Виктория Дьякова - Королевский лабиринт

Виктория Дьякова «Королевский лабиринт» Издательство «Ленинградское издательство» Серия «Боевая фантастика» Тема на форуме «Создатели миров» Аннотация Он, обычный сотрудник охранной фирмы, однажды утром как всегда ехал на работу, нарушил правила, попал в аварию у Мраморного дворца в Петербурге, потеряв сознание. А очнулся — все в том же дворце графа Орлова, но только… в девятнадцатом веке. Фанен-юнкер государя императора, личный адъютант его сиятельства графа Орлова Михаил Громов сопровождает в поездке в Берлин дочь графа Анну и неожиданно оказывается вовлеченным в раскрытие государственного заговора, составленного врагами России. За спиной русского императора его бывший союзник прусский король желает заключить тайный мир с Бонапартом, чтобы оставить Россию один на один с неприятелем. Все союзники императора Александра при прусском дворе нейтрализованы канцлером фон Тренком. Только от мужества и смелости Михаила зависит, удастся ли сорвать замыслы врагов России.

…— Сходите, фрау, приехали, колесо повредилось, — грубый голос немецкого кучера вывел Анну из состояния полусна, в котором она находилась, — придется обождать.

— Скажите, Франц, это надолго? — Анна распахнула дверцу кареты и поставила ногу на ступеньку: — Скоро ли починим?

— А что случилось? — Миша высунулся вслед за графиней. — А, товарищ? То есть, простите, герр?

— Да кто ж знает, — ответил кучер равнодушно, — видать, в чистом поле ночевать придется. До ближайшей деревни далеко, только к рассвету доберетесь, коли пешком идти. А так, может, проедет кто, подсобит…

— В чистом поле? — Миша спрыгнул с подножки, оглядываясь вокруг. — Да, ничего себе, ночью в поле совсем невесело, а, ваше сиятельство? — Он бросил взгляд на графиню.

— Помогите мне сойти, фанен-юнкер, — попросила она. Запахнув плотнее ворот соболиной шубы, Анна сошла на дорогу. Было темно, краешек полумесяца едва проглядывал из-за нависших снеговых туч. Дул пронизывающий, сырой ветер.

— Вот попали, ваше сиятельство, — Миша поддержал ее под руку, — папенькато волноваться будут. Анна только вздохнула. Она и сама не предполагала, что ее дорога из Вены в Петербург окажется столь долгой и трудной. Казалось бы, до границ Российской империи рукой подать — через Венгрию да Бессарабию до Киева, а там уж прямиком до столицы. Ан нет, столкновение трех империй под Аустерлицем и поражение России от Бонапарта вызвало отголоски в самых неожиданных уголках Европы, подняли головы старые недоброжелатели русского государя. Не осталась в стороне и Османская Порта, давний враг Российской империи на Востоке. К тому же в последние сто лет турки были тесно связаны с Францией, это было известно в Петербурге. Французские инженеры строили туркам крепости и корабли, завозили артиллерию, учили турецких офицеров и всячески старались, чтобы турки вели войны, которые служили бы интересам Франции. Так поступали в Париже при Людовиках, не отказался от этой практики и император Наполеон Бонапарт. Сразу после отступления русских из Австрии французский посол в Константинополе генерал Себастиани убедил султана Селима III, что теперь Россия ослабла, и Османская Порта сможет вернуть себе наконец Крым и Причерноморье, утраченные во времена суворовских походов. Не объявляя русскому государю войны официально, турки начали постепенно занимать одну за другой русские крепости в Бессарабии и Румынии, вытесняя малочисленные русские гарнизоны.

Все это Анна узнала в Бухаресте от престарелого командующего молдавской армией князя Прозоровского, который, конечно, никак не мог противостоять натиску османов. Он был глух и весьма дряхл телом — командующему давно уж перевалило за семьдесят — и заслужил прозвище «Сиречь», так как употреблял это словцо в речи с излишней частотой. Все утро Сиречь проводил за затягиванием в корсет — только так главнокомандующий еще мог держаться прямо и даже ездить на лошади, но не более чем полдня. К вечеру силы покидали старика, и он ложился в постель.

— Ох, Анна Алексеевна, голубушка, каков Аустерлиц сиречь! — вздыхал главнокомандующий, потягивая мадеру. — Вот где война идет ползучая, так это у нас. Позабыли турки, как совсем недавно в союзе с нами под командой адмирала Ушакова били французскую эскадру у Ионических островов. Снова силу почувствовали. Снова вспомнили прошлую удаль, как флюгер в сторону Франции поворотились, бесстыдники сиречь! А чем мне их держать? Всю же силушку государевым указом на войну с Бонапартием забрали. Про нас и забыли вроде, ни к чему им там в столицах делишки нашенские. А у меня крепостей здеся, что грибов на поляне, и все ветхие, того гляди, сами развалятся. Да еще по обеим сторонам Дуная они разбросаны. Так вот и ходим по кругу: первые полгода турки крепости у нас отбирают, а во вторую половину мы у них назад забираем. Они ж, негодники сиречь, тем временем за другую половину принимаются. А у меня ж в подбрюшье ни много ни мало Украина, Крым. А как нахлынут они толпой янычарской? Пикнуть не успеем — все снесут. Так-то, графинюшка. А это кто с вами? — прищурившись, Прозоровский взглянул на Мишу. — Из драгунов, гляжу.

— Фанен-юнкер Громов, — ответила Анна, — приставлен батюшкой ко мне для охранения, поручений и секретарских обязанностей.

— А он не немой? — с подозрением осведомился главнокомандующий. — Чтото все молчит да молчит.

— Исключительно из уважения к вашему высокопревосходительству, — вскочив, Миша почти прокричал, так как уже уяснил для себя — старик глуховат, ему погромче надо.

— Оглушил, оглушил, — Прозоровский замахал руками. — Сядь, сядь, любезный. Кушай.

— Так что же, Александр Александрович, — осведомилась Анна серьезно, — никак не проехать нам нынче через Бухарест и Яссы? Придется поворачивать?

— Проехать, может, и есть возможность, любезная Анна Алексеевна, — ответил ей фельдмаршал, закусывая вино жареным рябчиком, и тут же добавил: — Сегодня. Только я вам не поручусь, что и с ночи на завтра все останется на своих местах. Пропустить я вас никак не могу, уж простите старика, любезная

графинюшка. О вашей же безопасности пекусь. В охрану вам у меня нет людей, самому не хватает. Ну а куда ж турок движется, кто ж его знает. Турок, он что ветер в поле. Выскочил, стрельнул, а потом ищи его, свищи. Вас могут захватить в плен, любезная Анна Алексеевна, а это было бы ужасно! Графиня Орлова в гареме турецкого паши! Что скажет на это государь император, нам всем тогда не сносить головы. — Прозоровский закашлялся и вытер платком испарину с лысины. — К тому же зима нынче, время сырое, — продолжил он. — Лихорадка снова зверствует, косит кого ни попадя. Так что вы, Анна Алексеевна, голубушка, воды непареной [Некипяченой.] не пейте, и еды у местных не берите, только то потребляйте, что с собой привезли. Ты, юнкер, приглядывай за этим, — он взглянул на Мишу. — Если нет ничего, так скажите, я провиантеру прикажу, он со склада выпишет. Да что за угощение у нас, Анна Алексеевна, сухари и те гнилые по большей части, — жаловался кисло князь, но с аппетитом при том откусывал рябчика.

— Что же делать будем, Анна Алексеевна? — спросил Миша, когда они вышли от князя. — В Петербурге донесения ждут, да и батюшка ваш тревожатся, давно уж вестей не получали.

— Что ж делать? — повторила Анна задумчиво и вздохнула. — Ничего не поделаешь, фанен-юнкер. Поедем через Берлин. Я знакома с русским послом в Пруссии. Он поможет нам добраться до Петербурга, а еще быстрее доставить государю сведения о предательстве австрийцев и их примирении с французами. Так неожиданно пришлось менять направление и сворачивать на северо-запад. Проезд через немецкие княжества значительно увеличивал время, которое Анна рассчитывала затратить на дорогу. Теперь их путь лежал через Пруссию и Силезию на Витебск и Гродно. Она думала добраться до Петербурга за несколько недель. Мысли об отце не оставляли ее ни на мгновение, она понимала, что долгое отсутствие известий о ней ослабляет его и без того пошатнувшееся здоровье. По пути в Бухарест Анна послала несколько писем австрийской кронпринцессе Терезии с просьбой переслать их ее отцу. Но от кронпринцессы так и не пришло ответа. Возможно, она не получила посланий Анны, или ее ответы затерялись. Дошло ли до Петербурга хоть краткое известие — Анна терялась в догадках.

— Может, через этого глуховатого старика графу письмо о вас послать? — предложил Миша.

— Это невозможно, Михаил Петрович, — ответила графиня, усаживаясь в экипаж. — Почта молдавской армии частенько перехватывается турками и становится достоянием французского посла в Константинополе. Так что вместо папеньки мое письмо вполне может прочитать генерал Себастиани. А мне бы совсем не хотелось, чтобы генерал Себастиани оказался в курсе моих личных дел.

Самое надежное — это воспользоваться дипломатической почтой в Берлине. К тому же я надеюсь, что князь Хворостовский, наш посол в Пруссии, поможет нам скорее получить проездные листы до Польши.

— Что ж, вам виднее, ваше сиятельство, — Миша пожал плечами, усаживаясь напротив Анны. Столица Пруссии встретила их нешуточными морозами. Город предстал в искрящемся снежном одеянии, небо темнело сумерками. По улицам спешили прохожие — хруст снега под их ногами смешивался с веселым бряцанием колокольчиков на санях, криками кучеров и громкими выкриками палаточных зазывал на площади — у кого мед горячий, у кого пиво, у кого сосиска в тесте. В домах по Фридрихштрассе постепенно загорались огни, у подъездов мерцали фонари, из пивных лавок и трактиров то и дело вырывались клубы пара и растворялись в желто-красных отблесках света. Шум и суматоха на берлинских улицах усиливались с каждым часом. Шутка ли — на дворе Рождество! Десятки служанок, придворных лакеев в разноцветных одеждах, егерей спешили по поручениям своих господ. Они сновали по улицам, нередко устраивая заторы. Кто тащил огромные коробки, кто узелки, кто делал покупки или разносил спрыснутые духами записки. Кто побогаче, подкатывали к магазинам в экипажах и подолгу переговаривались при встрече о политике и продвижениях по службе. Даже нищие и те высыпали на замороженные берлинские мостовые — собрать милостыню от сочувствующих богатеев. Целые группки закутанных в лохмотья женщин с окоченевшими на морозе босыми детьми бросались под колеса экипажей, выпрашивая на хлеб. Анна никогда не видела ничего подобного в Петербурге, — нищим было принято подавать на паперти у церкви в Рождество или отсылать пожертвование в приютные дома. Но чтобы они ползали на коленях по Невскому — петербургская полиция никогда не позволяла подобного. Анне стало не по себе, ее кучер безжалостно стегал кнутом попадавших под руку бездомных. Но все равно карета двигалась медленно. Колеса и оси ее пронзительно скрипели, обросшие снегом. Клубы пара вырывались из ноздрей лошадей, то и дело дергающих поводья. В довершение всего при выезде с Фридрихштрассе они попали в вереницу повозок и еле-еле катились за ними, останавливаясь поминутно.

— Пробка, ваше сиятельство, — заключил Миша, выглянув в окно кареты. — Еще не скоро рассосется.

— Что? — Анна недовольно приподняла бровь, она явно не поняла, что он имел в виду.

— Затор то есть, я хотел сказать, — Миша исправился, сообразив, что снова сморозил не то. — Простите, ваше сиятельство. До русского посольства добрались, когда совсем стемнело. Над Берлином в сапфировом небосклоне засверкали звезды, вышивая ночное покрывало города миллиардами бриллиантовых бликов и расстилая под ногами выплывающей луны пушистый покров из маленьких голубых облачков, уплывающих в бесконечную даль. Русский посол при королевском дворе Пруссии князь Иван Афанасьевич Хворостовский встретил Анну с нескрываемым удивлением.

— Вот так неожиданность, какими судьбами, Анна Алексеевна? Проходите, проходите же, прошу, — приглашал он радушно.

— Судьбами военными, Иван Афанасьевич, — ответила графиня Орлова, разматывая пуховый платок, которым согревала голову под меховым капором, — сама не чаяла, что заверну в Берлин, а вот как вышло. Через Бухарест не пропустил меня на Киев фельдмаршал Прозоровский, посоветовал через Пруссию ехать. Так и очутилась у вас. Примете ли? Со мной мой секретарь, фанен-юнкер Громов, — она представила Мишу. — Даже не верится, что мы почти что дома. — На глаза Анны навернулись слезы.

— Как же не принять, примем радушно, жаловаться не станете, — Хворостовский с любезностью взял ее шубу, усадил в кресло и велел лакею нести горячего чая, — проезд до Польши и через Польшу до самой границы российской справим, — сразу пообещал он. — Пруссаки нынче сговорчивые, побаиваются Бонапарта, так что препятствий излишних нам чинить не станут.

— А почта исправна ли у вас? — спросила Анна сразу о том, что наболело больше всего. — Я бы желала как можно скорее отослать письмо батюшке в Петербург. Нет ли возможности оказать мне в том помощь, Иван Афанасьевич?

— Как же нет, — улыбнулся тот, принимая от лакея поднос, на котором в белых чашках сервского фарфора ароматно пах малиновой заваркой чай, — вот угощайтесь, погрейтесь, — он поставил чашку сначала перед Анной, потом перед ее секретарем. — Артамошка, баранки еще неси, маковые и с орехами, — распорядился прислужнику, — я курьера в Петербург третьего дня отправляю. Сейчас готовлю донесения государю и министру по иностранной части. Так и ваше письмецо присовокупим. И об австрийцах. Об их предательстве уже известно, к слову. Они сами государя нашего известили, мол, больше не дружим с вами, пардон. Без всякого стеснения. Ну, и папеньке, конечно. Курьер мигом домчит и лично в руки графу Алексею Григорьевичу отдаст. Не сомневайтесь.

— Господи, как уж благодарна вам, Иван Афанасьевич, — Анна, наклонившись, сжала руку Хворостовского, — я ведь санитарный обоз при армии нашей к Аустерлицу сопровождала, а после сражения занемогла простудой сильной. Крон-

принцесса Терезия приютила меня в имении жениха своего, барона Коловрата в Крименицах, так мне Александр Сергеевич Строганов письмецо туда прислал. Сообщает, будто болен тяжело батюшка мой. А я вот все еду, еду, не то что доехать не могу, письма послать отцу и то не случилось оказии.

— Не волнуйтесь, Анна Алексеевна, — успокоил ее Хворостовский, — все пошлем, как водится. Доставят графу Алексею Григорьевичу прямо в руки. А этот мне Аустерлиц, — он откинулся на спинку кресла, задумчиво глядя на огонь свечи перед собой, — всю политику здесь в Берлине поломал. Вообразите, Анна Алексеевна, какой испуг случился при королевском дворе, как стало известно о поражении нашем и о капитуляции Австрии. Мне стоило огромных усилий удержать короля Фридриха-Вильгельма в рамках прежних его союзнических договоренностей с Петербургом. Он хотел уж без всякого сопротивления самолично нестись в Париж и пасть в ножки Бонапарту, лишь бы его не побили так же больно, как австрийцев.

— Струсил, значит, король, — Миша усмехнулся, покачав головой.

— Еще как струсил, — подтвердил Хворостовский. — Он вообще не из храбрецов, а тут уж вовсе разум потерял. Мне бы и не справиться. Но благо поддержка при дворе имеется — на нашей стороне, как и прежде, королева Луиза. Она сохраняет верность клятве, которую ее супруг и император Александр Павлович принесли перед гробом великого короля Фридриха Второго, бороться с Бонапартом совместными усилиями и победить его. Однако король ФридрихВильгельм так напуган происшедшими событиями, что в последнее время отстранился от жены, она явно теряет свое былое на него влияние. Зато чрезвычайно вошел в дружбу к королю французский посланник Монтень, вредный лис из норы Талейрана. Они теперь все время прогуливаются вместе с королем в Сан-Суси и перешептываются, перешептываются о чем-то. Королева подослала к ним свою обер-гофмейстерину Фосс, чтоб она разузнала об их тайнах. Но ничего не вышло — хитрый Монтень обо всем догадался, и несчастную графиню едва вовсе не прогнали от двора. Кроме того, мне нынче тоже ограничили доступ к королеве. Фридрих-Вильгельм прекрасно знает о симпатиях Луизы к Александру и всячески старается, чтобы она не была информирована о его намерениях, а если ей и удается что-то узнать — чтоб не передавала мне. Он окружил королеву своими шпионами, меня же приглашают только на официальные аудиенции, нет и воспоминания о былых ужинах в семейном кругу и совместных прогулках верхом. Теперь мне приходится использовать свою агентуру, увы, весьма ненадежную, чтобы получить от королевы те сведения, которые ей удается выведать у супруга. Но судя по ним, положение становится опасным для нашего государя.

— Неужели пруссаки решатся на откровенное предательство? — спросила Анна, отпив чая. — Я давно не замечала за ними подобной решительности.

— Сам Фридрих-Вильгельм никогда бы не решился, — ответил Хворостовский, — но его подгоняет Бонапарт, а тому энергии и жажды деятельности не занимать. Он то грозит трусливому прусскому королю, доводя его едва ли не до обморока, то заманивает подачками. А все началось с весьма прескверной штуки, Анна Алексеевна, с глубочайшей ошибки, скажу вам, — он сокрушенно покачал головой, — ведь взбрело же в голову прусскому королю направить в начале декабря в Шенбруннский дворец в Вену своего министра Гаугвица. Для общего сведения он ехал с поздравлениями австрийскому императору Францу и нашему государю с победой при Аустерлице и с грозным ультиматумом Бонапарту. Однако все повернулось не так, как предполагали в Берлине. Под Аустерлицем, как вам известно, союзники были разгромлены французами. Что же делать Гаугвицу? Не возвращаться же назад не солоно хлебавши. Он, видимо, снесся депешей с Берлином или уже имел для себя запасной вариант, я догадываюсь! Как бы то ни было, хитрый пруссак отсиделся пару недель в Линце, приглядываясь к обстановке, а потом при полном спокойствии и попустительстве своего короля нагрянул в Шенбрунн к… Бонапарту. Мол, позвольте выразить восхищение и поздравить! Ультиматум припрятал подальше, а поздравленьице вручил. Вот кто его надоумил? Ни я, посланник русского императора, ни даже королева Луиза ничего о том не ведали. Разве же не предательство?

— Что же Бонапарт? Принял от пруссаков восхищения? — спросил удивленно Громов, переглянувшись с Анной.

— Принял, — кивнул Хворостовский, — Он, конечно, понимал, что адресовались они изначально не ему. Но Бонапарт ради успеха своей политики готов закрыть глаза на подобные мелочи. Он сразу взял Гаугвица в оборот и вынудил его подписать какую-то бумагу. Я предполагаю, что это был договор о союзнических намерениях. И Пруссия уже предала нашего государя, хотя тому нет бесспорных подтверждений, и король при каждой встрече со мной выражает свое уважение и бесконечную преданность русскому императору. Однако чем скорее откроется предательство Пруссии, тем более ясной и твердой сделается политика России. Я уверен, что Фридрих-Вильгельм и француз Монтень подготовили для нашего императора ловушку, и мы обязаны взломать ее. Я не смею просить вас о помощи, Анна Алексеевна, — посол запнулся, — вы измучены событиями в Австрии, долгой болезнью, озабочены здоровьем вашего батюшки, вы вправе отказать мне в просьбе, и я пойму вас как должно. Но, возможно, только вы сейчас

и можете помочь России избежать крайне неприятного сюрприза, который ей завернули в лицемерно-яркую обертку.

— Но что же я могу сделать, Иван Афанасьевич? — Анна в растерянности поставила чашку и выпрямилась. — Я вовсе никого не знаю при прусском дворе.

— Это и хорошо, — оживился посол, — видите ли, Анна Алексеевна, какая здесь выходит история. Ее величество королева Луиза известила меня через единственную оставшуюся ей верной служанку, что сегодня-завтра из Парижа должны доставить тот самый договор, подписанный Бонапартом и Гаугвицем, о союзе Франции и Пруссии против России на ратификацию его королем. Королева готова самолично выкрасть этот договор у мужа. Но положение Луизы таково, что она осталась совершенно одна, даже служанку, принесшую мне сведения, разоблачили шпионы короля, и она больше не имеет доступа во дворец. Королеве некому передать договор. Сама она также не может покинуть Сан-Суси, к тому же положение может перемениться ежечасно, а мы ничего не будем знать об этом. Если же нам удастся выкрасть договор и даже, возможно, доставить его в Петербург, он сразу же потеряет свою силу. Король Фридрих-Вильгельм никогда не найдет в себе мужества открыто признать измену перед императором Александром и скоро отречется от собственной интриги, выжидая иного, более удобного случая. Однако такое разоблачение откроет нашему государю глаза на то, с кем ему приходится иметь дело в союзе, и, возможно, он изменит стратегию.

— Но какова же моя роль? — спросила Анна, чувствуя волнение.

— Я сделаю так, что вы будете представлены королеве, — ответил Хворостовский, — но не под своим настоящим именем. Вы говорите, что никогда прежде не встречались ни с прусским королем, ни с его министрами? Это прекрасно. Вы назоветесь полячкой, пани Колонной, находящейся в Берлине проездом…

— Но я не говорю по-польски, — возразила осторожно Анна.

— А я тем более, — добавил Миша.

— Вам и не придется, — ответил посол, — кто из знатных поляков ныне говорит по-польски? И даже их прислуга. — Последнее замечание явно относилось к Громову и его покоробило. — Достаточно того, что вы, Анна Алексеевна, говорите по-французски и по-немецки. Проверять же вас на истинность вашего происхождения у них просто не хватит времени. Королева назначит вам место, где вы возьмете у нее секретный договор, а потом доставите его мне. Все остальное я сделаю сам самым лучшим образом, Анна Алексеевна. Вам же, фанен-юнкер, — он повернулся к Мише, — скорее всего вообще говорить будет не нужно, только действовать. Уж извините, в качестве лакея или камердинера, как угодно. Это с виду, так сказать, а на самом деле шпагой и

пистолетом. Надеюсь, языком оружия вы выражаетесь вполне бегло? — Хворостовский едва заметно улыбнулся.

— Научился уже, — Миша кивнул. — Мало не покажется, кому надо, конечно.

— Нас могут схватить и посадить в тюрьму, я правильно поняла? — спросила Анна, внимательно глядя на Хворостовского. — И кто же потом вызволит нас оттуда?

— Я не думаю, что король Фридрих решится на подобное, если протокол уже будет у нас в руках. До той же поры, пока он не попал к нам — да, может случиться всякое, и мой долг предупредить вас об этом. Еще раз повторяю, вы можете отказаться, Анна Алексеевна, и я, не имея к вам обиды, буду искать иные пути для выполнения своей миссии. Вам же завтра выправим документы, наймем лошадей, и поезжайте в Петербург.

— Вы полагаете, что я теперь могу так спокойно уехать? — спросила Анна, потупив взор. — О, нет. Я полагаю, мой секретарь меня поддержит, — она взглянула на Мишу. — Теперь мы точно уехать не можем.

— Не можем, — подтвердил тот, вздохнув. — Как же можно? — Хотя хотелось, и поскорее.

— Скажите, Иван Афанасьевич, когда мне надо представляться королеве? Завтра? — осведомилась Анна. — Тогда желательно справить гардероб поскромнее, и мне, и Махаилу Петровичу. Все-таки пани Колонна не графиня Орлова, ей следует держаться проще. Да и польский лакей не фанен-юнкер русского государя.

— Анна Алексеевна, драгоценная моя, — посол упал на колени перед креслом, в котором сидела Анна, и прижал ее руку к своим губам, — вы делаете меня счастливцем, искренне, искренне благодарю. Хоть я и кичился перед вами, что найду иные способы, теперь уж признаюсь — у меня их нет. Мы здесь в Берлине просто на осадном положении, каждый наш шаг под контролем канцлера фон Тренка, невозможно выйти из посольства незамеченным, кругом расставлены наблюдатели. Верных людей не осталось. Только те, кто состоит при мне, но их всех пруссаки знают наперечет.

— Но как же я? — усомнилась Анна. — Они наверняка видели, как я приехала к вам, и вполне догадаются, кто так внезапно явился королеве под именем пани Колонна.

— А мы обманем их, — решительно заявил Хворостовский. Поднявшись, он прошелся по комнате, размышляя, потом произнес: — Вы останетесь ночевать в посольстве, оба, я прикажу отвести вам лучшие комнаты. Рано утром я справлю вам документы на проезд, и ваш экипаж с вашим кучером и багажом покинет Берлин. Он будет дожидаться вас в Мекленбурге. Это родная вотчина королевы

Луизы, там все обожают свою королеву, и ее друзьям обеспечен радушный прием. Вам же я прикажу снять номер в гостинице «Император», это недалеко отсюда на пересечении Фридрихштрассе и Дельбрюкштрассе. Мы снимем номер на имя пани Колонны. Здесь в посольстве есть потайной ход, я приказал сделать его, не посвящая в свое нововведение пруссаков — подземный коридор ведет аж за пределы города. Вы воспользуетесь им, в предместье наймете экипаж и въедете в Берлин как ни в чем не бывало. Гардероб и необходимые бумаги мы подготовим вам за ночь. Из гостиницы «Император» вы напишете письмо королеве в СанСуси, будем придерживаться версии, что вы ее старая знакомая по Мекленбургу, подруга детства. Королева приблизительно одного с вами возраста, — Хворостовский окинул Анну быстрым взглядом, — я полагаю, никого не удивит, что, находясь в Берлине, вы попросите ее о встрече. А я устрою так, что королева пригласит вас немедленно. Дальше, Анна Алексеевна, вам придется действовать самой, по обстоятельствам. Я не зря спросил вас, юноша, об оружии. Оно при вас?

— Да, пистолет у меня при себе, — ответил Миша. — Кремневый. И не один. Всегда наготове.

— А что, он может пригодиться, пистолет-то? — спросила Анна со скрытой иронией. — Мы отправимся к королеве с пистолетом?

— Увы, ничего невероятного в этом нет, — ответил Хворостовский со всей серьезностью, — если вам удастся проникнуть в Сан-Суси, вы сами поймете, насколько напряженная сложилась обстановка. Нельзя недооценивать канцлера фон Тренка, он умен, сообразителен, у него всюду имеются осведомители, если он заподозрит вас, он сумеет быстро навести справки и разрушит весь наш замысел.

— Нет, нет, я считаю, что пистолета лучше не надо, — подумав, проговорила Анна и наклонила голову: — Напротив, нам надо спрятать его подальше, Михаил Петрович, — кивнула она Громову. — Ведь пани Колонна так проста и невинна, откуда у ее лакея пистолет? И с чего это он так хорошо умеет с ним обращаться? А если пистолет обнаружат раньше, чем договор привезут в Сан-Суси? Тогда все пропало. Пани с вооруженным до зубов лакеем уж никак не уверит канцлера в своих добрых намерениях.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласился Хворостовский, — будем надеяться на ваше обаяние и смелость, драгоценная Анна Алексеевна. Ну, и на сообразительность и смелость вашего помощника.

— В первую очередь на обаяние и смелость королевы Луизы, — поправила его Анна, — и на ее преданность нашему государю. Ведь если Луиза не сможет выкрасть документ у супруга, тогда… — Анна подняла голову и, встретив взгляд Хворостовского, догадалась: — Тогда мне придется выкрасть его самой. Хворостовский кивнул.

— Что ж, я готова, — вздохнула Анна, — хотя шпионить на дипломатическом поприще мне еще никогда не приходилось. Но как я смогу уведомить вас, Иван Афанасьевич, если возникнут непредвиденные препятствия? — вдруг вспомнила она. — Ведь мне нельзя будет показаться в посольстве.

— Нельзя, — подтвердил Хворостовский, — но я не случайно намереваюсь поселить вас в гостиницу «Император», там мной подкуплен один из портье, его зовут Ханс Новотный, он наполовину чех, славянин. Вы сразу узнаете его — высокий, светловолосый парень. Второй портье у них пожилой и очень груб лицом. Так вот этот Ханс Новотный будет передавать вам записки от меня, а вы через него будете писать мне. Мои письма, умоляю, Анна Алексеевна, сразу сжигайте. Хотя операция займет, я надеюсь, немного времени, но будьте готовы к тому, что ваш номер могут обыскать.

— Что ж, решено, — Анна поднялась с места, — завтра же направлюсь представляться ее величеству. Но все же прошу, Иван Афанасьевич, позвольте несколько слов написать отцу. А то теперь уж тем более неясно, когда я все-таки достигну Петербурга.

— Я полагаю, скоро, все обойдется, — ответил Хворостовский, но в голосе его Анна не различила уверенности, впрочем, она понимала отчего, — однако пройдемте, Анна Алексеевна, вы можете удобно расположиться в моем кабинете. Прошу, Михаил Петрович. Поддерживая Анну под локоть, посол распахнул дверь в соседнюю комнату. Здесь царил полумрак, только на широком, крытом зеленым сукном столе горели три свечи в малахитовом подсвечнике.

— Письменные принадлежности, чернила, бумага — все на столе, — проведя Анну по мягкому ковру, посол сказал Громову. — Вы можете воспользоваться ими. Присаживайтесь, — он вежливо отодвинул кресло.

— Благодарю. Присаживайтесь, Михаил Петрович, — она указала Громову на кресло. Сама села напротив и, облокотившись на стол, склонила голову на руку.

— Я оставлю вас, — тактично заметил Хворостовский, — если я понадоблюсь, то буду ждать в соседней комнате. Сообщите, когда закончите, я покажу вам ваши спальные апартаменты. — Дверь тихо щелкнула за ним. Наступила тишина. Анна закрыла глаза. В ее памяти всплыли заросшие полевыми цветами подмосковные поляны, резво скачущие друг за дружкой жеребята, степенные рысаки, жующие в тени траву. Ветер колышет их увитые цветами гривы — как она любила в детстве, вот так, пока они едят, вплетать лошадям в волосы ромашки, лютики, дикие тюльпаны. Они же любили ее, и все ей позволяли. За поляной, в низине поблескивает серебром Москва-река, где-то кричит петух…

— Что писать-то, ваше сиятельство? — спросил Миша негромко.

— Ах да, — Анна встрепенулась. — Пишите, Михаил Петрович. «Дорогой мой папенька, — голос ее дрогнул, — мы столь долго были разлучены с вами, что вы вправе гневаться на свою дочь, но знайте, каждое мгновение вдали от вас я молила Господа о вашем благополучии и здоровье». Вы успеваете, Михаил Петрович?

— Да, да, ваше сиятельство.

— «Граф Александр Сергеевич прислал мне в Крименицы письмо о том, что вы сделались больны, и мое беспокойство стало столь велико, что, не ожидая ни дня, я выехала к вам. Увы, мне не удалось пересечь границу с юга, так как, по словам наших военачальников в Бухаресте, турки чрезвычайно яростно нападают там. Теперь пишу вам из Берлина и надеюсь, что благодаря участию его высокопревосходительства государского посланника князя Ивана Афанасьевича Хворостовского, вы получите мое письмо скоро…» — она запнулась. — Будьте добры, Михаил Петрович, прочтите еще раз последнюю строчку.

— «…благодаря участию его высокопревосходительства государского посланника князя Ивана Афанасьевича Хворостовского, вы получите мое письмо скоро», — повторил Миша.

— Как вы считаете, если это письмо попадет случайно к пруссакам, они прочтут его, хотя оно написано по-русски? Вы знаете, я по-русски пишу плохо, медленно, только по-французски хорошо. Потому и прошу вас. Как вы считаете, не выдаем ли мы какого-либо секрета о наших сношениях с князем Хворостовским?

— Да нет, я думаю, — Миша пожал плечами. — Ну, посылаем письмо вперед, потом и сами приедем. Ясно, что дипломатическая почта дойдет быстрее.

— Хорошо, — Анна кивнула. — Тогда продолжим. «Надеюсь и сама в ближайшее время выехать в Мекленбург, а оттуда в Познань и прямиком к вам, в столицу. Ежеминутно молюсь о вашем выздоровлении. Сама же я чувствую себя вполне хорошо. Передайте мой сердечный привет графу Александру Сергеевичу, моей дорогой Лизоньке, всем, всем. Я стремлюсь к вам на крыльях и очень скучаю. Надеюсь, что свидимся еще до Крещения. Нижайше кланяюсь вам, папенька, целую, люблю. Ваша Анна». Написали?

— Вот, пожалуйста, — Миша протянул графине лист бумаги. Она пробежала глазами текст. Миша заметил, что на глаза навернулись слезы, когда она читала.

— Все хорошо, благодарю, — кивнула она. Встав с кресла, откинула длинную бархатную штору, закрывавшую окно. Вытерла платком повлажневшую щеку. В окно она видела, как по улицам попрежнему снуют люди, правда, теперь уж их стало меньше. Запоздавшие к общему веселью торопились в трактир напротив русского посольства, чтобы выпить пива перед Рождеством за все хорошее, что было и еще случится. Недалеко от трактира

она заметила карету, стоявшую неподвижно. Из нее вывалился закутанный в шубу господин и, пританцовывая на морозе, несколько раз взглянул, словно невзначай, в сторону русского посольства.

— Да, князь Хворостовский прав, за посольством следят, — сказала она, быстро задернув штору. — Или, по крайней мере, мне так показалось. Возможно, это те самые наблюдатели канцлера фон Тренка, о которых нас предупреждал Иван Афанасьевич.

— А где они? — спросил Миша, встав из-за стола.

— Напротив посольства, у трактира.

— Нет сомнения, что они прекрасно рассмотрели нас, когда мы свернули к посольству с этой улицы… — Миша запнулся, вспоминая.

— Фридрихштрассе, — добавила Анна. — Да, так и есть, — согласилась она. — И теперь ждут, отправимся мы дальше своей дорогой или задержимся здесь. Уверена, что канцлеру фон Тренку уже известно не только, что кто-то приехал, а даже кто конкретно, по титулам, именам и фамилиям.

— Анна Алексеевна, голубушка, — в кабинет быстро вошел посол, — в окно не нужно смотреть, я забыл предупредить вас…

— Это люди короля, там, напротив? — спросила она, протягивая Хворостовскому письмо. — Вот, я написала, Иван Афанасьевич, — добавила с легким смущением. — Если не затруднит, пусть доставят в Мраморный дворец. Хотела написать много, а написалось мало, — она улыбнулась немного виновато. — Разве выскажешь все, что на сердце теснится?

— Не извольте беспокоиться, Анна Алексеевна. — Хворостовский взял письмо и, присыпав его песком для сохранности, положил в папку. — Доставят ваше послание батюшке, отошлю с курьером. Вы ж и сами скоро с ним увидитесь, я уверен, тогда и расскажете все, что чувствуете. А что касается наших наблюдателей, — он кивнул в сторону окна, — то точно мне неизвестно, но скорее всего это соглядатаи фон Тренка. Так что видите сами, не зря я вас наставлял. Они не каждый день стоят здесь, иногда меняют место, но мы с этой стороны, на окнах, что на улицу выходят, шторы не поднимаем, даже днем. Стараемся же больше бывать во внутренних апартаментах и в тех, что имеют выход во двор. Вы очень устали с дороги, Анна Алексеевна, — Хворостовский внимательно посмотрел на графиню. — Да и спутник ваш. Я уж супружницу известил, Марья Петровна вам воду согрела для ванны и постель уж постелила, сосните, Анна Алексеевна. А Михаил Петровича я провожу в его комнату. Завтра нам всем с вами трудный денек предстоит. Так что пока вы оба отдыхаете, я подготовлюсь ко всему, а на рассвете разбужу, как время придет.

— Благодарю вас, Иван Афанасьевич, — Анна едва заметно улыбнулась и тепло пожала руку посланника. — И правда, умаялась, от самого Бухареста без единого дня отдыха, все торопилась поскорее в Петербург.

— Ничего, ничего, Бог все видит, — Хворостовский ободряюще похлопал ее по руке. Потом вывел из кабинета, задув свечи на столе. Миша заметил, что перед тем как выйти, он слегка приоткрыл штору и заглянул в щелочку. Потом снова быстро задернул ее.

— Идемте, идемте, — поторопил он Анну и указал на небольшую винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, — прошу, графинюшка. Марья Петровна вас там поджидают. А вы, Михаил Петрович, за мной, за мной. Ваши апартаменты здесь, внизу. Теплая ванна с лавандовой эссенцией, тончайшее, розовое белье постели, предупредительная доброта хозяйки, полнотелой и румяной тверской красавицы — все это расслабило Анну и принесло ей успокоение. Как только она улеглась в кровать и накрыла себя мягким одеялом из горностая, Марья Петровна пожелала гостье спокойного сна и вышла на цыпочках, прикрыв за собой дверь. Но несмотря на усталость, сон не шел к Анне. Она все думала о словах Хворостовского и о том неожиданном поручении, которое ей предстояло выполнить наступающим днем. Постепенно все же размышления эти стали прерываться сновидениями — ей снова представлялись подмосковные луга в орловском имении Кузьминки, они смешивались с жемчужным блеском замерзших фонтанов в аллеях шенбруннского парка. Золотистый блеск шитья на мундирах, позвякивание шпор о паркет во дворце. Громову отвели небольшую угловую комнату. Улегшись на обитый полосатым шелком диван напротив камина, в котором весело потрескивали березовые поленья, Миша достал трубку. Сигарет в том времени, куда его занесла судьба, еще не придумали, но хорошо еще, что табак был. Приучил государь Петр Алексеевич Русь к двум весьма необходимым по жизни «новичкам» — картошке и табаку. Обращаться с трубкой научил еще в Петербурге старый лакей графа Орлова по имени Аникей.

— Тут главное дело что, — говорил он Мише, — горячку не пороть по пустяку. Табак, он обхожденьице любит, что девица на выданье. Попри на него наспех, и все, никакого удовольствия не получишь. Только дыму напустишь. Следуя наставлениям Аникея, Миша научился вычищать трубку после каждого курения. И не просто шарахнуть об стол, как думал раньше, делов-то, что сигарету потушить и в урну выбросить, а то и не в урну вовсе. Оказалось, что выбивать ее следует только о тыльную сторону ладони, аккуратно, чтобы не повредить ненароком.

Трубку Мише подарил сам граф Орлов — вересковую с персидской перламутровой инкрустацией. Миша едва не забыл ее в Вене, когда убегали от приближающихся войск Наполеона. Неторопливо, все по правилам, он заполнил трубку табаком, доставая его из специального мешочка, распределяя так, чтоб внизу табак уплотнился слегка, а по мере наполнения табачной камеры — стал плотнее. Щепотка за щепоткой наполнил доверху, потом помял. Посмотрел, осталось ли необходимое пространство между поверхностью табака и верхом трубки.

— Помни, что при раскуривании табак увеличивается в объеме и может обжечь, — наставлял его Аникей. Потянув воздух через мундштук, проверил, правильно ли набил трубку. Воздух проходил, но не сильно, значит, все нормально. Затем принялся раскуривать, следя, чтобы табак наверху не обуглился. Когда трубка разгорелась, затянулся, откинулся на подушки. Устал он от постоянной езды. То навстречу Наполеону бежали, боялись не успеть к генеральному сражению. То теперь от него, проиграв это самое сражение с треском — все бежали, кто куда. Они вот с графиней Анной Алексеевной нежданно-негаданно в Берлине очутились. Да и вообще, все как-то случилось нежданно-негаданно. Вроде бы жил как все — служба в армии, потом милиция. Жена Люська запилила, просто плешь проела — денег мало. Ушел в охранную структуру. Направили охранять Банк ВТБ на Большой Морской. Там в валютной кассе работала операционистка Светка, яркая блондинка с фигурой фотомодели. Как-то само собой все и случилось. А началось с того, что подвел «Фольксваген-гольф», который Миша купил в кредит, — полетел глушитель, пришлось отдавать в ремонт. А на работу и обратно — на метро да на троллейбусе. Всего-то съездил два дня. И оба — со Светкой туда и обратно, она как будто специально попадалась. И жила, как оказалось, в его же районе, на Байконурской. Потом кофе попили пару раз, потом на машине подвез. Ну, тут уж Люська засекла — чужими духами в салоне пахнет. Как водится — скандал. Сына Петьку за руку — и к маме. Мол, больше не звони и вообще не объявляйся. Он сначала злился, потом заскучал, особенно по Петьке, о Люське не заскучаешь — всю голову так застучит, что потом месяц бы отдохнул в покое. Договорились с Петькой собаку купить, щенка. Но маме, понятно, пока ничего не говорили, она за обои и обивку на мебели кого хочешь на улицу выгонит, пришлось бы вдвоем оборону держать. А тут — на тебе. Ехал мимо Мраморного дворца по набережной, как водится с утра — пробка, какой-то «чайник» стукнул сбоку, машину мотнуло, а потом… Он и не помнит ничего больше. Очнулся уже в Мраморном дворце, только не в том, в котором Музей революции и филиал Русского музея, а на двести лет пораньше, в сенях у самого графа Орлова. А вокруг

дворня столпилась и глазеет на его черную форму охранника. Мужики пальцем тычут, а бабы ревут, непонятно с чего, платочками прикрываясь. Да, с собакой Петьке придется обождать. Да и вообще… Миша кашлянул, комок встал в горле. Странно, и почему, когда попадаешь в другое время, память у тебя не меняется, остается прежней. И куда деваться с ней, с памятью-то. Как жить? Розовые блики утра, пробившись сквозь полупрозрачные, кружевные портьеры спальни, упали Анне на лицо. Она встала. Завернувшись в горностаевый мех, подошла к окну. Она помнила предупреждения Хворостовского о том, что за домом наблюдают, но с радостью обнаружила, что окно ее спальни выходит в запорошенный снегом сад, застывший в морозной полудреме. В дверь постучали. Через мгновение голос Хворостовского позвал: — Анна Алексеевна, проснитесь, пора уж. Ваша одежда готова, если позволите, Марья Петровна занесет.

— Да, да, конечно, — Анна быстро вернулась в постель. Мишу будить не пришлось. Когда князь постучал в его дверь, Громов давно уже был на ногах. Да он и не спал, собственно. Как он понял, задание предстояло выполнить не из легких. Так что надо подготовиться. И в первую очередь — пистолеты. Хоть Анна Алексеевна и сказала, к королеве пойдем без них, но Мишато знал, пистолет никогда лишним не бывает. Оружие здесь, в девятнадцатом веке, по Мишиным меркам, было допотопным, с ним приходилось повозиться, не то что его любимая «беретта шторм» сорокового калибра, с ее отдачей, с коротким ходом ствола, сцеплением ствола с затвором, вращающимся стволом с замком и тремя светящимися точками прицела. А главное — потрясающей скоростью стрельбы. Магазин — на двадцать патронов. А тут — пистолет с кремневым замком, в него еще порох полчаса сыпать надо. Потом шомполом пули проталкивать — удовольствие ниже среднего. Но другого не дано. Миша много раз жалел, что в охранной структуре, где он работал, оружие после смены сдавать полагалось, а то неплохо бы было полоснуть из «беретты» по этим соглядатаям канцлера фон Тренка в карете рядом с трактиром. Вот уж побежали бы, потом бы хоть силком тащи их — за полверсты обходили бы. Но — что было, то было. Да и то — где потом для «беретты» боезапас брать? Так что придется кремневым пистолетом обходиться. Да еще револьвером. Этот получше — итальянского производства, как и «беретта», барабан на шесть пуль, неприхотлив и надежен, ударов не боится, случайных выстрелов не делает, бой точный и сильный, центровка, что важно, при стрельбе не меняется. С этим можно поработать. Хоть и долго патроны заталкивать, и неудобно очень. А так — не успел перезарядить пистолет, хватайся за шпагу. А с ней Миша не так умело обращался, как тот же

граф Орлов, например, опыта было маловато, хотя старательно брал у Алексея Григорьевича уроки фехтования. Дверь отворилась. Ступая почти бесшумно, хозяйка внесла в комнату Анны небольшой кожаный саквояж, через руку у нее был перекинут темно-синего цвета дорожный туалет с привязанной на бант шапочкой. Это было платье из плотного синего бархата и редингот, отороченный куницей. На квадратной по форме шапочке с меховой опушкой виднелось прикрепленное перо, какие часто носят поляки. На первый взгляд туалет вполне можно было назвать элегантным, если бы не чересчур вызывающий рисунок. Заметив вышитых по подолу юбки крупных желто-красных петухов, Анна подумала, что не то что она сама никогда бы не надела подобного, но ей придется значительно изменить манеру поведения, дабы соответствовать одеянию. Ей сразу представилась немного простоватая особа с толстой косой, уложенной вокруг головы короной, и обильно нарумяненными круглыми щеками. Увеличить собственные щеки Анне бы не удалось, как бы она ни старалась, оставалось только, не скупясь, накрасить их бордовым.

— Ваш экипаж уже уехал, — сообщил Хворостовский, показавшись вслед за супругой на пороге, — я постарался, чтобы наши «гости» заметили это. Мы не ошиблись в наших расчетах, — продолжил он, взволнованно разминая пальцы рук. — Их карета последовала за вашей. Я уверен, они проводят ваш экипаж до самого Мекленбурга, и в конце концов обнаружат, что он едет с одним лишь багажом. Но до этого момента времени у нас немного есть. Марья Петровна поможет вам переодеться, — Хворостовский взглянул на жену, и Анна заметила, что глаза его покраснели, он, должно быть, провел без сна все прошедшие часы. — Я справил для вас все бумаги, Анна Алексеевна, — Хворостовский показал Анне папку, которую держал под мышкой. — Я очень просил бы вас поторопиться, времени у нас в обрез. Соглядатаи фон Тренка могут обнаружить ваше отсутствие в экипаже в самый короткий срок, тогда они ринутся назад, в Берлин, чтобы сообщить своему хозяину, и станут искать, куда вы исчезли. До этого момента вы должны полностью принять на себя роль пани Колонна.

— Да, да, конечно, — с готовностью ответила Анна, — я не заставлю вас долго ждать, Иван Афанасьевич.

— Еще раз благодарю вас, Анна Алексеевна, — приблизившись, посланник поцеловал Анне руку, — если все пройдет благополучно, я обязательно особым рапортом сообщу о вашей самоотверженности государю…

— Не стоит, Иван Афанасьевич, — смутилась Анна, — я полагаю, что любой на моем месте, имея возможность сослужить государю и Отечеству…

— Признаюсь вам, я вовсе не уверен в том, — возразил ей посланник с грустной улыбкой, потом добавил: — Экипаж для пани Колонна уже приготовлен и ждет у

заставы. Я оставляю вас с Марьей Петровной, — он направился к двери, — буду в соседних апартаментах.

— Мы скоро, скоро, Иван Афанасьевич, — уверила его супруга. Анна же согласно кивнула головой. Броский наряд пани Колонна пришелся графине Орловой впору. Взглянув на себя в зеркало, Анна невольно улыбнулась. Она вдруг представила, какое впечатление она произвела бы в гостиных Петербурга, явись она в таком платье. «Какая безвкусица! Какой ужасный цвет! Что за чудовищная отделка!» — вздыхали бы завсегдатаи салона Марьи Антоновны Нарышкиной, к примеру.

— Что ж, Марья Петровна, дорогая, взгляните, — Анна обратилась к княгине Хворостовской, — как вы находите, похожу ли я на провинциальную щеголиху? — в последней фразе она добавила в свою речь немного шипящий польский акцент, и Марья Петровна не удержалась от улыбки: — Анна Алексеевна, честно говоря, если бы я не знала, кто вы на самом деле, я бы и не догадалась, — заверила она и, повернувшись к двери, возвестила: — Иван Афанасьевич, мы готовы, можно идти.

— А что мой фанен-юнкер? — осведомилась Орлова. — Ему костюм принесли?

— Да, он тоже оделся, — ответила Марья Петровна. — Настоящий казачок изпод Львова. Ждет вас внизу. Мише князь Хворостовский предложил надеть войлочный казакин. Громову он сразу не понравился. Да и то — вместо элегантного драгунского мундира какой-то короткий кафтан, сшитый в талию, со сборками сзади. Мише он пришелся впору. Но вид…

— Я в нем, как баба на чайнике, — возмутился он, взглянув в зеркало. — Просто юбка какая-то. Для фигурного катания.

— Придется потерпеть, Михаил Петрович, — сочувственно покачал головой Хворостовский. — Анна Алексеевна провинциальную польскую барыню изображать станут. Так в такой одежде, как у вас, вся польская прислуга ходит. И с именем своим вам придется попрощаться на время. Надо бы каким-нибудь Парасем или Лехом назваться.

— Ну только не Парасем, — Миша скривил губу. — Пусть уж Лех. Согласен. Как этот их президент Лех Качиньский.

— Простите? — Хворостовский явно не понял его.

— Да это я про себя, — спохватился Миша. — Не имеет значения. Скажите Анне Алексеевне, я — к ее услугам.

— Что ж, с богом, фанен-юнкер, — спустившись, Анна осмотрела Мишу придирчиво и одобрительно кивнула головой. — Неплохо смотритесь, Михаил Петрович.

— Вы тоже, ваше сиятельство, — откликнулся он. — Вы как по лестнице сходили, так я и не признал сразу.

— Машуня, захвати с собой свет, — совсем уж по-домашнему окликнул русский посланник жену. — Пора идти уж. У Анны тоскливо кольнуло сердце. Ей не хотелось покидать этот уютный, гостеприимный дом и переселяться в гостиницу, где еще неизвестно, что их ожидало, вполне возможно, весьма неприятные знакомства. Княгиня Хворостовская держала в руке канделябр с двумя зажженными свечами, который взяла из комнаты, где спала Анна. Иван Афанасьевич подошел, взял подсвечник из рук жены.

— Пожалуйста, идемте за мной, Анна Алексеевна, — пригласил он, — и вы, фанен-юнкер. Затем направился к винтовой лестнице.

— Желаю вам поскорее успешно закончить это приключение и воротиться в Петербург, к батюшке, — княгиня на прощание обняла Анну, — в Петербурге кланяйтесь Волконским, — попросила она, — мы с княгиней Зинаидой Григорьевной крайне дружны, с детских лет вместе были, — попросила она и смущенно добавила: — Я хотела письмецо написать Зиночке, да Иван Афанасьевич запретил. Говорит, что опасно это, найти могут ненароком.

— Обязательно передам от вас все на словах, — пообещала Анна растроганно.

— Если нас в тюрьму не посадят, посидеть там до конца дней, — недовольно буркнул Миша. Анна оглянулась на него. Он понял — она думает о том же.

— Благодарствую за все, Марья Петровна, — она поцеловала Хворостовскую в щеку.

— Ну, Машуня, родная моя, ну, некогда сантименты разводить, — торопил супругу Хворостовский, — вечно ты с Зиночкой все голову морочишь, то мне, то вот Анне Алексеевне нынче, подружки не разлей вода Идемте, Анна Алексеевна, — он направился по лестнице вниз. Махнув Марье Петровне на прощание рукой, Анна осторожно двинулась за ним.

— Позвольте мне перед вами, ваше сиятельство, — Миша опередил ее. — А то мало ли что. Они слышали, как наверху, за их спинами хлопнула дверь — Марья Петровна вернулась в комнаты. Лестница была узкая, очень неудобная. «Тут и в джинсах наломаешься, — недовольно подумал Миша, — не то что в этом войлочном пальто в клеш». К тому же идти по лестнице пришлось довольно долго. Держа подсвечник в руке, Хворостовский шел первым, за ним — Миша,

вполоборота, поддерживая под руку Анну Алексеевну — она спускалась последней.

— Сюрприз для пруссаков у меня хорошенько припрятан, сейчас увидите, — вполголоса пошутил Иван Афанасьевич, — среди бочек с вином, промеж солений и ягодных варений. Он остановился перед круглой дверцей, обитой дубовыми панелями, поставил канделябр на пол — отблески двух свечных огней дико заплясали по сырым, обледеневшим стенам. Посланник вытащил связку ключей, которая висела у него на веревке под одеждой. Сдернув один из них, открыл дверцу, и, подняв подсвечник, прошел внутрь. Вход был низкий, так что приходилось наклонять голову. Подклет представлял собой довольно просторное помещение, уставленное деревянными и глиняными сосудами различных форм, по большей части запечатанными — в них хранилось вино. Кроме того, стены покрывали деревянные стеллажи, на которых виднелись стеклянные банки, от самых маленьких до огромных.

— Это все гостинцы тещи моей, Татьяны Петровны Бахметьевой, — признался Хворостовкий со смущенной улыбкой, — она в Тверской губернии в поместье проживает. Хозяйство ведет основательно, все у нее помногу и вкусно, пальчики оближешь. И о Машеньке своей, любимице младшенькой, никогда не забывает, года не проходит, чтоб по осени не присылала цельный обоз с творениями своими. Ко мне не то что пруссаки, все иные посланники на приемы в очередь становятся, еще бы водки рябиновой да малиновой с груздем соленым суздальским да с огурчиком тверским, хрустящим, ни турок, ни француз, никто не откажется испробовать, — он рассмеялся, — пироги и те умудряется Татьяна Петровна так испечь, что до самого Берлина доходят мягкими. На них тоже спрос оглашенный. Так и ведем политику, Анна Алексеевна, за столом, при насущной тещиной помощи, — шутливо закончил Хворостовский представление своих запасов.

— Дело известное, — с усмешкой кивнул Миша. — Этот Фишер, хоть и гениальный, а поесть попить-то тоже не дурак, — вспомнил он Высоцкого.

— Фишер? Кто это? — Анна внимательно посмотрела на него. — Какой-то немец?

— Немец он или не немец, я не помню, — Миша смутился. — Это я так, к слову сказал, один знакомый. Бывший. Он в шахматы хорошо играл.

— А вот здесь, за боровиками мочеными и брусникой, у нас тайный ход, — объявил князь. — Так сказать, мат королю. Снова поставив канделябр на пол, Хворостовский принялся отодвигать довольно внушительные бочки, которые явно были тяжелы — наверняка полны до краев.

— Давайте-ка я помогу, Иван Афанасьевич, — Миша поддернул к локтю неудобные рукава казакина. — Так оно скорее получится. Погодите, Анна Алексеевна. Вместе они и в самом деле справились довольно быстро. За бочками показалась кожаная шторка, которую посланник, добравшись, отдернул. Приглядевшись, Анна и Миша увидели в полутьме узкую лесенку, она спускалась вниз, по ней, испугавшись света, с писком скользнула мышь. Анна вздрогнула.

— Что вы, Анна Алексеевна, не бойтесь, — Миша взял графиню за руку, и сам удивился, как это у него легко получилось, точно это была просто Светка или просто Люська. От прежнего стеснения и следа не осталось.

— Да снуют здесь эти твари, — Хворостовский развел руками. — А где их нет? Как без них? Где еда в закромах, там и они приживаются. Но у нас еще терпимо, а вот при дворе Фридриха-Вильгельма, поверите ли, здоровенные крысы по кухне скачут, мне раз даже в ананасовом гляссе на десерте кусок хвоста, отрубленного поваром, достался. Так пришлось сделать вид, что ничего не замечаю, бросил под стол, и мороженое доел, хоть и мутило сильно. А как иначе — дипломатия. Так что король прусский вкушает пищу с крысами, и ничего, жив до сих пор. Говорят, даже выдрессировал для себя нескольких особо крупных экземпляров и показывает с ними фокусы.

— Прямо с крысами обедать изволят? — Миша не мог сдержать иронии. — Вот уж не подумал бы. Одно слово — короли. А еще немцы. Говорят, они аккуратные. А нас-то там они не закусают, крысы эти? А то и до королевы не доберемся, как натравит канцлер. Просто, без фокусов.

— Я бы, юноша, на вашем месте особенно не веселился, не к месту, и язык попридержал, — одернул его Хворостовский. — Не дома, в Петербурге. Знаете, наверное, пословицу, со своим уставом в чужой монастырь не лезь.

— Михаил Петрович, — Анна с укоризной взглянула на секретаря. — Правда, надо бы посерьезней.

— Да уж куда серьезней, Анна Алексеевна, — Миша вздохнул. — Мороженое с крысиным хвостом. Бр-р-р-р. Прошу прощения, желтуху можно схватить. Ну, болезнь такую. Очень опасная, осложнения дает. У меня брат болел в детстве.

— Однако прошу за мной, — посол явно торопился. — Осторожнее, — предупредил он и первым вступил на лестницу. — Внизу тоже темно, попадаются ямы, так что ступайте за мной след в след. Миша спустился вслед за Хворостовским. Деревянная лестница скрипела, на первый взгляд прочной она не выглядела. Да и на второй — тоже. Кроме того, сильно обледенела, и Анна, едва сделав первый шаг, с непривычки скользнула по ступенькам плоским толстым каблуком мехового ботинка, так что едва не упала.

— Анна Алексеевна, я извиняюсь, конечно, но так надежнее будет. Миша взял Анну за талию и, легко приподняв, опустил сразу на пол.

— А то в юбках-то этих с петухами, не дай бог, споткнетесь. Анна чуть слышно ахнула.

— Благодарю, Михаил Петрович. Но даже в полутьме было заметно, как она смутилась.

— Правильно, фанен-юнкер, — похвалил Мишу Хворостовский, — попридержите Анну Алексеевну, и на всякий случай, графиня, — предупредил он, — нос платочком прикройте. Затхлый дух здесь в подземелье, знаете ли. Анна кивнула. Миша просьбе посла удивился, но вскоре понял причину. Подземный проход оказался довольно узким, но высоким — идти по нему можно было выпрямившись в полный рост. От стен невыносимо пахло тухлой сыростью, под ногами то скользил лед, то чавкала уже оттаявшая грязь. Миша сперва принялся считать шаги, но быстро сбился. Он все время оборачивался на Анну, которую вел за руку, следил, чтобы она не споткнулась и не угодила в яму. Графиня явно чувствовала некоторую робость — да то и понятно, Миша усмехнулся про себя. Вряд ли ей прежде приходилось бывать в столь темных и мрачных помещениях. Миша служил под Одессой, там, в рамках проведения какой-то патриотической акции ко дню Победы, посылали в катакомбы, искать погибших во время осады Одессы в Отечественную войну, так что пришлось полазить. Но ощущение, правда, не из приятных, точно заживо закопали в могилу. А уж единственной дочери графа Орлова, с которой с младенчества по сотне служанок нянчатся, каждый шаг ее отслеживают, такая обстановка и вовсе должна показаться пугающей. Но Миша видел, Анна старается не поддаваться страху и от него не отстает. Все шли молча. Да и какие разговоры под землей — неудобно и опасно. Лучше молчать, да и дышать реже — воздух был настолько пропитан гнилостными испарениями, что, попадая в горло, они мгновенно вызывали приступы удушающего кашля. Наконец, Хворостовский обернулся и предупредительно протянул руку, ладонью вперед — Миша понял: он просил остановиться. В блеклом свете мерцающих свечных огоньков они увидели несколько земляных ступеней, покрытых сверху досками, — они вели наверх. «Пришли!» — мелькнула радостная мысль. Хворостовский передал Мише канделябр. Под землей он показался особенно тяжелым, и, взяв его, Миша даже сквозь перчатку обнаружил, что он сплошь покрыт какой-то склизкой изморосью. Сам же князь стал подниматься по лестнице. Пройдя несколько ступеней, Хворостовский приподнял над головой земляной люк, вниз посыпался песок. Миша потянул Анну за руку — и она

послушно отступила на шаг. Люк с ходу не поддался — после ночного мороза он, должно быть, обледенел. Передохнув мгновение, Хворостовский надавил сильнее — тот же результат. Отдав Анне канделябр со свечами, Миша подошел, и они вместе с князем в третий раз попытались открыть люк, он пополз медленно, сквозь открывшуюся щель в подземелье проник лучик яркого утреннего света.

— Осторожно, осторожно, — шепотом предупредил Мишу Хворостовский. — Как бы не обвалился. Общими усилиями они наконец сдвинули застывшую земляную глыбу, но так, чтобы она слегка нависала над краем. Князь Хворостовский высунулся наружу. Миша с наслаждением вдохнул свежий, морозный воздух, устремившийся вниз. Оглядевшись, Хворостовский поднялся на поверхность и наклонился к Мише.

— Оставьте подсвечник там, — проговорил он вполголоса, — вокруг здесь никого, так что поднимайтесь. Миша обернулся к графине: — Анна Алексеевна, саквояж давайте. Взяв квадратную кожаную сумку, передал ее Хворостовскому, потом, придерживая Анну под локоть, помог ей подняться по ступеням. Хворостовский практически вытащил Анну наружу, подхватив под руки. Миша выбрался сам, подтянувшись на руках, пригодилась армейская подготовка. Оказавшись на поверхности, зажмурился от голубого, мерцающего света, который сверкал на раскидистых деревьях вокруг — они все были покрыты инеем. У Анны от такого контраста даже хлынули слезы из глаз, и она закрыла лицо руками.

— Здесь перелесок, — говорил Хворостовский Мише. — Сейчас выйдете на тропинку, она сразу за деревьями, и идите к проезжей дороге, там вас ждет экипаж. До заставы рукой подать. Пароль для возницы — Венеция. Не забудьте.

— Да уж постараемся, — кивнул Миша. «Просто фильм про разведчиков, — подумал он. — Штирлиц едет в Берлин. Как это там было, он ехал в Берлин, чтобы работать. Вот и мы выскочили из Берлина по подземному ходу, а теперь въедем обратно, чтобы работать. Пароль, отзыв, радистка Кэт, то есть какой-то портье в гостинице. Все то же самое, только лет на сто с лишним пораньше».

— Анна Алексеевна, вы как? — он обернулся к графине. — В порядке?

— Да, вполне, Михаил Петрович, извините. Графиня оторвала ладони от лица и смахнула платком выступившие от мороза слезы.

— Я готова, я все слышала и помню, Иван Афанасьевич.

— Я узнавал, сегодня в гостинице «Император» как раз дежурит наш друг Новотный, — сообщил ей Хворостовский. — Его напарник заболел, так что он

простоит за стойкой несколько дней. Это существенно облегчает наше положение, во всяком случае, связь не будет затруднена. Анна Алексеевна, как только приедете в «Император», — продолжал он наставительно, — напишите письмо ее величеству с просьбой принять вас. Напишите обязательно на бумаге со знаком гостиницы «Император». Михаил Петрович, проследите, — он обернулся к Мише. — Не забудьте, ради бога. Со знаком гостиницы «Император», — повторил он. — Я понимаю, вы, графиня, новичок в наших секретных делах, да и вы, фаненюнкер, тоже. Но все это очень важно. Каждая деталь, каждый штрих. Именно по знаку гостиницы королева поймет, что к ней обращается мой протеже, и обязательно назначит вам встречу. «Да знаем уж, смотрели кое-что по телеку, — подумал Миша. — „Щит и меч", мы с тобой сегодня, брат Новотный, одинаково небрежны. Или как там, Штирлиц — коробка спичек обязательно с изображением горнолыжниц. Так и у нас, обязательно на бланке гостиницы „Император". Оказывается, все это было задолго до Штирлица, просто я не задумывался никогда».

— Не извольте беспокоиться, господин посол, — успокоил Хворостовского Миша. — Все сделаем, как полагается.

— Но как же передать письмо во дворец? — спросила вдруг Анна озабоченно. — Направить с посыльным?

— Ни в коем случае, — Хворостовский остановил ее предупреждающим знаком. — Шпионы фон Тренка обязательно перехватят его. Нет, письмо вы отдадите Новотному, он сумеет переправить его лично в королевские руки, он уже не раз проделывал это. Только постарайтесь сделать это как можно менее заметно. Не оставляйте в номере ничего, что могло бы выдать ваше истинное имя и происхождение, — еще раз напомнил посол. — Знайте, не только королеве известно, что в гостинице «Император», как правило, останавливаются близкие к русскому двору люди. Фон Тренк тоже, если не знает наверняка, то хотя бы догадывается об этом. К тому же, обнаружив, что вы не доехали до Мекленбурга, они кинутся искать вас повсюду. Перешерстят всех вновь прибывших, тайно, конечно. Наша задача, чтобы в это время вы уже находились в Сан-Суси.

— Все ясно, Иван Афанасьевич, — Миша взял Анну под локоть. — Пора идти, наверное, ваше сиятельство?

— Да, вы правы, Михаил Петрович, — она кивнула, поправляя шапку, на которую в подземном ходе насыпалась земля.

— С Богом, как говорится, — Хворостовский быстро осенил себя крестом. — Как и договорились, все, в чем у вас возникнет необходимость сообщить мне, передавайте через Новотного. Я буду ждать от вас известий. И поверьте, — он подошел, взял Анну за руку, с дружеской теплотой сжал ее, — я сделаю все от меня

зависящее, чтобы вы и ваш фанен-юнкер не подверглись опасности. Я немного провожу вас…

— Да не стоит беспокоиться, Иван Афанасьевич, — остановил его Миша. — Сами дойдем.

— Что ж, ступайте. Да хранит вас Бог, — пожав руку Мише, Хворостовский слегка поклонился Анне. — Я ваш должник, Анна Алексеевна. Она смутилась.

— Не стоит, не стоит того, князь. Взяв ридикюль Анны, Миша быстрым шагом пошел по тропинке. Анна шла за ним, придерживая широкий подол платья. Остановившись, она обернулась — Хворостовский смотрел им вслед и махал рукой. Лес стоял вокруг в белом сонном безмолвии, только вдалеке, над верхушками деревьев, деловито перекрикивались вороны. Наконец, впереди показалась главная дорога, на ней черной точкой маячил нанятый русским посланником экипаж. Экипаж ехал медленно. Приподняв занавеску, Миша взглянул в подернутое изморосью окошко. Ранним утром Берлин казался молчалив и просторен. На улицах было пустынно, большинство горожан еще спали. Дома стояли притихшие, безмолвные, засыпанные снегом. Только перед торговыми лавками виднелась толчея повозок. Большинство крестьян вставало затемно, они ехали в столицу, чтобы как можно скорее и дороже сдать свой товар. В воздухе носился аромат свежевыпеченного хлеба и сладостей — булочники готовились открыть свои заведения. Карета свернула в какой-то переулок и остановилась.

— Гостиница «Император»! — крикнул возница. — Приехали. Миша первый вышел из экипажа. Осмотрелся. Гостиница располагалась в самом центре города, выстроена была из камня, в общем, кроме яркой вывески с короной ничем внимание не привлекала. Вокруг — ни души.

— Выходите… Миша хотел по привычке сказать «Анна Алексеевна», но сообразил, что теперь графиню следует называть этим самым польским именем, да и он больше не Михаил Петрович Громов, об этом бы еще не забыть, и хотя рядом вроде бы никого нет, но мало ли кто может услышать. Все — дело началось, и надо выполнять условия.

— Выходите, пани, — повторил он, подавая Анне руку. — Возьми, любезный, — он расплатился с возницей.

— Это наша гостиница, Лех? — Анна опустила ногу на выложенный брусчаткой тротуар. — Ох, скользко-то. А почему не встречает никто? — она капризно поджала губы. — Ох, немцы, это тебе не французы, никакой любезности к гостям.

— Вы уж аккуратно, аккуратно, пани, — Миша помог Анне сойти, сам же исподволь поглядывал по сторонам, не следит ли кто — никого не было. Потом взял из повозки саквояж, захлопнул дверцу.

— Езжай, езжай, — отпустил возницу.

— Что ж, идем, — Анна пожала плечами и первой пошла к парадному подъезду. Миша сзади нес ее саквояж. Сразу было заметно, что гостиница, несмотря на название, роскошеством не отличается. И что особенно удивило Мишу — особого порядка, свойственного немцам, в ней тоже не замечалось. Устраивалась гостиница, судя по всему, по самым модным образцам, с самыми лучшими намерениями чистоты и удобства для постояльцев, даже с претензией на элегантность. Но то ли частая смена владельцев, то ли нехватка денег, то ли обычная бесхозяйственность, если и не привели ее полностью в упадок, то поставили на грань такой неприятности. Однако перед золочеными дверями, увенчанными короной и витиеватой надписью с названием гостиницы, дежурил швейцар в высокой треуголке с плюмажем и ливрее. «Ну и персонаж, — подумал про себя Громов. — Просто Пьеро какой-то. И к чему при таком меланхоличном виде бравая прусская треуголка, да еще косичка на затылке величиной с крысиный хвост». Анна прошла мимо швейцара, тот поклонился ей, Мишу он смерил презрительным взглядом и кланяться ему, конечно, не собирался. Миша заметил — Анна, взглянув на швейцара, слегка улыбнулась.

— Вот так же, как этот швейцар на вас, Михаил Петрович, — сказала она вполголоса, когда они вошли в холл, — на меня в Зимнем дворце смотрел государь Павел Петрович, когда мне пришлось представляться ему после кончины императрицы Екатерины. Уродливый, маленький человечек на тонких ножках, в непомерной к его голове треуголке, с огромной косицей и буклями на ушах. Я помню, кричал визгливо, топал, выказывая презрение, даже замахнулся тростью. «Орлова?! Девица Орлова, никак?! Кланяйся мне, я твой государь нынче! Кланяйся низко!» А потом торжественно возвестил, с открытой издевкой: «Все, кончилась ваша воля, Орловы, померла моя матушка, царство ей небесное!»

— Да, самодур был Павел Петрович этот, слышали, — Миша сочувственно кивнул головой. — Надурил немало, дров наломал. Если б я чуть раньше с вами оказался, я бы, Анна Алексеевна, с большим удовольствием в заговоре том вам помог. Чем раньше, как говорится, тем лучше. Анна остановилась.

— А вам, Михаил Петрович, откуда известно, что я в заговоре против императора участие принимала? — она внимательно посмотрела на него.

— Так я ж к вам, Анна Алексеевна, небось, образованный попал, — Миша улыбнулся. — Школу-то заканчивали. Правда, в истории я не силен был, ленился, хоть и легко давалась. Я только по физкультуре, знаете ли, да еще в физике рубил. Интересно было. Но меня на экзамене историчка спросила, а кто в заговоре против Павла Петровича участвовал. Я ей сразу сказал: Орловы, фавориты матери его. А кто у нас в России еще решительные люди, которые на серьезное дело способны. Орловы да князь Петр Иванович Багратион. Их каждая мышь знает, даже которая только из дырки в полу вылезла. Так и ответил ей, оказалось, правильно. Только, Анна Алексеевна, — Миша наклонился к графине, — негоже нам тут теперь Павла Петровича-то разбирать, мы вроде как поляки нынче, может лучше об их короле каком побеседуем. А то услышит кто ненароком.

— Да, это верно, — Анна спохватилась. — О королях поговорить тут самое место, — она окинула взглядом холл. — Впрочем, и об императорах тоже. Древних. Холл гостиницы был украшен в стиле Фридриха Великого, с легким налетом древнеримского колорита в виде медальонов на белых мраморных колоннах по обе стороны от входа, на которых были изображены две героические особы в лавровых венках. Миша бы ни за что не догадался, кто это такие, но под одним было написано латинскими буквами — «Император Троян», а под другим только «Император…», а имя стерлось. Так что особа так и осталась неизвестной. В общую обстановку медальоны явно не вписывались, и судя по всему, были сотворены художниками, работавшими над интерьером, только для того, чтобы как-то оправдать название гостиницы. Все остальные роскошества прославляли великого Фридриха. От скульптур любимых Фридрихом левреток до двух живописных полотен на правой и левой стенах. На одной было изображено представление итальянской оперы в королевском театре. Эти спектакли железный король никогда не пропускал, и всегда смотрел не из ложи, а из первого ряда. Он так и был запечатлен автором картины — с лорнетом у глаз король рассматривает хорошеньких итальянских актрис.

— А вот этот вот, монарх там, — Миша кивнул на картину, — мне кажется, художник наврал. Я так читал, что он по женщинам-то не очень, все больше войну любил, пострелять.

— Кто? Король Фридрих? — Анна пожала плечами. — Да нет, у него были фаворитки. О том, что он был женоненавистником, придумали позднее, те, кто хотел очернить его, — добавила она, — завидовали, надо же найти хоть какой-то изъян. А так он действительно очень любил итальянскую оперу и темпераментных

итальянских танцовщиц, а кто их не любит? — она улыбнулась. — У нас в Петербурге, как итальянцы пожалуют, в партере от гвардейских мундиров не протолкнуться, и государь император, конечно, тоже едет, и все вельможи. Но Фридриху гораздо больше нравилось, что за покровительство искусствам Вольтер провозгласил его «Северным Соломоном», он сравнивал его с римскими кесарями и французским королем-солнцем Людовиком Четырнадцатым, покровителем искусств. Хотя должна заметить, что с королевой, в отличие от нынешнего прусского монарха, Фридрих всегда жил в согласии, без особой любви, но в должном уважении.

— Великий человек велик во всем, — согласился Миша. — А вот на том полотне, напротив, кто там от немцев драпает? Наши, кажется? Флаг-то вроде наш изображен? Прямо с флагом отступают, или это художник придумал, чтобы наших задеть хорошенько?

— Да, это одна из больших побед Фридриха, — Анна вздохнула. — Бегство армии фельдмаршала Апраксина от войск Фридриха у деревушки Гросс-Егерсдорф в Семилетнюю войну. При государыне Елизавете. Большой позор тогда случился. Флаг конечно же преувеличение, не до флагов уж было.

— Ну, надо думать, — согласился Миша. — Такое они не могли не нарисовать. И на видном месте повесили, сволочи. Это, конечно, не певичками любоваться. Однако, как я понимаю, теперь мы им подготовим позор, — он понизил голос и сказал Анне почти шепотом: — Вот за это за все в отместку.

— Я согласна с вами, Михаил Петрович, — Анна едва заметно улыбнулась. — Раскрыть позорную тайну предательства Пруссии на фоне марширующих легионов короля Фридриха, в этом, пожалуй, есть некая пикантность. Я не удивлюсь, если здесь по вечерам еще и играют на флейте. Король Фридрих весьма уважал этот инструмент.

— Ну, если играют — послушаем. А вот этот господин там, за стойкой, — он указал Анне на портье, взгляд которого, скорый и зоркий, заметил сразу, как только вошел в холл, — на нас очень пристально смотрел. Правда, теперь делает вид, что вообще не видит. — Администратор, в самом деле, старательно делал какие-то записи, не обращая на них внимания. — Это не наш клиент? Ну, в смысле, не тот самый, который нам нужен?

— Вполне может быть, Михаил Петрович, — Анна направилась к стойке. — Скорее всего месье Хворостовский его предупредил, и он уже заметил нас.

— Да, вроде похож, как Иван Афанасьевич говорил. Точно по описанию русского посланника Ханс Новотный обладал довольно густой, светлой шевелюрой, пребывавшей в беспорядке, был молод годами, довольно высок ростом. Лицо его Мише удалось разглядеть только тогда, когда

подойдя к стойке, Анна обратилась к нему по-немецки. Миша понимал с трудом, он в школе учил немецкий на факультативе, мать заставила, но так все больше по английскому — и то еле-еле. Тем более графиня намеренно старательно имитировала дурной польский акцент.

— Пан дражайший, о, простите, герр, доброе утро. Позвольте-с побеспокоить.

— Да, любезная фрау, — Новотный поднял голову, окинул взглядом Анну, потом посмотрел на Мишу. Лицо у него было открытое, улыбчивое, на щеках проглядывали симпатичные ямочки, а по носу и вокруг светло-голубых глаз виднелись рыжие веснушки. — Вы желаете номер или два? В какую стоимость?

— Да, два номера.

— Один. — «Айн, цвай», это Миша хорошо понимал с детства, кто не понимает, потому сообразил, что к чему. — Как это два? — шепнул на ухо графине. — Я там во втором номере вообще не услышу и не узнаю, что с вами происходит. Тут вон стены какие, не то что у нас в квартире, ничего не услышишь, камень.

— Но…

— Не возражайте, знаю, что говорю. Я, чтоб вас не смущать, в шкафу ночевать согласен, но вашей жизнью рисковать не могу.

— Хорошо, один номер, — Анна кивнула, преодолев смущение. — Два-то больно дороговато будет, — сообразив, что ее героиня скорее всего небогата, а потому прижимиста, Анна нашла объяснение и выбрала комнату поскромнее. — Знаете ли, пан, любезный герр, я в Берлине проездом, всего на несколько дней. Как у вас морозно, ясно, душа радуется. А у нас в Варшаве, поверите ли, дуют ветры, сущий ад. Тучи нависли так, что, того гляди, на город упадут. А как по ночам в трубах завывает, бр-р-р, — она поежилась и, поправив шляпку, кокетливо улыбнулась портье. — Но вы мне уж выпишете номер покрасивее, но подешевле, а?

— Вот на третьем этаже недурная комната, тихая, окна во двор выходят, — предложил ей Новотный. — Как раз и по деньгам вас не обидит. Анна запнулась на мгновение, посмотрела на Мишу. Тот кивнул. О преимуществах комнаты в бытовом плане он сообразил мало, зато, помня наставления Хворостовского, решил сразу — портье, раз он союзник русского посла, лучше известно, какая комната надежнее, скорее всего, именно ее он и предлагает. К тому же Хворостовский просил долго не находиться в холле гостиницы, чтобы не привлекать лишнего внимания. И хотя для убедительности образа лучше бы поторговаться, поляки мелочны и экономны, это известно, но пора и честь знать, так надежнее. Прикусив кончик ногтя, Анна осведомилась:

— Хорошая комната, говорите? А сколько стоит? И не дождавшись ответа, состроила портье явно натянутую улыбку.

— Впрочем, коли вы советуете, любезный пан, так мне ли спорить? Я согласна, — она постучала пальцами по стойке. Миша же, разинув рот, чтобы выглядеть глупее, как подобает какому-нибудь безграмотному польскому Леху, который за пределы своей деревни в жизни не выезжал, рассматривал лепку на потолке.

— Тогда прошу ваш проездной лист, госпожа, — ответил портье. — Где ваши вещи? Только это? — он указал на саквояж, который Миша держал в руке. — Я скажу носильщику, чтобы он отнес их в вашу комнату.

— Не надо беспокоиться, — Анна снова бросила взгляд на Мишу, — Мой Лех и сам справится. Громов опять кивнул — лишние люди, а значит, глаза и уши не нужны — это совершенно точно.

— Тогда вот, прошу, — портье протянул Анне ключ с круглым деревянным шаром, привязанным к нему, на нем были вырезаны цифры триста пятнадцать. — Ваша комната триста пятнадцать. Впрочем, они и так догадались.

— Андрош, — Новотный позвал невысокого юнца в белой форменной куртке с серебряным галуном. — Проводи фрау в триста пятнадцатую комнату.

— Яволь, герр Ханс, — ответил тот с поклоном и, взяв у Миши саквояж Анны, пригласил: — Идемте за мной, прошу. Миша недовольно поморщился, но портье пристально посмотрел на него — значит, для чего-то нужно.

— А мои документы? — Анна с возмущением взглянула на портье, артистически расширив глаза. — Они останутся у вас?

— Ни в коем случае, — успокоил ее Новотный. — В ресторации через два часа накроют завтрак. Если вас затруднит спуститься ко мне за документом раньше, вам вернут его за завтраком. Не извольте беспокоиться, фрау, — он заглянул в проездной лист. — Фрау Колонна. Надеюсь, вам вполне понравится у нас.

— О, я не сомневаюсь, не сомневаюсь, — Анна снова кокетливо поправила шляпку. — Благодарю вас, любезный герр. Вы, кстати, не могли бы еще подсказать мне, — она сделала вид, что вспомнила случайно. — Мне бы хотелось написать несколько писем родственникам в Варшаву, что, мол, добралась благополучно, в номере найдутся бумага и чернила?

— Конечно, дорогая фрау Колонна, все в вашем полном распоряжении, — Новотный широко улыбнулся и… Анна заметила, что улыбка сначала застыла на его лице, а потом медленно сползла. Он смотрел на парадный вход в гостиницу,

там хлопнула дверь, причем ее не просто открыли, а можно сказать, открыли излишне темпераментно для немцев — толкнули ногой. Бряцнули шпоры. Кто-то вошел грубо, властно. Анна не оборачивалась, понимая, что это неудобно для благородной дамы, пусть даже польского происхождения, вертеть из любопытства головой. Миша же, напротив, хотел обернуться, но Новотный удержал его, едва заметно взяв за рукав.

— Не смейте, — прошептал по-французски, этот язык Миша уже начал немного понимать в Петербурге, по-другому там не говорили. — Немедленно поднимайтесь к себе. Он столь гневно посмотрел на Андроша, что тот буквально сорвался с места и побежал с саквояжем по лестнице наверх. Анна кивнула Мише и молча последовала за носильщиком. Миша пошел следом, закрывая графиню своей статной, высокой фигурой. Он резонно посчитал, что кто бы ни явился в столь ранний час в гостиницу «Император», ему будет вполне достаточно созерцать его широкую спину в этом нелепом польском казакине, а видеть, с кем он сюда пожаловал, а уж тем более созерцать лица и слышать голоса — ни к чему. Однако сам он был совсем не прочь узнать поподробнее о нежданных визитерах. Поднявшись на один лестничный марш, он спрятался за выступ стены и все-таки взглянул вниз. К стойке Новотного подошел военный господин в подбитом мехом плаще. Портье, безусловно, хорошо знал его, при его приближении Ханс весь вздернулся, на его лице проступила мина угодливости.

— Михаил Петрович, — шепнула Анна, — поторопитесь.

— Идите, идите, я сейчас, — он смотрел вниз. — Я вас догоню.

— Будьте осторожны.

— Хорошо. Не в первый раз, ваше сиятельство. Лицо пришельца разглядеть было трудно, так как он не снял треуголки, надвинутой низко на брови. Миша обратил внимание на его руки — пальцы были длинные, даже музыкальные, такие вряд ли принадлежат огрубевшему рубаке. Когда же грозный господин сдернул перчатку с руки, она оказалась настолько холеной, что вполне могла бы считаться дамской. На среднем пальце горел перстень с крупным голубым камнем. «Что ж, по этому перстню мы тебя и узнаем, кто ты есть», — подумал Миша насмешливо. Он не сомневался, что незнакомец еще не раз попадется им в Берлине, и скорее всего, это будут весьма неприятные встречи, и совсем скоро. Он неслышно, на цыпочках отошел от стены и поспешил за Анной — носильщик в конце коридора как раз открывал дверь их комнаты.

— Ну, как тут? — Миша подошел к графине.

— Мрачно, — Анна пожала плечами. — Но выбирать не приходится.

— Позвольте, я первый, без политеса, а то мало ли чего, — Миша вошел в комнату. — Да уж, не блеск, — заметил, оглядываясь. Номер в гостинице «Император» понравился Громову ничуть не больше ее главного зала. Он имел весьма мрачную фиолетовую драпировку на стенах. Повсюду виднелись гравюры в тонких золоченых рамах с изображением батальных сцен времен короля Фридриха. Мебель красного дерева с перламутровой инкрустацией, должно быть, стояла здесь давно. Темно-коньячный цвет ее потускнел, светло-зеленая ткань на стульях и диванах вытерлась. Единственное окно в комнате было закрыто такой же зеленой шторой. В дальнем алькове виднелась кровать под зеленоватым балдахином с золотыми кистями. Напротив небольшая дверка. Миша открыл ее, посветив свечой внутрь — небольшая смежная комнатка напоминала чулан. Судя по подставкам для платьев, это была гардеробная, какие в девятнадцатом веке обычно устраивали при спальнях, тот самый шкаф, где он собирался ночевать, только значительно вместительнее привычного для него в прежней жизни. Войдя в гардеробную, он тщательно посветил по углам, мало ли что — но никого, слава богу, пусто. Потом, закрыв дверцу, вернулся в главную комнату. Поставив саквояж Анны рядом с кроватью, Андрош зажег свечи в канделябрах, стало значительно светлее. Анна стояла у бюро. Как и обещал портье, бумага и чернила находились здесь. Приоткрыв бархатную зеленую папку, в которой хранилась бумага, Анна с радостью увидела, что вся она была помечена короной гостиницы «Император».

— Порядок? — Миша подошел и взглянул через ее плечо. — Вижу. Там тоже порядок, — он кивнул на дверцу. — Никого, чисто. И где поспать есть, постелю какой-нибудь коврик.

— Фрау что-нибудь желает? — носильщик все еще стоял у двери.

— Нет, нет, спасибо, ступайте, — Анна торопливо всунула ему чаевые. — Я так натряслась в дороге, что мечтаю только об одном, скорее лечь в постель. Во сколько, мне сказали, завтрак? — она поморщилась, как бы вспоминая.

— В десять утра ровно, фрау, — ответил Андрош и, сунув свой пфенинг в карман, поклонился. — Благодарю, фрау. Желаю вам хорошо отдыхать. Произнеся последнюю фразу несколько заученно, он вышел в коридор. Шаги его стали отдаляться. Дождавшись, пока они окончательно стихнут, Миша произнес: — Человек не случайный. Скорее всего, какой-нибудь родственник этого портье. Он ему доверяет, это ясно. Для того и послал с нами, чтобы все посмотрел, помог, если что.

— Может быть, — Анна скинула редингот и направилась к бюро. — Сейчас нам надо сделать главное, Михаил Петрович, написать письмо королеве. Время сейчас

наш главный враг, — она взглянула на ажурные итальянские часы на комоде. — Спешит неумолимо, а князь просил, чтобы письмо к ее величеству оказалось в покоях королевы еще до того, как она проснется официально, то есть впустит к себе придворных дам, без лишнего шума и посторонних глаз.

— Так присаживайтесь, Анна Алексеевна, — Миша придвинул Анне стул, — я и не знаю, что там писать нужно. Это уж по вашей части. Он придвинул канделябр, достал из папки лист бумаги с гостиничной короной, открыл чернильницу, подал перо. Анна размышляла некоторое время, потом, вздохнув, начала писать.

— Я хвалю красоту и доброту ее величества, — произнесла она вполголоса, — но весьма неуемно, откровенно льщу ей, как это сделала бы незадачливая польская пани, рассчитывающая на протекцию. Напоминаю о чудесных днях нашего детства, проведенных в Мекленбурге, все, как просил князь Иван Афанасьевич. И в заключение чуть не до слез молю об аудиенции, не забыв напомнить, как уж без этого, — она улыбнулась, — о собственном одиночестве и весьма стесненном материальном положении. Как вы считаете, Михаил Петрович? — она взглянула на Мишу. — Разжалобится королева?

— Еще как, — Громов усмехнулся. — Да и то, для чего тогда королева, как не денег давать, у нее же весь народ подданные, то есть сотрудники на ее большом предприятии, вот и плати, а куда денешься. Направляясь в гости к королеве, как удержаться и не попросить денег. Тем более поляки очень меркантильные и жадные.

— Не знаю, — Анна пожала плечами, заканчивая письмо. — Лично мне, Михаил Петрович, с польской жадностью сталкиваться не приходилось, думаю, это ошибочное мнение. Жадность не имеет национальности, она может быть присуща кому угодно. Мои добрые друзья в Петербурге князья Чарторыйский и Четвертинский поляки по крови, но вовсе не отличаются этим неприятным качеством. Напротив, даже щедры.

— Всегда лучше следовать не личному опыту, а распространенным клише, тем более в нашем нынешнем деле, — заметил Миша серьезно. — Тогда меньше личного запоминается. Опыт. Вот не будете вы не жадной, а щедрой, спросят, кто приезжал к королеве, и им ответят, пани Колонна приезжала, такая добрая женщина, сразу имя запомнят. А будете скупой и неприятной, в ответ только махнут рукой, да была тут одна полячка, меркантильная, как все они. И даже фамилии не вспомнят. А нам этого и надо, чтобы о нас меньше говорили и меньше помнили. Никто не заподозрит вашего настоящего имени и происхождения. А так подумают, что это бедная польская дворянка вдруг щедра, как богатая Русская графиня — непорядок.

— Вы правы, Михаил Петрович, я согласна, — Анна посмотрела на него с явным интересом и улыбнулась. — Что ж, пусть просохнет, — она посыпала на письмо песком. — Не знаю, кто будет читать мое послание до Луизы, но написала я по-немецки, намеренно с ошибками, небрежно, вот даже строчки искривила немного, а в конце поставила небольшую кляксу. Пожалуй, все готово.

— Наверное, да, — Миша подошел к бюро, взглянул на письмо, кивнул. — Хорошо. Ни за что не догадаешься, что вы писали, Анна Алексеевна, так, какая-то второсортная, неряшливая особа. Но пусть просохнет получше, а то как бы все не превратилось в кляксу. Оставив письмо на бюро, Анна подошла к зеркалу. Миша же подошел к окну — надо посмотреть, что там, внизу, наверху, напротив. Мало ли что.

— Новотный сказал, что комната тихая, и окно выходит на двор, — напомнила Анна. — Так что открывайте смело, Михаил Петрович.

— Все равно торопиться не нужно, — Миша осторожно отодвинул штору, прекрасно помня о том, что за резкими движениями обычно следует резкая реакция. Ему сразу же стало понятно, в чем состояло преимущество их апартамента для тайных посланцев сильных мира сего — к окну примыкал небольшой балкончик, который существовал скорее для украшения, так как на нем с трудом помещался даже один человек. Зато под балкончиком тянулась внутренняя крыша второго этажа, и при необходимости по ней очень удобно было убегать от преследователей. Да, Ханс Новотный знал, что рекомендовал им. Вероятно, в этот номер с балконом он селил всех протеже Хворостовского. Но те наверняка были мужчины. А Анна Алексеевна? Как она побежит по крыше, если придется?

— Анна Алексеевна, — Миша повернулся к графине, она все еще поправляла прическу перед зеркалом. — Вы как насчет того, чтобы по крышам бегать? Не против? Я так понимаю, входит в полный пансион, — он усмехнулся. — Скоро придется, наверное.

— По крышам? — Анна повернулась с изумлением, свет падал ей на лицо, он вдруг заметил его удивительную гармоничность, красивые темные брови вразлет над темно-голубыми глазами, вьющиеся светлые локоны вдоль щек и невольно смутился.

— Ну да. По крыше, — повторил, отведя взор. — Тут вот крыша на втором этаже имеется. На нее с нашего балкончика легко спрыгнуть можно, как, наверное, и делали все прежние посланцы князя Хворостовского, которые здесь жили, когда за ними неожиданно являлись люди канцлера фон Тренка.

— Интересно, — Анна подошла и тоже взглянула вниз, он почувствовал чудесный ванильный запах, исходящий от ее тела. — Но если можно спрыгнуть с

нашего балкончика, то и с этой крыши на наш балкончик тоже наверняка можно залезть? Если кому-нибудь очень захочется. Обыскать комнату, если хозяев нет, — она внимательно посмотрела на Мишу.

— Совершенно верно, ваше сиятельство, — подтвердил он. — Хорошая комната, ничего не скажешь.

— По воле папеньки, Михаил Петрович, — Анна улыбнулась, — я с детства научилась многому такому, чего обычные светские барышни в Петербурге делать вовсе не умеют. Ухаживала за лошадьми в имении, верхом ездить научилась сызмальства, сначала в седле, а потом и вовсе без седла, стреляла, фехтовала — папенька мой сына, конечно, хотел. Но матушка моя оказалась слабой здоровьем, быстро сошла в могилу после моего рождения, он до сих пор от того удара не оправился. Так коли сына не получилось, он из меня мальчишку Делал, а я с радостью ему подчинялась, все мне нравилось, что он мне преподавал. Кроме того, за прошедшую кампанию научилась я не бояться крови и оказывать помощь солдатам. Но вот бегать по крышам, признаюсь вам, Михаил Петрович, не приходилось никогда.

— Я так понимаю, Анна Алексеевна, что нам еще придется благодарить господина Новотного за его предусмотрительность, — Миша задернул занавеску. — Очень не понравился мне этот господин, который сегодня утром в холл сразу вслед за нами пожаловал. Так что может статься, что придется не только бегать, но и прыгать — не с третьего этажа, надеюсь, но хотя бы со второго. А может, и спускаться по печной трубе, — он кивнул на камин. — Неизвестно, каким боком вылезут нам все эти тайны королевского двора.

— Как бы то ни было, а мы уже ввязались в дело, — Анна снова подошла к бюро. — Так что отступать нам некуда, да уже и не позволят. Что ж, чернила высохли, — Анна еще раз перечитала письмо к королеве. — Написано, по-моему, неплохо, — она пожала плечами, — подходит для пани Колонны. Получи такое письмо кто-нибудь из моих знакомых в Петербурге, ни за что не догадались бы, что написано оно графиней Орловой. В меру безграмотно, в меру грубовато, но, в общем, с известным польским вкусом. Теперь это письмо надо как можно скорее передать портье…

— Тс-с… — Миша взял Анну за руку, внимательно глядя на дверь. Он заметил, что в замочную скважину свет из коридора не проглядывает, а ведь проглядывал. Железный язычок, которым эта скважина обычно закрывалась, был приподнят, Миша специально так его оставил, как раз для того, чтобы видеть, подходит кто к двери или нет. Он хорошо помнил, что когда они проходили по коридору, все свечи в настенных канделябрах были зажжены. Значит, свет должен быть, а его нет. Не сгорели же все свечи разом. Никто их не тушил, шагов прислуги не было

слышно. Да и зачем? В таком коридоре даже днем темно, там же ни одного окна. За дверями, очевидно, кто-то стоял. Тот, кто подслушивал и, возможно, даже подглядывал за ними. Другими словами — шпионил. «Посол об этом не предупредил, — подумал Миша. — Забыл, наверное. Но и сами могли бы догадаться. Я особенно. Чай, немало насмотрелись и начитались, как надо ухо держать востро, если угораздило в разведчики попасть. А вот на тебе, расслабился». Видимо, гостиница такова, что просто напичкана всякого рода Джеймсами Бондами, рыцарями тайных интриг. И вполне может статься, что в соседнем с ними номере проживает шпион турецкого султана, а через комнату какой-нибудь осведомитель Бонапарта. Хотелось распахнуть дверь и в стремительной атаке нанести противнику удар шпагой, когда он меньше всего ждет, непрерывными мелкими и точными движениями загнать в угол, маневрируя, как учил граф Орлов, Мише все это очень нравилось. Или, застав противника врасплох, на дистанции хорошенько припечатать его саблей. Быстро бы тогда все выложил, как на духу — кто таков и что надо под дверью. Ан нет. Это вам не под Аустерлицем, где Мише пришлось и саблей помахать как следует и пострелять, защищая санитарный обоз, в котором находилась Анна Алексеевна с ранеными, от налетевших французских драгун. Тут все хитро нужно, не дай бог себя выдать. «Вживаться, вживаться, наизнанку вывернуться», — как учил Иоганна Вайса, артиста Любшина, другой артист Басов, его руководитель, в весьма популярном в Мишином детстве кинофильме. Вот теперь и ему надо изворачиваться, чтоб не выдать истинного лица и истинных намерений. Миша указал Анне взглядом на замочную скважину и, намеренно изменив тон, зевнув для порядка, как-то скучно, монотонно спросил: — А что тетка ваша, пани, что-то давно писем не слала, здорова ли?

— Моя милая тетенька Яблоньска? — Анна вздохнула с приторной непосредственностью. — Верно ты говоришь, давненько не напоминала о себе. Вот пишу ей нынче, чтоб откликнулась, — она показала на только что написанное ею послание к королеве. — Ты послушай только. «Воображаю вас, милая тетенька, за чашкой горячего шоколада в вашей дивной, розовой столовой с племянницей Жанеткой. Вам будет грустно узнать, что мне так и не удалось купить для вас парик из природных коричневых волос, а также нашлепку для лысины вашего дражайшего супруга. Таких по размеру просто не нашлось…»

— А что, за то время, что мы с вами отсутствуем, лысина у этого пана еще больше стала, — Миша развалился на хозяйской постели. — Так была немаленькая. Вроде как продолговатая.

— А стала круглая, — на полном серьезе ответила ему Анна. — Вот круглых и не нашлось.

Миша неотрывно смотрел на дверь. Тень за скважиной качнулась и отступила, начал просачиваться свет.

— «Но здесь, в Берлине, наверняка чудесный выбор, и я сумею порадовать вас, моя драгоценная и любимая», — завершила Анна. — Как тебе, Лех?

— Да письмо-то что? — Миша намеренно неаккуратно поднялся с постели, перемяв все покрывало, вразвалку подошел к Анне, обхватив талию, прижал к себе, ущипнув за бок. Анна явно растерялась, на ее лице мелькнуло возмущение. Но Миша предупредительно приложил палец к губам, тихо, мол. — Хватит уж с письмами-то. Пора б и другое… Приподняв, он покружил Анну по комнате. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, сжимая перед собой письмо, и едва выдавила из себя смешок, хотя следовало бы посмеяться погромче да полегкомысленнее, она и сама это понимала. Словно случайно оказавшись у двери, он опустил железный язык на скважину. «Все, театр закрыт, представление закончилось, любезные».

— Михаил Петрович, — Анна прижала письмо к груди, когда Громов поставил ее на прежнее место перед бюро. — Вы такие вольности…

— Я прошу прощения, ваше сиятельство, — Громов смутился. — Но вы сами посудите, иначе как, с чего вдруг эта пани Колонна своего прислужника в одном номере с собой поселила, это ж не горничная какая, это ж мужик, надо хоть намек дать, чтоб не заподозрили понапрасну. Не сердитесь.

— Я понимаю, — Анна вздохнула. — Только непривычно очень. А вы думаете, там точно кто-то стоял? — она внимательно посмотрела на Мишу.

— Как пить дать, сто процентов. Я скважину открытой оставил для проверки, а то зачем, самому, что ли, в коридор смотреть?

— А то, что я письмо тетушке по-французски пишу, а не по-польски, как вы считаете, Михаил Петрович, это не подозрительно?

— Но вы ж по-польски не умеете, — напомнил Миша. — И может статься, ваша тетка тоже. Небось, не отстают в Варшаве и Кракове от Петербурга. Я вашей подруге дочери графа Строганова, еще до отъезда в Австрию, говорю, по-нашему, по-русски, мол, нельзя ли кофею без сахара принести. А она мне «жен компран па», не понимает, значит, даже такую ерунду, а вроде как Софья Александровна Строганова, не какая-нибудь мадемуазель Софи из Парижа. Так что пофранцузски все понимают, и ваша мнимая тетя, я уверен, тоже. Да и Иван Афанасьевич нам говорил, нынешние польские шляхтичи сами по-польски не говорят. Ну, а их прислуга, то есть я, — он усмехнулся, — я по-польски все равно не умею. Да и как я говорить буду, если госпожа все равно меня не понимает. Значит, тоже по-французски.