанные от руки. Ахмадулину, Евтушенко. На день рождения отправил ей бандеролью маленький сборник Пастернака, купленный у спекулянтов. Так приятно было получать её восторженные отзывы, руководить этим быстрым повзрослением! Каждое его письмо кончалось маленьким списком книг, которые Саша обязательно должна прочесть, и фильмов, которые необходимо посмотреть. Она оправдывалась перед ним, как маленькая, когда пропустила «Нюрнбергский процесс». Но в одном из писем вдруг порекомендовала Сергею непременно посмотреть «Земляничную поляну». «Я видела её уже два раза и страшно благодарна Дмитрию. Это он подсказал мне…» Вот тут-то Сергей почувствовал самую настоящую ревность. Причём не просто педагогическую, а самую обыкновенную – мужскую. На каникулах он снова отказался ехать к Надыру. Потащил его к себе показывать зимнее море. Надырчик влюбился в море, влюбился в город. Он представлял его себе мрачным и колючим, а город оказался светлым. Погода стояла всё время солнечная. Снег каждый раз подсыпал понемногу – будто для красоты, для опрятности. Несколько раз они сходили на этюды. Однажды и Сашенька выбралась с ними, и тоже написала вполне забавную картинку. Надыр объявил, что она необыкновенно способная. И вместо того, чтобы учиться на своём сомнительном географическом факультете – лучше бы пошла в художественное училище. А ещё лучше – позаниматься год-два с частным преподавателем и поступить к ним в институт. «У вас тут, конечно, очень кра127

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

ребят. Но этой помощи от него не потребовалось. Как только они появились у моря впервые – ещё и раздеться не успели – к Сашеньке подошёл бородач московского вида и позвал играть в волейбол. Сашенька поднялась. Очень просто. И пошла, легко перебирая высокими ножками. Так пошла бы взрослая девушка, давно привыкшая к вниманию мужчин. Сергея, разумеется, тоже позвали, но как-то… во вторую очередь, будто не сразу заметили. Зарывая ноги в песок, он шёл за бородачом, с ухмылкой раздумывая о том, что в его внешности действительно есть какая-то… незаметность. Песочного цвета. Позднее Сергей по-своему взял реванш: в пляжной компании, которую скрепляли волейбол и увлечение Булгаковым, он оказался единственным художником. У всех тогда было столько жадности к новой информации! А Сергей знал множество разных вещей, которые может знать только профессионал. К Сашеньке относились всё-таки как к младшей – с умилением, с нежностью. Были подчёркнуто внимательны к редким её попыткам высказать какие-нибудь сложные соображения. То ли из уважения к ней, то ли забавы ради в компанию приняли и строгую Юлю. Её повсюду брали с собой – и купаться, и на вечерние концерты. Юля держалась спокойно, не выказывала ни гордости, ни благодарности. На полшажка отставая, повсюду сопровождала Сашеньку – бдительно присматривала за ней. Сергей не раз замечал, как Юля издали с интересом наблюдает за вознёй ровесниц. Но поста своего она никогда не покидала. Он и сам постоянно был чуть-чуть на страже. Стоило Саше споткнуться или даже чуть поморщиться – страшно пугался: оно! Вот, сейчас начнётся! Но ничего плохого так и не произошло. Она высоко подпрыгивала, с вытянутыми руками вылетала навстречу мячу. Метались её тяжёлые длинные волосы. Иногда она досадливо скручивала их в небрежный узел. Ничем не приколотый, он рывками слабел, опадал. Было в этом что-то очень взрослое, очень женское. Почему-то Сергею не хотелось, чтобы кто-нибудь из новых знакомых узнал о Сашиной болезни.

128

Мрачный, молчаливый Надыр, с чёрной гривой, зачёсанной назад, с испанскими усами и бородкой, большой, толстый, спокойно ступающий по земле тяжёлыми твёрдыми ногами – перед Сашенькой как бы… слабел. Его печальные глаза провожали каждый Сашенькин шаг, каждое движение. Казалось, он примеривает её хрупкую фигурку и смело развёрнутые плечики – к своей сакле, к своим козам, к своим старым родителям. И – сдаётся без борьбы, сознавая полную несовместимость. Смотреть на него было неловко. Будто он случайно оставил незапертой душу – как случайно оставляют незапертой дверь, за которой происходит нечто, чего посторонним видеть не следовало бы. Даже мать Сергея подосадовала однажды: «Хоть бы ты увёз его скорее! Это же ни на что не похоже!» И отец поддакнул ей с угрюмым неудовольствием. Вид его можно было истолковать и так: вот, мол, сын-дурак привёз друга, а тот отбивает у него девушку. Но ничего подобного отец не говорил. Раньше – конечно же, сказал бы. Ещё бы и отругал. А теперь – молчал. Но – очевидно, для очистки совести – изображал неодобрение. «Моё мнение, моё отношение ко всему этому делу тебе известно. Но вмешиваться я не буду. Жизнь твоя – и решать тебе». Матери было проще. Она и прежде не относилась серьёзно ко всем мужниным клятвам, обещаниям и прочей детдомовской романтике. А теперь вела себя так, словно и вовсе не слыхала никаких таких разговоров, никаких клятв. О Сашенькиной болезни ничего не говорилось. Это была данность, которая делала некоторые вещи совершенно невозможными. Но именно циничная практичность матери, а ещё больше – тайное предательство отца заводили Сергея, подталкивали его к Сашеньке сильнее, чем безнадёжная влюблённость Надыра или эпистолярные ухаживания интеллектуала Дмитрия, нереального, как книжный герой. Сергею буквально так и представлялось: вот Дмитрий распахивает изнутри обложку и переступает нижнее поле страницы… вот спрыгивает с киноэкрана на пол со своей гитарой и зачитанным томом Экзюпери... Сергей знал о том, что Дмитрий приезжал к Сашеньке. То есть не совсем к Сашеньке – к каким-то дальним 129

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

сиво и интересно, но учиться нужно в Москве». Говорил он мрачно, с сильным азербайджанским акцентом. Надыр и к Сашенькиным поделкам отнёсся серьёзно. Это впечатляло – особенно на фоне полного равнодушия Надыра к заморским вазам и раковинам. Даже к дымчатому сервизу.

– Смотри… – вдохновенно рассуждал Надыр. – Что значит материал! Вот стоят большие, яркие картины, написанные маслом. А ты ставишь рядом с ними маленькую аппликацию из янтаря. Или вон ту, из бархатных тряпочек… И они мгновенно убивают масло! Именно Надыр посоветовал Сашеньке не дрожать над каждым кусочком янтаря, а смело его резать и дробить. И тут же сам вышел на лестничную клетку и разбил молотком несколько кусков – тех, которым Сашенька не находила применения. «И почему я сама не додумалась до такого!» – удивлялась она, двигая осколки по листу бумаги. Видно было, как новые идеи накатывают на неё одна за другой. Сергей и сам много раз пытался пристрастить Сашеньку к рисованию. Но краски и карандаши не волновали её. Ей нравился МАТЕРИАЛ, нравились образы, которые он ей своевольно навязывал. Нравились случайные удачи. В этом во всём Сергей ничем не мог ей помочь. Он был как раз из тех мужчин, которых Рита называла безрукими. Кстати, она и себя считала безрукой. А Сашенька, несомненно, пошла в отца. У Аркадия в руках каждая палка, каждая железка мгновенно обретала смысл и место. Ему всегда было интереснее что-нибудь смастерить, чем купить в магазине. У него, например, вполне хватило бы денег на «Москвич» – уж, во всяком случае, подержанный – но он из какого-то списанного мусора, из самодельных деталей умудрился собрать отличный маленький автобус, на котором и разъезжали всей семьёй – да ещё с друзьями – по пикникам, по гостям… Надыр был такой же. Автобуса он, пожалуй, и не собрал бы – но саклю в горах построил собственными руками. Весь их курс гордился этой саклей чрезвычайно, почти все там перебывали за четыре года. О козах и об огороде Надыра по институту ходили легенды.

Сергей даже встретился с Дмитрием – правда, мельком, на Белорусском вокзале. Они не узнали друг друга. И Дмитрий прошёл было мимо его купе, а потом вернулся и отдал ему небольшую посылку. Судя по весу – книги. Отдельно он вручил Сергею пакет с лекарством, которое с большим трудом раздобыла его высокопоставленная тётка. Сергею показалось: Дмитрий как-то слишком спокойно передал ему лекарство. Не заметно было ни гордости, ни радостного возбуждения. Достал – и достал. И сделал это походя, не выделяя данное событие среди прочих событий. До отхода поезда они немного поговорили, Дмитрий рассказал, как отец Сергея, в доме Гройсманов, оттащил его на кухню и там сделал выговор. «Ты, если хочешь жениться – женись. А голову такой девочке морочить – нельзя. Запомни. А то со мной будешь иметь дело!» Дмитрий смеялся. Похоже, он уже не раз повторял эту историю. Так рассказывают удачный анекдот. Ночью Сергею не спалось. И он всё думал, думал… Искал – и не находил в рассказе Дмитрия ничего смешного.

14. То, что произошло – произошло. Промелькнуло и забылось – как забывались мелкие эпизоды раздольной и свободной жизни в общежитии. Все эти шутки, розыгрыши, верёвки под простынями, поливания из чайника, грузинский юмор, армянский юмор, украинские песни, молдавское вино, скоропалительные романы, гриппозная сумятица новогодней ночи, шампанское, термометр, чья-то рука на лбу, чьи-то губы. Утром он не мог вспомнить, кто это был. Не то Жанна, не то Маша… Оказалось – Надя с третьего курса. Он догадался по её поведению – кстати, вовсе не навязчивому. Уже в поезде Сергей почти забыл о Наде. Если бы кто-то спросил, он не смог бы ответить, какого цвета у неё глаза и волосы. Помнил, что спина вроде бы длинновата. И лицо не130

много… пригородно-простое. Лучше запомнились бархатные брюки и ожерелье из бельевых веревок. Это, пожалуй, было в ней самое интересное – верёвки. Сашеньку к тому времени уже забрали из больницы. Когда он пришёл к Гройсманам, Юля была в школе. Он вроде бы и не присматривался… И всё же заметил, что Сашенька ходит чуть странно. Везёт тапочки по полу – а они будто клейкие, цепляют. Сергей говорил весело, как ни в чем не бывало, но она остановила его взглядом. Опустила глаза, а потом снова посмотрела – прямо. И он понял, что притворяться не нужно, ни к чему. Такая вот странная, бледненькая, она стала ему в тысячу раз дороже. Он вывел её погулять. Еле уговорил. А потом на лестнице увидел, как она спускается – и испугался. И одновременно захлебнулся от нежности. Без разрешения – будто много раз уже делал это – взял её на руки и понёс. Даже не поцеловал. Только ткнулся лицом в густые жёсткие волосы. В тот раз ему впервые не хотелось возвращаться в Москву. И всё казалось полнейшей ерундой. Диплом, распределение, должность художественного редактора в большом издательстве.

15. «Он нёс меня на руках, а мне совсем не было стыдно. Я не боялась, что ему тяжело. Он нёс меня… почти как ты. Помнишь? Когда приехала скорая помощь. Ты так странно дышал, рывками… И в каждом твоём выдохе прорывалось какое-то слово. Я ведь всё слышала. «Ничего, ничего! Я тебя спасу! Я весь мир переверну! Я повезу тебя к доктору Барнарду!» Почему к Барнарду? Бедный, бедный мой папочка! Успокойся. Я уже привыкла. Привыкла в ту же ночь, в больнице. Помнишь, был салют и шёл дождь? Такой размазанный салют в дожде. Засветится – и становятся видны лица детей. Некоторые – почти грудные. Господи! До чего обидно было! Почему – я? А потом подумала: с кем бы это ни случилось, каждый спросит то же самое: «Почему со мной?» И всё. Больше я таких вопросов не задавала.

131

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

родственникам. Но каждый день бегал к ней в больницу (как раз тогда у неё случилось первое обострение). Его вспоминали с симпатией и благодарностью – все, кроме отца Сергея.

«Правда. Всегда знал. Теперь даже как-то легче стало. Видимо, и я ждал чего-то… Совсем уж… А с этим мы справимся. Всё, что есть на свете… всё, что можно сделать – я сделаю. Ты у меня такая!.. Честное слово, я не эгоист! Я не радуюсь: вот, мол, теперь она всегда будет с нами, только наша... Нет. Нет. А Серёжа… Ты не горюй, ты не жалей о нём. Я всегда знал, что Костина сказка – сказка и есть. Но не мог почему-то сказать ему: да брось ты, наконец, свои бредни. Я его любил, Серёжку. Честное слово! Почти как Юльку! Но для тебя он не годился. Сам не знаю чем – но не годился. Даже если бы с ним не случилась такая скверная история – всё сошло бы на нет. Ничего! Будет, будет у тебя счастье! Настоящее! В сто раз лучше! Я это говорю, потому что ты не слышишь меня. Ты у меня и красивая, и умница. Но главное… Тебя хочется носить на руках. Помнишь… когда нам случалось поздно возвращаться из гостей… Ты обнимала меня за шею и клала на плечо головку. Я шёл и слушал, как ты дышишь. И хотелось идти, идти, идти вот так всегда. Серёжа… Если бы он действительно был мужчиной, действительно любил тебя – мог бы, в конце концов, плюнуть и на диплом, и на распределение. Обошёлся бы и без Москвы. Не стоит он тебя! И никто тебя не стоит…» «Папочка! Ну при чём тут диплом? При чём тут Москва? У него уже родился ребёнок. Ты же сам понимаешь: ребёнок – самое важное. А я… Я почти не думаю о нём. Стараюсь не думать. Я тоже всегда знала, что ничего не будет. И вдруг… сбилась как-то… Мне его жалко, а не себя. Он и так её не любил. А вдобавок ещё эти скандалы… Деканы, родители, ректоры, парторги… И в результате – свадьба… Ужас! Как они смотрели друг на друга? Как теперь он смотрит на неё? А она на него?

132

Наверное, они смотрят только на ребёнка. Разговаривают через ребёнка… Ведь всё у них уладится, правда? Он мне – брат. И всегда будет братом. Ты напрасно, ты совершенно напрасно волнуешься. А Дмитрий… Дмитрий – просто друг. Скорее даже – учитель… Он очень хочет, чтобы я подружилась с его женой. Она пишет мне коротенькие письма, отдельно от него. Знаешь, она тоже тяжело больна – так что дело не в моей болезни. Она старше, она умнее, с ней интереснее. Да мне от Димы ничего и не надо было, кроме писем. А письма ведь остались! Но я тебе признаюсь… Когда он сообщил мне о том, что женится, я немножко поплакала. Совсем капельку. Но всё равно – стыдно. Папа! Можешь себе представить: наша Юлька чуть-чуть злорадствует… Да-да! Наша добрейшая Юля, которая любит всех на свете! Она радуется, как человек, который что-то предсказывал. И вот его предсказание сбылось. Она сейчас и к Серёже, и к Диме относится лучше, чем прежде. Волнуется… Хочет, чтобы Серёжа приехал сюда с малышом. А в жену Дмитрия она вообще влюблена! Папа, Юля у нас совсем взрослая… Она взрослее меня. А я всё ещё делаю для неё игрушки. У меня получилась красивая вазочка. Смотрю – и не верю, что такую прелесть сделала я. Знаешь, взяла обычную колбу, круглую, с горлышком – и оклеила её битым янтарём разных цветов. Получилось не так, как я хотела, – но гораздо лучше! Правда, на неё ушёл весь мой костяной янтарь. Где теперь взять? Эх, не хватает у меня сил обтачивать большие янтарины… Ну, ладно. Вот ты вернёшься – и будешь мне помогать. Мама ходила с моей вазочкой из квартиры в квартиру. Все соседи восхищались. Анна Даниловна хотела даже купить. Как жаль, что умерли Алла Николаевна и Лидия Петровна! Я бы им показала мою вазочку. Вот кому бы точно понравилось! Кажется, я тебе не рассказывала, как видела их на улице в последний раз. Мы встретились случайно возле универмага. Мама разговаривала с Лидией Петровной, а Алла Николаевна кокетничала с Юлькой. Смотрела на неё исподлобья, хихи133

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Честное слово, это не так страшно, как показалось вначале. Почему-то я всегда, с самого детства, знала, что впереди меня ждёт большая беда. И ты всегда знал, правда?»

Сашенька сидела в кресле и слушала, как непроспавшийся дождь угрюмо топчется по двору. Тяжёлый, прямой, хлопает галошами по лужам. Казалось, он направляется к парадному. Сейчас поднимется по лестнице, войдёт в дом и попросит, потребует чего-то невозможного.

16. Консульская машина подвезла Гройсмана прямо к проходной порта. Аркадий попрощался, ещё раз горячо поблагодарил. Он старался выглядеть довольным. Зачем разочаровывать людей? Они хлопотали, потратили на него время… Конечно же, он не узнал ничего нового. Да Аркадий, собственно, ни на что уже и не надеялся. За последние годы он прочитал десятки книг и статей о Сашенькиной болезни. Сам мог бы давать консультации.

134

Аркадий давно знал, что доктор Барнард здесь совершенно ни при чем. Просто в те страшные дни, когда Сашенька впервые попала в больницу, когда они с Ритой ничего ещё не знали об этой болезни – чуть ли не в каждой газете писали о Барнарде. В витринах Союзпечати можно было увидеть его фотографию – рядом с толстяком в пижаме. Аркадий в подробности не вникал. Совместимость… несовместимость… отторжение… донор... Он понимал одно: Барнарду удалось сделать невозможное. Так почему бы ему не сотворить очередное чудо? Тогда, в больнице, в первые же несколько дней Аркадий столько всего насмотрелся, наслушался... Врачи, следуя последним веяниям, старались быть объективными, говорили откровенно. А он по старинке считал, что они щадят его, стараются утешить, внушить, что всё не так уж страшно. Вот и получалось: раз его утешают таким образом – то что же предстоит им на самом деле? Аркадий содрогался, встречая в коридоре больницы беленькую девочку на инвалидном кресле, высохшую, с восково-тёмным лбом. Ещё страшнее была толкающая кресло усталая и безразличная, совсем смирившаяся мать. Каждый раз его будто молотом по голове ударяло: «Меня ждёт то же самое! И меня, и Риту, и Юлю». Он всматривался в Риту, пытался разгадать: то ли она притворяется, то ли до неё не доходит, то ли она – по счастливому своему характеру – не может поверить в плохое. Наверное, она решила, что раз Сашеньку – такую лёгонькую, свеженькую, румяную – выписали из больницы, то, значит, ребёнок выздоровел. Как выздоравливал после ветрянки, после коклюша. Аркадий так и не решился ни разу серьёзно поговорить с Ритой. Жалел её. Да и вообще – не готов был с кем бы то ни было делить свалившийся на него груз. Но когда Сашенька попала в больницу второй раз – Рита сама заговорила о Барнарде, стала теребить Аркадия: «Ты же обещал!» Несколько лет он не мог попасть в рейс на Кейптаун. А потом вдруг подвернулась такая возможность. И начальство пошло навстречу.

135

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

кала и носком туфельки ковыряла землю. И Юлька тоже хихикала, и тоже ботиночком ковыряла землю. На вид Алла Николаевна была ничуть не моложе Лидии Петровны. А глазки – как у девочки. Представляешь: она меня стеснялась! Будто я теперь – взрослая, а она так и осталась маленькая. Моргала, моргала… Совсем седая! А щёки – ярко-красные. Наверное, из-за высокого давления. Бедная мамочка! Она хотела скрыть от меня то, что они умерли. Смешная… Разве я не знаю, что люди умирают? Особенно старушки. Кажется, именно в ту ночь они мне приснились. Очень нарядные, свеженькие, в длинных платьях. Я утром рассказала об этом маме… По-моему, у них утечка газа была ещё тогда, когда мы жили в той квартире. Я часто слышала запах, но не понимала, откуда он. А сегодня мне снились руки – снова те же, под водой, в мокром песке. Всё, как тогда, только ты не успел. Ты бежал, бежал, но не приближался. Я сама собралась с силами, дёрнулась тебе навстречу и выбралась на берег. Так что если и будет обострение, то, во всяком случае, не слишком тяжёлое. Юля ушла в школу без плаща, без зонта. Вот-вот должна вернуться…»

136

17. Сергей подошёл к окну. Снег не прекратился, но стал реже, мельче. Окна Гройсманов, как всегда, выделялись своей яркостью на общем фоне. Видны были разноцветные лампочки на ёлке. Что-то двигалось туда-сюда – не разобрать. Снова зазвенел телефон, и это была уже Юля.

– Послушай, отшельник, может, всё-таки придёшь к нам? У нас весело. И кофе такой, какого ты ни разу в жизни не пил. Наша гостья приготовила. Она, между прочим, искусствовед, ты бы её развлекал. А то ей с нами скучно. Одни технари да военные.

– Военные?

– Да.

– И как, в высоком чине?

– Не очень. Так может, всё-таки…

– Нет, Юлька, честное слово, я вам только настроение испорчу. Я не шучу. У нас тут был небольшой скандал…

– А-а… Собственно, скандала не было. Было несколько слов, брошенных родителями напоследок, уже в дверях. Сначала они долго упрашивали его идти к Филатовым, а потом вдруг решили выложить ему свои заповедные мысли – причём с небывалым единодушием. Начала мать. «Что ты ходишь целый день, как в воду опущенный? Что ты демонстрируешь? Чего ты от нас ждёшь? Чтобы мы тебе сказали: «Разводись с ней, бросай ребёнка, переезжай сюда»? Так вот, ничего такого мы тебе не скажем! Твоя кровать, твой стол – всё на месте. Поступай, как знаешь, а от нас советов не жди». И отец подкинул: «Ты с нами не советовался, когда с нею ложился!» А он и не думал с ними советоваться. Ничего от них не ждал. Или ждал? Да, наверно, ждал, что они начнут поливать Надежду и её мамашу. И вообще Москву. А он станет спорить, защищать… Не получилось. Он зашёл к Гройсманам на следующее утро, часов в двенадцать. Они ещё не завтракали. Ходили по дому в халатах. С 137

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Зачем ему это нужно было? Наверное, для того, чтобы исполнить свою дурацкую клятву, доказать себе и другим, что ради дочери он действительно способен на всё. Что если гденибудь, в каком-нибудь уголке мира появится… новое лекарство… или там… новый способ лечения – он доберётся туда, он добудет. Только бы появилось, пока не поздно. Из-за поездки в госпиталь он так и не купил ничего интересного. Деревянные фигурки, которые всучил ему накануне парень на припортовой площади, были не ахти какие. На рынке такие же стоили, конечно, гораздо дешевле. Просто парень был уж очень симпатичный. Он уломал Аркадия ещё и на две блузки – огромные, белые, с аляповатыми синими узорами. На главной палубе резвились два матроса. Лили из чайника кипяток в щели. И, настигая подошвами очередного таракана, громко ликовали: «Още един коммунист!» От когокого – а от болгар он уж никак не ожидал такого. Аркадий сделал вид, что не понимает их слов. Прошёл мимо, поднялся к себе. Дочери с портретов смотрели, как он переодевается, укладывает покупки. Обе улыбались – слабенько, едва заметно. Перед рейсом он – по давно заведённому обычаю –сводил девочек в фотоателье. На новых фотографиях они выглядели ничуть не старше, чем на предыдущих. Можно было оставить прежние. Раньше они так быстро менялись! Увидишь издали на причале – не сразу и узнаешь. Более того – в этих меховых шапочках они казались ровесницами. Может, потому, что Юля пошла в него. Или в Риту. Тоже крупненькая, коренастая. Они с Ритой даже побаивались, как бы Юля не растолстела. В детстве она смахивала на мальчишку, а теперь, наоборот, в ней появилось что-то подчёркнуто женское. Не юное. А ещё и серёжки... Они и Сашеньку делали взрослее, но всё же не так. Впрочем, и в Сашеньке больше не было того, прежнего… звона. Что ж… Дама с высшим образованием. Правая рука начальника отдела. Личико уже не такое круглое. Более изящное, худенькое. А вот по какой причине – худенькое… Всё-таки хорошо, что он купил им эти африканские блузки. Будут носить с джинсами. Был бы хороший подарок «под ёлочку», но к Новому году он никак не успевает.

138

людям громоздкие, ненужные игрушки. И если кто-то из сентиментальных подружек преподносил ей собаку или зайца, она без угрызений совести тут же передаривала их детям во дворе. И вот она стояла, обнимая тигра. Богатая, нарядная игрушка. Морковно-золотистый тигр удивительно приятно ложился на руки, на плечи. Его забирали друг у друга, изгибали длинный полосатый хвост, мягкие болтающиеся лапы. И позы получались всё забавнее. Вещь была дорогая, и Сергей уже придумывал, что станет говорить, как отказываться, когда Сашенька предложит взять тигра для Вовки. А потом вдруг понял: никто ничего не станет предлагать. Тигра уложат на спинку дивана. Именно так и поступили. Сергей знал, что через два-три месяца получит приглашение на свадьбу. И это знали все. Даже Рита. Я хотела бы написать снегопад. Я хотела бы написать снегопад, как концерт Моцарта. Я хотела бы написать двенадцатый концерт Моцарта. И восемнадцатый. И двадцать третий. И двадцать четвёртый. Я хотела бы написать все концерты Моцарта. Боже, как я завидую Моцарту! Я хотела бы писать концерт Моцарта без бумаги, без пера. Сразу – сочинять его и тут же дирижировать. Я хотела бы быть оркестром и каждой скрипкой в этом оркестре. И каждой флейтой. Я хотела бы сочинить снегопад. И быть каждой снежин­ кой. Часть третья. Апрельская сирень «Не бойся, моя девочка!» «А я и не боюсь». «Совсем?» «Почти. Всё было так неожиданно... И всё было ясно с первой же минуты. Как только они вошли в дом, я уже зна139

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

первого взгляда было ясно: вчера произошло нечто странное, нечто важное. Сашенька выглядела чуть-чуть рассеянной, а Юля следила за этой рассеянностью с тревогой и… Пожалуй, с безнадёжностью. Рита вроде бы ничего не замечала и ругала Сергея за то, что не пришёл накануне. У них, мол, никогда не бывало таких интересных вечеринок. Гости – хотя и оказались в доме впервые – не только сами не стеснялись, но и всех вокруг растормошили, завели. Будто всю жизнь с ними были знакомы! А лейтенантик, сын доктора Добриной (помнишь доктора Добрину?) – ну просто артист, настоящий артист! Он тут и Чарли Чаплина показывал, и Утёсову подражал, и даже Людмиле Зыкиной! Закроешь глаза – вот Зыкина поёт, и всё! Одновременно Сергея буйно закармливали. И хотя он уже отъелся у родителей, всё казалось невероятно вкусным. Особенно обломки жареной утки, которую по собственному рецепту изготовили Сашенька с Юлей. Сергей ел, шутил. Ему было очень хорошо и спокойно в их комнате, заполненной серебристым, проникновенно-тихим светом. На фоне окна подрагивал, покачивал лапами силуэт ёлки. Сашенька ставила одну за другой пластинки, присланные Дмитрием. Концерты Моцарта. Некоторые из них Сергей слышал и раньше. Но в это послепраздничное, затянувшееся утро музыка звучала по-новому. Больше трогала. Глубже задевала. Она будто рождалась прямо сейчас, вот здесь, на проигрывателе. Музыка проникала, как свет. Шла, как снег. Он всё знал. Так, будто перед приходом сюда прочёл программку с описанием грядущих событий. Начиная с завтрака и кончая посыльным из бюро добрых услуг. Он один не удивился его появлению. Знал даже, что именно лежит в доставленной коробке. Букет замёрзших роз и какой-нибудь дорогой пушистый меховой медведь. Сергей ошибся только в одном: букет был привязан не к медведю, а к огромному тигру. Сашенька покраснела. Давно она не бывала такой румяной, такой сияющей. Она прижала к себе игрушку порывисто… и не вполне искренне. Этот подарок был не в её духе. Она часто высмеивала новое поветрие – дарить взрослым

140

Мне в тот день всё время казалось: вот-вот произойдёт чтото необыкновенное. Ну, к примеру, вдруг наступит весна… Ветер задувал в форточку мелкий снежок. Я вдыхала его – и прямо заходилась от радости! Мы с Юлькой как раз украшали ёлку. И тут звонит она, доктор Добрина. Я не удивилась: совсем недавно я возила экскурсию в Ленинград, и Мира Моисеевна оказалась в моей группе. Знаешь, она совсем не изменилась с возрастом! Наоборот – даже похорошела. Ну, разве что располнела чуть-чуть. Наверное, у каждого человека есть его лучший возраст. И это, видимо, её лучший возраст. Половина моих экскурсантов за ней ухаживала. И она сияла, сияла всю дорогу. В Эрмитаже что-то записывала в блокнотик. Громко восхищалась картинами, колоннами, полом… Даже туалетом! Она мне ужасно мешала, отвлекала от непосредственных обязанностей. Будто всему автобусу интересно слушать про наш двор, про детские болезни, твою коллекцию и всё такое... Но Ленинград был в октябре. Я о нём давно забыла. И вдруг – звонок! Её просьба выглядела очень странно. Я отчего-то разволновалась. Но, конечно, не оттого, что в детстве всерьёз решала проблему, как бы это мне никого не обидеть – ни её, ни дядю Костю… Помнишь, она всё грозилась выдать меня замуж за своего сына? Или как там надо говорить правильно… Собственно, мы с ним виделись всего пару раз. У него был совсем короткий отпуск. И вот до конца зимы он писал мне письма и звонил почти каждый день. Разговоры получались совсем пустые. Да и слышно было неважно. Потом я попала в больницу. Перед этим тоже был сон. Я выхожу на улицу. Идёт дождь, несильный приятный дождик. Но я не возвращаюсь домой за зонтом. Не от лени. Просто хочется погулять в дожде. И вот я иду. Капли редкие, но крупные, чистые и тёплые. Ударяют как-то в основном сзади – как будто тебя догнал знакомый и неожиданно тронул за плечо. Итак, я иду, иду – и оказываюсь где-то далеко от дома. А дождь становится всё гуще, одежда на мне уже мокрая.

141

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

ла. Мне показалось, что и они знают. Что всё уже где-то решено. Я весь вечер звонила и звонила Сергею. Будто Сергей мог придти и всё остановить, разладить. И Юля чувствовала то же самое. Тоже звонила. И мама. Мама, конечно, испугалась, а вместе с тем была рада. Гордилась, что ли... Сергей пришёл на следующее утро, но это ничего не изменило. И кто бы ни пришёл, изменить ничего было нельзя. Это движется… как движется день… К вечеру. А ночь – к утру. Этому нельзя сопротивляться, противостоять. Да и зачем? Разве я выбираю? Разве я от чего-то отказываюсь? Ну какие у меня причины упрямиться, не соглашаться? Противостоять такому напору, такой любви – неправильно, жестоко! Любви… Ну да, любви! Жаль… сама я никогда никого ТАК не любила. С детским нетерпением, с детским упрямством, с детской горячностью! Папа, ну неужели не понятно? Если ты можешь кого-то сделать счастливым – НАСТОЛЬКО СЧАСТЛИВЫМ – зачем отказывать? Зачем жадничать? Для чего себя приберегать? Может быть… может быть, мною движет тщеславие? Глупое желание кому-то что-то доказать? Ну, хотя бы тому парню, который перестал встречаться с Юлей из-за меня. Совсем молоденький… И так разумно, трезво сказал: «Тебе придётся всю жизнь ухаживать за сестрой. А мне не хочется быть мужем сиделки. Я вообще не выношу больных женщин…» Ну вот, у меня появилась возможность доказать этому петушку, что не все мужчины одинаковы. Что нашёлся на свете сумасшедший, которому нравится больная женщина. Впрочем… Тогда, зимой, я была ещё в очень хорошей форме. То ли лекарство подействовало, то ли его сверхъестественное появление. Кажется, мне стало лучше в ту же минуту, когда я увидела извещение о посылке. Почтальонша принесла его прямо в квартиру. Смотрела на меня, как на кинозвезду. Из Южной Африки! Из Кейптауна! От доктора Барнарда! Честно говоря, у меня от каждого нового лекарства поначалу наступает резкое улучшение. Наверное, это всего лишь эйфория. А к тому же ещё праздник. Запах ёлки, запах мандаринных шкурок, запах снега с улицы… Я не помню такого снега!

142

себе? Начало апреля – и сирень. Запах становится всё сильнее, приближается. И я почему-то знаю, что всё это – моё, для меня. Открывается дверь. Входят две няни с огромным букетом в корзине. Такие корзины выносят на сцену знаменитым артистам. Мокрая сирень, белая и лиловая. Ну разве не чудо? Мне даже тесно становится от красоты и от запаха. Вокруг все восхищаются. Врачи, больные… Бросили свои дела. Полная палата людей. И из коридора заглядывают. А нянечка, которая разносит передачи, говорит: «Подожди, это ещё не всё». Она вообще-то сварливая и не любит лишний раз передвигаться туда-сюда. Но тут на неё нахлынуло воодушевление, она спешит назад в коридор. Все стоят вокруг корзины, ахают. Я обожаю моего лечащего врача, и мне неприятно видеть тень корысти в её взгляде. Она надеется, что я с ней поделюсь сиренью. И доктор Лучникова, которая не имеет ко мне вообще никакого отношения, тоже надеется. Все вокруг на что-то надеются. А пока они надеются, в палату вносят ещё две корзины. Маленькие. В одной какие-то странные цветы. Может, это и есть орхидеи. Вперемешку с ними – совсем крошечные, белые. Они пахнут остро, почти как одеколон. Во второй корзинке – не букет, а вазон. Обыкновенные синие цинерарии. Цинерарии торжественно пристраивают на окне, орхидеи – на тумбочке, а сирень – на полу, в ногах моей кровати. Её много, настоящий куст! В общем – похороны, да и только… Рада ли я? Делаю вид, что очень рада. Я не хочу разочаровывать людей, собравшихся вокруг. Помнится, какая-то актриса задохнулась среди цветов, подаренных поклонниками. Я практично прикидываю, куда на ночь вынести всю эту роскошь. Господи, насколько мне было бы лучше, если бы принесли одну веточку! Я боюсь того, что должно последовать за подобной увертюрой. В коридоре – голоса. Что-то бурно обсуждается. Ну да – ведь в отделении карантин, посетителей не впускают. Но 143

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Дождь по-прежнему тёплый, но теперь такой частый, что в нём всё труднее дышать. Струи сгущаются, сливаются в единое целое, становятся огромной сплошной водой. А я – на дне. Вода – серо-зелёная. И все предметы вокруг становятся смутными, раскисают. Какие-то из них отрываются от дна, медленно устремляются вверх. Я точно знаю: как раз в это время где-то там, прямо надо мной, должен проплывать твой кораблик. Пытаюсь всплыть – и не могу. И дышать не могу. В конце концов я не выдерживаю, вдыхаю воду. Но почемуто не захлёбываюсь, не умираю. Я пытаюсь пойти вперёд, но сплошная толща воды упирается мне навстречу. Я налегаю на неё, но не могу сделать и шагу. Тут я просыпаюсь. И оказывается, что это всего­-навсего дождь. Мне так приятно, легко вдыхать! Я люблю запах больницы. Привыкла. Почти как родной дом. Чёткое расписание. Анализы. Завтрак. Обход. Уколы. Волны запахов. Тушёная капуста. Хлорка. Нянечка моет полы – как попало. Я люблю свою кровать. Мне очень уютно на ней лежится. Странно… Почему мне дома не бывает так спокойно? Может, оттого, что там дела. А здесь никаких дел. Валяешься себе и ждёшь капельницу. Да не бойся ты этого слова! Я – совсем не боюсь. Я жду её, капельницы, как алкоголик. Хоть пару часов не чувствуешь своего тела. Даже не верится, что было когда-то такое счастье – тихое, незаметное тело. В котором не гудит, не дрожит моё вечное шоссе. Ты не думай – не слишком оно меня донимает. Ко всему привыкаешь. Помнишь – у Лидии Петровны? Днём и ночью грузовики и трамваи грохотали на повороте – прямо под окнами. А мы спали себе и спали, как ни в чём не бывало. Иногда мне кажется, будто болезнь моя выбила окна в какой-то другой мир. Я не знаю, хорошо там или плохо. И вообще – что там происходит. Только шум, и жар, и колебания того мира – и этого, нашего – скрещиваются на мне. И вот на скрещении двух миров – я разговариваю, пью гранатовый сок, достаю из тумбочки вышивание, чтобы отвлечься, скоротать время. И вдруг – слышу шум, ни на что прежнее не похожий. Невероятный, фантастический шум! А впереди шума – расходящийся волнами запах сирени. Представляешь

1. Мире Моисеевне не на кого сердиться. Да у неё и нет оснований сердиться. Почему она должна сердиться? Она всегда любила эту девочку. Разумеется, она шутила, когда говорила, что хочет поженить Сашеньку и Борьку, но и против никогда не была бы. Чудная девочка! Красивая, спокойная, 144

воспитанная, с высшим образованием. Ну да, конечно, тяжело больна. Но, во-первых, Мира Моисеевна – медик. Медику просто стыдно допускать подобные мысли. Во-вторых, ещё неизвестно, правильно ли поставлен диагноз. И, в конце концов, разве не бывает такого: женишься на совершенно здоровой женщине, а она через год заболевает! Кто от этого застрахован? И вообще… Когда-то от воспаления лёгких все умирали. А потом изобрели пенициллин. И уж Гройсман – он первый узнает, если появится что-то новое. Из-под земли раздобудет. Надо же! Дошёл до самого Барнарда! Может, лекарство, которое Барнард прислал – и есть спасение. Или, по крайней мере, надёжная, поддерживающая терапия. Во всяком случае, в октябре ребёнок выглядел почти здоровым. Ну, может, чуть бледненькая. Ходила по Эрмитажу, по Невскому, как по собственной квартире. А сколько в ней обаяния, сколько ума! Мира Моисеевна просто увлеклась ею! Главное, всё в ней необычно, не так, как у других. Не то что Борькины девахи. У обеих прямо на лбу написано: БУФЕТЧИЦА. Хотя обе не буфетчицы. Да пусть бы и буфетчицы! Разве в этом дело? Дело совсем в другом. С первого взгляда ясно: обе прошли через огонь, и воду, и неизвестно через сколько рук до того, как Борька, дурень, с ними связался. Мира Моисеевна и послала его туда, к Гройсманам, чтобы он увидел, какие бывают девочки. Чтобы сравнил, понял. Конечно, она не ожидала, что Борька влюбится прямо вот с первого взгляда. Но куда теперь деваться? К тому же она и сама – романтик. И её до глубины души трогает вся эта любовь, всё это безумие. Мира Моисеевна уже два раза смотрела «Принцессу» – и вот пошла третий раз. Чтобы немного успокоиться, ощутить поддержку извне. Вообще-то, тут совсем другая ситуация… Наверное, заболевание крови действительно могло пройти от беременности, от родов. Перестройка, обновление организма, всё такое… Лично ей о подобном слышать не приходилось. Но был ведь, очевидно, подобный случай! Вряд ли авторы фильма просто взяли да и высосали всё из пальца.

145

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

после трёх корзин цветов… Оставить человека за дверью, под дождём – чтобы он перекрикивался через двойное стекло… К тому же я здесь, можно сказать, всем родная. Выросла на этих койках. Здесь знают Серёжу. Здесь видели Диму. Но сейчас нечто совсем иное, совсем новое. Главное – у всех на памяти трогательный шведский фильм! Я почти вижу, как там, внизу, он – яркий, шумный – обрушивает на них весь свой напор, всё своё обаяние. И ему дают узкий халат с дыркой и жёлтыми пятнами, и он набрасывает его криво, поверх отутюженной лейтенантской формы, и он несётся по коридору, скользя и чиркая по кафелю, он появляется в дверях – о Боже, с ещё одним букетом! Я не знаю, что должна делать. Я не могу пойти ему навстречу. Может быть, хотя бы спустить ноги с кровати? Как смотреть? Как улыбнуться? Он чужой человек. Я его не знаю. У него другое лицо – я запомнила совсем не такое. Все, кто может уйти, быстро удаляются из палаты. А три женщины из лежачих спешат отвернуться к стене… Воздух вибрирует, воздух гудит от всеобщего любопытства. Халат у него на плечах висит странно – будто развевается на ветру. Он ничуть не смущён. Ему незачем думать, как себя вести. Пока он быстро проходит между кроватями, я сталкиваю на пол ноги. Он опускается передо мной на корточки. Берёт за руки, смотрит в лицо. Он – счастлив! Боже мой… Я никогда не была, я никогда не буду так счастлива! Неужели я такая чёрствая? Неужели я всё испорчу? Ему – и этой сирени, и этим орхидеям, и цинерариям, и совсем уже лишним розам, валяющимся у меня на кровати, и женщинам, искоса наблюдающим за нами, и тем, кто стоит за дверью в коридоре, и больничному шороху, и вскрикам…»

146

ние трёх дней. Прослезилась, когда их расписала. Весь загс прибежал смотреть. Да что там – она сама, Мира Моисеевна, прямо исплакалась от умиления! Так оно всё красиво было… Как он её нёс на руках. Из такси, и по лестнице, и по регистрационному залу. Крепкий бычок! А она до чего трогательная! Худенькая, слабенькая, ножки висят. И эти волосы – длинные, густые... Половина больницы приехала. Таращились на него, как на героя. Да он и есть герой, дурень такой! Победил! Захотел – и получил свою принцессу! Вот и в детстве было точно то же самое: бросится на пол и давай ногами лягаться… «Красная маши-и-ина! Красная маши-и-ина! Красная маши-и-ина!» Ну что ж, вот тебе твоя «красная машина»... Она даже не решилась спросить у него… жена ему Сашенька – или пока только на бумажке. Пробыли вместе всего один день. Наверно, у него хватило ума не трогать её, пока она в таком состоянии. Пусть сначала пройдёт полный курс лечения, окрепнет. А Борька пока разберётся со своим назначением. Они ведь должны понимать, что он не может ехать чёрт-те куда с больной женой. Ей и климат нужен мягкий, и медицина надёжная под боком. А не захудалый медпункт. Даст Бог, всё будет хорошо. Одно не совсем ясно… Мира Моисеевна привыкла говорить с Гройсманами чуть свысока. Врач всегда говорит с пациентами чуть свысока. Но теперь… Вот сейчас надо позвонить Рите. Ну и как к ней обратиться? «Рита»? «Сваха»? И вообще – в каком тоне вести разговор? Мира Моисеевна сняла трубку, подержала её, послушала длинный гудок… Нет! Лучше так: она сейчас возьмёт четверть курицы, апельсины, коробку конфет, которую ей вчера преподнесли – и пойдёт в больницу. Сама по себе. А там уже по течению. Как получится. Сирень. Си-рень… Войти в сирень – как в дождь. Господи! Доверишь ли ты мне когда-нибудь делать сирень? По одному цветку. Я умею. Две восьмёрочки – крестнакрест. Крест-накрест. Крест-накрест. Как я хочу составлять из цветков гроздья! Буква за буквой, слово за словом, 147

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

И вот Мира Моисеевна третий раз смотрит – и третий раз плачет. Хотя девушка, как на её вкус, не ах. Если бы в этой роли снималась Сашенька, фильм бы очень выиграл. И вообще: всё у них получилось красивее, чем в фильме. Иногда Миру Моисеевну прямо подмывало подняться с кресла, попросить, чтобы включили свет, и рассказать зрителям, что совсем рядом, на соседней улице, произошла почти такая же история – только куда интереснее. Всё им рассказать! Как Борька выпросил отпуск на шесть дней. Как он ввалился в больницу с цветами. Небось, три зарплаты на них угробил. Сумасшедший!.. Весь в неё, в Миру Моисеевну. Илюша покойный стал бы рассуждать: «Зачем это? И сирень, и розы, и то, и то… Лучше бы что-нибудь одно. Или вообще один цветочек». Зачем… Да чтобы память была на всю жизнь! Вспоминать до старости. Может, оно десяти зарплат стоит. И люди будут вспоминать. Нет, тут сынок, конечно, молодец. Разумеется, если бы она знала, что у девочки будет настолько тяжёлое обострение… Не послала бы его тогда, на Новый год. Не стала бы при нём восхищаться, расхваливать Сашу. Но раз уж случилось… раз он так влюбился – не могла же она всё переиграть! «Знаешь, сыночек, пока не поздно – откажись от неё. Да, она чудная, она милая – но зачем тебе такая обуза? Вот она сейчас в больнице, не знает даже, что ты приехал. Что между вами было? Несколько писем? Возвращайся-ка ты в свой Хмельницкий подобру-поздорову». Да и не было у неё возможности хоть как-то вмешаться… Он ведь и не позвонил, и телеграмму не послал. Заявился, когда она, Мира Моисеевна, была на дежурстве. И бросился прямо в оранжерейное хозяйство за этими цветами, а оттуда – в больницу. Тут же, на глазах у всех, признался в любви, сделал предложение... И девочка согласилась. Так что же, Мира Моисеевна злодейка какая-то? Что же она, способна всё это уничтожить? Взять и угробить окончательно больного ребёнка? Да и не послушался бы её Борька! Он бы только возненавидел мать. Или уговорил бы – как директора загса. Надо же! За два дня уломал. А баба-то строгая, буквоедка. И вот, пожалуйста – нарушила закон, оформила брак в тече-

2. Боря уже протёр колени на старых джинсах. В левом ботинке прихлюпывала вода. Он шарил пальцами в драных космах водорослей, отбрасывая в сторону мелкую морскую дохлятину, вынесенную штормом. Азартно разгребал месиво битых ракушек. Надо же! Такое везение! Ещё кусок костяного янтаря! Шурка Болотников, которому надоело рыться в сыром песке, сидел, далеко выбросив из машины длинные ноги. Равнодушно следил за азартным Борькиным ползаньем. Иногда без раздражения ударял ладонью по клаксону. Кричал лениво: «Ну что? Может, хватит?» Борька оглядывался, мотал головой. Потом шёл вразвалку к машине, бросал добычу на заднее сидение. Там набралась уже приличная горка – янтарь разных цветов. По большей части – бледно-лимонный и жарко-оранжевый. Но был и коричнево-бордовый, и цвета слоновой кости.

– Ну, Борька, ты, по-моему, весь берег очистил… Машина долго не заводилась. Оба струхнули. Ничего себе! Застрять в таком безлюдном месте, да ещё в день отъезда… Но как-то всё же завели. Расслабились только тогда, когда выехали на шоссе.

– Аккумулятор надо менять, – вздохнул Шурка. – Один мужик обещал достать, но пока молчит. Ух, я испугался! Вот, 148

думал, удружил! Я сюда сколько раз ездил – ни одной живой души не встретил!

– Далеко. И ехать неудобно. Иначе бы янтарь вот так, под ногами, не валялся…

– Ты, – попросил Шурка, – никому не рассказывай, где мы всё это насобирали. А то народ повадится… Место было и впрямь укромное – но хорошо известное жителям посёлка. Многие после штормов ездили туда собирать янтарь. Боре просто повезло в то утро: его лишь по случайности не опередил никто из местных. Несколько камней, подобранных Борей, были действительно ценными. Но за остальными поселковые и нагибаться бы не стали.

3. Вот как раз на этом месте за несколько лет до того Толик нашёл своего лягушонка. В начале лета выбрались с Ивановыми на море. В то время он особенно сильно любил Лену. Больше не тушевался, не трепетал перед её умом, образованием. Не благоговел перед её медалью, перед красным дипломом, перед кандидатским минимумом, который она готовилась сдавать. Иногда решался даже что-нибудь советовать ей: «Перестань, Ленка, мучиться! Уж слишком ты стараешься! Пойди прямо сейчас. Уж тройку ты всегда получишь! Ты ж не по английскому и не по философии собираешься работу писать!» Но она, конечно, не слушалась. Как же: Лена – и вдруг тройку получит! Для неё и четвёрка позор. Толик по-прежнему хвастался Леной. Красавица, умница, ведущий конструктор. Но втайне про себя нежно посмеивался над ней. Со всеми своими достижениями Лена зарабатывала почти втрое меньше, чем он у себя в порту. Смешило его и то, как она держалась. Профессорская дочка – да и только! Это у неё от матери, от Зинаиды Митрофановны. Та вообще… Работает техничкой в школе. В сущности – уборщица. Выросла в селе, семи классов не окончила. А гонору, гонору! Не говорит, а прямо-таки выступа149

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

фраза за фразой. Главу за главой – составлять тяжёлые твёрдые гроздья. Тёмно-лиловые и белые. Крепкие, без ранней гнили, без тай­ной ржавчинки. Трудиться над ними всю ночь. А под утро – побрызгать их росой. Пусть блестят. Пусть качаются на ветру. А ещё волна… Пожалуйста! Как-нибудь ночью… Позволь мне приподнять тёмно-зелёный гладкий шёлк и пустить его невысокой длинной волной… Пусть через несколько дней, утром – да, обязательно утром – ласково лизнёт невообразимый чужой берег, лизнёт чьи-то босые ноги, выбросит на песок коричневый клок морской травы, опутавший оранжевую глыбку янтаря. ВОЛНА. ВОЛНА. ВОЛНА. ВОЛНА. ВОЛНА…

150

ной глыбки прозрачно-медового янтаря на Толика смотрели любопытно живые глазки, тоненький ротик улыбался самодовольно, а сквозь пятнистую шкурку почему-то проглядывали косточки. Дети потребовали, чтобы он сейчас же расколол янтарину. Ему и самому казалось, что стоит аккуратненько ударить сбоку молоточком – и лягушонок выскочит живой, весёлый… И поскачет себе жить-поживать дальше. Мужики стали гадать, сколько такая штучка может стоить и что там внутри: мумия или гнилая дохлятина. И будет ли вонь, если действительно разбить. А женщины заспорили, что лучше сделать – брошку или кулон. Лена приложила янтарь к груди и вдруг закричала: «Уберите! Уберите! Фу, гадость! Какая гадость!» И побежала за кусты. Сначала думали – это отравление. Дома мать заставила её выпить несколько стаканов воды с марганцовкой. Но легче не становилось. И почему-то Лена прицепилась к несчастному лягушонку: «Ты его выбросил? Ты его честное слово выбросил?» – «Да выбросил, выбросил!» – «Что же мне так плохо – как будто он здесь…» Зинаида Митрофановна уже скорую хотела вызывать. А потом вдруг говорит: «Тебе, Лена, не надо сходить к гинекологу?» И, конечно же, оказалась права. Они очень хотели второго ребёнка. Причём, именно девочку. А лягушонка он, ясное дело, не выбросил. Спрятал его на чердаке, в отцовском ящике под ненужными инструментами. Выбросить… Ещё чего! Такая красивая вещь. И редкая. Толик вспомнил о лягушонке только через несколько лет. Все деньги тогда уходили на лекарства, на чёрную икру, а Толику хотелось что-нибудь подарить хирургу, который сделал Лене вторую операцию. Но лягушонка на месте не оказалось. Толик решил, что Лёшка выменял его во дворе на какойнибудь значок. Впрочем, хирург и не взял бы… Он даже цветы взять не захотел. Видно, долго готовился сказать Лене правду, решился, наконец – и тут эти идиотские цветы…

151

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

ет! Одними народными мудростями выражается! Хоть ходи за ней и записывай каждое слово в книжку «Золотые россыпи»… «Смотри, Толик, смотри! Начинать легко. Как с горы спускаться. А вот вернуться захочешь – достанет ли сил…» И Лена туда же. Обе, понимаешь, боятся, что он сопьётся до смерти, как отец. Но разве можно сравнивать? Отец от досады пил. Надо же! Вернулся с войны здоровый – с руками, с ногами… И вдруг захромал. Через месяц уже без палки не мог ходить. Потом стал на костыли. И всё от осколочка, от пустячной ранки! В медсанбате о ней справку написали на клочке газеты… И вот ему – огромному, вспыльчивому, гордому – пришлось мотаться по комиссиям с этой поганой бумажкой! Унижаться, доказывать, стучать по столу костылём… Вот от чего он умер, а не от водки. А хоть бы и от водки! Всё равно! Разве это повод – вот так вот противненько опускать глаза и поджимать губы, когда он позволит себе лишнюю рюмку? Ну что для здорового мужика рюмка? Знала бы Лена, как они иногда на работе поддают… А потом ящик на плечи – и по узенькому трапу… Или на автокаре… Ну, а в тот день вообще нечего было дуться. Они тогда с Ивановыми первый раз за лето выехали на море. И пил он не больше, чем Петя с Володей. Ну, может, пиво добавлять не стоило… Ох, до чего Толик не любил такой её взгляд! Ей-богу, лучше бы орала и возмущалась, как другие жёны. А то уставится в даль… так это… левее его уха – будто ничего не видит, кроме дюн и моря. Он обращается к ней – а она делает вид, что не слышит. А у самой – песочные усы… Ему даже захотелось чмокнуть её в эти усы. Но он постеснялся: вокруг было полно народу. Толик поднялся, утёр ей верхнюю губу носовым платком и пошёл на берег развлекать детвору. Построил для них замок из мокрого песка. С каналами, с башнями. Красиво получилось. Он видел похожий дворец в журнале «Вокруг света». Волны были низкие. Песок гладкий, жирный. Толик запустил в него пятерню и вытащил его, лягушонка. Из аккурат-

Больница была огромная – областная. Она считалась лучшей в городе. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и Сашенька, и Елена лечились именно там. Кстати, разминулись они недели на три, не больше. И если бы Лену чуть раньше положили в больницу, Толик наверняка заметил бы Сашеньку в окне – усталую, возбуждённую, странную. Он мог бы столкнуться в приёмном покое с её красавцем-лейтенантиком. Наверняка его внимание привлекли бы кудри, придавленные околышем офицерской фуражки, зеленовато-карие глаза и пушистые, совершенно девчачьи ресницы. Может, и Боря заметил бы высокого сухопарого мужичка пригородного вида – из-за яркоголубых глаз, неожиданных на бесцветном мрачном лице. Но пересечься им не довелось. Больше Лена в больницу не возвращалась. Два раза в день к ней приходила участковая медсестра колоть обезболиваю152

щие. Потом тёща нашла в Ленинградской области какогото деда. Целую ночь простояла в очереди под дождём, и он дал ей большую банку чёрных шариков. Пахли они ужасно. Тошный запах начинался ещё с лестницы. Лену, бедную, от него рвало. Толик хотел уже чёртовы шарики выбросить, а ей вдруг стало легче. Лицом посвежела, набрала больше трёх килограммов веса. Стала какие-то планы строить на будущее, на кухне начала возиться потихоньку. Платьице для Маринки раскроила! И дошила бы. Но Маринка в это время жила у бабки. Зинаида Митрофановна забрала её к себе – вроде как пить козье молоко. Маринка была очень привязана к матери. Каждый раз, расставаясь с ней, плакала, канючила. А тут неожиданно легко согласилась уехать. Толик жалел, что отпустил ребёнка к тёще. Он взял отпуск за два года и сам запросто бы справился с малышкой. Водил бы её на пляж… Они с Леной несколько раз сходили на море – раненько утром, до жары. Шли медленно. Походка у неё стала чуть… неуверенная. И лицо тоже. Она смотрела открыто – а вместе с тем чуть стеснительно или даже виновато. Как ребёнок, который неожиданно получил странный подарок. И эта новая Лена была Толику гораздо ближе, гораздо роднее. Он не пытался что-то ей доказать, выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Они будто познакомились заново. В каком-то смысле так оно и было. Давно им не доводилось столько времени проводить вдвоём. Алёша уже тянулся к мальчишкам и жил своей, отдельной жизнью. Куда-то они ездили на велосипедах, собирали янтарь, кому-то его продавали… Хорошее было лето. Мягкое, безветренное... Он совсем перестал пить. Не потому, что жалел Лену. Тем более не из страха перед тёщей. Просто не хотелось – вроде как… забыл. Только раз слегка надрался. С чужими мужиками. Случайно услышал их разговор возле киоска и остановился: речь шла о невестке одного из мужиков. О том, как она принимала по столовой ложке самогон, в котором три месяца на153

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

А сказал он вот что: – Я тебя, деточка, обманывать не хочу. Ты – человек сильный. Ты должна всё продумать и решить, как будет дальше. С детьми… и вообще. В таком настроении Лене было, разумеется, не до разных там больничных историй. А то она непременно поведала бы Толику больничную легенду о красивом лейтенанте, который, несмотря на карантин, пробился в неврологическое отделение с тремя корзинами цветов и сделал предложение тяжело больной девушке. И как через три дня их расписали. И как он сам надевал ей нарядные белые туфельки, хотя вокруг было полно желающих помочь невесте собраться. И как он завязывал на ней пуховый платочек, как завернул в шубку и нёс по лестнице, по больничному двору к машине. А из всех окон смотрели больные и медики – будто присутствовали на съёмках трогательного фильма. Случайные прохожие останавливались на улице. У невесты очень красиво свисали длинные волосы. Лицо её закрывал пышный букет сирени. Сирень – в начале апреля! А потом лейтенантик таким же образом вернул девушку в больницу. И с третьего этажа на весь корпус несколько дней пахло цветами и апельсинами.

4. Как раз в это время Валечка – она ещё и понятия не имела о существовании Толика – скучала на вокзале. То и дело поглядывала на часы. Радовалась, что поехала автобусом. Села возле дома – и вышла прямо возле вокзала! Они там пока погрузят вещи в «Рафик», пока усядутся – а Валечка уже тут. Валечка чувствовала себя так… будто сделала для всех нечто чрезвычайно важное. Место, что ли, заняла на перроне… Хозяйственно оглядывалась, прикидывала, куда удобнее поставить вещи. Хотя людей было совсем немного и места сколько угодно. Миру Моисеевну, появившуюся вдали на перроне, Валечка встретила победной улыбкой: вот как ловко ей удалось пере154

хватить важную инициативу, опередить в гонке! Впрочем, Мира Моисеевна тоже молодец. Как и Валечка, поехала на автобусе. И правильно. В «Рафике» огромная Мира Моисеевна заняла бы половину места. Доктор Добрина сразу заметила бывшую пациентку и направилась к ней, улыбаясь радостно, но не ускоряя шаг. Она всегда искренне привязывалась к каждому ребёнку, проживавшему на её участке. Память Миры Моисеевны была устроена так, что многие годы спустя их имена, даты рождения, диагнозы выщёлкивала мгновенно, как кассовый аппарат выбрасывает чек. А уж с Валечкой ей пришлось в своё время хорошенько повозиться. И гланды ей удаляла, и аденоиды. А ещё раньше – сколько раз ей пришлось бегать в Валечкину школу, объяснять этим «педагогам», что девочка не настолько уж умственно отсталая – и нет необходимости переводить её в спецшколу, где она превратится в окончательную идиотку. Но и спрашивать с неё нельзя, как со здоровых детей: что там она ни напишет, что ни брякнет – ставьте тройку! И дело с концом. Нет! Они, видишь ли, «не имеют права». Их гороно проверяет. И тычут Мире Моисеевне тетрадки с кляксами. Ну? И кто же оказался прав? Мира Моисеевна идёт, склонив голову набок, и рот её растягивается всё приветливее, всё самодовольнее. Ну да, академик из Валечки не получился... Но девочка живёт нормальной, полноценной жизнью. Работает. Со стороны на неё посмотришь – и ничего не заметишь: стройная, аккуратная. И это белое платьице ей очень идёт… Волосы – вообще шикарные. Что называется – льняные. Причёсочка стильная. Ну, причёска, конечно, Сашенькиных рук дело. И бровки, наверное, Сашенька подщипала. Красиво. Глазки глубокие, светлые… Это только у очень, очень опытного врача такие вот бровки, такие глазки могут вызвать подозрение. Пожалуйста! И человек нашёлся. Говорят, нормальный парень. Мореходку окончил. Всё-таки непонятно… Может, ему нужна была городская прописка? Может, какие проблемы по мужской части? А такая вот ничего не поймёт, никому не расскажет. С другой стороны – почему, собственно, парень не мог просто привязаться, и всё? К тому же семья – хорошая, 155

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

стаивалась змея – и выздоровела. Толик извинился, объяснил, что у него с женой похожая беда. Стал записывать, сколько нужно самогона. Надо ли змею затолкать в бутылку живую – или можно предварительно убить. Годится ли для такого дела уж… По дороге к дому Толик понял, что пьян. Попал в придорожную рытвину и долго не мог сообразить, как из неё выбраться. Возле своей калитки Толик собрался и пошёл по дорожке прямо к ступенькам. Он хотел пройти тихо мимо Лены, которая возилась на веранде с Лёшкой, но не получилось. Буркнул коротко: «Голова болит. Лягу». Лена ничего не ответила. Он почти задремал, когда она вдруг закричала, завизжала даже: – Да что ж ты за мальчишка такой бестолковый! Сколько раз тебе повторять?! Не дави на утюг, не вози его боком! Вот так надо! Вот так! Толик не выдержал, выбрался на веранду, упёрся руками в дверные косяки и проговорил, уже не стараясь казаться трезвым: – Леночка… Что же ты кричишь на него… Он же…

– Ну, договори, договори! Кто он? Сирота? – И продолжила, обращаясь к мальчику: – Ты видишь? Видишь, какой у тебя отец? Тебе надеяться не на кого! Ты всё должен сам!

156

– А кто же!

– Очень вкусный! Ты, наверное, хорошая хозяйка? Любишь готовить, убирать…

– Да что вы! – возмущённо отступает Валечка. – Я же работаю! У меня нет времени!

– А дети, Валечка? – Мира Моисеевна понижает голос. – Ты, случайно, не беременная?

– Ещё чего! – морщится Валечка. – Кому они нужны, эти дети! Мы стали в очередь на «Москвич»! «Москвич» лучше, чем «Жигули». Он крепче. Да, жалко, что Саша не выздоровела к свадьбе! Хорошо, что хоть сейчас выздоровела, правда? Боре не надо нести её на руках. Как бы он её нёс? Ему же надо чемоданы нести! Он настоящий красавец, Боря! Даже лучше, чем мой муж! Он кудрявый. А мой муж – нет, не кудрявый… А! Да вы же знаете… Мира Моисеевна прилежно кивает. Да… С Валечкиным мужем что-то всё же не так. Может, какой-нибудь извращенец… Во всяком случае, на фоне Валечкиной глупости Сашенькина болезнь кажется Мире Моисеевне мелочью. Просто мелочью! Да и день ну совершенно замечательный! Солнце, цветы, ласковая тень… А вот и Сашенька! Вышла на перрон праздничная, лёгкая! Наслаждается своей свободой, каждым движением… И радостно видеть, как она ступает, как размахивает сумкой… За Сашенькой следует целая делегация. Но у провожающих вид отнюдь не праздничный. Сашенька мечется от одного к другому, виновато успокаивает, каждому что-то обещает. Ну, с девчонками ясно – сантименты. Кстати, одна из них – с участка Миры Моисеевны. У неё любая простуда кончалась отитом. Остальных Мира Моисеевна не знает. Видно, однокурсницы. Все плачут: и с подружкой жалко расставаться, и завидно каждой, что не её это счастье, не её чемоданы, не она уезжает. И сваха плачет. Мира Моисеевна её понимает: Рита всегда была больше привязана к старшей. Тем более что ребёнок больной. Отпускать от себя боязно. И напрасно! Ведь Борька увозит её не на Таймыр! Тихий городок, со здоровым клима157

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

дом – уютный. Для моряка это важно: уходит в рейс и не боится, что жена от скуки станет налево поглядывать. Интересно… Неужели его родители не возражали? Впрочем, может, они и сами не большие умники… Посмотрели – девочка как девочка… Окончила десятилетку… Нет, недаром боролась Мира Моисеевна! Кто бы на Валечке женился, если бы у неё был аттестат об окончании спецшколы для умственно отсталых? Переполненная своей доброжелательностью, Мира Моисеевна ускоряет шаг и обнимает Валечку.

– Красавица моя! Какие у тебя волосы! Какое платье!

– Болгарское! Это мне муж привёз из Болгарии. – Валечка говорит так, чтобы было слышно людям, которые стоят рядом.

– Он сейчас в рейсе?

– Да. Пошли на Мадагаскар. Знаете, где Мадагаскар? Это в Африке. Жалко, что он не попал на Сашенькину свадьбу! Ничего. Всё впереди. Жалко, что свадьбу не сделали в ресторане! И цветы к памятнику не возили.

– А у тебя, Валечка, свадьба была в ресторане?

– Конечно! В «Прибое»! У Саши не было свадьбы в «Прибое». Ничего не поделаешь… Саша больная. Это потому, что дяди Аркадия не было дома. Если бы он тогда был дома, он бы сделал свадьбу ещё лучшую, чем у меня. Он бы белое платье купил. Можно было взять платье напрокат. Я узнавала. Всего тридцать рублей. Это совсем недорого. В салоне молодожёнов самое плохое платье стоит сто пятьдесят рублей. Выброшенные деньги! Всё равно оно не нужно потом. Я своё платье продала. А фату не продала. Я её принесла Саше прямо в загс. Но Саша сказала, что фата не идёт к шерстяному костюму. Жалко! Саша так и была без фаты... На фотографии даже не видно, кто невеста. У всех цветы. Надо было, чтобы только у Саши были цветы. Столько цветов нанесли! И шампанское на улице пили! И икры было полно! Прямо ложками клали на хлеб! А! – вдруг вспомнила Валечка. – И вы же там были!

– Да-а, была, Валечка, была. И пирог твой ела. Неужели ты сама его испекла?

5. «Не бойся, моя девочка». «И ты не бойся, папочка. Всё хорошо. Сейчас ночь. Я еду, еду мимо чёрных лесов, мимо чёрных полей, мимо чёрных го158

родов. Я не могу уснуть. Да я и не хочу. Так хорошо двигаться в темноте! Колёса стучат. Стучат, стучат, стучат, стучат. Я хотела бы прожить на колёсах всю жизнь. Просыпаться утром, есть, работать, снова ложиться – и всё на колёсах. Из ночи – в день, из дня – в ночь. Въезжать в ночь, как в туннель… Я ужасно рада, что ехать нам долго! Но хотелось бы ещё дольше». «Я только сегодня понял, как трудно тем, кто остаётся на берегу. Нет, тому, кто уплывает, конечно, тоже грустно. Но впереди – море, впереди – работа. Ты будто продолжаешь чтото… прерванное, главное для тебя… Я всегда скучал. Всегда хотелось домой, к вам. А вернёшься домой – и недели через две, через три начинаешь маяться…» «Я это видела. Да все видели. Знаешь, что Юлька говорила, когда была маленькая? «Всё. Папа – пересох». Смешно, правда? Мы тебя такого… «пересохшего» немножко боялись. Особенно Юлька. И сами уже хотели, чтобы ты поскорее уплыл. Провожали. И шли домой – ждать тебя». «Вот именно – «ждать». А ты ведь не в рейс ушла, а насовсем. Ты больше не наша, да? Боже, до чего тяжело было возвращаться сегодня с вокзала!» «Я знаю. Ты не думай, папочка – я вас больше люблю. Я, наверное, никого не смогу любить больше, чем вас. Этот человек… У меня ещё не было времени даже привыкнуть к нему. Но мне нравится, как он смотрит на меня, как опускается передо мной на корточки, как по-детски суетится, как чистит для меня яйцо, разворачивает сахар и разбалтывает его в моём стакане, как приглаживает и отводит за уши мои волосы, поправляет на мне одеяло, садится сбоку на мою полку. Он тоже сейчас не спит. Вот он завозился на своей полке. Сейчас надо мной появится его голова: это он в очередной раз проверит, всё ли у меня хорошо. Или он боится, что я могу исчезнуть? Вот так мы с Юлькой не спали, когда нам дарили новые игрушки. Всё проверяли, на месте ли они… Напротив меня, на нижней полке, храпит старушка. Она весь день умилённо посматривала на нас. Всё подмигивала девушке, которая едет в нашем купе: давай, мол, выйдем, дадим им побыть наедине. Девушке очень не хотелось выходить, но 159

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

том, с фруктами. Рукой подать до Черновцов. А главное – им, похоже, и в голову не приходит, что девочке очень и очень повезло! Слыхали бы они, как в загсе к Мире Моисеевне подошла старуха и так это запросто спросила, какой изъян у него, у Борьки: язва? глухота? падучая? Конечно, бабка простая – уборщица, наверное. Мира Моисеевна выше этого. Но в словах старухи, как ни крути, имелся резон. Мира Моисеевна с достоинством ответила ей, что никаких изъянов у жениха, слава Богу, нет. Даже посмеялась. Но настроение было-таки подпорчено. Это ей бы, Мире Моисеевне, стоять сейчас с такой вот физиономией, как у свата. Клоков вообще непонятно что изображает… Сам, небось, счастлив был, когда их Серёжа с той москвичкой связался! А теперь рожу корчит… Будто Борька увёл невесту у его сына! Впрочем, если посмотреть на Борьку… Можно подумать, что так оно и есть. Отбил! Отвоевал! Не только у ихнего Серёжи – у них у всех, суетящихся вокруг со своими подарками, цветами, слезами, правами… Дождаться не может, когда они все исчезнут, испарятся! В том числе и она, его мать. Может быть, в первую очередь – она. Но Мира Моисеевна не позволяет себе обидеться. Она всегда желала своему ребёнку счастья. И вот он сияет, заикается, задыхается от этого самого счастья... Чего же ещё? Она идёт за медленно отступающим поездом тяжёлой и твёрдой, вдохновенной поступью. И машет, машет… Клоков всё стоит на ступеньках вагона, что-то Борьке говорит…

– Костя! Костя! – все кричат. – Костя!! Он наконец-то спрыгивает – и, слава Богу, удачно. Почемуто Мире Моисеевне кажется, что Борька, не утерпев, выпихнул его из тамбура…

– Вот мы и остались одни. Пойдёмте, сваха, мы вас домой отвезём.

6.

– Нельзя! В бандероль нельзя класть письма.

– Ну какая же тут бандероль, девочки?! Несчастные три фотографии!

– Вытащите картонки и пошлите заказным письмом.

– Так ведь тогда фотографии помнутся!

– Ну, как знаете. Решайте сами… «Что за глупый закон», – недоумевает про себя Рита, выбирая за длинным столом место посветлее. Несколько раз чёркает по уголку фотографии, но шарик не оставляет следа. Рита задумывается. Может, это неспроста? Может, не надо ничего объяснять, оправдываться, извиняться... Не обязательно вообще не докладывать, когда была свадьба. «Дорогие тётя Бэтя и Сонечка!» Ручка, будто согласившись с решением Риты, начинает без нажима выводить сплошную насыщенную линию. Приятно писать на свежей, хорошо освещённой бумаге! Рита вдруг проникается радостным содержанием того, что ей предстоит сообщить. «У нас хорошие новости. Сашенька вышла замуж. Её мужа зовут Боря. Это сын бывшей нашей участковой врачихи. Он лейтенант и теперь будет служить совсем близко от вас, в Сторожкове. Это в Западной Украине, если вы не знаете. Так что, может быть, теперь будем чаще видеться. Свадьбу мы не устраивали, потому что у Бори был совсем маленький отпуск, а Сашенька как раз попала в больницу с обострением. Теперь ей получше, и она уехала с мужем по месту службы. Его должны были отправить служить на Сахалин, но пошли навстречу в связи с состоянием Сашенькиного здоровья. Юлечка тоже уехала – в туристическую поездку на байдар160

ках. Мы с Аркашей остались дома одни и сильно скучаем. Аркаше тоже скоро в рейс…» Рита хотела ещё добавить, что снова пошла на курсы кройки и шитья, но передумала. Примерно так же она подписала и фотографию, отобранную для Муси. Зачем-то Боря заказал их целую гору, а дарить некому. Рите хотелось бы купить кучу конвертов, разложить в них фотографии, разослать всему Советскому Союзу! Ей всегда казалось, что это просто замечательно – иметь много родственников. К сожалению, Сашенькино замужество ничего не прибавило. Взять хоть Миру Моисеевну. Они всегда её очень любили. Но все привыкли, что она – участковый врач, привыкли чуть-чуть перед ней заискивать. И ни Рите, ни Мире Моисеевне никак не удаётся выйти из давно устоявшихся ролей. А заискивание Ритино теперь выглядит совсем подругому. Нехорошо. И даже унизительно. Ведь каждому ясно, что Мира Моисеевна не в восторге от выбора сына. И её неумеренное радушие, непрерывное восхищение Сашенькиными достоинствами только доказывает это. Рите было бы проще сносить обыкновенную досаду и недовольство. Может, потому Рита и не написала тётке сразу. Не было, конечно, ясного, сознательно принятого решения: подожду, пока он приедет. Вот заберёт Сашеньку к себе – а тогда уж… Вся эта история с цветами, со скоропалительной свадьбой – романтическая, удивительная история – через три дня после Бориного отъезда стала казаться Рите каким-то концертом, случайным праздником. Было – и кончилось. Отвезли Сашеньку назад в больницу. Проводили то ли жениха, то ли мужа на вокзал. Выбросили увядшие цветы. И всё стало, как было. Кроме огромной стопки фотографий. Его возвращение – такое же шумное, такое же бурное – почти испугало Риту. Будто произошло нечто невозможное. Ну… снег летом! А почему, собственно, она так изумилась? Ведь он без конца звонил. Описывал в письмах каждый свой шаг. Как добивался отмены старого назначения. Как прибыл в новую часть. Как его приняли сослуживцы и начальство. Подробно описал 161

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

она покорно тащилась за старухой, подолгу стояла, бедняжка, в коридоре. А мы никак не использовали их великодушие... Даже наоборот – с ними нам почему-то было лучше. Девушка всё время читала. Она старалась не смотреть на нас и зачемто делала «безразличный вид». Как странно… Я чувствую её зависть, её тоску. Стыдно – но она приятна мне, эта зависть. И старушкино умиление тоже…»

162

дарки… Горы конфет, торты из мороженого на полстола, странные заморские игрушки под стеклом, старинный колокол в дверном проёме. От медного звона гудит за грудиной, дрожит нёбо. Она радовалась каждому его возвращению так, будто оно вовсе не было ей гарантировано. Будто это добрая воля Аркадия: вернуться или не вернуться. Будто он раз за разом заново на ней женится. На сумасшедших праздниках, которые Аркадий устраивал для них между рейсами, Рита чувствовала себя… Нет, не совсем, но чуть-чуть – как соседская девочка, которую взяли с собой за компанию. И радовалась любому сюрпризу Аркадия больше, чем Саша и Юля, избалованные чудесами. К слову, и появление красивого паренька, сына Миры Моисеевны – поразило Риту куда больше, чем девочек. И дело было не в безумных корзинах цветов, не в апрельской сирени – а в его откровенной влюблённости, в нежном поклонении, которое он и не думал от кого-то скрывать. Нет-нет! Рита грустила не о том, что Аркадий никогда не стоял перед ней на коленях, не заглядывал в глаза, не прижимал к щекам её ладошки, не носил на руках… Грустила она о том, что всей своей статью, всей сутью своей не годилась для этого. Кто ж такую на руках удержит… А ещё грустнее было от того, что и Юльку – не огромную, не толстую, хорошенькую Юльку – тоже никто никогда не будет носить на руках.

7. Старший механик Гройсман отступил на несколько шагов, чтобы полюбоваться проделанной работой. Портреты висели на привычных местах, даже прикручены были теми же винтами. Аркадий замер, вглядываясь в фотографии дочерей, досадливо покривился. Разумеется, бывали накладки и раньше: новые фотографии оказывались хуже предыдущих. Но впервые он вот так, прямо подумал: «Ведь я сам завёл этот обычай! Никто не заставляет меня его соблюдать». Впереди было достаточно времени, чтобы привыкнуть к этим изображениям, изучить и запомнить каждую чёрточку.

163

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

весь этот странный городок. Рите казалось – она собственными глазами видит особняки с верандочками и балкончиками, каменные плиты с немецкими буквами. Ажурные заборчики и пробивающиеся сквозь них цветы. Видит комнату, которую он снял. И даже хозяйку дома. Ну, просто писатель! Другой раз книгу читаешь – и не представляешь себе настолько ясно и город, и людей. Рита к его письмам, можно сказать, пристрастилась. Пухлые, тяжёлые – их приятно было держать в руках. Но для Риты они существовали как-то… сами по себе. Без связи с настоящей жизнью. Главное… Сашенька распечатывала их… без нетерпения. Не то что письма Димы, криво накорябанные неразборчивым почерком. Хотя это можно понять. Дима писал редко, и письма его были коротенькие. А Боря – каждый день. Где только время находил! И служба, и ремонт… Нет, конечно же, Сашенька радовалась его письмам! Чтото читала вслух, что-то про себя. Легонько так улыбалась. Рите нравилась её улыбка. И всё же... Чем-то это чтение напоминало приготовление уроков. Когда кто-нибудь заикался, что брак их немного странный, поспешный и необдуманный, Рита обижалась. Она жёстко спорила с Аркадием, когда он вернулся из Сингапура: «А как было у нас с тобой? Разве мы с тобой хорошо знали друг друга? Долго встречались? И ничего, прожили жизнь, слава Богу! Может, у них получится ещё лучше, чем у нас!» Рита считала, что ей в жизни очень повезло. Ну да, Аркадий уже не был сказочным принцем в морской форме. Но толстой, начинающей седеть Золушке его возвращение по-прежнему каждый раз казалось чудом. Всё, всё хорошее в этой жизни подарил ей Аркадий: детей, собственный дом, каждую вещь в доме. Даже те мелочи, которые она купила сама, на собственную зарплату: ведь её и в Управление порта взяли только потому, что она жена Аркадия. Да что там работа! Каждая радость, большая и маленькая, отзывалась в ней тёплым толчком благодарности к мужу. Угол солнечного света над спинкой дивана. Ясное небо в окне воскресным утром. А уж все эти сумасшедшие поездки, по-

164

«Я не собиралась приносить себя в жертву». «Теперь послушай… Оно даже хорошо, что ты осталась одна. Научишься жить своей жизнью. А то ты всё Сашиной жизнью жила. Меня всегда это смущало». Размытая, серенькая Сашенька смотрела поверх их голов, не участвуя в разговоре. Никаких сюрпризов от такой фотографии ждать не приходилось. Никаких глубин она не таила. Аркадию предстояло лишь гадать, отчего Сашины плечики неестественно прямы, откуда этот напряжённый наклон шейки. И лицо вроде чуть осунулось… Сашенька писала, что у неё всё хорошо. Но ему почему-то не верилось. А может – не хотелось верить? У Аркадия вдруг возникло безумное подозрение: это не Юля – это он сам не готов был жить без Сашеньки. Оттого и примирился неожиданно быстро с её болезнью. Гройсман взъерошил волосы и замотал головой – как бы желая вытряхнуть оттуда гадкие мысли.

8. В соседней каюте Константин тоже разглядывал фотографию. Зоя с маленьким Вовкой. Улыбалась Зоя, улыбался Вовка. Но выглядели они так, будто Зоя у кого-то одолжила ребёнка, чтобы сфотографироваться с ним в новом платье. А чему удивляться? Сфотографировались они на второй день после того, как Сергей привёз Вовку. Ребёнок к ним не успел привыкнуть – да и они не привыкли к нему… За полторы недели мало что изменилось. С самого начала Серёжкин брак был непутёвый, ненадёжный – вот они и не позволяли себе привязаться к внуку по-настоящему. Если уж быть с собой до конца честным… Константин к любому из соседских пацанов относился не хуже. А теперь – вот оно, свершилось. То, чего вроде бы хотели. То, на что никак не мог решиться слабовольный Сергей. Жена сама ушла от него. От Нади ждали всяких гадостей. Большинство женщин в такой ситуации начинает мстить и пакостить через ребёнка. Но вышло наоборот: она с удовольствием отдавала Вовку – хоть на день, хоть на неделю. И чем совсем уж удивила не165

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Он знал, что лица его девочек несколько раз сменят своё выражение, а к концу рейса станут единственно возможными. Но на сей раз промах был налицо и сразу бросался в глаза. До сих пор они всегда ходили фотографироваться вдвоём. В ателье на Калинина. Фотографии получались одинаковыми и по размеру, и по освещению. Девочки как бы стояли рядышком: Сашенька – чуть выше, Юлька – чуть ниже. А теперь выглядело так, будто напротив него стояла Юлька, а Сашенька смотрела сзади, издалека, из того захолустного украинского городка, где сделали этот нерезкий серенький портрет. На портрете было много стены. И свитерка, и курточки было слишком много. Казалось, фотографа в Сашеньке заинтересовала исключительно одежда. Зато Юлино лицо почти упиралось в края фотографии и, должно быть, оттого выглядело крупноватым. Вдобавок, все эти подробности – волоски, складочки, свет, проникающий в зрачки – были как-то самодостаточны и самодовольны, не вязались с выражением Юлиного лица. Странное, новое какоето выражение… Гройсман даже брякнул вслух: «Ты чего это, Китаец…» Юлины преданные глаза были сощурены, длинные прямые бровки сдвинуты сильнее обычного. Не то обида, не то разочарование. Что-то вызывающее таилось в чуть растянутых губах. Похоже, ей совсем не хотелось фотографироваться. С тяжёлой жалостью он представил себе, как Юля одна идёт по улице в «их» ателье. Как удивляется знакомый фотограф, как расспрашивает, почему она пришла без сестры. Интересно: она отделалась двумя-тремя словами – или, наоборот, рассказывала подробно, хвастала? Вот так-то, дядечка! Вы, небось, считали, что она никому не нужна, раз больная… «Ну, а ты, Китаец… Ты сама как думала? Собиралась всю жизнь спать с Сашкой на двухэтажной кровати? А если бы наоборот? Представь себе, что это ты ушла бы от нас первая… Встретила бы хорошего человека… А Саша осталась бы…» «Я бы так не поступила!» Аркадий рассмеялся снисходительно. И осёкся. Юлин странный взгляд… Не позволял он смеяться. «Эй, Юлька! Ты действительно собиралась принести себя в жертву?»

166

Константин скроил было свою мрачную гримасу, которой он, как железной дверью, отделял себя от окружающих. Но вдруг не выдержал и тоже рассмеялся.

– Ты чего так забеспокоился, сынок? Юля тебе в невесты не напрашивается. Может, она сильно удивилась бы, если бы услышала наш разговор. Не слишком ты завидный мужик, сынок. Вешалку в доме повесить не умеешь. Найдёт себе Юля… Он хотел ещё добавить – «помоложе, и не разводного, без алиментов…» Но удержался, промолчал. Посмотрел на профиль сына, на чёлочку его на московскую, на очки в золотой оправке, на интеллигентные черты, утратившие юношескую гладкость. И понял, что какой бы он ни был, каким бы он ни стал – он всё-таки дороже ему, чем девочки Аркадия. И, кажется, мысль такая пришла в голову Константину впервые в жизни. А, главное, не смутила… Непривычно и хорошо было идти вдвоём с сыном в этот благостный день, наступать на жёлтые листья, делить пополам тяжесть. Жёсткая ручка уже натёрла Константину ладонь, но он с удовольствием думал, что до их дома – целых три квартала. И ещё он думал о том, что Сергей со всеми своими недостатками наверняка нравится женщинам – особенно образованным, тонким. А Сашеньке он уж точно должен нравиться больше, чем её красавчик. Константин по-прежнему любил Сашеньку. Радовался, что она так удачно вышла замуж. Действительно: красивый, добрый, щедрый, влюблён по уши. И вдобавок – смелый, отчаянный. Не побоялся Сашенькиной болезни, всех этих мрачных прогнозов. Но вместе с тем Константин не мог избавиться от гаденького чувства… Ревность, наверное. Стоило кому-нибудь похвалить Сашенькиного мужа – и в Константине немедленно поднималось что-то… зловредное. Нет, он, конечно, помалкивал – но так, будто знал за Борей какие-то тайные делишки и просто не желал о них распространяться. Почему-то такую вот муть особенно часто поднимала в нём Юлька. Наивный, невинный ребёнок. Впрочем, что ж тут непонятного? Всё было ясно прописано в говорящих Юлькиных глазах. Сразу же после Серёжиной дурацкой женитьбы по167

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

вестка – не стала отсуживать, делить кооперативную квартиру. Съехала к матери. Когда Сергей позвонил и сообщил о разводе, они с Зоей растерялись. Уже и не знали, радоваться им или огорчаться. Лично Константин предпочёл бы, чтобы так оно уже и шло. А вот Зою досада грызла. Как же! Её сыночком пренебрегли! Константин понимал её. Он вообще с годами всё лучше различал за Зоиным интеллигентным благородством вполне мелочные мыслишки и расчёты. Взять хоть Сашеньку. Зоя счастлива была, что Серёжка развёлся уже после того, как Сашенька вышла замуж. Ни слова вроде бы не говорилось на эту тему – а Константин видел... Во взгляде её, в каждом движении просвечивала радость миновавшей опасности. Он и сам порой ловил себя на той же мелочной радости. И каждый раз обжигал его жестокий стыд. Впрочем, он не давал себе остановиться на этой мысли, чётко осознать её. Давнее чувство вины перед другом не то чтобы прошло совсем – но стало привычным, неощутимым, как часть его существа, его тела, которая лишь иногда напоминает о себе слабым зудом. Дискомфорт этот, как правило, вызывало появление сына. Однажды, в последний приезд Сергея, он завёл с ним дурацкий разговор… Они шли пешком с базара и тащили за две ручки огромную сумку с овощами. Не самый подходящий момент, чтобы поговорить по душам, но другого не предвиделось. Константин мучился, не знал, с чего начать. Стал говорить о том, что Сергей совсем ещё молодой мужчина. Он должен заново устроить жизнь, учитывая ошибки прошлого... И тут же, без перехода, забубнил про Юлю. Как, мол, она быстро выросла. Студентка, всё делает по дому… И замечал ли Сергей, какая она хорошенькая. Не хуже Саши… Сергей, не дослушав, рассмеялся. Сказал, что ему уже сто лет нет никакого дела до отцовских клятв. Что он никогда не чувствовал себя обязанным жениться непременно на дочери Аркадия. Что Сашенька – его лучший друг и не более того. Но вот Юля… Глупее этих намёков Сергей ничего от отца не слышал.

9.

– Юль! Это ты? Голова у Риты закружилась. Что-то толкнуло в плечи, сильно затошнило – и сразу прошло. Ерунда! Видно, слишком резко села. Конечно, Юлька. Кому ещё быть. Рита узнавала своих по любому звуку. У каждого была особая манера класть на полку ключи. Аркадий бросал издали с размаху, Сашенька клала осторожно, почти неслышно. А Юлька – спокойно, одним движением. Почему-то Юлька всё не закрывала входную дверь, и сквозняк быстро переполнил дом запахами затянувшейся осени. Тополиных листьев, каких-то поздних цветов, первой гнили. На секунду занавеску вытянуло во двор, но тут же толкнуло обратно в дом, выдуло кружевным парусом. Голова больше не кружилась, но и встать с дивана было как-то боязно.

– Пойди, Юль, на кухню! Там котлеты, ещё горячие!

– Не хочу-у. Рита слышала, как Юлька стоя стаскивает сапожки, нашаривает тапочки, возится в ванной.

– Последней пары не было, и мы с девочками забежали в кафе. Она вошла в комнату свежая, тёплая, влажная, в огромном зелёном халате, который Рита недавно купила для себя, а Юлька нагло присвоила. Рита подвинулась ближе к стенке, похлопала ладонью по освободившемуся месту – и Юлька шлёпнулась туда с разма168

ху. Диван тяжело скрипнул. Он был огромный. Они запросто умещались на нём втроём. А когда Юлька была маленькая – то и вчетвером. Называлось это «валяться». Дети часто просили: «мама, давай поваляемся!» Рита читала им вслух. Сначала – сказки, потом – трогательные статьи из газет. Лежать на их диване вдвоём с Юлькой было грустно: слишком много оставалось вокруг пустоты. Впрочем, отсутствие Сашеньки уже успело стать такой же странной частью их уюта, как и привычное отсутствие отца.

– Письмо, – сказала Юлька и протянула Рите конверт. Рита нетерпеливо разорвала его. Тётя Бэтя всегда писала одно и то же, но Рита очень любила получать письма. Бумага шелестела в руках у матери. Юля думала о том, что ни с кем на свете ей не может быть так хорошо, как с сестрой. И насколько стало бы интереснее, веселее… необыкновеннее! – если бы вместо мамы здесь лежала Саша. И всё же… Юле не хотелось, чтобы оно вернулось – то, яркое, сложное счастье. Почему-то вдвоём с мамой ей жилось лучше. Чего-то было больше в их тихом простом существовании. Юля поняла это лишь недавно.

– Пойду всё-таки съем котлету.

– Обязательно с хлебом, Юля! Возьми ещё огурчик в холодильнике. Юля хлеба не взяла. Стояла у окна, жевала. За последние годы деревья разрослись. И не было видно ни длинных клумб внизу, ни детей, ни сохнущего белья. Только сомкнувшиеся кроны.

– Слышишь, Юля? Саша с Борей были в гостях у тёти Бэти!

– Ну и что там?

– Сейчас… Вот. «На прошлой неделе к нам приезжали Сашенька с мужем. Они у нас были три дня. И я спешу сообщить тебе своё впечатление...» Золотые кроны качались, качались… Будто пытались увернуться от ветра.

– «…Во-первых, ты на меня не обижайся. Твоя Сашенька красивая, но он ещё красивее. Он такой красавец, что на него смотреть – это всё равно как на солнце смотреть. Глаза болят!

169

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

явился в них особый прищур. Обиженный, обвиняющий. В том, как она хвасталась, как восхищалась счастливым браком сестры – проступала… победная агрессивность, направленная против Сергея. Да и против него, Константина. Господи! Да он порой почти сражался с этим ребёнком! То есть лицом и на словах он соглашался и всячески выражал радость… Но внутри, в глубине подвергал сомнению любое Юлькино слово, не верил даже очевидным вещам. Тому, например, непреложному факту, что у Сашеньки после замужества не было ни одного обострения.

Ну и что? Действительно – «носит». И Юля, когда вернулась от Саши – тоже всем об этом рассказывала. С превеликим удовольствием. Вот и сегодня в кафе – хвастала перед случайными, в общем-то, девчонками, какая у них красивая комнатка. Как он ругался, когда Саша вымыла в его отсутствие пол. Как не позволяет ей гладить даже её собственные вещи. Как, возвращаясь со службы, обязательно приносит ей цветы. Юлины рассказы слушали с завистью – кто с тайной, кто с откровенной. И она радовалась, почти торжествовала. Но… Юля была… Будто одна против всех. Эти самые «все» считали такой вот брак настоящим чудом. Необыкновенной удачей для «бедной больной» Сашеньки. А Юля всегда знала, что у Сашеньки и не могло быть по-другому. Более того, Сашенька, по её мнению, заслуживала даже ещё лучшего. Почему? Юля не смогла бы ответить. Она встречала девочек красивее, чем Сашенька. Да и не умела Сашенька ничего такого особенного. Не пела, не играла на пианино, как тётя Зоя. Не знала толком ни одного иностранного языка. Не сочиняла стихов. Не рисовала. Ну да, Юля гордилась Сашенькиными вазочками и картинками из янтаря – но ведь это, как ни крути, было рукоделие, а не произведение искусства. Что ещё… Сашеньку считали замечательным экскурсоводом. Юля сама ни разу не бывала на её экскурсиях, но собирала все отзывы о ней. Иногда она просто перебирала в памяти: кто и когда похвалил Сашеньку. Вспоминала с благодарностью доцента, у которого Сашенька писала дипломную работу. Как он упре170

кал Сашеньку за отсутствие тщеславия, за то, что она не хочет поступать в аспирантуру. Юля с удовольствием пересказывала повсюду слова доцента: «Ваш диплом – почти готовая кандидатская!» Но, разумеется, и это было не так уж важно. Подумаешь, кандидатская! Видала их Юля – очкастых сухопарых «кандидаток»! Ничего интересного. А Сашенька… Юле казалось, что всем, кто хоть ненадолго сталкивается с Сашенькой – должно быть так же хорошо, как и ей, Юле. Конечно, Саша для неё – идол. Старшая сестра. В сущности, она и воспитала Юлю, а вовсе не родители. Но это было всётаки не главное. Куда важнее было что-то другое – непонятное, недоступное Юле. Дима! Вот кто, наверное, понимал то, о чём Юля могла только догадываться. Иначе почему бы так дорожил он дружбой с Сашенькой? Ведь у него все друзья были если не писатели – то художники, актёры… Значит, что-то он в ней видел? Конечно, Дима намного старше Сашеньки, и жена у него замечательная. Но если бы Юле пришлось выбирать, то она выбрала бы для Сашеньки именно Диму. Или Сергея. Впрочем, думать о Сергее Юля себе не позволяла. Всегда испытывала острую, режущую боль – будто случайно прикоснулась к раненому месту. Что бы там она ни говорила подружкам и матери с отцом – неуклюжий замкнутый Сергей подходил Сашеньке больше, чем красавец Боря. Чего-то для Юли было слишком много в Бориной красоте… Может быть, эти щеки, по-детски пухловатые. (Даже странно, что на них так быстро вырастает жёсткая щетина). Весь удлинённый овал его лица казался ей слишком правильным, слишком гладким. Слишком большими ей казались глаза, слишком длинными – ресницы. И рот совершенно женский – хоть наводи его помадой! Впрочем, по-мужски большой и твёрдый. Юля знала прикосновение этих твёрдых губ. Два раза он чмокнул Юлю в щёку: когда встречал её на вокзале в Сторожкове и когда провожал. Он вообще был очень добр к Юле и всячески подчёркивал, что относится к ней как к родной сестрёнке. Она ценила его великодушную ласковую дружбу – и всё же радовалась 171

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Я должна тебе сказать, что Сашенька похудела. А ей лучше, когда она немножко поправленная. Так что раньше она была красивее, а теперь красивей Юля. Но она очень хорошая девочка. Она ходила с Соней на базар покупать сливы на повидло. И помогла ей варить повидло по новому рецепту. Я тебе должна сказать, что в этом году слива у нас очень дешёвая. А такого мужа, как твой зять, надо ещё поискать. Он её носит на руках во всех отношениях. Все мои…» Юля высунулась в окно. Уличный гул перекрыл голос матери.

В те дни, когда Сашенька должна была идти в библиотеку, Юля исправно отправлялась с ней. Вертелась рядом, пока сестра подбирала и выдавала книги. Юле нравился библиотечный полумрак, нравился запах книжной пыли, рыхлого дряхлеющего картона. Она почти не читала. Рылась с удовольствием на стеллажах, смотрела картинки в старинных книгах. Старинных книг было много, и все на иностранных языках. Немецкие, французские, румынские... Книги эти стояли не для красоты, не для количества: их брали старички из местных – интеллигентные, странные. Некоторые еле-еле объяснялись по-русски. Заходила и молодёжь. По большей части жёны офицеров. Некоторые не за книгами или журналами, а просто так, поболтать с Сашенькой.

172

Юле было приятно видеть, что читатели – и старички, и молодые – влюблены в её сестру. Весь городок как-то поособому относился к Сашеньке. Даже не к Сашеньке – а к этой молодой семье. Будто их брак является достоянием каждого, кто живёт рядом. Будто их счастье даёт и другим надежду на лучшее. Всем почему-то нравилось, что Сашенька отнюдь не идеальная хозяйка. О её кулинарных достижениях по городку ходили анекдоты. Поначалу Юля недоумевала, когда слышала разные шуточки и намёки: ведь Сашенька всегда помогала маме на кухне и готовила не хуже, чем мама. Юля ожидала, что для мужа она будет стараться, что-то выдумывать. Но… Честно говоря, Сашенькино легкомыслие смущало Юлю. Саша не готовила, не убирала, а… забавлялась. Библиотека хозяйки состояла исключительно из книг по домоводству и кулинарии. И Сашенька иногда по полдня занималась изучением диковинных рецептов. Декламировала их сестрёнке нараспев, с подвыванием. Читая какое-нибудь описание салата, сделанного по всем правилам – с медвежатиной, лосятиной, тетеревятиной и прочими такими же важными ингредиентами, – они покатывались со смеху. К сожалению, дело не всегда ограничивалось чтением: некоторые доступные рецепты вызывали у Сашеньки творческий зуд.

– Надо же! Как интересно! Должно получиться просто потрясающе! – шумела Сашенька и тащила упирающуюся Юлю на кухню. Там они час за часом что-то крошили, «пассировали», ставили под пресс, взбивали, смешивали – и хохотали, хохотали непрерывно. В этом прожигании времени участвовала и хозяйка. Однажды Юля упрекнула сестру: – Ну сколько можно дурачиться на кухне? Почему ты совсем не занимаешься янтарём? Раньше у тебя янтаря не хватало, радовалась каждому осколочку… А теперь целая куча валяется без дела! Сашенька даже растерялась. Будто ей напомнили о чём-то давным-давно забытом. А потом ответила: – В том-то и беда, что его слишком много. И потом… Он и так красивый. Зачем портить?

173

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

каждый раз, когда, проснувшись утром, обнаруживала, что он уже ушёл на службу. Так странно: едва за ним закрывалась дверь – Юле начинало казаться, что он не просто вышел из дому, а испарился – сразу же, прямо на пороге… Исчез из мира. Они с Сашей тут же начинали свою ежедневную возню. Почему-то совсем не мешала хозяйка, одинокая моложавая женщина, которая постоянно крутилась рядом, принимала участие во всех их мелких развлечениях. Часто они даже завтракали втроём. Выносили кофе и бутерброды во дворик. Там, под двумя старыми грушами, Боря установил замечательные качели. На длинном сиденье они свободно умещались вдвоём. Хозяйка всё время «пугала» Юлю, делала вид, что хочет занять её место рядом с Сашенькой... Какое это было блаженство! Запах утра, запах сырой травы, ласково стегающей по босым ногам. Визг расходившихся качелей, вкус свежего масла, зелёного огурца, сорванного с грядки. В хорошую погоду они валялись под деревьями на старом одеяле. Читали по очереди вслух. Болтали, болтали о разной чепухе. Ничего другого Юле не хотелось. Не хотелось ни на речку, ни в лес. Тем более – тащиться на автобусе кудато в Тернополь, в Черновцы, смотреть «достопримечательности».

174

жет им, как у Сашеньки всё замечательно. Какой у неё заботливый, надёжный, преданный муж. Поразительно, но Юле иногда и Сашенька казалась неестественной. Казалось, она тоже играет в спектакле. В не очень умном спектакле о молодой семье. Однажды Юля не выдержала и спросила у неё напрямик. Они тогда сидели вдвоём в библиотеке. Посетителей не было.

– Сашка… Скажи мне правду. Ты когда-нибудь бываешь серьёзной?

– А зачем? – удивлённо спросила Саша, не отрываясь от своих бумаг.

– Нет, я не то имею в виду. Ты… когда-нибудь бываешь сама собой? И Саша снова ответила: «А зачем?». Но подняла на Юлю глаза. И взгляд её был непривычно устойчивым, сфокусированным. Взгляд из какого-то незнакомого Юле пространства. Она страшно испугалась. Залопотала что-то легкомысленное, весёлое. А потом старалась не вспоминать о том разговоре. Забыть, забыть, забыть Сашин взгляд. В общем-то, ей почти удалось забыть. Всё вокруг всячески способствовало этому – и события, и люди, и городок. Чем дольше Юля жила в Сторожкове, тем сильнее становилось в ней ощущение, что она участвует в каком-то гриновском спектакле. К дому Боря не подходил, а подбегал! Обязательно бросал у калитки вещи. Ну прямо-таки Грэй! Юле мерещились алые паруса за зданием почты. И Сашенька бежала к нему, как Ассоль. Только что вроде бы возилась с Юлей, о нём и не вспоминала. И вдруг становилась розовая, сияющая. Даже по ступенькам не спуска­лась – спрыгивала с крылечка. Юля уже и забыла, когда Сашенька так легко, так свободно бегала. И было видно, какую радость доставляет ей вернувшая­ся свобода, каждый шаг, каждый прыжок. Ну разве только за это не должна была Юля чувствовать к нему бесконечную благодарность? И его букетики! Каждый день он приносил Саше букет. Обычно маленький. Полевые цветы, сорванные по дороге – 175

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

– А вот это всё мы не портим?! – Она ткнула ножом в гору намытых овощей. – Посмотри, какая редька потрясающая! И вообще… Кто варит редьку?! У нас же гадость получится! Настоящая отрава!

– Неужели, – почти серьёзно возмутилась Сашенька, – киргизы стали бы есть отраву?! Кстати, пока готовили – всё и пахло, и выглядело вроде бы неплохо. Но вот результат… Сами кулинарши предпочитали обойтись бутербродами. И только Сашенькин идеальный муж с благородной решимостью ел всё подряд, устраивая иногда настоящий балаган. Он изображал то мужественное смирение, то восторженный экстаз: мычал от удовольствия, закатывал глаза... До того смешно и забавно – хоть показывай по телевизору! В такие минуты Юля его почти любила. Ей становилось действительно хорошо в их доме. В этом спектакле у неё появлялась собственная роль – роль зрительницы. Но едва представление заканчивалось, Юля начинала чувствовать себя ненужной. Она мешала. Даже тогда, когда они просто сидели и смотрели телевизор. Юля объявляла, что хочет пораньше лечь, и отправлялась в свою комнатку. Если было слишком рано – выходила «пройтись перед сном». А Саша, будто не понимая ничего, увязывалась за ней на улицу. Бориных разочарованных взглядов она твёрдо не замечала. По выходным Юля вообще мучилась. Всё боялась, что обернётся – и увидит, как за её спиной они переглядываются, подают друг другу какие-то знаки. Боялась увидеть досадливую Борину гримасу – и умоляющую укоризну в Сашенькиных глазах. «Потерпи! Ведь она приехала ненадолго! Через несколько дней она уедет – и мы снова будем только вдвоём». А ведь он был таким милым, таким ласковым, таким заботливым с Юлей! Без конца повторял, что всю жизнь мечтал о младшей сестрёнке. И всё равно сверлило Юлю нехорошее подозрение: вот, мол, старается «охмурить», произвести впечатление... Ещё неприятнее было думать, что это он старается для Юлиных родителей: вот, мол, вернётся Юля домой и расска-

Вообще, весь их быт был откровенно игрушечным. Они и не думали строить из себя взрослых. Борины рассказы о службе – и те казались несолидными. Будто всё это существует для забавы – самолёты, аэродром… Даже квартира, которую они должны вот-вот получить! Юля однажды не удержалась, спросила у хозяйки, действительно ли им скоро дадут квартиру – или просто обещают, чтобы отделаться. Хозяйка удивилась, сказала, что дом вот-вот сдают. И прибавила «Лучше бы задержали немного! Если Саша забеременеет, им дадут двухкомнатную квартиру. К ним все очень хорошо относятся. На них весь город, весь город любуется! А я – как вспомню, что они скоро от меня съедут – так плачу!» Юля кивала. Ревниво и сочувственно. За год она привыкла жить без Сашеньки. Но, проведя с сестрой целый месяц, както заново остро к ней привязалась. С горечью подсчитывала 176

дни, оставшиеся до отъезда. Она уже знала, что на этот раз разлука дастся ей намного тяжелее. И ещё знала Юля: как бы она ни относилась к Боре, ей всю жизнь предстоит сравнивать то, что есть у неё – с тем, что она видела в доме сестры. Никогда ничего подобного в её жизни не будет.

10. Он вдруг понял, что не спешит домой. И удивился. Впрочем, виной всему была, очевидно, необыкновенная погода. Приближалась середина октября, но деревья стояли ещё зелёные. И цветы на клумбах, уже отцветавшие, надумали снова расцвести. Главное – солнце. Такое чудесное, такое ласковое! Он совсем разомлел, разленился, почти задремал на ходу. И всё вокруг будто тоже разомлело, никуда не спешило. Хотелось существовать в лад со всем этим – без забот, без мыслей. Сильно пахло петуньей и медком. Сквозь ячейки забора, выкрашенного зелёной краской, выглядывали на улицу яркие коричнево-жёлтые цветки на тоненьких, почти прозрачных стебельках. Боря огляделся и увидел старуху. Она рылась неподалёку в цветочной грядке. Он крикнул через забор: «Бабушка! Можно сорвать у вас пару цветков?» – «Конечно, конечно, сынок! – заспешила старуха. И быстро нарвала целый букет. – Бери, бери! Всё равно скоро заморозки». Он стал горячо благодарить, и старуха, растроганная его благодарностью, его молодостью, бросилась обратно в сад и сорвала несколько георгинов, а у самой калитки – ещё и пучок красных сальвий, напоминавших лохмотья. Боря сальвии не любил. Он решил, что оставит их где-нибудь по дороге. Отойдя достаточно далеко, стал было вынимать нежеланные цветы из букета, но вдруг застыдился, вспомнив простодушную щедрость старухи. Рано утром Боря повёз документацию в областной центр и как-то неожиданно быстро справился. Сашу он предупредил, что вернётся к вечеру – а значит, она не ждала его и не волновалась. В библиотеке был как раз выходной, и если бы он поторопился, они могли бы погулять вместе, сходить в парк. Или в 177

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

с нескладной розочкой, с петуньей, похищенной в соседском палисаднике или на городской клумбе. Причём свои неуклюжие мужские венички он, судя по всему, считал художественными произведениями в японском стиле. Совершенно немыслимые сочетания: петунья с тысячелистником и парой рыженьких календул; садовые гвоздики с повиликой и травинками. Все цветы были на коротких ножках, будто рвал их ребёнок. Разумеется, они ничуть не напоминали японские композиции, но в этой несуразице было что-то невозможно трогательное. И Саша ждала его цветы, ей явно не терпелось увидеть, какой же букет Боря принесёт сегодня. Его «икебанчики» были расставлены в рюмках и вазочках на хозяйкином старомодном буфете. Юле так странно было видеть за стёклами чужого пузатого страшилища знакомые с детства вещи: японские дымные чашки, китайские эмалевые розеточки, немецкую фарфоровую шкатулку с ангелочками и прочую дребедень. Там, дома, они существовали исключительно во имя собственной красоты. С них лишь иногда благоговейно смахивали пыль. А Сашенька всем подряд бесстрашно пользовалась. Не задумываясь, оскверняла лимонадом, борщом, томатным соком. «Я, – смеялась она, – недостаток кулинарных способностей восполняю роскошью сервировки».

178

ней, вечный страх – отталкивали, пугали и притягивали одновременно. Никому и никогда он не признался бы в том, что любит Сашину болезнь, Сашину беспомощность, любит эту вечную опасность. В детстве ему нравилось рассматривать себя в зеркале. Повзрослев, он больше не позволял себе так вот… откровенно изучать собственные черты. Он только чуть дольше, чем нужно, завязывал галстук, поправлял воротник, причёсывался, брился. Мальчишкой он стыдился своих пухлых щёк, девчачьих розовых губ, пушистых ресниц, нежного пухловатого тела. Но с годами черты его стали жёстче и мужественнее. Вытянулись ноги, развернулись плечи, округлились и задвигались под кожей твёрдые, как камни, мышцы, натянулись длинные жилы… Ему нравилось наблюдать все эти изменения, эту игру бугров и тяжей. Вот так же нравилось ему ощущать, наблюдать свою любовь, свою нежность, преданность. И даже свой страх. А ведь совсем ещё недавно ему льстила репутация женского баловня и сердцееда. Что-то лестное было даже в той идиотской истории, точнее – в стечении двух идиотских историй, в результате которых он чуть не загремел на Сахалин. Заплаканная Нэля с размазанными малиновыми губами… Ядовито злая Женя... Обе они нападали не столько на него, сколько друг на друга. Старательная суровость начальников… И всё это собрание – сборище мужиков, которые поглядывают на него с тайным одобрением: молодец, мол, сразу двух зарядил! Ну, положим, делать детей он не собирался. Обе они забеременели обманом: каждая надеялась таким вот образом женить его на себе. В крайнем случае – под давлением начальства. Спасло его от дурацкого брака только то, что беременными оказались обе, и начальство не смогло решить, которого из грядущих младенцев обречь на безотцовщину. Вот и не достался он ни той, ни другой. Рожать обе не жаждали, и аборт у каждой был не первый. Кстати, ничего он не имел против Сахалина. Это мать бесновалась, сходила с ума. И если бы не встреча с Сашенькой, если бы не Сашенькина болезнь, он без всякого сожаления отправился бы куда подальше.

179

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

лес. Но он не ускорил шаг. А потом остановился и сказал себе внятно и безжалостно: «Не спешу – потому что боюсь идти домой». Чего он, собственно, боится? Ну да, Сашенька больна. Но ведь когда они поженились, ей было гораздо хуже. И его это ничуть не отталкивало. Напротив! Тут была даже какая-то особая острота – ощущать её хрупкость, беззащитность. Ему нравилось чувствовать себя рядом с ней уверенным и сильным. Так трудно и одновременно так хорошо было противостоять всеобщему непониманию, дурацкому их здравому смыслу! Кому-то рассказать – решат: сумасшедший. Когда он приехал летом забирать Сашеньку и застал её совершенно здоровой, он был… да! Вот именно – почти разочарован. Будто стали вдруг не нужны никому его сила, его смелость, его великодушие. Вообще – всё лучшее в нём, всё главное. Всё, о чём он даже не догадывался до встречи с Сашенькой. К Боре вышла совсем другая женщина. Она была лёгкая, она была звонкая, как стрекоза, она всё могла сама. Вот тогдато он и испугался впервые. Знать, что всё это – временно, что о выздоровлении речи быть не может, оказалось непосильно тяжело. К вечному ожиданию беды он был не готов. Нет, он по-прежнему любил её. И за два года нисколько к ней не привык. Ни одна женщина не казалась ему интересней, недоступнее, чем его собственная жена. Те, прежние, бывшие до неё – тоже привлекали по-своему, притягивали. Но всё это, почти забытое, чем-то походило не то на охоту, не то на спорт. Он будто пробовал, на что способен. Главным его ощущением было удовлетворённое тщеславие человека, победившего в каком-то… конкурсе. Женщины сами выбирали его, сами затевали игру. А уж он, победитель, решал: принять эту игру, это поклонение – или нет. В любом случае он был благодарен, он был польщён. Именно чужая страсть и возбуждала его больше всего. Те женщины, более или менее привлекательные, более или менее занятные, жили с ним в одном мире, в одном пространстве. Протяни руку – и возьми. А Саша – Саша всегда была далеко. Даже когда он обнимал её. Он догадался с первой минуты: так оно и будет всегда. Вечная опасность, висящая над

180

вались ситуации, из которых выйти можно было лишь чудом! А, значит, и очередное чудо тоже возможно. Как в том скучненьком романтичном фильме, которым бурно восхищалась его мать. А вместе с тем он уговорил хозяйку приделать к лесенке перила. Внимательно прислушивался к разговорам о городской больнице. О профессорах-светилах, которых полно в Черновцах, в каких-то полутора-двух часах езды. Он не давал Сашеньке делать тяжёлую работу. С удовольствием хлопотал по дому. При чрезмерно энергичной матери его хозяйственным талантам не было случая проявиться. Теперь он очень гордился ими. И почти так же гордился Сашенькиной бесхозяйственностью. Со смехом рассказывал всем подряд, как она сожгла целый лист печенья. То ли задумалась, то ли просто не знала, сколько его нужно держать в духовке. Кстати, кусочки, не превратившиеся в уголь, Боря обгрыз – и они оказались довольно вкусными. Среди офицерских жён были женщины и помоложе Сашеньки. Но почему-то к ней относились так, будто она – самая младшая. Она действительно выглядела совсем молодо. Худенькая девочка со взрослыми глазами. Волосы её – длинные, тяжёлые – были по-детски расчёсаны на косой пробор и над виском подхвачены детской заколочкой. К ней как-то не клеилось слово «жена». Хотелось сказать – «невеста». Именно, как к невесте – Боря и относился к ней. И через год, и через два. Время шло, а он был с Сашенькой попрежнему осторожен и робок. Странно – но ничего другого ему и не надо было. Никаких там фокусов, которые он перепробовал с напористой поспешностью ещё дома, ещё до того, как вырвался из-под широкого крыла матери. Он никогда не решился бы подсунуть Сашеньке одно из тех пособий, которые когда-то приобрёл на чёрном рынке. Он больше не участвовал в «откровенных мужских разговорах». Когда-то на всех этих пикниках и вечеринках Боря был… «солистом». Его истории о «горячей» Зиночке, о «холодной» Верочке, о замужней Ниночке, исполненные в лицах, были остроумны и талантливы. Ну прямо эстрадные номера! Случалось, их просили повторить на бис.

181

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Нет! Конечно же, правильно он поступил, когда всё рассказал Сашеньке. Обязательно докатились бы до неё какие-то слухи… Да и Женька… Нэля – нет, а вот Женька запросто могла и написать, и даже заявиться в Сторожков. Хотя… Женька – неплохая баба. Зная о Сашенькиной болезни, вряд ли она пошла бы на такую подлость. Поймав себя на слове «подлость», Боря смутился. Нет. Ему по-прежнему не в чем было себя упрекнуть... Кроме одного: лёгкости, с которой он тогда отнёсся к этим самым... абортам. А теперь Сашенька наверняка уверена, что именно за неё, за ту лёгкость они и наказаны. А он сам? Нет, он так не считает. Ни Нэлю, ни Женю он не обманывал, ничего им не обещал. Не уговаривал их прерывать беременность. И всё же об этом теперь вспоминалось как-то иначе. А скрыть – скрыть ничего нельзя, особенно в армии. Вот ведь только в штабе округа лежали бумаги с Сашенькиным диагнозом – а весь городок был в курсе уже через несколько дней. По виду её ничего тогда и заподозрить нельзя было: ловкая, подвижная… Такой она не была даже в ту ёлочную ночь, когда он увидел её впервые. Он, дурак, испугался: а вдруг его заподозрят в жульничестве! Раздобыл, скажут, липовые справки, решил таким вот хитрым способом пристроиться в уютном ухоженном городке с мягким климатом… Поди докажи кому-то, что несколько месяцев назад она не могла пройти по комнате! Причём его и тогда коробила вся эта возня со справками, выписками… В те первые месяцы он чувствовал себя, как… атлет, который сильно напрягся, готовясь поднять огромную страшную гирю – а гиря в руке оказалась невесомой. Как воздушный шарик. Конечно же, он успел посмотреть медицинскую энциклопедию и прочие справочники. А, следовательно, знал, что этот сюрприз, это чудо – всего лишь временное улучшение. Но в глубине своего существа, в самой основе своей он был непрошибаемо легкомыслен. Натура его сопротивлялась очевидному. Законы… Они существовали для кого-то – не для него. И действительно: в его жизни столько раз склады-

182

Да, его отношения с женщинами начались очень рано. А поэтому он как-то пропустил, пролистнул период юношеской робости, юношеского трепета. Сразу начал с грубоватого ласкового напора. С разнообразия, в котором не было ещё никакой нужды. Ему приходилось даже подкручивать в себе азарт и жадность. Их подпитывал лёгкий скандальный душок, который во всех тех отношениях так или эдак присутствовал. В отношениях с Сашенькой ничего такого не требовалось. И хотя он вёл себя, и чувствовал себя как человек опытный – что-то тут было неизведанное, совсем другое. Почти каждое её движение… лёгкий поворот головы, длинные веки, дрогнувшие реснички, ломкий изгиб руки. Да любая мелочь действовала на него куда сильнее, чем некогда – самые смелые позы, почерпнутые из индийских и не индийских книг! В принципе он допускал, что когда-нибудь, со временем, эта сторона их брака станет более откровенной и разнообразной. Но – когда-нибудь. Ясное дело, о таких тонкостях он ни с кем не говорил. Зато об остальном знал весь город. И ясно от кого – от квартирной хозяйки. Полина Алексеевна была женщина бойкая, компанейская, с запросами. Но её запросов собственная жизнь не удовлетворяла. Замуж она вышла всего пару лет назад. Супруг её, человек неяркий и замкнутый, в доме как бы и не существовал. Он читал газеты в своей комнате, а чаще просто спал. И вообще вёл себя, как старый, давно прижившийся квартирант. В отличие от обычных квартирных хозяек, Полина Алексеевна за юными жильцами подглядывала не исподтишка, а совершенно откровенно. Будто знала, что этим двоим необходим зритель, и добровольно взялась быть зрителем. Как ни странно – она им действительно не мешала и стала чем-то вроде члена семьи. Возможно, без её постоянного грубоватоодобряющего присутствия их детская возня утратила бы часть своего смысла и азарта. Сейчас, думая об этом, Боря клял себя, клял её, клял чёртов холодильник, клял приёмочную комиссию, которая потребо183

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

А тут вдруг начисто отшибло! Он слушал чужие рассказы не без интереса, но сам старался помалкивать. Как-то не поворачивался язык говорить о том, что было когда-то. Тем более о Сашеньке. Он много думал об этом. О Сашеньке, вроде, и нечего было рассказать… В любом случае – никто бы его не понял. Едва уловимые движения, касания, смены настроений. Туманности, дымки, акварели… Она была странно покорна, и если бы он захотел какого-нибудь изыска, чего-нибудь этакого – не стала бы сопротивляться. Но в том-то и дело, что ничего «такого» с ней – именно с ней! – он и не хотел. Достаточно было туманов и акварелей. Он сам не понимал, почему они так ошеломляют его, так волнуют. Похоже, и окружающие что-то чувствовали. Даже тогда, когда где-нибудь в командировке компания упивалась до полного свинства, над ним, над этой его странной семейной жизнью никто не подтрунивал. К их браку относились с бережным умилением: будто поженились двое детей и стараются вести себя по-взрослому. Так оно и было. Днём. Их дни были похожи на милые беспорядочные букеты, которые он ей приносил. Смех, возня… Швыряния друг в друга картошкой и тапками. Поиски затерявшихся книг или одёжек. Громкие споры со взаимными обличениями: по чьей вине сгорела картошка, кто забыл собрать вечером просохшее бельё. Не часто – но тем оно было забавнее – Сашенька могла употребить весьма терпкое словцо. А как громко она хохотала, когда он рассказывал не слишком приличные анекдоты! А вот ночи их были просты и однотонны. В этом была такая неожиданная, надрывная острота! И всё не покидало странное ощущение: Сашенька ему не принадлежит, он захватил её каким-то чудом, какой-то неправдой. Иногда Боря задавал себе прямой вопрос: что это? Что это за «нечто», у которого он отнимает, отбивает Сашеньку? Её хмурый отец? Весёлая толстая мать? Безмятежная, ревнивая Юлька? Древняя история с непонятным Сергеем? Сама её болезнь? Он постоянно боролся за Сашеньку.

184

Сашина безответственность, её шалости не умиляли его. Он раздражался, будто она рисковала чем-то, доверенным ему лично. За что не ей, а ему, в конечном счёте, придётся отвечать. В тот день, когда Боря увидел ужасную ссадину у неё на лбу, он едва не забился в истерике. Хотелось убежать, спрятаться. Он, как ребёнок, позволил уговорить себя. Ничего страшного не случилось. Лоб заживёт. Передышка и так оказалась невероятно долгой. А обострение – не слишком тяжёлым. В самом деле: всё это было плохо, но не шло ни в какое сравнение с тем, что он застал, когда той сумасшедшей весной явился в больницу с корзиной сирени. Ну, разумеется, он испугался, расстроился, растерялся. И всё же… Не возникло тогда ни малейшей тени сомнения, желания отступить, аккуратно отодвинуть, переиграть… Хотя в то время он ничего толком не понимал в Сашиной болезни, наивно верил, что ей станет лучше – надежды его были вполне скромными. Пусть бы она начала ходить хотя бы по комнате… Он с радостью согласился бы на какие-нибудь костыли, палки. Потом, летом, он просто ошалел от счастья, когда увидел её совершенно здоровую и даже забывшую как будто о своей болезни. Хотя, наверное, он был бы точно так же счастлив, если бы она встретила его на костылях. Право же, лучше бы на костылях! Тогда, в самом начале, он готов, он способен был взять на себя всё это. Но случилось чудо, и Боря к нему быстро привык. Более того: на него нашло дурацкое затмение. Стало казаться, что Сашенькино фантастическое выздоровление – его заслуга. Что его любовь, его забота совершили невозможное. Он праздновал победу над ними над всеми. Честно говоря, он всех их не переваривал – тех, кто претендовал на Сашеньку. Добывая из почтового ящика письма её родных и друзей, он внутренне раздражался. Приходилось делать над собой усилие, чтобы изобразить радость, помахать издали конвертом, крикнуть: «танцуй»! Особенно злился он, когда приходили письма из Москвы, от Димы. Коротенькие, кое-как накорябанные инструкции о том, что они с Сашей должны прочесть, посмотреть в кино, 185

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

вала от строителей переделок, из-за чего они почти полгода не могли вселиться в свою квартиру. Но больше всего злился всё-таки на хозяйку. Мысленно стегал её кнутом по высокой худой спине. Приспичило старой дуре! Не могла дождаться, когда он вернётся домой! Ну, добро бы она такое учудила год назад, когда ничего не знала о Сашиной болезни. А то ведь всё уже началось! И не мелочи какие-нибудь незаметные. Да и Саша наверняка успела ей объяснить, что к чему. Иначе Полина Алексеевна совсем по-другому реагировала бы в тот злополучный день. Она была на кухне, стояла рядом с ним, когда всё началось. Боря даже остановился, ослабел, внезапно вспомнив эту сцену… Сашина рука с тарелкой вместо того, чтобы двинуться под кран, каким-то странным, почти магическим жестом, как в замедленной съёмке, вдруг отплывает вбок и назад, и выплёскивает на молдавский коврик остатки супа. Он помнил, как хихикнула Полина Алексеевна и как мгновенно осеклась. Между тем как сам он стоял, разинув рот: несколько секунд ему казалось, что Сашенька сошла с ума. Потом он увидел Сашенькино лицо. Её глаза, чуть сощуренные… будто вдаль… Будто рука её – длинная-длинная дорога. Будто опустевшая эта тарелка белеет где-то на краю земли. Саша была спокойна. Казалось, она, наконец, увидела то, чего давно ожидала. А потом она перевела глаза с тарелки на него… Хотела проверить – понял ли он, и подсказать, если нет. И только тогда он – понял. Ему почудилось, что он присутствует при выходе в иную реальность, в иной мир, куда ему нет дороги. Мир, с которым ему предстоит жить в вечном соседстве. Боря пошёл за тряпкой. Но хозяйка опередила его и сама вытерла пол, тихо бормоча «ничего! ничего!» И при ней ведь, при дуре, Саша упала тогда в саду! Да, собственно, она же и посоветовала им профессора Файнгольда! А сколько раз она ему жаловалась на Сашу – она, мол, всё время ходит близко к кромке тротуара! Это действительно было безумие – так беспечно вести себя во время гололёда.

Поначалу его смущало то, что весь городок знает о Сашенькином обострении. Но скрыть было невозможно.

186

После некоторого шока всё пошло по-старому. Они с Сашей быстро привыкли не обращать внимания на мелкие бестактности, которые прорывались у людей из самых добрых побуждений. В конце концов – ведь люди искренне желали им помочь. Например, продавщицы в военторге стали откладывать для них вещи и продукты получше. Потрёпанные жизнью и незамужние, они смотрели на Борю с романтическим обожанием. Казалось, этот странный счастливый брак даёт и им надежду на что-то. Однажды, выйдя из булочной, Боря задержался, чтобы получше уложить продукты, и услышал, как совершенно незнакомая женщина говорит кому-то: «Он просто святой! Ему надо поставить при жизни золотой памятник! Как он за ней ухаживает! По дому сам всё делает! Возит по врачам…» Женщине было известно всё. Как он заставляет Сашу заниматься физкультурой, принимать лекарства, ездить в областной центр к профессорам. Как она отказывается к ним ездить. Как в награду за то, что она соглашается на очередную консультацию, муж ведёт её в самое дорогое кафе, покупает цветы и пластинки. И обязательно – какую-нибудь игрушку. Ей известно было даже о розовой обезьянке, купленной совсем недавно… Разболтать такое мог только один человек – Полина Алексеевна. Полина Алексеевна! И как же она, старая глупая лошадь, зная всё, более того – зная о том, что Саша в положении – просит её помочь передвинуть холодильник… Если бы не чёртова комиссия, если бы дом сдали вовремя, сейчас они с Сашенькой ходили бы присматривать коляску, ванночку… Скорее всего, он уже отвёз бы её к Аркадию и Рите. Собственно, когда Сашенька сообщила, что беременна, он не испытал никакой радости. Нет, ни разу со дня свадьбы он не сказал себе: Саша больна и рожать ей опасно, как-нибудь обойдёмся. Этой темы они оба просто не касались. С самого начала вели себя так, будто договорились, что детей не будет.

187

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

какие прослушать пластинки... Но Димины письма были по крайней мере редкими. Его раздражали даже почерки: зубчатый – тестя, чуть судорожный, с неправильным наклоном – Риты, выписанные по одной – огромные круглые буквы Юльки, разбегающиеся загогулины дурочки Вали… Саша, собственно, и упала тогда, направляясь к ящику за почтой. Ужаснее всего было думать о том, как она лежала на искрошенной цементной дорожке – и не могла подняться, а прямо над ней орал включённый на полную громкость хозяйкин телевизор. Напрасно он тогда послушался, не повёз Сашу в больницу! Скорее всего, у неё было небольшое сотрясение мозга. Во всяком случае, до того голова у неё так сильно не болела. А, может, и болела. Просто раньше Саша не жаловалась, скрывала… То есть она и теперь не докладывает ему, когда у неё что-нибудь болит. Но прежде не было этой привычки сворачиваться клубочком в углу дивана и крепко прижиматься к кожаному валику то лбом, то теменем. Ночью он просыпается от того, что она меленько, часточасто стучит ногой по стене. Она то ли не может, то ли не хочет объяснить ему, что с ней, что за гул такой, о котором она говорит с врачами. Он поднимается, включает настольную лампу и старательно растирает её тело. По всем правилам, как учили врачи. Подаёт таблетки. Если не помогает – пытается как-нибудь отвлечь. Раньше после бессонных ночей он приезжал на аэродром свежий и бодрый. Не позволял хозяйке себя жалеть. Почти грубо перебивал её: «Плохо не мне – плохо Саше! Мучается Саша, а не я!» То же говорил он по телефону и матери, когда та пыталась выведывать подробности. Ему очень нравилась эта фраза. Да, он осознавал в себе тщеславие и не собирался с ним бороться. Так чувствует себя ребёнок, который справляется с серьёзным взрослым делом.

188

Тайком от Сашеньки Боря бегал к гинекологам: выяснял, нет ли каких-нибудь новых щадящих средств… Чтобы всё это произошло как-то проще… И менее унизительно. Судя по всему, и Сашенька с кем-то советовалась. Он мог лишь догадываться – с кем, но спрашивать не решался. Как-то он предложил ей позвонить матери: всё-таки врач…К тому же у Миры Моисеевны на разные случаи жизни всегда имелись собственные неординарные рецепты. Он хорошо помнил выражение Сашенькиного лица. Как оно дрогнуло. Как поползли друг другу навстречу длинные бровки… «Нет-нет! Что ты! Она станет отговаривать…» Кажется, он даже рассмеялся. Конечно, от матери он мог ожидать чего угодно – но чтоб такое… Если бы это рассказывал кто-нибудь другой, а не Сашень­ ка – он бы просто не поверил. Ведь за год до того, как он окончил военное училище, мать расстроила почти уже решённый брак с Лизой. И именно то, что Лиза не желала прерывать беременность и торопила со свадьбой, было чуть ли не главным аргументом матери против неё. Они, мол, слишком молоды. А Лиза – ленива, безынициативна. Вместо того, чтобы учиться, приобретать профессию, она спешит превратиться в домашнюю женщину, иждивенку. Если бы Боря сам уже твёрдо стоял на ногах, это было бы не так страшно. Но с пелёнками, с бессонными ночами – ему уже и думать будет некогда об академии. А, значит, ко всему прочему – он ещё и обеспечить свою семью не сумеет. Время показало, что мать многое предвидела верно. Лиза, которая вскоре вышла замуж за Колю Степанова, оказалась неважной женой и хозяйкой. Ничего этого он матери не рассказывал: не любил победное выражение на её лице… «Ну? Так кто был прав?» В таких случаях ему казалось, будто она… надувается, становится крупнее чуть не в два раза. И вдруг Саша выкладывает… Какой бред! Оказывается, меньше чем через год после свадьбы мать начала приставать к Сашеньке с намёками. А потом и вовсе спрашивать напрямик: «Ну? Когда? Когда уже?» И всякий раз демонстрировала детский комбинезончик. Мать доставала его из чемодана – 189

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

И вдруг – нате вам! Как он испугался! Как ругал себя! Хотя, спрашивается – в чём он был виноват? Он и раньше, до Саши, был очень осторожен с женщинами. То, что случилось у него с Лизой… с Женей и Нэлей… да ещё однажды со взрослой, почти пожилой женщиной – случилось не по его вине. Он попал в западню, в ловушку. Во всех трёх случаях ребёнок был петлёй, которую на нём хотели захлестнуть. Наверное, поэтому он почувствовал себя… пойманным, когда Саша сообщила ему новость. Отшатнулся испуганно: «Не может быть!» А Саша растерянно развела руками. Растерянно – но спокойно. И он тоже почему-то быстро успокоился. Боялся только за неё. То самое, что тогда, давно, он воспринимал как желательное завершение, как счастливый выход из неприятной ситуации – в случае с Сашенькой казалось неприемлемым. Противненькое слово «аборт» никак с ней не вязалось. Возмущало, душу выворачивало наизнанку! Это было сильнее даже, чем страх за её здоровье. И уж тем более – чем несносная ответственность перед её семьёй. Впрочем, в те дни ему сильней, чем когда бы то ни было, хотелось, чтобы все её родственники и многочисленные подружки куда-то делись. Ну хоть за границу. А они с Сашенькой остались бы наедине со своими неприятностями, переживали бы и принимали решения без оглядки на всех этих людей. Включая Константина и Валечку. Содрогаясь, как маленький мальчик, воображающий предстоящее наказание, он представлял себе то хмурый, исподлобья, взгляд «друга семьи», «почти брата», то трескучий голос дурочки: «Как тебе не стыдно! Саше нельзя делать аборт! Саша больная! А рожать ей совсем нельзя!» Да он, собственно, не думал, ни минуты не думал о родах! И старички-профессора – маленький лысый Файнгольд, огромный пышновласый Майзенберг – которые регулярно выписывали Сашеньке одни и те же уколы, говорили только об аборте: на каком сроке от него будет меньше вреда, можно ли делать его под наркозом… Они озабоченно мычали и отводили глаза.

190

но, ничего окончательно не решили. Лишь ход времени становился всё ощутимее, всё реальнее выявлялся некий рубеж. Обычно, возвращаясь со службы, он очень спешил, почти бежал. А тут стал задерживаться. Может быть, втайне, в самой своей глубине надеялся: вот вернётся однажды домой – а всё уже позади… Как он был бы благодарен ей, как был бы счастлив! А ведь примерно так всё и случилось… Он вернулся домой и застал хозяйку в слезах. Напуганную, виноватую. Идиотский холодильник белой махиной торчал в центре кухни. Боря обмер. Хозяйка бросилась к нему, стала клясть себя, клясть холодильник. Вместе они побежали в больницу. Наверно, только тогда, когда врач вышел в коридор и, не глядя Боре в глаза, промямлил «плод сохранить не уда­ лось» – он понял, что за последнее время успел привязаться к нему, к несуществующему ребёнку. Будто речь шла не о бесформенном кусочке плоти, а о живом существе, трогательном и складном. Ему вдруг стало так страшно! Ведь это существо уже двигалось... Ладонь помнила, как что-то прерывисто бьётся под Сашенькиной кожей, не то умащиваясь, не то желая вступить в контакт. И когда врач стал неуклюже утешать его, а ещё более неуклюже – пожилая нянька, он вдруг заплакал в голос. Впервые лет с семи, с восьми – плакал, не стесняясь. Покорно пил воду, какие-то капли. И рад был, что его не пускают к Сашеньке. Вернувшись домой, Боря снова наткнулся на холодильник. Хозяйка сидела у себя. Он постучал в её дверь. Не говоря ни слова друг другу, они поставили холодильник на место. И молча разошлись по комнатам. С тех пор хозяйка стала от него прятаться. В его отсутствие она общалась с Сашей, но всё уже было не так. И если раньше Полина Алексеевна горевала о том, что квартиранты скоро переедут в свою квартиру, то теперь явно дождаться не могла, когда они, наконец, переберутся. На новую квартиру она несколько раз приходила. Поскоблила наждаком и перекрасила подоконники. Испекла пироги для новоселья. Но что-то между ними замутилось. И, видно, навсегда.

191

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

жёлтенький, пушистый – и заманчиво разворачивала перед Сашей. Именно эта дикая подробность поражала его сильнее всего. То, что она два раза привозила с собой чёртов комбинезончик. Тайком от него. Он переспрашивал у Сашеньки несколько раз: не верилось.

– Да… И очень хорошенький… Пуховый. Нежно-жёлтый в широкую белую полосочку... Сашенька растерянно посмотрела ему в глаза и, помолчав, неожиданно прибавила: – Даже жалко… Хоть возьми и роди… Ради костюмчика. Он ничего не ответил. Но после этого разговора ему во всём стали мерещиться какие-то новые, потайные смыслы. К примеру, такое… Саша всегда любила смотреть фотографии – и в особенности его детские. Те, на которых он, щекастый, с огромными глазами и девчоночьими локонами. Теперь казалось: она приглядывается как-то по-особому, примеривается… И его рассказы о детстве она всегда любила. Расспрашивала, уточняла подробности. Но теперь всё это выходило как-то совсем по-другому. Он повторял – в который раз, – каким был послушным и трусливым мальчиком дома, в городе. И как, приезжая к бабушке, враз становился хулиганом, предводителем местных мальчишек, организатором набегов на чужие сады и катаний на дырявых лодках. Рассказывал – и ощущал, как набирается вокруг странное мечтательное тепло. Будто всё тогдашнее готово появиться заново: вишни, нависающие через чужой забор, и мокрый песок на берегу речки, и штанишки на бретельках, и трижды разбитые зелёные коленки. Он то ли боялся, то ли ждал, что она вот-вот скажет: «Я думаю, наш ребёнок будет похож на тебя». Но она ничего не говорила. И он тоже помалкивал. А между тем… Старый детский стульчик, на который становились, чтобы добраться до верхних полок – стал вызывать в нём чувство растерянности. И каждая страничка, оторванная утром с календаря, заставляла дрогнуть. К тому дню, когда хозяйка попросила Сашу помочь ей передвинуть холодильник, они так и не поговорили откровен-

Он споткнулся о камешек, торчащий из земли – и будто проснулся. Боря увидел себя со стороны. Увидел, как идёт домой – так вот, медленно, мог бы идти человек, которого дома никто не ждёт. Увидел, как размахивает забытым в левой руке букетом. С красных цветков осыпались почти все лепестки. Боря выкрутил из букета облысевшие стебли и сунул их в урну. Свернул налево и, увидев свой дом, по-детски обрадовался. Вздрогнул, обнаружив, что на угловом балконе третьего этажа не стоит Сашенька. Но тут же успокоился: он ведь обещал ей вернуться домой не раньше восьми вечера. Подходя к парадному, Боря кивнул стайке молоденьких мамаш, покачивающих новенькие коляски. Ему показалось, что они смотрят на него чуть-чуть виновато. И… опасливо, будто боятся дурного глаза. «Тоже мне…» – буркнул он про себя. Зачем-то он понёсся вверх, пропуская ступеньки. Открыл дверь и крикнул с порога: « Са-аш! Сашонок!» Снова испугался неизвестно чего. Пробежался по дому. Хозяйственной сумки не было. Не было серых туфелек. На их месте аккуратно стояли меховые тапочки. Голубой халатик с крупными белыми горохами висел на спинке стула.

– Что тут такого? – сказал он вслух. – Человек пошёл в магазин… Почему-то ему стало грустно от вида этого халатика… Боря приподнял его, потёрся щекой, понюхал… Вышел на кухню, нашёл красивую баночку от джема, сунул в неё свой букет. Чего-то ему в букете не хватало. На старинном комоде, который Саша купила у древней польки, живущей напротив библиотеки, были расставлены в рядок рюмочки и вазочки с крошечными букетиками. Они 192

выглядели куда милее, чем сегодняшний, большой. Но и в них что-то не нравилось Боре… Всё это превратилось в какойто обременительный обычай – вот в чём дело! Солнце косо освещало комод, и тени букетиков на стене смотрелись очень красиво. Будто кто-то нарисовал их серенькой акварелью, тонкой кисточкой. На подоконнике лежали кучками куски янтаря – те самые, что он насобирал когда-то в Шуркиной тайной бухточке. То ли Саша надумала снова заняться своими картинами, то ли просто игралась. Проникая в эти медовые глыбки, солнце как бы увязало в них. Беспорядочные блики подрагивали на потолке, на обоях. Странно… Он тогда так старался, ползал… А она ничего не сделала из его камешков. Боря вспомнил вдруг, как в детстве собирал марки. Как радовался каждой новой, как дышал на них, отклеивая от конверта, держал над паром, выменивал, выклянчивал у старших мальчишек. Рваные, проштампованные – до чего они были ему дороги! Пока муж тёти Таты не отдал ему свою коллекцию. Четыре кляссера сразу! Сначала он ошалел от счастья, но уже через пару дней полностью потерял к маркам интерес. Вот что надо было сделать: спрятать янтарь куда-нибудь подальше и выдавать ей по камешку. Он подошёл к подоконнику, пошевелил янтарь, смешал его. Блики на потолке и на стенах задвигались. И тут Боря понял, для чего она разложила здесь эти камешки: чтобы они подсвечивали комнату. Даже воздух вокруг приобрёл лёгкий медовый оттенок. В комнате было так хорошо! Не хотелось выходить. Он любил здесь каждую вещь, гордился новеньким чешским диваном, гордился книжными полками, составленными одна на другую. Книг пока набралось немного, и в промежутках между ними Саша расставила японские дымчатые чашки, эмалевые вазочки, деревянные и фарфоровые фигурки. На самом верху сидели в забавных позах меховые игрушки, которые он покупал Саше. Покупал в разное время, без какойнибудь задней мысли: она по-детски, шумно радовалась этим безделушкам. Хорошо бы их убрать отсюда, раздать во дворе малышне.

193

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Его отношения с Сашенькой тоже как-то изменились. Несколько раз Боря осторожно и расплывчато намекал ей, что, в общем-то, ничего не имеет против ребёнка – лишь бы это не повредило её здоровью. И она отвечала как-то даже равнодушно. Пока, мол, говорить об этом рано, сначала он должен сдать экзамены в академию… И стало вдруг казаться, будто с самого начала был между ними такой уговор.

Я хотела бы…

11. Жёлтые листья. Блаженство конца. Бессмысленное лёгкое тепло. Бесцветное небо. Листья… Милое Юлино лицо. Большое, круглое, чуть склонённое набок. Юлины сощуренные глаза, прикрытые ладошкой от солнца. Юлины волосы, волнистые, не слишком густые. Холодный ветерок, пахнущий осенним морем, жался к тротуару, пугливо касался ног. Очередь двигалась медленно. Над янтарными гроздьями винограда, до глубины пронизанными солнцем, сварливо хлопотали осы.

– А ты, Юлька, всё хорошеешь и хорошеешь.

– Да ну, тётя Зоя… – отмахнулась Юля. Что-то благодарно сдвинулось в её лице, а губы при этом скривились иронически. Да, Зоя действительно находила Юлю миленькой. Но Юля давно уже не хорошела. И, к сожалению, стала понемногу…

194

тяжелеть. Бёдра, ноги… Скорее всего, когда-нибудь она растолстеет, как Рита. Ей обязательно нужно сесть на диету: мальчишки и сейчас, должно быть, считают её толстой. А как на Зоин вкус – так и в этой попке, и в этих ножках есть что-то приятное. Плавное, мягкое… Пожалуй, если Юлька похудеет, она утратит часть своего обаяния. И ещё Зоя подумала, что Юлькина мягкость, расслабленность очень странно, очень забавно сочетается с её строгими бровями. Со взглядом не то революционерки, не то монахиниподвижницы.

– Когда ж ты, Юлька, замуж, наконец, соберёшься? Маль­ чишки, небось, прохода не дают? Зоя и сама не понимала, как у неё сорвалась с языка такая глупость. Но тут, к счастью, подошла её очередь, и идиотский разговор прекратился естественным образом. Гроздья были огромными. Продавщица отказывалась их курочить. Они лежали на весах, едва умещаясь и опасливо подрагивая. Зоя и Юля шли к дому, прижимая к груди наскоро свёрнутые фиолетовые кули, как плохо спелёнутых младенцев.

– А что в нём, тётя Зоя, в этом «замуже», чтобы туда сильно спешить? – неожиданно продолжила Юля брошенную тему. Она глянула на Зою своими странными глазками, которые Аркадий называл китайскими и в которых ничего китайского не было. Зоя смутилась и покраснела. Замямлила: – Ну… Не всегда ведь это только плохо и скучно. Возьми хоть Сашу, к примеру…

– Са-аша… – протянула Юля. – У Саши – один случай из ста.

– Я вчера сидела как раз позади них. Прямо завидно стало. Такой муж! Она стесняется, а он то в ушко поцелует, то в височек. То шепчет ей что-то. Да… Когда мы были молодыми, всё было по-другому. При людях держались смирно, скромно. Как солдаты. Тебе концерт понравился?

– Да, тётя Зоя!

– Я же говорила – он прекрасный пианист! Его мало знают, потому что он очень скромный, не карьерист. Я училась с ним в детстве в одном училище. Он уже тогда был большим 195

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Сейчас казалось, что это игрушки их ребёнка. Он вышел на балкон. Посмотрел направо. Налево. Боря пошёл бы Саше навстречу, если бы знал, куда она отправилась – в магазин или на базарчик. На минуту он пожалел, что не курит: было бы чем заполнить ожидание. Минуты созревали подолгу – пустые, полновесные. Саша появилась со стороны магазина. Шла очень медленно, часто останавливалась, перекладывала сумку из руки в руку. Шла не прямо, зигзагами. От дерева к дереву, от оградки к столбу, от столба к некрашеному заборчику. Вдоль заборчика, тяжело опираясь на штакетины. Он вздрогнул. Так плохо Саша ещё не ходила… А может, при нём она старалась ходить ровнее. Или меньше боялась упасть. Не нужно ей знать, что он видел её. Боря быстро отступил назад в комнату. Посидел немного. А потом вдруг вскочил и, как был – в тапках и физкультурных брюках – побежал ей навстречу.

196

себя ноги. Перед ней лежало несколько листов бумаги с коротенькими строчками, напечатанными на машинке.

– Что это у тебя? – спросила Юля, не вглядываясь. – Стихи? Дима прислал?

– Нет. Муж подарил. А я всё утро гадала: к чему этот сон? Представляешь? Идёт дождь. Я смотрю из окна, а внизу движутся зонты, множество мокрых зонтов. Я тоже беру зонт, спускаюсь по лестнице. Открываю дверь и вижу, что под зонтами нет людей. То ли зонты сами плывут в дожде, то ли люди стали невидимками… Думала – опять начинается обострение. А это не обострение. Это муж поэму сочинил. Специально для меня. Вот, только что вручил…

– Ого! – изумилась Юля. – Так он у тебя ещё и поэт!

12. Мира Моисеевна то и дело бросала работу, подходила к окну. На улице было слепяще-светло, а в кухне пасмурносеро. Будто не только солнце, а и вообще дневной свет не проникал в неё. Будто весь мир отвернулся от Миры Моисеевны. И Мира Моисеевна упрямо оскалилась в лицо всему этому миру.

– А что! – выкрикнула Мира Моисеевна. – Я вдова! Я сама вырастила ребёнка! У меня ничего больше нет в жизни, кроме моего ребёнка! Я не могу единственного сына принести в жертву своему глупому благородству! Она поворочала шипящий лук на сковородке. Вообще-то Мира Моисеевна не была уверена в том, что Борька отважится поговорить… Тем более в такой вот день. Бедняга… В такой день хочется жалеть и ласкать друг друга. На секунду Мира Моисеевна растрогалась, но тут же взяла себя в руки. Какая, собственно, разница? Днём раньше, днём позже… Раз уж решено – лучше не откладывать. Жалко, что она не пошла вместо него. Ей проще было бы провести весь этот разговор. Откровенно, спокойно… «Саша, ты ведь знаешь, как я всегда тебя любила. Я знаю, как ты относишься к моему сыну. Подумай о нём, о его будущем...» Ей вспомнился давний день… Проливной дождь. Кажется, что вода хлещет сверху и снизу. Огромный мрачный дом.

197

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

музыкантом. Его даже и ценили вроде. Но как-то потом… А я о нём всегда вспоминала. Всё думала: интересно, где он, чем занимается. И вдруг смотрю – афиша…

– Мы вас ждали у входа, а потом решили, что вы зашли к нему за кулисы. Ну, мы и уехали.

– Я хотела зайти. Но там было столько народу… Вышла – а вас уже нет.

– Они вас долго ждали! – вмешалась подоспевшая со своим кульком Валечка. – Они хотели вас подвезти. А подвезли одну меня. Всё-таки на такси лучше, чем на автобусе.

– А как тебе, Валечка, понравился концерт? – вежливо поинтересовалась Зоя.

– Мне? Конечно, понравился! Хорошая музыка! – ответила Валечка с каким-то непонятным вызовом. – Я сама себе купила билет. Подошла к кассе и купила! У них ещё полно было билетов. И Люся с Ирой сами себе купили билеты. Мы сидели сбоку. Вы нас видели?

– Да, конечно. Мы же с тобой разговаривали в антракте.

– Правильно! Вы сказали ещё, что у меня туфли красивые. Люська с Иркой тоже всё время хвалили мои туфли. И мужа Сашиного хвалили. У них плохие мужья. У меня – хороший. Не пьёт. Но у Саши – лучше. И правильно. У Саши и должен быть самый лучший муж! Ты, Юля, не спеши. Ты делай, как Саша. Выбирай самого лучшего!

– Да где ж его, лучшего, возьмёшь, – вздохнула Юля. И вдруг поняла, что вздохнула искренне. Нет, ей не хотелось прилюдных поцелуев, ей вовсе не нравилась эта публичная демонстрация любви. Но всё же, всё же… Ей, Юле – тяжёлой, плотной, обыкновенной – никогда и ни в ком не вызвать такой нежности. Они распрощались у парадного. Юля быстро взбежала по ступенькам. Кулёк слегка раскис и изогнулся, как бы приник к её плечу.

– Сашка! – крикнула она с порога.– Я купила болгарский виноград! Твой любимый. Целую гору! Почти час простояла в очереди. Юля вошла в комнату. Четыре солнечные полосы наискось пересекали стену над диваном. Сашенька сидела, поджав под

198

пойдёт. Может, вообще больше не доведётся встретиться со сватами. Они люди неглупые, должны понимать. Ну что она потеряла, Саша? Осталась бы старой девой... Разве это лучше? Взять хоть её, Миру Моисеевну. Она была и здорова, и умница, и красавица. И не слишком уж крупная. Но чем-то, видно, отпугивала ребят. Ну… как в магазине: самая дорогая вещь стоит годами! Она решила подождать до двадцати семи, а потом договориться с кем-нибудь и оформить фиктивный брак. А через пару лет они разбегутся. Мира Моисеевна даже деньги начала копить на всякий случай. Слава Богу, дело не дошло до такого унижения. Но сколько она прожила с мужем? Не намного дольше, чем Сашенька. Да и что это был за брак? У неё – своя жизнь, у него – своя жизнь, причём с вечными депрессиями... Мире Моисеевне и вспомнить-то нечего. Нет, она всё сделала правильно. По большому счёту, это следовало сделать ещё раньше. Но тогда бы Борьке не видать академии. И тут она увидела сына. Боря шёл по дорожке. То появлялся, то исчезал за деревьями. Солнце сильно освещало его волосы. На секунду ей показалось, что волосы поседели. Она вдруг будто опустела изнутри. Так странно стало. День продолжается… Деревья… Крики детей… Жёлтые тополиные листья… А жизнь перерублена надвое. Мира Моисеевна как-то одновременно и испугалась, и обрадовалась. Всё. Кончено! Самое страшное у него уже позади. Это ведь невыносимо – тянуть резину, когда решение окончательно принято. Но попадаться Борьке на глаза всё же не стоило. Мира Моисеевна шмыгнула в коридор, быстро отперла дверь и вернулась на кухню. Включила радио на полную громкость, заскребла ложкой по казану. Она слышала, как Боря захлопнул дверь, не снимая обуви, пробежал в свою комнату, злобно щёлкнул задвижкой. Мира Моисеевна раскатала тесто и взялась лепить вареники. Несколько раз она сбрасывала тапки, осторожно кралась по коридору, прижималась ухом к двери. Глухо доносившийся оттуда неуклюжий мужской плач не сильно пугал её.

199

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Двор, прошитый сквозняками. И вдруг – белое личико в окне. Круглое, на тоненькой шейке. Смущённая улыбка. Обожание в детских глазках. Да нет, за дождём не могло быть видно так резко. Мира Моисеевна снова заговорила вслух. Стала оправдываться перед ребёнком. Будто это не Сашенька, а другое, отдельное существо. И оно смотрит на неё сейчас из того окна.

– Вот ты рассуди, детка… Если бы она его действительно любила, если бы она ему была действительно преданной женой – она бы сама сказала: «Боря! Несколько лет мы были с тобой счастливы. Благодаря тебе я узнала, что такое любовь, что такое настоящая жизнь. А теперь давай разойдёмся. Ты же видишь, какие у меня перспективы... Мне становится всё хуже. А дальше будет вообще неизвестно что. Ты молодой мужчина, тебе нужна здоровая женщина, которая сможет вести твой дом, рожать тебе детей. Ездить с тобой по гарнизонам. Если надо – на север, если надо – в глушь. А я благодарна тебе за всё, что было…» Мире Моисеевне давно казалось, что Сашенька вот-вот произнесёт эти слова. Она с самого начала была уверена: если дело повернётся плохо – порядочная, самоотверженная Сашенька не захочет быть для Борьки обузой. Иначе Мира Моисеевна просто не допустила бы их брака. Но, видно, Сашенька – всё-таки ребёнок и не понимает простых вещей. Не понимает, что когда она окончательно сляжет или, не дай Бог, ослепнет – будет поздно. Это уже надо быть подлецом, чтобы оставить совсем беспомощную жену! Кто же сможет дальше жить с такими угрызениями совести? А так… Он оставляет её в относительном порядке. Оставляет, любя, когда она ещё не надоела ему, не опротивела. Жаль Борьку. Но ничего. Новый город, новые люди, учёба. Потихоньку успокоится, забудет. Может, когда-нибудь встретит стоящую женщину… Если бы Мира Моисеевна могла, она и сама с удовольствием переехала бы куда-нибудь подальше. Хотя… За все годы, что дети женаты, она ни разу не столкнулась в городе ни с Ритой, ни с Аркадием. А нарочно она к ним не

13. В это же время на морском берегу – как раз там, где Боря когда-то после шторма собирал янтарь, где, между прочим, потерял тогда дорогой перочинный ножик – на поваленном дереве, которое добела обглодал ветер, лениво трепыхалась газетка с остатками холостяцкой трапезы. По большей части – пивные бутылки. Но имелись и водочные. Всё это добро с расточительной широтой оставили на берегу Толик и его новые знакомые. Все вместе, дружной компанией, они дошли до кинотеатра – а там как-то неожиданно просто распрощались и разошлись кто куда. Один Толик остался и долго ещё стоял в нерешительности. Что-то его чуть-чуть обидело – наверное, эта самая простота… И ещё он раздумывал, не вернуться ли к дереву. За бутылками. Решил, что не стоит. Вообще-то в последнее время Толик бутылки не бросал. Он их сдавал. Когда-то Толик подсчитал и обнаружил, что за месяц набегает довольно приличная сумма. Но в присутствии таких парней забирать бутылки он постеснялся. До самого конца, до кинотеатра он был уверен, что эта встреча будет иметь продолжение. Что они все вместе зайдут к нему домой – и тёща увидит, какие у него порядочные, благородные друзья. А то думает, что он выпивает на улице со всякими проходимцами. Попадались, конечно, и проходимцы, но сейчас был совсем другой случай. Такие толковые мужики! Так хорошо, так смело говорили! И ветер дул такой приятный. И море так приятно штормило. Кстати, спокойно обошлись бы и без водки. Просто… раз уж купил… Потраченных денег он ничуть не жалел. Неприятно было только то, что не выполнил поручение тёщи. И одолжить не у кого. У Ивановых он точно брал – и не вернул. А вот у Кононенков… То ли брал, то ли нет… Свернув на свою улицу, он пошёл медленнее. Домой не хотелось. Вот повернулся бы и ушёл куда угодно! Хоть в садик, 200

на лавочке пересидеть. Пока тёща уснёт. Потом пробраться потихоньку… А завтра пораньше уйти, попросить у Сеньки, чтоб вернул долг. Сколько там он брал, Сенька?.. Нет, действительно надо всё записывать! Тут Зинаида Митрофановна права. Она, собственно, во всём права… Он вдруг как-то мгновенно взбунтовался – почти разъярился. Да что ж это за жизнь! Бояться войти в свой собственный дом! В дом, построенный его собственными родителями! Почему эта правильная старуха ведёт себя так, будто дом принадлежал ей – или, по крайней мере, её дочери? А его, Толика, пускают… от доброты, из милости. Ради детей. Но так же быстро, как разъярился, Толик остыл. Почувствовал угрызения совести. Вспомнил всё, что наговорил тёще. Нет, зря он её обидел. А с другой стороны – памятник-то фуфловый! Разве она сама не видит? Дешевле, наверно, и нельзя было заказать. Ну да, она не миллионерша. С её пенсией и на мраморную крошку нелегко накопить. Но кто же её просил спешить? Не могла подождать немного, пока Толик соберёт на приличный, достойный Лены памятник? А не этот… мусор строительный, склеенный белым цементом… Толик, когда увидел на кладбище памятник, просто расстроился. Но старухе… старухе надо было сказать помягче… «Большое вам, мамаша, спасибо! Пусть пока скромненький постоит. А мы через год-полтора закажем гранитный, самый лучший! Чёрный, с портретом. Может, даже с лепным. Как у генерала на первом участке». Или промолчал бы, по крайней мере. Он, собственно, и не помнил точно, что именно брякнул о памятнике. А старуха теперь будет всю жизнь губы поджимать. До чего ж злопамятная! Как Лена… Он снова остановился, переждал прилив нежности. Ну, у Лены оно, конечно, по-другому было… А всё-таки похоже. Что ни скажет старуха, как ни повернётся – напомнит ему Лену. Он и сегодня ничего бы такого не брякнул, не попрекнул бы. Если бы она не прицепилась к нему с этим виноградом. Завелась: «На каждом углу болгарский виноград продают! Хоть бы веточку детям принёс! Если я не куплю, если я не 201

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Вникая во все его оттенки, она с удовлетворением отмечала, что в плаче становится всё меньше искренней энергии.

202

Тёщи на веранде не было. Однако вдохновение уже несло Толика, и он обрушил его на ребёнка.

– Такие-то дела, сынок! Скоро пара туфель будет стоить пол моей зарплаты! Понял? Тут он заметил, что ребёнок чем-то испуган. Подумал вдруг: а, может, он пьян сильнее, чем самому кажется?

– Ты чего, Лёшка? Всё путём, всё нормально! Он поспешил сесть и почувствовал, что, в самом деле, не вполне владеет телом. Пальцы не слушались. Как-то не сразу смогли подобрать со стола бумажку, которую подвинул к нему сын. Наконец изловчился и стал читать. Большой лист был исписан красивым тёщиным почерком. Толик читал, злорадно приветствуя каждую ошибку, но никак не доходя до смысла. «Пусть меня простит дочка-покойница, но я с тобой бороться больше не могу. Я ей дала слово, что не брошу тебя, что не дам тебе пропасть. Но вижу, что у меня на это сил не хватит. Дай мне Бог сил внуков на ноги поставить! Сама я не могу тут больше находиться. У меня есть свой дом, своё хозяйство. Когда ты протрезвеешь – сядь, поразмысли. Сам поймёшь, что детям вредно находиться рядом с тобой. Что у меня им будет лучше. Пусть дети не видят, как ты убиваешь себя. Маринку я увожу прямо сейчас. А про Алёшу ещё поговорим…» Алёшка стоял, прижавшись спиной к двери, и толковал что-то про школу, про футбольную секцию, про какую-то пирамиду… Толик пытался вникнуть, но не мог.

14. Рита рада, что скорая завезла её на окраину, в маленькую больницу. Не дай Бог завезли бы в областную, где половина сотрудников – хорошие знакомые. Пришлось бы каждому рассказывать, с каждым объясняться... Бывало у неё давление и повыше, но никогда она не соглашалась ехать в больницу. А теперь даже обрадовалась: дома стало до того тяжело! То есть вроде бы наоборот – всё тихо, мирно, будто ничего не произошло. Вроде как Сашенька приехала в гости – вот и всё. А, может, и вообще никуда не уезжала.

203

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

принесу – ничего здесь не будет! Даже памятник самой ставить пришлось!» Ну, огрызнулся он… Подумаешь! Тем более, что тут же собрался и пошёл за виноградом. У ларька он и познакомился с Михаилом. А Михаил познакомил его с Фёдором. И он не жалеет об этом. Они ему на многие вещи глаза открыли. А то повторял за всеми, как попугай: «Интернациональный долг! Интернациональный долг!» Неужели же она не поймёт? А виноград… Разве ж он чего-то жалеет для детей? Разве когда-то в чём им отказал? Да завтра же у кого-нибудь одолжит денег и завалит их этим виноградом! Целую сумку притащит! Да ему, может, впервые за последний год чуть легче стало! Увидел, что не у него у одного горе. Вот он расскажет ей, тёще, как на глазах у парня душманы самолёт подбили… С дембелями… Как они падали с неба на глазах у всех! А генералы в это время лопатами, кругами шлифовальными торговали! Отправляли домой дублёнки и японскую аппаратуру. Вот пусть, пусть послушает! А то читает свои газеты, как Святое писание! Коммунистка беспартийная… Всё вокруг хорошо, всё вокруг правильно – только с зятем ей не повезло! Открывая калитку, Толик приосанился, подсобрался, усмех­нулся: так, наверно, артист готовится перед выходом на сцену... Сделал спокойное лицо, постарался забыть о винограде. Сейчас он откроет дверь, войдёт и с порога скажет: «С какими людьми я сегодня познакомился, Зинаида Митрофановна!» Или лучше по-другому: «Плохи наши дела, мамаша! Сибирская нефть кончается! То есть ещё имеется, и немало – но на большой глубине! И добывать её нерентабельно. В общем, скоро, мамаша, коммунисты ваши потерпят полный швах! Потому что мы одним сырьём торгуем! Как самая отсталая африканская страна! Целые заводы продукцию выпускают на выброс! Ещё немножко – и нам уже на спутники не хватит!» С этими мыслями он достаточно ровно подошёл к крыльцу и сунул ключ в замок. Но ключ почему-то не проворачивался. Толик подёргал, подёргал… Услышал, как кто-то отпирает изнутри. Обрадовался, обнаружив за дверью Алёшку.

204

Вот что Аркадий бы сделал! Изорвал бы эти листки на мелкие кусочки! Но Аркадия, слава Богу, нет. И это в любом случае хорошо. Ну почему же, почему Рита боится его возвращения? В чём она виновата?! Странно… Дети и поженились, когда Аркадия не было. Но тогда Рита боялась ясно чего. Такое важное решение приняли без отца, не подождали его со свадьбой. Рита и тогда ничего не решала. А сейчас она и вовсе ни при чём. Она вообще на базар ушла, когда он Саше эти стихи преподнёс. А хоть бы и не ушла никуда – что она могла сделать? Спустить его с лестницы? Нет, хорошо, что Аркадий в рейсе. И хорошо, что тётя Бэтя с Соней уехали в Израиль. И не узнают никогда об этом кошмаре!

15.

– Как у вас тут красиво! Фонарики, фонарики…

– А вон там – видишь? – Москва-река видна.

– Нет. Не вижу. У меня вообще зрение стало падать.

– Это от болезни – или так, совпадение?

– От неё, от болезни... Девочка, которая пару лет назад лежала со мной в одной палате, почти ослепла. В общем, перспективы у меня не радужные.

– Сашенька! Ты же понимаешь… Кто-кто – а я не оптимистка… И не собираюсь приставать к тебе с дурацкими утешениями. Но я уже много лет знакома с Людмилой Ильиничной и убедилась в том, что голод при твоём заболевании помогает. Ты бы посмотрела, в каком состоянии она была десять лет назад! Ходила гораздо хуже, чем ты. Дрожь у неё вообще никогда не прекращалась. А теперь! Ты же её видела. Ну да, голодать – это потруднее, чем пару таблеток проглотить… Я сама несколько раз начинала и больше трёх дней не выдерживала. Но у меня ведь совсем другой случай. Голодом ничего не исправишь. И всё равно – для общего оздоровления стоило бы поголодать! Да, я слабохарактерная. Стоишь тут на кухне, готовишь для Димы, для детей… Ну и не выдерживаешь. Но я хотя бы сижу на строгой диете. И в рот не беру того, что 205

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Какие-то они у неё странные, обе девочки. Саша… Читает вслух это стихотворение – и обсуждает: вот тут – хорошо написано, а тут – плохо… Юля… Сначала говорит Рите, что убьёт «гнусного гада Борьку» – причём с такой пугающей яростью! Рита даже растерялась: а вдруг и в самом деле натворит чего-нибудь! А через пять минут она уже убирает в шкафу и при этом поёт… Рита заглянула – а Юля там освобождает от своих вещей Сашенькины вешалки и полки. Самое глупое – и она, Рита, тоже как бы обрадовалась. С первого дня, с того самого Нового года Рите казалось, что она видит красивый сон. А теперь вот проснулась. И ничего этого, оказывается, не было. Ни сирени, ни чужого украинского городка. Если б только телефон не звонил каждые полчаса! Люди, которые годами не вспоминали о них, вдруг стали звонить и спрашивать, «как дела». Будто сообщение передали по радио, а они не поверили и хотят узнать, что же случилось на самом деле. В палате, конечно, душно и народу слишком много. Один требует – «откройте форточку», другой – «закройте форточку». Но это всё-таки лучше, чем слышать раз за разом спокойный Сашенькин голос. Раз за разом одно и то же! «Спасибо, ничего… Новости? Да вот муж меня оставил. А так – всё постарому». Потом долго молчит, слушает, как в чёрной глубине трубки кто-то изумляется, возмущается, не может поверить. Хорошо. А чего бы, собственно, она, Рита, хотела? Чтобы Сашенька плакала, убивалась, проклинала мужа? Нет, упаси Боже! Но тогда Рита хотя бы знала, как себя вести. И, как назло, нет Аркадия! Был бы он дома… А действительно – что бы он сделал? Пошёл и побил бы его? А, может, смеялся бы, когда Сашенька читала нараспев Борино прощальное стихотворение? Как там у него? «Давай будем честны друг с другом: очаг наш погас и остыл…» Оказывается, Рита уже запомнила эти стихи… Она не видит в них ничего смешного. Грустно… Складно… Кто бы подумал, что Боря может так красиво писать! Настоящий поэт!

206

– Да… Тут ничего не скажешь. Мы все любовались вами. А я – особенно. Я тебе скажу правду… Меня совесть заедала… Когда мы познакомились с Димкой, он ведь в тебя был влюблён. А меня именно это привлекло и растрогало. То, что взрослый человек влюбился в девочку. Он так красиво о тебе рассказывал! С такой нежностью! Будто ты вообще не женщина, а какое-то волшебное существо. Дюймовочка! Или эльф. И между вами ничего такого не может быть. Именно эти разговоры нас и сблизили – разговоры о тебе. Честное слово, у меня не было никакого расчёта! И только потом, когда мы уже поженились, я сообразила, что он мог подождать пару лет – и спокойно жениться на Дюймовочке. Знаешь, поначалу я считала, что ты должна меня ненавидеть. Сашенька растерялась, покраснела.

– Ой, Лина, ничего подобного никогда не было! А сейчас вообще… Я тебя очень люблю, очень! Больше, чем Диму. Конечно, я тебя с удовольствием слушала. Даже стыдно… Дамское тщеславие! Но Дима меня никогда не любил. То есть любил… Как бы это сказать… По-учительски! Он меня растил и развивал – вот и всё. Когда-нибудь я тебе покажу его письма. Там самые частые слова – «дура», «дурочка», «дурёха», «ничего не понимаешь»… Найдёт грамматическую ошибку – и полстраницы язвит, высмеивает! Как-то он странно любовь выражал… Знаешь, когда у меня случилось второе тяжёлое обострение, я была ужасно подавлена! Всерьёз о самоубийстве думала… Когда-то нас папа астрономии учил на таблетках аскорбинки. У нас есть чёрный столик индийский… И вот я выложу из снотворного Большую Медведицу, Кассиопею, Орион… Смотрю и успокаиваю себя… Если стану такая же немощная и гадкая, как мальчишка из второй палаты – проглочу эту «Медведицу» на ночь! И вот однажды собралась… Решила: «Всё, с меня хватит. Пора». Уже воду набрала в чашку. Но – обрати внимание – кипячёную… Знаешь, что меня остановило? Димкины письма. Я испугалась: а вдруг их прочтут? И решат, что это он меня довёл. Своими придирками, своими издевательствами…

– А Серёжа? Что было с Серёжей на самом деле?

207

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

Виктор Эрнестович мне запретил. Я тоже люблю острое. Но нельзя – значит нельзя. Со временем привыкаешь к такой еде. Это я по случаю твоего приезда себе кое-что позволила. Но ты… Ты же повсюду добавляешь соль и перец! Гречку перцем посыпала! Зачем? Для смеху? Или ты хотела Диму позлить? Или так вот изящно отказалась от помощи Виктора Эрнестовича? По-моему, ты только пирожные не посыпала перцем и не побрызгала уксусом… Сашенька расхохоталась. Очень весело, очень искренне.

– Ну что ты, Лина! Я ведь всё понимаю. Понимаю, чего Димке стоило привести домой Виктора Эрнестовича! Я читала о нём. И его статьи читала. Я вам всем ужасно благодарна! Но я просто знаю себя. У меня на такое силы воли не хватит.

– Это у тебя-то силы воли не хватает?! Ну-ну... Уж позволь не поверить.

– Хорошо – может, не силы воли… Чего-то другого. Воли… к существованию. Я ради того, чтобы чуть дольше прожить, не способна даже съесть безвкусную гречневую кашу. А ты ещё положила мне целую гору! Не хотелось оставлять... Такой дефицит! Сашенька погладила плечо Лины, будто утешая расстроенного ребёнка.

– Лина! Ты только не говори то, что хочешь мне сейчас сказать. Я всегда была такая, с самого детства. Мой развод тут ни при чём. Конечно, он не прибавил мне здоровья. Но как-то все слишком всё драматизируют. Я ведь его не любила. Не знаю… Просто тогда многое сошлось одно к одному... Серёжина женитьба. Я ведь и не думала, что он собирается жениться на мне. И никто уже давно не думал. И вдруг все начинают на меня смотреть с сочувствием… Вздохи, намёки… К Серёже какие-то претензии… Будто он женился на Наде, потому что я больна. А меня, дуру, это задевало. И тут появляется – ОН. Вроде бы всем хорош. Главное – такая любовь, такая любовь… Ураган! Я очень спокойно всё взвешивала. Ну зачем отказывать человеку, который так любит, так вцепился в тебя? Да что я за принцесса, чтобы отказываться? И почему не осчастливить кого-то, если это в твоих силах? Ты знаешь, он был хорошим мужем…

208

Этой черноты, этой всасывающей глубины внизу было больше, чем наверху. Нет, она никогда не смогла бы жить на двенадцатом этаже. Да ещё с таким низким подоконником. Он прямо-таки приглашал перегнуться. Неужели Лина привыкла, не замечает? Саше ужасно хотелось спросить. Но она удержалась, не спросила. Лина открыла духовку. Пирог горячо и сладко дохнул на всю кухню.

– Ой, какое чудо! Ну всё у тебя гениально получается: музыка! дети! пироги! Димке страшно повезло с тобой. Вот если не знаешь тебя, просто увидишь на улице – ты кажешься такой неприступной! И просто невозможно представить себе, что ты можешь возиться на кухне, платить за квартиру, вызывать сантехника… Лина замерла на секунду, удивлённо поморгала.

– Сантехники – это да… Дима их боится. А вот за квартиру платит он. Я к чужим подвигам не примазываюсь… На, поучаствуй! – Лина протянула Сашеньке нож. – Внеси свою художественную лепту: разрежь красиво.

– Нет-нет! – подалась назад Сашенька. – Я сегодня не в форме. Руки не очень слушаются…

– Да режь, не бойся! Ну, будет немножко криво… А я варенье в вазочку положу.

– Смотри! Я тебя предупредила. А то потом, как мой супруг, скажешь, что я от тебя скрывала своё заболевание. Пушистое тесто приятно пыхтело под ножом.

– Знаешь, Сашка, просто не верится, что человек способен на такую подлость! Я бы ещё поняла, если бы он придумал что-нибудь другое…

– Ну, а что другое он мог придумать, чтобы наш брак признали недействительным?

– Надо было позвать сотрудников больницы! Они же всё знали, всё видели…

– Да они сами пришли в суд. Мы никого не звали. У каждого прямо-таки личная драма получилась, каждый жаждал рассказать о сирени и всём прочем! Он ведь нашим медсестричкам в душу наплевал… Такая волшебная сказка разы209

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

– Не знаю, не знаю… Спроси чего полегче. Наверное, просто детская привязанность. Боюсь, и я никого по-настоящему не любила, и меня никто не любил.

– Саша… Ну что ты несёшь?! Всё-таки Борька тебя любил. Во всяком случае, в первое время.

– А я теперь уверена, что и тогда ничего не было. Один вечер провели вместе. Снег, ёлка, музыка… А дальнейшее – сочинила и поставила на сцене его мать. Я тебе раньше не рассказывала... Понимаешь, он влип одновременно в две скверные истории. Из-за этого его отправили к чёрту на рога. Ещё и лишили возможности поступать в академию. Вообще чуть не выгнали из армии! А тут вдруг оказывается, что он – само благородство! Женился на больной девушке… Ну, все и растаяли сразу. Он сам никогда бы до такого не додумался. Это, конечно, мать. Она и справки все собирала…

– А у меня тогда, когда вы поженились, будто камень упал с души.

– Надеюсь, ты не собираешься снова поднять этот камень? – улыбнулась Сашенька, не отрывая взгляда от огоньков, бегущих длинными цепочками вправо, влево, параллельно, крест-накрест. Они застывали поочерёдно в каком-то странном, не объяснимом издали ритме. Поверх огоньков – или скорее вперемешку с ними – двигалось смутное отражение Лины. Сашенька залюбовалась. Не лицом – его почти не было видно, только блеск очков и высокий лоб. Красота была в каждом движении, в каждом повороте этой узкой фигуры. Какая-то особая, почти скупая точность каждого жеста. Даже в хромоте её было что-то очень точное и вдохновенное. Лина открывала ящики, доставала посуду, резала хлеб, сыр – прямо там, в чёрной глубине неба. Окно было слишком большое для квадратной кухоньки. Казалось, нет никакого окна, нет стены. И только голубенькие, в мелких цветочках шторы кое-как отделяют маленькую кухоньку от влажной черноты ночи. Саша старалась не смотреть туда, в черноту. И смотрела, смотрела… Что-то тянуло, почти волокло её туда, на грань, где уже невозможно станет удержаться.

210

вещь… и должен вернуть в целости и сохранности. Может, я ему потому и не надоедала. Ты бы видела нашу последнюю сцену… – Саша тихонько рассмеялась. – Я на кухне салат крошила. Вдруг он входит. Одетый, причёсанный… И какой-то торжественный. «Нам нужно поговорить. Пройдём в комнату». Я иду и гадаю – с чего такие церемонии? Что там такое: букет до потолка? Торт на весь стол? Входим. Он меня подводит к дивану: «Садись». Бедняга... У меня ведь рожа была… предвкушающая… И тут он достаёт из папочки свой сюрприз. Вручает мне, поворачивается и уходит…

– Тебе не помешает, если я закурю?

– Ну ладно, кури. Он эти стихи написал, потому что не знал, как со мной говорить. Просто – нашёл выход... Нет, не заслужил Боренька такого наказания! Честное слово, я только рада, что у него всё более или менее утряслось. Вот – ребёночек родился…

– Ничего себе! Когда же это он успел?

– Они расписались через две недели после суда… Дверь кухни приоткрылась. Катенька пролезла в щёлку, строго уставилась на мать.

– Ты опять куишь? Вот я папе скажу!

– Фу, Катенька! Ябедничать некрасиво. Мы лучше сейчас обе попросим маму, чтобы она выбросила сигарету. Так. Давай, мама: последняя затяжка – и в ведро!

– Да, в видьё, – подхватила Катенька. – Пойдём, Саша, ко мне! А то все язговаивают, язговаивают… А мне скучно! Будем дальше делать кукольные именины! Малышка потащила Сашу за руку.

– Катерина! Сейчас же оставь тётю Сашу! Она упадёт!

– Почему упадёт?

– У меня ножки болят, Катенька!

– Ножки? Как у моей мамы? У тебя язве тоже полюмилит?

– Нет, у меня ещё хуже. Твоя мама хромает, как интеллигентная женщина. А я шаркаю, как пьяница подзаборная. Меня все алкоголики останавливают, выпить предлагают…

– Сашка, ну что ты ребёнку говоришь! Она же не понимает! Подумает…

– Нет, мама, я всё понимаю! Саша не подзабойная...

211

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

грывалась на их глазах! И вдруг принц выставляет Золушку из дворца… Ты бы посмотрела, как он там стоял, в суде… Картинка! Он же красавец… У него же любая поза выглядит… ну… будто он позирует ваятелю. «Посмотрите на неё! Разве это женщина?! Разве она имела право выходить замуж? На что она рассчитывала? Она ведь даже пол вымыть не может!»

– Боже мой, неужели так и сказал?! Но кто-то хоть объяснил судьям, как всё обстояло на самом деле?

– Ой! Да судьям всё было безразлично! У них есть список заболеваний, которые нельзя скрывать, когда вступаешь в брак. Моего заболевания в списке нет. Значит, брак нельзя признать недействительным, вот и всё. Я удивляюсь, как это свекровь моя не посоветовалась с юристами, прежде чем подавать в суд. Знаешь, для меня суд был страшнее, чем развод. Я уже привыкнуть успела, совсем успокоилась. Мы ведь понятия не имели, что там, в части, из-за меня поднялась настоящая буча. Вдруг звонит мне Ковалёв, Борькин начальник, и таким это победным голосом сообщает новость: коллектив, оказывается, постановил оставить Борькину квартиру за мной. А, главное, его исключили из академии, отправили к чёрту на рога, в Забайкалье. Отрапортовал – и ждёт, что я буду благодарить, радоваться… А мне ничего такого не надо было. Я не хотела больше видеть ни их городок, ни их квартиру. И вот уж чего я точно не хотела – так это чтобы его из академии исключали! Не настолько уж он был виноват.

– Да я бы его вообще разжаловала! Да я бы ему голову свернула за его дурацкий стишок! Ты прикинь: когда же он её написал, поэму свою здоровенную? Значит, загодя приготовил! Ходил с тобой на концерты, устраивал там публичные спектакли. А у самого уже лежал дома этот шедевр…

– Вряд ли. Скорее всего, ему мамаша позвонила поздно вечером, когда мы вернулись с концерта. И сообщила, что его зачислили в академию. Наверное, он трудился всю ночь на кухне. Он ведь благодаря мне привык ночами не спать. Нет, ты не представляешь себе, как он со мной возился! Я даже думаю теперь: именно потому и возился! Знал с самого начала, что всё это ненадолго. Ну… будто взял на время чужую

– Руслан! Руслан! Тарнавский! Стой! Руслан успел разглядеть, кто это, прежде чем товарняк скрыл от него кричащего. Длинный состав всё тянулся, тянулся… У Руслана хватило бы времени, чтобы уйти куданибудь и избежать неприятной встречи. Но деваться было некуда. В небольшом здании вокзала Борька его тут же найдёт. Вот он и стоял, послушно дожидался, пока поезд проедет. Второпях прикидывал, как вести себя с бывшим приятелем. Наконец, последний вагон отгрохотал мимо него. На станции стало светло и пусто. Показалось на секунду, что этот свет излучает счастливая Борькина физиономия. Руслан не выдержал и тоже заулыбался. Подумал, что, в конце концов, Борькины семейные дела его не касаются. До отъезда ещё много времени, и коротать его с Борькой гораздо приятнее, чем одному. Борька ловко спрыгнул с высокой платформы в снег. Легко перебрался через рельсы. Руслан подал ему руку. Надо же: в таком месте встретить знакомого! Совсем не изменился! Свежий, румяный, звонкий, как огурец, Борька. Они долго хлопали друг друга по спине, по плечам. Устроились в ресторане за столиком. Есть обоим не хотелось. Но для приличия взяли бутылку пива, копчёной колбасы. Холодное пиво с мороза не пилось. И разговор как-то не клеился. Оба не решались заговорить о главном. Боря рассказывал всякие скучные подробности о новом месте службы, Руслан – о дяде, с похорон которого возвращался. Потом Боря вдруг вспомнил, что у него есть чем похвастать. Стал показывать приятелю фотографии сына. И голенького, и в костюмчике, и в зимнем комбинезоне. Одного и на руках у матери. Фотографий было штук двадцать. Руслан их с любопытством просмотрел. Малыш у Борьки получился симпатичный. Сильно располневшая Тоня выглядела очень счастливой. Судя по фотографиям, Борька и для Тони оказался неплохим мужем.

212

Тоню Руслан знал давно, даже встречался с ней пару месяцев, но до серьёзного у них не дошло. Когда Боря появился в городке, Тоня работала завотделом в военторге. Кокетка, болтушка… Она заигрывала со всеми, но с Борькой была както… поосторожнее: уж слишком уважительно все вокруг относились к его браку. Говорили, что после всего этого скандала, за день до отъезда из города, Борька заявился в военторг, подошёл к её прилавку. И без всякой «артподготовки» предложил ехать с ним. А она – она побежала оформлять увольнение. Руслан смотрел на Борю и пытался представить себе, как он стоял тогда, в военторге. Улыбочка… локоток на прилавке… Вот так, наверное, как стоит сейчас перед буфетчицей, которую видит в первый и в последний раз. А она, дурёха, уже на всё для него готова. Ну просто талант у человека! Да, красивый мужик, конечно. Но сколько есть мужиков куда красивее! А женщины на них – ноль внимания. И нет у него вроде бы никакого особого подхода. Он ведь даже не притворяется, что у него там… серьёзные намерения… А девушка уже какую-то бутылку тащит из-под прилавка. Боря вернулся, деловитый и оживлённый. Вздохнул, усаживаясь: эх, жалко, времени мало. Такая Танечка! Руслан посмотрел на буфетчицу повнимательней, но не разглядел в ней ничего необычного. Круглое улыбчивое лицо, с эдакой профессиональной смесью наивности и бывалости.

– Ну и чудак ты, Борька! Что ты в ней нашёл?

– Э-э-э, не скажи! Такая девочка в постели… Очень и очень…

– А твоя, что ли, не очень?

– Моя? Сравнил! Моя ещё лучше! Как говорится, виртуоз с классическим репертуаром…

– Чего же ты тогда по сторонам смотришь?

– В каждой из них, Руслаша, есть что-нибудь особое, чего другим не хватает… Моей например, немножко не хватает простоты. Естественности… Официантка поставила перед ними кофе с доверительной ужимочкой. Буфетчица сюрпризно улыбалась издали. Боря 213

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

16.

214

шем разводе и о суде, тебе голову мало оторвать… И зачем ты отцу её подлянку сделал? Объясни мне! Это что, ради мести? Зачем вам надо было испортить человеку карьеру? Ты ж понимаешь, что значит для моряка остаться без работы… Боря морщился. Казалось, он хочет, как мальчишка, заткнуть уши.

– Слушай… – перебил он, наконец. – Да меньше всего я волнуюсь о её отце! Насколько мне известно, его никто не увольнял. Просто ему посоветовали, чтобы не было лишней нервотрёпки, уехать на время из города. Они им, в сущности, и не родственники никакие – те, что в Израиль уехали. Понимаешь… Когда меня выгнали из академии – мать совсем озверела… У неё всю жизнь какие-то амбиции! Она и отца достала. Может, если бы она его не пилила, не заставила писать эту диссертацию, он сидел бы тихо и не было бы у него неприятностей. Устроился бы как-то… был бы жив до сих пор. Ты знаешь, почему я в лётное училище пошёл? Чтобы от неё поскорей избавиться! Она же мне шагу не давала сделать самостоятельно! Сначала требовала, чтобы я бросил училище и поступил в институт. Потом смирилась. Но раз уже ты в армии – ты должен стать генералом! Иди в академию! Я и академии этой не сильно хотел, и суда не хотел. Конечно, досадно было… Я уже как-то прижился в Таллине, втянулся в учёбу. Мать успела половине Советского Союза раззвонить, что я поступил в академию. А этот суд… На меня все так набросились!.. Сам не помню, как я отгавкивался. А тут вдруг ещё и мамаша... Выскакивает, как чёртик из табакерки, когда всё уже закончилось: «Вот здесь говорят о морали… А это морально?! Человек ходит в загранку и скрывает от начальства и от своих товарищей, что у него есть родственники за границей! В Израиле…» Господи, я её чуть не убил! У нас с ней вообще сейчас нет отношений. Письма по праздникам... Иногда я позвоню. Иногда она. Не хочу, чтоб лезла… Я ведь никогда бы не развёлся с Сашкой, если бы не она. Сначала чуть ли не сама свела: «Пойдите, пойдите, там интеллигентные девочки, коллекция негритянских статуэток…» И потом вроде столько хорошего о ней говорила… И вдруг начинает капать на мозги: «У неё прогрессирующее заболевание! Дальше всё будет хуже 215

Инна Лесовая Янтарная комната

Драматургія та проза

отпил из своей чашечки. Замер картинно, изображая изумление, а затем и благодарный восторг. Буфетчица расцвела самодовольно. Руслан тоже отпил и запнулся: – Что это? Что это она сюда налила?

– Как что? Коньяк! И совсем неплохой. Правда, переборщила немножко… Но мы ведь не станем придираться – правда, Руслаша? Руслан хмыкнул, и дальше весь разговор их шёл так, будто обращаются они не только друг к другу, но отчасти и к буфетчице. Слегка захмелевшему Руслану пришло вдруг в голову, что, возможно, Борька подобным же образом вёл себя и во времена их брака с Сашенькой. Такое предположение почему-то неприятно царапнуло его. Он мысленно сказал себе – в который уже раз – что это не его дело. Но не выдержал и спросил неожиданно ядовито: – Послушай, дорогой! А, может, ты и при Саше… погуливал? Ты ведь и тогда часто ездил в командировки… Боря выпрямился, лицо его вытянулось от совершенно детского недоумения. Он явно не ожидал от Руслана такого невозможного вопроса.

– Ну ты даёшь! При чём тут это? Это же совсем… Руслану показалось, что он переключил телевизор на другой канал и увидел на экране лицо того же самого актёра, только в другой роли.

– Саша… С ней же… – Боря поморщился, поковырял в тарелке и, наконец, не выдержал, спросил: – Кстати, как там она, мой Сашонок? Я ведь ничего не знаю…

– Да так… Из библиотеки ушла… Она теперь больше находится у родителей в Черновцах. Ты слыхал? Они поменяли Калининград на Черновцы, чтобы быть поближе к Саше. Но летом она приезжала с сестрой к нам в Сторожков, жили целый месяц.

– Как она? Как выглядит?

– Ну, я с ней особо не встречался... Но вся эта история ей, конечно, на пользу не пошла. А чего ты ожидал? Такое и здоровому человеку навредило бы. Ты уж извини, Борька, но, честное слово, тебе в Сторожкове лучше не показываться… Как ты мог… Если правда всё, что люди рассказывают о ва-

Драматургія та проза

и хуже! И что это за жена, которая пол не может помыть!» Ты понимаешь, я – испугался. Вот иду со службы и боюсь: а вдруг дома меня ждёт что-то страшное? Парализовало её или… чтонибудь отказало… А потом – действительно… Прихожу както, а у неё лоб разбит. И знаешь – вот здесь, прямо возле виска. Я чуть не сдох от страха! От жалости! И всё время какая-то мысль, будто я перед родителями её отвечаю. А тут ещё на тебя капают, капают... Ну, устал я. Сдался!

– А теперь жалеешь?

– Не знаю. Только я её до сих пор люблю. Это точно. Вот не могу тебе объяснить. Я и сам не разберусь. Если честно – я рад, что женился на Тоне. И не только из-за ребёнка. Тут… Как бы выразиться пояснее… Понимаешь – вечное ожидание… Вот просто не можешь дышать всей грудью! Год за годом... А теперь, наконец, задышал. Я даже не знаю… Если бы мне сейчас предложили помириться, вернуть ту нашу жизнь… Я бы, наверное, не согласился. Вот, вроде, и не было у меня ничего лучше – но больше не могу. Хочу дышать! Ты бы сделал мне одолжение… Сходил бы к ней под каким-нибудь предлогом, разузнал бы, что там, как… Я дам тебе адрес… Он вырвал листок из блокнота и стал быстро писать. Руслан неохотно сунул бумажку в карман, пожал плечами.

– Ладно, попробую. Только ведь она редко приезжает. И вообще, говорят, ищет обмен: хочет перебраться обратно в Калининград.

Гелий Аронов МОТЕЛЕ Либретто и зонги мюзикла (по мотивам повести Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл») Действующие лица Мотл Мама, Бейле-Лея Брат Эля Броха – невеста, потом – жена Эли Пиня – друг Эли Тойбл – его невеста Песя-толстуха – соседка Йося – богач Жители местечка Злодеевки, еврейские, украинские и русские торговцы на базаре, цыгане Действие первое Базарный день в местечке Злодеевке. У входа на базарную площадь установлено нечто вроде фанерной триумфальной арки, на которой крупными буквами выведено: «Злодеевский общественный рынок. Милости просим!» К слову «милости» кто-то мелом приписал «ни», нак что получилось «Милостини просим!» Широким амфитеатром расположились на площади рундуки и лавки зажиточных торговцев: слева – еврейских, спра-

216

217

1-й украинский торговец. Молодыци! Молодыци!

Кращи в свити паляныци!

1-й русский торговец. Панычи! Панычи!

Покупайте калачи!

1-й еврейский торговец. Ах мадам! Такая хала –

все отдать, и будет мало!

Хоть до Киева дойдешь,

лучше халы не найдешь!

2-й украинский торговец. Шановный хазяин! Шановна

хазяйка!

Рядно на сорочку!

На кохту кытайка!

2-й русский торговец. Поставщик двора

Его Величества!

Отменное качество!

Любое количество!

2-й еврейский торговец. Как честный торговец

могу вам сказать я:

лишь здесь вы найдете,

что надо на платье!

У этих

(в сторону конкурентов),

хоть их охраняет мелиха,

вы купите лишь

полотно на тахрихим. Мелочные торговцы, Пасхальные брюки! перекупщики, Брильянты с Одессы лотошники. Потрогайте в руки!

218

Берите на вес их! Купите на счастье! Куда вы спешите? Купите хоть цурес! Хоть цурес купите! В Злодеевке нету товара иного! Купите болячку, и будьте здоровы!

На базаре появляется Бейле-Лея, вдова кантора Пейси. За нею следом идет ее сын Мотл. Он в старом, слишком большом для него картузе, заплатанных штанишках, босиком. У Бейле-Леи в руках пустая кошелка, но наполнить ее сегодня едва ли удастся, ибо к какой бы лавке она не подошла, повторяется одна и та же картина: на вопрос «Вифл кост?» следует такой ответ, что Бейле-Лея хватается за голову и бежит к другой лавке. Вслед ей несется: «Капцонем! Капцонем!»1 Эти крики (сначала еврейских торговцев, а потом подхваченные всем базаром) преследуют ее везде. Они сливаются в единый хор и служат началом «Жалобы Бейле-Леи». Жалоба Бейле-Леи Купцы Бейле-Лея

1 2

«Капцонем! Капцонем!» Кричат нам майне сонем:2 У нас в местечке мы беднее всех! И слабо утешает, хоть каждый повторяет что бедность – это бедность, а не грех. Неволя, неволя – такая наша доля, годами мы у бедности в плену. Как Мотеле учиться? Как старшему жениться? Когда хозяйство еле я тяну. Немного, немного

Бедняки, нищие, голодранцы (идиш). Мои враги (идиш).

219

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Драматургія та проза

ва – украинских, в центре – русских. Торговая мелкота расположилась прямо на земле. Между рядами ходят лотошники, расхваливающие свой товар, и цыгане, зорко высматривающие орлиными очами, где что плохо лежит. По базару шныряют мальчишки из мес­ течка. Покупателей меньше, чем продавцов, и поэтому за них идет ожесточенная борьба.

Так начинается мюзикл «Мотеле», в котором живет почти нищая семья покойного кантора Пейси: неунывающий Мотл, вечно обуреваемый планами и проблемами его старший брат Эля и постоянно плачущая мама Бейле-Лея. Что делать? Как вырваться из лап нищеты? Как заработать на кусок хлеба? Конечно у каждого бедняка в Злодеевке есть знаменитая книга «Как за один рубль получить миллион», и каждый в мечтах уже имеет этот миллион, прикидывая, как бы он им распорядился. Вот как это собираются сделать злодеевские «миллионеры»: Трио злодеевских миллионеров 1-й миллионер

2-й миллионер

3-й миллионер

Если б у меня был миллион! Если б у меня был миллион! Я бы кушал каждый день бульон, Ел бы цимес3 на закуску И держал для шкварок гуску, Если б у меня был миллион. Если б у меня был миллион! Если б у меня был миллион! Я б имел три пары панталон. Говорите, это слишком? Две! И белую манишку. Если б у меня был миллион. Если б у меня был миллион! Если б у меня был миллион! Я построил бы такой вагон, чтобы Енту, Блюму, Броху,

3 Праздничное блюдо разной рецептури, в основном кислосладкое (идиш).

220

Все вместе.

ну короче, всю мешпоху4 из несчастья к счастью вывез он. Если бы у нас был миллион! Если бы у нас был миллион! Не волнуйтесь, не пропал бы он. Но пока нам и два гроша Были б прибылью хорошей, Что уж говорить за миллион.

К сожалению, для большинства злодеевцев вопрос состоит не в том, как потратить миллион, а где достать рубль. Но если рубль находится, то каждый его обладатель тут же приступает к реализации одного из рецептов, рекомендованных знаменитой книгой. Вот, например, как это происходит с братом Элей. С криком: «Мы спасены!» – он врывается в дом, втаскивая за собой огромный котел и мешок. Решительно и безапеляционно звучат его команды, смысла которых не понимают ни Мотл, ни мама. Тем не менее, котел водружается на огонь, в него высыпается содержимое мешка и заливается водой. Эля варит таинственное снадобье, пританцовывая от нетерпения. В ритме танца-марша помогают ему мама и Мотл. Они подхватывают и песню Эли, хотя по-прежнему не понимают, о чем идет речь и почему Эля поет: «Мы варим счастье!» Песня Эли «Мы варим счастье» Мы бедняки, но от напастей сумеем мы найти пути, из ничего мы варим счастье, чтобы от бедности уйти, уйти, уйти. Преодолеть же все преграды 4

семью, родню (идиш).

221

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Драматургія та проза

Прошу всегда у Бога: Не надо вкусно есть и сладко пить, Пусть хлеб с водой, как прежде, Но место дай надежде, Что наши дети лучше будут жить.

Все выясняется, когда с помощью смеси Эля пишет огромными буквами на листе бумаги: «Чернила из настоящей берлинской лазури! Только у нас! Оптовым покупателям скидка! Торговая фирма “Эля и брат”». Однако очень быстро становится очевидным, что покупать чернила в Злодеевке некому, потому что половина жителей вообще не умеет писать, а вторая никогда не пользуется своим умением. «Но вы же говорили, что потратили целое состояние на чернила?!» – в отчаянии кричит Эля злодеевскому меламеду. «Конечно, – отвечает меламед. – Разве для меня гривенник не целое состояние?» Надежды в очередной раз рухнули, нужно избавляться от чернил, заполнивших весь дом. Это берет на себя Мотл. Как он это сделал, выясняется очень скоро: в дом один за другим врываются соседи и кричат, что у них испорчен новый забор, а белая коза превратилась в черную… И, наконец, является городовой и сообщает, что человек, входящий в реку возле Злодеевки, выходит из нее негром. Приходится всем компенсировать убытки, на это уходит почти все, что есть в доме. А городовому Эля вынужден отдать самое дорогое – часы, подаренные будущим тестем. И, конечно, именно в этот момент является Йойна-бараночник, которому понадобилось срочно узнать точное злодеевское время. Дело чуть не кончается расторжением брачного кон222

тракта. Что бы ни произошло в Злодеевке, ко всему так или иначе причастен Мотеле: он торгует вразнос изготовленным по Элиному рецепту квасом и чуть не попадает из-за этого в полицию; он с помощью оригинального приспособления получает доступ к плодам настоящего Эдема – фруктового сада богача Йоси. Но как и у прародителей Адама и Евы, все кончается изгнанием из рая. Да еще при этом жена Иоси называет Мотла «ганеф»5, а сам богач добавляет: «Бедный не должен воровать». «Конечно, ведь это привилегия богатых!» – отвечает прибежавший на выручку Мойше-переплетчик. А когда, наконец, состоялась свадьба Эля с Брохой, то брат жениха вообще исчез. Где только его не искали! Но в самый неожиданный момент он появился, и как вы думаете откуда? Прямо с неба. Да, да! Вместе с другом Эли Пиней-механиком они прилетели на воздушном шаре. Ведь Пиня – великий изобретатель и умелец. Но кому в Злодеевке нужен воздушный шар? Устройство для хождения по воде, как посуху. Насос, подающий воду прямо в баню. Злодеевских жителей вполне устраивает водовозная бочка старого лейзера. Именно поэтому Пиня-механик не только не нажил состояния, но не имеет даже пристойных брюк, чтобы жениться на своей любимой Тойбл. Воздушный шар прилетает на свадьбу, и Пиня с Мотлом включаются в общее веселье. Даже мама не плачет: может, теперь все наладится? Ведь Йона-бараночник, считает БейлеЛея, «сидит на золотом дне». На этой мажорной ноте кончается первое действие мюзикла «Мотеле». Действие второе В доме у Бейле-Леи все так же пусто и убого. Но ведь Эля уже на «золотом дне»! Теперь бы еще отдать учиться Мотла, у мальчика же такая светлая голова. А голос? Настоящее соп­ рано. Дать бы ему настоящее образование… Приходят Пиня и Тойбл. Они тоже убеждают Бейле-Лею 5

Вор, грабитель (идиш).

223

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Драматургія та проза

поможет нам счастливый миг, а для него всего лишь надо добыть один рецепт из книг, из книг, из книг. Хоть мы совсем и не герои, но мы зато гордимся тем, что, может, новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем, совсем, совсем.

Песня Мотеле Мама плачет, мама плачет, почему? Не пойму, что это значит, не пойму.

224

Жить совсем не так уж плохо: медовик дала мне Броха, старый Пинхус горсть гороха и орех. Хорошо быть сиротою, видно, я чего-то стою, все вздыхают надо мною, просто смех. Почему же мама плачет, почему? Не пойму, что это значит, не пойму. Почему у брата Эли, только он встает с постели, разговоры лишь о деле и деньгах? А бычок соседский Менек хорошо живет без денег, вот чудак.

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Драматургія та проза

отдать Мотла учиться, только Пиня считает, что учиться надо не в хедере и не в талмуд-торе, а в лучшем университете. Ну, и пусть процентная норма! Говорят, ее скоро увеличат, а талантливых детей вообще будут принимать без конкурса. Но, откровенно говоря, Пиня убежден, что единственное заведение, в котором стоит учиться – это школа воздухоплавания в Париже. Мама что-то слышала о таком местечке, но, если даже оно не слишком далеко, как отпустить туда мальчика одного? Да и пристало ли еврейскому юноше летать по воздуху? «Воспарим с херувимами», – многозначительно отвечает Пиня. В это время распахивается дверь, и на пороге появляются Эля с пятикнижием в руках и Броха с шумовкой. Оказывается, Ийона-бараночник обанкротился. Следует выяснение, куда делись сказочные богатства тестя. На шум прибегают соседи – Песя-толстуха и Мойше-переплетчик. У каждого своя версия. Но как бы там ни было, денег уже не вернешь, как и обещанного приданого. «Все суета сует», – утешает мудрый Мойшепереплетчик. И кто же станет спорить с Экклесиастом? Но что же делать без постельного белья, тоже попавшего в опись? И как вообще жить дальше? Свою помощь предлагают доб­ рые соседи, но что могут эти люди, единственное богатство которых – многочисленные дети. Плачет Бейле-Лея, в полной растерянности все остальные. Только Мотеле беззаботен. Как бы ни было голодно и холодно, он все же не может понять, почему мама все время плачет. Ведь вокруг столько интересного! Да и сиротой быть совсем не так уж плохо. Поэтому песенка Мотла звучит вполне жизнерадостно.

Почему же мама плачет, почему? Не пойму, что это значит, не пойму. Сколько есть чудес на свете: Солнце в небе, в поле ветер, А для Эли тайны эти – ерунда, он не видит, что на ветке яблоко в саду соседки, но высок забор из сетки, вот беда!

225

Мойше.

6

226

Есть на свете местечко в нашем чудном краю:

Немножко, здесь: малыш, мальчуган (идиш).

Хор.

Мойше.

Хор.

здесь и кущи, и речка, как у Бога в раю, здесь не жизнь, а малина, ликованье и смех, мне бы хоть половину этих райских утех. Не гневите Бога, мы живем неплохо: спим спокойно дома, если нет погрома, если нет холеры, мора и чумы, и при этом веры не теряем мы. Как злодеевский житель я большой патриот, и чужак-очернитель тут меня не собьет. Я, конечно, не Ротшильд, даже нищий, скорей, но в Злодеевке ропщет лишь не местный еврей. Не гневите Бога, мы живем неплохо: спим спокойно дома, если нет погрома, если нет холеры, мора и чумы, и при этом веры не теряем мы.

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Драматургія та проза

Но оптимизм Мотла отнюдь не разделяют все остальные, ибо все начинания, в том числе и учреждение совместного с Пиней «Акционерного общества воздушных сообщений Злодеевка–Париж» рушатся. Мучительно ищут выход Эля и Пиня, но приходят только к одному выводу: в родной Злодеевке будущего у них нет. Но если уехать, то куда? Может, в Касриловку? Э, нет! Если уж жарить свинину, то пусть по бороде течет: только в Америку! Но у нас же там никого нет! Вот настоящая бедность: не тот еврей беден, который беден, а тот, у кого нет родственников в Америке. А дядя Сэм? Говорят, он тоже немножко еврей. Может, наш родственник? Правда, на это надеялся и Герш-Лейб-голодранец, уехавший пять лет тому назад. Оказалось, родственничек заставляет работать, как во времена египетского рабства, некогда и Бога поблагодарить за такую жизнь, даже в субботу. Масла в огонь подливает Мойше-переплетчик, так объясняющий Мотеле, почему он со своим выводком не уезжает в Америку: «Понимаешь, абиселе6, здесь ты сирота, но все жалеют тебя, значит, уже как бы и не сирота. А там мы все будем сиротами. И никто не пожалеет. Что ни говори, а в этой злодеевской земле лежат наши предки. Думаешь, легко с ними расстаться? И так говорят: евреи – народ без корней. А здесь мы живем сотни лет. Разве это чужая земля? Но и Мойше-переплетчик вынужден признать, что родина не очень-то ласкова к своим еврейским детям. «Мой отец прожил 75 лет, – говорит переплетчик. – За это время в Злодеевке сменилось 7 ребе, и каждый из них обещал: потерпи, скоро будет лучше, наступит воздаяние и каждому воздастся по делам его. Но неужели мы заслужили, чтобы нам воздавалось одними болячками?» Свои мысли о патриотизме Мойшепереплетчик в сопровождении хора излагает в песне «О злодеевском патриотизме». Песня о злодеевском патриотизме

Но Эля, Пиня, их жены, Мотеле и даже плачущая мама охвачены нетерпением. Мотеле жаждет перемен и приключений. Правда, он несколько насторожился, когда мама опять завела разговор о том, что они едут главным образом для того, чтобы он мог ходить в школу. Тоже мне, большое счас­тье. Стоит ехать а Америку, чтобы ходить в хедер! Нет. Лучше он пой227

должно же повезти, должно же повезти, должно же повезти когда-нибудь! Должно же повезти, должно же повезти, должно же повезти когда-нибудь!

Гелий Аронов МОТЕЛЕ

Драматургія та проза

дет в пастухи. Говорят, в Америке главные люди – пастухиковбои. Они никого не боятся, им наплевать на любого меламеда и даже самого городового. Мама опять начинает плакать. Сколько можно, мама? Мы же начинаем новую жизнь. И разве не должно счастье наконец улыбнуться нам? Во всяком случае – с нами надежда! Дада, вечная надежда на лучшее, которая всегда помогала нашему народу. На этой ноте – «Хором надежды» и оканчивается мюзикл «Мотеле». Хор надежды И снова, как прежде, дорожной верстою наш путь обозначен библейский – за вечной надеждой, за вечной мечтою, за счастьем еврейским. Злодеевка, прости прости и отпусти, судьба опять зовет в далекий путь, должно же повезти, должно же повезти, должно же повезти когда-нибудь! Должно же повезти, должно же повезти, должно же повезти когда-нибудь! Не с пальца колечко приносим в уплату: ведь вырвать из сердца нет силы – родное местечко, убогую хату и предков могилы. Америка, прийми, прийми и обними, с надеждой мы к тебе пустились в путь, 228

229

ОПОВІДАННЯ

Де ти, Шломеле? Шоферові так і не вдалося зачинити двері автобуса. Він просив припинити штовханину, але ніхто його не слухав. Чиясь рука залишилася назовні. Шофер лиш розводив руками та буркотів щось собі під нос, дивлячись у дзеркало. Він нарікав на сильну спеку в цих краях і на мешканців єврейської держави. Коли руку нарешті визволили, а двері зачинилися й автобус рушив з місця, одна стара з пофарбованим волоссям згадала раптом, що забула зійти на зупинці. Вона почала штурхати шофера в плечі кінчиком своєї палиці, вигукуючи: «Зачекайте! Зачекайте!» Шофер зупинив автобус, чекав, але старенька не вгамовувалася. Думка про те, яку відстань доведеться іти пішки назад, якщо вона проїде ще зупинку, сильно її турбувала. «Моя нога! Зважайте на мою ногу!» – кричала вона застережливо, здіймаючи догори свою ковіньку, бо у тисняві не було видно ніг. Її дерев’яна помічниця була обмотана темною мотузкою аж до руків’я. Прохід до передніх дверей був закоркований людьми і клунками, і старенька ледве проштовхувалася поміж сидіннями. Вона не припиняла просити, щоб зважали на її хвору ногу. Жінка все ще боялася, що водій раптом передумає ще перед тим, як вона зійде з автобуса.

230

Про що тут писати?

231

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Йосл Бірштейн

Шофер і справді підганяв її, а пасажири допомагали йому, гукаючи: «Пані!» Пробираючись до відчинених задніх дверей, жінка вп’ялась очима у старшого чоловіка, який передавав їй речі. Кошик переходив з рук у руки, аж поки вона отримала його від цього пана. Старенька все не зводила з нього очей і врешті вигукнула: «Шломе! Шломеле Хартштейн!» Вона не знала, що йому вдалося врятуватися від німців. Не знала також, що всі ці роки він прожив у Ізраїлі і що мешкає саме тут – в Єрусалимі. І старенька знову стала проштовхуватися, гадаючи, чи слід їхати далі і потім знемагати від болю по дорозі назад,чи вийти з автобуса і знову втратити такого рідного їй приятеля юначих літ. Шоферу уривався терпець. І всьому автобусу також. Звідусіль уже горлали: «Пані!» Шломе Хартштейн дивився на стареньку. Він розглядав її хвору набряклу ногу, її перемотану мотуззям палицю. Так само, як її обличчя, всуціль у темних плямах, схожих на нарости. З однієї плями на шиї повиростало кілька темних жорстких волосин… «Шіфра! Шіфреле, красуне!» – вигукнув Шломе і почав розказувати пасажирам поблизу, що там, у містечку, всі парубки упадали коло неї. Така вродлива. Така красуня! Двері й досі були широко прочиненими. Шофер замахав руками і всенький автобус знову загорлав: «Пані!» Жінка облишила палицю з кошиком, що стискали їй пальці, і звернулася до Шломе: «Сорок років! Лишенько! Я така рада!» Збентежена старенька все ж таки вийшла з автобуса, і коли він почав від’їжджати, замахала палицею-мотанкою й закричала: «Де ти, Шломеле? Де ти?!»

232

її на сходинку. Однак він сам залишався назовні, не спромагаючь змоги піднятися. Я підпер його спину рукою, щоби він не впав назад. Тут з автобуса почувся неприємний хрипкий жіночий голос , який злостиво питав, навіщо так пхатися: «Хіба не видно, що сліпий заходить?»

Інтимне питання Шофер закричав, щоби відійшли від виходу: «Обережно біля дверей»! Я саме стояв у кінці черги, та враз зірвався з місця, зробив стрибок і опинився у автобусі. Огрядна жінка з двома кошиками білих курчат також втрапила досередини. Ми обоє видихнули з полегшенням і обмінялися посмішками. Один кошик з курчатами вона втулила між моїми ногами. Коли старенький, що сидів на першому кріслі, помітив кошик у мене між ногами, роздратуванню його не було меж. Він обізвав мене дикою людиною , яка не має милосердя до птиці, а до того ще й заступає людям прохід. На його думку, я з курчатами мав зачекати на наступний автобус. Та коли чоловік зрозумів, що жовтенькі ціпки належать не мені, трохи заспокоївся. Пташенята також затихли, притиснені одне до одного. Жоден писк не чувся з кошика. Жоден дзьобик невигулькнув. То тут, то там поміж білим пір’ячком червоніли плямки – вершечки гребінців. Я рахував червоні плямки, а опасиста пані розглядала мій піджак. Я розсунув ноги, щоб не притиснути курчат, а вона й далі обмацувала пальцями тканину. Зеленавий піджак, трішки закороткий, ще з тих днів, коли я жив у Габаті. Жінка опустила до своїх ніг інший кошик і поцікавилася, чи я б довірив їй одну річ. «Інтимне питання», – сказала. Певно, щось знайоме розгледіла вона в мені. Можливо, і справді з тих років у Ганеві. Може, жінка знала на вигляд продавця магазину одягу в кібуці. Того, хто закликав мене поміряти піджак. Дощового дня, пригадував я собі, приїхав до кібуцу віз, навантажений чоловічими піджаками. Він зупинився 233

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

Того дня я кружляв містом в автобусі вже декілька годин, аби записати якусь нову історію. Я постійно відчував погляд старого чоловіка, що нібито вивчав мене. Ми проїхали кілька зупинок, мовчки сидячи один біля одного, і врешті познайомилися. Він згадував, як колись я був пастухом овець, а згодом став письменником. «Книги про Голокост?» – спитав він. Коли я відповів, що ні, чоловік задумливо помовчав ще кілька зупинок, та перш ніж виходити, нахилив до мене своє довасте обличчя, ніби шукаючи на мені підхоже місце, до якого промовляти, і запитав: «То про що ж тут писати?» Його місце зайняв згорблений старенький з двома кошиками продуктів, які купив на базарі Мехуна Єгуда. Чоловік увійшов через задні двері і, всівшись на кріслі та поставивши кошики біля ніг, згорбився, як і раніше. Він простягнув мені квиток, котрий щойно витяг із кишені, щоб я передав його далі водієві. З тієї ж кишені він знову вийняв кілька використаних квитків, на яких лише останні цифри не були проколоті, і сказав мені, що одного разу він передавав, як і зараз у напакованому автобусі, новісінький квиток, а по дорозі до водія хтось його вкрав. Відтоді старенький збирає квитки з невикористаними останніми цифрами для ось таких випадків, коли автобус переповнений, і він змушений заходити через задні двері. А потерті квитки завжди вертаються назад. Треба ж якось давати собі раду в житті. Я поміг старенькому знести його кошики на останній зупинці і перейшов на інший бік вулиці чекати на автобус, щоб вертатись додому. Там стояв ще один у темних окулярах. Ставши біля нього, я почув тихе бурмотіння. Виявилося, що він до мене говорив. Чоловік був сліпий і через те не повертав своєї голови. Він хотів, щоб я допоміг йому поставити ногу на східці, коли автобус приїде. Старенький ще не привчився розрізняти шум між старими і новими автобусами. Сходинки у старих вищі. Нещодавно він сильно забився. І якщо я нахилюсь і підніму ліву холошу, побачу слід, що після того випадку залишився. Я так і зробив: нахилився і, коли під’їхав автобус й двері відчинилися, підняв ногу старенького і поставив

Справжнісінький оркестр З вікна мого дому в Нацрат-Іліт, містечку в Галілеї, де я мешкав кілька років, було добре видно гору Табор. Вона височіла над долиною, як король. Щотижня в Єрусалимі, коли я їхав автобусом № 25, сідав навпроти мене хлопець з величезним животом, що виглядав точнісінько як гора Табор, яка впала на один бік і так залишилася лежати. Хлопець лускав насіння, а лушпиння, яке він розкидав, падало вниз, утворюючи вінок довкола його ніг. Спочатку я не бачив цього. І мене зовсім не бентежило його заняття. Одного разу вийшов я з дому в поганому настрої. Проїдуся собі отак просто, подумав я, і моє пригнічення мине. Слова, що я недавно написав, зовсім не пасували до нового оповідання, і життя видавалося позбавленим сенсу. Можливо, трапиться мені щось, що приверне мою увагу. Мене осяє якесь добре слово, і на душі стане легше. От, ще й це на додачу, сказав я собі і притис обличчя до вікна. Автобус уже був за містом, і навколо виднілися порожні 234

рівнини. З обох боків, як розкриті у польоті крила пташки, розляглися поля. Я затуливсядолонею, щоб не бачити, що коїлося біля ніг хлопця, який сидів навпроти. А там усе зростав і щільнішав вінок з лушпиння. Якби я вмів співати, подумав я, то замугикав би шлягер з радіо «Земля краси», щоб він почув, яка ця земля гарна і що не треба її запльовувати. Але мій тато застерігав мене, ще коли я був малий, що з моїм голосом краще бути дуже обережним і не розтуляти рота на людях. Я ще сильніше притис обличчя до шиби, але у щілині між пальцями побачив мішечок з насінням на його колінах. Ми вже на милю від’їхали від міста, але досі нічого не сталося. Натомість маленький віночок почав утворюватися ще й навколо моїх ніг. Хлопець безупинно смітив навколо себе. Його пальці не відпочивали й циклічно рухалися до підборіддя і далі всередину до зубів. Це був безперервний рух від мішечка до губів. Кожен наступний рух повторював попередній. Я перестав дивитися на поля і почав спостерігати за ним. Тепер мені навіть стало шкода, що автобус в’їжджав у місто і наближався до кінцевої зупинки. Що траплялося мені на цій дорозі: нові вулиці, будинки, які виринали тут і там серед пагорбів? Це були рухи. Якщо він може творити таке мистецтво з їжі, подумав я, чому б мені не спробувати те саме зі словами? Тієї секунди, все, що я написав, раптом почало набувати чітких обрисів. Коли автобус зупинився і всі посунули до виходу, я, не вагаючись, похвалив хлопця: «Справжнісінький оркестр», – сказав йому. Він кинув на мене гнилий погляд, ніби підозрюючи, що я чомусь ним незадоволений, вкинув насіння до рота, прожував і вистрілив шкаралупою зі свистом повз моє вухо. Переклад з їдишу Оксани Сікорської

235

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

біля магазину, де вже юрмились і штовхалися чоловіки. Коли надійшла моя черга, всунули мені цей зелений піджак, запевнивши, що він дуже пасує, і наказали йти. Відходbв я у ньому два десятка років, а він ще досі навіть не ремонтований. «Так», – відповів я і зауважив, як старенький з кам’яним обличчям натиснув кнопку і готувався зійти на наступній зупинці. Коли автобус зупинився на червоне світло і перехожі стали перетинати вулицю у різних напрямках, жінка з курчатами наблизила до мене своє солоденьке обличчя і запитала: «Ви теж маєте дядька у Філадельфії?» Я хитнув головою і дав дорогу старенькому. Спустившись додолу і ставши на тротуар, чоловік замахав кулаком у відчинені двері, проклинаючи мене і все моє покоління. Огрядна жінка вмостилася на його місце й, коли автобус рушив, поманила мене пальцем та прошепотіла на вухо: «Він і мені вислав такий самий піджак».

Вулиця була добре освітлена, і ми ще зовсім здалеку, за кілька будинків, побачили по обрисах ніг, що вони молоді, та пара, що йшла навпроти. Ми помітили руку дівчини. Як та рука несподівано потяглася до хлопця і раптом скерувала його праворуч, до ліска. Ми посміхнулися, моя дружина і я. Впродовж нашої вечірньої прогулянки на вулиці більше нічого не трапилося. Це був час, коли люди сидять вдома і дивляться телевізор. Навіть кіт не скрадався по дорозі, й автівки, що стояли обабіч вулиці, розтягували тишу вздовж будинків. На вулиці нічого не ворушилося, тому рука дівчини затримала наш погляд. «Вертихвістка». Як вона зненацька взяла хлопця за рукав і повела поміж деревами любитись у темряві. Шкода, що ми не встигли глянути зблизька їй в очі. Але й без цього ми вже могли собі уявити, що з неї виросте. Рух її руки поставив усе на свої місця. Така дівчина вже не загубиться у світі. Вона вмітиме поводитися з чоловіками. Колись ми знали таку дівчину: взяла собі за чоловіка невдаху і зробила з нього людину. Вдягнула штани і повела бізнес. Я розповів дружині про тітку з моєї родини. Розповідали, начебто вона відшила чотирьох чоловіків. Один із них любив посеред дня заповзати під ліжко, щоб подрімати. А її тягнуло до високих ліжок. Підкладала щоразу по матрацу. Коли ліжко вже було дуже високим, майже під стелю, вона якось скотилася з нього і померла. На перетині вулиць Гантке і Генрієтти Шольд ми повернули ліворуч, щоб замкнути коло нашої прогулянки. На дорозі не відбувалося нічого, що могло б відвернути наші думки від дівчини. Її вдача вже дала підказку щодо типу хлопця. Ми ясно побачили, як в останню мить, коли вони були біля темної стежечки, вона підштовхнула хлопця в лісок, хоча хлопець, судячи з його кроків, хотів іти прямо. Людина в ліжку не сама, озвалася дружина, і жити зі шлімазлом, таким, як той мій дядько, що заповзав спати під ліжко, невелике щастя.

236

Так ми уявляли подумки парочку, що зникла поміж деревами. Не могли нічого вдіяти з тим, що впало в око. Бо око не одуриш. На цьому погодилися і все підсміювалися на адресу тих двох. Вони стали новим втіленням моєї тітки та її заспаного чоловіка. Мені спало на гадку ще дещо про тітку, як тут парочка знову з’явилася. Вони пройшли крізь лісок і наблизилися до нас. Ми пришвидшили ходу, бо нам залежало на тому, аби пройти повз, якраз у світлі вуличного ліхтаря. Цього разу ми не прогавимо нагоду глянути зблизька. Ну ж бо, подивимося, що в них за обличчя – у дівчини і сором’язливого хлопця. І нам це вдалося. Ми були саме біля них у плямі світла, яку розливав на тротуар вуличний ліхтар, і тут побачили, що хлопець сліпий. У день весілля Маркус і Роза покликали мене здаля, щоб я затримався і вислухав, що сталося в ребе. Вони саме повернулися звідти і йшли вздовж нашої вулиці Зангвіль в Єрусалимі, попідручки, в суботній одежі. У весняному поранку на відстані їх можна було прийняти за наречених. «Розлучення». Так сказала мадам Роза, і Маркус, її чоловік, що зазвичай був речником, цього разу промовчав, навіть спробував закрити рота своїй дружині. Принаймні, поки не повернуться додому. Вулиці не варто знати їхні секрети. Але мадам Роза не дозволила себе зупинити. Вона була надміру збуджена. Її щоки розпашілися від сонця і пудри. На її думку, секрет уже вийшов назовні. Районному рабинові вона виповіла все, що мала на серці. Як вони зустрілися в Буенос-Айресі, в Аргентині. Як обоє овдовіли в той самий час і одружилися. Як після цього дізнались, що в Ізраїлі платять щомісяця соціальне забезпечення (бітуах леумі) і дають безкоштовно квартиру (діра бехінам), то чому вони мають мешкати в галуті, на утриманні синів і доньок, її і, особливо, його? Вони зібралися і приїхали.

237

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

Прогулянка

238

Склянка чаю в Бер-Шеві У проміжках між новинами радіо озвучувало привітання, що їх солдати надсилали додому з фронту. Сидячи біля невеликого транзистора, я захопився їхніми словами і надіслав вдячний привіт старому та його дружині в Бер-Шеві, які двадцять п’ять років тому почастували мене склянкою чаю. Спершу старий мене засмутив, коли я побачив, як він стоїть, схилившись наді мною: з гасовою лампою в руці він розбудив мене, – щоб я йому допоміг з кіоском. Сон втомлених солдатів опівночі не означав для нього нічогісінько. Ми були загоном резервістів на шляху до Ейлата, ще перед війною, яку згодом назвали Синайською кампанією, і, щоб уник­нути нападу терористів, ночували на вільній площі на околиці міста. Все довкола потопало в темряві і єдиним світлом була гасова лампа старого. Він ішов поміж сплячих солдатів, які позагорталися в коци і спальні мішки, ногами до голів, підсвічуючи лампою тут і там комусь в обличчя, і розповідав, що почув якийсь шум і вийшов на вулицю подивитися, що діється, і, може, в його кіоску придбають сигарети, мастику та холодні напої. Я був не єдиним, хто розсердився на старого. Якийсь солдат послав йому навздогін прокляття. Йому кричали вслід, що він єврей з діаспори. Тільки прокинувся – і зразу гешефти в голові. Єврей не відповів. Його зовнішність стоїть мені перед очима: – видовжене лице, запалі щоки, сивувата борода – густа і суха. Я вже не міг заснути. Сів і заговорив у спину старому, що відходив і зникав у темряві. Я сказав йому, що в мене розпухло горло, що мені гірко на душі, а він, старий, думає собі тільки про гешефти. Тим часом єврей відчинив двері кіоску і солдати, як нічні метелики, потяглися до світла всередині. Коли я також увійшов, там уже майже не було де стати. Всі штовхалися, а єврей за прилавком стояв, готовий до праці. «Склянку гарячого чаю», – вигукнув я і переконався, що моє горло розпухло. Боліло, якщо розмовляєш. Ще з початку подорожі я не почувався разом з усіма. Я сподівався, що просплю ніч і на ранок набрякстухне. Але ніч і так була втраченою через старого.

239

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

І з того часу – проблеми. Не в Назарет-Ілліт, куди їх відіслали зразу після прибуття. Там, власне, було не найгірше, але містечко розташовано на схилі гори, і такий клімат не додавав здоров’я мадам Розі. Важко дихалося, отож вони попросили і отримали – Єрусалим. І тоді мадам Роза пошкодувала. Тому що там, у Назарет-Ілліт, справжній край світу і майже не видко людей, але там її Маркус, принаймні, не пропадав всю неділю до пізньої ночі, як тут у Кір’ят ГаЙовель. Надходить початок неділі, зачиняє Маркус двері за собою, а повертається назад посеред ночі, п’яний, і б’є її. Чого він хоче? Він хоче, щоб вона йому виплатила гроші, всю суму, що він витратив на «оту» в Кір’ят Менахем. Лише з поваги до рабина не назвала вона «оту» її правдивим ім’ям: «Повія» Хай Марк присягнеться, чи це не щира правда. Марк присягнувся. Він навіть розповів ребе, як саме вони розважаються, він та «ота», там, у Кір’ят Менахем. Тримаються за руки, п’ють чай і співають пісень їдишем: «Я сумую за домом». «Хіба не можна сумувати за домом?»- запитав Марк у ребе. «Що за дім він має на увазі? – втрутилася мадам Роза. – Сумувати за домом в Аргентині? За своїми охристияненими синами і доньками-гойками?». І мадам Роза зобразила переді мною великі хрести з золота і срібла, що сини і доньки почепили собі на шиї. Як уже зайшла мова за тугу, то це їй треба тужити за своїми синами в Аргентині. Бо, хоча й удова, однак усіх оженила, згідно з вірою і правом, щоб не осоромити свого покійного чоловіка. В день останнього весілля пішла вона на місцевий цвинтар, щоб запросити свого покійного чоловіка до хупи. І мадам Роза вийняла свою руку з-під Маркусової і показала мені, з очима, піднятими до неба, і солодкою посмішкою на устах, як її чоловік лежав у гробі, в день, коли його син оженився з кошерною єврейською дівчиною: «Ось так». Розкинувши руки і піднявши обличчя догори.

240

Актриса Руніт Вайс – з любов’ю

Моя сусідка знизу – Гелена з Лодзі – перестала слухати, що до неї говорять. Вона відіграла в Польщі свою роль у житті – акторки в театрі – і стала тут, в Ізраїлі, примадонною на щодень. Не сходить з ліжка. Двері дому трохи відхилені, так що видно, коли я виходжу і повертаюся, не зайшовши до неї в кімнату, аби розповісти, що у мене чути. Коли я прийшов цього разу розповісти їй новини, сусідка зняла ковдру, переклала подушки та журнали на ліжко, і показала на смужки, які вона намалювала чорним на стіні. Щоб я сам їх перелічив і побачив, скільки разів минав її відчинені двері, навіть не встромивши кінчика носа. Їй не йшлося про те, щоб викликати в мене почуття провини. Але варто, щоб я пам’ятав про існування руки, яка записує. Вона поводитиметься зі мною інакше, коли стане відомою у світі. Вона ще раз підніметься на сцену і завоює цю країну. Краса польської мови ще не втрачена. Гелена підвелася і попросила, щоб я простягнув їй ціпка для ходіння. Мені слід відшукати у домі місце, щоб присісти на хвилинку і послухати, як вона заново декламує фрагмент з «Пана Тадеуша». Вона знайшла свої капці, і походжає туди й назад по кімнаті. Так і не виявивши ослінчика, я присів на її ліжко. З нього крізь прочинені двері не видно, що діється назовні. Те, що було там, відбивалося нечіткими контурами на склі картини, яка висіла на стіні: Гелена в молодості. Шовкові стрічки навколо чола. Одержимість в очах. Коли вона помічала обрис моєї тіні на своєму юному обличчі за склом, то знала, що я проходжу і не заглядаю до неї. Не так вона поводитиметься, коли стане відомою. Не відвернеться від мене. У своїй уяві вона вже надіслала мені квиток на свій перший виступ. Я повинен елегантно вдягнутися для прем’єри. Я повинен зняти цей дурнуватий капелюх халуца, який так не личить письменнику в Ізраїлі. Гелена затрималася біля мене і продекламувала польською: «Smutno mi może, smutno mi może».

241

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

Що стосується чаю, відповів той, то він мусить розбудити дружину, а відтак зник у темній комірчині. Чого не зробить єврей задля заробітку, подумав я, і, з задоволенням, почув, як він, повертаючись, сказав, що його дружина одягається, і хто хоче, нехай пройде в закритий дворик, там їх почастують чаєм. Солдати порадилися, покинули холодні напої, мастику та інші харчі і побігли кожен за своїм горнятком. Незабаром у малому дворику таки змішався гамір розбурканих солдатів із шумом від двох примусів, що стояли на довгастій лавці, і дружина старого, в довгому шлафроку, ще трохи заспана, перепрошувала солдатів, що через дорожнечу у країні в домі немає цукру, тільки для тих, хто хоче підсолодити чай, має вона дрібку меду. «Але платити скажуть так, як має бути», – відгукнувся біля мене солдат з веснянкуватим обличчам. Він передбачав, що незабаром старий серед ночі загне ціну за ковток каламутної води. Внюхали заробіток, і ніч стала днем, сказав він. Дещиці меду не вистачило на друге коло солдатів. Чай також втратив колір, а у примусі закінчився гас. Веснянкуватий солдат простягнув старому банкноту, щоб той дав решту. Більше, ніж це, старий точно не захоче. Але єврей відмовився брати плату. Має зарібок з кіоску, сказав він івритом упереміж з їдишем, продає жуйки і сигарети, але не чай, і тому нема мови, щоб йому платили. Солдат з веснянками засмутився. Єврей перестав йому подобатися. Що він собі гадає, що він Ротшильд, коли роздає безоплатно мед і гас? Хай не буде він таким добрим, бо в наші дні людина людині вовк, і якщо роздаєш чай, то треба брати гроші. «Я милосердя не хочу», – сказав солдат з веснянками старому їдишем, щоб той зрозумів, але тут втрутилася дружина. Вона стала повчати солдата, як правильно розставляти слова в їдиші, й додала, що він може не приймати милосердя, його право, і наче з турботою здалека, над веснянкуватим обличчям солдата, пояснила, що те, що вони зробили, не є милосердям. Вона схилилася над чайником, щоб глянути, чи ще залишилась гаряча вода, і щось пробурмотіла. Старий їй допоміг: «Заповідь. Заповідь».

Дарвін не має рації У тиждень книжкового ярмарку я тиняввся поміж ятками з розкладеними на них книжками і зіткнувся з одним із продавців, старшим хлопцем із Румунії, з яким нам колись довелося служити кілька тижнів у резерві. Якось він підвівся зі своїх нар і, підійшовши до мене, запитав, чи збираюся я прочитати всю книжку, з якою, як він помітив, не розлучаюся вже добрих кілька днів. Солдатові було цікаво це знати, бо йому самому ще не доводилося зустрічати людини, яка читає й читає, й немає тому читанню кінця. Я дав йому ту книжку, він її зважив у руках і не повірив, що на світі знайшлася така тямуща людина, яка мала терпіння написати так багато слів. Певне, з півкілограма. Геть повільно солдат прочитав ім’я автора праці – Чарльз Дарвін – і не зрозумів, про що ж тут так багато писати. «Що люди походять від мавп», – відповів я. Це прозвучало для нього, наче свіжоспечений жарт. До чого освічений гой може додуматися, там, в Англії. В Румунії, 242

там, де він сам народився, у маленькому закинутому селі, про таке ніхто й чути не чув. Він глянув на мене зі співчуттям. Бо я видавався йому цілком серйозним хлопцем, і раптом на тобі – витрачаю час на отакі дурниці. «Євреї теж?» – запитав він Гої, грець із ними, його не обходили. Він розчаровано повернув мені книжку, і в мені також цілком розчарувався. І порадив було не робити з нашої сьогоднішньої розмови великого галасу. Нехай це залишиться між нами двома. Добре, що у бараці не було інших солдатів. Невдовзі вони повернуться з варти і ще не вистачало, щоб вони почули, про що йдеться. «Вони сміятимуться з тебе», – сказав. Але не заспокоївся. Видихнув. Вдихнув. Витер вологі настовбурчені вуса. Ступив до виходу назовні, затримався і запитав: «А Єва? Наша прекрасна матір Єва з Тори? Вона також?». Крізь розчинені двері бараку я бачив, як він проходив вузькими провулками, доки зник між деревами. Ми квартирували у Бірії, закинутому селі поміж високими горами Галилеї над Цфатом. Краєвид, що його було видно крізь прочинені двері, простягався далеко, зелений і сірий, з плямами та сухими хребтами гір. Я запалив цигарку. Здавалося, що здалеку напливає тиша. Незабаром той солдат повернувся вузьким провулком. Він був не сам. Його супроводжував ще якийсь солдат. Він залишився на вулиці, і румун увійшов до бараку сам. Він нахилився наді мною і спитав, чи я все ще наполягаю на своєму. Виглядало, наче він робив це без великого бажання, але в нього не залишалося вибору. Він покликав всередину іншого солдата, Давида Коена, і розслідування розпочалося. Звідки він походить і чи його ім’я – це просто ім’я, а чи він таки справжній коен. Звідки він знає це – від тата, а тато від діда, дід від прадідів, а вони від Давида до Давида, аж до праотців. Тим часом надійшла моя черга йти на варту. Коли я підвівся зі своїх нар і взяв куртку, солдат затримав мене, щоб я почекав до кінця розслідування. Він став у дверях і крикнув навздогін мені, коли я вже пройшов стежкою шматок дороги, що євреї, як виявляється, не походять від мавп: «Від коенів! Коенів!»

243

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

Вона звернулася до Бога, маючи сум на серці, і я власне прийшов, щоб розповісти щось гарне. Що її мрія здійснилася у моєму сні. Мені наснилося, наче вона запросила мене на свій концерт. Я одягнув гарний одяг, чорний з білим, і прийшов на її прем’єру. В залі вже було темно, і мені сказали почекати біля дверей, доки для мене не з’явиться місце, щоб сісти. Тим часом завіса піднялася, і всі, хто був у залі, втупились у сцену. Там стояла Гелена, в довгому вбранні з широкими рукавами, і її піднесені руки нагадували чорні крила. Вона ступила до краю сцени, зійшла п’ятьма сходинками, рушила проходом поміж крісел, доки не дійшла до мене. Оглянула мій одяг і зупинилася поглядом на черевиках. Важкі черевики з грубої шкіри, ще з тих часів, коли я пас овець, обліплені сміттям, і з неприємним запахом. Вона зверталася до мене, але зал усе чув. Як тільки я втрапив у таку ситуацію? Акторка сказала: «З багнюкою на черевиках і до мого святого храму мис­ тецтва?!»

Єврей із Меа-Шеарім не впізнав мене, коли я зупинився з ним привітатися. Я ще раз глянув на записку, щоб порівняти ім’я на ній з ім’ям на табличці, яка криво висіла над його мастернею. На обох було написано: Рувин Цейнвірт, – капелюшник. Він стояв під зеленкуватою табличкою у прочинених дверях, і поли його капоти розійшлися. За кілька кроків далі, на тій самій веранді, я помітив діжку вина, приготовану для бенкету, на який він мене запросив. Обтиснута обручами, діжка нагадувала господаря. Обоє були жовтуваті, опецькуваті й череваті. «Я єврей із автобуса», – відгукнувся я. Ми їхали разом до нової лікарні в «Шаарей-Цадек». Я сидів поряд, а його оточили п’ятеро доньок, найстаршій з яких було не більше дев’яти років. Вона не відпускала тата, щоб той лише нарешті сказав, як назвуть двох нових дівчаток, яких народила мама. Капелюшник вивільнив з-поміж губів пасмо бороди і зробив вигляд, начебто не збирається пригадувати всієї тієї нашої історії. Мій світлий костюм йому взагалі не подобався. Так само, як і мій капелюх. Як селюк. Лискучий козирок. Але тоді, на дорозі в лікарню до породіль, ми власне розговорилися і побажали щастя один одному. І в лікарні, коли чоловіків попросили зачекати в коридорі, ми забралися в темний куток і там віч-на-віч виговорилися від душі одн перед одним, супроводжуючи розмову віршами з «Пірке-Овес» та з інших розділів писаня, Усі його сім доньок, наприклад, від третьої дружини. З першою він прожив майже п’ять років. З другою – трохи менше. Пожив розлученим – між першою і другою, близько п’яти років. Це зайняло ще двічі по стільки, поки щастя призначило йому третю дружину, і тоді вперше правда стала очевидною, як олія на воді. Дві попередні дружини оголосили, що він не чоловік. Я вийняв із кишені трохи грошей, щоб купити в нього капелюх, такий, як носять у Меа-Шеарім, чорний циліндр, але Цейнвірт зачинив майстерню, замкнув віконниці і попросив, щоб я йшов собі далі й не дурив йому голову.

244

«Не тут, іди, іди!» – і він помахав рукою, так, ніби хотів, щоб я забирався разом із грішми. Його не влаштовувало, щоб мене зустріли біля його дому, коли прийдуть забирати діжку вина у синагогу. Тут мають бути ось-ось. «Вельзевул поробив мені на жінок», – сказав він мені тоді, в лікарні. Він довідався, що його заяв не прийняли. Повірили жінкам, а не йому. Після розлучення з другою дружиною на нього вже дивилися, як на прокаженого. Дев’ять років поспіль чоловік був парією. Жодного разу його не викликали читати Тору. Але зараз із кожними пологами, він кидає їхні обрfзи їм в обличчя. Цього разу – близнючки, він сам приготував діжку вина. Має бути весело. Будинки також будуть пританцьовувати. Але на подвір’ї було тихо. Двоє євреїв у чорному повернулися до нас спинами і перешіптувалися високо на зовнішньому постаменті. Хлопчик з хедеру, у малому талесі поверх сорочки, тинявся поблизу смітника. Тілиста єврейка, теж у чорному, проходячи повз нас, кинула на мене злий погляд. Цейнвірта також не полишала злість. Моє виголене обличчя було йому не до шмиги. Коли я вже зібрався йти геть, він покликав мене назад, щоб я йому все ж допоміг котити ту діжку. «Якщо ти вже тут», – сказав він. Ми разом докотили діжку до рогу подвір’я, а далі він це робив сам. Перекочування відлунювало у надвечір’ї. Однак ніхто не звертав на нього уваги. Двоє євреїв у чорному на верхній сходинці постаменту далі собі перешіптувалися. Хлопчик з хедеру порпався у смітті. Дебела єврейка зникла. Цейнвірт теж двічі зникав поміж білизною, що висіла на мотузках, напнутих над подвір’ям. Урешті з’явився біля синагоги і поставив діжку, оперезану обручами. Швидко він перев’язав чотири поли своєї капоти під животом чорним поясом. Жовте світло падало на нього і на діжку, й обоє вони мали вигляд близнюків.

245

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

Сім доньок

На розбитій лавці поряд зі мною сиділа маленька жінка в довгому сарі. Ми обоє чекали на автобус №3. Вона перехопила мій погляд, вказала пальцем на табличку на стовпі, й запитала: «Росія?» Я кивнув головою на знак того, що вона чекає на правильній зупинці, але незабаром вона знову засумнівалася і перепитала: «Ірак також?» Її волосся було блакитнуватим, як і сарі, а на шиї мерехтіло намисто. На чолі також щось блищало золотом. Зараз уже я перехопив її погляд, і запитав: «З Індії?» Вона кивнула головою і я сказав, звідки я: «Єрусалим» Я приїхав звідти, щоб відпочити кілька днів у Назарет-Ілліт. Зустрітися з колишніми сусідами. Глянути, чи щось змінилося в містечку. Розбита лавка, на якій ми сиділи, не змінилася. Як не змінилася і табличка Еггеда, що іржавіла на розі. Автобус усе ще сполучав обидва поселення – в долині, де жили араби, та Назарет-Ілліт на горі. «І Грузія?», – знову запитала жінка. Вона дедалі більше непокоїлася, так, ніби відчувала, що заблукала. Бо минуло півгодини, але жоден автобус так і не з’явився. Та для мене це було правильним знаком, що все залишилося так, як було. У день ярмарку нікуди не їздили. В такий день усе містечко йшло на базар. Уже за день перед тим можна було відчути на вулицях ярмарок. Люди збиралися біля будинків і перешіптувалися про ціни та товари. В день самого ярмарку в будинках прокидалися ще удосвіта. Мешканці на вулицях несли валізи і мішки, порожні і повні, щоб купувати і продавати. «Індія також?», – запитала жінка, стоячи на сходинках автобуса. Сумніви все ще не відпускали її. Вперше біля базару, де в автобус напакувалися люди і в когось через штовханину випав з рук лоток з яйцями, і автобус заговорив про розбиті яйця, певне, на дванадцяти мовах, в тому числі на маратхі, 246

лише тоді маленька жінка в сарі вільно відітхнула. Позбавлена сумнівів, вона широко усміхнулася до мене на знак, що це справді правильний автобус і правильне поселення. Що є правдою? Ця історія пов’язує між собою трьох: мого сусіда Маркуса із Назарет-Ілліт, бідного талмід-хохема з Бялого і мого дядька Нахке з того самого містечка, також бідняка. В мого сусіда, Маркуса, кравця, що у свої одинадцять років уже був навченим ремісником, а у старості лише латав одяг, урвався терпець залишатися на самоті з собою, і коли тільки чув, що сусід проходить повз, відчиняв двері, виходив і перекидався кількома словами. Це нагадувало мені двох бідняків – ребе Готла, талмід-хохема, що на буднях крутився на новому базарі у Бялому, одягнений у безрукавку, набиту соломою, і мого дядька Нахке, борідка якого виклично стирчала, коли він ішов селами. Одного разу Нахке зізнався, що йому важко витримувати життя в діаспорі, а тому якось на світанку, замість ходити по селах, він піде пішки до Ерец-Ісроель. Він був готовий йти до останнього дня свого життя, щоби прийти врешті на Святу Землю. Мій тато здогадався, що в дядькових розрахунках є якась помилка. Якщо Нахке йтиме все життя, то що ж йому залишиться, аби там бути? Та в одному тато був переконаний: хоч би що не сталося з Нахке, він не заблукає. Його борода вказуватиме йому шлях. А про ребе Готла, талмід-хохема, я сказав якось татові, що вже знаю, чим він займається по буднях. Він продає солому. Тато мені пояснив, що я помиляюся. Солома, яку я бачу на ребе Готлі, з матрацу, бо вночі він вкривається безрукавкою, в нього немає ковдри. Хоч і злидар, але ребе Готл мав амбіції вивчати Тору з іншими людьми. Коли приходив Шабат, він робив зі своєї хати штібль, збираючи міньян з ремісників, простих людей, і вчив з ними історії з мідрашу. У ніч на суботу, перш ніж починали молитися, всі далися довкола столу. Ребе Готл плескав у до247

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

На правильному шляху

248

страх. Видатний король викликав мудреців і ватажків племен і запитав їх: «Хто цей великий єврейський народ і в чому полягає його сила?». Підвівся чоловік, що був другим після короля, і пояснив, що самі євреї не такі вже великі цабе, і, правду кажучи, не визначні герої, але в них є Бог, що вчиняє для них всі дива. Великий король знову запитав: «Чому ж так сушить собі голову цей бог задля єврейського народу?» Чоловік, що був другим після короля, розповів, що євреї колись мали провідника, він називався Аврам, і от цей Аврам любив Бога понад правду і виконував усе, що Бог йому звелів. Він навіть був готовий принести в жертву свого єдиного сина, так він любив Бога. Великий король у пустелі знизав плечима і сказав: «Що? Це все? Принести в жертву сина?». І він просто повідомив, що якщо так, то він також візьме і заріже свого хлопця. Тоді ребе Готл притишив голос, і мій дядько Нахке, який сидів навпроти, запитав його, чи він почув, що дурнуватий король, гой, неєврей, сказав. Що він також заріже свого хлопця. І Нахке від великого напруження присунув свою борідку ближче до світла, над полум’ям, і опуклість стирчала йому посеред борлака. Ребе Готл грюкнув кулаком по книжці і закричав: «Панове! Панове! Але це вигадка!» Коли він раптом закрив книжку, я помітив вогонь перед очима. Борода Нахке загорілася над шабатними вогнями і горіла з тріском, як суха солома. Лист до Румунії Звідки письменник знає, що думають люди, яких він описує у книжках? Моя сусідка, яка не вміє писати й читати, знала, що її своячка в Румунії буде думати після того як отримає лист. «Її розірве від заздрості», – через зміст і друковані літери. Це я написав листа на друкарській машинці. Моя сусідка по249

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

лоні, щоб було тихо, і під стару мелодію починав розповідати бувальщини. Це все згадалося мені, коли Маркус, мій сусід, ухопив мене за рукав, прагнучи довідатись, куди це я йду, коли я піднявся сходами і минав його двері. Почувши, що я їду до Єрусалима, він втішився, що я там зустрінуся з ученими і поважними людьми, ще рішучіше притримав мене і попросив, щоб я їм там сказав дещо від нього. Оскільки ми вже стали справжнім народом і маємо навіть справжню державу, очевидно, повинен бути в Єрусалимі справжній уряд, а не імітація. Хай вони там над цим поміркують і щось зроблять. Я пообіцяв Маркусу, і попросив, щоб він мені пояснив різницю: як можна знати, що є що; коли правда, а коли вигадка. Маркус суворо глянув на мене і, своєю чергою, попросив мене, щоб я не мав його за недоумка. Хто ж не знає, як побачити різницю. Він звільнив мій рукав, щоб я вже йшов і додумався до чогось по дорозі. Людині, що пише книжки, сказав він, не потрібно такі речі вкладати до рота. По дорозі до Єрусалима я ні до нічого не додумався. Я розповім, що ребе Готл проповідував про цю справу. Він також колись поставив міньяну з ремісників таке питання. Мій тато сидів за столом із відкритим ротом. Він видавався дуже втомленим. Тиждень поспіль він ганяв голод з хати, і не залишалося часу затриматися на хвилинку і замислитися над чимось іншим. Але в ніч на суботу йому хотілося розуміти! Коли знають, що є правдою, а що вигадкою. Біля тата сидів дядько Нахке, зі своєю борідкою, яка стирчала в бік шабатніх вогнів, і за опуклістю його борлака, що безненастанно рухався вгору-вниз, можна було дізнатися, що він також небайдужий і не проти долучитися до теми – коли ж таки можна пізнати, чи річ є правдою, а чи вигадкою? А я? Де я був тоді? Я лежав, закутаний, поміж пружинами, які виступали зі старої, драної канапи із клоччям назовні, що стояла в кутку, і, в напівдрімоті, підслухав, як ребе Готл почав відповідати на питання історією про Вихід з Єгипту. Як євреї йшли пустелею Синай і вели війни. Боролися і перемагали. Між народами стало тривожно. Їх охопив великий

250

«Ой, приїде вона!», – сказала моя сусідка, бо чуття її ще ніколи не підводило. Дочекалися відповіді. Листок, вирваний із зошита, і тричотири самотні рядки. Своячка відповіла сусідці, що вона повинна собі знайти іншого сусіда. Такого, як той, що помер, щоб писав листи власноруч, а не начальника на друкарській машинці: «Якщо ти хочеш, щоб я тобі повірила». Переклалд з їдишу Владислави Москалець

251

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ

Драматургія та проза

чула, що до підвального помешкання вселився новий сусід, пройшлася повз, зазирнула у вікна, прислухалася до клацання друкарської машинки, і попросила про послугу. Перед тим, як я вселився туди, на вулицю Зангвіль у Кір’ят Гайовель, вона мала іншого сусіда, також старого, який писав для неї від руки листи своячці до Румунії. Той уже знав напам’ять, що писати, але, бідаха, помер. Зі мною з самого початку листа велося важкувато. Вона мала що написати, але треба було знати, як це сказати. Скільки разів можна повторювати слова «Моя люба своячко, щоб ти була жива і здорова»? Щастя, що в той день моя сусідка купила на базарі Махане-Єгуда два повні кошики з фруктами і зеленню, свіжими й дешевими, і варто було, щоб своячка в Румунії довідалася про це. «Напиши все», – сказала вона. Перераховуючи одне за одним, вона пригадала собі, що нещодавно вперше зробила велику покупку в міському СуперСалі, то чом б не потішити цим своячку? Після Супер-Салю ми опинились у «Машбір», де в останній Песах моя сусідка купила майже все потрібне на свято. Чого там тільки не було на продаж?! Усе на світі. І ось так, сидячи біля мене, вона ходила подумки з поверху на поверх, і я описував – арку за аркою, що вона там бачила. Коли їй випадало з пам’яті слово їдишем, вона замінювала його на румунське, російське чи навіть івритське. Вийшов довгий лист, можна запишатися. І ми таки запишалися. Ще після того, як лист вирушив з поштою, він залишався темою для нас. Коли ми зустрічалися у дворі, коли виносили сміття, біля поштової скриньки, чекаючи на кореспонденцію. «Вона там пошкодує!» От би цікаво бути біля своячки у хаті, коли вона відкриє листа, і побачити, як кров ударить їй у голову. Вона ще в житті не бачила і піввідсотка із перерахованого в ньому. І моя сусідка, ще коли була там, у Румунії, просила своячку, щоб та не сиділа, як хробак у хріні, в забитому Богом румунському селі, а зважилася разом з нею на алію до Ізраїлю. Але своячка сумнівалася і залишилася. Зараз вона спакує свої манатки, візьме ноги на плечі і побіжить.

ДВЕ ЖЕНЩИНЫ Ранним утром, ещё до восхода, через её открытое окно долетает воркование голубей, притаившихся в кустарнике. Эти голуби исторгают низкий, равномерный, продолжительный звук, вселяющий в неё покой и умиротворение. Лёгкий ветерок колеблет верхушки сосен, и где-то на склоне холма кричит петух. Вдали лает собака, и какой-то другой пёс, поближе, отвечает ей. Эти голоса будят Оснат ещё до того, как прозвенит будильник, и она встаёт с постели, отключает звонок часов, принимает душ и облачается в рабочую одежду. В половине шестого она отправляется в кибуцную прачечную, там Оснат и работает. Путь её лежит мимо квартиры Боаза и Ариэлы. Дом их заперт на все замки, и, кажется, тьма объяла его. Оснат сказала самой себе, что оба они всё ещё спят, и эта мысль пробудила в ней не ревность, не зависть и не боль, а какое-то неясное чувство удивления: будто всё, что случилось, произошло не с ней, а с чужими людьми, и не всего лишь два месяца тому назад, а давным-давным давно. В прачечной она зажигает электрический свет, ибо свет наступающего дня ещё слишком бледен и тускл. Потом она склоняется над грудой одежды, которая дожидается стирки, начинает отделять белое от цветного, хлопок от синтетики. Кисловатые запахи тела поднимаются от вещей, отданных в стирку, смешиваясь с ароматами порошка и мыла. Оснат работает здесь одна, но у неё есть радиоприёмник, который она включает с раннего 252

Ариэла Бараш, высокая, стройная, с нежной шеей, с длин253

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Амос Оз

утра, чтобы не чувствовать себя такой одинокой, хотя урчание машин несколько заглушает и слова, и мелодии. В половине восьмого она завершает первую ходку, выгружает содержимое баков стиральных машин, наполняет их вновь и отправляется на завтрак в кибуцную столовую. Шагает она всегда медленно, словно вовсе не уверена, что правильно выбрала ту цель, к которой стремится, либо дорога ей безразлична. У нас в кибуце Оснат считают девушкой тихой и очень спокойной. В начале лета Боаз сообщил Оснат, что между ним и Ариэлой Бараш есть связь, которая длится вот уже восемь месяцев, и теперь он пришёл к выводу, что нельзя им всем троим жить во лжи. Поэтому он решил оставить Оснат и перейти со своими вещами в квартиру Ариэлы.

– Ты ведь уже не маленькая девочка, – сказал он, – ты ведь знаешь, Оснат, что подобные вещи теперь случаются повсе­ дневно, во всём мире, включая и наш кибуц. Счастье, что у нас нет детей, тогда бы нам было намного трудней. Свой велосипед он забрал с собой, но радио оставил ей. Ему хотелось, чтобы расставание прошло по-доброму, как подоброму жили они все эти годы. Если она на него сердится, то он, безусловно, её понимает. Хотя, по сути, ей нечего особенно сердиться.

– Ведь, в конце концов, связавшись с Ариэлой, я не собирался оскорблять тебя, наносить ущерб. Подобные вещи прос­то случаются, и всё тут. Во всяком случае, он попросил прощения. Свои вещи он заберёт ещё сегодня, оставит ей не только радио, но всё-всё, включая и альбомы, и вышитые подушки, и кофейный сервиз, подаренный им в день свадьбы. Оснат сказала: – Да. Хорошо.

– Что «да»?

– Иди. А потом добавила: – Иди уже.

254

что у нас она не одинока, что в случае, если ей что-нибудь нужно, то… уж непременно… обязательно… и всё такое. Потом Боаз сложил свои вещи в ящик, укреплённый на багажнике велосипеда, и перебрался к Ариэле. Он возвращался после рабочего дня в гараже, сбрасывал свою одежду в пятнах машинного масла, заходил в ванную. Из-за двери ванной он всегда спрашивал: – Ну? Что уже случилось сегодня? И Ариэла обычно отвечала ему с удивлением: –- Что должно было случиться? Ничего не случилось. Прими душ и будем пить кофе. Ариэла нашла сложенную вчетверо записку, которую Оснат написала своим круглым, спокойным почерком, и опустила в личный почтовый ящик Ариэлы, находившийся слева, в самом конце нижнего ряда почтовых ящиков, укреплённых у входа в кибуцную столовую: «Боаз всегда забывает принять таблетки от повышенного давления. Он должен пить их утром и вечером, перед сном, а утром – ещё и половину таблетки для снижения холестерина. Салаты ему лучше есть без чёрного перца и почти без соли, творог – нежирный, и пусть не притрагивается к стейкам. Рыбу и курятину ему можно, но без острых приправ. И пусть не объедается сладостями. Оснат. P.S. И поменьше чёрного кофе.» Ариэла Бараш своим заострённым нервным почерком написала в ответ записку и опустила её в почтовый ящик Оснат: «Спасибо. С твоей стороны – это величие духа. У Боаза есть ещё изжога, но он говорит, что это пустяки. Я попытаюсь сделать всё, что ты просила, но только он не совсем лёгкий человек, пренебрегает своим здоровьем, пренебрегает и всякими другими вещами. Ты ведь знаешь. Ариэла Б.». Оснат написала:

255

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Драматургія та проза

ными до плеч волосами, со смеющимися глазами, один из которых слегка косил, жила одна, без мужа. Работала она на птицеферме, а ещё возглавляла кибуцную комиссию по культуре: все праздники, торжественные церемонии, свадьбы – она отвечала за их организацию, а также за приглашение лекторов, выступавших по субботам, за кинофильмы, которые по средам демонстрировались в столовой кибуца. Была у Ариэлы детская привычка: букву «ш» она иногда выговаривала так, как будто это «с». У неё в доме проживали старый кот и юный пёсик, почти щенок, и они жили якобы в мире да согласии. Щенок немного побаивался кота и, бывало, вежливо уступал ему дорогу. Старый кот обычно игнорировал щенка, в упор его не замечая, когда случалось им сталкиваться буквально лицом к лицу, словно пёсик – не более, чем прозрачный воздух. Но бjльшую часть дня оба они дремали в квартире Ариэлы, кот – на тахте, а щенок – на коврике, обоюдно проявляя полное равнодушие по отношению друг к другу. Всего лишь один год была Ариэла замужем за Эфраимом, офицером кадровой службы, который оставил её ради молодой девушки, отслужившей срочную под его началом. Связь между Ариэлой и Боазом началась так. Однажды Боаз в пропитанной потом майке с пятнами машинного масла появился в её доме. Ариэла просила его зайти к ней и починить капающий кран. Боаз был перепоясан широким кожаным ремнём с большой металлической пряжкой. И пока он, вооружившись инструментами, склонялся над краном, Ариэла несколько раз нежно погладила его загорелую спину; тут Боаз, не выпуская из рук отвёртки и шведского ключа, повернулся к ней. С тех пор он, бывало, прокрадывался в дом Ариэлы на полчасика, на часок. Однако в кибуце Икхат нашлись зоркие, заметившие, как Боаз наведывается в дом Ариэлы, они не стали утаивать своё открытие от других. У нас говорили: «Странная пара, он – флегматик, слова из него клещами не вытащишь, а она тараторит без остановки». Рони Шиндлер, балагур и шутник, изрёк: «Мёд съел медведя». Никто не рассказал об этом Оснат, но подружки окружили её теплом и заботой сверх всякой меры, всячески давая понять,

«Время от времени я спрашиваю себя: «Что мы наделали?» Чувства его сдержаны, а мои чувства переменчивы. Он немного симпатизирует моей собачке, но терпеть не может кота. Возвращаясь после рабочего дня в гараже, он неизменно спрашивает меня: «Ну, что уже случилось сегодня?» А потом он принимает душ, пьёт чёрный кофе и, усевшись в моём кресле, читает газету. Я пыталась напоить его чаем вместо кофе, но он рассердился, заворчал, мол, пора бы мне перестать быть его мамой. Затем он дремлет в кресле, газета падает к его ногам, просыпается он в семь, чтобы послушать известия по радио. Во время известий он слегка поглаживает собачку, бормоча ей всякие ласковые слова, которые я разобрать не могу, но если кот прыгает к нему на колени, выпрашивая и свою долю любви, он прогоняет его грубо, бесцеремонно, с омерзением, а я вся сжимаюсь. Когда я попросила его исправить плохо выдвигающийся ящик, он починил мне не только ящик, но разобрал и вновь собрал крепления обеих дверей шкафа, которые после этого перестали скрипеть. А он потом со смехом спросил: «Не починить ли заодно и пол вместе с крышей?» Я спрашиваю себя: «Что в нём привлекло меня и иногда всё ещё привлекает? Нет у меня ясного и понятного ответа. Даже после того, как он моется в ванной, под ногтями у него черно от машинного масла, а ладони шершавые, царапающие мою кожу. После бритья всегда остаются там и сям щетинки. Быть может, это его постоянная дремота, но даже в те часы, когда он бодрствует, всё равно он такой, будто немного дремлет, и это возбуждает меня: не попытаться ли разбудить его? Однако разбудить его мне удаётся лишь на краткий миг, ты ведь знаешь, как это делается, да и получается не всегда. Нет такого дня, чтобы я не думала о тебе, Оснат, не называла себя «мерзкой девчонкой» и не спрашивала себя – есть ли вообще прощение тому, что я тебе сделала? Иногда я говорю самой себе, что, возможно, для Оснат это не было столь важным, быть может, она не любила его? Трудно 256

судить. Можно подумать, что, вообще, я могла выбирать – делать ли тебе это или не делать. Ведь, по сути, у нас нет настоящего выбора. Вся эта проблема – тяга мужчины к женщине вдруг видится мне странной и даже немного смехотворной. Возможно, и тебе тоже? Если бы у вас были дети, то обе мы – и я, и ты – страдали бы намного больше. А он? Что он, по сути, чувствует? Как можно знать…Ты отлично знаешь, что можно ему есть, а чего есть нельзя, но знаешь ли ты, воистину, что он чувствует? И вообще, чувствует ли он? Однажды я даже спросила его, не сожалеет ли он о содеянном, и он промычал что-то, а потом сказал: «Ведь ты же сама видишь, что я здесь, у тебя, а не у неё». Знай же, Оснат, что почти каждую ночь, после того, как он засыпает, в темноте я лежу в постели без сна, гляжу на полоску лунного света, пробивающегося сквозь щель между половинками занавеса, воображаю: ты – это я. Спрашиваю себя, что бы тогда было? Меня притягивает твоё спокойствие. О, если бы я смогла впитать в себя хоть немного твоего спокойствия. Иногда я встаю, одеваюсь, направляюсь к двери с мыслью пойти к тебе прямо посреди ночи, такой, какая я есть, объяснить тебе всё, но что я могу тебе объяснить? Я стою минут десять на веранде, вглядываюсь в светлое ночное небо, нахожу Большую Медведицу, но потом раздеваюсь и ложусь в постель, сон бежит от меня, Боаз себе спокойно похрапывает, а я охвачена какой-то тоской по местам совершенно иным, где мне страстно хотелось бы оказаться. Быть может, даже в твоей комнате вместе с тобой. Но пойми, что такое случается, когда я лежу, сна – ни в одном глазу, и я никак не могу заснуть, я не понимаю, что же случилось и почему так вышло, но только я чувствую некую необоримую близость к тебе. Я хотела бы работать с тобой в прачечной, например. Только мы вдвоём. Две твои короткие записки я всегда ношу с собою и всякий раз достаю их и читаю снова и снова. Я хочу, чтобы ты знала, насколько я ценю каждое твоё слово, которое ты мне написала, а ещё – и более того – восторгаюсь я тем, чего ты мне не написала. Люди в кибуце судачат о нас, удивляет их Боаз, говорят, что я просто проходила мимо, нагнулась и сорвала твоего Боаза, а ему, Боазу, в любом случае не столь 257

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Драматургія та проза

«Если ты не дашь ему есть жареное, кислое и острое, то и изжоги у него не будет. Оснат». Ариэла Бараш ответила ей спустя несколько дней:

258

мне будет вполне достаточно». На это письмо, ждавшее её в личном почтовом ящике, Оснат предпочла не отвечать. Она прочитала его дважды, сложила, сунула в шкатулку, и какое-то время в полном спокойствии стояла у окна: три котёнка у забора, один из них легенько покусывал свою лапу, повторяя это вновь и вновь, другой – разлёгся, и, возможно, дремал, но у него, охваченного подозрением, ушки на макушке торчком, чуть склонились вперёд, словно улавливают какой-то тончайший звук, а третий котёнок гоняется за собственным хвостом, но, поскольку он совсем ещё младенец, то, случается, он, споткнувшись, мягко перекатывается на спину. Дует нежный ветерок, словно возложена на него миссия – остудить стакан чаю. Оснат отходит от окна и, вся распрямившись, садится на тахту, руки её на коленях. Глаза закрыты. Совсем скоро наступит вечер, и она будет слушать по радио лёгкую музыку или читать книгу. Затем разденется, бережно сложит своё платье, приготовит на утро рядом со своей постелью одежду рабочую, примет душ и ляжет спать. В эти ночи она спит без сновидений, а пробуждается ещё до того, как зазвонит будильник. Голуби будят её. Перевод c иврита Виктора Радуцкого

259

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ

Драматургія та проза

уж важно, в какую квартиру он возвращается после работы и в какой постели он спит. У здания секретариата кибуца повстречался мне Рони Шиндлин, он подмигнул, ухмыльнулся и сказал: «Ну, Мона Лиза, в тихом омуте черти водятся, а?» Я ему не ответила, ушла оттуда, опозоренная. А потом, в своей комнате, плакала. Я теперь плачу иногда по ночам, после того, как он засыпает, не из-за него, или не только изза него, а из-за себя, из-за тебя. Будто с нами, с тобой и со мной, вдруг случилось что-то злое и безобразное, а исправить уже ничего нельзя. Иногда я спрашиваю его: «Что, Боаз?» А он говорит: «Ничего». Меня притягивает эта сухость: будто у него ничего нет, словно явился он прямо из пустыни одиночества. А потом… но почему я тебе это рассказываю, разве не больно тебе слушать всё это? А я не хочу причинять тебе излишнюю боль, напротив, теперь я хочу принять участие в твоём одиночестве, точно так же, как хотелось мне хоть на миг прикоснуться к его одиночеству. Сейчас уже почти час ночи, он спит, свернувшись на постели, как плод в утробе матери, собачка – у его ног, а кот уселся здесь, на столе, за которым я пишу и пишу тебе в свете настольной лампы, кот бодрствует и сопровождает взглядом своих жёлтых глаз движения моей пишущей руки. Я знаю, что нет смысла, что надо прекратить писать, что ты вообще читать не станешь, а если уж прочтёшь, то выбросишь эту записку, которая растянулась уже на целых четыре страницы, а ещё ты можешь подумать, что я совсем сорвалась с катушек, а ведь я, и вправду, сорвалась. Давай встретимся и поговорим? Не о диете Боаза и не о лекарствах, которые он должен принимать, и я, на самом деле, стараюсь, чтобы он не забывал принимать их. Я стараюсь, но не всегда добиваюсь успеха. Да ведь тебе отлично знакомо его упрямство, похожее на пренебрежение, но, по сути, это, скорее, безразличие, равнодушие, апатия, чем пренебрежение, не так ли? Мы могли бы поговорить о совсем иных вещах. Быть может, о временах года, к примеру, или даже о небесах, усыпанных звёздами в эти летние ночи. Я немного интересуюсь и звёздами, и туманностями. А вдруг и ты этим интересуешься? Я, Оснат, жду, что в ответной записке скажешь мне, что ты об этом думаешь. Двух слов

ТА

ПУБЛІЦИСТИКА

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну: химерна ідентичність Грицька Кернеренка* Східноєвропейська інтеліґенція не надто переймалася культурними прагненнями українців у часи, коли виходець із заможної єврейської родини Григорій Кернер вирішив пристати до українського національного руху, присвятив себе українській поезії і взяв псевдонім Грицько Кернеренко. Його вибір здавався безглуздим. Справді, в кінці 1850-х – на початку 1860-х років уперше в модерній історії вийшли друком українські книжки й букварі, Тарасові Шевченку дали повернутися в столицю і дозволили видання української періодики – журналу «Основа» (1861–1862) та газети «Черниговскій листокъ» (1861–1863), хай навіть імперською російською мовою. Проте за короткою політичною відлигою настала майже тотальна заборона всього українського1. Валуєвський циркуляр 1863 року та Емський указ 1876-го вигубили перші * Розділ з книжки, що готується до друку у видавництві «Критика» у перекладі Миколи Климчука під науковою редакцією Ярини Цимбал.

1 Я не згадую тут російськомовних видань, які зрідка друкували матеріяли українською мовою, як-от «Губернские ведомости» (засновані в південно-західних губерніях імперії 1838 року). Докладніше про це див.: Маґочій, Павло Роберт. Історія України / Пер. з англ. –– К.: Критика, 2007. – С. 319–323. Про політику царського уряду стосовно України в цей період див.: Миллер, Алексей. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). – СПб: Алетейя, 2000. – С. 61–91.

260

несміливі паростки українського народництва і вкрай звузили легальні рамки малоросійської культури, як тоді офіційно називали українську. Влада дуже неохоче приймала український дискурс і то за умови, що в ньому й натяку не буде на національні змагання єнських романтиків, не кажучи вже про революційний ентузіязм «Бурі й натиску». Сумнозвісна заява: «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может» – окреслювала і вичерпувала ситуацію української культури в царській Росії2. Для українських письменників, охочих друкуватися в Російській імперії, одинокими і бiльш-менш невинними формами мистецького вираження залишалися помірковане українське народництво водевільного характеру і буколічна поезія. Водночас у Росії було повністю заборонено українські книжки й періодику, видані в Австро-Угорській імперії, україномовні театральні вистави та переклади з західноєвропейських мов3. Влада боялася, що українські видання рано чи пізно пробуТексти цих антиукраїнських постанов – «Циркуляр министра внутренних дел П. А. Валуева Киевскому, Московскому и Петер­ бургскому цензурным комитетам от 18 июля 1863 г.» та «Выводы Особого Совещания для пресечения украинофильской пропаганды после исправления в соответствии с замечаниями, сделанными Алек­ сандром II 18 мая в г. Эмс» – не раз передруковано. Ольга Андрієвська аналізує ці документи в контексті політизації «українського питання» в Російській імперії після польського повстання 1863 року, див.: Andriewskа, Olga. The Russian-Ukrainian Discourse and the Failure of the «Little Russian» Solution, 1782–1917 // Culture, Nation, and Identity: The Ukrainian-Russian Encounter, 1600–1945 / Ed. by Andreas Kappeler et al. – Edmonton: CIUS, 2003. – Р. 182–214, особливо 208–213. Стисло про неґативне ставлення російського царату до мов, які не мали «писемних стандартів», див.: Каппелер, Андреас. Мазепинці, малороси, хохли: українці в етнічній ієрархії Російської імперії // Київська старовина. – 2001. – № 5. – С. 10–11.

3 У 1890-х роках мізерну частину накладу кількох періодичних видань, як-от «Зоря» і «Літературно-науковий вістник», дозволили надсилати поштою в окремі російські міста, але наприкінці 1890-х – на початку 1900-х років влада поновила заборону і поширення в Росії «Зорі» (біля 400 примірників) та ЛНВ (150–200 примірників) припинилося. Див.: Франко, Іван. Заборона Літерат[урно]-Наук[ового] Вістника в Росії // ЛНВ. – 1901. – Т. 16. – Кн. 10. – С. 35–39.

2

261

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

КРИТИКА

4 Див.: Грицак, Ярослав. Нарис історії України: формування модерної української нації XIX–XX століття. – 2-ге вид. – К.: Генеза, 2000. – С. 70. Докладніше див. розділи 9 і 10 у кн.: Миллер, Алексей. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). – СПб.: Алетейя, 2000. – С. 170– 187. Про гоніння на українську етнографію, особливо на одного з її основоположників Павла Чубинського (1839–1884), див.: Савченко, Федір. Заборона українства 1876 р.: До історії громадських рухів на Україні 1860–1870 рр. – Х., К.: ДВУ, 1930. – 415 с.

262

Тогочасні українсько-єврейські стосунки не сприяли взаємному зближенню. Перші несподівані прояви українськоєврейських культурних контактів обірвалися раптово й неприємно. Хоча 1859 року такі українські діячі, як Тарас Шевченко і Пантелеймон Куліш, засудили горезвісні антиєврейські публікації в російському журналі «Иллюстрация», українська преса у 1861–1862 роках утвердила образ єврея як чужого й ворожого українському народу, що цілком відповідало народницькому стереотипу євреїв як дрібних буржуа. Чільні українські письменники зображали євреїв еґоїстичними шинкарями й орендарями, які гноблять бідняків: зажерливі капіталісти-підприємці висмоктують кров з найманих робітників-українців, несито експлуатують безправних українських селян, єврейські постачальники руйнують армію і місцеву економіку, а святу українську землю опосіли євреї – хижі біржові махінатори, скоробагатьки й землевласники5. Завдяки Григорiю Грабянцi, анонiмному авторовi «Iсторiї Русiв», Миколі Костомарову й іншим легенда про те, що євреї у ХVІІ столітті орендували православні церкви, міцно закріпилася в росiйському антисемітському дискурсі6. У 1875 році 5 Див.: Барвинок, Анна. С Волыни // Основа. – 1861. – Январь. – С. 282–292; Кулиш, Пантелеймон. Другой человек (Из воспоминаний былого) // Основа. – 1861. – Февраль. – С. 64–67; Костомаров, Николай. Иудеям // Основа. – 1862. – Январь. – С. 38–58.

6 Ця тема привертала увагу науковців протягом останнiх двохсот років. Майже всi чiльнi українськi iсторики погоджувалися, що легенда ґрунтується на польських полемiчних джерелах і в українській думці з’явилася вже у ХVІІІ столiтті. Тих самих поглядів дотримувалися і єврейськi iсторики, див.: Галант, Илья. Арендовали ли евреи православные церкви на Украине? // Еврейская старина. – 1909. – №. 1. – С. 81–87. Новiтнi дослiдження спростовують як антиєврейське, так i фiлосемiтське трактування цiєї проблеми. Останнє слово тут належить Юдiт Калiк, яка розглянула цю проблему під кутом зору тогочасних соцiоекономічних джерел, і довела, що в окремих випадках, коли єврейськi громади виявлялися боржниками, католицькi орендатори при польських панах закривали синагоги, доки не буде виплачено борг. Так само єврейський орендар, пiдпорядкований панськiй адмiнiстрацiї, мав право закрити церкву, якщо церква порушувала чиїсь привiлеї, вчасно не сплачувала

263

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

дять згубні для цілости імперії сепаратистські тенденції, і викорінювала українську мову в освіті, церкві, пресі. Певні зміни сталися наприкінці правління Алєксандра ІІ (1856–1881), коли посаду міністра внутрішніх справ ненадовго обійняв Міхаїл Лоріс-Мєліков. Дозволені до публікації тексти малоросійським наріччям, як російські владники поблажливо називали українську мову, слід було передавати ярижкою. В цій абетці характерні українські голосні звуки заміняли російськими відповідниками і сам шрифт повністю нагадував російський. Українські гуманітарнi студiї, як-от етнографія, могли існувати лише російською мовою. Художню літературу було заборонено, тому літературні зусилля спрямовувалися на збирання українського фольклору, головно народних пісень і балад, та їх імітації4. Влада послідовно придушувала будь-які спроби українських інтелектуалів публічно виявляти свої безневинні фольклорні зацікавлення. Наприклад, коли кілька національно свідомих жінок на знак протесту проти антиукраїнської позиції влади з’явилися на київських вулицях в українському вбранні, київський генерал-губернатор негайно відповів на це дозволом міським повіям носити національний одяг. Російська влада підозріло, а ліберальна російська інтеліґенція глузливо ставилися до намагання розвивати українську літературу. Українську мову затаврували як lingua peccata: нею не можна було навіть перекладати Біблію чи правити службу сільським священикам. Перефразовуючи середньовічну рабинську метафору, українська мова була ніби знеціненою монетою без шансів повернути свою вартість. Чому ж тоді Григорій Кернер вирішив вкладати у неї?

податки або вiдмовлялася платити борги. Це зовсім не означає, що «євреї орендували православні церки». Див.: Kalik, Judith. Jews, Orthodox, and Uniates in Ruthenian Lands // Polin: A Journal of PolishJewish Studies. – 2013. – Vol. 26: Focusing on Jews and Ukrainians / Ed.

by Yohanan Petrovsky-Shtern, Antony Polonsky. – (Друкується).

7 Див.: Мирний, Панас. Лихі люди // Мирний, Панас. Твори: У 5 т. – К.: Держвидав, 1960. – Т. 1. – С. 216–217. Про антиєврейські галицькі українські публікації див.: Громада. – 1878. – № 2. – С. 50–51, 62–63, 77–78, 357–359; 1879. – № 4. – С. 23–24; 1882. – № 5. – С. 2–5, 253– 258. Австрійський контекст докладно проаналізовано у статтях: Bartal Israel, Polonsky Antony. The Jews in Galicia under Habsburgs // Polin: A Journal of Polish-Jewish Studies. – 1999. – Vol. 12. – P. 3–24; Buszko, Józef.

The Consequences of Galician Autonomy after 1867 // Там само. – Р. 86– 99; Лисяк-Рудницький, Іван. Проблема українсько-єврейських взаємин в українській політичній думці ХІХ ст. // Лисяк-Рудницький, Іван. Історичні есе: У 2 т. / Пер. з англ. – К.: Основи, 1994. – Т. 1. – С. 389–404.

264

лякала Білиловського, завдала йому прикрости і неабияких душевних страждань8. У 1880-х роках філосемітство Івана Франка й Лесі Українки, які на початку ХХ століття спростували хибне упередження про вроджений український антисемітизм, ще не стало частиною нового українського світогляду9. І Володимир Винниченко ще не дав складні, переважно позитивні óбрази євреїв, які з’явилися у його п’єсах та прозі з 1910-х років10. Сказати, що з Григорія Кернера постав украДив. скарги на Кулішеву нетерпимість: Лист Кесаря Білиловського до Михайла Лободовського від 3 лютого 1895 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 182 (неописаний). Докладно про стосунки Куліша й Білиловського та про причини їхньої ворожнечі див. у коментарях та бібліографії до публікації: Спогади Кесаря Білиловського / Публ. Ісая Заславського, комент. Степана Захаркіна // Київська старовина. – 2000. – № 1. – С. 152–153, прим. 50.

9 Про ставлення Франка до проблеми міжетнічних стосунків у Галичині див.: Hrytsak, Yaroslav. A Ukrainian Answer to the Galician Ethnic Triangle: The Case of Ivan Franko // Polin: A Journal of Polish-Jewish Studies. – 1999. – Vol. 12. – Р. 137–146. Див. також розділ «Франко та його євреї» у кн.: Грицак, Ярослав. Пророк у своїй вітчизні. Франко та його спільнота. – К.: Критика, 2006. – С. 335–363.

10 Філосемітські тексти Винниченка здобулися на увагу дослід­ ників не так давно, див.: Михида Сергій. Єврейське питання в творчості Володимира Винниченка // Наукові записки. Серія: Філологічні науки (українське літературознавство). – Кіровоград: РВВ КДПУ ім. В. Винниченка, 2000. – Вип. 27. – С. 47–60; Гуменюк Віктор. Про п’єсу Володимира Винниченка «Пісня Ізраїля» // Матеріали IХ Міжнародної наук. конф. «Доля єврейської духовної та матеріальної спадщини в ХХ столітті». – К., 2001. – С. 38–44; Лимаренко Алла. Семантика та психосемантика звукових образів у п’єсі Володимира Винниченка «Кол-Нідре» // Наукові записки. Серія: Філологічні науки (українське літературознавство). – Кіровоград: РВВ КДПУ ім. В. Винниченка, 2009. – Вип. 85. – С. 231–236. Див. також найновіше дослідження: Soroka, Mykola. The Jewish Theme in Volodymyr Vynnychenko’s Writing // Polin: A Journal of Polish-Jewish Studies. – 2013. – Vol. 26: Focusing on Jews and Ukrainians / Ed. by Yohanan Petrovsky-Shtern, Antony Polonsky. – (Друкується). Серед найважливіших Винниченкових творів, у яких виведено складні, суперечливі, але здебільшого позитивні єврейські óбрази, – оповідання «Талісман», п’єси «Між двох сил» та «Пісня Ізраїля (Кол Нідре)». Схоже, Винниченко одним із перших провів паралелі між пригнобленим становищем євреїв і українців у 8

265

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Панас Мирний змалював типове українське село, де єврей (і німець) визискують і знущаються над українцями, вчорашніми кріпаками. В українських виданнях 1870–1880-х років у Галичині, де австрійська цензура була набагато м’якшою, симпатій до євреїв ще менше. Схоже, арґументи проґресивних єврейських поборників скасування межі осілости та звільнення російських євреїв, що заполонили сторінки російськоєврейської преси, не знаходили відгуку серед українських діячів. Перші повідомлення журналу «Громада», який виходив у Відні, про погроми 1881 року в Україні, пройняті стриманим співчуттям до єврейських жертв і виражають радше позицію самого Михайла Драгоманова, головного редактора цього видання, ніж думки нечисельної української інтеліґенції, позбавленої в Російській імперії своєї преси7. Клімат у літературних колах не сприяв ідеї українськоєврейського зближення. Наприкінці 1850-х років Пантелеймон Куліш був палким прихильником українсько-єврейських контактів: він щиро підтримував і відкрито вітав літературні спроби Кесаря Білиловського, єврея, який повністю пожертвував своєю єврейськістю задля новозасвоєної ідентичности українського поета. Однак пізніше Куліш заявив: євреєві обернутися українцем – однаково, що верблюдові пройти крізь вушко голки. Ця раптова зміна у ставленнi Куліша на-

Російській імперії, див.: Винниченко, Владимир. Открытое письмо к русским писателям // Украинская жизнь. – 1913. – № 10. – С. 29–33. Еволюцію філосемітських поглядів Винниченка див. у його статті 1923 року: Винниченко, Володимир. Єврейське питання на Україні // Сучасність. – 1992. – № 8. – С. 116–125.

11 Див.: Чикаленко, Євген. Спогади (1861–1907). – К.: Темпора, 2003. – С. 213–214. Патриція Герлігі проникливо завважила: що більше місто в Україні ХІХ століття, то воно менш українське, див.: Herlihy, Patricia. Ukrainian Cities in the Nineteenth Century // Rethinking Ukrainian History / Ed. by Ivan Rudnytsky. – Edmonton: CIUS, 1981. – Р. 135–149.

12 Див.: Weinreich, Max. History of the Yiddish Language / Trans.

Shlomo Noble. – Chicago: Chicago UP, 1980. – Р. 548–550, 587–595.

266

вою високої культури, університетської освіти та публічного дискурсу, натомість українська в найкращому разі була мовою неосвіченого селянства. Для дрібнобуржуазних євреївміщан, орієнтованих на німецьку чи російську, українська означала всього-на-всього базарну балачку, яка не має жодної культурної цінності. Євреї вважали Шевченка талановитим, але грубим і кострубатим. Кажучи словами Девіда Роскіса, у єврейській містечковій мовній уяві російська була високою гойською (тобто неєврейською), а українська – низькою гойською мовою. У другій половині ХІХ століття східноевропейські їдишомовні письменники, передусім Менделе Мойхер-Сфорім, виводили у своїх творах багато хай епізодичних, зате колоритних українських персонажів і навіть давали короткі діялоги українською. Пізніше у 1900-х роках Іцхок-Лейбуш Перец і Шолом-Алейхем проводили у своїх оповіданнях дотепні паралелі між українцями і євреями. Уродженець України Зеєв Жаботинський досконалою російською ревно боронив українську мову й культуру – це ще один важливий епізод єврейсько-українського культурного зближення на початку ХХ століття13. Однак українсько-єврейська взаємодія в галузі літератури не означала інтеґрацію єврейських інтелектуалів в українське середовище. У 1880-х роках для єврея і так само для пересічного міського жителя з університетською освітою просто немисПро симпатії Жаботинського до українського руху та його критику російського шовінізму див.: Клейнер, Ізраїль. Владімір (Зе­єв) Жаботинський і українське питання. Вселюдськість у шатах націоналізму / Пер. з англ. – К., Торонто, Едмонтон: КІУС, 1995. – 263 с.; див. також: Miller, Alexei. Review: Israel Kleiner. From Nationalism to Universalism: Vladimir (Ze’ev) Jabotinski and the Ukrainian Question. Edmonton, Toronto: CIUS, 2000. xvi, 199 p. // KRITIKA: Explorations in Russian and Eurasian History. – 2003. – Vol. 4. – № 1 (Winter). – P. 232–238; Andriewsky, Olga. ‘Medved’ iz berlogi: Vladimir Jabotinsky and the Ukrainian Question, 1904–1914 // Harvard Ukrainian Studies. – 1990. – Vol. 14. – № 3/4 (December). – Р. 249–267. Українофільські статті Жаботинського див.: Жаботинський, Володимир. Вибрані статті з національного питання / Пер., вступ. ст., прим. та комент. Ізраїля Клейнера. – К.: Респ. асоціація українознавців, 1991. – 136 с.

13

267

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

їнський поет Грицько Кернеренко саме завдяки доброзичливій атмосфері, яка сприяла українсько-єврейському діялогу, означає повне нерозуміння його сміливого, незалежного і, без сумніву, самотнього вчинку. Кернер не менш цікава постать серед тих єврейських інтелектуалів, котрі, як заведено, асоціювали себе з російським імперським середовищем і інтеґрувалися в нього – від письменника Осіпа Рабиновіча в Одесі до юриста Арнольда Марґоліна в Харкові. Для проґресивних євреїв, які прагнули інтеґруватися в широке суспільство і виступали проти геттоїзованої їдишомовної містечкової єврейської ментальности, російська була імперською мовою, мовою влади і захисту, а тому гідною похвали – lingua laudata. Це й не дивно, адже в нових великих українських містах, як-от Харків, Катеринослав чи Одеса, переважна більшість населення, зокрема й євреї, говорила російською, української не було й чути. Євген Чикаленко гірко завважив, що на початку століття українською мовою вдома розмовляли лише п’ять родин у Києві, і це не перебільшення11. В ієрархії лінгвістичних уподобань євреїв на першому місці стояли німецька (мова Гаскали – єврейського просвітництва) і згодом російська, далі йшли гебрейська та їдиш, остання як мова переважно усного вжитку важила найменше. Українська не входила до єврейського мовного набору, попри те, що в розмовній і писемній їдиш дуже багато українських слів і просторіччя, євреї їх добре знали12. Мало того, російська для євреїв була не просто офіційною мовою імперії, а й мо-

Гірш – Григорій – Грицько Для повного портрета біографічних даних про Кернера замало. Те, що про нього відомо, радше ставить питання, ніж дає відповіді. Коротка, але інформативна стаття Ігоря Качуровського про Кернерове життя та довідка про нього у фонді Івана Сабо у відділі рукописів і текстології Інституту літератури ім. Т. Г. Шевченка НАН України повторюють з окремими варіяціями стислу преамбулу до віршів Кернеренка в антології «Українська муза» 1908 року14. З цих джерел ми знаємо, що Грицько Кернеренко народився як Григорій Борисович Кернер 1863 року в Гуляйполі Катеринославської губернії. Григорієм Борисовичем його могли називати сусіди, а в синагозі він був Гірш бен Борух. Він закінчив сімферопольську гімназію – до цих новітніх російських навчальних закладів євреїв приймали. Однак сумнозвісна засада numerus clausus, запроваджена в Російській імперії 1887 року, суттєво обмежила євреям доступ до вищої освіти (євреї могли становити лише 3 % студентів в Москві й 14 Див.: Качуровський, Ігор. Про Грицька Кернеренка // Хроніка 2000. Український культурологічний альманах. – 1998. – № 21–22: Україна–Ізраїль. – С. 174–176; Кернеренко, Грицько. Поезії. Список Івана Сабо // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 35. – Спр. 58 Українська муза. Поетична антологія од початку до наших днів / За ред. Олекси Коваленка. – К., 1908. – С. 797. Антологію «Українська муза» було двічі перевидано: частково (Буенос-Айрес, 1973) і повністю (К., 1993). Скупі біографічні відомості про поета взято з короткої автобіографії, яку він написав на прохання Олекси Коваленка для декламатора «Розвага», див.: Лист Грицька Кернеренка до Олекси Коваленка від 26 грудня 1906 // Чернігівський історичний музей. – Ал. 52–147/1/539. – Арк. 1–1 зв.

268

Санкт-Петербурзі і не більше 10 % студентів у інших містах незалежно вiд їхньої частки в мiсцевому населеннi). Отож, вступити до університету Кернерові було дуже непросто і він натомість вибрав агрономічне відділення політехнічної школи в Мюнхені, яка мала статус університету. Вибір Кернера не був чимось незвичним для заможних українців, які теж віддавали перевагу європейським університетам. Досить згадати видатних українських мислителів ХХ століття Дмитра Донцова, який навчався у Відні, і В’ячеслава Липинського, який студіював у Кракові й Женеві. Підписи під ранніми віршами Кернера свідчать, що 1883 року він подорожував Європою, побував у Австрії й Італії15. З доступних джерел випливає, що по закінченні навчання за кордоном він повернувся до Гуляйполя і господарював у власному маєтку. Кернерова родина – це типові євреї-скоробагатьки, які з’явилися у 1870–1880-х роках. Подібно до Ґінзбурґів і Бродських, дід Кернера займався споконвічним єврейським бізнесом, маючи пропінацію (монопольне право на виробництво і продаж горілки), збив капітал, а в добу ліберальних реформ Алєксандра ІІ знайшов застосування своїм підприємницьким талантам у південних губерніях Росії, які швидко індустріялізувалися. У 1870-х роках він разом з купцем А. А. Островським збудував чималу на ті часи винокурню, де працювали 32 робітники і яка щороку давала 32 000 рублів прибутку. У 1892 році Кернер заснував сімейне підприємство «Б. С. Кернеръ и сыновья» і відкрив другий у Гуляйполі (перший належав підприємцю Якову Кріґеру) завод з виробництва сільськогосподарських машин і знарядь. На кінець століття на заводі працювали сімдесят робітників, він приносив 65 000 рублів щорічного прибутку, а його продукцію збував торговий дім Кернерів. У 1901 році Кернери спільно з іншими багатими купцями й промисловцями профінансували спорудження в центрі містечка величної будівлі банку «Общество взаимного кредита». Згодом за радянської влади тут містилося Всесоюзне товариство із земельного облаштування трудящих євреїв у СРСР (рос. ОЗЕТ), яке підтримувало єврейські аграрні колонії на півдні Україні.

15 Див. датування: Кернеренко, Грицько. Невеличкий збірник творів. – Х.: Типографія М. Ф. Зільберберга, 1880. – С. 22, 24.

269

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

лимо було добровільно асоціювати себе з українцями чи навiть прийняти українську мову й культуру. Українська, колоніяльна вигадка в сім’ї європейських мов, не надавалася до самовираження. У євреїв, які посідали найнижчу сходинку в уявній російській імперській ієрархії, не було підстав ототожнювати себе з українцями – безмовними, простакуватими, неосвіченими селянами, позбавленими власного голосу й мови. Але Григорій Кернер, чи то пак Грицько Кернеренко, думав інакше.

Коли ж мова про багатих гуляйпільських людей, які були причетні до українства, – слід згадати поета Грицька Кернеренка. На жаль, в Енциклопедії Українознавства про нього нема ані слова. Член багатої єврейської родини (справжнє прізвище його – Кернер), Кернеренко, що вищу освіту дістав у Мюнхені та Харкові, писав ориґінальні українські вірші, а також перекладав на українську мову поезії Гайне, Пушкіна тощо. 1909 р. в Гуляйполі вийшов друком збірник його творів під назвою «Менти надхнення». Але з огляду на свою національність та соціяльний стан, Кернеренко, зрозуміла річ, не міг мати сталих контактів ні з гуляйпільською інтеліґенцією, ні, тим більше, із селянами. Проте, коли мені почали витикатися такі-сякі «українські вуса», я протоптав собі стежку до Кернеренка: ходив до нього по українські книжки. Григорій Борисович ставився до мене прихильно. Крім книжок, що він

Див.: Белаш Александр, Белаш Виктор. Дороги Нестора Махно. Ист. повествование. – К.: РВЦ «Проза», 1993. – С. 577, прим. 2; Материалы к истории еврейской общины Днепропетровщины (К 200-летию основания общины) / Сост. Р. И. Гольдштейн. – Дніпропетровськ: ВПОП «Дніпро», 1992. – С. 9.

17 Див.: Гак, Анатоль (Задека, Мартин). Від Гуляйполя до НьюЙорка: Спогади. – Філадельфія, Новий Ульм, 1973. – С. 24, прим.

16

270

давав мені їх читати, поет, пригадую, одного разу дав і адресу книгарні «Украинская старина», звідки я потім виписував собі українську літературу18.

Ці деталі увиразнюють картину в кількох аспектах. Вони дозволяють зробити висновок, що Кернеренко належав до заможних гуляйпільців; що його знали як одинокого єврейського українофіла, чужого в середовищі багатих євреїв, русифікованої козацької старшини й українських інтеліґентів; що він надихав і заохочував людей, які цікавилися українством. На жаль, крім короткої згадки про випадок 1907 р., коли Кернер мусив заплатити викуп місцевим анархістам, Гак не наводить інших відомостей про його пізніше життя19. Під псевдонімом Грицько Кернеренко Кернер видав п’ять книжок українською мовою, всі вони нині бібліографічна рідкість. Це оповідання «Правдива казка» (1886 і 1890) та чотири поетичні збірки – «Невеличкий збірник творів» (1890), «Щетинник» (1891), «В досужий час» (1894), «Мéнти натхнення» (1910). Ми можемо лише припускати, чому і як Григорій Кернер почав писати українські вірші, але знаємо, що його поезії з чотирьох збірок 1890–1910-х років не лишилися поза увагою українських літераторів. Іван Франко вмістив кілька Кернеренкових віршів у репрезентативній антології «Акорди» (1903). Олекса Коваленко, сам поет і перекладач, опублікував три його вірші в декламаторі «Розвага» (1905) та ще сім віршів, біографічну довідку і портрет автора в класичній антології «Українська муза» (1908). Навіть у 1920-х роках кілька Кернеренкових поезій увійшли в діяспорну антологію «Струни» (1922). Крім того, протягом 1890–1900-х років вірші й переклади Кернеренка друкувалися в українських газетах «Громадська думка», «Рада», журналах «Українська хата», «ЛНВ», альманахові «Складка» (1887), де його помітили спершу Александров, а потім Франко, і визнали гідним увійти до обраного кола українських письменників20. Там само. – С. 24. Див.: Там само. – С. 26.

20 Див.: Акорди. Антольоґія української лірики від смерти Шевченка / Уложив Іван Франко. – Львів, 1903. – С. 274 (див. також 18 19

271

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Наприкінці ХІХ століття Гуляйполе, розташоване в центрі трикутника між Катеринославом (Дніпропетровськ), Юзівкою (Донецьк) і Мелітополем, було красивим акуратним містечком. У 1898 році воно нараховувало вже 76 торговопромислових підприємств і два десятки крамниць. У 1914 році населення міста становило 16 150 жителів, з них 1 173 євреї; тут було три церкви, синагога, п’ять земських початкових шкіл (однокласна церковнопарафіяльна, фабрична, німецька і дві єврейські), бібліотека, театр та кінотеатр. Чималий внесок в економічне процвітання містечка зробили Кернери16. Український письменник, літературний критик і журналіст Анатоль Гак (справжнє ім’я Іван Антипенко) народився в Гуляйполі 1893 року, він особисто знав Кернерів і прояснив дещо в біографії поета. Гак, зокрема, розповів, що батько і три сини Кернери мали в Гуляйполі завод сільськогосподарських машин, паровий млин, великий магазин і ще п’ятсот десятин землі за містом, яку орендували у них німецькі колоністи17. Гак писав:

репринтні перевидання 1993 і 2008 року); Український декламатор «Розвага». Артистичний збірник поезій, оповідань в прозі, монологів, жартів і гуморесок найвидатніших українських поетів і письменників / Уложив Олекса Коваленко. – К.: Друкарня С. В. Кульженка, 1905 і 1908. – Ч. 1. – С. 89–93, 271; Ч. 2. – С. 226–227, 268, 330; Українська муза. Поетична антологія од початку до наших днів / Під ред. Олекси Коваленка. – К., 1908. – С. 797–806; Струни. Антольоґія української поезії від найдавніших до нинішніх часів: У 2 ч. / Для вжитку школи й хати влаштував Богдан Лепкий. – Берлін: Спільне видання «Українського слова» і «Української народньої бібліотеки», 1922. – Ч. ІІ. – С. 74–76. «Розвагу» згадує Зеров серед найпопулярніших українських поетичних антологій, див.: Зеров, Микола. Рец.: Скалки життя. Український декламатор. Впорядкував Сергій Паночіні. К., 1918. 160 с. // Зеров, Микола. Українське письменство / Упор. Микола Сулима. – К.: Видво Соломії Павличко «Основи», 2003. – С. 228. Про стосунки Кернеренка з упорядником цієї антології див.: Листи Грицька Кернеренка до Олекси Коваленка від 27 листопада 1906, 26 грудня 1906, 2 лютого 1907, 10 листопада 1908, 5 листопада 1907//ЧІМ. – Ал. 52–147/5/539. – Арк. 1; Ал. 52–147/1/539. – Арк. 1–2; Ал. 52–147/2/539. – Арк. 1–1 зв.; Ал. 52–147/3/539. – Арк. 1; Ал. 53–147/4/539. – Арк. 1–2а.

21 Коротку довідку про Александрова див.: Зеров, Микола. При­ мітки [до книги «Байка і притча в українській літературі ХІХ–ХХ вв.] // Зеров Микола. Українське письменство / Упор. Микола Сулима. – К.: Вид-во Соломії Павличко «Основи», 2003. – С. 983 Архів письменника зберігається у ВР ІЛ НАНУ (фонд 22), див. опис фонду: Путівник по фондах відділу рукописів Інституту літератури. – К.: ВЦ «Спадщина», 1999. – С. 23–25.

22 Див.: Народний пісенник з найкращих українських пісень, які тепер найчастіш співаються. З нотами особно / Скомпонував Вл. Александров. –– X.: Видавець Ф. Михайлов, 1887. –– 113 с. Сповнені романтичних мотивів вірші самого Александрова виказують вплив Шилера, Гайне, Лермонтова та їхніх епігонів, див.: Складка. Альманах № 1 / Спорудив Вл. Александров. –– Х.: Друкарня Адольфа Дарре, 1887. –– С. 5–6, 44, 46, 69, 81, 91, 169, 218.

272

українською кілька книг Біблії, зокрема «Вихід», «Псалтир», «Книгу Йова». У 1880-х роках Александров видав два томи дуже представницького альманаху «Складка». Євген Чикаленко згадував, що в Харкові у нього час від часу збиралися «старі українці»23. Кернеренко, який так само поділяв засади українського народництва і в поезії наслідував українську пісенну творчість, був дуже близьким до Александрова, називав себе його учнем і сприйняв його смерть як особисту втрату. Імовірно, саме Александров познайомив Кернеренка з місцевими видавцями (всі його книжки, крім однієї, вийшли в харківській друкарні єврея Зільберберґа, котрий, очевидно, співчував українській справі) та українською трупою знаменитого Харківського театру, для якої Кернеренко, ймовiрно, і написав п’єсу з народного життя. Навряд чи усвідомлюючи, що звертається до єдиного, крім себе самого, сучасного українського поета єврейського походження, Кернеренко в лютому 1898 року написав листа до Кесаря Білиловського, який узявся впорядкувати «Складку» на спомин про Александрова: ...хочу подяковати Вас, що прийнялись за добре діло просвіти, спорудивши вже два альманахи. Поможи Вам і далі Боже! Дуже мені жалко, що не зміг я пристати до гурту в складці на спомин покійного Владимира Степановича; якби знав, що у Вас така дорога думка, та ще якби знав, де Ви живете, то написав би Вам і дещо надіслав би, бо й я один з приятелів і з учеників небіжчика Вл[адимира] Степановича; але що пройшло – того не вернути! Тепер же маю на увазі просити Вас, добродію, може, Ви ще що заміряєтеся спорудити літературне на спомин покійного Вл[адимира] Степ[ановича], то й мене не минайте – може, не погудите, як що надішлю Вам24.

Див.: Чикаленко, Євген. Спогади (1861–1907). – Нью-Йорк: УВАН у США, 1955. – С. 238.

24 Лист Грицька Кернеренка до Кесаря Білиловського від 23 лю­ того 1898 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 72. – Спр. 243. – Арк. 1–1 зв. Про Білиловського див.: Дегтярьов, Павло. Залюблений у красу рідного слова // Білиловський, Кесар. В чарах кохання: Вибрані поезії. – К.: Рад. письменник, 1981. – С. 3–24; Дегтярьов, Павло. Кесар Білиловсь­кий // Письменники Радянської України: Літературно-критичні нариси.

– К.: Рад. письменник, 1987. – Вип. 13. – С. 38–112; Спогади Кесаря Білиловського / Публ. Ісая Заславського, комент. Степана Захаркіна 23

273

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Володимир Степанович Александров (1825–1903), лікар, письменник і фольклорист із Харкова, належав до «старої» української інтелігенції, яка походила з духовного стану і долучилася до народницького руху 1870-х років21. Александров працював військовим лікарем і уславився завдяки складеному ним «Народному пісеннику» та п’єсам за фольклорними мотивами22. Він, очевидно, вивчав гебрейську і переклав

// Київська старовина. – 2000. – № 1. – С. 134–154; № 2. – С. 84–102; № 3. – С. 118–145. Білиловський використовував у своїх віршах єврейські мотиви, див.: Білиловський, Кесар. Житейська мудрість; Житейський досвід; Червоний шлюб; Дайте-бо жить!; Елегія // Український декламатор «Розвага». Артистичний збірник поезій, оповідань в прозі, монологів, жартів і гуморесок найвидатніших українських поетів і письменників / Уложив Олекса Коваленко. – К.: Друкарня С. В. Кульженка, 1905 і 1908. – С. 263–264, 305–306, 384–385, 411, 486–487. Див. також його морально-дидактичні вірші з юдейськими обертонами: Білиловський, Кесар. Десять дарів на світі; Клим Ганеба; Дайте-бо жить! // Складка. Альманах № 1 / Спорудив Вл. Александров. – Х.: Друкарня Адольфа Дарре, 1887. – С. 7, 82–84, 131–132.

25 Співпраця Кернеренка й Білиловського не дала плодів, бо 1897 року Білиловський припинив видавати «Складку». Про альманах див.: Спогади Кесаря Білиловського / Публ. Ісая Заславського, комент. Степана Захаркіна // Київська старовина. – 2000. – № 2. – С. 100–101, прим. 128–139; № 3. – С. 141–142, прим. 231. З невідомих причин Білиловський у своїх детальних спогадах не згадує Кернеренка серед українських інтелектуалів з кола Александрова, див.: Там само. – № 2. – С. 90–91.

274

йти вистава російською мовою. Очевидно в середині 1880-х років Кернеренко і спробував себе в драматургії. За основу своєї п’єси – єдиної, про яку ми знаємо, – він узяв сільську любовну історію і спершу назвав її «Любов певна – кара темна» (1887), згодом переробив i дав iншу назву – «Хто правду вкриває, того Бог карає, або Любови силою не візьмеш» (1896), надруковано її в остаточному варіянті під назвою «Сила правди» (1910). Можливо, цю п’єсу з усіма прикметами сентиментальної мелодрами, сповнену ідеалізованих народницьких уявлень про село, було написано для харківської української трупи. Дійові особи у Кернеренка – підступний і жорстокий волосний писар Радько Онупрієвич Вовкó, його романтична сестра Настя, честолюбний багач Микита Сила і його непокірна донька Горпина, підліток-сирота Левко, молода вдова шинкарка Лукиря i нарештi вродливий парубок Семен Бондаренко, якого забирають у військо. Дію п’єси віднесено в безпечну і далеку першу половину ХІХ століття: в першій сцені сільські новобранці гуляють, перш ніж їх «забриють у солдати» – згадка про принизливу практику голити лоба рекрутам імперської армії, скасовану в добу реформ Алєксандра ІІ. Кернеренко будує драму на складному плетиві любовних стосунків і суперництва. Сироту Семена, сина покійного волосного старшини, мають забрати до війська. Його ім’я підступом додав у рекрутські списки писар Радько, чия сестра Настя любить Семена, а сам він хоче одружитися з Горпиною, яка теж закохана в Семена. Пославши парубка до війська, Радько наміряється вбити двох зайців одразу: відкрити собі шлях до шлюбу з Горпиною, донькою місцевого багатія Микити Сили, і зберегти владу над сестрою Настею26. Далі наперед виходить Горпина, яка не приймає нечесні залицяння Радька і збирається врятувати Семена: «Пішки до самого старшого пана піду Історію українського рекрута, якого забрали в армію, хоч він і був одружений, див.: Мордовцев Д. Салдатка // Основа. – 1861. – Май. – С. 15–32. Кернеренко напевно знав цей твір, бо шанував Мордовця як очільника української справи після смерти Тараса Шевченка і Пантелеймона Куліша. Див. присвячений Мордовцю віршований панегірик: Кернеренко, Грицько. Лист до Д. Л. Мордовця // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 84.

26

275

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

З листа випливає, що Кернеренко, на відміну від Білиловського, не входив до вузького кола українських літераторів, котрі гуртувалися довкола альманаху Александрова, його не знали навіть друзі людини, яку Кернеренко вважав своїм учителем. Духовну самотність Кернеренка засвідчує і кінець цього листа: як і в багатьох інших випадках, він підписався своїм літературним псевдонімом, але просив Білиловського відповідати на ім’я Григорія Борисовича Кернера в Гуляйполі25. Можливо, це просто умовність чи формальність, але схоже, що навіть у рідному місті Кернера, автора вже трьох україномовних книжок, ніхто не знав як українського поета Грицька Кернеренка. Однак у 1900-х роках зорі на літературному небосхилі були прихильнішими до Кернеренка й ощасливили його знайомством з Іваном Франком. Стосунки Кернеренка з Франком потребують невеликого відступу. У 1880 році київський генерал-губернатор Олександр Дондуков-Корсаков дозволив ставити українські п’єси за двох умов: по-перше, сюжети мали бути з життя простолюду, не про інтелігенцію, по-друге, в програмі вечора неодмінно мала

27 Див.: Кернеренко, Грицько. Любов певна – кара темна (Драматич­ ний етюд у 3-х діях і 6-ти картинах) // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 70. – Спр. 57. – Арк. 1–37 (перший варіянт, 18 листопада 1887); Кернеренко, Грицько. Хто правду вкриває, того Бог карає, або Любови силою не візьмеш // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 70. – Спр. 58. – Арк. 1–38 (другий варіянт, 1 лютого 1896).

276

не збирався дозволяти описи жахливих умов утримання арештанток у російських в’язницях, домагання і лайку тюремних наглядачів28. П’єсу заборонили і повернули автору, хоча поміркована соціяльна критика Кернеренка не йшла в жодне порівняння з класичними драмами росіянина Алєксандра Островського (1823–1887) чи українця Івана Карпенка-Карого (1845–1907). Кернеренко опублікував п’єсу аж 1910 року у збірці «Мéнти натхнення» під назвою «Сила правди». На щастя для Кернеренка, в останній чверті ХІХ століття центр української культурної діяльности пересунувся за кордон, в підавстрійську Галичину29. У 1880-х роках, що їх називають «мертвими» в історії української культури, більшість письменників, мислителів і літературознавців мусили або еміґрувати, як Михайло Драгоманов, котрий заснував у Відні журнал «Громада» (вперше вийшов як збірка статтей), або залишатися в Російській імперії і на власний ризик пересилати твори до Львова, де 1898 року Іван Франко і Михайло Грушевський почали видавати «Літературно-науковий вістник» («ЛНВ»), головний друкований орган української думки у ХХ столітті.

13 червня 1890 року Кернеренко написав до редакції «ЛНВ» покірного листа, у якому просив про публікацію своїх віршів і перекладів та обіцяв надіслати п’єсу. Редакції Кернеренко сподобався, протягом року його твори друкувалися двічі. Натхненний новою можливістю, Кернеренко 1 травня 1900 року надіслав до «ЛНВ» свою п’єсу, перед тим зробивши в ній певні правки і скоротивши дещо претензійну й незграбну назву до «Сили правди». У січні 1901 року «ЛНВ» повідомив автору, що і вірші, і п’єсу буде опубліковано, але минуло ще два роки, перш ніж вони з’явилися друком. Кернеренко 28 Див. позначки цензора: ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 70. – Спр. 57. – Арк. 3–5, 12, 33–34.

29 Див.: Snyder, Timothy. The Reconstruction of Nations: Poland, Ukraine, Lithuania, Belarus, 1569–1999. – New Haven: Yale UP, 2003. – С. 122–132; Маґочій, Павло Роберт. Історія України / Пер. з англ. – К.: Критика, 2007. – С. 374–387; Лисяк-Рудницький, Іван. Українці в Галичині під австрійським пануванням // Лисяк-Рудницький, Іван. Історичні есе: У 2 т. / Пер. з англ. – К.: Основи, 1994. – Т. 1. – С. 413–450.

277

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

та розкажу йому щиру правду». Щоб відвернути Семена від його коханої Насті, Горпина з допомогою шинкарки Лукирі добуває у сільської відьми Нехайчихи чар-зілля. Прощаючись із Семеном, закохана Настя дарує йому хустку i хрестик на згадку, бо відчуває, що вже їм не доведеться побачитись. Набагато коротша третя дія відбувається за два з половиною роки в сусідньому містечку. Горпина сидить у в’язниці за те, що дала Насті отруту, від якої та осліпла. В день суду через містечко проїздить Семен, якому дали відпустку у війську і він їде в рідне село до Насті. На майдані біля церкви Семен зустрічає сліпу жебрачку з поводирем Левком і впізнає в ній Настю. У цей момент Горпину якраз ведуть до суду, вона виривається від солдатів, падає навколішки перед Семеном і Настею, зізнається у злочині, благає пробачити її і помирає, випивши перед тим отрути27. Та Кернеренкові не допомогли ні невинний сюжет, ні ходульні персонажі. І російська, і українська література давно вже писали про жахливу ніколаєвську солдатчину, свавілля сільських старост, продажне начальство, селянські забобони, простонародні пристрасті й чаклунство. Але ситуація в українській літературі дещо відрізнялася. Цензори вважали, що українські автори мусять вдовольнятися описами розкішних українських краєвидів та пасторальної простодушности українських селян. Цензор, який не підписався під своїм висновком, уважно прочитав п’єсу Кернеренка і сердито позначив усі соціяльно дражливі теми. Йому не сподобалося, що Радько зумисне вписав Семена в рекрутські списки. Він також підкреслив першу сцену, коли підпилі новобранці співають народну рекрутську пісню і збираються до шинку «пропивати свою долю»: «Ой до шинку побредем, / В шинку воленьку проп’єм, / Гей, гей, гей, воленьку проп’єм!» Ціла друга дія, судячи з роздратованих позначок червоним олівцем на полях, розлютила цензора: він

Див.: Лист Грицька Кернеренка до Івана Франка від 7 лютого 1903 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр. 1620. – Арк. 463–464. Кілька років перед тим Кернеренко писав до редакції «ЛНВ»: «Найпокірніше просю шановну Редакцію надрукувати мої переклади із Мінського, із Сюлли Прюдома і декілька самостійних моїх вірш, що тепер посилаю Вам. Незабаром пришлю Вам свій «Драматичний етюд», бо вже двічі заборонено тут єго друкувати» (Лист Грицька Кернеренка в редакцію «Літературно-наукового вістника» від 13 червня 1899 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр. 1620. – Арк. 141). Перші публікації Кернеренка в «ЛНВ» див.: Кернеренко, Грицько. Певному другови (Ївзі К...); На позичений мотив // ЛНВ. – 1900. – Т. 9. – Кн. 2. – С. 116–117; Кернеренко, Грицько. Знову на Вкраїні; Осінь // ЛНВ. – 1900. – Т. 12. – Кн. 11. – С. 124–125.

31 У 1880-х роках Франко написав кілька статтей про емансипацію євреїв та її передвісників, напр., про Мойсея Мендельсона і єврейське просвітництво в Европі: Франко, Іван. Мозес Мендельсон –– реформатор жидівський // Зоря. – 1886. – № 7. – С. 114–115; передмову до власних перекладів з єврейського поета і фольклориста Вольфа 30

278

279

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

слав лист за листом, потім попросив повернути рукописи і навіть оплатив поштові витрати, але відповіді так і не дістав. Нарешті в лютому 1903 року від звернувся до Івана Франка30. У 1900-х роках традиційні образи євреїв як продажних капіталістів у творчості Франка змінили симпатичніші герої, рядові пролетарі. Мало того, він переробив кілька ранніх повістей і перетворив зажерливих євреїв на підприємливих, освічених і позитивних героїв. Франко, якщо вiрити чуткам із його кола, особисто познайомився з Теодором Герцлем і виявив глибоке розуміння сіоністського руху. Інтерес Франка до єврейського просвітництва, відображений у його щоденниках і статтях, які не ввійшли до 50-томного зiбрання його творiв, свідчить, що він підтримував і був готовий розвивати єврейські зв’язки з місцевими мовами й культурами – німецькою, польською чи українською. Кернеренко був для Франка рідкісним і гідним хвали прикладом входження в українську культуру, особливо цінним з огляду на колоніяльний статус української мови й культури в Російській і Австро-Угорській імперіях. Знайомство з Кернеренком навряд чи вплинуло на Франкову оцінку єврейського питання у Східній Європі, але розширило його бачення єврейських інтелектуальних пошуків31.

Дуже й щиро дякую за Ваш ласкавий лист. Ви питаєте, хто такий Шолем-Алейхем? Це псевдоним С. Рабиновича, одного з самих видатних сучасних письменників на жаргоні; не менше уступа єму в поезії, теж на жаргоні, С. Г. Фруг. Про Шолем-Алейхема та про С. Г. Фруга Ви трохи довідаєтесь з енциклопедического словаря Брокгауза, т. 22, стор. 485 «Еврейско-немецкий диалект или жаргон». Надсилаю Вам задля «Літ[ературно]-Наук[ового] Віст[ника]» вірші з єврейського «Вино», це ж я й переклав з віршів С. Г. Фруга. Казка, що я Вам надіслав, зветься «Der Veter Pini mit der Mume Reizi», але я Reiz’ю переклав «Хівря», це, здається мені, більше понашому. Статті про новійшу єврейську літературу, на превеликий жаль, написати я не берусь, не осмілюсь, але переклади з єврейського коли-не-коли буду Вам охоче надсилати, поезію й прозу, а також дещо із своїх оригінальних творів32.

Ця відповідь Кернеренка Франкові прикметна в кількох аспектах. З листа випливає, що саме Кернеренко, очевидно, познайомив Франка з такими класиками їдишомовної літератуЕренкранца (Збаразького): Збаразький, Вольф Еренкранц. Вибір вір­шів // ЛНВ. – 1905. – Т. 32. – Кн. 10. – С. 87–90. Про літературні аспекти Франкового зацікавлення сіонізмом див.: Wilcher, Asher.

Ivan Franko and Theodor Herzl: To the Genesis of Franko’s Moisej // Harvard Ukrainian Studies. – 1982. – № 2. – Р. 233–243. Знакова, хоча дещо застаріла стаття про це: Кудрявцев, Павло. Єврейство, євреї та єврейська справа в творах Івана Франка // Збірник праць єврейського історико-археографічної комісії: У 2 т. – К.: ВУАН, 1929. – Т. 2. – С. 1–81. Про гострий інтерес Франка до юдаїзму свідчать його щоденникові нотатки і виписки зі Старого Заповіту й Талмуда, див.: Франко І. Я. Записна книжка (Виписки, плани, бібліографія, етнографія, конспекти промов). 1899–1900 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр.

202. – Арк. 4–11.

32 Лист Грицька Кернеренка до Івана Франка від 17 (30) січня 1906 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр. 1630. – Арк. 527–530. Прикметно, що Франко не пристав на Кернеренкову стилістичну «інновацію» і повернув на місце української Хіврі їдишську Рейсю, див.: Шолом Алейхем. Дядько Піні та тітка Рейся / З жид. жарґону пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1906. – Т. 33. – Кн. 3. – С. 544–550.

280

ри, як Шолом-Алейхем і Семен Фруґ, зрештою, з феноменом їдиш як національної мови євреїв, що має високу літературу і видатних літераторів. Сам він постає в листі людиною скромною, самоіронічною, навіть соромливою, яка розуміє свої можливості та обмеження, а українську мову вважає рідною. Навряд чи хтось із євреїв довкола Франка поділяв почуття Кернеренка. Навпаки, на відміну від 1910-х років, публікації «ЛНВ» початку століття засвідчують, що в тогочасному його оточенні не було євреїв, крім Кернеренка, котрі знали б модерну єврейську культуру і водночас уміли б писати українською. До того ж Франко міг залучати його як поета і перекладача до роботи над рубрикою «Із чужих літератур», яку він запровадив у «ЛНВ» і сам редагував. Не ясно, чи знав Франко Кернеренка до 1903 року, але він, без сумніву, палко підтримував гуляйпільського поета: у 1904–1908 роках Кернеренко друкувався на сторінках «ЛНВ» щонайменше десять разів, іноді двічі в одному томі. Чільні українські часописи публікували й інших єврейських авторів, але один лише Кернеренко здобувся на постійну увагу української авдиторії «ЛНВ» і став провідником між єврейською літературою та українським читачем. Активна співпраця Кернеренка з «ЛНВ» – останній добре задокументований епізод його біографії33. Про життя і Кернеренко регулярно друкував у «ЛНВ» власні твори і переклади, див.: Кернеренко, Грицько. Цілюще зілля: [Оповідання] // ЛНВ.

– 1904. – Т. 28. – Кн. 11. – С. 95–99; Надсон, Семен. Мрії / Пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1906. – Т. 33. – Кн. 2. – С. 280–283; Шолом Алейхем. Дядько Піні та тітка Рейся / З жид. жарґону пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1906. – Т. 33. – Кн. 3. – С. 544–550; Фруґ С. Г. З єврейських мельодій. І. Ребро / З євр. жарґону пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1906. – Т. 34. – Кн. 5. – С. 264; Фруґ С. Г. З єврейських мельодій. Спадок / Пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1906. – Т. 35. – Кн. 8. – С. 212; Фруґ С. Г. Дві тройки / З євр. жарґону пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1907. – Т. 37. – Кн. 3. – С. 495–496; Фруґ С. Г. Новий рік / З євр. жарґону пер. Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1908. – Т. 41. – Кн. 1.

– С. 187. Ще один переклад з Фруґа надруковано як оригінальний твір перекладача, див.: Кернеренко, Грицько. Пісок та зірки: [Вірш] // ЛНВ. – 1906. – Т. 35. – Кн. 7. – С. 28. Листування Кернеренка з редакцією «ЛНВ» зберігається в архіві Івана Франка, див.: ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр. 1620. – Арк. 219 (1 травня 1900), арк. 623 (11 лютого 1904); Спр.

33

281

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Франкова відповідь не збереглася, невідомо також, як розвивалися їхні стосунки у 1903–1906 роках, але один з пізніших листів Кернеренка допомагає зрозуміти характер їхнього листування:

Загадав я надрукувати свої твори (хоча й небагато їх) окремою книжкою, та не знаю, як почати це дiло. Будьте добрi та ласкавi, навчiть, куди та до якого Цензурного Комiтету треба перше надсилати, щоб вiдтiль дiстати дозвiл до друку? З того часу, як колись приходилось менi друкувати невеличкі свої книжки, багато вже води втекло, чимало дещо змiнилось, а з ним певне змiнились умови задля друку. Ви, Добродiю, в цьому дiлi знавець, тим то й звертаюсь до Вас з проханням повiдомити мене, як слiд почати це дiло?34

Трьохсотсторінкова збірка віршів «Мéнти натхнення» вийшла 1910 року й отримала багато рецензій від чільних українських критиків. Однак ми майже нічого не знаємо про життя поета після 1910 року. Неважко уявити, що могло статися з Кернером, євреєм-капіталістом, у вирі Громадянської війни, серед наступів і відступів білогвардійців, петлюрівців, більшовиків, махновців, які супроводжувалися погромами і вбивствами євреїв. Ми не знаємо обставин смерти Грицька Кернеренка, але ось промовистий факт: згідно з легендою, яка нині побутує в гуляйпільської інтелігенції, до 1934 року на місцевому цвин1630. – Арк. 525–526 (4 (17) січня 1906), арк. 535 (19 липня 1906), арк. 537 (26 грудня 1906). Про редаґування Франком рубрики «Із чужих літератур» у «ЛНВ» див.: Шаповал, Юрій. «Літературно-науковий вістник» (1898–1932 рр.): творення державницької ідеології українства / НАН України. ЛНБ ім. В. Стефаника. Науково-дослідний центр періодики. – Львів, 2000. – С. 58–59.

34 Лист Грицька Кернеренка до Олекси Коваленка від 5 листопада 1907 // ЧІМ. – Ал. 52–147/4/539. – Арк. 1–1а.

282

тарі, що не пережив лихе двадцяте століття, існувала могила з написом «Кернеренко»35. Малоймовірно, щоби його батько й брати хотіли мати це ім’я на своїх могилах, воно могло належати лише Грицькові. За життя до нього зазвичай зверталися як до Григорія Борисовича, але вочевидь його останньою волею було, щоб його поховали як українського поета. Уявна Україна Один з перших творів Кернеренка – оповідання «Правдива казка» (1886), видане окремою книжечкою, коли авторові було двадцять три роки, – засвідчує його ранній інтерес до українсько-єврейських стосунків36. Тут переплелися просвітницька риторика, романтична шевченківська образність, наслідування українського фольклору, народницькі ілюзії та історії про недавні погроми, які наводнили російську і російсько-єврейську пресу на початку 1880-х років. Кернеренко розповідає про хвилю погромів 1881–1883 років, перший випадок масштабного насильства проти євреїв у Російській імперії ХІХ століття, яке охопило весь південно-західний край, тобто Україну. Дослідники багато дискутували про причини і обставини цих погромів, але всі згоджувалися на тому, що вони радикалізували єврейську громаду у Східній Європі, спонукали євреїв емігрувати до Палестини і Сполучених Штатів та підштовхнули їх до участи в націоналістичних і соціялістичних рухах, які дедалі набирали сили. «Временные правила о евреях» (повна назва «О порядке приведения в действие правил о евреях»), що їх 3 травня 1882 року на хвилі погромів ухвалив міністр внутрішніх справ Ніколай Іґнатьєв, недвозначно давали зрозуміти: євреї – глитаї і самі в усьому винні. Російськомовна преса на Україні охоче підхопила цю версію і всіляко її поширювала. Ставлення російської преси до антиєврейського насильства глибоко засмутило Кернеренка. Але замість заперечувати цей погляд, він вирішив, що «щирі» українці його не поділяють. Цією інформацією я завдячую директорці Гуляйпільського крає­знавчого музею Любові Григорівні Геньбі.

36 Див.: Кернеренко, Грицько. Правдива казка. – Х.: Типографія М. Ф. Зільберберга, 1886. – 15 с. (2-ге вид. – Х., 1890. – 15 с.).

35

283

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

літературну діяльність Кернеренка після останньої публікації в «ЛНВ» 1908 року відомо дуже мало, за винятком скупих даних про намагання видати том вибраних творів. Наснажений стосунками з «ЛНВ», Кернеренко близько 1907 року почав планувати збірку «Мéнти натхнення». Схоже, попри контакти з редакцією і дедалі частіші публікації в періодиці, він так і не належав до жодного літературного угруповання, залишаючись поза українським літературним мейнстримом. У листі до Олекси Коваленка від 5 листопада 1907 року він зізнавався, що не уявляє, як видати свою книжку: Вельмишановний Добродiю Олeкса Кузьмич!

37 Див.: Шевченко, Тарас. Сова // Шевченко, Тарас. Повне зібр. творів: У 12 т. – К.: Наукова думка, 2001. – Т. 1: Поезія 1837–1847. – С. 257–262.

38 Див.: Шевченко, Тарас. Марина // Там само. – Т. 2: Поезія 1847– 1861. – С. 101–108; Слепая; Відьма // Там само. – Т. 1: Поезія 1837– 1847. – С. 207–233, 378–393.

284

Поема «Юродивий» (1857) – це монолог від першої особи, у якому герой проклинає царський режим і продажних сатрапів, журиться, що немає в Російській імперії справжнього державця – Вашинґтона «з новим і праведним законом», ганьбить Господа за байдужість до людських страждань. Він утілює соціяльну справедливість і божевілля одночасно. У вір­ші «Ой, виострю товариша» (1848) ліричний герой хоче «іти шукати правди» та повчати жидовина, багатого пана, шляхтича поганого, ченця елементарної справедливості39. Шевченкові симпатії до божевільних поборників правосуддя яскраво відображає його родинне ставлення до персонажів: він називає свою героїню не тільки «моя се відьма», а й «моя се мати і сестра». Мов рідна сестра, дорога авторові й українська дівчина на ім’я Домаха (це ім’я асоціюється з домівкою, чаклунством і славетним козацьким минулим), героїня «Правдивої казки». Схоже, Кернеренко знайшов прямий шлях до сердець українських читачів. Він уводить у текст слухача, хлопчика-українця, чиї батьки й брати поїхали в сусіднє село на весілля, а його залишили зі старою нянькою, яка втілює народну істину й мудрість. Увечері хлопчик не може заснути і розпитує няньку про місцеву дівчину, скажену Домаху, котра стратила розум і вмерла, бо, гадає хлопчик, сільські діти за нею бігали й дражнили. «Не від того вона вмерла», – відповідає нянька і розказує історію. Важливу функцію у досить складному, якщо не сказати модерністському, оповіданні Кернеренка відіграє інтертекстуальність. Так само як хлопчик слухає няньку і поступово ототожнює себе з Домахою, читач мусить повірити Кернеренковій історії і співчувати трагічній долі дівчини. Отже, Домаха була хорошою і красивою дівчиною, яка над усе цінувала правду і справедливість. Ця головна риса її вдачі зазнає випробування, коли «недобрі якісь люди рознесли чутку, що треба жидів бити, а добро їх собі брати». Односельці Домахи вчинили погром: «руйнують та розбивають жидівські лавки, а товар та крам різний собі все беруть». Майже дослівно цитуючи християнське Перше послання до коринтян 6:7 («Чому краще не терпите кривди?»), Кернеренко наголошує: «не стерпіла До39 Див.: Шевченко, Тарас. Юродивий; Ой виострю товариша... // Там само. – Т. 2: Поезія 1847–1861. – С. 258–260, 129.

285

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Кернеренко вірив, що серед українців, чий голос загалом придушувався, є люди, котрі відкидають імперську пропаганду і солідаризуються з євреями. Позицію «справжніх» українців, не спотворену імперськими упередженнями, він виклав в історії правдолюбної дівчини, яка збожеволіла, марно намагаючись захистити євреїв. Образ цей він запозичив у Шевченка. Шевченко тісно пов’язав божевілля – засадничу тему в українській і російській романтичній та народницькій літературі ХІХ століття – з ідеєю соціяльної справедливости. У його поемі «Сова» (1844) вдова викохує і втрачає єдиного сина, бо щойно він виріс, його забирають в російську армію. Чекання сина перетворюється на пошук соціяльної справедливости: відробивши в наймах, скільки було сили, вона йде старцювати і врешті-решт божеволіє37. Божевілля – реакція на імперську байдужість до долі безталанних мучеників i спроба дати образ стражденного пророка, вустами якого промовляє лише остаточна iстина. Ця тема пронизує кілька Шевченкових творів. Героїня однойменної поеми Марина у стихійному бунті проти панської жорстокости й насильства, божеволіє і спалює панський маєток. «Марина» (1848) становить паралель до розлогої російськомовної поеми Шевченка «Слепая» (1842). У ній донька сліпої жебрачки Оксана повторює трагічну материну долю, стає жертвою несправедливости, втрачає розум і гине у вогні, що символізує її бажання побачити, як вершиться останній суд на землі. Натомість героїня поеми «Відьма» (1847), теж божевільна правдолюбка, потрапила до циган, де її вилікували й навчили, і вона стала побожною та чесною знахаркою. Щиро вірячи у справедливість, вона протистоїть злу християнською любов’ю і милосердям: готова була вилікувати чоловіка, який зруйнував життя їй і дітям, простила йому всі гріхи і молилася за нього після його смерти38. Істини і правосуддя у Шевченка шукають не лише жінки.

Див.: Кернеренко, Грицько. Правдива казка. – Х.: Типографія М. Ф. Зільберберга, 1886. – 15 с. (2-ге вид. – Х., 1890. – 15 с.).

41 Там само. – С. 11–12.

40

286

струючи симпатії поета-єврея до українців. Він уявив Україну як таку собі Домаху, колоніяльну дівчину-українку з усіма її «орієнтальними» атрибутами – наївністю, шармом, щирими емоціями, невинністю, природним почуттям справедливости і невимовним страхом перед жорстоким світом, який її оточує. Кернеренко зобразив українку мінливою і сумовитою, але водночас життєрадісною, щедрою і доброю. У маленькому світі Кернеренка став домінувати і визначати його поетичні мотиви образ жінки, традиційної колоніяльної жертви в українській літературі зламу століть. Жінки у його віршах – це класична співачка, трудівниця, яку дражнять «шлендра» і «ледащо», закохана в бранця-козака туркеня, пасторальна сільська доярка, циганка. І всі вони типово українські. Єврейські дівчата так само постають у Кернеренкових віршах в образі неосвічених, лякливих, але прекрасних українок. Симпатії Кернеренка до пригноблених і упосліджених страдниць долають межі його етнічних і культурних уявлень: у вірші «Ренегатці» він великодушно адресує пушкінське «как дай вам Бог любимой быть другим» єврейці, яка вийшла заміж за чужовірця і вихрестилася. Через жіночі óбрази Кернеренко порушує екзистенційні питання і порівнює їх з характерними рисами мінливої «натури жіночої»42. Стосунки Кернеренка з його персонажами-українками здебільшого платонічні, перетворені в образи природи, в них немає нічого еротичного. Свою музу він уявляє вродливою українською дівчиною: стрункою, як тополя, прудкою, як метелик, святково вбраною, у вінку з барвінку і польовими квітами на грудях. Говорить вона, наче пташка співає. У мелодраматичному вірші Кернеренка вона «Муза» приходить до поета вдосвіта, мов янгол, і заводить чарівні пісні, кожне слово з яких поет, найщасливіша людина на світі, ховає глибоко у своєму серці: Мов пісня пташки – в неї мова І вся вона – мов ясний світ. Вона вся – Страсть, вона – Любов,

42 Див.: Кернеренко, Грицько. Аве Марія (Концерт M-lle H.); До пташки; Усі дражнють мене «шлендра»...; Доля; У басурманському полоні; Про мене; Ривочці К. // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 17, 31, 45, 46, 66, 86, 96.

287

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

маха проти такої кривди», вибігла до людей і спробувала зупинити погром. Але даремно волала дівчина до християнської совісти грабіжників: розбій і руйнування тривали, доки «не було вже ні однії лавки і ні одного кабака цілого: все рознесли парубки; а в слободі ні одного жида не було видно, поховались бідні». Вибух насильства став найбільшою ганьбою для Домахи. Її неспроможність не допустити несправедливість зламала її волю, призвела до хвороби і врешті-решт до божевілля. Безумство Домахи – приклад того, що Сервантес назав discreta locura, розумним божевiллям. Як і більшість Шевченкових персонажів, Домаха у своєму монолозі проповідує освічену справедливість, але, на відміну від них, ставить себе на місце пограбованих євреїв. Збожеволівши, вона вибігала на вулицю й голосила, наче єврейка під час погрому: «Люди добрі, що ви зо мною зробили, за що ви мене ганите, за що добро моє відбираєте, хіба ж я не така, як і ви всі, хіба ж не один Господь Бог у нас з вами, хіба ж не на одній землі ми живемо?»40. Але заклик Домахи до людяности – це як волання в пустелі. Односельці глузують з божевільної дівчини, мати оплакує її хворобу, і ніхто, навіть у міській лікарні, не може її зцілити (в цьому епiзодi вона нагадує радше душевнохворих у Всєволода Ґаршина, ніж божевільних у Шевченка). Одинокий «слухач», який симпатизує Домасі (крім няньки, другого оповідача), – це хлопчик, читач/слухач у тексті. Дещо патосний опис хвороби і смерти Домахи остаточно переконує його, що це була хороша й правдива дівчина, яка правильно розуміла істину і справедливість, адже «для неї було все однако, що жид, що другий хто»41. Поступове зародження у хлопчика співчуття до Домахи, яка «справді була правдивою», українки, поборниці прав євреїв – кульмінація Кернеренкової історії. Схоже, у 1890-х роках Кернеренко більше не писав про українців, котрі ототожнюють себе з євреями як жертвами насильства. Він ніби усвідомив, що українцям підтримка євреїв може бути потрібніша, нiж євреям підтримка українців, і звернувся натомість до жіночих українських образів, демон-

Кернеренко слухає уявні пісні своєї музи і реагує на її з’яву, як гуляйпільська публіка на гастролі оперного співака, – сльозами. Він оплакує свою суто платонічну любов до України, свій нездійсненний роман з Україною, свій пасивний мелодраматичний романтизм. Важливо також те, що Кернеренко уявляє свою музу винятково в образі українки, лише Україна підносить його дух і надихає на творчість. Захоплення українською жінкою, яка символізує поезію і натхнення, змушує його заглиблюватися в себе, коли його муза співає чи промовляє44. Тут Кернеренко прибирає роль невидимого посередника, котрий, наслідуючи українську народницьку поезію та романтичну образність Генриха Гайне, говорить за українську жінку. Його намагання зрівняти Україну, свою музу і жінкупоетку можна вважати і благанням про появу української поетеси, і молитвою, опосередковано зверненою до Лесі Українки. На жаль, про ставлення Кернеренка до українських поеток-сучасниць нічого не відомо. Тяжіння Кернеренка до романтичних штампiв особливо помітне в баладах «Галя», «Божевільний» і «Щетинник»45. У Див.: Кернеренко, Грицько. Моя муза // Там само. – С. 5. Гірку романтичну тему втраченого кохання і молодости див. також: Кернеренко, Грицько. Аве Марія (Концерт M-lle H.); Що я? недужий більш нічого...; У басурманському полоні; Старому поетові (В. А. Косівцеві) // Там само. – С. 17, 52, 66, 67–68.

45 Див.: Кернеренко, Грицько. Галя; Божевільний; Щетинник // Там само. – С. 127–138, 141–146, 149–164.

43 44

288

всіх трьох тісно переплітаються епігонські романтичні мотиви – любов, божевілля і смерть. У вірші «Щетинник» проста дівчина Марта вірно кохала Грицька, який мусив іти на заробітки; в очікуванні милого вона невиліковно захворіла і передчасно померла. У баладі «Божевільний» Володимира звела з розуму побачена вночі русалка. Довершений романтичний образ жінки представлено в «невеликій поемі», як означив її жанр сам Кернеренко, «Галя». Поему-баладу написано навпереміну чотиристопним хореєм і двостопним амфібрахієм – характерна метрика Шевченкових поем. Головні герої, Галя і Петро, належать до різних світів. Галя мінлива, життєрадісна, пристрасна, говірка, волелюбна і водночас ревнива циганка з табору. Вона немов рiдна сестра пушкінської Земфіри з «Циган». Петро, її вайлуватий коханець, – повільний, мовчазний і понурий парубок. Він прикидається зажуреним, щоб приховати від Галі свою зраду. Тлом їхніх еротичних стосунків стає ідилічний берег річки. Галя щосили намагається розігнати сумний настрій Петра, і Кернеренко вдається до найрізноманітніших поетичних прийомів, щоб показати природну жвавість Галі. Її палкий монолог і дивна поведінка змушують сумніватися у її душевному здоров’ї (тут вона чимало успадкувала від жіночих образів у Шевченка), особливо коли вона кличе коханого на місток, обіймає на прощання і штовхає в річку, а тоді й сама кидається слідом. Божевілля ідеально відповідає цілісній натурі дівчини. Недаремно селяни, які витягують з води тіла Галі й Петра, захоплюються її щирим «умінням любити». Згадки про русалок у кінці поеми викликають у пам’яті образ Лореляй Гайне і виказують глибоке романтичне коріння Кернеренкової поезії46. Мало того, він не проводить різниці між «українською» циганкою Галею, своєю українською музою, та образами украї­ нок у своїх творах: всі вони вбрані в характерний народний одяг і традиційні українські прикраси. Хоча з віршів, написаних до 1900 року, Кернеренко постає як епігон українського Інші гайнівські теми у поета див.: Кернеренко, Грицько. Минуле; Пісня (З німецької); З Гейне («Юнак любить дівку...»); Надпис на фотографічній картці (Захарову); // Там само. –– С. 37, 44, 54, 97.

46

289

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Вона – гріховне Спокушення, Надія, Воля теж Сумління – Ото її натура й кров. В кирсетку вдягнена бува, У плахту гарну, в черевички; Вінок з барвінку невеличкий Волосся чорне обвива. [...] До мене янголом вона З зарею раннею приходе І гарних все пісень заводе І знов в блакіття порина43.

Ніщо українське мені не чуже До 1900-х років поезію Кернеренка пронизували три теми: кохання, Україна і Шевченко. У його творчості ці теми, характерні для дуже багатьох українських поетів зламу століть, мали несподіваний обертон. Кернеренко оспівував любов як родинне чи принаймні братське почуття, відмінне від властивого романтизмові Еросу. Він змальовував Україну як утопічну країну спасіння і величної свободи, а не як богом забутий край духовного й економічного рабства. І схилявся перед Шевченком як перед українським месією. Засаднича роль сім’ї у збереженні і передачі юдейської традиції, земля обітована – щасливий вільний край з молочними ріками й медовими берегами, поет-пророк яко спаситель нації – ось ідеї, що їх Кернеренко переніс на український ґрунт, поставивши єврейські концепти на службу українській справі. Не дивно, що до українських антологій відбиралися лише третьоряднi твори на першу тему – про кохання. Інтимна лірика – вірші «На все своя пора», «Марне дожидання», «Певному другови», «Mädchens Wunsch» і «На позичений мотив» – репрезентували у друкові весь поетичний світ Кернеренка. Інші його вірші, набагато цiкавiшi, особливо присвячені Україні і Шевченку, одне ім’я якого доводило російську владу до сказу, не могли подолати цензурні заборони. Наприклад, у 1894 році цензор дозволив друкувати збірку Кернеренка «В досужий час» за умови, що автор прибере вірш «До 37-х роковин смерти Т. Шевченка». Кернеренко писав до редакції «ЛНВ»: «Наближається час 37-х роковин смерти Т. Г. Шевченка. Надсилаю Вам вірші, що написав я до єго роковин. Якщо Ваша ласка буде, надрукуйте їх, бо у нас ніде: цензура не дозволя ні часописі, ані журнала ніякого»47. Ці невідомі Лист Грицька Кернеренка до редактора «ЛНВ» від 12 січня 1899 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр. 3354. – Арк. 401/78. Раніше Данило Мордовцев у ювілейній замітці до 35-річчя з дня смерти Шевченка 47

290

широкій публіці обставини великою мірою пояснюють роздратування Павла Грабовського, котрий у статті 1896 року «Дещо про творчість поетичну», яка наробила багато галасу і про яку ще йтиметься далі, виніс Кернеренкові суворий присуд – відданість мотивам «штуки для штуки»48. Насправді Кернеренко-поет не просто співець чистого кохання і розбитих сердець. Засадничий образ у творчості Кернеренка – Україна, його батьківщина. У вірші «На чужині» протиставляються Украї­ на і Європа. Неназвана, але впізнавана Європа, де так само «є люди, та й сонечко всюди», яке «всіх гріє, всіх вабить», не полегшує глибоку самотність і тугу поета. Кернеренко порівнює себе з пташкою в золотій клітці: алегорія багатозначно вказує, що поетова свобода – це Україна і тільки Україна. У вірші «Знову на Вкраїні» він асоціює рідну землю з утопічним островом – там немає зла, біди, горя. Україна втілює безмежне щастя. Кернеренко вживає біблійну метафору землі обітованої, де течуть молочні ріки серед медових берегів, але перетворює її на іншу землю обітовану – Україну. Україна живить поетичний ентузіязм і творчість Кернеренка. Це радше метафізична, ніж соціяльна категорія, це святість і воля. Вона асоціюється з найдорожчими і найінтимнішими óбразами. Україна – це не просто мати для свого народу, це мати самого поета, його ненька, найближча і найдорожча істота. Поета охоплює радість повернення: І знову тепер я, свята Україно, На землю приїхав святую твою; Прийми мене, ненько, твоя я дитина, Для тебе і пісню співаю свою!49

Але любов не засліплює Кернеренка: він добре розуміє, що Україна колоніяльно залежна, безправна й упосліджена. повністю навів вірш Кернеренка, не називаючи автора, як «очень симпатичное стихотворение» молодого поета «с юга России», див.: Мордовцев Д. Памяти Т. Г. Шевченка // Новости. – 1896. – 25 февраля.

48 Грабовський, Павло. Дещо про творчість поетичну // Грабовський, Павло. Вибрані твори: У 2 т. – К.: Дніпро, 1985. – Т. 2: Статті, нариси. Оповідання. Листи. – С. 106–107.

49 Кернеренко, Грицько. Знову на Вкраїні // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 23.

291

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

романтизму, він становить небачене доти явище – єврей, залюблений в Україну, для якого входження в українську культуру починається з Шевченка й українського фольклору. Перемога і перевага жіночих образів над чоловічими у його творчості – висока ціна за цю любов.

Що за поле розляглося І не скинеш оком? Подивишся – тілько мріє – Велике нівроку! Ото ж поле України, Де правда блукає Та всім людям таку пісню З докором співає: «Добрі люде, Україна, Як квіт гине, в’яне, Сонце пале, вітер суше – Ніхто й не догляне. Вже й пашню он скрізь по ниві Осот застилає, І з осоту ледве-ледве Пашня проростає... Розрослась вона б гарненько, Якби більш простору: Якби виселить осот той – Пішла б рости вгору!..»50

Як прихований докір недбалим читачам звучить порівняння України з нивою, порослою бур’яном, крізь який не можуть пробитися колоски. Остання строфа виражає національну ідею – виполоти бур’ян, щоби поле заколосилося. У ширшому контексті цей вірш, написаний у формі звертання до читача, ніби натякає, що цвісти українській ниві заважає русифікація – небезпечна і небезневинна думка в устах українського поета зламу століть, не кажучи вже про єврея. Як і для більшости українських поетів його покоління, для Кернеренка Шевченко уособлював і поезію, і український народ. У вірші «Роковини смерті Шевченка» (бл. 1890) поет постає як всюдисущий, і вся Україна – люди й природа – його поминає: 50

292

Кернеренко, Грицько. На степах України // Там само. – С. 26.

Вдова безталанна й «покритка» – від пана, Що сльози за них проливав ти, «Байстря» необуте, під тином забуте, Що батька не зна, як і звати, І гори високі, і кручі глибокі, Степи ті широкі, безкраї, І вся Україна і навіть дитина – Сьогодня тебе поминають! Глагол твій могучий розніс Дніпр ревучий, З Дніпра вже і вітер розвіяв, І зерно здорове – твоє щире слово У нашому серці посіяв. Те слово велике нам, людям-калікам, Ти в піснях та в думах оставив, І в світі як жити, як треба любити – Себе ти навіки прославив. А ми вже ходою йдемо за тобою Та сієм твою батьківщину, І пісні співаєм, в них Бога благаєм, Щоб дав нам з зерна хоч стеблину. І може настане те времья жадане І стебло у цвіт розівьється: «Обніме брат брата, й заплакана мати Погляне на них та й всміхнеться!»51

Спаситель, який страждав за свій народ і прийняв дочасну смерть, – Шевченко на устах і в пам’яті кожного. Його слово – це слово месії, що зцілює німих i калiк. Він творить чудо і повертає здатність говорити безталанній удові, покинутому байстряті, дитині, а водночас високим горам, глибоким кручам і безкраїм, широким степам України. Те, чим Шевченко наділяв рідний край і рідну мову, Кернеренко приписує авторові «Кобзаря». Через Шевченка українська природа навчилася говорити. Шевченко дав голос своїй безмовній і пригнобленій країні, навчив колоніяльних українців уголос висловлювати свої думки своєю ж таки мовою. Керенеренко вдається у цьому вірші до біблійних хліборобських образів, які містять сильні месіянські обертони: Шевченко посіяв спасенне Слово, а за ним ідемо ходою «ми», нові садівники, сіємо зерна україн­ 51 Кернеренко, Грицько. Роковини смерті Т. Г. Шевченка // Там само. – С. 27.

293

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Своє бачення поет передає за допомогою шевченківських сільських образів і навіть прямих цитат. У вірші «На степах України» полями й шляхами «правда блукає» і всі людям співає пісню, у якій оплакує рідну Україну – зів’ялу квітку: сонце її палить, вітер сушить і люди про неї забули:

ської тематики з виразним соціяльним, якщо не політичним, звучанням, уповні скориставшись своїм арсеналом україн­ ського поета-лірика. На якісь єврейські мотиви Кернеренка міг надихнути його друг, «кобзар і проповідник» Я. Д. Ревзін (на жаль, з’ясувати хто це не вдалося), котрому він присвятив пристрасний панегірик «Казнодієві-сіоністові», побудований на традиційних кліше романтичної революційної поезії. Кернеренко вітає творчість свого друга, бо вона воскрешає надію, повертає віру, дає силу грішникам і провіщає прихід месії: Співай же, мій орле, мій орле могучий!.. Не знають тебе ще брати, Не взнали вони ще, який ти півучий, Не знають вони ще хто – ти! Багато поетів між нами співає І в кожного пісня своя, Та кращої з всих тих пісень і немає, Як пісня, мій друже, твоя. [...] Хто серцем-душею у грязь вже поринув, У кого й надії нема, Хто Бога та Віру зовсім вже покинув – В тому вона дух підійма. І силу нову твоя пісня приносе, І грішника душу кріпить... І знову він Бога Єдиного просе, Щоб сили дав вірить, любить... Не лікарю й зіллю того не зробити, Що роблять твої ті слова: Від них почина і всяк злодій любити, І падша душа ожива. Співай же, мій орле, братам своїм рідним, З братами укупі й молись: І може й не скоро, а все ж таки прийде І врем’я Мессії колись!..55

Перекладач – зрадник Важко сказати, що саме найбільше спричинилося до раптового національного пробудження Кернеренка: піднесення сіонізму, єврейський соціялістичний рух чи характерний для fin de siècle фокус на егоцентричному індивідуумі, – але саме це нацiональне пробудження спонукало багатьох освічених євреїв по всій Європі творити нову подвійну соцiокультурну й лiтературно-мистецку ідентичність. Хай там як, очевидно, що в 1900-х роках Кернеренко несподівано звернувся до єврей52 Образ сіяча, сповнений біблійних і християнських конотацій, характерний для багатьох тогочасних поетів, як-от Франко, Александров, Грінченко й інші. Див.: Бетко, Ірина. Біблійні сюжети і мотиви в українській поезії ХІХ – початку ХХ століття / Wyższa Szkoła Pedagogiczna im. Tadeusza Kotarbińskiego; НАН України, Інститут літератури ім. Т. Г. Шевченка. – Zielona Góra, Kijów, 1999.

53 Про неоднозначну образну систему «Гайдамаків» див.: Дзюба, Іван. Шевченко і «Гайдамаки» з відстані часу // Сучасність. – 2004. – № 6. – С. 67–92.

54 Кернеренко, Грицько. Пам’яти Т. Г. Шевченка // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана,1910. – С. 69.

294

Щоб передати важливість сіоністської ідеї, про яку прямо не сказано, але вона очевидна з назви вірша, Кернеренко вдається до традиційних юдейських метафор. Поет уживає каКернеренко, Грицько. З єврейських мельодій // Кернеренко, Грицько. Там само. – С. 51. У рукописі, надісланому Іванові Франку, вірш називається «Казнодієві-сіоністові», див.: Кернеренко, Грицько. «Доля» та інші вірші // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр. 3353. – Арк. 10–11.

55

295

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

ської мови й свідомости та молимося, щоб вони проросли. Читач мусить завважити це «ми»: Кернеренко підкреслює всеохопність, універсальність, вселюдськість Шевченка і називає його борцем за «спільную волю»52. Кернеренко, без сумніву, оминав твори Шевченка, як-от «Гайдамаки», де євреї – це «вони» і «вороги», а українці – «ми». Він сміливо зараховує себе, єврея, до тих, кого об’єднує Україна і «ми»53. Розвиваючи ідею всеосяжного гуманізму Шевченка, Кернеренко у вірші «Пам’яті Шевченка» (1909) запозичує з «Кобзаря» метафору сім’ї, щоб передати власне самоототожнення з українським народом. Як люди – це діти Бога, так усі українці – Шевченкові діти («Усі на Вкраїні були його діти!»). Шевченко, вразливий на людське страждання й нещастя, борець за «спільную волю». Його смерть – велике горе для українського народу, але його безсмертна душа живе у піснях, «в палацах, в будинках та в бідній хатині»54.

56 Іноді Кернеренко докоряв редакторам і вимагав виправити, коли помилково було зазначено, що вірш, надрукований під його ім’ям, написав Фруґ. Див., напр.: Кернеренко, Грицько. Лист до редакції «ЛНВ» від 26 грудня 1906 // ВР ІЛ НАНУ. – Ф. 3. – Спр.

1630. – Арк. 537–538. У контексті зв’язку Кернеренка з Україною, слід пам’ятати, що вірші Фруга також просякнуті почуттям глибокої духовної єдності з цим краєм. Див.: Фруг, Семен. Полное собр. соч.: В 3 т. – Одесса: Шерман, 1916. – Т. 1. – С. 94–96; Т. 2. – С. 63–65; Т. 3. – С. 194–196.

296

мовні вірші, у яких Фруґ представляє історичний досвід євреїв за межами Землі Ізраїля як ґалут – вигнання, вимушене життя далеко від землі обітованої, вічний і невгамовний біль (на відміну від діяспори – людей, які з власної волі живуть у чужих землях). Кернеренко переклав вірш Фруґа «Дві тройки» – про єврея Сруля (Сруль, Ісрулек – зменшувальне від Ізраїль на їдиш), який крізь віки й епохи вигнання, крізь чужі землі й країни їде на такій собі гоголівській тройці, фургоні, запряженому трьома кіньми – Вірою, Надією і Терпінням, що символізує єврейську долю. Кернеренко створив слов’янський варіянт їдишомовного Фруґового вірша, деюдеїзувавши його івритомовний кінець. В ориґіналі три коні втілювали три юдейські поняття – тешува, тефiла і цедака, які повторюються в літургії на Йом Кіпур (День спокути, або Судний день) і означають спокуту, молитву та доброчинність, які можуть пом’якшити божий присуд. Кернеренко перекладає ці поняття українською як віру, надію і терпіння. Замінивши в цій трійці звичне «любов» на стоїчне «терпіння», він нівелює одночасно їхнє юдейське літургійне і християнське розмовне значення57. Вірш Фруґа «Новий рік» став основою для переспіву Кернеренка, де вигнання й неволю євреїв символізує стара бандура, яка знає лише одну пісню, – класичний образ зі знаменитого 136-го псалма «На ріках Вавилонських». Ця сумна вигнанська пісня оплакує втрату Сіона і постійно нагадує євреям про далекі, але неминучі щастя, свободу й визволення58. Фруґова візія вигнання відсвіжила утопічне сприйняття Кернеренком України яко краю радости і свободи. Можливо, його власна 57 Див.: Кернеренко, Грицько. З С. Г. Фруга. Дві тройки // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 109–111. Див. першодрук: Фруґ С. Г. Дві тройки / Пер. з жарґону Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1907. – Т. 37. – Кн. 3. – С. 495–496. Пор. з ориґіналом: Frug Sh. Ale shriftn: 3 vols. – New York: Hebrew Publishing, 1910. – Vol. 1. – P. 12–15.

58 Див.: Кернеренко, Грицько. З С. Г. Фруга. Новий рік // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 107. Див. першодрук: Фруґ С. Г. Новий рік / Пер. з жарґону Грицько Кернеренко // ЛНВ. – 1908. – Т. 41. – Кн. 1. – С. 187. Пор. з ориґіналом: Frug Sh. Ale shriftn: 3 vols. – New York: Hebrew Publishing, 1910. – Vol. 1. – P. 81–82.

297

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

нонічні, майже трафаретні юдейські літургійні вислови, ніби секуляризуючи релігійні метафори і водночас освячуючи сіоністську справу. Використання традиційних єврейських концептів – цілком звична річ для сіоністського дискурсу зламу століть, але не слід забувати, що до Кернеренка ніхто навіть не намагався передати єврейську літургію українською мовою. Виявляється, однак, що окремі «єврейські» вірші Кернеренка, друковані час від часу в журналах і антологіях як його ориґінальні твори, насправді переклади з Семена Фруґа (1860–1916), який писав російською та їдиш. Кернеренко звернувся до його творчости з кількох причин. Нині майже забутий, на початку ХХ століття Фруґ був у Росії одним з найпопулярніших єврейських поетів. Його пісні про погроми 1881 і 1903 років співали на демонстраціях і мітингах по всій імперії. Але, можливо, для Кернеренка більше важило те, що Фруґ, як і він сам, народився на півдні України, на вільних землях, а не в штетлі, так само був самоуком і так само захоплювався красою українських краєвидів. Те, що Фруґ – ще й перший єврейський російськомовний поет, теж могло багато значити для Кернеренка, який уважав себе першим єврейським україномовним поетом. Не менше значення мали захват і духовний зв’язок Фруґа з Україною й українською мовою56. Перекладацький репертуар Кернеренка промовляє сам за себе. Знамениті поетичні плачі й важкі біблійні епічні вірші Фруґа мало цікавили гуляйпільського поета. І навпаки, його надихали Фруґові короткі, іронічні, майже апокрифічні поетичні інтерпретації біблійних сюжетів, особливо їхній виразний національний і патріотичний зміст. З численної лірики Фруґа Кернеренко узяв твори, які зміцнювали національні почуття і розпалювали сіоністський ентузіязм. Він вибрав їдишо-

59 Див.: Frug Sh. Ale shriftn: 3 vols. – New York: Hebrew Publishing, 1910. – Vol. 1. – P. 43; Кернеренко, Грицько. З С. Г. Фруга. Пісок та зірки // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 112. Див. також першодрук, помилково опублікований як ориґінальний твір перекладача: Кернеренко, Грицько. Пісок та зірки: [Вірш] // ЛНВ. – 1906. – Т. 35. – Кн. 7. – С. 28.

298

На початку 1900-х років Кернеренкову репрезентацію українсько-єврейської синтези доповнив соціяльноекономічний вимір. Серед іншого він надіслав до «ЛНВ» вірш на гостру політичну і соціяльну тему «Монополія». Франкові вірш так сподобався, що його вмістили на першій сторінці часопису. У ньому Кернеренко розмірковує про наслідки заборони пропінації для євреїв. Пропінація – право тримати шинки, варити пиво й медовуху, гнати і продавати горілку. Це один з найдавніших привілеїв, що його польські магнати надавали євреям ще в пізньому середньовіччі та ранньомодерну добу. Російський уряд з певними видозмінами зберігав єврейську пропінацію аж до погромів 1881–1883 років, однак наприкінці ХІХ століття запровадив державну монополію на виробництво й продаж алкоголю, щоб нібито врятувати православних селян від євреїв-визискувачів. Дивно, але те, що для тисяч єврейських сімей стало економічною катастрофою, для Кернеренка набрало зовсім іншого значення. Кернеренко дуже співчував своїм одноплемінникам, але ситуацію після 1882 року оцінював не так з єврейської перспективи, як з погляду українських селян. Для нього більше важило, що відтепер євреї не займатимуться морально сумнівним бізнесом – виробництвом і продажем алкоголю, і ніхто не матиме права кинути євреєві зневажливе «шинкар», що асоціювалося з визискувачами, які споюють селян. Цей несподіваний висновок у кінці вірша свідчить, що Кернеренко, не зраджуючи єврейським темам, поділяв соціяльні проблеми українських селян і, що прикметно, вживав, як і вони, нормативний галицький етнонім «жиди», а не міський русифікований «євреї». Поетична якість цього вірша поступається його соціяльному звучанню: І хто повірив би, що оттаке прийшлось, Що панський рід увесь знівечився до щенту: Що панство за шинки тепер уже взялось, Не тільки за шинки – взялось і за проценти! Пропили все, як є, добро своє пани! Відкрили їм кредит, прийшли на поміч банки... І те не помоглось: і землю, й жупани – Пропили чисто все пани та полупанки. А кров в них не проста – вони ж таки пани,

299

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

поезія про Україну не без впливу Фруґа стала у 1900-х роках менш ідилічною і більше соціяльно зарядженою. Кернеренкове захоплення класичним віршем Фруґа «Пісок та зірки» («Замд ун Штерн») свідчить, що національні питання він розумів не лише в соціополітичному, а й у теологічному сенсі. У цьому вірші Фруґ звертається до пророцтва Всевишнього про величне майбутнє Авраама, яке, згідно зі Святим Письмом, поширюється на весь обраний народ. Образи й метафори цього вірша походять з Книги Буття 22:17: «Я поблагословлю тебе, і розмножуючи, розмножу потомство твоє, немов зорі на небі, і немов той пісок, що на березі моря». Існує багато тлумачень і традиційних середньовічних мідрашів, які на різних рівнях пояснюють виразну невідповідність між піском і зірками. Фруг теж роздумує над останніми рядками і сумнівається у владі Всевишнього над його пророцтвом. Єврейський народ, каже він, непотрібний і розсіяний по світах, як той пісок, всі його ганьблять і безжально топчуть. Перша частина пророцтва збулася – євреї обернулися на пісок. Але хіба не все, обіцяне Господом, здійснюється? Як же тоді з зірками? Фруґ безстрашно ставить під сумнів владу і всемогутність Всевишнього: «Дi штерн, дi штерн ву зайнeн зi, Гот?» Однак теологічне смирення заважає Кернеренкові сміливо піти цим шляхом: він покірливо просить Господа дати євреям хоч світло зоряного проміння, якщо доля зірок для них недосяжна59. Фруґ сумнівається, Кернеренко благає. Як побачимо далі, в пошуках адекватних українських слів для передачі образної системи Фруґа Кернеренко, попри свою теологічну нерішучість, вдався до революційних мотивів української поезії. Його поетична еволюція у 1900-х роках свідчить, що ці переклади з Фруґа слід розглядати в контексті постійних пошуків досконалої синтези української поетики та єврейської тематики.

На думку Кернеренка, що прийнятніше в моральному сенсі, то прийнятніше і для євреїв. Він уважав, що егоїстичними національними економічними інтересами треба пожертвувати задля етичної репутації нації. Хай краще євреї страждають у злиднях, ніж їх сприйматимуть як агентів польського чи російського колоніялізму. Нехай у цьому випадку вони швидко втратять свої позиції і маргіналізуються, зате будуть морально чистими, як їхні українські брати, і знайдуть спільний ґрунт для діялогу. У 1910-х роках національна тематика у творчості Кернеренка сягнула апогею. У 1909 році він опублікував у перекладі з їдиш сіоністський вірш Фруґа «Прокинсь» («Штей аф»), який мав усі шанси стати єврейським національним гімном, якби автор написав його івритом. Цей вірш – заримоване політичне гасло. Фруґ стверджує, що вигнанське життя у Східній Європі, цей новий єгипетський полон, важка праця, нужда і гноблення поневолють євреїв не лише фізично, а й духовно. Піт заливає євреям очі і засліплює їх. «Прокинсь, бідняче, гей, вставай!.. – закликає Фруг. – ...До дому, чуєш, кличе мати... Зведи ж ти прапор свій старий, Сіона давній прапор твій!»61. Кернеренко, Грицько. Монополія // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 28. Див. також першодрук: Кернеренко, Грицько. Монополія // // ЛНВ. – 1902. – Т. 18. – Кн. 5. – С. 97.

61 Кернеренко, Грицько. З С. Г. Фруга. Прокинсь! // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 60

300

Щоб передати Фруґа українською, Кернеренко вдається до традиційних революційних образів, що їх виробили в українській поезії Іван Франко і Леся Українка. «Вставай, хто живий, в кого думка повстала», – писала Леся Українка у знаменитому вірші «Досвітні вогні». «Уперед за край рідний та волю», – підхоплював Павло Грабовський. Кернеренко дав свій варіянт вірша про наближення національнореволюційного пробудження, скориставшись образними кліше, як-от той самий прапор Сіона, який треба «звести». Однак його дещо консервативний заклик «додому» – протилежність соціялістичному «вперед» Грабовського. Можна обережно припустити, що, перекладаючи вірш Фруґа українською й шукаючи відповідників у наборі українських революційних метафор зламу століть, Кернеренко заклав початки українсько-єврейської поезії. Та взявшись розробляти українсько-єврейську поетичну мову, він зрозумів, що точка зближення двох народів – це водночас і точка їх розход­ ження. Ця ідея прозвучала у вірші «Нерідний син», який розкриває глибоко особистісні, інтимні стосунки Кернеренка з Україною. Тут знайдемо типові для його попередніх творів зізнання в любові й вірності Україні, але цей вірш набагато складніший. Кернеренко зводить романтичний шевченківський образ самотнього поета-сироти та народницький образ України-неньки і витворює безприкладну досі дихотомію: пасинок, український поет єврейського походження, і Украї­ на – його мачуха62. Звичайно, жорстока мачуха – це не люба ненька, але для Кернеренка синівська любов і почуття родини вищі за особисті страждання. Можливо, на перші рядки і розмір (чотиристопний ямб) Кернеренкового вірша не менше, ніж Шевченкові óбрази, 1910. – С. 108. Див. першодрук: Фруг С. Прокинсь / Пер. Г. Кернеренко // Українська хата. – 1909. – Кн. 3/4. – С. 207. Пор. з ориґіналом: Frug Sh. Ale shriftn: 3 vols. – New York: Hebrew Publishing, 1910. – Vol. 2. – P. 20.

62 Про óбраз сім’ї і його роль у поезії Шевченка і їхню роль у його світогляді див.: Чуковский, Корней. Лица и маски. – СПб.: Шиповник, 1914. – С. 40–75.

301

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

Не то що ті жиди – всесвітні бідолахи; Одежа чиста в них, з лампасами штани, На куртках гудзики й які блискучі бляхи!.. І чиста кров така повинна бідувать! А жид в шинку сидить і гроші загрібає... І звелено в жидів шинкарство одібрать! І посадить панів – вони хай заправляють! Чи правлять там вони самі чи, може, п’ють, То діло не про нас, то времячко покаже... За те ж горілки вже жиди не продають, І жидові «шинкарь» ніхто тепер не каже!60

Прощай, Україно моя – Тебе я кинуть мушу; Хоча за тебе я б оддав Життя і волю й душу! Але я – пасинок тобі, На жаль, це добре знаю. Й проміж других дітей твоїх Я не живу – страждаю. Не сила знести вже мені Глумлінь тих понад міру За те, що я й твої сини Не одну маєм віру. Тебе ж, Україно моя, Я буду вік кохати: Бо ти хоч мачуха мені, А все ж ти мені – мати!64

Поет, сирота в чужій родині, готовий свою музу, любов і життя віддати за мачуху («за тебе я б оддав життя і волю й душу»). Вона ж відрізняє його від власних дітей і псує життя, глузуючи з нього («проміж других дітей твоїх я не живу – страждаю»). Поет цілком ясно усвідомлює, що одинока причина зневажливого ставлення до нього – це його релігія, не така, як у його братів («за те що я й твої сини не óдну маєм віру»). Прив’язаний до родини, але не в змозі більше терпіти приниження, він прощається з мачухою, яка нічого не робить, щоб захистити його від глумління власних дітей («прощай, Україно моя»). Але навіть висміяний, принижений і зневажений поет не прибирає звинувачувального тону. Кривди 63 «Прощай, чудовий мій Париж! / Тебе я залишаю» (пер. з нім. Леоніда Первомайського). Пізніші перевидання поеми виходили без цієї передмови. Див. коментар до неї: Heine, Heinrich. Werke und Briefe: 10 Bands / Ed. Hans Kaufmann. – Berlin: Aufbau-Verlag, 1961. – Bd 1. – S. 752–773.

64 Кернеренко, Грицько. Нерідний син // Кернеренко, Грицько. Мéнти натхнення. – Гуляйполе: Друкарня Н. Лібмана, 1910. – С. 25. Вперше опубліковано в газеті «Рада» 1909 року.

302

й нерозуміння не завадять йому завжди любити мачуху («тебе ж, Україно моя, я буду вік кохати»). Кернеренко формулює свою українсько-єврейську ідентичність як нездійсненну культурну утопію, яка не має шансів вижити поза його поетичним світом і яку ніхто в його уявній родині не поділяє, зокрема й мачуха. Єврей дуже любить свою українську сім’ю, називає її своєю, але найближчі родичі з нього знущаються. Чи означає це, що він мусить покинути мачуху і піти геть? Два останні, майже пророчі рядки вірша можна назвати парадигмою українсько-єврейських стосунків ХХ століття. Їхній патос перетворює гіркоту зневаженого еґоцентрика на високий гімн безкорисливій, самовідданій і нещасливій платонічній любові великодушного поета. Гайнівський романтичний герой в українському фольклорному контексті, Кернеренко заявляє, що хоч Україна і вважає його пасинком, для нього вона не просто мачуха, «а все-таки мати». Він долає свою соціокультуру ізоляцію, глибоку самотність, національну упередженість і піднімається до рівня гуманізму європейських романтиків. Як єврей і поет він упосліджений, але хіба через це об’єкт його жадання не можна любити і прославяти у віршах? Українсько-єврейська ідентичність самого Кернеренка утопічна, але він доводить, що Україна – універсальна цінність, яка витісняє особисті амбіції. Можна лише здогадуватися, чи надсилав Кернеренко цього вірша до редакції «ЛНВ» або Франкові, проте ясно, що українці не поспішали його публікувати. Вірш надруковано лише один раз у газеті «Рада» і пізніше у збірці «Мéнти натхнення». На відміну від інших творів Кернеренка, він не ввійшов до жодної поетичної антології. Причина самоочевидна. Кернеренко у цьому вірші не просто придумав незнану доти українсько-єврейську самосвідомість, він показав її неминучий драматичний кінець і утопічну природу. Навряд чи це сподобалося б Франкові, який виступав за українсько-єврейське зближення. Схоже, Кернеренко, хоч як це гірко, не виправдав його сподівань. Критика критики Кернеренко не здобув великого успіху в читачів. Та навряд чи й могло бути інакше. Він вийшов на українську літератур303

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

вплинув початок з передмови Гайне до поеми «Німеччина. Зимова казка»63. Цікаво, як сплав шевченківських і гайнівських образів сповнює драматизмом стосунки між єврейською й українською ідентичностями Кернеренка:

304

том української соціяльної поезії. Грабовський написав його, прочитавши рецензію на збірку Кернеренка «В досужий час». Рецензія за підписом М. К. з’явилася в одеському журналі «По морю и суше» і належала, очевидно, Михайлові Комарову. Сам Грабовський віршів Кернеренка не читав і особисто поета не знав: у своєму критичному есеї він не процитував жодного його рядка, повністю покладаючись на рецензію Комарова65. Цілком очевидно, що Грабовський, чия філосемітська позиція не залишилася поза увагою у ХХ столітті, не знав про єврейське походження Кернеренка. Але той факт, що мішенню його статті став саме Кернеренко, котрого він оцінював на підставі однієї негативної рецензії, має особливе значення. У рецензії Михайла Комарова, яку згодом передрукував галицький двотижневик «Зоря», Кернеренко постає як бездарний автор слабеньких віршиків, чиї поетичні мотиви зводяться до «горобцювання», а «клишоногі» поезійки, довгі й беззмістовні сюжети виказують у ньому «невпинного вiршомаза»66. Кернеренко справді не був ні першокласним поетом, ні впливовим мислителем. Але треба пам’ятати, що Грабовському він послужив радше приводом для міркувань про мистецтво поезії, ніж безпосередньою мішенню для критики. За іронією, Грабовський використав поезію Кернеренка як кричущий зразок «штуки для штуки», яку він уважав суто естетичним і антисоціяльним мистецьким напрямком. Він асоціював цей напрямок з Кернеренком і будував свою критику на твердому позитивістському фундаменті. Поезія для Грабовського означала суспільну користь: «Поезія мусить бути одним з чинників поступу загальнолюдського, а в рідному краї зокрема – загальнонародного, средством боротьби з 65 Криптонім М. К. належить Михайлу Федоровичу Комарову (1844–1913), українському, бібліографу, критику, фольклористу, лікарю за освітою. Див.: Святовець, Віталій. Примітки // Грабовський, Павло. Вибр. твори: У 2 т. – К.: Дніпро, 1985. – Т. 2: Статті, нариси. Оповідання. Листи. – С. 309. Див. також: Дей, Олексій. Словник українських псевдонімів та криптонімів (ХVІ–ХХ ст.). – К.: Наукова думка, 1969. – С. 236.

66 K[омаров], М[ихайло]. Рец.: В досужий час. Лирна поезія Грицька Кернеренка // Зоря. –1896. – Ч. 17 (1–13 вересня). – С. 338–339.

305

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

ну сцену з народницькими, повчальними й сентиментальними вір­шами, коли провідні українські письменники й особливо критики відкидали народництво, дидактизм і сентиментальність. Він оспівував пасторальну Україну і розвінчував її суспільне становище, коли його критики уникали тенденційности й асоціювали україноцентричні мотиви з провінціялізмом. Чільні українські письменники і журналісти, хай і нечисленні, взорувалися на європейський модернізм. Їх надихали французькі символісти, драматургія Генрика Ібсена і Мориса Метерлінка, проза Кнута Ґамсуна і філософія Фридриха Ніцше. Їхні послідовники перебиралися з села в місто. Естетичну якість літератури вони вважали найвищою цінністю, а формальну майстерність – неодмінною прикметою мистецького твору. Кернеренко міг подобатися редакторам «ЛНВ», які цінували соціяльну критику і романтичний патос, але не справляв жодного враження на нове модерністське покоління українських літераторів. Попри високі моральні принципи, оригінальне бачення і майстерне володіння традиційними формами, епігонська поезія Кернеренка не мала шансів витримати іспит нової критики. Він був надто сентиментальним для народників ХІХ століття і надто архаїчним для модерністів ХХ століття. Читацькій популярності заважали й інші обставини. Минуло майже п’ятнадцять років суворої цензури, доки твори Кернеренка на національну тематику знайшли місце на сторінках української преси. Тим часом інші його вірші, сповнені народної чуттєвости, зробили з Кернеренка зручну мішень для адептів соціяльного позитивізму й утилітаризму. Скасування заборони на українське слово 1905 року відкрило недрукованим раніше творам Кернеренка шлях на сторінки новозаснованих українських видань. Це не врятувало його від нападок, але дозволило критикам переглянути традиційні оцінки творчости поета. У 1890-х роках Кернеренко, нічого не підозрюючи, мимоволі спричинився до гострої критики з боку Павла Грабовського (1864–1902), одного з українських поетів-демократів. Одинокий текст Грабовського про Кернеренка – це його знаменитий памфлет «Про творчіть поетичну» (1896), який став маніфес-

Грабовський, Павло. Дещо про творчість поетичну // Грабовський, Павло. Вибр. твори: У 2 т. – К.: Дніпро, 1985. – Т. 2: Статті, нариси. Оповідання. Листи. – С. 107.

67

306

до Кернеренка залежало від того, чи завважили вони його незвичну українсько-єврейську ідентичність, чи помітили його українсько-єврейські мотиви, чи готові осягнути патріотичну українську лірику з-під пера єврея. Скажімо, Микола Євшан, винятково досвідчений і гострий критик, один з провісників українського модернізму, випустив з уваги ці моменти. Він ставив Кернеренка в один шерег з «ветеранами» письменства, як-от Марко Кропивницький (1840–1910), чиї твори пронизують архаїчна українофільська романтика, в’ялість, творча вичерпаність, «духовне лінивство», брак запалу і пориву. У руслі своїх ніцшеанських памфлетів Євшан критикував Кернеренка серед інших представників «старої» поетичної школи за сліпе наслідування старомодних українських романтиків. Його сарказму і гострої критики не уникнули навіть найталановитіші сучасники. Не дивно, доводив Євшан, що Кернеренко як один з «могікан старого напряму» навіть не намагалися дати нове життя мертвим стереотипам68. Видатний історик літератури Сергій Єфремов теж скептично оцінював таланти Кернеренка. В рецензії на «Мéнти натхнення», надрукованій у газеті «Рада», він писав: «Чого немає у великій і досить гарно виданій книжці д. Кернеренка – то це якраз натхнення», – і не бачив підстав друкувати його епігонські віршики про кохання, які годяться хіба в альбоми знайомим панночкам. Цікаво, що, крім любовної лірики, Єфремов, який зазвичай гостро сприймав єврейське питання, більше нічого не побачив у доробку Кернеренка69. Натомість українська поетка Христя Алчевська відзначила Див.: Євшан, Микола. Українська література в 1910 році // Євшан, Микола. Критика. Літературознавство. Естетика / Упор., передм. та прим. Наталії Шумило. – К.: Основи, 1998. – С. 240–241; Євшан, Микола. Куди ми прийшли?.. // Там само. – С. 248–250.

69 Є[фремов], С[ергій]. Рец.: Менти натхнення. Твори Грицька Кернеренка. З портретом автора. Гуляйполе, 1910. 288+vіі с. // Рада. – 1910. – 22 іюля (4 серпня). – С. 4. Про газету «Рада» в контексті розвитку української преси див.: Лисенко, Олександр. Роль преси у формуванні української національної ідеї // Проблеми історії України ХІХ – початку ХХ століття. – К.: Інститут історії України НАН України, 2000. – № 1. – С. 217–227.

68

307

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

світовою неправдою, сміливим голосом за всіх пригноблених та окривджених»67. Поезія без користи громаді і поезією не вважалася. Якість мистецтва починалася і закінчувалася його суспільною користю. Вердикт Грабовського був остаточний і безжальний, хоча й несправедливий з огляду на те, що замовчав рецензент і що вдалося опублікувати Кернеренкові в 1900-х роках. Як поетові, доводив Грабовський, Кернеренкові бракувало трьох основних речей: «Певної освіти загальнолюдської, тверезого цілокупного світогляду громадського і потрібного розуміння ваги та цілей діяльності поетичної». Нічого не знаючи про спроби Кернеренка навести мости між українською та єврейською культурами, Грабовський помилково стверджував, що Кернеренко, як і всі поети, поборники «штуки для штуки», не зумів указати шлях і мету «тому, хто опинився на розпутті». Його вправляння в поезії не мали нічого спільного з завданням справжнього поета, яке полягає, на думку Грабовського, в «боротьбі зі світовою неправдою». Він зігнорував те, що Кернеренко захищав українську справу і колоніяльну українську культуру, і не сприймав його вірші як «сміливий голос за всіх пригноблених та окривджених». Кернеренко не відповідав позитивістському, отже, єдиноправильному, баченню суспільно корисної поезії і тому заслужив лише на попередження. Приписану Кернеренкові ідею «штуки для штуки» Грабовський уважав найгрубішою тенденційністю, панською примхою, втечею від реальности, від прози життя. Українським поетам «треба тільки справжньої освіти, щирої цікавости до життя та свідомого працювання над повзятими задачами», заявляв Грабовський, тоді менше буде в українській літературі таких збірок, як Кернеренкова. Коли ж в українській періодиці з’явилися соціяльно й політично загострені вірші й переклади Кернеренка на українські й єврейські теми, а особливо після виходу його вочевидь останньої збірки «Мéнти натхнення» (1910) рецензії на його твори стали виваженішими. Однак ставлення критиків

70 Алчевська, Христя. Рец.: Грицько Кернеренко. Менти натхнення. Гуляйполе, 1910. 208 с. // Українська хата. – 1910. – Кн. 1. – С. 75. Про «Українську хату» в широкому контексті див.: Ільницький, Олег. Український футуризм. 1914–1930 / Пер. з англ. Рая Тхорук. – Львів: Літопис, 2003. – С. 35–37, 42–51. Див. також: Бартко, Олександра. Літературно-естетична концепція журналу «Українська хата». Дис. ... канд. філол. наук / Інститут літератури ім. Т. Г. Шевченка НАН України. – К., 1996. – 213 с.

308

їнцями. Він наголошує головний парадокс феномена Кернеренка – нетиповий вибір мови: «Чому Кернеренко, кажучи коротко, писав по-українському? Міг же він при своїй прихильности до людей, до користної праці і бажань, і при становищі України, писати, розуміється, по-культурному, себто російською мовою? Розуміється, міг, але українська естетичнопсихольогічна стихія взяла верх над «культурою» і його загальнолюдські моральні переконання перелила в українську форму»71. Відзначивши українсько-єврейські моменти, Шаповал уважав за потрібне розрізняти похвальну громадянську позицію Кернеренка і художні якості його поезії, які залишали бажати кращого. Його, однак, не підтримав Богдан Лепкий, упорядник поетичної антології «Струни», який побачив у віршах Кернеренка «значну літературну культуру»72. Отже, Кернеренко свідомо вибрав українське культурне сектантство замість традиційної для євреїв асиміляції в російську імперську культуру. Алчевська й Шаповал окреслили це як одну з головних прикмет нової українсько-єврейської літературної традиції. Те, що не сподобалося Грабовському у творчості Кернеренка, за чверть століття незалежно, нічого про це не знаючи, почали розвивати і плекати багато українських поетів єврейського походження, як-от Леонід Первомайський. Друге пришестя Кернеренка Ім’я Кернеренка, яке геть стерлося в єврейськiй нацiо­наль­ нiй пам’яті, знову спливло в 1990-х: цього разу не як одинокого Шаповал, Микита. Новини нашої літератури («Менти натхнення» Грицька Кернеренка) // ЛНВ. – 1910. – Т. 50. – Кн. 4. – С. 618–624. Водночас Шаповал вважав, що віршам Кернеренка бракує оригінальности, а сам він не звертає уваги на сучасні поетичні новації й пошуки. Про роль Шаповала в українській літературі див.: Качуровський, Ігор. Роля «хатян» у розвиткові української літератури (До сімдесятиріччя заснування журналу «Українська хата») // Качуровський, Ігор. Променисті сильвети: Лекції, доповіді, статті, есеї, розвідки. – К.: ВД «Києво-Могилянська академія», 2008. – С. 116–121.

72 Струни. Антольоґія української поезії від найдавніших до нинішніх часів: У 2 ч. // Для вжитку школи й хати влаштував Богдан Лепкий. – Берлін: Спільне видання «Українського слова» і «Української народньої бібліотеки», 1922. – Ч. ІІ. – С. 74.

71

309

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

передусім українсько-єврейське підґрунтя Кернеренка, можливо, тому їй належить найприхильніший відгук на його вірші. У рецензії для впливового часопису «Українська хата», трибуни українського модернізму, вона назвала гуляйпільського поета «розвиненою симпатичною і щирою людиною з поетичним хистом», у віршах якої «почувається місцями сила драматичних спостережень і філософських міркувань». Алчевська вважала, що українським патріотам-антисемітам треба «переглянути книжку Грицька Кернеренка. Вона яскраво доводить нам, що в дійсності протилежности культурних завдань в оцих двох народів – українського й жидівського – немає, що на ґрунті освітлених ними зокрема ідеалів вселюдськости вони можуть сумирно зійтися і подати один одному руку. Перед українськими поезіями цього чужинця з походження ще гостріший почуваємо ми біль, коли собі пригадуємо своїх же земляків, «тоже малоросов»»70. Отож Кернеренко, «цей чужинець з походження», – приклад для своїх земляківмалоросів, тобто для денаціоналізованих і русифікованих українців. Про українсько-єврейське «подавання руки», яке наголосила у своїй рецензії Алчевська, йдеться і в міркуваннях Микити Шаповала про Кернеренкову поезію. Шаповал, чиї статті дослiдники вважають найкращими зразками тогочасної української публiцистики, найцікавішим моментом у творчості Кернеренка визнав «його українськопатріотичні симпатії», підкресливши, як незвично виглядає єврей з проукраїнськими поглядами на початку 1900-х років, і пошкодувавши, що вірші не дозволяють простежити еволюцію його «національного самоозначення». Особливо важило те, на думку Шаповала, що Кернеренкові вдалося подолати перепони віри і повністю ототожнити себе з Україною й укра-

Ізраїльський письменник Давід Маркіш, лавреат багатьох літературних премій і нагород – син знаменитого їдишського поета Переца Маркіша, відомого своїми глибокими симпатіями до українців. Див.: Скуратовский, Вадим. Украинская литература // Краткая еврейская энциклопедия: В 10 т. – Иерусалим: Кетер, 1996. – Т. 8: Сирия–Фашизм. – Кол. 1274–1275.

74 Про позицію Махна у єврейському питанні див.: Гончарок, Моше. Век воли. Русский анархизм и евреи (XIX–XX вв.). – Jerusalem: Mishmeret shalom, 1996. – С. 29–62.

73

310

з народом, чому Семен не вірить:

– Ну, сами-то едва ли!.. – усомнился Семен.

– Почему это! – как бы даже и обиделся за богатых земляков Терентий. – А Кернеренко Грицько! – И взглянул на Семена – знает ли, кто таков этот Грицько.

– Кто это? – Не знал Семен.

– Поэт наш, песни пишет! – объяснил Терентий. – Богаче этих Кернеренков в Гуляйполе никого не было: у них и завод, и паровая мельница, и магазин, и земли десятин пятьсот. А когда еще сам Семенюта, годов десять назад, намек дал – клади, мол, Грицько, на стол тысячу рублев на мировую революцию! – так тот пятьсот сразу положил, а больше у него тогда не было. [...]

– А что ж с тем поэтом? – спросил Семен. – С Грицько?

– Живет здесь, – сообщил Терентий. – Он вообще-то не Кернеренко...

– Как так? – удивился Семен.

– Да так... – и Терентий взгялнул на Семена чуть-чуть настороженно. – Кернер он, Григорий Борисович. Папаша его у нас тут в синагоге в первом ряду сидит. «Герш Борухович, – почему-то обрадованно отметил про себя Семен и тут же устыдился своей несвоевременной радости. – Какая разница, в конце концов, еврей или не еврей первым дал деньги на анархистское движение!» Но приятное ощущение вопреки самоуговору сохранилось.

– Они... дружат? – слегка замявшись, спросил Семен. – Нестор Иванович с этим поэтом?

– У всадника с конем какая дружба? – усмехнулся Терентий. – Всадник едет, конь везет и еще вирши сочиняет: «Черное знамя, алое пламя...» «Виршеконь, – с симпатией к сочинителю подумал Семен. – Бедный еврейский Гершеплет75.

Окремі деталі, як-от опис власности Кернерів, експропрійована тисяча рублів, з якої йому повернули тільки половину, українофільство поета, ім’я анархіста Семенюти, виказують, що Давід Маркіш читав цитовані вище спогади Анатоля Гака про Кернеренка. Можливо, про ці знакові мемуари Анатоля Гака він дізнався від свого покійного брата Шимона Маркіша (1932–2004), видатного фiлолога, професора росій75 Маркиш, Давид. Полюшко-поле. Донор: Романы. – М.: Извеcтия, 1991. – С. 40–41.

311

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

українського поета єврейського походження, а як рідкісного представника утопічних українсько-єврейських стосунків. У російськомовному романі Давіда Маркіша «Полюшко-поле» (1989) Кернеренка виведено головним прихильником українських анархістів серед євреїв. Роман оприявнює симпатії самого автора, який цілковито підтримує українську махновщину73. Під час громадянської війни троє братів-євреїв Веселовських стали на бік відповідно білогвардійців, більшовиків і анархістів. І лише останньому, Семенові, вдалося вижити і зберегти високі моральні принципи українського патріотадемократа і доброго єврея. Для Маркіша Махно не вбивця, не безпринципний політик, не знаменитий отаман-антисеміт. Навпаки, за сприяння таких євреїв як Льова Задов, начальник його контррозвідки, Махно постає чільним діячем українсько-єврейського зближення. Він народився і виріс в українському селі, але утопічну комуну робітників і селян уявляє як український варіянт кібуцу Деґанія в Палестині. Покидаючи Україну, переслідуваний більшовиками Махно звертається до свого побратима й соратника Семена Веселовського з останнім сіоністським благословенням. Вождь українського анархізму каже йому, що попри поразку в Україні Семен мусить поїхати і знайти Деґанію, єврейську комуну, яка в романі втілює українську соціялістичну утопію Махна74. Отже, Маркіш поміщає Кернеренка у сприятливий контекст українсько-єврейської взаємодії. Семен Веселовський прибуває в штаб-квартиру Махна в Гуляйполі, щоб вступити до його загонів. У гуляйпільському шинку махновець Терентій розповідає йому про місцевих багатіїв, які «самі» діляться

76 Ребро, Петро. Грицько Кернеренко – син чи пасинок України? // Запорізька правда. – 1999. – 20 квітня.

312

Зважаючи на репутацію Грабовського як незламного демократа і жертви царизму, це був сміливий крок. Прикметно, що упорядники вибрали зі спадщини гуляйпільського поета вісім віршів (один з них, «Пісок і зорі» Фруґа, Кернеренкові приписано помилково), які засвідчували перевагу української та єврейської тематики у його творчості77. Українське вознесіння Кернеренко одним із перших, якщо не перший, зрозумів, що про єврейські політичні, соціяльні й культурні проблеми цілком можна говорити українською мовою. І це було зовсім інакше, ніж сказати таке про чеську мову в Празі чи про французьку в Парижі. Навіть польську мову в російській, австрійській і пруській частинах колишньої Речі Посполитої не зневажали так, як малоросійську мову в Російській імперії. Кернеренків вибір свідчить, що українсько-єврейський поет сприймав українську як будь-яку іншу европейську мову, можливо, нарівні з гебрейською та їдиш. Намагаючись відтворити голоси українських «колоній», Кернеренко впроваджував в український елементи неукраїнського дискурсу – російсько-єврейського, німецько-єврейського, їдишського. Хоча цей новий дискурс також зазнав впливу колоніяльних образів, він пропонував більше літературних прийомів, ніж той набір, який уже існував в українській культурі у формі пригніченої і непопулярної російсько-української подвійної ідентичности. Українсько-єврейська ідентичність була річчю нечуваною. Водночас українські вірші Кернеренка підсилили романтизовані єврейські образи Старого Заповіту, пронизані антиколоніяльними мотивами, як-от 137-й псалом «На ріках Вавилонських». Кернеренко також збагатив східноєвропейський єврейський дискурс антиколоніяльним революційним лексиконом, запозиченим з не менше упослідженої україн77 Див.: Кушніренко Іван, Жилінський Володимир. Література Гуляй­пільщини (На пругких вітрах): У 2 ч. – Дніпропетровськ: ДНУ, 2002. – Ч. 1. – С. 11–16. До антології ввійшли вірші Кернеренка «До 37-х роковин смерті Т. Г. Шевченка», «Певному другові», «Монополія», «На все своя пора», «Марне дожидання», «На чужині», «Пісок та зірки», «Mädchens Wunsch» (с. 16–21).

313

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

ської літератури в Женеві. Якщо так, то очевидно, що письменник дотримувався спогадів Гака, але ставлення гуляйпільців до Кернеренка дещо переінакшив. Для них Кернеренко народний поет; він «пише пісні», а це головний жанр українського фольклору; його називають «нашим» поетом; він за революцію і «сам» допомагає селянам-повстанцям. Словом, Маркіш витворює довкола Кернеренка атмосферу поваги і захоплення, про яку поет може хіба мріяти, – взаємовигідної українсько-єврейської літературної, економічної і політичної співпраці. Маркіш ніби робить з Кернеренка такого собі гуляйпільського Алєксандра Блока, який із символіста став автором революційної поеми «Дванадцять». На початку ХХІ століття українські літературознавці, долаючи єврейсько-українську ворожнечу, спробували відродити ім’я Кернеренка. Запорізький поет Петро Ребро надрукував у газеті захоплений нарис про Кернеренка, в якому намагається відповісти на питання, чи може єврей бути українським поетом, а якщо так, то чи щирі його почуття до України. Ребро аналізує кілька віршів і доходить висновку: «Відверті, хоч, може, часом і наївні рядки Г. Кернеренка наснажені саме любов’ю до України». Роздумуючи про його стосунки з Україною і перефразовуючи його знамениті рядки, Ребро переконує, що Кернеренко «був сином, а не пасинком України», і закликає вшанувати пам’ять гуляйпільського поета, перевидавши його кращі твори та дослідивши його дальшу долю76. Услід за Ребром те саме питання порушили краєзнавці Іван Кушніренко і Володимир Жилінський, запропонувавши свою відповідь у короткому нарисі про Кернеренка, який ввійшов до антології «Література Гуляйпільщини». Цікаво, що більшу частину тексту вони присвятили обороні Кернеренка від інвектив Грабовського. Упорядники доводять, що Грабовський помилявся: не читавши жодного Кернеренкового твору, він використав його «як підручний матеріял для своїх сентенцій, для розуміння поетичної творчості». Авторам «гірко і кривдно» за Грабовського, якого вони нарекли «ура-критиком».

314

ко був свідком погромів 1881–1883 років, коли по всій Україні жертвами місцевих люмпенів стали тисячі єврейських родин. Йому були добре знайомі обвинувачення євреїв у шкоді православному селянству, що їх висували праві сили і які звучали в імперському політичному дискурсі 1880–1890-х років, зокрема в київській пресі. Кернеренко не міг ігнорувати той факт, що російсько-японська війна і перша російська революція викликали хвилю найстрашніших в історії Російської імперії погромів, у яких визначальну роль зіграли українське селянство і російська армія (80 % якої складали селяни). Звичайно, він знав, що погіршення економічної ситуації для східноєвропейських євреїв спонукає сотні тисяч їх емігрувати з Російської імперії. І все-таки називав Україну землею щастя і свободи. Приклад Кернеренка засвідчує парадоксальний характер українсько-єврейського дискурсу. Кернеренко жадібно читав українські книжки і, напевне, розумів, що не всі українські письменники філосеміти, як Леся Українка чи Іван Франко, а образ євреїв в українській літературі ХІХ століття великою мірою визначили антисемітські упередження. Імовірно, він усвідомлював, що більшість українських критиків були низької думки про його поетичний талант і навіть сумнівалися у щирості його українських симпатій. Вціліла епістолярна спадщина Кернеренка засвідчує його слабкі і лише принагідні контакти з українськими інтелектуалами. До того ж очевидно, що він не лишив по собі ні учнів, ані шанувальників. Для російських євреїв він був маргіналом Кернеренком, а для свідомих українців – маргіналом Кернером. Схоже все-таки, що Кернеренко свідомо ігнорував соціяльну реальність, яка постійно зіштовхувала українців і євреїв один проти одного. Він далі вдосконалює свою українську мову, розробляє українські образи, прагне дати українськоєврейський синтез, друкує свої українські твори, зав’язує контакти з українськими літераторами і всупереч усьому сподівається, що його літературна діяльність і громадська позиція заслужать визнання чи схвалення. В історичній перспективі його приклад свідчить, що українсько-єврейське зближення було можливим лише на хиткому ґрунті особистих стосунків. Очевидно, що шансів інституціоналізувати їх у соціяльному 315

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну...

Критика та публіцисика

ської поезії. Та з цього вибору не треба робити далекоглядних виснов­ ків: «Мéнти натхення» очевидно стали останньою збіркою Кернеренка. Не відомо, чи він і далі прагнув знайти ідеальний синтез української лірики і єврейської тематики, але немає сумніву, що саме він першим прийняв українсько-єврейську літературну ідентичність і цим підкреслив, як багато спільного в національних програмах євреїв і українців. Він показав, що українська мова цілком надається для вираження національної проблематики неукраїнців. Кернеренко першим серед євреїв відкрив спадщину Шевченка і шукав способів використати її для єврейської справи. Пливучи проти течії, він уважав, що українська – це мова не кількох євреїв і декого з українців, а світова мова з гуманістичним потенціялом, яка може послужити багатьом, зокрема і євреям. Кернеренко зробив відкриття, незвичайне для людини його виховання, середовища і класу: якщо зневажена, безправна, насильно русифікована, з покаліченою граматикою і фонетикою українська мова виражає розмаїті єврейські почуття, то вона надається для будь-якої національної справи й ідеології. Кернеренко ніби стверджує, що українська не лише мова свободи, а й вільна мова. Читач у ХХІ столітті може визнати: так, на той момент українська мова, попри потужний імперський гніт, уже розвинулася і виробилася. Але наприкінці ХІХ – на початку ХХ століття це не було очевидно. Українська і єврейська національні програми потребували схожих, якщо не однакових, формул, тож українці і євреї мали чим поділитися і повчитися один в одного. І старий Кернеренків прапор Сіона, і досвітні огні Лесі Українки вказували на нові шляхи для втілення національних інтересів. У своїх літературних спробах Кернеренкові вдалося подолати перешкоди до зближення двох культур, але якість його віршів не відповідала його масштабним замірам. Пройшло ще одне покоління, доки євреї в Україні визначилися як першорядні українські поети. Кернеренко не просто одним із перших почав конструювати українсько-єврейську ідентичність як літературний наратив і життєву позицію, він також одним з перших опосередковано підкреслив її глибоко уявну природу. Кернерен-

Розповідь про банальність зла* Депортації із Західної Європи: Італія Італія була єдиним в Європі союзником Німеччини, до якої німці ставились як до рівні та поважали як суверенну незалежну державу. Цей союз, очевидно, базувався на найвищому спільному інтересі, що пов’язував дві схожі, якщо не ідентичні, нові форми правління. Правда також, що Мусоліні свого часу дуже шанували серед німецьких нацистів. Але з вибухом війни, коли Італія після деякого вагання приєдналась до німецьких починань, все це відійшло в минуле. Нацисти дуже добре знали, що вони мали більше спільного зі сталінською версією комунізму, ніж з італійським фашизмом, і Мусоліні зі свого боку не відчував ані багато впевненості в Німеччині, ані великого захоплення Гітлером. Все це, проте, належало до таємниць вищих кіл, особливо в Німеччині, а глибокі і засадничі відмінності між тоталітарною та фашистською формами уряду ніколи повністю так і не були зрозумілі у світі. Ніде більше вони не проявились так виразно, як у ставленні до єврейського питання. До перевороту Бадольо влітку 1943 р. та німецької окупації Рима і північної Італії Айхману та його підлеглим не дозволяли діяти в цій країні. Проте, вони вже мали справу з італійським способом нічого не вирішувати в окупованих ними

*Три фрагменти з книги Ханни Арендт «Банальність зла», що повністю має вийти у видавництві «Дух і Літера» восени 2013 р.

316

317

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Ханна Арендт

частинах Франції, Греції та Югославії, тому що переслідувані євреї продовжували тікати в ці зони, де вони могли бути впевненими в тимчасовому прихистку. На рівнях набагато вищих за Айхмана італійське саботування «остаточного розв’язання» мало велике значення, переважно через вплив Мусоліні на інші фашистські уряди в Європі – на Петена у Франції, Горті в Угорщині, Антонеску в Румунії і навіть на Франко в Іспанії. Якщо Італія могла дозволити собі не вбивати євреїв, німецькі сателіти могли спробувати вести себе так само. Тому Дьоме Стояї, угорський прем’єр-міністр, нав’язаний німцями Горті, завжди, коли мова доходила до антиєврейських заходів, хотів знати, чи ті самі вимоги стосувались Італії. Начальник Айхмана, ґрупенфюрер Мюллер, написав з цього питання великого листа в міністерство закордонних справ, вказуючи на все це, але панове з міністерства могли небагато з цим зробити, тому що завжди зустрічали той самий прихований і завуальований опір, ті самі обіцянки і ті самі провали в їх6ньому виконанні. Саботаж італійців обурював ще більше, оскільки виконувався відкрито і майже насмішливим чином. Обіцянки давав сам Мусоліні чи інші високопосадові чиновники, і якщо його генерали не виконували їх, Мусоліні вибачався за них на підставі їх «різного інтелектуального походження». Лише інколи нацисти зустрічали пряму відмову, як коли генерал Роатта проголосив, що передавати євреїв з окупованої італійцями території в Югославії відповідним німецьким представникам «несумісно з гонором італійської армії». Все могло бути значно гірше, коли італійці, здавалось, виконували свої обіцянки. Один приклад цього стався після висадки союзників у французькій Північній Африці, коли вся Франція була окупована німцями, окрім італійської зони на півдні, де мали безпеку близько 50 тис. євреїв. За значного німецького тиску було створено італійський Комісаріат з єврейських справ, єдиною функцією якого стало реєструвати всіх євреїв у цій області, та усунути їх з середземноморського узбережжя. В результаті 22 тис. євреїв справді були схоплені та вивезені до внутрішньої частини італійської зони, після чого, відповідно до Райтлінґера, «тисяча євреїв найбіднішого класу жила в найкращих готелях Ізере та Савої». Після цього Ай-

318

стрічались навіть серед звичайних есесівців, хоча єврейське походження таких людей як Гайдріх, Мільш та інших було абсолютно таємним, відомим лише жменьці осіб, тоді як в Італії ці речі робились відкрито і безкарно. Розгадкою цього було, звичайно, те, що Італія насправді була однією з кількох країн Європи, де всі антиєврейські заходи були безперечно непопулярними, оскільки, за словами Чіано, вони «піднімали проблему, якої насправді не існувало». Асиміляція, це надміру вживане слово, була в Італії реальним фактом; історія її громади з не більше ніж 50 тис. місцевих євреїв сягала століття далеко вглиб Римської імперії. Для них асиміляція була не ідеологією, в яку треба було вірити, як в усіх німецькомовних країнах, чи міфом та очевидним самообманом, як це було помітно у Франції. Італійські фашисти, щоб не пасти задніх в «безжальній жорстокості», намагалися позбавити країну від іноземних та бездержавних євреїв до початку війни. Їм ніколи нічого не вдалось через загальне небажання дрібних італійських чиновників бути «жорстокими». Це ставало питанням життя та смерті, вони відмовлялись покинути цю частину свого єврейського населення під приводом збереження свого суверенітету; натомість вони відправляли їх в італійські табори, де ті перебували у відносній безпеці до німецької окупації їх країни. Цю поведінку навряд чи можна пояснити лише об’єктивними обставинами – відсутністю «єврейського питання» – бо ці іноземці, звичайно, створювали проблему в Італії, як вони робили в кожній європейській національній державі, що базувалась на етнічній та культурній однорідності її населення. Те, що в Данії було проявом автентичної політичної свідомості, вродженого розуміння вимог та відповідальності громадянства та незалежності – «для данців […] єврейське питання було політичною, а не гуманітарною проблемою» (Лені Ягіл) – в Італії було результатом майже автоматичної всезагальної людяності цивілізованого народу з давньою історією. Більш того, італійська людяність витримала випробування терором, що впав на них під час останніх півтора року війни. В грудні 1943 р. німецьке міністерство закордонних справ надіслало формальний запит про допомогу до Айхманового 319

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

хман відправив одного зі своїх найжорстокіших людей, Алоїза Брунера, в Ніцу та Марсель, але на час його приїзду французька поліція вже знищила всі списки зареєстрованих євреїв. Восени 1943 р., коли Італія проголосила війну Німеччині, німецька армія змогла нарешті увійти в Ніцу, і Айхман особисто поспішив на Лазуровий берег. Там його повідомили – а він повірив – що від 10 до 15 тис. євреїв жили у сховках у Монако (цьому крихітному князівстві, з близько 25 тис. всього населення, територія якого, як відзначив «New York Times Magazine», «може затишно уміститись посеред Центрального парку НьюЙорка»), що змусило РСГА почати спеціальну дослідницьку програму. Ця історія здається типовим італійським жартом. У будь-якому разі, євреїв там вже не було; вони втекли до самої Італії, а ті, які все ще ховались у навколишніх горах, попрямували до Швейцарії чи Іспанії. Те саме сталося, коли італійці мали залишити свою зону в Югославії; євреї відступили разом з італійською армією і знайшли притулок у Фіуме. Елемент фарсу завжди виступав навіть у найсерйозніших спробах Італії підлаштуватися до свого могутнього друга та союзника. Коли Мусоліні під тиском німців наприкінці 1930-х рр. запровадив антиєврейське законодавство, він визначив звичайні винятки – ветерани війни, євреї з високими нагородами тощо – і додав до них ще одну категорію, а саме колишніх членів фашистської партії, разом із їх батьками і дідами, дружинами, дітьми та онуками. Мені невідома жодна статистика, що стосувалася цієї справи, але в результаті значна кількість італійських євреїв стали «винятками». Навряд чи якась єврейська родина не мала у фашистській партії бодай одного члена, бо все це відбулося тоді, коли євреї, як і інші італійці, майже протягом двадцяти років інтегрувались у фашистський рух, так як кар’єри на державній службі були відкриті лише фашистам. Ті ж кілька євреїв, що відкидали фашизм з принципу, переважно соціалісти та комуністи, вже залишили країну. Здавалося, що навіть переконані італійські антисеміти не могли сприйняти цю справу серйозно: секретар Роберто Фаріначчі, голови італійського антисемітського руху, був євреєм. Так, схожі речі траплялись й в Німеччині; в нас немає причин не вірити спогадам Айхмана, що євреї зу-

Депортації з Центральної Європи: Угорщина Угорщина за конституцією була королівством без короля. Цією країною, яка не мала ні виходу до моря, ані військового чи торгового флоту, правив, чи, радше, зберігав її для неіснуючого короля, адмірал, регент чи Reichsverweser Міклош фон Горті. Єдиною помітною ознакою монархії була велика кількість гофратів, радників неіснуючого двору. Колись цісар 320

Священної Римської Імперії був королем Угорщини, а лише нещодавно, після 1806 р., цісарсько-королівською монархією на Дунаї ненадійно володіли Габсбурги, цісарі Австрії та королі Угорщини. В 1918 р. Габсбурзька монархія розпалась на держави-наступниці, і Австрія стала республікою, сподіваючись на аншлюс – об’єднання з Німеччиною. Отто фон Габсбург опинився у вигнанні, але нестримно націоналістичні мадяри ніколи не визнали б його королем Угорщини; з іншого боку, справжні угорські королі не існували навіть в історичній пам’яті. Тому лише адмірал Горті знав, чим серед визнаних форм правління була Угорщина. Ілюзії королівської величі приховували успадковану феодальну структуру, з великою кількістю вбогих безземельних селян та розкішшю кількох аристократичних родин, що буквально володіли країною, більше ніж будь-де на цих вражених бідністю територіях, батьківщині пасинків Європи. Саме це тло невирішених соціальних питань та загальної відсталості надавало будапештському суспільству його особливий присмак, так, наче угорці були ілюзіоністами, які надто довго живились самообманом, що встигли втратити будь-яке відчуття абсурдності. На початку 1930-х рр. під впливом італійського фашизму в Угорщині почав розвиватися потужний фашистський рух, партія «Схрещених стріл», і в 1938 р., наслідуючи Італію, вони прийняли перші антиєврейські закони. Незважаючи на потужний вплив у країні Католицької Церкви, ці закони поширювались і на хрещених євреїв, що стали християнами після 1919 р., а через три роки навіть на тих, хто охрестився до того. Разом з тим, навіть коли всеохопний антисемітизм, що спирався на расу, став офіційною урядовою політикою, одинадцять євреїв продовжували засідати у верхній палаті парламенту, а Угорщина була єдиною союзницею Німеччини, що відправила єврейські війська – 130 тис. солдатів допоміжних служб, але в угорській формі – на Східний фронт. Ці суперечності можна пояснити тим, що угорці, незважаючи на їх офіційну політику, ще більше за інші країни підкреслювали різницю між місцевими євреями та Ostjuden, між «мадяризованими» євреями «тріанонської Угорщини» (створеної, як і решта держав-наступниць, Тріанонським до321

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

керівника Мюллера: «З огляду на відсутність запалу, виказаного протягом останніх місяців італійськими урядовцями у виконанні антиєврейських заходів, рекомендованих дуче, ми, Міністерство закордонних справ, вважаємо нагальним і необхідним, щоб за виконанням цих заходів наглядали німецькі урядовці». Після цього в Італію були відправлені відомі вбивці євреїв із Польщі, зокрема Оділо Ґлобочнік з табору смерті під Любліном; навіть військову адміністрацію очолив не військовий, а колишній губернатор польської Галичини, ґрупенфюрер Отто Вехтер. Це поклало край практичним жартам. Управління Айхмана вислало своїм підрозділам циркуляр, за яким «євреї італійського громадянства» відтепер підлягали «необхідним заходам», і перший удар прийшовся на 8 тис. римських євреїв, яких мала арештувати німецька поліція, адже італійська була ненадійна. Їх вчасно попередили, старі фашисти, і 7 тис. з них врятувались. Німці відступили, як завжди, коли вони зустрічались із опором, і погодились, що італійські євреї, навіть якщо вони не належали до виняткових категорій, не повинні підлягати депортаціям, а лише мали бути зібраними в італійських таборах; таке «розв’язання» мало бути достатньо «остаточним» для Італії. Близько 35 тис. євреїв були затримані в Північній Італії і зібрані в концтаборах біля австрійського кордону. Навесні 1944 р., коли Червона Армія окупувала Румунію, а союзники мали увійти до Рима, німці порушили свою обіцянку і почали відправляти євреїв з Італії в Аушвіц – близько 7,5 тис., з яких повернулись не більше 600. І все ж це було значно менше 10% всіх євреїв, що тоді проживали в Італії.

322

берзі доктор Кастнер. Зрозуміло, що тут вимагалося значно більше, ніж Айхманові нібито «гіпнотизуючі здібності», щоб переконати будь-кого, що нацисти визнають недоторканну відмінність між «мадяризованими» та східними євреями; мистецтво самобману треба було розвинути до найвищого рівня, щоб угорські єврейські лідери повірили, що «тут цього не може статись» – «Хіба можуть вони відправити угорських євреїв за межі Угорщини?» – і продовжували вірити в це навіть тоді, коли реальність щоденно суперечила цій вірі. Те, як німцям вдалось досягнути мети, стало зрозуміло з одного найцікавіших non sequiturs1 зі всіх, яких розповідали з місця для свідків: майбутні члени Центрального єврейського комітету (так в Угорщині називалась єврейська рада) дізнались із сусідньої Словаччини, що Вісліцені, домовляючись з ними, охоче брав гроші, а крім того вони знали, що всупереч всім хабарям він «депортував усіх євреїв зі Словаччини […]». З цього пан Фройдіґер зробив висновок: «Я зрозумів, що ми мали знайти шляхи і засоби, щоб встановити стосунки із Вісліцені». Найвидатнішою хитрістю Айхмана під час цих складних переговорів було вдати, начебто він та його люди – корупціонери. До голови єврейської громади, гофрата Самуеля Штерна, члена таємної ради Горті, ставились із вишуканою люб’язністю, і він погодився очолити єврейську раду. Разом з іншими її членами він відчув полегшення, коли до них звернулись з проханням забезпечити німцям друкарські машинки, дзеркала, жіночу білизну, одеколон, оригінали картин Ватто та вісім піанін – навіть коли гауптштурмфюрер Новак ввічливо повернув сім із них, зауваживши: «Панове, я не хочу відкривати магазин. Я хочу просто пограти». Сам Айхман відвідав єврейську бібліотеку та єврейський музей, запевняючи усіх, що всі заходи будуть тимчасовими. А корупція, спершу вдавана як хитрість, швидко стала достатньо реальною, хоча вона не набула тих форм, яких сподівались євреї. Ніде більше євреї не витрачали стільки грошей без будь-яких результатів. За словами дивного пана Кастнера, «єврей, що тремтить за non sequiturs (лат.) – «не випливає», вираз на означення нелогічності, непослідовності.

1

323

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

говором), і тими, хто походив із нещодавно анексованих територій. Нацисти поважали суверенітет Угорщини до березня 1944 р., в результаті чого ця країна стала для євреїв острівцем безпеки посеред «океану смерті». І хоча зрозуміло, чому німці вирішили окупувати Угорщину (з наближенням Червоної армії угорський уряд безнадійно намагався наслідувати приклад Італії і заключити сепаратне перемир’я), майже неймовірно, що на цій стадії гри найголовнішим наказом було «розібратись із єврейською проблемою», «ліквідація» якої була «передумовою участі Угорщини у війні», як йшлося про це у звіті Везенмаєра Міністерству закордонних справ у грудні 1943 р. «Ліквідація» цієї «проблеми» включала евакуацію 800 тис. євреїв, близько 100 чи 150 тис. з яких були християнами. В усякому разі, але, як я вже зазначала, через масштабність та нагальність цього завдання в березні 1944 р. Айхман прибув у Будапешт з усім своїм штатом, зібрати який було легко, оскільки в інших місцях їх завдання вже були виконані. Він викликав Вісліцені та Брунера зі Словаччини та Греції, Абромайта з Югославії, Данекера з Парижа та Болгарії, Зіґфріда Зайдля з його посади коменданта Терезієнштадту, а з Відня – Германа Крумі, що став його заступником в Угорщині. Він також перевіз сюди усіх більш-менш важливих співробітників свого штату в Берліні: Рольфа Ґюнтера, свого першого заступника, Франца Новака, офіцера з питань депортацій, а також Отто Гюнше, правничого експерта. Таким чином, на момент створення в Будапешті їх штаб-квартири, оперативна зондеркоманда Айхмана складалася з майже десяти осіб, а також з кількох фахівців з церковних питань. Одразу після прибуття Айхман та його люди запросили єврейських провідників на нараду, щоб переконати їх сформувати єврейську раду, за допомогою якої вони могли би видавати свої накази і якій у відповідь вони передали би всю юрисдикцію над угорськими євреями. В цей час і в цьому місці це було нелегке зав­дання. За словами папського нунція, вже «весь світ знав, що на практиці означали депортації»; тим паче, в Будапешті євреї мали «унікальну нагоду розділити долю європейського єврейства. Ми дуже добре знали про роботу айнзацгруп. Ми знали про Аушвіц більше ніж треба було», як свідчив у Нюрн-

324

ня – власники яких могли легше сховатись. Ким би вони не були, сіоністські лідери знали, що вони були поза законом і діяли відповідним чином. Джоель Бранд, цей емісар-невдаха, що посеред війни мав представити союзникам план Гімлера про обмін мільйона єврейських життів на десять тисяч вантажівок, один із провідних діячів Комітету з допомоги та порятунку, прибув до Єрусалима, щоб свідчити про свої справи з Айхманом, як і його колишній конкурент в Угорщині Філіп фон Фройдіґер. Тоді як Фройдіґер, якого Айхман, між іншим, взагалі не пам’ятав, згадував грубість, з якою до нього ставились під час цих розмов, свідчення Бранда насправді підтвердили велику частину власної розповіді Айхмана про те, як він домовлявся із сіоністами. Бранда повідомили, що з ним, «ідеалістичним євреєм», говоритиме «ідеалістичний німець» – ці два благородні вороги зустрілись як рівні під час затишшя в бою. Айхман сказав йому: «Завтра, мабуть, ми повернемось на поле бою». Це була, звичайно, жахлива комедія, але вона показує, що слабкість Айхмана до пафосних фраз без реального значення не була позою, сфабрикованою спеціально для суду в Єрусалимі. Також не можна не відзначити ще цікавіше: під час зустрічі із сіоністським лідером ані Айхман, ані будь-який інший член його зондеркоманди не використовував тактику явної брехні, яку вони практикували заради панів із єврейської ради. Облишені були навіть «мовні правила», і більшість часу речі називали своїми іменами. Більш того, ясна річ, коли доходило до серйозних переговорів – про кількість грошей, за які можна придбати дозвіл на виїзд, про «План Європа», – про обмін життів на вантажівки – не лише Айхман, але всі зацікавлені: Вісліцені, Бехер, представники контррозвідки, яких Джоель Бранд щоранку зустрічав у кав’ярні, звертались до сіоністів. Причина полягала в тому, що Комітет з допомоги та порятунку мав необхідні міжнародні зв’язки і міг простіше здобути іноземну валюту, тоді як за членами єврейської ради не стояв ніхто, окрім більш ніж сумнівного захисту регента Горті. Також стало зрозуміло, що в Угорщині сіоністські дія­чі отримали більші привілеї, ніж звичайний тимчасовий імунітет перед арештами та депортаціями, наданий членам єврейської ради. Сіоністам забезпечили свободу пересування, 325

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

своє життя та життя своїх рідних, втрачає будь-яке відчуття грошей» (sic!). Під час суду в своїх свідченнях це підтвердили вищезгаданий Філіп фон Фройдіґер, а також Джоель Брандт, представник конкурентної єврейської організації в Угорщині – Сіоністського комітету з допомоги та порятунку. В квітні 1944 р. Крумі отримав від Фройдіґера не менше 250 тис. доларів, а Комітет з допомоги заплатив 20 тис. доларів лише за честь зустрітись із Вісліцені та кількома людьми з есесівської контррозвідки. Під час цієї зустрічі кожен присутній отримав додатковий хабар в тисячу доларів, а Вісліцені знову висунув так званий «План Європа», який він марно пропонував в 1942 р. Відповідно до нього Гімлер начебто був готовий врятувати усіх євреїв, окрім польських, за викуп в два чи три мільйони доларів. Виходячи з цього давно вже похованого проекту, євреї почали тепер сплачувати Вісліцені внески. Навіть Айхманів «ідеалізм» зламався в цій країні нечуваного багатства. Хоча звинувачення і не змогло довести, що під час цього завдання Айхман збагатився фінансово, воно вірно відзначило його високі життєві стандарти під час перебування в Будапешті: він дозволяв собі зупинятись в одному з найкращих готелів, містом його возив шофер в машині-амфібії, незабутньому подарунку від його пізнішого ворога Курта Бехера, полював, їздив верхи, а також насолоджувався всіма видами раніше невідомих розкошів під опікою своїх нових друзів з угорського уряду. Проте, в країні існувала значна група євреїв, лідери яких принаймні менше займались самообманом. Сіоністський рух в Угорщині завжди був особливо потужним, і тепер він мав власне представництво в нещодавно сформованому Комітеті з допомоги та порятунку (Vaadat Ezra va Hazalah), що, підтримуючи тісні зв’язки із палестинським відділенням, допомагав біженцям із Польщі та Словаччини, Югославії та Румунії. Комітет також перебував у постійному зв’язку з Американським об’єднаним розподільчим комітетом, що фінансував його діяльність, і йому вдалось, легально і нелегально, переправити деяку кількість євреїв у Палестину. Тепер, коли катастрофа дійшла до їх власної країни, вони почали підроблювати «християнські документи» – свідоцтва про хрещен-

326

вбивства від 6 до 12 тис. людей за день. У травні 1944 р., коли сюди почали прибувати потяги, лише кілька «придатних чоловіків» було відібрано для роботи на Круповій фабриці запобіжників у Аушвіці. Фабрика Крупа біля Бреслау, Berthawerk, збирала єврейську робочу силу де тільки можна було, й утримувала цих людей в умовах, гірших навіть від робочих загонів у таборах смерті.) Вся операція в Угорщині продовжувалась менше двох місяців і раптово припинилась на початку липня. Переважно завдяки сіоністам вона отримала більший розголос, ніж будьяка інша стадія єврейської катастрофи; на Горті посипались протести з боку нейтральних країн і Ватикану. З іншого боку, папський нунцій вважав необхідним пояснити, що протест Ватикану походив не «з фальшивого почуття співчуття» – фраза, що може стати вічним пам’ятником того впливу, який на ментальність найвищих сановників Церкви мали тривалі домовленості та прагнення до компромісу з людьми, що проповідували «євангеліє безжальної жорстокості». Швеція знову вела перед в практичних заходах, роздаючи дозволи на в’їзд, а Швейцарія, Іспанія та Португалія наслідували її приклад; в результаті близько 35 тис. євреїв проживали в Будапешті в особливих будинках під охороною нейтральних країн. Союзники отримали й опублікували перелік з семидесяти осіб, яких вони вважали найвідповідальнішими злочинцями, а Рузвельт видав ультиматум, який погрожував, що «доля Угорщини буде відрізнятись від будь-яких інших цивілізованих країн […], якщо депортації не припиняться». Його адресати отримали цю погрозу разом із надзвичайно масованим бомбуванням Будапешту 2 липня. Під тиском з усіх боків Горті віддав наказ зупинити депортації, і одним з найобтяжливіших доказів проти Айхмана став той очевидний факт, що він не виконав наказу «старого дурня» і в середині липня депортував ще 1,5 тис. євреїв з концтабору поблизу Будапешта. Щоб не дозволити єврейським діячам поінформувати Горті, він скликав членів двох представницьких організацій у своєму кабінеті, де доктор Гюнше утримував їх під різними приводами, аж поки не дізнався, що потяг з депортованими залишив межі Угорщини. В Єрусалимі Айхман не згадав цей епізод, і хоча суд327

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

дозволили відвідувати угорські концтабори, їх звільнили від носіння жовтої зірки, а дещо пізніше доктор Кастнер, заснов­ ник Комітету з допомоги та порятунку, міг навіть подорожувати нацистською Німеччиною без будь-яких документів, що виказували його єврейство. Для Айхмана за всього його досвіду у Відні, Празі та Берліні створення єврейської ради було лише рутиною і забрало в нього не більше двох тижнів. Тепер проблема полягала у тому, чи зможе він сам заручитись допомогою угорських чиновників для операції такого масштабу. Навіть для Айхмана це було чимось новим. Зазвичай це питання для нього вирішували представники Міністерства закордонних справ, у цьому випадку – новопризначений повноважний представник Райху доктор Едмунд Везенмаєр, до якого Айхман відправив би «радника з єврейського питання». Сам Айхман явно не мав анінайменшого бажання виконувати роль радника, звання якого ніколи не було вищим за гауптштурмфюрера, або капітана, тоді як він був оберштурмбанфюрером, або підполковником, тобто на два звання вище. Його найбільшим досягненням в Угорщині було те, що він зміг зав’язати власні контакти. Передовсім це стосувалося трьох людей – Ласло Ендре, нещодавно призначеного державного секретаря з політичних (єврейських) справ у Міністерстві внутрішніх справ, якого через його антисемітизм називав «божевільним» навіть Горті; Ласло Бакі, також державного секретаря в Міністерстві внутрішніх справ, що відповідав за Gerularmerie, угорську поліцію; і підполковника поліції Ференці, що безпосередньо відповідав за депортації. За їх допомоги Айхман міг бути впевненим, що все, від необхідних розпоряджень до концентрації євреїв з провінції, буде зроблено з «блискавичною швидкістю». У Відні відбулась спеціальна нарада із представниками німецької державної залізничної компанії, так як мова йшла про перевезення майже півмільйона осіб. Генерал Ріхард Ґлюкс з ВФГА поінформував про ці плани свого підлеглого, коменданта Аушвіцу Гьоса, який наказав побудувати нову залізничну гілку, щоб підвозити вагони на відстань кількох метрів від крематоріїв; кількість команд смерті, які обслуговували газові камери, було збільшено із 224 до 860, щоб усе було готове для

328

судом, їх засудили на смерть та стратили. Жоден із німецьких ініціаторів трагедії, за винятком Айхмана, не отримав більше кількох років ув’язнення. Страта ...Того ж дня, 29 травня, Їцгак Бен-Цві, президент Ізраїлю, отримав прохання Айхмана про помилування – чотири рукописні сторінки, написаних «за інструкціями мого адвоката», разом із листами від його дружини та родини в Лінці. Президент також отримав сотні листів та телеграм зі всього світу з благаннями про пом’якшення вироку; одним з видатних адресантів була Центральна рада американських рабинів, представницький орган реформістського юдаїзму в цій країні, а також група професорів Єврейського університету в Єрусалимі на чолі з Мартіном Бубером, який виступав проти цього суду від самого його початку і тепер намагався переконати Бен-Ґуріона втрутитись на користь пом’якшення вироку. Пан Бен-Цві відкинув усі їх прохання 31 травня, за два дні після того, як Верховний суд виніс свій вирок, а через кілька годин того самого дня – в четвер – незадовго до півночі, Айхмана повісили, його тіло спалили, а попіл розвіяли над Середземним морем за межами ізраїльських територіальних вод. Швидкість, з якою було виконано смертний вирок, була надзвичайною, навіть якщо брати до уваги, що ніч четверга була останньою можливою нагодою перед наступним понеділком, бо п’ятниця, субота та неділя були релігійними святами для тієї чи іншої з трьох конфесій в Ізраїлі. Страта відбулась менш ніж за дві години після того, як Айхман дізнався про відмову в проханні про помилування; у нього навіть не було часу для останньої вечері. Поясненням цього поспіху можуть бути дві спроби доктора Серватіуса врятувати свого клієнта в останню мить: його звернення до суду в ФРН, щоб змусити уряд вимагати екстрадиції Айхмана навіть тепер, і погроза застосувати статтю 25 Конвенції про захист прав людини та основоположних свобод. Ні доктора Серватіуса, ні його асистента не було в Ізраїлі, коли Айхманове прохання 329

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

ді були «переконані, що звинувачений дуже добре пам’ятає свою перемогу над Горті», в цьому можна сумніватись, бо для Айхмана Горті був не такою вже й видатною особистістю. Здається, це був останній потяг, який відправився з Угорщини в Аушвіц. У серпні 1944 р. Червона армія була вже в Румунії, й Айхмана відправили туди з його неможливою місією порятунку етнічних німців. Після його повернення режим Горті набрався достатньої сміливості вимагати усунення зондеркоманди Айхмана, і навіть сам Айхман просив Берлін дозволити йому та його людям повернутись, так як тут вони «стали непотрібні». В Берліні нічого такого не зробили і виявились правими, бо в середині жовтня ситуація знову різко змінилась. Коли радянські війська знаходились не далі ста шістдесяти кілометрів від Будапешта, нацистам вдалося скинути уряд Горті і призначити головою держави лідера «Схрещених стріл» Ференца Салаші. Жодних потягів у Аушвіц більше не можна було відправляти, адже обладнання для знищення мало бути демонтоване, а нестача робочої сили відчувалась німцями все безнадійніше. Тепер уже Везенмаєр, повноважний представник Райху, почав домовлятися з угорським міністерством внутрішніх справ про дозвіл відправити до Райху 50 тис. євреїв – чоловіків від 16 до 60 р., і жінок до 40 р.; у своєму звіті він додав, що Айхман сподівався додатково вислати ще 50 тис. Оскільки залізничної мережі вже не існувало, це призвело до піших маршів у листопаді 1944 р., які припинив лише наказ Гімлера. Євреї, яких відправили в ці марші, були безладно арештовані угорською поліцією, без жодних винятків, якими користались багато затриманих, а також незалежно від вікових обмежень, визначених початковими директивами. Ці марші охороняли люди зі «Схрещених стріл», що грабували їх учасників та ставились до них із найбільшою брутальністю. Це був кінець. Із загального єврейського населення в 800 тис. осіб у будапештському ґето лишилось близько 160 тис. – сільська місцевість була judenrein – десятки тисяч з яких стали жертвами спонтанних погромів. 13 лютого 1945 р. Угорщина капітулювала перед Червоною Армією. Головні угорські злочинці, винні в убивствах, постали перед

330

но, гнітюче визнати справжню вину та покаятись. Німецька молодь зі всіх боків та в усіх сферах життя оточена людьми з владою та положенням, які справді є дуже винними, але не відчувають нічого подібного. Нормальною реакцією на такий стан речей має бути обурення, хоча воно було б досить ризиковане – не для життя, але точно для кар’єри. Ті німецькі хлопці та дівчата, що зрідка – з нагоди всього гамору навколо «Щоденника Анни Франк» та суду над Айхманом – виказували свої істеричні вибухи почуття вини, вражені не тягарем минулого і не виною своїх батьків; радше, вони намагаються втекти від тягара сьогоднішніх та актуальних проблем у дешеву сентиментальність.) Професор Бубер стверджував, що він «взагалі» не відчував «жодного жалю» до Айхмана, тому що він міг жаліти «лише за ті дії, які я розумію своїм серцем»; він також повторив сказане ним багато років тому в Німеччині – що він «лише у формальному сенсі є такою самою людиною, як і ті, хто брав участь» в діях Третього Райху. Таке піднесене ставлення було, звичайно, розкішшю, якої судді Айхмана не могли собі дозволити, оскільки закон чітко передбачає, що ми звинувачуємо, судимо та засуджуємо таких самих людей, як і ми. Наскільки я знаю, Бубер був єдиним філософом, який виступав публічно з приводу страти Айхмана (незадовго до початку процесу Карл Ясперс дав радіоінтерв’ю в Базелі, пізніше надруковане в «Der Monat», в якому він виступав за створення міжнародного трибуналу); розчаруванням було побачити, як він якомога старанніше ухиляється від розмови про проблему, яку ставили Айхман та його вчинки. Майже не чутно було тих, хто в принципі виступав проти смертного вироку без жодних винятків. Їх аргументи в будьякому разі були б дійсними, так як їх не треба було підлаштовувати саме для цієї справи. Вони наче відчували – на мою думку, правильно – що ця справа обіцяла небагато, за що варто було би боротись. Адольф Айхман зійшов на ешафот з великою гідністю. Він попросив пляшку червоного вина і випив його половину. Він відмовився від допомоги протестантського священика, преподобного Вільяма Гала, який пропонував йому почитати разом Біблію: йому лишалося лише дві години життя, які він не хотів 331

Ханна Арендт Розповідь про банальність зла

Критика та публіцістика

було відкинуто; швидше за все, ізраїльський уряд хотів закрити справу, що тяглась протягом двох років, ще до того, як представникам захисту вдалось би бодай подати прохання про присутність під час страти. Смертний вирок чекали і не було майже нікого, хто протестував би проти нього; проте справи набрали зовсім іншого вигляду після повідомлення, що ізраїльтяни виконали його. Протести були недовгими, але повсюдними; їх виражали впливові та відомі люди. Найпоширенішим аргументом був той, що Айхманові вчинки виключали можливість людського покарання, і що безглуздо було виносити смертний вирок за злочини такого масштабу. В певному сенсі, це, звичайно, було правдою, за винятком того, що це, зрозуміло, не могло значити, що вбивця мільйонів має з цієї самої причини уникнути покарання. На значно нижчому рівні смертний вирок називали «безхитрісним», одразу пропонуючи йому дуже винахідливі альтернативи – «решту свого життя» Айхман «мав важко працювати в пустелі Негев, власним потом допомагаючи освоювати єврейську батьківщину», покарання, яке він, напевно, витримав би не більше одного дня, не згадуючи вже про те, що пустеля на півдні Ізраїлю навряд чи була виправною колонією. За іншою пропозицією в стилі Медісон Авеню, Ізраїль мав досягнути «вершин святості», піднявшись вище «зрозумілих правових, політичних і навіть людських міркувань», зібравши разом «всіх тих, хто брав участь в арешті, суді та винесенні вироку на публічну церемонію, і нагородити їх як героїв століття в присутності Айхмана в кайданах, телебачення та радіо». Мартін Бубер назвав страту «помилкою історичних масштабів», що могла «служити спокутуванням вини, яку відчували багато молодих людей в Німеччині» – аргумент, що дивним чином нагадував власні ідеї Айхмана з цього питання, хоча Бубер навряд чи знав, що він хотів публічно повісити себе, щоб зняти тягар вини з німецької молоді. (Дивно, що Бубер, людина не лише відома, а й надзвичайно мудра, не бачив, якими ілюзорними були ці широко розголошені почуття провини. Як приємно відчувати себе винним, коли ти не зробив нічого поганого; як благородно! І як складно і, звичай-

Критика та публіцістика

«марнувати». Відстань в 45 метрів від його камери до камери страти він пройшов спокійно та прямо, склавши руки позаду. Коли охоронці зв’язали його щиколотки та коліна, він попросив їх послабити вузли, щоб він міг стояти прямо. «Це мені не потрібно», відповів він на пропозицію вдягти йому чорний каптур. Він повністю володів собою, і навіть більше: він пов­ністю був собою. Ніщо не могло показати це переконливіше за гротескову глупість його останніх слів. Спочатку він рішуче заявив, що він – Gottgläubiger, тобто, висловлюючись звичайною нацистською лексикою, що він не був християнином і не вірив у життя після смерті. Після цього він продов­ жив: «Незабаром, панове, ми зустрінемось знову. Така доля всіх нас. Хай живе Німеччина, хай живе Аргентина, хай живе Австрія. Я ніколи вас не забуду». Перед лицем смерті він використовував кліше з поховальних промов. На ешафоті його пам’ять зіграла з ним останній жарт; він був «піднесений», і забув, що цей похорон був його власним. Так, наче в ті останні хвилини він підсумовував урок, якого навчила нас ця довга історія людських злодіянь – урок моторошної та зневажаючої слова та думки банальності зла. Переклад Антона Котенко

Йоанна Лізек «З усіх мужчин я – наймужніша»1 – Хана Левіна, поетеса, феміністка, комуністка

Егалітарна за своєю природою їдишська література швидше, ніж івритська, виявила виразні жіночі голоси. Це сталося не тільки тому, що серед жіноцтва іврит був менш знаним, а передовсім завдяки тому, що на початку ХХ сторіччя їдишська поезія відходила від загальників, прямуючи до індивідуалізму, психологізму та ліричності2. Їдишська поезія була більш схильною до опису інтимного досвіду, ніж поетична стихія івриту, яка надавала перевагу народно-історичній патетиці, до того ж вона звернулася до опису жіночого еротизму та сексуальності, щоб визволилися з-під ярма усталених норм, накинутих релігією та фольклором. Поетеси з Нью-Йорка, тогочасного центру їдишської літератури, наХана Левіна. «Їм, як завжди, не до дитини…», w: Chana Lewin, Cusztejer («Лепта»), Харків, 1929, с. 14.

2 Див. Дан Мірон, «Why Was There No Women’s Poetry in Hebrew Before 1920» («Чому не було жіночої єврейської поезії до 1920»), w: Gender and Text in Modern Hebrew and Yiddish Literature, ed.

Naomi B. Sokoloff, Anne Lapidus Lerner, Anita Norich, New York and Jerusalem 1992, s. 65 – 91.

1

332

333

Про Селію Дропкін див. Agnieszka Legutko, «Cyrkowa dama», w: Lisek, Joanna (red.), Nieme dusze? Kobiety w kulturze jidysz, red. Joanna Lisek, Wrocław 2010, s. 207–242; прo Aнну Maрголiн. Abraham Novershtern, «Who Would Have Believed That a Bronze Statue Can Weep»: The Poetry of Anna Margolin, «Prooftexts», (1990), vol. 10, nr 3, s. 435–468.

3

Дякую живим нащадкам Хани Левіної – Вадимові Левіну та Вільямові Виноградському за допомогу у висвітленні подробиць біографії Хани Левіної.

рейську плані або школи, канонізувати перед революцією в літературному була кравчинею, не було. Отож, а ще торне підозрюючи, гувала у крамниці. що значить Дівчина йогорано найважливіше почала писати відкриття, вірші, Керспонеренко чатку російською акцентував мовою, ілюзорний але, напучувана характерЛейбою новонародженого Найдусом, українсько-єврейського перейшла до віршуваннядіялогу. їдишем.Його Принагідно прикладзауважимо, ніби доводить, що що євреї так бувало й досить українці часто могли – єврейські разом співати поетеси пісень, починали доки писати двері в їхній утопічний іншою мовою, а потім світ щільно за намовою зачинено, когось а кровожерна з їдишистів –історія письлишаєтьсябрата, менника, за ними. чоловіка, коханця, – вирішували розвивати свійНаступні поетичний сто років талант українсько-єврейської єврейською. Можливість поетичної друкутрадичасто 5 . Під ції, переважно залежала від їхніх ліричної, зв’язків та культурна з редакторами, самотність видавцями українських час читання короткіх біографічних про поетес, поетів єврейського походження лише відомостей увиразнюють типовість 6 уміщених в антології «Jidisze dichterins» Кормана , вражає Кернеренкового випадку. Але саме він стоїть біля витоків дисроль, яку вони приписують своїм «патронам», котрі ввели їх курсу, який через сто років дослідники історії східноевропейу поезію мовою їдиш, а вивчення їхнього приватного Вадим життя ського єврейства називають українсько-єврейським. дає зрозуміти, наскільки стосунки з чоловіками впливалипона Скуратівський у статті про київського поета єврейського можливість публікацій. Письменниці, поетеси останній не сприймаходження Мойсея Фішбейна, якому присвячено розлися яккнижки, рівноправні партнерки в чоловічій імперії, якою був діл цієї завважив: «У поезії Мойсея Фішбейна юдаїзм 78 розмовляє світ друкованого – вперше слова. у своїй Введені історіїдо – українською» жіночого літературного . Насправді куточка, першим особи на цей жіночої комплімент, статі могли на ціле радше століття розраховувати раніше за свона го протекціонізм, знаменитого наступника, аніж на дійсне заслужив визнання Грицько рівняКернеренко. та значення їхньої творчості. Левіна дебютувала у 1918 році на сторінках газети «Фольксблат», Переклад що звиходила англійської у Петербурзі. Миколи Климчука Перец Маркіш також умістив її вірші до своєї антології «Треп», виданої в Катеринославі 1921 року. В 1939–1940 рр. вона навчалася в Інституті іноземних мов у Москві. Під час громадянської війни в Росії Хана вступила до лав Червоної армії, де – як згадувала родина – вона була громадянською дружиною комісара, який загинув у 1922 році. Від цього шлюбу Хана народила дитину, котра дуже скоро померла, а, можливо, навіть народилася мертвою (натяки на це можна знайти у її віршах). Після революції вона закінчила вчительські курси і певний час навчала дітей у єврейських школах. У міжвоєнний період Левіна замешкала у Харкові, який о тій порі був важливим центром єврейської культури. Вона отримала помешкання у «Слові» – будинку для письменників, де також мешкали Лейб Квітко та Перец Маркіш. Левіна дружила з

4

Див. Norma Fain Pratt, Culture and Radical Politics. Yiddish Women 78 Writers, Скуратівський, 1890-1940, «American Вадим. На Jewish перехрестях History» душі (1980),// nr Сучасність.

70.

– 6 1996. Див.

– №Ezra 12. –Korman, С. 86. Jidisze dichterins, Chicago 1928.

334

335

5

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

приклад, Цела Дропкін або Анна Марголін3 оновили у своїй поезії визначення понять кохання, смерті, сексу. Однак сміливий, новаторський жіночий голос долинав винятково з поетичного світу, котрий творився за океаном. Революція в Росії спричинила виникнення на короткий час бунтарської жіночої поезії. Найвизначнішою представницею розквітлої творчості єврейок на теренах, охоплених революцією, була письменниця, комуністка та феміністка Хана Левіна, життя якої було по­ в’язане з Харковом. Вона першою в СРСР торкнулась у своїй творчості проблем сучасної жіночої особистості. На жаль, її характер та художні досягнення відомі нині лише вузькому колу дослідників. Вона перебувала на маргінесі не тільки андроцентричного увічненого канону їдишської літератури, а й на маргінесі того нововіднайденого жіночого канону, про що може свідчити відсутність її творів у двомовній англоїдишській антології «Songs to a Moonstruck Lady (2005)». Саме тому я перш за все хотіла би коротко згадати її біографію4, оскільки вона становить важливий контекст для прочитання її творів. Хана Левіна народилась у Катеринославі (зараз Дніпро­ петровськ) 3 травня 1900 року і була третьою дитиною в родині, де було семеро дітей. Напередодні революції у Кате­ ринославі мешкало 48 000 євреїв. Місто було важливим осередком єврейської культури. Батько Хани – Шая Левін був могильником, сім’я згадує його як дуже побожного єврея (він помер у 1941 році). Про матір Хани відомо небагато – її звали Софією і походила вона з родини ¥рінбер´ів, померла у 1954-му або у 1953-му році. Хана закінчила російську та єв-

336

Мати7 Тема болісного воєнного досвіду 1917–1921 років є віссю, наскрізною в поезії «Ді фрой» («Жінка»), феміністичного маніфесту Хани Левіної, зосередженої на проблемі життя майбутньої матері, котрій не дано було доносити і народити дитину. Цей незвично радикальний твір, яким, власне, відкривається перша книжка віршів, є криком про права жінок, тіла яких завжди стають здобиччю в часи історичних заворушень. Левіна пише не тільки про насильства, які чинять над жінками чоловіки, а й про масові вбивства вагітних жінок. Характерним є те, що їй не вистачає опису подій з точки зору спостерігача (подібні реляції з погромів мають тривалу традицію в єврейській поезії), що часто буває в гонитві за особистими враженнями. Тема вірша – одна з жертв чоловічого варварства: Кому, Кому я маю довірити мій біль? Я не можу більше нишком смоктати крик свій зранений! Щоночі бачу я у сні жінок, І кожна оплакує дитину. Хто зі мною мій гнів розділить? Хто полегшить мою важку долю цю? Кожної ночі я бачу уві сні жінок, Їх до брам волочать за волосся… Закинули жінок на столи. Скручені коліна розриває чужа рука. Відрами носять на чорний гній Шматки дитячих тілець і жінок – жах і ганьба… Важко мені, А я соромлюся ридати, Тому що моя земля красива І святково одягнена. Радість у моєму краї Про матерів у поезії їдишем див. Йоанна Лізек «Jidisze mame – ciało i mit», «Cwiszn» (2010 р.) №3, с. 4-11. Тут же вміщені уривки з цього тексту.

7

337

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

ними, так само, як і з Іциком Фефером, усі вони були частими гостями в її домі. Другом життя Левіної був відомий актор Адольф Виноградський (сценічний псевдонім Доля Виноградський). Згідно з панівною тоді в революційних колах тенденцією, вони не узаконили своїх стосунків. У 1929 році в Харкові вийшла її перша, проте, як видається, головна книга поезій – «Цуштейер» («Лепта»), в якій було вміщено цикл творів «Ді фрой» («Жінка»), так само як і поетичний щоденник досвіду жінки-воїна (цикл «Ейне ві а сах андере» / «Одна, як і багато інших»). До початку радянсько-німецької війни вона видала ще чотири збірки поезій «Ойг ойф ойг» («Віч-на-віч»; 1933 р.), «Клейнікайтн» («Дрібнички»; 1933 р.), «Ді їнгере фун мір» («Молодші від мене»; 1934 р.) та «Ей´нс» («Власне»; 1941 р.), а також шість книжок для дітей. Також вона писала оповідан­ ня. Десь поруч з нею творить Кадя Молодовськи, найактивніша, з огляду на видані збірки віршів, поетеса, що також писала їдишем. Роки війни Хана Левіна прожила в місті Бузулуку Орен­ бурзької області, була членом Єврейського антифашистського комітету. У 1945 році перебувала в Москві, але потім постійним місцем її проживання знову став Харків. Після війни, як багато інших митців, аби уникнути жорстких стандартів, нав’язаних мистецтву і літературі тодішньою політичною системою, цілковито віддалася роботі на ниві дитячої літератури. Левіна публікувала поезії для дітей, написані нею українською та російською мовами. Її найближчі друзі – літератори, спершу заарештовані у зв’язку з широкомасштабною операцією, скерованою проти єврейських інтелігентів і діячів Єврейського антифашистського комітету, були розстріляні за наказом Сталіна у 1952 році. Хана дуже боялася, що репресії торкнуться також і її. Вона друкувалася на сторінках московського видання «Сов’етіш геймланд», та водночас залишалася поза межами головного річища єврейського літературного життя. Померла Хана Левіна 19 січня 1969 року.

Я також сіяла й орала, Для себе Ростила Колоски Аж до зомління. Не повинно так бути, Не повинно до такого доходити, Щоб материне тіло було труною для дитини!8

Цей вірш із шокуючою, майже натуралістичною силою описує знущання з жінок, коли з материнського лона видирають ненароджених дітей. Трагедія жіноцтва – подвійна – вони втрачають дітей, але в них відбирають також частку людської гідності – сором і можливість впливати на долю власного тіла. Левіна брутально переповідає трагедію, зрозуміти яку можуть тільки жінки, що стали свідками смерті іншої людини у власному тілі: Чоловіки наші звикли бачити нас із панами, І обпиваються вони в борг з ночі до ранку – сліпці. Тільки жіноче дурне тіло не зможе забути Просту радість ростити дитину. Кожна моя клітинка наповнена диким болем і тугою. Душитися з болю – більше сили не маю я. Я покликана бути матір’ю просвітленого покоління, А мій живіт розтинають, наче в трупа9.

вуста, / проймає тривога, як піт ночей, загуслих, ніби мед»10. У фінальній частині вірша Левіна змінює стратегію – від одиничного вона переходить до загального. Поетеса промовляє від імені жінок, перед якими відкривається можливість нагадати про свої права. Щоправда, про ці права треба клопотатися перед чоловіками, але однаково потрібно використати момент і «скинути з себе ярмо плоті»: Болить мене за вирізаних дівчат. Б’є маятник, ніби заварює з меду густі ночі. Ми у відпустці, Ми вигнані на хвильку З можливості послушенства статі. Приходить левиця до лева в пору любощів, Приходить лисиця до лиса по право жінки і матері, І ми Відокремлені з поколінь, що звуться «чоловіки й жінки». Тож загнуздаймо плоть Звільнімося від тягаря її11.

Вірш Левіної ламає всі табу, пов’язані з материнством, тим більше, що постать жінки-матері, котра в двадцяті роки сприймалася як мішень в антифеміністичному дискурсі, постає в поетеси активною учасницею феміністичного бунту і головною темою його прагнень. Проблема самотнього материнства є важливою, повторюваною в різних іпостася темою поезії Левіної. Один із творів Хани під назвою, яка говорить сама за себе «Кіндер зайнен клейн, вос конен кіндер візн» («Діти – маленькі, що діти можуть знати»), оповідає про розлуку покинутої чоловіком жінки через появу іншої партнерки. Драматизм ситуації загос­ трюється наївними судженнями та запитаннями дитини:

З такого болісного досвіду жінка виходить скаліченою, вона вже не може нормально ставитися до стосунків з чоловіком, секс пробуджує страх: «Біль викликають злиті в цілунку Chana Lewin: Di froj («Жінка»), див.: Ch. Lewin: Cusztejer..., op. cit., с. 7-8. (Хана Левіна, «Цуштеєр») Пер. Оксани Сікорської.

9 Там само, стор. 8.

Вітин тато нову маму собі купив. Цілковито нову маму з іншої вулиці. А до Вітиної мами приходить лише в гості (…)

8

338

10 11

Там само. Там само.

339

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Колосся повне зерна, Лише я, Моя доля і лоно – Порожні…

З точки зору дитини зміна стосунків батьків є якимсь незрозумілим елементом ігор, в які грають дорослі, якимсь абсурдом, що суперечить здоровому глузду і порушує світовий порядок. Трагедія дитини, а відтак і матері, яка нічого не може зробити, щоби змінити перебіг подій і вберегти свою дитину від нещастя, підкреслюється у творі повторюваними, як рефрен іронічними рядками: «Роки щасливого дитинства, що діти можуть зрозуміти». Мова дитини оголює брутальну правду про «сучасні» стосунки між жінкою і чоловіком, кот­рі ґрунтуються на засадах вільного кохання. Вірш закінчується проникливою описом донечки і мами, які стають іще ближчими одна до одної, тим більше, що їх поєднує спільне нещастя: Тільце гаряче тулиться до мами, До мами щічками, до мами вустами.

– Будеш завше мене так само любити!

– Чого плачеш, дурненька, треба швидше засинати,

бо гніватиметься тато. Ще розпачливіше плаче дитя серед ночі, Голосить (…) Переплуталось світле й сиве волосся, І вже плачуть на рівних дві покинуті жінки. А побіля ліжка споглядає провинно Мале зайченя з ´удзиками-очима, Що смокче собі стиха вишиту морквину, І не зронить ще жодної дражливої сльозини13...

В інших віршах Левіної знайдемо опис щоденної боротьби жінки-матері вже після розлучення, коли їй самій доводиться виконувати обидві ролі – і матері, і батька. Проте, це доконечно неможливо: Хана Левіна. «Кіндер зайнен клейн, вос конен кіндер візн» («Діти – маленькі, що діти можуть знати»), «Ей´нс» («Власне»), Kиїв, 1941 р., стор. 58 – 59, пер. В. Богуславської.

13 Там само, с. 60-61.

12

340

Ніхто не повинен гадати, що час загоює рани, жінки покинуті плачуть повсякчасно, і я щоночі плачу так само. І не тому, що часто не можу спати біля твоєї колиски, бо її час від часу маю гойдати, втішати посамотніле твоє дитинство. Ти увесь час потребуєш моєї любові, моє ім`я вимовляєш, в мені для тебе втілені обоє – батьком і матір`ю бути маю. Та твій голосок, мене крає він, важко чути і споглядати, як у кожнім чоловікові бачити – тата, тулишся ти до чужих колін. Чи не досить тобі моїх пестощів? Треба – Прихилю до тебе ніжністю небо, лиш єдине несила зробити, дитино: батька твого привести до тебе. І від того я почуваюся винною під поглядом твоїм чистим, котрий кожного власним таточком числить, обіймає чужі коліна. Ніхто не повинен гадати, що час загоює рани, коли тужить маля за татом, а матусі плачуть ночами14.

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Чи тато мешкає тепер на роботі? Чи спить на заводі? (…) Як може тато мешкати на іншій вулиці, Якщо він тато, то як може бути гостем?12

Через присутність дитини неможливо покластися на плин часу і забути про чоловіка, з яким колись щось поєднувало, адже дитина є справжнім відбитком свого батька, тому стосунки з ним не можуть стати для жінки лише частиною минулого. Туга дитини за татком знову роз’ятрює рану розлучення, а ще гірше – пробуджує в жінці відчуття провини, докір, що вона не може дати дитині батька. Самотність жінки підсилюється почуттям дитячого сирітства.

14 Хана Левіна, «Шульд» («Провина»), див. Х. Левіна «Ейгнс»… с. 64-65. Пер. В. Богуславської.

341

Одяг15 Істотною проблемою поезії Левіної є конфлікт поколінь, зіткнення традицій, містечкової єврейської жіночої ідентичності з сучасною ідентифікацією жінки, котра живе в ритмі великого міста, виборює політичну і феміністичну ідею. Одним із проявів цього конфлікту, що втілюється у зміні ставлення до власної тілесності, є тема різниці в одязі матерів і дочок. Одяг є суттєвим соціальним та культурним кодом. Зміни у царині предметів одягу – важливий вектор моральної революції та соціальних зсувів. Традиційні історичні описи моди – світу шовку та прикрас, зазвичай трактовані як маргіналії, однак художня література використовує стилі одягу як системи ідентифікаційних ознак. Тип убрання, його зміни привертали особливу увагу в колі єврейської культури. За століття діаспорного життя євреї з одного боку одягалися по-європейському, що нівелювало певні ознаки їхньої ідентичності, натомість, з’явилися гостроверхі капелюхи, це мало перешкодити статевим контактам між прибічниками віри Мойсея та християнами; з іншого боку, вони самі для збереження власної несхожості підтримували свій, відмінний стиль вбрання. Сфера одягу регулюється релігійним єврейським правом та єврейськими традиціями. Зараз у загальній свідомості закріпилися принципи розпізнавання, перш за все, елементів чоловічого єврейського вбрання, таких як, наприклад, Більше про тему одягу в єврейській жіночій поезії див. Joanna Lisek, Peruka, chodaki i jedwab. Poetyckie sukienki w jidyszowej szafie, «Rita Baum» (2011) nr 17, с. 18 – 23, там само були опубліковані уривки з цього тексту.

15

342

пов’язані з ритуалом молитовні накидки (талеси), спідні жилети з китицями (цицес), ярмулки, різноманіття яких створює цілу систему ознак щодо розмежування різних частин єврейства, або хасидські каптани, білі панчохи та штреймлех (хасидські шапки особливого крою). У прозі, написанїй їдишем, домінують описи символічного перевдягання чоловіків з єврейського у так зване європейське вбрання, герої відрізають пейси, голять бороди, скидають єврейські каптани, і все це є проявом їхніх соціальних прагнень, змін у світогляді. Жіночі перуки (шейтлех) та чепці залежно від ступеню ортодоксальності – а поголені голови заміжніх жінок чи острижене волосся – є вже менш визначальними як частина традиційної єврейської зовнішності. Це відбувається, вочевидь, тому, що роль жінки в юдаїзмі є маргінальною, натомість існують андроцентричні описи чоловічого вбрання, як синекдохи всього єврейського соціуму. Варто також зауважити, що елементи, котрі вирізняють єврейське жіноче вбрання, стосуються, перш за все, цивільного стану жінки – традиція так вбрала єврейку, аби було зрозуміло, хто вона – дівчина, заміжня жінка, вдова чи агуна16. Це пов’язувалося з соціальною роллю жінки – перш за все, роллю дружини та матері, яка була їй призначена. (…) Молода жінка, героїня поезій Левіної, дивиться на елементи вбраня своєї матері як на атрибути цнотливості – шанованої, але відкинутої. Її вірш «Клейдер» («Сукні») є очевидним бунтом проти прикривання, сповивання, зв’язування тіла єврейки, аби його краса не приваблювала погляд і не спокушала чоловіків до дотику. Сукні молодої жінки відчужують її від світу матері – вони не несуть у собі інформації про належність до єврейського світу. Більше того – їхній стиль, що мало нагадує традиційний єврейський, розмиває різкі відмінності між статями: Моя коротка сукенка жіноча Простенькі має комір і рукава, Скидаючись на робу на робочу, – На мамин погляд, це така неслава, 16 Жінка, покинута чоловіком без розлучення, або жінка, чий чоловік пропав безвісти.

343

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Вірші про материнство Хани Левіної діагностують величезну прірву, що розділяє чоловічий та жіночий досвіди батьківства, починаючи з недоступного чоловікам тілесного виміру вагітності – коли одне тіло стає колискою для іншого, через неможливість для жінки погодитися з трагедією втрати дитини, аж до наслідків перерваних зв’язків і змушеного самотнього виховання «плоду» зустрічей жінки та чоловіка.

Обидві жінки дивляться одна на одну. Тіло доньки пригнічує матір. Їхні ролі стають ніби протилежними – матір менш досвідчена у сфері тілесності, менше, ніж дочка, знається на жіночій сексуальності, вона соромиться й обурюється, дивлячись на тіло, яке сама ж і породила. І руки в мене геть обвітрені, Засмаглі під сонцями всіх світів, Бо голіруч я розчищаю болю нетрі. І плаття це – не гніт мій поготів: Воно мені святкове і престижне… Гляне мама на мою струнку хлопчачу постать: Де чадо й ладо моє? Присоромить врешті поглядом болючим… Надивилась я на на її сукню вдосталь, Помережану всю штопанням павучим… 18

Дочка вбачає у сукні матері приниження лише до продуктивної функції сексуального потенціалу єврейської жінки – рясні складки, що приховують контури тіла, нагадують дочці дитячі колиски, але водночас вони наповнюються снігом – який символізує захололий, заморожений цнотливістю жар жіночого тіла:

світу, який вони відміряли – «з ринку до´анку порахованими кроками». Зовсім по-іншому рухається і поспішає дочка – вона мусить бути «спритною», аби вскочити до швидкого трамваю або автобуса. Звичаї свого нового світу, незнаного для матері, дочка пояснює їй, як дитині: Мамо люба! Я щоранку біжу, наче Мені зроду годину призначено. Крок мій вільний, нічим не сплутаний – Все тим самим знайомим маршрутом: Чи трамваю чекаю, Чи мене чекає машина З водієм суворим. Я спритно Застрибую на сидіння. І от – відстанню володію20 (…)

Дочка не може обплутувати свого тіла сукнями у стилі матері, бо вони не пасують до поспіху міста. Але не тільки реалії сучасного життя, не лише зовнішні обставини примушують до того, щоб викинути довгі пристойні сукні, це залежить також і від внутрішнього стану – молода жінка не хоче гасити вогонь своїх прагнень, відкидає скромність та сором, вона прагне спалити себе у полум’ї пристрасті, не обмежуючи себе нічим, без озирань та обережності, навіть якщо це несе в собі ризик втрати чи вигоряння: Люба ненько моя старенька! Що робитиме з платтям твоя родина, Адже в тебе воно одне-єдине? Із твоєю довгою сукнею, Із моїми руками жадібними, Що тягнуться так до сонця, Що в рукава їх не засунути, От хіба що покинути напризволяще – Голі, Засмаглі, Чорні…21(…)

Тож мамина сукня І довга, й простора, Рясними спускається фалдами, І кожна фалда коливається, як штора, Сипле сніг на колиску відсутню19.

Кінчики черевиків, котрі виглядають з-під краю материнської сукні, несуть у собі зашифровану інформацію про межі Хана Левіна, «Клейдер» («Сукні»), див. Хана Левіна «Цуш­ теєр»(«Лепта»)… цит. тв., с.16, пер. В. Богуславської.

18 Там само.

19 Там само, с. 17.

17

344

20 21

Там само, с.18. Там само, с.18.

345

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Чужинкою, мовляв, прожити хочу, Їй соромно за доню17.

Хто жінку чеснотну знайде? а ціна її більша від перел (…) Шукає вона вовни й льону, і робить охоче своїми руками (…) Про поле вона намишляла, і його набула, із плоду долоней своїх засадила вона виноградника. Вона підперізує силою стегна свої та зміцняює рамена свої (…) Вона руки свої простягає до прядки, а долоні її веретено тримають. Долоню свою відкриває для вбогого, А руки свої простягає до бідного22 (…)

Одяг у поезії Левіної є не тільки приводом для діалогу між поколіннями й унаочнення віддалення від традиційного світу матері. Він також є виявом пошуку визначення власної сек22

346

Книга Приповістей Соломонових, 31. 10-31 (пер. І. Огієнка).

суальності. Героїня віршів Левіної балансує між елементами чоловічої та жіночої ідентичності, а зовнішнім проявом цього стають одяг та взуття, наприклад, підбори – високі підбори стали символом жіночої сексапільності, що підтверджують, намагаючись допасуватися до чоловічого бачення світу. З феміністичної точки зору, жахливі порадники для жінок, котрі мають допомогти їм набути навичок поведінки серед чоловіків, наприклад: «Якби мені потрібно було пойменувати найважливіші зовнішні атрибути жіночності, я напевно сказала би, що це пружні груди, красиві сідниці, довге волосся (принаймні за вуха) і принадні губи. Однак, виявляється, що ніщо так не додає чарівності жінці, як високі підбори. Це щось неймовірне! Жінка може мати на голові тисячу кучерів, у неї може бути старанний макіяж, підкреслені чорною тушшю вії. Отже, вона може вирушати на прогулянку, ніби кішечка в теплі березневі вечори. Якщо до всього цього вона не додасть черевичків на високих підборах, її старання привернути увагу чоловіків будуть марними. Дослівно. Взуття на підборах є для чоловіків справжньою наживкою. Він почує її кроки. Пані видається впевненою в собі дамою, яка добре знає, чого вона хоче від життя та від людей. Вона виглядає спокусливою і чуттєвою» 23. Героїня поезії Левіної відкидає жіночі черевички на підборах, її взуття широке, на пласкій підошві; воно дозволяє їй рухатися в «анти-жіночий» спосіб, у тому ритмі життя, який наказує відмовитися від грації рухів. Хода стає виразом нових ролей, до яких бажає долучитися сучасна жінка: Запізнілим чоловічим кроком Гупаю у шкарбанах розлапих. Де вже мені до підборів високих?! Хода моя розгониста і поквапна, Як чоловік, усенький день між чоловіцтва. Ведмедиця у міськім ярмі. Крізь відстань Плуганюся забарно додому з виробництва24. http://wloclawskie24.pl/articles/10295-but-na-obcasie-dodakobiecosci 24 Хана Левіна, «Їм, як завжди, не до дитини…» цит.тв., с.14, пер. В. Богуславської.

23

347

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Це, однак, не означає, що тим самим вона заперечує аспект плідності свого тіла, бо, як сама вона говорить: «Ніхто ніколи не дістався сонця./ І сонце мене не дістане!» – розуміє, що і вона може стати матір’ю, проте дитина, котра народиться, буде плодом її пристрасті, спалена сонцем хтивості материнського тіла. У цьому творі з’являється образ визволення рук з ув`язнення рукавів – руки раптом стають символом сексуальної свободи в єврейській жіночій поезії. Можна спитати себе – чому? Чому увага поетес концентрується на плечах? У цьому можна помітити вплив підкреслюваної в юдаїзмі ролі жіночих рук. Талмуд, зазначаючи причини позбавлення жінок привілею та обов’язку вивчення Тори, пояснює, що муд­рість нареченої – в її руках, а не в голові. Чергове втілення архетипу жінки – ткаля, її покликанням має бути плетіння. Це має своє біблійне укорінення – у ключовому для моделі єврейської жінки із Притч Соломонових, де описується Ешет хайіль – хоробра жінка, на перший план висувається активність її рук:

Можу сама завше дати собі раду. Та щоразу Починаю з нового рядка. Я можу запалити цигарку, Що димом окутає мені рота. Моя слава чоловіча відгонить пусткою, І я вже бути схожою не проти На маму, запнуту довіку хусткою.25

Чоловіча цигарка є не тільки фрейдистським фалічним символом. Вона також означає силу і владу, а водночас слугує антитезою шлюбного серпанку матері. Ця материнська шлюбна вуаль є квінтесенцією єврейської жіночності з цілим арсеналом гендерних умовностей. Молода жінка з вірша Левіної відчуває в собі рудименти моделі жіночності, однак вона вчиться пізнавати себе. Ця самосвідомість веде її до вміння цілеспрямовано творити власні ролі, всупереч гендерним засадам. Вуаль у цьому вірші є чимось на зразок люстерка – жінка відчуває, що під чоловічою «подобою», якої вона намагається собі надати, все ж таки просвічує обличчя матері. Весільна фата є водночас символом скромності, цнотливості, і такий аспект значень розвивається у подальшому тексті твору: Ні, не зможу від сонця й вітру

затулити обличчя, І руки мені оголені, Я окрилено лечу по вулиці звичній І день підважую, мов камінь, Оцими ж голими руками26.

25 26

348

Там само. Там само, с. 14–15.

Жінка, скидаючи серпанок, усією попередньою строфою декларує: «Ні перед ким не затулю обличчя», що у контексті наступних рядків є визнанням того, що модель цнотливої дів­ чини відкидається: як у вірші «Клейдер», так і тут проявом цього стають оголені руки. Голі плечі знову є тут символом свободи, що ще підкреслюється «окриленістю», але, втім, звичайна свобода виявляє себе, між іншим, і фізичною близькістю, руйнуванням бар’єрів і подоланням тілесної дистанції, простоти дотику, вона пробуджує в жінці злість, нехіть, які не може виявити – бо це вступало б у конфлікт із сучасністю, від імені якої виступає поетеса. День – є цариною чоловіків, однак уночі героїня поезії Левіної прагне випустити на волю свою жіночність, котру вдень вона тамує власноруч витвореним образом: Але вночі, Коли не треба прикрашатись нічим, Мені так хочеться, щоб, зглянувшись, до мене Сказав нарешті: –Твій! І хай ця чужість чоловіча незбагненно Розкриє очі на розчуленість жіночу, На ці два пагорбки у мене під сорочкою27.

Вночі вона хоче, щоб її партнер помітив в ній ніжність, жіночність, аби під чоловічою сорочкою, якою вона обманює світ, він зміг побачити тіло жінки. Вона знає, що у новому типі стосунків, що встановилися в революційному середовищі, це може здатися чужим і аж надто примітивним, але вночі статева свобода, яка трактується як відсутність сталих зв’язків, обтяжених обов’язком вірності та одиничності, перестає бути бажаною перемогою революційної моралі. Потім у жінці пробуджується прагнення почуття взаємної належності. Вона хоче нарешті зняти з себе кокон чоловічого єства. Від жорстокості днів чоловічих Я втомилась до відчаю.

27

Там само, с.15.

349

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Буття «найбільш мужньої з усіх мужчин» розписане, однак, до дрібниць, певною мірою воно є моделлю, створеною для щоденного використання, боротьбою з «природною» жіночністю, зі спадком матері, що творить жіночу ідентичність:

Приватність, інтимність і сексуальне бажання, показані тут як атрибути ночі, пробуджують у героїні твору жіночу ідентичність. У циклі «Нехт» («Ночі») Левіна ще більше поглиблює конфлікт між чоловічим днем та ніччю, оскільки під її захистом вона у стосунках зі своїм коханцем хоче знову стати дівчинкою, створити тонку атмосферу чуйності, чутливості, що увінчується інфантильністю. Мій любий, Чи мене ти чуєш? Для тебе я плекаю сад, Здорожений, в нім відпочинеш Цієї ночі від досад. Знов нині дівчинкою, любий, Жіночі коси розпущу, З люстерка, що в очах рощу, На спохмурнілі твої губи Я зайчик сонячний пущу, Хай посмішку на них пошлюбить. Чи ніжності дівочої ланцюг Простіше обірвати – і піти? У самоту Обтяту косу ту Тягти? Ех, ти…29

Тут символом змін задля пристосування до «чоловічого» дня – або ж заради боротьби за життя в універсальному світі – є відрізані коси (до речі, Левіна на своїй найбільш ранній із світлин, які збереглися, підстрижена дуже коротко, по-чоловічому).

Жінка-солдат Найвиразнішим перетином гендерних ролей у поезії Левіної є тема єврейки-вояка. Читаючи цикл солдатських вір­ шів Левіної, потрібно пам’ятати, що їдішська література не мала традиції батальної поезії, вона не оспівувала бойових героїв, їй був чужим ідеал воєнного патріотизму, виразом якого була смерть на полі бою. Це, вочевидь, пов’язувалося з існуванням єврейського народу в діаспорі, з чого випливала відсутність власної армії. З‘являлися так звані історичні пісні, що описували спустошення, викликані війною, та погроми, проте їхні автори писали з точки зору жертви, ці твори були витримані в мученицькому дусі30. Але, коли у ХІХ столітті євреїв силою почали забирати до царського війська, популярними стали рекрутські пісні, написані в скорботному тоні, в яких відправа до війська поставала як жахлива трагедія, як утрата власної ідентичності, що було гіршим од смерті. Героїня поезії Хани Левіної – жінка-солдат – доброволець – двічі порушує заборони – і як єврейка, і як жінка31. (…) У вірші «Личить» зі збірки «Цуштеєр» («Лепта») поетеса описує зустріч із матір’ю на могилі предків, однак мати оплакує не померлих, вона оплакує свою живу дочку. Матуся з розпачем кричить до неї: «Звідки ти така затята? Ніби гойка, ніби шикса, наша доня на рушниці, мов на скрипці, виграє!»)32. Рушниця – предмет, що перебуває поза межами єврейської реальності, стріляти з неї означає для матері відтинати себе від спадщини предків, означає відчуження. Дочка зовсім не намагається заспокоїти матір – навпаки – на родинній могилі вона робить сповнене єресі визнання: Мамо, щоб жила земля ця, Можу я коня сідлати, Ніби гої. Хай хоч дівка, – Цілувалася з кущами на прощання. Див. «Баумгартен», 2005 рік, с. 328-341. Цікаво те, що словники їдишу взагалі не подають жіночої форми від слова солдат, жовнір – зелнер.

32 Х. Левіна, «Цуштеєр» («Лепта»), вірш «Личить», с.123, пер. В. Богуславської.

30 31

28

Там само.

Х. Левіна, «Нехт» ІІІ, (Ночі, ІІІ), у збірці Х. Левіної «Цуштеєр»… с.35, пер. В. Богуславської.

29

350

351

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Але у темну гарячу ніч Жінка прокидається в мені28.

Солдатський досвід переплітається в поезії Левіної із вход­женням до світу сексуальності. У війську вже не діють давні заборони й норми, відкидаються ритуали і домовленості, жінка йде за голосом імпульсу, покликом статі. Війна позбавляє тіло всіх таємниць – з одного боку через смерть і вбивства, які відбуваються навколо, з іншого – через фізичну близькість тіл чоловіків та жінок. У поемі «Ейне ві а сах андере» («Одна як багато інших») Левіна, змальовуючи військо, що відпочиває, пише: «Це не герої, не лицарі»34, а після бою починаються брудні розмови про жінок, наприклад: «братове, в мене жінка – як вогонь! Цілий день співать готова, груди ходять… жар до скронь!», «Всі сопуть (…) зголодніли на жінок»»35 , – підсумовує поетеса. За таких умов смерть і еротизм сплітаються в одне ціле, коханець героїні з воєнного циклу – яку можна трактувати як друге «я» поетеси, – бажаючи зайнятися з нею любов’ю, веде її між могил та моху, а зблизька чути:

езії Левіної особливих рис фалічного символу. Коли коханці лежать поруч, ми читаємо слова зізнання: І порожніють серце, тіло, небо І власні груди із відразою до себе, Навіть наган огидою відлунить, І трави, що вологі, як цілунок…37

Молода дівчина у любовній грі радше за все пасивна – він її проводжає, цілує, а вона дивиться на небо, на місяць і пригадує історію Рахілі.38 (…) Левіна згадує ці історії у вірші, де описуються вечірні пестощі на фронті. Вона пише: А полем плинуть сутінкові хвилі… (Хто знає, що збудило пам’ять змерхлу?) Запала в неї приказка Рахілі, Котра от щойно по дорозі вмерла. … Цілує Вася крізь рукав цнотливо… Вітрець випитує у листя таємниці. Небесні барви – несказанне диво… За домом ніжність і розлуці сниться…39

В наступній частині цього твору ми бачимо, що й сам наган, як безсумнівний чоловічий атрибут влади, набуває в по-

Здається, що в поезії Левіної поведінка Рахілі набуває подвійного символічного значення. По-перше – вона є виразом неможливості цілковитої відірваності від світу, де людина зростала, заощаджуючи бажання для родинного дому, а подруге – Рахіль, відмовляючись залишити верблюда через менструацію, стає символом моделі жіночності, що характеризується слабкістю, неміччю, сором’язливістю, але водночас стає і символом бруду. Творчість Левіної часто розвиває ці два мотиви – проблему знищення іменем революції цінностей, прищеплених в єврейській родині, і поряд – питання розриву між гендерно витлумаченими характеристиками жінки та

Там само. Х.Левіна, «Ейне ві а сах андере» («Одна як багато інших»), с. 74, пер. В. Богуславської 35 Там само.

36 Там само, с. 75

Там само, с. 75-76. Книга Буття, 31: 30-35.

39 Х. Левіна, «Ейне ві а сах андере» («Одна як багато інших»), с. 76 , пер. В. Богуславської.

Пищить гармошка он потрошку в полі нам, В танкe солдати душі звеселяють. Телям відгонить, тільки-но заколеним, І полином, в крові що засинає36.

33 34

352

37 38

353

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Світ палає – палить серце. Серце дівчини горить. Холодить мій бік рушниця, Та гарячі в мене руки. Відчайдушна я, мов гойка, Як в галоп коня пущу… Я на фронті… у вогні я33.

Але серце материнське, Замкнувши двері, клямкою повисло44...

Це призводить до гендерного зашморгу – чоловічі стосунки з країною оповиті жіночою тілесністю: Моя земля, Моя земля радянська! Ти призвичаїти мене до висоти хотіла, Але розбухле материнське тіло Не сталлю стало, а м’якою плоттю, Теплішою на дотик… Був мій порив до тебе чоловічим, Аби мій дух од тебе сяйва спив… Та мамі глянуло маля у вічі, Поріг за ноги жінку ухопив… Я мушу бути ненькою дитині, Я мушу бути жінкою віднині45.

Моя земля, Моя земля радянська! У ранах і руїнах ремствують Завулки, що здіймають в небо руки43...

Жінка розривається між домом – який символізує жіночий простір, та чоловічою роллю у відбудові країни. Між любов’ю до дитини і до вітчизни, між ролями матері та громадянки. Моя земля, Моя земля радянська! Стань зі мною поряд – Така ти неосяжна, Осяйна така! О, як я прагнула від рідного порогу Нарешті одірвати ноги, Я поривалася до тебе – 40 Про діалог між поколіннями в їдишистській жіночій поезії див.

Kathryn Hellerstein, (1998), The Metamorphosis of the Matriarchs in Modern Yiddish Poetry, w: Yiddish Language and Culture Then and Now, ed. Leonard Jay Greenspoon, Omaha, Nebraska 1998, с. 201 – 265.

41 Х. Левіна, «Di wig» (Колиска), у: Хана Левіна, «Цуштеєр», с. 19, пер. В. Богуславської.

42 Там само.

43 Там само, с. 124.

354

Трансгресія виявляється не до кінця можливою, і героїня віршів Левіної, всупереч усьому, є продовженням Рахілі, яка під чоловічим сідлом ховає жіночих ідолів. Коханка Поезія Левіної і в еротичній тематиці також є відважною та непокірною. Вона показує сексуальну революцію, яка відбулася на хвилі соціально-політичних змін. Вірші Левіної стають виразом пошуку нового визначення власної сексуальності. Щодо стосунків із чоловіками вона поетично описує – з одного боку – тугу за «звичайністю», або прагнення знайти партнера, перед яким не соромно буде показувати свої почуття і який зможе стати батьком для дитини, котру жінка хоче народити; з іншого боку – в цій звичайності, з-під якої просвічує «мамин шлюбний серпанок» – можливий зв’язок повинен, однак, спиратися на засади рівності та свободи.

44 45

Там само, с. 19-20. Там само, с. 20.

355

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

чоловіка40. Поетеса добре знає, що соціальний переворот зробив можливим зазіхання жінок на ролі, що раніше належали лише чоловікам, дозволив жінці сидіти в чоловічому сідлі, як ідеться у вірші про Рахіль, тому у вірші «Ді віг» («Колиска») вона скаже: «Ти зробив мене рівною чоловікові в ярмі меча та карабіна».41 Незважаючи на це, вона все ж таки не скидає з себе ярма жіночності – після війни вона постає перед викликом життя самотньої матірі. Кілька рядків у тому самому творі присвячені цій темі: «Я люблю моє дитя, колиска важчає з плеча німого»42. Їй важко відповісти на заклики звичного материнства, коли вона відчуває, що країна, де живе породілля:

Мені ввижалось так, мій любий… Та розчепили губи мені й зуби Бинтом смердючим на півслові – Оце набуток від любові46.

Однак у новому, визволеному від узгодження з реальністю життя її лякає, що жінку розглядають як сексуальний об’єкт на одну ніч. Сексуальна революція принесла з собою модель випадкових стосунків – що зазвичай асоціюються з проституцією, котра, як видається, є контактами, позбавленими почуттів та приязні:

Прогриз хробак, володар ночі. Щоб викинути, як і кожну, На шлях, під ноги перехожому… Як боляче! Плачем судомить. Хто гірше може осоромить? Хто каже: розляглась, нечесана! – Чи спокій заслужила чесно? Та відтепер Я маю час на відпочинок: Обов`язок жіночий вчинено. Тож материнське право маю нині: І мати, й батько я своїй дитині47.

У новій, пореволюційній реальності, думки про тривалий зв’язок можуть, однак, розглядатися, як відсутність передових поглядів, як спадок міщанської ментальності, проти якої була налаштована мораль, що запанувала після соціального перевороту і змін у побуті, котрі прийшли за ним. Жінка з віршів Левіної визнає, що реквізити романтичного кохання перестали бути елементами сучасності, залишились у минулому, але в ній усе ще живе прагнення до сталих стосунків, хоча вона і знає, що це наражає її на насмішки, зневагу, що не знайде розуміння серед людей: Їм, як завжди, не до дитини. Всміхнутися тобі? Мана! Чи так ганебно для мужчини В дім увіходити віднині, Яким не гребує вона?

Чи в ліжко я б лягти могла, Втішатися із ким попало, Чи я б сусіду дарувала Ключі від власного житла?!

Як мені зрозуміти все, Перед ким на коліна стати, Коли ніч мою душу ссе, Чи не ніччю мені скористатись? Вони не ігнорують: «Ну, ти!», Не жбурляють в лице: «міщанка!» Проте я б воліла збагнути Власне розуміння нещадне.

Чому ж на це не йшла я досі, Немовби я іду назовсім? Чи тіло жінки – богадільня, Що розіп`яла ніч недільна? Мов яблуко, так плоть жіночу 46 Х. Левіна, «Прост» («Просто»), в «Цуштеєр», с.11, пер. В. Бо­ гуславської.

356

47

Там само, с.12.

357

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Я така сама, як і моя мати: Болить мені – заплакати я можу. Люблю – від тебе я дитину хочу мати. Але кімнатне щастя Світ від тебе відгороджує. А я би двері на замку тримала, Щоб ти був поряд – а хіба це мало? Щоб виглядав мене звідсіль і звідтам, Чекав, коли з роботи йтиму. Так, наче легше вдвох нести нам Обов`язок наш перед світом. Здавалося мені, повір: Для мене буде смертю, згубою, Якщо на віддалі ти, любий, І затишний наш двір!

Я знаходжу і голублю Шию любу. Щось гаряче в мені Й неспокійне. Я йду геть – але ні, Повертаюся знов – як же я Тебе покину? Залишаюсь. Лягаю. Час не згаю. Я в гарячку виснажливу Знову пірнаю охоче, О ноче!50

Це, однак, не означає, що у Левіної ми не зможемо знайти описів великого сексуального досвіду і різнорідності партнерів. В одному з її творів з’являється навіть твердження про пошук близькості як у чоловіків, так і у жінок: І доки моє серце – дзбан на радощі, Мені колінкувати рано ще – Ні перед жінкою, ні перед чоловіком Не колінкую – стану врівень з віком Ні перед ким. 49

У циклі «Нехт» («Ночі») поетеса намагається показати динаміку зближення жінки і чоловіка через опис нервової атмосфери задухи, в котрій сутністю досвіду є суміш пристрасності й пасивності, віддалення і зближення, цілісності і туги, розставання і насолоди:

Часто ці зближення є побаченнями на одну ніч, залишають після себе сором і біль, так це відбувається, наприклад, у четвертому вірші того ж циклу. Для цього опису нічного побачення з чоловіком поетеса обирає іншу стратегію – вона звертає увагу на якісь подробиці, тут на пошивку: О теплінь і лагідність ночі! Спалах щастя стримую ледь. Що за радощі в тілі дівочім, Як п`янке вино а чи мед? Він сказав: – Собака бреше у дворі без угаву! Та чи гавкіт моя відтворила уява? …На коліна мені, селюк, він просто Голову поклав мені лагідно, Що весь душі моєї простір Заполонило літо ягідне. Ти пам’ятаєш власну радість І обережну ніжність доторку? Собака не вгавав – це правда… Та не траплялося зі мною доти таке: Ти підхопив мене на руки й переніс, Немов дорослий – дівчинку маленьку,

Пестячи твоє волосся, Навкруг тебе плющем обів`юсь. В серці у мене різноголосся. Рот німує, бо я боюсь Навіть думати… слів нема. Розумію: навкруги пітьма – Заливає мене до віч Ніч. Я сміюся тихесенько. Стиха кличу тебе. Х. Левіна, «Зай дох ніт кейн кінд» («Не будь дитиною») в Х. Ле­ віна, «Цуштеєр»…, с.13, пер. В. Богуславської.

49 Х. Левіна, «Трінк іх вайн…» («Я п’ю вино…»), в Х. Левіна «Цуштеєр», с.30, пер. В. Богуславської.

48

358

50

Х.Левіна, «Нехт ІІ» («Ночі ІІ»), в Х. Левін «Цуштеєр», с.34.

359

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

Я не бачу анічогісінько, Я шукаю тебе – чи себе?

Можу, сльози ковтаючи, співати Про троянди квітучі і про місяць. Та чи справді ганебно шукати Єдиного – між сотень і тисяч? Шукати єдиного, свою половинку – Осудливо нині для жінки?48

…А на пошивці – пляма від цілунку – Чи то від крові, чи з п`янкого трунку. Я більше не ввійду в твою кімнату, В ній більше не переступлю порогу51.

Цей твір побудований на двозначності деталей – собаки і плями на подушці. На чистій пошивці, підсунутій для коханки, залишається червона пляма – можливо, це вино – символ любовних утіх, або кров – символ терпіння, болю. Що залишає в жінці випадковість подібного побачення, болю? – Її тіло також буде «прогризене»52, воно стане лише «способом якось пережити цю ніч»53. Подібна багатозначність стосується також і собаки – з одного боку цей пес – звичайний охоронець дому, однак, з іншого боку, у фіналі вірша слова про пса «Бо рознесе по всім селі мою неславу/ отой собака гавкотом гаркавим»54 можуть у зневажливий спосіб стосуватися й чоловіка, який тільки на одну ніч підсунув їй під голову чисту подушку і більше вже ніколи не покликав до себе. Варто звернути увагу на повторювані в цьому творі рядки про сп’яніння «мов меду впившись чи вина п’янкого», що відсилають до любовної метафорики біблійної «Пісні над 51 Х. Левіна, «Нехт, ІУ» («Ночі, ІV») в Х. Левіна з «Цуштеєр», с. 37–38. Пер. В. Богуславської.

52 Х. Левіна, «Просто», с.11. Пер. В. Богуславської.

53 Там само.

54 Х. Левіна, «Нехт, ІV», с. 38.

360

Піснями», де зв’язок меду і вина має однозначно еротичне значення, образ зближення закоханої та закоханого, описуваний як входження до саду, пов’язуючись якраз із насолодою медом і вином: Прийшов я до саду свого, о сестро моя, наречена! Збираю я мирру свою із бальзамом своїм, споживаю свого стільника разом із медом своїм, п`ю вино я своє зі своїм молоком! 55

Отмар Кеель у своєму знаменитому аналізі «Пісні над Піснями» показує глибоко вкорінене в культурі значення спільного споживання меду і вина жінкою та чоловіком як метафору фізичного кохання: мед – це солодкий аспект любові, вино – це подив, викликаний нею. Кеель наводить інші стародавні тексти, в яких вино та мед стосуються опису близькості коханців, наприклад, у шумерській любовній пісні ми читаємо про насолоду ложа, котре пахне медом: Брат привів мене до свого дому, поклав мене на духмяне від меду ложе, мій коханий, солодкий, притулений до мого серця, по обличчю раз і вдруге провів язиком, раз і вдруге, мій брат, з лицем осяйним, вчинив те п’ятдесят разів56.

А на вавилонській табличці, де зображено статевий акт, упродовж котрого жінка п’є вино, можна побачити напис, що прямо демонструє конотацію вина і кохання: Мій Боже! Солодкий трунок у шинкарки, як солодко впитися цим трунком при ганьбі, солодкий цей трунок, Пісня над Піснями; 5 :1. Цитується за Отмаром Кеелем, «Пісня над Піснями. Біблійна пісня про кохання», с. 195. Пер. В. Богуславської.

55 56

361

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

І, вклавши, проказав: – Дивись, Пошивку цю сьогодні прала ненька… Спочинь, полеж, Приляжу теж… І довгим поцілунком звабив губи, І голову мою цілунками голубив, І ніч тепло нам щедро дарувала, І радістю обох нас поривала… Не витримати вибуху такого – Мов меду впившись чи вина п’янкого.

На коротку мить реалізується жадана модель міфічної єдності та близькості з іншою людиною, але вже за хвилину героїня твору повертається до відчуження та віддалення, а від насолоди медом і вином залишається тільки пляма на пошивці – знак страждання, ганьби чи опоганення (оскільки червона пляма на ліжку споконвік пов’язувалася з утратою дівочої цноти, була знаком першої шлюбної ночі). Постійний зв’язок, туга за яким є лейтмотивом поезії Левіної, також насамкінець приносить розчарування через відлучення та віддалення один від одного партнерів, результатом чого стає збайдужіння до тілесних контактів: П`ю вино, але гірчить воно. Задосить наковталась я сліз, Та знову ж не тому, мій друже, Що набагато менше час приніс Мені пісень, якими б надолужила, Якими оспівать його могла б, Хоча мій любий у цей час далеко. Ні, Не далеко, Відстань – це побічне, Ні часу він, ні віддалі не раб, Він плаче теж, оспівуючи вічне, І на моїм столі Розмотується стрічка Кілометрів. Та почужілий погляд звіддалік Не піднімає вже – йому в цих нетрях Негоже копирсатися…

Я голе горло в комір загортаю. Кого люблю – хай дужче пригортає. Найперше – я твоя дружина, милий, Твій біль проклав шляхи до мого тіла…58

Це призводить до встановлення бар’єрів, до зростання відчуження між дружиною і чоловіком у подружньому житті. Однак наприкінці твору вона називає чоловіка «первородним», тобто кимсь, хто весь час, незмінно посідає першість. Як мати не може розірвати тілесні зв’язки з дитиною, так само в її стосунках з чоловіком, як і раніше, триває цей символічний тілесний симбіоз, його розчарування проходять крізь її тіло, дозрівають у ній на зразок плоду. Закінчення У своєму поетичному кредо «Ді шуре, вос мір лібн» («Улюблений рядок») Хана Левіна виражала надію, що її вір­ ші знайдуть адресата, якому буде близьким якийсь аспект її творчості, що її книжки гортатимуть і читатимуть:

Новий і свіжий В мене Подих.

57 Цитується за Отмаром Кеелем, «Пісня над Піснями. Біблійна пісня про кохання», с. 195, пер. В. Богуславської.

362

Я знаю, ще не все одгуркотіло, Не видзвонило слово, що хотіло, Можливо, ще у когось повлучає 58

Х. Левіна, «Трінк іх» («Я п’ю вино») с. 29-30, пер. В. Богуславської.

363

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

І пізно поночі на вулиці до мене Підходить інший, вже не з тим найменням. І серце в мене – повний щастя дзбан. Я кожного голублю і вітаю, Висока пісня вище все злітає – Хай туга залишається рабам. Хай навіть найчужішим – Не буде страху В мене чи у вірша. Націлю погляд – Ним і стіну зрушу. Не схочу – не торкнеш Рукою душу.

як губам, так є солодкою ця ганьба, ох, і солодкий трунок57. (…)

59 Х. Левіна, «Ді шуре, вос мір лібн» («Улюблений рядок»), у: Х. Ле­­ віна «Ейгнс…», стор. 3-4, пер. В. Богуславської.

364

На жаль, книга творчості Левіної, справді, залишається закритою, її поезія перебуває на межі маргінальної жіночої творчості в рамках їдишської літератури яка, своєю чергою, так само залишається на периферії літературного канону. Тож можна назвати це потрійною маргіналізацією. Її поезія досі не здобулася на щасливе читацьке прочитання, як вірші Дропкін, Марголін, чи Молодовської, котрі через переклади англійською мовою почали нове існування у широкому колі шанувальників поетичного слова. Видається, на це вплинули і політичні умови, і країна проживання, залишивши її доробок поза мейнстрімом досліджень їдишської літератури. З певністю можна сказати лише, що причиною цього не була низька художня вартість її творів, чиє визначне місце стало зрозумілим одразу після виходу в світ її першої збірки. На сторінках «Ройте вельт» Ієхезкель Добрушин у 1929 році писав, що рівень збірки «Цуштеєр» ставить її в шерегу найвидатніших творів радянської єврейської поезії60. Він підкреслював, що поезію Левіної на тлі тогочасної поезії мовою їдиш вирізняє дуже чітко, в новаторський, оригінальний спосіб позначена жіноча позиція, яка помітна в усіх її творах: «Книжка Хани Левіної «Цуштейєр» цілковито присвячена одному й тому самому жіночому питанню, або, власне кажучи, материнському питанню, проблемі жінки у сучасній радянські реальності».61 Абсолютно новим елементом, який вводить до радянської єврейської літератури поезія Левіної, є – за словами Добруши­ на – ставлення до тілесності, яке він називає «любов’ю до тіла»62. Підсумовуючи, він окреслює поезію Левіної як поезію протесту і страждання, але відразу додає, що вона водночас спов­нена віри та оптимізму. (…) Критичні тексти, написані тодішніми авторитетами – а саме до них належав Добру­шин – мали величезний вплив не тільки на розвиток та сприйняття творчості даного автора (як це зазвичай буває), а часто вирішували, бути йому чи не бути. (…) Хоча критик і закидає по60 Ієхезкель Добрушин, «Ундз цуштейер (вегн Хане Левінс лідербух), «Наша лепта» за книгою віршів Нани Левіної «Ді ройте вельт», 1929, № 11-12, с.181-189.

61 Там само, с. 182.

62 Там само, с. 186.

365

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

У радощах його або в печалі. Серця віднайдуться, які почують: Чиїсь його у себе візьмуть груди, І вухо налаштується розчути Пташиний крик, німоту навісну – Подивування гідний він назовні, Бо день у нас пробуджує, і зору Не дозволяє піддаватись сну. Слова дитячі, що поплутав місяць, Вони слізьми дрібними ллються в мову І, ніби прикувавши нас до місця, Всіх на коліна впасти змусять знову. – І заніміє той пташиний крик, Сховається у радощі дитячі, Коли їх болем ненька переплаче, Коли все те, чого ми не зажили, Запалить кожну краплю крові в жилах – І наша щира радість, і терплячість Собі, і вам, і світові завдячить. О ні, не дзеркалом холодним Мій вірш цей світ відтворювати згоден! (…) Усе, що мовить, – З серця крові. Криється в його глибинах Скарб мій вічний, скарб єдиний – Власний. Зичу я собі те щастя, Та одну-єдину радість: Щоб якомусь чоловіку, чи дитині, а чи жінці – Молодій або старій – Мій хоча б єдиний вірш, Слово хоч одне-єдине Стало дорогим, близьким, Мовби член його родини: Книжка раптом щоб сама Розгорнулась на сторінці, Де той вірш – хай рим нема, Відшукався наодинці. Ні, не мертва, Не сліпа, живцем та книга не похована. Чує, бачить все вона59 (…)

довідалася, що донька Левіної опублікувала текст спогадів, то отримала його з великою надією, сподіваючись на цікавий внесок у біографію поетеси, але, передусім, на розповідь про поетесу найближчої до неї людини, яка пам’ятала її ще у передвоєнні роки, на розповідь дочки про матір. Яким же було моє розчарування, коли у статті під знаменною назвою «Поэты моего детства» я знайшла спогади про Квітка, Маркіша і Фефера…, як підкреслює Виноградська – «вони були друзями моєї матері, поетеси Хани Левіної, яка починала свій творчий шлях разом з ними»65. Незважаючи на величезну кількість аналізів та мемуарних текстів стосовно цих трьох літераторів, дочка Левіної весь текст присвячує саме їм. Чому Виноградська не пише про матір? Вона хотіла написати про те, що видавалося їй важливим і значущим для всіх, про канонічних авторів. Щоденно перебуваючи поруч із матір’ю, видатною поетесою, – Еда не бачить потреби поділитися своїми спогадами про неї, а оповідає тільки те, що їй вдалося запам’ятати про візити до їхнього дому «великих поетів», бо, як вона пише в останніх рядках: «Вони були колосами єврейської поезії ХХ століття, вони були відомі не тільки в нашій країні, а й у всьому світі. Наш народ може пишатися тим, що дав світові поетів такого масштабу»66. Однак часом «колоси» затуляють горизонт. Маю надію, що мій текст долучиться до виведення з тіні колосів вартісної частки поетичної спадщини, створеної мовою їдиш.

Там само, ст. 189. Що врешті не врятувало їх від екзекуції, коли їх визнали ворогами системи.

Эда Виноградская, «Поэты моего детства», «Вестник народного университета еврейской культуры», (2000 р.) № 6, с. 181.

66 Там само, стор. 189.

63 64

366

Переклад з польської Володимира Каденка

65

367

Йоанна Лізек «З УСІХ МУЖЧИН Я – НАЙМУЖНІША»...

Критика та публіцістика

етесі надмірне насичення деяких поетичних фрагментів особистим смутком, все ж таки його остаточний вердикт є обнадійливим – Добрушкін пише, що «комплекс переживань та жіночих питань Хана Левіна подає в оптимістичному світлі, яке походить з процесів реконструкції, завдяки яким ми вже осягнули перетворення жінки на рівноправну, творчу людину праці»63. Гадаю, що цей уривок з рецензії яскраво свідчить, з якими обмеженнями мусила змиритися поетеса, щоб випадково жіночий аспект її творчості не взяв гору над безтілесною «людиною праці», як вона мала пильнувати, аби складні виклики, що стоять перед сучасними жінками, їхній болісний досвід не заглушили юначого оптимізму, поза сумнівом, наявного в її творчості, але він не є самоочевидним, будучи обтяженим стражданням і терпінням. Читаючи чергові твори та збірки Левіної, опубліковані після 1929 року, ми бачимо, що пристрасть, бунт, войовничість, котрі явним чином виявляли себе в першій збірці, стають дещо приглушеними – безперечно, під впливом репресивної системи, що ставала жорстокішою, а також ефективного радянського способу керівництва творчістю, що здійснювався через гарантії посади та комплексу привілеїв для підпорядкованих генеральній лінії митців та письменників (пам’ятаймо, що в 30-ті роки Хана мешкала в будинку для митців, отримувала постійні гонорари, що ставило її життя, а також життя її родини в залежність від ідеологічної прийнятності опублікованих нею робіт). Згадувана вище рецензія Добрушина також показує, яким кошмарним явищем повинна була сприйматися Хана Левіна – єврейський «парнас» радянської літератури незабаром став андроцентричним – тоді канонічними літераторами були визнані перш за все Іцик Фефер, Лейб Квітко, Перец Маркіш64, а їхня творчість трактувалася як своєрідна матриця. (…) Виразним та сумним підтвердженням цього, а також відображенням певних механізмів, які керували каноном, стали спогади дочки Хани Левіної – Еди Виноградської. Коли я

Советский идиш 1920-х годов: роман Аврама Абчука «Гершель Шамай» как социолингвистический материал Беллетристика чрезвычайно важна для понимания языковых особенностей определенной эпохи и ее способа восприятия мира. Особенно информативными могут стать произведения реалистической прозы, в которой автор решил изобразить самих героев посредством их собственных «голосов». В частности, можно отобрать такие произведения, в которых мы услышим «голоса» героев, говоривших на советском идише. Эта статья рассматривает роман Аврама Абчука «Гершель Шамай». * Абчук и «Гершель Шамай» Мемуары Эстер Розенталь-Шнайдерман, опубликованные в 1982 году, рассказывают о жизни Абчука (в 1937 году сгинувшего в застенках НКВД) и истории написания наиболее значительного из его художественных произведений – ро* A. Abchuk. Hershl Shamaj un andere dertsejlungen. Kiev. 1929; A. Abchuk. Hershl Shamaj. Kiev. 1931; A. Abchuk. Hershl Shamaj. KharkivKiev. 1934. Цитаты из издания 1934 г. в авторском переводе. Русский перевод «Гершла Шамая» вышел в Москве в 1931 г.

368

1 Розенталь-Шнайдерман Э. Af vegn un umvegn. т. 3. ч. 1. ТельАвив. 1982. С. 183-255.

2 Абчук А. Etjudn un materjaln tsu der geshikhte fun der jidisher litreratur-bavegung in fsrr, 1917 – 1927. Харьков. 1934. С. 213-16.

3 Бейдер Х. «Аврам Абчук». Sovetish hejmland. 1989. №4. С. 106.

369

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

Геннадий Эстрайх

мана «Гершл Шамай»1. Абчук родился в 1897 или, согласно другому источнику, близко к этой дате, в местечке Торчин (сейчас поселок городского типа). В межвоенный период местечко было польской территорией (с 1939 года стало райцентром Волынской области в Украине). Будучи членом местной коммунистической организации, Абчук вынужден был бежать от тайной полиции через польско-советскую границу. В Советском Союзе он был известен как один из самых радикально настроенных еврейских литературных критиков. Писатели называли Абчука «киевским Мойшеле», проводя параллель между ним и Мойше Литваком, главным редактором московской ежедневной газеты «Der emes» и гуру советского еврейского литературного мира. В 1927 году Абчук был среди основателей Ассоциации революционных еврейских писателей Украины. Основная задача ассоциации была сформулирована следующим образом: «Союз стремится создать атмосферу коллективной работы, в которой никто не принуждает писателей описывать исключительно положительные стороны нашей действительности […] Ассоциация считает реалистическое описание жизни единственно верным путем для литературы2. В 1929 году Абчук сформулировал свое вbдение пролетарской литературы: «Наша литература обязана наконецто показать настоящего работника, заводы, положительного героя»3. Иными словами, он подчеркивал значимость изображения «положительного героя» вместо описания «исключительно положительных сторон нашей реальности». Современник Абчука, украинский пролетарский писатель Мыкола Хвыльовый, считал, что, хотя организационная и социальная работа писателя должна была в первую очередь заключаться в его литературной деятельности, необходимым для него было также участие в профсозной работе и, наконец,

4 М. Хвылевой, Культурный Ренессанс в Украине //Полемические памфлеты. 1925 – 1926. Пер., ред. и предисл. М. Шкандрия. Эдмонтон.

1986. С. 70. 134.

5 Alfabarnishe baratung fun di jidishe sektsjes fun der al. k. p. (b). (декабрь 1926). Москва. 1927. С. 25, 32, 40.

6 Анибал Б. «На швейной фабрике» // Новый мир. 1928. №1. С. 277 – 84.

7 Нигер Ш. Jidishe shrajber in Sovet-land. Нью-Йорк. 1958. С. 62 – 68.

370

хийности» до более высокой степени «сознательности», которой он достигает благодаря его собственной революционной трансформации8. В то же время, что касается литературных приемов, «Гершл Шамай» отличается от типичных советских пролетарских романов, в которых партийное руководство отправляет сильного главного героя разобраться в ситуации идеологического и экономического беспорядка. Скорее, роман Абчука тяготеет к традициям еврейской литературы рубежа двух столетий, к ее героями, произносящим монологи на различные темы, пристрастию писателей к передаче языковых особенностей речи персонажей. Лексикон «Гершеля Шамая» События романа начинаются в 1927 году, Гершл Шамай – пожилой кожевник, который переехал в город в 1920-м после погрома в его родном местечке Коростышеве. Его новое окружение -- начальство, рабочие и соседи – в основном евреи, хотя сразу ясно, что еврейские традиции и идиш отмирают в этой среде. Когда Балан, директор фабрики, сообщает рабочим, что у них будет достаточно времени для минхеле (уменьшительное слово от минха, вечерняя молитва), все понимают, что это шутка. Более того, рабочие были поражены, когда узнали, что их директор умеет говорить и читать на идише. Логическое объяснение этому сразу найдено: Балан в прошлом был бундовцем. Другой герой, Гершфельд, член большевистской партии с 1908 года, уже утратил свое умение читать на идише, хотя он все еще понимает на слух родной язык. Даже евсек (представитель еврейской секции компартии), чей идиш слишком сложен для Шамая, отдал своих детей в русскую школу, несмотря на то, что еврейские секции должны были способствовать развитию еврейского образования. Шамай жалуется на то, что многие рабочие (в первую очеСоветска A. Abchuk. Hershl Shamaj un andere dertsejlungen. Kiev.

1929; A. Abchuk. Hershl Shamaj. Kiev. 1931; A. Abchuk. Hershl Shamaj.

Kharkiv-Kiev. 1934.

8

371

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

Критика та публіцістика

непосредстсвенное общение с народными массами4. Работа Абчука отвечала этим требованиям. Помимо литературной и литературоведческой деятельности, он как коммунист был прикреплен к крупной киевской кожевенной фабрике «Фасадка», многие работники которой недавно переехали в город из местечек. В середине 1920-х еврейские коммунисты уделяли большое внимание кожевенной промышленности, так как кожевники составляли 10% от всех еврейских рабочих в Украине и около 15% в Белоруссии. Более того, эта промышленность отличалась высокой концентрацией еврейских рабочих: около 40% украинских и 70% белорусских кожевников были евреями. Позиции идиша были сильны в этой среде. В Украине почти три четверти еврейских кожевников считали идиш своим родным языком в 1926 году и около 60% – в 19295. Рабочие «Фасадки» стали прототипами героев романа Абчука «Гершл Шамай», который можно классифицировать как «документальный роман». Не случайно стиль повествования напоминает, например, документальный очерк «На швейной фабрике» Бориса Анибала, а также многие другие очерки того времени6. Благодаря Розенталь-Шнайдерман мы знаем, что рабочие «Фасадки» узнавали многих героев романа и что «Гершл Шамай» был очень популярен среди еврейских рабочих. Важной чертой прозы Абчука был юмор, отмеченный авторитетным американским еврейским критиком Шмуэлем Нигером. В 1930 году он об этом писал в статье «А. Абчук: революция и юмор»7. В целом, «Гершл Шамай» представляет собой образец пролетарской прозы двадцатых годов с ее положительным героем, который ...проходит все этапы от состояния относительной «сти-

Кларк К. Советская повесть: история как ритуал. Чикаго и Лондон. 1981. С. 16.

10 Шкандрий М. «Литература по формуле: рабочий в ранней советской украинской прозе» // Журнал украинских студий. Т. 7.

1982. №2. С. 47-60; Рейзен З. «Абчук» // Algemejne entsiklopedje. Т.

1. Париж. 1934. С. 20.

11 Абчук. Hershl Shamaj. Изд. 1931. С. 147.

12 Там же. С. 48.

13 Там же. С. 110.

14 Там же. С. 111.

15 Там же. С. 133.

9

372

Tseka (Центральный комитет) пребывает где-то очень далеко от Шамая. Ячейка власти, которая находится в сфере его досягаемости, – это rajkom (районный комитет). Его повседневная жизнь связана с partkom (партийный комитет) фаб­ рики и kemerl/jachejke (партийной ячейкой) цеха. Sekretar и bjuro парткома доверяют ему onlodung/nagruske (партийную нагрузку). Почти каждый день коммунисты собираются для farmakhte (закрытых) или ofene (открытых) farzamlungen и zitsungen (собраний и заседаний), которые проводятся в rojter vink (красном уголке). Они также ведут politkrajz (политкружок) для того, чтобы распространять komunistishe dertsijung (коммунистическое образование). Противопоставление коммунистов беспартийным было важной составляющей советской действительности. Важную роль играет это и в той среде, в которой живет и работает Шамай. Охарактеризовать кого-либо, особенно рабочего, как беспартийного часто означало выразить сомнение касательно политической надежности этого человека, подчеркнуть его общественную второсортнность16. Например, в рассказе «Выписка из протокола» украинского писателя Ивана Микитенко сюжет завязан на дебатах коммунистической ячейки по поводу приемлемости участия ее членов в похоронах беспартийной жены одного из коммунистов17. В романе Абчука umpartejisher/bezpartejner (беспартийный человек) может быть более или менее нормальным советским гражданином или просто umbavustziniker element (несознательным элементом), но чаще это fremder element (чуждый элемент): nepman (нэпман), kustar on praves (кустарь-лишенец), klejnbirger (мелкобуржуазный элемент) или starorezhimnik (старорежимный человек). Даже spets (специалист) и inteligent (интеллигент) вызывают подозрение. Те советские люди, у кого в кармане лежит partbilet (партбилет), являются сливками общества, в котором живет Шамай. Обычно только член партии – partejets/partejer/komunist/bolshevik -- или хотя бы кандидат в члены партии – kandidat fun partej/partje – может стать тем, кого называют farantvortlekher mentsh (ответственный че16 17

Там же. С. 127. Там же. С. 20.

373

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

Критика та публіцістика

редь коммунисты) стыдятся читать еврейские газеты. Он сам читает ежедневную газету на идише еще и потому, что недостаточно хорошо знает русский язык. Несмотря на это, его повседневная жизнь не имеет ничего общего с еврейской традицией. Даже его аллюзии не связаны с нею. Так, в его голове всплывает картина Первого Мая, а не, допустим, Песаха: «... так приятно на улице, в моем сердце – праздник, как будто бы сегодня Первое Мая»9. Жизнь в городе не меняет кардинальным образом быт Шамая. Самая большая перемена – это значительная роль партии в его жизни. Не удивительно, что с ней так или иначе связано большинство неологизмов. Шамай должен следовать распоряжениям tseka (Центрального Комитета), а также tsekistn (членов ЦК). Именно они определяют общую политику, а также поведение каждого советского гражданина. Политическая линия (linje) – очень важное слово в окружении Шамая: di linje fun der partej (политическая линия партии);10 di linje zol zajn ojsgehaltn (политическая линия должна быть выдержанной)11; ojshaltn di klasove linje (следовать линии классовой политики)12; di linje is itst aza (политическая линия сейчас такова)13. В дополнение к лозунгам генеральной линии партии, тысячи ее ответвлений, таких, как di linje funem trest (линия треста)14, проникли и начали контролировать все общество. Каждый отдельный человек может иметь свою linje, и любая проблема может оказаться lojt zajn linje (в сфере его деятельности/компетенции)15. Linje подчеркивает прямоту и честность коммуниста и противопоставляет натоящих советских людей чужим, «неблагонадежным» элементам.

Еврейский новояз Уже в середине 1920-х стало ясно, что идиш в Советском Союзе приобрел новые лексические очертания. Процесс лексической адаптации имел «спонтанные» и «регулярные» формы. «Спонтанные» лексические инновации в основном состояли из лексических единиц русского языка. Прежде всего это были послереволюционные инновации, а также слова политической и специальной терминологии, которые отсутствовали в идише. Одновременно некоторые еврейские интеллектуалы, особенно журналисты московской газеты «Der emes», начали изобретать эквиваленты русских слов. Мойше Литваков описал эту языковую лабораторию: «Редакция нашего журнала не жалеет сил на поиск старых еврейских слов и конструирование новых слов по их образцу»20. В декабре 1923 года минская еврейская газеты «Der veker» развязала горячую дискуссию касательно «непонятного языка» московских коллег. Минские публицисты утверждали, Щеглов Ю.К. Романы И. Ильфа и Е. Петрова // Спутник читателя (=Weiner Slawistischer Almanach. Sonderband 26/2). Вена.

1991. С. 489.

19 Микитенко И. «Витяг з протоколу» // Зібрання творів у шести томах. Т. 1. Киев. 1964. С. 82 – 92.

20 Все цитаты в этой статье взяты из: Гладков Ф. Цемент. Пер. Артур А.С. и Эшли С. Лондон. 1929. С. 295.

18

374

что Литваков и его последователи засорили язык. Например, dales-komitet (от русск: комбед, комитет по бедности), ratnmajontek (от русск: совхоз), meraglim (от русск: ходоки, делегаты, посланники), а также множество других слов, в том числе взятых из древнееврейского языка. Литваков, в свою очередь, атаковал русизмы, которые часто встречались на страницах «Der veker»: khozajstvenik (хозяйственник), jachejke (ячейка), shkurnik (шкурник)21. Абчук фактически принял участие в этом споре посредством воссоздания живого языка еврейских горожан. Герои Абчука говорят на языке улиц. Довольно часто «регулярный лексикон» автора вступает в конфликт со спонтанным вокабуляром его героев: например, kemerl Абчука с jachejke Шамая; vojnkop Абчука с zhilko[o]p (жилищный кооператив) Шамая. Следующий диалог между Шамаем и его женой иллюстрирует изменения в их речи: – И что ты имеешь в виду? – говорит она. – Я в ячейке (jachejke) общества «Друг детей». Как я могу пройти мимо и не подать милостыню (nedove) бездомным детям (bezprizorne)…?

– Фе, – говорю я и поправляю ее, – нехорошо говорить nedove [означает «мылостыня» – Г.Я.]. Это слово тут ни при чем.

– Слово vznos (взнос) тебя устраивает больше? Идиш тебя уже тоже не устраивает. С каких это пор? С тех пор, когда ты стал служащим (sluzhashchi)?22 В «Цементе» Гладкова слово предисполком (председатель исполнительного комитета) приводит в ярость белогвардейского полковника: «Врешь. Русский язык не такой. Это ваш жаргон – не то жидовский, не то воровский»23. На самом деле, идиш изменился под влиянием русского новояза, а не наоборот. В послереволюционном русском языке получили развитие формы словообразования, уже имевшиеся в нем. Полковник должен был знать такие составные слова, как «Продуголь», «Лензолото», не говоря уже о главковерхе, Литваков М. In umru. Т. 2. Москва. 1926. С.1. См. статьи Ш. Агурского, Х. Шкляра и А. Волобринского в Lingvistische Zamlung. Т. 2. 1934; Литваков. In umru. С. 149-58.

23 Абчук. Гершель Шамай. Изд. 1934. С. 106-07.

21 22

375

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

Критика та публіцістика

ловек/работник), ratn-ongeshtelter (советский работник) или vidvizhenets (выдвиженец на административную должность). Лейтмотив книги -- быть или не быть членом партии. Шамай должен измениться, иначе его не примет родная дочь, которая способствовала временному исключению отца из партии. Тема партийной чистки часто встречается в пролетарских произведениях того времени. Так, Сергей Ивагин – герой пролетарского романа Федора Гладкова «Цемент» (1925) – был исключен как интеллектуал и меньшевик, который оказывал деморализующее влияние на партию18. Вернуться в партию он смог только после того, как познал свою «политическую смерть» и что без партии он просто не мог существовать19.

как я не имею университетского образования. И все же, мне гораздо легче читать «Правду», чем «Der emes»27. Хотя язык романа пестрит русизмами, в нем очень редко встречаются украинизмы, например: kolhosp (колхоз, коллективное хозяйство) и selrade (сельский совет). Показательно то, что оба эти слова связаны с сельской жизнью, с поездкой Шамая в украинскую деревню. Малое число советских украинизмов в лексиконе Шамая объясняется лингвистической ситуацией в Киеве и других украинских городах, где русский язык играл доминируюшую роль. Характерно, что статья, напечатанная в 1925 г. в еврейском педагогическом журнале, рекомендовала употребление идиша в тех кругах, в которых этот язык еще продолжал жить; русского - в больших городах и украинского (и белорусского) – «для общения с деревней»28.

Гладков. Цемент. С. 127. Сухотин А. «Проблема «сокращенных слов» в языках СССР» // Письменность и революция. Т.1. 1933. С. 153-54; Боровой. Путь слова. С. 163-64.

26 Шмерук Х. (ред.) Pirsumim jehudijim bi-berit ha-moatsot. Иерусалим. 1961. С. 333, 336. См. также Г. Эстрайха. «Der sufiks –nik in sovetishn yidishn» // Jidische kultur. Т. 55. 1993. №1. С. 29 – 32.

Абчук. Гершель Шамай. Изд. 1934. С. 84. Цитата из Зарицкого А. Far a proletarisher shprakh. Харьков и Киев. 1931. С. 19.

29 Франкфурт А. «Tsu der frage vegn ortike shprakhn in der jidisher shul» // Af di vegn tsu der najer shul. 1925. №1 (9). С. 11 -15. См. также Г. Эстрайх. «Украинские евреи. Языковое поведение в 1920-е. Индекс украинского статуса. // Украинское Ревью. Т. 15. 1993. №3. С. 40-44.

24 25

376

Другие исследования Существуют данные, которые дают возможность проверить лингвистическую аутентичность романа. Лейзер Виленкин, советский лингвист, в 1934 году опубликовал результаты двух исследований на тему лексических особенностей еврейского разговорного языка29. Эта статья была частью полемики 1934 года между пуристами и их оппонентами, которые хотели ввести в литературный стандарт элементы разговорного языка. В отличие от других опубликованных работ, которые исследовали исключительно письменный литературный идиш, Виленкин проанализировал устную и письменную речь городских жителей. Летом 1931 года Виленкин записал образцы речи шестидесяти пяти минских рабочих во время двух заседаний местного суда, проводившихся на языке идиш. Один из подзащитных 27 28

377

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

Критика та публіцістика

командарме, начштабе и других словах, которые были широко распространены во время Первой мировой войны и привели к образованию таких советизмов, как predispolkom24. Советский идиш заполнился не только прямыми заимствованими такого рода слов, но и начал в соотвествии с этой моделью создавать собственные словообразования. Например, еврейская пресса имитировала новый тип русских слов с суффиксом -ник, обозначающих мероприятия, кампании: субботник, воскресник, месячник. В Витебске две разовые газеты вышли под названиями «Der alruslendisher shabesnik» («Всероссийский субботник», 1920) и «Undzer jomkipernik» («Наш йомкипурник», типа субботника, организованного на Йом Кипур, 1921)25. Однако Литваков критиковал такие неологизмы, утверждая, что в идише суффикс –nik может использоваться только для описания профессий или каких-то личных качеств людей. Показательно, что Шамай Абчука идет на voskresnik, а не на zuntiknik или arbet-zuntik. В целом, роман Абчука свидетельствует о значительной разнице между письменным и устным идишем. Язык, который предлагал Литваков и другие советские «инженеры» языка идиш, был слишком сложен для большинства читателей. Шамай жалуется директору еврейской библиотеки на то, что он не может понять работ Ленина. Директор объясняет: «Виноват не Ленин, а те, кто перевели его на идиш. Им просто очень нравится использовать высокопарный язык»26. Мечта еврейских пуристов обогатить язык читателей и довести его до необходимого стандарта оказалась утопичной в советское время. Многие евреи просто переключились на русскоязычную прессу. В 1928 году один из таких читателей объяснил свой переход к чтению русской прессы: «Я читаю «Правду», хотя мне и сложно читать русскую газету, так

30 Виленкин Л. «Vegn der jidisher arbiter-shprakh» // Der shtern. 6 апреля 1934.

31 Фронек К. Дж. Примеры пиджинизации и креолизации в языке перевода» // Шотландское Славянское Ревью. 1986. №6. С. 17 – 29.

32 Балдунчикс К. Дж. «Западноевропейские заимствования из современной латыни». Ред. Ивир В. и Калогжера В. // Языки в

378

относили некоторые из аффиксов к барбаризмам. Одним из них является суффикс -ne в прилагательных русского происхождения33, который часто встречается в лексиконе Шамая и в словах, которые записал Виленкин: khmurne (хмурый), serjozne (серьезный), nervne (нервный), aktivne (активный) и многие другие. Сравнение с исследованиями Виленкина свидетельствует о том, что Абчук в своем романе довольно точно воссоздал идиш советских горожан. Он осознанно избегал многих неологизмов, которые появлялись в советских публикациях, но не прижились в живой речи. Даже такие устойчивые советизмы как shlogler, kolvirt и baleguf не смогли полностью вытеснить русизмы udarnik, kolkhoz и kulak. Многие русизмы -- например, progul (прогул) -- даже стали языковой нормой.

контакте и контрасте: эссе по контакной лингвистики. Берлин, НьюЙорк. 1991. С. 15 – 24.

33 См.: Зарицкий А. «Tsu der sprakh-diskusje» // Der emes. 8 мая 1934; Шульман М. «Vegn sovetizmen in der jidisher shprakh» // Der emes. 9 апреля 1937. Многим русизмам был присвоен статус «разговорные» в последнем советском русско-идишском словаре. (Москва. 1984; второе изд. 1989) – см.: Москович В. «Важное событие в советской идишской культурной жизни: новый словарь русскогоидиша» // Soviet Jewish Affairs. Т. 14. 1984. 3. С. 44.

379

Геннадий Эстрайх СОВЕТСКИЙ ИДИШ 1920-Х ГОДОВ

Критика та публіцістика

был рабочим швейной фабрики «Октябрь», другой – рабочим щеточной фабрики. Следующим летом в Москве Виленкин изучил пятьдесят статей arbkorn (рабкоров, рабочих корреспондентов), написанных для еврейских filtirazhkes (многотиражек, фабричных газет) таких заводов, как: АМО (позднее: завод имени Сталина), Первый государственный часовой завод; швейная фабрика номер 5; фабрика имени Балакирева. Многие из неологизмов, записанных Виленкиным, можно найти в репертуаре Абчука-Шамая. Например: arbkor (рабочий корреспонент), tshlen (член организации), fezeu (фабрично-заводское училище), nagruzke (партийная нагрузка), shlogler (ударник), vidvizhenets (выдвиженец), voskresnik (воскресник). Все остальные неологизмы, которые удалось собрать Виленкину, схожи с неологизмами из романа Абчука: прямые заимствования из русского; новоизобретенные слова, представляющие собой кальки с русских слов и устойчивых выражений; русско-еврейские гибриды, приспособленные к грамматике языка идиша. Например: otdel fun prijom zakazov «отдел прийома заказов»; opravdajen di doverje «оправдать доверие»; soglaseven di frage «согласовать вопрос». Распросиранение получили и «неоправданные» заимствования, то есть замещение существующих в идише слов: redke «редко», вместо zeltn; vkradtse «вкратце», вместо in kurtsn. Таким образом, советизация идиша привела к его пиджинизации посредством различного рода заимствований30. И для морфологически адаптированных прямых заимствований, и для калькированных конструкций важную роль сыграла система достаточно стабильных семантических эквивалентов между идишскими и русскими аффиксами. Эта система эквивалентов сложилась в идише задолго до революции31, но проявила себя особенно заметно в советском идише32. Любопытно, что западные лингвисты всегда

Варшавське ´ето 1940-1943 рр. – діра у тканині міста. В центрі Варшави гітлерівці силоміць тримали понад 300 000 євреїв, мешканців міста і депортованих з околиць. У ´ето панували тіснява і голод, багато людей померло від тифу. Знищення цього ´ето у 1942 році, яке вважається найбільшим винищенням однієї спільноти в часи голокосту, розпочали із вивозу до табору у Треблінці, де люди гинули в газових камерах. Придушення повстання останніх єврейських бойовиків у квітні 1943 року, спалення, а потім цілковите знесення німцями цілої міської дільниці, поставили крапку в долі ´ето і назавжди змінили місто. Одразу після війни було зведено пам’ятник Героям ¥ето у Варшаві (автори – Н. Рапопорт, Л. Сузін, 1948 р.). На місці залізничної гілки на Умшлагплац, звідки у страшних умовах людей везли на смерть, у 1988 році також споруджено пам’ятника (автори – В. Клямерус, Г. Шмаленберг). У багатьох важливих для історії гетто місцях встановлено також таблички та пам’ятні знаки. Однак забудова Варшави разом з новим напрямком багатьох вулиць, котрі часто зберігають старі назви, настільки змінилася з часів війни, що факт існування ´ето у самому серці міста зник зі свідомості городян, а територію, де воно містилося, важко було собі уявити приїжджим до польської столиці. Тому 2007 року виник проект визначення 22 місць у різних районах міста, де стіна ´ето сягала якнайдалі (за час знищення людей територія ´ето постійно зменшувалася).

380

381

Інтерв`ю з Томашем Лецом ПРО ВАРШАВСЬКЕ ГЕТТО

ПРО ВАРШАВСЬКЕ ¥ЕТО Інтерв’ю Елжбети Фіцовської з Томашем Лецом

Елеонора Бергман з Єврейського Історичного Інституту підготувала науково-історичний матеріал для реалізації цього проекту. Томаш Лец спроектував скульптурно-архітектурну форму вшанування пам’яті загиблих. Основа для неї відлита з чавуну, вище – кольорова мармурова декоративна плита, т.зв. терраццо, де вміщено напис польською та англійською мовами: MUR GETTA, GHETTO WALL 1940-1943. Ці елементи довжиною 1,10 м кожний були вкладені на тротуари у заглиблення довжиною від кількох до кількох десятків метрів. Перші такі знаки вшанування з’явилися на річницю початку повстання у ´ето, у квітні 2008 року. Однак у багатьох зазначених місцях сьогодні немає тротуарів, тому елементи, що символізують межу ´ето, вмонтовано у газон. У небагатьох місцях кордони ´ето збігаються зі стіною, котра існує й досі, наприклад, стіна єврейського цвинтаря, або мур, що розділяє дільниці, у таких випадках елементів вшанування не встановлювали, натомість у кожному з таких місць є таблиці з коротким пояснювальним текстом та фотографіями часів окупації. Таблички зроблені з товстого оргскла, а написи – у техніці трафаретного друку. Монтаж таблиць був можливий на тих будинках, які хоча б частково вціліли, або на таких, які збігалисч з лінією старої забудови. Необхідною також була згода власників (одна спільнота, що представляла муніципальний житловий фонд, своєї згоди не дала). У місцях, де у безпосередній близькості до вмонтованих у бруківку міста елементів неможливо було розташувати дошки, були встановлені спеціальні бетонні обеліски заввишки 2 метри 20 сантиметрів. На них містяться бронзові дошки, які на усіх двадцяти двох пам’ятних місцях мають символічне зображення ´ето на мапі міста. Над скульптурним планом міста зразка 1939 року вмонтовано вирізаний з металу контур ´ето з мережею вулиць, ніби вирваний з плану. Центральне розташування та його масштаб щодо території міста дають відповіді на можливі запитання. На кожному плані вміщено позначку щодо місцезнаходження. Цілковиту реалізацію системи знаків закінчено у листопаді 2008 року.

– Підсумовуючи свої думки стосовно цього проекту, а також стосовно самої ідеї, чи Ви отримали якісь конкретні рекомендації щодо конструювання, чи мали абсолютну свободу?

– Архітектурний проект відновлення цілої вулиці мав лише одну умову – пам’ятник повинен показувати справжню висоту пішохідного мосту, а міст був дуже високо – вище третього поверху, тобто близько 10,5 метрів висоти.

382

– Чому пам’ятником є світловий міст? Ви думаєте про це, як про міст світла, чи, може, про світловий міст, який, однак, має бути темним і порожнім. Яким чином Ви обирали колір світла?

– Це складне питання, оскільки було кілька ідей щодо увічнення місця переходу між великим і «малим» ´ето, яке функціонувало заледве впродовж шести місяців 1942 року. – Його хотіли відбудувати, але я рішуче хотів відійти від цього типу концепції і запропонував пам’ятник споглядального характеру. За допомогою волокнисто-оптичної лінії позначається рівень платформи та поруччя. У такий спосіб чотири тоненькі лінії окреслюють габарити пішохідного мосту. Для доскіпливих спостерігачів два світловоди перетнулися, а потім злилися, що дає дві гострі точки якраз посередині вулиці. Світло слугує ніби указкою екскурсовода. Чи думаєте Ви лише про візуальні та художні аспекти? Чи зосереджуватиметесь Ви далі на технічному боці справи?

– У цьому проекті я одразу розпочав будувати модель у масштабі 1:10 із потрібних матеріалів, точніше, зі сталі та бронзи, а в комп’ютерних зображеннях я домалював тільки світловоди. Загальне бачення було найпершим, але технічні розв’язання аналізувалися від самого початку.

– Можливо, від початку Ви розмірковували про структуру, світло і практичні аспекти, так, щоб художні і функціональні вимоги збігалися?

– У проекті дуже важливим був вигляд пам’ятника вдень, коли багато що вирішує колір і фактура архітектурних підкладок з бронзи. Є такий кут, під яким сонце освітлює також і світловоди, і тоді їх несподівано стає дуже добре видно. Після настання темряви вигляд пам’ятника цілковито змінюється. Конструкція його є мало видимою. Окрім світловодів функціонують ще два невеликі екрани на висоті вісім метрів. На них відбувається проекція тіні. Руху тіні допомагає тепле повітря, що подається трубою генераторів світла для світловодів. Узагалі було дуже багато технічних завдань, бо 383

Інтерв`ю з Томашем Лецом ПРО ВАРШАВСЬКЕ ГЕТТО

Критика та публіцістика

Реалізацію проекту було закінчено у вересні 2011 року, а профінансувала його гміна дільниці Воля Варшави, на території якої містилася значна частина ´ето. Виконавцем об’єктів вшанування пам’яті був сам автор – Томаш Лец, лише сталеві конструкції, що служили носіями для інших елементів композиції виготовила фірма Ziel-Bud. Виконавцем робіт була фірма CANDLE, всі скульптурні моделі виконав Томаш Лец, він розробив також графічні таблички та супровідні теки, доступні в інформаційних пунктах міста. Одне з місць у варшавському ´ето також добре відоме за світлинами, – це дерев’яний пішохідний міст над вулицею, по якому переходять мешканці з пов’язками із зіркою Давида, а внизу проїжджають трамваї, по т. зв. «арійському боці» йдуть люди. Це зображення стало відомішим після фільму Романа Полянського «Піаніст». Кілька будинків вціліло, що видно навіть із тих архівних окупаційних фото, а тоді це було поєднання так зв. «малого» ´ето з великим ´ето. Міст було зроблено, аби люди з ´ето не заважали руху на важливій комунікаційній артерії, якою тоді була вулиця Хлодна. Коли у 2009 році розроблявся проект відновлення цієї вулиці, де збереглося багато історичних пам’яток (історичний брук, рейки, якими вже не користуються, відновлено стилізовані ліхтарі, а також зелені насадження в стилі кінця ХІХ століття), проектувальник Кшиштоф Пастернак запросив Томаша Леца, щоб той спроектував саме це місце. Ось уривок з інтерв’ю, яке взяв у Томаша Леца данський журналіст, який представляв фірму «ROBLON», що привезла спеціальну волокнисто-оптичну лінію для реалізації цього проекту у вигляді художньої інсталяції.

Критика та публіцістика

в пам’ятнику є ще чотири точки, де можна подивитися стереоскопічні знімки цього місця , яким воно було у 1941-1942 роках, а до проекції долучається звук – тупіт ніг людей, що йдуть дерев’яними сходами, відлуння руху трамваїв та спів єврейського кантора.

– Чи були до Вас якісь спеціальні вимоги стосовно світла, наприклад, чи повинно воно бути особливо інтенсивним з огляду на оточення?

– Це була велика проблема, оскільки навколо багато світлового безладдя - реклами, світлової сигналізації. Ключовим став колір світла, оскільки, незважаючи на те, що це тільки білий, він такого відтінку, якого немає довкола, трішки нереальний. Прикро тільки те, що вже після того, як пам’ятник зробили, на перехресті встановили ще додаткову світлову сигналізацію, котра ріже очі.

– Чи важливим було для Вас подальше використання пам’ятника – наприклад відповідне укриття генераторів світла, так, щоб водночас вони залишалися доступними?

– Безперечно. Я намагався вирішити все так, аби на висоті не було жодної електричної установки. Отже, генератори розташовані у тілі конструкції на висоті 2,5 метрів. Вони доступні для обслуги за допомогою невеликої драбинки.

– Як Ви могли би підсумувати створений ефект, який викликає у перехожих інсталяція і пам’ятник.

– Люди заінтриговані, незважаючи на те, що звідусіль у місті на них впливає сила силенна візуальних подразників. Форма пам’ятника і його 27-метрова ширина привертають увагу навіть випадкових перехожих. Багато хто з них затримується, починає читати написи, вмонтовані у тротуар, довго дивиться на лінії світловодів. Нарешті пішоходи підходять до місць зі слайдами, де причина вшанування цього місця в Варшаві для них остаточно з’ясовується. Переклав з польської Володимир Каденко

384

М

Е

М

У

А

Р

И

МИКЕЛЕ, МАЙКЛ, МИШЕЛЬ, МИХЕЛЬ… Беседа Николая Рашеева с Михалом Бристигером Он исповедует принцип: читаю – значит существую. В эпоху электронных книг он, разумеется, пользуется Интернетом, но предпочитает держать книгу в руках. Стены его дома, коридор, кабинет, спальня – это книги. Книги – в постели, на полу, на подоконнике. В гетто он учил языки, во львовской гостинице, ожидая неизбежного прихода гестапо, читал польских поэтов. Однажды мне довелось с ним общаться в Париже. Он как бы приехал погулять и пообщаться с друзьями, но каждое утро отправлялся в Центр Помпиду, чтобы работать в библиотеке. Я провожал его и Гражину, его жену – они возвращались в Польшу. Решил помочь, поднести чемодан, чуть не надорвался. Спросил у Гражины: «Вывозите булыжники с парижской мостовой?». «Нет, – вздохнула она, – книги». С Михалом Бристигером я познакомился более 40 лет назад. Дело было на «Старувке», – так варшавяне называют старый город. На рынке Старого Мяста в подвале одного из домов певица Ванда Варска принимала друзей, знакомых и прос­ то любителей музыки. В тот вечер, когда мы познакомились с Михалом, было тепло, и мы попивали охлажденное вино. Тут он предложил: «Поехали завтра в Окенте (Варшавский аэропорт). Прилетает итальянский композитор Витторио Джельметти записать опус, посвященный польскому радио», – и добавил, что вообще-то он написал музыку к фильму Антониони «Красная пустыня» 385

(М.Б.) Спустя годы после окончания войны я удивлялся, почему никто из моих приятелей не спросил: «Что ты делал во время войны?» Не интересовало их? Или не сумели найти слов, которыми можно было задать этот вопрос? Это я как раз могу понять, потому что, если кто-то скажет вам, что был в Освенциме, вы ж не станете расспрашивать, что он там делал. Нас история парализует. Мы боимся, что шрамы лопнут и выльются тяжкие воспоминания, а с ними боль, гнев и сожаление, которые мешают в нормальной жизни. Но саму историю невозможно загасить, потому что в самый неподходящий момент она способна напомнить о себе, тем, что осталось без внимания. (Н.Р) – В прошлую нашу встречу ты рассказал мне, как в войну тебя занесло в Киев и как ничего не смысля в бухгалтерии, ты стал бухгалтером, и как из-за гестапо вынужден был уносить ноги…

– (М.Б) Это было в декабре 42-го, когда мы с Адой сбежали из гетто в Сокале. Добрались до Львова, а дальше я не знал, что делать. Жил с фальшивыми документами в гостинице. Купил томик польских стихов, залег в номере, понимая, что шансов спастись от очередной проверки нет. По нескольку 386

раз в неделю в каждой гостинице проходили обыски. Ожидая, что за мной вот-вот придут, я погрузился в поэзию. Но утром Ада принесла свежий номер газеты. В них стали появляться объявления: «Требуются работники на выезд», – правда, не уточнялось, куда. Пошел по указанному адресу. Фирма находилась на окраине. Нашел нужный дом, с виду – обычный жилой дом. Позвонил и спросил: «Здесь находится такаято фирма?» Ответили: «Заходите». Там сидел один человек, украинец. Объяснил, что пришел наниматься на работу. Он спросил: «На какую? Слесарь, столяр, маляр?». На самом деле, я ни на одну из них претендовать не мог, но понадеялся, что малярничать все же смогу. Мне ответили, что я принят, чтобы зашел завтра, когда будет шеф. Предложение было странным, ведь могли загнать куда угодно, но оставаться во Львове было страшнее неизвестности. И я пришел на следующий день. Шеф оказался поляком. Он сказал: «Выезжаете утром. Советую взять с собой синьку, – хорошо продается в Киеве». Я сказал: «Спасибо», – и не взял.

– Почему?

– Мое воспитание не позволяло мне торговать. При этом я оказался единственным, кто не вез эти пакетики, чем сразу вызвал подозрение у остальных. Ну, как они должны были это расценить: могу провезти контрабанду и не хочу заработать? Собралось нас в зале ожидания львовского вокзала человек 30. Нам сказали сесть на пол и опереться спиной о стену. Подумалось, чтоб отдохнули, потому что поезда тогда ходили, как попало. Вдруг появились какие-то типы с фонарями. Изза темноты лиц не видать. Освещают нас всех по очереди. Некоторым кричат: «Ты выходи! Ты, ты!». Понял, что это украинская полиция выискивает евреев. В то время за пойманного еврея давали литр водки. Свет фонаря приближался ко мне.

– Но ты же рисковал!

– А у меня не было другого выхода. Ты что, уже хочешь не рассказ, а повесть? Тогда я вынужден объяснить, что было до этого. После прихода немцев, с 29 июня 1941 года, я укрывался в доме родителей моей девушки, Ады Хютнер. Как-то встре387

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

В аэропорту мы оказались утром. Витторио вышел, растерянно оглядываясь. Михал подошел к композитору и, чтоб и я понимал, по-французски сказал: «Ты впервые за железным занавесом. Не беспокойся. Здесь ты можешь говорить и делать, что угодно, только не задавай один вопрос: «Какой?» – вздрогнул Витторио. «Почему?» Помню, как мы дружно расхохотались. За эти 40 с лишним лет мы не раз виделись с Михалом в Польше, Италии, Франции. Однажды в своем маленьком домике в деревне он поведал мне историю… Трагичную и невероятную. Историю скитаний еврейского юноши по Украине в 41–43 годах. И вот сейчас, когда этот профессор с мировым именем «пережил» празднование своего 90-летия, я приехал в Польшу и мы снова погрузились в те далекие дни.

388

В смысле, украинская? Да, черная, по цвету мундира. Это было самое худшее в те времена. Хуже гитлеровцев. Гитлеровец выстрелит в затылок и конец, а эти, я знал уже, затащат в подвал и будут мучить. Поставили нас к стене. Мы не были похожи на евреев. Разве что я был чернявым. Но они, вероятно, что-то почувствовали. Стали расспрашивать: «Кто такие? Куда идете?». Господин Хютнер спокойно махнул рукой: «Там мой хутор». «Мы должны проверить», – засомневались они. «Что проверить?» – изобразил удивление я. У нас были рюкзаки. Мы скорее напоминали поляков, которые собрались в недалекое путешествие, а не евреев в бегах, которые стараются унести самое ценное. Полицай принялся рыться в наших рюкзаках. И ничего похожего на поклажу беглецов не нашел. Так, разные мелочи. В моем даже польскую книжку. Я заметил, она их более всего смутила. Это мне придало смелости, перешел в наступление: «За кого вы нас принимаете?». Эта фраза их и вовсе шокировала. Вероятно они решили, что лучше с нами не связываться, вдруг отведут нас в комиссариат и там окажется, что мы поляки, сами попадут в идиотское положение. Главный крикнул: «Валите отсюда!». Мы вернулись во Львов. А вслед за нами приехал украинец из Ванева, регулярно снабжавший семейство Хютнеров продовольствием. И рассказал, что того еврея с дочкой, у которого мы останавливались на ночлег, прикончили следующей ночью. Помню, дочь его была очень симпатичной и было ей всего 18.

– Если вы оба не были похожи на евреев, почему оказались в гетто?

– Ты хочешь уже не повесть, а целый роман? Гетто было единственным выходом для тех, кто пытался спастись. И потом никто же не знал, что немцы намерены уничтожить всех евреев. Никто не понимал, что будет дальше. Сначала были жуткие погромы, потом распоряжение о создании для евреев гетто. Все как будто успокоилось. Гетто были в каждом городе. Моя девушка сказала, что у нее есть родственники в Сокале. Мы поехали к ним.

389

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

тил приятеля украинца, очень симпатичного парня. «Михал, в четверг и пятницу постарайся не ходить по улицам». «Почему?» – спросил я. «Так будет лучше», – аккуратно предупредил он. Сижу в доме девушки. Ее родители спрятали меня на антресолях. Слышу, улицей идет отряд. Проверяет дом за домом. Вытаскивают евреев и, как мы знали уже, доставляют немцам. А родители девушки выглядели стопроцентными поляками. Сижу на незакрытых антресолях и повторяю словечки: я в то время учил французский. Вдруг где-то близко раздался окрик: «Посторонние в доме имеются?». «Никого нет», – спокойно ответила мать девушки. За ней послышался голос консьержки: «Это наши жильцы, никого чужого нет». Они ушли, но я был уверен: это повторится. Нужно сматываться из Львова. В июле мы с господином Хютнером выбрались на разведку. У него в Ваневе был небольшой фольварк: хутор с фермой. Но, похоже, он был куда наивнее меня, был уверен, что крестьяне, которые десятками лет знали его и всю его семью, не только ничего плохого не сделают, а наоборот, в беде помогут. Из Львова мы шли пешком. Это не вызывало подозрений. Не было транспорта, и сотни людей ходили из города в город. Мы шли через села, в которых в основном жили украинцы. В одном остановились передохнуть и узнать ситуацию. Получили ответ: «А синагоги больше нет. Жидов согнали туда, закрыли и сожгли». В следующий раз мы остановились в доме на краю леса. Там жил еврей-крестьянин с дочкой. У него было небольшое хозяйство. Господин Хютнер оставил меня у них. Вернулся из своего имения подавленный: «Там ужас что творится. Надо возвращаться во Львов». Следующую ночь мы ночевали у украинца. Он позволил нам укрыться на сене в сарае. Утром собрались было уходить, но господин Хютнер предложил молока напиться. «Может, не будем?» – деликатно возразил я. «Надо бы. Мы за ночь промерзли», – ответил он и пошел к хозяину. Через пятнадцать минут появилась черная полиция.

– А сколько людей было в гетто?

– Точно не знаю. Тысячи полторы. Понимаешь, работа не была там обязательной. Там, как я теперь понимаю, обязательной была смерть!

– А ели они что?

– Были карточки. На день выдавалось 1/5 буханки хлеба и кусочек мармелада. Работать разрешалось. Кто мог и хотел – работал. Евреев брали на разную службу. Были даже не охраняемые группы, но если хоть один из них убегал – расстреливали десятерых. Так что тот, кто решался на побег, должен был об этом помнить. Людям не приходило в голову, что будет дальше. Потихоньку привыкли. Приспособились. Мне было безумно нудно в этом закрытом пространстве. Однажды Гжегож принес литературную немецкую газету, которую издавал Геббельс. В ней была реклама варшавского отделения немецкого издательства из Гейдельберга. Это издательство специализировалось на самоучителях иностранных языков. Их предлагалось наименований 30, в том числе и африканские языки. Я поразился, что стоили они совсем недорого. Попросил Гжегожа: «Ты не мог бы заказать их для меня?»

390

– Несколько? Какие именно?

– Помню, я выбрал тогда чешский, английский, французский и итальянский.

– Зачем столько сразу?

– От безделья. Да нет, я вообще любил учить языки. Не заказал только иврит, ради безопасности. Я должен был что-то читать, без этого не мог. Гжегож заказал и по почте получил. Меньше всего я занимался чешским, в основном – итальянским, еще английским основательно. Языки мне, как ты знаешь, пригодились.

– Да, видно, основательно учил. Знаю, что итальянский спас тебе жизнь.

– Не только спас, но и многое определил в ней! Мы и вправду не понимали, что с нами будет дальше. Помню такую глупую историю. Это было в первый месяц оккупации. Немцы реквизировали двух лошадей. И взяли двух евреев, чтоб они перегнали их до железнодорожной станции. Когда они погрузили лошадей, им приказали следить за ними в пути. Они уехали. Пока все нормально? Только вот проходит неделя, вторая, месяц, а они не возвращаются. Никто не понимает, в чем дело. Нормальный человек хотел бы навести справки, узнать, что с ними?». Но у кого спрашивать? Постепенно в таких «банальных» ситуациях приходило понимание происходящего. Я до самого конца войны не знал, что такое Освенцим.

– Ну, а про Бельц ты же знал?

– Среди нас были львовяне, слухи ходили, я понял, что лучше туда не попадать. Но и в самом Сокале становилось невыносимо. Смерть стала будничной. В гетто у нас образовалась маленькая компания из четырех человек. Среди нас была учительница, жесткая, острая на язык девушка и парень, который служил в еврейской полиции. Наше гетто было разделено на три фракции. И три раза должна была приехать айнзацкомандо, чтоб забрать в вагоны и отправить в Бельц. Когда приехала первая, я спрятался в доме дяди своей девушки. А вот нашу приятельницу-учительницу забрали. Ее звали Мариам.

391

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

Это гетто не было закрытым. То есть забор там был, но руководитель гетто, Гжегож Янущинский, был замечательным человеком, выглядел, как польский шляхтич, известный адвокат в прошлом, он подкупил гестапо, и гетто не слишком уж охраняли. Другое дело, что и выходить было небезопасно. К примеру, каждый еврей был обязан снимать шапку перед любым немецким военным. Однажды я не снял ее и хорошенько получил по морде, а мог тот немец и пристрелить, как это было с другими. Я жил у руководителя, поскольку моя девушка была его племянницей. С первого дня меня взяли на восстановление моста над Бугом. Правда, через пару дней Гжегож поглядел на меня и сказал: «Хватит, а то загнешься на этой работе». Он открыл в гетто амбулаторию (медпункт). А поскольку я был студентом 2-го курса медицинского, меня взяли к врачу в помощники.

– Она выжила?

– Погибла, когда отправили вторую фракцию. После второй Янушинский сказал: «Тебе осталось две недели. Сматывайся». Был ноябрь 42-го. А в третью забрали всех: и еврейского полицая, и Гжегожа Янушинского со всей его семьей. У него было двое деток, младшей девочке лет шесть. Он мог бы легко избежать этой участи благодаря внешности и связям, но предпочел погибнуть со всеми.

– Откуда он знал?

– Юденрат все знал. Знал, когда придет айнзатцкомандо. Знал, что их приезд означает. В еврейском совете сидели муд­ рые люди. У них не было иллюзий. Точно знали, что евреев в Бельце уничтожают в душегубках автомобильными выхлопами. Однако они решили не посвящать евреев в то, что их ждет. Гжегож даже своей семье об этом не говорил никогда. Он мог подкупить гестапо и бежать в Венгрию, но сказал, что не оставит людей. Осознанно пошел на смерть в третью, последнюю фракцию.

– Скажи, а как поляки реагировали на массовое уничтожение евреев?

– По-разному. Некоторые держались нормально.

– Что значит – нормально?

– Знаешь, что увидел «Антек» Цукерман, когда выполз из канала после подавления восстания в варшавском гетто?

392

Огни шикарного кафе! В нескольких метрах от гетто, от мес­ та, где трупы лежали в крови прямо на улицах – хорошо одетые люди сидели в кафе. Они шутили, смеялись, пили кофе, ели пирожные. Они не ведали умирания от голода, не видели толп, загнанных в вагоны. Лютославский с Пануфтиком играли на фортепьяно в кафе «Симас». Эти люди могли договариваться о прогулках, гулять парками, любить и, что самое главное, – хотели жить и имели шанс выжить. Это было два мира, о которых невозможно говорить одновременно, потому что нет слов, чтоб эти миры соединить. Скажи, а в Украине нашелся кто-нибудь, кто публично признал, как относились украинцы к происходившему с евреями? В отстраненности и причастности одновременно?

– Да, я сам слышал, как в Доме кино в 60-ю годовщину памяти погибших в Бабьем яру, Иван Драч сказал, что в происшедшей трагедии есть и вина украинцев. Кажется, и по телевидению он говорил об этом.

– И это все?

– Ты стремился убраться из Львова в Киев. Неужели тебе тогда и о 150 000 расстрелянных в Бабьем Яре не было еще известно?

– Цифр тогда, положим, никто не знал. Про Бабий Яр слышали, но я был уже через год после этого, в Киеве было не так опасно. Я даже расхаживал по Крещатику. Он был тотально разрушен. Это даже улицей трудно назвать. Сплошные руины.

– Так почему ты и из Киева вынужден был сбежать?

– Не знаю, может, контрабандисты донесли…Граница между Генеральным Комиссариатом и Остлендом была в Бродах – проверка документов и таможенный досмотр. Ходили слухи, что между Львовом и Киевом орудуют контрабандисты. Они перебрасывали группы для работы в немецких фирмах. К примеру, должны были привезти 200, а привозили 30 человек. И каждый раз обещали, мол, в следующий – привезем больше. Хозяин фирмы – немец – был доволен, поскольку 393

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

Но она каким-то чудом вернулась с этого поезда. Обычно никому не удавалось сбежать по дороге. В последнем вагоне сидели украинские полицаи с винтовками, и когда кто-то прыгал, поезд не останавливали, просто стреляли. В нее угодило 5 пуль. Не знаю, кто ей, раненой, помог добраться до гетто, но спрятали ее в подвале. И, естественно, мы, пришли ее навестить. И этот еврейский полицай, он тоже пришел с нами. Как полицай, он должен был следить, чтобы все евреи были погружены в вагон, а тут он был рядом со сбежавшей, потому что он ее приятель. Невероятная ситуация, не правда ли?

– А какие у тебя были документы? С фамилией Бристигер тебя сразу бы сцапали!

– В районной управе в Сокале работали поляки. За небольшую плату они выдавали фальшивки в больших количествах. Я только должен был придумать фамилию. Решил стать Туборовичем. Получил три разных документа на имя Адама Туборовича, чтобы в зависимости от обстоятельств по-разному представляться. Да, так вот, «назвался» я еще во Львове маляром, но знал, что это может плохо кончиться. Но мне повезло, шеф в Киеве обнаружил, что я хорошо говорю по-немецки (окончил немецкую гимназию). Он спросил: «Вы разбираетесь в бухгалтерии?». И, ничего не смысля в этом, я кивнул. На следующий день должен был приступить к работе. Вхожу в помещение, а там две дамы. Одна из них, симпатичная литовка, узнав, что я поляк, очень обрадовалась: «Как хорошо, что вы пришли! У нас тут один вопрос, который мы не можем решить, так вы нам поможете!». Спрашиваю: «А какая у вас бухгалтерия: нормальная или двойная?» «Двойная», – ответила барышня. Тут я вынужден был признаться, что ничего в этом не понимаю. Но ненадолго я остался в этой бухгалтерии. Думаю, что погубило меня любопытство. Я разговаривал с теми, с кем ехал. Ну, о чем я мог с ними говорить? Естественно, не о Моцарте и не о Бахе. Об этом не могло быть речи! Видя, что у меня нет с собой контрабандной синьки, а одет я был элегантно: приличная зимняя куртка, ботинки на меху, они у меня спросили: «Ты везешь золотые монеты?». Ответил, что ничего у меня нет. «Ну, и зря, мы с собой взяли», – сообщили они. Тогда я спросил: «А сколь394

ко стоит такая монета?». Они назвали цену. Помню, она мне показалось весьма солидной. Через два дня работы в Киеве подходят мои попутчики и говорят: «Тебя хочет видеть шеф». И как в криминальном фильме (один сзади, другой спереди), повели меня на соседнюю улицу. Там я увидел поляка, который нанимал меня на работу, и еще двоих из нашей партии (контрабандистов). Шеф без предисловий рявкнул: «Давай золото!». «Какое?» – удивляюсь я. Он не поверил: «Ты же сам спрашивал, сколько стоит?» И за пять минут разговора поляк понял, что имеет дело с полным идиотом, что взять с меня нечего. Тогда он сказал: «Куртку давай!». Я снял и отдал ему. При этом попытался переложить в карман брюк вечное перо. «А это еще что?» – спросил шеф и отобрал у меня авторучку. Было очень холодно. Он забрал куртку и сказал: «Сваливай», – а я не ухожу. Стою, зябну и спрашиваю: «Ты не мог бы помочь мне поехать в Румынию?». «Этого я тебе устроить не могу». А один из них пожалел: «Ладно, у меня есть старая куртка, я тебе отдам ее». И, правда, дал, сильно потертую. Думал, этим дело закончится, не тут-то было... Так вышло, что поработал я в Киеве всего неделю: с субботы до субботы. Однажды остановил дежурный: «Слушай, час назад тебя искало гестапо. К ним поступила информация, что приехал кто-то непроверенный. Так что не иди наверх». А куда идти? Я не знал, куда деваться, и пошел к шефу фирмы, немцу. И на хорошем немецком сказал, что хочу уволиться.

– Понимаю, тебе нужен был документ, чтобы выехать из города.

– Ну, да. А он все недоумевал: «Фирма солидная. Работа посильная». «Я хотел бы больше зарабатывать» – нашелся я. Он возразил: «Ты же там будешь то же самое получать». «А я попробую больше!» – не сдавался я. «Ты поляк?» – неожиданно переспросил он. Отвечаю: «Да». Он рассмеялся: «Я был в Польше в 1939, в армии».

395

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

каких-то работников он все-таки получил. А с контрабандой они управлялись, как мне показалось, довольно ловко. Ехали мы ночью в товарных вагонах. Когда приходили немецкие таможенники осматривать вагоны, контрабандисты выбрасывали один мешок. Немец прыгал за ним. Пока он рылся в этом мешке, они перебрасывали остальные в уже проверенный вагон. Немец возвращался, а у них больше ничего и нет. Ну, а с документами у нас был порядок: все мы ехали работать на немецкую фирму.

– Здесь что, подвох какой-то?

– Потерпи, сейчас узнаешь. Платили больше не в гражданской сфере, а в военном строительстве. Я стремился попасть туда еще и потому, что там было безопаснее. В военном ведомстве жандармерия занималась дезертирами, шпионами, а в гражданском – гестапо занималось многим, в том числе и «еврейским вопросом». Судя по адресу, фирма находилась в гигантском промышленном комбинате. Целые километры руин. Наверно, когда город оставляли, разрушили. Три часа мы ходили там, спрашивая, где такая-то фирма. Никто не знал. И я понял, что ее там никогда и не было! Что немец дал нам направление в несуществующую фирму!

396

– Наверно, он просто решил тебе помочь, как интеллигент – интеллигенту.

– Думаю, он понял, что мы хотим сбежать из Киева, и дал липовое направление. Пришлось обратиться в бюро по трудоустройству. По карманам рассовал разные фальшивые документы. Показал те, в которых незаконченное медицинское. Меня тут же направили в немецкий военный госпиталь. Там, буквально с порога, назначили в операционную – санитаром, нет, скорее носильщиком, поскольку в основном там проводили ампутации. В Сталино (теперь Донецк) свозили раненых из-под Сталинграда. Часто в бессознательном состоянии. Было очень холодно, а жил я далеко от госпиталя. Час нужно было добираться до дому. Операции заканчивались поздно ночью. И что я, дурак, делаю? Мне негде было спать, и я улегся прямо на операционном столе. Там не было даже простыни. Так в одежде и уснул. Вдруг открывается дверь и движется свет фонаря. Это был комендант госпиталя – капитан со шрамом на щеке. «Что ты тут делаешь?». Я спросонья: «Простите, простите, так поздно, устал, прилег. Вот уснул». «А! Это ты тот поляк, которого мы сегодня приняли?» «Да» Знаешь, что он мне сказал?

– Что?

– «Я знаю, что ты шпион, но мне все равно!». Пьяный был. Это был конец декабря. А проработал я там до февраля 43-го года. Два месяца. Это был австрийский госпиталь. Руководили им два немца: комендант – капитан – шеф НСДП – гитлеровской партии, был идеологическим руководителем, и старший сержант, ему подчинялся медперсонал. Поскольку я хорошо говорил по-немецки, часто разговаривал с комендантом. Однажды он сказал: «Ты должен уйти из госпиталя». «Почему?» – удивился я. «Видишь ли, старший сержант что-то против тебя имеет».

397

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

А это был декабрь 1942 года. Помню, весело смотрит на меня и начинает писать. Я ему: «Но я не один, я с девушкой». Дал он нам разрешение на выезд в Винницу. Выхожу с этими бумагами и не знаю, что с ними делать. Тогда ехать в Винницу означало – идти на верную гибель, слышал, что там зверски уничтожали евреев. Вышел на широкую улицу, уже не помню названия, на ней сосредоточилось множество строительных фирм. Это было воскресенье, почти все они были закрыты. Надвигался вечер, стало темнеть. И когда я, в общем-то, отчаялся, двери очередной фирмы открыл очень интеллигентный на вид немец среднего возраста. Между нами завязался довольно приятный разговор. Рассказал, что ищу возможность работать в военном строительстве. Объяснил, что не один, с девушкой. Последняя фраза окончательно расположила немца. Он сказал: «Я возьму вас на работу». «Простите, а где эта ваша работа?», – переспросил я. «В Сталино, у нас там филиал». «Когда выезжать?» – уточнил я. «Завтра утром. Я дам вам документ, что вы приняты. Только вам придется зайти в киевскую комендатуру и поставить на него штамп. Там же вам выдадут паек в дорогу. Поедете военным эшелоном». И как-то многозначительно посмотрел на меня и пожелал удачи.

–По-моему, ты просто везунчик!

– Что такое везунчик?

– Везунчик – это ты! Давай дальше. Весна 1943-го. Разгромили немцев под Сталинградом. Я тогда уже работал в другом госпитале. Выхожу на главную улицу. И вижу: идут итальянские солдаты. А я на тот момент слов 1000 выучил по итальянскому самоучителю. Крикнул им: «Бонжорно!». Они в ответ поприветствовали меня. Остановились. Слово за слово – оказалось, это трое снабженцев. А снабжали они Италию металлоломом: брошенными танка398

ми и орудиями, поскольку в их стране своей стали не было. Одни собирали, а эти оформляли груз и занимались его отправкой. Я спросил: «А сколько будет таких поездов?». «Тридцать, – ответили они, – а с последним мы уезжаем». «О! Это замечательно, я с удовольствием поехал бы с вами». «Тогда приходи и поговори с нашим командиром, майором Вазоном», – предложили они. И я пришел к майору, но меня принял капитан Гамба. Рассказал, что хочу учиться, что я студент медицины. И он по­ обещал доложить майору и сообщить о его решении. На следующий день иду по главной улице. Вдруг передо мной вырастает худощавый итальянский лейтенант и обращается ко мне по-итальянски: «Вы вчера были у нас в комендатуре?». «Был», – отвечаю. «Представились как поляк», – продолжает он по-италь­ янски. «Да, конечно». «Так давайте говорить по-польски», – и уже на хорошем польском спрашивает: «Откуда вы? Из какого города?» И стал у меня этот лейтенант выспрашивать о моем прошлом, уточняя: какую гимназию окончил, на какой улице она была, как я из дому добирался до нее, где потом занимался, в каком университете, а был ли за углом сквер? Продолжалось это минут десять-пятнадцать. На чистейшем польском, без акцента! Тогда и я не удержался от вопроса: «Как пану удается так хорошо говорить по-польски?» «Я из Вильно», – ответил незнакомец. Когда Советы вошли в Литву, итальянское консульство оповестило всех итальянцев, предложив им выехать на родину. Его предок Фанти был итальянцем, который еще после наполеоновских войн остался в Литве. Мать – русская. В доме говорили по-русски. Его брат был известным пианистом в Вильне. На прощание лейтенант сказал: «Рад был с вами познакомиться. Мы больше не встретимся. А вы, если окажитесь в Болонье, навестите, пожалуйста, мою семью», – и дал визитку 399

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

– Чем ты не угодил старшему сержанту?

– Думаю, ничего личного. Скорее всего, проблема была в том, что опасно держать поляка, говорящего по-немецки, там, где находятся раненые под Сталинградом. Он вполне мог оказаться засланным агентом. Я так думаю, потому что однажды меня чуть не погубил разговор с немецкими солдатами. По дороге в Сталино у нас была пересадка в Днепропетровске. Было холодно, поезда ходили нерегулярно, и мы, стоя на перроне, отчаянно замерзли. А в здании вокзала ярко освещенные окна на первом этаже. Холод подстегнул рискнуть. И мы с девушкой вошли. Помещение было битком набито немецкими солдатами, которые тоже ждали поезд. С одним из них завязался разговор. Сказал ему, что поляк. Он тут же предложил говорить по-польски. Оказалось, он из Силезии. В Силезии до войны жило много немцев. В Катовицах было двуязычие. И вот представь себе ситуация: 200 немцев видят, как какой-то гражданский болтает с одним из солдат на непонятном языке. А они едут на фронт! Не прошло и десяти минут, как появилась немецкая жандармерия. Вошли и сразу ко мне: «Ты что здесь делаешь?». Отвечаю: «Жду поезда». Они мне: «Какой поезд? Покажи документы. Мы заберем тебя для выяснения». И помню, как я тогда выкрутился: «Простите, я думал, так бывает только в кино», – и рассмеялся. Тогда один закричал: «Вон отсюда!»

– Какие еще заслуги? Нет, я говорил, что ты везунчик!

– Да, ты только не смог объяснить, что это означает.

– Жаргон такой русский. Я так понял, если бы ты не встретил этого лейтенанта, ничего б не вышло.

– А знаешь, почему я его больше не встретил? Он был офицером разведки! Его перебросили за линию фронта в советский тыл. Да, вот мы и на вокзале. Прибыл товарный эшелон. Только первый вагон был пассажирским, для офицеров. Это был очень старый вагон. Вход в каждое купе был прямо с перрона. Кроме нас с девушкой, в нем оказалось еще пять украинок, которых офицеры забрали с собой. Во Львове поезд задержало гестапо, требуя выдать гражданских. А было это в августе 1943-года, когда Италия готовилась к капитуляции. Майор Вазон заявил: «Поезд экстерриториальный», – и отказался выдавать кого-либо. Немцы отцепили локомотив. Тогда майор Вазон послал радиограмму в итальянский генеральный штаб, а своим офицерам приказал выставить столики на перрон и играть в карты. Гестаповцы опешили и 400

позвонили гаулейтеру Франку в Краков. Доложили об отказе итальянцев выдавать гражданских и саму ситуацию. Гаулейтер приказал не вмешиваться и не задерживать поезд: скорее всего, не хотел, чтоб итальянцы обвинили немцев, что те атаковали их эшелон.

– Я все понимаю, ну, а зачем играли в карты?

– Ну, а что им было делать? Они же ждали ответ Франка.

– Могли бы играть в вагоне.

– Ты не понимаешь, таков был майор Вазон! Когда мы проезжали в Бреннере границу Австрии и Италии, майор Вазон, видя презрительные лица немцев, завелся. И объявил: «Итальянские солдаты возвращаются на родину! Всем надеть праздничные мундиры и петь гимн Италии!». Мне тоже выдали итальянский мундир, но без знаков отличия. Когда я поинтересовался, к чему бы это, он сказал: «Устроим праздник». Я неуверенно попросил: «Может, лучше тихо доедем». Ну, нет. Гимн пели – на границе. Так феерично проехали мы Бреннер, а минут через десять праздник окончился. В Випитено всех попросили выйти из вагонов. Появился маленький чернявый южный итальянец и объявил, что вынужден задержать поезд, здесь все возвратившиеся с фронта проходили карантин. Нас разместили в огромных казармах, на две-три тысячи мест. Майор Вазон, как истинный джентльмен, женщин поместил отдельно: определил их в местный монастырь. А меня, как русскоговорящего, приставили к русским детям. Их было человек пятьдесят.

– Откуда они там взялись?

– Понимаешь, в итальянских частях прижились беспризорные дети, и, возвращаясь в Италию, солдаты решили забрать их с собой. До меня ими занимался итальянец. Сидим мы в этих казармах. Выходить через ворота запрещалось, можно было перелезть через забор, но итальянцам не хотелось лазить, поэтому они выстроили ступени из кирпича. Симпатичный был городок, мы с девушкой часто там гуляли. За городом виднелась большая гора, за ней начиналась 401

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

с домашним адресом. И как бы невзначай добавил:«Зайдите к майору Вазону». На следующий день я пришел к майору. Он сказал: «Да-да, знаю, вы хотите поехать в Италию. Я обращусь в наш генеральный штаб за разрешением взять вас в военный эшелон». Тут же прошу: «Не только меня, но и девушку». Он как будто был готов к этой просьбе, спокойно кивнул: «Хорошо, хорошо». Тем временем американский десант под командованием генерала Джорджа Паттона высадился в Сицилии. Последний итальянский эшелон должен был выехать в июне 1943 года. И вот остается пару дней до выезда, а из штаба никаких вестей. Спрашиваю у майора: «Что же будет?». Майор: «Без документа не имею права вас взять». И за день до отхода эшелона пришла все-таки относительно меня радиограмма из генштаба: «За заслуги перед итальянской армией…»

– И тут судьба тебя хранила. Знаешь ведь, что Швейцария всех нелегалов выдавала немцам.

– Да, но война для меня тогда еще не закончилась. Мои попутчики, итальянские военнослужащие, уехали. Остался я один. Вроде бы уже в Италии, но вокруг немцы, военный режим. Выехать не могу, нет разрешения полиции. А я знал, что американцы уже на подходе к Риму. Но как добраться? Допустим, за провинности высылали на юг, в лагеря. Американцы туда могли прийти быстрее. Но я ничего плохого не делал, поэтому переслать меня не хотели. И вот однажды вижу через окно, немцы под горой ставят пушки. А уже приближалась историческая дата – 7 сентября, день капитуляции Италии. История с пушками произошла накануне. Спрашиваю коменданта: «Вы видели, что немцы делают?» Он спокойно отвечает: «Это зенитки, противовоздушные орудия». Я выразил мнение, что зенитки можно использовать и для наземного боя. Он только махнул рукой. Этой же ночью приехало несколько немецких грузовиков. Немцы шли из комнаты в комнату и выводили итальянских военнослужащих. Когда я услышал, что они приближаются к помещению, где спали дети, быстро надел штатское. Немцы ни меня, ни детей не тронули. А тех, кого забрали, отправили в трудовые лагеря Польши и Германии. Там многие из них и погибли.

– Итальянцы на своей земле сдавались без сопротивления?

– В городе началась такая неразбериха. Итальянское сопротивление вело партизанскую войну. На улицу нельзя было выйти: стреляли со всех сторон. Итальянские партизаны стали взрывать туннели, соединяющие Италию с Германией. Сразу уехать я не мог: требовалось разрешение немецкого 402

коменданта. Там на каждой станции был комендант, который ставил печать на документы. В течение трех дней я установил контакт с одним молоденьким немецким постовым. Спросил его, не проведет ли он меня в комендатуру? Все-таки я был гражданский и мне из-за постоянных облав спокойнее было идти не одному. «Можно» – ответил солдат. И мы пошли. Выглядело это так: немец в мундире с автоматом сопровождает молодого штатского. Вдруг из подъезда выскакивает немецкий солдат и кричит: «А ну, давай его сюда». Схватил и потащил меня в какое-то помещение. Я догадался, он решил: «поймали итальянского партизана», и стал громко звать на помощь: «Фриц, Фриц, объясни ему, кто я!». Фриц еле подоспел, меня уже волокли по ступеням: «Ос­ тавь его, мы идем к коменданту. У него документы в порядке. Я проверял». Это был 1943 год, и на должность комендантов железнодорожных станций брали пожилых немцев, служивших еще в первую мировую. Вот такого вояку мы и застали. Говорю ему: «Я польский студент. Хочу попасть в Милан». Я считал, что это большой город, что там легче затеряться. Но когда он у меня об этом спросил, ответил, что хотел бы продолжить обучение и попасть в Ла Скала. «Очень хорошо!» – обрадовался комендант и запел арию, как истинный венец, из какой-то итальянской оперы. Когда он пел, смешно путал слова. Но разрешение он нам выдал. И вот ночью мы сели в первый попавшийся уходящий из Випитено поезд. Оказались в одном купе с итальянцами. Они пили вино и были уже прилично пьяны. Ночь. Темнота беспросветная: свет не включают ни в поездах, ни на станциях, потому что война-то не закончилась. Спрашиваю у попутчиков: «А куда этот поезд идет?». «В Рим» – отвечают они. Понимаю, что где-то нам нужно будет пересесть, чтоб добраться в Милан, только неясно, где. Пытаюсь уточнить у них, а они все смеются и угощают. Отказаться не можем, иначе обидятся, у них несомненное счастье – с войны домой едут. Только вот я пью и все время переспрашиваю: «Где нам лучше выйти?».

403

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

Швейцария. Целый месяц я размышлял, а не подняться ли нам на эту гору, чтоб попасть в Швейцарию. Предложил девушке, она отказалась: «У меня больное сердце. Не одолеть мне ее». «Ладно», – ответил я, – тогда я тоже не пойду»

404

возглас: «Михал! Это ты?». И тогда и я узнал в ней одноклассницу Кристину Ковалевскую, девочку из интеллигентной польской семьи. С тех пор Кристина стала моим близким другом. Позже, где бы она ни жила – в Бразилии, Германии, на Канарских островах – мы часто виделись: я приезжал к ней, она ко мне в Польшу. Ее семья очень прониклась к нам: «Мы знакомы с вицемэром: поможем сделать тебе документы для проживания и легальной работы». И, правда, все решилось быстро: ему нужен был переводчик, он взял меня к себе в секретари. Немецкий я знал неплохо, а итальянский далеко не в той степени, чтоб писать. Сказал, что понадобятся хорошие словари. Он дал мне денег, и я купил самые объемистые. Первое его деловое письмо я кое-как перевел. Второе пришло из немецкой комендатуры. А в нем вот что: «Просим уведомить население: в случае покушения на немецких солдат, за одного убитого будут расстреляны десять итальянских граждан». Пришел я с этим воззванием к своему шефу и сказал, что что-то мне здесь не нравится. Он все понял, и спросил:«Хочешь, чтоб только я висел?». Смутился: «Зачем вы так?». Он предложил устроить меня на работу в госпиталь. А через две недели его арестовали как пособника партизан. Если бы я остался, меня б забрали вместе с ним. Взяли меня по протекции в ортопедический госпиталь. В нем долечивались уже ходячие раненые. Меня взяли как студента медицины в медбратья, заодно и переводчиком, в помощь персоналу. Как-то возвращаюсь в госпиталь, а портье говорит мне: «Не ходи туда». Оказывается, сбежал пленный американский летчик, и немцы ищут, кто помог ему в побеге. А я как раз с ним разговаривал. Да и к тому же поляк, говорит по-английски, как не подозревать такого? Больше я в том госпитале не появлялся. Позже семья Фанти устроила меня в другой госпиталь на зарплату прачки. В нем я проработал до прихода американцев. Знаешь, уже ни с кем не разговаривал, тихо заполнял документы на стирку белья.

405

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

Но, кроме как: «Не волнуйся, доедешь», – ничего от них не добиться. Начало светать, стали различимы названия станций. Вижу надпись «Болонья». Схватил девушку, и мы выскочили. Хотели узнать расписание, чтоб двинуться дальше, но порядка еще не было. Когда будет ближайший поезд на Милан, мы так и не выяснили. Можно было остаться ждать, но сколько? И тут я вспомнил о визитной карточке Фанти. Через час мы были уже в его доме. Я рассказал о встрече с Гаральдо, показал визитку. «Замечательно», – обрадовалась мать, для семейства это была весточка, что Гаральдо жив и невредим. Тут же у нас спросили: «Зачем вы собрались в Милан?». Объяснил, что мы чудом выбрались из страшной войны и хотим как-то устроиться. «Оставайтесь. У нас есть свободная квартира неподалеку от вокзала. Мы оттуда съехали из-за страшной бомбежки». Дали нам ключи и пригласили на ужин. За ужином собралось все семейство. Родители Гаральдо, его брат Наполеон с женой Кристиной. И стали они наперебой расспрашивать, кто мы и откуда. Говорю: «Из Львова». «А в какой школе вы учились?» – поинтересовалась Кристина. Внешне она показалась ровесницей, может, чуть младше. Я стал расхваливать свою гимназию, мол, до чего она была элитной. Кристина переспросила: «Вы, правда, ее окончили?». И на мое: «Да», – сообщила: «Я тоже в ней училась». И тут же уточнила: «А кто был вашим классным?». «Сын известного профессора Романа Ингардена, который преподавал философию в Львовском Университете», – отвечаю ей не без гордости. Тогда она попросила назвать фамилии моих одноклассников. Называю, Кристина бледнеет: «Я тоже ходила в этот класс, и никакого Туборовича у нас не было!» Настала такая напряженная тишина за столом. Все, наверно, подумали: ну вот в приличную семью пришел какой-то подставной человек. И тут среди общей оторопи раздается

– В Италии? Ты ничего не путаешь? Откуда он там взялся?

– Это был апрель 45-го. Вот-вот должно было начаться наступление американцев. Для меня это были последние дни вой­ны. Пошел я с девушкой на прогулку в парк. Там была гора с храмом и большой парк. Весна. Загуляли мы до темноты, и когда захотели выйти, ворота оказались запертыми. Забор высокий. Перелезть не смогли. Пошли вдоль забора, вскоре нашли ход. Уже совсем стемнело, я не знал, что из парка мы вышли в зоопарк. Иду, счастливый, что, наконец, выбрались, будем спать в доме. Вдруг мелькнули огоньки папирос, послышались голоса. Кто-то громко произнес: «Хорошо». И я, глупый, радостно повторил: «Хорошо! Хорошо!». В ответ: «Стой!». Свет фонаря. И тут я увидел их форму! Это оказались власовцы. Их направляли в Италию для борьбы с итальянскими партизанами. Такая наихудшая банда гестапо. «Откуда ты знаешь русский?» – спросили они. «Был в итальянских войсках под Сталинградом, в дивизии «Анвер», с ними вернулся в Италию», – нашелся я. «Ты не говоришь по-русски как итальянец». «Не говорю, потому что я поляк». «А что ты здесь делаешь?» «Работаю в университетском госпитале». «Пойдем с нами, проверим». Не успеваю ответить, как раздается протяжный крик:«Аа-а-а!». Один из них взял большую ветку и кинул в вольер со львом. А лев просунул сквозь решетку лапу и разодрал ему основательно плечо. Говорю им: «Слушайте, это очень опасно! Приходите в гос­ питаль рано утром, ему нужно делать уколы от бешенства».

406

(Я знал, что на самом деле в таких случаях уколы нужно делать сразу). Они испугались и уже совсем другим тоном переспросили: «А куда приходить?» Я рассказал даже к кому. Знаешь, какой из этого следует вывод? Никогда не говори незнакомым людям «хорошо».

– Все-таки объясни такую вещь: как, поступив на медицинский, ты умудрился всерьез заниматься философией музыки, что для меня категорически непонятно, в смысле само понятие «философия музыки». Вот уж чего никогда не пойму.

– А для меня это как раз все! Это то, о чем я могу говорить часами. Ладно, договорились, будем говорить обо всем, кроме философии музыки. Я поступил на медицинский в Болонье. Только в процессе обучения оказалось, что не потяну: там требовалось платить за практические и лабораторные занятия, я подрабатывал, но ту цену платить не мог. Пришлось вернуться в Варшаву. В 46-м году поступил в университет на второй курс медицинского факультета, а в 47-м открыли факультет музыкологии, и я сразу поступил туда и учился на двух факультетах одновременно. Мало того, на втором курсе я стал ассистентом (младшим научным сотрудником) Института Искусств Академии Наук.

– Ты же собирался стать врачом, при чем здесь музыка?

– Ну что ты! Музыкой я занимался с шести лет. Играл на фортепиано. В 19 веке в Австрии это было принято. Я бы мог назвать десяток известных имен тех, кто удачно совмещал обе профессии. Но я, видимо, жил уже в другое время и не в Австрии. Когда я закончил медицинский факультет, в Польшу приехал маршал Рокоссовский. Он стал министром Обороны Польши и издал распоряжение об обязательном прохождении службы для выпускников вузов. Так я стал лейтенантом и военным врачом в Лодзи, одновременно занимаясь музыкой. В Лодзи среди 250 курсантов я занимал 4-е место по успеваемости. Знал, что первая двадцатка имеет право выбирать место службы. Я выбрал военный госпиталь в Варшаве. Согласно указу, служить я должен был 15 лет. В это же 407

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

– Я понимаю, ты говоришь правду, но это выглядит художественной прозой.

– Если бы это не было правдой, я был бы большим писателем! Интересно, что ты скажешь, если я расскажу тебе историю, как лев за несколько дней до окончания войны спас мне жизнь?

– А на каком языке шли дискуссии?

– Думаю, на английском. Но и без Ватикана этот институт вызывал интерес польской и советской разведки, потому и случилась эта история… Первый раз мне без проблем дали паспорт. А когда мне после каникул нужно было возвращаться в Вену, мне его не выдали.

– Паспорт или визу?

– Паспорт. Тогда загранпаспорт нельзя было держать дома. Я пришел. Меня заставили долго ждать, после чего ко мне подошел какой-то тип и объявил: «Вам придется подняться на второй этаж и пройти собеседование». Он завел меня в пустой кабинет. И там я долго ждал, пока не пришел другой тип. Он сел за стол и вежливо заговорил: «Знаю, что вы собираетесь в Вену. В философский институт». «Да», – отвечаю я. «Это очень интересный институт, важный институт». «Согласен», – говорю ему. «Вы всегда возвращаетесь в Варшаву на праздники и на каникулы?» «Да». «Знаете, меня тоже очень интересует этот институт. Давайте, когда вы вернетесь, встретимся в кафе и вы расскажете мне, какая там у них ситуация».

408

«Я музыковед! А не…» – и ударил локтями о стол. Он махнул рукой: «Идите за своим паспортом» Мои приятели смеялись, что мои локти меня спасли. Но вскоре меня выгнали из Варшавского университета.

– По какой причине?

– В 70-м году, 1 октября, мне пришло уведомление, что со мной не могут возобновить контракт, и что меня благодарят за успешную работу. Подпись неразборчива.

– Если это было связано с антиеврейской кампанией 68–го года, то почему тебя еще какое-то время держали?

– Контракты заключали на три года. Мой закончился в 70-м. Вызвал меня декан факультета и сказал: «Мы пытались вмешаться в рассмотрение этого дела, но если о других еще как-то разговаривали, то о тебе и слушать не хотят». На собрании факультета отказались меня увольнять. Тогда ректор созвал комиссию и пришел на нее с папочкой, видимо, в ней было заведенное на меня дело. «Прошу принять решение об увольнении из университета Бристигера, потому что он был неоднократно замечен в высказываниях, враждебных нашему строю.

– Что они имели в виду?

– Скорее всего, речь шла о Катыни. В университете, как у вас, так и у нас было предостаточно сотрудников, работавших на госбезопасность. Ко мне приходили студенты: «У нас расспрашивают о вас, мы не знаем, что отвечать». «Говорите, что хотите», – отмахивался я. Ну, а после того, как решение насчет меня было принято, декан развел руками: «Вам запрещено работать со студентами. Могу предложить работу в университетской библиотеке и содействие в поиске работы». Ответил: «Большое спасибо. Не ищите мне работу». В это время моя ситуация была на слуху в определенных кругах города. Меня тут же пригласили на работу в «Институт Искусств» при Польской Академии Наук. А потом один из тех, кто занимал высокий пост и инициировал всю эту антиеврейскую кампанию, сказал директору института: «По409

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

время вышло другое постановление – научных работников и работников искусства освободить от долгосрочной службы в армии. Я выбрал музыкологию и, согласно новому указу, был уволен. Тут же пошел на трехлетние дирижерские курсы. Не для того, чтобы стать дирижером, а для того, чтобы понять логику этой профессии. Кроме того, я ездил в Вену в гуманитарно-философский институт. Он был связан с папой Иоанном Павлом II, который присутствовал на дискуссиях в Ватикане. Они проходили раз в год. Папу интересовали проблемы европейской культуры, демократии, поэтому он всегда внимательно следил за дискуссией лучших философов Европы, что, в общем-то, естественно – Папа был философом.

– С 56-года ты имел отношение к фестивалю «Варшавская осень», знаю, что это был самый значительный музыкальный фестиваль в Восточной Европе.

– 56-й год – постсталинские времена. Это была точка соприкосновения музыкальных культур Востока и Запада. Композиторы из Советского Союза, где творчество художников жестко контролировалось, имели возможность, так сказать, выйти в мир и пообщаться с коллегами с Запада.

– Кого вы приглашали из Советского Союза?

– Например, из России – Денисова и Шнитке, из Украины – Сильвестрова. Фестиваль не придерживался какого-то одного-единственного направления в музыке, поддерживались все стили и школы. И композиторы с Востока имели возможность контактировать с коллегами с Запада.

– В эти годы как это было возможно в Варшаве?

– Тогдашний министр культуры Польши, убежденный ком­мунист, считал: «Пусть играют, что хотят, лишь бы занимались музыкой, а не политикой».

– Помню, что ты много лет сотрудничал с Познанской оперой.

– Да, меня пригласил директор оперы и предложил заняться репертуаром для театра. До этого там шли традиционные оперы: Моцарта, Доницетти, Верди, Чайковского. А я включил в репертуар замечательные, но ранее непопулярные, такие, как «Огненный ангел» Прокофьева, «Смерть в Венеции» Бриттена и другие.

– Ты экспериментировал, а зритель как воспринимал это?

410

– Представь себе, были хорошие сборы, зал заполняла интеллигентная публика. В истории польской оперы эти 16 лет познанских экспериментов до сих пор отмечаются как важный этап в развитии польского театра.

– Ну, и чем это кончилось?

– Через 16 лет директору нашли замену, я ушел вместе с ним.

– Ну, а затем ты увлекся Моцартовской академией.

– Да, это был уникальный проект. Приглашали молодых, талантливых музыкантов из разных стран. Их отбирали. Они либо сдавали экзамены, если могли приехать, либо присылали записи. Там были очень разные по специализации ребята: вокалисты, пианисты, скрипачи…Поэтому и профессоров, которые с ними проводили мастер-классы, часто было больше, чем самих студентов. Ну, суть была не только в обучении, повышении мастерства, а в их участии в концертах, фестивалях. Важно было направить каждого на свой почерк, свою манеру. Расширить кругозор. Дать свободу выбора...

– Если помнишь, я был у тебя в Кракове и до сих пор вспоминаю ощущение не учебного заведения, а свободной студии.

– Все закончилось потому, что Брюссель по политическим соображениям утратил интерес к контактам ВостокЗапад. Были попытки продолжить в Венгрии, Венеции, но безуспешно.

– Итак, Моцартовская академия закончилась, и ты придумал «Инконтри» как продолжение.

– В общем, да. Хотелось собрать молодых композиторов и исполнителей из разных стран и дать им возможность свободно общаться и играть то, что было им близко. Без всякого конт­роля. Потому что часто им приходилось сочинять и играть не то, что хотелось, а то, что требовалось.

– Иначе говоря, ты снова собрал «свободное общество»?

– Ну, ты же был там и видел.

411

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

здравляю, что у тебя работает Бристигер». В это же время в Кракове узнали, что меня выгнали из Варшавского университета. Они вообще там не любят Варшаву. Приехал шеф Ягеллонского университета с супругой ко мне домой. Пригласили меня на штатную работу. Я там лет шесть проработал.

Девяностолетний человек едет из Варшавы в Краков на два часа пообедать и поговорить о делах. Вот таков мой друг – Микеле-Майкл-Мишель-Ми­­­хель – Михал Бристигер. Так по-разному зовут его в странах Европы и за океаном, где уважают и ценят. И не только потому, что он автор фундаментальных многотомных исследований по музыкологии и редактор теоретического журнала «Де музыка». Он тот, кого с благодарностью несколько поколений признают своим учителем. Но для самого Михала, на мой взгляд, самое главное– свобода выбора. Этот принцип он пронес через всю жизнь, не подчиняясь общепринятым канонам и правилам. Вероятно, именно это и спасло его во время нацистского лихолетья. Он не прятался, не пытался бежать, а шел навстречу. А еще пану Бристигеру присущи неординарные идеи. Кажущиеся на первый взгляд безумными, на деле – успешные. Надеюсь, что новая, под кодовым названием «Диагональ», окажется столь же плодотворной и убедительной. Искренне тебе желаю этого, друг мой Михал. Подготовила Любовь Журавлева

– Украина может включиться в этот проект?

– Двери открыты. Тем более, что Черноморье тоже может быть включено в общий проект Одесса-Крым-Грузия. Не спрашивайте нас, что мы хотим, присылайте, то, что вы хотите. Прежде всего, это могут быть музыкальные сочинения, фрагменты, но это может быть и статья, либретто к какой-то опере, произведение, как-то связанное с музыкой. Мой адрес в Интернете: вristiger@wp.pl – Ну, хорошо, с Европой понятно, ну а как дела с Америкой?

– Ты уезжаешь завтра, а я послезавтра еду в Краков на два часа, чтобы пообедать и обсудить проект с профессором Стэнфордского университета.

Cлева – Николай Рашеев, справа – Михал Бристигер

412

413

Николай Рашеев беседует с Михалом Бристигером

Мемуари

– Кана – маленький калабрийский городок на юге Италии. Там были не только музыканты, философы, музыковеды, вокалисты, кинематографисты, творцы арт-видео. От Канады до Китая и Японии. Я, например, показывал отрывки из своих фильмов, потом были вопросы, ответы, разговоры.Мы ездили и в другие города. Концерты давались в костелах. Жили мы весело и дружно, поэтому на финальном пикнике все вместе спели «Бандьерра росса» бургомистру Пьетро, который был коммунистом. И я уверен, что все участники этого, поначалу казавшегося, мягко говоря, утопическим проекта, запомнили встречи в Колабрии навсегда. Я тебя уже давно знаю, наверняка, у тебя зреет новая идея.

– Это «Диагональ». В сентябре будет концерт и представление нового международного Интернет-журнала. «Диагональ» – это стержень, объединяющий художников разных стран и городов Палермо, Веймар, Варшава. Я убежден, что средиземноморская культура – от античных трагедий до современного искусства – может обогатить европейцев. Конечно, музыка в этом проекте – доминанта, но она всегда была связана с философией, поэзией, литературой.

П

І

С

Т

О

Л

Я

Р

І

Я

В ЗОНЕ ДОВЕРИТЕЛЬНОСТИ И СЕРДЕЧНОСТИ Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Весной 2012 года исполнилось сто лет со дня рождения известного литературоведа, прозаика и правозащитника Льва Зиновьевича Копелева (1912–1997). Дата эта отмечалась в мировом культурном сообществе весьма широко. Научные конференции и семинары, вечера памяти юбиляра, тематические литературные выставки, телевизионные передачи прошли в разных городах и государствах и главным образом в тех трёх странах, где пролегал его жизненный путь: Украине, России, Германии. Л.З. Копелев родился в Киеве 9 апреля 1912 г., а в 1926 г. его семья переехала в тогдашнюю столицу Украинской республики Харьков. С этим городом связан ранний этап становления личности незаурядного человека, и не случайно именно в Харькове правозащитной группой при действенной поддержке представительства фонда Генриха Бёлля в Украине к юбилейной дате было предпринято полное издание автобиографической трилогии Копелева (в четырёх книгах). В 1935 г. он переехал в Москву, где закончил институт иностранных языков и успешно начал научнолитературную работу. Потом была война, на которую 414

молодой германист, в мае 1941 г. защитивший свою кандидатскую диссертацию о драматургии Шиллера, пошёл добровольцем. Служил офицером-пропагандистом, имел боевые награды. В апреле 1945 г. майор Копелев был арестован за протесты против актов насилия над гражданским населением Восточной Пруссии. За «жалость к противнику», «буржуазный гуманизм» и «клевету на командование Красной Армии» его приговорили к 10 годам заключения. Жизнь в лагере и в т. н. «шарашке» описана им в автобиографических книгах достаточно подробно. Освободился он в 1954 г., в 1956 г. был реабилитирован, возвратился в Москву и до 1968 г. продуктивно трудился в научно-исследовательском Институте истории искусств, писал книги, печатался в периодических изданиях. В Киеве, Харькове и других городах Украины случалось бывать Льву Зиновьевичу в 1960–70-е гг. не часто. Однако же своей духовной связи с Украиной он не утратил. Не забыл украинского языка, сохранял живой интерес к украинской литературе, с несколькими украинскими писателями поддерживал личные связи на протяжении целого ряда лет. В Российском Государственном Архиве Литературы и Искусства (РГАЛИ) сохранилась некоторая часть переписки Копелева с украинскими собратьями по перу и по духу. Публикуемую ниже подборку составили письма, посланные Копелеву в конце 1960-х – 70-е гг. Григорием Кочуром, Иваном Дзюбой, Иваном Светличным и его женой Леонидой Светличной, Леонидом Череватенко, а также несколько писем самого Копелева И. Светличному. Внимательный читатель наверняка заметит, что этот, не слишком широкий, круг корреспондентов составляют писатели-диссиденты, ставшие жертвами репрессий, а также их близкие или друзья-единомышленники. Только-только возвратился из Инты после десятилетнего пребывания в лагере и последовавших за ним нескольких лет вынужденной ссылки Г. П. Кочур, на пороге нелёг415

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Е

416

живались принятых раз и навсегда норм доверительного общения и искренности, лишь по необходимости прибегая к недомолвкам или иносказаниям. В их человеческих отношениях главным оставалось высокое нравственное измерение, вопреки насаждаемым властями предержащими правилам конъюнктурного, а то и абсолютно сервильного поведения. В 1980 г. Копелеву и Орловой после многих ходатайств видных общественных и даже государственных деятелей был разрешён выезд по частному приглашению в ФРГ, а вскоре после этого их лишили советского гражданства. В советском гражданстве они были восстановлены лишь в 1990 г. (Р. Орлова – посмертно) Живя на Западе, Копелев сохранил свою духовную связь с душевно близкими ему украинскими писателями. В своих публицистических выступлениях он стремился привлечь внимание зарубежных читателей и издателей (!) к творчеству Василя Стуса, Ивана Светличного, Евгена Сверстюка; после кончины Светличного принял участие в сборнике воспоминаний о безвинно загубленном поэте и филологе. Ещё на один значащий момент в предваряемой этими замечаниями переписке – активный билингвизм её участников. Украинские писатели в своих посланиях легко чередуют украинский язык с русским, Копелев не только прекрасно понимает украинскую речь, но и сам пишет своим друзьям по-украински. Это совершенно непроизвольное, дружественное уживание языков дорогого стоит; потому их письма публикуются здесь на том языке, на котором и были написаны. Почти каждый из представленных ниже корреспондентов в советское время пожил «на зоне» с её жестоким и безжалостным режимом, направленным на унижение и подавление человеческой личности. В своём эпистолярном общении на протяжении ряда лет пребывали они в совершенно иной зоне – зоне взаимной доверительности, искренности и сердечности.

417

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

ких испытаний находился И. М. Дзюба, отбывал срок в одном из лагерей Пермской области, а затем ссылку в Горноалтайской области Иван Светличный. Да и у самого Копелева заключительный период жизни в Советском Союзе (1965–1980) был далеко не безоблачным. Он занял принципиальную, резко негативную позицию по отноше­нию к аресту писателей Синявского и Даниэля в 1965 г.; вместе со своей женой, критиком-американистом Раисой Орловой, стал он одним из инициаторов письма 63-х писателей, протестовавших против осуждения названных литераторов. Он открыто поддержал «Пражскую весну» и осудил вторжение советских войск в Чехословакию в августе 1968 г. Открытая гражданская позиция стоила Копелеву исключения из партии и увольнения с работы в том же 1968 г. В 1977 г., после публикации за рубежом его автобиографической книги «Хранить вечно», он был исключён из Союза советских писателей. Литературоведа и критика лишили возможности публиковаться в отечественных изданиях, квартирный телефон Копелевых был отключён, связи с внешним миром регламентировались и прослеживались. В эти нелёгкие для них годы Копелев и Орлова продолжали поддерживать отношения с опальными украинскими коллегами и друзьями. Переписка велась не только с теми, у кого тяготы остались в прошлом, но и с отбывающими срок в лагере или живущими в ссылке. В письмах обсуждались профессиональные проблемы, литературные новости, равно как и вопросы сугубо личностного порядка. Из Москвы Копелев посылал своим друзьям нужные им книги, лекарства, тёплую одежду. В их доме всегда находили гостеприимный кров друзья, как, например, Леонида Светличная, которая должна была неоднократно добираться к мужу в лагерь или ссылку, делая пересадку в Москве. Отсутствие оглядки на реакцию «компетентных органов» было свойственно и украинским корреспондентам Копелева, которые, зная о том, под каким «колпаком» находился их московский друг, в переписке с ним придер-

2.04.1969

Вельмишановний Леве Зінов’євичу! Сердечно дякую Вам за листа, який мене так зворушив. Річ не тільки в тому, що Ваша думка – а Ваше ім’я мені добре знане, Ваші праці я читав – для мене авторитетна й цінна; річ ще і в тому, що висловлені Вами міркування мені дуже близькі: це саме те, над чим я зараз працюю. Опус, який Ви читали, писався нашвидкуруч, під впливом події, на яку треба було негайно реагувати; тому в ньому зачеплені далеко не всі проблеми, які я хотів би і які слід поставити, використані далеко не всі матеріали навіть із тих, які в мене вже були, не кажучи про ті, які варто було б ще зібрати; є там і багато інших вад та упущень. Взагалі то для мене був лише попередній начерк проблем, якими слід зайнятися. Те, що я хочу написати, буде, на мою думку, набагато вагоміше. І тут я хочу ставити питання ширше: як таке, що докорінно вписується в проблему духовного майбуття людства, всього людства (а не лише укр[аїнців] чи іншої нації), в проблему духовного самоствердження людини і людства (антитеза – духовне самозречення, капітуляція, «термітизація»). Мені хочеться також поговорити про зв’язок цього питання з моральними шуканнями сучасної молоді, з питанням про сенс життя тощо. Водночас – ширше і гостріше висловитися про ті негативні явища, які виникають у певних середовищах Дзюба, Иван Михайлович (р. 1931) – видный украинский литературовед, критик, публицист. В 1960-е гг. был уволен с работы из журнала «Вітчизна» и издательства «Молодь» за политические высказывания. Л. Копелев и Р. Орлова познакомились с ним лично в 1970 г. во время своего посещения Киева. В 1972 г. за работу «Интернационализм или русификация?», опубликованную за границей, Дзюба был исключён из КПУ, а в 1973 г. осуждён на пять лет лишения свободы и пять лет ссылки. Через несколько месяцев был помилован. В годы перестройки награждён литературной премией им. А.И. Белецкого. С ноября 1992 г. по август 1994 г. был министром культуры Украины. Лауреат государственной премии им. Шевченко (1991). Действительный член АН Украины, Герой Украины. Публикуемые письма И.Дзюбы хранятся в РГАЛИ (ф. 2549, оп. 1, ед. хр.

205, л. 1-3).

упослідженої нації внаслідок її ненормального становища. І багато інших ще є питань, про які (і не лише про них) я радий буду поговорити з Вами при нагоді. В Москві, щоправда, я буваю дуже рідко, але, здається, матиму нагоду приїхати в кінці травня ц. р. Тоді скористаюся з Вашого запрошення і зателефоную. І ще одне: я ніколи не збирався стати спеціалістом з «нац[іонального] питання» і ніколи ним не буду, але просто не можу дивитися байдуже, коли, кажучи словами Т. Шевченка, «розпинають вдову за подушне» – і всі мовчать, ще й притакують... З пошаною, І. Дзюба.

І. ДЗЮБА – Л. КОПЕЛЕВУ2 Дорогий Леве Зінов’євичу! Сердечно вдячні Вам за новорічне поздоровлення і зі свого боку від усієї душі вітаю Вас у Новому році, бажаю доброго здоров’я, душевних сил, творчих успіхів. Хай 1970-й буде до Вас зичливий, хай несе добро Вам та Вашій родині. А в мене є ще до того і така особиста претензія: щоб мені в 1970-му принагодилося з Вами зустрітися і поговорити. Хай Вам щастить! І. Дзюба

1

418

І. ДЗЮБА – Л. КОПЕЛЕВУ3 Дорогий Леве Зінов’євичу! Щиро вітаю Вас у Новому році! Хай Дід Мороз занесе до Вашого дому повний міх усякого добра, й здоров’я, і щастя, й успіхів – щоб на весь 1972 рік вистачило! На открытке не сохранился почтовый штемпель. Отправлена, по-видимому, из Киева в начале января 1970 г.

3 Открытка отправлена из Киева, очевидно, в начале января 1972 г. Почтовый штемпель отсутствует.

2

419

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

И. ДЗЮБА1 – Л. КОПЕЛЕВУ

Г.П. КОЧУР – Л.З. КОПЕЛЕВУ4 Дорогий Леве Зінов’євичу! Спасибі велике за листа й за привітання, що там були. Прийшов він своєчасно, якраз на День Перемоги. Усі ми, включаючи мою дружину і Льоню5, шлемо Вам якнайсердечніші привіти. І всій Вашій родині також. Ваш ГК

Кочур, Григорий Порфирьевич (1908–1994) – выдающийся украинский переводчик, литературовед, поэт и правозащитник. Переводил на украинский язык произведения Софокла, Петрарки, Вийона, Шекспира, Байрона, Беранже, Мицкевича, Бодлера, Верлена, Т.С. Элиота, Ю. Тувима, В. Незвала и других классиков мировой литературы. В 1943 г. был арестован вместе с женой. Отбывал срок в лагере под Интой (республика Коми), освобождён в 1953 г., реабилитирован в 1957 г. В 1968 г. вместе с Виктором Некрасовым, Сергеем Параджановым, Василем Стусом, Линой Костенко, Иваном Дзюбой, Иваном Светличным, профессором Андреем Александровичем Белецким и другими известными людьми подписал письмо 139-ти против незаконных политических судов в УССР. В 1973 г. за нежелание давать показания против литератора и правозащитника Евгена Сверстюка был исключён из Союза писателей Украины; восстановлен в 1988 г. За переводческую деятельность был удостоен премии Максима Рыльского в 1989 г. и государственной премии им. Т.Г. Шевченко в 1995 г. (посмертно). В 2008 г. в честь столетия Г. Кочура в Украине была выпущена почтовая марка с его изображением. Публикуемые письма Г. Кочура хранятся в РГАЛИ (ф. 2549, оп.

3, ед. хр. 264, л. 1-4). Дата прибытия открытки, согласно московскому штемпелю, - 15.05.1972 5 Л.В. Череватенко.

4

420

Г. КОЧУР – Л. КОПЕЛЕВУ Ирпень, 5.12.73. Дорогого Лева Зінов’євича з родиною щиро вітаємо, бажаємо на Новий рік стільки щастя, радощів, успіхів, скільки людина понести спроможна. Хотілося б отримати вiд Вас принаймні коротеньку реляцію про те, як живете і що робите. Ваш Г. Кочур

Г. КОЧУР – Л. КОПЕЛЕВУ6 Дорогие Раиса Давыдовна и Лев Зиновьевич! С чего начать, чтобы письмо было деловым? Ну, хоть бы с «Воплей». Смотрел я публикацию7. Фамилия «Копелев» запрятана основательно – фигурирует только раз. Да ладно – всё-таки лёд тронулся. Там Россельс8 что-то говорил о «Мастерстве перевода» – не то он просил Вас, не то Вы уже обещали. Пишете, что до Вас доходили обо мне неопределённые дурные вести. Отчасти они обоснованы, хоть только отчасти. Печатать-то меня пока печатают, есть только не то тенденция, не то указание – не очень выдвигать, обходиться где только можно, без... Поэтому ко всему написанному усиленные приТочная дата письма не установлена. По-видимому, оно было отправлено в апреле–мае 1972 г.

7 Гёте – литературный критик [Публикация / Вступление, перевод и примечания Л. Копелева]// Вопросы литературы, 1971, № 7, с. 143–164. Подборка появилась в журнале незадолго до визита Генриха Бёлля в Москву. В связи с этим событием и журнал «Новый мир» опубликовал перевод Л. Копелева: Генрих Бёлль. Моя муза; 1. Кёльн; 2. Кёльн; «Ангел, если ты его ищешь...» Стихи / Перевёл с нем. Лев Копелев // Новый мир, М., 1972, № 1, с. 127-130.

8 Россельс, Владимир Михайлович (1914–1999) – российский переводчик, литературовед, литературный критик. Переводил на русский язык произведения Т. Шевченко, И. Франко, Панаса Мирного, Леси Украинки, В. Стефаника и других писателей.

6

421

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

Чи не збираєтеся в 1972-му навідатися до «матері городів руських»? З глибокою повагою – Ваш І. Дзюба

Циприан Камиль Норвид (1821–1883) – выдающийся польский поэт, драматург, прозаик, живописец. В письме речь идёт о книге: Норвід, Ципріан Каміль. Поезії. Пер. з польської. – К.: Дніпро, 1971.

10 «Рояль Шопена» – одно из самых знаменитых стихотворений Норвида.

11 Новиченко, Леонид Николаевич (1914–1996) – украинский литературовед, критик, действительный член АН УССР, лауреат Шевченковской премии. В своей статье «К новому уровню» («Новый мир», 1971, № 3, с. 234–238) он резко отозвался о т. н. «пафосе открывательства», нацеленном на апологию таких писателей, как, например, Н. Зеров.

12 Зеров, Николай Константинович (1890–1937) – видный украинский литературовед, критик, переводчик, поэт, лидер украинских «неоклассиков», профессор Киевского ИНО, впоследствии – Киевского университета. Был одним из университетских учителей Г. Кочура. Незаконно репрессирован.

13 Речь идёт об И.А. Светличном.

14 Л.В. Череватенко.

9

422

расцвету отечественной кинематографии. Обоим было сообщено о Вашем желании иметь их адреса. Оба лепетали что-то вроде того, что напишут. Вряд ли они это сделают. Итак: Киевская обл., п. Буча, Садовый переулок, Череватенко Леонид Васильевич. Киев 87, Уманская, 35, кв. 20. Светличный Иван Алексеевич. Привет от наших и от Лукаша15. Ваш ГК Г. КОЧУР – Л. КОПЕЛЕВУ16 Дорогий Леве Зінов’євичу! Пишу Вам кілька слів з оказією – їде до Москви хороший хлопець – Юрко Лісняк17, що перекладає прозу (але й з німецької також). Він Вам розповість докладніше, як ми живемо, сподіваюся, що Ви йому розкажете, як живуть у Вас. Вітайте всіх, ГК 15 Лукаш, Николай Алексеевич (1919–1988) – выдающийся укра­ инский переводчик. Перевёл на украинский язык «Декамерон» Бокаччо, «Дон Кихот» Сервантеса, пьесы Лопе де Веги, «Фауст» Гёте, «Мадам Бовари» Флобера, стихи Р. Бёрнса, Ф. Шиллера, Г. Гейне, Ю. Тувима, Ф. Гарсиа Лорки и др. В 1973 г. за высказанную поддержку осуждённому на пять лет лишения свободы и пять лет высылки Ивану Дзюбе Лукаш был исключён из Союза писателей Украины, и до 1979 г. его труды не публиковались. См. подробнее в кн.: Наш Лукаш. В 2-х кн. Упор. Л.Череватенко. – К., 2009.

16 Открытка послана из Киева, очевидно, в апреле–мае 1975 г. Точная дата не установлена.

17 Лисняк, Юрий Яковлевич (1929–1995) – украинский переводчик и художник-график, лауреат литературной премии им. М. Рыль­­ ского. Учился на физико-математическом факультете Киевского университета, откуда его исключили за политические взгляды. Был осуждён и провёл семь лет в исправительно-трудовом лагере за Полярным кругом. Перевёл на украинский язык ряд комедий Шекспира, романы Бальзака, «Моби Дик» Г. Мелвилла, произведения А. Франса, К. Чапека, Б. Брехта, Г. Манна и других авторов.

423

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

дирки. Недавно сдали Норвида9 – сперва в издательстве очень хотели выбросить «Fortepian Chopina»10 (в моём переводе) – там, мол, выходит, что русские солдаты разграбили дворец Замойских и выбросили в окно фортепьяно Шопена, – а это неблаговидно, лучше избежать намёков и т. д. Но подействовали те доводы, что это самое знаменитое стихотворение Норвида и оно печаталось в русских переводах – там не пугаются. Итак, это стихотворение осталось (пока!), но выбросили три других, довольно невинных. Но ведь бессмыслиц полно всюду – стоит ли об этом говорить! Вот Новиченко11 в «Новом мире» (за март) поместил статью со злобной и бестактной выходкой против Зерова12, да ещё и с фальсификацией цитаты. Группа наших литературоведов послала в «Лит[ературную] газету» заметочку на этот счёт. Не поместили – пишут, что это имеет слишком частное значение. Теперь мы соображаем – посылать ли что-то подобное в «Новый мир», могут ли хоть там напечатать? Интересно, каково Ваше мнение. Ивана13 нет – он сперва жил в Белоруссии над Припятью, кормил собой комаров, а теперь нанялся нянькой к сыну сестры и уезжает на Донбасс. На Донбасс уехал и Лёня14 – изучать (который раз!) шахтёрский быт и тем содействовать

Г. КОЧУР – Л. КОПЕЛЕВУ Киев, 7.06.75

Дорогий Леве Зінов’євичу! Сьогодні отримав борг – спасибі18. Могли би Ви з ним і не поспішати – якось ми обходимось. Ну, а вислали, то й спасибі за акуратність. Напишіть хоч кілька «інформаційних» слів. Як Ви себе почуваєте? Що робите? Не розумію, що сталося з Костею19: отримав від нього книжку «Übertragungen»20 Рільке і відразу почув про нещастя, що його спіткало. Як він тепер? Де? Моя дружина дякує за вітання, передає від себе також. Раї­ сі Давидівні теж найщиріший привіт. Ваш ГК

Очевидно, имеется в виду возврат денежного долга, взятого Копелевым у Кочура при посещении Киева в 1975 г.

19 Богатырёв, Константин Петрович (1925–1976) – российский филолог-германист и поэт-переводчик. Сын видного литературоведа и фольклориста П.Г. Богатырёва. Участник Великой Отечественной войны. Будучи студентом третьего курса филологического факультета МГУ, в 1951 г. был по доносу сексота арестован, осуждён по статьям 58-10 и 58-11 УК РСФСР и приговорён к высшей мере, заменённой затем на лишение свободы сроком в 25 лет. Срок отбывал в Воркутлаге. Там начал по памяти переводить стихи любимых поэтов. Реабилитирован в 1956 г., возвратился в Москву. Перевёл стихи Райнера Марии Рильке, а также поэтические произведения Гёльдерлина, Шамиссо, Г. Тракля, Б. Брехта, П. Целана и др., пьесы М. Фриша и Ф. Дюррренматта, роман Клауса Манна «Мефистофель», статьи и заметки Гёте и пр. Весной 1976 г. вечером неизвестные нанесли К. Богатырёву несколько ударов кастетом у порога его квартиры в писательском доме. 12 июня того же года он умер. На Родине его произведения стали переиздавать только в годы перестройки. Убийцы не были пойманы.

20 Übertragungen (нем.) – переводы.

18

424

Киев, 25.12.1978 Дорогих Раїсу Давидівну та дядька Лева21 щиро вітаємо і бажаємо здійснення всіх бажань, навіть і нездійсненних. Кочури

И. СВЕТЛИЧНЫй22 – Л. КОПЕЛЕВУ Київ, 8.01.71

Дорогий Леве Зінов’євичу! Я, звичайно, свинтус: отримав від Вас вітання, а сам на це не спромігся. Це тому, що був я не в Києві і не вітав взагалі нікого. А зараз користуюся нагодою, що мій приятель Л. Плющ23 їде до Москви і хочу попросити Вас поставитися 21 Дядько Лев – персонаж драмы-феерии Леси Украинки «Лесная песня» («Лісова пісня»), воплощение доброты и мудрости. Киевские друзья так часто называли Л. Копелева.

22 Светличный, Иван Алексеевич (1929–1992) – украинский поэт, литературный критик, лингвист, правозащитник. В 1965 г. был арестован за выступления против незаконных судов над деятелями украинской культуры и распространение самиздата. Через восемь месяцев был освобождён без права работы по специальности. В 1972 г. снова арестован, а в 1973 г. осуждён за «антисоветскую агитацию и пропаганду» на 12 лет лишения свободы (7 лет концлагерей строгого режима и 5 лет ссылки). В августе 1981 г. перенёс инсульт, в результате чего стал инвалидом первой группы. Публикуемые письма И.А. и Л.П. Светличных хранятся в РГАЛИ (ф. 2539, оп. 3, ед. хр. 140, л. 1-12; ф. 2549, оп. 1, ед. хр. 386, л. 1-2 и оп. 3, ед. хр. 355, л. 1-22).

23 Плющ, Леонид Иванович (р. 1931) – украинский математик, публицист, литературовед, правозащитник. В детстве перенёс костный туберкулёз. Окончив школу с серебряной медалью, учился на физико-математическом факультете Одесского университета, затем – на механико-математическом факультете Киевского университета, который и окончил. До 1968 г. трудился в Институте кибернетики АН УССР. В 1968 г. направил в «Комсомольскую правду» статью с протестом против тенденциозного освещения процесса над Гинзбургом и Галансковым, за что был уволен с работы. В 1972 г. за «антисоветскую агитацию и пропаганду» его арестова-

425

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

Г. КОЧУР – Л. КОПЕЛЕВУ

Л. КОПЕЛЕВ – И. СВЕТЛИЧНОМУ25 Дорогий Іване Олексійовичу! Користаюсь з нагоди Жовтневих свят, щоб надіслати Вам якнайсердечніше вітання й побажати доброго здоров’я Вам і всім, кого Ви любите. Я був дуже радий побачити Ваш підпис на «уведомлении»26. Чекаю й тепер на таку ж радість. Обіймаю міцно, Ваш Лев Копелев

ли, а в начале 1973 г. – приговорили к принудительному психиатрическому лечению с явно надуманным диагнозом. После многочисленных протестов видных представителей мировой общественности в 1976 г. Плюща выпустили из лечебницы и, вопреки его желанию, «выдворили» за границу. С тех пор живёт во Франции. Является представителем Украинской Хельсинкской группы за рубежом. Автор ряда публицистических работ и научных трудов по истории украинской литературы и культуры.

24 Вероятно, с А.И. Солженицыным Светличного познакомил Копелев.

25 Открытка отправлена из Москвы 5.11.1974 г. с обратным уведомлением по адресу: Пермская обл., Чусовской р-н, станция Всехвятская, учреждение ВС 389/35, И.А. Светличному. Вернулась к отправителю 18 ноября с пометой: «Адресат выбыл».

26 Уведомление не сохранилось.

426

Л. КОПЕЛЕВ – И. СВЕТЛИЧНОМУ27 Беспокоит молчание телеграфируйте здоровье получение писем бандероли обнимаю Копелев

Л. КОПЕЛЕВ – И. СВЕТЛИЧНОМУ Москва, 1 грудня 1974 Дорогий Іване Олексійовичу! Останнього мого листа до Вас отримав я з поміткою «адресат выбыл»; був дуже занепокоєний, але ж телефоном дістав од Льолі28 Вашу нову адресу й ось пишу. Це перший раз сів до машинки, після двох тижнів хвороби – запалення легенів; не дуже важке, але досить набридливе. З літературних вражень цієї осені одне з найзначніших і найрадосніших – цикли сонетів чудового українського поета29. Між початком цього листа й сьогоднішнім днем – 3 грудня – була страшна цезура. Вчора вмер мій батько; позав­ чора, – саме коли я писав, задзвонила його дружина, – то був другий інфаркт. Батькові було 87 років; агроном, все життя працював на селі – на Київщині, на Поділлі, на Харківщині, а з 1985 року, коли цукровий буряк пішов у наступ на північ, мого батька як досвідченого «цукровика» перевели сюди, і він вже їздив на Кубань, на Алтай, по всій центральній Росії. Скільки його пам’ятаю, завжди був заклопотаний «позасімейними» справами – посівною, проривкою, збиранням та зберіганням Телеграмма с оплаченным ответом была послана Копелевым Светличному по адресу: Усть Кан Горноалтайской 659750 Первомайская 33 кв 8 Светличному. Сохранился лишь текст копии, без указания точной даты.

28 Жена И. Светличного.

29 Речь идёт о сонетах Н. Зерова, впервые прочитанных Копелевым. Что касается имени Н. Зерова, то Копелев и прежде знал о его таланте и трагической судьбе не только от своих украинских друзей, но и от старшего коллеги и друга выдающегося российского литературоведа Л.Е. Пинского, который в период обучения в Киеве слушал лекции Зерова. Своему учителю посвятил Пинский и один из самых значительных своих трудов – монографию о Шекспире (Л. Пинский. Шекспир. Основные начала драматургии. – М., 1971).

27

427

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

до нього прихильно і сприяти йому, коли в тому буде потреба. Прошу вітати Вашу дружину і – якщо він пам’ятає мене – Олександра Ісаєвича24: для мене зустріч з ним була незабутньою. Сердечно Ваш І. Світличний

428

Але ж мій лист вийшов значно довший, ніж намічався. Треба закінчувати. Бажаю Вам доброго здоров’я, добрих вістей од родини й друзів. Хай Різдво й Новий Рік принесуть Вам і Льолі й всім, кого Ви любите, якнайбільше радощів. Ваш Лев Копелев

И. СВЕТЛИЧНЫЙ – Л. КОПЕЛЕВУ30 Дорогой Лев Зиновьевич тронут вниманием чувствую средне-арифметически обещают госпитализацию Барнаул подробности письмом сердечно приветствуйте Раису Давыдовну обнимаю. Ваш Иван

И. СВЕТЛИЧНЫЙ – Л. КОПЕЛЕВУ

1.4.1979 Дорогий Леве Зінов’євичу! Сиджу за письмовим столом, а зі стіни на мене дивиться дід31, собою затулив книжкову шафу, а сам сховався за білубілу бороду і – хитрий! – думає, що його ніхто не бачить і не визнає. Хитрий, та не дуже: він того, мабуть, і не знає, що якби борода обросла все обличчя, а лишила тільки очі, то й тоді б він не сховався, бо й по самих очах його легко пізнати без найменшого ризику помилитися: вони такі добрі-добрі, як борода – біла, а білизна та від очей також проміниться добром. Дивлюся я на ті очі та бороду і чую, як синівські почуття підмивають мої груди і хочеться сказати: Хай же буде добре й вам, добрі очі, й тобі, біла бородо! Промінеться довго те світло, доки б віку мого, а то б ще дов­ше! Бо я вже теж на світі пожив не мало, багато бачив добрих очей і білих борід, та ви в мене такі – одні. Телеграмма отправлена 28 ноября 1978 г. из Усть-Канского ГРН (Алтай). ГРН (аббр.) – государственный регистрационный номер.

31 Свою фотографию Копелев подарил супругам Светличным по их просьбе.

30

429

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

буряків чи турботами друзів, родичів, товаришів... Любив випити добру чарку, азартно грав у преферанс, в літературі і філософії не розбирався, але ж шанував досвідчених вчених людей, був добрим другом для друзів своїх синів і своєї дружини... Поховаємо ми його не раніш як 7-го, і так вийшло, що мій лист до Вас – це перший некролог. Вибачте, дорогий друже, але зараз всі мої думки ще в цім сумнім колі... А про сонети я хотів написати багато, значно більше, ніж напишеться тепер; може потім ще повернемося до теми, а цього листа не хочу затримувати, хай вийде, що вийде. Мені завжди надзвичайно цікаво й радісно буває спостерігати, як у строгих класичних формах – безумовно, канонізованих, з давніх-давен традиційних і, здавалось би, тому вже обмежених, тісних, – втілюється жива самобутня душа справжньої поезії. Бо це ж є шлях якнайбільших перешкод – являти нову поезію в тому, що на перший погляд сприймається – або може бути сприйняте – як «стара» форма. Саме тоді справді й розумієш та відчуваєш, що то не «стара», а вічна форма і навіть не тільки форма, а так би мовити «умова існування поетичного світопочуття і світовпливу» – вибачте невдалий, здається, неологізм. Сонет – один з найконкретніших прикладів, зразків таких вічних умов поетичного буття. Від Петрарки, Ронсара, Шекспіра крізь всі «кризи» сентименталістських і предромантичних «повстань проти канонів класицизму», через Пушкіна («Суровый Дант не презирал сонета...»), Бодлера, Гьоте, Гейне й до Рільке, Франка, Бехера, Зерова, Рильського, Брехта... Скільки яскравих незрівняно своєрідних поетичних індивідуальностей проявили себе в цій старовинній канонічній формі. А тепер переді мною знову безмірно радісне відкриття – чистий струм живої поезії, що тече з невичерпного, безсмертного джерела мови Шевченка, Франка, Лесі й розвиває, збагачує і мову, і поезію, і самі «береги» свої сонетні, класичні прикрашує новими барвами, новими квітами... Якби я вибирав епіграф-мотто до свого враження од цих сонетів, то взяв би рядок з «Мовчання» – «...слова киплять зухвалі, горді». Над останнім з сонетів Миколи Зерова – з тих, що в збірці «Вибране» (Київ, 1966, стор. 97) епіграф: «А може ще добро побачу, а може горе переплачу?»...

А що? Може, моя молитва й дійде до Бога (якого, кажуть бузувіри, немає) і Бог зважить на побажання трудящих? Ви ж, дорогий Леве Зінов’євичу, гадаю, не будете проти? Амінь! Цілковито Ваш, І. Світличний32 И. СВЕТЛИЧНЫЙ – Л. КОПЕЛЕВУ

28.04.1979 Дорогий Леве Зінов’євичу! Десь після 10 травня я буду у Києві, у відпустці, а маю намір використати її на капітальний ремонт свого нікудишнього організму. Певна річ, дуже хотілося б побачитися з Вами, але мій маршрут буде строго обумовлений і чи вдасться мені вибратися до «столицы мира, сердца всей России»33 – я не певен (хіба що мені посприяють ескулапи). Одначе на телефонічну розмову з Вами я розраховую, і дуже, а тому прошу Вас десь в середині місяця дати знати, коли Ви буваєте в себе дома (дати знати, звичайно, в Київ, Льолі). А тим часом – під надійною опікою славної Раїси Давидів­ ни – будьте здорові і щасливі, а я, атеїст, за Вас Бога молитиму. Ваш Іван Світличний P.S. А за листа про сонет – величезне спасибі! Цікаво було б і про інші жанри знати щось докладніше, але це вже потім і десь влітку чи восени і я ж навідаюся до столиці (якщо не «столицы мира», то до колиски братніх народів). А ще величезне спасибі за скафандр: для тутешніх вітрів це ідеально. Ваш І. Світличний 32 На обороте красочной открытки приписано рукой Светличного: «Хай щастя не минає Вашої оселі! Хай полиці поповнюються Вашими книжками, хай діти й онуки завжди радують Вас. Будьмо!».

33 Слова из популярной песни композитора Ю. Милютина на слова Е. Долматовского «Ленинские горы».

430

30.01.1974 Дорогий Леве Петровичу!35 Щиро дякую від себе і особливо від Івана за словники синонімів; чи вдасться передати їх – не знаю, може, трапиться якась оказія, може... та будемо живі – побачимо. У нас особливих новин нема; які були – то Ви вже, мабуть, знаєте. Працюємо, живемо, сподіваємось, як і всі живі люди, на краще, а чи доживемо – хтозна. Від Івана одержую листи регулярно – він зараз не працює, займається словником, багато читає, пише добрі дитячі віршики для Ярчика36, потрохи перекладає – я йому посилаю тексти Бодлера, Десанки Максимович, Бжехви37. Правда, не знаю, що доходить з того, що я надсилаю. Здоров’я у нього не дуже, хоч він і заспокоює мене – були приступи ниркові (забрали теплого светра), часто болить голова, застуджується – у нього ж взагалі не дуже міцне здоров’я, колись був tbc38, але не скаржиться, настроєний, як і завжди, оптимістично, за його власним терміном він – «оптиміст-рецидивіст». Виписує багато книжок, правда, не все, що його цікавить, доходить; часто присилають дублі, або не ті книжки, що його цікавлять – обслуго34 Светличная, Надежда Алексеевна (1936 – 2006) – журналист, мемуарист, правозащитница. Сестра Ивана Светличного. По образованию филолог-украинист. В мае 1972 г. была арестована, а через год осуждена за «антисоветскую пропаганду и агитацию» на 4 года пребывания в лагере строгого режима. Срок отбывала в Мордовии. В октябре 1978 г. выехала в Рим, где удостоилась аудиенции у Римского Папы, а затем прибыла в США, где жила и трудилась. Была членом Зарубежного представительства Украинской Хельсинкской Группы, редактировала «Вісник репресій в Україні». См.: Коцюбинська М. Надія з родини Світличних // Українки в історії. – К., 2004. – С. 276-278.

35 В первом своём письме Копелеву Л.Светличная ошибочно называет его отчество.

36 Племянник Ивана и Леониды Светличных.

37 Максимович, Десанка (1898–1993) – сербская поэтесса и романистка. Бжехва, Ян (1898–1966) – польский поэт, писатель, переводчик. Родился в Жмеринке, в еврейской семье. Переводил на польский язык произведения Пушкина, Чехова, Ильфа и Петрова и других авторов.

38 Туберкулёз.

431

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

Л. СВЕТЛИЧНАЯ34 – Л. КОПЕЛЕВУ

И. и Л. СВЕТЛИЧНЫЕ – Л. КОПЕЛЕВУ

16.03.74 Дорогий дядьку Леве! «Я нещодавно прочитав Вашу статтю про Гете із збірки «Мастерство перевода»44. Цікава стаття – не тільки новизною «Мир» – крупное московское издательство, специализировавшееся на выпуске переводной научно-технической и научнопопулярной литературы.

40 Н.А. Лукаш 41 Речь идёт о Г.П. Кочуре.

42 Г.П. Кочур жил в Ирпене.

43 Очевидно, имелся в виду Л.Н. Новиченко.

44 Письмо начинается со слов Ивана Светличного, присланных жене для передачи Л. Копелеву. Там говорится о статье Копелева, посвящённой анализу перевода «Фауста» Гёте на украинский язык, выполненного Н. Лукашем (Копелев, Лев. «Фауст» по-украински // 39

432

матеріала, а й спрямуванням: Гете був демократ послідовний і безкомпромісний – тут важливе саме визначення ступеня демократизму, а поруч з Гете – в цьому плані – кого можна поставити? Для такого рівня, на якому був Гете, потрібен не тільки розум, потрібна мужність, а на це здатні небагато хто. Авторові статті можна позаздрити: він глибинно причетний не лише до Гете в минулому, а й до сучасного – я це знаю не тільки з його листів, а й з преси, газети я читаю45. Шкода тільки, що цілої збірки «Мастерство перевода» я так і не придбав, хоч і замовляв її кілька разів, може, там і ще є щось цікаве. Так саме я вдячний, звичайно, дядькові Левові за рекомендації, що варт прочитати, але знов же таки – як це придбати? Якби ж те можна було замовити якось гарантованіше! Я за французьку поезію годен був би заплатити й великі гроші, але ні в якій формі звідси цього дістати неможливо (та я не знаю, чи це можливо й там, на свободі)46. Це я вже вдарився в безпредметні фантазії, але й за листа, й за поради, за словники і за статтю і за все-все дякую найсердечніше». Як Іван справляється з книжками – найкраще надсилає «Книга – почтой» (це – «Наука»), інші не відповідають зовсім, або потім вже одержує декілька примірників однієї й тієї книжки. Потім – «у мене зібралося чимало книг, а тут є певна норма <нрзб>... Частину книг (художні) віддаю у бібліотеку (так роб­ лю не тільки я), частину розташовую – потрібне вириваю, неМастерство перевода 1964. Вып. 4. – М., 1965. – С. 149–167).). Со статьёй Светличный, очевидно, знакомился по оттиску.

45 Светличный имеет в виду, очевидно, появлявшиеся время от времени в официозной советской прессе злобные выпады против Л. Копелева.

46 Примечание Л. Светличной: «Я посилаю йому щотижня 2–3 вірші Бодлера французькою, паралельно російською, 2–3 вірші Д. Максимович, дитячі віршики Бжехви. Все це посилають у Москву на переклад і, нарешті, він почав їх одержувати. Надсилати «Лит[ературные] памятники» мені не дозволили, так саме, як і словники. Але у мене витримка є! Ще прислав дещо з перекладів. Іван вчить французьку мову за програмою ін[ститу]тів іноз[емних] мов, вже закінчив перший курс, має розмовну практику, але, на жаль, своїх підручників не має, хоч і виписував».

433

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

вування «Книга – почтой» далеко не на належному рівні. От і недавно, замість давно очікуваного 4-го тому укр[аїнського] словника йому прислали 1-3, яких у нього там 2 екз., і дома – 2, трохи забагато, а це все гроші, і досить великі. Чи не знаєте Ви, де можна замовити книжки видання «Прогресса» або «Мира»39 (звичайно, «Книга – почтой»). Іван цікавився, але не знає, які книгарні торгують усіми цими виданнями. Взагалі він до книжок – «як пияк до алкоголю» завжди і всюди. Дзвонила до Миколи Л.40 – він живий, правда, як живе – не знаю і навіть не уявляю. Листа Вашого одержав, але не пише нікому, передавав Вам вітання. Взагалі Микола – то велика дитина, важко йому жити. Метра41 теж давно не бачила, він в Києві буває дуже рідко, а мені важко вибратися42, от і бачимося раз на місяць-другий. Нещодавно на збіговиську з проблем літературознавства бувший (давніше) редактор «Літ[ературної] газети»43 потоптався трохи по них, хоч далеко куцому до зайця![...] От і всі веселі новини. У Вас, здається, теж не кращі. Пишіть. Вітайте дружину й знайомих. Всього найкращого, всього світлого, спокійного серця. Будьмо! Л.

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ

5.04.77 Доброго здоров’я, дорогий дядечко Лев! Зичу Вам здоров’я, радості, всього світлого ще стільки, півстільки, четвертьстільки – бути бадьорим, життєрадісним, таким, яким Ви є! Приложение не сохранилось. Имеется в виду новый год жизни адресата: письмо отправлено менее чем за месяц до дня рождения Копелева.

47 48

434

Сьогодні почула про приєднання Ваше до сонму святих Григорія й Миколи49 – що ж, кумпанія у Вас добра, не соромно бути серед неї – серед тих, хто виключав, навряд чи знайдуться такі перекладачі. Хотілося б почути Вас, але я дізналася, що Ви детеле­фоні­ зовані50 аж до літніх канікул, а листи – справа ненадійна, краще живе спілкування. Як здоров’я Ваше, як Раїса Давидівна? У нас нічого нового. Чоловік хворів, десь півтора місяці був після Нового року в лікарні – ускладнення після грипу на легені, погано з черепним тиском – сильні болі головні, втрата працездатності; тепер краще, працює пожежником, багато буває на повітрі. Сестра51 поки без змін, як і було, працює двірником в дитсадку, але останні дні, як непрописана – мене відповідно штрафують, щоб не тримала таких. Брат Василь52 49 По всей видимости, Л. Светличная имеет в виду состоявшееся в 1977 г. исключение Копелева из Союза писателей СССР, откуда были ранее исключены Григорий Кочур и Николай (Микола) Лукаш.

50 Квартирный телефон Копелева и Орловой был в то время отключён.

51 Светличная, Надежда Алексеевна (1936–2006) – журналист, мемуарист, правозащитница. Сестра Ивана Светличного. По образованию филолог-украинист. В мае 1972 г. была арестована, а через год осуждена за «антисоветскую пропаганду и агитацию» на 4 года пребывания в лагере строгого режима. Срок отбывала в Мордовии. В октябре 1978 г. выехала в Рим, где удостоилась аудиенции у Римского Папы, а затем прибыла в США, где жила и трудилась. Была членом Зарубежного представительства Украинской Хельсинкской Группы, редактировала „Вісник репресій в Україні». См.: Коцюбинська М. Надія з родини Світличних // Українки в історії. – К., 2004. – С. 276–278.

52 Стус, Василь (Василий Семёнович, 1938–1985) – украинский поэт, переводчик, правозащитник. С 1965 г. подвергался административным преследованиям за политические высказывания. В 1972 г. был арестован и осуждён на 5 лет лишения свободы и 3 года ссылки. Срок отбывал в мордовских и магаданских лагерях, ссылку – в Магаданской области. Вернулся в Киев в 1979 г., трудился рабочим в литейном цеху, затем – на обувной фабрике. В мае 1980 г. снова арестован и осуждён на 10 лет лагерей и 5 лет ссылки. Был направлен в один из лагерей Пермской области. Умер, находясь в лагерном карцере, в сентябре 1985 г. Посмертно удостоен Государственной Шевченковской премии и звания «Герой Украины».

435

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

потрібне – викидаю – а деякі, що будуть мені потрібні потім, я перешлю тобі, я вже їх відібрав і віддав для пересилки. Передай мамі, щоб вона не турбувалася про мене, бо, серйозно кажучи, про їжу, одяг, здоров’я і т. п., і справді й мені і про мене турбуватися не доводиться. Особисто я маю інші справи й інші клопоти, живу зовсім іншими питаннями, а побут, як і дома, не обкрадає мого життя <нрзб> ...тут – держава. Тут і там я в цьому плані на долю не скаржився і не скаржуся. Доля моя не ідеальна, це самозрозуміле, і якби я жив життя наново, я б багато, дуже багато чого в ньому змінив би, прожив би не так, але міняти свою долю на чужу, якби цe й було можливо, я б не захотів: слава Богу, що це й неможливо. Духовне спілкування і взаєморозуміння становить сенс мого життя, а все інше – додаткове». Як бачите, листи бадьорі, найбадьоріші серед усіх інших, і це не для заспокоєння. – Він дійсно самозаглиблюється, багато працює для себе (на роботу ж не ходить – інвалід 3 гр[упи]), до зовнішніх умов він завжди був невигадливий. Іван просив спитати Вашу думку про вірш (не його), який я прикладаю до листа47. Ось, все. Я працюю, потроху хворію... Бажаю Вам всього кращого у Вашому Новому Році48, хай ведеться добре добрій людині бути здоровим багато років нам на радість... Всього Вам доброго, всього світлого! Цілую Л. Вітайте дружину.

СВЕТЛИЧНЫЕ – Л. КОПЕЛЕВУ54 Дорогому дядечку многая лета здоровья бодрости духа тела желают = зайцы Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ55 Дорогі дядечко Лев і Раїса Давидівна! Дай Боже щастя-здоров’я у Новому Році! Щиро вдячні за добро і увагу Вашу. У нас нічого нового. Дзвонила Надійка56 – вона потроху оговтується, підробляє перекладами з російської на українську, живе поки у Софійки, Ярик ходит до школи, працює за індивідуальною програмою, малий Івась росте, вже стоїть, має 3 зуби (7 місяців має)57. Вона має запрошення до Гарварду – збирається поїхати подивитися, як і що. Іван почуває себе поганенько – слабий, болить серце й голова. Обіцяють покласти на дослідження в барнаульську клініку. Почуває себе гірше, ніж півроку тому. Я трохи прихватила поліартрит рук, зараз вийшла на роботу і рахую дні (97) до пенсії. Чи отримували Ви мої листи, вирізку58? Будьте здорові. Всього доброго й світлого. Цілую, Л. Концовка письма не сохранилась. Телеграмма отправлена из Киева 7 апреля 1977 г. ко дню рождения Л.З. Копелева.

55 Дата и почтовый штемпель на открытке отсутствуют. Повидимому, она была отправлена в конце декабря 1978 г.

56 Надежда Светличная.

57 Ярик и Ивась – сыновья Надежды Светличной.

58 Неясно, о какой вырезке (газетной?) идёт речь. Вероятно, это послание Л. Светличной до Копелева не дошло.

53 54

436

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ

5.04.1979 Пишу чергового листа без надії, що Ви отримаєте його. Дорогого дядечка вітаю59, дай Боже здоров’я, щастя (а спокій тільки сниться). Добре, що на землі нашій є такі, як Ви. Холодно, сумно було б інакше. Я вже відсвяткувала приєднання до клану пенсіонерів – зараз оформляю юридично, потім, можливо, попрацюю ще законні 2 місяці (пенсія плюс зарплата), потім поїду до чоловіка. Влітку буду у нього, а восени він збирається у відпустку. Поки був у лікарні, в низині – було краще, зараз знову погано – задихається, абсолютно непрацездатний, погано з головою. Я ще раніше поставила діагноз гіпоксії, яка дуже погіршує його стан, і без того поганий. В лікарні написали (і казали йому), що необхідно консультуватися в спеціалізованій неврологічній клініці і радили інститут неврології в Москві, але я не знаю, чи вийде з того щось, і, навіть, якщо можна буде поїхати, наскільки реально попасти до цього інституту? Чи можна зробити розвідку? Я зі свого боку розвідаю у нас, чи є добрі спеціалісти. Про сестру Ви, мабуть, знаєте й без мене – діти ростуть, вона живе поки що у знайомих, шукає квартиру, працює дома, роботи – аби часу вистачало. Не маю ні одного листа, ні фото дітей, лише розмовляю по телефону. Чоловік мав, нарешті, одного листа з фото недавно. Якщо будете дома влітку – може побачимося. Будьте здорові. Всього світлого! Цілую, Л.

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ И Р. ОРЛОВОЙ 20.04.79 Доброго здоров’я, дорогі! Нарешті Ви отримали хоч одного з багатьох моїх листів (отримала повідомлення про вручення). У мене нічого доброго – погано з чоловіком: задихається, погано з головою – взагалі 59 Л. Светличная поздравляет Л.З. Копелева с Днём рождения (9 ап­реля).

437

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

на рудниках, під землею в Магаданській області, Тенькинський р-н, пос. Матросова, до востр., індекс 686071, телеф. 260. Живе в гуртожитку. Я дуже турбуюся за його здоров’я, у нього ж демпінг-синдром після операції – вирізки шлунку та дванадцятипалої...53

60 Антонюк, Зиновий Павлович (р. 1933) – украинский публицист, переводчик, правозащитник. Сопредседатель общественного совета Украинско-Американского бюро защиты прав человека. По образованию инженер-экономист. В 1972 г. был арестован и за «антисоветскую агитацию и пропаганду» осуждён на 7 лет лагерей и 3 года ссылки. В 1982 г. осуждён вторично на 6 месяцев заключения и 6 месяцев ссылки. В 1990–94 гг. депутат Киевского горсовета народных депутатов. Участвовал в сборнике «Доброокий», посвящённом памяти Ивана Светличного. См.: Доброокий, цит. соч., с. 247–256.

438

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ И Р. ОРЛОВОЙ 10.07.79 Доброго здоровья, дорогие Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна! Мы великие свинтусы – месяц Иван был в Киеве, вот уже почти месяц мы тут61 и никак не соберёмся написать. Иван вообще в основном переписывается телеграммами. Вы, очевидно, знаете, что наш телефон62 на ремонте, а сколько продлится этот ремонт – полгода (считая с конца мая) или дольше – Бог его знает. Я после приезда пойду на приём к начальнику горсети, ибо по телефону он неуловим. Особых причин, кроме приезда Ивана, для ремонта не было. С Надей я разговаривала раз в месяц на темы здоровья и детей; она обычно заказывала, т.к. заказать мне у нас нереально. Иван дома принял курс лечения церебролизином – и, очевидно, этот курс ему очень помог. По крайней мере, он стал почти трудоспособным, головные боли появлялись время от времени при изменении погоды и атмосферного давления. Елена Г. прислала, спасибо ей, ещё на курс церебролизина, а Ирина Г. – аналог в таблетках – гаммалон. Курс принимать нужно трижды на год – следовательно, пока на этот год (до весны) у него есть. Не сбивается у него давление (и дома было почти всё время такое) – 180/110. У нас теперь есть тонометр – можно будет следить и постараться сбить – обещали скоро прислать и соответствующие лекарства. Работает он по-прежнему сторожем, понемногу продолжает работу над словарём своим63, набрал для переводов много литературы, но пока ещё не приступал. Я уже с мая на пенсии. Приехали мы вместе. Думаю отпраздновать его 50-летие, а потом на пару месяцев домой. И так буду ездить туда-сюда. По дороге постараюсь заехать. Занимаюсь домашним хозяйством, варкой (а то он почти ничего не ел – то чувствовал плохо, то некогда варить... ох, уж эти Имеется в виду Усть-Кан – место ссылки И. Светличного. Речь идёт о телефоне в киевской квартире.

63 В ссылке Светличный работал над словарём синонимов укра­ ин­ского языка.

61 62

439

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

класична картина кисневого голодування при наявності купи хвороб, для яких цей супровод – катастрофа. Мабуть, прийдеться думати про переїзд; особливо погано після лікарні, в останній місяць він не тільки працювати, а й листа написати не може. В довідці медичній написано, що потрібна консультація в невропатологічній спеціалізованій установі (найкраще у Вас в невропатологічному інституті), але це, мабуть, нереально, і хоча б у нас тут проконсультуватися, зараз, якби дали відпустку. Звичайно в долині йому стане краще трохи. А поки нема діагнозу, не знаєш і як лікувати, які ліки необхідні. В зв’язку з ліками. Наш приятель лежить зараз в Іркутську, в тублікарні, урологічному відділенні, палата № 9 з tbc сечостатевой (мочеполовой) системи; йому рекомендували для розсмоктування алідазу, у нас її дістати неможливо, там її також немає. Ви, здається, в курсі цих хвороб, і, якби можна дістати ці чи аналогічні ліки, що допомогли б йому, дуже прошу направити йому – Зіновію Антонюку60 на адресу: 664039 Иркутск, ул. Терешковой 59, облтубдиспансер, урологическое отделение, пал. 9. Я йду з травня на пенсію; в залежності від чоловіка або поєду туди... на деякий час, або тут бігатимемо по лікарях. Здоров’ячко не дуже – але ж то пенсіонер – що ж ви хочете! Все про себе і про себе, та й невеселі вісті. Як у Вас? Як здоров’я? Будьмо. Всього світлого! Цілую, Л.

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ и Р. ОРЛОВОЙ Усть-Кан, 5.09.79 Доброго здоровья, дорогие Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна! Что-то от Вас ни слуху, ни духу – беспокоимся о Вашем здоровье, что с Вами? Имели лишь подписанное рукой дядечки уведомление за конец июня – и всё, да ещё как-то слыхали о Вас. Мы по-прежнему на месте, в Усть-Кане, приехали сюда после отпуска в июне. Сначала Ивану было лучше, сказывалось лечение (курс церебролизина) и пребывание в долине, а гдето через месяца полтора, снова, как и ранее, после больницы барнаульской, наступило ухудшение: головные боли сильные, нетрудоспособность.., сонливость. Давление держится где-то 170/110-100. А у меня не хочет работать мотор: перебои, удушье. Очевидно, и у него, и у меня кислородное голодание, и единственное, что может помочь, это переезд ниже, в долину.

440

Правда, нам обещали это, но пока вопрос находится в стадии решения, и мы ждём у моря погоды, очень изменчивой здесь: уже на верхах тает снег, днём ещё тепло, а ночью приморозки, часто дождь. Часто меняется погода, что ухудшает и без того паршивое состояние. В этом году здесь снабжение овощами лучше, чем в прошлом: бывали огурцы, помидоры, капуста, яблоки, всё лето были яйца, молоко берём у соседей. После дня рождения (круглой половины) Ивана собираюсь поехать на некоторое время домой. Очень хотелось бы увидеть Вас. Будете ли в конце месяца дома? От Нади писем что-то нет, очевидно, плохо работает поч­ та. Мои письма доходят – уведомления я получаю, сейчас она после вакаций приехала домой. Будьте здоровы. Всего светлого. Целуем, Л., И.

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ и Р. ОРЛОВОЙ Усть-Кан, 16.09.79 Доброго здоровья, дорогие Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна! Сегодня получили Ваше письмо с 4-мя фото. Очень благо­ дарны Вам. Рады, что Вы живы-здоровы (хотя бы относительно); слыхали, что Вы в начале сентября были дома. У нас всё по-старому – мы пока на месте, 50-летие Ивана отпразднуем здесь (осталось всего 3 дня). Возможно, в конце месяца решится вопрос о переезде ниже, после чего я поеду домой. Вас, очевидно, не встречу, т.к. это будет самый конец этого месяца или начало следующего. Раньше я хотела ехать 24–25, сейчас точно не знаю – буду ждать решения о переезде. Сразу же сообщим Вам новый адрес. Чувствует себя Иван плохо – всё то же: головные боли, нетрудоспособность, давление, сонливость, дратливість. У меня паршиво с сердцем – приступы стенокардии, перебои, слабый пульс и редкий, низкое давление. Кислородное голодание даёт знать каждому по-своему.

441

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

мужчины...). Чувствую себя средне, кислорода не хватает, давление занижено (зато среднесемейное в норме!). Понемногу помогаю в технической работе над словарём. У нас после нескольких недель тепла дожди, грязь, свиньи, коровы, пьяные мужики и бабы валяются в грязи, битье стёкол (пока у соседей...), отсутствие овощей и фруктов (мы приехали поздно, чтобы посадить картошку, буряки.., а уезжал он, было ещё рано, снег выпадал, да и сил не было); правда, один раз была капуста и помидоры – хоть дорого, но в этом году были, а в прошлом – и того не было. Зато – вокруг горы, серые, зелёные, белые чёрные – особенно красиво на закате... Пишите, как Вы, как здоровье, где отдыхаете. Иван целует, обнимает (о себе я уж и не говорю). Всего светлого. Будьте здоровы. Целуем Л., И.

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ и Р. ОРЛОВОЙ 7.10.79 Дорогі Лев Зіновійович і Раїса Давидівна! Дуже жаль, що не застала Вас, хоч сподівалася. Щиро дякую за гостинність – вона працює навіть без Вас. Мій заїзд був майже дарма – ні людей не застала, книжковий вилов був нікчемний, і навіть з того, що хотіла купити – купила дуже мало: щось ви Усть-Кан доганяєте. Залишаю Вам золотий корінь в шафці біля аптеки. Наскільки мені відомо, тиск у Вас обох не дуже високий (при гіпертонії 2, 3 ступ[еня] нема – це протипоказання), а так Скорее всего речь идёт о сборнике: Испанская поэзия в русских переводах. 1792–1976. Антология. – М.: Прогресс, 1978.

65 Дочь Л.З. Копелева.

66 Комарово – курортный посёлок близ Санкт-Петербурга (тогда – Ленинграда).

67 Личность посредника, передавшего живой привет, установить не удалось.

64

442

це чудовий стимулятор зі свіжого кореня, чоловік ним довів до ладу печінку, а я без нього не рухалася б зовсім. Може, комусь з друзів потрібно, його вистачить всім надовго. В неповній пляшечці – для Іри Корсунської68 (вона якось забере), я на пляшечці написала. Спосіб вживання я прикладаю. Повертаю Вам книжечку сонетів, що Ви присилали (біля портрету), жаль, що треба повертати назад. Як виросли Ваші онуки (бачила фото в кабінеті) – чужі діти швидко ростуть. Уже і наші хлопці великі. У нас нічого нового. Я повертаюся додому на деякий час – і хаті треба дати лад, та і серце моє не витримує занадто чистого повітря. З переїздом все невизначено – обіцянки, а чи справдяться вони, чи тільки обіцянка-цяцянка – невідомо. Навколо більш-менш спокійно, не рахуючи сусідів-алкоголіків. Чоловік почуває себе не люксусово – голова, непраце­здат­ ність (нічого за ці півтора роки не зробив, крім напівмеханічної роботи над словником), навіть не перекладає майже, хоч має що. Перед від’їздом схопив його радикуліт – не ходив зовсім, ледве мумійо допомогло. Турбують потроху і нирки. Дуже хотілося б бачитися, але вже тепер, мабуть, по дорозі туди (не знаю, коли), поговорити69. Як здоров’я, як справи – але ж те не листовно, до зустрічі. Ще раз сердечно дякую за гостинність. Цілую. Всього світлого, Л.

Корсунская, Ирина Владимировна (р. 1935) – искусствовед. Жила в Москве. С 1968 г. активно помогала политзаключённым и членам их семей. Подвергалась административным преследованиям и обыскам. В 1982 г. эмигрировала в США.

69 О встречах с Л. Светличной в книге Л. Копелева и Р. Орловой «Мы жили в Москве» вспоминает и Раиса Давыдовна Орлова: «...23 января 1980 года. Меньше семи. Меня будит звонок в дверь... На пороге – Лёля Светличная. Каждый раз по пути в лагерь, где её муж отбыл семь лет, она останавливалась у нас. Сейчас он в ссылке в Горноалтайске, они могли бы жить вместе, но время от времени она должна возвращаться в Киев, иначе отберут квартиру...».

68

443

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

Очень благодарен Вам Иван за «Испанскую поэзию»64, я постараюсь её взять сама – либо у Вас, либо у Лены65, если Вас не будет. Увидимся тогда зимой (по дороге туда), хоть соскучилась за Вами очень. Надеемся, что Вы хорошо отдохнёте и погреетесь после холодного Комарова66. Очень благодарна Вам за живой привет – мы не получаем писем (ни одного за всё время); пока я была дома и работал телефон, то мы ежемесячно разговаривали. Мои письма (а я пишу 2 раза в месяц) она67 получает. Относительно своих способностей фотокорреспондента не прибедняйтесь – фото очень хорошие. Хочу сегодня же отправитьо письмо, чтобы застало Вас. Всего Вам светлого и доброго! Будьте здоровы! Будьмо! Целуем, обнимаем, Л., И.

444

выполнить пятилетний план, а затем работать по Вашему образу и подобию (борода у него белая, такая же, как и у Вас). Целуем, Л., И.

P.S. Иван узнал, что я пишу (он же лентяй письма писать), и очень просит, если можно, достать: 1) Нольман М. Шарль Бодлер. Судьба. Эстетика. Стиль. – М.: Худож. лит., 1979 (эту особенно); 2) Гвездослав П.О. Стихи. Составитель Л. Кишкин. – М.: Худож. лит., 1979 (текст на слов[ацком] и рус[ском] яз[ыках]). Полум’яний привiт! Л. Светличная Л. ЧЕРЕВАТЕНКО70 – Л. КОПЕЛЕВУ

15.02.1973 Дорогий Леве Зіновієвичу! Дякую за книжки, надто за Беля. Спробую щось ізробити, але чи вийде – Бог знає. Нині перекладаю барочних німців для «Всесвіту», обіцяють надрукувати. Взагалі існування малоцікаве. Посилаємо Вам наш спільний гріх, іменований романтичним штилем «Співець»71. Здається, передбачають видати і продовження, до наших днів, і кілька збірок давніших. Хотілося б приїхати до Москви, але, на жаль, не маю такої можливості. Леве Зіновієвичу, передавайте щире вітання Раїсі Дави­дів­ ні, знайомим. Хай Вам працюється і здоровиться. Чи не можна випросити у Вас на деякий (короткий!) час того австріяка з українським прізвищем72? Ваш Леонід Череватенко Череватенко, Леонид Васильевич (р. 1938) – украинский поэт, историк, искусствовед, киносценарист. Письма Л.Череватенко к Копелеву хранятся в РГАЛИ (ф. 2549, оп. 1, ед. хр. 441, л. 1-5).

71 Співець: Із світової поезії кінця XVIII – 1 половини XIX сторіччя / Ред. Г. Кочур. – К.: Веселка, 1972.

72 Неизвестно, какого австрийского писателя имеет в виду Л. Череватенко.

70

445

Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым

Епістолярія

Л. СВЕТЛИЧНАЯ – Л. КОПЕЛЕВУ и Р. ОРЛОВОЙ 2.04.80 Доброго здоровья, дорогие Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна! Вам, очевидно, передали, что я уехала к мужу. Собиралась сразу же написать, учитывая Ваше здоровье, но вскоре после приезда у нас реально стало с переездом, но реальность эта откладывалась со дня на день почти месяц. Наконец, уже 3 дня мы на месте. Наш новый адрес: 659701, Майма 1, Горно-алтайской а[втономной] о[бласти], ул. Советская 105. Как можно судить по индексу, мы в пределах той же области, но спустились значительно ниже – более чем на 1000 м. Высота здесь почти такая же, как дома, – а это очень много значит, да и с кислородом в силу этого нормально. Возможно, состояние улучшится, т.к. основным там было кислородное голодание. Здесь растёт всё – овощи, многие фрукты, завоз здесь также нормальный – рядом областной центр, за 90 км Бийск – большой промышленный город. От нас до областного центра 20 минут на автобусе. Уже и сейчас в магазинах есть картошка, морковка, свёкла, лук такой и зелёный (что для апреля хорошо). Снимаем полхатки старенькой (17, 5 м) с коридорчиком, ход отдельный; 80-летняя хозяйка живёт у дочери. Вода и магазины рядом. Работу пока подыскиваем. За такой короткий срок почувствовать улучшение трудно, но атмосферное давление здесь намного выше.., а при низком он всегда чувствовал плохо себя. Переживаем за Вас, как Вы там, как здоровье, состояние – мы кое-что знаем, но не совсем детально. Надеемся, что письмо прийдёт ко дню рождения (хоть некоторые письма шли и по 20 дней). По случаю моего сегодняшнего дня рождения мы устроили «ленинский» субботник. Муж перевыполнил по случаю моего юбилея (хоть и не круглого) норму бритья за прошлый месяц (чемоданный). А к Вашему дню рождения обязуется

Епістолярія

Л. ЧЕРЕВАТЕНКО – Л. КОПЕЛЕВУ73 Любий Леве Зіновійовичу! Даруйте, що затримав Брехта, а проте він стався мені у пригоді. От коли б ще зазирнути у тритомничок – то була б цілковита розкіш. А ні – теж не лихо, спробуємо обійтися місцевими ресурсами. Я і досі роблю блискучу кінокар’єру, але втім ще не зробив. Живемо тихо й мирно. Посилаю «Кобзаря», зробленого за автографами, ідентичного, а того, що маєте, комусь подаруйте. Кланяється Вам Григорій Порфирович74. Він хворий. Видав Безруча75. Найщирші вітання Раїсі Давидівні. Ваш Льоня Л. ЧЕРЕВАТЕНКО – Л. КОПЕЛЕВУ76 Дорогий Леве Зіновієвичу! Як Ваші справи? Ми існуємо потиху, без особливих подій. Леве Зіновієвичу, що я хотів попросити – чи не могли б Ви мені на певний час дати книжок Енценсбергера77. Я хочу написати про нього статтю, і от – не можу знайти його видань. Звичайно, все це я поверну з подякою. Вітайте Раїсу Давидівну і свого біографа78, якщо трапиться така нагода. На все добре Льоня Публикация В.Н.АБРОСИМОВОЙ Вступительная заметка и примечания М.Г.СОКОЛЯНСКОГО 73 Открытка без даты и почтового штемпеля была, очевидно, вложена в бандероль с книгой 74 Г. П. Кочур.

75 Безруч, Пётр (литературный псевдоним Владимира Вашека, 1867–1958) – чешский поэт. Вероятно, речь идёт о составленной Г. Ко­ чуром книге: Безруч П. Сілезькі пісні. Поезії. – К.: Дніпро, 1970.

76 Открытка без даты и почтового штемпеля.

77 Энценсбергер, Ганс Магнус (р. 1929) – немецкий поэт, переводчик, литературовед, публицист.

78 Л.Череватенко, не желая называть имени запрещённого писателя, имеет в виду А. Солженицына; прототипом для Рубина – одного из персонажей романа «В круге первом» – послужил, как известно, Копелев.

446

М

И

С

Т

Е

Ц

Т

В

О

Полина Поберезкина АХМАТОВСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ Многим киевлянам известно имя Евдокии Мироновны Ольшанской1 – поэта, просветителя, руководителя клуба «Родник». Стихи она писала с детства и начала печататься в 1945 году, причем благословение получила от С.Я. Маршака. Затем – филфак Киевского педагогического института, преподавание русского языка и литературы в школе, многолетняя работа в библиотеках Киева, публикации в периодике (первый сборник стихов «Диалог» вышел в 1970 году, а следующего пришлось ждать двадцать лет). И уникальная коллекция, которой Е.М. Ольшанская отдала 45 лет жизни и благодаря которой ее имя знают ахматоведы всего мира. Знакомство со стихами Анны Ахматовой состоялось раньше, но начало коллекции, работа над которой длилась до смертного часа, сама Евдокия Мироновна датировала 1958 годом2. Книги, документы, портреты превратили скромную советскую квартиру в домашний музей Ахматовой. Точное количество экспонатов нам неизвестно; в разных интервью звучали разные числа, но порядок их поражает – от 4 до 8 тысяч единиц хранения (столь сильное расхождение частично объяснимо тем, что на период между ними пришелся максимальный поток публикаций об Ахматовой). Нелишне напомУрожденной Зайденварг (22.5.1929–19.10.2003). См.: Вышеславский Л. Поэта неведомый друг // Альманах библиофила. 1985. Вып. 18. С. 222.

1 2

447

Не из сказки Вы, Не царевна, Не поднять Вас моим словам… Вы простите, Анна Андревна, Что и я опоздала к Вам. Не осмелилась, А мечталось – Хоть бы раз подойти, тайком, И навеки теперь осталась Перед Вами я должником.

Были еще письма. Первое – ответ на неизвестное нам письмо Ольшанской – написано по поручению Ахматовой ленинградским библиотекарем Михаилом Давыдовичем Фишелем: Не удивляйтесь, что Вы не сразу получаете ответ на Ваше милое письмо. Анна Андреевна хворала почти весь год и еще не может сама писать. Она благодарит Вас за доверие, за теплые слова, обращенные к ней. В Ваших стихах есть хорошая взволнованность и некоторые обещания. Больше пока трудно сказать. Дальнейших Вам успехов!

10/IV-62 г.4 Ренессанс. 2000. № 2. С. 76–87. Собрание Е.М. Ольшанской в коллекции Музея истории города Киева. После второго инфаркта в октябре 1961 Ахматова провела три месяца в больнице.

3 4

448

Второе письмо – от 22 февраля 1963, с похвалой стихотворению «Только взглядом, болью сожженным…» и собственноручной подписью Ахматовой – опубликовано5. Творчество Ахматовой, безусловно, повлияло на лирику Ольшанской, что проявилось не только в многочисленных поэтических посвящениях, эпиграфах, цитатах, реминисценциях, но и в отдельных образах и мотивах; на наш взгляд, с годами влияние усиливалось. Однако, помимо стиховой дани, делом жизни, высоким призванием стало сохранение памяти о поэте. Ольшанская неустанно помещала в газетах и журналах статьи и заметки об Ахматовой, читала лекции в домах культуры, библиотеках, научно-исследовательских институтах – везде, где удавалось получить разрешение. С 1979г. ежегодно в конце июня в Киеве проходили «Ахматовские чтения» со стихами, вокальными номерами, докладами о жизни и творчестве6. Когда цензурное давление уменьшилось, добивалась мемориальной доски на ул. Заньковецкой, где жила Ахматова, и присвоение киевской улице ее имени. В широком кругу интересов ахматовский Киев занимал особое место: собранный по крупицам биографический и краеведческий материал лег в основу итоговой статьи7. И, конечно, главным результатом мемориальных усилий стала коллекция. Ахматовское собрание Е.М. Ольшанской составляли материалы, касающиеся поэта и его окружения, без хронологических, географических и жанровых ограничений: подлинники и копии, рукописи и публикации, книги, предметы изобразительного искусства, фото- и фономатериалы. Большая часть экспонатов относилась к периоду после смерти Ахматовой, т. е. со второй половины 1960-х до начала 2000-х8. Следуя за5 Ахматова А. Сочинения: В 2-х т. Т. 2. М., 1990. С. 236. Фотокопии этого письма хранятся в нескольких музеях.

6 Один из таких вечеров предопределил профессиональную судьбу автора этих строк.

7 Ольшанская Е.М. Анна Ахматова в Киеве // Серебряный век: Приложение к журналу «Ренессанс». К., 1994. С. 5–27.

8 Эта хронологическая особенность отразилась в составленном Е. Ольшанской и А. Москальцом библиографическом указателе «Анна Ахматова та Україна» (Киев, 1993), где наиболее полно опи-

449

Полина Поберезкина АХМАТОВСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ

Мистецтво

нить, что до конца 1980-х собирание и хранение запрещенных стихов Ахматовой и полностью изъятого из обращения Гумилева или, например, «Записок» Л.К. Чуковской было делом далеко не безобидным, а второй сборник Ольшанской и без того был рассыпан в пору травли В.П. Некрасова. Увлечение зародилось еще при жизни Ахматовой. Лично не виделись, хоть и были общие знакомые: об этой «невстрече» Ольшанская рассказала спустя десятилетия в очерке «Дорога в Комарово»3, а в 1967 горько сетовала в стихотворении «Памяти А.А. Ахматовой»:

саны именно посмертные публикации об Ахматовой. В том же указателе (с. 22) – раздел «Статті про домашній музей Ахматової в Києві (зібрання Є. Ольшанської)».

9 Благодарим Т.М. Двинятину за предоставленные сведения.

10 Благодарим за информацию И.Г. Иванову.

450

прекратилась, мемориальная комната не была открыта, и переданные экспонаты в итоге составили личный архивный фонд Е.М. Ольшанской (№ 1370)11. Киевские материалы здесь представлены во многом фотокопиями из других архивохранилищ, но есть и ценные подлинники: заявление и справка, составленные 27 мая 1907 года и присланные в канцелярию Фундуклеевской женской гимназии отцом Ахматовой, статским советником Андреем Антоновичем Горенко, для получения ею аттестата. В числе других документов – автографы посвященных Ахматовой стихов и переводов ее лирики на украинский язык, ее фотографии 1960-х годов. В книжную часть фонда вошли, наряду с исследовательскими работами, прижизненные издания Ахматовой, включая раритетные ранние сборники. В 2009 году О.С. Рычун передал значительную часть ахматовского собрания Е.М. Ольшанской в Музей истории города Киева: книги, произведения изобразительного искусства, фотоматериалы, документы. Книги (более 100 томов) охватывают период с 1933 по 2004 и включают: прижизненные издания поэзии и переводов Ахматовой; посмертные издания ее поэзии, вышедшие на разных языках в разных странах; воспоминания об Анне Ахматовой, сборники посвященных ей стихов и научные исследования (многие – с дарственными надписями авторов); образцы ахматоведческого самиздата преимущественно 1980-х годов; поэтические сборники Е.М. Ольшанской. Около 20 посмертных изображений Ахматовой, выполненных в разных художественных техниках в 1960-1990-х, почтовые открытки с портретами Ахматовой и ее современников и изображениями мест, где она жила, значки (в том числе самодельные) – таков основной состав отдела изобразительных искусств. Особую ценность представляет большая коллекция экслибрисов, посвященных Ахматовой (по преимуществу) и См.: Центральний державний архів-музей літератури і мистецтва України: Путівник. Вип. 3 / Авт.-упорядн. С. Кущ, Л. Скрипка, М. Ходоровський. К., 2011. С. 256–258.

11

451

Полина Поберезкина АХМАТОВСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ

Мистецтво

вету «Но не пытайся для себя хранить тебе дарованное небесами», Ольшанская не только собирала коллекцию, но и стремилась познакомить с ней читателя. География ее публикаций весьма широка и охватывает, наряду с Украиной и Россией, США и Голландию. В начале 1990-х Ольшанская вошла в редакционную коллегию киевского журнала «Ренессанс» и, курируя поэзию и критику, основала там постоянную рубрику «Об Анне Ахматовой». С этого момента обнародование материалов собрания приняло систематический характер, и во многом печатную судьбу коллекции можно назвать счастливой – большинство документов опубликованы самой хранительницей. Труднее складывалась архивная судьба. В конце 1990-х по инициативе А.И. Павловского был открыт личный фонд Е.М. Ольшанской (№ 852) в Рукописном отделе Института русской литературы РАН (Пушкинского Дома) в Санкт-Петербурге9. Фонд пополнялся с 1999 по 2003 г.; в него вошла также обширная переписка Ольшанской. По решению собирательницы в архив не были переданы материалы, касающиеся Ахматовой. Незначительная часть их, включая десять писем с воспоминаниями, поступила в петербургский Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме (туда же в 2005 муж Евдокии Мироновны Олег Степанович Рычун передал ахматовские портретылитографии работы Г.М. Неменовой и М.В. Лянглебена)10. Многие годы Ольшанская лелеяла мечту об ахматовском музее в Киеве, и, наконец, летом 2003-го в Центральном государственном архиве-музее литературы и искусства Украины возникла идея создать на основе коллекции мемориальную комнату Анны Ахматовой. Евдокия Мироновна ездила смотреть выделенное помещение (окнами на воспетый Ахматовой «Киевский храм Премудрости Бога») и отобрала материа­ лы для передачи – в основном, по теме «Ахматова и Украина». Однако после ее смерти в октябре 2003-го комплектация

Когда умирают поэты, Что неподкупны и строги, Печатают их портреты И скорбные некрологи. И как овдовевшая Муза, Умильно печален и тих, Сам секретарь Союза Прощает посмертно их. Вояки софроновской рати На холмик подбросят земли… Поэты, Ахматовские экслибрисы самой Е.М. Ольшанской, выполненные киевскими художниками, неоднократно публиковались – см., например, подборку в ее книге-миниатюре «Венок Анне Ахматовой» (К.; Реховот, 1999).

12

452

не умирайте, Чтоб вас отпевать не могли!

10/III 1966 г.

Помимо стихов, посвященных Ахматовой, в фонд музея поступили два альбома с автографами В.А. Рождественского и В.К. Звягинцевой и рукописный поэтический сборник Вениамина Блаженного (В.М. Айзенштадта). Отдельного издания заслуживает, по нашему убеждению, подборка ответов на вопросы ахматовской анкеты, составленной Ольшанской по образцу известной некрасовской анкеты К.И Чуковского. Анкету заполняли в 1970–80-х поэты, близкие знакомые Ахматовой, литературоведы и просто любители изящной словесности; несколько писем-ответов опубликованы13. Однако именно вся подборка, насчитывающая около 70 листов, дает представление об ахматовских читателях нескольких поколений и разной квалификации. Коллекция содержит значительный мемуарный корпус. Помимо многочисленных копий (в том числе авторизованных) широко известных воспоминаний об Ахматовой, это свидетельства, записанные ее знакомыми – в частности, В.В.Смиренским, Е.А. Белявской – непосредственно по просьбе Ольшанской. Здесь же сделанные Ольшанской записи устных рассказов, опубликованные ею в периодике и в книге «Поэзии родные имена: Воспоминания. Стихи. Письма» (Киев, 1995). Благодаря многолетнему общению с «ахматовским кругом» в коллекции отложились материалы из семейных архивов Ардовых, Наппельбаум, Пуниных, Срезневских и частных собраний И.Н. и М.Н. Баженовых, М.З. Гордона, М.В. Толмачева, С.Д Умникова и других. Наиболее наглядное представление об интенсивности информационного обмена обеспечивает сохранившийся эпистолярий 1960-80-х годов. Это письма и открытки от: Чичибабин Б. Все крупно: (Ответ на ахматовскую анкету). Вступ. ст., публ. и примеч. Е. Ольшанской // Вопросы литературы.

1997. Вып. 1. С. 280-288; Ольшанская Е. Письма об Анне Ахматовой // Новый журнал. 2001. Кн. 222. С. 115–126.

13

453

Полина Поберезкина АХМАТОВСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ

Мистецтво

поэтам серебряного века12. Фотоматериалы – это портреты современников Ахматовой (ее родственников, друзей, литературных знакомых), фотографии ахматовских памятных мест, сделанные в 1960-1980-х, фоторепортажи о литературных вечерах и выставках, организованных Ольшанской и ее соратниками из других городов СССР. Наиболее многочисленна коллекция документов, описание которой хотелось бы начать с собрания стихов, посвященных Ахматовой. Во-первых, это более 120 отдельных листов с автографами поэтов нескольких поколений – в их числе М.А. Зенкевич, Н.А. Павлович, И.М.Наппельбаум, Н.Н. Уша­­ков, Б.А. Слуцкий, С.И. Липкин, К.Я. Ваншенкин, Б.А.Чичибабин, Л.Н. Вышеславский. Во-вторых, несколько самодельных сборников, включая «В ста десяти зеркалах». В-третьих, 16 блокнотов с поэтическими посвящениями, переписанными рукой Е.М. Ольшанской. Среди них более 20 ее собственных стихотворений; одно, написанное сразу после похорон, приведем полностью:

Мистецтво

1) поэтов и писателей (В.Б. Азарова, М.И. Алигер, Т.А. Бек, К.Я. Ваншенкина и др.); 2) близких, друзей и знакомых Ахматовой (В.Я. Виленкина, Н.Н. Глен, Л.В. Горнунга, А.Г. Наймана, И.М. Наппельбаум, И.Н. Пуниной, С.А. Сомовой); 3) литературоведов (Д.Е. Максимова, В.А. Мануйлова, А.И. Павловского и др.) и краеведов; 4) коллекционеров (И.Н. и М.Н. Баженовых, С.Д. Умни­­ кова); 5) организаций – большей частью, связанных с просветительской деятельностью Ольшанской. Масштаб и содержание поэтической и просветительской деятельности Е.М. Ольшанской иллюстрируют ее труды, поступившие в музей в виде беловых и черновых рукописей (включая отрывок неоконченной, по-видимому, документальной повести «Анна Ахматова в жизни и поэзии»), заметок, планов, оттисков и копий публикаций, а также коллекция приглашений и программ литературных и музыкальных вечеров и научных конференций. Во многих конференциях в Украине и России она принимала участие. Ахматовское собрание Евдокии Мироновны Ольшанской представляет безусловный литературный, музейный и историко-культурный интерес – но не только. Помимо многочисленных сведений о русской поэзии первой половины ХХ века, оно вобрало в себя атмосферу культурной жизни Киева (и шире – Советского Союза) 1960–80-х годов. Надеемся, что по окончании обработки киевляне увидят материалы коллекции на выставке.

454

Пинхас (Павел) Фишель – в контексте вневременной мировой культуры «Меня тоже любит Рембрандт»

Для написания этой статьи был исследован неочевидный и весьма разнообразный мир, расположенный в области графического дизайна и созданный руками П.Ф. Большинство его работ – загадка. Это интервью, если не раскрывает полностью, то, по крайне мере, дает ключи к их пониманию. Вы часто используете коллаж в книжных и календарных проектах, откуда такое внимание к этому художественному приему? Мне всегда нравились коллажи Родченко и Параджанова. Игра, веселье, легкость присущие самой природе этого жанра, казались неотъемлемой частью истинного произведения искусства. И всё же, то чем занимаюсь я неверно называть коллажами. Коллаж характерен не столько использованием готовых изображений, сколько эстетикой «стыков», т.е. автор открыто демонстрирует зрителю, что фигуру героини он вырезал из репродукции, порванное ожерелье купил на барахолке, а в качестве фона использовал выкройку из модного журнала и т.д. и т.п. Такой подход к композиции я использовал разве что в целях стилизации под коллажи конструктивистов в книге «Еврейские кинематографисты в Украине» и в альбоме «Художники Культур-Лиги». Во всех остальных моих работах 455

Что, в контексте вышесказанного, можно было бы назвать Вашей «визитной карточкой»? Сложно выбрать, что-то одно. Многие работы это графическое переложение принципа «театр в театре». Я стараюсь придумать мир внутри мира, такая многослойность позволяет передать чувства сложнопередаваемые – такие как любовь. Это хрупкие чувства, требующие особой упаковки, чтобы не разбились по пути к зрителю. Любовь заразительна, и если рассматривать предмет, сделанный с любовью, то сам сразу наполняешься этим чувством. Примером такого наслоения может служить книга «Еврейские кинематографисты в Украине», внутри которой архив. Каждая глава – новый журнал, к страницам которого прикреплены, или просто вложены еще и различные материалы 456

Вы посвящаете много времени живописи, графике, скульптуре. Как это влияет на произведения, созданные Вами в сфере графического дизайна? В обеих сферах я стремлюсь к созданию шедевров. Что же касается влияния одного на другое, здесь можно попробовать выделить следующие особенности. Во-первых, меня интересует использование приема стилизации как способ понять разные языки искусства. Применительно к живописи, можно вспомнить серию работ в технике 457

с Павлом Фишелем

(фотографии, газетные вырезки, фрагменты сценариев) бережно собранные владельцем. Видя, с каким вниманием человек, собирал мелочи, обрывки, крохи понимаешь, как важна для него эта коллекция, и вслед за ним невольно сам начинаешь чувствовать себя соколлекционером, соучастником и уже неизбежно особая нежность охватывает тебя целиком. Еще одна идея, взята мной из сценографии – рассмотрение одного объекта через другой и методом монтажа превращение двух предметов в один. Календарь 5767 года вдохновлен фразой р. Бройде из Кельма: «Вы говорите время проходит время стоит, проходите вы». Год – здание, в данном случае здание еврейского музея. Календарь – путеводитель по этому музею. Новый месяц – новый зал. Обычные для музея значки использованы для обозначения праздников и памятных дат: телефонная трубка – шаббат время для связи с Всевышним; лестница – праздники, в которые принято подниматься в Иерусалим; вешалка (обычно обозначающая гардероб) – Рош-аШана, время, когда мир находится в подвешенном состоянии, ожидая приговора и пр. Сталкивая привычные понятия, я даю возможность родиться чему-то новому, непривычному. В точке конфликта, образуется пустое пространство, которое зритель заполняет сам, раскрывая спрятанные смыслы, расширяя собственное восприятие. Мне кажется важным отметить, что приступая к той или иной работе, будь то книга или календарь, я отталкиваюсь от предложенного мне материала, стараюсь найти ключ в нем самом. Вход в книгу «Мир Зои Лерман» устроен так, что читатель попадает сразу внутрь холста. Образ картины – как метафора мира художника. Нитки из этого холста как в песне Б. Окуджавы «и из собственной судьбы я выдергивал по нитке» тянутся через всю книгу.

Чем больше потрачено сил... Интервью

Мистецтво

зритель-читатель, как правило, вообще не замечает, что имеет дело с составным изображением. Обычно приходится придумывать не только принцип соединения частей в целое, но и моделировать части частей, перемешивая их в процессе работы с реальными предметами. К примеру, для календаря, посвященного еврейскому книгопечатанию, нужно было сделать тринадцать книжных полок, дверцы которых украшены разнообразными еврейскими мотивами и смоделировать спрятанный в старом шкафу (как это бывает в шпионском фильме) суперсовременный компьютерный центр, позволяющий отслеживать жизнь общины того или иного региона. Потом созданную декорацию нужно было населить героями – настоящими книгами из настоящих собраний и… живыми птицами. Это два образа свободы, дополняющие друг друга: птицы как символ внешней свободы, книга – свобода внутренняя, дающая возможность улететь вслед за повествованием не обращая внимания на внешний мир. И, наконец, превратить все в «суперфотографию», то есть собрать в целое разнообразный мир, создав иллюзию трехмерного пространства посредством наложения теней, бликов, размывания контуров и пр. Получается совсем не коллаж, возможно фильм, возможно спектакль эдакое «Произведение Эпохи Фотошопа» в котором зритель становится свидетелем неповторимых событий.

Считаете ли Вы себя современным художником, и какие современные художники Вам нравятся? То направление, в котором я двигаюсь можно назвать мультиконцептуализм – множественность концепций в одном произведении. Для меня важен поиск нового, эксперименты с материалами и формами: пластилиновая живопись; бумажные рельефы; гнутые подрамники и пр. Я счастлив, ощущать влияние многих художников, среди которых я особенно ценю Г. Григорьеву. Нас с ней волнует похожая тема – как выразить неповторимость момента языком искусства. Важно, что мы стараемся работать, находясь в контексте вневременной мировой культуры. Как говорил М. Шагал: «Рембрандт меня любит».

Календарь рассчитан всего на год, имеет ли смысл вкладывать столько сил и таланта в предмет, который наверняка выйдет из употребления, потеряв актуальность? Я считаю, что, безусловно, важно прилагать максимум усилий и таланта, ведь теряя смысл как календарь, он обретает статус независимого произведения искусства. И, это относится ко всему, чего касается художник, все должно быть исполнено мастерски, именно так вырабатывается профессионализм. В этом смысле нет разницы между календарем и книгой, между наброском и парадным портретом просто привыкаешь все делать качественно. Следует отметить еще и то, что чем больше потрачено сил для создания гармонии в работе, тем больше ощущаешь ее в самом себе и вокруг себя. С художником беседовал Д. Пирагновский

Есть мнение, что многие материалы, использованные в календарях и книгах, Вами сфальсифицированы, так ли это? Одна из граней искусства – это юмор. Помещая на страницу подделку, я, как бы, подмигиваю внимательному зрителю, 458

459

с Павлом Фишелем

обнаружившему в изображении некоторую шутку. Примером может служить последний календарь 5773 г., где мной была придумана целая серия открыток с придуманной мной же профессией «еврейский почтальон». Из-за репутации фальсификатора мне даже пришлось написать статью к календарю 5772 г. с рейзеле, дабы никто не сомневался, что все картинки нарисованы и вырезаны мной от начала до конца. Иногда для реализации замысла, необходимо включить дополнительный эффект. Обложка альбома «Культур-Лиги» задумана как конверт, послание из далеких времен. Картины художников превращены в марки не из шалости, а для того чтобы можно было визуально обозначить пройденный путь этого конверта. После выхода альбома многие коллекционеры упорно искали эти марки, возможно, ищут до сих пор.

Чем больше потрачено сил... Интервью

Мистецтво

Н. Пиросмани или изображение событий обыденной жизни в стиле русской иконописи и даже современную книгу детских стихов с иллюстрациями, выполненными как средневековые миниатюры. В дизайне это и верстка в альбомах «КультурЛиги» в стиле конструктивизма, и календарь 5765 года имитирующий синагогальные занавеси 18–19 вв., и оформление фотографий в книге «Объяснение в любви» как в семейных альбомах автора. Во-вторых, я пользуюсь в дизайне формальными приемами, которые характерны для живописи: разность углов, разнообразие тона, поверхности, особенности наложения теней, рефлексов и пр. В-третьих, часто увлечение какой-либо техникой продолжается в другой. Так интерес к рейзеле – еврейской вырезной картинке вылился не только в серию оформлений для брачных договоров, но и лег в основу календаря 5772 г. И наоборот, многолетняя работа для «Духа и Литеры» была связана с погружением в еврейский материал и повлияла на мои работы. Так вдохновившись фотографиями арон-а кодеш (шкаф для хранения свитков Торы) из коллекции Ан-ского я сконструировал деревянную скульптуру «голова раввина».

Это был человек особенного склада. Об ушедших так час­ то говорят, как бы посылая вдогонку недоговоренные при жизни слова. Но здесь иначе не скажешь. Не нужно ничего придумывать и говорить особо торжественно. А если совсем точно, без лишних слов: это был замечательный человек. В наш век сложных лингвистических формул и построений, затуманивающих смысл, умение говорить просто сродни редкой способности разглядеть одеяние голого короля. Или разное другое, о чем не принято вслух говорить в «приличном» обществе. Там, где многоопытные, как небезизвестный пес­ карь, люди откашляются в кулак и понимающе перемигнутся с себе подобными, находится такой вот простак, способный по достоинству оценить особенность королевского туалета. И привлечь к нему внимание, как кажется, без всякого умысла, в соответствии с природой самого явления, потому, что король действительно гол. В этом простодушии мудрость сказочника. Умение удивиться и не доверять тому, что кажется определенным, затверженным раз и навсегда и предназначенным для неукоснительного исполнения. У нас свое мнение, у него свое, даже не мнение, а ход мысли, причем высказанной как бы не слишком всерьез, похожей на рисунок для шуточной детской книжки. Вот, для примера, такое суждение... У меня есть сомнение по поводу разделения людей по национальному признаку. Не оригинальное, конечно. Тут мне 460

461

Петровиче Шейнисе О Юлии

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ О Юлии Петровиче Шейнисе

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Селим Ялкут

скажут, японец не казак, а китаец не турок. (В голове заиграло «теперь я турок, не казак» из оперы «Запорожец за Дунаем»). Все это, конечно, из далекого прошлого, кто, где. Кто первым слез с дерева или выполз из пещеры... И кто на ком женился, и кто за кого вышел замуж. Но реальность эта есть, и здесь «национальные интересы» – очень удобный ключик. С его помощью можно закрывать дверь или форточку, или сундук, когда это понадобится владельцу инструмента. Обыкновенные люди этим не занимаются. Этим занимаются люди особенные, специальные по духу, так сказать. Которым важно, с какого дерева ты слез, и как тебя приспособить. И какую из этой еврейской, арабской, сербской, хорватской, чеченской или какой угодно иной проблемы можно извлечь выгоду?!... Польза – величайший двигатель, и перед соблазном извлечь выгоду не устоят никакие добродетели. Всякие там «не убий», «не укради», а о «любви к ближнему» вообще смешно говорить. Более того, все эти слова немедленно будут приспособлены к «национальным интересам»... Если «национальная идея» похожа на пони – маленькую добрую лошадку, украшенную блестящей сбруей с бубенчиками и лентами, то, взявшись за руки, можно вокруг нее водить хоровод и петь разные песни. Но если эта идея тянет на носорога – тогда миру не быть! «Люди, будьте бдительны!» – призывал Юлиус Фучик. «Специальные люди» рядом, позвякивают своими «универсальными ключиками». Всё просто в бесхитростном жанре сказки. Ясно и понятно. Говорят, хитрость – ум зверя. А если так о человеке? Сказочник избавляет нас от этой будоражащей воображение формулы, его суждение отделено от инстинкта приспособления, он весь на виду и защищен только одним: силой собственного ума и чистотой помыслов. Мы живем в мире правил, инерцию которых тяжело преодолеть. Кажется, именно так все устроено для нашего же блага. И мы, конечно, за все хорошее против всего плохого. Уговорив себя, мы постепенно отвыкаем от желания понять, от стремления добраться до сути. Мы пользуемся готовыми прописями. Нужна особенная ясность зрения, чтобы найти

462

463

Петровиче Шейнисе О Юлии

вают самое пристрастное сравнение. В них не просто талант мастера, все, что он делал, было пропущено через его сердце. Размышлять можно по разному, в том числе, с карандашом в руках. Ему это было дано. Иногда четкий, сухой рисунок, точное, почти фотографическое изображение, иногда легкий, беглый набросок без всякой цели, просто так, чтобы высказаться, пережить настроение минуты. По природе своей Юлий Шейнис был повествователем, он строил образ, как его представлял, и находил соответствие с увиденным. Ему был близок гиперреализм по состоянию души, внутренней потребности найти в рассказе точную интонацию и наделить ею изображение. Он был исследователем. В нем это было: брейгелевское вдумчивое умение разгадать сущность явления, найти и подчинить изображение скрытому в нем смыслу. Он замечательно владел языком художественной метафоры. Его образы представляют гораздо больше, чем просто изобразительный ряд, они о наблюдаемой, разгаданной, выведенной на поверхность, лицом к лицу со зрителем человеческой природе. За ними ирония тонко чувствующего, задетого за живое художника. Вечные темы, но нужно иметь талант и нравственную энергию, чтобы сказать о них прямо и сильно, так, как сказал Юлий Шейнис. От библейского мифа, от борьбы Иакова с ангелом, от попытки передать красоту и величие гор и бездонность неба – к нашему мельтешению здесь, внизу, – с различной степенью успешности и здравого смысла... «В сравнении с тем, что там (в горах) видишь, испытываешь, терпишь, преодолеваешь, все остальное становится совершенно никчемным. Это – главное ощущение. Суета, дрязги, выяснение отношений, тяжба за какую-нибудь мелочь, определение своего статуса здесь, внизу, в долине – все это очень неприлично выглядит на фоне этих гор, этого совершенно реального состояния вечности». Это из его впечатлений о путешествиях в горах... Яркий, увлекающийся, ироничный человек. Художественная натура, как принято говорить. Он всегда был готов на поступок. Он был несовременен, а вернее – оставался человеком на все времена. Можно назвать это рыцарством, следованием кодексу чести. Он без колебаний ввязывался в уличный конфликт на

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Мистецтво

последовательность в чехарде фактов и явлений, обнаружить скрытые связи и удивиться... как это мы раньше не замечали. В этом умении разглядеть неочевидное, вытащить его на свет, представить на обозрение проявлялось особенное свойство ума Юлия Шейниса, незамутненного предрассудками и социальным детерминизмом. В его суждениях не было пусто­словия, высокопарных слов и зауми. Его выводы были на удивление доступны, понятны, и захватывающе интересны, он совмещал в себе дар аналитика и вдохновение проповедника, он сочетал холодную логику и страстность, силу интеллекта и мощь душевной энергии. Ему не нужно было «лепить образ», он был открыт совершенно бесхитростно. Это была простота лампы Аладина, стоило потереть – и на свет являлись сокровища его разума и его души. Человек острого склада ума. Точность его суждений ставила в тупик. Как же так... Ведь мы привыкли... Он был начисто лишен банальности. Все мы, положа руку на сердце, этим грешим. Ведь так удобно пользоваться готовой формулой. Он был чуток точностью нравственного камертона, в нем это ощущалось – постоянная настороженность, как у астронома прослушивающего вселенную, улавливая неразличимые для других шумы. Не нужно опасаться громких сравнений, они годятся для редких случаев. Для случая Юлия Шейниса они в самый раз. Он обладал даром измерять силу слова и поступка пристрастием к истине. Его понятие истины было предельно содержательным, не разбавленным уступчивостью «жизненного опыта», конформизмом, приблизительным представлением о природе вещей. Истинность была его мерилом, сущностью факта, как определил когда-то Фома Аквинский. Так Юлий Шейнис судил о явлениях нынешней и прошлой жизни, современном обществе, его эстетике, культуре и искусстве. В личности этого человека непросто выделить главное. Он мог с удивительной точностью передать свое интеллектуальное состояние языком художества. Тут и иллюстрации к Гомеру и Шекспиру, мифологические сюжеты, пейзажные, жанровые. Многие темы, в частности, литературной классики, можно представить иначе, но оценка результата идет по самым вершинам, и работы художника Шейниса выдержи-

464

Юлий Шейнис Не только о себе

ЦИРК, МОРЯКИ Я не любил политики. Я моряков рисовал, цирк. Это подъем, это полет. Я думал, этого мне хватит на всю жизнь. Это с детства. Я помню, ходил смотреть, как строили цирк на углу улицы Саксаганского и Красноармейской. Интересные конструкции, деревянные арочные перекрытия, на них шатер. Это был праздник души. Я туда часто ходил, брал билет. А без билета я канал в первый послевоенный цирк. Перед центральным стадионом. Там было настоящее шапито. Нужно было перелезть через деревянный забор и забраться внутрь, под шатер. Там я попадал между свай, которые подпирают сиденья. Нужно было отыскать просвет между ногами сидящих и в эту щель смотреть. Мне важно было видеть оркестр, он создавал восторженное настроение. Вступительный марш – это замечательно. Ну, а если удавалось попасть по билету, сидеть на законном основании – это была настоящая тема. Я болел этим серьезно. Меня поражали воздушные гимнасты, их умение удерживать равновесие в любой ситуации. Это умение позволило мне начать сочинять собственные композиции из положений человеческих тел. Они как бы противоречат законам

465

Петровиче Шейнисе О Юлии

Что бы сейчас ни сказать, будет мало. Нужно привыкать, а привыкать не удается. Слишком внезапен обрыв, с одной стороны мы... Оптимизм нужен, как горькое лекарство. «У меня возникла однажды мысль: не может быть, чтобы всё, о чем я думаю, что вышло из меня, пропало бесследно. Оно не может пропасть. Если оно приобретает какую-то формулу, значит, оно где-то есть, где-то остается». В нас это остается: в графике и живописи Юлия Шейниса, в его текстах, в нашей памяти. Это не утешение нам живущим (хоть и это тоже), это его позиция, философия. Примем ее...

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Мистецтво

стороне слабого, он отстаивал человеческое достоинство, проявить великодушие для него было естественным и понятным. Согнуть его было нельзя. Он и умер стоя... Вот он сидит у себя в мастерской, разминает извечную сигаретку «Прима», аккуратно разрезает, вставляет половинку в мундштук и закуривает. Открываешь дверь из темного коридора, он, не спеша, встает, идет, косолапя, навстречу, обнимает широко, по-медвежьи, погружая в тепло своих объятий. В нем было редчайшее качество человечности, о котором принято узнавать из умных и добрых книг. Живому человеку не так доверяешь. Ведь он такой же, как мы. А смертен, как оказалось, раньше нас. Было время, когда автор этих строк вместе с художником Александром Павловым собирали материал для книги. Пришла в голову идея расспросить художников об их жизни, увидеть наше бытие их глазами, профессиональным зрением, предназначенным для вглядывания. О серьезном говорил как бы между прочим, не озадачивая себя наперед заданной целью. Просто говорили и всё. Пили чай, покуривали, посмеивались, не избегая и не опасаясь главных вопросов, которые разумный человек не склонен задавать по пустякам. Собирались в Лавре, в художественных мастерских, в доме, стоящем как бы отдельно, буквально над огромным пространством: далями монастыря, гладью Днепра, городом за рекой. Книга эта Жизнь удалась увидела свет, нашла своего читателя. Теперь тяжесть потери дает повод к ней вернуться. Если заменить общий разговор монологом, без ущерба для сути, хорошо слышен голос самого художника. Он рассказывает о себе сам. Ниже они, эти рассказы. Но прежде... У Юлия Петровича есть небольшая книжка, можно сказать, личного свойства: воспоминания, письма дочери, другу... Вот как он в сказке для внука описывает встречу по приезде в Израиль. «Бал удался на славу и, как положено в сказке, сообщаю, что я там тоже был, все это видел, мед, пиво, водку пил и таки хорошо напился. Утром пришлось похмеляться. Нечаянно поднял я голову и посмотрел вверх. Закружилась голова. Утренняя звезда еще была видна и была она слева от меня…»

466

467

Петровиче Шейнисе

Некоторые простые вещи я воспринимаю очень серьезно. Без юмора. Есть люди, которые могут переварить мысль быстро и тут же выдать ответ, а я начинаю думать. Как-то ко мне привели журналиста, он хотел записать со мной интервью. Для радио. И в процессе разговора от этой затеи отказался. – Вы, – говорит, – слишком много думаете, а у нас нужно прос­то говорить. Нам это не подходит… Сначала я должен все обдумать, и при этом я воспринимаю все очень серьезно. Оказывается, я проще, чем хотелось бы быть. Наивнее. Некоторые шутки я воспринимаю очень серьезно. И вот тут мне необходима ирония. Если говорить только на драматическом уровне, это буду не совсем я. Или буду пус­каться в серьезные объяснения на тему, как попадает повидло в подушечки, и очень долго умничать. Я вообще пытаюсь довести свою мысль в лоб. Я беру простейшую тему. Заблудился в трех соснах. Ее расшифровывать не нужно. Она понятна всем. И мне остается еще раз увидеть эту глупейшую ситуацию. Я беру три сосны, дурацкие по форме, голые, не образующие ничего. Три столба и пара веток. Среди них бродят люди такого же глупейшего вида. Они всматриваются в даль, носят какие-то узлы. Кто-то присел, прикорнул. Я стараюсь поставить жесткие рамки, чтобы никуда из них нельзя было выйти. Дурь полная. Отличие в том, что у меня это не люди, это что-то, напоминающее людей. Так же, как напоминающее сосны, с тремя иголочками. Дикость, кажется, здесь невозможно заблудиться. Однако это постоянно происходит. Я иллюстрирую оформленные словом простейшие мысли. Вот оно. Друзья, товарищи, господа, братки – вот мы все. Хотите, не хотите, но эти афоризмы не я придумал, я только их оживил, заставил двигаться на плоскости. Или вот такой сюжет. Ангелы. Известный символ чистоты, возвышенности, ясности. Никаких дурных побуждений. Всем понятно, это – ангел. И я обыгрываю эту ситуацию в сюжете наоборот. Под названием … и ангелы. Я рисую юношу, голое тело, а рядом с ним – другой человек платит ему деньги и натягивает на себя его белое одеяние с крылышками. Он продал ему за деньги свои крылышки. Потому … и ангелы, потому что и они могут продать свою святость. Я долго носил этот образ в голове. Все это знают, но я должен остановить этот момент, я должен ткнуть в него. А по-

О Юлии

КАК МЫ ЖИВЕМ

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Мистецтво

физики. Стоять так невозможно, ни на руках, ни на ногах. Я их ставил на палец. А дальше целая гирлянда людей. Я все это лепил, меня это увлекало. Потом я специально ходил рисовать. Уже большой был, билет брал. Звери волновали меня меньше. Это было похоже на зоопарк. Цирк зверей статичен. Трюки одни и те же, они должны прыгать через огонь, сидеть на тубе, рычать и проглатывать голову укротителя. Но все это одинаково. А вот гимнастика, акробатика, жонглирование... Жонглирование – это чудо. Когда в воздухе пять, десять предметов, это уже поле для выдумки. Жонглировать можно чем угодно и на чем угодно. И рисовать это можно всю жизнь. Мне так тогда и мечталось, вот так жить и рисовать под эту музыку. Потом случилась какая-то страшная непогода, ураган. И цирк рухнул. Приблизительно в пятидесятом году. Даже по радио объявили: в Киеве рухнул цирк. И стали строить цирк на площади Победы. Туда я ходил уже стационарно. Заранее шел, знал, что мне нужно. Был Григорий Новак, гири катал по спине, гири блестели, спина блестела. Группа акробатов из Днепропетровска. Помню, как они выбегали, все под одной фамилией. Я сделал несколько литографий на цирковую тему, выставлял. Искусствовед Горбачев их заметил, сказал: «Вот эта ваша невероятность…» Мне было приятно. А потом это вытеснилось флотом, моряками. И выдумывал отвлеченные сюжеты. Парение в воздухе. Плавание. Я мечтал попасть на море. Я решил написать картину о море. Я знал художника Дейнеку, я его просто боготворил. Возник образ. Море, моряки. Я все это нарисовал в своем воображении. И я поехал в Севастополь. Когда автобус едет от вокзала, он сначала поднимается, а когда начинает спускаться, ты видишь город перед собой, море за ним. Побежали улицы, дороги ярусами, идущие выше, ниже, открылась огромная панорама. И вдруг я увидел все, что уже было у меня в голове. И тут прошли моряки, простучали по камням. Я был потрясен. Раньше это было сновидением. Но теперь я видел это наяву. Я написал картину. Матросы шли, размахивая руками так, как они не машут, выбрасывали прямые ноги. Слышно было, как камни под ними гудят. Головами они повторяли изгиб улицы. На переднем плане они были развернуты спинами, а внизу появлялись их молодые мужественные профили. Видно, как им легко дышится, как бурлит в них жизнь. Вокруг них кипел город, а внизу сверкало море…

468

ОБ ИСКУССТВЕ Как ни странно, сказать об искусстве что-то определенное очень трудно. Особенно в наше время. Такое ощущение, что где-то в этом месте в это время под толстым одеялом что-то глубоко куда-то провалилось. А одеяло лежит. С искусством происходит нечто печальное. Оно погибает. При Советской власти оно было обременено идеологической задачей. Оно не могло погибнуть, ему просто не дали бы, потому что оно имело функцию. А сейчас, когда оно стало свобод-

469

Петровиче Шейнисе О Юлии

Сейчас нет смысла стрелять из пушки по воробьям. К кому обращаться? К нескольким людям, которые меня поймут? Так я с ними и так могу объясниться. А тогда я обращался к общественности. Ко всем. Я всех приглашал. Давайте посмотрим. Вот стоят две фигуры. Столбом. Друг друга обнимают. Один с сытым животом, другой похуже, но оба уродливые страшно. А под их ногами усиленно роют яму могучие руки и спины. И с той, и с этой стороны. Мне удалось все это вставить в один формат, и я назвал это – Искренность. Проще нарисовать, как люди любят друг друга и роют друг другу ямы – невозможно. В лоб. Все дело в том, какие руки, какие спины, какие рожи. Какие ухмылки. Нарисовано грубо, жестко, некрасиво. Красивых людей там нет. Во всех ситуациях это – монстры. Я использовал классическое рисование с введением уродства. У Домье так часто бывало. То, о чем я тогда сказал, умерло. Ситуация переменилась. А тогда работы попали на Всесоюзную выставку. Я получал письма от незнакомых людей. Пришел какой-то человек. – Это вы? Я видел ваши офорты и считаю, это – то, что надо. Я хотел бы их купить… Я говорю: – Вы меня так тронули своим приходом, я вам их подарю… – Нет, нет. Вы – художник, должны зарабатывать. Правда, денег у меня немного… – А сколько?.. – Двадцать пять рублей. – Если так, я вам тем более их подарю… И подарил. Результат был серьезный. Три офорта попали в альбом Всесоюзной графики. Но парадокс в том, что моя фамилия стоит под другими работами, а под моими – уже не помню чья. Те, что под моей фамилией, никакие. Какие-то черточки. Палочки. Иногда мне кажется, что в этом есть какой-то смысл. Но какой?

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Мистецтво

водом послужил конкретный факт. Я очень почтительно относился к одному человеку, не буду его называть, считал его поступки, действия, мысли безупречными. И потом слышу. Да, вы не знаете, он там себе… Не сказано даже прямо – наворовал, но это настолько выходило за рамки моего отношения. Рухнул мой кумир. Я не просто разочаровался. Я был огорчен буквально, как ребенок, которому дали в упаковке не конфетку, а камешек. И я уже был взрослым. Значит, ангелы могут торговать, продавать свои крылья. Я долго носил это в себе, а потом написал. Довольно большой холст. Но я не могу постоянно этим заниматься. Со временем я сам становлюсь для себя неприятен. Уж слишком мне хочется срывать это одеяло. В восьмидесятые годы у меня началась истерика. Как мы живем? Что происходит? Была наивная мысль. Вот, если это покажу, деваться будет некуда. Я сделал шесть офортов на эту тему. Тема называлась – Я против. Там было вот это – В трех соснах. Там было Одеяло. Лежат люди на одном матраце и каждый тянет одеяло на себя. Был сюжет Стрижка. Я придумал машину, где расчески движутся по кругу. Под кругом сидят люди. И три дебила вращают эту расческу, стригут волосы на один манер. Это все афоризмы, не мной придуманные, я просто им дал форму. Еще один. Единое мнение. Как тогда было – единое мнение по всем вопросам. Изображены не люди, а скорее уроды, карлики. А перед ними на тарелке лежит гвоздь. И они все в растерянном, даже потерянном состоянии смотрят на фигуру, которая сидит в кресле. Та – более-менее человеческая. И они ждут, что будет сказано. Все композиции на уровне станковой картины. В офорте вообще много признаков картины, это его специфика. И я мог бы свои сюжеты написать именно как картины. Но я не стал этого делать, потому что так можно людей испугать. Цвет начинает работать, усиливает ситуацию. Мне этого не хотелось. Мне хотелось понимания, диалога. Начал я еще в восемьдесят четвертом году. Я испытывал потребность высказаться. После первых шести офортов я сделал еще пять. Я нарисовал лестницу, широкую, мраморную, уходящую в небо. Внизу маленькие полуголые тела. Уроды, карлики, бьются насмерть, чтобы вскочить. А вверху на лестнице стоят трое мордоворотов и ногами сбрасывают вниз этих – пробивающихся… Это особенная графика. Она говорит о том, о чем не принято говорить, но все знают, что это есть.

ОБ ИЗРАИЛЕ Мне очень нравится эта тема снятия времени. Когда я занимался иллюстрированием Илиады, мне не казалось, что это далеко. Я жил с ними буквально, не вживался в образ, а жил. На чувственном уровне. Не нужно ничего выдумывать. Когда я ходил по холмам около Ливана, это было совершенно естественно. Появляется человек издалека, на той же тропе, что и ты. Приближается, ты просто ждешь. Мне каждый человек казался то ли Павлом, то ли Петром, Аароном. Мне нравится Аарон, толкователь косноязычного Моисея. И мне кажется

470

471

Петровиче Шейнисе О Юлии

это очень естественным – толковать мысли другого, зная, о чем он думает. Но все же толковать. И поэтому эти образы кажутся совершенно реальными. Сегодняшними. Вне времени. Особенно Аарон. Мне кажется, я его где-то видел, он был где-то рядом со мной. Это мое реальное состояние. У меня был замысел. Пройти по биографии Иакова. Это для меня совершенно реальный и понятный персонаж. Человек, которого я знаю. Как он бежал, как он встретил Рахиль. Не Лию. Лию ему подсунули. Это блистательно. Мы все это переживали. Но когда начинают возникать конкретные формы из-под карандаша, я вижу, то мое – воображенное – намного мельче. В Израиле полным-полно марокканцев. Я на них смотрю и думаю, какое они имеют отношение к евреям? Но они – марокканские евреи. Все конкурсы красоты не стоят одной проходной марокканки в каком-нибудь супермаркете. Она просто идет по магазину. Штаны на два сантиметра ниже пупка, кофточка на три ладони выше. А там такой кусок тела, как змея, плавное движение золотисто-коричневой змеи. А руки, плечи, шеи какие. Я спрашиваю: – Позвольте, это евреи? Это тоже евреи? При чем здесь Израиль? В Израиле я все время чувствовал отсутствие пропагандистской машины. Израильтяне как бы вне пропаганды. Хоть им, как никому, нужна пропаганда. Ведь война, их постоянно убивают. Если понашему, они должны быть постоянно сконцентрированы, должны знать, чувствовать, где они, что с ними происходит. А тут. Такая великолепная Африка, такая Азия. Такие тела. Я не могу понять. Что с Израилем? Он воюет? Он погибает? Что с ним происходит? Ответ: ничего не происходит. Он живет. Красиво. Тепло. Южно. Вкусно ест. И это сочетание крови и тут же яркой южной жизни приводит в недоумение такого ортодокса, как я, привыкшего к дисциплине, к порядку. Отсюда возникает вопрос. А при чем здесь искусство? Как оно здесь живет? У меня впечатление – оно там не живет. Они занимаются развлечением. Так же, как вкусно поесть, так и нарисовать. Чтобы красиво. Какая-то деревянная штучка, рисуночек, скульптурка. Как ребенку на прогулке, нужно обязательно что-то купить. Все это обязательно вписывается в торговый ряд. Если здесь худо-бедно привыкли видеть произведение искусства как бы отдельно, само в себе, то там оно в базаре. Его нужно продать. Я был в Цфате. Израильская

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Мистецтво

ным, оно стало свободным от всего. Оно стало ненужным. Осталось нужным тем, кто в нем живет. А само общество без особых страданий и сожалений забыло свою приближенность к искусству или хотя бы слова, что искусство принадлежит народу. Все это моментально забылось. Отпало. Оно не нужно. Мелкобуржуазное общество в искусстве не нуждается, потому что мелкобуржуазное мышление самодостаточно. Оно себя само собой кормит и довольно собой до бесконечности. Ему ничего не нужно. Искусство осталось на обочине дороги, а по дороге помчалась толпа. И что там скраю, никого не волнует. Обломки, старые тряпки или какие-то колеса. В процессе материального обогащения искусство никакой роли не играет. Аристократия от буржуазии принципиально отличается. Я имею в виду отношение к искусству. В Италии, в Испании, во Франции были великие художники благодаря аристократии. Аристократия предполагает высокий уровень образованности. Вопрос – какой, но все-таки высокий. А дальше… Пока импрессионисты решали свои живописные проблемы, чихать на них хотели. А вот когда кто-то умный спохватился, что на этом можно делать деньги, тогда дело пошло... Рынок превращает любую профессию в продукт, а раз это продукт, его нужно продать. Если в человеческом обществе все стало товаром, то этот товар выеденного яйца не стоит как вещь в себе. Он стоит только тех денег, которые на нем можно заработать. Так общество его и оценивает. А пройдет двести пятьдесят лет, достанут работу и скажут: смотрите. Где мы были? И сразу появится новая цена товара.

472

473

Петровиче Шейнисе

У меня возникла однажды мысль: не может быть, чтобы всё, о чем я думаю, что вышло из меня, пропало бесследно. Оно не может пропасть. Если оно приобретает какую-то формулу, значит, оно где-то есть, где-то остается. Отсюда следующая задача – если оно остается, то как собрать все то, что за целую жизнь было наговорено, надумано? Как выявить? Энергия, которая рождается, должна быть. Никуда не уходит. Тут есть тайна, которая делает одного человека человеком в глазах другого. Если я стою молча, как камень, меня не воспринимают. Меня начинают воспринимать, когда я начинаю извлекать звуки, образы. Я становлюсь реально видимым в звуке, слове, в мысли. Эта энергия никуда деться не может. Она есть, и она моя. Она не подвержена такой порче, как тело. Тело может испортиться окончательно, а она не может. И вот я думаю – куда она девается? То, что она остается неиспорченной, я понял. А где она обретается, что с ней происходит потом, это я не могу придумать. Это соотносится уже с той жизнью. В Бога в персонифицированном, более-менее конкретном образе не верю. Если признать, что есть Нечто, что организует земное бытие, то это никак не принадлежность к какому-то сверхобразованию, объекту. Есть какая-то закономерность, которая выстраивает именно разумное начало, а неразумное не выстраивает. Некая рациональная организация, которая работает в определенном направлении. Это есть. Иначе ничего нельзя бы было объяснить. Но, с моей стороны, это не религиозное понимание, а это попытка отыскать и расширить пространство для того, что мы называем жизнью. Вот мы живем, потом не живем. Все это подчинено разумной закономерности, которая организует жизнь как таковую. Наши формы почитания Всевышнего и обращения к нему мне кажутся несерьезными. Даже не так. То, что я вижу в конкретной религии, меня не убеждает. Для меня религия – это человек. В целом. У каждого свои особенности, свое дыхание, свои судьбы. И выбрать среди этого что-то одно, отличное от других, я не могу. И примыкать ни к кому не хочу. Религия требует общего постижения веры, как таковой, люди по этому принципу объединяются. И тут же расходятся. Появляются свои

О Юлии

ЕСЛИ КАНТУ МОЖНО, ПОЧЕМУ МНЕ НЕЛЬЗЯ...

МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ

Мистецтво

столица творческих процессов и ортодоксов, все вместе. Там был фестиваль клезмеров, то есть уличных музыкантов. Ночь, все в огнях, город на горе, в террасах. Узкие улицы. Старые кварталы. Фонари, музыка вовсю грохочет. Никакие не клезмеры, группы современного металлического джаза, но с интонациями фрейлахса. И масса всяких маленьких картинных галерей. Во дворах, за угол зашел и смотришь, галерея такая-то. Галерея кукол. Замечательные куколки, ряженые, пожилая женщина с дочерью делает их, одевает. Хороший вкус. Каждая куколка стоит десять, двадцать, пятьдесят шекелей. Все это очень красиво, но все это так, между прочим. Купишь – хорошо, не купишь – не надо. А вот что интересно, это беседа. Я сидел во дворе, пока дочь смотрела кукол. И тут подходит толстый-претолстый человек. Ну, как груша. В середине толстый, кверху сужается и книзу сужается. А посреди белая рубаха, огромный живот и черный пояс вокруг. Где-то наверху маленькая кипочка. И за ним все так красиво, небо ночное золотое. Он пытается говорить по-русски, понял, откуда мы. Улыбается. Русо, русо. Днепропет­ровск, Минск, Харьков, Киев. Перечислил, что знал. А это вот моя подруга. Рядом с ним стоит старуха, в буклях, напудренная. У него от руки шнур, к ее поясу привязан. Он как бы на шнуре ее ведет. Эта подруга, говорит, моя мама. Покажи, говорит, им. Задирает у нее рукав и показывает татуировку. Освенцим. Моя мама прошла Освенцим. А вот это – моя жена. И показывает на другую женщину, похожую, но помоложе. А это – мои дети. И тут же десять детей – семь девочек и три мальчика. И вот эта груша, эта мама из Освенцима, стая этих девочек, замечательно красивых в длинных платьицах, как там положено, этот розово улыбающийся еврей. Вот это – картина Израиля. Освенцим, Израиль, Минск, Днепропетровск, тот же Цфат, вечер, галерея, куклы. Я подумал: это – Израиль. Да, это, пожалуй, Израиль. Суть его. И тут же базарная площадь, блины летают по воздуху, все продается. Фестиваль. И так же искусство, мне кажется, полностью втянуто в рыночный поток, оно совершенно не отличается по применению от ювелирных украшений, от обуви, от платья. Оно живет не своей жизнью, а жизнью рынка. Если мы здесь думаем, что у искусства есть проблемы и нужно найти для их понимания какой-то адекватный взгляд на мир, то там этого просто нет.

Мистецтво

занятия, интересы. Кто-то прав, кто-то неправ, кто-то избран. Я считаю, эти вопросы преждевременны. Они возникнут тогда, когда мы отсюда уйдем. Только там. Я не могу серьезно войти в эту проблему и быть в ней, потому что параллельно и ежедневно происходят важные для каждого из нас события. Религия мне пока не нужна. Есть другие вопросы, в которых я хотел бы разобраться. Что есть истина? Очень хороший вопрос. В совершенно конкретной ситуации. Кант удивлялся двум вещам – звездам на небе и нравственному закону в душе. И я удивляюсь. Если Канту можно, почему мне нельзя? Есть нечто внутри нас, что позволяет действовать, причем без всякого внешнего побуждения, часто даже вопреки ему. Это нечто работает без всяких наших усилий, и все время выправляет линию нашего поведения. Жизнь – это зарождение чего-то нового, мысли, движения души. Бороться нужно не за жизнь, а за истинность. Истинность намерений, действий, поведения, решений, поступков. Это меня интересует в жизни. Чтобы наибольшее количество моих поступков, решений исходили из этой истинности. Не в смысле некоего образа, а как служение своей идее, тому, что я считаю правильным, справедливым. Обоснованным на нравственном уровне. Вот это мне нужно. И за это приходится бороться постоянно.

Автори альманаху «Єгупець», №22 Григорій Фалькович – український єврейський поет, голова культурно-просвітницького товариства ім. Шолом-Алейхема, лауреат премій ім. Володимира Винниченка, Павла Тичини, Леоніда Вишеславського, Шолом-Алейхема. Борис Херсонський – український російськомовний поет, есеїст, перекладач. Лауреат міжнародного Волошинського конкурсу, лауреат стипендії фонду ім. Йосипа Бродського. Ілона Тайх – поетеса, емігрувала з України, живе в м. Гайдельберг (Німеччина). Алексей Зарахович – поэт. Автор книг: «Машины и озера», «Табукатура», «Река весеннего завета», «Чехонь». Автор и режиссер поэтических клипов по мотивам украинской поэзии 20–30-х годов. Інна Лєсовая – київська письменниця, поетеса, художниця. Йосл Бірштейн (1920, Бяла Подляска, Польща – 2003, Єрусалим, Ізраїль) – єврейський письменник, писав їдишем та івритом. Амос Оз – славнозвісний ізраїльський прозаїк і журналіст. Викладач Окс­фордського університету, Єврейського університету Єрусалиму і Коледжу Колорадо. Твори видані 38 мовами у 36 країнах світу. Лауреат Премії ім. Бяліка, Премії ¥ете. Йоханан Петровський-Штерн – історик, філолог, есеїст, перекладач. Професор єврейської історії Північно-Західного університету (Чікаго, США). Ханна Арендт (1906, Лінден, Ганновер, Німеччина – 1975, НьюЙорк, США) – видатний німецько-американський філософ, історик, основоположниця теорії тоталітаризму. Йоанна Лізек – сучасна польська дослідниця їдишської культури. Геннадій Естрайх – професор Єврейського університету, США, засновник і керівник Центру вивчення їдишської культури. Поліна Поберезкіна – київський філолог, дослідниця творчості А. Ахматової. Марк Соколянський – літературознавець, уродженець Одеси, нині живе і працює у м. Любек (Німеччина). Селім Ялкут – літератор, доктор медичних наук. Сфера зацікавлень: художні тексти, історія, образотворче мистецтво. Юлій Шейніс (1935, Київ – 2012, Київ) – художник, працював у царині живопису і графіки, член НСХУ.

474

ЗМІСТ

Поезія Григорій Фалькович ЛИСТИ ДО ЗИМИ .......................................................................... 3 Борис Херсонский И ЕЩЕ БЫЛО СКАЗАНО... Из цикла «Хасидские изречения–2» .............................................. 11 Илона Тайх Бейт-Авот ..................................................................................... 19 Алексей Зарахович ДВАЖДЫ РЕКА .............................................................................. 24 Проза Инна Лесовая Янтарная комната ................................................................ 29 Гелий Аронов МОТЕЛЕ Либретто и зонги мюзикла ..................................................................... 217

Йоанна Лізек «З усіх мужчин я – наймужніша» Хана Левіна, поетеса, феміністка, комуністка Переклад Володимира Каденка Вірші в перекладі В. Богуславськой та О. Сікорської ........................ 333 Геннадий Эстрайх Советский идиш 1920-х годов: роман Аврама Абчука «Гершель Шамай» как социолингвистический материал ........................................ 368 ПРО ВАРШАВСЬКЕ ¥ ЕТТО Інтерв’ю Елжбети Фіцовської з Томашем Лецом ........................................................................... 380 МЕМУАРИ МИКЕЛЕ, МАЙКЛ, МИШЕЛЬ, МИХЕЛЬ… Беседа Николая Рашеева с Михалом Бристигером Подготовила Любовь Журавлёва ............................................................. 385 ЕПІСТОЛЯРІЯ В ЗОНЕ ДОВЕРИТЕЛЬНОСТИ И СЕРДЕЧНОСТИ Из переписки украинских писателей со Львом Копелевым .................................................................... 414 МИСТЕЦТВО

Йосл Бірштейн ОПОВІДАННЯ Переклад Оксани Сікорської та Владислави Москалець .................. 230

Полина Поберезкина АХМАТОВСКАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ ......................................................... 447

Амос Оз ДВЕ ЖЕНЩИНЫ Перевод Виктора Радуцкого .......................................................... 252

Пинхас (Павел) Фишель – в контексте вневременной мировой культуры Интервью Д. Пирагновского ...................................................... 455

КРИТИКА ТА ПУБЛІЦІСТИКА

Селим Ялкут МУДРОСТЬ ПРОСТОТЫ О Юлии Петровиче Шейнисе Юлий Шейнис Не только о себе ............................................................................. 460

Йоханан Петровський-Штерн Молитва за Україну: химерна ідентичність Грицька Кернеренка переклад Миколи Климчука ..................................................................... 260 Ханна Арендт Розповідь про банальність зла Переклад Антона Котенка ............................................................. 316

Автори альманаху «Єгупець», №22 .......................................... 475

Johanna Lizek «From all the Men I am the Manliest» Hanna Levin: poetess, feminist, communist woman Translated by Vladimir Kadenko Verses are translated by V. Boguslavskaya and O. Sikorska ................... 333

CONTENTS POETRY

Gregory Falkovich Letters for Winter

......................................................

3

Boris Khersonsky And it has been Said as Well...

From the cycle “Hasidic Sayings-2” ...................................... 11 Ilona Taikh Beit-Avot

........................................................................

Gennady Estraikh Soviet Yiddish of the 1920-th The novel by Abraham Abachuk “Gershel Shamay” as a socio-linguistic material ...................................................... 368 About the Warsaw Ghetto Interview by Elzhbieta Fitsowska with Tomash Lez ........................... 380

19

Aleksey Zarakhovich Twice a River ............................................................................. 24

MEMOIRES

PROSE

MIKHELE, MICHAEL, MICHELE, MIKHEL...

Nikolay Rashev talks to Michal Bristiger Prepared by Lyubov Zhuravleva .................................................... 385

Inna Lesovaya Amber Room …………................................................................ 29

EPISTOLARIUM

Gely Aronov Mottle Libretto and songs for a musіcle .............................................................. 217

In the Zone of Confidentiality and Cordiality From the corresponding of Ukrainian writers with Lev Kopelev ………………….....................................

Yosl Birshtein Stories Translated by Oksana Sikorska and Vladislava Moskalets .................... 230

ARTS Polina Poberezkina Akhmatova’s Collection of Yevdokiya Olshanskaya ......................................................... 447

Amos Oz Two Women Translated by Viktor Radutsky ........................................................ 252 CRITISIZM AND PUBLICISM Yohannan Petrovsky-Stern Prayer for Ukraine Chimerical Identity of Gryts Kernerenko Translated by Mykola Klymchuk ............................................................ 260 Hanna Arendt Tale about Banality of Evil Translated by Anton Kotenko .......................................................... 316

414

PINHAS (PAUL) FISHEL IN THE CONTEXT OF CONTEMPORARY WORLD CULTURE Interview by D Piragnovsky with Pinhas (Paul) Fishel ............. 455 Selim Yalkut Visedom of Simplicity About Yuly Sheinis Yuly Sheinis Not only abоut me ....................................................................... 460 Authors of the “Egupets” almanac №22 ..................................... 475

З питань замовлення та придбання літератури звертатися за адресою: Видавництво «ÄÓÕ I ËIÒÅÐÀ» Національний університет «Києво-Могилянська академія» вул. Волоська, 8/5, кімн. 210, Київ 70, Україна, 04070 Тел./факс: +38(044) 425-60-20 Сайт: http://duh-i-litera.com E-mail: litera@ukma.kiev.ua Надаємо послуги: «Книга – поштою»

Друк та палітурні роботи:

м. Київ, вул. Виборзька 84, тел. (044) 458 0935 e-mail: info@masterknyg.com.ua www.masterknyg.com.ua Свідоцтво про реєстрацію ДК № 3861 від 18.08.2010 р.