КОНСТАНТИН КОМАРОВ ПРОРЕЗЬ ПРОЗРЕНЬЯ Подборка стихотворений
** * Я никогда к тебе не прикоснусь, как слово прикасается к бумаге: на это мне не хватит нежных чувств, сердечной глуби, бережной отваги. Душе не хватит смертного старья — так понял я, себя назад листая. А ведь когда-то рядышком стоял, впритык к тебе. Стоял-стоял и стаял. И в горсть собрав свою немую грусть — пустую и простую, как мычанье, я никогда к тебе не прикоснусь, как слово прикасается к молчанью. ** * Пространство сумерек кромсая, сквозь плотную густую сталь с небес идёт дождя косая прозрачная диагональ. И ей навстречу — световая — из неопределённых мест идёт диагональ другая и образует с нею крест. А ты гадаешь всё: при чём тут — подкожную гоняя ртуть — не те, кто ими перечёркнут, а Тот, кого не зачеркнуть. И засыпаешь ненароком, размалывая все мосты, а тело чует за порогом уже нездешние кресты. ** * Наплевать, что слова наплывают друг на друга в усталом мозгу.
Обо мне ничего не узнают, если я рассказать не смогу. Но не в этом ирония злая задыхания строк на бегу. О тебе ничего не узнают, если я рассказать не смогу. Снова рифмы морскими узлами я в бессонные строфы вяжу. Ни о чём ничего не узнают, если я обо всём не скажу. ** * Стёр времени беспечный веник тот детства триумфальный миг, когда, седлая лихо велик, я был прекрасен и велик. Я всё просрал и пялюсь в телик, наращиваю геморрой. И чахнет на балконе велик. И я боюсь его порой. ** * Три звёздочки на небе в ряд, как будто над стихом. Под ними неохота врать и думать о плохом. Под ними правильней молчать, и бережно дышать, и ночи вечную печать, как пульс, в себе держать. И молча говорить прости кому-то никому, и тихо над собой расти в божественную тьму.
** * Дождь раскрывается, как плащ, над средней полосой. Мой смех, переходящий в плач, как ливень тот — косой. Мой серый плач сухих очей, что нынче не черны — труба, фагот, виолончель в него вовлечены. Пусть льётся он немой рекой, все песни потеснив. Пусть будет ловчего рекорд не с волчьей кровью слит. Пусть длится медленная медь, пусть длинной глины глас мне даст, не перезрев, прозреть дождливое сейчас. ** * Скорая приехала нескоро, стерхом из груди взметнулся страх, слабых рук, немеющих, как штора, не хватило на последний взмах. Это мне напомнили ступени, их покрывший тоненький ледок. Воздух холодеет постепенно, уток наблюдается уток. Но пока приходят не за мною те, кто обещал придти за мной. Ждут, когда я без тебя завою, незаёмный свет мой неземной. ** * Бесперебойно и сурово в окошко век глядит сквозь снег. Быть сложно человеком слова,
когда ты Слова человек. Но небо в кипячёной сини царит над сытой суетой. Иди встречать Отца и Сына и с ними — третьим — Дух Святой.
Я смотрел полёт щегла, завершалась мгла. Всё, что ты сейчас смогла, ты сейчас — смогла. Потому что я — на ты, как и ты — на я. И цветут для нас цветы в поле бытия. И когда ты подойдёшь поцелуя для — восхитительная дрожь снизойдёт с нуля. ** * В доме пахнет горячей водой, у которой есть выход и вход. Пальцы пахнут тобой, но не той, потому что и сам я — не тот. Тяжело выдыхает земля, зимний голос её нездоров, мутно движутся пыли поля по конвейеру серых ковров. И сегодня седеет, как ртуть протопившего сердца пера. И заезжен заснеженный путь, что уводит тебя во вчера.
*** К.А.
Но пустеет волшебный колчан снов, направленных в злую зарю. Я ещё говорить не кончал, но уже говорю, говорю… И приметив в окно примитив безлюбовной свердловской зимы, отпускаю тебя в коллектив — растворять в чуждом «я» наше «мы», ибо дальше уже не продлю этот стихший до вечера стих. Только ветви рисуют петлю на деревьях, уставших от них. Я тебя не люблю, но люблю. ** * Открываешь вот «толстый» журнал — с тем ты квасил, а с этою спал. Вспомнишь марево этих времён, где заметно ты был затемнён. Вспомнишь накипь обманчивых снов и несносный весь бред наносной. Дальше вспомнишь бабулю и мать, и как Мишей хотели назвать. И в конце — непорочную тишь через прорезь прозренья узришь. ** * Прощай, моя бедная Троя, останься хотя бы в веках. Они выползают по трое и факелы держат в руках.
Прощайте, ребята. Лехаим. Не сыщете нас днём с огнём. И вот мы уже полыхаем, но мифом ещё полыхнём. ** * Я знаю из какого сора расту, не ведая стыда, я — просто грёбаный абсорбер из ниоткуда в никуда. И пусть не видит эту ось кость, мне не по чину этот ранг, когда ломает носа плоскость судьбы случайный бумеранг. ** * Мы выходим такими другими из дверей, что зовутся судьбой. Ничего не бывает с другими, всё случается только с тобой. Нами правят посменно три силы: немота-тишина-болтовня, но себя потащить из трясины и уйти за излучину дня можешь только ты сам, перешитый новой вечностью пережитой. Будет всё, что вдвоём пережили вы с зеркальной большой пустотой. Бездн бездомных своих устроитель, только ты их герой и король и ладоней людских устранитель, распознавший финальный контроль. И бездушный уже, безвоздушный, в мавзолей замозоливший страх, ты затылком ныряешь в подушку — в местечковый мистичный астрал,
в тёплый мякотный космос навозный, в изначальный ночной дальнобой — навсегда от печали нервозной, что уже не случится с тобой. ** * Воспоминания о прошлом, о лицах — светлых и родных, как снега гипсовые крошки, ссыпаются за воротник и по зиме куда-то тащат меня, но крепнет боль в душе, что с памятью о настоящем не справлюсь в будущем уже. ** * В полуметре в сером платье полумёртвая стена. На распутье меж распятьем и распитием — вина. Подрастают из бумаги буквы, злея и сипя, выгнан, словно спирт из браги, я из зеркала — в себя. Из слепого снега слеплен вечер странного родства, и с небес лепниной светлой осыпается листва. Опрокинув ветра вёдра, тишина в дожде слышна. Но осталась полумёртвой неприкрытая стена. ** * Воздаяния здесь редки
(успокойся и не борзей). Я засел у большой реки, только трупы плывут — друзей. Время рухнуло птицей Рух, стёртым строем прошли войска, истончённый весельем дух навострилась точить тоска. Прогоревшего света тьма, первый снег перьевой от крыл. Все горя от того ума, что путь к мудрости не открыл. Нет, не вредно принять вердикт откипевшего молока. И Другой на меня глядит, как собака на облака. ** * В голове слова плывут попарно, словно титры в стареньком кино. На бумаге — собрано сопрано, голоса прозрачное панно. Впитывай, выпытывая звуки, спрятанную ими немоту, содержанье сдержанной науки, массу мяса подавив во рту. Совершай, направленный впервые воробьиным выбором пшена, лёгкие движенья перьевые, кои заглушает тишина. Вытащены из огня каштаны, чёрствых стрелок помягчел тиран. Засыпай, глашатай голоштанный в чистом поле, убранном в буран.
За барханы бархатные духа уходи, подёрнутые мглой. И молись, чтоб утреннее ухо это эхо различить смогло… СПБ Походка бреда от бедра — в подвалы, по воде — повдоль, по городу Петра и далее — нигде. Пусть так. Пустяк. Пусть клевета, пусть молчалив пригляд, пусть вылетает Левитан, разбившись о приклад. Пусть меркнет и мокреет день, гния, как виноград, до туши тишину раздень, небесный вертоград. Мы продолжаем подражать, порезавшись об суть, ладони Ладоги разжав, нащупав в них абсурд. Расплавлен питерский ментал, на сверку — сверху лёд. Но пусть плывёт себе минтай и корюшка плывёт! ** * Крона воды вырастает из крана (дрожь зарожденья с иной не сличить). Грома гормон запускает искра, но тихим свеченьям учись у свечи. О, галереи зарёванных зарев, злые галеры полуночных трасс.
В русло сознанья вросло наказанье, что безопасно, как боезапас. Кто наверху терпит и не торопит, Тот нам велел потерпеть и внизу. Так же, как Путь искривляют дороги, взгляд из окна искривляет слезу. Голос мой, произнесённый, пронзённый, только напишешь — напыщенно врёт. Здесь, где дворцы замещают промзоны, воздух иным возвращается в рот. В мире рассудочном и расчудесном не объявляй обновленья. Замри. И предоставь новоявленным песням биться о рыхлое рыло земли. В предощущенье финального слома гаснет тефлон и молчит телефон. Но занимается в горле солома: знает огонь, что ещё в теле — он. И учащённое сердце так редко бьётся волной об аорты гранит. И удалённый маяк сигареткой в небо своё одиноко дымит. ** * Рек разливы и морей речи светлой впрок, если некий имярек — горла поперёк. Так провинциальный принц, сотворив хет-трик, получает главный приз, всех перехитрив. Длится мерный суток стук,
слушайся его. Слышно даже за версту, как кричит Егор. Высох сплаканный жилет, пестротою прост. Если хочешь пожалеть — выйди за погост: снега наблюдай ватин, пей дождя винцо и попробуй не схвати поцелуй в лицо. ** * Зима. Сенбернар в серебре таскает свои килограммы. Мечтается нечто. Тире с дефисом — грозят калиграммой. Прохожего нос, словно морс, а щёки — томаты по грядкам и бережный бродит мороз и длится безбрежным порядком. Снежок, как картофель, варён, лютует летучее завтра. Очнёшься — и стих сотворён. И ты — полноправный соавтор. Феномен фонем обнажён, и азбука снова при ятях, и в комнатах пыльных — свежо, в комментах — тепло и приятье. И полых полей чёрный прах прополот сознаньем узорным, и зреет зеро в зеркалах, и мечет прозрачные зёрна.
И вечности чистой простор доступен, хрусталик не грея. Таков зимний мессадж простой. А лето у нас — лотерея.
Воздух, полный вмятин птицей пал в окно. Спят, ещё не спятив, двое как одно. Ночью — трёпу таять, накатила ткань. Веры трепетанье заглушает брань. Хлюпанье дверное рыбьего ребра. Просто — на постое — недобор добра. Просто то и дело ниже потолок, но на то и тело ловкое, как волк. Жимолость — по краю, кажимостью — речь, вроде шёл в пекарню, а приходишь в печь. Чтения теченье да письма дыра да порой вечерней люстра, как сестра. Нисходящий птичий
*** К.А.
беглый белый свист, почерк атипичный да аптечный лист. Тьмы больные темы не раскрыты в нём, но восходим те мы — парой на паром. ** * Попытка — это пытка, да, свидетельствую: не пытайся существовать вообще, когда листва мертвеет в мокром танце. Тем паче, если снег, как кокс, крошится в прорве небосвода. Свобода воли — парадокс, ведь воля — это несвобода. Сходи к сугробам на поклон, покуда не обмякла лытка. Клон клёна вышибает клён. И — да — попытка — это пытка. ** * Протравиться — это про траву: про природу, а не про отраву. Если я неправильно живу, то живу неправильно по праву. Нет тебя. Но мы с тобой молчим. Твоему отсутствию я нужен — в эпицентре женщин и мужчин, мощных куч и липовых жемчужин. Этому отсутствию пасиб, что ещё себя я не истратил, что в душе моей не голосит
серый писк сомнительной эстрады, что солому жгу, а не стелю, дабы на неё свалиться браво. Если я неправильно люблю — и на это я имею право. ** * По лекалам скроена окраина и линеен ливень по пути. Всё, чем зренье было обокрадено, выплатили сердцу во плоти. Как крючок с назначенной наживкою, ты един в сей местности гнедой с капающей с капюшона жидкостью, часто именуемой водой. И никто здесь не сочтёт насилием результат безмолвного труда: слиться с нею болевым усилием и отсюда слиться навсегда. ** * Не ровня я для января, я марту марлевому ровня, когда подснежные моря несут угрозу для здоровья, когда даёшь себе зарок догнать свой новый год поджарый, и солнца ледяной жирок тихонько прячется под жабры. Стареет стерео в ушах мурлычет сонно старый «сони», и отрекается душа ночных своих привычек совьих. И реже всё в зрачках гостит
малинового мела пудра, когда раскатист свист кости в нутро вползающего утра. И глохнет безударный смех, но воскресает кровь под кожей, пока мелькает мелкий снег, на дождь всё более похожий.
Всё начинается ab ovo, а проще говоря — с нуля, и от Еката до Тамбова распластывается земля, звенит, и горбится покато, и неба впитывает грусть — вся — от Тамбова до Еката, заученного наизусть и повторяемого мною, как мантра тихая с утра о том, что я тебя не стою, тебя не стою ни хера… Где не должно болеть — там больно, а если больно, то без б, и значит, найдено в Тамбове потерянное в Екб. Но знай и помни, золотая, что только по твоей вине здесь снег висит, как запятая, казавшаяся точкой мне.
*** М. Л.
Стихи о русской поэзии Я всё ж склоняюсь к выводу, Что все, ребята, вы в аду. Я уж о том не говорю, Что все, ребята, вы в раю. ** * хватает здесь столбов электропередач я говорю с тобой ты мне больной и врач с тобой я говорю о том и не о том являясь к январю оттаявшим кротом я говорю с тобой не с ними не о них обыденной стопой чей почерк слеп и тих и пусть тогда любой упрётся в ту зарю я говорил с тобой себе я говорю ** * Из зыбких рук моих, из мягкого их мха — уходит напрочь стих и больше нет стиха. Из пенья пены он — дыханием творим, взрастает, как пэон, под зрением твоим. И родинки тех букв,
и рифмы-родники разгонят сердца стук в тепле твоей руки. Пока ты тесно спишь, расплавлена весной, как страж, мой стих, как стриж над этим мирным сном. ** * Крамольна ночь и карамельна, и месяц — траурный телец — звучит, как говор арамейский в молчанье кровяных телец. Но телеса небес спокойны, поскольку опыт не пропить. Лежат покойники по койкам, и вечность капает с копыт. Пусть тут провинциальна особь, и пусть обзор упёрт в забор, но провиденциален способ для избавленья от забот. Меня сюда ещё не брали, но здесь никто не скажет стоп. И лает цербер церебральный на скользкий позвоночный столб. ** * Пластается закат багровый над присмиревшею зимой, стоит, как прежде, мир кондовый, глухой, как кодовый замок. И в белом воздухе всё чисто, брезглива неба бирюза, и свет, нелепый, как очитка, накатывает на глаза.
И лишним кажется искусство, когда легко и невпопад неискушённый, но нескушный проходит день, пустой, как сад… ** * Оконных створок островок закрыт на свет, что был в начале, и ночь небесный костровой виолончельно величает. Бордовый бред разбит о борт бумаги, что залита лимфой, и память делает аборт укоконенных в ней фамилий. Слеза — заплата на глазу залатанным висит привоем. И только теплится внизу сиянье — хвойное, двойное… ** * Умирают и кони, отпахавши своё, лик на светлой иконе моет имя моё. И уходят посменно, но звучат голоса. Кто посмотрит посмертно в их живые глаза? Кто пушниной и пуншем провожает вчера? Кто слезами потушит горечи гончара? Кто случайным абьюзом зачумит древний пир,
если треснет арбузом переполненный мир? Кто остался невинным средь болотных высот, от кого здесь не винным — просто духом несёт? — молодым и наивным словом нас он спасёт. ** * Переживание передвижения мысли — сажает слова на сюжет, но не протяжнее букв притяжения — воля и боль на зеркальном ноже. Длится и длится блокада балладная, снежной латыни корявая плоть. Крика кирка пробивает неладное злое молчанье — до гибели вплоть. Не доводи до воды. Зренье в инее. Местность меняется, но не течёт. Серых камней неразборчивым именем мной озаглавлен сей водоотчёт. Выцветший свет темнотою пораненный, в блок облаков не забритая брешь, шествие вещной огранки органики, север консервный — руками не ешь. Слишком парадны пародии местные, звук их лимонный ломает верха. Носят наяды наряды уместные, но свирепеет свирель пастуха. Нету надежд на прочтенье проточное, червь поселился в чернилах — бог весть, но многоточие чавкает точками…
Что будет дальше? А дальше — бог. Весь. ** * Ветер строгает огонь, но не сгорает в огне. Вербу вербует нагой чистого воздуха нерв. Ни на полтона нет лжи в мокрых полотнах весны. Месяц на лес наложил шину тугой тишины. Голос растёт, как колосс, слога ветвиста клюка. Мимо газетных полос клюква цветёт языка. Кабелю здесь не залечь, бдительна мха колыбель, пчёлы, вспорхнувшие с плеч, звука колеблют постель. Мётлы ментальные зло тут на душе не метут. Рыбы рубиновой взлёт, донного ила батут. Я бы сорвался с нуля и бесконечно спал на почве, где пели поля. И отоспался сполна. ** * Ночь дышит, словно чайник, спокойна и горда, заученным звучаньем
поранена гортань. Лоб морщит и мерещит — кругами по воде — мозг наведён на вещи, но вещи все не те. И словно провансальный тягучий майонез, снежок мой православный, слетающий с небес. Избавившись от плоти, не трудно лечь под плеть, сознанье заболотить и сладко заболеть. И разобраться в сути, как выстрелить ружьём, когда ты отовсюду свободой окружён. Но отмокают листья, почуяв свой предел, в разломах реализма, где я недоглядел. ** * Часы стоят, как будто памятник, и перенесено вчера. У лампы, как безумный маятник, микшируется мошкара. Вдыхая воздух вино-водочный, своей свободой обведён, метафор марафет наводишь ты на стих, звенящий, как бидон. И нежность вдоха неожиданна, когда он длит в виденье ввод.
Вот тропка — белой нитью шитая — в крестовый текстовый поход. И звуков строй идёт солдатами, но рушится у алтаря. Теперь останься соглядатаем божественного словаря. Покуда смерть крошится чипсами, ты пей за жизнь, творя пейзаж. И в белизне огнями чистыми горит гранитный карандаш.