Сергей Лапшин - Навь. Возмездие древних богов

Сергей Лапшин «Навь. Возмездие древних богов» Издательство «Эксмо», «Яуза» Серия «Иду на вы! Языческий боевик» Аннотация Он рожден мертвой матерью от проклятого отца. Едва появившись на свет, он отнимает жизни, ломает судьбы, разрушает все, к чему прикоснется. Его боятся и ненавидят не только первые христиане, но даже могущественные волхвы. Он - навь, живой мертвец, посланец грозных богов, пришедший в Поднебесье из загробного мира, чтобы покарать князя Владимира за кровавое Крещение и ввергнуть Русскую Землю в ад междоусобиц, братоубийства и беспощадной войны всех против всех... Читайте новую серию исторических боевиков о борьбе язычества против чужой веры. Мечи против волхвовства, коловрат против креста, древние боги против отступников! Когда мертвецы ходят по земле, оскверняя небеса и калеча души, - брат поднимается на брата, сын идет против отца, князья умываются кровью, а мир людей превращается в навь - царство смерти.

I Солнце клонилось к горизонту, утопая в верхушках черных сосен. Его последние лучи проникали сквозь хвою и плясали бликами на лицах трех всадников, заставляя их время от времени щуриться и пригибаться к потным гривам коней. Мимолетного взгляда хватило бы, чтобы отметить — путешественники смертельно устали: запылившееся дорожное платье, изможденные лица. Проницательному попутчику

не составило бы труда отметить и некую обреченность, которой буквально веяло от всадников. Закрытые дорожными платками лица, казалось, должны были способствовать скрытности. Но, судя по затравленному взгляду женщины и угрюмой сосредоточенности мужчин, они уже поняли тщетность своей затеи. Внимательный путник наверняка бы сообразил: с этой троицей что-то не так. Хорошо, что боги пока хранили путешественников от излишне любопытных путников. Наезженный тракт, разбитый колеями и истоптанный копытами, прямой стрелой тянулся на восток, дальше и глубже в дремучие леса радимичей, скрывающие в своем лоне гордый и непокорный народ. Ехавший впереди всадник потянул поводья, сбавляя ход. Конь перешел с легкой рыси на шаг и вскоре остановился. Мужчина оглянулся и сдернул с лица платок. Солнечные лучи осветили сильное волевое лицо с высокими скулами.

— Мы расстанемся здесь, — голос у мужчины оказался хриплым и слабым. Скорее он и вовсе сипел, что говорило о нешуточной хвори либо о недавнем ранении. Женщина осмотрелась. Густой еловый лес, где, казалось, и пешему не пройти. Напротив — подлесок, разросшийся среди старых поваленных бурей и временем деревьев. Непроходимые заросли. Вздохнув, женщина отвела взгляд от елей и посмотрела на мужчину. Возражать ему она не собиралась. Лишь с готовностью ждала решения.

— Я чувствую их. Уже близко. Наш путь здесь закончится. Ваш начнется, — преодолевая точившую его слабость, мужчина обратился к третьему путнику. Молодой, еще совсем безусый юнец молча внимал воину.

— Ершон, ты стал мужчиной. По своей воле пошел путем, начертанным Богом. Уже не свернуть. Юноша хотел было ответить, но тут же прикусил язык, устыдившись своей несдержанности.

— Будь достоин и впредь. Путь воина свят и честен. Сжав зубы, тот упрямо кивнул, и мужчина понял, что слова его нашли отклик в юном сердце. Женщина слабо охнула, и Ершон, мигом спрыгнув с коня, оказался рядом с ней. Придержал, помогая спуститься, и бережно взял дорогую ношу на руки. Взглянул в бледное лицо с закушенной губой и тревожно оглянулся на мужчину. Тот мотнул головой, отказываясь от дальнейшего участия: — Ты мужчина, Ершон. Уходите в лес, чтобы я мог увести погоню. Мальчишка понятливо кивнул. Решительно снял с седел сумки и перекинул через плечо.

— Еще не все, Лют. Ты оставил не все, — голос женщины остановил уже готового сорваться в галоп всадника. Мужчина медленно опустил плеть, взглянул вниз на истоптанную землю. У него, беглеца, которого травили целым отрядом, больше ничего не было. Богатство брошено на отчем дворе, разграбленном и сожженном. Женщина, которую он полюбил, отвечает одним лишь презрением.

— У меня есть честь и ненависть, княгиня. Что из этих даров ты желаешь получить? — глухо просипел он, так и не обернувшись. Однако и та оказалась не робкого десятка: — Меч моего мужа, Лют. Я хочу, чтобы ты передал его мне.

— Ершону он не по руке, княгиня. Тебе тоже. Побелевшая, будто снег, женщина нашлась с ответом: — Он для моего сына, Лют. Отдай мне меч. Помедлив, мужчина, все так же не глядя в сторону своих попутчиков, сбросил с седла прикрепленные к нему сумки. Одна из них, ударившись о землю, открыла взглядам путников меч, наполовину зарывшийся в дорожную пыль.

— Ты выбрала ненависть, княгиня, — едва слышно прошептал себе под нос мужчина и со злостью стегнул плетью своего коня. Животное вздрогнуло, обиженно мотнуло головой и тут же бросилось вскачь. Вслед за ним с места сорвались и лошади его попутчиков. Минуту спустя на дороге остались лишь подросток с женщиной и сумки, брошенные Лютом. Ершон покосился на них, не решаясь забрать оставленную кладь. Медлил. Женщина не трогалась с места, требовательно смотрела на мальчишку. Правой рукой она поддерживала свой большой живот. Левой указала на дорогу: — Меч! Ершон коротко вздохнул, поднял с земли увязанный узлом мешок. Мгновение спустя мальчишка спрятал меч в глубь второй сумки, хорошенько затянув на ее горловине веревку. Перевязал кладь вместе, закинул себе за спину и негромко произнес: — Пойдемте, госпожа. Глухие сосновые леса. Заболоченные, покрытые замшелыми осинами низины, взгорья, отданные на волю могучим раскидистым дубам. Будто бы сама земля скрывала небольшие городища вятичей [Славянский народ, живший в бассейне реки Оки, в пределах современной Московской области.]. Неприметная тропка могла вывести к окруженному частоколом речному мысу с сотней домов, а могла завести прямиком в болото. Непокоренные, не отступившие от своего уклада вятичи многие столетия оставались верными лишь себе и своему Роду. Стоило посягнуть на их землю, как

кровавая ярость выплескивалась из чащоб, топя в себе орды захватчиков. Так было и двести лет назад, и даже десяток. Но будет ли впредь? Конь хрипло дышал и поводил лоснящимися боками. Лют успокаивающе погладил его по холке и огляделся. Наезженная, вытоптанная до земли дорога. Словно бесконечная змея, тянулась она в обе стороны, не балуя разнообразием пейзажей. Все те же дремучие, заваленные валежниками леса и колючий кустарник. Сваленные в кучу седла лежали в стороне. Все три скакуна, которых увел за собой воевода, топтались рядом, будто бы не решаясь покинуть своего хозяина. Лют не гнал их. Сейчас это не имело никакого смысла и вовсе не то занимало его мысли. Воевода нагнулся, сорвал несколько травинок. Растер их в ладонях и поднес к лицу, вдыхая резкий свежий запах. Провел пальцами по щеке, оставляя на коже влажный след от сока. Вместо полосы крови, которая свидетельствует о готовности русича [Под русичами, или русью, в книге понимаются прежде всего воинские объединения различного национального состава на службе у киевских князей.] биться до смерти. Не так давно сам Лют приходил в землю вятичей вслед за своим князем. Тогда он был врагом, и сумрачные леса угощали воеводу подлыми стрелами да ударами ночных топоров. Многим проданный меч и чужой крест принесли не злато, а смерть. Завоевание, коим грезил пошедший стопами отца Владимир, оказалось иллюзией. Занятые гарнизонами города стремительно пустели, оставляя пришельцев наедине с покинутыми домами и умершими торгами. Затея провалилась и стоила жизни многим сотням русичей. Охотников из иных родов, нашедших последнее пристанище в дремучих лесах, никто и не считал. Теперь уже сам Лют был гоним и преследуем. Воевода расстегнул ворот рубашки. Провел пальцами ниже ключиц. На коже прямо в центре груди прощупывался уродливый рубец, напоминающий своей формой крест. Символ веры можно снять и выбросить. Сдернуть его с цепи, а то и с шелкового шнурка и отбросить прочь. Избавиться же от печати рабства и черного колдовства Люту было не суждено. Гноящийся рубец не только напоминал о прошлом, оставившем клеймо на некогда вольном витязе. Он был меткой, которая вела по его следам погоню не хуже охотничьих псов. Вдали показались клубы пыли, поднимаемые всадниками, и воин потянул из ножен меч. Взглянул на его хищное острие, ловящее последние отблески дневного светила. Поймал взглядом свое отражение и тут же посмотрел в сторону. В том, что сейчас к нему приближалась смерть, Лют не сомневался. Он был бы даже рад ей. Ему проще было уйти на суд предков и бога, нежели задержаться еще в

жизни, выдав сведения о княжне. Никогда ранее воевода так не желал ступить в божье царство. Сжав крепче рукоять меча, Лют отступил в сторону леса. Прошелся, приминая сапогами высокую траву, и остановился под тенью высокой ели.

— Я ждал этого. — Всадник, возглавлявший десяток, легко спрыгнул с седла. Ободряюще хлопнул по морде роняющую пену лошадь и сделал шаг навстречу воеводе. Усмехнулся, отдавая должное выбору позиции.

— Я бы дал тебе выбор. Но его нет, — мужчина развел руками, не делая попытки достать свое оружие. Двое всадников, спешившись, принялись обходить русича с флангов. Лют коротко взглянул на одного и на второго. Затем посмотрел на командира преследователей — ляха Вуйтеша. Тот рассчитал все точно. В руках у кметей были луки. Стрелы, которые те накладывали на тетиву, венчались тупыми тяжелыми остриями. Бросься Лют на одного, другой тут же выстрелит в незащищенную спину. Воины, шагая, сбивали дорожную пыль с сапог о сочные стебли травы. Подходили сбоку на десяток шагов, дабы не потратить ни стрелы задаром. Еще один, держа лук в готовности, замер рядом со своим командиром. Тот, более не желая тратить слова, лишь снисходительно ухмылялся. Участь воеводы была решена. По крайней мере, на взгляд преследователей. Глубоко вздохнув, Лют резким движением повернул меч острием к себе и тут же подался на него, валясь наземь. Лезвие прошило солнечное сплетение, врезалось в легкие, распарывая их, и скользнуло по позвоночнику, вынырнув из спины воеводы. Всхрапнув, Лют свалился на бок, последним усилием схватился за рукоять оружия и дернул его в сторону. Из расширившейся раны по гарде меча и пальцам воеводы хлынула кровь. Лют вытянулся, так и не разжимая пальцев на рукояти. Острое лезвие подалось вниз, разрезая живот. Лучники опустили оружие. Вожак зло выругался. О том, что Лют решится сам уйти из жизни, он не подумал. Меж тем воевода был единственным, кто знал о месте нахождения княжны. Теперь все ниточки, ведущие к беглянке, были оборваны.

— Хороните его, — воин кивнул в сторону все еще живого, мелко вздрагивавшего от биения уходящей жизни Люта. Лучники, снявшие тетивы со своего оружия, переглянулись. Один из них, поняв перегляд, зашуршал травой, направляясь к заводным лошадям с поклажей.

— Нет, — остановил его голос всадника, ранее никак не участвовавшего в событиях. Невысокий, худощавый, он и внешне разительно отличался от

откормленных, сильных телом и духом воинов. Так вышло, что и сейчас дохляк держался в стороне. Впрочем, это не помешало ему отдать прямой приказ: — Нельзя! — и торопливо добавил, опасаясь гнева скорого на расплату воеводы: — Пусть останется неприкаянным на этой земле. Если успокоится, душа его придет за нами. Вуйтеш прищурился и с настороженностью посмотрел на священника. Тот определенно не договаривал. Коли он замарал себя колдовством, то и отдуваться, выходит, ему. Не воям. Вуйтеш даже усмехнулся, представив, насколько это будет забавно. Лучник покосился на колдуна и обратил лицо к своему командиру. Тот, задумавшись, несколько секунд молчал. Наконец принял решение и махнул воину, стоящему рядом с телом умирающего: — Оставь. Таков удел отступников. Скривившись, недовольный лучник отошел от Люта. Десятник, более не оглядываясь, повернулся спиной к месту разыгравшейся трагедии и взобрался на лошадь. Через несколько мгновений вся кавалькада, пустив скакунов медленным шагом, уже удалялась. Садившееся солнце светило им в лицо, и со спины всадники казались совершенно безликими четкими фигурами, сотканными из чистого мрака. На исходе дня, когда солнце рухнуло за горизонт, укатившись в Навь [Под определение Навь в книге подпадает сразу несколько понятий. Во-первых, это потусторонний мир, обитель духов и неупокоенных мертвецов. Во-вторых, житель этого мира.], Ершон с княгиней набрели на лесную дорожку. По сравнению с тропками, коими беглецы вынуждены были пользоваться ранее, новый путь был за счастье. Ершон все чаще с тревогой оглядывался на княгиню. Женщина шла с трудом, держась за большой живот. Мальчишка мог бы позволить себе сколь угодно длинную дорогу, даже несмотря на усталость. Женщина была слабее.

— Нужно отдохнуть, — завидев очередную поляну, которых уже немало попадалось ранее, предложил Ершон. — Краткая передышка пойдет нам на пользу, госпожа. Побелевшая, будто снег, женщина, замерев на мгновение, послушно сделала несколько шагов по траве. Ершон, свалив на землю многочисленную кладь, коей он был навьючен, развязал одну из сумок. Подкрепить силы не мешало ни княгине, ни самому мальчишке. Никто из них не знал, сколь долго продлится путь и когда они сумеют добраться до населенных мест. Впрочем, достижение цели еще не гарантировало хорошего исхода. Неизвестно, как встретят вятичи княгиню и отрока.

Княжьи дружины хорошенько постарались для того, чтобы настроить славян против себя. И если гарнизоны сидели за высокими стенами градов и засек, то женщину и мальчишку сейчас ничто не защищало. Ершон, выпотрошив сумку, достал из нее завернутую в тряпицу еду. Кусок сыра, несколько лепешек, стружки сушеных яблок. В спешке хватали то, что подвернулось под руку. Времени на выбор тогда не было. Затем, во время сумасшедшей погони и нескольких стычек об этом просто не думалось. Короткие остановки в лесу у дороги могли одарить лишь ягодами да грибами, не более того. Сил на охоту и приготовление пищи не оставалось. Они были гонимы людьми, которых еще недавно считали своими, по чужой, вражьей земле. Лют не решался искать поселений вятичей и просить у них еду. Воевода был уверен, что вместо мяса и хлеба беглецам предложат лишь проваливать прочь. В лучшем случае. Пришлых лесовики не любили. Насколько остры топоры вятичей и сколь стремительны их стрелы, Лют был осведомлен. До поры, пока беглецы не пересекались с местными, воевода был более или менее спокоен за свою судьбу. Лишь издали, с высоких деревянных стен захваченных городов, все вятичи казались дикарями и лесной нечистью. Спесь, отчего-то принимаемая со званием дружинника и одеваемая на шею освященным крестом, не давала думать о местном населении иначе. Будучи знаком с вятичами гораздо ближе, Лют был иного мнения. Достаточно было не трогать славян, и те сами не спешили распять путников на деревьях или оставить голышом на потребу лесному зверью.

— Госпожа, — Ершон обернулся, держа в руках пищу. И тут же выронил ее на землю. Вскочил на ноги и бросился к лежащей на траве женщине.

— Госпожа! — Тревога сквозила в голосе мальчишки. Несколько мгновений он не решался, а затем все же коснулся плеча женщины. Задержал пальцы на шее княгини, ища биение крови. И не находил его. Не веря происходящему, Ершон отбросил стеснительность и заскользил пальцами по нежной коже, ища хотя бы отголосок пульса. Поднес к лицу княгини ладонь, обратив ее внешней стороной, в тщетной попытке поймать дыхание.

— Она ушла, — внезапно раздавшийся голос заставил мальчишку повернуться. На краю поляны стояли двое невысоких мужчин, искусно скрываясь в тени деревьев. Высокие сосны своими ветвями прятали лица, а наступившие сумерки скрадывали их фигуры.

— Она ушла к предкам… воин, — вятич не преминул обратить внимание на меч на поясе Ершона. Мальчишка же, в свою очередь, сразу увидел короткий топорик на боку человека и лук в его руках. Второй был вооружен точно таким же образом.

— Нужно похоронить ее. — Не делая попытки приблизиться, вятич тем не менее не поднимал лука. Впрочем, он и не снимал стрелы с тетивы. Сжав зубы, Ершон отвернулся от славян. Вынул нож из-за пояса, мало заботясь о том, что подумают стрелки. Коли уж все шло прахом, так и он был не прочь стать небытием. Однако у него оставался долг. Тот, что сильнее бесчестья и смерти. Мальчишка перевернул тело женщины и разрезал одежду. Верхнюю юбку, нижнюю. Распарывая без всякой жалости и стеснения. Долг выводил его за грань приличия, дозволенного мужчине. Несколько мгновений спустя обнаженный большой живот княгини белел в сумерках. Ершон положил ладонь на теплую кожу и провел ею по кругу. Время утекало. Словно понесшая, обезумевшая и раненая лошадь, уходило песком сквозь пальцы.

— Не вздумай, — вятич, напряженно следивший за действиями мальчишки, покачал головой. — Это будет навь, воин. Умертвь. Не человек. Не слушая, Ершон поудобнее перехватил нож. Медлить более было нельзя. Совершенно не имея опыта в жизни, он действовал лишь по наитию. Приставив острое лезвие к коже княгини, мальчишка надавил на него, ведя вниз расширяющийся разрез.

— Мне жаль, воин. — Вятич, вскинув лук, спустил стрелу. Он не собирался выпускать зло в мир. Ершон каким-то непостижимым образом сумел увернуться. Широкое охотничье острие вонзилось в плечо мертвой княгини. Мальчишка же тем временем, изогнувшись, вскочил на ноги и бросился на врага. Качнулся в сторону, пропуская над собой вторую стрелу. Покатился по усыпанной хвоей земле, чудом разминувшись с третьей… Ершон врезался в ноги стрелку и прямо с земли резанул вятича по бедру. Ударил ножом в колено, ведя вверх разрез, и обратным движением вспорол икру. Принял на плечо бестолковый удар кулака и, добившись-таки цели, вонзил нож во внутреннюю сторону бедра, перебивая артерию. Если бы второй противник вступил в бой без промедления, Ершону пришлось бы туго. Однако вятич остался стоять на месте, вероятно, предполагая, что его друг вполне справится с хрупким на вид и невысоким мальчишкой. Это было ошибкой. Ершон прыгнул, словно кошка. Вот он бился с лежавшим, орудуя ножом, а вот, развернувшись, ринулся с места на второго противника. Вятич, пытаясь прикрыться луком и одновременно схватившись за топорик, сплоховал. Ему бы сгруппироваться, встретив бросок мальчишки на твердых ногах. Глядишь, и отскочил бы, словно от стенки, молокосос. А так, врезавшись всем весом своего тела в охотника, Ершон повалил его на землю. Едва вятич грохнулся, с хрипом

выпустив из легких вышибленный воздух, как остро отточенный клинок пробил ему глаз, войдя в мозг. Закончив короткую расправу, Ершон на бегу вытер лезвие о свою рубаху и, оказавшись рядом с женщиной, располосовал живот княгини, символично раскрыв его лепестками, похожими на крест. Так родился я из утробы мертвой матери под шепот умирающего вятича, посылавшего проклятья на головы пришельцев. Я щурился от дыма, который настойчиво лез мне в глаза. Мой первый вдох впустил в нутро спертый раскаленный воздух. Свой первый шаг я сделал по костям. Скрытая клубами влажного смрадного тумана фигура будто бы манила меня. Кости, желтоватый ленивый дым, не дающий ничего разглядеть в пяти шагах, и человеческая тонкая тень. Так мир встретил меня.

— Мама? — Собственный голос, впервые услышанный мной, оказался неожиданно грубым. Похожим на рычание оскалившегося зверя. Женщина пристально посмотрела на меня. Так, что я буквально утонул в ее зеленых, похожих на изумруды глазах.

— Нет, — медленно произнесла она, и по губам ее скользнула печальная улыбка. Вдохнув дыма, я поперхнулся и громко закашлялся. Воздуха не хватало. Я почувствовал, как кружится голова и мутится в глазах. Женщина наклонилась ко мне и положила ладонь на щеку. От прикосновения меня обожгло морозом. Я вздрогнул, шумно вздохнул и ощутил, что вместо удушливого смрада внутрь полился чистый холодный воздух.

— Ты приведешь сюда многих, — негромко произнесла она, заглядывая мне в глаза. Ее дыхание морозило мои щеки и нос, но отвести взгляд и, пуще того, отвернуться было выше моих сил.

— Оглянись вокруг. Я послушался. И с удивлением понял, что туман больше не является преградой для меня. Мы стояли на берегу. На глубоко врезавшемся в темные бурлящие воды утесе. Везде, куда я мог дотянуться взглядом, земля была покрыта ослепительно белыми костями. Наши ноги буквально утопали в останках.

— Ты хочешь туда, за грань? Или предпочтешь остаться здесь? — В голосе женщины мне услышалось любопытство. Я обернулся на край утеса. Над переливающимися темнотой, похожими на каленое железо волнами отливала сталью узкая нитка моста. Она была схожа с остро отточенным лезвием, будто бы уже приготовленным для меня.

Разворошив ногой кости, я увидел то, что и ожидал. Под верхним слоем, свежим, выбеленным ветрами, покоился другой. Кости были желтовато-коричневыми, хрупкими, переломанными. Я притопнул, услышав вполне ожидаемый хруст. Это показалось мне забавным. Женщина улыбнулась. Краешком губ, дав лишь намек. И когда я вознамерился разворошить второй слой праха, под моими ногами внезапно оказалась земля. С изумлением я увидел далекие, стелящиеся до горизонта заливные луга. Рощи клипами, голубые ленты рек и заводей.

— Здесь? Или вернешься за грань? Я перевел взгляд на мост. Он казался далеким и не вполне реальным. Тускло сверкала стальная струна в мутном тумане.

— Туда! — хрипло зарычал я. Спокойствие и умиротворенность предложенного мира не устраивали меня. Я чувствовал, ощущал всеми фибрами своей души, что мне надлежит оказаться там, на другой стороне. Сполна окунуться в ненависть и смерть. Женщина мелодично рассмеялась. И в смехе ее я услышал печаль. Ночью Ершон добрался до поселка. Лесная тропа, петлявшая меж кустов и деревьев, в конце концов вывела его к реке. Мальчишка опустил на прибрежный песок сверток, который держал в руках, и, вздохнув, шагнул в воду. Наклонившись, тщательно вымыл руки и лицо. Просить ночлега, будучи перепачканным в крови, было бы в высшей степени неразумно. Молочный путь, по которому язычники уходили к богу, ярко сиял в темноте. Ершон вскинул голову к небу и коротко фыркнул, проследив глазами за упавшей звездой. Люди умирают часто, и в этом нет ничего удивительного. Убив двух столь некстати подвернувшихся охотников, мальчишка не испытывал ничего, кроме досады. Сложно начинать жизнь в чужом краю с убийства местных мужей. Можно было бы разойтись и миром, но вятичи не захотели. В своих суевериях они оказались крепки. Ершон оказался сильнее в рубке. Мальчишка, закончив омовение, выбрался на берег. Подобрал с песка куль, смастеренный им из излишков одежды, и аккуратно развернул. Ребенок оказался на удивление тихим. Лишь прислушавшись, Ершон различил мирное посапывание. Это разительно отличалось от того, что мог предложить мальчишке его совсем небольшой жизненный опыт. В памяти Ершона маленькие дети оставались подвижными горлопанами, готовыми своими криками свести с ума. Княжич, похоже, был из иного теста. Заново запеленав дитя, Ершон поправил сумки, перекинутые через плечо, и решительно зашагал по тропинке, бегущей вдоль реки. Вдалеке, на выдающемся

вперед мысе, чернел частокол городища, прекрасно различимый на фоне чистого звездного неба. По обычаю, принятому в дикарских землях, деревень и сел вдоль дороги не было. Вятичи тщательно прятали в лесных чащах места своего обитания, и оттого счастьем было для путников встретить хоть один постоялый двор. Десяток всадников, одолевших днем длинную дорогу, не преминул воспользоваться оказией.

— Лесные дубравы лучше варварского дома, — священник, не спеша расседлывать лошадь, угрюмо осмотрел двор. Ни десятник, ни воины его брюзжания не поддержали. Долгая погоня, к тому же оказавшаяся безуспешной, отняла много сил. Дружинникам было не привыкать к далеким и трудным походам, однако без необходимости отказывать себе в отдыхе, мягкой постели и вкусной еде они не собирались. Поджав губы, христианский жрец спрыгнул с лошади. Встретил презрительным взглядом мальчишку, вышедшего принять поводья. Малец, стараясь не смотреть в сторону злобного пришельца, успокаивающе хлопнул лошадь по крупу. Будь христианин хоть немного внимательнее, не застилай ему глаза собственное величие, он бы обязательно заметил, что руки мальчишки нервно дрожат.

— Все, что есть, неси на стол, — десятник равнодушно оглядел пустой трапезный зал. Поморщился от царившего внутри полумрака. — Зажги свечи, хозяин. Коренастый носатый вятич, вышедший встречать гостей, коротко поклонился. Развернулся, заторопившись на кухню, и мгновение спустя путники услышали его хриплый голос, призывающий обслугу.

— Дурное место, — священник не успокаивался. Сел напротив десятника, вперив в него тяжелый взгляд.

— Какое есть, — устало пожал плечами предводитель.

— Не время нежиться в постели, коли цель наша так и не достигнута.

— Укажи мне место, где прячутся беглецы. Я готов идти туда. Сопроводив взглядом хозяина трактира, который поставил на соседние столы по плошке с трескуче горящим маслом, священник подался вперед. Заглянул в глаза десятнику.

— Метка была на отступнике, Вуйтеш. Ты знаешь это столь же твердо, как и я. Нужно пройти по селищам, поспрошать дикарей. Мальчишка и брюхатая сука не могут раствориться без следа. Боярин фыркнул. Сидевший рядом с ним воин и вовсе захохотал, с чувством ударив кулаком по столу.

— Колдун, здесь исчезнет киевская дружина, — мужчина показал священнику открытую ладонь, которую тут же сжал в кулак. Поднес его к своему лицу и дунул, разжав пальцы. — Вот так легко. Незаметно.

— Вятичи нарежут из тебя ремней, колдун. Ты не задашь вопроса. Даже не сможешь. Настолько тебе будет больно, — добавил десятник. Священник, переведя взгляд с одного воина на другого, только скрипнул зубами.

— Смирись, колдун. Так советует твой бог, — десятник пожал плечами. — Лют сделал хорошо. Нам не найти кметя и княгини. Да и искать не нужно. Земля вятичей убьет их вернее, чем это сделал бы мой меч.

— Так и сказать? — исподлобья посмотрел на собеседников священник — Мы скажем так боярину?

— Да, — кивнул Вуйтеш — я не хорт [Борзая собака для травли.], колдун. Я воин. Кметь не убивал моих людей и передо мной долгов не имеет. Я шел по следу, пока ты мне его держал. Долг перед боярином я выполнил и более не имею причин и желания задерживаться здесь. Несогласный священник презрительно сморщился. Спохватившись, отвернулся, дабы воины не приняли его гримасу за оскорбление.

— Мы еще живы, колдун, потому что нас много. Потому что мы никого не задираем и ни с кем не разговариваем. Потому что путь наш лежит по этой дороге, которую худо-бедно охраняют дружины. Стоит нам сойти с тропы, мы останемся жить лишь в памяти жен и детей. Священник хмыкнул. Демонстративно поднялся из-за стола и пересел за пустующий соседний. Порывшись в сумке на боку, достал книгу и, придвинув ближе к себе светильник, углубился в чтение. Появившийся из кухни вятич молча поставил на стол перед боярином несколько глиняных тарелок. Выскочивший следом мальчишка вынес завернутый в рушник внушительных размеров горшок.

— Вина! — бросил боярин вслед пошедшему за добавкой хозяину.

— Пиво, — прохрипел тот в ответ.

— Неси, — согласился воин и покосился на священника. — Колдун, садись ближе.

— Нечистая снедь, — не отрываясь от книги, негромко ответил тот. Боярин, недовольно качнув головой, сплюнул на пол. Переглянулся с дружинниками, подтянувшимися к столу, и обреченно махнул рукой. В конечном итоге именно священник оказался прав. Впрочем, прозорливость никакой пользы ему не принесла. Когда воины и десятник, опоенные отравой, свалились без чувств, священник остался один против четверых крепких, сильных и молчаливых вятичей.

Как и предрекал десятник, отряд его сгинул без следа в лесных приокских чащобах. Судьба княжны, Люта, а также отправленной за ними в погоню дружины на долгое время осталась для всех тайной. Бережно прижимая к себе ребенка, Ершон стукнул кулаком в запертые ворота. Дубовые створки даже не вздрогнули. Не дождавшись никакого ответа, мальчишка повторил удар, не обращая внимания на отшибленную руку.

— Открывайте! — нимало не смущаясь ночной тишины, закричал Ершон. — Открывайте или я подожгу вас! Ворота не шелохнулись. Где-то невдалеке, откликнувшись на человечий голос, залился лаем пес. Ершон, скинув на землю сумки, аккуратно опустил на них ребенка. Присел на корточки, достал из поясной сумки огниво. Высыпал сушеный мох к подножию частокола и чиркнул кресалом, высекая искру. Склонился, аккуратно раздувая слабый огонек пламени.

— Кончай баловать! — Над заостренными бревнами появилась голова. Человек, вытянув руку с факелом, рассмотрел, чем занимается Ершон, и тут уж вскрикнул всерьез: — А ну затуши, поганец! Ершон подхватил ребенка на руки и послушно затоптал огонь. Занявшийся трут подпалил подложенную для растопки тряпицу. Несколько сухих веток были заготовлены Ершоном заранее. Промедли вятич еще несколько минут, и обитателям городища действительно пришлось бы тушить пожар.

— Что ж ты делаешь, охальник? — мужчина, опустив факел пониже, разглядел мальчишку. Удержался от грубых слов, но выкрикнул в сердцах: — Уши тебе оборвать!

— Оборви, — покладисто согласился Ершон и развернул свой куль, который нежно прижимал к груди. Неверный колеблющийся свет факела выхватил из темноты сморщенное личико новорожденного.

— Мне нужна кормящая мать, вятич. За это, если пожелаешь, я отдам тебе свои уши. Остаток ночи и начало следующего дня Ершон провел в сеннике. Мальчишку заперли, отобрав оружие. И без того-то сбежать из крепкого, выстроенного из цельных бревен и запиравшегося снаружи на внушительный засов здания было непросто. Однако встревоженные ночным визитом вятичи предпочли перестраховаться. Надо отметить, что опасения их оказались беспочвенны. Ершон, вымотавшийся до предела за последние дни, забрался на мешки и провалился в

глубокий, без сновидений сон. После восхода, когда мальчишка проснулся и вовсю требовал еды и питья, его выпустили наружу.

— Ты русич? — Бородатый коренастый мужчина с подвязанными лентой волосами, судя по добротной одежде и множеству украшений, был одним из главных в городище. Шею вятича закрывала тяжелая витая золотая гривна. Массивные драгоценные браслеты красовались на запястьях. Широкий пояс покрывали золотые и серебряные бляхи.

— Русич, — кивнул Ершон, покосившись на окружающих. Трое из них держали в руках топоры, двое — копья.

— Что тебе нужно на нашей земле?

— Со мной младенец, и ему требуется молоко. Хочу жить у вас какое-то время, пока не смогу уйти с ребенком. Мужчина скрестил руки на груди. Переглянулся с кем-то за спиной Ершона.

— Русичи — плохие соседи.

— Я один и со мной дитя. Заплачу за постой и еду. Если понадобится, обнажу за вас свой меч. Мужчина кинул взгляд в сторону вещей мальчишки, сложенных рядом с сараем. Несколько дорожных сумок и короткий меч в потертых ножнах, снятый вместе с поясом. Не стали бы опоясывать, не будь русич достоин.

— Сегодня за нас, а завтра против, — пожал плечами мужчина. — О чем ты думал, приходя сюда, русич? Вам не рады здесь, как и в других местах.

— Я прошел бы мимо, не будь со мной ребенка. Не в моих силах найти ему пропитание. Вятич вновь с кем-то переглянулся. Задумчиво провел ладонью по окладистой бороде.

— Ты крещен? Ершон взглянул на яркий диск солнца, который степенно выкатывался из-за верхушек пушистых сосен. Рассвет мог стать для него последним. В совсем еще короткой, но столь наполненной событиями жизни. Во многом это зависело от ответа, который ему предстояло сейчас дать.

— Крещен. Выразительно сплюнув на землю, мужчина отвернулся и пошел прочь. Один из вооруженных вятичей поднял топор, внимательно следя за движениями Ершона. Еще один направил в сторону пришельца копье. Мальчишка встряхнул плечами, присел и прыгнул в сторону своей поклажи, перекатываясь по земле. Увернулся от неловкого движения того, кто стоял рядом с

сумками, и подхватил меч. Мгновение спустя обнаженная сталь поймала отблеск рассветного солнца, а ножны полетели в излишне прыткого копьеносца. Ершон взмахнул оружием, заставив отшатнуться вятичей, и тут же, обозначив длинный выпад, сноровисто нырнул между воинами. Их было шестеро — здоровых, в расцвете сил мужчин. Они были вооружены и стояли полукругом против невысокого худощавого мальчишки. Спустя три удара сердца в руках у мальца был меч, а сам русич оказался за спинами воинов. Сверкнуло оружие, и бородач, отступив на шаг, закрылся руками. Проклятый христианин оказался слишком ловок, умел и… отважен. Не пожелал уходить к своему богу в одиночку. Мысли пронеслись в голове порывом неуловимого ветра. Вятич ждал покорности от Ершона и ошибся. Сейчас, закрывшись от удара, он вновь был не прав. Зайдя со спины, мальчишка ударил мужчину под коленку. Приставил меч острием к горлу вятича и вместе с ним свалился на землю, оплетая мужчину ногами. Когда опомнившиеся воины приблизились, предводитель боялся лишний раз вздохнуть, ибо острая сталь под кадыком уже рассекла кожу. Ершону было достаточно одного движения руки, чтобы распороть горло. Сам же мальчишка, прикрытый телом вятича, оставался вне досягаемости для копий и топоров его воинов.

— Ты видишь, какой крови будет стоить моя жизнь? — прошептал Ершон на ухо бородачу. — Мы не друзья, но в нашей воле не стать врагами. Ершон оказался убедителен. Вятичи не тронули его, предоставив возможность поселиться в городище. С самого рождения малыша русич оберегал его и хранил. Делал, как умел, совершая подчас страшные ошибки, но упрекнуть его в этом было нельзя. Сам Ершон был слишком мал для той ответственности, что свалилась на него, и взрослеть ему приходилось гораздо быстрее, нежели отведено обычно для пятнадцатилетних юношей. Безусловно, возникни в том нужда, мальчишка без сомнений пожертвовал бы своей жизнью ради ребенка. Однако прибегать к этому не понадобилось. Своей ли воинской выучкой, своей ли стойкостью Ершон доказал свое право находиться среди вятичей. Так малыш обрел свой первый дом. На высоком берегу реки, скованной лесистыми еловыми берегами. За кольями крепкого тына, окружавшего городище. В доме мягкой большеглазой женщины, выкармливающей его молоком. Колыбель младенца заняла место рядом с люлькой, в которой голосило днями и ночами ее дитя. Девочка была старше всего на несколько дней.

Хозяйка дневала и ночевала с детьми. Ершон, заняв пустующую комнату, по мере сил и возможностей помогал ей по хозяйству. Проходили день за днем, и к странному молчаливому русичу уже привыкли. Колол ли дрова во дворе, таскал ли воду из колодца или, улучив свободную минутку, отдавал время оружию, никто не тыкал в него пальцем. Не собирались поглазеть люди, и даже вездесущая ребятня, поняв, что Ершон такой же человек, как и все остальные, оставила его в покое. Необходимости в том, чтобы делать все самому, у мальчишки не было. Того, что хранилось у него в сумках, хватило бы на долгое и безбедное существование. К исходу четвертого дня Ершон отдарился Заряне за постой серебром, и с той поры в доме появилась еще одна женщина. Бездетная, лишенная бабьего счастья, она с радостью ухаживала за чужими мальцами и помогала по хозяйству. Можно было бы считать, что Среча благоволила беглецам. Навряд ли отряды выкрестов [Последователи иных культов и верований, принявшие христианство.], пугающихся в земле вятичей собственной тени, рискнули бы свернуть с наезженных дорог и углубиться в свирепые лесные чащи. Тому, кто устроил погоню за беременной княжной и ее охраной, оставалось лишь ждать вестей от своей пропавшей дружины. И либо смириться с тем, что никаких сведений не будет, либо отправить на поиски кого-то еще. Освобожденный от большинства домашних дел, Ершон оттачивал свое мастерство и терпеливо ожидал, когда ребенок подрастет. Молчал в ответ на вопросы о своем и его происхождении либо отделывался короткими, ничего не значившими фразами. Со временем его и вовсе перестали спрашивать. Русич стал чем-то вроде тени: незаметной, привычной и никого не удивляющей. Кормилица меж тем чахла день ото дня. Секрет пустого дома был прост: муж и деверь большеглазой, тонкой в талии и после родов красавицы безвестно сгинули в лесах. Горожане снаряжали несколько отрядов для поисков, выходили ко всем соседним селищам, однако прояснить судьбу земляков так и не смогли. Даже следов не обнаружили. Двое бортников будто бы провалились сквозь землю. Ершон мог бы рассказать, в чем тут дело. Однако он молчал. Ему было важно сохранить жизнь младенца, а все остальное не имело для него никакого значения.

— Русич! Услышав знакомый голос, Ершон повернулся. Утер пот со лба и вопросительно посмотрел на одного из лучших мужей лесного городка. Дождавшийся внимания бородач вышел из-за угла дома и уважительно кивнул мальчишке. Ершон, ответив тем же, вложил меч в ножны и убрал их в сторону,

испытывая сожаление. Во внутреннем дворе никто не мог наблюдать за тренировками. Ершону не хотелось быть потехой для публики.

— Ты тратишь весь день на воинские утехи. Не показываешься в городе, не разговариваешь с Заряной. — Мужчина подошел ближе и остановился напротив Ершона, пристально его рассматривая. Мальчишка встретил взгляд вятича со свойственным ему равнодушием. Понял, что тренировка окончена по не зависящим от него самого причинам, и отошел к скамье. Взял рушник и приложил его к лицу, вытираясь.

— Русичи нечастые гости в этих землях. — Не смущаясь, вятич сел рядом.

— Вы мало кого привечаете, — согласился Ершон.

— Живем своим умом, своим законом. Чужих тут мало. И оттого, русич, слухи тут быстрее стрелы. Ершон вздохнул. Он знал, к чему этот разговор, и всем сердцем желал его избежать.

— Так вот и пронеслось, будто в Холме христиане, храм свой поставившие, резню меж собой учинили. Знаешь ли что о том? Мальчишка выразительно пожал плечами. Закончив с обтиранием, накинул на себя рубаху, подпоясав ее тонким ремнем. И мысленно перевел дух. Выстрел вятича прошел мимо цели. То, что русичи резались смертным боем друг с другом, не новость. Но к судьбе Ершона и малыша события в Холме никакого отношения не имели.

— Так ладно бы одни русичи погибли, воин. Варяжья доля такая — сегодня золото, завтра нож. Слышал я, будто вдоволь полегло на распре и тех, кто крест не принял. Говорят, дружина северян смертным боем билась за князя своего. Слухи были Ершону ни к чему. Но прерывать вятича было бы невежливо и недальновидно. Пусть считает, что раскусил.

— Не то время выбрал князь Черняк и не то место, дабы отложиться от дани Киева. Думал, будто бы смотрит великий князь на восточных своих соседей как на добрых союзников. Оказалось — почитает за рабов своих. Полки варяжьи, днепровских русов и ляхов растоптали лагерь Черняка, не дав ни битвы честной, ни шанса на спасение. — Вятич замолчал. Было видно, что продолжать ему не хочется. И тем не менее произнес: — Верно ли говорят, будто Холм отдал детей и жен побежденных на волю русичей? Ершон промолчал. Ему не хотелось этого разговора, ведь он не имел никакого смысла и продолжения.

— Ты приходишь с ребенком к нам, русич. На дороге видели десяток христиан, загонявших лошадей. Скажи мне, не скрывай. Чего нам ждать дальше?

Ершон вздохнул. Укоризненно покачал головой, посмотрев в глаза вятичу.

— Забудь про меня, Багрян. Про меня, дитя и ту ночь, в которую я пришел к вам. У вас красивый город, вятич. Хорошие добрые люди. Если будешь вспоминать обо мне часто, если будешь узнавать о том, что случилось в Холме, ты приведешь войну в свой город, Багрян. Внимательно выслушав, собеседник взял паузу. Задумчиво посмотрел себе под ноги и кивнул утвердительно. Соглашаясь.

— Мудрые слова, русич. Как мне звать тебя?

— Зови Нерек, — моментально нашелся Ершон.

— Безымянный? — Багрян усмехнулся. — Тот, чье имя не произносится? Дни шли за днями. Солнце сбегало по небосводу, рождаясь за верхушками сосен, и укатывалось в Навь с противоположной стороны. Всполошившийся было город вновь погрузился в привычное сонное состояние. О пришельцах словно забыли. Как и просил русич. Ершон редко выходил из дому, пропадая на заднем дворе. Словно бы окунувшись в безвременье, мальчишка изводил себя тренировками, прерываясь лишь на сон и еду.

— Нерек… Уже поздно. — Заряна, выглянув из-за угла дома, тут же спряталась обратно. — Иди внутрь, Нерек. Под покровом темноты не бывает славных дел. Ершон опустил меч. Чувствуя, как громко колотится сердце, подошел к скамье и наклонился над ней, упершись руками. Сил на большее уже не оставалось. Мрак в глазах, как оказалось, не был следствием одной лишь усталости. Задержавшись до сумерек, Ершон удивил и самого себя.

— Я помогу. — Заряна, подойдя ближе, подняла рушник с лавки и накинула его на плечи мальчишке. Нежно провела руками, стирая соленый обильный пот.

— Изо дня в день ты уделяешь время только оружию. Не смотришь на ребенка, не видишь меня. Будто тебе не знакомо ничего, кроме твоей холодной стали. Женщина вытерла спину Ершону, застывшему, будто каменное изваяние. Провела тканью по животу мальчишки и по груди. Отбросила полотенце, положив прохладные руки на плечи Ершона.

— Ты молчун, Нерек. Твой ребенок в тебя… будто твоя тень. Когда он вырастет, его единственной страстью тоже станет оружие? Пальцы девушки соскользнули с рук Ершона. Вздохнув, Заряна прижалась грудью к напряженной спине мальчишки, заключив его в объятья. Ладони большеглазой красавицы оказались на груди пришельца-христианина. Некоторое время они так и стояли. Заряна чувствовала ускоренное биение сердца Ершона, а мальчишка слушал ее горячее дыхание.

— Стучит… — Женщина провела пальцем под левым соском мальчишки. — У тебя есть сердце, Нерек. Ведь так?

— Да, — с трудом разлепил ссохшиеся губы Ершон.

— Мой ребенок никогда не увидит отца, Нерек. Как думаешь, это справедливо? Сердце Ершона будто бы пропустило один удар. Он попытался мягко освободиться из объятий женщины, однако Заряна не дала ему этого сделать. Прижалась плотнее, вонзив ногти в кожу.

— Только скажи мне где. Я хочу похоронить его, Нерек. Это все, чего я прошу у тебя! — горячий шепот становился все настойчивее. Шумно выдохнув, Ершон развернулся, оттолкнул ее от себя. Ногти разодрали кожу на груди, оставив кровоточащие царапины. Мальчишка даже не поморщился. Заряна отступила на шаг. Взглянула исступленно на русича и взялась руками за шнуровку платья на груди. Дрожащими пальцами распустила ее, рванув в стороны.

— Только место, Нерек. Я не прошу ничего более и никому не скажу. Укажи мне место, и я сделаю для тебя все что угодно. Ершон с трудом сглотнул комок, забивший горло. В полутьме обнаженные ключицы и верх груди женщины казались молочно-белыми. Красота женщины западала в душу и ранила вернее, нежели печенежская стрела в сердце. Заряна опустилась на колени. Мелодично звякнули подвески на ленте, оплетающей голову. Стукнулись янтарные бусы, скрывающие горло. Сверкнули мольбой чистые, пронзительно яркие глаза.

— Я перед ним не вставала, Нерек. Перед тобой — буду. Сжалься, прошу тебя. Скажи место, Нерек. Ершон отвернулся, взял со скамьи рубаху и быстро накинул ее на себя. Трясущимися руками завязал пояс. Вздохнул глубоко, посмотрел на темнеющее, сине-серое небо и повернулся к коленопреклонённой женщине. Сделав несколько шагов, сам опустился на колени перед ней.

— Не знаю. Не спрашивай об этом больше. Заряна, промедлив, подняла руку и погладила Ершона по щеке. Ладонь оказалась неожиданно холодной, похожей на заиндевевший камень.

— Твой ребенок… Ершон, мгновенно отреагировав, отбил руку женщины в сторону и вцепился пальцами в ее горло. Взглянул в бездонные глаза и прошептал: — Нет. Если ты это сделаешь, я не пощажу никого, женщина. Все уйдете по калиновому мосту, до единого. Если твой муж мертв, оставь его смерти. Себя же займи жизнью.

Лунный свет серебрил дорожкой водную гладь. Высокие пушистые камыши застыли, лишь изредка качая своими тяжелыми лохматыми головами.

— Ты здесь? — произнесла негромко женщина, задумчиво заглядывающая в зеркало озера.

— Здесь. — Тень отделилась от могучего дуба, превратившись в статного высокого мужчину. Женщина качнула головой, подняв глаза на гостя. Накинула на плечи платок, что держала в руке.

— Ты изменился, русич. За те годы, что я не видела тебя, ты стал другим.

— И ты… княжна. — Мужчина сделал несколько шагов навстречу. Женщина повелительно вытянула руку, приказывая остановиться. Спустя мгновение гость исполнил ее просьбу. Нерешительность мужчины не укрылась от глаз княгини.

— Ты стал другим.

— Ты красива, как и прежде. Умна. И дальновидна, — мужчина предпочел пропустить упрек мимо ушей.

— Ты известен медом сладких слов, русич.

— Только этим? — Стремительно бросившись вперед, мужчина заключил в объятья княгиню. Жадно схватил за талию, требовательно заглядывая в большие зеленые глаза, и повторил: — Лишь только этим?

— Еще своей похотью, русич. — Не отстраняясь, женщина тем не менее осталась холодна. Лицо ее напоминало маску, высеченную из мрамора искусным скульптором греков.

— За моей спиной десятки полков, Милана. Русь, расправившая плечи. Могучая Империя в друзьях. Соседи, знающие мощь и силу моего меча. Твой отец, Милана, принимает меня и жаждет моей помощи. Все изменилось.

— Да. Изменилось, — женщина, не дрогнув, обернула слова, будто острую сталь, против говорившего. — Зачем ты пришел? Чтобы увести вятичей умирать ради твоего величия?

— Мужчина рожден для славы. Коли он отсиживается у очага, имя ему — раб.

— Красивые слова… мед и патока, Владимир. Вятичи уйдут на небо в зарубе с муромой и отяками [Мурома — народ, живший в пределах современного Муромского района. Отяки (вотяки) — современные удмурты.]. Потому что так хочешь ты, русич. Мужчина расцепил руки, отпуская женщину. Глубоко вздохнул, стараясь смирить зарождающийся гнев.

— Что делают твои тивуны [Управляющий князя на подвластной или данной земле.] на моей земле, Владимир? Зачем ты сажаешь детей на столы, которые тебе не принадлежат?

— Все! — русич вскинул руку, прерывая княгиню. — Клянусь Богом, замолчи, Милана!

— Каким богом, Владимир? — прошипела, словно змея, женщина. Вскинулась, выпрямив свою тонкую фигурку. — Сколько их у тебя, русич?! Жар бросился мужчине в лицо. Неосторожность в речах Владимир не прощал уже давно. Никому.

— Иначе хочу, Милана. Хочу, чтобы на стол вятичей взошел тот, чье право станет неоспоримо. Женщина озадаченно молчала. Мгновение спустя догадка озарила ее лицо, и княгиня прошептала неверяще: — Нет… Владимир ухмыльнулся. В один миг лицо его исказилось, превратившись в хищную личину зверя.

— Я не пойду за тебя, русич! — женщина отчаянно выкрикнула, цепляясь за напрасную надежду.

— Не тебе решать, — презрительно бросил Владимир и, развернувшись, шагнул в темноту. Князь не обманул. От властителя руссов этого следовало ожидать в первую очередь, однако… не обманул. Седой старик ронял камни пустых слов, пряча за словами беспомощность. Расписываясь в своем бессилии.

— Его отец увел вятичей за собой. Много ли их вернулось из земель волжских и хазарских? — девушка решительно подошла к князю. Взяла старика за плечо, встряхнула, заставив посмотреть себе в глаза.

— Дружины лягут костьми в чужих полях.

— Союз с русичами нам необходим. С той поры, как пала Хазария, некому оборонить землю нашу. Распоясались отяки, эрзя [Часть мордовского народа, в указанный период занимавшая территорию современной Мордовии, южную часть Нижегородской области и северную часть Пензенской.] что ни год ходит в набег на пашни и города. Владимир есть сила, частью которой мы станем, Милана. Сила эта сокрушит любого врага. Тем, кто ныне точит на нас меч, придется покориться и стать добрым соседом. Либо уйти с этих земель.

— Склоняешь выю под ярмо! — резко, не выбирая слов, возразила девушка. Сверкнула зло глазами. — Нет врага такого у вятичей, с коим бы не справились мы

без помощи. А Владимир желает врагов своих, коих множество, сделать кровниками нашими.

— Владимир — князь киевский, Милана. Сила его велика…

— Гордыня его велика! — прервала девушка старика, всплеснув руками. — Гордыня и жадность его непомерны, как у всех служителей его бога! Владимир хочет всего: земли, воинов и женщин, а что предлагает взамен? Право гибнуть на чужих берегах? Кто оборонит отчую землю, если воины уйдут в поход, князь? Старик смолчал. Устало прикрыл глаза вместо того, чтобы указать девушке на неподобающее поведение.

— Станешь женой Владимира. Ребенок, коли благоволит тому Макошь, поделит равно кровь вятичей и руссов. Ни споров тогда, ни очередности не будет, Милана. Девушка скривила губы. Еле удержала рвущиеся наружу бранные слова. Со слезами же сладить не смогла. Горячие капли пробежали по щекам, и девушка отвернулась, закрыв глаза широкими рукавами, щедро расшитыми бусинами. Словно бы сама Доля толкала ее в объятья странно привлекательного, пропахшего кровью и смертями русича. Три года назад, когда рубились вятичи с дружинами и охотниками Киева и Новгорода, ходил Владимир самолично испрашивать мира. Тогда и встретились впервые. Глаза горели, короткие встречи казались мгновениями, пролетающими быстрее, чем течение уносит сорванный лист. Врагом он был тогда и вместе с тем самым желанным на свете. Отболело. Отгорел огонь в груди, и справилась с томлением, сводящим с ума. Думала, что не увидит больше, старалась жизнь свою с другим связать. Все не по сердцу было. Теперь же сам дядя, взявший в дом оставшуюся сиротой Милану, выдавал ее за того, кого недавно хотелось пуще жизни. На восточных границах нового юного государства полыхала война. Князь Владимир с соединенными дружинами славянских княжеств шел огнем и мечом по отчинам эрзи и волжских булгар. Его новая жена, так и не познанная каганом руссов, с небольшим двором отбыла к поднепровью. Недавно рубленая крепостица на самом краю земли киевских русичей должна была стать временным пристанищем княгини. Едва увидев острые колья стен и бревенчатый терем, Милана поняла, какую судьбу отрядил ей Владимир. И нельзя сказать, будто собиралась этому возразить. Женщина не стремилась к пышности богатого Киева. К великолепию его дворцов, роскоши торгов и блеску строящихся церквей. Ей были чужды развлечения русичей и пресытившихся новизной киевлян.

Затворничество, на которое она была осуждена Владимиром, показалось Милане благом. Ближний круг слуг, молчаливая дружина русичей — отныне лишь на этом замыкался мир женщины. После предательства дяди, кинувшего ее в оплату союза, будто разменную монету на стол, одиночество дарило успокоение. Жизнь, которая подбрасывала из года в год все новые испытания, уже слабо могла удивить Милану. Родители, погибшие в жестокой сшибке с отяками. Жизнь в доме дяди, который постоянно искал красавице с острым язычком достойную партию. Вспыхнувшее лесным пожаром чувство к остроносому, темноволосому, с изгибом капризных губ русичу. Короткие встречи, наполненные жарким томлением, и неизбежный разрыв, оставивший незаживающую рану. К чему врать себе? И после, когда он появился заново, — возмужавший, сильный, с погрубевшими чертами лица, — забилось сердце, и пришлось прятать румянец на щеках. Глаза отводить, напоминать себе ежечасно, что он чужой. Из разбойничьего рода неугомонных, страшных своей ярью воинов. Вышло так, будто одна она знала Владимира. Видела сквозь паутину слов и клятв истинную натуру его и устремления. Слепы душой оказались зоркие взглядом воеводы вятичей. Князь старый и княжичи молодые подняли стяг военный, припомнили старые обиды и, будто стадо за пастухом, пошли в поход за Владимиром. Милане было горько оттого, что не удалось отвратить беду от своего народа.

— Давно ли ты знаешь великого князя, Лют? — Женщина обернулась в седле, кивком головы подзывая подотставшего воеводу. Тот ткнул пятками скакуна и, оказавшись рядом, ответил: — Без малого два десятка лет, княгиня. Женщина хлопнула рукой по холке лошадь и натянула поводья, заставляя ее остановиться. Спрыгнула в пушистый белый снег, по щиколотку утонув в нем сапожками. Один из дружинников, сопровождавший княгиню на прогулке, тут же подхватил лошадь под уздцы. Другой принял скакуна воеводы, спешившегося вслед за женщиной. Сделав несколько шагов, Милана вышла на утес, далеко вдающийся в скованную льдом мощь Днепра. Разгулявшийся на приволье ветер сметал снег в громадные барханы. Легкая поземка кружилась в воздухе, мешая рассмотреть далекий, обманчивый своими мягкими очертаниями противоположный берег. Зима сумела все вокруг скрепить морозом, превратить в прозрачный лед и пушистый снег. Все, кроме сердец и душ людей.

— Много ли почета быть цепным псом при жене князя? При той, которую он не навестил ни разу, Лют? — Милана спросила, не отрывая взгляда от погребенного под сугробами могучего течения реки. — Быть нянькой забытой всеми язычницы. Вместо того чтобы проливать кровь свою и чужую, брать знатную добычу и полон. Забыл, каково это — алкать славы, Лют? Воевода, стоя за спиной женщины, молчал. Подобное ему приходилось выслушивать неоднократно. Запертая, словно хищный зверь в клетке на потеху публики, княгиня частенько ярилась и выливала свой гнев на тех, кто был ближе. Брызгала ядом, подобно гадюке, на всех без разбора. И ведь умна княгиня, в этом ей не откажешь. Вступишь в спор — жди неминуемого поражения. Побежденным Лют быть не привык. И оттого встречал непробиваемым каменным молчанием любые попытки его разозлить. Благо со временем Милана свыклась со своим нынешним положением и примирилась с ним. Возможно, понимала и то, что дружина Люта стала тюремщиками отнюдь не по доброй воле.

— За что ты впал в немилость, воевода? — Милана обернулась. Остро взглянула в бесстрастное лицо мужчины. — Доверь мне свою тайну. Кому я расскажу ее? Губы девушки скривились в некрасивой ухмылке.

— Разве что Днепру Славутичу. Или веревочной петле. Мужчина вздрогнул. Что за язва! Всегда найдет, чем пронять!

— Скажу, — неожиданно даже для себя ответил воевода. — Скажу, княгиня. Вернемся в покои, и ты узнаешь мою историю. Предупреждаю только: веселого в ней мало. Милана некоторое время изучающе смотрела в лицо мужчины. Скуластый, с глубоко посаженными глазами, высоким разлетом бровей, поломанным носом и твердым подбородком, он был на вид типичнейшим русичем. Храбрым до безумия, бесстрашным и безразличным к чужим страданиям воином.

— Я и не хочу веселья, Лют. Разделить с ней трапезу княгиня звала нечасто. Хоть и было ей скучно до одурения так, что готова была на стену лезть, однако в этом не признавалась. Изнывала от безделья и злостью наливалась день ото дня, но держала Люта подальше от себя. Будто не видела взглядов воеводы, бросаемых на нее. Словно не могла распознать, какие чувства таят голубые глаза русса, окруженные сеткой ранних морщин.

— Моя родина за морем, княгиня. Я пришел в страну словен с дружинами, что призвал князь Владимир во время распри со своими братьями.

— Сыскать богатства на чужом горе. — Милана не желала усмирять свой буйный норов.

— Чудин [Прибалтийское население.] да словен мог привести за собой Владимир. Братьям его такая рать была не страшна, княгиня. И оттого в войске князя хватало варягов.

— Разбойничьи племена. Кровь и поживу чуют. Она явно нарывалась на свару. Говорила с небрежением, норовя поддеть и обидеть. Но воевода уже не мог остановиться. Не жалел о своей откровенности и старался быстрее выговориться.

— Война случилась скорой, княгиня. Кто хотел, остался в стольном граде, иных Владимир отпустил к грекам. Я же со многими вернулся к словенам, шайки иноземные гонять да мир беречь. Я осел в Новеграде, княгиня. Встретил ту, что пришлась по сердцу. Нашел дом да семью.

— Странно слышать, Лют. Варяжье семя — не лучший выбор. — Милана не собиралась щадить воспоминаний воеводы.

— Мы несли службу исправно. Жена родила мне сына и дочь. Скалистый Стоньяр стал забываться. Домом моим стал Новеград, и за жителей его, за интерес я обнажал меч. Слава удачливых руссов гремела, княгиня. С русью считались, и Владимир стал в один ряд с Василевсом. Чего еще желать? Не хотелось иного государя и служить ему почитали за честь. Много ли мы знали, княгиня? Новеград живет своими думами, своим законом. Разбойники ятвяги и литы, морские свеи и даны были важнее для нас, нежели дела первопрестольного Киева. Мы обороняли новую родину и делали это достойно. Словене Ильменя всегда свой корень берегли. За веру стояли и уклад. Однако, будучи народом смелым, рождающим и купцов, и воев, словене и чужих богов почитали. У нас была своя церковь, и до поры многие новеградцы смотрели на нее одобрительно.

— Так ли это? — усомнилась Милана. — Как лису к курятнику приставить, так и русь пустить на оборону границ.

— У меня была семья, — будто не слыша, продолжал Лют, — до той пятницы. Что нам было думать, когда вернулся Добрыня с войском и с ним киевляне? Мы мыслили врага с севера и запада, русь же и славян в недругах не числили. Плечом к плечу еще недавно стояли мы в сечах. А тут, будто небо упало на землю. Поднялись за веру словене, жгли и убивали. Секли без жалости людей и разоряли дома христиан. Мое подворье предали огню. С женой, детьми и слугами.

Дружиной малой мы держались, сколько могли, пока Путята и Добрыня не подожгли Людовый конец. Горожане разбежались тушить пожар, и сила наша стала одолевать. Я думал, сталь пришлых воев отрезвит словен. Ростовская дружина да варяги умением своим новеградцев превосходили. Если сильный столкнется со слабым да вразумит его, то тем и кончится сшибка. Ошибся я, княгиня. Много лет я защищал Новеград от врагов. А тогда, выходит, сам пустил разорителей в город. И Добрынины вои, по рождению словенские, чинили смерть и разруху, как варяги да ростовцы Путяты.

— Печальная история. — Милана казалась непробиваемой. На ее красивом, с правильными пропорциями, бледном лице не отразилось сочувствия. — Но я не вижу, чем не угодил ты князю, воевода. Дела твои, судя по рассказу, были во благо Владимира и его новой веры.

— В соседях моих были литвины. Доподлинно знаю, что когда запылали дома христиан, Янис с сыном своим пытались разобрать мой двор. Спасти жену и детей. Толпа бунтующих не пустила их. Разделались с ними так, что тел я не нашел. Пустили петуха и на их подворье. Когда я с воями сумел пробиться, пылала вся улица. Что мне оставалось? Мстить, княгиня. Я бы влился в ряды Добрыниного воинства и вдоволь напился крови. Тогда я умел и хотел этого. Если бы не Ершон, княгиня. Мальчишку Яниса вынес из горящего дома мой вой. И когда я кутал обожженного малыша в свой плащ, понял, что сечи не допущу. Я говорил с Добрыней, княгиня. Сказал, что врагов сделать из друзей легко. Сложно заслужить их признание после. Я уговаривал не горячиться, не грабить город и не ломать капища. Добрыня мог договориться с горожанами. И я бы подсобил. Но княжий тиун не захотел. Лют замолчал. Княгиня принимала его исповедь на острый нож равнодушия, но странное дело, так было даже легче. Воевода не жаждал прощения и не хотел оправдать себя в чужих глазах. Тогда зачем рассказывал? Наверное, ему важно было, чтобы Милана это знала. Хотелось стать для нее не охранником, не тюремщиком, а человеком с собственной судьбой.

— Крестили огнем, Лют! — княгиня, уставившись в противоположную стену, сплела пальцы в замок. Все рассказанное слышала она и раньше. И не хотела подобной участи своему народу, своим землям. Не оттого ли безропотно пошла она в наложницы, в нелюбимые жены князю? Статному витязю, который три года назад покорил ее речами и блеском своих ненасытных глаз.

Теперь же он был не милей согревшейся на раскаленном камне гадюки.

— Князь ломит всех, — Лют искоса взглянул на Милану. — Кто не с ним, тот будет растерзан псами, которых он приручил. Он изворотлив и скользок. Смелость, которой славился он, уступила место расчетливости. Уж куда как греки искушены в интригах, однако и тут их князь превзошел. Я такой же пленник, как и ты, княгиня. Ты — союз с вятичами, а я… Я просто осколок прошлого. Который не нужен никому, но в силах держать меч, и оттого — сгодится. Лют отговорился. Исповедался не святому отцу, а княжне-язычнице. И ждал, что та оценит его откровенность. Что предпринятый шаг позволит им стать хоть немного ближе, сумеет проломить ту монолитную стену отчуждения и презрения, которую Милана возвела вокруг себя. Женщина молча встала и отправилась в свои покои, не произнеся ни слова и даже не взглянув на Люта. К концу листопада [Октябрь.], когда все короче становился день, а изо дня в день тучи все плотнее заволакивали небосвод, князь навестил свою жену. Примчался гонец, повелевший готовиться к приезду, а к вечеру прибыл отряд ближней дружины. Милана играла роль радушной хозяйки. Держала очи долу, говорила негромко, однако для каждого воя нашлось место в небольшом тереме. Стол ломился от угощений, позволявших утолить голод с дальней дороги. Но если Милана и питала какие-то иллюзии по отношению к Владимиру, то быстро от них избавилась. Улыбчивый и веселый князь кивал на здравицы, водопадом лившиеся в его честь. Благосклонно отмечал рассказы о подвигах и свершениях, которыми щеголяли его дружинники. Будто довольный кот, добравшийся до сметаны, купался во всеобщем обожании. И не удостаивал ни знаком внимания, ни взглядом жену. Когда Милана поднялась из-за стола, сослалась на усталость и пошла к себе, Владимир даже не посмотрел в ее сторону. Служанка пела что-то ласковое и теплое. Милана не вслушивалась в чудное птичье произношение, будучи занята своими мыслями. Разве что, повинуясь движениям девушки, поворачивала голову, позволяя той расчесывать волосы. Гул возбужденных, распаленных брагой и вином голосов доносился снизу. Крики и поздравления. Веселье было в полном разгаре. Все это разительно отличалось от привычного Милане затворничества. Неизменным оставалось лишь одно — чувство ненужности и одиночества.

Неприятно чувствовать себя чужой в своей же собственной тюрьме. Сильный удар в дверь заставил княгиню прервать размышления. Девушка обернулась и увидела остановившегося на пороге князя.

— Вон! — холодно произнес Владимир, и служанка сочла за лучшее удалиться. Выронила гребень, но даже не посмотрела на него. Шмыгнула в дверь, проскользнув за спиной русича. Тяжело вздохнув, Владимир затворил за собой дверь. Осмотрел уютную, затянутую коврами и атласом комнату. Остановился взглядом на широкой мягкой кровати со взбитой периной. Затем подошел к Милане, вздернул со стула и впился в губы поцелуем.

— Ты — другой! — С трудом выдержав поцелуй, девушка взглянула в глаза князя. Тяжелые, мутные, залитые пьяной похотью и звериным упрямством. — Кто околдовал тебя, Владимир?

— Победы да брага, — мужчина с ухмылкой выдохнул винный дух в лицо княгине. — Вот и все колдовство, лада моя ненаглядная.

— Одни слова для всех, — упрямо возразила девушка, не делая попытки освободиться из объятий. — Русичи — волки, Владимир. Ты станешь слабым вожаком, тебя порвут. Сколько всего еще ты принесешь в жертву, доказывая, что силен?

— Остра на язык, как болотная осока, — князь провел рукой по ладной точеной спине девушки, ощущая соблазнительные изгибы ее тела, — и горяча, как Ярило.

— Нет веры словам твоим и глазам бесстыжим, Владимир. Дела — вот одно мерило, а деяния твои Правь не потерпит. Или думаешь от ответа скрыться в христианском раю своем, князь?

— Будь у всех моих воинов столь же заточены клинки, как твой язык, лада, и мир бы не устоял пред дружинами Киева. Ты здесь, и ты — жена моя. А посему повелеваю — закрой свой рот и прими меня как законного мужа. Милана вскинула руку, собираясь полоснуть ногтями по лицу Владимира, но князь легко перехватил ее запястье. Сжал пальцы, будто стальными оковами стиснул.

— Давай, кричи! — Владимир заглянул в побелевшее лицо девушки с резко обозначившимися скулами. Тая боль, Милана лишь стиснула крепко зубы, не издавая ни звука. Князь любовался. Упивался своей силой и безнадежной, но оттого еще более отчаянной борьбой Миланы. Оттолкнул от себя девушку, разрывая платье на груди. Со смехом увернулся от стремительного удара и, перехватив княгиню, бросил ее на пол.

— Кричи! Громче!

Два дня князь праздновал свое возвращение. Сутки напролет дружинники его куролесили, наливаясь брагой, опустошая запасы и задирая подолы служанкам. Затевали драки с варягами Люта, бранились, хлестались кулаками меж собой. Ровно не княжьи ближники, не степенные мужи и сильные витязи, победители дальних земель вернулись в дом. А одуревшая от пьянства и безнаказанности собачья стая, пирующая на пепелище разграбленного двора. Лют долго не решался подняться к княжне. Даже когда кружащаяся поземка скрыла следы умчавшейся прочь ближней рати Владимира, воевода так и не нашел в себе сил посетить Милану. Сидел в трапезной, уронив голову на руки, средь битой посуды, глиняных черепков, раскиданной по коврам снеди. Кисло пахло капустой, запревшими щами и блевотиной. Потом. Разлитой повсеместно брагой. Будто бы повисшими в воздухе постыдными словами и поступками, не красящими воев. Два десятка упившихся вусмерть дружинников да сам князь. А воевода держал в тереме семерых кметей. Хватило бы их? Если бы рассчитать все хорошенько да подгадать в ночь — да. Взять бы в ножи оскотинившийся сброд. Без раздумий о том, что «после». Зло ударив себя кулаком по колену, воевода поднялся с лавки. Окинул ненавидящим взглядом широкий дружинный стол, превращенный в свиной хлев. Сморгнул затмившую взор слезу. Уронил руку на пояс. Ладонь быстро и привычно нашла рукоять ножа и тут же отдернулась, будто коснувшись раскаленной заслонки печи. Поздно это. Мужчина он или вой княжий? Сам дал ответ, допустив погань и срам в дом, который был поставлен охранять. Тяжело переставляя ноги, Лют взошел по лестнице. Отсчитывал ступеньки скрипом и сердцем холодел с каждым счетом. Неожиданная мысль толкнула его, вонзившись в голову стрелой. Не станет ли его промедление роковым? Не растратил ли он драгоценное время на бездарные сожаления о своей судьбе? Воевода бросился к комнате княжны. На распахнувшуюся от могучего удара дверь Милана не оглянулась. Лют, ворвавшись в покои княжны, мгновенно оказался рядом с ней. Протянул руки к женщине и застыл, словно громом пораженный, когда та подняла на него глаза.

— Ты? — холодный, будто скалы Русского моря, голос. Таящийся серо-черной бурей взгляд. Лют молчал.

Лицо женщины словно бы потемнело. Резко выделились скулы, очертилась линия носа и подбородка. Опустились, застыли в печали уголки губ. Голубые глаза стали серыми.

— Ты пришел убедиться, что я еще жива, русич? Лют качнул головой.

— Ты, пес хозяйский, нынче будешь со мной? Делить постель станешь или на коврах, как твой князь? Кровь бросилась в голову воеводе. И тут же отлила, сотворив из его лица посмертную белую маску.

— В круг ближний попал, русич? Наложницей своей князь делился с ближними. Или не по нраву я оказалась его приспешникам и стану твоей усладой? Милана поднялась с застеленной постели и сделала шаг к Люту. Мелькнули белые босые ноги. Руки легли на плечи воеводы. Глаза заглянули в лицо.

— Князь поразил меня своей силой, русич. И двое его воевод. Чем удивишь ты дикарку? Комок застыл в горле Люта. Он подался назад, стараясь освободиться от объятий вятчанки. Одна ладонь девушки соскользнула с плеча воеводы, но пальцы второй крепко вцепились в кафтан.

— Не по нраву? Неужто не утешишь брошенную жену? Не окажешь чести мне? Лют рванулся, отрывая от себя цепкую девушку. Отскочил назад, с удивлением глядя на собственный пояс. На пустые ножны на нем. И в следующий миг лишь реакция воя спасла его от неминуемой гибели. Чудом каким-то сумел он извернуться, и его собственный нож, зажатый в ладони разъяренной Миланы, едва не вспорол шею воеводы.

— Что скажешь, колдунья? — Лют напряженно уставился на Волхову. Неприметная средних лет женщина смело встретила взгляд воина. И в глубине ее глаз промелькнуло нечто, заставившее отвернуться самого воеводу.

— Не будет она ни есть, ни пить, русич, — негромко, но четко ответила женщина.

— Так и угаснет. За седьмицу.

— Я это уже слышал, — Лют вспомнил священника, за которым посылал в ближний город. — Хочу знать, как заставить ее жить, колдунья.

— С чего ради выбор, совершенный ею, не должен сбыться?

— Хочешь сказать, что Норны [В верованиях скандинавских народов богини судьбы.] сплели ей такую судьбу, колдунья? Женщина не ответила. Уголки губ ее дрогнули, и взгляд на несколько мгновений утратил свою колкость.

— Не ее доля, русич, тут ты прав, — вынуждена была все же признаться Волхова после краткого молчания. — Но что с того? Коли так сильно хочет она уйти скорее с белого света, помешать ей трудно.

— Помешай! — подался вперед воевода, поймав за руку женщину. Сжал запястье своими железными пальцами.

— Возьмешь ношу на себя, русич? — Волхова осталась спокойной. Не сделала даже попытки освободиться от захвата, лишь легкая улыбка скользнула по ее губам.

— Возьму, — без раздумий ответил воевода.

— Чернобогово ведовство. Грех смертельный по-вашему, христианин. За то не видать тебе посмертия честного. Теперь настала пора задуматься Люту. Четко все, без недомолвок. Хочешь к жизни вернуть княгиню, так будь добр грех на душу взять. Воевода вспомнил сверкающие презрением, надменностью и вместе с тем роняющие украдкой слезы глаза Миланы. Ему ли, наблюдавшему за пленницей в золотой клетке день и ночь, не знать о том, как часто плакала княгиня? Какой сильной была она на людях, едкой в речах, умеющей на место поставить, обидеть одним лишь метким словом. И сколь одинокой, брошенной и подавленной становилась она наедине сама с собой. В тот день, когда Лют вырвал из рук княгини свой кинжал, Милану будто бы подменили. Словно Создатель единым махом вырвал из тела душу, свое творение, и оставил безмолвную, опустошенную куклу умирать. Княгиня отказывалась есть и пить, лежала, не проявляя интереса ни к чему, и затухала, похожая на прогоревшую свечу.

— Только на себя. Ни на людей своих, ни на несчастную переложить не сумеешь. Дабы жизнь ей вернуть, может статься, свою душу положишь. Так что думай, русич. Несколько дней назад Лют побоялся закрыть собой Милану от пьяного князя и его челяди. Пожалел положения своего, а может, и собственной жизни. Тогда достаточно было поднять меч и бросить клич своим воям. Сейчас, дабы исправить прошлую ошибку, воеводе мало было отдать свою жизнь. Волхова просила бессмертную душу.