СЧС 1292 by Natalia Davydova

В. Кузовников

Владимир Кузовников

СЧС 1292 Стихи и графика

Я вышел на улицу, пригладил свои мокрые волосы и посмотрел на белые окна, за которыми я только что жил.

Уловленный

Песня

Нервы

Я холодною ночью пришел. И луна прилипала к моим мокрым подошвам. И деревья, столбы, как волы, удивительно время тянули, осязая равненье тенями.

Нервы, ночь! Бегают огни по стенам. Я влюблен, и сам боюсь этой лысой луны в моей постели.

Я стеснялся себя, и уныло губами тянул две незримые глупые песни. О тебе вне себя, о себе вне тебя. И зеленые кошки такси нас за ноги кусали впотьмах. О забытом себе я скажу: никогда в одиночке умытого сердцем холодного тела не забуду тебя, словно светлого ангела песню.

На краю

Уловленный

Я видел край небес, край глаз, и край груди, и край колен, оббитые несносно синяками.

Это — очень голая женщина, а эта — в корсетах. Эта — в забытьи.

Сквозь мокрые ее зеленые глаза я видел, что штурмую одинаково одно — рельеф и плоскость тела. Когда забился звон стихов, мне захотелось вдруг вкусить ее приятных мандаринов, но строгая походка не давала делать это мне внезапно. И потом увел тебя случайный человек, наверно, муж. Договорим ли мы когда о крае края?

А я, уловленный ими, смотрюсь в небо, как в зеркало, и оборачиваю на себя звезды. А они, как дети после сна, улыбчивы, смешны, и вечно красивы.

Колодец

Как камень, в колодце черном, без воды, я ожидаю вас в исходный час. И руки млечного пути в моих руках, и белый лак луны на море и лице, и в странных, словно ворожба, глазах: «Благая и злая от Господа суть…»

Война

Что за война начнется, если я проснусь! И уйма серых ссадин начнет щемить. Под языком, во рту — щемящий океан тоски. И сердце, брошенное вон, найдет внезапно цель. Прибавятся удары. Порознь гроза придет и счастье, и десять, может быть, двенадцать раз я пробегу котенком губ по вашим пальцам, вдруг ощутив острей стекла разрозненное «нет». И вот тогда в труху косых лучей несметных звезд я повалюсь, удушенный внезапным поцелуем.

Медаль

Мумия

Я спал во тьме, с улыбкою, в слезах.

Какая ласточка несется над водой! Нет… парус бело-черный с ретушью натянутых канатов…

Наверстаны слова. Насказана, до запятых, неправда. Зеленый луч звезды, ужасный шум дождя зовет меня в молчащее лицо. Любовь, мой золотой божок, и в синих венках вскрытые глазницы. О, уступи меня себе! Проснись, проснись и поцелуй похожими на медь медаль-губами.

По воле воздуха в ночном собранье скал нас желтым язычком ласкал, лизал огонь над лебедем земли, шумящей черными крылами. Очнулся я и стал как восковой за миг. А сердце косит по ночам и днем минуты жизни — тук и тук. Уймись, любовь с руками мумии.

Соловей

***

Мягкое гнездо соловья — Ты же знаешь, где?

Один в разбитой квартире. Еще часы выстукивают, сосредоточенно оглядываясь.

Нигде

Нигде на свете нет меня. Луна и море. Ветер за скалой. Стекает в глубину воды тяжелый лунный свет, и золотой и синий жар небесного сияния неосторожно, как с обрыва, скользит и падает. Мы в черном шелке. На мокром мокрое целуем. И, запинаясь, торопясь, дрожим от счастья. Нам щиплет сердце море и любовь. Нигде на свете нет ее, не будет никогда. Одна луна в кудряшках облаков по морю шлепала ногами голубыми.

Перевернутые глаза

По небу

За порогом

Хожу головой по небу. В рот лезут облака, шумящая стая воробьев забивается в уши. Перевернутые глаза невзначай потеряли меня. Изваяния моих ног волнует исходящий из моей небесной головы свет.

Я потерял — и нет совсем! И там я не был.

Переступая за порог, я говорил и видел: две точки, и в начале, и в конце. Такое предложение — пойти и упереться в спины лохматым звездам. Уйти туда, где нет меня совсем! И васильки закручены внутри влюбленной и моей великой голове, где целый день светло и чисто.

Один

У входа в середину летает муха. И кошки, лишние, на ветках, словно огурцы. И сто, а может, триста раз вдыхаю. Прогнать хочу. На улице темно. Как одиноко с серыми глазами кружиться голове.

Игрушка

Голые бабочки

Я дно луны усыпал взглядами, ища разбитую игрушку.

Две дамы ловили и поймали, и развели голыми руками небо, насмеялись и наплакались, потом завели однообразные механические части и упали томно в только что скошенное сено, где копошились миллионы насекомых — ножками, крылышками и усиками. Там дамам захотелось сыра, истоптанного розовыми слонами, и голых бабочек. Всё.

Кончики пальцев ночного ветра барабанили — бам, бам.

Тарарах

Он

Кот и гуси, острые щуки, муравьи с бледными от напряжения усиками, лысые стрекозы — не слышали, как пришла луна, хотя она на самом деле гремела и катилась, как пустая бочка — трах и тарарах.

С востока, как никто не ходит, пересекаясь и гоня впереди диких уток, пришел он. И вот, они поцеловались краями разлетающейся одежды и стали небом и звездами. И черные жуки не могли летать и спали.

В лесу

Летела бабочка в лесу, в грозу. От молний лезвий повезло ей изогнуться, а мне — проснуться.

Луна бежала

Судьба

Сазан

Моя судьба произошла, когда я был в объятьях.

Я все слова свои тебе отдал. Теперь же, как собака, я косо вглубь смотрю, как будто кислый ем лимон, упав в холодную осеннюю траву.

Их было двое или трое. И ничто так далеко я не видел, как землю, покрытую страхом, и серую волчью стаю облаков, которую гнал ветер. Я плакал, и луна бежала, как еж с горящими иглами по серебру бескрайнего моря.

А надо мной косой сазан луны пьет шевелящимися, словно ртуть, сосущими губами весь звездный мир.

Зачем

Хочу выспаться и вспомнить — зачем? Пью свет серый, свет абрикосовый, свет лимонный. Свет ты мой! Сердце просится птицей унестись в зенит. Синий, синий свет моего одиночества.

Существа

Тащусь

Они приходят, огибая небеса, рожденные руками, глазами, словами... Эти добрые существа, потерявшие двух, как одного, неумытые, смешные, дерзкие, полные неожиданной радости, исчезающие утром, как скользкая луна из рук небес.

Мое сердце болит. А я, как рыжая лошадь, помахивая хвостом и грызя железо желтыми зубами, тащусь!

А на тележке — ничего, кроме утреннего солнца.

Тайна

Посторонний

Черный стражник корявой палкой спину рвет, за шиворот хватает, с глазами желтыми, как йод, в сиреневых кустах меня пытаясь утопить, стоящих среди мраморной реки. И зубы звякают его в глубоком рту. Там бездна в бездне спит, и ночь темна, и — тайна.

Я руки за спиной держу и прохожу, как посторонний.

Кричат вороны, скачет конь, и всадница-девчонка ему вцепилась в спину. Синичек стрелы вслед летят, лохматому огню луны вперекосяк, пятнадцати звездам, взошедшим влоб.

Бес

Ко мне приходит бес глухой тоски, ворочая слезливыми губами и страхами немытыми заполняя все глаза. Где, почему, зачем — вопросами-крючками ворошит, на одуванчике гадая, рассыпав внутренний полет, осыпав бранью сосредоточенье.

Углы

Ноготь

Если прошлое выстилает улицу шагами, а прямые стены образуют углы, — закрой глаза и проходи.

В желтом свете бегут облака, и чей-то ноготь чертит расправу.

Осень

На небе туч бегущих роскошь, и водяная пыль сечет и режет листья, как ладони. И крылья мокрые, вороньи, влетели вдруг в мои глаза. Лишь одиноких их число смотреть любило на восток и пить осенний водосток.

Начало

У камина

Небо

Эта странная ошибка любви возникла у камина, уснувшего в начале зимы.

Я очнулся от плеска воды. Как уключины, руки держат весла огромных седых облаков. Рядом ангелы с чистой тысячью слов неземного бездонного неба мне устали шептать: «Я люблю…»

Мы рассыпали четыре горсти роковых чисел на молчаливой плоскости стола и заболели от непонятных слов, похожих на латынь воркующих голубей на карнизе. Мы пили красное вино, сверкающее в ореоле наших глаз, и долго смотрели друг на друга. Мое сердце что-то мне кричало, а я не слышал. А надо было бежать и просить! Любимая, неужели это всё закроется другим, и ничего не будет?

Крылья

Красно-белый огонь тянулся в небо, и в полутьме ее закинутые за голову руки были похожи на крылья цвета луны. А локти, невыносимо острые, как кончики огня, метались и трепетали.

Белая луна

Помада

Рядом, рядом — золотые огоньки глаз. Плачет или смеется, любит или погибает, или спит смешно, отвернув от меня сердце. И ее узкая спина сверкает, как белая луна на покрывале.

Столько времени, — и снова без тебя. Столько глупых слов, и снова — тебе!

И так день за днем, пока не кончится время. Пока я не подойду, со всклокоченными волосами, и не сотру с тебя так надоевшую мне губную помаду с произвольно написанных губ.

Огонь

Ангел и стрекоза

Я ем твое теплое сердце и обливаюсь темными слезами.

Ангел слышит, как шелестит крыльями стрекоза, но не понимает ее назначения.

Из чаши глубокой губ неземное слышу пение. Ослепляя, горят эти сытые глаза зверя под человеческим небом. Когда я ее увидел, мое сердце затрепетало, как повешенный человек.

И он ловит назначение, как живую загадку существования.

***

Ночь накопила звезды, Как кровь — соль. Бог роздал воздух, И воздух был невесом.

Присутствие

Мысли

Голос

Ты мне дышала в лицо, и посторонний звон, свернувшийся в кольцо, с темным камнем, заканчивал мое присутствие.

Звенящий и внешний, не нежный. Чужой, живущий под одеждой не у себя; ищущий место назначения; кроткое щупальце, подтягивающее и приручающее к восторгу.

И только мысли, как куры, шуршали, копошились и перебирали.

Ему негде жить, у него нет глубины, есть гибельная пропасть, не осветленная божественной нежностью. Голос сиреневой темноты, глотающий воздух из глухих пространств, подавленный собой. Этот протез доброты клянчит, дергая за мои уши, налаживая гармонию хищника и жертвы, покорителя и покоренного.

Чудовище

Любящий

Длинные крылья ветра развеяли печаль.

Немощен и беззащитен, слаб и почти некрасив, обезглавлен и обездушен, смешон и ненужен, усмирен и унижен, ослаблен и заключен, испуган и беззаботен.

И голос ангела сказал: «Терпи чудовище твоей любимой. Оно настигло, и берет, что хочет».

Его боятся и стыдятся, требуя его удаления и помещения в недостроенном доме постоянной нужды и невзгод, огороженном кривой усмешкой проходящих.

На луне

В атоме дождь солен, и я, как огурец, в стеклянной бутыли. В вакууме пальцы остыли, как на улице в мороз. Скафандр дран и похож на уличные штаны. Луна бела в облаках земли. Мои следы на лунной пыли пахнут, словно валерьянка на пробке. Я Гагарин на Луне в чистом вакууме.

Мелькнуло

Мелькнуло, тронуло, ушло и взвизгнуло; поколебав — обрушилось, обрушив.

Ворона

Ворона под дождем летит. То спотыкается о ветер, то крыльями ломает дождь. Где белый снег и радостный мороз? Зима!

Перевернутый горшок

***

Я в перевернутый горшок всмотрелся. Увидел лошадь с длинной шеей, в галстуке, в рубашке, с грустными глазами, кругами скачущий по стадиону с кругами под глазами.

Часами в пустоту в эту и ту гляжу и облизываюсь. Сосу стекло и стекловолокно, на нем и в нем шипит кино, и не проходит. Сердце ходит, как ходики в плоти: от первого отца до последней матери. Но материя кончилась, а дух не поступил. Родился — знал, зачем, но вот забыл… Зато поплыл гордо, как пыль над городом. Много вокруг всяких птиц — ворон и синиц, много скворцов. И все какают на лицо.

Кто видит

Кто видит верхушки и корни, тот нервен, как ветвь в иголках, как пол в осколках. И лицо в сложных морщинах, когда женщина вдоль мужчины.

Отклонение

Косяк

На дне

Глянь, луна ребром стоит, опершись на косяк дверной. И я оттолкнул ее, как летящую бабочку, от лица по касательной к ночи. И стал закручивать пуговицы на рубашке, вырывая воздух из ниток, хлопающих, как шары.

Прыгает сырая жаба по луне, на дне — я, и всё, что на сердце у меня.

Воздуха нет. Только лыко деру с теней дерев, но зад поднять не могу их собрать. Если улица сыра от бегущих жаб к реке кто вспомнит о моряке лежащем на матрасе с луковым счастьем.

Вазелин

Петух

В голове вазелин из половинок ландыша и скрипучего дождя.

Выйдя во двор, я попросил скучающего петуха спеть, и он бы спел, несмотря на то, что мысли, остановленные в отрубленной голове, непрерывно менялись и искали правильного выхода.

В ушах сахар, и лед — в плывущих глазах. Женщина, как голая кошка, мочится в таз, роняя капли на пол.

Навоз

Если я завязну в навозе под скрип подошв и звон туго натянутых шнурков, то моим лебяжьим рукам придется разгребать туши навозных куч, украшенных нежной соломкой, веселя людей. О, мои стройные, спокойные, испачканные ноги, всегда глубокие!

Муха

Муха, приблизительно одна, торжественно осужденная и залитая солнцем, с рассыпанным вестибулярным аппаратом, вторглась в окно, где ее не ждали, растерялась, и, пригнувшись, нырнула опять в улицу, громко рассеивая свет фантастически огромными крыльями и хлопотным зудящим жужжанием.

Ваза

Гладь

Я нес вазу слепого солдата, полного синей воды, смешанного с дождем урожайных капель, но бегущие рядом кошки заставляли меня идти задом наперед.

Эта воздухом отсеченная гладь запрыгана рыбками, заведенными в круги, посыпана звоном капель, похожим на устремленные лотосы, косые и острые, прыгающие, как усеченные пружины, весь день и всю ночь.

Отклонение

Урод

Это отклонение пера руля, перелом тяжелого корпуса и сжатие.

На оголенных проводах — кусочки хлеба, и острый, как клинок, нечеловеческий урод коснулся меня проводами и прошил, как шилом, тем злым и проникающим огнем.

На моей голове выступила соль солнца, и я почти оглох, когда она накрыла мой сон солдата круглыми летальными снарядами бедер и кости мои затрещали, как стрингера и пилерсы. В корпусе изглоданного ленью носились острые осы, ползали навозные жуки, похожие на китайских парикмахеров, и только муравьи щипали ее сомкнутые губы.

Прошил, как бабочку.

Облака

Облака, как воплощенная нежность, бегут по небу, огибая волнами нежаркое лето, занимая мою жизнь, иссеченную извлеченным временем, и пересеченную облаками неширокого неба.

В треугольнике

Поражение

Чужие звери

Был белый день парящих лепестков. Неосторожно выдыхание часов.

Они весь день ели мое сердце, эти чужие звери во мне.

Минутами, часами, я за колесами слежу глазами И выдыхаю слезы. Я поражен любовью.

Я шепчу: так надо! Довольно. Хотите еще! Вы хотите еще! Трескалось солнце над морем, ни тучи, ни сомненья. Только глубокая яма там, где было небо, и чистая майская гроза, утонувшая в цветах на ее подоконнике.

И его унесли

Она шла на высоких каблуках, красиво и медленно, как первый снег. Она вела на смерть строптивого влюбленного. Ее сухая красота говорила, что страдания уже настигли его. Привкус зеленой меди на губах, горячее больное сердце, вскрики ревности и тоски — волновали и заставляли сверкать ее глаза. «Я вас предупреждала…» — пели ее счастливые глаза, очарованные его уже заметным тлением и испугом. Он глотнул воздух, полный предупредительной гибели, и серая дрожь закрыла ему глаза. Зафыркали кони. Зазвенела упряжь. И его унесли.

Бегущий

Если ее встретите

Бегущий убитый, куда бежишь? Ее поцелуи — не считаются, ее признанья — ложь!

Если ее встретите, не любите ее. А заметив — не замечайте.

Куда бежишь, с обескровленным лицом, с ослепленными глазами. Она всегда перед тобой — нежная, как белый одуванчик, и смешная, как наивная девочка. Если нет прощанья, куда бежишь по широким улицам? Луна сдавленно смеется, и волны моря прыскают от смеха. Бегущий убитый. Это смешно.

Даже возле сердца ее — холод, даже возле глаз ее — лед. Даже возле губ ее — одиночество.

Ушедший

Мертвец

Как ушедший во сне, я хочу возвратиться, хотя нет уже дней, не говорящих о вечной любви.

Я ищу — не с кем слово сказать. Только разум и ум, как мертвец, мне протягивал руки. Я молитву читал, обжигая губами слова среди белых цветущих цветов миндаля и ухоженных роз, среди визга сирен и ветров с голубого тяжелого моря.

В норе

Если меня нет, это признак отсутствия вечности. Вечность… где ты? Я гордо тебя забыл. На слезы тебя поменял. И с белым от отчаянья лицом прощался. Целовал тебя в темноте и переживал. За холод там, где ты. Вот и настал снова сон. И круглое солнце закружилось в земляной норе жизни.

Восторг и торжество

Август

Полет

По спине вечера ползет туча.

Все возникает. И становится ясней: что это — море за холмами, что это — я среди полночи, в саду среди колючих зимних веток сада, закинув голову, вдыхаю звездный пар.

Набегает луна, и черные саженцы звезд в лужах свежего лета сверкают хрустальными корнями, обыскивая небо первым ночным светом. Весь в пламени воды, вплывает и сверкает август огнями, как ночной корабль.

На твердой и сухой земле — снежок. В глазах проклюнулись земные слезы, когда вдруг меж разорванных ветрами облаков, как из рассыпанных часов вселенной, летят сплетенья звезд: пружинки, винтики, серебряные нити, кружки, колесики, гремучая спираль галактик, — летят, ломаясь и звеня, на голову мою. И я один, в оглохшей пустоте, дышу, губами чувствуя весь обморок полета.

Скоро

Скоро, скоро раздуют ветры огни одуванчиков. Полетят птицы, принадлежащие теплу. И, облитая весенним дождем, откроется земля.

Гроза четвертого июня

Ливень

Ангелы носились по небу, как стрижи или стрекозы.

Сон желтых слив нарушил гром. Он был похож на шум упавшего предмета в глубокой комнате.

Весело и таинственно гремела гроза. Небесные поля молчали, и лилии белой воды стояли в синих облаках в розовых венчиках сверкающих молний. О, благодать небесная, шептали ангелы губками дождевых пузырьков на внезапных, как детские следы, лужицах.

Как искры, сыпанул небесный дождь, и марево истомы и тумана легло в саду. Ведь это золотой и одинокий ливень пришел и занял все дела! Мы бросились бежать и представляться у ждущих блеск, восторг и торжество. Поэтому все тянутся в проемы, чтоб захватить по локоть руки пришедшего с небес.

Одуванчики

Часы

Живые одуванчики распущены. И каждый, словно триста устремленных к центру рук.

Луна идет с водой, а тишину унес свистящий ветер. И глыба неба в море падает.

Везде вдоль моря — легкие, как небо, растут на ветреных полях и на вздыхающих серебряных кладбищах, где есть мои друзья под куполами цинка. Они, счастливые, смеются надо мной, а я теперь один смеюсь… И слышу вдруг вечерние гудки входящих с моря кораблей и уходящих, словно в небо, и помыслы кружащейся луны, и сладко-горький запах йода и травы, и плеск хрустальных огоньков над летним морем.

Здесь все крушит волна, срывая сердце вниз. От страха ежусь и крещусь… В бездонной бочке неба без краев летает неземной корабль. В каюте свист, спокойное движение колесиков и стрелок в намоченных часах, и пена на стекле окна, и колокол звенящий, и узкий край волны передо мной с беспечно спящей чайкой.

Вечером

Вздыхая, загудела печь. Трещит и рвется бархат черного угля и пахнет дымом в горнице, немного — снегом, и дышат половицы на гвоздях. Хозяйка бегает коров кормить. Луна щекочет холку быку, раскованно мычащему всю ночь. На льду солома и навоз, на легком небе — звезды.

На лодке

Упал и запрыгал дождь, серебряный и янтарный. Вспыхнул и пролетел, словно ниоткуда, белый голубь. В стальной иголке корабля — белая нитка дыма. Натянутая свежим ветром, трепещет и гудит парусина… Я очнулся и понял, что навсегда потерялся среди сверкающих звезд и перетекающих, словно время, великих валов мертвой зыби.

Смородина

Звезды

Страх белых глаз, глядящих в бурю, принес матрос. Еще букет из брызг — как цвет сирени. К рулю прижав опухшие сырые руки, он стал считать валы, идущие походкою военной. И раз, и два, и три…

К моим глазам подтянулось небо и глянуло кроткими звездами.

И я уже обратный путь забыл, горчицей мажу хлеб, пью чай и слушаю, как дизель размашисто колотит литую воду бронзовым винтом. Тугая ночь смородиной чернеет. Лишь иногда раздавится каютным светом и фонарями — красным и зеленым.

Колокольчики

Я поймал опустившуюся луну в ее двадцать девятый день, и она прижалась ко мне, как потерянная.

Я думал о ней, когда темным утром выпрямилось время и стрелой ушло, шурша опереньями. Я думал о ней, осыпая себя серебром неба, и голый огонь бился в тайных глубинах. Я думал о ней, и колокольчики любви звенели на маковках вселенных, заставшие меня внезапно.

***

Хор

Как фиолетовые губы немы и грубы Как фиолетовые сосны с волной соосны И ты совсем без цвета насквозь луной раздета

Хор снов звучал, как море, разбитое на капли.

Поход

***

Отсутствие привычного усиливает и уносит подальше. Если идешь дольше, то руки воздушных ду́хов толкают в лицо и живот и готовят к таинству смерти.

Луна раздуется, время — прочередуется. Буду я вымещаться и куда-то помещаться. И будет мне снится большая красивая птица.

Вот и середина моста. Тут бело-голубое небо пускает к себе полетать быстрых птиц.

А мне говорят, которые много хотят: ангел — не птица, он является, а не снится.

***

Молчалив был ангел на земле, не чужим и не родным. Любя, у детишек с розовых ладошек собирал он счастье для себя.

За порогом

***

Сторож

Не хочу разговаривать в комнате, где пахнет теплыми кошками и периной, скрипучей и ночной.

Алюминиевой ложкой поворачивал сторож пустой кипяток. Потом свернул в трубу платок и через слезы посмотрел на восток: где его папа и мама ждут его, сторожа мира, со стороны моря.

Во дворе снег и лед, в хате пахнет дымом. Печь накалилась, но я не хочу разговаривать. Не бежать, не идти, не ехать, не плыть через это длинное зимнее море, которое начинается неизвестно где.

Но Бог пока не отпускает! И он долго, долго икает, когда его вспоминают.

Дети

Какие дети бывают на свете? Только дети, брошенные на ветер. И порожние, и полные — ветер их разносит волнами.

Ласточки и вороны

Звезды летят

Дождь попадает в траву и гонит вверх, оживляя и ошевеляя всех…

Когда смородина чернела и краснела, а корова яблоки ела, абрикосы летели в июльском саду.

Когда уж ласточки прилетят? А то вороны да вороны… Когда они прошелестят над головою, как короны.

Шлепались и рассыпались, хлопая ветками и листьями по оранжевым щечкам, разлетались на кусочки. Людям, птицам и мошкам на поеданье оранжевые звезды летят!

Проникнувший

Не слышу

Проникнувший глубоко несуетен и весел на ноги; не ест колбасы — этих отлитых обрезков тел, похожих на грубый сон.

В вечернем небе ласточки, стрижи, веселый голубок на крыше. Как стражи — тополя, и жизнь моя, которую любил, которую теперь не слышу.

Он проник в себя и ест себя, начиная с обычного мышиного хвостика и скользких мокрых ушей, смущающих совесть.

Горемычный

Дурак горемычный видит весну, цветы и траву… Море далекое — которое дальше, чем он, голуби со всех сторон, ангелы в облаках! И ничего — в руках.

Полнота

***

Я был наполнен одинаковым временем, похожим на бутылки из зеленого стекла, которые при ходьбе дребезжали и отбивали непонятный такт, словно бились левая вселенная о правую, луна о луну, ложка о ложку, спичка о спичку.

Я иду далеко, Мне идти нелегко… Больше нету печали. Переспелый шиповник, словно счастье мое, по дороге встречаю.

Искупил — что прожил, проболтав под луной, и за время отдай, что имеешь. Не ходи — в никуда, возвращайся домой, где ты сердце любовью согреешь.

Аксиома

По дну комнат несу тонну грубого тона: это притон родного дома, это аксиома.

Приручил

Слова

Руки неуклюжие я приручил и намочил в Черном море. Звезды смотрел, лежа в острой соломе. Губами песню шевелил, заедал и водку пил с черным хлебом и салом.

Иней тает на траве, Мысль гуляет в голове. Целый день я одинок, Словно брошеный сапог.

А опомнился глупым и старым.

Ковыряюсь потихоньку, На ладони голова Спит — не спит, Не говорит, Как осенняя трава, А ведь есть слова!

Солнце прижигает

***

Что-то случилось: свет погас, ласточка понеслась между часами утра и дня, когда не было меня! Когда роза солнца обнажена, как молодая жена.

Перерыва нет в любви! Новогодний иней чище, посвежее утром нищий — у него лицо светлей луны.

Владимир Кузовников — художник, график. Родился в 1950 году в Холмске. Окончил Астраханский технический институт в 1973 г. Выставочную деятельность начал в 1995 году в России, первые персональные выставки прошли в Астрахани. Позже выставлялся в основном в Крыму — в Севастополе, Симферополе. Другие книги автора: «И птица с круглой головой летела...», 1997 г. «Взаимные отношения», 1998 г.