Анастасия Володина. Часть картины (роман)

Анастасия Володина

Часть картины Роман

1

Оглавление Мне крышка, мой друг..........................................................................................................................3 Учитель, на касках блистают рога........................................................................................................8 Прошу, экран, пусти меня...................................................................................................................16 Привыкай, будешь первым в стае.......................................................................................................24 Жизнерадостный как саркофаг...........................................................................................................27 Все происходит в темном городе зимой.............................................................................................29 Чтоб зачерпнуть тебя глоток...............................................................................................................33 Мы разрисуем все заборы своими стихами.......................................................................................38 Мои глаза закрыты, а в ушах вата......................................................................................................45 И есть еще краски, но нет холста.......................................................................................................48 Здравствуй, нынешнее племя..............................................................................................................53 Здесь первые на последних похожи...................................................................................................57 Позор и слава в их крови....................................................................................................................77 Время выйти из комнаты.....................................................................................................................79 Ты надела все самое красное..............................................................................................................83 Вишневые кости метят в висок...........................................................................................................88 И спрятался пейзаж за занавески.......................................................................................................92 Плохие цифры, трудный год...............................................................................................................96 Мы выпускаемся в осень....................................................................................................................99 Вдруг гайка раскрутилась.................................................................................................................101 Своих посильнее бей.........................................................................................................................107 Побывали уже в глазах твоих...........................................................................................................119 Навек потеряна сила..........................................................................................................................122 Можешь ставить мне кол..................................................................................................................129 В воздухе пахнет желтыми листьями...............................................................................................138 Стряхиваю пепел в это небо.............................................................................................................141 Потому и страшно.............................................................................................................................147 Шагни обратно за край......................................................................................................................157

2

Если только вы согласитесь со мной, что действительно первым толчком, который побудил Перовскую идти по этому скользкому пути, была административная ссылка и что, благодаря этой ссылке и той интенсивности идей, замкнутых в среде небольшого кружка, которая мешала строгой их критике, подсудимая дошла до настоящего положения, то в этих обстоятельствах вы должны усмотреть данные, которые до известной степени объясняют судьбу Перовской. Вследствие сего я ходатайствую перед Особым присутствием Правительствующего Сената о возможно более снисходительном отношении к участи подсудимой. Присяжный поверенный Кедрин. Выступления защиты в процессе по «делу 1 марта», 1881 год.

Мне крышка, мой друг Открывает глаза. Темные волосы, запорошенные ранним снегом, кажутся совсем седыми. Кажутся ли? Кто знает, что еще произошло за эту ночь? Правый кулак сжимается и разжимается, а губы шевелятся, повторяя одно и то же: Это все я. Потряхивает: нельзя так долго сидеть на холодном! Упрямые инстинкты продираются даже под наушники, в которых оглушительно ревет музыка, перекрывая отчаянный треск и долетающую издалека истерику сирен. Непослушно-озябшими руками вытаскивает из кармана пальто телефон и судорожно ищет так нужный сейчас номер. Слишком распространенное имя не упрощает задачу. Все же она справляется и набирает. Кулак сжимается и разжимается: только держись!

— Вы сказали, можно позвонить вам, если случится что-то… что угодно. Вы не могли бы приехать за мной? Я кое-что натворила. Спустя полтора часа она сидит в уже хорошо знакомом кабинете. Дешевые чиновничьи обои под покраску, старая мебель, запах пыли и человеческого пота. Все это успокаивает, напоминая о долгих годах в общежитии, когда дом, пусть даже временный, начинался с этого же антуража. Ежится. Окна наглухо забиты, но из них дует, а одежда так и не высохла. До одури хочется выпить горячего чаю, но ее провожатый молча вышел минут сорок назад и до сих пор не вернулся. Может, на самом деле прошло только пять минут. Может, и несколько часов. Ее внутренний таймер, из года в год отмеряющий урок, вполне мог дать сбой. На улице всегда темень, кто поймет, который час. Телефон он забрал сразу. Выглядел взволнованным и, очевидно, понятия не имел, что с ней делать. Просто решил закрыть ее в этом кабинете от греха подальше. Запереть проблему. А может, заодно проверить ее на прочность. Где-то же она читала, что это их излюбленный метод: оставлять человека наедине с его мыслями, пока эти самые мысли не обретут четкий ореол покаяния. Каждый способен дожать себя самостоятельно до чего угодно, ведь спусковой крючок всегда внутри, а не снаружи. Кому, как не ей, это знать.

3

Меня посадят Тебя посадят Щелкает замок, неуклюжая тень протискивается за стол. Вот они оба здесь. Снова. Мужчина, которому могло быть как двадцать пять, так и сорок. Она видела его несколько раз и все же едва ли смогла бы опознать за пределами этого кабинета. Как будто так и задумано, как будто люди его профессии хамелеонами сливаются с обоями своих кабинетов, перенимая нужный окрас не только внешне, но и внутренне: белея, краснея, зеленея от случая к случаю, они угодливо меняют не только облик, но и образ — мыслей и чувствований. Она так и видит объявление: «Обои и люди под покраску. Недорого». Вырывается смешок. Он смотрит на нее с опасливой жалостью.

— Может, водички? Как вы себя чувствуете?

— Холодно.

— В смысле…

— На мне мокрая одежда. Мне холодно. Если у вас есть обогреватель и чай, мне стало бы гораздо лучше. Я ведь надолго здесь? Она говорит своим обычным авторитетно-приветливым тоном, в котором прячется «да, ребята?». Для нее способ самоуспокоения, для него раздражающая привычка. Он обещает организовать обогрев и исчезает, не ответив на вопрос. Хотя ответ она уже знает. В первый раз она провела здесь не меньше суток — без еды, воды, сна и малейших поблажек, которых тогда уж она точно заслуживала. Забавно, что сейчас все наоборот. Может быть, на этот раз и вовсе ее с помпой доставят домой и принесут извинения за беспокойство. Кто же знает, как работает эта странная система правосудия. В тот раз ее привезли сюда и бросили. Не подпустили врача. Не позволили умыться. Ее трясло и тошнило. Кровь отвратительно-приторно пахла, руки слипались, в горле копошился ком. Она боялась, что ее вырвет, но в то же время хотела этого — ведь это значило бы хоть на минуту покинуть враждебный кабинет, вдохнуть другой, чуть менее спертый воздух, избавиться от повторяющихся по кругу вопросов, на которые она только и могла отвечать «не знаю» и «нет». Когда поначалу вопросы пыталась задавать она, раздавалось неизменное: «Не усугубляйте свое положение». Сначала их вопросы казались простыми, но с каждой ответной репликой лица серых теней затвердевали, теряя всякое жизнеподобие. ФИО, место рождения, ах вот как, а давно уехали, а где учились, а по национальности-то вы все-таки кто, а вы верующая, а чего молчите? Только тогда она догадалась, к чему это все.

— Нет, я не считаю, что отношусь к какой-то конфессии.

— Но в детстве вас, вероятно, обратили.

— Да, такое было, — она соглашалась осторожно, предчувствуя ловушку.

— Значит, в вашей семье исповедовали ислам.

— Нет. Мои родители не верили. Поэтому и смогли пожениться. Сложно представить брак ортодоксальной мусульманки и христианина, да? Привычка задавать риторические вопросы, чтобы удержать внимание класса, у этой аудитории отклика не нашла.

— Атеисты, но с обрядом?

— Так настоял дедушка. Мама не хотела его расстраивать, для отца это ничего не значило, а дедушке было спокойнее. Он просто хотел, чтобы обряд состоялся. Неважно, в какой именно религии. Кажется, он заботился о… сохранности моей души, — она нервно усмехнулась и наткнулась на осуждающие взгляды. Стоп-тема, казалось бы, но они продолжали гнуть свою линию.

— Учились вы в мусульманской школе.

— Дело было только в языке. Дедушка не знал русского. Понимал, но не говорил. Ну или делал вид...

4

— Делал вид? Но вы же знаете, что вашу школу закрыли за незаконную деятельность? Были обнаружены связи с иностранными организациями с крайне сомнительной благонадежностью. Прогремело хорошо так, вряд ли вы не слышали...

— Я ее пятнадцать лет назад окончила! Потом не появлялась. Да понятия не имею, что именно там происходило. Да за это время весь состав мог смениться – и учителя, и администрация...

— Ну как же, директор сидел на своем месте лет двадцать. Кстати, с одноклассниками связи поддерживаете?

— Да нет же! Я пятнадцать лет как уехала оттуда. Как часто надо повторять, чтобы они услышали?

— Но родные места навещаете регулярно. Говорил только один из них — мужчина неопределенного возраста с бесцветными рыбьими глазами. Говорил, упорно понижая интонацию в конце, оттого каждый вопрос звучал как непреложное утверждение.

— Каждый год, — с силой выдавила она. Тошнота все усиливалась.

— И ни с кем не общаетесь?

— Общаюсь. С соседями, продавщицей в магазине, таксистами. Это считается за связи?

— С таксистами, значит…

— Сервисы такси там так и не заработали вообще-то. На болтливого водителя так просто не нажалуешься.

— Неужто вам не скучно месяцы и без друзей?

— На работе я говорю. Каждый день, шесть дней в неделю по несколько часов. Меня мутит от своего голоса, понимаете? Я устаю от людей. Я вообще не люблю людей. Вот и уезжаю туда, где некому меня доставать.

— Не любите людей, значит? Пришлось вдавить ногти в ноющую ладонь, чтобы не выдать страх, то самый животный страх слабого перед сильным.

— Я интроверт. И мизантроп. Это преступление?

— Что ж, всё только на наши курорты? И ни в Турцию там или Египет не выбирались? В Стамбул не ездили? Недалеко же… Вот и оно. Все равно узнают.

— Нет. Однажды я купила билеты на паром, но все сорвалось, потому что отменили рейсы. Деньги, кстати, не вернули. Хорошая деталь. Правильная.

— Почему же отменили?

— Потому что… — Потому что ехать оказалось некому, — промелькнуло в голове, но она отмахнулась: не время. — Потому что как раз в это время произошло присоединение.

— Воссоединение, вы хотели сказать. То есть вы собирались уехать из страны накануне? Здесь уже очень осторожно.

— Билеты я купила еще за полгода до всего этого, понимаете? В начале года я узнала, что мы досрочно сдаем госы, к середине марта я должна была уже освободиться, а в это время дома погода не лучше, чем здесь. Вот я и решила, что можно куда-нибудь еще съездить. С родителями, — голос чуть задрожал.

— В начале года — это не за полгода.

— В начале учебного года. В сентябре. — злость на мгновенную слабость придала ей сил.

— Так почему именно Стамбул? Турецкий знаете?

— Учила его вторым иностранным до десятого класса. — торопливо добавила, — Использовать не приходилось. Зря. Показала, что понимает, к чему они все ведут. Лучше б в дурочку играла. Рыбьи глаза сузились: — Так почему именно в Турцию?

5

— Да просто так. Прямой паром, безвиз, древний город, интересная история. Тогда же никто не думал, что все так испортится. Зря.

— Что значит «испортится»?

— Я имела в виду поменяется… в плане перемещения... Ей пришлось прослушать лекцию на тему вреда излишних перемещений в пространстве. «А во времени?» — чесался язык спросить, но она сдержалась. Ей и так хватало вопросов, этих бесконечных изматывающих вопросов. Куда? Зачем? С кем? К кому? Для чего? И всетаки для чего? Тошнота билась уже не в горле, а выше, она чувствовала, как что-то склизкое, как будто живое, царапает нёбо. Хотелось плюнуть в мучившие ее безжизненные глаза хоть что-то, поэтому и вырвалось искреннее: Не держите меня за дуру. Я же все понимаю. Я же знаю, к чему ваши вопросы. Да никакая я не ортодоксальная мусульманка. Да не состою я в этих ваших экстремистских организациях. Нет у меня никаких связей с террористами. Я не имею никакого отношения к тому, что сегодня произошло. Вы ищете виновного не там. Я жертва. Такая же жертва, как и все остальные. Просто везучая. Он даже не постарался изобразить удивление.

— Вас никто не обвиняет.

— Тогда к чему эти расспросы? Сколько я здесь уже..? Почему вы меня не выпускаете? Почему вы не даете мне позвонить? Когда я смогу уже смыть…? Вы нарушаете мои права…

— все же сорвалась на жалкий визг. Так нельзя, ведь именно этого им и надо: вымотать, заставить умолять, показать, что они здесь главные, что, пусть она и смогла проявить себя там, зубами, когтями выцепив жизнь, здесь она не сможет отличаться от остальных. Но она сможет. Сможет. Только бы умыться, только бы избавиться от этого зловония, которое исходит от ее рук, одежды, которое, кажется, уже начинает проникать в нее, подменяя собой все внутри, постепенно превращая ее в носителя этого запаха и этой крови, того же недочеловека, который решил, что сегодня (сегодня ли еще?) он может определить, кому жить, кому умереть, кому остаться калекой, а кому лежать на площади искромсанными лохмотьями, — говорили ли вообще об этом в новостях, может быть, кто-то и не знает, почему ее муж, его ж,ена, сестра, родитель или ребенок не берут телефон, и этот кто-то сейчас спокойно, побудничному занимается своими делами, не представляя, что произошло, не зная, что его прежний мир безвозвратно разрушен, а кто-то придет сегодня домой (не все же сидят в соседних кабинетах под прицелом камеры и рыбьих глаз — пока что только под этим прицелом, но кто знает, что будет дальше) и расскажет, а потом жене, мужу, сестре, матери или сыну этого кого-то будут сниться кошмары, и кто-то переживет, но кто-то захочет мести, ведь всегда кто-то хочет мести, а значит, это не закончится никогда.

— Что с вами? Вы слышите, что я говорю? Она с трудом отвела взгляд от своих рук. Правая рука саднила и немела, ей казалось, что один из осколков так и остался внутри. Чья же это теперь рука? Под нос сунули стакан с водой. Кипяченая, невыносимо теплая вода отказалась спускаться.

6

Подавилась, закашлялась и прижала ко рту руку, сдерживая рвущееся наружу.

— Я провожу вас в уборную. Это был первый раз, когда он позаботился о ней. Когда на этот раз он явился с термосом, пыльным шерстяным пледом и таким испуганнонапряженным лицом, она почти готова была рассмеяться.

— Что-то забавное? — раздается неуверенное.

— Вспомнила, как я была здесь впервые.

— И вам смешно? — он хмурится.

— Пожалуй. Знаете, все повторяется дважды, вот сейчас как раз на место трагедии приходит фарс.

— Хотите сказать, что все, что было сегодня, — фарс?

— Не все. Он протягивает ей бумажный стаканчик с чаем. Рядом с термосом стоит пластиковая кружка. Предусмотрительно. Едва удается сдержать еще один нервный смешок: он и правда ждет от нее чего угодно. Пластиком не порежешься.

— Да, конечно, что в прошлый раз была трагедия. Жуткое дело все-таки, столько людей полегло... Начинает осторожно, неспешно прихлебывая свой чай. Явно дает ей возможность продолжить, но тщетно.

— Знаете, из всего немногого хорошего, что есть там, — он понижает голос, — на Западе, я завидую лишь тому, как у них восстанавливают… реабилитируют даже после таких вот… инцидентов. Держат руку на пульсе, люди вон… в жилетку хоть могут поплакать кому. Ну из этих, кто тоже там был, кто понять как-то может … Жаль, что у нас нет такого. И ведь дело не столько в том, что организовать нельзя, — нет, просто люди у нас все в себе. Душа нараспашку, как бы не так. О жизни говорят, о людях говорят, о политике говорят зачем-то, а о том, что внутри творится, — ни-ни. В его голосе слышится задумчивая досада. Будто он горюет о том, что всех средств в их арсенале, увы, не хватает на то, чтобы вытряхнуть из человека главное. Душу. Он решил, что довольно прелюдий, и продолжает более уверенно: — Взять хотя бы вас. Я ведь говорил обращаться… Позвонили бы, поговорили.

— Я и позвонила, — она усмехается, а он недовольно качает головой, тогда она продолжает: — Бросьте, вас же там не было. Чем бы вы помогли?

— Там не был, но я столько разного, извините, говна понавидался, что понять смог бы.

— Убивали? — она поднимает на него заинтересованный взгляд, но уже предугадывает ответ.

— Нет, но… — замялся он.

— Тогда какой смысл?

— Послушайте… Я понимаю, вас это… терзает как-то, но я ведь говорил уже, вы его только ранили, сильно ранили, очень сильно, конечно, да, но… умер он в больнице через, не помню уже… три дня, кажется.

— Четыре. И умер он от комы. А кома была от меня. Он вздыхает, мнет в руках чайный пакетик и наконец произносит: — Я вам не сказал, как-то не к слову все было, а зря. Там непростая история с этой комой. Как будто кто-то отключал систему и подсоединял обратно. А еще и камеры барахлили. Мы врачей прижали, конечно, но черт их разберет. Может соучастники постарались, а может…

— Кто-то решил отомстить.

— Может быть, и не в личной мести дело.

— Бросьте, не бывает мести вообще. Дело всегда в личном. Тот, кто это сделал, — если сделал — видел в нем своего врага. Он досадливо отмахивается от ее предположения, продолжая гнуть свое: — Я имел в виду, что вы скорее всего… не особо-то при чем. Зря я раньше не сказал.

7

— Когда я действительно могла быть невиновной, а вы не верили?

— Послушайте. — он пододвинулся ближе, так что она рефлекторно отшатнулась. — Я же приехал. Я вас забрал оттуда. Я никого не бросил. Я хочу помочь. Хочу разобраться. Хотя бы в этот раз. Но я не смогу, если этого не захотите вы. Искренность его тона и справедливость упреков все больше провоцируют плеснуть в него кипятком. Нельзя, нельзя. Ей можно быть агрессивной, но только не сумасшедшей, иначе все зря.

— Вы не поможете, ведь вы так и не поняли, кто я такая. Вы не поможете, ведь вы считаете, что я обрадуюсь вашей новости. Ведь вы считаете, что раз я пыталась убить, но не убила, не добила, то я буду спасть спокойно. Что я весь год переживала, правильно ли я поступила? Ведь надо было смиренно подойти к нему и разрешить резать себя по кусочкам, так? Я, по-вашему, кто, святая? Да неужели вы правда думаете, что в я хоть на полсекунды задумалась: «Насколько это этично — резать живого человека? Какой пример я подам детям? Как-то это не… по-христиански!»

— Вы же не христианка, — он качает головой.

— Видимо, в этом все дело.

— Никто вас никогда и не осуждал за это.

— Бросьте, конкретно за это готовы были осудить меня вы, когда я здесь сидела впервые. Рожей не вышла, вот вы меня и повязали.

— Ну не рожей ведь.

— Не рожей, так мамой!

— Не мамой, а… происхождением. Хотя это одно и то же, вы правы…— Он вздыхает. — Вы все еще злитесь, я понимаю. Вы ведь девочку спасали, а мы… Заученность этой фразы вывела ее из себя.

— Знаете, если у нас сегодня вечер откровений, то нет, не спасала. Я ее даже не заметила.

— Но она же говорила, что вы…

— Она говорила, не я. В ее глазах, конечно, любой человек, кто не даст... нелюдю с топором напасть на нее, будет защитником. Но я не пыталась ее защитить. Я ее даже не видела, я ничего не видела, кроме этого топора. И, давайте начистоту, если бы он шел на нее, а не на меня, я бы не бросилась спасать ее, и я не верю, что какой угодно материнский инстинкт заставил бы меня впрячься за чужого ребенка. У меня ведь своих детей нет, так с чего бы мне вдруг… — В горле запершило. — Да и вообще! Я может, и своего бы бросила. Просто убежала бы. И скорее всего, попала бы под тот чертов автобус. Всего лишь везение, что этот… людоруб пошел сначала на меня. Как повезло и той девочке. Нет здесь ни подвига, ни героизма. Нет! Я самозванка. — голос сорвался.

— Ну не надо так драматизировать. Она перевела дыхание. Надо успокоиться. Ведь сегодня (сегодня ли?) она уже проговаривала эти слова, истерически-сбивчиво доказывая, объясняя, что не годится в примеры, герои, а уж тем более символы... Его взгляд раздражает.

— Дырку просверлите, — рявкает и тотчас осаждает себя: не зли! Он как будто в смущении отводит глаза и тихо проговаривает: — Давайте-ка уже разбираться, Софья Львовна. Щелкает диктофон. Учитель, на касках блистают рога После того как ее отпустили, пресса еще долго молчала. Время от времени что-то пролезало через интернет, хотя публиковавшие подробности сайты сразу же блокировали. Было ясно, что сверху спустили повеление не нагнетать, но этим же, как, впрочем, и всегда, всё лишь усугубили. То и дело всплывали сообщения из зарубежных источников, так что 8

люди в привычной помеси недоверия и почти радостного возбуждения от того, что в очередной раз смогли поймать кого-то на лжи, раздували все большую истерию. Подарок — и Софья так и не узнает, насколько добровольный, — преподнесли ей в соцсетях: всплыла запись происшествия, на которой было видно, как Софья загораживает собой девочку. Позже всплыл пост мамы этой девочки, а затем начались поспешные поиски героини. Вот так и появилась «позитивная повестка», в которую наконец-то смогли вцепиться новостные каналы. Как в свое время, описывая трагедию в детском лагере, упор делали на героической девочке (фотографию, впрочем, показывали другой девочки, ну да ладно), теперь превозносили новую спасительницу. Тут же подключились блогеры. Каждому было, что выжать из этой истории. В соцсетях уже пачками вызревали теории заговоров, где Софье отводились самые разнообразные роли: от актрисы, играющей роль реальной девушки, которая сидит где-то в застенках, до специально подготовленной наемницы служб безопасности. Ее осаждали журналисты, опасались соседи, а квартиру в итоге пришлось сменить. Софья боялась, что придется поменять и работу — на это намекали косые взгляды директрисы и некоторых учителей. Однако же совершенно внезапно голос в защиту подали те, кто чаще лишь обвиняет: школьники и родители. С удивлением она наблюдала за тем, как навязшие в зубах, почти пошлые и едва понятные слова — смелость, честь, самоотверженность — вдруг обретали для детей смысл. Благодаря ей, через нее. Почти обыденными стали восторженные записки с невнятно-ребяческими признаниями на ее столе. В коридорах и школьной соцсети то и дело появлялись фан-арты, на которых она представала то супергероиней в трико, то спецагентом в костюме и черных очках, а то и солдатом на совсем уж внезапном танке. Рисунки снимали быстро, часть из них забирала домой Софья. Поддавшись порыву детей, присоединились и родители. Те самые родители, которые еще месяц назад устраивали скандалы из-за каждой тройки и требовали не докучать их ребенку своими книжками, такими депрессивными, неэффективными, неактуальными и не конвертируемые в успешность, как было сказано в одном родительском чате. Как по мановению волшебной палочки (о нет, ведь это был топор) из среднестатистической надоедливой училки она обратилась в того самого почти мифического наставника-защитника, который умрет скорее, чем позволит пророниться хоть слезе их невинных детей. Родительские комитеты бились за право получить именно ее классное руководство. Биться, впрочем, пришлось с ней же: она выслушивала все просьбы и вежливо отказывалась, не принимая подношения, среди которых зачастую мелькали и солидной толщины хрустяще-белые конверты. Директриса Елена Георгиевна, отмеченная профессиональным клеймом как-бы-чего-невышло, страшилась родительского недовольства. Что ни говори, а в школе оказался человек, замаравший руки — пусть даже в крови преступника. Елена Георгиевна с метрономом в руках наблюдала за тем, в каком именно статусе зафиксируется такой непостоянный маятник учительской славы. Только убедившись в незыблемости образа новообретенной героини, Елена Георгиевна чуть смелее расправила плечи, а затем и вовсе решила взять эту самую героиню под свое крыло – в интересах всей школы, естественно. Провели масштабный вечер-концерт в память о погибших, лицом мероприятия стала новая звезда. Председательница родительского комитета со всей торжественностью вручила ей грамоту, завуч выступил с речью, в которой сравнивал учительницу чуть ли не с Янушем Корчаком. Директриса, смело глядя в камеру, заявила, что именно школа взрастила такого выдающегося педагога. Кусочки трансляции концерта оказались в новостях, так что школа смогла-таки урвать свою минуту славы. Выучиваясь читать, слышать о себе в третьем лице, Софья все больше теряла ощущение реальности – как происходящего, так и самой себя. Схожее чувство одолевало ее лишь однажды, когда во время затянувшегося карантина она месяцами смотрела на себя через вебкамеру, видя то и дело встревающую картинку с собой же. Та женщина, которая смотрела на нее с экрана, даже не была на нее похожа. А сейчас и тем более. То, что о ней говорили, и близко не соответствовало той истине, которую знала о себе сама Софья. В какой-то момент, 9

чтобы сохранить хоть что-то свое, она попросту подменила обесценившееся за бесконечным повторением слово «героиня» на «персонаж». Так и получилось наконец посмотреть на себя откуда-то со стороны, через призму экранов, чуть равнодушно, чуть оценивающе, чуть предвзято, как смотрят отшумевший сериал – может, и с историей, но уже настолько замыленный тысячей, сотней тысяч постов, что даже интерес к нему уже кажется совершенной безвкусицей. А безвкусицу Софья не терпела, потому и сочла свой сериал «Соня в царстве дива» одним из тех, чья звезда угаснет при появлении нового инфопродукта. Однако она прекрасно понимала, что сердцем ее сериала оказалась девочка. Эта девочка, которой там и быть не должно было, которую она даже толком не помнит, эта девочка оказалась ее спасательным кругом. Иначе из школы ее бы уволили под благовидным предлогом. Как нестабильную, как убийцу. Никому не было бы дела, что она и есть жертва. Так что в социальном смысле девочка спасла Софью в той же степени, что и Софья ее в реальности. Языческие свистопляски вокруг Софьи больше всего утомили Нину Николаевну, привыкшую к тому, что все почести положены ей и ее предмету, религиоведению. Она и без того не одобряла Софью: пеняла на непристойность школьной программы, вольномыслие и слишком распущенную атмосферу на уроках. Она пыталась делать наставления неразумной учительнице -- та учтиво, но неуклонно их отвергала, все повторяя «кесарю — кесарево». Тогда Нина Николаевна обратилась к директрисе. Елена Георгиевна искренне побаивалась грозной учительницы, втайне полагая, что той не хватает многих христианских добродетелей, о которых она столь усиленно рассуждает как на уроках, так и в учительской, и в приёмной директора (воспринимая их, впрочем, тоже как уроки — только в еще более беспутной среде). Поэтому директриса все-таки сделала внушение, и заодно, поддавшись женско-заговорщицкому порыву, не слишком аккуратно намекнула на источник жалоб. После этого инцидента прежде учтивое отношение Софьи сменилось на подчеркнуто льдистое, с Ниной Николаевной отныне она только здоровалась. Та затаила обиду. Вскоре она выяснила, откуда Софья родом, и принялась жалить в неблагонадежное происхождение, обвиняя в очевидно подрывной деятельности. Эта холодная война тянулась долго, однако случившееся в центре города происшествие и счастливо (в глазах Нины Николаевны) сыгранная в нем учительницей роль перевернули ситуацию. Нину Николаевну возмущало, что в их школе на место истинного Спасителя пришла лжеспасительница, при виде которой она уже начинала бормотать стихи из Апокалипсиса. Однако щедро рассыпаемое по учительской недовольство не получало нужной поддержки: как бы многим ни кололо глаза резкое возвышение коллеги, Нина Николаевна, неуклонно терроризирующая весь преподавательский состав, вызывала еще меньше симпатии. Стоило ей войти, и все оживленные разговоры — о семье, досуге, отпуске, детях — затухали, поскольку для нее каждое предложение было поводом, чтобы пожурить, осудить или проклясть. Многие с тяжелыми вздохами вспоминали прошлую учительницу, которая работала у них с тех пор, как в программу и ввели основы религиоведения, — матушку Марью, мягкую благодушную женщину, которая пришла к ним еще Марьей Сергеевной, а матушкой стала через пару лет. Муж ее, бывший одноклассник, а ныне отец Алексий, высокий, говорливый, с озорным мальчишеским лицом, то и дело озарявшимся «а я вот как раз читал, что…», часто заезжал за Марьей, заслужив любовь и вахтерш, и гардеробщиц, и учительниц. Даже Софья не устояла перед его обаянием. Алексий писал для известного просветительского портала, так что его незазорно было и пригласить на занятия с лекциями. На обществознании он рассказывал о работе с детьми из приютов и неблагополучных семьях, на МХК об обратной перспективе в иконописи, на истории о старообрядческих поселениях за рубежом, у Софьи о происхождении религиозных пословиц и влиянии житийного жанра. Его и Марью любили искренне, не из-под палки. «Матушка» для Марьи оказалось не столько статусом, сколько призванием. Спустя пять лет работы и двух декретов Марья уволилась: они с Алексием решили взять под опеку близняшек и переехать за город, чтобы построить дом на всех.

10

Пришлось выбирать между детьми школьными и своими. Марья выбрала. Спустя неделю ее осиротевший класс (первое и последнее классное руководство, увы) полным составом наведался в гости, забившись в будто бы уменьшающуюся в размерах квартиру, и без того тесную для многодетной семьи. Шестиклассница Оля Миронова, не по возрасту умная и любознательная девочка, почти плакала, когда уходила Марья. Фаворитки прежней королевы никогда не бывают в милости у ее преемницы, а Оля неслучайно была любимицей Марьи. Та всегда горячо поддерживала сосредоточенно-оживленные вопросы девочки — вопросы, через которые можно было пробиться в реальную жизнь всех этих ребят. Вопросы, которые делали ее предмет не очередной галочкой, а чем-то настоящим. Можно ли христианину служить в армии? Как соблюдать пост больным людям? Как поступит верующий человек, если на него нападают? А если на его семью, должен ли он защищаться? А если муж плохо обращается с женой, как должна вести себя женщина? Можно ли действительно оскорбить чувства? Должен ли верующий человек обращаться в суд, если этим он только укрепит чужое неверие? Марья любила свой предмет и любила своих детей, поэтому ее уроки скорее напоминали семейные совещания за ужином о том, что такое хорошо и что такое плохо. «Кухонная этика», — шутила она про себя. Когда ушла Марья, сразу возник вопрос, кто же теперь возьмется и за классное руководство, и за основы религиоведения. Класс попытались всучить Софье, она же отбилась, выставив перед собой щитом журнал с переработками. Преподавать религиоведение позвали женщину из православной гимназии, бывшего завуча Нину Николаевну. Грозная, мужеподобная фигура, с ног до головы замотанная в черное, являла собой очевидный контраст по сравнению с круглолицей веснушчато-легкомысленной Марьей. Дети почти сразу прозвали новенькую «матушкой Николаей», а затем, сами не заметив, как, кличку подхватили и учителя. В итоге матушка и стала новым классным руководителем. Нина Николаевна во главу угла ставила дисциплину. На уроках она куда больше говорила о гневе Божьем, чем о его законах; особо упрямствующих припугивала статьей. Нина Николаевна принялась искоренять скверну во всех ее проявлениях, начав с самого простого, на ее взгляд, преобразования — вопиющей бесформенности учеников. Матушка ратовала за школьную форму, четко разделенную по половым признакам: брючные костюмы мальчикам, юбки и блузки девочкам. Девочке в брюках, а уж, упаси господь, в джинсах на уроке и классном часе приходилось тяжко. Нина Николаевна никогда не заявляла прямо, что дело было именно в не подобающих барышням брюках, однако самые невыносимые минуты у доски доставались именно девочкам, одетым не по установленным лично матушкой правилам. И постепенно, прочувствовав прямую взаимосвязь между внешним видом и придирчивостью учительницы, девочки приняли правила игры. В итоге в классе осталась только одна упрямица, которая в дни уроков Нины Николаевны заявлялась строго в брюках. Матушка Николая сразу уловила неприязнь темненькой девочки с первой парты. Каждый раз Оля, вставая вместе со всем классом в начале урока, демонстрировала брюки. Каждый раз Оля отвечала урок по двадцать минут и получала недовольную тройку. Смекнув, что оценками здесь не проймешь, матушка пошла другим путем. Она высмеивала ответы Оли, опираясь на вынужденную поддержку класса. Ребята, может, и предпочли бы не вмешиваться в ежеурочную баталию, однако если наблюдать, то с безопасной стороны, а в споре учителя и ученика в средней школе победитель известен наперед. Поэтому, когда во время очередного шельмования матушка Николая обращала свой лик к классу и скорее утвердительно спрашивала у ребят: «Правильно я говорю?», «Вы ведь понимаете, почему она не права?», «Вот ребята сейчас быстро объяснят, что не так», — в ответ слышался одобрительный гул. Ведь объяснять зазнайке Мироновой, почему она не права, было куда проще, чем отвечать самому. Тут и матушка всегда норовила подсказать да не лютовала с оценками. Матушке Николае удалось зацепиться за то, что делало Олю особенной для Марьи: любознательность, независимость, спонтанность, — и сделать ее особенной для всего класса.

11

А для двенадцатилетнего ребенка порой нет ничего хуже, чем оказаться особенным. Оля понимала, что битва разворачивается между ней и матушкой, однако не злиться на одноклассников не могла. После каждого урока она огрызалась на попытки заговорить и просьбы списать — от тех, кто выговаривал ей полчаса под учительское суфлирование. На десятиминутках праведности каждый мог почувствовать себя чуть лучше, объясняя однокласснице ошибки. А Оля чувствовала себя преданной. Снова и снова. Оля сосредоточенно слушала новозаветные предания Марьи, но внимательнее всего она слушала отца, который считал «зуб за зуб» единственным реально работающим законом мира. Поэтому Оля и решила попробовать кое-что новое. Урок религиоведения (запись на телефон) Присутствуют: Ильинская Нина религиоведения

Николаевна,

классная

руководительница,

учительница

основ

Миронова Ольга, ученица 6Б класса Горностаев Василий, ученик 6Б класса Класс 6Б.

Нина Николаевна молча входит в кабинет, взмахивает рукой, и дети тотчас вытягиваются по струнке. Взгляд матушки пробегает по классу, останавливается рядом с камерой. Усмехается. Нина Николаевна садится за стол, недовольно причмокивает и жестом позволяет детям сесть. Щелкает пультом. На экране высвечивается тема урока: «Ветви христианства». Нина Николаевна открывает слайд презентации, заполненный мелкими строчками. Нина Николаевна. Тааак. Ну-ка, Горностаев, давай-ка вслух. Вася. Если какая-то ветвь от… отломится от дерева, то, потеряв связь с жизненными соками, неизбежно начнет засыхать, растеряет свои листья, станет хрупкой и легко сломается при первом же натиске. Класс смеется и шепотом передразнивает. Нина Николаевна. Натиске, Горностаев. Давай дальше. Вася. То же самое видно и в жизни всех сообществ, отделившихся от Православной Церкви. Как от… отломившаяся ветвь не может удержать на себе листьев, так и те, кто отделяются от подлинного… Класс смеется. Нина Николаевна. Подлинного. Вася. …Подлинного церковного единства, не могут больше сохранять уже и свое внутреннее единство…

12

Пока Вася читает, Нина Николаевна покачивает головой. Вдруг раздается фырканье. Нина Николаевна резко поворачивается и смотрит прямо в камеру. Нина Николаевна (раздраженно). Тебе что опять не нравится, Миронова? Оля. Цитата. Нина Николаевна. А твое мнение здесь кому-то важно? Оля. А вам не важно? Вы же нас учите. Нина Николаевна. Ты меня учить еще будешь, как учить? Оля. Могу. Нина Николаевна. Ну-ка! К доске подошла. Камера чуть трясется, но остается на месте. Перед доской оказывается Оля. Нина Николаевна. Ну-ка! С чем же ты тут не согласна, Миронова? Хотя, по правде сказать, нам не очень-то интересно. Да, ребята? Раздается робкий гул. Оля. Как будто кроме православия ничего правильного и нет. Нина Николаевна. Ну и какая же религия у нас в стране должна быть правильной, потвоему? Оля. По-моему? Никакая. Но нам раньше всегда рассказывали об истории, а не просто начитывали со слайда, почему другие ветви неправильные. Мы сами выбираем, во что верить вообще-то. Нина Николаевна. Вы сюда не думать пришли, а учиться. По-твоему, ты сама в этом разберешься? Без наставления, да? Оля. Конечно. Нина Николаевна. Горностаев, вот смотри, я говорю: «Казнить нельзя помиловать». Что я имею в виду? Вася. А где запятая? Нина Николаевна. Без запятой. Что я имею в виду? Вася. Ну это… Непонятно. Нина Николаевна. Почему? Вася пожимает плечами. Нина Николаевна. Ты не можешь определить, что я имею в виду, по одной этой фразе, да? Без пояснений, правильно? Ребята, понятно? Класс. Да. Оля. Нет. Нина Николаевна. Все еще непонятно?

13

Оля. Есть главная книга, Библия. Каждый может понимать ее как хочет. Меня так учили. Нина Николаевна. А ты такая умная, чтобы толковать Библию? Оля. Библия – это то, как ее толкуют. А откуда кто угодно может знать, что имел в виду Иисус, когда говорил ту или иную вещь? Евангелие — это четыре разных истории. Похожих, но разных, ведь это же все пересказы! Вот взять нас с вами. Мы ведь по-разному бы рассказывали одно и то же. Даже то, что происходит сейчас, здесь, на уроке. Нельзя… просто пересказать, если ты участвовал. Нина Николаевна. У событий есть свидетели. Ты можешь говорить одно, я другое, но правда все равно отыщется. Оля. У свидетелей свои интересы. Как будто Библию нельзя было переписать! Все подряд переписывают и перетолковывают. Как выгодно им! Нина Николаевна. Упрямишься, значит. (Поворачивается к классу.) Кто объяснит Оленьке, в чем она ошибается и почему она не может сама заниматься толкованием? У Оли есть авторитет, чтобы таким заниматься? Класс. Нет. Оля. Значит, когда я вырасту и стану профессором, я смогу толковать? Как авторитет? Как вы? Лучше вас? Нина Николаевна. Смотрите-ка, ребята, как Оля хочет быть лучше остальных. Лучше вас. Оля. Я не… Нина Николаевна. Оля собирается профессорствовать. В кислых щах, наверное. Класс робко смеется. Нина Николаевна. Видишь, Оленька, ребята знают, что с твоими способностями по тебе свободная касса плачет! Садись, Миронова, тройка с минусом, опять ты ничего не поняла. Я, впрочем, уже не удивляюсь. Нина Николаевна отмахивается, но Оля остается на месте. Оля. За что тройка? Вы же сами знаете, что я хорошо учусь. За что же вы снижаете? За то, что я думаю не так, как вы? Нина Николаевна. Как мы, значит. Оля. Я имела в виду… Нина Николаевна. Ты, Оля, еретичка, но нас в это не втравливай. У нас свои ценности. Идут основы православной культуры, идет пост, а она так себя ведет! Нехристь! Оля. А вам не кажется, что вы как учитель должны уважать меня? Нина Николаевна. А с какой это стати? Ты сама не уважаешь меня, свой класс, свою школу. Страну свою, в конце концов. Оля. Неправда!

14

Нина Николаевна. Ну а что ты здесь… распинаешься? Садись уже. Оля. Но не мне! Вот Марья… Нина Николаевна. Ребята, видите, в чем дело, оказывается. Оля хочет индивидуальное обучение. То ли потому, что слишком глупенькая и не поспевает за вами, — что похоже на правду. То ли — как она сама думает — потому, что вы все нетребовательное тупое стадо, а она ваш многоумный пастырь, которая прямиком в геенну сведет. Это гордыня, Миронова. Она и тебя, и других погубит. Класс неодобрительно гудит. Нина Николаевна. Видишь, ты нас всех обидела. Так что нужно извиниться. Оля. За что это мне извиняться? Нина Николаевна. Всех этих людей ты назвала дебилами. Одна ты у нас умная, значит? Оля. Зачем вы... Нина Николаевна. Ребята, я что, обманываю? Класс. Нет. Нина Николаевна. Видишь, Миронова, обманываешь все-таки ты. Видать, тебя бес путает. Оля. Почему вы меня унижаете? Нина Николаевна. Эк мы заговорили, какими словами бросаемся! Смотрите, ребята, у нас тут мученица! Святая! Унизили ее, видите ли! Ты бы меньше языком своим поганым… Извинись! Класс гудит. Слышится «да извинись ты уже, да и все», «Оль, давай уже», «ну хватит». Оля. После того как вы меня оскорбили? Опять? Нина Николаевна. Я человек незлобивый, прощаю сразу, а вот класс свой ты обидела. Вышла к доске и оскорбила всех присутствующих. Извинись. Выкрики «Давай!» становятся громче. Оля. Вы не имеет права меня заставлять. Нина Николаевна. Последний раз говорю по-хорошему. Оля. А что что? Класс. Перестань, перестань, перестань уже. Вася. Оль, серьезно уже, достала! Нина Николаевна. Горностаев, иди сюда! Давай. Вставай на колени, Миронова. Вставай. А ты держи ее за плечи! Держи, я сказала! Жену как держать будешь? Вот так и стой до конца урока. Молись о прощении грехов. Натужно красный Вася стоит позади Оли и держит руки у нее на плечах. Оля прижимает ладони к лицу.

15

Нина Николаевна торжествует. Нина Николаевна возвращается к презентации. Время от времени посматривает в угол, где стоят ребята. Класс молчит. *** Он растерянно качает головой: — К чему эта… зарисовка школьных нравов?

— С этого фактически все и началось, вы же сами попросили...

— Это конечно, но давайте чуть ближе к... — запинается и вздыхает: — Расскажите мне о нем. Откуда вы его знаете? Как вы вообще познакомились?

— Из-за этого и познакомились.

— Коллега?

— Нет, мы встретились на собрании. Он пожевал губами.

— Я боюсь спрашивать, но все-таки: каком собрании?

— Родительском, каком еще. Это же школа, — она только разводит руками. Тут ей вспоминается собрание, другое собрание, и внутри все обрывается. Нет, не расклеиваться, еще слишком рано, она только в начале своего рассказа.

— Да, да, родительском, простите. Я не думал, что отцы туда ходят.

— А вы ходите?

— Все просто: я не отец. Она только хмыкает. Неудивительно, ему ведь много с кем приходится общаться, излучая мнимую доверительность, так что и не упомнить, кому что наговорил. Выходит, и ей будет куда проще. Поймав его вопросительный взгляд, она спешно продолжает: — Он и не ходил раньше. Это был особый случай, когда многие пришли, даже бабушки были. Громкий скандал, вот и объявились.

— Из-за записи на уроке?

— Да.

— И он там был как отец?..

— Мальчика. Прошу, экран, пусти меня Того самого мальчика, который пол-урока держал девочку на коленях посреди класса. Неповоротливого, медлительного и такого безобидно-безотказного Васи Горностаева. Васю можно было выпихнуть отвечать первым, Васю можно было попросить пронести в школу сигареты, у Васи можно было занять денег и позабыть об этом. Васю привыкли использовать. Когда-то его даже пытались за это дразнить. Однако день ото дня Вася рос и ширился в плечах куда быстрее одноклассников, так что одним неловким движением мог зашибить сразу парочку шутников. Поддевать его исподтишка было скучно, вот насмешки и заглохли. О Васе все забыли. До того, как история с Олей дошла до своего пика — из-за Васи в том числе. Директриса содрогнулась, а ученики возликовали: очередное громкое дело в их школе! Можно было наперебой рассказывать, как все было! Щедро сдабривая домыслами, описывать одноклассников, гордую Миронову, труса Горностаева, истеричку-учительницу. Наконец-то было, кому их услышать. Интернет пестрил свидетельствами очевидцев и мимо проходящих. Скриншот с Васей и Олей всплывал повсюду. Васина ранняя возмужалость сыграла против него же: здоровый 16

парень, удерживающий на коленях хрупкую девочку, провоцировал самые дикие версии. Гдето ему накинули пару-тройку лет, где-то окрестили сыном матушки Николая, где-то проставили спектр диагнозов, а где-то и вовсе записали в педофилы. В аккаунты Васи незамедлительно пришли борцы за честь девы. Вася отключил комментарии и закрыл сообщения. Его вещи в раздевалке то и дело сбрасывали на пол и вдохновенно-остервенело затаптывали. Вася стал носить одежду с собой. В столовой все места внезапно оказывались заняты. Вася покупал пирожок и шел есть в коридор. Вася был незлобивый мальчик. Однако в какой-то момент Вася спускался по лестнице и его толкнули. Пролетел до самого низу, разбил нос. Никто не помог. Ребята кучковались вокруг и смеялись. Кто-то все же протянул руку. Когда Вася потянулся, рука исчезла и тут же показался средний палец. Смех, поток брани, снова смех. Кто-то вытащил телефон и начал снимать.

— Ну давай, заплачь еще! Горностаеву было двенадцать лет, и он твердо знал от отца, что мальчики не плачут. Встал, зажал нос, сделал шаг вперед и тут же получил сильный толчок в спину. Такой же, как в прошлый раз. Он резко обернулся и занес уже кулак, когда увидел сбоку Олю. Она ничего не говорила, но все было понятно и так. Вася отшатнулся. Повернулся. Побежал. Остальные, казалось, только этого и ждали. Васю с улюлюканьем загнали в женский туалет и заперли. Мальчики не плачут. У Васи был с собой телефон, но жаловаться он не посмел: казалось, что падать было уже ниже некуда. Как оказалось, было. Мальчики не плачут. Туалет на третьем этаже, ну и что, ну и неважно, только бы выбраться, только бы избавиться от этого смеха, от этой школы, от этих комментариев, от этой матушки Николаи, от этой Оли, от этого папы, который учил не скулить и не жалеть себя, от мамы, которая ничего не знает, потому что не хочет знать, ото всех них вообще, которые только и могут, что смеяться и показывать «фак», а так ведь и будет всегда, сейчас и потом тоже, и ему это не забудут, не простят, никогда-никогда, а зачем тогда все это, раз он никому не нужен и никто за него не вступится, ведь он все равно что обгадился посреди всего класса? Мальчики не плачут. Вася дернул на себя ручку окна. Гул снаружи как-то притих.

— Эй, что здесь происходит? — послышался голос завуча. Вася открыл окно.

— А ну разошлись! Разошлись, я сказала!

— Ирина Семеновна, это мужской туалет, вам туда нельзя! Ваня встал на подоконник.

— Да что вы делаете, черти! Дайте пройти! Опять дрянь свою в школу протащили, да?!

— Ну Ирина Семеновна!

— Пошли вон! Кого вы там сторожите! Сейчас я всем устрою! Куда побежали?! — дверь открылась. — А ты что творишь?! Вася поскользнулся. К счастью, долетел только до козырька. СТЕНОГРАММА собрания от 9.12.2023 Ковтун Елена Георгиевна, директор (далее Е.Г.) Мироновы И.К. и С.Р., родители ученицы 6Б класса О. Мироновой Горностаев А.И., родитель ученика 6Б класса В. Горностаева 17

Колесникова А.Н., председатель родительского комитета (далее РК1) Прокшин П.Р., зампредседателя родительского комитета (далее РК2) Ткачева А.А., член родительского комитета (далее РК3) Велемирова В.Р., бабушка ученика 6А класса (далее Б) Покровская С.Л., учительница русского языка и литературы (далее С.Л.) Горбатенко О.П., учитель физкультуры и ОБЖ. (далее О.П.) Педсостав: присутствует 15/20, кворум собран.

РК 1: Да комиссий на вас нет! РК 2: Устроили здесь! РК 3: Тоже еще, нашли кого виноватить! Миронов: Как вам вообще пришло в голову подпустить к ребенку больную бабу? РК 3: Ага, ага, а то дети ангелы! Сами вон! Мальчика столько времени изводили… И вообще, чего это ваша дочь не слушается?! Миронов: Моя дочь и не должна слушаться! Она здесь не для того, чтобы слушать старых баб, а чтобы получить образовательные услуги, за которые мы, между прочим, нехило так платим! Обязательный благотворительный взнос каждый год заносим в эту шарагу! И за что, спрашивается? Чтоб мне здесь ребенка калечили психологически?! Е.Г.: Слушайте, я все понимаю, но, пожалуйста, давайте будем выбирать выражения. Нас вообще-то записывают! Миронов: Вот и хорошо, что записывают! Я ровно эту запись в прокуратуру и отнесу! Вместе с предыдущей, с урока! РК 3: Не надо никуда ничего нести! Тут квартиры на миллион дороже из-за одной этой школы!!! Под себя не копайте! Миронова: Вы совсем, что ли? Вам квартира дороже ребенка? РК 3: Знаете, вот не все здесь богатенькие, кому-то и зарабатывать надо! На взнос школьный в том числе! Е.Г.: Пожалуйста, ну давайте же не будем все вместе кричать… Тем более, нас записывают! Б.: А я вообще не понимаю, с чего это вы так взъелись на Нину Николаевну взъелись? Такая достойная женщина, заслуженная, старательная, благим делом занята! А девка провокаторша, сразу видно! Научилась в интернетах своих. У нее же цель была довести человека и в интернетах этих прославиться! Вот Маша бы так никогда не сделала… Миронов: Вот и зря! Сейчас ваша Маша не жалуется, а потом выяснится, что ее в здесь физрук домогался! Б.: Да чтоб у тебя язык отсох!

18

О.П.: Вы совсем куку, что ли? У меня у самого дочь! За такое и огрести можно! Е.Г..: Ну Олег Петрович, ну хоть вы! О.П.: Елена Георгиевна, а чего он? Миронов: Знаете, а я не удивлен. Если у вас религию так ведут, то физкультурник здесь должен битами детей лупить. Странно, что пока без эксцессов вышло. Е.Г.: Ну зачем же вы так, ну что вы… О.П.: Я никого не бью! Меня любят дети, сами у них спросите! Мы на соревнованиях все места занимаем вообще-то! Первые по округу! Б.: Вот я и говорю, Маша любит Нину Николаевну. Все дети довольны, ни у кого проблем не было, одна только эта Миронова воду мутила. Миронова: Что?! Да какую воду, бабуля?! Если б не моя дочь, то мы б и не знали, что здесь работает садистка и фанатичка! Б.: Сама вы фанатичка! Сектантка! Верно Нина Николаевна говорила: дочка вся в вас! РК2: А вам, я погляжу, ее методы воспитания по душе? По «Домострою», небось, живете? Детей каждый вечер на горохе стоять заставляли и «Отче наш» вычитывали? Хотя нет, вы-то своих в пионеры отдавали, а вот с внуками уже другую схему отрабатываете… Знаю я таких! Б.: Вот девчонке этой вот уж точно не помешало бы помолиться. Грех-то какой на душу взяла! Мальчика загубила. Горностаев: Никто его не загубил. Нечего говорить о нем как о покойнике. Вася идет на поправку. Миронова: О, глядите-ка, кто явился! Соизволил-таки! Е.Г.: Ой, здравствуйте! Как Васенька, мальчик наш, мы тут все испереживались, сказать по правде, в гости уже собирались к нему... Горностаев: Только попробуйте сунуться. Я не буду подавать в суд. Ни на вас, Елена Георгиевна, ни на школу, ни на класс, ни на эту юродивую. Она-то побоялась прийти, да? С детьми только смелая. Вы дадите ей черную метку. И передайте: если выяснится, что ее хоть раз еще где-то подпустили к детям, то посажу. И не посмотрю, что женщина. РК 3. За что же вы ее сажать собрались-то? Горностаев. За доведение до самоубийства, если хотите. Е.Г.: Ну что вы, что вы такое говорите! Ну нас же записывают! Б.: А может, вы еще и девчонку за это посадите? И ребят? Они-то больше виноваты. Из-за таких, как вы, у нас в стране сплошная разруха! Своими руками выбиваете главное изпод ног! Миронова: Бабуля, вы на маразм давно проверялись?! Б.: Ах ты, паразитка! Какая я тебе бабуля?! Никакого уважения к старшим, посмотрите, что творится!

19

Горностаев: Девочка не виновата. Она спустила крючок, но пистолет ей дала школа. Нельзя такое сваливать на ребенка, на детей. Тем более, ей очень жаль, я знаю. Миронова: Это откуда это? Горностаев: Оля приходила в больницу. Миронов: Что?! Когда это? С какой вообще стати? Мы не разрешали ей! Горностаев: С той стати, что Оля очень умная девочка. И без разрешения понимает, что можно, что нельзя, а что нужно. Миронова: В отличие от вашего сына, уж да. Горностаев: Ира, ну не надо, у человека беда… Миронова: А у нас не беда!? Не беда, я спрашиваю? Дочку травили не меньше, учительница травила, класс травил! Ее на коленях держали, а она еще к этому (неценз.) будет в больницу бегать! Миронов: Ира! Е.Г.: Нас же записывают!!! Горностаев: Я понимаю, что вы тоже расстроены. И вы мать. Поэтому я и сделаю вид, что этого не слышал. Миронова: Ах ты ж, посмотрите, он нас прощает! А мы не прощаем! Не будет вашему сына покоя, не будет! Горностаев: Слышь, утихомирь уже свою жену. Миронов: Ты это мне указывать будешь?! С.Л.: Простите! Можно мне сказать? Е.Г.: Конечно-конечно, давайте уже все послушаем Софью Львовну. Может, она нам чего полезного скажет! Да, Софья Львовна?! С.Л.: Спасибо. Дело в том, что Софья Львовна вот уже час все это слушает и не слышит конструктива. РК1.: А кто в этом виноват, по-вашему? С.Л. Все. И никто. Поэтому давайте признаем случившееся… системным сбоем. Нина Николаевна сыграла роковую роль, но это роль лакмусовой бумаги, ведь упущения были и без того. Е.Г.: Софья Львовна хочет сказать, что… С.Л.: Тревогу надо было бить раньше, еще на форме. Почему дети не рассказали все еще тогда? Да, это вина школы, но почему Оля, например, взялась воевать в одиночку? Почему она не пришла к вам, к родителям? Миронова: Вы на что это намекаете? С.Л.: Все еще на общесистемный сбой. Смотрите, где они могут найти поддержку, которая точно сработает? Где не замолчать, не замять, не утаить?

20

Горностаев: В интернете. С.Л.: Именно. Они идут туда со своими гранатами. На той стороне выдергивают чеку. А что делаем мы, взрослые? Смотрим на взрыв и наказываем виновных? А потом ждем, когда рванет в следующий раз, так? Ведь ничего не поменялось. Е.Г.: Софья Львовна у нас литературу ведет, вот и любит образно выражаться, да? Нас записывают, помните, да? Давайте без… Миронов: Давайте, она уже скажет. С.Л.: Проблема глубже. В том, что дети нам не доверяют. Всем нам. Как учителям, так и родителям, уж простите. Ведь мы все оторваны от них. Горностаев: Красиво говорите. А где конструктив-то? С.Л.: Там, где и везде. Е.Г.: Софья Львовна, нас же записывают! С.Л.: Я не каламбурила. Хотела сказать, что нужен штатный психолог, а лучше несколько. Не только для учеников, но и для учителей и родителей, для совместных консультаций. Может быть, онлайн-сессии. Администрирование школьных сетей, модерирование общения. Все спорные вопросы должны обсуждаться в присутствии психолога. Вот, например, сегодня мы бы не стали бы так бесполезно тратить столько времени, будь здесь специалист. Если мы, взрослые, не разговариваем друг с другом, а только орем, простите, то чего ждать от детей? Школа обвиняет родителей, родители — школу, а дети сами по себе и воюют тоже сами по себе. Выбирая доступные методы, не понимая, чем это может аукнуться. Пока что никто не придумал ничего лучше. Не нужно изобретать велосипед, только и всего. Оля с Васей это уже, очевидно, поняли, раз смогли навести мосты. Они умнее нас. Кстати, это тоже надо уметь признавать: наши дети могут быть, а чаще всего и есть лучше нас. Горностаев: У меня появилось еще одно условие. Е.Г.: Какое еще условие? Горностаев: Классное руководство возьмет она. Только она. Е.Г.: Мы же не можем принудить Софью Львовну, тем более зная ее ситуацию… С.Л.: Софья Львовна готова. Е.Г.: Вот и славненько! Проголосуем? Что ж, тогда Софья Львовна назначается новым классным руководителем 6Б. Внесите это в протокол. Думаю, на этом запись можно окончить. ***

Уже совсем поздним вечером после собрания она вышла из школы. Поежилась от холодного ветра, прищурилась и досадливо вздохнула: трамвая не видно, в такое время ходят уже плохо, да еще и метель. Отмахиваясь от снега, уткнулась в телефон: ждать двадцать минут, может, тогда такси… Внезапно сбоку от нее раздался резкий автомобильный гудок. Вздрогнула, обернулась — за рулем оказался отец Васи.

— Вы что-то еще хотели? — она заранее нахмурилась.

— Погода ни к черту, давайте я вас подвезу.

21

— Не стоит, я вызову машину… — она махнула рукой в сторону рельсов. Он покачал головой: — Я смотрел навигатор, все встало намертво. А я смогу через дворы проскочить. Утром к первому уроку, поздно, холодно и очень устала, поэтому она и согласилась. Во время сегодняшней вакханалии он все же вел себя по-человечески. Хотя больше всех имел право закатывать сцены. По дороге аккуратно разглядывала его. Крупный, под сорок. Нависающий лоб, крупновато-мясистый нос, едва заметные узкие губы — лицо из тех, что скорее из вежливости называют «волевыми». В темно-русых волосах видна проседь, густую бороду давно надо бы подравнять — хотя трудно его упрекать в такое время в неаккуратности. Вася был похож на отца. На месте и неловкость — только уже не подростковая, а взрослая, как будто он не знал, как именно себя расположить в пространстве. Хотя в такой ситуации разве кому-нибудь было бы ловко и уклюже? Молчание становилось все душнее, превращаясь в откровенную нелюбезность. Она откашлялась и пробормотала: — Вася надолго еще в больнице?

— Пару недель точно.

— Вы говорили с ним о возвращении в школу? После каникул уже, видимо?

— Нет, еще не говорил.

— А если он не захочет?

— Я пойму. Но доучиться ему надо здесь. Хотя бы этот год. Учебный. Отрывочные резкие предложения звучали не очень-то вежливо, но Софья не могла не отметить приятный, будто поставленный голос. Из тех, что хочется слушать.

— А вы не думали о переводе в другую школу?

— А вы не слишком быстро соскакиваете?

— Я не поэтому, — она поморщилась от неожиданного упрека.

— Точно? Вроде как вам же и предлагали руководство после Марьи. А вы не взялись.

— Было дело.

— Если б взяли, то может, и ничего бы этого не случилось.

— Может. Но я не религиовед.

— Но тогда им было бы, к кому прийти пожаловаться на, прости господи, религиоведа. Софья сжала руку: — Кажется, нам не хватает еще одного пассажира.

— Кого же?

— Психолога. Если вы решили меня подвезти, чтобы пристыдить, то…

— Простите, вы правы. Мне бы самому сейчас психолог не повредил.

— Как и всем нам. — Софья кивнула, отметив, как просто он признал свою грубость.

— Так вот, Вася. Если его перевести и сделать вид, что ничего и не было, то проблема не решится. Будет замалчиваться, пока не прорвется наружу. Такое всегда дает о себе знать. Тем более он, как и Оля, какое-то время в любой школе будет звездой. Вам ли не знать.

— Пожалуй.

— Пожалуй. Только вот в роли героини у нас оказалась Ольга. А Васе досталась роль вашей жертвы. Всеми ненавистного мальчика для битья. Замутило, в руку будто стрельнуло. Слишком мало времени прошло, как же он не понимает? Покажите, как вы его ударили. Значит, у вас была возможность замахнуться? Вы же говорили, что били не глядя, почему ударов так мало? У вас был опыт обращения с оружием? Вы знали, куда бить? Это они вам показывали, куда бить?

22

— Остановите машину, пожалуйста.

— Что?

— Метро. Здесь. Остановите машину.

— Я могу довезти вас до дома.

— Не стоит. Ваша жена, должно быть, уже беспокоится.

— Она в больнице с Васей. И она бы не стала беспокоиться. Мы давно в разводе, — он сделал паузу и подчеркнул, повернувшись к ней: — Официальном.

— И тем не менее…

— Софья…

— Львовна, — привычно продолжила она. Никто никогда не запоминал ее отчество. За это ей было стыдно перед отцом. Не только за это, конечно.

— Андрей. Он протянул ей руку, она машинально подала свою в ответ. Вечно озябшим пальцам было неожиданно приятно оказаться в теплой мужской ладони. Вот только быстро отпускать он не собирался: — Софья, пожалуйста, позвольте вас подвезти. Я всего лишь хотел с вами поговорить. Простите, если вдруг задел. Но вы задели меня, так уж вышло.

— Как это?

— Я читал о вас. Много читал. Ведь вы учительница в школе моего сына. Вам это неприятно, я вижу, но от вас теперь многие знают. И не всегда то, что вы бы сами о себе рассказали. Так и Вася: никому не было до него дела, пока он не… ославился. Никто о нем ничего толком не знал. Даже я. Я узнал о проблемах сына не от него и даже не от его матери, а… вот так. Это же дикость, разве нет? Я всего лишь… не хочу сейчас ехать к себе и утыкаться в новости о моем сыне, или чужой дочери, или еще о каких-то детях, которых… проморгали родители. У вас же нет детей, верно?

— Зачем вы спрашиваете? Ведь об этом вы, наверное, тоже уже знаете. Несправедливо обвинять его в своей неудавшейся личной жизни, но… Понимающие рыбьи глаза смотрят в упор. Я знаю, поверьте. Одинокие женщины за тридцать часто становятся жертвами подобных преступников. Они осыпают вас комплиментами, обещают боготворить, а вы и рады верить. Но взамен они всегда просят помочь в каком-нибудь деле ради всеобщего блага. У вас было то же самое? Как они на вас вышли? Она выдернула руку, та горела.

— Простите, я не… — он выглядел смущенным.

— Много извиняетесь. Вы, в общем-то, ни в чем не виноваты. Мы все под… чем-то. Под надзором, под колпаком, под прицелом, под следствием, под судом – не официальным, так общественным. Человек снимаемый, человек прослушиваемый, человек надзираемый – новая норма сводит каждого из нас к мухе в стакане. Соверши вы завтра нечто эдакое, раззвони о вас повсюду люди — и в этом стакане окажетесь вы. Нас ведь записывают! — она передразнила интонации директрисы.

— Я знаю. Я и сам…

— И да, у меня нет детей и нет мужа. Любовника тоже нет, если вам это интересно. Но это еще не значит, что я собираюсь быть вашей жилеткой или таблеткой от одиночества на вечер, — гнев в ее голосе все набирает силу, тише, тише, — так что я сейчас выйду и пойду к себе домой, а вот вы отправитесь к себе. Или к сыну. Или куда вам угодно. И этим наше общение ограничится. Прощайте, Андрей. Она резко выскочила из машины. Металл обшивки приятно охладил нывшую руку. Теперь ей не больно. *** 23

Он морщится: — Не понимаю, зачем вы вообще взяли под свое руководство этот класс? Проблемный, судя по всему? Тем более так скоро после… — он качает головой. — Неужели вам не хватило стресса до этого? Я же советовал вам отдохнуть, поехать в отпуск.

— Далеко бы я уехала со своим-то паспортом?

— Необязательно за границу выезжать. Я вот, знаете ли, тоже невыездной, — он недовольно хмыкает. — Отпуск как отдых, я имел в виду. Софья задумывается: — Когда происходит нечто такое, но нет дела, которое тебя занимает, то это нечто захватывает тебя целиком. Со мной такое уже бывало, поэтому я и не стала никуда уходить. В отпуске… крыша бы съехала. А так у меня появилось занятие. Да и класс не был в самом деле проблемным — он таким стал. Я лишь хотела вернуть все на круги своя. Я видела, какими дружными были ребята с Марьей. Ребятам нужен был присмотр. И он был прав: один раз я уже отмахнулась от этого класса.

— И вы действительно могли что-то сделать? Она подавляет вздох.

— Я хотя бы хотела. Привыкай, будешь первым в стае — Ребята. Двадцать пар глаз смотрят на нее. Настороженность, любопытство, благоговение, страх — и никогда доверие. Они слушались ее, они уважали ее, они хвастались обладанием ею перед другими классами и школами. Но они боялись ее. После случившегося многие дети вели себя пришибленно. Были среди них те, кто в свое время сказал Васе слишком много, но были и те, кто переживал, что так и не сказал ему ничего. Оля за последнюю пару недель заметно осунулась. Едва ли она могла предвидеть, как именно срикошетит ее месть. Едва ли она могла догадаться, что травить мальчика окажется проще, чем не имеющую ни одного аккаунта матушку. Матушку будто и не задело — просто она исчезла из школы. Директриса боялась, что отношения придется выяснять и с Ниной Николаевной, но та согласилась уйти тихо. О новой кандидатуре пока даже не заговаривали, решили повременить с занятиями до следующей четверти, а то и года. Софья ломала голову, пытаясь отыскать новый рычаг влияния. Сложно найти столь же клейкую материю, как общий враг, потому главным было не допустить появления очередного неприятеля среди своих же. Или не стать таковым для них. Оля вновь могла бы попасть под удар, но после случившегося ее не трогали. Избегали, побаивались, но не трогали. Так же, как Софью. В итоге, отчаявшись придумать что-то оригинальное, Софья предложила вместо классного часа отправиться в больницу к Васе. Вечером родительский чат разрывался. Кто-то не хотел отпускать ребенку в больницу (далеко, долго, бесполезно, заразно), кто-то до сих пор обвинял во всем Васю («Не хватало только связываться с суицидником и садистом!» — ктото написал, но потом быстро удалил). Она писала и писала, объясняя, почему это важно. До кого-то удалось достучаться, до кого-то нет. В итоге пришлось пойти на уступку и сказать, что она договорится с остальными учителями, чтобы не было домашнего задания на весь следующий день. Тогда даже самые ярые противники согласились, ведь никто из родителей не был горячим поклонником вечерней лепки спешно-сонных докладов. Началось все плохо. Васе было стыдно, ребятам неловко. Инна, мать Васи, взглядом цеплялась в каждого, тщетно отыскивая виновника несчастья своего мальчика. Парадоксально, но Оли это не касалось: на нее Инна смотрела куда теплее.

24

Чтобы отвлечь нахохлившуюся женщину, Софья предложила выпить кофе, надеясь, что та согласится оставить своего подбитого птенца. Нехотя, с оглядкой, но Инна вышла из палаты. На улице она тотчас вытащила пачку тонких сигарет и затянулась. Софья, кутаясь от холодного ветра в шарф, невольно залюбовалась: высокая, стройная, с нежным лицом, пальцами пианистки и волосами женщин с картин Боттичелли, она напоминала статуэтку — из тех, что стоят на верхней полке за стеклом бабушкиного серванта. Смотреть, но не трогать. Как все невысокие женщины, Софья привыкла смотреть на людей снизу вверх, но рядом с Инной ее это не смущало и не раздражало: казалось, только такого взгляда мать Васи и заслуживает. Почему же они развелись? Андрей не похож на человека, привыкшего смотреть снизу вверх. На собрании в актовом зале, стоя перед возвышающейся сценой, он тем не менее говорил с остальными на равных. Инна первой нарушила молчание: — Надеюсь, вы знаете, что с этим всем делать.

— Я тоже надеюсь. — Софья не могла напрасно — пока напрасно! — подбадривать ее. — Я понимаю, вы хотите услышать конкретный план-перехват, но его нет. Только пытаться, только пробовать.

— Что ж, возможно, и это уже немало. — На красивом изящно-нервическом лице отразилась беспомощная усталость. — Знаете, я все еще не понимаю, как такое возможно. Как дети могут быть такими жестокими по отношению друг к другу? Софья хмыкнула: — Честно говоря, с недавних пор я тоже это спрашиваю, только… Как люди могут быть такими жестокими?

— Конечно. В глазах Инны промелькнуло понимание. Она знает. Естественно, она знает. Все знают. В мельчайших подробностях. Рука отозвалась болью, и Софья поторопилась продолжить: — Сугубо детская жестокость — это отрывание крыльев из любопытства. Исследовательский интерес и незнание норм. А потом уже приходит жестокость другая. Настоящая, по-своему… — перед глазами всплыло то еще совсем юное лицо, — сладострастная. Когда они узнают эти нормы и видят, как легко их нарушают взрослые — даже лучшие из взрослых, возможно, те, кто эти нормы им должен давать, — они становятся жестокими, потому что хотят казаться взрослее. Это мы их учим быть жестокими. Я уверена, большинство тех, кто заливал грязью аккаунты Васи, уже давно отпраздновало совершеннолетие. Дети по уму, взрослые по последствиям. На них так легко повлиять… Инна закусила губу — Сколько лет было тому… которого вы?

— Двадцать два.

— Еще совсем мальчишка.

— Да.

— Вам жаль его.

— Ему промыли мозги. Но это не оправдание. Покажите, как вы его ударили. А что, если через тот осколок в нее попала часть его крови? Что, если это она змеиным ядом засела внутри так крепко, что не дает уснуть по ночам, заставляя раз за разом прокручивать всю свою жизнь в поисках ответа на один простой вопрос. Почему я?

— Нет, конечно. — Инна выдохнула дым в другую сторону, но у Софьи в глазах все равно защипало. — Знаете, когда я все это прочитала… — она чуть всхлипнула, — я представила, что там был бы Вася, у нас ведь секция там неподалеку, и… Но там были вы. Хорошо, что там были вы.

— Вот именно. Я там была. И все, — Софья поморщилась.

25

— Но вы же были и в этой школе, — внезапно обрушилась на нее Инна. — И ничего не сделали!

— Я же не знала.

— Я тоже! — Инна всхлипнула. — Он же ничего не рассказывал. Все так быстро случилось, и я не успела даже поговорить с ним… Это все Андрей со своим «мальчики не жалуются»! А потом, когда я зашла к нему в профиль и прочитала, прочитала все, что там писали, все, чего они ему желали, как его оскорбляли, господи… да я сама бы вскрылась! Я хотела нанять каких-нибудь амбалов, чтоб, знаете, чтоб их всех там, чтоб хоть как-то мозги на место встали!

— Это бы не помогло.

— Я знаю, знаю. — Инна притушила сигарету. — Просто я очень давно не спала…

— Разве муж вам не помогает?

— Бывший? Нет, он приезжает и все делает, но с этим ему мне не помочь. И то, что он хочет оставить Васю в школе… Для него-то это форма закалки характера, ведь «пацан растет», но мне как с этим жить, если мой ребенок — там, среди этих…

— Среди других детей. Всего лишь детей, Инна.

— Вы сами знаете, на что могут быть способны дети!

— Я буду приглядывать за ним. Обещаю, — вырвалось у Софья само собой. Никаких гарантий, она же только что сама говорила! Чтобы отвлечь Инну, Софья быстро спросила: — Оля часто сюда приходит?

— Почти каждый день.

— Ее же вы простили, да?

— Да.

— Попробуете с остальными? Инна долго терла переносицу, словно закрываясь от неудобного вопроса.

— Иначе ведь не получится? Софья покачала головой. Они направились в сторону палаты. Встреченная по пути медсестра сделала замечание из-за шума в палате. Смех слышался уже на лестничном пролете. Лицо Инны тут же исказил страх, она ворвалась в палату и тут же выдохнула. Все говорили одновременно, то и дело перекрикивая друг друга; в потоке Софья различала знакомые прозвища учителей: Коса (директриса), Академик (историк), Мурашка (математичка), Гнездо (биологичка). Ближе всего к Васе сидела Оля. Впервые за долгое время девочка улыбалась. Софья была почти довольна этим визитом и своей ролью в нем. Почти. Потому что именно тогда она в первый раз услышала, как ее отныне прозвали в школе. Юдифь. *** Он озадачен: — Вы же не еврейка. Хотя и есть что-то как будто. Отчество и… профиль у вас, честно говоря… Нина Николаевна почти сразу заподозрила в ней семитскую кровь, но, обнаружив правду, обрадовалась, что нашла еще более злостного нарушителя. Будь она просто татаркой, все сложилось бы куда проще. Одно дополнительное определение почти автоматически делало ее врагом в глазах многих. Так сложилось исторически, вспомнилась ей присказка университетских времен.

— Да, некоторые принимали меня за еврейку, но не дети. Это пошло именно после… после того случая.

— Почему? В ее голос тотчас вкрадываются привычные учительские интонации.

26

— Видите, выходит, есть толк от этого предмета. С этим я и не спорила… Так странно, люди ведь и сами не знают, во что же они верят… Нашему с вами поколению в школе о религии не говорили, в семьях не особо разбираются, поэтому многие и не знают даже самых известных библейских персонажей.

— Персонажей?

— Вам не нравится слово?

— Персонажи… в книжках.

— Вам больше нравится слово «герой»? Библия и есть книга. Очень хорошо написанная, кстати. Язык, персонажи, сюжеты, форма — поэтому и остается самым влиятельным текстом нашей культуры. Он недовольно морщит лоб.

— Не думал, что вы как-то… интересуетесь.

— Еще бы, ведь неверие в ваших глазах равно невежеству.

— Я этого не говорил. Но вы ведь… не христианка, сами сказали.

— Но я живу в христианской культуре, это так или иначе определяет те же моральные устои. Любовь к ближнему, самоотречение, самопожертвование — штука противоестественная, но парадоксально… правильная. В конце концов это и делает нас людьми.

— Раз вы так считаете… Что ж тогда сами нарушаете-то, Софья Львовна, а? Сказано без иронии, в голосе горечь. Странно. Будто ему действительно есть дело. Жизнерадостный как саркофаг Вечером, уже вернувшись из больницы, она увидела сообщение. Одно слово: «Спасибо». Ничего не ответила, ведь у того скомканного разговора в машине не было продолжения. Было неловко из-за поспешно сказанного, но вот довези он ее до дома, ситуация стала бы куда более конфузной. Что было делать, начни он напрашиваться на чай или пустись в откровенности по дороге? Ей никогда не был близок этот синдром попутчика, а уж тем более он неуместен в отношениях с отцом ее — его же стараниями! — ученика. Ее устраивала стерильно-безопасная среда школы: мало мужчин, мало неловких ситуаций, вызванных тем, что кто-то что-то не так понял и истолковал на свой лад, — такое регулярно случалось с ней в студенчестве, когда она бывала по обе стороны баррикад: то она упорно не обращала внимания на уже почти отчаянные намеки, то ее печальные взгляды не замечались. Это потом ей стало все равно. Она уже и не помнила, когда в последний раз встречалась с мужчиной больше двух-трех раз. Отношений не было — лишь липкие сношения и брезгливость наутро или же посреди ночных побегов на такси. В режиме приятных знакомств она продержалась недолго. На смену пришел уже привычный за много лет одиночества вакуум. Андрей производил впечатление человека, с которым никаких легких знакомств не выйдет. Ничего легкого. В нем читалось упрямое требование соблюдать его правила. Рассматривая Инну в больнице, Софья вдруг поймала себя на беспокойном сравнивании, напоминающем так давно забытое чувство ревности. Софью раздражало это, как раздражало ее то, что уже неделю, выходя с работы, она бросает ищущий взгляд в сторону стоянки. В эти моменты она фыркает про себя: «Жалкое зрелище!» — и торопится прочь от ложных надежд, которые вселил в нее один неясный полунамек. Вы меня задели. Намеков больше не последовало. Выскочило сообщение с предложением встретиться. Она покрутила в руках телефон. Отложив его в сторону, вышла на балкон, постояла там минут пять, пока не пробрало морозом. Вернувшись, вздохнула и ответила ему согласием. Неправильно, она это знала. Но внезапное ощущение нужности накрыло ее с головой, отказывая разуму в праве голоса. Ведь, стоило ей выйти оттуда, как мысль, которая все это время оставалась размытым пятном на задворках сознания, вдруг обрела четкий контур: 27

погибни она или окажись за решеткой, никому до этого, в сущности, не было бы дела. На работе заметили бы ее отсутствие даже не в первый день — и то лишь по шумящим в коридорах школьникам. Родителей нет, семьи не появилось, а друзья заняты своими жизнями. И сколько времени должно пройти с последней встречи, чтобы уже можно было смело вычеркнуть человека из близкого круга? «Поздравляю с… Желаю много… Надо какнибудь встретиться!»— вот и все, что осталось от старых связей. Встречи же становились более неловкими, линии жизни расходились слишком далеко, поэтому дружба носила характер артефакта, ценность которого заключается только в его древности. На работе тоже как-то не завязывалось. Когда к ним только устроилась англичанка Аня, то едва-едва наметилось приятельство, которое ограничивалось, впрочем, совместными обедами и обсуждением школьных новостей. Изредка девушки доходили вместе до метро. Софья понимала, что их общение главным образом результат хоть какой-то близости по возрасту и не рассчитывала на долгую счастливую дружбу. Как-то раз на праздновании конца календарного года Аня, выпив лишний бокал красного на пустой желудок, пустилась в душевные излияния.

— Хорошая ты вроде баба, Соня. Умная, симпатичная, не истеришь, мозг не копипастишь. Вот только жизни в тебе нет. Ты как… робот. Или рыба. И жизнь у тебя такая же, рыбья. Куда несет, туда и ты.

— А ты? — Софья ничем не выдала раздражения.

— А я другая. Я-то здесь не задержусь. Софья ничего не сказала. Точнее, с нового года перестала разговаривать с Аней вообще. Аня растерялась, попыталась навести мосты, но вскоре ей стало не до того, ведь предсказание начало стремительно сбываться. Дело в том, что, помимо преподавания, Аня занималась еще и переводами — в основном устными. У девушки был контракт с одним телевизионным каналом, и как-то раз после спонтанного корпоратива случилось так, что Аня обвинила в изнасиловании одного локально известного ведущего. Нет, она не писала об этом в соцсетях. Нет, не ходила по передачам для домохозяек. Нет, не давала комментариев. Аня всего лишь пришла в отделение полиции и написала заявление. Но этого хватило. Локально известный ведущий внезапно стал звездой, за которую заступились многие коллеги. Заступился ли кто за Аню? Молодость, красота, легкомысленные фотографии в соцсетях — вот главные признаки вины. По крайней мере, на этом сошлось общественное мнение. Школьники не интересовались этой историей, они и не включали телевизор. А вот родители были в курсе, потому потребовали отстранить от преподавания распутную девицу, посмевшую локально оказаться под уже не локально известным ведущим и вдруг не порадоваться этому. На шумном родительском собрании в защиту Ани высказался лишь Николай Александрович — историк, завуч по воспитательной работе, который как-то попытался донести до окружающих, что винить жертву неблагородно и недопустимо и что каждая женщина может оказаться на ее месте, однако тем самым вызвал куда большее возмущение матерей и, прежде всего, Нины Николаевны. Она разразилась гневной отповедью, обличая поведение блудниц, которые вызывающе одеваются, не пытаются блюсти себя, посещают злачные места, пьют, а кое-кто еще и курит — несмотря на многочисленные запреты. Матери и учительницы, возмущенные тем, что историк посмел сравнить их с какой-то гулящей девкой, горячо поддержали Нину Николаевну, и не подозревая, что приличная часть ее речи была обращена к ним же. А что же сделала Софья? Софья не пришла на собрание, взяв отгул.

28

Да, она видела, как сильно тогда Аня нуждалась в поддержке. Видела, но ни единым взглядом или словом ей не помогла. Она не мстила за пьяные откровения, истинность которых для нее, в общем-то, была очевидна. Нет, она не вмешивалась. Тогда, на пике охоты на Аню она не очень-то об этом думала, но сейчас… Ребенка травля может довести до чего угодно, но разве со взрослыми по-другому? Кто знает, до какой степени отчаяния могла бы дойти Аня? Ее беспокоили эти мысли, ей не нравилось вовлекаться, но процесс, запущенный праздничным ноябрьским вечером, было уже не остановить. Внезапно выяснилось, что недостаточно закрыться книгами, фильмами и музыкой, чтобы жизнь тебя не трогала, потому что она достанет тебя и из добровольной десятилетней комы, когда ты просто идешь по центру города, не обращая внимания на опасно близко припаркованный к пешеходной зоне автобус или совсем еще мальчишку с увесистой сумкой в руках, из которой выглядывает палка. (Палка ли? О нет, это был черенок топора, но кто бы мог это предположить?) Как и она сама, все, кто там был, регулярно слышал о подобных историях, которые за последние годы стали страшной обыденностью. Однако никто и не предполагал, что станет частью этой обыденности. Она помнила все лишь отрывками. Крики, падение, звон стекла. А еще тот осколок — такой крупный, острый, соблазнительно-зовущий. Он отпечатался на ее ладони и в ее памяти — видимо, навсегда. И в тот момент, когда она схватила осколок и нанесла первый удар, она внезапно перестала быть невидимкой. Она оказалась значимой, ее слово — весомым, ее лицо — узнаваемым. И как бы ее ни раздражала чужая навязчивость, ни за что на свете она бы сейчас не согласилась вернуться к своему прежнему состоянию. Состоянию пустого места. Все происходит в темном городе зимой Андрей пообещал подстроиться под ее график, так что они встретились после уроков в кафе недалеко от школы. Это был маленький чайный клуб без опознавательных знаков, располагавшийся на втором этаже жилого дома. Интимность обстановки охранялась ценами за чайник как за бутылку вина, отсутствием кофе и парой десертов в меню. Софья заходила сюда после уроков и забивалась в угол у окна, залечивая извечно больно учительское горло безалкогольным грогом. Когда Софья вошла, он уже сидел в углу, на ее обычном месте. В интерьере хипстерского чайного клуба он выглядел почти комично — точно походный котелок посреди праздничного стола. Он растерянно крутил в руках замысловатое меню, очевидно, пытаясь разобраться, чем один вид чая отличается от сотни других. Повернув голову, увидел ее и тотчас расплылся в робкой мальчишеской улыбке. Бороду он подровнял, но все равно клоки сбоку продолжали торчать рваными кусками. На мгновение Софья почувствовала к нему что-то жалостливоматеринское. Странно, но это ее приободрило. Андрей поднялся ей навстречу, забрал пальто и попытался повесить его на вешалку. Та покосилась и начала падать, Андрей едва успел ее перехватить, но на него уже щедро сыпались чужие шубы, шапки и шарфы. Софья поторопилась ему на помощь.

— Соответствуете фамилии. Он растерянно улыбнулся: — Слон в посудной лавке.

— Я такая же. Даром, что мелкая. — Софья кивнула с сочувственным пониманием. Вернув вешалку на место, они сели наконец за стол. Андрей сразу же потянулся за зубочисткой и принялся крутить ее.

— Спасибо, что пришли. Честно — боялся, что откажетесь. Как мальчишка нервничал. Она следила за быстрым перекатыванием зубочистки между пальцами с неровно обрезанными ногтями. Усмехнулась: — Я тоже. Уже даже написала, вот только не отправила.

29

— Что вас беспокоит?

— Этичность, наверное.

— Что скажет княгиня Марья Алексеевна?

— Есть те, кому определенно будет что на это сказать.

— Ваша директриса, например? Она теперь и слова не скажет — ни вам, ни мне. Бросьте, я же не школьник. Никто вас за… несанкционированные встречи не заругает. Хотя некоторые старшеклассники уже совершеннолетние, я и в этом греха не нашел бы.

— Вообще-то я имела в виду вашего сына. Зубочистка замерла: — А что не так с моим сыном?

— В такой… деликатной ситуации, как у него, что угодно может стать проблемой. У него и так особое положение в классе. Не хватало только, чтобы этому стали искать причины в… других моментах.

— Мы всего лишь встретились. Она сжала и разжала кулак под столом. Шрам заныл. А что, если это все одно недоразумение? Очередное ложное истолкование?

— Вы хотели поговорить о вчерашнем визите? Андрей выглядел сбитым с толку.

— Да. И об этом тоже, — он кивнул. — Знаете, Вася спрашивает, когда ему можно будет вернуться в школу.

— Что ж, это хорошие новости. Повисла пауза. Она уткнулась в меню. Неловко. Подошел официант. Андрей назаказывал десертов, Софья взяла только грог. Андрей принялся уговаривать ее перекусить. Софья упорно отказывалась, досадуя на него и на себя. Вдруг он умолк, отослал наконец официанта и прищурился: — Я вас задел. И не понимаю, чем именно. Простите.

— Вы ошибаетесь.

— У вас такой тон… будто испепелить меня хотите. Тон. Голос всегда был предателем, раскрывающим все карты неприятелю. Благодаря своему голосу она прекрасно представляла разницу между спокойствием и сдержанностью. Интонации то и дело оказывались брешью в тщательно выстраиваемой стене мнимо непоколебимой холодности.

— Простите. Я не очень контролирую свой голос. Он усмехнулся: — Хоть что-то вы не контролируете, да?

— Простите?

— Для учителя это странно, разве нет? Хотя дети, должно быть, вас хорошо слушаются. Иначе бы не пошли к Васе.

— Я бы хотела, чтоб они больше слушали, чем слушались.

— Кажется, не самая популярная позиция у вас в школе.

— Вполне обычная. — Он имел право таить злобу, но Софья все же чувствовала себя обязанной защищать свою школу. — Воспитание — это ваша задача, а мы обучаем.

— А как же учитель как образец?

— Боже упаси. — Ее передернуло. Перед глазами возникло корявое «Хачу стать как вы!». Сколько этих записок она уже видела? — учителя должны быть в первую очередь хорошими профессионалами. Знать свой предмет и уметь его донести до каждого — это уже прекрасный показатель.

— А заинтересовать?

— Донести. А там уже у кого-то и появляется интерес. Который, безусловно, стоит поощрять.

— А как же… личная роль учителя? Есть же связь учитель – предмет.

30

— Только предмет должен превалировать. Мы лишь посредники, передатчики знаний, не больше. Предмет важнее преподавателя, иначе ребенок путается в своих предпочтениях и делает неверный выбор.

— Я был влюблен в математичку, — он улыбнулся воспоминаниям. — Мне это скорее помогло. Помню, как на уроках смотрел на ее волосы: у нее были такие длинные, черные — как у вас, только она их распускала. Красивая женщина и блестящий преподаватель. Софья едва удержалась от того, чтобы пригладить торчащий после шапки пучок.

— Некоторые иначе и не могут.

— Некоторые. Не вы?

— Не я. Андрей с сожалеющей гримасой открыл было рот, но Софья удалось его опередить. Выкинув руку вперед, она быстро заговорила: — Нет, нет, нет, только не вздумайте опять извиняться. Я хороший учитель и хорошо выполняю свою работу. Все так. И не вижу ничего зазорного в том, чтобы быть профессионалом. Просто профессионалом. Всего лишь профессионалом, если угодно. У меня нет с этим никаких проблем. Не всем дано блистать. Мне не дано, но рыдать из-за этого я не стану. Он пристально ее разглядывал, зубочистка замельтешила в руке. Софья, смутившись, потупилась и принялась водить пальцем по краю чашки.

— Знаете, вы очень меняетесь, когда горячитесь. Открываетесь и расцветаете на глазах. Как бутон. Есть такие желтые цветы… Распускаются за несколько минут. По утрам.

— По вечерам. Знаю, у нас растут такие в саду. Ночная свеча. Росли. В груди сжалось тоскливо. Что она здесь делает? Зачем?

— Ночная свеча... — он повторил задумчиво.

— Быстро вянут. К утру поникнут, а следующим вечером бутоны пора снимать и выкидывать.

— Ускоренный жизненный цикл, интересно, — он улыбнулся. — Софья, я сравнил вас с цветком. Считается за флирт, как думаете?

— Флирт вам не идет. Как и мне. Он превращает содержательный разговор двух умных людей в вовсе не умный треп.

— Обидно! Значит, я хорош для разговора, а не для флирта. Или же дело не во мне? Ведь это вы слишком строгая и рассудительны. Или же слишком скучная. Слишком учительница.

— Училка, вы хотели сказать.

— А разве нет? Она потянулась за кошельком. Раздался еле слышный хруст, сломанная зубочистка поникла в его массивных пальцах.

— Серьезно? Софья молча положила деньги на стол. Андрей торопливо накрыл ее ладонь своей.

— Простите, веду себя как идиот. Специально пытаюсь вас растормошить как-то.

— Зачем это? — она опешила.

— Вы сейчас очень хороши. Как и тогда, на собрании. Или в машине.

— Это же насколько я обычно нехороша?

— Вы… как полотно, знаете?

— Знаете, а вы мастер на странные комплименты — Софья, давайте попробуем иначе. Вы не любите комплименты, а я не умею их делать. Из нас может выйти прекрасная пара.

— Как элегантно вы выходите из положения.

— Зато вы улыбаетесь.

— Значит, вам пора меня злить?

— Значит, вы больше не против идиотского флирта? Я ведь могу не только злить, но и волновать.

31

С усмешкой Софья действительно поймала себя на давно забытом: улыбки, шутки, та самая дурацкая игра, которая когда-то давно ей удавалась и даже доставляла удовольствие. Андрей и правда смог подловить пару чертят в ее опостылевшем омуте. Он посерьезнел: — Вы себя недооцениваете. Вы и есть пример. Для тех же детей. Ей не понравилась резкая смена темы. Глупый обмен колкостями был куда уместнее. Как вы его ударили?

— Нет ничего хорошего в том, что примеры дети получают так.

— Безусловно. И тем не менее. Вы не можете отсиживаться в стороне. После такого никто не смог бы. Вы ведь для них героиня.

— Скорее персонаж. Поморщившись от боли, она потянула рукав, пряча шрам. Андрей успел перехватить ее руку, повернул ладонь к себе.

— Оттуда? Софья только кивнула. Указательным пальцем он медленно провел по шраму, проговаривая тихо, почти убаюкивающе.

— Мне повезло, что в Васиной школе есть такая женщина, как вы. Всем нам. Вы намного больше, чем хороший специалист. Вы действительно героиня, а не какой-то там персонаж. Для меня уж точно. Она хотела сказать, что это не так. Признаться, что все было почти случайностью. Но не смогла, ведь сейчас ей хотелось быть той, кем ее считали. Отчаянной, смелой, самоотверженной. Особенной — для него. Он говорил, что-то еще, но она уже и не различала слов. Глупо, ведь она все это уже слышала. Читала. Но что толку от почитания незнакомцев? Сейчас же в омертвевшие, пустые слова вливалась жизнь. Туда, в ладонь, под шрам переместилось сердце, забилось так быстро, так гулко, что она испуганно выдернула руку. Повисло молчание, но на этот раз это было молчание близких людей, которым не нужно тратить время на слова. Прочистив горло, она спросила: — А вы кем работаете?

— Софья, а давайте на ты?

— Давайте.

— Давай, — он поправил. — Я блогер. Она резко выпрямилась и сжала руку в кулак. Почти попалась, идиотка.

— Я пишу и снимаю о технологиях, а не об учителях и террористах, — он выглядел оскорбленным. Ей стало стыдно.

— Кажется, теперь мой черед извиняться?

— Соня, а поехали куда-нибудь, где поесть можно нормально, а? Мне от этого чая уже тошно. В этот раз она позволила ему довезти себя до дома. *** — И сколько это продолжалось?

— Почти год.

— Не так мало.

— Пожалуй… это самый долгий год в моей жизни. Или же самые долгие годы впереди? На нее накатывает страх. Что она наделала? Зачем? Он только вздыхает и указывает на пустую кружку.

— Вам подлить?

32

— Да, пожалуйста. Без сахара.

— Я помню.

— Странно.

— Отчего же?

— Такое редко кто помнит. Я только о нем, например, такое знаю.

— Я сижу с вами здесь и разговариваю, — сухо отрезает он. — Поверьте, для вас я «редко кто». Что-то этот год богат для нее на редких людей. Чтоб зачерпнуть тебя глоток Андрей сказал, что 31-го декабря поедет забирать Васю из больницы. Она была уверена, что и сам Новый год он встретит с семьей. Вася, конечно же, ничего не знал об их внезапной связи и, определенно, для таких откровений время выдалось неподходящее. Софья удивилась обещанию вернуться до полуночи. Новый год — семейный праздник, разве нет? Детский праздник на самом деле, поправил он. Да, Новый год с его ворохом избавлений от прошлого и пожеланий на будущее сам по себе и есть детство, даже младенчество. Начало с чистого листа — мнимое, конечно же, ведь прошлое тебе не ящеркин хвост и не лягушачья кожа, чтоб можно было сбросить по одному хотению. Для нее этот день перестал существовать вместе с родителями. Их-то как раз увлекала предпраздничная суета; весь декабрь, пусть даже и дождливый, становился преддверием торжества. Они составляли карту сокровищ и прятали от нее и друг от друга повсюду подарки, превращая формальность в игру. Да, они всегда умели играть, выпуская на свободу потаенно-детское. Даже когда она выросла и приезжала домой только на Новый год, ей приходилось по планам отыскивать предназначенные ей мелочи — с фонариком, под дождем, в грязном слякотном саду. Ее почти начали раздражать эти глупости. Почти. Ведь они были так счастливы удерживать и ее в этой детскости... Слишком долго, надо признать. Одна только елка выбивалась из традиционного празднования. Приносить ее было незачем: во дворе дома стояла сосна, которую посадили за год до рождения Софьи. Сосна и Софья росли вместе. Сейчас в давно запущенном саду сосна давно переросла дом и остальные деревья, так что украсить ее все равно не вышло бы. Да и некому. И незачем. Софья не ездила туда зимой уже очень давно. В канун праздников тоска всегда становилась сильнее, а ей этого с избытком хватало и здесь. Тем более, что здесь в декабре выпадал снег — все реже, все чаще шел дождь, как в детстве, как дома, — но все-таки. Обычно в этот день она выпивала бокал вина и ложилась спать сразу после двенадцати. Но не в этот раз. В этот раз у нее был повод сделать все иначе. Она заказала и нарядила елку — впервые. Приготовила подарок, потратив уйму времени и денег. Провела полдня у плиты. Сожгла пирог — еще один почти утраченный навык. Сделала новый, волнуясь, сможет ли угодить Андрею. Само слово «угодить», промелькнув в голове, не вызвало в ней привычного протеста. Вспоминались только старания матери: она сама просыпалась за час до остальных, чтобы испечь Соне блинчики с топленым маслом да сделать мужу гренки с яйцом посерединке, как он любит. «Как он любит» вдруг стало важнее всего — и днем, и ночью. И все-таки Софья совсем не удивилась бы, позвони Андрей в одиннадцать и отмени все планы. Это казалось правдоподобным. Правдоподобнее того, что она больше не одна. Какой-то частичкой себя она даже хотела этого. Для нее это стало бы знаком притормозить, отступить, дать себе подумать и выдохнуть, не сваливаясь в иллюзии. Она слишком давно выбыла из игры и плохо помнила, как работают отношения. Хорошие, 33

здоровые отношения. Плохие и никакие бывали и у нее. Родители — вот кто был образцом. Она ведь успела застать их серебряную свадьбу. А золотой уже не случилось. (Не)лишнее напоминание о том, что бывает с, казалось бы, хорошими отношениями. Брак Андрея тоже не сложился. Не вдаваясь в подробности, он заверил, что с Инной они оказались куда лучшими родителями и людьми по отдельности, а не вместе. Сам Андрей не хотел делать сына свидетелем безвкусных склок, потому что на своей шкуре знал, каково это. Долго затягиваясь, он описывал, как в детстве убегал и прятался в шкаф, под кровать или за шторы, пытаясь отвлечь родителей от постоянной ругани. «Шторы до сих пор ненавижу. Мерзкие пыльные тряпки», — грустно усмехнулся он, бросив одобрительный взгляд на жалюзи в ее квартире.

— Я их разводу даже радовался. Пообещал себе, что так жить не буду. Не буду цепляться за семью, если ее больше нет. Сейчас мы с Васей видимся меньше, да. Зато это время… осмысленное прочувствованное, заполненное. Понимаешь? Он ждет меня. Я рад ему. Только так все должно происходить.

— А если Инна вдруг выйдет замуж? Он только пожал плечами: — У меня появился отчим. Я только пошел в первый класс. Почти у всех были материодиночки да бабушки на линейке, а у меня сразу два отца. Они ладят. До сих пор вместе выбираются куда-то в лес, в походы, я тоже с ними, бывает, хожу.

— Твой отец женился? Он нахмурился.

— Были какие-то… Да все как-то бестолково.

— Андрей? — что-то в ее тоне заставило его напрячься. Злясь на себя, она все же не могла не спросить: — Я — бестолково?

— Нет, конечно. Ты — необычно.

— Почему?

— Потому что я хочу встретить с тобой Новый год, а ты хочешь спровадить меня к бывшей. Софья только запротестовала, вспомнив куда более красивую женщину на другом конце города. В итоге Андрей вернулся вовремя, не было и десяти. Поэтому у нее не осталось шанса сохранить трезвый разум. Приходилось признать: она пропала. *** Он излишне напряженно всматривается в нее: — Что же в нем было… такого?

— Как это объяснить?

— Попробуйте.

— Знаете, бывает, что ты видишь кого-то и от тебя словно нить протягивается к этому человеку? — в его глазах мелькает тень понимания, он медленно кивает. — Бывает, наоборот, от кого-то протягивается к тебе, настолько сильная, что ты это чувствуешь и отвечаешь. А бывает… редко, очень редко, но бывает и так, что это происходит синхронно. Так и случилось там, на собрании. Я увидела его, а он увидел меня. Такую, какая я есть. Так и получается связь, которую не разорвать так просто. Связь, к которой ты возвращаешься. Связь, которая больше вас. Такое бывает с… редкими людьми. Связана по рукам и ногам. Нет, повязана. С тем ли?

— А вы романтик, оказывается.

— Мы все романтики, когда влюблены, разве нет? Это то, что я думала тогда.

— А сейчас?

34

— Сейчас я думаю, что была очень одинока. Уязвима. Слаба. А он появился в нужное время. На его месте мог бы оказаться любой, кто взглянул на меня чуть пристальнее и многозначительнее обычного. В нем не было ничего такого. Ничего особенного. Она быстро моргает и не переставая вертит в руках какую-то ручку, столь неосторожно оставленную на столе. Его жест. *** Он был особенным. Софья поняла это в тот самый первый миг, как его увидела. Он менял пространство вокруг, подминая его под себя, притягивая к себе чужое внимание. Негромкий, но приятный голос заставлял вслушиваться. Грубовато-неправильные черты лица — всматриваться. Хотелось его слушать. Хотелось смотреть. Хотелось дотрагиваться. Ей всегда было тяжело спать с кем-то, даже находиться в одной постели. Чужое дыхание душило ее, заставляя прятаться и отталкивать даже приятных людей. В раннем детстве она не могла спать в обнимку с родителями: воздуха не хватало, начиналась паника. Не говоря уж о мужчинах. Все было чужим: человек в постели, который ожидает продолжения, его запах, который одномоментно становится отталкивающим. Утром ее часто охватывала брезгливость при виде тела того, кто должен был бы стать близким, но так никогда и не становился. Он стал. Страх, что он исчезнет так же вдруг, как появился, заставлял цепляться за него каждую ночь. Этот навязчивый страх перебивал все остальные ощущения. Если утром Андрей вставал и уезжал, то она бросалась смотреть, на месте ли его вещи. Больше всего ее страшило, что как-то раз обнаружится лишь записка. Спасибо этому дому — и все дела. Порой, когда его не было, она продолжала разговаривать — с внутренним голосом, который внезапно оказывался мужским, низким и вкрадчивым. Другой же голос — женский, едкий, язвительно комментирующий — утверждал, что она дура. Иногда она уже путалась, что говорил реальный человек, а что ее фантазия. Каникулы совсем не шли на пользу здравому смыслу, вынуждена была она с грустью констатировать. Он был особенным. Он умел слушать. Впервые за долгое время она говорила и говорила, потому что видела кого-то, кому не все равно, кто хочет знать о ней как можно больше, кто хочет ее понимать. Он задавал вопросы. Они могли говорить не только о воспоминаниях — какой бы насыщенной ни была жизнь, истории рано или поздно заканчиваются, а в ее случае они закончились довольно быстро. Он же спрашивал ее мнение по любому вопросу. Услышанное, прочитанное, увиденное — все становилось поводом для обсуждения. Ее мысли были важны. Она была важна. Больше всего его занимала школа. Конечно, Софья понимала, откуда берется этот интерес, и пыталась успокоить его, не обманывая при этом.

— И все-таки почему именно школа? Ее голова на его груди, она слушает его сердце: так гулко — странно, свое она едва различает.

— Так сложилось исторически.

— Как?

— В дипломе стоит: преподаватель русского языка и литературы. — Она не очень любит обсуждать работу, поэтому пытается увильнуть. — А почему блог?

— По такому дипломов еще не дают. Мейнстрим: популярно, денежно, гибкий график, любимое дело. И все-таки: школа? Она морщится и загибает пальцы.

35

Популярно — нет. На недавнем тестировании по профориентации ни один из детей не указал преподавание работой мечты.

— Но разве это не проблема конкретной школы? — Андрей хмурится, она защищается. В других местах не лучше. Есть, конечно, исключения, но это чаще всего университетские интернаты с определенным профилем и со своими многочисленными нюансами. А так картина везде примерно одна и та же: уставшие учителя, замученные дети, забитые администраторы, нервно-требовательные родители.

— Такие, как я?

— Ты наш лучший вариант, который только мог быть, учитывая ситуацию. Ты, в общемто, видел все на собрании. И я не могу их осуждать, нет. Даже когда мне звонят в одиннадцать вечера с истерикой из-за тройки за сочинение, я злюсь, конечно, но я могу понять. Все на взводе, вся система. Как будто вот-вот рванет. И все обновления не разряжают обстановку, а только подливают масла в огонь. Кто-то из наших хорошо сказал: «изменения происходят хорошо, быстро, регулярно, правда, только на бумаге».

— Так что тебя держит?

— Погоди, мы еще не обсудили остальное. Что там дальше?

— Деньги. Он окидывает красноречивым взглядом ее студию. Она чуть выпускает ногти в его грудь.

— Ай!

— Тебе же нравится, что все близко.

— Холодильник можно открыть с кровати — это плюс.

— Знаешь ли, когда я присматривала квартиру, то в планах жильца еще не было, — Софья ляпает и сразу проклинает себя, уже зная, что за этим последуют объяснения. Ей все еще не довелось побывать у него дома: он говорил, что там рабочий бардак, а у Софьи не было причин не верить. Андрей торжественно обещал разобраться и привести ее в гости. «А может, и не в гости, если захочешь», — многозначительно добавил он. Она же продолжает, проигнорировав намек: — Итак, деньги и график. Я работаю на две ставки — как, впрочем, и все после реформы. По шесть часов в школе каждый день, включая субботу, еще пара часов в день на проверку домашних заданий, еще час-два как минимум на подготовку к следующему учебному дню, еще проверочные. ДКР, РДР, ВПР – одна за другой… На дорогу уходит час в обе стороны, если трамвай приходит вовремя. Но это скорее исключение: большинство добирается дольше. Еще отчетность, которая идет уже на воскресенье. Успеваемость — галочка, посещаемость — галочка, планы уроков — галочка, олимпиады, конкурсы, электронные журналы, личные кабинеты — галочка, галочка, галочка, галочка. В итоге семь полноценных рабочих дней. И за это все я имею возможность снимать студию в ползарплаты недалеко от работы, а остальную часть проживать без особых изысков.

— И зачем тогда? Она усмехается: — Для меня в свое время это стало откровением, но… Кажется, я и правда люблю свою работу. Мне нравится быть учителем. И… большинству нравится, понимаешь? Проблема в том, что нам не так много времени оставляют на то, чтобы именно учить, а не писать бесконечные планы и отчеты. Или сгонять детей на митинги, а родителей на выборы. Это уж точно не то, о чем я думала, когда шла в школу.

— Тогда зачем ты в этом участвуешь? — с отчетливой прохладцей спрашивает он.

— Я и не участвую. Пока проносило. У меня не было классного руководства, а в остальном… В такие дни чаще всего беру больничный. Не хочу в это… вмазываться. И совсем не хочу видеть, как в этом участвует кто-то из моих коллег. Он недоверчиво щурится: — Так говоришь, словно это обязаловка чистой воды и энтузиастов попросту нет.

36

— Всегда есть те, кто поддерживает. Если директор хочет оставаться директором, выбора нет. Если ты завуч, который метит в директоры, то без этой инициации не обойтись. Нужно уметь приносить присягу на верность. Но есть и другие. Те, кто искренне за, не из-за денег или давления. Скажем, Нина Николаевна всегда активно участвовала. Ратовала за идею, так сказать.

— Скорее за то, что так можно быть ближе к власти. Так неужели такие вот матушки, — он процедил это слово, — и есть самый живучий костяк вашей школы?

— Каждой школы. Софье не нравится обобщать, но попытки Андрея свести все к проблемам одного заведения нравятся ей куда меньше. Она знала, что он проверял, каждый день проверял, не появится ли матушка Николая гденибудь еще в преподавательском составе. Но, кажется, та прониклась угрозами и весьма благоразумно забилась в дальний угол.

— Андрей, я работала еще в нескольких других школах, пониже уровнем. И да, самый цветущий вид у тех, кто любит власть. И высшую, и свою. Над детьми, над родителями, над учителями. Понимаешь… политика, власть, религия – все это сплетается в школе. И всегда есть те, кто этим живет, а есть те, кто на этом…

— Наживается. А из какой команды ты?

— Ух ты. А это непонятно? — она приподнимается.

— Ты ведь тоже любишь власть, — он качает головой.

— Контроль. Контроль над ситуацией. Я знаю, что мой урок — это то время, когда я могу управлять ситуацией. Ситуацией, не людьми. Это мое право. Моя обязанность.

— А если во время твоего урока что-то произойдет? Скажем, кто-то начнет с тобой пререкаться. Как Оля Миронова?

— Я против слова «пререкаться». И за обсуждения. Школа — место для дискуссий, как и любая другая организация, впрочем. Бывает, что ребята не совсем согласны с точкой зрения… учебника. Я могу с ходу составить список самых нелюбимых персонажей. Их предлагают если не любить, то хотя бы уважать. Взять, например, Островского: актуальные тексты, которые ложатся на любую эпоху. Это так видно в постановках… А мы даже водить детей в театр не можем, потому что всюду эти возрастные ограничения. Вот и бейся с мертвым текстом как хочешь. Он задумывается: — А почему бы самим что-то не поставить? В школе? Дети любят такое. Больше игра, чем учеба. Софья отмахивается с досадой: — Плавали — знаем. Я пыталась что-то делать. Кого-то дергать, что-то организовывать. Удалось лишь однажды, и то с большим трудом и такими же последствиями.

— Ключевое слово — раньше. Извини, но раньше ты не имела такого веса. — Софья кусает его за плечо. — В переносном смысле!

— Лучше бы в прямом.

— Софья, — он переворачивает ее на спину и нависает над ней, чуть нахмурившись, — но ведь это действительно так.

— Знаю.

— Только сейчас — не через год-два, а сейчас! — ты можешь надавить. И тебя послушают. Надо пользоваться. И не забывай, что у тебя теперь есть засланный казачок из родителей.

— Ты это серьезно? — она отводит взгляд. Он кивает.

— Сделай это для меня. *** Он шумно отхлебывает свой кофе и ставит кружку на место.

37

— Софья Львовна, это имеет какую-то связь с нашим… — он тяжело вздыхает, — происшествием?

— Прямую. Вы пока не видите картину целиком.

— А вы уверены, что видите?

— У меня преимущество: я же ее пишу. Мы разрисуем все заборы своими стихами — «Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины…» Историк прекратил чтение, снял очки и нарочито тщательно их протер, прежде чем заговорить: — Вы это серьезно задумали, Софья Львовна? Ставить у нас? Такое? Софью приободрило, что она не различала в его голосе осуждения — лишь искреннюю озабоченность.

— Николай Александрович, а почему нет? Это же наши литераторы, наша история. Он выдыхает уже ожидаемое «Но вы же понимаете…».

— Нет, нет, не понимаю! — горячится, но сейчас ей нужен запал, чтобы заразить его. — Нет запрета на упоминание. И в учебниках говорится, и занятия отводятся. Но ведь нельзя же здесь разделять историю и литературу. Дети не видят связи, взаимовлияния событий и людей друг на друга, из-за этого не понимают эпоху. Отсюда и столько откровенной глупости!

— Да я же и не спорю с вами. Однако такой материал… Я не уверен, что Елена Георгиевна одобрит…

— Но ведь вы же у нас завуч. По воспитательной работе. — Она молитвенно сложила руки. — Неужели вы не сможете как-то убедить ее? Николай Александрович, вопрос лишь в том, хотите ли вы сами заниматься этим? Он пожевал губы.

— Материал богатый, конечно. Можно было бы поставить в конце года...

— Вместо очередного капустника!

— Ох, да. Пожалуй, это само по себе аргумент, не правда ли? Они обменялись понимающими усмешками. Софья ждала его окончательного решения. Наконец он выдохнул.

— У моих… да и у всех десятых как раз не такая уж сильная загруженность с экзаменами, можно бы и привлечь. Как раз и программа соответствует… — он махнул рукой. — А чем черт не шутит? В прошлый раз у нас же с вами славно сложилось, да ведь?

— Да, если б не родители, было бы вообще замечательно.

— А если б родителей вообще не было, насколько нам было бы легче работать, да? — он только хмыкнул. Пару лет назад они объединили свои уроки и сделали школьный круглый стол по Ивану Грозному. Не все родители остались в восторге от выбора темы. Кто-то возмутился оправданием тирана, кто-то разозлился из-за очередного потока грязи на справедливого правителя. Недовольных было не так много, но они, как водится, были шумны. Потому директриса созвала собрание и настоятельно порекомендовала всем учителям «воздерживаться от освещения проблемных тем». Учительница биологии на это предложение ехидно отозвалась: «А эволюционную теорию мне, простите, как преподавать?». Директриса только отрезала: — Если кого-то эта тема… будоражит, значит, лучше без нее. И не спорьте, не спорьте! Если школу решат засудить, то при вашем подходе к обучению сделать это будет довольно просто. Из-за вашей негибкости! После этого вся внеурочная активность была заморожена. Остались только невинные кружки по рисованию, танцам да спортивные занятия в большом количестве. Заодно и представилась возможность проверить, действительно ли здоровое тело порождает здоровый дух.

38

Поэтому историку предстояла нелегкая задача: инициировать оттепель. Николай Александрович зашел издалека: посетовал на захиревшую школьную репутацию, помянул добрым словом Софью Львовну, повздыхал из-за грядущего выпуска, поразмышлял вслух о том, как хорошо было бы повысить внеклассную активность, поведал, как ходил давеча с супругой в театр…

— Интереснейший, я скажу вам материал. Хоть бери и ставь! Елена Георгиевна, директорским локатором уловив хождение вокруг да около, тотчас встрепенулась: как бы чего не вышло! Николай Александрович, используя весь свой обширный инструментарий манипуляций, уловок и убеждений, к концу часа запутал директрису настолько, что она, нервно крутя в руках кончик когда-то густой косы, изнуренно выдохнула: — Да ставьте, ставьте вы уже, черт бы с вами! Только, я вас прошу, под вашу ответственность! Следите за материалом! Чтоб не как в прошлый раз. Чтоб без всяких там… двусмысленностей, понимаете?

— Безусловно. Только однозначность. Елена Георгиевна прищурилась, заподозрив издевку, но невозмутимость историка, казалось, опровергала любые сомнения в его искренности. Просьба казалась невинной, аргументы убедительными. А еще она устала. Споры с инициативным Николаем Александровичем всегда давались ей тяжело: подспудно чувствуя его правоту, она могла лишь вяло отбрыкиваться от лишней ответственности. Многократный учитель года, автор пособий, статей, олимпиадных заданий, не жемчужина, а целый бриллиант их школы, он оставался вечным укором, примером того, кем она могла бы стать, если б не занырнула в беспросветное болото административной деятельности. Ей не хотелось признавать, что харизматичный историк, перешедший к ним из гимназии для одаренных детей, в глазах многих (в том числе и ее самой) был куда лучшим претендентом на роль директора. Его любили все: школьники, родители, коллеги. Но она понимала и другое: на месте директора он бы не продержался и года: не хватило бы гибкости. Даже ее годами отработанных акробатических навыков не всегда хватало. Он это знал, она это знала, так и сохранялся существующий баланс сил. Добро было получено, дело оставалось за не столь малым: найти энтузиастов среди детей. Николай Александрович славился своими «звездными» классами, на очереди за россыпью медалей как раз стоял его 10А, пестревший активными ребятами. Староста класса — заводила, олимпиадник, спортсмен, красавец и разве что не состоящий в правильной партии Тимофей Вихрев — как раз собирался поступать на актерское мастерство и даже посещал подготовительные курсы при театральном училище. Он загорелся сразу, а следом за ним охотно потянулись и остальные. Оживились девушки, вот только на них ролей как раз не хватило — пришлось довольствоваться привычно второстепенными административными функциями. Не всех это устраивало. Тимина одноклассница и вечная соперница за медали, награды, почет и призвание Вера Мозырь, девушка строгих взглядов, короткой стрижки и серых глаз, только фыркнула, просмотрев список ролей. И Тима, и Вера собирались на гуманитарные факультеты, так что обоим было не избежать экзамена по литературе. Софья всячески продвигала ребят: давала дополнительные материалы после уроков, проверяла конкурсные работы, готовила к олимпиадам. Оба были талантливы, но с Тимой до сих пор выходило как-то душевнее. Объяснялось это просто: мальчик уже давно писал стихи. Где-то года два назад из тетрадки с сочинением выпал листок; Софья сразу увидела столбики слов, но вчитываться не стала: мало ли, может, случайно попалось. Закладки стали появляться все чаще. Софья прочитывала и возвращала в тетрадь без пометок. Где-то на пятой закладке под стихотворением был пририсован плачущий Пушкин и робкое: «Совсем все плохо, да?». Обычно Софья не переступала границы, но тут сдалась, ведь плохо было не все и не совсем. Вооружилась красной ручкой и подчеркнула недочеты, надписала лучшие варианты.

39

Так как-то и повелось все без слов. Тима сочинял о разном и по-разному, чуть наивно, чуть беспомощно, но с чувством и, пожалуй, даже вкусом. Лично они не обсуждали его стихи, однако Софья продолжала подписывать более удачные варианты сочетаний, указывала названия стихотворений или песен, напоминавших Тимино творчество, советовала книги. С Верой не то. Вера словно не пускала глубже, оставляя на виду лишь вершину айсберга для всех, в том числе и для Софьи. Девочка собиралась поступать на журфак, в прошлом году она даже занималась выпуском школьной газеты. Обладая бойким стилем и резковатой манерой, Вера смело командовала всеми вокруг, даже старшеклассниками, и определяла рубрики, порядок выхода и планы газеты. Софья же время от времени вычитывала некоторые из ее работ, иногда давала рекомендации — по большей части смягчая излишнюю категоричность. Закончилось все, увы, предсказуемо печально: Вера опубликовала большой материал о нехватке секспросвета среди несовершеннолетних, и, конечно же, поднялась буча. Софья предупреждала девочку, что реакция будет и что лучше вовсе отказаться от этой идеи. Вера кисло ее выслушала и сделала все по-своему, Софья же потеряла в ее глазах разом несколько очков, откатившись по доверию куда-то на уровень директрисы. С дна постучали, когда в школе проходило разбирательство о дальнейшей судьбе газеты: Елена Георгиевна выступала за закрытие, Николай Александрович бился как мог за свою подопечную, но его никто не поддержал; напротив, многие, в том числе родители (а ходили слухи, что именно кто-то из них подал жалобу на непристойный материал), встали на сторону директора. Софья, которой и так досталось за то, что она умолчала о планах Веры, сохраняла спасительный нейтралитет. Она помнила взгляд Веры, которым та одарила ее в конце слушания, — полный презрения, разочарования и чего-то такого же склизкого. Кажется, это была жалость. Вера даже собиралась перейти в другую школу, но та самая гимназия для одаренных, в которую ей советовал податься Николай Александрович, почти закрылась из-за какого-то скандала, а вместе с тем для Веры захлопнулись и другие двери. Поэтому девушка так и осталась у них. С тех пор отношения Софьи и Веры оставались в рамках «учитель — ученица». Вера больше не спрашивала советов, не одалживала книги, не справлялась о новых конкурсах. Софья смотрела на девушку, вспоминая свои шестнадцать лет и представляя, как бы она возненавидела всякого, кто встал бы у нее на пути. Поэтому оставалось радоваться хотя бы тому, что Вера не хамила, прилежно выполняла все задания, пусть даже оставаясь неизменно холодной и дистанцируясь от любых школьных активностей. Однако в последние месяцы девочка подтаяла, стала чуть контактнее — Софья связывала это с известными событиями. Хоть и нарочито небрежное, но внимание Веры казалось шагом к примирению. Софья хотела сделать свой шаг навстречу. Вера морщилась: «Мало ролей».

— А те, что есть, никуда не годятся. Ни одной интересной женщины! Софья постаралась как можно мягче ответить: — Так ведь оно и было, Вера. Женщина как жена, мать, сестра, возлюбленная. Не самостоятельный субъект.

— И неужели вам самой интересно ставить… такое? — на симпатичном лице девочки появилась привычно брезгливая гримаска.

— Вера, процентов девяносто пять из нашего списка литературы — это мужчины. И что теперь? Не читать? Неужели они этого недостойны, раз не совпадают с вами… нами по гендеру? Вера вздохнула: — Нет, конечно. И с процентами вы явно что-то путаете. Кого мы вообще знаем, кроме Ахматовой да Цветаевой? В лучшем случае Гиппиус, Тэффи, Мирру Лохвицкую…

— В следующем году у вас будет спецкурс по современной литературе. Если все-таки будешь ходить, убедишься, что сейчас соотношение уже совсем иное. — Софья аккуратно намекнула на то, что надеялась и дальше видеть девочку на своих занятиях.

40

— И все-таки это только спецкурс. Вы сами могли бы выбрать для постановки какой угодно другой материал. Знаете, Софья Львовна, — в голосе послышался вызов, — такой, в котором женщину нельзя заменить торшером. А то надоело уже читать про этих жен, которые всегда только в сторонке сидят да за мужьями на край света бегут. Как будто кого-то поинтереснее не нашлось. Среди ребят раздался недовольный гул. Вера была известна своими взглядами; многие их разделяли, но многие считали, что Мозырь попросту монополизировала право на единственно правильные точки зрения на все на свете. В прошлом году в учительской историк пересказывал крайне резкое эссе о пределах женской самореализации. По слогу Софья сразу, конечно же, угадала автора. Посетовала было на грубость, но послушав коллег, не стала. Софью неприятно удивило, что в сплошь женском коллективе «стеклянный потолок» и «липкий пол» высмеяли как чью-то нелепую выдумку. Самым ярым защитником сочинения оказался как раз Николай Александрович. Он, впрочем, часто занимал непопулярные позиции, парадоксально оставаясь при этом популярным. Николай Александрович вмешался и сейчас: — Вера, позвольте, вы несправедливы и к эпохе, и к тексту. Буквально через десять лет после событий вот этой пьесы появится ряд незаурядных дам, которые полноценно займут свое место в истории. Молодые яркие девушки, чуть старше вас. И конечно, оценки их действий разнятся: скажем, сейчас той же Перовской не принято восхищаться, да и в целом освещать ее деятельность в героическом ключе, как это было раньше, но все же личность она крайне незаурядная, я бы даже сказал выдающаяся, как и многие деятели того периода… А знаете, что их объединяло, Вера? Образование, гражданская позиция, неравнодушие. Ведь именно оно и придает смысл всему, что мы делаем. А спектакль наш именно об этом. Вера задумалась.

— Может, вы и правы. Может, тогда женщинам хотя бы было… кем становиться.

— Убийцами, например? — Софья не выдержала. Ее неприятно резануло то задумчивое восхищение, с которым Николай Александрович говорил о Перовской. Вера не отвела взгляд: — Чтобы поехать за мужем, нужна привычка. Чтобы убить, нужна решимость. Если уж хочешь равенства, то получаешь его во всем. Вы же, Софья Львовна, не станете говорить, что у женщины кишка тонка убить? Софья вздрогнула. Вера тотчас как будто виновато потупила глаза. Затем со вздохом пообещала подумать насчет пьесы. Прочистив горло, Софья уверила девушку, что организаторская и редакторская помощь очень бы пригодилась. Ей почудилось, что в глазах Веры мелькнула какая-то надежда. Софья скрестила пальцы: лишь бы не упустить ее вновь. В школе задул ветер живительных перемен. Оттепель все же пришла. Но в марте вернулись заморозки. *** — Почему март?

— Всю деятельность фактически сворачивали из-за подготовки.

— К чему? У нее вырвался смешок. Плохо, нельзя его злить, но промолчать бы не получилось.

— Я вас умоляю, а то вы не знаете, чем занимались учителя по всей стране в марте. Или вам даже думать об этом запрещено? Он вздыхает.

— Это тоже относится к вашей… картине?

— Конечно. Как и к вашей. На самом деле первый звоночек прозвенел в феврале. Ничего необычного, вот только в феврале, за месяц до дня Х, любой писк превращался в гром.

41

Педсовет (запись на диктофон, тайно сделанная Олегом Петровичем в целях осуществления шантажа директрисы для последующего выбивания места для курения) Елена Георгиевна, директриса Николай Александрович, обществознанию.

завуч

по

воспитательной

работе,

учитель

истории

Софья Львовна, учительница русского языка и литературы, классная руководительница 6Б Олег Петрович, учитель ОБЖ Лариса Саврасовна, учительница биологии Арсен Вахтангович, учитель физики Педсостав.

Е.Г. Эти придурки совсем страх потеряли, что ли? Это что такое, я спрашиваю?! Как это прикажете понимать?! А вы почему ни хрена не контролируете? О.П. Вы б не выражались так. Педсостав. Да вообще-то. Е.Г. Сегодня без протокола, нам скандалы не нужны. И так по краю ходим. А.В. Ну а мы тут причем? Н.А. Правда, Елена Георгиевна, мы же не можем контролировать внеурочную занятость учащихся. Л.С. И правда, нам что, еще за ними по пятам ходить? А жить-то когда? Е.Г. Вы все прекрасно знаете распоряжение. Вы головой отвечаете за свои классы! А.В. Вообще-то за их безопасность! Вот эти вот ваши листовочки к безопасности не не относятся. Е.Г. Знаете что, вот вы бы вообще молчали! Да! Из вашего класса вот только в прошлом году двое — двое! — попались. В новостях! Засветились! Они пошумели, а отвечать нам! А.В. Ну извините, а я-то с этим что мог поделать? В воскресенье за ними пусть родители следят. Уж для разнообразия-то могли бы. Л.С. Вот да: почему в наши выходные мы еще и этим должны заниматься?! А.В. Выходной, Лариса Саврасовна! Мы и так на шестидневке, а в единственный свободный день от нас хотят, чтобы мы под окнами у своего класса сидели и командовали: «Не пущать!» Е.Г. А что вы, вот вы, Лариса Саврасовна, сделали, чтобы дети не захотели туда идти?

42

Л.С. Ну, а что я могу сделать? Могу до трусиков раздеться, чтоб так их напугать! Е.Г. Вы совсем уже, что ли?! Педсостав смеется. Е.Г. Замолчите! Вы что, не понимаете, что это не моя личная прихоть? У нас есть приказ! Приказ! За неисполнение — штраф, дисциплинарное взыскание, увольнение даже! Л.С. Вот пусть и увольняют! Педсостав. Да! Е.Г. Вот и уволят! Вы думаете, меня снимут, а вам с рук сойдет все? От меня потребуют уволить классных, и я вам никак не помогу! Вы поймите уже наконец-таки, что это не только мы делаем. Во всех школах так! Это общая практика. Хотите уходить — вперед, в других местах не лучше. У нас вон из молодых преподавателей очередь стоит. Незаменимых людей нет. А.В. Да что вы тут говорите, еще школьников на работу начните брать! Да тут и молодые-то не продержатся. Пара лет — и сбегают, кого тогда искать будете? Е.Г. А вы не беспокойтесь, найдем! И вообще! У нас другая повестка. Давайте разбираться. Как вы уже все знаете, по школе распространили листовки. Политическую агитацию нежелательного характера. А.В. Если распространили, значит, для кого-то очень даже желательного. Л.С. Да помолчите вы уже! А то мы подумаем, что это вы же и ведете у нас агитацию! А.В. Ой, да вот делать мне нечего. У нас, знаете ли, по агитации уже есть здесь ответственные личности. Е.Г. Это на что это вы намекаете, Арсен Вахтангович?! А.В. Да тут и намекать не надо, Елена Георгиевна. Вы за свою-то агитацию не беспокоитесь? Н.А. Помилуйте, ну что ж мы так бранимся в самом-то деле. Это ведь и правда деятельность незаконная, придется как-то отреагировать, провести беседу воспитательную… Л.С. Беседу, как же! Они записывают, выкладывают, потом еще и это разгребать! Педсостав. Да! Н.А. Я лично, лично готов это сделать, поскольку у меня есть и соответствующая квалификация, и определенный вотум доверия. Я не собираюсь им политпросвет устраивать — только юридическую сторону разъясню. В школе незаконно, вне школы — пожалуйста. Это же как с курением. О.П. Курение у нас тоже почти незаконно теперь! Е.Г. Николай Александрович, вы их таким образом, наоборот, подбодрите только! Идите, ребятки, делайте что угодно, только к нам не тащите. А так нельзя, мы должны быть уверены, что они этой заразой вообще не занимаются! Уверены! Нам же и прилетит чуть что!

43

Н.А. Позвольте, но здесь я вынужден согласиться с коллегами. Мы не надзиратели и не можем контролировать их внеучебную деятельность. Мы и не должны. В наши задачи входит ознакомить их с рисками, разъяснить им их права и обязанности — как в рамках занятий, так и вне школы. Л.С. Они нам и так про свои права уже все уши прожужжали. Вот только недавно Ольга Миронова матушке устроила демонстрацию. А.В. Знаете, вот по делу устроила, ну ей-богу. Е.Г. Нам нужно найти виновников. Для этого есть соответствующая инструкция, как вы знаете. Я оглашу ее еще раз: все классные руководители, в начальной школе в том числе, должны просмотреть профили своих учеников на предмет членства в оппозиционных группах или группах иностранных агентов, распространения материалов из подобных групп, фото с их символикой, геолокаций с мест проведения митингов или нахождения штабов так называемых… О.П. Мы тут шпионить вообще-то не нанимались. Вот эта ваша инструкция, Елена Георгиевна, она откуда вообще? С ваших партсобраний? У меня вот в договоре ни слова нет о том, чтобы я по ночам копался в соцсетях у своих учеников. С.Л. Это и бесполезно. Е.Г. Это почему это? С.Л. Я не верю, что тот, кто принес листовки, настолько глуп, чтобы так палиться. Сейчас же только и говорят, что об обязательной привязке всех аккаунтов школьников и учителей к общему школьному профилю. Дети побоятся писать что-то такое в своих официальных аккаунтах. Теперь так откровенно ничего не делается, эти акции организовываются не через открытые группы, а с помощью зашифрованных соединений, чатов, куда не попасть без приглашений. Л.С. А вы, Софья Львовна, откуда это взяли? С.Л. Есть… знакомый, который более-менее разбирается. А.В. Это что же, нам теперь куда-то внедряться?.. Ну уж увольте, Елена Георгиевна. Е.Г. (срывается на крик). Ой, вот и уволю, уволю! Всех уволю к чертовой матери! Сил моих нет с вами! Педсостав фыркает. Е.Г. Вы все просматриваете профили своих дебилов малолетних и подаете мне списки — раз. После этого мы устраиваем родительское собрание — два. Созываем школьное собрание, Николай Александрович говорит о вредительстве… Не перебивайте, Николай Александрович, мне все равно, как вы это обзовете. Это три. И все это мы проводим в течение ближайших двух недель, чтобы к марту с этой заразой покончить. Все всё поняли? Конец записи *** — Так что, как видите, в нашей работе есть сходство. Каждый учитель обладает навыком оперативно-разыскной работы. Вы же тоже, кажется, на школьников охотитесь?

— Для них же стараемся, Софья Львовна, для них же. А вы меня задеть этим пытались?

44

— У меня все равно не получилось бы. Мои глаза закрыты, а в ушах вата Собрание закончилось поздно, так что за ней заехал Андрей.

— Что не так? Он всегда улавливал плохой сигнал. Ее это восхищало и раздражало одновременно, ведь закрыться в своей привычно-приличной холодности больше не удавалось: не пускал.

— Все так. Радуюсь обязанностям классного руководителя. Раздражение искало выход. Это ведь Андрею она обязана непрошеным мешком ответственности. И теперь уже придется делать то, от чего она старательно открещивалась все эти годы. В остальном ее руководство не давало повода для жалоб. Отчаянный шаг Васи в пустоту по-своему пошел детям на пользу, оздоровив отношения в классе. Вася и Оля сидели вместе, периодически даже звучали беззлобно-осторожные шутки про их отношения.

— На меня радуешься? — он бросил быстрый взгляд.

— И на тебя тоже. Я устала, если честно, голова болит. Может, помолчим?

— Как угодно. Андрей выглядел обиженным, но ей было не до того. Она тупо просматривала список соцсетей, в которых ей придется искать компромат на своих шестиклашек. И правда что, зачем она только пошла в школу? В университете она даже и не думала об «педагогической карьере»: уже словосочетание звучит как оксюморон, не правда ли? Школа была для нее лишь вариантом про запас, как приберегают в шкафу старый свитер, который недостаточно хорош для выхода, но при этом годится, чтобы переждать дома зябкие дни до того, как наконец уже включат отопление. Конечно, как и многие с ее факультета, Софья со второго курса подтягивала школьников к экзаменам, мотаясь по всему городу от одного такого же замотанного ребенка к другому. Тогда она не могла понять, что же не так, отчего дети не успевают в школе. От их рассказов впору было хвататься за голову: в самом деле, какие репетиторы, дополнительный иностранный / спорт / музыкальная / художественная школа, если ребенок спит по пятьшесть часов в день? Дайте выспаться и хоть немного выдохнуть — глядишь, и помощь не понадобится. Но родители предпочитали закармливать своих детей всевозможными развивашками — пока не доешь, из-за стола не выйдешь! Одна девятиклассница, тащившая непосильную программу спецшколы, боялась рассказать матери о том, что она то и дело падает в обмороки от недосыпа. Ведь мама так старалась! Расталкивая локтями других конкурсников-олимпиадников-льготников, она пристроила дочку в лучшую школу, разве ж можно было ее разочаровывать? Пришлось объяснить и девочке, и маме, что из-за нервного срыва они разочаруются куда больше. И почти каждый родитель встречал Софью с порога словами о том, насколько необычен их ребенок, насколько труден конкретно этот случай, насколько дурны учителя в их школе. Нестандартное мышление… Только вот проблемы у большинства отчего-то были стандартные. Ей было жаль детей, в какой-то мере она чувствовала себя заодно с ними. Против родителей. Против учителей. Это и перешло с ней и в школу, это и стало ей костылем в первый год работы. Она была союзницей детей. Сообщницей. Соучастницей. А сейчас ей предлагалось их предать. Дома Андрей обнял ее, они молча сидели несколько минут. Наконец она заговорила: — Скажи, у Васи остались аккаунты?

— Да.

— Почему? Я имею в виду, после всего случившегося…

45

— Что ж теперь поделать. Несправедливо ограничивать его из-за каких-то уродов. Это тоже часть его жизни — да, с болью, да, с ущербом, но этого и в реальной жизни достаточно. Я никогда не хотел его так уж… беречь. Из-за этого тоже с Инкой цапались. Я тогда думал, что так будет лучше, и… я продолжаю так думать. Несмотря ни на что. В конце концов, это тоже закалка.

— Из разряда «что нас не убивает»? Если честно, я всегда считала это чушью.

— Разве ты не стала сильнее после?..

— Сильнее? Известнее. Общественно значимее. Опаснее — по мнению некоторых. Но сила-то здесь при чем? Да и не работает ли это наоборот?

— В каком смысле? Она отодвинулась и обхватила руками колени.

— Ведь иногда случается нечто такое, что не убивает тебя, нет, но… высасывает. Это даже не сломленность, нет — опустошенность. И ты уже словно и не ты вовсе, а как будто… футляр — только без человека. Этот футляр ходит, ест, спит, двигается как-то. Но не живет и даже не существует, а просто… так. И будто бы внутри этого футляра что-то теплится, но оно слишком занято тем, что прокручивает раз за разом, раз за разом, безостановочно одну и ту же сцену, все думая, что… если бы в какой-то момент поступить иначе — хоть в мелочи, хоть в чем-то: раньше уехать домой, пойти другой дорогой, не отключать телефон… хоть что-то… Но от этого все только скручивается в узел, и футляр все теснее, а воздуха все меньше… И сил остается лишь на то, чтобы молиться — без веры, но хоть так! — молиться, чтобы следующий день принес хоть какую-то соломинку, за которую можно будет наконец схватиться, чтобы вдохнуть, чтобы выбраться из этого треклятого футляра, в котором ты заживо… — Ногти так сильно впились в ладонь, что она запнулась и помотала головой. Выдохнула. — Я хотела сказать, где здесь сила? Андрей смотрел на нее ошарашенно.

— Соня, я даже и не думал… Как же так? Я даже не заметил, что ты…

— Да нет, я не про сейчас. Но… каждый ли опыт так уж полезен? Я скорее об этом. Он подозрительно вглядывался в ее лицо.

— Но ведь ты расстроена. Чтобы отвлечь его от своего ненамеренного душеизлияния, она рассказала о собрании и новой обязаловке. Андрей молча вертел в руках сигарету. Когда она закончила, он только выругался.

— И что, правда будешь этим заниматься?

— А у меня есть выбор? — его фырканье возмутило. — Я ведь специально не брала руководство.

— Это, по-твоему, нормально?

— Мне так проще. Я не могу повлиять, но хотя бы самой вмазываться в это мне не приходилось.

— Это я виноват, получается? Его враждебность кислотой проникала под одежду и дальше — под кожу, разъедая изнутри. Софья решила отступить.

— Никто не виноват. Вопреки ее протестам он закурил в комнате. Нервно, дергаными движениями. Она еще не видела Андрея таким.

— Значит, когда у вас травят ребенка — и не одного! — то все нормально, никому вмешиваться не нужно. А когда в школе находят листовки, то сетевой план-перехват устраивают? И никто не виноват, да?

— Андрей…

— Да нет уж, знаешь ли, виноваты! И больше всех виноваты именно такие, как ты. Вроде бы хорошие люди с вроде как убеждениями, которые только и делают, что отсиживаются да отмалчиваются. Потому что горящая хата не ваша, да? Да ведь эта хата по центру стоит, как же ты не понимаешь? Всем гореть! А никому ничего не надо! Это же трусость, причем самая 46

подлая! Потому что стоишь ты такая в белом пальто рядом с кучкой говна и думаешь, что не завоняешься. Да нет, Сонечка, так это не работает! Она вжала ногти в ладонь, шрам уже привычно заныл. Тихо-тихо проговорила: — Я делаю свое дело — вот и все, что я могу. Как все, впрочем.

— Но ты-то… не как все! Ты не они! Парадный мундир героини оказался ей не в пору. Многие уже успели позабыть, но только не Андрей. Он-то каждый день припоминал, какая же она выдающаяся личность. Героиня. Спасительница. Жанна Д’Арк, не меньше. Она хотела бы забыть, но не получалось, ведь он не отпускал, жадно выдавливая из нее подробности: куда она хотела свернуть? какую музыку слушала? что было на картинах уличных художников? Из-за этого то и дело всплывали новые воспоминания, а детали, казавшиеся незначительно-случайными, обретали смысл, довершая картину трагедии. За все это время она так и не нашла сил рассказать о случайности своего героизма. В ней сидела уверенность, что если обнаружится правда, то он уйдет. Сразу же. Она чувствовала себя самозванкой, но так все же было проще. До сих пор. Злость прорывалась наружу. Софья медленно сжала и разжала кулак, процедив: — Хватит! Я не могу, ничего не могу поделать с мировой несправедливостью, с прогнозом погоды, с земным притяжением, ясно тебе?! Я и не должна! Я винтик. Выйду из строя — меня заменят, только и всего. И если уж на то пошло, то о ком из нас ты говоришь, а? Я не публичный человек с миллионной аудиторией! Так что давай будем честны: не тебе меня учить ответственности. Хочешь в кого-то плюнуть, так повернись к зеркалу! А что касается Васи, — она знала, что пора замолчать, но не могла, ведь ей было, куда жалить, — так где же ты был, отец года, когда твой сын так нуждался в поддержке, а? Если от меня и воняет, то от тебя не меньше, милый! Он побелел и попытался что-то сказать, но она не дала: — Мне рано вставать, я в душ. Будь добр, проветри здесь. И знаешь что, не смей больше курить у меня дома. Из ванной она слышала, как хлопнула входная дверь. *** — И часто у вас случались конфликты?

— Время от времени. Да как у всех, наверное. Это была первая ссора, что, в общем-то, удивительно. Мы ведь уже месяца два фактически жили вместе.

— А ваши ссоры принимали… другой характер?

— В каком смысле? Он мнется в нерешительности: — Он поднимал на вас руку?

— Нет, конечно. Как вам вообще такое в голову…

— Знаете ли, чаще всего так и начинается: здесь накричал, там сорвался, потом оплеуха, побои, пока и не доходит до… сами понимаете.

— Что вы такое.... Андрей никогда бы не… — Софья спотыкается, мысленно обругав себя.

— Хотя теперь я уже и не знаю, на что он действительно был способен. И есть еще краски, но нет холста Андрей не объявлялся. Поначалу Софье хотелось ему что-то написать, как-то объясниться, но пальцы словно немели, прикасаясь к телефону, а в голове раздавался голос — язвительный, презрительный, обвинительный. Слова Андрея все еще жгли ее где-то там, под шрамом. Мужская зубная щетка насмешливо посматривала на нее каждое утро в зеркале: «Ну что, сколько продержишься?» Сегодня Софья была в особенно дурном расположении духа: прошла неделя, как он ушел. Щетка полетела в мусорное ведро, а оттуда 47

незамедлительно отправилась на свалку. Не то чтобы злосчастная щетка была единственной из оставшихся от Андрея вещей, но именно она раздражала Софью своей глупой символичностью. Что ж, у нее были отношения. Продержалась она недолго, но хотя бы на какое-то время этого заряда ей должно хватить. Она охотно задерживалась после работы, чтобы не возвращаться в пустую квартиру к ехидной щетке (еще и зажигалке на балконе: ее она пока что избегала). Подготовка к спектаклю, репетиции, согласование сокращенного текста с Николаем Александровичем отвлекали ее от тоски. Общение с историком стало, пожалуй, самой приятной частью процесса, и Софью радовало, что Николай Александрович разделял ее увлеченность. Софья всегда симпатизировала историку — самому яркому образчику интеллигенции, с которым ей приходилось сталкиваться. Неизменно учтивый, неизменно внимательный, обращавшийся на «вы» ко всем школьникам и страшно их этим конфузивший, внешне напоминавший Чехова, в молодости он, должно быть, одним лишь взглядом покорял старшеклассниц. При всей мягкости и кажущейся беззащитности ему удавалось держать дисциплину в классах всех возрастов. Историю и обществознание в их школе знали назубок, а ученики Николая Александровича стабильно брали все олимпиады. Даже профильные математические и естественно-научные классы упрашивали остальных учителей переносить тесты и устные опросы, если впереди маячила контрольная по одному из этих двух предметов. Софью восхищало то безоговорочное уважение, почти поклонение, которое он вызывал у школьников. Он-то и был тем самым блестящим учителем, которым ей никогда не стать. Завидовала ли она? Нет, она не кривила душой, говоря, что не всем дано быть выдающимися педагогами. Николай Александрович ей даже напоминал Андрея тихим звучным голосом, вкрадчивой манерой общения. Должно было быть наоборот, учитывая, что историка она знала уже пять лет, но увлечение всегда перетягивает на себя одеяло ассоциаций. Его хотелось слушать. Он горел историей, не позволяя себе при этом сгорать, чувствуя детей, их реакцию, их интересы. Несмотря на разницу в возрасте, ему удавалось удерживаться на одной волне с ребятами, и главным оружием в этой борьбе за детей, как ни удивительно, были первоисточники: письма, газеты, дневники. Цитируя самые емкие, самые яркие, самые злободневно-актуальные фразы, цепляющие дух времени, он сближал эпохи, наполняя своей предмет жизнью, людьми, которые творили, чувствовали, дышали, — точно так же, как это делают современники. Он умел находить связи между малейшими происшествиями, охотно проводил аналогии с событиями недавних дней, пусть и позволяя себе некоторые вольности в трактовке фактов. Непоколебимость авторитета спокойно позволяла ему рассуждать о популярных фильмах и сериалах, говорить о прототипах. К каждому периоду он составлял подборку того, что можно посмотреть и почитать — ее даже опубликовали на популярном образовательном портале. Лишенный снобизма, он неустанно повторял, что самое важное — это дух эпохи. Если культура, в том числе массовая, позволяет это прочувствовать, почему бы ей не быть подходящим учебным материалом? Этим он значительно упрощал задачу Софье: привыкшие к свободным рассуждениям ребята куда охотнее шли на контакт и на ее уроках, искренне интересуясь обстоятельствами жизни и воспоминаниями писателей. В классах, где вел Николай Александрович, не было места спору «Лучше книга или фильм?» — все знали, что лучше оригинальная история в основе, потому что любая выдумка стыдливо отступает в сторону перед действительностью. Он регулярно проводил столь любимые администрацией открытые уроки, на которых Софье довелось поприсутствовать. Тогда она и отметила, что Николаю Александровичу — в отличие от нее — такие мероприятия только в радость: к доске он выходил как на сцену. Умело выбирая правильные интонации, выдерживая эффектные паузы, он заставлял присутствующих гадать, что же последует дальше. Только недавно, во время репетиции, он признался Софье, что в юности сам собирался стать актером. Даже отучился год, но родители все-таки настояли на более приземленной профессии, так он и перевелся на исторический.

48

Софья сразу уловила это грустное любование, которым он то и дело одаривал разгуливающего по сцене Тимофея. Вскоре он подтвердил ее догадки: — Знаете, Софья Львовна, чем так хороша работа учителя?

— Вопрос с подвохом, Николай Александрович. Не так давно одному своему... другу, — бывшему другу, поправила она себя, — я так и не смогла толком это разъяснить. Возможно, оттого что для меня это тоже большая загадка.

— Вы слишком суровы — к себе, в первую очередь. Софья ответила в тон ему, привычно подстраиваясь под чужой слог: — Если вы так считаете... Так что же, Николай Александрович, скрашивает ваши трудовые будни?

— Наши, Софья Львовна, наши. Я заприметил интересную особенность вашей речи: вы всегда говорите «мы» о себе и ребятах и никогда об учителях. Она шутливо вскинула руки: — Поймали! Когда-то я пыталась избавиться от этой привычки, но не задалось.

— Я вас вовсе не осуждаю, что вы. Но это как раз подтверждает мою теорию.

— Ну не томите же, — она улыбнулась.

— Хорошо. Вот скажите, Софья Львовна, в чем чаще всего упрекают учителей? Она закатила глаза: — В чем нас только не упрекают.

— И все-таки?

— В длинном отпуске. В халатности. В наплевательстве. В пристрастности. В излишней строгости. В излишней мягкости. В излишнем контроле. В недостаточном контроле. В лояльности. В сухости и закрытости. В излишней открытости. В эгоистичности. В резкости. В некомпетентности. В лени. В жадности...

— В унынии, чревоугодии, гордыне, алчности, гневливости, блуде, увы, тоже, а вот что осталось? Самое главное-то, Софья Львовна? Самое больное? Вспомнилось разъяренно-красное лицо одной почти-медалистки, которой она перекрыла дорогу тройками за криво слепленные сочинения. Она тихо ответила: — Зависть. Вы специально ломаете мне жизнь. Потому что в своей ничего не добились.

— Да. Вам доставалось? Средняя учительница в средней школе! Софья незаметно сжала вдруг занывшую руку: — Есть же в этом доля истины. Кто умеет, тот делает, кто не умеет, тот учит.

— Кто не умеет учить, тот руководит? Бросьте, Софья Львовна. Во всем этом есть лишь крупица правды, которая, впрочем, и бьет наотмашь. Вы посредственность. Девочка все-таки выпустилась со своей почти-медалью, оставив Софье ощущение замаранности. Я-то отсюда уйду, а вы здесь навсегда застрянете. Понадобилось время, чтобы прочистить горло и заговорить: — Разве не логично, что учить чему-то — тем более детей! — должны лучшие в своем деле? В спорте все просто и честно. Тренером становится бывший спортсмен, зачастую чемпион. А здесь по факту что мы имеем? Учитель немецкого, который говорит с ужасным акцентом и ни разу не бывал в Германии даже в отпуске. Учитель информационных технологий, который не разбирается в последних информационных технологиях. Учитель химии, который едва помнит, когда в последний раз заходил в настоящую лабораторию.

49

Учитель рисования, который хоть одну свою работу видел на выставке? Учитель биологии, который боится произносить вслух названия половых органов. Учитель экономики, который все еще смутно представляет себе значение слова «стартап».

— Как вы, однако, критичны к коллегам… Учитель русского языка и литературы?..

— Которая со времен университета не написала ни строчки.

— Отчего так, кстати? Я, признаться, наткнулся как-то на рассказы некой Покровской С.Л. в сборнике нашей с вами alma mater. Весьма любопытно, надо сказать. Прием ненадежного рассказчика всегда интригует... Неслучившееся творчество, неслучившееся призвание, неслучившиеся отношения… Софья сжала руку.

— Бросьте, я ведь пошла в школу.

— И?

— Школа не место для людей с амбициями. Поэтому мы, собственно, сюда и идем.

— Даже так?

— Именно. Видите ли, Николай Александрович, нельзя позвать за собой в космос, если тебе, чтоб, простите, погадить, нужно у дежурного ключ от туалета выпрашивать. Пока мы на занятиях пол-урока выясняем, кто именно на доске рискнул гм… воздать хулу святейшему Августу, а свободное время еще и рыскаем по чужим аккаунтам с той же целью, то на что-то большее нас уже не хватает. Большинства, по крайней мере. Вы исключение из правил. Я правило. Правило и есть посредственность. В итоге посредственности и выучивают посредственности. Вот так все просто. — Она чувствовала, как грубоватые отрывочные фразы произносил за нее будто кто-то другой. Кто-то, по чьей резкости она успела соскучиться.

— Софья Львовна, позвольте. «Сперва добейся» — удобный софистический инструмент, но не более того. Да и, бог мой, вы только представьте школы, наполненные высококлассными экспертами! Эта картина далека от утопии, поверьте мне. Я же сам преподавал в подобном экспериментальном заведении: одаренные дети и учителя, которые из таких же детей выросли или не выросли, что еще печальнее! Во-первых, многие из преподавателей, которые были столь сведущи в своем предмете, категорически не могли его объяснить. Они уходили в непостижимые глубины, сбивались на побочные темы, которые, быть может, и имели отношение к уроку, но весьма опосредованное. Они попросту слишком сложно говорили. Потому что прекрасный ученый и прекрасный преподаватель порой счастливо совпадают в одной персоне, но не столь часто, как это представляется нашим законотворцам. Но допустим, чаяния школьников и преподавателей совпали — я уже и не говорю о том, что в таких условиях порой эти чаяния совпадают уж слишком… но я сейчас не о том, хотя эта тема тоже весьма и весьма существенна. Браки бывших учителей и учениц видятся мне все же несколько…

— Извращенными? — подсказала Софья.

— Эк вы припечатали, Софья Львовна. А ведь Ирочка моя бывшая аспирантка, вы знали? Да не краснейте, я ведь с вами согласен, если по существу. Все мы родом из… башни. Но я бы назвал такие браки, да и связи несколько… порочными, поскольку укрепляют и без того излишнюю замкнутость таких мирков на себе. Этих детей помещают в образцово тепличные условия. И вот они приходят в лучшие университеты с чувством своего превосходства — и...

— Оказывается, что в этих лучших университетах они могут быть вовсе и не лучшими. У нас так и было. Чаще всего впадают в депрессию и беспричинно бросают университет именно на первом курсе.

— Именно. Дети сталкиваются с тем, что они совершенно не подготовлены к жизни. Мы растим… Эмилей, а получаем Бельтовых, только и всего. Потому я и ушел. Было в этом всем какое-то ощущение… мертворожденности.

— Что ж, как ни делай, все к худшему… — невесело заключила Софья. — Так что же вас все-таки радует в нашей профессии?

50

— Мы сеем. Не фыркайте, ну что вы, в самом деле... У нас всегда остается новая возможность. Каждый ребенок — это наш шанс, это наша безграничная возможность. Каждый учитель добивается так многого, пробившись хотя бы к одному. Поймите, Софья Львовна, вам вовсе необязательно быть великим литератором, чтобы посеять ту самую любовь к слову. И может быть, кто-то из ваших учеников станет прекрасным писателем, журналистом, сценаристом, пиарщиком — да хоть кем? Или же в самый гадкий час своей жизни вспомнит какие-то фразы или произведения, которые вы обсуждали на уроке? Или же вспомнит вас — с признательностью. И в этом будет и ваша заслуга тоже. Каждый ребенок — это и наше продолжение. Софья поймала взгляд Тимофея, отрабатывавшего монолог, и улыбнулась. Вот он замечательный мальчик: умный без зазнайства, вежливый без угодничества, спонтанный в творчестве и въедливый в работе. Лучшего ведущего актера им было не найти. И заслуга Николая Александровича в его успехах была понятна. А ее собственная роль? Кто она в этом спектакле? Софья повернулась к историку и возразила: — Выходит, мы напрямую конкурируем с родителями? Ведь это их прерогатива: осуществлять в ребенке свое неосуществленное.

— А мы и боремся с ними. Ежедневно. Мужчинам-преподавателям, конечно, проще, учитывая, что отец у нас фигура почти мифическая. Как и учитель тоже, впрочем. Знаете, я бы даже сказал, что каждый учитель — эдакий Эдип, который должен убить родителя за обладание душой ребенка.

— Если душа — Иокаста, то судьба ее, скажем прямо, незавидна… Она ведь только теряла: сына, мужа, и снова мужа, себя… Так что вы такое при родителях не говорите. Да и при детях тоже. Сравнение с чертом и ангелом вызовет и то меньший скандал.

— Это уж слишком прямолинейное разделение. К тому же не думайте, что я настолько идеализирую наших коллег. Мы можем сеять ой какое разное. К Тимофею подошла Вера и стала ему что-то быстро объяснять, как обычно излишне рьяно размахивая руками. Тима аккуратно взял ее за плечи, чтобы успокоить, и девушка вспыхнула и умолкла. А из них бы вышла неплохая пара. Если б не это соперничество, не вечное упрямство… Внезапно она почувствовала себя очень уставшей. Она едва различала, что говорит ей историк.

— Софья Львовна, вы разочарованы, во многом разочарованы, и в себе прежде всего, я знаю...

— Знаете?

— У вас такое, знаете ли, энергическое лицо, которое так не красит эта обреченная апатия… Но вы только взгляните на этих ребят. Они пришли, и они здесь — по одному нашему слову. И может быть, эта пьеса пробудит, изменит хоть что-то в каждом из них. Благодаря нам.

— Вопрос лишь в том, в какую сторону? *** Он нетерпеливо стучит пальцами по столу.

— Почему вы все время возвращаетесь к этой постановке?

— Потому что этим я запустила сложный механизм. Запустила и отошла, а он крутился, крутился. Пока не докрутился до того, что произошло. А я ведь стояла в стороне и смотрела. Даже не догадываясь, к чему все идет.

— Софья Львовна, вы всё повторяете, как вы ничего не сделали, но… знаете, мне было бы куда проще, если бы это было действительно так. И вас бы здесь тогда тоже не было. И я бы сейчас спал в своей постели со своей женой. Она чуть закашливается: жена, настоящая женщина в постели рядом с ним, не очень-то вяжется с его бесцветным образом.

51

— Знаете, я ведь тоже думала, что лучше ничего не делать. Очень долго так думала.

— Как долго?

— До прошлого ноября. И если бы я ничего не сделала тогда, то сейчас меня бы уже точно здесь не было. Он вздыхает: возразить на это нечего. *** Вечером у школы ее поджидал Андрей. Он выглядел хуже обычного, борода опять превратилась в непонятное месиво у лица.

— Привет.

— Привет.

— Домой пустишь? Она пожала плечами.

— Я тебя хотя бы подвезу? По дороге они молчали. Она отвернулась к окну и разглядывала город, пестро увешанный предвыборными баннерами со сладкими обещаниями светлого будущего. Даже не услышала, как он задал вопрос.

— Прости? Он выглядел озадаченным.

— Где ты сейчас? Я сказал... Думал, ты позвонишь.

— Это же ты ушел.

— Ты меня задела.

— Ты очень старался задеть меня.

— Я знаю. Прости. Я приезжал вчера вечером, но тебя не было дома. Она молчала. Андрей продолжил со странной интонацией: — Не хочешь рассказать, где была? Софья только фыркнула: — Серьезно? Пытаешься устроить мне сцену? Он вздохнул: — Я пытаюсь наладить отношения. Ты могла бы пойти мне навстречу. Она отвернулась к окну.

— Конечно. Не в твоем стиле, да? Знаешь, Софья, а я не удивлен, что ты так ни разу и не была замужем, — Андрей процедил сквозь зубы.

— Останови машину. Покачал головой. Она тотчас дернула ручку, Андрей едва успел заблокировать дверь и притормозить. Выругался. Руки стиснули руль. Наконец он сказал: — Я нагрубил. Был не прав. Извини.

— Выпусти меня, — выдавила, еле сдерживаясь.

— Перестань со мной так разговаривать. Как будто я тебе враг.

— Ты пытаешься меня заставить. Заставить сидеть в твоей машине и слушать твои оскорбления. Сейчас ты мой враг, Андрей. Со вздохом он разблокировал дверь и поднял руки вверх: — Да понял я, понял. С тобой шутки плохи, тебе ведь лишь бы отбить.

— Что ты сказал? — она отдернула как будто обожженную ладонь от ручки.

— Говорю, как чувствуешь удар, так отбиваешь сильнее. Иначе не можешь, да? Смысл не в том, чтобы отбить, понимаешь? Смысл в победе, Соня. А ты слишком горячишься. Мама тоже так играет, вдвоем так вы вообще друг друга поубиваете... Сжала руку.

— У меня все ракетки полопались… Я просто во все стороны махала... Лупила без разбора все, всех, всегда… Тогда так и вышло же… Он как воланчик мне был, понимаешь?.. Андрей притянул ее к себе, накрыл своим пиджаком и стал неловко поглаживать.

52

— Ну что ты, что ты, не плачь. Это просто твоя особенность. Это тебя и спасло. Такой я тебя и люблю, Сонь.

— Ну и дурак. Лучше помолчи, — она пробубнила откуда-то из-под мышки. — Если будешь меня успокаивать, я никогда не закончу. Он уткнулся носом в ее волосы.

— Ну и ладно. Буду в блоге хвалиться, что из-за меня рыдала сама Софья Покровская.

— Тебе что, пятнадцать?

— Может, проверим? Истерика пошла ей на пользу: она чувствовала себя чуть легче, чище, проще. Здравствуй, нынешнее племя Когда Софья принесла директрисе малоинформативный отчет об активности своих детей в соцсетях, та, даже не глядя, рассыпалась в похвалах. Сахарная учтивость Елены Георгиевны неизбежно намекала на тяжелую дополнительную малооплачиваемую работу. Софья оказалась права в своих ожиданиях, но не до конца: предполагалось, что ее труд будет вознагражден более чем щедро.

— Вообще Нина Николаевна должна была это делать, она и сама вызвалась, но видите, как все вышло… Да и нам бы ваша репутация не помешала бы… — юлила директриса. Софья согласилась даже раньше, чем успела как следует об этом подумать. Спустя неделю на очередном педсовете Елена Георгиевна торжественно объявила: — Как вы знаете, у нас скоро выборы, многие члены нашего дружного, — здесь она бросила грозный взгляд в сторону анонимного смешка, — дружного трудового коллектива принимают посильное участие в организации процесса. И я рада сообщить, что в этот раз собирать подписи от школы вызвалась Софья Львовна. Если все пройдет хорошо, то Софья Львовна войдет в избирательную комиссию. Удивление на лицах коллег быстро сменилось понимающей усмешкой. Хоть из раза в раз сбор подписей оказывался унизительной повинностью, формой наказания непослушных, участие в самих выборах награждалось щедро. Прежде всего это означало войти в ближний круг директора, где распределялись бонусы, надбавки и свободные дни. Анна Васильевна, дружившая с директрисой больше десяти лет, каким-то чудным образом работала на полную ставку по четырехдневке, а в иные четверти и вовсе выходила на три дня. Идти директору навстречу было попросту выгодно. После собрания в коридоре ее нагнал Николай Александрович. Вот уж кто никогда не приближался к избирательным участкам. Сейчас начнется, подумала она — и не ошиблась.

— Софья Львовна, я, признаться, обескуражен.

— Отчего же?

— Зачем вам это?

— Что именно?

— Софья Львовна, ну зачем вам-то вносить свою лепту в это, это... действо? — он раздраженно взмахнул рукой.

— Мне кажется, мы все так или иначе в нем участвуем. Приходим, не приходим, наблюдаем, игнорируем — это все одно. Он поморщился.

— Возможно. Но вы же прекрасно понимаете, что там будет, — он понизил голос до гневного шепота, — и как это будет.

— Честно говоря, не представляю. Я, в общем-то, и не голосовала никогда.

— Позвольте же, сколько вам лет?

— Достаточно, чтобы не верить в силу моего голоса.

— И теперь вы решили сделать вот так, да? И ради чего, что же вам пообещали? Да неужели оно того стоит, Софья Львовна? Береги честь смолоду, разве не так?

53

Софья притормозила у двери своего кабинета. Сжав ручку, она пробормотала в пол: — Я могла бы попробовать вам что-то объяснить, но какой смысл? Вы вроде как за меня уже все постановили и вынесли приговор, хотя кому как не вам вроде как знать о презумпции невиновности. Всего доброго. По крайней мере, в школе у нее всегда была дверь, которой можно было хлопнуть. *** — Неожиданно.

— Что именно?

— Вы не выглядите... политически активным гражданином. Гражданкой.

— А как, по-вашему, он должен выглядеть? Воин с советского плаката, так?

— Зачем вы всё язвите, Софья Львовна? Вам так проще? Он и правда обижен. Ей все чаще становится неловко в его присутствии. Будто он человек. *** Накануне дня X у нее приключилась занимательная дискуссия в одиннадцатом классе. У доски стоял Женя Беляков и бубнил, то и дело подсматривая в листочек: — В произведении рисуется стерильный и по-своему благо… благостн… фух… благоустроенный мир «идеальной несвободы». Номерам Единого Государства, воспитанным в духе послушания, спокойствия, благополучия, нравится такая «счастливая» судьба. Замятин предупреждает о возможности возникновения общества, в котором не будет места свободе. Многие социалисты-утописты пропо… пропо… да блин! — испуганно покосился на учительницу, — проповедовали государство всеобщего благо… оййй…благоденствия с полным комфортом и единым мнением. Роман «Мы» развенечивает такое счастье. Несомненная уникальность замятинского произведения заключается в том, что оно открывает целый ряд антиутопий в литературе девятнадцатого века...

— Какого века?

— Девятнадцатого…

— А если подумать, Женя?

— Ооооой!

— Ну так? — вздохнула. — Женя, я верю, что ты умеешь читать скачанный реферат. Читать, кстати говоря, можно бы и выразительнее. А какие еще антиутопии ты можешь назвать? Только не из девятнадцатого века, пожалуйста.

— Ну вот «Мы» как раз, потом, потом... Женя — жертва тщеславия своих родителей. Отправленный в школу в пять лет, он буквально не догонял программу. Туговато соображающий и ленивый, но совершенно беззлобный парнишка определенно не входил в число ее любимчиков, но тем не менее она не оставляла попыток его как-то наставлять, делая скидку на то, что перед ней, по сути, девятиклассник. Мальчик собирался идти в кулинарный колледж, по праздникам приносил свои пироги и выпечку. Так всей школой его вытягивали на тройки, приговаривая «оценки плохие, но мальчик-то хороший!».

— Подумай, Женя. Что вообще мы понимаем под антиутопией? Какие характерные черты можно выделить на основе, как я надеюсь, все-таки прочитанного.

— Ну там... Человек против системы, все вокруг плохо, ничего нельзя, а говорят, что все можно и это там ради общества... И система эта такая очень строгая, и человек в ней такой, такой... обезличенный, вот!

— Хорошее слово, Женя, верное. «Мы» — это как раз про обезличенность. Человек, который лишен индивидуальности, самоценности, перестает таковым быть, оказываясь только винтиком в системе. Однако и этот винтик может внезапно дать сбой и тем самым навредить системе. Неужели в голову не приходит больше ничего похожего?

54

Кто-то в классе громко хмыкнул. Женя опустил голову и опять вздохнул. Софья решила испробовать метод Николая Александровича: — Может быть, фильмы? Женя оживился.

— А, да, да, есть же вот этот фильм... — он назвал один из надоедливых блокбастеров о борьбе подростков с безжалостной системой, персонализированной в кучке злобных взрослых.

— Да, это действительно антиутопия. И еще экранизация популярной серии книг. Однако надо понимать, что это книга появилась как подражание другим подростковым антиутопиям, которые являются в свою очередь подражанием более мощным и талантливым произведениям.

— Талантливым, потому что про взрослых? — раздался недовольный вопрос с предпоследней парты. Алина: борец с системой как образ жизни.

— Нет, Алина, потому что они были первыми, — терпеливо пояснила Софья. — Между прочим, есть прекрасное произведение о подростках, которые, будучи предоставлены самим себе, организовывают именно антиутопическое общество. Вопреки всем заверениям о детской невинности. Может, кто-то вспомнит? Мы не разбирали его на занятиях, но в списках на лето было. Молчание. Она начала подсказывать: — Не забывайте, что антиутопия — это, как правило, реакция на какое-то утопическое изображение общества. Скажем, «Робинзон Крузо» во многом утопия, хотя и написанная по мотивам реальной истории о моряке, который пробыл на острове пять лет и почти потерял человеческий облик. Свифт в ответ пишет свой роман-путешествие.

— «Гулливера». И там все плохо.

— Ну, не все, но почти все. А вот в XX веке что можно вспомнить о подростках, путешествии, острове...

— Вы о «Повелителе мух»! Таня с первой парты. Умненькая, но неспешная. Софья и не сомневалась, что ответ даст именно Таня.

— Верно. Вспоминаете теперь?

— Но ведь они вообще с «Мы» не похожи. Там остров, тут технологии, где же это один жанр?

— Они говорят, в сущности, об одном. О потере человеческого в себе. О стадности. О заведомой обреченности любого протеста. Может быть, кто-то еще вспомнит антиутопии? Самые известные? Кто-нибудь?

— Я помню только «Утопию» Мора, — смущенно проговорила Таня, — из курса истории, нам Николай Александрович зачитывал.

— И это прекрасно, что помните. Поймите, ведь антиутопия и утопия — это жанры не противоположные — скорее, наоборот, это разные стороны одной медали. Антиутопия появляется в результате достижения утопических идей. Скажем, первая утопия, которая нам известна, — это «Государство» Платона, в котором излагаются принципы организации идеального общества. И то же самое мы увидим в любой антиутопии: строгая кастовость, масса запретов и ограничений, заданность ролей. Система, при которой всем должно быть хорошо, парадоксальна по своей сути, ведь принуждение к счастью — это тоже неволя, а неволя и есть несчастье. А ведь если бы вы как следует подготовили материал к уроку, то обратили бы внимание на то, что спустя чуть больше чем десять лет вышел еще один роман, очень напоминающий «Мы». Там точно так же речь идет о технократическом обществе и запретной любви.

— «О дивный новый мир!».

55

— Правильно, Таня. Советую всем почитать на досуге: современное общество часто сравнивают именно с миром Хаксли. В общем-то сериал… — она назвала уже потихоньку изживающую себя, но все же популярную многосерийку, — вырастает именно из Хаксли.

— А мне кажется, это вообще не о нас. Все повернулись. Дима Левкоев, по прозвищу Гоголь — меланхолично-задумчивый юноша: длинные раскиданные по плечам черные волосы, отсутствующий взгляд и мама с докторской по Гоббсу (Гоголь же появился из-за того, что Дима как-то раз у доски обозвал Николая Васильевича Гоббсом). Она почти не сомневалась, что Дима прочел всю школьную и внешкольную программу еще класса этак до седьмого. Он походил на человека, родившегося со знаниями по любому предмету. Обычно Дима отмалчивался, но если уж брал слово, то всерьез и надолго. Софья, впрочем, была не против.

— К нашей ситуации больше применим «1984».

— Что ж, эта точка зрения по-своему справедлива. Правда, некоторые полагают, что «1984» — это наше прошлое, а «Дивный новый мир» — это будущее или даже, — она окинула красноречивым взглядом школьников, изнывающих без запрещенных в классе телефонов, — настоящее.

— Будущее. Но не наше. У нас особый путь. Циклический. Закольцованный. Мы всегда возвращаемся к тому, от чего уходили, — даже после сожжения всех мостов.

— Дима, о цикличности истории вам Николай Александрович уже должен был рассказать. Это не только у нас, везде так. Левкоев, казалось, ее не слушал, продолжая: — «1984» ближе нам, да и вообще к реальности, потому что там никто даже не пытается сделать кого-то счастливым. Потому что те, кто наверху, плевать хотели на тех, кто ниже. Там нет утопии даже в планах, речь идет не о заблуждении или слепоте, а о расчете, о сознательном лицемерии. Там же есть эта фраза... Как же там было... Сапог...

— «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно». Да, это действительно сильная метафора. Но, Дима, не думай, что Оруэлл тем самым открыл Америку. Или нам открыл нас же, если уж на то пошло. Намеренная неправедность власти была предметом обсуждения задолго до него. В том же «Государстве» Платона об этом так и говорится: «Если бы государство состояло из одних только хороших людей, все бы, пожалуй, оспаривали друг у друга возможность устраниться от управления, как теперь оспаривают власть». Это проблема не XX века. И не XXI. И определенно, не только наша.

— А, по-моему, у нас это как раз проблема. Она поняла, что пора уводить разговор от опасных тем.

— Левкоев, спасибо за то, что напомнил ребятам о таком важном произведении. Что ж, я вижу, что вас этот жанр заинтересовал, что совершенно объяснимо. Раз у нас есть несколько человек, которые разбираются, давайте сделаем небольшой круглый стол. Софья распределила антиутопии по ребятам; Жене, сжалившись, поручила современную массовую культуру.

— И да, ребята, — она повысила голос, — даже если вы не сдаете экзамен по литературе, материал пригодится для сочинения по русскому. Если вдруг понадобится привести пример тоталитарного общества, то, поверьте, Замятин или Оруэлл будет выглядеть куда лучше, чем современный блокбастер. Все обрадованно закивали. На круглых столах получить плохую оценку было почти нереально, зато поправить успеваемость запросто, главное — хоть что-то говорить на обсуждении. Только Дима с осуждением покачал головой.

— Софья Львовна, вы же прекрасно понимаете, что никто нам сочинение по такой теме не даст. Не положено нам о таком думать.

— Дима, наверняка мы этого не знаем.

— Знаем. Вы уж точно знаете. Она опустила глаза.

56

— И что теперь, Дима? К чему ты это говоришь?

— Софья Львовна, вы пойдете голосовать? Это правда, что вы в избирательной комиссии? Диме исполнилось восемнадцать, как и еще паре человек в классе. В его глазах упрямый вопрос.

— Я не буду это с вами обсуждать.

— Софья Львовна, можно еще один вопрос?

— Только один, Левкоев. И я вовсе не обязана на него отвечать.

— Хорошо. Так вы винтик или человек, Софья Львовна? Прозвенел звонок. Здесь первые на последних похожи Подготовка заняла всю субботу. На предварительную проверку пришли наблюдатели: юноша и девушка лет двадцати — двадцати двух. По их словам, только один мужчина, в последний момент записавшийся добровольцем, отчего-то не смог вовремя подойти к участку. Сразу же возникла стычка с молодым человеком — наблюдателем от оппозиционной партии, который демонстративно снимал участок и членов комиссии на камеру. Директриса возмутилась, наблюдатель же настоял на том, что закон на его стороне. Елена Георгиевна сделала несколько нервных звонков, но, увы, снимать действительно не запрещалось. Еще какое-то время они препирались в духе «разрешено ли все, что не запрещено», но юноша оставался непреклонным. Наблюдатели потолкались в школе, уточнили все подробности завтрашнего процесса и ушли восвояси. Стоило им выйти за порог, как директриса разразилась тирадой: молодежь пошла невоспитанная, руки вон как развязаны, управы на них нет! Завучи из комиссии послушно заугукали. Анна Васильевна, сухонькая дама элегантного возраста, высказалась пессимистически: — От такого жди беды. Директриса, моментально успокоившись, как это делалось с ней после каждой вспышки, только устало махнула рукой.

— Знаем мы таких: много шуму, мало дела. Не поймет по-хорошему, так… Осеклась, тотчас бросила быстрый взгляд на новенькую в их рядах. За все время Софья и слова не сказала. Ей объяснили многое, но не все, а вопросы задавать было как-то не с руки. Так что она только кивала. Впрочем, Елене Георгиевне как будто только это и нужно было. Спалось плохо, снилось, что в квартире прорвало трубу, так что ночью Софья несколько раз вставала проверять ванную. После раннего завтрака Андрей повез ее в школу. В семь утра он уже парковал машину недалеко от главного входа. Помолчали. Наконец он притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

— Ну что, у тебя все готово?

— Ага. Мы начинаем КВН?

— Да. Ни пуха.

— К черту.

— Прямо в лапы. Выборы Бытовая комедия в трех действиях (записи 1) скрытой камерой 2) на телефон 3) на диктофон) Место действия: спортивный зал СОШ №13 Действующие лица 57

Избирательная комиссия: Елена Георгиевна, 58 лет, директриса, председатель комиссии. Анна Васильевна, 65 лет, завуч по учебной работе, заместитель председателя. Софья Львовна, 33 года, учительница русского языка и литературы, секретарь комиссии с решающим правом голоса. Ирина Семеновна, 47 лет, завуч младших классов. Карина Павловна, 40 лет, учительница алгебры и геометрии, член комиссии с решающим правом голоса.

Максим Антонович, 37 лет, куратор. Егор – 21 год, наблюдатель, студент юрфака. Андрей – 38 лет, наблюдатель, отец школьника Софьи Львовны и ее любовник. Дима – 18 лет, одиннадцатиклассник, ученик Софьи Львовны. Полицейский, 28 лет. Наблюдательница. Избиратель. Избирательница. Действие 1 Школьный спортзал. Столы расставлены буквой П. В беспорядке разбросан спортивный инвентарь: мячи, скакалки, ракетки. По бокам сцены стоят ворота, позади баскетбольная корзина. Зал расчерчен на две части. Сверху висит растяжка «Добро пожаловать на соревнования (зачеркнуто) выборы (подписано сверху)». В зале находятся Елена Георгиевна в строгом костюме, застегнутом на все пуговицы, и Ирина Семеновна в платье с узором, напоминающим фартук. Ирина Семеновна бесцельно хлопочет: переставляет бутылки с водой, поправляет на столах таблички с названиями должностей, то сдвигает, то раздвигает шторки на кабинках для голосования. Елена Георгиевна мечется по залу с телефоном в руках. Сцена 1 Елена Георгиевна (в телефон). А я ему и говорю, что нельзя, а он мне свои бумажонки под носы тыкать будет! И что? Да печатаю я, печатаю, а толку-то. Ой, беда от таких прытких, ой, беда… Входит Софья Львовна. Елена Георгиевна (бормочет мимо трубки, Софье). Ну, Софья Львовна, ну что вы так одеты… У вас же есть костюм! Подите вытащите распечатку. Софья Львовна берет увесистую пачку. Это регламент проведения съемки в помещениях, жирным выделено «Наблюдатели могут снимать только с места, определенного председателем комиссии, и предварительно уведомив его об этом». Пока Софья Львовна 58

разбирает регламент на несколько экземпляров и раскладывает его по столам, на сцене появляется заспанный Полицейский в форме и Максим Антонович в сером костюме, дорогом, но при этом небрежно наброшенном. Ирина Семеновна тут же поправляет Максиму Антоновичу неровно повязанный галстук, а Софье Львовне пояс на кардигане. Ирина Семеновна (тоном воспитательницы детского сада). Смотрите, а кто у нас тут? А это у нас Максим Антонович, куратор выборов. А это Софья Львовна, наша учительница русского языка и литературы. (Подталкивает их друг к другу). Мы будем вместе работать Максим Антонович (прищуриваясь). Мы как будто бы с вами встречались? Софья Львовна. Едва ли. Максим Антонович (с сомнением). Странно... Ирина Семеновна (горделиво). Софья Львовна у нас знаменитость. Максим Антонович (лениво). Неужели? В конкурсе победили? Ирина Семеновна (толкает Софью Львовну ближе к Максиму Антоновичу). Помните учительницу, которая террориста порешила? (Толчок.) Вот это наша Софья Львовна, представляете! (Толчок.) Ей даже орден за мужество дадут. (Толчок.) Софья Львовна (вырывается). Бросьте, ничего мне не дадут, это всего лишь старая петиция на неофициальном сайте. Максим Антонович (нараспев). Так вы у нас героиня! Спортсменка, комсомолка и просто учительница, как говорится. Ирина Семеновна. И не замужем! Максим Антонович. Еще и не замужем! Позвольте-ка пожать вашу ручку. Софья Львовна отвечает на рукопожатие, Максим Антонович, несмотря на протесты, прикладывается к руке губами, Софья Львовна выдергивает руку и тут же поспешно вытирает ладонь о юбку. Максим Антонович (чуть обиженно, отворачиваясь). А остальные где? Что ж у вас так все худо с дисциплиной? Непорядок это, Елена Георгиевна, непорядок… В зал степенно вплывает Анна Васильевна. Одета элегантно и вычурно, как будто собралась в театр, увешана украшениями, в руках ридикюль. Здоровается со всеми и с любопытством смотрит на Максима Антоновича. Собирается что-то спросить, но Елена Георгиевна перехватывает ее и оттаскивает в сторону с яростным нашептыванием. Анна Васильевна успокаивающе похлопывает Елену Георгиевну по руке. То и дело они оглядываются на Максима Антоновича. Влетает запыхавшаяся Карина Павловна. Путается в чересчур длинной юбке, кутается в павлопосадский платок. Карина Павловна. Добралась, прости Господи! Появляется Егор в клетчатой рубашке с большим стаканом кофе, на котором маркером написано «Иностранный агент». Елена Георгиевна (торжествующе, почти швыряет в лицо распечатку регламента). Явился! Вот вам, ознакомьтесь, будьте добры. И сидите себе там, где вам положено, а к нам не лезьте! Эй, покажите молодому человеку его место!

59

Тычет в угловой стол с табличкой «Наблюдатель». Егор. Вы еще коробку из-под холодильника мне поставьте. Елена Георгиевна. Хотите? Организуем? Принесите-ка молодому человеку домик. Егор. Самой-то не зашкварно цирк такой устраивать? Елена Георгиевна. Нахватался уголовщины! Егор. Так у нас вся страна на арго шарит. Вы просто от тренда отстали. Ирина Семеновна (бегает вокруг, примирительно). Ну что вы, Егорушка, что вы… Елена Георгиевна, полноте вам… Елена Георгиевна. Вас, Ирина Семеновна, вообще никто и не спрашивал. Шли бы вы уже… на свое место! Ирина Семеновна усаживается на свой стул, все еще беспокойно перебирая в руках бумажки.

Сцена 2 Те же, Андрей и Наблюдательница Елена Георгиевна. Пора. Егор. Рано. Должен прийти еще один из наших. Елена Георгиевна. Вчера на сбор не явился, сегодня... Он, может, передумал! Он, может, и приходить не собирается, а нам что же, его теперь ждать? Сбоку входит Андрей, Елена Георгиевна стоит к нему спиной, потому не видит его. Все оглядываются, кроме Софьи Львовны, которая торопливо отворачивается. Егор. А вот и он! Андрей. Доброе утро. Задержался, извините. Не мог припарковаться, там джип чей-то богато так встал, что не пройти, не проехать. Елена Георгиевна наливает стакан воды и выпивает его разом. Максим Антонович (мечтательно улыбается). Если большая, значит моя. Мда-с, большая машина – большая ответственность, как говорится. Елена Георгиевна наливает второй стакан. Анна Васильевна (надвигает очки глубже). Погодите-ка, голубчик. Вы же отец… нашего мальчика. Который… Андрей. Именно. (Проходит в середину зала.) Елена Георгиевна (взвизгивает наконец). Вы не можете! Так нельзя! Андрей. Отчего же? У меня есть официальное направление. Удостоверение прессы. Можете взглянуть. (Протягивает документы Полицейскому, тот лениво пробегает глазами и кивает.)

60

Елена Георгиевна (торжественно). Я требую отвода наблюдателя! Егор (фыркает). Зомбоящика своего насмотрелись? Здесь это так не работает! Елена Георгиевна. Это как это так? Максим Антонович (хлопает в ладоши). Довольно! Мы начинаем че-гэ-ка, как говорится. Распределяют места. Стрелка часов приближается к восьми, звенит звонок и торопливо идет рассадка. Справа остаются Елена Георгиевна с табличкой «Председатель», Анна Васильевна «Заместитель председателя», Ирина Семеновна «Член комиссии». Карина Павловна оказывается по центру. Софья Львовна левее. Максим Антонович подтаскивает стул к Софье Львовне, садится сбоку, чуть сзади, заглядывает ей за спину, она передергивается. Сбоку, слева сидят Егор и Андрей. Кабинки для голосования и урны остаются с правой стороне. Участок открывается, сразу заходит человек десять. Идет процедура голосования, напоминающая конвейер: стол члена комиссии – кабинка для голосования – урна – выход. В это же время заныривает Наблюдательница с партийным значком. Садится сбоку от Елены Георгиевны и тут же утыкается в телефон. В 10.00 встает Елена Георгиевна. Елена Георгиевна. Анна Васильевна и Ирина Семеновна идут по домам принимать голоса. Может быть, кто-то из наших наблюдательных мужчин соизволит их проводить? Урны увесистые… Егор только фыркает. Елена Георгиевна. Вот так вот, коллеги. Сами урну потащите, у мужчин вон руки отсохнут взять что-то тяжелее смартфонов своих. Эх, что за поколение! Андрей. Максим Антонович? Не хотите защитить честь дам? Максим Антонович (ухмыляется). Такие прекрасные дамы и сами кого угодно защитят… Есть бабоньки в русских селеньях, как говорится. Да, Софья Львовна? (Пододвигает свой стул ближе.) Софья Львовна (отдвигается). Женщины. Максим Антонович (снова пододвигается). Женщины, бабы – все одно (хлопает Софью Львовну по плечу, она дергается). Главное, что люди. Наши люди. Наши люди везде. Андрей. Хорошо, я пойду. А то вы наворотите дел. Андрей, Ирина Семеновна и Анна Васильевна уходят. В зал входит Избиратель -- пожилой мужчина в очках и с палочкой. Он пытается привлечь внимание Наблюдательницы, она же от него прячется за телефоном, словно боится, что он попросит уступить место. Он отводит телефон в сторону, указывает на свои глаза, обращается к Наблюдательнице с просьбой помочь. Наблюдательница нехотя кивает и заходит с Избирателем в кабинку. Елены Георгиевна (срывается): Нарушение, нарушение, нарушение!

61

Полицейский уводит Наблюдательницу с участка. Елена Георгиевна (презрительно Егору). Вашу работу, между прочим, делаю, пока вы здесь штанишки свои модные протираете! В 12 возвращаются Андрей, Анна Васильевна, Ирина Семеновна. Женщины усаживаются на места, перешептываются с Еленой Георгиевной. Елена Георгиевна (громко). А не пора ли отобедать? Егор (оживленно, по-детски). А есть что? Елена Георгиевна. Извольте тогда в столовую, здесь за стенкой. Егор. Го! Сцена 3 Свет заглушается. В зал входит несколько мужчин в черных куртках и в плотных шапках. Они плотным кольцом выстраиваются вокруг урн. Урны оказываются скрыты от камеры. Идет вертикальная съемка с телефона с другого угла. Видно, как Карина Павловна вытаскивает из папки со стола Елены Георгиевны несколько стопок бюллетеней, засовывает к себе под юбку, подходит к урне, вытаскивает стопку и кое-как пропихивает ее в урну. Счетчик голосов на второй половине экрана стремительно отматывается вперед. Карина Павловна отходит, мужчины вытряхивают свои бюллетени. В центр выходит Карина Павловна. Испуганно крестится.

Действие 2 Сцена 1 Столовая. Общий гул голосов. Изобильный стол, среди прочего возвышаются бутылки с алкоголем. Елена Георгиевна настойчиво предлагает Егору выпить, подливая ему то с одной, то с другой стороны. Егор отставляет от себя рюмку и с раздраженным шипением вскакивает и пытается уйти, но Елена Георгиевна крепко держит его за рукав, не желая отпускать. Тут у Елены Георгиевны жужжит телефон, она бросает взгляд на экран (выводится сообщение «Готово») и тут же отпускает Егора. Максим Антонович. Егор, куда же вы? Ну ничего, нас и здесь неплохо кормят, не нужно нам ваше Бали, как говорится. Егорушка сбежал, Софья Львовна наша куда-то пропала… Андрей (напряженно). Уже наша? Максим Антонович. Конечно, наша. Может, по коньячку? Андрей и Максим Антонович чокаются. Андрей делает вид, что выпивает. Сцена 2 Все возвращаются. Елена Георгиевна объявляет количество поданных бюллетеней. Егор подскакивает к Андрею. Они тихо спорят о чем-то, то и дело тыкая в бумажки, после чего Егор берет свой стул и, протаскивая по всему залу, ставит его напротив урн. Елена Георгиевна возмущается.

62

Егор. Я ведь в ваших же интересах действую. Вот обнаружатся сбросы, с вас и спросят, так что вы еще спасибо скажете! Полицейский. Чего шумим? Егор. Даже и не думали. Я вот исполняю свои прямые обязанности, а вот Елена Георгиевна пытается воспрепятствовать, что, в свою очередь, является нарушением федерального закона, а это явно доказывает махинации на участке. Елена Георгиевна. Вам что, больше всех надо, я не пойму никак? Егор. А я не пойму никак, отчего вам надо так мало. Елена Георгиевна. Вы как со мной разговариваете! Я вас старше в три раза, имейте уважение! Егор. Вот закончится подсчет голосов — я и пойму, иметь к вам уважение или нет. Елена Георгиевна. Вот такие у нас двоечниками выпускаются, делать ничего не умеют, только жаловаться и людям нормальным мешать! Полицейский. Давайте вы как-то мирно этот вопрос порешаете. Передвиньте урны тогда там. Ну чтоб всем было видно, удобно там. Чтоб как надо все по закону там. Нормально же сидели, что вы начинаете… Андрей перетаскивает свой стул на противоположный конец зала к крайнему правому столу с табличкой «Голосование по открепительным». Андрей: Вы же не против? Елена Георгиевна. Да пожалуйста. Вы все равно себя здесь как дома ведете. Выскакивает прочь. Следом за ней исчезает Анна Васильевна.

Сцена 3 Те же и Дима Входит Дима. Направляется к Софье. Дима. Здравствуйте, Софья Львовна. Софья Львовна. Добрый день, Дима. Ты пока что единственный из своей параллели. Дима. Многие не захотели приходить. А мне вот на вас посмотреть было охота. Софья. С чего вдруг? Дима (мнется). Софья Львовна, вы здесь зачем? Софья Львовна (пожимает плечами). Что за вопрос, Дима? Дима (упрямо). Правильный вопрос. Софья Львовна (отбривает). Так задай его себе. И иди уже голосовать. Дима (с вызовом). Я-то проголосую… А вы-то сделаете так, чтобы это сработало?

63

Софья Львовна (скрещивает руки на груди, защищаясь). Дима, пожалуйста... Дима. Софья Львовна, когда вы подписи собирали, это еще куда не шло. Мы с ребятами еще могли понять, что вы не сами это решили, что вас заставили как-то, никому же это не надо… Но тут-то вы же знаете, вы же всё знаете. Как они боятся второго тура. Как они сделают всё, что угодно. Как они уже сделали все, чтобы это не имело значения. Софья Львовна, вы только скажите, вы из них или из нас? Софья Львовна (выдает ему бюллетень). Иди голосовать, Дима. Дима. Знаете, что моя мама говорит? Что люди интеллектуального труда должны платить за свои привилегии. Вы работаете в безопасности, тепле, под крышей, вас уважают и вам доверяют. От вас хотят только честного выполнения своих обязанностей. На вас все и стоит. Поэтому, когда вы перестаете выполнять свои функции, общество перестает давать вам привилегии. Софья Львовна (усмехается). Я, по-твоему, очень привилегирован? Дима. Конкретно вы? Очень. Софья Львовна. И ты меня очень уважаешь? Дима. Вам решать, Софья Львовна. Дима идет голосовать. Софья Львовна сидит, опустив глаза. Тут что-то жужжит. На экран выходит сообщение: «Все в порядке?». Она ловит взгляд Андрея и едва заметно кивает. Максим Антонович пристально смотрит на нее. Софья Львовна (поспешно встает). Пойду-ка за водой, кому-нибудь еще принести? Егор (оживляется). А кофе нет? На округу ни одной кофейни, что за жизнь... Софья Львовна. У метро кафе, но туда минут пятнадцать идти. Ближе нет. Да и кофе детям нельзя. Егор (фыркает). Старбакс, значит, нельзя, а синьку можно? Даже отсюда вижу магазин. Как раз на школьный карман и рассчитан. Софья Львовна. Не к нам вопросы. Мы по этому поводу уже писали бумаги и требовали закрыть, но все впустую. Егор. Ну, конечно, вы же за их корешей и голосуете. Софья Львовна (примирительно). Если что, у нас кофемашина в учительской, только она работает через раз. Егор (прищуривается). А с каких это у вас собственная кофемашина? Школьные распилили? Софья Львовна (с плохо скрываемым раздражением). Выпускник подарил. У него свой бизнес в этой сфере. Хотите – можете за взятку считать и пить себе воду в туалете. Или вам все-таки кофе охота? Из машины? Егор. Кофе бы. (Тише.) Сорри, сорри. Сцена 4 64

Темная учительская, в которой висят портреты всех руководителей страны за последнее столетие. Елена Георгиевна сидит на стуле, приложив платок к голове. Анна Васильевна ей что-то тихо доказывает. Софья Львовна заходит, и они нервно подскакивают. Софье явно здесь не рады. Софья Львовна (помахивая бутылкой). Я за водой. Проходит вглубь темной комнаты и сначала набирает из кулера воду. Затем подходит к кофемашине. Анна Васильевна (внимательно следит за ней). По пути передумали, что ли, голубушка? Софья Львовна. Егор спрашивал кофе. Елена Георгиевна (напряженно). Это какой это Егор? Пацан? Софья Львовна. Да. Елена Георгиевна (с внезапным ликованием). Так мы сейчас организуем все. (Поворачивается к Анне Васильевне.) Слышите, он кофе хочет выпить. Так просто все ведь! Кофе! Анна Васильевна (кивает). Душенька, мы сейчас все организуем. Софья Львовна (удивленно). Хорошо. Мне прийти за кофейником или?.. Анна Васильевна (трясет головой, так что все ее жемчуга бряцают). Да сами все, сами, нам не в тягость! Идите уже, милочка! Софью Львовну почти выталкивают наружу. Доносится оживленный шепот. Сцена 5 В зал возвращается Елена Георгиевна. Зачитывает показатели за последние часы, Егор согласно кивает. Вплывает Анна Васильевна с подносом, на котором стоит кривой непрезентабельного вида кофейник, чашки, сахар, сливки и кофе. Она сразу же направляется к Егору. Анна Васильевна (ведет себя как заботливая бабушка). Угощайтесь. Егор (доверчиво, щедро льет в стакан кофе, сливки, кладет много сахара и затягивается). Сэнкс. Вот теперь можно и почилить. Максим Антонович: Я раньше почему хейтер был, как говорится. Да, Софья Львовна? (Хлопает ее по плечу.) Софья Львовна со стоном опускает голову на стол. Елена Георгиевна (злорадно). Всегда рады угодить. Ирина Семеновна тянется к кофе, но Анна Васильевна вприпрыжку несется к коллеге как будто бы выяснять неотложный вопрос. К кофейнику подходит Полицейский. Елена Георгиевна: Давайте-ка, я сама за вами поухаживаю. (С размахом швыряет кофейник на пол.) Ой! Ну ничего, кофе на ночь вредно. Ирина Семеновна быстро прибирается, все это время Елена Георгиевна и Анна Васильевна не отрывают глаз от Егора.

65

Егор хватается за живот и, ойкая, выбегает из зала. Анна Васильевна. Вот и вышел человечек.

Сцена 5 Часы показывают без пять восемь. На избирательный участок влетает Избирательница, заполошная дама лет семидесяти пяти. Избирательница (запыхаясь). Ох, божечки, успела? Елена Георгиевна (недовольно). Быстрее давайте. Избирательница протягивает паспорт Карине Павловне. Карина Павловна (ищет бюллетень, хмурится, потом заглядывает в журнал; косится на Елену Георгиевну и выдавливает). А вы же уже голосовали же... Елена Георгиевна (вскакивает со своего места). Какие-то проблемы? Карина Павловна. Тут вот женщина пришла голосовать, а у нас уже всё вот здесь уже все... Избирательница (вскидывается). Это как-то это так-то? Это как это, я вас спрашиваю?! Карина Павловна (дергает свою шаль). Да вы же не волнуйтесь. Смотрите, вот, вот, вот… паспортные данные ваши же, бюллетень ваш... Инесса Антоновна же? Может… перепутали? Может… приходили да забыли?.. Же. Избирательница. Да стыда у вас нет совсем, что ли? Да что это вы наговариваете на меня такое-то! Что, раз старая, то уже и управы не найдется? Да как я могла прийти, если я весь день с больным внуком возилась, вот только вырвалась! Весь день с Колюшкой! Андрей подходит ближе, у него в руках телефон с включенной камерой. Изображение лиц крупным планом идет на экран. Елена Георгиевна (нетерпеливо выхватывает листок из рук Карины Павловны). Так давайте посмотрим, у нас же здесь ваши данные все правильно внесены? Паспорт ваш? Избирательница. Мой. Елена Георгиевна. Адрес ваш? Избирательница. Мой. Елена Георгиевна. Город ваш? Избирательница. Мой. Елена Георгиевна (вкрадчиво). Подпись ваша? Избирательница. Мо… Нет! За дуру держите меня, что ли? Елена Георгиевна (вскидывается). Вы уже проголосовали.

66

Избирательница. Не голосовала я! Весь день дома! Елена Георгиевна (с нажимом). Так, может быть, вы у нас на домашнем голосовании были? Анна Васильевна, вы не приходили домой к... Инессе Антоновне? Андрей. Что за чушь! Анна Васильевна выразительно косится на Ирину Семеновну. Ирина Семеновна (тихо, почти сползает под стол). Мы были у вас сегодня, я помню. Андрей. Эй, вы совсем уже! Максим Антонович (с улыбочкой). Вы б не лезли бы, а. Избирательница (хватается за стол Ирины Семеновны). Да вы что… Вы что вообще?! Вы что, меня совсем за дуру держите? Из ума я, что ли, выжила? Елена Георгиевна (пытается отцепить ее). Ну что вы, что вы, но вы же сами говорите: внук больной, Коленька, закрутились, вот и забыли. Избирательница (не отпускает). Ничего я не забыла! Елена Георгиевна. Полиция! У нас тут ненормальная! Звенит звонок Максим Антонович (беззаботно). Время, время, как говорится! Пора закрываться, дамы. Избирательница. Что значит «закрываться»?! И на что это вы мне тут намекаете? Вот знаете, в наше-то время как раз такого не было! Управы на них нет! Дайте мне бумагу, я напишу, на всех вас тут напишу! Андрей. Вообще-то… Максим Антонович (перекрикивает). Напишите, обязательно напишите, только в следующий раз, если доживете, конечно! Живем только разик, как говорится. А сейчас все, до свиданья, наш ласковый мишка, закончились выборы. (Оттаскивает Избирательницу в сторону.) Избирательница. А ну не трожьте, не трожьте меня! Я не уйду, пока не проголосую. (Хватается за голову.) Ой, у меня что-то с давлением, кружится все... Максим Антонович. Вот видите, вы плохо себя чувствуете, а пришли зачем-то. Идите-ка вы на улицу, там и подышите. (Подзывает Полицейского.) Доведи-ка женщину до калитки. Полицейский уводит едва держащуюся на ногах женщину из зала. Та продолжает бормотать. Избирательница (на выходе из зала, качая головой). Может, я и правда забыла... Старая я... Как говорите.

Сцена 6 Максим Антонович (машет на прощание и поворачивается к остальным). Ну-с, приступим к самой ответственной части 67

Андрей (спокойно). Вы же понимаете, что это грубое нарушение. О котором необходимо сообщить. Максим Антонович (делано удивляясь). Какое нарушение? Елена Георгиевна. Да что вы несете? Пожилой человек, перепутала она все, перепутала, сама же сказала. Андрей (зло). Она сказала то, что ей сказали. Еще и довели до предынфарктного состояния. Если с этой дамой что-то случится, это будет на вашей совести. А мне как мозги пудрить будете? Елена Георгиевна (взрывается). Ой, да вы только гляньте, какие мы святые! Если так за бабушку переживал, так шел бы сам ее проводить! А то нашелся праведник! Андрей (повышает голос). Чтоб вы за это время еще пару сотен бюллетеней вбросили? И не делайте такие глаза: цифры наши не сами по себе расходятся. И не просто так домовые книги у вас заполнены только там, где мы не сидели. Я уж не говорю об этих ваших переодевашках за школой, задолбался уже гонять их! Куртки меняют и снова приходят, а вам хоть бы хны! Максим Антонович (подходит к Андрею и с усмешкой кладет ему руку на плечо). Ну что же вы напраслину на людей возводите-то? И первые на последних похожи, да? Начитались всяких сказок и к нам их тащите, да? Или слишком много с другом своим рядом сидели, так что вам теперь всюду заговоры мерещатся? Андрей. Руку убрал. Раздается вой сигнализации. Максим Антонович и Андрей не двигаются. Ирина Семеновна (пытается втиснуться между мужчинами, примирительно). Ну послушайте, давайте не будем ругаться! Жалоб же нет… Андрей. Будет. С моей стороны. Елена Георгиевна (швыряет бумаги на стол). Да хоть обпишитесь! Пожалуйста, давайте, давайте, пишите свои кляузы! Плевать все хотели на эти ваши бумажки! У вас зуб на школу и на меня, никто вам все равно не поверит! Максим Антонович (недовольно взмахивает рукой). Помолчите-ка, Елена Георгиевна. Отчего это у него, кстати, зуб на школу? (Андрею.) Поймите, здесь же в чем все дело? В том, что все ваши обвинения беспочвенны и голословны. Где ваши доказательства? Нет их, правильно? А нету тела, нету дела, как говорится. Потому что и не было ничего. Бабулька… напутала все. Вы забыли. Цифры? Ну так мы же с вами уходили на обед. Даже ваш бравый часовой (указывает на пустое место Егора) уходил. Конечно же, ваши подсчеты не будут совпадать. Андрей (зло). Его не было десять минут. Вы правда думаете, что разницу в двести бюллетеней можно так легко спрятать? Максим Антонович (беззаботно). Запутались. Андрей. Я не один считал. Максим Антонович. Значит, оба запутались. Видите, как ваш приятель устал считать, что нас покинул?

68

Андрей (с насмешкой). А мне интересно, с чего это вдруг он так устал? Максим Антонович (серьезно). Цифры утомили. А ведь счет в нашем деле самое главное. Андрей. А вы вообще кто и по какому праву здесь находитесь? Максим Антонович. Считать помогаю, чтобы вы так не уставали. Неважно, кто как голосует, важно, кто как считает. Как говорится. Андрей. Кем говорится? Мужчины стоят друг против друга. Сигнализация продолжает выть. Полицейский (подбегает). Максим Антонович, там это, машину вашу того! Зеркало сняли боковое, гвоздем исцарапали, колесо спустили еще, кажется. Я шуганул их, но быстрые, черти. Максим Антонович выругивается и уходит вместе с Полицейским.

Действие 3 Сцена 1 Полицейский возвращается один. Полицейский. Максим Антонович с машиной разбираться уехал, сказал, что вы сами разберетесь, а у него вообще рабочий день кончился. Ирина Семеновна (обиженно). Как это уехал? Он же пил вообще-то! А как же Софья Львовна? Софья Львовна. Сгину теперь! Ой, загубили вы девку! Елена Георгиевна (нервно обрывает). Не паясничайте. Нам пора начинать считать. (Обращается к Андрею.) Будьте добры, покиньте помещение. Вам нельзя находиться здесь при подсчете. Андрей. Вы что-то путаете, Елена Георгиевна. Я как раз должен находиться здесь. Мой рабочий день закончится только с окончанием подсчета. Елена Георгиевна. Ничего подобного, вы будете только мешать. Но не хотите похорошему — будет по-плохому. Вы, как вас там (Подзывает к себе Полицейского, капризно.), выведите-ка отсюда постороннего. Полицейский (озирается и бормочет). Так нельзя же. Елена Георгиевна. Что значит «нельзя»? Полицейский. Не по закону это, так не положено. Елена Георгиевна (наступает на него). Слушайте, я сейчас позвоню Максиму Антоновичу… Полицейский. Вы лучше позвоните сразу моему начальнику… Олегу Васильевичу, он вам все и объяснит. У нас и разговоры записываются как раз, будет что предъявить…

69

Елена Георгиевна (осторожно). Зачем это мне что-то предъявлять? Полицейский. Ну как же, это же прямое нарушение. А у нас тут закон и порядок. Как говорится. Елена Георгиевна хватается за сердце. Карина Павловна (тихо). В самом деле, давайте уже начинать. Завтра рабочий день, какникак. Андрей отсаживается чуть поодаль: сейчас ему вмешиваться нельзя. Свет гаснет. Сцена 2 Комиссия приступает к подсчету и сортировке. Стопка с табличкой «Недействительно» растет, перекрывая все остальные. Софья подходит к этой стопке и медленно перебирает листы под сверлящими взглядами остальных членов комиссии. Над одним из бюллетеней она замирает. Софья Львовна. Кажется, здесь какая-то ошибка. Елена Георгиевна (нервно). Какая еще ошибка? Что вы своим делом не занимаетесь? Сидите и считайте! Софья Львовна. Но здесь большинство бюллетеней верные. Елена Георгиевна (тихо). Если их отложили, значит, неверные! Софья Львовна (громче). Да нет, вот здесь все в порядке. Надлежащая форма, галочка на месте. (Показывает бюллетени.) И здесь, и здесь. Елена Георгиевна (шипит). Положите их на место! Немедленно! Софья Львовна (просматривает стопку до конца). Ой, а здесь-то сколько лишнего! Придется пересчитать. Карина Павловна и Ирина Семеновна смотрят на нее с ужасом. Анна Васильевна (хмыкает). Деточка, ты же в первый раз в комиссии. Так ты бы нам помогала бы, а не мешала. Софья Львовна (отрезает холодно). Не деточка, не голубушка, не душенька уже много лет как, Анна Васильевна. Давайте, пожалуйста, уважать друг друга. И остальных. И их выбор. Я-то как раз в этом помогаю. (Повышает голос.) Мы же не хотим, чтобы нас из-за чьего-то недосмотра подвели под статью! Полицейский (сквозь дрему). А? Что? Где? Софья Львовна. Мы только теоретизируем, но вы не отвлекайтесь. Члены комиссии испуганно переглядываются. Софья, пользуясь их замешательством, переходит к остальным стопкам. Софья Львовна (бормочет с недоумением). Здесь надо бы тоже все пересчитать. Ох, посмотрите-ка, здесь тоже какая-то путаница, эти бюллетени за другого кандидата…

70

Анна Васильевна. Деточка, не слишком ли ты молода, чтобы судить? Софья Львовна. К сожалению, не слишком, Анна Васильевна. Может быть, это вы чтото напутали? Если уж ваша ровесница не вспомнила, как вы ее навещали, может, это у вас проблемы? Не помните, в какую квартиру заходили, не помните, что в какую папку кладете… В возрасте дожития с таким шутки плохи, Анна Васильевна. Анна Васильевна возмущенно ахает. Елена Георгиевна угрожающе поднимается из-за стола. Елена Георгиевна (качает головой). Вы ничего не сможете сделать. Софья Львовна (обращается к Полицейскому). Допустим, кто-то смог незаметно от скрытой камеры сделать сброс стопки бюллетеней, но в то же время есть видео с другого носителя, зафиксировавшее сброс, совершенный одним из членов избиркома. А потом в урне обнаруживается такая же стопка, только перевязанная. Это, кажется, является основанием для заведения уголовного дела? Полицейский (чешет голову под фуражкой). Тут, знаете ли, даже не все вместе эти вещи-то… ух! Карина Павловна утыкается лицом в ладони. Софья Львовна (ехидно). А если председатель комиссии хочет покрыть факт сброса, ей или ему что за это будет? Полицейский. Ну это так-то тоже уголовка, конечно. Елена Георгиевна (рявкает, но выходит испуганно). Уважаемый, вы здесь вообще зачем? Полицейский (оживляется). Следить же ж. Вот только два года назад мы брали на месте такую — знаете, как раз учительницу. Так ее в колонию-поселение на пять лет, представляете… Померла она там, представляете! Конечно, у всей комиссии потом головы полетели…. Елена Георгиевна (цедит). Максим Антонович… Полицейский (заговорщицки понижает голос). Уууу, знаете, Максим Антонович в таких случаях всегда говорит, что его и рядом не было, вы думаете, кому-то надо в такое лезть? Это ж такой скандал, не отмажешься… Карина Павловна (всхлипывает). Что вы несете, что вы несете, что вы несете, какая колония-поселение?! У меня мама не ходит, да что вы такое говорите?! Господи, прости меня грешную, Господи! Полицейский пожимает плечами. Елена Георгиевна (бросается на Софью). Видите, что вы наделали! Софья Львовна (наклоняется к Карине Павловне). Послушайте, у вас решающий голос. Как и у меня. Не подставляйтесь, вас никто выручать не будет, в случае чего вы же окажетесь стрелочницей. (С нажимом.) И кто тогда за вашей мамой ходит будет? Не Елена Георгиевна же. Елена Георгиевна (хватает в руки ракетку, замахивается). Отошла от нее!

71

Карина Павловна (продолжает плакать). Простите меня! Пожалуйста. Я не думала, что все так.... Я же в первый раз только... Мне выходной просто очень нужен был, мне просто так неудобно… У меня же мама столько лет одна по субботам… прости, Господи! Софья Львовна (сжимает ее плечо). Я ведь не прошу у вас ничего сверхъестественного или незаконного. Только сделайте свое дело правильно. Как учитель математики вы не можете так фатально ошибаться в счете. Софья дожидается, когда отходит Полицейский. Софья Львовна (встает перед остальными членами комиссии, тихо). Я секретарь с правом решающего голоса. Без моей подписи и подписи Карины Павловны протокол действителен не будет. Можете попробовать меня отвести, но тогда я пущу в ход эту запись, уж простите. Или же вы можете изъять из урны ту стопку бюллетеней, которую вбросили во время обеда и которую кое-кто даже не потрудился развязать. Затем посчитать и составить правильный протокол. Правильный. (С нажимом.) Не тот, что у вас, Елена Георгиевна, уже есть. Это простой путь, повторюсь. Любой из сложных повлечет за собой обнародование всего, что здесь сегодня происходило. Я повторюсь: всего. Я не хочу этого, ведь тогда результаты по всему участку опротестуют, а значит, окажется, что голоса всех тех людей, которые сегодня пришли, наших же учеников, их же родителей, полетят в урну и уже не избирательную. Я не хочу, но я пойду на это, если заставите. Елена Георгиевна. Ах ты, поганка! Своих записывала? Персональные данные наши? Так тебя за это засудить можно. Софья Львовна. Можно. Тогда эта запись точно окажется в деле. Хотите рискнуть? Елена Георгиевна. Никто не поверит! Софья Львовна (качает головой). Мне и не поверят? Видите ли, у меня есть некоторые привилегии. Давайте я вам покажу еще кое-что… (Вбивает в поиск адрес канала Андрея) Никого не напоминает? Елена Георгиевна (испуганно переводит взгляд на Андрея). Это же он… Софья Львовна (зло). Именно. Видите, сколько здесь подписчиков? Вот где власть, Елена Георгиевна! А теперь подумайте, хотите ли вы, чтобы все эти люди послушали еще одну прекрасную историю еще одной прекрасной директрисы еще одной прекрасной школы? Здесь, кстати, и историю с его сынком не зазорно будет помянуть. Елена Георгиевна: Ты ведь сама попросилась на выборы, дрянь такая. Софья Львовна: Вы что же, так и не поняли, зачем? Елена Георгиевна (начинает жевать свою косу). Ну и чего добиваешься, революционерка доморощенная? Софья Львовна (выходит в центр, громко). Всего лишь. Честных. Выборов. Занавес *** — А как полицейского этого звали, не припомните?

72

Она нервно сглатывает, сжимая под столом руку. Надо быть осторожнее, обещала же Мише, что не будет у него из-за этого проблем. Двое маленьких детей плюс ипотека с пониженным процентом — плохие союзники бюджетника в борьбе за правое дело. Ей во всех смыслах страшно повезло, что погибший пару лет назад под колесами тонированной черной машины гаишник оказался другом Миши. По его словам, именно тот случай открыл ему глаза на то, что разделительная линия на «мы» и «они» проходила где-то не там, где он думал прежде. Миша согласился помочь ей своим неучастием и даже сымпровизировал от любви к искусству или же от неприязни к по-господски шпыняющему его Максиму Егоровичу, который вполне мог оказаться за рулем той машины.

— Нет. Мы не общались с ним.

— Неужели?

— Нет, — пришлось добавить металла в голос.

— Ну нет так нет, — он шутливо поднимает руки в воздух. А глаза холодные. Софья с тоской понимает, что Мише все же несдобровать. Что ж, еще один человек, которого она утянула за собой на дно. Одним больше, одним меньше — в ее случае уже неважно. Гори все синим пламенем. Ныне и присно. *** В понедельник она первым делом потянулась за телефоном, чтобы проверить результаты по комиссиям. Их протокол был на месте, без изменений после окончательного варианта. Андрей ночевал не дома. Ночью, или, вернее, уже под утро, он вначале подбросил ее, а потом поехал отвозить Алексея, которого ни одно такси не принимало. Скорее всего, у него и остался. Софья глянула на себя в зеркало и ужаснулась: помята, бледна, синие тени под глазами в пол-лица, лихорадочная трясучка после уже двух полубессонных ночей. Благо на работу ей сегодня не надо. Она усмехнулась: в скором времени и вовсе не придется. Да, природная опасливость директрисы убережет ту от преждевременных нападок: пока нет стопроцентных результатов, Софье и слова не скажут. Но уже завтра придется держать оборону. Когда она вернулась из магазина с подобием того, что могло бы стать послеобеденным завтраком, Андрей уже лежал на диване, лениво тыкая в планшет. Выглядел он не лучше Софьи. В этот момент она даже порадовалась, что он старше, а значит, в гонке со временем победа пока остается за ней. Пока она готовила, Андрей зачитывал предварительные результаты. Со вздохом он констатировал: — Ну и что же. В итоге мы это сделали только для себя. Общая картина без изменений.

— Но ведь сделали? Хоть что-то. Отбили свою школу.

— А завтра тебя уволят, и ничего ты уже больше не сделаешь в «своей школе». – Он почти передразнил ее, но она сделала вид, что не заметила укола.

— Завтра не уволят. Кому они мои ставки передарят? До конца учебного года заставят доработать в любом случае.

— Прессовать будут, ты же понимаешь.

— Я знала, на что иду. — Пожав плечами, шлепнула на тарелку растекшуюся яичницу.

— Значит, не жалеешь?

— Нет. Давай уже есть. Следующим же утром еще до уроков ее провинившейся школьницей призвали в кабинет директора. Софья не смотрела на Елену Георгиевну — все ее внимание было приковано к портрету в позолоченной раме, который висел над головой женщины, то и дело уходящей в 73

ультразвук. Образ у портрета был весьма иконический, поглядывал он из каждого кабинета каждого ведомства. От этих всевидящих серых глаз становилось неуютно.

— Вы вообще меня слушаете? — директорского запала хватило ненадолго. Софья молча кивнула.

— Чтоб к концу учебного года вас здесь не было. И не смейте меня шантажировать, я вам такую жизнь устрою, если только заикнетесь! Пока что я не скажу о ваших… выходках, но если хоть слово… тут такие клочки по переулочкам полетят, что вас даже в вашу сельскую столовку, откуда вы там приехали, не возьмут! Поняла?

— Это не село. Как учителю географии, вам стоило бы знать.

— Как директору мне стоило бы знать, кого на груди пригревать.

— Вы-то на мне неплохо пропиарились. — поморщилась Софья. — Кем дальше прикрываться будете? По-вашему, это последний скандал? Лицо Елены Георгиевны пошло красными пятнами.

— Пошла. Вон. Отсюда. На глаза мне не попадайся. Когда Софья уже выходила, вслед донеслось сдавленное: — Сука! В этот день она вела русский у того же 11А. После урока задержался Левкоев, насуплено помялся у стола и наконец пробормотал: — Софья Львовна, я хотел бы извиниться.

— Не надо, Дима, — она не отрывала взгляда от тетрадей. — Ты сказал, что думал.

— Но я был не прав. И насчет вас, и насчет школы, видимо, тоже, но… Все же знают, как Елена Георгиевна за своих впрягается...

— Сама по себе принадлежность к партии — если, конечно, это не что-то совсем уж радикальное — еще ничего не значит. Не партия красит человека, понимаешь?

— Только вот люди эту партию тоже отчего-то не красят. Я не о том. Мне жаль, что я вас обидел. Просто… Мне не все равно, за кого вы. Она резко подняла на него взгляд.

— Да нет, нет, я не про то. Это было бы тупо как-то…

— Именно тупо.

— Ага, вообще отстой, — он слабо улыбнулся. — Я имею в виду, что вы хороший человек, в которого хочется верить. Неприятно, когда такие люди… вмазываются в такой зашквар.

— Ясно, Дима. Надеюсь, я в твоих глазах не пала?

— Нет. Простите за вчера. Еще раз, мне жаль, что я так ошибся.

— Не должно быть.

— Что?

— Не надо жалеть, что ты ошибся. Ошибаться правильно, как это не парадоксально. Мы часто об этом забываем, особенно здесь, в школе, но ведь ошибка – первый признак того, что ты все-таки о чем-то задумался, что-то сделал и чему-то научился… — она легонько похлопала мальчика по плечу. Он улыбнулся несмело: — Я уже научился, кажется.

— Чему же?

— Не рубить с плеча.

— Видишь, значит, урок усвоен.

— Вижу. Спасибо, правда. После уроков она зашла в кабинет к Николаю Александровичу и вкратце описала ситуацию. Он внимательно слушал, то ахал, то сопел, а под конец только цокнул: — Ох, Софья Львовна. Что же вы сразу не сказали, я бы, может, тогда тоже поучаствовал…

— Я так и подумала. Но это было бы слишком подозрительно. Вы ведь известны своими взглядами, а про меня никто ничего не знает.

74

— Это правда, — он нахмурился. — Вы лошадка темная. Я, честно говоря, ведь тоже не знаю. С этими подписями так неожиданно вышло, понимаете? Признаться, удивлен вашей смелостью. В одиночку против всех — это, знаете ли…

— Все-таки я была не одна.

— Да, теперь я понимаю, отчего у вас последнее время столь цветущий вид… Нет, не смущайтесь, я же не только о вашем… кавалере говорю. Дело… заряжает. Софью уже несколько утомили непрошеные комментарии о ее внешности. Но она заставила себя не думать об этом, вернувшись к сути разговора: — Я боюсь, что последуют санкции.

— Безусловно. Но вы ведь не про увольнение?

— Это уже вопрос решенный. Меня теперь волнует спектакль. Он был удивлен.

— Серьезно?

— Конечно. Я хочу успеть что-то сделать перед уходом, но боюсь, что мне не позволят, поэтому мне и нужно ваше… содействие.

— Ах, вот вы о чем. Я думаю, вам не стоит об этом волноваться. Может быть, вы и удалили запись, но мне еще есть что припомнить многоуважаемой Елене Георгиевне. Она против меня не пойдет, не посмеет. Непримиримо-холодное злорадство в его голосе наждачкой прошлось по свежим царапинам, которые оставила Карина Павловна, так некрасиво и жалко размазывая слезы, почти задыхаясь и цепляясь за подол ее юбки: пожалуйста! Софья уткнулась лицом в руки и глухо произнесла: — Скажите, неужели это нормально, что отстаивать что-то важное, большое и хорошее можно, только прибегая к тому же насилию, шантажу, угрозам, против которого мы вроде как и выступаем? Он подошел к забитому старыми томиками книжному шкафу и почти наугад вытащил потрепанную книгу. Открыл на цветной закладке и, откашлявшись, продекламировал: — У нас в стране Полезному мешают быть полезным. Он может доказать, что он полезен, Лишь получив поддержку сильных. Добрые Беспомощны, а боги — бессильны. Почему У них, богов, нет крейсеров и танков, Бомбардировщиков и бомб, и пушек, Чтобы злых уничтожать, а добрых — оберечь? И нам было бы лучше и богам.

Поймите, Софья Львовна, если вы действительно принимаетесь за что-то — что угодно: от помощи больным детям до заигрывания с политикой, — то вы замазываетесь в неприятнейшую субстанцию вне зависимости от ваших мотиваций и намерений. Но вы вмешались. Поэтому все, что остается, — это соизмерять цели и средства, самостоятельно взвешивая свои и чужие грехи. Если уж беретесь наказывать, то должны быть уверены, что имеете на это право. Не поверите вы, не поверят и вам — только так это и работает. А вы верите?

— Пожалуй… — она покачала головой. — Не до конца.

— Видите. Все станет куда проще, когда вы разберетесь со своими же демонами. Такие люди, как мы, склонны к совершенной излишней местами рефлексии. Потому ведь и проигрываем: где нужно действовать — безоглядно, смело, решительно, мы лишь наблюдаем, уступая тем, кому уступать не то что даже грешно, а попросту стыдно… Она хмыкнула, покачав головой: — Такие люди, как мы… А мы какие-то не такие, Николай Александрович?

75

Тот захлопнул книгу, поморщившись: — Помилуйте, Софья Львовна, кокетство вам не к лицу, а мне не к возрасту. Не разделяй вы моих убеждений, этой беседы бы даже не было. Заклинаю вас: не позволяйте этим ошибочным сомнениям, этой тлетворной жалости, этому мнимому сочувствию одерживать верх. Вам достаточно верить в свое дело, только и всего.

— Но разве не так появляется фанатизм?

— Безусловно. Но в конце концов именно фанатики движут миром. Мы привыкли воспринимать это явление как нечто отрицательное. Однако все выдающиеся личности были фанатиками.

— Фух, вы меня успокоили. Мне это не грозит. Они проболтали за чаем еще с полчаса. Потом Николай Александрович заторопился на урок. Когда она уже была в дверях, он вдруг спросил: — А если серьезно, зачем вам это? Ответ уже был наготове, но она впервые сформулировала то, что неясно жужжало в ее голове с того самого допроса: — Мне надоело, что вещи происходят со мной. И я решила, что мне стоит хоть изредка попроисходить с ними. Ей понравилось, как он кивнул в ответ. Понимающе. *** Он щурится.

— Мы же с вами встречались примерно в то же время.

— Спустя неделю, да.

— Вы поэтому так нервничали?

— Да. После нашей предыдущей встречи я попросту была не уверена, что смогу вернуться домой. Позор и слава в их крови И без того самый ненавистный ей месяц тянулся невыносимо долго и сумрачно. Она пыталась вспомнить, когда в последний раз видела солнце, — выходило, что еще в прошлом году. В такие дни она безумно скучала по дому, но тут же одергивала себя. Дом не стены, или даже город, или край. Дом — это люди. Ее домом сейчас был Андрей. В школе все шло своим заунывно-обыденным чередом, директриса не заикалась об отмене спектакля, так что подготовка продолжалась. Как-то раз во время репетиции, как назло, в тот момент, когда Тимофей уже разошелся на сцене, зажужжал телефон. Она чертыхнулась в голос, тут же поймала понимающую усмешку мальчика, выругалась еще раз, но уже про себя, и поторопилась наружу.

— Да? – вышло раздраженно.

— Покровская Софья Львовна?

— Мне ничего не надо, спасибо.

— Нам надо. Вас беспокоят из… Она не сразу поняла. И тут проняло — руки тотчас вспотели, стало жарко, а в виске забился тревожный молоточек.

— Что вам нужно?

— Давайте встретимся с вами. Где и когда вам будет удобно? Софья выдохнула с облегчением. Не к себе. Значит, ничего страшного. Назвала тот же чайный клуб недалеко от метро, где они впервые встречались с Андреем: приятные воспоминания станут надежным панцирем от непроницаемого взгляда рыбьих глаз. Софья увидела его сразу, как вошла. Под неободрительным взглядом официанта он щедро сыпал сахар в маленькую чашку, едва ли ожидавшую такого напора. Софья досчитала до десяти, сжимая и разжимая руку в такт ударам сердца, и решилась подойти.

— Добрый вечер, — выдала учтиво-холодно, усаживаясь за столик.

76

— Как вы пунктуальны! — он всплеснул руками в фальшивом восторге.

— Я же учитель.

— Да-да, конечно. Как у вас дела? Как в школе, всё в порядке? Сжала и разжала.

— Всё в порядке. Отчего вы спрашиваете?

— Ничего подозрительного нет?

— Нет.

— Ну и ладненько. — Он вытер губы салфеткой, на которой остался жирный желтый след. Рядом с чашкой стояла тарелка с раздербаненным пирогом. — Я, собственно, по какому поводу к вам… Время у нас сейчас неспокойное, после выборов могут быть какие-то провокации…

— Почему после, а не до?

— Ну тут, знаете ли, всякие недовольные повылезали. А вы уже в курсе, чем такое заканчивается.

— Да. Как вы его ударили?

— Вот. Мы же не хотели вас так светить, но эта мамаша… Сработали не гладко, да… Нам же не то чтобы жалко, да только вас же в первую очередь под удар поставили. Хорошо хоть вы не из болтливых. До сих пор она не дала ни одного интервью. С Еленой Георгиевной она, конечно же, блефовала. Этих она боялась куда больше.

— Я не из болтливых, — Софья затрясла головой. — Вам не о чем беспокоиться. Он нервно зыркнул.

— Я не о том, в общем-то. Только сказать хочу, что вам стоит быть бдительной. Кто-нибудь может решить, что сейчас вы удобная цель для…

— Вендетты.

— Да.

— Помню не зря пятый день ноября… — вдруг выдала она.

— Вы и отсчет ведете? — он нахмурился.

— Да нет, нет, вспомнился фильм к слову… Мы недавно на уроке говорили.

— Вы и фильмы обсуждаете? — он изобразил интерес.

— Иногда да. Сейчас уже легче предложить что-то посмотреть, а потом прочитать оригинал. Получается междисциплинарно, но я в этом особой беды не вижу. Главное, чтобы в головах что-то оставалось.

— Да, вот у меня сын книжку в руки не возьмет, а как фильм или сериал какой — так сразу. — Он подлил ей чаю и подтолкнул кружку ближе. Софья сделала вид, что не заметила.

— Я полагаю, рано или поздно мы придем к тому, что в школах будет отдельный предмет по кино. По крайней мере, я на это надеюсь. Он как будто бы искренне удивился: — Интересно, обычно учителя, наоборот, только за книжки.

— Одно другого не отменяет. Кино выросло из театра и литературы. Сейчас же мы видим, как на уставшую современную литературу влияет кино, ведь литература частично заимствует кинематографический инструментарий. Некоторые авторы уже пишут книги как заготовки для сценариев, чтобы было проще снять. И в этом нет ничего постыдного: виды искусства не обязательно соперничают, они вполне могут друг друга обогащать. Кино, театр, музыка, живопись — все это имеет право на включение в литературу. Напряжение ушло, она поймала себя на том, что говорит, может, даже слишком много и свободно, поэтому резко умолкла. Он смотрел на нее, прищурившись.

— Интересно говорите. Только вот с выбором фильмов поосторожнее там. Подростки народ такой, им дай лишь повод про какой-нибудь заговор посмотреть… — он вздохнул, — И так с этим беда. Что вы так смотрите? Думали, я совсем дикий?

77

Она так растерялась, что отпила чаю и тут же поморщилась: сахар!

— Нет-нет, конечно, нет.

— Вы меня поняли, да? Телефон, по которому я звонил, мой личный. Сохраните, слышите? В случае чего обращайтесь. Увидите кого-то подозрительного там, или взятку у вас начнут вымогать. Обращайтесь. Серьезно, в случае чего угодно.

— Хорошо. Себе она пообещала, что ни за что на свете.

— И еще кое-что. — Он помолчал и выдохнул: — Вы меня простите. Я понимаю, что для вас мы как мудаки какие-то себя вели. Но надо было убедиться, понимаете? Она отвела взгляд.

— Скажите мне только одно.

— Да?

— Выгляди я иначе и будь у меня другое место рождения в паспорте, все происходило бы так же? Вздох.

— Поверьте, все могло быть куда хуже. С вами еще… по-простому.

— И вы считаете, что так правильно? — словно в ответ заныли запястья.

— Я считаю, что лучше один человек у нас посидит, чем десятки людей полягут. Вы со мной не согласны? Она только закусила губу.

— В этом есть логика. Вот только мне кажется, что что-то с этой логикой не то. Он развел руками.

— У меня к вам, в общем-то, все. — Софья потянулась за картой, но он только замахал руками, — Да я сам оплачу, даже не думайте. Я ж вас пригласил. Да и я вам должен. Андрею она не рассказала об этой встрече. Зато стала шугаться теней в подворотне, официантов, дворников, гардеробщиков, уборщиков, просто людей в транспорте. Один раз, когда уже вечером она шла по пустынному подземному переходу, позади послышался мужской окрик с характерным акцентом: «Дэвушка!». Софья ускорила шаг. Не выдержав, бросилась бежать, споткнулась на лестнице и уже мысленно прощалась с жизнью, однако тут перед ее глазами возникла перчатка: — Ваше? — чернобородый мужчина в толстовке протянул ей руку и помог подняться.

— Ой, спасибо! Вечно я так…

— Испугалась меня? Она кивнула.

— Я здесь лет семь как живу, а всё бегаете, — он скривился. — Хорошего вечера. Софья смотрела ему вслед и проклинала себя. Уж не ей, не раз получавшей отказы в сдаче жилья из-за неподходящего оттенка волос и глаз, так себя вести. После этого она заставила себя свернуть страх в трубочку и убрать в ящик подальше. Там он и хранился еще полгода. *** Он ослабляет узел на галстуке и отходит к окну. Небо все светлеет.

— Я вспоминал вас. Пытался понять, можно ли было иначе. Нужно ли? Человек, хрупкая женщина убивает террориста, спасает людей, девчонку эту… А в ответ получает… нас.

— Вы не могли знать, что я не соучастница.

— Не могли. И если бы в городе прогремел бы взрыв, о котором вы знали…

— Но я не знала. А если бы прогремел, то что тогда?

— Я не знаю, когда бы вас отпустили… выпустили.

— Лучше б и не отпускали. Она верит в свои слова. Придут ко мне или… за мной?

78

Время выйти из комнаты На контрасте с мартом апрель пролетел незаметно. Не трогали, не предлагали пройти курсы по гражданской, экологической, педагогической грамотности, не вымогали отчетность, научную активность, победы на олимпиадах или конкурсах красоты. Вот только ее чурались. Стоило ей зайти в учительскую, как тотчас повисало мутное молчание. Она хорошо помнила, как это происходит, — по опыту Ани или матушки Николаи. Все же у нее оставался союзник. Софья привыкла во время окон сидеть в кабинете Николая Александровича — скромной комнатушке, заваленной старыми томами из его домашней библиотеки. Историку многократно предлагали кабинеты просторнее, однако он неизменно отказывался от всех положенных завучам привилегий. Ей нравилось пить с ним порой бесконечный чай, ей нравился запах пыльных книг, напоминавший о детстве, ей нравился этот закуток, в котором можно было спрятаться от ощупывающе-напряженных взглядов. Тех самых взглядов, что сопровождали ее в школьных коридорах, в учительской, в столовой. Во время обеда какая-то злая сила то и дело подзуживала ее встать в проходе да со всей дури грохнуть поднос о пол – так, чтобы осколки, еда, кипяток разлетелись во все стороны да попали в эти осуждающие, пугливые, лицемерные глаза. Смотрите! Вы же все равно смотрите! Оказалось, что быть одной совсем не то же самое, что быть изгоем. В то же время на ее глазах происходил обратный процесс: Оля стала негласным лидером своего класса. Софья не раз думала о том, что ей повезло найти такую союзницу среди подопечных: Оля могла одним негромким окриком заставить весь класс притихнуть и выслушать учителя. Софья не знала, отчего вдруг Оля ей так благоволит, но разгадку дал Николай Александрович. Как-то раз в пятницу, в очередной раз зайдя к историку, она обнаружила его над грудой листочков.

— Не помешаю?

— Ставьте чайник, я уже почти. Ваших, кстати, проверяю. Она прошла вглубь кабинета и щелкнула кнопку опасно старенького агрегата.

— Там хоть всё в порядке? Они из-за вашей истории так трясутся всегда…

— Из-за нашей, Софья Львовна, истории можно и потрястись. Но это эссе по обществознанию. По его чуть пренебрежительному тону легко угадывалось, какой именно из двух предметов в фаворе у Николая Александровича. Она это прекрасно понимала: литература ей всегда была куда интереснее языка.

— Знаете, тут есть одна крайне любопытная работа, я думаю, вам будет интересно. Тем более как классному руководителю. Он протянул ей листочек, исписанный четким округлым почерком. Софья с тревогой взглянула на имя — Оля Миронова. Эссе называлось «Моя героиня».

— Единственная из класса, кто написал о женщине. А я, между прочим, уточнил, что можно кого угодно. Вы почитайте, почитайте. Софья послушно углубилась в сочинение. Слово «герой», о чем оно? Мифический герой? Герой войны? Супергерой? Герой как персонаж? Из-за этого кажется, что быть героем можно только в особенных условиях и для этого нужно родиться каким-то особенным. Несколько месяцев назад героиней начали называть меня, хотя я самая обыкновенная. Я была на уроке в школе и высказала свое мнение, вот и все. А меня вдруг сделали героиней, хоть и ненадолго. И это было так странно: смотреть на себя со стороны, читать, как меня хвалят другие. Я ведь такая же, как все.

79

И мне так кажется, что героем хоть на час может стать каждый из нас, если просто решит сделать больше обычного. И для этого не нужно быть лучше, смелее, умнее остальных. Если ты делаешь чуть больше, ты уже становишься героем, хотя бы для себя. А если ты герой для себя, то остальные тоже в это поверят. Но нельзя этим пользоваться. Можно так загордиться, что забудешь о людях, о тех, из-за кого ты и стал героем. И в этот момент ты перестаешь быть героем — для себя и для других. И тогда тебе понадобится свой герой, который спасет тебя, потому что спасает всех. Потому что может жизнь отдать за другого. На этом моменте Софья вздохнула. Только не это, только не снова. Она стала героиней, но словно и не заметила этого. И она продолжила ей быть для каждого из нас. Помогая мне, моему другу и всему нашему классу. Я видела, что происходит с людьми, когда их наставляют другие люди, плохие люди. И я вижу, как все поменялось благодаря Софье Львовне. Она хочет делать больше, поэтому она и есть моя героиня. Она отложила эссе. Внутри все бурлило.

— Теперь уже я не уверена, что мне стоило это читать. Очень личное высказывание. Николай Александрович пожал плечами: — Мне кажется, вам стоило бы посмотреть его. Учитывая ваши горестные сентенции о хороших людях.

— Нет, мне приятно, безусловно. Она написала о том, чем мне не… зазорно гордиться.

— А что зазорно? Она медлила с ответом.

— Это так… странно, когда худшее, что ты сделала в жизни, и лучшее, что ты сделала в жизни, — одно и то же. Он кивнул: — Ах вот вы о чем. Что ж, это многое объясняет в вашем поведении последние… полгода уже, наверное?

— Почти.

— Ведете отсчет?

— А вы бы не вели?

— Со мной, к счастью, такого не случалось.

— Это не первый мой отсчет, к сожалению.

— Вряд ли что-то может сравниться с таким. Софья Львовна, — он нахмурился и неловко положил руку ей на плечо, — если вас что-то тяготит, вы же знаете, что можете мне об этом рассказать? Чужая кровь — тяжкая ноша для такой хрупкой женщины, как вы. Вы можете нам все рассказать, не переживайте. Для женщины это огромный стресс.

— А для мужчины, Николай Александрович? — внезапно зло спросила она. Он с недоумением посмотрел на нее: — Простите? Она вскочила.

— Пожалуйста, Николай Александрович, только не вы, только не надо со мной разговаривать так, словно я институтская девица. Вы понятия не имеете, что я… что это… — Дыши, дыши, не позволяй себе срываться. Не выходит: раз выпущенный, гнев льется наружу: — Откуда вы знаете, может, это и не первый мой раз? Николай Александрович выглядел совершенно сбитым с толку. Ей стало жаль его и стыдно за себя.

— Простите, зря я так. Я лучше пойду. Он не стал ее останавливать.

80

Софья прислонилась снаружи к двери, торопливо вставила наушники и выкрутила громкость на максимум. *** — Зачем вы это сказали? Это же неправда?

— Откуда вам знать?

— Оттуда, — он суровеет. — Мы вас проверяли на детекторе.

— Может, я умею обманывать детектор? Что ты творишь?

— Может быть, мы тогда зря вас отпустили?

— Вот и я о том же. Он не должен сомневаться в твоих словах, не должен! Он смотрит на нее с подозрением, она вздыхает: — Я объясню. Чуть позже. *** До майских оставалась пара дней. Андрей обещал Васе свозить его на неделю в поход. Предлагал и Софье, но она отказалась, сославшись на нелюбовь к насекомым. Андрей, конечно же, не поверил в поспешно слепленную отговорку, поэтому ей все-таки пришлось признать, что дело в Васе. Незачем было ставить мальчика в двусмысленное положение, если через месяц ее все равно уже не будет в школе. Андрей задумался и кивнул: — Что ж, ты права. Кстати, по поводу работы думаешь? Может, ну ее и будешь мне помогать? С зарплатой не обижу… Ее покоробил тон, так что ответила резковато: — Спасибо, конечно, но милостыни мне не надо, я все-таки не содержанка. Андрей только хмыкнул, взял сигарету, вышел на балкон. Ей тотчас стало стыдно. Это она в себе и ненавидела: чем ближе к ней кто-то оказывался, тем чаще она давала волю своей сопротивляющейся вечному пленению вспыльчивости. Точно как мать. Сдержанность, не спокойствие. Но как же она не хотела, чтобы Андрей с его треклятой чуткостью стал жертвой ее внезапной мстительной злости. Впрочем, Андрей и не давал ей взрываться: стоило ей начать, как он молча уходил курить на улицу — в любое время дня и ночи. Его могло не быть полчаса, час, три — в зависимости от того, насколько несправедливо или грубо она себя вела. Это и бесило, и успокаивало, ведь во время ссоры из нее так и рвалось наружу самое гадкое, обидное, дрянное, так что не хотелось ни видеть его, ни слышать. Возвращался же он всегда как ни в чем не бывало, встречал ее виноватый взгляд и обнимал. Сейчас она вновь чувствовала себя неправой. Андрей неоднократно предлагал полностью платить за квартиру, но тут она стояла насмерть. В итоге они сошлись на плате пополам, к тому же Андрей полностью взял на себя бытовые расходы. Очень вовремя, ведь трудами Елены Георгиевны зарплата урезалась до унизительного размера оклада, а все надбавки и премии сняли. Без помощи Андрея она бы едва протянула. Когда она наконец поняла, что злится не на него, а на свою беспомощность, то вышла на балкон. Он торопливо погасил сигарету и помахал рукой перед лицом, отгоняя дым.

— Мир?

— Прости. Ты же помочь хотел… Но мне важно чувствовать себя самодостаточной.

— В школе своей ты очень самодостаточна? Больше, чем со мной?

— Нет, но дело не в этом.

— А в чем? Она замялась, и он сразу это почувствовал.

— В чем?

81

— Ты обидишься.

— Я не обижаюсь, когда ты не пытаешься меня намеренно обижать. Это правда.

— Я делаю более важные вещи, чем ты, — выпалила. Андрей с явным облегчением хмыкнул: — Не спорю. Но это моя беда, не твоя. Только что толку, если тебя за эти самые вещи с вещами на выход просят?

— Найду другую работу.

— Так тебе и дадут.

— Николай Александрович пообещал помочь. Он вроде бы уже разговаривал с директором той школы, где раньше работал. Там какие-то проблемы с… финансированием, вот некоторые преподаватели и ушли. Она умолчала о том, что в той самой школе случился неприглядный скандал: выяснилось, что один из учителей, пользуясь своим влиянием, организовал себе целый гарем из разновозрастных девиц. Обо всем узнали родители одной девятиклассницы из подозрительно откровенной переписки и, конечно же, подняли бучу. Школа с таким шлейфом ассоциаций станет черным пятном в ее трудовой. Но ей там самое место.

— Ну как знаешь. Я-то думал немного сменить характер канала — не сразу, постепенно. Может быть, сделать тебя ведущей.

— И о чем я там буду говорить? — она вытаращила глаза. — Ты же знаешь, я ничего не смыслю в этих твоих…

— Научишься. Можно ведь и о другом рассказывать. После паузы она только вздохнула и потрепала его по плечу: — Спасибо, но пусть каждый делает свое дело.

— Еще бы знать, какое наше дело... Ты надела все самое красное Софья полностью отдалась спектаклю, на подготовку которого уходило все свободное и занятое время. Ребята вызубрили свои монологи; тяжелее всего пришлось, конечно, Тимофею, но он, казалось, был только рад многочисленным репетициям: охотно задерживался, притаскивал всем сласти, то и дело вносил свои правки. Оставался лишь финальный прогон. Поприсутствовать захотела и директриса, однако, как водится, в последний момент стало ясно, что кто-то где-то как-то напутал с экзаменационными бланками, так что Елена Георгиевна не подоспела. Как назло, с температурой и больным горлом в очередной раз свалилась и Софья. Под конец учебного года организм часто сбоил, поэтому май всегда давался ей тяжело. Надо было прийти в чувство, чтобы поддержать своих. Так что она закинулась жаропонижающими, надела маску и смогла доползти до школы, хотя все происходившее там так и осталось для нее невнятным туманом. Приуроченный к последнему звонку спектакль начался в полдень. Ребята выступали без заминок, а родительский зал оказался более чем благожелательной аудиторией. Однако Софья с тревогой обнаружила, что каким-то образом в пьесу вернулись целые куски текста, которые они с Николаем Александровичем заблаговременно вырезали, посчитав их слишком провокационными. Когда она услышала первый отрывок — собственно, о цензуре и самоцензуре, — то подумала, что ошиблась, но на третьем эпизоде сомнений быть не могло. Хотела было отыскать Николая Александровича, но тот еще перед началом спектакля усадил ее в первый ряд, а сам убежал за кулисы. В зале слышалось удивленное шушуканье школьников и родителей, на некоторых особенно ярких моментах раздавались аплодисменты. Сбоку от сцены стоял школьный оператор в огромных наушниках и снимал все на камеру с прямой трансляцией на сайт школы.

82

Софья перевела взгляд на Елену Георгиевну. Та сидела очень прямо, стискивая в руках кончик косы, и, очевидно, кляла себя за то, что так и не удосужилась зайти на репетицию. Софья, впрочем, ругала себя по тем же причинам. Трансляция Участники: Тимофей Вихрев Елена Георгиевна Софья Львовна Вера Мозырь Николай Александрович 10-е и 11-е классы В зале гаснет свет. В середину сцены выходит Вихрев. Свет падает на него. Одновременно загорается проектор. Вихрев. Ты помнишь, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками — часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: «Что не так на картине?» Тимофей отходит в сторону. Свет перемещается к экрану. Вера включает презентацию с названием «Так в каком веке мы живем?». В зале становится очень тихо. Вихрев. Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. (Слайд 1: фотографии политзаключенных с указанием статей и сроков.) Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями — за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. (Слайд 2: фотографии судей по самым громким делам.) Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. (Слайд 3: фотографии убитых политиков, бывших агентов спецслужб.) Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины. (Слайд 4: комментарии политиков с опровержением обвинений.) Гаснет свет. Кто-то начинает робко хлопать, затем аплодисменты набирают силу, прокатываясь по залу волной. Елена Георгиевна (из темноты). Прекратить!!! Раздается музыка и включается общий свет. На сцену выходят все участники спектакля и несколько одиннадцатиклассников с красными лентами. Ребята берутся за руки и начинают петь «Перемен» (запрещенную на территории страны композицию). Некоторые из взрослых подпевают. Елена Георгиевна стоит перед сценой, ее дергает за рукав Анна Васильевна. Директриса подбегает к оператору, закрывает рукой камеру. Музыка резко смолкает.

83

Вихрев (в микрофон). Вообще-то у нас есть еще продолжение, но я боюсь, что теперь нам не позволят его показать. Это не страшно, ведь мы уже сказали все, что хотели, и очень надеемся на вашу поддержку. Аплодисменты, выкрики из зала «Круты!». Вихрев (улыбается и чуть снисходительно поднимает руку, чтобы продолжить). Я думаю, вы уже все знаете, кому мы решили посвятить этот спектакль. Конечно же, нашей героине, нашему режиссеру, нашей учительнице русского языка и литературы Софье Львовне. Давайте ее поприветствуем (Аплодисменты, выкрики.) Софья Львовна, ну встаньте, чтобы вас все видели! Софья неуверенно поднимается и поворачивается к залу. Аплодисменты усиливаются. Вихрев (снова поднимает руку, постепенно зал стихает). Многие из вас знают ее как самого отважного человека в нашей школе. Человека, который пошел против вооруженного преступника, чтобы спасти ребенка. Но Софья Львовна сделала больше: она пошла против системы и спасла наши голоса. Как мы недавно узнали, именно она в марте не дала сфальсифицировать выборы, не побоялась пойти против своего начальства. И что же в итоге, сказал ей кто-то спасибо за это? Как вы думаете, что произошло? Софью Львовну выгоняют из нашей школы. Раздается улюлюкание. Вихрев (повышает голос). Вот именно! Мы все считаем, что это подло и несправедливо. И мы хотим, чтобы в нашей школе работали такие люди, как Софья Львовна, а не те, кто ее увольняет. Правда? Зал (хором). Да! Софья прижимает ладони к лицу. В этот же момент к ней подбегает Елена Георгиевна и со всей силы кулаком бьет Софью по лицу. Раздается визг. Елена Георгиевна стоит над Софьей с покрасневшим кулаком. Она дрожит. Подбегает физрук и оттаскивает Елену Георгиевну в сторону. Та всхлипывает и валится в его руки. Вихрев спрыгивает со сцены и протягивает Софье бумажный платочек. Держит ее за руки и что-то шепчет, почти плача. Подбегает Николай Александрович. Николай Александрович (громко). Да что же это делается?! Софья Львовна, снимая окровавленную маску, поворачивается к камере. Она улыбается. . *** Он выглядит озадаченным.

— Как-то это прошло совсем мимо меня.

— Видео быстро снесли. Хотя где-то оно и лежит, сможете проверить.

— Я вам верю на слово. Вот и отлично.

— А не слышали вы об этом, потому что буча не успела подняться… по крайней мере выйти далеко за пределы школы. В школе, конечно, только и разговоров было, что об этом.

— И что же в итоге?

— Ее попросили, конечно.

84

— А мальчишка? Зачем ему это было нужно? Софья нервно усмехается: — К сожалению, этот вопрос я не потрудилась задать вовремя. *** По словам Николай Александровича, ребята сами ухватились за слух о ее скором увольнении. Кто-то из одиннадцатиклассников (Софья, конечно, понимала, кто именно) предположил связь с выборами и подозрительно прозрачными результатами по их участку. Ребята из труппы принялись пытать Николая Александровича, а он и не стал отпираться.

— А все остальное они сами, я вам клянусь! У Софьи не было причин сомневаться в словах Николая Александровича. Достаточно было счастливого вида Тимы, когда он стоял на сцене, упиваясь своим протестным триумфом. Сразу после выступления она, даже не умывшись, с жалкой салфеткой, болтающейся в носу, бросилась выискать мальчика. Надо было срочно убедить ребят, снимавших на свои телефоны, все удалить. Тима возмутился, тогда пришлось объяснить киснущему на глазах бунтарю, что эти видео поставят под удар всю параллель и лично его в первую очередь. Олимпиады, медали, рекомендации – чего из этого он готов лишиться? Кое-как, неохотно, но Тима согласился запереть свой дебют в стенах школы. После этого неловко, многословно, запутанно, но она попыталась поблагодарить и вместе с тем пожурить мальчика за внезапную смелость. Вихрев же, будто специально, смотрел куда-то мимо нее, то и дело нервно сглатывая. Когда же она зашла на очередной виток объяснений, поддавшись порочному рефлексу разжевывать все до конца, Тима наконец поднял на нее глаза, нетерпеливо хлопнул девчачьи-густыми ресницами и выдал с внезапно прорезавшимся упрямством: — Софья Львовна, знаете, я вас очень уважаю. Но вы в нашей школе работаете… сколько? Пять лет. А я здесь с первого класса. Это моя школа. Я имею такое же на нее право, как вы, Николай Александрович. Или даже Елена Георгиевна. Из-за неожиданного отпора она вновь сбилась на свой защитно-нравоучительный тон, настолько неуместный сейчас: — Я понимаю, но… Не бери на себя лишнего, ладно? Ты не должен защищать взрослых. Ты еще ребенок. Разве он мог не вспылить в ответ: — Так нечестно! Да почему же вы… Вы! Софья Львовна, вы-то не такая, как они (Она едва удержалась, чтобы не закатить глаза), а все равно… Да, нечестно! Вы-то зачем так говорите? Вы-то и сами знаете, ведь мне почти восемнадцать! Не поступлю, так в армию пойду! Кто тогда будет защищать ваших взрослых? Тех, которые в сторонке сидят, а? В вашей же школе! Внезапный, но справедливый взбрык смутил ее. Не зная, что и сказать, Софья растерянно затеребила салфетку. Увидела свое отражение в окне, ахнула и поспешно вытащила бумажку из носа: наставлять в таком виде было никак невозможно. Тима резко прижал руку ко рту.

— Что такое? Плохо? — испугалась Софья. Он затряс головой и пробубнил: — Простите… кровь. Не могу… с детства «Тогда о какой армии ты тогда можешь думать?», — мысленно ахнула она. Вслух же с чувством сказала иное: — Ладно, не буду тебя смущать. Спасибо, Вихрев. Я правда очень тебе благодарна. Мальчик только покачал головой и уныло поплелся прочь. Проклиная себя за извечное неумение донести что-то важное не проповедником, а другом, она все же не выдержала и окликнула: — Постой-ка.

85

Тима опасливо обернулся, уже закусив кулак. Мысленно выругавшись, она торопливо спрятала салфетку в руке. Наконец выдохнула наболевшее: — Тима, знаешь, ведь главное быть честным с самим собой. Поэтому… чья же эта школа: наша или ваша? Я не жду от тебя ответа, но делая что-то такое, как сегодня, ты должен это решить. Иначе к чему это все, Тима? Себя показать? — она постаралась примирительно улыбнуться, — Пусть это будет тебе на подумать летом, хорошо? Вместо списка литературы. Кстати… ты давно не приносил стихи. Впервые она сказала об этом вслух. Тима закусил губу и медленно кивнул: — Я принесу. Обязательно. До начала учебного года они больше не виделись. *** После того злополучного дня она так и не побеседовала с Еленой Георгиевной. Андрей, который заехал за Софьей после выступления, сразу же опубликовал у себя на странице пост, в котором рассказал о директорском произволе. Родители составили коллективную жалобу, так что увольнение директрисы было вопросом времени. Та почти не выходила из своего кабинета, на двери которого то и дело появлялись оскорбительные картинки и надписи. Наконец вышло и официальное предписание покинуть пост директора. Никакого публичного прощания, конечно же, не предполагалось. Обошлись и без отмечания конца учебного года. В предпоследний рабочий день Николай Александрович отважился посетить крепость Елены Георгиевны. Та молча разлила на двоих коньяк. Николай Александрович отнекивался, а она настаивала: хочешь разговаривать, так пей, а на трезвую голову видеть тебя не могу, Иудушка. Николай Александрович просил не сгущать краски, она же в ответ предположила одновременно мужскую несостоятельность Николая Александровича и его озабоченность моложавыми прелестями Софьи Львовны. Тут уж Николай Александрович выпил и, осерчав, назвал Елену Георгиевну бесталанным завхозом, не способным на принятие волевых решений. Елена Георгиевна с воплем «да подавись ты своими инициативами» швырнула в стену тяжелую папку, от чего со стены упал портрет с самым что ни на есть первым лицом. Елена Георгиевна испуганно перекрестилась и полезла собирать осколки. Поранилась, стала плакать. Николай Александрович вылил остатки коньяка на руку Елене Георгиевне. Елена Георгиевна возмутилась и слизала коньяк с ладони, потом с нецензурным выкриком запустила бутылкой в шкаф. То, что она не разбилась, изрядно разозлило Елену Георгиевну, но Николай Александрович не дал ей продолжить крушить кабинет, и без того уже пострадавший от директорского гнева. Между делом он напомнил о своем бывшем месте работы, которое отчаянно нуждалось как раз-таки в натуре благонадежной и хозяйственной. Елена Георгиевна выругалась, припомнив учителей-извращенцев, но призадумалась, а затем засмеялась и велела звонить директору. Разудало выкрикнула в окно: «В завучи пойду! В заву-чи! Буду теперь хорошая! А вы сами со своей школой любитесь!». Николай Александрович стащил Елену Георгиевну с подоконника, уложил ее на диван и под мирное похрапывание договорился о собеседовании со своим бывшим начальником. Вбил Елене Георгиевне в телефон напоминание и вышел вон. Снаружи уже стояла Софья, которую, как и многих, привлек шум из кабинета директрисы. В руках она сжимала бумажку, на которой были нарисованы фривольно одетые Елена Георгиевна и Софья с подписью «Choose your fighter!». Софья стало противно. Конечно, не настолько, как когда она наткнулась на непотребный фанфик со своим участием, но все же… Николай Александрович взял Софью под локоток и оттащил в сторону.

— Софья Львовна, не знаю, зачем именно вы пришли, но сейчас, определенно, не лучший момент.

86

Софья не сопротивлялась: ей и самой не очень хотелось идти к Елене Георгиевне. С одной стороны, было что сказать и объяснить: про выборы школьникам не рассказывала, к финальному финту на сцене непричастна. Что она прекрасно понимает, какому унижению подверглась директриса, и не держит на нее зла, что она знает, как гнев захватывает все твое существо, и ты уже не контролируешь себя, и бьешь наотмашь того, в ком видишь врага, желая его стереть с лица земли. Она хотела сказать, что прощает. Но ничего из этого она так и не сказала. На самом деле Софья была согласна с Тимой. Это справедливо, что уволена Елена Георгиевна, а не она. Тем временем Николай Александрович оказался исполняющим обязанности директора. Он потрудился собрать все свои дипломы, сертификаты и награды в увесистую папочку и отправил ее на рассмотрение. В школе почти никто не сомневался в успехе — беспокойно заерзали завучи, пригретые Еленой Георгиевной. Все упорнее ходили слухи, что на свое место Николай Александрович посадит Софью, с ней стали куда как обходительнее — в особенности Анна Васильевна, так и норовившая подкормить ее уже побелевшими шоколадными конфетами из бесконечных школьных запасов да напоить дурным пакетированным чаем. За этот учебный год Софью изрядно утомили скачки в социальном капитале, потому она только игнорировала новообретенную любезность коллег. Поначалу она скептично отнеслась к идее Николая Александровича, но он говорил так воодушевленно, так убедительно, что пришлось задуматься. Административная работа — это, конечно, не по ее части, но если уж зачинать перемены, то отходить в сторону в самом разгаре как-то даже неприлично. В конце концов, откуда еще взять школу, в которой захочется работать, если не выстроить ее самой? *** — И что эта ваша директриса? В той школе?

— Да, дела там вроде бы идут на лад. Не удивлюсь, если и за счет Елены Георгиевны: она неплохой администратор, да и связи нужные у нее есть. Я… к ней заметно потеплела после известных событий.

— Так кого поставили на ее место?

— Как вы понимаете, не меня. Вишневые кости метят в висок Вплоть до семнадцати она и не знала, что лето может быть где-то вне дома. Казалось чудовищной несправедливостью, что весь июнь приходилось корпеть над подготовкой к экзаменам, а в июле проходить практику. Оставался только август — грустный огрызок такого соблазнительного лета. В какой-то мере она пошла работать в школу, чтобы вернуть себе лето. Только в этот раз все было как будто иначе. Странно было привозить кого-то к себе. Последний раз она приезжала не одна лет тринадцать назад, после полугодовых отношений и официального приглашения со стороны родителей. Тимур был на два курса старше, он уже оканчивал университет. Умненький живой мальчик с хорошим чувством юмора. Вот только он был очень городским мальчиком и многого не понимал. Ему было скучно в ее «деревне», как он презрительно отозвался о ее малой родине, ему было скучно у нее. Только повзрослев, Софья поняла, что ему попросту было скучно с ней. Однако в неполные двадцать ее ранило: что не оценил, что отпускал едкие шуточки, что смотрел свысока. Конечно же, с ее родителями он не поладил. Конфликта не случилось, но понятно все было и без слов. Они расстались сразу же после этой поездки: посмотрев друг на друга вне университетского мирка, пришлось признать, что их пути расходятся.

87

Когда она только везла Тимура к себе, то думала, что он смог бы понравиться дедушке, будь тот еще жив. Хотя бы общий язык они могли найти: Тимур ведь тоже был татарином, не крымским, но все же. Дедушка в основном молчал — во многом оттого, что плохо говорил по-русски. Было странно наблюдать за их безмолвно-понимающим взаимодействием с отцом. Однако с маленькой Соней дедушка становился словоохотливым — стоило им только выйти в лес, минуте на десятой его пробивало на воспоминания о братьях, матери, своем непростом голодном детстве, раннем взрослении, знакомстве с женой и столь желанном возвращении домой. Узнала она многое, ведь гулять они ходили постоянно: нужно было как-то проветривать неуемного ребенка. Хотя в ее полноправном владении были и дом, и сад, к вечеру она всегда начинала сходить с ума, изнывая в привычном окружении. Из-за этого Соня принималась чудить: забираться на деревья максимально высоко — чтобы снимать ее как кошку с пожарными, прятаться от старших на несколько часов — чтобы весь дом вставал на уши, прыгать из окон, играть со ржавыми гвоздями, вымазывать гуашью цветы и деревья. Соня любила и умела привлекать к себе внимание, вот только и без того нервная мама все чаще хваталась за сердце, в очередной раз не обнаружив дочь в пределах видимости. Поэтому на семейном собрании было решено каждый вечер Соню выгуливать — чаще всего этим занимался дедушка, но, бывало, ходили и всей семьей. Гуляя «куда глаза глядят», она обошла все окрестности. Больше остального ее внимание привлекал армянский храм на предгорье. Нагромождение серых камней, затиснутое под черепичное крышу, было самым величественным зданием на всю округу. От того, насколько храм старый, у нее буквально кружилась голова, а попытки посчитать его возраст только запутывали: выходило аж целых десять дедушек или сто Сонь. В этом сумрачном, спасительно-прохладном здании такие же суровые темноволосые и темнобородые мужчины читали на непонятном и оттого завораживающем языке молитвы. Туристы же пытались вызнать, сколько стоят свечки, иконы, записки, ведь все непривычно свободно лежало рядом с ящиком с прорезью — без всяких указаний. На вопросы о записках чернобородый мужчина с акцентом неизменно отвечал: «Сколько Бог на душу положит». Соне шесть лет. Ей нравится жить в месте обитания разных богов и божков, у каждого из которых есть свое пристанище. Один — внизу, в древней мечети недалеко от шоссе, другой — в армянском монастыре на горе, третий — в ближайшем крупном городе на главной площади в украшенном цветистыми фресками православном соборе, еще один стоит на всех площадях и зовет в светлое будущее, а люди по-прежнему несут его идолу цветы, иной же вещает из телевизора, одним лишь словом, взглядом, жестом обещая исцелить всех болящих и воскресить мертвых. Были и те боги, о которых знали только их жрицы — местные гадалкиведуньи, к которым Соню с опасливым любопытством водила мама. Или же те неведомые боги, к которым приходили в лес люди с длинными волосами, называющие себя шаманами, и откуда доносились звуки барабанов и потягивало чем-то сладко-горьким. Соне шесть лет. Она не видит различий и противоречий, не знает о предшествующих им и уже происходящих по соседству кровавых спорах за власть правильного, того единственно верного Бога. Соне шесть лет. На вопрос «Кто такой Ленин?» она, фыркая, уверенно отвечает: «Памятник». Соня еще не знает, что родилась она в год большого разлома, прошедшего по их засушливо-степной местности чуть иначе, чем все ожидали. Окна открыты настежь, но воздух даже и не думает заглядывать внутрь. Жарко, душно, отец обмахивается газетой и раздраженно фыркает, то и дело переругиваясь с телевизором, затараторившем на чужом языке — том языке, который учить он не собирался: как будто мало ему жены и тестя! Отец передразнивает ведущего новостей, коверкая слова. В комнату заходит мама, замирает у двери. Ее лицо как-то странно кривится. Соня подходит к маме и 88

обнимает ее за талию. Та рассеянно гладит дочь по голове, но тут же проговаривает: «Иди-ка поиграй с дедушкой». Соня пытается возразить, что дедушка давно спит, но не успевает: дверь за ней уже закрыта, а в комнате звенит мамин голос. На пороге с ворчанием появляется дедушка: опять прервали его послеобеденную дрему. Он недовольно цокает, оглаживая длинную бороду, отодвигает Соню в сторону и входит в гостиную. Один гневный окрик — побледневший отец с пачкой сигарет вылетает наружу. Соня прикладывает ухо к двери и слушает, как дедушка распекает маму: негоже упрекать мужа в том, кто он есть, и едва ли можно уважать того, кто отвергает своих же. Знала ведь, с самого начала знала, за кого именно идет замуж. «Рус, рус» — то и дело раздается из-за двери. Соне шесть лет.+ Она плетется к отцу, забирается к нему на колени и потихоньку переводит отрывки из того, что успела разобрать. Она и не думает, что каким-то образом предает маму, ведь главным кажется утешить отца, дергано закуривавшего и тут же с раскаянием гасящего сигарету за сигаретой. Соня с любопытством смотрит на собирающийся в пепельнице букет из едва тронутых бело-желтых палочек и принимается складывать из них человечка. Она уже успела позабыть о ставшей обыденностью ссоре — их много, но ей-то еще нет до этого дела, она и не подозревает, что не пройдет и пары десятилетий, как ей придется понять, придется вникнуть в суть. Соне шесть лет. Ей исполнится двадцать два, когда все произойдет. Когда придется выбрать сторону. Но мир шестилетней Софьи еще не пошатнулся. Пока что она невинна и беззаботна: ходит в лес с дедушкой, набирает воду в родниках и бегает за зайцами. Небо над ней омрачится впервые только в первом классе. Ровно в семь лет, ведь ее день рождения — 1 сентября. («Дева. Металл. Коза. Инь», — всплывают в голове обрывки гадалкиного.) В этот же день дедушка наконец обещает захватить ее с собой на охоту, о чем она упрашивала его уже с полгода как. Об охоте она знает только по книжкам и мультикам. Если идти в лес просто так, то приключений не будет, а вот если как охотник, то пожалуйста. А Соне очень надо приключений. Дедушка будит на рассвете. Завтракают приготовленными мамой с вечера бутербродами, собирают термос и еду в новенький ранец и отправляются в лес. По дороге дедушка тихо объясняет, как устроено ружье и как стрелять. Она только зевает и послушно угукает, едва поспевая за его быстрым шагом. Сложно. Наконец он останавливается и прижимает палец к губам. Медленно опускается на колени, показывает рукой: мол, давай тоже. Целится. Выстрел. Птица испуганно улетает прочь. Дедушка крепко выругивается и тут же испуганно ойкает. Мама злится, а дедушка без этого не может. Приучился еще в Узбекистане. Он и его товарищи, такие же крымские татары, справлялись с непослушными вагонетками только отборными ругательствами, вот и сейчас нет-нет, а проскочит бранное словцо. Соня непонимающе таращит глаза, делая вид, что ничего не услышала. Идут дальше. Соне уже не терпится самой подержать ружье в руках. Тяжелое, слишком тяжелое и большое для нее. Пыхтит от натуги, пытается перезарядить. Дедушка хмыкает, забирает и возвращает уже заряженным. Указывает на пень метрах в тридцати. Она щурится и прицеливается. Волосы в глаза так и лезут, спать хочется, есть, пить, но главное — попасть в этот пень, вот же он, рядом. Спускает курок, в руку больно бьет, так что приходится прикусить губу, чтоб не расхныкаться. Раздается удивленная похвала. Попала! Дедушка обещает, что даст ей выстрелить в цель посложнее.

89

Наконец удается найти. Ей приходится почти улечься на этой ружье. Целится в серое брюшко; заяц, казалось, ничего не замечает. Сбить удается с первого выстрела. Дедушка хлопает в ладоши и говорит, что у нее талант. Сам же идет за добычей, притаскивает мертвую тушку. Только теперь она понимает и заходится в слезливом протесте. Дедушка испуганно бормочет, пытается вызнать, в чем же дело, пока не догадывается спросить, что же такое, она думала, охота? Она хнычет про книжку, волков и Шарика. Тогда он понимает, охает и прижимает к себе тщедушное тельце, объясняя, что в этом нет ничего плохого. Что так работает природа. Что люди — хищники. Что сильный пожирает слабого. Лучше не становится, Соня заходится еще более горькими слезами, говоря, что тогда она не будет сильной. Дедушка гладит ее по голове и объясняет, что охотой человек занимался издревле. Говорит, что в ее возрасте он с братьями уже вовсю охотился. Что это был единственный способ не умереть с голода там, где им наказано было жить. Он ведь был младшим из братьев, и только он и выжил — стараниями матери, которая урезала доли всех остальных ради него. Мать говорила, что она сохранит для угодившего в плен мужа одного, хотя бы последнего ребенка. Когда дедушке было только десять лет, они остались вдвоем — вдали от дома, без средств, без всего. Только его охота их и выручала. Там же и так же росла ее бабушка. С дедушкой они познакомились лет в тринадцать и с тех пор не расставались — до самой ее смерти, как раз накануне возвращения домой. Соне часто говорили, что упрямством и горячностью она пошла в бабушку. Мать Софьи была их единственным ребенком, родившимся, уже когда они почти перестали надеяться. Хрупкая болезненная женщина с нежным лицом и извечно натянутой струной внутри. Ее имя так и переводилось: терпеливый цветок. Только вот терпения маме не доставало. Дедушка и мама похоронили бабушку и наконец в числе первых смогли вернуться домой. Приехав в город, дедушка только озирался, уже сомневаясь, что найдет свой дом. Он не хотел думать: бывший дом. Когда они постучались, дверь открыл высокий светловолосый мужчина под тридцать. По их напряженным лицам он сразу понял, кто они такие и зачем пришли. Дедушка отодвинул его в сторону и прошел внутрь. Он больше не узнавал свой дом, все было иначе, но все же это был его родной дом. Страна менялась, порядки менялись, но он верил, что дом вспомнит его. Все переговоры пришлось вести дочери, бойко разговаривавшей уже на трех языках. Мужчина согласился продать дом и участок за умеренную цену, но предложил рассрочку, чтобы подыскать жилье себе, чтобы девушке не пришлось выкладывать разом всю имеющуюся наличность, чтобы они с отцом смогли бы для начала найти какую-нибудь подработку. Они пожали друг другу руки — мужчина удержал ее руку в своей чуть дольше положенного. По истечении прожитых бок о бок трех месяцев была сыграна скромная свадьба. Отец время от времени отпускал шутки, что она вышла замуж из одной лишь экономии, но мама только фыркала в ответ. После этого отец обычно серьезнел и крепко прижимал к себе маму, закапываясь носом в ее густые темные волосы. Так и появилась Софья. Соня слушает мерный дедушкин рассказ и успокаивается. Но стоит ей взглянуть на шерстяной комок, как она вновь начинает всхлипывать.

— Сейчас же мы не голодаем! Зачем, зачем же… так? Дедушка говорит, что никто не знает, как обернется: сейчас не голодаем, а через годик, может, опять что случится. Он упоминает непонятное слово «дефолт», говорит, что сейчас все нестабильно, а сад, огород и лес всегда прокормят. Любой навык полезен, даже если это навык убийства. Она несогласно машет головой: никогда! никого! ни за что!

90

Дедушка целует ее в лоб и говорит, что, если повезет, так и будет. Лишь бы не было войны, задумчиво говорит он на русском… Она выкапывает руками ямку и бережно убирает поникшее тельце.

— Дедушка, а как ты думаешь, это он или она? Дедушка только пожимает плечами.

— Лучше, чтобы он. А то вдруг есть зайчонки. Как же они без мамы? Зайчата, дедушка поправляет ее. Да, почти не говоря по-русски, он легко мог исправлять ее ошибки. Соня закапывает ямку, ставит туда камешек и кладет васильки. Она уже была один раз на похоронах, помнит, что там красиво, но еще уж очень долго говорят. Поэтому она просит у зайца прощения и велит передать от дедушки привет бабушке и всем его братьям, ведь он скучает, она же видит. У дедушки как будто щиплет в глазах, и он отворачивается. Дедушка плачет, так что Соня только разевает рот. Теперь уже она обнимает его. Под конец Соня торжественно обещает больше никого не обижать и защищать зайчаток. Зайчат, поправляет дедушка. Он больше не брал ее с собой на охоту. Но стрелять по мишеням обучил. *** — Честно говоря, меня даже удивило, что вы не расспрашивали о моей семье подробнее. Он пожимает плечами: — Ну не можем же мы всех, у кого в роду были… переселенцы, в отдельный список вносить. Так кого только там не будет, у нас история богатая все-таки... Вот если бы вы на местах… активничали, мы бы знали, а так-то что, — он недоуменно качает головой. — Я, кажется, понимаю, к чему вы это, но, может быть, мы вернемся к более недавним событиям?

— Конечно. Мне интересно, заставило бы это задержать меня здесь подольше? Он молчит. И спрятался пейзаж за занавески Андрей суетился всю дорогу: дергался в пробке, перепроверял по сто раз документы, перебирал багаж. С удивлением для себя Софья поняла, что у ее почти неуязвимого Андрея обнаружилась банальная аэрофобия. Только теперь Софья поняла, отчего он так не хотел лететь и сдался лишь, когда она показала, что все остальные маршруты займут больше двух дней. Их рейс, естественно, задержали — всего на пару часов, но прилетели они уже совсем поздно. На выходе из аэропорта их окружила жадная толпа таксистов — картина, не меняющаяся здесь десятилетиями. Поскольку крупные перевозчики так сюда и не пришли, дело осталось за частниками, охочими до добычи. Софья с Андреем кое-как пробились к автостанции, взяли билет на ближайший автобус — благо хоть с ночными рейсами разобрались пару лет назад — и спустя два часа, выжатые как лимон, все же оказались дома. Дома. Как давно она уже здесь не жила? Пятнадцать, с поступления. Она все еще помнила, как ошарашила родителей: прошла первый тур в университетской олимпиаде! Мама плакала, но все-таки отвезла ее на второй тур, после чего уже к апрелю ей стало известно: поступила! Родители были одновременно расстроены и воодушевлены. Понимая, что смышленой дочери в любом случае придется уехать, они предполагали варианты поближе — часах в трех езды от дома. Она тоже изначально планировала идти в филиал, но что-то дернуло ее попробовать — и как-то вдруг 91

все получилось. К шестнадцати годам она уже слишком хорошо изучила свою малую родину и вовсю рвалась из дома. Жаль только, что в другом месте новый дом она так и не нашла. Андрей, несмотря на усталость, нашел в себе силы осмотреться.

— Вот, значит, как ты живешь.

— Ты уже видел, как я живу.

— Нет, там другое, — он хмыкнул. — Там ты… выживаешь. Да, ее съемная квартира больше всего напоминала приличный гостиничный номер. Дом же был похож на склад: именно сюда стекались книги, пополняя и без того приличную библиотеку, растянувшуюся вдоль одной из стен. Старые вещи забивали шкафы, а полки серванта ломились от безделушек, подаренных учениками. Софья не любила сувениры, но избавляться от детских, зачастую самодельных подарков у нее рука не поднималась. Она раскрыла все окна, чтобы выветрить запах затхлости, и поставила старенький чайник. Стрекот цикад был слышен даже в доме. Снаружи он был еще отчетливее, не менее явно слышался запах полыни и степных трав, чуть хуже — моря. Она вдохнула полной грудью. Наконец-то. Они сидели на лавочке и смотрели на высокое чистое небо, на котором разглядеть можно все созвездия — совсем не то, что в городе. Где-то вдали слышался вой собак. Андрей лег на спину, положив голову ей на колени. Софья вспомнила: — Завтра надо к соседям зайти, отдать им гостинцы. Твои земляки, кстати. Пенсионеры, переехали сюда лет восемь назад почти сразу после присоединения. Вот они и присматривают за домом. А когда к ним кто-то приезжает в гости в течение года, они могут останавливаться здесь.

— За деньги?

— Нет, дом не сдается. Но в нем можно погостить друзьям.

— Но ты могла бы подзаработать…

— Дом не сдается, — она повторяет с нажимом. Он гладит ее по колену.

— Я понял, понял, прости. Отвык от такого, сама знаешь, как у нас. А здесь у тебя хорошо… Не считая пары дней, когда Андрей занимался небольшим ремонтом того, что требовалось починить, все время они проводили в разъездах. Андрей раньше не бывал в ее краях, представления у него были самые смутные, поэтому и надо было показать как можно больше. Во многих местах сама Софья была лет десять назад, кое-что она для себя переоткрыла, отмечая где-то улучшение, где-то ухудшение, но принципиальных обещанных изменений она так и не увидела. Андрей все их путешествие держался молодцом. Она отметила, что испытание домом он прошел. Что это значило и меняло ли это что-то в их отношениях, впрочем, она едва ли могла сказать. Во внезапно налетевший ненастный день пришлось отменить планы отправиться с утра на море, поэтому Софья собралась на кладбище: она и без того задержалась с визитом. Андрею предложила остаться дома, но он, конечно же, отказался. На старом кладбище Андрей с интересом вычитывал имена на могилах, фотографируя некоторые надгробия: тут было захоронено несколько писателей, драматургов, поэтов. Наконец добрались и до ее семьи. Софья надела перчатки и принялась освобождать три надгробных камня от вьюнка и дикого винограда, Андрей молча помогал. Показались имена и фотографии.

— У них были разные фамилии?

92

— Мама хотела порадовать дедушку тем, что хотя бы она все еще носит их фамилию — больше же никого не осталось… У них с отцом была договоренность: родится мальчик — ее фамилия, девочка — его, ведь все равно замуж. — Она только хмыкнула. — Я была папина дочка… во всех смыслах.

— Но… породой ты в мать? Софья поморщилась: — Не люблю это слово. Говорят, в бабушку. Ее я не застала в живых. Андрей задумался: — Только сейчас понял, что до сих пор не видел ни одной фотографии у тебя дома. Как так?

— Альбомы есть где-то, я просто не помню, где именно... — она дернула плечами.

— Красивая пара. Контрастная.

— Да.

— Как мы с тобой.

— Да. Она бормотала себе под нос, продолжая выдирать сорняки и высвобождать уже слабые стебли высаженных ею много лет назад цветов.

— Ночные свечи? — вдруг вспомнил Андрей. Он погладил ее по плечу, а она вдруг дернулась, в тот же миг об этом пожалев. Благо, Андрей все понял и отошел подальше.

— Там могила Грина, да? Прогуляюсь немного. Софья сняла перчатки и опустила руку в рыхлую после дождя землю. Всматривалась в родные лица и понимала, что вспоминает их все с большим трудом. Конечно же, она знала, где лежали альбомы, но не доставала их уже очень давно, поэтому фото родителей и дедушки сплетались в ее памяти лишь с этим заросшим могильником. Она сидела так несколько минут. Открыла было рот, чтобы что-то прошептать, но передумала, встала и быстро пошла прочь. Десять лет. В этот день Андрей особенно внимательно следил за каждым ее шагом, а вечером предложил все-таки отправиться к морю встретить закат. Софья мгновенье подумала и назвала заказник в горах, до которых был где-то час езды. По дороге она переводила названия, заставляя Андрея оттачивать произношение: вода, камень, скала, вершины. Вершина. Когда они добрались до самого верха, он наконец решился спросить: — Ты как? Она пожала плечами.

— Как обычно. Андрей гладил ее по волосам. Она уже знала, что он явно был намерен добиться душеизлияний.

— Выглядишь расстроенной.

— Глупости. Нельзя расстраиваться столько лет.

— Нельзя? Отвернулась и стала смотреть на море внизу. Воспоминания так и роились в голове, а на языке вертелся вопрос, который задавать не стоило: — Если бы ты решил покончить с собой, как бы ты это сделал? Андрей резко дернулся.

— К чему это?

— Просто. Ответь.

— Я об этом не задумывался. В отличие от тебя, видимо? Она кивнула.

— Я бы утопилась. Остаться в море — что может быть лучше? Андрей покачал головой.

93

— Да как-то что угодно.

— И все-таки. Что бы ты выбрал? Он покачал головой.

— Я бы не стал. Только если…

— Если?..

— Не знаю… Назло. Самосожжение там, например. Чтоб не как слабость, а как протест. Понимаешь? Она медленно кивнула.

— Слабость, значит… Но разве в действии может быть слабость?

— Поясни.

— Чтобы убить, нужна решимость. Чтобы убить себя, вдвойне. Выходит, отказ от самоубийства и есть трусость.

— А по мне, так главная трусость – это отказ от выбора. От выбора жить и быть счастливым. — Без перехода. — Сонь, ты счастлива? Сейчас? Со мной? Она замялась и тут же увидела тень скрываемого разочарования в его лице.

— Не в тебе дело. Не люблю это слово. «Счастлива», — нервно усмехнулась. — Из суеверия.

— Отчего так? — он нахмурился.

— Неудачный опыт. Как-то раз, когда я относила к себе весь набор определений в духе «счастлива», «все хорошо» и «впереди долгое светлое будущее», все разбилось к чертям. Зависть богов — кажется, так это обычно называют, да? С тех пор я стараюсь быть осторожнее в формулировках. И ожидать от жизни худшего. Софья перевела взгляд на хмурившегося Андрея, который по привычке перекатывал вместо сигареты в руках какой-то прутик. Но разве не это меня и спасло? Он тихо проговорил, не отрывая глаз от моря, словно боясь спугнуть ее откровенность: — Может, расскажешь, что все-таки случилось? Весь день к этому вел; казалось, она уже ждала его вопроса, она хотела наконец-то рассказать. Хоть кому-то. Нет, не так. Не кому-то — именно Андрею, единственному за долгие годы, кто подошел настолько близко. Это был не рассказ, а исповедь. Исповедь тому, от кого она могла не ожидать удара со спины. Впервые — очень просто, очень сухо и даже как-то буднично — удалось описать произошедшее. Только сейчас она поняла, что рана в общем-то затянулась, остались только бинты, которыми она крепко-накрепко перевязала все воспоминания — так, что не позволяла себе к ним возвращаться. До сих пор. Солнце вспыхнуло красным напоследок и утонуло в облаках. Сразу же поднялся ветер, терпко потянуло нагретым за день можжевельником из оставшейся внизу рощи.

— Завтра ветер будет… Дедушка так говорил. Мы часто на закат ходили. Все вместе... — она прервала молчание. Андрей не позволил сменить тему: — Так вот о чем ты тогда говорила?

— Да. Было тяжело. Точнее, не тяжело, не плохо — никак. Я сидела на месте и смотрела в одну точку. Он всматривался в ее лицо.

— Я ведь понял. Что с тобой не все… гладко. Думал, это из-за того…, но нет. Что-то глубже. Что-то дальше. Что-то больнее, — он вздохнул и покачал головой. — Софья, раз ты рассказала, то сейчас-то уже должна понимать, что ты не…

— Не надо, — она резко перебила его и встала. — Я рассказала, но не для того, чтобы ты меня жалел или утешал. Только чтобы понял. Я знаю, что сделала, это мой… крест, так позволь мне его нести. Она спускалась торопливым шагом; конечно же, в зачинавшихся сумерках споткнулась и кубарем полетела вниз. Благо, успела угодить в какой-то куст — колючий, но достаточно 94

крепкий, чтобы удержаться. Андрей с фонарем торопился ей на помощь. Он был напуган и сердит.

— Не делай так больше. На обратном пути в машине они молчали, пока он не решился спросить: — Дом продать не хочешь? Она непонимающе покачала головой. Андрей терпеливо объяснил: — Может, лучше отпустить… это?

— Мой дедушка полвека потратил на то, чтобы сюда вернуться, а ты говоришь мне продать? — в ее голосе возмущенное недоверие.

— Ты же все равно здесь не живешь.

— Только здесь я и живу. Там я работаю.

— А как же я? Ее голова все еще ныла после падения, она устала, и этот разговор ее разочаровывал.

— А что ты? Сегодня рядом, а где будешь завтра, я не знаю. Он насупился.

— Неужели я давал повод...

— Мы не семья, только и всего. Мы в нее играем последние полгода, но мы не семья. Моя семья осталась здесь. Я принадлежу этому месту. Я принадлежу им.

— Хочешь замуж? Она не ожидала этого вопроса, хотя он и был логичен.

— Вообще — нет.

— А не вообще? За меня? Она растерялась: — Да, но…

— Понятно, можешь не продолжать.

— Что тебе понятно? Он сухо и зло отчеканил: — Что ты решила себя закопать. Здесь же. С ними рядом. Чтобы что-то там искупить. И ничего другого тебе и не нужно. Потому что только так ты сможешь вдоволь натешиться. Потому что в этом вся ты, Софья.

— Неправда, — она уловила неуверенность в своем тоне.

— Знаешь, я не удивлюсь, если ты специально полезла под топор. Чтобы все закончить. Она качала головой.

— Я просто защищалась.

— Те, кто «просто защищались», давно лежат в гробу. Так чего ты добиваешься?

— Я не понимаю…

— Зачем это? К чему это? Если ты для себя уже все решила?

— Я ничего не решала, в том-то и дело, — ее голос окреп. — Я слишком много лет ничего не решала. Почему ты так злишься?

— Ты замуж за меня пойдешь?

— Ладно.

— Ладно — это отвали?

— Ладно — это давай ты спросишь как-нибудь потом. Ведь когда-нибудь потом она хотя бы сможет надеяться, что он это делает не из жалости. Плохие цифры, трудный год Весь август они колесили по стране, нарочно останавливаясь в самых нетуристических местах. Изначально собирались поехать за границу, но у нее все застопорилось — и с выездной визой, и с оформлением визы на въезд. Все из-за ее места регистрации, поэтому пришлось быстро переиграть планы. За все время переездов они поссорились лишь однажды.

95

Андрей как будто потерял интерес к своему каналу. Не сделал ни одного выпуска, только лишь изредка выкладывал текстовую рекламу — на возмущение подписчикам. Софья хоть и не понимала, как работает блог, но все же чувствовала неладное. Отгадка оказалась простой. «Тут горячая вода-то не везде, а я со своей рекламой гаджетов за три-то зарплаты», — Андрей запустил скомканную пачку сигарет в стену номера с пожелтевшими от старости обоями. Софья пыталась пробормотать, что не бывает плохой работы, но Андрей остановил ее насмешливым хмыканьем: «Уверена?».

— Это другое. Ты же не делаешь ничего дурного. — Ей не нравилось, что приходилось отбиваться в ответ на попытку помочь.

— И ничего хорошего. С тем же успехом я мог бы проматывать наследство. Или же быть альфонсом. Хотя нет, с этим бы не получилось. Рожей для альфонса не вышел. Да и нет у тебя ни хрена, только домик в деревне. Почуяв упрек, она только развела руками: — Мне тебя разубеждать? Что-то в ее тоне заставило его отвлечься. Андрей сгреб ее в охапку и принялся щекотать — но не играясь, а как-то отчаянно, зло, не давая ей продыху. Не выдержав, Софья укусила его за ладонь. Он вскрикнул от неожиданности и затряс рукой: — Сдурела, что ли? Она поднялась, отдышалась и, приглаживая волосы, выдавила: — Нужна груша для битья — иди в секцию. Я в два раза тебя меньше. Это подло, Андрей. Он уперся взглядом в пол: — Ты права. Прости. Кажется, у меня кризис среднего возраста.

— Больше похоже на подростковый, — чуть с опаской, но она приблизилась. — Андрей, если ты выгорел, если хочешь менять профиль, то меняй, но постепенно. Глупо рубить сук, на котором сидишь.

— Ты же срубила.

— Я за него и не держалась.

— А я, Сонь? — он выглядел совсем поникшим. Софья прижала к себе его голову и пробормотала куда-то в макушку: — Вот и увидим. *** Стоило им переступить порог квартиры, как рабочая суета захватила обоих. Ей на почту прилетело письмо с неизвестного адреса, в котором всему педсоставу предлагалось явиться на собрание ровно в восемь аккурат в день выхода из отпуска. Тон письма был учтивым, но и крайне требовательным. На время отпуска Софья благоразумно заблокировала оповещения из рабочего чата, поэтому ужаснулась количеству сообщений, суть которых сводилась к следующему: кандидатуру Николая Александровича так и не утвердили, назначили сверху нового директора — темную лошадку. Софья вздохнула: что ж, план Николая Александровича был слишком хорош для правды. Но все же ее адрес из рассылки не удалили, а это дает надежду, что она все еще работает — вопрос лишь в том, как долго? На входе в учительскую Софья чуть притормозила у большого зеркала. Лето однозначно пошло ей на пользу. Сейчас она даже понимала, что имели в виду те, кто называл ее энергичной. Сейчас она и чувствовала себя такой. Заседание №1 от 26.08.2024 96

(протокол собрания) Василий Степанович. Все собрались? Николай Александрович. Коллектив в полном составе. Василий Степанович. Благодарю, Николай Александрович. Что ж, рад встрече! Меня зовут Никитин Василий Степанович. Любить и жаловать меня необязательно, а вот слушаться, боюсь, теперь придется. Представьтесь, пожалуйста. (Идет отчет – см. список сотрудников) Анна Васильевна. А вы нам о себе не расскажете? Василий Степанович. Поверьте, ничего интересного! Не буду вас даже утомлять. Итак, вынужден констатировать, что нам предстоит большая работа: школа отстает по целому ряду показателей эффективности, что категорически не устраивает районо и, конечно же, меня. Анна Васильевна. А по каким показателям, можно узнать? Василий Степанович. Прежде всего страдает дисциплина. Анна Васильевна. Ой, а как будто где-то она в порядке! Василий Степанович. Начать стоит с малого. Я считаю необходимым обязательное внедрение формы на всех этапах обучения. Анна Васильевна. Помилуйте, ведь конец августа на дворе, родители нас лично распнут, если им сейчас об этом сказать. Василий Степанович. Я не договорил, Анна Валерьевна. Впредь будьте добры, соблюдайте субординацию. Не знаю уж, как было раньше, но здесь вам не место для переругиваний. В целях более эффективного взаимодействия, естественно. На месяц установим период «форменных каникул». При этом весь педсостав должен быть ориентирован на то, чтобы стать примером для школьников. Мы сформируем рабочую группу для разработки нового устава. Вывесим здесь же, в учительской и снаружи у зала. Совершенно серьезно вам говорю, без всякой иронии: ослушание будет караться вычетами из зарплат. Педсостав. Да куда ж еще вычитать? Василий Степанович. Пункт два: гражданская инициатива, которая находится в плачевном состоянии. Кто ответственный за линейки? Вам и поручаю представить мне к 30 августа сценарий с патриотической составляющей. В этом году было десятилетие крупного события, а у вас хоть что-то проводилось тематическое? Вот видите, куда же это годится? Кого вы тут воспитываете? Насколько мне известно, в предыдущем учебном году у школы был целый ряд проблем с учениками, которые, очевидно, не прониклись достаточным уважением к образовательной системе. Мы должны проявить себя как быстрореагирующее конкурентоспособное заведение – как в глазах родителей, так и администрации. План патриотического выступления следующий: (см. доп. файл с пунктами плана: -- вступление в партии с 16 лет; 97

-- организация конкурсов кинопоказов и спектаклей;

военно-патриотической

песни,

тематических

чтений,

-- регулярное проведение учений; -- учреждение оборонно-спортивных лагерей на территории школы; -- проведение тематических классных часов, посвященных патриотическому воспитанию; -- распространение печатной продукции патриотической направленности; -- привлечение родителей к празднованию знаменательных дат и проведению тематических конкурсов. Василий Степанович. И еще обращаю ваше внимание на то, что в школе произошло вопиющее нарушение. В течение целого полугодия отсутствовало преподавание дисциплины, предусмотренной программой. В ближайшее время вам будет представлен новый сотрудник. Собрание окончено. Все свободны, кроме Софьи Петровны. Софья и Василий Степанович прошли в свежеотремонтированный кабинет директора. Софья сразу наткнулась взглядом на осколок былой стабильности — знакомый портрет над столом. Благодушно-снисходительный взгляд нестареющего человека ее даже успокаивал. Василий Степанович сел в кресло директора и указал ей место напротив. Софья присмотрелась к новому начальнику. Лет пятидесяти с гаком, занимается собой, скорее всего ходит в зал и салон. Поджарый, руки с маникюром, дорогие часы, отлично сидящий костюм. Он выглядел хорошо, даже слишком хорошо для школьного директора. Василий Степанович более всего походил на преуспевающего менеджера крупной компании. Софья покосилась на свои руки и тотчас спрятала их под стол. Он долго листал громоздкий красный еженедельник. Потом взял ручку, написал инициалы С. П. и обвел их несколько раз. Бархатный голос почти убаюкивал: — Софья Петровна…

— Я Софья Львовна. Он улыбнулся: — Я и слова не сказал, а вы уже пререкаетесь, нехорошо. Но сам виноват, так что прощаю. Так вот, Софья Львовна, ваши подвиги мне известны. Все. Возможно, вы считаете, что ваша, так сказать, медийность давала вам некоторый карт-бланш, но впредь будьте осторожны. Вы ведь едва уже не лишились работы, не правда ли? Софья кивнула — Давить или терзать вас не будут, врагов у вас здесь пока что нет. Но не нужно доставлять проблем. Потому что проблемы у нас с вами будут общие, вы меня понимаете? Кому это нужно? Софья снова молча кивнула — Вот и ладненько. Софья попрощалась и пошла к выходу.

— Софья Львовна… А вы часом не?.. Да нет, ничего. Всего доброго. Мы выпускаемся в осень Первого сентября под сонное ворчание Андрея по поводу воскресного подъема ни свет ни заря они отправились в школу. На входе они разделились. Софье уже изрядно надоела эта игра в шпионов, однако начинать учебный год с обнародования своей личной жизни хотелось куда меньше.

98

Хотя Софья предусмотрительно написала в родительский чат просьбу лично ей ничего не дарить, особенно цветы, сославшись на выдуманную аллергию, в мгновение ока она оказалась погребена под россыпью одинаковых красных коробок конфет, чаев, косметических наборов и — в случае особо изобретательных дарителей — букетами из сладостей и всего вышеперечисленного. Безуспешные попытки прикинуть, кому именно она сможет это все передарить, только удручали. Тем временем во внутреннем дворике выстраивались ребята. День выдался на удивление погожим, давно уже не было такого солнечного первого сентября. Однако любви к линейке это не прибавляло. За годы работы в школе Софья так и не привыкла к дурным открыточным рифмам и натужно-радостным голосам — зачем это, к чему это, что за традиции детского утренника, почему нельзя обойтись прозой? И к знаниям вас поведет друг учитель – Дорогой добра, дорогой открытий, Дорогой нелегкой, но интересной, Дорогой с улыбкою, шуткою, песней. Мы рады, что вновь здесь распахнуты двери, Что в школе мы знанья найдем и проверим… Салют, удивительный школьный народ! Удачи во всем: наступил школьный год! Как же плохо все это выглядело и звучало на контрасте с майским выступлением ее ребят… И вечно тем сильна моя страна, Что никого нигде не унижала. Ведь доброта сильнее, чем война, Как бескорыстье действеннее жала. Встает заря, светла и горяча – И будет так вовеки нерушимо. Россия начиналась не с меча, И потому она непобедима! А где же новоиспеченные одиннадцатиклассники, кстати? Россиянин так устроен, Что его не застращать, Жизнь не только надо строить, Но и надо защищать! Вот и они. Софья вглядывалась в чуть повзрослевшие за лето лица, отыскивая Тимофея. Тот последний разговор не шел из головы: что теперь будет? как поведет себя класс? захотят ли они благодарности? может быть, уже ждут поблажек? Смешение ролей грозило утратой авторитета — единственного, что у нее, собственно, и было, так что Вихрев виделся ей уже скорее угрозой, чем защитником. Когда станут взрослыми наши ребята, Их тоже служить призовут во солдаты. Ведь должен мужчина российский любой Суметь за Россию отправиться в бой.

99

Чуть запыхавшийся, загоревший, вытянувшийся и обзаведшийся какой-то невнятной рыжеватой растительностью на лице Тима поймал ее взгляд и помахал рукой — она в ответ легонько кивнула, сразу же чуть нахмурившись: вот ведь, уже панибратство! Где каждый мужчина с мальчишества – витязь, Отважный защитник и добрый герой, Где слово Отчизна – главнейшее в жизни! И каждый гордится родною страной! Раздосадовавшись и на себя, и на всех вокруг, она вернулась в кабинет. На столе уже поджидал букет — единственный за сегодня, к счастью. Десяток красных роз. Она поморщилась: никогда не любила именно эти цветы. Ей казалось, что красные розы всегда о чем-то кричат: об отсутствии фантазии, о желании угодить, о неуместной сентиментальности. Рядом с букетом лежала записка. Без подписи, но Софья без труда отгадала дарителя. «С днем рождения, Софья. И пусть на Вашей картине все будет правильно». Она улыбнулась. Даже самый неуместный жест можно исправить верно найденными словами. Николай Александрович разделял ее нетерпимость к панибратству, но сейчас обращение без отчества можно было расценить как высшую степень признания. И как же хорошо, что ему хватило такта не поздравлять лично: незачем подогревать и без того навязчивые школьные слухи. Вечером Андрей почти силком утащил ее праздновать день рождения. Она увиливала, ссылаясь на усталость, но он не слушал: выгреб из ее гардероба самое красивое (с его точки зрения) и самое вульгарное (с ее точки зрения) платье, которое она не надевала уже лет пять, и повел в ресторан. От всей этой упорной суеты у нее зародились подозрения, но пока что она решила их попридержать. Увы, ее догадки оправдались: вынесли торт с бенгальским огнем, к столу подошли музыканты, а Андрей тем временем мешком повалился на колено, изверг из себя признание и бархатную коробочку. На них смотрели остальные посетители, кто-то даже снимал на камеру. Софья прижала руки к лицу, пытаясь спрятаться от этих пронырливых взглядов — людей и телефонов. Сложнее было сбежать от себя же, от ощущения дурно поставленной мелодрамы, где ей предписана роль счастливой невесты. Снова она персонаж, но только своего личного счастья, и из-за кого?

— Соня? Она оторвала руки от лица. Бенгальская свеча торчала понурой палкой из умазанного кремовыми розами торта. Андрей все еще стоял на коленях с протянутой рукой. Его переносицу прорезали две морщинки — хоть что-то настоящее посреди всей этой бутафорщины. Побоявшись, что голос в очередной раз ее выдаст, она быстро закивала. Тотчас ее палец обхватило кольцо с громоздким камнем, оказавшееся еще и великоватым. Она вспомнила, что несколько дней назад не могла найти свое серебряное колечко, доставшееся еще от дедушки, — видимо, Андрей взял его для примерки, вот только носила она его на другом пальце, отсюда и промашка с размером. Он расстроился, так что пришлось утешать: — Брось, всегда можно поправить. Зачем вообще нужно киношное помолвочное кольцо, она и вовсе не понимала. Андрей все еще вглядывался в ее лицо, отыскивая следы безграничного счастья. Ей надо было как-то отвлечь его от копания, потому она уткнулась ему в плечо и выдала первое, что полагалось сказать в такой ситуации: — Это мой лучший день рождения. Тридцать три. Ей тридцать три, и она впервые собирается замуж.

100

*** Он слушает, неободрительно посапывая.

— Я не понимаю, что вам не понравилось? Нормально же все… Она качает головой.

— Понимаете…— она морщится. — Он как будто меня совсем не знал. Иначе не объяснить, отчего он решил, что ресторан-музыканты-цветы-кольцо лучше, чем… как угодно еще.

— Уж замуж втерпеж, так ведь?

— Что? — от неожиданности она трясет головой. Он же всматривается пристальнее: — Что-то разладилось, да? Почему? Она сбивается. Вдруг гайка раскрутилась В начале года ей пришлось вспомнить, что, помимо стояния на баррикадах, она вообще-то должна заниматься классным руководством — то бишь поучать, еще и развлекая. Софья не стала ломать себе голову сложными задачами и решила отвести своих семиклашек в музей. Она пообщалась с Николаем Александровичем, тот был рад взять на себя функцию второго сопровождающего. Дело оставалось за третьим — Софья вслух рассуждала о вариантах: попросить новенькую учительницу Машу или обратиться в родительский комитет. Андрей слушал ее, странно насупленный. Потом пробурчал что-то в духе «твой-то профессор всегда наготове». Софья не смогла проигнорировать этот взбрык и в итоге договорилась до нежданной сцены ревности. В конец озадачившись, она позвала Андрея с собой на экскурсию.

— Ой, да неужели? Она фыркнула.

— Да вы, батенька, манипулятор!

— Просто хочу поглядеть на вас со стороны, чего уж. Пришлось признать, что лучшего сопровождающего из стана родителей она действительно не отыщет. Андрей кивнул.

— Так-то. Вот и познакомимся с этим твоим. Заодно будет повод поговорить о тебе с Васей, разведать почву. О свадьбе они до сих пор никому не сказали — Софья по-прежнему противилась тому, чтобы Андрей раскрывал карты. Прежде всего, она волновалась за Васю, ведь проблема так и не была решена. «Ну неужели у вас нет учителей, чьи дети учатся в этой же школе?» — донимал ее Андрей. У них не было, зато в ее детстве такой мальчик был, и ох как нелегко ему приходилось. Его травили, пока он не перешел в другую школу. К маме-педагогу должен был прилагаться в довесок еще и железный характер, чего тому мальчику недоставало. Как недоставало и Васе, не решалась она проговорить вслух. Да, этого не занимать Оле, но… Но если с Олей что случится — переедет, уйдет в другой класс, попросту рассорится с Васей, — что тогда? Неужели же Софье придется, как тогда учительнице музыки, бегать по классу и плевать слюной во всех, косо глянувших на ее сына? Решения Софья не видела, поэтому и держала рот на замке. Андрей все чаще напоминал ей, что не будет говорить сыну о женитьбе постфактум. Софья только отмахивалась, но вот он опять поднял этот вопрос. Она вздохнула.

— Можешь пока только намекнуть, а? Спросить, как бы он отнесся к... нам? Не уточняя. Андрей удовлетворенно кивнул. Софья поняла, что ей еще придется биться с ним по этому вопросу, хотя это тот самый случай, когда ее отступление неотвратимо.

101

Утром в субботу перед школой собрались семиклашки. Андрей привез Васю, следом за Николаем Александровичем подтянулось и несколько его одиннадцатиклассников — Софья разглядела среди них Веру и Тимофея.

— Молодцы, что пришли, — она приветливо кивнула Тиме. Он взял Веру за руку.

— Не так уж часто удается встретиться с нашими любимыми учителями вне стен нашей любимой школы, — со странной ухмылкой ответил мальчик. Софья пожала плечами: — Школа как школа. Николай Александрович с Андреем обменялись рукопожатиями и краткими приветствиями, потом к Андрею подошел Тима и сделал совместное селфи. Софья поймала иронический взгляд Андрея и улыбнулась ему, он подмигнул в ответ. На школьном автобусе они добрались до музея в центре города меньше чем за полчаса. Она села впереди с Андреем, чтобы Васю не смущало присутствие отца. Николай Александрович в центре салона рассказывал по ходу движения интересные факты и исторические анекдоты о городе. Софья только удивлялась, как ее даже самые неугомонные ребята сидели тихо и внимательно слушали. Время от времени салон автобуса взрывался смехом.

— А он и правда хорош, — наклонился к ней Андрей, легонько сжав ее руку. Софья ничего не ответила, только аккуратно выдернула ладонь, с укоризной взглянув на него. На сиденьях сбоку от них как раз были старшие ребята, и ей не хотелось бы давать им повод для справедливых домыслов. Музей народного единства был открыт в прошлом году к нужной дате. Ходили шутки, что хотя бы таким образом решили напомнить о том, что за праздник, собственно, отмечается и по какому поводу гуляется. Церемония открытия проходила с большой помпой, приехали и даже дошли все кому не лень. Еще три месяца после открытия вход в музей был бесплатный, поэтому в центре города по выходным то и дело можно было наткнуться на вереницу людей, стоящих в очереди. Софью, помнится, впечатлило, как однажды дама из середины вереницы задалась вопросом, куда именно она, собственно говоря, стоит. Ради здания музея, впрочем, пришлось разрушить несколько памятников архитектуры, но это уже стало настолько обыденным, что едва ли кто обратил внимание. Пару пикетчиков, протестовавших против застройки, благоразумно засунули на пятнадцать суток в местное отделение, а больше желающих повозмущаться не нашлось. Софья и Николай Александрович выбрали именно этот музей, поскольку в программу по истории как раз закралась Смута, а по литературе вблизи маячил «Борис Годунов». Раньше в седьмом классе его читали только отрывками, но после утверждения новой программы с немыслимым количеством текстов «Годунов» полностью переместился в седьмой класс. Было неочевидно, как много дети поймут в этом возрасте, — Софья предполагала, что перенос мог быть этим и обусловлен. Для класса была заказана экскурсия. Хоть и предполагалось, что они могли бы обойтись и своими силами, по правилам музея отказаться от сопровождения было нельзя. Здание музея представляло собой два этажа, из которых половину занимали общественная зона, лекторий и кафе. Пространство музея казалось современным, однако в глаза бросались некоторые анахронизмы: слишком тусклый свет в помещении, мелкие подписи к экспонатам и старые стульчики, расставленные вдоль стен, — будто их принесли из какого-то другого места. Экспонаты были довольно редко размазаны вдоль стен, зато повсюду горели экраны. Двое посетителей что-то лениво щелкали в планшетах. Группу встретила дружелюбная дама лет пятидесяти пяти — шестидесяти, представившаяся Ларисой Сергеевной, которая попыталась выгнать из зала находящихся там посетителей: «За экскурсию не заплачено!» Софья пришла на выручку незадачливым экскурсантам, указав, что в их группе как раз не хватает трех человек. Лариса Сергеевна неохотно согласилась, не скрывая недовольства покушением на свою власть.

102

Началась экскурсия. Софья встала чуть поодаль, чтобы сфотографировать группу для школьного сайта, и замерла: массивная фигура Ларисы Сергеевны напоминала приму оперного театра. Софья убрала телефон, но снять раз нанесенный на реальность фильтр уже не удавалось. Экскурсия Место действия: музей народного единства. Действующие лица: Каменько Лариса Сергеевна, экскурсовод. Уланов Николай Александрович. Покровская Софья Львовна. Горностаев Андрей. Вихрев Тимофей. Мозырь Вера. Класс. Посетители.

Лариса Сергеевна рассказывает о положении дел до Смуты. Софья начинает переглядываться с Николаем Александровичем. Андрей хмурится. Вихрев(хмыкает). Повторите еще раз про «сильного лидера», а то ведь мы не поняли. Лариса Сергеевна (бросает на него уничтожающий взгляд). Вы, юноша, плохо воспитаны или что? Молоды больно, чтоб выступать. (Обращается к Софье.) Вы как своих школьников учите? Николай Александрович (мягко). Тима, не стоит… (Поворачивается к даме.) А вас бы я попросил обойтись без спекуляций, дети здесь не за тем. Лариса Сергеевна фыркает и хочет что-то сказать, но натыкается на взгляд Софьи. Передергивается и продолжает говорить — нервно, быстро, скомканно. Чувствуется, что целый ряд реплик из заученной речи ей приходится опускать. Наконец она переходит к Смуте, удовлетворенно нарекает всех слабаками, предателями и иностранными агентами. В конце ее речи к правлению приходит истинный Спаситель. Речь ее крайне оценочна, шумлива и малоинформативна. Завершается рассказ экскурсовода вполне ожидаемыми параллелями с относительно недавними событиями. Звучит восхваление нынешнему собирателю земель русских — учредителю музея по совместительству. Николай Александрович все мрачнеет. Андрей. Вы бы уж определились, он у вас все-таки кто: Грозный, Михаил Романов или князь Пожарский с Мининым наперевес?

103

Посетители. Вот да. Лариса Сергеевна. Он великий человек! Воин! Он борется. За всю страну борется! Один! Софья отходит в сторону и жмет на экран. Высвечиваются названия, подозрительно напоминающие медийные заголовки: «информационная война», «иностранные захватчики», «идеологическая угроза». Исторические справки сопровождаются цитатами современных деятелей. Софья ищет кое-что конкретное. Наконец ей удается найти нужный стенд. Софья Львовна (зачитывает в полную громкость учительского голоса). Он правит нами, Как царь Иван (не к ночи будь помянут). Что пользы в том, что явных казней нет, Что на колу кровавом, всенародно Мы не поем канонов Иисусу, Что нас не жгут на площади, а царь Своим жезлом не подгребает углей? Уверены ль мы в бедной жизни нашей? Нас каждый день опала ожидает, Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы, А там — в глуши голодна смерть иль петля. Лариса Сергеевна. Это еще что? Софья Львовна. Ребята, это что? Вера. Из «Бориса Годунова». Лариса Сергеевна хочет что-то сказать, но Софья не дает. Софья Львовна. Знаете, ребята, в чем признак подлинно хорошей литературы? Вихрев. В чем же? Софья Львовна. В ее универсальности. Классика становится классикой, потому что она так или иначе работает в любую эпоху, при любом строе, при любом правителе. Пушкин боялся, что публикации не будет. По его же словам, он вовсю пытался «спрятать торчащие уши» параллелей с современной ему Россией и императором, но удавалось это с трудом. «Борис Годунов» — это Россия не только XVI–XVII веков, но и XIX, и XX, и, безусловно, XXI. Николай Александрович. Так же работает и пропаганда, ребята. Она позволяет смешивать разные эпохи, сравнивать разных исторических деятелей, выделяя самые крайние их черты. Поэтому интересно, что вы (обращается к экскурсоводу) так рветесь сравнивать его с Грозным. Культ Грозного был возрожден не кем иным, как Сталиным. И вот теперь вновь. Хотя… это не ваше личное мнение, вам же так в бумажке написали, так ведь? Или же?.. Лариса Сергеевна. Знаете что, я столько экскурсий отвела — и ни у кого таких претензий не было!

104

Николай Александрович. Я верю, верю. В том-то и беда, Лариса Сергеевна. В том-то и беда. Конец экскурсии. Стоило им выйти из музея, как Андрей тотчас отправился курить. Софье, как большинству некурящих людей, казалось почти болезненным, что взрослый сильный человек и двух часов не может выдержать без сигареты. Однако на этот раз ее возмущению нашлась и другая причина: Тима обратился к Андрею, а тот, не мешкая, охотно раскрыл перед мальчишкой пачку и призывно щелкнул зажигалкой. Перехватив ее гневный взгляд, Андрей только пожал плечами: мол, что такого. Софья огляделась в поисках Николая Александровича, но он как раз рассказывал детям историю площади, где находился музей. Софья метнула Андрею еще один возмущенный взгляд, на который, однако, откликнулся Тима. Он подошел с легкомысленной усмешкой: — Бросьте, Софья Львовна, это ж не школа. И мне почти восемнадцать.

— Вот именно. Почти. А пока что за тебя отвечают старшие.

— Вы даже не мой классный руководитель, Софья Львовна. Вы за меня не отвечаете, — отбрил он. Увы, Вихрев слишком высоко взлетел. Майский демарш сделал его школьным героем, так что мальчишка все чаще вел себя вызывающе — особенно с ней.

— Да не хмурьтесь вы, морщины будут, — лениво процедил Тима и попытался выпустить дым, но не сдержался и зашелся в жалком лающем кашле. Софья прищурилась и перевела взгляд на руку, так неуверенно сжимавшую сигарету. Затем на Андрея. А мальчишка ведь не курит, только сейчас догадалась она.

— Тима, а что именно ты сейчас изображаешь? В глазах мальчика вспыхнул злой огонек. Можно было уже остановиться, но тот же демон, что заставлял ее дразнить, жалить, кусать Андрея, дернул продолжить и здесь: —Знаешь, вот как закончишь, еще бычок мимо мусорки кинь и харкни в сторонку. Так еще взрослее будет. Тонкие пальцы так сжали сигарету, что она сломалась. Тима фыркнул и, глядя Софье в глаза, швырнул окурок на землю.

— Так куда плевать? Вроде бы с Тимой она трудный возраст не проходила, а тут вот нате. Она только покачала головой. Мальчик вытащил из кармана рюкзака сложенный вчетверо листок и протянул ей.

— Что это? — взяла скорее машинально.

— Сами напросились. Тут же отвернулся и резко окрикнул: — Вера! Да пойдем уже! Из окна автобуса Софья видела, как Вера с Тимой о чем-то спорили. Вихрев размахивал руками и что-то доказывал, Вера почти умоляюще складывала руки на груди. Тима развернулся и пошел прочь. Вера постояла на месте, потом топнула ногой и побежала следом за ним.

— Ну что, все на месте? — Николай Александрович вооружился списком и карандашом.

— Можем ехать. Ваши отвалились. — задумчиво ответила Софья. Андрей кивнул на листок с неровными строчками, который она крутила в руках: — Чего это? Софья, все еще раздосадованная, поспешно убрала листок в сумку.

— Да так, список ребят. Ты зачем мальчика плохому учишь?

— Кого? Этого, что ли? Да ладно тебе, какой там мальчик. Мужик уже.

105

Рассвета Редкие линии льют, Артиллерия Поливает поля. Мы стоим А нам в головы бьют. Нам Держаться ещё до утра Дети Политических вьюг Вчера школа, сегодня -- окоп. Наде Пуля прилетает в лоб Вере Под ребро угодит штык. Вчера За партой строчили, Я и ты. Друг мой, Глаза открой и люк. Утром В атаку пойдём и вдруг По флангу ударим, и враг Побежит, пуля за пулей Ружье ко штыку, И песня Прикроет полет. Беспилотников в тыл И слава О нас поет: Надя, Вера, Я и ты. А где же Любовь? *** — Ну и зачем вы туда пошли? Не разделяете вы этих взглядов, но самим-то идти туда зачем? Тем более, как я понимаю, у вас-то особое отношение к этому празднику… по всем причинам. Зачем лишний раз себя только накручивать?

— Новый тематический музей. Подходящее время. Это казалось логичным. Он качает головой.

— Не знаю, не с вашим анамнезом. — Пожевав губы, выпаливает: — Могли бы уж и помолчать, Софья Львовна. Она прищуривается.

— Отчего же?

— Там же были дети, а вы со своими придирками… Чему вы их учите? Софья кривится: — Ну да, я ж педагог. У меня как раз на подходе история. Своих посильнее бей 106

Софья закинула обновленную концепцию развития образования в стол к остальным, давно уже там забыто-пылившимся. Ее чувство языка не пережило неудобоваримые формулировки в первом же абзаце, потому она сразу же закинула брошюрку подальше, отметив про себя, что говорить о патриотизме следовало бы на хорошем русском языке. Василий Степанович, казалось, особого участия в делах школы не принимал, на месте чаще всего отсутствовал, а если и объявлялся, то всегда разговаривал с кем-то по телефону, только улыбаясь посетителям с выученной приветливостью. Впрочем, школа была механизмом, способным работать самостоятельно, поэтому отсутствие сильной руки не ощущалось как что-то фатальное. Новая учительница основ православной культуры оказалась вчерашней студенткой, которая только-только выпустилась из бакалавриата теологического факультета. Взяли ее чисто из экономии: новенькой предстояло компенсировать пропущенные уроки за прошлый год, а нанимать по договору почасовика на рабских условиях куда выгоднее, чем брать в штат уже опытного преподавателя. Поговаривали, впрочем, что девушка Маша получает отчего-то куда больше положенного и что она приходится новому директору родственницей, чуть ли не дочерью (на что отчаянно намекало ее отчество). Но все это оставалось лишь слухами, Василий Степанович свои семейные связи не афишировал, участия не проявлял, потому новенькую приняли со смесью любопытства и настороженности. Софья отобедала с ней както раз и с сожалением пришла к выводу, что очаровательно-ясноокая Маша долго в школе не продержится — год максимум — и уйдет доучиваться. Грянул День учителя. С утра субботы кабинеты, еще не успевшие освободиться от стратегических запасов конфет и чая с первого сентября, вновь захватили те же наборы, только чуть более скромные. Софья забыла пропуск дома и задержалась, заполняя на входе кучу бумажек под полусонным надзором охранника. Тот пожурил ее за такую безалаберность. В такой-то день — он ей подмигнул. Софья подмигивания не поняла, но на всякий случай поддакнула. Не заходя в учительскую, она сразу отправилась в свой кабинет к одиннадцатиклассникам. После майских событий она опасалась, что бывшая труппа будет ожидать благодарности. Она же им теперь должна. Но нет: если не считать вспышек Тимы, то ребята вели себя вполне пристойно, разве что держались на ее уроках чуть более расслабленно, позволяя себе высказывать вслух то, что вряд ли бы сказали кому-то еще из взрослых. Ведь как они стали для нее своими ребятами, так и для них она была своей учительницей. Понимающей. Порой она чувствовала себя их сообщницей, когда приводила примеры из современности или отпускала шутки на злобу дня. Словно в этот миг она становилась сильнее, увереннее и даже моложе. В такие моменты она словно получала толику успеха Николая Александровича. В начале урока от всего класса ее поздравил Тимофей. Она тепло поблагодарила ребят, аккуратно пожала мальчику руку и приступила к занятию. Накануне они говорили об Ахматовой, сегодня ребята должны были отвечать стихотворения на свой выбор. Чтобы обезопасить школьников от соблазна взять да вызубрить готовый анализ, Софья каждый раз ставила обязательное условие: перед декламацией школьник объяснял, почему именно выбрал то или иное стихотворение. Она действительно боялась, что литература останется для них треклятой галочкой в дневнике, поэтому и хотела личного отношения, хотела, чтобы ребята пропускали материал сквозь себя, а не сбрасывали балластом после урока. Лучше уж урок как сеанс психотерапии, чем урок как галочка. Софья хотела сохранить связь со все молодеющими поколениями, со-чувствуя, со-думая, со-переживая, со-волнуясь, со-живя. Ее пугало, что с каждым годом приобретения — опыта, знаний, умений — от нее отдалялось, пожалуй, главное: понимание и непосредственность восприятия. Она хотела знать, какими глазами литературу видит нынешний ребенок. Софья вызвала Веру. Та, как всегда, вышла с готовностью отвечать.

— Я хотела бы продекламировать часть «Реквиема».

— Прекрасный выбор, Вера. Почему именно «Реквием»?

107

Вера кратко перечислила свои претензии к Ахматовой: слишком много любви, слишком много мужчин, слишком мало поэзии. Цветаева не хотела называться поэтессой — и ее можно понять, раз женская поэзия имеет именно такой шлейф ассоциаций.

— Я вижу какую-то ценность только в «Реквиеме». Мне кажется, все, что с ней случилось в тот период, пошло ей и ее творчеству на пользу. Она была пустой, по-моему, и без этой трагедии так и осталась бы всего лишь автором женских стишков. Софья кивнула, чуть сжав руку под столом: — А какие еще стихи должна писать женщина? Ее раннее творчество не имеет художественной ценности? Вера замешкалась, но тут же смело подняла чуть раскосые серые глаза на учительницу: — Я считаю, что его незачем изучать и давать в школе. Это же попса какая-то, ну честное слово. Да еще и вредная! Как будто женская самореализация ограничивается только служением мужчине. Ей почудился упрек в словах Веры — в последнее время ей часто казалось, что суровая девушка отчего-то вновь недовольна. Софья посмотрела на ее упрямо сжатые губы и чуть нахмуренный лоб, портившие такое миловидное лицо.

— Что ж, Вера, давай мы послушаем тебя и других, а потом уже обсудим, имеет ли творчество Ахматовой — помимо «Реквиема» — право на существование. Софья различила в своем голосе внезапную насмешку и разозлилась на себя: что же это? Вера читала с толком, расстановкой и даже чувством. И упало каменное слово На мою еще живую грудь. Ничего, ведь я была готова, Справлюсь с этим как-нибудь. У меня сегодня много дела: Надо память до конца убить, Надо, чтоб душа окаменела, Надо снова научиться жить… Захват (трагедия в двух действиях) Место действия: кабинет русского языка и литературы №282 Действующие лица: Софья. Вера Мозырь. Тимофей Вихрев. Захватчик 1. Захватчик 2. Класс. Действие 1 Дверь класса с грохотом раскрывается. В класс врываются двое мужчин в камуфляже, черных масках и с автоматами наперевес. Раздается визг. Захватчик 1. Всем лежать! Захватчик 2. Лежать, я кому сказал! Софья (сдавленно). Ложитесь. Дети по одному опускаются на пол.

108

Захватчик 2, закрыв дверь и забаррикадировав ее стулом, встает у входа. Захватчик 1 (подходит к учительскому столу и тычет в Софью дулом автомата). Ключи давай. Софья не может пошевелиться. Захватчик 1 (с акцентом). Слышь, училка. Отдавай ключи! Софья (кусает себя за губу, чтобы суметь хоть что-то произнести). Изнутри нельзя… не закрывается на ключ. Там… защелка. Она все еще не верит, что это происходит с ней. Опять происходит с ней. Или же это происходит именно с ней? Вам стоит быть бдительной. Кто-нибудь может решить, что вы удобная цель… В горле сухо-сухо. Она кусает еще раз губы и чувствует на языке горячую и солоноватую жидкость. Это кровь или слезы? Софья (хрипло). Не трогайте детей. Вы же за мной пришли. Захватчик 1. Не тебе решать. Два человека. Два автомата. Забаррикадированный вход. Третий этаж. Можно, конечно, попробовать полетать, как Вася, — ему же повезло, но… Захватчик 1. Девка, вставай. Окаменевшую Веру поднимают с пола. В ее глазах ужас. Такой же, как у той девочки. Софья (громче). Не трогайте ее! Захватчик 1. Слышь, ты что, здесь самая умная? В классе раздается нервный смешок. Захватчик 1 (мгновенно оборачивается и наставляет дуло на класс). Кому там смешно, я не понял? Софья, пытаясь унять дрожь в руках, незаметно прячет в рукав красную ручку. В ящике стола лежат карандаши. Хорошие, остро заточенные карандаши. Только бы достать и… И что можно сделать с карандашом против автоматов? Веру силком поднимают и отправляют собирать телефоны. Она еле идет. Все внимание мужчины сосредоточено на ней. Софья оглядывается. Захватчик 2 стоит у входа и одергивает маску. Большая, лезет на глаза и, видимо, не дает нормально дышать. Если как-то подобраться к нему и дернуть эту маску, то остается второй. Крупный, здоровый мужик с хорошей реакцией и, как ей кажется, сальным взглядом, устремленным на Веру. Она вспоминает начало учебного года в своем четвертом классе. Минута тишины по заложникам.

109

Ее ровесникам. Детям. Если сейчас это связано с одной из тех многочисленных войн, которые ведутся за рубежом, то все присутствующие в классе обречены. Нет, нет, нет. Не в ее классе. Не в ее школе. Не с ней. Она пытается вспомнить памятку, висящую в коридоре рядом с кабинетом ОБЖ. Ведь такая же методичка так и валяется непрочитанной в ее же столе… Софья (глухо). Зачем вам это? Захватчик 1 что-то быстро говорит второму, тот только кивает. Софья вскидывает голову. Ей послышались знакомые слова — произнесенные чуть иначе, но знакомые. Она сможет понять. Если будет слушать, то сможет, она же учила его как второй иностранный в школе. Это ее преимущество. Захватчик 1. Не твое дело, женщина. Софья (чуть смелее). Но у вас же есть какие-то условия. Вам же нужен какой-то переговорщик. Очевидно, что из присутствующих я единственная, кто может взять на себя эту функцию. Вы ведь хотите переговоров? (Срывается в робкий писк.) Захватчик 1 только похохатывает. Вера приносит короб с телефонами и ставит его на учительский стол. Софья ловит ее взгляд и, ни на что не надеясь, указывает глазами на крупного и одними губами произносит: «Отвлеки его». Вера (берет короб и подносит его Захватчику 1). Возьмите. Захватчик 1 (раздраженно). Поставь его туда, что ты мне суешь? Вера (упрямо). А вы не должны посчитать? Может, кто-то не отдал. Голос из класса. Ну Вера, блин, че ты начинаешь! Захватчик 1. Считай давай. Вера. А вы не боитесь, что я специально неправильно посчитаю? Захватчик 1 (неуверенно). На место иди! Кидает что-то Захватчику 2, тот только пожимает плечами. Тогда Захватчик 1 раздраженно подзывает его рукой. Захватчик 2 подходит, старший отдает ему еще одну команду. Второй как-то неуклюже начинает перекладывать телефоны. Маска мешает ему, он все время подтягивает ее и вздыхает. Он снимает с плеча автомат и отставляет его в сторону. Софья ощущает тревогу. Что-то не так, совсем не так. Но… Сейчас выход чуть свободнее. Сейчас один из них фактически безоружен. Сейчас на нее не смотрят.

110

Ее телефон в кармане пиджака. Она засовывает руку внутрь и… Захватчик 1 (резко вскидывает голову). Училка, давай. Софья (делано удивляется). Что? Захватчик 1. Свой телефон. Сейчас она либо наломает дров и отнимет последнюю надежду у них всех, либо… Софья. Подойди да возьми. Захватчик 1. Слышь, ты… (Раздается иноземное ругательство.) Софья хмурится. Опять что-то не так. Софья. Вы же, кажется, меня женщиной называли. Разве в вашей культуре не принято их уважать? Захватчик 1. Что ты знаешь о моей культуре, ты… Он вновь бранится. Софья вновь ловит себя на том, что ей что-то режет ухо. Неужели она перепутала язык? Не может быть такого… Не суть. Не отвлекаться. Захватчик 1 (подходит к ней и протягивает руку). Давай сюда. Софья (развязно). Так заберите. (Под столом сжимает ручку.) Если он наклонится достаточно близко, если он не успеет среагировать, если ее рука не дрогнет, если она попадет в эти глаза… Вместо того чтобы наклониться, он, наоборот, делает шаг назад. В ее лоб утыкается теплое дуло автомата. Захватчик 1 (почти ласково). Давай сюда. Софья трясущимися руками вытаскивает телефон и уже почти протягивает его, но тут ее осеняет. Теплое. Теплое. Почему оно теплое? Телефон летит на пол, слышится звон. Она вцепляется в прицел и начинает его ощупывать. Захватчик 1 (нервно дергается). Эээ, вы чего это? Софья все еще в ступоре держится за прицел. Захватчик (обиженно, без намека на акцент). Ну! Отдайте! Это не по плану! Софья (торопливо бормочет). Вы говорили… тарабарщину, неправильные окончания, не те падежи. Носитель не может так ошибаться, значит, вы только притворяетесь носителем, зачем, зачем, зачем? (Ее трясет. Прицел, за который она все еще держится, легкий. Она давно не держала в руках оружие, но руки помнят.) Это же игрушка. Пластик. (Начинает задыхаться.) Что? Что? Что? Что здесь происходит?!

111

Тут она переводит глаза на свои руки. Они все в чем-то красном. Но ведь она так и не задела его. Откуда же это? Неужели… Он чокнулась Это самое простое объяснение. А может быть, она все еще там, в толпе, и никаких одиннадцати месяцев не прошло, и чейто топор сейчас закончит ее такую глупую бесцельную жизнь? Она прислоняется спиной к доске и начинает медленно сползать на пол. Она слышит какой-то звук, напоминающий вой сирен. Только это не сирены. Захватчик 1 (испуганно). Э! Дамочка, вы чего это удумали? Это все неправда. Захватчик 1. Эй, эй, вы что это? Вы чего так разыгрались-то? Это не по плану! Захватчик 2 (обеспокоенно). Софья Львовна? Знакомый голос. Она чуть отвлекается, пытаясь понять, где она уже его слышала. Захватчик 2 (с ужасом). Софья Львовна, вас что… не предупредили? Где же она его слышала, где? Она морщит лоб. Захватчик 1 (нервно). Я чего-то не понял, вы что, не в курсе? Мы так не договаривались! Софье очень сложно отвлечься от своих рук. Она стирает красное и видит шрам. И кольцо. Выходит, это все на самом деле? Или нет? Поднимает взгляд. Оба захватчика стаскивают маски. Крупный — парень лет двадцати пяти. Славянской внешности — хоть сейчас дари риелтору. Второй — школьный охранник. Сегодняшний охранник. Захватчик 2 (глухо). У нас же… учения. Она мотает головой. Звук словно выключается. Вихрев (кричит). Да какие еще учения? Ребята постепенно поднимаются. Захватчик 2. Директор же предупредил, что сегодня, в День учителя, запланированы антитеррористические учения. Софья (повторяет). Учения. В День учителя. Учения. В День учителя. Смешно. Раздается хохот.

112

Захватчик 1. Дамочка, ну вы это, извиняйте. Белобрысый парень наклоняется к ней и хочет помочь ей встать, но она не дается. Хохот усиливается. Захватчик 1 (ворчливо). Да что ж вы такая нервная-то, в самом деле? Раздается звук удара. Захватчик 1. Ты охерел, что ли? Захватчик 2. Да вы что, это ж малолетка! Василий Степанович голову снимет! Захватчик 1. Это не по плану! Вихрев. Вали отсюда. Софья видит перед собой три пары обуви: грубые армейские сапоги, дешевые ботинки из кожзама и простые белые кеды. Вихрев. Заканчивайте свой спектакль! Ребят, все. Софья Львовна нам потом пришлет задание на дом. Разбирайте телефоны и обязательно расскажите дома, что здесь произошло. Действие 2 Софья, Вихрев, Вера Мимо проходит много шепчущей обуви: туфли, сапоги, ботинки, но в основном — кроссовки. Перед Софьей остается две пары кед — прежние и похожие, но поменьше размером. Вера. Чего она так-то… Вихрев. Того. Сама не понимаешь, что ли. Вера. Ну понятно же было сразу, что это… В первый момент только стремно было както. Вихрев. Вер, дурой не будь, это тебе понятно. Вера. А чего ты на меня-то наезжаешь?! Вихрев. Того. Нашего же нет сегодня? Вера. Он по субботам не приходит… Может, к медсестре ее? Вихрев. Вера, блин, да что ж ты такая тяжелая сегодня! (Переходит на шепот.) Нельзя, чтобы ее видели такой. Для этого же все и… Ай, ладно. Сам порешаю. Вера. Чего ты порешаешь, решала. У нас биология сейчас вообще-то. Вихрев. Ну и что? Позже подойду. Передай там. Вера. Мне остаться, может? Вихрев. Вер, ты извини, но мне вообще не помогаешь. Кеды поменьше уходят. Обиженно хлопает дверь. Тима щелкает замком.

113

Вихрев (ласково). Софья Львовна, давайте я помогу вам встать и помыть руки. Софья. Зачем? Вихрев (кивает на ее руки). Смыть это. Софья (с удивлением поднимает голову). Ты что, тоже это видишь? Вихрев (встревоженно). Руки? Софья. Кровь. Вихрев (наклоняется и берет ее за руки). Это ручка, всего лишь красная ручка. Вы ее сами сломали. Случайно. Она вцепляется в его рукав, на белой рубашке остаются алые разводы. Теперь они оба в этом. Ее накрывает ощущение дежавю. Где Тима, там и кровь? Где она, там и кровь. Софья. Это правда ручка? Вихрев (успокаивающе). Правда. Я ведь не могу смотреть на кровь, помните? Софья Львовна, давайте я помогу вам встать. Она кивает. Он поднимает ее, как мешок, и отводит к умывальнику. Включает воду. Вода приятно холодит руки. Вихрев. Лучше умойтесь. Она послушно умывается. Софья. Тебе тоже надо теперь, да? Я испачкала… Вихрев. Не обращайте внимания. Она не может не смотреть на красные пятна на его рубашке. Софья (ожесточенно трет руки). Не отмывается. Вихрев. Сейчас, сейчас. Тимофей исчезает. Руки остаются ярко-розовыми. Софья. Не помогает. Не помогает. Не помогает. Ничего не помогает. (Начинает задыхаться.) Вихрев (подскакивает к ней). Вот, смотрите, я нашел. Сейчас все ототрется. Все будет хорошо. Он протягивает санитайзер, но она уже не может сдерживаться. Клокотом вырывается рыдание. Вихрев (расстроенно). Ну что вы, что вы. Сейчас все сделаем. Давайте только сядем. Он усаживает ее на стул, сам опускается перед ней на колени. От него пахнет сигаретами — кажется, опять теми же, что курит Андрей, но она не уверена. Сейчас ее 114

успокаивает этот запах. Тима торопливо выдавливает жидкость на салфетку и начинает оттирать ее руки. Натыкается на шрам. Вихрев (шепчет). Вот уроды же! Ну как же так… Она трясет головой, пытаясь отогнать новые слезы. Она никогда не давала себе срываться при школьниках, никогда. Кажется, мигрень начинается… На лице Тимофея растерянная ожесточенность. Ее руки уже чистые, но он продолжает их сжимать. В виске молоточком стучит один вопрос. За что? Видимо, не только ей пришло это в голову. Вихрев (торопливо). Это все из-за меня, да? Из-за нашего спектакля? Софья (качает головой и морщится от боли в виске). Скорее всего, здесь какая-то ошибка. Вихрев (недоверчиво). Именно сегодня, именно на вашем уроке, именно у нас? Так не бывает. Софья. Может быть, я забыла, или не прочитала письмо, или не увидела оповещение. (Вспоминает и кивает.) Я не была сегодня в учительской, может быть, там об этом говорили… Вихрев. Об этом нельзя просто забыть, Софья Львовна. Где ваш телефон? Софья (указывает на пол). Упал, когда я… когда я пыталась… Молоточек в виске колотится все быстрее. Вихрев (поднимает телефон и пытается включить). Бесполезно. Интересно, как вам это компенсируют. Софья (устало). Черт с ним, с телефоном. Вихрев (вздыхает и вновь берет ее за руки). И правда что. Софья Львовна, вы чего задумали-то? Вы что, драться с ними хотели? А если бы все было по-настоящему? Вас бы на месте… Софья (морщится). Тогда все было по-настоящему. Вихрев (выругивается). Кем нужно быть, чтобы такое сделать? Софья (вяло отбивается, ей так сложно играть сейчас в хорошего полицейского). Не надо рубить с плеча. Вихрев (вскакивает). Перестаньте! Перестаньте их оправдывать. Перестаньте их защищать! Почему вы всегда защищаете тех, кто этого недостоин? Выгораживали Елену Георгиевну зачем-то, теперь вот тоже…

115

Софья (морщится от его крика, успокоительно машет рукой). Потому что не мне и не тебе судить, кто достоин, Тима. Ты правда думаешь, что тебе никогда не понадобится защита? Вихрев. Только не ваша. Вы и так сегодня слишком много... Вы и так слишком хороший человек, Софья Львовна, оттого и страдаете. Софья пытается покачать головой, но молоточек сразу отзывается тошнотой. Перед ней всплывают глаза мужчины в маске. Она могла бы их проткнуть, она ни минуты не сомневалась в своей правоте. Ей вспоминается Николай Александрович. Софья (тихо). Почему Не заявляют боги там, в эфире, Что время дать всем добрым и хорошим Возможность жить в хорошем, добром мире? Почему Они нас, добрых, к пушкам не приставят И не прикажут нам: огонь! О, почему Терпенье терпят боги? Вихрев. Да, он читал нам этот отрывок недавно. Разве все не так? Софья. Не знаю. Больше не знаю, Тима. Ее успокаивает этот спор. Он гладит ее руку, и Софья обнаруживает пропажу. Софья (судорожно). У меня было… на пальце, соскользнуло, кажется... Вихрев (легко поднимается и идет к раковине). Кольцо? Вот. Давайте я надену. Он все еще обращается с ней как со сломанной куклой. Она не возражает, вытягивает правую руку. Софья. Нет, безымянный. Тима покорно надевает, но вдруг стискивает слишком сильно. Она ойкает. Вихрев (напряженно). Извините. Почему безымянный? Софья только пожимает плечами, еще не понимая, в чем дело. Вихрев. Почему безымянный? (Требовательно, повышая голос.) Безымянный же для обручальных. Но это не обручальное кольцо. Она пытается вырвать руку, но он держит крепко. Молоток все быстрее. Софья. Больно! Он сразу отпускает. Вихрев. Вы вышли замуж? Софья. Выхожу. Вихрев. Когда?

116

Софья. В декабре. Вихрев. Нет. Софья. Что? Как же болит голова… Вихрев. Не надо. Не выходи. Софья. Что? Вихрев. Не надо. Я ведь почти выпустился. Мне почти восемнадцать. Софья. Что? Прижимает ее ладонь к губам, утыкается лицом в колени Софьи. Софья (берет его за подбородок). Вихрев, ты что… Он резко поднимает лицо и целует ее в губы. Молоточек испуганно замирает, давая ей передышку. Сначала она каменеет, но уже в следующий момент резко вскакивает со стула, так что мальчик падает. Софья (показывает на дверь подрагивающей рукой). Биология. У тебя биология. Вихрев. Но… Софья (кричит). Уходи! Тима молча выходит, аккуратно прикрыв дверь. Продолжение следует. Софья прополоскала рот и вытерла губы рукавом кардигана. Взгляд упал на записку из подаренных цветов. Только теперь она вспомнила другие цветы. Дура! Все лето виновато! Забыла, забыла, как выглядит его почерк, вот и подумала еще тогда на Николая Александровича. На счастье, в этот день у нее был только один урок: младшие классы освободили в честь праздника — возможно, чтобы малышей, хотя бы малышей не запугивать людьми с автоматами. Софья взяла сумку, вытащила пальто из шкафа и медленно направилась в сторону выхода. Вдруг она развернулась и пошла в обратную сторону: на запасном выходе уж точно ни на кого не наткнется. От одного воспоминания о подмигивающем охраннике молоточек в голове взрывался. На выходе не было пункта охраны, зато был считыватель, открывающий дверь изнутри по пропуску, — на случай пожарной тревоги. Софья прижала пропуск и толкнула дверь — не поддалась. И еще раз. Тут она увидела: на двери висел большой замок. Видимо, чтобы в случае прихода настоящих террористов точно никто не смог спастись. Вопрос только в том, кто тогда настоящий террорист? *** Он встает и отходит к окну. Она внимательно наблюдает за его реакцией. Это не самая приятная часть ее рассказа, но ведь дальше будет хуже.

— Выяснили, что это была за инициатива с учениями?

117

— Да. Это какая-то государственная организация, которая курирует всякие детскоюношеские лагеря. Они уже проводили учения такого рода в разных городах.

— Я хочу, чтобы вы знали: наше ведомство к этому отношения не имеет.

— Конечно, ведь ваше ведомство бы разыграло куда более убедительный спектакль, — она поймала его неодобрительный взгляд и поторопилась уточнить: — Вряд ли бы вы привлекли охранника. Нам же прислали какого-то новичка, бывшего аниматора; представляете, даже пару ему не нашли — настолько все плохо было. Школьная самодеятельность, да и только. Некоторым ребятам даже понравилось.

— Но вас, конечно, впечатлило? Она пожимает плечами.

— У меня особый случай. Никто не должен со мной носиться.

— Вас не предупредили.

— Меня не предупредили, — она кривится. — Официальная версия: мой почтовый адрес просто куда-то испарился из общей рассылки.

— А когда сделали рассылку?

— Накануне ночью. Кто знает, если б я не опоздала…

— Но почему к вам? Неужели не знали… Вы и правда ничего больше не делали? В сентябре?

— Вы хотите сказать, не спровоцировала ли я, не сама ли я виновата?.. Он обдумывает ее слова и кивает. Побывали уже в глазах твоих Домой в тот день она доехала на такси. Андрей был на какой-то встрече, да и дозвониться все равно бы не вышло. Зайдя в квартиру, первым делом она включила воду в ванной, села на пол, прислонилась лбом к прохладной плитке, замерла. Мигрень добралась все же до завтрака. Пока ее тошнило, ванна успела заполниться, так что вода вот-вот начала бы переливаться через бортик. Откашлявшись и еще раз прополоскав рот, она заставила себя доползти до крана и вырубить его. Сил раздеться не было, но нестерпимо хотелось как-то продезинфицировать этот омерзительный день. Одежда пропахла душными цветами, своим и чужим потом, его сигаретами и лосьоном для бритья. Случившееся отдавало инцестом. Стоило вспомнить, и ее снова затошнило. Отказавшись от идеи перебороть бессилие, она залезла в ванну в одежде. Вода была недостаточно горячей, но это самое меньше, что могло ее волновать. Откинула голову назад, пристроившись в той терпимой позе, где молоток хоть чуть-чуть замедлял свой ход. …Приятно теплое море. Буек позади, но впереди чья-то голова, а ей это не нравится. Это она должна быть дальше всех. Чтобы она, море и горизонт – без всяких людей. Потому надо плыть дальше. Чужая голова оказывается всего лишь более дальним буйком. Озирается по сторонам: слишком далеко! Нужен отдых. Откинувшись на спину, вдыхает свежий воздух и наблюдает за неспешно проплывающим облаком. Спокойно-то как… Тишину нарушает жужжание, вода волнуется. Приподнимает голову и видит, как прямо на нее летит водный мотоцикл. Конечно, ее же не различить на воде! Ныряет вниз — так глубоко, как может, чтобы переждать. Вот только вынырнуть не получается. Мотоцикл зависает прямо над ней — куда бы она ни дергалась, он следует за ее тенью. Зачем? Почему он это делает? Для чего? Задыхается, ей нужно наружу, нужно всплыть! Тут чья-то рука вытаскивает ее из воды. У мотоциклиста лицо Тимы. У мотоциклиста лицо Андрея.

— Софья! Она откашлялась. Над ней нависал Андрей с дергающимися губами.

118

Она лежала на полу ванной комнаты. Андрей перевернул ее на бок и постучал по спине, вода продолжала выливаться.

— Ты как?

— Нормально.

— Ни хрена это не нормально! Это, это, это… — он выругался. — Ты хоть понимаешь, как это вообще выглядит? Телефон недоступен, квартиру закрыла на нижний замок и не открываешь, я и так уже весь передергался, а тут еще эта картина маслом! Ты хоть понимаешь, что я подумал? С твоими-то заскоками!

— Не кричи, пожалуйста, мне и так очень плохо, — она еле слышно бормотала.

— Ты пьяная, что ли? Отмечали? — его голос чуть смягчился. Она прижала колени к груди и так свернулась, пряча лицо.

— Что такое?

— Можешь меня просто обнять? Он улегся набок и обнял ее.

— Не холодно? Он ласково гладил ее волосы.

— Не-а.

— Пойдем в комнату?

— Не-а.

— Почему?

— Не хочу. Я больше не выйду.

— Вообще?

— Вообще.

— Хорошо. Какое-то время они так молча лежали. Наконец она заговорила. Рассказала обо всем, кроме Вихрева. Андрей не перебивал, только вот сжимал ее крепче, да костяшки пальцев перед ее глазами то и дело белели. В конце он задал единственный вопрос: — Почему ты не хочешь выходить?

— Я только-только перестала, а теперь… Я не могу, не могу, не могу я больше! Она раскачивалась из стороны в сторону, бубня одно и то же. Андрей встал и вышел. Хлопнула входная дверь. Ушел. Это правильно, это понятно. Кому нужны сломанные вещи? Она стащила с себя мокрую одежду и легла на теплый пол, укрывшись полотенцем. Кажется, она все-таки уснула. Когда дверь хлопнула вновь, снаружи было уже темно. Андрей в ботинках зашел в ванную. В его руках был какой-то пакет.

— Вернулся?

— Конечно. Она пожала плечами. Он протянул ей пакет.

— Тебе подарок.

— Я не уверена, что мне сейчас до… — Она открыла пакет и замерла. — Что это?

— Ты видишь.

— Зачем?

— Чтобы ты больше не боялась Она видела, что подарок был для нее великоват.

— И что мне с ним делать?

— Что хочешь. Можешь носить с собой, можешь спрятать, можешь в мусорку выбросить. Только не ту, что рядом с домом.

— Настоящий?

— Да.

— Нелегальный?

119

— А какой может быть еще?

— Да-да, естественно.

— Откуда ты?..

— Какая разница? Она тряхнула головой, не в силах оторвать взгляд от содержимого пакета.

— Тебе нравится? — он смотрел как-то тяжело. Сейчас она чувствовала себя куда лучше.

— Да.

— Теперь сможешь выйти? Она медленно кивнула. Андрей подтянул ее к себе и начал целовать — жадно прикусывая, словно пытаясь сожрать, совсем не как раньше. Она попыталась встать, но он не дал — напротив, повалил обратно на пол и начал расстегивать джинсы. Ей не хотелось, совсем не этого хотелось сейчас. Она укусила его за губу, но он этого словно не заметил, крепко прижимая ее руки к полу и торопливо раздеваясь.

— Андрей! — она почти крикнула, но он не слушал, ему не было дела до того, чего хочет или не хочет она.

— Ты моя, ты же знаешь, — сказал он в конце. Она молча отвернулась и закусила губу. Вечером она купила в аптеке таблетки для экстренной контрацепции — впервые. *** Он выглядит смущенным.

— Значит, у него все-таки были склонности к насилию? Она усмехается.

— Знаете, исходя из своего опыта, я могу сказать, что у всех мужчин, к сожалению, есть такие склонности. Такова уж ваша природа — вопрос лишь в том, как хорошо вы ее подавляете.

— Мне казалось, что, исходя из вашего опыта, вы могли бы сделать аналогичный вывод и в отношении женщин, разве нет? Усмешка поспешно спадает с ее лица. Надо быть осторожнее, ругает она себя.

— Да, вы правы. Вот только в моем случае это всегда был ответ. Я никогда не начинала, я только реагировала — так, как получалось. Как меня учили. А учили меня мужчины. ***

Той ночью она почти не спала. Смотрела в потолок, как можно дальше откатившись от Андрея, и думала. Она не приняла таблетку. Сердце трепыхалось, мысли в голове скакали, она не могла отвязаться от того, что ребенок, зачатый так, это… неправильно. Так – нельзя. Под утро удалось провалиться в тяжелый беспокойный сон. Ее кошмар. Ее реальность. Она вновь сидит на самом верху скалы и смотрит вниз почти с ненавистью. Мартовское, неприветливое, самое что ни на есть черное море бушует. Тучи все темнеют. Да, здесь грозы приходят куда раньше мая. Дрожит. Ветер продувает ее слишком тонкую куртку, но дело не в холоде. Раз. Два. Три. Давай же, отпускай. Но непослушные руки держатся изо всех сил. Оглядывает пейзаж вокруг. Пейзаж ее детства. Каждую весну они приезжали сюда всей семьей. Именно весной, потому что летом тропы, горы, бухты — все было переполнено туристами. Едва ли в этом году будет аншлаг — многие испугаются, но до этого лета доживать она и не намерена.

120

Но пока что она здесь. Весной. Одна. Сжимает голову руками и принимает тихонько выть. Слез больше нет, все уже выплакано по дороге. Благо автобус был полупустой, а опухшие глаза она прикрыла солнцезащитными очками. Спина болит от тяжелого рюкзака. Но снимать нельзя. Снимет — передумает. Не сможет заставить себя вновь его надеть. Слишком слаба для этого. Та лягушка, которая тонет. Ей ведь все равно придется утонуть? Если повезет, то потеряет сознание от удара об воду и тихо пойдет ко дну. А если нет? Захлебнется? А это больно? Встряхивает головой и пододвигается чуть ближе к краю. Еще ближе. Ноги полностью свешиваются вниз. Голова кружится. Нет, нет, нет, надо контролировать процесс. Все надо контролировать. Иначе расшибется о камни и станет инвалидом. А позаботиться о ней больше некому. Отодвигается обратно и грызет ногти, прикусывая пальцы до крови.

— Мамочки, — она почти скулит, — за что? За что? За что? За то. Тучи подходят все ближе. Может, тогда ее смоет в море. Принимается раскачиваться.

— Пожалуйста пожалуйста пожалуйста я не верю в тебя я хотела бы сейчас бы я этого так хотела но я знаю знаю что дальше пустота и ничего нет вообще ничего нет и мне так страшно я так боюсь и если ты есть помоги мне я умоляю помоги я знаю знаю знаю но пожалуйста помоги мне дай мне что-нибудь что угодно я приму любой твой знак только дай я не хочу я боюсь мне страшно я больше ничего такого не сделаю никогда ни за что я искуплю я клянусь клянусь клянусь пожалуйста пожалуйста пожалуйста что угодно что угодно что угодно я могу еще что сделать я могу Торг остается без ответа. Стискивает руку так, что ногти впиваются в ладонь. Что ж, пора. Ослабляет хватку, только почему же рука так горит?

— Ай! — взвизгивает и подскакивает. По правой руке ползет змея. Поскальзывается и едва не летит с обрыва, но успевает ухватиться за камень. Рюкзак тянет вниз, но удается подтянуться. Рука, колени, локти — все саднит. Отползает в сторону, хнычет. Стягивает рюкзак, вытаскивает оттуда бутылку воды. Судорожно обсасывает ранку в ладони, сплевывает, промывает полость рта. Был яд или нет? Не успела рассмотреть, что именно это была за змея: полоз, медянка, гадюка? Рука болит.

— Черт! Только тут она замечает, как посветлело вокруг. Тучи ушли на запад, за горы, наконец показался кусочек голубого неба, и даже море как будто чуть посинело. Она сжимает и разжимает руку на автомате. Переводит взгляд на раскрытый рюкзак, из которого вывалились булыжники, на горизонт, где пробивается солнце, и качает головой: «Засчитано». Поднимается, вытаскивает из рюкзака деньги и паспорт, засовывает их в карманы ветровки и швыряет рюкзак вниз.

— Не я. После этого отправляется к тропе, ведущей вниз.

121

Открыла глаза. В комнату пробивалось солнце. Голова трещала после вчерашнего, но сейчас ей стало куда легче. В кои-то веки этот сон окончился правильно. Навек потеряна сила В понедельник при входе в школу ее сумка запищала на рамке. Охранник поднял на нее глаза и подскочил.

— Здравствуйте! Это был тот же паренек, что и в субботу.

— Вы это… извините, что так получилось. Я ж не нарочно, я думал, вы знали. Софья притормозила.

— А почему вы так думали?

— Ну… меня ж сам директор попросил. Сказал, вы человек в таких делах опытный, все пройдет без задоринки. Охранник новенький, приезжий. Он действительно мог быть не в курсе ее истории.

— Понятно. Только вы уж в следующий раз сами тоже предупреждайте, хорошо?

— Ага. С праздником, кстати!

— Спасибо, прошел уже праздник.

— Как же, сегодня только... — удивился охранник. Софья не стала вдаваться в подробности, только недоуменно покачала головой и пошла вперед. В кабинете закрыла дверь на защелку и опустила жалюзи. Оглядела класс. Субботняя сцена все еще стояла у нее перед глазами. Вопрос «за что» все еще сидел в ее голове. Она подошла к своему столу и открыла верхний ящик, где лежали аккуратно наточенные карандаши. Непослушными руками она потянула из сумки сверток, но тут раздался стук в дверь, она вздрогнула. Она торопливо захлопнула ящик стола.

— Софья Львовна, я же видел, что вы пришли, — послышался голос Николая Александровича. Она подскочила и отперла дверь. Николай Александрович с порога заключил ее в объятья. Он гладил ее по голове и что-то шептал, очевидно пытаясь утешить. И почему только в субботу это был Тима, а не он. Софья мягко постаралась высвободиться.

— Николай Александрович, и так слухи ходят… — она усмехнулась. Он только поморщился.

— Да и бог с ними…Или черт, я уж не знаю теперь. Вы как?

— В порядке.

— Ой ли? — он смотрел с сомнением.

— Конечно, меня изрядно перетрясло, но… уже все нормально.

— Вы уверены? — он помолчал немного и выпалил: — Ко мне подходил Тимофей.

— Даже так… Этого она не ожидала.

— Мне показалось, что мальчик за вас беспокоится.

— Полагаю, что не показалось.

— Пожалуй. Мне, признаться, подумалось, что он переживает… чрезвычайно сильно. Понимаете, о чем я?

— Да. Он выбрал не лучшее время для того, чтобы делиться своими переживаниями. Николай Александрович кивнул.

— Пожалуй, Вихрев не главная ваша проблема здесь.

— Пожалуй. Вот только теперь вся эта акция на спектакле, да и сам спектакль… выглядит несколько иначе. То побелевшее взволнованное лицо, которое склонилось над ней после нападения директрисы, должно было показать ей куда больше увиденного.

122

Те слова матери Тимофея, которая подошла к ней выразить свою поддержку, должны были сказать ей куда больше услышанного. «Тима много о вас говорил». Софью зацепили эти слова, но она так и не дала себе труда задуматься, что же в них было такого. Николай Александрович пожал плечами.

— Да какая, в сущности, теперь разница… Как вы думаете, что именно спровоцировало этот, с позволения сказать, перфоманс?

— Я хотела бы думать, что это все ошибка…

— Но?

— Но нет. Он знал. Все знали, — она понизила голос и задала мучивший ее все выходные вопрос: — Вы?.. Николай Александрович встрепенулся.

— Да вы что! Вовсе нет! Я слышал, конечно, о том, что на неделе предполагается проведение учений, но даже не вникал. Никто же не предполагал… Софья Львовна, я вас уверяю, что я никак не… Софья остановила его.

— Я вас вовсе не обвиняю. Главное, чтобы теперь вы не оказались под прицелом. Николай Александрович задумался.

— Я как-то не принял это во внимание. Но, полагаю, они не рискнут так скоро после вас…

— Они?

— Они, он, разница здесь невелика, Софья Львовна, ведь не сам по себе он такое удумал, без санкций свыше не осмелился бы, не из таких он. Он ведь из тех людей, кто и палец себе отрубит без всяких оговорок, если ему скажут, да еще и улыбаться потом будет. Нет, нет, было обсуждение, было согласование. Вас наказали, Софья Львовна, — за что именно, мы пока не знаем, но порка получилась показательной, вся школа об этом только и говорит. Я могу сам с ним побеседовать, но, боюсь, при мне он будет только отнекиваться…

— Не надо. Я сама. Не хочу прятаться за чужую спину, даже вашу. Николай Александрович понимающе кивнул.

— Я так и подумал. Он сегодня на месте. Уже с утра. Полагаю, по вашу душу...

— Тогда будет невежливо заставлять его ждать, правда? До урока оставалось полчаса, поэтому Софья закрыла свой кабинет и направилась к директору. Николай Александрович предложил подождать в коридоре, но она отказалась. Сегодня она чувствовала себя куда увереннее. Она зашла в приемную, там сидела Маша, которая, помимо всего прочего, была еще и чем-то вроде секретаря директора. Маша вытаращила на нее свои и без того огромные глаза и закусила губу.

— Он у себя, да?

— Ага.

— Один? Маша мучительно пыталась выдать верный ответ. Очевидно, она не получила дополнительных инструкций, но понимала, что повод для беспокойства у нее есть.

— Я зайду, — прервала ее раздумья Софья. Расплата Место действия: кабинет директора. Действующие лица: Василий Степанович. Софья Львовна.

123

Василий Степанович сидит в директорском кресле и разговаривает по телефону. Увидев Софью, он кривится и делает раздраженный жест рукой в сторону, мол, подите вон. Софья же с шумом отодвигает для себя стул и садится, поставив сумку на колени. Василий Степанович косится на нее с недоумением. Обещает собеседнику перезвонить и прощается. Василий Степанович (улыбается). Чем обязан? Софья Львовна (в тон ему). Это я вас хотела спросить. Василий Степанович. Что вы имеете в виду? Софья Львовна (насмешливо). Бросьте. Василий Степанович (садится прямо, расставив локти и скрестив руки). Софья Львовна, если вы не начнете говорить прямо, вряд ли мы с вами куда-то продвинемся. Софья Львовна. Может быть, если б вы с этого начали, нам бы никуда и продвигаться не пришлось? (С вызовом смотрит ему в глаза.) Почему вы меня сразу не уволили? Еще в августе? К чему был этот цирк с заигрыванием в дружбу? Василий Степанович. С чего мне было вас увольнять? Софья Львовна. Видимо, мои, так сказать, подвиги вас слишком впечатлили. Василий Степанович (удивленно). Софья Львовна, вы говорите загадками. Софья Львовна (с нажимом). Не смейте. Не смейте изображать удивление, оскорбленную невинность и вот это все. Не смейте. Вы задолжали мне кое-что. (Ее руки крепко держат ручку сумки.) Василий Степанович. Что же? Софья Львовна. Причину. За что именно? Василий Степанович (откидывается в кресле и смеряет ее оценивающим взглядом). Дайте-ка сюда свой телефон. Софья Львовна. Зачем это? Василий Степанович (качает головой). Мы же не дети, Софья Львовна. Я наслышан о ваших методах. Давайте телефон, иначе разговора не будет. Софья Львовна. Никак, приставать собрались? Василий Степанович. Жаль вас расстраивать, но вы не в моем вкусе. Софья закатывает глаза и вытаскивает из кармана пиджака телефон, выключает и показывает темный экран Василию Степановичу. Тот протягивает руку. Василий Степанович. Давайте, давайте. Софья толкает телефон к нему по столу. Директор проверяет и накрывает сверху какойто полукруглой жестянкой. Софья Львовна (с усмешкой). Интересные у вас привычки, я погляжу. Специально для этих целей стоит?

124

Василий Степанович. Не специально, удачный подарок. А что касается привычек, то бдительность не помешает. Особенно когда в коллективе находится подрывной элемент. Софья Львовна. То есть я? Василий Степанович. То есть вы. Софья Львовна. Находчивая метафора. Василий Степанович. А это не метафора. (Смотрит на нее открыто.) Я же видел ваше дело. Сидела себе учительница да не высовывалась, в конкурсах не участвовала, классное руководство не брала, в активности не замечена. И вот внезапно словно бес вселился — именно после нападения. То ли чужая кровь вас так взбудоражила, а то ли… Софья видит в его глазах вопрос. Тот самый вопрос, которым сверлили ее почти год назад час за часом в душном кабинете с желтыми липкими стенами. Софья Львовна (внезапно грубо). То ли что? Василий Степанович (качает головой). Такие, как вы, всегда жертвы. В вас нет ничего такого, что могло бы вас спасти. Но вы что-то нашли. И убили его. И спасли девчонку. Случайно, это могла быть исключительно случайность. Но вы решили, что это не так и возомнили себя кем-то. Спасительницей? Героиней? Рыцаршей на белом коне? Или рыцаркой, как там у вас теперь принято? Вот только это сказки все. Дракон есть, девица есть. А рыцарей нет. Софья Львовна. Вы, очевидно, Дракон? Василий Степанович (разводит руками). По долгу службы. Кто-то должен охранять. Тот, кто это умеет делать. Вы не умеете. Вы не на своем месте, оттого только все портите. Софья Львовна (нервно сглатывает). Порчу что? Он молчит. Софья терпеливо ждет продолжения. Василий Степанович (на выдохе). Вы настраиваете детей против учителей. Вы настраиваете учителей против директора. Вы подставляете директора и перед начальством, и перед родителями, и перед детьми. Вы не уважаете субординацию. Вы не соблюдаете банальную этику и спите с отцом своего же ученика. Вы заводите любимчиков. Вы шантажируете коллег и манипулируете детьми. Вы сотворили из себя кумира и спекулируете на одном удачном для вас совпадении. Вы ведь должны защищать систему, вы — один из ее стражей, а вы позорите нас всех. Софья Львовна. Поэтому сюда вас и поставили. (Откидывается назад.) Как, интересно, называется ваше задание: кризисное управление? зачистка? инквизиция? Василий Степанович (польщенно хмыкает). Любите вы попусту драматизировать, Софья Львовна. Но вас должно волновать не то, кто здесь я. А кто вы. Софья Львовна. И кто же? Василий Степанович. Обычная стукачка, каких у нас не любят. Вы ведь уже ощутили это на своей шкуре. Выходя на тропу войны против своих же, волей-неволей оказываешься в одиночестве. Против вас поле, а что вы? Обыкновенная учительница. Даже в масштабах школы вы не представляете особой ценности, Софья Львовна. Средняя учительница в 125

средней школе. И вам так страшно это признать, что вы бросаетесь в неравный бой с ветряными мельницами. Чтобы забыть о своей незначительности, разве не так? Софья очень бледна, ее руки сжимаются и разжимаются под столом. Василий Степанович (довольный произведенным эффектом). Все вы такие. Как копнешь, так сразу такой цветник из комплексов, что мама не горюй. Мне вас даже жаль. (Без перехода.) Не знаете, кто в субботу сломал запасную дверь? Софья Львовна. Понятия не имею. (Натянуто улыбается.) Неужто при нашей безопасности — и камеры не сработали? А как же эффективность? Василий Степанович (недовольно). Мы заменяем по всей школе, к каникулам только закончим. Софья Львовна (кивает). А вы случайно не знаете, какой идиот отдал приказ навесить замки на запасные выходы? Василий Степанович. Не вашего идиотского ума дело, Софья Львовна. Софья Львовна (говорит очень медленно, но постепенно приходит в себя). Безусловно. Но вы же у нас вроде как спасителем заделались, а сами вредительством занимаетесь. Непорядок. Василий Степанович. Любите вы изворачиваться… Как достойная представительница своего народа. Софья Львовна. Что? Василий Степанович. Юдифь, да? Выдержка ей изменяет. Софья издает нервный смешок и мотает головой, пытаясь осмыслить услышанное. Софья Львовна. Вы и это мне в вину ставите? Знаете, когда я шла сюда, то предполагала, что именно могу услышать. Но вы превзошли все мои ожидания. Василий Степанович (перебивает). Знаете, а вы тоже. Я от вас многого ждал, то такого… Поворачивает к ней ноутбука, на котором замерло изображение: Вихрев и Софья. Софья Львовна (сжимает сумку под столом). Вы не могли пропустить свой спектакль. Василий Степанович. Честно говоря, записывали так, на всякий случай, для отчетности. Дескать, были учения, провели, вот доказательства. Чтоб все, как полагается. А потом все заверте… Знаете, так разножанрово вышло. Сначала боевичок такой бойкий. Потом мелодрама, да какая! Даже меня проняло: такие эмоции, такая патетика! И охраннику морду бьет, и за рученьки вас держит, и на колени встает, и кольцо надевает, а потом и вовсе. Горько! Горько! Горько! Ой нет, у маменьки придется разрешения спросить. Интересно, что она на это скажет? У вас ведь своих детей нет, не правда ли? Софья Львовна (еле слышно). Вы же видели, что я его оттолкнула. Василий Степанович. Видел. Но, как вы верно заметили, это же мой спектакль. Финальный акт можно и обрезать. Где-то вот здесь (Указывает на стоп-кадр). Вы у нас 126

девушка известная, любовник ваш малолетний тоже засветиться успел, так что видео разойдется ой как хорошо. А кто там уж будет разбираться, я вас умоляю! Софья Львовна. Но это же неправда! Василий Степанович. Правда. Правда. Только подредактированная. Мальчишка ведь не просто так полез. Значит, были причины. Поводы. Надежды. А кто их ему давал? Софья Львовна (не поднимая глаз). Да вы совсем поехавший… Василий Степанович (смеется). Креативный подход! С волками жить, Софья Львовна. Вы же у детишек научились, чем начальство стращать. Да только, если беретесь за такое, сами должны быть чистенькой. А тут я уже вижу заголовки «Запретная страсть! Учительница соблазняет школьника!», «Ученик и училка: жми по ссылке!», «Растление на рабочем месте!». И снова наша героиня! Да не только новостей, но и других ресурсов, так сказать. Софья Львовна (мотает головой). Это убьет репутацию школы! Я не верю, что вы… Василий Степанович. Это убьет вас, Софья Львовна. Школа здесь несет только сопутствующий ущерб. Софья Львовна. Зачем вам это? Почему просто не уволить? Василий Степанович. Чтоб вы в другом месте воду мутили? Софья Львовна. Тогда чего вам надо? Василий Степанович. Ничего особенного. Надлежащего выполнения своих обязанностей в нашей прекрасной системе школьного образования. Софья Львовна (прищуривается). Значит, выдрессировать думаете. Василий Степанович. Так не вы первая, Софья Львовна... Софья поднимается, берет сумку и протягивает руку. Он смотрит непонимающе. Софья Львовна. Телефон. Возвращает. Софья аккуратно берет мобильный, стараясь не касаться рук директора. Ее занимает только еще один вопрос. Софья Львовна. Почему именно День учителя? Что за тяга к театральным эффектам? Василий Степанович (пожимает плечами и усмехается). Не так уж вы умны. Из коридора раздается пение детского хора. Мотив кажется ей знакомым, но она не может распознать. И тут она вспоминает, что это за день. Софья Львовна. Его день рождения, да? Вы хотели убедиться, что не устрою диверсию, поэтому озаботились превентивными мерами, да? (Хмурится.) Музей… Оттуда донесли, да? Василий Степанович. Они записывают экскурсии для отчетности. Интересно было послушать. Вы вообще, знаете, интересный… персонаж. Софья Львовна (подавляет гнев и выдает снисходительно). А вы лакей. Мне вас жаль.

127

Василий Степанович. Может, я и лакей, да только вы тогда крепостная, которую поймали при побеге. Так что напоминаю: шаг влево, шаг вправо, Софья Львовна. Будем учиться ходить по струнке. А я вам в этом помогу. Софья хлопает дверью. Продолжение следует. Ее снова вырвало. Губы дрожали, перед глазами все плыло. До кабинета шла, цепляясь за стены. Зашла в кабинет, озираясь: где? где? где эта проклятая камера? Закрыла глаза, припоминая ракурс унизительного стоп-кадра, где она и Тима… Тут же закусила кулак: нельзя, не сейчас, только не когда он видит! Дернула на себя ящик стола, тот с силой грохнулся об пол. Все содержимое высыпалось наружу. Софья упала на колени, перерывая канцелярию. Схватила ножницы. Еще раз оглядела кабинет и наконец уткнулась в одиноконасмешливый глаз. Не снимая обуви, вскарабкалась на парту, помахала в камеру рукой и перерезала провод. После этого она вытащила сверток из сумки и уставилась на него. Николай Александрович заглянул в кабинет и ахнул: — Софьюшка Львовна, да вы чего? Торопливо закрыл за собой дверь. Она с трудом оторвала руки от лица.

— Кажется, он меня поймал. Николай Александрович принялся собирать разбросанные карандаши и бумажки. Сложил все обратно в ящик, в том числе и сверток.

— Так плохо? Она молча кивнула и пересказала всю беседу. Вот только на шантаж пришлось отделаться намеками. Николай Александрович присвистнул.

— Хитер, стервец! Да мы хитрее. Не переживайте так, Софьюшка. Еще повоюем. Она покачала головой: — Я устала. Черт бы с ним. Доработаю год и уйду к Андрею в помощницы. Если это запись просочится, мне конец. Мне с моим-то паспортом даже не эмигрировать, понимаете? Он попытался возразить, но Софья перестала слушать лживые заверения в прекрасном исходе. Наконец Николай Александрович ушел. Она открыла ящик и уставилась на сверток, который надо было вернуть домой. Уж слишком опасно разговаривать с начальством, когда в сумке лежит пистолет. *** Он закрывает глаза и чертыхается.

— Что? Вы пронесли пистолет в школу? После всего случившегося?

— Да.

— Но как вы…

— Я думала об этом. Имею ли я право так поступать? До Дня учителя я бы однозначно осудила, но после… Иначе было попросту нельзя.

— И этот тот самый пистолет, который в итоге?.. Она кивает.

— Выстрелил. Ее руки дрожат. Нет, рано, рано. Надо дорассказать. Надо собраться. Ее история медленно приближается к концу, осталось самое сложное. Можешь ставить мне кол Тут я пишу, Где будет стоять 128

Закорюка. Красный росчерк За алой дорогой Меж темных крестов. Вас сюда приведет, Быть может, Скука. А быть может, Ошибки мои Меж строк и основ. Без ошибок Писать уже мука, Ритм сбивается В рое бессмысленных строф. Время сбросить меня Со счетов? (Иль щитов? Укажите, как лучше). Пророните хоть слово Без оценок, Без «хорошо», Без журналов, Без дневников. Не хочу накопать С первой пробы Между нами глубокий ров. А вживую выдать и звука не могу. Вот и лью Меж домашних заданий То, что нужно лишь мне одному. Или нет? Так молю. Напиши мне хоть слово В ответ. Как раньше. Стоило ему войти в кабинет, и воздух сгущался от маятной тоски. Стоило ей поднять глаза, и она натыкалась на упрямо-нетерпеливый взгляд. Стоило ему подойти, чтобы сдать работу, как она отворачивалась, спасаясь от этой неуместно-непристойной влюбленности. Шустрый, болтливый, порывистый, такой легкий на подъем баловень Тима увядал на глазах. Красивое, почти девичье лицо вытянулось и побледнело, жидкая бороденка торчала унылыми кустами, глаза запали и казались еще зеленее от теперь уже извечных синяков.

129

На удивление он не донимал ее в соцсетях. Когда она только пришла в школу, такое случалось нередко. Тогда, будучи моложе, свежее и, очевидно, обходительнее, она не раз напарывалась на чрезмерно энергичных старшеклассников, щедро раздаривавших лайки, комментарии и многозначительные сообщения. Софье понадобилось время, чтобы научиться отличать подобострастно-услужливую навязчивость школьников, которые попросту боялись остаться без нужной пятерки, от тоскливой липкости безответных страстей. Впрочем, она быстро стала отвечать (или вовсе не отвечать) и тем, и другим односложно и прохладно. Позже появились школьные соцсети, где общение учителей и ребят проходило строго под надзором родителей и директора, поэтому поток пубертатного спама пошел на спад. Но это был Вихрев. Стихи, спектакль, учения связали их накрепко, а директорская запись эту связь еще и увековечила. Не получалось отделаться упрямым молчанием. Софья не вызывала его к доске, до поры до времени не спрашивала домашние задания, а долги все копились и копились. Впрочем, она получала стопками его сочинения — многостраничные, пространные, путаные, перемежающиеся со стихами, — и все не по заданной теме. Над каждой из его работ она замирала, то откладывая напоследок, то впиваясь в очередное послание, чтобы быстрее освободить себя от этой повинности. Она возненавидела проверку сочинений. На смену прежнему нетерпеливому порыву прочитать пришла апатия. Нельзя было винить в этом мальчика, но она винила. Несколько работ по «Гранатовому браслету», парочка по Бунину и еще кипа по лирике. Пришлось констатировать, что русская литература явно не способствовала избавлению от любовной горячки. От бунинского «Он был очень влюблен, а когда влюблен, всегда стреляют в себя» ей откровенно подурнело. Давно уже стоило обратиться к психологу, но она не могла себе этого позволить, не поговорив с ним наедине. Позволить кому-то копаться в этом потоке бурных юношеских чувствований казалось почти предательством. Ей самой не повредил бы психолог, ведь главным чувством, которое ей руководило все это время, оставался стыд. Стоп-кадр с непристойной сценой так и стоял у нее перед глазами. Вся эта история казалась вязким сном, жутким учительским кошмаром, где она и не она вовсе, а преступница у позорного столба, и дети ей не друзья и не ученики, а свидетели ее позора. Вихрев был связан желаниями мужчины и чувствованиями ребенка, но как разрубить этот гордиев узел лаокооновых змей, она не знала. Еще она боялась. Боялась этого неотступного взгляда еще не зрелой, едва распускавшей мужественности, этой неуклюжей страсти того, кто застрял между мальчиком и молодым мужчиной, как встревают порой крутящиеся двери в магазине, лишая тебя прохода вперед и выхода назад, оставляя на глазах у остальных, чтобы они – те, кто снаружи, те кто внутри – таращились на тебя сквозь эти стеклянные двери: оценивали, осуждали, высмеивали. И Софье было жаль его, ведь она сама так и не смогла пройти вперед, будто бы застряв навсегда в той же неловкой полувзрослости: слишком стара, чтобы сойти за свою для школьников, слишком молода, чтобы оказаться своей среди коллег. Больше всего Софья ненавидела неловкость и безвкусицу. Видео стало худшей комбинацией из возможных, апофеозом нелепицы. Так она, по крайней мере, думала. Пока не пришла Наталья. Софья уже запирала вечером кабинет, как за спиной послышалось неуверенное: — Софья Львовна? От неожиданности она вздрогнула и вцепилась в ручку двери. Досчитала до десяти, чтобы отогнать страх. Растянула губы в вымученной улыбке и заставила себя обернуться: — Да? Эффектная женщина под сорок, блестящие медные волосы до плеч, знакомые зеленые глаза за круглыми очками в тигровой оправе, пухлые губы. От нее пахло чем-то дорогим: деньгами, уверенностью в себе, авторитетом — всем тем, чего никогда не было у Софьи.

— Наталья Вихрева. Мы с вами уже встречались. На последнем звонке у одиннадцатых, помните?

130

Софья медленно кивнула, предчувствуя дурное: — Мама Тимы.

— Да. Я хотела с вами поговорить. Софья отвернулась к двери, распахнула ее и жестом пригласила Наталью войти. Чуть помедлив, включила свет, надеясь, что сумеет все сохранить лицо, которое потерялось и отчаянно не желало возвращаться на место.

— Присаживайтесь, пожалуйста. Та отказалась и застыла на входе, внимательно изучая Софью. Она же как будто невзначай облокотилась о стол и убрала дрожащие руки за спину: — Так о чем вы хотели поговорить со мной?

— О Тиме.

— Вас беспокоит успеваемость? Да, в последнее время он… Наталья нетерпеливо постучала пальцами по столу.

— Нет, я не поэтому… Знаете, а в новостях вы выглядели иначе. И тогда на выступлении вы были в маске, так что… Я думала, вы моя ровесница или даже старше. Софья дернула плечами: — Мне тридцать три.

— Теперь я это вижу. Выглядите моложе. У вас нет детей, да? Софья стиснула руку. Они с Андреем перестали предохраняться, но пока что все без толку.

— Это так очевидно?

— Мать по глазам видно, знаете. По страху за своего ребенка. А у вас глаза… страшные. Вам терять нечего.

— У меня детей целые классы.

— Не ваших. — Наталья только поморщилась.

— Не моих. Софья давно уже потеряла счет тому, сколько раз она отвечала на вопрос о собственных детях: неужели, чтобы перейти тот самый рубеж, оказаться своей среди «настоящих взрослых», непременно нужно стать родителем? Пока все искали эликсир молодости, она так и не могла найти свой рецепт взрослости.

— Так зачем вы пришли? Наталья запустила руку в густые волосы и принялась неспешно накручивать прядь на палец. Она говорила очень тихо: — Знаете, я ведь Тиму родила на третьем курсе. Между прочим, от своего же преподавателя по философии — женатого, конечно же. Он был против, требовал аборта, надавил так, что из универа меня чуть не выгнали… Растила одна, денег тогда ни черта не было, помощи тоже: мать ведь у меня далеко, да и вообще не хотела, чтоб я… — Она только отмахнулась с раздражением. — Ни разу не пожалела. Мы с ним не просто мать и сын. Мы еще и друзья, всегда ими были, понимаете? Софья только кивнула, боясь, что выдаст себя. Наталья продолжила: — С ним что-то происходит. Здесь, в школе. Что-то, чего я не понимаю. Но могу догадываться. Софья попыталась осторожно прощупать почву: — Возможно, вам стоит поговорить об этом с его классным руководителем.

— Прекрасный человек, который мог влиять на Тиму раньше. Сильная мужская рука всегда мальчику на пользу, особенно мальчику без отца. — Наталья только усмехнулась. — Но сейчас дело не в нем, и вы это знаете. Вы. В том-то и беда. Одно дело Николай Александрович, и совсем другое вы.

— Потому что моложе? — Софья попыталась изобразить удивление.

— Потому что женщина. — отрезала почти грубо. Софья решила, что пора расставить все точки: — Наталья, я вас очень попрошу подумать, прежде чем вы продолжите. Та как будто бы ее не слышала.

131

— Я могу его понять. Вы же местная знаменитость. Привлекательная женщина. Много ли надо семнадцатилетнему? Софья вскинула голову, готовясь к защите: — Вы же знаете, что привлекательные женщины не связываются с детьми. Они обычно спят со своими начальниками или преподавателями. Зачастую женатыми. Наталья покачала головой почти с восхищением: — А вы злая.

— А к добрым несправедливы.

— Пожалуй, я не с того начала. — Помедлив, произнесла Наталья. — Я вас ни в чем не обвиняю. Вы меня неверно поняли.

— Пока что я не могу понять, что именно вы хотите от меня услышать. Наталья как-то разом поникла. Почти прошептала: — Я хочу, чтоб мы снова были друзьями. Чтобы он разговаривал со мной… Чтобы не исчезал по вечерам… Чтобы спрашивал, как у меня дела… Чтобы он снова был моим… Как раньше! — она прижала ладони к лицу. После паузы сказала еле слышно. — Помогите мне, пожалуйста. Меня он не даже не слышит. Я… стыдно в таком признаваться, раньше никогда такого не делала, презирала таких мамашек, даже представить не могла, что сама когданибудь… Залезла в его комнату, в стол, пока его не было, а там эти стихи, а в них такое… И вы, вы там всюду, понимаете? И это видео с выступления, где он про вас так говорит… Что я должна была подумать?! Софья, наблюдая за тем, как спадала чешуя враждебности, обнажая беззащитное брюшко материнства, только закусила губу. Ей стало стыдно за свой такой неаккуратный выпад. И не только за это. Она чувствовала, что ей есть чего стыдиться перед его матерью. Вздохнула и, смягчившись, пробормотала: — Знаете, а ведь мальчики в этом возрасте очень не любят, когда их так называют. Именно мальчики, девочек это не задевает, а вот мальчики… будто видят в этом уничижение. — и без перехода. — Тима ведь ваш единственный ребенок?

— Это так очевидно? — с усмешкой кивнула Наталья. Софья посчитала это за попытку извинения и кивнула. После паузы выдала: — Я поговорю с ним.

Откровенный разговор (мелодрама) Софья. Вихрев.

Софья. Вихрев, будь добр, задержись, пожалуйста. Вихрев подходит к двери, чтобы ее закрыть. Софья (резко останавливает его). Не надо, оставь. Вихрев (зло). Я кто вообще, по-вашему?.. Софья вздыхает и позволяет закрыть дверь. Он подходит ближе, Софья пересиливает себя, чтобы остаться на месте. Софья (откашливается). Твои сочинения, Тима… Они не по теме.

132

Вихрев (равнодушно). Да. Софья. Да, и?.. Вихрев (пожимает плечами). Мне больше нечего сдавать. Софья (качая головой). Но, в таком случае, мне нечего тебе ставить. Вихрев (отворачивается в сторону). Мне все равно. Софья. Тима, взгляни на меня, пожалуйста. Вихрев. Не хочу. Софья. Отчего же? Вихрев. Не хочу видеть, как вы на меня смотрите. Софья. И как же я на тебя смотрю? Вихрев. Как на говно. Она морщится, но понимает, что сейчас не время и не место заботиться о его манерах. Софья (лукаво). Это нелогично. Если ты на меня не смотришь, как ты увидишь, как я на тебя смотрю? Вихрев (фыркает). Для этого глаза не нужны. Софья (мягко). Зорко одно лишь сердце, да? Вихрев (совсем по-детски закусывает губу). Я ведь не Лис, не надо так... Софья. Я знаю, Тима. Молчание. Софья заставляет себя подойти чуть ближе. Софья. Тима, не позволяй этому тебя захватывать. Так нельзя. Это все неправильно. У тебя одиннадцатый класс, подготовка к экзаменам, университет... Я знаю, что ты нагонишь, ты мальчик умный, но чем дольше ты будешь сосредоточен на… посторонних вещах, тем сложнее тебе будет. Вихрев (цедит). Я уже не мальчик. Мне почти восемнадцать. Софья. Почти. И это еще не повод. Вихрев (грубо). Как будто у меня не было других поводов! Софья (опешив). Что ты имеешь в виду? Вихрев. Вы ведь меня поощряли! Все это время! Софья. Что? Вихрев. Стихи, спектакль, главная роль, репетиции, консультации… Почему бы мне не решить, что… Софья. Что я что? Что, Тима? Клинья к тебе подбиваю?! Вихрев. Я ведь нравлюсь девушкам.

133

Софья (разводит руками). Я старше тебя в два раза, если ты забыл. Вихрев. Вам не тридцать шесть. Софья. А тебе не восемнадцать. Пауза. Вихрев (мотает головой, с усмешкой кивает на кольцо). Ну, а насколько этот твой старше? Софья. А это не твое дело. И ты не можешь мне тыкать. Вихрев. Вы же тыкаете. Софья. Да боже ж мой, Тима, я твой учитель! Вихрев. Учительница. И я скоро выпущусь. Мне почти восемнадцать! Софья (трет виски). Тима, надо искать кого-то из своих же, тогда и не будет проблем. Ты умный, талантливый, обаятельный — я не удивлена, что ты нравишься девушкам… Кстати, а что у тебя с Верой? Вихрев. Она-то здесь причем? Софья. Вы поссорились? Мне казалось, что вы… Вихрев. Я не хочу сейчас обсуждать Веру. Софья (раздраженно фыркает). Конечно, ведь важно лишь то, чего хочешь ты. Вихрев (удивленно). А ведь вы и правда на меня злитесь? Софья (умолкает и задумывается, потом кивает). Да. Именно злюсь. Потому что ты не нашел в себе сил утаить это от меня. Дело не в чувствах — такое случается, и довольно часто. Это нормально. Дело в тебе. Потому что ты всерьез решил, что можешь на что-то рассчитывать и чего-то требовать. Я злюсь не на чувство. На претензии. Вихрев. Я сказал, что думаю. Софья (сдавленно). Ты не только сказал. Вихрев. Я… Софья. Ты выждал! Подстерег и напал, Тима, вот что ты со мной сделал, понимаешь? Как нападают с ножом из-за угла! Человек, которому я доверяла, пытался… пытался… Пытался! (Почти выкрикивает и отворачивается.) Софья отходит к окну, открывает его и вдыхает свежий воздух. Все не так. Вместо того чтобы сделать ему учительски-строгий выговор, она позволила втащить себя в чертову сцену, гори она огнем. Вихрев (кусает губы). Не так все было, нет, я вовсе не нарочно! (Тише.) Раньше я смотрел на вас и думал: она как… море, знаете. Что ни делай, все ей нипочем. Хоть камни кидай, хоть тони. Такая спокойная, такая отстраненная. Такая… не отсюдошняя, понимаете? А тут вы плачете, и выходит, что все это ерунда. Что вы тоже человек, девушка, вот я и… Я и не подумал, что вы…

134

Софья (тихо). Вот именно, что ты не подумал! Вихрев (чуть не плачет). Я понял, понял, понял. Я не могу учиться, я не хочу поступать, я пойду в армию, на войну, у нас их много, и буду убивать, пока не убьют меня, а потом мою могилу будет искать мать где-нибудь далеко, а ей и не скажут где я похоронен, ну и пожалуйста, и не надо, ведь это все равно, ведь я все равно никому не нужен, ведь мне все равно терять больше нечего! Софья поворачивается и дает ему легкую пощечину. Софья. Можешь нажаловаться. Вихрев (потирает щеку). Да кто я, по-вашему? Софья. Хочешь послушать, кто ты? Я сейчас не как учительница тебе скажу и не как женщина, а как взрослый. Ты ведешь себя как глупый, злой и эгоистичный мальчишка, который сначала своровал из серванта конфету, а теперь еще и выманивает ревом. Только знаешь что, Тима, во взрослом мире всем плевать на то, что хочешь ты! Тебе почти восемнадцать, вот именно, что это самое время начать думать о других! Вихрев (обиженно). По-вашему, о ком я думал, когда на сцену вышел? Я ведь знал, что рискую. Софья (зло обрывает). Мне-то хоть не ври, Тима. Я там была, я все видела. Видела, как ты собой упиваешься, как тебе этого хотелось, как ты себе нравишься, как ты себя любишь… Вихрев (кричит). А что здесь плохого? Что плохого в том, чтобы себя любить? Софья. В этом ничего, но… Вихрев (не слушает). Раз вы себя сами не любите, то и другие не должны, так повашему? Тише, Тима, будь скромнее, Тима, не высовывайся так, Тима, а с какой стати? Но ведь тех, кто не высовывается, никогда и не услышат! Вы как моя мама! (осекается и бьет рукой по подоконнику). Софья. Вот мы и пришли к главному. Пауза. Софья (подходит ближе). В этом все и дело. Это ловушка, в которую ты попался. Я старше тебя на шестнадцать лет. И да, это значит, что чисто технически ты мог бы быть моим сыном с той же степенью вероятности, что и отцом моего ребенка. Просто вдумайся в эту двусмысленность. Ты достаточно взрослый, чтобы стать биологическим отцом. А я достаточно взрослая, чтобы быть твоей матерью. Вихрев (вяло). Ну и что с того? Софья. Не хочешь выбрать мишень попроще? Все планки в школе взяты, так что ты решил брать выше. Не в этом ли дело? Вихрев. Вы думаете, что я в это играю… Софья. Я думаю, что ты совсем меня не знаешь. А полюбить того, кого ты не знаешь, невозможно.

135

Вихрев. Вы очень быстро ходите, так что я всегда знаю, когда по коридору идете именно вы. Вы любите перекатывать между пальцами карандаши, ручки или кулон. Когда вы нервничаете, то сжимаете правую руку, вот как сейчас. Вы любите литературу и не очень любите русский язык. Вы любите музыку, в основном рок, инди. Вы любите детей, но и побаиваетесь их. Вы не любите, когда к вам привлекают внимание. Не любите открытые уроки, линейки, капустники. Не любите своих коллег, кроме Николая Александровича. И меня вы тоже не любите. Софья с усилием разжимает руку. Софья. Не так, как ты этого хочешь. Вихрев. Значит никак. Софья (вздыхает). Опять крайности, Тима. А мир серый, правда — она где-то посередине. Вихрев (отвлекается). Как вы можете так говорить? Вы — и про серый мир? После всего, что вы… Софья. Да. Вихрев (быстро проговаривает, словно боясь передумать). Я должен вам сказать коечто важное. Софья пересиливает себя и кладет руку ему на плечо. Неужели он не понимает, что признание будет сейчас так неуместно? Софья. Не надо, Тима. Не надо ничего говорить, я и так все знаю. К сожалению, уже не только я… Вихрев. В смысле? Софья. Нас снимали скрытой камерой в тот день. Так что… финита ля комедия. Вихрев (присвистывает). Ох ты ж… Это тоже он сделал? Софья (кивает). А кто еще? Я разберусь с этим, Тима, но мне нужна твоя помощь. Вихрев. Конечно, я всегда… Софья. Не лезь. Не давай повода. Не заставляй окружающих подозревать тебя в чем-то. Самое взрослое, что ты можешь для меня сделать, это забыть об этой всей истории. Даже не заикайся об этом, понимаешь? Он отводит взгляд. Софье хочется погладить мальчика по непослушным рыжим волосам. Но делать этого не стоит. Один раз уже погладила… Наконец Тимофей с усилием кивает. Софья (облегченно). Вот и замечательно. (Вытаскивает из верхнего ящика стола пачку листочков.) Это теперь тоже компромат. Да и это письма, а не сочинения. А письма в подобных случаях принято возвращать. Вихрев (неуверенно протягивает руку). Я их сожгу.

136

Софья (одобрительно хлопает его по плечу). Сожги. Но сними копии стихов на всякий случай. Ты… хорошо пишешь. Достаточно хорошо, чтобы теперь обходиться без моей руки. Продолжение следует *** Он вопросительно смотрит: — Софья Львовна, странно это. Ведь вся эта история с мальчишкой шита белыми нитками. Софья быстро опускает глаза, в которых, она уверена, так и плещется ненависть. Сглотнув, спрашивает: — Отчего же?

— Почему вы сразу не догадались? С чего бы еще ему так рваться в ваши спасители? Она облегченно выдыхает и яростно кивает: — Да, да, конечно, я сама себе потом так удивлялась… Меньше энтузиазма. Давай-ка спокойнее. Она закусывает губу и выдавливает: — Тима попросту не из тех, кто… западает на училок, понимаете?

— А есть какая-то… типология? Она усмехается: — У учителей есть, поверьте. К таким вещам в большей степени склонны скромные, замкнутые, стеснительные мальчики, которые не пользуются популярностью у сверстниц и, очевидно, ищут… материнскую фигуру. Скажем, тот же Вася может вырасти в тайного воздыхателя. Вихрев-то совсем из другого теста. Популярный. Дерзкий, смелый, самоуверенный, он ведь так хотел показать себя… — Притормаживай! — это вводило в заблуждение. Я думала, что это лишь бунт. Не могла и представить, что все дело во мне.

— И все-таки вы как-то чрезмерно среагировали, мне кажется. Ну съемка, ну поцелуй. Бывает. Или вы что-то недоговариваете?

— Договорю, если позволите. — вышло слишком напряженно. У меня есть фора.

В воздухе пахнет желтыми листьями Родительский комитет пытался было поскандалить из-за незапланированных учений, однако выяснилось, что такая практика уже стала обыденной в других школах — без какихлибо последствий. Директор на собрании не объявился, поэтому шишки полетели в ни в чем не повинного Николая Александровича, который безуспешно пытался утихомирить разбушевавшихся матерей, не скатываясь в бесконечное самооправдание. «Я ничего не знал» — не лучший вариант ответа для завуча и классрука. Во время крикливого собрания Софья не раз пожалела, что этот вопрос вообще подняли. В итоге историку пришлось пообещать, что он со своей стороны сделает все возможное, но, по сути, все сошло на тормозах. Софье понадобилось время, чтобы прийти в себя после разговора с Василием Степановичем. Она думала о том, что можно сделать, пока наконец не обратилась к Андрею. Признала, что не умеет ничего, кроме преподавания, которое за последнее время успело осточертеть. Андрей только обрадовался: — Так давай делать образовательный блог. Давно уже надо свалить из этой шараги. Я помогу с раскруткой, сама знаешь. Но будет непросто, ты же понимаешь?

— Не сложнее, чем мне теперь в школе. Андрей, я когда я смотрю на Василия Степановича, то хочу его убить. Взаправду. Мне от себя уже страшно. Елена Георгиевна же просто ангел… — она грустно усмехнулась. — Это же я виновата, получается, да? Что привела его к нам в школу? Андрей взял ее за подбородок.

137

— Чушь. Не будь его здесь, он драконил бы кого-то еще. Ты хотя бы можешь ему ответить. У тебя есть известность. Есть Николай Александрович. Есть ученики, преданные ученики — не красней! Есть я. У тебя есть союзники, всех ему не передушить. Софья медленно кивнула. Он деловито продолжал.

— Набросай пяток тем, на которые ты хотела бы поговорить. Начинать лучше с кратких обзоров минут на пять-десять, можно меньше. Потом уже можно будет затеять более крупный формат, главное начать. Еще бы название придумать...

— Я уже подумала.

— И?

— Звонок. Спустя неделю Софья впервые переступила порог квартиры Андрея. Тут же снесла неустойчивую пирамиду железяк. Огляделась по сторонам и присвистнула. Что ж, квартира была просторной, но… Была.

— Да уж, — она протянула на входе. Как Андрей и предупреждал, все вокруг было погребено под пакетами, вскрытыми коробками, распоротыми компьютерами, устрашающего вида и размера подставками и мониторами. Комната, очевидно когда-то служившая спальней, была завалена чуть ли не до потолка. К дивану вела узкая дорожка, которую даже Софья — не говоря уж об Андрее — едва ли смогла бы преодолеть без ущерба для себя и окружения. Единственным свободным пространством была почти полностью пустая гостиная, служившая студией для съемок. Она нервничала. Да, каждый день в классе она выступала перед парой десятков человек, но это было чем-то совсем иным. Здесь она не знала, как встать, куда смотреть, как держать руки, — чувствовала себя как на школьной фотосессии, которую всегда недолюбливала. Фотограф всегда пытался как-то ее растормошить, но с ней эти фокусы срабатывали наоборот: она деревенела и тупела от все более раздраженных окриков. Однако сейчас это уже не суетливый мужичок с неприятно цепкими для старшеклассницы руками, а Андрей.

— Расслабься, хорошо? — он ободрительно улыбнулся.

— Серьезно, призыв расслабиться хоть на кого-то когда-то действовал?

— Но попробовать же нужно было. Тогда не расслабляйся. Софья вызубрила свой текст — накануне она сверялась с таймером и репетировала перед зеркалом пару часов. Ей удалось уложиться минут в семь. Андрей улыбнулся, но только губами. Она забеспокоилась: — Что-то не так?

— Ты молодец…

— Но?

— Попробуй увидеть себя глазами обычного человека. Того, кто включает тебя утром, за завтраком, пока одевается, едет в метро. Он включает тебя не для того, чтобы услышать лекцию, а чтобы пообщаться. Тут надо зацепить с первых минут, показать, чем хороша твоя история. Не надо быть такой…

— Училкой, ты хочешь сказать, — вздохнула она.

— Ага, Сонь. Проще надо, без этих твоих заумей. Чтобы тебе хотелось верить. Нужны детали, какие-то яркие сценки. Нам нужна картинка, понимаешь? Да и…

— Что?

— Я взгляну на остальные тексты? Софья протянула ему распечатки. Андрей пробежал глазами, на все ему хватило минут пятнадцати.

— Ты не против, если я внесу кое-какую правку? Чуть… оживлю. Давай я добавлю коечто, а завтра мы уже будем снимать?

138

Софья только кивнула. Весь вечер Андрей сидел на кухне и вчитывался в ее опусы, она же в это время пыталась хоть как-то разгрести спальню. Уборка ее всегда успокаивала, словно позволяя застолбить за собой место. Спустя пару часов она уже чувствовала себя куда как вольготнее. На ночь они остались там же, но Софье все-таки не спалось, ночевка в гостях давалась ей тяжело: не та жесткость кровати, не тот размер подушки, не так падает свет. Проворочавшись час, она встала и прошла на кухню, чтобы заварить себе ромашку. Кухня была такой же холостяцки-необжитой, как и остальная квартира. Два одиноких чайных пакетика не внушили ей особого доверия, так что она, чуть брезгливо промыв фильтр, налила себе простой воды. Окинула взглядом квартиру, и сердце сжалось. Уговор таков, что после свадьбы она переедет сюда — спорить было бы глупо, тратить лишние деньги на аренду неразумно, но, во-первых, места для нее здесь попросту не было, вовторых, жить на его территории было… непривычно. Договорились уже и встретиться с его родителями — всеми, кого он таковыми считал. Тогда же предполагалось и рассказать все Васе и Инне. Всё приближающиеся перемены пугали. На кухонном столе лежали ее распечатки. Она усмехнулась: непривычно видеть свою работу, испещренной чужими гневно-красными пометками. Софья начала просматривать поправки. Один лист, второй, третий… Нахмурилась и перешла к следующей части. Читала она часов до двух ночи, пытаясь понять, показалось ей или нет. Когда она складывала листочки на место, ее руки подрагивали. Она чувствовала себя так же, как когда Тима уткнулся головой ей в колени, обрушив на нее внезапное признание. Измаранной. Непонятой. Захотелось смыть с себя это. Здесь же на кухне, она засунула голову под холодную воду. Намылила руки, кольцо соскользнуло с пальца. Опять. Она села на пыльный ковер и закрутила кольцо между пальцами. Надевать его обратно сейчас не хотелось.

— Софья? Ты чего здесь? Сонный Андрей удивленно заглядывал в ванную.

— Ничего, — резко ответила она. Андрей сразу же проснулся.

— А конкретнее?

— Давай утром.

— Нет уж, говори. Она кивнула в сторону стола: — Я посмотрела твои, так сказать, правки.

— Так сказать?

— Так сказать. Ведь ты же все поменял. Андрей недовольно повел головой: — Я только уточнил некоторые моменты и добавил пару выводов.

— Это не мои выводы.

— Брось… мы же говорили об этом сотню раз.

— Видимо, недостаточно. Она качала головой: ты же все понимаешь. Он вздохнул.

— Я всего лишь убрал твою совершенно излишнюю в данном случае самоцензуру.

— Спасибо, конечно, но это мне решать, насколько она излишняя.

— Софья…

— Нет! — она тотчас вскочила. — Не надо этого. Если тебе есть что сказать, то говори это сам, не надо делать меня своим рупором. Я… громить школы не призывала!

— Так и я тоже, — он повысил голос.

— Разве?

139

Раздражение лилось через край. Она прошла мимо Андрея, специально задев его плечом, и направилась в сторону спальни. Там принялась судорожно натягивать на себя одежду.

— Что ты делаешь? — сквозь зубы процедил Андрей, идя следом за ней.

— Еду домой.

— Ты и так дома.

— Вот уж нет.

— Куда ты собралась посреди ночи, что за дурные бабские истерики, а? Она покачала головой.

— Ты сам себе все и объяснил. У меня всего лишь дурная бабская истерика. Она затыкала в телефон, вызывая такси.

— Я тебя не пущу. Андрей угрожающе преградил ей выход из спальни. Она только хмыкнула: — К батарее привяжешь?

— Софья, слушай, я не понимаю, правда, не понимаю, но имей в виду: уходя — уходи, это конец, — ледяным тоном отчеканил Андрей.

— Ультиматум?

— Да.

— Ясно. Принимается. Он отошел в сторону. Софья схватила плащ и выскочила наружу. Металлическая дверь злобно лязгнула. Стряхиваю пепел в это небо В такси у нее задергался глаз. Дома сразу выпила успокоительное. Не помогло. Никогда не помогало. Усевшись на подоконник с чашкой ромашкового чая, она тупо смотрела в темноту. Ярость понемногу улеглась. Ну и зачем? Он ведь не сделал ничего такого, просто его взгляд на вещи отличается от ее собственного большей радикальностью, но это же не повод расставаться, не повод отказываться от своего человека, от самого близкого для нее человека. Или? Почему вы с мамой ссоритесь? Потому что нам не все равно. Она приложила холодную ладонь к дергающемуся глазу и вспомнила свой последний разговор с отцом. Едва ли это можно было назвать разговором. Тогда ее глаз дергался почти постоянно. С начала марта со всех сторон надвигались грозные новости, обещания скорой войны и расправы. Софья звонила родителям и плакала в трубку, умоляя все бросать и приезжать: ей можно было поселить их в общежитие дней на десять, а за это время они подыскали бы квартиру.

— Дорогая, не переживай так за нас, — неизменно ласково бурчал отец.

— Они объявили, что введут войска, папа!

— Значит, введут. А у тебя госы, так что не отвлекайся. Соня шмыгнула носом в трубку и тихо задала так волнующий ее вопрос: — Как мама? Отец помолчал, она услышала скрип входной двери. Выходит в сад, поняла она.

— Беспокойно, конечно.

— Она не хочет приехать ко мне? Вздох.

— Мама ни за что не уедет, ты же ее знаешь. Она насупилась.

140

— У нее есть на это причины.

— Я знаю, знаю. — он помолчал и добавил: — Соня, брось это. Помнишь? Ты можешь здесь что-то сделать?

— Нет.

— А что ты можешь?

— Готовиться к экзаменам? — пробурчала она.

— Вот видишь, какая ты у нас умница. Не волнуйся, без нас как-нибудь разберутся. Всегда разбирались, и сейчас что-нибудь получится, а мы уж приспособимся. Соня послушалась отца и нырнула в учебу — так можно было свалить нервный тик на обычное перенапряжение. Сдала она все на удивление отлично, оставался только диплом, а там и до аспирантуры рукой подать. После экзамена первым делом набрала отца. В ответ только долгие гудки. Тогда позвонила маме — телефон отключен. Она не удивилась: родители могли быть где-то в горах, где не ловит. Она отправилась отмечать разной степени успешную сдачу экзаменов в центр вместе с одногруппницами. До этого они несколько вечеров подряд готовились все вместе, прогоняя бесконечные списки литературы и многочисленные словоформы. Голова кипела, и хотелось ее чем-то остудить. Долго просидели в кафе, наперебой обсуждая экзамен, потом отправились гулять. К одной из девушек приехал парень с другом-физиком. Тот сразу же принялся увиваться вокруг Софьи, а она не видела причин быть против. В итоге уже вчетвером они пошли в шумный бар. На экране выскакивали все новые пропущенные от отца. Поморщившись, он перевела телефон на беззвучный режим и постаралась сосредоточиться на теме диссертации нового приятеля. Было непонятно, но ещё и нетрезво, поэтому весело. Домой они с одногруппницей добирались на такси уже под утро, к окончанию комендантского часа в общежитии. Взглянув перед сном на экран, она увидела пять пропущенных от отца и бросила ему смс: «все отлично, сдала, позвоню». Завтра, завтра, поговорим уже завтра, тем более через два дня я все равно вылетаю домой, решила она и легла спать. Утром проснулась от непрекращавшегося гула под подушкой. На часах шесть утра. Будильник? Ведь никуда сегодня не надо... Звонок! Номер городской, а город ей известен. Еле попадая, она нажала кнопку приема вызова, случайно включив при этом громкую связь.

— Софья Покровская? — сухой женский голос гулко отскакивал от стен комнаты. Соседка высунулась из-под одеяла и покрутила у виска: «Ты чего вообще?». Соня выползла в коридор и припала к двери.

— Да, — еле пробормотала она. Внутри все свернулось в комок.

— Мы весь день вам названивали. Она вспомнила пропущенные и сглотнула.

— Вы?

— Да. Вас беспокоят из республиканской больницы номер…. Перед глазами все поплыло. Сползла вниз, пыталась вслушиваться, но не получалось.

— Пожалуйста, — пришлось прервать женщину. — Пожалуйста, мне все равно, что случилось, только ответьте: они живы?

— Да, — голос женщины прозвучал чуть мягче. — Вашего отца уже стабилизировали.

— А мама? — она едва выдавила — В реанимации, состояние очень тяжелое. Нужно переливание, мы еще и поэтому пытались до вас дозвониться. Если вы хотите… — она сделала паузу. — Вам лучше приехать как можно быстрее. Мы ни за что не можем ручаться, к сожалению. Софья все поняла. Она зажала рот рукой, чтобы не крикнуть.

— Вылетаю. Игнорируя вопросы соседки, схватила документы и вылетела на улицу. На обочине подняла задрала руку, поймала машину и помчалась в аэропорт. Там творилась суматоха, 141

толпы людей толкались перед мониторами, взволнованно что-то обсуждая. Софья хотела сдать старый билет и взять новый, но девушка на кассе была неумолима.

— Извините, все билеты раскуплены. Вы можете только ждать — вдруг кто-то опоздает на свой рейс, тогда мы вас пропустим.

— Я не могу надеяться на «вдруг», как вы не понимаете. Неужели даже бизнеса нет? — Софья едва держалась за стойку. Девушка смотрела на нее с удивлением.

— Конечно. — она добавила чуть тише: — Бизнес у нас вообще в первую очередь раскупили, так что все уже знают, к чему дело идет. Софья терла лоб и повторяла одно и то же: — Мне надо добраться! Девушка с сочувствием кивнула и застучала длинными коготками в стразах по клавиатуре.

— Смотрите, можно попробовать с пересадкой. Вот сюда добираетесь самолетом, а потом паромом. Там уже нет пограничников, всех убрали.

— Убрали? — не поняла Софья. Девушка покачала головой.

— Ну не буквально уж, наверное…

— Не суть, давайте так. — Софья тряхнула головой. — Все лучше, чем ждать. Через два часа она уже сидела в самолете, летящем хотя бы частично в нужном ей направлении. Она сжимала и разжимала кулак, словно таким образом могла вкачать свою кровь, свою жизнь туда, в нее, и повторяла про себя: «Держись, держись, держись!». Из аэропорта она вновь взяла такси, но на подъезде к переправе ее поджидал удар. Дороги оказались забиты машинами и автобусами в обе стороны, все сигналили и с радостными лицами обсуждали что-то бурное.

— Что такое, почему все стоит?

— Пробка, наверное, — пожал плечами таксист.

— Я не могу ждать! Кулаки сжимаются и разжимаются.

— Здесь километра полтора идти. Без багажа минут за пятнадцать доберетесь… Софья сунула ему крупную купюру и собиралась бежать, но он удержал ее и дал сдачу.

— Удачи.

— Спасибо, — растрогалась Софья. Таксист оказался прав: она быстро дошла до переправы — но тут же обнаружилась и причина огромной пробки. Море, ее родное, любимое, близкое море взбунтовалось: черные волны ощерились белой пеной, поднимались и разлетались брызгами во все стороны, яростно раскачивая баржи на причале. Суетливо размахивающие крыльями чайки зависли в небе, тщетно пытаясь сопротивляться силе ветра. Жизнь здесь как будто бы поставили на паузу. Софья смотрела в небо, вспоминая сказку о двух лягушках, одна из которых тонула, а другая всеми силами дергала лапками, чтобы сбить масло. Но что, если ты бьешь лапками и все же тонешь? Видеть так нужный ей сейчас берег она могла, а добраться туда — нет.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, у меня мать в реанимации, а у вас никакой информации не было о шторме, пожалуйста, — молила Софья.

— Да налетело во как, никто не знал. Девушка, мы-то здесь причем! Мы за погоду не в ответе. Самолетом бы летели! Софья взвыла, по лицу потекло беспомощной злостью: — Мне надо домой! Домой! Немедленно! Как же вы не понимаете? К ней подошел мужчина в форме и схватил за локоток.

— Успокойтесь, девушка, тут всем куда-то надо. Ничего не поделать, придется ждать. Говорят, к утру уже немного успокоится и начнут отправлять партиями. — Он понизил голос: — Я посажу вас на первый паром, только ведите себя тихо.

142

Она вцепилась ему в руку: — Обещаете?

— Слово офицера. Она кивнула и села на лавку, обхватив голову руками. Если б она только не была так занята собой, если бы она ответила на телефон вчера, то сейчас она могла быть уже с родителями. Если бы она действительно была той самой лягушкой, которая бьет лапами достаточно сильно. Кажется, ей все-таки удалось уснуть. Когда она открыла глаза, ее тряс офицер.

— Девушка, — прошептал он, — пойдем-ка со мной. Не соображая, где находится, она покорно поплелась следом. Шторм сменился штилем, обновившаяся вода была прозрачной и ледяной. Тусклое небо было затянуто густыми тучами. В паром набились помято-сонные люди. Софья хотела было пройти в трюм, но поняла, что опять уснет и ей станет только хуже, поэтому и села на верхней палубе. Ее малая родина казалась сейчас чужой — верно, из-за того, что таким путем она никогда не добиралась. Все было иначе, все как будто бы необратимо изменилось. На том берегу царил хаос: за руки хватали таксисты, водители автобусов в рупоры объявляли рейсы. Она даже и не думала торговаться, но таксист был серьезно настроен заработать больше и найти еще пассажиров. Софья, глядя в одну точку, безучастно сжимала и разжимала кулак, пока на заднее сиденье к ней не плюхнулась румяная женщина.

— Вместе поедем, да? Софья кивнула. Ей было все равно, хотя она предпочла бы менее оживленную попутчицу. Она набирала и набирала номер больницы — тот все так же не отвечал, как и отцовский. Держись, только держись. Женщина, представившаяся как Оксана, всю дорогу рассказывала, что ее дочь и внуки живут здесь, вот они и катаются друг к другу в гости через переправу, а теперь-то будет намного удобнее, все приведут в порядок. Софья слушала вполуха и кивала: болтовня попутчицы все же немного отвлекала ее от неотступно-тревожных мыслей. Наконец Оксана добралась до своего пункта назначения, помахала Софье и на прощанье всучила свой номер. Софья только вяло улыбнулась в ответ. Ехать было еще минут сорок.

— Можете быстрее? — она старалась, чтобы ее просьба прозвучала вежливо. Таксист озвучил сумму сверху, она нетерпеливо махнула: — Ладно, ладно, только поезжайте. Он кивнул и включил радио.

— Так веселее. Софья вновь принялась сжимать и разжимать кулак «держись!», слушая сбивчиволикующую речь ведущих. Повторялись разные цифры, говорилось о безмятежном будущем. Повсюду развевались флаги — тех же цветов, что и раньше, но в другой комбинации. На улицах тут и там мелькали люди с красными повязками на руках. К тому моменту, когда они добрались до больницы, небо уже очистилось, так что едва ли бы кто поверил, что еще недавно здесь прошла буря. Софья оставила водителю свой заработок за несколько недель репетиторства и вбежала в здание больницы.

— Девушка, посещение у нас строго с девяти! Тут Софья не выдержала. Открыла рот и высказала все, что накопилось за последние сутки: про то, как она добиралась, сколько она заплатила и куда именно идти суровой даме.

— Фамилия, — процедила пунцовая женщина. Соня назвала данные матери, та пробила быстро, подняла глаза и смущенно пробормотала: — Так это вам не к нам, а… через дорогу.

— А что там?

— Морг.

143

Она закрыла глаза и начитала считать до десяти, все еще сжимая и разжимая кулак. Что ж, она знала, знала еще на переправе, знала, когда увидела чаек, когда поняла, что она из тех лягушек, что тонут. Выдохнула и попросила посмотреть фамилию отца. Женщина чуть более нервно прощелкала.

— Второй этаж, десятая палата. Это одиночная, так что… можете пройти. Только бахилы наденьте. Софья направилась в сторону лифта, но администратор ее окликнула.

— Не работает, по лестнице.

— Это же больница, как без лифта? — она спросила скорее на автомате. Администратор только раздраженно хлопнула стеклянным окошком. Софья поднималась по обшарпанной лестнице, выкрашенной в грязно-голубой цвет с желтой каймой. В пролете пахло сигаретами. Ее тошнило от этого запаха, от вида забитой обмусоленными окурками пепельницы, от общей убогости. Она не могла поверить, что мама умерла в таком месте. Она не могла поверить, что мама умерла. В палату зашла без стука. Прижала руки ко рту, чтобы не взвизгнуть. Ее папа, такой высокий красивый сильный папа лежал безжизненным обмотанным белым куском на кровати. Вместо лица сплошное синее пятно.

— Папочка, — тихо прошептала она. Он сразу открыл глаза — точнее, в меньшей степени опухший глаз, залитый кровью.

— Соня. Подошла к кровати и села на пол рядом, уткнувшись головой в его ладонь.

— Папа, как же так, как же так?

— Соня, скажи мне, где мама. Они мне не говорят. Она только заплакала. Он издал слабый полустон-полукрик, напомнивший Софье крик вчерашних чаек, так и не сумевших справиться с ветром.

— Как я теперь без нее… Это я виноват…

— Что ты такое говоришь, папа, это несчастный случай…

— Нет, Соня, нет. Что-то в его тоне заставило ее с силой сжать отцовскую ладонь: — Что произошло? Отец заговорил. Днем раньше они с мамой отправились на строительный рынок в город неподалеку. На площади в самом центре проходила демонстрация в поддержку присоединения, звучали громкие лозунги. Мама разволновалась и на обратном пути очень резко отзывалась об этих акциях, гремящих отовсюду последние дни. Танцы на костях, сказала она. Отец перевернется в гробу, сказала она. За что только они себя продают, сказала она. Отец был за рулем, он слушал ее гневную тираду, а она не могла остановиться, все больше взвинчиваясь. Тогда он сказал то, чего изначально говорить не хотел. Что он записался в выборную комиссию. Что он будет в этом участвовать. Так как хочет этого. Так как этого хочет большинство жителей полуострова. Так как досадные ошибки прошлого нужно исправлять.

— Тогда у нее и началось… это. Ты сама знаешь… Кричала… чтобы остановил машину… ремень сняла… дверь дергала…. Я пытался ее успокоить, но…я же не дедушка… сама знаешь, как она… Она знала, как мать моментально может взорваться, как она теряет контроль и выдает гневные несправедливые слова. Могла. Теряла. Выдавала.

— И?

144

— Вцепилась в руль… крутанула… хотела затормозить, но остановка… столб… все так быстро… Соня, как… Как мы теперь без нее?.. Софья молчала. Прокашлявшись, выдавила: — Да. Ты прав.

— Что?.. — он удивлен.

— Ты виноват, — чеканила она. — Ты предал маму. Ты предал дедушку. Ты предал всю нашу семью. Ты знал, как она отреагирует, не мог не знать. Ты слышал, что она говорила. И ты ее предал. И не просто предал — подвел, довел ее до ручки. Убил! Это твоя вина.

— Доча…

— Не смей! — она взвизгнула. — Не смей! Я тебе не дочь! Он начал плакать. Из красного глаза полились слезы, которые явно жгли раны.

— Ты же знаешь, знаешь, как я к этому относился... Мама знала, дедушка знал, ты… Ты же знала! Ты же сама уехала! Да ты же поступила туда! Ведь ты же сама говорила, что есть разница между страной рождения и Родиной! Ты тоже выбрала Родину, почему мне, нам, всем нам здесь — нельзя?.. Ты же знаешь, что это правильно, что это справедливо...

— Справедливо?! Справедливо?! — она закричала, уже не сдерживаясь: — За это убивать маму справедливо?! Это ты сделал, ты ее убил, слышишь, ты, ты, ты! Ты будешь говорить мне, что убил маму из-за того, чей… В палату врываются санитары с медсестрой и скручивают ее. Она пытается вырываться, но силы внезапно покидают ее, и она опускается на пол.

— Девушка, вы что натворили! Уходите отсюда! Отца трясет. Он с силой протягивает к ней руку и с каким-то присвистом выдыхает: — Соня, прости меня. Она смотрит на него с ненавистью и молча выходит. Ее путь лежит к моргу. Предстоит заняться похоронами. Вечером раздался звонок.

— Софья Покровская? Она узнала этот голос. Тот же самый.

— Да?

— Софья Львовна, мы приносим свои соболезнования.

— Спасибо, конечно, но не поздновато ли?

— Поздновато? — в голосе удивление.

— Мать скончалась ночью. Мать, не мама. Мама — слишком больно. Послышался тяжелый вздох.

— Софья Львовна, мне очень жаль, но речь идет о вашем отце. Он… сгорел за минуту. Что-то спровоцировала резкий приступ… Она молчала.

— Софья Львовна, вы слышите? Софья швырнула телефон на асфальт. Похороны будут двойные. А после них она поедет в свое любимое место. И лягушка наконец утонет. Она давила на кнопку звонка, не прекращая, пока дверь наконец не открылась. Андрей смотрел на нее исподлобья.

— Ты был прав, а я нет. Кивнул и пустил ее внутрь. Софья прошла в одежде на кухню и села на стул. Андрей включил кофемашину.

— Я придумала, с чего можно начать выпуск. Чем зацепить. Андрей поставил перед ней чашку.

— И?

145

— Послушай. «Ты помнишь, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками — часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: „Что не так на картине?“»… *** — Вы не рассказывали об этом в прошлый раз.

— Нет, конечно. Скажи я тогда, и вы бы сразу записали меня во враги народа, разве нет?

— Мне очень жаль. Я понимаю, с каким грузом вы…

— Нет, не надо, не надо этой жалости. Я не для того вам об этом рассказала.

— Для чего же?

— Наверное, чтобы вы понимали, в кого я пошла, кем я стала и как действую, когда… забываюсь.

— Софья Львовна, вы…

— Потому что мы всё ближе подходим к концу. Сейчас вы уже должны знать, что я такое. А вам, пожалуй, все же пора включить диктофон. Он качает головой: — Вы поняли? Софья грустно усмехается: — Мы и в этом с вами коллеги. Все экзамены на такие же… агрегаты, прости господи, пишутся. Я же знаю, как он работает.

— Уверены, что готовы? Она сжимает руку под столом.

— Да. Диктофон начинает прокручивать секунды. Сколько у нее еще осталось? Потому и страшно Начались осенние каникулы. Впереди маячило знакомство с родителями и выбор свадебной мишуры. В пятницу днем она получила сообщение от Тимы: Софья, приходите сегодня в 8 в ваш кабинет. Она только вздохнула. Ей казалось, что Тима все понял, но, видимо, зря. Она сухо отписалась, что у нее другие планы. Приходите. Это важно. Софья отмахнулась, но что-то ее грызло изнутри. Тима не капризный мальчик, он достойно себя вел последнее время, однако… Спустя десять минут телефон вновь прожужжал. Я взял кое-что ваше. Она напряглась: что это за шутки? То, что было в вашем столе. Она все еще не понимала. Помните, что вы там оставили. Все похолодело. Приходите. Она начала было истерически вбивать возмущенное послание, но поняла, что только подставит себя. И его. Она подставила всех в тот момент, когда притащила пистолет в школу. О чем она думала? Только сейчас она начала осознавать всю степень своей отчаянной дурости. Тима хотя бы безобиден… Безобиден ли? По крайней мере для себя?

146

Еще с полчаса она беспокойно наворачивала круги вокруг телефона и наконец сбросила сухое ОК. Андрей все равно обещал быть сегодня поздно, у него в последнее время все чаще находились какие-то дела по вечерам. Без четверти восемь она вошла в темный двор школы. Дверь открыта, охранника на месте не было — странно. Она прошла по едва подсвеченному коридору к своему кабинету. Из-под закрытой двери пробивался свет. Софья толкнула дверь, на секунду ее ослепили слишком яркие лампы. Я памятник. Безымянный сквера воитель. С автоматом в правой руке И искрою долга в виске. Я солдат. В безымянном поле убитый. С каменным сердцем в груди И гранитным отблеском глаза. Я забыт. Пусть мне есть, что сказать! Мне же есть, что спросить! Как могли вы меня позабыть?

Открытие Трагедия Место действия: кабинет русского языка и литературы. Действующие лица Софья. Андрей. Николай Александрович. Вихрев.

Софья (строго). Вихрев, ты здесь? Андрей (озирается с удивлением). Софья? Софья (недоуменно протирает глаза). Ты? Тимофей поспешно встает из-за стола. Он одет в темную толстовку с капюшоном, держит руки в карманах. Вихрев. Я позвал ее. Николай Александрович (поднимается из кресла). Тимофей, почему ты нас не предупредил?

147

Софья (трясет головой). Что это за фокусы? Вихрев. Так надо. (С нажимом.) Она должна знать. Софья ошарашенно переводит взгляд с одного лица на другое. Николай Александрович, Андрей и Тима — что их может объединять? Кроме нее? Софья. Что здесь происходит? Мой день рождения давно прошел, не время для сюрпризов. Николай Александрович (продолжает выговаривать). Такие вещи нужно сначала обсуждать, Тимофей. Софья (возмущенно). Почему никто мне не отвечает? Андрей! Андрей (отводит взгляд и говорит в сторону). Да рано еще, Сонь. Тебя не должно быть здесь. Софья. Это мой кабинет вообще-то! Как вы вообще сюда попали? Для чего рано? Вихрев (требовательно). Скажите ей. Софья (перехватывает его мятущийся взгляд, ласково). Тима, хоть ты… Вихрев (качает головой). Не я ваш муж. Софья (мягко). Мы еще не женаты. Андрей (насмешливо). Ах вот как? Софья (с вызовом). Выкладывай уже! Он бросает ей в ответ обозленный взгляд. Она ненавидит это. Это чувство, когда они по разные стороны баррикад. Снова. Николай Александрович. Софья Львовна, мы затеяли один совместный проект, о котором бы вам, безусловно, рассказали, но только чуть позже. Вам совершенно не о чем беспокоиться… Вихрев (выпаливает). Они хотят его подставить! Андрей. Они? (Хмыкает.) Я же говорил, Николай Александрович, что он соскочит… Софья (все еще недоумевает). Вы о чем это? Николай Александрович (примирительно). Василия Степановича. Софья (кивает). Вы хотите его выкинуть? Андрей. В целом, да. Софья. Так что ж вы раньше мне не сказали? Вихрев. Не все так… Андрей. Тебе не до того было. Не хотели тебя дергать после того, как тебе устроили маски-шоу. Софья. И вы решили, что школа – лучшее место для обсуждений? Вы хоть знаете, что здесь все записывается?

148

Николай Александрович. Только не здесь. Андрей Иванович вот все проверил. Софья. Ты и такое умеешь, оказывается… Так что с Василием Степановичем? Николай Александрович. Мы обдумываем, как именно его подвинуть. Василий Степанович – это вам не Елена Георгиевна. Софья. Да. Николай Александрович. Но убрать его можно той же методой, только действуя… решительнее. Софья. То есть? Николай Александрович. Понимаете, Софья Львовна, он, подлец, не только хитер, но и под защитой. Видите ли, после инцидента на День учителя я начал наводить справки по тем школам, где он работал, — и, поверьте, у нас еще цветочки. Вы знаете, что до нас он возглавлял школу для детей мигрантов? Софья. Нет, но я не понимаю… Николай Александрович вздыхает. Он медленно снимает очки, протирает их и водружает обратно на нос. Николай Александрович. При школе существовал центр помощи мигрантам, в котором оказывались всякие консультации — в основном юридического толка. Вы же помните, как с такими центрами разбирались? Она вспоминает вакханалию, которая началась после того нападения в центре города, и кивает. Николай Александрович. Так вот, в школе учились дети этих сотрудников в том числе. Знаете, как он там поступил? Выстроил целую систему, высококлассную причем, рейтинговую. Превосходную систему стукачества, где детям вменялось в обязанность доносить на своих же одноклассников, родных, учителей. В качестве поощрения – оценки и доска почета. В качестве наказания — угроза депортации. Сработало отлично. Успеваемость подросла! Преступность снизилась. Эффективно так! Софья. Бред какой-то. Я все еще не… Андрей (грубо). Его не сместят, Софья. За ним стоят структуры, у него иммунитет, понимаешь? А это значит, что он продолжит. И ничего ему за это не будет. Николай Александрович. У него даже награды есть. Софья. И? Сами говорите, раз у него иммунитет, то все нипочем... Андрей. На этом и можно сыграть. Из-за него должно произойти что-то, что полностью перевернет игру. А то уйдет он – придет другой, а ничего не изменится. Софья. Верно. И? Андрей. Нужно что-то масштабное. Софья. Например. Вихрев. Новый захват.

149

Софья. То есть? Николай Александрович. Как мне стало известно, в целях восстановления школьной репутации в марте планируется еще один захват, но теперь уже образцово-показательный – с эвакуацией, трансляцией и важными гостями. Очень. Важными. Гостями. Уважаемый Василий Степанович аж весь перевозбудился. Софья (стонет). Вот ведь мудак. (Испуганно косится на Тиму, тот сразу смущенно отводит взгляд). Николай Александрович. Мы припомнили ситуацию со спектаклем и подумали, что можно как-то ее вновь использовать. Софья. Он в курсе той ситуации, Николай Александрович. Так что будет контролировать каждый вздох. Андрей. Везде он не пролезет. Будет что-то делегировать. Без того же Николая Александровича не обойдутся, если хотят показательности. Софья. Ну и? Что вы предлагаете? Забастовку? Саботаж? Николай Александрович. Вот саботаж хорошее слово, да. Если только представить, что во время такого выступления произойдет какая-то ошибка и это все сразу утечет в сеть, то скрыть не получится. Это будет удар не только по Василию Степановичу, но сразу по всей системе… Софья проходит вперед и садится на кресло. Придется сказать. Софья (сжимает и разжимает руку). Если он заподозрит меня, то мне тоже конец. Он ведь меня шантажирует. Николай Александрович. Да чем же? Вы так и не объяснили тогда… Софья. Школьной записью. Андрей. Что за запись? Софья. День захвата. Андрей. Ну и что? Ты там что, плачешь? Орешь? Материшься? Под себя ходишь? Ну так это нормально, это ему только минус в карму. Софья (смотрит на Тиму). Там есть кое-что еще. Вихрев прячет взгляд. Андрей переводит взгляд с Софьи на Тиму. Андрей. Соня, да что там? Вихрев (частит). Это все я виноват. Андрей. Соня, что там? Софья. Там… моя ошибка. Андрей. Что там? Софья. Там я и Вихрев.

150

Андрей. Что? Вихрев. Это все я виноват. Андрей. Охерительно. Софья. Я могу объяснить… Андрей. Я-то дурак, все на историка валил, а дело в малолетке? Софья. Не надо так. Вихрев. Это все я виноват. Андрей. Дорепетировались, значит? Николай Александрович. Андрей, ну давайте не будем! Андрей (вытаскивает сигареты). Я закурю. Пожарка здесь тоже пока не фурычит. Софья протестует, но натыкается на его взгляд и тут же умолкает. Николай Александрович (откашливается). Можно как-то… вытащить эту запись? Андрей. В жопу запись. У нас дело поважнее. Если все правильно сделать, то никто и не вспомнит об этом. Софья (тихо). Так что сделать? В чем план-то? Николай Александрович. Понимаете, до сих пор все более-менее сходило с рук потому, что никто не пострадал. Софья. Вася попал в больницу вообще-то. Андрей. Как попал, так и вышел. И Васька единственный. Софья. Так о чем вы? Вихрев. Кто-то может пострадать всерьез. Софья (оборачивается к Тиме). Ты? Для этого тебе пистолет? Андрей. Что? Николай Александрович. Что? Тима вытаскивает пистолет из кармана толстовки и отдает ей. Софья. Выходит, твоя инициатива? Тима кивает. Андрей. У вас свои секретики, я погляжу? Вот чего ты пришла… Софья сжимает пистолет. Вихрев. Хотите наехать, наезжайте на меня, а не на Софью. Это все я виноват! Андрей. А ты уже к ней без отчества? Вихрев. А чего вы мне тыкаете?

151

Андрей выпускает дым в лицо Тиме, тот закашливается. Николай Александрович. Андрей, ну бросьте. Так никакой каши не сваришь. Софья. Я так и не поняла, чего вы хотите. Андрей. Есть два варианта. Можно подменить оружие, учебные агрегаты на реальные, то этой разойдется повсюду. Или же спровоцировать панику во время эвакуации. Двери не откроются, начнется пожар… В любом случае выйти чистеньким не выйдет. Софья (тихо). У тебя здесь сын учится, помнишь? Андрей. Поэтому я и не позволю еще одному уроду измываться над моим ребенком и моей женой. Софья (глядя ему в глаза). Мы не женаты. Андрей. Думаешь махнуть меня на этого? Софья. Ты ведь специально жалишь. Знаешь, что не прав. Знаешь, что не для меня это делаешь. Не для Васи. Для себя, да? (Оборачивается к Николаю Александровичу.) Вам-то это зачем? У него амбиции взыграли, но у вас-то… Вы… вы же лучший человек, кого я знала. Почему, почему вы в это лезете? Николай Александрович. Софья Львовна, как вы знаете, я всегда имел куда большую тягу к мирной общественной деятельности, к спокойным научным занятиям, но и мое терпение не бесконечно. Когда человеку, желающему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки. Наши руки уже давно пора было развязать. Мы терпели, мы шли на уступки, мы пытались договориться, но… время разговоров безвозвратно ушло. Это наш моральный долг. Я бы даже сказал, гражданский. В висках все стучит. Она медленно опускается на пол. Пистолет все еще в ее руках. Софья (еле слышно, чужим голосом). Моральный долг, говорите? А чем же вы тогда лучше него? Тем, что на его месте будете вы — с вашими благими намерениями? Так ведь он тоже убежден, поверьте, свято убежден в свой правоте и справедливости. В том, что его долгом является наказывать виновных и поощрять лояльных — во благо всей системы, во благо наших детей. Он верит в свою избранность — как верите и вы в свою. А ведь вы, в сущности, одно и то же. Кто-то с копьем на коне, а кто-то змей — но каждый из вас считает, что на коне именно он. А остальные для вас — тот самый конь. Средство. Без доспехов и копья, безоружный перед змеем — и перед своим героем, впрочем, тоже. Вот оно в чем дело. Андрей. Ты передергиваешь. Когда ты убила того урода, ты знала, что делаешь. Все вокруг знали. Это было правильно. Сейчас — то же самое. Это — война, и только. Софья (срывается в крик). Нет! Это вообще не то же самое! Это ты берешь сейчас топор и идешь, идешь на меня, идешь на него! (Машет в сторону Тимы.) Эта война — ладно, пусть война — проходит иначе, не так, как вы хотите. И я готова в ней участвовать, но не так! Как же вы не понимаете… (Мысли путаются в голове, ей так много надо сказать, но не выходит выстроить линию, которая бы убедила, которая бы их спасла, спасла хотя бы одного из них. Она старается дышать глубже. Наконец она продолжает спокойнее.) Николай Александрович, вы же историк. Вы же знаете, что бомбой, пулей, ядом — да чем угодно! — левиафана не убить. Так можно убить человека, 152

живого человека, занимающего это место, но не царя. Царь останется — просто на этом месте окажется другой, теперь уже подозрительный, напуганный и оттого куда более опасный. Он даже может перестать называться царем — суть не изменится, он все тот же царь, только с чуть иными основаниями для властвования. Царь — он бессмертен и многолик. Но… (сглатывает) чтобы убить царя, на самом деле его убить, — не человека, не человека, царя! — надо выдавить из себя не только раба, но и героя. Нам не нужны герои, революционеры, террористы! Это все устарело! Это все не из нашего времени! Не из нашего века! Нам всего лишь нужны люди, которые готовы увидеть, почувствовать и сделать чуть больше. Нам нужен не герой, а общество. Свободное общество, понимаете? Все остальное — это подмена понятий и только. Иногда подмена кровавая, но всегда — всегда! — бессмысленная. И это и есть наша война, и это есть наше поле боя, но боя ненасильственного! Растить людей свободных, думающих и небезразличных. Понимающих (начинает задыхаться), что мы не часть картины — мы сами и есть эта картина. Это мы ее пишем. Это наша картина. А чем вы ее хотите писать?! Вихрев опускает глаза в пол и всхлипывает. Николай Александрович смотрит в сторону и жует губы. Андрей (холодно). Красиво говоришь. Только где конструктив? Софья (игнорируя Андрея, устало зовет). Николай Александрович? Неужели вы… Тот поднимает на нее глаза, и она уже все понимает. Николай Александрович. Вы говорите прекрасные вещи, но вынужден согласиться с Андреем… чтобы эта картина стала нашей, ее для начала придется вернуть. И боюсь, как бы мне ни было это неприятно, но для этого остаются только… силовые методы. Мы вернем себе свою школу. Она трясет головой, все еще не в силах осознать услышанное. Софья. Это же дети. Андрей. Эти же дети пачками погибают в войнах. Такие же дети, как и он. (Зло кивает в сторону Тимофея, опирающегося о стенку). Софья. Это же дети. Андрей. Дети, которые с радостью пойдут за тобой. Особенно сейчас. Понимаешь? Софья. Что? Я-то здесь причем? Андрей. Ты ж у нас героиня. Софья. Я? Андрей. Да еще и специалист по детям. Вон к тебе как тянутся! Может, еще кого приголубишь? Ваську моего там? Софья! Софья, брось!

Действие 2

153

Она слышит невнятные звуки за своей спиной. Тима стоит на коленях, его рвет. Он стаскивает с себя толстовку, вытирается ею и с отвращением прикрывает жижу. Софья безучастно следит за мальчиком. Андрей. Ты выстрелила. Софья. Да. Андрей. Он не заряжен. Софья. Да. Андрей. Но ты выстрелила. Софья. Да. Андрей. Ты знала, что он не заряжен? Софья. Какая разница? Николай Александрович промакивает лоб платком. Николай Александрович. Я так понял, вы, Софья Львовна, не с нами. Софья. Верно, Николай Александрович. Поезжайте домой и соберите вещи. Николай Александрович. Зачем это? Софья молча поднимает глаза. Андрей. Ты что это? Софья молчит. Андрей. Ты совсем, что ли? Софья молчит. Андрей. Ты совсем сдурела, что ли? Ты этого не сделаешь. Софья (протягивает ему пистолет). Так заряди и стреляй. Раз детей не жалко. Андрей. Сонь, да ты что сдурела, это же мы. Мы свои! Софья молчит. Андрей. Сонь, мы же за тебя впрягаемся. Мы ничего еще не сделали. Софья. Я выстрелила. Андрей. Он не заряжен. Софья. Но я выстрелила. Это то же самое. Андрей. Мы же ничего не сделали. Это даже не по закону. Николай Александрович, да скажите вы ей! Она же нас сдаст! Николай Александрович (тихо). По закону это преступление. Андрей (фыркает, с вызовом). Ты что сдурела? Думаешь, этому не достанется? Думаешь, малолетку за собой не утянем?

154

Софья. Я даю вам фору. До утра. Андрей. Соня, ты… Софья. Чем дольше вы здесь остаетесь, тем меньше у вас времени на сборы. Андрей. Соня, ты… Софья. Мне есть, кому позвонить, помнишь? Андрей. Соня… Софья. Уходите. Андрей. Ты же пожалеешь. Ты передумаешь. Ты… Софья наставляет на него пистолет. Софья. Я уже ему написала. Андрей. Вот ведь сука. Софья. Да. Андрей и Николай Александрович сбегают. Тима все так же сидит у стенки. Всхлипывает и некрасиво размазывает по уже почти взрослому лицу слезы и сопли. Софья. Тим? Он поднимает на нее глаза, но как будто все еще не слышит. Софья (громко). Тим, иди домой. Вихрев. А ты? Софья. Мне надо еще кое-что сделать. Избавиться здесь от кое-чего. Иди домой. Расскажи все маме. Выспись. Будь готов. Утром к тебе, скорее всего, придут. Вихрев (опасливо). Ко мне или… за мной? Софья. Не знаю, Тима. Это больше не от меня зависит. Он еле-еле поднимается и направляется к выходу. Софья (вспоминает). Погоди, а где охрана? Вихрев. Он заболел, а сменщик еще не вернулся. Николай Александрович отпустил его домой, сказал, что все равно будет здесь до утра. Софья (протягивает). До утра, значит… Вихрев. Это все я виноват. Да? Вытирает рукавом нос, прижимает ладонь ко рту и с ужасом смотрит на пистолет. Вихрев. Можно я пойду? Она кивает. Вихрев (бубнит еле слышно). До свиданья, Софья Львовна. Софья. Прощай, Вихрев.

155

Дверь хлопает. Софья выдвигает нижний ящик стола, в котором лежат брошюрки. Подбирает оставленную Андреем зажигалку. Поджигает одну брошюру, от нее жалюзи. Затем идет в учительскую и вытаскивает из шкафа. запрятанный запас подаренного алкоголя. Обливает все коньком. Поджигает жалюзи в учительскую, потом в коридоре. В холле у кабинета директора. Актовый зал. Спортивный. Раздевалка. Вот теперь пора. Занавес (горит)

Шагни обратно за край — А дальше вы знаете. Он выключает диктофон и смотрит на нее с осуждением: — Ну и на хрена? Она пожимает плечами.

— Проняло вот как-то. — потом тише: — Гормоны расшалились, наверное.

— С чего это вдруг? Она молчит. Он закатывает глаза: — Серьезно? Да охренеть можно! — вздыхает: — Ну и куда вы полезли вообще? Вы чего себя не бережете? Софья Львовна, вы мне точно все рассказали? Все, как было? Может быть, — он понижает голос, — может, кто другой случайно разлил что-то, вот оно и занялось… Мальчишка там психанул, например? Она резко вздернула голову: — Нет! Не смейте! Я сделала то, что сделала. Это моя вина, моя ответственность. Я взрослый человек! Тима меня предупредил — он обратился ко мне как к взрослой. Взрослый и должен решать такие проблемы.

— Вы-то решили, конечно, — протягивает он обиженно-задумчиво. Она закидывает голову выше, чтобы загнать обратно слезы, но ей не удается, и она отпускает себя. Сейчас можно, уже можно: — Поймите, я ведь виновата. Это все сделала я. Это так. Я только и думала об этом, пока вы ехали. Я усугубила ситуацию. Я думала, может, зря я тогда не… с собой… но… тогда бы я не остановила того идиота, а он бы убил людей, но потом… потом мне не было смысла оставаться, а я осталась, я осталась и решила, что могу сделать что-то еще, но… все, к чему я прикасалась, все портилось. Если бы, если бы я только ранила его и умерла бы там сама, то… то я бы ушла хорошо, ушла бы правильно, да? Вовремя. Я оставила Васю без отца, жену Николая Александровича без мужа, вконец испортила жизнь Тиме и… и все это зачем? Он был прав, я должна была тогда там... ведь это вся моя жизнь: или я бью, или меня. Или же стою и смотрю, как это происходит с другими. Я так больше не могу и не хочу. Не буду. Мне надоело. Понимаете? — Софья заканчивает совсем тихо. Он явно не ожидал от нее откровений. Опасливо пододвигает к ней бумажные платки, избегая ее взгляда. Молчание. Наконец он поднимает голову. Его глаза сейчас совсем настоящие. Он смотрит на нее с горьким сожалением и медленно проговаривает: — Кроме жертвы, палача и зрителя на казни может быть кое-кто еще.

— Кто же?

— Вы все-таки спасли людей, Софья Львовна. Жаль только, что не остановились на этом. Он отводит взгляд. Она решает, что сейчас подходящий момент задать тот самый вопрос.

— Что с ними будет?

— Найдем.

— А с Вихревым? Он ведь обратился ко мне, ко мне, понимаете?

156

Он пожимает плечами.

— Пообщаемся, конечно.

— Он останется на свободе? — она старается сдерживать напряжение в голосе.

— Конечно, мы за ним еще понаблюдаем, но он же действительно сдал их, да и — он с опаской глянул на нее, — думаю, вы уже сделали ему очень мощную прививку от радикализма. Софья кивает.

— А Василий Степанович?

— Что?.. Ах да. Конечно, я…мы проверим все, и… проработаем. В ее глазах мелькает тень удовлетворения.

— Спасибо вам.

— За что? Он выглядит очень уставшим, ей становится его жаль.

— Мне намного легче. Спасибо, что выслушали. — она с удивлением прислушивается к себе, понимая, что не лукавит. — Оказывается, мне это было нужно. И… я могу, теперь могу принять свое…

— Искупление?

— Это все же слишком по-христиански, — она криво усмехается. — Давайте считать, что просто принять свое. Он косится на решетку на окне, затем на Софью и наконец выходит. Она тоже переводит взгляд на окно, за которым уже занимается рассвет. В кабинете могут быть камеры, так что нельзя себя выдавать. Она выдыхает и роняет голову на стол, пряча нервную улыбку. Кажется, все-таки получилось. Эпилог Он возвращается, протягивает ей стакан воды. Он. Выпейте. Она. Да я не хочу. Он. Выпейте-выпейте. Знаете, даже неловко говорить. Она. О чем это? Он. Видите ли, в чем дело. Мы же сразу получили данные с камеры школьного видеонаблюдения из аппаратной. Она. В смысле? Все же сгорело, разве нет? Он. Сервер находился не в здании, Софья Львовна. Вы в каком вообще веке живете? Она. Что? Он. То. Она. И давно вы?.. Он. Да пару часов уже. Мальчишка быстро раскололся, кстати. Все рассказал. Не смогли вы его застращать. Совестливый, оказался. А может, за вас боится. Не дело это беременную подставлять. Хотя он и не знает, конечно. Она. Он не виноват.

157

Он. Сжечь школу – мечта старшеклассника. Хотя у учителей тоже поводов хватает… Он хотел достать запись, вот и психанул, лишканул. Даже согласился вас подставить. Только вам-то это зачем? Валили б тогда уж на Андрея… Его-то вам не жаль. Хотя странно, все-таки отец ребенка... Она. Он чужих не жалеет. Он. Мне, честно говоря, просто интересно стало, куда же вы ведете. Теперь интересно, что там с остальным. Знаете, когда пошли неувязки? Когда вы стали промахиваться? Когда заговорили о мальчишке. Сразу нервничали и дурили. Например, кровь, да? Вроде он смотреть на нее не может, а охраннику врезал. Неувязочка. Мелкая, но так и ловят. Красивости всякие, символика там, да? Засочинялись вы, увлеклись, вот и запутались. Сразу видно – творческая личность. Она. Он ведь еще ребенок. Он. Ему ведь почти восемнадцать. Она. Почти. Он. Перевоспитывать поздно. Она. Андрея. Николая Александровича. Меня. Вас. Поздно. А его нет. Он. У вас ведь своих детей нет, а то б знали… Хотя еще узнаете… Она. Зато у вас есть. Я думала, что наврали, а теперь вижу, что нет. Сколько вашему? Он. Четырнадцать. Она. Своего бы вы вытащили, разве нет? Он. Но он не мой. Она. Зато он мой. Я вам спасла девочку. Так вытяните мне парня. Хотите громкое дело, так сажайте меня за поджог. Какая вам разница, кого посадить? Он. Героев не сажают. Тем более в положении. Она. Нам не нужны герои. Он. Как и преступники. Она. Но нам нужно, чтобы из детей не вырастали преступники. Он. Он почти не ребенок. Она. Он почти не взрослый. Вот вам весы: что с ним станет, если дать делу ход, и что будет, если вы его отпустите, но присмотрите. В каком случае из него вырастет преступник, только честно? Он. Только честно? Мы все здесь преступники. Она. Мы уже рецидивисты. А они? Он. Мы говорим только об одном мальчике. Она. Уже нет. Посмотрите, что стало со мной. Хотите получить новый символ? Начинайте дело Вихрева. Молодой, красивый, харизматичный мальчик, прилюдно 158

отметившийся защитой учительницы. Какая эффектная история. Как хорошо ее можно подать. Только представьте. И я это смогу. Он. Но он ведь виновен. Она. Отчасти. Но знаете… пока вы наблюдали за нами, мы научились наблюдать за вами в ответ. Он. Что это значит? Она. Что вам невыгодно его трогать. Символы не сажают, не правда ли? Он откидывается на стуле, медленно перебирая между пальцами карандаш. Карандаш выпадает из рук. Он. И что теперь? Она. Переквалифицируйте дело. Несчастный случай. Замыкание во время смены системы видеонаблюдения. Звучит правдоподобно, да? Он. Как-то это все не… Она. Справедливо. Но, может быть, хоть раз эта несправедливость будет во благо, как думаете? Он. Мне о таком думать не положено. Она. Так спросите у тех, кому положено (Она смотрит в камеру наверху.). Я уйду, уеду и буду молчать. Вы знаете, что я умею молчать. Я ничего не рассказала тогда, не скажу и сейчас. Я уволюсь. Я даже не подойду к детям. Он даже не притронется к оружию. Он. Какие гарантии? Она. Вы знаете меня. А я знаю его. Он неуверенно поднимается и выходит в коридор, не закрыв за собой дверь. Все это время она сидит очень ровно, глядя прямо перед собой. Через пять минут он возвращается. Он. Можете идти. Она (не двигается). А Вихрев? Он молчит. Она. А Вихрев? Он молчит. Она. Я не отступлюсь. Вы же знаете, я… Он. Допросят и отпустят. Она сжимает руку и встает из-за стола. Он. Софья Львовна… Она. Да?

159

Он. Сейчас веревка сорвалась. Но на этом все, вы меня поняли? Мы в расчете. И еще… Сохранились только записи после обновления системы. Поэтому там нет дня захвата. Нет той записи. Так что вы можете не бояться за ее содержимое. Что бы там не произошло. Она кивает и выходит. Там ее встречает другой мужчина. Не говоря ни слова, ведет по извилистым желтым коридорам, чем-то напоминающим школьные. Чем дальше, тем душнее. Лишь бы не упасть в обморок, лишь бы не оглядываться. Оглянешься – останешься здесь навек, никто уже больше не вытащит. Не веря в происходящее, Софья наконец минует проходную и оказывается снаружи. Солнце бьет в глаза, аж больно. Внезапно морозный ноябрьский воздух царапает горло. Вместе с тем обдает жаром, даже странно. Мимо проезжает трамвай, так поспешно украшенный к Новому году. Водитель машет ей из кабины. Показалось, конечно же. На остановке молодая мама ругает дочку: ну что ты капризничаешь, дай шапку надеть, вот уши еще отморозишь, будешь знать, папа заругает, сейчас вообще тете отдам, видишь, как смотрит на тебя недовольно, отдам тебя, Соня, так и знай. Софья строит девочке рожу, та смеется, а мать только качает головой. Да, растить ребенка лучше на юге. Надо бы взять билет домой. Дома и стены помогают. Можешь не слушать - Этот мир не достоин строк...

- А ты вообще кто?!

- Пророк...

- Не смеши меня!

- Мой придет еще срок...

- Да и царство небесное... Это мы проходили!

- Побегут еще за мост строем...

- Погоди! Угадаю! Будет притча о Трое!

- Ибо реки зальются...

- И кому это все говоришь? Посмотри на себя: Третьи сутки не спишь!

- Скажу так: Как придет мой черед...

- Думает, он пророк... Свихнулся... Сам себе больше врет!

160