Любовь не ищет свого. Рассказы и очерки by nikea books

Москва ˙ Издательский дом «Никея» ˙ 2016

Серия «Священническая проза»

Допущено к распространению Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р16-520-0963

ISBN 978-5-91761-541-7

Содержание

От издательства .............................................................. 7 Как же я умру, когда меня мама любит! ..................................................... 9 Четыре маленькие истории, которые вытекают одна из другой ............................... 16 Не плюй в колодец ....................................................... 16 Фотография святого.................................................... 18 Удар ................................................................................... 22 Как красиво…................................................................. 27 Невеста есть? ....................................................................... 34 С высоты ............................................................................... 43 Парашютисты ..................................................................... 47 Две недели в Севастополе ............................................... 50 Братское кладбище ...................................................... 52 Херсонес ......................................................................... 53 Балаклава ........................................................................ 58 Феолент (фио- или фео-) ............................................ 59 Инкерман ........................................................................ 62 Поездка в Симферополь ............................................ 64 Мы — в России ............................................................... 68 35-я береговая батарея ................................................ 73 О двух сухарях и банке тушенки .................................... 79 Кузьмич и Филиппыч ....................................................... 84 Сторож .................................................................................. 92 Как правильно умереть, или Живоносная прожилка. 80+ ................................ 106

История Михал Иваныча ............................................. 113 РоCсенька ............................................................................. 123 Крестил девушку из Израиля ...................................... 129 Что это было? Пасха, руссиа ....................................... 133 Неужели это не вернется никогда? ..................................................... 146 Как дети ............................................................................. 152 Кто в море не плавал… .................................................. 157 Имяотчество ..................................................................... 164 Мама Зоя ............................................................................ 183 Что есть жестокое сердце? .......................................... 190 Лампочка ........................................................................... 195 Любовь любви рознь ...................................................... 202 Что нам в жизни светит ................................................ 209 Путь к сердцу .................................................................... 219 Долгое время .................................................................... 224 Створка первая .......................................................... 224 Створка вторая........................................................... 234

От издательства «Сейчас простой правды хочется. Не слащавого утешения, не дешёвой иллюзии, и не очередного, как пощёчина, шока от того, что на земле творится. Не оскала адского кошмара. Нет. Настоящей правды, здоровой», — пишет автор этого сборника в одном из своих новых очерков. Не уйти в любую крайность в нашей теперешней жизни действительно сложно. Состоящая из сгустка скорости и информации, она не оставляет времени на проникновение в детали, прочитывание «между строк». И потому так щедра она на полярные, непримиримые точки зрения. Отцу Павлу Карташеву каким-то непостижимым образом удается найти золотую середину — эту здоровую правду. И не потому, например, что он сторонится горячих тем или, касаясь их, сглаживает острые углы. Напротив, он откликается именно на сегодняшнюю боль, порой резко выступая против проявлений оголтелого безбожия. Он и не может по-другому, ведь прежде писателя, он православный священник, и кому, как не ему каждый день приходится сталкиваться и разбираться с бездной человеческих заблуждений, страстей, падений. О правде, по его словам, «мы должны говорить ясно и внятно: между тем, что припорошено пеплом и прахом земным, и Тем, Что

невидимо пребывает над нами и заботится о нас из вечности — пролегает силовая линия жизни». Эту «заботу из вечности» священник и писатель отец Павел Карташев ощущает неизменно, поэтому он вооружен самым главным, надежным и сокрушительным оружием, врученным ему Спасителем. Он вооружен Любовью. И все рассказы и очерки, вошедшие в новый сборник «Любовь не ищет своего», — о Любви и пронизаны ею. О любви к родине, своей истории, старикам, взрослого к ребенку. И, конечно, о любви-верности. Лиричные, печальные или наоборот хлестко-ироничные, они полны сочувствия к человеку. В этом их сила и та самая настоящая правда. В каждом из своих героев — будь то старый колхозник Константин Ильич из рассказа «Сторож», сумевший в самые страшные годы теплить жизнь в храме, обреченном на поругание, или шумная зажигательная повариха Любовь Алексанна из рассказа «Путь к сердцу», или суперобразованная молодая еврейская девушка из очерка «Крестил девушку из Израиля», — автор видит то отблески, то ровный устойчивый поток того Света, делиться которым с другими и есть наша прямая обязанность. Он пишет: «…Человек создан для самого благородного счастья. Он существует, чтобы отдавать себя, как отдаёт себя источник света. И пока он живёт, пока не погас, тихого голоса своего не утратил, его можно позвать, пепел сдуть. Если это негрубо сделать, он, глядишь, отзовётся. Расправится. Зернышко проклюнется, превратится в дерево, принесёт плоды».

Как же я умру, когда меня мама любит!

Встретил Небо, встретил Небо… Очень знакомое что-то, откуда это? Каждый год читаю, торжественно, лицом к Церкви, ко всем стоящим в ней людям, на Пасху. Они тоже пришли на встречу с Небом, с воскресшим Богом. Эти слова из Слова огласительного в день преславного Христа Бога нашего Воскресения святителя Иоанна Златоуста. Святитель описывает, нет, возглашает красиво и вдохновенно, как огорчился ад, встретив Христа не мертвого, а угасившего смерть своею смертью. Ад низвергся, умер. Потому что пленил его Сошедший в него. Ад принял тело (бездыханное тело снятого с Креста Иисуса) — и коснулся Бога, принял землю и встретил Небо. Встретил Небо. Встретить Небо можно — и чаще всего так и бывает, наверное, — совсем неожиданно. Как вообще люди в Древней Церкви обращались в христианство? Я этот вопрос задаю среди прочих на беседах с родителями и крестными перед Крещением. Как? Да и в наше время тоже. На глубине, в таинственном механизме обращения, все главное совпадает. В древности и в наше время. Услышали что-то, запало в душу… Прочитали книгу или отрывок из статьи в журнале. А еще важнее, метче: поступка самоотверженного, мужества христианского стали свидетелями (как сейчас в Сирии, в этом, например, маленьком городке, где монастырь святой равноапостольной Феклы). А в те далекие века публичные казни мучеников — то есть

дословно «свидетелей» — обращали ко Христу многих зрителей, пришедших «на позор сей». Помню человека, не крещенного до двадцати пяти лет, которого поразила, пленила чистота девушки православной. И он потянулся к тому, что было для нее дорогим. Достал Евангелие, прочитал. Говорит, что, перевернув последнюю страницу Евангелия от Иоанна, надел ботинки и поехал в Елоховский собор (другой церкви не знал), подошел к человеку в подряснике (выяснилось позже — к пономарю) и сказал ему громко и решительно, чем немного напугал его: «Я креститься приехал, верю в Бога. Что мне сейчас нужно, куда идти?» Его крестили, конечно, но не в этот день и (заботясь о нем, о том, чтобы он с хорошей работы не вылетел) не в соборе, а в деревянной церкви в Удельной, под Москвой, и скромно крестили, без записи. Вот встретился обыкновенный человек с таким же человеком, во всем подобным ему, только один в глазах другого увидел что-то неповседневное, какое-то небесное отражение. И задумался. Или фильм посмотрел, музыку услышал. В храме на службе оказался. Как та девушка в Нью-Йорке — про нее мне недавно рассказали — перешагнула случайно (не случайно?) порог Никольской церкви и увидела Христа распятого. Приблизилась к Нему, с ужасом всмотрелась и замерла. Стала приходить, а языка не понимает, ни церковнославянского, ни русского, но идет служба, поют, кадят ладаном, горят свечи. И люди вокруг, она это чувствует, тоже потрясены тем же, чем и она: страдает ктото на Кресте, Кто не должен страдать. Но поверх этого чувствуется, что все вместе они что-то знают, нечто невидимое им открыто, и это делает их собранность не безотрадной, не безнадежной, внутренне светлой.

А что здесь царит, что их соединяет? Она тоже потянулась, не отдавая себе отчета в своем порыве, к выяснению. Что здесь пребывает такое невидимое, сильное, ни с чем не сравнимое? «Я тоже, — она потом улыбалась счастливо, — хотела знать, желала в этом главном быть, как они». Человек смутно ищет лучшего, хочет быть счастливым. У Бунина есть сонет «Вечер». Конечно, он не по этому поводу, но почти, но близко и красиво. Удовольствие просто переписать его. Получает же удовольствие играющий на фортепьяно: смотрит в ноты и осторожно играет, и удивляется, какая чудесная музыка возникает под руками. О счастье мы всегда лишь вспоминаем. А счастье всюду. Может быть, оно — Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно. В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако. Давно Слежу за ним… Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано…

Да, встречи. И есть главная встреча, которая без труб и огласки. Господь Бог пришел в мир незаметно. О встрече как таковой хочется неторопливо подумать, под этим углом зрения взглянуть на все вещи. Человек ли нащупывает, ища… сам порой не знает чего, но о чем томится, тоскует душа. Света ищет, чистоты, высокого и обновляющего все его существо дыхания настоящей жизни, весны, любви. Может быть, это все сосредоточено в Боге, от Него исходит, Им даруется? Или за очередным поворотом судьбы,

нежданно-негаданно для нашей беспечности Бог нас через кого-то окликает, касается ума, сердца? Так или иначе, встреча происходит. А что все-таки чаще бывает вначале? Скорее всего, ни то и не другое, но и то, и другое, и все одновременно. Только вне времени. В тайне. Время загудит потом: этапы, ступени. Прежде чем человеку откроется окружающий мир как неслучайный узор, продуманный кем-то с любовью и мыслью вычерченный и расцвеченный; и прежде чем он научится прислушиваться к голосу своей души, всматриваться в себя, рассуждать и в чем-то важном убеждаться, он встретит другого человека, знающего и любящего. О! Как неоценимо ответственна эта встреча. Мать и отец — вселенная для ребенка. Один молодой мужчина, очень серьезный, до тридцати лет прошедший всякие суровые испытания, и горькие падения, и страшные опасности, осознанно и радостно собирался в монастырь. Я его спросил, давно ли он верует и что его побудило выбрать такой путь к Богу? — Мне мамаша, — ответил он, — года три мне было, показала крестик и сказала: «Это Господь». Я с тех пор не сомневаюсь. Вот так врезалось в ум, и я и не забывал никогда, даже когда водку пил и людей обижал. А чтобы не мучиться, пил. А потом перестал, решил — буду с Богом. Как же остро и нежно должны были быть сказаны эти слова, чтобы они, живым зернышком упав в самую теплую глубину сердца, смогли там отлежаться, окрепнуть, возрасти и расправиться, и вдруг оттереть всю муть с души… Над ребенком склоняется мама, как над человеком зрелым, думающим склоняется небо. Маленький человек еще неба не понимает — что оно такое; еще

звезд не видит, не различает их путей и сочетаний. Но в его маленьком небе горят свои солнца: лица родителей и других самых близких людей. И вот мама говорит малышу, что у него и у нее есть еще Кто-то, Кого она тоже очень любит, и не меньше, чем свое дитя, и Кто над всеми людьми. И это же малышу говорит не кто-нибудь, а сама жизнь, то есть мама. У Андрея Платонова, русского писателя, есть рассказ «Еще мама». Он — о расширяющейся любви и заботе взрослых о детях. Учительница обняла и начала успокаивать мальчика, который испугался черного быка с кровавыми глазами, подступившего к окну школы. Артем, так звали мальчишку, от страха закричал: «Мама!» Учительница схватила его и прижала к своей груди: «Не бойся!.. Сейчас я тебе мама!» Стадо племенных быков погнали дальше, Артем успокоился и спросил у Аполлинарии Николаевны: — А еще у меня есть еще мамы? — Есть, — ответила учительница. — Их много у тебя. — А зачем много? — А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина — еще мама тебе. Был у меня такой период в моей священнической жизни, когда я года два подряд, а то и три (честное слово, точно не помню), ходил по пятницам к четырем часам (перед разбором детей по домам) в детский сад. Собирали детишек в зале, группы две или три, от подготовишек и ниже, и я рассказывал им сказки. Да, в основном это были сказки, причем трех родов: во-первых, прочитанные накануне или давно и сейчас пересказываемые с выражением и всякой иллюстративной мимикой и жестикуляцией; во-вторых, придуманные мною дома, за письменным столом; и, наконец, сочиняющиеся прямо на месте. В голове, как

правило, несколько образов и назидательная идея, и я начинаю плести из них сюжет. Но чаще я пересказывал классику и хороших современников. Еще немного рисовал с ними и просто рассказывал о природе, о мире взрослых людей. А однажды попытался даже адаптировать Книгу пророка Ионы. Слушали с раскрытыми ротиками; особенно запомнились мне их глазки, когда я описывал волну разбушевавшегося моря высотой «вон с тот пятиэтажный дом за окном», темно-зеленую, пенную, готовую проглотить кораблик и всех пассажиров вместе со спящим пророком Ионой. Ну конечно, с пророком и с большим городом Ниневией, в котором было много детей, а также осликов и овечек, все кончилось хорошо. Чтобы плохо — недопустимо. Дети должны жить во свете и радости. И вот, помимо сказок, историй и всяких рукоделий, для закрепления нравоучения, которое содержалось в сказке, я с ними иногда беседовал. О чем? О самых главных вещах. Разумеется, с мыслью о душевной пользе. Например, о любви к родителям, воспитателям, друзьям, собачкам и кошкам, цветам и травкам, ко всему миру. Задавал вопросы, подсказывал ответы. Как-то речь коснулась будущего: вот мы вырастем, станем большими. Девочка одна, с огненно-рыжими кудрями, очень сообразительная и быстрая, вдруг сообщила: — А у нас в подъезде бабушка умерла! Я сочувственно закивал головой. И слышу сбоку: — А что эта бабушка умерла? — Как что? — отвечаю я машинально. — Наверное, время пришло, стала старенькая. — А что умерла? Я снова о том же. Но через минуту мне стало совершенно ясно (впрочем, я всегда об этом догадывался),

что дети смерть воспринимают не так, как мы, то есть неискаженно. В принципе они о ней не думают. В их душах царит настроение расцвета, пробуждения. Но если разговор все же зайдет о том, чтоC для нас кончина, то дети обнаруживают подлинное, не испорченное взрослыми чувство жизни. Та самая, что все спрашивала, что да как умерла, вдруг поворачивается к рыженькой и говорит: — А ты тоже умрешь? Пауза длилась совсем недолго, но мы все притихли в ожидании ответа: заведующая, две воспитательницы и я. А рыженькая умница, которую переполняли чувства так, что она не могла их сразу и высказать, даже ручками всплеснула: — Как же я умру, когда меня мама любит! Мама для нее — любящая вселенная; мудрый, всемогущий и нежный мир. Вечный, так как времени впереди — не охватить взором и умом! Если она меня любит, то она меня не отпустит — бояться нечего! Когда поймет мыслящая душа (а ей понять — значит увидеть сердцем, поверить), что ее действительно знает и любит Бог, тогда даже онемеет на миг от счастья. Потому что вечный Бог ее никогда не забудет, не бросит, не отпустит. Как же я умру, когда меня Бог любит!

Четыре маленькие истории, которые вытекают одна из другой

Не плюй в колодец «— Можно с вами не знакомиться? Вы не ослышались. Я не буду с вами знакомиться, понятно? —? — Прошу вас, не ищите моего внимания. Это некрасиво. Вы от самого вокзала интересно вздыхаете, посматриваете в мою книгу, роняете всякие вещи. Я еду сдавать экзамены, и мне надо отключиться от всего, что этому мешает. — Мне кажется, у вас мания… — Самообожания, да? Несбывшегося желания? Пожалуйста, да что угодно! Смотрите в окно, там перспективы. Спасибо. Я лег на незастеленную скамью и повернулся к ней, мягко говоря, спиной». Весь этот разговор мне передал Леонид К.: так он познакомился со своей будущей женой. Он ехал в Москву из родного Симферополя в 1975 году поступать в университет. В четырехместном отсеке плацкартного вагона вместе оказались бабушка с внучкой — которые во время этой тирады раздраженного абитуриента находились где-то у бака с кипятком, — Леня и хрупкая городская девушка. Она тоже ехала в Москву, возвращалась домой после короткого отдыха в Крыму, и тоже сдавать вступительные.

В приемной комиссии Леня посмотрел краем глаза на особу, подошедшую к столику с заполненными, как и у него, бумагами, и… замер. Первым его желанием было стать невесомым и прозрачным. Он начал тихонечко отступать. Но оказалось поздно: их взгляды встретились. — Так густо, — признается он, — я не краснел в жизни ни до, ни после. Стою пунцовый и про себя возмущаюсь самим собой: а что, собственно, произошло-то? Ну чего я так разволновался? И ей, я вижу, тоже неловко. Но, еще раз взглянув на меня, она улыбнулась сочувственно. Как будто извиняясь, что все время попадается мне под ноги и сбивает с пути. И эта улыбка ее во мне что-то произвела раньше, чем я осознал происшедшее, чем успел внутри себя эту ситуацию проговорить. А произнес что-то пошлое: — Это судьба? Она подняла брови, сказала взглядом: «Не знаю». Но промолчала. Подала свои бумаги и документы, ее о чем-то спрашивали, она отвечала. Я все это время стоял в стороне. Потом они раскланялись с преподавателем, она щелкнула своей сумкой и пошла, не обернувшись. Я догнал ее, забежал вперед, даже не представляя, чего хочу, и говорю антикварными словами: — А вы меня более не удостоите взглядом? Она в первое мгновение как будто прислушалась к моему вопросу, потом смех начал переполнять ее, но она изо всех сил сдерживалась. Теперь у меня, как у нее когда-то в вагоне, нарисовался на лице вопрос. И тут она приветливо, не как я неделю назад, ответила: — Вы не поверите, как интересно: мне дедушка часто повторяет, что жизнь — стечение совпадений. А я как раз вчера читала про картинки к «Евгению Онегину» из «Невского альманаха» . Вы не читали? Поищите.

Я что-то смутно припоминал. А она кивнула мне и пошла к выходу. Я сдал документы и пулей побежал за ней. Догнал в метро: вбежал в вагон, и за мной захлопнулись двери. И вот так всю жизнь ее догоняю. И в учебе, и диссертацию она раньше защитила, и в Церковь раньше меня пришла. А я дышу ей в затылок. — А что там у Пушкина про картинки? — спросил теперь я у Лени, пытаясь вспомнить. — Ой! Да там прямо не в бровь, а в глаз: стоит Пушкин с Евгением Онегиным на описываемой поэтом картинке из «Альманаха» на набережной Екатерининского канала, и оба они, герой и автор, оперлись о гранитный парапет. И хотя Петропавловская крепость от того места далеко, никогда нельзя забывать, где она вообще находится. По крайней мере, демонстративно пренебрегать грозной крепостью, поворачиваясь к ней спиной, в любой части Петербурга (пусть она и не видна сейчас, пусть за домами, или шпиль ее в тумане) не следует. И вот они, Александр Сергеич с Евгением, — отчего и засмеялась Аня — стоят и беседуют, «не удостоивая взглядом твердыню власти роковой»1. И вот Пушкин «к крепости стал гордо задом» и сам себя предупреждает: «Не плюй в колодец, милый мой»2.

Фотография святого Написал о знакомстве в Крыму. О счастливой супружеской жизни, начавшейся странно, с неприятия, но продолжившейся так хорошо, так хорошо. Эти 1

Пушкин А. С. Эпиграмма «На картинки к „Евгению Онегину“ в „Невском альманахе“». 2 Там же.

замечательные люди, умные, красивые и… не найдешь никаких иных слов, кроме избитых: созданные друг для друга — Леонид К. А. и Ольга Н. — ныне здравствуют, у них внуки, они известные преподаватели, ученые. Одно воспоминание тянет за собой подобное. Хотя бы одна деталь в том, о чем думаешь, перекликнулась с похожей в совсем другой ситуации, но первая властно привлечет новую. Чудесный полуостров Крым, поезда, море, рождение семьи. Обыкновенная и всегда новая история. Та, что сейчас развернулась в памяти, меня всегда волновала и удивляла. Но в ней — никаких приключений. А только что-то внутреннее, радостное и важное. Впрочем, как взглянуть: чудесное в ней есть, есть. Тем более эта история лично для меня важна и волнительна, что я эту еще одну счастливую московскую семью, овеянную Крымом и Москвой моего детства, знаю много лет. И дом Алексея Андреевича и Ольги Григорьевны. А уникальная фотография, сделанная молоденькой Олей в 1958 году, у меня всегда перед глазами. Фото уникальное в первую очередь своей историей, но и фигурой, конечно, запечатленной на пленке. Теперь по порядку. Алексей Андреевич после учебы в институте поступил инженером на работу в Метрогипротранс. В комнате, где располагалось его рабочее место, спустя какое-то время появилась новая сотрудница, самая юная в коллективе. Молодые люди, Алексей и Ольга, обратили друг на друга внимание. Алексей Андреевич внимательно и целомудренно стал ухаживать за Олей. Они дружили, встречались, были женихом и невестой три года, при этом отношения между ними, как и положено было среди правильно воспитанных людей, всегда оставались сдержанными, чистыми.

Работая в метростроевской организации, Оля и Алексей пользовались бесплатными билетами на поезд (на одну-две, наверное, поездки в год). Олина мама очень любила море и уговорила дочь поехать в Крым. Им посоветовали Алушту, местечко тихое. Туда, в Крым, в июле 1958 года к Оле с мамой, уже отдыхавшими в Алуште несколько дней, приехал жених. Выезжая из Москвы, выслал телеграмму. В тот год в середине июля погода в Крыму стояла нежаркая, небо часто заволакивало облаками, дул ветер с моря. Но для прогулок все равно хорошо. Если стоять лицом к морю, то от Алушты направо идет дорога к Черновским камням, несколько километров вдоль побережья. По ней часто гуляли наши москвичи. Ольга Григорьевна носила с собой фотоаппарат «Смена-2». И вот однажды случилось нечто загадочное, не понятое сразу, но оставившее след на всю жизнь: навстречу молодым людям шел величественный старик в льняном белом одеянии, в белой шапочке, с седой бородой и в черных очках. Он опирался на руку худенькой невысокой женщины. У Оли сразу сработал инстинкт фотографа. — Давай снимем, — сказала она, взявшись за аппарат. — Что ты! Нельзя, не надо. Вот так в лицо нехорошо, — отговорил ее Алексей Андреевич. Человек прошел мимо притихшей пары. «Я, — вспоминает Ольга Григорьевна, — была тогда еще некрещеная. Но семья моя пострадала от сталинского режима. И глубокое уважение, даже благоговение, к вере у нас хранилось. Тогда, в конце 50-х годов, нечасто можно было увидеть священнослужителей в рясах. И мы даже подумали, что это какой-то иностранец. Когда он проходил… я не могу передать, что

я почувствовала: у меня мурашки пробежали по коже. Что-то невыразимо могучее и духовное исходило от его стати, от всего его облика. А шел человек пожилой, в темных очках. Позже-то мы узнали, что он почти совсем ослеп к тому времени. Он поравнялся с нами, и вот уже уходит, а впереди его ждет автомобиль. Там на снимке видно: стоит и ждет его „Победа“. А я все-таки не удержалась, быстро настроила аппарат и щелкнула. И самое удивительное дальше: получился отчетливый снимок. А ведь это был последний кадр на пленке. Последние обычно выходили или черными, или совсем пустыми. А этот не засветился. Пленку потом мы свернули рулончиком и не выбросили, а положили в мешочек и забыли о ней лет на тридцать пять». Алексей Андреевич и Ольга Григорьевна поженились в 1960 году, в апреле, на Красную горку. Пришли девяностые годы. Алексей Андреевич, поступивший когда-то на работу простым инженером, стал генеральным директором своей организации. И Ольга Григорьевна отдала Мосметрогипротрансу всю свою рабочую жизнь. А когда наступила свобода для души, когда начала возрождаться Церковь, вся семья сочувственно откликнулась на эти перемены в обществе. Появились книги, можно было заняться своим духовным образованием. И Ольга Григорьевна прочитала про архиепископа Симферопольского и Крымского Луку (Войно-Ясенецкого). И фотографии в книге внимательно рассмотрела. И дочери своей, с замиранием сердца, уверенно говорит: — Катя, я видела этого человека. Когда же в книге дочитала до того места, где сказано, что любимой дорогой для прогулок святителя был путь от Алушты к Черновским камням, сомнений

не могло и остаться. Порылись в шкафу, нашли мешочек с пленкой и проявили… Священноисповедник Лука уходит на ней величественно, мощно, тихо, согнувшись от праведных трудов, вдаль. В 2010 году супруги отметили золотую свадьбу. Там где-то, в начале их пути, как таинственное благословение, светит им и становится с годами все теплее и дороже встреча со святым человеком. Архиепископ Лука причислен к лику святых. Подумать, сколько тысяч жизней спасли его руки, руки выдающегося и универсального хирурга, умевшего делать операции в самых невероятных условиях. А сколько десятков тысяч жизней спасли его труды ученого-медика, автора «Очерков гнойной хирургии», за которые он получил высшую премию в СССР. Он, прошедший через сталинские тюрьмы и пытки конвейером (следователи сменяются — подсудимому не дают спать и есть), и ссылки, и травлю. А сколько сотен тысяч жизней спасала и спасает его проповедь Слова Божьего, его молитва, вся его цельная, могучая, святая жизнь! Такой только мимо пройдет, и человека встречного проберет до сердца. А что? Пойди объясни слепому душой.

Удар Приезжал человек к нам в храм на службу. Исповедовался. Однажды попросил меня об отдельном разговоре. — Вы кому-нибудь расскажите о моем опыте. Семейной жизни. Я не просто разрешаю, а даже и хотел бы. — Кому рассказать? Дело все-таки деликатное.

— А чтобы попалось на глаза такому же, как я. Как я был когда-то. Влюбчивому. Только имени моего не упоминайте. Я не скрыть чего-то там хочу. Просто из-за родственников жены. И моих тоже. Их трогать не нужно, ворошить. Нам иногда кажется, что то, что мы переживаем, вот в таких вот именно тонкостях и особенностях не испытывал никто и никогда. И в общем, это так и есть, потому что меня второго нет. А с другой стороны, мы все родные, у всех сердце, и совесть у всех есть, и душевные боли. Короче, у меня сердце болит. Поэтому хочу вам рассказать подробнее, с начала. Я с женой в какой-то период нашего совместного существования — вы, может быть, предполагали это, когда меня слушали на Казанскую, — как-то неладно стал жить. У нас вообще брак ранний, ей было восемнадцать, мне двадцать. Любовь такая бурная — кино. Однажды под забором прокопал лаз, чтобы незаметно цветы на террасе поставить на рассвете. У нее на даче. Ухаживал лихачески, с подвигами. Поженились. Я перевелся на вечерний, ну и работать устроился. Дочка родилась. Очень мечтал о богатстве, из кожи лез. Потом както пошел, пошел по карьере. Ничего, небедно стали жить. Недвижимость прикупал, вертелся, но не об этом сейчас… Дочь выросла, непослушная стала. Короче, к сороковнику дело, а мне моя семья о-го-го как в тягость. Познакомился с женщиной. — Понятно! — Ну да-да. Все как всегда, и у нас ничего оригинального. Я уверял себя, что вот такая душевная, отзывчивая мне и нужна была с самого начала. Встречался с ней год, а жена, конечно, чувствовала. Дома я придирался ко всему, все меня раздражало и в ней,

и во всякой мелочи. Потом пропадал по неделям и не звонил. И тут вдруг дочь исчезла на целых три дня. А появилась с хорошего похмелья. Говорит вызывающе: мне восемнадцать, ухожу к парню. Я ей в ответ нравоучение, а она мне матом. И козлом меня назвала блудливым. Кричит: «Вот скажи, скажи маме, что у тебя нет бабы! Соври, давай!» А я в запале и скажи: — Ну есть женщина, и что? Дочь смеется, а жена устало махнула рукой и ушла на кухню. Потом Юля, дочка, чего-то прихватила, какие-то шмотки, и убежала. Я через час захожу к жене, а она сидит спокойно. Нет ни сцен, ничего — молчит. Еще через неделю я, все обсудив с моей подругой, сообщил жене, что решил по-честному уйти, что я ее больше не люблю: — Спасибо тебе, Катя, за прожитые годы, но общего у нас ничего нет, даже поговорить как будто не о чем. Она меня вроде так мирно отпустила, даже собраться помогла. И тоже говорит: — И тебе спасибо. Вы не поверите, мы на прощание обнялись. И я ушел. Как будто через себя ушел. Прошло месяца два, а может, меньше, точно не помню. Звонит Юля, дочь. — Пап, — говорит как ни в чем не бывало, — знаешь, с мамой че-то не тае. Ездит куда-то, наверно, в больницу. Похудела. — Переживает, — отвечаю. — Время залечит, так бывает. — Да? А мне кажется, тут серьезно. — Слушай, это не она тебя подослала? Я отключил телефон с досадой. Разозлился, даже хотел набрать Юльку и наговорить ей, что как же

это она на отца матом кричала, а тут ни здрасте, ни прости. Но спустя минуту остыл и места себе не нахожу. На следующий день поехал. Ключи от дома я сохранил, вошел — никого нет. И все как прежде, даже беретка моя, которую я не забрал, на полке, где и была. И кружка моя чайная на том же месте, на столе. Она пришла, и мне показалось, что не очень удивилась или вида не подала. — Юля звонила, беспокоится о тебе. Чего там у тебя стряслось? А она так безучастно, будто не о ней: — Рак. Я посмотрел на нее и понял, что да. И глупо спрашиваю: — Как же это? — Не знаю, — отвечает мне покорно. — Очень вдруг заболело. Начала проверяться, и вот сейчас поставили. — И что, операцию теперь? Она пожала плечами: — Говорят, попробуйте. Деньги все-таки. Она уже большая, опухоль. Мне все так противно стало, тошно. В моей тогдашней жизни. Я помню, как-то растерянно прошелся по комнатам, чего-то переложил. Потом говорю ей: — Я сейчас. Приехал к своей гражданской подруге, вещички собрал, написал записку коротенькую, что жена больна, и вернулся домой. Операцию сделали через неделю. Когда я в больницу ездил, мне казалось, как я сейчас уже припоминаю, что я никуда и не уходил. Просто видел сон. Даже сейчас кажется, что не уходил. А ведь дело успел

сделать, удар-то я нанес, и какой!.. Потом ее выписали, и вроде надежда появилась. С работы я нигде не задерживался, потому что колоть ее надо было по часам, утром и вечером. Из-за пробок машину сменил на метро: опаздывать нельзя было. Иду к дому (это всегда без пятнадцати семь), а она в окне стоит (у нас квартира на седьмом этаже), или если я минуты на три-четыре раньше, то нарочно замедляю шаг, а она подходит, отодвигает занавеску и смотрит, как я иду. Зима пришла, я стал ее видеть еще отчетливей: силуэт ее в окне. Потом она перестала вставать. Я помню, она мне неожиданно сказала, незадолго (я подвожу столик с инъекцией, спиртом — ну там все, что нужно): — Ты знаешь, я почему-то все думаю, что ты однажды придешь, что-нибудь узнаешь новое и сделаешь. — Катенька, я делаю. Все, что нужно, мы делаем. — Нет. Что-нибудь такое, что я поправлюсь. Конечно, глупо. Начинаю думать и сама удивляюсь, что так могу забываться. Но когда тебя жду, то все думаю, что ты обязательно что-то сумеешь. Через неделю, да, или… Дней через восемь она уснула у меня на руках. Михаил посмотрел на меня твердо, прямо в глаза. Я ничего лучшего не нашел, чем спросить: — Давно она скончалась? — Три года было в апреле, двадцать шестого. Знаете, как вчера. — А дочь? — А с дочерью нас это примирило. Хотя мы и не ссорились серьезно. Как будто оба виноваты. Она сразу присмирела, смягчилась. Но она-то что? Она ни в чем не виновата. Это совершенно ясно. Все зажег я. Мы отвечаем за детей, дети отвечают нам. Тут

еще недельку назад объявилась моя старая подруга, та самая. — И что? — В моем голосе послышалась, наверное, тревога. — Да что вы! Ничего. Я ласково ее попросил больше не звонить. Два раза предавать…

Как красиво… Я теперь вспоминаю, в связи с записанным выше, другой разговор. Многодетный отец, верный и любящий супруг, ударял себя слегка по голове — не картинно — и искренне повторял: — До сорока пяти дожил, балбес, и только недавно начал понимать, что вся задача в браке не домогаться все время какого-то удовольствия, наслаждения, кайфа или хоть скромного утешения, удовлетворения амбиций, хоть в детях, или, как многие рассуждают: да я уж ничего не требую, только оставьте меня в покое, — нет! Вся задача — другого человека сделать счастливым! Да… Во как! Прочитает иной скептик или насмешник такую пафосную декларацию и заметит с иронией: «Боже мой! Как же он додумался до этого?» А вот если раненым сердцем, побаливающей, обнаженной, как голый нерв, совестью взглянуть на свои реакции, всплески, да даже на свои тяжелые, как топор в воздухе, молчания… Тогда? Тогда один вывод: да мы просто несчастны. Потому что все поголовно живут для себя. Не все, не все! Счастливых много. По-настоящему счастливых. Мудро счастливых. Хорошо, когда положено хорошее начало. Когда чистое и глубокое

чувство в основе будущего. Но вино в Кане Галилейской — ты же хорошее вино сберег доселе — ясно показывает, что любовь, как доброе вино, нерастраченное до срока, в незрелости, с годами становится сильнее. Хранить вечно! Самый красивый брак, какой мне довелось… Неужели? Прикинуть хорошенько, так все браки — самые. И не самая красивая пара, которую мне довелось венчать… А просто одно из самых необыкновенных венчаний, которое мне дал Бог совершить, было вот какое. Прошло с тех пор лет семнадцать или восемнадцать. Шло лето, 1996 или 1997 год. Точнее даже — и это очень важное уточнение, — был последний разрешенный для венчания день перед началом Успенского поста. Пора — летняя, и время было такое, что я целыми днями бегал по строительным и хозяйственным делам. Я служил тогда в поселке санатория имени Герцена, мы восстанавливали Пантелеимоновский храм рядом с замком князей Щербатовых, ставшим санаторием. И еще рядом располагался Центр реабилитации — больница, и еще Кубинский аэродром — летчики, асы. А я все время отъезжал куда-то: то на рынки, то на завод, который нам помогал, то к военным, которые давали нам технику и солдат. За Минским шоссе, подальше, служили еще десантники и танкисты. Одним словом, на приходе днем застать меня было трудно. И вот приезжает в храм молодой человек. Походил, посмотрел на всех: все носятся вдохновенно, чего-то перетаскивают, кричат. Один только терпеливо сидит на месте. Это был Костя Завиралин, художник, иконописец. Человек моментами резковатый, нелакированный, зато творчески могучий. Или вообще-то вполне обыкновенный человек, просто художник. Сидит он почти неподвижно, но не мертво: от таких

сидящих, как будто ветром, сквозит невидимой энергией. Молодой человек к нему с вопросом: — А венчаться у вас в храме можно? — Нужно, — отвечает Костя сурово, не отрывая глаз от большой, в полтора человеческих роста, бетонной раковины, в которую он щипчиками терпеливо вкладывает кусочки мозаики (эта раковина вскоре вошла иконой Пресвятой Богородицы между окнами в алтаре, на горнее место). — А как? — Невеста есть? Молодой человек растерялся: — Естественно. — Где? — Костя все выкладывает разноцветные камешки и на него не смотрит. — То есть? Ну здесь, рядом. Тут Костя как будто проснулся, поднялся — словно раскладушка разложилась во всю длину — со своей низенькой табуреточки, повернулся к нему и оказался головы на две его выше: — Тогда пошли в храм. Сейчас отца Павла найдем, и повенчает вас. Вы того… как его… расписаны, нет? — Да. — А где она? — Кто? — Да жена твоя, кто! — Ее здесь нет, рядом. Я приехал в принципе выяснить, можно или нельзя? Например, на выходные? Нам бы очень хотелось на выходные. У меня весной командировка была по службе, и перед ней мы расписались на скорую руку. Я ей железно обещал: если вернусь живой, поженимся красиво, со свадьбой, по всем правилам, с батюшкой. Она сейчас платье в Москве покупает.

Костя выслушал его с некоторым нетерпением: — Так ты офицер? — Так точно. — Десантник? Давай-ка сейчас быстрым рейдом — разыскал и привез. Хочешь, из-под земли достань. Учти, у тебя впереди часов восемь, даже чуть меньше. Потому что сегодня последний день, когда венчать можно. Ты понял? — Так точно. И сюда приехать до двадцати трех? Форма одежды — парадная, — добавил он себе вполголоса. — Жена в свадебном платье. — Костя даже с некоторой, едва уловимой тенью ласки взглянул на него, как на способного ученика, которому не надо повторять два раза. А надо еще учесть, что в те годы мы мобильными телефонами не пользовались. Это сейчас легко: «Оль, Лен, ты где?» — «Я где? Платье выбираю». А тогда? И вот наш офицер мобилизует друзей-однополчан, и они стремительно и тотально прочесывают свадебные салоны-магазины Москвы. Майор этот, Сергей, потом рассказал, как он летел в Москву — пробок тогда почти не было, так, чепуха, в сравнении с теперешними, — и на свою молодую жену напал не какой-нибудь друг его, а он сам. Она как раз платье меряет, говорит, где убрать, что подшить. Он ей: «Привет! Сколько стоит? Дома подошьем. Не снимай, времени нет!» Расплачивается, выносит ее на руках к машине прямо в платье, бережно опускает на сиденье, дорогой объясняет, что у них как раз десять минут добежать до канадской границы. А мы в церкви, часов с восьми или с девяти вечера, ждем. Только недавно, месяца три назад, сняли внутренний второй этаж — перекрытие, и церковь у нас

стала высокая, красивая. Заложили дыры от швеллеров в стенах, оштукатурили и повесили четырехъярусное паникадило. И хотя она и не расписанная тогда стояла, и иконы по стенам маленькие, и иконостаса настоящего тоже не было, но для нас, помнящих недавнюю тесноту и сумрачность, красота! Ждем. Все устали за день. Через час я отпустил и Костю, потом и двух девушек, собиравшихся петь. Оставил одного Шурика, бывшего афганца. Он тоже весь день вкалывал и сейчас сидел на лавочке и дремал. Рядом с ним лежал Апостол с закладкой. Отрывок из Послания апостола Павла к христианам юной Церкви города Ефеса читается во время совершения таинства Брака, на венчании. Там о том, чтобы жена слушалась мужа, и я в слове к молодым после венчания, часто уточняю: но не любого мужа и не все равно какая жена, а такого, который для своей жены, как Христос для Церкви. И мудрый, и заботливый, и любящий до самоотвержения. Такого слушаться — счастье. И такому мужу любить свою жену, свою половину, неотторжимую свою часть, естественно и радостно, поэтому и говорит апостол: никто никогда не имеет ненависти к своей плоти (если с головой все в порядке), но питает и греет ее, как и Господь Церковь. И вот поэтому каждый нормальный муж любит свою жену, как самого себя, а рассудительная и чуткая жена боится разрушить это нежное равновесие, этот сокровенный мир семьи (у апостола сказано коротко: да боится своего мужа). Ждем. Время критическое: почти одиннадцать. На подшив и ушив дома ушло часа полтора, как выяснилось потом. За окнами ночь, вся церковь — паникадило, все светильники по стенам — пылает огнями; я хожу, меняю свечи. Подхожу в который раз к окну.

Вот они наконец: сверкнули по деревьям лучи от фар. Сколько же их, целая армия? Даже как-то разволновался. Стою в облачении у входа в храм, как на встрече архиерея. И тут только понимаю, что Шурик мой как пришел в храм от дневных трудов, так и не сходил приодеться. Стоит в разбитых сапогах и в продранном ватнике, из ворота которого проглядывает тельняшка. Это его, конечно, роднит с десантниками, но… Шурик! — Сбегать? — Поздно. Они входят. Молодые офицеры в голубых беретах, которые снимают на пороге, в блестящих сапогах, в кителях с широкими отворотами и в ярких, как морские волны с гребнями белой пены, тельняшках. И в серебряных аксельбантах, и с боевыми орденами на груди. Это я сейчас так описываю. А на самом деле первой из всех я увидел невесту, и не платье ее восхитительное, и не чудные локоны, а глаза, в которых встретилось и засияло все. Исполнение всего, о чем мечтало сердце. В них горел свет или светилось тепло; она подняла глаза к нашему сияющему паникадилу и тихо сказала: «Как красиво…» Словами я затрудняюсь передать все, что я отметил, вернее, что почувствовал в те минуты. Как хорошо, что от этого венчания не сохранилось ни видеосъемки, ни фотографий. Посмотрел бы я или любой другой участник того полуночного венчания глянцевый мгновенный светослепок — и убил бы в себе светлую память о том ночном дне, что теперь хранится в душе. У каждого о том дне — своя память. И при этом — наша общая. Венчаю. Спрашиваю об их решениях, благих и непринужденных, соединить свои жизни в одно могучее согласное течение. Вот уже венцы над ними

вознеслись, парят в воздухе… Шурик читает отрывок из Апостола, а в конце как закричит истошно и протяжно (от усталости, наверно): «А жена да боится своего му-у-жа!..» Смотрю, никто глазом не моргнул, не улыбнулся. Ну и хорошо. Потому что царила атмосфера общего доверия всему, что здесь сейчас совершается. Верное такое чувство, что совершается нечто важнейшее в жизни, а жизнь дана, между прочим, для осмысления того, что в ней совершилось. В процессе не всегда ясно, а вот улеглось, и осознал: было счастье. И текущие переживания, и страхи понимаются спустя время совсем по-другому. И пожалеешь еще — это я о себе говорю, — что смотрел вроде бы даже пристально, а лучших минут своих в упор не видел.