Илья Рубинштейн. Ошибка Владимира Семёновича by nikprint

Ил ья Рубин штей н

ОШИБКА ВЛАДИМИРА СЕМЁНОВИЧА П О В Е С ТИ И РА С С К А З Ы

УДК 82-31 ББК 84.4 Рос 6

Р 82

Рубинштейн И.И. Ошибка Владимира Семёновича: повести и рассказы. — Николаев: Наваль, 2009. — 384 с., илл. ISBN 978-617-7007-03-5

В этой книге Владимир Высоцкий впервые выведен как художественный персонаж. Ровесник нынешних семидесятилетних, кумир нынешних пятидесятилетних, хрестоматийный поэт для нынешних тридцатилетних. И нечто большее, чем кумир и поэт для нынешних сорокалетних — поколения фальстарта. Чья жизнь сегодня разломлена на две половины. В каждой из которых было «всё не так, ребята». Но если в первой половине рядом всегда был тот, кто своим даром, хрипом и гитарой дарил надежду, просто надежду, то во второй половине жизни этого поколения — «сплошное безгитарье». Везде и во всём. Именно к поколению сегодняшних сорокалетних принадлежит автор этой книги.

Автор выражает искреннюю благодарность за помощь в подготовке книги: Давиду Карапетяну, Нателе Тохадзе, Ирэне Высоцкой, Павлу Евдокимову, Павлу Алимову, Сергею Дёмину, Марку Цыбульскому, Игорю Рахманову, Александру Ковановскому, Геннадию Бруку, Лиону Наделю, Ларисе Симаковой, Николаю Демчуку, Юрию Гурову, Анатолию Олейникову, Владимиру Зайцеву, Алексу Свердлину, Евгению Долгову.

Иллюстрации Александра Лаврухина. При оформлении обложки использован коллаж Сергея Ивкина.

ISBN 978-617-7007-03-5

Несколько слов от автора Уважаемый читатель. Перед Вами не второе издание книги «Мы жили в семьдесят девятом», замаскированное под другим названием. Скорее — вторая серия. Вторая серия, говоря языком кино, вмонтированная в серию первую. И значит, — новая книга. Имеющая право на новое название. По ряду причин в книге «Мы жили в семьдесят девятом» не было и половины того, что вошло в «Ошибку Владимира Семёновича». И причины эти имели как характер творческий, так и от творчества весьма далёкий. Ну и плюс еще, безусловно, нельзя не учитывать фактор хронологический. Поскольку после выхода первой книги автором «по заданной теме» было написано кое-что новое. Вот, пожалуй, и всё, что хотелось сказать. Не забыв, разумеется, от всей души поблагодарить издательство Льва Траспова за труд и терпение, потраченные на то, чтобы Вы сейчас держали в руках эту стопку типографских листов. Держали, и, если автору повезет — прочитали. До конца.

ВЛ А Д И М И Р В Ы С О Ц К ИЙ как х удож е ств е н н ы й п е рсо наж В нашей литературе такого еще не было. Смело? Наверное. Но дело не только в смелости — в нашем случае смелости автора этой книги. Тогда в чем же еще? Скорее всего, в том, что просто пришло время. Время разговора о Высоцком и его времени языком детей Высоцкого. А именно — языком тех, кто на момент гибели поэта только вступал во взрослую жизнь, заканчивая школу, поступая в институты, уходя в армию. Языком поколения, для которого имя Высоцкого в семидесятые годы прошлого века стало паролем непокорности и протеста. Протеста пусть юношеского, идущего больше от сердца, нежели от разума. Но протеста. Протеста против Кобзона и Пахмутовой, комсомольских буден и комсомольских же праздников со всенепеременнослезоточивым «Ветер бродит по лесным дорожкам» у костров; протеста против обязательных коротких причесок в соответствии с негласным школьным уставом семидесятых и политинформаций с газетнонесгибаемыми корваланоанжеладэвисами. Однако при этом не одного лишь протеста. Впитывание песен Высоцкого, звучавших с затертых пленок — катушек и кассет — для юношества последней четверти двадцатого столетия являлось деянием, тождественным самой настоящей классовой борьбе. Борьбе за возможность делать жизнь не с героев пятилеток, покорителей БАМа и пятизвездочных генсеков, а с таких, как тот, чей хриплый голос во всей этой коммунаро-коммунальной камарилье жил сам по себе. Жил в свободном полете. Во всяком случае, так поколению казалось. И, видимо, поэтому поколение это выросло много свободней нас — ровесников Высоцкого, названных когда-то шестидесятниками. Свободней и смелее. Смелее во всём и смелее везде. От повседневной жизни до самовыражения в искусстве. И пусть довольно часто смелость эта брызжет перехлестами, а иногда и нескрываемыми нотками пренебрежения к родительскому поколению, что, безусловно, обидно. Но обидно лишь в первую секунду. Поскольку 4

на исходе второй вдруг осознаешь — в общем-то поделом. Хотя бы в случае того же Высоцкого. Ведь на первый взгляд, кому как не нам, его ровесникам, стоило взять на себя смелость уйти в рассказах о поэте от документа к образу, от хроникально-причесанного шансонье всея Руси к живому человеку. Но нет, что-то держало и держит. Может, сознание того, что документ вернее. А может, — невозможность отстраниться от героя на должное эпическое расстояние. Особенно в случае, подобном моему, счастливо одарившем возможностью наблюдать Володю в жизни, а порой по многу дней и жить рядом с ним. В отличие от тех, кто видел его лишь на экране, а слушал только «на магнитофоне». Видел, слушал и фантазировал. Дорисовывал, допридумывал. Но это обстоятельство, как ни странно, на живого Высоцкого сработало эффективней множества достоверных мемуаров. И с одной стороны, для меня загадка, как Илья Рубинштейн, никогда в жизни «живьем» не встречавшийся с кумиром своей юности, добился того, что в его прозе я вижу живого Володю. А с другой стороны — и не загадка это вовсе. Потому что уверен: корни этого «эффекта присутствия» — несомненный литературный талант плюс то, о чем написано выше. Хотя ценность данной книги не только в литературной премьере Владимира Высоцкого как художественного персонажа. Высоцкий у Рубинштейна, при всей его, Высоцкого, «живости», это еще и ход, зеркало, призма — одушевленный оптический прибор для проекции времени прошлого на экран времени нынешнего. Проекции порой страшной, порой доброй, а порой и смешной. Так что — читайте, спорьте, соглашайтесь или не соглашайтесь. Но главное — читайте. Уверен, что равнодушными последнюю страницу этой книги вы не закроете. Давид Карапетян переводчик, литератор

к е ш ы п вс ь т Пя и т я пам а г о л ро п о т с е вм

ВОЛОДЯ ПЕРВЫЙ Воспоминание к дате из дневника 2005‑ го года Вова Рубашкин заикался, а дядя Володя Аксельрод картавил. Но сначала о Вове Рубашкине — моем однокласснике. Сильно заикавшемся. Но заикавшемся не канонически. Ведь если канонические заики обычно «тормозят», а именно — подсев на какую-нибудь согласную, долго не могут с этой согласной спрыгнуть и закончить слово, то Вова Рубашкин со встречной согласной спрыгивал быстро. Потому что, в отличие от канонических заик, паузы между повторами букв были у него не паузами, а микропаузами. Короче — вместо гортанно-судорожного «рапида» заикался Вова морзянкой. Раза три-четыре скорострельно повторив буковку-препятствие, спокойно продвигался к окончанию слова. Из песни. Своего тёзки Владимира Высоцкого. Про «Чуду-Юду». Единственной из репертуара полузапрещенного барда, которую знал наизусть. Хотя дома у себя слышал и много разных других его песен. На кассетном магнитофоне «Шарп», купленном папой в гэдээровской командировке на стыке шестьдесят девятого и семидесятого годов. Когда в домах моих одноклассников не то что забугорный кассетник, а обычный родной катушечник считался еще предметом роскоши. Что уж говорить о пленочке-другой с крамольно-непластиночным Высоцким. Которые по Москве ходили. Валютой. И, как показало время, в других школах у других одноклассников наличествовала эта валюта в домах не только у папы Вовы Рубашкина. Но это в других школах и классах. В нашей же школе и в нашем классе положение тогда было именно таким. Скажу больше — в то время мы и фамилии такой не слышали. Я имею в виду — «Высоцкий». Как так получилось — сказать сложно. Но это правда. Страна уже всё знала. А мы, 1‑й «Б» 31‑й средней школы города Москвы, — не знали ничего. Кроме того, что после окончания каждой четверти, перед каникулами, обязательно будет очередной «огонек» — такое неформально-октябрятское лимонадное бухалово после уроков. С не менее обязательной культурной программой, подготовленной собственными силами. Однажды — и раз и навсегда. Под руководством учительницы Полины 8

Фёдоровны. Маша Медман и Лена Онищенко пели песню «Мой адрес — не дом и не улица», староста Игорь Китайцев читал стихотворение про войну Степана Щипачева, Никитин и Комыч изображали миниатюру Райкина про тупого доцента, а я декламировал краткий биографический очерк о первой героической советской женщинепосле Александре Коллонтай. Всё. Потом лимонад с пирожными и… Вова Рубашкин. Которому добросердечная Полина Фёдоровна перед самым первым «огоньком» ничего культурного не поручила. Из-за того, что он заикался. Пусть и не канонически. И Вова на нашу Полину обиделся. После чего, на самом первом «огоньке», по окончании вдохновенного моего рассказа о пламенной женщине-посланнике, самовольно вышел к доске. И, заложив руки за спину, объявил: «Сказка про Чудо-Юдо». А потом, скорострельно спотыкаясь почти обо все согласные, бесталанно, на одной ноте, запричитал: «В государстве, где всё тихо и складно, где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, появился дикий зверь агромадный — то ли буйвол, то ли бык, то ли тур…» И мы одурели. Единогласно. Потому что к концу первой четверти уже прошли по внеклассному чтению «КонькаГорбунка». И имели представление о том, что такое сказка в стихах. Вернее — думали, что имели. Поскольку настоящую стихосказку услышали сейчас от Вовы Рубашкина — короткую, героическую, очень жизненную и совсем не сказочную. С бадьей портвейна и классным чуваком, пославшим на фиг прекрасную принцессу. Пусть, не понимая значения слов «опальный», «чахотка» и ещё многого другого, спетого Вовой. Но понимая слова «лучший», «стрелок», «король» и «опозорил». И поэтому сразу же дружно влюбились в того, кто, в отличие от ершовского жокея-полудурка, весело и честно-беспробудно бухая, проживал «в отчаявшемся государстве». А влюбившись, по запарке даже не спросили у Вовы фамилию сказочника. Но тут же единогласно потребовали Вовиного исполнения на бис. И Вова бисировал. По окончании каждой четверти. Пока в третьем классе не ушел от нас в школу с математическим уклоном. На долгие годы бессердечно разлучив нас с любимым стихосказочным героем… Говорят, сегодня Вова Рубашкин живет в том же доме, где и жил, когда учился в нашем классе. Но после того, как он ушел в спецматшколу, я его ни разу не видел. Как после января семьдесят девятого больше никогда не видел мамину двоюродную сестру тётю Юлю и её мужа дядю Володю Аксельрода. Или просто — дядю Воло9

дю. Невзирая на фамилию — русоволосого и здоровяцки-неевреистого. Но в соответствии с фамилией — не выговаривавшего букву «эр» талантливого учёного-биохимика. Сегодня в Нью-Йорке у него свой научный институт, членство в полусотне международных академий и всё, что полагается иметь учёному с мировым именем, проживающему на территории США. Оказался же дядя Володя в Штатах благодаря цековскому кадровику, вычеркнувшему его фамилию из списков лауреатов Госпремии. К которой были представлены ведущие ученые дядиволодиной лаборатории. За открытие, сделанное дядей Володей. С нелауреатской фамилией Аксельрод. До этого же факта он, в общем, как-то сосуществовал с первым в мире государством социализма. Пусть не всегда мирно. Делая свои биохимические открытия, и иногда помордовывая соседа по коммуналке слесаря-антисемита Борщевского. Или втолковывая мне на пару со своим сыном, моим троюродным братом Вадиком, что произнесшего слово «жид» можно метелить даже ногами. И надо сказать, что Вадик в отличие от меня отцовские домашние задания образцово выполнял. А один раз даже перевыполнил. Когда, в очередной раз услышав три волшебных буквы, заместо метелева достал из кармана дядиволодин охотничий нож. После чего у черкизовских главшпанов и их шестёрок национальный вопрос к «ебанутому жидку» отпал очень надолго… Зима семьдесят четвертого. Будний день. Около одиннадцати вечера. Я уже давно уложен спать, поскольку завтра в школу. А на кухне мои родители принимают дядю Володю, заскочившего к нам в тот вечер почему-то без тети Юли и Вадика. Водочка-селедочка, и смех громче обычного. Даже не смех, а взрывы хохота мамы и папы. Накрывающие отдаленно-неразборчивые картавинки дяди Володи. И чтобы они стали разборчивыми, я тихо встал, вышел из своей комнаты и замер в коридоре у поворота на кухню. — Ну, Володя, забыл и забыл! Давай своими словами! — звенит мамин голос. — Подожди, Вер! Ну подожди! Я вспомню! Вот — «…коль что у вас не сладится, ну там не тот эффект, мы разом к вам заявимся с лопатами и вилами…» И снова хохот. И снова я ничего не понимаю. А мама: — Всё! Всё! Еще раз, Володя! И папа: — Давай, сделай на бис, Вов! 10

И дядя Володя делает на бис. Новую песню. Высоцкого. Которую тот вчера исполнил на концерте в дядиволодином биохимическом институте. «Товарищи ученые». Делает уже почти наизусть. И снова после каждой строчки родительский смех накрывает акапелльнофальшивые картавинки дяди Володи. И я тоже хочу смеяться. Но давлюсь и молчу. И слушаю. И уже почти всё понимаю. И про ученых, посланных на картошку. И про благодарных им сходненских селян. И про то, что мама с папой и Высоцкий с дядей Володей Аксельродом всегда будут молодыми. И про то, что никто никогда такого больше не сочинит. Какого? А такого. Чтобы дурели и хохотали даже при переводе. С хрипло-гитарного на заико-картавистый… Вот где-то примерно так. Один Володя пел, другой заикался, третий картавил. А мы слушали. И выживали. Пусть по-уродски. Но выживали. И во многом благодаря Володе Первому. Который, к счастью, не заикался и не картавил… Москва, 25 июля 2005

ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ ИЮЛЯ

ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ВОСЬМИДЕСЯТОГО Воспоминание к дате из дневника 1995‑ го года …Я сижу на заднем сидении «Икаруса» и разгадываю кроссворд в свежей «Вечёрке». В центре салона идёт ожесточенная схватка в «козла». «Козла» не доминошного, а карточного. Среди игроков — мой отец, шутейно подначивающий партнёров и зрителей. А зрители, хохоча над его шутками, ожидают вылета проигравшей пары, чтобы занять её место на игроцком сидении и самим принять участие в карточной бойне на интерес… И зрители, и игроки — люди номенклатурные, ведомственные. Ведомственный и дачный посёлок, куда минут через сорок въедет не менее ведомственный «Икарус». Чтобы своим непростым пассажирам дать возможность ступить на холёную подмосковную землю уже не руководящими работниками важного правительственного учреждения, а простыми смертными, имеющими полное конституционное право на двухдневный отдых в конце последней недели душного сумасшедшего олимпийского июля тысяча девятьсот восьмидесятого… А мне не до «козла» и не до шуток отцовских сослуживцев. Потому что, когда ещё проезжали Садовое кольцо, зачем-то сдуру загадал одну важную вещь — если отгадаю до приезда на дачу больше половины номеров кроссворда, — тогда поступлю в институт, если нет… О вариантах даже думать не хотелось. Да я и не думал, а блуждал тоскливым взором по вертикалям с горизонталями. Спасая от инфарктов миокарда маму и всю женскую половину моей многочисленной родни, твёрдо (и надо сказать — справедливо) уверенную в том, что в рядах Советской Армии мне ни за что не выжить и нескольких часов… Девятнадцать из тридцати двух. План был перевыполнен ещё до переезда через кольцевую, и ставшая вмиг ненужной «Вечёрка», сложившись вчетверо, втиснулась в задний карман брюк. Чтобы оставшиеся тринадцать номеров отгадывал уже дедушка, живший в то лето на даче с моей мамой и младшей сестрой… 12

Вторым основным занятием дедушки после чтения газет и журналов было ежедневное отслушивание всех «вражеских голосов» по старенькому, но бодренькому ВЭФу под номером 101. Голоса глушили, дедушка был туговат на оба уха, и поэтому вместе с ним последние, подрывающие социалистический строй, известия слушал весь номенклатурный посёлок. И этот факт являлся иногда предметом вялых перепалок между дедушкой и отцом, при том, что последний, несмотря на свой ответственный пост, был настроен к режиму более диссидентски, если подобный эпитет вообще употребим, нежели правоверный коммунист с 1941‑го года. Поскольку именно дедушка, а не отец, каждый раз обвинял меня в клевете на все Вооруженные Силы СССР и стран-участниц Варшавского Договора, когда я делился с ним рассказами старших товарищей по двору об армейской дедовщине. Но, тем не менее, при всей своей ортодоксальности в вопросах построения социализма в одной отдельно взятой стране, дедушка ещё с семидесятых годов начал исправно слушать «голоса», отдавая врагам-капиталистам должное в оперативности подачи информации и критике культа личности… В выходные дни информационный поток в нашем двухэтажном деревянном домике ограничивался тем далёким летом последними известиями «Маяка» и новостями из программы «Время». Но утром в понедельник, как только большинство жителей окрестных коттеджей, а с ними вместе и мой отец, привычно превратившись из рядовых отдыхающих граждан в нерядовых чиновников центрального аппарата, организованно отбывали на «Икарусе» по месту своей государственной службы, в номенклатурные небеса дачного посёлка Центрального Статистического Управления Совета Министров Союза Советских Социалистических Республик вновь взмывали голоса Щаранского, Сахарова, Буковского, Солженицына и многих других верных врагов Советского государства в целом и его Совета Министров в частности… — Было плохо слышно, но, кажется, «Голос Америки» передал, что сегодня умер Высоцкий… Дедушка стоит на крыльце, складывая антенну уже выключенного радиоприёмника, когда мы с отцом появляемся на участке. — Ефим Яковлевич, он же уже на прошлой неделе у вас умирал… Отец устало поднимается на крыльцо и заходит в дом. — На прошлой неделе они передали, но потом через час извинились, а сегодня никто не извинялся… 13

— Если тогда наврали, значит, и сегодня тоже. Просто извиняться надоело. Вон он вчера в «Маленьких трагедиях» по телевизору был живой-здоровый. Это уже я, усевшись на лавочку рядом с умывальником, ввязываюсь в дискуссию с дедушкой. Но не ради установления истины, а просто чтобы впервые за день поговорить о чём-нибудь, кроме предстоящих через месяц экзаменов. А истина мне не нужна, потому что я её знаю, твердо уверенный в том, что либо дедушка что-то напутал, либо «голоса», как было уже неделю назад, опять погнали «порожняк» изза своей любви к сенсациям. — Ну, во‑первых, по телевизору была запись… — Не, подожди! — обрываю я дедушку. — Когда они сказали, он умер? — Сегодня утром… И я подскакиваю на лавочке, почувствовав вдруг близость лёгкой победы над дедушкой. Пусть победы не на идеологическом фронте, для которой у меня никогда не хватало ни выдержки, ни аргументов, но все-таки победы. Даже не победы, а победки, победочки. Так ведь это и не важно. Важно, что победочки аргументированной, а значит безоговорочной. Махонькой такой победочки для махонького самоутверждения хоть в чём-нибудь. Чтобы вырасти немножечко хотя бы в глазах старенького дедушки. — Если они сказали, что умер утром, значит, в «Вечёрке» уже должен быть некролог, так? Он ведь артист, значит, должен быть некролог. Предвкушая миг торжества, я уже разворачиваю извлечённую из заднего кармана брюк смятую газету. — Ну, во‑первых, могли ещё не успеть, а во‑вторых, о нём могут и не написать… — Не могут, не могут! Он же артист, а значит, обязательно должен быть некролог! Мне весело. Я представляю, как через пару секунд подам дедушке газету, где на последней странице под недоразгаданным кроссвордом будут красоваться какие угодно некрологи, кроме того, которого просто не могло быть. И его не было… Нет, был среди трёх напечатанных в том номере «Вечёрки» некрологов один с фамилией Высоцкий. Но ясно, что это был не тот Высоцкий. Другой. Наверное, однофамилец или родственник. Какой-то Владимир Семёнович… 14

Семёнович… Конечно, думалось так мгновение, не больше. Пока не пробежал я глазами по всем буковкам и словам, запертым навсегда в жирненьком чёрном квадратике… А уже года через три Юрий Лоза спел на мотив «цыганочки»: И выть на небо хочется, А вокруг такая тишина… Как его по отчеству? Вот и я не знал… И я не знал. Никто не знал. Потому что не было у него отчества. Никогда. Фамилия была. Имя было. А отчества не было. Просто — Владимир Высоцкий. И всё. Без всякого отчества… В тот июльский вечер впервые за лето дедушкин ВЭФ в присутствии отца был настроен не на частоту «Маяка». Но вялых перепалок не было. Потому что все транзисторные приёмники дачного посёлка номенклатурных работников Центрального Статистического Управления Совета Министров СССР были настроены в ту пятницу на одну волну, и хрипели в наступающей темноте одним голосом… А может, всё обстояло не совсем так. И далеко не все приёмники нашего посёлка были настроены в тот вечер на «Голос Америки». Может быть… Знаю точно лишь то, что на нашем участке старенький дедушкин ВЭФ хрипел. Весь вечер. Одним голосом. Голосом человека, у которого никогда не было и не будет отчества. Во всяком случае, для меня. А значит, и некролога никакого не было… Москва, 25 июля 1995 года