Аурен Хабичев. Панический блог (18+)

Аурен Хабичев

Панический блог (рассказы) Сто сорок похорон. Часть II (рассказ)

ПАНИЧЕСКИЙ БЛОГ У мамы Альцгеймер Плохи мои дела. Уже во второй раз теряю начало своего романа. Ранее мной было написано два вордовских листа замечательного, израненного текста. Очень искреннего. Куда делись — неясно. Я писал про маму. Я не сплю уже третьи сутки. Раз в неделю, а то и чаще, иногда реже, я просыпаюсь среди ночи с криками: — Мама, мама!! Но мама еще жива. Просто лет десять как она превратилась в тень самой себя. Проклятый Альцгеймер. Сейчас он у всех. Даже у молодых. Наша врач, Елена Пономарева из Центра изучения болезни Альцгеймера НИИ Психиатрии говорила, что у них есть 25-летние пациенты. Обезуметь в 25 лет, представляете? А мама моя обезумела в пятьдесят с небольшим. Бедная мама. Знала бы она, что я пишу, что она «обезумела». Всю жизнь именно этого она и боялась — обезуметь. Почему почти обезумел в связи с ее болезнью я, непонятно. Маму мы кормим, моем, кормим лекарствами, выгуливаем, как домашнего питомца, по улицам. Мама постоянно молчит. Она смотрит телевизор, на котором сестра включает ей музыкальный канал. Мама совершенно не реагирует. У нас есть настенные часы, которые, как им и положено, тикают. Мама смотрит телевизор, часы тикают, в комнате нашей свет всегда тусклый, потому что окно в соседней комнате. Иногда мама смотрит телевизор без звука. По ночам я могу проснуться, ища маму. Как грудной младенец. Меня будто не досмотрели, не докормили, предали, рано оторвали от груди. Хоть я и сосал мамину грудь чуть ли не до пубертатного возраста. Сначала казалось, что мама капризничает.

— Мнительная! — заключала сестра по телефону, когда мы обсуждали очередную мамину выходку, а затем все разбегались по своим делам. Я — по своим блядским делам, которые тогда казались мне очень важными. Сестры тоже каждая по своим. А мама периодически терялась по дороге на почту или на рынок, сестры находили и возвращали ее домой, мама задавала странные вопросы, вела себя иной раз неприлично. Все, кажется, началось еще в глубоком мамином детстве, а усугубилось, когда дочь одного чиновника села за руль большого автомобиля. Мама попала под этот автомобиль. Нас долго корили за то, что мамин бок оставил вмятину на автомобиле чиновничьей дочери. Потом штраф простили. Нас тоже. Все друг другу раскланялись, и мы поехали с мамой-инвалидом домой. Конечно, были месяцы в больнице, всякие судмедэкспертизы и прочее. Она все переживала, что я стану судиться и меня покалечат чиновничьи сыновья.

— Не играй с ними! — предупреждала мама со своей больничной койки. А я не играл, я хотел справедливости.

Потом нас отпустили домой. Мама осталась наедине со своими страхами. Я вернулся в Москву. Мне было, если вспомнить, девятнадцать лет. Первый приступ панической атаки произошел со мной в квартире у нашей дорогой тетушки. Не хватало воздуха — можно было попенять на летний зной, но уже вечерело и дома было довольно прохладно. Вдох не проходил дальше кадыка. Было ощущение, что кто-то перекрыл мне доступ к моим же легким. Я решил, что у меня астма. Позвонил в скорую: — Приезжайте, у человека приступ астмы! — сказал я и лег. Приступ кончился в тот момент, когда в дверь постучались — это была бригада скорой помощи. Тут же задышалось легче, вдох проходил ниже кадыка и свободно заполнял мои легкие. Я зачем-то улыбался им.

— Это вам плохо? — спросила фельдшер.

— Да! — снова улыбался я. Улыбался глупо, виновато. Не мог понять, почему моя астма, которую я диагностировал у себя ранее, бесследно прошла. И куда делся тот страх — беспричинный, панический страх. Страх страха. Это было только начало, и самый настоящий страх случился позже. Недели через две. А пока, выпив успокоительного корвалола из рук фельдшера, я продолжил жить. С мамой мы были очень дружны. С отцом — нет. С самого детства он меня не любил, потому что не мог отнять у мамы. Почему в этом был виноват я — опять же, непонятно. У папы на этот счет были свои мысли. У мамы меня в принципе было не отнять. С ней мы ходили к ее подругам, на мне была белая панама, вместе ходили в сбербанк или на рынок (я всегда помню эту панаму), где у мамы тоже были подруги, с которыми она могла часами беседовать. Дела мои очень плохи. Сейчас мне 34 года. Я по уши в долгах и полном непонимании, что вообще происходит. Кажется, именно сейчас я на грани окончательного разрыва с реальным миром. Я хочу встать, надеть какие-нибудь лохмотья и просто пойти скакать по городу и пугать прохожих, возвещая о конце света. Но в Москве сейчас очень холодно. Я съеживаюсь от мысли, что в эти минус семь я буду скакать в лохмотьях своей подруги, потому что своих лохмотьев у меня нет. Итак, подруга. Подруга очень похожа на мою маму. Она взобралась на меня, уцепилась мертвой хваткой за загривок и не дает дышать. Мы с ней похожи нервными тиками. У подруги иногда ходит ходуном лицо. И у меня тоже. Мои уши, говорят, живут своей жизнью. Это нервный тик. А у подруги такое происходит с глазами. Она ими делает такое, что боже упаси. Уже месяц, как я слезаю с антидепрессантов и транквилизаторов. Удается ли мне это? Дела мои очень плохи. О смерти я думаю, как о долгожданном избавлении. Подругу зовут Таня. Я уже неделю с ней не разговариваю. Ей строго запрещен вход в мою

комнату, строго запрещено говорить со мной о чем-либо, кроме работы. Таня испробовала все варианты. Сначала Таня писала: «ты должен». Потом она писала: «ты обещал». Затем Таня перешла к козырям: «я больна». А Таня и вправду больна. Она сумасшедшая. А я не болен? У меня на корпоративе «Нового мира» недавно случилось какое-то сильное замыкание в голове, что я даже вскрикнул «ой». Но это было такое короткое мгновение, что я постарался забыть. Но что-то в моей голове, очевидно, умерло. Говорят, Альцгеймер может быть наследственным, и я в это верю. Я плоть от плоти — моя мама. Лучше бы я был похож на папу. Папа, когда осмотрелся и понял какой распиздос происходит вокруг, тихо слег и умер. Папа был философом. Кстати, я тоже философ. Господи, когда же я соберу все мысли воедино. Как же все плохо. Дела мои очень плохи. Если точнее, то мы с подругой недавно вернулись в Москву. Таня собрала все свои вещи, взобралась на мою шею, уютно на ней устроилась и приказала: «ехай». И мы двинулись в Москву. Всё сначала было замечательно. Мы сделали проект, заработали денег, сняли двушку в самом центре Москвы. Подруга дело в том, что ждет детей. В связи с этим ей показалось, что в квартире, где мы поселились, бродят полчища тараканов. Беременной женщине и не такое может показаться. На самом деле таракан был один-единственный, кажется, абсолютно мирный таракан и меня не оставляют сомнения в его психическом здоровье. Когда Таня его убивала, он даже не собирался никуда убегать. Просто тихо и смиренно принял свою участь. Но Таня. Ах да, мою подругу зовут Таня. Она, как и я, родом с югов. С Кавказа. Такая же чернявая, как я. Так вот, Таня устроила истерику, что нам нужно срочно уехать. Нашла квартиру посуточно, и мы в нее переехали. До этого момента, еще до съема квартиры в центре, в которой жил философски настроенный таракан, мы жили на море. Ах, море — какое замечательное место. Мы гуляли по набережной, и я читал ей стихи. «Где вы, горы, мои — здесь домов неприступные кряжи, Молчаливые стены, разбейся, ни слова не скажут» Однажды, по дороге в ресторан, поздней ночью, мы заблудились в сосновом лесу. Было страшно. Это был какой-то заколдованный лес. Мы шли по нему, светя фонариками своих айфонов, и не видели никаких признаков цивилизации. Лишь изредка, по левую руку от нас, виднелись какие-то заброшенные стены. Нас сопровождала собака. Я перед смертью успел дать ей кличку — Анубис. Почему перед смертью? Потому что в тот вечер, кажется, я умер. Через некоторое время мы вышли на слабо освещенную то ли луной, то ли иным дьявольским светом поляну, на которой были детские качели, сарай, отсыревшая скамейка, на которой, в свою очередь, лежала кукла, какие были в нашем советском детстве.

— Как в фильме ужасов! — шепнула Таня.

На самом деле умереть я мог гораздо раньше. Я совершенно не понимаю, был ли я когдалибо жив вообще. Может быть, я жил в тот день, когда мы с мамой возвращались от ее подруги, которая торговала на рынке овощами и я, поддерживаемый маминой рукой, шел по узкому бордюру? На мне была белая панама. Почему мне кажется, что мама меня предала? Почему я уверен, что она оторвала меня от груди раньше положенного срока? Почему мама перестала звонить и выпытывать, что я сегодня ел? Меня больше никто не лечит так, как мама. Мне теперь совершенно не мило заболевать температурой. Когда мама была здорова, я любил свою температуру. Температура была милым, теплым и домашним заболеванием. Когда умер папа, начались разброд и шатание. Сестры были уже взрослые, я был уже в одиннадцатом классе, мама была уже больна. Никто никого не слушал, никто ни с кем не считался. Каждый думал о своей жизни. Мама ещё предприняла несколько попыток воспитать нас, махнула на все рукой и пошла к своей подруге, гадать. Я искал повода поругаться с мамой. Мы поругались, и я уехал из дома. Мама кричала мне вслед, что я сопьюсь. А на мне были шикарные клеши, которые тогда были в моде. Каким популярным и красивым виделся я себе со стороны. Эти клеши, эти белые казачки. Купил я их на деньги, которые мне подарила заведующая кафедрой просто за то, что я есть. Учебу я, правда, бросил. Маму тоже бросил и уехал. Мы по-прежнему не общаемся с Таней. Сегодня она зашла ко мне в комнату, мы минут десять исступленно орали друг на друга до тех пор, пока кто-то не постучался из соседней квартиры. Это означало, что если мы сейчас же не успокоимся, они вызовут полицию. Таня потом еще выкрикивала что-то в коридоре про мое сумасшествие и неадекватность. Потом она ушла в спальню, и мы весь вечер слали друг другу проклятия в вацапе. Таня поломала мне жизнь, а я поломал жизнь ей. В этом мы оба уверены и об этом мы писали с ней друг другу в вацапе весь вечер. В детстве меня любили мама и бабушка. Однажды ночью я проснулся оттого, что мама тянет меня за ноги, а бабушка — за руки, что обе серьезно настроены меня поделить. Мне было лет шесть. Ночью я ушел спать к бабушке, но мама не готова была мириться с поражением. Она пришла, когда я уже спал. Полагаю, диалог между этими двумя женщинами был такой: — Чего пришла?

— За сыном своим!

— Не отдам.

— Отдашь. После чего и началась их борьба. Вы когда-нибудь просыпались оттого, что вас физически делили между собой две женщины? И вы удивляетесь, что я сумасшедший? Бабушку я любил. Поскольку ребенком я был утонченным, бабушка оберегала меня, как умела. Дело в том, что жили мы хоть и бедно, но в большой сталинской квартире непонятно за

какие заслуги нам доставшейся. И четыре окна этой квартиры зорко смотрели во двор нашего дома. Другие два окна так же зорко следили за аллеей со стороны улицы. Пока я играл во дворе, из одного окна смотрела бабушка, а из другого — мама. Бабушка обычно следила за мной из окна кухни, а мама из окна зала. Как только я, минув наш сквозной подъезд, оказывался на аллее, две пары глаз — мамины и бабушкины, оказывались уже у тех окон, что смотрят на аллею. Так и жили. Однажды я совершенно забылся во время игры с другом. У меня был друг Дэн. Он, кажется, тоже был сумасшедший. Мы с ним нашли заброшенный ларек, очистили его от мусора и решили устроить в нем офис. Он принес из дома бумагу, мы вырезали из нее визитки, назвали как-то нашу фирму и весь день провели в этом ларьке, планируя, что будем продавать. Я предлагал продавать бабушкины алоэ, а он говорил, что нужно продавать зелень. Когда я, возвращаясь, увидел, что перед нашим подъездом, на аллее, собралась толпа, состоящая из обеспокоенных соседей, я понял, что мы с Дэном несколько задержались в ларьке. Я шел в сторону дома, толпа расступалась, в мою сторону, обгоняя друг дружку, бежали мама и бабушка. Женщины умеют нагнать трагичности моменту. Вот мои мама и бабушка были большими умелицами в этом деле. Удостоверившись, что косточки мои не переломаны, что никто надо мной не надругался и что панама моя также чиста и невинна, мама, рыдая, повела меня домой, а бабушка, рыдая, поплелась вслед за нами. Меня привели домой. Мама рыдала в зале, бабушка на кухне. Я сидел в коридоре. Мама рыдала громче, бабушка рыдала громче мамы, потом мама рыдала еще громче бабушки.

— Иииииии — пищала бабушка.

— Ээээээ — рыдала мама. На днях по дороге из магазина я потерял сознание. Упал посреди улицы. Проснулся оттого, что надо мной вибрировала какая-то женщина. Я реально, проснувшись, почувствовал какие-то вибрации от нее. Правду говорят, что человек — есть энергия.

— Вам вызвать скорую? — спросил какой-то худой парень — Я просто поскользнулся — ответил я, — хотя в голове еще гудело, и я понимал, что до того, как упасть, у меня снова что-то выключилось в голове.

— Простите! — твердил я, уходя. Дело в том, что детство Тани, как и мое, было несчастным. Недавно случилось что-то странное. Мы оба подскочили среди ночи, как будто выспались. Хотя спали всего три часа. С нами происходило что-то невообразимое. Какая-то неприличная радость поселилась в наших сердцах. Было всего четыре утра. Самое время, когда в наш мир проникают духи извне. Что-то в нас с Таней проникло. В то утро я снова читал ей на память: «Слушай, слушай! — Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам все ближе И ближе клонится. — Я не видел, чтоб кто-нибудь Из подлецов Так ненужно и глупо Страдал бессонницей» Тане очень понравилось эта поэма. Я читал ее долго, протяжно, как читали свои стихи Ахматова или Бродский. Гнусавя, растягивая слова. Потом я ушел в комнату и до самого рассвета рыдал, жалея о том парне из поэмы. На самом деле, у всего, что я пишу, есть начало и есть конец. Начало было еще в детстве. Мы с братьями поехали в горы. Мой старший брат предложил подняться на невысокий холм, и из всех, кто согласился, был, конечно, я. Мы оба неспешно поднимались и поднимались, а когда достигли той точки, от которой домик нашей тетушки казался маленьким, как насекомое, решили, что пора идти вниз.

— А давай наперегонки? — предложил брат. Я и побежал вниз. Не помню, когда мои ноги перестали меня слушаться и когда я понял, что, кажется, сейчас разобьюсь насмерть. Очевидцы всего этого говорят, что было слышно, как я кричу несвязные молитвы и зову на помощь маму. Мамы, кстати, в этот момент не было. Странно, но все свои травмы я получал, когда рядом со мной не было ее. Как-то мамина мама — моя бабушка, не та, что меня любила, а другая, поругала маму за то, что она слишком меня опекает и что пора бы немного ослабить узду, что я, мол, мальчик, и ничего страшного, если я буду получать мальчиковые синяки. Мама решила, что бабушка права и отпустила меня гулять одного. А было это в бабушкином ауле. Так вот, через час меня внесли домой окровавленного. Я ударился головой о что-то очень острое, отчего на моем лбу до сих пор лунная отметка, как у Гарри Поттера. Говорят, бабушка тогда решила, что мама — это тот самый мой ангел-хранитель, о котором ей рассказывала аульская ведунья. Так вот, я кубарем катился вниз с горы и по какой-то счастливой случайности, не разбил голову, мягко приземлившись ею в ручей. Странно, что за сила делает так, чтобы человек, который обречен разбить голову о камни, каким-то образом приземляется головой в воду? Когда меня подняли, у меня было ощущение, что какая-то часть меня выпорхнула из тела, когда я катился вниз с горы. Это могла быть моя душа. То есть, она решила, что я, скорее всего, разобьюсь и заранее выпорхнула из казематов моего тела. Я остался жив, а душа так и не вернулась. Вот тогда и начались мои с мамой хождения по колдунам и заклинателям. Меня лечили. Тетя Света — ведунья, говорила, что в тот день, когда я получил испуг, падая с вершины,

в меня вселился джинн. Она уверяла, что джинны всегда вселяются в нас в момент нашей слабости или неверия. Откровенно говоря, тетя Света пугала меня еще больше, чем тот джин, который, вероятно, во мне сидел. Я не хотел ходить к ней, но мама видела «явный прок» от светиного колдовства. Тетя Света читала надо мной арабские молитвы, потом она кашляла, потом задыхалась и кричала, что: «я не могу, они не отдают его». Это потом я думал, почему «они», если джин во мне всего один? Но исполняемое тетей Светой было очень правдоподобно. Тетя Света говорила, что у всех мальчиков ангелы-хранители мужского пола, а когда родился я, то мусульманский бог приставил ко мне ангела-хранителя девочку, потому что она родилась в один день со мной.

— Я сейчас вижу, с крылышками, очень хорошенькая! — смотрела тетя Света сквозь меня. Мама благочестиво улыбалась. Я постоянно думаю о боге. Мысли мои пошлы, как все сущее. Иной раз остро ощущаю его присутствие, иной раз меня осеняет, что его не существует вовсе. Потом понимаю, что и так и так. На днях мы с Таней вернулись в наше гнездышко. Да, у Тани, поскольку она та еще аферистка, есть квартира в Москве. Не жили мы в ней, поскольку Таня, как и все москвичкиаферистки, квартиру эту сдавала за колоссальные деньги каким-то богатым людям из Перми. Когда стало очевидно, что жить нам негде, Тане пришлось распрощаться с квартирантами. К нам вернулся Даня — наш общий друг. Недавно он нас покинул, но теперь снова вернулся. Даня прилетел поздно ночью, съел борщ, приготовленный Таней, и ушел спать. Мы еще немного посидели после ужина и тоже пошли спать. Наверное, стоит пояснить. Даня — наш друг. Общий на двоих. Он младше нас сильно. Не помню, когда именно Даня стал вхож в наш дом, но произошло это года, кажется, три назад. Смешно получилось — «наш дом». Дело в том, что дом есть у Тани, у меня вообще нет своего угла. Но это не страшно. Если бы даже свой угол у меня был, я бы все равно там не жил. Недавно, помимо антидепрессантов и транквилизаторов, я нашел еще один способ борьбы со своей болезнью. Я путешествую. Поездки по городам России назвать путешествиями сложно. Засмеют ведь. Путешествия — это Непал, Индия, Австралия. А я все по Псковам да Воронежам. Хотя до того, как отправиться по русским городам, я объездил часть Европы и понял, что ничего не понял. А дорога должна иметь смысл. Дорога должна говорить на понятном тебе языке. Чем длиннее дорога, тем больше мыслей, а чем больше мыслей, тем больше материала для текста. Ну, может, не совсем так. Просто у меня не хватает русских слов, чтобы достаточно внятно объяснить свои ощущения. О Дане. С Даней мы познакомились в Черкесске. Это такой город. Маленький, агрессивный город, в котором живет моя мама. Таня решила, что Даню нужно сделать нашим другом, потому что Таня любит творческих людей. А Даня творческий. В Черкесск я вернулся три года назад из Москвы. Вернулся потому что решил, что смогу там спокойно дожить до старости и тихо помереть, оплакиваемый родными. Не вышло. Месяц посидев на родине, я снова отправился по стране. Потом снова вернулся домой.

Уезжал из Москвы я с легким сердцем. Уезжал, надеясь, что больше никогда сюда не вернусь. Но в эти самые минуты, я сижу за ноутбуком в московской квартире Тани и пишу этот текст. А до этого было два года скитаний, потому что для меня это было важно. Иногда мы ездили втроем, иногда Таня ругалась со мной и брала с собой Даню. Периодически Даня ругался с Таней и приезжал ко мне в условный Краснодар. Периодически мы изгоняли из нас Даню. А однажды Даня вообще исчез. На целых три месяца. Сначала мы, конечно, носили по Дане траур, потом мы траур этот сняли. И вдруг недавно (в конце первой части) Даня материализовался в нашей московской квартире. Удивительно, я снова называю квартиру Тани — нашей. Ведь у меня нет своего угла, а если бы даже он и был, то я бы его продал, чтобы путешествовать по России. В общем, несколько лет назад я нарочно разругался с руководством крупного издательского дома, где мне прочили «роскошные перспективы» и поехал в сторону Юга. Панические поездки Летать я, как известно, боюсь, поэтому передвигаюсь на машинах. Машины я нахожу через приложение по поиску попутчиков. Самолетов боюсь, потому что в них случается паническая атака. На самом деле она у меня случается и в машинах, но на земле паническая атака переносится лучше, чем на небе. Да и старый добрый атаракс всегда под рукой. Из Москвы я уехал поздним вечером на дряхлой маршрутке, которая следовала в Ереван. В этот вечер в машину подсела смуглая женщина средних лет.

— Здравствуйте, — обратилась она к пассажирам.

— Здравствуйте, — ответило несколько человек. Женщина села рядом со мной.

— Меня Анаит зовут, — представилась она.

— Очень приятно. Куда едете?

— В Ереван! Вы, наверное, хотели ехать один?

— Ничего страшного. Вы мне не мешаете. На подъезде к Краснодару Анаит обратила на меня леденящий своей тоской взгляд: — Мне очень одиноко, — сказала Анаит. — Я не хочу возвращаться домой. Когда ездишь по России на автомобиле, не оставляет ощущение, что ты один из тех крестьян из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». В дороге встречаются разные люди: челноки со своим скарбом, старые люди с повышенным давлением, которые не могут летать по состоянию здоровья. Такие же, как я, отшельники с паническими атаками. Как бы я не путал мысли пробегающими за окном автомобиля пейзажами, как бы ни старался новым маршрутом внушить себе смысл, все одно — тоска и скука, скука и тоска. А еще — панические атаки. Когда-нибудь в неравном бою, я выведу их на чистую воду и покараю за все, что они со мной сделали. То ли мозг мой так устроен, что мысли о смерти стали моими вечными спутниками, то ли такова природа человека. Как не думать о смерти, если она есть? Недавно я снова обнаружил себя едущим по какой-то бессмысленной цели. Дальняя дорога, которая предполагала расстояние в четыреста километров, радовала глаз весенними пейзажами и неровными полями российского юга. Мир состоял из зелени трав и синевы неба. Синева неба радовала особенно. По радио взволнованным голосом вещали о событиях в Екатеринбурге. Краем уха я уловил, что там происходит какая-то история с каким-то сквером.

Судя по всему, история неприятная. В чем суть уловить было сложно, потому что за окном авто, в котором я ехал, были синева неба и зелень трав. Диктор продолжал вещать. Он пообещал, что скоро вернется в студию и продолжит свою эпопею. Мир был тих и только изредка эту тишину нарушал взволнованный голос ведущего. Водитель иногда тяжело вздыхал. Кажется, он совсем не видел, какой мир был вне его автомобиля. А там была весна. Самая настоящая. И тишь. Тишь помогала думать.

— Может, мы пытаемся этим всем заглушить назойливые мысли о смерти? — спросил я у водителя, который начал жаловаться, что у него уже болит голова от новостей, но он не может перестать думать о происходящем в стране. Водитель промолчал. Потом он прибавил звука и в его мозг истерическим потоком хлынул новостной контент. Мы ехали, а за окном зарождалась жизнь. Где-то в маленьком, примитивном мирке люди были обеспокоены, что их бритые лобки, которые они отправляют друг другу в месенджеры перехватит свирепый Путин, а потом они станут жертвами государственного террора, другие избегали разговора с собой очередными протестами, кто-то убегая от мыслей о смерти, достиг успеха. Случайно. А я смотрел на простирающийся за окном трагически прекрасный мир, а внутри меня, там, куда мы иногда очень боимся заглянуть, была та самая назойливая, как муха, мысль о смерти. Меня встретил друг. Мы пошли выпивать. Старый кабак, в котором, кажется, прокурена даже сама идея кабака, находился недалеко от старинного особняка каких-то князей.

— Кто Он? Кто Те, что там сверху? Кто их просил? Зачем они все это наворотили? — спрашивал изрядно охмелевший друг, имея ввиду некий коллективный высший разум, о котором мир так толком ничего и не узнал за всю историю своего существования. Только смог придумать ему название. Бог. Мы вышли из кабака затемно. Мир был по-прежнему тих и по-весеннему приветлив. Город каждой своей молекулой, каждым рекламным щитом и звучащей из пробегающих машин музыкой, напоминал о том, что всему придет конец. Похоже я выгляжу сопливым плаксой… На самом деле, все, кто меня знает, уверены, что я инфантильный дурачок, который никогда и ни о чем, кроме кайфов и развлечений, не думает. Да и настроение у меня меняется быстро. К слову, сегодня утром, мы с Таней ржали, как два идиота, вспоминая случай на море (о нем расскажу позже), а через час, я зашел в комнату, закрылся изнутри, свернулся калачиком и очень хотел, чтобы все кончилось… Что-то происходит с мамой. В последнее время она часто плачет. Все, что я могу сделать — сидеть у ее ног.

— Мама, ну почему ты плачешь?

— Я же говорила, — отвечает мама.

— Мама, может болит что-то?

— Я же говорила, — плачет мама. Я встаю перед мамой на колени, обхватываю ее пожилые ножки и сижу недвижим, пока мама не перестает плакать. У мамы Альцгеймер. Кажется, когда я начал отчетливо понимать, что ничего уже не изменить, что даже если все деньги мира положить к ногам врачей, то маму не вылечить, я отказал этой жизни хоть в каком-либо смысле. От мамы осталось только тело, а сама она давно упорхнула куда-то, оставив вместо себя несмышленого ребенка. Я не лечил маму, когда в этом была необходимость. Вернемся к моим поездкам. В тот же вечер, когда мы с другом вышли из кабака, у меня по обыкновению было уже замечательное настроение. Мир не был глух и печален, что-то осмысленное и веселое появилось в этом ночном небе, а мне так захотелось к морю. Забронировав место в приложении для поиска попутчика, уже под утро я отправился в Дербент. Это был ближайший город с морем. Не знаю зачем, но в дороге я сообщил своим спутникам, что болел за Макгрегора. Сначала воцарилась неловкая тишина, а потом один из них сказал: — Давай договоримся, больше ты в Дагестане никому об этом не говоришь. На том и сговорились. Благо в Дагестане так никто и не спросил, за кого я болел. Пришлось бы врать. День я провел в Махачкале, а в Дербенте уже был под вечер. А в это время, как известно, Нарын-кала уже закрыта для посещений. Но один из спутников отошел от общей компании, куда-то позвонил, сказал «ахалай-махалай, дверка откройся» и — о, чудо — дверка открылась! Правда, только для нас. Персонально. «Колдовство, не иначе» — подумал я. А сам с заискивающей улыбкой (чтобы никого не спугнуть), у высокопоставленного друга, который вызвался погулять со мной в Дербенте:

уточнил

— Кому звонил?

— Хану Ануширвану! — ответил тот. Я, сделав вид, что понял шутку, радостно зазвенел заразительным смехом, и только потом, посетив «Википедию», узнал, что хан Ануширван правил тут фиг знает сколько тысячелетий назад и минутой ранее меня жестко подкололи, воспользовавшись моим незнанием истории. Вечером, конечно, нас ждал сытный ужин в каком-то дорогущем ресторане. Нам приносили баранью ножку на сверкающей серебром посуде, под которой тлели угли, потом кормили свежими овощами, фруктами, шашлыками, зеленью, горячим лавашом. Всё это было в каких-то нечеловечески огромных порциях. И да, пили мы совершенно потрясающую водку. Всё бы хорошо, но в какой-то момент моя непредсказуемая поэтическая душа (точнее, мое паническое нутришко) взвыло:

— К морю! Я встал, откланялся, обнял недоумевающих спутников и пошел. Шёл я не помню сколько. Периодически интересовался у прохожих: — А до моря далеко?

— Ну вам надо спуститься в город и еще пройти. Ну, может, час в общей сложности.

— А я что, не в городе? — уточнял я.

— В городе, но в старом. Возьмите лучше такси и поезжайте на нем. Но я шел пешком. Меня одолевало желание дойти до моря именно пешком — увидеть и ощутить этот город, успеть им надышаться, не пропустив ни одного кварка в воздухе. Как же мне было хорошо, несмотря на то, что еще недавно мы чуть ли не рыдали с другом, проклиная эту жизнь и коллективный разум, создавший нас. Кажется, такое со мной случилось впервые. Утром я проснулся, получил тысячу обеспокоенных смс от своих друзей, мол, где ты там, дошел ли вчера до моря и где тебя забирать. Странно, но желание остаться здесь за ночь меня так и не покинуло. Снять бы комнатку в одном из старых домиков в старом городе, надеть какую-нибудь персидскую одежду, ну там халат парчовый и шнырять в нем по городу. А еще сапоги-скороходы. И коврик. Тот самый. В общем, жизнь почти состоялась. Но я помнил, что вечером мне обратно в серость повседневной жизни. Так вот, проснулся я поутру в отеле и подивился тому, что моя изменчивая натура (точнее, вертлявое нутришко) не приказало мне «срочно бечь отседова». Впервые меня так поразил восток. Своим неспешным ритмом, уютными двориками и людьми, долгой дорогой к морю. Хотелось жить и писать. В первый же вечер, когда покинув ресторан, пошел в сторону моря, я зашел в какое-то ночное кафе. Здесь пахло кофе и сладостями. Я тут же достал ноутбук и текст полился из меня, как из того горшочка, что никак не мог перестать варить кашу. Не помню, как это происходило, но кажется, именно тогда за долгие годы меня посетило то, что у писателей земли русской называется вдохновением. О, это непередаваемо. И почему именно в Дербенте? Бывает, когда ты срочно должен сдать текст редактору, в тебя тычут дедлайнами, отправляют злобные письма с напоминаниями и ты, ненавидя себя, редактора, заданную тему и бытие в принципе, выдавливаешь из себя этот текст по буковке. А в тот вечер буквы лились и складывались в теплый живой текст о море. Они управляли моими пальцами, наполняя бездонный электромеханический желудок моего ноутбука. Утром, памятуя о ночных метаморфозах в моем организме, я снова посетил это кафе. Пил кофе по-восточному с сухофруктами и домашним печеньем, смотрел на стену какого-то старинного здания, и, казалось, это все происходит не со мной. Забылась дорога до Дербента, где я, чтобы в очередной раз выделиться сообщил, что болел за Макгрегора, хотя я вообще ни за кого не болел и даже не помню, как он выглядит, забылись все срочные звонки, телефон

лежал в номере отключенный, забылась даже встреча с другом, на которой оба мы ненавидели свое бытие. Я снова писал. Взвалив рюкзак на плечи, я пошел вниз по старому городу, во дворах местные старики, похожие на персонажей из мультиков про Аладдина (или мне хотелось так думать) играли в нарды. Я зачем-то поздоровался с ними, мне кивнули в ответ. Я шёл вниз, мне снова хотелось увидеть море при дневном свете. Казалось, себя прежнего я оставил где-то в прошлом. Дойдя до моря, я снял кеды, оставил их на песке и побрел в сторону воды. Это было тихое и безмятежное утро. Сейчас, вспоминая своё состояние в тот день, я невольно себе завидую. Отведав чуду с мясом, я вызвал такси и поехал обратно в Махачкалу, где меня ждали друзья. Через несколько дней, объездив еще несколько мест, я вернулся в Черкесск. Сложные у меня отношения с родиной. Как-то холодны мы друг к другу. Иногда на улицах я встречаю старых друзей, знакомых, собутыльников из прошлого. У меня есть подруга. Знакомы мы лет пятнадцать. Когда мы сталкиваемся в городе, я знаю, что она будет говорить то, что говорила в первый день нашего знакомства.

— Как дела, Саша? — это спрашиваю я.

— Да нормалек, красиво жить не запретишь, — отвечает она, — у тебя как?

— Хорошо, вот к маме в гости приехал.

— Аааааа, красиво жить не запретишь.

— Да что ж тут красивого. Вот ипотеку взял.

— Ого, красиво жить не запретишь. Почему-то все мои друзья говорят также, как и пятнадцать лет назад, живут тем же, чем и много лет назад. Опять все мои мысли перепутались, как убегающие от ментов проститутки. Таня, Даня и я на лето переехали в Сочи. Первым пунктом в нашем путешествии был Краснодар. Зря люди ругают краснодарцев. Кубаноидами их называют. Милый народ. Как-то я покупал американо в Маккафе. Какая замечательная девушка меня обслуживала. Задала шестнадцать тысяч вопросов о том, как мне этот американо подать, какие смеси в него пульнуть, куда вечером ко мне приехать и т. д. Шучу. Куда вечером ко мне приехать, это я уже придумал. Девочка просто очень симпатичная. Вечером выдавил себя из номера. Дико хотелось семечек и цитрамона. Вышел из номера, встретился с Даней, идем. Навстречу очаровательный бомжик. В старом залатанном, но не вонючем бежевом плащике. И идет на встречу нам, улыбается: — Ребята! Я тут же в его сторону: — О, привееееет. И друг мой, Даня: — Ты долбанулся? Он денег на водку хочет попросить.

Останавливаемся. Встали посреди улицы. Поют птицы, светит солнце, снуют кубанские казаки (дико хотелось вставить что-нибудь художественное в этот бессвязный поток мыслей).

— Посмотри на меня!

— говорю ему.

— Ну?

— Кем я стану, когда вырасту?

— Известным писателем!

— Нет, я стану таким, как этот дедушка — указываю на слегка оторопевшего деда. Даня еще раз посмотрел на него и на меня. В глазах пронесся свет озарения. Он достал мелочь и протянул попрошайке. Потом мы вызвали такси. Приехал мужчина-кавказец. Спрашиваю его: — Вы местный?

— Конечно.

— Давно в Краснодаре?

— Три с половиной тысячи лет. Воцарилась тишина.

— Мой народ здесь живет три с половиной тысячи лет! — вдруг решает пояснить таксист. Глотаю ком.

— Да что ж вы раньше не сказали? Мы подумали, что вы псих. Смеемся. Опять тишина.

— А я псих! — отозвался таксист. Это казачий край. О чем тут вам периодически будут напоминать. При въезде в Краснодарский край со стороны Ставропольского висит любопытный щит. На нем изображены мужчина и женщина в национальной казачьей одежде. «Вы въезжаете на территорию, где живут казаки. Пожалуйста, уважайте наши традиции и культуру» — гласит надпись на щите. К кому именно обращено послание не совсем понятно. Вероятно, к выходцам из кавказских республик. А может, к геям. Или к писателям типа меня.

Если честно, сообщение, адресованное гостям, меня немного поразило. Странно, что в 21 веке вообще возникают такие вот предупреждения. Казаки, традиции, обряды. Тогда, может, стоило при въезде в «край, где живут казаки» расставить караульных вместо погранслужбы? Хотя, наверное, так и нужно жить. Обособленно и без всякого-разного мультикультурализма. Ты путешествуешь вроде внутри своей страны, в паспорте твоем написано Российская Федерация, но тебя все-таки предупреждают, что это именно казачий край и здесь нужно вести себя соответствующе. Вообще, Краснодар — город с абсолютно брутальной, я бы даже сказал агрессивной энергетикой. Но это не мешает быть ему продвинутым и современным мегаполисом. Тут очень красивые девушки, классные клубы и вкусные рестораны. Вечером улица Красная превращается в мистерию цветов, лиц и звуков. Кого тут только не встретишь. И стильные даги, и интеллигентные горожане, и хипстеры, модные до ужаса. Я люблю Крас. По дороге на море я обязательно останавливаюсь тут на пару дней. Захожу в «Мэни Пельмени», вдоволь нажираюсь (именно нажираюсь) всяких-разных видов сала, а потом с изжогой и проклятиями в свой адрес еду в клуб. Среди водителей такси встречается редкий адыгеец. Если вам повезло, и вам встретился редкий водитель-адыгеец, то по дороге к месту назначения вас ждет увлекательный экскурс в историю этих мест. Адыгейцы вообще очень подкованы в истории. Их республика расположена весьма странным образом внутри Краснодарского края. Едешь по Краснодару, проезжаешь какой-то малозаметный мост — и, на тебе, Адыгея. А Адыгея, в свою очередь, в Краснодарский край административно не входит, но со всех сторон окружена как бы тисками казачьего надзора. Меня не покидает ощущение, что в Адыгее как-то грустно. Может потому что каждый раз, когда я сюда приезжаю, Краснодарский край устраивает шоу с тропическими дождями, непогодой и прочей серостью. А может, потому что впервые я приехал в Краснодар с довольно сложной миссией — передать в СИЗО продукты для друга, который отбывал срок по экономической статье. При этом СИЗО работала небольшая кафешка. Принадлежала она доброму и отзывчивому человеку по имени Артур. Люди туда заходили, чтобы купить и заполнить специальный бланк для передачи продуктов и других «необходимостей». Обычная бумажка, в ней нужно указать следующие данные: «такому-то, находящемуся в заключении, обвиняемому по такой-то статье, хочу передать продукты, перечень ниже». Это заведение, как мне показалось, уже давно перестало быть местом общественного питания. К хорошему люди привыкают быстро. Поэтому посетители СИЗО сюда забегают, только чтобы купить бланк и заполнить его здесь же, а иногда и прямо здесь распределить продукты по пакетам. Хозяин заведения всех принимает радушно. Он общителен.

— Ну как там Саша? — спрашивает он у женщины лет тридцати. Она сидит за столом, не отвлекаясь от заполнения бланка.

— Ой, похудел жеш совсем, измотанный. Хорошо хоть срок скостили. Она вытирает пот со лба и кидает бумажную салфетку на стол. Жена Артура бережно убирает эту салфетку со стола. Женщина продолжает заполнять бланк.

— Ну так а шо ж ему было делать? Стоять и смотреть, как меня там колошматят? — женщина снова отвлеклась от своего бланка и посмотрела на Артура, — кто бы стал смотреть на такое, сложа руки? Ладно, я сначала одна дралась с бабами, он не вмешивался, но когда этот мудак подбежал и начал меня по полу катать. Тогда жеш и моего накрыло. Ладно, ещё бы он их там поубивал всех. А так, травмы, ушибы какие-то. Легкий вред здоровью.

— Конечно, кто бы стал смотреть, как жену бьют. Молодец он! — соглашается Артур.

— А я жеш тоже не лохудра какая. Они на меня весь вечер палятся. Ну что я молчать буду? Я говорю, че надо-то? Тут, в общем, слово за слово. Ну, дядь Артур, ну чего только по пьяни не бывает. А у меня ж как рожки вырастут, вообще ничего не соображаю. Она махнула очередной потной салфеткой в воздухе и бросила её на стол. Жена Артура бережно убрала салфетку со стола.

— Ещё и ребенок на руках. Тяжело мне очень. Я распаковываю продукты. У меня их немногим меньше тридцати килограммов. Там и рубашки хэбэшные, и лапша быстрого приготовления, и всевоможные гигиенические принадлежности. Четыре огромных ашановских пакета.

— Молодой человек, не торопитесь. Лапшу быстрого приготовления нужно в отдельные прозрачные пакетики, — подсказывает Артур. — Чай тоже высыпьте в прозрачный пакетик, а то не пропустят.

— Тут у них столько продуктов выбрасывается, потому что неправильно оформляют передачу, — подключается его жена. — А посуда же вам из-под лапши не нужна? Давайте я заберу у вас. В зале передачи многолюдно и шумно. Мужчина лет пятидесяти, огромный и плечистый, в распахнутой рубахе, нетрезвый, периодически подбегает к окну передачи продуктов и отпускает скабрёзные шутки. Подходит моя очередь передавать продукты.

— Мужчина, выгоните этого алкоголика, — просит у меня девушка-оператор, которая принимает продукты. Я смотрю на рослого детину, он на меня.

— Здравствуйте! — приветствую его.

— Здравствуйте! — отвечает он. Взвесив все «за» и «против», решаю, что на этом приветствии дальнейшее общение с этим мужчиной стоит прекратить.

— Что, испугались? — спрашивает женщина.

— Девушка, вы его во весь рост видели? Он же медведь, — наклоняюсь к окошку, — одной лапой придавит. Весь зал смеется.

— Казаки-силааааа, — орёт мужик и рушится всем телом на скамью. Засыпает.

— Ой, молодой человек, у вас тут конфеты в обертке, а нужно их развернутыми отдавать.

— И что мне теперь делать? — теряюсь.

— Давайте сюда, я разверну, а вы пока передавайте остальное, — отзывается добротная, взбитая, как десертные сливки, женщина.

— Я очень вам благодарен, — передаю конфеты. Она деловито принимается разворачивать конфеты.

— Угощайтесь, если что, — говорю.

— Ой, да я сама вся уже сплошная конфета. Квадратная и сладкая, — отвечает женщина. Зал снова смеется.

— Свиридова сегодня на приеме? — выскакивает тот самый здоровый детина, очевидно что-то вспомнив.

— Кто? — уточняет другой мужчина из очереди. Мужик снова садится на скамью и впадает в какое-то задумчивое состояние. Я еду в такси до гостиницы.

— Убил кого? — спрашивает таксист.

— Кто?

— Ну, к кому вы ездили.

— Нет. Я к другу. Он по экономической статье.

— Это как? — спрашивает водитель.

— Ну, говорят, отчёты неправильно подготовил.

— Я тоже передавал продукты в этом СИЗО брату. Он не виноват был. Вступился за деда одного на рыбалке. Отогнал от него хулиганов. А потом этого деда нашли с вилами в груди.

— Весело у вас тут. — Говорю.

— Да не то слово. Потом, когда брат вышел из тюрьмы, всех их нашёл. Сейчас уже никого нет в живых. Я приезжаю в гостиницу. Ночью мне снится та самая женщина, что помогла развернуть конфеты. Она гонится за мной с вилами. Наутро у меня забронирована поездка в Кисловодск. А Кисловодск, чтобы вы понимали — давно уже не то райское местечко, чтобы было в нашей советской молодости. Приезжаю на место. Моя попутчица — золотоволосый ангел. Всю дорогу я шаркаю ножкой. И так и эдак пытаюсь обратить на себя внимание. А красотой я обделен. Это как бы такой факт, с которым смысла спорить нет. Поэтому, чтобы обратить на себя внимание понравившихся мне организмов, приходится прибегать к разного рода ухищрениям. Сначала я будто случайно обронил визитку. Обронил очень удачно, прямо к прекрасным ногам своей попутчицы. Сделал вид, что не заметил. Едем. Попутчица смотрит в окно. Визитку мою если она и увидела, то поднимать с пола явно не собиралась. Думаю, ну, ничего-ничего. Посмотрим, чья возьмет. Как обычно знакомятся люди? Один человек подходит к другой и говорит: «Доброго времени суток». Я еду в авто, которое нашел через приложение по поиску попутчиков. Моя попутчица — милая девушка — зеленоглазый ангел с бледной аристократической кожей, в легком синем сарафане. И что важнее всего — скромная. Ненавижу стерв. Всех бы перебил до одной. И вот я, человек, в возрасте которого уже положено написать с десяток толстых умных книг, делаю вид, что случайно обронил визитку. Делаю это для того, чтобы она случайно ее увидела и случайно подняла. А потом случайно написала или позвонила мне. Ну далее сами знаете — встреча, признания, совместная пенсия в шестьдесят пять лет. Трюк с визиткой, которую я обронил, как только сел в машину, не удался, а ехать еще шесть часов. Визитку я снова поднял с пола, положил в рюкзак. (Боже, какие немыслимые унижения!) Ну, ничего-ничего, думаю. Еще охмурю-охомутаю, хоть и обделен привлекательной внешностью. Потом я писал текст. Пока писал, думал: «Ну ничего-ничего, сейчас допишу текст и охмурю-охомутаю». Дописал текст. Ну, теперь можно и поспать, а как проснусь, то «ничегоничего, охмурю-охмутаю, осчастливлю». Еду, сплю. Вижу сны. Что-то про войну. Кричу товарищу — убегай, я прикрою. Окопы, грязь, нашей игре хлопают зрители. Откуда на войне зрители? Как вообще это возможно? Там же, во сне этом, делаю вывод, что вся наша жизнь — игра, а война — уж тем более. Пока во сне философствую, товарищ, которого я спасал, превращается в пианино. И я на этом пианино играю. Кругом зрители — все хлопают моей потрясающей игре. Просыпаюсь. Пока пытаюсь разобрать, что за абсурд мне снился, вижу, что до пункта назначения всего шестнадцать километров осталось, а я еще не осчастливил зеленоглазую скромную русскую девочку. Что делать? Визитку обронить я пробовал. Ничего не вышло. Текст уже писал, на талант мой тоже внимания не обратила. Поспать успел. Судя по всему, это тоже ее не вдохновило. Нужно идти ва-банк.

Потягиваюсь. Няшно так потягиваюсь, чтобы она в меня влюбилась. Никакой реакции. Оно и понятно — внешностью я обделен. Едет мой зеленоглазый ангел, смотрит на дорогу. У меня паника. Что делать? Неужели из-под рук уплывет прекрасная рыбка? И тут девочка говорит: «Довезете меня до улицы Цандера». К водителю обращается. Тот предлагает доплатить. Она отвечает: «Да, только с карты сниму по дороге». И тут у вашего покорного слуги из самой гортани вырывается: «А зачем доплачивать? Мне тоже туда, и я все равно собирался заплатить, и у меня есть наличка». «Вот и мой звездный час», — мелькнуло в голове.

— Спасибо — девочка за всю дорогу длинной в шесть часов наконец-то обращает на меня свое ангельское личико. Я млею. Говорю: «Пожалуйста». Но ведь это ещё не все. Нужно как—то обменяться номерами. И тут я снова достаю эту уже виды видавшую визитку, набираюсь смелости.

— Я тут, в Кисловодске вашем, ненадолго. Буду признателен, если вы со мной куда-нибудь сходите — каркнул я.

— Да, конечно. Водитель улыбается во все зубы. Девушка выходит из машины. У нее два больших чемодана.

— Я вам помогу их донести!

— рвусь помочь.

— Не надо, ко мне сейчас братья спустятся — говорит. «Братья. Кавказ. Самосуд. Кинжалы, отрубленная буйная головушка вашего покорного слуги» — в голове опять носятся образы.

— А, ну тогда я вам не буду помогать, — говорю, — раз братья есть. И исчезаю снова в машине, прячусь. Едем. Водитель: — А вдруг не позвонит? Визитку-то вы дали, а ее номера у вас нет.

— Обычно перезванивают — говорю (на самом деле вру).

— А вдруг не позвонит? Страх обуял все тело длинною в сто восемьдесят сантиметров. А вдруг и правда не позвонит?

— Что делать?

— чувствую, как задрожал подбородок.

— Ну, предположим, у меня есть ее номер — улыбается в зеркало водитель. Шалун эдакий.

— Дайте — прошу.

— Это будет стоит вам немалых денег.

— Подмигивает.

— Все отдам — говорю. Беру номер золотоволосого и зеленоглазого ангела. Позвонить, конечно, не решаюсь. А ведь если бы она была проституткой, все было бы намного проще. В Кисловодске уже вечереет. Там меня встречает друг, который приехал посмотреть город, который, по его словам, построил один из его аристократических предков. А я считаюсь почти местным. Родился неподалеку отсюда. Поэтому вызвался его выгулять. Лето в самом разгаре. Мы идем выпивать осетинскую водку. Вечер заканчивается бурным весельем. Ночью по дороге в гостиницу я слышу, как воют шакалы. Самые настоящие, где-то в горах. В гостинице пахнет Советским Союзом. Социализмом с нечеловеческим лицом. У меня каждый раз в «зобу дыхание спирает», когда я чую этот запах. В соседнем номере живет женщина из Таганрога. Об этом я узнал из ее разговора с администратором. И каждое утро она подходит к стойке администратора и жалуется на здоровье. Утром мы уходим гулять, вечером возвращаемся обратно. Женщина из Таганрога стоит около администратора и тяжело вздыхает.

— Я так плохо сплю, все вокруг чего-то хотят от России, — стоит она у ресепшна. И у нее и у администратора очень сосредоточенные и грустные лица. Однажды вечером встречаюсь с подругами. После ужина, выходим из ресторана и направляемся в сторону их авто. На довольно высокой скорости в наши машины врезается черный джип. Оттуда выходит женщина, внешне напоминающая молодого Фрунзика Мкртчяна и джина из мультика про Аладдина одновременно. Очень интересное создание — низенькая, ручки будто прикреплены наспех, торчат, как воробьиные крылышки в разные стороны на довольно округлом теле, на злобном личике немного щетинки. Пока мы с подругами соображали, что вообще только что случилось, женщина решила, что пора действовать кисловодскими методам.

— Сейчас я таких пацанов вызову, — потрясая телефоном в воздухе, забегала она вокруг машин.

— Быстро вопрос решат. Не получив той реакции, на которую она рассчитывала (то есть чтобы мы все разбежались от страха), она начала тыкать по клавиатуре телефона. Очевидно, хотела позвонить тем самым пацанам.

— Здравствуйте, — начал я. — Может, все-таки не пацанов, а страховую компанию?

— Ты чо думаешь, если вас трое, ты меня перебазаришь? — женщина-джин подошла ко мне вплотную. Когда вы в последний раз видели людей, которые выпячивают указательный палец и мизинец в качестве аргумента, как это делали «новые русские» в девяностые? Если вам интересно увидеть, где еще общаются в таком формате, то поезжайте в Кисловодск. Потому что эта женщина подошла ко мне именно с такими вытянутыми пальчиками.

— Женщина, ну во-первых, давайте на «вы», — говорю ей. — Мы же не знакомы с вами.

— Я с тобой ни на «ты», ни на «вы» не буду!

— сказала она и снова запричитала про каких-то пацанов.

— А может, ну ее? — предложила подруга. — Утомила она меня, давайте поедем. Этой идее были рады все. Женщина-джин решила, что мы испугались. Нужно было видеть какой довольной походкой она уходила в сторону своей машины. Ее наспех посаженые ручки живописно торчали в обе стороны. Кисловодск — город дешевого шансона в ресторанах, попрошаек, выдающих себя за ветеранов афганской войны. Вечерами ты видишь рыскающих по городу хулиганистых пацанов в спортивках. Они ходят стайками по пять-шесть человек, похожие на волчат, что вышли на первую охоту.

— А ведь когда-то мои предки сделали из этого места курорт, доступ в который был разрешен только привилегированному классу, — сокрушается мой друг. — «Водяным обществом» себя называли, — мечтательно продолжает он.

Мы гуляем по городу — навстречу нам огромное количество курортников — чаще всего это люди с больной печенью, то есть, скорее всего, алкоголики, которым посчастливилось получить на работе путевку. Такое ощущение, что попал в мир мамлеевских шатунов — они ходят с пустыми глазами, никакие красоты их не интересуют, вид их враждебен. Я беру такси и еду в сторону Пятигорска. Таксист-армянин жалуется, что местные народы не находят общего языка. Их конфликты часто бывают на бытовой почве в ресторанах, из-за девушек и при дележе бизнеса.

— Раньше постоянно мы ходили на разборки то с русскими, то с карачаевцами, и они между собой постоянно выясняли отношения. Сейчас в городе много чеченцев и дагестанцев. Теперь мы вместе с карачаевцами и русскими ходим на разборки против них. Я слушаю таксиста, который рассказывает о том, что когда-то у него был «Альфа Ромео» и вообще он игрок, мог за ночь в казино оставить «пару лямов» долларов, а такси — это так, для того чтобы не скучать. В Пятигорске встречаюсь с местным писателем. Он рассказывает про то, кто первым основал Пятигорск и Кисловодск. Оказывается, еще до Александра I здесь была уникальная цивилизация. Очень высокоразвитая. Правда, все архивы и доказательства давно утеряны. Пожалуй, единственная достопримечательность современного Кисловодска, ради которой стоит этот город посетить — работница общественного туалета на Курортном бульваре. Крикливая, как цесарка, злая, как сыч. Дело в том, что при входе в туалет хозяева установили счетчик, чтобы он фиксировал всех входящих и выходящих из этого заведения. И вот эта героическая женщина, подробно Харону, охраняющему загробный мир, зорко следит, чтобы никто не прошел мимо счетчика без оплаты: «Ой, стойте! Ой, теперь вернитесь! Ай, не надо! Ну все, вас посчитали. Платите двадцать рублей».

— Женщина, ну я за компанию с подругой вошла, — говорит курортница.

— Ничего не знаю, у меня будет недостача. Двадцать рублей, пожалуйста, — вытягивает почерневшую от железных монет руку вперед. Я каждый день хожу мимо этого туалета и каждый день вижу несчастную женщину, не пускающую людей внутрь и не выпускающую их обратно из-за того, что их зафиксировал счетчик.

— У вас на карте хоть деньги есть? — спрашивает меня таксистка, которую я вызвал через приложение по безналу. Я еду в сторону «Медовых водопадов».

— А вы хотите мне денег дать? — уточняю.

— Нет, просто я знаю какие махинации с этими карточками делают. Все эти технологии — один сплошной

обман. Илон Маск скоро научит американцев перемещаться в пространстве. Это же можно любой банк прийти и ограбить ночью, — рассказывает она.

— Не переживайте, с вашей карты они не украдут деньги, — успокаиваю таксистку. Вечером возвращаюсь в номер. На респепшне стоит моя соседка. Вид ее — удрученный и озабоченный одновременно. Администратор со вздохом передает мне ключи. Она увлеченно слушает острополитические выводы моей соседки. В номере интернет ловит только у холодильника. Поэтому, чтобы не было скучно, я включаю телевизор. В гостиной показывает телеканал «Россия 1». Ухожу в спальню — там еще один телевизор, который ловит тоже всего один канал — «Россия 24». Ведущий со своим фирменным хамским прищуром смотрит с экрана телевизора, как оруэлловский Большой брат, обращающийся к проллам. В Кисловодске начинается дождь. Ночью я слышу крики пьяных курортников, сирены полицейских машин и вой шакалов в горах. Я, Таня и Даня Сочи — это, конечно, не самый лучший город, но там тоже есть свои прелести. Например, есть симпатичные улочки, по которым приятно гулять. Улица Роз например. Или Несебрская. А ещё мне нравится Виноградная.1 Ну Курортный проспект тоже ниче так. А по вечерам, когда мы выезжаем на прогулку, центр города превращается в карнавал цветов и красивых лиц. Пару недель назад я встречал Таню на перроне сочинского вокзала. У неё был чемодан и большая сумка. А ещё зонт. С ним она была похожа на Шапокляк. Не хватало таксы. Попутчики угощали её какими-то дивными коктейлями. Таня вручила мне чемодан и сумку и мы пошли завтракать. По дороге мы пели песенку «Кто людям помогает, тот тратит время зря, хорошими делами прославиться нельзя». Пели мы ее потому, что Таня была похожа на Шапокляк. Феерические скандалы начались в то же утро. Тане не понравились апартаменты, которые мы сняли. Таня мечтала о домике на море. Мы начали искать загородный дом на берегу. Когда поняли, что нашего бюджета хватит разве что на аренду сковородки в таком месте, Таня немного поумерила пыл.

— Давайте искать часть дома, да и можно не прям у моря, — сказала она. — Ну и хороший ремонт не обязателен. После непродолжительной паузы Таня добавила, — и вообще можно не в самом Сочи. Нашли приятный домик. Туда требовались славяне. Я посмотрел на себя и на Даню. Мы с ним на славян если и похожи, то с огромной натяжкой. Звоним по объявлению. Я долго рассказываю хозяйке квартиры о трагическом стечении обстоятельств, приведшем к тому, что я родился нерусским, но обещаю, что пятничного намаза совершать не будем, а лезгинка и поножовщина мне не по нраву. Хозяйка обещает перезвонить. Ждём час, проходит ещё какое-то время. Приходит смс:

«Простите, мой муж категорически против нерусских». После того, как мы наплакались по поводу своей нерусскости и проблем, возникающих в связи с этим, продолжили поиск жилья. Нашли домик где-то в горной части Сочи. Едем. Потом еще едем. А потом еще немного. Приезжаем. На месте нас встречает радушная хозяйка. Во дворе у неё снуёт какая-то старушка, ребёнок и куча другой человеческой живности.

— А где будет наша часть двора? — закуривая тонкую сигаретку, интересуется Таня.

— А это и есть ваша часть двора. Правда, тут будем я, мой муж, моя мама, дети и внуки, — ответила хозяйка.

— Уходим по одному, — приложился Даня к моему уху.

— А вы кто по профессии? — спрашивает собственница жилья у меня. Я к своему несчастью называю себя журналистом. Это слово действует на женщин преклонного возраста как виагра. Полчаса, пока мы пытались вызвать такси к дому, у которого даже нет адреса (в Сочи это нормальное явление), она рассказывала про низкие зарплаты, о которых я обязательно должен упомянуть «в своей газете», нерадивых работников поликлиники и что-то уж совсем дурное про какую-то управляющую компанию. По уже сложившейся привычке пообещав со всём разобраться, мы ретируемся оттуда.

— Я в шоке, — тихо сказала Таня, когда мы ехали в такси.

— Наверное, мы останемся на улице, — добавил я. Даня молчал. Таксист предложил Тане поселиться у него в Лазаревке. Она ему понравилась. А мы с Даней нет. Даня у нас хам, а Таня — человек уникальный. В чём её уникальность, за десять лет общения я так и не понял. Просто бывают такие люди. Ты смотришь на них и понимаешь: это феномен, гениальное изобретение природы. Такая у нас Таня. Так вот, Даня младше нас обоих на десять лет. Как мы с ним подружились, до сих пор остаётся загадкой для нас обоих. В нём юношеский максимализм граничит с удивительной житейской мудростью. Даня может рассуждать о жизни на уровне высококвалифицированного психолога. Но об этом ни в коем случае нельзя высказывать своё мнение. Потому что Даню это раздражает. Так вот, Даня у нас не один. Есть Даня и есть его Мнение. Оно занимает в нашем съёмном загородном доме целую комнату. Для Мнения Дани всегда нужно покупать отдельный билет в общественном транспорте.

Но есть и хорошие новости. Мы наконец-то сняли домик. В первый вечер мы решили устроить новоселье. А в городе Сочи у нас есть всего одна подруга на всех. Зовут её Римма. Она любит выпить. И мы тоже. Поэтому Римма была ангажирована на фирменный коктейль Тани. Она делает его из моздокского спирта, лимона и апельсина. Когда кто-нибудь говорит, что коктейль очень славный, Таня всегда уточняет, что он из моздокского спирта. В первый же вечер мы все переругались. А всё потому, что Римма любит говорить правду. Правду она рассказала про всех нас, и в итоге Даня собрал свои вещи, чтобы ехать в Норильск. Непонятно зачем именно туда, но мы всем хороводом удерживали Даню. Даня остался. Потом мы все помирились и сидели на пледике в палисаднике. Смотрели на тлеющие угли в мангале. Странная у нас компания. Прошла целая неделя, как мы переехали в Сочи, а никто из нас не пожалел об этом. Не потому, конечно, что Сочи — очень хороший город. А потому что мы очень скучали по лету и по морю. Как-то мы были на пляже. Там сидели две женщины. Одна более или менее симпатичная, другая некрасивая.

— Ты должна отпустить его, простить, — учила та, что более или менее сносная внешне, — прими-ка позу лотоса. Я, Таня и Даня переглянулись. Первой заржала Таня. При этом мы все смотрели на эту странную парочку из двух женщин. Та, что должна была принять позу лотоса, немного стушевалась. Я решил провести свой личный аутотренинг. Подошёл к страшненькой и говорю: — Послушай, бейба, все твои проблемы не оттого, что ты что-то неправильно медитируешь, а оттого, что ты страшненькая. Девушка заплакала. Шучу, не было такого. В любом случае вскоре девушки куда-то исчезли. Может утонули. Какой-то неприятный человек разносил арбузы. Ещё более неприятная женщина орала что-то про горячую кукурузу.

— Узнаю Сочи, родную помойку, — пробормотала Таня, засыпая на шезлонге. Если бы боженька решил поместить ад на земле, то он точно выбрал город Сочи. Кажется, что с тех пор, как мы приехали, мы находимся в аду. Духота и пекло. Странно, что я до сих пор не растаял, как тот снеговичок из «Холодного сердца». И вообще, откуда во мне столько пота? А комары? Это не комары, это шайтаны на крылышках. Дом, который мы сняли накануне, кстати, нам всем понравился, но буквально через пару дней Таня и Даня (чего и следовало ожидать) начали подмечать в нём недостатки. Тане не нравится, что до моря ехать целых десять минут.

— А это почти двадцать указательным пальцем в воздухе.

тысяч

на

такси

в

месяц!

—

потрясает

Таня

Говорят, что путешествия меняют нас, но мне кажется, что путешествия лишний раз обнаруживают в нас те недостатки, над которыми стоило бы поработать. Вот вы когда представляете себе путешествия, у вас какая картинка в голове? Лежите в гамаке на острове, вытянув ноги и читаете очередную пустышку Эльчина Сафарли? Конечно. Именно это вы себе и представляете. А путешествия на самом деле — это бытовуха, скандалы, попытка наладить свой распорядок. Тем не менее помимо того, что целыми днями я писал тексты, ещё умудрился пойти на спорт. Воркаутом занялся. Славный парень Женя — мой тренер. В последний раз, когда у меня уже не хватало сил держать «хват», Женя мотивировал меня вот такими словами: — Представь, что удерживаешь женщину. Она хочет от тебя уйти, а ты ее такой за волосы! — орал Женя. Так себе мотивация, конечно. Но я делал хват, что есть мочи. Делал хват и думал, что вряд ли бы стал удерживать женщину, если бы она хотела от меня уйти. Тем более за волосы. Тем более зачем для этого тренировать хват? Хват по жизни нам нужен, чтобы зарабатывать деньги, строить карьеру, опять же, постоять за себя. Но достойна ли женщина, чтобы ради нее потеть на тренировках? В общем, глубокие мысли обуревали мою голову по пути домой. Ими я поделился с Таней. Таня сказала, что я моральный урод. Потом мы поехали в Сочи-парк. В общем, не знаю как сформулировать что такое Сочипарк, но там велосипеды, гостиница и поющий фонтан. Вроде все. Мы ждали представления. Ближе к вечеру фонтан заиграл. Таня и Даня заворожено смотрели на это шоу. А я катался на велосипеде вокруг них и периодически делал замечания: — Я понимаю, вот вся эта чернь с телефонами, которая никогда ничего не видела. А выто что стоите, разинув рты на эту фигню? — сказал я, сделав круг на велосипеде вокруг Тани и Дани.

— Дурновкусие какое-то! — отметил я, сделав ещё один круг.

— Как вы можете на это смотреть? — кружил я вокруг Тани и Дани. Какая-то девушка вскрикнула «ай». Я чуть не наехал на нее на велике. «Это ещё не ай, милая, — обратился я мысленно к ней, — так-то я мужчина хоть куда». А девушку я чуть не сбил, потому что засмотрелся на фонтан. Потому что заиграл Чайковский. Щелкунчик. Струи воды величественно поднимались и опускались в такт моей любимой мелодии из детства. Это завораживало. Водяная пыль шла клубами, кажется, в этот момент я почувствовал, как пахнет небо. Остановившись поодаль от своих друзей, я наблюдал за этим великолепием. Как-то под Новый год я возвращался с утренника. Мы ставили спектакль Щелкунчик. Я играл догадайтесь кого? Да, мышиного короля. Хотя по жизни я, конечно, Щелкунчик. И мне

вручили подарок. Такой красивый коробок, в котором были шоколадки, мандарины и конфеты в форме зайчиков, ёлочек и прочей новогодней атрибутики. Запах мандаринов сводил с ума и предвещал какое-то новогоднее чудо. Чудо произошло. Меня настигли старшеклассники и отобрали мой подарок. Даже не тронули, а просто отобрали. Запела Глория Гейнор. Фонтан затанцевал, заплескался под её ритмичную песню. Я доехал до Тани с Даней, которые не могли оторваться от этого зрелища.

— Какое убожество! — сказал я.

— Иди отсюда! — В унисон ответили Таня и Даня. Вечер был прекрасным. На следующий день, с утра, Таня уехала причащаться. Она человек верующий. А я нет. Я агностик. Долго искали храм, который находился бы в нашем районе. Нашли всего один. А он при кладбище.

— Не поеду я туда! — возразила Таня. Нашли другой. Таня вызвала такси. Видели бы вы её в платочке! Как благочестиво она выходила из дома. Ну, само целомудрие и девичья чистота. А с этим кладбищем, которое находится недалеко от дома, у меня своя история. Я всё собирался там прогуляться, но всё как-то недосуг было. То жара, то дождь, то еще какая-нибудь оказия приключается. Каждый день, проезжая мимо (прям каждый божий день) я видел деда, который сидел у надгробного камня. Он был похож на Гэндальфа из Властелина колец. Иногда в его компании появлялся другой старый мужчина. Но тот приходил редко. На этой могиле всегда свежие цветы и бутылочка с водой. Наверное, для полива цветов. Очень интересный персонаж. Кто там у него лежит? Мать? Сын? А может, друг? Как-то один таксист по ошибке подвёз меня к этому кладбищу. Бывает так, что навигатор иногда весьма символично чудит. Мы посмеялись этой странной шутке системы навигации и поехали дальше. Сочи не лишён быдла. Нет, не так. В городе его полно. Но здесь оно какое-то расслабленное, доброе. Я бы даже сказал вялое. Наверное, от того, что море умиротворяет. Итак, я хожу на турники. И поскольку я социопат и мизантроп, то каждая новая тренировка для меня — огромный стресс. Во-первых, детишки. Они тут страсть какие любопытные. Приходят и глазеют. Пока тренер делает из меня нормального человека, детишки стоят и глазеют. В последний раз девочка лет пяти с иссиня-голубыми глазами смотрела на тренера не как девочка лет пяти. Тренер даже засмущался. Ещё приходят два мальчика. Знаете, что они делают? Пока тренер делает из меня человека, мальчики располагаются рядышком, и, не хлопая глазами, смотрят. В последний раз я им нагрубил: «а ну пошли отсюда оба». Мальчики продолжили смотреть.

Потом пришел самец со своей самкой. Самец был плотного телосложения. Со взглядом альфача. Пока самец выделывал какие-то сложные выкрутасы на турнике, самка смотрела и влажнела. А ведь люди и правда произошли от обезьян. Не все может, но вот эти оба точно от обезьян произошли. Причём недавно. Я не люблю мужчин, проявляющих свою маскулинность. Я не люблю женщин, в которых нет ничего, кроме их влажности. Я вообще не люблю людей, произошедших от обезьян. Кто-то из нас ведёт своё начало от духа, что носился над бездной. Кто-то — от обезьян. Отклонился я от темы. Почти каждый день мы знакомимся с новыми людьми. И пока что среди всех наших знакомых не было ни одного человека, кто жил бы здесь с рождения. Кто-то переехал с Урала, кто-то из Сибири. Кому-то Сочи очень нравится, а иные пожили и уже собираются уезжать отсюда. Вообще, сложно «распробовать» этот город. Стоит нам восхититься красотой ночной улицы Воровского, как наступает разочарование сервисом в ближайшем баре. Наверное, в нашей стране всегда так и будет. В бочку мёда обязательно добавят ложку дёгтя, чтобы неповадно было. Потому что мы слишком сложноорганизованное пространство и такие примитивные понятия, как «всё хорошо» не про нас. На днях случилась трагедия — кто-то убил Костика. Таня грешила на Даню, я сохранял нейтралитет. Даня вообще не любит пауков, а Таня утверждала, что паук Костик будет приносить в дом деньги. Это вроде как хорошая примета, когда паук в доме. Размазанного по полу Костика обнаружил я. Таня горевала. Она к нему привыкла. После Таня уехала в Абхазию и слала оттуда фото бирюзового моря. Там, как мы знаем, чистейшее море, вкуснейшие продукты и не очень хороший сервис. Мне хватило двух поездок в эту страну и я решил, что ездить туда пока не хочу.× Но про Абхазию потом. Наше черноморское побережье совершенно лишено романтики. Здесь царит дух торговли, каких-то, вероятно, перспектив, хищничества, но это не тот город, в котором вечером можно пройтись вдоль Платановой аллеи под ручку с любимой половинкой и ощутить, что город с вами совпадает. Кстати, вы сейчас упадёте. На Платановой аллее в Сочи есть все, кроме самих платанов. На днях мы вызвали машину, чтобы ехать на пляж. Таксист оказался «исторически подкованным». Рассказал нам про убыхов, некогда живших в этих местах, про оставшиеся от них дольмены, предложил свозить в комплекс «Кавказский аул», в котором воссоздали образ грузинского дома с кухней, традициями, убранством. То, чего, действительно, не хватает Сочи — так это историчности, единой и гармоничной архитектуры. Да, есть пара дореволюционных зданий, симпатичных сталинок. Есть даже целые улицы с приятными отреставрированными домиками, но этого ничтожно мало для элитарного морского курорта. Из Сочи мы уехали в ночь на воскресенье. Постоянное ощущение какого-то внутреннего «мятежа», невозможность просто расслабиться и погрузиться в гармоничный отдых в итоге вымотали нас и мы решили, что Сочи — не самое лучшее место для жизни.

Тане нужно было срочно в Москву, Дане срочно в Ставрополь, а мне — срочно за ними. Уже осенью мы вернулись на море, правда без Дани. Даня решил, что ему нужно завести себе новых друзей — помоложе и поуспешней, и исчез. Потом, правда, появился. В конце первой части. В одно утро, когда мы с Таней проснулись в Пятигорске, у нас состоялся разговор.

— Скучно как-то, — зевнула Таня.

— Ага, — зевнул я в ответ.

— Сидим тут как лохи! — подошла Таня к окну.

— Зато ты сейчас видишь Машук из окна.

— Поехали опять на море? — обернулась Таня.

— Поехали, — согласился я.

— Я серьезно.

— И я серьезно. Так вот, мы с Таней поутру решили ехать на море, а вечером уже поднимались по сочинскому серпантину. Нам везет на попутчиков. В небольшом минивене собралась столь разношерстная компания, что если такое вообще возможно, то только в нашем случае. Астрофизик, арбитражный управляющий, торговец на рынке, стилист, писатель (я) и Таня. А Таня вообще многостаночник. Она и пиарщик, и организатор мероприятий, и вообще та еще аферистка. У нее, как вы помните, своя квартира в Москве. В дороге люди всегда какие-то добрые. Я заметил, что наши соотечественники, например, в очередях или в общественном транспорте чаще всего угрюмы. А когда собираются разные люди в долгую дорогу, это как-то сближает. Арбитражный управляющий — громкая и добрая женщина всю дорогу угощала нас печеньками, астрофизик приглашал в обсерваторию, в которой работает, а девушка-стилист восхищалась моей красотой (правда, я не вру). Но больше всего меня приятно удивило то, что эти люди совершенно не производили впечатление провинциалов. Если еще лет шесть назад в дороге я знакомился с людьми, и они рассказывали про любимого батюшку Путина и честного телеведущего Соловьева, то теперь люди, кажется, обладают тем, что называется «критическим мышлением», смотрят и читают не только Первый канал и ТАСС, но и другие, альтернативные СМИ. Не являясь ни противником, ни сторонником действующей власти, я просто был рад, что люди открывают для себя новые медиа, с ними есть о чем поговорить, они не рассуждают узко и однобоко. Море начинается в прекрасном месте под названием Джубга. Имею ввиду, что именно в этом городе при спуске с серпантина открывается потрясающий вид на тревожное, серое под свинцовым небом Черное море, омывающее пустынные пляжи черноморского побережья в зимнюю пору. Джубга в переводе с убыхского языка означает «ветряный» или «стелящий ветер», что в принципе полностью отображает климат и «нрав» этой местности.

Перед тем, как уехать на море, я начинаю остро чувствовать его запах. Даже если, например, в мае я знаю, что в июне поеду на море, то весь май в моем носу плещется море. У меня большой нос, поэтому неудивительно. В тот день, когда мы с Таней решили ехать на море, вся квартира пахла морем. В супермаркете, куда я спустился за продуктами, пахло морем. Кажется, даже город, из которого я уезжал, безнадежно накрыло запахом беспокойного зимнего моря. Запах моря, который доносился буквально отовсюду, говорил о далеком шторме. Так и получилось. Когда мы спустились по серпантину, нам открылся потрясающий вид тревожного серого моря. В нашем минивэне все притихли.

— Шторм! — сказала одна из попутчиц.

— Да! — согласилась с ней вторая.

— Красиво! — отметил я. Потом все ехали молча. Все смотрели из окна автомобиля на дымящиеся в коварном настрое волны. Я люблю наше, русское море. За свои 34 года, объездив много стран, побывав на Средиземном, Красном, Мертвом и Адриатическом морях, я всегда возвращаюсь в родную помойку. В грязный, потливый, покрытый неприятной испариной Сочи. Помню в Испании, в городе Салоу, при нашем отеле был собственный очищаемый пляж, море было чистое, безмятежное. Я приходил на берег и говорил, что люблю его. «Я люблю тебя, испанское море», — говорил я Средиземному морю. Но я врал. Как врут своим любовницам мужчины, которым негде переночевать и которые по пути к другим, любимым женщинам, останавливаются у них на ночлег. Так вот, я не любил испанское море. Там все было чуждо, непонятно. Как-то слишком системно, слишком стройно. Не хватало хаоса, непредсказуемости и разгильдяйства. У меня не были включены ни завтрак, ни обед, ни ужин. Но я все равно ходил и на завтраки, и на обеды, и на ужины. Не потому что у меня не было денег питаться в кафешках, а потому что мое русское нутро требовало нарушать правила. И вот ты сначала идешь к шведскому столу. Улыбаешься администратору: — Оля! (с ударением на Я, это они так здороваются) Тебе в ответ улыбаются, и ты идешь есть. Так вот, делал я это затем, чтобы нарушать правила. Я так надеялся, что в один день администратор отеля спросит у меня: — А где, собственно, ваш квиточек на покушать? А потом скандалище на весь отель. Меня выдворяют из гостиницы, города, страны, я устраиваю дебош в самолете и т. д. Но она ни разу не спросила про мой талончик на завтрак. Не поинтересовалась, имею ли я право на обед. И ни разу не попросила предъявить талон на ужин. Улыбалась как идиотка. Я потом даже перестал улыбаться ей в ответ, потом вовсе перестал здороваться. Раздражала она меня. После вообще перестал там есть. Скучно все это стало до невозможности.

По дороге из Краснодара в Сочи разбросаны живописные, но не очень чистые города — Джубга, Туапсе, Лоо и другие. История этих мест удивительна. Люди здесь жили еще в доантичные времена. Прожив все лето в Сочи, я проклял себя, Таню и Даню, которые меня уговорили сюда переехать. Ни в одном городе России, пожалуй, нет такой концентрации всякойразной гопоты и просто невоспитанных людей. Причем речь даже не о наших туристах, собравшихся здесь из всевозможных регионов России, а именно о жителях города. Несколько раз общение с водителями яндекс-такси чуть не привело к драке. Один из них, такой классический пацан с «раёна» заехал за нами на Мамайку. Когда мы спустились и сели в такси, прозвучало следующее: «братаны, я сейчас тут минут на десять с пацанами встречусь, вы пока подождите, все равно простой вам недорого обойдется».

— Простите, но нам придется отменить такси и вызвать другое в таком случае, — возразил я.

— Так отменяй, — донесся до меня зловонный крик таксиста. Но поскольку человек я непостоянный и психический и часто меняю свое решение, я снова сюда вернулся в декабре. Так вот, забудьте напрочь то, что я писал выше. Зимой Сочи — это блаженство и кайф. Город практически пуст. Здесь нет никаких туристов и пьяного быдла. Можно не спеша сесть в такси и по пустым дорогам добраться куда угодно, ведя светские разговоры с местными таксистами. Удивительно, но чем спокойней город, тем спокойней его таксисты. Потому что летом, казалось, от них исходит злоба. Думаю, это связано с тем, что лето — единственный сезон, когда они могут заработать, поэтому такие нервные. По дороге в Абхазию (поехать туда меня спропагандировала Таня) я остановился в Сочи на пару дней. Если летом хозяйка дома, который мы снимали за колоссальные тыщи, вела себя как последняя стерва, то зимой цены в гостиницах были настолько смехотворные, что можно вообще вплоть до лета жить в них и даже не почувствовать урона для своего бюджета. Собственница апартаментов, которые я снимал прямо у дендрария, стелилась передо мной мягким ковриком и на «вы» разговаривала, и встретила чуть ли не у въезда в город, и улыбалась своей хищной улыбкой, и чего-то там предлагала, и вообще вела себя слишком неискренне. Ну когда вы видели, чтобы на Руси-матушке люди были такие добрые? Она мне даже разрешила в день выезда задержаться на полчаса и снова оголяла свои хищные зубы, окрашенные красной помадой, чтобы мне показалось, что она мне рада. В день, когда я покидал Сочи и направлялся в сторону Абхазии, разверзлись, как говорится, хляби небесные и начался такой ливень, что отправляться в дорогу, как сказал таксист, было очень, ну очень небезопасно. Но на самом деле таксист немного преувеличивал масштаб катастрофы. Эти таксисты, сочинские таксисты, очень любят строить из себя героев, типа, ой так опасно сейчас выезжать в дорогу, но я вас обязательно довезу в целости и сохранности, если даже сам погибну, ибо вижу, какой вы хороший и замечательный человек. В ночь перед нашим выездом Таня налакалась алкоголя. Она любит гей-клубы. И ничего с этим не сделать. Таня наверняка знает, что там к ней никто не будет приставать, никто не будет смотреть голодными глазами на ее аппетитные формы. Да и вообще у Тани полно друзей из этой субкультуры (политической партии? социальной категории?). И каждый раз, когда мы приезжаем в Сочи, Таня обязательно бронирует столик в местно кабаре «Маяк». Я клубы не люблю. Ни гей-клубы, ни обычные, ни какие-либо

другие. Люблю тихие кафешки в старых городах без всякого шансона и желательно вообще без музыки. Но речь не о моих вкусах. Пьяная Таня звонит мне в четыре утра и просит забрать ее из клуба. Я ей говорю, мол, Танечка заберитесь сами из клуба, яндекс-такси благо работает и вообще идите вы куда подальше. Лег. А пьяная Таня — явление невозможное. В общем, вышел я на улицу. Яндекстакси категорически отказывается отправлять за мной машину. Приложение сообщает про «поиск водителя». В общем, бегу на дорогу, чтобы по старинке словить такси. Останавливается неплохой такой мерсик черного цвета. Называю адрес, называю цену, водитель соглашается, сажусь, едем. А водитель — такой типичный кавказский пацан с немного лающим и гортанным акцентом (в общем, сложно сказать кто именно по национальности). Весь из себя брутал.

— Братан, ты в «Маяк» едешь? — спрашивает.

— Да, — Отвечаю.

— Я вообще нормальный современный парень, вижу, ты тоже, — говорит.

— Я тоже, — соглашаюсь — Меня даже в школе дипломатом называли, потому что я всегда умел со всеми договариваться.

— Это хорошо. Вежливость открывает любые двери, — говорю.

— Конечно, брат. Я вообще за свободу. Все должны жить, как хотят. Вообще, в этой жизни все нужно попробовать, — продолжает он.

— Да, по-любому, — подыгрываю ему.

— Только, брат, такие вещи нужно тихо делать, ты же понимаешь?

— Я так и делаю, — отвечаю.

— Ты симпатичный парень, открытый, будь осторожней.

— Да, — отвечаю, — ты тоже.

— Один живешь в гостинице? — спрашивает.

— Со своей девушкой, — говорю.

— А зачем в гей-клуб едешь?

— А моя девушка любит там тусить, — отвечаю.

— Братан, не ходи по таким местам. Там же у всех СПИД.

— А он воздушно-капельным путем передается? — уточняю.

— Да не в этом дело. Я вижу ты наш пацан, кавказец, да?

— Ну типа того, — отвечаю.

— Не ходи по таким местам. Ты же знаешь, что там за люди.

— Так ты сам только что говорил, что в жизни нужно все попробовать, — отвечаю.

— Да не, это я проверял тебя. Хотел узнать, ты из них или нет, — ответил таксист. На следующий день мы собрались и уехали в Абхазию. Тане всю дорогу до границы было плохо, потому что она перебрала в клубе. Мы то и дело останавливались, чтобы Тане стало легче. Граница между Россией и Абхазией — явление своеобразное. Со стороны России — небольшой рыночек, как бы авансцена. На этом рынке разноязыкая толпа приторговывает мандаринами, фейхоа и прочим фруктом. Поселок называется «Веселое», и название, кажется, вполне точно отражает все происходящее в нем. Подхожу к невысокой женщине, чтобы купить мандаринов для Тани.

— Таня, будешь мандарины? — кричу ей.

— Будет! — отвечает продавщица и, не дожидаясь моей реакции, бросает мандарины в целлофановый пакет. Все происходит быстро. Подвижная продавщица фруктов обладает магической способностью лишать воли. Пока она взвешивает ярко-оранжевые плоды, я стою, любуясь ее жизнеутверждающей энергией.

— Таня, фейхоа хочешь? — окликаю Таню, которая о чем-то говорит с армянским таксистом на повышенных тонах.

— Хочет! — отвечает продавщица и бойко наполняет еще один пакетик ароматным фруктом. Я смотрю на эту удивительную женщину. Она суетится вокруг своего прилавка, в глазах бешеный азарт, периодически смотрит на меня снизу вверх: «что еще? что еще?».

Дело в том, что в Абхазии у Тани несколько тысяч друзей. Весь криминал и вся творческая элита в друзьях у Тани. Вот и ходил я как неприкаянный по этой стране. В Абхазии до сего дня «вор в законе», «смотрящий» и прочее — это не архаика и не прошлое, а весьма повседневная реальность. То есть, тут запросто можно услышать рассказ о том, что смотрящий что-то решил, помирил какие-то кланы, урегулировал все по справедливости. Во время нашего там пребывания, были убиты молодые парни. Их считали очень влиятельными в криминальном мире людьми. Помню, все разговоры были только об этом событии. Таксисты, продавщицы, официанты и всякий другой человек обсуждал это убийство. Обсуждали живо, с интересом. Я поскольку давно поехал своим кукунделем, как-то гулял посреди ночи в Гагре. Гулял и смотрел в небо и прям в такой позе дошел до круглосуточного винного магазина. А там, в магазине, какая-то шумная и веселая толпа обсуждала очередной, как они любят выражаться «хипиш». Веселые толпы я люблю с детства. В общем, через полчаса вместе с этими ребятами я ехал предаваться пьянству в какую-то загородную апацху. Они, ребята эти, хулиганы страшные — кормили меня краснокнижным туром, которого подстрелили где-то на территории Карачаево-Черкесии (а это, кстати, территория России, и вообще-то считается преступлением). Но я, как известно, несколько лет назад провозгласил себя писателем и пробую на вкус все, что можно потом описать в своих романах. Тур, кстати, невкусный. Абхазские хулиганы, которые постоянно решали какие-то дела и которые позвали меня с собой в апацху, рассказывали мне удивительные вещи. Оказывается, убитые злоумышленниками парни, пользовались настолько серьезным авторитетом, что их убийство грозило чуть ли не политическим кризисом в стране. Любой абхазец (опять же, по словам ребят-хулиганов, которые кормили меня краснокнижным туром) мог прийти к ним, пожаловаться на вопиющую несправедливость и они, будучи людьми влиятельными, помогали всем независимо от социального уровня, клана и прочих предрассудков. Даже не знаешь как к этому всему относиться. Вообще, героизация криминала на Кавказе — вещь довольно распространенная. Тоже самое было когда я приезжал в Дагестан. Уважением среди молодых ребят пользуются не Расул Гамзатов или Фазу Алиева, а какой-нибудь Мага, который пристрелил какого-нибудь Али. Молодые абхазские ребята тоже почему-то восхищаются не Искандером или Лакоба, а вооруженными до зубов удалыми разбойниками, решающими проблемы не по закону, а по справедливости, понятной только им. В Абхазии что-то такое разлито в воздухе, от чего постоянно хочется любви. Вот и приезжают сюда наши соотечественницы за мужчинами, которые по какой-то причине сильно им нравятся. В городе Новый Афон, в котором стоит тот самый известный на весь мир мужской монастырь, я зашел в апацху и в этой самой апацхе, которую посетил в Новом Афоне, подслушал разговор. Только давайте без ругани. Во-первых, я писатель, и мне положено подслушивать. Во-вторых, эта привычка у меня с самого детства. В-третьих, это же дико интересно. В общем, у костра, на котором поспевала мамалыга, сидели двое. Диалог пересказывать долго, поэтому передам своими словами. Двое обсуждали следующее: у одного из них есть любовница. Она повадилась в Абхазию, на минуточку, вместе с мужем, чтобы тайком видеться с ним. Короче, мамзель приезжает с мужем, который, кажется, то ли мент, то ли военный. Они набухиваются в слюни, она убаюкивает супруга в гостинице, а сама под покровом ночи убегает к своему джигиту. И занимаются они всем этим чуть ли не в кустах. Я запомнил в этом разговоре одну вещь, из-за которой стало обидно за всех нас, мужчин. Это ведь сколько таких стерв, обманывающих нас и убегающих в любой удобный момент к другим, чтобы

удовлетворить свои самочьи потребности. Так вот, женщина строит из себя писательницу. Когда ее рогоносец делает ей замечание, что она непонятно где шлялась ночью, она устраивает истерику, что ей, писательнице, так положено — гулять под звездным небом, любоваться морем и искать вдохновения. Веселые истории приключались каждый день. Особенно «весело» было с сервисом. Облюбовали мы с Таней кафе. Ну как кафе. По ценам примерно как среднего уровня ресторан в Москве. Кормят, в принципе, неплохо. И мамалыга и ачапа и соленья. Пришли мы как-то с Таней есть. Я заказал свинину на кости. Говорю, мне хватит граммов триста.

— У нас свинина меньше пятисот граммов не бывает! — отвечает официантка.

— Хорошо, давайте пятьсот граммов. Приносит через некоторое время.

— Получилось семьсот граммов! — ставит перед фактом. Выяснять отношения я не стал. Вот куда мне семьсот граммов свинины? Но я промолчал. Есть очень хотелось, а свинина выглядела весьма аппетитно. Начал есть свинину. И тут смотрю — из свинины хлыщет кровь. (немного утрирую конечно). Подзываю официантку, говорю: — Вы не дожарили свинину, уберите ее. Говорю нервно, почти ору. А что мне делать? Она уносит. Наступает торжественный момент — приносят счет. Угадайте что было в счете? Ни за что не угадаете. Они посчитали те двести граммов свинины, что я успел съесть... Остальное, что я не стал есть, благосклонно не посчитали. Такое, кажется, невозможно даже в Дагестане. Потому что там нет свинины. Из Абхазии мы с Таней разбежались кто куда. Точнее Таня первая уехала в Москву, а я поехал в Воронеж по делам. В дороге встречаются странные люди. А бывает и очень хорошие люди. В путешествии не может быть иначе. В дороге все такие. Но бывают хорошие и странные. Например, водитель, который вез меня из Сочи в Москву.× Доброй души человек — отзывчивый, щедрый (всю дорогу кормил чипсами), но что-то с ним было не так. Первое, что насторожило: водитель не разговаривал, а орал. Потом выяснилось, что он двадцать лет проработал дальнобойщиком и от этого у него такой зычный голос. Конечно, после того, как стало понятно, почему водитель не разговаривает, а прямо-таки трубит, стало немного легче. Но это не отменяло того, что всю дорогу периодически приходилось вздрагивать от раскатистого голоса дядечки, который не к месту упоминал, что «у них в Баку помидоры не то, что здесь». Едем, например, молчим. Хорошо и спокойно. И вдруг водитель каааак заорёт: «А мама моя родилась в Ельце!».

Это ладно. Это не страшно. Где-то под утро между Ростовом и Воронежем водитель притих, взгляд его остекленел. Я периодически на него поглядываю. Мысленно прошу: «Ори сколько хочешь, только не умирай». И тут он шёпотом, тихо так, как ангел небесный, говорит: — Ой, уже вон арбузы продают. А едем мы в чистом поле. Кругом вообще-то зима. То есть, нигде никаких арбузов.

— Рано для арбузов. — Отвечаю я. Водитель отводит остекленевший взгляд и начинает что-то бурчать. Что именно — непонятно. Какие-то восточные слова. Я говорю попутчикам: — Вам не кажется, что что-то не так?

— Да мы сами в шоке всю дорогу, — отвечают попутчики. Проходит минут пятнадцать. Водитель резко тормозит, выбегает на дорогу, закатывает штанину, становится перед машиной и смотрит на нас в упор. Мы смотрим на него и ждём что будет происходить дальше. Потом он срывается с места, идёт к задней двери авто, открывает её и говорит что-то вроде: — Ахалай махалай бюрдю гюллю ашын кын. Один из попутчиков уточняет: — У вас все в порядке? Это приводит нашего крикливого друга в чувство. Он садится за руль и трогается.

— Может вам стоит отдохнуть немного? — неловко предлагаю я — Да неее, я могу по несколько суток не спать. И ничего, всегда нормально соображаю. Однажды я ехал двое суток подряд и сбил своего деда, который уже умер несколько лет назад. Ваш покорный слуга, который к этому времени перестал чему-либо удивляться, сглотнул. Набравшись смелости, предложил: — Но вы все-таки поспите немного, и мы заодно выйдем, пройдемся. Мы выходим у какого-то придорожного отеля. Он тут же засыпает. Я снимаю номер на полчаса, чтобы в нём погрустить, а мои попутчики идут пить кофе. Позже мы возвращаемся в машину. Водитель ждёт нас, он выспался. Всю дорогу мы слушаем истории без конца и начала. О дальнобойщиках, бакинцах, помидорах и истинном счастье. Хорошо, что водитель орёт. Значит, он живой и не опасен. Воронеж я люблю. Там, во-первых, красивые женщины. Во-вторых, там живут мои друзья. Правда, мои поездки всегда сопровождаются какими-нибудь приключениями. В

последний раз, когда я туда приезжал, меня высадили на объездной, и я перелазил через что-то высокое, очевидно, железное и очень грязное, чтобы добежать до ближайшей заправки и вызвать туда такси. Испачкал руки, чемодан и брюки. Была ночь, на дороге стояли жрицы любви. Женщина на заправке щёлкала семечки. У нее была оригинальная прическа.

— У нас тут, видите, снех! — сказала женщина.

— Красивый снех, — ответил я.

— Вы где ночевать-то будете? — участливо поинтересовалась женщина. Кажется, она хотела принудить меня к сожительству. В ту ночь я еле попал в апартаменты.

— Вы через букинх заказывали? — выпытывала хозяйка квартиры.

— Да, через букинх, — отвечал я ей.

— Ой, а через букинх у нас огромная комиссия!

— Какая? — поинтересовался я.

— Сто тридцать восемь рублей! — многозначно ответила женщина.

— Ой, даже не знаю. Боюсь, я такую сумму не осилю, — ответил я. — Хотя ладно. Выхода у меня и так нет. Кажется, хозяйка квартиры не поняла моего сарказма и даже вроде смутилась, принимая от меня сто тридцать восемь рублей. Утром принимаю душ и слышу: кто-то стучит в дверь. Ну как стучит. Барабанит со всей силы.

— Кто там? — спрашиваю — Ооооой, проснулся наконец-таки, проснуууулся! — заорало что-то за дверью женским голосом.

— Кто это?

— Я ваши апартаменты пришла убирать! Уже полчаса стучуся.

— Женщина, вы время видели? — ору я. Ответом была тишина.

— Ой, молю, простите ради бога, простите, я думала уже час дня, а еще только половина двенадцатого.

— Сейчас я оденусь и открою вам! — натягиваю трусы.

— Ой, нет, не надо. Я постою тут. Не надо, ну простите меня ради бога. Казалось, женщина где-то там за дверью стоит уже на коленях, моля о прощении. Пока я одевался, женщина еще что-то причитала про возраст и рассеянность, про нерадивых квартиросъемщиков, которых постоянно приходится будить, про какого-то Павла Георгиевича. Открываю. Стоит, невысокого роста, худющая. Пожилая, но со следами, как говорится, былой красоты.

— Проходите, — говорю я.

— Простите меня.

— Да проходите вы уже! Зашла. Стоит у двери, прижимая комплект постельного белья к груди. А у меня завтрак на столе. Яблоко и горстка миндаля. Но аппетит она мне отбила, никакого яблока с миндалем уже не хочется.

— Простите. Пожалуйста, поешьте, а я подожду за дверью! — снова заголосила женщина — Да я уже на поезд опаздываю, — солгал я, чтобы она перестала просить прощения.

— Я вам сейчас ваши орешки в пакетик положу, в поезде поешьте! — женщина начала рыскать в своей сумочке в поисках пакетика.

— Да хватит уже, ничего не надо. Меня такси уже ждет, — буркнул я.

— Вы только хозяйке не жалуйтесь на меня, хорошо?

— Не буду, — пообещал я. Уезжая из Воронежа, я улыбался, вспоминая эту беспокойную женщину. На носу был мой день рождения — 34-летняя годовщина моего бытия, и мне очень хотелось в Питер. Такое состояние я называю «Питер головного мозга». Я ехал в Питер. Когда случается «Питер головного мозга», то это примерно такое же навязчивое желание, как покурить после непродолжительной завязки. Я давно для себя уяснил, что если хочется в Питер, то надо ехать в Питер. Не бухать, не впадать в отчаяние, не читать Андрея Белого, а именно ехать в Питер. Питер не ощутишь нигде, кроме как в самом Питере. В смысле энергии пространства — это, конечно, мощная зона, хоть и несколько уступает Москве.

В Питер нужно ехать не на Сапсане, не на Красной Стреле, а через приложение по поиску попутчиков. Чаще всего путешествующие в том направлении люди такие же увлеченные северной столицей люди. В этой поездке стоящим внимания персонажем был немолодой мужчина, щедро обдавший салон запахом алкоголя и, кажется, селедки с луком. Есть такие люди. Я им подобных называю «недогений». Вот он был из них. Это такие мужчинки пенсионного или предпенсионного возраста, которые по молодости лет, скорее всего, чем-то сильно увлекались. Авиамоделированием, например. И так сильно ушли в дебри своего хобби, что ничего гениального миру не дали, а познания в этой области у них колоссальные. И вот ходят они по земле с багажом ненужных ни одному патентному бюро познаний. Пример, конечно же, очень приблизительный. Просто этот мужчина произвел именно такое впечатление. Злобного питерского интеллигента, у которого не сложилась жизнь.

— А вы в Петербург? — спросил он с каким-то притворным дружелюбием.

— Ну да! — ответил я.

— Я тоже. В первый раз едете? — уточнил он.

— Нет, далеко уже не в первый!

— Водитель, огромная просьба, не набирайте скорость, мы никуда не спешим, — вдруг обратился он к водителю, потом снова повернувшись ко мне, продолжил, — и что же вы там делаете, приезжая? Тут я понял, что от разговора с немолодым питерским интеллигентом не отвертеться: — А вы с какой целью интересуетесь?

— Я родился в Ленинграде, а вырос в Петербурге! — ответ его не был оригинальным.

— Поздравляю вас. Наверное, это повод для гордости, — ответил я, — я еду отмечать день рождения.

— Сходите в «Бродячую собаку», — посоветовал он. И снова не оригинально. Каждый мнящий себя интеллектуалом петербуржец всегда советует «Бродячую собаку».

— Спасибо за совет, но я предпочитаю этот день отмечать наедине с собой, в гостинице!

— ответил я.

— Петербуржцы так не делают.

— Ну, мы же уже решили, что не повезло мне уродиться петербуржцем, — ответил я. Немолодой мужчина кивнул головой и снова обратился к водителю:

— А все-таки весной эта дорога куда живописней, чем сейчас. Серость сплошная. Вы часто возите людей между Москвой и Петербургом?

— Часто, — ответил водитель, — и люблю, когда пассажиры молчат. Недогений намек водителя, кажется, понял и замолк. Мы ехали в приятной тишине. «И правда, какая серая и неприглядная погода, — думал я, — а все-таки в «Бродячую собаку» сходить, наверное, стоит». «Папа, я опять вернулся» Как-то в очередной раз приехал на побывку домой и встретил старого друга в магазине. Стоим, обнимаемся.

— Ты че так похудел? — брезгливо отходит он на пару шагов, рассматривая мое туловище. Мы стоим у прилавка с кетчупами.

— Да я, вроде, и жирным никогда не был, — смущенно улыбаясь, стараюсь уклониться от неприятного разговора, — ты хоть творчество не забросил? Чем занимаешься?

— Тебе нужно сдать кровь на сахар, — не унимается старый друг, — ты очень тощий. Щеки впали. А сейчас еще у всех онкология. У меня двоюродная тетя на днях умерла от неё. Моему старому другу также, как и мне, тридцать четыре года. При росте примерно метр семьдесят два, весит он примерно сто килограммов. У него тяжелая одышка, испуганный взгляд и некоторое количество вторых подбородков.

— Ну чувствую я себя неплохо, — говорю, — ты творчеством занимаешься?

— Тебе бы хоть вес нормально набрать, — мой старый друг переместился к холодильнику с замороженными продуктами и начал там копошиться. — В таком возрасте нужно уже как-то представительней выглядеть, — говорит он, — а на тебя смотришь, то ли школьник, то ли наркоман. Он идет в сторону отдела заморозки. Я следую за ним. Мой старый друг наклоняется, чтобы достать замороженные наггетсы, лицо у него краснеет. Одышка становится сильнее.

— Ну я, кстати, килограмма три набрал за месяц, — с довольным видом оголяю пузо.

— Что? Спрячь эти мощи, — говорит мой старый друг, — можешь достать там на дне наггетсы? — просит.

— Да, — наклоняюсь и в следующую секунду наггетсы у меня в руках.

— Женился уже?

— Нет. Зачем?

— Ха, а дети? — он стоит довольный, будто только что решил сложнейшую задачу, над которой я всю жизнь ломал голову.

— Зачем? — переспрашиваю. От такого ответа его немного передернуло.

— Продолжение рода, — сказал он то, что я слышал уже раз пятьсот.

— На фига? — продолжаю стоять перед ним с видом конченного циника.

— А гроб твой кто понесет? — вдруг достал он хорошо припасенный, как ему казалось, козырь.

— Я уже откладываю деньги на услуги ритуальной службы — отвечаю без тени сомнения.

— Ты нормальный? — С ошалевшими глазами брезгливо отходит от меня, — эта Москва что с тобой сделала?

— Скажи, ты больше не пишешь стихов? — опять пытаюсь избежать глупых и избитых вопросов.

— Да не, я работаю, — он встал на цыпочки, пытаясь достать пачку овсяной каши быстрого приготовления с верхней полки, — а ты чем занимаешься? Помоги мне, ты выше.

— Ну, я пишу. Как и тогда, — отвечаю, подавая ему пачку овсяной каши быстрого приготовления.

— Сколько платят? — получаю очередной бестактный вопрос.

— Ну мне достаточно. Вполне хватает на всё. Он снова посмотрел на меня, будто вместо меня перед ним стоит вздыбленный половой орган.

— Тебе платят за твои рассказы? — с ухмылкой спросил он.

— Да, — отвечаю.

— Женился бы и ерундой не занимался, — с какой-то обидой в голосе продолжил он.

— Ну а ты, наверное, свой бизнес уже открыл.

— Нет, я в этом магазине работаю, — ответил мой старый друг.

— Ну, квартиру точно купил? — уточняю.

— Я у родителей живу сейчас. Мы с женой поругались, и я уехал. С детьми не разрешает общаться. В то утро я вышел из магазина и мне вовсю улыбалось яркое солнце. В городе, где живет моя мама и который считается моей родиной, все норовят тебе что-то посоветовать. Бич этого города — таксисты. Кажется, все философы и политологи мира переехали в Черкесск, чтобы таксовать. Еду как-то в такси. Таксист: — Ой, а я вас знаю.

— Откуда?

— Недавно я забирал вас с улицы Фабричной.

— Могло быть такое, — отвечаю.

— Вы были с братом, мамой, сестрой. — таксист перечисляет состав моей семьи.

— Да.

— Вы на кладбище в Ильичевское ездили еще.

— Угум.

— И все вы еще такие грустные были. «Странно, что мы не приплясывали по дороге на кладбище», — думаю. Едем дальше, молчим.

— Что-то вы тут задержались, — таксист нарушил молчание.

— Простите?

— Ну, вы же не местный. Совсем по-другому говорите, одеваетесь по-другому.

— Да, я в Москве живу, здесь — у родителей.

— А я так и понял. Вы не понтуетесь, как другие ребята. И ведете себя интеллигентно.

— Спасибо.

— Скучаете по Москве?

— Не успеваю, я круглые сутки на связи со своими коллегами из Москвы. Они не дают мне соскучиться.

— Много зарабатываете? — таксист решается задать вопрос, который я часто слышу в этом городе.

— На такси хватает. На этом месте таксист начинает искусственно смеяться: «Аха-ха-ха, как хорошо вы ответили». Мы едем по бесконечному проспекту Ленина. Меня ждет подруга, в городе снова пробки.

— Вы женаты? — снова послышался акцент таксиста.

— Нет, конечно.

— Почему «конечно»? А детей не хотите?

— Я вроде умный человек. Зачем они мне?

— А продолжение рода?

— Об этом уже позаботились мои братья. У них до фига детей и проблем, связанных с ними.

— Ну а стакан воды? — начал было таксист.

— Стакан воды мне подадут в доме для престарелых! — не дал я ему завершить свой вопрос.

— Вы шутите? Какой дом для престарелых?

— Обычный дом для престарелых, в котором с тебя за деньги пылинки будут сдувать. Вот вы уверены, что ваши дети будут с вами достойно обходиться в старости? — Задаю вопрос таксисту.

— Это одному Аллаху известно, — отвечает он.

— А в доме для престарелых люди за это получают зарплату и работу свою, соответственно, делают хорошо.

— Вы необычно рассуждаете для наших мест, — сказал таксист после недолгой паузы. Когда мы подъехали к кафе, в котором меня ждала подруга, он спросил: — Подождите, вы хотите сказать, что я зря завел четверых детей?

— Если только ради того, чтобы кружку воды подали, то, может, и зря. Но это не мое дело.

— Вы меня очень расстроили, — ответил таксист, — я столько лет об этом думал, а сейчас вы мне будто глаза открыли.

— Обращайтесь, всегда рад. С этими словами я вышел из машины и направился в сторону кафе. Подруга моя хорошая, интеллигентная, очень добрая. Но каждый раз, когда мы встречаемся, в подруге просыпается психолог. Или как еще называют сейчас этих просветленных. Которые бегают такие умные и активные, у самих полно проблем, а они всех учат жить. А, вспомнил. Коучтренеры. Так вот, моя подруга вообразила себя не то психологом, не то коуч-тренером. Ну вот только сели, только заказали, только сказали друг другу «привет» и подругу понесло.

— Мне кажется, тебе не нужно оставлять свое творчество.3 — Ага, спасибо. Разберусь.

— Я уверена, что ты как тот корабль. Вроде есть пробоина, какой-то груз жизненных проблем и творчество — это единственное лекарство, которое залечит раны корабля. (О каком корабле речь, совершенно непонятно). В этот момент подруга отстраненно смотрит в окно, голос ее делается как у Ванги. Хотя я никогда не слышал голос Ванги, уверен, что Ванга таким голосом и говорила. Чем сильно раздражала людей.

— Да, спасибо, я услышал.

— Понимаешь, ты просто такой человек. Кажется, ты совсем непонятен окружающим, но я тебя хорошо знаю. Ты именно из тех людей, которые запутались в масках, надетых на свое личное я.

— Ты кстати пить бросила?

— И вот эти маски, они теперь так прилипли к твоему основному образу, что ты мечешься и…

— Как кофе? — перебиваю.

— Спасибо, вкусный. И вот ты мечешься, как тот метеор. Нигде тебе нет успокоения. (О каком метеоре речь, совершенно непонятно).

— Ты что, кофе без сахара пьешь?

— Да, я на диете. Мне кажется, тебе пора прислушаться к собственному голосу, к своей интуиции.

«Мне кажется», «Я уверена», «Внутренний голос». Обычно общение с такими подругами у меня длится не больше получаса. Помню как-то я ей сказал: — Слушай, почему ты мне постоянно что-то советуешь? У тебя кредиты, ипотека и проблемы в личной жизни. Разницы между нами почти никакой. Подруга, которая, кстати, работает в салоне красоты, улыбнулась, сделала лицо, будто она мудрая.

— Мой милый мальчик, взбалмошный. Я уверена, что тебе нужно… И т. д. А еще вот этот вот внутренний голос. Каждый раз, когда заходит речь об этом феномене, я пытаюсь его в себе расслышать. Но ничего не слышу. Дело в том, что панические атаки, как я уже сказал, странным образом уживаются во мне с периодически вспыхивающими приступами счастья и человеколюбия. Ненависть к женщинам, как к виду, мирно сосуществует с любовью к проституткам. Детоненавистничество не мешает мне любить сына моей подруги и каждый раз умиляться его картавости и возить ему вагоны подарков, покупать детскую одежду и каждый раз с радостным комом в горле наблюдать, как он разбирает многочисленные баулы. О проститутках. Я не знаю, что мне делать с этой тягой. Говорят, что это порочно — любить проституток. А мне кажется, что самая честная и искренняя любовь — это любовь между проституткой и клиентом. В ее женской природе уже заключена потребность получать материальные блага. Просто со временем наше общество так усложнилось, что бедным женщинам для того, чтобы получать материальные блага, пришлось заключать браки, делать вид, что любят своих пузатых рогоносцев и вообще, кажется, сейчас женщина намного несчастней, чем женщина 30–40 тысяч лет назад. Мысль опять убежала. Я говорил о проститутках. Дело в том, что путешествуя по югу России, я ненадолго осел в Ставрополе. А Ставрополь — это самый стрёмный в России город. Ветра тут дуют с раннего утра до позднего вечера, а потом всю ночь до следующего утра. Иногда к ним добавляется густой, тягучий туман и все, что приходит на ум в такую погоду, — сброситься с шестого этажа. Ставропольцы говорят, что ветра тут дуют, потому что Ставрополь находится как бы на возвышении, хотя, на самом деле, говорят другие ставропольцы, ветра тут дуют потому, что Ставрополь находится как бы в низине. В Ставрополе есть улица Карла Маркса. Это самый центр, там собирается молодежь. А еще в Ставрополе есть секс. Один таксист рассказал, что его какой-то богатый друг снимает на всю ночь отель, оплачивает услуги тринадцати жриц любви, и знаете, чем они там всю ночь занимаются? Он принимает душ, ложится на жирный пузик, а девушки все по очереди его гладят. Нет, не массажируют, нет, не лижут его замечательные ставропольские яички. А гладят. Спинку гладят, плечики волосатые гладят. Попу мужику тоже гладят. А у меня тоже есть свои потребности. Даже когда мне очень грустно, мне все равно чего-то хочется. В общем, решил я завести себе собственную проститутку. Обратился с этим вопросом к друзьям. Ну как к друзьям. К новым ставропольским знакомым. Они наперебой начали расхваливать какую-то Галю. Ноги

мол от ушей, волосы мол белокурые, сама мол ангел и берет всего три тысячи. Три тысячи, подумал я, не так дорого для девушки с лицом ангела. В Москве, помнится, на услуги девушек с ангельскими лицами приходилось годами откладывать всю зарплату.

— Вызывайте, — говорю. Вызвали. Приезжает.

— Это Галя?

— тихо интересуюсь у новых ставропольских знакомых.

— Да, — отвечают и заворожено смотрят на Галю. Галя садится. На ней все яркое, пестрое, какое-то аляповатое. Галя пьяна. Галя открывает рот и первое, что вырывается из ее гортани — это отборный мат. У Гали какие-то оспины и прыщи по всему лицу, замазанные дешевым тональным кремом. Отборный мат, которым говорит Галя, не был бы так страшен, если бы Галя не говорила голосом уголовника. Отборный мат плюс голос уголовника делают Галю похожей на уголовника, ругающегося матом. Страшно, очень страшно. Мои новые ставропольские друзья страстно смотрят на Галю.

— Ну как?

— спрашивает один.

— Необычно, — говорю, — весьма интересно. Пока тот самый один нашептывал мне про оральные способности Гали, та изучающе смотрела на меня. Страшно, очень страшно. Казалось, Галя сейчас встанет, достанет из своих ярко-голубых штанин большой писюн и сама заставит меня демонстрировать мои оральные способности. Галя была некрасивая. Сказать, что в течение всего вечера, пока Галя была ангажирована ко мне в гости, я испытывал неимоверные моральные страдания — ничего не сказать. Галя периодически хватала меня за член, целовала взасос своими сифилитическими губами, причем я не сопротивлялся, потому что было страшно. Очень было страшно. Потом Галя уехала. Через полчаса Галя подписалась на меня в инстаграме.

— Это вы называете ангельской красотой? — поинтересовался я у новых ставропольских знакомых. Те в свою очередь удивились, что Галя мне не понравилась. Как, мол, такое возможно? Она же модель! Вот вам и Ставрополь. Кстати говоря, в нем я особо не задержался. Со Ставрополем вообще связаны не самые приятные воспоминания в моей жизни. Но это ладно. Вероятно, моя любовь к проституткам связана еще с тем, что я вообще не люблю сложных задач. Все, что требует времени, каких-то ухаживаний и прочей работы, мне совершенно неинтересно. Проститутка тебя не отвергнет, у нее нет выбора. Хотя, те, кто меня когда-то отвергал, странным образом появлялись в моей жизни снова. Меня, например, не может не радовать, что моя бывшая одноклассница, которая всячески меня отталкивала, сейчас пытается наладить со мной контакт. Жизнь, как мы помним, удивительная штука. А еще она непостоянная. Иногда она преподносит нам запоздалые сюрпризы. То есть, если бы она преподнесла этот сюрприз десятилетием раньше, то это был бы самый желанный подарок. Сейчас моя одноклассница, которую я любил в школе и которая всячески меня отвергала, выглядит совсем иначе, чем выглядела в школе. Откровенно говоря, моя одноклассница выглядит очень плохо.2 Она мне пишет в фейсбук. Жалуется на жизнь. Жизнь её, как и многих других моих одноклассников, не сложилась. Помню, я вызвал такси. Приезжает таксист. А мне ехать из одного города в другой. Таксист — мужчина средних лет. Лысоватый, с живописным вторым подбородком. Смотрю на него — знакомое лицо. Едем, никак не могу вспомнить, кто это. На вид — лет 45. Может, немного меньше. И вдруг он спрашивает: — А ты меня не узнал?

— Вот смотрю, знакомое лицо, а вспомнить никак не могу, — отвечаю.

— Я Марат, мы с тобой десять лет в одном классе проучились! — говорит он. И тут со мной случается катарсис. Воспоминания эдаким роем зажужжали в памяти. Марат был «первым корольком» в классе. Лично я ему завидовал. Его любили все девушки. Он был и спортсмен, и танцор, и что-то пел романтическое, бренча на гитаре. И вот его как раз и выбрала моя одноклассница, о которой я написал выше. А потом они поженились, и я уехал из того города. Сморю на этого мужика 45 лет (хотя нам обоим на тот момент было примерно по 28) и думаю: «во дела». А с Седой, той самой девушкой, которая выбрала Марата, а не меня, я как-то столкнулся в Охотном ряду. Тут нужно вспомнить, что жизнь — удивительная штука, ибо с Седой мы родились в одном маленьком кавказском городке 34 года назад, а столкнулись совершенно случайно в Охотном ряду пару лет назад. Она меня не узнала. Да и как узнать. Может быть, мне нужно было обзавестись животиком и вторым подбородком, и тогда у меня были бы шансы, что Седа признает своего бывшего ухажера. Что же жизнь делает с людьми. У неё два спиногрыза и потухший взгляд. Вообще, интересная была девушка. Летними вечерами мы собирались на скамейке — Седа и человек шесть мужчин всех возрастов. Везло, как я уже сказал, Марату. У него были грустные голубые глаза и он завывал на гитаре романтические песенки про несчастных шутов, молодых солдат, оставшихся без ног, про «север-север, далёкие страны», беспризорников. Помню, песня про шута, который влюбился в королеву, вызывала в Седе сочувствие: — Вот бедный. — Говорила Седа про шута. В конце этой песенки злой король, что характерно, «на рассвете» казнит шута.

— Бедный, —повторяла Седа, — он, наверное, красивый был, качок такой — рисовало Седино воображение внешность шута вслух. На песне «Ковыляй потихонечку», где несчастный солдат возвращается с войны и отшивает невесту, что до этого отшила его, Седа восклицала: — Правильно сказал этой идиотке, правильно! Глупая была девочка. Но красивая. Поэтому у нее сейчас два спиногрыза и еще живот. Неужели проституция хуже, чем ранняя старость в замужестве? Была бы она проституткой, выглядела бы лучше. Иногда я думаю о том, что жизнь в определенный момент к нам жестока, чтобы спустя время показать, как на самом деле она была к нам милостива. Это я к тому, что слава богу не женился на Седе. А ведь мог. И хотел. Кажется, это был единственный раз в жизни, когда я хотел жениться. С этим, кстати, периодически возникают проблемы. О том, что мне нужно обязательно юридически оформить свои совокупления с женщинами, напоминают и друзья и родственники и… таксисты. На днях я помылся-причесался и собрался в гости к друзьям. Купил, как полагается, разливного пивка, вызвал машину, жду.

Приезжает. За рулем дед, эдакий гриб-боровик в какой-то странной шляпе, пузик нежно ласкает руль, сам весь в бородавках. Невысокого роста, с хитрыми глазами. Короче, Дени Девито, только таксист. Сажусь в машину и демонстративно надеваю наушники, намекая на то, что не готов обсуждать геополитические вопросы с таксистом.3 Только отъехали, дедок дергает меня: — А кто ты по нации? Снимаю наушники: — Не знаю. Я детдомовский. Это было моей ошибкой. Большой ошибкой. Страшной ошибкой.

— Бедный пацан, бедный. Кем хоть работаешь?

— Журналист я, — отвечаю.

— Статейки пишешь?

— Статьи, — поправляю.

— Аааа, ну это хорошо. Ты там напиши, чтобы по Ставропольской дорогу починили. Еще у нас дома стояк не работает. Надо про ЖКХ на Фабричной упомянуть. Еще одна ошибка. Если вы журналист, никогда не сообщайте таксистам об этом. Они найдут вам тему для следующей статьи. И даже не пробуйте отнекиваться. Просто пообещайте, что напишите.

— Хорошо, напишу.

— Женат? — спрашивает таксист.

— Нет.

— На ком женишься? На нашей или на русской?

— Мне без разницы.

— А если честно?

— На русской, наверное. У меня все девушки были русские.

— Чиииивоооо? — таксист снова мешает мне надеть наушники очередным вопросом. Убираю наушники в рюкзак. Удобно располагаюсь, так как понимаю, что просто так гриб-боровик меня из своей машины не выпустит. Ему надо поговорить.

— Чиво? — переспрашиваю.

— Ты что? Тебя когда удар хватит, она же сразу к другому уйдет! — говорит таксист.

— А почему меня должен хватить удар? — спрашиваю я.

— Так она и доведет!

— А вы будущее предсказываете?

— Ты, брат, не газуй, я тебе в деды гожусь, — вспомнил таксист о своем почтенном возрасте.

— А сколько вам лет?

— Я уже совершеннолетний мальчик. — Таксист начинает ржать. Ржет долго. Я жду, когда таксист закончит ржать.

— Мне пятьдесят, — говорит таксист. — Я просто выгляжу молодо. На самом деле он выглядел лет на восемьдесят. Мы едем по Пятигорскому шоссе. Минут пять в машине тишина.

— И дети твои будут наравне с тобой водку бухать и бить тебя, если на русской женишься. — Прерывает блаженную тишину таксист. Я молчу.

— Вот у меня первая жена русская была. Бросила меня. Им слова не скажи и даже не тронь.

— А вы её трогали?

— Ну так, дал леща пару раз.

— И удивляетесь, что она ушла от вас? Таксист замолк. Подъезжаем к дому. Подруга выходит встречать меня. Таксист высовывается из окна: — Ты меня, малой, послушай, женись на нашей, она и детей тебе родит, и выпивать не будет, и сам ты не сопьешься.

— Что это было? — спрашивает подруга.

— Таксист, — отвечаю ей, — ему пятьдесят лет. Просто выглядит старше.

С таксистами, пенсионерками, собственницами съемного жилья, бабульками в общественном транспорте, городскими сумасшедшими у меня кармическая связь. Если мне суждено стать известным писателем или вообще как-то заявить о себе, то это точно будет как-то связано с одной из этих тем. Я — человек, кажется, не очень приятный. Где бы я не появился — в театре, где работают старые гардеробщицы, в музее — где работают пожилые музейщицы, я не помню случая, чтобы мне не сделали замечание или как-то не нагрубили бы. Однажды я пришёл в магазин за сигаретами. У прилавка стояла бабуля, высчитывала железные рубли, протянула продавщице. Та передала ей кефир и печенье. Старая только собралась уходить и вдруг: — Ой, десяточку обронила. Наклоняется, рыщет глазами по бетонному полу.

— Под прилавок закатились. Да что ж теперь делать. Смотрит на меня. Смотрит на продавщицу. В глазах такой ужас, будто бабулю только что лишили реабилитационных выплат. Конечно, никакой десятки и в помине не было. Вопервых, она бы, упав на пол, зазвенела, а во-вторых, я стоял сзади, продавщица — лицом к ней, и никто ничего не видел. Продавщица: — Вы не роняли деньги. Бабуля: — Как же, роняла. Я: — Бабушка, вы не роняли денег. Бабуля: — Да только вот упала десятка и закатилась, — говорит она и оборачивается. — Вы молодой, должны были услышать звон. Я: — Не было никакого Продавщица: — Женщина, Я: — Бабуля: — Сейчас, сейчас — Я: — Продавщица: — Бабуля: — Спинааааа!

звона,

бабушка,

не

я

бы

задерживайте

услышал. очередь. Да

и

снова

нагибается.

—

Оооооой! Что? Что?

В следующее мгновение с продавщицей сажаем скрючившуюся старушку на продавщицын стул. Она тяжело дышит:

— Ой ребятки спасибо, я же старая, никого у меня нет. Домой прихожу, поговорить не с кем. А так хоть с вами пообщалась и душу отвела. Старая я. А старые — что дети. У бабули прослезились и без того влажные глаза. Она смахнула слезу носовым платочком. Чистеньким таким, сиреневым. Пока пенсионерка сидела на стуле, мы успели узнать про её грязный подъезд и не порядочных соседок; про дочь, которая не хочет привозить ей внука, потому что он на диете, а у бабы, мол, еда слишком калорийная; и про сына, который живёт через две улицы и связался с наркоманами. Отдышалась, встала, — А деньги?

— крикнули мы — Ой, да мне показалось, наверное. Да и десять рублей деньги разве?

ей

пошла. вслед.

Но самые смешные бабули встречались мне в Москве в общественном транспорте. Пару лет я жил на Дмитровской, а работал на Садовом. Прямо от моего дома и до офиса ходил троллейбус Т3. И вот два года подряд я ездил на этом троллейбусе. Как-то я стал свидетелем такой сцены. В троллейбус села старушка — божий одуванчик. На лице ехидная улыбка, в руках коричневый саквояжик, в саквояжике что-то.

— Деверю везу! — обратилась к пожилой женщине. Та молчит.

— Деверю везу! — повторила — А мне зачем об этом говорите?

— Хех, — ухмыльнулась божий одуванчик.

— Он сейчас доедет до Триумфальной и повернет на другую сторону Садового — вмешалась третья. Ей показалось, что женщины обсуждают маршрут троллейбуса.

— Знаю! — вступила еще одна.3 — Не первый день езжу по этому маршруту, — добавила другая.

— А что, Долгоруковскую проехали? — взлетела с места пятая, подслушивавшая все это время непонятный диалог четырех незнакомых между собой женщин.

— Давно! — ответили одновременно.

— Водитель, откройте окна, — подлетает к двери, — окна, окна!

— Окна не могу, двери открою! — орет водитель.

— Ой, двери, двери откройте! — взмахивает крылами. Похожа на куропатку. Остальные наблюдают за происходящим с любопытством.

— Не открою, только на остановке! — кричит водитель.

— Он едет до Самотёчной! — снова вмешивается бабуля, которая поведала о том, что троллейбус повернет на Садовое.

— Знаем! — отвечают хором все.

— Деверю везу, — продолжала женщина, — деверю. Но эта история не столь показательна. Однажды на моих глазах в этом же троллейбусе возник спор между старыми женщинами относительно того, кто из них больше москвичка.

— Нет, я — это вы, а ты — это ты, и не тыкай мне больше! — орёт одна.

— Ты мне не тыкай. И я — это вы, и вы — это вы. Невоспитанная хабалка. Минут пять они обзывали друг дружку матерными словами, самое обидное из которых — «мымра».

— Я этот маршрут знаю как азбуку, — кричит одна после недолгой паузы, — я — москвичка. Понятно тебе?

— Я тоже москвичка, — не уступает другая.

— Всю жизнь прожила на Долгоруковской и прописка у меня тут — доказывает одна.

— На Долгоруковской прожила, а как Т3 ходит, не знаешь, — кривляет ее вторая.

— Не «тыкай» мне!

— Это ты не «тыкай» мне! Вступает мужик: —А вам за прописку в Москве место в раю положено? Весь троллейбус взрывается хохотом. И тут я представляю себе ситуацию. Старушки предстают после смерти «пред лицем Его».

— Чего полезного в жизни земной совершили? — спрашивает седобородый — Мы в Москве были прописаны, — протягивают паспорта. Тут он, полный благоговения: — Москвички! Наконец-то! У вас же квоты на рай.

И обе они попадают в рай. Ох уж этот маршрут Т3. Однажды в этом троллейбусе на меня напала женщина с лицом Жерара Депардье.

— Пенсионер, не хотите уступить место?

— Не обзывайтесь, — ответил ей.

— Я вам комплимент сделала, — не унималась она. Я посмотрел на нее — вылитый Жерар Депардье.

— Ну садитесь! — уступаю место.

— Уже не хочу.

— Сядьте! Села. И такая вслух, как бы н6 мне, а чтобы весь троллейбус слышал.

— Вот раньше ребята были, места всегда уступали. Что стало с нами, что стало! Качает огромной головой Жерара Депардье. Откуда мне было знать, что она женщина? Я думал, что это Жерар Депардье. А ему бы я не уступил место. Вот почему. Когда я работал на Лайф-ньюз, предприимчивая Рудковская взамен на интервью с ней попросила свести ее с Депардье, так как у нее был дом в Калининграде, который она хотела ему продать. А продать его ему она хотела потому, что этот дом вроде как был каким-то архитектурным шедевром еще со времен Пруссии. Он отказался его покупать (удивительно, правда?), а Рудковская отказалась давать интервью. С тех пор я не люблю ни Жерара Депардье, ни женщин, похожих на него. А было и такое, что в этом самом Т3 я спас людей от теракта. Ехал я как-то по этому маршруту и увидел на сиденье телефон — красненький, старенький, нокиа. Не фонарик, но такой же лоховской. Обращаюсь к женщине.

— Не ваш?

— Ой, нет. Тут двое парней сидели, вот только вышли. Забыли, наверное. Я беру телефон в руки. Первое, что приходит в голову: «на кой фиг тебе эти проблемы? положь, где взял, и вернись к окну, и езжай оставшиеся три остановки в покое и гармонии». Но

нет же. Пока разумная часть моего сознания отговаривает меня заниматься несвойственными мне добростями, я решаю позвонить с этого телефона на последний набранный номер.

— Мы не взорвемся? — женщина выглядывает у меня из-за спины и рассматривает экран телефона.

— Я придумал хитрую вещь, говорю, — сейчас позвоню на последний исходящий номер, там возьмут трубку и я скажу им, что найден телефон человека, который им звонил.

— Ой, хорошо вы придумали, — женщина продолжает выглядывать из-за моей спины, — молодежь сейчас очень умная.

— Вот, тут даже имя есть, — продолжаю творить добро, — Дилшод. Он в последний раз звонил Дилшоду.

— Дилшод? — женщина стоит у меня за спиной и иногда я чувствую, как она изо всех сил старается заглянуть в экран.

— Да, Дилшод, — говорю.

— Мы не взорвемся? — голос женщины озадачен, но она продолжает рассматривать злосчастный телефон.

— Нокии не взрываются, — говорю.

— Ой, ха-ха, — женщина понимает юмор, — какой вы смешной. До Дилшода не дозваниваемся. Денег на нокии нет. Там говорят: «Сначала пополните счет». Решаем отдать телефон водителю. Отдаем. Едем счастливые, довольные собой. Женщина иногда обращается ко мне: — Как бы этот телефон не взорвался.

— Не беспокойтесь, нокии не взрываются! — успокаиваю ее. Мне иногда пишут, что я слишком зациклен на старости. Что все эти истории о странных бабульках я пишу оттого, что это самый легкий и доступный материал. Но ведь все это со мной, действительно, происходит и почему бы об этом не написать. Недавно в фейсбуке пришел запрос на дружбу. Нажимаю «принять». И тут же после того, как принял запрос, приходит сообщение с целой самопрезентацией: «Я — дама непростая, образованная и пожилая, вообще-то я всю жизнь проработала корректором в газете Правда», ну и еще сотня предложений, поясняющих, почему я должен целовать ей ноги за то, что она добавила меня в друзья. А я мало того что

добрый и нежный, еще и дурно воспитан. Это проявляется в том, что я почему-то уважаю женщин. Зовут ее, скажем, Марина. Я ей отвечаю: «Спасибо, Марина, очень приятно». Приходит ответ: — Какая я вам Марина? Сынок, я вам в матери гожусь. Я — Марина Евгеньевна, всю жизнь проработала корректором в газете Правда, я вам не ровесница. и т. д. и т. п. Пишу: — Простите, я просто не знал как вас по отчеству. В дальнейшем этого не повторится. Женщина успокоилась. Пишет: — Вообще-то я уже два года на вас подписана и решила добавить в друзья, потому что мне нравится, как и что вы пишете. Только у меня условие. Если я комментирую ваш пост, то будьте добры, не игнорируйте мой комментарий, а отвечайте на него. Я не одна из ваших глупых подписчиц, я вообще-то всю жизнь проработала корректором в газете Правда. Ну и т. д. и т. п. Отвечаю: —Хорошо, Марина Евгеньевна. Договорились. И вот пока она была у меня в друзьях, раз в день женщина-пенсионер возникала в месенджере с огромными полотнами злобных сообщений. «Так, это что за пост? Почему не обособили слово "разумеется" с двух сторон запятыми?» «Боже, вы что и правда не читали Стругацких? Вы меня разочаровываете» В какой-то момент я перестал ей отвечать. Сообщения с приказами отредактировать тот или иной пост, перестать употреблять мат и ставить запятые в правильных местах приходили от нее с периодичностью один-два раза в день. Последнее сообщение пришло такое: — Я удаляю вас из друзей. Прощайте. Ответил ей грустным смайликом. Была еще одна френдесса в фейсбуке. Помоложе. На вид лет пятьдесят.

Лайкала посты, комментировала посты, писала хвалебные оды даже под теми публикациями, где я просто отмечал локацию. Недавно пишет: — А у вас есть девушка?

— Да.

— Странно, а ведете себя, будто у вас никого нет.

— Это сценический образ. Потом пара дней молчания. И бах, фоточка. Интимная такая фоточка. Томный взгляд исподлобья, неглиже, все дела. Под фоточкой с томным взглядом исподлобья подписано: «Романтических вам снов» Отвечаю: взаимно. Проходит еще время. Пишет: — А вы свою девушку сильно любите?

— Больше жизни. (Никакой девушки у меня и в помине не было на тот момент).

— Настолько сильно, что не сможете изменить ей с другой красивой девушкой? — спрашивает, прибавляя к сему предложению краснеющий смайлик.

— Ну, если только с очень красивой, — отвечаю.

— А со мной? — спрашивает.

— С вами нет. Через пару дней читаю её комментарий под очередным своим постом: «И писатель вы так себе, не писатель, а графоман. И даже не графоман, а просто безграмотный неуч». Что и требовалось доказать. Эх, милые женщины. Такие предсказуемые. Помню как-то одна ходила вокруг да около. Предлагала издательские контракты на мою книгу, уверяла, что сие бессмертное произведение нужно обязательно экранизировать (я, кстати не написал пока ни одной книги, но разве она знала об этом?), писала мне в личку пространные письма о том, что я русский Маркес, нерусский Борхес, грузинский Пелевин, армянский Пушкин. Короче, потрахаться хотела женщина. Это я понял после того, как она написала: — Кавказцы очень темпераментные мужчины. И они умеют обращаться с женщиной так, чтобы женщина почувствовала себя желанной.

— Я не кавказец, — ответил, — и я импотент.

— Не шутите так, потенция — это ваше здоровье, и я по вашему взгляду вижу, что вы далеко не импотент. Вы похожи на парней из моей молодости. Я часто ездила в Кисловодск... И тут пошел рассказ о том, как она скучает по своей советской молодости, в которой мужчины добивались её чуть ли не силой, и какая в этом была романтика.

— Ну, я привык, что дамы сами ездят за мной на тонированных приорах и пытаются затащить в авто и изнасиловать, — решил пошутить.

— Да какой вы мужчина после этого? Мужчина должен уметь ударить кулаком по столу, украсть любимую женщину, бороться за нее как волк. Да, не те нынче кавказцы, не те, — пишет.

— Ну я ведь не кавказец, — хотел отправить я, но был уже в черном списке. Ни издательских тебе проектов, ни экранизации моих бессмертных произведений, которые я еще, кстати, не написал. Кстати, некоторые девушки и женщины, когда сообщаю, что пишу рассказы, спрашивают: — А какая у тебя зарплата? И я представляю себе офис, там сидят такие писатели и такие пишут романы. Тридцатого числа каждого месяца им платят зарплату. Тридцать тыщ рублей. А на Новый год у них бывают корпоративы. И молоко за вредность выдают. Чем-то та женщина была похожа на соседку из моего детства. Ее я вспоминаю всякий раз, когда где-нибудь звучит слово «интересный». Не люблю, когда меня называют интересным. Чувствую себя Леонтьевым, потому что когда был маленьким, наша соседка Зинаида Яковлевна, томно улыбаясь у телевизора, говорила: «интересный мужчина», лицезря любимого певца, поющего про своего милого Августина.

— Очень интересный! — заключала она, окидывая всех нас все тем же томным взглядом, вероятно, рассчитывая на поддержку. Как-то после долгого общения на сайте знакомств решился выслать фотографию одной милой особе.

— Интересный! — пишет. И я почувствовал себя Леонтьевым. Патлатым таким, с губами, натянутой к самой макушке кожей. Не ответил. Зинаида Яковлевна, кстати, так и осталась в девках и ни разу не вкусила радости мужских объятий. Это понятно. Когда вам нравятся мужики типа Леонтьева, то фиг вам, а не любовь. И умерла она трагически. Зинаида Яковлевна постоянно твердила: «Ешьте абрикосовые косточки. Абрикосовые косточки — это клад. Ученые доказали, что человек, съедающий хотя бы одну косточку в день, обречен на бессмертие».

Иногда она приносила их и раздавала детям. Дети разбивали семя и съедали ядро, по вкусу отдаленно напоминавшее марципан. Все лето Зинаида Яковлевна кормила округу бессмертными плодами. Женщины моего детства — создания уникальные. У моего дяди была тёща. Мой дядя, в свою очередь, очень громко чихал. Чихал настолько громко, что жена его могла запросто уронить что-нибудь из рук или вскочить от страха. А он смеялся. Однажды он так громко чихнул, что тёща его — женщина хрупкая и старая потеряла сознание. Сидела на диване, закатила глазки и хлоп — всем своим тельцем на бочок. Испугались мой дядя и его жена не на шутку. Но тёща моего родственника осталась жива. Когда она пришла в себя, тихонько так своим писклявым тоненьким голоском протянула: «Чтоб ты сдоооооох». Удивительная была женщина. Однажды на очередных похоронах теща моего родственника снова всех возмутила. Она пришла на похороны, как всегда, раньше всех, и поскольку возраст не позволял долго бодрствовать, то уснула прям в той комнате, где оплакивали очередную почившую от глубокой старости ее подругу. И вот, прям посреди всего этого мероприятия женщины услыхали какой-то странный звук. А восточные женщины — создания очень любопытные. Тут все прервались, забыв о том, что в комнате лежит покойная, начали переглядываться, мол, «Что такое? Откуда? Как так?» А звук был такой, будто кто-то громко чавкает. Одна из женщин указала на спящую тещу моего родственника. Она маленькая была, согбенная старушка, ходила в старом залатанном плащике. И вот в кармане этого плащика у нее всегда была с собой долька лимона и она посасывала ее, когда засыпала. На похоронах, засыпая, она начала посасывать дольку лимона и совсем забылась и начала чавкать. У старушки была пониженная кислотность, поэтому она носила с собой дольку лимона. Вообще о ней ходили разные легенды в городе. Вплоть до того, что она колдунья. Хотя внешне — божий одуванчик. Помню, она всегда бегала по городу, как метеор. Постоянно куда-то спешила.

— Здравствуйте, теть Фатима, а куда вы идете?

— Невестки двоюродного брата жены младшей сестры мужа брат умер — роняла она на ходу, — туда иду. Умерла она, когда ей было сто девять лет. Причем не дома. Куда-то в очередной раз спешила. Прямо посреди улицы упала от остановки сердца. Вообще по улицам этой планеты ходят гениальные люди. Старые или молодые, богатые или бедные — неважно. Пишущим людям несказанно повезло, что Цукерберг выдумал фейсбук. Недавно у меня там появился друг. Его запрос висел некоторое время не принятым, а потом он написал мне в личку: «примите запрос или нет?» Запрос я принял. Подумаешь, одним незнакомым человеком больше. Человек этот, как позже выяснилось, пенсионер из Израиля. Имя его Олег. Сначала Олег сидел смирно, я даже о нем забыл на какое-то время. Периодически мелькали его лайки, комментарии, но особого неудобства он не доставлял. Как-то приходит от Олега сообщение:

— Вы путинист? Скажите да или нет, ибо от этого зависит, будем мы дружить или нет. Ваш покорный слуга принял, что называется, форму фиги.

— Простите, — отвечаю, — а какое это имеет значение?

— ПУТИНИСТАМ НЕ МЕСТО У МЕНЯ В ДРУЗЬЯХ!!!! — отвечает капслоком и четырьмя восклицательными знаками. «Ничеси, вот это интересно», — проносится у меня в голове.

— Шли бы вы отсюда, любезный, — собираюсь написать, но вместо этого: — Простите, но моя политическая позиция никого не касается, это мое личное. Да и не лезу я в политику.

— Хорошо. Тогда не удаляю. Еще раз. Этот человек сам отправил мне запрос в друзья и сам попросил принять его. Жизнь продолжилась. Периодически от Олега сыпались лайки и комментарии. «Резвится старче», — думал я, умиленно наблюдая за ним. Потом началось следующее. В медицине этому еще нет названия, но я назвал такое явление «тяжелый гифко-психоз с элементами преследования смайликами и приступами истеричной рассылки». Это такая патология, при которой пользователь фейсбука никак не может остановиться и шлет всем в личку гифки и смайлики. Причем иногда эта патология доходит до абсурда. Не избегла участь «гифко-истерии» и Олега. Он, пожалуй, находка для специалистов в этой области. Олег начинал слать гифки и смайлики часов в 11 утра и заканчивал часа в три ночи. Это были смайлики, какие-то целующиеся песики, ссылки на клипы в ютубе, просьбы подписать петиции в защиту каких-то исчезающих рыб в какой-то высыхающей речке, поздравления с праздниками, о которых я никогда не слышал.

— Олег, здравствуйте. Спасибо, но вы мне мешаете работать своей активностью, — написал ему, когда это уже реально начало раздражать. Олег промолчал. Двое суток от Олега ничего не было слышно. Потом мой израильский друг снова активизировался и продолжил в том же духе: котята с сердечками, ссылки на статьи с рецептами супов от невроза, гифки с жестикулирующей Меркель и прочее. Пришлось Олега удалить. С грустью в сердце. Интересно, каким сделаюсь я в 65 лет? Ведь осталось совсем немного. Вернемся к проституткам. Наверное, если бы я так сильно не любил легкую добычу в лице проституток, то меня давно бы женила на себе какая-нибудь мадмуазель. Поселилась както в моей квартире девушка. А девушки имеют странную привычку считать, что если ты их

облагодетельствовал физической близостью, то они уже имеют право претендовать на твои метры. Жилплощади в смысле. Так вот. Познакомились мы то ли на мамбе, то ли на лавпланет, не помню. В те стародавние времена сайтов знакомств было видимо-невидимо. Жил я напротив гостиницы Украина на Кутузовском. Снимал роскошную трешку с мебелью, которой позавидовал бы любой бордель и девушка, которая пришла ко мне на встречу с сайта знакомств, видать, решила, что этой роскошной трешке нужна хозяйка. Девушка, кстати, была прелестнейшим ангелочком, но какая-то слишком набожная. Короче, развела она в моем доме кипучую деятельность. Ухожу днем по делам, она в своем халатике что-то чистит, моет, читает инструкцию к дорогой стиралке. Вся сосредоточенная. Возвращаюсь вечером обратно, что-то готовит. Решил изгнать ее хитростью. А то говорить прямо, обижать ее не хотелось. Прихожу я как-то домой загадочный. Весь вечер вздыхаю. Спрашиваю: —Ты не замечала ничего необычного, пока была одна дома?

— Нет, — говорит, — я весь день была занята.

— А, ну ладно, — говорю, а сам снова вздыхаю.

— А что? — спрашивает.

— Да вот когда только поселился в этой квартире, мне рассказали, что это старинный особняк, в котором жила какая-то помещица, которая сгубила всех своих крестьян и древние языческие обряды над ними проводила, — рассказываю, перейдя на шепот... И делаю паузу. Выжидаю, что моя гостья будет делать. А гостья моя, как я уже сказал, особой образованностью не блистала, поэтому откуда ей было знать, что дом этот — обычный сталинский, и никак не могло там быть старинного особняка.

— А знаешь, я слышала какие-то шорохи, — говорит. Ну, думаю, пошел процесс.

— Ты не бойся, — отвечаю, — мы приводили батюшку, и он почитал молитвы, и все вроде бы рассосалось. Но до этого какой кошмар происходил, даже рассказывать не буду.

— Какой кошмар происходил? — ее милое юное личико побледнело.

— Не, я не хочу, чтобы тебе тут было некомфортно, — говорю, — хотя... И тут рассказал я ей всяких небылиц про бородатых дядь, которые по ночам материализуются над моей кроватью, теть с распущенными волосами в белых одеяниях, которые ходят с поднятыми перед собой руками. В общем, скомпилировал все сюжеты из всех фильмов ужаса, которые смотрел. Следующий несколько дней я находил ее молящейся по углам квартиры. Картина была очень трогательной и одновременно зловещей. Когда я понял, что даже страшными байками эту девушку из квартиры моей не вытравить, решил перейти к козырям. Как-то вечером, когда мы уже ложились спать, она зашла в комнату и я говорю ей: — Выключи свет. Она выключает, и я начинаю истошно орать: «Tanatum potes, quod credis». Это первое, что пришло мне в голову. Помню, она с ужасом выбежала из комнаты и забегала по длинному коридору. А я лежал и думал, не дай бог девочка свихнулась от страха. Когда спустя время я вышел в коридор, ни девушки, ни ее вещиц в доме не было. Иногда вспоминаю о ней. Думаю, если жизнь когданибудь нас сведет, то попрошу у нее прощения. Кстати, Tanatum potes, quod credis, означает: «Ты можешь все, во что веришь». А моя неудавшаяся половинка, наверное, подумала, что в меня вселился диавол. А с другой стороны, почему я чувствую вину перед ней? Ведь ничего я ей не обещал, просто не имел смелости прямо сказать, что хочу жить один. Да и вообще люблю проституток. Особенно тех, чьи стройные ножки только ступили на землю московскую и еще слегка «хэкают». Иногда я приглашаю проституток в кафе и просто над ними издеваюсь. Я не знаю, зачем это делаю. Недавно познакомился с девочкой. Девятнадцать лет. Приехала из Невинномысска в Москву пару месяцев назад и первое, что она сделала, — зарегистрировалась на сайте знакомств. Там, по ее словам, она ищет работу. В общем, вытащил ее на встречу. После наводящих вопросов про любимые фильмы и знаки зодиака она вкрадчиво выпытала, кем и где

работаю. Встретиться согласилась. Я же не стал уточнять, что должность моя хоть и звучит красиво, но вовсе не означает, что я готов купить все ее проблемы, начиная от роя голодных младших братьев и сестер, заканчивая неоконченным высшим образованием. В общем, приходит. Я ей: — Ты только по меню не заказывай, бери бизнес-ланч, он дешевле. Девочке скривило молодой, но уже умелый рот.

— Я просто попью кофе, — говорит.

— Кофе здесь дорогой, не макдоналдс же, — продолжаю издеваться, — а в бизнес-ланч он не входит. Вздыхает. Заказывает бизнес-ланч.

— Только бери тот, что маленький, первый вариант, он дешевле. — Тыкаю в тот вариант, что стоит в два раза дешевле, чем полный.

— Какая у тебя зарплата?

— спрашивает. Называю сумму, не превышающую стипендию среднестатистического студента, жду реакции. Заторопилась. Смотрит на часы.

— Уходить пора? — улыбаюсь.

— Да, у меня мало времени. Приносят бизнес-ланч. Девочка к этому времени окончательно теряет ко мне интерес, сидит на сайте знакомств, к ней с характерным звуком приходят оттуда сообщения. Приносят счет.

— Ничего себе, — вскрикиваю, — обдиралово. Девочка не прощаясь уходит. Я тоже когда-то был на ее месте. Одна почтенного возраста дама делала мне подарки, снимала нам номера в гостинице, но периодически вытирала об меня ноги. Недавно пытался вспомнить хоть одну историю, связанную с почтенного возраста дамой. Вспомнил только то, как однажды даги сперли у меня телефон, подаренный ею. Так вот, много лет назад одна почтенного возраста дама подарила мне новый модный телефон. Дорогой телефон подарила, чтобы я знал, что меня ценят. Иду я с этим телефоном по Соколу в сторону фотостудии своих друзей, в которой мы готовили транспаранты для митинга против Америки (чего только не было в моей жизни). Иду я весь из себя модный и с дорогим телефоном. Джинсы на мне Ричмонд, футболка на мне Ричмонд, лакосты на ногах красуются. И вдруг прямо рядом со мной, роскошным, тонированная тачка останавливается. То ли десятка, то ли двенадцатая. Что характерно, черная. И что еще более характерно, заниженная. Выходят оттуда парни. Подбегают ко мне и начинают здороваться, обнимать меня, поднимать, отпускать, говорить хорошие слова, приятные: «вау брат, какой качок, а ну давай с тобой поспарингуемся, бла-блабла, ты ваще капитальный красавчик». А я как раз последние два дня до этого ходил в спортзал и думаю, ничего себе, неужели так заметно, как я накачался? В общем, поднимали они меня и отпускали обратно, обнимали и хвалили, но в один момент все быстро погрузились в машину, сказали: «ладно, брат, мы поедем, береги себя», и исчезли. А я стою радостный, думаю, какие хорошие ребята. Жаль, что так быстро уехали. А ведь мы могли дружить семьями. «Могли ездить друг к другу на соболезнования», — спешу в сторону студии. «Могли друг другу деньги занимать», — продолжаю спешить. В голове красивые картинки нашей дружбы: вот ходим мы друг к другу в гости, занимаем друг другу деньги, соболезнуем и проч. В общем, как Манилов из «Мертвых душ» Дохожу до студии, в которой мои друзья рисуют транспаранты про ужасную милитаристскую Америку.

— Ты где был? Мы тебе никак не могли дозвониться! — выбегают навстречу друг с подругой.

— Ребята, я вам такое расскажу, — начинаю я, — с такими хорошими ребятами познакомился, они сказали, что я качок.

— Что за ребята? — спрашивает — Не знаю, регион у них был ноль пятый, но это неважно. Очень культурные ребята, только спешили куда-то. Обнимались, братом меня называли.

— Где твой

телефон? — заорала подруга, которая, видимо, уже поняла, в чем дело.

— В кармане, — говорю и лезу в карман. Телефона там нет. И я понял, что произошло. Стало обидно. С Дагестаном помимо того, что я люблю туда ездить, у меня многое связано. Например, после моего очерка в Газета.ру там обещали меня поколотить. Хотя меня и в Грузии обещали поколотить. И в Абхазии. Периодически поколотить меня обещают на моей малой родине. Меня это забавляет, но очень пугает сестру.

— Что ты там опять написал? — периодически звонит она мне, — почему про тебя «Комсомолка» сообщила?

— Это пиар, деточка, — отвечаю, — лучше не читай там комментарии. Я-то привык, а тебе будет больно. С тех пор, как заболела мама, сестра пытается вновь собрать нашу семью в семью и чтобы все было, как раньше. Но как раньше не получается, потому что этим должна заниматься мама. А мама болеет. У нее Альцгеймер. Правда, если бы не моя сестра, я, наверное, окончательно озлобился бы на этот мир. Она — человек сердобольный. Весь наш многоквартирный жилой дом держится на ее хрупких плечах. Заболеет соседка — сестра водит ее детей в школу, уедут другие соседи на похороны или на свадьбу, сестра без раздумий забирает детей их к нам. Так и живём. У нее в друзьях человек двадцать молокососов из нашего дома. Визиты начинаются с самого утра. Часов с восьми. Как-то открываю дверь на очередной стук, думаю, убью сейчас, кто бы там ни был, ибо не фиг будить господина в столь ранний час. Открываю дверь, а там никого. И вдруг откуда-то снизу тоооненький девочковый голосок: — А Марина дома? Смотрю вниз, стоит милое создание, лет пяти отроду.

— Что же ты, дите человеческое, хочешь в столь ранний час?

— А я ей зарядку принесла. И маленькими такими пухленькими ручонками протягивает зарядку для телефона. И смотрит изучающе, мол, что за дядя поселился в доме у нашей доброй феи. А я, стоит отметить, человек нелюдимый. Мизантроп и социопат. Но сестре до этого совершенно нет дела. Когда приезжаю погостить, такие новомодные московские штучки, как мизантропия и социопатия, сестрой из меня выбиваются. Периодически даже принимаю участие в благотворительных мероприятиях, инициированных сестрой по подъему к соседке-инвалидке какого-то продовольствия. Вообще это так замечательно, когда люди вот так живут. Хотя иногда ругаются. Ну как ругаются. Периодически соседи спорят по тем или иным ЖКХ-шным вопросам, и споры эти происходят у наших дверей, так как зачинщиком всех активностей в доме является, конечно же, моя сестра. Как-то заявляет: — Ты же мужчина, иди разберись, как настроить абракадабравизатор. То стояк у них прохудился или обломился или еще что-то, то кран какой-то. Это всё я не люблю. Не пристало интеллигентному человеку чинить краны. На днях

приезжала соседская девочка к бабушке. Милейшее создание. Белокурая, щечки розовые, глазки голубые, сама щебечет без остановки ангельским голоском. Вообще-то, как уже сообщалось, я не люблю детей, но в доме, где живет моя сестра, все они какие-то милые. Так вот, посидела у нас соседская девочка, поведала, как у них там и чего на Севере, отобедала супчиком и выпорхнула из нашей квартирки. А перед отъездом занесла гостинцы. Какое-то варенье. Сестры дома не было. Девочка протянула мне банку: — Передайте это Марине, — говорит.

— Хорошо, передам. Она посмотрела на меня с недоверием: — Я потом спрошу у нее, понравилось ей или нет. Когда мы были маленькие и жили в образцовом доме нашего небольшого городка, где жили всякие-разные ученые и секретари каких-то облгорисполкомов, у нас с соседями были такие же отношения — теплые и дружеские. Даже дверь никто не закрывал. По правде говоря, сестра моя даже болеть по-человечески не умеет. Она носится по дому, каждый день подметает полы, моет полы, перемывает полы, готовит еду, кормит маму, кормит меня, кормит сына, а когда появляется свободная минутка, сестра вспоминает: «ой, я же терафлюшечку не выпила». Как болею я? Моя комната превращается в роскошный госпиталь. Со всех концов мира спешат родственники с малиновым вареньем, медом, словами утешения, слезами и мольбой пожить еще хоть чуть-чуть. Я лежу в любимом ночном колпаке белого цвета.

— Призови детей, — говорю сестре, — все кончено. Сестра искренне переживает. Стоит надо мной и внимательно всматривается в мое бледное интеллигентское умирающее лицо. А я делаю так: «Ыыыыыыыы, ыыыыыыыы». Вообще женщины всегда болеют иначе. По ним и не скажешь, что они болеют. Например, моя сестра, несмотря на температуру, каждый день переводит соседского ребенка через дорогу, а потом забирает его со школы, так как его мама работает допоздна и некому его переводить через дорогу. С сестрой мы были очень близки, можно сказать мы были подельниками. Она с детства понимала, что в семье растет что-то очень порочное и малоприятное, поэтому старалась быть мне другом. Помню, когда мы были еще школьниками, сестра выполняла роль посредника между мной и моими сверстниками, которые постоянно хотели принудить меня к подвижным играм во дворе.

— У него живот болит! — сообщала она из окна выстроившейся в нестройный ряд толпе пацанов, которые ждали меня для игры в футбол. Был в моей жизни случай. Случай этот назывался Пашей. Он считал себя моим другом. Мы жили в одном городе. Примерно раз в неделю, а иногда и чаще, Паша материализовывался у нашей калитки и выкрикивал мое имя. Поскольку в семье

все привыкли, что если Паша приходит, то меня дома нет, роль посредника в наших с ним непростых отношениях выполняла сестра. Выполняла прилежно.

— Его дома нет, — выкрикивала сестра из окна.

— А когда будет? — кричал Паша, стоя у калитки.

— Когда будешь? — спрашивала у меня сестра, прикрыв окно.

— Вечером скажи, — отвечал я ей.

— Вечером будет, — передавала сестра из окна.

— А во сколько? — Паша, подобно стойкому оловянному солдатику, стоял у калитки.

— Во сколько будешь? — сестра опять обращалась ко мне, прикрывая окно.

— Часов в девять вечера.

— Часов в девять вечера! В девять вечера Паша, конечно же, снова стоял у калитки и выкрикивал моё имя. Потом, когда я уехал в Москву, Паша где-то раздобыл мой номер телефона и просил найти ему работу. Ну, как просил. Вот как он просил: — Мне нужна работа, только не стройка какая-нибудь, а нормальная, умная работа. Я у него спрашивал: — Сколько у меня дней на выполнение столь ответственного задания, Павел?

— Ну ты сильно не торопись. — Отвечал он, не понимая моего троллинга. — Но и времени у тебя не так чтобы много. Помню, когда Паша в сотый раз стоял у калитки, сестра меня постыдила: — Скажи ты человеку, что не хочешь с ним общаться. Я Паше так и сказал. Паша посмеялся и спросил: — И с кем ты тогда будешь общаться? С Тимуром из третьей школы? Да с ним никто не хочет общаться! — сказал он и продолжил быть моим другом. Жили мы, как я уже сообщал, в большой сталинской четырешке, которая непонятно за какие заслуги нам досталась. Две комнаты — наши, две — бабушки. А она, в свою очередь, была человеком гостеприимным.

В нашей резиновой квартире годами гостили «двоюродные сестры родного дяди со стороны его неродной мамы, которая приходилась знакомой матери тети» моей дорогой бабушки. Так она представляла новых жильцов: — Это Медина, она — твоя сестра, поступает на педагога и будет жить в передней комнате, пока не закончит вуз. Я с интересом изучал незнакомых людей, которые становились частью семьи. Мы всё знали о них, а они — о нас. У бабушки, как я уже сказал, было две комнаты. И одна из них всегда была занята абитуриентами и студентами, очниками и заочниками, отчисленными и зачисленными, всеми, кого бабушка выискивала по городам и весям и нарекала своими родственниками. Однажды случился казус. В передней комнате поселились две какие-то наши родственницы, а до этого бабушка пообещала другим знакомым приютить их сына. Тот недолго собирался и через пару дней материализировался в дверях квартиры. Моя интеллигентная бабулечка собрала все свои корвалолы и творог для сырников и переехала жить в «нашу часть», а ему оставила уютную комнату с фарфоровыми тигрятами. До этого случая она ни разу не заходила в комнаты, где жили мы с родителями. Было непринято. У квартирантов я интересовался: — Вы же в ауле живете?

— Да.

— А коровы у вас есть?

— Конечно.

— Я очень люблю домашнее молоко, сыр и сметану! — глотал слюну. Заказ был принят, и в итоге все это нам доставлялось в большом количестве. Маминых родственников я не любил. Они никогда ничего не привозили, несмотря на бесконечные мои намеки.

— Квартиры в городе стоят от пятисот рублей, а банка молока всего десять. Посчитай, сколько ты экономишь на жилье, — намекнул как-то маминому племяннику, — а у вас целая ферма в вашем ауле. И маме, и папе, и бабушке было неудобно за меня, но ничего они не могли сделать. Зато мамины родственники у нас больше не гостили. Чего только моя бедная мама не испытала, пока растила меня. В восьмом классе со мной случился переходный возраст. В знак протеста против мамы, папы, сестер и всей прогнившей до основания системы, купил себе в секонд хэнде узкие джинсы, стыбзил у папы его старые

кирзачи, которые он носил, когда был «фраерком» (папа так и говорил) и хипстерский черный свитер купил в том же секонд хэнде. Слушал рамштайн, уайт скал и другие вокальноинструментальные ансамбли. Гордо называл себя сатанистом. Стоит ли описывать, какие слухи ходили обо мне в маленьком кавказском городишке, где всех жителей можно назвать поименно и точно сообщить, в какое время они ходят в туалет и что там делают? В общем, скатился я в школе. Уроки алгебры не посещал. И ведь было бы простительно, если бы я как все нормальные пацаны где-нибудь курил сигареты и матерился в кругу таких же хулиганов. Нет, я поднимался на комсомольскую гору, что возвышается посреди города и имеет дурную славу порочного местечка, и сидел там. По алгебре меня оставили на второй год. А в таких случаях был положен черный пакет. «Черный пакет» — это был такой древний ритуал, который практиковали в нашей единственной на весь город школе. Нужно было взять черный пакет, погрузить в него конфет и шампанского и пойти с этим всем к учителю алгебры. Обычно это бремя падало на родителей второгодников. И вот, моя бедная мама, закупив реквизита для ритуала, и, сетуя на неблагодарного отрока, отправилась к учителю алгебры. Меня погнала впереди себя, как Серсею из «Игры престолов». Не хватало только большого количества народа, которые бы кричали вслед «позор!», «позор!». Мама шла печальная и строгая и смотрела мне вслед, чтобы я не отклонился ни на градус и до последнего участвовал в ритуале. Пришли мы к учителю алгебры, позвонили в дверь. Учитель алгебры открыла дверь. Мама: — Так неудобно. Я впервые в жизни это делаю. Учитель алгебры: — Ну что ж тут неудобного? Очень даже удобно. И в следующее мгновение пакет был у нее в руках. Я стоял на лестничной площадке и наблюдал за ними. Ритуал сработал, на второй год меня не оставили. Город моего детства состоит из двух главных улиц — Большой и Малой. Кругом горы. Где-то загородом, на вершине живописной скалы стоит древний храм. Ему больше тысячи лет. На днях я снова туда приехал. Неторопливой походкой шел я мимо небольшого городского парка и направлялся в сторону дома, где прошло моё детство. Были еще другие улицы — небольшие, резко прерывающиеся или просто непродолжительные, уходящие вниз к реке или вверх в горы. Над стремительной, но очень узкой речушкой свисала деревянная кладка. Так называют висячие над небольшими речками мосты. Последние годы, приезжая сюда, я мечтал хотя бы один час посидеть на берегу этой реки, наблюдая за редким человеком, путешествующим по опасному висячему мосту. В городе моего детства цвело лето. Парк, больше похожий на сквер в большом городе, утопал в зелени сосен. Две небольшие аллеи делили его на две части. Одна часть устремлялась к городской администрации, другая — к небольшой горе, как бы врезающейся в город посередине.

Город, когда-то казавшийся таким огромным со своей школой, вузом, больницами, теперь представал передо мной таким провинциальным и таким крохотным. «Хотя бы часик» — думал я, направляясь сюда из столицы. Небольшая улица, протянувшаяся от казначейства к городской администрации, как бы завершала этот парк. Перейдя ее, я оказался между двух новостроек, которые начали строить еще в моем детстве, но так они и остались новостройками. Кирпич уже пожелтел, кое-где обрушились балконы и зияли дырами так и не обрамленные рамами окна. Когда я впервые пришел в этот парк? Сев на бордюр я погрузился в воспоминания. Кажется, в первый раз я пришел сюда с бабушкой. Точнее первый раз, который я помню. Большая улица называлась так, не потому что она больше, а просто так называлась. Малая улица была больше, чем Большая, но называлась Малой. Бабушка говорила, что эти названия к ним прилипли еще в незапамятные времена, когда Малая улица, действительно, была меньше, чем Большая. Потом, когда город стал расти, стала расти и Малая улица, потому что на ней находились все важные организации. Но название так и закрепилось за ней — Малая. Когда-то здесь был настоящий вокзал, куда приходили поезда. Я помнил даже полуразрушенную железную дорогу. Эта железная дорога тянулась от самой столицы до Шахара. Она неслась мимо небольших городов и сел, мимо полей и туннелей, над каналами пресной воды, огибая небольшие озера. Ближе к городу путь ее становился более извилистым, где-то она шла между холмов, в глубоких теснинах, иногда вырываясь на открытые пространства, а иногда влетая в длинные и темные туннели. Я никогда не путешествовал по этой железной дороге. Когда я родился, она была уже много лет заброшена. Недалеко от дома моего детства, железнодорожное полотно еще тянулось к ближайшей деревне, где раньше был конечный пункт. Там была старая железнодорожная станция, где еще сохранилось небольшое здание вокзала, который иногда служил местом для игр местной детворы. На обратной дороге меня забрала подруга. Мы ехали большой компанией с моей тетей и детьми моей подруги.

— Раньше здесь был огромный океан, — рассказывала моя тётя трехлетнему Елисею, — вот эти высокие горы были на дне океана, очень маленькие, — упрощала она сложные термины для ребёнка.

— А медведики и тиглы где были?

— А они появились потом. Но сначала всё было под водой. Даже эта скала. Перед нами, окутанная туманом после проливного дождя, к пасмурному небу возносилась огромная скала. Её основания не видно, там течёт бурная речка, скала будто нависает над землёй.2 Мы останавливаемся, чтобы посмотреть на это удивительное творение природы. В детстве мы с папой приходили на это место. Он учил меня искусству «толкания камня». Помню, в этот вечер у меня всё хорошо получалось. Папа хвалил меня и даже несколько раз

приобнял. Мне было, наверное, лет семь. Я люблю это место. Может быть, потому что тогда папа похвалил меня единственный раз в жизни. Недалеко отсюда дом моего детства. Он каменный, трёхэтажный. Раньше в нём жил весь цвет городской интеллигенции. Там почти ничего не изменилось. Правда, немного потускнели и обросли мхом балконы. Это придаёт ему какой-то отчужденный от остального мира вид. Под окнами растут две липы. Когда они цвели, мы спали с открытыми окнами. Недавно я останавливался там. Впервые в жизни я обратил внимание на то, как звонко по утрам поют птицы и как сладостна тишина в вечерний час. Мы жили на первом этаже. У нас не было решёток. Я всегда думал, что если на нас нападут хулиганы или милиционеры, то папа обязательно нас спасёт. В тот день я не пошёл на кладбище. Я посещаю его каждый раз, когда приезжаю сюда. Был сильный дождь. Дороги размыло и подниматься в гору по скользкой дороге было бы сложно. На кладбище всегда хорошо. Особенно в ясные дни. Там дует приятный и свежий ветерок. Как-то особенно шумит трава, медленно склоняясь к земле. Кажется, на кладбищах не работают законы природы. Наверное, когда время и пространство умещалось в маленькой точке, ещё до того, как неизвестно по какой причине взорвавшись, эта точка начала расширяться, кладбища не были частью странного замысла. Они изначально были вне его. Все сценарии нашей жизни, все исторические события были прописаны и умещались в ней. Всё, кроме наших походов на кладбище. Всё, кроме наших разговоров с родными, которых уже нет. Я прихожу сюда, но у меня никогда не находится слов. Он всегда молчал. И я молчал в ответ. Когда я сижу у его могилы, то понимаю, что каждое слово будет пустым и бессмысленным. Мне часто снится дом моего детства. Я блуждаю по тёмным комнатам и пытаюсь найти выход. Кругом беспросветная ночь, и я понимаю, что выхода из этого дома у меня нет. Я чувствую его присутствие. Я прошу его помочь мне. Он не откликается. Я просыпаюсь с тяжёлым сердцем. «Возвращайся, — говорю я себе, — вечно возвращайся в сумрачный мир детства, чтобы осознать, что именно ты сделал не так». Мы едем по размытой дождём дороге. Я, моя подруга, её супруг, их дети и моя тётя. Елисей очень любит своего папу. Они постоянно что-то обсуждают. У них много общих тем, несмотря на то, что Елисею всего три года. Мы всё переживём заново. Это обязательно случится. Вселенная схлопнется и опять превратится в маленькую точку, а потом снова воскреснет. Наша жизнь, обиды, поступки снова станут частью её замысла. Мы снова переживём рождение и смерть. Мы снова будем возвращаться и блуждать в доме своего детства во сне или наяву. Мы будем учиться прощать.

СТО СОРОК ПОХОРОН (Рассказ) Часть II

Как покойная Сенамиз мучила Гера, и что думал Гер о Боге Стояла неподвижная жара. Один за другим в Ремуше умирали старики. После смерти Сенамиз, Гера мучили кошмары. Каждую ночь ему снились бог и Сенамиз. Сон его был один и

тот же. Гер и Сенамиз заперты в ее квартире. Сенамиз не может найти ключи, потому что вышвырнула их в очередной раз в окно, и никто ей обратно их не принес. В комнате, в которой недавно оплакивали Сенамиз, теперь плачут над Гером. Его голова обмотана белой материей, чтобы не выпадала челюсть. Гера оплакивают женщины. Они все голые, и у них волосатые треугольники под животами. Только его мама, Баблина, одета. Она сидит у телефонной тумбочки и пытается куда-то дозвониться.

— Алло, прокуратура? Алло? Алло? Мама Гера иногда стучит трубкой телефона о тумбочку, а голые женщины продолжают плакать. Сон длинный, но очень быстрый. В нем время ощущается иначе.

— Найди ключи — просит Сенамиз, — найди, я не могу выбраться.

— Ключи вы снова выкинули из окна, тёть Сенамиз, — отвечает Гер. Голые женщины бегают по комнате, шныряют по шкафам, залетают под кровать, на которой лежит тело Гера, ползают по люстре.

— Сенамииииз, — звучит мужской голос за дверью, — Сенамииииз.

— Иду, иду, — покорно отвечает Сенамиз, — сейчас иду. Голос, звучащий за дверью, низкий и утробный, он какой-то чугунный и какой-то стальной. И Гер, и Сенамиз, и голые женщины, которые превращаются в каких-то маленьких зверьков и шныряют по комнате, и мама Гера знают, что за дверью бог. Сенамиз просит найти ключи. Бог силой выбивает дверь, и в комнату Сенамиз врывается ослепительно яркий свет. Гер просыпается.

В Ремуше начинается день. Солнце чинно посылает свои огненные стрелы к вершинам гор, которые, вонзаясь в почву, загораются ярким пламенем, освещая сначала самые высокие, добираясь к низинам. Сероватого цвета скалы озаряются рыжим рассветом. Светает здесь рано, часов в пять, а летом даже в половине пятого или вообще в четыре. По утрам во дворе голосит какойто мужчина: «Молокооооо, молокооооо». Гер никогда его не видел, потому что этот мужчина приезжает очень рано и обходит все дворы по Малой и Большой улицам. По утрам ремушцы говорят вполголоса. Плакучие ивы, украшающие их двор, раньше времени потеряли листву. В Ремуше стоит невыносимая жара.

Откуда пришли люди с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами Новые соседи Гера мало что о себе рассказывали. И только Далкан, которая ночевала у них в гостях и всю ночь терла пятками друг о друга, потому что ее совокуплял джин, поведала о том, что их народ произошел от первосуществ с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами. Лилиана Камраевна говорила, что Далкан и все ее племя — это обычные горские цыгане и также уйдут, как и пришли в Ремуш. Но вот что рассказывала Далкан. Когда еще не было Ремуша и не было того города, что был до Ремуша, народ Далкан жил на этой земле. И когда в Ремуш пришли предки нынешних ремушцев, то предки Далкан были вынуждены уйти с насиженных мест. Шли они несколько дней, потом несколько недель, после они перестали считать, сколько дней и недель они идут. Возникали на их пути исполины высокие и скалистые, скалы отвесные и крутые, леса дремучие и тёмные. В самой глубине ремушских гор народ Далкан обнаружил крохотное пресное озеро, на берегу которого мужчины и женщины, старики и дети решили немного отдохнуть. А ночью, когда все спали, на них напали странные существа — у них были черные и длинные, как у лошадей, лица и короткие горбатые носы. Всех стариков, мужчин и мальчиков эти свирепые люди перебили, а женщин взяли себе в жены.

— Они вновь и вновь приходили к нашим матерям, чтобы насиловать их — рассказывала свою эпическую историю Далкан. От людей с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами предки Далкан унаследовали внешность и магические способности. Они умели делать порчу и умели правильно лечиться от нее. Все женщины их племени делали порчу и все лечили от нее.

— Но настало время, когда мой народ вернулся на свою родину, — продолжала Далкан. Лилиана Камраевна говорила ей, что она дура. Далкан отвечала: «посмотрим еще, кто из нас дура». И делала при этом очень мудрый взгляд. Баблина — мама Гера — была очарована Далкан. Они вместе ходили на ремушское кладбище, набирали там землю и рассыпали ее под дверью тети Риммы, а потом наблюдали из окна, когда Римма выходила во двор: «смотри как прихрамывает», «то ли еще будет», «сидела бы тихо, никто бы ее не трогал». Тетя Римма на самом деле сидела тихо и никого никогда не трогала. Просто Баблина — мама Гера не любила ее за писклявый голос и за то, что к ней ходят мужчины. Иногда Баблина с Далкан заставляли Гера мочиться в стеклянную баночку, а потом Далкан что-то над ней шептала. Содержимое снова выливалось под дверью Риммы. Из-за этого

в жару в подъезде стоял очень неприятный запах. Тетя Римма никому ничего плохого не делала, но Баблина весь двор настраивала против нее, а когда появилась Далкан, то у Баблины нашелся важный союзник в ее лице. В Ремуше полыхало лето. Солнце плавило вершины гор и макушки деревьев. Вечером ремушцы высыпали во двор, чтобы обсудить конец света, который был предсказан Нострадамусом. Вечер в Ремуше наступал медленно, день долго боролся за свои права и в конечном итоге уступал, когда ремушцы, изнывающие от жары, молили своего бога о прохладе. Небо Ремуша застилалось темно-синей пеленой, и на нем то тут, то там включались звездные фонарики, и внезапно весь небосвод был усыпан будто драгоценными бриллиантами, освещающими маленький городок. Небо над этой местностью было столь звездным, что городские фонари включались только в непогоду, когда звезды прятались за облаками. Гер любил ремушскую ночь. Особенно в то лето, когда возвестили о конце света, и допоздна все соседи сидели в беседке и прислушивались к шумам, гулу, странным звукам. По вечерам было особенно интересно. Гер слушал взрослые разговоры, ему было очень интересно. Как мама Гера заключала его в злую комнату и где познакомились его родители За полночь, вдоволь наговорившись и обсудив все дневные сплетни, ремушцы расходились по домам. Гер не любил это время, потому что дома было очень грустно и страшно. Баблина еще долго обзванивала соседей и настраивала всех друг против друга. Она звонила тете Оксане и говорила, что заметила, как Римма усмехнулась, когда теть Оксана рассказывала про своих покойных родителей, а потом звонила Лилиане Камраевне и говорила, что дядя Джамар кривлял ее, когда та, прихрамывая, уходила домой. Иногда перекрестные звонки между соседями продолжались до самого утра — они ругались, выясняли отношения, а потом Баблина всех мирила. Но если Баблине не удавалось перессорить всех соседей, она ложилась на диван и рыдала. Потом она долго думала. А когда приходила в себя, то бралась за Гера: — Убирайся в злую комнату, я сказала! В злой комнате спали Гер и его родители. Это была их спальня. И пока вечером все семейство сидело в зале, комната эта пустовала, и в ней оживали темные силы. Гер боялся даже оказаться у двери этой комнаты, потому что оттуда могла высунуться костлявая рука старой женщины и забрать его в свой мир. Только когда Гер с родителями заходил в эту комнату, она не была такой страшной.

— Ну маааам, — плакал Гер.

— Ты меня не расслышал? Двери злой комнаты, раскрытые, подобно черной пасти страшного монстра, ждали Гера и он шаг за шагом приближался к ней. Заходя, он закрывал глаза и останавливался у двери, чтобы чувствовать свет в зале, но Баблина кричала вслед: — И двери там закрой! Наступала самая тяжелая минута. Гер стоял, отвернувшись от огромного, кишащего потусторонними силами мира злой комнаты, и к нему, крадучись, шаг за шагом, подходила старуха, замотанная в шерстяные платки. Вместо лица у нее был разлагающийся череп. Гер стоял спиной к ней.

— Маааам, — кричал он, — мааам, можно я выйду? Когда зловонное дыхание призрака приближалось к Геру, он начинал громко плакать, а почувствовав, как замотанная в шерстяные платки старуха осторожно протягивает свою длинную костлявую руку, Гер кричал что есть мочи, чтобы мама выпустила его.

— Бедный мой ребенок, беги ко мне, обними свою мать! Обнявшись, они оба плакали.

— Какая же я жестокая, какая же я жестокая, — плакала Баблина. — Бедный мой маленький ребенок. Только живи, только живи.

Как умирал Первый Прокурор Первый Прокурор был первым прокурором в ремушской городской прокуратуре. Никто не помнил его настоящего имени, потому что к нему прилипло прозвище «Первый Прокурор». Он ходил по Ремушу со своей инвалидной палкой, ступая крепко и размашисто как бывалый солдат. Жил он один в самом центре Большой улицы в доме, в котором когда-то жили все прокуроры, учителя и врачи. Этот дом тоже стали заселять люди с черными и удлиненными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами и в нем практически не осталось учителей. В давние времена, когда еще и Первый Прокурор и бабушка Гера и почившие Светлана Шогаибовна с Сенамиз и Бабнюрой были молодые, в Ремуш пришли немые враги и хотели сделать ремушцев своими рабами. Первый Прокурор бежал далеко в ремушские горы, а Светлана Шогаибовна вступила с ними в связь. Прошло много лет, но Первый Прокурор так и не простил ее за предательство. Встречая ее на улицах, Первый Прокрор указывал на нее пальцем и кричал: «она сотрудничала, ты сотрудничала». Светлана Шогаибовна избегала его. Когда она видела Первого Прокурора, то переходила на другую сторону аллеи или пряталась за

домами. Первый Прокурор в одиночестве бродил по городу. Он заходил в ремушские дворы и рассказывал редкой детворе о том, как мафия из КГБ каждый вечер появляется в его квартире и читает над ним Псалмы. Все боялись Первого Прокурора — у него было изможденное и серое лицо, впалые веки и от него пахло мочой, потому что он постоянно под себя писался. Умер Первый Прокурор в то жаркое лето, и его также, как Сенамиз нашли не сразу. О его кончине донес трупный смрад. Тело Первого Прокурора обнаружили его новые соседи — люди с черными и удлиненными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами. В день, когда бабушке Гера сообщили о кончине Первого Прокурора, она закрылась в своей комнате и долго плакала, причитая: «Ни дня ты не увидел, ни солнца! Ни дня ты не видел, ни солнца». Как хоронили Первого Прокурора Мужчины в Ремуше умирали реже, потому что их было меньше. У Первого Прокурора не было ни детей, ни жены, ни родных. Говорили, что приемные родители взяли его из очень далекого приюта, и он сам не знал, кто он по крови и кто его настоящие родители. Квартира его досталась по наследству его малоимущим соседям, потому что городская администрация не знала, куда селить новых пришельцев и распорядилась селить их в квартирах одиноких стариков, которые умирали, не оставив наследников. На похороны Первого Прокурора собралось множество народу. Весь Ремуш пришел его хоронить, а мама Гера плакала над его телом, словно он ей приходился отцом. Мама Гера очень любила чужие похороны. Она любила плакать с другими женщинами навзрыд, а потом дома хорошо засыпала, хваля ту или иную плакальщицу. Но на похоронах Первого Прокурора плакала только она, потому что в тот день ее побил отец Гера, и ей очень хотелось поплакать. В день, когда хоронили Первого Прокурора солнце палило настолько, что дядя Гурам — библиотекарь из городской библиотеки потерял сознание и женщины поливали его водой. Бабушка Гера после смерти Первого Прокурора стала чаще навещать старушку Байдуш, которая жила на углу Большой и Малой улиц, в проулке, не имевшем названия, в доме, не зарегистрированном в городской администрации. Байдуш было больше ста лет, но она никогда не пропускала похороны ремушских стариков. Услышав об очередной трагедии, Байдуш вскакивала с кровати и спешила в сторону похоронного мероприятия. Придя к месту и упав у кровати покойного, Байдуш начинала причитать, рассказывая истории из жизни усопшего. Обычно Байдуш всегда рассказывала о мертвом хорошее, несмотря на то что по молодости она часто со всеми ругалась. Все ее истории, которые она рассказывала, причитая над покойником, были связаны с тем, что при жизни этот

человек в нужный момент помог ей с нотариусом, а в другой раз одолжил денег и не потребовал обратно. Байдуш плакала без слез. Ее плач иногда напоминал хрип, иногда Байдуш будто лаяла. Как Гер с бабушкой навещали старушку Байдуш, и почему дядя Гурам гладил Гера Поминки Первого Прокурора прошли скромно. Поскольку у него не было детей, никто к поминкам не готовился, а люди с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами, унаследовавшие его квартиру, вообще не справляли поминок. Деньги на это мероприятие выделил дядя Гурам, который работал в городской детской библиотеке. В Ремуше очень любили дядю Гурама. К нему ходили дети и он ко всем был добр. Геру он даже делал массаж. «У тебя ужасный сколиоз» — говорил дядя Гурам, массируя Гера. Еще дядя Гурам писал стихи. Их печатали в «Полуденной газете» рядом с колонкой местного астролога. Там была фотография дяди Гурама. Мама Гера всегда приносила свежие номера и читала стихи и колонку астролога в газете. Гер мечтал стать известным писателем. Однажды он написал стихотворение про любовь и бога, плывущего по небу в форме облаков. Гурам отругал его за это. Он сказал, что все ремушцы должны писать про ремушские горы, ремушскую речушку и красоту ремушской природы. На поминках Первого Прокурора не было Байдуш. Бабушка Гера сильно беспокоилась весь день, что Байдуш нет на поминках и что ей не достанется положенный на поминках пакет. Так было положено у ремушцев еще со времен первых горожан. Всем, кто приходил на поминки, давали домой пакет с мясом и зерном. Собрав продукты в пакет, Гер с бабушкой отправились навестить Байдуш. Земфира так неслась в сторону дома Байдуш, что Гер еле поспевал за ней. А когда он поспевал за ней, то видел, что Земфира плачет на ходу.

— Почему ты плачешь? — спрашивал Гер.

— А вдруг она умерла? — плакала уже навзрыд Земфира. В одноэтажном деревянном домике, что находился на самом краю Ремуша, где заканчивались Большая и Малая улицы, в самом углу их конца, в проулке, не имевшем названия, жила Байдуш. Домик ее был очень ветхим и серым — стоял косо, крыша его прохудилась, а местами и вовсе была дырявой от времени. Окна не все были застеклены, а некоторые были забиты картоном, двери висели на одной петле, замка тоже не было. В комнате, где, издавая тяжелый храп и сложив костлявые руки на животе, в старушечьем халатике спала Байдуш, повсюду была паутина. В жилище ее были расставлены тазики для сбора воды, что капала из дырявой крыши во время дождя.

Услышав, что кто-то вошел, Байдуш вскочила с кровати и, свесив костлявые ножки, уставилась на непрошенных гостей. Земфира и Байдуш начали громко говорить, смеяться и причитать. Земфира рассказывала, что она всю дрогу к ней плакала, думая, что та уже умерла, а Байдуш смеялась, что она уснула и даже бы не удивилась, если бы умерла во время сна, ведь она уже такая старая. Бабушка Гера протянула пакет с вареным мясом и зерном Байдуш. Та встала посреди комнаты, вздев руки к дырявому потолку: — Аллаху, умма, синна аннабаа, садакка, — молилась Байдуш, поглядывая одним бойким глазком на своих гостей. Дело в том, что той молитвы, которую читала Байдуш, не существовало вовсе. В Ремуше все знали, что Байдуш никогда не брала в руки молитвенник, потому что ей было лениво. А лишь повторяла знакомые слова, которыми молились другие, знающие молитвы, люди. Байдуш стояла, устремив кривые костлявые ручки к потолку, выпрямившись, насколько ей позволяло сутулое тельце, потом приложила руки к лицу в ознаменование завершения молитвы, известной только ей, и принялась жевать беззубым треугольным ртом вареное мясо. Как дядя Гурам гладил детей, и почему он умер В самой середине Малой улицы в Ремуше располагалась детская библиотека. Дядя Гурам, который работал там и который был ремушским поэтом, часто собирал детишек и устраивал вечера поэтического чтения. Вся ремушская детвора ходила к нему, за исключением детей с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами. Те не ходили в библиотеку никогда. Однажды дядю Гурама сильно поругали ремушские мужчины за то, что он постоянно гладил детей, и дядя Гурам, обидевшись, ушел из библиотеки и больше в ней не работал. Дядя Гурам потом сильно заболел. Он сидел на бордюре возле своего дома и постоянно вздыхал, смотря вдаль. Его глаза были как истлевшие угольки. Каждый раз, когда Гер проходил мимо дяди Гурама и здоровался с ним, тот ему запрещал садиться рядом с ним. Но однажды Гер набрался смелости и сел рядом с дядей Гурамом.

— Добрый вечер, дядя Гурам, — сказал он — Здравствуй, Гер. Не садись на бордюр, он холодный.

— А куда вы смотрите? — спросил Гер.

— На Лысую гору, — ответил Гурам.

— Я тоже люблю на нее смотреть, — продолжал Гер.

— И что ты там видишь?

— Бога. Мне кажется, он плывёт по небу в виде облаков.

— Ты где это вычитал?

— Это в моей голове, дядя Гурам.

— Ты думаешь, что бог просто плывет по небу в виде облаков, и ему нет до нас дела? — спросил Гурам.

— Он иногда улыбается, а иногда хмурится. Нужно просто следить за облаками. В тот вечер дядя Гурам вернулся домой и больше на улицу не выходил. Через несколько дней тетя Римма принесла во двор новость о его кончине. Гер слышал, как она громко кричала во дворе, обсуждая эту новость.

— Сердце, говорят, остановилось, — сообщала она соседке со второго этажа. Во дворе никто не плакал. Даже Баблина, выбежав на улицу, чтобы обсудить эту новость, вела себя тихо. В моменты, когда сообщалось о чем-то интересном, ремушские женщины сбивались в круг и говорили, сузив по-лисьи глаза, наигранным шепотом. Так было положено. Кончину дяди Гурама они обсуждали именно так. Когда его хоронили, тоже никто не плакал. Гер постоянно смотрел на свою маму, ожидая, что она сейчас упадет перед его кроватью и запричитает, как она любила это делать. И бабушка Гера тоже не плакала. Но когда после того, как дядю Гурама похоронили, и вся семья вернулась домой, бабушка Гера закрылась в своей комнате и заголосила так, что Геру стало не по себе. Бабушка Гера плакала без слов. Она ничего не причитала и не рассказывала о том, что дядя Гурам не видел ни дня и ни солнца, как обычно она причитала во время плача. Все лето Гер ходил мимо библиотеки, заглядывая в ее невысокие окна. На стеллажах покоились книги, а на столе, за которым сидел дядя Гурам, желтела стопка «Полуденной газеты», в которой были его стихи. Как Сенамиз вернулась за Гером в тот вечер, когда умер дядя Гурам В ту же ночь Геру снова приснилась Сенамиз. Но в этот раз она не искала ключи, а просто висела под потолком, и у нее вместо нижней части тела свисали разноцветные провода, как будто она была механической куклой, и кто-то разорвал ее на части. Сенамиз висела под потолком и внимательно смотрела на Гера. В следующее мгновение она с ужасающим криком понеслась на него, разинув огромную, словно у зверя, пасть. Гер пробудил весь дом своим криком. На следующий день Баблина решила забрать Гера и уехать в свою родную деревню. Перед тем, как сесть в автобус, Гер заметил, как его папа ущипнул Далкан за зад, но мама Гера этого не видела. Чтобы доехать до деревни мамы, сначала нужно было ехать на автобусе до

большого города, затем пересесть на другой, плохой и старый автобус, который шел до деревни мамы Гера. Тут жили его тети и дяди, братья и сестры со стороны мамы. Гер любил свою тетю — младшую сестру мамы, потому что она всегда смеялась и была очень красивая. Все говорили, что она похожа на певиц, которых показывают на концертах, и что, если бы не эта деревня и не родители, то она бы была известной певицей или женой богатого человека. Пока Гер был в деревне своей второй бабушки, Ремуш потрясла еще одна новость. На следующее утро в дверях их квартиры появилась Лилиана Камраевна и сообщила, что умерла старушка Байдуш. Земфира и Лилиана Камраевна бежали, обгоняя друг друга к ее дому, плакали по дороге. Бездыханную Байдуш обнаружила Лилиана Камраевна, которая приходила ставить ей укол. Когда она пришла рано утром, то обнаружила Байдуш сидящей на стуле. Старушка сильно склонила голову и будто неудобно спала, но Лилиана Камраевна сразу поняла, в чем дело. Лицо Байдуш было светлым и чистым. Ее морщины будто разгладились, она будто спала из удовольствия и ей снились какие-то хорошие сны. Байдуш была очень старой, никто не знал сколько ей лет, даже она сама. В Ремуше все говорили, что она всю жизнь была ленивой, и что даже за долгие годы, пока жила в этом городе, не удосужилась зарегистрировать свой дом в городском кадастровом отделе. Она даже была замужем, и у нее были дети. Старший сын Байдуш уехал, когда вырос, и потом его видели по телевизору. Он выступал на каком-то митинге в большом городе, в который мечтали уехать все молодые ремущцы. Младший сын утонул в реке, его недолго искали, а потом забыли. Муж ее заболел после потери сына, но Байдуш ленилась за ним ухаживать. Так он и умер, лежа на соседней кровати. А когда пришли соседи на соболезнование, Байдуш посидела с ними, устала и ушла спать. Все, на что её хватало, — это городские похороны, на которые она всегда успевала. Земфира после смерти Байдуш слегла с сердцем. Она жаловалась, что ее сердце не дышит. В комнате ее пахло корвалолом и нафталином. Лилиана Камраевна приходила ставить уколы. В Ремуше наступала осень. Как выглядела деревня второй бабушки Гера Деревня бабушки Гера, Назифы, была пустынной и бескрайней. Вдоль всей деревни шла одна длинная, не имеющая ни конца ни края улица. Деревня называлась Шахар, а улица, на которой жили все шахарцы, называлась Шахарской. Здесь не было ни гор, ни студеных рек, облака, плывущие по шахарскому небу, не напоминали Геру о боге. Облака в Шахаре были совсем другими. В Ремуше облака можно было сравнить с лицом человека. Горы — это овал лица, облака — это глаза, губы и нос. А в Шахаре кругом были поля и лесополосы. И облака,

которые плыли по небу, совсем не напоминали Геру улыбающихся или грустных лиц. Это были просто облака. И люди здесь были другие. Кроме его тети Алины, которая его любила и постоянно ласкала. Каждый вечер шахарские дети собирались вместе у единственной беседки и вели свои разговоры. Они все интересовались тем, как взрослые спят друг с другом. Соседский мальчик рассказывал, как однажды подсматривал за своими родителями, которые целовались и прыгали друг на друге. Вся детвора смеялась, не веря в эти россказни. А однажды соседские мальчишки заставили Гера раздеться и показать писюн. Гер очень боялся, что ему отрежут писюн, но все равно показал. Тогда они взяли его с собой в разбойники и много дней подряд Гер бегал с ними по полям, спускался к деревенской речке, плутал в кукурузе и даже играл в зарослях подсолнечника. Однажды вечером Гер и его шахарские друзья заметили низко висящий над землей, похожий на тусклое солнце, предмет. Он был так близко, что можно было перейти через огород и большую дорогу и притронуться к нему. Дети рассматривали это ночное солнце. Кто-то сказал, что это энлэо. В ту ночь Геру приснился сон про его бабушку, которая осталась в городе. Куда улетала Земфира и что она рассказала Геру о боге Во сне соседская девочка из Ремуша Инна раскручивала скакалку, а Гер прыгал и говорил известную всем считалочку: «Опа, опа, Америка, Европа, Азия, Евразия. Что за безобразие? Опа, опа, Америка, Европа, Индия, Китай — Из круга вылетай» Инна раскручивала скакалку, а Гер прыгал. По правилам этой игры, если скакалка прикасалась к нему, то Гер проигрывал. И поэтому Гер прыгал все выше и выше, а когда он понял, что это сон, начал прыгать выше лысой горы, выше ремушских гор и в следующий раз прыгнул так высоко, что обнаружил над облаками самолет, в котором летели старики. Там были и Первый Прокурор, и Светлана Шогаибовна, и его бабушка Земфира. Он смотрел в маленькое и плотное окно самолета, а Земфира, не обращая на него внимания, заговорила:

«Сначала людей сажают в специальные автобусы. На небольшом куске картона, приклеенном к лобовому стеклу, написано "на рай". Автобусы очень удобные, в них есть свежий воздух, сердце дышит. Туда не сажают детей, чтобы они не плакали и не мешали отдыхать. Автобусы подъезжают к большому фиолетовому аэропорту. Там люди выходят и направляются к самолетам. Летят. Милые девушки поют людям любимые песни. В этом самолете можно не пристегиваться. Можно даже танцевать под музыку, но для этого места недостаточно. Первая остановка — после выхода из атмосферы. Там людей встречает Посредник и выдает им специальную одежду, в которой они могут уже лететь самостоятельно».

— А Бог есть? — спросил Гер — А Бог есть, — ответила его бабушка. Гер проснулся, и ему было очень тяжело на душе. Лето, когда должен был случиться конец света, незаметно подходило к концу, и все разговоры о нем прекратились, как будто вовсе и не было страшного предзнаменования. Гер удивлялся тому, как взрослые умеют напугать детей до полусмерти всякими страшилками, а потом взять и забыть. Гер не забыл о конце света. Он все лето переживал из-за этого, представляя, как будет тонуть в рассвирепевшей воде, и никто не сможет ему помочь, потому что все тоже будут тонуть. Весь город утонет, а может, и весь мир. Он представлял, как будет кричать Баблина, хватаясь за голову и моля бога о помощи, как бабушка Земфира будет убегать, зияя пятками в шерстяных носках, и ее в одночасье поглотят огромные потоки воды. Этот эпизод Гер воспроизводил в своей голове чаще других, потому что он был самый жалостливый. Бабушка Земфира любила Гера, а Гер любил бабушку Земфиру, и представлять, как ей страшно, и как она пытается спастись, Геру было мучительно, но он все равно думал об этом, и ему хотелось плакать. Как-то Гер даже спросил у своей мамы: — А конца света точно не случиться?

— Не морочь голову! — ответила Баблина. В Шахаре не было людей с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами. Меж тем в Ремуше их становилось все больше и больше. Гер с мамой вернулись в Ремуш Когда Гер и Баблина вернулись в Ремуш, весь город обсуждал страшное известие — кудато пропала бабушка Аклима, которая еще в молодости сошла с ума. Говорят, поздно ночью, когда спала ее племянница, которая ухаживала за ней, она каким-то образом смогла открыть дверь и уйти из дома. Весь двор успокаивал ее племянницу, которая круглыми сутками рыдала и

проклинала себя за то, что спала в эту ночь. Бабушка Аклима сошла с ума после того, как увидела, как заживо сгорел в огне дядя Валера, упав с крыши на горящий сарай. Она никогда ни была замужем, и детей у нее не было. Перед тем, как уйти и дома, Аклима говорила, что ей нужно в школу.

— Мама купила мне белый бант, — говорила она племяннице, — у меня есть белый бант, — повторяла она целый день. Приехав домой, Гер обнаружил свою бабушку в постели. Она заболела недостатком воздуха в сердце и постоянно жаловалась, что ей нечем дышать. А когда она узнала, что пропала Аклима, то и вовсе перестала вставать с кровати. Она как будто на кого-то обиделась. Почти ни с кем не разговаривала и только иногда вздыхала: «Ох, Аклима, Аклима». Однажды поутру Гер увидел, как его бабушка с грохотом упала с кровати и не могла подняться. На его громкий крик сбежались все, а папа Гера даже начал плакать. Гер впервые видел своего отца плачущим. Чаще всего он пил и путался с пьющими женщинами и старался всегда сделать Геру плохо. Однажды Гер отомстил своему отцу за всего его деяния в отношении Гера. Когда отец в очередной раз пришел пьяным и свалился посреди дома, Гер взял бутылку воды и облил отца, а сам сказал маме, что их отец настолько много выпил водки, что описался под себя. Долго потом Лагаш ходил понурый и стыдился посмотреть своей семье в глаза. Ему казалось, что он, действительно, описался. Геру было жалко отца, но если бы он рассказал правду, то отец убил бы его. Поэтому Гер молчал. И, чтобы наказать себя за этот проступок, однажды Гер сильно ущипнул себя, чтобы было больно. Как Гер знакомился с людьми, у которых были черные и длинные, как у лошадей, лица и короткие горбатые носы Семья Далкан вообще ни с кем не общалась, кроме Маруа. Маруа была тоже из их племени и переехала в Ремуш чуть позже, чем Далкан со своей семьей. Откуда именно приезжали люди этого племени, никто не знал. Далкан рассказывала про какое-то село, которое было высоко-высоко в горах, где не было ни электричества, ни газа. Маруа каждый день ходила на базар и покупала там картошку. У нее были белесые ведьмовские зрачки, черное и длинное, как у лошади, лицо и короткий горбатый нос, а еще кожаная хозяйственная сумка, с которой Маруа всегда выходила на улицу и шла на базар за картошкой… Из окон Маруа постоянно доносился запах приготовляемого картофеля — то жареного, то вареного, то запеченного… Изредка Маруа выходила во двор, и, сидя в беседке, вязала носки. Гер, когда видел, как Маруа

располагается в беседке, сразу спешил к ней, поскольку ребенком был очень любознательным, хоть иногда и любил висеть на дереве, высунув язык и недвижно смотреть в землю. «А кущить надо? Надо», — говорила Маруа. «Земли у меня две сотки. Каждый сантиметр идет в дело», — делилась Маруа. «Кинзу рощу, укроп рощу, огурцы рощу. Не покупаю огурцы на рынке, только картощку покупаю», — рассказывала Маруа Геру.

— А правда, что вы можете совокупляться с джинами? — спросил как-то Гер.

— Откуда такие слова знаещ? — белесые зрачки Маруа расширились.

— Это Далкан говорила.

— Язык ей вырвать! Диалога с Маруа не получалось. Чаще всего она говорила про базар, картошку и свой огород. Она жила одна, и Гера раздирало любопытство узнать, как она живет. Но каждый раз, когда он ходил к ней в гости, чтобы попить чай, она вставала у двери и спрашивала: — Ты зубы почистиль?

— Да.

— А руки миль?

— Да.

— Хорощо! — отвечала Маруа и стояла у дверей своей квартиры. Однажды Гер попросился: — А можно я зайду к вам чай попить?

— Нет! — ответила Маруа. Геру было обидно, что она не приглашает его на чай. На чай его приглашали все старики в их доме. И Светлана Шогаибовна, когда была жива, приглашала его и Бабнюра, любила разговаривать с Гером и пить с ним чай, а Маруа даже не пустила за порог. С каждым днем людей с черными и длинными, как у лошадей, лицами и короткими горбатыми носами становилось все больше и больше. Они селились на Большой и Малой улицах, и даже дом бедной Байдуш достался таким людям. С их участием в Ремуше часто возникали драки. Они все ходили с острыми ножами. Даже дети. Почему мама Гера любила разговаривать по телефону? Мама Гера, Баблина, очень любила говорить по телефону. Весь день, пока она сидела дома, Баблина обзванивала соседок и ссорила их между собой. Гер много раз замечал, что если тетя Римма сказала, что она вечером не выйдет во двор, то Баблина звонила Лииане Камраевне и

передавала ей, что тетя Римма вечером не выйдет во двор, потому что не хочет сидеть с Лилианой Камраевной в одной беседке. А однажды бабушка Гера, Земфира поругала Баблину при Гере, и Гер запомнил, что она сказала так: «Ты стала сплетницей и интриганкой, потому что мой сын перестал тебя любить». Баблина после этого долго плакала, а когда Земфира выходила из своей комнаты, она начинала еще громче плакать и говорила: «видишь, что ты наделала».

— Сама ты все наделала, — отвечала ей Земфира.

— Нет, это из-за тебя, — говорила Баблина. Баблина и Лагаш, его родители, познакомились в институте. Баблина рассказывала, что она была порядочной студенткой, а Лагаш часто взбирался к ней в общежитие и ложился рядом. Он был настолько смел, что Баблина в него влюбилась.

— Как тупая дура в него влюбилась, — рассказывала она кому-то по телефону. Баблина говорила, что папа Гера был красивый, и у него были бешеные глаза, и что она смотрела на него как зайчиха на волка и боялась его. Вообще-то папа Гера не был красивым, он был постоянно пьяным и красным. Однажды Лагаш ругался с Баблиной, и когда она ему сказала, что он взбирался к ней в окно общежития, когда они учились в институте, он крикнул, что к ней другие тоже взбирались. Поздней ночью, выйдя из дома, миновав обе улицы и дойдя до деревянного моста, который свисал над бурной рекой, Аклима обернулась в сторону Ремуша. Она искала улицу Привокзальную, на которую уехал жить дядя Валера после своей смерти. Но улицы Привокзальной в Ремуше не было. Были только Большая и Малая. По правому берегу реки извивалась тропа, которая вела на лысую гору, но в темноте этой тропы видно не было. Аклима не чувствовала ни прохлады, ни звуков, ни времени года. Сделав еще несколько шагов, Аклима снова остановилась. Лунный свет освещал ее лицо. Она была похожа на труп, которому вовремя не перевязали челюсть и поэтому она беспомощно повисла на лице. Это придавало старушке глупый вид. Кожа ее была бледна и морщиниста, а глаза — будто удивлены чему-то. Аклима постояла так с минуту и побрела по тропе, ведущей в сторону лысой горы.