Алла Зубова. Неизвестные мгновенья их славы by Moskovskiy Soyuz Literatorov

Алла Зубова

Неизвестные мгновенья их славы

Издательские решения По лицензии Ridero 2020

УДК 82-3 ББК 84-4 З-91

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

З-91

Зубова Алла Неизвестные мгновенья их славы / Алла Зубова. — [б. м.] : Издательские решения, 2020. — 242 с. ISBN 978-5-4498-8896-9 Алла Зубова очень верно назвала свою книгу. Ее герои — это золотой фонд российской культуры ХХ века. О них много написано. Но журналисту А. Зубовой выпало счастье соприкоснуться с их судьбой долгой дружбой, личным знакомством, а с иными быть связанной незримыми нитями памяти. Истории об интересных случаях, эпизодах, мгновениях жизни героев книги многие годы хранились на страницах дневников автора и никогда ранее не публиковались. Теперь читателю первому доверены маленькие тайны больших людей.

УДК 82-3 ББК 84-4 18+ В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ

ISBN 978-5-4498-8896-9

АВТОР ВЫРАЖАЕТ ГЛУБОКУЮ БЛАГОДАРНОСТЬ КОНОПЛЕВОЙ НАТАЛЬЕ ПАВЛОВНЕ И ЛУЧИНУ АНДРЕЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ ЗА ПОМОЩЬ В РАБОТЕ НАД ЭТОЙ КНИГОЙ.

Рахманиновская сирень

Стародавнее предание Река Ворона, чистая, как слеза и быстрая, словно летящая птица, отделяет южный мысок Тамбовской губернии, прижимая его слева к воронежской земле, справа — к пензенской, а середину его отпускает на волю к безоглядным саратовским просторам. Диковинная эта река Ворона: правый берег высокий, поросший широколистным добротным лесом, левый берег низ-

коватый и зелень на нем небогатая, узкой полосой тянется, а дальше — степь бескрайняя. С давних-предавних времен бытовало в этих местах поверье, будто жил здесь очень богатый помещик. Дом его белый большой, с колоннами стоял над самой рекой. Всем судьба щедро одарила этого барина: и жена красавица, и две дочери умницы-послушницы и сыночком Иваном, наследником долгожданным утешила. Жить бы им жить да радоваться долгие годы, а беда-то их уж поблизости поджидала. От тяжелой сердечной болезни в одночасье покинула белый свет добрая барыня, да и сам хозяин с горя чуть за ней вслед не отправился. От тяжкого недуга выходила его дворовая молодая девушка. Как малое дитё его лелеяла, грусть-тоску отгоняла то песней ласковой, то сказочкой затейной, то молитвой святой. Потихоньку-полегоньку стал барин здоровьем крепчать, хозяйством своим большим заниматься, а к молодой утешнице своей так привык, что никуда от себя не отпускал. Через какое-то время у девушки родилась дочка и ни у кого не было сомнения, кто отец дитёнка. Шли годы. Выросли барские дети, надо уже и им свои семьи устраивать. Обеим дочерям в приданое досталось по богатому имению с большим наделом земли да с тысячью крепостных душ. Как уж эти места назывались раньше, скоро забылось. А стала хозяйкою имения старшая дочь — красивая, гордая, властная, так и поселение в народе прозвали Красивкой. Другая дочка лицом была мила, по характеру добрая, нравом тихая. И стали все называть ее имение Хорошавкой. Сыну Ивану досталось самое главное наследство — огромный дом со всеми пристройками и службами, степные земли немереные и множество работящих людей. По хозяину и село прозвали Ивановкой. Заневестилась и прижитая с прислугой девушка. Не хотелось барину обидеть свою кровинушку, да ведь не дворянского она рода-племени, и законные дети возроптали — равнять их с холопкой! 7

Не стал барин перечить наследникам, а тайком от них отписал небольшой хуторок, что приютился край лесочка, в придачу дал коняшку со всей справой, коровенку, всякой мелкой живности и сто рублей серебром на прочее обзаведение. Не было предела благодарности от молодой семьи своему благодетелю за бесценный подарок, только обидно слышать как из-за хозяйкиного холопского звания хуторок тот Чернавкой нарекли. Так ли это было на самом деле или по-другому только сейчас на юге Тамбовской губернии стоят верстах в 7—10 друг от друга большие раскидистые переулками, отшибами сёла Красивка, Хорошавка, Чернавка и степная Ивановка.

Сатинское имение Настал 19-ый век. Все поверья о том, что, как и почему именно так называлось, по-прежнему жили в народе, только владельцы сёл и усадеб были уже другие. Самым богатым и почитаемым всеми помещиком в тех краях был хозяин ивановского имения — Сатин Александр Александрович. Гостеприимная и большая семья его жила дружно и весело, особенно летом, когда на каникулы собиралось много подростков и молодых людей постарше. В шумной ватаге был особенно заметен мальчик лет 12-ти. Не по годам высокий, длиннорукий и длинноногий, темные волосы коротко острижены; он быстрее всех бегал на перегонки с деревенскими мальчишками, ловчее всех городошной битой вышибал рюхи, любил удить рыбу на озере и пасти коней в ночном. Этим мальчиком был племянник Сатина Сережа Рахманинов. Когда ему исполнилось 9 лет, благодаря хорошей домашней подготовке его приняли в младшее отделение Санкт-Петербургской консерватории по классу фортепьяно. Несмотря на то, что у мальчика были исключительные способности: иде8

Сереже Рахманинову 10 лет. С этого возраста он каждое лето приезжает в Ивановку на каникулы к своим родственникам Сатиным. альный музыкальный слух, уникальная память, сильные длинные пальцы, хорошо поставленная рука, юный пианист учился плохо. Он постоянно прогуливал занятия и в классе не отли9

Флигель в Ивановке, отведенный Рахманинову. Здесь рояль и музыкальная библиотека.

чался прилежанием. Отчаявшиеся родители решили определить сына в Московский частный пансион профессора Зверева, который славился строжайшей дисциплиной и серьезной программой обучения. Внимательно присматриваясь к подростку со сложным характером, Зверев сумел угадать в мальчике задатки необычно сильного, оригинального таланта и настоял на том, чтобы ученик жил в его доме. Он специально для него составлял упражнения, заставляя заниматься по 6—7 часов в день. Угрюмый, молчаливый, раздражительный Сергей терпел, чувствуя себя рабом на галерах. Однако наступали непредсказуемые мгновения, когда тяжкий труд исчезал и Сергея захлестывала волна бурной радости и он уже забывал, сколько времени его пальцы не отрываются от клавиш. Еще несколько лет назад, едва закончив учебный год под 10

надзором своего безжалостного строгого профессора, он без промедления укладывал свой скромный багаж и бежал на вокзал, чтобы скорее прибыть в свою любимую Ивановку, где с деревенскими мальчишками вдоволь наслаждался свободой. Здесь у него за спиной словно вырастали крылья, а степная ширь звенела на сотни волшебных голосов и он мог безнаказанно отчаянно озорничать… Теперь это душевное бунтарство уже давно остепенилось, ушло куда-то вглубь, будто шторм, бушевавший на море, стих и только голубые волны с белыми барашками ритмично набегали на каменистый берег. Сергей уже миновал свой двадцатилетний рубеж. Он был совсем взрослым человеком. На него везде обращали внимание: красив, строен, с гордо приподнятой головой римского патриция. Несколько летних каникул он провел в имениях своих новгородских родственников, а когда наконец приехал в Ивановку, семейство Сатиных поразилось произошедшем изменении в своем когда-то озороватом необщительном племяннике. Теперь он много занимался музыкой, и его поселили отдельно в небольшом флигеле, со скромной обстановкой, но где было самое главное — хороший рояль. Окна выходили во двор. Возле них росли густые кусты сирени. Тяжелые, влажные, тёмно-фиолетовые, голубоватые и кипенно-белые грозди при открытых окнах наполняли комнату тонким, нежным ароматом. Иногда Сергей подходил к сирени, погружал лицо в свежие прохладные кисти и замирал. Думал ли о чем-то своем сокровенном, или вслушивался в музыку, звучавшую в нём? Всему семейству Сатиных приятно было видеть, как изменился Сережа. Ему было интересно общаться с двоюродными сестрами, с молодыми людьми, которые часто навещали имение, устраивать музыкальные и поэтические вечера, спорить о прочитанных книгах. И как это ни странно было для всех, большую часть времени он проводил за роялем. Скоро все заметили, что Сережа особое внимание уделяет троюродной сестре — Верочке, веселой, чуть взбалмошной 11

миловидной девушке. Они любили играть в четыре руки задорные польки и мазурки, подолгу о чем-то тихо разговаривать в густых зарослях сирени, в теплые лунные вечера прогуливались к озеру. Все улыбались, глядя на них: какая красивая пара! А младшая двоюродная Сережина сестра Наташа, еще подросток, похожая на забавного галчонка, с тайной завистью смотрела им вслед, глубоко вздыхала, стараясь унять свою глубокую печаль. Со дня на день ожидалось радостное для всех событие: Сережа сделает предложение Верочке. Однако лето заканчивалось, молодого музыканта в Москве ждал его любимый учитель, известный композитор и пианист Сергей Иванович Танеев, уже теперь угадывавший в своем ученике гения. На этом месте рассказа о жизненных перипетиях юного Рахманинова очень хотелось бы с согласия читателя сделать небольшое отступление, которое лишний раз подтвердило бы его необыкновенный талант. Танеев старался как можно больше времени уделять занятиям с Рахманиновым у себя дома. Однажды слуга доложил, что пришел композитор Глазунов и просит безотлагательно его принять. Александр Константинович был гораздо моложе Танеева, но это нисколько не мешало их тесной дружбе. Сергей Иванович сразу же догадался, что Глазунов принес ему свое новое сочинение и от строгого, честного судьи молодой композитор хотел бы услышать беспристрастное мнение. Надо сказать, что при всем своем высоком благородстве и мягком характере, Танеев обладал еще и тонким чувством юмора. Узнав о приходе Глазунова, Сергей Иванович загадочно улыбнулся, попросил ученика выйти в соседнюю комнату и очень внимательно прослушать игру Глазунова. Ученик удалился, оставив приоткрытой дверь комнаты, где будет находиться. Глазунов принес Танееву первую часть только что написанной новой симфонии. Композитор исполнил произведение. Сергей Иванович высказал автору свое мнение, потом сказал 12

С.В. Рахманинов, конец 1890-х гг.

другу, что его ученик юный композитор Сергей Рахманинов тоже пришел к нему с новой композицией и предложил вместе послушать его сочинение. Вошел Рахманинов, Танеев представил его Глазунову. Сергей, без всяких нот, сел за рояль и на слух, не ошибившись ни в одной ноте, исполнил то, что только сейчас играл Глазунов. Александр Константинович настолько был поражен, что твердил одно: «Я никому не показывал ноты… О них никто не знает…». Глазунов успокоился лишь когда Танеев сказал другу, что его юный ученик обладает феноменальной музыкальной памятью и сейчас слушал симфонию Александра Константиновича впервые, находясь рядом в комнате. И, лукаво улыбнувшись, хозяин дома извинился перед гостем за шутку. Теперь же продолжим рассказ о том, что происходило в Ивановке. Сатины готовились к большому семейному торжеству. Письма с московским штемпелем приходили каждую неделю, Вера также аккуратно отвечала на них. Потом случилось неожиданное: в одном из соседних поместий девушка познакомилась с молодым приезжим гостем, который настолько увлек ее, что она забыла о летнем романе с Сережей настолько, что порвала его письма. Свадьба состоялась, но бывший возлюбленный, увы! не имел уже к ней никакого отношения. В глубине души Наташа благодарила Бога за то, что ее любимый кузен теперь свободен, но сильно горевала о разлуке с ним. Верочка жила у мужа, имение которого находилось далеко, и родителей навещала редко. Сергей уже давно не появлялся в своей любимой Ивановке. Оттого, что не мог простить предательства дорогого ему человека? Или пытался вырвать обиду из оскорбленной души любовью к другой женщине? А может с головой ушел в работу? Он ни перед кем не исповедовался. Это осталось тайной. Наташа часами играла на фортепьяно. Ей еще с детства предсказывали успех талантливой пианистки. За последние три года она из угловатого подростка преобразилась в очаровательную своей юностью девушку. Она не была красива, 14

но стройна, улыбчива, ее большие глаза светились умом и добротой. Когда весной 1901 года в пору буйного цветения сирени Сергей Рахманинов приехал в Ивановку, он удивился чудесному преображению кузины, не переставая отмечать в ней замечательные свойства характера: спокойный нрав, домовитость, взрослую рассудительность и нескрываемую уже верную любовь к нему. Да… да, именно такой человек, как Наташа, должен стать преданным спутником его нелегкой, непредсказуемой судьбы. Да! Именно Наташа Сатина и будет его женой. В 1892 году Сергей Рахманинов блестяще закончил Московскую консерваторию с Большой Золотой медалью и как композитор и как пианист. Началась его успешная концертная деятельность, его сочинения хорошо раскупались, его музыкальные произведения исполнялись и профессиональными и любительскими солистами, оркестрами. Рахманинов становился состоятельным человеком и мог обеспечить семью. Он сделал предложение Наташе, и та с радостью приняла его. Свадебным подарком невесте были двенадцать прекрасных романсов, среди которых один из самых любимых исполнителями — «Сирень». Все счастливы. Однако возникло почти непреодолимое препятствие. Церковь запрещала брак между близкими родственниками. Сергей и Наташа были двоюродными братом и сестрой. Никто из священнослужителей ни явно, ни тайно не соглашался их венчать. Тогда Сергей Васильевич обращается к самому Государю Императору Николаю Второму с просьбой на законный брак. Влюбленные с нетерпением ждали этого разрешения. Но время шло, а никакого ответа не приходило. А раз так, Сергей и Наташа решили, что Высшая Власть, благословляющая молодых людей на брак — это Любовь. И не дожидаясь императорского соизволения, жених и невеста вместе с самыми близкими родственниками, уговорив и одарив знакомого священника, который заведовал маленьким бедным приходом 6-го Гренадерского Таврического полка на окраине Москвы, обвенчал молодых. Сразу же оттуда чета Рахманиновых отправилась в свадебное путешествие, сначала в Вену, а потом по всей Европе. 15

Вернувшись в родные пенаты, в любимую Ивановку, они наконец получили конверт с императорскими печатями, в котором находилось письмо Государя с ответом на давно посланное прошение: «Что соединено Богом, не людям разлучать!» Вскоре там же, в Ивановке, родилась их первая дочь Ирина.

Судьба сестер Поляковых Издавна польский народ не знал покоя от разрушительных войн, беспощадных восстаний, не затихающей смуты. Стремясь уберечь семью, детей, люди поднимались с обжитого места и шли искать тихую землю. Так на Тамбовской равнине появились польские беженцы. Некоторые из них облюбовали небольшое приглядное сельцо Чернавку. Тут и поселились, прижились, сроднились с русскими, друг от друга старались перенять все хорошее, дельное по мастеровой части, по хозяйственной. От польских поселянок русские хозяйки переняли умение наводить порядок в доме. Если раньше еда была незатейливая: щи, каша, картошка в мундире, то теперь неленивая повариха и голубцами угостит, и зразами, и клецками, а ребятишек потешит густым ягодным киселем. Если сваха расхваливала невесту и говорила, что девушка умеет по-польски кухарить, то тот козырь крыть уже было нечем. В Чернавке сотню лет бытовал такой закон: кто из польских парней приходил в семью зятем, а потом становился хозяином, всех звали Поляковыми. Уж в каком колене, когда у Григория Михайловича в роду был переселенец, никто и не помнил, а по реестровым спискам он числился Поляковым. Семья его была небольшая — всего 5 человек: он с женой и три дочери (шестеро детишек умерли во младенчестве). Все девочки окончили церковно-приходскую школу и грамоту знали хорошо. Редкая семья в такой маленькой деревне. Да только знали о ней во всей большой округе по другой причине: три дочери 16

Григория Михайловича — Алёна, Александра и Анна пели так необыкновенно хорошо, что слушать их собиралось много народа. Особенно из них выделялась Алёна. Высокий, чистый, нежный ее голос проникал в душу. Настоятель главного тамбовского храма по большим праздникам присылал за ней коляску с тройкой лошадей, чтобы она пела в первом ряду на клиросе. Там и услышал ее Алексей, сын ивановского кузнеца и потерял буйную свою головушку. Разузнал, где живет его милая. Оказалось далековато: от Чернавки до Ивановки верст пятнадцать, не меньше. Узнал также, что семья бедная и девушка почти бесприданница, а ведь там еще две сестры. Такой расклад не испугал Алексея, он по вечерам то пешком, то верхом на лошади тайком от отца стал часто наведываться в Чернавку. Алёна хоть и не красавица, но статная, крепкая, разумная всё больше виделась ему его суженой. Алексей тоже пришелся Алёне по душе. Наконец, сын кинулся отцу в ноги, поведал ему свою печаль-кручину. А тот — что ж? Малого все равно женить надо. Устроили смотрины, на которые сбежалась вся деревня. Когда Алёна запела по просьбе всего народа, отец жениха даже прослезился и назвал Алёну доченькой. За свадьбой дело не стало. Молодых обвенчали в Красивской церкви и улетела Алёна Григорьевна из родительского гнезда… Все бы хорошо, да уж больно далеко от родного дома. Молодую в семье кузнеца встретили приветливо. Свекровь рада-радёхонька, что появилась помощница, ловкая на все дела, неперечливая, уважительная. Не прошло и года, как в дом пришла радость великая: разрешилась Алёна двойней — сыном и дочкой. Узнав об этом, из господского дома «на зубок» принесли подарок: десять аршин всякого цветастого ситца и столько же сарпинки младенцам на подгузники. Много добрых слов услышала об Алёне хозяйка сатинского имения и решила пригласить ее в свой большой дом прислугой. Честь для простой крестьянки особая, да как же с малыми детьми быть? Твердо и просто решила этот вопрос свекровь. А она на что? Скольких ребятишек вырастила?! Наймут 17

в няньки соседскую девчонку, на ночь Алёна домой будет приходить — вот и забот никаких. Так стала Алёна целыми днями работать прислугой у Сатиных. А как же сложилась судьба ее сестер? Младшая Анна так и осталась в родительском доме. В начале тридцатых годов, когда организовывали колхозы, она к этому времени уже овдовела, а два ее сына с семьями подались в подмосковную Шатуру на торфяные разработки, там прижились, там и остались. О моей милой бабушке Саше, которая научила меня родному языку, народным песням, байкам, поговоркам, прибауткам, расскажу подробнее. Эта книга будет размещена в интернете и ее могут прочитать многие, так пусть хоть маковое семечко моей несказанной благодарности и доброй памяти об этой талантливой женщине останется в божьем мире, в котором мы живем. В той же самой Чернавке, на тех же зеленых лугах услышал, как поют три пригожих девицы молодой паренек из соседней Хорошавки. Сестры были очень похожи: все трое среднего росточка, голубоглазые, улыбчивые, у каждой тугая русая коса. Андриан Коновалов, которого все попросту звали Андрюшей, прислушался, что народ говорит о девушках, и удивился: и стар, и млад ими не нахвалится. Сестры все три — погодки, любую выбирай в невесты, а Андрею запала на сердце средняя — Сашенька. Как подойти к ней, как познакомиться, как подать знак, что полюбилась она ему? Робел очень. На погляд он совсем не королевич. Крепкий, плотно сбитый паренек, но невысокий и статным не назовешь. Может быть потому, что отыгралась судьба на коноваловской родне круче некуда. Напала на село моровая чёрная оспа, какой отродясь никто не помнил. Смерть безжалостной косой выкашивала целые семьи. Из коноваловской избы один за другим четыре гроба — два больших и два маленьких — отнесли на погост. Умерли родители и маленькие дети. Пятилетний Андрюша неизвестно каким чудом еле живым, но уцелел. Старший брат Павел в это время служил в армии, тем и уцелел. 18

Вернулся, как на пепелище. Из всего рода остались только он да малец Андрюша. Павел рослый, сильный, пытливый до всего. В армии научился разбираться в технике. Привел в порядок хозяйство. Младший братишка во всем ему помогал. Хоть и мужичок с ноготок, а взялся за соху. Весна не ждет, надо землю пахать, сеять. Идет Андрюша, упирает чапыги тонкими ручонками, а косточки-то слабые, гнутся, и ногами в борозде словно вприсядку, но идет, поворачивает черноземный пласт к солнцу, значит будет куда бросить зерно, стало быть и хлеб будет. Так и остались на всю жизнь у Андриана Иваныча руки такими, будто он ими держит в обхват большое решето, и ноги колесом, словно всю жизнь с коня не слезал. У Сашеньки Поляковой ухажеров много. Каждый норовил чем-то привлечь ее симпатию, а согласие быть женой она дала с виду неказистому, в разговоре неречистому, в обхождении несмелому. И не потому, что у ее будущего мужа к тому времени было крепкое хозяйство и человек он работящий, а потому, что ласков он к ней был, как голубь, и всем сердцем чувствовала, что ее тихое слово всегда будет для него законом. И не ошиблась. Старший брат Павел женился на единственной дочери богатенького красивского крестьянина, промышлявшего торговлей, поселился в доме тестя, который с большой охотой доверил ему немалые хозяйственные дела. Андриан с молодой женой подновили добротный кирпичный пятистенок с просторными сенями из прочного цельного дуба, пристроили большое крыльцо с резными планками и столбиками. Дом оградили палисадом. Сестра Алена из ивановского имения привезла охапку саженцев разной сирени, ровнехонько обсадили изгородь. На благодатной черноземной земле они быстро пошли в рост. И стал дом Коноваловых самым красивым на деревенской улице. Особенно весной, когда буйным цветом распускались тугие гроздья. По всей Хорошавке веяло свежим сиреневым ароматом. Этот запах и я помню всю жизнь.

Алена Григорьевна вспоминает… После непышной Верочкиной свадьбы дом Сатиных притих. У всех остался осадок от неблаговидного поступка близкого и дорогого всем человека. Событие старались не обсуждать. Время шло, и оно постепенно сглаживало неловкость семейной истории. У всех. Но не у Наташи. Внешне она будто казалась спокойной. Много играла на фортепьяно: ведь Сергей очень хвалил ее способности и был убежден, что она могла бы стать талантливой пианисткой. Девушка стала любить дальние прогулки в одиночестве. Интересовалась новыми сборниками стихов. Но только Алена, прислуживавшая в той части дома, где была Наташина спальня, слышала, как безутешно рыдала, уткнувшись в подушку, ее горемычная любимица. Обо всем, что читатель узнает дальше, написано по моим воспоминаниям о рассказе Алены Григорьевны Кузнецовой, крестьянки села Ивановка Тамбовской губернии, родной сестры моей милой бабушки Саши. Жаркий летний день 1940-го года. Мне девять с половиной лет. Я играю в палисаднике. Собираю тёмно-зелёные широкие листочки от сирени, скалываю их острой маленькой палочкой и делаю себе наряд: корону, ожерелье, опоясие. Бабушка моя тут же подметает веничком мелкий сор. Дедушка отправился с большой тележкой в лес выкашивать траву на полянках. Вдруг перед домом останавливаются дрожки и к нам в калитку идет бабушка Алена в нарядной сатиновой кофте, простроченной спереди мелкой строчкой и черной юбке с воланами. Тогда ведь между деревнями ни телеграфа, ни телефона не было. Гость сваливался, как снег на голову. Охают мои бабушки, обнимаются, плачут от радости, что Бог привел свидеться. — Ну, будя, будя, сестрица нам с тобой сладкими слезами мокроту разводить. Ставь-ка самовар. Я вот пирогов со всякой ягодой напекла. 20

Пока бабушка Саша проворно готовит угощение и чаепитие, Алена Григорьевна расспрашивает меня про московскую родню, про мою маму — она ведь ее крестница. Гостью усаживают возле стола на венский стул, я возле нее пристраиваюсь на скамеечке: хотя я ее хорошо знаю, но все же она для нас человек редкий и потому особенно интересный, глаз с нее не спускаю, ловлю каждое словечко и все примечаю. С нетерпением жду, когда сестры наговорятся и мне можно вежливо встрять со своими вопросами. Кто такой Сергей Рахманинов я знала давно. Правда, его имя открывалось для меня понемногу. Сначала бабушка Саша, укладываясь на ночь, пела мне про сирень. Я догадывалась, что это совсем не колыбельная песня, и тогда бабушка, как могла попонятнее, рассказывала о музыканте Сергее Васильевиче Рахманинове, который жил недалеко от нас и сочинял хорошие песни. Потом больше всего мне рассказало о нем радио. Симфонии остались для меня звучащей тайной, а романсы, маленькие произведения я, подрастая, хорошо запоминала. Вот и сейчас, улучив момент, когда в разговоре сестер наступила пауза, я попросила бабушку Алену рассказать, как она пела Рахманинову? Алена Григорьевна помолчала, глубоко вздохнула и с негромкой печалью начала вспоминать: — Не сразу это случилось, внученька. Он-то кто был? Музыкант, барин, а я — простая прислуга. Он про меня и знатом-то не знал. И в господском доме у Сатиных я только прибиралась. Помогала их младшей дочке Наталье Александровне. А она-то уж очень полюбила Сергея Васильевича, своего двоюродного брата. Он-то, бывало, каждое лето в Ивановку приезжал, а тут — как злой человек наворожил. Одну весну сирень отцвела, (уж он эту пору очень любил), вторая весна прошла. Он все не едет. Наталья Александровна и так-то худенькая, а тут одни косточки из открытого воротничка торчат. Настала зима. От Сергея Васильевича ни слуху, ни духу. Пришел февраль — кривые дорожки. Снегом все завалило. В тот раз метель с вечера разбушевалась. Час уж поздний. Про21

C. В. Рахманинов с собакой Левко на мостках у берега реки Хопер близ имения Красненькое. Фотография 1899 года

хожу мимо спаленки Натальи Александровны. Слышу — плачет. Я полегонечку двёрку приоткрыла, тихо спрашиваю: «Барышня, не надо ли вам чего? Успокойтесь. Не плачьте». Она мне в ответ: «Я не плачу… это метель так плачет…» Чтобы хоть немного успокоить ее, говорю, что в народе примета — большие снега к большому зерну. А еще песня такая есть и тихонечко запела: «Как со вечера пороша выпадала хороша…» Гляжу, девонька повернулась ко мне, всю песню до конца прослушала и просит: «Спой еще, какую знаешь». «Милая моя барышня, — говорю ей — я столько песен знаю, что их петь — не перепеть». До самой полночи потихоньку ей пела, пока она совсем не успокоилась. А на другой день барышня подвела меня к большому черному фортепьяну и сказала, чтобы я пела песни, а она будет играть музыку. И потом что придумала? Приказала в сундуках разыскать самый красивый сарафан, мои волосы заплесть в косу, уложить вокруг головы и повязать их широкой шелковой лентой под цвет сарафана. Только с обувкой вышла заминка, ничего к наряду не подошло. Барышня даже свои башмачки принесла. Да куда там! Её-то ножка тоненькая, а моя-то, крестьянская, по голой земле растоптанная. Я сама быстро связала из тонкой конопляной веревочки чуни. Хозяйка моя молодая хоть и одобрила, но сказала, что будем искать. А чего там искать? Дедушка твой, Андриан Иваныч, мастер лапти плесть, каких поискать. Передала ему свой наказ, мерку указала, так он сплел чудо-лапти, и царице не зазорно в них ходить. Собрала Наталья Александровна всех свободных людей в доме, усадила их перед роялью, вывела меня к ним разнаряженную, а сама села играть. Называет, какую песню нужно петь, я ее и пою. И так хорошо, задушевно получилось, что иные даже прослезились. Бывало, в праздники соберутся гости, она и им такое вот представление со мной устраивала. Очень заинтересовали ее старинные песни, на больших листах ноты написала. Делом-то утешным для себя занялась, гляжу и повеселела моя девонька. А весной, на Пасху от Сергея Васильевича весточка пришла, дескать собирается лето у тетеньки 23

Сатиной погостить, будет торопиться, чтобы сирень в цвету застать. И правда, приехал. Увидел свою сестрицу, удивился, как она выросла, да какая пригожая стала, вот тут уж их Господь друг с дружкой и сводить начал. — Ну, а пела-то ты когда Сергею Васильевичу? Как он с тобой разговаривал? — тереблю за широкую юбку бабушку Алену. — Обязательно все тебе расскажу. Только в другой раз. А сейчас за мной дрожки для дальней дорожки приедут. Домой пора. Каникулы мои приближались к концу. Бабушка Саша по всей Хорошавке узнавала, кто собирается в Москву, чтобы меня пристроить в попутчицы. Мы завтракали, когда неожиданно, как и в прошлый раз, перед крыльцом остановилась легкая тележка со спинкой и из нее проворно выбралась бабушка Алена с небольшим узелком. Мы выбежали ей навстречу. С радостными охами и ахами, перецеловавшись, повели гостью в горницу. Хозяйка сразу принялась за самовар, дедушка Андриан подсел к сватье. Но разговора у них не получалось, потому что собеседник был сильно глухой на оба уха. Покричав-покричав, Алена Григорьевна приказала мне отвести деда во двор, пусть он там своими делами занимается, придет к рюмочке, когда стол будет накрыт. И опять две сестрицы, перебивая друг друга стали меняться хорошими и печальными новостями. Угостившись, выпив по несколько лафитничков малиновой наливочки, бабушка Алена обняла худенькие плечи моей бабушки: — Давай, Саша, тряхнем стариной, споем, как бывалоча. Начнем с любимой песни Сергея Василича… Я заведу, а ты мне вторь. Плавно, душевно полилась мелодия: «Поутру на заре по росистой траве…». Второй голос ее расцветил: «Я пойду свежим утром дышать». Я сидела, боясь пошелохнуться, чтобы не помешать песне. А мои бабушки, закончив одну, запевали другую. Звенело зо24

лотой цепочкой «Во субботу день ненастный», «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», «Ой, да ты калинушка», «Позарастали стёжки-дорожки». Я слушала и сердце мое «сладко таяло в груди». Мне было не жаль, что все меньше оставалось времени об обещанном бабушкой Аленой рассказе о Рахманинове. Наверное, в моей детской душе зарождалось предчувствие, что такого пения я больше никогда не услышу. И действительно, это был последний раз в моей жизни. А потом началась война. И все-таки Боженька услышал мою молитву. Весь тот день я не отходила от Алены Григорьевны, заглядывая ей в глаза. Помогла и моя милая бабушка Саша: — Да не томи ты внучку. Ведь обещала! — Ну и присуха девка! — То ли в осуждение, то ли в одобрение, смеясь, сказала бабушка Алена — Пока за мной таратайка не приехала, сядем здесь на крылечке, расскажу тебе про Сергея Василича. На чем я остановилась? — На том, как Сергей Василич приехал и как с Натальей Александровной Господь друг с дружкой сводить начал. — И свел! Обвенчались и зажили они душа в душа. Скоро и первая их дочка — Ирина — родилась. Наталья Александровна такой хорошей хозяйкой оказалась, что все диву давались. Самая главная ее забота, чтобы ништо Сергею Василичу работать не мешало. Меня-то она ему во всем наряде сразу показала. Знал он, что я много песен пою, даже те, которые в пугачевскую смуту пелись. Но он с утра до вечера музыкой занимался. Когда совсем устанет, выйдет за околицу и там гуляет. Нашто уж возле имения парк красивый, а он степь любил, нравилось ему, как дикая трава пахнет. А иной раз меня кличут, мол, барин зовет. Подойду к его флигельку, в окошко постучусь. Он сразу же откликается и просит, чтобы я зашла и песни ему попела. Встану я недалеко от окна… — А он за рояль? — спрашиваю ее. — Нет-нет! Никогда под песни не играл. Сергей Василич окошко откроет, облокотится о подоконник, голову на свои 25

В. А. Сатин, С. В. Рахманинов, Н. А. Сатина, Е. Ю. Крейцер, С. А. Сатина (стоит)

длинные пальцы положит и слушает. Один раз пою, а голос у меня как задрожит. Он сразу спрашивает: «Что с тобой, Алена?» Я ему и говорю, что раздор в нашей семье случился. — Какой раздор? — удивляется. — Я твоего свекра знаю, мужик хороший, работящий и Алексей твой — человек смирный, совестливый. 26

— Вы, Сергей Василич, не слыхали еще, должно быть, что брат Алексея — Петр на Кавказе служил, теперь домой вернулся, да не один, а с женой. — Ну и хорошо! На свадьбу не потратитесь — шутит он. — Хорошо-то, хорошо, да молодка-то его с Кавказу. Черкеска… Свекровь моя баба тихая, добрая, но уж очень богомольная. Нет, говорит, моего благословения иноверке. Но ведь Петр мужик умный, все предвидел. Невеста окрестилась, веру нашу приняла, в полковой церкви их обвенчали. Петр даже у начальства бумагу для подтверждения взял. А свекровка знать ничего не хочет, говорит на порог бусурманку не пущу. Так и живут пока в сарае. А я присмотрелась к сношеньке-то, она уж чижоленькая… Не по-людски все выходит. Сергей Василич слушал меня внима-а-а-тельно, потом будто сам себе говорит: «Да-а… Интересно… Был бы жив Лермонтов, может, и про ивановскую черкеску написал… только совсем другую историю. Ты вот что, Алена, иди домой и ни о чем не горюй. Я твоего свекра-кузнеца хорошо знаю, поговорю с ним по душам, потом к батюшке нашему зайду, попрошу его, чтобы он с твоей свекровью как следует потолковал. Даст Бог все и уладится. Потом весело так говорит: «Ты ведь помнишь, как нам с Натальей Александровной венчаться запрещали? А все обошлось. И тут дело уладится». И правда, считай в один день Сергей Василич горе наше по степи развеял. С его благословения зажила семья Кузнецовых лучше прежнего. Дай ему Бог всех благ. Бабушка Алена три раза перекрестилась и замолчала. — И это все? — осторожно спрашиваю я. Бабушка Алена тихонько засмеялась. — Ну, почему же все. Жизнь шла своим чередом. На зиму господа в Москву уезжали, а чуть половодье сойдет и они тут как тут. Сергей Василич у тестя имение выкупил и стал полным хозяином. Музыкой-то он, конечно, как всегда занимался, но и землей, и всеми службами распоряжался сам. Очень новой техникой увлекался, тракторами, сеялками, веялками. Все из-за границы выписывал. Самое лучшее. Уж какое бы 27

имение разбогатое было бы, да война с Германией в 14-ом году началась, а потом и вовсе — революция. Видно не хотел он на весь этот разор смотреть, уехал с семьей за границу. Когда уезжали, Наталья Александровна всем, кто работал в доме, дарила что-нибудь на память. Мне много красивых вещей подарила, но самое дорогое для меня –большое овальное зеркало в резной раме. — Бабушка Алена, на следующее лето я уж совсем большая буду, можно, я к тебе в гости приеду? Очень хочется посмотреть, где Рахманинов жил. — Приезжай, внученька, я гостям всегда рада, да только ничего после Сергея Василича не осталось. — Как так? — Вот так… Весь красавец-дом по кирпичику растащили, его флигелёк, все постройки по бревнышку раскатали. Парк с дубами, березками, кленами до последнего деревца вырубили. — И что ж там теперь? — Пустырь. — А сирень? — Уцелела сирень. Только растет она в палисадниках: у меня, возле домов в Ивановке, вот и у твоей бабушки Саши сколько ее, да какой разной! Послышался слабый стук колес. К дому подъехала легкая тележка со спинкой. Дяденька, сидевший спереди с вожжами, громко позвал: «Алена Григорьевна! Собирайся! — потом пошутил — «Ивановка-то по тебе уж соскучилась?!» Мы все попрощались с надеждой на встречу, не ведая, что видимся с Аленой Григорьевной в последний раз.

Село Ивановка. 1965 г. Фото автора

Свидание с Ивановкой 1965-ый год. Москва. Жаркий июль. Я — журналист, недавно назначенный корреспондентом очень популярной у всех слушателей молодежной радиостанции «Юность». Добилась командировки на свою малую родину — Тамбовскую область. Буду собирать материал об Августе Лунине, герое-комсомольце, погибшем во время Великой Отечественной войны. А основная-то цель — во что бы то ни стало попасть в Ивановку. Работая в архиве обкома комсомола, узнаю, что путь до Ивановки далековат, километров 150. Сотрудник краеведческого музея подробно рассказал мне о жизни Рахманинова в Ивановке, показал часть небольшого зала с сохранившейся мебелью из имения, приобретенные музеем рукописи, ноты композитора. Когда же я сказала, что мне очень бы хотелось побывать в Ивановке, найти кого-нибудь из жителей села, кто видел Сергея Васильевича, что-нибудь помнит о нем, музейщик с сожалением развел руками: «Нет, никого не осталось, 29

зря по такой жаре, по пыльной дороге будете мучиться». На том и распрощались. Но существует на свете такая замечательная вещь — везение, особенно ценная для журналиста, поисковика, добывателя и дознавателя чего-либо. В областной художественной галерее разговорилась с одним живописцем, пожилым человеком. Поведала ему о своем огорчении. А он мне спокойно говорит: «Просите обкомовский газик, собирайте все свое журналистское оснащение и на третьей скорости мчитесь в Ивановку. Разыщите там Ивана Давыдовича Купрякова, он совсем старенький, но память отменная, замечательный дед. Будет вам отличный, редкий материал». Поблагодарив своего спасителя, помчалась в обком, раздобыла газик, попросила водителя ехать самым коротким путем, прямо по степной целине. Едем. Кругом до горизонта — степь. Ровнехонькая. Ни пригорка, ни овражка. В Ивановке останавливаемся возле крайнего дома. Расспрашиваем, как нам найти Ивана Давыдовича Купрякова. Узнаем, что живет он на другом конце села. Нашли небольшой справный купряковский дом. Не успела я выйти из машины, а уж Иван Давыдович сам идет мне навстречу. Знакомимся. Объясняю, кто я и зачем к нему приехала. Сразу же включаю «репортер», который моего собеседника нисколько не смущает. Далее я приведу отрывки из очерка, который сразу же по приезде из командировки, после расшифровки пленки с записью беседы с Иваном Давыдовичем Купряковым был опубликован в газете «Говорит Москва». Несколько позже я сделала три больших радиопередачи о Рахманинове в Ивановке, где звучало много его музыки и воспоминаний о нем. Итак, бережно раскладываю половину чудом уцелевшей за более чем пятьдесят лет газетной полосы и предлагаю читателю фрагменты из серии «На репортерских тропах». Иван Давыдович мне обрадовался. Старик не скрывает, что ему лестно видеть гостью из Москвы, которая не поленилась дать такой крюк и приехать персонально к нему. Иван Давы30

Иван Давыдович Купряков, коренной житель Ивановки 31

дович сед, улыбчив, словоохотлив, легок на ногу, памятлив, а он уже девятый десяток разменял. Мы идем по деревенской улице, и Купряков рассказывает, где что было. Родился Иван Давыдович в людской при имении. Отец его ходил за лошадьми, мать кухарила. Как подрос, определили его пасти небольшое овечье стадо. Овцы были дорогой шленской породы, и их держали отдельно от других. Здесь на выгонах и увидел впервые Ваня Купряков Сергея Васильевича, который приехал в Ивановку погостить у своей тётки. Рахманинову в то время было лет 17. Молодые господа держались просто, не чурались деревенских парней. — Раз как-то — вспоминает Иван Давыдович, — решили они поставить спектакль. Народу сбежалось со всей деревни. Артисты в костюмы наряжались. Когда представление закончилось, вздумала молодёжь ракеты пускать. Ребятишки ликовали. Все хорошо обошлось, да только последняя ракета не зажглась. Зашипела, чиркнула и упала на конный двор. Шарили, шарили — не нашли. Только по домам разошлись, слышим набат. Пожар. Сгорела конюшня. Когда Сергей Васильевич женился на Наталье Александровне Сатиной — своей двоюродной сестре, — они поселились в Ивановке и проводили здесь большую часть года. Рахманинов до тех пор никогда не занимался хозяйством, а тут ему пришлось взять на себя хлопоты. Как утверждают люди, близко знавшие его, Сергей Васильевич оказался хозяином рачительным, образованным и деятельным. Но о первых его шагах на этом поприще и до сего времени живут среди ивановцев байки. Иван Давыдович смеется: — Рассказывал мне бывший управляющий Петр Семенович. Едут они на дрожках, поля осматривают. Сергей Васильевич, дотошный такой, все выспрашивает. «Это что, рожь или пшеница?» Управляющий объясняет: «Рожь». «Как считаешь, уродилась?» «Да, слава богу, колос тяжелый». Сергей Васильевич слезает с дрожек, щупает колос, удивляется: «Как же это на тонком 32

стебле держится такой тяжёлый колос. Не упадёт? Поддерживать его ничем не надо?» В другой раз проезжают мимо паров. Земля заросла травой, ромашкой, колокольцем. Пестрота веселая. Рахманинов заинтересовался: «Что это такое?» Управляющий не знает, как потолковее и покороче объяснить, что такое пар. Говорит: «Так себе, чебур-хабур». Рахманинов ему: «А нельзя ли, Петр Семенович, этого чебур-хабура побольше посеять?» Приезжал Рахманинов в Ивановку ранней весной. Рояль всегда с собой привозил. Не раз Иван Давыдович вместе с мужиками перевозил на лошадях большой ларь, в котором был дорогой инструмент. Сергей Васильевич работал в угловой комнате. Целый день из открытых окон слышались звуки рояля. И те, кто находился в саду, не всегда в них улавливали стройную мелодию. Купряков качает головой и лукаво улыбается: — Моя хозяйка тоже в саду работала. Летом дел много. Всякая ягода, цветы. Наталья Александровна сама во все вникала, тоже весь день в заботах. Бывало, бабы подойдут к ней: «Наталья Александровна, a Сергей Васильевич все бренчит и бренчит. Попросите его для нас сыграть». Наталья Александровна — к окну. «Сережа, не нравится бабам твоя игра. Давай что-нибудь повеселее». А он — «ха-ха-ха!» Густой у него голос был, с хрипотцой. Смеется. И «камаринского» заиграeт. Бабы платки долой и в плясовую. Тесть его, Александр Александрович иногда поворчит, не надо, мол, баб от дела отрывать. А Наталья Александровна вступается за баб: «Ничего, папа, они отдохнут, и работа бойчее пойдет». Рассказываю Ивану Давыдовичу, что здесь, в Ивановке, жила родная сестра моей бабушки Алена Григорьевна Кузнецова. Помнит ли он ее? — Вот те на! — всплескивает руками дед. Да кто ж ее на селе не знал! Уж как она пела, дак сам Сергей Васильевич слушал ее и говорил, какие чудеса есть в русском народе. — А помните ее сына Петра, который привез со службы 33

на Кавказе молодую жену-черкешенку. Имя-то ее было Мариам, а когда крестилась дали ей имя Мария? — Как же не помнить?! Ведь вся деревня сбежалась на нее посмотреть. Красивая была, волосы, как смоль, черные, глаза карие, как спелые вишни. Трое ребятишек у них с Петром было. Маленькие, шустрые, черноглазые. Их черкесятами поддразнивали. Никого из них на селе не осталось. Как Петр умер, со всей семьей Машу родные к себе на Кавказ забрали. Уже стемнело, захолодало, а Иван Давыдович рассказывал о последних годах жизни Рахманинова в Ивановке, о 1905 годе, о послеоктябрьских днях. Иван Давыдович «академиев не проходил» и с нотной грамотой не знаком. Да он и не пытается судить о Рахманинове как о композиторе. Он говорит о нем — о человеке. Долгую, нелегкую жизнь одолел простой русский крестьянин Иван Купряков. Он сеял хлеб, воевал, хоронил детей. Жаль, конечно, что ему не пришлось научиться тонко ценить музыку своего знаменитого земляка. Но Ивану Давыдовичу страстно хочется дожить до того времени, когда его внуки и правнуки в память о Рахманинове, восстановят парк, а в новой школе, которая строится на территории бывшего имения, ученики будут слушать музыку Рахманинова, будут учиться ее ценить. Будут учиться гордости за свое село, за свой край.

О самом дорогом уголке России Рахманинова часто спрашивали, почему он не пишет воспоминаний о своей жизни? Ведь судьба гения так интересна всем в его изложении. Однако близкие знали, что при всей невероятной занятости, Сергей Васильевич очень хотел описать прожитые годы, но то одно важное дело, то другое не давали ему времени взяться за перо. 34

Однажды американская журналистка, которая хорошо знала немецкий язык, предложила Рахманинову легкий способ работы над воспоминаниями: он будет ей рассказывать, а она слово в слово записывать. Потом, естественно, Сергей Васильевич прочитает рукопись, сделает свои замечания, и текст сразу же пойдет нарасхват во все популярные журналы. Неожиданное согласие автора немало удивило Наталью Александровну, которая была в курсе всех дел мужа. И все же решение приняли, работа началась. Сергей Васильевич рассказывал об Ивановке — самом дорогом ему и любимом уголке России. Когда же он получил запись, то сильно расстроился: журналистка так переделала его сердечные воспоминания в сухую статью, сочиненную ей самой, что Рахманинов тут же отказался от работы с ней и категорически запретил печатать, где бы то ни было материал, находившийся у нее. Прошло несколько лет. Все это время близкие и друзья постоянно выражали огорчение о ненаписанных воспоминаниях. Наконец, родственнице Натальи Александровны, Софье Александровне Сатиной удалось почти силой усадить Сергея Васильевича в кресло, она расположилась за письменным столом и стенографировала его воспоминания. За один «сеанс» он успел рассказать только об Ивановке. Другого счастливого момента не случилось. Дорогой читатель! Давайте вместе с вами раскроем I-ый том «Литературного наследия» Рахманинова и прочитаем такие теплые и трогательные его строки о деревне в русской глубинке — Ивановке. В каждом русском есть тяга к земле, больше, чем какой-либо другой нации. У других, например, у американцев, я ее совсем не замечаю. Мне кажется, здесь она отсутствует. Когда я говорю про тягу к земле — не думайте, что в этом чувстве я подразумеваю любовь к стяжанию. Нет, в мыслях русских людей о земле есть какое-то стремление к покою, к тишине, к любованию природой, среди которой он живет, и отчасти стремление к замкнутости. Мне кажется, в каждом русском человеке есть чтото от отшельника. 35

Начал я говорить об этой тяге к земле, потому что и у меня она имеется. До 16-ти лет я жил в имениях, принадлежавших моей матери, но к 16-ти годам мои родители растеряли свое состояние, имения пропали, были распроданы и я уезжал на лето в имение моего родственника Сатина. С этого возраста вплоть до момента, когда я покинул Россию (навсегда?), целых 28 лет я и жил там. С 1910 года это имение перешло в мои руки. Находилось оно около 300 миль к юго-востоку, от Москвы и называлось оно Ивановкой. Туда я всегда стремился или на отдых и полный покой, или, наоборот, на усидчивую работу, которой окружающий покой благоприятствует. Положа руку на сердце, должен сказать, что и доныне туда стремлюсь. Надо ли описывать вам это имение? Никаких природных красот, к которым обыкновенно причисляют горы, пропасти, моря, — там не было. Имение это было степное, а степь — это то же море, без конца и края, где вместо воды сплошные поля пшеницы, овса и т. д., от горизонта до горизонта. Часто хвалят морской воздух, но если бы вы знали воздух с его ароматом земли и всего растущего. Был в этом имении большой парк, насаженный руками, в мое время уже пятидесятилетний. Были большие фруктовые сады и большое озеро. Последние годы моего пребывания там, когда имение перешло в мои руки, я очень увлекался ведением хозяйства. Это увлечение не встречало сочувствия в моей семье, которая боялась, что хозяйственные интересы отодвинут меня от музыкальной деятельности. Но я прилежно работал зимой, концертами «делал деньги», часть их клал в землю, улучшал и управление, и живой инвентарь, и машины. В начале 1914 года, не ожидая, как и никто, впрочем, войны, я дошел до своего предела мечты, а мечта эта была — покупка сильного американского трактора. Помню, что я хотел произвести эту покупку через наше министерство земледелия. Я приехал к одному из директоров Департамента, моему знакомому, и изложил ему свою просьбу. Он меня долго отговаривал, убеждая, что при количестве лошадей, которые у меня были, а было 36

С. В. Разманинов со своими дочерьми Ириной и Татьяной. Фотография начала 1910-х годов

их около 100, мне трактор не нужен совершенно. В заключение, довольно раздраженно поставил вопрос: «да что же Вы будете делать на этом тракторе?» — «Сам буду на нем ездить», — ответил я. Он согласился, подумав, вероятно, что каждый человек по своему с ума сходит, и обещал доставить нужный мне трактор к осенней работе. Трактора этого я так и не увидел никогда. В августе началась война…

Ветка белой сирени Каждый раз, когда Рахманинов выступал в концерте как дирижер или как пианист, в антракте, когда сцена была пуста, из-за кулис выходил служитель. Он бережно нес ветку с большой гроздью белой сирени, клал ее либо на пюпитр, либо на рояль и безмолвно удалялся. Входя в зал после перерыва, Сергей Васильевич сразу же видел эту ветку, осторожно брал ее, прижимал к груди, вдыхал аромат цветка, и, обратившись к публике в легком изящном полупоклоне, благодарил за подарок. Это было на каждом концерте, где бы он ни проходил: в России или в Европе. Все догадывались, что скромная ветка сирени — знак глубокого сильного, нежного чувства. Таинственная незнакомка. Многие почитатели великого композитора пытались разгадать эту тайну. Назывались имена нескольких богатых поклонниц, в их список попала и наша известная писательница Мариэтта Шагинян, состоявшая с Рахманиновым в переписке, и большая охотница до всяких загадочных историй. Уже композитор закончил свой жизненный путь, а тайна ветки белой сирени продолжала волновать тех, кому было знакомо имя гения русской музыки. Не скрою, среди искавших имя этой дамы-невидимки была и я. Приготовившись к длительной поисковой работе, к своему удивлению довольно скоро нашла небольшую заметку в ста38

ром музыкальном журнале о некой Фёкле Яковлевне Руссо. Потом оказалось, что о ней коротко упоминается в разных публикациях о Рахманинове. Так кто же она такая, ничем не напоминающая таинственную незнакомку? Фёкла Яковлевна Руссо родилась и выросла в интеллигентной русской семье, получила хорошее образование и, следуя прогрессивным веяниям того времени, решила посвятить себя просвещению народа. Она стала учительницей. Когда же вышла замуж за очень состоятельного человека, поселилась вместе с ним в Киевской губернии. В их семье родилось трое детей и молодая женщина посвятила себя их воспитанию. Она рано овдовела. Дети подрастали. Чтобы дать им достойное образование, мать решила переехать в Москву, благо средства на это позволяли. Фёкла Яковлевна жила затворницей, всю себя посвящая детям и домашнему хозяйству. Однажды ее навестила родственница и пригласила пойти на концерт Рахманинова, о котором в Москве много говорили и писали. Отказаться было невежливо. Согласилась, не ведая о том. Что с этого концерта начнется ее возрождение к новой жизни. Музыку Рахманинова, его романсы, особенно «Сирень» она слушала, заливаясь счастливыми слезами. Она купила билеты на следующий концерт. Вошла в зал, держа ветку благоухающей белой сирени. В перерыве попросила служителя положить свой подарок на черную крышку рояля. Рахманинов был растроган. Теперь Фёкла Яковлевна посещала все его выступления с неизменной белой сиренью. Конец ветки она оборачивала кусочком бумаги, на котором значились всего две буквы БС (белая сирень). Прошло некоторое время, и скромная женщина решилась написать письмо своему кумиру, выразив благодарность за то, что он вернул ей радость жизни. Рахманинов ответил ей признательностью за внимание к его творчеству, за веточки белой сирени, ставшие для него талисманом. Переписка была не постоянной, от случая к случаю, потом, когда композитор уехал за границу, и вовсе прекратилась. Так, никогда не встретившись друг с другом, они и расстались навсегда. 39

Однако почему с веткой белой сирени упоминалось имя Мариэтты Шагинян? Да, она состояла с ним в переписке с 1912-го по 1917-ый год. Свои письма подписывала нотой РЕ. Пять лет срок немалый. И потом ни для кого не было секретом, что Мариэтта Сергеевна подбирала Рахманинову стихи для романсов. Последние четыре года они нередко встречались в Москве, Сергей Васильевич даже навещал свою знакомую, жившую в доме, в маленьком переулке. Он приезжал на роскошной машине, сам ее водил, оставлял у ворот и мальчишки со всех ног бежали смотреть на заморское чудо. В своих мемуарах Мариэтта Сергеевна вспоминала Рахманинова как интересного собеседника, иронично относившегося к «вумным» (по его выражению) философским разговорам об искусстве. Он был прост в общении, любил пошутить и внимательно слушал собеседника. Неужели Шагинян утаила свое участие в трогательной игре с веткой белой сирени? 1976 год. 12 апреля. Народный артист СССР Андрей Попов (с которым мне выпало счастье дружить семьями) отмечает свое 58-летие. На этот раз среди гостей его школьные друзья. Узнаю Мирель Яковлевну — дочь Мариэтты Шагинян. Улучив удобную минуту, подсаживаюсь к ней и спрашиваю: не рассказывала ли ее мама о том, что когда-либо дарила Рахманинову ветку белой сирени? Мирель Яковлевна, грузная, с полным смуглым лицом дама добродушно улыбнулась: «Нет, голубушка, ничем тебя не порадую. Когда мама впервые пришла на выступление Рахманинова, сирень уже была. Не в мамином характере пристраиваться к чьей-то игре. Да и потом… все близкие, друзья Сергея Васильевича знали эту историю. А вот совсем другое дело — ответить на вопрос, кто продолжил игру потом, когда Рахманинов уехал?» Мирель Яковлевна выразительно подняла густые брови и развела руками, окольцованными серебряными с чеканкой браслетами. Однако все на свете тайное когда-нибудь становится явным. Ждать пришлось долго. Более полувека. Почему так долго? Об этом читатель узнает в конце главы. 40

Итак, вернемся к началу 90-х годов, в один из знаменитых концертных залов, где в тот вечер выступает великий Рахманинов. Заканчивается первая часть музыкальной программы. Антракт. Служитель не торопясь выходит из-за кулис, бережно неся ветку белой сирени. Кладет ее либо на черную крышку рояля, либо на пюпитр и тихо уходит. Публика, с нетерпением ожидающая этого магического момента — случится он или не случится? Да! Ветка белой сирени на сцене! Чудо продолжается. Зал громко аплодирует, люди оглядываются по сторонам: не выдаст ли чем-нибудь себя таинственная незнакомка? Нет! Все как обычно. Но никто из многочисленных посетителей не догадывается о том, что в этом большом красивом зале только троим хорошо известно, чтó это за ветка: тот, кому она подарена, его жена, сидящая в зале, и та юная, очаровательная девушка, которая всегда напоминает о себе, о своем горячем чувстве к любимому ей человеку. Эта девушка — Лана Даль. Где же и как свела их судьба на долгие годы верной дружбы и нежной любви? 1897-ой год. Петербург. Хорошо известный в Москве молодой Сергей Рахманинов готовится представить публике свою Первую симфонию. Имя дебютанта почти незнакомо петербуржским любителям музыки. Дирижировать произведения молодого композитора предстояло уже тогда знаменитому Александру Глазунову. Случилось непредвиденное: дирижер слишком небрежно отнесся к творчеству своего начинающего коллеги, не побеседовал с ним, симфонию не только не проработал, не вник в стиль музыканта нового времени, а просто просмотрел по касательной, да к тому же за пульт встал, как свидетельствуют современники, не восстановившись от вчерашнего возлияния. Провал I-ой симфонии был оглушительный: публика демонстративно покидала зал, пресса, можно сказать «высекла» строптивого представителя новых форм в отечественной музыке. Молодой композитор впал в глубокую депрессию, вид рояля, нотной бумаги вызывал в нем душевное страдание. 41

Его друг пианист Александр Гольденвезер посоветовал ему обратиться к известному психиатру Далю. Николай Владимирович получил хорошее образование и практику за границей и вообще очень интересный человек. Он наверняка поможет. Рахманинов пришел к Далю, но того дома не оказалось. Пациента встретила его дочь, очень симпатичная, веселая девушка. Они познакомились, разговорились и Лана (так необычно звали девушку) совершенно незаметно для Сергея Васильевича легкой, изящной светской беседой сняла с его души тягостное напряжение и он, когда вошел Даль, даже пожалел, что надо проходить к доктору в кабинет и рассказывать о своем неблагополучном здоровье. На лечение потребовалось определенное время, которое Сергей Васильевич проводил со все более частым и более продолжительным общением с Ланой. Она обладала редким умением чувствовать малейшие движения души интересного ей человека, мудро понимала его. Как опытный сапер она находила и отсекала тончайшие хитро спрятанные больные нервные ниточки, чтобы не допустить взрыва. Она быстрее, чем ее отец-ученый, практик пробудила в своем друге тягу к творчеству, к совершенствованию мастерства пианиста. Да и только ли их связала тесная преданная дружба? Нет. День за днем, событие за событием рождало в их сердцах любовь яркую, страстную, непоколебимую. Рахманинов рассказывал Лане о своей любимой Ивановке, как он стремился туда к той поре, когда буйно зацветет сирень. Особенно нравился ему редкий сорт белой сирени, аромат которой был чуть более острый, с горчинкой. Этот чудесный запах был ароматом его жизни, и душа откликалась на него сильным волнением… Порой до слез. А как же Наташа Сатина? Ведь всего лишь год назад он видел ее и только ее своей женой. Он был уверен, что лучшей спутницы своей жизни ему не найти. Да и потом планы, связанные с ивановским имением… Лана все прекрасно понимала. Приговор она вынесла себе сама: их любовь будет тайной для всех, но на всю жизнь. Так оно и случилось. Ни он, ни она не изменили своему чувству. 42

Их любовь пережила много горя. Но когда они в редкие дни были вместе, счастью их могли завидовать боги. Лане чаще приходилось жертвовать собой. Когда семья Рахманиновых решилась покинуть Россию, даже такой знаменитый композитор не смог достать визу. Это сделала через своих влиятельных знакомых Лана. Она понимала, что навсегда расстается с любимым, но ради него она готова была на все. В самом конце декабря 1917-го года семья Рахманиновых пересекла границу между Россией и Финляндией. Все имущество, все нажитое оставалось на родине. Уезжали с двумя детьми и двумя чемоданами. Скоро в Финляндию пришло приглашение от шведского короля. В Швеции начались концертные выступления Рахманинова, потом — гастроли по Европе. Осенью 1918 года семья уехала в Нью-Йорк. Несколько лет Лана прожила в России. В 20-х года она эмигрировала в Америку. От друзей или просто от случайных знакомых она знала, что Новый свет очень тепло принял знаменитого композитора, открыл перед ним двери всех прославленных залов, о нем много и восторженно писали. Лана понимала, что Рахманинов для нее потерян навсегда. Приехав в Нью-Йорк, она увидела большие афиши, извещающие о предстоящем концерте композитора. Лана долго стояла перед красочным объявлением и долго размышляла над тем, как ей быть. Наверное ее любимый уже свыкся с тяжелой потерей… Громкая слава… Неустанная работа… А самое главное — семья. Имеет ли она право нарушить прочный мир дорогих друг другу людей, оказавшихся здесь, на чужбине? Но как трепетно забилось ее сердце, какой несказанной радостью откликнулась ее одинокая душа на яркие буквы афиши! Лана купила билет на концерт, нашла фешенебельный цветочный магазин, где к услугам покупателей предлагалось все, что только они пожелают. Лана выбрала ветку белой сирени. Вечером эта ветка лежала на черной крышке рояля. Они снова были вместе.

Последняя весна Рахманинов был очень состоятельным человеком. Он мог построить себе замок на экзотическом полуострове в Швейцарии, жить в самых дорогих отелях мира, покупать или заказывать самым знаменитым мастерам уникальные фортепьяно. Однако с возрастом его чаще тянуло к домашнему уюту, который так превосходно всю их совместную жизнь умела создать Наталья Александровна. Основная огромная квартира находилась в Нью-Йорке, а с приближением весны вся семья перебиралась на юг, в Калифорнию. Здесь Сергей Васильевич купил небольшой, но очень красивый, хорошо спланированный дом с ухоженным садом. Лана всегда была где-то поблизости. Прошедшие годы ничего не изменили в их отношениях, разве что они, пригасив жаркий пламень молодых лет, стали еще более теплыми, задушевными. В уютном доме Ланы Рахманинов бывал частым гостем. Наталья Александровна, конечно, знала об этом, но никогда мужу даже намека не давала на свою ревность. Она любила Сережу с тех пор, как помнила себя. Ее чувство было всепобеждающим и всепрощающим. Что касается самого Рахманинова, он всю жизнь считал Наталью Александровну идеальной женой, самым верным своим другом, прекрасной матерью своих дочерей. В их семье никогда не было разлада. Об этом знали все друзья, этому свидетелями были все близкие и родные люди. Настал март 1943 года. Приближалось семидесятилетие великого Рахманинова. К этому юбилею готовилась вся музыкальная общественность мира, готовилась семья. Наталью Александровну несколько беспокоило здоровье Сергея Васильевича. У него держалась повышенная температура, он постоянно кашлял. Доктора его успокаивали — обычный синдром заядлого многолетнего курильщика. Только Наталье Александровне сообщили диагноз — онкология. Применялись 45

все лекарства, все средства, но больной быстро терял жизненные силы, стал впадать в беспамятство. 26 марта пригласили священника. Он соборовал Сергея Васильевича, исповедовал и причастил его. 27-го марта Наталья Александровна вызвала шофера и дала ему адрес Ланы. Возле умирающего Рахманинова стояли две самые дорогие ему женщины. В предсмертном бреду ему слышалась музыка. Он слабым голосом сказал: «Послушайте… Это моя «Всенощная». 28 марта его не стало.

В 1958 году американский пианист Ван Клиберн на могиле Рахманинова посадил куст сирени Похоронили Рахманинова при огромном стечении народа на красивом кладбище Кенсико в предместье Нью-Йорка. На могиле установлен большой светло-серого мрамора крест. Там же позже были похоронены Наталья Александровна и дочь Ирина. 46

В 1958-ом году, когда в Москве проходил I-ый Международный конкурс пианистов. Ван Клиберн, завоевавший высшую награду и горячую симпатию всей России, возвращался в Америку с драгоценным подарком для Рахманинова. На его могиле он посадил куст белой сирени, с землей, взятой с могилы Чайковского.

А память жива Более полувека прошло с тех пор, когда я, возвращаясь из Ивановки, попросила водителя заехать в Хорошавку, где жила моя милая бабушка Саша и где я под густыми кустами сирени, выросшими из саженцев рахманиновского имения, играла в свои детские игры. В опрятном белом кирпичном доме жили незнакомые мне люди. Я кликнула хозяйку, объяснила ей свою просьбу и та с охотой побежала за лопаточкой, накопала мне со свежими крепенькими корешками целый пучок саженцев, завернула их в мокрую тряпицу и подала мне, как букет дорогих цветов. Это был последний день моей командировки. Приехав в Москву, я тут же отправилась на дачу. Тощий подмосковный суглинок не мог равняться с жирным тамбовским черноземом. Пришлось собирать перегной, подкармливать прутики удобрениями. Все саженцы принялись, и на третий год зацвела рахманиновская сирень. И сейчас цветет каждую весну. Когда майским днем я добираюсь до своего дачного участка и вижу, как моя соседка десятилетняя Сонечка Лучина стоит возле молодых кустов сирени и любуется тяжелыми душистыми гроздьями, я с волнением и нежностью думаю о том, что прекрасное никогда не кончается. Прекрасное живет вечно.

Тихая его Россия

Светает. Над водой поднимается сизый туман. Словно сквозь кисею смутно виднеются силуэты храмов и колокольни Иверского монастыря на острове посреди реки… Художник остановился возле воды среди густых зарослей на том месте, которое выбрал вчера. Устроил этюдник, приготовил краски и замер, как замерло все в ожидании первого луча. И вот он иглой пронзил свинцово-малиновый край неба, потянул на сверкающей нити огненный шар. Уже показалось на горизонте полукружье алой короны, но еще не вспыхнуло ярким ответным пламенем чистое золото куполов. Темные кусты, ажурной каймой опоясывающие остров, постепенно жел49

Народный художник России Сергей Алексеевич Куприянов 50

теют — это ивняк, буйно цветущий пушистыми комочками. Матовая лазурь неба, синева воды, сиреневые ветки ивняка в тающем тумане… Быстрые точные мазки ложатся на картон. «Остановись, мгновенье. Ты прекрасно!» Солнце плавно поднимается, окрашивая и землю, и небосвод по своей изменчивой прихоти, но здесь, на плотной бумаге, чудный миг рождения утра останется навечно и будет называться «Солнце встает над Валдаем». В правом нижнем углу картины — подпись С. Куприянов. Если отобрать все работы с автографами Народного художника России Сергея Алексеевича Куприянова, выполненные за полвека его творчества, то огромной выставочной площади Большого Манежа явно было бы мало. Работы Сергея Куприянова узнаваемы сразу, как узнаваем голос любимого певца. В основном это пейзажи, цветы, натюрморты. Акварель. Пастель. Ничего экзотического, ошеломляющего, яркого буйства красок, солнечного блеска, необычных ракурсов. Средняя полоса России, Подмосковье, улочки Замоскворечья, разноцветье лугов и полей. Глядя на эти, казалось бы, непритязательные сюжеты, невольно вспоминаешь строки Анны Ахматовой из её цикла «Тайны ремесла»: Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда, Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда. Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене… И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне. «Тихая моя Россия». Более точное и сердечное название для персональной выставки трудно выбрать. Каждое слово здесь, как символ, полно особого смысла. Это, по существу, зеркало 51

всего творчества глубоко национального русского художника Сергея Куприянова. Каждый раз, бывая на вернисажах Сергея Куприянова, стараюсь определить свое душевное состояние. В минуты, проведенные возле работ «Снег выпал», «Март», «Поют зяблики», «Стожок», «Рябинка», «Улица Островского», — оно радостно-нежное. Подолгу стою и не могу наглядеться на осенние пейзажи: «Когда роняет лес багряный свой убор», «Октябрь. Вечереет», «Золотая аллея», «Краски осени». А вот одноэтажный замоскворецкий деревянный домик с мокрой от дождя крышей. Бьет резкий ветер-листобой. Холодно. Но в домике два окна освещены. Пусть на улице непогода, а там, в комнате, уютно и тепло, хозяева пьют вечерний чай за столом под абажуром и ведут неспешную беседу. Почему-то особенно волнуют освещенные окна и мокрое железо крыши. Немного грустно, однако «печаль моя светла». Возле этих работ охватывает печаль горькая. Сердце сжимается от жалости к двум старым людям, медленно идущим под моросящим дождём. Когда-то они жили на Старом Арбате, у них был гостеприимный дом, в котором звучала музыка и слышалась подлинная московская речь. Быть может, она была пианисткой, а он — известным ученым… Но особнячок их снесли. Пришлось переезжать в спальный район, в серую громадину-коробку. Сегодня редкий случай, когда супруги выбрались в город. Скорее всего, они навещали сына или дочь, у которых не складывается семейная жизнь. Что ж тут поделать? Они стараются успокоить друг друга, но согбенные спины, изнуренные годами, ноги-спички… Все убеждает нас — горе стариков безутешно. Здесь росли вековые дубы, летом вокруг цветущих раскидистых лип роились пчелы, темно-зелеными шатрами высились могучие ели. Теперь только вывороченные пни, запустение, мрак, да ворона, зловеще оглядывающая свои владения, а на заднем плане — дача с немыслимой архитектурой. Такова картина «Дума о русском лесе». 52

Тут славно отдохнули «любители природы». Пустые бутылки, консервные банки, смятые яркие пачки из-под сигарет, вытоптанная трава. Это называется «Погуляли». Разная она, наша Россия. Медленно проходишь по залам, и вдруг начинает казаться, что где-то далеко плывет малиновый звон, слышатся голоса певчих, лицо согревает пламя свечи перед образом Спасителя. Храмы, церквушки, часовенки. Они всегда часть пейзажа, а не сами по себе. Храм Василия Блаженного видится сквозь белые стволы берез, а золотые «луковки» и купол церкви Преображения в Переделкине затянуты легким кружевным занавесом ветвей, «Усыпальница Прохоровых» стоит в лиловых гроздьях сирени. Невольно думаешь, чья красота возвышеннее — рукотворная или нерукотворная? Ответа нет, потому что красота Божьего храма и красота Божьего мира неразделимы. Может быть, оттого, что она была первой, может, по особой удаче, но персональная выставка работ 1990 года в только что отреставрированном здании на Солянке была необыкновенна, празднична и торжественна. Стены залов с изящными нишами выкрашены синей, белой, темно-малиновой краской. Как удивительно заиграли на этом фоне золотые купола храмов, пейзажи «пышного природы увяданья», «неба неземная благодать», по определению писательницы Светланы Кайдаш-Лакшиной — «это небо, в котором живет Бог». Перед посетителями предстали «сады вишневые, как молоком облитые», алый свет зари, разливающийся «по зеркальной воде, по кудрям лозняка», маленькие «прудики со старыми мостками, где тина на парчу похожа». Смотришь на куприяновские работы и вспоминаются строки стихов. Самых разных, самых волнующих. Весна, весна! И всё ей радо. Как в забытьи каком стоишь И слышишь свежий запах сада И теплый запах талых крыш.

Сергей Куприянов. Черемуха Из рассказов о великих художниках приходит на память впечатление, которое на Верещагина произвели шишкинские «Сосны». Разведя руками, знаменитый баталист в восторге воскликнул: «Ведь знаю, что полотно, а совершенно ясно ощущаю тепло, солнечный свет и до иллюзии чувствую аромат сосны!» На всех выставках возле работ «Куст сирени», «Белая сирень», «Ландыши», «Черемуха и фиалки», «Пионы», «Флоксы у дома» посетители задерживаются в радостном недоумении: явственно «слышится» аромат цветов.

Из записей в книге отзывов: «Я уже давно не был на природе. Живу в каменном мешке. Вы сделали чудо — подарили мне мир лугов и полей, прелесть раннего утра и позднего вечера, ни с чем не сравнимый запах свежей сирени. И на какое-то время вернули меня в детство, которое прошло на Патриарших прудах. Великое Вам спасибо. Старый москвич А. И. Красков». «Вроде бы знакомые картины. Но художник как бы говорит нам: «Не спешите пройти мимо. Всмотритесь. Вдумайтесь. Это наша Родина. Пусть она не потрясает взор, она согревает сердце». Творчество Сергея Куприянова расширяет и углубляет духовный мир людей, жаждущих этой духовности, особенно в наше беспокойное время. Низкий ему поклон. Г. М. Боронина, учительница из Твери». Сергей Алексеевич Куприянов родился в Москве 8 января 1928 года. На второй день после Рождества Христова, уступив место главному великому событию. Говорят, что в жизни человека ничего не бывает случайного. Возможно, время появления на свет этого большого художника наложило печать на его характер. Терпеливость, сдерживающая желание вырваться вперед. Не показно, но глубоко верующий, он безмерно добр, щедр и совестлив. Отчаянно трудолюбив. Не тщеславен настолько, что долгие годы безропотно уступал свое право на персональную выставку и более молодым, и менее заслуженным коллегам. Когда же решился обнародовать многолетний и многожанровый труд, в цеховой казне не оказалось денег, и, стало быть, на выставку пришлось находить средства в скромном семейном бюджете. Все свои выставки Народный художник России Сергей Куприянов делал за свой счет. Упоминаю об этом не с целью упрека властям предержащим (чего никогда не позволял себе Сергей Алексеевич), а лишь пытаясь обратить внимание на это свойство его характера — всегда проникнуться сочувствием к ближнему. 55

Сергей Куприянов. Виола

И еще. Он застенчив, не любит публичности. Молчалив, но с интересом слушает собеседника. Закрыт, но душевно распахнут на доброе дело. Вот такое причудливое сочетание в человеке внешних строгих черно-белых тонов и нежных переливов всех цветов радуги романтической души. Мы дружим уже более тридцати лет. Об ином человеке за эти годы узнаешь столько разных подробностей, что можно роман написать. С Сергеем Куприяновым все обстоит по-другому. При таком близком знакомстве я знала лишь его биографию, но не жизнь. Начав писать о нем, особенно остро почувствовала, что не могу ответить на многие где? когда? почему? зачем?… Однажды решили мы с моим героем выкроить вечер и поговорить о его жизни, а магнитофон пусть себе крутится, записывает нашу беседу. Каково же было мое удивление, когда при встрече в мастерской, устраиваясь на долгий разговор, 56

Сергей Куприянов. Сирень

Сергей Алексеевич подал мне кипу листов, исписанных его крупным с левым наклоном почерком. На вопрос, как же он сподобился на сей подвиг, ответил смущенно: «Разве о детстве, о войне расскажешь? А написать, это почти как нарисовать». Давайте вместе с вами, читатель, как альбом с этюдами художника Сергея Куприянова, перелистаем некоторые страницы его жизни. *** «Чаще всего я вспоминаю Москву довоенную, середины 30х годов, когда Калужская застава, Застава Ильича, Птичий рынок, Лефортово, вокзалы Белорусский, Рижский, Киевский находились в черте города, а дальше шел пригород. Никаких электричек. Ходили поезда с паровичками. Остановки были: Матвеевская, Очаково, Сетунь, Кунцево, Фили… Люди выходили на платформу и шли в эти поселки, деревни через поля, пе57

релески. Шли домой или на дачи. А сейчас это уже названия московских районов, и окраиной их не назовешь. В те времена силуэт Москвы и городские строения вырисовывались четко: купола с какими-то пристройками на крышах, затейливые башенки, разновысокие дома, ворота с арками; у ворот — глубоко врытые каменные тумбы, наверное, для того, чтобы удобнее было садиться верхом на лошадь. У каждого дома — либо красивая чугунная решетка, либо калитка и непременно — дворник в белом переднике с бляхой-номером. Мы, ребятишки, дворников очень боялись, потому что они следили за порядком во дворе и на улице. Сейчас Москва за бывшими заставами — типовая, однообразная, безликая. Мама моя живет в Ясенево. Приеду ее навестить, посмотрю вокруг — нагромождения жилья из стекла и бетона. Глазу остановиться не на чем. А ведь у архитекторов была задумка сделать каждый район своеобразным и по застройкам и по ландшафту, как планировалось сделать центр и мое любимое Замоскворечье заповедной зоной. Кто же нарушил все эти планы? Теперь не успеешь опомниться, как на месте старого прелестного особнячка уже груда развалин, из которых вырастает либо банк, либо офис, либо дом элитный самой невероятной архитектуры, самого нелепого стиля. А ведь Москва — город уникальный. Не только со своим лицом, но и со своей мелодией, со своим характером. Помню, у нас до войны на Серпуховской площади полукругом стояли извозчики. Каждый в синем армяке, красным кушаком подпоясан. Дедушка мой очень любил лошадей. Он приходил к нам по воскресеньям и вел нас с братом на Серпуховку. Выбирал лошадь, обязательно серую в яблоках. Мы садились летом в коляску, зимой в сани, возчик укрывал нас кожаной полостью на меху, и поехали! Только снег из-под копыт летит нам в лицо, да лошадиный хвост из-за спины кучера по ветру развевается. Лихо мчатся сани по булыжной мостовой! Какое это было счастье! А весной! Как пахло во дворе почками тополя, цветущим кленом. Потом зацветали яблони, груши, сирень. Всюду росла 58

трава, дорожки были выложены из толстых квадратных камней. Ударишь металлическим шариком об такой камень, и он подпрыгивает высоко-высоко. И куры ходили по траве с красивым петухом. У дома, в котором жили хозяева по фамилии Господчиковы, было резное крыльцо. Однажды я видел, как возле этого крыльца стояла нарядная коляска с открытым верхом и запряженная в нее белая лошадь. Из дома вышла дама в белом платье с белым зонтом и села в коляску. Ну, прямо как у Чехова! Во двор то и дело заходили разные умельцы и громкими голосами предлагали свои услуги. «Стекла вставляем!» — кричали одни. «Диваны, матрацы починяем!» — кричали другие. «Худые кастрюли, чайники лудим, паяем»! — зычно сообщали третьи. А еще ходили мужички с мешком и сумкой. Они собирали пустые бутылки, взамен давали мячики из яркой бумаги на резинке в форме срезанного помидора или пищалку «удиуди». Какой мальчишка растет без драки? Случались и у нас во дворе потасовки, но не такие кровавые, как сейчас. Тогда был железный закон: если кто упал, лежачего не били. А сейчас, если упал, добивают ногами. Даже спорт есть такой, где бьют и руками и ногами. А раз спорт, то, стало быть, есть и чемпионы. Мы с братом были послушными детьми. Если мама звала нас домой, то мы прекращали игру и уходили со двора. Ребята считали, что мы маменькины сынки, и подтрунивали над нами. А раз маменькин сынок — значит, слабак. Однажды подходит ко мне наш пацан и говорит: «Давай стыкнемся!» Я говорю: «Давай». Сам, конечно, боюсь, противник-то явно сильнее и ловчее меня. Он спрашивает: «В морду бьем?» — «Бьем!» — и пошли друг на друга с кулаками. Я ему по носу стукнул, и у него кровь сильно потекла. Я потащил его к себе домой. Мама умыла его холодной водой, сделала ватный тампон, и, когда кровь остановилась, мы вместе пошли во двор, но уже больше не дрались. С тех пор отношение ребят ко мне резко изменилось. Они поняли, что я хоть и послушный сын, но за себя постоять могу. 59

Сергей Куприянов. Настурция. 1996 г

В доме на Пятницкой мы жили большим кланом. Дедушка, бабушка, дяди, тети, двоюродные братья и сестры. По существу это была коммунальная квартира, но жили мы очень дружно, весело справляли праздники. Папа мой, Алексей Павлович Куприянов, был художником, мама, Людмила Георгиевна, пела в хоре Московской филармонии. Мы часто бывали там на концертах. Я очень гордился тем, что у меня такая красивая и талантливая мама. Однако, видя, каким кропотливым ежедневным трудом родители достигают успеха, я довольно-таки рано понял, что у любого искусства есть две стороны: одна — яркая, праздничная (художественные выставки, где были папины картины, концерты в красивых залах, где выступала мама), другая — будничная, трудная, порой утомительная (долгие мамины репетиции с разучиванием какого-нибудь музыкального произведения, 60

папа, до глубокой ночи стоящий у мольберта или сидящий за столом и что-то кропотливо рисующий). Папа очень хотел, чтобы я стал художником. Он подрабатывал в одном промышленном издательстве — рисовал этикетки для всяких товаров. Я с замиранием сердца смотрел, как на белом листе бумаги появлялись фрукты, овощи, цветы, рыбы, а потом я их видел в витринах магазинов. Они были наклеены на стеклянных банках с компотом, на консервах, на коробках с конфетами. И я считал, что все эти продукты немного наши. Когда я подрос, папа стал доверять мне несложную работу в таких рисунках. Я очень старался, и папа меня хвалил. Он был доволен, когда узнал, что я записался в изостудию Городского Дома пионеров. Ею руководил хороший художник и замечательный человек Александр Михайлович Михайлов. Он дожил до глубокой старости, всегда бывал на моих выставках, и мы с ним дружили. Летом мы снимали дачу в подмосковном Алабино, а в гости к нам приезжал известный художник, большой папин друг Василий Николаевич Бакшеев. Они вместе ходили на этюды. Иногда брали меня с собой. Мне было очень интересно смотреть, как из месива красок на палитре появлялись рисунки: березки, тропинки, небо с облаками. Два художника стояли рядом, а картины получались разные. В 1939 году папа тяжело заболел и умер. Ему было всего лишь 42 года. Василий Николаевич остался до последних своих дней верным другом нашей семьи. Помогал и деньгами и советом. Именно он побуждал меня к занятиям живописью. Когда я был подростком, Василий Николаевич вместе с моим папой старались пробудить во мне интерес к природе. Папа знал все растения, цветы, травы и очень занимательно о них рассказывал. Он различал птиц по голосам и меня учил слушать их. Потом, когда я поступил в художественную школу, Бакшеев часто звал меня к себе на дачу, и мы вместе с ним ходили на этюды. Он учил меня «выбирать» пейзаж, очень интересно рассказывал о свете, полутонах, цвете, законах живописи. 61

Василий Николаевич был не только большой художник, но и прекрасный педагог. Это я уже потом понял. А тогда он много меня расспрашивал о том, что я читаю. Всегда напоминал высказывание Стасова: «Литература есть старшая сестра живописи». Сам же любил повторять свой наказ: «Трудись, Сережа, без устали. Какой бы талант большой ни был дан от природы, он угаснет, если человек будет мало работать». А как он знал работы великих русских художников! Особенно своих учителей Саврасова, Маковского, Поленова и своих товарищей по учебе Левитана, Архипова, Корина. Об их творчестве, даже об отдельных деталях той или иной картины Василий Николаевич мог увлеченно говорить часами. Я же, возвращаясь от него, брал альбом с картинами этих художников, книги о них и до поздней ночи внимательно всматривался, вчитывался — так мне хотелось понять тайну их таланта. Уроки Бакшеева я помню до сих пор. 22 июня 1941 года застало нас в Алабино. Вскоре начались налеты на Москву, бомбежки. Надвигалась холодная и голодная зима. Тысячи составов с людьми и промышленным оборудованием потянулись на восток. Нам тоже предстояла эвакуация. И тут мамин брат Владимир Георгиевич Константинов, который был ведущим инженером на северных нефтяных разработках, приглашает нас к себе в город Ухту. Особых благ не сулит, но крышу над головой, пропитание — обещает. Первое, что мы увидели в Ухте — это колонны заключенных, которых под охраной вели куда-то. На всех нас это произвело тягостное впечатление. Однако вскоре мы к такому зрелищу привыкнем, потому что заключённые будут везде: на лесоповалах, на ремонте железной дороги, в шахтах. Моему дяде приходилось с ними работать, и он говорил, что среди них есть очень известные люди — писатели, артисты, ученые, и он старался сделать все возможное, чтобы хоть чемнибудь облегчить их положение. Ну, а мы жили, как все, — трудно. Дядя иногда брал меня с собой на охоту, давал ружье, и я научился метко стрелять. Мне нравилось бродить по тайге. Красота. Романтика. Я даже стал видеть себя геологом. На62

верное, это шло оттого, что эти люди тесно связаны с природой. Летом всех школьников отправляли в колхоз, у меня даже сохранилась трудовая книжка с начисленными трудоднями, а их запросто так не начисляли. Работа была тяжелая. С зари и до зари. Все для фронта, все для победы. Жали серпом рожь, вязали снопы, потом их складывали в копны. Телег в колхозе не было, а были сани с широкими полозьями. Они хорошо скользили по траве. Приходилось рыть силосные ямы, сторожить по ночам зерно на колхозном току. Работу с нас спрашивали, как со взрослых, никаких поблажек. Однажды, когда я заготавливал дрова для школы, острым топором чуть не отрубил себе палец на ноге. Кое-как замотал его тряпицей, но ходил-то босиком, видно, засорил рану, и началось заражение. Стал проситься отпустить меня в больницу. Бригадир не отпускает, говорит, что если каждый мальчишка палец порежет и помчится в больницу, то на селе работать некому будет. А у меня нога краснеть уж начала, температура поднялась. И я сбежал. До больницы 80 километров. Пешком в два дня не дойдешь. Уговорил шофера, который возил сажу на машине. Вбегаю в больницу, а от меня все врассыпную. «Черт! Черт!» — кричат. Так сажей перемазался. Но помощь мне все-таки оказали. Очень полюбил я лошадей. Дядя часто ездил верхом в седле. Он оставлял лошадь возле дома, а мне поручал отгонять ее в конюшню. Километра три я скакал лихим всадником, а от конюшни — на своих двоих. Какому мальчишке не хотелось бы научиться водить машину? Я не был исключением. После тяжелого ранения вернулся в город молодой парень, фронтовой шофер. Он ездил на «эмке». Его-то и упросил я взять меня в ученики. Учеба проходила так: парень сажал меня за руль, сам устраивался сзади. Я слышал, как что-то легонько булькало, в машине начинало пахнуть одеколоном. Меня он тоже сбрызгивал, говоря: «Пусть нам обоим будет приятно!» Опорожнив пузырек, шофер ко63

Сергей Куприянов. Букет сирени

мандовал, на какие педали нажимать и что делать. К концу занятий мой учитель был заметно навеселе, я доволен собой, и оба мы благоухали. В 42 году брата Георгия после 9-го класса взяли на фронт. Мы с мамой прожили в Ухте еще один год и вернулись в Москву. По настоятельному совету Василия Николаевича Бакшеева я поступил в художественную школу, успешно выдержав экзамены. А когда закончил ее, поступил в институт имени Сурикова, на графический факультет, книжное отделение. Почему на книжное? Потому что всегда любил литературу. Большинство школьников как читают книги? Главное — схватить сюжет, а всякие лирические отступления, описания природы, городских улиц, домов, предметов быта — это им кажется пустяком. С самого раннего детства я видел, как в нашей семье ценится книга. Помню, как отец вслух читал 64

«Записки охотника» Тургенева. И я отчетливо представлял себе картины природы. Очень любил книги о животных. Потом, когда учился в художественной школе, все ребята к литературе относились серьезно. Особенно увлекались Достоевским, интересно спорили. Такого трудного писателя я знал хорошо. И вообще, художник, оформляющий книгу, — это в какой-то мере соавтор. Он может помочь читателю глубже понять героев, яснее представить их. Сейчас с улыбкой вспоминаю, как декан графического факультета Суриковского института Петр Иванович Суворов, обращаясь к студентам, говаривал: «Если вы хотите всю жизнь есть белый хлеб не только с маслом, но и с черной икрой, становитесь шрифтовиками. Хотите рисовать — не прогневайтесь, будете получать, как птицы небесные, — что Бог пошлет». А другой мой преподаватель, долгие годы работавший главным художником Детгиза, Борис Александрович Дехтерев, очень меня хвалил. Я еще был студентом 3-го курса, а он доверил мне работу над детской книжкой «Сапоги-собаки» писателя Бориса Емельянова. Это история о том, как маленького котенка принесли в дом к полярному летчику. И его меховые унты казались малышу собаками, которых он очень боялся. Потом мне пришлось работать со многими хорошими писателями и поэтами — Виктором Астафьевым, Алексеем Фатьяновым, Сергеем Никитиным, Юрием Казаковым, Виталием Бианки — всех их не перечислить, но та первая моя книжка осталась в памяти навсегда. В 1954 году я окончил институт, и началась моя самостоятельная жизнь». *** Известно, что в судьбе творческого человека Его Величество Случай играет порой значительную роль. Выпал шанс и молодому, пока мало кому известному художнику Сергею Куприянову. Как-то раз зашел он к знакомому редактору в издательство «Молодая гвардия», а тот беседовал с парнем 65

простецкого вида. Веснушчатое лицо, крутоголовый, голубые глаза в рыжих щеточках ресниц. Клетчатая ковбойка. Это был Владимир Солоухин, поэт, недавний выпускник Литературного института. Подборки его стихов печатались в молодежных газетах и журналах. На сей раз Владимир Солоухин задумал пройти пешком по своей малой родине — владимирскому краю — и написать книгу обо всем, что встретится ему в пути. Поэтическую музу он менял на смиренную прозу. Молодому художнику идея путешествия по российской глубинке очень понравилась. Слово за слово, и как-то само собой получилось, что Владимир Солоухин пригласил в спутники Сергея Куприянова. Договорились о встрече в пути. Так стал он одним из героев замечательной повести Владимира Солоухина, сразу поставившей автора вровень с большими писателями. Повесть вышла с рисунками Сергея Куприянова и сделалась очень популярной книгой. Называлась она «Владимирские проселки». Сейчас это издание — библиографическая редкость. В скромном картонном переплете, на бедной бумаге… Но каким ароматом пойменных лугов и ржаных полей веяло с каждой страницы… Как незатейливы пейзажи с березовой рощицей, изгибом реки, полуразрушенной церковью. А люди! Доверчивые и с лукавинкой, простоватые и хитрованы, доморощенные философы и наивные мечтатели. Ушли путники за 200 верст от столицы, а попали на 200 лет назад. В исконную Россию. Когда-то книга «Владимирские проселки» стояла в моей домашней библиотеке в первом ряду, на видном месте. Потом стали ее оттеснять те, что понаряднее, помоднее, а потом и вовсе затолкали на зады. Но я ее нашла, раскрыла, и пошла моя душа вслед за автором по размытым дождями дорогам, задыхаясь от нежности и восторга. Дорогой читатель! Не пожалей времени, вспомни эту книгу, и она снова подарит тебе радость. А пока я хочу напомнить лишь один маленький фрагмент главы, которая называется «День одиннадцатый». Автор прибыл в милый тихий городок 66

Юрьев-Польский. Автомобилей здесь мало, толкучки на улицах нет, трамваи не дребезжат. Живи, человек, наслаждайся тишиной и покоем. «Вечером этого дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере дней десять он не брился. У черной курточки, надетой на голое загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполняли синие сатиновые шаровары. На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку при помощи собственных шнурков. Вглядываясь в черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом. Больше всего смущал юрьевчан плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие, что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые — за фокусника: смущала чалма. Но в ящике нетрудно было угадать обыкновенный этюдник». Мы беседуем с Сергеем Куприяновым о том времени, когда счастливый случай объединил в маленькую творческую бригаду двух молодых людей — писателя и художника, жаждущих сказать свое слово. Спрашиваю: «Это было действительно большой удачей для тебя?» «Да, — отвечает Сергей Алексеевич. — Просто подарок судьбы. Нечаянная радость. Во-первых, я оказался в самой сердцевине реальной жизни русской провинции. Ни для Володи Солоухина, ни для меня владимирские проселки не были какой-то Ойкуменой, затерянным миром. Володя вообще был родом из тех мест, я два военных года прожил в северной глухомани. Но надвигалось новое время, ведь это же был канун шестидесятых. Мы — 67

творческие люди — хотели осознать, что же нас ожидает, и каждый по-своему стремился выразить это. Во-вторых. Я буквально погрузился в историю Руси. Здесь все дышало древностью, далекой стариной. Монастыри, храмы, усадьбы. В музеях нас встречали подвижники русской истории и культуры, высокообразованные люди, исследователи, ученые. И в-третьих. Оба мы стали замечать интересную вещь: благодаря нашему с Володей тесному содружеству, общим впечатлениям он в описании пейзажа как бы использовал кисть и акварельные краски, я же, делая зарисовки, невольно «рассказывал» сюжет. В книге эти моменты очень узнаваемы». Спрашиваю о самом памятном, самом незабываемом событии в этом путешествии. Сергей Алексеевич, не задумываясь, отвечает: «Для меня как для художника — конечно, тот случай, когда мы искали „репинскую точку“». Рассказ записывался на пленку. Его интересно послушать. «На четырнадцатый день пути мы подходили к селу Варварино. Оно располагалось на полукруглом зеленом холме, внизу извивалась неширокая река. За рекой луга. Это была как раз пора цветения, и луга не зеленели, а залились сиренево-лиловым цветом. Неподалеку огромное хлебное поле. Небо ярко-голубое с белыми шапками облаков. Очень живописно смотрелся на холме двухэтажный каменный дом с четырехугольным колпаком на крыше. В местном краеведческом музее нам рассказали, что эта усадьба принадлежала старшей дочери поэта Тютчева — Екатерине Федоровне, а она была в близком родстве с известным писателем и общественным деятелем Иваном Сергеевичем Аксаковым. За резкое выступление против действий русского правительства в Балканском вопросе Александр II отправил Аксакова в ссылку. Иван Сергеевич выбрал тихое имение своей золовки во Владимирской губернии. Передовая русская интелли68

генция открыто поддержала Аксакова. В его защиту выступили Достоевский, Крамской, Чайковский и многие другие деятели русской культуры. Павел Третьяков предложил Илье Ефимовичу Репину незамедлительно ехать вслед за изгнанником в село Варварино и написать с него портрет, который будет выставлен в его галерее. Репин принял заказ безоговорочно и немедленно отправился во Владимирскую губернию. В том же музее нам дали богатейший материал о жизни Аксакова в ссылке. Тут были письма, стихи, дневниковые записи, газетные статьи. Вдруг в одном письме Ивана Сергеевича читаем, что Репин не только написал портрет Аксакова, но, восхитившись окрестностями, пошел на этюды. Ни акварельных красок, ни цветных карандашей у него не было. Он сделал набросок на полотне масляными красками. Погода была пасмурная, ветреная, но работу Репин закончил и подарил ее Аксакову на память. В письме подробно был описан вид, который привлек внимание великого художника: недалеко от берега реки, влево от мостков, где моют белье. Луг, роща, дорога на мельницу, сад, церковь… За восемьдесят лет, прошедших с тех пор, здесь многое изменилось: вырублен сад, сгнили мостки, исчезла мельница. Но нам так хотелось найти «репинскую точку»! Тем более, что у меня были акварельные краски. Долго мы бродили в поисках и уж совсем было отчаялись, когда вдруг увидели женщину, которая шла к реке. На плече она несла корзину с бельем. И нас осенила мысль: она будет полоскать белье на привычном для деревенских хозяек месте. Здесь традиции устойчивы. Мы с волнением следили, где женщина поставит корзину. Она остановилась как раз у поворота реки. Теперь нам было легче. Вскоре мы отыскали торную дорожку, которая и вела в сторону мельницы. Вот здесь! Именно здесь сидел Репин за этюдником. Все сходилось. И я начал рисовать. Легко понять мое волненье, хотя, конечно, не было никакой надежды убедиться в правильности выбора «репинской точки». Как же было радостно мне узнать, что Солоухин все же нашел этот этюд. Он был в частной коллекции. Я действительно рисовал с «репин69

ской точки»! Володя же хорошо знал мою работу. Всё сошлось. Эта акварель до сих пор хранится у меня, как дорогая реликвия». Слушая рассказ Сергея Алексеевича, мне подумалось: какая прочная и реально ощутимая нить преемственности поколений русских художников: Маковский, Поленов, их ученики Левитан, Корин, Архипов, Бакшеев, — а Бакшеев учил держать кисть и палитру Сергея Куприянова. После выхода в свет «Владимирских проселков» имя молодого художника стало широко известно и читателям, и писателям. Как драматургу хочется, чтобы заглавную роль в его пьесе сыграл талантливый артист, так и литератор мечтает, чтобы его книга попала в руки хорошего художника. Заказов было много: трудись — не ленись. А Сергею Куприянову, кроме работы за столом, приходилось много путешествовать. Шестидесятые-семидесятые годы — это благословенное время бурной творческой деятельности. Собирались бригады журналистов, писателей, художников, артистов, композиторов. Выбирался маршрут, ему давалось громкое привлекательное название, и путешествие, за которым следили все средства массовой информации, начиналось. Сергея Куприянова охотно приглашали. Он мог работать сутками, был согласен добираться до нужного пункта на любом виде транспорта, и даже если такового не находилось — выручали его длинные, крепкие ноги. Он был неприхотлив к условиям походного быта. Умел все: починить, заклепать, зашить, сварить кашу из топора, и ко всему прочему был легким в общении человеком. Особенно запомнилась поездка, организованная «Литературной газетой» — «От Москвы — до Хабаровска». В творческой бригаде — звезды отечественной журналистики: Василий Захарченко, Евгений Рябчиков, известные писатели Юрий Казаков, Валентин Берестов, дружба с которыми сохранилась на всю жизнь. Забегая вперед, скажу, что замечательный публицист, пламенный оратор, неустанный популяризатор всего нового в науке и искусстве Василий Захарченко — непремен70

ный участник вернисажей Сергея Куприянова. Его выступление — краткое, эмоциональное, емкое — по своему содержанию равнялось пространной монографии. Юрий Казаков ушел из жизни до того, как открылась первая персональная выставка Сергея Куприянова. Но вот недавно вышла из печати книга рассказов Казакова «Во сне ты горько плакал». Вдова писателя и составитель этого сборника Тамара Михайловна Судник взяли на обложку одну из самых пронзительных по настроению работ Куприянова, которая называется «Купола. Переделкино». Душа книги нашла отклик в душе картины. Всесоюзные, всероссийские, зональные, московские и художественные выставки. Среди тысяч работ куприяновские пейзажи не теряются. Они светятся особой нежностью к русской природе. Посетитель мимо не пройдет. Подольше задержит теплый взгляд. Успех Сергею Куприянову принесла тематическая антивоенная выставка. Мягкий лирик с проникновенным негромким голосом сумел, не изменяя своему стилю, рассказать о войне с гневом и болью. Работы, которые были представлены на этой выставке — «В последний путь», «За что?», «Здесь жили и работали», «А превратились в белых журавлей», — Сергей Алексеевич подарил Московскому Дому ветеранов войны. Люди, прошедшие сквозь лихие испытания, терявшие близких друзей, но не терявшие мужества, этот щедрый подарок принимали со слезами на глазах. Как-то ненамеренно написалось о такой черте характера. А она, щедрость, для Сергея Куприянова — одна из главных. В квартирах его друзей собрание работ художника может с полным правом назваться маленькой галереей. Он подарил прекрасную картину «Вечер на озере» Онкологическому центру на Каширке. Пусть тяжелобольные люди смотрят на нее, и у них крепнет воля к жизни, прибавляются силы в борьбе с недугом. 71

Сергей Куприянов. Церковь Преображения Работы Сергея Куприянова можно увидеть в редакциях газет и журналов, издательствах, в Замоскворецкой Управе. Это подарки от чистого сердца. Среди множества работ есть особые. Они таят в себе какуюнибудь историю или случай. Снова рассказывает Сергей Куприянов:

Иней. Суханово Я любил отдыхать в подмосковном Суханово, в Доме творчества архитекторов, во всякое время года. Привозил оттуда целые папки этюдов. Однажды утром, на другой день после приезда, иду завтракать. Мне указывают столик, за которым сидит дама в солидном возрасте, очень утонченно и элегантно одетая. Я ее хорошо знаю, но никак не могу вспомнить, кто же она? И лишь когда начинается легкий разговор, когда я слышу ее низкий прелестно-манерный голос, догадываюсь, что моя соседка — не кто иная, как замечательная певица Изабелла Юрьева. Две недели в обществе этой удивительной женщины, которая для меня олицетворяла целую эпоху русского романса, русской эстрадной песни, не могли не сказаться на моих работах. Изабелла Даниловна порой умиляла меня изящным кокетством. Ей было уже далеко за семьдесят, но её стати, её изысканным туалетам позавидовала бы любая юная красавица. Дело даже не в нарядах, а в том, как она их носила. И непременно туфли на высоких каблуках. Как-то раз заканчиваем обед. Мимо нашего столика медленно проходит молодой человек приятной наружности и с интересом смотрит на Изабеллу Даниловну. Она уже давно привыкла к разглядыванию своей персоны, и эти сцены всегда играла превосходно, А тут она вдруг неожиданно всполошилась: «Ах, Боже мой, у меня же не накрашены губы» и взялась за косметичку. Долгие прогулки с Изабеллой Юрьевой, ее воспоминания о знаменитых людях, ее образный, несколько старомодный язык, великолепная память меня поражали. Мы подружились. Я подарил ей новую работу с зимним пейзажем. Мне было очень приятно видеть у нее в доме пейзаж, изящество которому, как смел я надеяться, придало обаяние личности и великолепный голос актрисы.

Моя Пятницкая вечером У этой картины тоже есть своя мелодия. Однажды летом собрались пятеро друзей — поэт Алексей Фатьянов, писатель Василий Захарченко, главный художник издательства «Молодая гвардия» Всеволод Бродский, капитан дальнего плавания Юрий Моралевич и я. Решили отправиться в путешествие по воде, как герои известного фильма, но только не на плоту, а на небольшом катере, сделанном своими руками. Легко и свободно поплыли мы по волнам Химкинского водохранилища, потом по строгому руслу Московского канала к Большой Волге. Мы все поочередно надевали капитанскую морскую фуражку и садились за штурвал. Когда я был свободен от вахты, брался за карандаш и рисовал дружеские шаржи. К вечеру настроение от живописных берегов, от воды стало у всех лирическим, и Вася Захарченко предложил: «Давайте, ребята, споем». Запели. Но получалось нестройно. То слова забыли, то голоса не подладим. Сидим молча, только катерок на волнах покачивается. Вдруг Леша Фатьянов тихо говорит: «Сейчас я спою совсем новую песню, ее еще никто не знает. Песню будет петь хороший парень в фильме „Весна на Заречной улице“. Вы подпевайте в конце куплета» — и Алексей запел вполголоса. А голос у него был грудной, бархатный, на редкость сердечный. Когда весна придет, не знаю. Пройдут дожди, сойдут снега, Но ты мне, улица родная, И в непогоду дорога. Песня была такая задушевная и мелодичная, что мы стали легко подпевать Фатьянову. Мы пели, и каждый из нас вспоминал свою улицу, где прошло детство, где встретился с первой любовью. А у меня перед глазами стояла моя любимая Пятницкая. Ведь песня-то была и про нее тоже. 74

Сергей Куприянов. Моя Пятницкая вечером

Уехали Октябрь. Дни еще стояли теплые. Вечером холодало. По утрам кусты смородины, трава, перекопанные грядки — все покрывалось инеем. Дачники один за другим собирали пожитки и уезжали в Москву на зимние квартиры. Мы с женой Галей и двумя нашими собачками Дашкой и Трошкой жили в Мишуткино до большого снега. Однажды утром вижу, у калитки стоит песик. Спина черная, воротник палевый, морда рыжеватая с черной кожаной пуговкой носа. Хвост черный, пушистый, а самый кончик палевый. Я подошел к нему, спросил, кто он и где живет? Разговора не получилось. Песик вздохнул, опустил голову и побрел вдоль улицы. Я ждал. На чей участок он свернет? Я догадался, что хозяева уехали, а собаку оставили. 75

Весь день мне не давали покоя собачьи глаза, в которых затаилась грусть и безысходная обида на людей. Вечером я положил в миску еду, налил глубокую черепушку воды и пошел искать своего «меньшего брата». Долго искал, но не нашел его. Спать я не мог. Меня мучила уже «увиденная и выстроенная» картина: терраса опустевшего дома и в углу покинутая хозяевами собачка. Работа «Уехали» впервые была показана на персональной выставке в Международном Центре Славянской культуры и письменности. В книге отзывов многие посетители отметили этот сюжет. Однажды, когда я был в зале, ко мне подошла совсем юная девушка и спросила, указывая на эту работу: — Скажите, вы действительно видели эту собачку, или это фантазия художника? Пришлось рассказать все, как было на самом деле. Мы разговорились. Моя собеседница, Лена Коротеева, ученица 10-го класса экологически-гуманитарной школы №1634, проявила такое сердечное участие в судьбе брошенной собаки, что готова была организовать весь класс для ее спасения. Мне не хотелось огорчать Лену, и я утаил от нее конец истории. Мы хотели взять песика к себе. Но он пропал. Исчез ли он в лесу или ушел в деревню — кто знает. Лене же я сказал: «Давайте будем надеяться, что собачку приютили добрые, как вы, люди». *** Закончить рассказ о прекрасном русском художнике Сергее Алексеевиче Куприянове мне хочется небольшим интервью, которое он дал в день открытия одной из своих выставок в 2000 году. Посетители и гости уже почти все разошлись. Именинник немного успокоился и на мой вопрос, что он сейчас чувствует, ответил: «Я счастлив. Каждая такая выставка — это трудный экзамен и требует неимоверных усилий, напряжения всех сил. Теперь же, когда я с расстоянья увидел свои работы, когда уви76

дел, как их принимают люди и услышал их добрые слова, кажется, что и трудов-то никаких не было, ни бессонных ночей. Я счастлив ещё и потому, что жива моя милая мама, которой уже исполнилось 100 лет, и она, слава Богу, в добром здравии, ещё и пироги печёт. Я счастлив, что рядом со мной моя любимая жена Галя, которая во всем мне помогает. Если бы не ее настойчивость, забота и терпение, не было бы ни одной выставки. Любой мой успех — это ее заслуга. Я счастлив, что у меня хорошая, умная дочь Таня и прекрасная внучка Маша. Говорят, что если мужчина любим прекрасной женщиной, он защищен от всех ударов судьбы. А у меня их четыре! Значит, я защищен со всех сторон. И еще я счастлив, потому, что у меня есть замечательные, верные друзья. А жизнь, она, конечно, трудная… но когда держишь в руках кисть, живется легко». *** В сумерках опустевшего зала все светятся с полотен картин купола и колокольня Иверского монастыря. Нежной лазурью переливается вода… «Солнце встает над Валдаем». Держится наша вера. Греет сердце любовь к Отечеству. Не покидает нас надежда. Встает над Россией солнце, и ничто не может остановить его ход. Так видит грядущий день Народный художник России Сергей Куприянов.

Сергей Куприянов. Маки

Цветы… Ими были усыпаны многие мгновенья жизни героев этой книги. Благодарные зрители преподносили им красивые букеты после концертов и спектаклей, за победы в спортивных боях; скромными ромашками встречали наших воинов жители российских и европейских городов и сел, освобожденные от фашизма; цветы дарили в знак признательности за добрые дела. В творчестве Народного художника России Сергея Куприянова цветы занимают особое место. Их много. Они разные: от роскошных роз до простых одуванчиков. Автору очень хочется оживить это прекрасное чудо природы и с нижайшим поклоном положить их к ногам героев этой книги.

Когда Россия тебя позовет Так назвала Ирина Левченко одну из многочисленных книг-воспоминаний о своей военной юности. Спроси сейчас у молодого или даже не очень молодого человека, кто она такая — Ирина Левченко? Не ответит, пожмет плечами. Не знает. А ведь ее имя — Героя Советского Союза, гвардии подполковника, отважно сражавшуюся на разных фронтах, вписано золотыми буквами в историю Великой Отечественной войны. Страна должна знать своих героев. Вот почему я решила, дорогой читатель, рассказать вам об этом человеке с очень интересной судьбой.

Внимание! Запись! Режиссер делал отмашку рукой и радиостанция «Юность» начинала работать над новой передачей. Ее участник, сидя у микрофона в студии, рассказывал такое, что потом привлечёт внимание огромного числа слушателей. 80

Герой Советского Союза подполковник Ирина Николаевна Левченко 81

Частым гостем молодежной редакции была Герой Советского Союза, писатель Ирина Николаевна Левченко. Мы, журналисты, любили с ней работать, во-первых, потому, что ее не приходилось долго уговаривать найти для нас время; вовторых, ее богатейшая биография (она объездила весь мир); втретьих, у нее был талант рассказчика. Решительно открыв дверь, она входила в наш просторный караван-сарай, усаживалась, закинув ногу на ногу, у того стола, где ее ожидали, доставала коробку «Казбека», закуривала папиросу (только ей одной разрешалось курить в нашей комнате) и докладывала, что она в полной боевой готовности. Глядя на нее, женщину, которой за сорок, подтянутую, в хорошо пригнанном кителе высшего комсостава, аккуратно уложенных косой темно-русых волос, мы тоже распрямлялись и улыбались ей в ответ. Лето 1966-го года. Ирина Николаевна недавно прибыла из воюющего Вьетнама. Мне поручено сделать с ней несколько передач. Уже, договариваясь по телефону, она взахлеб рассказывает, что изъездила всю страну, была во многих воинских частях, в партизанских отрядах, на заводах. У них фронт и тыл такие же, как были у нас. Материалов набралось на большую книгу. (Она ее потом издаст). Когда Ирина Левченко вошла в студию, казалось, что она принесла с собой запах гари и напалма. Рассказ о борющемся Вьетнаме был начат встречей с их вождем. «Товарищ Хо-Ши Мин, я — солдат. Я приехала к вам воевать за свободу вьетнамского народа». Она с такой страстью, с такими удивительными эпизодами, замечательными подробностями рассказывала обо всем увиденном: о юношах-героях, о маленьких, с виду хрупких, как фарфоровые статуэтки, отважно сражающихся девушках, о мудрых стариках и бесстрашных детях, что мы едва уложились в шесть передач. Их слушала вся страна, пришло много писем-откликов и везде говорилось, что так рассказать о героизме вьетнамского народа мог только человек, прошедший адские испытания нашей Великой Отечественной войны. 82

Эта работа сблизила нас. Так у меня иногда появлялась возможность спрашивать Ирину Николаевну о том, что она никогда и никому из посторонних не рассказывала, о чем ни одной строкой не упоминала в своих книгах.

Кавалерист Маруся Кто не знает прославленную героиню в Отечественной войне 1812 года кавалерист-девицу Надежду Дурову, которую сам Кутузов наградил Крестом за храбрость, перед которой почтительно склонил голову великий Пушкин? О ней слагали стихи и песни, ставили спектакли и снимали кинофильмы. Но вряд ли кому сейчас знакомо имя Марии Зубковой, отважной девушки-подпольщицы из Ростова-на-Дону. Активную революционерку избирают в обком РСДРП и поручают организовать партийную работу на Донбассе среди шахтеров, где ее знают как Марусю. Началась Гражданская война. Борьба за Советскую власть была особенно тяжёлой в этих краях. Маруся — в первых рядах борцов за новую жизнь. Верного коммуниста, знающего чаяния простых рабочих и крестьян, направляют бригадным комиссаром в легендарную Чонгарскую дивизию Первой Конной армии. Бойцы приняли ее в свои ряды с уважением и называли не иначе как «наша сестренка Маруся». Она принимала участие во всех боях и хотя была лихой наездницей, в тяжелых схватках конники старались оберегать ее, выручать в сложных ситуациях. Но однажды во время кровопролитного боя, когда дрогнула наша лава, а командир эскадрона убит, Маруся пришпорила коня и с криком: «Братишки! За мной!» помчалась на цепь белых. Все бросились за ней, прорвали вражескую оборону, захватив важные позиции. За этот подвиг Марусю, первую из женщин наградили редким в то время орденом Красного Знамени. Награду перед 83

строем привинтил к ее гимнастерке лично Михаил Васильевич Фрунзе под громкие крики «Ура!» боевых товарищей. Мария Сергеевна Сараева–Зубкова — это родная бабушка Ирины Левченко. Еще до Гражданской войны она вышла замуж. Семья так и осталась жить в шахтерском краю в небольшом городке Кадиевка. Подрастали трое детей: старшая дочка Лида, сын и младшая дочка. Все дети получили хорошее и воспитание, и образование. В начале 20-х годов Лида познакомилась с молодым шахтером Николаем Левченко и вскоре они сыграли комсомольскую свадьбу. А 15 марта 1924 года у них родилась дочка Иринка, через три года у нее появилась сестренка Танюшка. Семья Левченко жила дружно и счастливо, хотя совсем небогато.

Заместитель наркома Николай Иванович Левченко — отец Ирины Николаевны был яркой, талантливой личностью. Всякая великая эпоха рождает именно таких людей для свершения своих дел, воплощения своих идей. Он родился в 1894 году в бедной семье стрелочника Донецкой железной дороги. В семье девять детей — 5 девочек и 4 мальчика. Николай — старший. Мать, подёнщица, с утра уходила, чтобы заработать на лишний кусок хлеба. Коля оставался за родителей, приглядывал за братьями и сестрами, справлялся со всеми домашними заботами. В 14 лет пошел работать на шахту. Начальное образование он получил, но понимал, что если хочет добиться чего-то большего, нужна серьезная профессия. Появилась возможность выучиться на электромеханика. Донимал расспросами опытных мастеров, занимался на вечерних курсах, много читал технической литературы. Но вместе с тем парнишка уже ходил на собрания подпольных кружков, посещал сходки, выполнял несложные задания, разбрасывал листовки, распространял ре84

волюционные газеты. А тут грянула Первая Мировая. Воевал он и на Южном фронте, и на Западном. Везде состоял в подпольных большевистских ячейках. В 1918 году после тяжелого ранения демобилизовался, вернулся домой и пришел на свою шахту. Он уже был членом РСДРП. Здесь, в Кадиевке, Николай Левченко стал заметным, и, несмотря на молодость, очень уважаемым человеком. Молодая Республика Советов нуждалась в людях, которым можно доверить организацию производства. Николай оправдывал это доверие, и руководство шахтерского края стало стремительно продвигать его вверх по служебной лестнице. Конечно, высокие должности требовали больших знаний, которых у Левченко не хватало. Однако он очень умело подбирал себе помощников, да и шахтерское дело было хорошо ему знакомо с детства, выручал природный ум, интуиция, неустанное самообразование. Сейчас, читая биографии знаменитых людей того времени, иногда диву даешься, так уверенно они соглашались занимать сверхсложные для себя должности, отвечая: «Буду работать там, куда партия пошлет». И работали, и добивались больших успехов. Им помогала крепкая вера в силу партии. В начале 30-х Левченко назначают руководителем железных дорог Донбасса. Поручают ему совершенно незнакомое дело. Дорога была в прорыве, постоянно срывались графики доставки угля. И что же?! Всего за один год Донецкая вышла в передовые! Таким феноменальным успехом, конечно же, заинтересовалась печать. Нагрянули журналисты. Приехал известный писатель Александр Бек. Он искал героя для своей новой книги. И нашел его. Левченко поразил писателя редкостным сочетанием черт личности, человека, вышедшего из самых низов российского рабочего народа. Как по Чехову, в нем все было прекрасно. Они подружились. Бек занимал собой все свободное время ответственного руководителя сложного хозяйства. Прибавлялись страницы писательского блокнота. Вот запись рассказа Левченко о себе: «Когда я на транспорт пришел, ничего не знал о нем, знал столько, сколько любой пассажир. Своим новым подчиненным 85

Николай Иванович Левченко

я сказал: «В вопросах железнодорожного транспорта я совершенно не разбираюсь. У меня есть желание, и есть обязанность. Я постараюсь вас понять, но рассказывайте мне все просто. Предупреждаю заранее, чтобы не удивлялись, возможно, буду задавать вопросы с точки зрения специалиста глупые, но вы объясняйте мои ошибки. И действительно, на первых порах меня заносило совсем не туда. Опытные работники меня, как начальника, не боялись направлять на путь истинный. А я старался доходить до всего, до каждой мелочи». В начале 30-х наркомом путей сообщения был Лазарь Моисеевич Каганович, который, конечно, знал об успехах Левченко, но на похвалы был скуп. Только когда нарком дал ему задание «кровь из носа, а достать хотя бы тысячу вагонов для отгрузки каменного угля», а Николай Иванович, приложив все 86

усилия, через неделю доложил Кагановичу, что вместо заданной тысячи, Донецкая дорога дала шахтерам тысячу триста вагонов порожняка, вот тогда впервые Левченко и услышал короткое слово «молодец». Стремительно росли объемы перевозок, увеличивались скорости движения, пошли тяжеловесные составы, а рельсовый путь не менялся еще с дореволюционных времен. Однако, чтобы менять рельсовое полотно, надо искать объездные пути — лишние сотни километров. Дорога захлебнется от наплыва грузов. Но не напрасно же Левченко собрал вокруг себя талантливый коллектив! Въедливо изучали инструкции, новейшую нашу и зарубежную техническую литературу. К какому выводу пришли? Ломать отставшие от жизни правила, изобрели новаторские, свои. Новый метод дал возможность быстро, с высокой надежностью и без всяких потерь во времени заменить старое рельсовое полотно. В результате — огромная экономия материальных средств и освоение современных темпов работы. И опять Левченко услышал в телефонной трубке короткое слово «молодец», которое наполнило сердце радостью, потому что его похвалил ближайший соратник, один из немногих любимцев Сталина, член Политбюро ЦК ВКП (б) Лазарь Моисеевич Каганович. За успехи в работе Левченко награждается орденом Ленина. 11 ноября 1936 года Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР назначает Н.И.Левченко заместителем народного комиссара путей сообщения. В представлении на должность говорится: «Выдающийся руководитель донецких железнодорожников». Итак, впереди Москва. Пока семья Левченко срочно собирается из маленького заштатного городка Артёмовска переехать в столицу, я позволю себе сделать небольшое отступление. Много лет моей соседкой по коммунальной квартире была Дизи Николаевна Громова. (Имя ее — аббревиатура Дети Исполняйте Заветы Ильича). Так вот, она всю жизнь проработала 87

в НКПС, потом в МПС — Министерстве путей сообщения. Пока я была подростком, Дизи никогда ничего не рассказывала о своей работе. Делились впечатлениями о прочитанных книгах, о новых кинофильмах. Иногда она удивляла меня резкими суждениями. Однажды шли мы вместе к метро «Красные ворота». Она остановилась у входа и внятно, с расстановкой, прочитала надпись на фронтоне «Мет-ро-по-ли-тен имени Л. М. Ка-га-но-ви-ча! Какое позорище! Давать такому прекрасному сооружению имя грубого, жестокого человека…» Я схватила ее за руку: «Что ты… что ты… Ведь это вождь…». Шел 1948-ый год. Вечером я пришла к ней в комнату, усадила на диван и попросила рассказать о Кагановиче. Дизи рано осталась без матери. Отец, командир Красной Армии, женился на другой. Служил в гарнизонах. Дизи все время жила в Москве с дедушкой и бабушкой. Училась хорошо, но старики стали прихварывать и она после восьмого класса пошла работать. Самым престижным и близким от дома было огромное здание НКПС. Ее как комсомолку-отличницу, дочь красного командира сразу взяли в секретариат Кагановича. Обязанности сначала были несложные — раскладывать и подшивать бумаги, дежурить у телефона. Радости и гордости ее не было предела: она могла почти каждый день видеть вождя! Но вскоре с ужасом осознала, куда она попала. Все, кто работал с Кагановичем, трепетали перед ним. Он вызывал к себе начальников отделов, уважаемых сотрудников и часто из кабинета слышалась нецензурная брань, он орал, бил их по лицу, тряс за грудки, вышибал из кабинета пинками. Не раз она видела выходивших от него сотрудников со слезами на глазах. В начале 37-го года появился его новый зам. Левченко Николай Иванович. Лет сорока. Высокий, стройный, красивый. Волосы темные, густые, с легкой сединой. Со всеми очень вежливый, внимательный. Такой благородной внешности ни у кого из других сотрудников не было. И странное дело, Каганович разговаривал с ним нормально. Дизи читала стенограммы совещаний. Если Левченко выступал, то с четким отчетом или с конструктивным предложением. Это был, пожалуй, един88

ственный человек, с которым Каганович не позволял себе распоясываться. Ведь этот вождь сразу занимал несколько ответственных постов и все думали, что именно Левченко будем наркомом. «Но он проработал у нас недолго…. — Дизи пожала плечами. — Говорили, что ему поручили строить стратегически важную железную дорогу где-то на севере. Но ни по каким сводкам Левченко у нас не проходил». Так я впервые услышала эту фамилию и пусть немного, но узнала, каким человеком был отец Ирины Николаевны Левченко.

«На балу удачи» Название этой главы я взяла в кавычки. Не случайно, желая напомнить читателю, что оно может иметь совсем иной, непраздничный смысл. Однако вернемся в позднее лето 1966-го года, когда мы с Ириной Николаевной Левченко, записав в студии радиостанции «Юность» очередной ее рассказ о сражающемся Вьетнаме, стояли уже на улице возле огромного здания Госкомитета по телевидению и радиовещанию на Пятницкой и решали, какой дорогой пойти домой. Мы жили поблизости друг от друга. — Ну, что? Идем по обычному маршруту через Красную Площадь, заходим в ГУМ, лакомимся фирменным пломбиром, оттуда — на улицу Горького? Или немного короче: к Балчугу, через Репинский скверик, напротив «Ударника» сядем на 1-ый троллейбус? — спрашиваю я. Вижу широко раскрытые от ужаса глаза Ирины Николаевны и слышу ее сдавленный шепот: — Идти к этому страшному дому! Да я его за сто верст обхожу и объезжаю!.. Сначала я опешила. Потом в моей голове яркими вспышками-клипами-Левченко… Она родом из донецкого края, а ухо89

Дом Совета народных комиссаров СССР (Дом на набережной)

дила на фронт из Москвы… Соседка Дизи вспоминала замнаркома Левченко… И этот страшный для нее Дом… Я взяла ее руку, прижала к себе: — Дорогая Ирина Николаевна, вы ни-ког-да не рассказывали нам о своем детстве, о ранней юности, но я… случайно узнала… Ведь Николай Иванович Левченко ваш отец? И вы жили в Доме на Набережной? Она тяжело вздохнула. Мы потихоньку пошли, и моя спутница помолчала немного, а потом ее будто прорвало. То, о чем она столько лет молчала, хранила в душе напрочь замурованным, вдруг вот сейчас внезапно бурным потоком вырвалось наружу. Ирина Николаевна говорила, говорила, я изредка задавала вопросы, из всех сил стараясь запомнить все-все, даже 90

мелкие детали, понимая, что больше уже никогда не услышу такого откровения. Поздно вечером дома, отложив все дела, я раскрою свой дневник и запишу в него рассказ Ирины Левченко, стараясь передать не только подробно его содержание, но и интонации ее голоса, которые четко отпечатались в сознании радиожурналиста. Итак, страницы из моего дневника. «Мы жили в Артемовске, как самая рядовая советская семья — начала свой рассказ Ирина Николаевна. — Я училась в пятом классе, Танюшка во втором. Папа часто навещал нас, хотя все знали, что он был очень занят. И вдруг (это было в феврале 37-го года) папа подъезжает к дому на машине: «Лида, срочно собирай вещи, девочек. Едем в Москву. Меня назначили заместителем Кагановича. Бери только самое необходимое, никаких узлов. Приедем — осмотримся, решим, что и как». Набежали соседи, знакомые. Все в один голос: «Лидочка! Какая же ты счастливая! Едешь в саму Москву… при таком муже… Ну, надо же!!!» Никто из нас опомниться не мог. Не мог поверить, что такое происходит не во сне, а наяву. Дорóгой папа давал нам и маме наставления, как нужно себя держать, чтобы не показаться смешными провинциалами, уметь постоять за честь фамилии Левченко. Папа говорил спокойно, уверенно, а я своим шестым чувством подростка угадывала, как он взволнован. В Москве нас встретили несколько человек. Рассадили по машинам. Ехали быстро, но когда я увидела Красную Площадь, не удержалась, закричала: «Смотрите, ведь это же Кремль!» Наши машины остановились, переехав через большой мост, возле огромного темно-серого дома. Нас подняли на лифте на четвертый этаж. На лестничной клетке две массивных двери. Одна уже приоткрыта. Нас приветливо встретил комендант, сказал, чтобы мы располагались, если будет в чем необходимость, звонить ему в любое время. Встречавшие нас люди ушли. Мы стали осматривать наше новое жилье. Это была не квартира, а графские апартаменты, которые мы видели 91

только в кино. Все просторное, обустроенное. Прихожая. Слева — кухня, справа — детская комната. Дальше — большая гостиная, посредине стол с резными толстыми ножками, у стены — книжные полки, под раздвижным стеклами вся русская и зарубежная классика, уютный уголок с круглым столиком и нарядным оранжевым торшером. Дальше по коридору — спальня для родителей, а еще дальше — папин кабинет: тут большой письменный стол, затянутый зеленым сукном, настольная лампа, телефон, шкаф с книгами Ленина-Сталина. Везде ковры, картины. Все продумано до мелочей: от посуды до Танюшкиных игрушек. Мы приехали в воскресенье, а в понедельник маме уже позвонили и объяснили, где находится школа, где дети будут учиться. Это была особая школа. В ней учились дети вождей, членов правительства и высокоответственных работников. Маме не стыдно было показать наши табели успеваемости. Мы с сестренкой хорошо учились, но разве наша заштатная артемовская школа могла тягаться со столичной, да еще и правительственной школой, в которой преподавали самые заслуженные учителя, в которой были всякие кружки, и ими руководили мастера культуры и спорта. Конечно, мы с Танюшкой побаивались незнакомых столичных ребят, всяких зазнаек, но как это ни странно обеих нас встретили нормально. Я ведь уже была пионерка и активистка, сразу же записалась в два кружка — стрелковый и санитарный. Ну, как же! Если враг нападет, будь сегодня к походу готов». Это у меня от моей дорогой бабушки Маруси: всегда во мне жил боец. Да… не зря нам завидовали артемовские соседи, люди из простых шахтерских семей. В Москве мы оказались в раю. Нам не нужно ни о чем заботиться: во дворе — домовая кухня, питание, какое хочешь; к нашим услугам спецраспределитель, спецателье. Мы были хорошо одеты, особенно мама, ведь ей приходилось вместе с папой бывать на правительственных приемах, на премьерах в театрах. Правда, папа очень часто и строго напоминал нам, что мы должны быть скромными, просить только самое необходимое. Я это понимала, но все 92

равно чувствовала себя на седьмом небе, особенно после встречи со Сталиным». Я прервала взволнованный рассказ и попросила: — Ирина Николаевна, вспомните, где и когда это было? — Вы знаете… в той среде, в которой мы оказались, проявлялся интерес к семьям, которые были у главных людей страны. Мы стояли на гостевых трибунах возле мавзолея во время демонстраций, для нас устраивались праздники, родители нас брали с собой в театры. И вот однажды папа позвонил и сказал, что мы все втроем пойдем в Большой театр смотреть балет «Лебединое озеро». Нас посадили в партер близко от сцены. Танцевала Семенова. Моему восторгу от всего увиденного не было предела. И вдруг в антракте папа маме говорит, чтобы нас подождала, берет меня за руку и куда-то ведет по лестнице. Остановился он перед какой-то дверью и вошел. Я читаю табличку: «Ложа». И тут дверь открывается, из нее выглядывает Каганович и манит меня к себе рукой. Я вошла в ложу и… оказалась перед Сталиным. Он сидел в глубине ложи вполоборота, почти прижавшись к стене плечом. Глаза его мне показались очень добрыми. Он спросил: — Как тебя зовут? — Я четко ответила: — Ира Левченко. — А как ты учишься? — Хорошо. Наверное, для Сталина разговор был окончен и мне надо бы уйти, но я стояла и не могла отвести от него глаз. Пауза затянулась. Сталин слегка улыбнулся и снова обратился ко мне: — Вот ты говоришь, что учишься хорошо, а ведь надо учиться еще лучше. На отлично. Тут я совсем осмелела, вскинула руку и пионерском салюте (Господи! Давала ему клятву, как Богу…) — Обещаю, дорогой товарищ Сталин, учиться еще лучше. Он широко улыбнулся, похлопал меня по плечу: — Вот это хорошо! Очень хорошо! Расти, и будь такой, как твой отец. Твоему отцу я могу доверить свою голову. 93

Тут Ворошилов потянул меня за руку и посадил рядом с собой. Началось второе действие, и я все это время сидела рядом с ним. Давши обещание самому Сталину учиться на отлично, мне пришлось налечь на учебу, и четверть я закончила без оценок «хорошо». Маму взяли на работу в наркомат тяжелого машиностроения. Чтобы мы с сестренкой были под присмотром, к нам приехала из Кадиевки младшая мамина сестра, которую мы все звали Котей. Она очень хотела поступить в университет и пока готовилась. Нам была положена домработница, но родители от ее помощи отказались. Мы считали свою жизнь очень счастливой. Правда, я стала замечать, что папа дома редко бывает веселым. А однажды я совершенно случайно услышала разговор родителей. Я допоздна что-то читала, а они сидели за круглым столиком в гостиной. Папин голос: «Ты знаешь, Лидуша, он очень суровый человек. С подчиненными грубый, резкий… Как мы смотрим на нового человека? Сначала в лицо. Сверху вниз. А он смотрит снизу вверх». Я подошла поближе. Мамин голос: «Ну, что ж ты хочешь? Он же сапожник. Это его единственная профессия…» Я увидела, как они склонили головы друг к другу, папа вздохнул и сказал: «Как же было хорошо у нас дома…» (Боже, всю жизнь я вспоминаю эти папины слова и то горькое сожаление, с которым он их сказал!) Как-то я спросила маму, почему наш папа так часто бывает в разъездах по всей стране? Мама подумала, потом усадила меня за тот же круглый столик, который мы прозвали «разговорным», сама села рядом и стала говорить очень тихо и доверительно, как со взрослой. — Видишь ли, Ирочка, Лазарь Моисеевич очень большой вождь. Товарищ Сталин поручает ему много ответственных дел. Каганович не только руководит работой железных дорог, он еще и нарком тяжелой промышленности, руководит строительством самого лучшего в мире московского метрополите94

на. Одному человеку трудно справиться, и тут, конечно, ему нужны хорошие помощники, такие, как наш папа. На твой вопрос я ответила. Только ты об этом ни-ко-му, ни-ког-да не рассказывай. Считай, что это государственная тайна. Так как мы всей семьей собирались редко, папа любил, когда мы его встречали прямо на вокзале. Присылал телеграмму с указанием времени и места встречи. Получаем срочное сообщение: «28 ноября 16.40. Курский вокзал. Салон-вагон. Жду встречи. Папа». Стоим на перроне — мама, я и папин секретарь. Приходит поезд. Папиного вагона нет. Мама — к начальнику поезда, а тот: «Спец-вагон замнаркома Левченко с поездом не шел». Мама — к начальнику вокзала: «Кроме телеграммы мой муж сегодня утром звонил по телефону домой, он был километров триста от Москвы… На какой-то маленькой станции…» Начальник вокзала пожал плечами: «Мне никто ничего не докладывал…» Мы стали ждать следующий поезд, уверенные в ошибке, неточности. Но и в прибывшем составе папиного вагона не оказалось. Он пропал неизвестно куда».

Хождение по мукам Позднее лето 1969-го года. Мы с Ириной Николаевной Левченко медленно идем от Пятницкой к центру, по Красной Площади, мимо ГУМа, не думая заходить в него и лакомиться фирменным пломбиром. Душа и память моей спутницы пребывают сейчас в холодных днях и ночах зимы 1937-го года. Она впервые открыла свои раны, которые так долго скрывала от посторонних глаз. Я продолжу ее воспоминания о том страшном времени, записанных мною на страницах дневника. «Утром мама разбудила нас с Танюшкой. Надо собираться в школу. Мама вывела меня в коридор. Тихо, но строго сказа95

ла: «Ира, ты уже большая… должна все знать и правильно понять. Папа приехал, но он арестован. Ночью у нас был обыск… Детскую не тронули, в основном папин кабинет… Его арест — это ошибка, скоро все выяснится и все будет по-прежнему. Ты пойдешь в школу и никому ни слова…» В нашем доме настала тишина. Мы с сестренкой выполняли домашние задания, читали. Мама с Котей о чем-то шептались на кухне. Телефон молчал, будто его не было вовсе. Проводив нас с школу, мама шла не на работу, а в сторону Каменного моста. Только потом я догадалась, что она часами ожидала в приемных, встречалась с людьми, которые могли хоть что-то знать о папе. Приходила вечером уставшая и молчаливая. Прошла неделя. Воскресенье. За окнами солнечный зимний день. Мы все дома. Вдруг резкий звонок в дверь. Вошли трое в шинелях. К маме — «Гражданка Левченко, вы арестованы. Собирайтесь». Мы в ступоре. Мама спокойно подошла к шкафу, достала оттуда узелок (она уже заранее приготовилась), крепко нас обняла, расцеловала: «Держитесь, девочки. Все будет хорошо». Ни слез… Ни рыданий… В прихожей она оделась, укрылась теплым белым платком и двое конвоиров увели ее. Главный остался и сказал Коте, чтобы она поскорее ехала домой, а детей — в детдом. Тут Котя бросилась перед этим человеком на колени: «Умоляю вас, оставьте девочек мне, я их воспитаю… Ведь они же и мои дети!» — «Они — дети врага народа и им там место…» Я не дала ему договорить, закричала: «Это неправда! Мой папа — честный коммунист! Он награжден орденом Ленина! О… Ему….» — Главный не дал мне договорить, схватил большой железной рукой меня за лицо так, что зубам стало больно, запрокинул голову. «Кто есть кто, только нам дано знать! В детдоме вас научат…» И пошел к двери, а Котя ползла за ним на коленях, просила: «Девочек… девочек мне оставьте…» Долго… Ах как долго мы не могли прийти в себя. Потом Котя побежала на почту и подала срочную телеграмму бабушке Марусе. «Приезжай немедленно. Ты нужна здесь». Ей уже было далеко за семьдесят, но через два дня она заявилась, вошла 96

Дом в Серебряном бору в курс дела. Не удивилась. В шахтерском крае давно шли аресты. Бабушка Маруся бросилась спасать своих родных и честь семьи, как когда-то она, боец Первой Конной, мчалась на врага. Каким замечательным примером была она тогда для меня, подростка. Совсем старенькая, как лунь, седая, каждое утро бабушка Маруся уходила из дома в огромный незнакомый ей город. И добивалась! Ко-не-е-чно… От большой квартиры нам оставили только детскую и кухню. Остальное — опечатали. На что мы жили? Моя умница мама успела передать Коте какие-то сбережения. Запасов питания у нас никогда не хранилось. Проживем эти деньги, а дальше как? Ведь за все надо платить! 15-ое марта 1938 года. Мой день рождения. Мне исполнилось 14 лет. Чем он запомнился? Запо-о-мнил-ся! Вечером позвонили в дверь. Люди в военной форме приказали собрать вещи, одеться самим. На улице стояла грузовая машина. Эти люди покидали туда узлы и чемоданы, посадили нас и повез97

ли. Ехали долго в кромешной тьме. Наконец остановились возле маленького деревянного домика, занесенного снегом. Сбросили вещи, высадили нас. Машина заурчала и уехала, а мы остались, как Робинзоны. Утром осмотрелись. Вроде бы дачный поселок или небольшая деревня. Бабушка с Котей начали кое-как обустраиваться, а я пошла искать хоть одну живую душу. Нашла. Узнала, что это поселок Серебряный Бор. Москва не так уж и далеко, только добраться до нее трудно, особенно зимой. Удобства — во дворе, вода — в колонке, а ведра — то у нас и нет. Но мир не без добрых людей. Тогда я со всей благодарностью поняла это. Они пришли и помогли советами, и тем, чего у нас не хватало: дровами, лопатами, свечами и спичками. Не дали нам замерзнуть и умереть с голоду. Тогда, из Серебряного Бора, я написала письмо Сталину: «Дорогой товарищ Сталин! К Вам обращается дочь Николая Ивановича Левченко — Ирина. Вы знаете папу. Вы мне когдато сказали, чтобы я старалась быть похожей на него, и что Вы ему свою голову могли бы доверить…» Ответа на свое письмо я, конечно, не получила. И все-таки бабушкины хлопоты не пропали даром. Нас с Танюшкой не отправили в детдом, мы продолжили учебу в сельской школе, которая находилась далековато от поселка, но ни учителя, ни наши школьные товарищи не гнобили нас, не называли «врагами народа». И я понимаю, почему. Да потому что, наверное, не одни мы были такие. Только все молчали о своих родителях. Я очень благодарна той скромной школе, в которой несмотря ни на что меня приняли в комсомол, где моя фотография висела на Доске Почета среди отличников и активистов. И еще была большая радость. Благодаря личному знакомству бабушки Маруси с Ворошиловым и Буденным ей удалось вырвать маму из ГУЛАГа. Она вернулась домой незадолго до войны. Полным инвалидом. Нам дали маленькую комнатку-коммуналку в Москве. Я заканчивала 9-ый класс». 98

Мы с Ириной Николаевной давно прошли привычный маршрут. Я понимала, что ей хотелось выплеснуть всю горечь, которая таилась в ее душе. Мы пришли в маленький скверик напротив Большого театра, сели на свободную скамеечку и она приготовилась рассказывать дальше о своих хождениях по мукам. Но сейчас я лишь вспоминаю тот вечер, читая запись в дневнике, и потому оставлю его раскрытым на этих страницах и сделаю небольшое отступление, которое поможет восстановить события в судьбе замнаркома Левченко. Привожу отрывок из воспоминаний Бориса Павловича Бещева, в течение многих лет бывшего министром путей сообщения СССР. «Я, пожалуй, видел его последним. Он приехал ко мне на дорогу, — я тогда работал на Северном Кавказе — и мы сидели с ним, ужинали. Вдруг принесли телеграмму. Каганович вызывал Левченко срочно в Москву, причем было указано, к какому именно поезду непременно должен быть прицеплен вагон Николая Ивановича. До Москвы Левченко не доехал. Вагон отцепили на полустанке, где-то совсем неподалеку от Москвы. Несколько человек, офицеры и солдаты, вошли в вагон. Один из офицеров, по-видимому старший, спросил у секретаря: «Где Левченко?» — «В кабинете». Когда они вошли в кабинет, то увидели, что Левченко спал. Офицер отстранил секретаря и громко сказал: «Левченко, проснитесь, вы арестованы» и сразу же схватился рукой за орден Ленина. Николай Иванович отстранил его руку: «Не вы мне его давали, не вам его у меня отбирать». Тогда все, сколько их было человек, ворвались в кабинет и начали избивать его, орден вырвали прямо с куском гимнастерки. Левченко был отличный человек. Коммунист настоящий. И погиб он, как коммунист». Пост министра и знакомство с ответственными работниками КГБ дала возможность Борису Павловичу Бещеву попытаться узнать о точной дате гибели Левченко. Однако кто-то очень хотел запутать это дело. Судите сами. Вот запись на обложке личного дела замнаркома Н.И.Левченко: «Окончено 99

10 декабря 1937 года». А это — Свидетельство о смерти П-А №894252: «Гр. Левченко Николай Иванович умер 4 XII-1941 года. Возраст 57 лет, причина смерти паралич сердца…» Личное дело — документ очень точный, со скрупулезно выверенными деталями. Куда же делись 4 (!) года? Если узник был жив, то где он их провел? Неизвестно. Начало апреля 1988 года. Я — член редколлегии многотиражной газеты Всесоюзного Радио и Телевидения «Говорит и показывает Москва» — в этот день являюсь выпускающим ответственным редактором. С утра работаю в типографии «Гудок». Вычитываю гранки, слежу за версткой газетных полос. Стучит печатный станок, стрекочут линотипы. В свободные минуты прохожу по цеху, интересуюсь, какие материалы сегодня печатает «Советская культура», железнодорожная — «Гудок». Вижу, мой коллега читает статью, размещенную на целой странице! Заглавие — «Судьба замнаркома» и снимок очень знакомого мне лица — умного, усталого, благородного человека. Левченко!!! Бросаюсь к столу. Прошу оттиск. Быстро пробегаю глазами полосы: да, здесь подробно рассказано о судьбе замечательного человека, воспоминания о нем близких родных, друзей, знавших его с детства, товарищей по работе. С благодарностью и сердечной теплотой думаю о руководящих работниках министерства путей сообщения, которые чтят память Николая Ивановича Левченко и к 50-летию его гибели печатают такой честный и откровенный рассказ о его жизни. Жаль, что до этого долгожданного события не дожили любящие его люди, которые так неустанно боролись за доброе имя самого родного им человека. И еще я приведу выдержку из статьи «Судьба наркома», подготовленную журналистом Левандовским: «Справка Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР 19 декабря 1955 года №4н-14582: «Дело по обвинению Левченко Николая Ивановича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда ССР 17 декабря 1955 года. Приговор Военной Коллегии от 25 апреля 1938 года в отношении Левченко Н. И. по вновь открывшимся 100

обстоятельствам отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено». Однако вернемся в позднее лето 1966-го года в маленький скверик напротив Большого театра. Ирина Николаевна Левченко продолжает свой рассказ, который я в тот же вечер подробно запишу в своем дневнике, сейчас оставленном раскрытым на той странице, где моя собеседница говорит об отце, что он арестован и пропал. Спрашиваю ее: — Но ведь бабушка Маруся хорошо знала Ворошилова и Буденного.. Неужели они ничего не сказали ей? — Сказали… Оба… Не сговариваясь… По одиночке… Что это сделано по приказу Кагановича. Из ревности к авторитету Левченко у всех сотрудников и еще потому, что его хотели назначить наркомом НКПС, чтобы разгрузить Лазаря Моисеевича от нескольких высоких постов. И потом… он так лизоблюдничал перед Сталиным, так его восхвалял, что тот ему доверял. Все вожди это знали и Кагановича опасались. В его дела никто не решался вмешиваться. И все-таки они помогли маме вырваться из ада. Вы знаете, что такое АЛЖИР? — Страна… — Да-а-а… страна униженных и оскорбленных… Это в казахстанской степи, где невыносимый зной и пыльные бури. Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины. О том, что она пережила, мама ни-ког-да ни-ко-му не рассказывала. Твердила только одно: «Все было ошибкой отдельных людей». — Но когда стали реабилитировать осужденных в те страшные годы, вы узнали правду? — Да-а… Я держала в руках личное дело моего отца. Тоненькая папочка с несколькими листочками, с такой путаницей в датах, которая абсолютно не давала понять, что же произошло с человеком? И когда? На мои возмущенные вопросы люди с большими звёздочками на погонах, успокаивая меня, отвечали, что было такое смутное время, неразбериха… а документы… вот только те, что мы имеем. Других у нас нет. С тем я и вышла из здания на Лубянке, заливаясь слезами». 101

Боец санитарного взвода Я ушла из детства в грязную теплушку, В батальон пехоты, в санитарный взвод… Юлия Друнина А дальше была война. О ней, о своих боевых товарищах Ирина Левченко расскажет в нескольких книгах, но в них она умолчит, как тень погибшего отца следовала за девушкой-солдатом еще немалое время. Но в тот вечер ее откровения она не стала об этом рассказывать, потому что было поздно. Дома ее ждала маленькая дочурка Оленька и муж — известный поэт Евгений Долматовский. Однако у нас оставалась запись последней передачи о Вьетнаме и Левченко обещала повторить пеший путь от Пятницкой до центра. Этот день настал, и она продолжила свой рассказ, а я привожу здесь запись в дневнике, как он мне запомнился: «Речь Молотова нас всех застала дома. Я сказала, что иду в райвоенкомат проситься на фронт. Бабушка Маруся остудила мой патриотический пыл: — «Тебя не возьмут. Тебе же только 17 лет…» — «Да, — возражаю я ей — но я умею стрелять, знаю санитарное дело…» — «Но у тебя же нет никаких документов, нет характеристик с печатями… Впрочем, все будет зависеть от людей, к которым ты обратишься и от твоей настойчивости. Смелость города берет. Иди!» Мама остановила меня: «Ира, ты будешь сражаться не только за нашу Родину, ты будешь сражаться и за честь нашей семьи. Всегда помни, что папа рядом с тобой. Твое поражение — это и его поражение. Твоя победа — это и его победа». С таким напутствием я побежала в райвоенкомат. Там уже толпился народ, очередь добровольцев. Сколько я не убеждала военкома, он ответил твердо: «Девочка, (а я была очень худенькая) я не имею права мобилизовать детей не фронт». Иду расстроенная мимо длинной очереди. Вижу девушек таких же, как я. Сразу же сообразила, что вместе — мы отряд 102

сандружинниц. Нас 7 человек. Я — командир. Строем подходим к ближайшей больнице. Требую главврача. Он выходит. Я четко по-военному докладываю: «Санотряд прибыл в ваше распоряжение». Солидный дядя настолько опешил, что не спросил у нас никаких документов, а работы нам в больнице хватало по самое некуда. Но Москва — это тыл. Записалась на курсы санинструкторов. Выпуск ускоренный. И началась моя военная биография. Стрелковый полк, Брянский фронт.

Первая награда В нашей санроте все девушки были старше меня и покрепче. А что я? С 38-го года мы жили впроголодь. Даже на черный хлеб не хватало. Из вещей продать нечего. Бабушка Маруся наловчилась вязать из белых ниток шляпки с маленькими полями и к ним сумочки-мешочки очень тогда модные. В Серебряном Бору был небольшой рынок, где она продавала вязанье, там же и самые простые продукты покупала. Но нам их хватало ненадолго, хотя мы старались беречь каждую крошку. То же продолжалось и в Москве, особенно, когда вернулась из лагеря мама, измученная, больная. Правда, два раза помогли Ворошилов и Буденный. У самих-то у них никогда при себе денег не было, они у жен просили, мол, надо поддержать боевого товарища. Так вот, мы, санитарки, совсем молодые девчонки, были на передней линии, в бою. Раненых перевязывали на месте, отправляли в медсанбат. Кто мог идти, тот шел, кто мог ползти, тот полз, а тяжело раненых старались уложить на кусок брезента и тащили по земле. А ведь некоторых мужиков еле с места сдвинешь… Не знаю, что мне давало силы? Ярость? Злость? Упорство? Сдав раненого, я бежала к тем, кто остался на поле боя. Мы вели счет доставленных в медсанбат, потому что если их пятьдесят, то ты можешь быть представлен к на103

граде. У моих подруг уже были медали «За боевые заслуги». Я вытащила семьдесят двух бойцов, а этого будто никто и не замечал. «Неужели в особом отделе лежит бумажка с пометкой «ЧСИР» (член семьи изменника Родины)? Выждав удобный момент, я обратилась к начальнику медсанбата, пожилому хирургу майору Семакову по всей форме: — Товарищ начальник медсанбата, у вас есть замечания к тому, как выполняет свою работу рядовой боец Левченко? Майор помолчал, потом как-то виновато улыбнувшись, тихо сказал: — Рядовой боец Левченко, я дважды направлял представления на награду вам, но вашей фамилии в списках не значилось. Он опять замолчал. И вдруг по-отечески тепло взял меня за руку, усадил рядом с собой: — Ирочка… пожалуйста… расскажи мне всю правду. Я ему все рассказала. Он вздыхал и опять молчал. Наконец, твердо, как приказ, сказал: «Дам тебе очень трудное задание. Выполнишь его и я сам поеду в штаб к особистам… Сам разберусь с ними… Девочка, мы пробьемся. Верь мне». А задание, действительно, очень опасное. Мне нужно было как можно скорее провести роту подкрепления для ведущих бой на передовой и там оказать помощь раненым. Но часть короткого пути проходила через минное поле. Я должна идти первой, за мной след в след вся рота. Как я шла, на каждом шагу прощаясь с жизнью, — не помню. Но Бог миловал: дошли все. Перевязала раненых. Мне приказ — вывести тем же путем тех, кому нужна серьезная медицинская помощь. Я выполнила и этот приказ. Майор Семаков сдержал свое слово: представил меня к награде и добился, чтобы ее утвердили. Лиха беда — начало. Дальше пошло легче. Мою фамилию из наградных списков не вычеркивали. Но однажды я попала под артобстрел. Рядом со мной разорвался снаряд. Я получила тяжелую контузию и меня отправили в госпиталь. Осматривая голову, грудную клетку, ноги, врачи отводили глаза. Я не могла говорить, ничего не слышала, задыхалась, передвигалась 104

на костылях. Понимала: меня готовили к списанию, как безнадегу. Но молодой организм и система придуманных самою упражнений перебороли врачебный приговор и я, ко всеобщему удивлению, пошла на поправку. Все бы хорошо, только жаль, что меня уже не вернули в родной стрелковый полк, а назначили саниструктором танковой бригады, сражавшейся на Крымском фронте. Мне приходилось вытаскивать раненых из горящих танков, я взбиралась на броню и мчалась в гущу боя. Как когда-то мою бабушку бойцы Первой Конной звали «сестренка Маруся», так меня теперь танкисты звали «наша сестренка Ира». Здесь, вместе с боевыми товарищами я встретила свой восемнадцатый день рождения. Да-а-а! Чуть не забыла рассказать, какой подарок я сама себе сделала к этому дню! Вытаскиваю раненого танкиста из боя. 105

Вижу, лежит немецкий солдат. Прошу раненого подождать меня. Бегу к солдату, внимательно смотрю. Убит? Нет. Ранен? Не стонет. Догадываюсь: его оглушило взрывом. Рядом с ним — пулемет. Разоружила его, растолкала. Он очнулся. Приказываю ему идти вперед. А пулемет не оставлять же! Фрицев автомат вешаю себе на плечо. Своим револьвером упираю в его спину — веду его и везу пулемет. Мой раненый все понимает, с трудом встает, хватается за меня — идем. Из последних сил добрались к нашей танковой бригаде. Ребята нам навстречу. Кто смеется, кто охает. Конечно, со стороны посмотреть — цирк. Но за этот «цирк» меня представили к очередной награде. А вскоре была тяжело ранена. Сильно пострадала правая часть тела. Рука повисла плетью. И снова я оказалась на грани полной инвалидности».

«Леди со светильником» Июнь 1996 года. Советский Комитет защиты мира отмечает сорокалетие своей деятельности. Зал Колонного Дома Союзов полон. Много иностранных гостей. Моя задача простая — собрать материал для радиопередачи об этом событии. Третий звонок. На сцену поднимаются члены Комитета, усаживаются за длинный стол. Почти все — известные стране люди. Вижу Ирину Левченко. Но что это? Весь ее китель увешан наградами. Сверху донизу. После торжественной части подхожу к ней. Удивляюсь такому иконостасу и тому, что многое она мне рассказала о себе, а о стольких наградах — умолчала. Спрашиваю: «Какие из них самые дорогие ей?» Отвечает с чуть грустной улыбкой: «Те, что нашли меня долгие годы спустя после войны». И показывает на Золотую Звезду Героя Советского Союза, орден Ленина и совершенно незнакомую мне награду — красивый овал 106

из благородного металла с изображением Красного Креста и Красного Полумесяца. Признаюсь: «Такую награду я вижу впервые». Левченко: «Это медаль имени Флоренс Найтингейл, замечательной женщины, медсестры. Почитайте о ней». Уверена, что немногие читатели знают, кто такая Флоренс Найтингейл и почему в ее честь учреждена медаль, которой по всему миру награждаются медсестры-героини. Удостоенных такой награды очень мало. Итак, 1820-ый год. Богатая аристократическая английская семья Найтингейл может себе позволить провести лето не на островном туманном сыром Альбионе, а в солнечной Италии, в полюбившейся ей Флоренции, городе, расположенном вблизи теплого моря, с прекрасным климатом и замечательными художественными галереями. Здесь и появилась на свет девочка, которую по созвучию с названием города назвали Флоренс. Дочь знатного аристократа получила блестящее образование. Она не только прекрасно знала древнегреческий, латинский и современный итальянский языки, но и французский, немецкий, читала классическую литературу в подлинниках. Знала культурные ценности этих народов. Однажды во время прогулки, проходя мимо здания лазарета, Флоренс увидела больных людей и рядом с ними женщин в белых чепцах, которые помогали им передвигаться. Девушка, до сих пор не знакомая с врачеванием, задумалась о том, что больного надо выхаживать, подать ему лекарство, стакан воды, утешить, проявить к нему милосердие. Душа подсказала ее назначение в этой жизни. На следующий день Флоренс пришла в лазарет. Она ничего не умела, но страстно хотела быть полезной. Дома разразился страшный скандал. Родители ей заявили, что она позорит честь семьи, находясь рядом с женщинами весьма сомнительного поведения, убирающих мерзкую грязь из-за куска хлеба. Однако, Флоренс проявила характер, сказав, что милосердие к ближнему — это завет Божий, она встала на этот путь и не сойдет с него. Угнетало только то, что она 107

служила своему делу, бредя в потемках. Грамотный уход за больным — это наука, но во всей Англии тогда не было ни школы, ни курсов, где бы она смогла этому научиться. Помог случай. В какой-то маленькой газетной заметке девушка прочитала, что в Германии, в небольшом городке Кайзерверт при протестантской церкви организован институт дьякониц (церковных служительниц), где их обучают оказанию первой помощи при болезнях и различных увечьях. Флоренс тут же собралась и отправилась в Германию. Успешно прошла обучение, вернулась в Англию и работая в лазарете, одновременно стала создавать свою, частную больницу первой помощи. Единственную в Лондоне. 1854-ый год. Крымская война. Флоренс Найтингейл и 38 добровольцев девушек медсестер и монахинь отправляются к месту военных действий, где работают в полевых госпиталях. Имя Флоренс стало своеобразным знаменем борьбы за спасение раненых. Она сама обходила палаты, держа над головой лампу или зажженные свечи, за что и прозвали ее «Леди со светильником». Флоренс добивалась того, чтобы все госпитали обеспечивались новыми хирургическими инструментами, лекарствами. Были оснащены системами вентиляции и канализации. А ведь это в середине XIX-го века! Когда закончилась Крымская война, Найтингейл на свои средства поставила на вершине горы, возвышающейся над Балаклавой, большой крест из белого мрамора в память о солдатах, врачах и медсестрах, погибших в этой войне. Для Англии Флоренс Найтингейл стала национальной героиней. Имя ее известно всему миру. В 1912-ом году была учреждена Медаль имени Флоренс Найтингейл. Такой редкой награды удостаиваются медсестры «За преданность делу и храбрость при оказании медицинской помощи раненым и больным, как в военное, так и в мирное время».

108

Медаль имени Флоренс Найтингейл

Командир танкового взвода Весна 1942-го года. Ирину Левченко принимают в ряды ВКП (б). Никакие особые пометки, приписки в ее личном деле не помешали этому. Может быть, она и продолжала бы выносить раненых с поля боя, но тяжелое ранение уже не давало сил. Тогда она решает стать водителем танка. Пока восстанавливалась после ранения, обивала пороги кабинетов высоких военных начальников. Восемнадцатилетняя худенькая девушка… Танкист?! Такого случая никто из высших военных чинов не знал и не хотел быть посмешищем в глазах своих коллег. Но никто из них и подумать не мог, что дочь Николая Левченко отступит, устанет стучаться во все двери, убеждать, доказывать… И наконец 109

поведет в бой стальную громаду. Семьдесят семь лет прошло с тех пор, событие уже стало легендой, но в истории Великой войны остался факт, как девчонка-пигалица, преодолев все преграды, пробилась на прием к командующему бронетанковыми войсками Сидоренко (на110

кануне Курского сражения!), добилась его согласия и получила направление в танковое училище, прошла ускоренный курс и стала сначала командиром танка, потом командиром танкового взвода, боевые машины которого прошли по дорогам Болгарии, Венгрии, Австрии и приглушили моторы в поверженном Берлине. Радости не было предела. А что дальше? Ирине Левченко только недавно исполнился 21 год. Она хорошо освоила лишь одну профессию — воин Советской Армии, но настало мирное время, где же оно предназначит ей место?

111

Гранит науки Ровесницы Ирины Левченко в институтских аудиториях готовятся стать инженерами, врачами, педагогами, а у нее за плечами всего 9 классов средней школы. Правда, ее боевые товарищи понимают, что она должна на что-то жить. За последние годы девушка так свыклась с военной формой, что уже не видела себя в крепдешиновых платьицах и туфельках на каблучках, поэтому сразу согласилась готовить молодые кадры в танковом училище. Но для себя решила — работая, будет держать курс на Академию. Своего достигла. Успешно сдала экзамены на инженерный факультет Бронетанковой Академии. Получив диплом об ее окончании, понимает, что технических знаний для преподавания мало и поступает на исторический факультет Военной Академии имени Фрунзе. И этот рубеж ею взят. Нельзя не удивляться той колоссальной жизненной энергии, силы воли молодой женщины, пережившей конец 30-х го112

Сергей Куприянов. Купавки и фиалки

дов, страшное горнило Великой войны и сумевшей стать ученым, писателем, видным общественным деятелем, женой и матерью. Рядом с ее именем стоят слова «первая», «единственная». 113

Танковая бригада Ирины Левченко. 1944 г

Одну из своих книг Ирина Левченко назвала «Когда Россия тебя позовет». Но она не ждала этого зова. Напротив, Родина говорила ей: «Девочка, подожди идти на фронт, ты еще очень молода и слаба», «Девушка, водить танк не женское дело», но голос Родины звучал в ее сердце и она бросалась на помощь. Много, ах, как много благородных порывов ее сердце помогло сделать подвигом. И оно не выдержало. Остановилось, когда Ирине Левченко было всего лишь 48 лет…

114

Артист милостью божьей

Знаменитый русский актер Павел Николаевич Орленев с детства «заболел» театром. Сам он любил рассказывать о том, что его предназначение было отмечено самим роком. Родился он 22 февраля 1869 года под звуки веселой музыки: в соседней квартире праздновалась свадьба, он считал, что музы, витавшие на радостном торжестве, осенили божьим даром и новорожденного младенца. Отец артиста был небогатым купцом, дела его шли плохо, угнетали хозяйственные заботы, и Николай Тихонович Орлов (настоящая фамилия Орленева), придя домой, все вечера по115

116

свящал художественному чтению. Заядлый театрал, он любил не только читать, но в одном лице представлять всех персонажей. «Зрителями» были домочадцы. Все они выполняли эту повинность с трудом, кроме Паши. Для него домашний театр стал праздником. Николай Тихонович мечтал видеть сына либо удачливым коммерсантом, либо юристом. Однако его надеждам не суждено было сбыться. Гимназистом Паша уже видел себя только на сцене, учеба не шла ему впрок. Но как уйти из гимназии? Помог случай. Открыв для себя Шиллера, он днем и ночью разучивал роль Фердинанда в трагедии «Коварство и любовь» и, по легкомыслию не подумавши о последствиях, вписал реплики из роли в первую попавшуюся ему тетрадку, — а это была тетрадка для латинских слов. Злосчастная тетрадка попалась учителю, и он с недоумением прочитал бурные любовные признания героя драмы: «Ты моя, Луиза, хотя небо и ад встали между нами», «Опасности лишь придадут больше прелести моей Луизе!» — «Кто эта Луиза?» — с дрожью в голосе спросил учитель, подумав, что он у порога какой-то скандальной тайны. Орленев пытался оправдываться, но тщетно, он был пойман с поличным; если даже допустить, что его Луиза высокого классического происхождения, такой проступок по гимназическому статусу не мог остаться безнаказанным: нельзя путать божественную латынь с низменной игрой в театр! Конец этой веселой истории был печальным. Вызвали отца, заседал педагогический совет, и Орленева, за которым числились и другие провинности, выгнали из гимназии. Он перенес эту катастрофу спокойно: случилось то, что должно было случиться. Теперь ничто не помешает ему стать актером. Конечно, юноше нужна была школа. Он решил держать экзамен в училище при императорских театрах. Впоследствии вся его судьба — актера, странника — будет изобиловать разного рода историями, комическими и трагикомическими, веселыми и грустными, а всё потому, что Павел Орленев по нату117

ре своей был человеком остроумным, дерзким, находчивым, не унывающим в любых жизненных ситуациях. Напомним читателю только две из них. *** Антон Павлович Чехов очень любил слушать рассказы Орленева о случаях из актерской жизни. Всегда, когда Чехов и Орленев вместе находились в Москве, в Петербурге, а особенно в Ялте, Антон Павлович настоятельно зазывал артиста к себе в гости. Рассказчиком Орленев был замечательным. Однажды Павел Николаевич вспомнил про маленький провинциальный город, где продавался коньяк «Яффа». Что это был за напиток, никто не знал. Действовал он с огромной убойной силой. Даже на другой день голова не работала, язык заплетался. Но была в этом городе знаменитая будочка, где продавался «сантуринский квас». Чего только в нем не было намешано! Даже селитра добавлялась для пущей опохмелки. Актеры на другой день после выпивки, отправляясь на репетицию, подходили к этой будке и просили бутылку квасу. Хозяин спрашивал: «А вас сколько?» Те отвечали: «Двое». А хозяин: «Нет, нельзя». Актеры с недоумением: «Почему?» Хозяин терпеливо объяснял: «Этот квас можно только втроем пить. Потому что один пьет, а двое его крепко за голову держат». Рассказал Павел Николаевич Чехову эту историю и забыл о ней. Проходит много времени, и вот как-то раз он обедает у Антона Павловича. За столом все домашние. Кто-то наливает себе квасу. И вдруг Чехов закашлялся, поперхнулся едой. Он встал из-за стола, отошел в сторону, откашлялся. Потом сел на свое место и сказал: «Это из-за вас, Орленев. Я вспомнил, как „сантуринский квас“ втроем пьют». *** А вот ещё один курьёзный случай. Москва. За неплатеж Орленева и его товарища артиста Молдавцева попросили «убраться вон» из гостиницы. В Москве у Павла Николаевича жила сестра, которая приютила 118

их. Ночевать им пришлось в кладовке, где стояли большие кованые купеческие сундуки. Как-то ночью Молдавцев окликает друга: — Ты не спишь? — Нет, — отвечает Орленев. — А мне мысли уснуть не дают. — Какие мысли? — встревожился Павел Николаевич. — Да вот лежу и думаю: на чем это я лежу? Ведь подо мной, в сундуке, должно быть целое богатство, а у нас с тобой грошей кот наплакал… Орленев возмутился: — Нам с тобой крышу над головой дали, а ты? Эх… Слушать не хочу! — Да ведь мы немножко возьмем. Никто и не заметит. Вон сколько добрища… А нам с тобой на завтраки и на сигары бы хватило… — У меня ключей нет, — после долгого раздумья отвечает Орленев. — Это я устрою, — оживился Молдавцев. И принялся за дело. Очень быстро и без шума он открыл все сундуки. Посмотрели и обомлели. Тут и бархат, и шубы, и целые штуки сукна — в общем, всё сестрино приданое. Орленев наотрез отказался трогать что-либо. Молдавцев стал его уговаривать: — Будем закладывать понемногу. На полгода. Квитанции ты храни. А я скоро от дяди получу большие деньги, мы всё выкупим, уложим обратно… Утром, стараясь быть никем не замеченными, друзья пошли в заклад. И началась веселая сытая жизнь, пока у сундуков не показалось дно. А через месяц вся труппа перебиралась в другой город. Постояльцы уехали, конечно, ничего не выкупив из заложенных вещей. И надо же такому случиться! Вдруг вскоре, в Орле, где труппа находилась на гастролях, Павел Николаевич получает от сестры письмо, в котором она сообщает, что всё у них сгорело при пожаре: мебель, книги, одежда, но больше всего ей жаль сундуков с богатейшим приданым. 119

Приехав в Москву, Орленев сказал сестре: — Подари мне сто рублей, и я возвращу тебе все твои вещи. На изумленный вопрос сестры, как он сможет это сделать, Павел Николаевич рассказал, что всё добро было заложено за бесценок. Его толкнула на это нужда. Но все квитанции целы, и срок им еще не вышел. Счастливая и растроганная, сестра бросилась брату на шею.

Тайна появления пьесы Генрика Ибсена «Привидения» на русской сцене (почти детективная история)

Однажды весной 1901 года в Ялте на Белой даче у Антона Павловича Чехова были в гостях известный издатель Алексей Сергеевич Суворин и знаменитый актер-трагик Павел Николаевич Орленев. Беседовали о театре: о том, кто какие спектакли ставит, о феномене Генрика Ибсена, пьесы которого стали часто играться в России и не сходят с театральных подмостков Старого и Нового Света. Говорили в основном Чехов и Суворин, а Павел Орленев вслушивался в каждое их слово с огромным душевным трепетом. Дело в том, что перед отъездом в Крым Павел Николаевич рассказал своей знакомой актрисе Алле Назимовой о желании найти в драматургии натуру нервическую, яркую, еще не известную зрителю. Она предложила ему пьесу Ибсена «Привидения» в переводе знаменитого тогда поэта-символиста Константина Бальмонта. В образе главного героя 120

Освальда Альвинга Орленев сразу же нашел родственную душу, однако перевод совсем не устроил артиста, и он пребывал в сомнениях. Но сейчас, услышав от Чехова и Суворина оценку творчества Ибсена, Орленев принял твердое решение работать над образом Освальда. Павла Орленева всегда отличала скрупулезность в поисках раскрытия того или иного образа. Он буквально заболевал ролью. Освальд — да! Бальмонтовский перевод — нет! И тогда он обращается к своему другу литератору и прекрасному инсценировщику Константину Дмитриевичу Набокову с просьбой как можно скорее сделать перевод пьесы и, если она понравится, то дать ее в полную монополию Орленеву. Набоков быстро выполнил просьбу друга. Но это был перевод вторичный. Не с норвежского, а с немецкого. Набоков дал пьесе два названия — «Привидения» и — в скобках — «Призраки». Пьеса Орленеву понравилась. Он сам тщательно под себя отредактировал роль Освальда и с головой ушел в работу. Его вовсе не смущало то важное обстоятельство, что в список пьес, разрешенных цензурой к постановке, эта ибсеновская драма не входила. Артист фатально верил в свою удачу, в счастливый случай. А пока ему работалось мучительно. Орленеву уже приходилось играть психически нездоровых людей. Это были и царь Федор, и гауптмановский Микаэль Крамер, и Самозванец в пьесе Суворина «Ксения и Лжедмитрий», где автор трактует Дмитрия, как настоящего сына Ивана Грозного и больного падучей. Но сейчас артисту нужен был новый рисунок роли, новые душевные катаклизмы, новая история болезни персонажа. А где это искать? И вдруг случайная мысль озаряет Орленева. Его хороший знакомый приват-доцент психиатрической лечебницы Томашевский поможет! И действительно, врач много с ним беседовал, показывал больных паралитиков, которых артист мог наблюдать. Его поразила одна фигура с головой, не поворачивающейся от невыносимой тупой боли в затылке. Чувствовалось, что каждое движение для больного мучительно. Постепенно Освальд становился реальным человеком, зажил в артисте ду121

шой и телом. Как не терпелось поскорее показать Освальда на сцене! Много авторитетных ходатаев обращались к цензору Литвинову с просьбой разрешить ставить пьесу «Приведения». Цензор оставался непоколебим. А время идет. Почти три года вынашивает в себе Орленев образ Освальда. Осень 1903 года. Орленев на гастролях в Пензе. Однажды от нечего делать он заходит в театральную контору и бесцельно просматривает списки безусловно разрешенных пьес. Вдруг видит и глазам своим не верит: «Призраки». Драма в четырех действиях, сочинение Андреевского. Стоп… стоп… стоп! Мгновенно в голову влетел бесенок и стал дразнить. Вот же случай!.. А почему бы не сыграть под видом разрешенной пьесы Андреевского запрещенного Ибсена?! Прибыв на очередные гастроли в Вологду, Орленев находит здесь много талантливых артистов и убеждает их сыграть пьесу. Быстро составили афишу такого содержания: «В непродолжительном времени бенефис Павла Орленева. В первый раз пойдет пьеса в трех действиях сочинителя Андреевского «Призраки». А может, мистификация и удастся! Администратора Пузинского подготовили, как себя держать, и отправили к полицеймейстеру. Тот тщательно посмотрел афишу и стал сверять ее со списком разрешенных пьес. — Но позвольте, батенька, в пьесе Андреевского четыре действия, а у вас всего только три. Куда же целый акт подевался? — Видите ли, Ваше превосходительство, пьеса несколько растянута. Артист Орленев предлагает сократить пьесу до трех актов, а в оставшееся время дать какой-нибудь водевиль с пением. — Ах, так? Водевильчик с пением? Это замечательно. Я, знаете ли, люблю что-нибудь эдакое веселенькое. И полицеймейстер размашисто подписал афишу. Репетировали с упоением, не щадя сил, ночи напролет до утра, а в 11 надо было являться в театр и готовиться к очередному вечернему спектаклю. Чем ближе подходило время 122

премьеры, тем больше волновался Орленев. Он весь горел от нетерпения!!! И перегорел! Спектакль провалился сразу. Вдребезги. Друзья пытались подбодрить артиста: «Ты же сам говорил, что, играя в первый раз новую роль, всегда ее проваливаешь и что борьба бывает до трех раз». Искреннее сочувствие до глубины души растрогало Орленева. Он вновь загорелся надеждой. Решил несколько переделать роль, но непременно сыграть. И сыграть блистательно! Такая возможность появилась, лишь когда Павел Николаевич приехал в Витебск и нашел артистов, способных воплотить его замысел. Работали опять же по ночам. Орленев всех заразил своим энтузиазмом. «Призраки» шли 13 декабря 1903 года. На этот раз публика напряженно следила за действием. На глазах зрителей блестели слезы. «Витебские губернские ведомости» писали: «Со сцены в этот вечер веяло мрачным пессимизмом автора (имелся в виду всё тот же Андреевский), подавляющим своею неумолимой жестокостью, реализмом. Роль Освальда новая в репертуаре Павла Орленева и при том одна из самых сильных, самых продуманных». С той же труппой Орленев едет в Полоцк. Такой же успех. В зале рыдания и стоны. Занавес падает под громовые рукоплескания и крики. Ночью Орленев отправляет телеграмму в Петербург антрепренеру и актрисе Вере Александровне Неметти: «Роль удалась. Победа полная. Пойду на всё, но разрешения добьюсь. Орленев Павел». И сам вслед за телеграммой отправляется в Петербург. Однако здесь друзья артиста охладили его пыл. Им так и не удалось добиться снятия запрета. На личную просьбу Суворина цензор Литвинов категорично ответил: «Пока я жив, пьесу „Привидения“ не разрешу». Друзья уговаривают Орленева успокоиться, не быть упрямым мечтателем, а Освальда… что ж… играть подальше от столицы под чужой авторской маской. Но никакие уговоры на Орленева не подействовали. Они лишь сильнее его раззадорили. В его веселой отчаянной натуре жила вся плутовня мировой драматургии. Он был уверен, что любого человека можно одурачить. Нашлась бы только 123

слабая струна. А где она у Литвинова? Все в один голос заявляли: «Человек неподкупный, скрытный, характер несноснейший, самый неуживчивый…» — А нет ли у него сердечной пассии? — поинтересовался Орленев. — Пассия-то есть. — Да кто ж такая? — Актриса Н. — Актриса Н.?! — радостно воскликнул Орленев. — Так я же с ней хорошо знаком! Вот она струна! На другой же день Орленев был у актрисы Н. Она обрадовалась встрече. Но на просьбу помочь в его деле рассказала, сколько сама выстрадала от упрямства своего покровителя. Он неуязвим. У него нет никаких слабых струн. Удрученно прощаясь с актрисой, Орленев совершенно случайно обращает внимание на револьвер, лежащий на маленьком столике. Следя за его взглядом, актриса всплеснула руками: «Господи! Пустячная вещь, театральный реквизит… Но не дай бог Литвинов увидит. Он в ужас приходит от всякого оружия». — Да отчего же? — рассеянно спрашивает Орленев. — Ка-а-ак? Разве ты не знаешь, что год тому назад Иван Михайлович пережил страшное потрясение, от которого до сих пор не может оправиться? — А что же такое произошло? — участливо спрашивает Орленев. — Жуткая трагедия. Его любимый сын внезапно застрелился у него на глазах. И с тех пор он буквально приходит в ужас, когда при нем только заговорят о смерти. — А уж вида оружия не выносит вообще? — не сдерживая радости, догадался Орленев. — Вот и нашлась струна! Уж теперь-то я на ней сыграю! Сыграю, как Паганини! — И, расцеловав ошеломленную актрису, пулей вылетел из ее дома. Два дня он тщательно готовился. Продумывал слова, жесты, интонации, паузы. В приемной цензора он убедительно попросил, чтобы Литвинов принял его безотлагательно, так 124

как срочно покидает Петербург. Строгий цензор пригласил посетителя в кабинет. Орленев вошел, пошатываясь, с потухшими глазами. Попросил стул. — Ваше превосходительство, простите мою физическую слабость. Вот уже несколько ночей я не могу спать… Вот уже несколько дней я не могу есть. Ваше нежелание разрешить мне к постановке пьесу Ибсена «Привидения» довело меня до полного отчаяния. Вы должны, если в вас есть человеколюбие, понять мятущуюся душу артиста, горящую стремлением сыграть роль безвинного страдальца… — Но позвольте, милостивый государь, в вашем репертуаре есть много сильных ролей, которые вы с успехом… — Нет! Нет! Я не в состоянии играть никакие другие роли! Стало быть, у меня одна дорога — к смерти. Если вы не дадите мне надежды на разрешение пьесы, с какими вам желательно купюрами, — я покину этот мир! — Ну, экий вы народ — артисты… Уж сразу эмоции, трагедии.. — Ваше превосходительство! Не думайте, что это пустые фразы! Я действительно стою у роковой черты. С этими словами Орленев едва заметным движением вынул револьвер. — Что вы! Что вы делаете? Вы с ума сошли! Спрячьте револьвер! Сейчас же спрячьте! — закричал, хватаясь за голову, Литвинов. — Нет! — стонал Орленев. — Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Либо я на сцене в «Привидениях», либо — в могиле! — Уходите! Ради Бога не терзайте меня! Не хочу я вашей смерти! Успокойтесь… Я — согласен! На следующий день у Орленева в руках была пьеса Ибсена «Привидения» с разрешением цензора. Лучшего подарка к Новому 1904 году он не мог себе желать. Премьера «Привидений» в театре Неметти состоялась 7 января и шла подряд 16 раз. 8 января «Петербургский листок» писал: «Артист произвел потрясающе впечатление и был вызван множество раз». 125

Павел Орленев в роли Освальда Альвинга в пьесе Генрика Ибсена «Привидения» Орленев гастролирует по всей России, Европе, Америке, и всюду «Привидения» идут с огромных успехом. Он теперь мечтает сыграть пьесу на родине автора. Но жизненные обстоятельства постоянно уводят его далеко от Норвегии. История российского театра не была бы украшена замечательным событием, если бы не еще одна счастливая случайность. Май 1906 года. Труппа, с которой Орленев гастролировал в Америке, возвращается домой. Всем хочется поскорее по126

пасть на родину, и потому администратору дано строгое указание брать билеты на тот пароход, который идет прямым рейсом на Россию. Вот тут-то и вмешался в историю Его Величество Случай. Администратор явился за билетами слишком поздно, и ему пришлось покупать билеты на другой пароход, который шел в Россию через Норвегию. Вся труппа недовольно ворчала, и лишь один Орленев ликовал. В его голове рождался план: первым из русских артистов он сыграет Освальда вместе с артистами столичного норвежского театра «Националь». Город Осло тогда назывался Христианией. Здесь Ибсен. После добровольного двадцатисемилетнего изгнания он снова на родине. Его встречают, как национального героя, мировую знаменитость. Ему прижизненно устанавливают памятник перед зданием театра «Нацональ», где его пьесы не сходят с репертуара. 23 мая 1906 года пароход из Америки приближается к берегам Норвегии. Пассажирам сообщают печальную весть: скончался Генрик Ибсен. Когда наши артисты сошли на берег, к Орленеву обратился русский консул с просьбой выступить на чествовании памяти Ибсена. Труппа продолжила свой путь в Россию. Орленев остался и всё время до панихиды без устали твердил консулу и приставленному к нему переводчику о своей задумке. Вся Скандинавия и представители многих стран съехались на похороны Ибсена. Страстная, искренняя речь известного русского артиста произвела на всех участников похорон неизгладимое впечатление. Вечером в театре шел «Пер Гюнт». Оркестром дирижировал сам Эдвард Григ. После спектакля все приглашенные поднялись в верхнее фойе, где их угощали шампанским и жареным миндалем. Слегка отуманенный вином, осмелевший и раскрепощенный, Орленев приступил к осуществлению своего плана. Всем присутствующим уже было известно, что он великий русский артист. Многие желали с ним познакомиться, и только две красивые женщины, явно проявлявшие к нему интерес, подойти стеснялись. У переводчика Орленев узнал, что это актрисы, которые в «Привидени127

ях» играют одна — роль фру Альвинг, другая — Регину. Орленев устремляется к ним, зажигает их своей идеей, и все трое договариваются завтра же в домашних условиях попробовать репетировать. Первый шаг оказался обнадеживающим. Актрисы с восторгом рассказывали об этом в театре, и заинтригованная дирекция решилась провести репетиции «Привидений» вместе со всем составом. Орленев знал всю пьесу наизусть. Силой своего таланта и актерской интуиции он входил в состояние каждого партнера, и все сцены с ним игрались на одном дыхании, не чувствовалось никакого языкового барьера. Когда репетиция проходила уже в декорациях, Орленев-Освальд попросил, чтобы повесили портрет его отца — камергера Альвинга. Это вызвало бурный протест. Явить публике портрет глубоко аморального человека?! Нет! Но для Орленева портрет был принципиально важен: при первом появлении артист выходил из двери прямо на портрет отца, держа в руках трубку, долго всматривался в портрет, будто вспоминал что-то далекое, детское. Вот тут возникает тревожная тень прошлого. Этот сильный эмоциональный момент вводил Орленева в роль, задавал тонус. После долгих споров дирекция пошла на уступку, и портрет был повешен. С такой же настойчивостью Орленев начал отстаивать все свои находки, рисующие образ его Освальда. Дирекция собиралась, обсуждала и разрешала их. Но, когда дело дошло до полбутылки шампанского и артист потребовал, чтобы оно было настоящим, дирекция уперлась намертво. Это запрещено уставом театра. Шли последние репетиции. Все говорили: «Он толкует Ибсена по-своему, но как прекрасно!» Зная это, Орленев настойчиво требовал правды жизни и добился настоящего шампанского. Спектакль прошел триумфально. Знаменитый норвежский артист Кристенсен прямо на сцене подошел к Павлу Николаевичу и сказал: «Поль Орленев, я получил не только в Норвегии, но и во всей Скандинавии звание лучшего исполнителя роли Освальда. И вот перед своими товарищами по сцене, перед зрителями я складываю свое звание к вашим ногам». Все окру128

жающие закричали: «Браво! Виват!» подхватили Орленева на руки и стали качать. На другой день к Орленеву приехала делегация от театра. Ему вручили гонорар за спектакль. Орленев от него отказался, прося, чтобы эту сумму передали в фонд памяти Генрика Ибсена и возложили венок от российских артистов. Орленев был растроган до слез, когда ему преподнесли драгоценнейший подарок — трубку Генрика Ибсена, которую тот подарил театру в день премьеры «Привидений». Этот подарок Орленев увозил в Россию и не расставался с ним всю жизнь. Друзья, оставшиеся в Норвегии, передавали Орленеву, что все его находки в решении образа Освальда переняли норвежские артисты. Вот только пьет ли он настоящее шампанское, это, увы, осталось тайной.

129

Bella voce1 Между Литвой и Северной Беларусью пролегла диковинная земля. Осмотришь вокруг себя огромную степную равнину, покрытую разноцветьем да разнотравьем, полюбуешься широким простором и пойдешь своей дорогой дальше. Пойдешь и задумаешься: водой место не обделено, то тут, то там озерца, речка течет, а вокруг ни одного охватистого дерева с роскошной кроной. В чем загадка? Много лет назад люди разгадали эту тайну природы: под тонким слоем песчаника лежат мощные пласты породы, будто сплавленные из тугого металла, только крупинками поблескивает в них кремень. Лучшего камня для постава — мельничного колеса, не найти. Маленькая деревушка, стоявшая на берегу чистой неглубокой речки Мяделки, быстро застраивалась новыми поселенцами, мастеровым людом. Одному человеку соорудить мельничный камень не под силу, тут надобен был народ разного умельства: найти прочную глыбу, суметь целиком отделить ее от пласта, осторожно доставить до рабочего места, обточить, а потом уж самое сложное — укрепить в мельничной сердцевине. Как называлась деревенька скоро все забыли, а называли это место Поставы и прославилось оно даже в дальних пределах. Объезжая свои северные владения, Екатерина II посетила это чудо природы. Любознательная императрица проявила 1

Красивый голос

130

немалый интерес к мукомольному производству, оценила пользу производимых здесь работ и изрекла, что Поставы отныне на карте государства Российского получают статус города со всеми надлежащими отличиями. И гербом тоже. Затем императрица приказала подать ей ящичек с красками и кистями и кусок плотного холста. Немного подумав, вывела жирной кистью контур герба, другой кисточкой закрасила герб ярко голубой краской. Дав просохнуть голубому фону, царственной рукой нарисовала три золотые рыбки. — Теперь это ваш герб. Мой подарок — улыбнувшись, сказала императрица и протянула его местному главе, стоявшему, как и вся толпа, на коленях. *** Хоть и далековато от городка были копи, где добывали камень для мельничих колес, но ребятишки часто прибегали сюда, в гроты, неглубокие пещеры, узкие тоннели. Играли в прятки, аукались, искали красивые камушки. Однажды Лидочка Лекарева упросила старшую подружку взять ее с собой. Девочка была еще совсем маленькая и никто не хотел брать на себя такие хлопоты. Устанет, тащи ее потом на закорках. Но погода стояла хорошая и малышка пообещала, что побежит своими ножками. То, что увидела Лидочка, поразило ее, как в сказке. В небольшой пещере стены сверкали светлячками, под ногами — прозрачные с блестками камушки, а впереди далеко — темнота. Вдруг Лидочка прислонила ладошки ко рту и громкогромко крикнула: а-а-у-у-у! На ее голос откликнулись все камни. Она молчала, а звук наполнил все ее существо. Собрав все силы девочка крикнула еще раз. Звук улетел далеко, но через несколько мгновений вернулся к ней, наполнив волшебным звоном уши, зыбко прижавшись к нёбу. Лидочка никогда не испытывала этого раньше и очень обрадовалась небывалому чуду. Так девочка впервые услышала свой необычный сильный голос.

131

*** На разоренной войной земле жить тягостно: ни лишнего куска хлеба, ни лоскута на заплатку, ноги в драных опорках, домишко, собранный кое-как и кое из чего, то заливался дождями, то сквозняками продувался, а уж о зиме и говорить нечего. Надумала семья ехать к Лидочкиной бабушке Агафье Денисовне Захаровой на Волгу, под Казань. Домик у нее небольшой, но справный, и огород есть и скотинка водится. Бабушка обрадовалась, что родные люди вместе соберутся, а в тесноте — не в обиде. Так и стала теперь Лидочка жить на волжском берегу, на широком водном просторе. Нравилось ей ранним погожим утром выбежать к реке, расправить руки, словно крылья, и, набрав побольше воздуха, пропеть его вдаль над водой, потом подождать немного и услышать, как голос твой, умытый влагой, возвращается к тебе, звонкий, чистый, прозрачный. *** Шло время. Оно вроде бы ничего нового не приносило, только теперь, кто бы ни шел, ни ехал мимо дома Агафьи Денисовны, с уважением упомянет, что здесь по праздникам собирается захаровский хор и все приходят слушать русские народные песни… и новые, и старинные. А все получилось как-то само собой. Собралась родня на бабушкин день рождения, угостились, как положено, потом Агафья Денисовна встала, сложила на груди руки и запела: «Ой, ты степь, широ-о-кая, степь раздольная», все подхватили песню. И так хорошо пели, что до самой полночи не хотелось расставаться. С того бабушкиного дня рождения появился и захаровский хор, который прославился на всю область. Главный семейный праздник назначался на середину лета. …На Петров день, когда стихала горячка страды, семья Захаровых встречала в своем доме всю большую родню. На стол выставлялись пироги с рыбой, капустой, творогом, из погреба доставались соленые огурцы, грузди. Бабушка Агафья Денисовна, набрав из корзины яйца, жарила глазунью на огромной, 132

с тележное колесо сковороде. Пока не началось застолье, маленькая Лида бегала по соседям и собирала скамейки, табуретки, стулья. Их она расставляла на улице под окнами, потому как много народу придет послушать знаменитый захаровский хор. Отведав щедрого угощенья, пропустив по две-три стопочки медовухи, которую и пили-то не для хмеля, а для звонкости голоса, гости замирали в ожидании, когда бабушка звучным бархатным контральто начнет: «Ой, ты степь широ-о-о-кая…». Трое ее дочерей — меццо, сопрано, колоратура — нежно подхватят: «Степь раздо-о-о-льная…». С ними сольются мощные зятьевские басы, тенора: «Ой, ты Волга-ма-а-а-тушка, Волга во-о-о-льная…» и полетит песня с переливами голосов, подголосков, с высоким звоном ребячьих дискантов под нахлынувший разлив баянов, гитарных переборов, серебряных россыпей балалаек. Лида подсаживалась то к бабушке, то к маме, то к тетушкам, пробуя петь с каждой в унисон. От низов до верхов голос девочки звучал без напряжения, светло и чисто… Пели до третьих петухов, не зная устали. Не расходился и народ, толпившийся у раскрытых окон. *** Хоть и богат был Верхне-Услонский многоотраслевой совхоз, да основные доходы тратил на развитие хозяйства, на ветхую школу-семилетку, на клуб-развалюху средств не хватало. Радио для Лиды было университетом и консерваторией. Черная тарелка была прикручена над комодом. На нем всегда лежал блокнот и заточенные карандаши. Когда утром передавали программу передач, Лида внимательно слушала и помечала время, когда ей надо быть у репродуктора. Девочка знала все песни, потом открыла для себя нежную прелесть романсов, стала вслушиваться в арии. Лиду знал весь район. Ни одного праздника не обходилось без ее выступления. Девочка свободно чувствовала себя на сцене, хорошо двигалась, умела поцокать каблучками, плавно в пояс поклониться публике, одаривая ее белозубой улыбкой. Хотелось ли стать 133

певицей, такой, каких она видела в кино? Да! Да! Но как? К тому же в той среде, где жила Лида, умение хорошо петь очень уважалось, однако, серьезным занятием не считалось, а было лишь красивым приложением к рабочей профессии. Размышляя о своем будущем, Лида спрашивала себя, кем ей быть? Где работать? Какой бы она хотела видеть себя? … Большой зал, залитый светом хрустальных люстр, музыканты, празднично одетая публика, и она посреди сцены в красивом платье поет… а потом публика ей аплодирует, дарит цветы… Нет… Это грезы… Сказка про Золушку. Надо учиться, потом работать, помогать семье — а петь можно везде, грустно утешила себя Лида и подала документы в Казанский химико-технологический техникум, который находился на противоположном берегу Волги, совсем неблизко от дома. Каждый день туда и обратно. Летом переправлялись на лодках, на плотиках, а зимой — шли пешком, как по твердой шоссейной дороге. Да вот беда: вода таит много опасности. Подстерег несчастный случай и Лиду. Стояла середина декабря — самая морозная зимняя пора. Потеплей одевшись, девушка отправилась в путь. Тропинка, которая вела на тот берег, твердая, весело снежком похрустывает. Потом Лида почувствовала что-то неладное. Оглянулась, а за ней мокрые следы остаются. Вскоре дорога превратилась в ледяную кашу. Кто ж знал, что из-за небывалой в этих местах оттепели вода хлынула наверх. Девушка шла сначала по щиколотку, потом по колено в ледяной воде. Насквозь промокшая и закоченевшая, Лида горевала о голосе, которого теперь лишится. Наконец, и вовсе стала прощаться с жизнью. На изгибе реки течение прибило ее к берегу. С трудом взобралась на пригорок, осмотрелась. Далеко впереди увидела слабый огонек и побрела туда. Как дошла до деревни, как рухнула на порог незнакомого дома — не помнит. Хозяйка раздела ее, растерла самогоном, укутала в шубу, напоила горячим чаем. Осталась жива. А голос? Жив ли он? — с ужасом думала Лида. Немного окрепнув, она робко взяла низкую ноту, потом повыше, еще выше. 134

Голос зазвучал прозрачно и нежно, словно волжский лед оставил в нем хрусталинку. Тогда-то и уверовала Лида в несокрушимость своего соловьиного горла. *** Закончив техникум, Лида поступила на пороховой завод. Производство вредное, опасное для дыхательных путей. Но молодость и чистый волжский воздух пока оберегали голос. Лида пела везде и для всех. А потом? Отработав положенный срок в пороховом цеху, будучи достаточно еще молодой, получив пенсионную свободу, Лидия Павловна могла бы украсить своим голосом хор заводских ветеранов или организовала какой-нибудь необычный ансамбль… Однако счастливый, непредсказуемый случай определил ее судьбу совсем по-другому. Она выступала в самодеятельном концерте на сцене небольшого клуба. Каково же было ее удивление, когда за кулисами появился молодой человек, отвел девушку в сторону и стал горячо ее убеждать поступать в музыкальное училище. Больше того, он привел Лиду к своему педагогу. Это был студент Казанской консерватории будущий знаменитый оперный бас Маил Курбанов. Он вселил в нее веру, и Лида, набравшись решимости, поехала в незнакомую Москву, отыскала институт имени Гнесиных… В приемной комиссии были знаменитые Наталья Шпиллер, Зара Долуханова, Пантелеймон Норцов, Соломон Хромченко. Все высоко оценили ее редкой, природной красоты голос, которому нужна была филигранная обработка. А уж это было их дело. Лида училась неистово. Институт она закончила блестяще и стала солисткой Московской Государственной филармонии. *** Ко всем ее успехам и подаркам судьбы прибавился самый дорогой. Она встретила любимого человека. Теперь у нее была семья и новая фамилия — Абрамова. Молодая певица с прекрасным голосом, обширным репертуаром, да к тому же кра135

сивая и статная. Не успев познакомиться с российскими музыкальными залами, Лидия Абрамова начала свои бесконечные турне по странам мира. И везде ею восхищались не только за талант. Приезжая в какую-либо страну, она уже хорошо знала ее историю, народные обычаи, культурные памятники и прежде всего ее музыкальное богатство. Она удивляла людей, которые сопровождали ее, живым интересом ко всему, что она видит. Больше всего удивляло их в ней возможность поработать в самой главной музыкальной библиотеке. Тому была особая причина. Лидия Павловна еще с Гнесинки знала, что мелодию для молитвы «Аве, Мария» сочинили многие композиторы. Некоторые всемирно известны, о других знают мало, а сколько же их всего? И какие это мелодии? Когда и где прозвучала первая «Аве, Мария»? Сколько вопросов и пока мало ответов. Медленно, случайно, но они находились! И кто бы мог подумать, что усилиями кропотливого, неустанного труда Лидия Павловна собрала целый том, сочиненных в разные годы и в разные века жемчужин музыкального искусства — «Аве, Мария». Сделана большая научная работа. *** Это случилось во Франции, на международном музыкальном фестивале. В южном городе Марселе. Стояла сильная жара и во время пешеходной экскурсии Лида очень перегрелась на солнце. Ей бы отдохнуть в гостиничном номере, прийти в себя. Но остаться одной, без группы… В те времена этого было делать нельзя, тем более не выступить в концерте. Она, конечно, знала мощный энергетический заряд сцены, способный одолеть недуг. На него и надеялась. Ее вызвали на сцену. Объявили произведение. Поначалу все шло хорошо. Голос звучал наполнено и ровно. «Вижу чудное приволье. Вижу реки и поля…». Но когда в финале голос взмыл в высоту: «Это Ро-о-ди-ина мо-о-о-я!» в горле вдруг запылало, даже показалось, что запахло паленым, будто там перегорели провода. Звук переставал повиноваться. Как смертельно раненый конь, голос молил о пощаде, а она, упрямая всадница, не веря в беду, еще туже натягивала поводья, заставляя нестись вперед. Голос пропал. 136

Но ведь Лидия Павловна была солисткой филармонии. Строгий график концертов, обновление репертуара, гастроли. Однако ни одному человеку певица не сказала про самое страшное — у нее напрочь пропал, сгорел голос. Она шепотом объясняла свою никому непонятную болезнь, оформила академический отпуск. А сама обивала пороги всех клиник, всех частных кабинетов — российских, китайских, тибетских. Прошел год. Ни знаменитые иностранные ларингологи, ни экстрасенсы, ни бабушки-знахарки, никто не мог помочь. И еще год прошел в молчанье. Жизнь становилась немила. Так шла она однажды в глубокой печали, не ведая, куда и зачем. Вдруг услышала колокольный звон. Пошла на его зов. Остановилась возле храма. Это был Елоховский собор. Вошла. Осмотрелась… И будто кто-то легонько ее повел к большой иконе Божьей матери. Ласково-печальные глаза участливо спрашивали: «Чем тебе помочь?». Лидия, не зная ни одной молитвы, опустилась на колени и скорбящая душа ее молча запела: «Аве, Мария, грация плена…». Обливаясь слезами, она рассказала Богородице о своем неутешном горе, умоляя вернуть голос. Выплакалась, и на сердце стало легче. Ожила вера. С тех пор Лидия Павловна часто приходила к чудотворной иконе Казанской Божьей Матери с горячей мольбой об исцелении. Да, болезнь поставила, казалось бы, окончательный крест на ее певческом голосе. Но поющая душа все еще жила в ней, борясь до последнего дыхания. Поиски новых произведений «Аве, Мария» поддерживали смысл жизни. Как-то случайно по радио услышала дивную «Аве, Мария» итальянского композитора Каччини. Потом попались ноты Баха-Гуно. Каждая мелодия таила свою прелесть. А кто еще воспел эту молитву? Поинтересовалась в музыкальной библиотеке. Открылись новые имена. Сколько же их всего? На этот вопрос не мог ответить ни один музыковед. Лидия Павловна с головой ушла в поиски. Изучила фонды консерватории и филармонии. Находки ошеломляли. За два года исследовательской работы Лидия Абрамова «открыла» свыше 90 произведений разных композиторов! Произошло и другое 137

Народная артистка России Лидия Павловна Абрамова чудо: врач Боткинской больницы Юлий Стефанович Василенко, впервые применив при операции лазер, вернул певице голос. *** Теперь Лидия Павловна Абрамова — Народная артистка России, профессор кафедры сольного академического пения Академии хорового искусства имени Виктора Сергеевича Попова. Голос ее учениц звучит на самых знаменитых сценах мира. А свой интерес к «Аве, Мария» подарил ей так много уникальных находок, что составил солидную библиотеку. Сейчас 138

уже готов в набор 6-ой том. Сообщая об этом уникальном событии, Лидия Павловна уверена, что красота этого произведения бесконечна. Нас обязательно ждут новые находки. *** Прожившая детство и раннюю юность в глубинке, Народная артистка России Лидия Павловна Абрамова знает, как трудно талантливому молодому человеку показать свои способности, найти педагога, который мог бы ярче высветить его богом данное умение радовать людей. Она решила организовать Всероссийский студенческий конкурс вокалистов «Bella voce». Сначала он проводился только среди российских студентов-вокалистов, а сейчас это уже международный конкурс. Все самые трудные заботы по его проведению Лидия Павловна Абрамова по-прежнему берет на себя. Ее благое дело поддержало много энтузиастов. Из года в год конкурс набирал силы. *** Заканчивая рассказ об этой замечательной женщине, я попросила ее дать мне краткое интервью. Как вы при вашей активной концертной, педагогической, научной деятельности решились взяться за столь архитрудное дело — проведение ежегодного Всероссийского, а теперь и Международного студенческого конкурса «Bella voce», быть Председателем жюри и его оргкомитета? Л. А. Меня подвигло на это глубокое сожаление и искренняя душевная боль за то, что столько замечательных голосов, едва прозвучав, теряются в общем хоре. Я много лет проработала в Государственном музыкально-педагогическом институте им. Ипполитова-Иванова. К нам приходила молодежь с отличными, хотя и не поставленными голосами. Знаменитая Мария Каллас отмечала три, самые важные, характеристики 139

певческого голоса — тембр, сила звука, диапазон. В Консерватории, где обучают оперному и камерному сольному пению, педагоги работают с каждым студентом индивидуально. Там скрупулезно шлифуются и развиваются лучшие возможности голоса, убираются его недостатки. А в музыкальных училищах иная задача: здесь, в основном, всех студентов готовят в хор, и учебная программа одна для всех. Классификация строгая — сопрано, тенор, альт, бас. Нет баритона, нет меццо. Какой бы своеобразной красоты не был голос, его будут стремиться вместить в прокрустово ложе, в уготованную ему ячейку. Его снивелируют для нужд хора. И уж эти студенты ни на какие конкурсы не допускаются. Мне не раз приходилось слышать сетования хормейстеров по поводу ярких голосов. Они, мол, трудны для работы, вырываются из общего звучания. Вот почему нередко особенному голосу трудно бывает пробиться в серьезное вокальное искусство. Его охотно берет эстрада. Певец приспосабливается к микрофону, а если находится спонсор, раскрутчик, то делается 2—3 клипа, записывается новая песня, за большие деньги покупается радиоэфир, она звучит денно и нощно, слушатель к ней привыкает. Так на эстрадном небосклоне зажигается еще одна поп-звезда. А как часто приходится мне слышать горькое сожаление людей старшего поколения о том, что подлинная народная песня сошла на нет. Куда делась ее душа? Она растворилась в стилизации, сценической обработке, трактовке, громобойном музыкальном сопровождении. Все лихо, все блестит, дым и пыль столбом, весельем охвачен весь зал. Таким зрителям, наверное, даже в голову не приходит, что от народной песни можно плакать счастливыми слезами. От огромной ее красоты и нежности. Вы считаете засилье такой эстрады процессом необратимым? Л. А. Нет, не считаю. Это тяжелая болезнь, но она понемногу проходит. Сейчас у нас, педагогов вокала, главная цель — учить студентов петь, как пели Шаляпин, Нежданова. Обухова, 140

Максакова, Лемешев, Козловский, чьи голоса узнавались с первого дыхания, с первого звука. Мы стремимся в каждом своем воспитаннике выявить его индивидуальное дарование и сделать талант уникальным. Но певцу мало обладать прекрасным голосом. Он же артист. Л. А. Совершенно верно. Поэтому очень важное значение мы придаем урокам актерского мастерства, культуры речи вообще и особенно речи вокальной, пластики движений, искусства общения с залом. Кроме специальных предметов много времени уделяется русской и европейской литературе, классической поэзии, серьезно изучаются итальянский, французский, немецкий языки. Это повседневные занятия. Но вот объявлен конкурс «Bella vоce». Л. А. Ну, тут уж работа идет с удесятеренной энергией. Отбираются участники, продумывается все от тщательного выбора репертуара до внешнего вида конкурсанта. Труд адский, но он окупается сторицей. Конкурс «Bella voce» проводился много раз. Сыграл ли он заметную роль в судьбе его участников? Л. А. Безусловно, многие из наших сейчас поют в лучших оперных театрах страны, концертируют по всему миру. Назову лишь самые яркие имена. Ирина Самойлова (колоратурное сопрано) сейчас солистка Большого театра, поет заглавную партию в опере «Снегурочка», Антониду в «Иване Сусанине». Ведущим солистом Большого театра стал Андрей Дунаев (тенор), там же поют Марина Поплавская (сопрано) и Михаил Урусов (драматический тенор). Дмитрия Карпова (тенор) и Эдуарда Цанга (бас) пригласили в Санкт-Петербург в Мариинский театр. 141

Лидия Абрамова: На этой встрече Патриарх сказал мне: «Благословляю Вас на все Деяния Ваши!»

Баритон Родион Погосов пел в Метрополитен-опера… Много, очень много за последнее десятилетие появилось прекрасных молодых голосов! Жаль только, что о них почти не пишут, их не показывают по телевидению, не записывают на радио. Как тут не вспомнить Россини, который однажды с грустной улыбкой признался: «Сколько, порой, слышишь о каком-нибудь певце похвал, все превозносят его талант, он становится идолом, и вдруг выходит никому не известный певец, берет одну ноту, другую, поёт — и вы понимаете, как долго вас обманывали». Лидия Павловна, удается ли вам при такой напряженной творческой, педагогической и организаторской работе продолжать поиски новой «Аве, Мария»? Л. А. Это уже стало неотъемлемой частью моей жизни. Если раньше я искала «Аве, Мария» только в нашей стране, то теперь изучаю музыкальные фонды всей Европы. 142

Кропотливая работа одарила вас находками? Л. А. Еще как одарила! У меня есть потрясающая находка, которой я особенно горжусь. На острове Мальта, куда меня часто приглашают с концертами, я нашла старинный канон «Аве, Мария» VII века! Тогда я чуть сознание не потеряла от волнения. Как же так? В современной музыкальной энциклопедии черным по белому написано, что самое раннее это произведение создано французским композитором Мутоном в XVI веке. А здесь — седьмой! Ничего себе поправка! На девять веков! Значит, вам предстоит еще изучить музыкальную литературу по меньшей мере за девятьсот лет? Л. А. Да! Представляете, что еще может открыться!..

Сергей Куприянов. Флоксы

143

Король ринга

Илья Муромец деревенского масштаба Кулачный бой бывал раз в году на широкую Масленицу. Мужики делились на две группы. Рубеж — середина деревни. Большой гурьбой, в белых рубахах бойцы спускались с небольшого косогора на луг, покрытый, как ровным полотном, незатоптанным снегом. Сверху, на пригорке, собирались «болельщики», почитай вся деревня: и стал, и млад. Бабы запасались холщевыми полотенцами, чистыми белыми тряпи-

144

цами, пузырьками с целебными примочками. Ведь драка пойдет нешуточная: кто зубов не досчитается, кто с поломанным ребром, а иной с полуоторванным ухом с поля боя уйдет. Но с испокон веку у этой русской молодецкой забавы есть строгий закон, который ни в коем разе нарушать нельзя: биться только до первой крови, а если уложен на лопатки, значит, побежден и больше не боец. И еще: обида не обида, а зла ни на кого не держать. Ведь это же масленичный праздник — померяться силушкой! Все болельщики высматривали, где стоит Федор Фадеев — совсем еще молодой парень, невысокого роста, плотно сбитый, крутолобый, руки длинные и что самое главное — кулачищи с кувалду. Вот Федор-то и считался самым надежным бойцом. Бился до последнего и всегда побеждал. С поля сражения шел легко, как ни в чем не бывало, улыбаясь крепкими плотными зубами. Замотав раны, утянув шибко зашибленные кости, приложив холодные пятаки к подбитым глазам, собирались бойцы за общий длинный стол пить мировую. Какой бы громкий галдеж ни стоял, но с самым главным почетом все обращались к Федору Фадееву, называя его то силачом, то богатырем, а то и вовсе Ильей Муромцем. Видно, за бойцовскую удаль, за открытую улыбку белозубую и полюбила его Фрося — первая невеста на деревне. Всем была пригожа девушка: статная, ладная, две русых косы до пояса и глаза в пол-лица синие. Даром, что 17 лет всего, а строгая, деловая, разумная. Не любила Фрося сидеть по лавочкам да семечки лузгать, не тараторила с бабами у колодца, перемывая разные сплетни. Наберет бадейкой воды, нальет два ведра, ловко подцепит коромысло, поднимет на плечо, и не пошла, а поплыла, как лебедушка, ни одной капли не расплескав. Сама судьба сводила двух самых заметных на селе молодых людей. Слюбились они, сыграли веселую, хотя и небогатую свадебку. Перешла Фрося жить к мужу в его небольшой домишко да большую семью. Всего их богатства — железная кровать за занавеской и сундук. 145

Приближался 1916-ый год. Для всей России время смутное, а для деревни, пустившей корни на тощей, малоплодородной земле, и вовсе безнадежное. Недавно закончившаяся война с германцем извела почти всех мужиков. Остались основной рабочей силой бабы, их мужья-калеки, да подросшие пареньки. Налоги, поборы, неурожаи… Совсем обнищала деревня. Стал подаваться народ в города, где можно и деньгу, и кусок хлеба заработать. Задумались об этом и Федор с Фросей. Приходили весточки от тех, кто на новых местах определился на фабрики, заводы. Фадеевых звали, обещали помочь на первых порах. Пока молодые думали-гадали, под сердцем у Фроси появился дитенок, который ничего знать не знал о родительских планах, а рос не по дням, а по часам, дубасил кулачками в мамкин живот. Фрося, улыбаясь, говорила мужу: «Не иначе как твой наследник — боец кулачный на волю просится». У Федора голова раскалывалась, на что решиться: самый близкий город — Москва, но дорога неблизкая, до станции 25 верст с поклажей, а там билет не сразу купишь, да и такой огромный город, где сроду не были, лес темный. Уговаривает жену, давай мол, я сначала поеду, Бог даст — устроюсь как-нибудь, родишь, я потом за тобой приеду. Фрося ни в какую: «Ну и что ж, что с животом! Крестьянское дите и тяжелую дорогу выдюжит. Если ехать, то вместе!» И отправилась семья Фадеевых в неизвестную жизнь.

Лефортово Москва нуждалась в рабочих руках. Особенно не хватало их в химической промышленности на производствах, вредных для здоровья. Завод «Нефтегаз» сразу же зачислил в штат приезжих Фадеевых. Федора направили в самый тяжелый цех, но с повышенной зарплатой, Фросю, которой вот-вот уходить в декрет, определили на раздачу инструментов. Дали комна146

тенку в бараке размером с вагонное купе. Таких клетушек по длинному коридору — десять. Одна большая кухня с дровяной плитой. По стенам прибиты широкие доски, как подоконники. На них керосинки. У каждой хозяйки своя. Обогревались печками, которые топились из коридора. Фрося сразу же обустроила жилой пенальчик: побелила стены, помыла до блеска окна, с аванса обзавелись мебелью: купили стол, два стула, кровать с пружинами и стеганным матрацем. Ее она накрыла красивым лоскутным одеялом, внизу натянула кружевной подзорник. Стекла тоже занавесила нарядными шторками с оборочками. А уж с получки раздобыли деревянную люльку-качалку. 14-го марта 1917-го года легко и благополучно появился на божий свет сын Фадеевых, здоровенький крепыш, которого назвали Николаем. Фрося оказалась талантливой матерью. Пока кормила младенца грудью, придумала организовать нечто вроде яслей. Рядом с бараком нашлось небольшое казенное помещение. Завод помог его оборудовать для малышей. Две пожилых женщины за небольшую плату согласились приглядывать за своими подопечными. Фросины старания были замечены и ее выбрали в женсовет. И о своей работе на заводе она подумала: надо осваивать какую-нибудь специальность. Четыре класса сельской школы для молодой женщины, заводской активистки было немало, да и человек она к обучению способный, любознательный. Записалась на курсы лаборантов: и место для здоровья не очень вредное и работа интересная — рассудила Фрося. Гораздо труднее было с Федором. Хоть и крепкий мужик, да работа непомерно тяжела. Ему, выросшему на природе среди лесов и лугов, отмахать смену в адском цеху, пусть и в респираторе, не хватало сил. Он приходил домой, выпивал стопку водки, неохотно ел приготовленный женой сытный обед и валился на кровать, поднять с которой до утра было его невозможно. Когда сынишка подрос, Фрося оставляла спящего мужа, а сама, надев выходное платье, брала ребятенка на руки и шла 147

в Измайловский парк. Столько здесь было интересного: качели, карусель, кукольный театр, машинки с педалями, игры с мячом! Как только Коля прочно встал на ножки и стал бегать, самая главная его забава — гонять мяч. Мальчик подрастал. Мать его уже одного отпускала в парк, где он с такими же дошколятами играл в футбол. Мяча настоящего у них, конечно, не было, а тугой тряпичный большой клубок вполне заменял его. И еще Коля любил смотреть, как взрослые играют в баскетбол или волейбол. Особенно ему нравился высокий стройный парень. Он всегда приносил победу той команде, за которую играл. У него были длинные сильные ноги, длинные руки с большими ладонями; весна еще только начиналась, а он уже выходил на игру загорелый. Стоило ему забросить мяч в баскетбольную корзину или мощным ударом метко погасить свечу над волейбольной сеткой, как все болельщики кричали: «Ура, Король!» Коля рос очень дружелюбным пацаненком. Мама целый день на работе. А его вотчина — двор. Тут играли и в казаки-разбойники, и в прятки, но большую часть времени занимал футбол. В своей дворовой команде Коля был всеми признанный вратарь. Хоть и коротышка, но тряпочный мяч ловил будто магнитом. Иногда ему надоедало стоять между двух палок, обозначавших «ворота», он просился в нападающие и тоже лихо забивал мячи. У своих ребятишек он был в авторитете. Но когда объявлялся матч между дворовыми командами, тут у него случалось много завистников. Проигрывающие соперники кричали, чтобы побольнее обидеть его: «Эй, Фадей, нажрался костей!» или «Фадей, объелся кислых щей!» Коля был очень самолюбивым. После победной игры с обидчиками не дрался, а молча насупившись, уходил домой. Проработав три-четыре года, Федор Фадеев заявил жене, что больше на заводе работать не будет. Революция освободила крестьян, дала землю. Их место в деревне, а не в этом смраде. Фрося ехать туда наотрез отказалась. На заводе ее все уважали, да и Москву она полюбила. «Я тебя не держу. Воля твоя. 148

Только мы с Колей останемся здесь». Федор уехал, и больше сын его не видел. Однажды, гоняя с ребятишками мяч на площадке Измайловского парка, Коля вдруг увидел, что неподалеку по аллее идут рядом его мама и Король. Мама была в белом вязаном берете, в нарядном платье с кружевным воротником. Мальчик обратил внимание на то, что разговаривали они дружески, весело. А вскоре Король заменил ему отца и они стали хорошо жить втроем. Когда Фрося привела сына в школу записывать его в первый класс и учительница спросила, как его фамилия, он сказал, что его зовут Николай Королев. Так это осталось во всех его документах навсегда. Коля учился прилежно. Нет, он не был первым отличником: очень много времени занимал футбол и еще — он стал заядлым радиолюбителем. Все малые деньги, которые ему давали на буфетные завтраки, мороженое, конфеты, он складывал в копилку и потом на рыночном лефортовском развале покупал нужные детали для детекторного приемничка. Родители поощряли такое увлечение сына и в финансовой помощи никогда не отказывали. Какова же была радость и гордость всей семьи, когда Коля поставил самодельную коробочку на стол, расправил проводочки, подсоединил их к сети и послышалось негромкое «Говорит Москва». Интерес к радиолюбительскому делу Королев сохранит на всю жизнь. Все семь лет, которые Коля провел в школе, учителя хвалили его за прилежание, дисциплину, особый интерес к точным наукам, к литературе, истории. Позже Николай Федорович признавался, что в стремлении к учебе, к знаниям была для него мать. Как бы она ни уставала на тяжелой работе, от домашних дел, управившись с хозяйством, Ефросинья Андреевна садилась за стол и старательно выполняла задания, данные ей на каких-либо курсах, потом в школе заводских мастеров. И пареньку очень нравилось пристраиваться рядом с мамой на другом уголке стола и делать свои уроки. Он знал, как ей это приятно. Мать для него была самым дорогим человеком 149

Октябрёнок Коля Фадеев

на свете. Позже, когда он станет боксером и будет вести бои на рингах, Ефросинья Андреевна почти всегда «болела» за сына в зале. Это придавало ему силы, упорства и он побеждал. Зал приветствовал его овацией, судья поднимал вверх его руку в кожаной огромной перчатке, а Коля искал глазами свою любимую маму.

150

Путь к победам Москва. Начало тридцатых годов. Окончив семилетку, Николай Королев пришел на завод «Нефтегаз», ставший ему вторым домом. Попросился в ученики к самому строгому мастеру Авдееву, чтобы стать хорошим слесарем-инструментальщиком. После смены бежал на тренировку своей футбольной команды. Заводской физрук как-то остановил его и с упреком говорит: «Футболист ты у нас знаменитый, а вот значка ГТО не имеешь. К труду и обороне обязательно должен быть готов». Явившись сдавать нормы ГТО, Николай с удивлением убедился, что бегает он плохо, прыгает в длину и высоту того хуже, гранаты учебные бросать не умеет, на преодолении препятствий заваливается. Взыграло самолюбие. Как так?! Стал каждое утро вставать пораньше, делать гимнастику, в любую погоду — пробежку, потом ведро холодной воды на себя. Не сразу, но результат сказался: стал чувствовать себя весь день бодрым. Теперь Николай Королев рабочий человек. Хоть и ученик мастера, а зарплата все равно положена. Вот как вспоминает он этот день: «Выдали мне в кассе восемнадцать рублей. Никогда у меня еще таких денег в руках не было. Пошел в магазин, купил маме красивый платок, конфет разных. Дома с гордостью положил подарки на стол и остаток получки. Мама посмотрела на меня и заплакала». И еще один случай из событий ранней юности Королева надо именно здесь вспомнить. Заводской парнишка был лидером своей личной футбольной команды. Однажды была очень трудная игра с соседямисоперниками. Исход ее решал последний гол. В чьи ворота он влетит. Николай напрягает все свои силы, завоевывает мяч и мчится с ним к цели. Сильный удар, побеждают лефортовцы. Ну, как не отметить такую удачу! В Измайловском парке много уютных полянок. Расположились на травке, достали бутерброды. Из чемоданчика достали несколько бутылок водки, 151

стаканы — обмыть победу… Николай плохо помнил, как добрался до дома. Утром его разбудила мама, чтобы он не опоздал на завод. С каким трудом отработал смену, как терпел адскую головную боль, перебарывал подкатывающую дурноту, запомнил очень хорошо. И дал себе клятву: никогда! Ни капли! Клятве этой Королев верен был всю жизнь. Правда, во время войны, в 41-ом, приходилось пить самогон, но это, чтобы не окоченеть в сорокоградусные морозы. Занимаясь в свободное время физкультурой, футболом, Николай никоим образом не думал, что это может стать его занятием на всю жизнь. Он твердо решил, что будет летчиком как Чкалов, Громов, Водопьянов. Вот как только исполнится ему восемнадцать лет, так сразу пойдет в летное училище, чувствовал — это его призвание и он будет отличным сталинским соколом. Однако есть мудрая истина: «Пути Господни неисповедимы». В дом, где жили Королевы, приехала новая семья. Дверь их квартиры выходила на ту же лестничную клетку. Сын этих новоселов был года на два постарше Коли. Стал паренек замечать, что молодой сосед что-то оборудует себе в сарае. Заглянул туда. Увидел тугой тяжелый мешок, подвешенный на прочном железном крюке. Сосед дубасит в него кулаками. Николай спрашивает: «Зачем тебе это?» Новый знакомый оказался общительным малым, объяснил, что занимается боксом в спортивной секции, а на мешке отрабатывает удары и предложил попробовать. Коля тоже встал на изготовку и начал кулаками что есть силы бить по мешку. Разбил пальцы до крови и бросил. Такой спорт ему не понравился. Прошло несколько дней и, гуляя по Измайловскому парку, Николай увидел то, что до этого на спортплощадке не было. На поляне стоял ринг, огороженный тугими витыми канатами. Двое парней в здоровенных, будто надутых перчатках, лупили друг друга. Возле ринга стоял высокий взрослый человек в спортивном костюме и наблюдал за борьбой. Иногда он останавливал дерущихся, делал им какие-то замечания, показывал какие-то движения руками и давал свисток к продолжению 152

драки. Опять громко щелкали удары, и опять тренер останавливал борьбу для разъяснения правил их схватки. Коля смотрел, как завороженный. Нет, никакая это не драка. Это бокс. Настоящий спорт. Это — мое. На другой же день он пришел в секцию. Никто ни о чем его не расспрашивал, дали перчатки и — становись в строй. Разбились на пары. Началось: тук-тук-тук. Спустя много лет, вспоминая свои первые шаги на боксерском поприще, Николай Федорович улыбался, хлопал себя по коленями большущими ладонями: «Боже мой! Я же ничего не умел. Тюфяк тюфяком… Но, мне повезло с наставниками… Богаев, Градополов и, конечно, маг-волшебник Аркадий Георгиевич Харлампиев. Не только выдающийся тренер, но и образованнейший человек. Соберет, бывало, нас новичков и внушает нам, что бокс — это все потом, а сначала неустанный труд, труд и труд. Пожалел себя, дал отдых — откатился далеко назад. А навёрстывать упущенное в боксе тяжелее всего. Аркадий Георгиевич твердил нам это как „Отче наш“. До сих пор не могу понять, каким чутьем угадал он во мне, мальчишке, едва прикоснувшегося к боксу, большую способность побеждать соперника на ринге?» И ведь действительно, кто бы мог подумать, что парнишка, только вчера вошедший в зал секции бокса, еще не привыкший к перчаткам, зеленый новичок был включен в группу участников лично-командного первенства Москвы и не только добыл очки своей команде, но и занял почетное второе место. В этом виде спорта каждый уверен, что боксером надо родиться. Но ведь родившегося надо растить, холить, лелеять, порой и строго наказывать. Талант вышедшего на ринг спортсмена в том, чтобы брать, впитывать в себя опыт мудрых наставников и самому понимать, помнить, каждое свое движение в борьбе с соперником, умение безошибочно разгадать секрет его тактики, сильные и слабые стороны. Николай Королев не только родился боксером, но он еще родился одаренным учеником, старательным, пытливым, с крепкой творческой жилкой, с нестандартным мышлением 153

изобретателя. И еще. Он сам часто признавался в том, что судьба на всем его жизненном пути, особенно в молодости, сводила с замечательными людьми, не только талантливыми в их профессии, но благородными, доброжелательными, с сильными характерами.

Друг — третье мое плечо Что такое дружба и ее высокую жизненную цену Коля Королев понял, когда он перешел в четвертый класс и его приняли в пионеры. Тогда-то и пришел к ним заводской симпатичный паренек, их пионервожатый Коля Трусов. Он растормошил 154

мальчишек и девчонок, надевших красные галстуки, интересными делами. До сих пор каждый школьник знал, что самая главная его задача — хорошо учиться, а Коля Трусов убеждал ребят — еще более важная задача — стать человеком, любящим свою Родину, быть всегда готовым защищать ее и приносить ей пользу своим трудом. Сколько он проводил интересных сборов, к которым ребята готовили порученные им рассказы о героях российской истории, в какие увлекательные походы по Подмосковью ходили они всем отрядом, а вечером, набрав сучьев и дровишек, зажигали костер и освещенные его пламенем пели любимые песни, читали стихи. С какой благодарностью вспоминал Николай Фёдорович своего первого пионервожатого, который научил ребят жить в коллективе, уметь подчинять себя общему делу, отдавать ему лучшее, что в тебе есть. Высшим авторитетом в жизни Николая Федоровича был незабвенный его кумир, его учитель и старший друг (да, именно Друг) знаменитый в прошлом боксер, один из основателей русской школы бокса, тренер Королева — Аркадий Георгиевич Харлампиев. Среди всех бойцов ринга о нем ходили легенды. Он был совершенно необыкновенной личностью, достойной быть героем захватывающего романа. Как о тренере молодых спортсменов, о нем говорили, что у него нет любимчиков. Ко всем был одинаково беспощадно строг, из всех тяжелейшими упражнениями выжимал физические способности для победы в схватке с соперником, никому не давал никаких поблажек. И все же… Все же… Однажды, закончив тренировку, он отправился домой. Шел медленно, опираясь на палку, думая о чем-то своем. И вдруг споткнулся. Палка выпала из рук. Не успел пожилой человек наклониться, чтобы поднять ее, чья-то молодая проворная рука быстро взяла с земли палку и подала ее: — Вот Аркадий Георгиевич, держите… Это был Коля Королев, который тоже шел в ту сторону к остановке трамвая, но постеснялся обгонять грозного «старика» (так между собой новички называли Харлампиева). Тот поблагодарил паренька за помощь и предложил вместе пройтись. Дорогой стал рас155

спрашивать, из какой он семьи, чем увлекался в школьные годы, что привело в секцию бокса? Коля рассказывал просто, искренне. Наверное, эта полудетская откровенность, бесхитростность заронили в сердце «старика» нежную симпатию к юному рабочему. А когда Коля вспомнил рассказы матери о деревенских кулачных боях и что его родной отец из них всегда выходил победителем, Аркадий Георгиевич остановился и с радостным удивлением громко сказал: «А ведь у нас с тобой, браток, корешки-то общие! Мой отец тоже был знаменитый кулачный боец! В следующий раз пойдем вместе с тренировки, я тебе про него расскажу!» Так в биографию Николая Королева вошел необыкновенно интересный человек — Аркадий Георгиевич Харлампиев, ставший ему и наставником в боксе, и старшим другом по жизни. Чем ближе узнавал он Аркадия Георгиевича, тем тверже убеждался, что таких людей, как его тренер, он никогда больше не встретит. Ведь даже представить себе было трудно, что смоленский мальчишка даже никогда не думал о профессиональном занятии спортом, он просто закалял себя обливаниями холодной водой, подтягивался на турнике, делал гимнастические упражнения, а мечтал он стать художником, хорошо рисовал. Отважился один поехать в Петербург и попытаться поступить в Высшее Художественное училище при императорской Академии Художеств. Поступил! С отличием окончил его и был отправлен в Париж для продолжения обучения в Академии изящных искусств. И там тоже учился отлично. Готовился вернуться на Родину художником, получившим самое высшее образование. Но однажды увидел боксеров на ринге и живописец отошел на второй план. Русский юноша очень серьезно увлекся боксом. Он и не подозревал, что в нем ярко проявились отцовские гены борца-силача. Судьба его была решена. Оглушительные успехи Аркадия Харлампиева потрясали даже опытных знатоков. Он одерживает победу на французском национальном первенстве, становится чемпионом на первенстве Европы среди профессионалов! На Родину он вернулся с мечтой сделать 156

бокс массовым видом спорта. В 1913-ом году он — чемпион России по боксу. Надо ли удивляться тому, что Коля Королев, соединив воедино все короткие рассказы, воспоминания по какому-то случаю, мимолетные замечания своего учителя, относился к нему, как к божеству. Он уже очень много знал о нем, но наступал момент и Коля понимал, что у его наставника есть еще и еще что-то, чем не устанешь восхищаться никогда. «Однажды Аркадий Георгиевич зашел в раздевалку, увидел несколько потрепанных, зачитанных книжек, небрежно полистал их. Заканчивая занятия, сказал: «Завтра суббота. Обычная тренировка отменяется. Будем говорить о литературе. Каждую субботу. Прошу всех подготовиться». И вышел из зала, стуча палкой. Мы недоуменно переглянулись. Хорошо Коле Штейну. Он много знает стихов наизусть. Здорово читает Маяковского и рубит рукой, отбивая такт. И вообще, он интересный собеседник. А я? Днем заводской цех, вечером спортивный зал. Правда, мама очень любит читать, и если ей книжка понравилась, обязательно советует мне, чтобы и я почитал. А вот наш пионервожатый Коля Трусов больше всех писателей и поэтов любил Пушкина. Про «Евгения Онегина» он говорил, что это энциклопедия русской жизни. Когда в походах у костра мы пели песни и читали стихи, помню, я, чтобы порадовать вожатого выучил из «Евгения Онегина» небольшой отрывок про наступление весны «Гонимы вешними лучами» и громко прочитал его перед всеми ребятами. Коля меня очень похвалил. Сейчас, может, не совсем твердо, но стихи эти я помнил. Прямо из спортивного зала помчался в библиотеку, попросил томик Пушкина и что-нибудь написанное про него. Старательно готовился к субботнему занятию. Рассуждал так: Аркадий Георгиевич художник, ему должна понравиться картина природы, которую в стихах изобразил Пушкин. Я не ошибся. Но это было только начало. Харлампиев беседовал с нами не только о литературе. Рассказывал о знаменитых музыкантах, художниках, скульпторах, иногда 157

даже об архитекторах. Буквально гнал нас в музей, заставлял слушать музыкальные передачи по радио, учил «видеть» здания, улицы и обязательно знать историю своей страны. Самым успешным участником субботних занятий был Николай Штейн, с которым я крепко подружился. Он относился ко мне внимательно и тепло, как к своему младшему брату Сереже. Мы все его хорошо знали, потому что он приходил смотреть тренировки, а уж когда проводились соревнования, всегда в зале «болел» за Николая. (Из воспоминаний Н.Ф. Королева). Здесь я должна признаться читателю, что мне выпало счастье хорошо быть знакомой с Николаем Федоровичем в последние его 12 лет. Он бывал в нашем доме, его рассказы о себе, семье, друзьях я записывала на магнитофонную пленку, делала о нем радиопередачи. Вот почему в этом литературном материале цитирую его воспоминания о самых разных событиях, происходивших в жизни великого спортсмена.

158

Говорит радиостанция «Юность» Начало 60-х. Оттепель. Это было время отчаянного, дерзкого прорыва во всесоюзный эфир молодых талантов. Композиторы, певцы, барды, поэты, писатели. Их знали, их слышали. В маленьких зальчиках кафе, на небольших клубных сценах, у памятников на скверах или городских площадях, окруженных плотной толпой любопытных до всего нового юношей и девушек, а чаще всего в тесных хрущёвских квартирках… Их стихи, песни под гитару, звучали непривычно волнующе, они воспринимали мир по-своему, не по заданному стандарту. И вдруг они получают законное право предъявить миру свой талант. Страна узнала Евгения Евтушенко, Александру Пахмутову, Роберта Рождественского, Булата Окуджаву, Владимира Высоцкого, Бэллу Ахмадулину, Муслима Магомаева — всех не перечислить, потому что сейчас они составляют золотой фонд российской культуры. А тогда их имена — это открытия, явления. На первых порах сотрудников радиостанции «Юность» было немного, и я в их числе. Мы, жадные до всего интересного, звали к микрофону именно таких людей. 25 мая 1965 (дата помечена в моем дневнике) режиссер Сергей Штейн сказал, что сегодня он будет записывать чемпиона СССР по боксу Николая Королева. Обычно, когда ожидалось что-то необычное, всех кто был в редакции, предупреждали заранее и мы собирались в самой большой комнате, называемой караван-сараем, тащили туда микрофон на стойке, налаживали запись и ожидали гостя. Мы знали, что передача готовилась к 22-му июня, двадцать четвертой годовщине начала войны. То, что Королев расскажет о том, как он воевал, мы услышим в эфире, нас интересовало то, что останется «за кадром» этой темы. 159

Я пришла заранее. Заняла удобное место, чтобы все услышать и все разглядеть. Далее цитирую запись в своем дневнике. «Вдруг осторожно открывается дверь и хорошо знакомый (пока заочно) мне человек заслоняет собой весь вход. Он добродушно и как-то застенчиво улыбается. Его круглая, как мяч, голова обрита наголо. На нем серая свободная рубашка. Весь его вид походил на огромную нерпу. Я быстро пошла ему навстречу. Он протянул мне могучую ладонь, и я ощутила пожатие Каменного гостя. Пригласила на почетное место. Он шел, заметно косолапя». Не успела я занять гостя светским разговором, как в комнату набежала наша братва, пришли и молодые артисты, которые были у Сергея Владимировича на записи: Сева Ларионов, Юра Пузырев, Боря Зубов, Тигран Давыдов, попросились притулиться коллеги из соседних редакций. Набились в комнату, словно сельди в бочку. Последним вошел и прикрыл дверь обожаемый всеми высокий, красивый, с ранней седой шевелюрой Сергей Штейн. Не успел он пробраться до середины комнаты, как Николай Федорович резко встал, бросился ему навстречу, обнял его ручищами, как огромными клешнями и почти закричал: «Ребята! Дорогие! Да знаете ли вы кто такой Сергей Штейн?!» Мы все опешили. А Королев так же громко продол160

жал: «Ведь это же родной брат моего лучшего друга боксерской молодости Коли Штейна! Вы помните, как Пушкин написал об Иване Пущине? (Голоса: «Мой первый друг, мой друг бесценный»). Королев: Вот я так бы сказал: Не было бы у меня его — и в России не было бы девятикратного чемпиона боксера Николая Королева! Сергей Владимирович смутился, а мы радостно заорали: «Как? Когда это случилось?! Расскажите!» (Далее следует расшифровка с магнитной пленки, сделанной на этой встрече). Королев: Я второй год занимался в секции. Меня стали выпускать на ринг. Наш замечательный наставник и тренер Харлампиев не то чтобы меня похваливал, а говорил: «Хорошо, Коля, правильно работаешь». И вот объявляют не вольные бои, а настоящие. Мне выпадает встреча со средневесом Всеволодом Озмидовым. Я аж рот раскрыл! Озмидов чемпион Москвы, у него победа за победой, а кто я? Салажё-ё-нок. Побаиваюсь, но в душе горжусь — такой бой доверили! Смело выхожу на ринг. Принимаю стойку… Иду на сближение… Куда там! Озмидов даже не подпустил к себе. Бил сильно и точно с дальней дистанции. Уже во втором раунде бой был прекращен за явным преимуществом моего соперника. Никогда в жизни я не испытывал такого унижения. Я был раздавлен, уничтожен. Быстро оделся и ушел. Долго я бродил по улицам. Думал-думал… Да-а-а! правильно говорит Харлампиев: «Боксером надо родиться..!» Видно родился я для другого дела. Ведь хотел же стать летчиком, как Чкалов, Громов… Вот пойду в армию, попрошусь в летную часть. Еще не поздно… А бокс проживет без меня! Утром звонок в дверь. Открываю… Смотрю стоит Коля Штейн, улыбается, так… ободряюще… «Ну, здравствуй, тезка, я вот за тобой зашел… Собирайся, пора на тренировку». Я нахмурился: «Никуда — говорю, не поеду». Коля мне: «То есть, как это не поедешь?» Я ему: «А так! Не буду больше заниматься боксом! Не хочу!» Штейн посмотрел на меня с насмешкой: «Нет, дружище, дело тут вижу не в хотении. Обидели мальчика… Морду ему набили, он струсил — и в кусты?! Ты что же 161

думаешь, что бокс — это одни победы?! Ты еще только вчера перчатки надел, а уж амбиции чемпионские?! Или ты струсил? Помахать на ринге кулаками — пожалуйста, а для настоящего, непомерного тяжелого бокса кишка тонка?! Ошибся я в тебе, Коля… Прощай!» И со злостью хлопнул дверью. Постоял я… Посто-о-ял, ошалелый, будто меня током пробило, и ка-а-а-к кинулся в комнату за чемоданчиком, схватил его. Голодный, не спавший прибежал в секцию перед самым началом занятий. Навстречу мне Штейн. Улыбается, как ни в чем не бывало: «Здравствуй, Коля, молодец, что не опоздал». Вот так, друзья мои, Николай Штейн спас для бокса самолюбивого Колю Королева». (Аплодисменты. Чей-то голос:) — Николай Федорович, расскажите какой-нибудь интересный эпизод из вашей боксерской жизни. Королев: Эпизо-о-о-д… Господи… их так много… Уж не знаю… (Пауза). Ну, вот разве этот… 1945-ый год. Совсем недавно кончилась война. Советское правительство обратилось в спорткомитет командировать группу опытных товарищей в Берлин и помочь немецким друзьям организовать работу по физкультуре и спорту. Ну, мы приехали. Берлин весь разбит. Нас расквартировали в одной летной американской части. Вечером их подполковник, которому поручено было нас принять, приглашает в бар для офицерского состава. Приходим… В баре накурено, не продохнёшь. Вижу посреди зала выгорожено нечто вроде ринга. Нам говорят, что для развлечения офицеров из Америки прибыл боксер-профессионал в тяжелом весе, и он предложит показательное выступление. Мы сели за столик, заказали бутылочки с кока-колой. Ждем с интересом, что будет. Появляется боксер. Высокий, красивый, хорошо сложенный. Его встречают аплодисментами и свистом — так у них принято выражать радушный прием. Боксер поднялся на невысокий помост и картинно, как на рекламе, улыбнулся зрителям, помахал обеими руками. Вышел на ринг и его противник. Я сразу же понял, что это не профессионал, а видимо какой-нибудь боксер162

любитель из рядовых. Харлампиев нам рассказывал о профессионалах. Говорил, что они прекрасно работают, как точно отлаженная машина, надо только разгадать его схему. Я очень внимательно наблюдаю за ним. И точно! Идеальный механизм! А эти добровольцы… Ну, что они?! За два раунда он нокаутировал троих. Я тихонько шепнул своим товарищам: «Посмотрите… Покажу вам небольшой спектакль». Сопровождающий нас подполковник подошел к боксеру и чтото ему сказал. А тот… Улыбка до ушей… «Russian! Very, very good!» Я быстро разделся. Вышел на помост, пожали крепко руки и я начал свое представление. Играю неумеху: то оступлюсь, то покачнусь, стараюсь увернуться от его мощных ударов. Вроде бы случайно продержался два раунда. Мой противник сначала принял меня снисходительно, играл словно кошка с мышью. Потом чувствую, что я его начинаю злить. В третьем раунде он входит в раж и начинает меня лупить. Я нарочно подставляюсь. Противник наносит мне сильный удар, открывается. А мне того и надо! Бью своим коронным вразрез левой и сразу добавляю правой. Все! Профессионал в нокауте. Что было в зале!!! Ор, свист… Я поднял соперника, пожал ему руку, похлопал по плечу. Наш сопровождающий громко назвал мою фамилию. Профессионал смешно таращил на меня глаза и все повторял: «О! Russian champion!» А летчики бросились ко мне за автографами». (На пленке слышны наши громкие аплодисменты). В то время, когда мы слушали рассказ Королева, обратили внимание, что Сергей Владимирович поглядывает на часы. Значит, ему и гостю пора в студию на запись. Молодые артисты, которые были с нами, подали Николаю Федоровичу листок со своими фамилиями, телефонами и театрами: МХАТ, Ленком, театр Советской Армии, театр на Малой Бронной. От Сергея Штейна мы знали, что Королев театрал. Пока Николай Федорович вспоминает у микрофона «Юности» о военных годах, я поведаю читателю о том, чего он не знал тогда, а может быть и не узнал никогда о своем друге Николае Штейне. 163

Как написал Пушкин Первым и бесценным другом хранил Пушкин в своем сердце лицейского товарища Ивана Пущина. Именно так относился и Коля Королев, скупой на возвышенные эпитеты, к Николаю Штейну. Паренек из рабочей семьи, Королев знал, что на такого друга всегда можно положиться во всем. Только он недоумевал, откуда в молодом человеке, который старше лишь на три года, столько благородства, культуры, знаний во многих областях науки и искусства. Спрашивал его, конечно, но друг смущенно улыбался и молчал. Так кто же такой Николай Штейн? Его предок — барон Генрих Фридрих Карл фон унд цум Штейн принадлежал к роду державных государей германо-римской империи, видный прусский государственный деятель, яркий антибонапартист. Преследуемый Наполеоном вынужден был покинуть родину. Александр 1 пригласил его в Петербург, где барон фон Штейн быстро завоевал доверие русского императора, став его другом и советчиком. В 1812-ом году он вернулся в Пруссию вместе с гнавшими Наполеона из России нашими войсками и по указанию царя принял временное управление Восточной Пруссией. На Венском конгрессе представлял интересы России. В истории дружеских связей между русским и немецким народами Генрих Штейн сыграл очень важную роль. Памятник ему стоит и сейчас перед зданием Берлинского парламента. Живя в России, Штейн и его большая семья очень полюбили нашу страну. Кто-то из его близких родственников женились, вышли замуж за наших соотечественников, остались в Петербурге, в Москве, приняли православие. Мужчины, как правило, выбирали военную карьеру, верой и правдой служили защите Отечества, ставшего им родным. Отец Николая и Сергея Штейнов Владимир Николаевич служил в кавалерийском полку, командовал эскадроном. Однако, женившись на Ксении Александровне Малаховой — девушке из знатного дворянского рода, окончившей с серебря164

ной медалью Санкт-Петербургскую Екатерининскую женскую гимназию, он вышел в отставку, успешно начал статскую карьеру. Был вице-губернатором города Могилева, а в начале 1917-го года Николай I, с которым он был хорошо знаком, назначает его воронежским вице-губернатором. Дальнейшие свершившиеся события в России, лишают его всех должностей и званий, но будучи высокообразованным человеком, Владимир Николаевич находит возможность своим трудом прокормить растущую семью. Николай II-ой со своей большой семьей, больным сыном Алексеем, врачом Боткиным находятся в ссылке под арестом в Тобольске. Ему удается сообщить близким людям, что его материальное положение трудное. Оставшиеся на воле втайне собирают бывшему императору помощь. Но как ее передать? Несколько попыток не увенчались успехом. Удалось это сделать, (причем дважды!) только Владимиру Николаевичу Штейну. Он благополучно возвращался домой. Все причастные к этому делу люди хранили молчание. 25 марта 1917 года Николай II записывает в своем дневнике: «Из Москвы вторично приехал Владимир Николаевич Штейн, привезший оттуда изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги, чай». Бедный наивный царь! Неужели он не понимал, что раскрыв полное имя своего благодетеля, он подвергает его смертельной опасности. Тогда В. Н.Штейна спасло чудо, а в общемто полная неразбериха и соперничество случавшееся в карательных органах. Жизнь Штейнов продолжалась. Богатый дом родителей жены в Петрограде был национализирован. Решили обосноваться в Москве, в небольшом арбатском особнячке. Но он уже заселился выбравшимися из подвалов, бараков рабочим народом. Хозяев с детьми впихнули в маленькую комнатенку с подсобкой, из которой они соорудили некое подобие кухоньки. Несмотря на то, что жильцы коммуналки были людьми разного рода-племени, Штейны прекрасно ладили со всеми. В 1925-ом году у них родился третий сын — Сергей. Жить бы им да радоваться… Но беда уже стояла на пороге. Органы ЧК стали интересоваться «бывши165

Николай Штейн 166

ми». Владимира Николаевича вызвали один раз на беседу, в другой раз на допрос, потом в доме произвели обыск. Никакого компромата не обнаружили. И все же «чуждый элемент» Штейн уже состоял в соответствующих списках. Его вызывали на допросы, иногда не надолго арестовывали, но! Факт его двукратного пребывания в Тобольске и связи с Николаем Вторым по какому-то счастливому недоразумению нигде не всплывал, и доказательств вины никаких не было. Владимир Николаевич возвращался в семью и очень много внимания уделял воспитанию сыновей. Особенно радовал Николай, который записался в секцию бокса. Отец составил ему режим особой спортивной закалки, подробно расспрашивал о тренерах и тренировках, а когда узнал о Харлампиеве, обрадовался за сына и настоятельно советовал брать пример с этого выдающегося человека. Внешне красивый, интеллигентный, с мягкой доброй улыбкой юноша, в деле проявлял железную волю к победе. Невиданное упорство в освоении стратегии и тактики борьбы на ринге. Его учителя, наставники видели в нем будущего чемпиона страны. Так оно и случилось. Он завоевал это звание в 1938 году и в 1939-ом. Как жаль, что Владимир Николаевич не дожил до таких праздников. В 1935-ом по доносу он был арестован, осужден якобы за антисоветскую пропаганду по 58ой статье, сослан в лагерь без права переписки и там в 1938-ом году расстрелян. Семья, ничего не зная об этом, надеялась, ждала его возвращения. Николаю Штейну исполнилось 25 лет. Эта дата совпадает с другим важным событием в его жизни. Он знакомится с милой, хорошо воспитанной девушкой Олей и женится на ней. В начале 41-го у них рождается дочка, которую назвали Ириной. Молодые супруги счастливы. Но вот война… Едва прослушав сообщение по радио, Николай спешит к стадиону «Динамо», где уже собралось много спортсменов. Тут же известный чемпион гимнаст Глеб Бакланов отбирает группу знакомых ему товарищей для работы в диверсионном отряде. На сборы отводит несколько часов. Вечером встреча на Бело167

русском вокзале, погрузка в эшелон и — на запад, в боевую часть. Глеб Владимирович Бакланов прошел всю войну, так и остался в армии, стал генералом. В 1977-ом году вышла его книга воспоминаний «Ветер военных лет», в которой он с большой душевной теплотой и восхищением рассказывает о Николае Штейне, о его разумной отваге, принесенной на поле боя с ринга. Уже в первых сражениях он проявил бесстрашие и смелость, за что был награжден орденом Красной Звезды. Это большая редкость. Ведь наша армия отступала, неся огромные потери. В семье Штейнов хранится драгоценная реликвия — листочек, на котором рукой старого и очень больного генерала Бакланова описан один военный эпизод. Привожу его здесь. «Огородами помчались к крайнему дому. Обогнув угол сарая, я совершенно неожиданно, лоб в лоб столкнулся с фашистом, держащим автомат наизготовку. Мы оба опешили. Но положение гитлеровца было несравненно лучше: у него автомат. Еще доля секунды — и он выстрелит. Но в это мгновение из-за моего плеча выскочил Николай Штейн и нанес немцу прямой, нокаутирующий удар в подбородок. Фашист дернул головой и упал навзничь. Сухой выстрел карабина Штейна — и я был спасен». Конец августа. Враг рвется к Москве. Особыми органами издано распоряжение: всех лиц немецкой национальности или имеющих немецкую фамилию высылать из столицы за Урал. Такое же предписание вручили и Штейнам. Ксения Александровна в то время работала в библиотеке Академии Наук СССР. Ее там очень высоко ценили за блестящее знание нескольких языков, за прекрасную организацию порученного ей дела. Сереже 16 лет. Он состоит в боевой дружине, дежурит по ночам, при бомбежках гасит «зажигалки». Никакие просьбы руководства Академии Наук не помогают разрешить Штейнам (уже в нескольких поколениях имевших русскую национальность) остаться в Москве. И только когда из военкомата им выдали подтверждение о подвиге и высокой награде 168

Николая, мать и его младший брат не были высланы Бог весть куда. 22 октября 1941 года в тяжелых боях под Наро-Фоминском Николай Штейн погиб, вероятнее всего прикрывая с небольшой группой отход батальона. Погибли все. Так он попал в список пропавших без вести. Лишь несколько лет спустя, при раскопках был найден его солдатский медальон, а останки были захоронены неподалеку, в деревне Любаново. Заканчивая рассказ о лучшем друге юности Николая Королева, считаю нужным непременно сказать, что когда в 1948ом году отмечалось 50-летие развития бокса в России, Всесоюзной федерацией бокса был утвержден первый список выдающихся боксеров страны. В него вошло 18 человек, и среди них москвичи Николай Королев и Николай Штейн. Друзья теперь неразлучны навечно.

Бой на ринге Великой войны Весь наш народ знал, что схватки с фашизмом не избежать, не знал только как и когда она начнется. Готовились везде и всюду. Мобилизационным призывом часто звучала по радио песня «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». 1937-ой год. Николая Королеву 20 лет. Он — обладатель всех высших спортивных званий, победитель на чемпионских состязаниях Всемирной Рабочей Олимпиады. Однако он не забывает о своей заветной мальчишеской мечте — стать летчиком. 1939-ый год. Королева призывают на военную службу. Он просится в авиацию. Его зачисляют курсантом авиашколы, где он проявляет необыкновенное упорство и старание в умении пилотировать истребитель. Но все свободные от занятий и тренировочных полетов часы он проводит в спортивном за169

ле. По всем показателям Королев среди самых успешных курсантов. Однако человек предполагает, а Бог располагает. Во время прыжков с парашютом Королев получает тяжелую травму. Госпиталь. Операция. Длительное лечение. В начале 41-го года Николая Федоровича увольняют в запас. Теперь у него остается только бокс. Что ж, если не суждено ему быть ассом в небе, он будет оставаться ассом на ринге. Изнурительные тренировки на всех спортивных снарядах, бег на длинные и короткие дистанции вернули ему прежнюю бойцовскую форму. Королев возвращается в спорт. 15-го июня 1941-го года он выигрывает первый Абсолютный чемпионат Москвы. Неделя мирной жизни. И грянула война. Если помнит читатель, с Николаем Федоровичем Королевым мы расстались 25 мая 1965-го года, когда он после встречи с молодыми журналистами радиостанции «Юность» направился вместе с нашим режиссером Сергеем Штейном в студию. Там будет готовиться передача к 24-ой годовщине начала войны и прозвучит в эфире 22-го июня. К слову сказать, эта магнитная пленка долго будет храниться в коробочке у С.В.Штейна в его рабочем шкафчике. Мы ее не раз прослушивали. Итак: Голос режиссёра: «Николай Федорович, вы готовы? Начали! Королев: Э-э-э! Сергей, это не для передачи, я вам и ребятам сначала расскажу, почему я сразу же не оказался рядом с Колей Штейном. (Видимо режиссер делает согласный знак рукой. Запись продолжается). После очень тяжелой авиатравмы я был вынужден тайком ото всех сильно тренироваться по разработанной мной самим системе. Каждое утро при любой погоде я бегал до изнеможения в Измайловском парке. Вот и 22-го июня был тоже там. Только когда возвращался домой, обратил внимание на то, что вокруг меня никого нет. Это в воскресенье-то! Уже по дороге услышал: «Война объявлена! Война!» Опрометью кинулся в комнату, оделся, схватил паспорт, военный билет и как предписано — в рай170

военкомат. А уж там все коридоры забиты народом, без очереди не пускают. Жду-у-у. Жду-у-у… Наконец, вхожу. Военком мне: «У вас запас второй очереди. Не могу». И тут из очереди меня узнали, посоветовали обратиться в Спорткомитет. Там говорят, что вроде бы из спортсменов будут формировать особую чекистскую бригаду. Завтра утром сбор на стадионе «Динамо». Все было так. Да опоздал я. Баклановская группа вместе с моим другом Колей уже была на пути к фронту. Меня зачислили в отряд, выдали снаряжение… Но я понял, что завис. Нас отправили не на фронт, а в военный учебный лагерь. Дело, конечно, нужное: знать все виды оружия, как, где и что подрывать. Да только время-то идет. Немец прет и прет. Я рапорт за рапортом, а мне их обратно: «Ждите, придет и ваш час». Наверное, я бы с катушек слетел, но выручил случай. Как-то на стрельбищах вижу своего бывшего ученика. Жалуюсь ему. А он мне так загадочно улыбается: «Я вам помогу». И действительно, помог. Свел меня с полковником Медведевым. (С этого отрезка на пленке рассказ Королева пошел в эфир). Королев: Кто такой полковник Медведев, я не знал. Потом мне рассказали, что Дмитрий Николаевич старый чекист, он организует особый отряд, который будет действовать в тылу врага. Мы, несколько человек, присоединились к отряду уже в Подольске. При знакомстве Медведев меня расспрашивал подробно обо всем: о семье, о родне, о товарищах, о военном училище, о книгах, очень большое внимание обратил на бокс, как дерусь, какую тактику предпочитаю. В конце разговора еще раз спросил о травме: «Учти, работать будем в неимоверно трудных условиях, зимой, под открытым небом, ни полевой кухни, ни медсанбата». Я коротко ему ответил: «Выдержу все». Мы были хорошо вооружены, тепло одеты, в вещмешках — консервы, сухари. Но была уже осень, лили холодные дожди. Одежда промокала. Днем мы осторожно шли лесами поглубже в тыл, вечером делали привал, рыли ямы, в которых разводили костры, сырые сучья плохо горели. Наспех разогревали еду, кипя171

Николай Королев в партизанском отряде тили воду, отогревались, кое-как сушили одежду. Боевые стычки проходили чаще всего днем на проселочных дорогах. Впереди отряда и по сторонам шла разведка. Как только слышался отдаленных шум моторов, мы укрывались в кустах и готовились к бою. Он обычно длился несколько минут — так неожиданно и мощно мы обрушивались на колонну врага. Жители деревень с радостью узнавали о нас, передавали нам домашнюю еду, теплые вещи, сообщали важные сведения о дислокациях воинских 172

немецких частей. А я очень скоро стал большим специалистом по добыванию «языка». Задача эта, как оказалось, непростая. Ведь надо определить, какой «язык» знает что-то важное, надо его доставить в хорошем состоянии, чтобы он точно рассказал, что знает. Я уходил на задание один и почти без оружия. Высматривал возле штабов, выслеживал, тихо подкрадывался и точным ударом нокаутировал противника, оттаскивал его подальше, потом взваливал на плечи и шел в отряд. Правда, ребята, зная о моей больной ноге, часто выходили мне навстречу. И вообще там, где нужно было бесшумно снимать охрану, работал в первую очередь я. Сейчас, оглядываясь на прожитые военные годы, я, друзья мои, честно признаюсь, это уму непостижимо, как мы в сорокаградусные морозы, без крыши над головой, в постоянных боях. В немыслимо тяжелейших условиях сражались и побеждали. Мы постоянно разрушали железнодорожные пути, нам удалось взорвать железнодорожный мост на линии Брянск-Сухиничи — очень важный стратегический объект. Да что там важные объекты! Мы в тылу врага освобождали, пусть на короткое время, но целые города — Жиздру, Хотимск! И это все силами не такого уж большого партизанского отряда. Что только не предпринимали против нас фашисты: и агентов засылали, и карательные облавы делали, и нещадно бомбили леса, где мы скрывались. Конечно, мы несли потери, но, во-первых, успех приносили внезапности нападения и точный расчет. И еще немаловажно то, что наш отряд постоянно пополнялся теми, кто остался в окружении, кто бежал из плена, к нам шли местные коммунисты и комсомольцы. Голос режиссера: Николай Федорович, расскажите еще какойнибудь памятный случай. Королев: Ах, Сережа, ты ведь сам войну прошел и знаешь, что ни бой — то случай… Ну, вот… Опять-таки в брянских лесах это произошло. Допекли мы фашистов до такого накала, что против нас двинулась большая сила. Лоб в лоб нам с ней не справиться. Хорошо, что наши разведчики предупредили отряд зара173

нее. Медведев приказал отходить. На наше счастье между нами и наступающими фашистами овраг. Командир и я вместе с ним остался в группе прикрытия. Надо сказать, что Медведев был человек исключительной смелости и хладнокровия. У него при себе всегда было только одно оружие — тяжелый маузер, еще с Гражданской, которым он владел мастерски. Мы — с пулеметами и автоматами. Как только на краю оврага появляются фигуры в черных шинелях, стреляем, они падают в глубокий снег, в овраг. Медведев приказывает рассыпаться по лесу, отходить. Фашисты начали стрелять из минометов. Мы перебежками, отстреливаясь, уходим в глубь леса. Я — рядом с командиром. Вдруг он вскрикивает и падает. Ранен? Да, пулей пробило ногу. Быстро перетягиваем шарфом. Медведев приказывает мне уходить. Но я грабастаю его в охапку, взваливаю на плечо. Бегу. На груди у меня автомат, в карманах гранаты бьют по больным ногам, снег глубокий, пот заливает глаза, но бегу. Сзади уже не слышно выстрелов. Еще немного и, может, будем спасены. Снег стал плотнее, кажется, это дорога. Бежать легче. Но мое сердце уже стучит в ушах. Впереди — просвет. Поляна! Внимательно всматриваемся, что там за бугор и что за люди. Это дзот, из которого на нас направлен пулемет. Немцы. Их человек пять. Я осторожно опускаю командира на землю, поднимаю вверх руки. Мне один шанс из ста. Я иду сдаваться. Медведев хриплым шёпотом мне: «Ты с ума сошел?» Слышу, как щелкает курок его маузера. Он не понял, на что я решился и держит меня на мушке прицела. Иду между двумя смертями… Но иду. Меня заметили, присмотрелись, побежали навстречу. Один солдат снимает с меня автомат. Подводят к офицеру, а тот с такой улыбочкой, «О, рус партизан! Карашо! Гут, гут». Меня подводят к дзоту, офицер и два солдата спускаются вниз, там, слышу, пищит рация. Со мной двое. Рядом. Спокойные. И я внезапно со всей силой обрушиваю кулак на одного, тут же на другого. Они падают на снег. Мигом достаю из кармана гранаты, с силой бросаю их в дзот, хватаю свой автомат, даю длинную очередь по тем, кого завалил, и-и-и… бегом к командиру. Его опять на плечи и — в лес. А нас уже разведчики разыскивают. Доклады174

вают, что отряд прорвал кольцо, ушел от облавы. Да-а-а… Это был, пожалуй, коронный мой номер. Конечно, случалось разное, да разве все перескажешь? Дмитрий Николаевич Медведев, Герой Советского Союза в своей книге «Сильные духом» очень хорошо описал, как мы сражались». (Конец магнитофонной записи).

Последний раунд Шла война. Закончив свою партизанскую эпопею, Королев застрял в Москве. Как ни рвался он на фронт, но ранения, контузии сильно подорвали его мощный организм. Он не смог благополучно пройти ни одну медицинскую комиссию. Все его рапорты оставались без ответа. Спорткомитет понимал состояние знаменитого чемпиона и правильно решил использовать его боевой опыт и талант, поручив тренировать спецгруппы для работы в тылу врага. Не зря же генерал армии Иван Петров говорил, что каждый спортсмен в бою стоит взвода, а взвод спортсменов надежнее батальона. Теперь Королев днем на полигоне, на стадионе, в спортзале, а вечером там же один, одержимый надеждой вернуться на ринг. Дорогой читатель! Вы только представьте себе, что несмотря на тяжелейшее положение на фронтах Великой войны, страна всему миру делом доказывала — победа будет за нами! 1943-ий год. А спорткомитет СССР объявляет Абсолютный чемпионат страны! Конечно, это не потрясший весь земной шар парад на Красной Площади 7-го ноября 1941-го года, но все же… Все же! Однако, увы, Королева к участию в соревнованиях врачи категорически не допускают. Пауза длилась еще год. В 1944-ом Королев, одолев очень серьезных соперников, вернул себе звание Абсолютного чемпиона страны и уже крепко держал его и дальше. 175

Сергей Владимирович Штейн. Радиостанция «Юность»

176

1956-ой год. Спартакиада народов СССР. Королеву 39 лет. Для боксера — тяжелого веса он — глубокий старик. Тем не менее, спортсмен выходит на ринг и побеждает. Но это — последняя его победа, последний выход. Николай Федорович, конечно, знал, что с рингом ему придется расстаться, но не с боксом. Ведь бокс — его жизнь. Он готовил себя к тренерской работе, но должность, которую ему предложили, порядком озадачила его. Государственный тренер — это значит, он должен знать, как поставлено дело подготовки боксеров в спортивных обществах всей страны — от Бреста до Хабаровска, от Кушки до Таймыра. Королеву такие хлопоты по душе. Он с головой уходит в решение непростых проблем. Главный, незаменимый помощник — его авторитет КВ (это аббревиатура расшифровывается, как самый тяжелый так или «Королев Великий»). Теперь большая часть его жизни проходит в купе поездов, в салонах самолетов. Находится время и для музеев, для театров, для его любимого цирка. Нет, не зря при встрече с ним в редакции радиостанции «Юность» молодые артисты вручили ему листочек со своими телефонами. Они приглашали Николая Федоровича на премьеры, интересные спектакли и он, когда мог — приходил. 1970-ый год. Анатолий Эфрос в театре на Малой Бронной поставил «Ромео и Джульетту». Аванпремьеру или, как её еще называют, «показ для пап и мам» назначают на 12 часов дня. Тигран Давыдов дозвонился до Королева. Тот согласен и мы, несколько человек. Договорились заранее, чтобы после спектакля уговорить Николая Федоровича зайти к нам (благо мы живем совсем недалеко от театра), посидеть за столом, послушать его, расспросить. Надо сказать, что и Эфрос, и артисты произвели на нас сильное впечатление, особенно Ольга Яковлева. Ее Джульетта вначале наивно-трогательная, чуть-чуть кокетливая, а потом безоглядно отважная. Поразил Леонид Броневой — жестокий деспот Капулетти. После спектакля Тигран, конечно, попросил Королева пройти за кулисы, поздравить режиссера и артистов, что он с удовольствием и сделал. 177

А я сразу же побежала домой накрывать стол. Гурьба нагрянула, когда у меня все уже было готово, только в большой кастрюле доваривалась картошка. Королева посадили на самое почетное место во главе стола. Я носилась от плиты к гостям, пытаясь услышать, о чем идет речь. Поняла, что разговор начат еще на Тверском бульваре. Сейчас Николай Федорович досказывал знакомый мне сюжет о профессионале в американском баре. Выношу блюдо с горячей картошкой. Королев поднимает обе руки: «Ура! Налетай, ребята!» Актерская братва забулькала водкой по рюмкам. Главному гостю немного сухого вина (мы об этом уже знали от Сережи Штейна). Обратила внимание на то, что Королев с удовольствием ест квашеную капусту, селедку, мнет рассыпчатую картошку и особенно налегает на мои маринованные грибочки. Тогда ведь с продуктами было очень трудно, достала по блату тощую курицу, запекла в духовке, разрезала на кусочки. Смотрю, ребята до нее не дотрагиваются, а все норовят ножку, белого мясца положить Королеву на тарелку. Ну, как же! Он же мощный, ему мясо надо! А он — грибы… Маленько подзакусили, ребята его спрашивают: «А правда, что ваш секрет в особом ударе? Что он, как пушечный снаряд?» Королев смеется: «Кто-нибудь из вас стрелял из пушки? Нет? Ведь прежде чем выстрелить из нее, надо прочно установить орудие, под правильным углом дуло поставить, зарядить ее калибровым снарядом, наводчик в прицел точно определяет цель и уж только потом стреляет. Все это нужно уметь боксеру. Но еще он должен быть талантливым психологом, чутко предугадывать движения соперника, даже иметь очень хорошо развитое шестое чувство, хоть и говорят, что в природе его нет, но у боксера оно точно есть. Вот мы, когда сюда шли, спрашивали про бой с Шоцикасом. Скажу честно, это был, пожалуй, самый мой трудный бой. Он боксер уже нового поколения, на двенадцать лет моложе меня, израненного, контуженного. Альгирдас заставил меня пустить в ход весь арсенал опыта. Я был и боец, и артист, и шахматист и Вольф Мессинг, а уж пушечный удар только сделал самое простое — поставил точку в конце поединка. 178

Королева спрашивают: «А, правда, что боксером надо родиться?» Он улыбается, молчит. Потом приложив правую руку с изуродованным большим пальцем к груди: — Честно, ребята, скажу, сначала я думал, что родился футболистом, потом думал, что летчиком, а сейчас уверен, что родился боксером. Мне так и великий Харлампиев говорил. Вы же о нем, наверное, и не слышали. А ведь он основоположник русского бокса. (И стал рассказывать об Аркадии Георгиевиче Харлампиеве, о котором я писала раньше. Но вот чем закончил Королев, для меня было внове). Рассказав о Харлампиеве, Королев на немного замолчал и потом, будто виня себя за оплошность, с восхищением воскликнул: «А вы знаете, ребята, каких он сыновей воспитал?! Каких орлов?! Никто из нас не знал. — У него было два замечательных сына. Старший — Анатолий, хоть и боготворил отца, но в спорте выбрал свою дорогу. Он стал выдающимся мастером боевых искусств, создавал нашу русскую борьбу самбо. Правда, о нем мало пишут, но он в основном работает в спецчастях. Тренер от Бога и от отца. Судьба второго сына Георгия сложилась иначе. Он увлекся музыкой, окончил консерваторию. Но рос-то в такой спортивной семье! Увлекся альпинизмом. Восходил на непокоренные памирские вершины. Вот о нем-то и его товарищах много писали. У нас и за границей. Стали в нашу страну поступать заявки от иностранных спортсменов, дескать, они просят разрешить их альпинистским группам организовать путешествие на Кавказ. Ну, это же было начало 30-х годов. Иностранные туристы платили валютой, а нам она тогда вот как нужна. Согласились. А кто их будет здесь принимать, кто будет водить в горы, отвечать за их безопасность? Первая кандидатура — Георгий Харлампиев: опытный альпинист, образованный человек, знает 3 языка. Дело пошло очень хорошо. И вдруг в 1938-ом году его арестовывают «за связь с иностранцами». Жуткая нелепость. И выносят приговор — «высшая мера». Расстрел. Конечно, в 57ом году он был полностью реабилитирован. Но такой талантли179

вый человек невинно оболган и погиб… (Королев качает головой и горестно вздыхает). Я часто вспоминаю его, как любящий сын и радуюсь, что он не дожил до гибели Георгия, и не увидел моих главных побед. Настала тишина, которую никто не решался прервать. Тогда я взяла гитару. — Николай Федорович, ваше любимое место в Москве — Лефортово… Вы там родились, работали на заводе и сейчас живете там. Давайте все вместе споем хорошую песню. Взяла аккорд и негромко запела: «Когда весна придет, не знаю…» Все подхватили и очень душевно пели. Я видела напротив улыбающиеся голубые глаза Королева, видела, что и он тихо поет. Случилось с нами такое, будто мы где-то в пионерском детстве у лесного костерка, тесно прижавшись друг к другу, открываем для себя что-то заветное. Допев эту песню, я сразу начала окуджавского «Леньку Королева». Все пели со светлыми лицами, взволнованно. Когда закончили, Королев раздумчиво сказал: «А ведь Коля Штейн и Булат Окуджава оба жили на Арбате. Их дома — почти напротив». Юра Пузырев сделал мне знак рукой. Я все поняла. Перебрала струны, и он запел свою любимую из фильма «По ту сторону» «Забота у нас такая, Забота наша простая: Жила бы страна родная И нету иных забот…» Все подхватили припев: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…» За окном темнело. Ребятам надо торопиться на спектакли. Расставались тепло, с легкой грустью, что встреча закончилась. Прощаясь, Королев обнял каждого, похлопав по плечу. Поблагодарил всех. Нам было приятно, что мы ему понравились. Но, как говориться: лиха беда — начало. 180

В театре Советской Армии с огромным успехом идет спектакль «Океан» по пьесе Александра Штейна, режиссёр Александр Дунаев. В главной роли Народный артист СССР Андрей Попов, который хорошо знаком всероссийскому зрителю и по кино. Однажды Андрей Алексеевич обращается к нам с Борисом с просьбой познакомить его с Николаем Королевым. Дело в том, что на «Ленфильме» кто-то из режиссеров положил глаз на сценарий о боксерах и в роли тренера хотел бы видеть Андрея Попова, так что его интерес к личности знаменитого боксера, а теперь государственного тренера, был далеко не случаен. Королева застать в Москве непросто. Но Боря набрался терпения и, наконец-то, услышал знакомый голос в телефонной трубке. Изложил ситуацию, назвал день, время и… получил согласие! В половине седьмого жду Королева с супругой на контроле. Издалека угадала его плотную приземистую фигура. Идет один. Встречаю, спрашиваю: — А ваша жена? — У нас же маленькая дочка… Не с кем оставить — отвечает он с извинительной улыбкой. Поднимаемся наверх. Проходим мимо галереи портретов. Королев в дорогом темно-сером костюме, в ослепительно белой рубашке без галстука. Звонок… Второй… Идем в зрительный зал. Наши места в середине третьего ряда. Королев смотрит спектакль, не заглядывая в программку. Антракт. Он будет дольше обычного: слишком сложные, громоздкие декорации. Мы медленно ходим по фойе, я рассказываю о пятиконечном здании театра, архитекторе Каро Алабяне. В свою очередь Королев вспоминает Харлампиева, как многому он научил его, рабочего парнишку! Он внушал ему, чтобы никогда не ходил по городу, не замечая домов, дворцов, особняков. Говорил, что архитектура — это застывшая в камне музыка. Выждав паузу и несколько стесняясь, спрашиваю: «Николай Федорович, вы так много рассказывали нам о боксе, о соперниках, о войне, но… никогда ни одним словом не обмолвились о своей семье, только о маме… Как вы живете помимо бокса?» 181

Королев молчит. После долгой паузы, как бы извиняясь, доверительно признается: «Мама моя была удивительная женщина. Ну, просто во всем человек идеальный… А семейная жизнь ее не сложилась… Вот и я. Всю жизнь умел только хорошо драться на ринге… а жить не умел. С первой женой вроде бы все было хорошо. Две дочки. Не ссорились… Но не мое… Не дом…. Оставил все им. Ушел в никуда…. Ни с чем…. Жил у друзей. Потом мне дали комнату в коммунальной квартире. И опять случай! Я ведь в цирк хожу, как к себе домой. А тут подхожу, смотрю на ступеньках стоит симпатичная молодая девушка, держит лишний билетик. Говорит, что подружка ее заболела, не пришла. Так мы оказались в зале рядом. Разговорились. Она учится в техникуме, койка в общежитии. Тронула она меня своей простотой, наивностью. Кончилось представление, пошли по Цветному бульвару. Сейчас даже сам себе поверить не могу, что мог на такое решиться. Остановил ее и спрашиваю: «Деточка, ты пойдешь со мной?» Она внима-аательно посмотрела на меня. «Пойду» — говорит. Я удивленно покачала головой: «Так просто… Как в скифском племени». Николай Федорович смущенно улыбнулся: « Никогда не умел ухаживать за женщинами… А вот тут просто выпал шанс. Души в ней не чаю. Дочка у нас маленькая. Правда, живем тесновато…» Третий звонок поторопил нас в зал. Спектакль поражал всем: игрой артистов, декорациями, огромными размерами сцены. Каждый эпизод зрители награждали аплодисментами. В представлении был занят весь мужской состав труппы. Потряс финал, когда от кулисы до кулисы в четком строю, в парадной белой форме стояли моряки. Зал ревел от восторга. Мы с Королевым вышли в боковую дверь и направились за кулисы. Боря Зубов все подготовил. Артисты не разбежались по гримеркам, а ждали гостя, торжественно построившись в два плотных ряда. Королев вошел и от неожиданности замер. Боря махнул рукой и ребята, отдавая честь, как гаркнули: «Здравия желаем, товарищ Абсолютный чемпион Советского Союза!» Николай Фёдорович развел руками, а все 182

артисты обступили его, жмут обе его огромные ладони, он их хвалит. Из своей гримерки выходит Андрей Попов. Он двухметрового роста, широченный в плечах. Королев исчезает в его объятьях. Андрей приглашает гостя в свои «апартаменты» и нас с Борей тоже. Ведь мы — друзья, сейчас будем договариваться о встрече. Я удивилась, как эти два разных по характеру, по своим занятиям человека с такой искренностью, сердечностью потянулись друг к другу. Все складывалось отлично. Завтра понедельник, в театре выходной и Королев никуда не летит, не едет. Назначаем встречу у нас днем. И больше никаких гостей. Надо сказать, что в нашем доме появился новый жилец — огромный черный терьер Сократ. Мы его взяли в военном питомнике служебных собак трехмесячным щенком. Порода очень сложная. Далеко не каждого, кто переступал наш порог, он встречал миролюбиво. Андрея Попова Сократ знал хорошо, ластился к нему, а как он примет Королева? Тот по своему правилу всегда приходил немного заранее. Звонит. Осторожно открываем дверь, придерживаем Сократа. Королев свободно входит, приветливо смотрит на зверя, он — на незнакомого человека и… подает ему увесистую мохнатую лапу, кладет на протянутую знаменитую боксерскую ладонь. «Я с детства очень люблю собак, и они меня тоже» — объясняет наше удивление Николай Федорович. Он в свободном коричневом с начесом свитере, чем-то напоминает средней величины медведя. Усаживаем его в кресло. Попов не заставил себя долго ждать. Опять, встречаясь, охватывают друг друга. Королев смеется: «Андрей Алексеевич, вы мне напомнили встречу со знаменитым финским боксером Хеландером на Рабочей Олимпиаде в Антверпене. 1937-ой год. Мне 20 лет. Я впервые заграницей. Да в какой! Нас встречают с почетом, размещают в гостинице с европейскими удобствами. Утром встал пораньше и отправился в Национальную галерею. Из книг, альбомов я хорошо знал Ван-Дейка, Рубенса, Лейса, а тут они в подлинниках! Хожу по залам ног под собой не чую. Возвращаюсь 183

к отелю, наши ребята большой группой на улице толпятся, собрались на кораблике по каналам покататься, город посмотреть. И тут из дверей выходят несколько человек с финскими флажками на лацканах костюмов. А один такой громадный, головы на две выше остальных, в плечищах косая сажень, ну вот прямо, как вы. У ребят спрашиваю: «Что это за Геркулес такой? Тяжелоатлет?», а они смеются: «Нет, Коля, это и есть твой соперник — Хеландер». Я аж присел. Что же это? На ринг выйдут Гулливер с лилипутом? Сижу на кораблике, по сторонам смотрю, а сам думаю, думаю, как же мне быть? И придумал! Мы трое, особенно Андрей Попов, набросились с удивлением: «Что придумали?!» Королев спокойно: «Мне была нужна только его голова. Нужно вынудить его наклониться. Для этого я пригибаюсь, он склоняется ко мне, чтобы нанести сильный удар, я вижу его живот, значит, выше — голова. Бью левым крюком. Есть! Попал точно в подбородок. И все. Бой длился всего одиннадцать секунд!» Андрей кричит: «Фантастика! Сыграем эту сцену!» Встает в стойку Хеландера. Королев показывает свой знаменитый левый крюк. Попов радостно его обнимает и просит еще что-нибудь рассказать. Берет его ладонь, загибает пальцы в кулак. Качает головой: «Ну, и снаряд!» Рассматривает большой палец. На нем рубец старого шрама. Спрашивает: «А это что? Тоже какой-нибудь случай?» Королев машет рукой. «Это еще на заре моей боксерской юности. Шли очередные соревнования. И от сильного удара лопнула кость фаланги большого пальца. Рука сильно распухла и еле влезала в перчатку. Показываю врачу. Она у нас молоденькая, такая ответственная. Требует непременно наложить шину и загипсовать руку. Я ее упрашиваю не делать этого, на мне, как на собаке, скоро заживет. Уговорил. Она залепила ранку пластырем. А мне еще драться с тремя соперниками. Терплю боль, но бьюсь. И побеждаю! Врач удивляется, почему рука пухнет, а рана не затягивается. Думает, что я какой-нибудь так себе запасной игрок. Выхожу в финал. Приглашаю врача «поболеть» за нашу команду. Она 184

приходит и видит, что ее пациент выходит на ринг. Матч для меня был очень тяжёлым. Выкладываюсь весь, бью больной рукой. Нокаут. Кость пальца разламывается пополам. Но молодой был. Срослась. Очень прошу гостей отведать моего плова. Он получился на редкость вкусным. Едят. Похвально мычат. Но Андрей Попов, очарованный Королевым, не перестает спрашивать. «А был в вашей жизни такой противник, с которым очень хотелось встретиться, но не довелось?» Королев с сожалением кивает головой: «Был… Вскоре после войны, в 46-м, я в очередной раз выиграл чемпионат СССР. И вдруг меня вызывают на самый верх в Спорткомитет. Оказывается, такая же американская организация прислала мне лично письмо с предложением сразиться с их самым знаменитым боксером супертяжеловесом Джо Луисом. Я слышал о нем, о непобедимом «Коричневом Бомбардировщике». Сразу же дал согласие. Встреча должна была проходить в США. Вот тут все и закрутилось. В спорт вмешалась дипломатия, политика. Почему я был уверен в победе? Мне без малого 30 лет. Я в очень хорошей форме. Не схожу с ринга. Буду биться за честь Родины. Правда, сказываются травмы, контузии. Но и у Луиса есть минусы: он проводил всего лишь по нескольку поединков в год, не так виртуозно техничен. К кому бы я ни обращался — везде отказ. Наконец, прошу своего друга Главного маршала авиации Голованова. Тот тоже плечами жмет. В отчаянии говорю ему, что написал письмо лично Сталину, передашь? Он говорит: «Это я могу». Через некоторое время Александр Евгеньевич зовет меня к себе. Мы все трое в нетерпении. Как решил Сталин? Николай Федорович помолчал, поднял высоко брови, сказал с сожалением: «Не вышло мое дело. Сталин внимательно прочитал мою цидулю и сказал: (Голованов записал в блокнотик) «Королев — это символ народного духа и характера, гордость советского спорта. Драться перед пьяными ковбоями в клубах — означает уронить достоинство и свое, и страны. Американцы победы русского боксера не допустят, потому и задумали осуществить 185

разведку боем. Королеву не стоит ехать в Америку». И вопрос был закрыт. Андрей захлопал в ладоши: «Николай Федорович, такую похвалу себе услышать… И от кого? От самого Сталина! А этот „Бомбардировщик“… Да пошел он на фиг. Да к тому же вас, честного русского рубаху-парня, наверняка бы америкашки уж как-нибудь подставили. Сталин ли, Бог ли, но уберегли вас». Давно наступил вечер. Гостям пора по домам. Борис с Сократом пошли их провожать. Вернувшись, муж рассказывал, с каким любопытством на них смотрели прохожие. Дорогой Королев обмолвился, что задумал написать историю русского бокса. Ведь он же родился вместе с нашим народом… Сколько столетий назад! Это была наша последняя встреча. Свой 57-ой день рождения Николай Федорович готовился встретить в доме отдыха, в тесном кругу друзей. Он играл в бильярд. Прицеливался точным ударом послать шар в лузу. Но вдруг кий выпал из его знаменитых рук, и он упал на зеленое сукно бильярда. Из Божьего мира Королев ушел так же легко и быстро, как когда-то появился в нем, не дожив всего лишь два дня до своего пятидесятисемилетия.

186

Большое видится на расстоянии

Перестройка… Это была радостная и тревожная пора. Сняты путы. Душа вырвалась из плена. Но в то же время все понимали, сколько огромных трудностей придется преодолеть, ломая старые устои. Михаил Горбачев полон энтузиазма. Он среди народа. Откровенен. Доступен. Прост. Сверхпопулярен. Однако, когда в телепередачах замелькало притягательное лицо Раисы Максимовны, многих это насторожило. В качестве кого она здесь? В свите? В охране? Непривычно. Непо187

нятно. Ведь мы же твердо усвоили за долгие годы, что жены первых лиц государства — некие фантомы. Вскоре после того, как Михаил Горбачев стал Президентом нашей страны, Раиса Максимовна активно включилась в об188

189

щественную работу. В 1986 году Р.М.Горбачева вместе с академиком Д.С.Лихачевым создала «Советский фонд культуры». Эта авторитетная общественная организация активно содействовала собиранию и возрождению российского культурного наследия: Музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева, журнал «Наше наследие», Музей частных коллекций, Музей Марины Цветаевой, Музей Рерихов, Музей семьи Бенуа в Петродворце — вот далеко не полный перечень очагов культуры, созданных при поддержке Раисы Максимовны. А еще огромная благотворительная деятельность, особенно в помощь больным детям. Она сделала для себя правилом приглашать деятелей искусства, науки, литературы на встречи с журналистами всех средств массовой информации отнюдь не для салонных бесед с чаепитием. А чтобы обсуждать очень серьезные проблемы нашей жизни. Эти темы потом освещались в печати, на радио и телевидении. Мне довелось быть на одной из первых таких встреч. Признаюсь, я шла туда с некоторой долей скепсиса. Думала, что это мероприятие «для галочки». И вовсе не из-за отношения к самой Раисе Максимовне. Я приняла ее сразу, увидев на экране среди плотной толпы возле Горбачева. Какая молодец! И мне стало интересно наблюдать за ней. Я видела ее живое участие, ее пытливое стремление понять настроение людей. Услышать, что их беспокоит, чего они ждут от власти. Вот зачем она здесь! На той встрече вопросы присутствующих сыпались с частотой пулемётных пуль. На них отвечали ученые, политологи, экономисты, принимала участие в дискуссии и Раиса Максимовна. Были очень острые и резкие реплики из зала. Речь шла о бедственном положении студентов, о критическом состоянии детских домов, о тяжелом быте многодетных семей, брошенных на произвол судьбы стариках, нехватке учебников, исчезновении с книжных прилавков классической литературы. Раиса Максимовна терпеливо слушала, не прерывала говорящего, не хмурилась, если чей-то тон был излишне запальчи190

вым. В своих ответах приводила убедительные доводы, подкрепляя их цитатами, цифрами. И хотя к тому времени у меня был солидный журналистский стаж, я не могла припомнить, когда в последний раз такой довольной возвращалась в редакцию. Второй раз на встрече мне удалось лично побеседовать с Горбачевой, как корреспонденту молодежного вещания. Я поделилась с ней беспокойством о том, как мало звучит в радиопередачах классической музыки, хороших песен, вытесняемых пошлой эстрадой и поп-музыкой, как быстро внедряется коммерческая система. И еще я рассказала о специальных радиопередачах для детей-инвалидов, среди которых очень много талантливых, но у них нет возможности развить и применить свои способности. Раиса Максимовна сказала, что уже неоднократно подавались сигналы тревоги по этим вопросам, и тут же, не заглядывая ни в какие блокноты, назвала организации, людей, которые заняты конкретно решением этих дел. И еще, как мне показалось, с гордостью рассказала об одной из главных своих забот — строительстве клиники для детей, больных лейкозом. Сколько найдено спонсоров в России, как горячо откликнулись и вложили значительные средства зарубежные организации, к которым сама обращалась, используя дружеские связи. Может быть, это кому-нибудь покажется мелочью, но мне, как женщине, было особенно приятно видеть Раису Максимовну элегантно одетой, красиво причесанной, очаровательной хозяйкой этой встречи. У нее ослепительная улыбка, но она ею не щеголяла. У нее дивная фигурка и стройные ножки, но она не принимала эффектных поз. Не демонстрировала себя. Ей от природы было дано редкое чувство такта прекрасной женщины. Ей! Родившейся и всю юность прожившей в российской глубинке, среди житейского неприюта и постоянной бедности. Пройдут годы, эта девочка, никогда не обучавшаяся светским манерам, не говоря уж об этикете высшего общества, будет восхищать своим благородством и умом королей, президентов, весь бомонд стран, где ей доведется побывать. 191

У нас не принято было писать о личной жизни государственных лиц. И мы не знали, какими их видели дома в кругу семьи жены, дети. Однажды у своих болгарских друзей я встретилась с Петкой Станчевой, которая училась в МГУ и жила в студенческом общежитии на Стромынке. Она рассказала, какими трогательными были отношения Раечки Титаренко и Миши Горбачева. Он увидел ее на танцах. Рая прекрасно танцевала, у нее была огромная коса, стройная фигура. Девушка выделялась из всех. Не их робких, Михаил всё же не сразу решился подойти к столь заметной девушке. Однако осмелился. Подал ей руку… А потом они долго гуляли, взявшись за руки, по вечерней Москве, и больше их сердца не расставались, где бы они ни были. Раиса Максимовна разделила с мужем все перипетии его сложной судьбы — от рядового руководителя краевого масштаба до первого человека Кремля, вместе с ним она пережила Форос, вместе с ним достойно спустилась со ступеней всемирной славы. И, даже став обычной женщиной, без высоких титулов и званий, Раиса Максимовна работала на благо своего народа, не покладая рук. К ней обращались с тысячами самых различных просьб, и она ходатайствовала, просила, советовала, помогала всем, чем только могла. Об этом ее подвижничестве не писали в газетах, не рассказывали по радио. О ней как бы забыли… Но вот грянула беда, и все вспомнили о ней. Нашлись благодарственные слова и готовность помочь делом: достать дорогие лекарства, отслужить молебен о болящей и просить здоровья, сдать кровь, а если понадобится — и костный мозг. Отдать последний поклон Раисе Максимовне пришло множество людей. А она лежала в цветах, красивая, умиротворенная, светлая, словно простив нас за вольные и невольные обиды. Память — великое достоинство человека. Но она бывает разная: глубоко скрытая в душе, тихая, бывает, что люди, собравшиеся вместе, добрыми делами чтят ушедшего человека. Они устраивают фестивали творчества, сажают рощи, прово192

дят среди талантливых детей конкурсы… Память становится светлым праздником, который приносит людям радость. Так поступают в городе Рубцовске — на родине Раисы Максимовны Горбачевой. Своей пьесой «Жена Президента» мне хотелось внести скромную лепту в память о простой русской женщине, которой может гордиться наше Отечество.

193

Жена президента Пьеса в двух действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА Актриса — она же жена Президента, Школьница, Студентка, Научный сотрудник Родственники — мать, отец, сестра Молодая женщина в вагоне Калека Пленный немец Сторожиха Учительница Павел Иванович — старый интеллигент из бывших Алексей — школьный друг, он же профессор Хозяйка Учитель сельской школы Муж и жена в сельском доме Дарья Петровна — старая колхозница Журналист зарубежной газеты Королевская особа Дама на рауте Медсестра Школьники, студенты, гости на приемах Время действия: конец 30-х — конец 90-х годов.

194

Так как в сквозном действии занята лишь одна Актриса, в спектакле могут участвовать от 6 до 9 артистов. К примеру: Актриса Мать Учительница Хозяйка Дама на рауте, затем на приеме Отец Пленный немец Учитель сельской школы Журналист зарубежной газеты Молодая женщина в вагоне Сестра, затем школьная подруга Студентка в общежитии, вторая школьная подруга Дарья Петровна Сторожиха Секретарь Дама-модельер Матрос в вагоне Павел Иванович Алексей, он же профессор Гость на рауте Королевская особа Пьеса может быть сценарием для телефильма

195

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Сцена затемнена. На переднем плане справа маленький столик, накрытый легкой кружевной накидкой. Тут же справа — несколько стульев. В глубине сцены по углам — стоячие вешалки, на которых висят юбочки, цветной халатик, форменная фуражка, красная муаровая лента, два медицинских халата и прочая одежда, которая потребуется артистам в ходе спектакля. На стульях — стопочка книг, пока не видный зрителям телефон. За сценой должен висеть небольшой «станционный» колокол, удары которого будут обозначать смену времени и места действия. В световом оформлении спектакля необходимы яркий белый, красный, зеленый, желтый цвет. Негромко бьет колокол. В центре сцены стоит Актриса. Ее лицо в ярком овале света. Актриса. Мне хочется рассказать вам о судьбе одной женщины. Эта женщина — я. Жена, мать и даже уже бабушка… Нам на Земле нет числа, кому самой сутью предназначено хранить дом, очаг, семью. И все же моя история особая. Почему? Потому что я — жена Президента. Человека, стоящего на самой вершине государственной власти. В его руках жизнь огромной страны и ее народа. Это — величайшая ответственность, а значит и тягчайшее бремя. Должна ли я, любя мужа, хоть малую часть его трудной ноши брать на свои плечи? Вот о чем я думала, оказавшись рядом с ним на головокружительной высоте. (Голоса за спиной Актрисы.) 1-й голос, женский. Брать на свои плечи такую обузу? Зачем? Женские плечи созданы, чтобы на них красовались дорогие меха, блистало золото, дорогие украшения. А уж жена Президента — это утонченные туалет, рауты, приемы…. приемы. Она — в центре внимания! Это же… самое-самое! Предел мечты! Какие заботы? 2-й голос, мужской. О, женщина! Будь осторожна. Неудачи и просчеты мужа припишутся тебе, его помощнице. Не луч196

ше ли быть его безмолвной тенью? Дамой-невидимкой… В нашей стране это стало незыблемой традицией. Хватит ли у тебя душевных сил, чтобы ее сломать? 3-й голос, женский. (Развязный.) Да кто ты такая, чтобы соваться в государственные дела? Что ты в них понимаешь? Это ж тебе не щи варить! Актриса. А действительно, кто я такая? Кто я такая… Короткое затемнение. Бьет колокол. Слышен мерный стук вагонных колес, дальний гудок паровоза. То красный, то зеленый огонек прорезает темноту. Актриса. (Она школьница в белом кружевном воротничке.) Я родилась и выросла в семье путейщика, строителя железных дорог. В такой таежной глухомани, где иные жители и паровоза-то живьем не видели. Закончит отец работу на одном месте — надо по шпалам, по рельсам на другое, необжитое, перебираться. А семья-то немаленькая: родители да нас трое ребятишек. Суета сборов. Кто-то завязывает узел со скарбом, ктото берет книги, отец в железнодорожной форме, тяжелых сапогах выносит узлы. Мать. Часы-то, часы с кукушкой хорошенько упакуйте, чтобы птичку не повредить. Отец. Ма-ать! Ты про другую птичку не забудь. Курицу-то взять надо! Всё-таки живность… Мать. Дак как же я ее возьму? Она на яйце сидит! Цыпцып-цып! Ах ты, батюшки мои! Спугнула. Теперь лови — не поймаешь. Отец! Отец! Давай буфет выносить! Да полегче, дверцы не оцарапай! Отец. (Не сердито.) Ох уж этот буфет! Он у меня как гайтан на шее. Доброго слова не стоит, а туды жа, нянчись с ним, как с торбой писанной. 197

Мать. (Ласково.) Ну, что ты! Это ж мое приданое, от бабушки достался. Глянь, какой красавчик! И полочки, и зеркальце, и финтифлюшечки затейные при нем. Приедем, поставим у стеночки, салфеточки разложим. Будет в доме нарядно. И заживем мы не хуже других. Актриса. Вам-то хорошо, а мне опять в новую школу идти. В классе новеньких всегда дразнят. Отец. А ты, дочка, не робей. Учись держать удар. Затемнение. Выбегают школьники, окружают Актрису, строят ей рожи, показывают язык, передразнивают ее. Школьники. Привокзальная шпана, на двоих одна штана! Новичок, новичок, съел дерьма на пятачок! Эна, бэна, на замет нарисуем твой портрет. Ручки- крючки, ножки-ходульки. Нос, как свистулька! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! На макушке два хвоста! Актриса. (Пока ее дразнят, готова заплакать, но потом громко и задиристо отвечает своим обидчикам.) Вели-вели-величок, Ну и что ж, что новичок, Мне не нужен пятачок, Дразнит только дурачок! Девочка. Уж очень ты на язык бойкая! Посмотрим, как у доски заговоришь! (Ребятишки убегают.) Актриса. (Рассказывает.) А вот у классной доски было самое мое любимое место, с которого, как у нас говорили, я могла «умыть» своих соперниц-отличниц, потому что сверх школьной программы много знала из книг. Вечерами дома часто читали вслух. Любили Гоголя, Тургенева, Аксакова. 198

Пушкин был кумиром. Сцену у фонтана из «Бориса Годунова» я даже представляла в лицах. (Актриса набрасывает на себя кружевную накидку.) Царевич! Димитрий! Вы?.. … но слушай: я решилась С твоей судьбой и бурной и неверной Соединить судьбу мою; то вправе Я требовать, Димитрий, одного: Я требую, чтоб ты души своей Мне тайные открыл теперь надежды, Намеренья и даже опасенья — Чтоб об руку с тобой могла я смело Пуститься в жизнь — не с детской слепотой, Не как раба желаний легких мужа, Наложница безмолвная твоя — Но как тебя достойная супруга, Помощница московского царя. Актриса. Помощница московского царя… Могла ли я, девочка из сибирской глуши, знать, какими пророческими окажутся для меня эти слова! Я росла в то время, когда все мои ровесники мечтали о боевой славе, о подвигах. За нами по пятам шла война: Халхин-Гол, Испания, финская и, наконец, самая страшная — Отечественная. Как горевали мы, что поздно родились и нас не возьмут на фронт. С какой гордостью читали мы о Матросове, Гастелло, о Зое Космодемьянской… Мы жили далеко от фронта, а война всё равно была рядом. Купе местного пассажирского поезда. Сидят с узелками мать, Актриса, молодая женщина. Они закутаны в платки, на ногах старые валенки. По лицам пробегают то зеленые, то красные отблески огней семафоров.

199

Актриса. Зря, мы с вами, мама, в такую даль тащились. Ничего на свое барахлишко не выменяли, кроме гарчика соли. Мать. Стало быть, не зря. Мимо едет безногий калека на тележке. Молодой парень в тельняшке. На голове лихо заломлена кубанка. Хриплым, надрывным голосом он поет. Калека. Пусть волны и стонут и плачут, И плещут о борт корабля… Дорогие земляки, не дайте пропасть калеке безногому. Знаю, что у вас у самих-то лишнего куска нет, но помогите, кто корочкой, кто копеечкой. Мать. Где ж тебя, сынок, так? Калека. Под Севастополем. Много моих корешей там полегло. А я вот жив остался. Только радости мне от этого нет. Мука одна… Мать. О-о, сынок, не горюй. Была бы голова на плечах, да руки целы. Обойдется! А мы вот тебе сольцы в кулечек отсыплем. Держи! Молодая женщина. Возьми шанежку. Она хоть и сухая, а всё еда. Калека. Спасибо… Спасибо… Калека задерживается возле попутчиков. С жадностью ест шаньгу. Слышен женский плач-причитание. Мать. О-о-ох, тяжко Анне Матвеевне. Вызвали в район. Думала офицерский аттестат на сына получить, а ей похоронки. Сразу две. И на мужа, и на сына. Вот и осиротела. Актриса. А бабушка-то Авдотья… Четверых сыновей на фронт проводила — и всех убили. Молодая женщина. Счастливая она! 200

Мать. Будя тебе, девка! Что ты мелешь? Чернее горя на свете нет, чем детей своих хоронить. Молодая женщина. А я все одно говорю — счастливая. Бог дал ей радость младенцев родить, грудью их кормить, в колыбели баюкать… А мне вот 20 лет всего — и уже вдова… Ведь как получилось-то? Хотели мы с Сашей свадьбу в мае сыграть, да маманя аж руками замахала: что ты, что ты, говорит, примета плохая, всю жизнь будешь маяться. Ладно. Послушалась. А лето настало — такие травы пошли, в пояс! Значит, сенокос. Не до гулянки. Вот 22-го-то и решили гостей собрать. И на тебе! Как громом в нас вдарило. Всего только ночку помиловались мы с моим дружком суженым. Ушел. Только похороночка от него осталась. Хоть бы дитенок был….Вот и выходит, что война и у меня двоих отняла. Калека. Эх, сестра, не убивайся так. Ты вон какая молодая. Не век же войне быть. Еще целый взвод пацанят нарожаешь… Мать. Чегой-то остановились… Актриса. (Смотрит в окно.) Глядите, глядите! Немцев пленных ведут! А-а-а! Хотели по России прошагать? Вот и шагайте теперь. Посмотрел бы на вас ваш фюрер! Жалкие оборвыши! Мать. (Вздыхает.) А всё ж люди. Калека. (В ярости.) Лю-юди?! Зверье! Фашисты! Эх, дали бы мне щас автомат, я бы их всех до одного положил! Молодая женщина. Убивать! Убивать их без всякой пощады! Затемнение. Бьет колокол. На сцене пленный немец, превозмогая усталость, колотит молотком, забивая гвозди. Подходят Актриса и ее младшая сестренка. Сестра. Смори-ка, пленные немцы работают. Актриса. Да, их сюда после Сталинграда много пригнали. У нас они будут железную дорогу строить. Не даром же их кормить. 201

Сестра. Говорят, что они с волчьими зубами и с рогами… А этот совсем не страшный. Сторожиха. (Издалека.) Эй, вы там! Чего ошиваетесь, чего здесь не видали? Актриса. (Подходит к сторожихе.) Пленных посмотреть интересно. Сторожиха. Эка невидаль! Там, на фронте они были вояки, а тут горемыки несчастные. Мой-то старшенький, Васятка, без вести пропал. Поди, также вот мается. А фашистский-то плен, сказывали, что ад кромешный. Тем временем, когда идет этот разговор, сестренка подходит близко к немцу, с любопытством разглядывает его. Он замечает девочку, грустно улыбается ей и, отвлекшись, бьет молоком по руке. Стонет от боли, зажимая кровь. Девочка срывает с косички ленточку и дает ее немцу. Немец. Данке шон! Данке, кляйне медхен! (Гладит ее по голове.) Актриса. (Видя это, подбегает и с яростью отталкивает немца.) Не трогайте ее! Хенде хох! Цурюк! Фашист проклятый! Немец. Я не фашист. Я зольдат, я сам шел плен. Актриса. Гитлер капут! Немец. Я-а, я-а, Хитлер капут — это карашо! Хитлер — фашист, ихь бин зольдат, шеловек… ненавишь война. (Достает из кармана сверточек, бережно его разворачивает, показывает девочкам фотографию.) Майне фамилие — сэмья. Майне фрау — Марта унд цвай тохтер — два дэвочка. Женни унд Лореляйн, Лора… Щёне мэдхен! Сестра. Смотри-ка, прямо как у нас — косички, бантики. Актриса. (Отстраняет фотографию.) Всё равно! Германия — это плохо! Немец. (Печально вздыхая.) Я тьебя понимай. Германия плохо, когда криг — война. Когда фриден — мир, Германия карашо. В России — Пушкин, Тольстой, в Германии — Гёте, Шил202

лер. В Россия — Ленин, в Германия — Карл Маркс и феликий философ Гегель, Шопенгауэр, Кант… Сторожиха. (Издалека.) Чево! Чево вы там застряли! А ну, брысь отседова, пока вам лапшу на уши не навешали! Затемнение. Бьет колокол. На улице играют сестры. Младшая тянет на веревочке бумажный кораблик. Старшая в отцовской фуражке, соорудив из стула и колеса корабельную рубку, стоит на «капитанском мостике», за поясом кривая палка. Актриса. (Громко, с упоением читает стихи.) На полярных морях и на южных, По разводам зеленых зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей. Быстрокрылых ведут капитаны… (Продолжает игру.) Лево руля! Право на борт! Отдать чалки! Поднять паруса!.. Когда вырасту, стану капитаном дальнего плаванья. Непременно дальнего! Чтобы вокруг только море и небо! Сестра. Правильно, подальше — это лучше, а то ты мной совсем закомандовала. А я когда вырасту, стану главнее тебя. Актриса. Главнее капитана на корабле никого нет. Сестра. А я вовсе и не на твоем. Я вообще буду корабли строить! Улаживает парус на своем кораблике. Актриса встает в гордую позу и продолжает читать стихи. Актриса.

203

Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыпется золото с кружев Розоватых брабантских манжет! (Выхватывает палку-пистолет.) Эту сцену наблюдает учительница, которая проходит мимо. Учительница. Эй, капитаны! Куда путь держим? Сестра. Здрасьте, Марь Пална! Учительница. Это про какие же ты манжеты рассказываешь? Актриса. Розоватые брабантские… Учительница. Да знаешь ли ты, что это такое? Актриса. Не-а. Учительница. Не знаешь, а наизусть заучиваешь? Актриса. Так ведь красиво. Учительница. «Так что сыпется золото с кружев розоватых брабантских манжет»… Красиво. Очень дорогие бельгийские кружева делали в городе Брабанте. Знаешь, чьи это стихи? Актриса. Точно не знаю. Сестра. Мы когда ремонт в комнате делали, обои старые обрывали, а там на стене газеты приклеены, их еще при царе читали. Она эти стихи, вверх тормашками напечатанные, увидела, вот так встала, мы ее оттащить не могли. Актриса. Да ладно тебе. Ты посмотри на себя, как увозюкалась, промокла, небось. Иди, иди домой, а то мама заругает. Сестра. (Нехотя уходит, оборачиваясь.) А потом она ножом отскоблила кусок этой газеты, разгладила и в книжку положила! Актриса. А от фамилии под стихами только четыре буквы осталось — Гуми… а дальше неизвестно как. Спрашивала у девчонок из 10-го класса, говорят, что такого поэта нет. 204

Учительница. (Отводит девочку в сторону.) Раз есть стихи, значит, есть и автор. Этого поэта зовут Николай Гумилев. Знаменитый русский поэт был. Актриса. А почему же мы о нем даже не слышали? Учительница. Видишь ли… Он во время революции на сторону белых встал. А, может, его просто оклеветали. Короче — поэта расстреляли. Теперь Гумилева ни в каких книгах нет. Актриса. Жаль. Такие хорошие стихи. Учительница. Ты девочка смышленая, и я надеюсь, нигде на людях не будешь читать эти стихи. И о нашем разговоре помалкивай. Актриса. Я все поняла, Марь Пална. Учительница. Ну, а раз уж ты любишь поэзию, почитай вот это. (Достает из портфеля тоненькую книжечку.) Актриса. (Читает.) Сергей Есенин… Спасибо. Учительница. Прочитаешь — приходи ко мне домой. Я тебя с папой своим познакомлю. Он много чего интересного знает. Актриса. Приду. Обязательно приду! (Вдруг вспоминая.) Марь Пална, я еще вас спросить хотела. Вот есть какой-то Шопен… Шопен… или как там… Учительница. Конечно, есть. И не какой-то там, а великий польский композитор и музыкант. Актриса. А если не польский и не музыкант. А! Кант! А вместе с Шопеном еще Гауэр! Учительница. (Удивленно.) Час от часу не легче! Откуда ты всего этого набралась? Актриса. Случайно услышала. Интересно же… Учительница. Кант и Шопенгауэр — это немецкие ученые, философы. Наука есть такая фило-со-фия, что в переводе с древнегреческого значит «любить мудрость». Актриса. А про что она? Учительница. (В замешательстве.) Ну, как это тебе объяснить? Философия — наука о жизни, о людях, о том, как мы живем, как дальше будем жить. Да тебе-то это зачем? Ты ведь ка205

питаном дальнего плаванья будешь. По морям, по волнам, нынче — здесь, завтра — там! Учительница смеется, девочка задумчиво смотрит ей вслед. Затемнение. Дом учительницы. Актриса останавливается на пороге. Стучит в дверь. Навстречу ей выходит старичок, похожий на старого взъерошенного скворца. Актриса. Здравствуйте! Старичок. Доброго здоровья и вам, барышня. Позвольте за вами поухаживать. (Хочет помочь ей снять пальтишко.) Актриса. (Стесняется.) Ну что вы! Я сама. Старичок. (Категорично.) Ни в коем случае! Вы стоите прямо, немного приподняв головку, и легким движением плеч сбрасываете мне на руки ваше манто. Вот так. Актриса. Я к Марь Палне. Книжку ей принесла. Старичок. Значит, у вас деловой визит? Превосходно! Что нам предписывают правила хорошего тона в таком случае? Гость должен быть немногословен, учтив и с готовностью ответить на вопросы хозяев дома, если таковые последуют. Актриса. (Недоумевая.) Я к Марь Палне. Книжку ей… Старичок. Увы! Марии Палны нет дома. А я — ее родитель Павел Иванович. Милости прошу! (Жестом приглашает пройти в комнату.) Актриса. Пожалуйста, проходите вы вперед, вы же старший. Павел Иванович. Боже упаси! Возраст мужчины в данной ситуации не имеет абсолютно никакого значения. Дама всегда должна проходить вперед первой, исключая только те случаи, когда она сопровождает королевскую особу или очень важное государственное лицо. Если не ошибаюсь, вас в школе не обучают этикету? Ком иль фо? Актриса. А что это такое? 206

Павел Иванович. О! Это великая вещь! Умение быть достойным в любой ситуации, знание правил хорошего тона — вот что такое этикет. Человек, владеющий этим искусством, может сделать блестящую карьеру, а презирающий его невежда может быть с позором изгнан из благородного общества. Помню курьезный случай. Один разбогатевший купчик попал в Дворянское собрание. Боже, как он себя вел! Поворачивался к дамам спиной, громко говорил и еще громче хохотал, рассказывая что-то весьма двусмысленное, а за обедом… резал рыбу ножом! И, конечно, стал посмешищем. Актриса. Это же до революции было. А сейчас кто как ест, кто как ходит — всем без разницы. Павел Иванович. Да… Предано забвению. А тогда великая наука человеческого общения впитывалась с молоком матери. Ее по книжке, как ботанику, увы, не выучишь. Вам, милая барышня, я на прощанье дам совет. Запомните его. Самый лучший этикет — это естественность, доброжелательность, чувство меры во всём и… очень бы хорошо при этом иметь ум. Храни вас Бог! Затемнение. Бьет колокол. Выпускной бал в небольшом городке. Звучит «Школьный вальс». Молодежь танцует. Среди подруг — Актриса. Девушки в нарядных платьях с бантами в косах. Алексей, школьный товарищ, незаметно дает ей записку. Та взволновано читает и, стараясь быть незамеченной, спешит к месту встречи. Это их класс. Актриса. Какой веселый бал! Все такие красивые! Алексей. А мне почему-то грустно. Актриса. И мне тоже. Чуть-чуть. Жаль, что прошло наше детство. Алексей. Странно… Когда мы были маленькими, нам так хотелось поскорее стать взрослыми. Актриса. М-м-гу. (Смеясь.) Я надевала мамины туфли на каблуках и тайком красила губы. 207

Алексей. А я старался говорить басом, надевал папины очки, таскал у него папиросы и очень хотел таким своим видом понравиться тебе. (Берет ее руку в свою.) Актриса. Ты был такой смешной, и я даже думала, что ты малость не того, и я всё старалась дать тебе портфелем по мозгам. Алексей. А когда же Ваша Светлость сменила гнев на милость? Актриса. Помнишь, летом в прошлом году мы с ребятами из класса пошли в тайгу за ягодой и заблудились. Многие скисли, а ты какие-то байки стал рассказывать, сумел костер развести, а потом так уверенно повел нас, что мы действительно вышли на дорогу. А нас уже весь поселок искал. Алексей. (Смеется.) Просто я высоковольтку первым увидал и сообразил. (Серьезно.) Твой выбор окончательный? Актриса. Да. Я долго думала, кем бы стать? В каждой науке есть свое великое. Но меня всё больше и больше стала интересовать тайна человеческих убеждений, какими они были… как менялись… Знаешь, как сказал Гегель о философии? Алексей. Как? Актриса. Философия — это эпоха, схваченная в мыслях. Правда, удивительное определение?.. А ты, Алеша, ты твердо решил? Алексей. Твердо. Буду поступать в медицинский здесь, в Сибири. Поближе к дому. Ведь у меня еще братишка. Когда мама умирала, очень просила, чтоб я его не бросал. Ты знаешь, я до сих пор не могу прийти в себя… Мама — молодая, сильная женщина — вдруг становится беспомощной перед болезнью, тает на глазах. И никакая медицина не смогла ей помочь. Лейкоз… Актриса. После тех испытаний на полигоне много людей пострадало. Знаешь, Алеша, мне кажется, что и меня это тоже коснулось… Алексей. (Тревожно.) Как так? Актриса. Я никому об этом не говорила, но тебе скажу. Однажды я шла по дороге далеко от поселка. Вдруг послышался 208

странный гул, будто земля рычала. Небо стало темно-свинцовым, по нему заметались малиновые сполохи, а над землей поплыло белое-белое облако. Оно было, как огромный кусок сырой ваты. Мое лицо, руки сделались влажными. Я так испугалась, что скорее побежала домой. Алексей. А потом? Актриса. Потом ничего. Только иногда мне это облако ночью снится. Просыпаюсь, от страха голова немного кружится и сердце бьется часто-часто. Алексей. Не думай об этом. Просто тебя гроза краешком задела… Знаешь… Я давно хотел тебе сказать… Ты самый мой дорогой человек. Актриса. И ты мне дорог, Алеша. Зачем же нам расставаться? Алексей. Я дал себе клятву разгадать тайну болезни, которая отняла у меня маму. Актриса. Значит, разлука? Алексей. Не навсегда же! Будем часто писать друг другу. Вот возьми. Это конверты, адрес на которых я написал сам. Как получу — сразу же буду знать, что это письмо от самой лучшей девушки на свете. Актриса. А я тебе свои конверты дам. Вот будет интересно. В класс вбегают две девочки. 1-я девочка. (Бойкая.) Ну, конечно, они здесь, в нашем классе. Ребята, давайте споем нашу прощальную и пойдем на реку встречать рассвет. Все. (Поют.) Кончим курс и по глухим селеньям Разбредемся, милые друзья. Ты уедешь к северным оленям, В жаркий Туркестан уеду я. Актриса. Ребята, это же про нас! 1-я девочка. Про нас, про нас! Я-то скоро выйду замуж за лейтенанта и укачу с ним на южную границу. 209

2-я девочка. А я уже записалась в геологическую партию коллектором. Едем якутские алмазы искать. 1-я девочка. (Актрисе.) А про тебя, золотая наша медалька, другая песня. (Запевает.) У московских студентов горячая кровь… (Все подхватывают.) Неподкупные души и светлые лица. От сибирских снегов, от днепровских садов Собрались мы в твои общежитья, столица. 2-я девочка. Это ж надо такую науку себе выбрать — философию! 1-я девочка. С ума свихнуться! Я с пестиками и тычинками никак не могла разобраться, а тут — трансцедентальный эмпириокритицизм монизма! Ладно! Через год встретимся, расскажешь популярно, что это такое, да только смотри, чтобы среди этого монизма тебя не увел хлопец из каких-нибудь днепровских садов. Затемнение. Бьет колокол. В овале яркого белого света Актриса. У нее новая прическа. В руках стопка книг. Актриса. Москва меня ошеломила. Улицы, площади, бульвары, о которых я знала из книг, — вот они передо мной. В театрах, о которых слышала только по радио, теперь я была постоянным зрителем галерки. А еще: лектории в Третьяковке, на Волхонке, абонемент в Консерваторию, да еще курсы английского. Благо, что тогда студентам всё это обходилось дешево. И всё же даже с повышенной стипендией к концу месяца денег не было даже на билет в метро. Но главное — это Университет. Меня завораживали уже сами имена наших преподавателей. Корифеи! Светила! Я всегда старалась занять место поближе к кафедре, чтобы не пропустить ни одного слова. Рядом со мной в аудитории были юноши и девушки не только со всех концов нашей страны, но и со всего мира. Многие мои однокурсники стали известными учеными, государственными деятелями. Но это потом. А пока мы — студен210

ты. Мы не всегда сыты, мы скромно одеты, но мы отчаянно молоды! Комната студенческого общежития. За учебником сидит девушка. Входит Актриса. Оглядывает пустую комнату. Актриса. А где все? Студентка. Все делом хорошим занимаются. Только ты всё бродишь где-то. Неужели за два года не насмотрелась? Актриса. Нет. Сегодня в Ленинке занималась. Оттуда пешком шла. Побродила по Чистым прудам. Это же пушкинские места. Помнишь, в «Евгении Онегине», когда Татьяну привезли в Москву на ярмарку невест? «У Харитонья в переулке возок пред домом у ворот остановился». Студентка. Я — математик, у меня на стихи память плохая. Но и в твоей голове провалы. Ты что, совсем забыла? Сегодня же наши дети разных народов выступают. Собирайся скорее. Актриса. Писем не было мне? Студентка. Где адрес на конверте твоей рукой нарисован? Нет. Актриса. Значит, кончились конверты… (Вздыхает.) Студентка. Детство ваше кончилось… Актриса. Может быть… Может быть… Ладно! Пошли к разным народам. Музыка, шум, смех, танцы, импровизированный концерт. Юноша. Моя Болгария — прекрасная страна! (Поет.) Лёх, лёх, лили лёх, Лёх, лили лёх, За циловки и любов Винаги готов. (Все повторяют вместе с ним, танцуют и хлопают в ладоши.) 211

Девушка. (В индийском костюме.) А моя родина — сказочно красивая Индия. (Поет и танцует.) Ичигдана, бичигдана, Дана упардана — Ичигдана! Ля-ля-ля-ля! В круг врывается юноша в островерхой шапке, на шее колокольцы, в руках расписная дудочка. Он часто топочет ногами в чувяках. Юноша. Меня прислала Народная Румыния! Нет в моей стране уныния! Тр-р-р-рэ-рэ-ру-ру! Чок, бок, тречь ля лок, О гэина шин бобок, Ши о гыскэ фэрэ чок! Все танцуют, каждый на свой манер. В центр выходит негритянка. Она в черном трико, черной разукрашенной маске, на поясе юбка из мочала. Под стук тамтама она исполняет ритуальный танец, То низким голосом поет-завывает «ганга-таманга, ганга-таманга», то тоненьким голоском — «тилили-банана». В руках у танцующих цветные воздушные шары. Обнявшись, все вместе поют. Все. (Поют.) Нам студенческих песен вовек не забыть, Свой московский закон понесем мы по свету: Коль дружить — так дружить, а любить — так любить Горячей и верней, чем Ромео Джульетту. Участники вечера отходят на второй план, повторяя последние строчки песни. Актриса остается на середине сцены в овале света. 212

Актриса. Здесь, среди моих замечательных товарищей, я встретила того единственного, который стал для меня всем лучшим на свете. Говорят, счастье — это когда тебя понимают. Мы с ним понимали друг друга так, будто были единым существом. К Актрисе подходит подруга, надевает ей на голову фату, в которую сейчас превратилось кружевное покрывало, поворачивает невесту спиной к залу и ведет ее в глубь сцены, где студенты весело и громко кричат: «Горько!». Бьет колокол. Затемнение. ЗАНАВЕС

213

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Бьет колокол. Тесная комнатка в домике на окраине южного города. Актриса в халатике ходит из угла в угол, качая на руках маленького ребенка. Прикладывается губами к его лобику. Актриса. Она все горит. И даже уже не плачет. (Обращаясь к хозяйке.) Прошу вас, сбегайте за доктором. Хозяйка. Так я уже два раза бигала. Нэма ёго. Фершал бачил, шо вин побиг к дитю. Там диктярия! Актриса. Ох, только не это! Хозяйка. Вы мэни звиняйте, конэшно. Но я дывлюся на вас. Боже мий» по свойий воле прыйихаты суды из столыци! На шо? Чоловик ваш хуч и пры почёте, а гроши невэлики получае. Актриса. А я… Окончила университет, поступила в аспирантуру. Бросила. Решили начинать с нового места, с провинции. Нет-нет, мы поступили правильно. Моего мужа здесь знали, его ждали. Он врубился в работу, и она поднимала его всё выше и выше. Со мной оказалось сложнее. Единственный в городе человек с таким образованием, я не могла найти работы. Все места заняты сватьями-братьями бог знает с какими дипломами. Стена! Хозяйка. Да не горюй ты так, сэрдэнько мое. Погоды трошки. Нынче лыхо, завтра будэ тыхо. Займайте мою комнату, уж яка гарна да свитла. Актриса. Спасибо вам. Нам и на эту каморку денег едва хватает. Хозяйка. Шо ж я зовсим злыдня? Та за ти же гроши. Мэни миста малэнько трэба. А у вас дитенок. Ну, шо вона? Актриса. (Трогает лобик.) Горячая! Господи! Царица небесная, матерь Божья! Помоги! Как тяжело досталась нам доченька! Врачи в один голос — рожать нельзя, больное сердце. Но ведь она уже была! И я тогда сказала себе (плачет), если мне не суждено ее увидеть, то пусть умру я, а она пусть живет. Господи! Какая мука смотреть на больное дитя! 214

Хозяйка. Дай ий водычки, може полегчае? Актриса. (Подносит ребенку бутылочку с соской.) Нет… Не берет… Где же доктор? Я не могу больше ждать! Я найду его, будь он хоть в преисподней. Найду! (Убегает с ребенком.) Бьет колокол. Остановка автобуса в глубинке. Актриса в летнем платье, косынке, с портфельчиком. Она уже давно стоит на жарком солнце. Нетерпеливо смотрит на часы. Подходит мужчина средних лет. Он в соломенной шляпе. В руках тоже портфель. Мужчина. Давно ждете? Актриса. Больше часа. Сил уже нет на солнце стоять. Мужчина. Лицо мне ваше не знакомо. Вы, простите, из приезжих? Актриса. Из города. Социолог. Беседую с людьми. Собираю материал для кандидатской диссертации. Мужчина. Давно занимаетесь научной работой? Актриса. Несколько лет. Вот уже более трех тысяч анкет набралось. А вы, наверное, учитель? Мужчина. Угадали. Преподаю историю в местной школе, хотя после университета работал в пединституте. Читал историю философии. Мечтал о большой науке. Актриса. Так, выходит, вы — мой коллега? Но почему же? Кафедра в институте — и вдруг сельская школа? Мужчина. А меня ученые мужи предали анафеме и с треском вышибли из института. Актриса. За вольнодумство? Мужчина. За истину. Когда еще был студентом, уже тогда удивлялся, почему нас буквально заставляли наизусть заучивать размышления вождя по вопросам языкознания. И это в то время, когда крестьянин был на положении крепостного, беспаспортного человека, адский труд которого оплачивался не деньгами, а тем, что оставалось от урожая. Урожай-то шел государству. 215

Актриса. Да, времена были тяжелые. Но сейчас-то в экономике столько заметных сдвигов. К сельскому хозяйству совсем иной подход. Мужчина. Согласен. А в науке прежний догматизм и рутина. Вы когда учились, знали работы наших великих философов Соловьева, Флоренского, Бердяева? Актриса. Нет. Читали тайком. Мужчина. Да еще опасались, как бы кто из доброжелателей не настучал. Вот как тогда, в 20-х, выдворили из России лучшие умы, так до сих пор и боимся, чтобы новые не появились. Чуть что неординарное — значит, диссидент, вон его из страны или на Соловки. А всё кричим: «У нас свобода, демократия, право на свои убеждения!» Нет, так дальше жить нельзя. Ломать, крушить всю эту ветхость надо. Проходящая мимо женщина с любопытством смотрит на распалившегося оратора: «Эй, милок, ты так до вечера будешь выступать? Автобусы-то нынче все на уборку отрядили». Актриса. Что ж делать? Придется до района пешком идти… Вот вы говорите: ломать, крушить, а что взамен строить? Мужчина. Об этом я вам дорогой расскажу. Затемнение. Бьет колокол. В просторном, чисто прибранном доме ссорятся муж и жена. Оба еще молоды, статные. О таких говорят: «Хорошая пара». Но, видно, в семью пришла беда. Жена. И как зенки твои со стыда не лопнут? Катька десятилетку еще не закончила, а ты за ней, кобель длиннохвостый, бегаешь. Муж. Тонька! Кончай мне жилы рвать! Сама знаешь мое горе. Не могу я его дольше терпеть! Жена. У нас одно горе на двоих. А ты норовишь на мое сердце все спихнуть. 216

Муж. Ну что это за дом? Склеп! Могила! Скатерочки, рюшечки. К чему они, когда главного нет? Голоса детского нет? Жена. Так ты к Катьке за детским голоском подался? А меня куда? Куда меня денешь? На тот свет спровадишь? (Хватает его за грудки. В отчаянии.) Не бывать! Не бывать! Муж поднимает руку, чтобы ударить жену. Вбегает Актриса и, бросив свой портфель, кидается к мужчине и резко останавливает поднятую в кулаке руку. Актриса. (Властно и громко приказывая.) Не сметь! Муж, жена. (Удивленно, в один голос.) Вы кто? Актриса. (Обращаясь к мужчине.) Да как вы можете? Муж. (Обреченно махнув рукой.) Вам нашего горя не понять. Актриса. (Теплым, спокойным голосом.) А вы расскажите мне, я постараюсь понять. Чтобы вы меня не стеснялись, скажу, что я научный сотрудник из города. Изучаю, как живут люди на селе, какие у них заботы, что думают о жизни. Жена. Какая же наша жизнь? Вот вроде бы всё есть… И работаем… И достаток… А на душе пустота. Муж. Сначала всё было, как у хороших людей. Я за Тоней еще до армии по пятам ходил. Хотел жениться на ней. А она сказала: «Отслужишь — свадьба тебе наградой будет». И все три года мы друг дружке такие письма писали! Мне все ребята во взводе завидовали. Жена. Вернулся из армии молодец молодцом. Рослый, красивый, с выправкой. Все девчата за ним гурьбой. А он — сразу же к нам в дом свататься. Актриса. Сыграли свадьбу. Зажили счастливо. А когда же беда пришла? Муж. Тоня уже на сносях была. Пошла на речку белье полоскать. А уж холода начались. Вода студеная. А она, дуреха, босиком. Вот и сбедилась. Жена. Раньше срока схватки начались. Куда нам кидаться? В селе медицины никакой нет. Бабка-повитуха старенькая прибежала, а сделать ничего не может. Он — за лошадью, чтоб 217

в район гнать. Приехали туда. Там санитарки заохали. «Потерпи, — говорят, — потерпи! Сейчас врач придет». Я что есть мочи терпела. Вот и дотерпелась… Актриса. Ребенок не выжил?.. Жена. Пуповиной шейку затянуло… Муж. А уж как мы сынка этого ждали… Да и с Тоней-то белая горячка случилась. Стала как не в себе. Потом, конечно, отошла, по врачам-акушерам стали мыкаться, да толку мало. Актриса. По всему видно, что вы работящие, не бедные люди… Не думали взять ребятенка на воспитание? Усыновить? Жена. Я говорила… А он ни в какую. Актриса. (Обращаясь к мужчине.) Отчего же? Не зря же говорят, что не те родители, что родили, а те, что воспитали, человеком сделали. Муж. Да я бы и не прочь… Но где ж его взять, дитенка такого? Актриса. Вы, наверное, слышали, в газете читали, как погиб милиционер Никитенко? Муж, жена. Как же! Как же! От бандитской пули погиб. Жена и двое детишек малых осталось. Актриса. А вот недавно и с женой его несчастье случилось. Сбила ее машина на шоссе. Насмерть. Близкой родни у нее нет. Пришлось детишек в интернат определить. Моя соседка там работает, поэтому я знаю. Жена. Какие же детишки? Годков-то им сколько? Актриса. Девочке — шесть лет. Мальчику — четыре годика. Муж. Ну, это уже мужичок! Жена. А девочка и в помощницы годится. (Плачет.) Господи! Да уж разве ж в этом дело? Сироты… Сироты… Муж. И мы тоже сироты… Актриса. Подумайте. Дети в семье — это большая радость. Хоть и трудно их растить… Но без них семья… как день без солнышка. Вот адрес интерната. Подумайте. Затемнение. Бьет колокол. Зима. В избе старушка, перевязанная крест-накрест платком, в плохих валенках. Суетится по дому. Стук в дверь. 218

Дарья Петровна. Кто тама? Входитя — не заперто. Входит Актриса. Она по самые глаза закутана шерстяным платком, в валенках. Дарья Петровна на нее удивленно смотрит. Актриса. Здравствуйте, бабушка! Дарья Петровна. И тебе доброго здоровья, девонька. Проходи суды, к печке поближе. Небось, замерзла? Актриса. Да, морозище, и метель прямо с ног сбивает. А вы — Дарья Петровна Самохина? Дарья Петровна. Оне самые. А ты хто така? Актриса. Я, Дарья Петровна, хожу по дворам, расспрашиваю, кто как живет, на что живет, где работает? Дарья Петровна. Налоги, что ль, собираешь? Актриса. (Улыбаясь.) Нет. Я научный сотрудник. Дарья Петровна. А если ты из налоговой, то у меня богатства всего — три куренка, да одна овца. Вот шерсти напряла, внуку носки вяжу. Он у меня один на всем белом свете остался. Актриса и Дарья Петровна усаживаются. Одна берет вязанье, другая — тетрадь. Актриса. Как же так вышло? Дарья Петровна. А вот ты слухай, как всё получилося. Когда война началась, зять сразу на фронт ушел. Хозяина мово в армию не взяли. Старый уж был. А как немец стал к нашим местам подходить, районные власти насобирали мужиков по селам таких же, как мой, и велено было им большой гурт скота гнать в тыл. Далеко уйти не пришлось. Бомбили, из пушек стреляли день и ночь. Немец наступал напролом. Мужика-то мово и убило. Одно горе не отошло — другое накатилося. Дочка моя — Надюша, пошла в райцентр на толкучку из вещишек кой-чего поменять. Идти верст двадцать, не боле. А делото вот как щас, зимой было. Вышла она раненько, погода хорошая, и вдруг така метель разыгралась! Всё сплошняком закры219

ло. Сбилась, видно, с дороги Надюша в открытой-то степи. Сгинула без следочка. Актриса. А внук? Дарья Петровна. Николушка? Сынок Надюшин… Со мной остался. Десять годков ему тогда было. А как стал немец отступать, лютовать начал, людей в Германию угоняли, а тут уж всё жгли, сколько народу, сколько скотинки постреляли. Я уж пуще всего за Николушку боялась, в погребе его схоронила, мальчонка ведь, долго ли до греха! Актриса. Как же вы жили, когда наши пришли? Дарья Петровна. Как звери дикие. Под открытым небушком. От избы одна печь осталась. Вот мы вокруг нее сгородили не то шалаш, не то конуру, так и жили. Актриса. А Николушкин отец не нашелся? Дарья Петровна. Нашелся… Уж опосля войны прислали нам добрые люди весточку, что похоронен он в братской могиле в городе Конотопе. Простые люди написали, а властям до нас дела нет. Мы для них сор избяной. Обижена я на власть нашу… Вот как обижена! Актриса. Да за что же обида такая? Дарья Петровна. А вот ты слухай. Вскоре, опосля того как нас освободили, слух прошел, что мальчиков сирот в суворовские школы принимать будут. На все казенное. Николушка обрадовался, говорит, я командиром стану! Народ-то, кто пошустрее — сразу в район. Один с гусенком, другой — с поросенком, а третий — и вовсе с денежкой. Позаписали ребятишек, и не сирот вовсе. А я чего дам? У меня, как говорится, душа да вша. И все права наши. Законные. Приходим с Николкой в район, в военное заведение. Видный такой мужчина при погонах стал меня спрашивать, где родители мальчика. Я всё как есть отвечаю, что с матерью его вот такая беда приключилась, отец на фронт ушел и пропал без вести (мы же тогда про него ничего не знали). Послушал-послушал меня военный человек и говорит: «Не можем мы, Дарья Петровна, вашего внука в суворовскую школу принять». Я ему: «Это почему ж такое? Ведь он войной осиротелый». А начальник 220

мне: «У вас никаких документов об этом нет. Может, родители-то его живыми окажутся в других краях». И так он это сказал «в других краях», что я сразу поняла — на Германию намекает. Встала я, как оплеванная. Ноги подкашиваются. Вышла из комнаты, Николушка ко мне: «Ну, что, бабань!» «Пойдем, — говорю, — голубчик, отседа. Не нужен ты государству». И всю дорогу до дому улили мы горючими сиротскими слезами. Актриса. Где ж теперь ваш внук? Дарья Петровна. В Сибири. Закончил здесь семилетку, выучился на токаря и завербовался. Я криком кричу: зачем же едешь в гиблые края, туды жа каторжников ссылают! Актриса. Что вы, Дарья Петровна, я сама сибирячка. Холодновато там — это правда, а люди живут хорошие. Дарья Петровна. Люди-то, може, и хорошие, а власти недобрые. Уж сколько лет Николка там работает, грамоты почетные за свой труд имеет, а все по общежитиям мотается. А уж у него семья, дочка растет. Я и ей носочки связала. Ма-аа-хонькие… Ой, да что же это я тебя заговорила совсем. Ты про себя расскажи. Живешь-то, поди, плохо? Актриса. Почему же вы так решили? Дарья Петровна. Да ведь от хорошей жизни, девонька, по дворам не ходют. Мужа-то, небось, нет? Актриса. Есть. И муж, и дочка. Студентка уже. Дарья Петровна. Мужик-то, небось, пьет? Актриса. Нет, не пьет. Немного, по праздникам. Дарья Петровна. А бьет? Актриса. (Смеется.) Ну что вы, конечно, нет. У меня семья хорошая. Грех жаловаться. Раньше мы по углам да казенным квартирам жили, а недавно свою получили. Дарья Петровна. Ой, девонька, редкий ты человек, коли своей жизнью довольная. Актриса. Дарья Петровна, а что бы вам хотелось, чтобы быть довольной своей жизнью? Дарья Петровна. У-у, куды махнула! Всего считать — не сосчитать. А про самое главное скажу. Бог с ней, с нашей 221

жизнью горемычной, с нашими обидами. Мы к ним притерпелись. Только б не было ее, проклятущей — войны. Громкий стук в окно. Голос. Дарья! У тебя, что ль, записчица-то? Дарья Петровна. Здеся! У меня! Голос. Скажи ей, чтоб в правление бежала. Из самого города к телефону требуют! Актриса. (Испугавшись.) Что такое? Что еще случилось? (Выбегает.) Правление. Громко и долго звонит телефон. Актриса хватает трубку. Актриса. Да! Алло! Алло! Я слушаю. Это ты? Что случилось? Что-о-о? Собираться? Куда? В Москву?! Насовсем?! (Роняет трубку.) Затемнение. Бьет колокол. В ярком овале света Актриса. У нее модная короткая стрижка. На ней элегантный костюм, изящные туфли. Актриса. Милая, любимая моя Москва, куда на высокую правительственную должность перевели моего мужа, встретила меня — увы! — враждебно. Большинство людей, среди которых я оказалась, были неискренними, недоброжелательными, а порой — и жестокими ко мне. Однако наше положение в обществе заставляло меня общаться с ними. Светский раут. Перед Актрисой проходят гости. 1-я дама. Как удивительно свежо ваше лицо! Вы сегодня с супругом были на лыжной прогулке? Актриса. Да, выдалась редкая свободная минута. 1-я дама. (Проходя в сторону.) Она не пользуется никакой 222

косметикой! Какая дикость! 2-я дама. Вы всегда элегантны, но сегодня превзошли самое себя. Если не секрет, ваш чудесный ансамбль от Кардена? Актриса. (Негромко, лукаво.) Вам я открою секрет: мне шьет Тамара Мокеева — замечательная портниха. 2-я дама. (Обиженно удивляясь.) Вы шутите? Актриса. Ничуть. Говорю вам сущую правду и только правду! 2-я дама. (Проходя, в сторону.) Ну, провинция дремучая. Я уж и слово такое забыла — «портниха». (Еще раз оглядывает Актрису оценивающе.) Врет! Всё врет! Мужчина. В вас редкое сочетание для женщины: философский ум и неотразимое обаяние, свойственное только прекрасному полу. Актриса. Вы мне льстите. Мужчина. Боже упаси! Говорю вам искренне от всей души. Актриса. Тогда спасибо. Мужчина. Как продвигается ваша работа? Кандидатскую защитили, о докторской думаете? Актриса. (Доверчиво.) Сейчас очень трудно со временем. Читаю курс философии в вузе, общественные заботы, семья. Но, конечно, буду думать. Мужчина. От всего сердца желаю вам успеха. (Проходя, в сторону.) Наверняка свою кандидатскую в той тьмутаракани купила, теперь к докторской приценивается. Впрочем, при таком муже найдутся подхалимы и задаром поднесут. Актриса медленно идет к авансцене. За ее спиной голоса. Голоса. — Выскочка! — Очень много о себе понимает! — Словечка в простоте не скажет, философша! — Зануда! — Из грязи — в князи! — Подумаешь, какая цаца! 223

— А мужа-то под каблуком держит. Куда он — туда и она с ним. Актриса. Кто бы знал, как мне это обидно было слышать. Как надрывало сердце… Как опускались руки. Но я держала удар! Тогда я еще не знала, какой силы удар меня ожидает. Этот час пробил. Мой муж стал Президентом огромной страны. Что это такое? Счастье? Гордость? Нет. Это — тягчайшее бремя. Очень точно об этом сказал Де Голль: «Когда я взошел на вершину власти, я почувствовал, как я одинок и как меня обдувает ледяной ветер государственности». Это же чувство испытал и мой муж. А я всеми силами старалась защитить его от ледяного ветра и одиночества. Старалась хоть самую малую часть забот того нового, бурного для страны времени взять на свои плечи. Актриса сидит за рабочим столиком. Телефон, бумаги, цветные карандаши. Она в очках. Возле нее девушка-секретарь. Актриса. Самое основное, пожалуйста. Секретарь. Председатель Фонда Культуры благодарит за помощь в создании музея личных коллекций. Приглашение на церемонию ее открытия. (Актриса после сообщений делает себе пометки.) Комиссия по творческому наследию поэта Николая Гумилева благодарит за поддержку в издании сборника произведений Гумилева. Прислали книгу. Очень хорошо издана. Актриса. Наконец-то! (Смотрит книгу, листает. С улыбкой.) Знаете, я в детстве нашла клочок старой газеты, где было напечатано стихотворение о морских капитанах, которые ведут свои корабли сквозь бури и штормы, открывают новые земли… (Читает.)

224

Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так что сыпется золото с кружев Розоватых брабантских манжет. Секретарь. Тогда-то вы и узнали, что есть такой поэт Николай Гумилев? Актриса. Да. Учительница про него рассказывала, дала почитать. Но я запомнила только одно это стихотворение. Секретарь. Чем же оно так вам понравилось? Актриса. Ну, как же! Мы вместе с братишкой и сестренкой просто бредили морем, хотя видели его только в кино да на картинках. Мечтали о дальних странах, необитаемых островах, где спрятаны клады… Какими мы были фантазерами. Нам и в голову не приходило, что клад-то был в нашем доме! Секретарь. Да что вы?! Нашли?! Актриса. (Смеется.) А мы никогда его и не теряли… Просто у нас была замечательная, дружная семья. Это и есть самое дорогое богатство. Мы это поняли, когда повзрослели. А дальние страны… Правда, не как морскому капитану, но мне удалось их повидать. А братишка мой стал настоящим моряком. Очень талантливый человек. Любит литературу. Одна беда… Непоправимая… (Вздыхает.) Пьет… Жестокая болезнь. Секретарь. Не у одной у вас такое горе. Вон сколько писем от матерей, от жен. Просят спасти хороших людей. А как? Актриса. (Ожесточенно.) Бить во все колокола. Открывать новые клиники, клубы здорового образа жизни. Только не сидеть сложа руки. Этот вопрос — в срочные дела. Будем обращаться в Правительство. (Вздыхает. Устало.) Давайте продолжим работу. Докладывайте дальше. Что еще. Секретарь. Еще, как обычно, просьбы. Пушкинское общество просит помочь с помещением. Просят о помощи в деле развития колокольного искусства в России. Актриса. Это интересно. Отложим отдельно. Надо подумать, как и чем помочь. Дальше. Секретарь. О создании музея современного искусства. 225

Актриса. Тоже важно. Помню, в Париже ехали мы по набережной Орсэ. Я обратила внимание на длинную-длинную очередь. Оказалось, парижский музей современного искусства открыл выставку авангардистов. Каждый художник имеет право показать свое творчество и не бояться, что его работы сгребут бульдозером. Это тоже отложим. Сюда, в срочные дела. Что это? Секретарь. Сегодняшняя почта. Тоже благодарности, просьбы, предложения. Актриса. Отберем главное. Секретарь. Главное… (Вздыхает.) Всё то же. Это не письма, а мольба помочь детям, которые больны лейкозом. Их читать невозможно. Актриса. Нам удалось создать только два центра, где лечат лейкемию. Ах, как мы бедны и как дорого стоит лечение. Вы помните, во сколько обходится один койкодень? Секретарь. 250 долларов. Актриса. А операция по пересадке костного мозга? Секретарь. 100—150 тысяч долларов. Актриса. Где? Где взять средства? Всё, что могло дать государство, мы уже получили. Опять… Опять просить у благотворительных фондов в Германии, Швейцарии, Франции. Они нам хорошо помогли. Надеюсь, не откажут и сейчас. Подготовьтесь. Будем писать обращение. А письма… (Вздыхает.) Оставьте. Дома вечером прочту. Секретарь. И не заснете до утра. Актриса горестно разводит руками. Смотрит на часы. Секретарь. Вы дали согласие на интервью. Вас ожидает корреспондент зарубежной газеты. Актриса. Ох, как я не люблю это занятие. Ведь я же не кинозвезда, не эстрадная певица. Хуже всего то, что беседуешь вроде бы нормально, а когда прочитаешь — волосы дыбом! Отсебятины понапишут, да еще и приврут к тому же. Просите.

226

Входит журналист. Располагается за столиком. Секретарь приносит две чашечки кофе. Журналист. Вы являетесь лауреатом международного фонда «Женщины за мир», вам присужден приз за международную деятельность по охране детства и материнства, читатели популярного английского журнала выбрали вас «Женщиной года». Вашим именем названы новые сорта прекрасных цветов. Вопрос: как вы это восприняли? Актриса. Я горжусь тем, что всеми этими почетными наградами удостоена женщина моей страны. А за цветы сердечное спасибо. Журналист. Считаете ли вы благополучным положение детей и женщин в вашей стране? Актриса. Нет, не считаю. На протяжении всего существования нашего государства оно много, очень много сделало для их благополучия. Однако до сих пор не созданы необходимые условия для подлинного равенства женщины и мужчины в нашем обществе. У нас достаточно проблем в решении детского вопроса. Над этим всегда работало, работает и сейчас правительство моей страны. Журналист. Скажите, если бы я был известный кутюрье, какой бы туалет вы мне заказали? Актриса. Серый костюм и лиловую блузку. Журналист. Зарубежная печать сообщила о том, что во время одного из визитов к главе государства вам был преподнесен подарок — дамская сумочка, сотканная из золотой нити. На аукционе «Сотби» похожая сумочка Жаклин Кеннеди была продана ровно за миллион долларов. Вопрос: подарок вам сделан, но его никто не видел. Почему? Нет у вас подходящего туалета? Актриса. У меня действительно нет туалетов, стоящих огромные суммы. Да я и не стремлюсь к этому. Это во-первых. Во-вторых, сумочка, о которой вы говорите, не просто сувенир, а замечательное произведение ювелирного искусства, музейный экспонат. Я не сочла возможным оставить этот подарок себе, а сдала его в Госхран. 227

Журналист. В свое время советское правительство издало закон, по которому первые государственные лица не имеют права оставлять у себя подарки, если их стоимость превышает 50 рублей. Нам известно также, что за все эти годы только два человека соблюдали этот закон — Сталин и Вы. Вопрос: Почему вы не поступаете так, как м…м…м… как другие супруги государственных персон? Они сдают подарок в Госхран и… тут же выкупают его за бесценок? Актриса. Все ценные сувениры я считаю собственностью государства, и они должны ему принадлежать. А что касается иных персон, то это их личные проблемы. Журналист. Часто со своим супругом вы ходите, держась за руки. Это — игра на публику или что? Актриса. Мы с моим супругом познакомились, когда были студентами. Очень любили подолгу бродить по Москве. Шли, взявшись за руки. Эта привычка осталась с нами на всю жизнь. Почему мы должны ее менять? (Смотрит на часы.) Журналист. Еще три коротких вопроса. Что для вас самое ценное? Актриса. Моя семья. Журналист. Какие даты вашей жизни самые дорогие? Актриса. День Победы… Наша студенческая свадьба… Рождение дочери. Журналист. Студенческая свадьба в общежитии? М-м-м… Веселая и более чем скромная?.. Актриса. (Задорно.) Ну вот уж нет. (С некоторой гордостью.) Мой избранник всё лето ударно работал в колхозе комбайнером. Заработал хорошие деньги. Мне подарил роскошное свадебное платье и туфли, а гостям было щедрое угощение. Веселились три дня. Журналист. Очень рад за вас. Чего бы вы больше всего хотели? Актриса. Вместе со всем миром — чтобы никогда не было войны. Журналист. Благодарю вас. (Откланивается. Продолжительно звонит телефон.) 228

Актриса. (Звонит телефон.) Я слушаю. Женщина? Да-да, конечно, пропустите. В кабинет стремительно вбегает молодая женщина. Женщина. Вы — моя последняя надежда! Умоляю! Помогите! Мой ребенок, спасите его! Актриса. Успокойтесь. Объясните мне, чем я могу вам помочь? Женщина. Мой сын… Ему три годика… У него лейкемия… Врачи говорят — безнадежен — и просят, чтобы я забрала его из клиники. А может, они ошиблись? Может, есть хоть один шанс! Я не прощу ни врачам, ни себе! Помогите! (Хочет упасть на колени, Актриса подхватывает ее.) Актриса. Где сейчас находится ребенок? Женщина. В детском раковом корпусе. Грачик Геворкян. Актриса. Быстро в машину! Едем! Быстрое мелькание красных, желтых, зеленых огней. В развевающемся белом халате Актриса вбегает на сцену. Ей навстречу — профессор. Несколько секунд они смотрят друг на друга. Профессор. Ты?.. Вы?.. Актриса. Алеша! Ты? Какая встреча! Ты — здесь, а я о тебе столько лет ничего не знала! Профессор. Зато я про тебя… про вас… если не всё, то главное знаю. Актриса. О нас с тобой мы потом поговорим. Ой, Алеша, как я тебя рада видеть! Ты здесь командуешь? Профессор. Я. Актриса. Тогда слушай. Там со мной женщина из Армении. Ее сын — совсем маленький воробушек… Профессор. Грачик Геворкян. Эта женщина беременной находилась в Спитаке во время землетрясения. Ее муж и родители погибли. И вот еще горе. 229

зя?

Актриса. Ты всё знаешь… И ничего больше сделать нель-

Профессор. Всё, что могли и не могли, — сделали. Надежды абсолютно никакой. Актриса. Очень прошу, не отправляй их домой. Ну, если не ради Грачика, то хотя бы ради его матери… Профессор. (Качает головой.) Ты же знаешь, сколько детей ждут… Актриса. Не отправляй, устрой их как-нибудь. Прошу тебя, Алешка. Прошу… В память нашей… дружбы. Затемнение. Бьет колокол. На столике, на стульях разложены журналы мод. Дама. (Ходит в беспокойстве, рассуждая сама с собой.) У меня уже нет больше никаких доводов. Супруга Президента отказывается являться в традиционном вечернем туалете на прием к королевской особе. Упрямство ее погубит. Актриса. (Входя.) Что меня погубит? Дама. (В замешательстве.) М…м…м… Простите, но я не о вас, я о себе. Говорю, что ваше отношение к дворцовому этикету погубит мою карьеру. Ведь на мне лежит ответственность за ваш гардероб. Актриса. Договоримся так: всю вашу ответственность я беру на себя. Последствия тоже буду расхлебывать сама. Дама. И всё же я постараюсь вас убедить. Поймите, это не чья-то прихоть, это — закон: на дневном приеме супруга Президента должна быть в элегантном классическом костюме спокойных тонов, шляпке и перчатках. На вечернем — в длинном платье… Декольте, мех, украшения… Актриса. Но я никогда не носила шляпок! Это сооружение на голове будет мне мешать. Что уж говорить о декольте, длинных платьях со шлейфом, мехах, дорогих украшениях. Я буду чувствовать себя манекеном. Дама. Но таковы традиции, и их никто не отменял! Извините меня. 230

Актриса. (Вздыхает.) Вы знаете, когда-то очень давно один мудрый человек сказал мне, что самый лучший этикет — это естественность. Будем придерживаться его совета. Идемте укладываться. Затемнение. Прием в королевском дворце. В глубине сцены королевская особа беседует с женой Президента. На мужчине красная муаровая лента, она — в элегантном, необычном для других дам туалете, который носит изящно и свободно. На первом плане две дамы. 1-я дама. Его Величество уже десять минут беседует с супругой Президента. Он так оживлен… 2-я дама. Говорят, она весьма неординарная личность. Философ. 1-я дама. Газеты писали, что наши ученые дали высокую оценку ее научной работе. Отметили смелость взглядов и правдивость фактов. 2-я дама. Однако в ее стране отношение к супруге Президента очень неоднозначное. Многих раздражает ее явное стремление во всём помогать мужу. Она с ним везде ездит. У них там это до сих пор не было принято. 1-я дама. А мне она положительно нравится! Я на своем веку не имела чести видеть ни одну супругу Главы их правительства. И мы даже ничего о них не знали. Какие-то фантомы! А эта! Посмотрите, как весело она щелкнула по носу наш окаменелый этикет! 2-я дама. А как свободно держится! И заметьте, беседует с Его Величеством без переводчика. Дамы проходят. Приближаются Королевская особа и Актриса. Королевская особа. События, которые сейчас происходят в вашей стране, приковали внимание всего мира. Ломка мно231

голетних устоев! Но… говорят, что революцию всегда начинают интеллектуалы, осуществляют ее фанатики, а плоды пожинают негодяи! Вы согласны с таким наблюдением как философ? Актриса. Извините, Ваше Величество, не согласна. Я считаю, что этим изречением люди, которые боятся коренной ломки устаревших традиций, просто усыпляют свою совесть и оправдывают свое равнодушие. Только и всего. Королевская особа. Интересно… Я искренне желаю вашему супругу и его единомышленникам успешно осуществить тот обширный капитальный ремонт, который начат в вашей стране. (Проходят. Потом Актриса возвращается одна. Идет по авансцене, чему-то слегка улыбаясь. Вдруг она останавливается. Покачнулась, ища опору. К ней быстро подходит дама.) Дама. Что с вами? Вам плохо? Актриса. Нет-нет… Пожалуйста, не беспокойтесь… Немного закружилась голова… Вероятно, от бокала шампанского… Дама. Скорее всего, от того фурора, который вы произвели здесь, мадам! Затемнение. Бьет колокол. Его звук переходит в оглушительный грохот грома. Слышен рев бушующего шторма. Актриса стоит одна. Ее платье и легкий шарф рвет сильный ветер. Отблески молний и ярке лучи прожектора освещают бликами ее лицо. Актриса. (В ужасе.) Что это? Землетрясение? Цунами?! Рушится небо?! Нет… Нет… Всё вокруг спокойно… Спо-кой-но… Тихо плещется море… Звенят цикады… Эта страшная буря в моей душе… Боже! Боже! Как мне понять, что происходит?! Еще только вчера был долгожданный отдых. (Усмехаясь.) Хотя, что такое отдых, мы давно забыли. Просто побольше времени для книг, для бесед, рядом море… А так — привычная жизнь в служебных заботах… Приходящие и уходящие люди.. Телефонные звонки… Работающие факсы… И вдруг все смолкло. На нас обрушилась мертвая тишина. Будто с четырех сторон на маленький клочок земли рухнули железобе232

тонные стены, отгородив нас от всего мира, от всего живого. Мы оказались в каземате. Ка-зе-мат… Какие страшные тайны бывают похоронены в твоих склепах… Боже! Боже! Внуши мне, что я должна делать? Как спасти близких и дорогих мне людей? Друзья… У нас есть друзья! Но где они? Как дать им знать о роковой опасности? Соратники мужа… Они предали нас… Какая судьба уготована нам? Арест… Или вообще бесследное исчезновение из этого склепа? (С отчаянной мольбой.) Люди, имеющие сейчас власть там, за этими глухими стенами, если моя жизнь имеет хоть какую-нибудь цену, возьмите ее, только не дайте свершиться самому худшему. (Горько смеется.) Моя жизнь… Кому она нужна… И цена ей теперь — ломаный грош… Что же мне делать? Что делать?! Собрать всю… всю волю и держать удар! Боже! Боже! Дай мне силу духа пережить это испытание! Удары грома. Молния. Рев шторма. Затемнение. Бьет колокол. Актриса стоит посреди комнаты. Вокруг, не обращая на нее внимания, суетятся мужчина и женщина в погонах. Актриса. Дни правления первого Президента огромной страны, как и само существование этой страны, были сочтены. Не успел еще Президент подписать заявление о своей добровольной отставке, как в нашем доме уже распоряжались неизвестные нам люди в погонах. Военный. Вам предписание — освободить казенную площадь в 24 часа. Актриса. Но это невозможно! Это же дом. Понимаете, дом, в котором мы прожили годы! Женщина. (С реестровой книгой.) Это нас не касается. Выполняйте предписание! Актриса. Вы не имеете права. Мой муж еще Президент! Военный. (Смотрит на часы.) Ему остался всего один час. Потратьте лучше это время на сборы. 233

Женщина. Я приступаю к описи казенного имущества. (Переворачивает стул, сверяя номер по реестровой книге.) Таак. Триста двадцать восемь. (Делает галочку в книге.) Актриса, держась за сердце, нетвердой походкой уходит. Никто не обращает на нее внимание. Затемнение. Бьет колокол. Клиника. Медицинский пост. Звонит телефон. Трубку поднимает медсестра. Медсестра. Первое отделение. Да. Да. Состояние больной удовлетворительное. Из Новосибирска? Хорошо. Запишу. Передам. (Делает пометку на уже плотно исписанном листе бумаги. Снова звонит телефон.) Первое отделение. Да. Удовлетворительное. Откуда? Из Краснодара? Скажите разборчиво, не поняла, как фамилия? Записала. Передам. (Кладет трубку, снова звонок. Медсестра устало.) Первое отделение. Да. Что? Вы хотите стать донором? Спасибо, у нас есть все необходимое. Подходит профессор. Это Алексей. Звонит телефон. Медсестра. Не понимаю! Была она женой Президента — всех собак на нее вешали, всем были недовольны: и что с мужем-то везде ездит, и что деньги государственные на это тратит, и что мнение свое высказывает. А стала простой пенсионеркой, да вот такое еще случилось — вся страна забеспокоилась вдруг о ее здоровье. Вон целый мешок писем. Профессор. Она — не простая пенсионерка. Она была и навсегда останется в нашей истории супругой первого Президента. Личность незаурядная. Она первая прошла по минному полю. Другим будет легче. Понимаешь?.. Ах, как жаль… Как жаль… Во время этого разговора из глубины сцены тихо выходит Актриса. Она очень бледна и слаба. Слышен разговор. 234

Медсестра. Никакой надежды? Профессор. Никакой. Лейкоз в самой сложной быстротекущей форме. Я этому посвятил жизнь, я знаю. (Замечает актрису.) Ты? Ты встала? Актриса. Он там… в палате… задремал в кресле… сколько бессонных ночей… Алеша, я встала, чтобы поговорить с тобой наедине. О моем муже. Постарайся успокоить его. Дай надежду. Профессор. Я постараюсь. Актриса. Ему надо беречь силы для еще большего испытания… Ты знаешь, Алеша, когда человек стоит у роковой черты, он оглядывается на прожитое… Профессор. Ну, какая роковая черта… Ты сильная. Ты поднимешься. Актриса. Вот и я вспоминаю всю свою жизнь. Если бы можно было прожить ее заново, я бы прожила ее так же. Не отказалась бы и от самых тяжелых лет, когда мой муж стоял на самой вершине власти, когда была такая жажда всего нового. Сколько было прекрасных планов. Не всё… Далеко-далеко не всё получилось. Профессор. Но ведь начало положено. Актриса. О его заслугах и ошибках скажет история. А тебе, моему близкому другу, признаюсь в том, о чем не напишут в учебниках. Он был замечательным мужем. Он всегда гордился мной и в дни своей славы, и в дни забвения. Я была для него не только самой лучшей из женщин, но верным другом. Как в студенческой юности мы взялись за руки, так и теперь… рука в руке. До самого последнего часа. (Смотрит на письма.) Это сегодняшняя почта? Ступай, Алеша. Я побуду здесь. Подходит к мешку с письмами. Берет одно, второе. Читает. Актриса. Боже мой! Неужели я должна умереть, чтобы страна меня полюбила!?

235

Актриса медленно уходит в глубь сцены. Гаснет яркий свет. Вдали попеременно мелькают зеленые и красные огни. Слышен шум идущего поезда. Шум нарастает, потом стихает. Издалека доносится замирающий гудок паровоза. Бьет колокол. Снова яркий свет. В его овале лицо Актрисы — просветленное, жизнеутверждающее. Актриса. Я рассказала историю своей жизни, в которой, как и у всех нас, были радости и горести. На мою же долю выпал и трудный звездный час рядом с человеком, на плечах которого лежало тяжелейшее бремя огромной власти. Я старалась быть ему во всём надежной опорой. А хотите знать, когда я впервые почувствовала себя женой Президента? С той самой студенческой свадьбы, где нам кричали «Горько!». Ведь семья — это тоже страна. Маленькая, прекрасная. Со своими законами, традициями, стихийными бедствиями и веселыми праздниками. И конечно, со своим Президентом! Что же мне пожелать вам, хранительницам семейного очага? Самое главное… Если вы мечтаете видеть счастливой свою маленькую страну, то дайте руку вашему Президенту, крепко сожмите ее и вместе идите по каменистой дороге вверх… вверх! К самой высокой вершине. Вы непременно дойдете. И устоите под напором ледяного ветра. Удачи вам! ЗАНАВЕС

236

Сергей Куприянов. Ландыши

237

Оглавление Рахманиновская сирень Стародавнее предание Сатинское имение Судьба сестер Поляковых Алена Григорьевна вспоминает… Свидание с Ивановкой О самом дорогом уголке России Ветка белой сирени Последняя весна А память жива Тихая его Россия Иней. Суханово Моя Пятницкая вечером Уехали Когда Россия тебя позовет Внимание! Запись! Кавалерист Маруся Заместитель наркома «На балу удачи» Хождение по мукам Боец санитарного взвода Первая награда «Леди со светильником» Командир танкового взвода Гранит науки Артист милостью божьей Тайна появления пьесы Генрика Ибсена «Привидения» на русской сцене Bella voce

6 6 8 16 20 29 34 38 45 47 49 73 74 75 80 80 83 84 89 95 102 103 106 109 112 115 120 130

Король ринга Илья Муромец деревенского масштаба Лефортово Путь к победам Друг — третье мое плечо Говорит радиостанция «Юность» Как написал Пушкин Бой на ринге Великой войны Последний раунд Большое видится на расстоянии Жена президента

144 144 146 151 154 159 164 169 175 187 194

Алла Зубова Неизвестные мгновенья их славы

Дизайнер обложки Георгий Еремеев

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero