Литературный перекресток №12-2018 by Moskovskiy Soyuz Literatorov

2018 год

Татьяна 5 Федоткина

Владимир Квашнин

Жанна Голубицкая

Виктор Кротов

МОСКОВСКИЙ СОЮЗ ЛИТЕРАТОРОВ

альманах

Литературный перекресток 12

МОСКВА 2018

УДК 821.161.1=8 ББК 84(2=411.2)6 Л 64

Литературный перекресток. № 12, 2018: альманах, Московский союз литераторов. — М.: — 2018. — С. 144.

Дизайн обложки: Александр Астрин

Для писем: 125009, Москва Б. Дмитровка, 5/6, строение 8, Московский союз литераторов. Тел.: 8(495)692-06-03 Электронная почта: litcross@aport.ru

Орфография, пунктуация и стиль авторов сохранены. Рукописи присланные в редакцию, не рецензируются и авторам не возвращаются

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЕРЕКРЕСТОК, 2018

СОДЕРЖАНИЕ

ПОЭЗИЯ

Татьяна Федоткина. У окна Овертона. Весна на излёте... Я нынче плакала во сне. Она теперь танцует Господу… Всем тайным женам посвящается... Рассветное. Его руки пахли глиной… Женщина. Флоренция. На рояле стояла ваза. Милой девочке! Жена Цезаря. Люби! Другу! ................ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 5 Мария Шипошина. День настанет… Этот дом был стар… Я сверкну, не стесняясь… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 1 6 ПРОЗА

Владимир Квашнин. Богом целованный. Камень. Старик и озеро ... 18 Жанна Голубицкая. ТЕГЕРАН-80. Азан, окно в ванной и господин «Нельзя» .............. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 3 2 Ева Меркачева. Тюрьма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 51 Михаил Стародуб. «Philosophos» . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 56 Виктор Черняк. Мальчишник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 59 Виктор Кротов. Страшилище старости (Эссе) . .......................... 67 Мария Романушко. Прогулки по королевству заката, или Нежная зима в Марокко (Отрывок из повести) . . . . . . . . . . . . .......................... 73 Константин Хапилин. Что в свете колеблется . .......................... 77 ДЕТСКАЯ СТРАНИЦА

Виктор Кротов. Птички-мыслички . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 82 Татьяна Шипошина. Туча. Модница-осень. Волшебное превращение. Летели два Ангела. Покрывало (утро). Покрывало (вечер). Тихие стихи. Бабушки. Хвостик . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .......................... 86 Марина Рябоченко. Другое имя. Хочу пять! . . . . .......................... 91

4 АФОРИЗМЫ

Реваз Радвали. Мысли о мысли. О любви до гроба ..................... 97

СТРАНИЦА МТО ДА ПРОЗА

Татьяна Шипошина. Место у реки . . . . . . . . . . . . . . ............................ 99 Станислав Гриченко. Живая душа кукушки. Что-то с памятью ....... 105 Екатерина Жданова. В конце концов . . . . . . . . . . ............................ 114 Елена Шутилова. Толерантность . . . . . . . . . . . . . ............................ 120

СТИХИ

Раиса Куликова. Черемуховый холод. Ржаное поле. Бабка Мотя. Варенье. Телефон. Имя. Солнечный покой. Две плахи .................. 126 Леонид Брайловский. Разговор с сыном. Зарисовка. И было лето, и была зима. Юный ветер весенний… Красавец Май… Агеев день. Старый сквер поникшими ветвями… Я любимую девушку Солнышком звал .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ............................ 129 Римма Алдонина. Очень короткие басни. Вождь. Кому верить? Корова. Критика. Вундеркинд. Под солнышком на травке… ............ 137 Ольга Алёнкина. Счастье. По старинке. Здравствуй. А знаешь, давай полетаем на дирижабле… Ты меня запомни вот такою… ...... 140

Главный редактор

Михаил Стародуб

Координатор

Джангули Гвилава

Редакционная коллегия: Татьяна Шипошина (1-й заместитель главного редактора), Жанна Голубицкая (заместитель главного редактора), Надежда Днепровская, Лариса Адлина, Ева Меркачева, Виктор Черняк

Поэзия

Татьяна ФЕДОТКИНА

У окна Овертона Дождь прячется в тучах Котенком игривым И ждет только случай, Чтоб выпрыгнуть ливнем. Стучать по зонтам Ното-ветро потоком. И ты где-то там, За высоким порогом. Где шепчутся в листьях Мои откровения И зрелые кисти Рябиноварения. Где в ночь над мечетью Серебряный месяц, И трав долголетие, И истовость песен. Где поздние астры Дрожат, замерзая, А робкое счастье Умыто слезами. И где, губы в кровь Закусив аж до стона, Ждет встречи любовь У окна Овертона.

Весна на излёте... Весна на излете: сияя, уходит, Соцветия каштанов дождем осыпая.

Тюрбаны тюльпанов уж больше не в моде В последние числа дразнящего мая. Запрет соловьям объявляя на нежность И день удлиняя в последнем дарении, Уходит (а ветер несет белоснежность Ей вслед и марает о пыль в исступлении). Уносит с собой ароматы сирени, Мазки фиолета на ярко-зеленом, Мои, обнаженные юбкой колени, Vuitton твой с очковой змеи капюшоном. Все было: стращая надтреснутым смехом, Нам молнии небо сшивали с землею, И кошки орали, топорщились мехом, А мы, как водой, упивались любовью... ...Но что и весна — мимолетная гостья, — Ты так же уносишься, счастья обманщик, А вслед слепо смотрят отцветшие гроздья, И в ночь поседевший дрожит одуванчик.

Я нынче плакала во сне Я нынче плакала во сне, Мне снились все твои подруги, И ветки клена, как хоругви, И месяц тонкий в серебре, Я нынче плакала во сне. Как было больно, боже мой! Тебя в объятьях незнакомых Увидеть, сладостной истомой Откликнуться ревниво-злой, Как было больно, боже мой! Смотреть, как милая рука Касалась незнакомки нежно, Твой взгляд рассеянно-небрежный, Родной поймать издалека. Смотреть, как милая рука...

Татьяна Федоткина

Измены впитывая ложь, Заметить: женщина бледнела, Послушно изгибалось тело, Как по нему скользила дрожь. Измены впитывая ложь. Мне было не узнать лица, Оно стремительно менялось, И сердце болью отзывалось Изрезанного изразца. Мне было не узнать лица... И я проснулась, вся в слезах, И умоляла тебя страстно, И проклинала. Все напрасно, Ты был с другими в моих снах. И я проснулась вся в слезах.

Она теперь танцует Господу... Памяти Майи Плисецкой Она теперь танцует Господу, Взметнувшись в небо белым лебедем, Столь величаво и столь попросту, Как на земле когда-то делала. Оркестр крылатых душ со скрипками Божественными вторит звуками, Она — стремительная, гибкая, Любовью дышит вся и муками. То будто ветка, зло изломана, То словно флаг под ветром плещется, Полна свободой и истомою, Как ящерица. И мерещится Чу! В белом. Алым ртом, надкусанным, Хватая вздох. По небу зыбкому. Она танцует, безыскусная, А Он зовет ее с улыбкою.

Всем тайным женам посвящается... А после дождь смыл все ее следы... Ему в тот год пятнадцать было зим, Ей двадцать пять прекрасных, шалых весен. Топилась печь, расслаивался дым, А в окна к ним смотрели шапки сосен. Готов был чай, и старый самовар Пыхтел, потел на красочной скатерке. Скрывала свой она ведьмачий дар, Венец лежал его на тайной полке. Она в луга ходила погулять, И травы там искала жадным взглядом, А волховать ее учила мать, Чтоб точно знать, что милый будет рядом. Он был так чист, так светел, так силен, Что зелья все считал к еде приправой, Любил, что есть не счесть ему имен В устах ее, и плащ до пола алый. Родился сын, пошел для дочки срок. Она за ним везде ходила тенью, Он счастлив был в семье и одинок, И знака ждал, и сам варил варенье. А в тридцать три ему открылся путь. Ей сорок лет, чуть больше. Первый волос Седой в косе. Ну да не в этом суть. Он плащ не взял, прощаясь, дрогнул голос. И на века остался приговор: «Он свят, он Бог, он холост, он бездетен». Она всю жизнь свой берегла позор, Как сон, как явь, как главный долг на свете. А после дождь смыл все ее следы...

Рассветное Проснуться в пять. Припомнить сон, что странен. И время повернуть изящно вспять.

Татьяна Федоткина

Тем нотам, что разбросаны по стану, Велеть звучать! На клавиши Ронять надменно слезы, Тональность и размер не соблюдать И чувствовать себя богаче креза Важней, чем знать. Как тать смешать Полутона и тоны, Неблагозвучие бекарами создать, Вернуть из прошлого все горести, все стоны, Всю благодать. Тебя позвать Лишь мысленно. Так надо. И знать — придешь, и просто очень ждать. Обняв, шептать, что бесконечно рада, Чуть целовать. В себя впитать Слова, улыбки, мины, А, проводив, «жизнь кончена!» не лгать. И вдруг однажды снова без причины Проснуться в пять...

Его руки пахли глиной... Его руки пахли глиной, Он творил ее с молитвой, Обещал любить безбожно. В споре с небом, словно в битве, Оживить ее просил он. Голос был ему: «Как можно? Человеческую душу Ты вдохнуть в скульптуру просишь, Нарушаешь все законы!»

И глаза его тускнели, В волосах рождалась проседь, И мольбы его и стоны Слушал Бог, слегка вздыхая. Неразумного жалея. Удивляясь его чувствам. Оживил он Галатею, Его гений сберегая. И она, краснея густо, Осознав свою природу, Быть женой его училась, Как умеют, кто из плоти. Только рядом сердце билось Настоящее, живое. Мастеру в его работе Помогала мастерица, Взятая Пигмалионом У проезжего торговца. И считала его мужем, Мастерскую — своим домом, Наполняя его солнцем. Но поняв, как совершенна, Долговечна эта кукла, Сделана с какой любовью, Не смогла дождаться утра, Неживой став, словно глина. ...Его руки пахли кровью.

Женщина Сузились и расплылись зрачки, Как бывает только у кошачьих. Разом все погасли ночники, Словно от наветов от ведьмачих. Тонкая рогатая луна Замерла в окне по стойке смирно. Женщина к тебе пришла одна, Как блудница к Господу с повинной.

Татьяна Федоткина

Смертную тая в себе печаль, Говорила, что любить нет силы И что ей так бесконечно жаль... И в слезах была особо милой. С детской, безыскусной простотой Опускалась, каясь, на колени, И в ней было что-то от святой И от падших в сотнях поколений. Плавилась в звериных тех зрачках, Трепеща под ненасытным взглядом, И сгущались сумерки в садах, И горячим пахло шоколадом...

Флоренция От города пахло вином, свежей пиццей, И тонко, незримо — чумой. Смывала зима устаревшие лица С палитры холмов вековой. Лупила дождем — тут такие широты — Сквозь град не давала вздохнуть. А я все просила: «Скажи мне, ну кто ты, В ночи пересекший мой путь?» Такие глаза — в них тонули селенья Под страстный набат звонаря. В любовь превративший скупые мгновения Больного насквозь февраля. Ты, может быть, призрак, живущий поныне, В ком Медичи здравствует дух, Иль тот, кто надменно велел Паганини Играть все «Каприсы» на слух. Как царственны жесты твои и улыбка, Как дышит свободой лицо, А мне беспокойно, пугливо и зыбко, И жмет почему-то кольцо... Твой взгляд обнимает. Трепещут ресницы, Душа как из плена — домой...

Но только кричат криком черные птицы, И веет, и веет чумой.

На рояле стояла ваза На рояле стояла ваза, А в ней цветы, Я боялась простуды, и сглаза, И темноты, Еще больше того страшилась Своей любви. Все, чего опасалась, свершилось, Mon cher ami. Сглаз — простуда — кагор — объятья... Лишь поутру, Помню, мне зашнуровывал платье Петля в петлю. Да в проеме окна как тлела Ночная зга, Поцелуй тот, что я хотела, С гравюр Дега. Да цветы... До смешного мало, Но видит Бог, Я бояться всего перестала, Какой восторг!

Милой девочке! Где-то там за окном набухает сирень, и кошки Так кричат о любви, словно женщины пьяные, вслух, И сияет луна — в белом золоте княжья брошка, Набухает сирень, источая пронзительный дух. Набухает сирень, месяц май уже точит когти, Варит зелья свои, чем потом окропляет сады, Соловьи, крылья врозь, задохнулись на первом вздохе, Набухает сирень, это кожей всей чувствуешь ты...

Татьяна Федоткина

Набухает сирень, воздух пахнет морозным дымом, То ли нежный туман, то ли стелется иней в полях, Ночь с тобой пополам — ночь, когда называют любимой, Набухает сирень, почки красные все в вензелях. Набухает сирень, ты тиха, ты слушаешь кошек, Очертания рук, остальное укутала тень, Из окна ветерок тронет платье твое в горошек, Для тебя для одной набухает сегодня сирень...

Жена Цезаря Вне подозрений Цезаря жена, Она надменна и строга со всеми, Лишь с господином преданно-нежна, Она послушно встанет на колени, И с ног его смывает пыль и грязь, И перстень на руке его целует, Вино в бокал, не подымая глаз, Так наливает, будто бы колдует, В поклоне гнется стройная спина, Вне подозрений Цезаря жена. Она на ложе стелет белый шелк, Она всегда любить его готова, Он был бы счастлив с ней, когда бы мог, Но был бы рад не слышать в сердце зова, Но гнев опять туманит острый взор, И снова кровь взрывает его вены, Он хочет битвы, чтоб был враг — не вор, И женщин после бешеной победы. Наложниц чтобы много, чтоб сполна... Вне подозрений Цезаря жена. Он сызнова придет, нетерпелив, И прочь бежит, едва насытив тело, От всхлипа колыхнется тонкий лиф, И мимо черни: гордо! властно! в белом!

Как подобает, как диктует сан... А ревность душу жжет и распинает... Пройдут века... На фреске локон, стан... Изящней даже в жизни не бывает, Но фраза с тех времен живет одна: Вне подозрений Цезаря жена!

Люби! Я коротко обрежу волосы, Люби во мне нахала-мальчика, И от манжет на теле полосы, И след кольца, что возле пальчика. Рубашку, даром, что расстегнута, Где ей малó, смешно топорщится, Лицо, что в профиль чуть повернуто, Люби! Пусть нас сокроет рощица. Люби ехидство в замечаниях, Глаза, что в уголках с морщинками, Мою бессонницу в метаниях, Дневник заброшенный, с пылинками. И холодок в ответ на истовость, И половую мою кастовость, И власть, и силу, и рук жилистость, И снисходительную ласковость. Люби игру ума, и чувственность, И плоти резкое волнение... Люби мальчишескую боль и грусть, Свое родное отражение!

Татьяна Федоткина

Другу! А я без подарка, с пустыми руками, На улице, знаешь, опять так метет! ...Я снова несчастлива, но... между нами, Да, да, понимаю, и это пройдет... Простишь, что не в мини? А снег смазал тени? Простишь, что духи не дороже пальто? Поверь, ничего не хочу... Не от лени! А просто все в жизни не так и не то... Но все это мелочи, я тебе розы Купила нежнее обветренных губ. Да нет, я не плачу, не те это слезы... А впрочем... Да, плачу!.. Он был со мной груб. Конечно, случайность, конечно, забуду, Все это лишь срывы, усталость, зима... Глинтвейн с коньяком, апельсины на блюде, Забота, любовь... Благодарность, вина... Ты все понимаешь. Конечно, еще бы. Кому же и знать, если вдруг не тебе, Как крышами манят к себе небоскребы, Дорожки, что мелко дрожат на воде. А впрочем, не слушай, я просто болтаю, ...И снова смешок, утешений слова... Снежинки беспомощно падают, тают... Что ж я без подарка... Вот черт!.. Не права...

Мария ШИПОШИНА

*** День настанет. Ударит в нос Запах песен про «мы с тобою», Бомж-пакетов, сидячих поз. Это скучно. Везде такое. Не здороваясь, день прошел, Будто вовсе меня не видел. Я заброшу его под стол. Я сегодня не в лучшем виде. На холодном таком ветру Телепается провод тощий. Ты сидишь. Рядом я. Вокруг Запах песен про «мы». Не больше.

*** Этот дом был стар И его снесли. Я раздумал спать. Я один в квартире.

Мария Шипошина

Замерзает хмарь. Заскрипает лифт. Мой подъезд не самый Вонючий в мире. Я смотрю на снег, Как и день назад, Под гуденье труб И кипящий чайник. Не скучай, Раз нечего здесь сказать — Где-то рядом клуб, Он шумит ночами.

*** «Я сверкну, не стесняясь нарушить чьего-то покоя, В набежавшую стайку котов серебром чешуи» — Так подумала рыбная туша... И что-то такое Вдруг разбилось на вечные веки о веки мои. Я не помню, жарой эту мысль навеяло, либо Я была от своих рассуждений немного пьяна — Много общего в нас обнаружилось с этою рыбой. Мы молчали и слушали, как набегает волна. Я снимала тогда на откуда-то взятые деньги Допотопные апартаменты в забытом краю. И с тех пор повелось: утопая в волнах рассуждений, Небывалую рыбу с балкона руками ловлю...

Проза

Владимир КВАШНИН

БОГОМ ЦЕЛОВАННЫЙ Промысловику-охотнику Роману Семяшкину посвящаю Есть, есть еще на земле Югорской места родниковые, где испокон веков люд жил и живет от реки да от леса. Она — земля родимая — кормит здесь человека, а не власть копеечная. И хотя богаты недра землицы нашей, только местному-то человеку, увы, никакого прока от этого нет, а то, что иноземец нашим газом греется, на нашем газу ездит, а Газпром тучнее прежнего становится, так что тут сказать — и слава богу, и на здоровье. Не хлебом единым и тем паче не мошною жива еще Сибирь-матушка, есть, скажу я вам, кое-что и поважнее. Вот смотришь порою хрустальным-то утречком с яра-пристаньки на дали синие, сентябрем расписанные, да на горы дальние белоснежные, и так иной раз сердце-то екнет, аж слеза наворачивается. И кажется, что прямо под Богом раскинулся край наш Ляпинский с одним селом, в две тыщи душ, да таежною волюшкой на все стороны. А возьми-ка, к примеру, жителя городского да нахрапистого, так ведь в большинстве-то своем и не знает, сердешный, даже соседа по лестничной площадке, не то что по дому. Вот, а вы говорите — корни. А нашего спроси, так он не то что про своего пра-пра, а и про чужого все его три колена со всеми их вывертами назовет. И каждый-то на селе знает каждого, и шутку-то любят, и словцо, крепкое да острое. И через одного да у каждого к имени прозвище имеется, потому что Серег да Вань много, а вот Серега-грузин или Ваня-барабан — на все село по одному. Ну и живите и здравствуйте, милые моему сердцу люди добрые! Это, как говорится, присказка, а сказка-то еще впереди… Романыча на селе народ знает как человека спокойного, рассудительного, веселого и, главное, незлобивого. И вот ведь тут, что самое-то интересное, если больше чем у половины жителей, а это в маленьких поселениях наблю-

Владимир Квашин

дается повсеместно, имеются всякого рода клички и прозвища, то Романыч — только Романыч, и больше никак, настолько цельной души человек. А ведь прозвища-то порою и обидные бывают, это как родимое пятно — приклеится с детства и, считай, на всю жизнь сургучинка. Еще деревенская повитуха, когда он народился, сказала его матери: «Это ж надо — в рубашку да на два раза пуповиной бантиком перевязала его безносая, а он — вот он! Жив-здоров! Не иначе как Богом целованный!» Посмеялись все на радостях-то, да вроде как и забыли. И рос да рос себе мальчонка, не хуже и не лучше других. А тут как-то одну зиму, помню, снегу навалило, ну ни пройти ни проехать. А у ребятишек в эту пору одна забава — а с конька крыш в сугроб сигать! Ох, как дух-то захватывает, аж до визга, да и себя вроде как трусишкой показать-то не хочется, так что прыгали все — и мальчонки и девчонки. Прыгнул и наш Ромка, так штакетина-то, представьте, под фуфайчонку сзади и вошла пикой. Вот тогда и вспомнила матушка-то Ромкина — тетя Катя — слова ведуньи старой. И не раз за 48 лет его жизни приключалось с ним всякое, на грани, так сказать, «дефолта», а ведь все легким испугом отделывался. Вот так к пятидесяти годам и состоялся наш простой русский мужик, коренной сибиряк — Роман Романыч. Ростом — невысок, статью поджар, жилистый, скор на ногу, с чисто славянскими чертами лица. Как и все в деревне, работал он в зависимости от сезона — летом сено ставит на лошадь да двух коровок, осенью рыбу ловит, шишку-ягоду собирает, зимой пушнину промышляет. А иной-то работы боле и нет: ни казенной, ни колхозной. А все — рынок, как сказала Наталья, губернаторша наша, сейчас он правит миром. О, как! Всю-то жизнь считал Романыч, что труд правит, оказывается, рынок. А кто и что на этот рынок принесет, не изготовив или не вырастив, а, Натальюшка? В общем, чем дольше думал Романыч, тем больше запутывался. Однако держался по жизни своей линии: как потопаешь, — так и полопаешь. Табаком мужик отродясь не баловался, выпивал горькую только по праздникам да на свадьбах и то, как говорится, для куражу, чтобы двухрядка в руках пела, а не кирпичом висела. Правда, была у него одна черта характера, которую он старательно скрывал от всех, даже от близких, потому как уж больно ее стеснялся. Какая? А такая. Вот вроде и охотник до мозга костей, и зверобой, и лисятник, и соболятник, а на мураша-труженика наступить боится! Мышку дома по настоянию жены поймает, а на улице возьмет да и выпустит, про себя думая: «Не я тебе жизнь давал, не мне и отбирать». На улице оглянется по сторонам — и на столб, кошку спасать. Без лишней надобности талинку не срубит и ветку не сломит. Вот такой парадокс в мужике. Жалко, говорит.

А ведь Боженька и впрямь его любит, вот любит, и все тут! И жену, спутницу верную да работящую выделил, сына послал и двух дочек-кровиночек, послушных да ласковых. Ладно бы, так ведь старшая-то дочка еще и замуж вышла, и зятя доброго в дом привела, и, что самое-то светлое, внука-богатыря они ему родили! Живет большая семья в большом, его руками построенном доме, дружно и весело, обдумывают вечерами, как второй дом молодым построить, да и здоровьем вроде как не обижен, так чего еще желать-то?! Живи да радуйся в заботе да ласке. Вот и живет наш Романыч с собой в согласии, по совести, да трудами своими. А коли на дворе конец ноября и декабрь на носу, то и работа у него на сегодня получается одна — промысел, проще говоря — охота. Вот представь, дорогой читатель: Африка, сафари, джип, штуцер 8-го калибра, носорог. Бум-бум! Карашо? Гуд! Это охота? Охота! А вот другая ситуация: Сибирь, декабрь, мороз, путик с капканами 15 километров. Лыжи. Вышел из зимовья в темноте в восемь утра и зашел в той же темноте в восемь вечера. Охота? А? Вот то-то и оно... Это, скорее, работа. Трудная и опасная. А если и охота, то самая что ни на есть настоящая, промысловая, на своем поту, своих ногах, а порою и крови. И напарник надежный в этой охоте — первое дело. А его накануне отъезда на промысел срочно вызвали в Ханты-Мансийск на аттестацию, будь она неладна. А так как он человек государев, от казенного ведомства, то собрался в пять минут — да и на вертолет. Столько вроде было споров, сборов, разговоров об охоте и — бац! Нате — один. Но Романыч — человек настырный, решил, как отрезал. А один, так один! Не раз приходилось и одному осеневать, бывало и по два месяца, кроме верных лаек, ни одной души рядом. Заправил с утреца свой старенький «бурашек», как ласково он называет снегоход еще того, советского, выпуска, прицепил сани-самоделки со скарбом, попрощался с родными, перекрестился на родные ворота — да и тронул. Собачек, первых помощниц своих, не взял, так как снега уже много, а по лыжне бегать да харч проедать ума много не надо. А надо сказать, что ехать ему на свои угодья по реке — благо застыла по морозам, — но далеко, считай, за сотню верст. Так ведь сам себе в предгорьях Уральских угодья и выбирал, никто, как говорится, не неволил. Вот, кажется, чего проще — на охоту уехать. Ан нет, дорогие мои, тут особая, так сказать, песня. И снегоходы в полыньях топили, — река-то горная, своенравная, и сани, а на них… Ладно бы рюкзаки-спальники там какие, а собачки привязаны, так в воду, вместе с санями… Сам-то еще скатишься,

Владимир Квашин

да отползешь, а вот… А в наледях сколько мучений. Благо, по всей реке избушки да балаганы рыбацкие понаставлены. На следующий-то день, конечно, все добро свое повытаскиваешь березовым воротом, да только… Нет, дорогой читатель, что-то я совсем о грустном, давай-ка мы ближе к Романычу. А что Романыч? Приехал наш Романыч! Ни шатко ни валко ехал, да и ехал с мыска на мысок, где по бережку, где по закраинке полыньи да и приехал на угодья свои без всяких поломок и приключений, и в избушке родимой уже печку сушнячком еловым топит, да чай смородиновый из термосочка попивает. И надо было видеть, как же они с избушкой радовались-то друг дружке, ну чисто — мать с сыном. Он — ходит по избе, бревнышки ее поглаживает да похлопывает, тенотки смахивает, мох по углам подтыкает да разговоры с ней всякие разговаривает, а она — поскрипывает, потрескивает, вздыхает, словно жалуется, да слезы по стеклу оконному в три ручья льет, вот как оба-то за год пососкучились… В остатке светового дня быстренько наладил Романыч свой немудреный охотничий быт: дровишек напилил, водицы с ручья принес, приготовил ужин, включил приемничек ВЭФ, тот, советский (сейчас-то все китайские, так китайцев своих только и ловят), лампу запалил керосиновую и поставил посреди стола бутылочку «Кедровой». Так в думках да раздумках под вздохи родной, все понимающей избушки и прошел вечер таежника. А подумать есть о чем. Много непонятного стало в окружающей его жизни. Люди, коих знал десятки лет, изменились почти до неузнаваемости. Нажива да корысть в каждом поступке на первом месте стали. Ну, тут каждый сам себе, как говорится, и судья и ответчик, а свою совесть Иваныч прогибать не собирался. Нет, тут другая заботушка его печалила. Беда ведь с тайгой-то. Ладно бы от Божьей искры пожары, так ведь и сами стали поджигать, чтобы осенью самим же и выхлестнуть опаленный кедрач да деньгу заработать. А с животиною что? Пролетят на «Бомбардирах», да на «Ямахах» неизвестно кто по твоим же следам да угодьям, по долинкам кормовым, где лоси-олени зимуют, да всех с одного захода и положат из прицелов лазерных под самую весну-то. Как-то встретил таких — кто, откуда? Не поймешь — все в масках. Примчались на своих импортных конях через перевалы, спрашиваю: «Откеля будем, сердешные, как отыскали места заветные?» «А вот — по джипиэскам», — отвечают. Посмотрел, а это

приборчик такой с ладошку, как компас, но — электронный какой-то. А оружья-то у них сколько?! Армию можно вооружить! А почему такой произвол в тайге? А потому что охраны никакой нет. А ведь была, была егерская-то служба при ругаемой-то власти и всех браконьеров в окороте держала. И лоси к деревне приходили, и куропаток на огородах силками ловили. Сейчас все это — только в прошедшем времени. Как заступила в свои права губернаторша, Наталья, так и убила, ну, в смысле, сократила всех егерей и охотоведов, вот тут и полезла в леса нечисть всякая. Не нашлось бедным животным места в инновационных планах первой леди Ханты-Мансийского округа. И никак не укладывалось в голове Романыча такая простая мысль: вот, губернаторша, та, что Наталья, ведь сама из этого — из животного — мира, фамилия-то, слышь, какая — Комарова! А предала и комаров, и глухарей, и лосей. В прошлом году, когда и охранять-то уже стало нечего, организовала она новую службу — экологическую, и есть сейчас два инспектора в деревне, лицензии охотникам законным продают да помойки проверяют, а в лес — ни ногой. — Почему, ребята?! — А некогда, — отвечают. — Вы и не представляете, сколько отчетов отписывать надо, так что не до лосей ваших. Много ли времени надо опытному охотнику, чтобы поднять и зарядить капканы на годами хоженных путиках? За одну неделю пустил в работу семь маршрутов, по 15 километров каждый. У промысловиков они путиками называются. И даже сподобился поймать пару соболюшек. А в капканном промысле что главное? А чтобы приманки было в достатке. А соболя-то, соболя в этом году! Идет Иваныч по своим сопочкам-притопочкам и душой не нарадуется! Вот что значит — быть в прошлом году, да и в нынешнем, урожаю кедровой шишки — результат налицо! И слава богу! Давненько такого не случалось, как-никак это прибыток в дом, а не из него, что чаще всего и бывает у охотников. Всю неделю стояли ядреные, под 35 градусов, морозы. Вроде и холодно, а снегу подсыпает. Как ни проснется Романыч, а три–четыре сантиметрика добавилось, уже и по колено, так что пришлось ему вставать на свои лыжи

Владимир Квашин

самодельные, широкие, лямпами их манси называют, это, в общем-то, для любого охотника-промысловика дело привычное. Проверив с утра путик и сняв соболя, явно тобольского кряжа, Романыч на всех парусах полетел к своей избушке по проторенной лыжнице. И тут, на заросшей мелким тальником болотинке, его лыжню пересек осыпающийся след сохатого. Нет, вы можете представить — осыпающийся?! Вот тут-то он и задумался… И потропить вроде как охота, и погодка самая та — невзрачная, снежок с ветром, — и лицензия есть, а вот со временем не густо: два-третий час, — а в четыре уже смеркается, декабрь как-никак. «А, была не была, рискну, уже с лета дома ни кусочка мяса. Авось повезет. В рюкзачке все необходимое есть котелок, топорик и оселок, и обойма запасная, ну и спички, так что, если затемняю, не пропаду», — снимая лыжи, решил Романыч. Пешочком-то скрадывать зверя куда надежнее ни скрипа тебе, ни шороха. Ну и пошло-поехало. А лось как шел, пощипывая тальнички, так и идет, и знать не знает, и ведать не ведает, что вызвал своей персоной жгучий гастрономический интерес. А тут еще и снежок загустел — все в масть, думал Романыч, полукружьями идя по следу. А зверь, он и в Африке зверь, идет по самым непролазным местам — торфяным буграм, тальниковыми зарослями да гнилыми ручьями. Так проползли они километра четыре, и стало у Романыча закрадываться беспокойство: местность абсолютно незнакомая, а обратно по своему следу, уже задутому на буграх, засветло выйти не успевает. Значит, надо бросать это дело, найти хоть какой знакомый ориентир, определиться с направлением и топать по прямой в зимовье. А снег-то все гуще и гуще. Смеркается. И вдруг где-то в подсознании Романыча мелькнуло: а ведь этот распадочек ему вроде как и знаком. «Если по левому рукаву, то выйду на старую оленеводческую стоянку, а значит — выберусь», думал Романыч. В тупике болота, на котором эта стоянка, должна быть его лыжня, а по ней, как по проторенной тропинке, — и до избушки. «Да, устроил ты себе, Рома, экстрим. Бег, так сказать, с препятствиями под старую задницу… Лишь бы не ошибся, сколь таких вот распадочков в жизни-то повидал», — размышлял охотник, обходя очередное болотце, и замер... Стоит! Стоит красава! В березовом колочке, голову рогатую поднял и слушает. А что услышишь, когда ветер-то уже кнутом насвистывает. Всякого оружия за свои 48 лет подержал в охотничьих руках Романыч: и «вепри», и «сайги», и К-44 — «коопзверопромхозовский», а лучше, чем ко-

роткостволый «тигр», который держит уже с 96 года, не признает — настолько крепкая и надежная машина. Одного выстрела со 150 метров хватило, чтобы коронованный сохатый подломил колени и рухнул. «Да, действительно, красавец. Ты уж прости меня, волка безродного, что забрал душу твою. Уж так жизнь устроена, милый. Может, и меня с космоса сейчас кто-то вот так же выцеливает…» — размышлял Романыч, глядя на черную горбину носа лесного великана, слепо уставившегося в серое небо индевеющим зрачком. Ладно. Время. Лирика лирикой, а надо делом заниматься. Когда Романыч выпустил внутренности животного, уже действительно темнело. Идея обдирать зверя при отблесках костра, мокрющему от пота, да еще на 30-градусном ветру, его не прельщала. Как-то сам собой вспомнился рассказ Джека Лондона, как, где-то на Аляске, охотник вот так же добыл лося и, чтобы не замерзнуть, взял да и залез в его утробу. Там он вроде как отогрелся, ну, и уснул. А лось-то за ночь застыл, застыли и ребра, которые он свободно раздвинул, забираясь внутрь… Брр… Нет уж... Надо выбираться. И чем быстрее, тем лучше. Завтра приедет на снегоходе и все сделает красиво, а сейчас только вперед. Движение — жизнь, в самом, что ни на есть, прямом смысле. И память не подвела старого охотника: уже в сумерках он все же отыскал стоянку оленеводов и в почти полной темноте вышел на болото, в конце которого было его спасение. Наверное, это болото показалось самым длинным в его жизни. Километр чистого пространства он двигался в темноте, как в тумане, с какой-то внутренней уверенностью, что идет правильно. Падая и оступаясь, он скорее тащился, чем шел, вспоминая, как утром в самый последний момент передумал надевать легкие сохни — охотничью обувку из кожи, сукна и войлока, — а натянул резиновые с металлическими шипами и капроновыми голенищами бахилы. Наверное, любой каторжанин прошлого века, посмотрев на него, радовался бы своим кандалам, так как провалившаяся в болото нога на 30-градусном морозе моментально становилась пудовой гирей изо льда и снега. Будь он сейчас в сохнях, давно бы уж не чувствовал своих застывающих мокрых ног, а так, подтаскивая поочередно «гири» к ближайшей сосенке, он с двух-трех ударов разбивал их и шел с редкими остановками дальше. В принципе, торопиться уже не было смысла. Сейчас перед ним стояла задача сохранить силы и дойти до своей лыжни. «Даже если будет совсем худо, заползу в лес и разведу костер, благо, есть топорик и спички, а там все в руках Божьих», — размышлял Романыч, с трудом передвигая одеревенелые ноги. И тут он наступил на спасительную твердь своей лыжни.

Владимир Квашин

В полной темноте, оступаясь то влево, то вправо, спотыкаясь и падая, основательно задубев, он прошел по лыжне еще шесть километров и сплошной ледяной глыбой ввалился в свою избушку, в которой было еще относительно тепло. В один присест влив в обезвоженный организм полчайника холодной воды, он снял с лампы стекло и полез во внутренний карман за спичками. В свете налобного фонарика Романыч, наверное, с минуту смотрел на лежащий в его застывшей ладони коробок спичек, тот самый, на который сегодня поставил свою жизнь. А это был не коробок, это была мятая, сырая, бесформенная лепешка... Какой-то горький комок застрял в горле охотника, он даже не мог и вспомнить того момента, когда достал из рюкзака и положил, для пущей надежности, под самое сердце эту коробочку последней надежды. Он благодарил Бога за то, что не оставил, не бросил на погибель. Кто-то утверждает, что Бога нет. Нет для того, кто в него не верит. А Романыч верил. Верил в высшую справедливость, и ему этого было достаточно, чтобы жить в согласии с собой и окружающим его миром. Поздний вечер. Уютно посапывает печурка. По приемнику весело заливается Надя Бабкина. При желтом свете керосиновой лампы Романыч на пялке не спеша мездрит шкурку соболя. На душе его светло и покойно… А за стеною избушки на еловых жердочках лежит аккуратно сложенное мясо сохатого, которое привез сегодня на своем «бурашке». Кстати, он никогда не пользовался в лесу санями, а вывозил мясо прямо в лосиной шкуре, снятой вместе с ушами. Сложив куски мяса в шкуру, он зашивал ее по животу веревкой и, продев в ушные отверстия фал, цеплял ее за снегоход. Вот так, в одиночку, он и вывозил мясо к избушке из любого бурелома. Когда он выехал на то самое болото и по своим следам летел на снегоходе к ждущей добыче, то, как человек наблюдательный, отметил какие-то черточки с боков от своего следа. Такое чувство, будто как прутиками чертили по снегу. «Да, наверное, зацепился в темноте, вот от этого и черточки», — хоть как-то объяснил сам себе Роман. И откуда он мог знать, что это Боженька, который видит все и всех, послал ему этого лося. И не самку или бычка, сеголетка какого несмышленого, которых он, Романыч, и стрелять бы не стал, чисто из-за своей жалости, а девятигодовалого хору, у которого сынов и дочек по всей этой лесной округе столько, что и не сосчитать. Что это Боженька в самый последний момент его переобул, зная, что ждет впереди. Что это Боженька, видя его тяжелое положение, отправил ему ангела-хранителя, который и сидел у него на плече, и вел его по лесам и болотам в полной темноте, и это его крылья чертили по

снегу. Что это Боженька с самого рождения помогает ему во всех его, Романа, начинаниях, а он особо даже и не задумывался о первоистоке своей жалости, а точнее любви ко всему живому. Он просто знал, что всегда будет бережно и уважительно относиться ко всем встреченным на своем жизненном пути и свято верить в высшую, его, Бога, справедливость. Брать от Природы столько, сколько необходимо для жизни, и стараться успеть отдать ей как можно больше. Да, конечно, он многого не знает, а порою просто и не понимает в современной нанотехнологичной жизни. Но одно он знает точно, что рано или поздно канут в небытие и комаровы, и мышкины-норышкины, и медведевы, и он сам, а комары, полевки и медведи все так же будут украшать его тайгу, и его родной внук будет так же хранить этот зеленый мир, как хранили все его предки, а потом и его внук... А снежок все подваливал да подваливал, укрывая бескрайние леса теплой шубой, выдавливая наледи по километровым плесам реки и радуя своим теплом боровую птицу. «Надо бы в поселок с добычей выбираться, семью накормить да друзей-соседей мяском угостить. А родни сколько? Пусть понемножку, — а всем». Он всегда радовался, как ребенок, когда была у него возможность с кемто поделиться или помочь: рублем, делом, словом. Любому, ближнему, дальнему, воробью или мальку в обсохшей луже… «Вот только расстояние-то, ох, не пустячное, — уже почти засыпая, думал Романыч. — Ничего, выберусь. Обязательно выберусь, с Божьей-то помощью все по плечу»… «По плечу, сына, по плечу», — шептала, убаюкивая его, родная избушка.

КАМЕНЬ Светлой памяти Семяшкина Гермогена Петровича — Гады! Фашисты! Ненавижу! — размазывая по щекам кровь из разбитого носа и крупные слезы, повторял я, шлепая босыми ногами по пыльному проулку. — Как можно было обозвать меня Фрицем?! Все на селе знают, что мой папка пришел с войны с большим орденом и медалями, летал на самолете стрелком-радистом и бил фашистов. Только за то, что я рыжий и веснушки во все лицо? Ненавижу! Никогда не буду больше играть в войну с Афанасьевским!

Владимир Квашин

Слезы несправедливости душили меня. Громко всхлипывая, я подходил к дому, когда увидел, что навстречу, не спеша, выходит из калитки мой дедушка — Гермоген Петрович. Увидев меня во всей красе и в расстроенных чувствах, он приобнял легонько и спрашивает: — Это кто ж тебя так отмутузил-то, Ромка? — Деда, — отвечаю я, — меня Колька с Гришкой Афанасьевские побили, сказали, что я рыжий и на немца похож. Они завидуют мне, что мой папка живой пришел с войны, а ихнего убили. Я их ненавижу и, когда вырасту, тоже убью! Всегда добрые глаза деда как-то враз построжели. — Ну ладно, ладно, Ром, успокойся. Пойдем-ка со мной на речку нашу — Ляпушку, умоемся, негоже сыну фронтовика сырость разводить. Ляпушка… Наверное, любому сельскому мальчишке нет на свете места дороже, чем речка. Сколько в памяти с нею связано! И по сей день она кормит и поит, да и поддерживает в тяжелые минуты. А тогда, много лет назад, дед присел на смолистое днище старой перевернутой лодки, скрутил козью ножку и сказал мне: — Иди, внук, умойся и найди мне камень. Я забежал в речку, быстренько вымыл лицо и пошел по берегу, высматривая для дедушки камень. Раз деда просит, значит, он ему нужен. Ну не могу же я принести первый встречный! Нет, я найду ему самый красивый. И вот он, большой белый кварцевый окатыш. Вот это точно деду понравится! Прижав к животу, я притащил камень к лодке. — Деда, во, посмотри какой! — Да, добрый каменюка, — сказал дед. — А сейчас засунь-ка его, внук, себе под рубашку и держи. Я исполнил требование. Сижу, держу его под рубашкой двумя руками минуту, три, пять. Дед свернул новую самокрутку и закурил. Стоял звонкоголосый летний день. На той стороне реки, как на дрожжах, поднимались высокие зароды сена, доносились голоса косарей. В бездонной синеве парили чайки. Шло время, и дед, уйдя в себя, наслаждался летним покоем и сладкой волей родной сторонушки. В какой-то миг мне даже показалось, что он задремал. — Деда, а долго еще держать? — спросил я. Дед посмотрел на меня задумчиво и ответил: — Держи, внук, держи.

Хоть и лето и теплынь стоит, покосы во всю ивановскую, а мне этот камень уже всю грудь захолодил. И так стало противно, как будто жабу под сердцем держу. Но держу. Прошло еще минут десять-пятнадцать. Наконец дед встает и говорит: — Все, пойдем-ка мы, Рома, домой. — Деда, а камень куда? — Неси, — отвечает дед. Мы уже поднялись на берег и шли по проулку, когда я взмолился: — Деда, я устал! — Тяжело? — спрашивает Гермоген Петрович. — Да, — отвечаю. — Ну, так возьми и выбрось его. — Как так выбрось?! — А так, вытаскивай из-под рубахи и бросай под забор. Что я с превеликим удовольствием и сделал. — Ну как, Ромка, легко идти? — Ох, как легко, деда! Дед помолчал и сказал непонятную мне фразу: — Вот так и живи… Вроде бы как можно помнить эту историю, когда ты уже сам дед? Да вот так. Помню, как будто вчера это было. И только с годами осознал, ЧТО одним простым примером показал восьмидесятилетний, умудренный жизнью дед своему шестилетнему внуку. Да, многое стирается в памяти, и если ж все-то помнить, так и головы никакой не хватит. А этот случай помнится еще и тем, что нередко приходит ко мне во сне Гермоген Петрович и спрашивает: «Внук, а камень-то помнишь?» — Помню, — отвечаю ему. А сам проснусь и до утра всю свою душеньку перетряхиваю. И ведь действительно, нет-нет да и нахожу в каком либо темном закоулке камешек, а то и два, и три, — пусть небольших, а уже пригрелись. Выбросишь их, и даже в избе светлее становится. А как петухи по округе загорланят, встанешь неслышно, чтоб домашних ненароком не разбудить, выйдешь на крылечко — и по родному проулку к речке нашей — Ляпушке…

Владимир Квашин

Сядешь на просмоленный борт своей «горнячки» и смотришь, как зорька кудри тумана над водою руками своими золотыми ласково перебирает, как чебачки — проказники этакие — из воды на хвостиках выскакивают, норовя дотянуться да поцеловать ее в алые щечки. Стрижи-угорельщики на розовом кокошнике узоры вышивают, а паучки их серебром оторачивают. И у тебя ком в горле от счастья и гордости, что Господь подарил тебе ТАКУЮ родину. Велика Россия, а уголка, краше этого, в жизни твоей нет. И светлая радость волной накрывает, что слезы сами наворачиваются. И жить хочется. И не просто жить, а и для других успеть сделать что-то доброе и хорошее. Как прожил свою жизнь мой отец-фронтовик Роман Гермогенович, как дядя Коля, папин брат, тоже фронтовик, как дед мой Гермоген Петрович — георгиевский кавалер, который может прийти в любое время и спросить: «А камень, внук, помнишь?»

СТАРИК И ОЗЕРО Он опять сидел под своим любимым разлапистым кедром, наблюдая, как по зеркальной глади воды в белоснежной сорочке тумана ступает тихая утренняя зорька. Юные лица рябин ополоснул прохладный ветерок. Они столпились у кромки воды и, любуясь своим отражением, хвастали друг перед другом яркими осенними платьями. Только круги от игривых поцелуев серебряных рыбешек разбегались по воде, слегка нарушая ход мироздания. Покой и умиротворенность царили вокруг. Однорукий старик-ханты сидел и терпеливо ждал, когда из тумана выплывет лодка Верховного бога его народа — Торума, властелина земли, воды, огня, нижнего и верхнего миров и, конечно, его жизни. Он сядет к нему в лодку и наконец-то уплывет туда, где пасутся его олени, ждет жена Матрена, сыновья, дочери и внуки. Ничего больше не держало его здесь, все самые близкие были уже Там. Как случилось, что на склоне лет он остался один в своем старом дырявом чуме на берегу священного озера Нумто, что в переводе на русский означает — небесное, он и сам не понимал. Вспоминая себя молодым, когда вернулся после госпиталя в конце 44-го с одной рукой, он с грустью думал: лишь тогда я был действительно счастлив. Вспомнил, как младший брат Николай на своей упряжке мчал его под всполохами северного сияния из райцентра в родное стойбище. Как радостно встретили его сородичи, первая и

последняя любовь Матрена… Дети… Просторы родной тундры, на которых паслись тучные стада оленей… Все это было уже в другой, красивой, как сказка, жизни. Старик закурил почерневшую, еще прадедовскую, можжевеловую трубку… Вспомнил он и другой день, когда к его родовому стойбищу, гремя гусеницами, подкатил вездеход с веселыми геологами и убитыми оленями на крыше. Его оленями. Чтобы замять неприятный инцидент, гости стали щедро угощать всех водкой. И сыновья, глотнув ее, стали громко смеяться, как дураки, хвастаться силой и ловкостью владения тынзяном перед русскими, которые бренчали на гитаре у своего костра. Он еще не знал, что это был конец всему их многовековому укладу жизни. Зимой, следом за геологами, трактора притащили буровые. Сородичи стали быстро спиваться и один за другим умирать. Кормовой ягель на его пастбищах почернел от мазута и бурового раствора. Гибли олени. Всю тундру, как шрамами, исполосовали следы вездеходов. Все его родственники, за редким исключением, уже переселились на тот берег озера. Он да племянница, живущая в райцентре, остались. Нет, есть еще один племянник, Эдик, которого иногда видел по телевизору, приезжая к племяннице за продуктами. Мордастый узкоглазый парень с украинской фамилией, зам зама ассоциации «Спасение Югры», долго и красиво рассказывал, как он спасает родовые угодья деда. А видел он его последний раз сопливым мальчишкой, когда уезжал с родителями в Ханты-Мансийск. Нет родовых угодий. И его скоро не станет. А год назад его, восьмидесятилетнего старика, чуть не посадили за хулиганство, когда огромный желтый трактор «Кировец» потащил буровые балки прямо через последнюю ягельную поляну перед его чумом. Он выскочил и топором ударил этого монстра, прорубив сбоку его огромное колесо. Завели дело. Наверное, только орден «Отечественной войны» да годы и спасли его от сурового наказания. «За что? — горько думал старик. — Ведь так же, как во время войны, я защищал свою Родину. Люди, люди, что же вы творите? Для кого пишете свои законы?! Боги, почему вы забыли своих детей? Или я забывал приносить вам в жертву белого оленя?» Старик долго и беззвучно плакал. Глубоко задумавшись, он и сам не заметил, как задремал.

Владимир Квашин

Он не видел, как из сгустившегося тумана выплыл Верховный бог Торум. Осторожно взял худенькое тельце старика и опять растворился в тумане. Только чайки заметили и, горько плача, долго кружили, да родные осинки махали и махали вслед старику своими красными платками. А в километре от чума, присосавшись к земле, словно клопы на теле тундры, нефтяные качалки каплю за каплей высасывали кровь Югорской земли.

Жанна ГОЛУБИЦКАЯ

ТЕГЕРАН-80 АЗАН, ОКНО В ВАННОЙ И ГОСПОДИН «НЕЛЬЗЯ» Когда я слышу азан — призыв к намазу, — я до сих пор представляю себе раскалившийся за день докрасна солнечный шар, устало катящийся за темно-серую ломаную линию Эльбурса, и вижу, как на город опускается тьма — внезапная, как всегда на востоке. Именно эту картинку изо дня в день я наблюдала из окна в ванной. В московских ванных я никогда не видела окон. В Тегеране у нас была огромная ванная, с большим двустворчатым окном, выходящим на север. Мы жили на высоком этаже, и из ванной открывался самый лучший вид — на северные фешенебельные районы в предгорье. Я любила запираться в ванной, включив воду, будто моюсь (мама запрещала высовываться в это окно), и, свесив ноги, устраиваться на подоконнике в предзакатное время, когда тегеранские лавочники выходили поливать из шлангов тротуар перед своими заведениями. К вечеру асфальт раскалялся, как плита, шипел и пускал клубы пара. Пар поднимался ввысь, смешиваясь с ароматами специй, горы на севере подергивались дымкой, бело-сиреневой, как чадор незамужней персиянки. В тот самый момент, когда тлеющий диск тяжело валился за Демавенд (Демавенд — спящий вулкан в горном хребте Эльбурс (Альборз) на севере Ирана, в провинции Мазендеран, высотой 5870 м над уровнем моря, высшая точка Ирана и всего Ближнего Востока), над городом разносился азан. Перелетая эхом от репродуктора к репродуктору, пронизывающие его звуки уходили вверх, к горам, и растворялись где-то там, где, очевидно, наши молитвы принимаются к сведению.

Жанна Голубицкая

А тем временем город, минуя привычные северянам скучные серые сумерки, почти мгновенно, как персиянка платок, накидывал густое пряное покрывало теплого вечера. Эти всегда внезапные тегеранские вечера, перетекавшие в бархатные южные ночи, казались мне многомерными, загадочными и полными тайн. Как сейчас сказали бы, ночь с эффектом 3D. В черном неподвижном небе зависал лукавый полумесяц, многообещающе заглядывал в окна — и в этот момент мы опускали светомаскировку. Азан в распевном исполнении персидских чтецов многие считают самым красивым в мире. А во мне его звуки и тогда и сейчас неизменно пробуждали одновременно тревогу и нежность, тихую печаль и спокойную мудрость… И какое-то еще ощущение, название которому я никак не подберу. Что-то похожее на выход «в верхний мир», как сегодня описывают его заполонившие телеэкраны экстрасенсы. Как-то мы ехали на машине в Исфахан. На очередном перевале остановились перекусить в домашнем ресторанчике в горном ауле. Улыбчивая жена хозяина с условно накинутой чадрой (горы, никого вокруг на многие мили) накрыла дастархан (традиционный «постамент» для трапезы, где едоки сидят на уровне скатерти) на заднем дворе дома под раскидистым тутовником, над резвым горным арыком. Хозяйские детишки сразу притащили вазочки с фруктами и пиалушки с орешками. К фруктам — маленькие ножички и отдельные блюдечки. Фрукты, даже те, которые порой «выбрасывали» на нашей родине, здесь были словно в квадрате: апельсины, грейпфруты, бананы, абрикосы, персики — ярче, румянее и слаще. А еще незнакомые, диковинные. Пока мы лакомились фруктами, ветерок доносил аппетитные запахи мангала. Вскоре хозяин подал челоу-кебаб — белоснежную гору рассыпчатого риса, щедро усеянную золотистыми кругляшками мяса. Гигантское чеканное блюдо с яством хозяин водрузил в центр дастархана. Хозяйка принесла серебряный поднос с «сабзи» (зелень) и поставила перед каждым по пиалушке «маста» (местного густого кисломолочного напитка типа йогурта) и по блюдечку с небольшой упаковкой голландского сливочного масла. В 80-м нам, советским подданным, эти красивые прямоугольные пачки в блестящей фольге с лоснящейся коровой на этикетке казались диковиной. На нашей на родине сливочное масло продавалось вразвес: его криво рубала на прилавке недовольная продавщица и с хрустом (и, как мне казалось, с ненавистью) заворачивала неровные куски в глухо шелестящую белую бумагу. Порционные упаковки масла у нас появились гораздо позже, и то только в поездах и самолетах. Но те, что выдавались в Тегеране к каждому челоу, были намного больше. А на мой взгляд, еще и намного вкуснее.

Иранский челоу (рис) без маста, сабзи и «карэ» (сливочного масла) немыслим, но их количество угощающая сторона оставляет на усмотрение гостя. Поэтому маст и карэ к челоу всегда выдаются каждому по отдельности. В Иране я настолько привыкла к этим индивидуальным пачкам сливочного масла, что впоследствии меня еще долго удивляло масло в общей масленке. Как, впрочем, и отношение соотечественников к приему пищи в целом. Застольная деликатность иранцев настолько совпала с моими смутными чаяниями, что тоже стала существенной частью моей детской свободы. Мне очень нравились тегеранские ресторанчики и походы в гости к местным. Главным образом из-за здешней традиции самому накладывать себе из общего блюда, сколько считаешь нужным. В этом мне тоже виделась свобода: дома мама накладывала мне в тарелку, сколько она считала нужным, и возмущалась, если я не доедала. Мол, плохо кушаешь. Она не понимала, что кушаю я хорошо, просто для сытости мне требуется меньше, чем кажется ей. Надо всего лишь не решать за меня, сколько мне класть. Подозревать, что пичкать и дергать — верх неуважения к вкушающему трапезу, я начала еще в глубоком дошкольном возрасте. За иранским же столом доверие и уважение к их вкусу и выбору оказывалось даже детям. И это чрезвычайно меня подкупало. Иранский столовый этикет исключает диктат, даже под знаком гостеприимства. Наблюдать, кто сколько наложил себе из общего блюда и кто сколько съел, считается неприличным. И уж тем более это комментировать, даже из самых лучших побуждений. А наши хозяйки не доверяли даже взрослым: сами наваливали в их тарелки свое коронное блюдо, и если гости эту тарелку не вылизывали, напоказ огорчались. И при всех приставали с неудобными вопросами: невкусно, да? Ты не болеешь, а то аппетит плохой? Признайся, ты на диете? А может, у тебя аллергия? Выразить я тогда не умела, но кожей ощущала бестактность подобных ситуаций. Это каким же невоспитанным надо быть, чтобы вслух заявить, что невкусно?! К тому же, может, это мне невкусно, а другим очень даже нравится? Обманывать неохота, правдивый ответ обидит хозяйку, но что же она тогда привязалась со своим неловким вопросом как банный лист?! В Москве, в гостях у родни или подруг, я бессчетное количество раз из вежливости через силу запихивала в себя угощения, чтобы не обиделась очередная тетя или подружкина мама, которая это приготовила. Часто это бывало и впрямь вкусно, но всегда пол-тарелки назад! И только в Тегеране, в свои неполные десять, я, наконец, обрела то, чего смутно жаждала — возможность самоопределения за столом. А с ней и привычку неторопливо прислушиваться к организму: насколько он голоден, чего хочет в данную минуту? А вернувшись в Союз, еще долго удивля-

Жанна Голубицкая

лась отношению к еде моих сверстников, оно казалось мне лишенным самоуважения. Советские дети отказывались от пищи напрочь, если дома их пичкали, и объедались до колик в животе тем, что им не давали дома. Наш челоу был из «гушт-е морг» — куриного мяса. Золотистым оно становилось от того, что его мариновали в масте с шафраном, а круглым — потому что оно разделывалось на мелкие кусочки для жарки на вертеле. Но это я узнала позже, а в детстве была уверена, что в Иране просто обитают другие курицы. В отличие от отечественных, у иранских «морг» (курица) нет бледных зеленоватых ножек и костлявых прозрачных крылышек, они состоят из ярко-желтых упругих кругляшков и почти бескостны. Мы едва приступили к трапезе, как раздались странные, протяжные и пронзительно-грустные звуки. Хозяин, сидевший поодаль, извинился и ушел за плетень. Пользуясь малым возрастом, я выскользнула из-за дастархана и побежала за ним. Открывшийся за плетнем вид сначала меня напугал. Над пятачком выжженной земли, куда старик бросил маленький коврик, нависала огромная темно-синяя гора. Грозная, как великан из сказки. И гостеприимный дом, и я сама тут же показались мне мелкими и незначительными для мира, где есть такие исполины. Хозяин пал на коврик, уткнувшись в него носом. Я уже знала, что местные так молятся и мешать им нельзя. И уже хотела уйти назад за стол, но застыла, завороженная тягучими, печальными звуками то ли высокого мужского, то ли низкого женского голоса. Звуки эти брались неизвестно откуда, поднимались из синеющих ущелий и уносились ввысь — туда, где золотисто-розовая, как гушт-е морг, полоска неба ломаной линией рассекала лиловый небосвод с неровными кляксами дальних вершин. Спереди нависал черный великан, а сбоку, в ущелье, еще пенились пунцово-золотые остатки уходящего дня. И в них я увидела фигурку, показавшуюся мне сказочной: старик с длинной седой бородой, укутанный в белые тряпки, словно старик Хоттабыч, неторопливо вел вверх по горной тропе ослика. Наверху чернела землянка — наверное, его дом. Путь ему предстоял не близкий, но ни старик, ни ослик не торопились. Справа и слева зияла пропасть, но ни старик, ни животное не оборачивались. Они шли вверх размеренно, уверенно и даже обреченно, будто знали что-то такое, чего не знала я. Будто знали, что их ждет. И что будет завтра, и послезавтра, и через год, и через века. Азан сопровождал их в этом шествии, словно оберегая и поддерживая и не давая свернуть с тропы, ведущей вверх, к ждущему их крову. Азан до сих пор возвращает меня в то время и в то место. И я вспоминаю, что по тропе вверх следует идти, не оборачиваясь, как бы тебя ни отвлекали. Когда мы переехали в госпиталь, моих родителей поочередно свалил грипп. Пока болела мама, мы с папой изучили окрестности. Когда слег он,

я повела маму по тем местам, которые уже знала. Мама вздрагивала от бесконечных пронзительных сирен амбулансов и музыкальных клаксонов, поющих на все лады. Ей казалось, что произошло что-то чрезвычайное, ведь в Москве никогда не сигналили просто так. Но в Тегеране истошный вой автомобиля мог означать лишь то, что у водителя хорошее настроение. В ту пору в моду вошли затейливые сигналы, их специально монтировали в машины, а гудеть на свой вкус иранским автолюбителям не воспрещалось никогда. Самая веселая какофония случалась в «шулюх» — так коротко и емко иранцы зовут пробку в часы пик. Настораживали маму и протяжные крики разносчиков газет и фруктов. «Зордалу! Зордалу!» — печально тянул на всю улицу торговец, катя перед собой тележку с персиками и абрикосами. — У него что-то случилось? — пугалась мама. — Он просит купить у него фрукты, — важно поясняла я, повторяя то, что говорил мне папа. Я привела маму в лавку, где пекли ароматный, лучший в городе «барбари» — берберский хлеб с кунжутом. Когда пекарь протягивал мне эту длинную, восхитительно-пышную, с пылу с жару лепешку, исчезал весь мир, так это было вкусно. Показала «супер» — ближайший магазин, где можно было купить сразу все — от еды до магнитофона. Советских людей тогда еще удивляли супермаркеты, торгующие всем подряд. На родине в одном месте можно было купить только разные виды съестного — в универсамах, и то их было немного. Но к хорошему привыкаешь быстро: вскоре все наши удивлялись, как могли в Москве ходить за продуктами в один магазин, а по хозяйственным нуждам — в другой. Накануне мы с папой разведали места, куда я теперь упорно тащила маму, — датскую кондитерскую, полную диковинных роскошных пирожных, и пекарню при армянской церкви, где продавали только что испеченные волшебные слоеные пирожные с заварным кремом — что-то вроде нашего «наполеона», но с армянским названием. В датской кондитерской папа купил мне кольцо с творожной начинкой неописуемой вкусноты, а свежий армянский «наполеон» довершил революцию в моих вкусовых рецепторах. Ничего подобного я раньше не пробовала! И теперь точно знала, куда иду. Но мама все время мешала мне быстрее привести ее в по-настоящему важные точки маршрута. То замрет столбом перед витриной с туфлями, то перед ювелирной лавкой. Я дергала ее за руку и ворчала, пока она не сказала тихим, но убедительным голосом: — Вырастешь — поймешь!

Жанна Голубицкая

Я выросла и поняла. Красивые туфельки, сумочки, ювелирные изделия и прочие радости, украшающие жизнь, в нашей стране в то время приходилось «доставать» — стоять в очередях, иметь связи, покупать из-под прилавка… Это было что-то вроде национального спорта по добыче дефицита, и многие с ним справлялись. Но вот так запросто, спокойно и даже вальяжно выставленные на всеобщее обозрение и продажу «дефицитные» французские туфли лишали советского человека привычных ориентиров. И что же, каждый может купить это чудо?! Но как же тогда выделиться из толпы? Тогда мы еще не понимали важность и стоимость денег. Ведь даже имея их, без нужных связей в Москве ничего путного было не купить. Мне таки удалось затащить маму в кафе «Надери», где мы угостились умопомрачительным голландским ванильным мороженым, а потом еще местным фруктовым шербетом вприкуску с фисташками и грецкими орехами. Это кафе существует по сей день, там до сих пор включают Гугуш (знаменитая иранская певица, в революцию бежала в США), наливают свежий айран (местный кисломолочный напиток), щедро накладывают «палюдэ» (местное мороженое из свежих фруктов со льдом) и выпекают тегеранский вариант «донатсов» — с фисташковой глазурью. В 80-м тегеранцы еще открыто слушали Гугуш и турецкую певицу Ажду Пеккан, невзирая на неодобрение их творчества исламской революцией. Гугуш пела о любви, о матери, о родине — трогательно до слез. Я не понимала слов, но кожей чувствовала искренность исполнения. Гугуш запретили только потому, что она покинула родину и не приняла новый строй. К турчанке же Ажде Пеккан у исламской морали были более серьезные претензии: говорили, что ее любил сам шах и до его свержения она пела и плясала на иранском национальном телевидении чуть ли не в чем мать родила. Тело и голос этой по-восточному сексапильной блондинке Аллах и впрямь подарил отменные, даже на меня, девятилетнюю, ее клипы действовали зажигательно (мы смотрели их по видео в доме у моих местных подруг). Сегодня Ажде 71 год, и недавно я услышала, что она по-прежнему возглавляет рейтинг самых красивых турецких певиц. Я очень рада за нее. Если молодость и красота не вечны сами по себе, то талант и стремление к красоте имеют право на долголетие, были бы желание и силы у их обладателя. Мы с мамой вышли на улицу Моссадык, бывшую Пехлеви, — главную торговую улицу Тегерана, благо наш госпиталь был неподалеку. И тут я поняла, что сейчас потеряю ее — бесконечные витрины, журналы с кинозвездами в киосках, кинотеатры с афишами и магазины, магазины… И пусть журналы на арабской вязи, а киношки закрыты революцией, но сама картинка недавно угасшей полной жизни восточной столицы манила и влекла…

В 80-м году центральная улица Тегерана, бывшая Пехлеви, все еще носила имя Моссадыка, хотя с точки зрения исламской революции это было абсолютной глупостью. Но об этом я узнала намного позже. А потом, как водится, стремительно стемнело, вспыхнули огни уцелевших реклам, в воздухе потянуло кебабом из открывшихся к ужину ресторанчиков, и мама заторопилась домой. В отличие от меня, город казался ей враждебным. А я почему-то и всем на удивление чувствовала, что попала домой. Я перестала болеть бесконечными детскими болезнями, из которых не вылезала в Москве, похудела, повзрослела, стала более спортивной, серьезной и собранной. За неимением обязаловки в идее ежедневных уроков я много читала, и меня интересовало все на свете, а не только то, что задали в школе. Назад к госпиталю мы шли переулком, и там, прямо на заборе, продавец развесил огромные цельные шкуры животных. Там висел бывший медведь, зебра, верблюд и много баранов — зрелище меня поразило! Но не прошло и недели, как я привыкла проходить мимо убиенных зверей и однажды потребовала, чтобы именно там мне купили дубленку из овчины. Такая как раз появилась на том заборе среди новых шкур, а ничего моднее в то время было и представить себе нельзя. Тогда, в девять лет, революция, война, светомаскировки и постепенное разорение некогда пышного города для меня было такой же данностью, как суровые московские зимы, «дедушка Ленин» на каждом шагу, важный и могучий некто «КПСС» и «другие официальные лица» в телевизоре. Много лет спустя я прочитала воспоминания шахбану Фарах (третья жена шаха Резы Пехлеви, единственная женщина, коронованная в Иране) и узнала оценку тех событий семьей шаха. Мемуары Фарах издали на английском и французском, мне привез их из США бывший одноклассник. Я помнила шахиню Фарах, она приходила к нам в класс, пока обе еще были в наличии — и персидская монархия, и советская школа при посольстве. Она была невероятной красоты, так мне показалось. На ней было платье от Valentino (подслушано в обсуждении наших учительниц), открытая улыбка и красивая прическа. Шах как раз тогда добился повсеместной отмены ношения платка для женщин, чем и породил первую волну недовольства религиозных деятелей. Фарах-ханум была вся такая изысканная, душистая и блестящая, словно большая кукла. Я стояла рядом и думала, что вырасту и обязательно стану такой же. На шахине не было никаких сложных одеяний, но от нее прямо веяло лоском! Теперь я знаю, что это искусство. Дорого одеться может каж-

Жанна Голубицкая

дый, у кого есть деньги. А одеться так, чтобы шарм был — и притом был неуловим, — может только человек с природным чувством вкуса. Ну или с командой опытных советников по стилю. В последние годы существования монархии шахиня активно занималась внедрением в стране среднего образования и в рамках этой деятельности посещала школы-восьмилетки при зарубежных посольствах в Тегеране. Фарах-ханум вручила каждому из нас по большой яркой коробке с изображением японской женщины в цветастом кимоно. Это были японские наборы для «суми-э» — рисования тушью на рисовой бумаге. Помню наши восторги: в набор входила огромная палитра красок, включая самые диковинные цвета вроде «smoked rose» — пепел розы. А еще мольберт, 12 кисточек разной толщины, рулоны с восхитительно шуршащей рисовой бумагой и трафареты, по которым можно было свести картинки, а затем их раскрасить. И все это было такое красивое, глянцевое, ароматное! Хотелось сразу схватить. Шахиня объясняла нашей учительнице по-английски, что древняя японская техника рисования суми-э очень полезна для детей младшего школьного возраста — развивает мелкую моторику и усидчивость, стабилизирует нервную систему, способствует развитию вкуса, чувства цвета и гармонии. Японские картинки в технике суми-э мои родители еще долго получали от меня в качестве подарка ко всем праздникам. Много лет спустя, держа в руках мемуары Фарах-ханум, изданные за океаном, я вспоминала, с каким достоинством и в то же время доброжелательностью она держалась, как искренне и открыто улыбалась, как показывала нам, как раскрашивать принесенные ею картинки... Каким бы ни был персидский шах с общечеловеческой и политической точки зрения, он был ее муж и отец ее детей, и роль его преданной половины она исполняла безукоризненно. Ее воспоминания так и названы — «Беззаветная любовь». Любовь к мужу, к родине, к детям и ко всему тому, что она делала. Она пишет, что во все, чем ей приходилось заниматься, она старалась вложить чуточку любви и поэтому многое ей удавалось. И я ей почему-то верю. Из воспоминаний Фарах-ханум я и узнала, кто такой был Мохаммед Моссадык, на улице имени которого было столько интересного — жвачки, кассеты, куклы-барби, скейты и «ширини» — магазины сладостей. В 50-х годах, будучи шахским министром, Моссадык затеял программу национализации нефти, чем дал надежду народу, а Пехлеви рассорил с Англией и Америкой. Последовали народные волнения, шах был вынужден бежать из страны, но вскоре вернулся (поэтому в 80-м многие иранцы думали, что Пехлеви снова вернется, ведь такое уже было).

Вернулся Реза Пехлеви, заручившись поддержкой Запада, и в опалу попал сам Моссадык. Его лишили должности и сослали в деревню. После исламской революции о нем вспомнили, потому что он хотел передать народу нефтяные месторождения. И недолго думая, вместо имени беглого шаха дали центральной улице иранской столицы имя последнего из его злейших врагов. По принципу «от противного»: как если улицу Сталина переименовать в улицу Гитлера. И только через пару лет до правительства Хомейни дошло, что и Моссадык был не особо хорош для народа, все же шахский приспешник. В 1982-м имя Моссадыка вымарали из названия главной торговой артерии Тегерана и назвали ее Валиаср, коей она и остается по сей день. День национализации нефти в Иране до сих пор отмечают как общенародный праздник. А Моссадыка предали забвению, хотя он, как ни крути, был первым, кто попытался осуществить эту реформу и даже почти убедил шаха. И я бы тоже никогда о нем не узнала, не ходи я в тот год так часто по улице его имени. Каждый день жизни в советском госпитале приносил нам, пятерым «детям полка», новые открытия. Ввиду отсутствия давления школьной программы, мир мы познавали хаотично, зато всерьез и надолго. Слоняясь длинными солнечными днями, пока родители работали, по больничному двору, наша с виду однообразная жизнь обрастала собственными приметами, приколами и забавными персонажами. Помимо нас, во дворе в это же время «гуляли» местные садовники, ухаживающие за лужайкой. Это они разрешали нам, пока никто не видит, носиться по английскому газону под восхитительно брызгающимися автоматическими поливалками. Мы валялись на идеально подстриженной траве, любуясь солнечными бликами в причудливых брызгах. Иногда во влажной мороси вдруг расцветала крупная, яркая радуга, сияя всеми своими семью фирменными цветами. Мы делили ее между собой, каждому по цвету, и воображали, как все было бы, если бы мы жили на радуге. Нас было пятеро, а цветов семь, поэтому два цвета обычно оставались бесхозными — чаще фиолетовый и голубой. Мы представляли, что на фиолетовой дуге живут злые разбойники, а на голубой спрятан клад. И, чтобы его добыть, мы должны объединиться и победить «фиолетовых». К концу февраля у нас началась эпоха кладов. Мы бредили ими и придумывали приключенческие истории в духе Тома Сойера и Гекльберри Финна и «Острова сокровищ». Только героев меняли на тех, кто поближе, чтобы было увлекательнее.

Жанна Голубицкая

Так у нас появился любимый персонаж — господин Мамну. Мы сражались с ним целый месяц, пытаясь отвлечь его и выкрасть клад, который он неусыпно сторожил. А дело было вот как. Местный персонал нашей больницы называл взрослых запомнившимися им русскими словечками, связанными с профессией — доктор-нос, завхоз-ага (ага — господин — перс.), начмед-ага — краткий вариант от «господин начальник медицинской части». Мое имя Джамиля местным было привычно, и они его быстро запомнили, тем более, я была единственная девочка. А вот имена моих друзей запомнить им было сложно, поэтому они величали их на манер Хоттабыча с его «достопочтимым Волькой-ибн-Алешей». Например, папа нашего Максима был офтальмолог, или доктор-чашм (чашм — глаз — перс.). Поэтому его садовники звали «Песар-э-дохтар-эчашм-ага» — господин сын доктора-глаза. Лешка был «господин сын доктора-носа». Надо ли говорить, что не проходило ни дня, чтобы мы не поупражнялись в остроумии на тему Сережи и Саши, которые были «господами сыновьями доктора акушера-гинеколога». Мы, в свою очередь, тоже не могли запомнить местных имен, а чаще и вовсе ими не интересовались, но если этот человек попадался нам ежедневно, его приходилось как-то обозначать. Сначала у нас появилась тетя Хамуш. Это пожилая медсестра из местных: каждый раз на закате она высовывалась в окно верхнего этажа госпиталя и истошно вопила: «Хамуш! Хамуш!» Конечно, мы ее так и прозвали. Она стала неотъемлемой частью нашего дня, как кукушка в старинных часах, и признаком стабильности — часики тикают, кукушка кукует, все как обычно, все хорошо. Около шести вечера мы базировались на скамейке под окнами в ожидании тети Хамуш. Однажды она не вылезла со своими криками, и это было так странно, что я помчалась к отцу в кабинет, узнавать, что случилось с нашей тетей Хамуш?! Папа посмеялся и объяснил, что «хамуш» — это по фарси «Гасите свет» и таким образом медсестра, которую зовут нормальным персидским именем Фариде, напоминает всем, что настало время светомаскировки. А сегодня она не кричала, потому что «джума» — пятница, она ушла домой пораньше и вообще по пятницам не бомбят. Господин же Мамну обитал на заднем дворе, где был морг. В пору страстей по кладам сие зловещее место нас очень интересовало. Ну где, как ни там, прятать клад?! Нормальный человек побоится туда полезть, вот клад и

лежит себе спокойненько. Но нас, храбрую команду кладоискателей, покойниками не напугать! С этими мыслями как-то в разгар рабочего дня мы отправились на задний, ходить куда нам не то чтобы запрещалось, но не рекомендовалось. Там и интересного ничего не было, лишь подсобные службы госпиталя — прачечная, столовая, котельная и пресловутый морг. Окна родительских кабинетов туда не выходили, и мы спокойно, подбадривая друг друга, принялись громоздить друг на друга валяющиеся рядом деревянные ящики, чтобы влезть на них и заглянуть в окно морга. Такое желание, разумеется, возникло не спонтанно, план был подготовлен заранее. На пирамиду мог влезть только один из нас, и сначала хотели водрузить туда самого маленького Сашку, благо он меньше всех весил. Сам Сашка был не против. Но его старший брат заявил, что Сашка ничего не понимает ни в кладах, ни в «трупаках» и только описается со страху, а ему, Сережке, потом объясняться с родителями. Господа сын доктора-глаза и сын доктора-носа Макс и Лешка, откровенно говоря, были трусоваты, а Макс еще и рафинированный мамин сын. Серега был наш человек, но с ним мы все время соперничали в удали. И когда он вызвался сам лезть в окно морга, невзирая на риски, связанные с его большим, чем у Сашки, весом, я завопила: «Девочкам надо уступать!» Серега подозрительно легко согласился, и я стала карабкаться вверх по ящикам. Друзья тем временем поддерживали основание пирамиды, которая изрядно шаталась. Цель была уже близка, когда вдруг изнутри заведения для мертвых раздались истошные крики: «Мамну! Мамну!» В ту же секунду мои подельники с визгом бросились врассыпную, забыв и о ящиках, и обо мне. Пирамида пошатнулась и я торжественно грохнулась с нее в лужу, натекшую из выведенного наружу радиатора холодильника морга. В этот роковой момент передо мной и предстал господин Мамну — толстый перс в белом халате и резиновых перчатках. Продолжая бормотать свое «мамну-мамну», он помог мне подняться и отвел прямиком в приемный покой к маме, которую он знал. Мамины местные подчиненные Сарочка и Розочка, немного болтавшие по-русски, объяснили маме, а заодно и мне, что «мамну» — это по-персидски «нельзя», а привел меня санитар морга, в окно которого я пыталась влезть. Санитара звали Мамад, но для нас он навсегда остался Мамну. Помню, что вечером того же дня, при разборе полетов, моих родителей почему-то больше всего интересовало, почему я лезла в морг в гордом одиночестве?! Но я же не могла предать друзей, хотя они и предали меня, спасшись бегством, поэтому монотонно бубнила свое: «Просто стало интересно!»

Жанна Голубицкая

Теперь я понимаю, что мои родители, должно быть, испугались, что я расту с отклонениями. Ладно бы еще любопытство в компании, но девочка, ломящаяся в окно морга в гордом одиночестве, не может не настораживать. На следующий день во дворе мои кореша окружили меня с вопросом, правда меня схватил покойник прямо за шиворот?! Оказалось, они приняли господина Мамну за ожившего мертвеца и поэтому убежали. А я в глазах мальчишек была настоящим героем, ведь я не побоялась покойника и даже обезвредила его, доставив к своей маме. Подсказанный мальчишками сюжетный поворот, что «покойник меня схватил, а я его обезвредила», так мне понравился, что я простила им их бегство и еще некоторое время наслаждалась заслуженным званием бесстрашной охотницы «на мертвяков». Для пущего ореола славы я каждый день присочиняла к «героическому эпизоду» все новые душераздирающие подробности: и вот уже не одинокий Мамну, а целые полчища покойников нападали на меня изо всех окон морга, а я одна, лицом к лицу, отражала их восстание и вела их строем в приемный покой к своей маме... Но, как это обычно бывает, вскоре острота приключения притупилась и моя слава поблекла. Естественно, мне хотелось вернуть себе популярность. А моим приятелям, конечно, хотелось меня переплюнуть. И поэтому мы все впятером в поисках новых острых ощущений и подвигов стали ежедневно шляться под окна к несчастному Мамну и устраивать всякие провокации. Думаю, мы достали беднягу похлеще любых покойников. Уж мы и выли под дверью морга, и скребли в окна, и дразнили его, вопя загробными голосами: «Мамнууууууууу! Мамнууууу, выходи!» Поначалу Мамну нас игнорировал. Но однажды чаша его терпения, видимо, лопнула. Он неожиданно выскочил со своего рабочего места и, по роковому стечению, снова поймал только меня, все остальные успели удрать. Меня снова повели в приемный покой к маме. Но в этот раз там оказалось не до нас с Мамну. Навстречу нам попались в панике выбегающие вон из приемного покоя Сарочка и Розочка. Они что-то возбужденно протараторили на своем Мамну, тот немедленно отпустил мою руку и резво скрылся в направлении своего морга. Теперь за руку меня тянула Сарочка, но не в сторону мамы, а прочь. Мамины помощницы вытащили меня в общий зал, где перед регистратурой ожидали своей очереди пациенты поликлиники, и отчаянно жестикулируя, принялись мне что-то объяснять. Из всего эмоционального потока их речей я поняла только, что к Ирине-ханум — то есть к моей маме — ворвались какие-то борзани и ее надо срочно спасать.

— Страшный люди, страшный! — приговаривала Сарочка, выразительно округляя глаза. Папа был где-то в городе, и я кинулась со страшным известием к Сережкиному папе. Он готовился к операции и глухо спросил меня через хирургическую маску: — Какие еще борзани? Это болезнь, что ли, такая? Ну пусть пишет их к терапевту, а там разберемся. Он решил, что мама просто, как всегда, не может понять, на что жалуется больной и к какому доктору его записать. Тем временем Розочка отыскала на складе нашего завхоза из местных — пожилого господина Аршали. Он схватился за голову, потом за сердце, потом зачем-то схватил с аптечной витрины одноразовый шприц с иглой и, вооруженный им, побежал в приемный покой. Мы с Сарочкой и Розочкой оставались возле регистратуры, пока туда не выплыла моя торжествующая мама в белом халате и с журналом учета вновь прибывших под мышкой. В тот день героиней стала она, разом переплюнув все мои подвиги с Мамну. Как выяснилось вечером этого дня, после обеда в приемный покой вошла группа мужчин в странных для города одеждах — полотняных шароварах и платках на голове. — Все укутанные в какие-то тряпки, прямо с ног до головы! — живописала моя мама. — Впереди держался их главный, сзади еще трое, а замыкали двое таких же, но с автоматами. Прямо Али-Баба и сорок разбойников! Главный грозный такой и с порога как закричит: «Борзани!» Я только хотела уточнить у Сарочки, что это значит, как вижу, что они с Розой бегут! Ну прямо бегом! И кричат на ходу: «Спасайтесь, Ирина-ханум! Беда пришла, беда!» Ну а я как оставлю без присмотра приемный покой, там же документы, касса. К тому же я не поняла, от чего спасаться?! С одной стороны, с автоматами в поликлинику, конечно, не ходят, но с другой — война же. Может, этот главный сильно заболел где-нибудь у себя в горах. И вооруженные родственники проводили его до больницы, в горах же опасно... Мама поведала, как взяла себя в руки и приступила к привычному опросу первичных пациентов: шома эсме че? (как вас зовут?). Чанд соле шома? (сколько вам лет?) Адрес? На что жалуетесь? Оставшись наедине с безоружной европейской женщиной, спокойно задающей вопросы, Али-Баба со своими разбойниками слегка растерялись. Видно, напряженно размышляя, как вести себя дальше, главарь, а за ним и его приспешники, послушно друг за другом назвали свои имена, возраст и родное село. Мама аккуратно переписала данные всех присутствующих в

Жанна Голубицкая

соответствующие графы журнала приема. Правда, на вопрос «Что у вас болит?» главарь снова вышел из себя и заорал свое «Борзани!». Тут, по словам мамы, и подоспел господин Аршали со своим шприцем. Попросил маму выйти и остался наедине с визитерами. Вскоре туда подъехал мой папа, и продолжение истории рассказывали они с господином Аршали. — Никогда и никому до сих пор не удавалось поименно переписать верхушку борзани, да еще с датами рождения и домашним адресом! — веселился папа. — Но моей жене это удалось! Это в твою бабушку Мусю, — обращался он ко мне, имея в виду свою тещу. — Мамина мама тоже такая настырная, ни один народный фронт не выдержит! Оказалось, что борзани — это курдский народный фронт сопротивления. На протяжении многих лет иранцы ужасно их боялись: курды всегда предпочитали кровавые партизанские вылазки, а в военное время и вовсе распоясались. Но поймать и обезвредить их не удавалось ни шахской охранке, ни стражам исламской революции: верхушка курдского сопротивления была хорошо вооружена и почти неуловима, потому что пряталась в горах, которые знала как свои пять пальцев. — Уж сколько устраивали на них засад, пытаясь выманить их с гор, где они окопались и совершают свои партизанские вылазки! — вторил папе господин Аршали. — Они уже много лет ведут революционную борьбу якобы за права своего народа. В разное время им действительно шли навстречу, но каждый раз их что-то не устраивало и они продолжали внезапно нападать на мирных граждан. Пока все не убедились, что им просто нравится безобразничать. Они же во многих поколениях горные разбойники. Как выяснилось, в наш госпиталь верхушка штаба борзани пожаловала с ультиматумом. Их командование явилось с требованием к советским врачам прекратить лечить персов, пока те не дадут курдам все требуемые ими права и свободы. А в противном случае борзани разгромят всю больницу вместе с оборудованием. Но прием в советском заведении явно сбил старых курдских повстанцев с панталыку. Они привыкли, что от них отстреливаются, кидаются в них гранатами, разгоняют брандспойтами и полицейскими оцеплениями... Но чтобы им тихим голосом задавала вопросы блондинка в белом халате, такого сопротивления себе они еще не видали. И пока их горный разум пытался перестроиться на новую стратегию, они сами покорно сообщили о себе сведения, которые годами не могла добыть шахская разведка. Родители посмеялись, что, если бы на свете была медаль «за вывод из подполья курдского фронта», ее бы вручили моей маме.

На следующее утро мы с моими приятелями-мальчишками всяко обхохатывали новость, что моя мама обезвредила главаря курдов. Любопытно, но когда спустя несколько лет я пыталась повеселить этой историей своих московских сверстников, они лишь таращили на меня глаза, явно размышляя, я совсем сумасшедшая или просто врушка?! Увы, большинством тегеранских историй мне было не только некому, но и нельзя похвастаться. А очень хотелось, ведь по-своему они тоже были героическими. И авантюрными уж точно. Поэтому, должно быть, я и рассказываю их здесь, много лет спустя. В 1979 году именно я завезла на территорию молодой исламской Республики Иран две бутылки русской пшеничной водки. Они были в туловищах двух больших шагающих кукол из «Детского мира» на Дзержинской, я так трогательно прижимала к груди на таможенном досмотре, что иранцам даже не пришло в голову проверить, нет ли у них чего внутри. Тогда меня использовали втемную: про горячительную начинку своих любимиц я, разумеется, не знала. И о своем подвиге во имя русской любви к зеленому змию узнала намного позже. Тогда я была просто безумно счастлива, что наконец сбылась моя мечта о дивной, волшебной кукле, которая умеет шагать, если ее поставить на пол и взять за руку! Однажды я увидела такую у подружки, потом в витрине «Детского мира» — и потеряла покой! Но мои родители не торопились меня баловать, несмотря на все мое нытье. Все-таки Лена, которая немного и пониже, и менее нарядная, стоила целых 12 рублей! А роскошная Нина — все 16! А когда я уже почти отчаялась, мне вдруг купили сразу двоих — и Лену и Нину! Моему счастью не было предела! А вскоре мы засобирались в Тегеран, и, конечно, Лену и Нину я взяла с собой. Тогда я еще не знала, что и я, и меня саму будут возить контрабандой. Когда в 80-м между Москвой и Тегераном, к концу весны и в начале осени многие советские сотрудники внезапно становились многодетными. Добраться из Москвы до Тегерана можно было только одним способом — поездом Москва—Баку—Тегеран, раз в неделю уходившим с Курского вокзала. Ехал он четверо суток, поэтому не все сотрудники, которые отправили своих детей учиться в Союз, но хотели забрать к себе на каникулы, имели возможность смотаться за ними сами. Равно как и отвезти их назад к 1 сентября. Поэтому поступали проще: необходимых детей в любом количестве вписывали в паспорта к тем сотрудникам, которые ехали в отпуск или возвращались из него. Иранских пограничников в Джульфе, где мы проходили досмотр, к примеру, пятеро детей у одной молодой пары ничуть не удивляло, для персидских семей это вполне нормально и достойно уважения.

Жанна Голубицкая

Таким образом, все мы по несколько раз и разными составами попадали в приемные семьи длиною в четыре дня. А также наши собственные семьи «удочеряли» или «усыновляли» кого-нибудь из детей по просьбе их родителей. Верхом мечтаний было, чтобы тебя доверили везти родителям подружки, или наоборот. Четырехдневное путешествие на знаменитом поезде, ныне ставшем поездом-призраком, считалось лучшим из приключений. Перед шестым классом я, удочеренная молодой парой советских дипломатов, тайно везла под ковриком купе переданную со мной почту. На самом деле, это были обычные письма наших сотрудников к их родным и близким, но с прекращением авиасообщения почта, идущая через МИД, которая и так шла месяцами, вовсе перестала доходить. А иранская сторона почему-то запретила частным лицам возить корреспонденцию с собой. Разбираться, зачем и почему, нам было некогда: мы просто научились прятать письма под ковролин СВ. Иранские таможенники туда никогда не заглядывали. А прозвище «поезд-призрак» наш любимый поезд Москва — Тегеран получил в народе не зря: на самом деле… его не было! Это были нигде не значившиеся три прицепных вагона категории СВ — исключительно для дипломатов и специальных советских лиц, командированных в Иран. Жители азербайджанской Нахичевани до сих пор помнят, как в конце прошлого столетия раз в неделю в предрассветных сумерках наблюдали три странных вагона, в тумане парящих над Араксом… В 80–90-е годы на Курском вокзале эти спецвагоны прицепляли к поезду Москва — Баку, а затем в Джульфе (азербайджанско-иранский приграничный пункт) — к местному поезду Табриз—Тегеран. Через реку же Аракс, по которой проходила советско-иранская граница, три таинственных вагончика перегонялись по специально построенному для «поезда-призрака» мосту — отдельным локомотивом и глубокой ночью. С началом карабахского кризиса Нахичевань (самая южная часть Азербайджана, отрезанная от основной его территории землями Армении) оказалась в блокаде, и сообщение Москва—Тегеран умерло. Бетонный остов моста да раскиданные вдоль берегов Аракса останки вагонов — вот и все, что напоминает сегодня об исчезнувшей дороге. А если бы она и уцелела, то вскоре стала бы уже не призрачной, а военной — немалая часть маршрута Москва—Тегеран лежала через Чечню. Моя жизнь была совсем не похожа на привычный образ «счастливого советского детства». Но я была вполне счастлива, довольна и проявляла ко всему вокруг здоровое и веселое любопытство. Теперь я точно знаю: если ребенка в девять лет поместить в другой мир, каким бы он ни был, он с легкостью примет на веру все, что там происходит. В этом самом дипломатичном из периодов становления личности твой дом везде, куда бы ни занесло твоих

родителей. Наверное, поэтому так спокойно-веселы вечно чумазые цыганята, наплевав на то, что у них нет постоянного дома, — ведь они кочуют рядом со своими мамами и папами. Я быстро приняла новую реальность. Даже «паздараны» (стражи исламской революции), вооруженные серной кислотой, стали будничной угрозой, вроде уличных хулиганов. Признаться, я никогда (в таких случаях у персов принято восклицать «Иншалла!» — дай Всевышний, чтобы это всегда было так!) не видела воочию наказанных столь зверским способом. И ни разу не слышала, что такое произошло с кем-то из тех, кого я знала. Но само предостережение стало привычным настолько, что его страшный смысл замылился. «Не выходи за забор без платка, плеснут кислотой!» «Не жуй на улице в Рамазан, плеснут кислотой!» Став взрослой, я захотела узнать, кто же были эти Аятолла Хомейни со своими паздаранами — пугалами, прошедшими через все мое детство, как какой-нибудь Урфин Джюс со своими деревянными солдатами. Как и в любой революции, в Иране был глава — Аятолла Хомейни, который, скорее всего, искренне верил в благо того, что он делает. Он был человеком очень набожным, настоящим святым старцем, сидел у себя на горе, и мирское его не сильно интересовало. Он только изрекал нормы исламской морали, которые транслировали по телевизору, и даже мы слушали их на кассетах с самодельным переводом. Это были очень красивые песнопения. А внизу его учения осуществляли люди вполне земные — и это были, как и в 1917 году в России, деревенские неграмотные жители, в чью пользу и была эта революция. Беднейшие и набожные слои — те, которые зовутся «народом». Из них и сформировали добровольную народную дружину стражей исламской революции, или паздаранов. В народе их еще называли «фанатиками», ведь паздараны за свою «стражу» ничего не получали, а улицы патрулировали исключительно ради идеи. Новая власть выдала им только специальную зеленую форму, чтобы они были заметны в толпе, а из вооружения у них были только плети и серная кислота. Полицейские же в 80-м остались еще шахские — интеллигентные, в красивой черной форме, прекрасно говорящие по-английски. Официальная полиция в то время вообще никого не трогала и сидела тихо. А вот паздаранов боялись все. Они верили, что сам Аллах наделил их властью, поэтому никакой управы на них не было, даже у полисменов. А этим простым сельским парням, одержимым идеей, было абсолютно наплевать, дипломат ты или кто-то еще... Многие и не ведали, что это такое, ведь только недавняя революция позволила им спуститься из глухих горных селений. И если паз-

Жанна Голубицкая

даранам казалось, что где-то попираются нормы исламской морали, они, не задумываясь, применяли наказание «по воле Аллаха». Кстати, в отличие от многих революционеров в других странах, паздараны никогда не занимались грабежами, мародерством, насилием и вообще чем-либо, что осуждал шариат. Судя по тому, что говорили о них в годы самого их буйства, ничто материальное их не интересовало, только мораль. Поэтому и фанатики, поэтому и боялись: подкупить их было невозможно. Равно как и переубедить. Это они целыми днями орали «Мар бар шурави!» и «Мар бар Амрико!» (смерть русским и американцам). Я настолько привыкла просыпаться и засыпать под эти крики, как под петушиное кукареканье летом на даче, что после в Москве мне долго их не хватало. Иногда кричали «Мар бар инглиси!» (смерть англичанам), но намного реже. Чаще всего кричали «Аллах Акбар!», а вот про Хомейни не кричали вообще ничего. Никакого культа его личности не было, только личности Аллаха. Правда, Хомейни глядел из каждого угла со своих портретов, но тут уж ничего не поделаешь — изображать личность Аллаха запрещено шариатом. Я долго потом скучала по звукам Тегерана — протяжным, пронзительным, немного грустным, часто музыкальным... И даже вроде бы наполненные агрессивным смыслом выкрики на фарси не звучали агрессивно. Тегеран не стеснялся издавать разнообразные звуки, был откровенен в них. Город так бурлил разнообразными вербальными и сигнальными «посланиями», что запомнился мне не только в красках, но и в звуках, со всей своей восточной какофонией, в которой чуткий найдет самобытную мелодичность. По пять раз на дню мы вместе со всем городом слушали размноженные репродукторами звуки азана, приглашающего к совершению намаза. Те наши, кто прожил в Тегеране более года, непременно увозили с собой в Союз кассеты с записями азана, настолько красиво он звучал и настолько мы к нему привыкли. После заката жители, желающие напомнить соседям о светомаскировке, не смущаясь, кричали из своих окон «Хамуш!» — гаси свет. А солнце вставало под призывно-печальные трели разносчика «мивэ» — фруктов: «Портогал!» (апельсины), «Наранги!» (мандарины), «Холу!» (персики), «Годжи фаранги!» (клубника) — кстати, в буквальном переводе с фарси «иностранная ягода». Еще в 2003 году, в мое первое с отъезда в 1983-м посещение Ирана, там по-прежнему было три вида официальных «силовиков» — полиция, военные патрули и исламская полиция нравов. И именно последняя схватила меня в аэропорту за непристойный вид, что я описала в своей первой книге «Планета в косметичке» в главе про Иран.

Примерно в то же время мою знакомую пару, где она русская, а он иранец, арестовали в зале ожидания аэропорта за то, что она прилюдно положила голову ему на плечо (была ночь, их рейс отложили, и они спали). При том что они были в официальном браке, а жена еще и гражданка России. Я бы даже сказала, что в 2003-м все было куда хуже, чем в 1980-м. В отличие от первых лет воцарения новой власти, через 33 года последствия санкций и мировой изоляции Ирана были уже очень заметны. А в 80-м тегеранцы еще не очень понимали, что их нормальной жизни пришел конец. А в последний мой визит в 2015-м Тегеран стал больше похож на себя самого шахских времен, который мы тоже немного успели застать. Уже нет исламской полиции, город отстраивается. Местами еще бедненько, но уже чувствуется созидательный дух. Как всегда, в Тегеране много солнца. На бывшей Пехлеви, ныне улице Валиаср, идет бойкая торговля. Местные тискают детишек и улыбаются незнакомцам. Молодые девчонки накидывают платки чисто условно, выпуская наружу кокетливые пряди волос. Рестораны работают, армянская церковь из моего окна стоит на месте и отреставрирована, а армянам, живущим в Тегеране, даже эксклюзивно продают алкоголь! Даже датская кондитерская, куда меня водили в детстве по большим праздникам, работает — причем не только на вынос, как раньше, но и как кафе. Там можно посидеть с чашкой кофе и сигаретой (о, ужас!) и полюбоваться на спешащую за окном улицу Каримхан-Занд, которая в моем детстве звалась авеню Вилла. Тогда, в 2015-м, глядя на Вилла-авеню из своего детства, я поймала себя на мысли, что Тегеран оживает. Хотя лично для меня он никогда и не умирал. Сила иранцев — в искренней, а не нарочитой, приверженности базовым ценностям — любовь к родине, к семье, к детям, к красивым вещам и даже к развлечениям и удовольствиям. Ведь развлечения, музыка и танцы — это примета мирного времени. В них нет агрессии, и даже в революцию и войну у иранцев ее было намного меньше, чем могло бы быть при сходных обстоятельствах в другой стране. Иранцы настолько любят все красивое, что просто не смогут долго жить в серости, я в этом абсолютно уверена! Чего и нам, россиянам, я от всей души желаю.

Ева Меркачева

Ева МЕРКАЧЕВА

ТЮРЬМА Дверь камеры со скрипом отворилась. Десяток заключенных привычно повернулись и уставились в сторону полоски света, которая пробивалась за спинами двух надзирателей. А те ловким движением втолкнули внутрь плюгавенького мужичка с двумя пакетами. Не мешкая, надзиратели закрыли дверь, дважды провернув ключ в замочной скважине. — Добрый вечер, — бодрящимся голосом сказал бледный новичок. — Меня зовут Руслан Петрович. — Ты чо, мужик, может, тебя еще и на «вы»? — грубо возразил толстый арестант с тонкими, как две ниточки, губами. — В тюрьме возраста нет. Будешь Руслан. И то пока не придумаем тебе погоняло. — А где будет мое место? — Место? Твое место будет у параши, если будешь так вопрос формулировать. — Я что-то не так сказал? Не понимаю... Другой заключенный показал ему на свободную кровать в углу. А когда тот опустил на нее свои пожитки, подсел рядом. — Не переживай, потом поймешь. Просто некоторые слова в тюрьме имеют другое значение. Слова-ловушки. Вот слово «место» такое, ты его не употребляй. Говори — кровать, шконка, нары, что угодно. Петрович кивнул. Про себя отметил, что в камере он не пробыл и пяти минут, а уже чувствует себя провинившимся школьником. Он вдруг остро понял, как все изменилось. Вспомнил свой офис (только одна приемная занимала 200 кв. м.!) в элитном бизнес-центре в сердце Москвы. Мало кто знал, но весь этот центр — Его. Он умудрился скрыть этот факт даже от жены. Петрович вспомнил, как давал распоряжение людям, уму и таланту которых сам восхищался и которых собирал по кафедрам престижных вузов,

переманивал у конкурентов. Ему нравилось осознавать, что они все у него в зависимости, что он с ними демонстративно разговаривает как с «равными». Вспомнил их всех и почти с брезгливостью осмотрел сокамерников. В людях он разбирался. По крайней мере, так считал. Из всей камеры более-менее приличными ему показались трое заключенных — один попал за наркотики, два других за мошенничество. «Надо держаться к ним поближе», — решил он. — Назови статью, расскажи, кто ты, откуда, — снова приказным тоном заговорил толстый. — 159, часть 4, — представился Петрович. — В СИЗО впервые. Задержан следователями Замоскворецкого. Выдержав паузу, добавил: — Невиновен. — Все мы тут невиновные. Ты, мужик, пойми, тут жить можно. Если есть грев, то и продукты будут у тебя хорошие, и лекарства, и телефон с Интернетом — сможешь хоть на порносайты каждый день заходить. Ты бизнесмен? — Ну, как сказать... Был малый бизнес, но все отобрали, — жалостливым голосом заверещал Петрович. — Можно попробовать вернуть. Ты тут можешь на своей койке офис устроить. У нас до тебя был один: прямо из камеры руководил всем бизнесом. Так и выкарабкался потом. И деньги свои вернул, и свободу. Тогда Петрович, за свои долгие годы обманувший десятки хитрющих партнеров, не догадывался, что в этой камере тонко и аккуратно с первых минут разводят его самого. Жильцы этой хаты с самого начала знали, кто он и откуда, чем владеет. Имели на него свои планы. Они знали даже про острова в Тихом океане, о которых он никому, кроме самых близких, никогда не говорил. Пройдет меньше чем полгода, и он перепишет эти острова на неизвестного персонажа. И сделает это с легкостью и радостью. В тот момент ему будет казаться, что ему дали шанс выкупить свою никчемную душонку. Бизнес-центр у него отнимут еще раньше. Все произойдет по тому плану, что начертали задолго до его посадки два полковника. На «поступок» их вдохновил пьяный рассказ партнера Петровича, который в Краснопресненских банях в сердцах поведал, как «гад Петрович» умудряется вести все свои дела без поддержки «сверху». Полковники выяснили, что у Петровича действительно нет прикрытия ни со стороны фейсов, ни со стороны ментов. Когда-то у него были влиятельные друзья, но где они сейчас? В конце концов, если проявятся, всегда можно будет отступить, сделать шаг назад. Мол,

Ева Меркачева

ошибочка вышла. И на этом тоже поиметь какие-то деньги. В общем, план был беспроигрышным. Реализовать его без оперативников СИЗО и криминальных персонажей было невозможно. Но схема давно отработана, и «обкатали» ее не на одном бизнесмене. Обычно все происходило так. Заключенному показывали два разных варианта жизни за решеткой. Один — комфортный, с мобильной связью и прочими преференциями. Второй — страшный, если не сказать жуткий, в камере, где у него не будет своего спального места (пардон — своей шконки). Там невозможно будет дышать от табака, там будет сырость, грязь. Туда не будут приходить даже те передачки, что родные передадут официально. Голод, холод, постоянные провокации сокамерников, страх быть в конце концов «насаженным на нож». Перебрасывание из камеру в камеры расшатывало нервы так, как никакие падения ставок на бирже. Уже через пару недель человек становился похожим на зомби, и ему казалось, что другой, вольной, жизни просто никогда не существовало. В такие моменты подписывались дарственные, переписывалась недвижимость, компании... Все это заверял нотариус, которого услужливо пускал «гражданин начальник». Не знал детали прокрученной схемы не только Петрович, но и простой оперативник Константин, которому выделили в ней маленькую, но вредную роль. Константина в СИЗО не любили все. Заключенные не раз утверждали, что этот сотрудник оперчасти требовал от них следить друг за другом и писать доносы, а тех, кто не соглашался, подвергал репрессиям. Пожаловаться на действия «узурпатора» было невозможно: обращения на имя начальника СИЗО и правозащитников пропадали, как самолеты в Бермудском треугольнике. С этим тюремщиком столкнулся за решеткой даже «золотой мальчик» по имени Саша, который попал за решетку из-за одной модели легкого поведения. Девушка сама напросилась к нему в гости, а потом заявила в полицию, что он ее изнасиловал. Расчет был на деньги отца парня и на славу. Но эта история — для отдельного рассказа. Здесь же достаточно будет сказать, что из-за прессинга Константина мальчик-мажор пытался покончить с собой. В общем, Константин получил четкое указание — гнобить Петровича. Делал это он с особым наслаждением. Всегда хотел быть похожим на таких, как он. Ему казалось — родись он в другой семье, то поступил бы в хороший вуз, стал стóящим человеком, умел бы зарабатывать большие деньги. А так — пришлось идти на непрестижную должность «вертухая» с невысокой зарплатой. Про несметные богатства Петровича Константин не знал. Иначе мог бы случиться с ним обратный эффект: вместо того, чтобы гнобить за-

ключенного, он бы терся у его ног, как драный уличный кот у ног прохожего, в надежде, что тот подберет его. — Почему постель не заправлена? Запрещается спать днем! — орал он на Петровича. Тот вскакивал, извинялся, просил не делать ему выговор. На следующий день повторялось то же самое. Ни к кому другому в их камере Константин не придирался. И Петровичу хотелось выкрикнуть с детской обидой: «Почему я? Посмотрите — никто не заправляет кровать!» Но Петрович молчал. Ему было стыдно за эту свою обиду, за то, что он, человек состоятельный и состоявшийся, вынужден сносить все эти придирки вертухая. На этот раз Константин пошел дальше. Он вызвал Петровича в отдельный кабинет и предложил подписать оперативный контракт. — Я ничего не понимаю... О чем вы? Он все понимал. Слышал, как год назад один из заключенных на суде прокричал, что сотрудник СИЗО, некий Константин, обманным образом заставил его подписать документ о сотрудничестве. «Но я не хочу ни за кем следить и ни на кого «стучать», — выкрикивал парень. — Меня обманули и напугали! Помогите мне кто-нибудь, отмените контракт!» Так именно благодаря этой истории и оперативнику Константину многие заключенные узнали, что такое «оперативный контракт». Вообще с советских времен на СИЗО возложена функция раскрытия преступлений, совершенных не только внутри изолятора, но и вне его (вдруг сидельцы в камере проговорятся о каком-то неизвестном криминальном эпизоде). Занимается этим оперативная служба, сотрудники которой подчас совсем молодые, без опыта и без достаточной подготовки. В итоге действуют они топорно: ради раскрываемости порой заставляют одних заключенных оговаривать других, манипулируют условиями содержания... Завербованные таким образом подследственные и являются участниками такого «оперативного контракта». Только после вмешательства правозащитников удавалось «снять с контракта» некоторых арестантов, которые не хотели «шпионить», но боялись огласки и репрессий. По словам арестантов, усердный оперативник бил их синей папкой для бумаг по голове и палочкой по пальцам. Причем подобного рода жалобы поступали от арестантов разного возраста, профессии. В числе обращавшихся были интеллигентные люди, впервые обвиняемые по не тяжким статьям (соответственно, уровень доверия их словам достаточно высок). Все они одинаково описывали внешность и поведение сотрудника СИЗО. Особенно доставалось от него заключенным из категории «обиженные»... «Меня заставил оговорить моего сокамерника, — рассказывал один из них, — якобы тот всех агитирует после освобождения ехать

Ева Меркачева

воевать в Сирию. Это было вранье, и я отказался. В итоге я отправился в карцер». Таких историй было множество, и они нанизывались друг на друга, как бусины. — Я имею право отказаться? Я не буду «стукачом», — почти умолял Петрович Константина. Тот пригрозил расправой и отправил заключенного обратно в камеру. На прощание в воспитательных целях ударил его все той же синей папочкой по голове... В ту ночь не спали двое — бизнесмен Петрович и оперативник Константин. Оба мечтали. Петрович рисовал в своем воображении, как он выходит на свободу. Как следователь и прокурор приносят ему публичные извинения. Как жмут ему руку на прощание сокамерники со словами: «Ты прости нас, Петрович, все это была проверка, ты ее прошел, ты настоящий мужик». Рисовал он в своем воображении, как все они потом пытаются попасть к нему на прием в офис, чтобы попросить хоть какую-то работу. Как толстый соглашается работать у него швейцаром, как Константин моет машины в его гараже. А Константин представлял, как ему дают медаль за оперативную работу, как он пришивает новые погоны и как бывший зэк Петрович, встретив его на улице, благодарит за то, что научил его уму-разуму...

Михаил СТАРОДУБ

«PHILOSOPHOS» Я встретил девушку, которую искал всю жизнь, в вагоне электрички. Сидя у окна, я глядел на желтую листву тополей, поредевшие кроны кленов и поляны румяных листьев под кленами, на зеленые еще макушки берез с рыжими осенними крапинами. Ветер сдвинул облака в самый угол неба, за окном сияли белизна и синь, я увидел отражением в стекле среди этой сини и белизны лицо и худенькую шею. В углу окна прыгали солнечные зайцы, белое облако накрыло плечи девушки, которую я искал всю жизнь, я жмурился, жмурилась она, я встретил ее в перекрестье лучей, синеве неба над белым облаком. — Люблю тебя, — тихо сказала девушка. У подбородка, где сложились эти слова, что-то дрогнуло. Захотелось положить ладонь на ее затылок, тронуть волосы, лоб, шею. «Значит, ты все-таки… — подумалось, — ты существуешь, как есть в мире небо, ветер и лес, в которые можно уйти, ощущая себя своим среди стволов, веток и травы, и, если сегодня осень, можно выискивать грибы, набивая карманы упругими, ломкими сыроежками, неся в руках лучший из найденных, толстенький белый гриб, а летом, на подходящей поляне, лежа в траве, стать на какое-то очень короткое время продолжением… частью земли… холмом, шкура которого расчерчена солнцем, прошита корнями травы». — Три дня, — сказала девушка, которую я искал всю жизнь, — пройдут без тебя, Зачем они мне? Как прожить это время? Я изведусь… Глядя в оконное стекло, я вспомнил о том, что встретил ее поздно. Отцом двоих детей. Стареющим, усталым. «Кому нужен «в отличном состоянии» прошлогодний снег? Совсем «как новенький» окурочек? Хорошо сохранившийся мужчина на пятом десятке лет?»

Михаил Стародуб

Я смотрел на нее и думал, что… «…мы, люди, не умеем остановить время, угадать будущее. Что на крохи и урывочки жизни — от солнечного луча и доброго слова… просто так, ни с чего, однажды в поле или на площади… однажды, может быть, даже посреди пустыни, — мы переживаем ощущение всеобщей гармонии, вселенской законченности происходящего. «Законность» и «вселенская гармония» — громоздкие словосочетания, которыми я, неумелый, обозначил мысль известную, необходимую для того, чтобы вспомнить: мы, люди, ищем «солнечного луча» и «доброго слова», ищем «площади» или «пустыни», где вдруг, или вполне законно, можно стать счастливым. Прочее — временно. Остальное — попытки найти это ощущение, подготовка к нему, к своему счастью». Она, которую я искал всю жизнь, была совсем молоденькой. Дыру на рукаве свитера так аккуратно заштопала, по-видимому, ее мать, а колечко с камушком, которое она теребила, снявши с мизинца, колечко должно было быть подарком ко дню рождения, купленным на премию отца в придорожном киоске. — Возвращайся скорее! — просила девушка молодого человека, сидящего рядом. «Счастье, удача… — мысленно рассуждал я, — даны с рождения. Но если фортуна не жалует вниманием, остается иметь в виду: есть удача ничейная, беспризорный случай, который разгуливает по свету в поисках подходящего угла. И когда ты мужчина — покори свою удачу, а будучи женщиной — приворожи, очаруй случай! Достойного ждет награда». Молодой человек — возлюбленный девушки, которую я искал всю жизнь, уложил ее голову на плечо свое, обнял. На какое-то время они замерли так друг возле друга. «Знания, опыт — благоприобретенное, — продолжал рассуждать я. — Если же Бог не дал ума, что ж… утешься тем, что быть умным больно и опасно: многие «умники» умерли не своей смертью, другие изобрели атомную бомбу, порнографические открытки, абажуры из человеческой кожи, третьи… Третьи оказались достаточно умны, чтобы поглупеть…» Философствуя таким образом, я прощался с девушкой, которую искал всю жизнь. Приближалась моя остановка, времени оставалось на донышке. «…Искать себе славы — естественно. Решить проблему века, покорить и осилить на глазах у восхищенных прочих — дело привычное, мир полон примеров. Но всякий славолюбец, любой «преодолевающий», «решающий проблему» претендует на внимание человечества вообще, рассчитывает, в крайнем случае, на внимание лучшей части этого человечества. Воздавая

должное таким людям, мы, безразличные к славе прочие, вынуждены были бы с утра и до утра восхищаться и аплодировать. Благодарить и славить. Где взять времени и сил? Стакан чаю в простоте не выпьешь! Потому-то разномастные герои воюют, прежде всего, друг с другом. Воюют за право на время и внимание человечества. Победивший некоторое время устраивает наши дела, распоряжается судьбами. Ест, пьет и спит за наш счет, забивая головы собственными суждениями о мире. Герой следует за героем, свято место пусто не бывает». Я встал, чтобы идти в тамбур. Неожиданно электричку дернуло, оступившись, я неловко качнулся в сторону девушки, которую искал всю жизнь. Молодой человек среагировал мгновенно: подавшись вперед, прикрывая свою возлюбленную, он выставил навстречу кулаки, оказавшись таким образом в боксерской стойке. Я смотрел на него, пытаясь представить, какое счастье, защищая милую, целить прищуренным глазом в первого встречного, сжимая кулаки! Именно таким, по-щенячьи неустрашимым, и должен был быть возлюбленный девушки, которую я искал всю жизнь. Двинувшись к выходу, я ударил его без замаха коротким боковым в голову. Краем глаза заметил, как взлетели руки, как обмякшее тело молодого человека распласталось на секунду в воздухе, перед тем как осесть на пол. У двери в тамбур я услышал еще, как вскрикнула девушка, которую я искал всю жизнь. Подумалось, что никто уже не закричит обо мне так коротко и страшно, горлом.

Виктор Черняк

Виктор ЧЕРНЯК

МАЛЬЧИШНИК Огонь танцует на дровах, пламя прыгает, прячется за поленом, выглянет и снова взбегает по дровам, исполняет ритуальный танец. Справа от камина возле буфета с посудой гудит на табуретке небольшой, мощный электрообогреватель. Дача быстро наполняется теплом. Нас пятеро. Едва втиснулись в «шестерку». Старики, собравшись вместе, вспоминаем школьные походы и первые тайные выпивки. — Куртки снимите, просторней будет, — советовал Ивченко. Он за рулем, мы едем к нему на дачу. Рядом с ним — седобородый Валера Чернобельский, вообще-то он не из нашей компании, в смысле — не из 10-го «А», но у него паршиво дома, Ивченко позвал его с нами. На заднем сиденье — Мизерный, Гречин и я. Ивченко разумно предложил мне сесть рядом с ним, впереди, учитывая мою комплекцию. Но Валера не услышал и уселся там. Машина припала к асфальту, однако тронулась, а за городом вообще побежала резво. Ивченко распоряжается. — Бери лопату, — говорит он, — расчищай дорожку — от калитки до крыльца. Хватаю лопату. Что со мной? Жена считает, что я гвоздь забить не умею. А я, между прочим, умею, просто случая не было. Сперва — «ладно, сиди уж, сама сделаю», а потом начинаются упреки. Я понял: расчищать дорожку — от калитки до крыльца — не работа, а сплошное удовольствие. — Скажешь: прошло пятьдесят лет — и сам не поймешь, сколько это, а подумаешь, что это полвека, — не по себе становится, — сказал Ивченко. Старики из 10-го «А», мы возвращались в ту прекрасную пору, когда в жизни страшнее алгебры ничего не было. — Гречин, в баню пойдешь? Тогда иди топи. Несите воду, дрова за сараем.

Быстро стемнело — в пять, а в семь была уже глубокая ночь. За калиткой зажегся фонарь на столбе, единственный на весь поселок. Необитаемые дачи исчезли в глубокой темноте. Кроме нас в мире ни единой живой души. Ночь и тишина абсолютная. Откуда-то возникла черная кошка с зелеными глазами, как будто на батарейках. — Машка, иди сюда, — позвал Ивченко, устраивая у крыльца миску с едой. Кошка, теряя достоинство, метнулась к миске. Ивченко поставил на стол бутылки — красное специально для Гречина, это все знают, морс для себя, коньяк, водку и фирменную настойку для остальных. А вообще-то, кто что хочет — что я вам. Зашумели, как только вошли в дом. Потоптались, расселись на тахте и стульях. Колени над столом. Стол ломится от прекрасных деликатесов — салаты, консервы, маринованные грибочки, сальце — обещаны куриные крылышки и горячая картошечка. Все фирменное. Ивченко любитель и профессионал — хоть у таежного костра, хоть на юбилейном банкете. Правда, Стрельникова тихонько поправляет: «Это он при вас». — Кто что? Все на диете? — поинтересовался Ивченко, правое ухо плохо слышит — после армии. — Это что, бычки в томате? Заметив на столе банку доисторических консервов «бычки в томате», Мизерный от умиления вытер глаза рукавом — ностальгия. Легендарная закуска нашей юности. Ивченко сам вскрывал банку, а все молча следили за ним: не дрогнет ли рука. Готовы броситься на помощь. Выпили за дорогих «бычков». Сколько бычков — столько выпили. Позвонила Надя Стрельникова, жена Ивченко. Интересуется, как мальчишки доехали. Справляется ли Володька? Все ли в порядке? Привет мальчишкам. Когда Ивченко после школы призвали в армию и отправили в «золотые ночи Спасска, Волочаевские дни», к Надьке, нашей хорошенькой однокласснице, стал подгребать курсант с кортиком. Из города на Неве. Причем с серьезными намерениями. Ивченко прислал нам письмо. С той поры свобода девушки была неограниченной, а курсант вместе с кортиком отбыл без вести — не попрощавшись. Насовсем. Зато каждый праздник, в дни рождения и 8 марта в доме у Нади появлялся букет тюльпанов, торт с открыткой и компания ржущих одноклассников.

Виктор Черняк

Караул был снят, когда Ивченко, отслужив, вернулся домой и предоставил Наде свободу выбора: либо за него замуж, либо никогда ни за кого, третьего не дано, верные друзья были рядом, Надя сказала «да». Теперь, спустя полвека, она звонит к себе на дачу, чтобы узнать, как там мальчишки. Особый привет — мне. Наверно, как самому неповоротливому и неприспособленному к жизни на природе. Выпивать, кажется, не разучились. Потребность осталась, но возросла избирательность: раньше наливали из той, до которой рука дотянется, а теперь — «будь добр, вон ту передай». И с оглядкой на диету. После операций Ивченко вообще-то пить-есть запрещено. — Ты пьешь? — А как же? — Тебе нельзя. — Но ты Надьке не скажешь. — Можешь не сомневаться — скажу. — Хочешь попробовать? Это морс клюквенный. Надежда с собой дала. Морс можно. Ах, как славно и шумно мы когда-то выпивали. В походах, на квартирах, когда родителей дома не было. Как молоды мы были. И разговаривали. — Помнишь «бычки в томате»? «Бычки в томате» — это символ нашего времени. Гречин пьет исключительно красное. Только красное и ничего, кроме красного. В гости с собой привозит пару бутылок — для себя, никто и не претендует. Валерка было потянулся, он не знал, но Мизерный перехватил бутылку. — Давай я тебе налью, — сказал Мизерный и налил водку. — На него, — говорит Гречин, — подействовал рассказ коллеги-профессорши; несмотря на возраст, дама выпивает исключительно красное — бутылку-две в день. — Представь, эта ученая дама не просто пьет, а довольно прилично выпивает. У нее своя теория. Утверждает, что выпивать полезно, но исключительно красное. Он следит, чтобы в любом застолье красное не уплыло из-под рук. — Я, — говорит Гречин, — недавно стал старше своего отца. Думал, не доживу. Еще могу. Конечно, не так, как раньше, но могу. — Ты вообще не пьянел, — сказал Ивченко мне. — Зря только продукт переводил. Кто его видел пьяным? Я, например, не видел. Тебе какого? Попробуй вот это.

Он что, правда, забыл одну знаменитую пьянку в коммуналке у нашего классного руководителя? Когда девочки поинтересовались, где я был, он сказал за меня: на кухне соседям стихи читал новые. На бутылках, которые толпой стоят на полу, написано фломастером: крыжовник, брусника, клюква, смородина, смородина с крыжовником. Ивченко ими гордится. — Попробуй. — Пробовал много раз. — Нет, ты только попробуй. Потом скажешь. Ивченко принес старый патефон, музейную редкость. У него и пластинки сохранились. Пружина работает. А иголки он сам точит. — Узнаешь? «У самовара я и моя Маша…». Лещенко, но не теперешний Лев, а тогдашний Петр. Ивченко, хранитель древностей, доисторических, верней, самых что ни на есть исторических. — Могу позвонить, — тихо говорит он. — Кому? Он помолчал, подождал, пока сам соображу. — Я после больницы, когда вернулся с того света, ничего не боюсь, даже позвонить могу, куда хочешь. До меня, наконец, дошло. — Не хочу. — Тогда выпьем. Оказывается, он позвонил еще вчера. Расспрашивали. За столом бушуют Мизерный и Чернобельский. Выкрикивают тосты — кто короче, обнимаются («Ты меня уважаешь?»), размахивают руками, радуются жизни. У него самый короткий тост: «Пли!» Он его подслушал у своего отца — полковника В 10-м «А» было двадцать девчонок и десять мальчишек, из них четыре Володи. Гречин вышел из бани через три часа. Красный. Распаренный. Появился на улице абсолютно голый, стоял босой на снегу, прикрытый красным пластмассовым ведром. А на улице, между прочим, мороз 25, мы в свитерах и с шарфами поверх курток. — Посмотри, он ведро руками не придерживает, — говорит Ивченко. Столик во дворе покрыт глубоким чистым снегом. Гречин лег на этот столик, бородой в небо. Мы все, укутанные по погоде, согревая пальцы над мангалом, молча глядим на представление. Полежав немного на снегу, Гречин встал, вежливо попросил принести ведро воды и вылил ледяную воду

Виктор Черняк

себе на лысую голову, попросил еще. Я схватил фотоаппарат. Гречин позировал. Даже ведром прикрываться не стал. — До чего хорошо, — расчувствовался он. — Я так рад, что вижу дорогие ваши морды. На террасе он сказал: — Увидел — и успокоился. — Чего увидел? Когда? Кого? — спрашиваю я, хотя по тону понял. — Прошлым летом, я тебе говорил. — А до этого ты беспокоился? — Вот именно. — Я ей позвонил. До чего же деньги людей меняют. — Ты о чем? Быть не может. — Не может, сам знаю, что не может, но случилось. Он звонил ей, возвращаясь в Москву после работы в «поле» — геологической практики, и вообще при каждом удобном случае. Наташа, «полевая жена» (шутка такая), догадывается, накручивает себя, это понятно. — Что случилось? — Я, как всегда, позвонил, — говорит он, — она спрашивает: тебе что-о надо? Я даже растерялся. — Нет, говорю, ничего мне не надо. А она говорит: «Не может быть, что-нибудь надо». Я трубку отключил. — Представляю, — сказал я. — Недавно мне был странный звонок. Ее муж позвонил, я так и не понял — зачем. — Да ты что! — Я сам жутко удивился. — Может, что случилось? С ней? — Нет, поболтали о книгах, договорились встретиться, пивка выпить. Я так и не понял, что это с ним. — Ну? — Нет, больше не объявлялся. — А сам позвонить боишься, значит. Счастливо улыбаясь, Мизерный легко и просто перешел на сплошной счастливый мат. Он слышит наш разговор. — Да успокойтесь вы, наконец, — закричал он через стол. — Столько лет прошло. — Ты мне? — Тебе, тебе, дорогой, хватит уже, я тебя прошу. Сам он из-за своей Крошки с ума сходил. Уехал в Даугавпилс, в авиационное училище, они писали письма каждый день. Объяснялись, клялись, ругались. Потом его направили на работу в Крым на станции слежения за

спутниками. Она примчалась к нему. А утром он отвез ее на мотоцикле в Симферополь, она улетела в Москву и вскоре прислала письмо: вышла замуж, прости, забудь. — Все, ребятки. Спать пора. — Какое спать! Гулять пошли. Постреляем. — Ивченко основательно подготовился. Гречину позвонила Наташа, беспокоится, как он там, только не пей много. Он обещает не пить ничего, кроме красного. Мизерному позвонила дочка, сказала, что они своей компанией на даче у одного приятеля. Он положил трубку, сказал нам: — Большая уже. Несколько раз мне позвонил сын. Саша поговорил со мной и попросил позвать кого-нибудь из взрослых. Я передал трубку Гречину. Саша спрашивал, как доехать. Утром он приедет за мной, а то, сказал он, набьетесь в одну машину. Чернобельский расстроился. — Видишь, вам всем из дома позвонили, а мне — нет. Разве это жизнь? Даже Юрик, он мне не родной сын, и тот не позвонил ни разу. А жена говорит: хватит дома торчать, надо зарабатывать. А я всего три дня без работы. На Украине мост строил. А хозяева, суки, приехали, говорят: через две недели принимать будем. Я им говорю: «Давайте сперва деньги, нужно материалы закупить. Иначе, как закончу?» Слушать не хотят. «Приедем — и все». Я послал их, сел в машину и уехал. Сбежал, значит. Даже деньги свои не забрал. Пусть подавятся. Там у меня подружка. Оставайся, говорит. Я спрашиваю: на пенсию будем жить? Она говорит: твоя пенсия, моя зарплата, не в том дело. Тебе, говорит, уют нужен. — А там работодатели поджидают, подумай. Мы все знаем друг о друге, а Чернобельский не из нашего класса, я ж говорю. Рассказывай. Чернобельский рассказал, как после института попал на край света, на Курилы. Холодный океан, острый ветер, низкие серые тучи. Всего несколько домиков среди скал. Люди живут, работают, даже в гости ходят. Вдруг присылают «по распределению» новую радистку. Говорит: из Москвы. Где, спрашиваю, ты там жила? На Аэропорте. Поверить невозможно: она в нашей школе училась, на три класса моложе. Бывает же такое совпадение: учиться в одной школе и встретиться на Курилах. Мы все вечера вместе проводили, в «дурака» играли, школу вспоминали, она переселилась ко мне. Перезимовали. А потом я уехал. Она переживала. С тех пор мы не виделись. До сих пор вспоминаю и не могу простить себе.

Виктор Черняк

И тут зазвонил его мобильник. Все притихли. Валерка сиял. А когда отключил телефон, все уставились на него. — Нет, не жена. Заграница. Украина. Услышала, наверно. Все решено: поеду к ней. Большой Мизерный с трудом выбрался из-за стола. Чуть не перевернул. Мы вышли за калитку, прошли по необитаемому поселку, освещенному единственным фонарем и сверкающим снегом, шумной компанией направились в темноту к лесу, к полю, к замерзшему пруду. — Нужна нам вторая собака, ты как думаешь? — говорил Чернобельский. — Вчера купила. Принесла домой, радуется. Спрашивает: «Нравится?» Симпатичная, пушистая, крохотная. Он поехал на Птичий рынок, увидел и обомлел. Оказалось, полторы тысячи такая стоит. Долларов. — Я, — говорит, — им устроил. И матери и дочери. Представь. Я без работы остался, а они собаку за полторы тысячи покупают. Причем, заметь, одна собака дома есть. Снег под ногами хрустит. Дачи заколочены. Самое время орать песни. «Шел отряд по берегу, шел издалека, шел под красным знаменем командир полка». Эту песню мы разучивали в классе пятом или четвертом и орали в школьных походах. У меня, например, в отличие от моих друзей — ни голоса, ни слуха. Зато повышенная потребность петь. Море удовольствия для слушателей. Слева чернел лес, справа за заборами дачи. В небе полно холодных звезд, таких в городе не бывает. Толкаемся, скользим и падаем в снег, орем, песни распеваем, понятные слова и душевные мелодии. Все пьяненькие, все дураки дураками. — Заряжай! — командует Мизерный. Ивченко достает из авоськи петарды. Стреляли в небо. Красные, зеленые ракеты. Полный восторг. Спотыкаясь и скользя, падая и хватаясь друг за друга, бредем домой. — Держись, старикашки, — подбадривает Мизерный, он не пьян — дурит. Наоравшись, возвращаемся к недопитому и недоеденному. Дома Мизерный с Чернобельским уставились в телевизор, сидят, обнявшись, на диване, поют: «Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку…» — Все, мужики, спать. А мы с Валеркой подежурим, будем телевизор смотреть, ничего не бойтесь, — заявляет Мизерный. И тут же, рухнув на диван, оба уснули.

Ивченко постелил мне наверху, в спальне, принес еще одно одеяло. — Болит, сил нет, — сказал он, держась за бок. — Зря ты встречу затеял. — Не теперь, так когда? Огонь в камине затих. В пять утра, в глубокой ночи я вышел на улицу. Не спится, как дома. Подошла кошка. Ну и глазища! — Пройдемся? — позвал я. Мы вышли за калитку и пошли по улице ночного поселка, думая о своем.

Виктор Кротов

Виктор КРОТОВ

СТРАШИЛИЩЕ СТАРОСТИ (Эссе) Так уж получилось, что из старости сделали кошмар, ожидающий каждого. Сколько человеческих сил и воображения потрачено на это старательно созданное пугало! Как непослушных детей стращают Букой или Бабаем, так люди, вырастая, запугивают сами себя и друг друга СТРАШИЛИЩЕМ СТАРОСТИ. Ужасным временем болезней, инвалидности, физического безобразия. Временем неконкурентоспособности, отбрасывания на периферию жизни, временем невостребованности, пренебрежения со стороны людей и общества. Временем одиночества, дряхлости, слабости, бессилия, слабеющей памяти, поглупления, даже маразма!.. Временем неотвратимого приближения смерти... Нет, нет, лучше вообще не думать о таком ужасе! А если подумать — то лишь ненадолго, чтобы понять суровый житейский закон: надо запасаться деньгами и собственностью, пока можешь их добывать. Надо стараться как можно дольше выглядеть молодым. Делать подтяжки, садиться на диеты, следить за модой, искать омолаживающие средства. Все, что угодно, — лишь бы как можно дольше избежать объятий СТРАШИЛИЩА!.. Чур меня, чур!.. Да и многие авторитетные люди не упустили случая припечатать старость. «Старость, — по словам Генриха Манна, — самая безнадежная из всех болезней». Мартин Лютер еще резче: «Старость — живая могила». Франсуа Ларошфуко, истинный француз, не преминул подчеркнуть: «Старость — преисподняя для женщин». А вот и женский голос, Марины Цветаевой: «Старость: никогда — ничего». Но что если все это слишком предвзято? Если старость — это нечто совсем иное, и уж никак не страшилище? Если она оклеветана?..

Клевета — дело неправильное, можно и в суд подать. В какой? Да это не так и важно. Важно, кто на чьей стороне. Я бы пошел в адвокаты старости. Лишь бы квалификации хватило. Не юридической практики, а просто здравого смысла. Может быть, это клеветническое клише скрывает от нас что-то очень важное, чем наполнена вторая половина жизни? Может быть, карикатурный облик СТРАШИЛИЩА мешает нам увидеть, что старость — это главная половина жизни... Слово «половина» может вызвать очередной прилив страха. Старость — это ведь огрызок жизни, всего лишь ее довесок, о какой половине может идти речь?.. Вот тут нам необходимо сменить фокус зрения. Слишком часто нам твердили, что старость — это жизненный спуск. Мне этот образ представляется укоренившимся заблуждением. Весь наш возраст — подъем к невидимой вершине, и старость — это особенно крутое восхождение. Прекрасно сказала Карен Михаэлис, датская писательница первой половины двадцатого века: «Старость — это гора, на которую приходится совершать восхождение, пик, с которого открывается весь горизонт жизни... однако при условии не быть ослепленным по дороге снежными заносами». Нет ничего зазорного в том, чтобы заранее приглядеться к участкам нашего альпинистского маршрута. Вернее, наоборот — зазорно было бы этого НЕ сделать, если мы хотим взобраться повыше. Присмотримся к структуре человеческого возраста. Выразительнее всего делить нашу жизнь на семилетия. Обозначим каждое из них подходящим образом: Первое семилетие (до 7 лет) — детство. Второе (до 14) — отрочество. Третье (до 21) — юность. Первые три семилетия можно назвать взрослением. Четвертое (до 28) — молодость. Пятое семилетие (до 35) — начальная зрелость. Шестое (до 42) — срединная зрелость. Седьмое (до 49) — старшая зрелость. И здесь заканчивается первая половина жизни, и мы переходим ко второй. Восьмое семилетие (до 56) — детство старости. Да, это половина жизни начинается так же постепенно, как и первая. Мы можем молодиться, отгораживаться от нее всеми силами. Но, как с улыбкой определил Жюль Ренар, «старость — это когда начинают говорить: “Никогда еще я не чувствовал себя таким молодым”»... Девятое семилетие (до 63) — отрочество старости. Десятое (до 70) — ее юность. Детство, отрочество, юность старости? Это не

Виктор Кротов

парадокс ради парадокса, а попытка провести параллели между периодами жизни, далеко отстоящими друг от друга, но имеющими общие черты. Восьмое-десятое семилетия можно назвать вхождением в старость. Следующее, одиннадцатое семилетие (до 77) — это возраст вполне солидный для тех, кто смотрит снизу, из детства или даже из зрелости. Но для старости это время расцвета, и мы вполне можем назвать его молодостью старости. Опять-таки не из стремления к парадоксу, а из желания уловить суть этого семилетия. Подобно той зрелости, которая осталась в первой половине прожитого, три дальнейших семилетия можно отнести к зрелости старости. Итак. Двенадцатое семилетие (до 84) — начальная зрелость старости. Тринадцатое (до 91) — срединная зрелость старости. Четырнадцатое (91–98) — старшая зрелость старости. Можно подумать, что не обязательно рассматривать последние из перечисленных семилетий. Мол, после такого-то возраста (цифру каждый придумает соответственно своим представлениям), до которого уже мало кто доживает, все более или менее однородно, и незачем выдумывать какую-то возрастную структуризацию. Здесь и проявляется предвзятое отношение к старости, попытка представить ее как спуск, а не как подъем. Думаю, что многие поздние семилетия заслуживают нашего интереса и внимания, даже если нет вокруг нас столетних знакомых. Ведь время от времени они появляются — редкие старонавты, посетившие эти отдаленные области. Понемногу и все человечество будет продвигаться к новым вершинам. Так что присматриваться к ним вполне дальновидно. Но ограничимся пока еще всего тремя семилетиями, которые в теперешнее время можно считать периодом, замыкающим старость. Пятнадцатое семилетие (до 105) — начальное замыкание старости. Шестнадцатое (до 112) — срединное замыкание старости. Семнадцатое (до 119) — старшее замыкание старости. И с почетом отнесемся к тем, кто поднялся еще выше... Теперь попробуем расшифровать некоторые стандартные страшилки. Начнем со смерти, близость которой якобы особенно тревожит в старости. Как известно, людям случается умирать в любом возрасте. Но именно в старости начинается благотворный процесс подготовки к завершению жизни. И встретить смерть, проделав этот подготовительный труд, естественнее и значительнее, чем просто быть выключенным из нее внезапным стечением обстоятельств. Как же не обращать внимания на эту неторопливую подготовку, которой занимается сама природа нашего организма? Можно ли увиливать от своей доли участия в этом процессе, от того ду-

шевного и духовного обновления, которое таинственным образом связано с ветшанием тела?.. Теперь о болезнях. Существует ли возраст, когда мы от них забронированы?.. Старость отличается тем, что болезнь для нас уже не является неожиданностью. За первую половину жизни можно развить умение претерпевать болезнь, то есть сосредотачиваться не на страдании, которое испытываешь, а на том, что можно сделать по-человечески важного вопреки ему... Научиться не горевать о том, чего по болезни не можешь, а насыщать жизнь теми возможностями, которыми владеешь или можешь овладеть... Инвалидность — это своего рода непрерывная болезнь. Тот, кто родился инвалидом или кто рано им стал, — это особый человек, если он неравнодушен к своей жизни, если не плывет просто по течению. Это человек преодоления, постоянного преодоления, в котором проявляется личность. Инвалидность в старости наиболее предсказуема, и у нас много времени на подготовку к ней. Это инвалидность с бонусом, с большим бонусом величиной в предшествующую ей, неинвалидную жизнь. Что касается физического безобразия, которое якобы непременно сопровождает старость, это правда, смешанная с неправдой. Просто к старости в облике человека начинает физически проявляться душа. Или скажем так: психологические навыки переживаний накладывают свой отпечаток. У каждого из нас в душе понамешано много всякого, и нас не всегда устраивает физическое отражение тех проблем, которые могут быть успешно скрыты до поры до времени во внутреннем мире. Но, право же, твои доброта и забота, а тем более вера и любовь действуют намного эффективнее пластических операций и мазей против морщин. «Средство против морщин» — это вообще звучит немного самонадеянно, как всякая попытка обмануть природу. Средство уберет одни признаки, чтобы дать место другим, — и не будут ли эти, другие, уродовать тебя гораздо серьезнее, хотя и по-другому?.. Здесь стоит сделать перерыв в разглядывании средств запугивания старостью, чтобы вспомнить: речь о второй половине жизни. И всмотреться в нее, понять ее особенности важно заранее, в первой половине жизни — чем раньше, вообще говоря, тем лучше. Не задумываться о старости означает просто-напросто расчет на то, что тебе удастся помереть в первой половине жизни. А вдруг не удастся?.. Счастлив тот, кто на это не рассчитывает. Кто не собирается сойти с трассы на середине своего альпинистского маршрута. Ему откроются новые высоты и новые горизонты, хотя вторая половина дается, разумеется, с большим трудом.

Виктор Кротов

Сравнение жизни с восхождением имеет заметную неточность. К восхождению начинают готовиться загодя: подбирают снаряжение, намечают ориентиры, продумывают стратегию и тактику передвижения. В жизни мы начинаем заботиться обо всем этом по ходу дела — после начала пути, да и то далеко не сразу. А если не иметь в виду вторую половину маршрута, то и снаряжение мы запросто можем ухватить не то, и ориентиры наши со временем потеряют свою направляющую ценность, и в стратегии-тактике мы можем сильно напутать. Как, к сожалению, часто и происходит. Если еще не с нами — значит, у нас есть еще возможность спохватиться. Возвращаясь к разоблачению страшилок, вспомним про одну из наиболее распространенных — это одиночество. Оно возможно в старости, возможно и задолго до ее наступления. Но если, к примеру, в отрочестве одиночество объяснимо внешними обстоятельствами и внезапным изменением внутреннего мира, то в старости мы имеем дело с одиночеством, которое смастерили собственными руками. Ведь у нас уже было время понять, что одиночество — это не отсутствие линий от людей К ТЕБЕ, а отсутствие линий ОТ ТЕБЯ, а они-то как раз в нашей власти. Если же одиночество — это то, чего ты желаешь (достаточно вспомнить слова Гамлета: «Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем вселенной»), значит, это уже не страшилка, вычеркнем его из их числа. Еще меньше годится в страшилки неконкурентоспособность, отбрасывание на периферию жизни, невостребованность. Если что-то, к чему приложимы такие слова (всерьез, а не для саможаления), действительно происходит, то оказывается — это в твоих собственных интересах. Значит, пора понять, что настоящей жизнью управляет не «мейнстрим», не победитель в конкурентной борьбе, не тот, к кому приковано внимание толпы, не тот, кто нарасхват... А кто же? Наверное, каждый, кто внимателен к отличию подлинного — от блестящего, надутого, важного, разрекламированного. Тот, кто сосредоточен на течении своей жизни и на тех окрестностях, что она питает. Как написал в старости Самуил Маршак: «Так проживи, чтоб в памяти остался. Чтоб в горький час ухода твоего Не от тебя наш мир освобождался, А ты освобождался от него». Будем ли мы сетовать на дряхлость и нарастающие телесные слабости? Разве это не наилучшая подготовка к неминуемому полету души выше лю-

бой из земных вершин? Подготовка не столько физическая (сбрасывание балласта земных возможностей), сколько смена акцентов именно для нового восприятия мира душой. Но ведь слабеет и память, надвигается угроза слабоумия, даже того, что называют старческим маразмом... Это ли не страшно? Опять-таки — если уж бояться этого, так в любой период жизни. Как раз старческий маразм, все эти альцгеймеры и паркинсоны — цветочки по сравнению со случающимися маразмами зрелости, свихнутостью маньяка, изощренностью садиста, расчетливым безумием фанатика. А самое главное — что мы знаем о происходящем ВНУТРИ слабоумия? Не идет ли там работа такой огромной важности, что не имеют уже значения увязки с окружающим миром?.. Может быть, слабоумие, как и слаботелие, настойчиво освобождает нас от лишних пут, сосредотачивая в иных направлениях, мало понятных СНАРУЖИ. Это ослабление одного ради внутреннего внимания к другому... Ограничение возможностей нам уже знакомо по детству, но теперь оно расположено на фундаменте прожитой жизни, связано с сутью нашей личности. Даже забывчивость — это не просто нарушение памяти. Память и забывчивость всегда идут рука об руку, образуя некий фильтр, пропускающий в наше сознание те или иные знания и воспоминания. И каждое изменение нашей системы отсева имеет свой смысл для нас, свое направляющее значение. Так что нет никаких реальных причин для того, чтобы страхом смерти и старости отравлять себе сначала первую половину жизни, а потом вторую, удручаясь еще и сожалениями о миновавшей первой половине. Тем более что восхождение по возрасту развивает в человеке особые способности. Возникает умение читать внутренние свойства людей по их лицам и по манерам поведения. Начинаешь все лучше понимать разницу между главным в твоей жизни и второстепенным. Обостряется чуткость к подсказкам судьбы, приноравливаешься доверять ей, ограничивая собственное своеволие. Готовность любить все больше преобладает над желанием быть любимым... Сколько еще сокровищ таится в глубинах второй половины жизни, ты сможешь узнать только сам. Лишь бы поточнее проложить свой жизненный маршрут. Лишь бы обзавестись подходящим снаряжением. Эти заботы гораздо увлекательнее придумывания ужастиков, которыми пугаешь себя и других. Старость — это пора ослабления тела и укрепления личности. Это жизнь, требующая все большего героизма. Это подготовительное соскребывание земного. Старость — это восхождение внутри себя самого.

Мария Романушко

Мария РОМАНУШКО

ПРОГУЛКИ ПО КОРОЛЕВСТВУ ЗАКАТА, ИЛИ НЕЖНАЯ ЗИМА В МАРОККО (ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ) Селение Амизмиз. В предгорьях снежной гряды Атласских гор. Очень красиво. Уютно. Повсюду — ишаки! Все на ишаках. Даже престарелые бабульки. Селение совсем небольшое. Мы пошли по прямой аккуратной улице, среди двухэтажных добротных домов, и очень быстро оказались за околицей. Здесь, на обочине дороги, росли пыльные кактусы, все обсиженные сором, как птичками или как елочными украшениями. Такие смешные кактусы-мусоросборники. И здесь же, за околицей, загорелые, черноволосые мальчишки-подростки играли в футбол. Как ни странно, они согласились сфотографироваться. Без воплей «харам!». А даже были довольны, что мы им предложили запечатлеться на память. Потом мы свернули с дороги и пошли куда глаза глядят… *** …Мы сидели на желтом косогоре, на сухой, теплой земле. Удивительно: на теплой январской земле… Надо сказать, что я первый раз в жизни зимой вне дома — вне России. Поэтому мне это так удивительно: сидеть в январе на теплой земле… Хорошо, что Бог создал нашу планету такой разнообразной, а человечество — таким многоликим. Было бы скучно, если бы все и все было одинаковым. Хотя в таком случае не было бы, может быть, нацизма. Впрочем, склонные к этому граждане все равно нашли бы тех, кто отличается от них по форме ушей, или носа, или по тембру голоса, и стали бы их за это уничтожать. Вот скажите: откуда в человеке это мерзкое качество — возвыситься над другим человеком? И желание уничтожить другого — только за то, что он не такой, как ты! Здесь же, в Африке, не так давно, в 1994 году, разыгралась жуткая трагедия в Руанде, где испокон веку жили два народа, бок о бок, на одной земле, жили-поживали: тутси и хуту. А потом один народ

ВДРУГ стал уничтожать другой народ — как будто бес людей попутал! И за короткое время, за три с половиной месяца, было убито около то ли полмиллиона, то ли миллион человек! До сих пор еще не названа точная цифра, но в любом случае она страшная. Хуту истребляли своих соседей-тутси, пока не истребили всех! Практически все ИНЫЕ были уничтожены. И теплый климат не помог… Я раньше думала, что на севере, в холоде, люди более жесткие. Но вся история человечества свидетельствует о том, что никакие дары и красоты природы не способны смягчить человека, если человек настроен убивать. А кто его настраивает на это? Что за темные силы бушуют в мире?.. И есть ли места на земле, хранимые от этого зла? Есть ли на земле хотя бы один народ, который живет так, как заповедал Бог — в любви? *** Внизу, чуть ниже, на косогоре пастух пас овец. Точнее — барашков. Впрочем, это одно и то же. Зеленели оливы, желтели склоны вдали, но при этом совсем рядом снежно белел хребет Атласских гор… По дороге шли женщины в длинных одеяниях, ехали на ишаках мужчины в длинных халатах — и все они двигались по дороге, уходящей еще дальше в горы — в те селения, которые отсюда были не видны… Забавно: одна из женщин несла в руках небольшой пластиковый табурет и прикрывалась им от солнца, как зонтиком. Это было смешно и трогательно, как-то очень по-детски. Но женщина была вполне взрослая. Солнце постепенно клонилось к западу, светя нам в спины, смягчая все краски и тона и удлиняя наши тени, лежащие вольготно на желтом косогоре… И никуда не хотелось уходить отсюда. Я смотрела на эту дорогу, на склоны холмов, на оливы, на барашков… И чувствовала, что так тут было и тысячу лет назад… И я погружалась в эту и одновременно в ту жизнь, в то время, соединяя в себе, в своем сердце все времена… — Антоша, я бы осталась тут и никуда бы отсюда не уходила. Мне здесь ХОРОШО. Передо мной была библейская картина, страница из вечной Книги Бытия, — и я была вписана в эту страницу. Я и мой сын. Мы были здесь и сейчас. Здесь — и ВСЕГДА.

Мария Романушко

*** Потом барашки и овцы переместились на косогор за нашими спинами. Как-то так незаметно. Светило нежное вечернее зимнее африканское солнце. По ощущению — как наше «бабьим летом». Мы с Антоном утоляли жажду сочными мандаринами, купленными в Медине. Было тихо. Удивительно тихо. Как будто все звуки в мире выключили. И была удивительная наполненность тишины. Эта тишина была полна многих значений и смыслов… Полукругом нас обступили Атласские горы, которые при вечернем солнце смотрелись контражуром. И казалось, что они нас охраняют, оберегают от всего лишнего. Чтобы мы могли прочувствовать как можно полнее это место и эту минуту… Я сделала несколько снимков этого библейского места — этих барашков, этих гор… Мы с Антоном негромко говорили — о том, что я влюбчива в разные места. Не могу забыть Босфор, тоскую о нем, не могу забыть испанскую пустыню, и речку Качу в Красноярске, и Енисей, и наш дворик в Душанбе, и Старое Место в Варшаве… А теперь буду тосковать об этом марокканском косогоре с барашками и зелеными оливами… — А теперь представь, каково мне! — сказал Антон. — Я понимаю… Это счастье, но и проблема, когда столько мест на земле любишь — и хочется пожить и там и там… И жалко расставаться. И хочется потом вернуться вновь и вновь… Антон сказал, что мне непременно нужно будет пожить в Занзибаре, когда он там будет делать свой Дом Хороших Людей. — Это уже черная Африка? — уточнила я. — Да. Самая что ни на есть черная. Тебе надо ее увидеть. Тебе понравится. А я в эту минуту вспомнила «Зеленые холмы Африки» Хемингуэя и сказала Антону, что надо перечитать этот роман. Теперь он мне будет ближе и понятней. Теперь — после Африки. Теперь я лучше пойму, о чем писал Хемингуэй. Или — напишу что-то свое… *** Желтые, зеленые, коричневые холмы… Селение Амизмиз. Придорожная харчевня, недалеко от автобусной остановки.

В ожидании автобуса, заглянули в харчевню. И наконец-то Антону удалось угостить меня своим любимым супчиком харира! Он прав: очень вкусный, совершенно простецкий супчик: в нем вермишелька, какие-то горошинки, чечевичинки и много томата, от этого суп — насыщенного красно-оранжевого цвета. Я люблю томаты в любом виде, поэтому супчик мне понравился. Видели в этой харчевне огромный чайник на плите. Такой огромный, что Антон даже попросил разрешения его сфотографировать. Антон любит все большое и ОЧЕНЬ большое. Я подумала, что если бы мой друг Борис Сударов видел, в каких харчевнях я питаюсь, он бы упал в обморок. Увы, он бы не понял и не ощутил вкусноты и красоты марокканской жизни. Потому что мой друг — педант-чистюля. Поскольку мне не сто лет и я вряд ли доживу до 90 лет, как мой друг, то у меня нет никаких оснований утверждать, что именно мой образ жизни способствует долгожительству. Но мне нравится та жизнь, которой я живу. И мне нравится супчик харира в придорожной марокканской харчевне, где неизвестно как моется посуда, где хлебные крошки на столе и где вокруг меня сидят неприхотливые разноцветные гномы… Январь 2017

Константин Хапилин

Константин ХАПИЛИН

ЧТО В СВЕТЕ КОЛЕБЛЕТСЯ Пятидесятилетнего доцента кафедры прикладной физики Сергея Борисовича Чижова, человека доброго и отзывчивого, вывело из равновесия новое учебное пособие для вузов: «Концепции современного естествознания», где физика значилась главным предметом. Здесь же дано и ей определение: «Физика — это наука о простых и вместе с тем общих свойствах тел и явлений». Что это значит? Выходит, что надо отделять простые свойства тел от сложных, чтобы ими физика занималась. А где грань между простым и сложным? И почему сложными вопросами физикам не следует заниматься? Сотрудники доцента как будто не заметили недостатков в новых рекомендациях, говорили, «начальству виднее», советовали не волноваться, проще смотреть на жизнь, поберечь свои нервы. Но Чижов не терпел компромиссов, в спорах проявлял строгую принципиальность, тяжело переживал случаи, когда не удавалось доказать свою явную правоту. Скоро Чижов убедился, как важно беречь свои нервы. Однажды, он едва не «наломал много дров». В экзаменационную сессию его вывел из равновесия студент, с нагловатым спокойствием первым явившийся на экзамен. — Я Суздальцев, — заявил он. Доцент встрепенулся от неожиданности. «О! Надо следить за собой!» Как мог, успокаивал он себя: «Не надо возмущаться. Я спокоен, я спокоен. Случай так себе, бывают и похуже. Ну, пришел ко мне на экзамены студент, нескрываемо напыщенный и самоуверенный. Как говорят, рубля не стоит, а представляется червонцем. Даже тринадцатый билет, который он вытащил, его не смутил. Другие студенты при этом вздрагивают, а он хоть бы хны. Изобразил себя неуязвимым, непотопляемым, всегда на плаву. Не он ли задавал мне провокационные вопросики на

лекциях? Посмотрим, что о тебе другие пишут в твоей зачетке. О, ты отличник! Притом круглый. А круглых я не люблю. Пятерки их портят. Делают из них всезнаек и пустозвонов-выскочек. И ты — живой пример подобного образца». Тут студент прервал раздумья доцента: — Готов отвечать по билету. — Подумайте хорошенько, вам дается время на подготовку. — Нет надобности, — ответил студент и приступил к ответу… Чижов, не слушая студента, в раздумье смотрел на него. «Вижу, я ему ничуть не страшен, и он меня не боится. А подумал бы своей головой, кто он и кто я? В заплатки ведь мне не годишься. О! Кажется, я выхожу из себя, хотя и стараюсь обойтись без эмоций. В молодости и я нахальным бывал, да не тебе чета. Было дело, в годы учебы в вузе сдал экзамен за приятеля самому Тихону Петровичу. А к вечеру пришел сдавать за себя. Тихон Петрович проявил бдительность, он узнал меня по галошам. (Тогда все надевали галоши на ботинки.) А у Тихона так была посажена голова, что его глаза все время упирались в землю. Так, в поле его зрения попали мои галоши, и он разоблачил меня: «Эти галоши пришли на экзамен во второй раз». Тихон Петрович был в ярости. Тогда я изложил ему пришедшую мне на ум версию. «Эти галоши счастливые, стояли наготове за дверью. Студенты надевали их, идя на экзамен. Так и я поступил. Скажете предрассудок? Могу их снять. Как хотите». Тихон Петрович вместо ответа спросил меня: «Знаю ли я русскую народную песенку «отдохни, пойди, коровушка, домой». Два экзамена в день многовато. Сгинь с глаз долой, я за себя не ручаюсь». Вспоминаю свое прошлое, и мне становилось то весело, то грустно. Студент конечно же пришел без галош: теперь их никто не носит. А не самозванец ли он? Очень даже возможно, что с утречка пришел сдавать экзамен за другого. А потом — будет второй заход, за себя. Попробуй узнай их по фотке с уголком. Все одинаковые, как дождевые капли. И сколько их! Одна группа — целый взвод. А два курса, да пять потоков? Тьма! И каждый год новые лица. Я почти уверен: этот пришел за другого сдавать. Потом будет меня полоскать, как Сыр-Бора провел. (Сыр-Бор — это мое прозвище, которое студенты мне дали.) Я не позволю! И тут язык мой точно с цепи сорвался, нечаянно воскликнул: «Хватит!» Это в смысле finite la commedia» Студент тут же замолчал. — Почему вы вздрогнули? Я сказал, хватит по билету. Задам вам дополнительный вопрос. В голове доцента сложился изумительный план расследования. «Задам вопрос «на засыпку» и утоплю его. Он засветился, и «заказчика» засветил,

Константин Хапилин

назвав его фамилию — Суздальцев. О! Ты самозванец! Оба вы у меня на крючке. Никто вам не поможет, в списке группы останутся две фамилии без оценок по физике. Что ж, потом разберемся». — Скажите, что в свете колеблется? Только не торопитесь с ответом. Студент задумался. — Вы такой долгодум? Так что же в свете колеблется? Волны, говорите, электромагнитное поле? А что в волнах колеблется? Фотоны, квантовое поле? Стоп! Отсюда прошу подробнее. «О, права народная мудрость, что всякая сорока от своего языка погибает. Вот и нашла коса на камень. Вся спесь сошла. Сам себя загнал в угол. Конечно, не без моей помощи. Но видит Бог, мне тебя жаль. Пожалуй, поступлю по совету Соломона: “Пусть милость и истина нас не покинут”». — Не хочется марать вам зачетку. Придите с другой группой сдать экзамен. И будьте здоровы. Звезда победы вам свети! К вечеру Чижов убедился, что в списке группы без оценки остался один Суздальцев. «Эх, я ошибся! Зря я его зарубил!» В понедельник зачетка Глеба Суздальцева снова легла на зеленое сукно рядом со стопкой экзаменационных билетов. Суздальцев гадал, даст ли доцент Чижов ответить по билету или с места в карьер пойдет на выяснение, что в свете колеблется. Но теперь Суздальцев знал, что отвечать следует так, как учит учебник. И никакой отсебятины. Вот сейчас доцент должен спросить: «Что же в свете колеблется?» Но он почему-то молчит. Вот он берет зачетную книжку. Будет ее листать? Нет! Тщательно выводя буквы, пишет «ОТЛИЧНО». Никаких дополнительных вопросов не задав, протянул студенту зачетку. Теперь он ищет фамилию в списке студентов. Просмотрел список сверху вниз, потом снизу вверх. Он как будто ждал признания студента, что его нет в списке, так как он из другой группы пришел пересдавать экзамен. И Суздальцев признался: — Я пришел пересдавать. — Как пересдавать? — Завалил я в прошлый раз. Чижов смотрит на студента поверх очков, будто хочет извиниться за свою подозрительность, что плохо о нем подумал. Но вслух сказал: — Как завалил? Вы? У меня? Да не могли вы у меня завалить! Скажи уж прямо, прогулял с девицами, пропьянствовал? Так ведь было на самом деле? В это время Чижов засмеялся. Увидеть его улыбающееся лицо не приходилось никому. Это как цветенье папоротника в лесу, которого никто не видел. Суздальцев увидел первый. Что бы это значило? Доцент как будто призывает покривить душой. Студент заколебался. Скажи он «да», и вопрос

исчерпан. И «свет бы решил, что он умен и очень мил». Ибо в нашем свете колеблются МНЕНИЯ. Но подтвердить ложь он не мог: не гулял он, не пьянствовал! В душе студента вдруг зазвучал мотив известной песни «Прощайте, скалистые горы». Как ни странно, Чижов это услышал и задумался: «Кажется, этот студент зло на меня затаил?» — Постойте! Вы не смогли бы завтра утром, в это же время, заглянуть ко мне на кафедру? Студент кивнул в знак согласия. Песенка в его душе тотчас умолкла. Утром Чижов предложил студенту сесть за столик у окна и сам сел рядом. Он решил выяснить у студента, как он определяет предмет физики. — Я пригласил тебя (извини, что на ты, мне так удобней) побеседовать о проблемах современной физики. Но прежде хочу принести извинения, что не сдержал эмоции на экзаменах, задал «вопрос на засыпку». Как говорится, ты подвернулся под руку. Виновата моя раздражительность. Теперь каюсь. Доцент откинулся на спинку стула в ожидании услышать упреки в свой адрес. Студент заговорил, устремив свой взор под потолок: — Я догадывался, что вы приняли меня за самозванца, пришедшего сдать экзамен по физике за товарища. И убедился, что вы раскаиваетесь в своей ошибке. Вы же предложили мне сделку с совестью, будто я на экзамены в тот день не явился... — Это правда, темные силы меня попутали. А дело в том, что в этом году вышла книга: «Концепции современного естествознания». В ней черным по белому написано: «Физика — это наука о простых и вместе с тем общих свойствах тел и явлений». Поразительное определение, не правда ли? Выходит, сложные вопросы не пытайтесь объяснять, все равно не объясните. Отправил я свои замечания в редакцию… На днях получаю новое издание «Концепций естествознания», исправленное и дополненное. Полагал, что определение физики тут будет исправлено. Увы, оно стало еще хуже! «Физика — это наука О ПРОСТЕЙШИХ И ВМЕСТЕ С ТЕМ НАИБОЛЕЕ ОБЩИХ ЗАКОНАХ ПРИРОДЫ». Выходит и с простыми свойствами тел физикам не велено заниматься, а только с «простейшими». Это уму непостижимо! Я выходил из себя от возмущения. — Полностью с вами согласен. Тут, видимо, меркантильные соображения сработали. По-моему, за последнее время в физике перебор гипотез, «слетевших с кончика пера». Они требуют экспериментальных подтверждений, а их нет и нет. Представление о сложных явлениях природы не приведены в систему. Многое физика не в состоянии объяснить. Не отсюда ли происходят «вопросы на засыпку». Например, «что в свете колеблется?». Во

Константин Хапилин

вселенной все колеблется. И хорошо, что колеблется, иначе мир давно бы погиб от застоя... Доцент, мельком взглянув на часы, сказал: — К сожалению, мне пора идти. Я рад нашей встрече. Надеюсь, мы расстаемся друзьями. Физика нас примирила. Ученик просветил старого учителя. На пользу делу! Тут были и колебанья и переколебания; фактически, кажется, мы поменялись местами...

Детская страница

Виктор КРОТОВ

ПТИЧКИ-МЫСЛИЧКИ Однажды вечером в норку к червячку Игнатию забежал паучонок Чак. — Знаю, знаю, что уже пора домой, — с порога торопливо заговорил он. — То есть здрасьте. Я на минутку. Мне просто один вопрос надо задать. Чак прекрасно знал, что Игнатий в этом никогда не откажет. — Здравствуй, Чак, — обрадовался ему гостеприимный червячок. — Давай свой вопрос, чтобы не потерялся... И потом домой, без всяких чаепитий, а то родители беспокоиться будут, — спохватился он. — Червячок Игнатий, ты такой умный. Как ты думаешь? — Как думаю ЧТО? Что я такой умный? Так я не думаю. — Не-е-ет, это я так думаю, что ты умный. Но ведь чтобы умным быть, надо хорошо уметь думать. Вот я и спрашиваю: как ты это делаешь?.. Червячок Игнатий помолчал, потом удивленно ответил: — Ох, Чак, по-моему, ты умнее меня. Вон какой завихрастый вопрос придумал. Я даже пока не знаю, что ответить... Подумаю, ладно? Мы завтра здесь все собираемся к чаю, вот и отвечу. Договорились? — Ага! — донесся ответ Чака уже от выхода из норки. Червячок и сам отправился наружу: захотелось проветриться. Устроился в травке поудобнее и задумался: «В самом деле, как же я думаю?..» Вдруг вокруг него закружилась стайка маленьких птичек — быстрых, красивых, разноцветных, но почти прозрачных. — Ой, вы кто? — удивился червячок Игнатий. — Меня зовут... — Знаем, знаем, как тебя зовут, — пропела одна из птичек. — Мы к тебе часто прилетаем, только ты нас не видишь. — Но все-таки иногда замечаешь, — подхватила другая птичка. — Ну, как-то по-своему.

Виктор Кротов

— Замечает, замечает, — чирикнула еще одна. — Чаще многих, между прочим. — Мы же птички-мыслички! — выделывая в воздухе зигзаги, добавила первая птичка, стараясь перекричать гомон остальной стайки. — Может, вы-то мне и поможете?.. — тихо спросил червячок Игнатий, но птички умолкли как раз вовремя, чтобы расслышать его. — Прилетайте завтра к нам на чаепитие. Вы же лучше меня сумеете объяснить паучонку Чаку, как мне думается. — Вот еще! Вот еще! — запели птички на разные голоса. — Чаепитие! — фыркнула одна из них. — Там шумно и разговорно. — Мы любим тихо и молчаливо, — добавила другая. — И вообще, может быть, мы тебе снимся, — сообщила третья. — Мы же не будем сниться всем сразу. — Узнавай нас почаще, — добавила четвертая, кружившая над червячком. Петляя и перегоняя друг друга, они становились еще и еще прозрачнее, а вскоре... — Исчезли, — растерянно прошептал червячок Игнатий. — Не совсем... — донесся последний певучий голосок, и все стихло. Так и не понял червячок Игнатий, в самом деле он задремал или птички-мыслички прилетали по-настоящему. Но сон ведь — это тоже по-настоящему, если запомнилось что-то важное. Поэтому Игнатий схватил листочек (у него всегда было при себе чем и на чем записывать) и написал: «Если мелькнула мысличка, запиши ее. Она улетит, но останется». Вернулся в норку и повесил листок на гвоздик, но надписью к стене. А потом лег спать, чтобы проверить, не приснятся ли ему снова птички-мыслички. ...Когда на следующий день подошло время чаепития, первыми объявились паучонок Чак со своим папой, пауком Пафнутием, который явно запыхался. — Здравствуй, червячок Игнатий, пых-пых, — сказал Пафнутий, облегченно усаживаясь за стол. — А ты, Чак, пых-пых, учти: нельзя таскать отцов за собой с такой скоростью, пых-пых... — А этого листочка здесь вчера не было! — заметил Чак и потянулся исследовать его, но раздался таинственный шепот червячка Игнатия: — Тс-с-с, там птичка-мысличка, не беспокой ее. Обычным голосом Игнатий добавил:

— Это связано с ответом на твой умнющий вопрос. Не беспокойся, потом посмотришь. Но сначала я должен кое-что рассказать всем сразу. Так что помоги накрывать на стол. Долго ждать не пришлось. Скоро все собрались, и каждый обзавелся чашкой с чаем. Тогда червячок Игнатий подробно описал свою встречу с птичками-мысличками — то ли во сне, то ли наяву. Едва он закончил, как божья коровка Пятнашка вскочила, чуть не опрокинув стол, озаренная внезапным открытием: — О, я поняла, поняла! Чак, ты помнишь, как я позавчера вдруг проиграла в салочки? Чак кивнул, хотя не мог понять, к чему клонит Пятнашка. А та торопливо делилась открытием: — Ото всех убежала. И вдруг — бамс! В голову влетела птичка-мысличка. Теперь понимаю, что это она была. Я прямо остолбенела, такая была классная мысличка. Вот... Меня и осалили... — А что за мысличка была, о чем? — строго спросил жук Дормидонт. — Забыла... — сконфузилась Пятнашка. — Эх, значит, зря прилетела. Незамеченной осталась... — посочувствовал Дормидонт то ли божьей коровке, то ли птичке-мысличке. — А ко мне обычно вопросительные мыслички прилетают. Такие любопытные вопросы задают... Начинаю отвечать на них — и что-то полезное придумываю... Ну, штуку какую-нибудь. — Хм, а я их даже специально поджидаю, — заметил паук Пафнутий. — Как, ты тоже с ними знаком? — изумился Чак. — Только не знал, что они так зовутся, — кивнул сыну Пафнутий. — Пока хоть одна не прилетит, не получается новую паутинную картину начать... Зато когда появится — вжик! — и уже знаешь, что и как делать. — Они быстро летают, — подтвердила стрекозка Зоя со вздохом. — Даже быстрее меня. (Все удивленно ахнули.) За ними не угонишься, от них не удерешь. — Точно, — подтвердила улитка Ульяна. — Пока я ползу куда-нибудь, их столько прилетает и улетает!.. Мне их компания нравится. Дорога у меня немало времени занимает, а с ними не скучно. Есть о чем подумать. Все это время червячок Игнатий с интересом слушал своих друзей. Когда они все посмотрели на него, считая, что теперь его слово, он даже засмущался.

Виктор Кротов

— Ну вот, все, оказывается, знакомы уже с птичками-мысличками. Один я только вчера с ними встретился... ...Первой засмеялась божья коровка Пятнашка — таким заливистым смехом, что не выдержали и остальные. Басом хохотал жук Дормидонт. Добродушно хехекал паук Пафнутий. У стрекозки Зои с улиткой Ульяной получился переливистый дуэт. Подхихикивал и паучонок Чик, хотя ему было не совсем ясно, отчего вдруг такое веселье. Да и червячок Игнатий не отставал от остальных. — Понимаю... — сквозь смех приговаривал он, — понимаю... Это же я вам все рассказал. Понимаю... А ты понимаешь? — подмигнул он паучонку Чаку. — Все мы их знаем, только не знали, кто они... Теперь ты, наверное, разобрался, как мы все думаем, а?.. — Ага! — развеселился паучонок Чак. — Никто не видел, но все их знают, все с ними дружат. И мне кажется, что я тоже знаю и тоже дружу. — Конечно, — поддержал его червячок Игнатий. — Жук Дормидонт про вопросительных мысличек рассказывал. Вот такая к тебе вчера и прилетела. — А листочек теперь посмотреть можно? — улучил момент паучонок. Видя, что червячок Игнатий не возражает, он бережно снял листок со стены, перевернул и прочитал вслух: — Если мелькнула мысличка, запиши ее. Она улетит, но останется. В норке стало тихо. Все задумались: как научиться делать так, чтобы птички-мыслички подольше оставались с ними.

Татьяна ШИПОШИНА

Туча Туча тучонка за ручку тащила, Туча тучонка тихонько учила: — Вырастешь — станешь огромною тучей! Тучей надежной, Тучей могучей, С молнией, громом, с ливнем и градом! Не мороси раньше срока! Не надо!

Модница-осень Модница-осень шагает по лужам В шляпке из алой листвы; Шарфик из листьев взлетает и кружит Возле ее головы. Осень шагает в пальто из тумана, Тонкой ледышкой хрустя… Модница-осень с полным карманом — С полным карманом дождя.

Волшебное превращение Над землей летает осень — Слезы сыплет на дома: Пристает ко всем с вопросом: — Осень я или Зима?

Татьяна Шипошина

Превращаюсь? Неужели… Стало тихо и свежо, И снежинки полетели… Ой-ей-ей! А хорошо!

Летели два Ангела Два маленьких Ангела с ясных небес Летели, минуя и поле и лес; Летели горами-долами, Друг дружки касаясь крылами. Звенела их песенка, как бубенцы: — Мы очень спешим! Родились близнецы!

Покрывало (утро) Покрывало, ты — как стража! Ты — загадка, тайна даже, Но при этом Ты с утра В угол сбилось, как гора! Во все стороны торчишь, Вот чуть-чуть — и зарычишь! Ну-ка, хватит злиться! Начинай стелиться!

Покрывало (вечер) Улетает покрывало За далекие моря, Даже кисти подобрало, Как морские якоря.

Я прошу: — Постой немножко! Я ему вцепляюсь в край! Но оно уже в окошке И кричит: — Прости! Прощай! И сижу я на кровати, А верней, на простыне… Покрываловый квадратик Еле видится в окне. И шепчу я покрывалу: — Ну, прощай! И — Ну, прости… Если времечко настало — То конечно же лети… В те края, где вьются ветры, Над краями грозных скал, Где сто тысяч километров И сто тысяч покрывал… Звезды, ярче перламутра, Ты увидишь в вышине… А когда настанет утро — Возвратишься ты ко мне.

Тихие стихи Тихий город на реке, Тихий домик вдалеке, Тихий житель, Тихий пес, Тихий-тихий стук колес — Спят все люди в электричке. Стихли звери,

Татьяна Шипошина

Стихли птички, В небесах луна взошла… Просто это Ночь была!

Бабушки Домой, спозаранку, Шла бабушка с банкой, Шла бабушка с банкой, Малину несла. За ней, спозаранку, Шла бабушка в баньку И веник для баньки Себе припасла. За ней, спозаранку, Шла бабушка к банку, Шла бабушка к банку, Где деньги внутри. Другая же — шла К магазину за манкой, Чтоб кашку из манки Для внука сварить. А тут, на дороге — Бабуля на танке! Газует на танке — И прячется враг! А следом за танком — Бабуля со штангой! Под мышкою штанга, А внук — на руках!

Хвостик Раз мышонок шагал через мостик И поранил о камешки хвостик, И стоит он один на тропинке, На усах замирают слезинки… Ах, как жалко, как жалко мышонка! Принесите скорее зеленку, Бинтик маленький крепче держите, Хвостик раненый Перевяжите! Вы, мышонок, рыдать перестаньте! Мы вам бинтик завяжем На бантик!

Марина Рябоченко

Марина РЯБОЧЕНКО

ДРУГОЕ ИМЯ Из всех учителей Маринке больше всего нравился преподаватель по литературе. Он не стоял над учениками с секундомером, проверяя скорость чтения. Напротив, просил, чтобы читали медленнее, главное — выразительно. Вопросы задавал не такие, как в учебнике: «Какими качествами обладал Олег в повести о Вещем Олеге?» Кто ж его знает, какими он обладал? Маринка повесть два раза прочитала, но про качества ничего не нашла. Спрашивал просто: — Что вам, Марина, понравилось в Олеге? Маринка запросто ответила, Лев Воронович похвалил ее и пятерку поставил. Да, именно Лев Воронович! Так он представился ребятам первого сентября, на первом уроке. Маринка удивилась зверино-птичьим и имени и отчеству, но они ей, как и сам учитель, понравились. И запомнились быстро. Например, как зовут учительницу по труду, Елизавету Вадимовну, Маринка ну никак запомнить не могла. Во внешности этой женщины с круглым лицом, светлыми волосами, собранными в пучок, ничего не было примечательного. Такого, чтобы подсказало, что она Елизавета, да еще Вадимовна. А вот Лев Воронович так и засел в памяти. Невысокий, с круглыми очками на крючковатом носу, всегда одетый в темный костюм и белую рубашку, он напоминал Маринке ворона из сказки Андерсена. Правда, львиного она ничего не находила. Замечания учитель делал тихо, но так, что его слушались, учеников называл на «вы». Двоек не ставил. Если кто-то не мог ответить на вопрос или не выучил заданный стих, Лев Воронович просил его подготовить задание и подойти на следующий день после уроков. Но именно это, совсем не «львиное», поведение как раз очень подходило имени.

И вот наступил праздник — День учителя. Накануне классная руководительница Татьяна Петровна выбрала мальчиков, которые будут вручать букеты, а нескольким девочкам раздала открытки. — Подпишите дома красивым почерком, зачитаете в начале урока и вручите учителю. Ну а вы, ребята, — обратилась к мальчикам, — подарите цветы! Маринка страшно обрадовалась — ей досталось подписывать открытку для Льва Вороновича! Она аккуратно списала с доски общий текст поздравления и на всякий случай спросила у Татьяны Петровны, можно ли вместо слова «уважаемый» написать «дорогой». — Каждое слово имеет свое значение, дети! Слово «уважаемый» более официальное, так обращаются к малознакомым людям. Или к тем, кто старше по возрасту. А дорогими мы называем тех, кого любим — близких, друзей… Думаю, что к любимому учителю тоже можно так обратиться, это на ваше усмотрение! Придя домой, Маринка решила сначала сделать самое важное дело. Аккуратно прочертила по линейке строчки, чтобы писать ровно, взяла ручку, задумалась… Как лучше обратиться? Слово «уважаемый» ей нравилось — хорошее, вежливое. А слово «дорогой» еще лучше — теплое, душевное. Ну, раз Татьяна Петровна разрешила «свое усмотрение», так тому и быть. Маринка писала медленно, старалась выводить каждую букву. Закончив, перечитала: «Дорогой Лев Воронович! Ученики пятого А класса поздравляют вас с Днем учителя. От всей души желают здоровья, успехов в вашем благородном труде, счастья!» «Хорошо получилось, — подумала Маринка. — Но чего-то не хватает». Дописала: «И долгих лет жизни!» Еще раз обвела ручкой все заглавные буквы, запятые и восклицательные знаки — чтобы бросались в глаза, стерла ластиком карандашные строчки, стряхнула серые катышки и спрятала открытку в портфель. На первом уроке Татьяну Петровну поздравляли Катя и Саша. Катя прочитала текст открытки громко, без запинок. Учительница прослезилась и поцеловала поздравляющих. Литература стояла по расписанию второй. Всю перемену Маринка нервничала. Стояла у окна и репетировала свое выступление, стараясь читать медленно, с чувством, как учил Лев Воронович. Она даже вздрогнула от звонка, но первой вбежала в класс и застыла у учительского стола. Рядом с ней встал Валера.

Марина Рябоченко

Лев Воронович, увидев торжественные лица учеников, встал со стула, улыбнулся: — Здравствуйте, ребята! — Здра-в-ствуй-те! — хором ответил класс. Маринка глубоко вздохнула и громко и медленно прочитала: — Дорогой Лев Воронович! В классе что-то грохнуло. Маринка испугалась: что рухнуло, где обвалилось? Но, глядя на смеющихся одноклассников, быстро поняла, что зря написала дружеское «дорогой» — невежливо это. И тут же исправилась: — Уважаемый Лев Воронович! — еще громче, выделяя каждое слово, отчеканила она. Неужели кто-то заплакал? Она обернулась в сторону учителя — он уже сидел на стуле и почему-то трясся. Повернулась к Валере. Тот стоял, уткнув лицо в букет, и громким шепотом говорил: — Его не так зовут! — Не так? — Маринка похолодела. Что значит — не так? Еще вчера она обращалась к учителю «Левороныч», и он откликался… А сегодня — другое имя? И почему все знают, а она нет? — Как теперь зовут? — прошипела она. — А… — выдавил Валера. — А! А! — Его просто трясло над цветами. — А-а? — громко в изумлении повторила Маринка. Да Валера просто заболел! Ну, конечно, — вон, бросил букет на стол, побежал к парте… Все заболели! Корчатся, захлебываются… Уже и двое сумасшедших есть — чертят в воздухе буквы А и кричат: «А! А!» Маринка вдруг разозлилась. Да пусть они как хотят, но она-то уж никогда не будет называть любимого учителя А-А! Читать открытку было бессмысленно. Подошла и положила ее на стол, около цветов. Глядя на дергающиеся плечи учителя, сказала: — Желаем вам долгих лет жизни! Села за парту и потянулась к дневнику. Быстро вытащила зажатые обложкой первые страницы, открыла список преподавателей. Вот, учитель по русскому языку и литературе — Львов Лев Во… И тут ее прошиб пот: поверх синих чернил Татьяна Петровна поставила большую красную букву «А». Получается, что и вправду зовут по-другому: Лев Аронович! Ладони стали холодными и мокрыми. А лицо разгоралось, как костер… Нет, она больше никогда не придет в школу! Маринка уже схватила портфель и стала подниматься, как почувствовала чью-то руку на своем плече, услышала голос Льва Ароновича:

— Не переживайте, Марина! Всякие ошибки бывают в жизни, а эта мне очень даже понравилась! Вот увидите, ребята, — обратился он к классу, — пройдут годы, многое забудется, а эти веселые минуты мы запомним навсегда!

ХОЧУ ПЯТЬ! Олежка стал Маринкиным соседом по парте с первого сентября в пятом классе. Маленький, щуплый, остроносый, с худющими ногами и руками, которые чуть ли не наполовину выглядывали из коротких брючек и коротких рукавов пиджака, он был самым задиристым в классе, то и дело устраивая на переменах потасовки с мальчишками. На уроках Олежка был тише воды ниже травы, и когда учитель открывал журнал, чтобы вызвать кого-нибудь к доске, съеживался и готов был лечь на парту, пытаясь стать невидимым. Впрочем, учился он хорошо. Маринка даже иногда заглядывала к нему в тетрадь во время словарных диктантов по русскому языку. Не дружил Олежка только с математикой. Он не мог решать даже самые простейшие примеры. Вот как-то в начале первой четверти вызвала его к доске учительница по математике, Светлана Ивановна. — Подсказывай, — пихнул мальчик локтем соседку, прежде чем выйти из-за парты. — Все пишут в тетрадях, а Олежка решает пример на доске, — сказала учительница. — Тридцать шесть разделить на восемнадцать прибавить ноль равняется... Олежка старательно вывел на доске цифры, поставил знак равенства и тут же обернулся, уставившись страшными глазами на Маринку. Светлана Ивановна стояла где-то за спиной девочки, у последней парты, и не могла видеть, как та округлила глаза и широко открывала рот, беззвучно произнося слово «два». Олежка видел, но, судя по выражению лица, не верил в простоту ответа и продолжал стоять истуканом с мелом в руке. — Олежка, повернись к доске, пример простой, повторение четвертого класса, — подбодрила его Светлана Ивановна. Мальчик и к доске повернулся, и даже руку с мелом поднял… Прошло еще несколько тягостных минут, а ответ так и не вызрел. — Два! — уже вполголоса подсказывала Маринка. — Два! — громко шептали ребята с первых парт. — Сейчас самые сообразительные получат замечание в дневник! Перестаньте подсказывать! — строго предупредила учеников Светлана Ивановна. — Вы же мешаете своему товарищу, не даете ему подумать!

Марина Рябоченко

Когда в классе все замолчали, Олежка, наконец, то ли подумал, то ли понял, что ему подсказывали, и неуверенно, криво написал двойку после знака равенства. — Что ты так растерялся, Олежка? — Светлана Ивановна проводила его к парте удивленным и сочувственным взглядом. — Ты же такие примеры прекрасно решаешь в домашних заданиях! При этих словах у Маринки не только щеки, даже уши покраснели, и она быстро опустила голову к тетради, спрятала лицо от учительницы — знала бы она, что все домашние задания Олежка списывает у соседки... И когда он у парты отвечает, пишет ему ответы на бумажке, да еще крупными цифрами... На перемене, как только учительница вышла из класса, Олежка больно-пребольно ущипнул девочку за руку. — Ты что, не могла нормально подсказать? — Я нормально подсказывала! — возмутилась Маринка. — Чуть замечание не заработала! И вообще — сам решай свои примеры! — Не могу! Лучше подсказывай! — Он опять ущипнул Маринку. Первая четверть пролетела как одна неделя. В последние дни перед каникулами нагрянули контрольные по всем предметам. Проверочная по математике оказалась нелегкой: и примеров много, и задания сложные… — Сначала реши мне, — шепотом потребовал Олежка. — Еще чего! Я все учительнице расскажу, — попыталась защититься Маринка. — Тогда решай по очереди, — как рассерженный гусь прошипел Олежка. Маринка решала свой пример на черновике и только начинала переписывать его в тетрадь, а Олежка уже толкал ее локтем: — Теперь мой давай! Маринка решала пример из соседнего варианта и клала черновик на середину парты, чтоб Олежке было удобнее списывать. Щеки ее горели — ей казалось, что Светлана Ивановна то и дело подходит к их парте… Вот увидит, что она решает за соседа, — вкатит двойку обоим. Да еще родителей вызовет… От этих мыслей руки у девочки начинали дрожать, цифры путались в голове, а тут еще Олежка пинал ногами — решай, мол… Только перед самым звонком Маринка сдала свою тетрадь и вздохнула с облегчением — учительница ничего не заметила! На следующий день Светлана Ивановна раздала всем контрольные тетради. — Посмотрите на свои оценки и проработайте ошибки! — сказала ученикам.

— Четыре? Ты решила на четыре! — Олежка возмущенно смотрел то в свою тетрадь, то на соседку. — Так это же хорошая оценка! И у меня четыре! — шепотом огрызнулась Маринка. — А я хочу пять! Олежка был так разъярен, что совершенно забылся — схватил учебник и ухнул им по пышному банту на Маринкином хвостике. — И я тоже! — Маринка нанесла ответный удар, пеналом стукнув нахала по плечу. Олежка, недолго думая, замахнулся во второй раз, но учебник оказался в руках Светланы Ивановны. — Это что за потасовка? — Она решила на четыре, а я хочу пять! — совершенно не помня себя, негодующе сообщил Олежка. — Я из-за тебя тоже решила на четыре! — крикнула Маринка и только тут заметила, что в классе стоит идеальная тишина... «Пропала!» — пронеслось молнией в ее голове. Она уткнулась взглядом в тетрадь, продолжая крепко сжимать в руках пенал. Голос Светланы Ивановны был ровным и спокойным: — Марина, ты, конечно, молодец, что успела решить два варианта, да еще на твердые четверки. Если бы ты не оказывала своему соседу медвежью услугу, получила бы пять с плюсом. У вас сегодня короткий день, всего три урока. Вот и позанимайся на четвертом уроке с Олежкой дополнительно, объясни примеры контрольной. А со следующей четверти на уроках математики вы будете сидеть за разными партами — раз вы оба хотите пять!

Афоризмы

Реваз РАДВАЛИ

МЫСЛИ О МЫСЛИ — Полет человеческой мысли не прервать и нечеловеческими усилиями. — Мысль опережает и действие и желание. — Мысль голову осенит — свет лицо озарит. — Мысли о мысли осмысленны. — У тяжелодумов жизнь тяжела, а у легкомысленных — нелегка. — Мысли, как деньги, — их легче разбросать, чем собрать. — Язык озвучивает не только мысли, но и бессмыслицы. — Полет мысли не прерываем, но ограничен кругозором того или иного человека.

О ЛЮБВИ ДО ГРОБА — Как влюбленные могут любить друг друга до гроба? — Как ни странно! — Точно любят до гроба только себя. — Слепая любовь закрывает глаза на многое, любовь до гроба — на все. — До гроба любят друзей, в гробу — врагов, в могиле — всех. — Лучше любить до гроба, чем после гроба. — Некоторые лишь потому любят до гроба, что им больше нечего и делать. — Нет в жизни любви до гроба? — Люби до поворота судьбы! — Настоящая любовь не только до, но и после гроба. — Если хочешь любить до гроба — люби на здоровье!

Страница МТО ДА

Наши друзья и партнеры — авторы Международного Творческого Объединения детских авторов (МТО ДА) представляют Союзу литераторов Москвы свое творчество. Подборку подготовила Татьяна Шипошина, член Союза литераторов Москвы, главный литературный редактор МТО ДА. Ее рассказ открывает подборку.

Татьяна Шипошина

Татьяна ШИПОШИНА

МЕСТО У РЕКИ 1 Почему так тяжело передвигаются мысли? Странное ощущение. Что это со мной? Боже, как все медленно... Не только мысли еле движутся. Мое тело! Конечности будто скованы… Там, где шевелятся мысли, — там центр. Там свет — тусклый, неясный. А по краям — плотный, вязкий, густой туман. Ноги и руки увязают в тумане. Одна лишь мысль абсолютно ясна и находится в центре, на самом освещенном участке — Я. Я — нечто, способное осознавать. Но как медленно! Не память, а некий след, отсвет, отзвук памяти. И снова граница, за которой все это пропадает в плотном тумане. Как же неудобно лежать! Что это под головой, а? Камень. Надо сесть. У-у-у, как больно! Как больно! Голова! Голова. Надо ее руками взять. Вот так. Прислониться к дереву... Как больно и темно... Снова появился свет, и тень мысли легла на вязкий туман. Я без сознания? Я был без сознания, а теперь я в начале сознания... Так... Я есть, я жив... Уже полдела. КТО Я? Так. Голова разбита, на голове — рана. Кажется, рана глубокая. Но кровь уже запеклась. Тело болит... Меня били? Наверно, били. И правильно делали. Что? Откуда взялось, что правильно делали? Надо сесть поудобнее. Может быть, встать? Да. Надо встать и идти. Куда идти? Тьма. КТО Я?

100

Шоссе. Оказывается, я вышел к шоссе. Машина. Еще одна. Фары. Надо сесть и подержать голову руками. Как медленно, больно и холодно! Как мне холодно, черт возьми! Зубы стучат, в голове отдается. На мне брюки, все в грязи. И рубашка, вся в грязи, и в кровище вся... А в карманах что? Пусто в карманах... На руке — след от часов, а на пальце — след от перстня. Да, от перстня — вот, кожа гораздо светлее. Сняли... Чтобы никто тела не опознал... Кажется, я даже слышал эти слова. Кажется, меня еще хотели поджечь. Почему не подожгли-то? КТО Я? Надо голосовать... Надо ехать куда-нибудь, где тепло... Сейчас я вспомню, куда мне надо. Я вспомню... — Что, бомжара, налакался? Грузовик завизжал тормозами, и видавшее виды лицо водителя показалось над опущенным стеклом. — М-м-м... — То-то, мычишь. Ладно, садись, доброшу до вокзала, а больше — не проси. — М-м-м... — Тебя, бедолагу, еще и побили! — М-м-м... — Ну, сиди, сиди. Тяжело, небось. Выхлоп-то от тебя — на версту. Словоохотливый водитель сначала замолчал, а потом стал насвистывать, из Битлов. «Мишель, ма бель, та-та-та»... Я помню, что это песня Битлов? Помню... Какой-то кусок осветился, и снова туман. КТО Я? — Вылезай! Дальше мне в другую сторону. Водитель пнул меня в бок и вытащил из тумана. — Вокзал — направо. Да спасибо хоть скажи, м... — Спасибо... — То-то! Жрать надо меньше! Водитель захлопнул дверь машины и дал по газам. К вокзальному туалету я приблизился в несколько приемов, отдыхая и присаживаясь по дороге то на лавку, то на бордюр.

101

Татьяна Шипошина

Туалет платный. — Пусти, мать... — кое-как промычал я женщине, сидящей при входе. Ее круглое лицо расплывалось. Я не мог бы сказать, сколько ей лет. — Пошел вон, пьянь вонючая! — отозвалась «мать». — Ишь, куда прилез! Да еще без денег! Здесь приличные люди! Мы сюда бомжей не пускаем! — Пустите, пожалуйста... — попросил я еще раз. Я бы, конечно, ушел. Но я не знал куда. И еще. Я очень хотел посмотреться в зеркало. Очень хотел... — Пошел вон! Кажется, дальше она перешла на мат. Но я почти не слышал. — Хватит тебе ругаться! Вишь, человек в туалет просится, а не под стенку идет. На тебе деньги, пусти человека! Молодой парень кинул две монеты на стол к ворчливой тетке. Тетка открыла двери. — Иди, мужик! — Парень сочувственно посмотрел в мою сторону. — Иди, мойся! Сначала я сидел в кабинке, закрывшись на щеколду. Не знаю, сколько я сидел. Я проваливался в небытие и снова выходил из него. Смутные видения обступали меня, подходили к краю сознания и снова отступали в туман. Потом я нашел в себе силы встать и подойти к зеркалу. Ух ты! Вот это да! Ну и я... Сколько мне лет? Тридцать? Сорок? Волосы с проседью... Щетина... А кровищи... Я стал отмывать кровь — с волос, с лица, с шеи. Снова нащупал рану на голове. Потом попытался вытереться, используя бумажные полотенца. Лицо оказалось не очень противным. И вдруг это лицо показалось мне таким родным, что аж горло сдавило. Несомненно, это было МОЕ лицо. Это был я. Я себя узнал. КТО Я? — Ты что, ночевать здесь собрался? Хватит уже перед зеркалом стоять! Красивый, как бычара сивый! Выметайся! Тетка даже поднялась со своего места при дверях, чтобы выставить меня из туалета. Я вышел. Огромный, чужой вокзал лежал передо мной. А за вокзалом лежал огромный, чужой мир, в котором мне не было места, потому что я не знал, кто я. Место в этом мире есть у того, кто знает, кто он.

102

Место в мире появляется согласно тому, кто есть кто. Место зависит не от того, как ты себя ощущаешь, а от того, кто ты ЕСТЬ. Несоответствие может стать причиной бед. Самоубийств. Драк. За это могут побить. Или убить. Стоп! Сидение в туалете пошло мне на пользу. Какая длинная мысль! Кажется, еще немного, и я вспомню, за что я здесь. За то, что хотел занять «не свое» место, или за то, что отстаивал «свое»? От новой попытки вспомнить мозги мои снова затуманились. Я присел на привокзальную лавочку. На город опускался весенний вечер. Становилось прохладно. Горели уличные фонари. В моих глазах то темнело, то светлело. От этого вокруг фонарей — то расплывались, то собирались радужные круги. Я сидел, любуясь этими кругами. Я замерзал. — Новенький? — прохрипело рядом со мной. Я повернул голову. Ко мне на лавку прилетел «Ангел». «Ангел» имел вид... И запах... Смуглое, почти черное, битое лицо. Многократно «боксерский» нос. Мятые уши. Длинные, неопрятные волосы и такая же щетина. Кепка. Плащ. Кеды. Кошелка. — Новенький... Я вижу, что новенький. Ты откуда у нас? Я молчал. Мне казалось, что, если я выйду из мира радужных кругов, я потеряю последнюю опору и снова провалюсь в туман. — Под кайфом, что ли? Видно, я все же начал оседать. Возможно, даже лег, потому что в следующее мгновение я увидел лицо «Ангела» над собой. — Не, не под кайфом... — заключило лицо. — Да ты, брат, битый... Ну, ладно, не грусти. Вставай! Вот так, опирайся на меня... Пошли...

2 КТО Я? Прошел уже год. С того самого дня, как я очнулся на шоссе. Я живу с Васей Ангелом и Гошей Инженером. Тут, в небольшом коллекторе, где проходят трубы отопления и горячей воды. Мы собираем бутылки. Иногда нам попадается другая работа — грузить ящики, поднести чего-нибудь. На жизнь нам хватает. Мы почти не пьем — так, вечерком для настроения, или зимой, для «сугреву».

103

Татьяна Шипошина

У нас даже электроплитка есть. Есть, значит, кипяток. Гоша — в прошлом инженер, как-то плитку приспособил. Есть у нас и кровати. Народ сейчас чего только на мусорки не выкидывает. Порядок у нас. Книги, опять же. С мусорки. Вася Ангел, который не дал мне умереть, — он бывший спортсмен, чемпион. Борец. Поскольку я так ничего и не вспомнил, я остался жить с Васей и с его другом Гошей. Я так ничего о себе не вспомнил. Иногда мне кажется, что я всегда жил такой жизнью, которой живу сейчас. Я не считаю плохой свою теперешнюю жизнь. Вот, например, что хорошо: тут у нас речка рядом, лесок. Пойду я через лесок, выйду к речке. Сижу… Там, на той стороне, на пригорке, стоит храм. Он отражает в воде свои белые стены. Купола. Кресты. Но я не могу перейти на тот берег. Видимо, еще не пришло время. Я только наблюдаю за передвижением белых и золотых бликов на глади реки. Река передвигается медленно, и так же медленно текут мои мысли. Я думаю о смысле Бытия. Вернее, я просто включаюсь в процесс Бытия и нахожусь в нем так долго, как могу. Долго нахожусь, пока совсем не замерзну или не захочу есть. Никто не трогает меня за этим занятием, никто не прогоняет меня от реки. Никто не говорит мне, что я прав, но никто не утверждает обратного. Я спокойно наблюдаю смену утра на вечер, весны — на лето, лета — на осень, а осени — на зиму. Я наблюдаю и спокойно жду. Скорее всего, раньше у меня было какое-то образование. Но образование мне не мешает. Так, всплывет что-нибудь… именно тогда, когда надо. И снова — чисто все. Вот еще что хорошо. Работать можно только тогда, когда необходима еда. А если еда есть, можно просто полежать. Почитать что-нибудь. Можно думать. Можно молиться. Не смейтесь. Можно молиться, да… Самое главное. Спутники мои. Мне повезло. Такие душевные люди. Год ведь живем втроем — и ничего, живем. Часто, сидя на берегу своей реки, я думаю о том, что произошло со мной. Почему я остался жить? Ведь, определенно, меня хотели убить! Я выжил — но какой ценой! Я забыл все, что было раньше! Почему?

104

Я спрашиваю у БОГА — почему? Сидя на берегу своей реки, я давно уже понял, что БОГ есть. Он существует, как существует Высший смысл всего происходящего. Высший смысл — и есть БОГ. А люди не в силах даже предположить, не в силах представить себе этой Высоты. Следует в нее просто верить. Почему? Потому что, когда ты поверишь в существование Высоты, ты сможешь начать спокойно жить на своем месте. Ты будешь знать, что твое личное, маленькое место — точно определено этой Высотой, совершенно тебе недоступной. И вот, когда я спрашиваю себя — для чего я выжил, я отвечаю себе так: для того, чтобы не лезть на чужое место. То, прежнее место… оно было не мое. Мое место — здесь, у реки. Это БОГ поставил меня на это место, и я нахожусь в нем. Стою, как муравей, на тоненьких ножках, качаясь и упиваясь радостью бытия. Ибо, если станут крепче мои ноги — БОГ позволит мне вспомнить все и не умереть от того, что я вспомнил. Если надо, БОГ поставит меня на новое место. Я вспомню все тогда, когда буду готов. А мне хочется вспомнить? Честно? Хочется... Мне так хочется вспомнить, Господи! Мне немного страшновато... СКАЖИ МНЕ, ГОСПОДИ... КТО Я?

105

Станислав Гриченко

Станислав ГРИЧЕНКО

ЖИВАЯ ДУША КУКУШКИ Комната в коммунальной квартире, где живет Светлана с мамой, обозначена номером два. Дом стоит недалеко от Покровских ворот в глубине переулка со смешным названием: Лялин. Светлане очень повезло: в соседней комнате их квартиры живет ее подружка Ира, с которой они, как говорит мама, «не разлей вода». Девочки вместе ходят в школу, во второй класс, вместе играют в куклы: то в комнате Светы, то в комнате Иры, то в общем коридоре. Если в коридоре, то обязательно пристает Сережка из пятой комнаты и начинает обижать кукол. Потому что кроме самолетов и танков никаких других игрушек не признает и хочет стать десантником. Он младше Светы и Иры, в школу еще не ходит. Вообще-то, парнишка он неплохой, делится с девочками конфетами. А еще он сказал Свете, что хочет жениться на ней, когда вырастет. В шестой комнате живет Витек. Так зовут его все жильцы, хотя это не мальчик, а большой взрослый дядька. Он работает охранником и часто спит днем, а вечером уходит на работу. Детей он не любит, они мешают ему спать. И вообще — мешают. В последней, седьмой комнате, рядом с большой общей кухней, живет баба Вера. Мама не любит, когда баба Вера зазывает Светлану к себе в комнату. Баба Вера начинает ее жалеть, называет бедной сироткой, угощает липкими карамельками. И каждый раз повторяет, смахивая слезу: «Не жилец ты, Светлана, на этом свете!» — А на каком свете я жилец? — спросила как-то Света. — На небесах, милая, с ангелами скоро будешь жить, — объяснила баба Вера и вздохнула, обращаясь неизвестно к кому: — Зачем только мучают ребенка, по врачам таскают, в школу водят. Малокровие. Белокровие. Но у Светы кровь не белая, а такая же красная, как у всех. И течет ох как сильно, если палец порезать. Светлана не хочет к ангелам. Ей хорошо с мамой, с Ирой, с Сережей. Может быть, если Светлана станет когда-нибудь взрослой девушкой, они поженятся…

106

А еще Светлана мечтает о часах с кукушкой. Она увидела однажды такие по телевизору. Их можно было бы повесить на кухне, там места хватит. Кукушка станет каждый час куковать, и всем будет казаться, что они в лесу… В подвальчик на старой московской улице мама Светланы Ольга Николаевна попала субботним днем случайно. Спустившись вниз по каменным ступеням, после яркого дневного света она как будто ослепла в первый момент и даже закрыла глаза, а когда их открыла, ахнула от удивления и восторга. На стенах, на полу и на полках, в витринах под стеклом — висели, стояли и лежали, тикали, стрекотали кузнечиками, шуршали или беззвучно светились цифровыми панелями большие и маленькие, настенные и каминные, ручные и карманные часы. Одни из них были совсем простыми и на вид невзрачными. Другие сияли золотой или серебряной отделкой, имели ажурные, как кружева, стрелки. И форма часов была разной: прямоугольной, квадратной, круглой, овальной. Ольга Николаевна остановилась у витрины, где под стеклом на малиновом бархате лежали часы в форме яйца с цепочкой. — Это часы Христофора Колумба, — услышала она за спиной негромкий голос. — Адмирал подарил их мне после своего второго путешествия в Вест-Индию. Ольга Николаевна обернулась. Голос принадлежал темноволосому человеку с небольшой бородкой и усами. Он улыбался, и глаза его, синие, как вода в озере ясным летним днем, сияли добротой. — Вы шутите, — сказала она. — Кто вы? — Я — Мастер и владелец этого магазина. Эти часы не для вас, да они и не продаются. Но у меня есть что вам предложить. Пожалуйста, взгляните сюда. Мастер подвел Ольгу Николаевну к висевшим на стене часам, похожим на игрушечный домик. И с этого момента все другие часы перестали для нее существовать. Корпус часов был из дерева, потемневшего от времени. По циферблату, словно морщины на лице, шли золотые и багряные листья, а между цифрами 10 и 2 видны были таинственные зеленые глаза лесного Духа. Тонкие черные стрелки показывали время. Внизу качался маятник и свешивались две гирьки в форме еловых шишек. Но главное! Главное — вверху, под самой крышей, была дверца, и, значит, это были не простые часы, а ЧАСЫ С КУКУШКОЙ! И именно о таких часах давно мечтала Светлана. — Ну как, — спросил Мастер, — нравятся?

107

Станислав Гриченко

— Очень! — призналась Ольга Николаевна. — Это, наверное, старинные и очень дорогие часы, — тихо добавила она. — Мне они не по карману. — Ну что вы, это всего лишь дешевая подделка под старину, для вас я сделаю большую скидку, — успокоил Мастер. — Они будут вам стоить… — И он назвал сумму. — Но это же почти даром! — удивилась Ольга Николаевна. — За что такой подарок? — В этих часах живая душа кукушки. Я не могу доверить их кому попало. — Но меня вы совсем не знаете… — Мне достаточно тех немногих минут, которые вы здесь провели. Каждые из часов моего салона уникальны и достаются только тому, кто в них на самом деле нуждается. Не правда ли, о таких часах давно мечтает ваша дочка? Ольга Николаевна вышла из странного магазинчика в полной растерянности. Она несла пакет с часами, радовалась и недоумевала одновременно: «Как же это? Что за странный Мастер… А про мою Светланку откуда он знает?» В темноте слышалось шуршанье многочисленных колесиков. Тоненько, почти неслышно, звенела, сжимаясь и распрямляясь, принцесса Пружинка. «Тик-так, тик-так, тик-так», — стучал неутомимый Маятник… А до этого стояла тишина. Ее нарушил знакомый шум перемещаемых гирек и ворчание господина Храповика: «Тр-тр-тр-тр…» Пелагея проснулась. И первое, что она услышала, был радостный детский возглас: — Ой, какие красивые, и шишки, как на елке! — Это гирьки, без них часы будут стоять, — пояснил кто-то взрослый. — Смотрите: дверца… Там кукушкин домик? — Да, там она прячется, а придет время, и начнет куковать. — Мам, можно я Иру позову, мы вместе послушаем? — Конечно, Светланка, только до первого «ку-ку» ждать еще долго, целых полчаса. — Тогда я и Сережу позову. Будем смотреть и ждать. Пелагея сгорала от нетерпения. Ей хотелось увидеть тех, кто там за дверцей, в большом мире. Но пока слышны были только разговоры. — А кукушка живая? — Нет, конечно. — А если все-таки живая?

108

— Тогда она должна говорить не только время, но и отвечать, когда спрашивают: «Сколько лет мне жить?» Прошли томительные полчаса. Большая стрелка дошла до самого верха, а маленькая до цифры «два». Кукушка пропела два раза «ку-ку» и гулкое лесное эхо разнеслось по коммунальной кухне. Пелагея успела заметить двух девочек и одного мальчика, которые с восторгом смотрели на нее. И были какие-то взрослые. А когда она скрылась за дверцей, раздались хлопки в ладоши и крики «Ура!». — Тише вы, — остановила детей Ольга Николаевна. — Витек… ну, Виктор Петрович, спит, ему вечером на дежурство. Разбудите вы его своими криками. Ему и кукушка, должно быть, мешает… — Мы хотим, чтобы кукушка спела еще, — попросил Сережа. — Споет, обязательно споет. Через час. Идите пока в комнату, поиграйте. Я вас позову, когда время придет. До самого вечера через каждый час прибегали дети к часам с кукушкой. Приходили ее послушать взрослые. И даже из соседней квартиры. А баба Вера прослезилась: «У нас дома, когда я была маленькой, тоже были такие часы. Только один человек из всей квартиры не слушал кукушку. Охранник Виктор Петрович. Он проснулся вечером, поел, ни на кого не обращая внимания, и ушел на свою работу. Воскресным утром первый луч солнца проник на кухню через запыленное стекло и попал прямо на дверцу часов, где ждала очередного часа Пелагея. Через узкую щелочку он осветил тесную каморку кукушки. Не спали ни Пружинка, ни Маятник. «Тик-так, тик-так, тик-так…» Большая стрелка приближалась к двенадцати, сигнальщик Рычажок готовился напомнить Пелагее о том, что ПОРА! Заворочался ключ в скважине замка входной двери. Протопали тяжелые шаги, тихо скрипнула кухонная дверь. Рычажок подтолкнул кукушку и, едва она пропела свое первое «ку-ку», как толстые волосатые пальцы схватили кукушку, повернули так, что раздался хруст, и втолкнули обратно в домик. Эхо оборвалось на половине: «ку-…». Светлана проснулась раньше мамы, раньше соседей и сразу, не одеваясь, в одной ночной рубашке неслышно полетела на кухню. Сложив руки, как это делала баба Вера, когда молилась, она встала перед часами и прошептала: — Кукушечка, миленькая, скажи: сколько я проживу на этом свете? Чуть дернулась дверца домика кукушки. Легкое шуршанье внутри, и все — тишина, нет ответа. А за спиной девочки вдруг раздался хруст. Свет-

109

Станислав Гриченко

лана обернулась: за своим столом сидел Витек и разламывал на части курицу. По его толстым волосатым пальцам стекал на тарелку жир… Ольга Николаевна с трудом нашла улицу и подвал, в котором дешево, почти задаром, достались ей часы с кукушкой. Прижимая к груди пакет с часами, она спустилась вниз. Ее встретил темноволосый Мастер, и глаза его, синие, как вода в озере ясным летним днем, все так же сияли добротой, и он пытался улыбаться. — Помогите, — прошелестела Ольга Николаевна, — моя девочка умирает. — Не волнуйтесь, — успокоил Мастер, — вы не опоздали. Давайте часы и посидите пока в этом кресле. Я надеюсь, все можно исправить. Сколько прошло времени, Ольга Николаевна не заметила. Мастер вынес часы: — Ну, вот. Все оказалось не так страшно. Между прочим, скажите своим соседям — там есть кнопочка, и если на нее нажать, часы будут продолжать идти, а кукушка не будет куковать. Когда Ольга Николаевна возвратилась с часами домой, в Лялин переулок, на пороге ее встретили грузчики, передвигавшие платяной шкаф. Переезжал на другую квартиру охранник Виктор Петрович, Витек. В комнате с номером два о чем-то шептались Света и Ира. Света лежала в кровати, у нее кружилась голова, но она улыбалась. Часы с кукушкой повесили в кухне на прежнее место. Светлана попросила: — Мама, отнеси меня на кухню, я хочу поговорить с кукушкой. На кухне никого не было. Ольга Николаевна посадила дочку на стул перед часами и тихо вышла в коридор. — Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить на этом свете? — тихо, но твердо спросила Светлана. Отворилась дверца, появилась кукушка, затрепетала крылышками и запела: — Ку-ку, ку-ку, ку-ку… И эхо звучало, как в лесу. После двадцати «ку-ку» Светлана перестала считать. Для тех, кто верит в сказку, открою большой секрет: Мастер — это Христофор Колумб, именно такого цвета у него глаза и цвет волос. Он нашел эликсир бессмертия в последнем своем путешествии, МАСТЕРит часы и пытается сделать людей счастливыми.

110

Как его занесло в Москву, не знаю. Но если вам повезет и вы его встретите в подвальчике на одной из старых московских улиц, спросите сами. Кукушка Пелагея в часах настоящая, потому что у нее живая душа. Девочка Светлана выросла, прекрасно себя чувствует, но не замужем — ждет Принца. А вот ее подруга Ира вышла замуж за Сергея. Охранник Виктор Петрович где-то живет и кого-то от кого-то охраняет.

ЧТО-ТО С ПАМЯТЬЮ Хоронили профессора технического университета. Три дня назад он строил планы, собирался съездить в Санкт-Петербург, пообщаться с учеными коллегами, и вот — на тебе, в ночь на субботу случился сердечный приступ. А неотложки, как известно, на вызовы торопятся не спеша. В общем, когда приехали, спасать уже было некого. В понедельник утром, к выносу тела собрался кой-какой народ с кафедры, где работал наш профессор, люди с черными повязками на рукавах из ректората, ну и, конечно, безутешная вдова и дальние родственники, потому как ближних не было: детей от законной супруги профессор не имел. Подкатил ритуальный автобус, а с ним мужички, назначенные осуществлять скорбные услуги. Погода с утра выдалась неустойчивая, набежали тучи, загромыхало. И аккурат в тот момент, когда гроб был поставлен для прощания на табуретки, сверкнула молния, загремел гром — разверзлись небеса, и полил дождь. Все живые — кто к стене дома прижался, кто под козырек крыльца пристроился, счастливцы под зонтики спрятались, а про покойника забыли. Косой дождь застучал по строгому лицу, и восковые черты его, вместе с заострившимся носом вдруг начали сглаживаться. Когда дождь прекратился так же неожиданно, как начался, лица покойного не стало вовсе, оно исчезло, словно растаяло: так — плоская восковая поверхность, вроде дощечки. Но присутствовавшие на скорбном мероприятии ничего не заметили — складывали зонтики, переговаривались, отряхивались. Накрыли гроб крышкой и повезли покойника отпевать в собор. Профессор не был верующим человеком, являл собой скорее воинствующий атеизм. Его нельзя было назвать образцом общественной морали, он пил горькую, был чревоугодником и большим охотником до женского пола, невинные студентки боялись его экзамена, как зубной боли. Вдова настояла: «Надо в церковь — для спасения души».

111

Станислав Гриченко

В соборе шла утренняя служба, и в ожидании ее завершения одинокий гроб поставили на широкую скамью, недалеко от входа. Лица святых и угодников были суровы, колеблющееся пламя многочисленных свечей напоминало о вечности, и почти все, кто провожал профессора в последний путь, не вошли в храм, а остались на его ступенях подышать свежим, после грозы, воздухом. Священник, закончив утреню, подошел к гробу совершить требу и обомлел: многих покойников повидал он на своем веку: бомжей без роду и племени, потерявших человеческий облик, утопленников, с лицами, съеденными рыбами, солдат, обгоревших в огне взрыва, но такого, чтобы вместо лица ровная гладкая поверхность — никогда! — Как звать усопшего? — задан был вопрос. Вдова, что у изголовья стояла, смутилась вдруг, затеребила свой черный кружевной платочек. — Муж он мне, законный, столько лет с ним прожила в горе и радости, столько лет… — отвечала, а у самой в голове суматоха: «Сколько, в самом деле? И как же звать-то его?..» — Имя мужа назови! — начал терять терпение батюшка, но вдова сеяла частые слезы, сморкалась в платочек и не могла вымолвить ни слова. Прочие присутствующие от гроба стали отступать — имени родственника вспомнить никак не могут. Помнят точно, что родственник он им, покойник, но очень уж дальний, а как его звали — никто вспомнить не может. Так ничего и не добившись ни от вдовы, ни от других заторможенных, священник помолился «об успокоении души усопшего раба Божия… Безимени… и чтобы простились ему все прегрешения вольные и невольные». К моменту выноса тела покойного профессора из храма и по прибытии на кладбище число провожавших его в последний путь и без того невеликое, сильно поубавилось. Короткий траурный митинг открыл представитель ректората, для которого присутствие на подобных мероприятиях вошло в привычку вместе с лицемерием, безмерным враньем и рафинированной печалью. — Сегодня мы провожаем в последний путь… — уверенно начал он, уставив тренированно скорбный взор в землю перед собой, — нашего коллегу, безвременно скончавшегося на взлете своих творческих способностей, профессора… Тут выступавший поднял глаза, чтобы не сойти с привычной колеи, посмотреть, кто же тут лежит, и назвать имя покойного, но вместо лица увидел ровную, с восковым блеском, поверхность и… потерял сознание.

112

Коллеги подхватили оратора, кто-то побежал к машине за аптечкой. Пока одни приводили его в чувство, другие безуспешно напрягали мозги, вспоминая, кого же они здесь собрались хоронить, что за курс читал покойный и от какой кафедры? Оказалось: помнят, что курс очень важный, но какой именно, вспомнить не могут. Всплывало в головах только то, что одолевали эту науку студенты трудно, удовлетворительная оценка считалась нормой, а на пятерки могли рассчитывать лишь девушки, которые ходили сдавать экзамен к профессору на дом. Особенно настырные сослуживцы к венкам кинулись: ведь что-то на лентах написано, возможно, и имя покойного отыщется! Ан и здесь сюрприз: смыло дождем надписи на лентах, только и осталось: «Дорогому… незабвенному… от коллег», «Спи спокойно, дорогой…» и так далее без имени и фамилии. Те, кому, собственно, и вспоминать было нечего, вдруг вопросом озадачились: «А что это мы тут делаем?» — и, не найдя ответа, потихоньку начали сматывать удочки. Не прошло и получаса, как ни одного человека, кроме вдовы да мужичков из ритуальной службы, рядом с покойным профессором не осталось. А тут и вдова вдруг хлопнула себя по лбу: — Да что же это я к Наталье Петровне не заехала! — и выскочила из ворот кладбища в неизвестном направлении. Мужички похоронной бригады оказались самыми стойкими и ответственными. Не дождавшись команды от распорядителей с черными повязками, затылки почесали и принялись искать на кладбище свежевырытую могилу, чтобы хоть как-то дело свое исполнить до конца… В небесной канцелярии произошла заминка: прибыла душа, как положено с конвоем: по одну руку Ангел Хранитель, по другую — Бес Искуситель. Только вот что за душа — неизвестно. Свет от лика Архангела пульсировал негодованием: который уж случай отсутствия идентификации личности! Ангел смущенно потупился и был полон раскаяния: виноват, не досмотрел… Бес нагло ухмылялся: — Нам идентификация без надобности: была бы душа и к ней перечень грехов! Архангел щелкнул пальцами левой руки и материализовал перед собой вращающийся компакт-диск, провел по нему лазерным лучом из пальца правой руки:

113

Станислав Гриченко

— Пустой твой диск, Темный, нет на нем информации! — Падлой буду, — взвился Искуситель, — была запись, гад какой-то стер! — Может, и стер кто, в вашу контору не полезу разбираться, а у нас — презумпция невиновности: нет доказательств, значит, чиста душа! Бес обиделся, хвостом крутанул и растворился в пространстве. Снова щелкнул пальцами Архангел — завертелся диск добрых дел, Ангел с надеждой воззрился на начальство. — Тут что-то есть, — заметил Архангел, — только уж очень короткий файл! Так… что там, ага, вот: «В возрасте десяти лет сходил в магазин за продуктами для больной соседки и сдачу отдал всю до копейки». Ну что ж, Хранитель, победа твоя, доброе дело, хоть и малое — налицо. Веди Безымянную душу в Рай…

114

Екатерина ЖДАНОВА

В КОНЦЕ КОНЦОВ — Ваш паспорт испорчен, понимаете? Машина его не берет, коды не читаются, и мы не можем выдать вам деньги со счета, — девушка-оператор почесала ноготком страничку с фотокарточкой и попробовала еще раз сканером. — Нет. Не хочет. Как это вам удалось так его изжевать? — Случайно вышло. Мне интересно стало, что это за пупырышки под фото проступают, ну я их и выковыряла иголочкой. Это, знаете, какие-то железочки. Понимаете, — доверительно зашептала Тамара Сергеевна, — мне пришла претензия. Из ДЕЗа. У меня долг за квартиру. Грозят подать на меня в суд, описать имущество в счет погашения долга... И мне надо срочно... — Не надо только так волноваться. Я поняла. Есть у вас загранпаспорт? Нет? Тогда вам нужно обратиться в ЕИРЦ по месту жительства, вам там все разъяснят. И помогут. Только про иголочку и железочки не говорите, молчите. Нельзя этого было делать. Тамара Сергеевна медленно убрала в целлофановый пакетик свои документы и пошла из сбербанка. В ДЕЗе ее не ругали за испорченный паспорт, а просто выдали квитки, попросили заполнить какие-то бланки по образцу на стенде и велели сфотографироваться. — Как оплатите, с фотографиями и заявлением — в паспортный стол. Тамара Сергеевна вспомнила, что у нее есть старые фотокарточки на паспорт, и улыбнулась про себя. Там она очень эффектно выглядит. Ведь теперь этот ее последний паспорт — он будет с ней уже навсегда. В паспортном столе была очередь. Людская цепь равнодушно приняла к себе еще одно живое звенышко. Тамара Сергеевна заняла очередь к начальнику паспортного стола и, сев на кожзаменителевую скамейку у окна, достала из сумки молитвослов. Она хотела на неделе причаститься и, внутренне перекрестившись, начала вечернее правило. Брови ее раздвинулись, разгладился лоб, и, погружаясь умом и

115

Екатерина Жданова

сердцем в доброе, она и не заметила, как перед ней остался всего лишь один парень в кожаной косухе. Тамара Сергеевна нехотя прислушалась к разговору справа. — До пенсии далеко, на работу не берут. Кому нужны старухи? Косметика и знание языков уже не помогают. Нужны ноги от ушей и полное отсутствие интеллекта. У меня ж ни того ни другого. То есть понятий о норме у них... Ей захотелось взглянуть на эту женщину и посочувствовать ей, но тут вдруг кожаный парень распахнул дверь кабинета и просипел: «Следующий!» Тамара Сергеевна похвалила себя за то, что завершила чтение как раз вовремя и не успела согрешить любопытством. Она убрала томик в сумку. Робко стукнув дважды костяшками пальцев в деревянную дверь с табличкой «Подполковник милиции Э. Х. Куйбеда», она приоткрыла ее и спросила: «Можно?» Ей никто не ответил. Молодой человек сосредоточенно и уверенно постукивал о столешницу пачкой бумаг, приводя их в должное блокообразие. Он отложил пачку документов и бодро указал ей на стул по ту сторону. Тамара Сергеевна поставила на него сумку и осталась стоять. Она порылась во внутреннем кармане пальтишка и вынула на свет негодный паспорт. — Вот. Мне не дали в кассе деньги, говорят, надо менять на новый. — Ясно. Давайте сюда. Он не удивился вынутым штучкам из-под фотографии. Тамара Сергеевна успокоилась и стала рассматривать начальника. «Интересно, — думала она, — он Эмиль Хусейнович или Эдуард Харитонович?» Парень был очень красив и молод. Она залюбовалась спокойствием его лица, контрастной синевой на бледных, чисто выбритых скулах и подбородке. И еще что-то неуловимо прекрасное было в нем. А глаза... — цвет речной травы. И одеколон. Такой вкусный! А как ладненько сидит на нем форма... Статный. Статский... Нештатный... Нежданный... — Так. Тамара Сергеевна, — строгий и официальный тон вернул ее на землю. Прищелкнув пальцами, он встал и заходил по кабинету. — У нас нововведение. Мы переходим на новый вид паспорта, электронный. Читали? Теперь вам не придется то и дело ходить в сбербанк, снимать деньги, ходить и платить за квартиру. Да и в магазине, в аптеке, в аэропорту или в транспорте вам достаточно будет просто поднести руку к считывающему табло — и все! Удивлены? То есть ваши паспортные данные, сведения о вашем здоровье, ваш финансовый счет и отчет по платежам мы объединим в одном документе. Мало того. Мы уменьшим его до микроскопических размеров. Вот брошюрка, ознакомьтесь.

116

— Так это же прекрасно! — обрадовалась Тамара. — Наконец-то что-то человеческое придумали. Как замучили эти очереди везде! А что, это будет такая карточка, как социальная? — Она не глядя сунула в карман буклетик. — Типа. Но не совсем. Это чип. С помощью шприца его аккуратненько, с анестезией, — вы даже не почувствуете, — введут вам под кожу тыльной стороны ладони правой руки. Вот тут. И начальник указал на участок кожи между большим и указательным пальцами на тыльной стороне ладони. — Хм, тут грузчики обычно выкалывают всякие имена и якоря. — Вам, — не отреагировал статный, — останется только поднести руку — в магазине, в поликлинике, в банке, — да в любом учреждении страны! — к считывающему устройству. И все. Вся информация о вас будет на одном маленьком носителе. Если что — вас всегда найдут социальные службы, окажут медицинскую помощь, ведь ваш электронный кошелек будет всегда при вас. Нанотехнология! Батарейки к чипам не нужны. Она сама будет подзаряжаться, когда вы утром будете принимать душ или просто умываться. Разница температур будет подзаряжать второй элемент, вживленный вам под кожу на лбу. Провели рукой по лбу раз в сутки — и готово. Что вы испугались? Это не больно. Все учтено. Понимаете, как это комфортно, как экономично и практично? Тамара Сергеевна поежилась. — Это обязательно вообще? А можно я подумаю? Парень в форме слегка оскорбился: — Все делается для удобства и безопасности населения. Для вашего удобства. Никто вас не принуждает, но через год без нового биопаспорта вам уже ничего нельзя будет ни покупать, ни продавать. Поймите! Вся страна переходит на чипы. Это как переход на летнее время. Обязательно для всех. В течение года всех переведем. — И что же делать тем, кто хочет жить по-старому? — Что значит — не хочет? А кушать хочет. Тогда — не жить, — засмеялся начальник. — Или в тайгу бежать. Шучу. Думайте. Никто никого не неволит. Но с первого января будущего года реформа вступит в силу, и необходимость вашего правильного, подчеркиваю, выбора станет неизбежной, ведь ни продавать, ни покупать вне новой системы никто уже не сможет. Указ подписал президент. А там не дураки сидят. Власть — она от Бога. — Ясно, — сказала Тамара Сергеевна, — можно я пока что оставлю себе старый паспорт? Он мне дорог как память о бесцельно прожитых годах. — Все шутите. Ну, храните. Как реликвию. Внукам показывать... У меня вон тоже дома прабабкины облигации общесоюзного займа лежат и дедов

117

Екатерина Жданова

ваучер. История. Правда, он уже мертвый, не действует. Пользуйтесь пока загранпаспортом. Есть? Нет? Плохо. И вам, Тамара Сергеевна, придется заплатить штраф за порчу удостоверения личности. Полторы тысячи рублей. Протокол я сейчас выпишу. Квитанцию занесете. Распишитесь тут и тут. Это справка вместо, на месяц. Зовите следующего. Ледяной туман охватил ее, и Тамара Сергеевна направилась к выходу. Ручка двери кабинета была неприятно и неестественно теплой. Она спустилась на первый этаж, скользя ладошкой по перилам, и вышла на воздух. Ну, вот и все. «А завтра воскресенье. Надо на службу в храм, — думала она. — Скоро пост, надо бы заговеться. Куплю-ка я нам красного винца и курочку». Магазин «МясновЪ» — прищурилась Тамара Сергеевна на вывеску. С нежностью, бережно, она открыла кожаный кошелек, с которым ее покойный муж так часто и расточительно хаживал сперва сюда, а потом напротив, в «Дары Молдавии», и улыбнулась горько. Тут его и пенсионный еще лежит. Вот он. И пахнет еще табаком. Коричневая корочка, похожая на хлебный под. Тамара Сергеевна подняла лицо к фонарю и закрыла глаза. Ей казалось, что она и через сомкнутые веки видит летящие ей навстречу снежинки. «Какие они приятные, — думала она, слегка покачиваясь. — Надо кому-то передать квартиру и полдома в деревне. Да. Но кому? Ведь все уже умерли. И кошку. Кому она нужна?» — Бабуль, ты иль туда, иль отойди уже с прохода, — раздался за ее спиной добрый голос подвыпившего гражданина в котиковом картузе. Он слегка приобнял ее и весело переставил, ухватившись другой рукой за ручку двери магазина. Сергеевна пристроилась к его дубленому рукаву и просочилась внутрь, но мужчина сразу устремился в винный отсек магазина. Ей в лицо пахнул вкусный воздух колбасного отдела. За прилавком охлажденки Тамара Сергеевна засмотрелась, как молодая, но несчастливая продавщица с мультипликационным личиком Белоснежки выудила из витрины и шмякнула на весы тушку упитанного петелинского цыпленка. — Еще что? — равнодушно процедила она и уставилась вдаль, перекатывая по небу давно несладкую жвачку «Орбит без сахара», пока чудная бабулька скользила носом по ценникам на прилавке. — Приправку, вот эту, с веселым таким поваром, — улыбнулась Тамара Сергеевна и потыкала пальцем воздух. — «Подравку», что ль? — Белоснежка смотрела на бабку, как на идиотку.

118

— Как вам будет угодно. Ведь вы меня поняли. На то мы и люди, верно? А я вас сразу узнала. Ваше лицо мне так знакомо... — Дальше. — Это все, пожалуй. — Тамара убрала в пакет куренка и рассчиталась. — А знаете, скоро вместо продавцов будут компьютеры, слыхали, а? С ними не поговоришь. Правда же, это грустно? Вот поэт один сказал: «Ведь перемены все-таки потери, хотя порой и к лучшему они». Вы так не считаете? — Нет. Девушка, видимо, устала. Она достала мобильный и стала читать эсэмэски. На грудке ее передничка синел бейджик. На щеках появились веселые ямочки. Тамара Сергеевна прищурилась и прочла: «Людмила». Тамара Сергеевна поняла, что девчонка не дегенератка, как ей сперва показалось, просто она переусердствовала слегка, выщипывая брови. Тамара Сергеевна шла домой в отличном настроении и думала: «Какая она симпатичная в этом своем передничке, и волосики гладкие, черненькие. Людмила. Хорошее имя, правильное. Милая людям. Или умиляющая людей? Надо посмотреть в святцах, когда у нее день ангела». У Тамары Сергеевны в запасе была уйма времени, чтобы пересмотреть фотоархивы, перечитать письма и сжечь их. Книги! Кому нужны сейчас книги? Одна аллергия. А с собой не увезешь... Навестить могилы мужа, братьев и родителей. Попросить прощения у соседки по даче и устроить кошку в хорошие руки. Вот, в общем, и все. Останется только пойти с Людочкой вместе к нотариусу и оформить дарственную. Через неделю размышлений Тамара Сергеевна снова пришла в «МясновЪ». Было людно. Девушка сперва не узнала ее и скользнула по бабке равнодушным взглядом, но вдруг оробела и встревожилась, будто что-то вспомнила. — Милочка, — вкрадчиво позвала ее Тамара Сергеевна. Белоснежка перестала жевать и насторожилась. — Я хочу... — загадочно улыбаясь, продолжала бабулька. — Я все думала-думала, кому: вам или Куйбеде? Решено. Вы ведь не москвичка? Это будет такой новогодний сюрприз! Мне нужны только ваши паспортные данные, и... — Наташ! Пригласи охранника! Быстрее! — зычно крикнула она сменщице поверх голов покупателей. Десятки лиц повернулись на шум. — Здесь какая-то ненормальная! Тамара Сергеевна испугалась, побледнела и затараторила: — Что вы! Нет-нет! Вы просто меня неправильно поняли. Не надо охранника. Дайте куриной печенки, пожалуйста. Кошке. И отбивную.

Екатерина Жданова

119

Тамаре Сергеевне стало гадко, стыдно себя. Кто-то помог ей не упасть, и она, спрятав пакетик в сумку, робко шагнула за порог в хмарь и сырость беспросветных ноябрьских сумерек. Шла и горько думала: «Вы еще не в могиле, вы живы, но для дела вы мертвы давно... Она присела на лавочку. Положила рядом покупку. — Суждены вам благие порывы, но свершить ничего не дано»*. — А я давно говорил, — ответил довольный басок классика из ниоткуда. И вдруг старушка ясно увидела: какой-то человек в пальто старинного покроя, в странной шапке... жестом зовет ее пойти с ним. Пригляделась — Некрасов! Тамара Сергеевна рванулась к нему и почувствовала такую радость и легкость, как будто она десятиклассница. Глянула на себя — а у нее белый фартук, школьный!.. Лакировочки, беленькие носочки... А коса! И бант! Она обняла смущенного старика, а он смотрит так ласково на нее… — Ну, — говорит, — пойдем, пора. Взял ее под руку и повел. — А оставлю-ка я себе библиотеку? А, Николай Алексеевич? Погружу всех любимых в деревянные ящики, и поедем все вместе. Ха-ха! Железной дорогой, — засмеялась Тамара. — И кошка с нами! — Ну конечно берите! Русские своих не бросают! — Ой! А где Сережа? Сережка где? — Да он на стол накрывает, ждет вас не дождется! Эх! Тряхнем стариной! А ну-ка, польку, Марочка! — Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота... — Ой, я такую и не слыхал. — Так это только через сто лет написали. А я тоже чуть-чуть сочиняю... — Так мы родственные души, Тамара! Ну-ка, ну-ка?.. Пошел снег, и их смех потихоньку растаял в ночном небе.

Николай Алексеевич Некрасов, строфа из стихотворения «Рыцарь на час».

120

Елена ШУТИЛОВА

ТОЛЕРАНТНОСТЬ Границу пересекали медленно. Длинная очередь из машин застопорила движение на всех полосах пропускного пункта. Объяснить задержку было трудно. День будний, о контрабандистах или о внутренней проверке таможенной службы никто ничего не слышал. Впрочем, от чего зависит скорость работы таможни, до сих пор оставалось для Ольги загадкой. Одна и та же смена могла в один день пропустить машины за полчаса, в другой задержать на границе часа на два. Сегодня у дежурных был явно нерабочий настрой. «Не повезло», — думала Ольга, наблюдая за тем, как за шлагбаумом инспектор, не торопясь, обходит машины, изредка уходя в небольшое стеклянное административное здание. Долго и, как казалось со стороны, сонно таможенник всматривался в документы. Постояв в раздумьях перед очередной машиной, просил отогнать ее на стоянку, открыть багажник, спрашивал, цедя слова сквозь лениво приоткрывающийся рот о запрещенном или ограниченном к провозу товаре: наркотиках, алкоголе, сигаретах. Наконец, дав добро, отходил к следующей машине. Одуревший от счастья водитель бежал заполнять таможенную декларацию, выстаивая в очереди за ее бланком, возвращался к окошечку, чтобы поставить штамп, и затем переходил к инспектору за выездной визой. Не торопясь, подолгу держа в руках паспорт, но не обращая на него особого внимания, занятая своими мыслями женщина в форме медленно протягивала руку к печати, вяло шлепала ею по бумажке и, также не глядя, нехотя, отдавала ее алчущему туристу. Одолжение, которое делала таможня, и впрямь было велико! Они разрешали въезд и выезд. С сознанием собственной значимости и вседозволенности смотрели на выезжающих, как на шопников или шалав, выскочивших замуж за иностранцев. А на въезжающих, как на потенциальных покупателей дешевого бензина и искателей сомнительных развлечений. «Да, это не Морской порт и не Пулково», — Ольга ловила себя на этой мысли всякий раз, возвращаясь от больной матери домой кратчайшим дешевым путем.

121

Елена Шутилова

Там ни пограничники, ни таможенники не раздражали. Сказывалась их профессиональная выучка и вежливо-официальное обращение к пассажирам. Вышколенные работники просматривали документы, досматривали, при необходимости помогали заполнять декларации, сохраняя на лице если не доброжелательность, то невозмутимое спокойствие. «Черт!» — про себя выругалась молодая женщина, нетерпеливо взглянув на часы мобильника. Именно сегодня инспекторы делали вид, что досматривают по всей форме. Никто не брал отступных, не заказывал подарков из Финки. Выезжающим приходилось ждать. Время тянулось медленно, и так же медленно портилась погода. Неожиданно в закрытой зоне Ольга заметила знакомого инспектора. Не то чтобы очень знакомого, но все же при крайней необходимости парень мог выручить. Он два года как работал таможенником. Место было удачное — российско-финский пропускной пункт, а потому и материальное положение свое Виктор поправил очень быстро: первым делом купил пару грузовых авто, потом справил себе, жене и теще по иномарке, достраивал дом. «Умеет. Оборотистый малый», — со странной неприязнью подумала Ольга. Закипало раздражение, перекипело, пришла апатия и усталость. Серая влажная муть за окошком «ситроена» то набухала влагой, то сочилась мелким нудным дождиком. Ольга из последних сил пыталась сосредоточиться. С чиновником, какого бы уровня он ни был, ухо не заваливай. А с мелким клерком тем более. И неважно, с какой стороны границы. Эта каста в любой стране найдет способ показать себя. В этот раз молодая женщина везла с собой только ручную кладь, потому и избежала длительной процедуры взвешивания и оформления багажа. Привычно быстро Ольга заполнила декларацию. Она торопилась. До дома еще пять часов езды, а завтра у нее утренняя смена. Наконец, все формальности позади! Поставив штамп о полном досмотре, улыбаясь, как показалось Ольге, весьма многозначительно, Виктор пропустил машину. «Да помню я, — досадливо подумала Ольга, — хотя не настолько ты и хорош, чтоб помнить». Она мысленно скептически ухмыльнулась, расплывшись в ответ своей самой бесхитростной, глуповато-кокетливой улыбкой. Оставив позади финский переезд, автомобиль выехал на широкое, атласное от дождя шоссе. Ольга максимально прибавила скорость, но не настолько, чтобы потом платить сумасшедший штраф, и помчалась к дому.

122

За рулем всегда хорошо думается. Странное сочетание мыслей и дороги помогает понять непонятое, увидеть очевидное, не замеченное ранее. В то же время глаза выхватывают из проносящегося мимо пейзажа отдельные фрагменты, зачем-то отмечая и оставляя в памяти обрывки чужой жизни: одинокую водонапорную башню, припаркованную у обочины машину, громадный влажный гранитный валун розово-серого цвета, мелькающую далеко внизу, искрящуюся меж лохматой насыщенной зелени гладь лесного озера. По сторонам проносятся тысячи жизней. Они далеки, но они рядом, подмигивают теплыми огоньками окон, согревают своим присутствием, дарят спокойствие и уверенность, заставляя отступать пугающее первородное одиночество. Они есть, и в то же время их нет. Кажется, во всем мире осталась только ты и эта бегущая впереди серая мокрая лента. И мысли то устремляются в будущее, то возвращаются в прошлое. Способности к языкам и желание учиться дали Ольге многое. Быструю адаптацию в чужой среде, знакомства не только в своей диаспоре. Да она и не старалась поддерживать отношения с соотечественниками. Многие их них, прожив пять — десять лет, так и не удосужились научиться читать и писать на языке новой родины. Выскочив замуж за финна, кто-то жил только домом, ведя хозяйство и общаясь с эмигрантками-подружками. Некоторые уже развелись и жили на пособия. Не такой была Ольга. Ее амбиции простирались дальше кухонного стола и ближайшего супермаркета. Окончив языковые курсы для иммигрантов, получив специальность соцработника, потом переводчика, она поступила в университет и успешно училась. Никто не знал, каких сил стоит обучение на неродном языке на факультете лингвистики. Ольга невольно улыбнулась. Вспомнилась ее первая и единственная поездка в Россию в качестве переводчика. Юсси взял ее с собой по одной причине: русские переводчики стоят копейки, их слишком много. К тому же лектор полагал, что Ольга согласится получить деньги неофициально, наличными, в обход финских законов, что даст ему возможность и дальше пользоваться ее услугами почти что даром. Ольга презрительно усмехнулась, вспомнив, как сухой полинялый финн вел с ней в купе задушевные беседы, пил в России водку, а на обратном пути решил все-таки довести свои ухаживания до логического конца. И был страшно возмущен неблагодарностью русской переводчицы, которая ни при каких обстоятельствах не должна была ему отказать. Да хотя бы из признательности за то, что он дал ей такую прекрасную работу и даже хочет ее оплатить! Где еще она найдет официальную языковую практику, кстати обязательную?! Теперь ей смешно, а тогда, выслушав возмущенный монолог благодетеля, стоило большого труда сдер-

123

Елена Шутилова

жаться и не влепить ему пощечину. Вряд ли тощий мужичок устоял бы на ногах. Но ей не нужны неприятности. Кому поверят: иностранке или соотечественнику, который постарается напакостить ей по возвращении домой. Скандал в то время, когда она должна вот-вот получить гражданство, был бы некстати. Эта мысль, стремительно пронесшаяся в голове, удержала ее от должного отпора наглому работодателю. Пришлось сдержаться, она только вышла из купе и прошла в вагон-ресторан, где и провела все оставшееся до Хельсинки время в компании с тем же Юсси, старательно угощавшим ее и, похоже, после пересечения границы здорово испугавшимся обвинений в домогательстве. Она до сих пор физически ощущает охватившее ее чувство брезгливости и мутное состояние подступающей тошноты, когда вспоминает этот случай. Впереди бодро шел караван фур. Парочка «сканий» обогнала Ольгин хетчбэк и, пристроившись в хвост своим, свернула к горящей в сумерках желто-голубыми огнями бензоколонке. Сказки… сказки. Сколько их рассказывают о пребывании за границей. Универ она, может быть, и дожмет, но вот работать переводчицей точно не будет. Нет, не конкуренция тому причина, законное желание финнов продвигать по карьерной лестнице своих соотечественников, а не приезжих. Понимая это умом и делая вид, что так и должно быть, Ольга все же чувствовала сильную обиду. Ведь разговаривала и переводила она подчас точнее и быстрее многих финнов с курса. В город она въехала далеко за полночь. Ночные улицы освещали неяркие фонари, по сторонам как с театральных декораций смотрели темными, будто нарисованными окнами дома. Город казался просторным и пустым. Здесь ложатся спать рано, но очень рано и встают. Поставив машину в гараж, Ольга вошла в неосвещенный дом, уютный, но опустевший. Муж с детьми уехали навестить родных в Мальме. Сыновья, ее мальчики, были гордостью, заботой, тревогой и счастьем. Все же она не могла не признать, что иногда с трудом понимает своих ребят. Родившиеся в Финляндии, они принадлежали новой родине, впитывая вместе с ее воздухом совсем иную культуру, историю, правила поведения и взгляды на окружающий мир, разделяя скорее мысли отца, чем матери. И это беспокоило Ольгу. Через пять часов Ольга сидела за кассой в небольшом зале маркета, наблюдая за происходящим. К кассе подходила известная всем покупательница. Бабуля уже превратилась в местную достопримечательность. В корзинке у нее лежали рассыпанные овощи: перцы и помидоры, сверху их прикрывала зеленая горка свежего салата. Вела она себя в магазине, как на рынке, и на все увещевания повторяла только одно: «Я дома в Румынии

124

всегда так покупала. Зачем мне ваши упаковки? Мне нужно все пощупать и выбрать самое свежее!» И сколько бы раз терпеливый администратор торгового зала ни объяснял ей, что здесь не рынок, старая женщина упрямо продолжала совершать покупки так, как считала нужным. Из раза в раз все повторялось: вскрытые упаковки и отборные овощи, даже салат она умудрялась выбрать лучший, ободрав по несколько самых сочных листьев с разных кочнов. Едва завидев старушку, Ольга вызвала администратора. Одновременно с ним появился и грузчик Табо. Он медленно прошелся по залу, посмотрел на разбросанные кочешки и сдвинутые ящики, поправил верхний, оставив другие в живописном беспорядке, и так же неторопливо двинулся во внутренние помещения своей легкой артистически-грациозной африканской походкой. А у Ольги уже новый покупатель торопится расплатиться за покупки. Многих из них она знала в лицо, многие знали ее, здоровались, вежливо интересовались делами, ожидая такой же вежливый ответ, что все хорошо, и, доброжелательно улыбаясь, прощались. Незадолго до конца работы, Ольгу вызвал управляющий. Пека долго извинялся и, наконец, попросил ее остаться на вторую смену, снять кассу и закрыть магазин. Ольга согласилась не раздумывая. Она не злоупотребляла и все же временами пользовалась благосклонностью начальства. Но и просьбы Пеки выполняла охотно. К тому же лишние деньги были как нельзя кстати. Лишние? Когда они бывают лишними?! День пролетел на удивление быстро. Последний покупатель покинул магазин, началась обычная рутинная работа: прием денег, сверка товара, уборка зала и подсобок. Сотрудники торопились закончить работу и уйти домой. Ольга обходила магазин, стараясь ничего не упустить. В узком коридоре под ноги то и дело попадались раскрытые коробки и пустые пластиковые ящики. Подхватив один из них, Ольга направилась в кладовку. Через открытую во двор дверь женщина увидела Табо, в джинсах и чистой рубашке, прислонившегося к металлическому поручню, он курил. Рядом с ним стояла его жена, высокая худощавая африканка. «Очень привлекательная, — невольно отметила про себя Ольга — Кожа ровная, гладкая, цвета кофе со сливками, светлее мужа. Только почему он-то уже переоделся?» — Табо, — окликнула Ольга, — что ты тут делаешь? Рука с сигаретой опустилась, парень непонимающе смотрел на Ольгу. Она на секунду растерялась. Не понять ее он не мог, по-фински африканец говорил сносно. Может, она не так выразилась? — Не хочешь выполнить свою работу — собрать тару?

125

Елена Шутилова

Табо продолжал спокойно смотреть на женщину, не говоря ни слова. — Ты понял, что я сказала? — Я устал. — Я тоже. Но за тебя никто работать не будет. Табо развязно потоптался на месте, бросил взгляд на жену, затянулся и выпустил дым. — Что тебе надо? — неестественно высоким голосом вдруг выкрикнул он. — Я уже переоделся! Ольга на секунду опешила. Недоумение и растерянность мелькнули на ее лице и пропали, уступив место удивлению. Но последующая за этим тирада быстро вернула ее к действительности. — Вы — финны совсем обнаглели! Я беженец! Я приехал в вашу страну, и теперь вы используете меня на тяжелой работе! Думаешь, если приняли меня, то можете пахать на мне дни и ночи, а я буду терпеть?! Это дискриминация, расизм! Я пожалуюсь на тебя в иммиграционную службу! И тебя обвинят в нарушении прав человека! От секундного замешательства не осталось и следа. До Ольги дошел смысл сказанного. — Послушай меня, Табо. Не знаю, что сделали тебе финны, кроме того, что приняли у себя и дали работу. Я не финка, я такая же иммигрантка, как и ты, хоть и белая. Сегодня я уже отработала две смены и мне закрывать магазин. Не понимаю, почему я должна работать еще и за тебя. Я не стану собирать тару по всем помещениям! Иди и сам сложи ее так, как надо. До закрытия еще полчаса, ты рановато собрался домой. Ольга поставила на асфальт пустой ящик и, не оглядываясь на вытянувшееся лицо парня, вошла в магазин. Через полчаса Ольга уже ехала домой вдоль побережья. За окном плыл песчаный берег, барханы, высокая трава поодаль и одиноко стоящие сосны.

Стихи

Раиса КУЛИКОВА

Черемуховый холод На краешке моей зари У нашей тоненькой тропинки Цветет черемуха. Внутри У каждого цветка по льдинке. Мне тайных слов не говори, Не повторяй их без запинки. У слова каждого внутри На дне запрятано по льдинке. И все же ты — моя беда. Снега черемухи не тают. По всей округе холода Цветут, не отцветают.

Ржаное поле Моет в росах лицо агроном. С каждым колосом лично знаком. Похудел из-за этой красы. Как у ржи, пожелтели усы. И на них в бриллиантовый ряд Капли спелого солнца горят. На заре агроном на ногах. Ходит с ветром в веселых хлебах. Им обоим сегодня не спится: Нива скоро зерном разродится.

Бабка Мотя Живет в деревне бабка Мотя. Давно одна. Всегда в работе.

Раиса Куликова

127

Ну, а деревня — пять дворов, Нет ни собак и ни коров, А есть в деревне часовой: Фонарь с разбитой головой. В большой избе у бабки чисто. В углу гармонь без гармониста. На стенах в рамках с голубями Внучата, дочери с мужьями, А на крюках у самой двери И телогрейки и шинели. — Вот энту вот носил Егорка, — Мне бабка объясняет громко, — Мои живут все в городу. А вдруг наедут. Вот и жду. Старушка льет отвар из банки В большую кружку. Долго пьет. По тихой комнате плывет Печальный запах валерьянки.

Варенье Все купили: новый дом, Сад вишневый за окном. Не купили малости. Не купили радости. Даже не мгновенья. Превращаю лето Для тебя в варенье.

Телефон Не отхожу от телефона И на него смотрю с мольбой, Как будто от него, немого, Зависит то, что ты не мой.

128

Имя Какая же я счастливая! Весь день верчусь у зеркал В ласковом имени «МИЛАЯ», Которое ты прислал.

Солнечный покой Последний солнечный покой. В листве зарыться так и тянет. Сейчас задай вопрос любой — Другое сердце не обманет. Теплом настоена листва. И в гамаках из паутины Уже качаются незримы Не сказанные мной слова.

Две плахи Выдоха нет и вздоха — Так без тебя плохо. Выдоха нет и вздоха — Так мне с тобою плохо. В небе вольная птаха. Слева моя плаха… Справа твоя плаха… Выбрать одно мгновенье. В землю вошли колени. В землю вросли колени. А у подруг — поколенье. А надо мной птаха. Слева моя плаха… Справа твоя плаха…

Леонид Брайловский

129

Леонид БРАЙЛОВСКИЙ

Разговор с сыном — Скажи мне, папа, Есть ли Бог на свете? — Спросил меня мой повзрослевший сын. Ну, что мне первокласснику ответить? Сказать, что есть и что Господь един? Что где-то там, в неведомых просторах, Во тьме вселенской есть далекий свет И что в бескрайних звездных коридорах Живет Великий Властелин Планет? Но мне знаком пытливый ум парнишки, Он просто так на веру не берет. Мы с ним давно уже читаем книжки Про астронавтов и про звездолет... А в школе с ним за партой — христиане, А рядом друз, а впереди — грузин. И иудеи все, и мусульмане — Всего лишь дети... «Понимаешь, сын, Бог — это мудрость! Это светлый разум! Бог — это жизнь, которой ты живешь. Ты все поймешь, конечно, но не сразу, Ведь в чем-то правда есть, а в чем-то — ложь. Бог — он не Карлсон, что живет на крыше, К нему нельзя на праздник прилететь,

130

Бог — это воздух, тот, которым дышим, Но разве воздух можно разглядеть? Бог — это совесть, это воспитанье, Когда ты плачешь, он — твоя слеза, Когда ты ждешь, виновный, наказанья, То избегаешь мне смотреть в глаза – И в этом Бог! И я твой бог, и мама! Тебя мы любим, милый, и храним! И знай, малыш, для нас ты самый, самый! А подрастешь, Мы вновь поговорим!»

Зарисовка Над рекой туман сгустила осень, Бабьим летом потянуло вдруг. Расстелил ноябрь седую просинь, Воздух свеж, печален и упруг. В легкой ряби Пекша* в полудреме, До зимы уже рукой подать, Сиротливо зябнет лист на клене, Впору кисть с мольбертом в руки взять. Поросли кустов осиротело Жмутся к отражению в воде. Солнца луч, пробившийся несмело, Замер, будто что-то подглядев. Где-то робко иволга всплакнула И опять повисла тишина, Да березка нежная взгрустнула, Будто ей привиделась весна.

Речка в г. Кольчугино.

Леонид Брайловский

131

И было лето, и была зима Заблудилось где-то Ласковое лето. Скрылось за листвою Солнышко в лесу. Ягоды поспели, Листья пожелтели, Тучки загустели, Осень на носу. Вспыхнули зарницы, Потянулись птицы Клином журавлиным В теплые края. Замела поземка По овражьей кромке. Затянула пленкой Лужи ноября. Вдруг запорошила, Все заворожила, Серебром покрыла Кружевная шаль. Меж стволов бесхозных В сумерках морозных Дымом папиросным Затянуло даль. И опять капели. Зяблики запели. Заплела косичку Старая сова. Снова вереницей Потянулись птицы. Стебли, как ресницы, Вскинула трава.

132

Солнышко пригрело. Все зазеленело, И багульник белый Средь болот расцвел. Лес грибами манит, Запахом дурманит, Над рекой туманит — Вот и год прошел!

*** Юный ветер весенний Поскрипел домовито Журавлем над колодцем, Заглянул ко мне в сени, Опрокинул корыто, Стукнул ветхим оконцем. Заблудился в подоле Старой бабки Матрены, Что брела за повозкой. А потом в чистом поле С хромоногим Семеном Подымил папироской. Дунул мельнице в спину, Разбудил куст сирени, Прогулялся ложбиной И, споткнувшись у тына, Вдруг упал на колени Перед тонкой рябиной. Приласкал дуновеньем, Словно девичьи груди, Он набухшие почки. И рябина с волненьем, Не судите их люди, Распахнула листочки.

Леонид Брайловский

133

*** Красавец Май, прижав к груди прохладу, Вдыхал ползущий с юга летний зной, А бор сосновый жил еще весной, Храня под кронами ее усладу. Внизу грядой толпились валуны, Подмявши под себя скупую влагу, Расщелиной ползущую к оврагу, Чтоб уберечь дыхание весны. Слоеным пирогом стелились иглы И шишек любопытные глаза Взирали, как девчушка-егоза Затеяла с жуком лесные игры. Все ближе разгорался небосвод, Врываясь меж стволов горячим светом, И сразу обожгло, дохнуло летом, Прорвавшимся меж ветвями вразброд. Пернатый хоровод в безумном ритме Трещал, галдел как утренний Привоз*. С полей дохнул распаренный навоз… Лесник застыл пред образом в молитве… Куда-то потянулись муравьи Веселою живою вереницей, А пруд лесной вбирал тепло сторицей, Беря реванш за лед и полыньи. Весна еще отчаянно пыталась Закрыть собой умытые луга, А у пруда, по-летнему нага, Девица, подоткнув подол, плескалась. Раскрылся одуванчик — только дунь — Начала лета верная примета.

134

Потом все задремало до рассвета, А пробудилось — во дворе Июнь! * «Приво́з» — крупный продовольственный рынок в пределах исторического центра города Одессы.»

Агеев день И замер взгляд, Как замерло мгновенье, Чарующей звенящей тишиной. Ни шороха, ни ветра дуновенья, Лишь умиротворенье и покой. Красотки сосны, с проседью прически, На снежном подиуме стали в ряд. Стихают городские отголоски, Иди, Морозко, принимай парад. Есть верная примета у народа: Мороз крепчает, ветви серебрит, В Агеев день застыла мать природа — Так, значит, до Крещенья простоит.

*** Старый сквер поникшими ветвями Осень запоздалую зовет, Лист багряный стелется, как пламя, Между створками резных ворот. Серою потрескавшейся коркой От пожухлой скрученной травы На щеке небритого пригорка Выглянул обрывок бечевы. Тянет ветер по пустой аллее: Щепки, сор, окурки папирос,

Леонид Брайловский

135

И стеной обшарпанной белеет Дом, что неуклюже в землю врос. Покосились старые перила, Будто вышли к ветру на поклон, Горьким одиночеством сквозила Ветхая заброшенность окóн. Пустота щемящим завываньем Билась об усталый парапет. Старый дом покинут на закланье, Но хранящий верности обет. Некогда украшенный лепниной И плющом обвитый мезонин Целовался с трепетной осиной, А теперь и он совсем один. Растворилось в створках бабье лето, Отзвучала духовая медь. Солнца луч, скользнув полоской света, Не успел мне душу отогреть…

*** Я любимую девушку Солнышком звал. Я купался в ее лучах. Золотистых веснушек безумный шквал Целовал на ее плечах. Собирал я в альбомы улыбки детей И вплетал в них счастливый смех. Родниковую свежесть ребячьих затей Я горстями делил на всех. Я от вести о внуках под солнцем парил, Принимал их с дрожаньем рук.

136

Словно солнышком летним мой дом озарил Своей первой улыбкой внук. И еще есть на свете родная душа, И она уже много лет, Когда я ухожу в новый день не спеша, — Мое солнышко! — шепчет вслед.

Римма Алдонина

137

Римма АЛДОНИНА

ОЧЕНЬ КОРОТКИЕ БАСНИ ВОЖДЬ Раз собрались на опушке Выбирать вождя лягушки. Целый час или два: — Ква-ква-ква! Ква-ква-ква! Выбран новый вождь из тех, Кто ква-квакал громче всех. Вождь еще им квакнул что-то И повел толпой в болото.

КОМУ ВЕРИТЬ? Спросили Мышонка: — Ты знаешь Лису? — Конечно! Страшней Нету зверя в лесу! Огромная, злющая, Ловит мышей, Ужасные зубы И рот до ушей! Потом у Слона Мы спросили про то же. Ответ получили

138

Совсем непохожий: — Лиса? Это маленький Рыжий зверек, Да он никого бы Обидеть не смог! Кому же поверить? Чей точен рассказ? Вы верьте тому, Кто размерами с вас.

KOPOВА Сбежала корова из стада, Но это еще не кошмар, И плакать корове не надо, Земля, как учили нас, — шар. Куда не направится в гневе, Пойдет по дороге любой: На запад, восток или север — Обратно вернется, домой. Вернется, пусть малость несвежей И шкуру слегка ободрав, Зато накопившею нежность Ко вкусу отеческих трав. Гуляй же, корова, смелее! Корова, ведь ты — не раба! Вернуться домой не успеешь, Ну, значит, увы, не судьба.

КРИТИКА Однажды Лев издал указ — Критиковать не в бровь, а в глаз! Когда же в глаз ему попало, То тут же Критика не стало.

Римма Алдонина

139

Мораль? Какая тут мораль! Но Критика немножко жаль.

ВУНДЕРКИНД Все ребенка развивали, Дружно знания давали: — Он, хоть нет ему двух лет, Знает форму, счет и цвет! — Сосчитай до десяти, – Попросили малыша, Чтобы гостя потрясти. Он залепетал, спеша: — Один, два, три, четыре, Красный, белый, желтый, синий, Треугольник, круг, квадрат… Выдал знанья все подряд!

*** Под солнышком на травке Сидели две козявки, Две крошечных малявки, В очках не разглядим. И все не уходили, Усами шевелили, Наверно, говорили: — Ох, хорошо сидим!

140

Ольга АЛЁНКИНА

Счастье Счастье. Вот оно — свернулось в комочек июньским солнцем. Улыбкой любимого светит во все лучи. Вот оно счастье. Счастье, когда очень-очень рад тому, кто долго-долго молчит. Рад самому близкому, самому дорогому, И сам ты — не ты, а большая сияющая улыбка. Счастье, как первый твой поцелуй, неожиданно, зыбко. Люби его, храни и балуй. Счастье — крохотная улитка. Она прячется в домике до поры, До той самой, до этого вот момента. И вдруг ты счастлив! Ты счастлив! Летишь с горы И весь сияешь и светишься, словно лента В хрупких руках победительницы-гимнастки, И жизнь — не просто летящая кинолента, А настоящая, Самая светлая сказка!

По старинке По старинке сяду у батареи, На горячий хребет уставшую брошу спину. И меня окружат теплом домовые феи, И забуду я про дела, суету, рутину...

Ольга Алёнкина

141

Станет мне горячо-горячо, как в детстве. У поджатых ног клубочком уснет котенок. Я закрою глаза. И где-то глубоко-глубоко в лабиринте сердца Засмеется самый счастливый в мире ребенок. Вот и снова я. Улыбается мне мой папа. Достает треугольник из разрезанного арбуза И дает его мне. На нем голубая шляпа. Жарит солнце. Блестит, словно солнце, пузо. Утопают в горячем песке ракушки... Я смеюсь. Я счастлива. Жарко-жарко... И воздушный змей, поднимая ушки, улетает в небо почтовой маркой.

Здравствуй Здравствуй, мой крохотный эмбрион! Здравствуй, мой маленький головастик. Там, в глубине материнских волн, Скоро созреешь и скажешь: «Здравствуй». Здравствуй, мой маленький! Тьма ночей Раньше казалась мне смертью верной, И не хотелось открыть очей Мне по утрам. Здравствуй, самый первый! Кто ты — не знаю. Мне все равно. Главное ты — моя плоть, кровинка. Здравствуй, мой маленький! Мой родной! Скоро увижу твой носик, спинку… Будешь лежать на моей груди, Мерно посапывать, улыбаться…

142

Только, пожалуйста, приходи! Только, прошу тебя, не сдавайся!

И выпал снег И выпал снег, как очищенье — Освобождение души. И Бог промолвил: «Вот мое решенье — Иди и больше не греши». *** А знаешь, давай полетаем на дирижабле. Я только скажу волшебное «крибли-крабли», Горячий воздух заполнит Огромное рыбье тело, И нас поднимет в небо. Я так хотела Тебе рассказать о чем-то очень и очень важном, Но забывала. Помнишь, как мы однажды С тобой сидели вместе на старой крыше И ты сказал, что звезды умеют слышать. И нужно только Глаза закрыть, Затаить дыхание И тихо-тихо, Через самое сердце, Поведать звездам свое желание, И все исполнится. В детстве Я очень часто ходила по краю, И сидела над пропастью, свесив ноги, И ничего не боялась, а вот теперь — почти умираю. Каждый мой шаг становится шагом к твоей дороге. И мне очень страшно, Что, дойдя до конца, Когда будет казаться, что всего я тебя узнала,

Ольга Алёнкина

143

Чужими окажутся Черты лица, И конец окажется Лишь началом.

*** Ты меня запомни вот такою: Загорелой, рыжей, озорной. С этой величавою рекою, С небывало-царственной луной. Ты меня запомни ясноокой, Средь колосьев созревавшей ржи, И не верь, что буду одинокой, И в своей — мою ладонь держи.

144

Литературно-художественное издание

МОСКОВСКИЙ СОЮЗ ЛИТЕРАТОРОВ

«ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЕРЕКРЕСТОК» № 12, 2018 альманах

Координатор Д. Гвилава Главный редактор М. Стародуб Редакционная коллегия: Т. Шипошина, Ж. Голубицкая, Н. Днепровская В. Черняк, Е. Меркачева, Л. Адлина

Редакция не обязательно разделяет точку зрения авторов

Подписано в печать 12.02.18. Формат 60х901/16 Печать офсетная. Бумага офсетная №1. Печ. л. 9,0. Тираж 700 экз.

2018 год

Татьяна 5 Федоткина

Владимир Квашнин

Жанна Голубицкая

Виктор Кротов