prutkov

Переплет настоящего издания выполнен мастерами классического переплета вручную из натуральной кожи Тираж — 100 нумерованных экземпляров

Москва «Ламартис» 2011

Издатели: Эдуард ЛАПКИН, Сергей МАКАРЕНКОВ Художник: Дмитрий ТРУБИН

Козьма Прутков — самая знаменитая мистификация и самая удачная маска в русской литературе. Братья Жемчужниковы и А.К. Толстой, создавшие в середине XIX века этот образ и приписавшие ему свои пародии, всласть поиздевались над «русской версией» чванливого и самовлюбленного дурака. Но самое удивительное, что в образе Козьмы Пруткова и его творчестве нами ощущается нечто трогательное и даже детское. Это же так естественно и человечно: «открывать америки», «изобретать велосипеды», с важным видом говорить баналь­ности и чувствовать себя гением...

© ООО «Ламартис», оформление, переплет, 2011 © И.Ю. Клех, составление, вступительная статья, 2011

7

СЕКРЕТ ПРОИСХОЖДЕНИЯ И ЗАГАДКА ЖИВУЧЕСТИ

О

дин из самых знаменитых русских литераторов XIX века Козьма Прутков — это не личность, а про­изведение. Над его созданием потрудились четверо братьев Жемчужниковых и их кузен Алексей Константинович Толстой. В социальном плане все они были аристократами выс­ шей пробы, столичной «золотой молодежью», рус­скими денди, но не без изъяна: по материн­ ской ли­нии они происходили из Перовских — не­ за­коннорожден­ных отпрысков некогда могуче­го ук­ра­инского клана Разумовских, фаворитов и просвещенных сановников елизаветинско-екатерининской поры. А именно проблема само­ идентификации, глубинное ощущение поражен­ ности в правах, служит пи­тательной почвой для развития способностей к художественному твор­ честву. Тем, чье сознание не расщеплено или не травмировано, нет нужды и резона становиться писателями, художниками и философами — ина­ че говоря, предпочитать кривой и ненадежный путь самореализации в творчестве куда более прямому пути созидания и социального роста. В этом противостоянии «отцовскому началу» заклю­ чается фокус происхождения «маски» Козьмы

8

Пруткова. Молодые, не в меру веселые и талант­ ливые бездельники-аристократы тяготились го­ сударственной службой и в самые тухлые годы николаевской эпохи (внешне очень похожей на сталинскую эпоху, с некоторыми очень суще­ст­ венными отличиями) создали чучело своего ан­ типода и на­чальника — самодовольного и огра­ ниченного штатского генерала, возомнившего себя великим поэтом и мыслителем, творящим от избытка природных сил и рвения. Социальное недовольство братцев выражалось в безобидных формах цивильной аристократической фрон­ ды (а куролесили они в чиновном Петербурге так, что уже полтора столетия перекочевывают из книги в книгу анекдоты об их шутках, прока­ зах и чудачествах). Тем более удивительно, что созданный ими образ Пруткова оказался самой удачной мистификацией и самой живучей ма­ ской в истории русской культуры. Это к вопро­ су о пользе несерьезности. Что не менее удиви­ тельно, мистификация была коллективной — не суммой, а произведением от умножения талантов всех ее участников! Сегодня мы окрестили бы такое предприятие «проектом». Нечто подобное случается довольно регулярно в других родах искусства (как Кукрыниксы или «Белое солнце пустыни», которое ни улучшить, ни повторить невозможно), но почти не встречается в художе­

9

ственной литературе (с большой натяжкой бли­ жайшая аналогия: Илья Ильф и братья Катаевы, чей сатирический «проект» обнаружил завидную живучесть благодаря полнокровности литера­ турных героев и типов). Имей творческое наследие Козьмы Пруткова только юмо­ристический характер (скольких весельча­ ков, остряков и зубоскалов мы позабыли или вспоминаем от случая к случаю!) или только са­ тирический (где отдыхает ныне от нас суровый мизантроп Щедрин со своей великой книгой «Ис­тория одного города»?), ему было бы сужде­ но вежливое забвение (как его современникам и лучшим шутникам своего времени (Мятле­ ву, Минаеву, Курочкину и многим другим). Но Пруткову присуще нечто большее — субстан­ циональный (как бы врожденный и природный) комизм. Под комизмом следует понимать не тех­ нику осмеяния или обличения, а некую особую оптику и слегка контуженное мироощущение — когда странно ВСЁ (как у Свифта), или так смеш­ но, что вдруг становится жутко (как у Гоголя). Чувство юмора (от «гумор» — влага) увлажняет мир и делает его сочным (отсюда возникло вы­ ражение «сухой человек»). Сатира всегда соци­ альна и потому стремительно устаревает. Пере­ сыхает и юмор. И только комизм высокой пробы способен противостоять действию времени.

10

Козьма Прутков оттого и жив, что это не российский ту­ пой штатский генерал середины XIX века, а са­ монадеянный, самодовольный и простодушный ДУРАК на все времена. Более того: каждый из нас, если наблюдателен и совестлив, способен разглядеть в Козьме, как под увеличительным стеклом, собственную дурь и над собой посме­ яться. Потому что нет для человека ничего более ес­тественного, чем быть дураком — но необхо­ дим ум, чтобы это осознать, и талант, чтобы это ощутить и передать. Давно замечено, что чув­ ство смешного сильно отличается у англичани­ на, француза, немца, еврея, украинца, русского и т.д., а у каких-то народов оно вообще недораз­ вито, по чьим-то меркам. И в этом, наряду с отно­ шением к смерти (а оно тоже очень разное), состо­ ит один из главных секретов национальной жиз­ ни. Именно поэтому присутствие такого важного дурака, как Козьма Прутков, в такой серьезной и драматичной культуре, как русская, попросту бесценно. Изымите его из русской классической литературы XIX века — и многие ее краски изме­ нят тон, акценты сместятся, от обилия страданий, пафоса и диктатуры серьезности разовьется кис­ лородное голодание, неизбежно разрешающееся зевотой. А ведь об этом предупреждал моралист Ларошфуко: серьезность есть таинство тела, при­ званное скрыть изъяны духа. Знанием этого об­

11

ладал в высшей степени Пушкин, равно способ­ ный к смеху, плачу и поступку. Жертвой отказа от пропорции слез и смеха пал гениальный Гоголь. И тогда в культуру ринулись поповичи и их па­ стыри с судьбоносными «вопросами» социально­ го толка. Аттестуя себя «врагом всех так называе­ мых вопросов», Прутков выступал не только как ретроград и мракобес. Своим талантливым идио­ тизмом он обеспечивал существование в русской культуре оправданного пафоса и неподдельной серьезности. Потому что все, к чему Прутков смел примкнуть или о чем способен был рассуждать, заслуживало осмеяния и разрешалось освобож­ дающим смехом... читателя. Не случайно статью о Козьме Пруткове для «Энциклопедии» Брокга­ уза и Эфрона написал философ и поэт Владимир Соловьев — отец религиозной философии нашего Серебряного века, предтеча русской символист­ ской поэзии и одновременно горячий почитатель комического творчества А.К. Толстого (одно из самых смешных стихотворений А. К. Толстого подвигло Соловьева к написанию религиозного трактата «Три разговора», а одна из его собствен­ ных комических рыцарских баллад выглядит подражанием любимому поэту: «Поздно ночью раненый он вернулся и / Семь кусков баранины скушал до зари...»).

12

ШВЕЦ, ЖНЕЦ И НА ДУДЕ ИГРЕЦ

У

ниверсальность дарования входила в замысел обра­ за Козьмы Пруткова. Братья Жемчужниковы и Алексей Толстой изначально решили, чтобы их герой проявил и утвердил себя на всех поприщах и во всех жанрах — как бы подвел пародийный итог литературного и умственного развития свое­ го века. В «допрутковский» период все начиналось как литера­ турная игра: почеркушки, альбомные стишки, шутливая переписка, буриме (когда один начи­ нает — другой продолжает), скетчи для домаш­ них представлений (прообраз будущих театраль­ ных «капустников» двадцатого века), розыгры­ ши и пародии. А пародировать было что. После смерти Пушкина, покуда николаевский «застой» плавно перетекал в николаевскую «реакцию», сло­весность как бы растерялась. Белин­ский только набирал силу, Гоголь оказался в Ри­ме, Лермонтов — на Кавказе. Вкусы диктовал не­на­ вистник Пушкина, успешный журналист, бел­ летрист и агент тайной полиции Булгарин. В поэ­ зии целое десятилетие царил эпигон романтизма и чиновник-графоман Бенедиктов, многие стихи которого сами по себе выглядели пародией. Теа­ тральную сцену заполонили верноподданниче­

13

ские пьесы плодовитого Кукольника и разливан­ ное море дегенеративных водевилей. Неприлично привлекать внимание к фамилиям, но эти словно вынуты из скверного водевиля: поэт Бенедиктов, драматург Кукольник. Братьев Жемчужнико­ вых восхитило как-то показательное при­знание Нестора Кукольника: дескать, если им­ператор вдруг пожелает, чтобы он стал акушером, то для блага России господин драматург на следующий же день готов сделаться акушером. Как тут было не расхохотаться и не взяться за перо! В авторских предисловиях к первым публикациям Козьмы Пруткова в 1854 году так говорится о мо­ тивах и характере его творчества: «Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тоже!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал па­ родий!.. Я просто анализировал в уме своем большинство поэ­ тов, имевших успех; — этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между других поэтов порознь, оказались совмещенны­ ми во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я поже­ лал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, кото­ рые уже приобрели ее в некоторой степени». И братья Жемчужниковы с Алексеем Толстым приня­

14

лись самозабвенно передразнивать все зашедшие в тупик литературные стили и выродившиеся ре­ чевые нормы: бессмыслицу официального и кан­ целярского стилей, страсти-мордасти романти­ ческих поэтов, рабское подражание античности поэтов-классицистов, мелодекламацию при­ верженцев «чистого искусства», философствова­ ние «любомудров», сусальность славянофилов, невнятицу «тихих лириков», увлечение баснями «дедушки Крылова» и экзотическими перевод­ ными балладами. Надо сказать, что удачная пародия (как бы ни открещи­ вался от нее Козьма Прутков) — весьма трудный и на редкость интеллектуальный жанр. Подоб­ но карикатуре или шаржу в изоискусстве, она высвечивает и выпячивает наиболее характер­ ные черты пародируемого образца (над чем по­ тешаются рядовые читатели, но особенно ценят ученые-филологи, за которых талантливый па­ родист выполняет часть их работы). Таким образом, набив руку, Алексей Жемчужников и Алексей Толстой решают выйти из тени на свет, но покуда анонимно — как «Y и Z». В январе 1851 года им удалось организовать постановку на сцене главного театра страны, императорского Александринского, сочиненной ими издеватель­ ской пародии на самый популярный драматиче­ ский жанр XIX века — водевиль. Дремучее про­

15

стодушие цензоров, театральных деятелей, публи­ ки, рецензентов было таково, что, за исключением критика Аполлона Григорьева, все восприняли представление всерьез — к вящей потехе авторов пьесы и их друзей. Почтивший премьеру своим присутствием Николай I (большой любитель во­ девилей, а «каков поп — таков приход») был воз­ мущен: «Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видал». На следующий же день царь запретил пьесу своим «высочайшим повелением». Повторно она увидела свет лишь тридцать три года спустя, когда давно уже не было на свете одного из ее авторов и запретившего пье­ су царя. Братья Жемчужниковы авторство злопо­ лучной комедии «Фантазия» приписали задним числом Козьме Пруткову, включив ее в первое из­ дание его «Полного собрания сочинений». Лиха беда — начало. Летом того же 1851 года Алексей Жемчужников, теперь уже в соавторстве с бра­ том Александром, написали три идиотские басни, к концу года опубликованные в журнале «Со­ временник», и вновь анонимно. Эти басни также были задним числом приписаны Козьме Прутко­ ву. На этом «допрутковский» период заканчива­ ется. Братья созрели и осмелели. К лету 1853 года все было готово для небывалой мистификации. Оформился образ Козьмы Пруткова (слуга бра­ тьев Жемчужниковых Кузьма Фролов не пожелал

16

«одолжить» свое имя великому поэту, и пришлось окрестить того поначалу Кузьмой Прутковым, а уже «посмертно» высокопарно переименовать его на древнегреческий манер в Козьму), был готов корпус произведений во всех жанрах — лирика, драматургия, афоризмы, эпиграммы, басни, «ги­ сторические» анекдоты (не менее половины буду­ щего «Полного собрания сочинений»), был готов даже литографированный портрет этого фиктив­ ного персонажа! Братья-мистификаторы намере­ вались с ходу из­дать отдельной книгой «Собрание сочинений» никому не известного автора, претен­ дующего на роль великого поэта и мыслителя. Но оглушительному дебюту помешал так называе­ мый дух времени, принявший обличие дурацкого случая. Почуяв издевку, ополоумевшая цензура запретила печатать портрет автора, что помешало выходу книги. Чтобы спасти затею, авторы Козь­ мы Пруткова отдали все подготовленные ими ма­ териалы журналу «Современник». Поэтому на протяжении следующего 1854 года сочинения Козьмы Пруткова публиковались «в розницу», в сатирическом отделе «Литературный ералаш» ежемесячного журнала. Эти публикации пользо­ вались огромным успехом среди просвещенной публики и в литературных кругах, но началась Крымская война — и читающей России сделалось не до того. Не до того стало и авторам, скрывшим­

17

ся под маской Козьмы Пруткова. Только через шесть лет, когда подходил к концу период бурных потрясений и тревожных ожиданий и люди худобедно привыкли жить в «эпоху перемен», Козьма смог вновь взяться за перо. С 1860 по 1863 год его произведения периодически появляются на стра­ ницах сатирических журналов «Свисток» (при­ ложение «Современни­ка») и «Искра». Читающей публике они пришлись по вкусу. Возникла мода на подражания Козьме Пруткову, в результате чего стали появляться у него литературные двой­ ники и самозванцы. Постоянно «нарушал кон­ венцию» неугомонный Александр Жемчужни­ ков, самоустранился Алексей Толстой. Поэтому координатор и мозг всей мистификации Влади­ мир Жемчужников, по договоренности со стар­ шим братом Алексеем, решил в январе 1863 года похоронить Пруткова. Гражданская панихида по никогда не существовавшему и безвременно по­ чившему литератору и государственному де­ятелю сопровождалась публикацией пышного некроло­ га, а также биографических сведений и ряда по­ смертных находок (в том числе «Проекта о введе­ нии единомыслия в России», которому так многим обязано творчество Салтыкова-Щедрина). После чего вновь наступила затяжная пауза, чреватая забвением для Козьмы Пруткова. Лишь два деся­ тилетия спустя, в совершенно иную эпоху, Прут­

18

ков опять воскрес и вернулся к читателям окон­ чательно и навсегда. Дело его жизни благодаря усилиям Владимира и Алексея Жемчужниковых было завершено и увенчано триумфальным из­ данием в 1884 году «Полного собрания сочине­ ний» покойного поэта. Только до Октябрьской революции оно переиздавалось двенадцать раз и бессчетное число раз в советское время в значи­ тельно расширенном и дополненном виде (что-то прежде не могло пройти цензуру, что-то потеря­ лось и нашлось, что-то было отбраковано пер­ выми издателями «Полного собрания сочине­ ний»). А такая судьба бывает только у писателейклассиков.

КОЗЬМА ПРУТКОВ В ЛИЦАХ

Б

ыло бы неразумно расчленять творческое на­следие Козьмы Пруткова — растаскивать его по авторам и соавторам. В том виде, в котором оно пред­ ставлено в ПСС 1884 года, оно цельно, внутрен­ не непротиворечиво и по-своему совершенно. Главная заслуга в этом принадлежит Владимиру Жемчужникову (1830–1884), его вкусу и редак­ торскому таланту. Именно благодаря ему Козь­

19

ма Прутков воспринимается как живое, реально существовавшее лицо. Именно он отсеял и от­ сек все слабое и «неканоническое», недостойное или нарушавшее логику образа и характера. За самоуправство досталось среднему брату Алек­ сандру — печатные «Сашинькины глупости» Вла­димир ревниво преследовал как ересь и пода­ вляющую их часть не включил в ПСС Пруткова. И надо сказать, в целом он был прав. Владимир был пародистом от Бога, и все свое исключи­ тельное дарование он безраздельно пожертвовал Козьме Пруткову. Его старший брат Алексей (1821–1908) являлся ини­ циатором той литературной игры, что приве­ ла к возникновению Пруткова. Чаще всего он выступал соавтором — то брата Александра, то Алексея Толстого. Втайне ему хотелось стать са­ мостоятельным серьезным поэтом вроде Некра­ сова, после «кончины» Пруткова он и сделался его бледным подражателем. Лучше всего у Алек­ сея получалось искрометно импровизировать на людях или в команде. Благодаря этому в молодые годы его склонность к нравоучительности приве­ ла к рождению блестящего жанра прутковского афоризма — пожалуй, самого неустаревающего в творческом наследии Козьмы Пруткова. Александр Жемчужников (1826–1896) из всех братьев был самым большим шутником, снобом и шалу­

20

ном (он специально наступил на ногу столично­ му сановнику, чтобы ездить ежедневно к нему на прием извиняться, — эта ситуация позднее была обыграна Чеховым в рассказе «Смерть чиновни­ ка». Он буквально затравил министра финансов России стандартным, издевательски вежливым приветствием: «Министр финансов — движитель прогресса!» — и это еще самые безобидные из проделок, приписываемых ему мемуаристами). Все три брата принадлежали к верхушке правя­ щего класса — смолоду были камер-юнкерами при дворе, на службу ходили в Сенат или Госу­ дарственный Совет. Только Владимир и Алексей вышли в отставку в 1857 и 1858 годах, а Алек­ сандр, перебесившись, дослужился до должности виленского губернатора. В молодости он был са­ мым веселым из них, отчаянным и артистичным. Это ему принадлежит честь разработки жанра прутковской басни и участие в написании двух пьес (что подтверждает и строгий Владимир, при­ знававший только то, что делалось Александром в соавторстве с Алексеем, да и то не полностью). Еще для одной прутковской пьесы Александр привез из Тобольска, где ему довелось служить, куплеты того самого Ершова, что прославился сказкой о «Коньке-Горбунке» (бедолагу сгубила жизнь в провинции). И все же, кажется, братья не всегда справедливы были к Александру, о чем

21

свидетельствует, в частности, замечательное бур­ лескное стихотворение «При поднятии гвоздя близ каретного сарая» — вполне «прутковское» и предвосхищавшее неподражаемый юмор пи­ терских обериутов (Хармса, Олейникова, Забо­ лоцкого, Введенского). Четвертым Жемчужниковым, поучаствовавшим в «прут­­­ ковиане», был Лев Жемчужников (1828–1912) — художник, создавший с двумя приятелями тот самый злополучный портрет поэта, из-за кото­ рого выход книги Пруткова оказался отсрочен по разным причинам на тридцать лет. Он един­ ственный из братьев не пошел служить, был на­ родолюбцем и украинофилом, делал зарисовки на боевых позициях в Крыму, похитил крепост­ ную крестьянку и женился на ней, дружил с Та­ расом Шевченко и передвижниками, поддержи­ вал лучшего русского баталиста Верещагина и консультировал знаменитого собирателя Третья­ кова. Короче, прожил яркую самостоятельную жизнь — да вот только в историю искусств вписал свое имя петитом, если не нонпарелью. И относи­ тельно ярма госслужбы, которым так тяготились его братья: ну, а не будь у Жемчужниковых отри­ цательного чиновничьего опыта — смогли бы они создать убедительный образ Козьмы Пруткова? Работой против воли и наклонностей тяготились Гоголь, Чехов и Кафка — а что из этого в резуль­

22

тате вышло? И знает ли человек, что есть благо для него? Единственным «родителем» Пруткова, не попавшим в его тень, был переросший собственное созда­ние и сто­ ящий особняком писатель-классик Алек­сей Кон­ стантинович Толстой (1817–1875). Его от­цом был граф, брат выдающегося художника Федора Тол­ стого. С девятилетнего возраста буду­щий писа­ тель дружил с будущим царем Александром Вто­ рым, подростком встречался с Жуковским, Пуш­ киным и Гете, а заменивший ему отца Антоний Погорельский (тоже из Перовских-Разумовских) был автором замечательной сказки «Черная кури­ ца, или Подземные жители». Учился он и дружил с московскими «архивными юношами» — буду­ щими «любомудрами» и дипломатами. В двад­ цать лет Алексей Толстой — сотрудник русской дипмиссии во Франкфурте, в двадцать три — им­ ператорской канцелярии, в двадцать шесть — камер-юнкер при дворе (как Пушкин), в трид­ цать четыре — церемониймейстер, сразу после во­ царения Александра II — его флигель-адъютант. И только после смерти высокопоставленных дядьев и властной матери, когда ему перевалило уже за сорок, он смог, как и братья Жемчужни­ ковы, выйти в отставку. В письме царю он моти­ вировал это тем, что творчество и служба — вещи несоместные. Царь-«Освободитель» отпустил его

23

еще и потому, что Толстой постоянно надоедал ему своим заступничеством за опальных литера­ торов — Тургенева, Шевченко, Чернышевского. При том что Толстой органически не мог при­ надлежать никакому политическому лагерю, он последовательно разошелся с «любомудрами», революционными демократами из «Современ­ ника», славянофилами. Он расстался не только с царем, но и с Козьмой Прутковым по той про­ стой причине, что никто за него не сочинил бы слова романса «Средь шумного бала, случайно...» (в 1851 году на зимнем балу в Большом театре он сопровождал наследника и влюбился на всю оставшуюся жизнь в чужую жену, соперничая из-за нее с Тургеневым и Григоровичем и бунтуя против матери; только через двенадцать лет они смогли обвенчаться) и главные после Пушкина русские трагедии. Он гнул подковы, скручивал кочерги, метал двухпудовую гирю через конек крыши своей усадьбы, убил сорок медведей; по утрам, прежде чем отправляться на службу, ку­ пался в проруби на Неве; пытался ополченцем повоевать с англичанами и французами в Крыму, да не успел; любил удаль, русские песни, однако был душевно хрупок, перед женщинами с харак­ тером беспомощен, и умер, помешавшись на спи­ ритизме, от передозировки морфия (в медицине того времени наркотики считались лекарством).

Но покуда в жилах играла молодость, он так же «графоманил», как Алексей Жемчужников, так же «бузил», как Александр, и не было бы без его уча­ стия никакого поэта Пруткова и таких его абсолют­ ных шедевров, как «Юнкер Шмидт» («Из Гейне») и «К моему портрету». Замечательные комические сочинения, имевшие громкий резонанс и ставшие русской классикой, выходили из-под пера Толсто­ го и после расставания с Прутковым (ходившие в списках и опубликованные посмертно «История государства Российского от Гостомысла...», «Сон Попова», «Мудрость жизни»). Но тут уже ничего не попишешь: сошлись, сыграли «джаз» и разбежа­ лись — всем спасибо. И прежде всего спасибо Козь­ ме Пруткову — за то, что был. Без Крылова, «Горя от ума», «Недоросля» и забытых нын­ че авторов не было бы Пруткова, но без него, в свою очередь, кое-чего не написали бы Достоевский, Щедрин и Чехов, обериуты начинали бы с чистого листа, невозможен был бы «Милицанер» недавно почившего поэта-концептуалиста Пригова, да и вся русская культура выглядела бы несколько иначе — намного суше. А всякий чиновник ходил бы гордо, как пуп земли русской — по-древнегречески: «ом­ фалос». Игорь КЛЕХ

27

МОЙ ПОРТРЕТ

К

огда в толпе ты встретишь человека, Который наг *; Чей лоб мрачней туманного Казбека, Неровен шаг; Кого власы подъяты в беспорядке; Кто, вопия, Всегда дрожит в нервическом припадке, — Знай: это я! Кого язвят, со злостью вечно новой, Из рода в род; С кого толпа венец его лавровый Безумно рвет; Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, — Знай: это я!.. В моих устах спокойная улыбка, В груди — змея!

* Вариант: «На коем фрак». Примечание К. Пруткова.

28

НЕЗАБУДКИ И ЗАПЯТКИ Басня

Т

рясясь Пахомыч на запятках, Пук незабудок вез с собой; Мозоли натерев на пятках, Лечил их дома камфарой. Читатель! В басне сей откинув незабудки, Здесь помещенные для шутки, Ты только это заключи: Коль будут у тебя мозоли, То, чтоб избавиться от боли, Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.

ЧЕСТОЛЮБИЕ

Д

айте силу мне Самсона; Дайте мне Сократов ум; Дайте легкие Клеона, Оглашавшие форум;

29

Цицерона красноречье, Ювеналовскую злость, И Эзопово увечье, И магическую трость! Дайте бочку Диогена; Ганнибалов острый меч, Что за славу Карфагена Столько вый отсек от плеч! Дайте мне ступню Психеи, Сапфы женственной стишок, И Аспазьины затеи, И Венерин поясок! Дайте череп мне Сенеки; Дайте мне Виргильев стих — Затряслись бы человеки От глаголов уст моих! Я бы с мужеством Ликурга, Озираяся кругом, Стогны все Санкт-Петербурга Потрясал своим стихом. Для значения инова Я исхитил бы из тьмы Имя славное Пруткова, Имя громкое Козьмы!

30

КОНДУКТОР И ТАРАНТУЛ Басня

В

горах Гишпании тяжелый экипаж С кондуктором отправился в вояж. Гишпанка, севши в нем, немедленно заснула. А муж ее меж тем, увидя таранту`ла, Вскричал: «Кондуктор, стой! Приди скорей! ах, боже мой!» На крик кондуктор поспешает И тут же веником скотину выгоняет, Примолвив: «Денег ты за место не платил!» И тотчас же его пятою раздавил. Читатель! разочти вперед свои депансы *, Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы, И норови, чтобы отнюдь Без денег не пускаться в путь; Не то случится и с тобой, что с насекомым, Тебе знакомым.

* Издержки, расходы (от франц. dépenses).

31

ПОЕЗДКА В КРОНШТАДТ Посвящено сослуживцу моему по министерству финансов г. Бенедиктову

П

ароход летит стрелою, Грозно мелет волны в прах И, дымя своей трубою, Режет след в седых волнах. Пена клубом. Пар клокочет. Брызги перлами летят. У руля матрос хлопочет. Мачты в воздухе торчат. Вот находит туча с юга, Всё чернее и черней... Хоть страшна на суше вьюга, Но в морях еще страшней! Гром гремит, и молньи блещут… Мачты гнутся, слышен треск... Волны сильно в судно хлещут... Крики, шум, и вопль, и плеск!

32

На носу один стою я *, И стою я, как утес. Морю песни в честь пою я, И пою я не без слез. Море с ревом ломит судно. Волны пенятся кругом. Но и судну плыть не трудно С Архимедовым винтом. Вот оно уж близко к цели. Вижу, — дух мой объял страх! — Ближний след наш еле-еле, Еле видится в волнах... А о дальнем и помину, И помину даже нет; Только водную равнину, Только бури вижу след!.. Так подчас и в нашем мире: Жил, писал поэт иной, Звучный стих ковал на лире И — исчез в волне мирской!..

* Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта;

читатель сам мог бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова.

33

Я мечтал. Но смолкла буря; В бухте стал наш пароход. Мрачно голову понуря, Зря на суетный народ, «Так, — подумал я, — на свете Меркнет светлый славы путь; Ах, ужель я тоже в Лете Утону когда-нибудь?!»

МОЕ ВДОХНОВЕНИЕ

Г

уляю ль один я по Летнему саду *, В компанье ль с друзьями по парку хожу, В тени ли березы плакучей присяду, На небо ли молча с улыбкой гляжу, — Всё дума за думой в главе неисходно, Одна за другою докучной чредой, И воле в противность, и с сердцем несходно, Теснятся, как мошки над теплой водой! И, тяжко страдая душой безутешной, Не в силах смотреть я на свет и людей: * Считаем нужным объяснить для русских провинциалов

и для иностранцев, что здесь разумеется так называемый «Летний сад» в С.-Петербурге. Примечание К. Пруткова.

34

Мне свет представляется тьмою кромешной; А смертный — как мрачный, лукавый злодей! И с сердцем незлобным, и с сердцем смиренным, Покорствуя думам, я делаюсь горд; И бью всех и раню стихом вдохновенным, Как древний Аттила, вождь дерзостных орд… И кажется мне, что тогда я главою Всех выше, всех мощью духовной сильней, И кружится мир под моею пятою, И делаюсь я всё мрачней и мрачней!.. И, злобы исполнясь, как грозная туча, Стихами я вдруг над толпою прольюсь: И горе подпавшим под стих мой могучий! Над воплем страданья я дико смеюсь.

ЦАПЛЯ И БЕГОВЫЕ ДРОЖКИ Басня

Н

а беговых помещик ехал дрожках. Летела цапля; он глядел. «Ах! почему такие ножки И мне Зевес не дал в удел?»

35

А цапля тихо отвечает: «Не знаешь ты, Зевес то знает!» Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин: Коль ты татарином рожден, так будь татарин; Коль мещанином — мещанин; А дворянином — дворянин. Но если ты кузнец и захотел быть барин, То знай, глупец, Что, наконец, Не только не дадут тебе те длинны ножки, Но даже отберут коротенькие дрожки.

ЮНКЕР ШМИДТ

В

янет лист. Проходит лето. Иней серебрится... Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться. Погоди, безумный, снова Зелень оживится! Юнкер Шмидт! честно`е слово, Лето возвратится!

36

РАЗОЧАРОВАНИЕ Я.П. Полонскому

П

оле. Ров. На небе солнце. А в саду, за рвом, избушка. Солнце светит. Предо мною Книга, хлеб и пива кружка. Солнце светит. В клетках птички. Воздух жаркий. Вкруг молчанье. Вдруг проходит прямо в сени Дочь хозяйкина, Маланья. Я иду за нею следом, Выхожу я также в сенцы; Вижу: дочка на веревке Расстилает полотенцы. Говорю я ей с упреком: «Что ты мыла: не жилет ли? И зачем на нем не шелком, Ниткой ты подшила петли?» А Маланья, обернувшись, Мне со смехом отвечала: «Ну, так что ж, коли не шелком? Я при вас ведь подшивала!»

37

И затем пошла на кухню. Я туда ж за ней вступаю. Вижу: дочь готовит тесто, Для обеда, к караваю. Обращаюсь к ней с упреком: «Что готовишь? не творог ли?» «Тесто к караваю». — «Тесто?» «Да; вы, кажется, оглохли?» И, сказавши, вышла в садик. Я туда ж, взяв пива кружку. Вижу: дочка в огороде Рвет созревшую петрушку. Говорю опять с упреком: «Что нашла ты? уж не гриб ли?» «Всё болтаете пустое! Вы и так, кажись, охрипли». Пораженный замечаньем, Я подумал: «Ах, Маланья! Как мы часто детски любим Недостойное вниманья!»

Литературно-художественное издание СОЧИНЕНИЯ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА

Дизайн, оформление переплета: Ольга ЛАБУЗОВА Каллиграфия: Вера ЕВСТАФЬЕВА Редактор Юлия ЗИНЧЕНКО Корректор Анна АРИСТОВА Технический редактор Елена КРЫЛОВА Мастера переплета: Владимир ЩЕРБАКОВ, Владимир КОРНЕВ

Формат 60x90/16 Бумага Modigliani Гарнитура NewStandart Тираж 100 экз.

ООО «Ламартис» 101000, Москва, ул. Мясницкая, д. 35, стр. 2 Издательская лицензия № 03699 от 09.01.2001 Электронная почта: info@lamartis.ru Сайт в интернете: www.lamartis.ru

УДК 82-7 ББК 84 (2Рос//Рус)-7 П 85

ISBN 978-5-94532-110-6