Влад Гагин * Лене Ф. когда выветриваются последние серии страха когда «паразитарные отношения абсолютно со всеми вокруг» или «семь минут спортивной ходьбы», когда куришь на выходе отдельно от всей тусовки и два Джона о чем-то беседуют за стеклом может быть, мысль проскочит может быть, Пушкин неправ был, говоря о невозможности счастья и представляя реальность через схемы единства — даже в сшивающих капиталистических джунглях речи виден след идеальной игры несколько персонажей играют в американский футбол в минуту предпоследнего снегопада * Продвигаться по линиям, становясь всё более чутким: бумажки, остатки еды — всё это убрано со стола, мусор рассортирован, уезжаем раньше обычного, ждем такси. Сложная сонастройка, мой дальний друг, а на фоне музыка последнего диалектического снятия с новой силой слышна. Капли мочи аккуратно подтерты, ничего, что бардак, «основным свойством Франциска было живое, отзывчивое чувство сострадания. Это чувство не привело его к мировой скорби», но мы на разные фрески смотрели среди лесов. И только поэтому я произношу слово «климат». Только поэтому, вполоборота глазом испуганного оленя следя за пляской пластичных систем. Радость? Пока плетемся по закрученной лестнице, что ведет в геомагнитные вспышки, ну да, я вроде бы помню о том, что не спит влюбленный всю ночь, ждет ответа, что-то проглядывается такое даже сквозь серый солнечный свет. *
Мы родились в странное время, мало кто возьмется с этим тезисом спорить. Теперь память о своем детстве ты ищешь в непонятной нарезке кадров; японское видео о любви. Честно, я не знал, что это за страна. Черными линиями покрылись листья в саду. Сережа с велосипеда упал. Сема опубликовал фотографию в форме Росгвардии, может быть, в феврале. Хорошо, я могу побыть твоим сыном. Но и отцом! Но и хуй знает кем. Киборгом из нелепого мира, в котором мы с ними воровали крыжовник на запретном дворе. Я подглядывал за Эвелиной, пережившей войну. И в грудной клетке закономерно скрежетали жуки. Честно, я не знал тогда ничего про реальность. Только боялся слегка, что меня возьмут в заложники. А порой из почтового ящика падал шприц. И взрывалось какое-нибудь кафе. Дима Гаричев писал первый текст. Но теперь я знаю про многое из того, что мелькало в температурном бреду. Будущее закрыто. Наркополитика отнимает друзей. Странное время продолжает протягиваться сквозь нас. Самоубийство — это только протест против контроля, как сказал бы Арто во сне. Я хотел бы избавиться от себя, как от ритма, которым написана эта строка. Я хотел бы открыть другие глаза, обменять весь мир хуй знает на что. * думаю, она знает некоторые ходы в документе «Тело» «микрополитика чувственности», вот эти слова она знает, что мы свободны внутри постоянно растущих, но повторяющихся структур нужно было просто сказать о лабиринтах эмоциональности о стремной готике органов, разбросанных по комнате, поди собери мои сюжеты — мои сюжеты тоннели воспоминаний в районе Нарвской вдоль выцветших трав бег и хотя, как вы знаете, слово «мерцание» с недавнего времени запрещено к использованию в текстах, так или иначе напоминающих современную поэзию, — мерцание забегаловок бедных; освобождение; освобождение *
Джону Пюффки концлагерь никогда не заканчивался важно помнишь об этом, малыш «мы живем на гигантском фрактале помнишь, как триповали под salem?» я не помню, уже забыл мы живем на мусорных свалках, в каком-то мху со слизевиками бок о бок вяжем свой странный стаф может, пока я обедаю в сушевоке тучи уже сгущаются надо мной пока греюсь на солнце в этом мусорном поле тучи уже сгущаются надо мной может, и не сгущаются, кто его знает они отняли видение будущего у нас в слизком мусорном лабиринте роем свои ходы неожиданно счастливые дни случаются иногда дни веселья в концентрационном мху час любви в закоулке бескрайней тюрьмы важно помнить о чем-то, о чем я забыл как блестит отравленная река как концлагерь просторно сквозит словно и не закончено всё * хотелось бы снова оказаться перед американским посольством, корейские служительницы правопорядка зачитывали протокол, но я видела, помнится, в их глазах нечто такое, что испытывала сама каким образом вообще эта встреча оказалась возможной: инопланетное фактически существо стоит с плакатом отказывается перейти дорогу а другое инопланетное существо проговаривает закон медленно пролетаю с плакатом мимо одной из систем хрупкие полицейские, будучи представительницами Неизвестночего-1,
выталкивают меня на противоположную сторону улицы понимаю обэриутов не существовало работа скорби не имеет конца так что ищу тебя глазами среди толпящихся у суда)) снились институты, их дыхание протоколы допросов перемежались авангардистскими выходками, может быть наверное, и нас тоже нет мы персонажи легенды о подводном городе, появляющиеся в единственном эпизоде молодой поэт пересказывает свои мысли относительно интерьера заведения, где они греются в перерывах кухня этого заведения как бы вынесена внутрь зала некоторым посетителям приходится наблюдать за беззвучными движениями работников сквозь плотное стекло что-то про океанариумы, завернутые друг в друга он говорит без отчаяния, так, как будто у них получится многое изменить * Во тьме солидарности я еще не один. Будь моим мr. poopybutthole, то есть непроницаемой грезой, голографической ерундой, скрепляющей мир. Будь процессом письма. Турагент срывается с выученного маршрута, дрейфует по улицам Сити. Красная геометрическая фигура навстречу летит. Из этого следует только то, что возможно не согласиться. Без гарантий, вслепую, всегда опасаясь гонцов, говорящих радостные слова — набор вероятностей, спрятанный от закрытого ока. «Меньше парься», — шепчет сосед. Нужно будет пройти через многое.
Психика — серии рваных гребков в холодной воде. Но также — стая бликующих птиц, если помнишь, в местах, проявленных на секунду. Полароидный снимок, подпись на оборотной. «Тело реальной политики тлеет в провинциальном пейзаже». * Целый день переписывались, слякоть на улицах. Хотя за несколько дней до этого выпал снег. Ты думала о самоубийстве, я даже решил снять изображение Аронзона со стены. И вместо него прицепить фотографию Дуга Рикарда, распечатанную ранее, разрезанную по ошибке на четыре равные части. И всё же этот образ остается для меня важным. Целый день переписывались, вспоминали выпавший снег, путешествие по хорошим лакунам внутри тела памяти. Я не спал всю ночь, как бы шатаясь от стены к стене, от ссылки к ссылке, так что то утро, когда выпал снег, обернулось неожиданной радостью, отменившей мысли о самоубийстве, я даже написал тебе: «я поэт!». Однако стоит вернуться в день переписки, серого неба. Ночью, когда ты поблагодарила меня за внимание, оказалось, кто-то третий присутствовал между реплик. Сколько времени? Что он хотел сказать — разоблачая себя самого — этими гифками? Ведь он их отправил в ту секунду, когда мы оба почувствовали, что нужна пауза в разговоре. Анархизм против сохранения территорий. Безусловное гостеприимство разворачивается паразитизмом. Что-то сломалось тогда. Но я до сих пор пытаюсь представить, сколько еще скрытых данных хранят архивы безобидных решений; самые мрачные мысли посещают меня, и они похожи на то, что иранский философ мог бы назвать, что ли, ксеноагентом, разрывающим прочные сцепки любого внутреннего сюжета.
Как бы там ни было, я верю в Тристеро, толком даже не помня, что это такое. Выпавший снег отмечает время автономной зоны, и это странным образом сочетается с тем моментом, когда я заснул, наконец, в помещении без окон. То же самое снится. Но уже без надрыва, без четкой цели. Без мыслей о сорванной родинке, без паранойи, без желания стать счастливей.