2012-2 by Литературная Армения

В номере: Проза, поэзия Севак Арамазд. Магия глубины. Стихи. Вступительное слово и перевод Юнны Мориц………................ 3

Вреж Исраелян. Черная икра. Балабек. Рассказы. Перевод И.Маркарян…………………………….…………….... 11

Арутюн Овнатан. Высокое солнце. Стихи. Перевод Г.Баренца, И.Акрамовского……................................... 28

Армен Саркисов. Скворушка. Рассказ…………………………………………………………………………. 33

Вачаган Папоян. Перелетные листья. Стихи. Перевод В.Чембарцевой…..………..……………………………… 46

Гурген Баренц. Застолье. Оса. Рассказы………………………………………………………………….…….. 49

Валерия Олюнина. Мирбек, хурма и белая лошадь. Рассказ…………………………………………………..……………….…….. 75

Литературное наследие Ануш Туманян. Два рассказа об отце. Вступление и перевод Ирмы Сафразбекян………….…………………….. 79

Очерк, публицистика Нелли Саакян. “Иди один”. Из автобиографической повести “Разгорание духа”…..……………...… 85

Юрий Квеес. Легенда об аисте по имени Ованес….....……….. 103 Саануш Базьян. Лев Толстой и армянский вопрос….………… 122 Искусство Светлана Саркисян. Духовное пространство Минаса Аветисяна……………………………………………………………………. 143

Критика Георгий Кубатьян. Оторопь. Грустные заметки…………………………………………..……………...… 156

Севак Арамазд

Магия глубины В этой поэзии нет позы. В природе нет позы колодца, есть магия колодезной глубины, её сильное притяжение – кружится голова и страшно упасть. В этой поэзии есть магия глубины, переводить её надо прозрачно, сохраняя прозрачную дымку, которая в живописи зовётся “сфумато”. Без этой прозрачной дымки поэзия превращается в кладбище образов и метафор. Севак Арамазд – единственный поэт, стихи которого я перевела в этом тысячелетии. С чистой радостью и любовью к его армянской поэзии. С такой же любовью я переводила стихи Лорки, Вальехо, Эрнандеса, Кавафиса, Элитиса, Рицоса и многих замечательных европейских поэтов, чья сила – в магии глубины. Моя поэтская благодарность – Альберту Налбандяну за прекрасные подстрочники, которые он сделал для этой публикации. Юнна Мориц

Время В бездне зеркальной точка такая Вдруг разливается, речкой сверкая. В пекле пустыни такая крупица Вдруг расщепится и морем клубится. Литературная Армения

проза, поэзия

В тёмной земле и под каменным прессом Семечко вдруг разрастается лесом. Плод безымянный, с криком и плачем, Вдруг человеком становится зрячим. Ветер на облаке в небе глубоком Вдруг задышал, и повеяло Богом. Времени птица, тайны царица Это склюёт и сама растворится.

Свидетель Страстей бурленье, брань слышна, И факт вопит, и аргумент, И наступает тишина, И это – истины момент. Зал затаился неспроста, А прокурор неумолим, Бездомный мальчик, сирота Трепещет, стоя перед ним. А выше всех сидит судья, Почтенный старец ясноглаз, Он, за борьбой сторон следя, Смакует суть гремучих фраз. Единственный свидетель – где? Его так ждут, мороз по коже. Во все века – одно и то же, Он не появится в суде. 4

№ 2 апрель-июнь 2012

Севак Арамазд

Роса Прохлада рассвета, лазурь в облаках, Росы трепетанье на роз лепестках. И, словно отжатая звёздами глаз, Сверкает роса, как небесный алмаз. В зеркально глубокой, небесной росе – Весь мир целиком и вселенные все. Из облака выглянул солнечный лик – И вдруг исчезает, как призрачный миг. Не знаю, чей взгляд распахнёт небеса, Когда испарюсь, как на розе роса.

Детство Моё детство осталось в горной стране, Изнутри обожжённое солнцем, извне, – Смотрит вдаль этот мальчик во мне. Тихо входят ягнята в овчарню, покой Разливается в воздухе чистой рекой, Просыпаются звёзды одна за другой. Горизонта за гранью, где гулкая тьма, Дышит мир, неизвестный и чуждый весьма, Дышит ветер оттуда и тайна сама. Ночь так царственно к детству плывёт моему, Этот мальчик так пристально смотрит во тьму, – Ждёт, когда же вернусь я к нему. Литературная Армения

проза, поэзия

Пылинка Оттуда, где вселенной глубина, Пылинкой песни приземляется она. И невесомая, как луч, она в луче Танцует весело у ветра на плече. Я сплю и чувствую, она к лицу прильнула, И тайна трепетная в душу заглянула. И, глаз не открывая, в этот миг Я вижу Бога лучезарный лик.

*** Стоит, к столбу небрежно прислонясь, Фонарь раскачивает тьмы и света смесь. Ночная улица, прилипчивая грязь – Как поцелуй, который куплен здесь. О берег бьётся гулкая волна, Где память воскрешается сполна О бедном юноше, любовь была нежна. Её зовут, она другим нужна. Осанку держит, распрямясь на этот зов, Одним движением плеча отбросив прядь. Сверкают влажные глаза, и нету слов Для чистой памяти, что страшно потерять. И резкий хохот разрывает тишину, И, подбоченившись, торгуется так яростно. И ночь огромной пустоты идёт ко дну. И ветер, слёзы утирая, мчится парусно. 6

№ 2 апрель-июнь 2012

Севак Арамазд

Она устала, и в её глубокий сон Приходит в белом девочка так нежно, Как лунный луч, который невесом, А эта девочка приснится неизбежно.

Рождение В душе, в глубине, в её тишине Звёздочка Бога всё время растёт, Это растёт, как ребёнок, во мне, – Как только родится, умру от пустот.

Семья В ночной темноте исчезают углы, Они от тяжёлого мрака круглы. И маленькой лампочки свет над столом Ко всем равнодушен, не веет теплом. Отец в полумраке сидит на тахте, И дух ожиданья – как страж в темноте. Улыбкой любви осиянная мать, Творенье, способное всё понимать. И маленький сын над тетрадью склонён, Где пишет он что-то в пространстве времён. По капле уходит из комнаты свет, Во тьме утопает семейный портрет. Святое писание, доски стола Во тьме утопают, где ветра стрела. Литературная Армения

проза, поэзия

Песня Над бездной глубокой растёт деревцо, Оно, деревцо, – моей песни лицо. Журчит в этой бездне река меж камней, Молчит одиночество песни моей. И падают звёзды с небесных высот, И ждёт моя песня, что ей повезёт. Спасенье моё – эта песня жива, Держусь за неё, как за ветку листва.

Тень Тень бесплотная – это, как плоти мечта, Воплотиться которой вовек не дано, И плодится бесчисленных форм пустота, Создавая магический мир заодно. Это – дрожь очертаний, не тканей живых, Это – обликов, бликов обманная близь, И ныряет пространство в глубокую высь, И свергается время ударом поддых. Божий дух покидает, живая душа Без него, как разгромленный вдребезги флот, Каменеет любовь, никуда не спеша, – Идол с каменной грудью, с глазами пустот. Это тени рука, это фокусник мой, Глубоко затаясь для показа чудес, 8

№ 2 апрель-июнь 2012

Севак Арамазд

Предстаёт перед нами то светом, то тьмой, Создаёт несовместных явлений замес. Между жизнью и смертью молчащая тень, Чьё лицо настоящее – только во снах, Где и снов никаких, только этот кремень Со свирепым лицом на бесплотных волнах.

Вдохновение В необъятной листве эта птица таится, Там сидит и глядит на меня эта птица. Виден только её гребешок огневой, Что искрится, как зарево над головой. На меня эта птица уставила взор, Но меня, как слепая, не видит в упор. Из листвы эта плоть безупречного облика Выплывает, как солнце из чистого облака. Исчезает крылато, уносит она И добычу, склевав мою душу до дна. Но в моей пустоте кое-что обнаружится, Там какое-то светлое пёрышко кружится.

Статуя Она, как скала, вознеслась и вросла, Великая, дикая тайна высот, И взор её тёмный глядит в зеркала Бездонных просторов, где вечности лёд. Литературная Армения

проза, поэзия

Огромные луны холодных грудей, Объятий холодных, как будто не ей Рожденьем обязаны жизнь или смерть, Планета людей и небесная твердь. На огненной лаве – ступни её ног, Созвездия – в каменном вихре волос, А в лоне кипит океанский поток. Но вечно немая – ни вздохов, ни слёз. К малюсенькой точке на этом челе Прикованы взоры людей на земле. И если исчезну, она не моргнёт. А если моргнёт, я умру, – не вернёт.

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

Черная икра Перевела Ирина Маркарян

“Сталин и Гитлер не удостоились счастья быть моими родителями, однако оба они, каждый по-своему, приняли посильное участие в деле моего появления на свет. Если бы у Сталина не родилась идея концентрационного лагеря, которую он на тарелочке преподнес Гитлеру, мой отец пятнадцать лет не имел бы крыши над головой. Говоря футбольным языком, Сталин отпасовал отца Гитлеру, Гитлер отбил его назад Сталину. Отец обошел всех защитников на линии обороны, затем – передача с левой половины поля на правую, штрафной удар! – и отец оказался в руках моей матери. В отличие от тех двоих мать больше его из рук не выпускала”. Это отрывок из моего школьного сочинения на тему “Моя семья”. Ничего особенного: я всего-навсего приписал под темой подзаголовок “Кошка и мышка” и изложил на бумаге то, что видел и слышал дома изо дня в день. Тем не менее я в одночасье сделался школьной знаменитостью. Учителя, завидев меня, укоризненно качали головой, а однокашники, округлив глаза, заходились в кашле, чтобы скрыть душивший их смех. “Никогда не имел привычки вмешиваться в дела Господни и не намерен делать это впредь. Если, оделяя семейные пары люЛитературная Армения

проза, поэзия

бовью и согласием, Всевышнему было угодно обойти наш дом – что ж, Его воля. Моим одноклассникам, рожденным в любви и согласии, я не завидовал и завидовать не собираюсь. В нашем доме сами стены были пропитаны духом противоречия. Если отец говорил "хай" ("армянин"), мама немедленно возражала – "турк" ("турок"). Мать видела меня музыкантом, отец – военным. Когда мать мерзла, отец страдал от жары. Если один бывал голоден, то другой – сыт до отвала. В день, когда отец мечтал о супе, мать ставила на стол плов. Я же был зрителем: ежедневно с утра до вечера лицезрел спектакль “Кошка и мышка”, почти не вмешиваясь в игру актеров. И думать не думал ни о скрипке, ни об автомате”. Вот всё, что я написал. Ничего сверхъестественного. Почему учителя не оценили мое произведение, для меня до сих пор остается загадкой. И напрасно я взялся ворошить прошлое. Ведь их репертуар по сей день не изменился. Разве что кошка с мышкой постарели лет на двадцать. Какие семьи, замешенные на густом нектаре любви и согласия, за это время распались! Сколько возлюбленных жен преступили клятву верности “единственному на свете” супругу, сколько мужей понапрасну растратили свое животворное семя в неведомых далях! А этот рожденный под “высочайшим покровительством” Гитлера и Сталина союз антиподов, которому суждено было произвести на свет, выкормить и выпестовать такого праздного писаку, как я, способного любое вранье выдать за правду, продолжает существовать, втихомолку опровергая все основные моральные принципы, выработанные человечеством и признанные в любой из четырех сторон света. Через окно я вижу, как они через двор идут к подъезду. Рядом с отцом какой-то незнакомый мужчина. Отец, как всегда, шагает налегке, голову держит гордо, походка торжественная. Сгорбленная под тяжестью сумок мать идет следом, сохраняя дистанцию метров в пять. Это расстояние необходимо отцу, чтобы не слышать бурчания матери, а ей – чтобы держать отца 12

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

в поле зрения. По правде говоря, эта дистанция нужна и мне – для осуществления моей миссии миротворца, а также в качестве нейтральной полосы между двумя противоборствующими сторонами. Разочарованная множеством перепробованных специальностей, моя мать вдруг открыла для себя приятное занятие – должность отцовского телохранителя. И если я скажу, что она отлично с ней справлялась, можете мне поверить: ни змея ползком, ни птица лётом не пересекли бы границу, которую очертила вокруг него мать со всей своей природной решительностью, непоколебимой позицией хозяина жизни и магической силой своего партийного билета. Отец был маминой добычей, ее неприкосновенной собственностью. Этот мужчина, добровольно отдавший себя под опеку жены, был вполне доволен собственным положением и не очень-то стремился ускользнуть из-под контроля. Свобода была для него запоздалым десертом, уже подзасохшим и слегка заплесневелым. Не надо думать, что отец молчаливо-покорно глотал упреки жены. Просто реагировал нечасто и всегда с опозданием. Когда ситуация становилась взрывоопасной, мать благоразумно умолкала и позволяла отцу отвести душу с применением интернационального тюремного лексикона. Полагаю, мать нарочно выводила его из себя: для женщины, на полтора десятка лет лишенной мужниного присутствия, лучшего способа видеть, чувствовать и втайне любить своего мужчину не придумаешь. Пойду открою им дверь. Когда они дома, мне ничего не остается, кроме как сидеть в моем зрительском кресле и молча ожидать развития коллизий, на нехватку которых наш дом пожаловаться не может. Однажды отец привел домой всеми забытого, потрепанного бедолагу, у которого обманом отняли квартиру. Отец в подпитии наврал с три короба: что жена у него депутат и может в два счета решить его проблему. И что вы думаете? Мать не стала разоблачать отцовский обман – месяц она стучала во все двери, просила, доказывала, угрожала, и в результате квартиру бедолаге вернули. Если бы не эта необходимость приглядывать за Литературная Армения

проза, поэзия

отцом, мать могла бы стать лучшим депутатом в Республике Армения. Я уже отпер дверь. Еще немного, и история армянского народа выплеснется из выцветшего школьного учебника на площади города, а после, побарахтавшись в волнах горбачевского либерализма, встанет на прикол у нашей домашней пристани. – Это мой друг, – пропустив вперед незнакомого гостя, сказал отец. Потом шепнул мне: – Он турок*. Маме скажешь: русский. Вместе в санатории отдыхали. Обещал мне привезти черной икры. Он человек слова: сказал – сделает. Меня чуть удар не хватил. Рука, протянутая незнакомцу, невольно отдернулась назад. За день до этого Армению потрясло известие о резне в Сумгаите. В огне национальной ненависти сгорели дотла последние крупицы веры в мифическую дружбу советских народов. Мне вспомнились мои сасунские деды, их рассказы вперемешку со слезами, которые я слушал, съежившись в уголке тахты. И воевода Андраник, чей непримиримый взгляд пронзал меня как клинок. И исчезнувшие города и деревни – родные места, ставшие призраками, которые мы, однако, упрямо носили в себе как реальность. Вспомнились, наконец, мои собственные рассказы, каждое слово в которых я окунал в горький настой армяно-турецкой истории. – Это мой друг, – повторил отец, сверля меня острым, испепеляющим взглядом. Рукопожатие незнакомца оказалось подчеркнуто крепким. Все мои националистические притязания вмиг улетучились. Мои первые пробы пера, корчившиеся в антитурецких конвульсиях, обмякли от одного-единственного рукопожатия. Трудно представить более унизительную ситуацию для юноши с сасунской родословной. На одном ее полюсе отец, чья тра*

Здесь: азербайджанец.

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

гическая жизнь больше, чем его биография, на другом – вобравший в себя боль собственного народа начинающий писатель, ладонь которого оказалась в руке турка. Как мне выдать за русского черноусого мужчину с ярковыраженными тюркскими чертами – знает один Бог, ну, и еще мой отец. А мать, которая за свою жизнь привыкла во всем худшем на этой земле видеть "турецкий след", – поверит ли она в сочиненную отцом "русскую версию"? Наше армянское воображение дальше русских и турок не идет. Если бы отец назвал гостя не русским, а, скажем, молдаванином, и я, и моя мать наверняка поддались бы на обман. Если бы я поумнее закамуфлировал отцовскую ложь, мать не учуяла бы подвоха. В конце концов, хоть бы самому турку хватило ума скрыть свою национальную принадлежность. Я впервые увидел отца, когда мне было тринадцать. Уже два десятка лет он исправно выполнял свои отцовские обязанности, я – свои сыновьи. Мы двое – рассудком, мать – силой духа старались уберечь нашу семью от недоброго глаза и от общества, погрязшего в лживой морали. – Мой сын, – сказал незнакомцу отец. – Пописывает… Отцовский русский мало чем отличался от маминого армянского, но его хватило, чтобы турок понял, что попал в "трудную" семейку. – Замечательный человек, Сирануйш, – сказал отец, – мы вместе отдыхали в санатории. Пообещал привезти нам черной икры. Сделает, он человек слова. – Ты тоже замечательный, – буркнула мать, разбираясь с сумками на кухне. Стремительность была неотъемлемой частью маминой натуры. Раз-два – и стол был накрыт. Мать исподтишка изучала гостя. – Черной икры, – продолжал отец. – Настоящей бакинской икры. – Баку? – встрепенулась мать. Отец прикусил язык и поспешил исправить свой промах: – Он русский, но живет в Баку, – объяснил отец. Литературная Армения

проза, поэзия

– Сам ты русский, – сказала мать и заподозрила неладное. Она встала и пошла в соседнюю комнату, будто бы за новой бутылкой водки, но по ее смятенному виду я догадался, что ей нужно переварить это открытие. Она вернулась, со стуком поставила водку на стол и без обиняков спросила меня: – Он турок? В тот момент для меня не было ничего труднее, чем назвать турка турком. Я не ответил. Мать смотрела на меня в упор. – Не знаю, – почти сердясь выговорил я. – Что я, специалист по русским и туркам? Наш гость переводил глаза с меня на отца, а иногда взглядывал на мою мать. По всей вероятности, он не знал о сумгаитских событиях. А может, знал, но притворялся, что не знает. – Он турок? – переспросила мать, обращаясь к отцу. Отец забеспокоился, но вполголоса, чтобы гость не услышал, сказал: – Он человек, Сирануйш, человек. – Ты тоже человек! – отрезала мать. – Скажи, зачем ты затеял это безобразие? Зачем привел его? Чтобы я его на голову посадила? Мало они у нас на голове сидели, да? – Сирануйш, стыдно, человек ведь… – Сасунец кормит турка! – мать повернулась ко мне. – Вставай. Твой отец решил осквернить наш семейный очаг. Я тоже пойду, пускай нажирается вместе со своим турком. Отец, чтобы не накалять ситуацию, сказал мне: – Наполняй рюмки, парень, что стоишь? Я исполнил повеление. Мать глянула на меня с укором. – Я ухожу, – сказала она. – Будь проклят Гитлер и Сталин с ним вместе, где ж это видано, чтоб из сасунской муки турку гату пекли! Мать ушла. Нам стало полегче. Турок улыбался бессмысленно, будто ничего не понял. Я закурил сигарету и выдохнул струю дыма в сторону отца. Во всем, что касается гостеприимства, отец был ас, после одной-двух рюмок он уже полностью очаровал гостя и теперь спрашивал: 16

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

– Кто это сказал: "О слабость, имя тебе женщина!"? Он потребовал, чтобы я перевел. Разомлевший от водки турок закинул руку отцу на плечо и сказал, что полюбил его, как брата. Затем отец рассказал гостю про его соотечественника генерала Мехтиева, который в лагере не раз спасал его от неприятностей. Потом он заставил меня выпить за здоровье его друга турка. Я мог бы последовать примеру матери. Мог бы, но в тот день я был воином в стане отца и беспрекословно выполнял его распоряжения. А он говорил: – Всё на свете чепуха. Важен только человек, а он приходит в мир голым и без ярлыков… Понимаешь, парень, без ярлыков! Отец максимально воспользовался предоставленной матерью свободой и стал говорить такие вещи, что мы с турком просто обалдели. Наш гость так обнаглел, что положил руку мне на плечо. А я настолько размяк, что плечо не убрал. – Мир на том стоит и будет стоять всегда, – говорил отец. Турок не противоречил: видимо, такое устройство мира его устраивало. У меня были возражения, но я промолчал. Сасунец, который не возражает – пусть даже себе самому, – достоин сожаления. Это хуже чем плен: попавший в неволю по крайней мере не теряет надежды на освобождение. Смогу ли я объяснить этому турку, что родился и живу в краю, в котором не родился и не живу? "Удачная игра слов", – подумает этот турок или какой-нибудь другой. Мне хочется стряхнуть руку турка со своего плеча, однако отец говорит: "Он человек". Мать говорит: "Ты сасунец", отец говорит: "Ты человек", а турок говорит: "Мы братья". В нашем доме сегодня, в это самое мгновение, спустя день после сумгаитских погромов, вызревает тысячелетний и многотрудный, не поддающийся решению вопрос, ответа на который не знает ни этот турок, который в силу обстоятельств очутился на правах гостя в доме сасунца, ни мой отец, который любую речь начинает и кончает напоминанием о том, что "все мы люди", ни я – со всем, о чем молчу и всё же не молчу, ни моя мать, которая свою любовь и свою ненависть хранит в одной и той же корзине. Литературная Армения

проза, поэзия

– Генерал Мехтиев сказал: "Негодяй тот, кто спрашивает про то, что давно знает сам", – говорит отец. Я не реагирую. Наш гость кивает головой и опрокидывает в рот очередную рюмку. Похоже, у отца хорошее настроение, он начинает напевать себе под нос “Աշխարհըս մե փանջարա է”*… Отец наказал мне по всем правилам проводить его дорогого друга и удалился в спальню. Чуть погодя мы услышали его храп. Улучив момент, наш гость произнес хвалебную речь в адрес моего отца и откланялся. Отцовский наказ "по всем правилам проводить дорогого новоиспеченного друга" я и не подумал выполнять. Едва турок вышел за дверь, я рухнул в кресло и, с трудом переводя дыхание, стал переваривать волнующие впечатления нечаянного визита. Я чувствовал что-то похожее на стыд. Было стыдно за поведение матери, за кротость отца и за собственный конформизм. Прием и угощение были безупречны, мое плечо все еще ощущало дружеское прикосновение тяжелой руки гостя… Мы вняли мольбам моей матери никому не рассказывать об этом дне. Пару раз отец уже готов был развязать язык, но она, слава Богу, вовремя затыкала ему рот. Моя мать так истово хранила нашу семейную тайну, что порой мне казалось, ничего этого просто не было. И я мог бы думать так, если бы Женик из соседнего подъезда время от времени не начинала приставать к соседям со странными россказнями: – А еще говорят, будто Бога нет! Послушай, ахчи**, встаю я утром, глядь, под нашей дверью сверток лежит. Разворачиваю, а там, что бы ты думала? Десять банок черной икры…

“Мой мир – решетка на окне…” – известная песня гусана Саят-Новы. Ахчи – простонародное обращение к женщине.

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

Балабек Все телевизионные компании Республики Армения в обход важнейших политических новостей и программ, отложив на потом страсти вокруг интриг “футбольной дипломатии” и оставив американцам торжества по поводу триумфа избирательной компании Барака Обамы, в течение целого дня, одними и теми же словами, наперебой, каждый час, на всех известных и неведомых нам языках озвучивали сообщение, которое на время отвлекло все население РА от будничных забот, от мучительных переживаний по поводу неизбежности грядущего подорожания газа и электроэнергии и поставило всех в тупик, заставив дружно недоумевать: кто такой Балабек?! Естественное желание понять скрытый подтекст объявления заставило слушателей обратиться к новейшим средствам в сфере информационных технологий. Имя “Балабек” такое мелодичное и звучное, что в равной степени казалось родным и грузинам, и русским, и американцам. К тому же оно отлично подходило для скандирования на митингах: Ба-ла-бек! Ба-ла-бек! Вот это сообщение: “Извещаем рассеянных по миру армян и людей доброй воли всех иных национальностей о том, что 13 марта 2008 года в ереванском Доме престарелых в возрасте девяноста лет скончался уроженец деревни Шушнамерк Балабек. Останки усопшего будут перевезены в родную деревню, в связи с чем 14 марта 2008 года к зданию городского морга №1 приглашаются все шушнамеркцы, сменившие место жительства, а также те, кому дорога история человечества. Похороны состоятся 15 марта в 14.00. Все расходы берет на себя деревня”. От сельского правления пригласительные билеты на церемонию погребения получили, за редким исключением, почти все государственные инстанции РА; шушнамеркцы – все без исключения, в какой бы части света они волей судьбы ни обосноваЛитературная Армения

проза, поэзия

лись; все дипломатические учреждения столицы и даже ереванский офис Международного Красного Креста. Кто же такой Балабек? Этот вопрос вынудил наших осторожных государственных мужей перво-наперво просмотреть все списки оппозиционеров-активистов от начала двадцатого столетия по сей день двадцать первого включительно. Поискали в списках Героев социалистического труда советской эпохи, Героев Советского Союза – не нашли. Перерыли все “Книги почета”, перебрали героических участников Сардарапатской битвы, пролистали именные справочники творческих объединений – безрезультатно. На всякий случай, чтобы ненароком не сделаться мишенью для журналистской братии, власти решили всё же делегировать своих представителей на церемонию похорон. Самые дальновидные из вышеупомянутых мужей подумали даже, что этот самый Балабек, взбудоражив общественность поднявшейся шумихой, быть может, в какой-то мере сгладит впечатление от трагических событий 1 марта, чреватых опасными для них последствиями. Один из таких пригласительных достался и мне, как внуку шушнамеркца. Сказать по правде, я и сам толком не знал, кто такой Балабек. Мой покойный отец произносил это имя по самым разным поводам, но никогда ничего нам не объяснял. Возмущаясь действиями властей, он вздыхал: “Ничего удивительного… Подрастают внуки Балабека”. Когда возмущение вызывала оппозиция, ругался точно так же. Когда возмущения не вызывал никто, переходил к самобичеванию: “И во мне живет внук Балабека, и в тебе. Этому миру от Балабека вовек не избавиться!” На этом мои знания о Балабеке заканчиваются. Мой отец вместе со своей долей Балабекова наследства тихо отошел в мир иной, оставив реального Балабека нам. Что делать с нашей долей Балабека – при том, что мы с ним совсем не знакомы, – оставлено на наше усмотрение. С тем, чего не знаешь, как ни обращайся – будет правильно, неважно, человек это или дерево, загадка или скороговорка, так и не пролившийся дождь или 20

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

нехоженый снег, а может, закаменелая преграда между армянином и турком, ну, или проклятие нищего. Ради того, чтоб разгадать эту головоломку, я должен был принять участие в похоронах. К тому же попутно я смогу посетить могилу отца. До осуществления “разоблачительного” замысла у меня был еще целый день. Его можно посвятить беспробудному пьянству. В главном юридическом документе Республики Армения ни в подтверждение, ни в отрицание права Балабека на собственную кончину не сказано ни слова. Этот вопрос обошли вниманием и при обсуждении пакета конституционных изменений. Наш усопший не первый и уж точно не последний из тех, кто, завершая безвестное существование в приюте для престарелых, в миг редкого просветления на грани между жизнью и смертью вспомнил далекое детство и пожелал быть похороненным в краю, где появился на свет. Благодарение Богу, последняя воля почившего в нашей древней стране предметом обсуждения не становится – это единственное в жизни право, которое предоставляется нам безоговорочно. Верно решение умирающего или нет – для живых значения не имеет. От них требуется лишь, как полагается, исполнить свой долг, а именно: обеспечить определенное число участников похоронной процессии, слово напутствия и благословения от духовного пастыря, щедрый поминальный стол и пристойное место погребения. Организаторы самого многолюдного митинга лопнули бы от зависти при виде людской толпы, собравшейся в назначенный час у здания городского морга. Вот где без бурных речей о проявлении политической воли нации, без истерических призывов к дипломатии и диалогу противоборствующих сторон, судя по всему, нашло воплощение то, о чем все только мечтают: коллективное единение. О том, что смерть куда действеннее жизни, знали все. И дело не в значительности жизни и смерти – каждого из нас смерть делает привлекательнее, чем мы были при жизни. Однако то, что этот всплеск народного единения вызвал к жизни своей кончиной никому не известный человек, Литературная Армения

проза, поэзия

было по меньшей мере странно. Не будь это так странно, директор Дома престарелых не приставал бы к каждому встречному, потрясенно восклицая: “Как же так?! Ведь у него же никого не было!.. Его же за все пятнадцать лет ни одна душа не посетила!.. Да мы даже фамилии его не знали!..” О моем пьянстве в Ереване ходят легенды. Я набираюсь до таких чертиков, что время от времени на меня пишут жалобы даже обитатели потустороннего мира. Я накачиваюсь так, что начинаю требовать от полицейских, пришедших по вызову, очной ставки с этой нечистью. Однако в случае Балабека алкоголь оказался бессилен: водка словно превратилась в обыкновенную воду, а я – чуть ли не в благопристойного члена общества трезвости. Отец говорил, что в каждом из нас сидит Балабек. Если так, значит, завтра похороны также и этого “нашего” Балабека. Выходит, завтра мы тоже в какой-то мере будем похоронены. То есть послезавтра я стану человеком без Балабека? Хорошо это или плохо – не знаю. Если бы знал, сказал бы остальным, чтобы знали, что завтра каждому из нас предстоит стать не только участником похоронной процессии, но и ее виновником. Водка конечно же была вода водой. Не будь этого, я давно уже послал бы этого самого Балабека ко всем чертям. Не будь этого, я пустил бы по коридорам Национального собрания гремучий ком таких ругательств! По самую маковку расписал бы узорами весь крещеный мир и чихвостил его до тех пор, покуда настоящего Балабека вкупе с тем, что сидит внутри нас, не предали бы земле. Не будь этого, я бы провозгласил: “Кто думает о завтрашнем дне, тот предатель!” Назавтра единственным среди нас человеком (если только не грешно называть так мертвое тело), – так вот, единственным из нас, кто не торопился, был Балабек. Он, как и мы, пребывал в счастливом неведении. Наверное решил, что при жизни был самым главным человеком на земле, просто не знал этого. Или, может, думал, что мир опять повернулся к нему лицом, что на Балабека снова есть спрос. А деревня, как видно, жаждала уто22

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

лить свою тоску по нему. Односельчане, на время вырвавшиеся из безвестности деревенского захолустья, сновали взад и вперед с озабоченностью людей, понесших тяжкую утрату, перешептывались друг с другом, получали и отдавали распоряжения, чем будоражили и без того распаленное любопытство гостей, прибывших на похороны. От тощего, иссохшего старика остались одни кости, и неловко было называть эту кучку человеческих отходов сочным, полным жизни именем Балабек. Публику его вид сильно разочаровал, и все мечтали как можно скорее проститься с несимпатичным покойником. Конечно, в том, что его бренные останки не пришлись по душе провожающим, вины усопшего не было. Больше семидесяти лет деревня ждала этого события. Семьдесят лет подробности обряда, приуроченного к кончине Балабека, переходили из уст в уста. Прощальный ритуал был разработан в деталях еще при власти отца народов Сталина. Но вскоре ритуальный “заговор” был раскрыт и большинство его участников обезврежены. Погибая, они завещали свое дело потомкам. Тайный план ритуала возродился вновь в годы правления Хрущева, был дополнен некоторыми новыми нюансами в связи с развенчанием культа личности, затем переработан и ненадолго забыт в эпоху застоя, а позднее снова восстал из пепла, ощутив дыхание горбачевской Перестройки. Независимость с ее войнами, победами и поражениями отодвинула на задний план тайну Балабекова посмертного обряда. Годы спустя, в сутолоке мирных дней, он вновь обрел актуальность. Люди становились Балабеками, даже не подозревая о его существовании. С сожалением приходится констатировать, что многие из инициаторов тайного сговора и их соратников при неясных обстоятельствах, поддавшись тем или иным соблазнам, и сами сделались Балабеками под прикрытием своего паспортного имени. Шушнамерк чувствовал себя виноватым. Ему казалось, что именно он стал рассадником опасной заразы, а значит, процесс Спасения человечества от этой чумы следует начинать именно отсюда. Литературная Армения

проза, поэзия

Балабеку отвели для погребения самый почетный участок кладбища. Землю тщательно просеяли, очистив от камешков, корешков и колючек. В два дня лучшие кузнецы Шушнамерка обнесли его оградой. Люди работали с таким рвением и энтузиазмом, будто собрались предать земле по меньшей мере египетского фараона. Особенно постарались женщины: все оделись в черное и погрузились в такую скорбь, что казалось, каждая готова хоть сейчас лечь в могилу рядом с фараоном. Женщины, соболезнующие чужому горю, во всем мире как две капли похожи друг на друга: та же будто бы нехотя демонстрируемая красота, те же слезинки, что на полпути промокаются душистыми платочками, тот же блуждающий взгляд, который, кроме гроба с усопшим, мимоходом фиксирует всё – неловкость и дурацкие позы мужчин, свесивших головы на грудь, скромные и пышные надгробья вокруг, странные кладбищенские звуки… Самый старый из жителей Шушнамерка прочистил горло и подошел к священнослужителю. Что-то сказал ему – я не расслышал. Святой отец замахал руками, выказывая явное недовольство. Протиснувшись сквозь похоронную толпу, я приблизился к ним. – Не лезь в дела Господа, – сказал святой отец и перекрестился. – Воля Шушнамерка есть Господне благоволение, – сказал селянин. – Господь даровал, Господь и покарает, – сказал святой отец. – Шестьдесят семь жертв одного доносчика – по-вашему, дар Господень? – Это испытание, – сказал святой отец. – Испытание это жизнь, – сказал селянин, – а смерть это смерть. – Разбойничье нападение на пути усопшего в ад – иначе ваш замысел не назовешь, – сказал святой отец. – Это воля деревни, – настаивал селянин. Священнослужитель в последний раз осенил всех крестным знамением и пробормотал: “Прости, Господи, сегодня я слеп и нем”. 24

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

Из их диалога я почти ничего не понял. Мое вчерашнее возлияние и загадка Балабека тянули в разные стороны. Эти два человека оба поминали бога и, похоже, оба были правы. Я слышал намек на какой-то донос, но кто донес, кому и на кого?.. Если стукачом был Балабек, к чему все эти церемонии? И потом, что такого особенного в стукачестве? В наше время это стало чем-то вроде доброй услуги. Убрать кого-то с дороги можно и без наушничества. Мне еще не приходилось видеть, чтобы пьяница был наказан за пьянство, а убийца – за убийство. Чаще убийцу наказывают за пьянство, а пьяницу – за убийство. Ну и что? От этого жизнь делается ярче. Мой дед, говорят, был человек умный и сметливый, пьянством не увлекался и никого не убивал, но наказание понес. В тридцать седьмом он завел себе собаку и назвал её Троцкий – завидное политическое чутьё! Но вот поди ж ты, нашелся в Шушнамерке кто-то сметливее и умнее деда и черным по белому сообщил в соответствующие органы: “Он каждый день кормит и поит этого пса, а следовательно, любит Троцкого”. Изменник родины – он ведь не с хвостом, не с рогами. Так что ни смётка, ни ум не спасли моего деда – поплатился жизнью. Вполне возможно, что один из тех упомянутых шестидесяти семи – мой дед. И не исключено, что обскакал деда в уме и сообразительности как раз Балабек. И что с того, что он стукач? Думаете, если бы мой дед не завел собаку и не дал ей кличку Троцкий, он бы не погиб? Если бы Балабек не оказался умнее его, мой дед убежал бы от судьбы? И что теперь, станем всех оправдывать или, наоборот, будем всех вешать? Где ж нам столько деревьев взять! Мой отец говорил: “В каждом из нас сидит внук Балабека”. И что нам делать с этим внуком, что живет внутри нас? Если знаете, где на него палача найти, скажите. Женщин за кладбищенскую ограду не пустили. Деревенские были в курсе всех деталей предстоящего ритуала, потому городских дам увели как можно дальше от погоста. Мужчины, перехватывая друг у друга, опустили гроб с Балабеком в яму. Забросали землей, насыпали холмик, аккуратно подровняли. Никаких эксцессов не случилось – ни ливня, ни грома с молнией, так Литературная Армения

проза, поэзия

что покойник, как говорится, пустился в добрый путь к своим древним предшественникам… Так бы оно и было, если б не прозорливое замечание святого отца про разбойничье нападение на полдороге в ад. Кстати, шушнамеркцы сломили-таки упорство духовника: он порылся-поискал в книге заповедей Господних и нашел там слова, подтверждающие приоритет волеизъявления деревенской общины. Это его так воодушевило, что он вызвался принять личное участие в предстоящем обряде. Чтобы всей похоронной процессии и стайке репортеров было лучше видно, старейшина Шушнамерка встал на могильный холмик, расстегнул штаны и, с гордостью оголив свой видавший виды детородный орган, помочился на свежую могилу. То же проделали его односельчане. Ритуальное действо вовлекло в свою орбиту и гостей из похоронной процессии, и приглашенных журналистов, а также представителей диаспоры, прибывших в Шушнамерк со всех концов света, и даже иностранцев неармянской национальности. Все были охвачены общим стремлением забыть о собственном бессилии и беспомощности и освободиться от груза горестей и печалей. Тут же образовалась очередь и заработал наскоро сколоченный отряд охраны порядка под предводительством полицейского довольно высокого ранга. Когда я наконец добрался до могильного холма, у меня почти не было сил. Моя система мочеиспускания, разбухшая от вчерашних возлияний, чуть было меня не подвела, но я вызвал в воображении Ниагарский водопад и отдался инстинкту. Если бы вы попробовали объяснить английскому джентльмену, что человек может чувствовать себя счастливым, помочившись на чью-то могилу, он посчитал бы вас безумцем или дикарем – цивилизованный мир Балабека не знает и знать не захочет. Завершил церемониал святой отец: поднялся на холмик, осенил всех крестом, неслышно что-то прошептал, потом задрал рясу, с восторгом, достойным язычника, ощутил наличие несправедливо пренебрегаемой детали его организма и отдался блаженству самоопорожнения. В это самое мгновение до слуха духовного 26

№ 2 апрель-июнь 2012

Вреж Исраелян

пастыря донесся мерный звон церковных колоколов. Вероятно, такое же чувство испытывал легендарный военачальник, герой Второй мировой, генерал Нвер Сафарян, когда после взятия Берлина на глазах у бойцов Таманской дивизии, вставших сомкнутым строем, омочил струей могилу кайзера Вильгельма – одного из крестных отцов геноцида армян. Идя навстречу единодушному пожеланию шушнамеркцев, этот знаменательный день решено было сделать традиционным и именовать отныне “Днем Балабека”. Слух о “почестях”, возданных Балабеку, облетел весь свет и каких только не вызвал откликов! Говорят, только что избранный президент Соединенных Штатов Америки Барак Обама в одной из своих речей, затронув тему Шушнамеркского ритуала, заявил: “Серьезных успехов в борьбе против международного терроризма и частного доносительства добилось село Шушнамерк Республики Армения. Его опыт представляется нам крайне поучительным, и я не исключаю в будущем собственного личного участия в праздновании “Дня Балабека”. “Если Барак Обама сдержит слово, – отмечают армянские политические комментаторы, – легко предположить, что к нему присоединятся лидеры стран Большой восьмерки. Таким образом, мы можем констатировать, что процесс Спасения человечества, точно так, как это случилось после всемирного потопа, берет старт в Армении”.

Литературная Армения

проза, поэзия

Арутюн Овнатан

Высокое солнце Шуши Шуши – это город и крепость, Шуши – это небо и двери, Это церкви, устои, поверья, Шуши – это город и крепость. Шуши – это мир в поднебесье, Это пункт наблюдательный Бога, Это торная жизни дорога, Шуши – это мир в поднебесье. Шуши – это город высокий, Это дух, это вера народа, Это наша святая природа, Шуши – это город высокий.

Здесь с нами говорит Творец О чем рассказывает поле, Что в мирном стелется раздолье? 28

№ 2 апрель-июнь 2012

Арутюн Овнатан

О чем лопочет нам родник, Что к скалам накрепко приник? Но что б родник ни лопотал, Он будет течь меж гор и скал, И будут шелестеть леса, Над ними – вечность, небеса. Печально плачут облака, Растопят слезы им бока, И станет легче им дышаться, И станет солнце улыбаться. Загадку камня не понять, И век уйдет – не удержать, И будет море терпеливо Чередовать прилив с отливом. На том же языке шумят Родник и этот водопад, И голоса их так похожи, Нам говорят одно и то же. Здесь мир открыл нам свой ларец, Здесь с нами говорит Творец.

Иди вглубь Поверхностно – что видишь ты, Неполно то, что слышишь ты. Кору лишь видишь ты порой. Ты вглубь смотри – что под корой? Ты в небо взгляд свой устремляй. Себя ты небом вдохновляй. Литературная Армения

проза, поэзия

Ищи звезду Когда печален, одинок, Свою звезду ищи ты в небе. Когда усталость валит с ног, Свою звезду ищи ты в небе. Ты не изменишь этот мир, Довольствуйся духовным хлебом. Ты потерял ориентир? – Свою звезду ищи ты в небе.

Создатель – здесь, с нами Я нес свою ношу, и ноша нетрудной была. Легко создавалась и эта прозрачная песня. Глазами ребенка смотрел я на Божьи дела. И все, что я видел, с собою носил повсеместно. На скалах высоких рассматривал я письмена, Смотрел на ручьи, что стекали с высоких ущелий. И синее небо смотрело в упор на меня, И белое облако тихо куда-то летело. На солнце смотрел я, оно высоко надо мной, Я взглядом своим устремлялся в далекие дали. Но в небо уже не взирал я с былою тоской, И дали печали мне больше уже не внушали. И понял тогда я, что все, что мне дорого – здесь. Создатель – здесь, с нами. И солнце высокое здесь. Перевел Гурген Баренц 30

№ 2 апрель-июнь 2012

Арутюн Овнатан

*** Смотрите, смотрите, Что тучка свершила, – Тучка луну В небесах затушила; В море подол Окунуть свой решила И доигралась – И затушила. Ладно луну бы – Мир весь в тени! Тучка-летучка, Свет нам верни! Тучке-шалунье Все невдомек. Вот непоседа Вырвала клок И пролетающего ветерка, Пощекотав, Коснулась слегка. Он засмеялся, Дернул за клок, Вместе с хозяйкой Клок уволок. И засияла, Ярко видна (Доброй ей ночи), Наша луна.

Литературная Армения

проза, поэзия

*** О сердце, Храброго не бойся, Но труса жалкого страшись! Мощь обретешь, сойдясь с колоссом, А с трусом – потеряешь жизнь. У Силы – честная рука. Трус бьет всегда исподтишка.

*** Птица – песня, Что взлетает, Обронив перо Случайно, И в высокой сини Тает, И становится Печально. Не вернется птица, Знаю. Про перо не вспомнит Даже… Я душой его Поймаю, И строкой его Разглажу. Перевел Игорь Акрамовский

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

Скворушка Тревожные сны, суровые ангелы памяти, не сбавляя мочи и не давая продыху, снова волокли его назад, в ненавистное прошлое, в изжитую до конца, зряшную жизнь. И когда нестерпимый звон разорвал безмолвие ночи, он не сразу встрепенулся, приняв звонок за продолжение сна. Уже с открытыми глазами снова услышал, как надрывается телефон на тумбочке, вскочил с постели, скривился от дурного предчувствия и, включив ночник, поднял трубку: – Алло! Голос со сна охрип, он тихо поперхал и повторил: – Алло, я слушаю. Минутная стрелка настенных часов коротко скакнула вперёд и застыла. Было четыре часа. Трубка молчала. Сизов, не скрывая разом взбурлившего раздражения, нетерпеливо крикнул: – Ну говорите же! В ответ – ни слова. Это была чья-то идиотская и, ясное дело, пьяная выходка. Он чуть подождал, проверяя догадку, и уже хотел бросить трубку, как вдруг услышал – словно всплеск – короткий безудержный всхлип. Этот звук он не мог спутать ни с чем. Так плакал в проклятой памяти ни за что обиженный им мальчик, его сын. Его сынок. Сыночек. Стало горько. Кто-то незнакомый, чужой нуждался в помощи и жалости, в той защите, которой Сизов обделил сына. Давным-давно, наказывая родную кровинушку, он думал, что исЛитературная Армения

проза, поэзия

полняет родительский долг перед завтрашним днём маленького человека. Но смерть унесла ребёнка, лишив его будущего. А память Сизова покинуло забвение. Жестоким судом природа восстановила равновесие, изо дня в день – всю жизнь – терзая его сознанием совершённого греха и не позволяя притерпеться к нему, как узнику к каторжной колодке. Сердце Сизова, едва справляясь с собственной болью, причитало о пощаде. Отяжелевшее, набухшее застойной кровью, огромное и бесформенное, тащилось оно, будто развалившийся башмак в осеннюю хлябь, к последнему своему удару. Но Сизов был не властен решить или хотя бы облегчить его участь. Он больше не принадлежал себе. Верно, невелика была назначенная кара, если сегодня вновь он был призван к ответу. “Зачем так поздно? – безропотно подчиняясь, подумал он. – Я никогда не откладывал на чёрный день. А теперь у меня и вовсе не осталось ничего, что я мог бы отдать!” – Послушайте! – Он старался говорить спокойно. – Ведь с вами что-то случилось. Пожалуйста, не молчите. Быть может, я помогу вам? Последние слова вызвали в нём усмешку. Немощный, угасший старик, он сам искал бы оплота и пристанища среди людей, если б верил, что… “Каких людей?! – взъярилось притаившееся сердце. – Разве не ты огородился обидой от всего мира? Разве не сам предпочёл участь заброшенной избы, которую покинули нерадивые хозяева? Слышишь, как хлопает ставня и скиталец ветер обшаривает поросшие паутиной углы? Признайся, юродивый бобыль, что не просто не можешь, но и не хочешь помочь!” “Что проку в твоём укоре? – пожал плечами Сизов. – Никому нет дела до моей исповеди. А потому правда и ложь – теперь всё едино!” Не вставая с кресла, он потянулся к тумбочке, открыл верхний ящик. На минуту рука повисла в воздухе, выбирая между валидолом и “Явой”, и – чего уж там! – вытащила из пачки сигарету. – Пожалуйста, не молчите! 34

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

И тут, наконец, он услышал пресекаемый всхлипами женский голос: – Скворушка!.. У меня… Он только что умер! Сизов судорожно вцепился в подлокотник. Стремительная волна боли залила и ошпарила грудь. Он глубоко глотнул воздуха, задержал дыхание, настороженно пережидая сердечное колотьё. Вроде отпустило… (“Начался отлив!” – так обычно шептал он, выкарабкиваясь из приступа.) Изнурённо выдохнул и спросил, еле ворочая языком: – Простите, не разобрал… Кто умер? – Мой пёс!.. – Кто?! – Овчарка… Ее звали Скворушка. Мне страшно! Он там лежит, в прихожей!.. Так панически могла бояться только молодая жизнь, которая ещё не привыкла к утратам. Голос в трубке дрожал, прерывался, но Сизов уловил в нём робкий, едва приметный, тоненький, как воробьиная лапка, призыв к ответу и участию. Осторожно поглаживая грудь, он мусолил тоскливую мысль о том, сколь велика для него сейчас опасность любого переживания, грозившего обернуться непоправимой бедой. Он поступал трусливо и глупо, цепляясь за каждый миг земного существования и лишь удлиняя сумеречную вереницу ненужных дней. Он ненавидел и презирал себя за эту слабость, но, видно, прочно засела в нём врождённая алчность к жизни, и не по его силам было вышибить этот клин. “Но не только это! – качнулось сердце. – Ты ведь хочешь узнать, одинаково ли терзаются души людей, настигнутых несчастьем. И той ли мерой, что ты сам, черпают они свои страдания”. “Боже мой! – ссутулился Сизов. – Это правда!” Сосредоточенно разглядывая так и не прикуренную сигарету, он спросил: – Как вас зовут? – Таня, – отозвался голос послушно и машинально. Литературная Армения

проза, поэзия

– Таня. Таня, – несколько раз повторил Сизов, соображая, о чём говорить. Неожиданно вспомнил и не сдержал удивления: – Знаете, Таня… Какая-то странная кличка для служебной собаки! “Медведь!” – ахнул он, спохватившись. Но у Тани, видно, вовсе не было выбора, если, помедлив, она всё же глухо заговорила: – Он не был служебной собакой. В питомнике, где он родился, у него обнаружили какой-то дефект. Это совсем не бросалось в глаза, но комиссия отказалась его регистрировать. Его после выбраковки отдали мне. – Какое… нечеловеческое слово! – брезгливо поёжился Сизов. – Выбраковка? – Да. – Мне оно тоже противно. Но это… профессиональный термин… Наверное, он необходим специалистам. – Вы думаете? – В ушах ещё раздавался дробный приговор деревянного слова. – Каким специалистам? По вопросам жизни и смерти? Тогда зачем жизнь наделена особым даром – хрупкостью? Разве не для того, чтобы учить любви ко всему живому? “Да что меня понесло?! – гневно оборотился он на себя. – С неё довольно и того, что ей не с кем разделить своё горе. Внушая веру в добро, я наставляю её на путь неизбежных разочарований и нагнетаю её несчастье. Добро навсегда беззащитно и робко. Застигнутый врасплох, добряк неминуемо будет раздавлен жестокостью…” И сказал: – Нужно было поистине людское равнодушие, чтобы появилось такое слово! Он не знал, слышит ли его Таня. В воспоминании искала она забвение: – Скворушка!.. Он никогда не был для меня просто собакой. Вообще не был собакой. Что с ним творилось, когда мне бывало плохо! Он не притрагивался к еде, отказывался даже от воды, если видел, что мне кусок в горло не лезет. Ни на минуту не отходил от меня. Часами не сводил с меня мудрых рыжих глаз и шумно вздыхал, подставляя свою большую голову. Я опускала 36

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

на неё руку, и мне становилось теплее. Он не умел сравнивать, и потому, наверное, был бесконечно предан мне… Скажите, – спросила она, – я говорю глупости? – Нет! – успокоил Сизов. – Я всё понимаю. Иногда вам казалось, что он живёт только потому, что на свете есть вы. – Да! – удивлённо подтвердила Таня. – У вас тоже есть собака? – У меня никогда не было собаки. – Но… вы так верно это подметили! – Просто она давала вам то, в чём отказали люди. Его слова, отлитые из убеждения, что иначе и быть не могло, не коснулись её. – А теперь его нет… – протянула Таня так, будто выпустила из рук тут же вспорхнувшего мотылька. И заплакала горько, безутешно. “Велики же невзгоды её! – думал Сизов. – Она ещё не знает, бедная, что никогда уже не совладает с ними. Теперь её удел – всё глубже и глубже погружаться в их вязкую топь. Пройдёт время, и, быть может, в её квартире раздастся телефонный звонок и ночной незнакомец поведает ей о своих злоключениях. А она из темничной юдоли сумеет откликнуться лишь тем, что, как и я, примерит чужую боль на своё бездонное одиночество!” Неопровержимость предсказания ужаснула его. – Таня, Танечка! – торопливо и горячо зашептал он, не понимая, себя или её хочет унять. – Не надо плакать! Теперь ничего не исправишь. Возьмите себя в руки! Получилось скверно. Слова казались блеклыми и линялыми, будто запузырившиеся обои его комнаты. Сизов бы не поверил, услышав от кого-то другого, что долгие годы нелюдимости и болезни отучили его выражать обыкновенное сочувствие. Но это было так. Он растерянно огляделся, словно выбирая опору понадёжнее… Пыльный, объеденный молью ковёр, громоздкую ламповую радиолу да массу не успевших состариться флаконов из-под лекарств – вот что с утробной радостью обнаружит после его смерти нетерпеливый старьёвщик. Литературная Армения

проза, поэзия

Сизов понурил голову. Коснувшись губами трубки, вспомнил о Тане. “Тяжко ей обойдётся её доброта! А она, несомненно, добра. И эта её любовь к животным… Впрочем, у злого человека тоже есть собака. Злая собака. Но злому ни за что не придёт в голову поведать о своей беде людям. Потому что злость в нём сильнее боли!” – Таня! – позвал он. – А как вам удалось найти меня? – Вы, наверное, сердитесь? – Почему вы так решили? – Я же разбудила вас, подняла среди ночи… Сизов мельком взглянул в окно. Там, на задворках, небо едва посветлело, и оттого унылые шеренги многоэтажек, будто приблизившись, обозначились резче. Ночь не спеша шла на убыль. Он вымученно улыбнулся её неведению: – Я так и так уже давно не спал бы. Просто порой мне кажется, что мой телефон отключён… за ненадобностью. – У меня это вышло случайно. Когда Скворушка… – она запнулась. – Я испугалась. Совсем обезумела. Зачем-то бросилась к телефону и стала крутить диск. А сейчас и не помню, какие цифры набирала. Но всё равно, пожалуйста, не осуждайте… Он не успел возразить. Таню словно прорвало: – Господи! Господи!.. Я никогда не приду в себя!.. Он там лежит, в прихожей, и мне страшно! Неужели это никогда не пройдёт?! Только бы ночь пережить!.. Каждой своей клеточкой Сизов ощутил, как похожи они сейчас. Всё это время ему мерещилось, будто тянут они одну заунывную песню. Два голоса – его, старый, и её, молодой, – наложенные друг на друга, завились в тугую струну, которая могла лопнуть в любой миг, не выдержав непосильного напряжения. “Но мир не услышит этого разрыва, не содрогнётся, не замрёт на мгновенье! – грустно покачал он головой. – Если бы всякая слеза падала на землю, какой выжженной пустыней предстала бы наша планета!” 38

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

– Алло! – Таню встревожило его молчание. – Да-да! Я слушаю, – спохватился Сизов. – Наверное, я вам в тягость? – спросила она несмело и затаила дыхание. Он пропустил её вопрос. – Если можете, Таня, всё-таки расскажите, откуда такая необычная кличка? – Я попробую… Только это очень личное. Меня не всегда понимали, когда я старалась объяснить. – А вы начните издалека, с начала, – посоветовал он, снова взглянув в окно. – И не торопитесь. У нас ведь уйма времени… теперь! – Да. Ну хорошо, слушайте… Мы жили на Урале, в глухой деревушке у железнодорожного разъезда. Свою мать я не знаю. Она умерла на другой день после моего рождения. Даже сейчас, разглядывая её фотографию, совершенно не могу представить, какой она была. Отец служил машинистом и вечно пропадал в разъездах. В те годы, сразу после войны, было мало рабочих рук и очень много работы. У него не хватало времени побыть со мной. Отец возвращался домой усталый, пропахший огнём и маслом, едва улыбался мне с порога и ложился спать, чтобы через несколько часов наскоро побриться и, сложив чемоданчик, снова отправиться в дорогу. “Вот! – сразу и безошибочно уловил Сизов, чутко следя за рассказом. – Вот начало её печали, когда тупым, зазубренным тесаком был надсечён гибкий прутик её детства! А эта ночь лишь поставила крест на мучительных и бесплодных попытках пробиться из дремучего леса одиночества…” Он вспомнил сына. “Это я подрубал ему веточки! – Сизов закрыл глаза, спасаясь от нестерпимого зарева полыхнувшей вины. – Если бы даже раскрылось для него будущее, он вступил бы в него с душой, покалеченной моими руками. Ведь это в моём рассудке завелась скверна и сложилось убеждение, будто наказание наставляет ребёнка. Но когда я сам был исковеркан? почему? кем?” Литературная Армения

проза, поэзия

Этого он не знал, да и поздно было знать. Другая догадка поразила его: “Видно, в безбрежном мире не сыскать ни одного уцелевшего человека! Люди сослепу рубят друг в друге самые нежные, самые заветные ростки и побеги!” Он схватил сигарету и, уже не думая об опасности, чиркнул спичкой. Голова закружилась от табачного дыма. – Продолжайте, продолжайте, прошу вас, – напомнил он Тане. Нелегко далось ему возвращение. – Я всегда оставалась с бабушкой. А на ней всё наше хозяйство держалось. Нужно было и в доме прибрать, и козу выгулять, и в огороде тяпкой пройтись. И всюду я с ней. Уцеплюсь за её подол и семеню следом. Она меня своим хлястиком прозывала. Только и успевала, что накормить да выкупать меня… А потом у отца глаза слабнуть стали. Перевели его в мастерские, и мы перебрались в город. А там всё непривычное, непонятное. И хоть бедно жилось в деревне на отшибе, ой бедно! – жалели мы с бабушкой о нашей сумрачной избёнке. День просидим с ней вдвоём у городского барачного окошка, наглядимся на слякотную зиму, поскучаем о крутых сугробах… Бабушка тайком утрёт слёзы и отправит меня спать. Сама рядом на кровать присядет и только и скажет: “Ничего, Танюша. Вот скоро весна придёт, скворушка прилетит. Славно будет”. И станет своей наждачной ладошкой меня по щеке гладить. А мне её рука пуховой и уютной кажется… Будто птичье брюшко!.. …Словно взмыли к небесам качели, замерли на пределе безмолвия и крика, ужаса и восторга, конца и начала и возвратили, вынесли Сизова, опустошённого потрясением, сквозь магнитную неподъёмность прожитых лет к затерянному истоку его сокровенной сути. Бережная пригоршня светлого поленовского дворика с божьим великодушием приняла его. «Ты пришёл!» – успокоено выдохнул длинный-предлинный, бесконечный летний полдень и, как хлебом, поделился с ним своим теплом. – Вы молчите, – сказала Таня. – Почему? 40

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

– Я плачу… – не таясь, ответил Сизов. – Я не хотела… – Ради бога, не говорите ничего! Позвольте мне вспомнить, как плачут! Горячими языками слёзы зализывали его раны, очищая их от грязных струпьев и обнажая живую ткань. Но безнадёжно, смертельно больной Сизов всё равно не верил в спасение и со щемящей жалостью разглядывал проступившую алую капельку вновь зародившейся крови, беззвучно шевеля солёными губами: “Поздно, слишком поздно! Зачем себя обманывать? Если бы немного раньше!..” …Уголёк сигареты коснулся пальцев. Он загасил её, поспешно и глубоко затянувшись напоследок. – Что же было потом? – Потом? – не могла вспомнить Таня. – Ну, после того, как вы переехали в город. – Вскоре бабушка умерла, – вяло откликнулась она. – Я окончила школу, поступила в техникум. Работала… Потом умер отец… на берегу реки. Он там сидел на лавочке… Врачи решили, что он погиб от алкогольного опьянения. Я их пыталась убедить, что никогда не видела его пьяным. Да он и не пил совсем!.. – Наверное, врачи ошиблись, – осторожно заметил Сизов. – Мне кажется, он умер от одиночества. Ведь он был очень одинок. – Одинок?! – изумлённо переспросила Таня. – Но ведь я всегда была с ним! – Он был одинок, – покачал головой Сизов. – Не понимаю... – растерялась она. “Просто не пришла ещё пора понимать”, – подумал Сизов. – Вы были замужем, Таня? Простите; наверное, не следовало спрашивать. – Ничего. Очень недолго. Мы расстались три года назад. Муж был весёлым, шумным человеком. Он любил, когда приходили гости. Любил петь, играть на гитаре. А я забивалась, словно дичок, в угол и весь вечер молчала. Он пытался растормошить меня, но у него ничего не получалось. Я сама виновата!.. Литературная Армения

проза, поэзия

Она умолкла. Будто захлопнулась дверь. – И тогда появилась собака, – сказал Сизов. – Да. Скворушка. “Это имя её надежды. Её ожидания”. – Странно! – неожиданно воскликнула Таня. – Что? – удивился он. – Я вас совсем не знаю, а так много и откровенно рассказываю о себе. Это потому что я не вижу вас. Иначе я не смогла бы выжать из себя ни слова! – Как на приёме у врача? – невольно улыбнулся Сизов. – Это хуже всякой пытки! – поддержала Таня и тут же вздохнула. – И в кого я такая уродилась? Знаете, все мои несчастья происходят от того, что я ужасно близорука. Всегда боюсь сделать что-нибудь неловкое! Сизов не ответил. Он услышал шум поливальной машины и, подцепив одной рукой аппарат, а другой прижав к уху трубку, подошёл к окну. Ночь вытекла, будто из песочных часов. Розовый пар, исходивший от горизонта, очищал облака. Посвежевшее небо ждало от земли солнца. – Уже утро, – недоверчиво произнёс Сизов. Он лишь хотел услышать свой голос и убедиться в том, что выжил. – Да, – эхом откликнулась трубка. – Что вы собираетесь делать, Таня? – Не знаю… Ни за что не смогу выйти из комнаты! – Может быть, вам стоит позвонить друзьям? Таня молчала. – Или знакомым? – У меня нет никого, к кому я могла бы обратиться… в такую рань! – Голос, ровный минуту назад, дрогнул. – Наверное, дождусь начала рабочего дня и позвоню сослуживцам, чтобы приехали. Приворожённая отчуждённостью, она совсем не была уверена, что решится поступить именно так. 42

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

Сизову вдруг прошло на ум заставить Таню преодолеть свой страх. Она была слишком слаба и беззащитна сейчас, чтобы сопротивляться чьей-то воле. – И всё-таки, Таня, вы должны выйти! – Будто ржавой иглой, выскребло заезженную патефонную пластинку. – Нет! Нет! Я даже к двери боюсь обернуться! “Что, старый дурак, получил?! – горько съязвил Сизов. – Тебе ли тягаться с бедой? Не по Сеньке шапка!” Поражение было полным и явным, и он не удержал отчаяния: – А я-то надеялся, что за разговором вам станет легче! – Бедный, славный мой! – услыхала его Таня и покаянно взвалила вину на себя. – Если б вы знали, что вы для меня сделали! Если б вы только могли это знать! И тут взошло солнце. Изумлённым взором, впервые Сизов увидел, как медленно и безмолвно, сбросив ночное оцепенение, земля расступилась, раздвинулась, бережно – чтобы не расплескать – вознося из своих плодородных недр грузную чашу животворного огня, который был вызван человеком для другого человека. Вопреки горькому опыту, озарённо и безоговорочно Сизов принял это сердцем, испытав пробуждение чудом хранимой его ветхим телом целительной жажды благодарности и любви, не истреблённой невзгодами. Благоговейно и трепетно преклонился он перед щедростью Таниной души. Ему казалось непостижимым, как она, взывавшая о помощи, могла спасти, обратив его предсмертный хрип в первый вдох, а последнюю ночь – в воскресение. “Это провидение отвело от неё наставление заблудшего!” – Он обмер, представив, в какую пропасть едва не столкнул Таню. – Простите меня! – Простить?! – Она решила, что ослышалась. – Простите! Ради бога, простите! Ради мальчика моего!.. – Я не понимаю… – обессилено поникла она. – Я всё понял теперь! Я знаю точно, наверняка! Человек не смеет ни на кого перекладывать ответственность за свою судьЛитературная Армения

проза, поэзия

бу! Жизнь безраздельно принадлежит ему, и только от него зависит, как он ею распорядится. Даже в последний свой день. В последнюю ночь… Можно утаить этот день для себя и умереть вместе с ним на закате. Но можно зажечь над миром рассвет, как это сделали вы! – Я ничего не понимаю! – взмолилась она, ошеломлённо и растерянно слушая его сумбурную речь. – Я хочу всё объяснить! Я должен немедленно вас увидеть! Слышите, Таня?! – Да. Да! – Где вы живёте? Погодите, я запишу ваш адрес! Он лихорадочно переворошил ящик, разыскивая карандаш и клочок бумаги. – Это не очень далеко. Я через полчаса буду! – Но как вы доберётесь в такую рань? – Ничего! Наверное, подвернётся какая-нибудь машина. Да! – вспомнил он. – Таня, когда я приеду, я позову вас с улицы, а вы мне бросите в окно ключ от входной двери. – Мои окна выходят во двор. – Хорошо, бросите во двор. Вы только ждите меня, Таня! И ничего не бойтесь! Слышите? – Слышу. Я постараюсь. Вы не задерживайтесь… пожалуйста! – Я уже еду! Сизов бросил трубку и, готовый сорваться с места, вдруг замер. Разом, в мельчайших подробностях, всплыли события минувшей ночи. Взглядом въедливым и пытливым вперился он в себя – жёлтого, истерзанного, согбенного, но не испытал ни презрения, ни жалости, ни страха. Как свет позабытого ночника потускнел на солнце, так боль и обида его обронёнными бусинами растворились в малахитовых травах добра. Он выключил ночник. “Неужели должна была случиться эта ночь? Неужели лишь пройдя сквозь одиночество, унижение, потерю близкого существа, человек может услышать человека?!” 44

№ 2 апрель-июнь 2012

Армен Саркисов

Он вспомнил собаку, которая даже смертью своей продолжала служить людям. “Скворушка!” – будто речная волна, распластавшись, прожурчала по прибрежной гальке и дотронулась до его босой ноги. Сизов вышел на улицу, ладонью обтёр лоб, подставляя его свежему воздуху. Чуть поодаль, в маленьком сквере, он заметил старика, который, наклонясь под деревьями, негромко напевал что-то незатейливое, одновременно похожее на псалом и шлягер. – Здравствуйте! – сказал Сизов, подойдя ближе. – И тебе здравствуй! – Старик обернулся к нему лицом эффелевского бога. – Что вы делаете? – Тополиный пух собираю. – А на что он вам? – Как на что? Набью наперник, подушку сделаю. – Так ведь сваляется пух! – удивлённо вскинул брови Сизов. Старик разогнулся и, незаметно улыбаясь в белоснежную бороду, терпеливо объяснил: – Это если он никому не нужен, тогда, точно, сваляется! А мы со старухой всегда на таких подушках, голова к голове, спали. И, зажмурившись, с наслаждением протянул: – Мя-ягкие!..

Литературная Армения

проза, поэзия

Вачаган Папоян

Перелетные листья Перевела Вика Чембарцева

*** В улыбке уставшего от войны солдата Была пуля Пуля заблудившаяся в поисках мишени

*** Просыпаться умываться прятаться в тряпки Завтракать и отпускать из грудной клетки на волю Птицу называемую любовью

*** Некто сидя на скамейке в парке Латал свою любовь используя как правило Улыбки расщедрившихся прохожих

*** Листья Они ведь перелётные Не стреляйте в летящую осень 46

№ 2 апрель-июнь 2012

Вачаган Папоян

*** Отцовская шапка до сих пор Качается на гвозде Сегодня поменяю гвоздь начал ржаветь

*** Птица бьется в моё окно За ней вторая третья четвертая Меня тоже зовут полетать

*** Сердце увлеклось игрою птиц И хочет полетать с ними Но я потерял ключи от грудной клетки

*** Девушку-жертвоприношение повели К дракону-вегетарианцу Очарованный красотой дракон поменял вкусы

*** Продал душу демону Но демон оказался неплатежеспособным, тогда он экспроприировал демона Теперь демон живет в его душе

*** Послушай Иуда если бы не ты Если бы не я Человечество не знало бы истинную цену серебра Литературная Армения

проза, поэзия

*** Все три головы дракона выставили свои кандидатуры На посты президента премьер-министра и главы оппозиции Все три были избраны но третьей позволительно использовать свой огонь только для жарки яичницы

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

Застолье

Страшно не люблю опаздывать на званые вечера, на разные там застолья, дни рожденья, свадьбы... Приходишь с опозданием, из-за входной двери краешком уха улавливаешь чей-то непроизвольный, ненароком вырвавшийся вздох, не рассчитанный, – хотя вовсе не исключено, что прицельно и тонко рассчитанный, – на то, что вы его услышите: “Кого это там нелегкая принесла?”. Вам невольно становится не по себе, что “нелегкая” принесла именно вас. А гости между тем уже давно расселись, за столом не осталось свободных мест, с вашим приходом возникает неловкая ситуация, хозяин с хозяйкой начинают суетиться, в экстренном порядке освобождать, расчищать два места. Они полушепотом просят сразу же помрачневших и насупившихся детей встать со своих мест, где они до этого момента чувствовали себя вполне взрослыми, и пойти поиграть или же пристроиться где-нибудь на кухне; быстро, поспешно убирают использованные приборы, фужеры с недопитым содержимым и заменяют все это новыми приборами и фужерами... Но рассевшиеся гости и неловкая ситуация при вашем рассаживании – это еще, как говорится, полбеды. А сама беда начинается тогда, когда вы, наконец-то усевшись на специально расчищенное для вас место, окидываете страждущим голодным Литературная Армения

проза, поэзия

взором сервированный стол и к вящему своему неудовольствию обнаруживаете, что по нему во всех направлениях – вперед и назад, вдоль и поперек – проехался бульдозер. Причем не просто проехался, а основательно потрудился. Что может быть тоскливее такого зрелища? Что-то подобное, вероятно, представляли собой поля после опустошительного нашествия саранчи или селенья после набегов татар или турок-сельджуков. Пустые салатницы, тщательно вычищенные пиалы – такая вот унылая, печальная картина предстает перед вашим взором, и теперь уже поздно и бесполезно укоризненно смотреть на жену: “Вот к чему приводит твоя медлительность, твой многочасовый марафет и макияж, твоя завивка с феном и бигудями, твое многократное переодевание в разные платья”. Ну разумеется, сама она вовсе не считает себя медлительной. Если начинаешь ее торопить с приготовлениями, она сразу же парирует заготовленной фразой: – Неужели тебе абсолютно все равно, как будет выглядеть твоя жена? – Моя жена и без марафета и макияжа будет там самой красивой. Когда-то мои комплименты неизменно выбивали сто очков из ста, действовали безотказно и вызывали на ее лице довольную, счастливую улыбку, но со временем она стала воспринимать их как дежурную вежливость, тем более что стоявшее перед ней настольное зеркало соглашалось со мной довольно неохотно и с большими оговорками. Жена между тем продолжает возиться со своей косметичкой, пускает в ход пудру, помаду, тушь для ресниц, всевозможные тональные и увлажняющие кремы, то и дело включает и выключает утюг, перебирает в шкафу одежду, надевает одно платье, испытующе смотрится в зеркало, остается чем-то недовольной, надевает второе, третье, четвертое, и в стотысячный раз приходит к выводу, что ей ну совершенно нечего надеть... Эти сетования, конечно же, рассчитаны на “внутреннюю аудиторию”, то есть на меня. На этой почве у “внутренней аудито50

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

рии” давно уже выработался комплекс вины и неполноценности. Я осторожно замечаю: – Но если тебе нечего надеть, если у тебя нет выбора, то не проще ли надеть то, что есть в наличии? Ты уже три часа возишься с косметикой и платьями, топчешься на месте, как черепаха. Если у вас, дорогой читатель, есть жена, то какой бы медлительной она ни была, никогда не сравнивайте ее с черепахой. В противном случае вы наверняка услышите в ответ нечто подобное тому, что услышал я. – Ну как тебе не стыдно! Это я-то черепаха? Да ты просто не видел черепах. Тебе не ворчать надо, а пойти в церковь и поставить свечку, что тебе досталась такая расторопная жена. Если я – черепаха, то что ты скажешь о жене Ашота, которая два дня готовится, прихорашивается, расфуфыривается? Она даже специально идет в парикмахерскую, там ей делают завивку, укладку, маникюр, педикюр, макияж и много чего еще. А я все это делаю сама, потому что на твою так называемую зарплату в парикмахерской со мной даже не поздороваются. Я мысленно пересчитал гостей, сидевших за нашим столом. Не считая меня и жены, их было двадцать два человека. Две футбольные команды в полном комплекте. Это означало, что двадцать две пары глаз наевшихся до отвала и мирно переваривавших съеденное людей добродушно, с миссионерской, иезуитской улыбочкой смотрят, как ты шаришь глазами по столу и пытаешься найти среди руин что-нибудь съедобное. Тебя охватывает ощущение полного одиночества. Жена не в счет, она на диете. Причем относится она к этой своей диете очень серьезно. Ей, видите ли, нужно похудеть, сбросить лишние десять-пятнадцать килограммов. Она эти лишние килограммы сбрасывает уже четыре года, да все никак не сбросит. Полностью исключила из рациона хлеб и мучные изделия, целыми неделями сидит на голодном пайке. Правда, в подобных случаях, когда слишком много соблазнов, когда на десерт поЛитературная Армения

проза, поэзия

дают несколько видов тортов – “Микадо”, “Мужской идеал”, “Наполеон”, лимонный торт, воздушные эклеры и трубочки с кремом, пахлаву и другие столь же неотразимые сладости, она, выразительно и обреченно вздыхая, отходит от правила, делает ради такого случая исключение, чтобы потом ненавидеть себя за проявленное безволие и соблюдать голодную диету с еще большим остервенением. А ты между тем мрачно сидишь, с трудом выдавливаешь из себя дружелюбные улыбки и, включив свои дедуктивные способности, вычисляешь: вот здесь недавно был “Столичный” салат, в этой пиале был твой любимый паштет из красной фасоли с кольцами репчатого лука и зеленью, в той пиале, судя по остаткам соуса, приправленного орехами и ароматным сунели, было восхитительное сациви, по оранжевой сметане и майонезу догадываешься, что в этой вазочке была бесподобно вкусная тертая морковь с чесноком, в той большой продолговатой тарелке было фирменное блюдо хозяйки, настоящий шедевр кулинарного искусства – “селедка под шубой”, а в этой десертной пиале – мелко нарубленный салат из испеченных баклажанов с болгарским перцем и помидорами... Ну как тут не вздыхать при мысли, каких замечательных салатов, деликатесов и изысканных яств ты лишился из-за... Впрочем, не сыпьте соль на раны... От свиного шашлыка, нашего всемирно знаменитого “хороваца”, гордости армянской национальной кухни остались, как это, впрочем, и ожидалось, одни лишь ностальгические воспоминания в виде обугленных, явно передержанных и потерявших свой товарный вид кусочков, представлявших собой здоровенные кости, покрытые тонким, невзрачным слоем жилистого мяса. Брать эти куски не было никакого смысла: пришлось бы долго и безуспешно грызть кости на глазах у всего честно'го народа. Проку никакого, но при этом на твой тарелке вырос бы предательский холмик костей внушительных размеров. Смотришь на эти остатки былой роскоши и думаешь: “Да ну его, этот самый шашлык. Обойдусь как-нибудь без него”. 52

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

Но нет правил без исключения. Один раз мне просто повезло, потрафило, но это было чистейшей случайностью, как выигрыш в лотерею. Это был, что называется, “крупный выигрыш”. С легкой руки наших преуспевающих сограждан, разных нуворишей и олигархов, так называемых “новых армян”, последние десять-пятнадцать лет в широкий обиход вошло и стало традицией проведение свадебных пиршеств в ресторанах. Какими бы большими хоромами ни были дома богачей, они не в состоянии вместить триста, четыреста, пятьсот, а то и больше гостей, которых им непременно нужно пригласить. К свадебному обряду, к свадебной церемонии и последующему ресторанному застолью стали готовиться со всей серьезностью, тщательно и основательно. Заранее составлялись и рассылались красочные пригласительные открытки, нанимался специальный тамада из мира шоубизнеса – профессиональный актер или телеведущий какой-либо популярной программы, новобрачные специально обучались танцам, в частности вальсу... Мой друг Ашот – ну да, тот самый, жена которого в глазах моей жены была медлительной черепахой – собирался выдать замуж свою дочь. Жених был выходцем из какой-то глухомани, отдаленного горного армянского села, настолько отдаленного и настолько горного, что я о нем слыхом не слыхивал. Свадьбу, как правило, организовывает сторона жениха, а сторона невесты, по договоренности, принимает участие в расходах, платит за своих приглашенных гостей. Но в нашем случае сторона жениха как-то самоустранилась – дескать, хотите свадьбу, приезжайте в нашу деревню, привозите с собой хоть сто человек, хоть двести, мы для вас и быка зарежем, и всю деревню на пир созовем; будет вам и музыка, и зурна с дудуком и доолом, так что все будет чин-чинарем, по высшему разряду. Но чтобы сыграть свадьбу в ресторане, да еще в городе, в этом дорогущем Ереване, – нет уж, извините. Увольте. У нас таких возможностей нет, не было и в ближайшем тысячелетии не предвидится. Литературная Армения

проза, поэзия

Голь, как известно, на выдумки хитра. Мой друг Ашот оказался в той пресловутой ситуации, когда “денег нет, а выпить хочется”, то есть он решил “с помпой” организовать скромную, “бюджетную” свадьбу. Всеми своими идеями, замыслами и намерениями он делился со мной. Несколько долгих месяцев он ни о чем другом, кроме намечавшейся свадьбы, не разговаривал. Прибегал каждый вечер, доставал из карманов калькулятор, блокнот и ручку и начинал считать и пересчитывать предстоящие расходы. – Нет, ты можешь себе такое представить! – сокрушался он. – Я хотел нанять на роль тамады телеведущего, а он запросил три тысячи долларов. Да еще клялся, что он делает большую эксклюзивную скидку для меня, а у других берет пять тысяч. Можешь ты себе такое представить? За один вечер он хочет заграбастать столько, сколько я, доктор наук, получаю за пять лет! Но чукча не дурак. Я тут подыскал одного пенсионера и уломал его согласиться на триста долларов. Это тоже сумасшедшие деньги, но все же не три тысячи. – А мне кажется, – сказал я ему искренне и по-дружески, – что ты хочешь съесть дармовой сыр в мышеловке и смыться прежде, чем она захлопнется. Но так просто не бывает... – Почему не бывает? Бывает. Вот увидишь, как я это дело проверну. На следующий день он пришел еще более возбужденный, в растрепанных чувствах. – Нет, ты можешь себе такое представить! В центре города в ресторанах за душу берут сорок-пятьдесят долларов. Совсем с ума посходили! Чем они думают? Но чукча не дурак. Я тут неподалеку от города нашел один ресторан, там за душу берут двадцать долларов. Тоже сумасшедшие деньги, но это все же не сорок и не пятьдесят. Подают там два горячих блюда вместо трех. А на хрена мне три горячих блюда? Кто там будет считать горячие блюда? Была бы еда, а там что два блюда, что три – разницы никакой, так что обойдемся двумя. 54

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

Еще через день он сообщил, что заложил свою квартиру. – Послушай, – сказал я ему, – ты что, совсем рехнулся? Пока не поздно, может, ты все-таки откажешься от этого сыра, то есть, я хотел сказать, от этой свадьбы? Далась она тебе! Купи молодоженам путевки на Кипр или, скажем, в Дубай. И им хорошо, и тебе все меньше головной боли. – Да ты что, в самом деле! – возмутился Ашот. – Ты совершенно не разбираешься в коммерции. Свадьба – это тоже бизнес, коммерция. Ты видишь только одну сторону медали, только расходную часть. Но есть еще и обратная сторона – приходная часть. Все эти деревенские родичи жениха принесут по пятьдесят или по сто долларов. Кто может, принесет сто, а кто не постесняется признаться, что он неимущий или жлоб, пусть принесет пятьдесят долларов, черт с ним. Теперь давай посчитаем. Расходная часть у нас такая. Двадцать долларов на душу помножим на число душ, то есть на двести, – получим четыре тысячи долларов. Я, таким образом, плачу ресторану четыре тысячи. Я всех предупредил, чтобы приходили семьями, по два человека, и чтобы не приносили подарков. И чтобы без дураков. Знаем мы этих деревенских. Заявятся целой оравой и принесут какую-нибудь безделушку на двадцать долларов. С них станется. Поэтому я специально им сказал, что лучший подарок – это деньги, причем не в национальных фантиках, а в твердой валюте, то есть в долларах. И чем больше, тем лучше. Можно и в евро, это даже еше более твердая валюта. День свадьбы неумолимо приближался. Ашот приходил каждый вечер, делился своими новостями, заботами и хлопотами. – Этот тамада – какой-то маразматик. Старая калоша. Двух слов не может запомнить. Я все до мелочей расписал – кто чей родственник, пронумеровал все тосты, написал тексты для каждого тоста, а он все путает. Склеротик чертов. Накануне дня свадьбы он примчался сам не свой. – Нет, ты можешь себе такое представить! Мой шурин такое коленце выкинул! Не приду, говорит. Спрашиваю: что случилось? Отвечает – неважно себя чувствую. Но это простая отгоЛитературная Армения

проза, поэзия

ворка, точно тебе говорю. А настоящая причина в том, что я ему сказал: приходите с женой, но без детей. Я это всем говорю. Вот и тебе тоже сказал, разве не так? Ты ведь на меня не обиделся, правда? А он, видите ли, обиделся. Рога показывает. А мне на кого обижаться? Я ему объясняю: пойми, говорю, там же все места расписаны. Каждый гость обходится мне в двадцать долларов. А он говорит: не приду, и все. Сто долларов дам, а сам не приду. Можешь ты себе такое представить? Это же нож в спину! И это мой близкий родственник! Вот уж правду говорят: если вор из домочадцев, быка выведут через кровлю. – Да ладно тебе, ну что ты так переживаешь! – говорю я ему. – Не следовало тебе обижать шурина… – Да нет, ты просто не понимаешь. Дело не только в этих поганых деньгах. Теперь у нас два свободных места. По двадцать долларов на каждое. Это все равно что взять и порвать сорок долларов. Или сжечь. Я же не такой богатый, чтобы порвать или сжечь сорок долларов! Кстати, ты мог бы привести с собой детей? У тебя их как раз двое. Найти этот самый ресторан за городом оказалось совсем не просто. Таксист о нем даже не слышал. Машина долго петляла по загородному бездорожью, по ухабам и рытвинам; водитель под нос ворчал и чертыхался. После получасовых поисков он, наконец, не выдержал и спросил: – А вы точно уверены, что есть такой ресторан? Асфальт давно уже кончился. Мы уже скоро окажемся на территории Грузии. Или даже Азербайджана. – Не умничай, – ответил я. – Таксисты должны знать все рестораны города. – Да, но город давно уже остался позади. Мы уже подъезжаем к совершенно другому городу. Настроение было изрядно испорчено. Поиски ресторана и ворчание таксиста обошлись мне в недельную зарплату. Нас с женой устроили по разные стороны угловой части стола, за которым сидели близкие и дальние родственники жениха. 56

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

– Вот, познакомьтесь, за этим самым дальним столом сидят дальные родственники нашего жениха. Седьмая вода на киселе, – бесцеремонно представил их Ашот и добавил: – Так вам и надо. Не нужно было опаздывать. Я выдержал для приличия полуминутную паузу, унылым, апатичным и безнадежным взглядом окидывая ближнее и дальнее пространство нашего стола. Конечно, говорить о каком-то разочаровании не приходится: ничего другого я и не ожидал здесь увидеть – получасовое опоздание на свадьбу не могло не иметь пагубных и необратимых последствий. Весьма значительный урон был нанесен большим блюдцам с черной и красной икрой. Я сразу же с удовлетворением и облегчением отметил про себя, что черная осетровая икра не имела совершенно никакого отношения к осетру, а красная лососевая – к лососю. И ни к какой другой рыбе эти черные и красные шарики также не имели отношения. Это была весьма заурядная и дешевая, шитая белыми, вернее, черными и красными, нитками подделка, имитация, так называемая искусственная икра, которой завалены все маленькие лавочки и бутики нашего города. Эти малюсенькие лавочки-мавочки, будочки-мудочки едва сводили концы с концами, потому не отличались особой разборчивостью в поставках товаров сомнительного происхождения и не очень-то заботились о своей репутации. И покупали эту жалкую подделку в основном такие же непривередливые дешевые рестораны, которые в свою очередь тоже не отличались особой щепетильностью в обслуживании своих клиентов. Сомнений здесь быть не могло: даже внешнее сходство с настоящей рыбной икрой было весьма и весьма поверхностным и приблизительным, и не заметить этого мог только законченный фраер и лох. – Я – Жорик, – протянул мне руку сидевший напротив краснолицый, пышущий деревенским здоровьем мужчина с одутловатым лицом, большими лоснящимися губами и красными, как у кролика, уже изрядно осоловевшими глазами. Литературная Армения

проза, поэзия

– Жорик-обжорик, – невольно вырвалось у меня, и я улыбнулся как можно дружелюбнее, чтобы мой новоявленный знакомый не вздумал, чего доброго, обидеться на мою шутку. Мы с женой только-только адаптировались к окружающей обстановке, а Жорик тем временем продолжал с серьезным и сосредоточенным видом выгребать ножом остатки масла и так называемой красной и черной икры. Намазывая все это на хлеб, он то и дело сочувственно, можно даже сказать соболезнующе, посматривал на меня, всем своим видом как бы говоря: “Видишь, друг мой, как плохо опаздывать. Икра была, да вся вышла. Пеняй на себя”. Жуя свой бутерброд с икрой, он демонстрировал мне высшее блаженство: прищуривался, закатывал глаза, причмокивал. – Что, очень вкусно? – с ехидной ухмылочкой спросил я. Он, конечно же, без труда уловил иронию и подвох в моем вопросе и самодовольно ответил: – Ну еще бы! Ведь это же икра! Деликатес! Я очень люблю икру. И красную и черную, – и с нескрываемым злорадством добавил: – жаль, что вам не досталась... – Ничего, как-нибудь переживу, – ответил я с той же самой ехидной улыбочкой. – Тем более что она – искусственная. – Как это искусственная? – Мой сотрапезник продолжал по инерции благодушно улыбаться, будучи уверенным, что я просто блефую, чтобы скрыть досаду. – Конечно искусственная. А вы что, съели всю эту гадость и даже не заметили, что это вовсе не икра? – Да что вы мне голову морочите? Как может икра быть искусственной? Это же не мед, в конце концов! Мед подделать можно, я сам его подделываю и продаю вместо настоящего. Это очень просто: кормишь пчел сахарным сиропом – и получается сахарный мед вместо цветочного. И ты продаешь сахар по цене меда. Они настолько похожи по виду и по вкусу, что только специалисты и знатоки могут отличить настоящий мед от искусственного. Причем они тоже нередко ошибаются. Но как можно 58

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

подделать икру? Что, по вашему, рыбам дают искусственный корм? – Нет, все намного проще: икру элементарно подделывают – по специальной технологии и с помощью очень простого оборудования. – Да, да, сейчас сплошь и рядом продают искусственную икру, – поддержал меня мой сосед справа. – По виду она довольно похожа на настоящую, только вот вкус у нее совсем другой. Безвкусный какой-то у нее вкус. Говорят, искусственную икру делают из нефти, – авторитетно добавил он. Благодушие и счастливая улыбка постепенно сползли с вытянувшегося лица Жорика. – Так вот оно что, – меланхолично протянул, почти простонал он. – А я-то думаю, почему она пахнет соляркой. Да и вкус у нее тоже какой-то странный – не то бензин, не то одеколон. Надо же, а я ее всю слопал за милую душу… А от этой искусственной икры можно отравиться? – внезапно запаниковал он. – Да нет, не беспокойтесь, – заверил я его. – Она невкусная, но не опасная. Так что самое худшее для вас уже позади. – Знаете, я не столько за себя беспокоюсь, сколько за этого оболтуса, – стал оправдываться он, кивнув на сына-подростка. – Он съел даже больше, чем я. Я подумал – ну когда еще выпадет такое, и скормил ему несколько тарелочек. Он понемногу успокоился, считая, что раз уж я настолько хорошо информирован об искусственной икре, то наверняка осведомлен и о ее свойствах. И вдруг мой взгляд задержался на продолговатой тарелке, в которой бледно-желтым и оранжево-охровым огнем горели аппетитные ломтики балыка и копченой горбуши. Это было просто невероятно. “Что нужно слепому? – Пара глаз”, – говорят в таких случаях. Я готов был потерять всякое доверие к своим глазам. Невероятно было не то, что на таком “бюджетном”, откровенно скромном столе вдруг оказались столь дорогие и изысканные закуски, – невероятно и непостижимо было, что по соседству с вычищенными, основательно и фундаменЛитературная Армения

проза, поэзия

тально разоренными блюдами эти тарелки с балыком и горбушей сумели сохранить свою девственную нетронутость. “Нет ли здесь какого-то подвоха?” – невольно подумалось мне. Балык и копченый лосось имели отменный товарный вид и ласкали глаз, но само по себе это еще не могло быть абсолютной гарантией столь же отменных вкусовых качеств этих рыбных деликатесов. Я протянул руку к стоявшей поодаль тарелке и нацепил на вилку ломтик с лоснившимся от жира балыком, затем с подозрением и со всеми предосторожностями откусил кусочек и стал медленно его жевать. Балык оказался замечательно вкусным – просто зашибись! – как говорят в таких случаях. “Так. Теперь самое главное – не показать, что я обнаружил золотой прииск”, – сказал я про себя и сам себе. Остальную часть лежавшего на моей тарелке ломтика я ел с таким мрачным и брезгливым видом, с каким ел плохо проваренный ботинок Чарли Чаплин в фильме “Золотая лихорадка”. Тот, кто видел этот фильм и помнит эту сцену, сразу меня поймет, всем остальным описать это словами будет очень непросто, так что им придется напрячь свое воображение и фантазию. Сидевшему напротив Жорику, этому большому любителю икры, необычайно понравились мои “мучения”, и он решил отыграться на мне за свое недавнее фиаско. Он услужливо пододвинул ко мне тарелку с балыком и лососем, широко осклабился и сказал: – Да вы ешьте, ешье, не стесняйтесь. Сало, конечно, не ветчина и не икра, и тем более не шашлык, но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Ничего, зато всем потом будете рассказывать, что ели на свадьбе сало. И в этот самый миг меня осенило. Так вот в чем дело! Он просто не воспринимал балык и горбушу как рыбу. Рыба для него – это ишхан, севанская форель, или там карп, сазан, толстолобик. Балык – бледно-желтый, лоснящийся от жира – действительно внешне чем-то напоминает несвежее сало. 60

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

Я ответил ему кислой улыбкой: мол, шутку его принял с пониманием, и раз уж не приходится выбирать между шашлыком, ветчиной и икрой, буду честно нести на Голгофу свой крест. И я с тяжким вздохом нацепил на вилку очередной ломтик горбуши. И положил на него дольку лимона – раз уж пить чашу страданий, то непременно уксусную, то есть с кислым лимоном и до дна. Ценитель икры между тем решил позабавить народ анекдотом. – Как-то заходит один человек в ресторан и говорит официанту: “Принеси мне девяносто девять пирожков”. А тот отвечает: “А почему именно девяносто девять, а не сто – для ровного счета?” – “Ты что же это, за свинью меня принимаешь?” – отвечает тот. Рассказал и затрясся от смеха, прикрыв глаза и всем своим видом приглашая окружающих поддержать его. – Ха-ха-ха, – сказал я. – Очень смешной анекдот, особенно если достать его из нафталина и проветрить на бельевой веревке. Жорик продолжал бдительно следить, чтобы мои челюсти не простаивали, и едва я успевал дожевать один ломтик, как он подкладывал мне несколько новых. При этом он, хитро подмигивая соседям, приглашал понаблюдать, как я занимаюсь самоистязанием и в мучениях, жертвуя собой, уничтожаю ломтики заветренного сала. Вскоре тарелка с копченой рыбой опустела, и Жорик распорядился, чтобы мне пододвинули другую тарелку, стоявшую в отдалении. – Люди, дайте сюда это сало, вы же его не едите. Вы же совершенно в нем не разбираетесь. Ну куда там ослу оценить всю прелесть миндаля, – сослался он на народную поговорку и хитро подмигнул мне: мол, здорово я их поддел? Когда я расправился со всем балыком и горбушей на нашем столе, мой сосед по наущению Жорика самолично встал с места и принес две тарелки с балыком с соседнего стола. Затем еще две. Затем Жорик подключил к делу других снабженцев, и его добровольные эмиссары натаскали мне балыка и горбуши с самых отдаленных столов. Литературная Армения

проза, поэзия

Все это время заслуженный пчеловод и любитель икры продолжал пребывать в полной уверенности, что он куражится надо мной, и мысленно представлял себе, с каким смаком он завтра будет рассказывать односельчанам, как он скормил одному городскому лоху целый килограмм, да нет, какой там килограмм! – добрых два кило несвежего сала. Наконец, дело дошло до самой последней тарелки копченой рыбы. Эмиссары возвращались из своих вояжей с пустыми руками и в ответ на вопросительный взгляд Жорика отрицательно качали головой. Я продолжал угрюмо и озабоченно поглощать последние во всем ресторане ломтики балыка и горбуши. На моей тарелке оставался самый что ни на есть последний кусочек балыка. И вдруг в изрядно захмелевшей голове Жорика что-то сработало: то ли короткое замыкание, то ли просветление. Резко вскочив с места и вытянувшись через весь стол, он стремительным движением, на какое-то мгновение опередив меня, поддел своей вилкой с моей тарелки этот последний ломтик, понюхал его, затем положил себе в рот и стал сосредоточенно жевать. За какую-то долю секунды его добродушное, расплывшееся в широкой улыбке лицо помрачнело. Так внезапно меняется погода, когда солнце скрывается за тучами. – Это не сало! – взвизгнул он. Его лицо исказилось от неизбывного страдания. Он выглядел так, словно его предали, словно он вдруг уяснил для себя, что неправильно прожил всю свою жизнь, учился в неправильной школе, неправильно женился, произвел на свет неправильных детей... – Что это? – спросил он меня жалобно, и было совершенно ясно, что он сокрушен, побежден, что ему подрезали крылья, что он сдался, признал свое поражение, что завтра он никому ничего не будет рассказывать, будет ниже травы, тише воды и скорее всего будет чураться односельчан, отсидится дома. – Как что? Вы что же, плохо видите? Это же балык, копченая осетрина. Это рыба такая. 62

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

– Это что же, копченая рыба? Вы хотите сказать, что это селедка? Бедный, бедный, бедный Жорик... Для него селедка была единственным и безальтернативным видом копченой рыбы. Я вежливо и великодушно просветил его: – Не совсем селедка, но тоже копченая рыба. Дальняя родственница селедки. Седьмая вода на киселе. И вдруг – бац! Он дал звонкий подзатыльник своему сынуподростку и зашипел: – Это ты во всем виноват! Это ты меня сбил с толку! Ишак ты, сын ишака! Это ведь ты сказал, что это сало. В это время ко мне подошел мой друг Ашот и осведомился: – Ну как вам наша свадьба? – Все в порядке, – сказал я. – Скупой платит дважды. Музыка играла слишком громко, она просто оглушала нас. Ашот не расслышал меня, но очень может статься, что ему было просто сподручно не расслышать моих слов. – Что? – переспросил он. – Я говорю, замечательная свадьба. Жадность фраера губит. – Не слышу. Ты что это, чем-то остался недоволен? – Я не мог понять, притворяется он или нет, не слышит, потому что не хочет услышать, или действительно не слышит. – “И сказал ему Балда с укоризной: не гонялся бы ты, поп, за дешевизной”, – прокричал я ему в самое ухо. – Кого это ты называешь балдой? Меня? – Да нет, что ты! Это я Балда. А ты поп. Поп, который гоняется за дешевизной. Из ресторана мы с женой возвращались усталые, но, в общем и целом, довольные, можно даже сказать, в приподнятом настроении. – Видишь, нет худа без добра. – Жена решила выжать все плюсы из случившегося. – Если бы мы не опоздали, то вечер сложился бы совсем по-другому. А так все устроилось наилучЛитературная Армения

проза, поэзия

шим образом: и я не нарушила своей диеты, и ты поел своей любимой копченой осетрины и горбуши. Ты хотя бы наелся? – Нет, – сказал я. – Глаза не наелись. И как я мог прозевать, проворонить тот последний кусок! Никогда себе этого не прощу. Вот что, дорогая. Больше никаких опозданий, – строго сказал я. – В следующий раз будешь готовиться с самого утра. Раз на раз не приходится. Не всегда коту масленица.

Оса Она была молодая и сильная, эта оса. Самка. И еще она была очень красивая, хотя об этом знали только осы – самцы и самки. Для людей она была точной копией других ос. Оса как оса. Ничего особенного. Такие же желто-черные полоски, тонкая талия, рожки-антенны, большие глаза, хищные и жадные челюсти. Такая же неприятная, злая и назойливая, как и все остальные осы... У нее, этой молодой, сильной и красивой осиной самочки, была еще одна отличительная черта, и опять же она была понятна ее племени, ее сородичам-осам, и закрыта для всего остального мира, для мира людей. Это была не простая оса, а оплодотворенная самочка. У нее была особая миссия – во что бы то ни стало выжить, вопреки всем испытаниям и напастям, вопреки холодной, сырой, дождливой осени и бесконечно долгой, морозной и снежной зиме. Забиться в какую-нибудь относительно теплую и не продуваемую ледяным ветром щель, застыть в ней на долгие осенние и зимние месяцы и перезимовать, заснуть, замереть, но не умереть и непременно встретить новую весну. Ей предстояло стать осой-маткой, облюбовать удобное и укромное место для гнезда и дать жизнь многочис64

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

ленному потомству, большой осиной колонии. Никто не мог взять на себя эти ее обязанности, и в этом смысле она была совершенно незаменима. Осы-самцы и неоплодотворенные самки вымирали еще ранней осенью, с наступлением первых холодов, ранних заморозков. Жизнь для них не имела никакого смысла и значения, они становились бесполезными и лишними в этом мире, и природа с непостижимой мудростью заботилась о том, чтобы ненужные, лишние существа, насекомые не коптили небо своим пустым и жалким существованием и уступали место новой, здоровой и сильной генерации своего рода. Это действительно непостижимо. Это выше человеческого понимания. Разве можно человеческими понятиями объяснить, почему тихоокеанские лососи нерестятся только в тех самых реках, где когда-то родились сами, причем нерестятся один раз в жизни и после этого погибают? Разве можно понять человеческим умом, почему применительно к осам-самцам и неоплодотворенным самкам инстинкт самосохранения не срабатывал и они совершенно не боролись за свою жизнь, за выживание зимой, не оккупировали теплые человеческие жилища, различные укромные щели и дупла, почему они не засыпали на зимние месяцы, чтобы спастись тем самым от холода и голода? Осы-самцы и неоплодотворенные самки не выдерживали зимних холодов, не выживали зимой, потому что им не нужно было выживать. У них не было сильной, выраженной мотивации для выживания. Но ей, нашей осе, продолжательнице рода, никак нельзя было умирать. Таково было настоятельное веление природы, великого инстинкта самосохранения, ее единственного повелителя, единственного двигателя и стимула ее жизни, единственной путеводной звезды. Теплые солнечные дни бабьего лета продолжались в этом году довольно долго, до самой середины октября. В один из таких теплых дней инстинкт продолжения рода, выживания, самосохранения занес эту осу в одно из приоткрытых окон человечесЛитературная Армения

проза, поэзия

кого жилища. Окно было приоткрыто по случаю погожего и теплого солнечного дня, одного из самых последних теплых дней в этом уходящем году. Вместе со струей прохладного воздуха в комнату влетела большая, грузная оса. Она стала медленно и неуклюже кружить по всей комнате, издавая громкое глухое жужжанье. Непрошеная гостья не осталась незамеченной. – А тебе что здесь нужно? Тебя здесь только и не хватало! – сердито заворчал хозяин квартиры и поплелся на кухню, чтобы принести мухобойку. Мухобойку он не нашел, но принес с собой ракетку для бадминтона. Летом он этой самой ракеткой уничтожил немало мух и ос, залетавших в квартиру. Он ловко бил по ним на лету, и каждое попадание оказывалось для летающих насекомых смертельным, поскольку плетеная тонкая леска на ободе ракетки попросту разрезала их надвое. Оса летала грузно, тяжело, и она неминуемо пополнила бы собой число убитых бадминтонной ракеткой мух и ос, но все тот же инстинкт самосохранения и выживания подсказал ей, что нельзя летать низко, что необходимо соблюсти дистанцию, чтобы оказаться вне досягаемости ракетки, хотя эта самая ракетка в вытянутой руке человека доставала почти до самого потолка. Оса летела высоко, под самым потолком, то и дело касаясь спиной потолка. После таких соприкосновений она теряла высоту, значительно снижалась и становилась уязвимой, досягаемой для ракетки-убийцы, но человек не успевал замахнуться, как она снова взмывала вверх, под потолок. – И долго ты будешь так летать? Надолго ли тебя хватит? – спросил человек осу и сам же ответил: – Ну, полетаешь еще минуту-две, максимум пять минут, а потом ведь устанешь, выдохнешься. Да ты уже еле держишься. Ну давай спустись еще немного... Оса действительно стала уставать. Несколько раз она какимто чудом спасалась от смертоносного удара ракетки, со свистом рассекавшей воздух в каком-то сантиметре от нее. Колебания воздуха, словно струйка ветра, отбрасывали ее в сторону, меня66

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

ли траекторию полета; на какое-то мгновение она теряла ориентировку, теряла высоту и контроль над полетом, но затем приходила в себя и снова взмывала вверх, под потолок, на безопасную дистанцию. Как бы сознавая, насколько опасна такая игра с человеком, оса грузно развернулась, полетела в сторону окна и уселась на самой верхней части занавески. – Ах вот как! Так ты у нас к тому же еще умная и хитрая. Но я не дам тебе отдохнуть, не надейся, – заверил ее человек и стал дергать занавеску. Оса цепко держалась за занавеску, вонзив в нее все шесть своих коготков. Тогда человек стал резко бить по занавеске ребром ракетки. Оса не выдержала этого натиска и снова полетела по комнате, изрядно уставшая, тяжелая, грузная... Человек, конечно, не знал, что осе никак нельзя умирать, что у нее миссия, обязательство перед своим родом, перед будущим потомством. Зато это знала оса. Знала и отчаянно боролась за свою жизнь. За жизнь, которая принадлежала не только и не столько ей, сколько ее роду, ее потомкам. И вот после долгого лавирования, бесконечных виражей и шараханья от встречавшихся на пути препятствий оса сделала остановку на люстре, на одной из ее хрустальных подвесок. – А ты умнее, чем я думал, – задумчиво сказал человек. Ракетка в создавшейся ситуации сразу же стала совершенно бесполезной: размахивать ею в опасной близости от люстры было нельзя, во всяком случае очень рискованно. Люстре это явно не понравилось бы. На всякий случай человек несколько раз включил и выключил свет, надеясь, что это может спугнуть осу, но его уловка не сработала. Оса между тем освоилась на новом месте, поползла вверх, взобралась на бронзовую чашу люстры, соединявшую ее с потолком, обнаружила щель и спокойно заползла в нее. Человек долго и обстоятельно осматривал люстру, даже легонько покачал ее, но так и не заметил осу. – Ну что ж, в этом раунде ты победила, хитрая тварь. Живи пока, – сказал он осе и самому себе. Литературная Армения

проза, поэзия

*** От зимней спячки оса проснулась не весной, не в первых числах марта, как это ей полагалось и как это обычно бывает, а значительно раньше, в середине зимы, в самый канун Нового года. Ее преждевременному пробуждению способствовало тепло, исходившее от горячих батарей, установленных под окном. Оса знала, что до настоящей весны, второй и главной весны в ее жизни, в которой будет яркое и доброе солнце, теплая, дышащая паром почва, радостно цветущие деревья, еще далеко. Внутренние часы ее организма подсказывали ей, что ее разбудило искусственное тепло, не имеющее ничего общего с солнечным теплом и с весной. Проснулась не только оса. Проснулись также большие синие мухи и один малюсенький тощий комарик. Комар был настолько голоден и глуп, что средь бела дня, на виду у всех ринулся в атаку, причем позарился на кровь самого хозяина. Будь он чуточку поумнее, мог бы потерпеть до ночи или хотя бы до наступления вечерних сумерек. Но голод не тётка, и вот этот камикадзе нахально подлетел к хозяину квартиры, уселся поудобнее на кисти его руки, потыкался своим хоботком-шприцем туда-сюда и стал выкачивать кровь. Однако не успело его прозрачное брюшко потемнеть от выпитой крови, как он получил по мозгам. – Вот нахал! – сердито заворчал человек. – Мало ему ночи, так он еще и днем будет пить мою кровь. Совсем обнаглел! С мухами у хозяев разговор тоже был короток. Глава семейства и три его дочери дошкольного и младшего школьного возраста, для которых охота на мух была веселой забавой, вооружились свернутыми в трубочку газетами и быстренько, за считаные минуты, размазали мух по оконному стеклу, к которому безмозглые насекомые то и дело подлетали – на верную свою погибель. Оса была настроена очень благодушно и миролюбиво. Жаль, конечно, что ее разбудили посреди зимы, уснуть снова ей теперь наверняка не удастся, а проснувшийся, бодрствующий организм настоятельно требовал пищи, корма, подкрепления. 68

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

*** Наступил новогодний вечер. Вся семья дружно сервировала, накрывала новогодний стол. Дети тоже принимали участие в этом ответственном деле: они с важным и серьезным видом несли пластиковые бутылки с кока-колой, фантой, минеральной водой, а также картонные пакеты с фруктовыми соками... Затем очередь дошла до тарелок, которые дети несли особенно бережно, чтобы не разбить и не лишиться с большим трудом завоеванного доверия взрослых. За тарелками последовали вилки, ножи и ложки. Папа принес и поставил в самом центре стола копченый свиной окорок, который в последние десятилетия стал в армянской действительности важным и практически незаменимым атрибутом новогоднего стола. Встретить и провести Новый год без разукрашенной елочки, настоящей или искусственной, также никуда не годилось, но все-таки без елочки как-то можно было обойтись – найти ей замену в виде сосновых веточек или украсить комнату елочными игрушками, серебристыми гирляндами, разноцветными воздушными шариками, а вот копченому свиному окороку альтернативы не было. От мясных изделий – буженины, окорока, сырокопченой колбасы, ветчины, бастурмы и суджуха – исходил приятный, ароматный, хотя и не очень сильный запах, который наполнил собой воздух столовой комнаты. Он раздражал острое, чувствительное обоняние полусонной и голодной осы, возбуждал ее нервную систему. Еще более сильным раздражителем для нее была копченая рыба – нарезанная тоненькими аккуратными ломтиками осетрина и лосось. В другое время оса наверняка не удержалась бы и совершила дерзкий набег, вернее, налет на источники этих дурманящих, пьянящих запахов. Но инстинкт самосохранения подсказывал ей, что налет может оказаться пагубным для нее, верхом опрометчивости, что он связан с большим риском для жизни. Всего каких-нибудь несколько месяцев назад жизнь для осы не представляла никакой ценности, ровным счетом ничего для нее Литературная Армения

проза, поэзия

не значила. В конце августа она повела за собой целое войско голодных ос и возглавила дерзкую, рискованную атаку на один из пчелиных ульев. Как она храбро сражалась! Она убивала одну пчелу за другой, действовала решительно и молниеносно, жалила пчел в голову, шею, кусала их своими мощными челюстями. Правда, украсть мед у пчел в тот день не удалось – пчелиное семейство оказалось довольно многочисленным и сильным. Пчелы отчаянно защищали вход в свой улей, сражались самоотверженно и отчаянно. В конце концов пчелам удалось отразить нападение и отстоять свой улей и свой мед. В тот день полегло очень много ос, но пчел погибло раз в десять больше. Но теперь – совершенно другое дело. Теперь жизнь осы принадлежала не только ей. Теперь в ее небольшом, хотя и значительно располневшем, отяжелевшем теле теплилась не только ее жизнь, но и великое множество других жизней, которые настоятельно диктовали ей иные нормы поведения, иные правила игры. Теперь она была в ответе не только за свою жизнь, но и за это великое множество других жизней. Правда, они, эти другие жизни, в настоящее время находились в зародышевом состоянии, но очень скоро, в недалеком будущем, когда придет настоящее солнце и согреет землю своей улыбкой, когда оно принесет с собой настоящее тепло и настоящую весну, этим жизням предстоит самореализоваться. Оса выглядывала из своего надежного и укромного укрытия, которым для нее служила бронзовая чаша люстры, и то и дело нервно поглаживала лапками длинные рожки-антенны, терла голову. *** До полуночи оставалось ровно двадцать минут. Глава семейства и трое его детей чинно расселись за праздничным столом, а хозяйка торжественно принесла большую пиалу с традиционным национальным армянским блюдом, без которого не обходится ни одно сколько-нибудь знаменательное мероприятие. Это была толма, голубцы из виноградных листьев. Толма 70

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

была горячая, только что с газовой плиты. От нее исходил вкусный пар, который струился, клубился, поднимался к потолку, прямехонько к люстре, и проникал под бронзовую чашу, в зимнее пристанище и убежище осы. Все предыдущие запахи, какими бы сильными раздражителями они ни были, не шли ни в какое сравнение с этим качественно новым ароматом. Оса была всего лишь осой. Голос страха, честно предупреждавший о реальном риске быть обнаруженной, разоблаченной и убитой, пульсировал в ее сознании, кричал и напоминал об угрозе, об инстинкте самосохранения, но аромат вкусной еды, терзавший ее голодное обоняние, был сильнее этого голоса, сильнее ее, сильнее ее страха, сильнее всех ее инстинков. Голос голода заглушал голос благоразумия. Оса тяжело, грузно, медленно полетела кругами по комнате. Она была большая, крупная, как и полагалось быть осе-матке, родоначальнице многочисленного осиного семейства, и поэтому ее полет издавал характерное глухое и низкое жужжание. – Папа, смотри, какая огромная оса! – закричала младшая дочка. – Я ее боюсь. – И девочка с воплями выбежала из комнаты. – Не нужно ее бояться, – успокоил оставшихся девочек и жену хозяин. – Она сейчас сонная. Это наверняка та самая оса, которая залетела к нам в тот осенний день. Интересно, где она пряталась все это время? Оса между тем продолжала плавно кружить по комнате, то взмывая под самый потолок, то снижаясь до уровня стола. Все зачарованно и напряженно следили за ее полетом. – Ну сделай же что-нибудь! Разве не видишь, дети боятся ее, – сказала хозяйка. – Не бойтесь, дети, я сейчас с ней расправлюсь, – сказал хозяин, пошел на кухню и вернулся со свернутой трубочкой газетой. Оса между тем села на тарелку с закусками и уже собиралась откусить своими сильными, мощными челюстями кусочек ветчины. Жена хозяина и две остававшиеся в комнате девочки пеЛитературная Армения

проза, поэзия

реполошились при виде хозяйничающей на столе осы и с воплями выбежали из комнаты. – Ах ты нахалка! – воскликнул хозяин и стал осторожно размахивать газетой над самой тарелкой с закусками. Ему не хотелось убивать осу прямо на тарелке с едой, и он старался отогнать ее, вынудить взлететь, чтобы расправиться с ней на лету. Но оса, словно разгадала намерение человека, продолжала курсировать по тонко нарезанным ломтикам закусок, отчаянно махая вибрирующими перепончатыми крылышками и сердито щетинясь. Наконец, человеку удалось легким тычком газеты вытолкнуть осу с тарелки, и она нашла временное спасение в тени под выступом тарелки. Она изо всех сил цеплялась за свою жизнь, она не хотела умирать. Ей никак нельзя было погибнуть, потому что вместе с ней погибли бы несколько сотен ос, погибли бы, так и не успев родиться. Погибла бы ее семья, ее потомство. Целый род, целая колония ос. Это было просто недопустимо. Но человек не знал и не хотел знать, не понимал и не хотел понимать отчаянной ситуации, в которой оказалась оса. Он упорно и целеустремленно искал ее смерти. Человек отодвинул в сторону тарелку – на какое-то мгновение оса оказалась уязвимой на освещенном и открытом для удара месте. Она ринулась в спасительную укромную тень под тарелкой. Последовавший хлесткий, резкий хлопок газеты запоздал на какую-то долю секунды и едва не задел ее, обдав струей поколебленного воздуха. Оса честно и отчаянно боролась за свою жизнь, за жизнь своих потомков, своего рода. Она перебегала, помогая себе крыльями, из тени одной тарелки под тень другой. Хлесткие, резкие, сильные удары посыпались один за другим. Они шлепали по столу в угрожающей близости от осы, в каких-нибудь миллиметрах от ее головы и туловища. Наконец, оса сумела добраться до спасительного краешка стола и не раздумывая бросилась вниз, в темную пропасть, выпав на какое-то время из поля зрения человека. 72

№ 2 апрель-июнь 2012

Гурген Баренц

Человеку непременно нужно было убить осу, чтобы трое его маленьких дочурок и жена перестали бояться и вернулись в столовую комнату, ведь до Нового года оставались считаные минуты. – Ну как, скоро ты там? – нетерпеливо спросила жена, с опаской приоткрыв дверь. – До Нового года осталось пять минут. Оса затаилась в темном, укромном углу под отопительной батареей. Заметить ее там было не так просто, но глаза человека шарили по всем затененным местам и обнаружили ее. – А, так вот куда ты спряталась! – торжествующе воскликнул он и попытался краешком газеты вытолкнуть осу на открытое и освещенное пространство. Для осы это было бы неминуемой гибелью, потому что она стала бы для человека прекрасной мишенью. Человек загнал осу в угол, не оставив ей ни малейшей возможности для отступления. Человек не оставил ей выбора. Оса обреченно вышла из своего последнего укрытия и загнанно смотрела на человека. Но за какую-то долю секунды до того, как злорадствующий и торжествующий человек замахнулся для своего фатального удара, оса с неожиданным проворством устремилась на ненавистное лицо этого ненавистного человека и ужалила его под самый левый глаз. Человек пронзительно вскрикнул от боли, но при этом успел задеть газетой осу. Удар не получился, оказался несильным, но и этого было достаточно, чтобы оса ударилась об экран включенного телевизора и шлепнулась на его подставку. На крик хозяина сбежалась вся семья. Его жена и дети продолжали испуганно озираться, хотя отец, превозмогая боль, шутил и улыбался, убеждал их, что с осой покончено и опасность миновала. Лицо человека очень сильно опухло, левый глаз совсем отек и практически закрылся, ужаленное место продолжало причинять ему нестерпимую боль, хотя жена наложила на него смоченный в холодной воде платок. Литературная Армения

проза, поэзия

– Тебя нужно срочно отвезти к врачу, – озабоченно сказала она. – Так можно лишиться глаза. – Ну да, конечно, – иронично заметил хозяин. Он также был серьезно обеспокоен своим раздувшимся и продолжавшим опухать лицом, но виду не подавал. – Самое время для визита к врачу. Где ты сейчас найдешь врача? И что мы ему скажем? Что меня в середине зимы ужалила оса? Мне самому трудно в это поверить, куда уж врачу. И откуда она взялась, эта тварь? И смех и грех… – Но так тоже оставлять нельзя. Я даже не знаю, что нужно делать в таких случаях, – продолжала причитать жена. – Вот дрянь! Испортила нам весь Новый год, – сказал человек, но, желая подбодрить домочадцев, сделал безуспешную попытку улыбнуться и деланно бодрым голосом добавил: – Но ничего, зато последнее слово осталось за мной. – А ты уверен, что убил ее? – спросила неуверенно жена, все еще беспокоясь за себя и детей. – Ведь оса – не пчела, она способна жалить несколько раз. – Не беспокойтесь, больше она никого не ужалит, – уверенно ответил хозяин. – В конце концов, что такое оса? Всего лишь мягкотелое насекомое. Телевизор ликующим и торжественным голосом президента страны возвестил начало Нового года. Под бой главных курантов, торжественно отсчитывавших двенадцать часов, маленькая семья людей встречала Новый год. А на стеклянной подставке для телевизора умирала оса. Ее тельце продолжало дергаться, лапки время от времени содрогались в конвульсиях, которые становились все реже и реже. Угасающим сознанием она просила прощения у своих неродившихся потомков за то, что не сумела уберечь себя, что не сумела выжить, чтобы защитить их, чтобы дать им жизнь.

№ 2 апрель-июнь 2012

Валерия Олюнина

Мирбек, хурма и белая лошадь Мирбек впервые в России, но почти не видит здесь русских лиц. Мы на границе с Абхазией, наш отель чуть поодаль Казачьего рынка, известного места у речки Псоу, мандариновой перевалочной базы. Такого разреза глаз, как у Мирбека, здесь точно лет двадцать не видели, пока не откочевала часть Средней, теперь уже Центральной, Азии в Приолимпийское Причерноморье. Абхазы утром с тележками, груженными еще зеленоватым ноябрьским урожаем, бредут торговать… И поздним вечером тащат их назад пустыми, не покидает чувство, что тяжесть, только что сброшенная, перевалилась на их плечи… Не распрямляющиеся спины абхазов… Ежегодно в республике собирают больше тридцати тысяч тонн мандаринов, но там почти ничего не остается — все идет в основном в Россию. Сюрприз для любителей спорта готовят и местные селекционеры – вырастить специальный, “олимпийский” мандарин. Эта граница на Псоу – черта между бедностью и нищетой. А там, по ту сторону, космической синевы озеро Рица, и новый Афон, и гора Мамдзышха, их маленький Малый Арарат… Русская Армения… Лет десять назад в адлерском районе Южные культуры поселилась у одной армянской семьи, потомков спасшихся от резни, бежавших из Трабзона в 1914-м, остаЛитературная Армения

проза, поэзия

вив в Турции одну из дочерей. Чудо! – турки спасли, воспитали ее как родную. Встретилась со своей семьей спустя полвека. Я к Мирбеку бегу каждое утро и каждый вечер по пыльной Урожайной улице – караваны грузовиков несутся мимо на олимпийские стройки, туда, где индустриальные пейзажи день за днем убивают лучшие в мире горы, где изнасиловано море грузовым портом в самом лучшем месте Адлера – на улице Голубой с ее дикими пляжами… Тут и жили многие адлерские армяне. Их каждый год топило новороссийским штормом, рядом ломались реликтовые кипарисы в дендрарии, что начинался сразу за огородами. Но выезжать с Голубой не хотелось. Это была их новая земля – пусть с канавами, кишащими гадюками и высоченной травой, будто из парка юрского периода… Когда начали строить грузовой порт, их оставляли пожить – давали надежду, что у кого-то сломают лишь бытовые постройки, но сами люди Олимпиаде не помешают. Люди и не мешали. Пока. Не спали ночами под грохот стройки и заколачивающихся в море свай. Ждали конца строительства – еще пара-тройка лет, и может быть, всё успокоится. Не мешала стройке и моя тетя Эмма Урумян со своим семейством. Я бежала к Мирбеку каждое утро и каждый вечер – то обгоняла груженых абхазов, то шла им навстречу и думала, что бег в здешних местах – увы, уже примета. Когда-то бежали с того берега армяне, те, кто был проницательней и успел схватить свои старинные иконы, манускрипты раньше, чем детей… И оказалось, их бег был не окончен – но приостановлен на век. Их наградили новой путевкой в жизнь – всему семейству Урумян и другим таким же жителям Голубой дали благоустроенные квартиры в посёлке Весёлом. Название такое придумал, наверное, поклонник Иосифа Виссарионовича – потому что в который раз армянам становилось жить лучше и веселее… Я бежала к Мирбеку каждое утро и каждый вечер по пыльной грохочущей Урожайной и видел бог… видели наши боги, которые изобрели комуз, балалайку и зурну, впервые услышан76

№ 2 апрель-июнь 2012

Валерия Олюнина

ную здесь на армянской свадьбе, что это была счастливейшая дорога в моей жизни! В поселке Весёлом – но пока не чистом и не светлом (потому что люди то и дело остаются без света, а мусорные отвалы тут и там), мои армянские друзья поселились аж в четырех домах – все получили благоустроенную квартиру. Один большой дом на Голубой распался на несколько пазлов. Теперь не один Казбек – а целая свора беспризорных собак охраняла двор, в ленивом настроении похожих на пасущихся телят, а в агрессивном представавшим целым прайдом. Было жуткое ощущение от их молчаливой ярости, когда они провожали новоселов взглядом. Будто каждая пыталась понять, есть ли среди них ее бывший хозяин, бросивший ее. Однажды вечером по заброшенной дороге срезая путь до своего отеля, я наткнулась на белую лошадь. Следы ее жизнедеятельности уже к тому времени видела на многих детских площадках округи. Поначалу не верила своим глазам: зачем рядом с качелями и песочницей конский навоз? Не впрок ли? Ведь клумбы еще не разбиты… Дети сказали мне, что они действительно видели здесь шатающуюся одинокую белую лошадь. Я вспомнила про сон, которого так боялись люди на войне. Они боялись увидеть белую лошадь: конь Харон перевозил в загробный мир… И вот я увидела белую лошадь наяву, но она казалась придуманной, нездешней, из чужого дурного сна. Она шла упрямо и с какой-то остервенелостью, конечно, по своим исхоженным маршрутам; дорога среди зарослей была узкой, и мне показалось, что кобыла движется прямо в меня. Я никогда не боялась лошадей, и даже рысила как-то, но эта брошенная кляча была ужасна. Я вжалась в кусты, и она прошла мимо, кося остекленевшим, каким-то рыбьим глазом. Мне показалось, что ей очень хотелось двинуть меня задними копытами, но в последний момент она передумала. Мы с Мирбеком теперь видели эту лошадь каждое утро и каждый вечер, перетекающий в ночь. Лошадь, процокав по свеЛитературная Армения

проза, поэзия

жевыложенному асфальту, устремлялась в помеченные точки: вставала на дыбы и заглядывала в помойки, шелестела целлофаном и что-то жевала скорбными старческими губами. Лошадь, жрущая из помойки, страшнее, чем собачий прайд, чем уставшие абхазские спины… Чем потеря своих полувековых домов на Голубой, где пахло сухим куриным пометом и базиликом во дворе, где дядя Гарик любил постругивать удочки из бамбука… Потом тетя Эмма сказала мне, что ей и ее подругам не нужна эта благоустроенная квартира. Ей нужен ее дом на Голубой, который снесли бульдозером прямо на ее глазах. …Вокруг нас танцевали тысячелетнее кочари самые лучшие на свете Кавказские горы – на фоне их так живописно-празднично светились зеленые деревья с ярко-оранжевой хурмой. Иногда эти невероятно красивые фрукты, которые мы особо и не любим есть, валялись раздавленными на дорогах – все же было жаль их спелой волокнистой мякоти, размазанной, ждущей дождя. В нашу последнюю ночь мы прощались с Мирбеком – наше время катилось вслед за солнцем к своему закату. В горах упал снег, и зима сурово и настойчиво задышала в лицо. И тут перед нами опять соткалась белая лошадь. Рядом с ней шли ее двойным отражением еще две такие же грации… бродячие, запаршивленные бомжихи, по очереди заглядывавшие в мусорные баки… Мирбек сказал тогда: где-то должен быть на земле ее белый рыцарь! Рыцарь серый и рыцарь черный! Но ты ведь знаешь, кем они могут быть? Я не знала наверняка. Я даже не знаю, есть ли рыцарь белый среди живых…

№ 2 апрель-июнь 2012

Ануш Туманян

Литературное наследие Ануш Туманян

Два рассказа об отце Перевела Ирма Сафразбекян

Среди детей Туманяна Ануш отличалась мечтательностью и романтичностью, была эмоциональной и восторженной. Она в совершенстве владела французским, играла на фортепьяно, писала стихи, поэмы, рассказы. Как и все дети, была очень привязана к отцу, посвящала ему четверостишия, декламировала его стихотворения, сопровождала отца в поездках по Лори. Она не любила городскую жизнь, старалась чаще бывать в Лори. Сестры в шутку называли ее “дитя природы”. Ануш, как и Ашхен и Нвард, была отличной наездницей. Она, как и другие дети Туманяна, тяжело пережила смерть отца. В 1923 году написала два рассказа-воспоминания: “Что могло быть и что произошло” и “Цветок”. Оба были опубликованы на армянском языке. На русском языке рассказы публикуются впервые.

Что могло быть и что произошло Роняет небо с высоты На камни алые цветы. И солнца первый луч косой * Играет с утренней росой – * Стихотворение Ов.Туманяна “Ах, инч лав ен сари вра…”, которое он сам положил на музыку. Перевод Л.Мальцева.

Литературная Армения

проза, поэзия

так напевал отец, каждое утро, выходя из кабинета в своем пестром халате, заложив руку в карман, и весело обращался ко мне: – Правда ведь хорошо звучит? А ты можешь написать и стихи, и музыку? Столько лет ты училась играть на фортепьяно. Я вот без образования написал и слова, и музыку, ты тоже как-нибудь попробуй... – Как хорошо ты сказал, отец: “Роняет небо с высоты на камни алые цветы...” – только о прекрасном Лори можно так сказать, я просто вижу эту чудесную картину... Отец засмеялся и, обняв меня за плечи как ребенка, сказал: “Ты ведь так мало повидала на свете. Вот когда-нибудь я повезу тебя в Дсех, и ты увидишь настоящее прекрасное утро”. Я немного обиделась, ведь я столько раз бывала в Дсехе, в Лори, но никогда не видела такого утра, о котором говорил отец. Я воодушевленно подпевала отцу, аккомпанируя на рояле, и мечтала... И каждый раз отец, обнимая меня, спрашивал: “Ну как?” Шел 1919 год. Отец повез меня и двух младших моих сестер в Дсех. Стояла осень. Только забрезжил рассвет, и вдруг я услышала голос отца: – Вставай, Ануш, поедем на лошадях. Спустя полчаса мы, оседлав лошадей, выехали из села. Высокие, темные горы были окутаны густым туманом. С Лалвара дул холодный ветер. Подъехав поближе к Диду, отец придержал лошадей и, сдвинув со лба шапку, показал рукой в сторону Дида: – Эх, какие славные дни проводили мы здесь! Прибегали сюда с оравой детишек и на склонах Дида собирали чабрец. А потом из пшеничных колосьев связывали снопы и отдыхали на них.... Как вспомню, каким озорным я был – чего только не придумывал, эх… Чудесная была пора, в этих горах я провел свое детство, – и он указал рукой на Чатындаг, – жаль, что вам не довелось всего этого увидеть… Когда-нибудь я соберу вас, и мы на несколько недель поедем туда, в горы… Мы усаживались 80

№ 2 апрель-июнь 2012

Ануш Туманян

вокруг костра и беседовали до поздней ночи: кто-то рассказывал сказки, кто-то молча потягивал чубук, а дядя Езек играл на свирели... Лучшие мои годы я провел в горах... Мы долго ехали молча; я все ждала, что отец расскажет о каких-нибудь случаях из своей жизни. Но он молчал. Я посмотрела на него – он был бледен, но спокоен. Грустно смотрел в сторону Чатындага, и, казалось, был погружен в свои мысли. Мне не хотелось нарушать его таинственного молчания, словно снова встретились две души. Впервые я видела отца таким грустным, погруженным в свои мысли и воспоминания. “Да, – подумала я, – что могло быть и что произошло…” Неожиданно он повернулся ко мне, словно только заметил: “Ой, ты здесь?.. Я давно не испытывал такой радости – словно прикоснулся к склонам Чатындага и снова вернулся к тебе…” Я молчала, чтобы не нарушить эти таинственные минуты воспоминаний. Мы проехали мимо церкви Сурб Грикор к Сирун Хачу, с трудом пробираясь сквозь густые ветви деревьев. И вдруг перед нами раскинулось поле, а вдалеке показалось ущелье, покрытое пестрыми деревьями. – Смотри, Ануш, вот там Дзагидзорское ущелье, о котором я так много рассказывал. По нескольку раз в день я бегал туда… я не ходил, я летал, какая нескончаемая энергия жила во мне! Мы ехали беседуя, и вдруг настроение отца изменилось. – Ты слышишь, отец, как под ногами шуршит листва? И как поет жаворонок, неожиданно выпорхнув из-под ног. Мы повернули лошадей в сторону Икатака, проехали поле, и отец, указывая, на видневшийся вдали Икатак, сказал: – Ануш, вон то место, где я мечтал отдохнуть от городской суеты; здесь я создам сказочный мир, перевезу сюда свою библиотеку, рукописи и начну работать. Я так устал от всего, ведь большая часть моего времени прошла без толку, ты представляешь, сколько бы я мог написать! Мне так хочется работать, кажется, будто за один день я смог бы написать целую поэму. А если кто из вас захочет – приезжайте ко мне. Ты привезешь свой рояль и будешь играть. Вот будут удивлены сельчане, усЛитературная Армения

проза, поэзия

лышав твою музыку, а я удивлю тебя своей музыкой – соберу разных птиц, и твой рояль померкнет рядом с их пением. Из-за горы взошло солнце, и настроение отца стало лучше. Придерживая одной рукой стремя, а другой опираясь на спину лошади, он пел: “Наступило прекрасное свежее утро…” Мне хотелось присоединиться к нему, но я не решалась: чтото сдерживало меня. Щебет птиц вторил песне отца. Мы подъехали поближе. Вставало прекрасное утро. На миг смолкли голоса птиц, но вдруг послышался шорох – это стая пернатых взлетела со склона горы к ее вершине, словно вторя песне отца. Бескрайняя долина Баревана пестрела яркими красками – желтыми и красными цветами, зелеными густыми кустами. Облака, словно лаская деревья и кусты, поднимались вверх, оставляя золотые росинки, сверкающие на цветах и траве. Я посмотрела на отца. Он улыбался, глаза его блестели: – Вот видишь, родная, ты много раз проезжала через эти горы и ущелья, и многие, как ты, прошли, и многие еще пройдут...

Цветок Был тихий, спокойный вечер. Мы с отцом беседовали, устроившись на земляной крыше нашего деревенского дома. Сельчане, давно погасив лучины, глубоко спали. Только дядя Езек, собрав вокруг себя спустившееся с гор стадо, играл на свирели. Глухой рокот Дебеда, доносившийся из ущелья, сливался с ее мелодией. Под нежные звуки дремал наш чудесный Лори. – Какой дивный и красивый наш Лори, – обратилась я к отцу, – здесь так легко дышится... – Конечно, все родное сладко и прекрасно, как горы и ущелья нашего замечательного Лори, – ответил отец.– Вы даже не представляете, какими нитями я связан с ними... 82

№ 2 апрель-июнь 2012

Ануш Туманян

Луна освещала поле перед нашим домом. Дядя Езек продолжал играть, его мелодия становилась все грустнее и жалостливее. На нас сошло какое-то умиротворение. Отец обнял меня и, прижав к себе, рассказал дивную историю о белом цветке. – Каждый раз, обнимая вас, я вспоминаю один эпизод из моего детства: я словно вижу белый цветок и до моего слуха доносится пронзительный голос матери… Это был белый цветок, который вырос на склоне горы среди зеленых кустов. Он плавно покачивался, словно заигрывая с лазурью. Я просто влюбился в этот цветок, но он рос высоко, прильнув к груди утеса. Я часто подбегал к этой скале, подолгу смотрел на него, восхищался и удивлялся. Душа моя словно наполнялась его ароматом, становилась нежнее, и я замирал на месте… И в это время раздавался голос моей матери. Я вздрагивал и, словно очнувшись, убегал. Она знала, как дорог мне этот цветок, и следила, чтобы я не поднялся к нему по опасной тропе. Но мое детское стремление было неудержимым... И однажды, убежав от матери, я тайком подошел к скале, взглянул вверх, и сердце наполнилось непонятной тоской. Я не сдержался – стал карабкаться по отвесной скале, все ближе и ближе к тому белому цветку. С каким волнением и воодушевлением я поднимался все выше и выше!.. Мне казалось, что я иду по гладкой, ровной дороге, я не замечал ни пропасти, ни свисавших сверху камней. Перед моими глазами стоял только прильнувший к утесу цветок. Я продолжал подниматься все выше. И наконец, вот он, рядом, мой белый цветок, я чувствовал его аромат… – Остановись! – вдруг раздался снизу пронзительный и тревожный возглас. Это был голос моей матери, ее лицо от страха стало землистого цвета. – Спускайся, сорвешься, – просила она дрожащим голосом. Я стал медленно и осторожно спускаться. А цветок так и остался там. Литературная Армения

проза, поэзия

Прошло много-много лет. И у меня выросло много цветов, более нежных и красивых, душистых и милых, чем тот, и они согревают мне грудь. Каждый раз, когда я вас обнимаю, перед моими глазами встает тот белый цветок и в ушах звенит голос матери. Я рад, что тогда она не позволила мне сорвать со склона горы этот белый цветок… – сказал отец, крепче прижав меня к груди. Пусть каждый цветок живет на склоне своей горы.

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

Очерк, публицистика

Нелли Саакян

“Иди один” Из автобиографической повести “Разгорание духа”

Вот я и подошла к годам, усмирённым старостью. Теперь я уже человек, “ветхий деньми”. Краешек, за которым другой еще более крайний краешек, если таковой будет отпущен. “А я уж стар и всё болею”. Промытарствовала, пора и закругляться. Поезд жизни замедляет ход. Соскочить с подножки уже не только легче, но и пора. Как медленны жизненные ступени в старости! Но свои небольшие поднятия есть и у нее. Казалось бы, из старости можно выйти (подняться?) только в смерть. Но и перед этим выходом (поднятием) ты все-таки тоже идёшь, и не по плоскому долу. Своя изюминка есть и у старости, поверьте мне. “Когда седины шерсть посеребрят” (Шекспир), всё, что нас волновало, становится сдержанней, но всего этого не становится меньше. Болезни учат ограничению и самоограничению. Одно ограничение за другим. Так природа подводит нас к самому последнему, самому громадному ограничению – к смерти. Еще недавно радостью жизни была даже чашка кофе по утрам. Теперь при гипергастрите нельзя и этого. Ничего, настой из трав мне даже понравился. Когда-то курила. Теперь даже не Литературная Армения

очерк, публицистика

вспоминаю об этом: жизнь имеет радости и пограндиознее, причем и старость не бедна ими. Ведь что такое старый человек? Это огромный ресурс и источник вдохновения для молодых. Говорят, не оборачивайся назад – теряешь энергию. Это возраст, когда уже не скажешь: мне всего лишь семьдесят пять… Возраст, когда уже, кажется, можно подсчитать число оставшихся сердцебиений. Это последняя черта, за которой старость будет говорить уже в полный голос. Могут спросить: а что, до сих пор еще не говорила? До сих пор только совершала набеги. Иногда нешуточные. Но вокруг всё еще было немало людей намного старше меня и еще можно было ощущать хоть и солидность своих лет, но как бы и начальность чего-то крайнего и последнего. Этакую, если можно выразиться, юность старости, самую начальную ее пору. Теперь же всё вполне развилось и до одряхления рукой подать. Сегодня я, как старое дуплистое дерево, стою среди молодой поросли в роще. Пока еще справляюсь, но именно пока. И без надежды на то, что так будет продолжаться долго. Никуда не денешься: чем дальше, тем переносимость старости становится проблематичнее. Я всё еще Антоний, и с трудом Удерживаю эту оболочку. (Шекспир) Если бы можно было зацепиться за краешек жизни и тем самым задержаться в ней! Старость, задувающая огни. Вроде бы пока шагаю в ногу со временем. Правда, ноги уже не те… Становлюсь “демографической нагрузкой” для общества. О старости и смерти написаны тома. Писателями и поэтами. А уж учёными! И у всех это не отстраненный материал, а почти автобиографический, ведь каждый пишущий знает, чем заканчивается старость… Что и говорить, тема жгучая, как бы самой природой предназначенная для творчества. “Вот и я, здесь живущий, не навечно в тело одет” (древние китайцы). Глубже всех 86

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

о трагической развязке любой жизни рассказали, конечно, люди искусства, ведь накаленность их отзывчивых сердец тем сильнее, чем более жгуча тема. Ученые же… Нет, науку я никогда не жаловала. А вот мудрость и истинное знание, в том числе и в писателе, ценю очень высоко. “Надо иль молчать, иль говорить вели'ко” (Ницше). То, что устаревает, – это наука. То, что не устареет никогда, – это знание. Не ученый, а мудрец – вот мой выбор. Среди ученых очень много лишних людей. Среди мудрецов лишних людей не бывает, ведь им зарплату не платят. Оглядывая написанное мною, в том числе и об “Элитарной газете”, я понимаю, что преувеличивать ее значение в моей жизни все-таки не следует. Она – мое дитя, производное от меня. И, как часть меня, она меньше меня. Я и без нее мыслила и писала. И издавала книги. Но главное – мыслила. Смысл всей моей жизни был во вдохновенной мысли. Слова просто закрепляли внутреннюю работу духа. Когда-то я вот так же почувствовала, что переросла журналистику (в которую, по правде сказать, никогда и не врастала), позже – авторскую рубрику (а это вещь все-таки штучная). Теперь вот “Элитарную газету” (ей уже почти восемнадцать годочков). Что-то исчерпалось. Я вообще имела обыкновение всё перерастать (одна ли я?). Когда-нибудь я вот так же перерасту и жизнь. Увы. Надеюсь всё же, что “часть меня лучшая избежит похорон” (Гораций). О многом задумываешься в старости. Вот, скажем, филологическое отделение университета, которое я когда-то окончила. Филология – царица гуманитарных наук. Всё так. Но в мое время такие факультеты были уже просто женским царством, валы дореволюционной классической филологии до развитой советской эпохи не докатились. Правда, даже имей в мое время филология дореволюционный уровень, не думаю, что мне, писателю, следовало бы этот факультет оканчивать. Писателю университеты не нужны, потому что ему не нужно получать профессию – она у него уже есть, врожденная. Единственное, что нужЛитературная Армения

очерк, публицистика

но писателю, – это наращивание знания жизни, живительные молодые контакты и половодье юного, молодого чтения. Именно половодье, не тонкий ручеек. Филология! Неопытную молодую душу прибивает к чему-то схожему, причем схожему внешне, не глубинно. Ах, если бы я в свое время догадалась не в университет поступить, а взять посох и отправиться по дорогам жизни, всей душой отдавшись странствиям и вниканию! Правда, я сделала это позже, после окончания университета. Хорошо еще, что судьба подтолкнула, сама я могла бы не догадаться. Какое счастье, что она, мудрая, со мной не сообразовывалась, а просто вела меня, тогда еще непутевую. Правда, конкретного мига, когда я стала путевой, когда наступило преображение и окончательное пробуждение, я не помню. Видимо, как всегда: копилось, копилось и прорвалось. Сегодня мне, пожалуй, тесновато даже в рамках такого определения, как писатель. Так кто же я? Мыслитель? Ну, не так громко, просто человек размышляющий. Писатель и думанье – самое органичное из словосочетаний. Вот почему мне так комфортно в автобиографическом жанре, который породила тоска по тому, чего нельзя возвратить, по той жизни, которая прошла. Ее, пусть самую горькую, так хотелось бы прожить снова. Да, даже самую горькую, ведь если творчество есть плетение красоты из скорбей, то, тоскуя по красоте, ты должен захватить и то, из чего она получена. Ах, оставили бы меня боги в музыке, в певчестве, в композиторстве, как прадеда и деда! Музыка всё и выразила бы, она ведь не натыкается на барьеры, как языки. Но нет, меня то ли продвинули, то ли отодвинули (если вообще не вытолкнули) в слово. Которое тоже, конечно, мусическое камлание и ворожба (Аполлон Мусагет), но музыка все-таки вольнее, не знает стеснения. Высшие силы принесли меня в жертву. Эх, судьбинушка! С таким чувством родных богов служить чужим богам! Хорошо еще, что у отца хватило мудрости возвратиться на родную землю и возвратить сюда и меня, а за мной потянулась 88

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

и мама. “Сияет драгоценность возвращенья” (Шекспир). Так случай, который не устаю благодарить (“Случай – мощное мгновенное орудие Провиде'ния”, А.Пушкин), позаботился о том, чтобы я, писатель, пишущий волею обстоятельств не на родном языке, не остался бы еще и без родного материала. “Существует химическое соединение человеческого духа и родной земли, которое не дает забыть себя” (Достоевский). “Я внук крестьянина, который сам ходил за плугом, и у меня на корнях еще осталась земля” (Жюль Ренар). Писательская влюбленность в родную землю очень близка к вековой крестьянской влюбленности. Писатель не оборачивается на корни – он сам идет за плугом. Но вот воплощение родного, кровного в моем случае… Я стою у самой кромки широкого потока и с тоской смотрю на противоположный берег. Он весь в играющих огнях. Там знаком моей крови каждый закоулок, каждый поворот дороги, любая мельчайшая деталь экстерьера. Но доступ туда для меня навек закрыт. Я могу лишь смотреть на родное с противоположного берега. Опоясанная оковами, я рвусь туда вослед за свой душой. Но оковы вечны, и чужой берег вечен, и неутоленность тоже вечна. “Домой возврата нет”. Меж тем натура моя устроена так, что я алчу не диковинности, а органики. Вписанности, слиянности, встроенности во что-то изначально данное, соприродное генам. Я не хочу торчать исключением из правила – исключением, пусть и попавшим в грамматику. Душа моя тоскует по исконности. Быть попугаем в лесах Амазонки – одно, а попугаем в клетке в какомнибудь зоопарке в северных широтах – другое. О ни в чем не повинный русский язык, которым я вскормлена с детства, и ты, прекрасное обширное поле русской культуры! Ведь почему я то и дело говорю о родном языке? Это тоска по читателю. Отколовшуюся льдину СНГ относит всё дальше и дальше. И я стою на этой льдине и завороженно слежу по телевидению за удаляющимся великим культурным полем. И вот какая метафора приходит мне на ум. Литературная Армения

очерк, публицистика

Смотрю я, скажем, на фотографию Земли, сделанную американскими астронавтами с Луны, с лунной поверхности. Ну, вы знаете, крупный такой, впечатляющий снимок Земли, где всё как на ладони – материки, моря и океаны. И кусок лунного ландшафта на снимке захвачен, и космос, где Земля наша плавает. Так вот, смотрю я, значит, на нее, родную, и думаю: предположим, я астронавт (ну или там космонавт), навсегда застрял на Луне, и предположим, что космический корабль за мной прилететь уже никогда не сможет (что-то там стряслось на Земле). И вот каждый вечер и каждую ночь я вижу в небе крупный плавающий шар – свой родной дом, в который я уже никогда не вернусь… И мне невольно вспоминается Овидий, которого в отличие от меня хотя бы не терзали каждую ночь воочию зримые в небе картины Рима… Крупный земной шар – как корабль на рейде, но который никогда не пристанет к берегу… Сколько раз я думала об этом, сколько раз об этом горестно писала. Боль не утихала, не тупилась. Но вот какая внезапно возникшая мысль недавно поразила меня (мысли ведь всегда приходят откуда ни возьмись). А что если, сгустив во мне тоску по родному языку, то есть по нестесненному, свободному от пут воплощению, боги дали мне тему? Тему, которая невозможна у тех, у кого всё складывается адекватно. Жгучую тему. А стало быть, большую тему. Так провиде'ние лишило меня мелкотемья. Дар неслыханный. Который еще нужно заслужить. Как всякое страдание. Из колючих терний выводят не всякого. За что мне, Господи, такой свет? И мне ли он предназначен, или чему-то большему, чем я? Ведь тем самым чья-то рука как бы подвела меня к тому, чтобы я глубже усвоила, впитала родное. Вникла во всё это так, как не вникает обычный, поверхностный, не тронутый страданием взгляд. И чтобы воспела соприродное, родное уже с этим дополнительным пониманием, с дополнительной тоской. А кому не известно, что тоска усиливает кантилену. Когда-то у меня вырвалось: этническое во мне кровоточит. А кровоточило бы оно без жгучих лишений? Красота, 90

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

как всякая тоска по идеалу, всегда рождается из лишений, недоступности чего-то, из неутоленности. Писатель со своей темой. Не перекрывает ли это все страдания на свете? Да, красота большой темы. Отсюда и мое оборачивание назад (на род, на дух предков). Ведь род замыслен как некая долгая дорога. Но сегодня человек атомировался, утратил представления о своих национальных корнях, о своей принадлежности к “родовому целому”, как называл Достоевский стихию национального бытия, в которую погружены корни личности. О мощная сила подсознания (индивидуального или коллективного), этого темного кристалла! Ведь что такое писатель в конце концов? Это уютная связка материала и мастера. Вот они и сидят целую жизнь в сладостной слиянности. Но ревнивая действительность, как всякий мстительный диссонанс, то и дело отрывает писателя от этой слиянности. Что поделаешь! Не будешь же молить: дай душе моей волю, то есть возможность предаваться работе, и только работе! А тут еще и страсти, с корнем взрывающие рабочий график (правда, и подпитывающие сердце). Прибавьте к этому трагическое мироощущение, нервность, беспокойность, нетерпение. И страхи, которые не ушли и в старости (пожалуй, только усилились). Да и забота о хлебе насущном. Это самое нестерпимое из препятствий. Меж тем жизнь одна и надо успеть. Единственная опора – устойчивость духа, неустанность его. Этическая определенность, внятная позиция – вот это по мне. Спасибо Господу, что наградил меня поисками истины и творческой энергией, что одарил меня любовью к беспощадной правде и абсолютной искренности, отвратив от криводушия и лицемерия. За то, что направил меня по самому прямому и самому нескудному из путей. И дал не просто слово, а слово выстраданное. Лишь к концу жизни я поняла, какой это бесценный дар – дар неопустыненного духа. И еще я поцеловала бы святую строгость. И суровость, смягченную поэтической тягой к красоте. Фактически я всю жизнь провела в тоске по родному языку и по Москве (как я всегда Литературная Армения

очерк, публицистика

тосковала по ней!), которая так напитала меня в молодости, по разливу, половодью русского языка. Но покинуть Армению? Душу не покидают. Так и сложилась жизнь, сердцевиной которой были поэзия познания и неустрашимость стиля. Я была рождена с вечными вопросами в душе, с неувядающей способностью к вопрошанию. И какое счастье, что моим призванием был такой старинный вид искусства, как литература. Вековой. Вековечный. Традиционный в самом прекрасном значении этого слова. “Традиции – это не пепел, а поддержание огня” (древнеримский афоризм). Вот этим поддержанием на старой обжитой дороге я всю жизнь и занималась. О уют древней эстафеты среди мельтешения новаций, больше похожих на выверты! Вместо изящной словесности – неизящная бессловесность. Этого я не понимала. Трёп на любую тему не есть литература. Любой дар можно затрепать. Меж тем слово аристократично. И как же я люблю старую, очень старую, магистральную спокойную литературную форму, которой можно передать самые волнующие вещи! Не будем отвергать новации, но не будем забывать и того, что столбовая дорога всегда посрамит тропинки. Настоящий писатель – продукт дорогостоящий. Я имею в виду его выращивание жизнью. И им нужно дорожить. Это не электронная пустышка. Жизнь моя, невыносимая, горькая, неровная! Но ведь именно невыносимость оставляет возможность для взмыва. Зачем людям завидовать птицам, ведь наша душа способна летать и выше, и быстрее, и свободнее? Правда, не у всех есть воображение. “Для людей героического духа всё превращается во благо” (Джордано Бруно). Вспоминаю, как в юности, в мою университетскую пору, одна из преподавательниц, вглядевшись в мою натуру, с улыбкой сказала: “Нелли, когда пойдете на костер, как Джордано Бруно, не забудьте зайти за мной…” Вот так. “Иди один” (Рабиндранат Тагор). Изумительные поддерживающие слова. 92

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

Долго пребывая в творческом труде, не можешь не осознавать, чем именно является массив созданного тобой. Самую строгую и самую точную оценку ставишь себе всё-таки ты сам. Лукавству и фальши нет места в этот святой миг подведения итогов, если ты серьезный художник. Ханжество и седина – плохое сочетание. Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? (А.Пушкин) Надеюсь, я художник серьезный и взыскательный. О прямодушие поэта! Пишешь не для оценки со стороны, пусть даже высокопрофессиональной и искренней, хотя такая оценка – счастье любого художника. Такое “сопровождение” творчества куда как отрадно. И выпадает столь редко. Но и без такого сопровождения работаешь ревностно, потому что призвание есть страсть, всепоглощающий жизненный интерес. Не родился с этой страстью к чему-либо, к какому-нибудь роду деятельности – можно сказать, вообще не родился. Испеченный без наслаждения торт невкусен, в бесталанно сшитом платье на подиуме будешь смешон. Моя страсть была безудержной – с самого детства и даже, полагаю, до детства. Меня всегда завораживали, всегда были интересны (неосознаваемо, конечно) слово и музыка ритма. Но мысль была еще интереснее. Однако интереснее и сло'ва, и ритма, и мысли была мне моя этническая пуповина – связь моей крови не только с Армянским нагорьем, но и со всем Востоком. В моем случае тема родилась раньше меня. Можно сказать и так: тема созрела для рождения певца. Кстати, слово – интересный материал. Не менее интересный, чем звук, краска, мрамор и прочее. Слово посещает ваше бессознательное, которое знает цену гостю. Это вы еще ни о чем не догадались, но не ваши глубины. Они ведают, какая это Литературная Армения

очерк, публицистика

честь – такое посещение. Скрытое “я” мудрее явного, потому что возраст скрытого “я” геологический, если вообще не космический. “Как он вырос духовно” – говорят о человеке, чего-то достигшем. Правильнее было бы сказать, что настала пора, когда всё скрытое в нем проявилось. И поскольку слово – еще и сновиденный материал, то нечего реальности задирать нос и приписывать себе чужие заслуги. Знала ли я муки творчества? Не помню никаких мук. Вдохновение не может быть мучительным. Любимым не можешь не быть захвачен. Когда человек пишет то, что ему по сердцу, он весь светится. Одушевление – полетная вещь. А вот безвдохновенная работа – да, мучительна. Но ведь это никакое не творчество, а нанизывание слов, ковыряние пера по бумаге. Казалось бы: не умеешь формулировать, оставь слово в покое. Но ведь не оставляют… А потом жалуются, что отклик не тот. Что же до мастерства, то никаких заслуг у творческого человека здесь нет: Бог сначала оснастит, а потом уже запустит одаренного человека в мир. Вы можете себе представить искусного гончара без глазомера или селекционера без выдающегося чутья? Какими жалкими рядом с этим чутьём будут выглядеть опыт и эксперимент. Нащупай свою натуру и бей. Вот и весь секрет. Жизнь меж тем подошла к тихому свечению старости. Тихому? Оно и было бы таковым, если бы не вечная неустроенность поэта, в старости уже непереносимая. Но я Близнец, а Близнецы, говорят, целеустремленный знак Зодиака, и это тоже остаётся до конца. Хотя, конечно, сколько ни целеустремляйся, судьбе немного наплевать на любое целеустремление. У нее свои планы. Сердце бьется как попало – то хлюпает, то с перебоями мечется в грудной клетке. Да и артериальное давление, которое долго меня не подводило, вдруг потеряло свою устойчивость. Словом, классика старости: каждый новый день приносит новое недомогание. Как будто кто-то, подмигивая, гово94

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

рит мне: любишь классичность, получай ее. Фактически сегодня я вымучиваю жизнь. Скажем, давно пора купить новую шляпу. Пройдусь-ка по магазинам, решила я. Но потом вспомнила, сколько мне лет, и махнула рукой: куплю в следующей жизни. Лучше надену-ка очки на свои небольшие морщинки и опять займусь “письменным лепетом”, плетением звукового узора, ибо “писательский зуд неизлечим” (Антоша Чехонте). Печальнее всего будет застать угасание творческих сил, этот невиданный взмах земного. Но пока творческое во мне не унимается, всё бьется и бьется – жить можно. “Благородная упрямка”, как замечательно сказал Ломоносов. Прощаться с дарованным горько. Но скорбящий о конце дороги должен с благодарностью помнить о том, что даровано было и ее начало. Тогда горечь горчит не столь нестерпимо. Мал человек, но получить может много. Крыльев нет, а крылат. И замах огромный. Вот так и осознаёшь, как не скудна юдоль, наш общий земной очаг жизни. Отблагодари же дивной отдачей – умножь на земле красоту. А там и уйди с миром. Дай и другим умножить эту красоту. Жизнь, несмотря ни на что, слишком прекрасна. Смири же собственную горечь тем, что и ты в этом прекрасном побывал, что это и тебе выпало. Что доля твоя была светла при всех сокрушениях. Доля – от дол (долина). Вот и ты побывал в доле. Который казался тебе горним. Сколько прогулок – ладошкой ноги по земле – ты совершил в этом доле, среди божественных линий ландшафта! Томительно-прекрасны превращенья всех сущих форм – небесных и земных. И эта предначертанность движенья объединяет мертвых и живых. Нас сменит, как ведётся, жизнь другая, а там настанет и ее черёд. И нежная ромашка луговая из черепа Иорика растёт. (стихи автора) Литературная Армения

очерк, публицистика

Все мои книги ветвились одна от другой. Вот, скажем, “Армянское нагорье”. Как почти все главные книги, она (ее замысел) пришла первой и заняла всю последующую жизнь. По существу, это небольшие поэмы в прозе о реалиях нашего нагорья. Остальные книги ветвились уже от “Армянского нагорья”, пока я не пришла к закономерной коде – заключительной обширной автобиографической повести “Разгорание духа”, которая сейчас в руках у читателя. Первой отпочковалась от “Армянского нагорья” книга “Ойкумена”. Надо же было осмыслить тот факт, что если уж так богаты культурные наработки армян, то в каком же окружении эти наработки возникли: у кого мы учились и кого, в свою очередь, одаривали. Вот моя мысль и обежала общий замес Ближнего Востока начиная с самой глубокой древности. Сколько токов, бегущих от народа к народу! “Ойкумену” предваряет большое эссе “Праматерь” о материке Азии. Книги “Антропоэтюды” (этюды о человеке) и “Моя галерея” (портреты-эссе) ветвились почти параллельно. А поскольку мысль моя всегда имела склонность к обобщению и анализу, то не задумываться над такими темами, как религия и вера, учитель-ученик, зависть, искра божья, любовь, старость, скорлупа невроза и т.д., я не могла. Задумывалась я над всем этим, и создавая портреты Саади, Леонардо, Пушкина, Саят-Новы, Комитаса и громадного числа прочих великих людей. Помимо крупных эссе я всю жизнь заносила на бумагу и приходившие в голову отдельные мысли и афоризмы, а когда их за несколько десятилетий скопилось уже изрядное количество, издала книгу “Сужденье краткое”. Ясно, что я всю жизнь писала и стихи (я прежде всего поэт, в том числе и в прозе: мои эссе поэтичны). Уже под старость издала итоговую книгу стихов “Звезда небесная”, куда вошел и перекликающийся с афоризмами цикл “Lapidarius” – в одну, две, три, четыре строки. От “Сужденья краткого” позже отпочковалась “Книга пространств” (Путешествие по Армении). Ну а стихи не могли не породить и переводов из армянской поэзии. Их немного, но они мне очень 96

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

дороги, ибо вдохновение, которое они во мне вызвали, не уступает моим собственным стихам. Небольшая, еще не опубликованная книга “Ирония, сестра печали” вроде бы выпадает из общего массива моих сочинений, но ведь и улыбка важна, чтобы не загустевал один только категорический императив. Крупные мазки эпики (а душа моя тяготеет к героическому) всё же не должны заслонять лирики и иронии. И всё же я не лирик, а эпик. Меня никогда не привлекало дионисийское необузданное начало – только классическое аполлоническое. То есть не стихийность, дионисийская тёмность, а устойчивость. Страдательность человеческого опыта, героический смысл человеческой жизни, душевное благородство, люди возвышенных устремлений, трагический поиск “правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий”, – это мои темы. Всё последнее время я работаю над огромным эссе (фактически отдельной книгой) о Шекспире – “И пла'чу я о том, что я проснулся”. Работе не видно конца, и когда я соотношу это со своим возрастом, то, по правде сказать, тревожусь… Еще очень хотелось бы написать портрет-эссе об Иоанне Златоусте, авторе четвертого, самого гениального евангелия. Его личность очень занимает меня сегодня (это Шекспир древнего мира). “Золотое сердце Златоуста” – так назвала я это эссе. Этот великий грек – наиболее полное воплощение понятия писатель. Но кто знает, дано ли будет завершить книгу о Шекспире и портрет Иоанна Златоуста? Однако мысли всё идут и идут. Не могу же я дать своему сознанию и воображению команду остановиться. Увы, работа продвигается с большим трудом. Записи лежат, пылятся. С вдохновением и с чувством формы, которые мне никогда не изменяли, происходит что-то не то. Наслаждение от работы падает. Возраст ли сказывается, конец ли пути – отчетливый, пугающий, неизбежный? Мысль загустевает, сворачивается зародышем. Лава без пыла. Нежаркая, уже подернутая пеплом. Очень грустно. Вот довершу дела и сложу лапки крестиком. Хотя довершение или недовершение дел от нас не Литературная Армения

очерк, публицистика

зависят. Но пусть даже ни тот, ни другой портрет не будут завершены, с размышлениями об этих неповторимых, ни с кем не сопоставимых фигурах мне уютнее завершать жизнь. Кстати, мысли мои об Иоанне Златоусте возникли, когда я задумалась о том, что же такое писатель (а таких страниц много в этой книге). Вот как всё ветвится одно от другого: огонек от огонька. И разве не точно так же мы зажигаем свечи – одну от другой? Так родились все мои книги. Да, но самый первый замысел, “Армянское нагорье”– от чего он зажёгся, ведь ему в первоначальную пору вроде ничего не предшествовало? Предшествовало. И еще как. Тогда всему этому предшествовала сама жизнь. Тогда, очень юная, я только что приехала (переехала) в Армению. И узнавание родового и даже доначального всё взорвало в моих внутренних мирах. Вот она – родина моей души и души моих предков. Здесь, в Армении, после младенчества и отрочества, проведенных в диаспоре, нова была для меня сама старость мира. Я во всё это влюбилась. А для творческого человека такое влюбление чревато известно чем. Вот идея “Армянского нагорья” и родилась. И начала куститься. Сегодня. Сегодня не читающая эпоха совпала с моей старостью очень некстати. Ах, строгому художнику со всех сторон беда. Но ведь когда-нибудь порядок всё-таки выправится, не могут же культурная катастрофа и пренебрежение истинным знанием длиться вечно? Тогда я, то есть все мои писания, смогут спокойно и немного с гордостью сказать, что: Исполнен долг, завещанный от Бога Мне, грешному. Недаром многих лет Свидетелем Господь меня поставил И книжному искусству вразумил. Когда-нибудь монах трудолюбивый Найдет мой труд усердный, безыменный, 98

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

Засветит он, как я, свою лампаду И, пыль веков от хартий отряхнув, Правдивые сказанья перепишет. (А.Пушкин. “Борис Годунов”) Да, “Без неприметного труда мне было б грустно мир оставить” (Пушкин). За спиной несколько книг. Сколько пережитого и перечувствованного! Книга – это память о пережитом творческом подъеме, об особо вдохновенном куске жизни. Все мои книги – это чистый выдох моего сердца. Их все пронизывает узнаваемая интонация – что-то безвозрастное, как группа крови, что-то, как и она, доначальное и послежизненное. Непрерывный творческий выдох. Когда что-то вырывается так горячо и изобильно, значит где-то что-то скопилось, и тоже изобильно. Но это изобилие породил не ты, не ты, мой бедный выдыхатель. Единственное, что принадлежит тебе, – это то, что ты аскетически устранил себя, дабы не мешать чему-то изливаться, мудро поняв, что тебя в этой подзарядке нет. Не надо любой прорыв чего-то неведомого приписывать себе. О ослепление нарциссизма! Петух, говорят, тоже думает, что это именно он порождает рассвет, что без него рассвет не состоится. Смешные надутые фавны! Мощь одним мизинцем откинет вас в сторону, покинет вас, как только изольётся, явится в мир, обнаружит себя, скажет свое слово людям. И вы мгновенно станете пустышкой – легонькой, гонимой любым дуновением, ибо плод чрева уже выпал, уже пошел жить, уже стал, уже обрисовался. Не печальтесь! Что-то осталось и у вас – воспоминание о каком-то помимовольном подключении, о чем-то таком, о чем вы даже не помышляли, но что вам дали и что вы пронесли. Смирение и понимание – вот и всё, что от вас требовалось. Как Дева Мария, вы были наделены этим. Можно ли получить больше? Высокий земной удел. Разделенный с плотником Иосифом, земным, но тоже понятливым, а главное – смиренным. Блаженны простоЛитературная Армения

очерк, публицистика

душные! Души, открытые Богу. Те, которые не смеют поднять на Него глаза. Но именно им глаза Творец и открывает. Случайные глаза? Случайность – категория интересная… Как бы я хотела в эти мои годы того, что несбыточно: снова стать начинающим писателем и написать самую первую в своей жизни строчку – наивную, чистую, глупую – первую! И любоваться своими именем и фамилией, напечатанными пусть в самом завалящем издании. Ведь сегодня, да еще и при наличии собственной газеты, это чувство мне недоступно. Да, собственное издание – прекрасный выход для писательской души. Но имя моё, тисненное уже неисчислимое количество раз, мне слегка поднадоело. Так богач, надо думать, тайно мечтает о нищете. Ибо нищета, как всякое нулевое состояние, сулит новый взлет. Оплодотворение – это попадание. Как бы я мечтала о новом разгорании духа, о втором пришествии начального упоения, о невозможном. Я, пережившая уже столько новых времен. Они всё приходили снова и снова: на каждое новое приходило еще более новое. И каждое с новой спесью и, увы, со старыми узнаваемыми чертами. Сказано же, “чем больше это меняется, тем больше остаётся тем же самым”. Времена новые, усталость старая. Но сколько бы новых времен ни приходило, я по-прежнему живу со спартанской простотой и по-прежнему свято люблю святую литературу, способную заставить человека думать, чувствовать, жить не только инстинктами. Литературу, которой ведома мерцающая тайна бытия. Писательская мысль – это не нечто абстрактное. Красота писательских раздумий – это красота страсти. Да, прекрасное есть проявление божественного присутствия в мире дольнем. Литература как высокая мечта? Во всяком случае не игра в бисер, не потешки, не передозировка развлечений, не погружение в постмодернизм. Сколько вокруг отравленных всходов мертвого эстетизма, а не живого творчества. Иначе говоря, сколько вокруг глубоких сумерек богов. 100

№ 2 апрель-июнь 2012

Нелли Саакян

Теперь я готова, пусть входит случай. Мне есть чем его встретить. А если он так за всю жизнь и не придет и человек умрет, не дождавшись его? И это возможно. Ведь и на смерть можно посмотреть как на случай, привлекающий к вам внимание. Оставите вы что-нибудь значительное после вашей кончины? Или вам нечего предложить случаю и даже смерть не поможет вам? Мужество просыпается перед бездной. Выработали вы в себе равнодушие к везению? Тогда идите. И не бойтесь дороги. На земле есть еще и красота отречения. Сколько поэзии в прощании, в последней печали! Ведь рассыпается не что-нибудь, а божья форма. Как жаль. Но о богооставленности не может быть и речи даже в последней печали. Разве можно быть одиноким с рукой Бога в твоей руке? Подошли к пределу всего лишь биологические лимиты вашей жизни (у всех нас разные). Но дух никакого отношения ни к каким лимитам не имеет. Он не связан ни с чем вре'менным (можете прочесть и временны'м). Дух – категория надвременная. На гербе Якова Брюса, сподвижника Петра Великого, было высечено: “Мы были”. Как просто и как достойно подведены итоги достойной жизни. Все мы, живущие сегодня, – в одном культурном слое. Культурный слой моего поколения пал на вторую половину ХХ века и на первую половину ХХI века. Если этот слой покажется грядущему археологу скудным, в этом будем виноваты мы и только мы. Поэтому нам остаётся держаться и не прекращать усилий, несмотря ни на какие трудные, невыносимые или не слишком привлекательные времена. “Чем гуще тьма, тем ценнее маленький фонарик” (Иван Ильин). Это синее небо над кудрявой листвою и простор молчаливый перед старой горою. Это зрелое солнце октября и полу'дня, Литературная Армения

101

очерк, публицистика

этот дух погруженья в пику грому и будням. Эта ясная доля и земли и эфира, эта твердая воля возмужавшего мира. Над созданием божьим – дух венца и предела. Потаённая сладость завершённого дела. Синева и вершина проплывают в покое. Только в зрелые годы и бывает такое. Я лозу окропляю родниковой водою. Только в ясные годы и бывает такое. Мир велик и безмерен, завершён и спокоен. За терпенье и веру лишь даётся такое. К октябрю и полу'дню путь не прост и не краток: под зеницею божьей слезы отпечаток. Эти чистые дали перед старой горою. И счастливый художник с головою седою. (стихи автора)

102

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

Легенда об аисте по имени Ованес Он вернулся в Эчмиадзин в конце лета 1820 года. Позади десять лет учебы в Константинополе. Первые два года он учился здесь, в Эчмиадзине, но сейчас с трудом узнавал всё, что так любил. Не было в Эчмиадзине Нерсеса Аштаракеци, так тепло, по-отечески благословившего его на учебу в Константинополь. Не застал он и своего первого учителя. Всё в Эчмиадзине было не так, как в те счастливые дни. В храме было непривычно пусто, многих почитаемых святынь не оказалось на месте. Частью разграбленные, частью спасенные, они были вывезены в Тифлис. Плохо ухоженный двор, местами порушенные стены ограды, ворота, заваленные камнями… Всё это говорило не только о запустении, но и об опасности приближающейся войны. Вокруг Эчмиадзина бродили шайки грабителей, деревни пустели, люди бежали кто куда. Он вошел в отведенную ему келью. Широко открытые, переполненные болью глаза Матери Божьей с тревогой смотрели на него. И он не выдержал этого взгляда. Тоска! Она захлестнула вдруг, сменилась тревогой и увела туда, в такую желанную и далекую страну детства. Шагриар. Он там родился и вырос. Он был там свободен и счастлив. Небольшая деревня, похожая на крепость, обнесенную глинобитными стенами. Старенький домик, небольшой тенистый сад и огромный платан, в тени которого сидит дедушка Литературная Армения

103

очерк, публицистика

над открытой книгой. Самый любимый, самый дорогой, самый близкий и родной человек на земле. Волна счастливых воспоминаний обожгла его сердце. Вот он испугался ужа, и дедушка, взяв змею в руки и поглаживая ее, рассказал, что это Лорту, наш друг и помощник. Он такой же армянин, как и все мы, и бояться его не надо. Дедушка рассказал и о змеях, живущих на Арарате в своих дворцах, о том, что царица змей снимает иногда со своей короны большой алмаз и бросает его в ночное небо. Ярко горя среди звезд, он падает с высоты, и тем, кто сумеет поймать его, будет всегда везти в жизни и всё у них получится. Не раз он видел потом падающие звезды, но поймать так ни разу и не смог. Воспоминания захлестнули его, и вскоре, получив разрешение, он уже шагал по дороге, ведущей в детство. Он знал, что не встретится с дедушкой, но воспоминания влекли неудержимо. На рассвете следующего дня впереди стала видна родная деревня. Когда он подошел к сиротливо стоящему в тени огромного платана родному, заброшенному теперь дому, солнце уже припекало. Печальные пустые глазницы окон безнадежно смотрели вдаль, они уже давно никого не ждали. Из них, подобно слезам долгожданной встречи, выкатилась вдруг стайка воробьев. На пороге в солнечных лучах грелся уж. “Старый добрый Лорту! Ты один дождался меня!” Взяв ужа на руки, он заговорил с ним, как некогда делал дедушка. “Ованес!” У него сжалось сердце. Голос, до боли знакомый, всё смешал в его истосковавшейся душе. Дедушка! Но это был старый друг деда, отец Геворг, священник деревенской церкви. В руках у него была завернутая в дедушкино полотенце книга. “Это всё, Ованес, что смог оставить тебе дедушка”. С трудом сдерживая подступившие слезы, он развернул полотенце. Старый, потрепанный, наверно сменивший немало хозяев “Нарек” чуть подрагивал в его руках. И строки наугад открытой страницы вдруг зазвучали для него теплым дедушкиным голосом: 104

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

Ту чашу, что была мне суждена, В теченье жизни я испил до дна. Познал я всё: сомненье и смятенье, Срам непостижный, вечное презренье, Позор, бесчеловечное гоненье.* Тяжелая жизнь, прожитая дедом, не обозлила его, не ожесточила, о доброте его знала вся деревня. Как-то утром мальчика перепугало громкое, незнакомое хлопанье крыльев. Спросонья он выскочил из дома и нос к носу столкнулся с удивительной птицей. Длинноногая и длинноклювая, с огромными крыльями, она всматривалась во вдруг выросшего перед ней, онемевшего от изумления мальчишку. Сложив крылья, птица разглядывала его, и было в этом взгляде то робкое и тревожное, почти человеческое любопытство, которое всегда вызывает в нас неожиданность встречи – особенно с детскими, широко открытыми от удивления глазами. – Ованес! – это был дедушка. – Не бойся, Ованес, это Арагил, наш брат. Он охраняет наши поля и приносит счастье, а в своей далекой стране они такие же люди, как и мы. Так же работают на земле, и все у них так же, как у нас. Многие из них раньше жили среди нас и были людьми. Вот и он прилетел к нам. Жил, наверно, когда-то в нашей деревне, затосковал по родным краям и прилетел. Пойдем проводим его. – Дедушка, а мы тоже будем Арагилами? Но дедушка почему-то промолчал. Втроем они брели по пустынным деревенским улочкам. Аист привел их к церкви и, постояв у входа, медленно прошел мимо древних могил, а выйдя за ограду, вдруг взлетел. Он кружил над деревней, поднимаясь всё выше и выше, и вскоре скрылся в лучах восходящего солнца. Как зачарованный смотрел Ованес вслед улетающей птице, и ему тоже захотелось взлететь, чтоб кружить над деревней и увидеть всё: и деревню, и горы, и озера – всю землю. У него захватило дыхание, и он прижался щекой к дедушкиной ру*

Здесь и далее стихи Нарекаци приводятся в переводе Н.Гребнева. Литературная Армения

105

очерк, публицистика

ке, шершавой и доброй, такой большой и ласковой. Такой надежной и сильной. Их ласкали лучи восходящего солнца и легкие порывы прохладного утреннего ветерка. Их пронизывали волны необыкновенного счастья. Счастья старого, много видевшего человека – и впервые вспыхнувшего юного счастья… Я, перенесенный во времени и в пространстве, невидимый для них и потерянный для себя, стоял рядом и ощущал на плече тепло доброй руки моего собственного любимого деда, заменившего мне отца. И мы бы еще долго стояли у старой Шагриарской церкви, если бы не телефонный звонок, мгновенно вернувший меня в свое время, к письменному столу, о котором я и вовсе забыл. И кому понадобилось звонить в три часа ночи?! Это был мой друг и сосед Боря Гейликман. Он был взволнован, извинился, что позвонил, просто не мог иначе. Он, как и я, несколько часов просидел за письменным столом, уже почти закончил рассказ и начисто забыл о времени. Ладно. – Боря! Дружба не знает ни времени, ни пространства, она всегда и везде вовремя, и я рад тебя слышать. Боря Гейликман – орнитолог, и жизнь его посвящена птицам Армении. Он кандидат наук, неутомимый путешественник и охотник. Фотоаппарат – его оружие. Он месяцами может жить в шалаше, наблюдая за птицами. Его рассказы о них полны приключений и неожиданных открытий. По-моему, он знает птичьи языки и свободно общается с пернатым сообществом. И сам он похож на орла. Нос с ярко выраженной горбинкой, быстрый пронизывающий взгляд, длинная шея, сутулая спина и руки, похожие на крылья. Пружинистая походка, голос звонкий, даже резкий порой. Умеет слушать, на вопросы отвечает конкретно. Знает множество стихов и тостов, быстро становится душой компании, незаменимый тамада. Таким я увидел его впервые, и таким он навсегда остался в моей памяти. И уж если он звонит в три часа ночи, то это серьезно и интересно. Он только что вернулся из экспедиции в горную Армению. Изучал орлов, карабкался по скалам, привез кучу уникальных фотографий. Поток впечатлений в трубке остановить невоз106

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

можно и не нужно, он должен выговориться после долгого молчания. То, что я услышал в этом вихре эмоций, было необыкновенно. Ему удалось заснять орлиное гнездо, кормление птенцов и даже самому заглянуть в гнездо, вскарабкавшись по скале и рискуя встретиться с грозным царем вершин, буквально повиснув над пропастью. Его поразило то, что он обнаружил в гнезде. Страницы из старинного евангелия! Как они там оказались? Из каких тайных архивов извлек их пернатый любитель древностей, никто не знает. Окрестные жители видели орла, прилетавшего к недоступной пещере в отвесном склоне ущелья и подолгу сидевшего у ее входа. Возможно именно там, в старинной отшельнической келье, таилась разгадка этих загадочных страниц, а может быть, и чьей-то жизни, воспарившей до орлиных высот и так и оставшейся тайной, хранимой суровыми горными вершинам. Боря читал мне отрывки из только что написанного рассказа, собирался что-то в нем менять и где-то публиковать. Поток эмоций не иссякал, но вскоре мне удалось изменить его направление. Теперь уже я рассказывал ему об удивительной встрече с птицей. Совсем недавно я был в Эчмиадзине – нужно было уточнить кое-какие архитектурные тонкости. К храму Гаяне я подошел уже в полдень. В решетке, огораживающей двор, искореженной и сломанной, зияли проёмы. Пробравшись через один из них, я оказался в пустом неухоженном дворе. Родник заглох. Вокруг ни души. Вход в храм открыт, и я медленно двигаюсь к нему, окруженный зноем и тишиной запустения. Чьи-то шаги. Оборачиваюсь – и нос к носу сталкиваюсь с аистом. Склонив голову, он не без любопытства разглядывает меня и, как мне кажется, хочет спросить: “Кто ты, пришелец? И почему входишь в храм через пролом в ограде?” Мне даже неловко стало. Кивком головы пригласив меня следовать за ним, аист направился к храму, и я покорно подчинился. Как долго я пробыл в храме, не помню, но, выходя, вновь увидел своего необыкновенного провоЛитературная Армения

107

очерк, публицистика

жатого. Он терпеливо ждал у входа. Неужели я ему все-таки понравился? Элегантно поведя клювом, он пригласил меня идти следом за ним. Конечно же, я ему что-то говорил, а он меня внимательно слушал и иногда кивал головой. Встреченный на дороге мальчишка в потертом иноческом одеянии удивленно поглядывал на нас. – Как зовут аиста? – Брат Ованес, – услышал я в ответ. Я не рискнул на этот раз протиснуться через развороченную ограду, и брат Ованес, деловито вышагивая рядом, проводил меня до ворот. Мы с ним мило раскланялись, и я вышел. Проходя мимо старых могил эчмиадзинской братии, я все время чувствовал на себе взгляд удивительной птицы. Склонив голову, аист смотрел мне вслед. Казалось, он владеет тайной безмолвного общения. Тайной земли и неба, тайной жизни и смерти. Тайной обновления и преображения, тайной потерь, обретений, одиночества, ностальгии и любви. Наше молчаливое общение вдруг стало многозначительнее свойственной нам, людям, суеты словесной. – Боря! Дарю тебе этот сюжет, тем более что где-то в Араратской долине в гнезде аиста тоже была найдена страница из древней книги. Однако дар мой принят не был. – Орлы, Юра, это моя находка, моя стихия. Легенда же об аисте по имени Ованес – твоя. Уже светало, когда я вышел на балкон. Передо мной, от Арарата до Арагаца, нежась в утренних туманах, просыпалась удивительная страна, в которой горные орлы воспитывают своих птенцов на лучших образцах древней армянской словесности, а аисты живут в монастырях, пользуясь всеобщей любовью и уважением. Прав был Рокуэлл Кент, когда сказал, что страна эта полна чудес. Не знал я в то волшебное утро, что не столько эта легенда принадлежит мне, сколько я ей, и чем дальше, тем больше. История юного Ованеса, которого я так внезапно покинул у 108

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

старой Шагриарской церкви, все больше и больше увлекала меня. И потому давайте вернемся к нему, погруженному в воспоминания о счастливых днях детства… Отец Геворг ласковым голосом своим вернет его к действительности и долго еще будет слушать рассказы Ованеса о том, как они с дедушкой вдвоем на целый день уходили к высокому холму. Тут стояла старая крепость, у стен которой он заслушивался рассказами деда о большом древнем городе Армавире, о великих царях Ерванде и Арташесе, которые построили этот красивый город. И Ованес уже не видел древних развалин и даже не слышал дедушку, он просто жил в другом мире, сражаясь с врагами у стен крепости, гнал врагов до самого Аракса и возвращался, увенчанный славой, на резвом коне. Его встречали цари… Дедушка теребил его за плечо, пора было домой. Героическое видение таяло, ветер уносил туманы мечты, и перед ним оказывалась стена, сложенная из огромных камней. Однажды он обнаружил на одном из них странные строки. Выбитые в камне, они были похожи на рассыпанные гвозди. “Что это, дедушка? Что здесь написано?” И дедушка впервые не смог ответить. Они ушли, а тайна осталась, и теперь она влекла его к этой древней загадочной крепости постоянно. Он часто приходил сюда один, но загадок становилось все больше. “Учиться тебе надо, Ованес”, – заявил однажды дед. И вскоре они отправились в Эчмиадзин. И вот теперь, окончив учебу, он стоит над скромной могилой деда, прижимая к груди старый “Нарек”, завернутый в дедушкино полотенце. Недолгой была встреча с отцом Геворгом. И расставание было недолгим. А вот дорога из детства оказалась длинной и полной тяжких размышлений. Уже подходя к Эчмиадзину, он остановился на перекрестке дорог. Сквозь дымку виднелись вершины древнего Арарата. Прохладный вечерний ветерок теребил колючий кустарник, и Литературная Армения

109

очерк, публицистика

камень еще хранил тепло дня. “Нарек”! Он открыл эту дорогую его сердцу книгу. Я на распутье ныне пребываю, Какую выбрать из дорог, не знаю. Одна ведет к несчастью и другая, И предо мною нет иных дорог. Глубоко в сердце проникли эти неожиданно явившиеся строки. Душа его была истерзана сомнениями, и духовное распутье, тяготившее ее, порой становилось невыносимым. Наука… Это был путь, избранный еще в детстве, когда он впервые столкнулся с непонятными клиновидными знаками на древних камнях Армавира. Но теперь, когда он готов был начать задуманные исследования и экспедиции, над страной нависла война. Истерзанная, порабощенная земля взывала к оружию, и он не мог не откликнуться на этот зов всей душой. Но меч – подвластен ли он слову? А слово – осилит ли меч? Ответ на все эти мучительные раздумья даст судьба, время и события, которые захлестнут его смятенную душу, жаждущую свободы и справедливости во имя веры и науки, познания и воскрешения распятой варварами родной земли. Вместе со всеми он встретит Нерсеса Аштаракеци, скачущего во главе отрядов армянских добровольцев, вставших под знамена русских войск. Он будет готов сразиться с врагом и жизнью отстоять осажденный Эчмиадзин. Он будет свидетелем кровавой битвы на поле Ошаканском и взятия Ереванской крепости. И сам Нерсес благословит его на духовный подвиг во имя будущего своего народа, своей страны, вдохнувшей, наконец, сладкий воздух свободы. Это будет его битва, его подвиг. И слово станет сильней меча. С неистребимой энергией, забывая об опасностях и недомоганиях, пройдет он по всей Араратской равнине, описывая руины древних храмов и крепостей, монастырей и пу'стыней. Он будет разыскивать древние книги и рукописи, копировать и изучать клинописные тексты. Долгими бессонными ночами будет писать комментарии к своим находкам, приводить в поря110

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

док собрание эчмиадзинского Матенадарана, составит его первый научный каталог. Ни дождь, ни снег, ни трудности горных дорог не остановят его. И какое же будет счастье, когда однажды, разбирая папки рукописей в эчмиадзинском Матенадаране, он вдруг обнаружит следующие строки: “Я не пришлю в ваши крепости эмиров, ни арабских войск, даже ни единого всадника. Никакой враг не вступит в Армению: если же ромеи нападут на вас, то я пришлю вам на помощь войска, сколько вы пожелаете. Клянусь всемогущим богом, что не обману вас”. Это текст мирного договора князя Теодора Рштуни с Муавием, представителем арабского халифата. И упоминается он только в истории Себеоса. Нет, этого не может быть! Однако последующие страницы убеждали в обратном, и оторваться от них уже не было никаких сил. Неужели здесь, в Эчмиадзине, неоднократно разграбленном и разоренном, среди неразобранных, беспорядочно сложенных в папки рукописей целый век таится утерянное сокровище армянской истории, которому нет цены?! Да, это была написанная в седьмом веке “История” Себеоса. В его руках она вновь обретала жизнь. И не было в эти минуты человека счастливее, чем он. Впереди еще немало путешествий, встреч, находок и открытий. Немало друзей, с которыми он поделится радостью новых откровений. Его описание памятников Араратской равнины и Эчмиадзина будет переведено на русский язык. Он встретится с Парротом. Это к нему первому примчится Хачатур Абовян, чтоб поделиться радостью: ему позволено сопровождать Паррота на Арарат. И после экспедиции он будет первым, кому расскажет Хачатур о своих впечатлениях, и по-дружески тепло благословит его на учебу в Дерпт. Он подружится с Абихом и Муравьевым. Вместе с Хачатуром они помогут русскому писателю и путешественнику обойти, увидеть и полюбить Армению. Мкртыч Эмин и Микаэл Налбандян проведут серьезное исследование обнаруженного им “Послания Вагана Мамиконяна” Лазаря Парбеци. Литературная Армения

111

очерк, публицистика

Он станет почетным доктором Казанского Университета. Его трудами с доверием и благодарностью будут пользоваться многие ученые арменоведы. Имя Ованеса Шехатуняна станет одним из первых в восточном арменоведении, его будут произносить с уважением как в Армении, так и за ее пределами. Но, как это часто случается в нашем мире, изменится время, расширятся границы арменоведения, и имя его забудется, став в наши дни легендой, известной лишь тем, чей взор обращен ко временам давно прошедшим, к истокам истории арменоведения. И все-таки нет, не умирают легенды. Отмеченные бессмертием и великим терпением, они живут, ожидая, когда чье-то сердце замрет от неожиданной встречи, и забвенье вдруг сменится радостью новых открытий. …Для меня эта история началась обыкновенно. Я только что переехал в Ереван и, как многие другие, конечно же был увлечен Арменией, ее древностями, природой, памятниками, музеями, историей – одним словом, всем, что только могли увидеть глаза, жаждущие всё новых и новых впечатлений. Книголюбом я был давно, но теперь это увлечение также было пронизано Арменией, и читал я все подряд, без разбора, рад был каждой новой книге, каждой статье и даже заметке. Несколько совершенно удивительных находок еще больше раззадорили меня, и я готов был преодолеть любые препятствия и даже совершить невозможное, чтобы отыскать, ну, скажем, такую редкость, как “Историю Армении” Мовсеса Хоренаци в русском переводе М.Эмина 1858 года издания. В этой постоянной готовности к поискам и находкам я и оказался однажды на площади Ленина, на том месте, где сейчас вход в метро. Тогда там, среди груд строительного материала, сиротливо стоял вагончик, и вывеска гласила, что это приемный пункт макулатуры. Внутри, на небольшой полочке, обнаружился ряд книг, и среди них, в самодельном переплете, – видавшая виды, с не раз подклеенными страницами и чьими-то пометками на них, ничем не примечательная и всеми отвергнутая книга Ованеса Шехатуняна “Описание Эчмиадзинской 112

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

церкви и пяти губерний Арарата”. Я обомлел. Ведь это тот самый Ованес Шехатунов, которого не раз упоминал Муравьев в своем трехтомнике “Грузия–Армения”. И это сокровище лежит здесь, на полке, отдай пять рублей – и оно твое! Я уже предвкушал, с каким удовольствием, утонув в кресле, пущусь в увлекательное путешествие. И напрочь позабыл, что пяти рублей-то у меня и нет. Откладываю книгу и бегу по всем знакомым в поисках заветной пятерки. Однако распределение подлости на душу населения касается и книголюбов. Кого-то не застал на месте. Кто-то оказался беднее меня. Договорился, что зайду завтра утром. Пришел. Даже прибежал! На вагончике – замок. Ровно десять дней блуждал я вокруг вагончика. Сезам, откройся! Но волшебные слова тонули в шуме улиц, а в один из дней исчез и вагончик. Поиски мои оказались безуспешны, я был безутешен и завел тетрадь с надписью “Ованес Шехатунян”, в которую вписал целую страницу вопросов, на которые не было ответа. Но зато появилась тайна, окутанная туманом времени, романтикой поиска, – тайна заманчивая и влекущая. Для меня это было время открытий и находок, время познания нового мира. И загадок разного рода было так много, что я лишь порой недоуменно посматривал на тетрадь, в которую так и не смог ничего записать. К тому же и Муравьев оказался не менее загадочной личностью. Да само время, в которое они жили, хотя и достаточно освещенное в разных статьях, очерках, мемуарах и документах, всё еще оставалось неразгаданным. Время! Время в Армении течет непривычно, его не всегда определишь по часам и календарям. Оно здесь остановилось еще в древности, чтобы у нас была возможность перемещаться в нем, останавливаясь там, где необходимо. Мы порой даже не задумываемся, что один только взгляд переносит нас эдак на двести тысяч лет назад, когда кроманьонец видел лишь одну вершину большого Арарата. Еще один взгляд – и пролетела целая геологическая эпоха. Кончилось гордое одиночество великой горы, и появился малый Арарат. Эту прекрасную панораму уже видел древний жиЛитературная Армения

113

очерк, публицистика

тель Шенгавита – быть может, самый первый ереванец, чей череп мы недавно там обнаружили. Еще мгновение, и мы можем оказаться в крепости Эребуни и увидеть все ту же завораживающую картину уже глазами древнего урартийца, выбивающего надпись на стенах крепости. А ещё чуть погодя встретить в нашем городе человека, портрет которого видели на урартских фресках. Если, блуждая во времени, увлечься и пойти дальше, то, пожалуй, можно и заблудиться. Но не пугайтесь. Достаточно одного взгляда на Арарат, и вы уже в своем городе, в своем времени и можете располагать им сообразно стрелкам часов на вашей руке. Что я и сделал, отправившись в Эчмиадзин. Там мой герой учился, там он жил и работал. И, может быть, там… Но что там? Что я могу там узнать о нем? У кого спросить и кто будет меня слушать? Но я уже в Эчмиадзине. Я уже в его ауре, и в ней, конечно же, еще живы яркие вспышки энергии этого таинственного легендарного человека. В Эчмиадзине невозможно суетиться. Здесь веками звучали молитвы, и древние камни пронизаны ими, твердь их хранит огромную энергетику. Здесь звучали страстные молитвы о судьбах родины. Здесь жили святые, и их чудотворные мощи по сей день почитаются народом армянским. Здесь жили те, кто трудами своими прославил родную землю. Здесь молились сильные мира сего и простые крестьяне. И если оставить всю суету нашего времени и раствориться душой в волнах этой удивительной энергии, можно услышать их голоса и уверовать в чудо общения с теми, кого давно нет среди нас, но чьи души навсегда остались в этой обители: В тихом шепоте ветвей, В памяти святых камней, В родниковой песне звонкой, В робком трепете свечей, В тайне древних алтарей… И я растворялся в этой чарующей тайне, в зеленом говоре тенистых развесистых крон. В разлитой повсюду надежде найти ответы, проникнуть в прошлое, понять настоящее. 114

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

Поднимаюсь по ступеням старинных патриарших покоев. Здесь жил Нерсес Аштаракеци, здесь гостил у него Муравьев. Здесь учился Хачатур Абовян. И Ованес Шехатунян, конечно же, не раз встречался здесь с ними, и стены этих покоев слышали их увлекательные беседы о путешествиях по Армении, по склонам Арарата. Кто лучше Ованеса Шехатуняна мог рассказать гостю о своих путешествиях и находках, о древних храмах и монастырях Араратской равнины, которую он исходил вдоль и поперек! Но ведь он не знал русского языка! Да разве это имело значение в столь высокообразованном и интеллигентном обществе! Я вхожу в знакомые уютные покои патриарха Нерсеса. Здесь вечерами, за чашечкой ароматного чая, они, жившие чуть ли не двести лет назад, часто беседовали. Но о чем? Да о чем бы ни было – это можно узнать из их книг, стихов, статей, воспоминаний. А сейчас я слышу так хорошо знакомую мне мелодию речи, живой, разноязычной, всегда дружеской и такой понятной, что перевод не нужен. Это не поддается описанию. Таинство слова, таинство речи, таинство культуры общения. И эта мелодия слов, предложений, высказываний, акцентов и пауз – она вечна, она была тогда и есть сейчас, и она понятна всем, кто был очарован ею хоть раз. Я не хочу разрушать это виртуальное видение и выхожу незамеченным. Напротив дверь, она чуть приоткрыта. Видна полка с книгами, камин, на нем подсвечник с недавно горевшей свечой. Открываю дверь. Это келья, и она почему-то мне знакома. Здесь жил… – но кто? С чего это я? Наверно устал, наверно пора домой. Гулкий звук моих шагов в пустынных залах музея свидетельствует о том, что я покидаю этот удивительный мир, оставляя в нем добрых, живо беседующих людей, далеких, окутанных легендами, но таких близких и понятных. Всю обратную дорогу я мучился, не понимая, зачем я заглянул в эту дверь и почему решил, что в пустой ныне келье жил некогда очень знакомый мне человек из далекого прошлого. И какое отношение всё это имеет к Шехатуняну, если у меня нет Литературная Армения

115

очерк, публицистика

практически никаких материалов о нем. А теперь есть эта таинственная, не дающая покоя келья против покоев патриарха. Однако тайна эта рассеялась уже вечером, когда я наконец добрался до своего письменного стола. Всё дело в том, что собирать материалы о “школе живых восточных языков” в Париже по деятельности “Азиатского общества” я начал еще в Тбилиси. Просматривая выписки, наткнулся на строки о переводе на французский язык каталога эчмиадзинского Матенадарана. Перевод сделан Мари Броссе, а каталог ему передал отец Шехатунов. Указан был и источник: “Мари Броссе. Страницы жизни, Гастон Буачидзе, глава “Эчмиадзин”. Память, сыграв со мной шутку, теперь возвращала всё на свои места. Когда у тбилисских букинистов я нашел эту книгу, это была удача, о которой можно было только мечтать. Это даже не роман – это хроника жизни замечательного ученого, посвятившего себя изучению грузинского языка, письменности и культуры. Но всё для него началось с Армении. С чтения “Записок об Армении” его учителя Антуана Жана де Сен-Мартена. И Армении он уже никогда не изменял. Я же, увлёкшись путешествием во времени и начисто забыв обо всем этом, каким-то непостижимым образом оказался в келье, где в январе 1848 года жил не кто иной, как Мари Броссе. Тогда она выглядела немного иначе. Горел камин, и гостя, добравшегося в Эчмиадзин сквозь снежные заносы и январский холод, поселили именно в эту келью. У Мари Броссе были при себе рекомендации от патриарха к архиепископу Луке и его викарию, а также к епископу Шехатунову. Знание литературного армянского языка не всегда решало проблему общения. Однако отец Шехатунов оказался внимательным и терпеливым собеседником, и вскоре речь француза, пересыпанная оборотами из Мовсеса Хоренаци и Лазаря Парбеци, все-таки стала средством общения и беседы их продолжались порой далеко за полночь. А архимандрит Тадеос, говоривший на многих языках, был, конечно же, незаменимым помощником в их долгих беседах и чтениях. 116

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

Несмотря на болезнь, отец Шехатунов все-таки проводил француза в Матенадаран, но ледяной воздух не дал им возможности поработать. И Мари Броссе пришлось довольствоваться лишь каталогом, составленным отцом Шехатуновым, с которым он и знакомился по ночам, устраиваясь у камина. “После коллекции мхитаристов в Венеции эчмиадзинская библиотека является самым богатым собранием сочинений во всех жанрах”, – отметит он в одном из отчетов перед Петербургской Академией. Холода помешают ему посетить Гегард и Хор Вирап. Он не рискнет поехать в Ани. Он будет приглашен на свадьбу племянника отца Шехатунова и в течение трех дней будет иметь удовольствие наблюдать этнографическую сторону происходящего. Он посетит храмы Гаяне, Рипсиме и Шогакат, осмотрит сокровищницу реликвий. Геометр и землемер Чернявский обещал снять для него планы Ани. Абих передал ему два десятка копий, сделанных с армянских надписей. Ровно сорок дней прожил гость в Эчмиадзине, окруженный всеобщим вниманием, и 26 февраля покинул гостеприимный монастырь, переполненный впечатлениями и нагруженный дарами архимандрита Тадеоса. Дорога одарит его романтикой приключений. Не доезжая Ахты, он вывалится из саней и останется на дороге, так и не докричавшись до попутчиков. Вывалится из саней и Муслов, сопровождавший его. Они встретятся на дороге, подбирая свои вещи. И только луна будет удивленно смотреть из-за облаков, как два иностранца, сложив свои пожитки у обочины, попивают прекрасное кахетинское вино и закусывают его ереванской копченой уткой. За этим занятием и застанет их ямщик, сменивший за это время непослушных лошадей. Для отца Шехатунова и Мари Броссе это была первая встреча. И последняя. Болезнь все сильнее сковывала движения епископа. Уже давно он не покидал келью. Не было сил подняться и дойти до храма на утреннюю молитву. Окруженный заботой друзей, обуреваемый тяжкими мыслями, он все чаще и Литературная Армения

117

очерк, публицистика

чаще обращался к “Нареку”, находя в нем молитвенное облегчение и зыбкую надежду. Открой, о Боже, келью врачеванья, Чтобы меня от порчи уберечь И всё, что дьявол сеял со стараньем, Серпом Господней воли сжать и сжечь. Теперь он вспоминал всю свою жизнь, полную трудов и вдохновений, опасностей и потерь, великих откровений и скромных желаний. Нет, он не роптал на судьбу. Он сделал в жизни всё что мог, но душа его желала большего и терзалась от невозможности. Земная жизнь моя подходит к краю, Но всё, что мог я выразить в словах, Как память о благих моих делах, Равно как о былых моих грехах, Читающие, вам я оставляю. После долгого забытья открыв глаза, он оказался в удивительном мире. Лучи заходящего солнца, пронзая твердь каменных стен, заливали всю келью трепетным золотистым светом. В таинственном его мерцании был виден храм, его окна светились, и сам он переливался всеми цветами радуги, сияющей в небе над куполом. Звартноц! Впервые это светлое видение явилось ему еще в детстве. В день, когда дедушка привел его в Эчмиадзин и по дороге рассказал о разрушенном храме и о том, что именно на этом месте, где они стоят, царь Трдат со свитой встречал Григория Просветителя, и свет веры Христовой воссиял над Арменией на этом заветном месте. Над вдруг возникшим видением, рассекая радугу крылами, плыла стая аистов, и ему вновь захотелось взлететь, чтоб увидеть этот мир с высоты птичьего полета. Он потянулся за “Нареком”, но рука безжизненно упала на край постели, а губы всё еще шептали давно забытые слова: На пару сильных, сопряженных ног, Как ангелы, поставлены мы с вами. 118

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

И каждый, чтобы из-под неба мог Великий оглядеть земной чертог, Был одарен широкими крылами. Душа, обретшая крылья, уносила его всё выше и выше куполов Эчмиадзина, под волшебным видением Звартноца, туда, в синеву, в мерцающий свет радуги над светлыми вершинами Арарата. Туда, откуда был слышен голос, повторяющий его имя. Это был зов деда, по которому он так стосковался. Чья-то добрая рука закрыла ему глаза. Кто-то сложил руки на груди. Кто-то зажег свечу в изголовье. Над Эчмиадзином кружили аисты, и в угасающих лучах заката рождалась легенда об аисте по имени Ованес… Долго прожил я вдали от Армении, и вот наконец в лето двухтысячного года я вновь в Ереване. И мы всей семьей едем в Эчмиадзин. Это всегда праздник, а путешествие с внуками после долгой разлуки – это праздник вдвойне, тем более, что мы посетим новую сокровищницу и старые покои патриархов. Воспоминания сольются с реальностью, и возникнут новые ощущения и мысли. Крыло вечности вновь коснется души, истосковавшейся на чужбине. К храму Гаяне мы подъехали, когда солнце уже было в зените. И даже при первом взгляде всё здесь было не так, как в те далекие времена. Ограда восстановлена, от прежних лазеек не осталось и следа. Здания внутри отреставрированы, двор ухожен. Вот только жаль, что брат Ованес не встречает нас. Кроны разросшихся деревьев осеняют прохладой и таинственным говором листвы. Нам навстречу идет человек, и сразу видно, что он здесь хозяин, что он рад неожиданным гостям. Загоревшее лицо, высокий лоб, седые виски, аккуратная бородка с проседью и глаза – живые, приветливые, светящиеся добротой. «Священнослужитель», – мелькнуло у меня. Так и оказалось. Это был Тер Гурген Аваг Кахана Ашурян, настоятель храма Гаяне. И принял он на себя эти обязанности как раз в то время, когда я пробирался в храм сквозь проемы в разрушенной ограде. Мы осматриваем храм и оказываемся в гостях у настоятеля. Литературная Армения

119

очерк, публицистика

Много пришлось за это время поработать молодому настоятелю, прежде чем убогие постройки прежних лет превратились в просторное и уютное жилье. Но рассказывал он об этом с юмором, и только искры гордости за собственные деяния вспыхивали порой в его живом взгляде. Конечно же, мы попали за огромный стол в довольно оригинальном помещении, совмещавшем в себе и жилую часть, и гостиную, и трапезную, и музыкальный салон и даже небольшую картинную галерею. Он прекрасно пел народные песни, аккомпанируя на незнакомом мне национальном инструменте, похожем на балалайку. Потом пересел за небольшой орган, и всё вдруг наполнилось торжественными аккордами церковных гимнов. Когда в этом чарующем потоке слов, музыки и простого семейного гостеприимства, сдобренного конфетами, печеньем и мороженым, вдруг образовалась пауза, я не удержался и спросил наконец, какая судьба постигла аиста, жившего здесь в те далекие времена. Он задумался. “Арагил Ованес”, – подсказал я. Он вдруг всплеснул руками: “Да, помню! Это наш брат Арагил. У него было повреждено крыло. Мы лечили его, и зиму он прожил с нами. Это был очень хороший брат. Весной я учил его летать, и каждый раз, полетав немного, он садился мне на руку. Потом улетел к своим, и мы долго скучали, ожидая его… Да, брат Ованес был очень хороший брат, – повторил он. – Говорили, что он прилетал еще раз, но я не видел его, меня не было здесь в это время. Может быть, еще прилетит когда-нибудь…”, – и лицо его осветилось доброй улыбкой. Еще раз в этот неожиданно приятный день светом добра и любви засветился он весь, когда, подойдя вдруг к магнитофону, поставил кассету, и все вокруг заполнилось мягкими и нежными переливами сильного женского голоса. Это пела его дочь в церковном хоре, и голос ее звучал не только для нас. Он отзывался в переполненном гордостью и любовью сердце отца. Таким, растворенным в чарующих звуках гимна Матери Божьей, запомнился нам этот удивительный добрый человек. И голос его дочери еще долго звучал в наших сердцах. Мы с ним 120

№ 2 апрель-июнь 2012

Юрий Квеес

ни словом не обмолвились об Ованесе Шехатунове, но я почему-то долго укорял себя за то, что так и не собрал материал, так и не написал задуманную легенду. Р.S. Несомненно, такая выдающаяся личность, как Ованес Шехатунян, достойна самого серьезного внимания. И я уверен, что недалеко то время, когда мы сможем прочесть не только солидную монографию о нем, но и переиздание его трудов. Не умирают легенды, они живут под крылом вечности. Мне же остается только сожалеть, что скудные мои познания в языке армянском не дадут мне возможности участвовать в этом нужном и благородном деле.

Литературная Армения

121

очерк, публицистика

Саануш Базьян

Лев Толстой и армянский вопрос

Попытка связать Льва Толстого с Армянским вопросом на первый взгляд может показаться неоправданной. Однако в окружение Толстого входили представители знатных армянских фамилий, со многими из которых он поддерживал личные отношения: Лазаревы и Абамелек-Лазаревы, Ахшарумовы и Арапетовы, Мансуровы и Хастатовы, Мещериновы и Сумбатовы. Интересы писателя и частные знакомства с армянами не могли оставить его безучастным к судьбе нашего народа. Познакомившись в 1853 г. на Кавказе с А.А.Хастатовым, Л.Н.Толстой оставил об этом запись в своем дневнике: “Третьего дня был у меня Хастатов, в котором я никак не мог найти ничего очень странного, исключая того, что он не глуп и светский человек. Я болтал с ним до поздней ночи о Москве”. Отставной штабс-капитан Аким Акимович Хастатов – родственник М.Ю.Лермонтова по матери, был известен на Кавказе как отчаянный храбрец-вояка, продолжатель смелых традиций карабахского рода, прославившегося еще со времен войны 1812 г. Некоторые случаи из доблестной воинской жизни Хастатова, которым Лермонтов восхищался, послужили материалом для романа “Герой нашего времени”. 122

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

Толстой был знаком с Павлом Ивановичем Арапетовым, который занимал в Москве высокие посты, состоял одним из председателей “Общества любителей древности” при Лазаревском институте восточных языков и не чуждался литературы. Он был близок с московским кружком западников. Кстати, Арапетов изображен Тургеневым в повести “Затишье” под именем Помпонского. С Мещериновыми, имевшими армянское происхождение, породнилась С.А.Толстая. Дочь сестры ее матери, то есть двоюродная сестра Софьи Андреевны – Вера Вячеславовна, урожденная Шидловская, была замужем за офицером генерального штаба Александром Григорьевичем Мещериновым. Толстой поддерживал добрые отношения с Мещериновыми. “…Советую тебе ходить в семейные дома по вечерам: к бабушке (В.А.Шидловской, сестре матери Софьи Андреевны. – С.Б.), к Мещер(иновым) и т.п. и держаться подальше от холостёжи”, – писал Толстой в письме к сыну 29 сентября 1898 г. Теплые отношения связывали Толстого с семейством Мансуровых: профессором кожных болезней Борисом Павловичем и его женой Марией Николаевной, урожденной княжной Долгоруковой. Дочери Мансурова дружили с Татьяной Львовной. Толстой нашел содействие и одобрение своей общественной деятельности у Елизаветы Ильиничны Мансуровой. Е.И.Мансурова – крупная московская домовладелица и благотворительница, жившая за границей, выделила средства на организацию вегетарианской столовой на Знаменке. Через Толстого деньги были переданы Я.И.Сильниаку, который организовал столовую. Немало средств ею было пожертвовано в пользу духоборов, которые преследовались царским правительством за неподчинение властям и отказ от военной службы. Духоборы получали пожертвования и от египетского армянина Погос-Нубара, о чем Толстому сообщил священник Срапион Самуэлян в своем письме от 8 апреля 1899 г. Эти личные связи сформировали симпатии Толстого к армянам, теплоту в отношении к ним, а также участие к судьбе страЛитературная Армения

123

очерк, публицистика

дающего народа. Поэтому Толстой не остался равнодушным к положению дел в Турецкой Армении. Об отношении писателя к резне армян в Сасуне (1894 г.) и о его сочувствии к армянскому народу говорят как его высказывания, так и письма и воспоминания общественных деятелей-армян. Что же касается отсутствия активных действий со стороны Толстого в связи с известными событиями, то объясняется оно толстовским пониманием христианского вероучения, идеей непротивления злу и проповедью кротости и смирения. Религиозно-нравственная философия Толстого с его непротивленческой моралью зиждется на его вере в Христово учение. Свое толкование учения Христа писатель наиболее полно выразил в трактате “В чем моя вера?”, который не публиковался даже при жизни Толстого. Лишь в 1996 г. этот пробел восполнил журнал “Толстовский листок”. Трактат этот, вкупе с дневниковыми записями последних лет, позволяет глубже разобраться в религиозных воззрениях писателя и его поступках, в том числе и в причинах его ухода от мирской жизни. Он проясняет многое также в его отношении к армянской резне. Глубоко проникнувшись учением Христа, Толстой безоговорочно принял все его положения, всецело проникся его толкованием добра и зла. Некоторыми современниками, в том числе и армянами, Толстой именно так и воспринимался – как истинный ученик Христа. Так, переводчик и общественный деятель А.Езекян, который принимал участие в похоронах Толстого, пророчески предсказывал, что могила писателя в Ясной Поляне станет местом паломничества многих поколений людей, потому что, как писал он в журнале “Тараз”, “своей проповедью Толстой распял себя на кресте. …Он старался укоренить Любовь среди людей, старался привить им Любовь к страждущему человечеству”. А священник Мелитопольской церкви Срапион Самуэлян, в 1898 году два дня гостивший у Толстого в Ясной Поляне и записавший свои воспоминания, впрямую так его и называл: “Более десяти лет я изучаю Ваши творения и … сделал вывод о том, 124

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

что Вы исключительный христианин, истинный ученик Христа, и поскольку сам я далек от того, чтобы считаться его учеником, но горю желанием им быть, пришел, чтобы внимать Вам”. К середине 80-х годов в непротивленческой доктрине Толстого произошло некоторое смещение акцентов, она претерпела известные изменения. В “Анне Карениной” (1873-77 г.) писатель, хотя и несколько нарочито, воплотил свою философскую концепцию “смирения и всепрощения” в образе Алексея Каренина: “Я простил совершенно. Я хочу подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю Бога только о том, чтоб он не отнял у меня счастья прощения!” – говорит Каренин. И “он (Каренин. – С.Б.) испытывал радость и умиление перед высотой своего смирения”, – читаем в романе. А в 1884 г. в своем трактате “В чем моя вера?” Толстой пишет: “Я понял в первый раз, что центр тяжести всей мысли – в словах: “не противься злу”, а что последующее есть только разъяснение первого положения. Я понял, что Христос нисколько не велит подставлять щеку и отдавать кафтан для того, чтобы страдать, а велит не противиться злу и говорит, что при этом придется, может быть, и страдать”. Писатель напоминает слова Христа: “Вам сказано: зуб за зуб, а я говорю: не противься злу или злому и, что бы с тобой ни делали злые, терпи, отдавай, но не противься злу или злым”. Своих учеников, которые подставляют щеку и отдают кафтан, Христос представляет гонимыми, побиваемыми и нищими. Толстой подчеркнул: “Ученикам Христос говорит: будьте нищие, будьте готовы, не противясь злу, принять гонения, страдания и смерть. Сам готовится на страдания и смерть, не противясь злу … и сам умирает, запрещая противиться злу и не изменяя своему учению”. По мнению священника Александра Меня, Толстой переносит нравственные заповеди, обращенные к личности, на общественный порядок, а здесь полного соответствия быть не может. Заповедь “око за око, зуб за зуб” была в древности своеобразным законом справедливости. Христос же призывает человека в его частной жизни возвыситься над справедливостью – во имя Литературная Армения

125

очерк, публицистика

высшего закона прощения. Однако человек может простить другого за причиненное ему зло, но социальный закон должен опираться на принципы справедливости. Уроки истории армянского народа могут служить прекрасным доводом в пользу правомерности этой мысли. Наибольшую ценность представляет для нас нравственная проповедь великого моралиста. Он стремился вернуть евангельской этике подобающее место в христианском обществе. Такая позиция импонировала даже его противникам. Она привела писателя к убеждению, что жить без веры нельзя, ибо именно вера есть подлинная основа нравственности. Свое понимание Христова учения Толстой объяснял в поучительных “Беседах”. Среди тех, кто посещал моралистические беседы Льва Николаевича, происходившие по вторникам в его московском доме в Хамовниках, были армяне Тарагир и Васо Варданян – в ту пору студенты Московской Петровской сельскохозяйственной академии. Васо Варданян в годы учебы сблизился с Христофором Микаеляном и Симоном Заваряном, которые в 1890 г. основали партию “Дашнакцутюн”. Однако впоследствии он отошел от общественно-идеологических кругов – надо полагать, не без влияния “бесед” Толстого. О посещении толстовских “бесед” Тарагир вспоминает много позже, в своей статье, опубликованной в бостонском журнале “Айреник” в 1936 г. “В среде студенчества был создан кружок “толстовцев”, посещавших “беседы” Толстого по вторникам. Из армянских студентов в кружок входил только Васо Варданян. Я сам не был “толстовцем” и не принадлежал к их кругу. “Непротивление злу насилием” не соответствовало моей натуре и убеждениям. Однако Толстой был тем всемирно известным писателем, которого я боготворил. Наконец, Толстой был великим современным мыслителем и философом, который стремился разгадать секрет человеческих душ и взаимоотношений. Одного этого было достаточно, чтобы идейно настроенная молодежь увлеклась им не менее, чем гением-художником или мо126

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

ралистом-проповедником Толстым. Понятно, с каким страхом и почтением шел я вместе с Моревым в московский дом Толстого в Хамовническом переулке в тот декабрьский вторник 1888 года в 3 часа пополудни”. *** В 1894 г. Л.Н.Толстого посетили Минас Берберян и Юрий Веселовский: поводом послужил выход в свет изданного ими первого тома сборника “Армянские беллетристы” и желание подарить его писателю. В разное время с писателем встречались Тигран Назарян, Минас Мурадян, Ованес Малхасян, Василий Вартанянц, Аршак Кайцуни, священник Срапион Самуэлян, Налеан и другие. Помимо общего круга вопросов, которые интересовали всех, армян особенно тревожила судьба собственного народа, в отношении которого турецкое правительство проводило политику геноцида. Армянские общественные деятели искали у Толстого совета и помощи и, надеясь на его мировой авторитет, просили выступить в защиту турецких армян. Самого Толстого безусловно интересовали вопросы, связанные с армянской культурой и религией. В “Яснополянских записках” Д.П.Маковицкий отмечает: “…Толстой спрашивал его (В.Г.Шелковникова. – С.Б.) об армянском языке, об армянской церкви, в чем отличие от православной”. Отношение Толстого к турецким погромам, учиненным над армянами, нам известно из его писем к Г.А.Джаншиеву и другим. О сочувствии писателя армянам свидетельствуют его ответы на письма знакомых, писавших ему о сасунской резне. Отвечая Д.А.Хилкову, Толстой писал: “Многие явления жизни тревожат меня и требуют участия в них: таково …дело армян, про которое вы пишете и про которое получаю письма…”. Порой в этих письмах напрямую выражается просьба “сказать свое веское, искреннее и правдивое слово всему миру – столько же за себя, сколько и от имени русского народа” (из письма Е.Е.Лазарева от 14 марта 1896 г.). Литературная Армения

127

очерк, публицистика

П.А.Сергеенко вспоминает: “Все усаживаются вокруг стола с лампой, и Лев Николаевич начинает читать о сасунских ужасах, прерывая чтение различными замечаниями, чтобы справиться с охватывающим его волнением. …Голос его, помимо его воли, спазматически сдавливается. Описание сасунских зверств производит на всех глубокое впечатление. При чтении некоторых сцен Лев Николаевич откидывается от книги и говорит с волнением: “ Как это ужасно!” Однако в воспоминаниях врача Минаса Мурадяна, посетившего великого старца в 1893 г., отношение писателя к описываемым событиям передано в несколько ином свете. На просьбу Мурадяна помочь армянам Толстой якобы ответил: “При всем моем расположении к армянам и тревоге за сегодняшнее их тяжелое положение, я стараюсь заниматься всеобщими вопросами, которые в одинаковой мере относятся ко всему человечеству”. Многие из армянских деятелей отношение Толстого к армянскому вопросу связывали с его учением и нравственной моралью. Интересно в этом аспекте мнение Минаса Берберяна, который вспоминает о встрече с Л.Н.Толстым в статье “Великий человек”, написанной в 1908 г. Автор выражает мысль, что Толстой известен миру больше как идеолог морально-нравственного учения и философии “толстовства”, чем как романист. Он пишет: “Лев Толстой – гордость России. Диалог, имевший место между мною и великим старцем, возможно, поможет составить мнение о его учении. Это было более десяти лет назад, когда мы с моим другом Юрием Веселовским посетили Толстого в его московской квартире. Зашел разговор об армянском вопросе. Когда я сказал, что армяне решили с оружием в руках отстаивать свою свободу от турецкого ига, Толстой перебил меня. – Значит, вы хотите сделать то же самое, что делают против вас курды, которых вы называете варварами и против чего возмущаетесь, взывая к Европе? – Безусловно, – сказал я. – Тогда чем же вы будете отличаться от них? 128

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

– А что же нам делать, если они грабят наши дома, насилуют наших сестер, убивают наших отцов и братьев? – Во всяком случае, вы не должны отвечать насилием на насилие, злом на зло. – Тогда как нам быть? – Необходимо им разъяснить, что они дурно поступают, и проповедовать любовь, а не ненависть. – Но ведь это невозможно. Они не станут дожидаться, пока ты прочитаешь им свою мораль, – сразу же разрубят тебя на куски. – А вы пробовали? – спросил Толстой и, увидев мое замешательство, продолжил: – пойдите да попробуйте. Я вот уверен, что это не только возможно, но и единственный способ, чтобы преодолеть в человеке месть и ненависть. Прошли годы, и когда я задумался над смыслом слов, сказанных великим старцем, вдруг понял, что это повторение его сказки “Об Иване дураке и его двух братьях”. Толстой остался верен своему учению, в основе которого лежит любовь, “непротивление злу насилием”. Его учение – плод раздумий на протяжении долгих лет жизни, а теперь является самостоятельным религиозно-философским учением. Принцип его – “любите друг друга” – есть краеугольный камень проповедей всех великих моралистов”. Юрий Веселовский тоже вспоминает, что Толстой советовал пытаться довести до сознания турок гуманные, чисто христианские идеи. Веселовский, как и Берберян, возражал Толстому, сказав, что этот подход применим только при нормальных условиях жизни. Однако писатель остался при своем убеждении. Непротивленческая доктрина Толстого более всего вызывала сомнения у армян. Так, Газарос Агаян подчеркивал бесполезность этой проповеди Толстого для народов, “нуждающихся в заступничестве”, и в особенности для армян, которые вынуждены прибегать к самозащите. Противореча Толстому, Агаян призывал свой народ бороться за свои интересы и активно противостоять злу. Литературная Армения

129

очерк, публицистика

В художественных принципах Л.Толстого и Г.Агаяна, в частности в изображении простых людей и их образа жизни в детских рассказах, прослеживаются некоторые общие черты. Это обстоятельство дало повод ошибочно считать Агаяна приверженцем толстовского учения. В его моралистических суждениях старались отыскать проповедь “непротивления”. Подобные попытки опроверг сам Агаян в 1910 г. в статье “Не противься злу насилием”. Армянский писатель на примере судьбы своего народа доказал несостоятельность непротивленчества и, тем самым, отрицал толстовское влияние на свое мировоззрение. “Непротивление злу насилием” часто не является даже кротостью, – писал Агаян. – Это есть безнравственность, неразумность и скотство, ибо позволяет злым людям обращаться с добрыми по собственному усмотрению… “Непротивление злу насилием” – это выражение бессилия, слабости и раболепства”. В отличие от Толстого Агаян признавал правомерность борьбы за существование: “В природе нет ни одного живого существа, которое бы не было вооружено… Только человек может быть столь добр, чтобы не нападать на другого. Но когда нападают на него самого, он не может не защищаться. И это естественно”. Когда Агаяну указали на то, что его мнение расходится с толстовской трактовкой вопроса, он, отдавая дань уважения великому философу, слегка сместил акценты в его моральноэтическом учении: “Толстой не говорит, что не надо противиться злу насилием. Это означает: “Противься злу насилием, но только не злом” …Я ведь тоже не говорю: “Когда поджигают твой дом, подожги дом врага своего”, а говорю: “Постарайся не дозволить этого и защищайся как можешь”. Однако понимая, что он все-таки отходит от принципов толстовства, Г.Агаян уточнял: “Борьба за существование не противоречит ни одному закону. Но если окажется, что мои слова противоречат толстовским словам, – да будет так, ибо Толстой тоже человек и вправе ошибаться, а космические законы вечны”. Утопичность толстовской проповеди смирения доказана самой историей нашего народа, которая являет нам трагические по130

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

следствия различных форм непротивления и, одновременно, знает примеры самого активного, а потому успешного отпора насилию. “Пусть об этом помнит подрастающее поколение армян и пусть оно любит и защищает свой несчастный народ, и свой язык, и руины, которые оставили ему прадеды”, – писал Агаян. Позицию Агаяна разделял и Аветик Исаакян. Он не принимал непротивленческой концепции Толстого, хотя философия “нравственного самоусовершенствования” и христианская проповедь “любви к ближнему” были ему близки. Исаакян солидарен с Толстым в том, что эта любовь способна спасти мир от мрака и преобразовать его, – только бы человек смог достичь столь высокого уровня сознания, чтобы возвыситься нравственно до самоотречения. “Самое высокое проявление духа и героизма – это когда человек жертвует собой во имя другого. Это “я” в своем высшем проявлении, “я”, которое хочет существовать в других, в миллионах “я”, – пишет Исаакян. Поэт посвятил Толстому одну из лучших своих легенд – “Будду” (1908 г.). Во всеобъемлющей любви писателя к планете и человеку он усмотрел соприкосновение Толстого с духом Будды. Недаром Лев Николаевич стал редактором русского издания книги китайского философа Ми-Ти “Учение о всеобщей любви”. Толстой стремился к гармонии с Вселенной на духовном уровне – как все Великие Посвященные, каковым он и был. Всей своей жизненной позицией, своим участием в национальной освободительной борьбе армян Ав.Исаакян противостоит непротивленческой морали, сознавая, что она приведет к гибели его народ. Он пишет: “Христианская кротость – это не только любовь, это также слабость, безволие, безотчетность. Сам Христос был очень горд, высок духом, самолюбив”. И далее: “Меч и коса, плуг и щит – вот что должно всегда и всегда находиться в наших руках”. *** Интересен факт контактов с Толстым известного ученогопублициста 90-х годов Г.А.Джаншиева. Как человек разностоЛитературная Армения

131

очерк, публицистика

ронних знаний и интересов, Джаншиев состоял в близких отношениях и переписке со многими деятелями русской культуры: М.Е.Салтыковым-Щедриным, Г.И.Успенским, Л.Н.Толстым, А.П.Чеховым и другими. Получив в 1894 г. известие о сасунской резне, Григорий Аветович Джаншиев берется за дело организации помощи армянам – жертвам турецких погромов. С этой целью он предпринимает издание сборника “Братская помощь пострадавшим в Турции армянам”, который увидел свет в 1898 г. Для участия в его составлении он приглашает видных русских писателей, ученых, работников культуры. Сборник, посвященный вековой дружбе русских и армян, включал в себя ранее неизвестные материалы из истории и культуры двух народов. Джаншиев намеревался ознакомить русского читателя с настоящим и прошлым, с литературой и искусством армянского народа – того народа, который сейчас предавали огню и мечу. Армянский деятель поднимал голос протеста против бесчеловечной политики турецкого правительства, стараясь достучаться до сознания русской общественности. Весь сбор от продажи книги Джаншиев намеревался передать в помощь уцелевшим от резни армянам. Призыв Джаншиева нашел горячий отклик среди русской общественности. Джаншиев писал Толстому в письме от 30 декабря 1896 г.: “Обычный эпистолярный этикет, к Вам и он-то не идет, а потому позвольте Вас назвать Добрый Лев Николаевич! Я был вчера у Вас, но мне сказали, что вы нездоровы, и я не решаюсь лично беспокоить Вас. Я Вам оставил новое издание своей книги, в котором Вы найдете и критический, и биографический очерк человека, которого Вы уважаете, – Н.А.Белоголового. Другая книга заключает в себе частичную летопись бесчисленных и бесконечных страданий несчастных армян. Для облегчения их участи, для прокормления голодных предпринимается в Москве благотворительное издание литературного научного сборника. 132

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

Беру на себя смелость просить Вас дать для этого доброго начинания несколько страниц Вашего чудодейственного пера. Ваше имя послужит могучим магнитом для привлечения внимания и благоговения читающей публики”. Толстой приветствовал начинание и энтузиазм Джаншиева, однако не смог привнести в дело своего участия ввиду болезни. В 1910 году в “Мшаке” Тигран Назарян писал: “Многие из армян считают, что сверхчеловек (Толстой. – С.Б.) не дал статьи в “Братскую помощь”, так как не питал симпатий к армянам – жертвам кровавой резни. Это не так. Если армяне верят в искренность слов Толстого, то они должны поверить его словам, написанным Джаншиеву… Уверуем в то, что Толстой сочувствовал нам”. О Г.А.Джаншиеве Толстой был наслышан давно. Еще в 1893 году в беседе с врачом Минасом Мурадяном, посетившим Толстого в Ясной Поляне, писатель выразил желание познакомиться с Джаншиевым, поскольку ему импонировали его “острые, злободневные и талантливые работы”, особенно статьи о преобразовательных реформах 60-х годов, об отмене телесных наказаний крестьян и т.д. Джаншиев, в свою очередь, с неослабным интересом следил за творческими поисками Толстого. Узнав от С.И.Танеева, что писатель для своей повести из кавказской жизни желал бы иметь “кавказские виды и типы”, в письме от 7 марта 1897 г. он с готовностью сообщает Льву Николаевичу об отправке имеющегося у него материала. Именно в разговоре о Джаншиеве и составленной им “Братской помощи…” Толстой высказал С.Самуэляну глубокую, с серьезным политическим подтекстом, мысль: “Если только европейские страны захотят, турецкие армяне не будут так несчастны”. Тем самым писатель фактически обвинил европейские страны в пособничестве преступлению, совершенному Турцией. Позже он еще усилит свое высказывание замечанием, что они, по всей вероятности, ждут возможности “ухватить при случае лакомый кусочек”. Литературная Армения

133

очерк, публицистика

*** Самым неожиданным образом раскрывается Лев Николаевич Толстой в беседе с видным общественным деятелем Василием Вартанянцем. Автор ряда интересных трудов о “великом старце”, Василий Вартанянц встретился с писателем в Москве в 1895 г. В беседе с ним Толстой коснулся нравственных основ своей этики и высказал свое понимание причин, приведших к армянской резне, а также свои представления о патриотизме и конституции. Толстой своеобразно осмысливает понятие патриотизма. Впечатления от встречи с Толстым В.Вартанянц опубликовал в русскоязычной тифлисской газете “Новое обозрение” (1905, №№ 154, 196) под псевдонимом Барсег. Вот отрывок из его личных воспоминаний: “Передо мной, как живой, встает величавый образ “великого писателя земли русской”, гр. Л.Н.Толстого, которого совершенно случайно я имел счастье видеть в Москве лет десять тому назад. В то время только что кончилась сасунская резня в Турции, и Лев Николаевич, узнавши, что я армянин, прежде всего спросил меня: “Интересуетесь ли вы событиями в Турции?” Получив от меня утвердительный ответ, он сказал: “Главная причина этой резни, на мой взгляд, заключается в патриотизме: патриотизм турок велит убивать побольше армян, а патриотизм соседних держав заставляет их зорко следить за этими событиями в чаянии ухватить при случае лакомый кусочек”. Я тогда, откровенно признаюсь в этом, не понял глубокой и оригинальной мысли, заключенной в такую парадоксальную форму, и ответил ему приблизительно следующее: “Но разве можно на одну доску ставить патриотизм угнетающего и угнетаемого?” – Можно и должно, – не запинаясь ответил мне Лев Николаевич, – ибо в обоих случаях производятся грабежи и убийства, в обоих случаях совершается одинаковое преступление. – Простите меня, Лев Николаевич, но я откровенно должен заявить, что не верю, когда вы утверждаете, что если придет “зулу” и станет жечь ваших детей, то вы не должны противляться и пускать в ход насилие, а должны действовать на него убеж134

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

дением. Я осмеливаюсь думать, что, как живой человек, вы схватите за шиворот такого “зулу” и вытолкнете его вон, а если это не поможет, то пристрелите его. На лице великого писателя заиграла мягкая улыбка, и он совершенно серьезно возразил мне: – Очень может быть, что я сделаю именно так, как вы говорите, но разве это докажет ошибочность моего взгляда? Это докажет только, что я еще не доразвился, не дорос до той высоты нравственного развития, какого требует основной принцип моей этики. Но – и только. – Нет, это докажет ошибочность вашего принципа, – запальчиво ответил ему я, – ибо в вас говорит теперь живой человек, а не отвлеченная мертвая формула, не считающаяся с живым человеком и исторической действительностью. И затем, разве сила сама по себе – зло или добро? Если силой или насилием вы защищаете слабых или детей, то такая сила, такое насилие, очевидно, добро. Насилие над беззащитными, конечно, зло. – А как сам народ, турецкие армяне, понимают ту заповедь Божью, о которой мы говорим с вами? – спокойно прервал мою тираду Лев Николаевич. Я ответил на это, что, насколько я знаком с этим вопросом, армяне в продолжение многих веков фактически руководились принципом “непротивления злу насилием”. По крайней мере, новейшие армянские романисты не находят слов, чтобы достаточно заклеймить тот рабский дух, который проявляли до сих пор армяне, когда на них нападали, грабили и убивали их курды и турки. – Но если ваш народ веками сознательно жил во имя моего принципа, то я могу только глубоко сожалеть, если он впредь перестанет им руководствоваться, – с живостью промолвил Л.Н.Толстой. Прерывая на этом передачу нашей беседы с Л.Н.Толстым, позволю себе остановиться на кажущейся с первого раза парадоксальной мысли его о “патриотизме”. Фраза Льва Николаевича о “патриотизме” гвоздем засела в моем мозгу. Собственно, только Литературная Армения

135

очерк, публицистика

из-за нее я и пишу свои воспоминания о величайшем из писателей и людей наших дней. Итак, Лев Толстой бесповоротно осуждает всякий “патриотизм”, – название вещи не меняет. Но было бы, мне кажется, ошибочно думать, что, отрицая “патриотизм”, Лев Толстой не патриот своей родной страны, понимая это слово в лучшем и благороднейшем смысле его. Если под патриотизмом понимать любовь к людям родной страны, неустанное и беспрерывное стремление поднять духовный уровень развития своих современников, стремление внести в общечеловеческую сокровищницу возможно больше духовных ценностей, поднять престиж, любовь и уважение всех народов к тому народу, который его породил и воспитал, то, конечно, Лев Толстой – величайший из русских патриотов. Ибо кто же в мировой литературе так высоко поднял имя русского, кто внушил всему миру такую искреннюю любовь и такие искренние симпатии к русскому народу, как не Лев Толстой? Почти всю жизнь прожил он в России, и несомненно, что ему не менее других “дым отечества сладок и приятен”, мелодии и песни родной страны и родная речь находят не менее мучительно-сладкий отзвук в его душе, чем у других его соотечественников, а вся его литература и практическая деятельность доказывает, что интересы России и русских особенно близки и дороги его сердцу. И однако Лев Николаевич Толстой самым категорическим и определенным образом высказывается против “патриотизма”. Насколько я понимаю теперь мысль Льва Толстого, обрушиваясь на “патриотизм”, он имел в виду патриотизм националистов всевозможных оттенков”. Так, причины сасунской резни в Турции Толстой связал с “патриотизмом” турок-националистов всех мастей. И далее: “После разговора о “патриотизме” по поводу сасунской резни в Турции Лев Николаевич медленно прошелся со мною в другую комнату. Когда мы вошли туда, Лев Николаевич, движением руки как бы приглашая нас приблизиться и послушать, начал так свою речь: – Я уже доказал, что все так называемые “научные теории этики” лишены всякого основания и что единственно пра136

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

вильная и разумная основа этики – это непротивление злу насилием. – Мне кажется, – не удержался я, чтобы не возразить, – что так нельзя формулировать вопрос, ибо и про вас, и про вашу этику другие могут сказать то же, что и вы говорите. – Кто же, например? – с живостью возразил мне Толстой. Я был смущен таким вопросом и не нашелся ничего ответить, как фразой: – Ну, хотя бы я. – А вот я вам докажу, что вы не можете не принять единственно правильной и разумной только мою этику. Я выразил полную готовность слушать, и Лев Николаевич задал мне следующий вопрос: – Признаете ли вы как основу для какой бы то ни было этики принцип Канта или, если хотите, Христа – принцип, который гласит: “не пожелай другому того, чего не желаешь себе”? – Признаю, – ответил я. – В таком случае вы обязаны признать и мой принцип или, вернее, принцип Христа “не противься злу насилием”, если не хочешь, чтобы и к тебе было применено насилие, ибо “поднявший меч от меча погибнет”. Далее Вартанянц возражает: “– Я не понимаю Вас: если я признаю принцип Канта и все принципы солидарности людей, а “зулу” их не признает и убивает меня и моих близких, то единственная возможность заставить и “зулу” признать то же самое – это не тратить слов попусту, а силой отразить его зверства и под давлением и угрозой этой же силы оставить его до тех пор, пока “зулу” не признает все элементарные правила этики и общественности. Так всегда было в истории и конкретной действительности. И если бы Россия силой, насилием не принудила Турцию даровать Болгарии самостоятельность и конституцию, болгары и до сих пор так же стонали бы под игом Турции, как стонут теперь армяне… – Напрасно так думаете, – сказал Лев Николаевич, – народ в этих странах угнетается и эксплуатируется не менее варварски, Литературная Армения

137

очерк, публицистика

чем в Турции. Все эти конституции делают сильного еще сильнее, а слабого еще слабее”. И Толстой делает свой окончательный вывод: в трактате “В чем моя вера?” он пишет: “Я понимаю теперь значение слов: творите добро врагам, делайте им то же, что и своим. Вы все дети одного Отца, и будьте так же, как и Отец, т.е. не делайте разделения между своим народом и другими, со всеми будьте одинаковы”. *** Редактор газеты “Мер дзайнъ” (Нор Нахичеван) Ованес Малхасян, этнограф, фольклорист, писатель, в 1909 г. посетил Льва Толстого. В “Яснополянских записках” Д.П.Маковицкого читаем: “Л.Н. об армянине-журналисте, бывшем сегодня (7 мая 1909 г. – С.Б.) с 1.15 до 1.30 у него в кабинете: рассказал про погром армян в Турции – 100000, а в России “только” 5000 погибло. Я заметил, что в последнем погроме в Адане, во время константинопольской контрреволюции, по газетным слухам, погибло 2500 армян, а о погибших мусульманах не упоминалось. А по донесению турецкого вали из Аданы погибло 1400 армян и 1300 мусульман. Значит, это была междоусобная резня, как и бакинский “погром армян” 1906-1907 гг. Л.Н.: Да, он говорил, что армяне были Воронцову очень благодарны за то, что он дал им возможность защищаться”. Поверив донесению турецкого вали, уравнявшего жертву и ее палача – способ достаточно избитый в турецкой пропаганде, – Маковицкий сам не мог и мешал Толстому правильно сориентироваться в происходящем. Не в подобных ли разговорах о “междоусобной резне”, когда в одинаково неприглядном свете выставлены обе нации, кроется также секрет пассивного сочувствия Толстого, так и не подавшего голоса протеста в защиту армян, “дело” которых, как он писал, “тревожило” его и “требовало его участия”? Не сумевший разобраться в сложностях проблемы Толстой признался О.М.Малхасяну в том, что не может “защитить одну нацию, а другую – нет”. 138

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

Рукопись воспоминаний Малхасяна о Толстом сохранилась в его записной книжке, которая хранится в Музее искусства и литературы Армении им. Чаренца. В беседе с Толстым Малхасян говорил о переводах произведений писателя на армянский язык. Толстой поинтересовался: “– В скольких экземплярах выходит ваша газета? Наверное, не более тысячи. Я сказал, что газета издается в двух и более тысячах экземплярах, я немного приврал, мой бедный народ, чтобы скрыть твою малочисленность… и показать, что у тебя есть деньги на всё – в том числе на книги и газеты. – Хорошо! Очень хорошо! – А тифлисские газеты имеют еще больше подписчиков – 3-7 тысяч. – Очень хорошо! А какого толка ваша газета? – Националистического… Он взглянул мне в лицо. – Я должен вам сказать, граф, что в тех условиях, в каких находимся мы, в особенности сейчас, по-другому не можем. – Да, верно. Угнетенные народы по-другому не могут. – Да, мы угнетены, и угнетены более, чем вы полагаете. – Да, да, в последнее время мы услышали очень много печального: сколько погромов, грабежа… В чем причина? – Во-первых, в том, граф, что мы – народ христианский – находимся в окружении таких дремуче темных народов, какими являются турки и татары. Во-вторых, мы – культурный народ. – Мне говорили, что эти народы совершенно некультурны, варвары и что они занимаются захватами и грабежом… – Абсолютно верно, и нам не дают жить мирной, культурной жизнью. – Это очень грустно. А какова численность армянского народа? – Около 5 миллионов: 2 миллиона в России-Славонии, 2,5 миллиона – в Турции, полмиллиона – в Америке, Египте, Иерусалиме и т.д. – В этих столкновениях вы много потеряли? Литературная Армения

139

очерк, публицистика

– В турецких погромах – много. – О-о… – грустно перебил меня граф, – то были страшные дни… – Мы потеряли до 200000, – продолжил я, – в последних столкновениях в Турции – около 3000, а в Киликии – 35000. – О-о, – снова глухо отозвался граф и печально посмотрел на меня. – Для подобной резни были другие причины? – Были. Я сказал, что их нельзя приписывать нам. Напомнил имя Чингис-хана-Голицына… …Армянский народ генетически склонен к мирной, культурной и строительной жизни. Однако ему не позволяют так жить: тут травят, там режут. Вот он и вынужден в целях самозащиты взять в руки оружие”… И далее: “ – Однако я просил бы вас, граф, не жалеть своего пера и замолвить слово в защиту несчастного армянского народа. – Мое учение не признает наций. Мое учение признает только человека, веру и совесть. Никаких различий между нациями я не ставлю для того, чтобы мог защитить одну нацию, а другую – нет. Но я подумал, отчего он не принял участия в начинании Джаншиева для помощи армянам, и сказал: – Граф, так вы защищайте просто одну лишь справедливость, и тогда вы защитите нас как угнетенную человеческую личность. Он улыбнулся и сильно пожал мне руку. Мы распрощались”. *** Необходимо, однако, отличать отношение Толстого к Богу и учению Христа от его достаточно сложных взаимоотношений с русской церковью, в которой он усмотрел государственность и миссию служения царю и правительству. Деятельность и учение писателя сочли опасными, и Святейший синод в 1901 г. Определением № 597 отлучил Л.Н.Толстого от церкви и предал его анафеме. 140

№ 2 апрель-июнь 2012

Саануш Базьян

Синод запретил православному духовенству служить панихиды в память Толстого после его смерти. В условиях суровых репрессий против Толстого и толстовцев панихида всё же была отслужена армянским духовенством в двух армянских церквах: 9 ноября в 11 часов – в Петербургской церкви на Невском проспекте и 21 ноября – в Романовской молельне по разрешению Астраханского епархиального предводителя епископа Тер-Мхитара. О панихиде в армянской Романовской молельне предварительно сообщалось в газете “Кубанский край”. По свидетельству очевидца – корреспондента “Мшака”, пишущего под псевдонимом Дитох (Наблюдатель), речь держал на русском языке священник Нерсес Ертевцян. Он сказал: “Только история может оценить личность Толстого. А понять его можно, если в сердцах верующих христиан воцарится общехристианская церковь и дух братства”. Нерсес Ертевцян оспаривал точку зрения синода о “противохристианской” направленности учения Толстого. Смелая позиция армянской апостольской церкви, несмотря на независимость её от русской православной, могла вызвать и, безусловно, вызвала недовольство синода и правящих кругов России. Тем более, что в своем Определении синод назвал учение Толстого “противохристианским и противоцерковным лжеучением”, представляющим угрозу церковному миру вообще. Толстому вменялось в вину, что он “дерзко восстал на Господа и на Христа его и на святое Его достояние”. Армянская церковь тем более могла восстановить против себя Святейший синод и царя потому, что “инициатива издания акта “Определения…” исходила от С.-Петербургского митрополита Антония. Текст Определения был написан непосредственно самим Победоносцевым и одобрен царем. В свое время акт Определения синода, неожиданно для правительства и церкви, содействовал еще большей популярности Толстого. А в скорбные дни кончины писателя активная позиция армянской церкви воодушевила петербургское студенчество на демонстрации и митинги протеста против политики царЛитературная Армения

141

очерк, публицистика

ского правительства в отношении Л.Н.Толстого. Отталкиваясь от корреспонденций “Мшака” о событиях дня, можно заключить, что литургия, прозвучавшая в армянской церкви в самом центре Петербурга, произвела эффект разорвавшейся бомбы и фактически спровоцировала бунт общественности. Об этом писал еще Ленин, хотя и умолчал об активной роли армянского студенчества и армянской церкви. Армянское духовенство понимало и разделяло приверженность Толстого к христианскому учению и непротивленческой морали. Армянская церковная элита не считала Толстого сторонним и безучастным наблюдателем событий, развернувшихся в Турецкой Армении, в частности в Сасуне. Неподдельное сочувствие Толстого к армянам не раз проявлялось и высказывалось им при встречах с армянскими деятелями, и, доживи Толстой до геноцида армян 1915 года, еще неизвестно, на какие действия и поступки он мог бы пойти. Трудно предсказать, как сместились бы акценты в его непротивленческой философии, ибо “неисповедимы пути Господни”, как неисповедимы проявления души гениев.

142

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

Искусство

Светлана Саркисян

Духовное пространство Минаса Аветисяна Это эссе о творчестве выдающегося мастера второй половины ХХ века Минаса Аветисяна (1928–1975) медленно выстраивалось после ретроспективной экспозиции картин художника в Национальной галерее Армении в апреле–мае 2009 года. Глубоко самобытное искусство Минаса и сейчас – несмотря на сложный контекст современного восприятия и более высокие художественные критерии – воспринимается как загадочное явление и будоражит воображение. Не случайно уже полвека – со времени первой экспозиции работ художника и не иссякая после его трагической кончины – искусствоведческая литература о Минасе в Армении остается на первом месте. Многочисленные альбомы, каталоги (нередко, увы, разнящиеся по цвету репродукций), книги, статьи, разделы монографий вновь и вновь повествуют о творческой жизни художника. Публикации некоторых постоянных авторов – наиболее значительные из них искусствоведы Генрих Игитян и Шаэн Хачатрян – раскрывают всё новые детали техники и стиля, свойства художественного мира и творческого процесса мастера. Минас Аветисян был и есть открытая книга познания. Его работы, ясные до прозрачности и обыденные по тематике, тем не менее таят в себе необъяснимую притягательность. Безусловно, сила воздействия каждого большого художника остается Литературная Армения

143

очерк, публицистика

для потомков вечной загадкой, которую не помогают разрешить аргументы специалистов о высоком уровне выполнения. Техническая безупречность произведения искусства не является залогом его эстетических достоинств, профессионализм ещё не обеспечивает ему художественную ценность. Это положение, общее для всех искусств, особенно явственно проявляется в музыке, о чём могу свидетельствовать как музыкант. Конструктивная проработка музыкального материала, технические приемы, изощренная композиционная логика и прочий инструментарий не гарантируют художественный уровень произведения. В пластических искусствах, в силу материализации исполнительских средств, решение аксиологических проблем, особенно при оценке объекта современного искусства, еще более осложняется. Итак, в чём феномен художника: в технике рисунка или мазке кисти, создающей цветовую гамму, в стихии озарения или нацеленном на совершенствование рациональном опыте? Что наследуется, развивается, реализуется как объективное и что отвергается? Наконец кто такой художник – индикатор эпохи или создатель некой новой реальности? Великий ремесленник, скромный “золотых рук” мастер – или посланник, как водится, поначалу непонятый? В приложении к Минасу Аветисяну эти вопросы влекут за собой самостоятельные исследования армянских и российских авторов (среди них Генрих Игитян, Шаэн Хачатрян, Ольга Воронова, Тельман Зурабян, Нонна Степанян, Софья Капланова, Марина Степанян, Александр Каменский, Ким Бахши, Варужан Варданян, Яков Заргарян, Юрий Хачатрян, Погос Айтаян, Арарат Агасян), а недавно и немецкого искусствоведа Вильгельма Шлинка (вступительная статья в Каталоге ереванской выставки Минаса в 2009 году). Наиболее распространенная характеристика стиля Минаса связана с колористической концепцией художника. Так, Игитян пишет: “Цвет в творчестве Минаса играет самую принципиальную роль... Звучание каждой краски зависит от того окру144

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

жения, в которое она попала. Именно окружение и соотношение с ним либо приглушает ее интенсивность, либо дает наи1 большую яркость и силу горения” . С.Капланова, рассматривая параллели между живописными и графическими работами художника, отмечает, в частности, что “цветовое решение его графических листов, исполненных фломастером, углем, с подцветкой пастелью или сангиной, отразило в себе ту усложненность и сплавленность цвета, которая в последние годы творчества с особой силой проявляется в его живописи. Возникает единый процесс необычайного обострения видения цветового богатства мира и особая взволнованная 2 экспрессия в его передаче” . Н.Степанян в фундаментальном исследовании “Искусство Армении. Черты историко-художественного развития” выделяет особое “цветовидение художника”, пронизанное “не толь3 ко поэзией.... но и символикой” . Примечательно замечание Степанян о новом наполнении цвета в полотнах Минаса, несмотря на его определенное сходство с колористическим мировосприятием Сарьяна. “Декоративная структура полотен, – пишет Степанян, – одухотворялась в картинах М.Аветисяна совершенно новым смыслом, художник сумел наполнить сарьяновский метод драматическим содержанием”. Словно вторя признанию художника в письме к жене: “Я пишу свет, а не материал. Свет у меня – это цвет...”, Вильгельм Шлинк отмечает характер колористики у Минаса, определяемый расположением цветовых плоскостей. “Свет и колорит в 4 полотнах Минаса нераздельны” , – постулирует Шлинк, находя в этом и наследование традиции французской школы Понт-Авена.

Игитян Г. Минас Аветисян. Альбом. Л.: Аврора, 1975. Капланова С. Минас Аветисян. Графика. М.: Советский художник, 1987. 3 Степанян Н. Искусство Армении. Черты историко-художественного развития. М.: Советский художник, 1989. 4 Шлинк В. Вступительная статья к Каталогу выставки: Минас Аветисян. Живопись, графика, фреска. Ереван: Принтинфо, 2009. 2

Литературная Армения

145

очерк, публицистика

Бесспорно, выдающиеся колористы Франции – импрессионисты, экспрессионисты, фовисты, кубисты – каждый по-своему повлияли на формирование Минаса. К примеру, Поль Сезанн – цветовой структурой предметного мира, Винсент ван Гог – внутренней экспрессией и символизацией образа (гениальный пример – знаменитая “Церковь в Овере”, 1890), Анри Матисс – свободным расположением контрастных плоскостей, Пабло Пикассо – ритмизацией формы (минасовские “В ущелье Раздана”, 1961; “Девушка с платком”, 1966), Морис Вламинк – психологическим одушевлением природы: его “Пейзаж с красными деревьями” (1906) получил творческое преломление у Минаса, который помещал среди окровавленно-красных деревьев одинокие фигуры людей (“Август”, 1961; “У порога”, 1967). Вместе с тем колористические, композиционные и даже эстетические параллели с предшествующими живописцами не объясняют феномена суггестивности искусства Минаса. Стиль, данный ему по достижении тридцатилетия буквально как откровение, представляет собою необычный синтез явлений разной природы, будто сопряжение в едином художественном пространстве двух миров – видимого и незримого. Данная гипотеза объясняет существование сплавов, соединений, создающих особого рода синергизм (от греч. сynergia – содружество, реакция взаимодействия). Взаимно действуют и становятся обратимыми мир дольний и горний – Человеческое и Божественное. А далее – настоящее и прошлое, преходящее и вечное, динамичное и статичное, движущееся и покоящееся, жизнь и смерть – и всё это в диалектике притяжения и отталкивания образует бесконечную космическую круговерть. В таком метафизическом космосе не только цвет, но и все изобразительные и выразительные средства у Минаса приобретают самостоятельный смысл. Исследователи мастера единодушно отмечают обогащенную символами систему стилевых средств, понимая под этим, главным образом, смысловую насыщенность, придающую работам художника внутреннюю монументальность. Показательно, что и композиторы, с которыми 146

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

Минас сотрудничал в Театре оперы и балета им. А. Спендиарова, видели в нем художника масштабных идей. Авет Тертерян в связи со сценическим оформлением оперы “Огненное кольцо” (1967) писал, что “там проявился гений Минаса и его очень широкий, всеобъемлющий взгляд. В декорациях Минаса как бы 5 слилось воедино прошлое, настоящее, будущее Армении” . А Арам Хачатурян, получивший от мастера в 1974 году, после постановки балета “Гаянэ”, свой портрет, выразился так: “Являясь художником с симфоническим дыханием, он ворвался в театр с широкими и глубокими мыслями. Он перенес в теат6 ральную живопись свой мощный симфонизм” . Оставив в стороне способность Минаса находить формы обобщения, близкие к музыкальным, рассмотрим суть запечатленного им. Что скрывается за фактическим изображением, воспринимаемым визуально? Прежде всего энергия цвета, предстающего взору зрителя как индикатор эмоционального и интеллектуального строя. (Вспомним М.Антониони: “Цвет – это способ выразить определенное состояние ума”.) Независимо от того, оперирует ли художник интенсивностью локальной краски или, как в последние годы, “сплавленным цветом” (определение Каплановой), искусство Минаса обладает особым внеживописным свойством – необычайной духовной силой. Так, известному полотну “Мои родители” (1962) присущ редкий магнетизм. Никакое описание необычного расположения двух фигур на фоне многоярусных армянских гор, объединенных общей тональностью, не становится разгадкой этой притягательности. Одно ясно: в реализации замысла действуют процессы синергийного порядка, переводящие бытовой сюжет во вневременной, причем нередко – с подтекстом культового содержания.

Тертерян Р. А.Тертерян. Беседы, исследования, высказывания. Ереван, 1989. 6 Цит. по: Капланова С. Указанное сочинение. Литературная Армения

147

очерк, публицистика

Не иначе как провидческим даром должен обладать художник, чтобы постичь и убежденно совершенствовать способы передачи духовной реальности. Вот отчего картины Минаса первой половины 1960-х годов, несмотря на фовизм, на открытую экспрессию, подчас конфронтацию красок, увлекают нас “по ту сторону” изображаемого. В пейзаже, портрете, тематической картине отчетливо формируется таинство невидимого, скрытого от глаз даже посвященного зрителя. Обратимся к загадочному воздействию картины “Мои родители”, где мы видим не только безыскусную простоту сюжета или, наоборот, мастерски разработанные колористические плоскости с главенством оранжево-знойного, августовского цвета. Главное, как кажется, в создании живописными средствами своего рода формулы гармонии мира: обратная перспектива в изображении, сближая верх и низ, небо и землю, создает гармоничный микрокосмос, где люди помещены в абстрагированное пространство. Сакрализация сюжета – одна из важных особенностей искусства Минаса. Постоянно тяготея к академической классике, европейскому искусству (это отмечают Н.Степанян, С.Капланова, А.Каменский и другие), Минас с годами сознательно развивал данный ему природой духовный феномен. Необычное соединение бунтарской, вызывающей современной палитры с внутренней строгостью, сосредоточенностью, целомудрием чувств – приоритетами искусства прошлого – проявляется даже в пейзажах. А в портретах, сюжетных композициях, во фресках и ряде сценографических работ глубоко ощутима духовная аура старинной культуры, делающая произведения Минаса абсолютно уникальными. Этический строй старой живописи, упорно “пробиваясь” сквозь толщу новых форм выразительности, с годами интенсифицирует религиозные чувства художника. Не надо искать подтверждения сказанному в письменных свидетельствах Минаса. Он всё сказал своим творчеством, которое ненавязчиво впитало канонические принципы раннехристианского искусства. Культовая архитектура и зодчество, 148

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

стенные росписи, восковая живопись на дереве – к примеру, фаюмские портреты, заложившие основы иконографии, и собственно иконопись, тканное и книжное искусство иллюстрирования евангельских сюжетов – всё органично вошло в творческое воображение Минаса. Мысль художника конечно же не была ограничена только религиозной чувствительностью. Одновременно продолжалась стилистика раннего периода творчества: выполненный в кубистской манере “Портрет мастера Геворка” (1967) или экспериментирование в монохромной палитре – преимущественно в спектре синего тона – в совершенно различных по композиционному решению и живописному языку картинах “Девушка с платком” (1966), “Дорога. Воспоминание родителей” (1967, погибла при пожаре), “Одиночество” (1971), “Память” (1972), “Актриса” (1973). Можно усмотреть трансформированное продолжение сюжета отмеченного полотна “У порога” в выполненном также маслом холсте “Красочная осень” (1975). Или, наконец, идея масштабного полотна “Встреча” (1965), постоянно воспроизводимая Минасом в графике (“Соседки”, 1973) и во фреске (Гюмри, 1973). Не будем множить примеры, хорошо известные всем, кто знаком с творчеством Минаса. Но даже некоторые из названных работ примечательны синергийной символикой. Их интровертная направленность помогает судить о степени осознанного намерения Минаса приблизиться к жанрам средневекового искусства. Первым шагом в этом движении стало знаменитое полотно “Рождение Тороса Рослина” (1965), после пожара получившее вторую жизнь в гюмрийской фреске (1972), ныне перенесённой в музей Минаса Аветисяна в Джаджуре. Естественно, что стилистический поворот, определивший последнее десятилетие творчества Минаса, сразу привлек внимание и был квалифицирован как сближение с искусством средневековой армянской миниатюры. Ёмко написал Г.Игитян: “...такие принципы художественного мышления, как открытый звучный цвет, равномерная координация живописного напряЛитературная Армения

149

очерк, публицистика

жения по всему пространству полотна, ритмичность линий, статичность изображения, своеобразная перспектива, перекликаются с решениями, характеризующими художественную систему древних миниатюристов”. Минас Аветисян был не единственным в Армении, кто в 1960-е годы пристально изучал реликты армянского искусства. Помимо художников это были архитекторы, композиторы, писатели, равно как и ученые разных профессий. В этой связи трудно переоценить значение двух гениальных личностей, полностью преобразивших умы современников: Паруйра Севака и Сергея Параджанова. Оба они уловили суть национальной культуры на скрещении двух форм деятельности – народной и церковной. Первая проецировалась в сферы материального мира, вторая, регламентируемая ритуалами, письменной традицией и канонами градостроения, культивировала духовную жизнь. Не случайно именно образ великого Комитаса, ратовавшего за равнозначность народной и церковной ветвей национальной музыки, ставшего символом самобытности этой музыки, воодушевлял Севака при создании одной из лучших поэм XX века “Несмолкаемая колокольня” (1959). Спустя десять лет эта поэма вдохновила композитора Эдгара Оганесяна, балетмейстера Максима Мартиросяна и художника Минаса Аветисяна на создание балета “Антуни” – к 100-летию Комитаса. В том же 1969 году Сергей Параджанов после международного триумфа “Теней забытых предков” завершил фильм “Цвет граната”, чья синергийная символика, взаимообнаружение материального в духовном и духовного в материальном до сих пор гипнотически воздействуют на зрителя. Рядом с Севаком и Параджановым – апологетами нового искусства Армении – достойно встал младший по возрасту, но не менее сильный в духовном плане Минас Аветисян. Его стремительно развивающееся творчество обогащало не только пластические искусства, но и музыку. С 1962 по 1975 год он сотрудничал с Академическим театром оперы и балета им. А.Спендиарова, став сценографом 14 спектаклей (премьера последнего 150

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

спектакля – второй редакции балета “Бессмертие” Константина Орбеляна – состоялась спустя месяц после смерти художника). Но вернемся в 1965 год, когда современникам открылась минасовская религиозная ментальность. За “Рождением Тороса Рослина” последовала целая вереница произведений, где это качество мышления дало о себе знать в разных проявлениях. Эти работы можно разделить на две группы – с присутствием внешних признаков и без таковых: без сюжетов, культовой атрибутики, иконографических символов. Выполненный под данным углом зрения концептуальный анализ картин обнаруживает поразительную сохранность индивидуального стиля Минаса. В повторяющихся мотивах, композициях, лицах он с настойчивостью старых мастеров ищет возможность выразить вечные христианские истины: “недоступное великое таинство”, смиренность Богоматери, жертвенность Иисуса, апостольскую мудрость, ангельское благословение. Показательно, что художник, как правило, постоянен в выборе модели для воплощения этих образов и состояний. Для Богоматери он чаще всего выбирает лицо матери (интересно, что после её кончины в 1969 году он продолжает писать портреты матери –прямые или “косвенные”), для апостола – отца. Через облик жены, Гаянэ, воспринимает ангельскую чистоту (прототипы матери и жены видны в картине “Под аркой”), наконец, себя нередко идентифицирует с Христом. Помимо двух распятий с собственным изображением – 1969 и 1973 годов – в высшей степени примечателен “Автопортрет” (1975), созданный практически за месяц до трагической кончины. На небольшом листе бумаги в смешанной технике с использованием коллажа Минас приближает свое изображение к знаменитому лику Христа с Туринской плащаницы. Воздействие искусства книжной миниатюры на Минаса отразилось в отборе близкой его мировосприятию экспрессии цвета-света или “звучания краски”, что отмечали многие искусствоведы. Однако часто глубину своего религиозного благоговения, скрытого от глаз зрителя, Минас выражал в живописЛитературная Армения

151

очерк, публицистика

ных и графических работах, сдержанных по колориту, зато позволяющих сконцентрироваться на основополагающих деталях. Некоторые из этих деталей приобретают столь важное значение, что они “мигрируют”, то есть становятся лейтмотивами и для картин с далеко не строгой палитрой. К числу таких лейтмотивов относятся изображения окна и двери. Эти образы входят в сложный контекст духовного видения Минаса, интуитивно угадавшего их иконографическую символику. Другие, напрямую перенесенные либо сильно переосмысленные, признаки иконописного стиля во многом определяли тематику картины (порой не отраженную в названии). Но постоянные изображения окна и двери есть знаки духовного опыта Минаса, сумевшего передать их тайные значения. Хочется вспомнить Флоренского, указывающего, что только молящимся иконописцам открывалось созерцание того мира или лика святого, который они должны изобразить. Привлекают слова о.Павла по поводу значения окна и двери: “При молитвенном цветении высоких подвижников иконы неоднократно бывали не только окном, сквозь которое виделись изображенные на них лица, но и дверью, которою эти лица входили в 7 чувственный мир” . Феноменологический анализ постоянного изображения Минасом окна и двери может стать темой отдельного исследования. Начиная со знаменитого “Джаджура” (1960), где нет людей, но есть двери и окна, насыщающие пейзаж отчетливым духовным пространством. Одна из работ – “Открытое окно” (1969, холст, масляная живопись) – в силу предметной конкретики разнится от условных картин. И все же это “окно” воплощает многозначный символ, отталкиваясь от излюбленных названий картин мастера, таких как “ожидание”, “память”, “раздумье”, “тишина”, “покой”, “воспоминание”, “встреча”, “прощание”, “чтение Нарекаци” (здесь на переднем плане раскрытый томик иллюстрированных духовных стихов), и прочих его ра7

Флоренский П. Иконостас. Указанное сочинение.

152

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

бот, семантика которых выходит за границы изображаемого. Что касается самого изображения, особенно фигуры или лица, то его главным качеством являются напряжение, концентрация психической энергии, достигаемые через интерпретацию Минасом некоторых приемов иконографии. Различные свидетельства связи Минаса с христианским культовым искусством обнаруживаются в результате анализа целого ряда живописных и графических работ, не говоря о фресках, созданных преимущественно в 1972–1974 годах, – период чрезвычайной сакрализации творчества. Именно тогда особое значение приобретают явные и подразумеваемые иконографические схемы – например, благовещенский сюжет в упомянутой работе “Под аркой” (1974, бумага, уголь, сангина), где условность девушки-ангела подчеркивает её шляпка-нимб. Стоит ли говорить о нескольких вариантах Богоматери с младенцем, о покоряющем православной чистотой “Материнстве” (1972, холст, темпера), о работе “Мать и дитя” (1974, бумага, фломастер, гуашь, аппликация), будто воспроизводящей барельеф на армянских храмах, или о становящейся композиционным центром матери с младенцем в большом полотне “Пекут лаваш” (1972, холст, масляная живопись), где бытовой момент получает сакральное измерение благодаря идентификации символов младенца – Иисуса и хлеба – тела Христова, и подчеркнуто ритуальной позе одной из крестьянок. Аналогичное присутствие матери с младенцем воплощено в картине “Джаджурская осень” (1972, холст, масляная живопись). Интересно, что если в первом случае иконографической аллюзией является бездонная голубизна открытого окна, то во втором – чёрный проём двери в виде ризницы. Как здесь, так и в других случаях художник придерживается присущего иконографии плоскостного изображения пространства, так называемой обратной перспективы, фронтального решения, характерной пластики фигур, главным образом женских: преклонённая или поникнутая поза, покрытые головы, вопрошающий, отвлечённый или, наоборот, пристально прониЛитературная Армения

153

очерк, публицистика

кающий в душу взгляд, длинная одежда, закрывающая или слегка приоткрывающая ступни. Не ставя целью подробное описание работ Минаса, выполненных в данной стилистической манере, обратим внимание на прозорливость его воображения. Интуитивно он постиг архетипы иконописного лика, выраженные в античных, в том числе в фаюмских портретах (древнеегипетские заупокойные живописные портреты). По определению известного искусствоведа Л.Зингера, этим портретам присущ “имперсональный канонический тип изображения”. По поводу фаюмского портрета как образца ранней станковой живописи Зингер пишет: “Во многом связанные с традицией древневосточного портрета, с религиозно-магическими представлениями”, фаюмские портреты в своих поздних образцах (т.е. II–III веков н.э. – С.С.) име8 ли “специфическую духовность” . Добавим, что фаюмский портрет – восковая живопись на дереве – накладывался на лицо забинтованной мумии в качестве погребальной маски. Присущая портретам графичность, контурная выразительность, характерный взгляд внутреннего ока нашли продолжение в культовом искусстве христианства начиная с V-VI веков. Икона также свидетельствует об образе, объединяя в себе материальное и духовное: образ сверхчувственного мира, реализованный средствами изобразительной пластики, воспринимается правдиво божественным. Просто удивительно, как современный художник в постоянном возвращении к лику усопшей матери, отождествляя её с образом святой, мог так верно ощутить канонические прототипы иконы. Примером может служить небольшая картина “Армянка” (1972, картон, масло), воспринимающаяся почти как фаюмский портрет. Но Минас не останавливается. Следом он создает выразительную цветную графическую работу “Портрет матери” (1973, бумага, сангина) и другой ее портрет (1973, бу8

Зингер Л. Портрет . БСЭ, т.20. М., 1975.

154

№ 2 апрель-июнь 2012

Светлана Саркисян

мага, гуашь), вновь приближенные к архитипу икон, затем карандашный рисунок “Крестьянка” (1974) на фоне слегка намеченного интерьера церкви, и наконец, в последний месяц жизни – “Прощание” (1975, масляная живопись). Три стоящие женщины, одна из них с младенцем, знакомый по “Покою” (1974, холст, масляная живопись) уголок деревни (естественно, выделены окно и дверь!) в ином, как бы опаленном цветовом решении воспринимаются далеко не в реальном контексте. Действительно, рядом с “Прощанием” должно быть завещание. Им стали два скорбных, поистине заупокойных автопортрета, один из которых, как было отмечено, обнаруживает нескрываемое сходство с ликом погребенного Спасителя. Что это –предчувствие ухода или доведенная до логического завершения философская концепция? …Жизнь Минаса Аветисяна оборвалась непростительно рано. Однако великий армянский художник успел указать путь искусства, умножающий духовный максимализм нации.

Литературная Армения

155

критика

Критика

Георгий Кубатьян

Оторопь Грустные заметки

Для начала цитаты, много цитат: “Начиная с середины 2009 года в издательстве “Художественная литература” выходит уникальная в своем роде серия “Классика литератур СНГ”– фольклор и литературные памятники. <…> Эти книги не поступают в свободную продажу, их направляют на безвозмездной основе в национальные библиотеки, библиотеки высших учебных заведений, в культурно-просветительские учреждения стран ближнего и дальнего зарубежья, в том числе библиотеки представительств Федерального агентства – Россотрудничество, а также распространяются по всей территории России. <…> Такая большая многогранная работа по подготовке книг <…> ведется совместными усилиями специалистов издательства и ученых профильных академических институтов, посольств государств – участников СНГ в России”. “«Классика литератур СНГ» может стать столь же известной, как многотомные «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» и «Большая советская энциклопедия»”. “Все более востребованным в Содружестве становится проект “Классика литератур СНГ”: на данный момент издано 23 156

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

тома литературных памятников и фольклора народов стран Содружества, которые были направлены в библиотеки стран СНГ и более 50 стран мира, а также ЮНЕСКО”. “…Мы замахиваемся на шестьдесят томов”. “Теперь книги серии выпускает «Художественная литература» – это очень высокие профессионалы, и они сумели сделать проект именно таким, каким он задумывался”. Цитаты, что называется, говорят сами за себя, разве что смущает очевидная неувязка. Серия, как утверждается, весьма востребована, ей сулят широчайшую популярность, сравнимую с популярностью лучших на русском языке энциклопедий (хотя, замечу в скобках, энциклопедии тут явно ни при чём). А почему? Потому, что работавшие над серией высокие профессионалы добились именно того, что замышляли. Редкая, надо сказать, удача. Так уж ведётся, что профессионалам, и не только “высоким”, обыкновенно заметны собственные промахи, не различимые стороннему глазу, и они частенько недовольны плодами своего труда… Как бы то ни было, свет увидели ни много ни мало два с лишним десятка томов, а про них, в сущности, никому не ведомо. Ни одной рецензии в научной и литературной перио1 дике, ни одного сколько-нибудь обстоятельного разбора . Впрочем, это понятно, книги же не поступали в магазины. Про три вышедших один за другим армянских тома в Ереване долгое время вообще не слышали. Доныне два из них удалось подержать в руках лишь единицам, и только третий, всётаки попавший в продажу, приобрёл известность. Интриговать читателя нечем и незачем, известность, обретённая “Лестницей небесной” – так озаглавлена книга, – безотрадна, попросту скандальна. Да и прочие две книги под стать этой. Каждая из трёх являет образчик издательского и литературного бескультурья, безалаберности, шапкозакидательства. Просмотрим эти книги, дебютную подробней, последующие – вскользь. 1 Как исключение назову статью Г.Мирзояна и Н.Гончар об азербайджанском томе – см. “Литературная Армения”, 2011, N2.

Литературная Армения

157

критика

1 2 В дебютной армянской книге 608 страниц. И всё же проделаем эксперимент, ограничимся титульным листом и его оборотом; их довольно, чтобы вынести твёрдый вердикт. Добавив к двум первым страницам три последние, где помещено содержание, получим исчерпывающее (за вычетом отдельных деталей) представление о профессиональной компетентности тех, кто скомпоновал этот увесистый, крупноформатный и привлекательный внешне том. Итак, титульный лист. Верхняя строка на нём указывает серию, в составе которой том увидел свет, – “Классика литератур СНГ”. Эта помета вопросов не вызывает. Единственная к ней претензия лежит в области сугубо политической. Ведь у СНГ – Содружества независимых государств – нет и не может быть литературы (литератур), как нет литературы, например, у Британского содружества. Нельзя путать содружество с Союзом ССР. Искусством и литературой располагают страны, входящие в СНГ, каждая поврозь, а не вместе. Впрочем, это мелкое замечание похоже на придирку, а мне не хотелось бы придираться по мелочам. Ниже напечатано заглавие книги – “Давид Сасунский и его литературное наследие”. Поневоле перечитываешь пять этих слов несколько раз. Их абсурдность не просто бросается в глаза, но вопиет, и надобно проверить себя. Нет, ошибки не случилось. И хотя кричащая нелепость этого дикого названия режет ухо, продемонстрируем её. Выстроим элементарный силлогизм с двумя посылками и заключением. 1. Литературное наследие оставляют лишь те, кто занимается литературным трудом, иначе говоря, литераторы (в максимально широком смысле понятия). 2. Давид Сасунский оставил после себя литературное наследие. Следовательно, Давид Сасунский – литератор. Однако всем известно, что Давид из Сасуна не литератор, а герой народного эпоса. Посему вторая 2

Давид Сасунский и его литературное наследие. Армянская литература с древних времён. М.: НП “Культура Евразии”, 2009.

158

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

посылка силлогизма ложна и название книги содержит изначальную логическую неразбериху, то есть и впрямь абсурдно. Литературное наследие Давида Сасунского – то же самое, что литературное наследие Гильгамеша, Одиссея, Роланда, Ильи Муромца. Тем не менее, мысль (или, вернее, корявое подобие мысли), вложенная в абсурдный этот заголовок, угадывается. Должно быть, имелось в виду, что вся армянская поэзия вышла из эпоса о сасунских удальцах и сумасбродах, как вся классическая русская проза – из гоголевской “Шинели”. Но, вопервых, это неверно, поскольку к эпохе, когда начал складываться эпос (VII в.), уже существовала несколько столетий армянская поэзия, причём авторская, а не фольклорная. Во-вторых, эта заведомо неверная мысль очень уж невнятно выражена; надлежало написать хотя бы “«Давид Сасунский» и его литературное наследие», поскольку подразумевалось именно произведение, а не его герой. В-третьих, подобная конструкция допустима в одном-единственном случае; лишь о Месропе Маштоце можно метафорически сказать, что вся без изъятия армянская словесность – его наследие. С какой точки зрения ни взгляни, заглавие книги бессмысленно и невразумительно. На титульном листе его сопровождает уточняющий подзаголовок “Армянская литература с древних времён”. Уточнение не способно что-нибудь уточнить, ибо само страдает неточностью. Дело в том, что сборник охватывает образцы не всей армянской литературы, включающей в себя помимо прочего прозу, драматургию, критику, но только поэзии. Далее. Вторя формулировке брюсовской антологии “Поэзия Армении с древнейших времён до наших дней”, составители книги сократили, ничем его не заменив, окончание временно'й характеристики – “до наших дней”. И подзаголовок утратил смысл, ибо не внёс ясности ни в жанровую природу, ни в хронологические рамки сборника. Нижняя строка титульного листа – Издательство НП “Культура Евразии” – вызывает ещё два вопроса. Мне прежде не встреЛитературная Армения

159

критика

чалась аббревиатура НП, я не знаю, как она расшифровывается; не доводилось встречать и книг этого издательства. На помощь приходит Интернет. На запрос об издательстве поисковые системы сообщают о ряде книг, выпущенных им. И только. Собственного сайта у него нет. Захожу с другого конца. Что такое НП “Культура Евразии”? Некоммерческое партнёрство (вот что такое таинственное НП), зарегистрировано в 2006 г., находится в Москве. Чем занимается? Да чем угодно. “Деятельность в области художественного, литературного и исполнительского творчества, прочая оптовая торговля, прочая розничная торговля вне магазинов, деятельность по организации и постановке театральных и оперных представлений, концертов и прочих сценических выступлений, полиграфическая деятельность и предоставление услуг в этой области, издательская деятельность, прочая деятельность в области культуры, предоставление секретарских, редакторских услуг и услуг по переводу, предоставление различных видов услуг”. Сфера приложения сил исключительно широка, но, судя по всему, никогда и ни к чему силы приложены не были. Под рубрикой “Описание организации” находим ответ: “Информация о компании на данный момент отсутствует”. Обратимся к книгам, изданным поистине таинственной компанией. Их шесть, они принадлежат к серии “Классика литератур СНГ” и все как одна вышли в 2009 г. Надо полагать, издательство было создано специально для выпуска серии, но, поработав год, уже три года не подаёт о себе вестей. Возможно, впрочем, издательства как не было, так и нет. И, раздобыв заказ, наше некоммерческое партнёрство прибегло, чтобы выполнить его, к услугам реально существующего издательства “Зебра Е” (о чём имеется помета в выходных данных). В серии “Классика литератур СНГ” увидели свет следующие книги: “Песни великой степи. Казахский фольклор”, “Манас и его наследники. Киргизская литература с древнейших времён до начала ХХ века”, “Быль и небыль цветущих долин. Узбекский народный фольклор”, “Русская литература. Предание старины. 160

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

Народные русские сказки. Сказки русских писателей”, “Рубаи о любви и не только. Таджикская литература”. Последним в этом перечне значится “Давид Сасунский”. Первые три книги не соответствуют серии “Классика литератур”. Это сборники фольклора (киргизской литературы, вопреки подзаголовку “Манаса и его наследников”, до начала ХХ века не существовало), то есть устного народного творчества. Фольклор – основа литературы, но не литература как таковая. Литературное произведение, в отличие от фольклорного, создаётся на письме и конкретным автором (авторами). Фольклорное же произведение бытует изустно, во многих изводах и вариантах, не имеет канонического текста и не может явиться классикой, то есть общепризнанным образцом. Вот отчего существуют устойчивые понятия классическая литература, классическая поэзия и т. п., но нет и не было понятия классический фольклор. Соответственно русские предания и народные сказки, равно как и армянский народный эпос и народные песни, тоже включены в антологию классической литературы по чистому недоразумению. Неловко повторять азы, прописи, ломиться в открытые настежь ворота, но что же делать? Инициаторам и координаторам серии невдомёк известные и посредственному студенту-филологу категории. Ну а подзаголовок “Узбекский народный фольклор” и вовсе демонстрирует их откровенную безграмотность. Ибо народный фольклор не что иное, как масло масляное; любой словарь объяснит: folklore означает по-английски народную мудрость, народное творчество. Фольклор не может быть не народным. Обратите внимание на заглавие “Манас и его наследники”. Чуть менее нелепое, нежели “Давид Сасунский и его литературное наследие” (ведь у киргизского богатыря были жёны и дети), оно скроено по тем же лекалам и подразумевает примерно то же самое. О чём это свидетельствует? У серии “Классика литератур СНГ” имеется некий мозговой центр, условно говоря, редколлегия. Потому что книжные серии не возникают из воздуха, подготовка к их изданию требует обсуждений, поиска спеЛитературная Армения

161

критика

циалистов и согласований. И в каждом очередном томе любой серьёзной серии непременно публикуется список членов её редколлегии. В данном же случае, вопреки гласным и негласным установлениям и традиции, создатели серии предпочитают анонимность. Не будем, однако, забегать вперёд. Осмотрев титульный лист сверху донизу, мы не нашли необходимой пометы – “Перевод с армянского”. Быть может, оплошность? Обсудить это вопиющее по всем издательским канонам упущение повод ещё представится; вернёмся к обязательному и неизбежному разговору несколько ниже. Пока же, завершив обзор титульного листа, перелистнём страницу. 2 Первое, что следует отметить, – отсутствуют имена составителей. Кто несёт ответственность за выбор произведений, кому предъявлять ошибки и несообразности, с кого спрашивать за художества и чудеса, которыми полнится том? Ясно, что безответственность – это принципиальная позиция наших анонимов. Авторские права на книгу принадлежат издательству, которое засекретило своих работников, от директора до редактора, коль скоро таковые вообще когда-либо были. Правда, на последней странице поименованы главный редактор Владимир Вестерман и редактор Кирилл Винокуров; оба, как явствует из Интернета, занимают эти должности в “Зебре Е”, но не в “Культуре Евразии”. Учитывая же, что последняя вот уже три года не выказывает признаков жизни и, вполне возможно, ликвидирована, то всё проще простого – концы в воду, виновных нет. На этом фоне загадкой кажется предуведомление: “Издание осуществлено при поддержке Международного фонда гуманитарного сотрудничества государств – участников СНГ”. Кого же, простите, поддержал означенный фонд? Анонимов с улицы? Кто – поимённо – попросил у него некую сумму на благое дело, кто получил её и пустил в оборот? И любопытно ли руководству МФГС, как используются его средства? 162

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

Перейду к аннотации. “Армянская поэзия простирается с незапамятных, мифических и легендарных времён, со стапелей Ноева Ковчега и вплоть до наших, вызывающих оторопь, дней”. Стапели – специальные приспособления для постройки судна, стало быть, это прародитель Ной – зачинатель армянской поэзии, это он и его домочадцы пели, сооружая ковчег, армянские песни; посторонние к ковчегу не приближались. Опущу стилистический изыск “поэзия простирается”. Зато что правда, то правда – наши дни вызывают оторопь. Иначе неучей вроде создателей этой книги не подпустили бы к издательскому делу. В оторопь бросает едва ли не каждая фраза в аннотации. Вот анонимный составитель утверждает: армянский эпос – “это, конечно, «Давид Сасунский»”, хотя, строго говоря, “Давид” являет собой далеко не весь эпос, а лишь одну из его ветвей. По словам анонима, “завершают «средневековье» стихи <…> «трёхгорлового соловья» XVIII века Саят-Новы”, и ты в недоумении, чему больше дивиться – тому ли, что средневековье Бог весть отчего закавычено, несуразному ли эпитету трёхгорловый. Нас уверяют, будто прослеживают “развитие армянского поэтического слога на протяжении 15 веков”, а ведь о слоге – литературной манере, стиле – речи в книге нет. Анонимы говорят о “новой и новейшей” поэзии, справедливо разделяя стихотворцев XIX – начала XX веков и последних семи-восьми десятилетий, но тут же величают Паруйра Севака (1924-1971) “классиком новой армянской поэзии”. Первые две страницы книги не оставляют сомнений – её создатели скверно владеют предметом, однако ж обещают вывести читателя “сквозь тернии”, в которые сами забрели, не ведая пути, “к звёздам” успеха. Загляну теперь в оглавление; каким образом они реализуют похвальное своё намерение? В русской книге, собравшей образчики армянской поэзии, не указаны переводчики! Вообще не указаны, никто и нигде. Значит, отсутствие на титульном листе пометы “Перевод с армянского” не оплошность, а закономерность. Одно из двух. Или создатели книги не видят разницы между оригинальным и переводным текстом и потому не оговаривают, что читателю Литературная Армения

163

критика

предлагается перевод, или считают, что переводчики – род обслуги, выполняющей малозначительный подсобный труд, и называть их излишне. Профаны сызнова продемонстрировали свою квалификацию. Забавно, но поддерживает этих профанов не кто-то – Межгосударственный фонд гуманитарного сотрудничества. Тот самый, что ежегодно проводит в Армении представительные международные форумы, посвящённые переводческому делу. Года четыре назад фонд инициировал и создал Союз переводчиков стран СНГ и Балтии, призванный активизировать взаимные переводы и защищать права тех, кто профессионально занят ими. Я, грешен, усомнился – будет ли прок от администра3 тивной этой затеи . Нынче можно подвести предварительные итоги. Новый творческий союз и многолюдные форумы – пиаракции, радующие глаз и благостные. Книга, вышедшая с благословения МФГС и выказавшая барское пренебрежение к переводчикам, их правам и труду, – практическая сторона вопроса. Теперь о составе книги. Первые два раздела заполнены фольклорными произведениями, которые не стоит объявлять классикой; об этом выше. В разделе средневековой лирики, третьем по счёту, неверны хронологические границы (IV– XVIIIвв.). Армянская письменность изобретена в V веке; раньше этой даты ни один текст, лирический либо повествовательный, невозможно было зафиксировать на письме. Кстати, в аннотации сказано, что после народных песен, плачей и заклинаний “представлены произведения авторов V века”; про такие казусы говорят: левая рука не знает, чем занята правая. Но вот же фокус: авторы V века, равно как и VI-го, в книге тоже не представлены, самый ранний из них, католикос Комитас, жил в VII столетии. Вдобавок аннотация уверяет, будто в книгу вошли стихи Месропа Маштоца, но… снова казус левой и правой руки… Составители позабыли не только Месропа. В книгу включены несколько второстепенных средневековых авторов и проигно3

Г.Кубатьян. Запас иссякает. Грустные заметки// “Знамя”, 2009, N4.

164

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

рированы поэты первого ряда – Давтак Кертох, Григор Магистр Пахлавуни, Григор Отрок (Տղա). Такими же неувязками пестрят разделы “Поэзия нового времени” и “Советская поэзия”. Составители “задались целью познакомить широкий круг читателей с вершинами”, но к вершинам мудрено причислить многих авторов, оказавшихся в сборнике. При всём уважении к Рафаэлу Патканяну, Газаросу Агаяну, Смбату Шахазизу или Шушаник Кургинян (из раздела, посвящённого новому времени), их творчество никем и никогда не считалось вершинным, образцовым, классическим. Это, тем не менее, полбеды. Беда в том, что в книге не нашлось места поэтам, без которых армянская литература конца XIX – первой трети XX вв. абсолютно не представима. Речь об Ованесе Туманяне, Аветике Исаакяне, Ваане Терьяне и Егише Чаренце (посвящённую им монографию Э.Джрбашян озаглавил “Четыре вершины”). Воистину – нарочно не придумаешь! Схожим образом обстоит дело с поэтами советского периода. Ваграм Алазан, Азат Вштуни, Ашот Граши, Гурген Борян имеют свои заслуги, но никому сегодня не придёт в голову возвысить их стихи до вершин, а самих их сопричислить к лику классиков. Однако же так и поступают анонимные создатели книги. С другой стороны, Ованес Шираз, Амо Сагиян и Сильва Капутикян уже в 1980-е не раз именовались живыми классиками. Зато составители злосчастного сборника ни их стихов, ни стихов Рачья Ованесяна, Геворга Эмина, Ваагна Давтяна, Маро Маркарян ухитрились не заметить. Я вспомнил здесь брюсовскую антологию. Работая в разгар мировой войны практически в одиночку, Брюсов довёл свой обзор армянской поэзии до своих активно действующих современников, ибо полагал важнейшей своей задачей показать – она жива, развивается, заслуживает интереса и сочувственного внимания. Напротив, анонимы, чья книга лежит перед нами, без каких-либо пояснений прервали живой процесс на полуслове; последние стихи, включённые в сборник, написаны без малого полвека назад. Литературная Армения

165

критика

3 Общее представление о томе мы получили, в него, по сути, не заглядывая. Лишь общее, не больше. Знакомство же, самое поверхностное, грозит эмоциональному книгочею замешательством, ступором и той самой оторопью. Сборнику, вышедшему, напомню, в 2009-м, предпослана вступительная статья Левона Мкртчяна (1933-2001). Понятно, предназначал он её для другого издания. Какого же? Недолгие поиски дают ответ: статья “Пятнадцать веков армянской поэзии” была напечатана в книге “Поэты Армении”, которая вышла в 1979 г. в Ленинграде, в Малой серии “Библиотеки поэта”; Л.Мкртчян составил её и снабдил необходимым аппаратом. Анонимы нарушили все писаные и неписаные правила, включая закон об авторском праве? Безусловно. Вспомните, как обошлись они с переводами и переводчиками. Закон, однако, законом, а любопытно вот что. Коль скоро вступительная статья предназначалась для конкретного издания, значит, она сообразуется с его характером и целями; неужто это выше разумения наших анонимов? Много выше. К тому же составителям было по барабану (пристойней, прошу прощения, не скажешь), отчего в статье разбирается творчество поэтов, не фигурирующих у них, и, наоборот, огибается стороной фольклор. Им наплевать было даже на то, что в статье, написанной тридцать лет назад для продуваемой всеми ветрами времени книжной серии, поминутно натыкаешься на “родимые пятна” развитого социализма. В беспримерной этой книге не сходят со страниц историческая роль пролетариата, животворные идеи Октябрьской революции, мировая Лениниана, пролетарский интернационализм, пафос социалистического строительства, новая и счастливая колхозная жизнь, эстетические принципы социалистического реализма… Я бы вообще не трогал этих анахронизмов, исчерпывайся вопрос украденной пиратами статьёй. Если бы! Смешение и смещение времён обнаружило завидную живучесть. Иной раз кругом идёт голова: “Какое, милые, у нас тысячелетье на дво166

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

ре?” В самом деле, составители, похоже, не следили за календарём, и поэты, как ни в чём не бывало, дружно поют панегирики Ленину, возносят хвалы советской власти, клеймят империализм. Ваграм Алазан живописует Ангару, Гурген Маари сравнивает себя с сибирскими воробьями, но какая нелёгкая занесла их в Сибирь. О том, что поэты по семнадцать лет оттрубили в лагерях и ссылках, из биографических справок не узнать (этого в 1970-е не дозволяла цензура). Здесь всё больше про то, кто и сколько раз избирался в Верховный Совет и комитет защиты мира. Судя по книге, Союз нерушимый целёхонек. И Гюмри, давным-давно вернувший исконное своё имя, по-прежнему “ныне Ленинакан”, Армения же “ныне Армянская ССР”. И хотя сегодня, как и в старину, Шуша – сердце Карабаха, а в 1915-м такого политического образования, как Азербайджан, ещё вовсе не существовало, Гурген Борян всё-таки “родился в г. Шуше в Азербайджане”. Что за притча, воскликнете вы. Без спросу распорядившись вступительной статьёй Л.Мкртчяна, составители воспользовались и переводами, которые тот выбрал для “Поэтов Армении”, и подготовленными им биографическими справками. Больше того. Средневековый раздел они сократили, наобум удалив из него ряд блестящих имён, однако два последующих раздела нетронутыми перенесли в свой том. Отсюда и зияющие провалы. Ведь коллективные сборники, выходившие в Малой серии “Библиотеки поэта”, не охватывали авторов, индивидуально представленных в её Большой серии. Вот и пролетели мимо сборника четыре вершины, поименованные выше. Вдобавок у “Библиотеки поэта” было жёсткое правило – здравствующих авторов она не печатала. Наши анонимы слышать об этом не слышали. Плюс ко всему “Библиотека поэта” позволяла читателям обозреть не одни только вершины, не классику той или иной поэзии, но полную панораму, не упуская любого, кто внёс маломальскую лепту в её развитие; вот откуда столько второстепенных имён. Литературная Армения

167

критика

На биографических справках остановлюсь особо. Кое-какие среди них содержат ошибочные сведения; все до одной ошибки, давно исправленные в позднейших изданиях, опять явились на свет. “В 1717 году Мхитар Себастаци организовал в Венеции центр по изучению армянской культуры”; частично верное, это утверждение, по меньшей мере, неполно: Мхитар основал не научный институт или кружок, а католическую конгрегацию, монашеское братство, действующее доныне. Петрос Дурян родился не в 1852-м, а годом раньше. Родное село Даниэла Варужана – Бргник, а не Багрник, университет он окончил в Генте, а не Каннах и был арестован всё-таки не 11 апреля (по старому стилю), а 24-го – одновременно с Сиаманто, Р.Севаком и многими-многими другими; как раз эта дата запечатлелась в памяти народа и символизирует сегодня начало геноцида. Кстати, Р.Севак и Варужан были убиты вместе, 26 августа (по новому стилю); в книге же дата смерти Севака указана по новому стилю, а Варужана – по старому (13 августа). Помимо того, наряду с литературными псевдонимами в книге указаны подлинные фамилии всех авторов; всех, кроме Дуряна и Варужана. Но хуже другое. Из раздела “Средневековые лирики” вычеркнуты биографические справки; в итоге не разобрать, кто жил в VII-м, кто в X-м, а кто – в XIII веке… И наконец, о ссылках на имеющуюся литературу в конце каждой справки. После 1979-го появились новые русские переводы многих авторов, часть из них издана отдельными книгами (стоит особо выделить сборник “Армянские поэты нового времени” в Большой серии “Библиотеки поэта”); всё это, разумеется, не отмечено и не учтено. 4 Остаётся вкратце сказать о самом удивительном разделе этой без того дивной книги – первом. Он озаглавлен “Давид Сасунский”, лишён и подзаголовка, и каких-либо пояснений и содержит текст очень большого – три-четыре тысячи стихов – объёма. Запомнив из аннотации, что знакомить читателя с армянской поэзией “естественно надо было начинать с эпоса”, а “эпос – это, конечно, «Давид Сасунский»”, мы делаем умозаклю168

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

чение: помянутые тысячи строк и есть армянский эпос. Впрочем, уже зачин отрицает его народное происхождение: О чём поведают страницы? Несокрушимый Халифат Мечом безжалостным границы И на восход, и на закат Своими ордами раздвинул, Права латиняна отринул. Столицей мира стал Багдад. Завоеватель Аль-Мансур Узнал, что царственный гяур Тер-Гагик больше не боится… И далее в том же духе. Не буду решать исторических и грамматических ребусов (о каких латинянах речь и каков именительный падеж у существительного с родительным латиняна?). Понятно, что бойкий рифмованный четырёхстопный ямб так же далёк от эпоса, как Аль-Мансур от анийского царя Гагика. Воспользуемся подсказкой “Яндекса”: текст, исполняющий в книге роль эпоса, принадлежит Александру Рюссу и называется “Поэмой по мотивам армянского эпоса”. Согласитесь, эпос и поэма по его мотивам отнюдь не одно и то же. К самодеятельному стихотворцу, под собственным именем выложившему в Интернете своё сочинение, претензий нет. А к тексту, который кто-то для чего-то выдаёт за народный эпос, имеет смысл приглядеться. И хотя бы в двух словах обрисовать его свойства. Повествование ведёт определённое лицо, что постоянно подчёркивается: “Не стоит автора винить”. Этот автор откровенно резвится, делая текст игровым и пародийным: “Оган читал про Одиссея”, “Она (царица. – Г.К.), как русская Татьяна”. Словом, эпос перелицован на шутливый лад по примеру то ли Поля Скаррона, который спародировал “Энеиду” (“Вергилий наизнанку”), то ли его последователей Николая Осипова (“Енейда, вывороченная наизнанку”) и Ивана Котляревского. Литературная Армения

169

критика

В том же шутейном якобы ключе повествователь смешивает эпохи: пленника, к примеру, бросают в колодец “без даже кондиционера”. Прибегая к армянским реалиям, он расписывается в анекдотичности своих познаний: считает армянскими среднеазиатский музыкальный инструмент (“запели сазы и дутары”) и северокавказские лепёшки (“без лавашей и без чуреков”), полагает, будто армяне величают любимых красным солнышком (“украл моё “Кармирарев”), уверен, будто словечко тер перед именем указывает на знатность происхождения наподобие французского де либо немецкого фон: Тер-Багдасар, Тер-Мгер, Тер-Давид (речь о героях эпоса!). Ну и, главное, демонстрирует абсолютную, тотальную неграмотность и во французском языке (“принять оманж моих вассалов” вместо оммаж – церемония при заключении вассального договора), и в латинском (homo homes lupusest вместо homo homini), и даже в им самим изобретённом (“моя богиня ибн жена”). Что касается русского языка, нет области, в которой автор обходится без истинных перлов. Он придумывает словам новые значения (“гусаны песни им святили”, т. е. посвящали) и не знает значений устаревающих слов (“в военном деле тороват”; имеется в виду, должно быть, опытен, искусен, а тороватый между тем означает щедрый) и архаизмов (“Давид ей: «Я ведь не опричь»”, в смысле не против; опричь означает кроме, помимо), хотя то и дело щеголяет ими. Если же знает семантику слова, то не в силах совладать с орфографией (“сумнящеся немного”, “сумнящеся ничтоже”). Путает ударения (“лютуют, Боже избавИ”, “церковный благовЕст”), путается в однокоренных словах (“когти зверского царя”; в смысле царя зверей, льва), сплетает два фразеологизма в уродливый гибрид (“летит к нему во весь карьер). Катастрофически не владеет родительным падежом множественного числа (“сто чувал”, “царство Сасанид”, “и притч святого Соломона”; кстати, Соломон не был ни праотцем-патриархом, ни пророком, ни христианином и посему не годится в святые). Охватить все типы языковых ошибок едва ли мыслимо. Помимо прочего, здесь удручает и чрезвычайно низкая квалифика170

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

ция корректора, что лишний раз и весьма красноречиво харак4 теризует издателей . 5 5 Вторая по счёту армянская книга рассеяла кое-какие вопросы. “Серию “Классика литератур СНГ”, – написала в предисловии министр культуры Армении Асмик Погосян, – по решению глав правительств, при участии известного московского издательства “Художественная литература” выпускает Межгосударственный фонд гуманитарного сотрудничества государств – участников СНГ”. Таким образом, МФГС не то что поддерживает неких доброхотов – он сам осуществляет амбициозный проект. И, стало быть, отвечает за результат. Судя по всему, фонд разочаровался в “Культуре Евразии” и перепоручил книжную свою серию “Художественной литературе”, издательству по заслугам авторитетному, со славными традициями. Первый блин комом? Увы. Зато том “Ты, вечная моя Армения” снабжён относительно внятным подзаголовком 6 (“Фольклор и литературные памятники Армении”) , указаны составитель (Е.В.Шпикалова, она же редактор) и научный редактор (профессор А.В.Исаакян). И что же? Новый конфуз. Отменно красивая книга получилась провальной, как и предшественница. Не стану разбирать её. Замечу только, что готовилась она, видимо, впопыхах. Издатели наступили на те же грабли – поскупившись или не имея времени заказать вступительную статью, “позаимствовали” таковую у Левона Мкртчяна, на сей раз из его двухтомника “Армянская классическая лирика” 7 (1977). С тем же, понятно, успехом . Составительница, никог4

Этой “поэме по мотивам” в “Литературной Армении” (2011, N3) посвящена статья М.Джанполадян “Шок от книги”. – Ред. 5 Ты, вечная моя Армения. Фольклор и литературные памятники Армении. М.: “Художественная литература”, 2010. 712 с. 6 Называю подзаголовок “относительно внятным”, ибо непонятно, какой смысл вкладывают издатели в понятие «литературные памятники». 7 См. об этом и многом другом открытое письмо К.Саакянц А.Исаакяну – http://www.rau.am/gazeta/?v=259&r=2735. Литературная Армения

171

критика

да, сколько могу судить, армянской словесностью не занимавшаяся, практически не владела материалом, и том у неё вышел на две трети фольклорный. Сложнейшие для русского читателя главы писателя V века Мовсеса Хоренаци с обилием имён и событий, исторических и мифических, не сопровождаются ни единым комментарием; у Гагика Саркисяна (он никогда не подписывался по-русски Саргсян!), чей перевод использовала 8 составительница, их десятки . Вообще же переводы, включённые в книгу, за ничтожным изъятием, устарели, но фонд, вроде бы ратующий за развитие переводческого дела, новых переводчиков к работе не привлёк. Имевшиеся же под рукой старые кадры составительница не знает и в разделе “Армянские народные сказки” всех женщин (А.Тадеосян, И.Карумян, М.Мазманян) объявила мужчинами. Со смутными своими представлениями о периодизации армянской литературы Е.Шпикалова то и дело попадала впросак. Особенно не повезло Хачатуру Абовяну, который в аннотации назван “великим просветителем и патриотом” средневековья, а в содержании прикомандирован к XVIII веку. В довершение бед его роман “Раны Армении” (1840) вместе со стихами Саят-Новы составил раздел “Песни любви”(!). Подписи к иллюстрациям кое-где полуграмотны (“Панорама эпоса «Давид Сасунский»”, “Фронтиспис к армянским сказкам”, “Песнь весны” к поэзии Н.Овнатана”), кое-где для читателя, не знакомого с армянским языком, загадочны (“Кач Назар”, хотя в книге напечатана сказка “Храбрый Назар”), вдобавок известнейший скульптор и живописец Е.Кочар перекрещён аннотацией в Е.Кочаряна. Но даже на этом фоне выделяются Примечания и особенно Пояснительный словарь. Откуда составительница черпала свои познания, ведомо лишь ей, но для неё, как и для анонимов из приснопамятного “Давида Сасунского”, Армения живёт при советской власти (местами, быть может, и при царской). Иначе 8 МовсесХоренаци. История Армении. Перевод с древнеармянского языка, введение и примечания Гагика Саркисяна. Ер., 1990.

172

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

как объяснить замечательную справку: “Дашнак – сокращённое название армянской буржуазно-националистической контрреволюционной партии «дашнакцутюн»”? Между прочим, даже в советском Словаре иностранных слов можно прочесть: “Дашнак – член партии дашнакцутюн” (для справки: самоназвание “контрреволюционной партии” – революционный союз). Интересно другое: как вообще среди пояснений к текстам, самый поздний из которых датируется 1840 годом, оказался злополучный дашнак? И чего ради читателю сообщают, кто был уполномоченным ВЧК по борьбе с контрреволюцией? Зато в этом контексте логично, что Гюмри – старое название нынешнего Ленинакана (снова!), Раздан – старинное название реки Зангу (Занга), Арагац – древнее название горы Алагёз (Алагяз), Кявар – 9 старое название Нор-Баязета, Аштарак – селение, а не город … Уже не удивляет, что город Алаверди превратился в Аллаверды, историограф V века Павстос Бузанд – в Бюзандаци, жившего в IVвеке. Все эти потрясающие сведения вышли, должно быть, изпод пера редактора-составителя, но куда же научный-то редактор смотрел? 10 Наконец, о третьей книге – “Лестница небесная” . Вопреки подзаголовку здесь отсутствуют произведения народной словесности; составляют его большие фрагменты средневековых историографов, небольшой отрывок из “Книги скорбных песнопений” Григора Нарекаци и “научная проза” V-VIIвеков (трактаты по космографии, математике и философии; зачем они здесь?). И конфузы не кончаются куда-то запропастившимся фольклором. Из аннотации: “В книге представлено сочинение крупнейшего историка-писателя XI в. Аристакеса Ластивертци”. Неправда, в книге это сочинение не представлено! Вступи9

Зангу (Занга) – другое название Раздана, вышло из употребления свыше полувека назад; Алагёз (Алагяз) – тюркское название Арагаца, употреблялось до революции; Гавар (Кявар – диалектное произношение) назывался Нор-Баязетом до революции; Аштарак стал городом в 1963-м. 10 Лестница небесная. Фольклор и литературные памятники Армении. М.: “Художественная литература”, 2010. 696 с. Литературная Армения

173

критика

тельная статья снабжена подзаголовком “Духовная и культурная жизнь Армении в V-X вв.”, а в содержании фигурирует раздел “Литература IX-XII вв.”, да и в самой вступительной статье находим главу “Высокое и позднее средневековье – X-XII вв.”. Похоже, левая рука снова не знает, что пишет правая. Кстати, несообразна тут не только дата. Само понятие позднее средневековье с такой датировкой относится к Западной Европе; что до высокого средневековья, то к армянской истории это понятие практически неприложимо. Процитирую в этой связи также последнюю фразу вступительной статьи: “Начинается период X-XIV веков, который историки и культуроведы часто называют Армянским Возрождением”. Это заблуждение. Только В.Чалоян, издавший в 1963 г. монографию “Армянский Ренессанс”, пытался ввести в науку непривычный термин, и безуспешно. Похоже, всё дело в том, что один из авторов статьи – Аветик (он чаще подписывается Авик) Исаакян – отнюдь не специалист по раннему средневековью, а вторая – Наиля Мухаметшина – вообще впервые соприкасается с армянской словесностью и вряд ли что-то в ней смыслит. Зато – внимание! – она представлена координатором проекта “Классика литератур СНГ”. В книге множество мелких “ляпов” наподобие различного написания имён, причём не в цитатах: то Иовсэп, Лазар Парпеци, Каланкатуаци, Алванк (или Алуанк, или Кавказская Албания), Патканов, то Иосеп, Лазар (или Лазарь) Парбеци, Каганкатваци, Агванк, Патканян (или Патканьян). Судя по оглавлению и примечаниям, главы “Книги скорбных песнопений” переведены М.Дарбинян-Меликян и Л.Ханларян, на деле же помещён стихотворный перевод Н.Гребнева – не вычитанный, с ошибками, путаницами строк. Но тут слово пора передать опытнейшей переводчице с древнеармянского М.О.Дарбинян-Меликян, выставленной в книге плагиатором (ведь ей приписан чужой перевод). Её реплика в ереванском интернет-издании “Лрагир” (“Газета”) произвела фурор. Оказывается, вступительная статья к “Лестнице небесной” представляет собой “мозаичный плагиат, составленный из 174

№ 2 апрель-июнь 2012

Георгий Кубатьян

фрагментов, извлечённых из предисловий авторов переводов”. А комментарии? Тоже “в основном списаны”. Примеры, приведённые в реплике, убийственны. “Впервые за свою долгую жизнь, – переводчице девяносто с лишним лет, – я сталкиваюсь с таким беспардонным воровством, невежеством и неряшли11 востью” . И совершенным уже курьёзом воспринимается, что научным руководителем антологического сборника средневековой армянской книжности, над которым работали директор и заместитель директора академического Института литературы, значится кандидат философских наук В. Кривопусков. Он специалист? Его кандидатская диссертация – “Социальная роль финансовой политики в процессе динамики структуры современного российского общества” (Ростов-на-Дону, 2000). Знаток армянской литературы? Его стараниями вышли две скандальные по всем параметрам книги: “Гранатовые чётки. Армянская поэзия XX-XXI века” (М.: “Голос-Пресс”, 2007) и сборник избранных стихов Е.Чаренца “Поправший смерть, сотворивший твердь” (М.: “Голос-Пресс”, 2008; своей абсурдностью это заглавие способно потягаться с “Давидом Сасунским и его литера12 турным наследием”) . Хотя… такой ли уж это курьёз? К изданию “Классики литератур СНГ” имеет отношение федеральное агентство Россотрудничество; цитата, которой открываются мои заметки, взята из статьи Фарита Мухаметшина, до последнего времени руководившего этим агентством. А Наиля Мухаметшина (жена, дочь, сестра?) – координатор серии. Ну а В.Кривопусков – руководитель представительства Россотрудничества в Армении. Всё, помоему, просто.

М.О.Дарбинян-Меликян. Шедевр плагиата в красивой упаковке // “Лрагир”, 17. IV. 2012. http://www.lragir.am/russrc/society24384.html. 12 См. о них: Г.Кубатьян. Поэзия как звучный нерв // “Знамя”, 2008, N10; М.Джанполадян. “Рука моя уйдёт, а письмена останутся”// “Литературная Армения”, 2009, N1. Литературная Армения

175

критика

Что сказать напоследок? Позорный уровень трёх очень и очень поверхностно разобранных мною книг откровенно дискредитирует армянскую культуру и гуманитарную науку, заставляет заподозрить: в Армении попросту нет литераторов и филологов, способных подготовить адекватные сборники национальной классики и проконтролировать их издание. Мы-то в Ереване понимаем, что занимались этими книгами “люди со стороны” – в спешном порядке, абы как, наплевательски. Да поди втолкуй это громадной российской и русскоязычной аудитории. Другие тома новой книжной серии, не армянские, скажу сразу, мне незнакомы. Может быть, они хороши, даже замечательны, дай то Бог. Однако верится с трудом. Если довольно капли, чтоб определить химический состав океанской воды, то три полновесные книги кое-что значат. И к тому же директор издательства “Художественная литература” Г.Пряхин заявил, дескать, сборник “Ты, вечная моя Армения” – лучший среди то13 мов “Классики литератур СНГ” . Лучший! Помянем ещё раз и Международный фонд гуманитарного сотрудничества. Затевая большое и вроде бы серьёзное дело, нельзя доверять его людям безответственным и вопиюще некомпетентным – это бросает густую тень и на неумех-исполнителей, и на самих инициаторов.

http://rs.gov.ru/node/11730.

176

№ 2 апрель-июнь 2012