Зоя Ерошок. Просто люди из просто жизни. Истории «Новой газеты» by novayagazeta_ru

УДК 929(47+57) ББК 63.3(2)6-8 Е78

«Просто люди из просто жизни» — книга очерков Зои Ерошок, обозревателя «Новой газеты». Человеческое, гуманное, гуманитарное измерение «Новой» в очень большой степени — дело Зои. У нее были десятки блестящих собеседников. Многие собрались в этой книге: актер Евгений Леонов, оператор Павел Лебешев, поэт Наум Коржавин, актриса Лия Ахеджакова, медсестра Евдокия Ивановна Коренкова, спасавшая летчика Маресьева, Марина Филипповна Ходорковская, семья Горбачевых, создательница Первого московского хосписа Вера Миллионщикова, правозащитница Людмила Алексеева, журналистка Анна Политковская, режиссер Александр Сокуров, майор Вячеслав Измайлов... Люди, обладающие талантом «рационально творить жизнь», не поддаваясь «стихийному ходу дела, потоку, инерции, пафосу, истерике». Люди, чье существование — «реакция достоинства жизни перед лицом антижизни». Люди, обладающие талантом незаконной радости. Его суть Зоя передала словами своего героя: «…Звенящая нота радости как вызов судьбе и беде: отнять такую радость действительно трудно, невозможно».

Все права защищены. Книга или любая её часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопий, записи в память ЭВМ, репродукций или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или её части без согласия издателя является незаконным и влечёт уголовную, административную и гражданскую ответственность.

16+ ISBN 978-5-9908841-8-2

Содержание К ЧИТАТЕЛЮ..................................................................................................6 ЗОЯ И ГОЛОСА НЕБЕСНЫЕ ............................................................................8

ЧАСТЬ I. Просто люди из просто жизни ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ .........................................................................................13 ОЛЕГ ДАЛЬ ....................................................................................................32 ПЕТР ФОМЕНКО ............................................................................................59 ЮЛИЙ КИМ ...................................................................................................91 ЕЛЕНА КАМБУРОВА ......................................................................................107 ФАИНА РАНЕВСКАЯ ......................................................................................111 МАРК БЕРНЕС ................................................................................................120 ПАВЕЛ ЛЕБЕШЕВ ...........................................................................................128 АНАСТАСИЯ ВЕРТИНСКАЯ .............................................................................146 ДОКТОР ЛИЗА | МОСКОВСКИЕ БРОДЯГИ......................................................154 НАДЕЖДА СТОЛЯР ........................................................................................182 ВИКТОР ЗОРЗА / ВЕРА МИЛЛИОНЩИКОВА / НЮТА ФЕДЕРМЕССЕР ..........199 ТАТЬЯНА ДРУБИЧ ..........................................................................................207 ЦОЛАК МНАЦАКАНЯН .................................................................................212 ВАЛЕРИЙ ЕВСТИГНЕЕВ ..................................................................................219 ЛИЯ АХЕДЖАКОВА........................................................................................230 АЛЕКСАНДР ФИЛИППЕНКО .........................................................................234 МАКСИМ СУХАНОВ ......................................................................................236

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

АЛЕКСАНДР СОКУРОВ ..................................................................................243 МАРИНА ХОДОРКОВСКАЯ............................................................................254 ИРИНА ЯСИНА ..............................................................................................263 ЛЮДМИЛА АЛЕКСЕЕВА ................................................................................267 АДАМ МИХНИК ............................................................................................285 МАРГАРЕТ ТЭТЧЕР .........................................................................................294 ГОРБАЧЕВЫ....................................................................................................305 АЛЕКСЕЙ МАЙСТРЕНКО ................................................................................321 НАУМ КОРЖАВИН .........................................................................................333 ОЛЬГА РАНИЦКАЯ .........................................................................................339 ВЕРА ЛОТАР-ШЕВЧЕНКО ...............................................................................358 ВЛАДИМИР ОВЧИННИКОВ...........................................................................367 АЛЕКСЕЙ НЕСТЕРЕНКО | РАССТРЕЛЬНЫЙ ДОМ ............................................381 РОМАН РОМАНОВ | МУЗЕЙ ГУЛАГа ..............................................................390 ВИКТОР ГОЛЫШЕВ ........................................................................................411 ИСАЙЯ БЕРЛИН .............................................................................................423 ИОСИФ БРОДСКИЙ ......................................................................................440 АНАТОЛИЙ НАЙМАН....................................................................................447 СОНЯ ШАТАЛОВА .........................................................................................454 ОЛЬГА МАРИНИЧЕВА....................................................................................463 ИННА РУДЕНКО .............................................................................................471 ЕЛИЗАВЕТА КУЧБОРСКАЯ .............................................................................477 МЕРАБ МАМАРДАШВИЛИ ...........................................................................485 ПОЛИНА НЕМИРОВСКАЯ..............................................................................489

Содержание

ТАДЖИК В МОСКВЕ ......................................................................................496 ВОЛОДЯ КОЗЫРЕВ (СЭР)...............................................................................509 ЕВДОКИЯ КОРЕНКОВА / ВАСИЛИЙ АНИСИМОВ .........................................515 АННА ПОЛИТКОВСКАЯ .................................................................................526 ВЯЧЕСЛАВ ИЗМАЙЛОВ .................................................................................534 ПЕТР ТОДОРОВСКИЙ ....................................................................................539 ГЕРОИ КАРМАДОНА .....................................................................................550

ЧАСТЬ II. Талант незаконной радости ОПУСКАТЬСЯ — ВСЕГДА СОБЛАЗНИТЕЛЬНО ЛЕГКО .....................................575 МНЕ НРАВЯТСЯ ЛЮДИ, У КОТОРЫХ ВСЕ ХОРОШО СО СЛОВОМ «СПАСИБО» ..................................579 НУ, ШУБУ Я ПРИОБРЕЛА, ЧТО Ж ТЕПЕРЬ ......................................................582 ГОРОД МЕДЛЕННОЙ ЖИЗНИ ........................................................................587

ВМЕСТО ЧАСТИ III. Бонус ДЯДЯ СЛАВА .................................................................................................599

Вместо послесловия. Из архива редакции ВИЗИТ ЗОИ ЕРОШОК В КРЕМЛЬ ...................................................................610

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Дорогой читатель, в ваших руках — книга Зои Ерошок, обозревателя «Новой газеты». Ее вдохновенные «тексты слов» спасли многие жизни, утешили многие души. В книге вы найдете примеры. Она и вам поможет: точные слова имеют целебную силу. Зоя выверяла каждую букву. Считала: «Газета — это вам не листок бумаги. Она существо живое. И всё про нас, ее делающих, знает: как мы складываем буковки в слова и что при этом происходит с нашими душами — расширение или усадка...» И еще: «Доброта прозорливее, чем ее отсутствие. И нежность — прозорливее. И — красота». Но! Никакой «звериной серьезности». Следовала словам Мераба Мамардашвили: «Пафос — избыточная сила в составе космоса». «Если тяжел, серьезен — еще не свободен. Торжественный полет птицы — вопреки всему». У Зои был этот «талант незаконной радости». Его суть она передала словами своего героя: «Вот нет, казалось бы, никаких причин, чтобы радоваться, а мы устраиваем радостный пир из ничего… Это особого рода трагизм, который содержит в себе абсолютный формальный запрет отягощать других своей трагедией. <...> Звенящая нота радости как вызов судьбе и беде: отнять такую радость действительно трудно, невозможно». Этот талант Зоя Ерошок угадывала в своих собеседниках, которых мы, ее друзья и коллеги по «Новой газете», сделали героями этой книги. «Многолюдной, густонаселенной». В которой «не пейзаж из лиц, а один человек плюс еще один, плюс еще один, плюс еще один». Актер Евгений Леонов, медсестра Евдокия Ивановна Коренкова, спасительница летчика Маресьева, таджикские дворники из Москвы, Марина Филипповна Ходорковская, семья Горбачевых, создательница Первого московского хосписа Вера Миллионщикова, поэт Наум Коржавин, актриса Лия Ахеджакова, правозащитница Людмила Алексеева, доктор Лиза Глинка, режиссер Александр Сокуров, майор Вячеслав Измайлов... Люди, обладающие талантом «рационально творить жизнь», не поддаваясь «стихийному ходу дела, потоку, инерции, пафосу, истерике». Люди, не способные «раствориться в общем хоре антинормы». Люди, чье существование — «реакция достоинства жизни перед лицом антижизни». И не так важно, что ты «создаешь или растишь — нефтяную компанию

или розовые помидоры, — ты творишь! <…> И у тебя нет времени на зависть. Зависть появляется там, где исчезает творчество. Любое!». В конечном счете все наши поступки делятся на две категории: искусство и не-искусство. «Не-искусство — это антижизнь, силы небытия. А Искусство — это абсолютное природное чувство меры и пропорции, воля и верность судьбе, своей «планиде…». При этом: «Надо мечтать о невозможном, чтобы получилось что-то порядочное». И вот еще Зоины слова: «И память, и воображение — отрицание времени». Читайте. Вы забудете о времени.

Юрий Сафронов, составитель книги

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Зоя и голоса небесные Зоя Ерошок слышала голоса. Не потусторонние, как Жанна. Вполне земные. Людячьи, как говорят в приморском городе Темрюке. Зоя это словцо любила. Людячье — было даже не категорией качества в ее устах. А основой письма, что ли… Темрюк — родина, Зойкин остров Буян. Отец, Валентин Поликарпович, — из главных героев ее жизни. («Я же дочка рыбака!» — повторяла Зоя.) Еще — в маленькой квартире, висевшей над крышами Москвы как птичье гнездо, стояло на виду фото на твердом картоне 1910-х. Крепкий цветущий казачий род во дворе куреня. Блестели глаза, зубы в улыбках, эфесы шашек. Вот завязь характера. Прочная и сильная. Потом был факультет журналистики МГУ. Работа собкора «Комсомольской правды» в Краснодаре. Москва, «Комсомолка» конца 1980-х: тираж газеты тогда перевалил за двадцать миллионов, а голос очеркиста был слышен на всю страну. И — уход из «КП» в ноябре 1992 года в числе трех десятков талантливых смутьянов. — Я ни в какую «Новую газету» не верила… Я уходила умирать под забором! — ее слова. Новую, свою газету лепили сами. И сами были в первые годы единственным ее ресурсом. Человеческое, людячье измерение «Новой» в очень большой степени — дело Зои. Ее тексты с первых номеров газеты были камертоном. Лучшим эпиграфом к ним была б толстовская формула: жизнь моя не только не бессмысленна, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее. Смысл деятельного добра: лечить, учить, кормить, собирать деньги для хосписов. У нее были десятки блестящих собеседников. Но: что ей говорили? О чем говорили именно с ней? Евгений Леонов, 1993: «Сейчас, говорят, другое время. Другой Бог. Другая нравственность. Другая Правда. Но в том-то и дело, что другого Бога не бывает. И другой нравственности не бывает. И другой Правды». Людмила Алексеева, 2015: «У нас была еще функция некоего отчаянного морального примера. Когда надо идти в атаку, старшина кричит: «Вперед! За мной!» — и поднимается первым. И тогда приходится подниматься солдатам. Вот диссиденты были как этот старшина».

Предисловие

Александр Сокуров, 2016: «Если власть сильная, то это одновременно синоним разрушения. Сильная власть разрушает, она не дает, не рождает гармоничного государства, сминает само понятие Родины. Сильная власть не позволяет стране стать любимой страной». У Зои все эти голоса — из того же хора, что медсестра госпиталя Бурденко Евдокия Ивановна Коренкова. Маленькая, худенькая. Обрабатывала ожоги, гангрены, солдатские культи полвека. Зоя пришла писать о солдате-детдомовце Васе Анисимове (в Чечне ему оторвало ногу, в другой было пять сквозных ран). Но услышала и седую сестру, носившую Васе протертый творог. В 1942 году она и товарки ее так носили пайковый хлеб и картошку Алексею Маресьеву. Евдокия Коренкова, 1997: «А ничего сразу не получилось. Он не смог даже встать на протезах. Хотел встать — и упал. И как начал плакать… Ужас! Плачет и повторяет одно и то же: «Ходить я не буду! Не смогу на протезах! Только в коляске, да? Или на коленях — по улице…» Мы кинулись его утешать. …И ходить будешь, и танцевать, и летать, только потерпи…» В 1995-м Зоя так же услышала сотрудника военкомата в г. Жуковском, ветерана-«афганца», майора Вячеслава Измайлова. Их первый разговор — о солдатах в Афгане и цинковых гробах из Чечни — длился десять часов. Потом майор уехал в Чечню «не воевать, а спасать от ненависти, причем спасать обе стороны». Потом — «пересказал» первую чеченскую в интервью Зое. Начал писать сам. Начал операцию «Забытый полк»: 174 человека вернулись из плена благодаря ему. Несомненный смысл добра в очерках Зои Ерошок перекликался с тем же несомненным смыслом других жизней. Кто кого поддерживал? Кто начал тему, кто подхватил? Но так же, как десятичасовой разговор с майором Измайловым стал прологом к операции «Забытый полк», — рос двадцатилетний цикл текстов Зои о британском журналисте Викторе Зорзе, привезшем в Россию в начале 1990-х сами понятия «хоспис» и «паллиативная помощь». О Вере Миллионщиковой — и создании Первого московского хосписа. О Нюте Федермессер, продолжившей дело матери. О детском хосписе в Омске: Зоин очерк об отчаянной необходимости создать его собрал 11 миллионов читательских рублей. Работала Зоя над очерком предельно «просто»: прошла с онкологами по избам и общагам, где лежали умирающие дети. Выслушала матерей: первая

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

клиническая смерть была в 1 год и 8 месяцев… Четко описала: чего стоит мытье и кормление больного ребенка в этих жилищах, отчаянные попытки семей соблюсти нужную гигиену… И впитала всё это в себя, конечно. Ее журналистика была и такой: впитывать горе в себя. Последний свой очерк о хосписах Зоя писала осенью 2018 года в палате Первого московского хосписа. Положив ноутбук на колени, поверх одеяла. …Она могла воевать и за одну судьбу. Больше ста тысяч душ прочли зимой 2017 года очерк Ерошок «Голоса небесные»: многочасовой разговор с Надей Столяр, вдовой солиста ансамбля Александрова. Иван Столяр погиб 25 декабря 2016 года в катастрофе Ту-154 над Черным морем. Надю и трех детей Министерство обороны тихо выживало из служебной квартиры — в никуда. Зоин очерк и месяцы методичной борьбы «Новой» за Надю Столяр (к вопросу были притянуты и министр обороны, и президент) сотворили чудо: квартиру для этой семьи. Три главных цикла Зои, три лаконичные документальные повести — «Тоннель», «Бродяги», «Метео-чертик». …2003—2004 годы. Родственники и друзья, друзья друзей, русские, осетины, кабардинцы (всех не назвать, и нации все не перечислить) ищут в Кармадонском ущелье следы 125 душ, пропавших без вести при сходе ледника Колка. Среди этих людей — жители горных сел и киноэкспедиция Сергея Бодрова — младшего. 120 тонн взрывчатки перенесено по горным тропам. Пробурены скважины на высоту 30-этажного дома. 1 год 4 месяца добровольцы работали на леднике. «Тоннель» Зои Ерошок — хроника этого поиска. И симфония голосов тех, кто искал. И заклинание со страниц «Новой» к МЧС: не уводите тяжелую технику из Кармадона! Помогите им. …2008-й, март. Доктор Лиза Глинка по средам работает на Павелецком вокзале с бомжами. Лизу и Зою Ерошок познакомила Вера Миллионщикова. Зоя работает на вокзале с командой Доктора Лизы и публикует хроники. Возможно, это был первый столь подробный рассказ в медиа о Елизавете Петровне Глинке. Легендой она еще не была. «Бродяги» Зои Ерошок — о пластиковых шалашах на задворках вокзалов. О том, как бомжей выкидывают из «скорой» и не принимают в больницы. О том, что 20% из них — жертвы криминальной приватизации, и 95% — граждане России. О том, как обстреляли из мелкашки автобус «Милосердие» и пассажиров: врача, священника, бродяг. О взбаламученном море постсоветской России. О Лизе Глинке.

Предисловие

И еще вот об этом: «Все виноваты. А больше всех виноваты те, кто считает себя ни в чем не виноватым. …Почему мы думаем, что этого с нами не произойдет никогда? …Почему мы считаем, что если кто победил свое горе — тот молодец, а те, кто не победил, — позор нации? Знаем ли мы — наперед — силу своей силы и меру своей выносливости?» Это уже — Зоин голос в том же хоре. Цикл «Метео-чертик» Зоя писала восемь лет. В 2009-м читательница передала ей сохраненную в семье, но безымянную «книжечку» рисунков и стихов заключенной Карлага. По двум десяткам архивов, по половине пространства бывшего СССР шел поиск, восстановление одного имени из лагерной пыли 1930-х. Имя автора «книжечки» Зоя и все, кто помогал ей, выдрали из забвения. Ни одно фото красавицы Ольги Раницкой не уцелело. Время размололо и ее семью. «Метео-Чертик» стал книгой. В 2018 году Зоя Ерошок получила за нее литературно-философскую премию Александра Пятигорского в номинации «Мастер книжного проекта». Но суть, понятно, не в этом. И не в других ее премиях: «Золотое перо России», «Честь. Мужество. Мастерство» (дважды). Суть — в «несомненном смысле добра». Добро было эхом ее журналистики. Суть — в сотнях голосов небесных, голосов бродяг и знаменитых режиссеров, политиков и сталинских зэков, таджикских дворников и московских врачей, спасателей из Кармадонского ущелья, волонтеров Доктора Лизы… Людей нормальных — вплоть до подвига. Часть этого хора собралась в ее посмертной книге. Елена Дьякова, обозреватель «Новой газеты»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

I. ЧАСТЬ

Просто люди из просто жизни

ЕВГЕНИЙ ЛЕОНОВ 5 ноября 1993 «В ИСКУССТВО Я ВПОЛЗ»

Его никогда не изберут президентом. И слава богу. Он собирает не голоса людей, а их сердца. Мы давно его выбрали. И выбор этот наш не тайный. Его избирательная кампания потребовала огромных затрат. Но за всё он заплатил сам. Своей жизнью. Срок полномочий мандата — Вечность. Потому что Евгений Леонов — гений. Ныне каждый безумствует на свой лад. Один застыл в мании утонченности, другой — в рутине отрицания, третий записался в активисты. А Евгений Леонов не надевает никаких масок. Он — человек, не выпячивающий себя, а прячущий. По сему поводу кто-то сказал: «Результат — мастерство, искусство. Но причина — стыдливость». Вообще он очень тихий. Никто никогда не слышал, чтобы Леонов на кого-нибудь кричал (в миру, не в спектакле иль фильме, конечно). И никогда никакой фразой и никаким жестом он не напомнит вам о своем весе в каратах. Он ничего не «выражает», никого не «представляет», не «отражает» и никому не поставляет предметов духа для «законных наслаждений». Как известно, Пушкин, Тютчев, Достоевский, Толстой целую Россию пытались родить (как и себя) из своих произведений. Они сами и были Россией, в о з м о ж н о й Россией. Совершенно несомненно, что Евгений Леонов тоже в своем творчестве осуществляет попытку родить целую страну «чрез звуки лиры и трубы» — «из слова, из смыслов, правды». И это в наше время, где, по одному меткому замечанию, «многие даже и себя рождать из слова не могут, что уж там до целой страны».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Но Евгений Леонов обладает такой поразительной способностью выбирать какие-то преломляющие углы и участки в нашей культуре и жизни, в наших душах, что-то такое высвечивать… И с задачами ясности и точности справляется — как никто… И неустанно радостно нас всякий раз удивляет… Но как ему удается сохранить эту свою нормальность и веселость посреди неспокойного кладбища разрушенных отношений, в которое превратилась наша жизнь? Таинствен феномен таланта, феномен личности. Личность, по определению, это форма и способ бытия, особое состояние жизни, «крупная мысль природы», и самонастраиваемость ее проявлений, как известно, не зависит от всезнания или каких-либо высших ориентиров. Поэтому понятно, что Евгений Леонов существует из самого себя. Отсюда, наверное, у него абсолютное чувство меры и пропорции, в какой они только в природе и находятся. А еще — в нем есть воля и верность судьбе, своей «планиде». Планида эта — «мастеровой труд, в себе самом исчерпывающееся достоинство ремесла, пот вещи, на совесть сработанной». *** Я рассказала ему, что у нас Винни-Пух с Пятачком из номера в номер то Конституцию обсуждают, то беспокоятся о здоровье друг друга… Он засмеялся. Потом мы еще чуток поговорили. И он перестал куда-то уезжать и насчет интервью сказал: в любое время, в любое время…1 *** Мы беседуем в каком-то маленьком закутке «Ленкома». В театре в этот день царит радостное, понятное возбуждение: дают зарплату2.

Цитата из позднейшей статьи Зои Ерошок, «Новая газета» от 2 февраля 2004: «…Ноябрь 1993 года. Нашей газете всего полгода. Один мой коллега и друг говорит мне: «Почему бы тебе не сделать интервью с Леоновым?» Звоню, прошу об интервью. Леонов вяло отказывается: «Я болею… уезжаю…» И вдруг — заинтересованно: «А расскажите, пожалуйста, о своей газете, я о ней ничего не слышал». Я говорю: «Ну, мы — команда, ушедшая из «Комсомольской правды»…» Он — как-то сразу радостно: «Ой, здорово! Я слышал о вас. И переживал, думал: Господи, как это они — в никуда… Еще, еще расскажите». Я что-то рассказываю. А когда дохожу до места, что у нас из номера в номер печатаются рисунки-мультики: Винни-Пух и Пятачок то Конституцию обсуждают, то президента, — смеется и перестает уезжать и болеть: «Давайте встречаться». — Прим. сост.

Цитата из статьи Зои Ерошок от 1 сентября 2011 г.: «…В театре понятное своей радостью

Евгений Леонов

На улице дождь со снегом и слякоть. Евгений Павлович часто кашляет и задыхается. *** «Когда мне было пятнадцать лет, я, в войну, такой весь из себя рабочий паренек, токаришка, попал во МХАТ. Перед самой эвакуацией театра. Я успел посмотреть Качалова! Я видел Качалова в пьесе «На дне» в роли Барона. Это было потрясение! Так играть невозможно… Я видел Книппер-Чехову… Я видел «Три сестры». Это было необыкновенно здорово. Военный оркестр из тех «Трех сестер» невозможно и сейчас забыть, и невозможно было тогда при его звуках не заплакать… Ты соединялся с ними, этими тремя сестрами. Они тебе становились родными. Ты хотел помочь им уехать из этого города, где они существовали, в другую прекрасную жизнь, которая для них была связана с Москвой. Вот такая была она тогда, наша Москва, желанная, любимая, сорок сороков, в гости люди друг друга приглашали, потому что очень добрые люди в Москве были, не успели разрушить Веру, любили, уважали друг дружку…» *** «У нас — что? Едва ли не о каждом вчерашнем дне: тот век был плохой, и все забудем! А чего, кого забудем? Что-то забыть непременно надо. Зло. Чванство. Но как забыть Бабочкина? И Певцова? Как забыть Николая Симонова?» *** «Сейчас, говорят, другое время. Другой Бог. Другая нравственность. Другая Правда. Но в том-то и дело, что другого Бога не бывает. И другой нравственности не бывает. И другой Правды. Все затоптать нельзя. Особенно в искусстве».

возбуждение: дают зарплату. На маленьком журнальном столике перед Леоновым лежат несколько номеров нашей газеты. Это он сам попросил меня принести. Читает не отрываясь. А потом хватает (за руку, за полу пиджака) пробегающих мимо Захарова, Янковского, Абдулова и так горячо, так искренне, так трогательно говорит: «Подпишись на эту газету! Нет, ты только посмотри, что они тут пишут…» Ни игры, ни притворства, просто участие. И я сразу тогда подумала: если такие ангелы кидаются тебе навстречу и как-то изначально желают добра — значит, что-то должно получиться…» — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

*** «Обидно, что кто-то взял и сказал когда-то: «Солженицын! Пошел вон отсюда! Ты нам не нужен…» Или — Вампилову: «Ваши пьесы не пойдут». И они не шли, пьесы Вампилова. Кто был вправе так решать? Что он — такой образованный был? Очень образованных совсем мало. Профессиональных тоже мало. Больше — делающих вид. И он делает вид, и я делаю вид, и эта делает вид… И вот поэтому мы никак не выберемся на другой уровень. Некогда нам. Мы все вид делаем». *** Папа — инженер. Кончил — вечерником — первый выпуск Авиационного института. Мама — домохозяйка. Старший брат тоже стал инженером. Гены вроде бы ни при чем… А вот родился же Леонов Леоновым. *** «Я в искусство вполз. В школе играл в драмкружке. Но просто так. Был смешным, все хохотали. Однако актером вовсе не мечтал стать. Когда началась война, мне было четырнадцать лет. Пошел работать на авиационный завод. Поступил в авиационный техникум. А с третьего курса ушел… И вот я, токаришка, поступаю в театральную студию… В комиссии сидят актриса Шереметева, Ростислав Владимирович Захаров (он вел у нас потом ритмику), Андрей Александрович Гончаров, ныне главный режиссер театра им. Маяковского, и другие. Я стал читать. Гробовое молчание. Когда я то же самое читал в техникуме с эстрады — все хохотали. А тут… Шереметева, интеллигентнейшая женщина, говорит: «А еще что-нибудь у вас есть?» Я понял, что мои дела совсем плохи.

Евгений Леонов

Говорю: «Да так, я тут для себя выучил один стишок!» «Стишок? Чей?» — переспросила Шереметева. «Блока», — отвечаю. «У Блока стишков нет», — сказала он строго. На мне пиджак, перевернутый с плеч брата. Нелепая такая фигура. Война еще идет, холодно, голодно, и я прибежал с завода и мечтаю о театре, и читаю Блока, и хочу в искусство, в искусство. Я побелел, интуитивно чувствую — тут такая любовь в стихотворении, что я как красивый мужчина должен читать…» *** Евгений Павлович Леонов в тесном душном закутке «Ленкома» читает мне — всё, целиком! — стихотворение Блока «В ресторане». Он показывает голосом, как читал его почти пятьдесят лет назад в приемной комиссии. Мне кажется, я перестаю дышать. Боже, что он вытворяет со своим (своим?) голосом!!! Он же просто как бы жизнь ставит на карту. По меньшей мере — жизнь… И это — он, он! Он, постоянно осознающий ограниченность, обреченность, относительность вещей, чувств, слов. Он читает Блока, а я почему-то вспоминаю чеховского Иванова в его исполнении. Вначале это казалось плохо соединимым — роковой мужчина Иванов и Винни-Пух — Леонов. Но едва он появлялся на сцене — становилось ясным: да эти ален делоны московского розлива — жалкие поганки, а именно Леонов — настоящий чеховский Иванов! Неотразимый, трагичный… Впрочем, я отвлеклась. Вернемся к приемным экзаменам. *** Он начал читать. «Я сидел в переполненном зале…» И вдруг видит, лица педагогов становятся такими серьезными. «…намеренно резко ты сказала: «И этот влюблен!» «…в ответ что-то грянули струны, исступленно запели смычки…» Тишина была ему ответом. Потом педагоги сказали, что так прочитать Блока может только интересный и хороший человек.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

И его приняли. Сразу. По одному стихотворению. *** Это была Московская драматическая студия. Ее хотели театром сделать. Но годы были глухие, когда «все молчало на всех языках». Стали закрывать театры, фильмов снимали по два всего в год. Театр Станиславского, куда Леонов потом поступил работать, выпускал вместо спектаклей почтовую бумагу. Актеры вроде бы были и вовсе не нужны. Как-то подходит к нему главный режиссер и говорит: «Вас куда-то приглашали? В Театр сатиры, кажется? Вы не хотели бы туда пойти поработать?» *** «Обидно и сейчас вспоминать. Конечно, тот режиссер не предполагал, что я стану приличным актером. Он просто хотел меня выпихнуть из театра. Какая-то во всем царила наглая беспомощность… Какое там будущее… Какое там об актерах думать, растить… «Нам единица нужна». Я был всего лишь единицей. И меня надо было сократить, уничтожить, сделать нулем без палочки. Позже глаза все отворачивал, тот режиссер. (Он потом работал в Театре Маяковского. Актеры его не любили. Бесславную прожил жизнь. Может, Бог его за меня наказал. А может, он и не помнил то зло, что мне нанес.)» *** Двадцать один год Евгений Леонов проработал в Театре Станиславского. Потом четыре года — в Театре Маяковского. И вот в «Ленкоме» — уже почти двадцать лет. *** «Я сразу понял, что это прекрасный сценарий — «Белорусский вокзал». И режиссер прекрасный — Андрей Смирнов. А потом выяснилось, что и партнеры все замечательные в фильме. Правда, почти все они уже умерли. Остались только мы с Ниной Ургант. И Папанов, и Сафонов — все умерли».

Евгений Леонов

*** «Я был на гастролях в Германии. За пять дней — четыре подряд спектакля. Простудился, кашляю. Меня повезли к врачу — делать рентген. Я из машины вылез и упал. Выяснилось, что меня схватил инфаркт, сильный, мощный, разорвалось что-то внутри сердца. Клиническая смерть… Подтащили к приборам, подключили. Работает вроде сердце. Отняли приборы. А у меня — второй инфаркт. Но я все-таки не загнулся. Разрезали грудь, разрезали ногу, вытащили вену. Настригли, пришили. Сыну сказали: разговаривай с ним, зови его, услышит тебя — вернется. Видно, я не был готов ни к смерти, ни к ангелам, которые меня никуда не вели. Девять дней — до операции, девятнадцать дней — после, всего двадцать восемь дней — неизвестно где я блуждал. Но все-таки немцы меня спасли. И я счастлив, что они меня спасли. Я мог бы сегодня уже не работать. Но я работаю. Потому что это мне интересно — работать. Вот я сыграл Тевье-молочника. Государственную премию России получил. И пишут мне письма люди: спектакля мы такого не видели, спасибо, но вы сыграть так смогли потому, что вы сами умирали. Ну и так далее, и так далее. Поэтому я живу. Живу. Как и все. Может, только капельку получше». *** Операцию в Германии ему немцы сделали бесплатно. Хотя это была очень дорогая операция3. *** «Неправильно, что, принявшись все теперь охаивать, для нас и 9 Мая — уже не 9 Мая. Может, мы опомнимся, когда ветеранов останется совсем мало.

Из позднейшей статьи Зои Ерошок о Евгении Леонове: «Немцы говорили мне, что видели «Белорусский вокзал». И что были потрясены. Получается, немцы меня за «Белорусский вокзал» спасали?!» — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Мы тогда скажем: «Ну, товарищи оставшиеся, вы теперь у нас штучные, мы вас любим…» Я считаю, что эти люди, фронтовики, сумели подняться на такую нравственную высоту… И они же нам оттуда сказали: «Люди! Мы умираем! Умерло нас очень много, но хоть вы работайте не вполруки и живите не вполсилы». Но и этото мы не всегда делаем». *** «Евгений Павлович! Здрасьте», — говорит проходящий мимо молодой человек. «Вы — очень красивый. Зачем?» — спрашивает его Леонов, имея в виду, наверное, красный пуловер молодого человека. «Я зван на юбилей к такому-то». — «Меня тоже звали». — «Пойдете?» — «Нет, нет!» — поспешно говорит Леонов. *** «Я был раньше очень коллективным. А теперь — стал индивидуалистом… Да, очень был коллективным. Даже (хе-хе) не демонстрации ходил. С театром. В капустниках участвовал. Всякие хулиганистые этюды придумывал. А сейчас… Я бы не столько даже об индивидуализме говорил, сколько об одиночестве. Иногда вдруг как бы поделиться наболевшим не с кем… Я особенно никуда не хожу, ни с кем особенно не дружу…» *** Мой друг и коллега Нугзар Микеладзе позвонил мне и сказал о Евгении Леонове очень серьезно: «Ты знаешь, что это великий актер?» А мой друг и коллега Акрам Муртазаев — тоже очень серьезно сказал: «Мне кажется, в советском киноискусстве есть две вершины — «Белорусский вокзал» и «Винни-Пух». Пересказываю оба эти заявления Евгению Павловичу. По поводу первого Леонов говорит, сияя и смеясь: «А-а! Я знал, я знал, что ваш друг так обо мне думает, поэтому и согласился молниеносно на интервью». И дальше — дурачась: «Я к этому так стал относиться. Великий? Ну да, великий… Плохой? Ну да, плохой, плохой… И вообще я — и великий, и плохой — всё вместе». (А при прощании, однако, буркнул растроганно-благодарно: «Грузину передавайте привет», — имея в виду Нугзара.)

Евгений Леонов

А по поводу второго (Акрама) заявления: «О, скажите своему другу — да, «Белорусский вокзал», но и «Тридцать три» пусть еще к своему списку добавит. И я тогда успокоюсь. А на остальные мои работы наплюем». И после паузы: «Мне о моей роли в «Тридцать три» написал письмо Ильинский. Он написал, что за то время, пока живет, не видел такого могучего, безумно смешного и острого фильма. Но не успел я прочитать это письмо, как тут же вышло указание, негласное, конечно: запретить. Тогда кто-то всегда мог ведь запретить, наказать, не пустить! Играть «Иванова» Чехова по телевидению? Да кто ж вам позволит? Тевье-молочника хотите сыграть? Вы хотите, Леонов? Вы что, с ума сошли? Почему??? Что вы еще спрашиваете глупости такие, почему? У-у-у… Короче, картина «Тридцать три» сразу была объявлена идеологической диверсией. И все обиделись — и врачи, и космонавты. Правда, только военные космонавты. Те, которые просто космонавты, эту комедию любили и говорили мне, что просят ее им перед полетом показывать. «Тридцать три» быстро сняли с экрана. И потом она только через двадцать лет вернулась. Мне показалось, что это уже не то. Но люди говорят, что сегодня картина смотрится. Но тогда, тогда ж она была — о пустозвонстве. Тогда это было так закономерно: зуб, тридцать три, и сразу — музыка, туш, фанфары, телевидение… Хотя, да, наверное, и сегодня это никуда не ушло». О своей Теме в искусстве он сказал: «Тема скорее связана с моей мамой, которая наградила меня лицом круглым и добрым, вернее, добродушным». *** Он любит смотреть мультфильмы. «Сам бывал Винни-Пухом», — объясняет. *** Его считают комиком. А ведь трагических ролей он сыграл много — и Иванова в «Иванове», и Тевье-молочника в «Поминальной молитве», и Лариосика в «Днях

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Турбиных», и «Белорусский вокзал» был, и «Премия», и «Старший сын»… Правда, был и «Полосатый рейс». Первый «порнографический» советский фильм… «Да, да, когда задом мелькаешь — все запоминают тебя». *** Однажды в журнале «Театр» поместили фотографию одного из его героев со злобным выражением лица и написали: «Мы думали, Леонов — добрый, хороший, что это будет второй Яншин, а он им не стал». И еще написали: «Посмотрите на это лицо…» Мол, вам всё сразу станет ясно. Почему он должен был стать вторым Яншиным, а не первым Леоновым? Он чуть не умер тогда — так расстроился. *** Ревность есть страх перед сравнением — так выразился один подросток. У Леонова нет этого страха. Равно как нет и зависти. Даже в качестве сестры соревнования. Вот он с радостью рассказывает, как читал Маяковского Евгений Урбанский или как читает Ахматову Инна Чурикова. «Однажды Инна Чурикова так прочитала Анну Ахматову, что я захлебнулся в слезах… Женя Урбанский, могучий такой, читал Маяковского из глубины, оттуда, из сердца, из живота, из печенки… И он загребал своим голосом… Что-то такое сильное, мощное направлял тебе в лицо… Там махина была, которая рвала этот текст, понимаете?» *** «Трудно представить, что сейчас кто-то у нас помнит Михаила Чехова или Олейникова. Может, кто-то и помнит, но через несколько лет забудут. И Симонова, и Тарасову, и Яншина забудут, если уже не забыли. Печально это. Им все равно. Они умерли. А тот, кто живет, должен гордиться, что были такие люди в культуре». *** Человек уже не «голенький», если он имеет г о л о с.

Евгений Леонов

И это всегда голос традиции, преемственности, жизненного единства и здравого смысла, органически выросших связей. *** «Работа для меня — мука. Не проходит ощущение, что я ничего не знаю. И с годами играть становится только труднее. Всё больше и больше сомневаешься — в себе самом, в умении своем, профессионализме…» *** Сын — актер. Андрей Леонов. В «Ленкоме» тоже. *** «Мне хотелось бы подольше пожить, чтобы продержались моя семья и семья моего сына. Как и все молодые актеры, мой сын получает мало. Я тоже еще совсем недавно мало получал: 8 тысяч, потом 10, потом 14… Сейчас поболее. Но опять не миллион, понимаете?» *** «Может, я живу на самом деле не так уже безнадежно. Но я ведь тоже устаю. Я же человек, не функция. Вот в ноябре у меня нет ни одного концерта. Платного — я имею в виду. Мне просто деньги негде будет получать в ноябре. А в театре тоже теперь свои законы. Кто-то занят в моем спектакле, у кого-то выдались гастроли, дублера у него нет — спектакль снимают. Заработал — получи. Не заработал — не получи. Понимаете, да? Поэтому мне надо думать: в ноябре хорошо бы на какую-нибудь презентацию попасть. Там могут и козу подарить, и корову… Поэтому: все — на презентацию! И Хазанов, и Леонов. Все!!! Шучу, конечно». *** «Мальчишкой еду на каникулы в деревню и везу с собой чемоданы книг. Всего Достоевского везу, всего Толстого, всего Горького… Тридцать пять томов одного только Толстого. Читал, не отрываясь… У меня просто голова отваливалась от чтения.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Я очень люблю читать. Всю молодость на кухне ночами просидел над книгами. Я долго был беден, и денег на книги у меня не хватало, но у одного своего товарища из обеспеченной семьи с хорошей библиотечкой я брал книги и читал. Потом одно время я выписывал кипу газет, позапрошлый год, кажется, читал все подряд и сопоставлял, не потому, что мне хотелось заняться политикой, — просто мне хотелось найти истину. Сейчас я газеты почти не читаю. (А истины, конечно, каждый для себя открывает свои и из себя.) В последнее время читаю воспоминания Мариенгофа. Толстого читаю. Но уже не всего подряд, а избранные места. Как Петю убили… Или как старый князь умирал… Про Ростовых как про семью очень интересно…» *** «И опять нам говорят похожие слова. Вроде б и немножко разные, а похожие на прежние, на те, что были вчера. Особенно сейчас, когда возникла Дума одна, а партий столько… И не поймешь — кто, где, куда, кого, зачем…» Он говорит, что нужно создавать ситуации, в которых то, что происходит с нами, было бы различимо, описуемо, определимо и вменяемо. *** «Ведь освободиться же надо было от привычного — начальственно-насильственного… Все правильно. Но теперь как суметь организовать другую жизнь? Жизнь жизнью организовывается, понимаете, да? Мы сейчас в борьбе. Но надо сказать, что и тогда мы были в борьбе. Мы все время боремся. Завоевываем, отвоевываем. То коммунизм вроде хотели построить, то еще что-то, а жизнь нам вроде бы и некогда жить. А надо жизнь жить, пивко пить, любить, в театры ходить, в такие театры, где ахнуть можно». *** Говорят, в прежние времена ходили в театр поплакать.

Евгений Леонов

При этом пьеса не обязательно должна была быть душераздирающей, это могла быть и комедия. Люди обливались слезами в восхищении, в восторге от игры Актера. Сегодня в Москве плачут только на «Поминальной молитве».

1 февраля 1994 ИГРАТЬ ОН НЕ БУДЕТ. А ЖИТЬ — ОБЯЗАТЕЛЬНО Его последнее интервью было опубликовано в «Новой ежедневной газете» (N 49, за 5 ноября 1993 года) под рубрикой «Гений». Это короткое слово «гений» вызвало, однако, нарекания со стороны коллег и читателей. Мол, зачем же так — еще при жизни. Его великий талант признавался безоговорочно, но преградой для высшего звания была жизнь. Теперь этой преграды нет. Но, Боже, как хотелось бы еще лет десять (двадцать, тридцать) называть его просто талантливым… А может, все-таки правы коллеги: жизнь и звания — две вещи несовместные. Каждый солдат мечтает стать генералом. А каждый генерал мечтает быть солдатом. Но не у всех это получается. Он был солдатом до последнего часа. И умер — собираясь в театр. *** У меня была всего одна-единственная встреча с Евгением Павловичем Леоновым. И одна-единственная заметка о нем. То, что я пишу о нем сегодня, — не мемуары. Случилось несчастье. Его нет уже на свете. Но не хочется, чтобы явления становились видениями. Я перечитываю расшифровку (он, помнится, как ребенок на игрушку, заглядывался на диктофон и, улыбаясь, спрашивал: «А ваша эта хреновинка работает, да?»), выписываю то, что не было опубликовано, и вижу все в иной плоскости, на близком, но неосязаемом экране.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

О политике, хотя и не только о ней «Она, к сожалению, нас очень касается. Я, конечно, не могу выдавать рецепты, указания, направления. Я не настолько образован. Мне лично почему-то кажется, что сама по себе политика — дело чистое. А вот насчет людей, которые ее делают, — тут надо разговаривать. Это так все читается… Я просто актер. Но я все это вижу. И лица депутатского корпуса, и уровень их разговора… Я уже не говорю про драки и матерщину и захват квартир. Все как-то не по-человечески. Хотя с моей точки зрения — если для людей, от сердца, и ты хочешь кому-то помочь — то все понятно. А если просто так — это очень видно. Если просто так — то ты и поступаешь соответственно. А по твоим поступкам видно, что тебе наплевать. И на Васю с Пятой Фрунзенской, и на Леонова. Какая там разница… Чуть было гражданская война не началась4. А потом еще 70 лет бы прошло, и вспоминали бы — сколько людей полегло, и голод был… А почему? Этому хотелось стать президентом и тому хотелось… А вот Дикий — ставил «Блоху». А Михаил Чехов был в ту пору главным режиссером второго МХАТа. И чисто творчески они вдруг крепко не понравились друг другу. Но Дикий не стал низвергать Михаила Чехова. Михаил Чехов, как известно, потом уехал, с голодухи, от всего, ну, там сложно, а мы его запретили, потому что предатель. Это глупо, гениальный актер и режиссер, какие книги у него, а мы не печатали, потому что — враг, а он не враг, он гениальный актер — он воспитал американских актеров, вот сейчас они все знаменитые… Так вот, Дикий Алексей Денисович, сам талантливый, но не стал интриги какие-то выдумывать, он взял, забрал своих учеников — и ушел. И театру, конечно, было плохо. Но — ушел! Они не кусали друг друга, не били, не стреляли, понимаете, да? УШЕЛ! А тут никто не захотел уходить. Разве не понимали, что дело идет к стрельбе? Я у телевизора сидел и то понимал». «Стихам Россию не спасти, Россия их спасет едва ли» Вот уж чего совсем в нем не было — так это простоватости. Простота — да, была. Но он был очень зорок, и тонок, и обладал непогрешимым литературным вкусом, и слишком своеобразен, своеобычен и сложен, чтобы быть

Речь о событиях октября 1993 года. — Прим. сост.

Евгений Леонов

человеком толпы. Ирония редко покидала его. Но иногда он становился необычайно, проникновенно серьезен. «Дикий гениальный был актер и гениальный режиссер (плохо, что из памяти нашей выветриваются имена). Я должен Яншина помнить, он мой учитель, он гениальный актер, кто-то должен Качалова помнить, надо эстафету эту передавать и организовать». И далее — очень, очень волнуясь: «Светлое, доброе, хорошее глубоко должно поддерживаться». А после паузы — медленно: «Вот в Лос-Анджелесе — площадь. Даже не площадь — три угла. Прямая улица. Вроде на окраине города. Район тот называется Голливудом. Идешь — что такое? Таблички, таблички. А у кинотеатра — маленького, задрипанного, — отпечатки, слепки ступней, рук. Слепок актерской руки какой-то знаменитости. Всего-то ничего… А это что за люди? А люди приехали к «слепку» — на день рождения. Будут стихи читать, петь, смеяться, плакать. Из разных городов Америки приехали люди. Цветочки положили…» С любовью — шутят Его чистая радость была очень заразительна. Мы говорили с ним долго, на разные темы, лицо его почти все время было расслабленное, улыбающееся. «Я очень люблю мультфильмы. Сам бывал Винни-Пухом… И вижу как-то, что один наш этюд стал мультфильмом. Мы его с Весником придумали для капустника. Вы, наверное, знаете, но я все равно расскажу. Сидит в прихожей у хозяйки попугай. И научили его говорить: «Кто там?» А тут хозяйка звонит в ЖЭК и говорит: «Алло! Тут у нас канализация в квартире испортилась». Ей: «Сейчас пришлем слесаря». А слесаря нет, нет. Она думает — за хлебом пока сбегаю. Приходит слесарь. Пьяненький такой. Стучит. Попугай его спрашивает: «Кто там?» Слесарь: «Иванов из ЖЭКа». Попугай: «Кто там?» Слесарь: «Иванов из ЖЭКа». Попугай: «Кто там?» Слесарь — взбешенный: «Ты что, твою мать. С ума сошла? Открывай, старуха, быстрее. У меня весь объект в дерьме». Приходит хозяйка. Лежит весь мокрый, описанный Иванов и говорит в дверь: «Кто там?» А попугай из-за двери отвечает: «Мать твою! Я — слесарь из ЖЭКа». Потом — видите — это литературой стало, кто-то сообразил и мультик сделал, но у меня нет авторских претензий, я так, шучу, конечно, какая разница…

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Женя Весник (талантливый такой актер). Мы с ним в молодости любили всякие штуки выдумывать… Капустники смешные у нас были… Какой-то номер про Равенских Бориса Ивановича сделали. Пельтцер посвятили. Она его тогда неописуемо полюбила. И нам сказала, чтоб не смели над ним смеяться. А мы над его патриотизмом пошутили-таки. У него в спектаклях все на землю бросались, от избытка чувств как бы. И мы тоже землю ели… ы-ы — кусали эту землю… с криками: «Россия!» или «С любовью не шутят…». И в тиши лесов — мизансцена одна и та же… кусай землю — и всё… От любви большой, стало быть, прямо… родную землю ели. Было смешно». Об одиночестве Его, конечно, никак нельзя было назвать нелюдимым. Но последнее время он избегал людей. <…> И в эту зиму почти никого не видел и почти ни с кем не общался. «Иногда вроде поделиться наболевшим не с кем. Или сам сторонишься. Из-за болезни, которая не дает дышать. Грудь болит, легкие… Из-за возраста, конечно. Но мое одиночество связано сегодня еще и со временем, в котором мы живем». Леонов и Коржавин Евгений Павлович Леонов мне чем-то очень напомнил Наума Моисеевича Коржавина. Отчасти внешностью, отчасти обаянием, отчасти задушевностью и простотой общения. Правда, я не рискнула бы проводить тут какие-то параллели в печати, если бы коржавинские и мои друзья Леша и Люся не рассказали мне (уже после моей заметки о Леонове), как в свое время, еще до эмиграции, Коржавин написал пьесу о Гражданской войне, и эту пьесу поставили в театре, и играл в ней Леонов; так вот, когда после спектакля позвали автора на сцену и Коржавин вышел кланяться, и кланялся смущенно и неловко, Леонов стоял за ним и передразнивал, и это было так смешно, нет, не по-обидному смешно, а как-то очень по-доброму смешно и мило, и точно. Публика смеялась до слез и аплодировала, не жалея ладошек, и был то как бы спектакль после спектакля, а Коржавин и Леонов потом, взявшись за руки, кланялись вместе и были оба очень похожи на Винни-Пухов. Где найти святое искусство — Это ваш театр? — спрашиваю о «Ленкоме». — Такие вопросы лучше не задавать.

Евгений Леонов

Он делает очень серьезное лицо, но глаза заговорщицкие. — Хорошо, хорошо, — смеюсь я. «В искусстве вообще так: все зависит от взгляда, а взгляды редко могут быть глобальные, устойчивые, и нынче все большей частью сиюминутное царит в театре». (Помните? Фаину Георгиевну Раневскую спросили: «Почему вы так часто переходили из театра в театр?» — «Искала святое искусство». — «Ну, и нашли?» — «Да. В Третьяковской галерее».) «Долгое время нам не разрешали сниматься в кино. «Как — в кино? Он же в театре работает». И нас не пускали… И на эстраду не пускали. Тот же аргумент: «Но это же совсем другое искусство!» А как же Яншин, когда он на эстраде исполнял сцены из Островского, и это так здорово было! Никто ведь не занимался специально этим вопросом, что эстрада дает драматическому актеру, обогащает или нет. Запретить — и всё! А сейчас многие театры — эстрада. Скачут, танцуют, поют. И в театральных институтах уже не озабочены воспитанием личностей. Для чего? А личность в искусстве — это очень много. Если театр держится на личности, то тогда в театре есть и глобальные взгляды, и виды на искусство, и содержание. Если не на личности держится театр, а только на сегодня — то только сегодня и есть в театре, а мир и себя самого в трагической обнаженности и простоте театр тогда не видит». О ролях «Мне нравятся роли разные, противоположные. Так меня учил Михаил Михайлович Яншин5. А его так учили Немирович-Данченко и Станиславский. Когда играешь человека доброго, который внутри зол, когда играешь умного, который внутри глуп, — именно эта сложность, многозначность помогает выявить актерские возможности, углубить умение, затраты сердечные… Все-таки смысл нашей профессии — из сердца! Переводить себя — из литературы — туда, в этот образ-правду, какую ты можешь дать, искрен-

Цитата из позднейшей статьи Зои Ерошок «Масштаб человека-страны», «Новая», № 97, 2 сентября 2011: «Когда публика особенно неистовствовала, хохотала, кричала, радостно реагируя на Лариосика в исполнении Леонова, Яншин морщился: «Что вы из Лариосика оперетту сделали?» И как ни старался Леонов, Яншин одно повторял: «Всё ужасно, ужасно…» Но однажды при Леонове спрашивает Павла Маркова, знаменитого завлита Станиславского: «Ну что, Паша, Леонов? Как он?» А Марков отвечает: «Миша, он уже лучше тебя играет». Яншин такой довольный-довольный, улыбается, но тут же Леонову говорит: «И не подумай даже, что правда…» До самой своей смерти Яншин ругал Леонова, даже выступая по радио, ругал. Но родственники Яншина и соседи по дому рассказывали, что Яншин им часто говорил: «Леонов — мой лучший ученик». — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

ность, какую можешь ты дать. А потом, все это перемешав, создать что-то, в чем и радость бы была, и гнев, и боль…» О родине «Там мама родилась. И мы, маленькие, до войны туда ездили. Сейчас это, конечно, другая деревня. Коров нету. Давыдково называется деревня, под Клином. Там мама моя схоронена. Она так захотела. И папа там похоронен. Я деревню Давыдково считаю родиной своей. Там у нас дом был. Но мы его отдали родственникам. Хотя он наш был, по наследству достался. Но победнее нас в родне есть люди». «Существует понятие Родина. И должно существовать. А иначе непонятно — для кого ты, кроме семьи, живешь? Жить для театра? А театру вовсе и не нужно, чтобы ты для него жил. Я не видел спектакля с такойто, ну и не видел. У нее свои спектакли, а у меня — свои. А вот — РОДИНА… А что такое Родина? Семья? Ну, и семья… Но дальше… Как-то вдруг на глазах уходит это понятие. И только у нас уходит. А там дальше — никуда не уходит. Стоят американцы, поют гимн, и слова все знают, и в глазах слезы, и не обязательно так на Олимпийских играх происходит, вовсе нет. А и в повседневной жизни». Об интервью «Часто просят дать интервью. А интервью — это вроде бы как исповедь. И исповедоваться перед публикой пять раз в неделю — неприлично. Даже если будешь всякий раз находить новые слова, новую возможность раскрыться с какой-то новой стороны (а для этого надо быть очень богатым здоровым человеком, в духовном смысле, конечно, таким неисчерпаемым, понимаете, да?), но даже и в этом случае, если вообще никогда не будешь повторяться, — все равно частые публичные исповеди вещь очень неприличная». Комик? «Меня часто спрашивают: вы — комик? Комик, комик — отвечаю. Но если так, разобраться — у меня трагических ролей больше: Иванов в «Иванове», Тевье-молочник в «Поминальной молитве», Лариосик в «Днях Турбиных» — видите сколько! Ну, в кино, конечно, и «Белорусский вокзал», и «Премия», и «Старший сын».

Евгений Леонов

Вместо послесловия Он никогда не снимался в кино. Просто его жизнь иногда фиксировала камера. В театре он тоже был «сам по себе». И погиб под «слишком реальными» декорациями. Мы смотрели на него и понимали: быть свободным и духовным, быть человеком чести и идеала — нормально и весело! Он дал нам свои шестьдесят семь лет, чтобы мы поняли: гении бывают живыми. Евгений Павлович Леонов. 1926–1994. Иногда жизнь заменяется черточкой. Он в эту черточку уместил сотни жизней. P.S. Речь Евгения Павловича Леонова воспроизведена дословно. Править его я не решилась. Увы, теперь очень важно не только то, ЧТО он говорил. Но и КАК6.

Цитата из другой статьи Зои Ерошок, «Новая», 2 февраля 2004: «Нет, никаких предчувствий дурных у меня не было. Тем более не приходило в голову, что это — предсмертное интервью. (После похорон я позвоню его жене, и она мне скажет: «А вы знаете, ваше интервью было последним».) Это сейчас я перечитываю те записи и отмечаю: и тут он говорит о смерти, и там… А тогда он вовсе не был так уж непрерывно и безысходно печален. То есть говорил какие-то грустные вещи, щемящие, проникновенные и тут же мог — абсолютно органично, с неподдельным восторгом — заглядеться на диктофон: «А эта ваша хреновинка работает? Мигает — значит работает? Ой, как интересно, такая шкодная». <…> Мы говорим час, два, два с половиной. Он ни разу не посмотрел на часы. Но я понимаю: это от деликатности, воспитанности. А вообще-то надо закругляться. Тем более что он продолжает кашлять. И я знаю, что он вообще не любит давать интервью. <…> Но и в интервью он такой, как во всем. Если уж согласился — будет работать. Не вполсилы. Не делая вид. Не осторожничая. Поделится всем, что накопилось внутри. Да, и в интервью не щадит себя. <…> Я сбивчиво, путаясь, говорю ему какие-то слова, какие-то нелепости, прилагательные про то, какой он… И при этом с ужасом думаю, что он прервет меня, замашет руками, а он слушает внимательно, а потом как-то совсем по-детски спрашивает: «И вы все это напишете?» «Да», — говорю я растерянно. «Напишите, напишите, — почти просительно говорит он. — Может, Захаров прочитает и роль новую даст». <…> Мы прощаемся. Я выхожу в фойе театра и вижу доску объявлений. На ней — вырезки из газет, журналов с интервью актеров. Не только свежие. И годичной, и двухгодичной давности. С Леоновым нет ни одного. В день выхода газеты прихожу в «Ленком" с опубликованным интервью. Вырезала ножницами, взяла с собой кнопочки и иду мимо вахтерши к доске объявлений. А там уже висит это интервью. Нашу газету тогда мало кто знал. Я еще не успела передать газету самому Леонову, только заготовила конверт для Захарова (может, и вправду новую роль даст). И вообще на сей раз исключительно из вредности пришла в театр. Чтобы повесить на доску объявлений интервью с Леоновым. Вахтерша улыбается: «Вы автор? А мы уже прочитали. Саша Абдулов где-то нарыл. Прибежал, как и вы, с кнопочками, повесил…» — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

ОЛЕГ ДАЛЬ 7 июля 1993 ДАЛЬ БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ В СТРАНЕ ЛИЦЕДЕЕВ В детстве Олег Иванович был «обыкновенной московской шпаной» О нем иногда говорят: что время с ним сделало, время его погубило! А что он сделал со временем? Он заполнял собой пространство десятилетий, неизменно становясь его символом и олицетворением. Аристократичный, артистичный, пластичный, элегантный человек, у которого был всего один костюм. Его игру очевидцы «прежней» эпохи сравнивали с игрой Михаила Чехова. А он при этом обожал футбол и самозабвенно гонял мяч с дворовыми мальчишками. Он был великим насмешником, и Эфрос его называл «смесь жирафенка с пантерой». У него такое нездешнее лицо, и он так ни на кого не похож, что невольно возникают догадки: а земного ли вообще он происхождения? Хочется верить, что земного. Иначе было бы обидно за человечество. Мы мало видели его в театре и кино. Но «мало» или «много» — это не для категории любви. А Даля мы очень любили. Да, он был олицетворением времени. «Звездным мальчиком» — в шестидесятые. Зиловым из «Утиной охоты» — в семидесятые. В начале восьмидесятых ушел. Когда-то Василий Аксенов нечаянно о нем скаламбурил: что будет в дальнейшем с Далем? В дальнейшем будет — Даль. Даль будет в дальнейшем. И — в самом далеком. Олегом Ивановичем он стал рано, совсем еще молодым. И потом в течение жизни нередко случалось, что люди старше него, давно знакомые и много с ним работавшие, говорили ему «вы». Даже воспоминания писали на «вы». Олег Иванович. Так, по имени-отчеству, без фамилии, и чтоб сразу все ясно, мало о ком у нас говорят.

Олег Даль

Александр Сергеевич. Анна Андреевна. Фаина Георгиевна. Родился Олег Иванович Даль меньше чем за месяц до войны: 25 мая 1941 года. В эвакуацию мама его везла вверх ногами. То есть она была так взволнована, напугана, что очень нескоро в поезде решила заглянуть в сверток: как ее младенец? И выяснилось, что вверху свертка не голова, а ноги. Он любил рассказывать эту историю. И, смеясь, объяснял: оттуда все мои несчастья. В детстве Олег Иванович Даль был обыкновенной московской шпаной. Жил в Люблино. Там же вовсю и хулиганил. Был однажды даже привод в милицию. (Чем впоследствии чрезвычайно гордился.) Нередко в ход пускались ножи. На подбородке у Олега Ивановича с тех пор оставался шрам. Когда Даль умер, в его архиве нашли автобиографию, всего в полстраницы. «Мой отец Иван Зиновьевич Даль — инженер, умер в 1967 году. Моя мать — Прасковья Петровна — учительница, сейчас на пенсии. Окончил среднюю школу в 59-м году и в этом же году поступил в Театральное училище при Государственном академическом Малом театре СССР, которое окончил в 63-м году. Сразу же по окончании училища был принят в труппу театра «Современник», в котором работал до 9 марта 1976 года. В 1960 году начал сниматься в кино, снимаюсь и по сей день. Пока все. О.И. Даль». В 62-м году, в самый разгар хрущевской оттепели, вышел на экраны фильм «Мой младший брат» по аксеновской повести «Звездный билет», где он играл Алика Крамера. Оттепель скоро испарилась, а Олег Иванович Даль навсегда остался «звездным мальчиком». Руководитель курса, на котором учился Даль, Николай Александрович Анненков, потом вспоминал: «Да я его почти не учил, так как он непрерывно снимался». Кстати, Анненков при знакомстве, едва взглянув на него и узнав фамилию, сказал: «Пойдите в Третьяковку и посмотрите на себя в старости». Мастер имел в виду сходство с Владимиром Ивановичем Далем, литератором, ученым, лингвистом, врачом и другом Пушкина.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

К этому сходству Олег Иванович Даль в разные периоды своей жизни относился по-разному, но чаще добродушно, чем серьезно. На вопрос, правда ли, что вы — родственник Владимира Ивановича Даля, Олег Иванович Даль, улыбаясь, отвечал: «Андроников считает, что да, но у меня нет времени заняться генеалогией». Сотрудники Всесоюзного музея А.С. Пушкина занялись. В 1987 году была проведена «тщательная сравнительная экспертиза изображений В. и О. Даля», и пока что в качестве версии сделан вывод о принадлежности Олега Ивановича Даля к одной из ветвей знаменитого рода. То есть, возможно, он — правнук в пятом поколении Владимира Ивановича Даля по побочной линии. Кстати, Иван Зиновьевич Даль говорил сыну: «Твоя бабушка родом из Луганска, где часто бывал Владимир Иванович Даль и где находилось его родовое имение». Помню старого чудесного одессита, который сказал как-то мне и моему приятелю, разглядывающим дом, где жил Пушкин: «Ой, знаю я то, что Пушкин был такой баловник, такой баловник — до сих пор пол-Одессы на него похожи». …Белый дом на Смоленском бульваре. Когда-то Даль проезжал с Игорем Васильевым мимо. Дом еще строился. Он сказал: я буду здесь жить, это будет мой дом. Сказал и забыл. И только когда по смотровому ордеру пришел сюда в 78-м году — вспомнил. У Виктора Конецкого есть рассказ «Артист». С посвящением Олегу Далю. В рассказе он назван артистом Олегом Эн. «Эн только что счастливо женился. Тещу называл Старшая кенгуру, жену — Младшая кенгуру. Ни та, ни другая не обижались, даже радовались, когда он их так называл»7. Почти ничего не знаю о них, только что Елизавета Алексеевна — внучка, а Ольга Борисовна — дочка Бориса Михайловича Эйхенбаума, литературоведа, историка литературы, друга Шкловского, Тынянова. И что Даль их очень любил. Две очень красивые женщины с улыбкой открывают мне дверь и проводят в кабинет Даля. Из его кабинета видна вся Москва.

Цитата из позднейшей статьи Зои Ерошок: «Почему — кенгуру?» — спросила я как-то Елизавету Алексеевну. Она рассмеялась: «Наверное, потому что мы сумки таскали очень тяжелые». — Прим. сост.

Олег Даль

Он любил отсюда смотреть на крыши домов. Московские крыши. Как они хороши! С шифером, железом, черепицей. Белые, красные, темные. Их можно разглядывать долго, как лица людей. …Они почти никогда не фотографировались вместе. Он, как это ни странно, вообще не любил фотографироваться. Но в кабинете висели и висят фотографии, которые он выбирал сам. Говорил: «Мое лицо — моя работа. Я должен видеть его перед собой». Кто-то заметил, что его кабинет похож на лабораторию ученого. Очень много книг. На уютной кухне мы пьем кофе и едим очень вкусные пирожные, испеченные Ольгой Борисовной. Даль как-то обронил: что эта стена в кухне серая, унылая. Едва он куда-то отлучился, Ольга Борисовна взяла кисточку в руки и разрисовала всю стену от потолка до пола изумительной красоты цветами. Я жадно разглядываю стену. Уму непостижимо, как здорово. Елизавета Алексеевна на минутку выходит из кухни, а Ольга Борисовна говорит мне доверительно: «Олежечка был дитя, рожденное за месяц до войны. Этим все сказано. Моя Лизка пережила блокаду в Ленинграде. Я намного здоровее нее». Даль нежно дружил с тещей. Звал Олечкой. Писал ей чудесные письма. «Москва. 5.10.71. Здравствуйте, милейшая, добрейшая Ольга Борисовна! Дорогая Оленька, вот видите, как годы бегут, — вам уже и семсиматьцать! Это уже взрослый возраст. Шалости уходят и приходит некоторая степенность. Но горевать не приходится; на свете все кончается — и ситро, и леденец. Ну ничего, на смену буйным девчачьим радостям приходят радости спокойные, тихие! Жила в городе Женщина Оленька Жила милая С доченькой Лизанькой И была в душе Оленька тоненькой Радость милую Пряча низенько Под ступенями За решеткою.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Ольга Борисовна, дорогая, поздравляю Вас, желаю здоровья и счастья. Целую. Ваш Олег».

Лиза обожала своего деда. Для нее дед был и отцом. Родной отец умер в 42-м в блокадном Ленинграде от голода. И сестра ее маленькая умерла тогда. Лизе было 22 года, когда умер дед. Через десять лет она встретила Даля. 49-й год. Ее деда, филолога с мировым именем, после тридцати лет преподавания в университете выгоняют на улицу как не справившегося с работой. И из Пушкинского Дома тоже выгоняют. Дед дружил с Евгением Шварцем, Юрием Тыняновым, Виктором Шкловским, Юрием Германом, Михаилом Зощенко, Ольгой Берггольц. Все они часто собирались в их доме. Когда деда выгнали с работы, потрясающие застолья все равно продолжались. Просто гости теперь приходили с толстыми портфелями и первым делом — шмыг на кухню. Вытаскивали снедь, выпивку. Дед вначале не понимал, откуда все это. «Оля! — удивленно спрашивал дочь. — У нас же нет денег». Она отвечала: «Пока все нормально». Такое было трудное для всех время. Но — ни слова жалобы! Все веселые, все молодые, все пьют. Если надо было поговорить о том, кому худо, кого посадили, кому помочь, — человек приходил днем к деду в кабинет. Лиза помнит, что во время тех же застолий в 51-м, 52-м годах дед и его друзья такое говорили о Сталине! Дед шутил, что его не посадили из-за оборотного «э». Не дошли по алфавиту. Когда взяли Оксмана, допрашивающий сказал об Эйхенбауме: «Вот по ком наши ворота давно плачут». Когда появился Даль, она не сразу, но почувствовала, что вернулась домой. К деду. Вот так же дед раскланивался с женщинами. Так ходил. Так извинялся. Всё как Даль. Дед любил каламбурить, и Даль тоже. Даль поехал однажды к Храбровицкому. Вернулся и говорит: «Да, храбрый Вицка!» Для нее дед и Даль вдруг как бы встретились и пошли рядом.

Олег Даль

Даль очень расспрашивал ее о деде. И Лермонтовым потом увлекся изза Бориса Михайловича. Вообще Даль читал и изучал все, что написал Эйхенбаум. И часто повторял: «Как жаль, что мы разминулись с Борисом Михайловичем. О! Мы бы с ним знали что делать». …Первые три года их совместной жизни Даль пил. Страшно. По-черному. И вот однажды в 73-м году Ольга Борисовна сказала ему: «Всё! Уезжай». «Можно я пока ключи себе оставлю?» — спросил он. И уехал в Москву. Через неделю позвонил Елизавете Алексеевне в Ленинград: «Я зашился. У того же врача, что и Высоцкий». Но это было первое апреля. И она подумала: шутит. На другой день Е.А. приходит с работы, а он стоит посреди комнаты. Она протянула к нему руки, а он: «Подожди». Отвернулся. Снял штаны. «Смотри. Ты не верила. А я и вправду зашился». Не зная нормы, не зная меры — он пьяным превращался в полную свою противоположность. Первые три года она и ее мама не могли понять, когда он настоящий — пьяный или трезвый. И что есть его роль. И только когда он сделал подшивку, они увидели, узнали Даля такого, каким он был всегда, — чистого, застенчивого, великодушного человека. А до этого… Они его любили. Но — страшно боялись. Никогда не знали, какой он придет и что с ним делать. Когда он напивался, то происходило какое-то вселение в него дьявола. Даль сам это осознавал. И писал в дневнике: «Я вывалялся в грязи». Это было для него огромным самопожертвованием — зашиваться. А он зашивался и один раз, и второй, и третий. Он был свободным человеком. И не хотел свою свободу кем-то или как-то ограничивать. Но поняв, что сам со своей бедой справиться не может, — зашивался. Ольга Борисовна как-то спросила его: «Олежечка, ну ты такой милый, когда выпиваешь рюмку или две. Почему ж тебе на этом не остановиться?» «Не могу, — объяснял он, — в том-то и дело, что, если начинаю, не могу остановиться». Ольга Борисовна сказала мне: «Он в дневнике писал об этом, себя казня: распущенность! Нет, это не распущенность была — а болезнь». О нем иногда говорили: слабая воля. Нет, воля у него была как раз очень сильная, необыкновенная. Он шутил: я дважды не повторяю. И действительно! Все, что задумывал, — осуществлял.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

…Он ее не переделывал, но очень изменил. До встречи с ним она была совсем другая. Могла разбросать свои вещи по квартире. Он не делал ей замечания, но сам, даже когда совершенно «на бровях» приходил домой, очень аккуратно все складывал. И постепенно она училась у него порядку. Как-то она домывала пол, когда он пришел. Он остановился в дверях, посмотрел на нее умиленно и сказал: «Неужели будет чисто?» Она запомнила: он не только видит ее работу по дому, но и светлеет от этого. И стало одной из ее страстей: вымывать, вытирать все до блеска. Она помнит, как впервые приготовила ему настоящую отбивную котлету. И как он красиво ел. Он все делал красиво. <…> Так образовывался их дом. Там всегда было чисто, всегда вкусно. Вначале она обижалась, когда он, даже будучи трезвым, приходил домой в бешенстве и срывал зло на ней. Потом поняла, что это к ней не относится, что она должна подставиться, ему надо разрядиться. Она научилась терпеть. И тут же через пять минут получала от него немую благодарность за то, что на себя все приняла, проглотила и улыбнулась, нисколько не обидевшись. Ему помогало — знать, что он может прийти домой такой, какой есть, и его поймут. <…> Когда она поняла, как ей надо с ним себя вести, все стало вдруг легко и просто. Она почувствовала себя по-настоящему счастливой женщиной. Женаты они к тому времени были уже почти четыре года. Елизавета Алексеевна говорит мне: очень важно знать, что ты счастлива именно в тот момент, когда ты действительно счастлива, не после, не потом, когда все пройдет и ты вдруг спохватишься и начнешь убиваться, ах, я, оказывается, была счастлива тогда, и не знала, не догадывалась об этом: нет, надо знать о своем счастье в момент его рождения, в момент существования. А Ольга Борисовна Эйхенбаум как-то сказала: я прожила несколько жизней, из них пять-шесть по крайней мере были очень счастливые. Одна из ее счастливых жизней тесно связана с зятем — Олегом Ивановичем Далем. …Елизавета Алексеевна была влюблена в Даля все десять лет. Менее всего, кстати, с самого начала и более всего — потом. Когда они познакомились, он ей был интересен, но если бы не было инициативы с его стороны, она бы никаких шагов не предпринимала. Ей до сих пор это кажется странным, так как обычно, влюбившись, она была достаточно активна. А в Даля она влюбилась.

Олег Даль

Они познакомились на съемках «Короля Лира», в 69-м году. Она работала на «Ленфильме» монтажером. Потом, когда они уже поженились, он рассказал ей, что на «Ленфильме» совсем ее не запомнил, а вот в Нарве, где снимали «Короля Лира», увидел как-то, идущую ему навстречу, и подумал: «Это будет моя баба». Он ничего не знал о ней, не знал даже, что они работают в одной съемочной группе. Она этого совершенно не помнит, а он про них, оказывается, понимал все с самого начала. Меж тем роман случился, но не сразу, не вдруг. Они работали над «Королем Лиром». Потом он уехал в Москву. Пригласил ее в «Современник». Она приехала. Позвонила ему из автомата в театр, его позвали с репетиции «Вкуса черешни». «Лиза? — спросил он недовольным и чужим голосом. — Какая Лиза? Не знаю никакой Лизы…» Она повесила трубку и в тот же день, не оставшись на премьеру, уехала в Ленинград. Вскоре он приехал, пришел на «Ленфильм» и так радостно к ней ринулся, что она вмиг забыла свои обиды. Потом, много позднее, он ей объяснил, что когда поглощен работой, то ничего не помнит, ничего не понимает, и в тот момент может мать родную по телефону не признать. Это была чистая правда. Она считала, зачем обязательно жениться, можно и так быть вместе. Но он оказался очень старомодным. Ночью разбудил ее маму и попросил руки дочери. Едва поженились, запретил ей работать. Он хотел настоящего очага, чтобы была большая семья. Чтобы все сидели на своих местах. Чтобы было удобно, дружно, хорошо. …Шкловский очень любил Даля. У Шкловского сын погиб на войне. И Даль был ему как сын. Даль был очень независимым человеком. И тщательно оберегал свою свободу. Даже в быту. Шкловский зазывал Далей жить к себе на дачу в Переделкино. Олег Иванович как мог отказывался. Он боялся быть стесненным. Но обижать старика не хотел. И придумывал всякие уловки: «Давай скажем, что там флигель, увы, без удобств». Через время звонит Шкловский — и радостно: «Лиза! Скажи Далику, что я построил для него зеленый домик». — «Какой домик?» — «Ну, туалет. Приезжайте скорее». Отступать было некуда. Переехали. И жили там полгода.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Даль не был веселым человеком. Но не выносил долго ноющих и жалующихся. И ему нравилось, когда Шкловский, усаживаясь смотреть программу «Время», говорил заранее вздыхающим домочадцам: «Давайте огорчимся раз и навсегда и не будем всякий раз». Они часто уединялись в кабинете Шкловского и долго вели там свои мужские разговоры. Однажды Даль сказал ей важно: «Мне Виктор Борисович сейчас рассказал все о смерти Маяковского. Я теперь знаю, как было на самом деле. Но никому не скажу». После телефильма «На стихи Пушкина…» Шкловский написал две рецензии. «Чтение стихов — я говорю сейчас о чтении Олега Даля, — мне оно кажется новым, без всякой утрировки, без пафоса, передает настрой жизни села Михайловского. Без режиссерского нажима временами он кажется Пушкиным. Как бы приснившимся Пушкину. Песни поются негромко, вместо действия великой судьбы приходит человек с гитарой. Все очень обыденно и все очень высоко. Я пишу сам для себя вторую рецензию. Мне трудно выразить самое простое: старый человек, который много десятилетий знает кино, знает телевидение, сидел и учился, как надо понимать и воспроизводить прошлое, как надо обновлять великие навыки музеев. Приветствую ум и талант Олега Даля, его походку на трудной тропе десятой музы». Шкловский называл Даля «человеком совершенного движения». Это была поразительная дружба 80-летнего Шкловского и 30-летнего Даля. Шкловский пережил Даля на три года. Даль был очень одинок в своей актерской среде, но со Шкловским, Андрониковым, Кавериным находил общий язык. (Каверин написал в воспоминаниях о Дале: «Я был глубоко потрясен, узнав о его безвременной кончине. Я надеялся, что со временем мы станем друзьями».) Андроников, послушав стихи Лермонтова в исполнении Даля: «Он владеет секретом Яхонтова — секретом медленного чтения». Фаина Георгиевна Раневская говорила: «Я прожила жизнь не на своей улице и не в своей эпохе. Мне нужен XIX век. Срочно!» А Олег Иванович Даль? Современником кому был он? Только лишь шестидесятникам, семидесятникам?

Олег Даль

Полноте. Он же мог без капли грима быть похожим на Пушкина, Лермонтова, Чехова. Когда Олег Иванович Даль видел Фаину Георгиевну Раневскую, у него становилось очень счастливое лицо. Они не были знакомы лично. Даль был робким человеком. Конечно, он мог бы познакомиться с Раневской, но не осмелился. Однажды смотрел передачу по телевидению, где Раневскую спрашивают: какого современного режиссера она предпочитает? Раневская не задумываясь: Пушкина. Олег Иванович был так счастлив, услышав это. Он говорил: Господи, как я ее понимаю! У Даля была любимая история о Раневской. Раневская снимается на натуре. В чистом поле. А у Раневской неважно с желудком. Она уединяется в зеленый домик где-то на горизонте. Нет ее и нет, и нет. Посылают помрежа: вдруг что-то случилось. Помреж возвращается: там закрыто. Ну, постучись, говорят ему. Помреж стучится, Раневская, откликаясь, успокаивает, что жива. И опять ее долго нет и нет, и нет. Наконец, появляется. Видит переминающегося с ноги на ноги помрежа и говорит ему величественно: «Господи! Кто б мог подумать, что в человеке столько говна!» Его авторитеты в театральном мире: из актеров Николай Александрович Анненков и Борис Андреевич Бабочкин, из актрис Фаина Георгиевна Раневская и Верико Ивлиановна Анджапаридзе. Он редко когда бывал доволен своими ролями. Но об «Утиной охоте» сказал: «Мой Зилов — хорошо!» После «Четверг и больше никогда»: «Я открыл новую тему». И о своем Печорине: «Иду правильно… Заполнена каждая секунда существования в обстоятельствах. Существую правильно. МНОГОПЛАНОВО, НАПРЯЖЕННО И НЕ ЗАИГРЫВАЯ со зрителями». Его Печорина совсем недавно на телевидении смыли. Дефицит пленки. А на ком и впрямь экономить, как не на Эфросе, Дале, Миронове?! Эфроса Даль любил в кино. Считал его прирожденным кинорежиссером. А в театре не выносил. «Современник» — это было его. Ефремова — боготворил. Давно и не мною замечено, что все «современниковцы» похожи на Олега Николаевича Ефремова, все как бы из него родились. Но поразительней многих — Даль. «У Олега есть фотография, где, сколько мне ни доказывают, что это Даль, я вижу Ефремова», — говорит Елизавета Алексеевна. После ухода Ефремова из «Современника», после того, что он стал делать во МХАТе, — у Даля наступило полное разочарование в Учителе.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Хотя Ефремов при встречах говорил: «Малыш, давай во МХАТ!» И вот последняя встреча. В самолете, летящем в Прагу. Семьдесят седьмой год. Даль тогда как раз «развязал». Самолет был иностранный. Разносили выпивку. Даль принял стаканчик, другой. Подошел к Ефремову, наклонился над ним и медленно и внятно сказал: «Олег Николаевич, почему вы до сих пор не застрелились?» Ефремов дико обиделся. Но даже после этой истории Даль до последних своих дней неизменно отвечал: мой Учитель — Олег Николаевич Ефремов, он создал меня как актера, я очень многому у него научился, и все мои успехи первого десятилетия связаны только с ним. Елизавета Алексеевна Даль, мало что соображавшая на похоронах мужа, увидела и запомнила лицо Олега Николаевича Ефремова. Ефремов стоял над гробом Даля с совершенно потерянным лицом. Такое лицо нельзя сыграть или изобразить. …Однажды в Щепкинском училище им предложили разыграть этюд: вы едете в лифте, и лифт обрывается. Ну, кто кричал, кто метался. А Даль описался. Это было невероятно. Даль, «звездный мальчик», эстет, пижон — и при людях такое? Не понарошку, не для того, чтобы шокировать публику. Он просто ничего не помнил, он отключился. Он действительно представил себе, что едет в лифте и лифт обрывается и летит вниз. Такой он был натуральный человек. Вначале и брал только натурой, играл легко, бесшабашно, весело. Потом ему становилось все тяжелее и тяжелее. Приходил высокий профессионализм и очень строгая самооценка. …В 89-м году в музее Ермоловой проходила выставка, посвященная Далю, и оттуда позвонили Елизавете Алексеевне и сказали: тут появился один молодой человек и говорит, что фильмография не полная. Сказали с явным недоверием к утверждениям молодого человека. Однако Елизавета Алексеевна тотчас же захотела с ним встретиться. Молодой человек оказался прав. Речь шла о «Черном котенке», где Олег Даль, совсем еще юный студент, играл маленькую роль. Так вот, этот молодой человек, Саша Иванов, в 80-м году, посмотрев все фильмы-сказки с Олегом Ивановичем Далем, написал специально для него сценарий. И ломал голову, каким образом передать этот сценарий Кошеверовой или Далю.

Олег Даль

А пока он ломал голову, Олега Ивановича не стало. Для Саши Иванова кончина Даля была трагедией. Сценарий он изорвал и сжег. Было Саше в ту пору 16 лет. Потом Саша, по профессии медик, стал работать с архивом Олега Ивановича Даля. И сразу проявил себя высокопрофессиональным, строгим и вдумчивым исследователем. Исследователем от Бога. Он разобрал весь архив. Ездит по стране, встречается с сотнями людей, с которыми судьба сводила Даля. Собирает воспоминания. (Кстати, в прошлом году вышла книга воспоминаний «Олег Даль». Составители: Елизавета Даль и киновед Наталья Галаджева.) …Даль больше театральный актер, чем актер кино. Он очень любил театр. Скучал без ролей. А у него в театре было до смешного мало ролей. За почти двадцать лет — семнадцать, из них очень мало главных, и опять же далеко не все были ему по душе. Как он любил своего Эгьючика из «Двенадцатой ночи»! Это надо было строить! Это было интересно! Он терял за спектакль по полторадва килограмма. Но за последние два с половиной года своей жизни, после ухода с Малой Бронной от Эфроса, он вышел на сцену ровно два раза. Один раз — заменяя Константина Райкина в роли Эгьючика 12 июля 1980 года. Второй раз — 31 декабря 1980 года. В Малом театре тогда умер Алексей Эйбоженко. Не то что спектакль по поводу кончины актера не отменили — Даля срочно ввели. На роль бармена. Вот удел великого Мастера — бутылки протирать на сцене Малого театра. Он получил в ту новогоднюю ночь срыв и так и не пришел в себя. …Митта очень уговаривал Даля сняться в «Экипаже». Даль не хотел. Митта не отставал. Даль согласился. Но приходя домой говорил: «Я не могу выдержать этот идиотизм, я его убью». Потом Даль заболел. Митта ему звонил. А Даль говорил: «Отстань. Ты любого в этой роли можешь снять. Зачем тебе я?» «Ну это только ты должен идти по самолету, весь в бинтах». «Вот сам и забинтуйся», — говорил Даль. «Где я возьму такие глаза, как у тебя?» Но Даль все-таки отказался от съемок. Из-за этого ему запретили на «Мосфильме» сниматься три года. Митта тут ни при чем. Чиновники постарались. Вообще Даль — мастер несыгранных ролей.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

В туалете всегда лежала большая стопка отвергнутых им сценариев. Использовались по назначению. Он хотел сыграть Хлестакова. Говорил: «Сыграть Хлестакова — и умереть!» Однако узнав, что Городничего будет играть Папанов, отказался. Он очень любил Папанова, но понимал, что с Папановым ему придется играть в комедийном пространстве. А он хотел играть Хлестакова серьезно. И чтоб Городничий был, например, Ульянов. В пьесе Радзинского Даль репетировал Дон Жуана. Но накануне премьеры совсем ушел из театра. Радзинский у него дома унижался, просил вернуться. Потом понял: Даль болен одной из самых прекрасных и трагических болезней — манией совершенства. Эта болезнь неизлечима. Когда-то Елизавета Алексеевна рассказала Далю, как она ездила по Волге на пароходе и видела осетров брюхом кверху. Ей объяснили: из-за плотины рыба не идет на нерест и погибает. Осенью 80-го года Олег Иванович Даль стал преподавать во ВГИКе. Он говорил ей: знаешь почему? Я как та рыба, у меня столько накопилось внутри, а я не играю, мне нечего играть, я могу отравиться. Даль не любил московскую публику. А провинцию любил. После возвращения из какого-нибудь одесского рыбколхоза вспоминал с сияющими глазами, как ему говорили: спасибо вам, Олег Иванович, что вы с нами как с людьми разговариваете. С нами никто никогда так не разговаривал. Саша Иванов: «Можно себе представить, что испытывал Даль, играя в «Веранде в лесу». У Эфроса! Который уже имел репутацию человека гонимого, талантливого». Из дневника Олега Ивановича Даля, без купюр: «Пьеса Дворецкого «Веранда в лесу» — слаба до придури. Воровано у А.П. Чехова. Настолько нынешние мелки, что и воровство по мелочи. Одним словом — «карманники». Эфрос строит. «Строитель». Поглядим — увидим… Пьеса «Веранда» — скучна. Роль в моем внутреннем состоянии и знании — лжива. Дворецкий — пачкун и проститутка. Нельзя играть совдраму. Ложь.

Олег Даль

Лживая тенденциозность. Дворецкий — неумелая блядь. Эфрос обосрался и талант не помог. Талант-перевертыш. Ну что ж, не пора ли идти своим путем?! Все скучно и неинтересно. Но надо жить?! А как?!» По натуре он не был одиноким человеком, но после общения с коллегами часто чувствовал страшное опустошение. С Высоцким они понимали друг друга. Они были как бы на разных уровнях. Даль находил себя в молчании, Высоцкий — в крике. Но понимание было, хотя частое общение и меж ними исключалось. Одиночество для Даля стало нормой, способом мыслить, справляться с самим собой, способом продолжать жить. От бесплодного общения в театрально-киношном мире он уставал. Но иногда во время съемок мог быть невероятно легким, веселым, всех заводил, фривольно шутил. Это, наверное, когда верил в непритворство людей, с которыми работал. …Песню Шута в «Короле Лире» Даль сымпровизировал сам на съемках. Шостакович, посмотрев отснятый материал, сказал, что актер все уже спел, осталось только написать сопровождение. Козинцев писал: «Шут: мальчик из Освенцима, которого заставляют играть на скрипке в оркестре смертников, бьют, чтобы он выбирал мотивы повеселее. У него детские замученные глаза». Козинцев считал, что Даль именно такой Шут. Потом Козинцев признавался: «Мне жалко было потерять Шута в середине пьесы. Олег Даль помог мне еще больше полюбить этот образ. Измученный мальчик, взятый из дворни, умный, талантливый — голос правды, голос нищего народа; искусство, загнанное в псарню с собачьим ошейником на шее. Пусть солдат, один из тех, что несут трупы, напоследок пнет его сапогом в шею — с дороги! Но голос его, голос самодельной дудочки, начнет и кончит эту историю; печальный, человеческий голос правды». Очень выдержанный и строгий Козинцев на дух не выносил пьянства, а Далю прощал. Трогательно заботился, когда тот являлся пьяным на съемку: «Уложите его осторожно на диванчик, пусть проспится». Как-то жена Козинцева спросила его: «Почему Далю можно?» «Мне жаль его. Он — не жилец», — отвечал Козинцев.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

11 мая 1973 года в дом Козинцевых пришла телеграмма от Даля: «Я всегда буду ненавидеть вчерашний день». Козинцев был, безусловно, его режиссер. Замечено: на всех фотографиях, где режиссеры что-то объясняют Далю, он смотрит вниз или в сторону, явно скучая. И только на Козинцева глядит, раскрыв глаза. Тепло и растроганно. После смерти Козинцева Даль стал вести дневник, а чуть позже вообще всерьез занялся литературной работой. Иногда он говорил Елизавете Алексеевне церемонно: «Сударыня! Вы на сегодня свободны. Я ночью буду писать. А засну потом на диванчике, в кабинете». «Олежечка! Но диванчик-то узенький», — восклицала при этом присутствовавшая Ольга Борисовна. «Я тоже узенький», — успокаивал тещу Даль. Даль не был богемным человеком. Почти не ходил на чьи-либо премьеры иль светские рауты. (Разве что в подпитии мог куда-то завалиться.) Он прочитал в одном польском журнале, где, кажется, Ольбрыхский на удивленное: «Почему вы не любите как зритель бывать в театре, кино?» — отвечал: «Ну это если бы почтальон в свое свободное время вдруг стал просто так ходить по адресам…» Далю чрезвычайно понравилось это сравнение. И он тоже так же отвечал. …Он мог сыграть Хлестакова, Моцарта, Дон Жуана, Лермонтова, Пушкина, князя Мышкина, Блока, Ромео… Все было подвластно ему. Он владел тем, что актеры называют «сотой интонацией». Но не сыграл, не успел, не дали. «Слово слушалось его, как змея заклинателя. От почти площадной эпиграммы до молитвы», — писала Ахматова о Лермонтове. То же можно сказать о Дале. Даль всегда исповедовал человеческую уникальность. Вся жизнь его была посвящена тому, что он доказывал: все бывает только раз. Он хотел существовать лишь в том измерении, что дано ему свыше. И если все вокруг приспосабливались так или иначе — к ситуации, ко времени, к режиссеру, — то Даль всегда жил так, как он единожды решил. Он жил, зная: ничего никогда больше не будет. Больше никогда. Великолепно понимая, что он легко может в спектакле не только «одеяло на себя потянуть», но и вообще все внимание забрать, — Даль при этом никогда не подводил партнера. Он часто говорил, что ему вообще не важно — в кадре он или нет. Ему важно было другое. Как-то после «Утиной охоты» он сказал жене: знаешь, я чувствую в себе сейчас такую силу, что могу держать паузу сколь

Олег Даль

угодно долго, и будет интересно; в театре или в кино я уже могу молчать, а это мерило актерское. Вот совершенно произвольно, совершенно никак при этом не увлекая и не завлекая, просто молчать, — и всё; зритель будет напряженно ждать, что же дальше; я знаю теперь, что могу это делать безгранично. Даль был знаком с Вампиловым. Как-то Вампилов, Даль, Игорь Васильев сидели в ресторане Дома кино и выпивали. «Утиная охота» была только написана. Но Даль и Васильев успели прочитать. Они выпивали и мечтали вслух, что поставят где-то «Утиную охоту» и один вечер Даль будет играть Зилова, а Васильев — официанта, а в другой вечер — наоборот. Прошло несколько лет. «Мы жили в Репино8, Олег там снимался, — вспоминает Елизавета Алексеевна, — и однажды в столовой за обедом кто-то сказал: вы слышали, что Мельников начинает снимать «Утиную охоту». И тут вдруг Даль, скромный застенчивый Даль, на всю огромную столовую, где полно киношников, громко и внятно говорит: «В Советском Союзе есть только один актер, который может сыграть Зилова, — это актер Олег Даль». Мне даже неловко тогда стало. Что, думаю, такое с ним происходит?» Прошел год. Со всех сторон слухи: на Зилова пробуется тот актер, этот… Даль становился все мрачнее и мрачнее. Но вот звонят от Мельникова и говорят, без всяких проб утвердили Даля на роль Зилова. Даль отказался. Спокойно и твердо сказал: «Я ждал этого звонка долго. Больше года. Может, два года. Может, всю жизнь. Но играть не буду. Перехотел». Вскоре звонок в дверь. Елизавета Алексеевна открывает — на пороге Мельников. Приехал сам из Ленинграда. Она провела его в кабинет к Далю. Больше часа они проговорили наедине. Когда вышли, Даль сказал: Лиза, собирай вещи, мы едем в Петрозаводск снимать «Утиную охоту». Это был один из двух-трех случаев, когда Далю дали понять, что он незаменим. Даль приходил со съемок и говорил: он тянет из меня все соки. Это — о Вампилове. Даль говорил: «Я все знаю, как надо делать. Но я — как выжатый лимон». Другие актеры, однако, ходили вовсе не обремененные работой над фильмом. Ездили на Кижи. Веселились. А Даль был в стороне.

В Репино был Дом творчества кинематографистов. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Он много тогда молчал. Он вообще умел долго и страшно молчать. Ему не надо было выпускать наружу ни восторгов, ни наоборот. Он умел все держать внутри. И никого своими переживаниями не обременял. Зилов был для Даля человеком, из которого многое могло бы получиться. Он был задуман, сделан как явно незаурядная личность. А жизнь его затягивала… «Мне кажется, — говорит Елизавета Алексеевна, — и Вампилов, и Даль знали, что делает жизнь с людьми, во что она их превращает. И хотели это разглядеть. Даль ролью Зилова жил и страдал 24 часа в сутки. Он так хотел, чтобы поняли этого человека». «Утиную охоту» (фильм «Отпуск в сентябре») запретили. Положили на полку. Зритель увидел фильм только через 8 лет после смерти Даля. В феврале 80-го Даль сказал: сначала уйдет Высоцкий, потом я. Даля не стало 3 марта 1981 года. Он уезжал буквально на два дня в Киев, на съемки. В гостинице его хватило внезапное удушье. Он потерял сознание, но долго еще был жив. Его не сразу кинулись искать, потом долго шла «скорая»… За месяц до этого она проснулась, а он смотрит с утра пораньше мультфильмы по телевизору. Так серьезно, сосредоточенно. Она подошла к нему, обняла. Он поднял голову и говорит: «Мне так жалко вас троих». Имел в виду ее и двух мам. «Почему, Олежечка? Мы счастливы с тобой». — «Со мной… А без меня?» Когда было совсем худо, он начинал их с мамой веселить: изображал из себя старика, шаркал ногами, горбился и кружил, кружил по кухне. Они смеялись до слез, но иногда страшная догадка рождалась в ней: они не будут вместе старичками доживать жизнь. Как-то во время репетиции «Вкуса черешни» Булату Окуджаве пожаловались на молодость Даля. «Не беспокойся, еще успеет состариться», — ответил тот. Не успел. Умер, не дожив до сорока. Он так и не сыграл декабриста Лунина. Хотя репетировал. Лунин — это было, конечно, его, это был он. Я читала о Лунине: пример творческой и уберегающей нравственную суть человека силы формы. Лучше не скажешь. Несравненная правота и сила формы, которую человек выбирает сам, — и уберегает его нравственную суть. То есть тогда многое отпадает и

Олег Даль

остается понятие одно, но незыблемое — честь! А честь, как известно, есть честь, она не может обосновываться никаким содержанием цели и идеалов. Для Олега Ивановича Даля понятие чести было совершенной очевидностью. Человек ТОЛЬКО чести всегда выбирает честь — и потому оказывается прав. …Он никогда не гримировал своего лица. Никогда. И вот его нет, а на пленках (тех, что еще не смыли) осталось лицо. И — голос. Голос самодельной дудочки. Печальный, человеческий голос правды.

23 августа 2001 ПОРУЧЕНИЕ ДАЛЯ Это хотя и значилось по ведомству прошлого, но замечалось в настоящем и предназначалось для возможного употребления в будущем. Луи Пауэлл Иногда прошлое теряет смысл задолго до того, как оно кончается. А есть такое прошлое, которое никуда не девается. Остается с нами. Как свет. Надо только высвободить в себе пространство для приятия этого света. Кстати о приятии. Мы не всегда понимаем, что наши встречи означают. В человеческих перипетиях встреча — это метафора. Встречу называют «улыбкой мира». Или: знаком нашего участия во многих реальностях. (К примеру, воскрешение имеет структуру встречи.) А я теперь знаю: благодаря встрече совпадают, сходятся вместе очень разные вещи. Такие, которые просто своим умом соединить или предугадать я бы никогда не смогла. Встреча действительно позволяет увидеть светоносные связи. Моей сестре было десять лет, когда она впервые увидела Даля. В фильме «Старая, старая сказка».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Томка даже не знала, что это Олег Даль. Просто его Солдат и Сказочник понравились. «Он сам был там, как ребенок. Казалось, не пешком ходит, а все время в танце пребывает. Две такие разные роли. А Даль органичен в каждой из них». Перед нашим домом в Темрюке Томка скакала по тротуарным плиточкам и пела: «Справа и слева — синее небо, / а под ногами — дальний путь. / Куда иду — я не знаю, / Дорога сама меня приведет куда-нибудь». Потом она посмотрела «Хронику пикирующего бомбардировщика». «Только сейчас, заглянув в фильмографию, я узнала, что «Старая, старая сказка» и «Хроника...» сняты в один — 1968 — год. Но в «Хронике...» Даль — совершенно другой. Уже не ребенок. А старше. Гораздо старше». Потом была телевизионная версия «Вечно живых». Потом — еще что-то. «И везде меня в нем поражало... нет, не это: ну, хорошо играет актер. Было в Дале что-то... Наверное, правда». И после паузы — задумчиво: «А может, все дело в стиле? Говорят, стиль — выше правды. Стиль — это честь». В те годы я не собирала «случаи для понимания». Томкина история с Далем, наверное, никак не засела бы у меня в памяти, не обнаружь я ее в жутких слезах, когда Даль умер. Рыдая, она рвалась в Москву на похороны, и мне пришлось проявить весь свой крутой нрав старшей сестры, чтобы успокоить, остановить, удержать. Однако я сильно забежала вперед. А без отдельных деталей биографии — хотя бы наброском, пунктиром — не обойтись. Иначе многое останется неясным. Так вот: после окончания школы моя сестра работала в бюро кинопропаганды. И поступив на службу киноискусству, первым делом стала «выбивать» для Даля командировку в Краснодар. На встречу со зрителями. Но Даль был в ту пору запрещен каким-то идиотом. Однажды после фильма «Вариант «Омега» зритель (на минуточку — молоденький офицер КГБ) спросил: «А часто ли в жизни для наших разведчиков был такой благоприятный исход?» Даль улыбнулся: «Ребята! Ну вы же лучше меня знаете: наши разведчики или на два фронта работают, или их убивают». И автоматически стал невыездным. Даже по стране. Но Томка моя об этом ничего не знала. И названивая каждый день в Москву, недоумевала: почему «не присылают» Даля?

Олег Даль

Потом ее позвали в Москву на семинар. Бюро кинопропаганды в СССР представляли очень пожилые тетки. Томка была юной. На семинаре тетки не столько учились, сколько «делили» актеров. Говорили московскому бюро: «Мне — Баталова». Или: «Мне — Матвеева». А Томка — по этой же схеме: «А мне — Даля». Ей: «Даль — невыездной». «Почему?» — не унималась моя сестра. Ответа не следовало. Обрыв связи. И только Ира Дунаева из московского бюро смотрела как-то сочувственно: мол, дитё дитем, а что-то понимает, раз именно в Дале заинтересована. Короче, именно Ира Дунаева помогла. И после еще тысячи звонков и миллиона согласований (кто-то где-то, наверное, решил, что запрет наверху снят) Далю разрешили вылететь в Краснодар. Тома заказала гостиницу. Заранее сама заполнила карточку, чтобы Даль не стоял в очереди, не тратил время на утомительные гостиничные процедуры. Поставила в номер букет цветов. «Ты всегда заполняла актерам заранее карточки?» — уточняю я. «Нет, крайне редко. А уж с цветами — точно никогда не возилась». Короче, поехала моя сестра в аэропорт. Там ей сказали, что рейс задерживается на три часа. Вернулась в бюро. И вдруг — звонок из Москвы. Произошла какая-то путаница. Самолет прилетел вовремя. Даля никто не встретил. Злой как черт, он позвонил в Москву. И пригрозил, что вылетает обратно. Томка хватает такси, мчится в аэропорт. Даль встречает ее с необычайной мрачностью. Говорит строго: «Ничего себе — начало работы...» И замолкает надолго. Только ходит взад-вперед. Такими длинными шагами. «Я бубню извинения, продолжаю всхлипывать, но уже понарошку. Потому что на душе вдруг стало так легко-легко. Никуда не делся. Вот здесь стоит. Я ведь больше всего боялась, что он психанет и тотчас улетит в Москву. Ну, значит, сижу. А он ходит вокруг меня. Надутый-надутый. И молчит. Наконец не выдерживает и говорит: «Я с женой заказал разговор. Жду ответа. А то она волноваться будет». Приехали в гостиницу. Он, конечно, оценил, что не надо оформляться. А когда увидел цветы в номере — заулыбался и оттаял». Мучает не схваченная мною интонация. Я будто страховой агент в событиях прошлого. Но, Боже, как трудно завязывается сюжет.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Кто-то заметил: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны...» А тут надо читать явления, расположенные во многих измерениях. Реальность то вырисовывается, то исчезает. А я все уточняю и уточняю впечатления. Двадцатилетней давности... Однако жить — это значит реализовывать впечатление. В него — в это впечатление — мы включаем и других людей, и их образы, и вообще абсолютно все, что нас окружает. Но я увлеклась. Пора вернуться к Томкиному рассказу. «Даль пробыл у нас десять дней. Каждый день — по три-четыре встречи со зрителями. Каждая — по нескольку часов подряд. Никакой халтуры. Выкладывался полностью… Другие актеры минут десять байки порассказывают, кино вверх ногами поставят — и гоните деньги. А он Лермонтова читал, мыслями об искусстве делился, о фильмах рассказывал. У него болела нога. Но виду не подавал. Веселил меня и мою директрису. В конце дня говорил: «Ну что, девчонки! Идем кутить в ресторан?» И мы шли. Он не пил тогда. А собеседником был очаровательным. Трогательно-внимательным. Чувствовал нашу заботу. Видел, что мы обеспечили идеально четкую организацию его выступлений. И был нам за это очень благодарен. А я теток из бюро вспоминала, что на московском семинаре говорили мне о его капризах. Да не капризный он, вдогонку говорила я теткам, а требовательный в работе. К себе требовательный и к другим. И — очень, очень ответственный. Как-то признался, что любит собак. И мы хотели подарить ему щенка. Но он наотрез отказался: что вы! нет, спасибо! я не могу... Это же такая ответственность». Томка долго молчит, а потом говорит: «Он был ответственный до щепетильности». Что-то моя сестра предчувствовала. Нет, не казалось, а будто знак ей был... «Ты помнишь, в детстве я никогда не плакала. Это ты была плаксой, а я — никогда или почти никогда... А когда Лермонтова читала — всегда рыдала. Просто навзрыд. И думала: как могли современники допустить гибель Лермонтова? Почему не предотвратили ссору с Мартыновым? Почему не спасли Поэта? И вот передо мной сидел другой гениальный не жилец. Он смешил меня. А в глазах — такая печаль... Такая безысходность... И я, современница Даля, ничего с этим не могу сделать...

Олег Даль

Мне так хотелось ему сказать: «Олег Иванович! Пожалуйста! Живите дольше. Вы нам очень нужны. Вы просто живите. И — больше ничего». Она не сказала этих слов. Но Даль их услышал. Жизнь — миллионы мгновений неразгаданного, непроизнесенного, нерасслышанного, неслучившегося. Однако непроизнесенное добро — не из цепи упущенных возможностей. Непроизнесенное добро — тоже реальность. Только внутренняя. И ей подчиняется все. Внешние действия в том числе. На встречах со зрителями Даль неизменно читал лермонтовское «Наедине с тобою, брат». Тома холодела от ужаса, слушая: «...На свете мало, говорят, мне остается жить...» «Даля очень любили. Не элита, а народ. Те, что попроще, — горничные, таксисты... Я даже удивлялась, как его везде узнавали и просто бросались исполнять любое желание. Я думала, это мой лично любимый актер. И почемуто даже не догадывалась, насколько он известен, популярен и обожаем людьми. На последней встрече в Краснодаре директор кинотеатра «Космос», представляя его, так разволновалась, что сказала: заслуженный артист Олег Даль... Он мягко поправил: я просто артист. Тогда директор сказала: «Простите, я не знала, что вы — не заслуженный, но для нас — вы давно народный». Помню, в ту встречу ему подарили много-много букетов. Особенно красивый был один — из красных хризантем. Я стояла на верхней ступеньке лестницы, у будки киномеханика. Даль выскочил из зала — радостный, счастливый. Это была четвертая встреча за тот день. И — самая-самая последняя. Он бежал по лестнице, кричал: «Всё! Отработал!» И как бросит мне цветы... Я только красные хризантемы успела поймать, а остальные букеты, как конфетти, меня осыпали». И — помолчав: «Он после всех встреч отдавал мне цветы. Ничего в номер к себе не приносил. Там так и стоял мой букетик. Странно, но за десять дней он совсем не завял». Это была осень восьмидесятого. Весной следующего года Даль собирался приехать на Кубань еще раз. Наш папа в то время работал председателем рыбколхоза в Темрюке. Даля очень интересовали эти места. Он говорил:

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

хочу посмотреть, где сходятся два моря — Азовское и Черное. И добавлял: через ваш городок Пушкин проезжал, а на Тамани Лермонтов был... Объяснял, почему весной хочет приехать: у меня зашита ампула, весной — как разошьюсь — приеду, а то у вас там, на Тамани, не пить нельзя... В мае его ждали. А 3 марта 81-го в краснодарское бюро кинопропаганды позвонили из Киева: Олег Даль умер. …Прошло восемь лет. Тома вышла замуж, поменяла фамилию, адрес, место работы, родила первого ребенка, потом второго. И вот под другой фамилией по другому адресу ее находит «человек из Москвы» — Александр Иванов, один из составителей сборника воспоминаний о Дале. Томка была в декретном отпуске, когда Саша Иванов возник на пороге ее квартиры. Сказал, что в московских киношных кругах давно ходят слухи о какой-то девочке из Краснодара, которая помогла Далю «пробить брешь запрета». И вот вдова Даля просила найти эту девочку, записать ее воспоминания... Саша Иванов записал. Не знаю, что там было. В глаза не видела. До нынешнего лета я вообще никогда сестру о Дале не расспрашивала. Но вдова Даля как-то призналась мне, что плакала, читая Томкины воспоминания. Впрочем, я опять забегаю вперед. Так вот: после визита Саши Иванова к моей сестре еще четыре года прошло. Уйдя из «Комсомолки», мы основали «Новую газету» (тогда «Новую ежедневную»). И как-то летом девяносто третьего, когда Томка с детьми гостила в Москве, а я металась в поисках темы, которая бы сильно меня захватила, сестра вдруг обмолвилась: «А почему бы тебе не написать о Дале?» — «Но я ведь с ним не была знакома». — «А ты встреться с женой, с тещей... Помню, как он хорошо о них отзывался, и рассказ Конецкого читал на встречах со зрителями, ну тот — о себе, только без трагической концовки, о себе — живом, конечно...» Короче, все тот же Саша Иванов познакомил меня с Елизаветой Алексеевной Даль и ее мамой — Ольгой Борисовной Эйхенбаум. В обширной семье дружелюбных лиц лица этих женщин были бы самыми главными.

Олег Даль

Конечно, Даль не мог пройти мимо. Мимо такой природной чувствительности. Душевной щедрости. Естественности. И — лучезарности (А. К. М. скажет поразительно точно: «СВЕТЛЫЕ ДАЛИ») 9. Тогда, в девяносто третьем, я впервые написала об Олеге Ивановиче. Подружилась с его женой и тещей. И полюбила их10. <...> Елизавета Алексеевна все эти годы приглашала нас с Томой в гости. И всякий раз, когда сестра приезжала ко мне, мы обещали прийти, собирались, но что-то мешало, не получалось, срывалось. А потом случилось то, что случилось. Моя сестра попала в больницу. Операция планировалась простая. А оказалась очень сложной. Я ждала Тому в палате. Через полчаса, сказали, привезут. Час проходит, два, три, четыре, пять... Потом мне сообщили, что Тома — в реанимации. Как безумная, я металась по больничным коридорам, хватала за руки врачей... Разрешили передать в реанимацию телефон. Позвонила сестре. Она только что пришла в себя после наркоза. Говорит тихо. Совершенно незнакомым голосом. Я подумала: это самые страшные минуты в моей жизни. Там, где крайняя опасность — там и спасение. Спасение пришло оттуда, откуда его совершенно не ждали. Когда я минут через десять после первого звонка вновь позвонила сестре в реанимацию, она отвечала мне уже радостным, почти счастливым голосом. Сюр какой-то! Я не понимала, что произошло за эти десять минут. «Ты представляешь, мне сейчас сюда, в реанимацию, звонила жена Даля, — кричала Томка в трубку. — Вернее, она звонила тебе, по твоему мобильнику, но, узнав, что это я и что я в больнице, она... нет, Зойка, ты представить не можешь, какие слова она мне сказала... Такие ласковые. Такие твердые». У меня голова пошла кругом. Елизавета Алексеевна Даль никогда мне не звонила. Ни по домашнему, ни по служебному телефону, ни по мобильному.

А.К.М. — Акрам Каюмович Муртазаев, один из основателей «Новой газеты». Текст Зои Ерошок под заголовком «Светлые Дали» вышел в «Новой» 24 мая 2001 г. — Прим. сост.

См. также: Арифметика Даля // Новая газета. 25 мая 2000 г.; Ответственные за память* // Новая газета. 26 мая 2003 г. *(Это статья памяти Елизаветы Даль, которая ушла из жизни 21 мая 2003.) — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

За восемь лет знакомства — ни разу. Я даже упрекала ее за это — мало ли какая помощь нужна, не стесняйтесь, звоните. Но Е.А. не привыкла обременять кого-либо своими проблемами. Моим звонкам и приходам радовалась. А сама не звонила. И — вдруг! «Зойка, Зойка, какая она женщина — Лиза Даль... Ведь столько пережила... А держится... И я должна держаться. У меня — дети, муж, папа, ты... Все будет хорошо. Ты-то как там? Я за тебя волнуюсь. Точно не плачешь? Ты только пообещай мне, что, как я выйду из больницы, мы обязательно пойдем с тобой к Лизе. На сей раз — непременно. Обещаешь?»11 Человеческое сердце — подлинные часы. Оно знает всё. Куда уходит пламя свечи, когда она погашена. Куда уходит настоящее, когда становится прошлым. И где находится прошлое. И когда нужно схватить телефонную трубку и срочно позвонить. После звонка Е.А. моей сестре я сказала: «Бог есть». Это Он завязал оборвавшиеся ниточки растрепанного сюжета. Внешняя канва событий такова. Когда я еще ждала Тому после операции, мне в больницу звонили из редакции. Дело в том, что автор и друг «Новой газеты» Александр Покровский издал в Питере книгу Бориса Эйхенбаума и надо передать пачку этих книжек вдове Даля. Я машинально продиктовала телефон, адрес. Ребята повезли книги. Е.А. после этого позвонила мне. Томка не сказала ей ни про реанимацию, ни про свой диагноз. Просто: что сестра, что в больнице... Но Е.А., внутренне собравшись, нашла слова, которые «укрепили» мою сестру против горестей. Я не знаю, что именно говорила Е.А. моей сестре. И не в словах дело. Есть «внесловесные способы» добра. Тайное его прорастание.

Обещание было выполнено. — Прим. сост.

Олег Даль

Нет добра объяснительного, утилитарного, выживательного. Добро — изнутри понимательно. Подчиняясь этой внутренней реальности, я вот и пытаюсь понять, что же на самом деле произошло. Это не фантазии. И — не мистика. Просто одна реальность вызывает к жизни другую. То, что Томка сделала в свое время для Даля, накопилось где-то отдельно в космическом балансе. Чтобы в решительную минуту к ней вернуться. Вроде бы случайно. Хотя ничего случайного не бывает. Всё связано со всем. Всё сошлось: Даль, Эйхенбаум, заветная книжка, «Новая газета», моя сестра. Всё совпало: любовь, боль, память, страх, забота Провидения, отчаяние, надежда. И поверх барьеров — руки друзей. Однажды Е.А. возвращалась из Пензы. Выступала там перед зрителями. В день рождения Олега. Переволновалась, почувствовала себя плохо. Устроители вечера, не достав билетов в СВ, выкупили на обратный путь всё купе. А проводнице это почему-то не понравилось. Она стала кричать, что ей плевать на купленные билеты, она все равно заселит это купе пассажирами. Проводница все кричала и кричала. Кто-то из сопровождающих ушел выяснять отношения. Е.А. на какое-то мгновение осталась одна в купе. Больная, измученная, в жутком настроении. И вдруг неожиданно включилось радио, и она, как во сне, услышала: «Это было стихотворение Лермонтова, прочитанное артистом Олегом Далем, а теперь в его исполнении прозвучит стихотворение Пушкина». Е.А., забыв обо всем на свете, слушала мужа, чей голос, читая Пушкина, говорил ей: да брось, не расстраивайся, все будет хорошо, ты сейчас в этом убедишься. И точно! Через несколько минут вошли ее спутники и замахали билетами в СВ. Правда, их удивило, что Е.А. никак не отреагировала. И была уже не в слезах, а спокойно-умиротворенная. Из воспоминаний Е.А.: «Я этим не пользуюсь, но у меня есть ощущение, что когда нужна помощь или совет, я получаю их. Я с Олегом разговариваю, но не прошу ничего. Когда везет, я понимаю, что сделала что-то верно. А вот когда мне сплошь начинает не везти, я чувствую, что заблудилась, и думаю — что-то где-то не так,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

мне как будто протягивается невидимая рука. Он словно мне подсказывает». Может быть, звонок Е.А. моей Томке — это тоже подсказка (или ходатайство) Даля? Он ведь очень ответственный. До щепетильности.

ПЕТР ФОМЕНКО Январь–февраль, апрель 2016 Часть первая «НА ВРУЧЕНИЕ ЗНАМЕНИ» Про Петра Фоменко и его театр, который не храм, а «душевная польза» и радость, который ищет не истину, а «возможность движения», творит внезапность, учит быть «не внешним», подстраивает под себя жизнь и благодаря которому мы «привыкаем к абсолютам и шедеврам» Юрий Константинович Степанов погиб в ночь на 3 марта 2010 года. После спектакля «Три сестры» ловил такси, попалась старенькая «четверка». Около часа ночи, не доехав метров двести до его дома, машина остановилась, ожидая зеленого сигнала светофора. И в этот момент в нее врезалась иномарка. Главный удар пришелся именно на переднее пассажирское место, где сидел Юра. Там буквально все сплющило — настолько сильным было столкновение. Водитель «четверки» остался жив. Степанов умер сразу. (Жена его в это время ждала третьего ребенка. Теперь вот растут трое их сыновей — Константин Юрьевич, Дмитрий Юрьевич и Юрий Юрьевич Степановы.) Он — из первых «фоменок». Из тех, кто поступил на актерско-режиссерский курс к Петру Наумовичу Фоменко в ГИТИС в 1988 году. Родился в деревне Рысьево Черемховского района Иркутской области. Мама — учительница, папа — агроном. Когда был еще совсем маленьким, отца его перевели в местечко под названием Тайтурка Усольского района — директором большого совхоза. С детства сажал и копал картошку на огороде, собирал фрукты и овощи, занимался пчелами, помогал отцу строить дом, ходил на рыбалку и охоту. Андрей Казаков — в одном интервью: «Мы с ним в общаге жили очень долгое время, я это его время называл «сибириадой», потому что к Юрке приезжало очень много друзей из Сибири. Пили так, что стены трещали. И он не оставлял никого вне этих сибирских посиделок. Все как-то там объединялись… Помню, после репетиции с Иваном Поповски «Приключения» пешком шли, денег не было, до общежития минут сорок ходьбы, а уже три часа ночи, приходим уставшие, голодные, есть хотим так, что сейчас умрем, а Юрка встречает нас борщом. Мы обалдели: «Юра! Ты почему не спишь?»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

«Ну, подумал, вы же сейчас придете с репетиции, есть захотите — я борщ и приготовил». А вот что на днях рассказал Иван Поповски: «Мне кажется, основное, что сближало Петра Наумовича с Юрой, — это простота. Оба — очень сложные люди. Но в них была какая-то такая простота, которая и есть главная сложность. Вот как Петр Наумович весь спектакль сам мог разыграть, показать на себе, из себя, талантливо, с анализом, ясно, доходчиво, так и Юра: что бы ни делал — все было органично, все в кассу, все изнутри, не внешне. Даже в самых дурацких наших капустниках. Или на детских елках. Представляете, на одноразовых елках для детей театра Юра играл с таким удовольствием, с таким азартом, с такой верой…» «На сцене никогда не пустовал. Настроение бывало разным. Его могло, конечно, занести. В кино. В сериалы. Но он всегда играл хорошо, на все сто. Даже в плохих фильмах». «Сибиряк, охотник, рыбак, человек тайги — Юра постоянно спорил с Петром Наумовичем на репетициях, они там ссорились, ругались». «В Юре видна была его оснащенность. Он еще до ГИТИСа окончил с красным дипломом Иркутское театральное училище, успел поработать в театре. Но эта его оснащенность — не только актерская, а и человеческая, взрослая». «Отношения их не были безоблачными, но Петр Наумович любил Юру. Знаете, по формуле: «Ненавижу, но все же люблю, а чем объяснить — не знаю». На одном празднике я случайно столкнулась с Юрием Степановым в фойе. И хотя мы не были знакомы, он мне, улыбаясь своей несравненной улыбкой, сказал нараспев: «З д р а в с т в у й т е!» И я — в ответ — улыбаясь: «Здравствуйте, мой самый любимый артист моего самого любимого театра!» «Ой, спасибо!» — еще сильнее и искреннее заулыбался Степанов. Друг тут же стал меня ругать: «Вот ты не могла просто поздороваться, обязательно надо было: «самый любимый…» А через месяц тот же друг принес мне весть о Юриной гибели. И произнес тихо: «Хорошо, что ты успела ему сказать хорошие слова». Хотя дело не в словах, конечно. А — в чувствах. Сильных и позитивных. С Олей Лебедевой, тогдашним гендиректором «Новой», и ее мужем, фотокором Сашей Гущиным, ехали на панихиду. Решили, что цветы купим поближе к театру. И вот уже Кутузовский проспект, а цветочного киоска по дороге ни одного, оказывается, прямо накануне их снесли в целях безопасности: правительственная трасса, не дай бог… Чертыхаясь, сворачиваем в какие-то переулки и находим маленький магазинчик под заветным названием. Выбираем три букета роз, а продавщица: «Вы не к Юре Степанову?»

Петр Фоменко

Мы удивились, до театра еще далеко, почему спрашивает. А она: «Начальник наш с утра заехал, сказал: если сегодня будут брать на похороны цветы — значит, фоменковскому актеру Юре Степанову. Денег чтоб ни с кого ни копейки. Для Юры — бесплатно». Панихида по Юрию Константиновичу Степанову проходила в новом здании «Мастерской». На сцене стоял гроб. Там же, на сцене, сидели семья, Фоменко, «фоменки», «фомята», друзья театра. Зал полон людей. И даже из зала видно, как почернел от горя Петр Наумович. И вдруг в какой-то момент Фоменко говорит, обращаясь к залу: давайте еще раз на него посмотрим на этой сцене… И сам Петр Наумович и все «фоменки» ставят гроб вертикально, Юриным лицом вверх. Чтобы зал увидел Юрия Степанова перед собой. «Это был ужас, — вспоминает Иван Поповски. — Я думал тогда о Петре Наумовиче: «Что он делает? А если сейчас все… сорвется?» Я думал: «Кому он его хочет показать?» Я был в шоке. А потом все понял. И теперь знаю: это один из самых сильных моментов моей жизни». И — помолчав: «Понимаете, это же не был прием. Или сиюминутное желание Петра Наумовича, или какой-то порыв. Это было его внутреннее решение. Он никогда бы его не повторил, это что-то, что не могло быть растиражировано. Я даже не думаю, что это было каким-то осознанным поступком, чтобы нас всех как-то сблизить последний раз. Это исходило из простой человеческой необходимости». <...> *** Однажды в каком-то своем материале, совсем не театральном, я написала: «Когда встречаю на улице человека с хорошим лицом, думаю: наверное, это зритель Театра Петра Наумовича Фоменко». Мне передали, что Фоменко эту фразу прочитал, и она его рассмешила и вроде бы даже понравилась. Врут, наверное, подумала я, чтоб не обольщаться. И вот как-то главный редактор вспомнил эту фразу и предложил написать о Фоменко, о его человеческом воздействии на людей. Я сначала опрометчиво согласилась, а потом дико засомневалась и забоялась. Я любила Петра Наумовича Фоменко со стороны, издалека, из зала, из жизни. Не была с ним знакома лично, никогда не брала у него интервью. Я вообще категорически не пишу рецензий. Чем же будет мой «текст слов»? Путешествием дилетантки? Но за три с половиной года, что прошли со дня смерти Фоменко, появляются один за другим фильмы о нем, книги. Значит, не отпускает Петр Наумович?! Интересно — почему? Голод на масштабность?

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Или, как сказал поэт по поводу другого человека, но очень уж подходит к Фоменко: «То, с чем он нас оставил, равнозначно Евангелию, вызванному и наполненному любовью, которая является какой угодно, но только не конечной, — любовью, которая никак не помещается целиком в человеческой плоти и потому нуждается в словах». ...Он крайне редко давал интервью, не делал никаких публичных заявлений, никогда не выставлял себя напоказ. И хотя ни от кого не прятался, ничто в своей жизни как-то специально не превращал в тайну или в витрину, а получалось: «прятал то, что показывал». Тайна при полном ясном свете. Я никоим образом не собираюсь искать разгадок фоменковским загадкам, нарушать тайны. И мои уязвимые и очень субъективные заметки — не попытка написать его биографию. Может быть, я просто хочу поддержать себя и возможного читателя. Наверное, что-то вроде антишоковой и восстановительной работы. Вы будете смеяться, но да, да: Петр Наумович Фоменко как таблетка от цинги — интеллектуальной, духовной, душевной. Максимы Петра Наумовича Фоменко: 1. Самая надежная материя в спектакле — это воздух. 2. Нескучно, если слов невысказанных больше, чем высказанных. 3. Не надо так глубоко копать — там может быть песок. 4. Критики расскажут нам потом, о чем мы ставим спектакль. 5. Вам что, жалко за любовь жизнь отдать? 6. Талант — это дикое сомнение и тоска по совершенству. 7. Высокая степень отношений: когда людям есть о чем помолчать. 8. Любить — это значит порой и ненавидеть, и не терпеть чего-то дурного. В этом-то и тайна того самого патриотизма, о котором сегодня талдычат с утра до ночи. Мы все ищем национальную идею. Чушь. Она сначала является как национальная, а потом — как националистическая. Сейчас ничего страшнее нет, чем зарождающийся национализм, в родном отечестве. 9. Достоинства без потери достоинства не существует, любви без ненависти… Если без ненависти, тогда на фиг любовь нужна? Может, я ошибаюсь. Но все равно считаю, что противоборство всегда имеет место. Доброта без злости, зла или жадности — тоже не существует. Мне смелость интересна как преодоление страха или инстинкта самосохранения. А сама по себе отвага — клиника.

Петр Фоменко

10. Для меня главное слово: терпение. Не обижаться и терпеть. И — работать. Ничто не спасает, кроме работы. Прав тот, кто работает. *** Маленький музей Ермоловой на Тверском бульваре. Встреча зрителей с Петром Наумовичем Фоменко. Разновозрастные девушки смотрят на него с обожанием. Некоторые бросают ему букеты. А в зале сидит она. Жена. Красивая, изысканная, спокойная, сдержанная. Он читает наизусть «Пиковую даму», хохмит, вспоминает войну или как его выгоняли из школы-студии МХАТ за хулиганство, поет неприличные частушки, признается в любви к Пушкину… Его явно веселит всеобщий восторг. Но в зале сидит она. И у меня возникает смутное ощущение: все, что здесь происходит, — только ради нее. Это какое-то родство — состоящее из взглядов, молчания, смеха, жестов… Совсем незадолго до его ухода это было. И вот я в их квартире на площади Победы. Она согласилась на интервью сразу. Сказала: «Новая газета» — это н а ш а газета». И вдруг неожиданно заболела, простуда, кашель, предлагаю перенести встречу, но она — твердо: «Дело есть дело. К тому же мне уже лучше». Не люблю слово «вдова». Оно какое-то безнадежное. Жена есть жена. Если он умер — жена навсегда. При чем тут вдова? Когда-то я поняла: мужчину делают как минимум две вещи: серьезное отношение к профессии и нежное — к женщине. Нет одного из этих двух — и все пропало! А после четырехчасового интервью в квартире на площади Победы могу точно сказать: у блеска глаз Петра Наумовича Фоменко было имя, отчество и фамилия женщины, которую он любил, — Майя Андреевна Тупикова. *** «Мы познакомились в Крыму. Точнее — в Новом Свете. В 1965 году. Я приехала с двумя своими подружками, и мы снимали веранду в одном домике. Эти мои подружки учились в ГИТИСе в то время, когда там учился и кружил всем голову (мягко улыбается) Петр Фоменко». Она училась в ГИТИСе позже и знакома с Фоменко не была. «И вот мы пришли на пляж, лежим, разговариваем, и вдруг мои подружки как-то разом взлетели, устремили свои взгляды куда-то вправо от нас и стали кричать: «Петя! Петя!» Я думаю, какой Петя, смотрю — стоят два молодых человека: один высокий, стройный блондин, а второй — как будто

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

покрытый белым мехом (смеется), весь волосатый, это он просто выгорел на солнце, они уже давно путешествовали по Крыму. Так как Фоменко был такой коренастенький и упитанный, то я вначале больше отметила его друга Сережу, высокого и стройного». Подружки ее побежали к Фоменко, а она о нем, конечно, слышала, что он талантливый режиссер, но не пошла общаться, постеснялась. «Потом мы вернулись на свою веранду обедать, отдыхать. Девочки после обеда заснули. А я подумала, что вечером, может, будут какие-то встречи, и накрутилась на такие большие бигуди. Почему об этом рассказываю? Потому что Петр, когда его потом спрашивали, какое у него впечатление было, когда он первый раз меня увидел, отвечал: «У нее была башня на голове». Так вот: она накрутилась и читает книжку, а в это время просовывается голова через дверь полуоткрытую и говорит: «Здрасьте, а где Инна с Мариной?», она: «Они спят», а он: «Я хотел пригласить их и вас тоже к нам с Сережей в гости, там вечером соберется несколько человек, приглашаю вас на дыню и вино». С некоторой усмешкой посмотрел на ее голову и скрылся. «Вечером пришли к нему в гости, а там люди, которых мы абсолютно не знаем, и такое впечатление, что и они друг друга не знают. Все были какието молчаливые и застывшие. А в центре комнаты сидел на полу Петр и разрезал дыню. А потом он посмотрел так на нас и стал читать наизусть «Путешествие Онегина». Он искал и находил смешные акценты, решения, комментировал, все стали слушать, смеяться, переглядываться. И как-то почувствовали, что потихоньку сближаемся, и именно Петр этому способствовал. И тогда я поняла, что Сережа (улыбается) не так меня привлекает». Когда пошли домой, два молодых человека взяли ее под локоток, это были Сережа и Петр, и каждый из них прижимал ее руку к себе. («Но я никому никаких привилегий!») Они предложили ей на следующее утро пойти встречать рассвет на гору Сокол. Она поставила будильник, выходит, а ее один Сережа ждет на дороге. Встретили рассвет, все было очень красиво, и уже при самом спуске увидели Петра. «Он шел в шортиках, в маечке, а на шее висела сумочка полотняная, там у него лежал сахар, он брал по кусочку и ел, это и был его завтрак. Он выглядел так трогательно, прямо ученик шестого класса. «Что ж вы опоздали?» — спросила я. Он сказал: «А я все равно поднимусь». И вот с этого момента мы стали встречаться. Сначала компанией, потом вдвоем». Когда уезжали из Крыма, у нее такое было ощущение: курортный роман, побыли вместе и разошлись.

Петр Фоменко

Она жила тогда в Питере, работала в Театре комедии, но мама ее и сестра, и сын от первого брака жили в Москве. У них там квартира была. А он жил в коммуналке, в четырнадцатиметровой комнате, вместе с мамой и няней Варей. («Кто-то из них троих по очереди спал на полу. Я даже не могла ему позвонить, в той коммуналке не было телефона».) Он позвонил ей сам. Они встретились. Она уехала в Ленинград, он ее проводил. А потом начал писать ей письма. Много и часто. И стал приезжать. «А поскольку безденежье было полное, и денег он не мог себе наскрести ни на самолет, ни на поезд, то надевал такой светлый просторный плащ, кепочку, какую официозные субъекты носили, так надвигал на лоб, в правой руке красное удостоверение какого-то театра, проходил через контроль (тогда еще не было таких строгостей в аэропорту) и говорил таинственно и важно: «На вручение знамени, на вручение знамени». Они даже не успевали ничего понять, как он шел уже дальше, и потом как-то устраивался в самолете. Его везде пропускали — из-за уважения к такой миссии замечательной». Звонил ей из аэропорта. А она ждала его у себя дома, на 10-й Советской улице, на шестом этаже. На пятом, кстати, была квартира-музей Ленина. «Шестой этаж последний, там такая площадка, и я выходила туда Петра встречать. И вот, наконец, он появлялся — никогда не шел в лифт, а взлетал по лестнице — в этом своем плащике, и когда оказывался уже на лестничной площадке, то, рыча, разрывал на себе плащ, все пуговицы летели в разные стороны (смеется), и мы были счастливы, что могли быть вместе». N.B. «Знаете, была в нем какая-то магия. Объяснить, в чем она, невозможно. Он умел так заворожить, так обольстить… Когда мы были уже вместе, и давно вместе, женщины вели себя с ним очень свободно. (Смеется.) Вот не могли женщины преодолеть это… тяготение к нему. Он ведь был довольно привлекателен внешне. Вот у меня фотография есть — здесь ему 33 года (достает из шкафа фото), это период, когда мы только встретились. А потом это его остроумие! А хулиганство! А обаяние! А эрудиция! Он во всех проявлениях был очень интересен и очень увлекал. Особенно тем, как говорит и что именно говорит и как выглядит. …И вот вокруг него образуется такое поле, из которого трудно выйти, потому что в этом поле тебе очень хорошо; можно вообще не говорить, просто сидеть и слушать; это поле так обволакивает тебя, что ничего больше и не надо, вот просто сидеть и смотреть на него, а он пусть говорит или

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

не говорит; понимаете, это счастье приходит из ничего: совсем не обязательно, чтобы что-то происходило, не обязательны даже какие-то свидания или страсти… И все это чувствовали, женщины особенно. А ведь он был даже застенчив некоторым образом. Как-то стеснялся всегда, что так нравится. Пользовался этим неоднократно (смеется) и не упускал возможности пофлиртовать с женщиной, которая проявляла к нему интерес. Поначалу я не очень обращала на это внимание и не допускала мысли, что это может доходить до каких-то там степеней. Потом поняла, что зря я была так (улыбается) наивна. Но когда поняла, было поздно: целый полк обожающих его женщин набрался. (Смеется.) Впрочем, я уже к тому времени помудрела. Наверное, как художника это его наполняло и обогащало, ну, когда кто-то ему нравится, когда он увлечен. Важное для него было состояние. Но! Я не могу пожаловаться, что когда-нибудь он ко мне относился пренебрежительно или невнимательно. Этого не было ни-ког-да! Если я на даче одна, а он здесь, в Москве, звонит мне постоянно с утра до вечера: как ты там, что ты… Всегда у него забота была обо мне. Редко я такую видела у других. …А всего вместе мы пробыли сорок семь лет». P.S. 13 января Фоменко считал днем рождения «Мастерской». Это был очень важный для него день. Поэтому серию публикаций о Петре Наумовиче Фоменко мы начинаем именно сегодня. Это поздравление «Новой» его — и н а ш е м у — театру.

Часть вторая ДЛЯ ЛЮБВИ НУЖНА ЛЮБОВЬ Во время бомбежки его взрывной волной выбросило из окна в сугроб. А рядом — получеловек. С оторванными ногами и половиной туловища. Он хрипел: «Мальчик, добей!» От взрывной волны была контузия. И Фоменко любил повторять: «А-а, мне все можно! Я — контуженный!» Война началась — ему восемь. Тринадцатого июля сорок первого исполнилось девять. Друзья говорили: Петя пережил войну, не видя войны, окруженный заботой мамы и няни, со скрипочкой в руках.

Петр Фоменко

А он настаивал: война стала для него первым моментом в жизни, когда возникло «много вопросов по сути, и они были ближе всего к истине». Вот, например, те три дня в Москве: шестнадцатое, семнадцатое, восемнадцатое октября сорок первого. Москва тогда затихла, не ясно было, чей это город, и только пепел летел: в учреждениях на Лубянке жгли документы и почему-то разбивали пишущие машинки. Как раз шестнадцатого они с мамой шли со склада, где «выбросили» отруби, и несли по полмешка отрубей себе на жизнь. И вдруг полетел тот пепел с Лубянки. На встрече со зрителями в Музее Ермоловой — сама слышала, «из первых уст»: «Помню ночь глухую, ноябрьскую. Сорок первого года. (Пауза.) По Москве гнали скот. (Пауза.) А перед этим выпал снег. Такой сырой, мокрый, но обильный. (Пауза.) И вот по Калужской площади, ныне Октябрьской, с юга, с Калужской области, через Москву гнали скот. Который еще можно было гнать. (Пауза.) И после на снегу оставалось кроваво-желтое месиво — от мочи и от того, что скот в кровь сбил себе все ноги». Странно, моя подруга, которая тоже была на той встрече, уверена: речь шла о коровах, а мне кажется — о лошадях. Потом в «Театральной жизни» нашла эту цитату и там: скот. Фоменко говорил тихо, медленно, почти по складам; и эта фраза, выделенная интонационно: «…который еще можно было гнать», или про сбитые в кровь все ноги, не копыта, а именно ноги… …Девятилетнее дите со скрипочкой, стоящее (одиноко? в толпе?) в ночи, в снег на Калужской площади, а мимо гонят усталых, измученных, ничего не понимающих то ли коров, то ли лошадей, ну да, скот… такая вот его война… «На всю оставшуюся жизнь» — фильм о войне, ни в одном кадре которого войны нет. Не бегают войска, не ползут танки, не стреляют орудия, ничто не взрывается. Почти домашняя история. Про взгляды и чувства. Все актеры прекрасны в этом фильме, но, когда я смотрю в лицо божественного Алексея Эйбоженко или в лицо дивной, изумительной Людмилы Арининой… Что значит: с лица воду не пить?! Еще как пить, когда такие лица! (Фоменко очень любил Эйбоженко. «Молился на него как на актера и как на человека», — сказала мне жена Петра Наумовича. А об Арининой говорил: «Наша Модильяни».)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

NB. В фильме комиссар (Алексей Эйбоженко) кричит на построении: «Мы все были братья и сестры милосердия!» Последнее слово — самое ударное, его сразу «выцепляешь». Суперважное добавление к речи упыря, которую тот произнес по радио в начале войны, обращаясь к нации. «Братья и сестры!» — сказал тогда Сталин, и я до сих пор слышу, даже от либералов: мол, проняло, заговорил по-человечески. О нет. Одно дело — «братья и сестры», и совсем другое — «братья и сестры милосердия». Можно и по преступлению быть братьями и сестрами, да? Людмила Михайловна Аринина как-то рассказывала: «Снималась наша сцена в вагоне, и вдруг Петр Наумович увидел на стене портрет Сталина. Петр Наумович сорвал портрет, топал ногами: «Я собрал группу, которая, как мне казалось, мыслит, как я!» И убежал. Мы нашли его на улице — он сидел под кустом и плакал». Или вот: намучавшись без работы в Москве и Питере, Фоменко уехал в Тбилиси, и в Театре Грибоедова, на банкете после спектакля, в ответ на призыв тамады: «Я предлагаю тост за мудрейшего из мудрых, за товарища Сталина! А если кто откажется, клянусь мамой, я выпрыгну из окна!» — поставил рюмку на стол и сказал тамаде: «Прыгай, тра-та-та». Тамада заметался, рвался одновременно и драться, и карабкаться на подоконник, чтобы выполнить свою угрозу, их разнимали. И все это время Фоменко смотрел тамаде прямо в глаза, точнее в переносицу. Этому взгляду мальчика со скрипочкой научила в войну московская подворотня. Он не раз рассказывал: «Чтобы выдержать взгляд, надо смотреть другому в переносицу. Другой не сдюжит и отведет глаза». И тамада не сдюжил. Поостыв, сдался и сказал самым миролюбивым тоном: «Хрен с ним, со Сталиным! Выпьем за Петра Первого!» С этим тостом — особенно что касается первой его части: «Хрен с ним, со Сталиным!» — Фоменко не мог не согласиться. И с огромным удовольствием выпил. Два года назад я брала интервью у Юлия Черсановича Кима, и мы часа, наверное, три проговорили только о Петре Наумовиче Фоменко. «Когда-то Анатоль Франс сказал, что человечество заслуживает иронии и сострадания. Вот формула Пети очень близка к этому, только я еще добавляю: и любви. Потому что он был не только жизнелюбивым, он был в высшей степени человеколюбивым мастером. Без всякой сусальности. Без всяких иллюзий.

Петр Фоменко

Очень любил выражение «Энергия заблуждения». Легко видел человеческие слабости. Которые особенно заметны во время человеческих увлечений. И всегда и все у него было в пользу человека. Я не помню ни одного фоменковского злодея, который был бы злодеем изначально, нет, обязательно что-то человеческое с ним происходило. Вот «Калигула», которого гениально сыграл Олег Меньшиков. Я четыре раза ходил на этот спектакль. И каждый раз выходил потрясенный Петиным мастерством. Потому что Калигула, конечно, полная сволочь, но Петя находил в нем человека не просто злобного, порочного, испорченного жизнью, славой, но и еще какого-то незащищенного мальчика. Я помню, как после очередного своего злодейства, которое он произвел над женой сенатора, Калигула вышел из спальни со штанами, спущенными до полу. И он шел в них, как в тряпочных кандалах, и это было жутко смешно, и цинизм в этом был, и злоба, и какая-то беспомощность. Вот! Петя так мастерски умел это замечать — человеческие слабости, оговорки…» Ким и Фоменко познакомились в пятьдесят четвертом. Ким только поступил в педагогический институт, а Фоменко учился на последнем курсе. Это было уже после того, как его, хулиганствующего элемента, выгнали из Школы-студии МХАТ. Для Юлия Черсановича и это — повод погордиться другом: «Петю с треском оттуда поперли, потому что он был озорной, свободный, независимый». В педагогическом Фоменко незаменим как создатель студенческих обозрений, так тогда называли капустники. Это были самые настоящие спектакли, мотор их — Фоменко, как и его великие друзья-однокурсники, три Юрия: Ряшенцев, Визбор, Коваль. Но Фоменко еще и режиссер этих обозрений, и блистает там как актер. Музыкальная комедия по канве ранней пьесы Шекспира «Как вам это понравится» под названием «Сказка Арденнского леса» идет сейчас в «Мастерской Петра Фоменко». А создан этот спектакль на молодом кураже Кимом и Фоменко 47 лет назад. Для Театра на Малой Бронной. От пьесы Шекспира почти ничего не осталось (Фоменко с Кимом ее нещадно сократили, из тридцати с лишним персонажей оставив четырнадцать), зато вошло аж пятнадцать кимовских песен. После шести представлений спектакль сняли с репертуара. Но параллельно с Малой Бронной пьеса репетировалась в студенческом театре при МГУ на Ленгорах, которым руководил Петр Фоменко. Только премьера была не на Ленгорах, а на Моховой. Народу набилось до отказа. И какого народу! Кроме маленькой группы родственников зал разделился на две части: цвет московских

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

антисоветчиков и диссидентов во главе с Петром Якиром и Натальей Горбаневской и отряд лубянских следователей и оперативников из числа студентов МГУ и МВТУ. Начался спектакль. Все смеялись и аплодировали. Даже лубянские расслабились, и похлопывали, и похихикивали. А на другой день вождь университетских коммунистов Ягодкин сорвался с цепи: усмотрел с подачи главарей КГБ в сюите идеологическую диверсию и антисоветскую агитацию. Спектакль тотчас же запретили. Театр на Ленгорах закрыли. Директора клуба МГУ сняли с работы. Уходя, Фоменко скажет, кажется, тому же Ягодкину: «Мне никогда не понравится то, что нравится вам». В июле шестьдесят восьмого Ким со своим тестем Петром Якиром и с Фоменко поедут в Крым. И вот там однажды при луне оба Пети — Якир и Фоменко, — знавшие всего Вертинского наизусть, будут петь его песни, не прерываясь, целую ночь, вполголоса и так проникновенно, так красиво, как бывает только раз в жизни, и повторить это уже не получится никогда. В Чехословакию наши войска войдут через месяц. До ареста Петра Якира остается четыре года. <…> Многие из-за покаяния Якира по сей день его ненавидят. А у Кима вместо ненависти — жалость. «Спрос не с тех, кто сломался, а с тех, кто ломал», — говорит Ким. Фоменко был с ним согласен. И категорически отказывался — хоть на мгновение — выводить на сцену Сталина. Фоменко ведь надо было любить своих персонажей. Всех. Даже Калигулу. Главный фоменковский вопрос, как только начинал репетировать: «Кто кого любит?» И если нет любви — ему неинтересно. Или он начинал ее придумывать. Елена Камбурова впервые услышала имя Петр Фоменко тогда же, в шестидесятые. «Это было прекрасное время, студенты всё понимали с полуслова, они легко могли выслушивать, например, пятичасовой поэтический вечер. И именно студенческий клуб на Ленгорах был средоточием живой, искрящейся мысли, которая проходила через молодых людей». Театр МГУ в шестидесятые — колыбель Камбуровой. Только начала петь со сцены. Но ее песни уже записались на радио. И — зазвучали. А радио «Юность» слушала вся молодежь России. Так что Камбуровой университет уже не надо было завоевывать. Просто приходила и пела.

Петр Фоменко

Но после событий в Чехословакии сдавала свой первый сольный концерт — так его просто убили! Каждую строчку резали, приговаривая: «Ага, в Чехословакии тоже вот с этого слова все начиналось, а закончилось — сами знаете чем». «И все-таки до этого был, был театр МГУ! Афиши не по всему городу. А слушали и видели все, кому это нужно. Понимаете, были люди, воспитывающиеся на э т о м театре! И был Фоменко с его совершенно удивительным характером, а в основе этого характера — учить театрализации жизни!» Мы разговариваем с Камбуровой в гримерке ее Театра Музыки и Поэзии. Здесь не однажды сидел Фоменко, пел и демонстрировал свой коронный номер: пил с локтя, без участия рук — зубами захватывал стакан водки и пил по глотку, не проливая ни капли, до дна, целый стакан. (Это озорство — выпить стакан, поставив его полным на сгиб локтя, — повторит в «Трех сестрах» Полина Кутепова, играющая Машу.) Максимы Петра Наумовича Фоменко 1. Я боюсь успеха, который дезориентирует. Нужен провал. Провал — это необходимая вещь. Без него невозможно. 2. Премьера — недоразумение, главное — репетировать. 3. Обо мне говорят, что я нафталин. Это не оскорбление, когда вокруг столько моли. 4. Не стоит стараться идти в ногу со временем, соревноваться, бояться оказаться не в центре внимания. Надо уметь умыкаться. Просто заниматься своим делом. 5. Гений проявляется в самоограничении. 6. Романс поется в даль. 7. Если часто повторять «люблю», то между «люблю» и «блюю» не будет разницы. 8. Любую роль надо проплакать. 9. Если хочешь убыстрить — удлини. 10. Вскрытие покажет, кто чей учитель, а кто — чей ученик. *** Он писал ей в письмах: «Моя прекрасная дама». Она да, прекрасна. И прям дама, дама! Майя Андреевна Тупикова. «Первые десять лет романа мы не были женаты. А в семьдесят пятом поженились. Ни он, ни я не поднимали этого вопроса никогда. Но директор нашего Театра Комедии страшно мучился, когда мы ездили на гастроли,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

потому что гостиницы, надо штамп в паспорте… Ну мы и решили, чтоб не мучить его, — расписаться. И как-то вечерком, между репетицией и спектаклем, забежали на Невском в ЗАГС. Такие уже потертые… (Смеется.) Да, смешно было, когда нас на полном серьезе спросили: согласны ли мы… Кстати о согласии. Перед тем как идти в ЗАГС, он скорчил некоторую гримасу… И я ему сказала: ровно в тот момент, когда захочешь со мной развестись, ты не будешь иметь никаких препятствий с моей стороны, можешь сразу подавать заявление, я дам согласие. На что он сказал: «Не говори глупостей». К сорокалетию революции решили поставить в Ленинграде «МистериюБуфф» Маяковского. И Игорь Владимиров пригласил для этого дела Петра Фоменко в свой театр. Она жила в Питере, он в Москве, приезжали, конечно, друг к другу, но очень хотелось не расставаться вовсе. «И вот Владимиров предложил ему поставить «Мистерию-Буфф». Это было такое счастье, мы могли бы какое-то время быть вместе в Ленинграде. И он начал работать. И все было замечательно, работа шла, артисты в восторге, на предварительной сдаче, ну такой, для своих, для пап и мам, я была и видела: гениальный получился спектакль. А на следующий день сдача без публики, с официальными лицами, из Комитета культуры, из обкома партии. Господи, сколько мы насмотрелись официальных лиц! Эти лица, по-моему, никогда не изменяли своего выражения, они во всех проявлениях одинаковы, похожи друг на друга… строгим выражением безразличия. Короче, был разнос, недопущение, и все на этом кончилось. Спектакль закрыли до премьеры. Петр уехал в Москву». Через тридцать семь лет в интервью газете «Невское время» Петр Фоменко вспоминал: «После первой сдачи спектакля «Мистерия-Буфф» один из чиновников мне сказал: «У вас вещей с собой много? Нет? Так собирайтесь и уезжайте. Дальше будет хуже». «Мистерия» сдавалась пять раз. Перед последней сдачей с ищейками проверяли, чтобы никто из посторонних в зал не пробрался. Конечно, спектакль закрыли. А он мог бы год еще идти ежедневно при полных залах. Он был обречен на скандальный успех. А уехать мне все-таки пришлось — причем разодранным в клочья». И опять Майя Андреевна и Петр Наумович стали друг к другу ездить. «Но уже и в Москве ему ничего не предлагали, и, хотя и в Ленинграде все было совершенно глухо, он переехал ко мне, потому что в Москве стало

Петр Фоменко

совсем невмоготу. И вот он живет у меня. А я в это время очень насыщенно работаю, утром у меня радио, тогда в прямом эфире шли детские передачи, это был какой-никакой дополнительный заработок, потом репетиции в Театре Комедии, потом бегу на телевидение, тоже всё в прямом эфире, потом спектакль. А он целый день сидит и ждет меня дома, читает. И вот я уже после спектакля забегаю в Елисеевский — сначала в кулинарный отдел, там были разные очень вкусные штучки: такие волованы с курочкой, перепела, рябчики, форшмак, селедочное масло, маслинки, и всё не очень дорого, и я набираю эти деликатесы совсем понемножку и бегу покупать коньячок или вино и еще какие-то фрукты. (Смеется.) Ну набираю и бегу на троллейбус, несусь домой, на свою 10-ю Советскую… Знаю, знаю, меня там ждет голодный истомившийся мужичок. И такие были у нас незабываемые вечера! Вот когда он не работал — это самое замечательное время! Потому что голова его не занята спектаклем, ничто не отвлекает, все сосредотачивается только на наших чувствах и отношениях (смеется)». Ой, не волованы то были. Любовь. Театровед Инна Соловьева, чьи рецензии я читаю с восхищением, напишет о фоменковских «Трех сестрах»: «…может, это лишь послышалось, возникло не на сцене, а где-то рядом… нежность к быту, тяга и доверие к «семейному счастью», к ценностям жилого дома и ко всему, что здесь надышано…» Ну да, в Питере, за тридцать пять лет до фоменковской премьеры «Трех сестер», все уже возникло, надышалось и намолилось — и эта нежность к быту, и эти тяга и доверие к «семейному счастью», к ценностям жилого дома на 10-й Советской улице, куда Майя Андреевна мчалась после спектакля с волованами; кстати, что такое волованы, надо посмотреть в интернете. А как-то она пришла в свой Театр Комедии, заглянула в литературный отдел, а там девочки такие унылые сидят. («И они мне говорят: вот Арбузов дал пьесу театру, театр взял, обещал поставить, а ставить некому, уже выпускать надо, все сроки вышли, а режиссера нет… Я говорю: а у меня есть, сидит дома очень безработный режиссер, ждет, когда я приду. «Кто это?» — удивились девочки. Говорю: Фоменко. Ну они знали эту фамилию, конечно. «Как? Не может быть!» Побежали к завлиту: «Нам бы Фоменко! Он сидит безработный у Майи на квартире». Завлит побежал к Голикову, главному режиссеру. Тот тоже загорелся. Но к кому идти? Вспомнил Голиков, что учился когдато в университете с тогдашним зав. отделом культуры обкома партии. Записался на аудиенцию, стал просить, а тот: нет! нет! нет! Вычеркните эту фамилию! Ну один спектакль, никакой политики, просил Голиков. Один

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

спектакль поставит — и все! Все-таки он хороший режиссер… Мы пропадаем! Арбузов может выставить претензии, расторгнуть договор. Ну ладно, на один спектакль можно…») И приносит она домой пьесу «Этот милый старый дом» и говорит: Петенька, если ты прочтешь и захочешь поставить в нашем театре, то такая возможность есть… «И он начал работать. О, это был процесс, который завораживал! Первый его спектакль, когда я видела сам процесс, как он работал… Потом прогон перед сдачей. Всем всё очень понравилось. И вот идем с ним после прогона пешком домой, и он меня вдруг останавливает, поворачивает к себе и абсолютно серьезно говорит: «Давай посмотрим друг другу в глаза и скажем, что ничего не получилось. Это — провал!» Я тогда очень удивилась. Какой провал? Все ведь замечательно. А потом привыкла. Потому что «Это — провал!» происходило неизменно перед каждым показом. Перед каждой премьерой. Перед каждой сдачей. До самого конца его жизни». У Бродского: «Если ты банкир или пилот, ты знаешь, что, набравшись опыта, ты можешь более или менее рассчитывать на прибыль или мягкую посадку. В писательском же деле наживаешь не опыт, а неуверенность. Каковая есть другое лишь название для ремесла. В этой области, где навык губит дело, понятия отрочества и зрелости мешаются, и наиболее частое состояние души — паника». Поменяйте «писательское» дело на «режиссерское» — и будет вам Фоменко. И вот — премьера. Событие на весь город! «Из этой вроде бы и не очень пьесы он сделал такую сказку о любви! Он туда включил Песнь песней Соломона. Главные герои лежали на двух лестницах чуть ли не вниз головой и декламировали эту Песню Любви. Звучала замечательная музыка «Грезы любви». И когда герои встречались там наверху, под небесами, диалог шел на расстоянии не просто вытянутой руки… А его рука, которая должна была погладить по голове ее, эта рука, удлиняясь до бесконечности, вытягивалась через все расстояния и возвращалась назад. Вот он придумал такой трюк — очень смешной и трогательный. Я сидела, смотрела и к концу спектакля была уже вся мокрая от слез». И после долгой паузы: «Знаете, Москва, «фоменки», «Мастерская» — все это случилось с ним, когда ему было уже за шестьдесят. А мы познакомились в его тридцать три. И за все время нашей жизни, за те сорок семь лет, что были вместе, я знала трех очень разных Фоменко.

Петр Фоменко

В самом начале наших отношений мучилась страшно. Он очень любил выпивать. Выпивал из-за того, что все не складывалось. А в тот наш первый период жизни у него все как-то совсем уж плохо складывалось. Столько было переживаний, столько отчаяния, беды, горя, безденежья… И он не всегда мог владеть собой тогда. «Владение собой» пришло к нему позднее». — Что же помогало вам? Любовь или терпение? — осторожно спрашиваю я. Она отвечает сразу: — Я его любила безумно.

Часть третья ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА У НЕГО БЫЛА. А УВЕРЕННОСТИ НЕ БЫЛО… Глава первая «Слишком режиссер, чтобы быть главным…» «После того как Петр поставил у нас в театре свой первый спектакль, вроде бы просто так, одноразово, актеры его дико полюбили, носились с ним, восторг, обожание зашкаливали… И вот все стали давить на главного режиссера Вадима Голикова, чтобы Фоменко и дальше у нас ставил. А Голиков Петю тоже полюбил, его и уговаривать не пришлось, и он с письмом от артистов — корифеев театра поехал в обком партии: так, мол, и так, вот просьба от коллектива, от худсовета. Ну и разрешили его взять «как очередного режиссера»… А по городу — шум, шум… Даже сочинили анекдот: «Товстоногов собрал труппу и сказал: «Господа! Я должен сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам приехал режиссер!» И потом Петя стал ставить спектакли — один за другим, и очень удачно. А дальше… Все (или почти все) вдруг захотели, чтобы главным режиссером стал Фоменко. А Голиков-то, будучи главным режиссером, повторяю, сам был от Пети без ума, потрясающе относился к нему, говорил прилюдно и не один раз: «Я у него учусь — у него такая фантазия…» И я вот думаю, что, если бы не эта бодяга, в которой мы все повели себя очень глупо, — могло бы еще долго существовать содружество: Голиков и Фоменко… Но наши беспокойные деятели, партийные и профсоюзные, вели борьбу за то, чтобы Фоменко стал главным режиссером, эти все коллективные письма-будоражки…

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Кончилось тем, что Фоменко вместе с главным художником Игорем Ивановым ушли из театра. А театр продолжал бунтовать. И добился своего: Фоменко вернулся к нам главным режиссером. (Пауза.) Я всегда это вспоминаю с болью. Ему не нужно было тогда у нас работать главным режиссером. Потому что он слишком творческий человек, чтобы заниматься какими-то организационными делами, финансовыми проблемами». Сам Фоменко как-то сказал об Эфросе: «Он был слишком режиссер, чтобы быть главным, и слишком художественным, чтобы быть руководителем».

Глава вторая «Как посылать власть на три буквы» «И потом — именно когда он стал главным — ему не давали ставить то, что он хотел. Все время упирался в стенку. А тут еще в труппе раскол. Та группа, что особенно рьяно боролась за возвращение Петра в театр главным режиссером, была разочарована. «Вот! Мы его вернули в театр! А что имеем? Где наши звания? Где наши ордена? Где наши главные роли?» Такая началась хреновина… (Вздыхает.) Так вот: шесть лет он был очередным режиссером, и это был хороший период. И потом — четыре года главным. И все у него тогда в работе ужасно складывалось. Кончилось все тем, что послал на три буквы Романова, первого секретаря обкома партии. Петя всегда относился к власти с презрением… А тут Романов вызвал его в обком — и началось… То не так сделал… и это… не так поставил… Это надо убрать и вот это… И «Теркина на том свете» нельзя… Петр не выдержал и спросил Романова, видел ли тот хоть что-нибудь из того, о чем говорит. Романов удивился вопросу и напору, с которым его спросили, и растерянно сказал: «Нет, ничего не видел». Тогда Петя: «А пошел ты…» Как-то в Музее Ермоловой Петр Наумович Фоменко рассказывал об этом эпизоде. Не хвастался, не геройствовал, не строил из себя борца с преступным режимом, наоборот, — не боялся показаться смешным и нелепым. «…Послав его и стукнув дверью, я шел по коридору этого их Смольного на ватных ногах. Мне казалось, вот сейчас, сейчас меня арестуют. А если нет… как буду выходить из здания? Я не член партии. А туда и оттуда вход и выход по партийному билету. Билета у меня нет. Как входил — не помню.

Петр Фоменко

Наверное, был какой-то пропуск. Меня же вызывал сам Романов. Но пропуска в руках почему-то нет. А если б и был — его надо бы подписать у кого-то. У кого? Ну послал Романова — и их пошлю. Короче, прошел охрану с независимым видом — они от удивления вообще ничего не спросили». Написал заявление об уходе из театра. Ему не подписали. Написал второе. Второе не подписали. Написал третье. Третье подписали. Уезжая в Москву, сказал жене: «Майечка! Ленинград — моя тайная недоброжелательность». Это был 1980 год. До создания «Мастерской Петра Фоменко» — о которой он, конечно, ничего не знал и не подозревал — целых 13 лет. Приехал абсолютно в никуда. Ничего нигде для него в Москве не было…

Глава третья «Всё утопить!» Действие происходит в наши дни. Через 36 лет после описанных (выше) питерских событий. Галина Тюнина вспоминает Петра Наумовича Фоменко «Очень часто Петр Наумович приходил утром на репетицию и говорил нам: «Как вы мне за ночь все надоели». А расстались мы накануне поздно вечером. Это были моменты, конечно, неразрывной связи». Галина Тюнина — из «урожденных фоменок». («Редкий курс редких актеров» набора ГИТИСа 1988 года, из которого выросла «Мастерская Петра Фоменко», или, как говорил Юлий Ким, «театр имени Фоменко под управленьем самого».) Изящна и умна. Серьезна без уныния. Не выставляет чувства напоказ, но откровенна. Обладает всеми данными «звезды» (и внешностью, и талантом), и при этом никакой игры в значительность. Естественная, непринужденная, свободная. И с ней очень хорошо смеяться. *** «Петр Наумович не принимал вот это: «Человек — звучит гордо». Не любил Горького за его, я думаю, заигрывание с человеком. Видел в этом самовозвеличивание. Сам никогда не пытался добиться от человека благосклонности. И не одаривал человечество комплиментами. Когда мы репетировали «Триптих», у нас был разговор о том, чего же хочет Мефистофель и что происходит с Фаустом… И вот группа артистов (то есть такое общее мнение) высказала ему, что Мефистофель не победил

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Фауста. Петр Наумович спросил: «Почему?» Ну потому, что Мефистофель хотел услышать фразу «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» — тогда бы душа Фауста была отдана Мефистофелю, и Мефистофель бы победил, в этом условие пари, а Фауст не сказал этой фразы, он сказал: «Всё утопить!» — и таким образом человек победил черта… На что Петр Наумович сказал: «Нет, Мефистофель победил». Мы еще много чего говорили: человек никогда не будет доволен моментом, и это подтверждение его высокого предназначения, он любимый сын Бога… А Петр Наумович нам на это сказал: «Я не хочу давать человечеству надежду». Тут мы все и отстали от него со своей любовью и верой в человека и в то, что он непременно победит черта». (Смеется.) NB! Рабочее название «Триптиха» — «Всё утопить!». Это была фоменковская самоирония из суеверия: а вдруг не получится. Тогда утопить всю эту режиссуру и этот театр. «И дело не в том, что был пессимист. Хотя… я от него слышала в свой адрес саркастические фразы: «Галечка, вы оптимистка». Это на все мои попытки сказать ему в какие-то трудные моменты в театре, что всё будет хорошо. Он не любил определенности дежурных фраз. Всё будет хорошо? Нет, не будет в с ё хорошо. Всё будет по-своему. У него была вера в человека — уверенности не было. Он знал, что любить человечество, по большому счету, не за что. Но, видя в человеке возможности, можно с ним работать. А Петр Наумович и не стремился к другим отношениям помимо работы. Если возможна была работа, если работа захватывала людей и втягивала в какой-то круг взаимодействия — это и было то, ради чего он жил. Ни панибратских отношений, ни фамильярностей. Оставлял воздух между нами и собой. Чтобы не утыкаться друг другу лицом в лицо. Никто из нас не может похвастаться тем, что был абсолютно допущен Петром Наумовичем в сферу личного взаимоотношения, где уже стерты все грани. Он всегда оставался для нас человеком, с которым мы прежде всего работаем. Притом что все его любили безмерно. Любили и мучили, и мучились сами. Это тоже всегда у нас с ним было — мучить любя, и любя ненавидеть, и ненавидя любить. А он… он никогда и никого не любил для того, чтобы любили его. Не позволял себе из чувства любви выжимать результаты. Говорил нам: «В театре, как и в любви, нет гарантий».

Петр Фоменко

*** Галя делает глоток кофе, закуривает сигарету и спрашивает меня: — Знаете, как рождался наш театр? Петр Наумович делал все, чтобы этого не произошло. Почти разрушал… Вдрызг портил отношения. Кричал на нас беспрерывно. То есть давал нам абсолютное право вообще отказаться от работы с ним… А это он сам себе отказывал в праве создавать театр. Тем более не хотел использовать нашу группу во имя собственных интересов. — Но вы не поддались? — почему-то спрашиваю я, будто слушаю детективную историю, конец которой мне неизвестен. — Видимо, нет, раз сохранились, — смеется Галя. — А вы уже тогда понимали: он так все портит потому, что честен перед собой, и не обижались на него? — Да ничего тогда мы про него не понимали. Понимали только, что благодаря ему мы вместе. И нам было от этого радостно. В этом смысле использовали его для себя. Нам хотелось быть вместе. А он нас, повторяю, не использовал никогда. — А потом, когда театр уже был создан, я слышала, что Петр Наумович не раз говорил вам: «Надо разбегаться». — Всегда так говорил. Что надо расходиться, что мы забыли, зачем собрались. Это вечная была тема: набраться мужества и разойтись. Причем до самих последних дней своих говорил: никто ничем тут намертво не связан, и если нет необходимости быть вместе, то признаемся себе в этом, раз исчерпалась тема для совместного существования, то разойтись — так будет честнее и перед собой, и перед всеми… — А вы как реагировали? — Труппа в этот момент всегда молчала. А он говорил: «Вы потрясающе молчите». Или нет, кажется, так: «Ваше многословное молчание…» Нет — «это ваше красноречивое молчание…». Мы перед ним трепетали. Нет, не боялись. Но трепет был всегда. Дрожание… и конечностей… и внутреннее дрожание… Петр Наумович часто говорил: «Этот театр никогда не будет держаться на страхе». Да, страха, что он нас выгонит, не было. Но непонятно, что хуже. Иногда я думала: лучше бы выгнал. Было бы спокойнее. Но знала точно: не выгонит. Придется работать. При этом он ничего не нагнетал, не взвинчивал как-то себя и нас специально. В этом смысле у него не было привычных, наработанных ходов. Но знал: дрожание воздуха — это лучше, чем застоявшееся ощущение. И его раздражало, когда начинали застаиваться отношения.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Свежесть заботила, свежесть! А как освежать отношения? Сама я вот не знаю, как… — А он как освежал? — Вскрывал их заново. *** «…Это было уже в последние годы его жизни, как-то после «Трех сестер». Петр Наумович собрал нас делать замечания, чего мы всегда ждали, и вдруг вместо замечаний сел и сказал: «Я вам так благодарен за… В общем, за жизнь», и мы все растерялись, замолчали… …Да, вот как-то так оказалось, что содержание нашей жизни через спектакль важнее, чем то, как мы его играем, он дал нам это понять».

Глава четвертая «Если любовь и можно чем-то заменить — то только памятью» Штрихами, пунктиром и субъективными заметками на полях отдельные детали биографии Петра Наумовича Фоменко и истории, рассказанные им самим Уже 68 лет ему было, когда он получил первое здание для своего театра. Любил рассказывать, как после выхода официального решения отдать его бездомной труппе бывший кинотеатр «Киев» пошел посмотреть, что там и как, купил билет на какой-то зарубежный фильм, уселся поудобнее и начал представлять, как будут вписываться его спектакли в это пространство, и так увлекся, что вскочил и стал измерять шагами сцену. И аккурат в это время на экране начинает идти эротический эпизод. «Смотри, как дед возбудился!» — прокомментировал какой-то молодой зритель. А Фоменко все шагал и шагал вдоль экрана, не обращая ни на кого внимания. В январе 2000 года открывал свой театр в этом бывшем кинотеатре «Киев» и никого из начальников ни города, ни страны на это торжество не пригласил. Зато попросил своего французского друга Марселя Бозоне прочесть по-французски стихотворение Пушкина: …Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи

Петр Фоменко

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам… А дальше Фоменко, закрыв глаза, продолжил сам: И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. Вот счастье! вот права… Говорил, что в этом пушкинском стихотворении — и его отношение к власти. Никогда не выказывал лояльность никакому начальству. За наградами в Кремль ездил через раз. И надо было очень постараться, чтобы его туда еще затащить. Но это в наши, вегетарианские времена… А что он в сталинские вытворял! В студенчестве, в начале 50-х, мог остановить машину и спросить у милиционера: «Какая власть в городе?» Или тогда же поспорил с друзьями, что перекроет движение на Тверской улице. На руках перешел весь путь от Пушкинской площади до здания нынешней мэрии и действительно перекрыл улицу, расставив на ней с одной стороны до другой сосуды с алкоголем. С друзьями-меценатами у Фоменко складывались дружеские отношения. Но и тут со стороны Фоменко не было никакого подобострастия. Общался с меценатами не потому, что они были нужными людьми, а потому, что они ему нравились, когда и вправду нравились. Вот на днях Александр Евгеньевич Лебедев рассказывал мне: «Меня в Театр Фоменко привел Андрей Костин. <…> По-моему, это был 1995 год, может, чуть позже. Я ничего не знал об этом театре, но когда туда попал — просто рот открыл. Я был ошарашен, потрясен, сметен. Я ничего даже подобного никогда не видел. И таких людей, как Петр Наумович Фоменко, не встречал. В нем сразу чувствовалась искра Божья и то, что он гений. Я никогда не мог себе объяснить Фоменко. Ну вот есть стихи Мандельштама: «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

за совестный деготь труда…» Как объяснишь своими словами это стихотворение? Никак. И Петра Наумовича никак не объяснишь. Что-то было в нем метафизическое. Как было и есть что-то метафизическое в его театре. Для меня была честь — помогать этому театру. Но вообще-то… знаете, я как-то стеснялся и Фоменко, и его «фоменок». Восхищался ими очень сильно, но робел». <…> Фоменко не хотел нищеты в театре. Считал: неправда, что актер должен быть голодным. Его молодость была голодной, и он никогда на это не жаловался. Но то его молодость, а теперешние молодые с чего должны голодать?! «Если ребенок плохо учится, пусть хоть хорошо питается», — говорил об актерском буфете. Мама с раннего детства ему внушала: «Денег не одалживай — только раздавай, когда они есть». Он и не одалживал — только раздавал. Когда в последние годы посыпались на него денежные премии — копейки себе не оставлял. Все вкладывал в театр, в актеров. Кому-то нужна квартира, кто-то вообще нуждается. (Сегодня, кстати, так поступает Андрей Воробьев. Получив премию как «Лучший театральный директор» — всю ее отдал на благотворительность.) Но денег Фоменко боялся. Боялся, что они имеют «железную взаимосвязь» с чем-то, за что придется платить страшную цену. Знал: кроме денег есть еще что-то. То, что деньги могут забрать. Нынешний художественный руководитель «Мастерской» Евгений Каменькович вспоминает: «…очень волновался, чтобы мы не «обуржуазились». Он каждый раз волновался, когда у нас у кого-то новая машина появлялась или на премьерном банкете еда была не картошка с селедкой, а что-то другое, он даже журил иногда директора. Конечно, еще одна гениальность Фомы в том, что он был до озверения простым и демократичным человеком». …Мы встретились в кафе. Иван Поповски пришел в двух шарфиках. Я подумала: наверное, мода такая. А Иван снял верхний шарфик, на вытянутых руках как-то так нежно и трогательно показал мне его и сказал: «Это от Петра Наумовича…» «Он вам подарил?» — спросила я. «Нет, Майя Андреевна после…» Не произнес «После смерти…», оборвал себя, пропустил. «Шарфик улётный, — взглядом шопоголика отметила я, — чистой воды кашемир, глубокого темно-синего цвета, Италия, никакого Китая». В юности Фоменко был пижон. Жизнь бедная, и он бедный, и все бедные. А у Пети, вспоминают друзья, был обалденный модный пиджак в шотландскую клетку, и вообще вкус отменный. Где надыбал и пиджак, и вкус — никто понять не мог.

Петр Фоменко

Иван Поповски рассказывает мне, как однажды, совсем незадолго до… пропустим это слово, Петру Наумовичу и Майе Андреевне подарили путевки в очень крутой пансионат. Фоменко, конечно, дико упирался, не хотел туда ехать, но его все-таки уговорили, и вот он начал собираться, выбирать вещи и, оглядев их задумчивым взглядом, сказал, вздыхая: «Чтото я стал мало думать о внешнем проявлении моего внутреннего содержания». Ну да, у Фоменко всё всегда вместе было и заодно — вверх и низ, высокое и легкомысленное, «легкомысленный архангел Гавриил пляшет в обнимку с лукавым Балдой». Говорил: «Если хочешь, чтобы дух торжествовал, дай жить плоти, и наоборот». О Ревизоре как-то сказал: «Это мистическая фигура, а не только опасный куратор наших судеб. Он не Страшный суд, но он пересмотр». Вот и Фоменко был пересмотром. Всё пересматривал, перекручивал, переворачивал вверх тормашками, ничего не принимая на веру, или же, опять наоборот, — верил всему, ибо всё возможно. И за всем этим такая шкода, такая веселость, да-да, вот-вот: отношение к жизни — прямо по Мамардашвили — с веселым трагизмом или трагическим весельем, без этого «графиня изменившимся лицом бежит пруду», знал, знал, что, если тяжел, слишком серьезен, — уже не свободен… …Однажды Петру Наумовичу был сон. За длинным широким столом сидят все герои пьесы «Пир во время чумы», и пока идет действие — кто-то из них умирает. И умирает так: просто откидывается назад. Но понятно, что это именно смерть, а не что-то иное. И сразу же ряд сидящих за столом становится все плотнее и плотнее, и люди примыкаются друг к другу. Наверное, для того, чтобы заполнить пустоту. Важна сила притяжения, говорил Фоменко, пересказывая этот свой сон. Важно, чтобы зритель чувствовал физическое напряжение: как мускулы спины каждого крепят общую линию — удерживая друзей по несчастью от скатывания в бездну. …Нам всем сегодня крайне важен не раздрай с миром, а чтобы мускулы спины каждого крепили общую линию, удерживая всех (а мы все — друзья по несчастью) от скатывания в бездну. А пока… Просто послушайте фоменковский голос. Его прямую речь. Его максимы: 1. Не демонстрируйте мастерство. Мастерства не должно быть видно. 2. Я — верующий атеист. 3. Душа — это не наше хозяйство, это мы ее, наверное. 4. Нашел прием — ищи, где его сломать.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

5. Сегодня абсурдный театр становится интересен нежностью, человечностью, подробностью жизни. Трагизм — через комизм, иронию, юмор — это вызывает доверие, и потом сыграть жажду страсти, нежность — и тогда можно идти к состраданию. 6. Когда мы физически телом играем очень мощно, то нельзя это дублировать голосово. Всегда маленький контрапункт. 7. Если женщина говорит мужчине «сумасшедший» — это высшая похвала. 8. Чехов — беспощадная милосердность. 9. Разговариваешь со всеми, а хочется попасть в одного. И, наоборот, через одного — во всех. 10. Если человек говорит «мое творчество», он либо дурак, либо беда пришла.

23 декабря 2016 КАК ХУЛИГАНИЛ ФОМЕНКО

Максимы Петра Наумовича Фоменко • Талант — это труд. Выразить то, что заложено в тебе, чтобы потом испытать чудный, убийственный, смертельный кайф. Вогнать пассажи в пальцы, чтобы затем, не думая, с легкостью играть каждый раз по-разному. • Люби актера действующего и бойся актера разъясняющего. • Смех — аванс доверия, который дает нам зритель. • Жажда праздника — в природе человека. • До вас в театре было все, вас не было (обращаясь к актерам). • Пять штампов — это бедность, а пять тысяч штампов — это школа. • Студенты — это наша публика, их надо пропускать всегда, в любую щель, куда угодно. • <…> Одни ложные ценности сменились другими. Казалось бы, более истинными, но не менее для нас чужими. Я имею в виду идеологию денег. Мы сами выбрали ту свободу, которая нас приканчивает. • Главный вопрос в начале любой работы: «Кто кого любит?» Если нет любви — все неинтересно или надо начинать ее придумывать.

Петр Фоменко

В «Шатре» на Чистых прудах по телевизору с огромным экраном идет крутой матч. «Какая радость — приготовиться говорить о Фоме и краешком глаза смотреть футбол», — смеется Евгений Борисович Каменькович. Через пару минут трансляция заканчивается, а о Петре Наумовиче Фоменко мы говорим долго. Впрочем, разговор о гении начинается именно с футбола. «У Фомы был такой пунктик, он — особенно поначалу — очень много звал к нам в ГИТИС всяких интересных людей. Ну а что для него интересные люди? Это прежде всего Юлий Ким, к которому Фома очень нежно относился. И у меня есть сильное подозрение, что поскольку это был 1983 год, максимальное удовольствие от того вечера получил я. Потому что я понимал, кто такой Ким, я только что поставил его спектакль. А студенты еще не очень понимали… Но вечер прошел замечательно, и Фома, зная, что я повернут на футболе, говорит: «Ну что, может, сыграем?» А что значит «сыграем»? Мы же в зале для занятий танцами ГИТИСа, и все в цивильном… Ну нашелся мяч, мы закатали, знаете, как в старину, брюки, сняли пиджаки… А команды были такие: я, Фоменко и Ким (еще тот спортсмен), а против нас играли Качанов, Сережа Женовач и кто-то третий. Счет был, кажется, 1:1. Играли мы очень азартно и очень серьезно. Студенты, конечно, обалдели. И почему-то я этот матч запомнил на всю жизнь». В 1983-м Петру Наумовичу Фоменко — пятьдесят один год. Незадолго до этого он — главный режиссер ленинградского Театра Комедии — посылает на три буквы хозяина города, партийного босса Романова, садится в поезд и уезжает в Москву. Несколько месяцев бесцельно слоняется по московским улицам. Пока совершенно случайно на Никитском бульваре не встретит своего (единственного, как всегда говорил) учителя Андрея Александровича Гончарова. Гончаров и позовет Фоменко читать лекции в ГИТИС. «Если говорить про феномен Фомы, — продолжает Евгений Борисович Каменькович, — то, наверное, — это его мама, его семья, его учителя и, конечно, все те книги, которые он прочитал, то есть вся наша великая русская литература, впрочем, не только русская, но и мировая. У Фомы был абсолютный вкус. Вкус всегда держит уровень. А абсолютный вкус — абсолютный уровень. Да, Фома был открыт новому, но все равно подтягивал нас туда, вверх, к классике. Какие-то старые пьесы мне казались ну просто устаревшими, а он их упорно стажерам, например, советовал. И я теперь понимаю, что он прав был. В великой литературе — там человек на все времена. Как всякий большой художник, Петр Наумович чувствовал, к чему мы сегодня придем… А поскольку в великой литературе или про диктатуру, или про что-то еще такое…»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Помню, как мы с главным редактором Дмитрием Муратовым прям со стульев от смеха падали, когда в музее Ермоловой Фоменко рассказывал: «После школы можно было бы пойти в «Щуку», и меня брали, но я выбрал студию МХАТ. И там (поет, дурачась) «недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках»… ну, два с половиной года всего продержался. А выгоняли меня каждый месяц. Говорили: «Пора этого Петрушу бездарного убрать. Он просто порочит театр, порочит дух Константина Сергеевича». И вот однажды… (держит мхатовскую паузу) нас с Сашей Косолаповым, моим другом, выгнали с предмета, который назывался «научный коммунизм». Мы сидели и бились головами о стену, да так, что весь дом школыстудии гудел. Нам это очень нравилось! Звук был обалденный! Преподавателю же почему-то не понравилось, и он отправил нас в ректорат на порку. А секретарше надо было куда-то с бумажками отойти, и она попросила подежурить у телефона… И — звонок: «Это студия? Говорит домработница Книппер-Чеховой Ольги Леонардовны. Она велела передать, что у нее сегодня простуда сильная и она не приедет». Мы с Сашкой посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, побежали к нему домой, это рядом, на улице Немировича-Данченко. И вот он берет мамины платья, горжетку, рваную вуальку, старинную шляпку, шарф (Петр Наумович показывает перечисленное руками так, что глаз невозможно оторвать), закручивает все у себя на голове, будто у него инфлюэнца… Ни половой принадлежности, ни возраста, ничего. А я остаюсь в своем виде. Берем за рубль такси, которое провозит нас сто метров до студии, — там уже у входа все начальство. Я открываю дверцу такси: «Ольга Леонардовна, прошу вас!» Все аплодируют. Сашка идет с палочкой, он очень хороший артист, двигался чудно. А мне начальство говорит «кыш»: «Фоменко, ты некрасивый, уйди, встань сзади». Ректор к «ней» бросился, и тогда Сашка сказал: «Ах ты, негодяй такой», — и ущипнул его с двух сторон. За это ведь надо выгонять, да? Ну меня и выгнали. А Сашка школу-студию все-таки окончил. Нас всегда (смеется) выгоняли в его пользу». Мама — Александра Петровна Фоменко — тогда очень рассердилась. Сказала Пете: «Мало я тебе в детстве Чехова читала!» Но была возмущена, что ее сына выгнали за профнепригодность. Пошла в ректорат, устроила там разборку и добилась другой формулировки в справке: за плохое поведение. О, это была абсолютно гениальная мама. И сама еще та хулиганка! Ну, во-первых, южанка. Что, на мой взгляд, очень важно. Родилась в Новороссийске, и в ней это очень чувствовалось: юг, море, свобода, эксцентричность, степи, орда. По одним сведениям, родом из зажиточной казачьей семьи, по другим — дед служил экспедитором в порту.

Петр Фоменко

Экспедиторство немного выпадает из общего ряда, ну и бог с ним! Юг, море, свобода и зажиточное казачество всё пересилят. Высокая, статная, элегантная, гордая, веселая, забавная мама. В ней было столько всего чрезмерного, живого, неистового! Например, любила американского пианиста Вана Клиберна. И когда тот приехал в Москву, собрала все семейное серебро и сделала из него венок, который собиралась подарить Вану на концерте. Но перед входом в консерваторию ее с этим венком замела милиция. Повели в отделение. Долго и с пристрастием допрашивали. Александра Петровна не сказала ментам ни одного слова. Просто очень презрительно молчала. Мама учила Петю читать. И не только глазами. А читать как жить и жить как читать. Она верила в спасительную силу слова. В то, что великие строки решительно поменяют — к лучшему! — молекулы тела сына. А в школе литературу Пете преподавала Анна Дмитриевна Тютчева, внучатая племянница поэта. До этого Тютчева работала в школе для девочек. Там ее прозвали Чума. Она и вправду была чумой. Всех девочек поголовно презирала, называла дездемонками. А мальчишек любила. И защищала их от советской дури, рискуя собой. Когда — в сталинщину! — выходило очередное постановление партии по литературе, Анна Дмитриевна назначала двух мальчиков из класса, которые должны были его выучить и рассказать правильно, если на урок придет комиссия. Остальным разрешала не читать постановление вовсе. Александра Петровна очень подружилась с Анной Дмитриевной, и они на пару, ненавязчиво, весело и радостно внушали Пете: человек — это то, что он читает. Фоменко всегда и во всем нарушал все правила. Но те, кто его любил, прощали ему всё. Жена, Майя Андреевна Тупикова, рассказывала мне смеясь: «Однажды Петр пошел на премьеру Вани Поповски в Центр оперного пения Галины Вишневской. Галина Павловна была ему страшно рада, усадила рядом с собой в царскую ложу. А Петр сразу же заснул, причем проспал весь спектакль, улегшись головой на грудь Вишневской. И, представляете, ее величество Галина Павловна так и просидела — не шелохнувшись! — с головой Петра на своей груди до самого конца действия и ни разу его потом за это не упрекнула». 16 мая — день рождения Александры Петровны Фоменко. Это был всегда самый главный для сына праздник. А когда мамы не стало, Петр Наумович в этот день с раннего утра ехал на кладбище, приводил там все в порядок, а где-то часам к двум-трем приезжали на Ваганьковское его друзья.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Каменькович вспоминает: «16 мая Фома не прилагал никаких специальных усилий, чтобы собрать нас на Ваганьковском, но круг близких к нему людей неизменно приходил. Вы знаете, мне очень стыдно признаться, но больше нигде и никогда, как на кладбище с Фомой, в день рождения его мамы, я не пил такой вкусной водки и никогда и нигде не слушал таких сногсшибательных историй… Ну, во-первых, Майя Андреевна, конечно, не тем занимается, она давно должна открыть ликеро-водочный завод, вот непонятно, что именно она в водку бросает, но это так запредельно вкусно, такой водки можно выпить тонну… А Фома всегда в тот день что-то, не останавливаясь, рассказывал, показывал, вспоминал, шутил, а когда еще шел дождь, он становился вообще беспредельно счастлив, начинал гулять по всему кладбищу… Ну, со стороны это, наверное, странно смотрелось, но для нас, собравшихся там, именно что праздник получался, очень содержательный, веселый, шкодный… А какие шли разговоры… Эта безумная (говорит с нежностью) Максакова всегда была там… А Максакова и Фома — невероятная смесь… Мало того что они постоянно друг друга подкалывали, так еще очень часто говорили параллельно… Ну, как в опере поют вместе, я сам сын оперного режиссера, с детства знаю, как это делается… Но от Фомы и Максаковой можно было просто застрелиться, когда они рассказывали что-то одновременно и параллельно… И одна часть нас слушала Максакову, другая — Фому, но все умирали от смеха… Вот такой праздник Фома мог устроить. И — где? На Ваганьковском!» О своем детстве Фоменко всегда говорил с гордостью: «У меня там было право на всё, даже на безобразия». Это «право на безобразия» он всю жизнь радостно реализовывал сам и в других приветствовал. Когда на гастролях «Мастерской…» милиционер в ночном провинциальном городе прицепился к одному из «фоменок»: почему, мол, тот пьян и кто его учил пить водку, Петр Наумович вмешался в разговор властно и категорично: «Я научил их пить!» В какой-то момент, задумавшись, Каменькович очень серьезно говорит: «А знаете, что самое-самое главное для меня в Фоме? Я не был на его репетициях «Бесприданницы», но потом посмотрел запись с этих репетиций и увидел тот момент, когда он актерам объясняет: «Ну что такое какая-то жизнь по сравнению с любовью?!» Он это говорит в полемике… Но когда я это услышал — я чуть не заплакал». «Женские характеры Петр Наумович выстраивал лучше, чем мужские, — рассказывала в одном интервью Полина Агуреева. — Может быть, потому,

Петр Фоменко

что он рос и воспитывался двумя женщинами, которых обожал, — мамой Александрой Петровной и няней Варюшей. И такой чувственный человек, как он, наблюдая за любимыми женщинами, познавал и ощущал женскую природу очень хорошо. У него было собственное представление о женщине, оно выражалось в рисунке, в интонации роли. Для меня квинтэссенция образа «женщины Фоменко» — это героиня Ольги Антоновой в фильме «Почти смешная история»: «Вам плохо?» — «Мне… непонятно». С одной стороны, снисходительное отношение к женщинам, как к каким-то «убогим» существам (оно, безусловно, присутствовало у Петра Наумовича), а с другой — умиление, жалость, сострадание». Да и бог с ним, с отношением к нам, как к «убогим», думаю я, это могло быть иронией, шуткой, игрой, вызовом, провокацией, а даже пусть и вправду, всерьез — все равно здесь ударные слова: УМИЛЕНИЕ, ЖАЛОСТЬ, СОСТРАДАНИЕ. А если жалость понимать как нежность, а нежность как высшую стадию любви… Не знаю, может, я что-то накручиваю, но какая женщина откажется от этих чувств — умиления, жалости, сострадания? Разве что женщина-вамп… Но женщин-вамп, говорят, Петр Наумович не любил. «Когда у маленького Пети появилась няня Варюша, это была молодая девушка из Белоруссии, абсолютно безграмотная, вместо подписи ставила крестик. Она полюбила Петю сразу, искренне, безоговорочно и на всю свою оставшуюся жизнь», — рассказывает Майя Андреевна. До пятидесяти двух лет Фоменко жил в коммунальной квартире вместе с мамой и Варюшей, в комнате четырнадцать с половиной метров. Александра Петровна ушла из жизни в восемьдесят девять лет. Она долго болела. «В то утро Петр кормил ее с ложечки завтраком, — вспоминает Майя Андреевна. — Она поела, поблагодарила его, закрыла глаза и умерла». А Варюша прожила до девяноста трех лет. Петр Наумович очень нежно о ней заботился. «Когда Варюша стала уже совсем старенькой и маленькой, он сажал ее себе на колени, и гладил по голове, и что-то ей рассказывал… Он относился к ней как к ребенку», — говорит Майя Андреевна. Перед смертью Александра Петровна сказала Майе Андреевне: «Майечка! Я вас очень прошу: когда нас с Варюшей не станет, не оставляйте Петечку». Я ахнула, когда Майя Андреевна сказала мне, что Петр Наумович любил по-настоящему только одну-единственную женщину: свою маму. И сказала она это так просто, так естественно, без ложной покорности, без обид и сравнений, с пониманием и восхищением.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Только женщина, которая сама очень любит и которую очень любят, может исключить любого рода соревнование. А там, где начинается соревнование, все заканчивается: дружба, любовь… Вершинин в «Трех сестрах» говорит: «Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко?» А вправду — почему? И что нужно делать, чтобы хватать высоко? Ищите ответ у Фоменко.

ЮЛИЙ КИМ

14 апреля 2014 «НАУЧИТЬСЯ БЫ ВПОЛНЕ БЕЗОГЛЯДНОМУ ВЕСЕЛЬЮ, БЕСКОРЫСТНОМУ ДОВЕРЬЮ, ВОЛЬНОДУМНОЙ ГЛУБИНЕ!» Действующие лица: Юлий Черсанович Ким — поэт, композитор, драматург. Один из первых наших бардов. По общему признанию — самый веселый и самый искренний Людмила Михайловна Алексеева — великая правозащитница Алексей Кириллович Симонов — режиссер, общественный деятель, глава фонда «Гласность» Евгений Бунимович — поэт, учитель математики, уполномоченный по правам ребенка в Москве Сергей Казарновский — педагог, директор «Класс-центра» Тимур Шаов — поэт, бард Олег Хлебников — поэт, зам. главного редактора «Новой газеты»

Максимы Юлия КИМА • «Суммарный русский человек тоскует, хохочет, отчаивается, ерничает, рискует головой, гуляет безоглядно, яростен, бескомпромиссен, свободолюбив — по Высоцкому. Грустит, утешает, молится, улыбается — по Окуджаве. Надеется — по ним обоим». • «У русской души есть три основных состояния: это веселье удалое, тоска отчаянная и светлая печаль». • «На высоких ветрах нам, агностикам, холоднее, чем верующим: им есть у Кого просить прощения — а нам? А нам — только у себя. И, надо сказать, процедура отработана замечательно, особенно в части самооправдания». • «Диссидент — это тот, кто в своем протесте шел на статью. «Инако» — мыслили все, даже начальники. Так или иначе, устно или

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

письменно, прямо или косвенно — протестовали многие. Но на статью — шли только диссиденты». • «Как далеко ушла техника стиха, в то время как замыслы поражают своей невзрачностью». • «Но даже баня, даже она не может сравниться с чудом, какое с нами производит водка. <…> Словно из тесной каморки выходим мы разом на свет. Только что нас окружали смутные очертания, неразрешимые проблемы и застарелые комплексы — и вдруг все узлы развязались, комплексы рассеялись, ослепительная ясность озарила самые темные углы, и не стало никаких сомнений. Куда пойти, что говорить и как поступать — причем к всеобщей радости, к всеобщей!» • «Одно из самых сильных человеческих желаний — встретиться «за гробом», поговорить наконец-то по-настоящему. Возможно, из такого желания вырастает вера. …Господи, пошли мне эти встречи!» • «Ах! Глядя в лужу собственных страданий, / Непроизвольно поправляешь прядь». Однажды Юлий Ким произвел сильное эмоциональное впечатление на образованного московского полицейского. 15 марта 2014 года. Оппозиционный антивоенный митинг «Марш мира». Прохожу через рамку, полицейский просит открыть сумку. Увидев много бумаг, вежливо спрашивает: «Можно посмотреть?» Думал листовки, что ли. А то был черновик моего разговора с Кимом. Полицейский читает текст долго и внимательно, страница за страницей. Хорошо, что пришла сильно заранее и людей еще не очень много. Но очередь все равно растет, а те, кто уже прошел рамку, обеспокоенно возвращаются ко мне: «Вам помочь?» «Тихо, не спугните», — отвечаю я. Никогда еще первым — и пока единственным — моим читателем не был полицейский. Он то улыбается, то задумывается, а дочитав, говорит: «Удачи вам!» И — помолчав: «А Юлий Ким — хороший человек». Однажды Юлий Ким окинул взором пройденный путь (это он, смеясь) и обнаружил, что прожил (а это уже серьезно) вместе со страной — «там, где мой народ, к несчастью, был» — целых три полновесных периода.

Юлий Ким

Первый период: со дня рождения и до ХХ Съезда партии. Двадцать лет. 1936—1956 годы. «Отца взяли в 1937-м и быстро расстреляли в начале 1938-го. А маму арестовали в 1938-м, мне и двух лет не было, и отправили на 5 лет в Сегежу. Потом 3 года ссылки в Казахстане. Вернулась в 1945-м». После ареста мамы его с сестрой Алиной взяли дед с бабкой — мамины родители. А когда деда не стало, их с бабушкой приютили родные тетушки. Мама была абсолютно русская, из поповской семьи, — Всесвятская Нина Валентиновна. А папину родню он совсем не знал. «Прадед мой — Василий Павлович Всесвятский — был главный иерей, то есть главный поп Уготско-Заводской церкви Калужской области. Василий Павлович породил пятерых детей. Это мои деды. А еще он крестил Егорку Жукова, уроженца тех мест. А потом Георгия Константиновича Жукова — это уже после Гражданской войны — вылечил от тифа мой дядя, сын того попа, что крестил Егорку». Сыновья батюшки были врачами, землемерами. Русскими земскими интеллигентами в самом классическом виде. Они строили бесплатные лечебницы и школы для крестьян, сочиняли для них пьесы, занимались сельским театром. Тетушки Кима произошли от этих дедов. Обширный клан Всесвятских. По 20 человек за столом собирались в дни рождений или похорон. «Человек пятнадцать из них были с хорошим музыкальным слухом. И с таким огромным репертуаром! Туда входили и песни студенческие ХIХ века, и салонные романсы, и Вертинский, и гоп со смыком, и все наши гениальные военные песни, и эсеровские. Я наслушался и до сих пор помню многое. Это один из источников моих занятий». *** Второй период: оттепель. И — внимание! — началась она, по мнению Кима, в 1956-м, а закончилась в 1986-м, в горбачевскую перестройку. Да, все эти 30 лет подряд была именно оттепель, настаивает он, никакого застоя. «Застой — только в смысле реакционной политики режима. А что касается культурных процессов — их застойными назвать никак нельзя. Маленькая щелочка свободы — и все пошло в рост, заработало: и «Современник», и «Таганка», и обновленный «Ленком», и «Новый мир», и Солженицын, и неформальная живопись, и широкое правозащитное движение, и диссидентство как его высшая форма…» В оттепель Ким поступил в знаменитый Московский педагогический институт, который окончила его мама. Учился вместе с Юрием Визбором,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Петром Фоменко, Адой Якушевой, Юрием Ковалем, будущим диссидентом Ильей Габаем… Потом три счастливейшие года учительства на краю света, в маленьком рыболовецком поселке Ильпырском, на северо-востоке Камчатки. Из всех дыр — дырявее не бывает. Жило всего 2 тысячи человек, включая грудных детей. В младших и средних классах 20 учеников, в выпускных — восемь, десять. В местном клубе вместе со своими школьниками начал ставить спектакли. Бардом стал именно там, на Камчатке. За три года сочинил 30 песен. «Рыба-кит», «Капитан Беринг», «Тумгутум», «Двигун»… Благодаря камчатским песням и попал потом в кинематограф. Когда вернулся в Москву, преподавал в двух школах, одна обычная, а вторая — физматшкола при МГУ, куда со всей России отбирали гениев для точных наук. Во всеоружии тогдашнего самиздата давал детям историю и литературу. Устраивал литературные чтения в актовом зале — знакомил ребят с внешкольной программой: Бабелем, Зощенко, Булгаковым. Физико-математические гении охотно пели и плясали под его дуду. Действо «Весеннее ЧП», по сути — первый советский мюзикл. Учительствовал — с наслаждением! Пока не прикрыли. *** Евгений Бунимович: «Ким — педагог интеллектуальной тонкости. Сорок шесть лет уже не преподает — а его не забыли. Две недели назад позвонили из моей любимой Второй школы: как жаль, что у нас нет своего гимна, такого, как Ким для ФМШ написал». *** Из кимовского «Гимна ФМШ»: «Мы живем в Филейной части / Белокаменной Москвы. / Мы работаем по части / Укрепленья головы. <…> Здесь ученого элемента / Плотность очень велика: / Аспирант и полдоцента / На процент ученика». 1967 год. Однажды Юлий Ким сочинил «Адвокатский вальс». С посвящением великим адвокатам, защищавшим диссидентов, — Софье Васильевне Каллистратовой и Дине Исааковне Каминской. Это был 1969 год. «Судье заодно с прокурором / плевать на детальный разбор —/ Им лишь бы прикрыть разговором / Готовый уже приговор. <…> Откуда ж берется охота, / азарт, неподдельная страсть, / Машинам

Юлий Ким

доказывать что-то, властям корректировать власть? <…> Ой правое русское слово / — Луч света в кромешной ночи… / И все будет вечно хреново, / И все же ты вечно звучи!» Для человека с опытом жизни в России хорошей концовкой успокоил Юлий Черсанович: хренотень наша — вечна… Но и прием сопротивления — вне зависимости от временного контекста — найден: слово, звучи! * ** Людмила Михайловна Алексеева: «Ким был единственный, кто писал про нас». Если бы не «Адвокатский вальс», уверена она, и диссидентам, которых судили, и тем, кто их защищал, и тем, кто за них переживал, — было бы намного тяжелее и горше. И — смеясь: «Каллистратова очень любила это стихотворение. Что очень понятно. Это как для Анны Петровны Керн «Я помню чудное мгновенье». Для нас стих про любовь. А для Керн — про нее саму!» Однажды Алексеева услышала, как Каллистратова жаловалась Киму, что пропустила какой-то его концерт. А Ким — ей: «Да я готов петь для Вас одной весь вечер!» «Я дружила с дочкой Софьи Васильевны и набилась в гости. А за мной увязался мой сын Миша. И вот на квартире Каллистратовой Ким пел целый вечер. Для нас четверых — как для огромного зала. Как историк очень люблю цикл его стихов, посвященный героям 1812 года. Они искрометные, шкодные и очень патриотичные. Но это не квасной патриотизм, не государственный и даже не либеральный, а метафизический. Я рада, что мои дети воспитывались на этих стихах». *** Евгений Бунимович: «Теперешние думают: вот напишут новый единый учебник по истории — и все будет по ним. Нет! Все будет по Льву Толстому и Юлию Киму». Однажды Юлий Ким познакомился с Петром Якиром. Сын расстрелянного Сталиным командарма сел в 1937 году. Дали 5 лет. А было ему всего 14. Только освободился — взяли повторно. А дальше — лагеря в Воркуте. Семнадцать лет отсидел. В 32 вышел. (А жить оставалось — 27. В 1982-м умер.) Так вот: откликаться на глупости и гадости режима Ким стал, когда сразу по возвращении с Камчатки подружился с Якиром. «Я как будто прочел «Архипелаг ГУЛАГ» до его выхода в свет», — скажет потом об этом общении.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

А тем временем подрастала дочка Якира, Ира. В какой-то момент у Кима открылись на нее глаза, завязались отношения, и в 1966 году, когда Ире исполнилось 18, они расписались. В 1972 году КГБ арестовал Петра Якира, а потом Виктора Красина. «Силы внутреннего сопротивления Пети, силы его внутреннего ресурса были израсходованы еще до ареста. И первое, что он сказал, когда его привезли в изолятор «Лефортово»: «Я буду давать показания. Только не трогайте мою дочь. Она беременна». Многие из-за покаяния Якира по сей день его ненавидят. А у Кима вместо ненависти — жалость. В 1964-м написал: «Четырнадцати лет / Пацан попал в тюрьму, / <…> Четырнадцать статей / Предъявлено ему: / Политбандит, вообще семит, / И неизвестно чей наймит, / И поджигатель, кажется, Кремля, не то рейхстага <…> / Четырнадцати лет / Пацан попал в тюрьму, / Зачем и почему — / Не ясно никому, / А только одному… / Ау!» Господи! Зачем и почему… не ясно никому… а только одному… ау! Долго нам так аукаться?.. Кстати о ненависти. На днях говорила с актером Александром Георгиевичем Филиппенко. Читал мне наизусть чуть ли не всю шекспировскую пьесу «Как вам это понравится». Музыкальная комедия по канве этой пьесы под названием «Сказки Арденнского леса» идет сейчас в Мастерской Петра Фоменко. А создан этот спектакль Кимом и Фоменко 45 лет назад для Театра на Малой Бронной. После шести представлений спектакль сняли с репертуара. Сам Фоменко числился в опасных вольнодумцах, а тут еще позвал Кима, изгнанного из школы как отпетый диссидент. Музыки в спектакле было навалом, и пришла идея силами университетского оркестра и вокалистов сыграть и спеть эту музыку в виде сюиты из 25 номеров, снабдив ее кратким пересказом сюжета, поручив это двум Шутам — печальному и веселому. Роль Веселого Шута досталась Александру Филиппенко. Народу набилось до отказу. Зал делился аккурат на две части: цвет московских антисоветчиков и диссидентов во главе с Петром Якиром и Натальей Горбаневской — и отряд лубянских следователей и студентов-сексотов МГУ и МВТУ. Премьера была в клубе на Моховой. И вот начался спектакль. Все смеялись и аплодировали. Даже лубянские расслабились и похлопывали, и похихикивали. Филиппенко блистал. Горбаневская хохотала на всю Моховую.

Юлий Ким

А на другой день спектакль запретили. Студенческий театр Фоменко закрыли навсегда. Заодно прихлопнули и студию «Наш дом» Марка Розовского, откуда был выдернут Филиппенко. Директора клуба МГУ сняли с работы. И вот через 45 лет Александр Георгиевич Филиппенко с его дивным чувством слова читает мне эту пьесу, и я ахаю на кимовских словах: «Честность абсолютна <…> Ненависть еще не беспощадна». …Лето 68-го, из школы при МГУ его поперли, на Лубянку за песни вовсю идут «телеги», а он с женой, тестем Петром Якиром и Петром Фоменко мчится в Крым; и там, в сиянии черноморского июля вдруг все растворилось: Чехословакия, о которой тогда еще только гадали, войдут туда советские войска или не войдут, запрет на учительство, Лубянка и Шекспир, которого они в обнимку с Фоменко там, в Крыму, нещадно сокращали, оставив из 30 с лишним персонажей всего 14 и насовав туда вокальных номеров; а однажды ночью оба Пети — Фоменко и Якир — пели Вертинского, они знали его наизусть, и пели всю ночь, вполголоса, и так проникновенно и красиво, как бывает только раз в жизни, и повторить уже не получится никогда… В Чехословакию наши войдут через месяц. До ареста Якира — 4 года. Ненависть еще не беспощадна. <…> *** Алексей Кириллович Симонов: «Ким вообще не умеет ненавидеть. У него — совсем другая жизненная интонация». *** В этом они опять же очень похожи — Ким и Фоменко. Петр Наумович, к примеру, не хотел ставить спектакль о Сталине. Ему претил сам разговор о ненависти. *** Жена Кима продолжала свою правозащитную деятельность вплоть до самой перестройки. Она собирала материалы для «Хроники текущих событий». «Это было Иркино активное тихое конспиративное участие. Даже я мало что об этом знал». Умерла Ирина Петровна Якир-Ким 2 мая 1999-го. Не дожив 5 дней до 51 года. Когда ее не стало, Наталья Горбаневская написала, что она надорвалась именно в те годы, в 70-е.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

*** Евгений Бунимович: «Очень непростая история с Петром Якиром. А Ким и здесь остался этически точным человеком. Его отличие чуть ли не от всего диссидентского движения: там страдания, муки… Это, да, вызывает уважение, преклонение. Но Ким — носитель нормы веселого бесстрашия. У него нет комплекса жертвы и угрюмости. Редкий для России дар. Вот много чего пережил в свой второй период, но трезво называет его оттепелью. Не было застоя, брежневщины — все оттепель! Это оттого, что у Кима всегда есть луч. И — интеллектуальная бодрость». Однажды Юлий Ким был допрошен на Лубянке одним из шести замов Андропова, всемогущим генералом Бобковым, начальником 5-го отдела КГБ, осуществлявшего контроль над идейными диверсантами. Октябрь 1968-го. Ким к тому времени уже вовсю участвовал в правозащитном движении. Подписывал письма протеста по поводу возрождения сталинизма, редактировал номера «Хроники текущих событий». И сочинял антисоветские песни, которые были настолько крамольны, что лично шеф госбезопасности Андропов писал доносы на Кима в ЦК партии. «Мои брови жаждут крови, / Моя сила в них одних. / Как любови от свекрови, / Ждите милости от них». Распевал этот «Монолог пьяного Брежнева» и другие песни на квартирах у знакомых и друзей. Генерал Бобков был вежлив. Сказал, что обо всех кимовских подвигах осведомлен, и попросил вообще воздержаться от концертов. Взамен обещал не чинить препятствий в творческой работе (театр плюс кино). А еще раньше, весной 1968-го, начальник московского образования Асеев предложил Киму публично отказаться от подписи под письмомпротестом. Потом был разговор на эту же тему с парторгом МГУ Шишкиным. Подпись Ким не отозвал. Из физматшколы для юных гениев его попросили. Обещаний никаких Бобкову Ким не дал, но выбирать пришлось. «Писатель отвечает только за себя. А работая в театре или кино, человек поневоле отвечает за коллектив». И еще — самое важное! — к тому времени он очень уже увлекся тем, что делал в театре и кино. Это было — его! И он хотел заниматься именно этим. Кстати, диссидентствовать только явно Ким прекратил, а тайно продолжил. Например, помогал редактировать ту же «Хронику».

Юлий Ким

Его поведение — и в те дни, когда публично каялись Якир и Красин, и до, и после — все называют безупречным. Допросы, обыски, слежки, машины гэбэшные под окнами, стихи Кима изымались у людей как улики… Двадцать лет подряд могли арестовать в любую минуту, и срок висел вполне реальный. *** Евгений Бунимович: «Дело не в том, что все называют его поведение безупречным. Дело не в этих всех. А в самом Киме. Если бы был внутренний слом — нарушилась бы гармония, и это сразу стало бы видно в стихах. Свет, гармонию нельзя подделать. Был бы слом — он не смог бы так чисто и тонко писать». Однажды Юлий Ким рассердился, когда к нему обратился журналист как к герою-диссиденту. Мне он это объясняет так: «Диссидентская история для меня — тема очень близкая. Я находился в гуще событий. И принимал посильное в этом участие. Не слишком активное, что всегда подчеркиваю. Иногда с разгона или пользуясь слухами со стороны, несведущие люди подходят ко мне, трепеща, как к великому герою… Нет, я не был героем. Просто делал что мог и видел активных фигурантов этого действа. Герои — это Таня Великанова, Лариса Богораз, Володя Буковский, Сергей Ковалев и многие другие». *** Алексей Кириллович Симонов: «Юлий Ким очень много сделал в диссидентском движении. Но говорить об этом, правда, не любит. Потому что не хочет, чтобы его диссидентство перекрывало его творчество. Без кимовского стихотворения «Отчаянная песенка учителя обществоведения» не могу представить себе ту нашу жизнь». «Люди все как следует спят и обедают, / Чередуют труд и покой, / А я, бедный, общество ведаю, ведаю, / А оно заведует мной. <…> Вундеры и киндеры вовсе замучили <…>. Я им говорю: «Дескать, так-то и так-то, мол, / А если не так — значит, ложь!» / А они кричат: «А где факты, мол, факты, мол, / Аргументы вынь и положь!» / И хоть я совсем человек не воинственный, / Все-таки погожу, погляжу, / А потом возьму аргумент свой единственный, / Выну и на них положу! <…>» *** Моя сестра, учительница истории в Краснодаре, сказала мне на днях, что «Отчаянная песенка…», которую она очень любит и которая ее

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

100

буквально держит и не дает поддаваться, напечатана в учебнике «Обществоведения» на самом видном месте. Называется книжка «Экзамен без проблем». Подзаголовок: «В схемах и таблицах. Подготовка к ЕГЭ». Это пособие, между прочим, для учеников, не для учителей. И год издания: 2012-й! Ну что ж, хорошо, что осталось еще место для юмора в наших учебниках. Однажды Юлий Ким узнал, что его мама в Казахстане сидела неподалеку от лагеря, в котором находилась мама Булата Окуджавы. Бывают странные сближенья! Ким очень любил и любит Окуджаву. Вообще есть в Юлии Черсановиче какая-то правильная скромность. Ким всех — искренне и неподдельно — пропускает вперед себя. И Высоцкого, и Визбора, и Окуджаву, и Галича, и многих других. *** Евгений Бунимович о «многих других» — язвительно: «То, что он пропускает их вперед, — не значит, что они впереди». И — дальше: «Ким себе цену знает. При всей своей детской радостности и простодушности — ни для кого не «свой в доску». Его нельзя похлопать по плечу. Он не из тех, кто сразу в любой компании начинает петь. Умеет держать дистанцию. Есть навык отстраненности». *** Между прочим, Окуджаве Ким обязан своей «девичьей фамилией». Когда в 1969 году ему запретили учительствовать и концертировать, Ким обзавелся псевдонимом «Ю. Михайлов» и просуществовал под его прикрытием, сочиняя песни для кино и театра целых 16 лет, пока Булат Окуджава своей статьей («Запоздалый комплимент», «Литературная газета», 1985 г.) не отмахнулся от «Михайлова», как от надоевшей мухи: мол, какой он к чертям Михайлов, когда всем известно, что это Ким. Потом Ким напишет серию воспоминаний под общим заголовком «Однажды Михайлов…». А я вот решила — рефреном — «Однажды Юлий Ким…». Однажды Юлий Ким встретил праведника. Его звали Илья Габай. Для Кима он был как дервиш (нищий) на азиатских базарах. Высокий седой слепец ходит среди толпы и выкрикивает что-то — не смиренно, не молитвенно, а требовательно и укоряюще. Уберите крик, оставьте требовательность, говорит Ким, и вы получите Музу Габая.

Юлий Ким

101

Как же поразительна интенсивность его дикции! Например, вот эти строчки Ильи Габая по-дервишски произносятся, заглядывая в глаза: «Уходит доброта — куда? / Куда впадает? В злую скуку? / В немилость? В острословье? В скупость? / На милость? В щедрость на удар?» В 1967-м Габая взяли на Пушкинской площади. За участие в очередной правозащитной демонстрации. Подержав 4 месяца — отпустили. В 1969-м было на Москву большое нашествие крымских татар. Они отстаивали свои права. Их представители останавливались в доме у Ильи. Лубянка все это уже не смогла вытерпеть. Габай получил 3 года уголовного лагеря в Кемерове. В 1972-м освободился. А тут началось дело Якира–Красина, и Габая опять стали таскать на допросы. В надежде получить третьего раскаявшегося… Илья выбросился из окна 11-го этажа. Ни над кем — ни до, ни после — Ким не плакал так безутешно, навзрыд, в голос. За неделю до самоубийства Ильи успел спеть ему свою песню «19 октября». А там есть такие строчки: «И спасти захочешь друга, / Да не выдумаешь, как». Стихотворение «19 октября» очень любил Андрей Дмитриевич Сахаров. *** Тимур Шаров: «Когда я впервые услышал «Девятнадцатое октября» — подумал: кто-то из классиков, может быть, даже Пушкин». *** Олег Хлебников: «Едва ли не самая сильная сторона Юлия Кима — то, что он — пушкинианец. Я не раз слышал, как Ким с Давидом Самойловым о Пушкине разговаривали. Очень глубоко копали!» *** Из кимовского, в 70-е: «Ах, как мы падки на надежды! / Вот пять повешенных висят… / Кошмар!.. / Но втайне мы утешены: / Пять. / А могло бы — пятьдесят». *** А заканчивается «19 октября» так: «Научиться бы вполне / Безоглядному веселью, / Бескорыстному доверью, / Вольнодумной глубине!» Три прилагательных и три существительных. Ничего политического. А готовая программа. Нам. На сегодня.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

102

Безоглядное (а не дозированное, от сих до сих) веселье. Бескорыстное (отсутствие личной заинтересованности) доверье. Вольнодумная, но глубина, не шапкозакидательство. Освоить, а? И на уровне отдельных людей, и всего возлюбленного отечества. Тогда бы и без революций обошлось. Однажды Юлий Ким поехал в Киев. Этой весной. В первый ее день. («Поехал песни петь. Согласно еще полугодовой договоренности».) Шел по улице Грушевского к Крещатику. Вел его один из командиров Майдана, он же волонтер. («Во время событий отвечал за музеи. Охранял их — чтобы ничего не случилось. Не спал месяц. Теперь мечта у него была: шесть часов сна».) В штаб Майдана люди несли еду и вещи. И там же висели объявления о лекциях. Профессор такой-то прочтет такую-то лекцию. Лекций было много. Особенно на историческую тему. «Крымские дела» обострились ровно в тот день, 1 марта. «Всенародного чувства отчуждения у нас с украинцами не было. А то, что теперь произошло, — к нашей вековой дружбе какое имеет отношение?» «Итак, все понято. / Злясь, плача и смеясь, / Начав тянуть — мы вытянули сети: / Живую перепутанную связь, / Непоправимое родство столетий, / Где с чистой кровью смешанная грязь / Сочится сквозь узлы». Июль 1972-го. В связи с Украиной — опять насущно12. *** О третьем своем периоде Ким говорит так: «Он начался в 1986-м, в перестройку, и дата его окончания не определена…» За это время, считает, произошли три капитальных и важных изменения. Во-первых, то, о чем мечтали все художники, — не стало цензуры. Правда, политическая осталась, потому что режиму нужны не только ручная юриспруденция, ручной суд, но еще обязательно ручные СМИ, особенно телевидение. Во-вторых, полное снятие железного занавеса. И в-третьих: реставрирован институт частной собственности в России.

Читайте также: Патриотизм — это делать жизнь людей внутри страны лучше, а не снаружи — хуже // Новая газета. 21.04.2014; Когда складываешь оружие — становишься неуязвимым // Новая газета. 09.02.2015. — Прим. сост.

Юлий Ким

103

Но! «С Путиным из прошлого пришла политическая посадка. Горбачев не сажал. Наоборот! Политические диссиденты по сахаровскому списку за два года — все до одного — вышли. Там было человек 150. Не успел, к сожалению, Толя Марченко попасть в тот список. Дальше: при Ельцине тоже за политику не сажали. Нет, посадили два раза: путчистов 1991 года и 1993-го. Но — за что? За попытку государственного переворота. И то их быстро выпустили. А Путин вдруг вернул политические посадки. Причем в самой что ни на есть тупой брежневской форме. То есть: используя уголовные статьи». *** Однажды Юлий Ким написал стихотворение «Ищи его теперь». Между прочим, совсем недавно — в 2010 году. Вот идет мужик с человеческим лицом. Вот идет мадам с человеческим лицом. Вот идет макака с человеческим лицом. Вот бежит собака с человеческим лицом. <…> Отчего же — ведь вот не пойму! — Невозможен в родимом дому Ни социализм с человеческим лицом? Ни капитализм с человеческим лицом? А возможна только рожа, которая вечно Исключительно бесчеловечна! <…> *** Сергей Казарновский: «Я воспитываю — сам себя — кимовской поэзией, его внимательностью, любовью, изысканным отношением к жизни, людям и — самое сложное — к юмору. Юмор Кима деликатен, изящен. Это юмор тонкой задорной жизни. Как соединить Кима с тем, что вокруг нас, сегодняшних, — не знаю. Если это не почти пустая история — соединяется. А в пустоту пригласить Кима нельзя». Кстати, о соединении. Ученик Казарновского — Кирилл Пирогов — замечательно играет в «Сказках Арденнского леса». Юлий Черсанович как будто для него написал свои блистательные песни-монологи.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

104

С 5-го класса Кирилл Пирогов учился в школе Сергея Казарновского, Сергей ставил с ним спектакли, а потом Кирилл стал актером Мастерской Петра Фоменко. Кроме Кирилла Пирогова еще пять выпускников Казарновского работают в этом театре. *** Из «Сказок Арденнского леса»: «Пускай корона венчает того, / Кто в самом деле лев». «Вон вы, чья важность и полнота / Видны издалека, / Идите сюда на роль шута». «Все обманы носим мы в себе». Станиславский говорил: «Ищите в любом злодее доброе!» А у Кима так: в сильном — слабое, в эгоизме — страдание, в патетике — самообман. *** Много читала и слышала о восхитительной легкости Кима и Фоменко, но точнее всех высказалась Полина Агуреева, актриса Мастерской Петра Фоменко: «Это легкий вздох при тяжелой жизни». Может быть, из-за этого умения вздыхать только легко при самой тяжкой жизни в кимовско-фоменковских «Сказках…» все актеры на редкость убедительно демонстрируют «умение играть счастье». А заняты в этом спектакле — кроме Ивана Поповски и Кирилла Пирогова — исключительно стажеры. И знаете, как Фоменко выбирал стажеров? Интуитивно — на уровне звучания голосов. И говорил им о тексте Кима: вы должны чувствовать в слове действие. Да, это точно по Киму: чувствовать в слове действие. *** Реальность кимовских стихов такова, что мысль его — обвиняет, чувство высмеивает, а интонация — лечит. Осознанно работает на пониженном голосе, не пытаясь никого перекричать, всего слишком яркого избегая («Глубокой страсти больше места / В свободной сдержанности жеста / И в замкнутой открытости лица»). Ни само-довольства, ни само-любования, ни само-надеянности. Не играет в загадочность, не шифруется, но и не разгадывается на раз. Тихая подлинность.

Юлий Ким

105

*** Булат Окуджава Из стихотворения «Кузнечик» с посвящением Юлию Киму: «Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик, / Едва твой гимн пространства огласит? / Прислушаться — он от скорбей излечит, / А вслушаться — из мертвых воскресит <…>. / Ты тоже из когорты стихотворной, / Из нашего бессмертного полка… / Кричи и плачь. Авось твой труд упорный / Потомки не оценят свысока. <…>» И еще у Окуджавы: «Вот приходит Юлий Ким и смешное напевает, / А потом вдруг как заплачет, песню выплеснув в окно <…>. Вот он плачет и смеется, / И рассказывает людям, кто мы есть и кто он сам. /Впрочем, помнит он всегда, что веревочка-то вьется. / Это видно по усмешке, по походке, по глазам». *** Кто его идеальный читатель? Кто — абсолютный слушатель? И есть ли он среди молодняка? Знаменитой пропасти между поколениями в кимовско-фоменковском спектакле «Сказки Арденнского леса» нет. А в самой нашей сегодняшней действительности — как? …В день вынесения приговора «политбандитам-болотникам» я бежала по Бахрушинскому переулку, пытаясь найти Замоскворецкий суд. Когда в очередной раз у каких-то тетечек спрашивала про Большой Татарский, около меня остановился паренек, лет 16, не больше. «По-моему, Вам туда, куда и мне», — сказал он серьезно. Я посмотрела на его лицо, и вырвалось: «По-моему, Вы правы». Мы побежали вместе, причем по дороге этот мальчик разговаривал со мной, как старшенький с младшенькой. Например, говорил: «Там всех метут, но Вы не бойтесь, девушек не трогают». «Да я и не боюсь: туда ж бегу, а не оттуда», — мне было легко ему отвечать. Мы немного пообщались. Не знаю, что ему говорит имя «Юлий Ким», но это был кимовский мальчик, его идеальный читатель и абсолютный слушатель. *** Из стихотворения Кима «У Мосгорсуда» почитать. Год написания — 1968-й. <…> Там за стеною ставит суд Законы вне закона. <…> И горстка граждан жмется тут,

106

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Как зэки в центре зоны, — Пришли за правду порадеть И крест принять опальный!.. На тыщу академиков и член-корреспондентов, На весь образованный культурный легион Нашлась лишь эта горсточка больных интеллигентов Вслух высказать, что думает здоровый миллион! <…> Видать, опять пора решать, Стоять ли на коленях, Иль в Соловки нам поспешать, Иль в опер-лейтенанты… *** Ну вот потому, что не успела мальчику, бегущему к Замоскворецкому суду, сказать самое важное, — написала эти заметки. Читайте Юлия Кима!

107

ЕЛЕНА КАМБУРОВА 31 марта 2008 «УЧУСЬ В ШКОЛЕ СВОИХ ПЕСЕН» Эта школа ее песен стала местом встречи «молодых студентов» и «пожилых интеллигентов». Встретившись «на Камбуровой», они начинают дружить Ее зарубили на первой же сольной программе. Жюри из Минкульта: с таким антисоветским репертуаром выпускать на сцену нельзя. Исполнитель народных песен Суржиков буквально кричал: «Так начиналась Чехословакия. Там молодежь тоже уходила в леса и пела какие-то свои песни. И видите, чем это закончилось…» Чем закончилось в Чехословакии, все видели: шла осень 68-го. В Москонцерте от Камбуровой потребовали заявления, что ее песни в оплате не нуждаются. На гастроли ездила редко, втихаря, и пела только в сборных концертах. Однажды в Барнауле после концерта ее вызвали в обком партии. Секретарь по агитации и пропаганде сказал: «Как вы можете петь «Простите пехоте, что так неразумна бывает она...»?» И морщась от отвращения: «Таако-о-ое про Великую Отечественную…» А потом обиженно: «Не та интонация. Не наша». Потом она поймет: интонация действительно решает всё. («Интонация — это то, чем окрашено сознание. Окрашен в результате и голос».) С ней еще много раз в обкомах партии беседовали. И в Красноярске, и в Калуге, и в Саратове. И в шестидесятые, и в семидесятые, и в восьмидесятые. Лена терялась, забивалась в угол. Она «их» птичий язык не понимала. Вот гэбист из отдела кадров Москонцерта приглашает к себе. «Ну рассказывайте». — «Что?» — «Всё!» Лена молчит. «Как прошли гастроли?» — «Хорошо». — «А подробнее?» Лена опять молчит. «Идите и напишите о гастролях». — «Зачем? Для кого?» — «Для меня. Просто так». Дома Лена долго рыдает, заболевает. Почему это очень тихое имя — Камбурова — было так опасно для КГБ? «Мне тоже странно. Я ведь не пела политических антисоветских песен, про то, что вот они все там, в Кремле, сидят и… Мои песни — над этим!» Над этим! Кто-то сказал о брежневщине: «Музыка была единственной формой передачи эстетической энергетики, неподконтрольной КГБ».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

108

В советской жизни ей надо было идти и выступать перед пьяными шахтерами. Однажды прервала концерт: «Песни — существа хрупкие. И когда нет условий, погибают, как цветы». Сказала — и ушла со сцены. Потом из того зала шахтер прислал ей письмо с извинениями. А администратор местной филармонии организовала донос в Москонцерт: «Камбурова оскорбляла рабочий класс». С начала девяностых приглашают на свои презентации новые русские. («Те же комсомольцы. Только блюд с поросятами — больше».) Потом избегала этой публики: «Уж лучше перед пьяными шахтерами выступать». А между комсомольцами и новыми русскими в ее жизни появилась Фаина Георгиевна Раневская. Они дружили. «У нее была такая жажда одаривать! Дом ее на глазах пустел. Потому что она всем без конца все дарила, дарила, дарила… И очень боялась вдруг перестать играть по той простой причине, что тогда у нее оставалась бы только пенсия, а с ее щедростью она не смогла бы делать подарки! Даже хотела, чтобы ей дали звание Героя Труда, это была бы какая-то прибавка к пенсии. А сосед ей сказал: «Вам никогда не дадут Героя Труда, потому что вы очень зло обо всех говорите». Она так по-детски расстроилась…» На концертах Камбуровой Раневская не была — последние годы уже никуда не ходила. Но пару раз Лена пела перед Ф.Г. на ее днях рождения. В Средневековье музыку считали средством для обнаружения совести. Как раз в связи с этим Окуджава говорил о Камбуровой: последняя героическая женщина в нашем жанре. И называл Лену шансонье номер один в нашей стране. Помню, сказала мне: «Как певица я могла родиться только в шестидесятые годы прошлого века. Ни раньше, ни позже». «Почему?» — спросила я. «В шестидесятые появились люди с хорошими глазами. Они стали моими первыми зрителями». Хрущевская оттепель испарилась, будто ее и не было. Но люди с хорошими глазами остались. Как часовые. Вначале Театр Камбуровой существовал очень условно, только в пространстве концерта. Репетировать было негде, аппаратуру тайно от администрации прятали по гримерным знакомые актеры. Аппаратуру разворовывали. За час репетиции в каком-нибудь ДК драли сумасшедшие деньги. А Лена говорила друзьям: «Это должен быть Театр Хороших Лиц. Наш театр будет отыскивать и «выращивать» эти лица. Всякий раз на концертах меня потрясает, что они есть — хорошие лица! Пусть в очень малом количе-

Елена Камбурова

109

стве, что поделаешь — штучный товар, но главное: есть! Да и с разоренными лицами можно еще что-то сделать, не все они безнадежны…» <…> Сегодня в репертуаре Театра Камбуровой — двенадцать спектаклей. И попасть на них очень трудно. Уже в первый день продажи билетов нет. Она по-прежнему не звучит на ТВ, и на радио — очень, очень мало. Но есть ее театр. И ее зритель. Хорошие Лица — не переводятся. Спектакли ее театра — удивительны. Вот — «Грезы». По произведениям Шуберта и Шумана. Поставил Иван Поповски. Один из любимых учеников Петра Наумовича Фоменко. Лена дружит с Фоменко13. Он часто бывает в Театре Камбуровой. Все ее спектакли смотрит. И потом они подолгу беседуют. В спектакле «Грезы» потрясающе поют четыре певицы: Ирина Евдокимова, Анна Комова, Елена Еремеенко и Елена Пронина. Камбурова говорит о них: «Абсолютно штучная работа». И тут же меня просит: «Запишите, пожалуйста: идея этого спектакля принадлежит Олегу Синкину (он теперь музыкальный руководитель нашего театра) и Александру Марченко». Она называет столько фамилий своих актеров и коллег, умоляет меня упомянуть их… Я говорю: «Лена, тогда вся заметка о вас будет сплошь состоять только из этих фамилий». Она — очень серьезно: «И я буду счастлива». Ну что ж: обещала — исполняю. Вот появились в Театре Камбуровой «Счастливые дороги» по пушкинским «Цыганам». Алеко играет Игорь Гордин, актер Театра юного зрителя. Есть замечательные детские спектакли Елены Трещинской. Сама Камбурова играет Антигону. Спектакль поставил Олег Кудряшов по Софоклу. Лена играет все роли. Это необычная для нее работа. И ей очень грустно, что критики ходят теперь только на первые спектакли. А вот Лена уже больше года играет Антигону и чувствует, что лишь сейчас стало получаться что-то серьезное. <…> В Театре Камбуровой проходят (редкость нынче!) творческие встречи. Называются «Нездешние вечера». Вот встречались с Юрием Норштейном, Андреем Хржановским, Людмилой Петрушевской, Сергеем Юрским, Валерием Золотухиным, Юрием Арабовым. Есть люди, которые не пропускают ни одного ее выступления. «В городах, где я чаще выступаю, там уже наполовину молодежный зал. Как это происходит, я не знаю. Но это так. А иначе бы залы постепенно пустели, пустели бы…» <…>

Этот текст был написан при жизни Петра Наумовича. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

110

Исаак Шварц говорил: «У Камбуровой есть своя аудитория. Это молодые студенты, это пожилые интеллигентные люди самых разных профессий. На ее концертах люди знакомятся друг с другом, начинают дружить». Она не боится меняться, быть разной. Считает: «Любовь бесстрашна». Когда начинала петь Окуджаву, все вокруг ей говорили: надо петь только так, как поет Окуджава, никаких аранжировок, ничего от себя… Но это тот случай, когда Камбурова доверяет себе и только себе. Хотя в жизни она робка, скромна, ранима, беззащитна, трепетна, пуглива. Я знаю Камбурову лет двадцать. И именно потому, что знаю, как она неподдельно скромна, робка, трепетна, ранима, беззащитна и пуглива, не перестаю удивляться, как не пропала, не сломалась, как выжила и в советское время, и в наше нынешнее. Отвечает серьезно и просто: «Благодаря зрителю и тому материалу, с которым я работаю». И — помолчав: «Меня воспитали мои песни. Я учусь в школе своих песен. Они настолько хороши, я их настолько люблю… А любовь — она впечатляет». P.S. На нашу встречу она пришла после общения с одним очень высокопоставленным московским чиновником. Просила не за себя. И не за театр даже. За бродячих собак. Уже много лет Камбурова борется (буквально!) за приюты для бродячих собак.

111

ФАИНА РАНЕВСКАЯ Сентябрь 2006 ДРУГАЯ РАНЕВСКАЯ «Я родилась в семье небогатого нефтепромышленника», — писала Ф.Г. в автобиографии. И ей это сходило с рук! Она родилась, когда в моде еще были обмороки. И ей нравилось падать в обморок. К тому же никогда не расшибалась. Старалась падать грациозно. С годами это увлечение прошло. Но один из таких обмороков принес ей счастье. Как она говорила: большое и долгое. В тот день шла по Столешникову переулку. Разглядывала витрины роскошных магазинов. И вдруг «рядом с собой» услышала голос человека, в которого «была влюблена до одурения». И упала в обморок. Очень натурально. Поэтому: неудачно. Сильно расшиблась. Очнулась в кондитерской, где ей вливали в рот крепчайший ром. И снова — в обморок. Так как его голос прозвучал вновь, нежно справляясь: не очень ли она расшиблась. Через несколько лет расхрабрилась и написала письмо: «Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже начинающая актриса. Приехала в Москву с единственной целью — попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня теперь нет. И не будет». Письмо сочиняла несколько дней и ночей. Ответ пришел сразу: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у которого на Ваше имя 2 билета. Ваш В. Качалов». С того вечера и до конца жизни Василия Ивановича Качалова длилась их дружба. 1916 год. Фаине двадцать лет. Едет в Москву «поступать в артистки». Без разрешения родителей. (Говорила: «Профессию я не выбирала: она во мне таилась». Но в театральный институт ее не приняли — «как неспособную».) На актерской бирже труда берут в массовку на летний сезон в Дачный театр. А осенью — Керчь. В Керчь ей мама (тайком от отца) высылает деньги. Как-то Фаина заходит в банк за переводом, и ветер вырывает из ее рук ассигнации. Она смотрит вслед улетающим банкнотам и говорит: «Как грустно, когда они улетают!»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

112

(По другой версии, Ф.Г. сказала: «Как красиво летят!») Ее спутник, местный трагик, восклицает: «Да вы же Раневская из «Вишневого сада»! Только она могла так сказать!» Когда дочке таганрогского небогатого нефтепромышленника Фаине Фельдман пришла пора выбирать псевдоним — решила взять фамилию чеховской героини. Так родилась Раневская. У нее была только одна встреча со Станиславским. В Леонтьевском переулке увидела его, едущим на извозчике. Кинулась к пролетке и завопила: «Мальчик мой дорогой!» Он расхохотался. А она очень гордилась, что рассмешила Константина Сергеевича. Кстати об имени-отчестве. Из-за них Раневскую не взяли во МХАТ. Качалов попросил о ней Немировича-Данченко, но на прослушивании Ф.Г. от волнения назвала Немировича-Данченко: «Василий Семенович». Качалов потом ей выговаривал: «Ну, почему ты Владимира Ивановича так упорно называла Василием Семеновичем? Ну, Василием, может быть, из-за меня, а при чем тут Семенович? Что, Фаина, новый роман?» Качалов, Станиславский, Немирович-Данченко. А вот — просто мальчик из Сибири. С Юрием Валерьевичем Данилиным мы работали в «Комсомольской правде». Он был первым заместителем главного редактора. Я знаю, что Данилин дружил с Раневской. И вот на днях встречаемся с Ю.В., пьем кофе, и я включаю диктофон. «Учусь в девятом классе, живу в Омской области и приезжаю в Ленинград. На съемки фильма «Осторожно, бабушка!», где снималась Ф.Г. Нет, ты только представь: являюсь чёрт-те откуда, неизвестно кто... Сунул нос за дверь, и она, не выясняя, кто и зачем, строго сказала: «Закрой и не мешай!» Не смея ослушаться, все-таки успел пролепетать: «Театр гибнет без психологизма». Дверь тут же распахнулась. «Ты кто такой?» — спрашивает Ф.Г. Рассказываю ей, что мы у себя в школьном театре «осуществляем реформу»: тонкий психологический рисунок и никакого заламывания рук. Нет, представь: я открываю рот и начинаю нести всю эту чепуху. Кому? Раневской! Большой актрисе! Но она проявляет при этом та-акое участие…» — «Прерывала?» Ю.В. смеется: «Нет, но повторяла все время: «Ужас какой». Правда, не ругательно, а с сочувствием. И отговаривала меня от театральных затей: «Деточка! В школе надо читать. Как можно больше. Будьте счастливы тем, что вы молоды…» Потребовала мой адрес, и очень скоро я получил от нее письмо: «Милый Юрий! Подумайте, сколько существует возможностей выявить себя в других профессиях. И если бы я начинала жизнь, я бы, наверное, сейчас не пошла на сцену, а увлеклась бы физикой, химией и т.д.».

Фаина Раневская

113

Через два года Данилин приехал поступать в МГИМО. Жил на Казанском вокзале. Раневской сказал, что у родственников. Не поступил. Перед отъездом пришел «поплакаться». Раневская — в ужасе. Мальчик! Один! Проехал три тысячи километров! Из поселка Москаленки Омской области! И не поступил в институт? Говорит: «Такого быть не должно. А экзамен ты сдавал?» — «Сдавал». — «А оценку тебе поставили?» — «Поставили». — «Какую?» — «Хорошую». — «А в чем же дело?» — спрашивает Ф.Г. И тут же: «Дай какой-нибудь телефон!» Звонит: «Это Раневская». На другом конце провода человек начинает ей перечислять, с кем из знаменитостей знаком и кому какие оказывал услуги. Ф.Г. слушает, молчит, лицо каменеет. Наконец говорит в трубку: «Простите, простите меня, глупую, я не знала, что лизать жопу — это профессия, я думала — мазохизм». (Документы в МГИМО на другой день Данилину, нет, не вернули — выкинули. Помогла!) Ю.В.: «Так вот — Раневская. Великий человек. А что ты думаешь, она мне говорит? «Ну как это? Как ты поедешь домой один?» Я ей: «Ну ладно, сюда же приехал!» Она: «Нет! Поедем вместе!» Взяла за руку и повезла на вокзал. А на Казанском также за руку подвела меня к вагону. Лично обошла все купе. И всюду произнесла речь: «Мальчик едет один. Может потеряться. Отстать от поезда». Весь вагон торжественно ее заверил, что ничего со мной не случится. Проводнице сказала: «А если случится — найду и убью!» И сказала это голосом мачехи из «Золушки». Через полтора дня поезд пришел в Свердловск. Последний город, где был университет. И я решил сойти. Зоя!!! Ты себе эту картину представить не можешь! В меня мертвой хваткой вцепилась эта проводница и орала одно: «Она меня убьет! Она меня убьет!» А что делали остальные граждане? Они все высыпали на перрон и уговаривали, умоляли не поступать никуда, а доехать с ними до дома, до Омской области. Короче, еле вырвался». В Свердловский университет Ю.В. по оценкам МГИМО сразу приняли. С Раневской они потом еще долгие годы переписывались, пока Данилин не переехал жить в Москву. Кстати, о письмах. Ф.Г считала, что «самое главное, самое важное — письма и тайна». Письма получала мешками. И отвечала всем. Даже на поздравительные открытки. Говорила: «Это невежливо — не отвечать». Подруги покупали ей конверты сотнями — и всегда было мало. Как бы ни мучила занятость, сидела и старательно выписывала свои старомодные большие буквы, убористо, не оставляя полей — до крайних пределов. Строчки иногда валились или поднимались, чаще валились. Писала разборчиво. Но все равно в письме к Данилину сокрушалась, что с таким почерком ее «никогда бы не взяли в следователи, а только в бандиты».

114

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Галина Волчек вспоминает: заходит как-то к Ф.Г. и видит — на столе много-много конвертов валяется и она раскладывает в них деньги. В один — десятку в другой — двадцатку… «Что это у вас?» — спрашивает. «Да есть одна сволочь, живет в Казани, дворником теперь работает, но мне его жалко», — отвечает Ф.Г. и заклеивает конверт. Сергею Юрскому рассказывала: «Когда закончились съемки «Золушки», я сразу получила какую-то большую сумму денег. <…> Пришла в театр и стала останавливать разных актеров. Вам не нужно ли штаны купить? Вот, возьмите денег на штаны. А вам материя не нужна? Возьмите денег! И как-то очень быстро раздала все. Тогда стало обидно, потому что мне тоже была нужна материя. И к тому же почему-то вышло так, что я раздала деньги совсем не тем, кому хотела, а самым несимпатичным». Перед войной в Москву вернулась Марина Цветаева, и Раневская, получив пять тысяч (тогдашнюю зарплату), поехала к ней. Говорит: есть деньги, хочу поделиться. Пачка денег в сумке, в банковской упаковке. Пытается незаметно ее разорвать, чтобы поделить пополам. Цветаева не поняла и взяла всю пачку: «Фаина, спасибо, я знала, что вы добрая!» Раневская замерла. (Потом продаст колечко — себе на жизнь.) Много лет спустя, рассказывая эту историю Марине Нееловой, добавляет: «Какое счастье, что я тогда не успела поделить пополам, что отдала всё! После ее смерти на душе чувство страшной вины за то, что случилось в Елабуге!»14 В 1953 году записала: «Мне всегда было непонятно: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства». Между тем денег у нее чаще нет, чем есть. И деньги ей всегда мешают. И когда их нет, и когда они есть. («Я знаю самое главное, я знаю, что лучше отдавать, чем хватать».) В эвакуации в Ташкенте пришла к Ахматовой. В комнате холодно. «Я истоплю вам печку». — «У меня нет дров», — сказала Ахматова весело. «Я их украду». — «Если вам удастся — будет мило». Нашла где-то большое бревно. Оно не влезало в печку. Стала просить на улице незнакомых людей разрубить. Нашелся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Призналась, что у нее нет ни копейки. «А мне и не надо денег, вам будет тепло, и я рад за вас буду. А деньги — что? Деньги — не всё». Несет Ахматовой «краденое добро» и торжественно-гордо объявляет: «А я сейчас встретила Платона Каратаева».

Зоя Ерошок способствовала открытию Дома памяти Марины Цветаевой в Елабуге. Читайте очерк «Преждевременная жизнь», «Новая газета», 06.10.200, и заметку «Цветаевой от подземного перехода с любовью», «Новая газета», 21.10.2002. — Прим. сост.

Фаина Раневская

115

Раневская — Павлу Антокольскому: «Ахматова была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена». А о критике Николае Недоброво говорила: «После него все мужчины кажутся конюхами». А когда уже после смерти Ахматовой Раневскую спрашивали, почему она не пишет об А.А., ведь они дружили, Ф.Г. отвечала: «Не пишу, потому что очень люблю ее». Мемуаров не оставила. И дневника как такового не вела. Но иногда чтото записывала — очень коротко — на клочках бумаги: старой афиши, больничного бюллетеня, телефонной книжки, в календарях, на оборотной стороне открытки или чьей-то фотографии. В 1996 году, накануне столетия Раневской, Данилин провел несколько месяцев в Российском государственном архиве литературы и искусства. Изучил все ее разбросанные, «неухоженные» листочки. И выпустил замечательную тоненькую книжку «Фаина Раневская. Дневник на клочках». Не юбилеила. Отмечать 80-летие отказалась. Свои ордена и медали называла «похоронными принадлежностями». Сталин любил Раневскую. Называл ее «смешной старухой». Вот упырь! В ту пору она была сравнительно молодой (что-то около 40 лет), «не красавица, но чертовски мила» (сама придумала эту фразу о своей героине для фильма). Так вот, о Сталине. У Глеба Скороходова прочла, что сразу после второй серии «Ивана Грозного» Сталин вызвал к себе на ковер Эйзенштейна. Было это после полуночи. А в полчетвертого утра Эйзенштейн позвонил Раневской. Голос грустный, осевший. «Сергей Михайлович! Что-то нехорошее?» — спросила Ф.Г. «В каждой грустной истории, Фаина, можно найти и забавное и приятное, — сказал Эйзенштейн. — Меня сейчас раздолбал в Кремле вождь народов. Ему всё не понравилось: и концепция не та, и историю я исказил, и Жаров-Малюта у меня не защитник царя, а ряженый. Сказал, что Жаров во всех ролях одинаковый. И тут я услышал единственную приятную вещь: «Раневская, в каких бы ролях ни появлялась, всегда разная. Она настоящая актриса». Так и сказал». Кстати, именно эту «настоящую актрису» Эйзенштейну не дал снять в «Иване» тогдашний начальник советского кино, министр Большаков. Сказал: «Мулю из «Подкидыша» — в царский род? Ее — в семью Рюриковичей? Ефросинию может сыграть только безусловно русская актриса!» Ефросинию отдали Серафиме Бирман. По паспорту она была «молдаванка». А за полгода до этого у Раневской — большой скандал с Большаковым. Он вырезал из фильма Михаила Ромма «Мечта» финальную сцену с Ф.Г. (Только в «Мечте» у нее главная роль, все остальное в кино — эпизоды.)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

116

Записалась к Большакову на прием. Тот мнется: «Ваша героиня отрицательная, а ее вдруг становится жалко. Это не нужно. Это уводит зрителя». Ф.Г. приблизилась к нему вплотную и сказала тихо: «Если не восстановите эту сцену, я убью вас!» (Вспоминала: «КАК я ему это сказала! Во мне была вся ненависть мира!») Потом жалела, что не осуществила свою угрозу: могла бы сыграть Ефросинию! Но финальную сцену в «Мечте» отстояла. Фильм «Мечта» вышел на экраны в 1943 году. В Белом доме эту картину видел президент США Рузвельт и сказал: «Мечта», Раневская — очень талантливо. На мой взгляд, это один из самых великих фильмов земного шара. Раневская — блестящая трагическая актриса». На том просмотре в Белом доме были Чаплин, Михаил Чехов, Теодор Драйзер. И все пришли в восторг. Драйзер начал писать статью о Раневской. Писал три месяца. К сожалению, рукопись потерялась. Поклонником таланта Раневской был и Черчилль. А о смерти Сталина первым сообщил Раневской Михаил Ромм. Позвонил и сказал одно слово: «Подох». И еще: о Сталине. Данилин говорит: «Моя личная версия, но мне кажется, что этот усатый таракан ее боялся». Может быть. Земная власть и неземной дар. Вот что такое Сталин и Раневская. Поединка не было. Но союз «и» тут сильно разделительный, а не соединительный. Не исключено ведь, что Сталин всё сам про себя знал. Ну, про то, к примеру, что самая неограниченная земная власть временна и тем самым иллюзорна. И что над его властью есть власть другая — власть искусства, которому принадлежит последний суд над реальностью. («Чему остаться, скажут поэты».) А вот история с другим «начальником страны». Брежнев, вручая в Кремле Раневской орден Ленина, выпалил: «Муля! Не нервируй меня!» Раневская обиделась: «Леонид Ильич! Так ко мне обращаются только мальчишки и хулиганы». Брежнев смутился, покраснел и пролепетал: «Простите, но я просто Вас очень люблю». В 1918 году вся семья Ф.Г. эмигрировала в Румынию. А она осталась. Как ни странно, была выездной. В Париже долго жила ее родная сестра с мужем. И Ф.Г. приезжала в Париж не один раз. А когда муж сестры умер, Ф.Г. решила забрать ее в Москву. Перед самым отъездом из Парижа сестра чуть было не передумала. Пришла в советское посольство и говорит: «Не могу ехать. Фаина, кажется, сошла с ума. Пишет мне: «Приезжай, площадь у меня есть». Зачем мне в Москве целая площадь? Достаточно особняка или виллы». Потом все-таки при-

Фаина Раневская

117

ехала: через сорок лет после эмиграции. До самой смерти сестры Ф.Г. нежно о ней заботилась. Добрая, добрая, но одну женщину ненавидела люто, неистово — Наталью Николаевну Пушкину. Как и Ахматова, считала ее «агентом Дантеса». И убивалась: «Как мог ОН полюбить так дуру набитую, куколку, пустяк». Но это от любви к Пушкину. А Маяковского любила как-то очень жалостливо, по-женски. (Данилин говорит: похоже, у них был роман. В молодости, в Баку. Ф.Г. вспоминала, что была тогда отчаянной хулиганкой.) В кино — только эпизоды. (Кроме «Мечты».) Любила свои коротенькие роли — особенно спекулянтку в «Шторме» и тапершу в фильме «Александр Пархоменко». Но ролей было так мало, что чувствовала себя «пианистом, которому отрубили руки». Как-то подсчитала: за пятьдесят лет восемнадцать ролей в театре и двадцать в кино. Да, страдала, что ролей мало. Но больше страдала от пустых ролей. («Сейчас я ползаю в луже грязной, смрадной. Играю, как любительница в клубе. Не могу я больше играть «Лисички». 47-й год, ноябрь». Или: «... Снимаюсь в ерунде. Съемки похожи на каторгу... а впереди — провал, срам, если картина вылезет на экран. 60-й год».) Мешали собственная разборчивость, порядочность, врожденная брезгливость? Не знаю. Быть может, помогали? Восемнадцать ролей в театре, двадцать в кино. По цифрам — мало. А по тому, что сделала, — очень много. Русская «мамаша», украинская кулачка, американская миллионерша, фашистская фрау Вурс, местечковая стяжательница... За те же пятьдесят лет много ли — такого уровня — в советском искусстве? Не концертировала. Когда ушли из жизни актеры Вадим Бероев и Осип Абдулов, отказалась от своих — самых любимых! — ролей в «Странной миссис Сэвидж» и в чеховской «Драме». Партнеры для нее — «сотворческие родственники». (Анатолий Адоскин как-то заметил: «Сценическая жизнь Раневской была не иллюзорной, а ее собственной, и если из нее уходил друг, партнер, то безвозвратно и навсегда уходила за ним она сама».)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

118

Ни личного самовыражения, ни самоутверждения. Даже — артистического. («Искусство понимаю как самоограничение».) Не признавала слова «играть». Говорила: «Пусть играют дети. Пусть музыканты играют. Актер на сцене должен жить». В театр приходила за два-три-четыре часа до начала спектакля. Почти всегда была на сцене в костюмах собственного гардероба. И надевала их только на спектакли. В спектакле «Дальше — тишина» шарф был заграничный, дорогой, очень теплый. Оставляла его в театре до следующего представления. Ей этого шарфа не хватало, когда на улице было холодно. Но он уже принадлежал Люси Купер, а не ей. Так сживалась со своей героиней, что отдавала ей любимые вещи. В гримерную приносила фотографии. В маленьких старинных рамках. Ставила на свой столик. Они были рядом, когда гримировалась. Людей на этих фотографиях уже не существовало на свете. Но они, нежно любимые, смотрели на нее. И ей это помогало. Часто вспоминала слова Станиславского: «Священнодействуй или убирайся вон!» Она священнодействовала. Очень больной человек — чем только не переболела! — возвращалась к жизни через театр. Последний раз вышла на сцену 24 октября 1982 года. Ей уже 86 лет. (Умерла через два года.) И была в ней какая-то очень хорошая детскость. Ахматова говорила, смеясь: «Вам 11 лет и никогда не будет 12». Считала себя уродом. Говорила: «У меня ужасный нос. Он мне испортил и личную жизнь, и карьеру». Или: «Одежду ношу старую, всегда неудачную». Но ее подруга Нина Сухоцкая вспоминает Ф.Г. в юности: очень красивая, несмотря на неправильные черты лица, — огромные глаза, чудесные каштановые волосы, прекрасный голос. Елена Юнгер: всегда элегантная, изящно одетая. Ия Саввина: высокая, седая, красивая, становясь старше — хорошела, но когда ей говорили об этом, обижалась: «Вы надо мной издеваетесь». Ростислав Плятт — о сорокалетней Раневской: худая, с гибкой фигурой. Юрий Данилин: французские костюмы, духи только «Шанель» (присылала сестра из Парижа), дивные шейные платки (а это уже 1964 год, Раневской 68 лет!). Так что не надо о ней — как об одинокой, несчастной старухе. Раневская сама организовывала вокруг себя пространство, в которое не было доступа дряни. Отсюда, может быть, и одиночество. Кого любила — того любила. Кого не любила — не подпускала. (На одном из «клочков»: «Я обязана друзьям, которые оказывают мне честь своим посещением, и глубоко благодарна друзьям, которые лишают меня этой чести».)

Фаина Раневская

119

Если бы Раневская была несчастной в жизни, откуда бы взялась спасительная — именно своей счастливостью! — сила ее искусства? Несчастье — в натуральном своем виде — непродуктивно, бесплодно. Где-то прочла: мы слишком часто привыкли думать об искусстве как о выражении или изживании травм и комплексов, как о критике зла и лжи. Но есть и счастливое искусство. Оно рождается не из боли и ущербности, а из полноты жизни и таланта. Мы ждем счастья от искусства. Напоминания о счастье. Которое узнаем, как настоящую родину. Помните, у Пушкина? «Говорят, что несчастие — хорошая школа, может быть. Но счастие есть лучший университет». Фаина Георгиевна Раневская в этом университете и училась.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

120

МАРК БЕРНЕС Июнь 2006 ДРУГОЙ БЕРНЕС Марк Бернес не знал нот. Нотные знаки называл чаинками. Но пел «сильно лучше» других. Потому что у него был дар: он песню создавал. Спел пятьдесят песен. И снялся в пятидесяти картинах. Главных ролей мало. В основном — эпизоды. А для страны, людей был самым любимым актером и певцом. Бернес пел, играл и жил серьезно, искренно, сдержанно, естественно, ответственно. По-мужски. Мужским был мужчиной. Детская мечта: театр. Родители страшно против. Живут в бедности. Революция, Гражданская война... Вот если бы сын стал бухгалтером или скрипачом. Солидные, спокойные и обеспеченные профессии. Первую работу нашел совсем мальчишкой: стал «живой афишей». Носил по Харькову на себе объявления о концертах и гастролях. «Где здесь Малый театр?» — спросил у носильщика на Курском вокзале. Бернесу — 17 лет. В Москве у него ни одной знакомой души, но в Москве много театров. В Малый приняли статистом. Потом две роли в «Доходном месте»: третьего слуги, зажигавшего свечи справа, и подвыпившего чиновника в кабачке. Специально его никто не учил. Но видит на сцене Михаила Чехова, Николая Радина, Степана Кузнецова. И учится у этих мастеров. 1930 год. Бернес поступает в Московский драматический театр. За три года — пять небольших ролей. И — первая награда в искусстве с записью в трудовой книжке: «…за лучшие качественные показатели премировать ордером на обувь». Ночует в гримерной. Когда Бернес начинал, то меньше всего был похож на актера. Его можно принять за рабочего сцены, электрика, столяра-подмастерья. Худой, невзрачный, веснушчатый. А у него опять мечта: кино. В 1935 году — первая эпизодическая роль в фильме «Заключенные». (Актриса театра Елена Шатро-

Марк Бернес

121

ва скажет: «Хорошо, что Марк ушел в кино. В театре невозможен крупный план. А на Марка надо смотреть вблизи. Тогда и свет его глаз ощутимее».) «Любовь — абсолютное предпочтение данного предмета всем остальным». Его избранница — девятнадцатилетняя девочка из Днепропетровска, тоже актриса. Звать Паола. Румянец на щеках, фиалковые глаза. Горящий глаз Бернеса ее волнует, но она собирается замуж за инженера, почти что бухгалтера. В общем, выходит Паола замуж. А Бернес бледнеет, худеет, кожа да кости остались. Ночи проводит возле дома Паолы. Влезает на дерево под ее окном и, качаясь на ветках, смотрит на Паолу. И убежала Паола к Бернесу! В 1932 году стала его женой. Детей у них долго не было. А в 1953-м Паола родила дочь Наташу. Первую песню Бернеса одобрил Шостакович. Бернес снимался в довоенном фильме «Человек с ружьем». И — новая мечта: спеть в кино. Упросил второго режиссера Павла Арманда написать песню для своего персонажа Кости Жигулева. «Тучи над городом встали» режиссеру Сергею Юткевичу и автору сценария Николаю Погодину понравились. Но музыку-то для картины писал Шостакович! И все робели и не знали, как показать песню Шостаковичу. А он с радостью взял ее в фильм. Успех был ошеломительный. Бернес никогда не говорил: «Я спою». Говорил: «Я расскажу песню». И своим всегда будто простуженным голосом рассказывал истории. Пел и жил просторно. Предъявлял сильных и смелых мужчин. Умных. А потом уже его песни и его роли сами создавали в жизни свои истории: Ленинградский фронт, дни блокады, командование отправляет баяниста и двух солдат в город. Через линию фронта. Чтобы найти песню «Темная ночь», разучить и принести ее бойцам. Задание было выполнено без потерь. У Бернеса много солдатских песен. Очень массовых. Он пел для солдат «без лычек и наград». Впрочем, массовых генеральских песен не бывает. Бернес никогда не был в Одессе. На съемках фильма «Два бойца» в Ташкенте находит в госпитале раненых из Одессы. Подошел к спящему моряку в тельняшке, рассматривает его, а тот открывает глаза: «Так это же ж мой артист, щёб я так жил! Приветствую вас, золотце моё!» Бернес «списал» у морячка все слова. После выхода фильма «Два бойца» Бернес не мог убедить одесситов, что он — не одессит. Они обижались: «Между прочим, Одесса не такой плохой город, чтоб его стесняться».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

122

Да, в фильме «Два бойца» Бернес разговаривает с одесским босяцким акцентом. Но песню «Темная ночь» — эпизод длиною в сто метров, две с половиной минуты экранного времени — поет строго, без одесситских штучек-дрючек. И кажется, это поет окопная солдатская душа. «Темная ночь» — лучшая военная песня. Фильм «Два бойца» — великая картина. И Бернес сыграл там великую роль», говорил мне другой великий мастер и мужской мужчина — оператор Павел Тимофеевич Лебешев. <…> В 1956 году умирает жена Бернеса Паола. Дочке Наташе три года. Бернес растит ее один. Друзья боятся, что он сломается, сопьется. А он совсем не пьет. (Он вообще не пил.) Бернес мог «душу вынуть» из композитора или поэта, пока те создавали его песню. Если слова (или музыка) Бернесу не подходили, тут же от них отказывался и не чувствовал себя виноватым, обращаясь к другим композиторам и поэтам. Он был артистом, которого ругали больше всех на свете. Все газетные статьи были о безголосом товарище, который не имеет никакого права быть на эстраде. Композитору Оскару Фельцману запрещали писать песни для Бернеса: «Лучше запишите эту песню с солистом Большого театра, у которого хороший голос, а у этого вообще ничего нет». Женщины влюблялись в него безоглядно. Но он не бабник и не дешевый плейбой. У него — изысканный вкус. Людмила Гурченко вспоминает: «После смерти его жены никакая женщина не могла удержаться с ним рядом. Он мне говорил: «Знаешь, не могу. Всё вижу. Всё — как ест, как говорит, как слушает, понимаешь — слу-ша-ет! Кажется, всё проверил, но что-то точит. Смотришь, ага, а тут-то и не разглядел — чуть не влип». В 1960 году Бернес был в Киеве на гастролях. А Гурченко снималась там в фильме. Столкнулись в гостинице «Украина». Бернес помолодел и веселый какой-то. Говорит Гурченко: «Приходи сегодня вечером ко мне. Нашел! Есть на что посмотреть. Какая кость! Какая кость! Только помолчи, присмотрись. Сразу хавало не раскрывай». Гурченко рассказывает: «…сижу, только слушаю и смотрю. Как договорились, «хавало» не раскрываю. Наконец-то рядом с Бернесом сидела достойная дама. Женщина высокая, тонкая, с пепельными волосами, красивым вздернутым носиком и голубыми глазами. Сидела прямо. Глядела просто

Марк Бернес

123

и весело. Одета в серый костюм в мелкую черную клеточку и мягкую черную кофту. Всё в ней говорило: «Да, я та, что нужна ему. Я его кость». Как только увидел Лилю, сказал сам себе: «Я ее уведу». Это было 1 сентября 1960 года. Лиля вместе со своим мужем-французом привела семилетнего сына Жана «первый раз в первый класс». На школьном дворе сказала мужу: «Смотри, вон там Крючков стоит с дочерью». Муж сказал: «Знаменитостей надо знать в лицо, это не Крючков, а Марк Бернес». Лилин муж работал во французском журнале «Пари-матч», знал весь московский «высший свет» и представил Лилю Бернесу. Отец-одиночка Бернес привел в тот же первый класс свою дочь Наташу. Через месяц — первое родительское собрание. Лиля пришла на него больная, с температурой, огорченная и ожесточенная семейными проблемами. Лиля жила в роскошной четырехкомнатной квартире, у нее были две домработницы, а муж — мало того что француз, так еще и единственный тогда в Москве владелец «Шевроле». Но муж Лили после каждого «последнего увлечения» стоял на коленях. И вот это родительское собрание: все родители сели на места своих детей. Наташа и Жан сидели вместе. И Бернес и Лиля сели за одну парту. Лиля не знала, что Бернес еще 1 сентября в школьном дворе, когда впервые увидел ее, сказал себе: «Уведу». Бернесу 49 лет. Лиле — 31. Он старше на поколение. В ноябре сказал ей: «Как ты можешь так жить! Давай, уходи от него, начнем новую жизнь. Всё будем строить по-новому. У нас двое детей. А у меня снова появится стимул работать». Вскоре после этого разговора Лиля слегла в больницу. А Бернес ходил по Москве и говорил всем своим друзьям: Лиля — моя судьба, моя «лебединая песня», она поможет мне подняться, жить заново. Когда муж приехал в больницу забирать Лилю, то сразу, едва сели в машину, спросил: «ЭТО — правда?» Лиля, не уточняя, сказала: «Да!» Было утро. И муж, услышав это «да!», до вечера мотал ее после больницы на своем «Шевроле» по всей Москве, грозил броситься вместе с Лилей и машиной с моста. Потом позвонил своему приятелю: «Держи ее, а я поеду к нему». Бернес рассказывал Лиле, что первое, что сказал ему Люсьен, было: «У меня же есть сын!» «Ну, я его съем!» — пошутил в ответ Бернес. А потом — уже серьезно: «Мы же — взрослые люди. Поедем сейчас к ней, и пусть она всё решит сама». По дороге у них был разговор. Жесткий. Даже жестокий. Потом Люсьен поднялся в свою квартиру и сказал Лиле: «Иди, он тебя ждет внизу». И она ушла.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

124

Бернес привез ее в свою квартиру. Маленькую, двухкомнатную, страшно запущенную после смерти Паолы. Измученная Лиля увидела тахту, легла на нее и сразу уснула. Так началась их счастливая семейная жизнь. Никто тогда не знал, что жить Бернесу осталось около десяти лет. «У меня было много по-женски счастливых дней», — скажет потом Лиля о своей жизни с Бернесом. А первым делом она привезла на Сухаревку, в квартиру Бернеса, своего сына Жана и стала делать ремонт. Так прошел «медовый месяц». И получилась самая красивая квартира в Москве! Ну, по возможностям 1961 года, так как тогда даже за деньги всё было трудно достать. Но Бернес потом всем говорил: «Лилька научила меня красиво жить!» Жан стал называть Бернеса папой. С Наташей было труднее, но все наладилось. Лиля с Наташей «модничали», придумывали прически, наряды. А Бернес учил Жана водить машину, хотя Жан был еще мал, и ноги у него не доставали до педалей. Ни Лиля, ни Бернес не делали разницы между детьми. Это были их дети. Бернесу нравилось в Лиле всё, даже самое простое: как она ходит, говорит, курит. Сам Бернес никогда не курил, а Лиле доставал фирменные сигареты, которые курили только в правительстве. В доме всегда друзья. Бернес не любит компании, где пьют. Он любит те, где разговаривают. Здесь, у пианино, рождались песни. Такие знаменитые, как «Я люблю тебя, жизнь». А на их кухне однажды долго «в заточении» сидел молодой Евтушенко, и Бернес не выпустил его, пока тот не сочинил второй куплет песни «Хотят ли русские войны». А потом он заболел. Пятьдесят один день лежал в больнице. Каждое утро Лиля ездила к нему на Рублевку от Сухаревской. Была в больнице с ним до поздней ночи. У самой начались дикие боли — открылось язвенное кровотечение. Иногда она не могла даже подняться. Преодолевала себя и ехала к нему в больницу. Бернес умирал мучительно. Но от наркотиков отказался. И умер в полном сознании. «Прасковья». В конце 1945 года Исаковский написал стихотворение «Враги сожгли родную хату» («Прасковья»). По просьбе Твардовского Блантер положил эти стихи на музыку. Но всего один только раз кто-то исполнил эту песню по радио. Уже в начале 1946-го песня была уничтожена. В централь-

Марк Бернес

125

ной партийной прессе ее клеймили со страшной силой — за пессимизм, за пошлость напева. За стилизацию «инвалидного» фольклора. Через пятнадцать лет, в 1960 году, Марк Бернес на свой страх и риск исполнил «Прасковью». В огромном зале Дворца спорта. Пришли люди на сборный концерт. Чтобы посмеяться, развлечься, отвлечься. И вот на сцене — Бернес. Очевидцы вспоминали, как он сказал напевно и негромко: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью», потом спросил — потерянно и тревожно: «Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою?» И вот на этих словах в зале стали подниматься люди в военной форме. Потом мужчины в штатском, с орденами на отворотах праздничных пиджаков. Потом встали женщины, и замелькали белые платочки в их руках. Марк Бернес не успел еще первый куплет допеть, а весь огромный зал уже стоял. Бернес пел: «Пошел солдат в глубоком горе…» Это было всенародное горе. И Бернес был не только защитником этой песни. Но — через эту песню — защитником народа. Всё с точностью до минуты и жеста повторялось во всех аудиториях, на всех гастролях. Везде, где Бернес пел «Прасковью», зал вставал на первом же куплете. На «Голубом огоньке», посвященном 20-летию Победы, Бернес исполнил «Прасковью» по личной просьбе маршала Чуйкова. Редкий случай: на защиту песни и Бернеса встали все. От солдат до маршалов. А до этого был 1958 год. Концерт в «Лужниках». На трибуне — все начальство страны. Во главе с Хрущевым. Все должны петь строго по две песни. Бернес спел. А зал взорвался аплодисментами и не успокаивается. Требует Бернеса. Никого не хочет больше слушать. Бернес просит за кулисами спеть еще. Ему не разрешают. Зал бушует. Хрущев на трибуне громогласно заявляет, что Бернес зазнался, не хочет «удовлетворить народ». Всё это могло остаться чистой воды недоразумением. Но в ложе с Хрущевым сидит Аджубей, его зять. И он воспользовался этой ситуацией. Дело в том, что Аджубей в это время пытался добиться расположения одной известной актрисы, красавицы Изольды Извицкой. А она, по слухам, отдавала предпочтение Бернесу. Говорят, Аджубей «чисто по-мужски» завидовал Бернесу. Вскоре после того концерта в «Лужниках» против Бернеса было сфабриковано уголовное дело. По указанию Аджубея в газетах появляются фельетоны. О том, что якобы Бернес на своей «Волге» нарушил правила дорожного движения, работник милиции остановил его, но владелец «Волги» вроде бы с силой захлопнул дверцу, нажал на газ, милиционер успел схватиться за ручку, десять метров «Волга» тащила его за собой, а потом,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

126

освободившись от него, пустилась наутек. По показаниям милиционера, Бернес был пьян, а пассажиркой в его машине была актриса Извицкая. Уголовное дело тянулось целых два года, публикации в центральной прессе в то время автоматически означали вето на киносъемки, на концерты, на загранпоездки. Друзья говорили, что эта травля стоила Бернесу полжизни. Но он опять же вел себя по-мужски. Актрису из-под удара вывел. Разбирался сам. Прошло пять лет. Как-то они встретились с Аджубеем на теплоходе. Бернес уже был женат на Лиле. По словам Лилии Михайловны, Аджубей сам подошел к Бернесу: «Извини меня за всё, что было». И Бернес ответил ему: «Алеша! Всё забыто. Я это даже не вспоминаю». Для Высоцкого Бернес был кумиром. Как-то Высоцкий позвонил Бернесу: «Марк Наумович, хочу к вам зайти». Зашел. Выпить отказался: «Ни в коем случае. Я сейчас в завязке. Глоток — и на этом всё кончится!» Пел Бернесу часа три. (Высоцкий о Бернесе: «Бернес никогда не позволял себе петь плохую поэзию. Такому человеку я мог бы отдать всё, что он захотел бы спеть из моего. Кстати, он пел мою песню «Братские могилы» в фильме «Я родом из детства», я начал с ним работать, но, к сожалению, поздно».) Незадолго до смерти Бернес из больницы приехал на студию сделать запись песни «Журавли». Работал над этой песней полгода, но записал без репетиций и дублей. Знал, о чем поет. Настанет день, и с журавлиной стаей Я поплыву в такой же сизой мгле, Из-под небес по-птичьи окликая Всех вас, кого оставил на земле... Распорядился, чтобы привезли со студии записи его четырех песен: «Три года ты мне снилась», «Почему ты мне не встретилась?», «Я люблю тебя, жизнь» и «Журавли». Сказал, что эти песни должны звучать в день прощания с ним. Перед смертью говорил друзьям: «Если бы я мог Лильку взять с собой, я бы спокойно закрыл глаза». Лиля поняла это так: «Боялся, что меня посмерт-но уведут от него, что я брошу детей». Бернес предупреждал жену:

Марк Бернес

127

когда останешься без меня, будь очень осмотрительна, мужчины начнут тянуть тебя в разные стороны. В сорок лет очень красивая Лилия Бернес осталась вдовой. Замуж больше не вышла. Детей не бросила. Бернеса не забыла. *** Последняя запись в трудовой книжке: «№ записи — 7, год — 1969, месяц — 08, число — 17, исключен из списков ввиду смерти». И подпись: инспектор отдела кадров киностудии «Мосфильм». Хоронили на Новодевичьем. Памятник помогли поставить два поэта и два композитора: Константин Ваншенкин, Ян Френкель, Евгений Евтушенко и Эдуард Колмановский. Двадцать лет выбивала из московских властей Лиля Бернес разрешение на мемориальную доску на доме. Помогла Анастасия Вертинская. А деньги на доску собирали просто люди. «На пенсионерские деньги установили эту доску», — говорит Лилия Михайловна Бернес. Петь под Бернеса ни у кого не получается. Он первым ввел манеру петь со всем залом. И под его мужское обаяние попадали не только женщины, но и мужчины. Ни на чьих концертах не было столько мужчин с цветами, как на бернесовских. *** Мне кажется, мужского мужчину делают четыре вещи: умение мечтать (раз), прощать (два), серьезное отношение к работе (три) и нежное к женщинам (четыре). Порядковые номера в этом ряду могут меняться. P.S. Он умер в субботу, 16 августа 1969 года. Ему было 58 лет. А в понедельник, 18 августа 1969 года, должен был выйти Указ о присвоении Марку Бернесу звания народного артиста СССР. Смерть отменила Указ. Посмертно звания не давали.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

128

ПАВЕЛ ЛЕБЕШЕВ Апрель–май 1996 ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ЛЕБЕШЕВА Разве самое интересное случается с человеком после его кончины? Но почему-то почти всегда «после всего» вдруг только и выясняется, что он жил. И причем — замечательно! Приобретают хрестоматийную окраску даже сомнительные детали биографии. Собутыльники становятся современниками. Идет, как заметил один человек, презентация смерти… Хватит, наверное, изумляться жизнью человека после его смерти. Давайте еще при жизни, а? Мы решили начать с классика отечественного кино — Павла Тимофеевича Лебешева. С кем из режиссеров этот легендарный оператор работал, перечислять не будем. Это все равно что называть всех тех, кто вышел из гоголевской «Шинели». Гениальных режиссеров — много. А Лебешев — один. Его знают все по ту сторону экрана. По эту — не все. Мы решили исправить ошибку и рассказать о человеке, глазами которого мы смотрим кино. Одна из заслуг Лебешева в том, что за сорок лет работы в кино он не получал никаких государственных наград. А может, это и есть признание высшей заслуги человека, не создавшего ни единой «липы»? Имя делают не награды. Оно либо есть. Либо его нет. Всю свою жизнь Павел Тимофеевич Лебешев проводит или в ресторане Дома кино, или в кино. В ресторане всегда смотрит в оба. В кино оператор пользуется одним глазом. Но за глаза Лебешева бьются все режиссеры, добиваясь возможности работать с ним. За глаза Лебешева называют гением. Мы решили все сказать в глаза… Павел Тимофеевич Лебешев считает себя бакинцем. Хотя родился в Москве. Но он был совсем маленьким, когда семья эвакуировалась в Баку, и в детсад пошел в Баку, и в школу. Самые первые впечатления связаны с этим городом. «Я помню, как мы плыли на пароме из Красноводска в Баку и нас бомбили немцы. Я вырос и спросил маму: «Так это было?» Мама сказала: «Да». По-

Павел Лебешев

129

разительно, что я все так отчетливо запомнил. Ведь мне было полтора года». Друзья у Лебешева — первые и на всю жизнь! — появились в Баку. И до недавнего времени друзей этих было полгорода. <…> Отец Лебешева — бакинец. И все родственники по отцовской линии жили в Баку. Вообще лебешевский род — из Сальских степей. Там даже село Лебеш есть. Тамошние родичи — молокане. Царь высылал их, и они осели в Баку. Дедушка по отцовской линии был управляющим Нобеля и интеллигентнейшим человеком. Дружил со Львом Николаевичем Толстым. Павлу Тимофеевичу остались в наследство такие пластинки, где дедушка стоит с Толстым в обнимку. Лебешев подарил пластинки музею Толстого. Дедушка был энциклопедически образован. И очень прогрессивен, современен. Едва появился, например, футбол — дедушка тотчас же стал в него играть. Байка первая: Павлик дедушку убил! Дедушка и маленький Павлик играли, и Павлик ударил дедушку палкой по голове. Вскоре дедушка умер от инсульта. Инсульт у дедушки был не из-за Павликовой палки, конечно. Но обожавшим черный юмор лебешевским друзьям эта история — повод при случае говорить: ну что с Павлика взять, он в детстве дедушку убил… Отец — Тимофей Павлович Лебешев — был известным кинооператором. Снимал «Девушку с характером», «Мичмана Панина», «Щит и меч», «Тишину»… Мама — режиссер научно-популярного кино. Чаще всего мама почему-то делала фильмы на сельскохозяйственные сюжеты. Например, о Никите Сергеевиче Хрущеве, бродящем средь кукурузы. И почти все время брала Пашу с собой в экспедиции. Но Паша заниматься кино не собирался. Очень хорошо учился в школе. Увлекался математикой — на олимпиадах первые места занимал. И все были уверены, что он по этой стезе пойдет. На контрольных по математике Пашу сажали на первую парту — отдельно от учеников. Он за секунду решал свои задачи, и учительница сразу же выгоняла его в коридор, иначе Паша так же легко разделывался со всеми другими вариантами и пускал их по классу. Короче, вначале была математика — и только. А в конце девятого класса его приятель увлекся фотографией и Пашу втянул. Заниматься фотографией Паше очень понравилось. Он не только пейзажи делал, но и комбинированные съемки. Сооружал из проволоки, например,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

130

куклу, шил ей наряды, чтоб она была совсем на человека похожа, и ставил на подоконник. Лебешевы жили тогда на Мосфильмовской, всё вокруг еще не застроили: из Пашиного окна всю Москву было видно. И получался очень странный ракурс. Откуда это снято, как человек стоит? Многое такое придумывал, снимал для себя. Отец, видя это дело, сказал: «Тебе надо стать оператором комбинированных съемок». В пятьдесят седьмом году Лебешев окончил школу и поступал очно во ВГИК. Не приняли. Поступил на заочное отделение операторского факультета только в шестьдесят первом году. И проучился там ровно десять лет. Теория всю жизнь давалась Павлу Тимофеевичу с особым трудом. Он неизменно получал удовольствие от того, что делал, но никогда не мог объяснить, как ему это удается. Кто-то сказал, это все равно, что рыбу вынуть из воды и потребовать: покажи, как ты плаваешь… На «Мосфильм» Павел Тимофеевич пришел работать в августе пятьдесят седьмого года. «Студия была тогда совсем другая. Работали всего три тысячи человек. Актеры, режиссеры, шоферы, осветители — все друг друга знали, здоровались, дружили… Зарплату получали мизерную. Я — всего семь рублей. Но «Мосфильм» был дом родной, понимаете. В объединение Михаила Ильича Ромма и Юлия Райзмана, например, все приходили с утра каждый день — независимо от того, снимали они или не снимали. Вместе сидели, пили чай, разговаривали — об искусстве, о кино. И Михаил Ильич со всеми беседовал о чем-то интересном. Ребята с его курса: трое молодых Андреев — Кончаловский, Тарковский, Смирнов, Лариса Шепитько, Элем Климов, Генка Шпаликов тут болтался, Алов с Наумовым. Мы целые дни проводили на студии. Читали сценарии, обсуждали, ругались… Сейчас этого нет и в помине. На студию ходить неохота. И сюда, в Дом кино, — тоже. Здесь, в Доме кино, после V Съезда кинематографистов тоже бурлила жизнь. Вечерами сюда, в начальничьи кабинеты, народ набивался, что-то обсуждал, творческая жизнь бурлила, кто-то забегал, выбегал, и Элем кричал: «Идите отсюда, алкоголики чертовы!» Вообще были три замечательных года — при Климове. Как мы по дурости его отпустили…» В Доме кино Павел Тимофеевич Лебешев всегда был главным. Особенно — в ресторане. «Мы же выросли в этом ресторане. Я, Сережа Соловьев, Генка Шпаликов… Здесь еще работают несколько человек, которые нас с юных лет знают. В те времена у нас часто не было денег. Мы приходили в ресторан и говорили официанткам жалобно: «Девочки…» Они с ходу всё понимали: «Ну ладно, садитесь, потом отдадите…» А мы тут же обрастали компаниями: пришли втроем — сразу к нам человек пятнадцать присоединялось, и за наш счет,

Павел Лебешев

131

конечно… По счетам этим официантки свои бабки платили. Впрочем, твердо знали: мы постановочные получим — придем отдадим. Но тем не менее месяцами должны были…» Никого в ресторане Дома кино не любят так, как Лебешева. Друзья смеются: «Чего же им Пашку не любить! Он там штук десять «Волг» оставил!» На знаменитом V Съезде кинематографистов СССР (говорят, с него началась перестройка) Лебешева избрали членом правления. А спросив: «За что отвечать будете, Павел Тимофеевич?» — услышали в ответ: «За ресторан, конечно». Так Лебешев стал в ресторане Дома кино начальником. «И вот, избранный, прихожу в ресторан, а они все (персонал то есть) морды воротят. Я говорю: «Чё это вы?» Они: «Ну ты теперь начальник над нами…» Я говорю: «Ну и какая разница?» Они: «Ты же теперь проверять нас будешь». Я разозлился: «Чё я вас проверять буду? Я, что ли, и так не знаю, где вы воруете?» Они еще месяц подулись, потом смотрят — им еще лучше, я давлю на директора Дома кино, чтоб им денег добавить, и так далее… Потом, когда секретаря меняли, они ко мне ринулись: «Ты что, тоже уходишь? И нами руководить не будешь? Кого пришлют?» Прямо убивались по мне… Ну а через какое-то время меня Соловьев ввел в секретариат, уже российский, и первым делом про ресторан сказал: «Ты займись ими, там жрать стало совсем невозможно…». Недавно я обедала в ресторане Дома кино с режиссером Сергеем Бодровым. Официантка подошла к нашему столику с телефонной трубкой и спросила: «Вы Бодров?» Услышав в ответ: «Я», — мгновенно преобразилась и медовым голосом, нежно склоняясь к телефонной трубке, пропела: «Вас Павел Тимофеевич!» Описать эту сцену благолепия и почтения невозможно. Слова не поддаются, чувствую себя глухонемой, которая хочет петь… Это надо было видеть. На этот старый Новый год в ресторан Дома кино Павел Тимофеевич Лебешев пришел с тремя гусями, и на кухне повара готовили гусей под его личным руководством. Гуси получились замечательные. Но это тоже «текстом слов» не передать… Кино для Лебешева — хобби. Всерьез к нему не относится. Профессию свою изучил. Знает про нее всё. Любит. «Но вот бывает: человек собирает марки, и это его жизнь. Хотя он, может быть, физик. Но собирает марки, и марки для него гораздо больше физики. А у меня <…> настоящая жизнь — это сидеть с друзьями за столом, готовить

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

132

еду, делать что-то приятное близким людям. Кино снимаю, когда отрываюсь от стола». Готовить Лебешев научился, когда заболела мама. Болела она долго и тяжело, все время лежала — с сердцем было плохо. Паша на переменах прибегал домой (благо школа была рядом), быстро что-то соображал, кормил маму. Сама мама, пока не заболела, готовила хорошо. А бабушки — так вообще замечательно. Одна, бакинская, умела все восточное: пловы всякие, долму… Маленький Паша видел, как они готовят, все это ему очень нравилось, и, когда бабушек не стало, есть он ведь хотел то же самое… Короче, едва Павел Тимофеевич начал сам готовить еду, стал получать от процесса почти ни с чем не сравнимое удовольствие. А потом начались киноэкспедиции. Столовская еда не вдохновляла. (Хотя Лебешев не привередлив. Может как изысканные блюда есть и хвалить, так и общественную котлету употребить.) Но иногда и в командировках хочется чего-то вкусненького. Вот и стал Павел Тимофеевич с собой в экспедиции «кухню» брать: плиту маленькую, тарелки, ножи и так далее. В гостиницах отроду этого ничего не было. Так организовался легендарный лебешевский чемодан. С которым он многие годы ездит по стране. В этом чемодане есть всё — на тридцать человек. Сковородки, кастрюли, плитки, тарелки, ножи, кипятильники разной величины… «Как-то жили в волгоградской гостинице. Раков — миллион, покупай сколь хочешь. Стоят копейки. А как и где их сварить? Сидим, в карты играем, пиво пьем. А раков хочется… Ну и сварили. Полную ванную. Благодаря моему чемоданчику. В котором, как всегда, кстати, оказались восемь кипятильников и большое число удлинителей. И вот восемь кипятильников через удлинители повтыкали в разные розетки в разных гостиничных номерах — и замечательно сварили в ванной раков». Чемодан постоянно усовершенствуется. Старое выбрасывается, появляется новое. Самое главное в чемодане — это плита на двух конфорках, с духовкой. Лет десять назад у Лебешева один знакомый появился — молодой председатель рыбколхоза из Мелитополя. Вот уж нашли друг друга! Один рыбу поставлял, другой чудеса кулинарного искусства демонстрировал! Намедни человек из Мелитополя Тимофеевичу килограммов двадцать свежей кефали подбросил. Байка вторая Рассказывают, как Павел Тимофеевич Лебешев выбирает места для съемок на натуре. «Павел Тимофеевич, здесь будем?» — спрашивает, например, Ни-

Павел Лебешев

133

кита Михалков. Павел Тимофеевич, озирая окрестности, произносит твердое «нет». «Здесь?» Долго что-то высматривает. И опять следует «нет!» И, наконец, долгожданное «да». Все рады, счастливы. Но что же помогло художнику экрана сделать выбор? Оказывается, в ста метрах от указанного места расположена шашлычная. Лучшие фильмы Никиты Михалкова и Сергея Соловьева сняты именно Павлом Тимофеевичем Лебешевым. А натурные съемки в этих фильмах особенно превосходны. Байка третья «У Никиты и Адабашьяна была концертная программа по поводу меня. Они вдвоем выступали. Но это надо, чтобы Адабашьян показывал. Помню только, что я рождался обязательно запеленутый и обязательно с папиросой во рту и сразу говорил: «Нянька! Дай прикурить!» Номер назывался «Как Паша рождался». Это было давно. Никита Михалков, Александр Адабашьян и Павел Лебешев не работают вместе уже лет тринадцать. «У меня никаких обид на Никиту нет, как и претензий. Почему-то все считают, что мы поссорились. Мы не поссорились. Мы разошлись. Я с ними встречаюсь. Правда, очень редко, но встречаюсь. И — замечательно общаюсь. И я очень рад этим встречам, и он, думаю, рад. Десять лет жизни просто прожили рядом! Семь больших картин… Благодаря нашей совместной работе я стал известным оператором». Помолчав: «Конечно, разрыв наш был для меня душевной раной. Знаете, такие расколы не безболезненны. Сначала кажется: наверное, ненадолго… Это как у мужчины и женщины. Думаешь, ну, разлука случайная, сейчас так, так, так, — и все пройдет, и все заново начнется. На самом деле ничего заново не начинается… Иногда ловлю себя на мысли: как это я мог думать, что все склеится, опять получится, случится, — и переживал! Жизнь идет, и теперь мне кажется, что если бы был просто перерыв какой-то и мы опять заново вместе начали работать, — то могло бы что-то получиться, а могло ничего бы и не получиться, и даже старого могло бы не получиться…» Они сняли вместе «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Рабу любви», «Неоконченную пьесу для механического пианино», «Несколько дней из жизни Обломова», «Пять вечеров», «Родню» и «Без свидетелей».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

134

Разошлись без объяснений. Просто Михалков перестал звонить. А Лебешев ждал звонка. («Года три-четыре ждал».) «Я сам не слышал, но говорят, что как-то по телевизору Никита на вопрос: «Почему вы не работаете с Лебешевым?» — ответил: «Лебешев стал мало работать». Значит, его не устраивало, как я отношусь к работе… Сам-то он очень много работает. Че там говорить… он работает круглые сутки. Ну, не знаю, думаю, все-таки не в этом причина… Просто устали друг от друга. И… стилистика эта наша общая… наверное, он устал от нее… Хотел чего-то нового. Другое дело — нашел ли он новое? Я думаю, что нет. Он, отказавшись от старого, потерял новое. Мне так кажется. И даже его последние картины, снятые под нашу эстетику, — которой он имеет право пользоваться, потому что он ее придумывал вместе с нами, это его эстетика, — они до этого уровня не доходят. Потому что нет Адабашьяна, я так считаю, нет меня. <…> Впрочем, люди, которые с Никитой работают, не обязаны уметь делать то, что мы с Сашей умеем. Да, да, я думаю, причина в том, что он хотел бы отделаться от той стилистики, найти какуюто другую. Иное дело, что у него не получилось. И не получается. Надо было тогда принципиально менять все. Принципиально самому поменяться — поменять свое мышление, свое отношение к искусству». Последняя картина Никиты Михалкова «Утомленные солнцем» Лебешеву очень нравится. Есть какие-то претензии к ней, как ко всякому кино. Но масса вещей в ней — очень настоящих, очень Никитиных. «Многие эту картину ругают — правда, больше исподтишка, но, думаю, это из зависти. <…> Уж кому бы кому, а мне б ругать его все время… А мне кажется, этой картиной Никита как бы итог подвел. Вот предыдущие картины Никиты (без меня сделанные) мне не нравились. Я особо об этом не говорил, но они не близки мне были, понимаете? А картиной «Утомленные солнцем» Никита наконец доказал, что он может и без Саши Адабашьяна, и без Лебешева. Да, доказал, что запросто может снимать без нас замечательное кино». (Смеется.) И дальше — улыбаясь и незлобиво: «Мы с ним ни одной премии не получили, а без нас он за три фильма получил все: и Госпремию России, и даже «Оскара». Лебешев считает, что работа с Никитой Михалковым ему много дала. Михалков фантастически организованный человек. А что такое режиссура? Это — организация, уверен Лебешев. Михалков десять лет держал лучшую киногруппу в стране, в советском кино. <…> Своей энергией Михалков всех заражал. Но прежде

Павел Лебешев

135

всего он заражался сам. Идеей, например. Хотя мог потом от чегото отказаться, если надо, перестроиться. Кроме того, был всегда чрезвычайно мобилен. «Нас всегда пытались поссорить. Всю жизнь. Никиту многие не любят. Из-за зависти к отцу, к семье. Но всегда можно ведь отличить талант от проходимца. А в этой семье оба сына — очень талантливы…». <…> Из михалковских фильмов Лебешев очень любит «Рабу любви», но ему кажется, что лучше всего сняты «Несколько дней из жизни Обломова». Это если б он как профессионал со стороны чужую картину смотрел. <…> Предыдущие картины более романтичные, что ли, а эта — как бы зрелая. Им с Никитой очень везло. Все они были какие-то удачливые. Ну да, молодость и все такое, но еще будто бы Бог берег, вел куда-то… «Какие-то вещи в картинах есть очень красивые. Просто так вроде бы не снять, надо сидеть, выжидать долго, искать это состояние погоды, а нас — точно! — Бог любил… Вот, например, в «Обломове», когда он просидел всю ночь в беседке, под дождем, и вдруг утро наступает… Она просыпается, смотрит в окно и видит Табакова… И там — красные деревья. Мы сняли, чтобы не соврать, 12 или 13 кадров в течение 15–20 минут. И солнце так ровно-ровно осветило красно-розовым светом стволы этих деревьев. Ну никогда в жизни этого не могло быть. Мы работали, конечно, как бешеные. Но я до сих пор смотрю и думаю: Бог ты мой, ну такого не бывает. Надо было привезти двести огромных приборов, поставить на каждое дерево и утром рано в два режима это снимать… Или в «Механическом пианино» финал, когда они вдвоем бросаются друг к другу и стоят в воде, говорят: «Лучшая жизнь», обнимаются, целуются… Это снято рано утром, за десять минут, там раз, два, три… пять кадров. Тяжелейшая актерская сцена. Правда, она была срепетирована. Никита всегда репетировал с актерами долго, очень серьезно, но — по свету, по солнцу… Солнце взошло вовремя, все было вовремя. И так по всем нашим картинам. Вообще группа была как семья. Все такие родные-родные… Но на «Обломове» всё и закончилось. Нет, на «Родне» еще хорошо работали. В футбол всегдашний играли. Группа операторов и осветителей против Михалкова, актеров и всех остальных. Никита, как в кино, так и в футболе — одержимый. Если проигрывает — злится страшно. Всё у него всегда было всерьез…» За десять лет они почти не расставались — Михалков, Адабашьян и Лебешев. Сценарии писали вместе. Всё, с начала до конца, делали вместе. Иначе как-то и не представлялось.

136

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Иначе случилось на картине «Без свидетелей». «Мы приехали из Колумбии с Сашей Адабашьяном, а он, Никита, уже работал, у него декорация уже была придумана. Ну, декорация, чё там, — просто квартира. Мы приехали — и начали снимать. А картина была не придуманная нами вместе, понимаете? Что-то как бы нарушилось… К тому же я после Колумбии где-то еще полгода не мог адаптироваться. Я в середине дня засыпал, просто умирал... За камерой вот такой квелый сижу, пока Никита репетирует… Я, правда, все уже успел сделать, но все равно как бы отсутствую, отключаюсь, нет, интерес к картине не затухал, я просто засыпал. Конечно, со стороны глядя, — это уже не та была работа…» Картина «Без свидетелей» у Михалкова с Лебешевым оказалась последней. Больше они на съемочной площадке не встречались. «Никита познакомил меня с изумительной женщиной, своей матерью — Натальей Петровной Кончаловской. Я ее очень любил. Мы подолгу жили у нее на даче, месяцами, все режиссерские сценарии там писали. Ужинали со знаменитой водкой «Кончаловской», ее сама Наталья Петровна делала, настаивая на клюкве или бруснике… Так вот, глубокой ночью, когда бывало выпито все и у нас этой «Кончаловки» не оставалось ни капли, Никита с Адабашьяном говорили мне: «Иди ты! Она только тебя любит!» — и я шел из старого дома в новый в два, три часа ночи… Наталья Петровна открывала дверь — а я уже на коленях стоял. Она говорила: «Ну, ладно, иди — возьми там». И я шел за заветной бутылочкой… А как-то перед «Обломовым» мы еще не запустили картину, но хотели очень важную сцену снять: помните, когда по полю бежит сын Обломова и кричит: «Маменька!» И вот сняли и пошли к Никитиной маме обедать. Она меня увидела и говорит: «Что ты с собой делаешь? Такой молодой — и такой толстый!» Я весил, наверное, килограмм сто двадцать. И вот она мне сказала: «Давай я тебя посажу на диету». И посадила. Дала мне такой рецепт: гречка просто засыпается в кипяток — и можешь есть сколько хочешь. Но — только ее. Ничего больше. И так — две недели. Я две недели с этим кульком ездил. На натуре снимали. Я туда с полиэтиленовым кульком гречневой каши. В Киев поехали. Там друзей полно. Банкеты. А я с мешочком гречневой каши хожу. Две недели аккурат продержался и похудел на 14 кг! Мне пол-Москвы тогда позвонило. Какие-то незнакомые люди обращались: простите, пожалуйста, говорят, у вас есть удивительная диета… Тогда ведь ничего такого не было. Сейчас этих диет полно…» Наталья Петровна Кончаловская умерла, когда Лебешев уже не работал с Михалковым. Лебешев до сих пор жалеет, что не приехал на ее похороны. Он в это время был в Германии. Очень переживает, что не смог проститься.

Павел Лебешев

137

«При нас у Никиты родилась дочка Анечка. Он начал ее снимать со мной. В результате получилась картина «Анна». Ну, я снимал Анечку каждый год, пока мы не расстались. Раз пять, наверное, я снимал. Потом — другие. Недавно я встретился с Анечкой на картине Балаяна «Первая любовь». Очень смешно было слышать от молоденькой красивой девушки: «Дядя Паша, дядя Рома!» Организованная поразительно — такая же, как Никита. Неизбалованная, умница. В семь утра выезд, а ей еще прическу надо сделать, в шесть часов утра — гримироваться. Она приходила на грим раньше гримерши. Работала очень профессионально». Говорят, равноценной замены Никита Михалков Павлу Лебешеву не нашел. В операторском искусстве никак нельзя обмануть. Вот — картинки. Или видишь, или не видишь. «Лебешевские картинки» не забыть. Они были. Они есть. Не надо ничего объяснять. Стоит их только увидеть. «Честно говоря, уже, наверное, ни он, ни я, ни Саша Адабашьян так много друг о друге не думаем. Сегодня вы просто об этом спросили… А вообщето я в его жизни уже ничего не представляю, и он в моей тоже… Так, воспоминания остались. Слава богу, что приятные…» <…> 15 *** Истории, рассказанные Александром Адабашьяном «Щас… выломают!» «Помню, когда выбирали натуру по «Обломову», мы искали в Петербурге квартиру, — с тем чтобы ее можно было перестроить. Ну, естественно, в домах на капремонте. И нашли. На канале Грибоедова. Дом был уже выселен. Но еще ломать не начали. На верхнем этаже квартира такая, как нам надо. Однако войти нельзя, дверь заперта. А с нами ходила интеллигентнейшая петербургская дама. Которая говорила с придаточными предложениями, знала историю этих домов, кто что построил, кто предположительно мог здесь жить, в какие годы. Дама говорит: «Ну, вы знаете, может, там еще люди живут…» Мы говорим: «Кто там может жить? Ясно, что никто, отопление отключено, зима». Она: «А вдруг там какие-то вещи остались…»

Из очерка Зои Ерошок, опубликованного позднее: «Потом они встретились на «Сибирском цирюльнике». По слухам, Михалков — хотя картину начинал другой, какой-то иностранный оператор — уговорил Лебешева опять работать вместе. Не знаю, вернулась ли к ним та их жизнь-дружба… Получилось ли что-то новое или «и старого не получилось…». // Новая газета. 27.02.2003. — Прим. сост.

138

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Паша больше всех активничал и подзуживал: да чё там… надо того… быстро дверь вскрывать и начинать снимать… А в результате дверь стали ломать мы с Никитой. Паша же с дамой и директором стояли этажом ниже, и она с изумлением смотрела на нас. Час назад мы беседовали с ней о Гончарове, а тут с уханьем, каким-то дрючком — раз! два! — и курочим дверь, выкрикивая в щель на всякий случай, если там бабушка осталась: «Бабушка! Не беспокойтесь! Мы из кино, Гончарова снимаем!» Потом нам директор рассказывал, что в какой-то момент Паша нашу потрясенную даму толкает в бок локтем и говорит радостно, показывая на нас: «Щас, б…, выломают!» Всё каждый раз новое и разное, непохожее «На «Обломове» в Питере было пасмурно. А Паша замечательно придумал, как осветить квартиру. Это третий этаж, приборы за окном не поставишь, что, там леса строить? Паша повесил над окнами козырьки из зеркальной пленки, а снизу светил. Свет отражался и падал, как полагается, сверху вниз, и было ощущение дневного света. Специальных технических приемов, которые бы Паша применял постоянно, нет. Он сочиняет все по ходу дела. Например, как сделать отсвет от свечки? Обычно зажигают свечку, за ней ставят прибор. Чтобы он вроде бы светил на артиста. Но все равно видна от свечки тень. На «Обломове» Паша вешал прибор прямо над столом, прямо над свечкой, так что и тень на столе была идеальной, как будто от этой свечки, и свет шел абсолютно свечной». «Паша не фотографирует нечто, срежиссированное кем-то другим, а сам в картине соучаствует — абсолютно во всем, и в драматургии в частности. Финал «Свой среди чужих…», например, Паша придумал. В финале они — четыре друга, которые, помните, так случилось, все друг друга подозревали и только потом выяснили, что эти подозрения были ложными, — так вот, в финале все они должны встретиться… Мы понимали: эта встреча должна быть эмоциональной. Но как это сделать? Ну встретились, обнялись, начали по траве кататься — все банально, все было… И уже мы снимать начали, а финала нет. И это Пашина была идея: «А что, если они бегут сегодня, а встречу их смонтировать с прошлым, встречаются они там, в прошлом?!» Задолго до съемок «Механического пианино», в подготовительный период, Адабашьян и Лебешев попросили художницу по костюмам принести из пошивочного цеха все лоскуточки, которые она там может собрать. Художница принесла целый ворох. И Александр Артемьевич с Павлом Тимофеевичем сели с ней и стали выбирать, какие цвета могут быть в картине. Из этого вороха получилась кучка уже поменьше. Потом начали отбирать

Павел Лебешев

139

лоскутки для отдельных эпизодов и персонажей. И в итоге получилось: вот цвета этого персонажа, вот — того. И так, подбирая гамму каждого персонажа, строились ударные эпизоды. Вдруг генеральша появлялась в лиловом платье. Что совершенно разрушало гамму… Это был настоящий эмоциональный удар. Или на ужине все были одеты в коричнево-оливковые тона. По тому же принципу и декорации строились. Стены были все тряпками обтянуты, для того чтобы они свет не отражали, а вбирали, глушили. О черном бархате и профсоюзной норме «Была у нас с Пашей и такая легендарная история. Только мы начали писать режиссерский сценарий «Своего среди чужих…», как забирают Никиту на год служить в Красную армию. Мы были твердо уверены, что, когда Никита вернется, картину снимать будем, потому ни в какую большую работу влезать не хотелось, за год тогда не обернуться было. Ну а как-то жить надо, я только что окончил институт, Паша тоже миллионами не ворочал. И мы с ним подрядились снимать немыслимую халтуру — кино про промкооперацию. Съемочная группа состояла из трех человек — я, Паша и режиссер, он же — продюсер и грузин. Паша был ему представлен как оператор, снявший «Белорусский вокзал», что соответствовало действительности. А меня Паша за глаза рекомендовал как дипломированного ассистента оператора. Хотя я понятия не имел, как это делается <…>. Но под Пашкиным руководством я насобачился и кассеты заряжать, и камеру целиком обслуживать, и фокус переводить. А попутно Паша — как бы сейчас сказали — делился секретами мастерства. Происходило это в основном в коридорах поездов и в не очень трезвом состоянии, но тем не менее эти уроки, я думаю, послужили мне куда больше, нежели если бы я сидел, благостный, в костюме, и записывал бы что-нибудь во ВГИКе. Так вот, в том эпохальном фильме про промкооперацию наш режиссер придумал сюжет о женщине с хлебозавода, у которой день рождения, но она идет на работу, про это забыв, входит в цех, а навстречу ей выбегает стайка девушек и дарит торт. Короче, едем мы в какой-то город, помню только, что поезд пришел туда в четыре утра. Поймав «левую» машину, доезжаем до хлебозавода, выгружаемся, режиссер нам говорит: «Ждите здесь». А сам едет, как обычно, за начальником местной промкооперации, чтобы тут же начать парить ему мозги: группа из Москвы… оператор, снимавший «Белорусский вокзал»… брошены лучшие силы… задание ЦК… Ну а мы, выгрузившись, накрыли свои коробки черным бархатом, который возили с собой якобы для съемок, на самом деле и укрывались им, и ска-

140

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

тертью он был… Ну накрыли этим бархатом коробки, легли сверху — и заснули. Как потом выяснилось, заснули мы аккурат перед проходной хлебозавода, и граждане, идущие на работу, вынуждены были переступать через нас, шагая по бархату. И вот наш режиссер, он же продюсер, он же кормилец, найдя начальника местной промкооперации, как сейчас помню, Ивана Ивановича, который от ужаса нарядился в костюм, мчится к нам на черной «Волге» с очень высокими колесами, впаривая по ходу дела Ивану Ивановичу: оператор, снявший «Белорусский вокзал», и так далее, а у Ивана Ивановича, наверное, перед глазами образ: сейчас он увидит человека в кожаной куртке, листающего книгу… в одной руке у него визир… в другой — штатив… «юпитеры» светят… А когда они примчались к вышеозначенному месту, то увидели: на затоптанном черном бархате лежат два небритых пьяных оборванных человека — и спят. Я проснулся раньше, и от ужаса закрыл глаза. Говорю Паше, что едут… А Паша мне на ненормативной лексике отвечает, что, мол, не так уж это и важно, не такое уж это и большое событие. Когда они подъехали, я встал, начал что-то объяснять, на меня — никакого внимания, продюсер подошел к Паше... А Паша, нисколько не смущаясь, продолжает лежать на этом бархате, только чуть-чуть приподнялся на локте, как Даная, — облако перегара висит в воздухе — и начинает выговаривать нашему продюсеру, что, между прочим, по трудовому законодательству полагается двенадцать часов разрыва между концом предыдущей смены и началом следующей (все это опять же перемежалось ненормативной лексикой) и что, если он не ошибается, с прошлой смены прошло часов восемь, так что на четыре часа отдыха мы еще имеем право, а где мы проводим свой досуг и в какой позе и позиции — это наше личное дело. Все это я излагаю очень литературно, на самом деле Паша говорил доходчивей и проще... Я не знаю судьбу этой картины, кто числился автором, вышла ли она, для какого потребления была. Но я вспомнил эту историю к разговору об иконописности образа. Да, есть люди, которые относятся к Паше, как к Богу, и боятся приблизиться. Другие говорят с придыханием: «Я видел Лебешева!» Иван Иванович тоже его видел. Наверное, до сих пор в себя прийти не может... Во всяком случае, если он, Иван Иванович, прочитает в вашей газете рассказ о вдумчивом Лебешеве, который рассуждает об операторском мастерстве, о пластике изображения, о связи ее с драматургией... Я не знаю, как Иван Иванович отнесется к этому. Но и то и другое — правда. И когда мы рассуждали о Гончарове: как это снимать, и какова должна быть пластика изображения, и каково движение камеры в квартире Обломова, и как оно меняется с появлением Штольца, когда должна

Павел Лебешев

141

быть ручная камера, а когда — на штативе... Да, это тот же самый Паша Лебешев, который, лежа пьяный на черном бархате, объяснял нашему режиссеру-продюсеру-кормильцу профсоюзную норму. Это все один человек. В том-то и дело». «Взаимоотношения с едой — очень чувственные» «Пашины взаимоотношения с едой, со свининой особенно, — очень чувственные». «Мы работали в Колумбии. Паша и там в гостиничном номере устроил кухню. Так вот, обычно к вечеру, часам к шести, Паша становился на съемках все более и более задумчивым: периодически подзывал к себе ассистента Андрюшу и говорил, что пора ему отправляться в гостиницу, потому что до конца съемок остается минут сорок, и если сейчас баранину засунуть в духовку, в принципе она, баранина, нашпигована, готова, — и если ее именно сейчас в духовку, то это будет то, что надо... Тут репетиция, Лёня Филатов страдает, а у Паши все мысли уже у плиты, и он прикидывает: так, баранья нога готова, картошка подойдет, они подоспеют вовремя, надо будет еще лук настрогать... И одним глазком в камеру: да, да, я все вижу, мне все нравится...» «Паша говорит: «Кино я снимаю, когда отрываюсь от стола». И это правда. Причем сказать, что иногда он мог бы пожертвовать столом ради кино, — не з-н-а-ю... Но кином пожертвовать ради стола он может совершенно спокойно...» «Магическое действие Паша производит на работников общепита. Как-то по дороге заехали мы в одну «Чайную». На самом деле это была занюханная столовая. Никого уже нет, кухня закрыта. Паша возился в машине, я прихожу: поесть можно? Нет, нет, нельзя, все закрыто, идите отсюда... Приходит Паша. Сразу идет на кухню, и через 10 минут оттуда вылетает пробкой какая-то дама в белом халате, накрывает стол. И Паша не то что им льстит, он на них орет: ну ты, куда это кладешь? Сам уже в переднике. И все бегают вокруг, суетятся, покорные такие... Паша кричит: это что — кастрюля? Разве это кастрюля? Начинает популярно объяснять, что можно этой кастрюлей делать... Я суечусь на подхвате... И так — всегда и везде. Причем он никогда не говорит: мы — съемочная группа «Мосфильма»... Просто открывает дверь, появляется на пороге... И все столовские работники — у его ног. Не знаю, общепитовское вещество в нем какое-то есть, что ли. И они нюхом это понимают. Это как собаки, как дети, друг на друга реагируют. Я могу быть замечательно одет, интеллигентно выглядеть, культурно говорить, но это не действует... Появляется небритый Паша, в джинсах, в рваном свитере, и через секунду все бегают на цырлах, достают чтото из-под прилавка, Паша это им швыряет в морду, говорит: я это готовить не буду, это несвежее, а это с этим не делается, — ему несут что-то другое...»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

142

Про дельфинов «На кинокартине «Молчание доктора Ивенса», в городе Судаке, Паша был оператором подводных съемок. А надо знать, что у Паши водобоязнь. Он купается в море так: заходит по пояс в воду, садится и сидит. А тут он подрядился оператором подводных съемок... Вся студия с ума сходила от восторга. А я был ассистентом оператора подводных съемок... В одной из важных сцен мы должны были снимать дельфинов. Но в дельфинарии дельфинов не было, и Паша был командирован съемочной группой на научно-исследовательском судне отлавливать дельфинов где-то в море. На этом корабле им как-то удивительно повезло. Командировали их на месяц, но, едва они вышли в море, буквально сразу нарвались на косяк дельфинов и наловили восемь или десять, и уже на этом корабле, где-то в резервуаре, дельфины резвятся, и судно берет обратный курс, капитан посылает радиограмму, что задание выполнено досрочно, капитану тут же сообщают, что он будет награжден... И по этому поводу с участием Паши была устроена на корабле колоссальная пьянка… Тут надо сказать, что, готовясь к съемкам, мы с Пашей прочитали какуюто брошюру про дельфинов. И вот Паша, выпивая с капитаном, излагает ему содержание этой брошюры. Капитан так растрогался, что вышел ночью на палубу к резервуару, долго смотрел на дельфинов, потом сказал: «Они ж как дети...» — и велел их всех выпустить в море, на волю. А когда Паша и капитан просохли, судно уже приближалось к берегу. Все кончилось, конечно, диким скандалом. Дельфинов мы так и не сняли...» Я спросила Адабашьяна: «Лебешев специально рассказывал капитану про дельфинов — хотел, чтобы их отпустили?» «Нет-нет, — серьезно ответил Адабашьян. — Я думаю, что если б они там какихто осетров наловили, то он бы фиг их выпустил. А связи с несъедобностью дельфинов — у Паши никакой личной корысти не было». Однажды на набережной «Когда мы в том же городе Судаке снимали «Молчание доктора Ивенса», помню, нам денег не платили. Даже суточных — 3 р. 80 коп. — мы долгое время в глаза не видели. И вот однажды Паша шел по набережной в старых джинсах, к нему подошел какой-то парень и спросил: не может ли тот продать ему джинсы? За сорок рублей. Паша, не веря своим ушам, переспросил. Тот сказал, что да, готов купить. Паша, боясь, что парень может передумать, прямо там, на набережной, снял штаны и появился перед нами в гостинице — с двумя банками портвейна, в гражданских трусах, очень счастливый и радостный...»

Павел Лебешев

143

Если его не любить — то можно только ненавидеть «Если брать его качества все по отдельности и так их старательно выписывать, то может выйти монстр. А в соединении получается Паша Лебешев, которого все любят. Это такая парадоксальная вещь. Ну, наверное, в химии так. Если нюхать хлор и кушать натрий, можно, наверное, загнуться. А натрий-хлор — это поваренная соль, без которой ничего съесть нельзя. Это предел моих химических знаний, наверняка существуют более сложные формулы, где все по отдельности сплошь состоит из ядов и отравляющих веществ, а в соединении может получиться что-то съедобное или замечательно пахнущее. И вот Паша... И склочный, и интриган, и эгоист, обжора, пьяница, человек необязательный — и если брать все по отдельности и строго спрашивать: присуще ли ему это отрицательное качество? Да! Присуще ему такое положительное качество? Нет! Как в школьном сочинении, да? Баба-яга: положительные качества — близость к природе, народный язык, наблюдательность; отрицательные качества — злобность, интриганка, костяная нога... У Павла Тимофеевича средь положительных качеств нет никакой близости к природе, и кажется сплошной набор отрицательных качеств. Но это по отдельности. А именно из-за набора качеств получается совершенно удивительный, уникальный человек — и все нейтрализуется, и одно отрицательное качество в соединении с еще более отрицательным дает что-то иное, новое и, на мой взгляд, сугубо положительное. Если Пашу не любить, то его можно только ненавидеть! А так вот, с температурой 36,6о, к нему относиться совершенно невозможно». Отношение к людям «В Пашином отношении к людям полутонов мало. Или «да» — или «нет». Если он в кого-то влюбляется — я не имею в виду в романтическом плане, а в личность, — то всё в розовом свете, никаких отрицательных качеств! Актер если — снимать только его. Во всех ролях. Всё может сделать. Потом если к тому же человеку остывает, то всё: даже на эпизод его брать нельзя! И думать нечего! И с такой же легкостью остывает». Чего Лебешев никогда не сделает «Я убежден, что Паша не в состоянии, например, написать донос. Или вообще сделать какую-то вещественную пакость. Он что-то может совершить на темпераменте: сказать, вякнуть... Но с расчетом, с умыслом холодным: затаиться и терпеливо ждать часа, когда наконец можно кого-то лягнуть и укусить, сзади зайти — и тут его... На это Паша совершенно не способен.

144

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

В отличие от очень и очень многих. Это качество людей слабых. Какие бы они высокие посты ни занимали. А Паша — человек сильный». Что может ничего не значить «Так как все Пашины недостатки — продолжение его достоинств, а достоинства — продолжение недостатков, я имею в виду, например, такие качества, как искренность и спонтанность, то, если он в Доме кино орет про кого-то что-то как бы нелицеприятное, — это не декларация намерений, это сиюсекундное состояние души и пищеварительного тракта. В контексте того, что секретарь Союза кинематографистов Павел Тимофеевич Лебешев чего-то там про кого-то сказал, это нельзя воспринимать... Через три дня он так совсем не будет думать... Баранья нога прекрасно зажарилась, выпили, и выяснилось, что такой-то — просто прекрасный парень. И со мной такие вещи были. Передают мне, что Паша что-то там в мой адрес... Но я хорошо знаю высказанному цену. Что это значит? Это значит, что свинина в тот момент была несвежая. Ничего более». Из Италии — с восторгом «Приезжал недавно мой итальянский режиссер. Молодой парень, с которым мы уже вторую картину пишем. Другое поколение, другая страна. Где-то мы с ним вместе были, и был там Паша. Общались недолго, Паша был слегка выпивший. Но самое сильное впечатление у этого итальянца осталось именно от Паши. А вот — почему? Как это происходит? Непонятно... Я только что вернулся из Италии, месяц там работал, и очень много этот итальянский режиссер о Паше спрашивал: а как он? а чего он? Причем это совершенно безотносительно к профессии, это не то, что, ага, это тот самый оператор, который снял то-то и то-то... И опять же непонятно, в чем заключалось потрясение. Паша не гнул подковы, не завязывал узлом кочерги... не плясал вприсядку... не пробивал лбом стену... (что он делал однажды в Одессе, в гостинице, потом эту стену завешивали плакатом). Но почему-то этот итальянец, ни слова не знающий по-русски и совершенно не понимающий, о чем там орал Паша и от чего размахивал руками, итальянец, которого я здесь, в Москве, с кучей замечательных людей познакомил, никого так не запомнил, как Пашу».

Павел Лебешев

145

Вместо «прощай»16 19 февраля 2004 ОТЧЕТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК Это был человек достоверный и отчетливый. Умный без умствований. Простой без пристроек. (Да и что можно пристроить к простоте?) Свободный без жестов и гримас. Пластичный без держания какой-либо позы. И нравственный без пресности и «ужаса правдивости». <…> Ученые рассказывают об уникальном зрении Леонардо. На его рисунках обнаружили завихрения воды, которые обычный человеческий глаз различает только на кинопленке, растягивающей реальное время. Пройдет сто, двести, триста лет — и ученые обнаружат на растягивающей реальное время лебешевской кинопленке такие «завихрения», которые не снились никакому человеческому глазу. А Павел Тимофеевич через глазок кинокамеры все это видел. Его уникальное — умное! — зрение сверхчувствительно реагировало на мир. <…> Очень долго у него не было никаких премий. Только в последние годы перед самой смертью вдруг посыпались одна за другой. (Точно опомнились, застыдились кинематографические начальники.) Но ни отсутствие премий, ни их наличие никак на жизнь замечательного Лебешева не влияли. Пока не было — не жаловался, а когда награждали — щеки не надувал, хотя радовался как ребенок, чуть не прыгал на сцене, а зал аплодировал, кричал «браво», ликование было всеобщим, органичным, неподдельным. <…> Он любил кино. Любил не только снимать, но и смотреть. Говорят, и умер, смотря кино. 23 февраля 2003-го, в воскресенье, хотя уже плохо себя чувствовал, не остался лежать в постели, а встал, принарядился и сел перед телевизором. Приготовился смотреть фильм «Два бойца». Он смотрел этот старый фильм раз сто, наверное, а может, и двести. Но ему так нравились Борис Андреев и Марк Бернес и песня «Темная ночь»… И вот он с детским любопытством сел к телевизору. Сердце. Оно разорвалось именно в этот момент. Он умер в мужской праздник. Мужчина-ребенок. Играющее дитя.

Выдержки из очерка Зои Ерошок памяти Павла Тимофеевича Лебешева. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

146

АНАСТАСИЯ ВЕРТИНСКАЯ Март 2006 ДРУГАЯ ВЕРТИНСКАЯ Когда-то Анастасия Вертинская сыграла Маргариту в фильме Юрия Кары «Мастер и Маргарита». Из-за коммерческих (и иных) споров фильм лег на полку. Были еще «Бременские музыканты» Александра Абдулова… Из театра — МХАТа Олега Ефремова — ушла в 1989 году. Сказала, что больше в театр как советскую структуру не вернется. Другое дело — театральный проект. Четыре года назад ей позвонил художник Павел Каплевич и предложил сыграть в «Пигмалионе». Она согласилась. И сама придумала, чтобы молодой талантливый драматург Максим Курочкин переписал пьесу Бернарда Шоу. Получился антрепризный спектакль «Имаго» (режиссер Нина Чусова, продюсер Павел Каплевич). И это всё. Больше ничего. Но! Пятнадцать лет назад Анастасия Вертинская создала Благотворительный фонд актеров. И с тех пор это главное дело (и место) ее жизни. Мы говорили с ней только об этом. Нет, еще об отце и о просто людях из просто жизни. А когда я расшифровала диктофонную запись, обнаружила самое бранное слово Вертинской. О нем — позже. Тем более мне интереснее ее другие — антибранные — слова. Так интервью превратилось в подобие словаря: от А до Я. АББРЕВИАТУРА. С 1991 по 1996 год Фонд Вертинской назывался Благотворительный фонд русских актеров, а с 1996 года — Благотворительный фонд актеров. Спрашиваю: почему? Политкорректность? Усмехаясь, объясняет: «Нет, это произошло потому, что за слово «русские» надо было платить. А я отказалась. Ну, блуждало в то время такое распоряжение: хотите писать в названии фонда «русские» — платите. А из каких соображений, я вам объяснить не могу, сама не поняла». АКТЕРЫ. Вертинская только начинала работать в Фонде, когда одна умная женщина сказала: «Учтите, в ответ получите черную неблагодарность». Она подумала: «Какой страшный человек! Зачем такие вещи говорит?» Позже убедилась: это правда. Люди думают, что ты обязан им что-то делать, и предъявляют бесконечные претензии. Почему? Потому что эти люди — актеры.

Анастасия Вертинская

147

«Актеры выброшены за черту бедности. Разумеется, как и многие социальные слои. Но в отличие, скажем, от инженеров, актеров учат заниматься эмоциями. Понимаете, эмоциями и только ими! И в конце концов эта бесконечная эксплуатация эмоций так специфически формирует сознание человека, что у него абсолютно нет рацио. Поэтому актер не может стать бухгалтером или пойти в ларек торговать. Мне кажется, он сразу прогорит. Наверное, вы замечали: когда актера спрашивают, как играл эту роль, он говорит что-то совсем невнятное. Потому что объяснить этот процесс сложно. Он — чувственный, понимаете? Короче, актеры — это люди, которые в принципе не могут поменять профессию. Они всю жизнь занимались только творчеством. И не получая творческое, не могут осознать и принять как должное этой тяжелейшей перемены. И прийти за податью актерам сложно. Это значит признать, что ты никому не нужен. Каждому человеку сложно, но актеру — особенно. И приходя ко мне, в мой Фонд, они думают: раз я взялась за это дело, значит, мне помогает государство. Они не понимают, что все деньги Фонда — это деньги, которые я достаю сама. Но я никого не разубеждаю. Ну, пусть думают, от государства. Что тут поделаешь? Главное: помочь, да?» <…> АВТОРИТЕТ. «Мне удается доставать деньги потому, что люди, к которым я обращаюсь, мне верят. И здесь у меня авторитет не актерский, а какойто другой, человеческий. Ну, например, я всегда за все деньги отчитываюсь. Хотят этого люди, которые дают мне деньги, или не хотят. Я все равно посылаю им подробнейший отчет со всеми расписками и квитанциями, куда и кому эти деньги пошли». Сегодня в жизни актрисы Анастасии Вертинской нет ни театра, ни кино. Но терзаться по этому поводу ей абсолютно некогда. Потому что очень занята. БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ. «Жизнь страшно удорожается. Похороны в Москве (2006 года) стоят уже 15 тысяч рублей, это самые-самые простые. А бюджета же у меня нет. И бывают такие отчаянные состояния, когда я совершенно не знаю, где брать деньги. Но всегда в самый отчаянный момент находятся люди, которые помогают. И я вижу в этом Божий Промысел. Хотя вы сами понимаете: устаешь без конца просить. В самом начале был период, когда чуть ли не за все фонды мне приходилось краснеть. Какие-то отмывания, еще что-то. И только приходишь и говоришь, что из благотворительного фонда, а на тебя уже смотрят скептически: мол, ну и чего ты хочешь? Это трудно было преодолевать. Но я находила выход. Например, предлагала помогать напрямую: отдать деньги в руки людям.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

148

Или вот проблема: все хотят быть меценатами знаменитых актеров. «Дайте мне помочь звезде, которая умирает от голода! Тогда я буду чувствовать себя человеком». А ведь тысячи людей пусть не стояли на сцене как актеры — костюмеры, гримеры, музыканты, — но тоже отдавали свою жизнь театру или кино. Они, может быть, не звезды. Или даже совсем неизвестны. Но это же не значит, что — не люди?» Вертинская «собирала» подопечных всю свою актерскую жизнь. («Я работала в нескольких театрах. Знаю многих актеров. И люди сами узнают про мой Фонд. Сегодня где-то человек двести, которым мы помогаем».) *** Достает лекарства, путевки в санатории и дома отдыха. Договаривается об операциях. <…> Нанимает сиделок или женщин для уборки квартир или кого-то, кто принесет больным продукты. Устраивает «для своих стариков» благотворительные обеды. Встречает с ними Рождество и старый Новый год. Ежемесячно платит прибавку к пенсии. Хоронит (за свой счет) одиноких. А потом ухаживает за их могилами. Все это (и многое другое), повторяю, пятнадцать лет. Не прерываясь. Работа без «санитарного дня». Без «переучета». Тысячи мелких, бытовых ситуаций. Анастасия Вертинская снималась в кино или играла на сцене только в классике. Говорила: «Я — не актриса современных ролей». Служа в театрах, годами оставалась без ролей. Потому что никогда, как кто-то заметил, не олицетворяла строй, не символизировала эпоху, не диктовала стиль, не навязывала стереотип красоты. (Даже перманент делала и вату в нос — для ролей — закладывала, чтобы стать поближе, посоциальнее и попонятнее. Не помогало. Лицо, вкус, изящество и индивидуальность «выдавали».) Никогда не была «официальной леди» театра или кино. Держалась «чуть поодаль». И вот сегодня абсолютно современная роль: ходить на приемы к чиновникам и банкирам и просить денег. Для себя — ни за что и никогда бы! А для (ради) своих подопечных звонит, идет и рассказывает о Фонде. Ей вежливо кивают, соглашаются. Но из десяти в лучшем случае один обещания выполняет. Тогда она стучится в другие двери. ГЕНЫ. Я спросила: почему занимается этой будничной, изматывающей благотворительностью сегодня, когда наша культура так старательно отмежевывается именно от человеческой повседневности? Она ответила: «Гены, наверное». И — помолчав: «Мой дедушка — по отцовской линии — Николай Вертинский был крупным адвокатом в Киеве. Задолго до 1917 года, естествен-

Анастасия Вертинская

149

но. А тогда запрещали адвокатам вести бесплатные дела. Но дед все равно помогал бедным. Тайно и часто. И выяснилось это только, когда он умер. За его гробом шла огромная толпа благодарных бедняков». Ей было двенадцать с половиной лет, когда умер отец, великий певец Александр Николаевич Вертинский. Но и маленькой знала: папа дает много благотворительных концертов. «Тогда они назывались «шефскими». Как только папа в 1943 году вернулся в Россию из эмиграции, стал давать эти концерты. Собирал деньги для семей погибших солдат, для бездомных детей. И не по требованию министерства культуры, а по велению сердца. Благотворительность — это всегда только одно: потребность самого человека. И эту потребность человек сам объяснить не может». («В ней улыбались воспоминания», когда она говорила об отце.) «Как всякий аристократ, мой папа был трудоголиком. И пол подметал, и завтрак готовил. Абсолютно никакого барства. Хотя, конечно, чудовищно баловал нас с сестрой. И если бы не строгое воспитание бабушки…» Когда на экраны вышел фильм «Человек-амфибия» — это был не просто успех, а полное сумасшествие. И вот тогда бабушка сказала Анастасии Вертинской: «Никакие твои обязанности по дому не отменяются. Как ходила в булочную, так и будешь ходить. И всё, что делала, — будешь делать. И жить будешь как жила». «Да, бабушка заставляла меня ходить в магазины. А там же — очереди. И очередь просто орала, увидев меня. И бежала вся разом за автографами. Я расписывалась даже на рубашках, паспортах, колбасе… И переживала это как травму. Потому что никогда не была общественным человеком. А всегда любила тишину, уединение. Но! Мы не были ограждены ни от чего. Ни телохранителей. Ни длинных лимузинов белого цвета с черными окнами. Жили просто. Как все. Стояли в очередях. Ездили на троллейбусах». ИНТУИЦИЯ. Ей помогает интуиция. Но только иногда. Случалось, по делам Фонда открывала дверь к новому русскому, видела лицо и уходила: «Извините, я не туда попала». («И сегодня: вот рекомендуют обратиться к такому-то. А меня ну просто ноги туда не несут, понимаете? Или: люди внимательны, подробно расспрашивают, а вот что, а вот как, и я рассказываю, как дурочка, рассказываю, а интуиция молчит. (Смеется.) В итоге: денег не дали, зря старалась».) ЛИЗА И ЛИЛЯ. Вдова Олега Даля, Лиза, и вдова Марка Бернеса, Лиля, не знали друг друга, пока Вертинская не пригласила их на благотворительный обед. Там они познакомились, а потом сильно подружились. «Лилия Михайловна Бернес тогда чувствовала себя неплохо, могла ездить общественным транспортом и часто приезжала к Лизе Даль в гости,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

150

они чай вместе пили», — рассказывает Вертинская, как мне кажется, с гордостью. «Они — не актрисы. А жены великих людей. И — уникальные личности». После паузы: «Этим мужьям (Марку Бернесу и Олегу Далю. — З.Е.) повезло. Потому что были эти женщины. Жертвенные. И понимающие». Лиза Даль почти три года как умерла. (С Лилей Бернес я познакомилась только на похоронах Лизы.) Я часто от Лизы Даль слышала: приносили от Насти Вертинской деньги, звонила Настя, приходила Настя, Настя отправила нас с Лилей в санаторий, Настя дала мне денег на памятник маме... Лиза ребенком пережила блокаду в Ленинграде. (А ее родная сестра умерла там от голода.) Здоровье у Лизы было слабое, хотя она предпочитала на эту тему не говорить, не любила жаловаться. Пенсия 2003 года: тыща рублей. «Блокадные деньги» государство платить забывало. Фильмы с Олегом Далем показывали по телевизору, в ларьках продавали его видеокассеты и диски, кто-то здорово на этом зарабатывал, а Лизе не перепадало ни копейки, она жила скромно, если не сказать — бедно. И почти единственный человек ей помогал — Вертинская. И деньги на Лизины похороны — ее (знаю не от Вертинской), и сама пришла, и поминала. Лизе было чуть более сорока, когда умер Олег, Лиле — сорок, когда умер Марк. Обе — красавицы. И подлинны в том смысле, когда подлинность настолько подлинна, что даже не замечается. И Лиза, и Лиля так и не вышли больше замуж. Просто не разлюбили. Двадцать лет вдова Бернеса пыталась установить на доме мемориальную доску. Ничего не получалось. Помогла опять же Анастасия Вертинская. «Знаете что? — говорит Анастасия Александровна. — Мне очень много лет отказывали в мемориальной доске моего отца. И буквально за 15 минут «вопрос решил» Иосиф Давыдович Кобзон. И именно он помог мне с мемориальной доской Бернесу…»17 НОВЫЙ ГОД. Такая вот маленькая история: перед Новым годом из фонда Вертинской позвонили Лизе Даль и Лиле Бернес, попросили собраться вместе, накрыть стол скатертью, поставить фужеры и ждать Деда Мороза. Предупредили: только ничего не готовьте, Дед Мороз все принесет. Лиза Даль смеялась: «Ну, сидим мы, две дурочки, ждем, и неловко, и хохот разбирает: дети мы, что ли? Придет пьяный забулдыга». Дед Мороз пришел. Один. Был абсолютно трезв, почтителен и галантен.

Лилия Михайловна Бернес-Бодрова умерла в августе 2006 г. — Прим. сост.

Анастасия Вертинская

151

Звали его Олег Меньшиков. Олег (без костюма Деда Мороза) принес цветы, еду, выпивку, подарки, сразу же выключил мобильный и проговорил с Лизой и Лилей долго-долго. Четыре часа. Сказал: очень любит и Олега Даля, и Марка Бернеса, поэтому, когда услышал, как из фонда Вертинской предлагали одному популярному актеру из сериалов пойти к Лизе и Лиле, сам вызвался: «А можно я? Пожалуйста!» (И это Олег Меньшиков, о котором все говорят, что главное в нем — дистанция, отстраненность.) Потом пригласил Лизу и Лилю на свой спектакль «Игроки», усадил на лучшие места, потом они обсуждали его работу. «Я очень благодарна Олегу. Ведь правда, время сейчас такое, что легче быть талантливым, чем добрым, — сказала Вертинская. — А то, что к Лизе и Лиле пришел именно Олег — для них это было невероятно много. И потом: он сделал это с необыкновенной легкостью». ТАПОЧКИ ДЛЯ МАРИНЫ. «Музеи сейчас по остаточному методу содержат, — говорит Вертинская, — и в итоге к ним не попадает ничего». Она любит музеи и библиотеки. («Там потрясающие люди работают. За копейки. Но это служба. Служба ума, совести и воспитанности».) Недавно актриса «Современника» Мила Иванова попросила Вертинскую помочь музею Марины Цветаевой в Тарусе. («Мы спросили: что нужно в первую очередь? И нам сказали: тапочки. Ну, знаете, такие простые, войлочные, в которых люди ходят по музею? Мы заказали в Москве тапочки, сшили их и повезли в Тарусу. Боже, вы бы видели, какая это для музейщиков была радость! Господи, мелочь, тапочки! Но денег-то нет. И музейщики страдали. Они же пол берегут и каждую половицу, по которой ходил поэт».) Фонд Вертинской помогал музею Чехова («у них уже нет проблем»), а теперь — музеям Цветаевой и Пастернака и Театральной библиотеке. ЦЕННОСТЬ ОПОРЫ. «Благотворительность в России есть, и она уже явление. Я тесно связана с Благотворительным фондом театральных деятелей, и если случается с кем-то большая беда, мы все (вместе!) кидаемся помогать. Я тут же пишу письмо Александру Калягину и всегда получаю от него помощь. А Маргарита Александровна Эскина? Это же уникальный человек! От своего отца (он тоже возглавлял Дом актера) она унаследовала эту фантастическую любовь к театральной среде и под свое крыло собирает огромное число творческих проектов и проводит столько благотворительных акций!» <…> Раньше Вертинская в Фонде работала с Галиной Николаевной Муравьевой, но она в 2005 году умерла. Теперь Ира Горкина пришла. Вертинская хвалит Иру: «Юное существо, но умный, сообразительный человек… Я объясняю Ире, что работа наша не сразу, но приносит удовлетворение».

152

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

ЮНОСТИ ЗЕРКАЛО. «Сегодня я ничего не делаю, чтобы оставить какойто след. Я могу сказать это вам совершенно точно. Когда-то над моей кроватью висела фраза из «Фауста» Гете: «…И не смело б веков теченье следа, оставленного мной». Но это, очень амбициозное, изречение висело у меня в юношеские годы. Мне тогда казалось: я должна не просто стать актрисой, а запечатлеть себя как актрису в какой-то культурной памяти. И это меня стимулировало. Потом, когда прошли годы, эта идея поблекла. Как поблекли все девизы, которые я знаю. И которыми часто пользуются люди как критерием словесным, но никак не жизненным. Все-таки жизнь — это что-то очень рутинное. Понимаете?» Я И МИР. «Был такой период, когда папа заслал меня с сестрой в пионерлагерь. Потому что как-то он сидел, за обедом, смотрел на нас и сказал маме: «Знаешь, дорогая, кажется, мы воспитываем наших детей не как советских граждан». В пионерлагере дети пели «Взвейтесь кострами, синие ночи», и Анастасия Вертинская очень переживала, что эту песню не ее отец написал. («Потом, конечно, разобралась».) Отец не собирал архив. И пришлось ей. Годы на это ушли. Тем более в советское время не было его пластинок. Только левые записи концертов. Но благодаря современным носителям отреставрировано уже всё: и дореволюционное, и эмигрантское, и советское. Выпустила диски отца, книги отца и матери. Готовит издание стихов отца18. *** Когда у нее болит голова или совсем нет настроения, она говорит: «Никогда не надо забывать о тех, кому хуже». P.S. О бранном слове. Произносит это слово сухо, холодно и презрительно. И звучит оно так: «Неприлично». Например: «Всё в жизни грести только под себя — это неприлично. Что-то сделай хоть для одного человека. Уже будет хорошо». Или — о «глянце», называя его — «из жизни муравьев»: «Я много лет преподавала во Франции. И знаю: если бы когда-нибудь, например, Патрисия Каас позволила себе подъехать на этом «бе-

Часто бывает на Новодевичьем кладбище. Там — папа. (В 2013 году умерла мама, Лидия Владимировна. — Прим. сост.) А потом обязательно совершает «свой круг»: «Всегда захожу на могилу Анастасии Платоновны Зуевой, на могилу Олега Ивановича Борисова, постою у могилы Шаляпина, смотрю, всё ли в порядке. Там же похоронена Наталья Петровна Кончаловская. Дальше: Евстигнеев. Леонов. Смоктуновский». Знаю, что Фонд Вертинской помог установить надгробие на могилу Олега Ивановича Борисова. Поправляет: «Мы принимали участие».

Анастасия Вертинская

153

лом трамвае» (лимузине. — З.Е.) и вот так себя вести, как ведут наши «звезды» шоу-бизнеса, то ее на другой день парижские газеты растерли бы. В порошок, понимаете? Нельзя вести себя — даже если у тебя много денег — как нувориш. Это — неприлично! Я не бываю на тусовках, меня там сразу начинает страшно трясти. Поэтому вздрагиваю, когда очень редко, но вижу свою фотографию на последней странице какого-нибудь журнала. Не дай Бог прочитать о себе: «Пришла актриса такая-то в сумке от Дольче и Габбана».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

154

ДОКТОР ЛИЗА Март 2008 БРОДЯГИ Энциклопедия. Часть первая Павелецкий вокзал. Семнадцать ноль-ноль. Это моя первая среда у бомжей. 13 февраля 2008 г. Лиза раздает теплые вещи, еду, лекарства. И все время меня с кем-нибудь знакомит. Вот — Васив. Он из Дагестана. Красивый молодой человек. Все зовут его Васей. Вася — вожак. «Самый чистый», — говорит Лиза. И правда, очень опрятный. В дубленке. Поношенной, но вполне приличной. Здоровый цвет лица. Не похож на бомжа. Хотя бомжует три года. Лиза дала Васе мобильник, кладет на него деньги, и от среды до среды звонит Васе: «Как там наши? Все нормально?» Или Вася звонит. Лиза, например, в «Кофе Хаузе». Вася: «Тут бомж у нас новый. Что-то ему совсем плохо. Он — слепой». Лиза: «На один глаз или на оба?» Вася: «Пойду посмотрю, он лежит, не видно». В «Кофе Хаузе» — приличная публика. Некоторые, поняв, о чем и с кем разговаривает Лиза, — испуганно от нее отодвигаются. У Васи что-то с рукой. Лиза смотрит и говорит: перелом. Руку Васе сломал милиционер. Вася стоял у входа в метро, милиционер проходил мимо, спросил: ты чё тут стоишь? И — бац дубинкой по руке. Получил удовольствие и пошел дальше. Сутки Вася ждал приезда Лизы. Плакал от боли, боялся. Лиза говорит: срочно звоните в «скорую». Для Васи врачи страшнее, чем милиция. Но Лиза строго сказала: «Надо гипс наложить». «Скорую» вызывает другая Лиза, студентка. «Скорая» не едет час, два. Лиза Глинка — мне: «Скорая» может или вообще не приехать, или на полдороге выкинуть бомжа из машины на полном ходу, прямо на трамвайные рельсы». Студентка Лиза тем временем раздает бомжам еду из своего большого полиэтиленового мешка. Она ходит сюда уже месяца три. Нет, не одна. Еще «три девочки и один мальчик». Можно узнать их фамилии? «А можно — без фамилии?» — смущается Лиза. Конечно, можно, но почему? «Над нами смеются, не понимают». Кто? Сверстники? Да. А — родители? Дома — не знают. Еду для бомжей готовят у одной девочки в общежитии. Гречку варят, пельмени. Чай приносят в термосе, хлеб.

Доктор Лиза

155

Тима — тоже из Дагестана. Бродяжничает полгода. («Приехал на заработки. Нашел работу. На стройке. Два месяца круглыми сутками шпаклевал, малярку делал. Денег не дали. Я что, даром должен работать?» И после паузы с мягкой усмешкой: «Как бывает в Москве — обманули».) Потом Тима потерял документы. А без денег и документов как уедешь домой? Ночует на вокзале. «Ну, это хорошо», — сдуру говорю я, имея в виду, что, слава богу, не на улице. «Чё ж хорошего?» — укоризненно-мягко улыбается Тима. В Дагестане у Тимы остались две младшие сестры. Обещает уехать к ним, если Лиза купит билет. «Не вернешься?» — спрашивает Лиза. Тима — твердо: «Нет». «А сестры не выгонят?» Тима уверенно: «Не выгонят». Сегодня Тиме перепала обувка. Лиза дает ему черные хорошие туфли. («А то у него эти желтые, как у Олега Попова, совсем разваливаются».) Тима переобулся, долго смотрит на новые туфли, явно любуется. Идем в укромный уголок. Лиза делает Тиме перевязку. У Тимы на левой руке рана (тоже от милицейских побоев) не заживает, гноится. Лиза — перевязывая: «Щипет? Сильно? Терпи. Да не бойся ты. Не будет больно. Обещаю. Я аккуратно. О, сколько гноищи. Не давай себя пластырем заклеивать. Жди меня в среду». Тима: «А-а-а-а, больно». Лиза: «Посмотри на меня, Тимочка. Терпи, тебе не больно. Терпи». Мимо идут люди. Бросают на меня и Лизу странные взгляды. Студентка Лиза опять убегает с Васей на ту сторону улицы — ждать «скорую». Которой все нет и нет. Рассказываю Тиме, что это та девочка, которая готовит для них пельмени. Тима — очень серьезно: «То-то я почувствовал: пельмени — ручной работы». Я не говорю Тиме, что пельмени, конечно, из пачки, фабричные. Тима правду сказал: они ручные. Тима — Васе: «Ты в больницу, в такую-то, не ложись. Там вредные. Меня в час ночи выкинули. Метро рядом нет, на улице -25. Уж лучше б совсем не клали или до утра дали долежать. Всех наших, если даже и берут, то в час, в два ночи выгоняют. И не потому, что места понадобились, а просто так». У Лизы — медицинский чемоданчик с лекарствами, шприцами. Про «своих» бомжей она уже все знает. Кто уколов боится, кто перевязок... Знакомство с Андроном началось у Лизы драматически. Андрон с ходу заорал на нее: «А-а сука, деньги на нас башляешь!» «Не ори, — тоже на повышенных тонах сказала ему Лиза, — менты на ор придут». Потом Андрон увидел, как Лиза кормит бомжей, перевязывает, одежду дает, и стал подлизываться: «Привет, сестра!» «Отойди, я на тебя обиделась», — сказала Лиза. Это услышал Вася и впал в гнев: «Ты что, Л-и-з-у обидел?» Отвел Андрона в сторону, жестко поговорил. Теперь Андрон — шелковый. И всякий раз считает своим долгом перед Лизой отмечаться: «Нет, ты, Лиза, на нас совсем не башляешь и пахнешь, как Пьер Карден».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

156

Тима ждет отправки в Дагестан. Две недели не пьет. «Тима, а сколько вам лет?» — спрашиваю я. «Шестьдесят восьмого года рождения. Это — сколько?» — «Сорок». — «Ну, значит, мне — сорок». «А мне сколько дадите?» — спрашивает Лена. Она — крепкая, упитанная, лицо без морщин. Я говорю: «А вам, Лена, двадцать лет». Лена радостно смеется, хлопает в ладоши: «Да у меня трое детей. Старшему уже 18. Еще приемный ребенок есть». «А где дети, Лен?» — «С теткой в Тамбовской области». После паузы: «Тетка хорошая, и я к ним приезжаю. В холода. Отогреться». И — почувствовав неловкость: «Звонила им недавно. Я часто звоню». Ночует Лена на вокзале. Охрана пускает за 50 рублей. Где деньги берет? Попрошайничает. Часто дают? «Часто, часто, — кивает. — Я ведь помногу не прошу: 5 рублей или 10. Особенно хорошо дают люди у Матронушки, ну, знаете, Покровский монастырь на Таганке? Мы туда по вечерам приходим. Днем там с нищих мзду берут, а нас по вечерам одна добрая женщина жалеет, бесплатно разрешает просить милостыню». Это, значит, среда. А в пятницу обещают -25. Лиза беспокоится насчет холодов, каждого (!) бомжа пытается куда-нибудь пристроить на три дня, потом, говорят, потеплеет. (Объясняет индивидуально: «Ты иди в медпункт такой-то, обратись к такой-то, скажешь, что от меня, а я ей позвоню». «Ты, Лена, езжай в Тамбов. Пересиди там эти три дня». «Тебя, Тима, домой в Дагестан отправим». «Что с тобой, Русланчик, делать? Может, в приют?» Руслан: «Ленка, возьми меня с собой». Лена: «Ну не могу я. У меня насчет этого тетка не любит». Руслан: «А ты скажи, что от меня ребенка ждешь». Все смеются. Живот у Ленки большой, может запросто сойти за беременную.) Руслан — из Украины, Донецкая область. Восемь лет назад оттуда уехал. Никого там не осталось. Мама умерла. Она не родная ему была. Взяла из детдома в три месяца. Работал Руслан в Москве на рынке. Потом по пьяни (честно признается) документы потерял. У Руслана — гепатит и цирроз. В очень запущенной стадии. Руфине — тридцать пять лет. Бомжует — семь. Руфина — это Кармен. Мятежная и бесстрашная. Руфина не боится, когда ее фотографируют журналисты. И других бомжей уговаривает не бояться: «Пусть нас снимают, пока мы живые. Мертвыми нас потом только менты на фотоаппарат снимут». Из Лизиного дневника: «Танюшка, проживающая на вокзале три года, решила броситься под машину. «Дави, дави», — кричала она иномарке, имевшей неосторожность заехать на территорию «Вторсырья» (это ужасно, но это так — я именно там их перевязываю). «ДавИИИИИ! З…ла жизнь такая!» Руфина и Марина, со стажем бродяжничества побольше, подошли

Доктор Лиза

157

к ней и стали ее не оттаскивать, а объяснять: «Таня, да что ты, Таня, это же грех. Отойди! Вот если ты замерзнешь или тебя замочат на вокзале, то тогда умереть не грех». «Не грех», — оценила степень греховности Марина и перекрестилась. Танюшка, махнув рукой, отошла от бампера. P.S. А Сашка принесла мне чай в машину. Купила на стреляные деньги и принесла». Возраст бомжей на Павелецком: от 20 лет до 42 (в среднем). Самому старенькому — 58 лет. Бомжевать можно лет семь-восемь. Дальше — смерть. Правда, в Киеве Лиза встретила бомжиху с тридцатилетним стажем. Люде было десять лет, когда умерла ее мама. А отец дом по пьяни поджег. Вот и бродяжничала с тех пор. Умерла в хосписе. Ей было сорок. При Лизе никто из бомжей не курит. И новеньким сами бомжи не разрешают. Стали гораздо меньше пить даже в промежутках между средами. Лиза — строго: «Валя, ты пила?» «Нет». — «Честно?» — «Клянусь!» Вася: «Правда — не пила. Она всю неделю со мной была». Вася называет Валю женой. Очень нежен с нею. Из Лизиного дневника: «Отработали на Павелецком. Раздали все валенки, что вы принесли. И одежду… Таня: надеюсь, что сейчас она в больнице. Погибнет, если ее не пристроить куда-нибудь на зиму. Нашли Руфинку. Она в относительном порядке, кроме ожога электрошокером на правой руке. Собака при ней. Сашку побили милиционеры. Сильно… Один наркоман и алкоголик гордо сказал, что на ВДНХ их «КОРМИТ ПУТИН». С шести утра. Уже неделю. Горжусь вместе с ним. Да. Есть тем не менее просили. Видимо, не хватает. На прощание один мужчина сказал: «Лиз, я умру тут». Умрет. Я и так вижу. Без его слов. И ничего сделать не могу. Потому что...» Бомж — Лене Никульниковой, помощнице Лизы: «Дай денег». «У Лизы попроси». — «У мамульки не могу, мне совесть не позволяет». Но вообще-то денег не просят. Даже когда кончается чай или кофе в термосах, говорят: «Купи чаю в ларьке». «На денег, сам купи». — «Нет, не надо, я пропью, купи ты». Лиза идет в ларек и покупает бумажный стаканчик чая или кофе. С октября прошлого года Лиза десять «своих» бомжей лично отправила в Кишинев, в Саратовскую, в Волгоградскую область и т.д. к родным. И только один по дороге сбежал, вернулся в Москву. Девять остались дома. <…> В среду к Лизе на Павелецком приходят от пятнадцати до двадцати трех бродяг. В один день было тридцать два человека. Среди бомжей много бывших детдомовцев, уголовников, есть строитель БАМа. Тем, кто давно бомжует, Лиза присваивает звание «Почетный Бомж России». А тех, кто больше всех бездомным помогает, благодарит от имени всех Бомжей Российской Федерации.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

158

Священник Аркадий Шатов из церкви при 1-й Градской больнице. К нему бомжи часто приходят. В этой церкви Лиза находит их по запаху. По всем углам лежат. Болезней у бродяг целый букет: туберкулез, гепатит, рак легких, цирроз, воспаление легких, переломы, ранения в ноги, руки, живот. Много обмороженных, много с температурой. В этом январе из Лизиных знакомых замерзли на улице Гиви (кстати, он был с паспортом — редкий случай!) и Влад. Замерзли — в смысле умерли. NB! По данным МВД, только в Москве ежегодно замерзают 300 бомжей. Менты Милиционеры бьют бомжей часто, профессионально и с радостью. Очень любят бить по праздникам. На Новый год, например. Но особенно — 10 ноября, в День милиции. Бьют дубинками, электрошокерами, петарды пускают в лицо. Отдельная забава: бить женщин-бомжей. Одну немолодую женщину-бомжиху милиционеры били долго, основательно, с чувством. Били всем, что под руку попадется. Попалась и швабра. Стали эту швабру засовывать ей во все места. И во влагалище тоже. Женщину еле-еле спасли в больнице. Было страшное кровотечение. Теперь она беспрерывно писается. Бывшие уголовники приходят к Лизе не поодиночке, а группами. В черных робах, четко докладывают, сколько раз сидели, по каким статьям. Высшее доверие к Лизе — вопрос: «Петровна, а ты где сидела?» Лиза Глинка считает, что для большинства бомжей бродяжничество — образ жизни. Возвращаться им, как правило, некуда. Что может сделать для бомжей государство? Лиза убеждена: строить приюты и ночлежки. Бродяжничество как образ жизни существует во всем мире. Например, в США — три миллиона бродяг, в странах Евросоюза — пять миллионов. <…> Репрессивные законы по отношению к бродягам в этих странах отменены. Проблему бродяжничества пытаются решить так: создают благотворительные гостиницы, столовые, бани, пункты дезинфекции. В США, например, почти все бездомные постоянно (NB!) живут в ночлежках. В России четыре с половиной миллиона бродяг. Правда, независимые эксперты считают, что эти цифры сильно занижены. В Москве — всего восемь приютов. В которые берут только с московской (!) пропиской. Хорошенькое дело, как говорила Рина Зеленая. Если есть московская прописка — ты принц, а не бомж.

Доктор Лиза

159

А наша Госдума и здесь отличилась. Подготовила новый проект закона. По нему у каждого бездомного должен быть адрес. Тот, где он, бомж, проживает. Иначе — будет сидеть. Сначала — 10 суток. А в случае «злостного нежелания регистрироваться» может и на год, и на два сесть. Этот законопроект принят в первом чтении. Наша газета уже задавала вопросы его авторам и разработчикам: за что милиция намерена наказывать бомжа? За то, что у него нет жилья? Так владение жильем есть право, но не обязанность российских граждан. За то, что он не живет в одном постоянном месте? Так Конституция России гарантирует российским гражданам свободу передвижения. За то, что он дурно пахнет и плохо одет? Так ни один российский закон не предписывает гражданам, чем пахнуть и во что одеваться в общественных местах. За то, что у них туберкулез и вши? Так это болезни, а не преступления. «Государство обязано оградить нормальных граждан от сомнительного «удовольствия» общаться с бродягами», — объяснял в одном интервью суть нового законопроекта начальник московского ГУВД на железнодорожном транспорте генерал-майор милиции Андрей Алексеев. Санитарка в киевском хосписе про таких государственных деятелей говорит: — Им не болит. Кто такая Доктор Лиза (детали биографии) Я познакомилась с Лизой Глинкой летом прошлого года в Первом московском хосписе. Познакомила нас главврач хосписа Вера Миллионщикова. Двадцать три года назад москвичка Лиза Глинка уехала в Америку. Вышла там замуж, родила двоих сыновей. Девять лет назад мужу Лизы, юрисконсульту, предложили интересную работу в Украине. И вот — Киев. Огромная пятикомнатная квартира в центре города. Две недели Лиза маялась, не знала, что делать. Потом стала обзванивать и объезжать все больницы подряд. Предлагала открыть бесплатное отделение хосписа, хотела устроиться там волонтером. Везде — отказ. Оставалась одна больница, и Лиза загадала: если и там облом, она уезжает с детьми в Америку. Это был онкологический центр. Главврач Олийниченко выслушал ее и сказал, что поможет. Короче, ровно через три недели создали выездную службу и открыли первое отделение оперативной хосписной службы на базе онкологического центра. Пять лет назад в Киеве начали строить новое здание хосписа. Тогда же открыли первую детскую хосписную палату, куда стали принимать умирающих детей.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

160

Полтора года назад случилось несчастье с Лизиной мамой, и Лиза переехала в Москву. Мама попала в реанимацию института Бурденко. После месяца ухода за мамой Лиза в реанимации поняла: надо создавать хоспис для неонкологических коматозных больных, которым некуда деваться, а их выписывают в никуда, что означает — неминуемая смерть. Лиза стала пробивать идею такого хосписа. Четыре года назад Лиза Глинка знакомится с Сергеем Мироновым, председателем Совета Федерации. <…> Год назад был создан фонд «Справедливая помощь». Лиза Глинка — исполнительный директор. Президент фонда — Александр Чуев, в то время депутат Госдумы, ныне — помощник Сергея Миронова. Два месяца назад в Киеве открыли новое здание хосписа. Двухэтажное и очень красивое. Пять месяцев назад: Лиза должна забрать на Павелецком вокзале онкологического больного. Когда она приехала в условленное место, больного там почему-то не оказалось, зато обнаружилось много бомжей. Почти все они были больны. Лежали у мусорки в каких-то коробках. У кого-то дикая температура, у кого-то перебиты руки, у кого-то ноги. Был октябрь. Дождь, сырость. Среда. Семнадцать ноль-ноль. Лиза шла, как в кино ходят по окопам: везде люди, непонятно, живые или уже не очень. В чемоданчике у нее были лекарства. Она давала кому-то от кашля, кому-то от температуры, кого-то перевязывала. За три часа сделала что смогла. И пообещала приехать в следующую среду, также в семнадцать ноль-ноль. С тех пор Лиза Глинка не пропустила ни одной среды. Бродяги. Часть вторая По милицейской логике: бомжи — ненормальные, и жизнь у них ненормальная. А те милиционеры, что их бьют, просто так, проходя мимо, дубинками, электрошокерами, петардой в лицо, — нормальные? Те, что швабру засовывают женщине во влагалище, — нормальные? Они приходят домой, чай пьют, с женой общаются, детей своих по головке гладят. У них все хорошо. А потом идут на работу — исполнять свой профессиональный долг: бить бомжей. За то, что они — бомжи. И потому что знают: им за это абсолютно ничего не будет. Лена Никульникова, помощница Лизы Глинки, объясняет мне: «Из ментов зверствуют и издеваются над бомжами как раз те, кто сам лимита, только приехал в Москву. Это «низовики», работают «внизу»: на вокзалах, на улицах. У них нет никакого образования, платят мало, зато полная бесконтрольность, а бомжи для них вообще не люди. Но и из высших чинов никто и никогда бомжей не защитит».

Доктор Лиза

161

Лена учится на юриста. Она знает систему изнутри. *** Кстати, ненавидя ментов, к операм бомжи относятся уважительно. Опера убийц ищут, делом настоящим заняты… *** О бродяжничестве — как образе жизни. Когда Есенин разочаровался в советской деревне, да и вообще в деревне, ему захотелось одного — стать бродягой. («Оттого, что в полях забулдыге / Ветер громче поет, чем кому».) С гнилью, с городскими хулиганами Есенину легче, чем с благополучными мещанами советской России. Ему стали мерзки большевики и те, кто с ними. Опостылели бывшие приятели, занявшие более или менее кровавые, но теплые места. («Я уж готов. Я робкий. / Глянь-ка, бутылок рать! / Я собираю пробки / Душу мою затыкать».) Это я не ради идеализации и романтизации бомжей вспомнила. Просто перечитывала на днях у Ходасевича воспоминания о Есенине. *** Вера Миллионщикова, главврач Первого московского хосписа, в метро пересаживается на другую линию на «Павелецкой», так она сказала на днях Лизе Глинке: «Заметно меньше стало ссанья на «Павелецкой». Вот! Эффект почти полугодовой работы Лизы Глинки с бомжами. Вердикт бомжей — Что вы думаете о правительстве? Молчат, потом хором: — Пи-ди-ра-сты. *** Пока на «нычке» Лиза перевязывает руку Тиме, ей звонят помощники. Нагрянула милиция. Бегом к «своему» месту. Как правильно разговаривать с милиционерами? Если начнут бомжей при нас бить или загонять в клетку — что делать? Короче, прибежали, а милиции уже нет. Оказывается, подошли два милиционера к нашей машине, а там всего один бомж остался, и у того уже на руках был билет домой (Лиза купила). Сказали расстроенно: «Опоздали», — и ушли, разочарованные. Лиза потом напишет в своем дневнике:

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

162

«Да, опоздали. Сегодня нашим больным крупно повезло. Их не били дубинками и не свалили в клетку отделения милиции. Я не знаю, что будет завтра. И послезавтра тоже. <…> Знаете, даже в войну бомбить госпитали и больных считается не по правилам. А сейчас мирное время. Среди моих бездомных 95 процентов — граждане России. Да, они не так успешны в жизни, как мы с вами. У них нет семей, нет квартир и много чего нет. Но они — люди. В большинстве своем люди больные». *** Лиза говорит, что сначала все бомжи для нее на одно лицо, а со второго раза она их различает. *** Так закончилась моя первая среда среди бомжей на Павелецком. Лиза работала, как всегда, до последнего посетителя. Моя вторая среда Вторая среда началась с пожара. Иду по Сретенке к метро. Договорились с Лизой Глинкой, что не опоздаем на встречу с бомжами, потому что раз милиция «наше место» на Павелецком вокзале уже знает, может быть облава. Вдруг слышу: гудит машина и меня кто-то зовет. Это Лиза и Лена Никульникова. Взахлеб начинают мне рассказывать, как попали «во взрыв». Короче, пьют они чай у Лизы дома на Сретенском бульваре, и вдруг за окном что-то как рванет… Думали, машину какую-то взорвали. Оказалось, дом напротив (Рыбников переулок) горит. Выскочили на улицу, а там уже толпа зевак собралась, смотрят, фотографируют беспрерывно. Горит весь третий этаж, пожарные выносят из здания раненых, бросают прямо на асфальт, бегут внутрь за следующими. Лиза — почему-то оправдываясь: «Знаешь, я бы не стала ввязываться, но одна женщина рядом так кричала: «Там — ребенок, мой ребенок, спасите…» Я — к пожарному: «Там ребенок…» Пожарный мне — очень мрачно: «Это х…во». Тут другая женщина, похожая на киргизку (дом выселенный, там, похоже, жили нелегалы): «В квартире, кажется, еще один газовый баллон остался, на 50 литров». Значит, один на 50 л уже взорвался, черный дым вовсю валит, раненых человек двенадцать вынесли, и еще один баллон должен взорваться? Пожарный мне так же меланхолично: «Сейчас так е…нет, никого здесь не останется», но побежал вовнутрь и вынес тот баллон». И тут Лиза (пересказываю своими словами) видит женщину на земле, всю обожженную, которая буквально криком кричит, но до нее

Доктор Лиза

163

никому нет дела, пожарные — внутри здания, «скорая» стоит довольно далеко на углу, а толпа зевак все фотографирует и фотографирует. Лиза кричит толпе: «Помогите мне кто-нибудь, я одна ее не донесу до «скорой». Никто в толпе не реагирует. Все заняты: фотографируют. А надо сказать, что Лиза Глинка — маленькая, хрупкая женщина, она и поднятьто раненую не может, не то что нести. Наконец один мужчина вызвался Лизе помочь. Он с соседней мойки прибежал, там работает. Вдвоем с Лизой они хотели на матрас положить женщину, но матрас сам по себе тяжелый, поэтому на одеяле понесли. <…> Врачи из «скорой» даже не вышли, и в машину раненую женщину Лиза с тем мойщиком впихивали сами. С мойщиком Лиза еще двух раненых женщин в «скорую» перенесла. И всё это время кричала своей помощнице Лене: «Маску марлевую надень, отойди, не дыши дымом». Лена — беременная. Мало того что Лизе вначале, кроме мойщика, никто не помогал. Так один мужик еще запихивал ее в горящее здание, вопя: «Там моя женщина осталась! Иди спаси ее!» Из дома в Рыбникове переулке человек шестьдесят выскочили, все с огромными полосатыми сумками. «Все — нелегалы?» — спрашиваю я. «Да у нас все нелегалы, кто не в Москве родился, — отвечает Лиза. — Но знаешь, что я еще запомнила: все, кто не очень сильно раненный был, разбегались врассыпную. И от помощи медицинской отказывались. Обожженные, полуголые — они не только милиции и депортации боялись, но и нас с вами. С бомжами — то же самое». Пока мы едем на Павелецкий, к «своим» бомжам, у Лизы беспрестанно звонит телефон: «Ты жива?» Оказывается, зеваки на пожаре уже выставили свои фотки в интернет, и везде там, в эпицентре событий, — маленькая Лиза в большой синей куртке с надписью «Скорая помощь». «Жива, жива!» — смеется Лиза. И, помолчав, — мне: «Знаешь, самое страшное — орать о помощи, когда тебя никто не слышит. Мы еле-еле с мойщиком заставили еще пару мужчин из зевак носить раненых к «скорой». *** Приезжаем на Павелецкий вокзал. Туда пришли Лизины друзья и волонтеры фонда «Справедливая помощь». С цветами и подарками. Оказывается, у Лизы сегодня — день рождения. Бомжи тоже поздравляют. А «свеженький» бомж (всего полтора месяца бродяжничьего стажа) Саша из Волгограда (в прошлой жизни — музработник) с выражением читает Лизе длинное стихотворение-поздравление. Растроганная Лиза его целует.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

164

*** А ребенок с пожара нашелся живой. Маленький, в синей курточке, в белой шапке, он сидел на другой стороне улицы и смотрел на огонь и дым. *** Сами бомжи могли бы сказать о себе словами поэта: Кто мы? Так — тень от дыма… *** Ну вот: моя вторая среда среди бомжей. 20 февраля 2008 года. Павелецкий. Семнадцать ноль-ноль. Из моих знакомых: Вася, Руслан… Из незнакомых мне: Вера, Галя… Вера — колоритнейшая дама. В меховой шапке (когда-то была чернобуркой), в зимнем серо-буро-малиновом старом пальто и с большой яркой (с висюльками!) брошкой поверх пальто. «Лиз, а где Петрович?» — спрашивает Вера. (Петрович — это Сергей Петрович, врач-онколог, помогать Лизе с бомжами начал со словами: «Люблю экстрим».) «Не знаю, — отвечает Лиза, — может, подойдет попозже». «И Колька меня бросил», — говорит Вера и заливается слезами. *** Еще раз про любовь. Лиза — Руфине: «Не пей, а?!» — «Да я совсем немного. И от тоски, Лиз…» — «А тоска от чего?» — «Ты вот скажешь, что бездомная, да? А я тоскую оттого, что любила знаешь кого?» — «Кого?» — «Ничтожество. Полное ничтожество. Бомжевать — не беда. Любить ничто — страшно». *** Дико холодно. Ветер. Лиза раздает больным бомжам лекарства: но-шпу, анальгин, таблетки от кашля. «Лиз, не надо мне так много, — говорит бомж. — В следующий раз еще дашь». «Бери, бери! — говорит Лиза. — Откуда я знаю, приду ли в следующий раз. Может, помру». «Ты чё такое говоришь? — возмущается бомж. — Ты, Петровна, того… живи, ты чё?!» Вера плачет навзрыд. Лиза — мне: «Поговори с ней. О любви». Говорим с Верой о любви. Очень долго. При слове «Колька» слезы у Веры падают прямо на асфальт. «Да я б из-за него еще год назад бросила бы бомжевать, уехала бы к себе домой. А он… он… Знаешь, что он мне сказал, когда бросал?» — «Что, Вера, что?» — «Он сказал: «Я знать тебя не знаю». «Вера, успокойтесь, — гово-

Доктор Лиза

165

рю я. — Ну что вы из-за этого Кольки так убиваетесь? Раз он такой, ну и черт с ним». Сама при этом думаю: что я несу? Мне кто б такое сказал: убила бы! Но Лиза, раздавая лекарства, одобрительно кивает головой. Расспрашиваю Веру о ней самой. Она явно крутит, темнит. Вроде бы родных нету совсем. Есть дом (?) в Ростовской области. Почему не едет туда? «Как я в таком виде вернусь?» Лена Никульникова — строго: «Ну чего ты врешь? Мы же три раза пытались тебя отправить домой. Тебе даже санобработку сделали. Но ты же сама не захотела». «Так то ж из-за Кольки! Он меня сбил», — опять в слезы Вера. «Ну, хорошо, Кольки уже нет, что сейчас мешает уехать домой?» — «Мне обещали дать поработать. Здесь, на Павелецком вокзале, полы мыть. Моя знакомая в отпуск уходит, а меня на свое место пристроит. Я сама денег на дорогу заработаю», — гордо заявляет Вера. И — с отчаянной решимостью: «И Кольку забуду». Дальше — опять слезы. («Да не расстраивайтесь вы так из-за Верки, — говорит мне пожилой бомж. — Это всё пьяные слезы. Пройдет».) Проходит очень быстро. Появляется Петрович, покупает в соседнем ларьке Вере бумажный стаканчик горячего чая, сосиску. Они разговаривают. Я вижу спину Петровича и счастливо-кокетливое лицо Веры. Она показывает ему брошку. Сияет. Наверное, Петрович похвалил. Ест Вера медленно, аккуратно. Бумажный стаканчик из-под чая относит в мусорный бак, а не бросает себе под ноги. Бомжует семь лет. <…> *** Лена Никульникова в фонде «Справедливая помощь» с августа прошлого года. А до этого пять лет работала в крупной газовой компании. Пять месяцев, каждую среду, Лена приезжает с Лизой на Павелецкий. Что было за это время в общении с бомжами самое неожиданное? Лена задумывается: «Ну, во-первых, я не знала, что они будут такими разборчивыми. Когда роются в принесенных вещах, выбирают себе строго по размеру, подбирают по цвету, эта куртка нравится, эта — нет, сам(а) может в такой драной шубе быть, но абы что не возьмет. Нет, это не хамство, не капризы, не то, что на шею нам сели, а именно: разборчивость. Во-вторых: они — не злые. <…> И каждую среду нас ждут, как маленькие дети. И, в-третьих, они много врут. Причем не бьют на жалость, не прибедняются, нет, жаловаться не любят. Врут, что у них все хорошо. Или: что им некуда возвращаться, никто и нигде их не ждет. На самом деле им просто стыдно. Они скрывают от своих родных, что бомжуют. Поэтому, когда телевидение приезжает, они разбегаются, прячутся, боятся, что их в телевизоре на родине узнают».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

166

*** Сашка — женский вожак среди бомжей. Она — философ. Очень разбирается в людях. Про прежнего Лизиного водителя сказала: «Плохой он. Жадный и злой. Не нужен тебе. Подведет». Лиза тогда отмахнулась. А оказалось — правда. Философу Сашке принадлежит фраза: «Лиз, ты чё, в натуре, честного бомжа от ё…го наркомана отличить не можешь, а мента от опера? Не разбираешься ты в жизни и людях, что с тобой делать?» Кодекс! Бродяги. Часть третья Мне позвонил читатель. Он был мною недоволен. Спросил с вызовом: «Что у вас есть — кроме слова бомжей, — что их бьют менты? «У меня есть именно слово бомжей, бьют-то их», — сказала я. «Но, может, это они сами друг друга бьют?» — спросил читатель. «Может быть, — сказала я. — Но у бомжей нет дубинок, нет электрошокеров, нет оружия. И синяки, которыми бродяги награждают друг друга, отличаются от ран, нанесенных «ментами». «По-вашему выходит, что бомжи — ангелы». — «Нет, по-моему, они не ангелы. По-моему, они — люди». «Но они сами виноваты в том, что с ними стало», — сказал читатель, почему-то уже не так уверенно. «Может, и виноваты. Но не только они. Все виноваты. А больше всех виноваты те, кто считает себя ни в чем не виноватым». «Надо работать — и тогда все будет хорошо», — сказал читатель, но уже совсем не уверенно. «Сегодня у нас с вами есть работа, а завтра ее может совсем не быть. И вот уже мы валяемся в канаве». Какое-то время мы молчали. А потом я продолжила: «Почему мы думаем, что этого с нами не произойдет никогда? Вот бродяжка Танюшка, о которой я писала. Она — москвичка. Сын с невесткой выгнали ее из однокомнатной квартиры. Танюшка могла бы не сама уйти, а сына выгнать, это ж ее квартира. Или судиться с сыном, делить эту квартиру. А она оставила все сыну. Может, Танюшка поблагороднее своего сына будет? Почему мы считаем, что если кто победил свое горе — тот молодец, а те, кто не победил, — позор нации? Знаем ли мы — наперед — силу своей силы и меру своей выносливости? И почему априори уверены, что абсолютно любое горе вынесем? Большинство из бродяг сами выбрали эту жизнь. Как ни странно, мы должны уважать это их право. Кому можно помочь — помогать. Остальных оставить в покое». Помолчав, я еще сказала: «В приютах у бродяг выводят вшей. Но эти бродяги — проверка нас на «вшивость». Или мы относимся к ним как к людям, пусть и другим, или мы за то, что их можно бить, унижать, убивать, бросать в тюрьму».

Доктор Лиза

167

Так — или примерно так — говорила я читателю. И была собою недовольна. Нет, не те слова. Все как-то уязвимо, неубедительно. Сейчас он мне об этом скажет, и будет прав. Но читатель вдруг сказал: «Спасибо». Я растерялась. Потом тоже сказала ему «спасибо». За понимание. *** А в мою вторую среду среди бомжей на Павелецком милиция таки появилась. Я спрашиваю: «В чем дело?», лезу в сумку за удостоверением. Из машины выскакивает Александр Чуев, президент фонда «Справедливая помощь»: «Что не так? Мы фонд такой-то… Совет Федерации…» Два милиционера — молоденькие, небольшого роста — ни слова не говоря, поспешно уходят. Прямо-таки спасаются бегством. <…> *** Об автобусе «Милосердие». Он в холода приезжает на московские вокзалы к одиннадцати вечера, забирает каких может бомжей и возит их всю ночь по городу. Чтоб отогрелись. И вот в прошлом году, 16 декабря, около 22 часов на Курском вокзале этот автобус обстреляли. Стреляли из пневматического оружия. Самих злоумышленников никто не видел. Десять выстрелов. Внутри автобуса были врач, священник и бездомные. Никто не пострадал только чудом: один из бомжей спал на сиденье рядом с разбитым стеклом. Дело об обстрелянном автобусе «Милосердие» в милиции не завели по сей день. *** Бомжа Васю с поломанной рукой в больницу таки доставили. Но он оттуда сбежал. Пришла Валя, жена Васи. Просит Лизу пойти к Васе (он отлеживается в одном засекреченном месте), ему плохо, встать не может, температура — сорок. «Из руки у Васи шланг выпал», — трагическим шепотом сообщает Валя. «Шланг» — это дренаж», — объясняет мне Лиза. К Васе мы не идем, а едем. Это не так уж близко от вокзала. Десять вечера. Холод собачий. И ветер усиливается. Идем долго, через какую-то стройку. Господи, кто б нас видел: ночь, темень, Лиза и Петрович с чемоданчиками лекарств впереди, а за ними беременная Лена Никульникова и я.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

168

А вот и Васин шалаш. В моем темрюкском детстве мы называли такие сооружения почему-то «халабудами», они стояли в огородах, мы любили там играть. Васина «халабуда» — это полиэтиленовые стенки с деревянными перекрытиями. Внутри на полу — старые одеяла. Есть свет и даже махонький телевизор. Вначале я только заглядываю в «халабуду», она маленькая, тесная, а там — Валя (в только что подаренных ей пушистых варежках), Вася, Лиза, Петрович. Мы с Леной остаемся снаружи. «Господи, там же им холодно, — говорит Лена. — Может, обогреватель подарить? Так пожар будет!» В щелку я вижу, как Лиза и Петрович перевязывают Васе руку. Дренаж выпал, а внутрь никак не засовывается. Лиза делает из картонки трубочку, проталкивает ею дренаж. Вася очень бледный. Валя, видно, очень за него переживает. «Валя беременна», — сообщает мне Лена. У шалаша на улице деликатно дожидаются ухода гостей две большие собаки — черная и белая. «Эти собаки Васю и Валю греют», — говорит Лена. Лиза и Петрович с Васиной рукой возятся долго, потом дают ему таблетки, строго наказывают Вале каждый день делать Васе перевязки. Уходя, Лиза говорит: «Смотри, Вася, Зоя пришла тебя проведать». Я заглядываю в шалаш. Вася улыбается. Разговариваем. Васе неловко за свой шалаш, и он говорит мне: «Может, в следующий раз в коттедже встретимся». И тут на меня что-то находит, и я вдруг радостно соглашаюсь с Васей: «Мы все, все будем жить в коттеджах, и это случится скоро, очень скоро». *** У машины Лиза меня спрашивает: «Ты чё про коттеджи несла? Я чуть не расплакалась…» Но я и тут упираюсь: «Да, все так будет…» Совсем крышу снесло. *** В фонде «Справедливая помощь» у Лизы на бомжей нет никакого бюджета. «Это для тебя факультатив?» — спрашиваю Лизу. «Ага. Хобби», — смеется она. <…> *** Из Лизиного дневника: «Каждую среду в пять я буду на Павелецком вокзале. С бомжами. Кому-то они нравятся. Кому-то нет. Они не входят в мою «уставную деятельность». У половины из них нет документов. Я даже не знаю их настоящих имен и говорят ли они правду. В прошлую среду я была там ровно три часа. За эти три часа я замерзла так, что согреться не могла почти сутки. Эти люди стоят на улице не три часа, как мы. А двадцать четыре часа в сутки».

Доктор Лиза

169

*** Лиза говорит о бомжах: «Я работаю с отверженными и преданными». Не все ее понимают. Есть люди, которые помогают фонду «Справедливая помощь», дают Лизе деньги, но говорят при этом: «Только не на бомжей». *** Из Лизиного дневника: «Мне в последнее время задают вопросы, только ли с бомжами я работаю. Отвечаю. Нет. Только раз в неделю. Всего дватри часа в день. Потому что они тоже люди. Других причин нет. <…> Всех перевязали, всем раздали теплые вещи. Они всех вас благодарят. Всех, кто передал им часть своего тепла. Не ругались, не курили в машине. И не называли меня «катастрофой и злющей», как вчера назвал меня близкий мне человек. Как-то всё добрее с ними. Или я не умею с нормальными людьми. <…> Движемся туго. Нет недостатка только в больных. В остальном одни проблемы. Но я приняла решение. Дай Бог выстоять». *** Между моей первой и второй публикацией о бомжах Лиза мне звонит. Просит помочь устроить одного бродягу в туберкулезный центр. Бродяга ходит за Лизой по пятам и ноет: отправь меня назад во Владимирскую тюремную туберкулезную больницу, там врачи хорошие, добрые. Просто так в тюрьму Лиза отправить Юру не может, но взялась ему помочь. И вот Лизин помощник Дан Дубов повез бродягу Юру в туберкулезный центр, а там поздно вечером дежурит врач Алексей Вениаминович Филиппов, который Юру класть в свою больницу категорически не хочет. Сначала моя коллега Дарья Пыльнова говорила с тем врачом, потом я… Врач Филиппов слушал-слушал, а потом начинал говорить круглыми, гладкими фразами: «У нас нет мест», или «Мы не берем бездомных», или «У него нет туберкулеза», или «А что именно у него, я не знаю, потому что это надо обследовать». У бродяги Юры есть справка, выданная в тюрьме, что у него открытая форма туберкулеза. Санитарный врач Онищенко на днях пугал нас из телевизора, что грядет эпидемия туберкулеза, а бездомный Юра ходит среди нас с открытой формой туберкулеза, и Юру жалко, и нас с вами… Всё это говорю врачу Филиппову, но опять: мест нет, бездомных не берем… «Так или мест нет, или бездомных не берете?» — пытаюсь поймать на слове. Но врач Филиппов ни на что не ловится, продолжает заговаривать меня словами. <…>

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

170

Короче, долго мы еще говорили. Но ни до чего не договорились. Бездомный Юра вернулся на улицу. На следующий день его повезли в больницу № 11. А пока везли, я позвонила в приемное отделение. Мне ответила какая-то девушка. Я представилась и попросила соединить меня с главврачом или завотделением. Девушка спросила меня строго, по какому я вопросу. Я еще более строго сказала, что вот с начальством и буду объясняться, по какому именно. Девушка настаивала. Я — очень холодно и сурово — рассказала всё как есть. И про то, что Юра — бездомный, и что он из тюрьмы, и что у него открытая форма туберкулеза, и что вчера его выперли в ночь из больницы. На том конце провода молчали, и я спросила девушку: «Ну, что вы теперь меня вообще ни с кем не соедините?» «Подождите», — сказала она. И через несколько минут: «Везите вашего больного». От радости я не могла прийти в себя. Спросила, как ее звать. Она сказала как. «Я о вас напишу», — сказала я. «А вот этого — не надо», — сказала она твердо. <…> Лизин помощник потом мне рассказал, что бродягу Юру не просто взяли в эту больницу № 11, но отнеслись к нему там очень по-человечески, будут обследовать, и даже загодя чуть ли не все врачи этой больницы беспокоились, а как же он потом, после лечения, неужели опять на улицу? Лиза Глинка говорит, что устроит Юру в приют. *** А между моей второй и нынешней, третьей, публикациями о бомжах вот какие еще произошли события. Тиму отправили в Дагестан. Там его ждут две младшие сестры. Лиза им звонила — обещали Тиму принять. По этому случаю нашли Тиме почти новый зеленый костюм-тройку. Тима придирчиво осмотрел костюм. Сказал: «Что он такой зеленый? К моим черным туфлям не подходит». И еще Тима спросил насчет костюма: «А он случайно не женский?» Когда вся толпа бомжей на Павелецком со знанием дела уверила Тиму, что костюм — мужской, Тима за свою въедливость извинялся: «Ну, вы ж сами понимаете, в Дагестан еду…» Тиму провожали и рыдали. Его здесь, на Павелецком, все любили за мягкий, незлобивый нрав. Мы с Лизой волновались: как доехал? Не сняли ли по дороге с поезда? Вчера мне Лиза сказала, что доехал. Веру, которую бросил Колька, устроили в приют. Она там прошла санобработку, ее помыли, вывели вшей, постригли (прямо-таки модельная получилась стрижка), переодели в чистое и даже нарядное, и когда она королевой вернулась на Павелецкий, а пробегающий мимо Колька спросил ее:

Доктор Лиза

171

«Ты Верку не видела?» — ответила с достоинством: «Я в прошлой жизни была Веркой». Колька просто рухнул. Вера была отомщена. <…> «Павелецкий» вожак среди бомжей Вася выздоровел. Рука зажила. Вернулся на вокзал, осмотрел своих бродяг и сказал: «Ну вот, совсем вы тут без меня опустились… Срочно — на санобработку. И чтоб к 8 Марту подготовились. Поздравили женщин как следует». А помните бездомную Сашку? Ну ту, что — философ, женский вожак среди бродяг? Так вот: умерла Сашка на той неделе. Непонятно — почему, отчего. Может, болела, но скрывала это. «Она такой была боец», — говорит Лиза. *** Вот и все, что мне пока удалось узнать про бомжей. Кто такой современный бродяга По мнению аналитиков и статистиков МВД, почти половина бродяг — бывшие зэки. По старому советскому закону они были выписаны со своей жилплощади «в связи с посадкой». Эту норму потом отменили. Но люди-то остались. Возвращаться им некуда. Отсудить свои квадратные метры обратно не удавалось почти никому. Тем более тем, кто пришел «с зоны». Вот они и пополняют ряды бомжей. Ежегодно на свободу в возлюбленном отечестве выходят 250 тысяч (!) бывших осужденных. Процентов двадцать бродяг — жертвы криминальной приватизации. Десять процентов ушли из дома по семейным обстоятельствам: развелись с женой, поссорились с родственниками или просто все бросили и уехали куда-то строить новую жизнь. Не получилось. А назад мало кого прежняя родня пускает. Кто-то свою квартиру пропил. Кто-то потерял за долги. Кого-то обманули при купле-продаже-обмене. У кого-то сгорел дом. Теперь все они на улице. До недавнего времени девяносто процентов бродяг были мужчины. Но сегодня становится все больше женщин. На хлеб зарабатывают попрошайничеством, собиранием бутылок и металлолома, мелким воровством. По сводкам МВД: не брезгуют и торговлей наркотиками. («Лизины» бомжи, «павелецкие», говорят: «Наркотики — это промысел «курских», не наш». «Павелецкие» бродяги — «белая кость», дворяне; «комсомольские», с трех вокзалов — бывшие зэки.) Что (кого) бродяги любят? Печеную картошку; белый хлеб; чай (кофе); когда к ним приезжает Доктор Лиза; друг друга; теплые вещи в холода; спать не на улице; поговорить, но

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

172

если при этом к ним не лезут в душу; когда их воспринимают как людей; когда им улыбаются; улыбаться в ответ. Чего (кого) бродяги боятся? Милиционеров, которые их бьют; больниц, из которых их выбрасывают; мазь левомеколь (я спросила Лизу, почему они не любят эту мазь, Лиза сказала: «А черт его знает, но я на всякий случай тоже перестала ею пользоваться»); когда их фотографируют или снимают для телепередач (могут узнать родные); когда они не просят, а им дают деньги («не надо, я пропью»); когда приходят к Лизе бомжи с других вокзалов («ты че, падла курская, к моему доктору липнешь?»); когда их бросают любимые; когда вещи не подходят по размеру; вспоминать прошлую жизнь; против своей воли возвращаться домой, где их никто не ждет и где они никому не нужны.

P.S. Мы думали, как назвать эти заметки: «Бомжи» или «Бродяги». И решили: «Бродяги». Бездомные ко всему привыкли и совсем не обижаются, когда их называют бомжами, но я помню, что мне почему-то неловко было спрашивать их: «Сколько лет вы бомжуете?» Само слово «бомж» — канцелярски-милицейски-государственное: без определенного местожительства. Не без дома, а без местожительства. Не совсем без дома, а только без определенного. Слово «бомж» — не народное, не из жизни людей, а искусственное. И хотя уже никуда от него не деться и я в своих заметках им, увы, тоже пользовалась, но уж лучше старое, почти забытое «бродяги». P.P.S. В эту зиму — говорят, вторую самую теплую за последние сто лет — только в Москве замерзло 110 бродяг. Но это еще очень предварительные данные. P.P.P.S. На 8 Марта «павелецкий» вожак среди бродяг дагестанец Вася устроил-таки праздник для женщин: стал жарить шашлыки. На дым пришла милиция. Отобрали у бродяг деньги. Женщин разогнали дубинками. Мясо отдали собакам (не Васиным). Вася плакал. О замерзающих и погибающих бездомных на ночных улицах МОСКВЫ вы можете сообщить в Службу помощи бездомным по тел. 8-985-76-44-911.

Доктор Лиза

173

Вместо «прощай» 11 января 2017 ЛИЗА ГЛИНКА: «Я РАБОТАЮ С ОТВЕРЖЕННЫМИ И ПРЕДАННЫМИ. И НЕ ВСЕ МЕНЯ В ЭТОМ ПОНИМАЮТ» Идет старушка вдоль моря. Видит: тонет циклоп. Старушка давай спасать циклопа. А он ее со страшной силой кусает. И опять тонет. А старушка опять его спасает. А он ее опять кусает. Мимо бредут люди и спрашивают старушку недоуменно и уныло: «Вы зачем его спасаете, раз он вас кусает?» А старушка отвечает: «Нет, нет, вы не понимаете. Его дело — кусать. А мое дело — спасать». Эту историю рассказал БГ (Борис Гребенщиков) перед своим концертом памяти Лизы Глинки. И больше ничего не говорил. Только пел. Лиза, конечно, совсем не старушка. Но история ровно про нее. Чьето дело — кусать. А ее дело — спасать. Концерт Бориса Гребенщикова проходил в маленьком зале какого-то тоже маленького здания во дворе собора Петра и Павла в Старосадском переулке 29 декабря прошлого года. В этом зале собираются близкие друг другу люди, которые считают, что объединяться надо по любви, а не по ненависти. Просто чтобы обнять друг друга, поговорить, спеть. «Это такой театр-собор», — объясняет мне прекрасная Любовь Толкалина, актриса и неравнодушный человек. Концерт был камерный. Такой тихий-тихий. БГ поет без микрофона. А слышен каждый звук. Может, это монастырские стены, а может, потому, что Лизе Глинке посвящается. Лиза любила БГ, а он — ее. Три года назад БГ уже пел для Лизы и ее фонда «Справедливая помощь» (и только для них) в Булгаковском доме. И БГ очень помогал Лизе. Сегодня восемнадцатый день, как случилась та авиакатастрофа. Но у меня в тексте о Лизе Глинке так и не появится это чертово «была». Пусть всё останется только в настоящем. Как и подобает Лизе. Нас познакомит гениальная Вера Миллионщикова в январе 2008 года. На заседании попечительского совета Благотворительного фонда помощи хосписам «Вера». После совета мы втроем — Вера, Лиза и я — поедем на метро домой (окажется, что мы с Лизой живем рядом), и Лиза расскажет мне о том, что вот уже два месяца она каждую среду ездит на «Павелецкую» и кормит там бомжей, и лечит их, ну, таблетки дает, мазями раны мажет, перевязывает, за

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

174

жизнь говорит… Я попрошу ее в следующую среду взять меня с собой, а Вера скажет: «Поезжай, напиши…» Как-то я попросила Веру устроить моего умирающего друга в хоспис. И хотя все было по правилам, друг жил в Центральном округе Москвы, и нужные справки и направления имелись, я, разволновавшись, начала рассказывать, какой он хороший человек. На что Вера спокойно сказала: «Да хоть Гитлер, Зоя, хоть Гитлер. Конечно, приму». Мы были знакомы уже лет двадцать. Вера про милосердие знала абсолютно все, изнутри и очень достоверно. <…> И все-таки я оторопела: как это — да хоть Гитлер?! Включила воображение: если бы от меня лично зависело, в человеческих или нечеловеческих условиях умирать Гитлеру, что бы я выбрала? Наверное, мой ответ Гитлеру не понравился бы. Вера Миллионщикова умерла в 2010-м, я до сих пор не могу с этим смириться, мне нестерпимо остро ее не хватает. Так вот как-то, года два назад, общаясь с Лизой, вспоминаю тот разговор с Верой. И Лиза мне очень серьезно говорит: «Я тоже могла бы так сказать. Исключаю в своей работе избирательность: хорошему буду помогать, а плохому нет. Я не судья и не бог». Кстати, однажды Лиза собиралась прочитать лекцию. А ее запретили. Так вот: название той запрещенной лекции «Как помогать людям, чьи убеждения тебе чужды». «Почему запретили мою лекцию — не имею никакого представления. Я была в Донецке. Приходит эсэмэска, кстати, от тебя: почему отменили твою лекцию? Я ничего понять не могла. Какая отмена? Какой лекции? Там бомбят, обстреливают, я вообще ничего не понимаю, — рассказывает мне Лиза. — Когда вернулась в Москву, звоню Кате Гордеевой, она говорит: да, запретили, да, отменили. Ну отменили — так отменили. Может быть, мы перенесем ее в Петербург, если снова ее не отменят». И — уточняет: «Это было еще до войны. Мы договорились с Катей Гордеевой, что я прочту лекцию в ее проекте. Проект называется «Открытые лекции». А потом началась война. И я почти все время была там, в Донецке. И не знала, смогу ли вырваться на эту лекцию. Короче, договорились, что лечу в Новосибирск на один день. Прилетаю, читаю лекцию и сразу улетаю назад. Дело не в том, что у меня нет убеждений. Безусловно, они есть. Но я работаю с теми людьми, чьи убеждения не разделяет — ну, скажу так: подавляющая часть общества. Это бездомные, это малоимущие, это нищие, это больные. И, наконец, психически больные, их сейчас особенно много здесь. Это всё моя работа, понимаешь? И несостоявшаяся лекция должна

Доктор Лиза

175

была быть посвящена именно этой работе. Работе с людьми, у которых нет никакой опоры в жизни». Еще фрагменты ее интервью19: «Я работаю с отверженными и преданными. И не все меня в этом понимают. Вот, к примеру, были люди, которые помогали нашему фонду «Справедливая помощь», давали мне деньги, но говорили: «Только не на бездомных». А сегодня, знаешь, что изменилось? Сегодня так: есть люди, которые дают деньги фонду и говорят: «Только не на бездомных», а есть люди, которые дают деньги и говорят: «Только — на бездомных». Я на это реагирую так: уважаю свободу выбора. Поэтому благодарна всем, кто помогает мне помогать. Короче, никого ни в чем не перевоспитываю и не переубеждаю. Но оставляю за собой право поступать так, как считаю необходимым. Меня часто спрашивают: почему я помогаю тем, кому помогаю? Всем этим странным, страшным людям. Отвечаю: «Потому что они тоже люди. Других причин нет». <…> А вот мы говорим о войне на Донбассе. Это лето 2014 года. Я опять буду много ее цитировать. Пусть звучит Лизин голос. «Сколько раз я была в этом году в Донецке? Могу посчитать по билетам. Мне кажется, 15 раз. Нет, точно: 16. Я езжу туда с марта этого года. <…> Моя работа в Донецке такая же, как здесь. Это работа с мирным населением. Старики, больные, дети». «Как я езжу туда? Когда — как. Бывает, совсем одна. Иногда с помощницей Ланой Журкиной. Или с нашим охранником Николаем Михайловичем Беляковым. Он носит детей на руках. В машину, из машины, к поезду, по поезду...» <…> «Т-а-к-и-и-и-е больные тяжелые дети бывают… Вот последнюю группу мы привезли сюда, в Россию, две недели назад. 12 человек. Это дети с тяжелым поражением нервной системы или, например, эпилепсией. Чем их там можно лечить? Припадки идут и идут. Поведенческие изменения сильные. А обстрелы и бомбежки, сама понимаешь, как действуют на этих детей… Есть совсем маленькие больные дети. Вот я привезла сейчас слепую девочку. Четырехлетнюю. С тяжелейшими дефектами. Мама, только родив, от нее отказалась. Взяла ее к себе бабушка. И с августа эта девочка не получала никакого лечения.

Читайте: Лиза Глинка (Доктор Лиза) — о том, как помогать людям, чьи убеждения тебе чужды // Новая газета. 27.11.2014. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

176

Девочку эту я, конечно, взяла с бабушкой. Я не могу брать детей без опекунов или родителей. Сейчас они в больнице. Бабушке этой девочки 53 года, а выглядит она на 70. Бабушка воспитывает свою слепую, умственно отсталую внучку совсем одна <…>, бабушка кормит, опекает внучку, но что она еще может? Она же не может ее лечить! Здесь не стреляют и не бомбят, они пока здесь в больнице, но в больнице их не могут держать вечно, им придется или возвращаться, или как-то еще определяться, а как?» «…Детей по Донецку я не собираю. Сила она, понимаешь, и в правде, и в профессионализме. Детей подбирают местные врачи. Героические доктора, которые там остались. Насильно, ты ж понимаешь, мы никого не вывозим. Доктора там, занимаясь в отдельности каждым ребенком, говорят родителям: есть возможность поехать в Киев, поехать в Харьков, поехать в Москву. Выбирайте! А здесь мы не можем помочь — потому-то и потому-то. Нет препаратов, обстреливают часто. Последние дети, которых я вывозила, — они все из Макеевки. А там бесконечно, непрерывно стреляли. <…> Всего я вывезла оттуда в Москву 29 детей». «33 ребенка были переданы украинской стороне. Это сироты. Из дома ребенка в Краматорске. Краматорск был тогда под тяжелым обстрелом. Через Славянск я везла этих детей на Харьковскую трассу. Везла в «скорой помощи». По 7–8 детей или поменьше, когда как, за один раз в машине. Двое суток везла. Кто помогал? Только шофер — и больше никто. Шофер был местный. Звать Толик. Фамилию его не знаю. Пожилой человек. Сам согласился всех перевезти. Абсолютно бесплатно. В Донецке нам дали машину «скорой помощи». Где-то пять ходок было. Главное: успеть до темноты. А темнеет там очень рано. В темноте ехать нельзя: стреляют. Расстояние — 57 километров. Полтора-два часа туда, полтора-два часа назад. Это из Краматорска до Харьковской трассы. Но это если все нормально было, если не попадаешь под обстрел. Мы раз попали, но, слава богу, обошлось. Мы с Толиком везли тогда всего одного ребенка. Когда начался обстрел, стало совсем страшно, мы с Толиком упали друг на друга, прикрыли собой ребенка. Когда везли детей, я, кого можно было, перевязывала бинтами и так прикрепляла их к носилкам, чтоб в случае, если что не так пойдет, они с носилок не попадали. А тех деток, которых по разным причинам, из-за их болезней, нельзя было перевязать и привязать к носилкам, я держала у себя на руках. Точнее, на ногах. На одной моей ноге — один ребеночек, на другой ноге — другой. А кого-то при этом еще за руки держала.

Доктор Лиза

177

А там, на Харьковской трассе, нас встречали врачи и военные. Всех мы довезли живыми и невредимыми. Все дети были разные — от новорожденных до 5 лет». <…> И как-то совсем тихо и медленно Лиза рассказывает, что в ней поменялось из-за войны в Донецке: «(Долго молчит.) Ну совершенно лишней, просто придатком каким-то стала тусня. Великосветская, просто светская, да любая. Я и раньше не оченьто тусовалась, ну надо — так надо пойти, и куда-то шла. А теперь все перевернулось — я возвращаюсь оттуда, вижу здесь беженцев, а столько знаю про то, что они там пережили, и мне уже само приглашение на тусовку какую-то кажется диким. При этом я не звезданулась на войне, я нормальная, просто теперь любая тусовка кажется совершенно лишним моментом в моей жизни, я даже не знаю, как там себя вести, я чужая буду на любой тусовке. Я стала чужой. Вот. Точно — чужой. Меня всю передергивает, когда при встрече знакомые говорят: «А-а! Ты еще жива?», «О-о! Тебя еще не убили?». Это у них шутки такие, понимаешь? А мне эти шутки совершенно не кажутся смешными. Потому что я, к сожалению, знаю людей, УЖЕ ЗНАЮ, которых там убили, которых там похитили, которые пропали без вести. Что тут смешного, скажи мне, что?» Отдельно говорим о «критике малых дел»: «Я знаю, что на меня сейчас опять окрысятся: надо менять систему, а это все аптечки-библиотечки… Ну не доживут наши больные до смены системы, не доживут. С каждым надо работать индивидуально. С каждым! Пока нету алгоритма нормального — только так». <…> *** После каждой моей публикации о Лизе Глинке — средь очень признательных ей откликов — я непременно получаю пару-тройку очень длинных и очень мерзких писем, где взрослые самовлюбленные дядьки чихвостят Лизу за сотрудничество с режимом: и то, мол, она не так делает, и это, и вот больных детей не так, а так из Донецка надо вывозить, и чтоб никаких при этом администраций президента… Иногда взбешенно и зло отвечаю им: а что б вам, дядьки, не поднять задницу с дивана, и не смотаться в Донецк, и не спасать детей очень правильно и очень красиво, что вы сами, блин, сделали в жизни, кроме того, что сидите у себя на кухне и матом кроете Кремль?! Но чаще — и гораздо лучше меня — Лизу Глинку защищают сами наши читатели. Спокойно, достойно, аргументированно и с уважением, любовью, восхищением, нежностью к Лизе. За почти девять лет нашего знакомства — десятки Лизиных интервью «Новой газете». О бездомных, о пожарах под Москвой, о голодающих

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

178

за честные выборы в Астрахани, об арестованных на оппозиционных митингах в декабре 2012 года… И во все это — и многое другое — Лиза Глинка включается сильно, мощно, страстно, результативно, эффективно. Не знаю, есть ли предчувствие смерти. 21 декабря исполнилось шесть лет, как ушла из жизни Вера Миллионщикова. В этот день в Facebook Лиза Глинка помещает их совместное с Верой интервью и почему-то пишет: «До встречи, Вера». «А как остановить войну — ты знаешь?» — спрашиваю я Лизу в 2014-м. «Только переговоры», — твердо говорит Лиза. И повторяет: «Только переговоры». Наверное, о Сирии Лиза могла бы сказать так же. Она ведь везла туда лекарства. *** После концерта БГ с Ланой Журкиной и Таней Константиновой говорим о Лизе. Таня Константинова — исполнительный директор Благотворительного фонда поддержки слепоглухих «Со-единение». «С Лизой мы познакомились осенью 2006 года. Лиза, конечно, нас всех инфицировала желанием работать для других. Я помогала и раньше, но с Лизой это стало образом жизни. Я долго ходила в ее подвал на Пятницкой, долго волонтёрила. И Лиза была причиной — почему я стала директором благотворительного фонда». До этого Таня работала управляющей ресторанами. Менять бизнес на работу в благотворительности было очень страшно. «Но в какой-то момент я поняла, что если этого не сделаю — буду дико жалеть». Таня говорит, что все Лизины проекты невозможно посчитать, — потому что кроме тех, что на слуху, есть еще и какие-то свои очень личные, которые она не всегда «светила»… Я знаю один такой. Но это и проектом нельзя назвать. Просто помощь. Лиза выхаживала одну молодую женщину в Саратове. У нее была онкология. Еще девочкой ее родная мать отдала в детдом. Просто так. Неохота было возиться. Детдом был страшный. Когда девочка выросла, она сама взяла ребенка из детдома, чтобы он рос в домашних условиях, в любви и заботе.

Доктор Лиза

179

И вдруг заболевает. А ребенок — мальчик — уже подросток. И она ему почему-то много рассказывала, что самое страшное на свете — это детдом. Болела долго и страшно. Лиза моталась к ней в Саратов. А когда женщина умерла — нарисовалась ее мать — отнимать квартиру, а мальчика отдавать в детдом. <…> Я знаю эту историю от самой Лизы. Может, она и мне бы ее не рассказала. Но ей нужна была помощь. Она оформила опеку над тем мальчиком и просила меня устроить его в лицей «Подмосковный». Я попросила об этом Бориса Моисеевича Ходорковского, он сказал: «Приезжайте». Мы с Лизой поехали. Лиза хотела посмотреть все своими глазами. Лицей Лизе очень понравился. Еще была жива Марина Филипповна Ходорковская. Они с Борисом Моисеевичем принимали нас, после того как мы посмотрели лицей, дома, угощали, мы долго общались. 25 декабря прошлого года, сразу после первых сообщений об авиакатастрофе, мне позвонил Борис Моисеевич: «Там погибли родители одного мальчика, у которого остался только дедушка. Хочу взять его, если можно, в лицей». А приемный сын Лизы — Илюша — лицей успешно закончил. Женился. Родился ребеночек. Так что Лиза уже бабушка. Я эту историю никогда и никому не рассказывала. Но теперь уже все равно в печати появились сообщения, что у Лизы трое сыновей и один из них приемный… И желание Бориса Моисеевича Ходорковского помочь после авиакатастрофы 25 декабря тем, кто остался без родителей… Надеюсь, кому нужна эта помощь — откликнется. Таня Константинова продолжает: «Лиза мечтала, чтобы у нее был свой фонд, не имени ее, а именно свой, собственный — «Доктор Лиза». А почему — нет? Есть фонд «Галчонок», который был создан после смерти Гали Чаликовой и в память о ней. Галя создавала фонд «Подари жизнь». Она когда умирала, говорила, что хочет такой фонд, который занимался бы тяжелыми ребятишками. Сегодня есть все возможности для фонда «Доктор Лиза». <…> Это серьезная работа. Которая бы совместила адресную помощь с системными проектами. Чтобы и помогать отдельным людям, и изменять в целом жизнь в обществе. Как делала это Лиза». <…> Лану Журкину знаю давно. Лиза ее по-разному называет: то пресссекретарем, то помощницей, то своим замом. Сначала Лана просто читала Лизу в «Живом журнале». «Читала, как книгу. Вот просто очень интересный текст. Я в это время была редактором одного бизнес-журнала. Как-то журналистская братия познакомила меня с Лизой.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

180

Я пришла в подвал на Пятницкой в тот год, когда там варили кашу и кормили ею бездомных. Прихожу — стоит такая толпа, столики… И охранник спрашивает меня: «Вы покушать?» (Смеется.) Я говорю: «Нет, мне Лиза нужна». Охранник: «Хорошо, заходите». Лизы в тот момент не было, была Лена Никульникова. Она мне: «А вы кашу варить умеете?» Я говорю: «Умею». Домой пришла, думаю: ну каша — так каша… Но от усталости падала. Это была осень 2011 года, бесконечный поток бездомных за кашей… Муж ничего понять не мог, что со мной. Потом как-то увидел у меня огромные сумки с крупой и чаем, спрашивает удивленно: «Ты уезжаешь?» Я говорю: «Нет! Мне надо отнести это бездомным…» Ну и объяснила, чем занимаюсь. Муж рассмеялся: «Зная, как к тебе тянутся все сумасшедшие, я ни капли не удивлен и не удивлюсь, если тебя это затянет на веки вечные». Как в воду смотрел! А потом Лиза мне сказала: «Больные и бездомные тебя любят». А для Лизы это был самый главный показатель. И дальше сказала: «Приходи к нам навсегда». Лана с Лизой много раз ездила на Донбасс. «Поездки на Донбасс — это очень в Лизином характере. Она рисковая! Она всякая разная, но только не тухлая и не сточная. Абсолютно не скучная и абсолютно не шаблонная. Первое, что Лиза сказала, когда началась война на Донбассе: «Мама дорогая, а люди… что там люди будут делать…» <…> И сразу сказала: «Надо ехать». Никто ее туда не звал. Никто там не ждал. Села — поехала. Чтобы на месте самой увидеть: кто, что, как, чего, где…» И — помолчав: «Из-за ее поездок на Донбасс от Лизы многие отвернулись. Из тех, кто раньше горячо поддерживал. Почти от всех ей доставалось. <…> Денег меньше стали давать. Она колотилась, билась, а ее поливали и слева, и справа. Если кто-то из нас не выдерживал — она говорила: «Не реви! Мы их победим!» И мы успокаивали ее этими же словами. Но иногда она так рыдала… Всё же наслаивалось. Она все время жила в диком напряжении и никак не могла расслабиться». Лана говорит, что сейчас очень много людей, которые знали Лизу, готовы помочь. «Фонд «Доктор Лиза» будет — надеюсь — создан. Или вот: Лиза мечтала о больнице для бедных. И нужно осуществить эту ее мечту. Не пилить, не делить то, что создавала Лиза, а сохранять, и продолжать, и развивать.

Доктор Лиза

181

Сейчас нам всем трудно. Но нельзя бесконечно находиться в расстроенных чувствах и ничего не делать. Надо собраться. И — никакой обособленности. Мощная связка всех благотворителей и волонтеров. И ни у кого не стыдно просить помощи. У государства, да, в том числе». *** Блиц-опрос: шесть коротких вопросов Лизе Глинке — восемнадцать коротких ответов. 1. Три вещи, которые мне непонятны: — Отчего происходит жестокость? — Зачем люди лгут? — Мир. 2. Три вещи, которые меня пугают: — Ездить на машине по мосту. — Любой обман. — Смерть. 3. Три вещи, которым бы я хотела научиться: — Не реагировать на плохие запахи. — Отключать телефон. — Научиться говорить НЕТ. 4. Три плюса моего характера: — Жалость. — Терпение. — Упрямство. 5. Три минуса моего характера: — Жалость. — Терпение. — Упрямство. 6. Три вещи, которые я делаю чаще всего: — Работаю. — Люблю. — Люблю.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

182

НАДЕЖДА СТОЛЯР 12 марта 2018 ГОЛОСА НЕБЕСНЫЕ Солист ансамбля Александрова Иван Столяр — один из погибших в катастрофе Ту-154 под Сочи — чуть было не опоздал на этот рейс. Я встретилась с его женой. Назвать ее вдовой язык не поворачивается Еще пока мы договаривались по телефону о встрече, я стала звать ее Наденька. Потом узнала, что все так зовут. Вот она именно «Наденька», никоим образом не Надя. А когда первый раз встретились в воскресенье вечером в кафе и проговорили пять с половиной часов подряд, я не переставала удивляться, какая она красивая, даже в горе своем очень красивая, а еще эта ее мягкость, вежливость, улыбчивость, непритворность. Вообще-то я мало задавала вопросов. Боялась шелохнуться. Она призналась, что это первое ее за год интервью. Заплакала, лишь когда вспоминала почти по минутам тот день — 25 декабря 2016 года. И ни разу о своем муже — Иване Столяре — не сказала «был». Только — в настоящем времени. Есть, есть и есть… Хорошая плохая девочка «Когда мы познакомились, девяносто шестой год, мне было четырнадцать лет, поступаю в Костроме в музыкальное училище. И тут Ваня Столяр. Высокий, кудрявый, такие густые-густые длинные волосы. Первое, что бросилось мне в глаза, — разбитые очки, одно стекло разбито. А я дерзкая такая, хулиганка, подошла и сказала: «А вам удобно так вот видеть мир через эту трещину?» Вот мне нравилось тогда немножко людей дезориентировать. Я была противостоящей миру. В пустоте что-то искала, искала… И единственное, что нашла, — стала пацифисткой. Ходила босиком или просила в цветочных магазинах подарить мне цветочек… Люди удивлялись и дарили. И вот такая бесшабашная, вольная — пришла поступать в музыкальное училище. С первого взгляда я Ване не понравилась вообще. Ну во-первых, он только из семинарии вышел, ему было девятнадцать лет, и он уже год отслужил в армии. И к женщинам отношение сдержанное, как я уже потом узнала,

Надежда Столяр

183

он какое-то время даже готовился к монашеству. Короче, Ваня мне что-то буркнул в ответ. Это вообще было в его характере — что-то бурчать. Потом он скажет, что я была для него какая-то громкая румяная девица, которая вывела его из себя. Но это я с одной стороны была неформалка, а с другой — пела в архиерейском хоре… В принципе, со мной до сих пор так, вот и Матвей, мой старший пятнадцатилетний сын, называет меня: хорошая плохая девочка. (Смеется.) С шести лет я пела на клиросе. Это не мама отдала меня на церковное пение, это я сама. Мама — дитя комсомола. И вот я старалась каждый выходной петь в детском архиерейском хоре. Хор делился на детский и взрослый. Так вот: во взрослом солировал Ваня, а в детском пела я. И мы столько лет, оказывается, были рядом, но никогда не виделись». Молчит. Задумалась. И отвлекаясь — но про очень важное: «У Вани бас. Очень густой, низкий, красивый, как у Поля Робсона. Такой вот. В семинарии он обучался церковному чтению, а чтецы должны читать на опоре. То есть, когда человек вокалист, его учат петь, а разговаривает он обыкновенно. А когда человек учится читать на опоре, то надо, чтобы слышно было во всем храме и чтобы звенели окна в соборе, когда он читает… Это вокальная опора. Мы с вами просто так разговариваем, а он на опоре и когда говорит, и когда читает — как будто поет». Еще помолчала. И — очень доверительно: «Он в восемнадцать лет первый раз женился. Его благословили на брак, потому что он должен был стать священником. Жили они в Костроме с Ваниной мамой. Двое детишек родилось у них с разницей в девять месяцев. Но я не знала, что он женат». Три мечты маленькой Наденьки и привет доктору Скипидаровой И опять Наденька вспоминает их первую с Иваном встречу: «Самое главное — для меня оказалось его имя. Он сказал: Иван Столяр! А я мечтала, чтобы у меня была фамилия не как у всех. А кроме этого — еще две мечты: выйти замуж за военного, потому что я знала, что меня несет, и я понимала, что мне нужна дисциплина, чтобы меня вот так прищучил кто-нибудь и сказал: «Надька, сидеть». Вот я понимала, что мне нужен муж военный, хоть сама я пацифистка. И третья мечта — чтобы у меня было три сына.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

184

Но когда мне исполнилось двенадцать лет, у меня начались проблемы со здоровьем и мне поставили официально диагноз «бесплодие». Доктор Скипидарова, я помню даже ее фамилию, так прямо мне об этом сообщила. (Моя мама потом, каждый раз, когда я рожала, говорила: «Привет доктору Скипидаровой!») Ну, собственно, одна мечта развеялась, с тремя сыновьями. Но потом я решила, что буду певицей великой, артисткой. А когда мне сказали, что Ваня женат, и что он собирается стать священником, и у него двое детей, у меня вот так вот чего-то вообще переключилось, и я подумала: «Как же это вообще все экзотично, как это все интересно…» И мы начали дружить. У нас был плюс на минус, вообще, прямо противоположности, потому что я была вот из той самой тусовки, куда ему было не попасть, свободолюбивая молодежь, короче. Это совсем чуждая ему, далекая от него сфера. Правда, он уже слушал рок-музыку, смотрел видео, какието покупал записи. Но он оставался такой же семинарист, очень серьезный человек, молитвенник, верующий, очень, очень сдержанный, скромный. И он меня начал учить знаменному пению. Знаменное пение — это древнерусская монастырская традиция. А потом как-то раз защитил очень серьезно перед педагогами. Потому что я уже стала не такая пушистая, я научилась отвечать. Не то чтобы дерзить… Я спрашивала педагогов: «Если ты хорошая девочка, то что — обязательно талантливая, получается?» Я бунтарила, и меня не очень любили на кафедре… Особенно когда начали замечать, что Ваня все время общается со мной, неформалкой… И это кто?! Сам Ваня Столяр, ставленник епархии, его архиерей Александр Могилев хотел сделать своим протодиаконом, то есть человеком, чей голос ведет службу. <…> Ну и вот Ваня однажды кинулся меня от педагогов защищать. Это уже, наверное, мне пятнадцать лет было, второй курс. И я увидела, какой же он надежный». Дружба и гонения за нее «И мы начали дружить. Настолько, что все время ходили вместе, уже даже за ручку открыто, ни от кого не таясь, держались. И тут пошли проблемы. Педагоги стали звонить на работу моей маме, бабушке, начались гонения на меня и выговоры Ване Столяру. И меня вызывает в деканат завкафедрой и просит написать заявление по собственному желанию об отчислении в связи с плохим здоровьем. Это мне уже было шестнадцать, начало третьего курса.

Надежда Столяр

185

Мама очень нервничала, очень волновалась. Они встречались с Ваниной мамой, обсуждали. Ванина мама — воспитанница детдома и из глубокой деревни, человек, разумеется, очень скромный, очень скованный во всем, то есть не только в словах, даже в мыслях своих. Мама у Вани продавец, папа — тракторист. А Ваня, он такой, знаете, а-ля Чехов, ну вот точно. Чехов не то что прямо вот скажем по своей тонкости, а вот по своей какой-то породистости. Вот откуда это в нем все взялось? Я знаю всю его родню, ничего похожего вообще… Даже сказать — вот ты в того пятнадцатиюродного дядю — нет. Причем Ваня сначала был кришнаитом, он вообще в семинарию пришел с барабаном. То есть у него уже активный был духовный поиск в четырнадцать лет, он читал, он в это все входил, он это все нашел. Православие очень глубоко изучал, не просто так, а познавал. Затем музыкальные все вот эти его чувствования. Так вот: когда он был кришнаитом, прямо на улице познакомился со священником, звали его, по-моему, Андрей. И начали они дружить, и он начал Ваню просвещать в православных традициях, не то чтобы перетягивать, а задавал ему вопросы, на которые Ваня, с точки зрения кришнаита, не мог ответить. А Андрей ему отвечал и говорил: «Как тебе вот это понимание?» И Ваня говорил: «Да, мне это близко, я понимаю, я разделяю». И, собственно, он его за год перевернул с ног на голову и отвел в семинарию поступать. Ну и как-то все это сошлось, и Ваня духовную семинарию закончил. И продолжил учиться в музыкальном училище». Любовь и новая жизнь «Так вот: меня, значит, отчисляют… А у нас с Ваней уже любовь. С женой они живут раздельно, ровно с того момента, как только первый раз мы с ним поцеловались… Ну и Ваня уже больше вообще не ходил домой, то есть — всё, гром и молния, плита разошлась, материк оторвался. То есть дело совести: двое детей, брак, ответственность духовная за всё это — и я. Он мне признался: «Я ведь не знал, что такое любовь, вообще не понимал. Я думал, это красивые книги, истории, фильмы. У меня просто жили и жили себе родители, так же жили друзья родителей, так же жили даже мои друзья молодые — без любви, без красоты чувств, без страстей, без счастливых отношений с самими собой. И я не чаял ничего такого у себя в жизни». Короче, когда меня попросили из музучилища, я Ване говорю, что вот я здесь в такой опале мощной, что мне вообще некуда, и я уезжаю в Москву учиться, просто сама, как Фрося Бурлакова… А он: «Так я тогда с тобой». <…>

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

186

Москва! Москва! «И мы стали учиться в Москве, теперь уже это было сольное академическое пение. И снимали квартиру в Электростали, что-то там за 500 рублей. Ох, как мы жили в первые годы, мы с ним похудели, как две щепки! В четыре утра на электричках в Москву, чтобы поспеть к занятиям, денег нет, в электричках бегаем от контролеров, квартира сырая, спим на сырой кровати, стены сырые. Про питание мамам звоним с телеграфа (еще не было мобильных телефонов), что у нас все хорошо, трехразовое питание (а на самом деле — три раза в неделю), едим какие-то пельмени, а вода ржавая, и вот эти пельмени, вот как ваш чай, они такого же цвета. А потом у меня умирает папа, 28 декабря, за два дня до Нового года. Вот, собственно, с тех пор Ваня занимает все мое место внутри. То есть он становится для меня человеком номер один — и наставником, к чему у него было все, и папой, и утешителем, и духовником опять же в силу своего образования. То есть вот все, что можно, все важные какие-то ипостаси — это все стал Ваня. И вот умирает мой папа… Мы его отпеваем, поем с Ваней на похоронах…» Пауза. Долгая. И продолжает: «Ваня все время работал. А работа у нас была одна только — это храмы, мы все время работали певчими. То есть в этом плане, конечно, это хлеб. И он пел сначала раннюю службу в шесть утра, потом позднюю. Если была возможность каждый день, он ездил каждый день. И я, помню, 60 рублей за службу нам хватало на пирожок и литр кефира». Свадьба в стиле Кустурицы «И мы накопили 200 долларов, чтобы расписаться. И приехали летом 2000 года в Кострому и сказали: «Мы расписываемся». Да, до этого уже Ване дали развод и развенчали их с женой. Свадьбу играли в моей школе. Это было супер! (Смеется.) В белом платье невесты и босиком я танцевала и кричала: «Я стала Столяр!» Такая, знаете, свадьба в стиле Кустурицы была! Ваня покрасил волосы в белый цвет. У нас был свидетелем завуч, дважды «Учитель года», с галстуком с красными коровами, музыку мы вообще забыли на свадьбу купить, покупали ее на каком-то блошином рынке, с рук, просто так, чего найдется. Мы едем из ЗАГСа и понимаем, что у нас на свадьбе вообще нет музыки. И что делать? Поехали на рынок, вышли всей кучей и начали искать кассеты.

Надежда Столяр

187

Нашли какие-то группы невероятные. Нет, очень замечательно, абсолютно нестандартно. Школа моя — общеобразовательная. А так как я была девочка, очень любимая учителями в этой школе, то просто пришла к директору на дачу и сказала: «Людмила Николаевна, помните меня, я Надя Шамберова». «Да, конечно, Наденька, помню». <…> Я говорю: «А можно мы у вас в школе свадьбу сыграем?» — «Наденька, это не принято». — «Нам негде вообще…» — «Ну ладно, хорошо, давайте, ребята». Будем рожать! «А в сентябре я поняла, что состояние у меня какое-то странное. Выяснилось, что я беременная. Ваня так, как всегда, спокойно: «Будем рожать». Я сдавала экстерном экзамены. Беременная пела русскую народную песню «Научить ли тя, Ванюша, как ко мне ходить». А в комиссии, которая принимала экзамен, педагоги говорят: «Видно, научила». Беременная, живот уже на носу, поет. Рожать я уехала в Кострому, к маме, ну конечно, еще маленькая, к маме. …В реанимации трое суток. Потому что рожать нельзя, давление высокое, 220… А ребенок родился, у него гипоксия, он задыхается, не шевелится, сердцебиение очень слабо прослушивается. В общем, это были мои первые сложные роды. Но я родила! Привет доктору Скипидаровой!» Ему пророчили карьеру Дмитрия Хворостовского «И вот как-то они идут с другом по Большой Никитской, и Ваня (он учится в Шнитке в то время) говорит: «Что делать с жильем, как быть?», а ему друг: «А вот консерватория, там же общага такая отличная на Малой Грузинской. Пойдем поступим». И они идут и поступают в Московскую государственную консерваторию на вокальное отделение. То есть люди там годами ходят, а они просто туда пошли и сразу поступают оба, вообще без проблем абсолютно, без знакомств, без всего. И ему дают комнату, и мы переезжаем, счастливые, на Малую Грузинскую, комната 459. Консерваторская жизнь, мастер-классы, уже выше уровень начинается у Вани. Очень талантливый, все понимают, что этот мальчик очень даровитый. И у него есть такое не приобретаемое качество, как интеллигентность в пении. Этому нельзя научить. И, собственно, он преуспевает и в камерной музыке, и в оперной музыке, и голос у него широкого диапазона, он может петь все — от Ивана Грозного до итальянских барочных партий, высокий бас, большой спектр. Он прекрасен в камерной музыке, в романсах неподражаем абсолютно. Ему пророчили карьеру Дмитрия Хворостовского.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

188

Мы всегда очень любили творчество Свиридова, Мусоргского, вот именно романсы свиридовские, русская тема — это Ванино, он очень русский певец». В ансамбль Александрова его взяли сразу «Мы понимали прекрасно, что вопрос жилья, он настолько какой-то мутный, что совсем не представляли, что будет с нами. Вот еще чуть-чуть, Ваня закончит консерваторию, и дальше что? И наш знакомый, сейчас очень известный музыкант Михаил Безносов, говорит: «Ваня, а вот есть ансамбль Александрова, там квартиры дают». Да, это была дилемма: театр Станиславского, в котором Ваня стажировался на тот момент (он еще работал и в «Геликоне»), то есть он уже был востребованным музыкантом, или ансамбль Александрова… Да, его знали режиссеры, педагоги выдвигали на мастер-классы европейские, он мог бы уже идти по этой линии, если бы не нужно было обеспечивать семью… И он пошел прослушиваться в ансамбль Александрова. И его сразу взяли, и он очень быстро прошел в солисты. Но… Что такое репертуар ансамбля? Это максимум двенадцать произведений. А что человеку с вокальным образованием двенадцать произведений, из которых всего пять-шесть в работе в течение года? То есть там могут быть полуторамесячные гастроли, где ты поешь каждый день одну песню, одну, и больше ничего. У него, конечно, был творческий голод. Ему хотелось работать над новыми партиями, он скучал по этому». Два Жени в придачу «А вот что я вам смешное расскажу. Ваня очень боялся признаться, когда нам от ансамбля Александрова дали первую служебную двухкомнатную квартиру, что это не только на нашу семью. Вот везет он меня на эту квартиру и говорит смущенно: «Там будут солдаты, которые помогали мне вещи перевозить из консерватории». Я: «Здорово. А они что, ночевать будут?» Он говорит: «Ну ребят надо покормить, они устали, сейчас уже поздно». Я говорю: «Ваня, я тоже с дороги, какие солдаты, ты чего?» Он: «Ничего, два Жени, они тебе понравятся». Мы заходим, знакомимся. Ваня: «Ну что, давайте поужинаем». Уложили Матвея, поставили графин, салатики какие-то, выпили. Я так: «Ох, хорошо». А Женьки такие хорошие оба. Один — Женя Булочников, другой — Женя Ельшин. А Ваня: «Наденька, понимаешь, какое-то время нам придется пожить вместе». Я говорю: «Как это вместе?» Он: «Ну эту квартиру дали и нам, и им, двум Женям, вот так».

Надежда Столяр

189

И, знаете, эти два Жени настолько были чистые ребята и обаятельные, чудесные, и так мы сроднились. Мы жили целый год вместе. Женька Булочников даже спал на Матвейкиной кровати иногда, когда к его другу Женьке гости приходили. Ну то есть очень близко, прямо вот абсолютно семейно у нас было, продукты общие, и они вместе с Ваней уезжали на гастроли, я их всех вместе провожала, ждала, и Матвейка с ними дружил». А потом Наденька как-то там, в Нахабино, пошла в храм ближайший. И познакомилась с настоятелем, и исповедовалась. А он ее на исповеди спросил: «А вы не актриса, не артистка?» Она: «Артистка». А он говорит: «И я артист, я закончил Школу-студию МХАТ». И они очень подружились. И Ваня стал регентом, то есть управляющим церковного хора, а потом и Наденьку начал учить церковному уставу. И Наденька стала регентом и проработала регентом восемь лет в этом нахабинском храме. Кодовое слово: «Мюллер»! «Когда у Вани было время, он всегда служил. И вообще он просто мог прийти к начальнику ансамбля и сказать: «Завтра праздник Троицы, я буду на службе и не приду на репетицию» — и начальник ансамбля его отпускал, а были такие начальники у него, которые даже воцерковлялись благодаря Ване. Так вот, я продолжу. Я прихожу в храм, становлюсь регентом и понимаю, что, наверное, как-то я созрела для духовного роста наконец. Чтоб не просто пребывание в храме, не просто петь. И я понимаю, что мне нужно родить ребенка, чтобы у меня была наполненность. То есть вот у меня будет храм и еще ребеночек, и это, наверное, будет моя полнота такая. И мы Назара-то планировали прямо так серьезно. Если Матвей — Богом данный, дар Божий, потому что Матвей действительно дар Божий был, то Назара мы выбирали долго, ну, наверное, даже до беременности еще мы выбрали имя Назар. Ваня был на гастролях, а я пошла на УЗИ. А перед его гастролями я ему сказала: «Вот ты будешь на гастролях, я пойду на УЗИ, и мне скажут пол, кто будет — мальчик или девочка. Нам надо как-то придумать, как я тебе это сообщу. Давай каким-нибудь шифром». — «Давай». Я говорю: «Давай если мальчик — «Мюллер», а если девочка…» — там уже даже не помню как. А телефон был только у его соседа, врача, сопровождавшего ансамбль в длинных гастролях. А Ваня с этим врачом как раз дружил. Я еду на УЗИ, показывает, что мальчик сто процентов. Я открываю скайп и пишу: «Передайте, пожалуйста, Ване слово «Мюллер». А врач мне:

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

190

«Наденька, а что это значит? Больше ничего не говорить, только «Мюллер»?» Я: «Именно. Одно только слово «Мюллер». Через минуту — дикий звонок, крики, камера, Ваня скачет, этого врача обнимает… Родился у нас сын Назар. Тоже очень трудные роды, тоже недоношенный, все как-то так вот у меня нелегко. Сердце мое останавливается, я вся синею, а такая счастливая, вот чуть не умерла, но мне так хорошо, так здорово. Когда два наших друга и соседа Жени узнали, что я беременна Назаром, они ко мне подошли и сказали: «Наденька, мы решили снять квартиру в Москве». Я говорю: «Женечки, почему?» Зарплаты хоровые я знала, они очень скромные. Я говорю: «Вы не потянете». Они говорят: «А там еще ребята из Пятницкого хора, мы все вместе вскладчину двухкомнатную квартиру потянем». В общем, признательность им за этот поступок на всю жизнь. Двухкомнатная квартира неофициально осталась в нашем распоряжении. Мы сделали ремонт к рождению Назара, и вот так уже по-настоящему наконец-то вдруг ни с того ни с сего я узнала, что такое отдельная квартира». Воспитание детей по скайпу «Ну так вот, ансамбль Александрова — военный коллектив, значит. И в какойто момент Леонид Иванович Малев, тогдашний руководитель ансамбля, Ване сказал: «Ваня, военный контракт дает тебе привилегии: во-первых, зарплата, второе — это жилье». Правда, официально ты уже не гражданский, а военный, и не имеешь права ослушаться, допустим. Вот если лететь приказ, значит, приказ. И так Ваня стал военнослужащим. И мы даже хотели этого. Официально он был сержант, освобожденный солист Столяр. Но! Триста дней в году на гастролях, шутили мы. Сколько времени мы были порознь, сколько он детей по скайпу воспитывал, укладывал спать по скайпу, кормил кашей по скайпу. «Дети, подойдите, покажите зубы. Почистили зубы?» Новый год по скайпу, день рождения по скайпу — все это жертвы двусторонние — и мои с детьми, и его. И он не относился, как многие из ансамбля, «ура, гастроли», для Вани гастроли были совсем не «ура». В декабре прошлого года вопрос стоял о поездке очередной в Китай на Новый год. Он сказал: «Если нас отправят на Новый год, я скажу, что я не поеду ни при каких условиях, потому что я не хочу больше, чтобы моя семья на Новый год была без меня»… Так вот: после Сирии сразу же должен был быть Китай. Ваня сказал, что Сирия — ладно, а в Китай на Новый год он не полетит…

Надежда Столяр

191

Пассажир № 64 «Всего Ваня проработал в ансамбле одиннадцать лет. И вот когда летели в Сирию, поделили всех на два самолета. Двадцать военнослужащих (их всего-то там двадцать два) и гражданских разделили. В пустом самолете первого рейса летело двадцать человек. Почему получилось, что Ваня полетел вторым рейсом? Я стараюсь об этом не думать. Ваня съездил на монастырскую службу утром 24 декабря, в два часа он должен был выезжать на первый рейс. И вдруг ему звонят и говорят: «Ваня, ты летишь вторым рейсом». Ваня: «Точно? Но вчера же объявили, что военнослужащие летят первым». «Точно, — говорят, — летишь вторым рейсом». А я в трубку: «Ура! Спасибо!» Четыре часа нам дали еще побыть вместе! Мне подружки всегда говорили: «Ой, как у вас все романтично: встречи — расставания, встречи — расставания». Но это состояние романтичности — ведь все время держишь, держишь, держишь дни, часы, минуты, чтоб все ладно было, все хорошо, все с Богом… Короче, нам дали четыре часа. Но Ваня ж такой трудоголик, а тут Новый год на носу, подарки… И он говорит: «А может, мне тогда еще и на вечернюю службу поехать, если я вторым рейсом?» Это суббота, вечер, всегда служба в этот день. Ну, конечно, это его подработка была, да, за службу в церкви платят. И вот он на аэродром уезжает, а мы с детьми выстроились в коридоре и поем «Прощание славянки». Никогда такого не было, чтобы мы пели, а тут дурака что-то валяли. А знаете, Зоя, он ведь опаздывал на тот самолет и говорит мне по телефону: «Я опаздываю». А я: «Ну и слава богу! Ты не полетишь и наконец тебя уволят». Ваня последний на рейсе был, он ручкой вписан. Его фамилию неправильно указали. Номер 64, и криво ручкой вписано: «Опоздавший». (А всего, вы знаете, 92 человека в том самолете летели, из них — 64 из нашего ансамбля.) И вот Женя Булочников, наш Женя, с которым мы жили на служебной квартире, побежал Ваню встречать. И Ваня говорит мне опять же по телефону: «О, меня Женек бежит встречать». Женя тоже полетел тем самолетом…» После очень долгого молчания: «Когда мы получили уже трехкомнатную служебную квартиру с рождением третьего ребенка, в соседнем подъезде, Ваня всю мебель сам начал делать. Мог всю ночь сидеть пилить, ковырять. Я говорю: «Столяр стал столяром». Шкафы делал, антресоли, полки резные, все что угодно… А какие он покупал подарки мне... Чемодан платьев, например. На гастролях подходят к нему в магазине: «Какой размер?» Он: «Подождите,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

192

я сам». И потом говорит мне: «Я ведь всегда вижу тебя, я руками вижу, подойдет тебе или нет». Никогда не было такого, чтобы мне не подошло. Третья беременность тоже была очень сложная. Настолько сложная, что врачи сказали: уже всё, на операцию. А я говорю: нет, надо УЗИ. Я всегда против правил… И на каталке сама еду на УЗИ. Управляю каталкой, как велосипедом, и себя везу на УЗИ. Нужно всегда бороться, никогда и ни в чем не надо вот такой вот ослиной послушности. Смирение смирению рознь. Нужно обязательно вести какую-то внутреннюю жизнь, сознание должно работать, понимаете? Потому что Господь не сделает все за тебя и не решит. Ты должен нести ответственность за каждый свой поступок. Внутри меня билось сердце моего ребенка, и его, ребенка, надо было сохранять… И родился у нас Лука очень-очень маленький — 2400, но с огромными вот такими глазами и с огромными ресницами. Ваня меня так всегда кормил, особенно во время беременности, всякими икрами, языками, балыками. И смеялся: «Каких же ты мне богатырей рожаешь!» Ага, Матвей — 2800, 3 кг — Назар и 2400 — Лука. Такой отец огромный и такие маленькие дети. Мы с ним вместе двадцать лет. Вот мне тридцать пять исполнилось в этом сентябре, так что ровно двадцать лет». И — после паузы: «Мне исполнилось тридцать пять уже без Вани». Последние часы с Ваней по телефону И здесь Наденька начинает плакать. И плачет тихо и не останавливаясь, пока не расскажет мне все свои последние часы, проведенные с Ваней на телефоне. «В тот вечер, когда Ваня едет на аэродром Чкаловский, я еду в Электрогорск к друзьям, наутро мы должны были крестить их внука. И получается так, что я приезжаю в Электрогорск, а он приезжает в Чкаловский. Вот опять звонит: «Тебя встретили Денис и Рая?» Это наши друзья балетные, Денис — солист «Тодеса», а Рая всю жизнь солистка Театра оперетты. Я говорю: «Да, встретили». Потом вот звонит: «Все, Женя за мной бежит с путевкой, меня проводят». В 22.20 был звонок. Дальше мы теряемся, потому что он проходит там КПП, вещи, оформление. Я, соответственно, встречаюсь с ребятами, мы заходим в магазин, болтаем. И потом мы с Раей начинаем ужинать, что-то опять болтаем, у меня два пропущенных вызова и два СМС. «С нами летят Халилов и Губанков» — это начальники, значит, рейс проверен. Второе СМС: «Наденька, только не ло-

Надежда Столяр

193

жись поздно, тебе завтра будет нехорошо» — он все время следит за моим здоровьем, мне же надо на службу утром рано. Я читаю эти два СМС и молюсь, чтобы все было хорошо. И у меня никаких дурных предчувствий. Я всю жизнь такая вся беспокойная, а тут ничего... Может быть, потому что в гостях была, не знаю. Просыпаюсь в семь утра и знаю, что где-то часов в пять он должен был прилететь. А когда ему нельзя звонить, но он приземляется, я пишу всегда ночью, ну когда ложусь спать, СМС: «Ванечка, ты приземлился?» И когда мне приходит «доставлено», значит, он приземлился и все слава богу. А тут у меня нет сообщения, что доставлено, и от него нет звонка, из чего я делаю вывод, что им нельзя выходить на связь... И я иду на кухню и слышу, что Рая очень тихо разговаривает с кем-то по телефону. Денис и Рая — близкие очень наши друзья, крестные моих детей». Он же с ума сойдет, когда узнает, что умер и мы без него остались «Так вот: Рая разговаривает по телефону на кухне. Я выхожу, и что-то она шепотом говорит по телефону. А я говорю: «Раюша, давай печь торт». А она: «Наденька, я сейчас в храм схожу и будем печь». Я говорю: «Я тогда с тобой тоже». И вышли мы, а у меня, понимаете, стоит Ване выйти за порог, начинается какая-то тоска, и я все время говорю о нем, о нас. И вот тогда тоже про нас с Ваней лепечу-лепечу-лепечу что-то смешное. А Рая падает в снег и как закричит, прямо вот истошно. Я так пугаюсь: «Раюшка, что с тобой?» Я думала, может, ей плохо. Она: «Наденька, Ванечка...» Я говорю: «Что Ванечка?» «Самолет». Я говорю: «Что самолет?» Она говорит: «Самолет с радаров пропал». Я говорю: «Чего ты говоришь ерунду-то какую-то». Она: «Подожди, пойдем молиться, скорее молиться». Я говорю: «Молиться? Зачем молиться?» Я говорю: «Подожди, стоп. Дай мне телефон, я позвоню маме». И с Раиного телефона я звоню маме домой. И мама, не зная, что это я, отвечает таким безжизненным голосом: «Але». Я такая: «Мамочка, что с тобой?» И она совсем другим голосом: «О, Наденька, привет! Все хорошо». Я: «Мам, а чего это мне такое Рая...» — и у меня начинается атака паническая, то есть я так подгибаюсь, у меня ноги падают, говорю: «Что-то мне Рая такое сказала про телефон, про Ваню, про самолет». «Наденька, ничего не известно». И у меня начинается вот это состояние, когда я бегу: «Ваня, Ваня, Ваня, где ты, позвони мне скорее, пожалуйста...» …Потом говорю: «Рая, это же все неправда, такого же не может быть с Ваней, такое же только в кино бывает, правда?» Она такая: «Конечно, конечно». И мы приезжаем домой, это где-то было час дня, и я захожу, а у нас в прихожей стоят старинный английский комод и скамейка, и все это

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

194

чьими-то куртками и пальто завалено. Я говорю: «Почему у нас так много людей?» Выбегает Назар и говорит: «Мама, мама, папа в море упал!» А Матвей в силу своего подросткового возраста и нервозности наотмашь его вот так бьет, Назар улетает... Я: «Тихо, тихо, тихо». И у меня все расплывается, и я закрываюсь в свою комнату, и все, больше я вообще ничего не помню. …Я помню только, когда до меня дошло, что действительно самолет упал в море, я думала лишь о том, что он упал недалеко от берега. Я была уверена, что Ваня, конечно же, плывет. И я просила маму, всех спасателей, чтобы его нашли, потому что он плывет в море, Ваня не может умереть, потому что мы здесь остались. У меня первая мысль — как он за нас испугался, что он сейчас умрет, он же не сможет нас просто так оставить, он же с ума сойдет, если узнает, что он умер, а мы без него остались… Потом я спряталась в больнице и с тех пор перестала общаться вообще с людьми. …Я до сих пор ему пишу письма — в «Вайбере», «ВКонтакте», эсэмэски постоянно пишу ему, пишу, пишу... И даже отсутствие ответа — это не отсутствие ответа, я же знаю, как бы он ответил, мне этого достаточно. Потом позвонила Рая и сказала, что Ваню нашли (а мы до этого ездили с Матвеем сдавать ДНК, кровь на экспертизу), и у меня случился гипертонический криз, у меня было предынсультное состояние». «Рты откроете — арестуем!» «А потом я начала какую-то деятельность с похоронами, как-то участвовать, даже активно. Мне надо было, чтобы отпевание случилось обязательно. Понимаете, потом об этом кто-то в телевизоре сказал с каким-то гадким выражением — «чванство вдов». Чванство вдов. Официально так сказали. В программе «Утро». Ну дословно так: «Вы слышали, там одна вдова требует отпевания». Дело было в том, что до меня дошла информация, что будет просто лития на улице, и все. Я сказала: «Почему лития, если нужно отпевание?» Лития — это краткий чин, там вообще не отпевают. В результате все равно отпевание было сокращено. На отпевание 180 человек собралось певчих. Ваня же участвовал во всех хорах, его вообще вся певческая Москва знала. Я сказала: если будет лития, мы Ваню заберем, отпоем сами, в Новодевичьем монастыре была договоренность уже, а потом привезем на мемориал, на официальное прощание. На что мне сказали: все будет нормально, будет отпевание, как положено. И когда уже мы были в мемориальном зале и началось отпевание, я посмотрела на балкон, певчих пустили. А потом опять смотрю, а балкон пу-

Надежда Столяр

195

стой. И я спрашиваю лучшего друга Вани: «А где они?» А он: «Тише-тишетише» — потому что к нему до этого подошел человек и сказал: «Откроете рты — арестуем». А дело в том, что у них был просто укороченный чин, они хотели сократить отпевание. Само отпевание длится час, а они не хотели час служить. И они просто сказали: «Не надо нам никакого хора». И всех певчих выгнали на улицу. А мороз был сильный. И пока полтора часа шла церемония прощания, Ванины друзья, выгнанные на мороз, солисты Большого театра, и Станиславского, и других театров ждали на морозе. Вокалисты полтора часа на зимней улице, ну это преступление профессиональное, им же работать голосом. Не все дождались, но много кто дождался. И все те, кто дождался, они пели на улице, уже у Вани, у могилы. Пели «Любовь святая...» Свиридова — Ванина любимая. Наира Асатрян, солистка синодального хора, пела. Ваню опускали в могилу, и мужской хор, и Наира Асатрян пели «Любовь святая». Ну это невероятное ощущение вообще какое-то. Такие голоса небесные...» Почему были закрытые гробы? Надя уже не плачет. Говорит: «И вот сейчас еще одна тема. У нас осталась с вами, на самом деле, всего эта тема: о закрытых гробах». «Еще до похорон нас вызывали в бюро судмедэкспертизы в Тарный переулок. Нам сказали, что от Вани нашли семь фрагментов, маленьких кусочков. У меня есть папка, я записала названия, которые нам сказали, каждого фрагмента. Нам сказали, что гроб закрыт и пуст. А через четыре месяца нас вызывают еще раз в Тарный переулок и говорят, что будет дозахоронение, потому что нашли еще... Сам по себе факт дозахоронения страшен... Но это еще не самое страшное, что произошло. Самое страшное — когда нам открыли документы и показали на фото то, что нашли в первый раз, и то, что нашли сейчас. Вот в первый раз был полностью Ваня, там не хватало чего-то чуть-чуть, а так я увидела на фотографии своего мужа, который как будто спит на какой-то железной койке. И у меня вот тогда именно началась вот эта дрожь — почему от меня скрыли, что его нашли полностью, почему мне его не показали, почему мне не дали его обнять? Меня после первой экспертизы вызвали в кабинет вещдоков и в конверте протянули мне, и я открыла и увидела два Ваниных кольца, я сказала: «Как можно было на дне моря найти два кольца?» А мне сказали: «Это чудо». Но факт: через четыре месяца, когда мне показывают фотографии, и там Ванина рука с кольцами лежит, и Ванина спина, и Ванино все...

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

196

А как они сняли с руки кольца? Ну, наверное, отрывали. Но дело уже даже не в этом, а в том, что мне не дали прикоснуться к моему мужу. Почему, кто? <…> И, понимаете, если бы это было в моем только случае, можно было бы списать на какое-то совпадение, но это было у многих. <…> …А мне еще говорили: «А почему солдаты так тяжело поднимали гроб, если гроб пустой?» А вот почему, теперь я понимаю: Ваня весит 130 килограммов…»

От редакции: Теперь мы подошли к последнему. Я об этом скажу сухо и быстро: о служебной квартире Столяр, которая по сей день остается служебной. Когда случилось то, что случилось, сказали: «Все вопросы будут у всех решены». Не так много семей осталось без своего жилья. И вот им сказали: все вопросы, все проблемы будут решены. А ровно через шесть месяцев после 25 декабря 2016 года Наденька Столяр получила письмо о том, что должна покинуть служебное жилье в связи с тем, что военнослужащий Столяр выбыл из личного состава в связи с катастрофой. А так как она (там именно такая была формулировка) не связана с Министерством обороны трудовыми отношениями, то должна покинуть служебную квартиру. Одиннадцать лет прослужил Иван Столяр в ансамбле Александрова. И вот что теперь, спрашиваю я быстро и сухо, делать его жене Наденьке Столяр с тремя несовершеннолетними детьми? Идти на улицу? Друзья написали письма разным самым высоким начальникам о Наденьке и трех ее детях. <…> И вот через какое-то время приходит ответ, что пока гражданка Столяр может жить в служебной квартире, ее пока никто не будет трогать. Это все, что ответили. Пока выгонять не будут. То есть сегодня не выгоняют, а завтра, может, и выгонят? Наденька болела полгода. Ансамбль Александрова помогал как мог и пока она лежала в больнице, и потом. Или вот, отправляли, например, семью Столяр на реабилитацию в Судак. Матвей в Судаке каждое утро выходил на море и с папой разговаривал. Папа для него стал морем.

Надежда Столяр

197

9 марта 2018 «СПАСИБО! МЫ УЖЕ ДОМА»

Надя Столяр и ее дети стали собственниками квартиры В завершающем прошлый год номере «Новой газеты» был опубликован мой очерк «Голоса небесные», в котором рассказывалось о любви Ивана и Нади Столяр. <…> И вот на недавней встрече Владимира Путина с руководителями федеральных СМИ главный редактор «Новой» Сергей Кожеуров среди других вопросов поднял и этот — о судьбе вдовы военнослужащего и его многодетной семьи. Редакция «Новой газеты» просила Верховного главнокомандующего дать поручение Министерству обороны РФ решить вопрос о жилье семьи военнослужащего, трагически погибшего при выполнении служебного долга. Такое поручение было дано. На письме редакции появилась резолюция президента России: «Шойгу С.К. Прошу поддержать. Доложите». Мы обещали нашим читателям, что непременно расскажем, чем закончилась эта история. И вот рассказываем. Непросто все решалось. Но круг людей «высокой, природной точности», вовлеченных в эту историю, ширился и набирал высоту. Наденьке и ее детям помогали — вниманием, участием! — и друзья погибшего Вани Столяра, и юристы, и священники, и артисты, и певцы, и читатели нашей газеты, и просто люди из просто жизни. Никто из них никогда никого не делил на тех, кого жалко и кого не жалко, на лучших людей и тех, кто похуже, на интересных и неинтересных, на нужных и ненужных, на наших и не наших. Не делил и не делит. «Жалко людей. Особенно всех», — сказал один человек. И жалость здесь понимается как нежность. А нежность как высшая стадия любви… Иногда мы с Наденькой Столяр, не сговариваясь, признавались друг другу: «Такое впечатление, что Ваня с небес помогает…» Никакой мистики. Просто человеческая солидарность. И да, да, вот именно что это: «Наши мертвые нас не оставят в беде». Но и живые, черпая силы в «питательной среде памяти», преподают урок масштабности. И — достоверности. Поэтому история с квартирой для Наденьки Столяр и ее детей — это не просто история про квартиру. Это история про силу позитивных чувств.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

198

Среди тех, кто помогал очень активно и абсолютно бескорыстно, были и военные люди, и мирные, и адвокаты, и юристы, и, к примеру, член Общественного совета Минобороны Владимир Сунгоркин. И вот сегодня буквально только что получаю радостную весть от Наденьки Столяр: «Мы с детьми стали собственниками квартиры». Ура!!! У нас в редакции — праздник, праздник! Мы все друг друга поздравляем и обнимаемся. <…>

199

ВИКТОР ЗОРЗА / ВЕРА МИЛЛИОНЩИКОВА / НЮТА ФЕДЕРМЕССЕР 5 октября 2018 «ЕСЛИ ЛЮБОВЬ И МОЖНО ЧЕМ-ТО ЗАМЕНИТЬ — ТО ТОЛЬКО ПАМЯТЬЮ» Вспоминая основательницу Первого московского хосписа В онкологию Вера Миллионщикова пришла в 1983 году. Страшным открытием для Веры стало то, что неизлечимых раковых больных, ни слова им не говоря, выписывают домой умирать, чтобы не портили больничную статистику. И она поняла, что должна служить этим брошенным пациентам до их последнего вздоха. Ходила к ним домой каждый день после работы, абсолютно бесплатно. Обезболивания у нее при себе не было, только психологическая поддержка и врачебные советы. Но и этого оказывалось очень много… А потом, в горбачевскую перестройку, в Россию приехал Виктор Зорза, журналист с мировым именем, советолог, кремленолог, печатавшийся в ведущих английских и американских газетах, с точностью до нескольких дней предсказавший ввод советских войск в Прагу и Афганистан. Его двадцатипятилетняя дочь Джейн заболела меланомой. Через год она умерла в английском хосписе. Без боли, унижений, окруженная такой заботой и вниманием, что призналась отцу: «Я умираю счастливой». Во Вторую мировую войну Виктор, польский еврей, родившийся на Западной Украине, подростком попадает в польское гетто, потом бежит оттуда в Советский Союз. Вся его семья гибнет в гетто. А потом — советский концлагерь в Сибири. И оттуда каким-то невероятным способом он бежит. Зорза никогда и никому об этом не рассказывал, а умирающей Джейн поведал. Джейн попросила Виктора в память о ней создавать хосписы по всему миру, и особенно в России. Зорза пообещал. Но это был 1972 год. В Советском Союзе он как ярый антисоветчик — персона нон грата. И только благодаря Горбачеву смог приехать к нам. В Москве Виктор Зорза находит абсолютно частного, непубличного человека Веру Миллионщикову и начинает ее уговаривать организовать здесь хоспис. Я с Зорзой к тому времени уже была знакома, написала о нем

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

200

большой материал в «Комсомолке», и его первый разговор с Верой происходит при мне20. Вера сидит очень красивая, с короткой стрижкой, и все время молчит. А Виктор кричит на нее: «Вы помогаете единицам, а должны сотням и тысячам». Наконец она говорит тихо: «Я даже само слово «хоспис» первый раз слышу». «Вы по сути своей хосписный человек», — парирует Виктор. И подписывает ей книгу о Джейн: «Вере, которая делала хосписное дело, не зная, что это такое». В 1992 году Лужков дает под хоспис бесхозное здание недалеко от станции метро «Спортивная», по улице Доватора, 10. Свой Первый московский хоспис, который теперь носит ее имя, Вера Миллионщикова создавала из ничего, рукотворно, на ощупь. Кто был здесь, подтвердят: никакого больничного запаха, абсолютно домашняя обстановка, всегда свежие цветы в палатах; каждый день застилают чистые простыни; горячие обеды для родственников, у которых нет ни сил, ни времени готовить дома; комнаты для детей посетителей, где они играют, пока их мамы общаются с их умирающими бабушками; нет расписания — проведывай родных и близких круглосуточно; можно приводить с собой собак и кошек… Все это не мелочи. Как говорит Нюта Федермессер, младшая дочь Веры, без всего этого хоспис превращается в морг. А хоспис — не дом смерти и не дом скорби, а дом жизни. И первые хосписные заповеди: «Достойная жизнь до конца» и «Если человека нельзя вылечить, это не значит, что ему нельзя помочь». По понедельникам утром много лет подряд Вера проводила в Первом московском хосписе конференции, где обсуждалось все: сколько больных в стационаре, кто умер, как это происходило, как пережили родственники, чем можно им помочь. И вот 20 декабря 2010 года в очередной понедельник Нюта с Верой ехали на работу и застряли в пробке. Вера сказала Нюте: «Ну ладно, сейчас позвоню, скажу, чтоб проводили конференцию без меня. Я написала текст. Но его нельзя комкать. В следующий раз прочту». На следующее утро Вера умерла. Через неделю Нюта нашла у нее в сумке этот текст. Сначала не хотела никому показывать. Потом решила отдать его только мне. Сказала: «Мама Вам доверяла». Вера просто готовилась к конференции. Совсем не собиралась умирать. Очень хотела жить. Но и сразу после ее смерти, и сегодня этот текст

Также читайте: Не торопите смерть. Не тормозите жизнь // Новая газета. 15.09.1997. — Прим. сост.

Виктор Зорза | Вера Миллионщикова | Нюта Федермессер

201

воспринимается как завещание. Верино завещание — хоспису. И не только хоспису. Этот текст «Новая» уже публиковала. И сегодня на нашем сайте вы прочитаете его целиком и полностью21, но я не могу удержаться и не процитировать сейчас хотя бы отдельные места. «Я хочу рассказать вам, как мне сейчас трудно с вами работать. Мне, которая создала этот хоспис, и все, что его наполняет: от заповедей до их исполнения, до персонала, то есть всех вас. Мне 68 лет, я болею, я болею хроническим заболеванием, которое трудно лечится. Мне очень трудно дается осознание того, что я не прежняя: не могу слазить на чердак и выйти на крышу, не могу взбежать или стремглав спуститься с лестницы, не могу неожиданно нагрянуть в любое время суток в хоспис. <…> Все ждут, что я стану прежней. Не стану. У меня другой этап жизни. Я не могу гореть — это противоестественно. Я могу светить мягким долгим светом, зная, что у меня в хосписе есть ученики, помощники. И когда мои помощники осознают это, как кажется, осознаю я, хоспис останется на должной высоте. А если не осознают — придут люди, которые не верят словам, неподкрепленным делами, и хоспис преобразится: персонал будет все циничнее, лицемернее, лживее, корыстнее. Ну какое-то время еще поживет по инерции на былой репутации и… кончится. Этого не должно произойти. Ничто в хосписах не должно кануть в Лету, уйти в никуда. Вы должны понять, что моя роль теперь иная — я должна быть, а вы должны нести. Любовь и добро. Что все, что сделано в хосписе, — не слова, это действие, дело. И дело должно продолжаться. Продолжаться естественно, искренне, с любовью, дружелюбно, с пониманием того, что все там будем и что в служении больному — наше будущее. Как мы с ними, так и с нами будет. <…> Я верю, что все, мною сказанное, — призыв к действию, к тому, чтобы в хоспис никогда не входили незваные гости — ложь, лицемерие, цинизм». В этом Верином завещании все, казалось бы, объяснено с исчерпывающей силой, но все же: почему и после Веры ничто здесь не развалилось, как разваливается у нас многое, когда уходит лидер, а, наоборот, продолжается и развивается?

21 «Завещание Веры», материал опубликован в «Новой газете» 31 января 2011 года. Читайте также: Год без Веры // Новая газета. 20.12.2011; Я ненавижу эту чертову частицу «бы» // Новая газета. 08.10.2012; Вера как принцип // Новая газета. 24.05.2013; Жить до конца // Новая газета. 20.05.2004. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

202

Да, грандиозные усилия предпринимает Нюта, да, остались любимые ученики среди врачей, медсестер, нянечек, но что же — самое главное! — было заложено в Первом московском хосписе такого, что позволило продолжаться и развиваться? Врачи, медсестры, нянечки отвечали мне, не сговариваясь: любовь. Поначалу я сомневалась, может ли любовь быть эффективным менеджером, а потом подумала: а почему бы и нет?! Я, например, абсолютно уверена, что если бы Вера не любила мужа и не была им любима, никакого хосписа не получилось бы. Только сильные чувства к Константину Матвеевичу Федермессеру, профессору, интеллектуалу, по-настоящему порядочному, доброму и, как Вера всегда говорила, скромному человеку, позволило ей сделать то, что она сделала, осуществила. (Сама Вера говорила: «В хосписе должны работать счастливые в семье люди».) Однако ее тут тоже поначалу ждали испытания. Хоспис так поглощал всю Веру, что времени на семью не хватало катастрофически. Дочки говорили: мы с мамой увидимся, только когда будем умирать. Семья разваливалась. Все спасла мудрость Константина Матвеевича. Он был старше Веры на 12 лет, ушел на пенсию и почти все время проводил в хосписе. Если его не было на расстоянии вытянутой руки, у Веры начиналась паника: «Где Костя? Где Костя?» Юристом работала здесь Маша, старшая дочь Веры и Константина Матвеевича. С самого открытия хосписа пришла в хоспис волонтером 16-летняя Нюта. И уже не ушла никогда. Теперь это дело ее жизни. Сегодня Нюта Федермессер — учредитель Благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» и директор Московского многопрофильного центра паллиативной помощи, а также всех восьми столичных хосписов, включая Первый московский22. Не помню, откуда привязалась ко мне строчка: «Сосчитать любови, из которых вырос…», но очень точно сказано. Из «любови» именно что растут, вырастают. А потом уже сама любовь перерастает свой предмет. Так вот: в Верином случае — почти наугад, произвольно и субъективно, вспоминая то, что она говорила мне лично или в других интервью, попытаюсь «сосчитать любови», из которых она в своем деле вырастала, выбрать то, что она любила в хосписе, на чем в своей любви настаивала. Любила, чтобы в хосписе все сотрудники были красивые. И до сих пор так остается. Когда пациенты говорят врачам, медсестрам, нянечкам, волонтерам: «Какие вы красивые!» — те смеются: «Это мы тут такими становимся».

Читайте также очерк Зои Ерошок «Нюта Федермессер: «Мы не можем добавить дней к жизни. Мы можем добавить жизни к дням» («Новая», № 59, 6 июня 2018). — Прим. сост.

Виктор Зорза | Вера Миллионщикова | Нюта Федермессер

203

Любила наряжаться и требовала, чтобы в хосписе все наряжались, а на тех, кто не очень хотел или умел, ругалась. Любила похулиганить. Когда еще можно было курить в помещениях, Вера беспрестанно курила в своем кабинете, а персонал — в курительной комнате. И вот однажды началась борьба с курением в помещениях, и в хоспис приехала комиссия. Вера ведет ее по коридору и, подходя к курилке, полной народу, как закричит вдруг: «Атас! Вера с комиссией идет». Любила пациентов. Всех без исключения. Алкоголикам покупала водку, видя, как они мучаются без спиртного, но стесняются попросить, и сама наливала им. Говорила: «Что ж перед самой смертью лечить человека от алкоголизма?» Знала по имени и отчеству не только больных, но и всю их родню. Рассказывала: «…Когда у человека рвота от пяти до шестидесяти раз в сутки, можешь себе представить, как все это извергнуть из себя. Внутри у него все горит, желудок обожжен, пищевод обожжен, он хочет есть, а смотреть на еду не может, и когда рвота становится два раза в сутки, а ты ему киселек дал, и он его выпил, проглотил, он уже не боится рвоты и счастлив. И вот он ест, и у него румянец появляется, и у него глаза оживают, потому что он забыл уже, что такое поесть. Это такая победа!» Рвота шестьдесят раз в день… А ты делаешь все, чтобы свести ее к двум, и побеждаешь, и пациент счастлив, и ты счастлива… Так что достойная жизнь до конца, без боли и унижений — это не набор букв и слов, а… включите воображение и представьте, что это вас рвет шестьдесят раз в сутки или вашего родного человека. <…> Любила работу нянечки. Когда закончила мед, на полном серьезе думала: «Зачем мне высшее образование, если я хочу работать нянечкой?» И еще говорила: «Что такое хоспис? Это работа нянечки. Я и работаю здесь нянечкой». Любила весь свой персонал. Врачей гоняла со страшной силой. Они говорили за глаза: «Ну, началось! Дело врачей… Публичные казни…». Но знали: она их очень, очень любит. Готова сделать для них всё. И делает. С самого начала ей помогали такие «взаимно перпендикулярные» люди, как Лужков и Чубайс. И Вера, благодаря этой помощи, обеспечивала всему своему персоналу достойные зарплаты, бесплатные обеды и проезды, социальные пакеты. Она знала, что такое для врача, когда за одну ночь в его дежурство умерло пять пациентов… Как трудно выездной службе делать по шесть-семь визитов в день в разные концы Москвы. И не просто приехал, сделал укол и уехал, а выслушивать, объяснять, поддерживать и больного, и родственников…

204

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Любила жить любя и только любя. («Нас любят очень мало. Только мамы, когда вытирают и целуют попки, до трех лет, до семи… кому как повезет, у кого какая семья. И нас потом любят женщины и мужчины тоже очень недолго. Их может быть несколько в нашей жизни, но они любят понастоящему. Дотронутся до нас, поцелуют, обнимут. Очень недолго из нашей шестидесятивосьми… или сколько там летней жизни. А хоспис — это учреждение, идеология которого состоит в том, что можно помнить о смерти, но нужно помнить и о любви».) А вот что буквально на днях рассказала мне Нюта. «Хосписная смерть — дело небыстрое. Мама говорила, что можно переделать много дел, когда знаешь, что время ограничено. А мама болела шесть лет. И все шесть лет она думала, что будет дальше, после нее. <…> Последние полгода, после того, как мама из-за своей болезни попала в реанимацию, она уже точно знала, что может умереть в любой момент, что времени мало. И нужно оставить распоряжения. Мама, кстати, в конце жизни понимала масштаб своей личности и осознавала свою роль в хосписной помощи и в гуманизации медицины. Последние полгода ее жизни я от мамы не отходила. Все в себя от нее впитывала. Хотя она мне говорила: «Даже не думай в эту сторону. Ты руководить тут не будешь. Не справишься». Но я думала не о своих будущих должностях, я просто от нее не отходила ни на шаг. Мы стали записывать ее утренние конференции, потом разбирать их. Убедили чаще давать интервью журналистам. Прежде она не любила это делать. А теперь понимала: надо многое объяснять, надо распространять эту философию любви. Сейчас я понимаю, что мама была, знаете, как хороший классный руководитель в школе, который не только оценки ставит или даже знания дает, но и формирует людей. И она формировала. Сегодня во всех восьми московских хосписах работают мамины ученики. И за последние два года настолько там вырос уровень, что они стали не хуже Первого московского. В чем мамин секрет, спрашиваете вы? Вот именно в этих людях, которых воспитала мама. При этом она могла почти беспощадно расставаться с теми, кого считала «глухим». Мама часто говорила, что сотрудники хосписа должны иметь большое сердце и большие уши. Вот это умение подолгу слушать пациента — большие уши — она ценила более всего. В обычных клиниках во время обхода по нормативам дается не больше 5–7 минут на больного. А в Первом московском могут слушать пациента и шесть часов подряд, и более. Когда мамы не стало, через пару недель мне один пациент сказал: «Ваша мама делала все из любви, а вы — из чувства долга». Я очень это переживала.

Виктор Зорза | Вера Миллионщикова | Нюта Федермессер

205

И все эти восемь лет без мамы тоже так каждый день думала. А совсем недавно поняла: я тоже делаю это из любви. Из любви к маме. Однажды психолог в хосписе долго добивалась ответа: для того, чтобы растиражировать мамин опыт на другие хосписы, какой рюкзак надо собрать, что туда положить? Разговор происходил при коллективе. Молодая девушка Лена, провизор, долго тянула руку и сказала: «Я знаю! В этот рюкзак надо «положить» Веру Миллионщикову!» <…> Мама часто повторяла: «Поступай с людьми так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой». Это она прямо исповедовала и проповедовала. И в работе, и в жизни. И вот как-то я оказалась на учебе в Израиле и узнала: то, что у нас называется хосписными заповедями, у них тоже есть. И в первом пункте там просто написано: золотое правило. И всё. Какое правило? Почему золотое? Расспрашиваю сотрудников — никто не знает, это, говорят, до нас было. Я полезла в историю хосписного движения в Израиле. И выяснилось, что золотое их правило звучит так: «Поступай с людьми так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой». Мама знать про эту израильскую историю не могла. Но так совпало. А еще маме очень помогали стены хосписа. Стены создают дух и атмосферу. Родные стены, лампы, шторы, картины, цветы, пледы, двери. Когда Леонид Печатников, только став вице-мэром, пришел к нам в хоспис, он сразу сказал: «Как на старой московской даче». Да, это очень важно: чувство дома, защищенности, когда для пациента — это все мое, и я тут я. На днях был мамин день: «Веры, Надежды, Любви». В паллиативной помощи без веры, надежды и любви сделать ничего нельзя. Когда тебе остается жить совсем мало, ты не будешь тратить время на ненужную суету или на то, чтобы позвонить кому-то и сказать, какой он гад. Паллиативная помощь — время любви». Кстати, у Веры всегда вместо нормативов и инструкций была импровизация. Даже в самые страшные моменты. Когда несколько лет назад произошел взрыв в метро на станции «Парк культуры» (а это, кто не знает, всего одна остановка от «Спортивной»), когда люди как раз ехали на работу, Вера стояла на улице перед хосписом и обнимала, целовала каждого сотрудника, считала по головам. Мужчин послала к метро — встречать своих на входе. И вот все пришли, кроме двух медсестер: одной взрослой, другой совсем юной. У той, которая была более взрослой, взрыв прогремел чуть ли не за спиной. Она вышла из метро на полусогнутых ногах и прямо упала в объятия мужчин-коллег. А юной медсестре пришлось через трупы перешагивать в метро, пока выбралась наверх… И когда выяснилось, что все хосписные остались живы, Вера собрала их и сказала: «А теперь пьем водку». «Как — водку? — закричал персонал. —

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

206

С утра пораньше?» Но Вера повторила жестко и непреклонно: «Водку! Всем!» «Может, тогда хотя бы шампанского, а не водки?» — пискнул кто-то. «Водки!!!» — рявкнула Вера. Все поняли, что спорить бесполезно, и выпили водки. «А теперь — по домам», — сказала Вера и проследила, чтобы тот, кто на машине, кого-то по пути домой завез, кому-то денег на такси дала. На хозяйстве осталась одна… Вера признавалась, что до смерти боится смерти. А когда пришел ее смертный час, сама руководила своей смертью. В то последнее утро к Вере на дом должна была прийти маникюрша. И вдруг Нюте звонит папа и говорит: срочно приходи, мама умирает. Когда Нюта пришла, Вера сказала: «Я почувствовала, как у меня оторвался тромб, я умираю…» Говорила всегда: как человек живет, так он и умирает. И сама умирала, как жила: заботясь о других. Сказала Нюте: «Валокордин папе накапай…» Услышала, что Нюта открыла на кухне холодильник: «Не там…» Нюта спросила: тебе больно? Страшно? Холодно? Вера ответила: не больно, не страшно, не холодно… Потом говорили: Бог был милостив к ней — она умерла в окружении любимого и любящего мужа и любимых и любящих дочек. Еще бы Бог был не милостив к ней — Он же все видит и все знает. P.S. Завтра, 6 октября, Вере Миллионщиковой исполнилось бы 76 лет. Я никогда не перестану ненавидеть эту чертову частицу «бы». С днем рождения, Вера! И спасибо за всё.

207

ТАТЬЯНА ДРУБИЧ 26 декабря 2014 «ХОСПИС — МОЙ ПРОЖИТОЧНЫЙ МАКСИМУМ» Она казалась мне человеком сдержанным, закрытым, из тех, кто держит людей на расстоянии. (Кстати, я это не со знаком «минус» говорю, сама не люблю «душевные насморки».) Мы познакомились восемь лет назад, когда обе стали членами попечительского совета Благотворительного фонда помощи хосписам «Вера». Ее сила — в сдержанности. Это правда. Не швыряется эмоциями. При этом — очень искренняя. С самоиронией. Интервью дает редко23. В том числе и о благотворительности. («Самое нежелаемое для меня в благотворительности — говорить о благотворительности».) С тринадцати лет начала сниматься в кино. Но актерству учиться не стала. Поступила в медицинский институт. («Образование медицинское способно заменить и актерское, и почти любое другое, если речь идет о понимании человека, мотивов его действий, реакций. Но главное: оно дает иное — полноценное — восприятие жизни».) После института пять лет работала эндокринологом в поликлинике. (Один человек смешно ее спросил: «Эндокринолог — от слова end?») Люди приходили к ней на прием и удивлялись: «Где мы вас могли видеть? В регистратуре?» В 1991 году занялась бизнесом. («Все куда-то кинулись. И я — от беспечности, азарта и наивности».) Коридоры «Мосфильма» были пустыми и страшными. Все разорено, гуляет ветер. И вот пока другие актеры сидели и ждали — она резко все в своей жизни поменяла. Про актеров говорит — они, а не мы. Не то чтоб не привыкла, когда слышит: «Татьяна Друбич запятая актриса». Привыкла. («Но врачом невозможно перестать быть. Чуть что, доктора включаю».) Когда начинала бизнес, продала свои «Жигули» — это был ее первый взнос. Потом возглавляла московское представительство солидной немецкой фирмы. А потом пришли обученные управленцы. И она отошла.

Этот материал, наряду с еще несколькими, вышел в новогоднем номере «Новой газеты» под общим заголовком «Жить дальше! Люди года по версии «Новой» — волонтеры». — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

208

«Сто дней после детства», «Спасатель», «Избранное», «Асса», «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви», «Храни меня, мой талисман», «Десять негритят», «Привет, дуралеи», «Москва», «Анна Каренина»… Когда ей говорят: «Ваша фильмография — «ничего мимо», смеется: «Ну, стараюсь, чтоб кошерно». Или — серьезно: «Я стараюсь делать так, чтобы себя не корежить. Мне это легко». Такая с виду ломкая, хрупкая — а переломить непросто. Собранная, организованная, дисциплинированная. Сергей Соловьев сказал: «Танина работоспособность совершенно естественна, для нее это органика». Мы много говорим о Вере Миллионщиковой. Вера была гений. <…> А Таня сегодня вместе с Ингеборгой Дапкунайте — сопредседатель попечительского совета фонда «Вера». Делами фонда занимается не от случая к случаю, а каждый день — повседневная, тщательная работа. Надеюсь, что через отдельные фрагменты нашего разговора с Татьяной Друбич читатель хотя бы в малейшей степени почувствует благородное достоинство этой работы. Это именно то благородное достоинство, которое не имеет единого выражения, но выражается во всем без исключения. *** «Если бы я не встретила Веру Миллионщикову — жила бы сейчас совсем другую жизнь. Она меня «перекоммутировала». До встречи с Верой я не верила в благотворительность как в профессиональное дело». *** «Говорят, незаменимых людей нет и время лечит. Неправда. И время не лечит. И незаменимые есть. Верин уход — колоссальная, невосполнимая потеря. Но я и сейчас чувствую в хосписе Верино присутствие. Везде и во всем. Она нас не оставляет. И это дает силы и помощь…» *** «Благотворительностью занимаются, наверное, самые чуткие люди. Хосписами — точно самые зрелые».

Татьяна Друбич

209

*** «Лежал в хосписе мальчик Даня. У него была огромная опухоль мозга. Даня совершенно ни с кем не хотел идти на контакт. Таня Арно стала опекать его. Часто приходила, они гуляли, разговаривали. (Родители у этого мальчика были наркоманы. Они являлись к Дане в хоспис только для того, чтобы воровать подаренные ему разными людьми игрушки. Потом его маму посадили в тюрьму.) А опухоль мозга росла и росла, и ее стало очень видно. Даня стеснялся из-за этого выходить на улицу или общаться с девочками из детдома, проведывающими его. Тогда Таня Арно купила Дане куртку с большим капюшоном. И они продолжили свои прогулки и разговоры. Когда Даня умер, несколько работников хосписа хотели уволиться, так было тяжело». *** «Благотворительность естественна для человека. Почти как инстинкт. Если его нет — это уже патология. Таких меньше, чем более или менее нормальных. На них и надежда». *** «Сегодня хоспис №1 имени Веры Миллионщиковой самое человеческое место в Москве. Там нет цинизма». *** «Вот стали звонить люди и благодарить… за уход близких. Первый раз, когда за это сказали «спасибо», мне стало страшно. А сейчас не удивляюсь, когда слышу: «Знаете, мама перед смертью сказала, что в жизни ей так не было хорошо, как теперь, когда она уходит». В хосписе берегут достоинство человека. И люди умирают не в унизительных мучениях, с нестерпимой болью, а в покое». *** «Бывает, что между родными не складывались отношения, а в хосписе они выравниваются. Всем становится легче, не только умирающему, но и близким. У них остается время сказать друг другу что-то самое важное». *** «Отвернувшись от смерти — не поймешь жизнь. Ведь ничто не проявляет, не проясняет жизнь, как смерть. Это факт медицинский».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

210

*** «Моя дочь несколько раз играла в хосписе. Она пианистка, композитор. И как-то играла концерт, а в это время в хосписе был один человек. Он когда-то работал на «Мосфильме». А потом я встретила его жену, и она мне сказала: «А вы не помните, ваша дочь играла в хосписе Шуберта? Так вот, мой муж слушал ее концерт. А он очень тяжело уходил. Но когда мы после того концерта вернулись в его палату, муж был так нежен со мной, как уже много, много лет не был. На следующий день он умер». «Знаете, — сказала мне та женщина, — он умер очень-очень счастливым». *** «Моя работа в фонде — это бесконечные добывания денег, всякие прошения… А настоящие благотворители — это волонтеры. Без них — никуда. Вот они — высшая каста. Если у человечества и есть будущее, то оно за ними…» *** «А вот со стороны государства к благотворительности по-прежнему тотальное подозрение. Но у человека все равно нет выбора: он должен быть человеком. И ни одно самое благополучное государство не заменит помощи человека человеку. Это так просто. Но понять дано не каждому. Государству в том числе». *** «За помощью обращаюсь и к знакомым, и к незнакомым. Отказы очень переживаю. Поэтому готовлюсь к таким встречам. Продумываю, как партию шахматную. Выигрываю не всегда. Сейчас вот поставила перед собой задачу: укомплектовать хоспис современным оборудованием. И есть компании, которые мне в этом помогают. Разумеется, бесплатно». *** «В одном благотворительном фонде рассказывали: была презентация книги — истории детей, которые перенесли операции на сердце. Пришли богатые дамы со своими детьми. И никто из них не купил ни одной книги. «Ой, — сказали они, — нам лишние эмоции не нужны». Люди себя берегут. Их понять можно.

Татьяна Друбич

211

«Ой, нам лишние эмоции не нужны» — и 50 копеек не дадут на хоспис от каждой проданной шоколадки, например. Ну не хотят они! Не заставишь ведь. Жалко их. Несчастные люди. Хотя работа в фонде примирила меня со многим. Как-то меняется масштаб событий и переживаний. То, что казалось важным, — сдувается и становится мнимым». *** «Могу наткнуться на человека — а он вдруг поклонник фильма «Асса». Ну тут я, не колеблясь, начинаю «торговать лицом». Говорю: а давайте вот про это и это подумаем вместе, как мы можем вот это с вами преодолеть… Если он решит, что я его использую, какая мне разница? (Смеется.) Я не спасаю его душу. Может, он ни за что и никогда бы не дал денег на хоспис, если бы не любил фильм «Асса». *** «Я к людям отношусь по-чеховски. Как к пациентам. И это многих раздражает. Они требуют от меня каких-то громких заявлений, активной гражданской позиции, нерукопожатности с кем-то, дать в глаз, в какой попадешь… Но я человек терпеливый». *** «Вот говорят: прожиточный минимум. А мне кажется, важнее: прожиточный максимум. Прожиточный максимум: это можешь помочь — помоги, не отдают долги — все равно продолжать давать в долг, предали — не считай, что весь мир предатели-обманщики. Как говорила Вера Миллионщикова: помощь возвращается, только оттуда, откуда не ждешь». *** «Хоспис — это мой прожиточный максимум. Мое движение сопротивления. Всему, от чего меня тошнит. Всему, что я ненавижу. Сопротивление равнодушию. Самодовольству. Трусости. Непорядочности. Дальше могу фамилии назвать». (Смеется.)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

212

ЦОЛАК МНАЦАКАНЯН 25 июня 2007 ALITALIA И МОЙ ЛИЧНЫЙ ГРУЗ Действующие лица: Alitalia — итальянские авиалинии Хоспис — больница для умирающих онкологических больных Вера Васильевна Миллионщикова — главврач Первого московского хосписа Цолак Мнацаканян — тринадцатилетний пациент хосписа Вардан — отец Цолака Шушаник — мама Цолака

Картина первая А в т о р (публике). Была в Италии. Участвовала в дебатах, пресс– конференциях, давала интервью. Расспрашивали о «Новой газете», об Анне Политковской. На обратном пути в аэропорту украли сумку. Хорошо, секундой раньше успела паспорт (зарубежный) достать из нее и билеты. Пока руками (русско-итальянский разговорник остался в сумке) изображала на регистрации, что со мной произошло, со всех сторон ринулись ко мне люди. Меня провели без очереди через паспортный контроль. Заботились, переживали больше, чем я. Итальянский бизнесмен когда-то вел дела в России, а теперь — только в Киеве, в России иностранцам работать трудно, рассказывал мне по дороге, что обокрали его точно так же, как меня, едва он в Москву приехал… «Знаете, — говорила я итальянцу, смеясь, — моя якобы ручная сумка была набита всякой всячиной, почти неподъемна, я бы ее сейчас тащила на себе, а так иду налегке, просто с цветами…» Итальянец удивлялся: «Вы такая позитивная…» В Москве выяснилось, что мой багаж не пришел. С двух до трех ночи заполняла бумаги. Вызванное такси ждало на улице. За рулем была женщина. Повезла меня без денег. Друзья обещали встретить у дома и заплатить. Она поверила. Я перед ней тоже почему-то хорохорилась: «Чемоданчик хоть и на колесиках, но надо было бы везти его к такси, а так я совсем налегке…» Она повторила слова итальянца: «Вы такая позитивная…»

Цолак Мнацаканян

213

Багаж не привезли ни в этот день, ни на следующий, ни на третий. Дозвониться ни по одному телефону не могу. И почему должна я звонить, а не мне? Зачем требовали оставить свои телефоны? Alitalia (именно ее рейсом я летела) каждый день мне говорит разное: то мой багаж уже прилетел, то его вообще нет в компьютере, то он летит вот сейчас, то он в камере хранения, но взять его там нельзя, мне привезут, а когда — никто не знает, будьте дома непрерывно. И так шесть дней подряд. «Вы Alitalia или советская овощная база?» — спрашиваю я в ярости. А в это время я обещаю быть на аукционе. Его проводит Благотворительный фонд помощи хосписам «Вера». Бегу на аукцион. Смотрю там фотоработы... Придумали и бесплатно организовали выставку Мария и Андрей Поповы. На открытии фонда собирали пожертвования на реабилитацию тринадцатилетнего пациента хосписа Цолака Мнацаканяна. И всем, кто жертвовал деньги, дарили одну из этих фоторабот. Но до конца аукциона досидеть не могу, Alitalia обещала мне в тот вечер привезти чемодан. Привезли не мой чемодан. Долго уверяют, что он — мой. Еле отбилась. Хотя чемодан был большой, хороший. Друзья смеялись: может, надо согласиться?! А мне уже не до смеха. Вынужденное (шестидневное) сидение дома кажется пределом несвободы: с какой стати я должна приобретать этот опыт унижения? От моего позитива не остается и следа: я злюсь и даже плачу. А потом я знакомлюсь с Цолаком, и мне становится дико стыдно за свои страдания по поводу багажа. И тут мой редактор говорит: «Ты должна делать из своей жизни жанр. Соединить в одном материале историю с багажом и историю Цолака». Так вот: соединяю. Дорогая Alitalia! Багаж мне доставили. С оторванной ручкой и на седьмой день. Но это — мелочи. По сравнению с историей тринадцатилетнего мальчика из Армении Цолака Мнацаканяна. Выслушайте внимательно. Не перебивайте.

Картина вторая Москва, Доватора, 10. Первый московский хоспис. Большая комната. Красивая, светлая, чистая, уютная. В а р д а н М н а ц а к а н я н. С чего все началось — непонятно. В детстве Цолак занимался гимнастикой. Может, когда-то где-то ударился… Мы жили в Ереване, потом семь лет в Америке. В Америке у Цолака тоже часто голова болела. Врачи говорили: осложнения после гриппа. Когда занимался

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

214

большим теннисом — голова болела. Но опять же думали: да это что-то несерьезное, пройдет. А в феврале 2006 года врачи (мы уже вернулись в Армению) сказали: опухоль головного мозга. И что надо лететь в Москву. В Ереване такие операции не делают. Три месяца ушло на получение российской визы. Умоляли, просили, деньги давали, но все очень долго тянулось. 14 июня Цолак потерял сознание. Сделали пункцию головного мозга. Врачи сказали: шунт надо ставить уже в Москве. («Шунт — это такое искусственное приспособление, ну, как катетер, во-о-т такой длины, вставляется сюда в голову». «На себе нельзя показывать», — говорю машинально. «А-а-а, какая уже разница», — машет рукой Вардан.) Да, в Ереване врачи дали нам три дня. Только три дня, чтобы поставить шунт. Иначе будет поздно. А в Москве началось... В госпиталь Бурденко Цолака не приняли. По «скорой» увезли в Тушинскую детскую больницу. 20 июня 2006 года. Цолак опять теряет сознание. Снова пришлось делать пункцию, ставить наружный дренаж, а потом уже шунт. Врач говорит мне: «Операция прошла хорошо. Но ваш сын не будет видеть». Я закричал: «Как не будет видеть? Доктор, умоляю, сделайте так, чтоб хоть немножко он видел!» Врач тоже закричал: «Какой видеть? 5% даю, что он вообще выживет. А вы — видеть!» Зрение, говорит врач, ухудшилось из-за возникшего диабета. Господи, мало нам опухоли, еще и диабет. Тут я совсем с ума сошел, выскочил на улицу, плакал, кричал, орал. Но еще не знал, что самая большая беда получится через два дня. Через два дня — 22 июня — назначили химиотерапию. Позже выяснится, что пункцию надо было брать у Цолака со спины, а ее из головы взяли. Может, тогда шунт засорился, может, в другой раз. Но шунт уже засорился, а никто об этом не догадывался. Вечером того же дня Цолак теряет сознание. Опять реанимация. Вроде бы стало лучше. Мы думали: Цолак заснул. А ребенок уже был в коме. 27 июня вновь операция — третья по счету. Меняют шунт. И… Цолак теряет речь, движение, перестает глотать… Врачи говорят: «Ребенок не принял химию!» Или: «Может быть, и была где-то допущена ошибка». Мы уверяем врачей: «Мы никого не судим. Спасите нашего ребенка». Никто на это уже не реагирует. Из одной больницы Цолака выписывают, в другие не берут. «Какая реабилитация? — говорят врачи. — Он никогда не выживет. Атрофия мозга — вы понимаете, что это такое?» Мы понимаем. Но мы же — родители. Это наш сын. Ему тринадцать лет. И он уходит.

Цолак Мнацаканян

215

Обходим все больницы подряд. Везде нам говорят: зря пришли! дайте ему умереть! он не выживет! нету такого лекарства, чтобы могло спасти вашего ребенка! возвращайтесь домой в Армению! Я спрашиваю: как же мы повезем Цолака в коме домой? Он же умрет в самолете! А врач в научно–практическом центре помощи детям так беззлобно и устало говорит: да какая вам разница, где он умрет? Он все равно умрет, и очень скоро. Деньги у нас к тому времени совсем кончились. И вот 1 ноября 2006 года меня уговорили, что «лучше всего» отвезти Цолака в хоспис.

Картина третья Место действия: то же, Первый московский хоспис. В а р д а н. О хосписе я слышал, что это что-то такое, где все уже бесполезно и безнадежно, и где даже врачей нету. Раз уж Цолаку все равно суждено умереть, говорили мне, то лучше пусть он умрет «легче, то есть без страданий». Все равно… Лучше пусть… И это — о смерти сына. Но вот я увидел хоспис. Никакого запаха смерти. Ничего демонстративно несчастного. Оборудование, приспособления — по последнему слову техники. И в то же время как-то — очень по-домашнему, по-человечески. Знаете, нам во всех больницах, где мы до хосписа были, даже чайник не разрешали включать. И за все-все я очень сильно платил… А в хосписе Вера Васильевна Миллионщикова мне первым делом сказала: «Это такое место, где ни копейки с вас не возьмут». Сразу выделили вот эту огромную комнату. И мне, и Шушаник разрешили жить тут с Цолаком. Картины на стенах, цветы на столе... Мы не могли прийти в себя от этой красоты… В 8.30 утра заходит Вера Васильевна, посмотрела Цолака, рукой сама туда, куда мы клизму ставили, полезла, спросила: когда был стул? Пришли сестры, сделали клизму. Мы были в шоке. До этого только сами Цолаку клизму делали. Потом В.В. спросила: когда мыли ребенка? А мы его за полгода вообще ни разу не мыли. Нам страшно было: вдруг ногу или руку ему сломаем. А сестры аккуратно взяли Цолака, сверхосторожно и высокопрофессионально помыли его. Потом покормили Цолака. Потом покормили нас. Я говорю Шушаник: «Что это? Где мы? Объясни мне!» Так прошел день, два, три, четыре. Цолак не умер. Мы поняли, что попали не в Дом Смерти, а в Дом Надежды.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

216

А тем временем выяснилось, что Цолак может умереть от того, что не глотает еду. Понимаете: не от своей болезни, а от того, что не глотает. И сестры стали ему делать зонд так, чтоб не просто в него еду бросать, а чтоб он глотал. Потом начали «работать» с хрипом, и хрип ушел. Каждые два часа осторожненько переворачивали Цолака и смазывали пролежни. И пролежни «ушли», а новых уже не образовывалось. Недели через три Цолак открыл глаза. Потом начал двигаться: просто руками и ногами в постели. А к Новому году Цолак встал!!!!! Еще опираясь на нас, еле-еле передвигая ноги, но пошел!!! Сам!!! (А ведь полгода был в коме. 183 дня и 183 ночи.) Потом каждый день сестры делали ему массаж. И Цолаку становилось все лучше и лучше. Это был сон. Только сон может быть таким прекрасным. Жизнь — мы уже знали — нет. На день по нескольку раз к нам в палату заходит Вера Васильевна. Смотрит Цолака, все сама контролирует. Все время спрашивает: «Деньги есть?» Я говорю: «Есть». Она: «Покажи!» И заставляет взять то тысячу рублей, то две. Или: «Цолаку нужны гранаты. Ты купил?» Я: «Купил». Она: «Покажи». Вы не поверите, но сестры каждый день приносят нам в палату цветы... Наш младший сын Ашот, ему одиннадцать лет, приехал к нам. Мы его полгода не видели. Ашот стал добровольцем в хосписе. Помогает сестрам ухаживать за больными. А 10 апреля Цолака проверили на МРТ — и оказалось, что опухоль мозга исчезла. Нет ее, понимаете! Совсем-совсем нет! Сегодня Цолак говорит, смеется, ходит, занимается лепкой, играет на компьютере и учит английский. Из хосписа нас никто не гонит, но после всех нейрохирургических операций и шестимесячной комы Цолаку нужна такая реабилитация, какую не могут предоставить ему ни в России, ни в Армении. Хосписные врачи нашли нужную клинику в Гамбурге (Германия). Мы уже получили приглашение из этой клиники. Но, увы, ту сумму, которую они назвали, собрать мы не можем.

Картина четвертая Кабинет главврача Первого московского хосписа Веры Миллионщиковой. В е р а. История с Цолаком — это любовь родителей. Мои назначения смешные. Просто началось с того, что люди впервые спали в человеческих условиях… Вардан говорил тебе, что первые две недели они

Цолак Мнацаканян

217

нам не верили? Ну, что все это бесплатно, бескорыстно. Но в том-то и дело, что одна из заповедей хосписа: брать деньги с уходящих из этого мира нельзя… Мы здесь учимся смирению. И держаться за маленькие радости. Вот этого человека сто раз в день рвало, а теперь только два раза. Вот тот орал от боли беспрерывно, а сейчас ему больно, лишь когда он во сне переворачивается. В небесах наших повседневных, мелких, мрачных — вдруг свет и благословение! Бог дал нам Цолака. Мы ничего для этого не сделали, но Бог милостив. Я каждый день повторяю своим хосписным сестрам: вот вы когда едете с утра на работу, говорите себе: там мне сегодня Цолак улыбнется! Это же счастье! Понимаешь, не мы ему, а он, Цолак, дал нам силы. Ведь когда его привезли к нам, сказали: проживет два дня, не больше.

Картина пятая А в т о р. Пока Цолак болел, его родители потеряли всё. Ну, прежде всего — работу. Потом продали в Ереване всё, что можно продать: квартиру, машину, гараж, дом бабушки и дедушки Цолака. В дикой спешке, за полцены. Покидая Армению, не успели оформить на сына инвалидность. Теперь Цолаку даже пенсия не положена. Хотя эта пенсия была бы 15 долларов в месяц. Кстати, в Армении Вардан работал режиссером в лучшем театре страны и получал 50 долларов. В России у них нет постоянной регистрации. Здесь не могли устроиться ни на какую работу, страх потерять сына все время держал их у его постели. А теперь я вернусь к Alitalia. Дорогая Alitalia! Мне лично не нужно от вас никакой компенсации. Ровным счетом ничего. Даже извинений. Но! Вы ведь и вправду очень дорогая авиакомпания, да? <…> Так, может, вы поучаствуете в судьбе Цолака Мнацаканяна? Не потому, что должны, обязаны, а просто потому, что у вас есть такая возможность. Вы можете не обратить на мой текст никакого внимания или спросить меня: а при чем тут я? Да абсолютно ни при чем! Но я обращаюсь к вам, Alitalia, не из-за моего пропавшего багажа. И не предъявляю претензий… Просто хорошо помню тех итальянских людей, что ринулись ко мне на помощь в аэропорту города Болонья. По-моему, им не было разницы, какой я национальности. Это были просто люди из просто жизни.

218

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

P.S. Президент фонда помощи хосписам «Вера» Нюта Федермессер сказала мне, что на том аукционе, с которого я сбежала, собрали для Цолака 12 тысяч евро. Плюс еще 9 тысяч евро — из частных пожертвований.

Но счет из гамбургской клиники пришел на 117 900 евро.

От составителей: Через две недели после этой публикации Цолаку собрали необходимую сумму. Имена благотворителей названы в № 53 «Новой газеты» от 16 июля 2007 г. 2019 год. Цолак живет и работает во Франции.

219

ВАЛЕРИЙ ЕВСТИГНЕЕВ / ДЕТСКИЙ ХОСПИС 20 ноября 2015 ЭТО НЕ ПРО СМЕРТЬ. ЭТО — ПРО ДОСТОИНСТВО В Омске создается первый на всю Сибирь детский хоспис. Нужна помощь. Наша с вами. Просто людей из просто жизни. Есть такой благотворительный фонд, называется просто и точно — «Нужна помощь». Этот фонд возглавляет Митя Алешковский. С 2012 года фонд занимается развитием системных благотворительных проектов. Системных — значит помогать не одному человеку и не разово, а многим и на долгосрочной основе. 100% пожертвований, которые собирает фонд, совершают физические лица, то есть просто люди из просто жизни. У фонда есть сайт — «Такие дела». Делает этот сайт Андрей Лошак. Блестящий, кстати, сайт. Митя Алешковский предложил мне поехать с ним в Омск, там создается детский хоспис. Я согласилась. Так вот и познакомилась с Благотворительным центром помощи больным детям «Радуга», его главой Валерием Алексеевичем Евстигнеевым и командой. Евстигнеев — не из тех людей, кому можно делать комплименты в лицо. Но теперь, когда мои слова идут издалека, воспользуюсь безнаказанностью расстояния и скажу: Валерий Алексеевич — очень вразумительный, внятный, отчетливый человек. Рациональный и иррациональный одновременно. Скуп на слова, не любит рассказывать о себе, за всю командировку я от него всего десятка три слов услышала. Рассказал мне, как восемнадцать лет назад, будучи вполне успешным бизнесменом, на Байкале, в поезде, совершенно случайно встретил людей, которые занимались благотворительностью… Хотя, конечно, не бывает случайных случайностей. Короче, сначала Евстигнеев пытался совместить несовместимое, затем бросил бизнес совсем и занялся исключительно благотворительностью. И вот — о тех людях, которых встретил в поезде: «Это был урок безграничной доброты».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

220

Вроде бы ничего особенного не сказал, но в том-то и дело, что доброта только безграничной и может быть, без прикидок, расчетов, взвешиваний, рассуждений. Сомневающаяся доброта, подозревающая других в злом умысле или просто от сих до сих… ну, это когда наши чувства перемигиваются друг с другом, и одно переодевается в другое, чувства-алиби, короче, не доброта, а что-то иное, ищите псевдонимы. Впрочем, это я уже сама до(на)кручиваю, а Евстигнеев как-то очень просто и смущенно сказал: «Урок безграничной доброты». И опять замолчал надолго. Или — о хосписе: «Спасти — задача медиков. А для нас в детском хосписе задача — сокращение страдания». Сокращение страданий — дико важно. У иконографии страданий длинная родословная. И созерцание бедствий — существеннейшая часть современного опыта. Поэтому так легко поселить у людей, которые не в беде, чувство, что страдания и несчастья слишком огромны, неотвратимы, всеохватны и никакие «локальные действия» не могут эти страдания и несчастья сократить. А Евстигнеев верит, что могут. Очень яркий день. Ничего себе Сибирь! От такого солнца реально жарко, хотя температура низкая. «В Омске солнечных дней столько, сколько в Сочи», — с гордостью говорит Евстигнеев. Входим в подъезд рабочего общежития. Вдрызг разбитый. Кажется, что сейчас на тебя обрушится всё: лестница, ступеньки, перила, потолок, пол, стены. Потом печальный и грязный общий коридор. Чтобы (вы)жить здесь, нужно отдельное бытовое мужество. Не успеваю я это подумать, как оказываюсь в аккуратной комнате, где лежит безупречно ухоженный ребенок… Врач Анна Сирота и медсестра Елена Маликова (они на договоре с «Радугой») смотрят четырехлетнего Егорку Миронова и с его мамой Наташей Вайдль обсуждают лекарства, которые прописал районный педиатр. В Омск Наташа переехала два с половиной года назад. До этого жила в деревне. «Егорка родился с больными почками. У него бесконечно была высокая температура, мы постоянно лежали в местной больнице, пока врачи там не сказали: езжайте в город и сами ищите больницу, где вас кто-нибудь спасет, а мы ничем помочь не можем. В Омске по «скорой» нас отправили в больницу и сделали нам операцию на почки. А после операции у Егорки случилась клиническая смерть». Мамы паллиативных24 детей говорят о своем ребенке не «он» или «она», а «мы», «нам», «нас». Все вместе, слитно.

Паллиативная помощь — помощь безнадежно больным.

Валерий Евстигнеев | Детский хоспис

221

«Да, была клиническая смерть. (Пауза.) Ему только что исполнился год и восемь месяцев. (Пауза.) Сколько длилась эта смерть — не знаю, мне ж честно никто не скажет. Врачи говорили: минут пять. Нет, больше! Ему уже совсем плохо было, я молила, терзала врачей: сделайте че-нибудь. Но тщетно. Они просто укололи укол и говорят мне: грейте его одеялками…» Наташа молчит. Смотрит в окно. Она красивая. Усталая красота. Но все равно — красота. «Его долго возвращали на этот свет. Сахар у Егорки подскочил до 23. И зрение он тогда потерял, теперь слепой, навсегда слепой». Я не знаю, чем утешить Наташу, и как-то совсем невпопад говорю ей, что она красивая. Наташа машет рукой: «Ну что вы! Я эти дни хожу такая… жить не хочется. Позвоночник весь болит. Хорошо выглядеть — куда нам…» В «Радугу» Наташе посоветовала обратиться районная соцзащита. («Из «Радуги» теперь часто приходят. Коляску хорошую прогулочную подарили. Потом эту штуку, которая воздух очищает».) Весь наш разговор Наташа беспрестанно обращается к Егорке: «Ты мой хороший» — и целует, обнимает его. «Ну, может же в конце концов произойти чудо, и смерть окажется болезнью, от которой выздоравливают? — уже на залитой солнцем улице пытаю врача Анну. — Есть хоть какая-то надежда, что Егорка вылечится?» «Мозг не сохранен», — коротко отвечает Анна. Палящее солнце бесит. Юрий Олеша говорил: смерть — явление таинственное, пока не входит в вашу семью и не становится тоскливым бытом. Все опять повторится с частотой дурного сна: унылая неприглядная улица и ветхий дом на окраине Омска. И все же… нет, даже не вся комната, а тот угол и та кровать, где больной ребенок — в белоснежных простынях, подушках, одеялах и покрывалах. Ничего показательного. Так будет в каждой семье, в которую приедем: вокруг (и внутри) сплошной мрак и ужас; ну нет у мам (пап) сил обустраивать все возлюбленное отечество, всю область, весь город, всю деревню или улицу и даже весь свой дом; самое большее, что они могут себе позволить, — соблюдать чистоту на том крошечном пространстве, где их безнадежно больное дитя. В этой семье главный — папа, Михаил Мыкало. Он разговаривает с врачом, медсестрой. Его жена Ольга молчит. Но это такое молчание… Горделиво посаженная голова, твердо сжатый рот. Кричащее молчание. Кстати, удивительно, когда в такой семье есть папа. Обычно папы уходят.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

222

«Приступы у Андрюши сильные — раз пять в день. Это когда вовсю начинает трясти, когда тянет его всего… А бывает вот так, чуть потрясет, несколько минуток, потом проходит», — рассказывает Михаил. И — не жалуясь, а расслабившись от того, что кто-то его слушает: «Раз в год нам положена реабилитация. Но сколько ни подходили в больницу: У НАС НЕТ МЕСТ ДЛЯ ВАС. Даже никакого массажа не сделали. За шесть лет — ни разу». Анна, прощаясь, ему: «Ваш ребенок познает мир через вас. Поэтому вам надо стараться всегда быть в хорошем настроении». Очень мягко сказала, очень деликатно. Но была бы ночь, я завыла бы на луну. Едем в поселок Центрально-Любинский (восемьдесят пять километров от Омска) к Ире Кондратенко и ее сыну Матвейке. Наташа Карпетченко из «Радуги» рассказывает: «У Иры трое детей. Младшей дочке Алисе 1 год 2 месяца. Старшему сыну Максиму 9 лет. И очень тяжелый, паллиативный Матвейка. Ему 8 лет». По дороге я узнаю также, что дом свой Ира купила на «материнский капитал» за 362 тысячи рублей. Но дом этот старый, его топить надо даже не раз в день, а гораздо чаще, омские зимы суровые, газа в доме нет, чтобы провести газ — надо взять ссуду, а кто ее, ссуду, Ире даст, она не работает, неотлучно при больном Матвейке, за Матвейку получает 18 тысяч рублей, так из-за этих денег ей вся деревня завидует. Ирин дом — прискорбное зрелище. Покосившаяся избушка, вместо стекол полиэтилен, вместо пола картон… На улице — несмотря на сумасшедшее солнце — лужи размером с озеро и непролазная грязь. А во дворе к дому прислонилась, пригорюнившись, большая ослепительно белая ванна. Ее привезли из Омска волонтеры «Радуги». Но ванна не прошла в двери. Теперь или двери надо ломать, или… Ну не увозить же ванну назад! Ее привезли для Матвейки, чтобы мыть его нормально, а не в тазике. И все-таки это жизнь. Потому что Ира не бросила Матвейку, хотя ее много раз за эти восемь лет уговаривали сдать его в интернат, и не спилась, и не опустилась, и не обозлилась на весь белый (или черный) свет. И опять же… маленькая комната, где лежит Матвейка, чистая, а над его постелью — балдахин из белого тюля. («Это чтоб мухи Матвейку не беспокоили».) Пообщавшись с врачом и медсестрой, Ира рассказывает мне: «Живем мы в этом доме пять лет. У меня два мальчика от первого мужа. Я разведена. И постепенно то здесь что-то отремонтирую, то там. Никогда никого ни о чем не просила. <…>

Валерий Евстигнеев | Детский хоспис

223

И — после паузы: «Я живу сейчас с человеком одним. Он помогает мне. На заготовках подрабатывает. Характер трудный. Но не пьет. Тут вам, может, наговорят о нем всякого. Но вы не верьте, он хороший, этот мой сожитель… и я его люблю». Я — Ире (строго): «Почему сожитель? Говорите — муж. И кому какое дело! Вы его любите, он вам помогает — и слава богу». «Спасибо», — почти шепчет Ира. И продолжает: «После того как я обратилась в «Радугу», они нам и инвалидную коляску подарили, и прибор для отсасывания мокроты, и эту ванну. Мы что-нибудь придумаем, чтоб она в дом влезла, вы не беспокойтесь». И помолчав: «Я держу двух коз и двух козлов. Отвожу их с мужем (благодарный взгляд в мою сторону) утром на пастбище, а Максимка, старший, сидит в это время с Матвейкой и с Алиской. Вечером мы коз забираем. А сейчас мой муж (все-таки чуть запинаясь) с Максимкой за картошкой поехали, у мужа есть лошадь. Мой муж (уже с гордостью) Максимку любит как своего, и с Матвейкой мне помогает, он сам-то детдомовский и добрый. И я и вправду его люблю». *** «Он был весь сплошная боль. Не перевернуть его, не повернуться самому. Даже просто пальчиком шевелить не мог — начинал плакать. Я не сразу поняла, что это у него уже пошли метастазы в головном мозгу. Ему было пять с половиной лет, когда умер в январе этого года». Таня Головченко рассказывает о своем сыне Игорьке. А мы сидим на диване перед маленьким журнальным столиком притихшие, все слова застряли в горле. «Мне наш педиатр не хотела верить про то, что он — сплошная боль. Говорила: «Может, ему просто неприятно, когда вы его переворачиваете?» Или: «Покажите, как он плачет». Я — ей: «Вы что, издеваетесь? Там такой вой идет, когда он плачет». До самого последнего момента нам никаких не давали обезболивающих. А когда наконец выписали, я и до аптеки не успела дойти — он уже умер». (Потом Наташа Карпетченко объяснит мне: «Дело в том, что врачипедиатры не знают даже симптоматику боли. Тем более у онкологических больных. Их никто науке о боли специально не учил. Сейчас, по новым правилам, боль терпеть нельзя. А старая система говорит: надо терпеть, обезболивание нельзя давать, а то человек привыкнет и наркоманом станет. Даже если этот человек — маленький ребенок и жить ему осталось несколько дней. Многие врачи работают по старинке».)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

224

У Тани была одна знакомая, у которой умерла мама, и эта знакомая дала Тане обезболивающее. «Он все время, пока умирал, был в сознании, понимал всё. Уходил три с половиной месяца, а последние три недели провел в диких мучениях. И единственное, что мне врачи предложили: забрать его в больницу, где есть хосписное отделение. Но — без меня. И умирал бы он без меня. Нет, для меня это был чудовищный вариант. С медсестрой из того хосписного отделения я вообще поругалась. Она — мне: «Вам какая разница! Он же все равно умрет!» Я ей говорю: «Что значит — какая разница? Мне не все равно, КАК он умрет!» И — помолчав: «Да, я обижаюсь на наших врачей. Даже не из-за того обида, что лекарства не выписывали. А из-за того, как поступили после смерти Игоря. Наш педиатр из поликлиники ходила на патронаж и карточку не заполняла. За все три с половиной месяца — пока он умирал — ни одной записи. Когда Игорек умер, она вообще отказалась прийти и констатировать смерть, хотя это была ее обязанность. Испугалась, наверное. Из-за этого пять дней ребенок провел в морге». И тут в разговор вступает Евстигнеев. Он говорит Тане: «Тебе надо ее простить. Простить и отпустить». Таня: «Ну простить, не знаю… Мне видеть ее не очень приятно». Евстигнеев: «Ты прошла такой путь страданий, прошла путь ада, раствори и претвори свою боль и свою обиду в понимание. Тебе есть ради кого жить. Вот здесь, под сердцем, тебе нужно место освободить. Тебе есть о ком думать. Надо взять и стереть. Из памяти, из сознания. Стереть зло». С нами на диване сидит старшая дочь Тани — четырнадцатилетняя Настя. На стене — портрет Игорька. Без траурной ленты — просто портрет. А в углу — ящик с шампанским. «Я через несколько дней выхожу замуж, — признается Таня. — За мужчину, которого люблю. Он все время был со мной, пока Игорек болел и умирал. Поддерживал меня». И — с очень счастливой улыбкой: «Я жду ребенка». «Люди устроены сложнее, чем вещи, и еще больше нуждаются в уходе и бережном отношении, прощении и заботе, заботе, заботе. Никогда не пренебрегай людьми. И помни: когда нужна помощь, стоит лишь вытянуть руку — и пальцы коснутся руки, готовой тебя поддержать. Когда подрастешь, ты узнаешь, зачем тебе две руки.

Валерий Евстигнеев | Детский хоспис

225

Одна — помогать себе. Вторая — помочь другим». Вот отрывок из письма педагога и писателя Сэма Левенсона, которое он написал своей внучке в день ее рождения. Мне кажется, история омской «Радуги» — ровно про это. В штате — 19 человек. Все очень молоды. «Но это ж хорошо — это потенциал, — говорит Евстигнеев. И добавляет, смеясь: — Я один среди них седой и старый». Евстигнееву — 56 лет. Команда сформированная. Бьются, переживают, добиваются. Зарплаты у всех, включая самого Евстигнеева, очень небольшие. «Радуга» поддерживает малоимущие семьи. Помогает больницам и поликлиникам с оборудованием. Оплачивает больным детям сложные операции и лечение. (Уроки безграничной доброты, да?) Кстати, с просьбой создать детский хоспис обратился в «Радугу» тамошний министр здравоохранения Андрей Евгеньевич Стороженко. Евстигнеев объясняет: «Мы с нашим министром часто бываем на совещаниях, на встречах, вообще часто общаемся с министерскими и часто бодаемся. Бодаемся чаще. (Смеется.) Все у нас непросто, но мы ведь занимаемся одним и тем же, и цель у нас одна — помочь детям». Так вот, когда министр обратился к Евстигнееву с просьбой о хосписе, Валерий Алексеевич сразу на автомате сказал: нет, нет и нет! «Мы пытаемся спасти детей. А здесь хоспис… место, где будут дети умирать… нет, нет! А потом я побывал в немецких хосписах и понял: это не дом смерти. И приоритет в хосписе — это… (молчит, подбирает слова) интересы человека. Дать внимание, дать знак заботы со стороны общества этой семье — очень большое дело. Вот это меня так всколыхнуло!» <…> «И когда увидел, какие там условия, условия для немучительной жизни до конца, то поклялся себе, что у нас, в Омске, тоже будет именно такой хоспис». Впрочем, само слово «хоспис» Евстигнееву не нравится: родители паллиативных детей воспринимают это слово однозначно. Поэтому Центр помощи для неизлечимо больных детей, то есть хоспис, Евстигнеев назвал «Дом радужного детства». «Дом, где дети будут достойно доживать до конца. Смогут уйти тихо и светло, почти без боли и почти не причинив боли другим. Вы видели сегодня семьи, где родители остаются один на один со своей бедой. Не хочется, чтобы люди плохо думали о государстве». Черт побери! Чем не патриотизм: не хочется, чтобы люди плохо думали о государстве! Я же вам говорила: Евстигнеев — смесь рационального и иррационального.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

226

А заодно и тема государственного и, как говорят в моем родном Темрюке, «людячего». Евстигнеев не согласен, что занимается государствозамещением. Он — не отдельно от государства, а вместе с ним. Не делит родину на государство и страну людей, не противопоставляет одно другому, не устраивает баррикад, драк, склок. Союз со всеми, кроме людоедов. Помогать не только отдельно больным детям, но и больницам и поликлиникам. Бодаться с чиновниками, но общаться — вместе искать горизонты необходимого и возможного. Тогда только многие важные вещи могут сцепиться, закрутиться, случиться. А то у нас все время что-то происходит — и ничего не случается. В Омске сильно помогает «Радуге» Сбербанк. Бабушки часто звонят — просят заехать за деньгами. Девочки из «Радуги» покупают фруктов, едут к бабушкам, сидят, слушают, бабушкам пообщаться надо, и они со своей пенсии дают 500 рублей или 1000. Молодежь перечисляет деньги через интернет. А организации и по 50 тысяч рублей жертвуют, и по 100 тысяч. «В месяц мы от миллиона до пяти миллионов рублей собираем», — говорит Евстигнеев. Мы встретились с замминистра министерства здравоохранения Омской области Ольгой Николаевной Богдановой. Она сказала, что создание детского хосписа в Омске — это очень важно, и в минздраве все время консультируются с «Радугой», действуют вместе. И что вопрос обезболивания в детском хосписе будет решен на 100%, нет никаких препятствий. Всего в паллиативной помощи нуждаются 378 детей Омской области. Два года назад «Радуга» создала выездную службу детского хосписа, которая изо дня в день оказывает помощь детям. А теперь нашли здание для детского хосписа. Недалеко от города, рядом лес. Дивной красоты место. Здание надо переоборудовать в специализированный центр. Каждая палата будет с отдельным, собственным выходом в сад. Для детей — все необходимое: круглые сутки под наблюдением врачей. Дети и родители получат квалифицированную помощь специалистов: любую медицинскую, а еще психолога, духовника. Будущие работники паллиативного центра поедут на обучение в лучшие хосписы Германии. Но чтобы все эти замыслы стали реальностью, нужны деньги. Свыше 23 миллионов рублей25. Никто из мам безнадежно больных детей, с которыми я встретилась в омской командировке, не рвал на себе волосы, не бился в истерике. Они —

Дальше в газетной статье были опубликованы реквизиты. — Прим. сост.

Валерий Евстигнеев | Детский хоспис

227

это ежедневная удушающая тоска, отчаяние, печаль, беспомощность, боль, страх. И — твердость и сила, самообладание и выдержка. Их поле битвы — чувства. И когда ласкают своих обреченных детей — это не пустые ритуалы, не бесплодные усилия. Просто знают: доброта прозорливее, чем ее отсутствие. И нежность — прозорливее. И — красота. Обычно, когда пишу на тему благотворительности, ни у кого ничего не прошу. Мне всегда почему-то казалось, что в этом есть какая-то правильность: хотите — помогайте, не хотите — не надо, никто не неволит. А теперь — попрошу. Все-таки у нас две руки. Одна — помогать себе. Вторая — помочь другим.

25 декабря 2017 НАДО ВСЕГДА ПОМНИТЬ, ЧТО ЕСТЬ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ЛУЧШЕ ТЕБЯ Как первый и единственный на всю Сибирь детский хоспис, о котором написала «Новая», получил необходимые на строительство деньги Правильно сформулированные мечты имеют обыкновение сбываться. Вот пишу о том, что надо достроить первый за Уралом и единственный на всю Сибирь детский хоспис в Омске, и дико мучаюсь. Как-то все долго не получается, не складывается, индийский фильм какой-то, а не текст, хотя знаю же, что сила в сдержанности и нельзя распускаться. При этом Валерий Алексеевич Евстигнеев, глава Центра помощи больным детям «Радуга», человек удивительный, бескорыстный, чрезвычайно позитивный, <…> говорит мне, что темп стройки омского детского хосписа опережает темп сбора пожертвований, что омичи помогают как могут, но это в основном небогатые люди, а чтобы достроить хоспис, позарез и срочно нужны десять миллионов рублей. Еще, помню, он говорит: как минимум десять миллионов. Я почти кричу на Евстигнеева: какой минимум, мне саму эту цифру — десять миллионов рублей — написать страшно, кажется, просто люди из просто жизни отвернутся сразу, скажут: ой, нам и это не потянуть, а вы еще тут про минимум… И зажмурившись, пишу просто: нужно десять миллионов

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

228

рублей, ага, вот совсем так просто, и с покорнейшей просьбой обращаюсь к читателям: и ваши сто, поверьте, рублей помогут исправить ситуацию с детским хосписом в Омске…26 И опять же продолжаю мучиться: имеет ли мое письмо точный адрес, и как написать и достойно, без соплей, и чтоб проникся какой-то неведомый мне человек, был растроган и сказал: а, знаете, я могу вам помочь, вот возьмите десять миллионов рублей. Не помню, насколько точно формулировала я эти мечты, ведя внутренние монологи, никогда прежде, сколько бы ни писала на благотворительные темы, не думала про какого-то одного человека, который покроет всю сумму, всегда только: с миру по нитке, но тут-то сумма в десять миллионов — и срочно. И вот ровно на другой день после выхода газетного номера со статьей «Жизнь до конца» мне звонят из какого-то фонда, я не очень расслышала, из какого именно, и говорят, что такой-то бизнесмен, я опять не поняла, какой именно, хочет помочь. Пришлось залезть в интернет, чтобы понять, о ком речь. Ага, Благотворительный фонд «Абсолют-Помощь». И сразу же звонок от самого бизнесмена, Александра Светакова. Он говорит добрые слова, а потом ключевая фраза: «Мы можем покрыть всю сумму». Я благодарю Александра за готовность помочь, за благородный порыв. Но понимаю, что между порывом и поступком разница, как между голодающим и булочником, и всякое может быть… Потом на две недели тишина. Евстигнеев звонит и говорит, что из фонда «Абсолют-Помощь» его просят прислать такие-то документы и такие-то сметы. А потом… и двух недель не прошло, помню, пятница, вечер, звонок из Омска: «Абсолют-Помощь» перевела деньги, и не десять, а 11 790 617 рублей. Это, значит, посчитали все сметы и счета, все деньги, которые уже потратил Евстигнеев в долг или по предоплате, и действительно «покрыли всю сумму». <…> Так вот: я хочу сказать спасибо Александру Светакову и фонду «Абсолют-Помощь», а из фонда отдельно поблагодарить Калерию Сергеевну Лаврову и Наталью Александровну Полякову, как написал мне о них Евстигнеев: «Очень милые дамы, хотя и очень требовательные». И, конечно, спасибо всем, кто помогал как мог. Спасибо моим друзьям,

См.: «Жизнь до конца. Надо достроить первый за Уралом и единственный на всю Сибирь детский хоспис», «Новая газета» от 20.11.2017. Затем была еще одна статья – «Без боли», 27.11.2017. — Прим. сост.

Валерий Евстигнеев | Детский хоспис

229

моим студентам, нынешним и бывшим, знаю, что они слали деньги в Омск. Спасибо прекрасной актрисе и очень доброму человеку Лие Ахеджаковой, которая выслала 55 тысяч рублей, спасибо очень многим москвичам, которые откликнулись, как говорил мне Евстигнеев, особенно активно и щедро. Всего, помимо средств от «Абсолют-Помощи», на счет детского хосписа в Омске поступило 762 160 рублей. Бродский говорил: «Жить просто. Надо только помнить, что есть люди, которые лучше тебя». Я знаю точно: наши читатели, читатели «Новой», лучше нас, умнее, талантливее, добрее. Хотя я люблю и ценю свою редакцию. Но иррациональная (в рациональную я не верю) сила «Новой» — в читателях. Когда-то спросила Катю Бермант, главу фонда «Добрые сердца», кто больше помогает: богатые или бедные, и Катя ответила: «Помогают добрые». Спасибо всем добрым!

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

230

ЛИЯ АХЕДЖАКОВА 9 июля 2018 ЖЕНЩИНА-ПРИКЛЮЧЕНИЕ У несравненной Лии Ахеджаковой — юбилей «Литература воображения. Она все так же будет удваивать мир, все так же будет присылать нам вести из прекрасного далека, где правят если не боги Гомера, то их законные наследники. Под властью их династического правления невозможное возможно. В Конституции, которой они присягали, только одна статья: «Допустимо приключение». Это Хосе-Ортега-и-Гассет. А я вот подумала, не только о литературе, но и о женщине — самое лестное, что можно сказать: она — приключение! А Лия Ахеджакова — именно что женщина-приключение. Она совершенно точно удваивает мир, живет в той внутренней стране, где в Конституции только одна статья: «Допустимо приключение». Допустимо! Никто никому ничего не навязывает. Но — допустимо. Ахеджакова сама — приключение, и ее герои — приключение, и ее театр, и ее кино — это истории про приключения, и весь ее мир — про это же. Случайных случайностей не бывает, и приключения случаются с нами не просто так, не нечаянно и совсем не на обыденном уровне. До приключений надо дорасти, дотянуться, их надо вытянуть, выдержать и на протяжении всей жизни не потерять уровень. Не помню, кто заметил: приключение раскалывает инертную, гнетущую нас реальность, словно кусок стекла. Приключение — это все непредсказуемое, невероятное, новое. И Ахеджакова — тоже всегда новая, непредсказуемая, невероятная, уникальная. В ней нет ни поспешности, ни небрежности. Но есть воля к приключению. Когда-то великий Эфрос сказал ей: «Лиечка! Запомните: трагедия — всегда тихая». И Ахеджакова — это история про тишину и силу тишины. Изменять мир через тишину — это, наверное, самое трудное. Жизнь есть усилие. Кстати, в испанском языке у слова «усилие» синонимы: «отвага», «порыв».

Лия Ахеджакова

231

У отважной Лии Ахеджаковой — человека жизни, человека порыва, человека сердца — сегодня юбилей. Поздравляем и очень, очень любим! О кихотизме: «Кихотизм — это рыцарство. Во всей полноте понятия. Это когда один человек противостоит всему злу на свете. И любая встреча со злом, даже если потом это окажется борьбой с ветряными мельницами, все равно до последней минуты своей жизни, пока стоит на ногах, пока бьется сердце, — защищать всех гонимых, всех страдальцев; всех униженных и оскорбленных, даже если униженные и оскорбленные — это что-то мнимое и отнюдь не требующее защиты. Важно не то, кого именно он, Дон Кихот, защищает или с кем борется, а важно то, что он делает: именно борется и именно защищает… Я думаю, в рыцарство люди власти, например, не верят. Потому что представить не могут, что оно существует. А оно существует». О Могучем: «Режиссер Андрей Могучий репетировал с нами Circo Ambulante с июля по январь и почти каждый день переписывал пьесу. А до начала репетиций они с художником Максимом Исаевым еще долго эту историю писали. И вот сколько мы репетировали, столько все и переписывалось. Иногда актеры сами писали свои исповеди. И Могучий, зная этих актеров, дал им такую возможность. Что некоторыми критиками было истолковано как слабая драматургия. Но она — очень сильная. Актер — через свою роль — высказывается, исповедуется. Не зря Могучий в свой спектакль взял актеров из Театра.doc. Могучий — очень настоящий. Его настоящность в том, что он ничего не играет в жизни. Очень взрывной человек. Но если взорвался, а в этот момент что-то смешное на сцене происходит, начинает хохотать, забывая все свои претензии и обиды, даже если поводов для этого только что было очень много. Знаете, если я во время репетиций начинала в чем-то сомневаться — Андрей сразу придумывал наоборот. Я все подрываю сомнением. В сцене, в себе, в своей игре. Но вот эта готовность Могучего в ответ тебе с ходу придумывать что-то иное, не так, как было, и тем самым выводить все на какую-то очень правдивую историю, и чтобы «все это наоборот» также точно играло на художественную идею, эта готовность — поразительна. Сомнения у меня всегда. Но есть режиссеры, которые, когда обращаешься к ним с сомнениями, — гасят эти сомнения, считая, что это неуважение к их творчеству и идеям. А Могучий твоим сомнениям рад, он заряжается от твоих сомнений, он работает вместе с актером и идет от актера».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

232

Я вспоминаю эти монологи Ахеджаковой и тот прекрасный спектакль Могучего, который, увы, уже не идет в Театре Наций. Помню, как актриса Юлия Пересильд рассказывала: «Когда шли репетиции у Могучего, у нас были свои, и всего час перерыва днем на кофе, но Женя Миронов нам с Чулпан Хаматовой говорил: «Кофе потом быстренько выпьете. А сейчас бегите на самый верх и тихо оттуда смотрите, как Ахеджакова у Могучего репетирует. Такого вы больше нигде и никогда не увидите». И мы бежали наверх. И смотрели, не отрываясь. Это был высший класс». Как-то Ахеджакова призналась мне: «Терпеть не могу крепких профессионалов!» И вот когда я вижу, как к ней кидаются в каком-нибудь антракте Резо Габриадзе или Римас Туминас, с какой радостью разговаривают, с какой влюбленностью на нее смотрят, думаю: разве просто на крепкого профессионала они бы так реагировали?! О душе: «Я когда хоронила отца, на его похоронах по мусульманскому обычаю эфенди замечательно сказал: «Душа — имущество Бога». Вот о таком имуществе Божьем мы должны печься. Только о таком». К Ахеджаковой прилипло, что она отмороженная демократка и оппозиционерка. Я бешусь, когда это слышу. Потому что Ахеджакова — абсолютно нормальная. У нас ведь сегодня как? «Патриоты» удавятся, но о демократах слова доброго не скажут, а «демократы», хоть что хорошего власть сделает, плеваться будут, а тех, кто с властью имеет дело, даже если это святое дело — заклеймят позором. А Лия Ахеджакова первая ринулась защищать Лизу Глинку и Чулпан Хаматову, когда на них напали «демократы» и «либералы». «Есть Лиза Глинка, которая вывозит на лечение в Россию больных детей из Донецка. Есть Чулпан Хаматова, которая делает великое дело: спасает детей от страшных болезней, — говорила Ахеджакова мне в интервью, едва только началась демократически-либеральная травля Лизы и Чулпан. — И вот за то, что Лиза и Чулпан обращались к властям, — они оплеваны, им треплют нервы и причиняют огромную душевную боль, их обвиняют, терзают на всех каналах. В том числе — что ужаснее всего! — на демократических, на самых лучших. Зачем? За что?» Кстати, немногие люди тогда Лизу и Чулпан защищали. А вы о Лии говорите — отмороженная?! Конечно, Лия Ахеджакова — Дон Кихот в юбке. В чистом виде кихотизм. Уже много лет борется за права 711 крестьянских семей из города Верхняя

Лия Ахеджакова

233

Пышма Свердловской области, которых «обули» — отобрали земли и коров, и теплицы. На свои деньги наняла для них адвоката, ничего не получается, но не бросает этих крестьян. И Кирилла Серебренникова защищает, таскается по судам, и папе его очень пожилому и больному звонит в Ростов постоянно, успокаивает. И за правозащитника Юрия Дмитриева бьется насмерть. Но театр остается главным. С прекрасным спектаклем «Мой внук Вениамин» ездит по стране. Это по пьесе Людмилы Улицкой. Режиссер — молодая, очень сильная Марфа Горвиц, ученица Сергея Женовача. И замечательная художница Вера Мартынова, ученица Дмитрия Крымова. («И вот ты приезжаешь в маленький город, в маленький театр. Заходишь в гримерную: столики все поломанные, пол в дырах, в каких-то латочках. Не ремонтировали все это с 1945 года. И сцена, и зал тоже давно не видели ремонта. А дыхание зала сразу говорит тебе, что этот город любит театр. Принимают каждое слово… И ты становишься вдруг очень хорошим артистом, очень честным, и любая фальшь в тебе умирает. И какие благородные и благодарные зрители, и как они понимают тонкие вещи, и как чувствуют метафору. Значит, этот театр сформировал этот город».) Спектакль «Современника» «Игра в джин» я уже три раза смотрела. И каждый раз он становится все лучше и лучше. А Лии на полном серьезе кажется, что на сей раз был провал. Звоню недавно, хвалю, а она сразу перебивает и начинает хвалить своего партнера Василия Бочкарева. Всегда щедра на похвалу другим, а в свой адрес стесняется слышать комплименты. Единственно, кого обожала слушать часами, так это мою ныне покойную коллегу и подругу Эльвиру Николаевну Горюхину27. Та после ахеджаковских спектаклей звонила ей и устраивала такой разбор полетов, все критики мира отдыхают. И Лия мне потом пересказывала: «И вот я слушаю, слушаю, и такая меня гордость распирает, щас, думаю, друзьям перескажу, но кладу трубку, и обнаруживаю, что, кроме слова «мировоззренческий», ничего не помню». …А когда ее спрашивают, почему она так любит читать «Новую газету», Ахеджакова в ответ смеется: «Должна же я знать, что я на самом деле думаю».

«Она была абсолютный гений. Вот если могут в журналистике быть гении — это точно Эльвира Николаевна Горюхина. Всегда отчаянно надеялась на силу воображения читателей. Воображения как начало понимания. Старалась включить воображение и с его помощью встать на место другого человека. Поэтому так остро и так беспощадно к самой себе чувствовала боль людей…» — читайте предисловие Зои Ерошок к неопубликованным письмам Э. Горюхиной к главному редактору («Вся власть воображению!», «Новая газета», 11.01.2018). — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

234

АЛЕКСАНДР ФИЛИППЕНКО 1 сентября 2014 ПРОВОДНИК, ВЕДУЩИЙ К ОТВЕТУ К юбилею замечательного актера Со сцены читает не по словам, а побуквенно. Даже когда произносит текст быстро-быстро. Его моноспектакли — Гоголь, Зощенко, Платонов, Шаламов, Солженицын, Левитанский, Бродский, Довлатов, Гавел… И это для него не просто авторы. А как «сосчитать любови, из которых вырос». Работа Александра Георгиевича Филиппенко со словом — это история про время и про то, что время делает с человеком, про те изменения, которым оно его подвергает. И даже в самых смешных текстах не к иронии артист призывает — к взаимному состраданию. Этого преступно лишена наша теперешняя политическая жизнь. И этого непростительно мало — в культуре. Говорят, хорошо читается то, что читается с определенной личной целью. Возможно, с целью обрести силу. Со слушанием — то же самое. На Филиппенко ходят вот именно с этой определенной личной целью — с целью обрести силу. А после идут к нему за кулисы и спрашивают: что делать? как реагировать на безумия, которые происходят вокруг? Общего ответа, конечно, нет. Но есть опыт сердца, труд ума, верность «заданию человека». И Филиппенко и со сцены, и за кулисами ведет разговор так, что «держится ответ». Потому что А.Ф. понимает: цель творца — дать читателю, зрителю, слушателю возможность наиболее полно насладиться жизнью. Или — наиболее стойко ее переносить. (Он так и говорит: «Попытка утешения, утешения».) Никогда не понижает уровень ради тех, кто «видит мутно». Иначе ведь будет так: «Вижу, не понимают, стал понижать уровень, понижал, понижал, но так и не достиг дна». Никаких самопрезентаций, самодовольства, самоумиления. Или — пафоса, надувания щек. И поспешности нет, и даже малейшей небрежности.

Александр Филиппенко

235

Школу окончил с золотой медалью. Потом — Московский физтех. Физико-химический факультет. Специальность — «физика быстропротекающих процессов». Признался как-то: «Любовь к форме, к трагифарсу, к формуле — это во мне воспитал Физтех, прежде всего — к точно поставленной задаче и к точно выполненной задаче». Первый свой день рождения в Физтехе отмечал на скамейке у институтского общежития. Друзья, те, что постарше, пели ему Визбора, Высоцкого, Окуджаву. Эти друзья были и остались его лучшими друзьями. И поздравляют его до сих пор. В труппу Любимова попал, еще когда учился в Щукинском училище. Таганку считает самым золотым периодом своей жизни. На Таганке познакомился с Высоцким. Вспоминает: «Представляете: все зрители уходят из театра, а Высоцкий с другими актерами внизу, в маленьком фойе, играют на гитаре и поют. Представляете: пустой театр и только мы, стихи и гитары». Это его самые дорогие воспоминания о Таганке. С 1969-го по 1975-й работал там. Потом двадцать лет в Театре Вахтангова. А еще раньше, в шестидесятые, была знаменитая эстрадная студия ДК МГУ «Наш дом». Там играли Ролан Быков, Семен Фарада, Михаил Филиппов, Геннадий Хазанов… В фильмах и сериалах — шестьдесят ролей. Лучшие из них — «Мой друг Иван Лапшин», «Завещание», «Гори, гори, моя звезда», «Убить дракона», «Торпедоносцы», «Мастер и Маргарита»… Он — индивидуалист, но не из тех, для кого индивидуальность — это когда каждое «а» в строчке не хочет быть похоже на другое. Для него индивидуальность — это, например, Вацлав Гавел, один из последних идеалистов, который создавал свою эпоху и оставил ее нам. Филиппенко читает со сцены эссе Гавела, которое тот написал специально для «Новой газеты» совсем незадолго до своей смерти. Те, кто приходят потом к Филиппенко за кулисы, говорят, что через силу и качество гавеловского слова у них появляется «восприимчивость к идеальному». А после такого невозможно народному артисту России Александру Георгиевичу Филиппенко участвовать в «дисциплинированном энтузиазме» или в «извращенном характере патриотизма». А он и не участвует. А ходит на оппозиционные митинги и шествия. Впрочем, наверное, он делает это не как артист, а как человек. Тот человек, который должен быть вписан в нацию самыми прописными буквами, а не меленьким-меленьким, почти невидимым шрифтом.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

236

МАКСИМ СУХАНОВ

1 марта 2012 «МЫ ДОЛЖНЫ ОБЕРЕГАТЬ ЛЮДЕЙ ВЛАСТИ И ВОВРЕМЯ НАПОМИНАТЬ ИМ: УЖЕ НАДО УХОДИТЬ!»

Один олигарх посмотрел фильм Владимира Мирзоева «Борис Годунов» и спросил испуганно: «А слова — чьи?» Для тех, кто не в курсе, поясню: в мирзоевском «Борисе Годунове» — современный визуальный ряд, а текст — пушкинский, слово в слово. Но меня рассмешило не то, что олигарх Пушкина не признал, а то, как сильно он испугался этого «текста слов» именно в нашем, современном контексте28. Бориса Годунова в фильме Владимира Мирзоева играет Максим Суханов. Я думала: Суханов — индивидуалист, аполитичен и совсем немитинговый человек. Но 24 декабря прошлого года он был на проспекте Сахарова, а перед этим снялся в ролике, где объяснял, почему идет на митинг «За честные выборы». <…> Для самого Суханова его ролик стал «экзистенциальным порывом или всплеском». О том, что привело на митинг, говорит так: «Основания быть причастным к людям, которым не все равно, что происходит в нашей стране». А когда я спрашиваю, что значит «основания», уточняет, что это «основания меньшинства», и объясняет: «Вот как только появляется какое-то меньшинство, мне как человеку, которому интересна гармония, хочется это уравновесить. Нет, не в том дело, что кого-то мало, а кого-то больше… А вот — сильный и слабый… И надо выбрать чью-то сторону… Но зачем становиться на сторону сильного, если есть слабый?» Суханов, конечно, индивидуалист. («Все равно на проспекте Сахарова у меня было ощущение, что я там как я. Не люблю вот этого — «возьмемся за руки, друзья!») Но какие-то люди подходили, жали руку, говорили «спасибо». (Улыбается.) «Немногие. Кто узнал. Но я и не для того туда

Речь о политических протестах 2011–2012 гг. — Прим. сост.

Максим Суханов

237

пошел, чтобы меня узнавали. И не ходил там с лицом, как с бильярдным шаром». И по большому счету он, да, аполитичен. Согласен с Бродским: выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя… («Искусство — история очень частная. И — очень бескомпромиссная. В искусстве как только допускаешь компромисс, у тебя сразу перестает что-то получаться. А в политике, я думаю, невозможно не делать компромиссов. Причем компромиссы в политике часто сопряжены с такой убийственной для любой души программой, что если ты ее запускаешь, то уже — все! — проходишь точку невозврата».) Мне кажется, сегодня — самое время поговорить о политике с человеком, которому интересна не политика, а гармония. Итак, Максим Суханов — о том, чего боятся люди власти.

Если не казни и приказы, то — что? Годунов: На площадях мятежный бродит шепот, Умы кипят… их нужно остудить; Предупредить желал бы казни я, Но чем и как? Царь не знает, чем можно остудить кипящие умы и мятежный шепот (не крик даже!). Он и рад бы, но хоть тресни — ничего не может придумать для предотвращения казней, кроме казней. «Когда играешь короля Лира, или Ивана Грозного, или Петра I, или Бориса Годунова, все время спрашивают, какие документы ты изучал или что было самым сложным? Но в деле драматическом самое «трудно обволакиваемое» — это почувствовать безграничность власти. Почувствовать настолько, чтобы она в тебе поселилась. Каково это, когда НАД тобой — никого, а в твоих руках — ВСЕ! В обычной жизни обычным людям этого и не надо переживать. Сложнее с людьми военными. Де-факто и в какой-то степени де-юре они освобождены от закона. Для них закон — это приказ. <…>

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

238

Военные производства, военные законы, военное мышление — они диктуют людям поведение, которое неприемлемо в жизни общества. Не может быть никаких сомнений по поводу того, что сказал начальник. И уж точно: все, что сказал главнокомандующий, — приказ в последней инстанции. Ведь он единственный, кто знает, как надо. Поэтому для психофизики таких людей те же предвыборные дебаты были бы просто разочарованием! Это же другой язык. И люди власти понимают: в этой зоне они могут быть слабыми. Причем именно в поведенческих реакциях. Когда ты вдруг на что-то не можешь дать ответ или твой ответ вызовет ироничный смех. Как самому на это реагировать? Это очень тревожные для людей власти состояния. И особенно для главнокомандующего. Знаете, есть смешные ролики в интернете. Про гаишников. Ведь когда гаишник останавливает тебя, он уверен, что доминирует. Что он точно «над», даже в диалоге. А в этих роликах он сталкивается с человеком, который начинает сыпать по пунктам свои права. И гаишник теряется! Человек говорит: почему у вас на тротуаре, где ходят люди, машина? Уберите отсюда машину, пункт такой-то, такой-то, вы не имеете права! И гаишник не понимает, что ему говорят, но чувствует — приказ! Идет и сам отдает распоряжение, чтобы эту машину убрали. Такой растерянныйрастерянный… И это растерянность не только гаишника, но и любого человека, привыкшего к приказу. Привыкшего к тому, что все люди делятся на низших или высших по званию, все носят погоны. Вот ровно этого и боятся люди власти. Всего, в чем нет иерархии. Другого, не своего, непривычного им типа мышления, исключающего любые приказы и угрозы в диалоге с собеседником. И когда кто-то дает волю своим фантазиям. Поэтому я уверен: нельзя, чтобы начальниками страны становились военные. Конечно, и среди военных есть исключения. Но если люди власти — военные косточки, тогда беда! И у меня совершенно четкое ощущение, что при всей любви большего числа нашего населения к «отцовству» и восприятии его как некой большой спины, за которой не страшно, президентство как таковое в нашей стране необходимо отменить. Мы сами провоцируем порочный круг — потакаем непререкаемости воли «отца», неопровержимости его знаний и умений, а потом удивляемся отсутствию полемики с кем бы то ни было по какому бы то ни было вопросу. Почему у нас не может быть просто правительство с премьер-министром, высоким профессиона-

Максим Суханов

239

лом? И с нормальной ротацией — как внутри премьерства, так и внутри правительства? Зачем он нужен, этот президент? Чтобы был царь-отец?»

О «механизме абстрагирования» Царь: Ах! чувствую: ничто не может нас Среди мирских печалей успокоить; Ничто, ничто… едина разве совесть, Так, здравая, она восторжествует Над злобою, над темной клеветою. — Но если в ней единое пятно, Единое, случайно завелося… Если и вправду Годунов убил царевича — ничего себе единое пятно, случайно завелося… «У Бориса Годунова вот что интересно: мы так никогда и не узнаем — был ли убит царевич по его приказу. Но я точно могу сказать: мысль об этом у Годунова была. И, в конце концов, эта мысль породила его муки. А в этих муках он уже и сам себе не мог сказать: было ли это на самом деле, или только в его мыслях. Если сравнивать Годунова с другими тиранами… Вот что такое тиран? Тиран — это человек, который обладает мощнейшими механизмами абстрагирования. От своей совести. От всего им совершаемого. От своих родных. И у кого этот механизм абстрагирования доведен до совершенства, тот и будет масштабным тираном. Вроде бы у меня есть лагеря смерти, но меня же там нет! Я от этого абстрагирован! Гипотетически где-то там гибнут какие-то миллионы. Но где они гибнут? Я что, каждый день смотрю из окна и вижу, как они гибнут? Это же тоже важно — визуальное восприятие. Визуального нет, а от вербального я абстрагируюсь. К тому же все живое, что меня окружает, как только я просыпаюсь и до часа колыбельной, обожествляет меня непрерывно, помогая все больше и надежней абстрагироваться от содеянного. Это, конечно, страшно, но это механизм. И его надо изучать. У Годунова не получается абстрагироваться, когда он общается со своими детьми. Я думаю, он больше человек, чем царь. В этом его уязвимость. А возьмем

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

240

Сталина. Вот он обладал величайшей степенью абстрагирования. Там все было отлично отлажено!» Веселье и трон Пимен — о Грозном: …здесь видел я царя, Усталого от гневных дум и казней. Годунов: Ни власть, ни жизнь меня не веселят. Он же: Достиг я высшей власти; Шестой уж год я царствую спокойно. Но счастья нет моей душе. И опять он: И всё тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах… И рад бежать, да некуда… ужасно! Вот что это? Устают, надрываются, казня? Нет, ни слова больше про раба на галерах! Но почему так скучно, душно, тоскливо, без счастья в душе им править нами? Не веселят ни власть, ни жизнь… Суханов смеется: «Люди, которые входят во власть и хотят в ней как можно дольше задержаться, берут на себя функции Создателя. Но не по плечу кафтан. У Создателя все это происходило, наверное, гораздо веселее». И дальше — серьезно: «Если посмотреть на то, что идет от этой военной косточки, вроде бы очень брутальной на вид, а на самом деле — примитивной, понимаешь, чего не хватает нашим людям власти. Не хватает цветущей сложности. Рефлексий. Сомнений. Самоиронии. Короче, работы над собой. Но помимо установки и размышлений на эту тему необходимо еще иметь время. А человеку, который надолго облечен той же властью и ответственностью и внутрикорпоративными интригами (он же постоянно должен думать о своей защите), просто некогда заниматься самовыращиванием. И поэтому — повторяю — должно быть ограничено время пребывания у власти. Власть — зона большой опасности. Радиации, которую можно испытывать на себе лишь очень непродолжительное время. Власть — не среда для долгого плавания. Вот заходит свежий человек в эту кислоту или зону радиации, профессионально выполняет работу и радостно выходит невредимым под общие аплодисменты! А на смену ему должен входить другой. И может быть, именно ротация, кроме всего прочего, обеспечит творческий подход к власти.

Максим Суханов

241

Если даже мы выбираем кого-то, кого очень любим или очень сильно полагаемся на него, то тем более наш долг — спасти этого человека от заражения. И себя — в том числе. Чтобы происходящее не превратилось в тиранию. Чтобы мы же не начали расплачиваться жизнями. Да, мы должны оберегать людей власти и вовремя напоминать им: уже надо уходить! Пора, пора! Звучит отбой!» Работать с ритмом «Почти все люди старшего возраста привыкли к долгому терпению. Но и они, в конце концов, могут в сердцах сказать человеку власти: «Да кто ты такой?!» А вот молодежь — менее терпелива. Потому что больше осознает собственную значимость. Знаете, эти множественные «я», которые у молодых людей в активном диалоге присутствуют. Их мышление и существование, это такой рэп! Раз, раз — и сцепляются, и как-то все быстрее крутится, и все поворотливее проворачивается. <…> (Поет рэп.) И с этим ритмом надо работать. Причем работать с улыбкой. А власть не поспевает. Военная косточка! Ну, какая тут улыбка…» Команда на реагирование «Власть все больше похожа на плохой театр. Вот он вроде бы и существует, но только потому, что в него привозят автобусами солдат из Иванова. Помню, мы играли «Зойкину квартиру», очень успешный был спектакль. Играли в нем молодые актеры театра. И как-то привезли на спектакль солдат. И, представляете, весь первый акт прошел в гробовой тишине. Думаем, ну все, пора заканчивать с профессией. А в антракте узнаем, что их начальство запретило солдатам смеяться и вообще как-то реагировать. Так мы ходили к их «главнокомандующему» и просили: дайте команду на реагирование. Не поверите, второй акт мы сыграли (спасибо второму приказу, отменяющему варварский первый) совсем с другой, благодарной публикой». Как знак связи «Мне кажется, человек, который занимается искусством, не должен быть щитом ни для каких политиков. Неравнодушие — это не защита чьих-то одних интересов и поругание других. Художник просто не имеет права стать глашатаем власти. Никогда! Что бы ни происходило. Становясь посредником от политики, художник упрощает свое личное высказывание до примитивного плаката и предает свое истинное предназначение в этой жизни — быть посредником от искусства.

242

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Искусство во все времена было достойнее любой политики и помогало людям — часто вопреки политике — обнаруживать в себе свои лучшие качества и сдерживать низменные проявления. И я уверен, что сильной власти, когда она процветает в демократии, выгодно поддерживать независимость художника, тем самым не дискредитируя его, а стимулируя уважение к себе! Но есть элементарные человеческие требования свободы личности, свободы слова, свободы собраний. И если эти свободы под угрозой — необходимо спокойное, без хулиганства и оскорблений, уверенное, твердое выражение собственного мнения. Как знак связи».

243

АЛЕКСАНДР СОКУРОВ 31 августа 2016 «ГОВОРЯТ, ЧТО СВОБОДА НЕ ИМЕЕТ ЦЕНЫ. НЕТ. СВОБОДА ИМЕЕТ ЦЕНУ» Деревни, в которой родился гений, уже нет. В 1951 году родился Сокуров в Подорвихе Иркутской области. Вся деревня теперь под водой — построили ГЭС. Сокурову рассказывали, что, когда плывешь на лодке по тому месту, где была Подорвиха, под водой видны дома. Учиться в школе начал в Польше. Закончил в Туркмении. Отец был военный. Фронтовик. Всю жизнь кочевали. В 1968 году Сокуров поступил на исторический факультет Горьковского университета. Телефильмы начал снимать в 19 лет. В редакции телевизионного вещания на Горьковском телевидении. В 1975 году поступил на режиссерский факультет ВГИКа. За отличную учебу получал стипендию имени Эйзенштейна. Но в 1979 году, сдав экзамены экстерном, на год раньше заканчивает обучение — из-за конфликта с администрацией института, партийными органами и руководителями Госкино. Сокурова обвиняют в формализме и антисоветских настроениях за создание первого же игрового фильма «Одинокий голос человека» по произведениям Андрея Платонова (позже, в перестройку, картина получит множество наград во всем мире). Этот фильм руководство киноинститута отказалось засчитывать как дипломную работу. Он подлежал уничтожению. Сокуров взломал склад института, выкрал позитивную копию и исходные материалы. Именно в это время «Одинокий голос человека» смотрит Андрей Тарковский. И отзывается: «…гений! Рука гения». В 1980 году, по рекомендации Тарковского, Сокурова распределяют на киностудию «Ленфильм». Но и там его картины запрещаются, вызывают самую негативную реакцию Госкино и партийных органов. За девять лет Сокуров снимет одиннадцать фильмов, и все они окажутся под запретом. Спасла перестройка. Сокуровские фильмы сняли с полок, дали прокат и начали показывать по телевидению. Я помню, как по первому каналу в очень хорошее вечернее время посмотрела несколько из них, восхитилась безмерно, позвонила Сокурову и поехала к нему в Питер (тогда еще, кажется, Ленинград) на интервью. Так мы познакомились.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

244

И вот с тех пор для меня достояние Санкт-Петербурга — это не только мой любимый Исаакиевский, или Эрмитаж, или Русский музей, или храм Спаса на Крови, или музей Ахматовой в Шереметевском дворце, или любимый театральный режиссер Лев Додин, но и кинорежиссер Александр Сокуров. За эти годы я не раз брала у Александра Николаевича интервью29 и свидетельствую: никакого настаивания на себе, ложной (и не ложной) игры в значительность, безапелляционности, запальчивости. Всегда (или почти всегда) полон сомнений. Но если в чем-то уверен, будет свою линию гнуть изо всех сил, станет чрезвычайно упрям, и его просто так (да и не просто так) не собьешь. Никогда не притворяется. Лицемерие не свойственно категорически. И говорит только о том, что его действительно волнует и о чем очень хорошо подумал, а не о том, что вот только-только случайно пришло в голову. Не раз признавался, что кино не является для него какой-то особой ценностью. Без тени кокетства воспринимает кино как вторичное явление. А вот литература для Сокурова — абсолютный абсолют. Принципиально не доверяя визуальности, настаивает: «Все плохое во мне от визуального влияния. Все лучшее во мне создано литературой». Пятнадцать лет Сокуров снимал свою тетралогию о власти: «Молох» (о Гитлере), «Телец» (о Ленине), «Солнце» (о японском императоре) и «Фауст». Так что, если хотите знать, что Сокуров думает о мужчинах во власти, прежде всего посмотрите эти фильмы. Среди героев его картин известные всему миру люди: Борис Ельцин, Мстислав Ростропович, Андрей Тарковский, Александр Солженицын… И никому не известные: русская крестьянка Мария Войнова или жительница горного японского селения Умено Мацуеси… С Ельциным Сокурова связывали долгие и сердечные отношения. С Путиным он знаком. Встречались много раз. С финансированием «Фауста» помог Владимир Владимирович. <…> Но кроме людей власти Сокурова очень волнует вот что: как сохранить «общественный» разум? Это — выше всех задач: как спасти общество? Не государство — потому что бывают такие государства, которые уже не спасти, а именно общество. Если государство не думает об обществе и таким образом строит жизнь — такое государство погибнет. Но общество не должно погибнуть. У него должны остаться эмоции, силы и интеллект, чтобы орга-

Читайте также: Александр Сокуров: «Политика вранья — это прошлое. Это яма. Это грех» // Новая газета. 15 июня 2012. — Прим. сост.

Александр Сокуров

245

низовать что-то другое, спастись как-то по-другому, не через государство, а через себя. Поэтому чаще, чем к людям власти, Сокуров обращается к сообществу людей, к просто людям из просто жизни. И тут опять двадцать пять «но»… Вот сокуровский «Русский ковчег», например, в Америке посмотрели с восторгом. Или вот в 2011 году на Венецианском кинофестивале Александр Сокуров получил «Золотого льва» за картину «Фауст». Вручая главный приз, председатель жюри сказал, что «решение было единодушным: это фильм, который меняет жизнь каждого, кто его увидит». «Франкофонию» показывают по всему миру. А у нас как? В российском прокате «Фауст» шел вяло, по нашему заасфальтированному телевидению не показывали — и никакого широкого обсуждения этой работы. То же самое с «Франкофонией». Была премьера в Питере. Совсем недавно в Вильнюсе. А в Москве сеансов мало. <…> «Наш признанный непризнанный», — как говорил Анатолий Эфрос о Петре Фоменко. «Практически эмиграция для меня неосуществима» В поздние брежневские годы ему просто предназначено было место в лагере под Сыктывкаром. В перестройку Сокуров мне говорил: «Я думал, Брежнев меня переживет». В те времена он реально мог лишиться свободы. Настолько реально, что Тарковский, который уже жил и работал на Западе, дважды организовывал ему выезд за рубеж. Но Сокуров отказывался. Объяснял: удерживали русский язык и «сокровища Эрмитажа, с которыми более всего не хотелось расставаться». Ну и, конечно, была очень личная причина, может быть, самая главная: родители. «Практически для меня эмиграция никогда не была осуществима. В советский период — потому что здесь были родители, и если бы я это сделал, то судьба их была бы прискорбна. Говорят: «Свобода не знает цены». Нет, свобода имеет цену. За свободу всегда кто-то платит. Всё имеет цену свою. Сейчас, поскольку я очень много работаю за пределами России, эмигрировать или не эмигрировать — это не моя проблема. Мне важна не моя личная свобода сама по себе, а могу ли я в своем профессиональном труде делать то, что хочу. Вот граница моей свободы — свободен ли я в труде своем.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

246

Но! Поскольку я ответствен за качество того, что делаю, то хорошо понимаю, что могу отвечать за то, что делаю, только если делаю это в условиях свободы. Понимаете, делать фильмы — это моя личная потребность, может быть, смысл существования, жизни, как бы высоко это ни звучало. А гражданское самочувствие все же зависит и от того, нужен ли я и востребован ли я на Родине. Потому что публично и открыто есть смысл говорить лишь тогда, когда ты уверен, что твоя публичность и твоя речь необходимы обществу… Русскому обществу, соотечественникам… Я много думал, что такое родина для меня. И понял: моя родина — русский язык». «А какая вообще цель у государства?» «Вот мы объединяемся в какие-то сообщества маленькие, потом в конце концов народ собрался и создал какое-то государство. И вот для чего все это? Какая вообще цель у государства, для чего нам это нужно? Убежден: только для того, чтобы жил народ в рамках цивилизованности, просвещенности. Задача государства — развивать просвещение и определять цивилизационные рамки существования… Но современное общество выпрыгивает за эти рамки с большой легкостью. И делает это оно сегодня с большим желанием, чем когда-либо. Оно само. Без принуждения… Люди так хотят. Было время, когда культура становилась обручем, который границы цивилизованности и нецивилизованности четко определял… Время сегодняшнее показало, что никакие современные средства, никакие электронные и прочие упрощения жизни современного человека не ведут к гуманитаризации. Наоборот, разрушают гуманитарность. Условный (в кавычках) Стив Джобс не заменил мне ни Томаса Манна, ни Льва Толстого. Томас Манн и Лев Толстой были удивительны тем, что, живя в своем времени, могли слетать в будущее и оттуда живыми вернуться и сказать, что они видели… Современные компьютерные системы идут по какому-то наитию, и это наитие — физиологическое, психофизиологическое, электрическое. Появилась возможность создать электронную книгу, ну они создали ее. Они и не собирались подумать, к чему это приведет, что это такое, да?..» Реплика в сторону: Сокуров, что касается технологий, — очень даже продвинутый человек. Мартин Скорсезе (вот опять авторитетами давлю!)

Александр Сокуров

247

назвал Сокурова пионером технологии и отмечал его стремление к рукотворности создания фильмов. «Мы многое не делаем, потому что нам запрещают моральные нормы, но человек по-прежнему остается существом физическим, физиологическим, сложным, малоизученным и малопредсказуемым. Но мы же понимаем, как просто и отдельного человека, и огромное число людей сбросить в яму ничтожных поступков, страшных поступков, да? Как (и чем) тут может спасти культура? Культура поднимает общий уровень социальной гигиены… В самом широком смысле этого слова. Например, я, конечно, не доживу до этого, но кто-то, кто моложе, доживет, когда русские подростки перестанут гадить в подъездах, терроризировать людей. И мальчики, и девочки русские одинаково отвратительны в их поступках. Это ослабление роли социальной, бытовой культуры — проигрыш русского народа, признак социальной деградации». «Сегодня ни Шукшин, ни я не получили бы высшего образования» Сокуров выступает за обязательную отмену платного обучения хотя бы в художественных вузах. Ему кажется это неконституционным: таким образом создается имущественный ценз. («Сегодня ни Шукшин, ни я не могли бы получить высшего художественного образования».) Самые талантливые, считает Сокуров, из бедных семей. Хотя он, конечно, отдает приоритет просвещению. «Образование утверждает: я все могу! А просвещение говорит: о нет, ты не все можешь, потому что ты не имеешь права на все. Канон. Образование даже может помочь человеку совершить преступление. А просвещенческая аура скажет: не торопись, это не твой поступок… Но что касается просвещения, то никакой работы внутри русского народа, внутри российского общества сейчас не идет. А идет усиление клерикализации, милитаризации в сознании молодых людей. То есть у тех, у кого есть хоть какая-то энергетика социальная, она направляется в сторону агрессивной политичности и мракобесия». О Чечне «В той же Чечне что, например, происходит? Появилось огромное число вооруженных людей. Своя армия уже, и нужен только свисток, чтобы двинуть в какую-то сторону этих людей. Для меня очевидно: это находится за пределами Конституции моей страны. <…>

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

248

Милитаризация народа, исламизация. Появление среди чеченцев очень большого числа очень богатых людей — притом что Чечня на дотациях РФ. Как это может быть? Горько за этот народ. Народ, который прошел через столько испытаний. Почему меня все это волнует больше, чем чеченских людей и руководство моей страны? Сейчас многие чеченцы находятся за пределами республики. <…> Те чеченцы, кого я знаю лично, говорят: «Невозможно в этих условиях жить в Чечне. Невозможно воспитывать детей. Нетерпима дегуманизация жизни». Они говорят, что понимают: Чечня уже сама по себе… У очень многих чеченцев есть ощущение, что народ опять как на заклании. Опять вооружение молодежи, и они готовы где угодно «навести порядок» — в Чечне, в Москве, в Ставропольском крае, в Сирии, в Америке…» О «мосте Кадырова» «Я уверен, что это инициатива не нашего губернатора. Думаю, распоряжение из Москвы, которое губернатор не мог не выполнить. Георгий Сергеевич Полтавченко позвонил в мой день рождения… Я поблагодарил за поздравление и сказал, что у меня крайне тяжелый осадок после его решения назвать мост именем Кадырова. На что губернатор ответил, что не бывает героев наших и не наших. На что я сказал, что у меня есть мои герои. И есть политическая проблема. Руководству России, так же как и народу чеченскому, давно пора ответить на вопрос о войне с Чечней: что это было? Банальный мятеж против России или национально-освободительная борьба? Я обратился к губернатору: «Поставьте памятник всем русским солдатам, которые погибли в Чечне. Пусть это будет огромная стена, где каждая фамилия русского солдата, офицера выбита в камне. Назовите фамилию, имя, отчество солдата, его звание, какой это полк, фамилию, имя, отчество матушки и фамилию, имя, отчество отца, из какого города родом. <…> Пусть это будет стена, где перечислены все имена — в назидание всем, кто начинает войны, кто не находит другого выхода, кроме военного». Печальное ощущение, будто Россия стала частью Чечни. И что там, в Грозном, столица, и там выносятся смертные приговоры. Если в Грозном человеку вынесен смертный приговор, например… мне, то никто меня не сможет защитить. Ни ФСБ, ни прокурор, ни ГРУ. Никто. Народ жесткий, очень жесткий. Я и с Кадыровым был знаком. Говорю что вижу и что чувствую.

Александр Сокуров

249

Для этого народа (как и для каждого другого) нужны гуманитарное очищение, эволюция, гуманитарное совершенствование. Они должны сказать нет оружию. Думать. Думать. Думать. Главная сила не в автомате, не в ноже — головой силен человек. Нужно поднимать качество образования, думать о развитии культуры, чеченского языка, вообще серьезно и критически осмыслять свой исторический путь. Перестать бояться начальников. Думаю, в этом веке нам этого не дождаться». «Тогда арестовывайте меня» Выступая на закрытой недавно в Петербурге площадке «Открытой библиотеки», Сокуров говорил: «Если власть сильная, то это одновременно синоним разрушения. Сильная власть разрушает, она не дает, не рождает гармоничного государства», «сминает само понятие Родины. Сильная власть не позволяет стране стать любимой страной». Кстати об «Открытой библиотеке». Сокуров был возмущен, когда по распоряжению ФСБ закрыли проект «Диалоги». Он выступил в защиту Николая Солодникова, возглавлявшего проект: «Если «Диалоги» на самом деле закроют, <…> то по мне как гражданину России будет нанесен ощутимый удар. Я буду и как гражданин, и по-человечески унижен. Арестовывайте всех нас, кто в этом участвовал, кто приходил, кто поддерживал Николая, потому что он давал нам говорить, сам ведь он ничего практически не говорил. Давайте арестовывайте тогда меня, лауреата Нобелевской премии Светлану Алексеевич, ну и министра культуры, забирайте нас всех… Я во всем этом узнаю то прошедшее время, что уже прожил и где уже жил. Я не сомневался, что это вернется, и это возвращается…» Еще в 2008 году Сокуров говорит о неизбежности войны России с Украиной и Казахстаном. В марте 2014-го выступает с заявлением, в котором предупреждает, что использование военной силы против украинцев будет иметь необратимые последствия для самой России. Также он призывает россиян уважать желание украинцев жить отдельным государством: «Мы не один народ с украинцами, мы разные. Наши культуры внутренне разные. Не зря украинцы всегда хотели жить отдельным государством. Да, мы близки, у нас есть много похожего, но это не означает, что мы один народ. Мы разные, и нам эту разность нужно уважать и ценить». А совсем недавно, выступая в Петербурге на «Радио Свобода», Сокуров сказал: «У нас, наверное, должна быть сформулирована новая статья в Конституции — обязательное мирное сосуществование со всеми соседними странами. Не рассматривать вопрос о введении войск на чью-то

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

250

территорию, а написать в Конституции: «Мы не воюем с не нападающими на нас соседями». О терроризме как-то сказал: «Терроризм не персонифицированное зло, а следствие пороков огромного числа людей». «Современный терроризм — это <…> опыт исламской революции, требование новой жизни. Идеология религиозного этнического превосходства…» На властителях, уверен Сокуров, лежит, может, треть ответственности за все, что происходит в стране, а все остальное — на людях, на обществе. («Тот же Гитлер далеко не все решения принимал сам, он что-то одобрял, чего-то не знал, где-то кивал, а структурно, шаг за шагом, его политику отрабатывали тысячи людей! То же самое и у нас при Сталине. И сейчас я начинаю видеть цельную процедуру — шаг за шагом, день ото дня…») Современные политики, считает Сокуров, упрощают и примитивизируют жизнь для того, чтобы им было легче осуществлять свои невротические фантазии. (Имеет в виду прежде всего наших парламентариев.) *** У Сокурова три Государственных премии. Путин в свое время подписал указ о присвоении ему звания народного артиста России. И он — член Совета по культуре при президенте РФ. Вроде бы все это должно что-то стоить, да? Но Сокуров признается, что с этими всеми званиями ему стало жить труднее, чем прежде. Потому что и он сам воспринимает свои звания и награды не иначе как ответственность, и люди начали к нему обращаться с какими-то просьбами, надеясь, что уж он-то может помочь. Какое-то время и он сам так думал. Но в последнее время на его письма властям нет ответов. Сокурова упрекают: «Зачем вы пишете власти, если она не реагирует на ваши письма?» Но его такие упреки не смущают. Он терпеливо объясняет свою точку зрения, а заодно и линию поведения: «Я сторонник внимательного отношения к власти и равноправных отношений с ней. Считаю, что надо стараться осуществлять контакт с властью, если это необходимо в силу каких-то твоих гражданских обязанностей, статуса, — хотя бы для того, чтобы иметь возможность донести до власти свое личное, частное мнение». Сокуров все время подчеркивает, что власть для него — это не система, а конкретный человек с конкретным характером, и имеющий власть человек гораздо уязвимее и гораздо слабее, чем обычные люди… «Я занимаюсь сейчас историей Второй мировой войны. И там, в этом фильме, персонажи будут такие… совсем серьезные… В наши дни, кажется, крупные, большие личности в мировой политике невозможны.

Александр Сокуров

251

Нет среды. Сегодня во всем мире, увы, власть формируется из пошлой партийной практики, которая себя давно изжила». «Общество исключительно религиозных идей — общество из прошлого» «И тут мы опять возвращаемся к просвещению… Люди власти могут быть образованными, но не быть просвещенными. Ты можешь окончить Сорбонну или Московский университет и при этом жить, как зверь. Общество, если оно не пронизано идеей просвещения, общество, где религиозные принципы становятся выше идеи просвещения, — это дичающее общество. Религиозная сторона жизни для меня — это часть эстетики жизни, часть какой-то философской жизни, что ли, еще одна область размышления… Идеи просвещения я никогда не поставлю ниже религиозных книг… Сейчас у нас церковь публично срослась с государством, является политическим инструментом, мы все это видим. И вот это, я считаю, один из опаснейших моментов для существования России как таковой. Верующим человеком я могу быть и на Северном полюсе. Но если государство приподнимает значение одного культа (православия, например) над остальными, то только до поры до времени, например, мусульманская часть будет это терпеть. А потом перестанет. Любая религиозная война гораздо страшнее любого столкновения по национальным принципам или политическим. Самая страшная война — религиозная. Там невозможно договориться. Там только смерть… Отделите церковь от государства, отделите реально. Вернитесь к Конституции. Конституция красиво написана. Ну вот почему предстоятель православной церкви сидит на заседании Генерального штаба Вооруженных сил? Тогда почему нет там муфтия, почему нет остальных? Почему? Освящение, окропление самолета... А мы что, не верим своим инженерам? Мы что, не верим просвещенности? Или полагаем, что это не человеческими руками создано? Не пришло еще время снимать ответственность с человека. Я понимаю, когда складывается религиозная работа, например, в тюрьмах и колониях. Потому что «религиозная» эмоция — это интимно. Это не работа государства. Это глубоко личное, как в сказке. Вот это надо поддерживать. Если внутри себя человек сосредотачивается на канонах, на ограничениях — это благородно. Но мы сломали «ворота», мы перестали быть светским государством… Мы преступники — мы топчем нашу Конституцию».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

252

Просвещенность — это когда мы равноудаляемся от всего, что является мистикой. «Я недавно был приглашен на одну премьеру здесь, в Петербурге, ее проводила татарская диаспора. Это была премьера прекрасного игрового иранского фильма о Пророке. В кинотеатр я зашел, когда зал был уже полон, и увидел, почувствовал, что это абсолютно другой зал, это абсолютно другие люди. Не плохие или хорошие, а другие. В зале была просто другая какаято энергетика, как будто бы люди появились с какой-то соседней планеты. И как фильм смотрели, и какая была реакция на фильм. Все — по-другому. Мы все очень разные. И все сложные. Тут не надо ничего упрощать. Тем более обольщаться. И если мы не будем исходить из того, что все очень разные и все очень сложные, то никогда не научимся жить без войн. Непонимание того, что религиозные чувства — это что-то глубоко индивидуальное, интимное и никак не обобществляющееся явление, это очень большая ошибка современной цивилизации…» О патриотизме «Молодой человек должен гордиться своей страной» — часто слышу это требование. Но в каком случае он будет ею гордиться? Когда в стране будет справедливый суд. Когда в стране будут красивые города, пусть не роскошные, но прибранные. Когда в стране будут хорошие дороги. Когда в стране не будет бедных. Когда в стране люди будут честно разговаривать в школе, в институте, на работе, в телевизоре, друг с другом. Когда в стране люди будут честно себя вести… Вот тогда молодой человек будет гордиться… Впрочем, почему обязательно именно своей страной? Может быть, просто своим временем? «Патриотизм» (или как это чувство еще можно назвать) — оно не внутреннее, а внешнее. Что значит гордиться Родиной? Считать ее лучше, чем другие страны? Ну а почему Канада хуже, чем Россия? Почему Кавказ лучше, чем Италия, Швейцария, Франция? Или почему они лучше, чем Кавказ? Если патриотизм — это гордость, то гордиться, мне кажется, можно только трудом человека… Природой гордиться нельзя, это нам просто дано. Я бы даже сказал, не столько трудом, сколько качеством труда человека… Итальянцы, например, гордятся тем, что их предки умели так строить, что с XIV—XV веков до сих пор все это стоит и не разрушается. Когда-то люди так хорошо, так качественно трудились, так были в работе своей направлены на жизнь, что вот этим, да, можно гордиться».

Александр Сокуров

253

*** Фильмы Сокурова и его общественная деятельность уже много лет вызывают в России споры. Он раздражает, на него сердятся, его не понимают и не принимают. Не хочу ни с кем спорить, никого ни в чем переубеждать. Просто знаю: Сокурова нельзя игнорировать. Его надо смотреть и слушать. (Найдите для этого время, силы и возможности.) Потому что Александр Николаевич Сокуров — это история про то, как уважения добиваются только персональными достижениями.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

254

МАРИНА ХОДОРКОВСКАЯ 6 августа 2014 «Я ДОЛГО БЫЛА МОЛОДОЙ!» Максимы Марины Филипповны Ходорковской «Распространение жизни» В лицее я работаю бабушкой. «Распространение жизни» на пустые незаполненные глаза — это моя самая важная работа. И вот счастье: детские глаза перестают «пустеть», а мальчик, потерявший родителей при землетрясении, мальчик, который целый год не мог улыбнуться, вдруг засмеялся. Он засмеялся, а все вокруг заплакали. Воспитатели, учителя, нянечки, поварихи, уборщицы. И разнеслось по лицею: «Леша улыбнулся! Леша засмеялся!» Леше одиннадцать лет тогда было. А сейчас он уже окончил Институт нефти и газа. Солидный молодой человек. Это только один из сотен эпизодов лицейской жизни. И это мой «ответ Керзону»30. Нельзя быть пленником жалости Мне как-то в самом начале, когда Мишу только посадили, звонит подруга и говорит: «Давай я сейчас к тебе приеду, вместе поплачем». Я сразу осекла: «А вот этого не надо!» Нельзя быть пленником жалости к себе. Стихи помогают, как люди Даже сильнее. Весь первый суд над сыном — а это длилось больше года — я просидела с томиком стихов Коржавина. Учтите — судьба с глазами! И надо всегда стараться хорошо выглядеть, чтобы она побоялась приставать с гадостями. Ну а если и пристанет — чтоб не сломала. У нас в лицее учился сын генерала Гамова, которого сожгла заживо дальневосточная мафия. Жена генерала тоже пострадала, ей на 80% пересаживали кожу на лице, делали пластические операции, Миша помогал деньгами, даже уже из тюрьмы. И она восстанови-

Читайте также: Лицей. Десятилетие лицея «Подмосковный» совпало с годом содержания под стражей его основателя Михаила Ходорковского // Новая газета. 21.10.2004. — Прим. сост.

Марина Ходорковская

255

лась, и выглядела хорошо, но иногда приезжала в лицей какая-то никакая, и я ее ругала: сделай прическу, накрась глаза, ты — молодая женщина… Нельзя снижать свой внешний уровень. Впрочем, внутренний — тоже. Избегайте экзальтации! Не выношу экзальтированных, назойливых, прущих напролом, у которых все навзрыд, с нажимом. Люди с внутренними чувствами, даже с самыми открытыми, — они другие. Человек не то что в истерику при людях не должен срываться, даже раздражение свое нельзя демонстрировать. Смирение или терпение? Смирение не выбирают. Есть ли во мне смирение — не знаю. Терпение — точно есть. Такое упрямое, упорное. За него и держусь. Первое, что сказала мне при знакомстве: «А я, как и вы, казачка». Но вообще-то у нее была еще и дворянская кровь. «Бабушка рассказывала, что было у них имение. В имении ходили и кричали павлины. Бабушка училась в гимназии. В городе. А ее отец приезжал к ней в город повидаться на возке. Возок был такой закрытый, и внутри него находилась отапливающая жаровня, то есть печка, ну чтоб зимой греться. Имение было под Харьковом. Там и родилась моя мама. У мамы были художественные способности. Одно время мама работала в Большом театре. В мастерских по декорациям. А папа был начальником главка в министерстве. Оно называлось по-разному. То машиностроения, то приборостроения, а в войну и после войны — минометного вооружения. И папа все время был в том министерстве каким-нибудь начальником. Нет, папа при Сталине не сидел. Миновало. И миновало вот как. В тридцать седьмом году под Тверью строился большой комбинат. Папу позвали туда главным инженером. Я родилась в тридцать четвертом, была еще маленькой, но все хорошо помню. Мы жили на даче. И у нас уже стояли на пороге собранные чемоданы, узелки всякие. Папа уехал устраиваться на тот завод, должен был там получить квартиру и забрать нас с мамой. И вот однажды просыпаюсь и вижу перед собой папу и очень бледную маму.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

256

Потом уже папа мне рассказал, что приехал он на завод, поселился в гостинице, а ночью его разбудил телефонный звонок. Звонил секретарь то ли райкома, то ли обкома. И сказал очень быстро в телефонную трубку: «Не называй меня по имени. Выскакивай на шоссе, и чтоб через две минуты тебя тут не было». Папа выскочил на шоссе, поймал грузовик и приехал в Москву. Через какое-то время папа узнал, что тогда, ночью, арестовали всех, связанных с тем заводом. В том числе и того человека, что звонил папе. А папу не арестовали только потому, что его учетная карточка не успела дойти до отдела кадров. Куда-то ее не туда положили, осечка вышла. Папа еще долго жил в ожидании ареста. А когда началась реабилитация, пытался найти того человека, что спас его. Долго разыскивал, но не нашел. И очень расстраивался по этому поводу. Папа хотел поблагодарить…» Когда умер Сталин, и пали лагеря, и народ стал оттуда возвращаться, у Марины Филипповны были знакомые, близкие люди, которые отсидели по десять и более лет. «Я хорошо помню, как одна женщина говорила: раздевали догола, лазили пальцами и туда, и сюда, во все интимные места, искали там бриллианты, хотели выковырять, ничего, конечно, не находили, но юные девушки после этого вешались. Так вот, та моя знакомая женщина пыталась спасти этих самых юных и впечатлительных, она говорила им: «Вы думаете, что это мужчины, что это люди, а это не мужчины и не люди. Представьте себе, что это просто животные. Вам же не бывает перед животными стыдно, да?» Так она им говорила, и они затихали, успокаивались и жили…» А год назад, заполняя анкету «Новой газеты», на вопрос: «Есть ли реалии советской эпохи, по которым вы скучаете?» — Марина Филипповна ответила решительно и жестко, что не скучает ни по каким реалиям советской эпохи. Очень хотела быть врачом, но у папы случился обширный инфаркт, мама не работала, и после десятилетки Марина пошла в техникум. Проучилась там два с половиной года, и, пока училась, у нее была стипендия шестьдесят рублей, и она помогала своей семье. Потом ее направили на завод счетно-аналитических машин. Через три года перешла на завод «Калибр». Там они с Борисом Моисеевичем Ходорковским и проработали ровно тридцать пять лет. «С Борей мы познакомились в техникуме. У меня было много друзеймальчишек, но о замужестве я ни капельки не думала, ко всем мальчишкам относилась просто по-дружески.

Марина Ходорковская

257

…Боря меня выходил. Буквально. Он ходил за мной по пятам. Я засыпала, а он стоял под моим окном. Я только открывала утром глаза — и первое, что я видела: Боря уже стоит под моим окном. Он очень хорошо пел. Сейчас, да, тоже хорошо поет, но уже не так, потому что много курит. А раньше у нас в соседнем подъезде жил скрипач, так он говорил, что у Бори такой хороший слух, что если б у него было музыкальное образование, он далеко бы пошел. А когда Мишу арестовали, у одного из его близнецов, Ильки, вдруг обнаружился слух, и он сам захотел учиться на скрипке». 9 октября 2008 года у Бориса Моисеевича и Марины Филипповны Ходорковских была золотая свадьба. А накануне я попросила их рассказать о том дне, 9 октября 1958 года, когда они поженились. Договорились, что рассказывать будут отдельно друг от друга, а мы опубликуем их воспоминания вперемешку, в абсолютно произвольном порядке31. Воспоминания не ограничились только этим днем. Борис Моисеевич: «Мы учились в одном техникуме. Назывался он Московский приборостроительный. Я — на курс старше. Только пришел из армии. Мне сказали: «Если хотите — экзамены сдайте. И останетесь на третьем курсе». Забирали ж меня в армию с третьего курса. Ну я экзамены — после почти пяти лет в армии — сдал хорошо и стал учиться. А потом увидел Машу. Она стояла — ну такая интересная девица, в уголочке… (Смущаясь.) Что в ней сразу понравилось? Ну, Зой, интересно ж — стоит девчонка, такая вся из себя… А я тоже… только что пришел из армии, вроде ничего был, получше качеством, чем сейчас. (Смеется.) Ну, значит, подклеился к ней и ходил, ходил, ходил. Всех отшил. За ней многие желающие бегали. Но так как я был молодой и здоровый, то все отвалили. А потом я ей говорю: «Слышь, Маш, давай поженимся». А она: «Нет!» И так все два года: нет! нет! нет! А однажды звоню ей из телефона-автомата, говорим, говорим, говорим, ну обо всем на свете переговорили, больше не о чем вроде, и я опять ей: «Маш, ну давай поженимся». Я думал, опять скажет: нет! А она: «Ну хорошо, я согласна». Я в той телефонной будке прямо и упал… А уже через много-много лет как-то спросил: «Маш, а чё ты меня выбрала? За тобой же такая толпа поклонников ходила?» А она сказала: «Ты был самостоятельный».

Очерк «Я думал, опять скажет «нет», а она сказала «да» был опубликован в «Новой газете» 09.10.2008. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

258

Марина Филипповна: «Да, самостоятельный. А еще: чистый. Другие сразу приставали по-мужски или напивались. А он очень чистый был. Я знала, что везде могу с ним пойти, хоть днем, хоть ночью, и мне нечего бояться, никакого мужского подвоха». И вот наступил день свадьбы. Марина Филипповна: «Знаете, это сейчас свадьбы отмечают в кафе, ресторанах. А тогда этого не было. Но у одного нашего знакомого был знакомый в кафе на Кировской, неподалеку от театра «Современник». И вот мы туда пришли, и там был очень хороший повар, и кухня хорошая. А это такое двухэтажное старое здание, старинное даже. И — высокиевысокие окна. И вот идет свадьба, а мы видим за этими высокими-высокими окнами стоит очень, очень старенькая старушка. Такая даже не просто интеллигентная, а как будто из бывших, из тех досоветских времен. Она стоит и смотрит. Ненавязчиво, неназойливо. А вроде как засмотрелась, залюбовалась. Мой папа и говорит: наверное, она вспоминает свое дореволюционное детство, а может, свою свадьбу. И папа вышел к ней на улицу и сказал: «Заходите к нам, пожалуйста, я вижу, вы что-то вспоминаете». Она говорит: «Большое спасибо». И зашла, поздравила нас. Мы стали ее за стол сажать. Но она ни в какую. Сказала: «Мне очень приятно, я действительно себя вспомнила. Сто лет уже не видела невесту в белом». И ушла. Наверное, не хотела, чтобы мы подумали, что она поесть пришла. Но я ее запомнила. Она как-то очень по-доброму к нам отнеслась. Как будто благословила». Борис Моисеевич как-то сказал: «Вспоминая всю эту общую с Машей жизнь, я честно скажу: характеры у нас — в определенном смысле — одинаковые. И вот в каком смысле они одинаковые. Мы никогда не жаждали денег. Всегда жалели людей. И никогда — ни-ког-да! — никому не завидовали». В 1992 году Михаил Ходорковский сказал отцу: — Давай организуем в Кораллове небольшой лицей, человек на 20–30. Соберем детей-сирот, их сейчас так много. Займись этим. — Ты что? С ума сошел? Дети — это ж такая ответственность! — Будете там с мамой жить и работать. — Нет! — Маленьких возьмем. — Нет!!! — Я ж тебе говорю: сирот! — Нет!!!

Марина Ходорковская

259

— А вспомни себя. Отец Бориса Моисеевича погиб на фронте в самом начале Великой Отечественной. Мама работала на заводе по три смены подряд. А маленький Боря с сестрой Галей бродяжничали, рылись в помойках, просили милостыню в электричках. В 1994 году в Кораллове был открыт лицей «Подмосковный» — для сирот, детей из социально незащищенных семей, детей «побитых людей», чьи родители погибли в горячих точках, терактах, авиакатастрофах. Здесь учились восемь детей после Беслана, дети после «Норд-Оста». Сегодня в лицее сто восемьдесят воспитанников. Все бесплатно. Ни с кого не берут ни копейки. Почти все выпускники поступают в вузы. Борис Моисеевич и Марина Филипповна уже отгуляли на первых свадьбах выпускников, у этих выпускников уже родились дети32. В первый день рождения сына, который он встречал в тюрьме (26 июня 2004 года), Марина Филипповна решила купить себе что-то новое, летнее и красивое. Сын к тому времени уже месяцев восемь сидел, но все равно решили его день рождения отмечать. «Я не привыкла одеваться в бутиках, — сказала она мне в тот день, — не привыкла Мишины деньги тратить. Поэтому поехала на Одинцовский вещевой рынок». Она тогда была человеком из телевизора. Телевизор наш был еще не так заасфальтирован, как сегодня, и ее часто показывали. Ну она надела черные очки, косынку. Думала, не узнают. Узнали. Едва вошла на рынок, обступили торговцы. «Вы — мама?» — спросили шепотом заговорщиков. Так и спросили: вы — мама? Ни чья именно, без имен и фамилий. Она молча кивнула. Не было смысла отпираться. Выбрала себе летнее платье и костюмчик. Стала платить, чувствует, ей цену назначают гораздо ниже. Сначала не поняла, в чем дело. А торговцы объяснили: «Мама! Мы делаем вам скидку. Потому что если ваш сын выдержит — до нас очередь не дойдет». Из анкеты «Новой»: — Какую книгу вы бы не позволили прочесть своим детям? Марина Филипповна: — Историю КПСС.

Читайте также: У ЮКОСа много чего осталось. Прежде всего люди, среди которых не нашлось предателей. А также — дети, которые были чужими, а стали родными // Новая газета. 17 апреля 2013. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

260

Кто-то из иностранных журналистов спросил: «У вас много прислуги?» «Две», — ответила она. И показала им: «Моя левая рука и моя правая». Приезжаем с главным редактором «Новой» Дмитрием Муратовым в гости к Ходорковским, в их скромный деревянный домик на территории лицея. В коридоре Марина Филипповна, смеясь, предлагает нам тапочки. «Берите, берите, это краденые, из самолетов и поездов, когда к Мишке еду, всегда на память прихватываю». За десять лет тапочек этих накопилось три десятка: из Краснокаменска, Читы, Сегежи…33 2006 год. В поезде Чита — Краснокаменск, вдвоем в купе, ночь. За окнами — мрак. Где-то там урановые рудники. Поезд идет пятнадцать часов. Не спится. Мы разговариваем, пьем чай. Я осторожно спрашиваю Марину Филипповну: «А вот когда Платона Лебедева арестовали, все ведь было уже ясно, к чему идет… Вы уговаривали сына эмигрировать?» Она: «Уговаривала». Я: «И?» Она: «Сказал: «Я т а м себя не вижу». И, усмехнувшись, рукой — за ночное окно: «Зато з д е с ь себя нашел». Не помню, в связи с чем, но о чем-то говорили, и она, которая никогда не была хвастлива, тщеславна и честолюбива, сказала горделиво: «Я долго была молодой!» Прямо так — с восклицательным знаком. Вот — не выглядела молодой, не казалась молодой, не ощущала себя молодой… А именно: была молодой! И ведь — чистая правда. О ее красоте уже все (и я много раз) сказали. Но дело не в красоте как красоте. Есть связь между внешностью и поступками. На этом по определению основано наше чувство прекрасного. Кто-то верно сказал: «Эстетика индивидуума никогда целиком не сдается на милость трагедии». Это как раз случай Марины Филипповны. У нее была такая сильная эстетика, что никакой трагедии не справиться. Вот вам пример. Чтобы разрешили свидание с сыном в Чите или где-то еще — нужно в Москве обратиться с письменным заявлением в прокуратуру (так сначала было), потом в Следственный комитет. Когда разрешение на руках — можно лететь. Прилетела — адвокат относит разрешение в тюрьму. Там назначают время свиданий. Завтра, допустим, прийти без двадцати два. Ровно без двадцати два Марина Филипповна на контрольно-пропускном пункте. На

Читайте также: Сегежа и Ходорковский // Новая газета. 26.06.2013; Город на карте. Кто только не пытается разыграть Краснокаменск. А здесь живут люди // Новая газета. 10.04.2006. — Прим. сост.

Марина Ходорковская

261

свидание дается три часа. Но время пошло, как только ее пропустили, как только на КПП она сдала свой паспорт. А дальше — бегом, время уже идет, к начальнику СИЗО, точнее, к его секретарю, тот подписывает пропуск, дальше бегом, бегом, чтоб время не потерять, по территории тюрьмы, через несколько зданий и крутых лестниц, в комнату, где ее досматривают, а потом уже в комнату для свиданий. А на все про все, повторю, три часа. В инструкции даже записано: «три часа с проходом». У Марины Филипповны получалось три часа с пробежкой. Рассказывала, смеясь: «Иногда я очень хочу в городе в церковь зайти, а не могу. Потому что или церковь, или брюки. В брюках в церковь нельзя, зато по тюремным лестницам мне в них бегать сподручнее». Вот ведь смешно, а ей было уже далеко за семьдесят. На свидание в тюрьму или лагерь брала всегда три вещи: очки, валидол и носовой платок. Валидол — если вдруг сердце прихватит, носовой платок — если не выдержит, и очки — чтоб лучше сына рассмотреть. Обнять при свидании нельзя. Взять за руку — тоже. Но рассказывая все эти подробности, обязательно добавит: другим еще тяжелее. Про то, что есть люди, которым хуже, чем ей, всегда помнила. Как-то в одной тюрьме ее должна была обыскать надзирательница. Обычная процедура. И вдруг эта надзирательница, вместо того, чтоб обыскивать, крепко обняла ее, плачет и шепчет на ухо: «Простите…» Помню, рассказала эту историю, помолчала и произнесла тихо: «Всюду — люди». За десять лет, что мы общались, я ни разу не видела ее растерянной, унылой, поникшей. Как-то так получалось, что это не мы ее поддерживали, а она нас. Ни одного слова жалобы. Никакого нытья. Не отчаяние — высота. Она ждала сына из заключения. Дождалась. Не подвела его. Я любила Марину Филипповну. И начисто забывала об информационном поводе, из-за которого мы познакомились. Потому что она интересна и значительна не как мать своего сына, а сама по себе. Она из тех, кто «удлиняет перспективу человеческого мироощущения». Кто показывает выход. Предлагает путь из тупика. Не специально, не назидательно, а своим примером. Примером жизни. Мои несовершенные заметки — в память о ней. Желание поклониться тени. «Я работала на заводе инженером. Борис Моисеевич был конструктором. А я — технологом. Конструктор — это что делать. А технолог — как сделать. Я и теперь смотрю на любую вещь и знаю, как ее сделать. Технолог —

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

262

это человек, который проектирует, как сделать самым дешевым, рациональным способом. Поэтому я и в жизни такая. Всегда заранее все продумываю и точно выполняю. Я организованная, собранная. Правда, раньше все-все успевала, а сейчас уже не так…» Из анкеты «Новой»: — Если бы у вас была возможность позвонить в прошлое, кому и для чего вы позвонили бы? Марина Филипповна: — Родителям.

263

ИРИНА ЯСИНА 21 декабря 2012 В ДЕЙСТВИИ — ВОЛШЕБСТВО, ДОБРОДЕТЕЛЬ И СИЛА Ирина Ясина написала книгу «История болезни». У этой книги — терапевтическая роль Страданий избежать нельзя. Но можно сделать их осмысленными. Ира — сделала. У этой книги — терапевтическая роль. Эмоциональная точность интонации. Никаких сантиментов, выпячивания себя, ничто никому не навязывается. А высказывание — есть. Личное и страстное. «Когда она пришла? Она — это моя болезнь, сущее, которое изменило мою жизнь, не исковеркало, не обворовало, а медленно и неуклонно выбивало старые привычки, устоявшиеся интересы, меняло вкусы и отношение к дому, к вещам, к любви, к чужим слабостям. Отнимая одно, всегда щедро давало другое». Кстати, Ира всегда казалась мне очень разумным человеком. Но именно в том смысле, что разум — отчетливо высказанная страсть. Ее жизненная страсть — она как раз отчетливая, веселая, радостная, светлая, позитивная. «Я в то время очень любила смотреть сериал «Скорая помощь». Молодой и красивый Клуни, да и в целом то, как слаженно и умело действовали там врачи и сестры, меня как-то успокаивало. И, понятное дело, много больных людей на экране. То есть я не одна мучаюсь… Там фигурировала молоденькая афроамериканка-медсестра. Кажется, Глория. Она чем-то заразилась от непутевого мужа. Так вот, это она произнесла: «Не спрашивай «за что?», спрашивай «для чего?» Меня как прострелило! Сериал потом несколько раз повторяли, и я все время смотрела сначала — ждала эту фразу. Для чего? Ответы на этот вопрос находились быстро. Для того чтобы простить. Успеть извиниться. Попробовать сделать. Научиться радоваться. Преодолеть. Стать примером. Очень созидательные ответы. Переключилась я довольно быстро. Для чего?»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

264

У меня есть любимый эпизод в одном из фильмов Годара. Стоит понурый человек под деревом в голом поле, мимо пробегает другой и спрашивает его: «Ты что тут делаешь?», а тот отвечает: «Внушаю жалость». В возлюбленном отечестве немерено развелось людей, которые вот ровно это «внушаю жалость» сделали своей профессией и смыслом существования. В Ириной книге подзаголовок — «В попытках быть счастливой». О, это очень, очень важно — все, что происходит в рамках наших попыток быть счастливыми. Только это, собственно, и важно. Генри Миллер написал: «Развивайте интерес к той жизни, которую вы наблюдаете; к людям, к предметам, литературе, музыке. Мир так богат, что просто сотрясается от обилия сокровищ, красивых душ и интересных людей. Забудьте о себе». Найти себя — это забыть о себе. Хорошо, да? Ира Ясина всегда — в любой компании, сообществе или пространственной точке — была и остается аккордным, образующим человеком. Она кого угодно может собрать вокруг себя, увлечь, вдохновить, заставить действовать. Потому что сама — активна и деятельна. Ира — из тех, кто мог бы сказать так: если вы думаете или верите, что на что-то способны, начните делать это; в действии — волшебство, добродетель и сила. Если я поставлю цель перечислить абсолютно все, что успела сделать Ирина Ясина в последние десять лет, мне не хватит этого номера. Поэтому беру почти что наугад… Работа в «Открытой России», в РИА, семинары со студентами, помощь детям-инвалидам, участие в детском проекте Людмилы Улицкой «Другой, другие, о других…», Тарусские благотворительные концерты (спасала Тарусскую больницу — и спасла), участие почти во всех оппозиционных митингах… ...На встрече с тогдашним президентом Медведевым о Ходорковском говорили трое. Первым был Сергей Караганов, второй Тамара Георгиевна Морщакова. «Третьей была я в разделе «Разное». Недаром театр люблю. Все по законам жанра: увертюра, томительная середина, душещипательный финал. — Я понимаю, господин президент, что мы вас просто достали с Ходорковским. Вы в Давосе много раз отвечали, что не дело верховной власти вмешиваться в судебные дела. Но вы же юрист, к тому же вы сами говорите про правовой нигилизм. Вот в этом деле ничего, кроме правового

Ирина Ясина

265

беспредела, нет. Поинтересуйтесь. Это как раз тот случай, когда надо вмешиваться. Мне за процесс просто стыдно. Очень страстно говорила. <…> Арсений Рогинский сравнил мое выступление с падучей, которую устраивает посаженный в ШИЗО зэк. Арсений Борисович видел, как это бывает, когда сидел в советской тюрьме. «Начальник, дай покурить, дай покурить», — дико бьется о решетку зэк. «Начальник» в ответ прыскает ему в морду из баллончика с «черемухой». Мне президент ничем не прыснул. Хотя хотел, наверное». Личность определяется не тем, что в тебе есть, а тем, чего в тебе нет, ты ее проявляешь, не делая того-то и того-то. Вот из того-то и того-то, чего не делала Ира Ясина: например, не предала Ходорковского. Еще на дух не переносит безмозглость, пустоту, дорогу в никуда. И еще, наверное, притворство. «Звонят с Первого канала. Хотят снять документальный фильм по моей «Истории болезни». Естественно, та часть моей жизни, где болячки, мужья и борьба за пандусы, — очень интересна, а та, где Ходорковский и «Открытая Россия», остается вне зоны внимания. Я отказалась. Не хочу быть героиней мелодрамы со слезой. Моя работа и убеждения из моей жизни не вымарываются». «…Занимаюсь цветочным насаждением вокруг собственного дома. <…> Посадила на вверенной мне территории десять елок, два клена, одну липу, один каштан, яблоню, черешню и вишню, а еще диковинное китайское деревцо гингко. А еще плакучую березку. Ну и кустов — немерено. Вырастила дочь. Построила дом. А в четверг поутру лечу в Новосибирск». Она все время летает. В смысле путешествует. Уже в инвалидном кресле — и на Байкал, и в Кению, и в США… …В этом году, совсем недавно, у Иры умерла мама. Она была замечательная. А Ириного папу знает вся страна. И первые строки Ириной книги такие: «Когда отцу исполнилось 70 лет, мне позвонил мой приятель с поздравлениями и сказал: «Ты, Ясина, в казино не ходи. Тебе один раз уже в жизни повезло».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

266

Повезло? Конечно, повезло. Это для вас для всех он — Евгений Григорьевич, а для меня — папка, папуля. <…> Папа — тот редкий человек, который, уйдя из власти, почувствовал облегчение. Занялся университетом. Он обожает свою Вышку — Высшую школу экономики, которая выпестована и вдохновлена им… И вот таким вы все его знаете. И, надеюсь, уважаете. А я просто до какого-то тихого мурлыканья, до замирания — люблю. И повесть моя посвящена папе, моему учителю и судье». И вот за такие сильные слова и чувства я Иру Ясину люблю отдельно и особо. А книгу ее надо читать всем. И все литературные премии отдать немедленно.

267

ЛЮДМИЛА АЛЕКСЕЕВА Февраль 2015 «Я — ЧЕЛОВЕК, СКЛОННЫЙ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ» Максимы Людмилы Алексеевой 1. Человек делается в детстве, а дальше уже живет автоматом — в устоях, которые в него вложили. Вот бабушка мне в детстве говорила: «Никогда не делай людям того, чего ты не хочешь, чтобы делали тебе. Даже самому плохому человеку не делай ничего плохого». Или: «Относись даже к самым плохим людям так, как ты бы хотела, чтоб к тебе относились». А я слушала, слушала, и даже не помню, чтоб потом как-то очень специально заставляла себя это делать, но действительно до сих пор нормально со всеми разговариваю. Никого не пытаюсь унизить, показать: у-у, какой ты гад! Нет у меня ни малейшего желания это делать, и правда автоматом получается. Я ж не нарочно. Это не политика какая-то. Мне в душе так надо. А вот вложат в ребенка: «Не верь людям!» — и человек сидит и из своей норы всех ненавидит. 2. Я — не политик. Меня всегда интересовали люди и как им помочь. Причем мне особенно нравится помогать самодостаточным. Это ведь очень важно, чтобы человек, попавший в беду, тоже что-то делал, боролся за себя и других. А не просто: ой, помогите мне, накормите, обогрейте… Я хочу, чтобы в нашей стране всем людям и каждому человеку жилось хорошо. А это не политика. Это очень правозащитное чувство. 3. Важнее всего для меня — человеческое достоинство. Я сама гораздо легче перенесу голод, чем унижение. 4. Мы не имеем права требовать смелости (или активности) от других. Займись собой. У каждого свой порог представлений, чем можно пожертвовать. И жизнь, и обстоятельства у всех разные. Поэтому ни от кого ничего не требуйте, кроме как только от самого себя. 5. Путем зла до добра не дойдешь. Борьба со злом без насилия — суть диссидентского движения.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

268

6. У нас была еще функция некоего отчаянного морального примера. Когда надо идти в атаку, старшина кричит: «Вперед! За мной!» — и поднимается первым. И тогда приходится подниматься солдатам. Вот диссиденты были как этот старшина. Люди смотрели и думали: ведь ходят, хвост пистолетом и живы-здоровы. Дай-ка и я попробую тявкнуть. Это было и это действовало на общество. 7. У меня идеи расшатывания советского режима, ей-богу, не было. Была гораздо более скромная идея: не буду врать, как вы хотите, а буду говорить только то, что я правда думаю. Что хотите со мной делайте, я себе позволю это удовольствие. 8. Я — человек, склонный быть счастливым. По сравнению с ней даже самые молодые и бойкие из нас кажутся чересчур вялыми. А она радостно атакует жизнь. Ей беспрерывно надо что-то делать. И все, что она делает, — делает со страстью, с волей и веселым бесстрашием. Не старается никого перекричать. Верит в силу творческого меньшинства. Не слишком серьезно относится к себе. Наоборот: полное отсутствие обеспокоенности; что касается только ее лично, — здесь несокрушимая безмятежность, в которой, однако, нет поверхностности или пустоты. (Звоню в больницу, куда она попала, поломав шейку бедра, и первое, что слышу, — ее смех: «Нет, вы только представьте, я так долго боялась этого, ну 80 лет, самое время для травмы, и уже даже устала бояться, и когда упала и поняла, что со мной, подумала: слава богу, случилось, не надо больше бояться».) В правозащитном деле, которым она занимается уже ровно 50 лет, — искусный мастер. Тут у нее, как у боксера: чрезвычайная выдержка и безошибочный инстинкт. И — никаких экзальтаций, высокопарности, «переносных пьедесталов». Не примеряет на себя роль общественной совести, не навязывает никому свой моральный выбор. Но ее абсолютная бескорыстность, вразумительность, восхитительная прямота, надежность, великодушие, ответственное сопереживание, сплав благородных чувств и благородных поступков вызывают безоговорочное уважение у всех. От Путина до «болотников». Потому что есть такое понятие «репутация». В случае Людмилы Михайловны Алексеевой — это безупречная репутация.

Людмила Алексеева

269

Как-то недавно ее ждали в Сахаровском центре. Она немного запаздывала. Потом появилась под ручку с замглавы кремлевской администрации Вячеславом Володиным. Оппозиционеры замерли. А она пожала плечами: «Была на встрече с президентом, а Вячеслав Викторович любезно предложил меня подвезти, он же джентльмен, не мог бросить даму в московских пробках». Оппозиционеры осмелели и тут же окружили Володина с просьбами и требованиями. А она стояла в сторонке и улыбалась. С ней можно упоенно трепаться о кохточках. Разговор этот обязательно прервется телефонным звонком то от Михаила Федотова, то от Эллы Памфиловой, то из приемной президента, то от мамы совсем безвестного невинно посаженного. Алексеева серьезно переговорит с каждым, перезвонит еще в сто мест, соединяя тех, кому надо помочь, с теми, кто может помочь, а потом расслабится и скажет: «Ой, Зоечка, расскажите мне еще чтонибудь смешное о вашем Темрюке…» Свой возраст — 87 лет — не скрывает, даже бравирует им. Плохая старость может наступить и в 20 лет. Когда глаз не горит, ничего не хочется, дряблость духа, ухмылки вместо улыбки. А Алексеева — молода, молода, молода. Недавно из Америки приезжал ее внук, и она с ним и с двумя его друзьями побывала в трех московских ночных клубах подряд. («Я же москвичка, мне интересно знать, что в моем городе происходит; ну в одном клубе играли в бильярд, в другом — ребята пили пиво, а я сок, в третьем — мы ждали, ждали стриптиз, так и не дождались, поехали ко мне домой, было уже утро, я вытащила все из холодильника, и мы говорили, говорили…») Призналась мне на днях: «У меня, знаете, как? Чем старше я становлюсь — тем счастливее. Я вообще не заметила, как наступила старость. В 69 лет меня выбрали председателем Московской Хельсинкской группы, и я совершенно возраст не чувствовала, бегала сломя голову, быстрее молодых. Собственно, уже только после 80 начала потихоньку старость ощущать, но тут же себе сказала: чтобы никак и никогда не испытывать никаких физических неудобств старости, надо было помереть молодой, а раз я пропустила это время, приходится терпеть, чё поделаешь». Ее называют самой элегантной правозащитницей. Любит одеваться стильно. Не броско, не по принципу «Лопни, шкаф!», но чтобы платья, сарафаны, кофточки, обувь были хорошего качества. Хотя знает: как внешняя красота, так и нравственная — продукты скоропортящиеся. Что же спасает ее от «скоропортяшности»? Объемное зрение? «Широкий жест ума»? Умение практиковать сложность? Всегда современный способ понимания жизни и людей? Или что-то, что вообще не поддается разгадыванию?

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

270

Впрочем, стоп! Достаточно предисловий. О Людмиле Михайловне Алексеевой надо просто рассказывать истории. Алексеева и бабушка, или Не тех боялся Сталин Бабушку звали Анетта-Мариэтта-Розалия Яновна Синберг. Из эстонских крестьян, но родилась в Крыму, а в 19 лет вышла замуж за украинского коробейника Афанасия Ефименко. Когда муж умер, осталась одна с тремя маленькими детьми. Бабушке власть Советов даже нравилась. По своим личным соображениям. «Если бы не революция, кто бы выучил моих детей?» — повторяла не раз. Так вот: почему Анетта-Мариэтта-Розалия Яновна Синберг для внучки «работала противоядием» от советской власти и при чем тут Сталин. Этот упырь начисто сметал индивидуальность. Но одного не учел: почти все дети в стране воспитывались бабушками. Пока папы и мамы учились и сидели на комсомольских собраниях, бабушки, качая внуков в колыбельках, пели те песни, которые они слышали от своих бабушек, когда большевиков и в помине не было. Или такие «паутинки быта»: в доме все сияет чистотой, хрустят накрахмаленные простыни и скатерти, как и белое, все в оборочках, платье Люды, над которым бабушка каждый день долго, долго трудится, прежде чем просто выпустить внучку погулять. И когда, надев на себя этот маленький шедевр, она появляется во дворе — напоминает видение из того прошлого, которое, не помещаясь в настоящем, это настоящее поглощает. Алексеева и война Отец ушел на фронт, отказавшись от брони. В письме рассказал, что убил немецкого пилота, который приземлился с парашютом в чаще леса. Они столкнулись лицом к лицу. Отец выхватил пистолет и выстрелил. «Я убил его, иначе он убил бы меня», — писал отец. Звучало как оправдание. В школе им говорили, что наша армия непобедима. А теперь эта армия отступает. Немцы уже под Москвой. Она впервые задумывается: неужели учителя могли ошибаться? Зима 1942 года, эвакуация в Ижевске, где живет в одной комнате с мамой, бабушкой, тетей и двумя ее детьми. Как-то мама несла сетку с хлебом, и на нее набросился подросток. Он пытался вырвать сетку. Мама не отпускала. Он продолжал тянуть. Она держала из последних сил. У него был выбор: ударить ее — или убежать. Он убежал. Потом мама скажет: «Если бы я жила одна — отдала бы ему хлеб».

Людмила Алексеева

271

Когда в Ижевск приходили санитарные поезда, вместе со своими одноклассниками по ночам переносит на носилках раненых к трамваю, который везет их в госпиталь. Утром в школу, а после занятий бежит в госпиталь перевязывать раненых. В 1943-м возвращается в Москву и рвется на фронт. Но ей нет 18, поэтому вместо фронта направляют строить метро «Сталинская» (сейчас «Семеновская»). …А отец с войны не вернулся. «Он был абсолютно штатским человеком, экономист. Забежал попрощаться, уже в военной форме. И — мне: иду защищать советскую власть. Сказать это после 1937 года? Вот: не Родину, не страну, а советскую власть. Я очень это чувствовала, что он не вернулся. Многое мог бы объяснить. Я бы узнала, как он к 1937 году относился, как к войне. Но то, что он ушел на фронт, несмотря на бронь, не колеблясь ни минуточки, — меня восхищает». Алексеева и истфак МГУ Война окончилась, но не ослабевает ощущение: что-то не так. В чем дело? Не та система? Не те руководители? Или это она какая-то не такая, уродка? В 1945 году поступает на истфак МГУ. «Вот говорят, студенческие годы — самые счастливые. У меня так не было. Я попала в казарму». Мальчиков, ее сверстников, на истфаке ни одного. «Последний год призыва на фронт был именно мой, 1927-й, год рождения, и этих ребят, их вообще почти всех поубивало…» А ее однокурсники-фронтовики — особой породы, те, кто в армии стал комсомольским и партийным функционером. Они мечтают об одном — о должности в партаппарате. «Каждое собрание обязательно — персональные дела. Причем высосанные из пальца, сплошные фальшь, вранье». …Но вместо вражды-ненависти — зоркость и жалость… «Знаете, эти ребята, они ж ходили в университете по нескольку лет в одних и тех же шинелях и гимнастерках. У победителей не было денег, чтобы купить брюки или пальто. Им все время внушали: ты ничего не имеешь права требовать! Просто втаптывали в грязь и с грязью мешали». …И все-таки готовности к самообману нет; то, что низко и отвратительно, — числитель, а не знаменатель. Июнь 1949 года, 4-й курс, персональное дело Стеллы Дворкис, которая сказала сокурснице, что ее документы не приняли в Институт восточных языков потому, что она еврейка.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

272

Уже три часа идет собрание. Все «граждане еврейской принадлежности» должны осудить Стеллу. К трибуне — очередь. Которая напоминает Люде немецких солдат, ковыляющих по Садовому кольцу в 1944-м. И те, и другие — пленные и раненые. И она защищает Дворкис. И обвинители уже кричат на нее: «Мы еще выясним, кто ты сама такая!» И заводят дело, и влепляют выговор «…за аполитичное поведение, выразившееся в пении безыдейных песен и чтении стихов Анны Ахматовой». Но хотя большинство проголосовало за исключение Стеллы, были и поддержавшие Люду. Маленькая, маленькая, а победа. Алексеева и ее первый муж, или Протест каблуками В 1945 году еще студенткой-первокурсницей выходит замуж. Разочарование, которое испытала в первый год учебы в университете, побуждало искать какой-то выход. Нужно было что-то свое, личное, отдельное, индивидуальное. Как в детстве с бабушкой. Симпатичный и спокойный фронтовик Валентин Алексеев хорошо танцевал и любил читать. На шесть лет старше, надежный зрелый человек. Но вскоре выяснилось: он хотел спокойной семейной жизни, а она — счастья. Когда первому сыну исполнилось два года, сказала Валентину, что уходит. Муж развода не давал еще долго, а ей, студентке с ребенком, уходить было некуда. Оставалось одно: протестовать. Протестовала каблуками. Они редко выходили куда-то вместе. Но когда выходили — надевала лодочки с каблуками. И становилась выше мужа ростом. Он это ненавидел. А у нее не было иных способов борьбы с ним. В последующие 10 лет отношения с мужем можно проследить по ее обуви. Когда ладили, носила туфли без каблуков. Если что-то шло не так — каблуки становились все выше и выше. В конце концов Валентин стал носить высокую папаху из серого каракуля, в ней он по-любому был выше нее, какие бы самые высокие каблуки она себе ни придумывала. («Мужчин победить нельзя», — смеемся мы с Алексеевой.) Алексеева и Ленин После университета получила назначение на работу — учителем истории в ремесленное училище. У нее были высокие оценки, и она могла бы рассчитывать на что-то и получше, чем преподавать подросткам, «при-

Людмила Алексеева

273

знанным негодными для обучения в средней школе». Но это наказание за Стеллу Дворкис и Анну Ахматову. Появляется общественная работа. Как агитатор избирательного участка опекает 50 метростроевцев, живших в одном старом доме. Как-то возник разговор об итальянском кино, и она прочла своим подопечным маленькую лекцию о неореализме, а потом повела их всех на фильм Витторио де Сика «Похитители велосипедов». Разоблачения режиссером язв капитализма они не приняли. Сказали: «Все мы бедняки». Занята по 12 часов в день, но и сама чувствует себя несчастной и ясно видит: люди, которым старается помочь, остаются такими же несчастными, как и прежде. Где-то сделан неверный поворот. Где именно? И она решает прочитать Ленина. В с е г о. (Смеется: «Самиздата тогда не было — пришлось читать Ленина».) Полное собрание Ленина — 29 томов — читает очень старательно. От ее подчеркиваний и пометок на полях все страницы выглядят как поле боя. Пока доберется до 1917 года, потеряет к Ленину всякое уважение. Хотя и продолжает читать до конца. «Тогдашнее мое открытие: большевики взяли власть обманом. Страна была в массе своей крестьянская, а большевики сознательно отняли программу у эсеров, пообещали отдать все земли помещиков в личное пользование крестьянам, и крестьяне их поддержали. Но, все это делая, большевики знали: победив, устроят трудовые коммуны». Когда началась «оттепель», почти все шестидесятники говорили: Сталин извратил ленинскую идею, и даже в перестройку еще на этом настаивали. Алексеева же давно поняла: сначала Ленин обманул людей, а потом — уже был Сталин… Алексеева и «оттепель» Об «оттепели» говорит не как о времени, а как о чувстве: «Оттепель — это такое чувство, как если бы мы все нестерпимо долго были заморожены, и началось постепенное размораживание каждого из нас. Размораживание души». Про посадки знала. Невозможно было не знать. Но не представляла всего размаха, размера происходящего. И все-таки самым главным для нее лично стало то, что после смерти Сталина — не сразу, не вдруг, а постепенно — люди стали говорить, и «появилась единственная, самая сладкая, самая прежде невозможная возможность собираться компаниями».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

274

«Как мы к и н у л и с ь друг к другу! При этом ведь цензура продолжалась, в газетах, в театрах, в книгах — нигде еще ничего не было… Но какую-то информацию о том, что на самом деле происходило в стране или мире, — можно было получить только из уст в уста». Она и в гости ходила, и к себе приглашала. (Хотя жили в коммунальной квартире, впятером в одной комнате.) «Вот с утра ждешь, когда сделаешь все, что полагается тебе сделать, чтобы вечером побежать в гости! Вот: в гости! в гости! в гости! И не надоедало же. Встретишь кого-то, а тебе: «Ой, я сегодня иду в такое интересное место, пойдем вместе!» «Это была очень хорошая полоса в жизни. Конец 50-х — начало 60-х годов. Собственно, у меня так продолжалось до самого ареста Юлика Даниэля и Андрея Синявского. До 1965 года. То есть лет семь-восемь мы все бегали, бегали… Представляете, уже двое детей, работа, семья, муж, магазинные очереди за едой, готовка, уборка, одного ребенка искупать, другого уложить… А гдето часов в девять-десять вечера прибегаю в компанию — и до утра… Утром поспишь немного — и на работу. И — ничего. Здоровая, как лошадь, была. Выдерживала всё». Подруга говорила: «Спиться мы не сопьемся — но стреплемся». Наставников у них не было. Учились друг у друга. Один одно расскажет, другой другое, а третий спросит. Подружка Наташка представит ее: «Это Людка, она в с е г о Ленина прочла! Имейте это в виду!» И все — ха-ха-ха… «И я, выходит, никакая не уродка, не чудачка, таких людей, как я, достаточно… И это не совсем плохие люди, а как раз наоборот — те, которые мне нравятся!» Через шесть лет после окончания университета впервые в жизни почувствовала себя счастливой и увидела вокруг других счастливых людей. Алексеева и «нищие сибариты» В 1959 году познакомилась с одной компанией. До ареста они были студентами. Встретились в 1943-м и сплотились в группу из восьми человек (по тем временам это необычно много). Дети советской элиты: Леопольд Медведский, к примеру, сын генерала, Слава Грабарь — сын известного художника… Прадедушка Коли Вильямса, Роберт Вильямс, американский инженер, строил мосты на первой в России железной дороге, а дедушка Василий Ро-

Людмила Алексеева

275

бертович Вильямс стал выдающимся ученым-почвоведом — в 1893 году возглавлял российскую экспозицию на Всемирной выставке в Чикаго. Коля Вильямс рос в огромном двухэтажном доме, который после смерти деда был подарен наследникам (на дарственной стояла подпись «И. Сталин»), говорил по-французски со своей бонной, пользовался за столом двумя серебряными вилками и двумя серебряными ножами. Даже когда у Вильямсов к обеду подавалась только гречневая каша, стол сервировали по всем правилам. Так вот: в те сороковые роковые Медведский изобретает взрывчатое вещество «ведьмедит», а потом еще более мощный «распи…дит», то есть полное разрушение цели. «Ведьмедит» опробовали на почтовых ящиках, а «распи…дит» заложили внутрь гипсового бюста Сталина и превратили его в пыль. (Если бы следователи это раскопали, не миновать бы расстрела.) А однажды на вечеринке 7 апреля 1945 года придумали название группы — «Братство нищих сибаритов» — и сочинили устав, в котором оговаривалось, что в «Братство…» принимается лишь тот, кто может изобрести для его членов бесплатное развлечение. Короче, их арестовали, объявили антисоветской организацией и дали по 5–7 лет. (За «нищего сибарита» Колю Вильямса она выйдет замуж только в 1968 году. А собственно роман возникнет за год до этого. Восемь лет просто дружбы. Я спросила ее, была ли она счастлива во втором браке. Ответила сразу: «О да! В этом браке я была счастлива». Николай Вильямс умер в 2006-м. Я помню его. Красивый мужчина, с очень умными глазами.) Алексеева и правозащитное движение «…А когда началось то, что назвали правозащитным движением, тут мы стали такие занятые: самиздат, на суды ходить, посылки в ссылки отправлять… И уже на компании не хватало времени. Или пресытились. Я сразу во все это погрузилась, началась работа, гулянки кончились». Быть собой — какое же это счастье! «Господи, душа сбылась», — писала Цветаева. И Алексеева ведь так мечтала об этом: лишь бы душа сбылась. И вот — сбылась. «Настоящими героями сразу стали для меня, вот просто для меня лично, два человека: Лариса Богораз — очень близкая моя подруга, и Юрий Федорович Орлов. Я не случайно оказалась к ним близко. Я к ним прямо лезла!» (Смеется.)

276

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

И помолчав: «Мне очень повезло. Я была главной подругой у Ларисы. И Юрий Федорович вот совсем недавно мне сказал, года три или четыре назад, что когда собрался создавать Московскую Хельсинкскую группу, то ко мне обратился первой. Я тогда не знала этого. Но узнав, что ко мне первой, была чрезвычайно польщена. И я не хвастаюсь, но это не случайно. Я же и вправду лезла, лезла к ним, я бегала за ними, как собачка, и смотрела им в рот. Они очень сильное впечатление на меня произвели». Алексеева и французские сапоги Апрель 1968 года. Из-за своей правозащитной деятельности Алексеева теряет работу. А в начале мая начинаются неприятности у Вильямса. Он преподавал на кафедре математики Института тонкой химической технологии. И подписывал письма в защиту своих друзей-диссидентов. Пока идет собрание, где «слушается дело Вильямса», она, нервничая, ждет мужа дома. У него уже готова диссертация, если он потеряет работу, то не сможет защититься. Не в силах оставаться в четырех стенах, выходит из дома и идет по Ленинградскому проспекту, заглядывая в витрины магазинов. У одной витрины видит французские сапоги. Они такие красивые, но — цена! «Почти половина моей зарплаты, — и тут же поправляет себя: — бывшей моей зарплаты». Сапоги зимние, лучше купить их сейчас, до осени они исчезнут из продажи, да и денег больше не будет. Остается слабая надежда: не найдется ее размер, но он находится, отступать некуда, и она, счастливая, с коробкой в руках поворачивает домой. Вильямса с работы уволили, теперь у них в доме двое безработных. «День зарплаты, а мы с Колей ничего не получим», — посетовала через какое-то время подруге Аде Никольской. Ее реакция была неожиданно резкой: «Чего ты ноешь? Ты ведь знала, на что шла». Конечно, знала. И знала, что, если начнет голодать, Ада первая примчится с десяткой или с каким-нибудь харчем. Поначалу, недели две, Люда была героем в глазах подруги. А герои не ноют. Они держатся и говорят: «Все нормально. Мы победим». Алексеева усвоила этот урок и больше никогда никому не жаловалась. Один друг предложил ей перепечатывать учебные пособия по математике для студентов-заочников, другой — Коле работать над сценарием научно-популярного фильма о математике. (Потом Вильямс устроился в вычислительный центр, зарплата в два раза ниже, но все-таки какие-то деньги.) А она то помогала крупному партийному деятелю из Азербайджана в работе над кандидатской о национальном вопросе (кстати, вполне содержательная и нетривиальная диссертация), то писала научную статью о резьбе по дереву в Вологодской области, то обзор по истории русского костюма.

Людмила Алексеева

277

Ходит в старье, готовит одни постные щи, целый год скрывает от мамы, что безработная. Но сама мысль о красивых сапогах кажется спасительной. Алексеева и «Хроника» Через десять лет после выхода первого выпуска Людмила Алексеева подсчитала: «Хроника…» осветила 424 политических процесса, на которых были осуждены 753 человека. Ни один обвиняемый не был оправдан. Кроме того, 164 человека были признаны невменяемыми и направлены на принудительное лечение в психиатрические больницы. «Хроника текущих событий» просуществовала четырнадцать лет — на четыре года дольше, чем герценовский «Колокол». Алексеева и август 1968 года 8 августа 1968 года к ней на квартиру явились майор КГБ и трое в штатском с ордером на обыск. Ничего не забрали, но все перетрогали. Книги открывали, пролистывали, вытряхивали… Потом был второй обыск, третий. Всего пять. (После первого обыска — чувство, что над тобой надругались, а потом привыкла, что ли. Как-то в один год то ли 12, то ли более, со счета сбилась, вызовов на допросы в КГБ, и неотступно следовала по пятам машина, и разговоры прослушивались, но рассказывает об этом вскользь и без надрыва: «Они сначала пропустили время арестовать меня, а потом махнули рукой: а-а, никакого толку не будет, одна морока…») 10 августа 1968 года. Уже давно болит зуб. Надо скорее его удалить. Врач говорит: «Зуб можно сохранить». Она не может объяснить врачу, что на пломбирование, слепок, коронку у нее нет времени. Со дня на день могут арестовать. Не хватало еще попасть в лагерь с больным зубом. Зуб удаляли очень долго. А Коля просил звонить каждые час-полтора, чтобы знать, что она еще на свободе. «Лагерь — не место для женщины», — повторяет он. Приехал Павел Литвинов с письмом в защиту Ирины Белогородской, боль после удаления зуба не проходила, от Коли целая отповедь, не звонила три часа, лагерь — не место для женщины, страх оказаться в тюрьме… Завтра утром они с Колей уезжают в отпуск — запоздалый медовый отпуск. А если арестуют ночью? «Мне действительно страшно, Пашка», — сказала она. «Ты подпишешь это?» — спросил он, протягивая письмо. Она подписала. Когда они с Колей были в отпуске, 25 августа 1968 года Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Константин

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

278

Бабицкий, Вадим Делоне и Виктор Файнберг, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, вышли на Красную площадь. На следующий день пражская еще не подцензурная газета написала: «Эти семь человек на Красной площади Москвы — по крайней мере, семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским». Алексеева и ее лучшая подруга Будет ходить на все суды над Ларисой Богораз, сработает легенда, что они двоюродные сестры. Потом, 4 января 1969 года, когда Богораз позвонит из Чуны, поселка в Иркутской области, начнет собираться к ней в ссылку. Поедет с тремя огромными чемоданами и тяжеленным узлом, набитыми теплой одеждой, постельным бельем, кухонной утварью и консервными банками. На Ярославском вокзале ее «погрузили» в вагон муж и сын. А в Тайшете, где была пересадка до Чуны, — никаких носильщиков, никого, кто бы предложил помощь. Маленькая хрупкая женщина перетаскивает всю свою поклажу частями. Берет один чемодан, относит на несколько шагов, возвращается за следующим… Кстати, поехала в тех французских сапогах. И хотя они были и еще совсем новые, и зимние, но зимние на французский манер, а не на сибирские холода. Намучилась в них, конечно, но опять же — красота небесная, форс держала. А Ларису переводят на другую работу. Теперь вместо рубки веток и сучков она таскала тяжелые бревна. Из-за язвы желудка не могла есть. Пошла к врачу. Врачиха стала оскорблять и захлопнула дверь у нее перед носом. Наверное, это был чей-то план: непосильной трудовой повинностью замаскировать убийство. Человек, который не может есть и таскает бревна, долго не протянет. Надо что-то делать. И Алексеева обращается к американскому журналисту Анатолю Шубу. Вскоре услышала по приемнику из-за рубежа сообщение о положении Ларисы в ссылке — с язвой желудка на погрузочных работах. А через две недели позвонила Богораз: «Людочка! Меня направили к новому доктору, и он дал справку. Даже не верится, это просто чудо». — «Да, это действительно похоже на чудо». Алексеева и Московская Хельсинкская группа «Наверное, это опять же у меня от бабушки-эстонки с ее протестантской этикой, которая мне говорила: «Проснулась, и сразу начинай работать, и ра-

Людмила Алексеева

279

ботай, работай, пока не упадешь и не заснешь». Мой муж Коля меня пытался останавливать: «Уймись! Уймись!» А я не могла. Я все время должна была куда-то бежать, крутиться… И вот, знаете, именно из-за этого я и сама себя ощущала и на самом деле была рабочей лошадкой правозащитного движения. И меня так и воспринимали… Вот Юра Орлов, который меня первой пригласил в Московскую Хельсинкскую группу, это тоже не из-за того, что я такой светоч разума, а именно из-за того, что я — рабочая лошадка. Первым делом научилась печатать на машинке. Я же (с гордостью!) профессиональный редактор. И вообще — трудоголик. А еще Коля Вильямс любил повторять: «Говорят, у нас дома контора Хельсинкской группы. Нельзя так говорить. Надо говорить: мы живем в конторе Хельсинкской группы». Я действительно превратила свою квартиру в контору Хельсинкской группы… Вот Юрий Федорович Орлов говорит мне, когда только-только задумывалась Хельсинкская группа: «Нам надо будет писать документы и отсылать их руководителям тридцати пяти государств, которые подписали Хельсинкское соглашение». Я тут же думаю: так! Это значит — 35 копий, значит, семь раз перепечатывать каждый текст… И я говорю: «Юра! Все правильно, но документ должен быть не больше двух страниц». Я сразу поняла: семь раз перепечатать, по две страницы, это четырнадцать страниц, причем не просто сидеть и печатать, а каждый раз вынимать страницы, перекладывать, там перекладываешь примерно столько, сколько печатаешь… Ну и, конечно, потом никто эти две страницы строго не соблюдал, документы о содержании заключенных были и на двенадцати страницах, и больше. И никто не обращал внимания (смеется) на мои страдания. Эти обращения к руководителям тридцати пяти государств, которые подписали Хельсинкское соглашение, были очень важны. Потому что своим руководителям мы писали — а толку? Мы пишем, пишем, а они сажают и сажают! А тут новые адресаты… Мне понравилось!» Алексеева и семья «Мой старший сын рано женился, жил отдельно, а младший со мной. Это был период, когда правозащитная деятельность вытеснила все остальные стороны моей жизни. Мой муж Николай — математик, стихи пишет, очень любит с друзьями общаться. Сын с 13 лет мечтал стать экономистом. В их интересы правозащита не входила. Но! Конечно, раз мы жили в конторе Хельсинкской группы, как они могли не участвовать?! Участвовали. Причем часто с риском для собственной свободы.

280

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Как-то я получила сто экземпляров первого тома «Архипелага ГУЛАГа», и надо было срочно перетащить эти сто экземпляров из одного дома в другой. И кому я позвонила? Мужу и сыну. Я сказала: возьмите все сумки, которые есть, приезжайте по такому-то адресу. Ну они и приехали, я ж не могла сто экземпляров сама перенести, мы взяли эти сумки и понесли… Но если бы попались, посадили бы не только меня. Они могли сесть оба. Но им в голову не пришло отказать мне. Что они сказали бы: неси сама? Это ж тяжело… Кстати, семья — это было то главное, из-за чего я согласилась, в конце концов, эмигрировать. Они хотят уехать, я не хочу. Ну если я сяду — это мое дело, но если они сядут — это тоже мое дело. Потому что ни муж, ни сын этим не занимались бы, если бы я этим не занималась. Значит, я буду повинна в том, что они сядут. И поэтому если они хотят уехать, то я буду эгоисткой, если из-за того, что я не хочу уезжать, они сядут. Ну а как смогла вернуться в Россию — вернулась. Мужа перетащила, а сыновья там остались». Алексеева и легкость, которая имеет удельный вес Как-то летом Людмила Михайловна пригласила меня к себе в гости, это было еще до интервью, я люблю у нее бывать просто так, без всякой служебной надобности. Договорились где-то на час дня, ну и я, как проснулась, сразу поехала к ней на Старый Арбат, а она уже ждала меня за накрытым столом (завидуйте: ем запредельно вкусный торт «Наполеон», приготовленный по рецепту ее бабушки, Анетты-Мариэтты-Розалии Яновны Синберг, по три куска подряд и не поправляюсь ни на один грамм!), окна открыты настежь, хозяйка в легком сарафанчике, болтаем, смеемся, и вдруг выясняется, что с раннего утра она успела побывать с инспекцией в тюрьме, поговорила с заключенными, с директором тюрьмы, написала отчет, поместила на сайт. Алексеева и народ, где он, к несчастью, есть Причем абсолютно весь народ. Не обязательно тот, кто ей очень люб. Я бы на месте самых омерзительных нынче типов (в нашем телевизоре их лица, с которыми в гости не ходят, как ночной кошмар, ни вспомнить, ни забыть) заранее подластилась бы к Людмиле Михайловне. Ведь если власть сменится, кроме Алексеевой, за их спасение никто не возьмется. Впрочем, боюсь, она станет им помогать в любом случае. И я гадаю: что это — такая сложно устроенная ее доброта или дивная простота? …Когда Советский Союз рухнул, все получили гражданские права — не такие уж большие, но каких никогда не было, и тут же появились новые не-

Людмила Алексеева

281

счастья у людей. Зарплаты задерживают, незаконно уволили, детские пособия не выплачивают, пенсию начислили меньше, чем полагается… «Мы открыли тогда в Москве бесплатную юридическую приемную. И занимаемся с тех пор и всеми заключенными, абсолютно всеми, а не только политическими, как прежде, и экологическими проблемами (потому что если завод делает вредные выбросы — это нарушается право человека на здоровую среду), и солдатами… И не поверите, но сейчас ходят к нам, в Московскую Хельсинкскую группу, те, кого Америка и Канада к себе не пускают. И я пишу американским и канадским чиновникам: «Господа! Соблюдайте Хельсинкские соглашения!» И многим «отказникам» уже пробила визы. Не всегда мы только с нашими властями боремся. С теми, западными, тоже приходится, если они нарушают». (Смеется.) Алексеева и 31 декабря Несколько лет подряд 31 декабря Алексеева выходила на Триумфальную площадь. Однажды ее задержали. Это случилось 31 декабря 2010 года. Людмиле Михайловне было 83 года. «…Как меня арестовали? Да очень просто. 31 декабря, значит, я ради смеха надела костюм Снегурочки и стою себе спокойно на Триумфальной площади. …Они подошли сзади, а у них такой прием есть: тихо и незаметно подходят сзади — и неожиданно и резко ударяют по пяткам. И вот они ударили, и я стала назад падать. Нет-нет, никакой случайности — они знали, что это я. Уже потом, когда я подала в суд, а перед этим описала все это подробно в своем ЖЖ и обратилась ко всем: кто видел момент моего задержания и готов дать показания, пускай придет на суд — и пришел молодой человек и сказал, что он слышал, как один полицейский сказал в рацию: «Алексеева пришла», — и прямо сразу от толпы полицейских отделились четыре человека в форме, подбежали ко мне и… применили тот прием. Молодой человек все это видел и на суде рассказал. Значит, было указание: меня взять. Ну так вот: ударили сзади по пяткам, и я полетела… Но ничего страшного не произошло. Во-первых, меня в ту же секунду подхватил муж моей племянницы, с которым я пришла. И знаете, кто еще меня удержал? Сын Лидии Ивановны Графовой. И он же, когда меня стали тащить в автозак, шел рядом и все время говорил полицейским: она идет сама, вы ее не трогайте… И потом сказал своей маме: а Людмила Михайловна такая легонькая… Он сзади стоял, я ему прямо в руки упала.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

282

Ну посидела в автозаке, потом в отделении, а потом меня на полицейской машине, круто, с мигалкой, быстро доставили домой. К бою курантов успела. Так, небольшое приключение». Алексеева и «болотники» «Вот знаете, чем меня, кроме всего прочего, поразило «болотное дело»? Большинство полицейских, которых, представляете, после какого тщательного отбора и какой мощной обработки вызывали на суды по «болотникам», вместо того чтобы свидетельствовать против этих молодых ребят, говорили: «Я не видел… нет, это не он… не знаю… не помню… нет, было не так…» То есть отобранные и обработанные полицейские оказались нормальными ребятами, их было несколько десятков, и всего три-четыре исключения». Я говорю ей: «Вы ходили на все судебные заседания по «болотному делу…» «Нет, не на все, — тут же поправляет меня, — старалась ходить на все, но иногда случалось, что не могу… Такое вдруг подскакивало давление… Вот приду в суд, сижу в коридоре, а к тому времени, когда в зал входить, у меня давление поднимается, чувствую, что могу в обморок упасть, а зачем это надо, чтоб потом со мной тут еще возились, представление устраивать, и я отсижусь в коридоре и ухожу, но вообще-то просто так, без уважительной причины, не пропускала судебные заседания…» На приговоре «болотнику» Мише Косенко, которого перед этим судья не отпустила на похороны мамы, а потом направила на принудительное психиатрическое лечение, Людмила Михайловна Алексеева расплакалась. Прямо в зале суда. На глазах у всех. Объясняет мне: «Я особенно чувствительна по отношению к тем, к кому применяют психотерапию. Потому что это как звонок из прошлого, когда так обращались с моими друзьями-диссидентами». Два раза был у Алексеевой разговор о «болотниках» с Путиным. «Не только я, все мы, правозащитники, говорили, ну и я — тоже. Вопервых, я говорила очень твердо, что никаких нарушений на самом деле не было. И никаких массовых беспорядков не было. А Путин говорил: нельзя допустить, чтобы били полицейских. А мы объясняли, что их никто не бил, они сами били, а люди оборонялись. Или друг другу помогали. Но тут он остался глух». Алексеева считает, что в деле «болотников» ей не удалось смягчить Путина. Но от людей, близких к кремлевским кругам, я не раз слышала, что, если бы не заступничество Алексеевой, сроки «болотникам» были бы гораздо более серьезными.

Людмила Алексеева

283

Алексеева и наше агрессивно-послушное большинство «К тому, что 85% людей в стране поддерживают власти сегодня, я отношусь с еще большей горечью, чем к позиции властей по Крыму и Украине. Честно говоря, я думала, что за те несколько десятков лет, что прошли со времени краха Советского Союза, у многих исчез «имперский синдром». А оказалось, мы остались имперской страной, имперским народом. Люди действительно как-то очень лично переживают, что тогда нас боялись, а теперь не боятся. А мне (с вызовом) приятно, что нас не боятся. Власти потому так себя разнузданно и ведут, и развели такую пропаганду, что большинство их поддерживает. Это очень, очень, очень грустно. Что делать? Самим жить так, как считаешь нужным. Я не буду вместе с большинством вилять хвостиком. Ни за что! Захвату Украины зачем радоваться-то? Твой сосед ослабел, ну там в силу всяких обстоятельств, и вместо того, чтобы поддержать, — воспользоваться слабиной и ухватить кусок?! Непорядочно очень. Люди абстрагируются от крови…»

Письмо Ларисы Богораз Людмиле Алексеевой — из СССР в Америку: «…Годы идут — у кого болезни, у кого старики старятся, у кого дети разводятся… Кто в Казахстане, кто в Магадане, кто в Охотском море, а кто и вовсе в Пермском периоде… (в пермских лагерях для политзаключенных. — З. Е.) Я не жалуюсь тебе, Людочка, а пытаюсь объяснить ситуацию. Если анализировать отстраненно: у нас не было ни организации, ни организованности, что, на мой взгляд, было и правильно, и хорошо. В этом было обаяние (или обаятельность?) нашего Сопротивления, его личностный характер. Даже анонимная «Хроника» имела отпечаток индивидуальностей… Но вот неизбежный результат — довольно внезапный конец Сопротивления как общественного явления (внутри себя-то каждый его участник остался тем же, даже те, кто формально выбросил белый флаг…). У нас не было второго эшелона, третьего и так далее. И не могло быть: суть такая, что каждый сразу оказывался в первом. Как ты, как историк, думаешь, след какой-то остался (останется) от Сопротивления – в людях? в русском обществе? Для страны? И — тебе это у вас легче понять — для мира? Мне кажется, мог бы остаться, но, возможно, это зависит от нас самих, от какого-то нашего последнего слова».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

284

…Человека нельзя выучить и передать следующему поколению. И «списать слова» с чьей-то жизни не получается. Тут инструкции не прилагаются, и прилагались бы — воспользоваться не удастся. …И передаются ли вообще эстафеты? Отвечая на вопрос одной моей студентки, как воспитать в себе терпение, Людмила Алексеева, мне кажется, ответила и на письмо Ларисы Богораз: «Каждое достижение дается ценой очень больших усилий. И требует длительного времени. Вот если человека несправедливо осудили, ну как Михаила Ходорковского, мы все десять лет непрерывно тем и занимались, что на разных уровнях доказывали, что осудили его несправедливо. И так, конечно, не только с Ходорковским. Я поняла: какая-нибудь гадость сама собой возникает, а чего-нибудь хорошее чтоб произошло — и потрудиться надо, и время должно пройти, и подождать, увы, придется. Вот сейчас — тяжелые времена для правозащитников. Но в СССР было тяжелее. И где Советский Союз? Нету. (Смеется.) А мы — вот они. И сколько нас! Так чего унывать? Мы и это переживем. Куда они денутся, я не знаю. А мы никуда не денемся». Несколько лет назад на Селигере, где летом собиралась на свои сходки прокремлевская молодежь, политтехнологи придумали забаву: расстреливать портреты людей, которых они считали врагами. Был там и портрет Алексеевой. Ну и где те «наши», «идущие вместе»?! Н-е-т-у! А Людмила Михайловна Алексеева — вот она! Есть! Справка «Новой» Родилась 20 июля 1927. Участвовала в правозащитных выступлениях, начиная с первых протестов против ареста и осуждения писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Была одним из инициаторов оказания материальной помощи политическим заключенным и их семьям. В 1968–1972 годах — первая машинистка правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». В феврале 1977 года эмигрировала в США. Вернулась в Россию в 1990-м. В мае 1996-го избрана председателем Московской Хельсинкской группы. Автор книги воспоминаний «Поколение оттепели». …Людмила Михайловна Алексеева умерла 8 декабря 2018 г.

285

АДАМ МИХНИК 29 июня 2012 «ОБЩЕСТВО УЖЕ ГОТОВИТСЯ ПРИВЕТСТВОВАТЬ СВОБОДУ» Кто такой Адам Михник? Сегодня Адам Михник — главный редактор самой популярной польской ежедневной газеты «Газета выборча». Один из лидеров польской оппозиции во времена коммунизма. Человек, стоявший у истоков легендарного движения «Солидарность». Интеллектуал европейского масштаба. На его авторские встречи в Париже собирается элита французской столицы. Он абсолютно свой в аристократических салонах Лондона. И такой же естественно свой на университетских трибунах Гарварда и Стэнфорда. Или на нашем Валдайском форуме. Или среди польских рабочих. Или в общении со студентами и школьниками. Его называют первым польским журналистом, человеком, который в посткоммунистической Польше может все. Financial Times включила его в список двадцати самых влиятельных журналистов мира. Когда спрашивают, какой политической ориентации он придерживается, Адам отвечает: гавеловской. Как и Вацлав Гавел, он не причисляет себя ни к левым, ни к правым. Антикоммунист с огромным стажем вот как пишет о двух факторах, которые реально спасли Польшу от советского вторжения 1981–1982 годов. Первый: рассудительная позиция руководителей «Солидарности» и католической церкви. Второй: политика Ярузельского, который не стремился к кровавой расплате и не провоцировал кровавой реакции реванша. И кто это пишет так о Ярузельском? Тот, кого Ярузельский не раз сажал. А приезжая в Москву, Михник часто повторяет своим российским друзьям: «Мы должны создавать коалицию против идиотов по обе стороны границы». Доцент Высшей школы экономики Павел Кудюкин очень точно как-то сказал, что Адам Михник сумел преодолеть старое польское противоречие между «повстанческим романтизмом» с его пренебрежением к соотношению сил, презрением к реальной политике и «позитивизмом», ориентированным на созидательную работу, но при этом все время балансировавшим на грани коллаборационизма с оккупантами. И вслед за Михником польские политики новой генерации сумели синтезировать эти два подхода и вывели свою страну на путь демократического развития.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

286

Опыт, конечно, непередаваем. Но как пример усилия — вдохновляющая штука. Если у нас хватит ума, сил и воображения вдохновиться этим примером усилия. Свое эссе «Зарисовки из польского ада» Адам Михник заканчивает так: «Мы понимаем всех — все общество, которое жило негероически. Мы презираем только предателей, но мы уважаем тех немногих, кто дает нам право на национальную гордость. Это они придают нашей жизни смысл и вкус». Всё связано со всем. Поэтому такой человек, как «пан главный редактор» Адам Михник, и нашей российской жизни может придать смысл и вкус. Поэтому так важен, как мне кажется, разговор с ним. В Советском Союзе Польшу называли «самым веселым бараком социалистического лагеря». Мое интервью с Адамом Михником тоже проходило очень весело. Настолько весело, что я потом, слушая диктофон, с трудом отыскивала серьезные моменты. Но они были. Просто что-то я выбрала для публикации сейчас, что-то оставила на потом. А еще мой главный редактор сказал, что обязательно в скором времени отправит меня в Варшаву к Адаму Михнику, чтобы продолжить разговор о том, как в Польше осуществлялась «тактика долгого марша и пассивного гражданского сопротивления», как шли к слиянию два потока — интеллектуальной критики и рабочего протеста — и что именно из польского опыта может быть полезно и важно сегодня нашему новому протестному движению. <…> Адам не потребовал визирования этого интервью, сделав всего лишь одну оговорку: «Я бы очень не хотел поучать, что лучше делать русским. Просто буду говорить из своей польской точки, хорошо?» Совместная цель — достоинство всех «Во-первых, надо научиться понимать социальные протесты. И — именно как дело прав человека. И если где-то что-то случается, каких-то людей обижают, а у них в одиночку не получается добиться справедливости, надо туда делегировать интеллектуалов… В Тольятти что-то назревает, ехать в Тольятти или куда-то еще. И искать слова в разговоре с «новыми обиженными», вникать, разбираться, отделять сбыточные цели от несбыточных и помогать, к примеру, беззащитным рабочим создавать свои структуры, будь то профсоюзы или что-то другое… А во-вторых, должна быть совместная цель. И нужно сказать людям: эта цель — достоинство всех. И вот ваше, и ваше, и студентов, и рабочих, и крестьян, и бизнесменов… Диктатор в стране — это только Конституция и Право».

Адам Михник

287

Когда в 1970 году восстали польские рабочие Побережья — интеллигенция и студенты остались безучастными. Гданьские студенты хотели поддержать восставших рабочих, но студентов заперли в общежитии. И это был единичный случай, массовой поддержки со стороны интеллектуальной элиты рабочие-повстанцы не получили. А вот когда уже в 1975 году начались мощные летние стачки и был создан Комитет защиты рабочих (КОР), — оппозиционная интеллигенция и рабочие пошли навстречу друг другу. Но процесс этот был небыстрый и трудный. Рабочие вначале боялись быть защищаемыми. И только будничная, повседневная, тщательная, кропотливая работа, из серии «вот шишечку найду и дальше поползу», как «пел» Маресьев в опере на сцене Большого театра, — сломила недоверие. Кстати, это была работа именно польской интеллигенции. Она шла на сближение, на соединение с рабочими. Так, может быть, и нашей оппозиционной интеллектуальной элите нужно более активно, осознанно и ответственно включаться в другие социальные слои и работать на то, чтобы политический протест соединить с социальным?! Как видит Адам Михник «из своей польской точки»: рабочие в России сегодня уже другие, чем двадцать или даже десять лет назад, но социальные протесты у них, пусть еще политически и не оформленные, есть, и опять же шахтеры, нефтяники, газовики — там ведь тоже много чего социального накопилось… Кстати, когда летом 1980 года началась Польская революция и из стачек рождалась массовая независимая рабочая организация «Солидарность» — среди ее советников-интеллигентов была вся польская оппозиция. От демократических социалистов и христианских демократов до крайних националистов. И, конечно, Михник тоже — среди советников. Между прочим, именно тогда Адам произносит свою легендарную фразу, которую по недосмотру цензуры сразу же печатает наша «Литературная газета»: «С властью можно разговаривать, только приставив ей револьвер к виску». Правда, при этом в Польше все знали: Михник — сторонник переговоров и поиска компромиссов. О Яцеке Куроне «Я очень хочу рассказать тебе о Яцеке Куроне. Яцек был мой самый близкий друг. Он умер десять лет назад. Мы с ним друзья со студенческих времен, пережили и военное положение, и всё-всё. Яцек жил, с одной стороны, как Хаджи-Мурат, с другой — как Александр Иванович Герцен, а с третьей — еще и как эсер Савинков Борис Викторович.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

288

Знаешь, как в советских газетах нас с Яцеком вместе рисовали? Вот у дьявола два рога, да? Так один рог был я, а другой — Яцек. А польские коммунисты называли Яцека дьяволом, я же носил почетное звание вице-дьяволенка. Так вот, когда наша власть в 1975 году решила сурово наказать протестующих рабочих, именно Яцек организовал масштабную акцию — материальной и правовой помощи для тех, кого репрессировали. И вот именно из этой акции родился Комитет защиты рабочих (КОР). Ровно в это время, следуя примеру Комитета защиты рабочих, стали делать свои первые шаги студенческие комитеты солидарности. И возник «Летучий университет». И — сеть подпольных издательств. <…> А сама идея КОР была очень простой. Яцек сформулировал ее так: вместо того чтобы поджигать партийные комитеты, создавай собственные; вместо того чтобы умолять цензуру о снисхождении, публикуй книги за переделами досягаемости цензуры; вместо того чтобы причитать, что в школах преподают фальсифицированную историю, организуй семинары и учи людей настоящей истории». Когда боевые отряды аппарата безопасности нападали на семинары «Летучего университета», когда партийные каратисты и боксеры из Академии физподготовки били студентов и преподавателей, многие из нас, рассказывает Адам Михник, ощущали «возрастающую потребность в возмездии». А Яцек настойчиво и твердо повторял: помните, палками мы не выиграем войну с Советским Союзом. Органы безопасности постоянно организовывали провокации против Яцека. Во время одного из семинаров «Летучего университета» избили его жену Гаю и сына Мацея. Когда в декабре 1981 года Адам и Яцек получили очередной срок — два года, — это было самое страшное время для Яцека. Умер его отец, умерла любимая жена Гая. Яцек жутко страдал. Но никто и никогда не слышал от него: вот доведут до предела — и я им еще покажу. Так и не дошел до предела. Адам признается: «В новой демократической Польше Яцеку очень не нравился капитализм. А кто любит капитализм? Я тоже его не люблю. Но покажите мне, что лучше. Вы ненавидите деньги? Покажите другую модель. Другая модель — это большевизм. …В конце жизни Яцек был уже очень, очень больной, не говорил все до конца, но продолжал без устали спорить со мной. Например, все время выступал против олигархов. Я говорил ему: «Ну какие у нас олигархи, Яцек, мы же не Россия, посмотри, какие это олигархи…». «Мини-олигархи», — подсказываю я. «Мини-мини-мини», — подхватывает Адам.

Адам Михник

289

В новой Польше Яцек Куронь был министром труда. Два срока. С 1991 по 1993 год и с 1993-го по 1995-й. «Яцек был сильный друг рабочего класса. Он каждую неделю как министр труда выступал по телевидению, объяснял, растолковывал. Он был очень чувствительный — Яцек… Так кидался всем помочь… Рабочие его любили. Даже те, кто не любил политику правительства. Ему удалось много сделать для людей труда в уже капиталистической Польше. Но с точки зрения тогдашнего премьер-министра Бальцеровича, это была (смеется) катастрофа. Потому что Яцек уничтожал бюджет». «Всё тратил на рабочих?» — спрашиваю я. «Конечно! Конечно! Всё на рабочих!» — смеется до слез Михник. Как лидерам ужиться друг с другом «И тут я, прости, опять буду рассказывать тебе о Яцеке Куроне. Яцек был умный человек. И он понимал, как на самом деле называется его партия: Польша! Так случилось, что Валенса был абсолютный кумир в «Солидарности». И еще был один такой абсолютный авторитет для всех поляков — Римский Папа Иоанн Павел II. Яцек не был ни католик, ни рабочий… Но он тоже был абсолютный лидер нашего сопротивления, нашего движения! Вот, понимаешь, абсолютный-абсолютный! Он это прекрасно знал. Но он понял, что если будет бороться за свое место, то это станет несчастьем для родины. И он сказал себе: я не буду толкаться между первыми, идите первыми вы. Борьба амбиций лидеров — это происходило и происходит во всех посткоммунистических странах. Не только в России. Знаешь, я недавно спросил у одного из лидеров оппозиции — не скажу, в какой стране: «Как вы уживаетесь?» И этот лидер ответил: «У нас такой дружеский пир людоедов». И вот я хочу сказать теперешним лидерам вашего нового протестного движения: хорошо вам вместе ненавидеть Путина. А потом — что? Кто будет первым? Вы уже сегодня друг на друга нападаете: «Ты — нет! Ты был в правительстве Ельцина. И ты — нет! Ты был в правительстве Путина. А ты был там… А ты там…» Несчастье России — это, по-моему, не только власть, но и оппозиция. Значит, общество еще не готово приветствовать свободу. Если вы не готовы вместе соединяться — вы не готовы принять свободу. И я это говорю моим друзьям в России. Все знают, что я — настоящий антисоветский русофил. И все знают, где мои друзья в России. Не в прави-

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

290

тельстве, не в Кремле. А в твоей с Димой Муратовым газете, в «Мемориале», и так дальше, и так дальше…»34 Польско-испанский путь «Еще когда сидел в тюрьме, принял две присяги. Первая: я никогда не пойду в правительство. Вторая: никому не буду мстить. Знаешь, в 1989 году, в процессе заседаний круглого стола мы поняли, что у страны появилась надежда. Поняли, что единственный шанс для польской демократии — «испанский путь». Путь эволюции от диктатуры к демократии через компромисс и национальное примирение. И сами себе сказали: «Амнистии — да! Амнезии — нет!» Пусть о прошлом судит историк, публицист, художник, но не прокурор или следователь. Так мы у себя в Польше пришли к «политике жирной черты». Эту формулировку употребил Тадеуш Мазовецкий в своей первой речи на посту премьер-министра. Он предложил отделить жирной чертой прошлое от сегодняшнего дня. И установить в качестве критерия оценки чиновников исключительно их компетенцию и лояльность к новому правительству. Мазовецкого упрекали, что он в рамках «политики жирной черты» хочет защищать коммунистов, воров и т.д. И до сих пор эта «политика жирной черты» вызывает у нас в стране споры. Немецкий писатель Юрген Фукс сказал как-то мне: «Слушай, Адам, я не кровожаден, я пишу стихи, но жить с этим я не сумею. Если мы не доведем дело до конца, оно будет постоянно к нам возвращаться, как нацизм. У нас не прошла денацификация, и это долгие годы лежало на нас тяжким грузом». И многие мои немецкие друзья диссидентского периода говорили мне, что деятельность Штази представляется им таким Освенцимом для душ. И что человек, пострадавший от Штази, имеет право выяснить, кому он этим обязан. И имеет право ознакомиться со своим делом, чтобы узнать, кто на него писал доносы. А вот когда я беседовал с испанским писателем Хорхе Семпруном и спросил его: «Как вы в Испании с этим справились?» — там ведь тоже была диктатура, полиция, применявшая пытки, доносчики и т.д., — то услышал в ответ: «Если хочешь нормально жить, надо попытаться забыть, иначе выпущенные из банки ядовитые змеи отравят общественную жизнь на годы вперед».

Читайте также: Адам Михник: «Не имеешь права прощать от имени тех, кого предали на рассвете» // Новая газета. 21.11.2011. — Прим. сост.

Адам Михник

291

О политике «Я — очень, очень амбициозный человек. И именно потому не пошел в политику. (Смеется.) Мой любимый друг, а потом президент Чехословакии Вацлав Гавел писал в одном письме, кажется, это был август 1989 года: «Мой друг Адам Михник никогда не пойдет до конца в политику. Он хочет быть журналистом, эссеистом». Да, я никогда в жизни не хотел быть политиком! Я был в политике — совсем немножко. Политика — это не для меня. У меня такой язык… (задумывается) ну, хамский (смеется)… я все говорю в лицо… я думаю, это не для политика… Для эссеиста — хорошо, а для политика — очень плохо. Но это вовсе не значит, что все политики избегают быть людьми. Мой любимый друг Вацлав Гавел и на посту президента остался человеком. И каким человеком! Благороднейшим! Вскоре после того, как он стал президентом, ему дали список всех его коллег, которые писали на него доносы. А он не только в тот же день потерял ту бумажку, но и забыл, кто значился в списке. Он просто оставил их всех в покое… И вот что сказал по этому поводу: «Я на себе испытал действие жерновов и знаю, что они могут стирать людей в порошок». И еще сказал, что у него нет никакого желания наказывать кого-либо за проявленную слабость…» Без русских мы бы никогда не были храбрыми «В юности я был настоящий польский патриот. И хотя в школе заставляли учить русский язык, не хотел говорить по-русски и не говорил. Но благодаря вашим диссидентам я выучил русский. И для меня русский язык — это не язык Брежнева, это язык свободы, это язык Сахарова, Солженицына, Высоцкого, Окуджавы, Трифонова, Войновича, Коржавина, потом Бродского… Я ни одного плохого слова не сказал против русского народа. Никогда! Это мой принцип. Я вообще не говорю плохо о народах. Как бы плохо ни вело себя то или иное государство — надо вести себя порядочно по отношению к людям, которые там живут. И всегда надеяться, что люди победят государство… А без русских мы, поляки, никогда бы не были такими храбрыми. И потому я антисоветский русофил! Когда я думал об Александре Ивановиче Герцене или о тех, кто вышел на Красную площадь в 1968 году протестовать против ввода советских войск в Чехословакию, — я говорил: «Е.т.м.! Они же — герои! Они могут — а мы нет? Что мы, поляки, плохие славяне? Да мы, поляки, тоже храбрые! Мы — шляхта!»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

292

Роль русского диссидентского движения в нашей национальной амбиции была очень велика. …Когда я сидел в тюрьме, я сказал себе: не надо тебе ненавидеть русских, они самые лучшие люди! И самые лучшие друзья! Виктор Некрасов написал открытое письмо против правительства и в защиту меня, когда я сидел в тюрьме. А он написал «В окопах Сталинграда»! Лауреат Сталинской премии!» Сколько раз попадал в тюрьмы и лагеря Михник? Спрашиваю его об этом, а он с такой искренней небрежностью: «Не помню…» А сколько лет в общей сложности? Шесть. Нет, сколько все-таки раз сажали, не унимаюсь я. «Ну, раз двадцать, — отвечает Адам. — Хотя никогда как-то специально не считал». И объясняет: «Я не живу плохими воспоминаниями». Уже в новой Польше Михнику показали его досье. «Я почитал в этом деле свои конфискованные письма к жене. Я уже все это забыл! Я забыл, как мне давали там по жопе… Я захотел потом нормально жить — и стал нормально жить! Я хотел думать про будущее — и я стал думать про будущее. А почему у меня это получилось? Благодаря перестройке, благодаря Горбачеву! И я это всегда и везде говорю: в Америке, в России, в Польше, по всему миру…» О Горбачеве «Без него ничего бы не произошло. Он открыл дверь. А мы вставили в эту дверь ногу. Но если бы он не открыл дверь, ничего бы не случилось. Ни русские диссиденты, ни польская «Солидарность», ни чешская «Хартия-77» — просто так, сами по себе или даже все вместе, без Горбачева ничего не смогли бы добиться. Это все он, наш (очень нежно и нараспев) Ми-ха-ил Сер-ге-евич… Я ему это сказал в глаза. А он мне в ответ: «Адам! Я тебе не доверяю, но я тебя люблю!» (Смеется.) На свой юбилей Горбачев пригласил всего двух поляков: Ярузельского и меня. И мы, чуть ли не взявшись за руки, приехали. Михаил Сергеевич рассмеялся, нас вместе увидев: «О! Два дружка…» У вас больше говорят, чего не сделал Горбачев, чем о том, что он сделал. А он переменил мир. И поэтому — великий человек. Абсолютно великий! Да пусть что хотят, то и говорят! Горбачев полетел уже в космос. Как Гагарин. И уже на другой стороне реки». Тридцать седьмого года уже не будет «Сценарий новой гражданской войны в России — это самый черный сценарий. <…>

Адам Михник

293

Насилие страшно в России. Бунт всегда бессмыслен и беспощаден. Впрочем, не только в России. Но кто говорит, что сегодня в России тридцать седьмой год, — говорит глупости. Это нечестно и это несерьезно. Надо понимать: теперь с нами ничего такого уже не случится. Общество, какие б ни были с ним сейчас проблемы, ушло далеко вперед, уже ничего не надо бояться, ваши люди власти не смогут устроить тридцать седьмой год, а ваши люди общества им не дадут. И Путин — никакой не новый Сталин, ничего подобного! А когда меня спрашивают, куда пойдет Россия, я говорю: не знаю. Даже Россия (смеется) не знает, куда и как она пойдет». <…> О Путине «А теперь уже вы все, и даже Владимир Владимирович, живете в другой стране. И он, Владимир Владимирович, это знает. И весь мир — знает. Потому что весь мир по Си-эн-эн видел эти митинги. И это были не просто митинги — это была такая десакрализация царя. Он уже не царь! Да, у него есть институты власти, институты репрессий, но он уже не царь! <…> Я думаю, все, что происходит сегодня в России, — это для Путина переломный момент. Или он пойдет напролом. Или поймет то, что понял Ярузельский: время меняется, что-то очень существенное идет в другую сторону». Я такой русофил!!! «Зоя! Ты что, думаешь, дураки только у вас? А я тебе скажу: вы такие же самые, как другие. Но есть еще одна радость: нет ни у кого такой гениальной литературы, как у вас. Гениальной! Бог ты мой! (Читает Мандельштама. По памяти.) Теперь ты веришь, что я — русофил? Я такой русофил, такой русофил!!!» И после паузы — смеясь: «Вы — страшная нация! Но не хуже польской. Вы делали плохо другим. Но вы об этом знаете. А мы — самые невиноватые в мире! Мы никому не делали ничего плохого. Ни украинцам, ни белорусам… Мы так о себе думаем. Вот где разница!» Пером или топором? «Пером! Только — пером!»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

294

МАРГАРЕТ ТЭТЧЕР 26 декабря 2002 НИКОГДА И НАВСЕГДА Что не надо делать, чтобы стать великой Маргарет Тэтчер — женщина-прилагательное. Каких только эпитетов не толпилось около ее имени! Тэтчер называли «самой сильной женщиной Европы», «великим премьер-министром и великой женщиной», «ведьмой, которая может перевернуть все вверх дном», «тормозом для Европы», «самым сильным мужчиной в НАТО», «лучшим — и единственным! — мужчиной в британском кабинете», «железным мужчиной» и «железной леди». А в 80-е годы прозвучала даже такая фраза: «Великобритания обладает двумя сокровищами, одно из них — нефть, другое — Маргарет Тэтчер». В России начальника страны, пока тот при должности, превозносят. А после отставки — ненавидят. С леди Тэтчер — с точностью до наоборот. Двенадцать лет, пока правила, беспрестанно говорили: «Эра Тэтчер кончилась». (Люди любят потанцевать на крышке гроба, причем задолго до того, как человек умер.) И вот опять же двенадцать лет, как Маргарет Тэтчер не занимает никакой должности. А ее не забыли. Британия помнит, что именно эта женщина вернула страну в число великих держав. А кого больше всех на свете помнит Маргарет Тэтчер? Своего отца. Неустанно повторяет: «Я почти всем обязана отцу». Алфрид Робертс был сыном сапожника. В 20 лет перебрался в небольшой городок Грэнтам. Там Алфрид стал клерком магазина. И там же встретил будущую жену, портниху Беатрис Стевенсон. Алфрид бросил школу в 14 лет, Беатрис — в 12. После женитьбы купили бакалейную лавку и жили в квартире над ней. Здесь и родилась 25 октября 1925 года Маргарет. Маргарет — папина дочка. В своих интервью и мемуарах почти не упоминает имени матери или старшей сестры, всё только — отец, отец, отец («Мой отец был очень твердым и решительным человеком», «мой отец — самый активный читатель библиотеки, которого я когда-либо знала…»). Но главное: заповеди. Их Маргарет усвоила от отца с детства. Они очень просты. И все начинаются со слова «НИКОГДА».

Маргарет Тэтчер

295

Кодового слова для Тэтчер. НИКОГДА за всю историю страны женщина не была лидером оппозиции Ее Величества. Первая женщина — премьер-министр не только за всю историю Великобритании, но и за всю историю Европы. НИКОГДА и никто в стране не занимал этот пост три раза подряд, и за полтора столетия ни один британский политик не «рулил» страной так долго — почти двенадцать лет. (Даже Черчилль был у власти всего девять лет, и то с большим перерывом.) Из заповедей Алфрида Робертса я выбрала четыре. Произвольно, почти наугад. Но в этих заповедях — едва ли не вся жизнь «железной леди», в девичестве Маргарет Хилды Робертс.

Заповедь первая: «НИКОГДА не переставай работать. Нужно работать, чтобы заработать себе на жизнь» Лавка отца была открыта с утра до ночи. Все нешкольное время Маргарет проводила за прилавком. Продавала конфеты и бисквиты. Развешивала масло и отпускала чай. Никаких развлечений. Ни мгновения свободного времени. Ни одного выходного. По воскресеньям — три раза в день церковь (семья была очень набожной) и чтение вслух домашним. В семье копили. И Маргарет — тоже. Деньги, которые ей давали на школьные завтраки, сохраняла, чтобы положить в банк. И — НИКОГДА! — даже мысли не было купить себе игрушку или кофточку. Один из биографов напишет: «Не бедностью, а амбициозностью и стремлением к накопительству объясняются действия Тэтчер». В первую же ночь, когда станет премьер-министром, Маргарет Тэтчер скажет: «Именно то, чему я научилась в маленьком городке, в очень скромном доме, помогло мне победить на этих выборах». Премьер-министром Маргарет Тэтчер работала по двадцать часов в сутки. В шесть утра неизменно слушала новости Би-би-си. На завтрак — стакан сока и кофе. И — на работу. Рабочий день часто длился до утра. Выходной — только в воскресенье. И то — иногда. Точнее — очень редко. В отпуске не была ни разу. На пасхальные каникулы 1984 года взяла с собой доклад о планах строительства третьего аэропорта в Лондоне — объемом три тысячи страниц. На Рождество 1986-го изучала доклад по атомной энергетике. Признавалась, что, даже когда ест и спит, думает только о работе. Кстати о еде. Ела быстро, иногда прямо из банок и пакетов. На официальных переговорах и светских раутах не ела и не пила вообще. (На нашем

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

296

приеме35 на подносы с едой и вином леди Тэтчер даже не взглянула. Только чуть пригубила шампанское.) Дважды переживала серьезные операции, но уже через несколько дней была на работе. Проповедовала теорию «перманентной работы». Была уверена, что отдых нарушает ритм, расхолаживает. На семейную жизнь уходило ровно столько времени, чтобы не забыть, что у нее есть семья. Платон говорил, что каждый человек должен заключать брак, полезный для государства. Помог ли ей брак стать счастливой? Не знаю. Стать премьер-министром помог. В 1950 году выходит замуж. Дэнис Тэтчер богат и умен. Его деньги — хороший стартовый капитал в политической карьере Маргарет. Но дальше — быстренько-быстренько, сама-сама... …А транжирой так и не стала. Хотя одеться хорошо — любит. На нашем приеме была в красивом красном платье (черные пуговицы и черный воротничок). Очень аккуратная прическа. Из украшений — только кольцо. Кстати о кольце. На нашем приеме Андрей Федотов из Якутии рассказывал леди Тэтчер о замечательных якутских алмазах. Она протянула ему свою руку: «У меня ваши камни?» Федотов смиренно и долго разглядывал перстень. И сказал: «У вас, видимо, все же южноафриканские». Она — скромно: «Наверное, вы правы. Да, похоже». ТЭТЧЕР И ПРЕССА Сэр Бернард Ингам все годы премьерства Маргарет Тэтчер был ее пресссекретарем. Его называли вице-премьером, Распутиным и демоном 70-х годов. Сэр Бернард — огромен, рыж и очень весел. О серьезном говорит смеясь. А о смешном — серьезно. Мы познакомились семь лет назад. Опять же на семинарах Московской школы политических исследований. «Прежде чем я согласился работать с леди Тэтчер, мы встретились. Всего на двадцать минут. Говорила она. Строго и властно. В конце беседы сказала, что не понимает, в чем будет заключаться моя роль. Я не думаю, что через одиннадцать лет совместной работы леди Тэтчер поняла, чем же я занимался. Тем не менее она позволяла мне делать то, что я считал необходимым», — рассказал как-то сэр Бернард. А однажды невинно признался:

В Лондоне проходило празднование десятилетнего юбилея Московской школы политических исследований. Основатели — Елена Немировская и Юрий Сенокосов. Позднее стала называться Московской школой гражданского просвещения. — Прим. сост.

Маргарет Тэтчер

297

«Ничего плохого на посту пресс-секретаря я не делал. И государственных секретов всего-то без ее ведома рассекретил — ну каких-нибудь пять процентов. Если в своих отношениях с прессой я бывал слишком откровенен, заходил далеко — немедленно ставил в известность об этом премьер-министра. Я говорил: «Леди Тэтчер! Я сказал журналистам то-то и то-то… Надеюсь, это вас радует». Бывало, она после таких признаний скривится или уткнется взглядом в колени — ну что ж… Хотя чаще всего мой босс меня поддерживала». И еще сэр Бернард с неподражаемым лицом любит повторять: «Не забывайте: нельзя иметь свободное общество без свободной прессы», — говорила Маргарет Тэтчер сквозь зубы». Именно так: скрипела зубами, но терпела свободную прессу. Никогда не сводила счеты со СМИ. И не обижалась на свою жуткую куклу в очень злой юмористической передаче. Считала, что политики теряют лицо, если показывают, что их задевает, когда над ними смеются. Во время нашего визита, когда Лена Немировская представила леди Тэтчер Александра Архангельского: «Это зам главного редактора газеты «Известия», пишет редакционную колонку», — она воскликнула: «Всегда поражалась: новостей нет, в мире ничего не происходит, а передовицы в газетах — каждый день». А одного из нас переспросила: «Вы спичрайтер? Пишете для председателя банка?» Сделала шаг назад, посмотрела торжествующе и гордо выдала: «А я, когда была премьер-министром, писала себе речи сама. У меня никогда не было своего спичрайтера».

Заповедь вторая: «НИКОГДА нельзя выходить из себя. Особенно на людях» Когда Маргарет Тэтчер была министром образования, газета «Сан» назвала ее «самой непопулярной женщиной Британии». И вот почему. Министерству образования уменьшили ассигнования. И леди Тэтчер увеличила на 1/3 стоимость школьных завтраков и ввела плату за молоко, которое раньше детям выдавалось бесплатно. Что сэкономило 8 млн фунтов стерлингов. Но вызвало бурю в стране. Пресса окрестила Маргарет Тэтчер «похитительницей молока». Родители писали о ее жестокости. Лейбористы называли реакционеркой. Когда травля «похитительницы молока» была в разгаре, Маргарет на людях еще как-то держалась. Но дома… Плакала, рыдала, билась в истерике. И однажды так напугала мужа, что тот, опасаясь за здоровье жены, потребовал даже, чтобы она вообще оставила политику. Однако леди Тэтчер с ситуацией справилась. (Папа сказал бы: молодец, дочка!)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

298

С тех пор опасность — ее стихия. Как бы ни было трудно, на людях — всегда! — гордое веселое лицо и прямая спина. Как-то сказала: «Никогда не буду оплакивать свою судьбу публично». И — не оплакивала. НИКОГДА. Только однажды, когда ее уж очень сильно достали обвинениями в жестокости и неприветливости, позволила себе огрызнуться: «Я полагаю, что люди понимают разницу между сдержанностью и бесчувственностью. Бесчувственные не могут иметь успеха в политике, потому что цель политики, как я ее понимаю, — помогать людям жить лучше». Абсолютно бесстрашна. Смело встречалась, с кем хотела, на улицах, в магазинах, на фабриках, хотя в списках на уничтожение «Ирландской республиканской армии» ее имя стояло на одном из первых мест. 1986 год. Летит с официальным визитом в Норвегию. Только поднялись в воздух, ей докладывают: «В самолете — бомба. Что будем делать?» Премьер-министр — хладнокровно, спокойно и невозмутимо: «Будем продолжать полет». Тревога оказалась ложной. Но леди Тэтчер, когда отдавала приказ, об этом не знала. Кстати о Северной Ирландии. Несколько раз из-за взрывов, организованных ирландскими «республиканцами», леди Тэтчер чуть не погибла. Просто чудом осталась жива. Но приказ бомбить Дублин не отдала. А о первой чеченской войне сказала: «Эта война — трагедия. Гибнет столько невинных людей. Армию можно использовать только в борьбе с внешним врагом. С помощью бомб вы только учите ненавидеть вас и еще больше сопротивляться». ТЭТЧЕР И ГОРБАЧЕВ Великобритания была первой некоммунистической страной, которую посетил Горбачев по приглашению леди Тэтчер. Она его выбрала, лично отметила. После первой же встречи (когда Горбачев еще был просто секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству, не первым, не вторым и даже не третьим человеком в советском государстве) Маргарет Тэтчер сказала Рональду Рейгану и другим западным лидерам: «С ним можно иметь дело. Мы поладили». 12 марта 1985 года примчалась на похороны Черненко. Была возбуждена. С Горбачевым проговорила целый час (по протоколу это было очень много). И далее все их личные встречи длились по два, три, четыре, восемь часов подряд. Как-то призналась: «НИКОГДА и ни с кем я не имела таких долгих бесед». Притом что была очень скупа на похвалу, говорила о Горбачеве: «Он сильная личность, себя я тоже отношу к сильным натурам». Июль 1990 года. Накануне ее официального визита в Москву Би-би-си задает вопрос: «Не кажется ли вам, что «горбимания» в западной прессе за-

Маргарет Тэтчер

299

шла слишком далеко?» Она — очень резко: «Мне не нравится этот термин — «горбимания». Он абсолютно мне не нравится. Я считаю, что президент Горбачев — выдающийся президент и выдающийся человек… Я считаю, что похвалы полностью обоснованны». О Гельмуте Коле, к примеру, говорила: «Он — болтун. Любит пустые фразы». О Жискаре д'Эстене: «Он рассматривал политику как вид спорта, которым нужно заниматься на благо народа, но без его участия». О Джулио Андреотти: «Он испытывает огромное отвращение к принципам». Рейгана любила, но очень им командовала. А Горбачев — просто нравился… Или не просто.

Заповедь третья: «НИКОГДА не говорить о своих провалах и неудачах. Они могут быть. Но говорить о них вслух нельзя» Оппозиция часто обвиняла Маргарет Тэтчер в «гипертрофированном желании подчеркивать свою правоту». Она это не отрицала. «Папина дочка» пошла даже дальше заветов отца. Тот просто наказывал не говорить о своих неудачах. Маргарет же до тех пор не признавала своих провалов, пока они — сдавшись! — не превращались в успех или удачный опыт. Так было с «тэтчеризмом». Опять же НИКОГДА новому экономическому направлению не присваивалось имя женщины. Что такое «тэтчеризм»? Демократия собственников. Сама леди Тэтчер объясняла: «Я желаю каждому стать капиталистом. Я хочу, чтобы у каждого человека была собственность». И называла свою систему «народным капитализмом». Она решила навсегда увести страну «от дрейфа к социализму», создать «государство собственников». И делала это с обычным фанатическим упорством. Это были не просто экономические принципы. Она хотела «изменить душу народа». За этот фанатизм ее даже называли сталинисткой. Биограф писал: «Леди Тэтчер не способна к скептицизму. По ее мнению, политика может быть правильной или неправильной». Естественно, свою политику она считала исключительно правильной. И была уверена, что признание ошибок ослабит ее имидж «железной леди», даст британцам основание сомневаться в силе и правоте ее политики. Первые годы правления леди Тэтчер были ужасающими. И для нее, и для страны. В 1980 году плата за лекарства увеличилась вдвое, до 1983-го — в шесть раз. Росла безработица. И как! При лейбористах в стране было чуть более миллиона безработных. При Маргарет Тэтчер — сразу же! — цифра приблизилась к трем миллионам. «Безработица — одна из величайших неразрешимых загадок нашего времени», — говорила леди Тэтчер.

300

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Ее обвиняли в том, что миллионы англичан не имеют работы. Но у нее была другая арифметика. «Да, один из восьми англичан — безработный, это очень много, но семь из восьми — работают», — настаивала на несравненной своей правоте премьер-министр. Она могла быть упрямой, жесткой, агрессивной и даже грубой. И была уверена, что имеет на это право. И с Колем, и с Жискаром д'Эстеном разговаривала в манере «школьной наставницы». Коля безумно раздражало, что каждое заседание Сообщества36 Тэтчер превращала в торг, который длился до тех пор, пока она не добивалась своего. Газеты писали: «Тэтчер и Коль ведут свою холодную войну». (А что для Маргарет Тэтчер война? Лишь предвкушение победы!) Отношение к коллегам доходило до полной бесцеремонности. Говорили о «ноже в сумочке премьера». Этим «ножом» она расправлялась со всеми из своей администрации, кого не могла назвать «одним из нас». Нелояльности не прощала НИ-КОГ-ДА. За двенадцать лет правления рассталась со всеми своими (двадцатью двумя) министрами. Приглашала к себе и говорила, прямо глядя в глаза: «Я хотела бы видеть на вашем месте другого». Всего перетасовок в кабинете сделала аж 200. Газета «Обсервер» писала: «Число жертв среди членов кабинета Тэтчер напоминает число жертв в пехотном батальоне времен Первой мировой войны. На людях она может, скорбно склонив голову, говорить, что из нее получился бы «плохой палач», но нож в сумочке премьера редко когда отдыхает». А леди Тэтчер это скромно комментировала: «У меня склонность рассматривать события более логично, чем у моих коллег». Любила повторять: «Если вы хотите, чтобы что-то было сказано, попросите это сделать мужчину; если хотите, чтобы что-то было сделано, попросите об этом женщину». Или цитировала Софокла: «Когда женщина стала равной мужчине, она обрела превосходство над ним». Но за годы правления в ее кабинете появилась всего одна женщина. ТЭТЧЕР И ЭКОНОМИКА При Черчилле британцы считались одной из самых богатых наций. А к концу 70-х годов все изменилось, и Великобритания по доходам на душу населения едва сумела войти в первую двадцатку — девятнадцатой. Маргарет Тэтчер говорила, что тогда стоял вопрос не о том, есть ли будущее у Великобритании, а о том, поддается ли она вообще управлению. Леди

Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), существовало до 1993 года, до создания Евросоюза. — Прим. сост.

Маргарет Тэтчер

301

Тэтчер решила «встряхнуть страну». Только за четыре года (1984–1988) число британцев, владеющих акциями, выросло более чем в три раза. (И это были действительно акции — не наши ваучеры!) Распродажа акций, кроме того что повысила прибыль и снизила себестоимость продукции, еще и приобщила к философии собственности очень многих британцев. (Опять же то, чего не случилось с нами. В России, увы, по-прежнему считают, что стыдно не убивать, а торговать.) Инфляция уменьшилась в два-три раза. И более миллиона британцев стали домовладельцами, по призыву леди Тэтчер выкупили муниципальные дома, причем скидки доходили до 60% стоимости. Маргарет Тэтчер удалось восстановить репутацию Британии в мире. Через экономику! А не через ядерную угрозу.

Заповедь четвертая: «НИКОГДА не следовать за толпой. Не бояться отличаться от толпы. Если необходимо, повести ее за собой» Через год после того, как леди Тэтчер возглавила правительство, близкий друг и биограф спросил, что она успела переменить в стране за этот год. Она ответила: «Всё». Апломб? Но и — правда. Ни один британский премьер НИКОГДА не попадал в столько безвыходных — просто аховых ситуаций! — как Маргарет Тэтчер. Но она «вытягивала» любую опасность. Ей было подвластно все, что прежде оказывалось под силу только героям-мужчинам. Война с профсоюзами была самая жестокая. Профсоюзы считали себя могущественнее правительства и злоупотребляли своей огромной властью. Премьер-министр была уверена, что профсоюзы (вернее, их боссы) хотят разрушить всю систему свободного предпринимательства и заменить ее другой, централизованной системой. И подчеркивала, что не только крупные, но и мелкие фирмы, от существования которых зависит Британия, разоряются из-за стачек. Особое место в политической жизни Маргарет Тэтчер занимает стачка горняков 1984–1985 годов. В войне из-за Фолклендов премьер показала всему миру решительность и военную силу, а в борьбе с горняками — умение управлять страной в кризисной ситуации. Она не просто поставила вопрос: «Кто управляет Британией?», но и продемонстрировала, кто в доме хозяин. Чапаев должен быть один. Правительство заблаговременно подготовилось к забастовке. Накопило запасы угля для электростанций, создало дополнительные емкости, которые позволили бы в случае необходимости увеличить импорт

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

302

угля в Британию и т.д. Короче, после почти годовой борьбы забастовка пошла на убыль. Премьер-министр победила. Хребет профсоюзов был сломан. Успех — полный. Хотя дался нелегко. В профсоюзах состояли 11 млн британцев. И все они — или почти все — премьер-министра ненавидели. Но Маргарет Тэтчер не дрогнула. Ей была чужда сама идея коллектива, толпы. Она отказывала любой толпе в праве правления. В том числе и европейской. Европа занимала очень мало места в мыслях Маргарет Тэтчер. Она всегда была против объединения с Европой. Говорила: «Мы в Великобритании не для того успешно ограничивали функции государства, чтобы они были навязаны нам на европейском уровне». Централизация всей европейской власти в Брюсселе? Решения принимаются в брюссельской штаб-квартире ЕЭС? А «тэтчеризм» и консерватизм английского типа растворятся в общеевропейском потоке? Она и так была уверена, что «Общий рынок» похищает британские деньги… Леди Тэтчер не раз советовали стать «хорошим, добрым европейцем». Опросы общественного мнения в 1989 году показали, что трое из четырех британцев были сторонниками объединения Европы. «Большинство британских политиков считают себя инстинктивно «европейцами», леди Тэтчер — нет», — писал журнал «Экономист». Согласно опросу Гэллапа, чуть ли не все финансисты и бизнесмены Великобритании поддерживали планы единой валюты в «Общем рынке». А леди Тэтчер сказала: «Пока я жива, евро в Великобритании не будет». <…> Миттеран, Коль и другие европейские лидеры просто бесились: «Все страны идут в ногу, кроме одной Мэгги». А Мэгги никогда не ходила строем. «Тэтчеризм» обзывали «джунглями» и «самолетом без пилота» и противопоставляли ему «пилотируемую Европу», в которой действуют четкие правила. Маргарет Тэтчер и вправду ненавидела правила. Она доказывала, что расширение интеграции уничтожит британские достижения. К черту правила, если они уничтожают лучшее! На нашей встрече Ирина Бусыгина из МГИМО упоминает что-то об объединенной Европе. Леди Тэтчер: «Я — европейка? НИ-КОГ-ДА! Я — антиевропейка! Я всю жизнь с Европой боролась! Что хорошего мы видели от Европы? Она дала нам только национализм, фашизм и коммунизм». ТЭТЧЕР И ПОЛИТИКИ Одного члена нашей делегации леди Тэтчер спросила: «Вы чем занимаетесь?» — «Я политик». — «А что еще умеете? Вот я, например, химик».

Маргарет Тэтчер

303

А узнав, что Валерий Сухих (председатель Пермской городской думы) тоже по образованию химик, обрадовалась: «Знаете, когда я после Оксфорда работала в химлаборатории, мне было очень интересно наблюдать в микроскоп. Капаешь на покровное стекло химикаты и смотришь, как зарождаются кристаллы. Они такие красивые и начинают расти, расти, расти…» Леди Тэтчер увлеклась и развела руки в стороны, чтобы показать, как разрастались кристаллы… И, на минуту задумавшись, сказала усмехаясь: «А потом я эту схему перенесла на парламент». ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ Итак, на нашу встречу в Эрмитажных комнатах Сомерсет-Хауса пришли британские политики самого высокого ранга. Перед огромной толпой посреди зала стоит маленькая женщина. 77 лет. (Возраст не скрывает.) Никакой должности. 12 лет «пенсионерской жизни». Сильно болеет. Уже редко появляется на публике. Но — красное платье, туфли на шпильке, прямая спина, внимательный взгляд ярко-голубых глаз, бокал шампанского в руке. Абсолютная твердость. Абсолютная естественность. И — немыслимая точность даже полужеста. Говорит речь. В оглушительной тишине. Какой-то материализованной. Нечеловеческой. Наверное, в такой тишине говорил Сталин. Но то была тишина — через страх. А эта — через что? Потом я обнаружила: леди Тэтчер и молчать умеет так, что все смотрят на нее, а не на говорящего. Нет, Маргарет Тэтчер — не просто человек власти. Она — человек непререкаемой власти. И власть эта вытекает не из занимаемой должности. А — из таланта. Чем больше таланта — тем больше власти. Талант делает человека личностью. А политиком делает человека ответственность перед своим талантом. Такие люди, как Маргарет Тэтчер, бездонно ответственны перед своим талантом. На весь ХХ век их было, может, двое или трое… Уинстон Черчилль, конечно37. Маргарет Тэтчер. Ну и от себя назовите — кого хотите… Черчилля она боготворила. В юности видела живьем. Слушала речи. Герой-кумир — на всю жизнь. Как и отец. Алфрид Робертс и Уинстон Черчилль — два самых главных мужчины Маргарет Тэтчер.

Читайте также: Перо пэра. Зачинщик холодной войны (фултонская речь), блистательный политик Уинстон Черчилль был еще и писателем. Впрочем, почему был? // Новая газета. 25 декабря 2000. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

304

Кстати, она НИКОГДА не мерилась славой с Черчиллем. От зависти спасает восхищение. Восхищение Черчиллем помогло Тэтчер стать тем, кем она стала. «Коллективное бессознательное» победить нельзя. И хотя леди Тэтчер говорила: «Я НИКОГДА не устану быть премьер-министром», — ей пришлось уйти в отставку. Но где теперь те, кто вынудил ее это сделать? Может быть, кто-то в этой толпе стоит — боясь шелохнуться! — посреди огромной залы и оглушительной тишины? Все коллективные победы — пирровы. Чтобы быть услышанным, нельзя петь хором. Только одиночные голоса слышны. Только солисты внушают доверие. А на что великий политик больше просто хорошего? На всю свою величину. На чудо. P.S. В девять лет Маргарет Хилда Робертс выиграла городской конкурс по чтению стихов. И когда директор школы, поздравляя, отметил, как ей посчастливилось, она сказала: «Нет, я это заслужила». Я думаю, в девять лет Мэгги уже стала «железной леди». А до этого была просто железной?

305

ГОРБАЧЕВЫ 19 сентября 2014 ЖИЛА СВЕТОМ Пятнадцать лет назад умерла Раиса Максимовна Горбачева О счастье чего только не написано. Что счастье скрывается под псевдонимом. Или что несчастье — просто частный случай счастья. Или вот что: человеческое счастье вообще не включено в план Мироздания, есть только негативное счастье (как отсутствие несчастья, хотя бы относительное, это когда худшее обошло стороной), и поэтому уже благо, если мы сможем трансформировать свое истерическое несчастье в обычную несчастливость. Или что счастье достижимо путем тренировки сознания. Или что счастье возможно только в качестве терапевтической цели. Кто-то верит в счастье как в конечную цель. Кто-то настаивает, что всякий живущий неизбежно должен быть счастлив. А само слово происходит от исландского happ, что в переводе означает «везение» или «удача». И говорят, что счастье или несчастье обычно приходит к тому, у кого и того уже избыток. *** Когда-то я у всех, у кого брала интервью, спрашивала: «Вы — счастливый человек?» Спрашивала, глаза зажмурив от ужаса, понимая, что задаю самый банальный вопрос на свете. Но задав его однажды и получив небанальный ответ, не могла уже остановиться. Один «трудный подросток», с которым мы долго-долго общались, ответил на полном серьезе: «Я — полусчастливый». Одна абсолютно счастливая (на мой взгляд) женщина, которой к тому же исполнилось уже девяносто лет, сказала: «Счастливых людей не бывает. Но у меня счастливый характер». А один мужчина, очень известный, знаменитый, удачливый, у которого было не просто торжество тщеславного успеха, а глубокий и внятный опыт, и семья замечательная, и дети, и преданные друзья; и я сама себя при этом ругала: ну зачем его-то спрашиваю, и так понятно, что счастлив, неизбежно,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

306

безусловно, безысходно; так вот, он посмотрел на меня внимательно и спросил: «А как это узнать?» *** И вправду — к а к? *** Наверное, просто у в и д е т ь. В себе или в других. *** Я видела вместе Раису Максимовну и Михаила Сергеевича Горбачевых. Они были не из тех, кто лезет вон из кожи не столько ради обретения счастья, сколько ради того, чтобы их все считали счастливчиками. Они вообще никого из себя не изображали. Никакого дешевого навязчивого оптимизма. Ни малейшего настаивания на собственной значительности. Никакой важности или мрачности. Просто свободные, благородные, достойные, любящие друг друга, счастливые люди. Что-то было очень правильное в том, что перестройку начал в возлюбленном отечестве человек, влюбленный в свою жену. Без ощущения затюканности и несчастности. А со стремлением (усилием) к счастливому равновесию. И в безнадежности и бессмысленности советского застоя происходило освобождение: через любовь, в любви! И страна вдруг как опомнилась. И оказалось, что близость — это ВСЕ, что существует вокруг нас. А избавление от ненависти — наше внутреннее разоружение. И мы — не империя зла, а просто люди из просто жизни. И не надо, чтобы нас боялись и с ч и т а л и с ь с нами. Дешевые все это игры! Есть только любовь — то конечное и высшее, что оправдывает наше здешнее существование. И только любовь может нас ВОЗВЫШАТЬ и УКРЕПЛЯТЬ! *** Раиса Максимовна была очень красива. И в ней была легкость.

Горбачевы

307

Та легкость, что — высшая мера подлинности. Я помню, что, когда общались, мы с ней много смеялись. В ней не было вражды. Ни к кому. И ожесточения не было. А была постоянная радостная готовность отмечать (находить) только хорошее, помнить только хорошее, говорить только о хорошем, держаться только за хорошее38. Черное она тоже видела. Но верила в «бесконечное белое». То, которое дает лучу зрения идти, не встречая себе предела. Я не знаю, была ли она религиозным человеком. Но точно знаю: жила по Евангелию. Жила светом, в свете. *** Михаил Сергеевич ее за эти пятнадцать лет не забыл. Его любовь к ней стала еще сильнее. Спасибо, Раиса Максимовна, за то, что были. За то, что любили. За то, что любили Вас. За то, что сделали Михаила Сергеевича навсегда счастливым. За то, что годы перестройки были самыми счастливыми и осмысленными годами нашей жизни. А раз все это было — просто так не исчезнет. Подлинность и сильные чувства еще никто не отменял. И не отменит. Как и истинность слов из Песни песней: «Положи меня, как печать, на сердце твое… ибо крепка, как смерть, любовь».

Читайте также: 11 лет назад… // Новая газета. 10.09.2010; Ирина Вирганская-Горбачева: О родителях и семейных ценностях // Новая газета. 25.02.2011. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

308

2 марта 2016 МИХАИЛ ГОРБАЧЕВ: «ДЛЯ МЕНЯ СИТУАЦИЯ ТАКАЯ, ЧТО НАДО ДАВАТЬ ОТПОР»

Первому и последнему президенту СССР исполняется 85 лет 39 Михаил Сергеевич Горбачев не заботится о «своем силуэте», о «дуге своей жизни». Хотя у перестройки — горбачевский профиль. Перестройка — это свобода, которой никто до той поры не знал. Это сумасшедший воздух свободы. И при этом Горбачев вводил в политику и в жизнь нормальность. Это слово нам кажется кодовым, ударным. Как политик он и сам не избегал быть человеком и никогда не учился искусству дополнительной профессиональной черствости. Самое большое, что можно сделать для того, кто лучше, чем мы: продолжать в его духе, не снижать уровень. Пока у нас быть на горбачевском уровне плохо получается. Но надо стараться40. О том, что Горбачев считает своим главным достижением как человека и как политика Тут меня собрались судить... Те, кто присвоил себе право учить народ, как жить, сейчас хотят добраться еще и до суда. Это публика опасная, потому что они выступают под знаменами патриотов. Я обычно считал, что вроде неудобно себя хвалить, но сейчас ситуация такая, что надо давать отпор. Вот эта последняя вылазка, да кого — Никиты Сергеевича! Я и Хрущева Никиту Сергеевича уважаю, и этого тоже. За фильмы его уважаю. Михалков — серьезный режиссер, заслуги у него большие, и я это прямо сказал. Но когда такие люди начинают так высказываться, то они могут всех запутать. «Слушайте, это сам Никита Сергеевич сказал... Он же с Путиным все время... Может, обсуждают все, чтобы никто не слышал».

Авторы: Зоя Ерошок, Андрей Липский. — Прим. сост.

Читайте также: «Есть ли жизнь после Эльбруса? Есть!» (В магазине «Москва» прошла презентация новой книги Михаила Горбачева «После Кремля») // Новая газета. 24.11.2014; Франсуаза Саган о Михаиле Горбачеве: «Макиавелли соединился здесь с Дон Кихотом» // Новая газета. 06.03.2015; Михаил Горбачев: «Я никогда не соглашусь, что России чужда свобода» // Новая газета. 13.10.2017. — Прим. сост.

Горбачевы

309

Перестройка осуществлялась под руководством группы политиков, которую я возглавлял, будучи генсеком. Иногда удивляюсь: все грехи приписывают лично мне, а вот когда до хорошего доходит дело, обо мне забывают. Мы, затеявшие перестройку, шли шаг за шагом, медленно, нас за это критиковали, называли Горбачева «киселем», но мы шли дальше и дальше. И дошли до того, что в конце концов люди поняли: оказывается, они имеют конституционное право говорить, ставить вопросы. Ну ведь известно, что даже за элементарный с остринкой, с перцем анекдот можно было в свое время получить путевку в дальние края. Гласность — это королева демократии, отсюда начинается свобода слова, отсюда начинается свобода мнений, она выходит на телеэкран… Короче говоря, общество начинает заниматься своими проблемами, принимать участие в их решении. Я думаю, это самое главное из того, что мы сделали. И, между прочим, в этом мало моих открытий, все это, так или иначе, уже кем-то придумано. Кстати, и Ленин говорил: «Побольше света». Значит, нужна гласность, открытость, чтобы все темные углы были видны, чтобы всё, что нам мешает, вредит или на пути стоит, мы знали. И самое главное, чтобы люди почувствовали себя гражданами. Если этого нет в обществе, то нет и основ демократии. Когда говорят: «мы не готовы», «наш народ до демократии не дозрел», надо понимать, что не народ не готов, а те, кто его замордовал. Зачем? Чтобы подбрасывать ему всё, что им выгодно, решать свои проблемы, набивать свои карманы. Сейчас, между прочим, опять эта проблема стоит очень остро: у нас идет наступление на демократию. Ну и, конечно, мы всё это связали с внешними делами. Я думаю, это даже можно поставить на первое место. Ведь для того, чтобы был успех в перестройке, вообще в жизни — без всяких лозунгов — нужен мир. А уже потом образование, хорошая медицина, социальная защита и так далее. То есть надо создать международные условия, чтобы общество могло развиваться, воспринимая все, что предлагает современная наука. Вот все это дала перестройка. Мы подписали важные договоры с американцами, ликвидировали огромную часть ядерного оружия. Но, смотрите, ведь сейчас опять ядерное оружие в почете. Оборонные документы во многих странах опять допускают его применение. И наши пошли по этому пути. Говорят о применении в исключительных случаях. Но эти случаи можно просто придумать, и тогда на арену выходит ядерное оружие! А при том огромном массиве этого оружия даже в двух странах, а тем более во всех ядерных странах, его достаточно, чтобы подорвать

310

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

существование нашей планеты. Это не шутки и не треп болтунов — это выводы ученых. Еще Джон Кеннеди, выступая в 1963 году на встрече с избирателями, говорил: «Если вы думаете о том, что может быть пакс американа, то этого не будет. Или мир для всех, или его не будет вообще». И сейчас надо опять ставить этот вопрос ребром. О встрече динозавра с твердолобым большевиком Первая встреча с Рональдом Рейганом у нас была в Женеве. Приехали, я в пальто — вообще-то прохладно было. А он выходит в костюме — ну актер же, будь здоров, надо показать класс, Америка ничего не боится! Первый час беседы вдвоем (только с переводчиками) показывает, что мы можем чего-то достичь, а можем не достичь ничего. Я выхожу, меня наши из делегации спрашивают: «Как впечатления, Михаил Сергеевич?» Я им: «Ребята, нам будет сложно». То, что он крайний консерватор, это было нам ясно, его вся мировая пресса звала «ястребом». «Но, по-моему, — говорю, — это не ястреб, а динозавр». А на той же неделе Newsweek дал утечку с нашей встречи. И когда спросили Рейгана, какое у него впечатление о Горбачеве, он говорит: «Твердолобый большевик». Вот так: у нас Горбачев — «кисель», а там — «твердолобый большевик». Все шло трудно, но мы все-таки приняли совместное заявление, где было записано главное — ядерная война недопустима, в ней не может быть победителей. Но если к такому выводу пришли два лидера, у которых на тот момент сосредоточено 95% мирового ядерного оружия, то возникает вывод, что от такого груза надо освобождаться. И процесс начался. Почему надо поставить памятник Рейкьявику А потом «дух Женевы» начал исчезать. Я вижу, что переговоры по ядерному вооружению ничего не дают, все повисло, застопорилось. Рейган прислал мне какое-то письмо, наше Министерство иностранных дел подготовило ответ и дало мне на согласование. Я прочитал и сказал: «Это не пойдет. Надо предложить такие условия, от которых он не может отказаться». Если он будет отказываться, то все увидят, кто подрывает перспективы, касающиеся всего мира. Моя идея была такая: предложить сократить стратегические ядерные вооружения на 50%. Договорились немедленно встретиться. Я предложил места — Лондон, по-моему, Париж. Рейган предложил Рейкьявик. Вроде такая игра — на полпути. Ну-ну, на полпути, так на полпути, главное — встретились. Я бы памятник установил специально для Рейкьявика — что люди могут сделать, если сильно захотят, если проявят политическую волю для сохранения мира.

Горбачевы

311

Хотя начиналось все очень тяжело. Сказать «туго» — это не сказать ничего. Вот «нет», и все. И это сопровождалось рассуждениями, что Советскому Союзу нельзя доверять. В конце концов, мы в Рейкьявике дошли до согласования сокращения ядерной триады на 50%, дошли до СОИ41. И это стало камнем преткновения. Кто-то из них раньше уехал, дали интервью и сказали: «Не договорились, провал». Я иду, навстречу — тысяча человек: со всего мира пресса. Было такое ощущение, что меня прожигают глазами, я это чувствовал физически. В общем, я все сказал: как шло, о чем договорились, о чем нет. Здесь, говорю, были заявления, что это «провал», а я считаю, что это — «прорыв». Мы прорвались через все трудности и проблемы, о которых вроде нельзя было договориться. Остался один пункт — СОИ. А наутро после моего выступления госсекретарь Шульц заявляет: «Да, все-таки Рейкьявик — это прорыв. Мы прошли через такие барьеры...» И после Рейкьявика пошел переговорный процесс. И по ракетам средней дальности, и малой... Вот что такое Рейкьявик. Для чего нужны идеалы Если бы я был безыдейный человек — никаких переговоров не было бы. Да я бы просто пользовался тем, что я генсек. Идеалы и вправду существуют отнюдь не только для идеалистов. Идеалы нужны всем людям. Такие нормальные человеческие гуманные идеалы. Потом они вошли в наше новое мышление. Иметь убеждения и не питать иллюзий У меня всегда были убеждения. И я за них держусь. Это очень важно: иметь убеждения и не питать иллюзий. Хотя правильно говорят: необходимо очень много времени, чтобы убеждения, которые мы приобрели, стали нашей плотью. На это надо уметь тратить время и силы. Это работа и умственная, и общественная. Мои убеждения проявлялись в том, что я предлагал. Это было нужно стране. Поскольку ни демократии, ни нормальной обстановки для людей не было. Люди выталкивались из политики. И отовсюду. Просто были заложниками у меняющихся элит.

Стратегическая оборонная инициатива, также известная как «звёздные войны» — американская программа противоракетной обороны. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

312

О предательстве Самые тяжелые страницы моей президентской жизни и деятельности — это предательство. (Пауза.) А потом мне стали приписывать предательства… Я предал страну. Отдал то, отдал это. Кому-то отдал Польшу, кому-то — Венгрию… Как будто это было наше имущество. Да, такой взгляд сейчас у людей власти или около власти. Но кому мы отдали Польшу? Полякам. Кому Венгрию? Венграм. Не инопланетянам же. О профессиональных патриотах Я вижу, как кучка патриотов сейчас крутится около трона, сбивает с толку. Вижу этот профессиональный патриотизм. Кто это сказал: «Патриотизм — это прибежище негодяев»? А вот Наум Коржавин правильно сформулировал: «Патриотизм — это любовь. А не способ самоутверждения». Я думаю, со временем все станет на свои места. Но я до этого времени уже не доживу. Не надо строить тюрьмы вместо детских садов У меня претензий к своей стране нет. Но вот что меня сегодня тревожит: мы не видим вектора на свободу. Вектор направлен в другую сторону. На контроль. На регламентирование, на произвол. На единообразие. Нет, не надо строить тюрьмы вместо детских садов. Никогда не врал Я враньем не занимался. Мог ошибаться. Мог неправильно что-то делать. Но не врал никогда. Оружие и кулак не должны быть на первом месте Почему чуть ли не большинство российских граждан поддерживает сегодня антизападную риторику? Почему многие говорят: правильно, что закрутили гайки, так и надо? Я думаю: вот это как раз и есть то, что перестройка не достигла своих целей. Богатая страна не могла колготками обеспечить женщин. Душились в очередях за колготками, за туфлями. И за всем самым необходимым в будничной, повседневной жизни. Хотя каждодневная жизнь и есть самая главная жизнь, да? А на передний план ставилось оружие, оружие, оружие, кулак…

Горбачевы

313

Вот и сейчас… Я поддерживаю меры президента по укреплению обороны. Это важное дело. Но нужно совмещать обороноспособность и нормальное, свободное развитие общества. Мои деды как судьба крестьян при советской власти Дед Пантелей после Первой мировой вернулся с турецкого фронта, а дед Андрей — с австрийского. Обе семьи были абсолютно бедняцкие. Дед Пантелей рано остался без отца, в тринадцать лет, а с ним еще четверо младших братьев и сестер. Характер у этого деда был спокойный, но дух перемен в наше Привольное принес именно он. Сначала создавал в селе крестьянские коммуны, потом ТОЗы — товарищества по обработке земли. Потом начал организовывать колхоз, потом стал его председателем. А дед Андрей крутой по характеру был. Не признавал колхозов категорически, оставался единоличником. Отец взял сторону тестя, моего деда Пантелея. И вступил в колхоз. Стал трактористом. Кстати про колхозы. Я уже, когда подрос, часто к своей любимой бабушке Василисе приставал: «Расскажи, как дед проводил коллективизацию, как создавал колхозы?» Колхоз тот назывался «Хлебороб». А бабушка: «Ой, Миша, яко же це таке було дило». Хохлушка была вдребезги. «Вичиром вин создасть килхиз, а наутро разбилось, уси разбежались». Так что я с детства знал, что загоняли людей в колхозы. И когда одним из вариантов моего распределения после университета была аспирантура на кафедре колхозного права, я сказал: «Спасибо, не надо, знаю я это ваше колхозное право». Я запомнил тридцать третий год. Мне и трех лет не было. Но помню, как дед Андрей ловил лягушек и в котле большом их варил. А когда они сварились, то белым пузичком всплыли наверх. В том году съели всё. Даже семена съели. А все равно почти полсела Привольного умерло тогда от голода. Деды договорились У дедов моих, Пантелея и Андрея, все время были разногласия, всю жизнь они яростно спорили. И только единственный раз случилось согласие. Это — когда моя мама не хотела выходить замуж за моего отца, ну, не нравился он ей тогда, а отец мой очень хотел на ней жениться. Это был двадцать девятый год. Деды Андрей и Пантелей жили на одной улице, почти напротив стояли дома, через дорогу. Отцу было двадцать лет, маме — девятнадцать.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

314

Так вот: деды тогда встретились и договорились. И объявили свое решение: жениться! Всё! Чистая демократия. Мать никто даже не пытался поуговаривать. (Смеется.) А отец мать любил очень. Всю жизнь. Заботился о ней. Куда б ни уезжал, привозил ей подарки. И жили мои родители между собой хорошо, с любовью обоюдной. Первые две недели своей жизни я был Виктором Когда я родился, отец и мать назвали меня Виктором. А через две недели меня крестили в церкви соседнего села Летницкого. В нашем Привольном церквушку разрушили большевики. И вот когда меня вынули из купели, священник спрашивает деда Андрея: «Как назовем?» И дед, не советуясь ни с кем, говорит: «Михаил». А еще меня сразу после крещения закутали в тулуп, большой и теплый. И в этом тулупе повезли домой. Говорят, если после крещения закутать ребенка в тулуп, то он вырастет богатым. Родился, как Иисус Христос, в хлеву Прошли годы, росла моя дочка Иришка и очень любила гостить в Привольном. С дедом Пантелеем они ездили по полям на лошадях, на линейке. И вот как-то она, уже взрослой, поехала в Привольное, возвращается оттуда и спрашивает меня: «Папа, а ты знаешь, как ты родился?» — «Знаю». — «Как?» — «Ну, я знаю. А ты знаешь?» — «Да, теперь знаю: ты родился рядом с хлевом, где коровы содержались». А дальше Иришка меня спрашивает: «А ты знаешь, что такое Михаил в переводе на русский?» Я говорю: «Знаю. А ты знаешь?» — «Знаю». Я говорю: «Давай договоримся: ты знаешь и я знаю, и об этом больше мы не разговариваем». (Смеется.) А имя Михаил, если вы не знаете, означает «равный богу». О чувстве дома Хата деда Андрея и бабушки Степаниды была такая очень протяженная: вот здесь, на восток (показывает руками), их комната… Бабушка Степанида красивая такая была. Умирала долго и мучительно от рака во время войны, в сорок третьем. И все говорила: «Получу письмо от Сережи, и тогда мне ничего уже не надо…» Умерла. А через две недели пришло письмо от отца. Так вот: тут, значит, горница в их доме была, тут весь восточный угол в большом и очень красивом иконостасе, лампада всегда горит, на земляном полу коврики из кусочков тряпичных, ткали женщины семьи сами…

Горбачевы

315

У иконостаса они молились, дед Андрей и бабушка Степанида. Каждый день. И отец мой много молитв знал и молился. Пока пацаном был. А потом стал коммунистом и тоже молился (смеется) уставу партии. Отец вступил в партию на фронте. Я потом, когда сам вступал в партию, отца спрашивал: «А что ты писал в анкетах о дедах?» Оба же деда были до войны арестованы, их судили. Я спрашивал: «Что мне вот теперь писать?» А он говорит: «Ничего не писал. Я вступал на фронте. А что там писать, идешь в атаку, на смерть. Вернешься живой, значит, хорошо… Там эти вопросы не интересовали». Ну, дом-то надо дорассказать. Вот здесь (чертит руками в воздухе) шла вторая комната. Такая большая-большая. Тут у большого окна стоял длинный деревянный обеденный стол и лавка, семья из восемнадцати человек садилась за один раз есть. В этой комнате хозяйничала бабушка, и я ей помогал. Две печки в той комнате были. Одна печка — русская, большая, хлеб там пекли, и малыши спали. И здесь же, рядом, печка маленькая, на ней готовили. Когда отец с матерью поженились, огородили им часть этой комнаты. Дальше — сени. В сенях один выход на улицу, а второй — в хозяйственную часть, где я так любил в детстве крутиться, хомуты там лежали, зерна запасы, корма, семена. А оттуда выход прямо в коровник. И вот там на солому и сено дерюжки всякой накидали, и мама меня рожала. Так началась моя жизнь. Ой, сколько в этих сенях событий происходило! И сколько там потайных уголков было! А главное, что мне запомнилось, сухари мешками висели сушеные. Когда война началась, эти сухари очень выручили нас. Особенно в первый год. Потом уже черт-те что ели… Как из-за кукурузы дед чуть не убил отца Тридцатый год. Моя мать как раз меня вынашивает. Отец с матерью перешли в маленькую хатку, жили отдельно, но тут же, рядом, просто на другой стороне улицы. Как я уже говорил: отец мой вступил в колхоз, а дед Андрей был единоличник. И вот осенью в тот год им предстояло разделить выращенный урожай кукурузы, а урожай пришел большой. И кукурузу свезли для окончательной просушки во двор деда Андрея. А беременная мною мама любила сидеть по ночам во дворе, воздухом свежим дышать. И видит вдруг однажды, как кто-то кукурузу во дворе деда Андрея таскает из общей кучи на чердак. Она пришла к отцу, переживая, рассказала ему все. Он к своему отцу, к моему деду Андрею: «Бать, а куда кукуруза делась?» — «Как куда, никуда, вон она во дворе лежит!» А отец знал

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

316

уже, куда дед Андрей кукурузу припрятал, и пошел наверх по лестнице на чердак. А дед за ним, как коршун, набросился, началась у них там драка. Отцу было уже года двадцать три — двадцать четыре. Бабушка Степанида прибежала к моей маме: «Мария, Мария! Батька убивает Серегу!» Но отец же молодой был, крепкий. Скрутил деда. Кукурузу вернул на место. Такое было подведение итогов. (Смеется.) Отец мой незлобивый был. Постарался, чтоб история эта кукурузная за пределы семьи не вышла. А урожай тот поделили по справедливости.

Как моих дедов сажали Как единоличник дед Андрей получал от государства задания — сколько ему посеять и сколько сдать зерна. И выполнял эти задания очень добросовестно. А дед Пантелей, возглавляя колхоз, пользовался среди односельчан большим авторитетом. И вот приходит тридцать третий год. Засуха и страшный голод. Детей нечем было кормить и в той семье, и в той. Трое детей умерло от голода у деда Пантелея, и трое — у деда Андрея. Наступила весна. А сеять нечего. И вот органы власти посчитали саботажем срыв посева. И деда Андрея сослали в Сибирь. На лесозаготовки. Вернулся он досрочно, в тридцать пятом. Привез много грамот за хорошую работу. И повесил их в рамочках рядом с иконами. После ссылки дед Андрей вступил в колхоз. Проработал там до конца своих дней. И работу его всегда отмечали как самую лучшую. А в тридцать восьмом в наш дом пришло новое горе. Арестовали деда Пантелея. Обвинили его в троцкизме. Черт-те что: где Троцкий и где мой дед Пантелей… Четырнадцать месяцев деда Пантелея допрашивали и пытали. Дед не признал себя виновным. Без суда его должны были расстрелять. Но дело направили в прокуратуру края, чтобы получить санкцию на исполнение приговора. И вот там помощник прокурора, молодой, кстати, человек, спас моего деда Пантелея… Почему я стал политиком? Знаете, есть вопросы, на которые я до сих пор не могу ответить. Вот почему я пошел на юридический факультет, хотя больше всего любил математику, физику и историю? Из-за дедов своих.

Горбачевы

317

Оба деда, значит, были арестованы при Сталине. Одного деда даже успели уже к расстрелу приговорить. И вот помощник прокурора доложил прокурору, что оснований для расстрела моего деда нет. Человек вник в суть дела и доложил. А расстрелять должны были вот-вот. Тогда же быстро все делалось. Свирепствовали «тройки», арестовывали, приговаривали к расстрелу и исполняли приговор почти мгновенно. А помощник прокурора пошел поперек. И дед мой был спасен. И это сыграло свою роль в том, почему я пошел на юридический и почему стал политиком. Я знал историю своих дедов… Я знал, что и помощник прокурора может руководствоваться законом и быть человеком, и сам прокурор, который согласился с помощником, тоже. И они, несмотря на все свое прокурорство, могут действовать по закону, а не по чьей-то злой воле, могут быть людьми и могут защищать, а не казнить. А это великое дело! И вот пока я рос, взрослел, выбирал себе профессию, я все время об этом думал, неотступно это осмыслял, и мне захотелось поступать на юридический потому, что захотелось больше закона, больше права. Такая связь, понимаете? Надо было создать правовое государство. (Пауза.) Но, кстати, мы пока — что касается собственно здания правового государства — на порожках только. Еще даже не вошли в сени. И вот еще откуда политика появилась: я в школе вовсю верховодил, был заводилой, отличником. Потом меня избрали секретарем комсомольской организации. А в десятом классе вступил в партию. Мне девятнадцать лет было. Никто школьников в партию не принимал. Ни тогда, ни после. Но я ж уже был орденоносец. Пять лет работал с отцом на комбайне. Помощником комбайнера. И мы с отцом столько зерна намолотили, что ему орден Ленина дали, а мне — Трудового Красного Знамени. А началось все — знаете как? Отец вернулся с фронта и говорит: «Слушай, Миша, у меня к тебе разговор есть. Ты видишь: вся страна разрушена. Надо восстанавливать. Я это к чему? Может быть, тебе пойти со мной летом помощником комбайнера поработать на уборке?» Вот у нас такая семья была. Простая. Строгая. Но — никакого ни на кого давления, никакой ругани. Уважение ко всем. И к детям тоже. Ну я, конечно, обрадовался. У-у, что ты, за штурвал!

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

318

А когда школу оканчивал, отец спросил меня: «Слушай, ты как думаешь, дальше учиться или будем вместе работать продолжать?» Я говорю: «Папа, я получил медаль, хочу попробовать учиться». Отец говорит: «Ну ладно». Так что «центральные пункты» формирования меня как политика: Привольное и семья. Именно Привольное и семья воспитали из меня человека нормального. Я по двенадцать, а то и по двадцать часов подряд работал на комбайне, в жарищу дикую, кровь из носу у меня шла, и по пять кило терял за жатву, отец и старшие товарищи-механизаторы — они помогли мне осознать ценности человека труда. А дальше — университет. Без университета, прямо скажу, был бы совсем другой сценарий. Без этих пяти лет меня бы как политика не было. Университет дал очень основательные знания и духовный заряд. Была задана интеллектуальная высота, которая надолго, нет, навсегда избавила меня от самовлюбленности, самомнения, самоуверенности. И именно в университете я понял: надо быть судимым по законам интеллектуальной чести. Все это очень помогало мне выстоять в самые трудные дни. Университет я окончил с красным дипломом. А потом работа с молодежью на Ставрополье. Я мотался по краю, общался с людьми, и мы столько всего придумывали и воплощали в дела… И меня двигали, двигали быстро. Вы представляете, в пятьдесят пятом году я окончил университет, а через пятнадцать лет, в семидесятом, стал первым секретарем крайкома партии. Я был самым молодым членом ЦК. Раиса принимала всегда самые простые и самые лучшие решения Еще ни слова не сказал вам о Раисе. Вот подходим. (Пауза.) Жалко мне ее. Страшно жалко. Я все думаю, наверное, что-то можно было сделать еще… до сих пор перебираю в памяти, перебираю… а что если бы… и как могло такое случиться, что я ее не смог спасти… Раиса на год меня моложе была. Приехала в Москву из Сибири. С золотой медалью школу окончила. Я с серебряной, по немецкому была четверка. И она на год раньше меня выпустилась со своего философского. И вот Раиса уже год училась в аспирантуре педагогического института имени Ленина, когда подошло мое распределение. «Что будем делать?» — спрашиваю я. А она: «Куда ты, туда и я». Простое решение, да? Раиса всегда принимала самые простые, они же самые лучшие решения. Когда я приехал на Ставрополье, первым делом стал искать жилье. Чтобы побыстрее забрать Раису из Москвы. Прямо по улицам ходил и искал.

Горбачевы

319

И вот мне посоветовали один адрес, дом под горой. Два старых учителя там жили, как ее звали, забыл, а его — Григорий Васильевич. Когда мы потом вместе отмечали какие-то события или просто в воскресенье обедали и выпивали по рюмке, Григорий Васильевич, как чутьчуть хватит, начинал учить Раису: «В трезвом состоянии или нетрезвом — надо трезво смотреть на жизнь». Мы сняли у них комнату. Дом большой был. А комната наша — одиннадцать метров. Топили углем, воды в доме не было, надо носить с улицы, окна старые, расхлябанные, пол шатается… А кровать, кровать! Кровать была с пружинами, и когда на нее ложишься, пружины почти до пола доставали. Там мы и жили, пока Иришка не родилась. Платили двести рублей за квартиру. Первые два года Раиса никак не могла устроиться работать. Хотя философов с философским образованием на Ставрополье вообще не было, но все места занимали бывшие историки. Первое, что я купил в то первое жилье, — два стула. А из Москвы как раз пришел почтой ящик с нашими книгами. И мы вот так поставили этот ящик, что это был и наш стол, и наша библиотека. Очень удобно. Пища духовная и материальная. Конфликта нет, все вместе. (Смеется.) Кстати, когда в семьдесят восьмом меня с поста первого секретаря крайкома партии забирали в Москву, я уехал раньше и писал Раисе: «Побольше вещей выбрасывай или отдай соседям». Так вот: из тех очень немногих вещей, что она взяла с собой в Москву, были те два стула, которые я купил к ее приезду в Ставрополь в пятьдесят пятом. Мне было приятно, что именно их она не выбросила. Как Сталина меняли на Тараса Шевченко Я был делегатом от комсомола на ХХII съезде партии. Интересный был съезд. Четырнадцать дней шел42. А Раису в это время послали в Киев, в университет на переподготовку, она уже работала, преподавала. Кстати, на первых порах зарабатывала больше меня. Я уже позже ее обогнал. И вот она мне пишет из Киева, что по решению съезда, на котором я был, сняли в одну ночь бюст Сталина с постамента, а в другую ночь поставили на тот же постамент бюст Тараса Шевченко. И проходит еще дня дватри, и на постаменте зубилом было высечено: «Ой вы, хлопцы, хлопцы, шо ж вы наробили, на грузинску сраку менэ посадили». (Смеется.)

В октябре 1961 г. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

320

Наедине со всеми Я пока писал свои книги, особенно «Наедине с собой», все время со своими родными разговаривал. Даже во сне. Особенно с мамой и Раисой. С отцом почему-то меньше. Хотя когда мне было 13—15—19 лет, у нас с отцом были уже мужские взрослые отношения. Пока отец был на фронте, я два года не учился в школе. Началось это с оккупации, а потом понравилось в школу не ходить. Может, уже тогда любовь к свободе захватила? (Смеется.) Помню, отец прислал маме письмо с фронта: «Продай все, одень, обуй, книжки купи, но пусть Михаил обязательно учится». Это был сорок четвертый год. Ходить в школу мне и правда было не в чем. И книжка учебная — одна. Ну, вот пошел я в школу, в конце первой четверти, перед ноябрьскими, сижу и ничего не понимаю, все забыл. Ушел до конца занятий домой. Бросил перед матерью свою единственную книжку и сказал очень твердо: больше в школу не пойду. Мать заплакала. А потом собрала какие-то вещички и ушла. Вернулась поздно вечером без вещей и со стопкой книг. Я сначала и смотреть на эти книжки не хотел, потом открыл одну, полистал, потом стал читать. Всю ночь читал. А утром пошел в школу. С матерью и с Раисой я разговариваю во сне почти каждую ночь Вот мне вчера снилась Раиса. И она мне говорит: «Ой, ты посмотри, что делается». Это она про женщину, которая помогала нам когда-то по хозяйству. Будто эта женщина и еще какие-то люди с ней где-то были, куда-то ехали и напились пьяные. Это же ужас, что в голове. Это же мои мозги все борются. (Смеется.) Дада, продолжаю антиалкогольную кампанию во сне. Со мной это часто бывает. Пятое января — день рождения Раисы. А дочка наша родилась шестого января. В Сочельник. Вот смотрите (показывает фотографии), все наше семейство. Иришка, две внучки — Ксения и Анастасия. Красавицы, да? Внучки с отличием окончили институты. Как и я с красным дипломом университет. И у меня есть правнучка уже и правнук. А дальше — молодость В Бразилии проходил Всемирный съезд гендерных работников. Там обсуждали проблемы возраста. Так вот: оказывается, старость наступает только после семидесяти пяти лет. Не раньше. Всех, кому меньше семидесяти пяти, это должно радовать. Меня тоже радует. Потому что после семидесяти пяти, выходит, сколько хочешь живи. Дальше — молодость…

321

АЛЕКСЕЙ МАЙСТРЕНКО 4 июня 1993 ЕСТЬ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ЗВУЧАТ В ЛЮБОМ ВРЕМЕНИ Всякий раз, когда писала о нем, что-то оставляла не для печати. И не только по цензурным соображениям. Старалась больше достоинства его разбирать, а о недостатках мимоходом, вскользь, мельком. А сейчас вот думаю, что я из него ангела-то делала? Впрочем, может, он и был ангелом — но с мозолями на руках, ангелом любящим, грешным, страдающим. Полную чушь несу. Таких ангелов не бывает. Хотя, конечно, жаль. Почему ангелы такие пресные? С недавних пор мы дружно принялись плевать на тех, кто что-то делал. Странно, но считается, что в условиях тоталитарной системы можно (и нужно) было только бороться, быть «против» и разрушать. Малую травку родить труднее, чем разрушать каменный дом. И в империи тоже. В условиях несвободы у нас в стране давили гениальных поэтов, художников, хозяйственников. А с приходом свободы давить вдруг стало почти некого. Не в условиях дело. Есть люди, которые звучат в любом времени. Ибо, как сказал поэт: «Время? Время — дано. Это не подлежит обсуждению. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем». Он разместился во времени ярко, талантливо и властно. Время порой подминало его под себя, но он, выныривая, упрямо и неустанно диктовал времени свои собственные — очень личные! — условия. И время тушевалось. И — слушалось. Может, потому и сейчас время над ним не властно. И сколько бы времени ни прошло — я буду всегда вспоминать, благодарить и любить этого человека. До самых последних дней своих руководил крупнейшим и сильнейшим хозяйством на Кубани (да и в стране, пожалуй) — госплемзаводом «Красноармейский».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

322

Семьдесят пять лет трудового стажа. Пятьдесят один год из них директорствовал. Я была с ним дружна восемь лет. Три года назад он умер. Алексей Исаевич Майстренко родился в тысяча девятьсот четвертом году. По его словам, «захватил прежнюю жизнь». И после революции каждый наш исторический период был пережит и прочувствован им — участником и свидетелем — лично, в подробностях. Эпохальный человек. Первый поп В семье Леша был младшим из девяти детей. Три года подряд мама приводила его за руку к школьному крыльцу. Там стоял поп, начальник школы. Поп выбирал. Из ста детишек — тридцать. Поп видел, как Леша умоляюще на него смотрел. Но поп его не выбрал ни разу. Леше меж тем исполнилось одиннадцать лет. И как сын батрака он уже должен был идти работать. Рано утром Леша подкрался к школе, залез в окно, встал у двери наготове. Подошел поп, повозился с замком. Открывает дверь, а его (всего, с ног до головы) — Леша обписывает. Накануне Итак, в одиннадцать лет Леша пошел служить. Конюхом. К барину-полковнику, немцу по фамилии Вигант. Леша был старательный, шустрый, охочий до работы. От лошадей вообще не отходил. Он их чистил, кормил, ласкал. «Мои родные, дорогие», — только так к ним обращался. Но как-то уехал полковник на три месяца в Полтаву. А старый конюх Бондаренко, давно завидовавший расположению барина к мальчику, выгнал Лешу с конюшни. Хоть и любил Леша лошадей — но просить и плакать не стал. Засунул руки в карманы своих полотняных штанов, подтянул штаны до пояса, нос кверху, и пошел из конюшни, улыбаясь и посвистывая. Возвращается барин, спрашивает: где Лешка? Того в срочном порядке помыли, почистили, привели. Барин говорит: возвращайся. А Леша твердо: нет, мне в кузнице хорошо. А барин возьми, да такое скажи: «Я, Леша, автомобиль купил, будешь на шофера учиться».

Алексей Майстренко

323

Но тут аккурат подоспела революция, и Лешин барин исчез, и вся прежняя жизнь слиняла, как известно, в три дня. Коллективизация «Вызываю я крестьянина по фамилии Курячий и говорю: или вступай в колхоз, или завтра с сорока пятью килограммами на Мурманск. (Сорок пять килограммов вещей разрешалось взять с собой.) Курячий вначале ни в какую, а на следующий день приходит: ты прости меня, Исаевич, я надумал всетаки идти в колхоз. «Это ты меня прости, Курячий! Не за колхоз сам по себе, вскоре насквозь вся наша жизнь станет колхозно-совхозной, так что не удалось бы тебе, Курячий, удержаться на своем клочке земли. А за то прости меня, Курячий, что ломал я тебя и гнул, унижал тебя, мозольника и кровопотника, когда силой тащил в колхоз и Мурманском стращал». В двадцать девятом, в год великого перелома, он только вернулся из армии. Вскоре его назначили председателем колхоза в Марковском районе Ворошиловградской области. «Пиши: свидетельствую. Пусть эти мои показания станут принародным покаянием». В восемьдесят девятом мне это Майстренко рассказывает. За год до своей смерти. «А другого крестьянина по имени Василек я сослал-таки. Не хотел Василек идти в колхоз, уперся и не сдался. Уходя с семьей на Мурманск, сказал мне Василек: «За что ссылаешь, начальник? Какой я кулак? Я и хлеба пшеничного никогда не ел. Только ячменный». И опять сказал: «Я еще и не жил, а ты меня уже раскулачиваешь». В те годы Майстренко часто посылали и в других районах колхозы организовывать. «В райкоме партии мне сказали: такого-то поставишь предом, а такогото замом. А тот, что предом назначался, был на самом деле придурок деревенский. В прямом смысле. Но — бедняк. По анкете подходит. Записался в революцию коммунистом. В деревне сразу мне сказали: голосовать за него не будем. А это значит возникнет новое политическое дело, запишут всю деревню во «враги народа». Ну я, открывая собрание, сделал страшные глаза и сказал: кто сейчас проголосует «против», знайте: план в вашей деревне по кулакам не выполнен. Проголосовали все «за». А после собрания я прямиком в райком. Кричал там страшно. Через неделю сняли того преда».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

324

Встреча на всю жизнь В двадцатые годы он служил в армии и его часть стояла в одном помещичьем имении. Помещик эмигрировал, имением же управляли два старых агронома. Это были очень талантливые и высокообразованные люди. Они знали тайны. Они знали всё о земле. Он ходил за ними «хвостиком» и впитывал, впитывал… Много из того, что увидел он там, переносил потом в хозяйства, в которых работал. Пруды, теплицы, сады. Меченый В тридцать восьмом ночью услышал стук в окно. Приехал брат из соседнего села: «Леша, тебя должны арестовать». Ждал, когда придут. Все тогда меченые ходили. Но позже выяснилось: заменяли Ежова Берией и какой-то процент (совсем ничтожный) людей выпускали, а не брали. Арест «Когда началась война, я рвался на фронт — не пустили, просился в партизаны — не взяли. Я должен был эвакуировать из Ставрополя в Азербайджан свой совхоз». Он провел эвакуацию, не потеряв в дороге ни одного из тысячи рабочих, перевезя в целости и сохранности все четыре тысячи голов скота, весь инвентарь. В эвакуации его совхоз давал рекордное количество мяса. И вот созывают как-то одно высокое совещание. И Майстренко с трибуны хвалят, хвалят. Забыли лишь отметить, что он сладкий и вкусный. Разозлился он и пошел к трибуне. «Я сказал, что пятьдесят женщин у меня в хозяйстве пухнут от голода и я трясусь каждый божий день от страха, чтобы они не умерли, а женщины эти перевыполняют нормы, в то время как некоторые местные товарищи, мужчины как бы между прочим, не работают вовсе, дурака валяют, и все это, когда война идет». Что было дальше? Арестовали. Но его друзья дали телеграмму в Москву Суслову. Майстренко через двенадцать дней освободили. Скажу, что ты грубиян и водку и баб любишь После войны Майстренко работал на Кубани. Вывел в передовые Староминский зерносовхоз. Но невзлюбил его первый райкома. И хотел подложить свинью: сделать председателем райисполкома.

Алексей Майстренко

325

Первому майстренковская слава была как кость поперек горла. А еще перед этим Майстренко разделал его на партконференции. По делу. Но так тем более… «А что такое предрайисполкома? — говорил мне Майстренко. — Лакей у первого». Короче, первый говорит, если ты в райисполком не пойдешь, я тебя совсем из района выгоню. И никто не придерется, добавляет. Так как я всем скажу, что ты водку и баб любишь и грубиян. И сказал. На бюро крайкома партии. В пятьдесят шестом году. Однако тогдашний первый секретарь крайкома партии Виктор Максимович Суслов (не путать с Михаилом Андреевичем) вдруг рассмеялся: а мне именно такой и нужен! И кинул Майстренко на «Красноармейский». Кстати, Майстренко на самом деле пил крайне редко и чисто символически, не курил вообще никогда, грубил — да, но только начальству, и только неумному, и только когда оно своим неумом в его дела лезло. А красивых женщин — любил, очень. Считал их богинями. Но пленными. Впрочем, это уже другая история. 15 января 1956 года Шестнадцать отделений разбросаны по хуторам. Риса собирают по 30 центнеров с гектара. Техники, дорог — нет. Заработки у людей не выше 45 рублей в месяц… Нет, не поднять все это. Да и в рисе он совсем не разбирается. И вообще ему — пятьдесят один год. Прямо скажем — не мальчик. Уже «вывел в люди», прославил несколько хозяйств в стране. И вот — на тебе! «Упеку в дыру», — вопил тот первый. Упек, гад. Два дня скачет Майстренко по полям на лошади. Злой, как сто чертей. А на пятом отделении его ждут парторг и председатель рабочкома. На столе стоят три ведра. Ведро квашеной капусты, ведро вареной картошки и ведро самогона. Остановился Майстренко в дверях: «Уеду я, хлопцы! Так будет честнее». Те молчат. Головы опустили. Ну чего головы-то опустили? Что за люди… Сидят в дыре — и не рыпаются… Крылышками жмяк-жмяк-жмяк… Пить не стали. Но ведро картошки и ведро капусты уговорили. До утра проговорили.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

326

На рассвете Майстренко сказал: «Ну, дыра, — держись! Сделаем тебя (тра-та-та-та) цветущим садом». И тем же утром 15 января 1956 года собрал Майстренко всех рабочих. – Что делать будем? — спросили его рабочие. – Каштаны сажать, — сказал Майстренко. Посадили каштановую аллею. В общем, мало того что каштаны те сразу прижились, но все эти годы они цветут каким-то сумасшедшим, ликующим цветом. Пушкин и Натали В обе стороны картинной галереи растут два дуба. Это опять же Алексей Исаевич Майстренко сам их сажал… И картинную галерею — совхозную «Третьяковку» — сам организовал. Две тысячи картин. У входа нас встретила красивая женщина в длинном бархатном платье. (Так она обязана приходить на работу каждый день.) Меня он сам повел по галерее. Очень смешная галерея. Тут и Серов, и Дейнека, и Кукрыниксы, и портреты местных знатных доярок. В углу одного из залов — скульптура. Алексей Исаевич мне ее представляет: «Это Натали Гончарова, которая своим б…ством Пушкина погубила». Последние три слова очень скорбно произнес. С какой-то торжественной важностью. Я пытаюсь защитить Наталью Николаевну. «Понимаете, Алексей Исаевич, на этот счет есть разные теории». «Какие?» — пытливо спрашивает меня Майстренко. «Ну, она была молода, искренна. Не изменяла ему. Напротив, любила». Через несколько лет приезжаю в «Красноармейский» с одним своим начальником. Совсем забыла про Натали. Ходим по картинной галерее с Майстренко. Он подводит нас к скульптуре. «Вот Натали… Которая своим … Пушкина погубила. Но есть и другая версия». И без паузы, дальше, на одном дыхании, слово в слово — то, что я ему когда-то говорила, но только так проникновенно, от себя, что я свой собственный текст не узнаю. Как Майстренко сорок женщин плакать заставил Март 82-го года. Приезжаю — и вижу очень расстроенного Майстренко. Что случилось? «Вот у меня сейчас в кабинете сорок женщин плакали». Мол-

Алексей Майстренко

327

чит. Насупился. Помолчав, продолжает: «А потому, что курицы, клуши. Никакого вкуса! Кто так побеждает? Рассуди. Краевой конкурс поваров. Моя Галя Клюкина — клад, не девка — конечно, победить должна. Кто ж как не она. Но там есть задание: вышить скатерть. Я говорю: принеси, покажи, что ты вышила. Приносит. А скатерть — красным вышита! Ну что за куркули! Я в восьми странах по личным приглашениям министров сельского хозяйства был. Я там на банкетах не только коленки у дам гладил. Я и скатерочки разглядывал. «Ко-ори-шневые» цвета благородными считаются, бежевые. Не красные! Галя в слезы, позвали других женщин. Все плачут, говорят, что я тиран, что красный цвет — это красиво». «Почему у нас дети так не прыгают?» В Олимпиаду 80-го года смотрит Алексей Исаевич телевизор. Нахмурился. Нажал кнопку. Перед ним вырос Григорий Завгородний. Директор детской конно-спортивной школы — манежа. – Почему у нас дети так не прыгают? — мрачно спрашивает Майстренко и показывает в телевизор. Григорий, молодой, модный человек, вальяжно опершись о стол, снисходительно начинает объяснять: «Понимаете, Алексей Исаевич, батут — дорогостоящий, не сельский вид спорта…» – Гришка! — грозно сверкнул очами Майстренко, — чтоб я этого не слышал больше — не сельский! Чтоб завтра же у нас дети так прыгали! Понял? А в деньгах отказу не будет. Иди! Через год секция батутистов в «Красноармейском» стала сильнейшей в крае. Медунов Медунов его не любил. «Я ему … не лизал. И он меня за то не любил». Едва Сергей Федорович Медунов из предкрайисполкома стал первым крайкома, он начал добиваться ухода Алексея Исаевича Майстренко. Гонцов слал, пусть уйдет тихо, по-хорошему… В открытую же боялся играть. К Майстренко в хозяйство Хрущев, Брежнев, Косыгин ездили. Леонид Ильич, напившись в «Красноармейском», прилюдно прощался с Майстренко: Леша, вот мои прямые телефоны (далее на ухо шепотом), чуть что — звони мне лично. Я тебя в обиду не дам. Медунов тогда в свите стоял на почтительном расстоянии, и его мелкая номенклатурная душонка лишь как смертельную обиду могла воспринять то, что царскими милостями осыпан другой, да еще к тому же простой директор совхоза!

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

328

Так вот, Медунов, явно обладая комплексом кинозвезды, секс-бомбы, плел интриги. А Майстренко возьми да и спроси однажды при большом числе народу: Сергей Федорович, ты хочешь, чтоб я ушел? У Медунова глазки забегали: да ты что! С чего взял! Нет-нет, боже упаси! Гадости, однако, делать не перестал. За строительство манежа объявил Майстренко строгий выговор и сказал об этом на бюро, кривясь: «Раньше всех в коммунизм хочешь проскочить?» Сатрапы его тут же, конечно, дружно и подобострастно захихикали… Но не успел Майстренко вернуться в хозяйство — звонок. Медунов: Леша, не обижайся, ты же знаешь, они тебя не любят, завидуют, ну, я с ними должен считаться, подыгрывать им иногда… Из-за риса они с Медуновым страшно цапались. Медунову надо было миллионом тонн кубанского риса к Брежневу подлизаться. Он ради этого на все шел. Землю губил, людей. До маразма скатывался: женскими ночными рубашками и мужскими (семейными) трусами «За миллион тонн кубанского риса» все магазины края завалил. Майстренко же, добиваясь высоких урожаев риса, медуновским авантюрам не поддавался, все делал по-своему. За что был клят и мят Медуновым неоднократно. Медунов вывел Майстренко из членов крайкома, лишил депутатских званий, устраивал травлю в местной партийной газете. Майстренко же всего этого как бы в упор не видел. Работал себе и работал. Когда уж совсем плохо было, говорил: «Конюхом был, в конюхи и уйду». …Странно, я хорошо помню тот воскресный день. Конец мая 82-го. Я с фотокором «Комсомольца Кубани» Иваном Журавлевым еду к Деду. Уже на выезде из Краснодара гаишники предупреждают: сейчас к Майстренко направится Медунов. Это значит, на границе района должна ждать районная знать, на границе хозяйства — Майстренко. Бывало, прождут весь день на солнце или морозе, а он, Медунов, возьмет и раздумает ехать. Ну да, ждет Дед. На солнцепеке, в свои тогда семьдесят восемь лет. Психует. У него там, дома, праздник. День защиты детей. Концерты, пони, батуты, чудо-деревья с подарками. В ресторане для детей — новые сорта пирожных и мороженого. А тут стой дурнем и дожидайся барина! Мы едем на праздник, подальше от майстренковского гнева. Вскоре, однако, и он появляется на стадионе. Что гости, не приехали? Приехали и уехали. «Знаешь, странный он какой-то был сегодня, — говорит мне о Медунове Майстренко. — Выпил немного коньяку и спрашивает: «Скажи, Леша, ты меня не перевариваешь?» «И что вы ему ответили?»

Алексей Майстренко

329

«Да! Что же еще? Да, я его не перевариваю», — сказал Майстренко и тотчас же забыл об этом. «Гляди, гляди, как дети у нас прыгают», — по-детски радостно закричал он, показывая мне юных батутистов. А в восемьдесят девятом Майстренко опять вспомнил Медунова. «У него сын молодым умер, потом жена. Похудел, говорят, до неузнаваемости. Одинокий, затравленный, опустившийся человек. Живет в Москве. На пенсии. Недавно к моему сыну пришел в гости. Сын его накормил, с собой трехлитровую банку соленых огурцов дал: возьмите, говорит, это моя мама делала. Медунов очень благодарил. А прощаясь, сказал: я к твоему отцу недобр всегда был, но, спасибо, вы зла не помните. И еще сказал: лучше бы посадили меня сразу, чем так от страха годами умирать, ждать ареста». Майстренко помолчал и добавил: «А людей на совещаниях прямо в зале инфаркты хватали от медуновских разносов». Проверки на дорогах В «Красноармейский» постоянно приезжали ревизоры. Майстренко к их проверкам относился с пониманием. – Кого вы поймать хотите? — сказал однажды на бюро райкома партии. — Я ведь все накладные сохраняю. Даже ценники от трусов. Суслов и Горбачев «Горе у меня сегодня. Суслов умер». Так начался первый наш разговор с Майстренко в восемьдесят втором году. Я ахнула. Работая в прогрессивной газете «Комсомолец Кубани», я кончину «серого кардинала» восприняла иначе. Умер — и правильно сделал, как говорила Ахматова о другом таком же мерзком человеке… «Мы с Михаилом Андреевичем Сусловым до войны вместе в Ставропольском крае работали. Он добр был ко мне. Когда он помогал наш совхоз эвакуировать, мы под одной шинелью на земле с ним спали. А знаешь, до войны такая история у меня с ним была. Сидим на бюро крайкома. Он строго так ведет, чопорно. А на меня шкодное настроение нашло. Я возьми и подмени украдкой в сифоне воду на водку. Все сидят, потихоньку наливают, пьют, краснеют на глазах. Суслов ничего вначале не понял, а потом налил себе, понюхал, отставил стакан и молча вышел из кабинета. Но сразу догадался, что это моя работа. Так на меня посмотрел, выходя… Ну мы посидели и разошлись. А через некоторое время на первомайской демонстрации

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

330

Суслов подзывает меня к себе и говорит: «Леша, я очень зол был. И решил тебя по всем статьям негласно проверить. Если бы какие нарушения нашел — не знаю, что сделал бы. Но все у тебя по работе в порядке. Однако… Слышал я, Леша, женщин ты очень любишь?» «А кто же их не любит, Михаил Андреевич, разве что ты?» — ответил я смиренно. Ну а про то, как Суслов меня из тюрьмы вызволил, — известная история. В последние годы мы не виделись. На фиг он в эту идеологию ударился? Все равно жизнь жива помимо идеологии». Горбачева Майстренко знал еще в качестве первого секретаря Ставропольского крайкома комсомола. Михаил Сергеевич приезжал в «Красноармейский» передовой опыт изучать. Майстренко Горбачева любил. Очень тепло о нем всегда отзывался. Однажды приехал Горбачев, уже будучи генсеком, на Кубань. Вел совещание. А после спустился в зал, подошел к Майстренко, обнял, поцеловал: «Рад видеть, Алексей Исаевич». Потом стоят они на крылечке крайкома партии втроем — Горбачев, Майстренко и Раиса Максимовна. Раиса Максимовна до слез смеется шуткам Алексея Исаевича. И вдруг говорит: «Миша! Я очень хочу сфотографироваться с Майстренко». Стали искать фотографа — и не нашли. Краснодарские гэбэшники перестарались и фотографов на то совещание не допустили. Раиса Максимовна было расстроилась, но Алексей Исаевич вскоре ее утешил каким-то анекдотом. Я слышу, как трава растет Майстренко не раз пытались выдвинуть. Строго очень, вплоть до — партбилет на стол. И из «Красноармейского» забирали. Предом крайисполкома сделать хотели. Но Дед три дня тогда не выходил из крайкома партии, спал там на подоконнике, но едва первый приходил утром на работу, Майстренко к нему: «Не губи, не срывай меня с земли». Первый в крик: «Я сказал…» Но Майстренко ему тихо: «Я слышу, как трава растет. Я всё о земле знаю. И там я свой». Сдался после этих слов первый и оставил Майстренко в покое. Эхо прежней жизни «Мой барин — полковник Вигант — на Пасху накрывал на всех шестьсот работников столы. Каждому полагались сырная пасочка, четвертушка водки. Шел барин вместе с нами в церковь, потом всех целовал, обнимал, поздравлял. И давал три дня отдыха. А ежели кто женился — полковник давал новобрачным свою тройку и непременно сам их поздравлял».

Алексей Майстренко

331

Так вот, все праздники, будь то Новый год или Восьмое марта, Майстренко в «Красноармейском» всегда очень широко, кагалом совхозным, отмечал. Столы накрывались для всех, не для избранных, шампанское лилось рекою… Если Котыху не поцелуешь… Был когда-то до войны в Ставрополе, у Майстренко в хозяйстве, начальник политотдела по фамилии Скрыпкин. Прибегает он как-то к Майстренко: беда, Исаевич, все доярки с фермы разбегаются. Котыха (лучшая доярка) грозилась уже завтра на работу не выйти. Причина? «Хлопцев нема». Майстренко со Скрыпкиным идут разбираться. Навстречу — тракторист Лешка Мороз. Они ему говорят: «Если Котыху не поцелуешь, на работу не выходи». Второй поп Майстренко не стал на старости лет верить в Бога. Объяснял: «Поздно уже». Но года за два до смерти посетил вдруг Загорск. И долго говорил там с батюшкой. «Я родил пятерых сыновей. У меня девять внуков и четверо правнуков. Я любил. И меня любили. Я работал, как вол. И был в работе счастлив. На Страшном суде отвечу за всё, что сделал не по правде. Но скажи мне, а ты ради чего жил? Где твои дети? И что для тебя значит твоя работа?» Батюшка показал на своих послушников: вот мои дети. А на другие вопросы не ответил. «Знаешь, часов шесть мы просидели с тем попом. Исповедовались друг перед другом, убеждая и разубеждая, то тихо, то до ора доходя. Даже поплакали вместе. Я ему сказал: почти восемьдесят лет прошло, как я последний раз видел перед собой попа. И рассказал, при каких обстоятельствах. Батюшка долго смеялся. А потом признался, что впервые по-человечески общался с коммунистом». Жена В войну у Майстренко умерла жена. Осталось четверо детей. Самому старшему — десять лет. Алексею Исаевичу было тридцать восемь. И он женился на девятнадцатилетней девушке. Евдокия Федоровна воспитала его четырех сыновей и родила пятого — Алексея. Она была учительницей географии. И скромным человеком. Я видела ее только раз, на похоронах Майстренко. Очень красивая женщина. О таких лицах говорят: веками рождались. «Мы с женой этой осенью месяц в больнице провели. А потом она еще

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

332

месяц дома лежала, а я отпуск взял (первый за пятьдесят лет своего директорства) и за ней ухаживал. Она счастливая такая была! Говорит: хоть на старости лет, Леша, вместе побыли, никогда я тебя так подолгу около себя не видела». Это мне Майстренко в последнюю встречу рассказывал. Евдокия Федоровна Майстренко, совсем не старая женщина, шестидесяти пяти лет, умерла через год после смерти своего мужа Алексея Исаевича Майстренко. Вместо послесловия Он почти что на ходу выскакивает из машины. Бегом по лестнице. «Что нового?» — спрашивает, обнимая. «Вот опять хочу о Вас написать», — говорю я. Он смеется: «Ну, давай, пытай». Седая голова. Поразительной синевы, огромные, в пол-лица — самые молодые из встреченных мною — глаза. Из очень хорошей кожи пиджак. Непременно — французский одеколон. (Боже, какой же он все-таки пижон!) И — никогда! — никакой тяжеловесности. Всегда весел, легок. «У меня всегда было ощущение одного таланта, свойственного пространству, в котором я родился и вырос. Я бы назвал это талантом жизни или талантом незаконной радости. Я ощущал его в людях, меня окружающих, в воздухе и в себе это ощущал… Радость же наша была именно легкой и воистину незаконной: вот нет, казалось бы, никаких причин, чтобы радоваться, а мы устраиваем радостный пир из ничего. И вот эта незаконная радость вопреки всему есть нота того пространства, в котором я родился. Это особого рода трагизм, который содержит в себе абсолютный формальный запрет отягощать других, окружающих, своей трагедией: ведь они не виноваты в том, что у меня, скажем, неприятности. Есть абсолютный запрет на обсуждение этого вслух, на размазывание, на превращение во взаимный суд своих отношений с другими и уж во всяком случае – запрет на навязывание своего трагического состояния другим. Перед другими ты должен представать веселым, легким, осененным вот этой незаконной радостью. Звенящая нота радости, как вызов судьбе и беде: отнять такую радость действительно трудно, невозможно».

333

НАУМ КОРЖАВИН 14 октября 2005 СТЫД ПРИВОДИТ К ПОСТИЖЕНЬЮ БОГА Коржавину исполняется 80 лет Пышных торжеств по этому поводу возлюбленное отечество, конечно, не устроит. Хотя друзья и зовут Коржавина государственником и империалистом. В Москве у него нет своего жилья. Ему не вручают здесь орденов и медалей. И даже премий — никогда и никаких. Живет несуетно. Пишет стихи и мемуары. Никому не служит. Впрочем, нет, служит — Поэзии и России. По-хорошему наивный, то есть без дешевой сентиментальности, очень земной, веселый, беспечный, искренний, открытый, добрый. Человек эпохи Возрождения. А в нашу эпоху денег — сама коммерческая неискушенность. Хотя и живет нынче в Америке. Но самое главное: просто русский поэт. В один день сорок четвертого года — тринадцатого декабря — он написал два стихотворения: «Гуляли, целовались, жили-были…» и «Зависть». Поразительно все-таки, чему и кому завидовал девятнадцатилетний юноша, студент Литинститута, в годы сталинщины! Можем строчки нанизывать Посложнее, попроще, Но никто нас не вызовет На Сенатскую площадь. Мы не будем увенчаны… И в кибитках, снегами, Настоящие женщины Не поедут за нами. Я спросила как-то: «Через три года, в сорок седьмом, вам уже не надо было завидовать декабристам, ведь все сбылось — арест, ссылка, снега, Сибирь?!» Он сказал задумчиво: «Да». Потом засмеялся: «Однако нельзя сказать, чтобы я этому сильно обрадовался». И уточнил: «Хотя, конечно, меня просто посадили. Я никуда не выходил. Ни на какую Сенатскую площадь.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

334

Никого не свергал. И как раз меня посадили в тот момент, когда я был сталинистом». Читал свои стихи на послевоенных вечерах. В огромных аудиториях, открыто, не таясь. Например, эти: «Гуляли, целовались, жили-были… / А между тем, гнусавя и рыча, / Шли в ночь закрытые автомобили / И дворников будили по ночам». (Очень сталинское, да?) «Некоторые воспринимали как героизм то, что я читал вслух свои стихи. Но если я писал стихи, мне хотелось их читать». Было ли страшно? «Теоретически сознавал опасность. Но меня несло!» Боялся другого. Что аплодируют за смелость. А он хотел быть поэтом. Не просто смельчаком. От Сталина в семье никто не пострадал. Папа — рабочий. Мама — зубной врач. Снаряды пролетели выше. Но он не мог полюбить Сталина. (В том же сорок четвертом году напишет: «Когда насквозь неискренние люди нам говорили речи о врагах».) А однажды не выдержал: решил Сталина полюбить. «Приходили ребята с фронта и говорили: Сталин выиграл войну. И это ж не какие-то подлецы были. Герои! И они любили Сталина. И я старался его полюбить. Ведь только любя — как иначе? — можно объяснить и оправдать в человеке его жестокости». С чем потом никак не могли согласиться следователи на допросах. Восемь месяцев провел на Лубянке. И три года в сибирской ссылке. В ссылке пытался работать сапожником. Построил с приятелем саманный дом в деревне Чумаково Новосибирской области. Первая публикация — в тридцать шесть лет. Первая книжка на родине — в тридцать восемь. Вторая — в шестьдесят восемь. Но его стихи переписывались от руки и перепечатывались на машинке задолго до появления самиздата, с первых послевоенных лет. Эмигрировал в семьдесят третьем году. Вызывали в прокуратуру. Задавали неприятные вопросы. В его жизни это уже было. И он не хотел, чтобы повторилось. Уехал доживать. Было ему сорок восемь. Мы познакомились пятнадцать лет назад. Как-то очень специально я за Коржавиным никогда ничего не записывала. Иногда (редко) брала интервью. А чаще мы просто разговаривали. Целыми днями подряд. И вот накануне юбилея классика нашла у себя огромную папку. С коржавинскими монологами. Большей частью неопубликованными.

Наум Коржавин

335

Заранее предупреждаю: в этих сумбурных записях — почти что черновиках — Коржавин раскрывается не как поэт, а как человек. Хотя, может быть, и нет тут никакого противопоставления, а все едино, слитно43. О простом человеке «К простому человеку относились даже не как к быдлу (быдло — это все-таки что-то живое), а как к веществу. Психологические корни этого — в коллективизации. В том, что мы примирили себя с ней. Поверили: есть люди, которых можно забросить в теплушки вместе с детьми и гнать, гнать, гнать, чтобы уничтожить всех на корню. У меня об этом такие строчки: «Неужели закон — сумасшедшее соревнование, кто кем пожертвует ради всеобщего блага». На моей памяти организовали такое соревнование. И это была порча. Пастернак писал: «Я льнул все время к беднякам… Но я испортился с тех пор, как времени коснулась порча и горе возвела в позор, мещан и оптимистов корча». Мы принимали неприемлемое. Все. Все, кто считал, что можно так жить. И — я. Я тоже был на высоте времени». И после паузы: «А мы ведь все очень простые перед Богом». В сибирской ссылке в деревне Чумаково их этап в сорок восьмом году был третьим. Первыми прибыли (конечно, неслучайно) уголовники. Их разобрали по хатам, а они наворовали, что могли, и разбежались. Вторым этапом привезли политических, и их боялись, как грабителей. Но потом узнали поближе и относились хорошо. А когда четвертый этап прибыл (тоже политические), Коржавин сам слышал, как одна женщина кричала: «Бабоньки, не бойтесь вы их, это не бандиты, это хорошие люди, кинтриционеры». «В тридцатые годы простые люди были умнее интеллигентов. Они никакой диалектики не признавали. Они знали жизнь. Мы их презирали за темноту, а они знали, в чем дело. Домработницы арестованных партаппаратчиков говорили их перепуганным женам: прячьтесь в деревне, все пройдет, вернетесь. И слушались бы — спаслись. Шофер Кирова с похорон «шефа» — прямо на вокзал. И — исчез. Вернулся только в 62-м. А в 56-м еще не рискнул. Он, слава богу, не знал диалектики. Но знал, что слишком много знает». Когда падал коммунизм и на смену заступало первоначальное накопление капитала, в ломке жизни простых людей Коржавин винил не только государство или власть (хотя Гайдар по сей день его любимая тема), но и всех, «кто мог оказывать на жизнь только косвенное воздействие — от

Читайте также: ОДИН МАНДЕЛЬ = СТО КОБЗЕЙ. Эту формулу измерения поэтической силы придумал Борис Слуцкий // Новая газета. 23.06.2017. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

336

кого прямо ничего не зависело — кроме… сочувствия и солидарности». Но даже такой малости, как солидарность, простые люди не дождались, опять остались незамеченными. «За пределами нашего сочувствия», — жестко сформулировал однажды Коржавин. О богатых Cам богатым никогда не был. Но бедность (и свою, и чужую) в доблесть не возводит. «Рядовой человек должен верить в деньги. И эту веру нельзя подрывать». Из разговоров в перестройку: «Надо освобождаться от забубонов. Например, перестать так люто ненавидеть кооператоров. Что нам важнее — чтобы хлеб был или чтобы никто не обогащался? Кооператоры — полезные люди. Нельзя только их превращать в подпольщиков». И о тех, кто хотел бы сделать из всех богатых — подпольщиков: «Они не стремятся к самосознанию. Свое отношение к жизни формулировать не любят. Они ведь сами люди подпольные. Им нельзя высказывать вслух свои правила. Их правила подпольные. Даже от самих себя подпольные». Потом кооператоры — кто выжил — стали олигархами. А потом за них взялись подпольные люди. По своим подпольным правилам. Как сказал Коржавин, «из-за своих жлобских соображений». Не мстить зову — довольно мстили. Уймись, страна! Устройся, быт! Мы все друг другу заплатили За все давно — и счет закрыт. О начальниках страны «Подмена — главное большевистское качество. Великим мастером подмен был Сталин. Сталинизм — воплощенная беспринципность. Ограбил людей и сказал, что жить стало лучше, жить стало веселей… В тридцать третьем люди умирали от голода прямо на улице. Девушки бежали мимо трупов на свидания. Не могли же девушки отменить свои семнадцать лет?! Но пережили не только голод. Свыклись с мыслью: есть люди, которых не жалко. Люди-издержки. Именем народа научились убивать народ. Вместе с грамотностью освоили людоедство». «К Хрущеву я относился с симпатией. И как к несчастью. Хрущев затратил время, которое нам было дано на спасение, не на то. Он втянул нас в глобальную политику. Начал: что нам Англия! что нам Америка! И пошлопоехало. Мы стали из кожи лезть — становиться сверхдержавой. Как будто это могло принести нам счастье».

Наум Коржавин

337

«Брежневщина — это сталинщина на свободе. Сталинские выдвиженцы без сталинского кнута». «Мне жалко, что люди как-то очень быстро забыли, что сделал Горбачев. И что в наших условиях, если бы он этого не сделал, то этого бы так и не было». В девяносто первом, когда наша интеллигенция, расхрабрившись, уже вовсю М.С. ненавидела и презрительно кривилась: «Не тянет…», Коржавин страшно заводился: «Из чего следует, что тот человек, который так говорит, потянул бы. Ну не знаю… я себя — даже мысленно — к таким людям не отношу… К тем, кто мог бы Россию потянуть…» И — дальше, заводясь еще больше: «Интеллигенция всегда стремится уничтожить того, при ком могла бы уцелеть». «Я поддерживаю Ельцина с отвращением». (Во время очередных выборов — ответ на вопрос поклонника Ельцина: «Ну вы-то, конечно, «за», «за»?») О Путине: «Какой бы приказ ни отдал Путин, он будет выполнен только в том случае, если в нем окажутся заинтересованными те, кто станет этот приказ выполнять». Об интеллигенции «Интеллигенция не любит думать. Неохота думать — и все тут… У нашей интеллигенции были шансы серьезно влиять на власть, но она их профукала. Интеллигенция работает так: важно только то, что я и ты думаем, а все остальные пусть идут на фиг!» А в недавнем телефонном разговоре из Америки: «Мысль рождается не сама по себе, а от мысли. И — свобода тоже». О сегодня «Демократы думали, что народ обязан их любить только за то, что они демократы. Что бы они ни делали. А когда обнаружилось, что любви они не вызывают, то стали объяснять это тем, что народ — дерьмо. Но если народ — дерьмо, то для кого и с кем они хотят устроить демократию?» О себе «По происхождению я еврей. По самоощущению — русский патриот. По взглядам — либерал и государственник. Сторонник, по выражению русского философа XX века Федотова, «империи и свободы». Впрочем, либерализм без государственности и патриотизма — это тоже бессмыслица. Свободным человек может быть только в свободном государстве, обеспечивающем его свободу. Я, может быть, наивный человек. Но думаю: надеяться выжить, не обращаясь друг к другу, не понимая друг друга, имея друг о друге превратное

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

338

представление (как было в Девятьсот Семнадцатом), еще наивней. Я ведь ничего не предлагаю, кроме как слышать и понимать друг друга». О Боге Как-то приятель ему сказал: «Ну вам-то нечего Страшного суда опасаться. Вы столько хороших стихов написали». На что Коржавин ответил: «Ошибаетесь, т а м гражданские заслуги не учитываются». Вместо P.S.44 В издательстве «Захаров» вышли коржавинские мемуары «В соблазнах кровавой эпохи» (воспоминания в двух книгах). Во вступлении Наум Коржавин пишет: «Прежде всего о названии этой книги, которое может показаться слишком банальным и лубочным из-за слова «кровавой». Хотелось бы назвать как-то более скромно — «жестокой». Но жестокость в истории при всей ее отвратительности не всегда бывает вакханалией и бессмыслицей. Сталинщина — была. И то, что к ней привело, в значительной степени — тоже. Так что соблазны, о которых будет идти речь в этой книге, были соблазнами кровавого, а не просто жестокого времени». Первую часть мемуаров (с самого детства и до 1937 года — календарного, а не символического) и первый вариант «Вступления» Коржавин написал в 1980 году. Задолго до Горбачева и перестройки. Многим тогда казалось, что Брежнев не умрет никогда. Предрекали брежневщине тысячелетнее царство. Коржавин же понимал, что этого не может быть, что брежневщина — эта «сталинщина с человеческим лицом» — сама себя съест. Впрочем, в том, что это окончится благополучным исходом, сомневался. Добавляет: «Это и теперь еще неясно». Но Коржавин всегда верил в народ и историю России. И не мог представить себе, что «все это вдруг может взять и кончиться, — все, во что вложили себя Петр Первый и Александр Второй, Сперанский и Столыпин, Пушкин и Блок, Толстой и Достоевский, — все, что за каждым и в каждом из нас…»45.

Из публикации «Баклажанная икра» // Новая газета. 01.12.2005. — Прим. сост.

22 июня 2018 года Зоя Ерошок написала статью в память о поэте. Статью можно прочитать на сайте «Новой»: «Очень верилось в его бессмертие. Сегодня в Америке умер великий русский поэт, друг и автор «Новой газеты» Наум Коржавин». — Прим. сост.

339

ОЛЬГА РАНИЦКАЯ 22 июля 2009 КНИЖЕЧКА Ей шестьдесят восемь лет, пять месяцев и три дня. Она пришла к нам из сталинского лагеря. Мама придумала ее для сына. Сын о ней до сих пор не знает. Мне позвонил человек. Сказал, что приехал с Урала. Его мама передала для меня письмо и какой-то сверток. Я сказала: «Оставьте на проходной». Он: «Нет! Мама сказала отдать вам в руки». А днем раньше главный редактор предупредил меня: ничего не бери на проходной, обещай! Нам то ослиные уши тогда к редакционному порогу подбрасывали, то кейс с деньгами — короче, сплошные провокации. И тут раздается этот звонок. Ну вот спускаюсь я за свертком и, сама себя оправдывая, думаю: что, мне теперь с МЧС к родной проходной идти? Почему именно эти слова (МЧС) в голове всплыли — непонятно. Но на проходной меня ждал офицер МЧС. (Привет дедушке Фрейду!) Когда прочитала письмо и развернула сверток… Офицер тоже был растерян: «Я только сейчас понял, что привез. Поверьте, мама ничего мне не сказала, просто велела вам лично передать». В свертке была книжечка. Маленькая, с ладонь. Похожая на молитвенник. Обложка комбинированная: частью — просто кожа, частью — кожа змеи. Внутри прошитые суровой ниткой страницы, бумага плотная, что-то типа картона или ватмана, ну знаете, раньше на такой плакаты рисовали — «Слава КПСС!». Сто четырнадцать страниц. Из письма: «Прочитала Вашу публикацию «Салфеточка»46 и, как пишут в романах, не могла не откликнуться

В этой публикации (спецвыпуск «Правда ГУЛАГа» от 25.02.2009) рассказывалась история о том, как в 1938 году мама из колымского лагеря передала своей пятилетней дочке маленькую, из тонкого белого полотна, в кружевах, салфеточку, и как эта реликвия стала вещдоком. Также читайте в «Новой» (от 16.06.2008) очерк Зои Ерошок «Без восемнадцати лет жизнь» — о судьбе Александры Захаровны Васильевой, которая 18 лет провела в сталинских лагерях. После освобождения написала книгу «Моя Голгофа». — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

340

Дело в том, что с 1938 по 1946 год моя мама, Журид Ольга Александровна, пробыла в Карлаге, в отд. № 16 — Коктункуле. <…> Так вот, посылаю Вам еще один «вещдок» — маленькую самодельную книжицу, мамину реликвию, которую я тоже берегла всю жизнь. Она сделана не мамиными руками — в Коктункуле вместе с мамой работала метеоролог… Очень светлая была женщина, так вот: она делала эту книжечку для своего сына, но… не успела. Когда ее не стало, этот символ материнской любви остался у моей мамы, а я его, естественно, сберегла. Давно хотела ее Вам переслать, но уже хожу плохо, до почты не дойти, а после Вашей статьи поняла, что нельзя, чтобы такие вещи ушли с нами, и вот сейчас, пользуясь оказией (какое смешное, забытое слово, правда?), пересылаю Вам. <…> Труфанова Инна Николаевна, 1932 г.р., г. Верхняя Пышма Свердловской области». Карлаг — Карагандинский исправительно-трудовой лагерь. Местонахождение: Карагандинская область Казахстана. Территория Карлага — размером с Францию. Не просто лагерь. Государство в государстве: реальная власть, оружие, свои транспорт, почта, телеграф. К 1953 году: 26 отделений и 200 лагерных точек. От центра (в радиусе) самый близкий лагерь — 5 километров, самый дальний — 700 километров. В центре (Долинка) размещался 3-й отдел (потом его переименовали в 1-й). Это тюрьма в тюрьме. Здесь добавляли срок, пытали, расстреливали. Время существования Карлага: организован 17.09.1931; закрыт 27.07.1959. До 30-х годов прошлого века что было в Караганде? Построенный англичанами (еще при царе) флигель из красного кирпича под бордовой жестяной крышей. И они же, англичане, пробили первый шурф на месте будущей первой шахты и добыли первый уголь. Но на той огромной территории, что станет лагерной, находились 4 тысячи юрт и 1200 немецких, русских, украинских дворов. Всех этих местных людей (100 тысяч) самым жестоким образом депортировали. Для того чтобы (насилие на насилие) выслать сюда 52 тысячи крестьянских семей. Вместе с детьми и стариками это полмиллиона человек. Под охраной ОГПУ в сторону Караганды идут эшелоны, битком набитые крестьянами. Со всего Поволжья, начиная с Астраханской области и кончая Чувашией и Мордовией, из Пензенской, Тамбовской, Курской, Воронежской, Орловской областей, с Харьковщины и Оренбурга. Крестьян везут по жарким степям в наглухо закрытых телячьих вагонах. Для всего вагона — одна туалетная бочка. В вагонах умирают люди. Покойники остаются вместе с живыми до пункта назначения.

Ольга Раницкая

341

По прибытии отбирают самых крепких парней и девушек. Они строят дорогу Караганда — Балхаш. Дневная норма (даже зимой) на каждого строителя — 8 тонн грунта. Инструмент — тачка, лом, кирка, совковая лопата. За невыполнение нормы урезают паек. От голода люди падают замертво. Могилы им не копают. Кладут прямо в железнодорожную насыпь и засыпают грунтом. Ольги Михайловны Раницкой (видимо, той самой, чью книжечку я получила, — почему «видимо», объясню позднее), скорее всего, среди этих людей нет. Она явно не крестьянка. Да и до 1941 года при таких НОРМАХ (как искажено само понятие!) не дожила бы. Но ровно 10 лет спустя — в 1941 году — именно в этой географической точке Ольга Михайловна Раницкая начала писать свой дневник. Вернемся, однако, в раннюю осень 1931 года. 52 тысячи крестьянских семей привезли и бросили под открытым небом. Ни жилья, ни хлеба, ни воды. Поселили в наскоро вырытых ямах. Летом 1931 года умерли почти все дети до 6 лет. От дизентерии и голода. А тех, кто выжил (от десятилетних детей до стариков), мобилизовали на строительство земляных бараков. Холод, голод, тиф, цинга. Учета умерших никто не ведет. При комендатурах похоронные команды собирают покойников на телеги и сваливают во рвы. Из каждых четырех тех крестьян выжил только один. По самым приблизительным (чертово слово!) подсчетам, здесь, в Карлаге, покоится прах примерно (простите и за это слово, но что делать, если точных данных нет) 400 тысяч крестьян и их детей. Сколько всего в Карлаге погибло людей — неизвестно. А что планы первых пятилеток? Они были, конечно, выполнены. Заключенные разработали первые шахты. Освоили тысячи и тысячи гектаров целинных земель. Создали 25 экономически крепких колхозов. К 1953 году в Карлаге — 106 животноводческих ферм, 7 огородных и 10 пахотных участков. В совхозах рекордные урожаи капусты, огурцов, помидоров. Агроном Митрошина, осужденная на 25 лет по 58-й статье, вывела сорт картофеля «Эпикур» и получила 60 тонн с гектара. На ВДНХ в Москве демонстрировали карлаговскую корову по кличке Морошка: 12 тысяч литров молока в год. Карлаг кормит армию, дает государству зерно, мясо, оружие (в военное время здесь выпускают мины М-82), одежду (овечью). Рабочая сила даже не «предельно дешевая» — дармовая. Баланда из ячменя — почти все затраты.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

342

За украденную морковку или свеклу — расстрел. Попытки к бегству совершались часто. Все заканчивались ликвидацией. Один из карлаговских узников — великий ученый (Леонардо да Винчи ХХ века) Александр Леонидович Чижевский. Биофизик, художник, скрипач, поэт. Идея живого и неживого, человека и космоса, психического и физического — темы его научных исследований. 25 лет писал книгу, отказываясь заранее (отдельно) публиковать ее главы. Из воспоминаний Чижевского: «Я предвкушал острое чувство авторства именно такой книги, где, по сути дела, все тогда было ново. Применение теории электронов к наиболее интимным процессам в организме открывало, как мне тогда казалось и что в действительности оправдалось спустя 30–40 лет, перспективы не только в теоретических науках о жизни, но и в практической медицине, тем более что один из способов влияния на эти тонкие и глубокие процессы также уже был мною установлен. Я гордился этой работой и очень любил каждую ее страницу. Так было до 1942 года, когда мой двадцатипятилетний труд, объемом около 40 печатных листов, погиб вместе с другими моими рукописями в количестве около ста папок научных материалов. Сожалел ли я об этом? И да и нет. В это время гибли миллионы человеческих жизней. Я — выжил, мой труд — исчез. Пусть будет так…» В 1942 году Чижевский был арестован. Его 25-летний труд пропал при (после) аресте (а). В Карлаге сидели: ученый Николай Тимофеев-Ресовский (Зубр), мама Майи Плисецкой Рахиль Мессерер-Плисецкая, многие актеры, ученые. <…> Через Карлаг прошли, по одним данным, миллион человек, по другим — 1,5–2 миллиона. (Вдумайтесь в разрыв: миллионом больше, миллионом меньше.) За шесть месяцев 1942–1943 гг. были госпитализированы 17 042 человека, из них умерли 3372 человека. Зафиксирована ли где-либо смерть Ольги Михайловны Раницкой в 1942 году? (По свидетельству мамы Инны Николаевны Труфановой, Раницкая умерла в 1942 году.) Дела осужденных в лагере рассматривались без прокурора и адвоката. Сроки набавлялись сразу же. Приговор к «высшей мере социальной защиты» (расстрелу) приводился в исполнение немедленно. Обжалование и помилование не допускались. Умерла ли Ольга Михайловна Раницкая своей смертью, или была расстреляна? Мы не знаем. Об условиях содержания заключенных в Карлаге. Из документа от 3 февраля 1941 года Комиссии по всестороннему (!) обследованию лагерных пунктов Карлага: «Во всех бараках, землянках <…> — низкая тем-

Ольга Раницкая

343

пература, сыро, нет достаточного воздуха и света <…> отсутствие топлива по 2–3 суток, люди совершенно не раздеваются <…> Заключенные <…> приходят в бараки в совершенно мокрых одеждах, а наутро в таких же одеждах выходят на работу». От 5 февраля 1941 года: «…Стены бараков саманные… полы земляные <…> между нарами — грязь, сыро. Обнаружена массовая вшивость, недостаток белья, которое не меняется и не стирается. <…> На работах даже нет сырой воды. Заключенные едят снег». Проверка случилась не из-за милосердных соображений, а «на предмет выявления причин отставания по завершении строительства» Жартасской плотины. Сведений о том, что жизнь в Карлаге после этой проверки изменилась к лучшему, нет. Дневной рацион: хлеб — 450 граммов, суп (из ячменя и овса), такая же каша. Питание двухразовое. Хлеб выдавался раз в день. Рабочий день длился 12 часов. В военное время отменили выходные дни. Звоню Инне Николаевне Труфановой. Расспрашиваю, точно ли она помнит, что автор книжечки — Раницкая Ольга Михайловна? Рассказывала ли ей мама об Ольге Михайловне? И что именно? «В 1946 году маму освободили, и я поехала к ней туда, в Карлаг. Мне было четырнадцать лет. Поезд Москва — Караганда, до станции Жарык. Потом сорок километров тряслась на лошади до Коктенкуля. Кругом степь и лагеря (бараки, бараки, бараки). …О ГУЛАГе мама мне ничего никогда не рассказывала, она боялась, что я стану диссиденткой, и избегала любых острых тем. Книжечку эту я у нее увидела сразу, при выходе из лагеря. Мама говорила с нежностью: это Олечкина… Больше ничего не помню. Почемуто мне кажется, что мама говорила: Раницкая Ольга Михайловна, но в точности поручиться не могу. А еще — вы видели? — в книжечке нарисована метеорологическая смета, и там есть эта фамилия: Раницкая. Книжечка была все время с мамой, у мамы. А после ее смерти перешла ко мне. А потом я стала бояться, что мои дети или внуки эту книжечку потеряют, денут куда-то, и решила ее отдать Вам». Что еще удалось узнать — через книжечку — об Ольге Михайловне Раницкой? Наш кинообозреватель Лариса Малюкова показывала ее рисунки Юрию Норштейну. Он сказал, что это талантливо и что в 20–30-е годы прошлого века в России была очень популярна комиксовая графика. О.М. наверняка была с ней знакома, без включенности в традицию не обошлось. О.М. — образованна. Может быть, училась в дореволюционной гимназии.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

344

Мы не знаем, сколько ей было лет. Когда всматриваешься в рисунки, вчитываешься в ее тексты, понимаешь: нет, ей не 18 и не 20 лет; есть опыт жизни и опыт личного сопротивления. А сколько — в 1941-м — было лет ее сыну Саше? Пять? Десять? Кем О.М. была по профессии? Архитектором? Чертежницей? Художницей? Мои друзья-художники говорят: в рисунках О.М. — не просто талант, но и сила, и страсть, и жизнь; рисунки самобытны, необычны, своеобразны. На каждый такой рисунок уходило как минимум по нескольку дней: придумать сюжет, воплотить замысел, нарисовать карандашом, обвести тушью, раскрасить. А если учесть (а как не учесть?!), в каких все это условиях делалось — не в кабинетной тиши, не за письменным столом. В лагере. На титульной странице книжечки написано: «Труды и дни». «ТРУДЫ И ДНИ» — это трактат древнегреческого философа Гесиода. Читаю Гесиода, делаю выписки. «Выпрямить сгорбленный стан». (То, что О.М. писала и рисовала в эту книжечку — помогало ей «выпрямить сгорбленный стан»?) «Если желаешь, тебе расскажу хорошо и разумно…» (О.М. старалась рассказывать «повесть свою» именно что — хорошо и разумно, то есть без истерики, без пафоса.) «Землю теперь населяют железные люди. / Не будет им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя, / И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им». (Про железных людей. Анну Ахматову как-то — в 60-е годы — спросили: «А куда делись слабые, тонкие, нежные женщины Серебряного века?» И Ахматова ответила очень жестко: «А слабые — вымерли».) Или, может, О.М. хотела, чтобы мы вот это прочитали: «Правду заменит кулак. <…> И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель, / Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею / Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право. / Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые / Лживыми станут вредить показаньями». Что держало ее, что помогало? Гордость? Но вот у Гесиода о гордости: «Гибельна гордость для малых людей. Да и тем, кто повыше, / С нею прожить нелегко. Тяжело она ляжет на плечи, / Только лишь горе случится. Другая дорога надежней. / Праведен будь! Под конец посрамит гордеца непременно / Праведный». О.М. своей книжечкой — посрамила. ...Начинается как письмо сыну. Но чем дальше, тем меньше детского, личного, интимно-материнского. Теперь это уже не дневник даже,

Ольга Раницкая

345

а антисталинский документ. Только без упоминания, конечно, имени отца народов. (У Гесиода: «И страдает / Целый народ за нечестье царей, злоумышленно правду / Неправосудьем своим от прямого пути отклонивших».) Что еще О.М. зашифровала через Гесиода? («Хорошенько запомни душою внимательной вот что».) Душа внимательная: собранность, сосредоточенность, строгая внутренняя жизнь, восстановление нравственной нормы. Или вот это: «В жизни хороший сосед приятнее почестей всяких». Такая соседка по нарам, как Журид Ольга Александровна, — это будет повыше любых почестей, сохранила книжечку, сберегла. «Пастбище слов твоих будет без пользы». Всего по две стихотворные строчки у О.М. на каждой странице: никаких пастбищ слов, предельно кратко, сжато, емко. И еще есть у Гесиода: о народе черных людей, о кривосудье… Впрочем, стоп! Гесиода можно цитировать бесконечно. Представляете, книжечке, которую я держу в руках, — 68 лет 5 месяцев и 3 дня. (На самой первой странице — наискосок: «19/II–1941 г. Посвящаю сыну Сашке, которого со мной нет».) Я воспринимаю эту книжечку как что-то живое. Учитывая, откуда она вышла, что — тоже! — пережила. А сын Ольги Михайловны Раницкой Саша не только не видел эту книжечку, он вообще ничего про нее не знает. Если книжечке — 68 лет, то сколько же сыну О.М.? Жив ли он? Знает ли что-нибудь о своей маме? Какая у сына фамилия? Если мы правильно думаем, что автор книжечки — Раницкая, то это — ее собственная фамилия или по мужу? Сына могли отдать в детдом, под другой фамилией. Или его на воспитание взяли родственники и начисто скрыли сам факт ареста матери. Мы разослали письма-запросы — в поисках хоть какой-то информации об Ольге Михайловне Раницкой. <…> Ответа на сегодня не получили ни от кого. Почти весь день провели с Арсением Рогинским, председателем Международного общества «Мемориал», пытаясь найти следы Ольги Михайловны Раницкой. Но ни в каких архивах, ни в какой базе данных «Мемориала» ничего о Раницкой нет. Это по совету Рогинского послала запросы в Службу безопасности Украины и в Государственный информационный центр МВД РФ. Почему Украина? В самом начале книжечки, буквально под первым рисунком: «Украина далека / Мучит чертушку тоска». Украина возникает в первой же записи. Может быть, О.М. арестовали именно на Украине? И фамилия похожа на украинско-польскую.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

346

В музее «Мемориала» есть маленькие блокнотики, где заключенные от руки переписывали стихи Ахматовой или Гумилева, есть знаменитые рисунки Евфросинии Керсновской, но она их создавала уже после лагеря. Но чтобы что-то такое — очень и очень талантливое, замечательно красивое, трогательное и трагическое — рождалось прямо в лагере, этого не было. «Такой книжечки нет ни у нас, ни в мире — нигде, она — абсолютно уникальна», — сказал Рогинский. В круг поиска были втянуты и все мои друзья, приятели, знакомые. Как-то сидим большой компанией, говорим об этой книжечке, в три часа ночи полезли в интернет, чтобы найти фамилию Прокайтис. (На одном из рисунков изображен человек под этой фамилией.) И вот «Яндекс» выдает две ссылки. Первая: Прокайтис Иозас Иозо, литовец, арестован 14.06.1941 в Литве, отбывал срок в Краслаге. 1941 год!!! Но Краслаг — это Красноярский край. Не то, опять не то. Вторая ссылка: Анна Прокайтис. Подскочили, когда прочитали ее должность: наблюдатель метеостанции. Боже! Метеостанция!!! Ольга Михайловна Раницкая — где работала в Карлаге? На метеостанции! Ее персонаж — метео-чертик. Но и тут — обрыв. Это Анна Прокайтис, наблюдатель метеостанции, описывает землетрясение в Ялте… 1908 года. Короче, и «Яндекс» никак нас к разгадке книжечки не приблизил. Я знаю, надо уметь прощать. Я это знаю. Но теперь я еще знаю, что надо уметь не прощать. Рассказала о книжечке своим студентам. Слушали так, что тишину ощущала физически, до шума в ушах. Книжечка пошла по рукам, студенты ее рассматривали долго, подробно, девочки плакали. Правда, один юноша демонстративно не взял книжечку в руки, отвернулся. «Наверное, внук вертухая», — скажет мне потом коллега. Не знаю. Может быть, просто не захотел пускать в себя тяжелое. Таких людей у нас много и становится все больше. После зачета стоим со студентами под дождем, не можем расстаться. Я говорю им, что никак не найду интонацию к «тексту слов» об этой книжечке. Всегда настаивала, что сила — в сдержанности, а тут хочется написать всего три слова — через точку: «Ненавижу. Ненавижу, Ненавижу». Но так ведь нельзя — это эмоции, истерика. Одна девочка говорит тихо: «А мне кажется — можно». Ей 20 лет.

P.S. Три месяца поисков не дали результата. Мы продолжим расследование. Уверены, официальные ответы будут получены. Но обращаемся ко всем: пожалуйста, включитесь и помогайте! Кто что знает — под-

Ольга Раницкая

347

скажите, расскажите. В книжечке — наверное, не просто так — упомянуты семь фамилий и кто-то (он? она?) по имени Слава. Фамилии эти: Кедров, Арамов, Тосенко, Балковой, Кайзер, Куртушкина (перед фамилией через дефис: спец), Прокайтис. Может быть, через этих людей (или их родственников) удастся что-то узнать о Раницкой Ольге Михайловне. Круг поиска сужает и место, где работала Раницкая: метеостанция. И годы, которые она провела в лагере: предвоенные, война. Дорогие читатели! Надеемся на вашу помощь. Ждем.

7 октября 2009 КНИЖЕЧКА Продолжение истории уникального вещдока Мы рассказали эту историю в нашем спецвыпуске «Правда ГУЛАГа». Разослали письма-запросы в пятнадцать официальных инстанций России, Казахстана и Украины в поисках хоть какой-то информации об Ольге Михайловне Раницкой или ее сыне Александре. Официального ответа не получили ни от кого — ни на день публикации (прошло к тому времени три месяца поиска), ни по сей день (плюс еще два месяца).

I. Итак, государственные люди пока никак не отреагировали на нашу публикацию «Книжечка». Ну если, по одним официальным данным, через Карлаг прошло миллион людей, а по другим (опять же — официальным) — два миллиона, то что уж там одна какая-то книжечка или судьба. Но я, к примеру, считаю, что ОДИН — ЭТО УЖЕ ОЧЕНЬ МНОГО. Одна боль — очень много. Одна память — очень много. И одна памятка — очень много. И, к счастью, возлюбленное отечество как страна людей, а не как государство, тоже думает так. И страна людей откликнулась сразу же. Для начала — в интернете. Вот лишь немногие отклики. Omor Спасибо! Это та история, которой каждый русский должен стыдиться и гордиться. И тут никак не заменишь «и» на «или». Жаль, что ничем не

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

348

могу помочь, но уверен, что есть свидетели или их дети, — откликнутся! Но ведь и многих из нас «берегли» родители от своих биографий, чтобы не стали мы диссидентами. Трудно. Книжечка. Комок в горле… Vadim1938 Ужас! Вот когда у нас начнут ставить памятники этой книжечке, только тогда появится надежда на… задумался и не могу подобрать слово, на что? Postoronnim Аргумент для фальсификационной комиссии. Чтобы помнили. Любопытный Я своих сыновей в лагерные места свозил. Думаю, вертухаев из них не получится. Из письма нашего читателя А. Рашковского: «Книжечка» — интереснейший документ эпохи, и, по-моему, его нужно издать массовым тиражом и разослать бесплатно во все школы, детские учреждения и даже детские сады. Документ этот того же ряда, что и «Дневник Анны Франк». Библиотекари обратили внимание, что многие школьники не знакомы с историей таких страшных событий минувшей войны, как блокада Ленинграда. А про ГУЛАГ они вообще ничего не знают. Мне удалось отыскать в архиве один уникальный документ, который не мог найти А.И. Солженицын. Посылаю его Вам. Кроме того, хочу обратить Ваше внимание на еще одно обстоятельство. В 1955 году Шелепин, будучи председателем КГБ, разослал инструктивное письмо, которым запрещалось сообщать в справках о реабилитации, о расстреле, а писать, например, «умер в лагере в 1942 году». Это достаточно известный факт. Я уж не говорю о том, что сам термин «реабилитация» — ущербный. Если уж выдавать справки, то о гибели человека от преступной деятельности власти. (Из инструктивного письма секретной части Северного краевого исполнительного комитета (город Архангельск) от 1 августа 1931 года № 881 сс.: «Запрещается выдавать справки об арестах и осужденных частным лицам и иностранцам. Во всех случаях давать только один ответ «Сведений нет». ГАКО. Ф. Р-3058. Оп. 1. Д. 24. Л. 60)

Ольга Раницкая

349

II. Через неделю после публикации «Книжечки» в редакцию пришли два потрясающих красавца. Братья-близнецы. Рослые, статные. По семьдесят восемь лет. Но ощущение молодости при общении такое, что зашкаливает… Мы проговорили часов восемь-десять подряд. Теперь попытаюсь этот разговор передать в нескольких абзацах. Эдуард и Земими Надырбаевичи Айтаковы. Врачи. Эдуард — кандидат меднаук, хирург-флеболог. А Земими — доктор наук, онколог, специалист по раку легких (за двадцать лет успешно прооперировал 4600 человек, в том числе 616 — старше семидесяти лет, это в 8–10 раз больше, чем кто-либо в мире). Мама у них — русская. А папа — туркмен, сын рыбака, работал носильщиком, поваром, рабочим на рыбных промыслах. В 1920 году — председатель совета аула. Потом — партийная карьера. И с 1925 года — председатель ЦИК Туркмении и один из председателей ЦИК СССР. Есть куча его фотографий со Сталиным — прямо рядом, впритык, вдвоем. Надырбай Айтаков был арестован в 1938 году. Расстрелян. Эдику и Зелику было по шесть лет, когда ночью пришли за папой и мамой. Арестовывал некто Доценко, начальник личной охраны отца. («Отец поцеловал Эдика, потом стал целовать меня и заплакал. До сих пор я мучаюсь из-за этой отцовской слабости. Потом рассказывали те, кто сидел с ним в тюрьме: у него были выбиты все зубы, он стонал, но когда при нем там, в камере, сказали, что надо немедленно доложить об этом Сталину, отец воскликнул: «Думаете, он не знает? Да он не успокоится до тех пор, пока не выпьет всю нашу кровь». Нас с Эдиком тоже должны были арестовать и отдать в туркменский детдом, там были страшные условия, мы бы не выжили, но наша русская бабушка накрыла нас с Эдиком, поднятых с постели, в одних трусиках, дрожащих от страха, так вот, накрыла нас своей широкой цветастой юбкой и сказала охраннику Доценко, твердо и непримиримо глядя в глаза: «Я тебе своих басурманчиков не отдам». И Доценко сдался. Ушел (и охрану свою увел). А бабушка сначала забрала нас к себе в Россию, а в эвакуации мы жили у тети в Ташкенте».) Ташкент. Война. Отец расстрелян. Мама сидит в лагере. Эдику и Зелику по одиннадцать лет. В Ташкенте солдат готовят к войне. Эдик и Зелик крутятся рядом. Они оказываются в сто раз смышленее, чем новобранцы. Командиры иногда не выдерживают и говорят: «Эдик, Зелик! Покажите этим дуракам, как надо обращаться с автоматом, пулеметом…» И ребята показывают. Потом им на заказ пошьют генеральские формы (в шутку). И вот двенадцатилетние (уже) Эдик и Зелик будут обучать новоиспеченных солдат стрелять, собирать и разбирать автоматы, пулеметы. А однаж-

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

350

ды в клубе НКВД кто-то из гэбистов спросил: «А что это за ребята? Кто их родители?» И когда выяснилось все про маму и папу, разжаловали ребят в рядовые. («Но три года мы проходили в генералах».) В 1945 году за Эдиком и Зеликом приехала мама и забрала их к себе к Карлаг. Им было по 14 лет, и мама получила разрешение взять сыновей к себе. Мама работала к тому времени врачом в лагерной больнице. И там, в Карлаге, Эдик и Зелик познакомились с Ольгой Михайловной Раницкой. Оба брата — почти хором: «Она была высокая, стройная, светловолосая, в очках. Наверное, ей было тогда лет сорок пять. Работала на метеостанции. Учила нас измерять влажность воздуха. Мы мало что поняли, но было интересно очень. Прокайтиса (о котором в книжечке у О.М. написано) помним: он был веселый, отчаянный, студентом сел, а когда мы приехали, он уже был «вольным ссыльным», если можно так сказать; однажды из степи принес убитых сайгаков, приготовил их, и нас угощал, и всех подряд, вкуснейшее было мясо. Мы ходили тоже охотиться, рыбачить. Рыбу отдавали маме в больницу. Потом нам запретили это делать. Среди лагерных встретили очень много порядочных людей, там были монашки, одна бабушка 85 лет, за веру сидела; Стуканок — парализованный мужчина, кричал день и ночь, ходил под себя, но его не выпускали и срока не убавляли; у мамы помощницей работала Сонечка Тарасова; мама Инны Николаевны Труфановой, что передала вам книжечку — Ольга Александровна Журид, — учила нас математике и физике, не в школе, а сама, от себя, она очень хорошо все объясняла. А Ольга Михайловна Раницкая очень любила животных. У нее на метеостанции жила красивая цапля. И однажды цапля исчезла. И О.М. ее долго искала и всё нас спрашивала, не видели ли мы эту цаплю. Нет, Ольга Михайловна Раницкая не могла погибнуть в 1942 году. Мы же там, в 1945-м, с нею общались. Она была жива». Мама братьев Айтаковых просидела в Карлаге шестнадцать лет. III. А 18 августа с.г. я получила электронное письмо из Израиля от Инны Александровны Ноготович и ее дочери Наташи. Радости в редакции не было предела. Наш фотокор Лёша Комаров, который перефотографировал и сканировал страницы книжечки для публикации, все время повторял: «Надо же! Я думал, мы будем год или два искать хоть какие-то следы…» Так вот: объясню, в чем дело. Инна Александровна Ноготович — племянница Ольги Михайловны Раницкой. Дочь ее родного брата Александра.

Ольга Раницкая

351

Это маленькое электронное письмо из Израиля было еще одним неопровержимым доказательством, что Бог есть. И что Он хранит всё. …Я позвонила в Израиль. Инна Александровна Ноготович плакала и рассказывала, рассказывала и плакала. Потом трубку взяла ее дочь Наташа. Она по профессии журналист, но покупает газеты редко, и надо же… купила именно этот номер «Новой», и стала читать, и закричала: «Мама! Тут про нашу тетю Олю…» Мы проговорили долго, очень долго. Теперь почти каждый день переписываемся. Они написали мне все, что пока вспомнили об Ольге Михайловне, пусть пунктиром, штрихами, но важные детали биографии. А в разговорах и письмах поведали, что сидела О.М. до 1953 (2?) года. Почему Ольга Александровна Журид думала, что она погибла, — неизвестно. Судя по всему, Раницкую срочно перевели в другой лагерь. Может, не дали попрощаться, собрать вещи. А может, она сознательно оставила в Карлаге свою книжечку, ведь при переводе в другой лагерь «шмонали» и нашли бы «вещдок», продлили бы срок — это как минимум… Сын Александр — и тут начинается печальное — именно в 1942 году погиб. Он был десятиклассником. Где-то в эвакуации находился вместе с бабушкой. Не выдержал насмешек одноклассников и повесился. (Может быть, над ним издевались потому, что мать сидела в лагере?) Больше детей у О.М. не было. А вот замуж она выходила не однажды. Очень, очень была красива. Все в нее влюблялись. Даже пленные немцы в лагере. Работала потом в Киеве. Врачом. Или в одной из больниц медстатистиком. Из родных в Киеве оставался ее племянник Владимир, сын ее брата Моисея Михайловича Борисова. Где он сейчас, Инна Александровна Ноготович не знает, после смерти О.М. не общались. Ольга Михайловна Раницкая после лагеря рисовала еще одну книжечку — о животных и писала стихи о ГУЛАГе. На публикацию стихов не надеялась, а вот книжечку о животных пыталась выпустить, посылала в Ленинград, в какое-то издательство. Но где это все сегодня — неизвестно. Если кто-то что-то знает — откликнетесь, пожалуйста. И нет абсолютно никаких фото О.М. Дела ее мы так и не нашли, а после лагеря О.М. не любила фотографироваться, и снимков не осталось. Может быть, здесь тоже кто-то поможет? Вдруг найдутся фото — у друзей, знакомых, соседей, коллег? Предпоследний адрес, по которому в Киеве жила О.М.: ул. Владимирская, дом 13. В одном из писем Наташа мне написала: «Тетя Оля так заслужила доброй памяти. Своим мужеством и силой духа».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

352

Об Ольге Михайловне Раницкой «Родилась в Киеве. Год 1902-й (1903-й или 1904-й), 30 мая. Отец — Михаил Исаевич Рабинович. По образованию юрист. Известный киевский следователь. Был очень дружен с писателем Куприным. Мать — Мария Владимировна. В девичестве Крячко. По образованию — зубной врач. В семье было трое детей: Александр (отец моей мамы), Моисей и Ольга. Хорошо образованные дети. Александр прекрасно рисовал, учился у Бенуа в Петрограде, потом стал экономистом. Моисей был журналистом. Ольга училась в медицинском. В 20-е годы О.М. пошла в ЧОН (части особого назначения), где и взяла псевдоним Раницкая. Рано вышла замуж, муж — Владимир (?) Сороко, участник Гражданской войны, быстро сделал партийную карьеру. В конце 20-х они жили в Умани по соседству с Котовским, очень дружили. В начале 30-х Сороко был членом ВУЦИКа (украинское правительство, которое тогда находилось в Харькове). В 1926 году у Ольги Михайловны родился сын Саша. Она уходит от Владимира, потом опять к нему возвращалась. В 1937 г. его расстреляли. Ольге Михайловне дали пять лет лагерей. (Я слышала от нее еще одну версию ареста: в 37-м на Крещатике она встретила друга боевой комсомольской молодости, который только что вернулся из Испании. Уже в застенке его привели на очную ставку с ней, избитого до неузнаваемости.) Потом был Карлаг. Мне тетя Оля рассказывала о нем с большим теплом. Часто вспоминала тех, с кем была рядом. Я помню лица некоторых из них. У нее была картонка с фотографиями друзей по лагерю — лица, вырезанные из больших фото… Там был Нарышкин (имени не помню), из знаменитого дворянского рода. У них с тетей Олей был очень бурный роман, который закончился печально. Ее как-то вызвали в местный отдел ГБ и сказали, что он сидит за то, что сдал корабль белым, и вся команда погибла. Он прискакал к ней (а тетя Оля жила одна в маленьком домике у метеостанции, где работала), загнав лошадь, но она с ним не захотела говорить. Он покончил с собой. У нее об этом есть стихотворение. Я думаю, что его оклеветали, но к делу это уже не относится. Кроме немцев с ней сидело много питерской интеллигенции. С одного из них Репин написал для «Запорожцев» образ писаря (в центре полотна). Еще сидели грузинские интеллигенты, один из них научил ее (чтобы не умереть с голоду) ловить сусликов, снимать с них шкурки и запекать. А из сусликов тетя Оля делала чучела.

Ольга Раницкая

353

Она очень любила и понимала животных. У нее были стихи о лошадях и волках (самых любимых), дрофах и тушканчиках. Жила тетя Оля в домике с волчицей Донькой. Вокруг в степях бродили стаи волков, Донька охраняла ее. Собак волки заманивали в степь и там уже терзали. Донька же на провокацию одноплеменников не поддавалась. Была лошадь. Об этом всем есть стихи, которые она послала в какое-то ленинградское издательство году в 79–80-м. Судьбу этих стихов я не знаю. В 43-м она получила страшное известие: погиб сын Саша, который вместе со своей бабушкой Марией Владимировной был совсем рядом в эвакуации. Я помню картинку в ее Книжечке № 2 — сидит чертик и плачет, и рифмованные слова, что-то вроде «Грущу о смерти сына». В 52-м закончился ее срок. Она получила разрешение жить в Караганде, куда приехала к ней ее мама. Работала в больнице. Вышла замуж. В 56-м после реабилитации она с мамой вернулась в Киев. К тому времени она ушла от мужа. Но до своего последнего дня он ей помогал, а потом, после его смерти, его друзья. Ведь последние годы тетя Оля не вставала, сказался бруцеллез, которым она переболела в Карлаге, и сильное падение с лошади (там же). Умерла в 88-м, похоронил ее брат Моисей Михайлович Борисов. Судьбу второй Книжечки и ее стихов мы не знаем. Наташа». На днях я получила письмо из Караганды. Журналистка Екатерина Борисовна Кузнецова (двадцать лет пишет о ГУЛАГе) сообщила мне, что в Центре статучета нашли учетную карточку на имя Ольги Михайловны Раницкой. «Дела», увы, еще не обнаружили. Вот и всё, что мне пока удалось узнать.

15 июня 2010 КНИЖЕЧКА …В тюркских языках есть время: недостоверное прошлое. А мы говорим о себе: у нас непредсказуемое прошлое. Политика вмешивается в историю и ставит ее себе на службу. Угодничество делается предметом школьного изучения. У нас теперь такой историзм, что отделил человека от прошлого. И уже и само это прошлое, и отдельного человека в нем почти невозможно ни спокойно-связно переосмысливать, ни эмоционально-прерывисто «перепереживать».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

354

Есть вещи, где грамматика протестует. И не только грамматика. «Да, были жертвы, но Сталин выиграл войну и построил социализм». Такие запятые и такое «но» — больше, чем ошибки. Это — преступление. Когда мы говорим о сталинщине, нужны определенность и внятность. Мы должны быть на «высоте обстоятельств», а не над схваткой. Потому что «высота обстоятельств» здесь — миллионы человеческих жизней. *** И вот мы наконец получили ответы и от официальных лиц. Слава богу, бывают моменты, когда государство (пусть пока только на уровне отдельных своих представителей) не отчуждается от всего «людячего», а само старается походить на страну людей. Вот некоторые официальные ответы очень официальных лиц из очень официальных организаций — на наши запросы о деле Ольги Михайловны Раницкой. *** «Центральный архив ФСБ России архивными материалами в отношении О.М. Раницкой не располагает. На наш запрос в Комитет национальной безопасности Казахстана получен ответ, что по учетам Управления Комитета по правовой статистике и специальных учетов Генеральной прокуратуры Республики Казахстан по Карагандинской области значится Раницкая Ольга Михайловна, 1905 года рождения, еврейка, уроженка г. Киева, гражданка СССР, беспартийная. Решением Особого совещания НКВД СССР по подозрению в шпионаже 10.04.1938 заключена в ИТЛ на 5 лет. Начало срока 10.05.1937 (предположительно, дата ареста). Наказание отбывала в Карлаге НКВД СССР, куда прибыла 10.06.1938 из Петропавловской тюрьмы. Освобождена 13.08.1946 и убыла в Жана-Аркинский район Карагандинской области. Дело заключенной Раницкой О.М. № 169598 в связи с истечением срока хранения уничтожено по акту 30.10.1960. Основание — учетная карточка заключенного. Поскольку архивные уголовные дела хранятся, как правило, в территориальных органах безопасности и государственных архивах по месту рождения и проживания на момент применения политических репрессий, нами направлен запрос в Службу безопасности Украины с просьбой предоставить архивную информацию в отношении О.М. Раницкой. О результатах рассмотрения Вы будете уведомлены дополнительно. С уважением, начальник Управления регистрации и архивных фондов ФСБ России В.С. Христофоров».

Ольга Раницкая

355

А потом был… еще один ответ: «В дополнение направляем Вам архивную справку, составленную по материалам уголовного дела, хранящегося в Отраслевом государственном архиве Службы безопасности Украины, в отношении Раницкой Ольги Михайловны. Начальник Центрального архива ФСБ России Ю.А. Трамбицкий». И далее: «Архивная справка Раницкая Ольга Михайловна, 1905 года рождения, уроженка г. Киева, по национальности — еврейка, гражданка СССР, в 1921 году окончила трудовую школу, беспартийная, домохозяйка, до ареста проживала в г. Киеве на улице Ленина. Состав семьи: — муж — Шевцов Павел Павлович (референт Облисполкома); — сын — Александр Сороко (10 лет) <…> Замужем была дважды. — Первый муж — Сороко Владимир Петрович, 1903 года рождения, уроженец г. Минска, член КПбУ с 1921 года, заведующий секретной частью в ЦИК УССР. По приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР от 20 января 1938 года приговорен к расстрелу. С первым мужем Раницкая О.М. развелась в 1933 году. — Второй муж — Шевцов Павел Павлович, ранее работал в ЦИК УССР в качестве редактора-консультанта секретариата, затем в Облисполкоме референтом орготдела. Погиб во время Великой Отечественной войны. Арестована органами НКВД УССР 19 мая 1937 года по обвинению «…в том, что поддерживала связь с секретарем польского консульства в Харькове Милашевским и проводила шпионскую работу в пользу Польши». По постановлению Особого совещания при НКВД СССР от 10 апреля 1938 года на основании ст. 54 рп. 6 УК УССР приговорена к 5 годам заключения в ИТЛ. В 1954 году Раницкая О.М. подала заявление о пересмотре дела на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР т. Ворошилова, в котором

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

356

сообщила: «…Фактическое освобождение последовало 12 августа 1946 года. За эти годы погиб на войне мой муж, покончил с собой сын, утрачено всё. Вернуться к оставшимся в живых родным я не могла, да и опасалась скомпрометировать их». После освобождения Раницкая О.М. проживала в г. Караганде со своей 73-летней матерью (ул. Ипподромная), впоследствии в г. Киеве (ул. Короленко). Определением Военного трибунала Киевского военного округа от 28 октября 1955 года постановление Особого совещания при НКВД СССР от 10 апреля 1938 года отменено и дело в отношении Раницкой О.М. прекращено». *** «…За эти годы погиб на войне мой муж, покончил с собой сын, утрачено всё. Вернуться к оставшимся в живых родным я не могла, да и опасалась скомпрометировать их». Какой горький, но с каким достоинством написанный текст. Если бы только одна была такая судьба, и то нельзя было бы прощать… Дело Ольги Михайловны Раницкой уничтожено по акту 30.10.1960. Поэтому мы никогда уже не узнаем, что в этом деле было. Никаких ее фотографий. Мы продолжим поиск. И надеемся на вашу помощь, дорогие читатели. Может быть, в Караганде (на улице Ипподромной), или в Киеве (на улице Короленко), или где-то еще кто-то знал, запомнил Ольгу Михайловну Раницкую, может что-то рассказать о ней… Откликнетесь, пожалуйста. Очень ждем.

8 ноября 2017 НАМ НАДО НАЙТИ ФОТО АВТОРА Выставка одного экспоната Завтра, 9 ноября, в Музее истории ГУЛАГа в 19.30 открывается выставка одного экспоната — вещественного свидетельства эпохи сталинских репрессий. Выставка называется «Вещдок: Книжечка». Эту Книжечку, созданную в ГУЛАГе, восемь лет назад принесли в «Новую»… Мы рассылали письма-запросы — в поисках информации об Ольге Михайловне Раницкой… Благодаря этим справкам узнаем много подробностей о ее аресте и заключении... <…>…У них украли сущность. Какими они должны были быть по замыслу главного упыря? Незрячими и немыми. Жалкими и униженными.

Ольга Раницкая

357

Забитыми и забытыми. Просто физической субстанцией. Чтоб ничего человеческого — ни чувств, ни мыслей, ни желаний, ни прав. Только одна способность — бояться и испытывать боль. Тем более ничто не предусматривало рождения рисунков и стихов. За найденные у лагерника обрывок бумаги и огрызок карандаша почти неминуемо следовал расстрел. Конечно, О.М. работала на метеостанции, условия более вегетарианские, чем в бараке, но если бы нашли эту Книжечку… Ее рождение в аду — форма неповиновения, бунт. Бунт не только и не столько политический, скорее — эстетический. Какой линией обороны могла располагать невольница и пленница Ольга Михайловна Раницкая? Мы знаем, какую она выбрала: взять в руки карандаш, и перо, и тушь, и рисовать, и писать. Качество рисунка. Качество слова. И через них — сильная точная позитивная эмоция. Очень жаль, что нам до сих пор нигде не удалось обнаружить ни одной фотографии Ольги Михайловны. Все, кто знал ее, даже в глубокой старости, говорят о какой-то несравненной, невозможной, зашкаливающей красоте. Но мы не оставляем стараний, продолжаем искать новые сведения о Раницкой, и я верю, что и фотографии О.М. обязательно найдем. Бесконечно благодарна Арсению Рогинскому, председателю Международного общества «Мемориал», спасибо директору Музея истории ГУЛАГа Роману Романову и всей его замечательной команде — за продолжение поиска и за издание этой книги 47. Мне кажется очень важным: она живая, эта Книжечка. Теперь, надеюсь, уже навеки живая.

Книга «Метео-чертик. Труды и дни» вышла в 2017 г. Позднее режиссер Женя Беркович поставил спектакль «Метео-чертик». Подробнее — в рецензии Елены Дьяковой: «Нет ни гипса, ни лубка. Абсурд и ужас минувшего века: в Музее истории ГУЛАГа — спектакль по «Метео-чертику» Ольги Раницкой и Зои Ерошок» // Новая газета. 24.04.2019.— Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

358

ВЕРА ЛОТАР-ШЕВЧЕНКО 17 июня 2016 ЕЕ БЫ ПОНЯЛ ДАНТЕ Начну — с неопределившихся. Согласно свежему опросу «Левада-центра», 52% россиян поддерживают Сталина. К этим «позитивчикам» вернусь позже. А пока хочу сказать о других цифрах опроса: наименее положителен Сталин молодым людям в возрасте от 18 до 24 лет. Но и здесь «безусловно отрицательной» его роль назвали 14% таких респондентов. Среди молодежи — только 14%. Самую низкую оценку дали москвичи — 22% жителей столицы России назвали роль Сталина «безусловно отрицательной». Но и этой цифре как радоваться? Меньше четверти всего? Сколько ж крови ЕЩЕ должно пролиться, чтобы те, кто не определился в своем отношении к Сталину, — определились? Так вот: я не то чтобы хочу рассказать про Веру Лотар-Шевченко этим неопределившимся… просто бросаю эту историю им в лицо. Она родилась в Турине. Жила в Париже. Отец — француз, известный математик, профессор Сорбонны. Мать — испанка, филолог. Ее воспитанием занимались мать и четыре гувернантки. Англичанка, которую она не любила за высокие требования по гимнастике. Немка учила немецкому языку, и потом Вера любила читать по-немецки. Француженка преподавала хорошие манеры, светские привычки. И еще была гувернантка, ответственная за наряды. С четырех лет Веру обучали музыке. Педагогом был пианист Альфред Корто. В четырнадцать она играет с самым знаменитым в мире оркестром под управлением Артуро Тосканини. От ее исполнения Бетховена приходит в восторг Ромен Роллан. В те же четырнадцать начала концертировать, объездила всю Европу и Америку. В пятнадцать окончила Парижскую консерваторию и поступила в Венскую академию музыки. В ее распоряжении лучшие концертные залы Европы. После гастролей в Америке фирма «Стейнвей» предлагает Вере Лотар играть на своих роялях и доставляет инструмент на любой концерт, даже в малодоступные горные районы Швейцарии. А в знак благодарности за согласие и рекламу «Стейнвей» дарит ей свои рояли. Это поистине царские подарки.

Вера Лотар-Шевченко

359

Кстати, у Ярослава Кирилловича Голованова я прочла: «…качество роялей «Стейнвей» зависит от травы, где паслись овцы, из шерсти которых сделан фетр на ударяющих по струнам молоточках». Ну значит, европейское и американское турне… успех, успех, успех… она молода, красива, богата, счастлива… влюбленные молодые люди… Она выбрала не совсем молодого, совсем не богатого. Выбрала нерасчетливо, безрассудно, просто потому что полюбила. Как скажет потом ее друг, режиссер Владимир Мотыль: пошла за чувствами. Отец ее имел тягу ко всему русскому. Он и детям своим дал русские имена — дочь назвал Верой, сына — Дмитрием. И ввел ее в круг своих друзей. Там она и встретила будущего мужа — Владимира Яковлевича Шевченко, инженера-акустика, создателя смычковых инструментов, «русского Страдивари». Его отец эмигрировал из России после революции 1905 года. Володя был тогда подростком. А в 1917-м отец вернулся на родину. Сына же оставил в Париже продолжать образование. Владимир Яковлевич мечтал вернуться в свою страну. И вот наконец добился разрешения вернуться. И приехали они с Верой в Ленинград, о господи, в 1937 году. Он, она и двое его сыновей от первого брака. Поселили их в крохотную комнату в общежитии, работы не было, жить не на что. Он подрабатывал где мог. Она продавала свои парижские платья. По законам того страшного времени все отнеслись к ним очень подозрительно. Впрочем, нет, не все. Заступничество великой пианистки Марии Вениаминовны Юдиной позволило Вере Лотар-Шевченко получить «соответствующую исполнительскую категорию» и начать работать в Ленинградской филармонии. *** Тут я должна сделать небольшое отступление. Есть легенда, связавшая Сталина и Юдину. Эту легенду — или быль? — любил рассказывать Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Юдина была самой эксцентричной фигурой за всю историю русской музыки. Окончила Петроградскую консерваторию в 1921 году по классу фортепиано у профессора Леонида Николаева (у которого учился и Шостакович). На сцену выходила всегда в черном длинном платье со свободными «поповскими» рукавами (почти что ряса) и с огромным крестом на груди. Говорят, никому не были ведомы такие тайны звукоизвлечения, как Юдиной. Она играла с силой десяти мужчин!

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

360

Музыкальные интерпретации Марии Вениаминовны воспринимались аудиторией, по свидетельству музыковеда Соломона Волкова, как иступленные проповеди. Но ей самой «только лишь» музыки было мало, и она часто, прервав свой концерт, обращалась к публике со стихами Пастернака и Заболоцкого. За это ее саму надолго запрещали, выгоняли с преподавательской работы, а она упрямо стояла на своем. Сломать и уничтожить ее могли только физически, но у нее была «охранная грамота». Однажды Сталин услышал по радио Моцарта в исполнении Юдиной и потребовал себе эту запись. Все были в шоке. Никто не мог решиться сказать вождю, что это была прямая трансляция и записи просто нет. Юдину срочно вызвали в студию, и всю ночь она записывала с оркестром тот концерт. За ночь сменилось несколько дирижеров, пока наиграли пластинку, дирижеры вырубались от усталости и страха… а Юдина все играла и играла. Утром пластинку поднесли Сталину. Тираж записи уникален — один экземпляр. Получив пластинку, Сталин вознаградил Юдину какой-то офигительно крупной суммой денег. Юдина поблагодарила его письмом, в котором сообщила, что жертвует эти деньги на нужды своей церкви. И добавила, что будет молиться богу, дабы Сталину были прощены его тяжкие прегрешения. Такое письмо было хуже самоубийства. Но никаких репрессий против Юдиной не последовало. Рассказывали, что когда Сталин умер, то эту самую пластинку Моцарта нашли на проигрывателе рядом с кроватью вождя. Можно как угодно относиться к этой истории, но даже очень скептический Шостакович настаивал на ее правдивости. *** В 1941 году, перед войной, Владимира Шевченко арестовали. Со всей своей французской отвагой и темпераментом, в котором бурлила мамина испанская кровь, Вера кинулась в НКВД и стала кричать, путая русские слова и французские, что муж ее — замечательный честный человек, патриот, а если они этого не понимают, то они — дураки, идиоты, фашисты и берите тогда и меня… Они и взяли. По статье «сто шестнадцать пополам». И будет Вера Лотар-Шевченко тринадцать лет валить лес. В Тавде Свердловской области. Узнает о смерти мужа в лагере и детей в блокадном Ленинграде. Не сразу узнает.

Вера Лотар-Шевченко

361

Многие годы пишет мужу в никуда. Строчка из одного ее письма мужу — из лагеря в лагерь: «Мы еще будем жить настоящей жизнью». Сволочи! Знали же — был еще тот учет и контроль! — что нет ее мужа в живых. Первые два года в лагере умирала. А потом сказала себе: раз не умерла, значит, надо жить. Следовала завету Бетховена всем страждущим: Stirb oder Auf! Умри или Будь! *** Освободилась в Нижнем Тагиле. И прямо с вокзала в драной лагерной телогрейке из последних сил бежала поздним вечером в музыкальную школу, дико стучала в двери, умоляя о «разрешении подойти к роялю»… чтобы… чтобы «играть концерт»… Ей разрешили. И тут она первый и последний раз в жизни испытала страх. Никак не могла решиться дотронуться до клавишей. Пальцы пианиста деревенеют, если он не играет даже один день. А она тринадцать лет не прикасалась к роялю. Ей казалось: вот Шопена сможет играть, а Баха не сможет… смогла и Шопена, и Баха… а вот Бетховена не сможет… смогла и Бетховена… У закрытой двери, не смея зайти, рыдали педагоги. Было же понятно, откуда она прибежала в драной телогрейке. Играла почти всю ночь. И заснула за инструментом. Потом, смеясь, рассказывала: «А проснулась я уже преподавателем той школы». Директор музшколы — Мария Николаевна Машкова — была первым человеком, кто приютил ее в Нижнем Тагиле. Взяла на работу иллюстратором, поселила прямо в школе. Вера Августовна играла детям любую классику, о которой на уроке говорил педагог. Счастливые те дети! Кого слушали… На первую свою зарплату возьмет напрокат кабинетный рояль. На вторую — сошьет себе черное концертное платье в пол. Явно для филармонических стен, хотя до них было ох как далеко. А потом, скопив денег, купит шубу. После лагерной или с чужого плеча одежды — это ж такое женское счастье идти по снежному Тагилу в новой теплой элегантной шубке. И вот как-то поздним вечером догоняют ее два бандита, нож к горлу и говорят: «Раздевайся! Гони шубу!» «Чего?! — вместо того чтобы испугаться, впала во гнев Вера Августовна. — Это моя первая одежда после лагеря!» Бандиты растерялись: «А ты где сидела? Кто был начальником?» Разговорились, нашли общих знакомых. Потом они галантно проводили ее домой

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

362

и сказали: «Извини, не знали. Ходи в своей шубе спокойно. Больше тебя в этом городе никто не тронет!» А когда через несколько лет перед первым ее концертом в Уральской консерватории ведущая заглянет в гримерку, чтобы проверить, прилично ли выглядит Лотар-Шевченко, и, удивленно-одобрительно оценив то самое черное в пол платье, удалится — Вера Августовна скажет, улыбаясь: «Она думает, я из Тагила. Она забыла, что я из Парижа». Кстати о Париже. Ее звали туда вернуться. Там оставались родственники. Но она неизменно отказывалась. Объясняла: «Это было бы предательством по отношению к тем русским женщинам, которые поддерживали меня в самые трудные годы в сталинских лагерях». В 1957 году ее нашел старший сын Владимира Шевченко, Денис. Он выжил в блокадном Ленинграде. Потом ушел на войну. После войны продолжил дело отца — стал мастером-акустиком, создателем смычковых инструментов. И тоже был очень талантлив — получил Большую золотую медаль Международного конкурса альтов в Италии. В 1965 году о Вере Лотар-Шевченко рассказал в «Комсомольской правде» Симон Соловейчик. А позже много писал о Вере Августовне мой друг и коллега Юрий Данилин, который в те годы был собкором «Комсомолки» по Западной Сибири. Последние шестнадцать лет своей жизни Вера Лотар-Шевченко провела в Академгородке под Новосибирском. *** Она не просто восстановится после лагеря как музыкант, но и начнет активную гастрольную деятельность. Москва, Ленинград, Одесса, Омск, Свердловск, Чита, Хабаровск, Красноярск, Львов, Киров, Киев… Иногда к ней возвращалось французское легкомыслие. Как-то в предновогодний вечер Вера Августовна прикатила к Данилину в корпункт «Комсомольской правды» на такси (двадцать пять километров от Академгородка) и с порога объявила: «Будем кутить!» «Давайте здесь», — предложил Данилин, понимая, что такое предпраздничная ночь в городе. Но понимание реалий ее никогда не интересовало. «Здесь надо работать, а не кутить», — сказала она о корпункте. И вот они поймали на улице какую-то случайную, но дорогую машину и долго, долго ездили по городу в поисках романтического места. Вдруг — кафе «Волна». «Что значит — «Волна»?» — спросила Лотар-Шевченко. Странно, но при абсолютном знании почти всех европейских языков русский ей не очень давался. Данилин хотел честно признаться, что

Вера Лотар-Шевченко

363

ничего хуже этого гадюшника в Новосибирске нет, но измотанный водитель закричал радостно: «Это море такое, брызги, вода, фейерверк…» — и высадил их. Грязная забегаловка, синюшные лица, дым коромыслом. Она оглядывается и говорит удивленно: «Здесь нет рояля». «Господи, — подумал Данилин, — хорошо, если посуду моют хотя бы раз в день». Вера Августовна в старенькой каракулевой (той самой!) шубке, которая, впрочем, смотрится на ней, как горностаи. Она всегда умела быть заметной. Вот и пьянчужки в «Волне» вдруг притихли и с какой-то почтительной тревогой на нее посматривают. Женщин в зале вообще мало. А такой они не видели никогда. Лотар-Шевченко царственно подходит к барной (якобы) стойке, ведет там короткие переговоры и говорит, обращаясь непосредственно к посетителям: «Месье! Есть водка (показывает, высоко поднимая вверх, две бутылки). Нужен рояль!» От столиков поднимаются два «месье», ни слова не говоря берут бутылки «Посольской» и уходят в ночь. «Навсегда», — думает Данилин, зная местные нравы. И ошибается. Уже минут через двадцать все прильнули к окнам и видят, как через трамвайные пути те два «месье» катят приличного вида кабинетный рояль. Выменяли на водку у сторожа соседнего Дворца культуры. Не «Стейнвей», конечно, но вполне пригодная «Эстония». И вот в новогоднюю ночь в промышленном районе Новосибирска в кафе «Волна» играют Брамса! И — как!!! Явилась вся кухня, вышли швейцары, гардеробщики. И все стоя благоговейно слушают музыку. Полтора часа никто не шевельнулся. С ума сойти! Не «Волна», а зал Дворянского собрания. И провожая их, ручку все Вере Августовне целуют, и машину находят, и трогательно прощаются. «Нет, не знаю я своего города!» — думает Данилин. Не знаем мы своей страны, своего народа — добавлю я от себя. *** Разговариваю с Натальей Алексеевной Ляпуновой, биологом, генетиком, доктором наук. Ее отец — Алексей Андреевич Ляпунов — знаменитый математик, из тех, кто вопреки мракобесию отстаивал у нас кибернетику как науку. С Верой Лотар-Шевченко они познакомились в Академгородке. «Вера Августовна не любила рассказывать о лагере. Но если все-таки вспоминала — только хорошее. Пять лагерей сменила. А все рассказы ее —

364

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

какие там замечательные люди! Вот в одном лагере начальник был приличный человек. И там сидело много музыкантов, кстати, очень знаменитых. И начальник придумал создать в лагере оркестр. Какие-то струнные они нашли, духовые, даже на гребенке играли. Классику, между прочим. И Вера Августовна для каждого написала партитуру, и сама дирижировала. Рояля, конечно, не было. Но на ней весь оркестр держался. Освоила баян, аккордеон. И ее там очень любили. К ней невозможно было плохо относиться — она была беззащитна, и вся — в музыке. Потом кто-то донес на того начальника лагеря, его убрали. Но Веру Августовну и после него спасали как могли — перевели на какое-то время с лесоповала на кухню. На мытье посуды. «Это было счастьем, — вспоминала она, — руки в теплой воде!» *** На ее концерты в Москве и Петербурге билеты в первый ряд не продавали. Места здесь — всегда! — предназначались для тех, с кем она сидела в сталинских лагерях. Пришел — значит, жив. Пальцы у Веры Августовны до конца жизни были красные, корявые, узловатые, гнутые, изуродованные артритом. И еще — неправильно сросшиеся после того, как их на допросах переломал («не спеша, смакуя каждый удар, рукоятью пистолета») старший следователь, капитан Алтухов. Фамилию эту она помнила потом всю жизнь и никогда его не простила. Это при ее-то привычке держаться только за хорошее и доброе! Нет, все правильно: надо уметь прощать и уметь не прощать. *** Так вот: продолжим о людях. Живя в Академгородке, Вера Августовна все выходные проводила в семье Ляпуновых. «Мама смазывала ей руки облепиховым маслом, — рассказывает Наталья Алексеевна, — папа говорил с ней, к ее счастью, по-французски, а я всегда сопровождала ее на концерты. У папы не было музыкального слуха, но он специально для Веры Августовны купил в наш дом рояль, не «Стейнвей», конечно, но приличный Becker. И часто она на нем играла. Вообще в быту была человек неприспособленный. Рассказывала мне: «Натусь, я ставлю курицу сварить на кухне и ухожу играть к себе в комнату, играю, играю, пока дым вовсю из кухни не пойдет, ну тогда иду и выбрасываю почерневшую кастрюлю с курицей». Зато она научила меня делать сыр камамбер, без которого как француженка жить не могла: «Заворачиваете в полиэтилен плавле-

Вера Лотар-Шевченко

365

ный сырок «Дружба», кладете на теплую батарею и забываете. Через три месяца от батареи начинает идти очень французский запах, сыр покрывается плесенью — вот вам и камамбер…» И смеялась при этом так счастливо, как будто не было пяти лагерей, тринадцати лет на лесоповале… Такая детскость души…» А потом ей купили новенький «Стейнвей». Говорят, сын Владимира Шевченко — Денис — прислал из Москвы. Но ее не-музыкальные пальцы не успели к нему прикоснуться. 10 декабря 1982 года Вера Августовна ЛотарШевченко умерла. В декабре 2006 года в Новосибирске состоялся первый Международный конкурс пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко. Так основатель конкурса Юрий Данилин перевел Веру Августовну с нелегального положения на легальное. Многие годы на могиле Лотар-Шевченко стоял обелиск со звездой. Как будто она — родственница Марксу, Энгельсу и Ленину. Ну не было в местной погребальной конторе других надгробий. Артем Соловейчик, сын Симона Соловейчика и главный редактор газеты «Первое сентября», установил на могиле новое надгробие. На белом мраморе выбиты слова Веры Августовны: «Жизнь, в которой есть Бах, благословенна». В сентябре 2007 года лауреаты Международного конкурса пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко играли в Париже. В стенах ее родной школы — зале Корто. А Вера Августовна смотрела с афиш на родные улицы. В 2016 году впервые французская Высшая школа музыки им. Альфреда Корто с радостью объявила о начале официального сотрудничества с Международным конкурсом пианистов памяти Веры Лотар-Шевченко. <…> А всего несколько лет назад, когда первые победители конкурса играли в Рахманиновском зале нашей консерватории в память о Вере Лотар-Шевченко, французский посол, помню, плакал. И говорил сквозь слезы, что во Франции ее никто уже не помнит. *** В лагере зэки кухонным ножом вырезали для нее на нарах фортепианную клавиатуру. И она по ночам играла на этом безмолвном инструменте Баха, Бетховена, Шопена. Женщины из барака уверяли потом, что слышали эту беззвучную музыку, просто следя за ее искореженными работой на лесоповале пальцами и лицом. Я думаю, та клавиатура на лагерных нарах, тот самый необычный музыкальный инструмент ХХ века — это и был настоящий «Стейнвей».

366

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

P.S. 52% россиян, которые, согласно опросу, считают, что Сталин сыграл положительную роль в жизни страны, — не думаю, что абсолютно все они — убежденные сталинисты. Скорей всего так ненавидят то, что происходит сегодня… что, да, хотят, чтобы хоть на минуточку вернулся Сталин. Но сталины на минуточку не возвращаются.

367

ВЛАДИМИР ОВЧИННИКОВ 29 мая 2017 ИНСТРУКЦИЯ ПО БОРЬБЕ С УДУШЬЕМ Читаю студентам лекцию про свою командировку в Боровск. Слушают. И вроде бы внимательно. А я все равно сомневаюсь, надо ли это им, девятнадцатилетним, и раньше времени заканчиваю лекцию. Вдруг аудитория почти хором: вы на одном дыхании читали, мы на одном дыхании слушали, почему — обрыв? И еще кто-то скажет: «Знаете, чем на самом деле, как я понимаю, занимается этот человек из Боровска? Он создает инструкцию добра». Так вот: Боровск. 11 210 жителей на 2016 год. 84 километра от Москвы. Калужская область. Город Владимира Александровича Овчинникова, создавшего в Боровске самую большую в мире картинную галерею под открытым небом, — человека неукротимого нрава, чей опыт борьбы с удушьем и беспамятством уникален, важен и поучителен. Иное измерение Пятнадцать лет назад, весной 2002 года, в легком разговоре художникоформитель Вячеслав Черников, рассматривая старинные фотографии Боровска, — художнику-самоучке Владимиру Овчинникову: «Хорошо бы перенести их на стены как живую историю. Я видел такое на домах в Прибалтике». Овчинников в ответ: «Могу попробовать». В пять утра приходит к зданию санэпидстанции, ставит лестницу и начинает рисовать. Людям понравилось. А потом мэру Александру Ивановичу Егереву показывает пару своих задумок-эскизов. Мэр: «Это интересно. Не будем откладывать…» И назавтра идут они вместе, не спеша и душевно разговаривая, по Боровску «смотреть места под картины». День яркий, солнечный, теплый, бурно тает снег, текут ручьи. Стен под картины окажется много. Правда, дома в жутком состоянии. Десятилетиями ждут ремонта. А дальше: мэр сам договаривается с владельцами зданий, чтоб те дали разрешение на разрисовку стен. Помогает с автовышкой. И лично по указанию мэра внепланово ремонтируются дома специально под овчинниковские картины «Старый город» и «Песня весны». Кстати, за эту внеплановость Егерев получает нагоняй от районного начальства. (Во страна! Веками можно планово ничего не ремонтировать,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

368

но внепланово отремонтировать нельзя!) Первый дом, на котором Овчинников сделал росписи, — номер 30 на улице Ленина. Сюжет назвал «Плачущее небо под ногами». Просто городской пейзаж: центральная площадь Боровска, серый дождливый день, а в лужах отражаются церкви, машины, люди… Боровчане вспоминают: «Эта первая овчинниковская картина сразу дала городу какой-то толчок, метафизический скачок, изменение и иное измерение времени и пространства». Любовь А чуть раньше, не весной, а зимой 2002 года, Овчинников с тем же художником Черниковым делали альбом под названием «Боровск в живописи и поэзии». И опять же Черников сказал: в Обнинске есть хорошая поэтесса Эльвира Частикова… «Мы познакомились с Эльвирой 23 января 2002 года. Два месяца работали над альбомом. Ее стихи вошли в тот альбом. Сначала я был сам по себе, она сама по себе. Но потом начали сотрудничать. Я рисовал картину на стене, а она писала к ней стихи. Она жила в Обнинске, она и сейчас живет там. Мы с ней живем на два города». И — смущаясь: «Как Высоцкий с Мариной Влади — на две страны». *** Ты подарил мне город и положил у ног — Холмистый, с отражающей рекою, С соборами, садами, изгибами дорог И с русской неумеренной тоскою. — По праздникам все разом звонят колокола? — Услышишь! — ты ответил вдохновенно. И чтоб наверняка я подарок приняла, Ты краской расписал глухие стены. Эльвира Частикова *** Эльвира Частикова по первой профессии медсестра, по второй — библиотекарь, по третьей — поэт. И хотя автор множества сборников, издан-

Владимир Овчинников

369

ных в России и Европе, никому ничего из написанного не навязывает, предпочитая идти от востребованности. Признается: по собственной инициативе никогда бы не осмелилась предложить всему городу свои стихи. Но ее убедил Овчинников. Подвел к стенам домов, где предполагались росписи, и она увидела их ущербность, обшарпанность и непристойные надписи. А мимо проходили смирившиеся люди. Детали биографии Владимир Александрович Овчинников — москвич. Окончил инженерностроительный институт, потом стройки по всей стране, работа в НИИ, кандидатская диссертация. «Когда наука закрылась, перешел на стройку. Это 1991 год. Прорабом работал частным образом. В 1998 году увлекся станковой живописью. Ну, до этого рисовал в юности. В свободное от воспитания детей время туризмом увлекался. Экстремальными его видами, с очень сильной уральской группой, они меня взяли в свою компанию. Реки, лыжи, горы — всё испытали. А уже когда годы не позволили ходить в экстремальные походы, занялся живописью». Что и тут его ожидает полный экстрим, тогда еще не знал.

Репрессированный на шестом месяце после зачатия «Отца моего, Александра Александровича Овчинникова, арестовали за три месяца до моего рождения: я был на шестом месяце после зачатия. По закону о реабилитации считаюсь репрессированным, есть документ на этот счет. Правда, мне в ознакомлении с делом отца отказали — сослались на секретность. Дело находится в Новосибирске. В 1998 году обращался. А какая там могла быть секретность! Отца взяли в Душанбе. Он служил вольнонаемным шофером при штабе Туркестанского военного округа. Ну, весь тот штаб и арестовали и его по подозрению в содействии». Отец получит десять лет колымских лагерей. А в 1956 году приедет в Боровск, купит здесь полдома. В 1990 году Овчинников-старший умирает. А сын его, уйдя на пенсию, покинет Москву, поселится в Боровске и станет восстанавливать-перестраивать папин дом. О тех, кого повывели Однако боровчанами, жертвами политических репрессий в сталинщину, Овчинников займется не из-за отца. Точнее — не только из-за отца.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

370

«Понимаете, все мои картины, они связаны с историей Боровска, много у меня было дореволюционной истории и боровчан — знаменитых во всей России: художник-передвижник Прянишников, флотоводец-адмирал Сенявин, врач Иноземцев, предприниматели Полежаевы, Циолковский или философ Федоров… И вот наступает период советской истории… И кто тут? Я никого не вижу. Почему? Меня это очень мучило. И я понял: такие люди могли быть. Но их повывели». Лет тринадцать назад Овчинникову попадается на глаза четырехтомник «Книга памяти жертв политических репрессий Калужской области». Он берется изучать, потом выбирать, выписывать оттуда жителей Боровского района, потом структурировать их по группам и периодам… И снова идет к мэру Егереву: «Смотрите, сколько расстрелянных боровчан…» Это был первый собранный им список: чуть больше сотни боровских жителей… А потом предлагает мэру поставить в городе памятник жертвам политических репрессий. Мэр соглашается. «Егерев был человек образованный, широкого кругозора, понимающий. Кстати, выяснилось, что у его жены дед, Гурий Михайлович Поляков, жил в селе Роща Боровского района и умер на следствии в Таганской тюрьме в 1937 году…» В то время в Боровске арестовывают по несколько человек в день. И отправляют в Москву, в Таганскую тюрьму. Там оформляют приговор и вывозят на расстрел в Бутово. «Например, 17 февраля 1938 года в Бутово расстреляли 12 боровчан. 17 февраля 1938 года — это мой день рождения». Смерть мэра В 2010-м Овчинников начинает собирать у боровчан личные свидетельства о сталинских репрессиях. «Просто беру в собесе список льготников по категории «репрессированные». В списке 87 человек. Ну вот, разговариваю, расспрашиваю родственников, это уже, конечно, дети, внуки. Они мало что помнят, и документов мало. Тем не менее набираю 65 историй». Книга выходит в 2011 году в Боровске. Деньги на издание дали местные предприниматели. А опять же, еще раньше, в 2004-м, они с мэром Егеревым находят в Боровске место под памятник жертвам политических репрессий — на территории воинского мемориала, в самом центре города. «Я придумал эскиз этого памятника, опубликовал в местной газете этот эскиз, описание памятника, символику, изготовил из бетона элементы па-

Владимир Овчинников

371

мятника, его уже можно было устанавливать. Но глава района не разрешил. А в 2005-м Егерев попадает под автомобиль, и сразу насмерть». Александр Иванович Егерев в это время уже перешел на работу в районную администрацию. Потом принял решение участвовать в выборах главы района. Но ему предлагают отозвать свое заявление, так как «избирают» (фактически назначают) только того, кого предварительно одобрят в области. И вот аккурат во время выборов его сбивает машина. После гибели Егерева уже никто из местного начальства Овчинникова не поддерживает. «Я все время ищу способы воздействия, мои усилия не ослабевают, но мне в ответ — только агрессия». «Попробуй еще намалевать без спросу, шпану натравлю, замажут враз…» Была у Овчинникова картина на стене — «Хлебное поле». Он ее нарисовал на доме, который только начали ремонтировать. «Уже поставили леса строительные, я и пристроился на них, мне так удобно было работать. Это 2002 год, еще при Егереве и с разрешения владелицы хлебокомбината. А через пять лет — бац! Нет картины! Обновили весь фасад и уничтожили мои картины. Мог ли фасад прийти в негодность за пять лет? Какая была политика в «Хлебном поле»? Да никакой. Просто реакция тогдашнего мэра на то, что я победил его в суде. Это 2007 год, мэром был Зеленов Сергей Михайлович. А суд я выиграл вот какой. Дом 1 на Коммунистической улице — я сделал картины на всех четырех сторонах этого дома. И на одной из стен изобразил картину под названием «Глобус Боровска». Огромная такая была картина. Я работал над ней месяц. Весь город это видел. И мэр каждый день на машине мимо проезжал. А в последний день работы приносят мне штраф. Я должен заплатить в казну города 1000 рублей. За то, что работал без согласования с мэрией и испортил фасад дома. Но я же получал согласие предыдущего мэра на эту работу. Мэр Егерев погиб. Ну да, я не посчитал нужным дополнительно у нового мэра соизволение-разрешение спрашивать. За что и должен был поплатиться… Короче, подаю в суд. В районный, Боровский. И выигрываю. Тогда еще у нас был суд, а не кривосудие. Ну, тут мэр Зеленов был задет, взбешен и пригрозил мне прилюдно: попробуй намалевать еще без спросу, шпану натравлю, замажут враз… А нынешний мэр Михаил Павлович Климов уже не угрожает. Титушники просто молча стирают мои картины…»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

372

*** Двадцатый век. Деление на левых И правых, красных-белых… Разнобой. Девиз «нет человека — нет проблемы» — Оттуда родом, как и мы с тобой. Еще он не забыт, как и управа, На ярких, не согласных жить впотьмах. Но время — словно речка, чья оправа Колеблется в текущих зеркалах. Не все так гладко, прорастают тиной И облака плывущие. Но вдруг На стенах, рядом, лики и картины Являются и поднимают дух. <…> Нет, глушь не глушь, коль Возникает нечто, К чему чужой и свой прикован взгляд! Но черной ночью кистью бессердечной Уничтожают живописный ряд. Кто? Что? Ищи-свищи! Наверно, демон, Поскольку почерк выдает и масть. — Нет этого у нас — и нет проблемы, — Безвластье отвечает, будто власть. Эльвира Частикова

*** До Овчинникова в Боровске никакой настенной живописи не было. Только четыре монумента. И все — Ленину! Ленин на площади Ленина. Ленин на улице Ленина. Ленин в поселке рядом. И Ленин на фабрике «Красный Октябрь». И вот Владимир Александрович разрисовывает: глухие стены домов и задворков, заборы, облезлые бараки, мертвые окна, двери, арки. За пятнадцать лет сто пять фресок. Пятнадцать из них уже закрасили. По инициативе администрации.

Владимир Овчинников

373

Уберите из памяти трупы! «Ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?» Разделяя смерть тех, кого покрыли «льдом забвения», Овчинников делает то, что неизбежно делают сильные индивидуальности: освещает темноту, заполняет пустоты, уничтожает искажения. «О нынешнем мэре — Михаиле Павловиче Климове — персонально нет смысла говорить. Он просто часть системы. А вся наша система — против памяти. Власть препятствует нам в том, чтобы мы помнили. Чтобы знали, что происходило. Что была трагедия, было истребление народа, десятки миллионов жизней загубили. И что теперь? Уберите из памяти трупы? Сосредоточьтесь только на хорошем? А может, на человеке надо сосредоточиться? На отдельном, частном. А то у нас, да, полное пренебрежение к индивидууму». <…> Людей посчитали в основном… Напомню: когда Овчинников только начинал свой поиск, известны были фамилии чуть более ста расстрелянных боровчан. Сегодня у него на руках список из 180 человек. «Полнота высокая. Ну, может, не совсем до одного посчитано, но стараюсь каждого найти и назвать. Однако на сегодня — по моим исследованиям — в стране только одна треть политических дел пересмотрена. Всего-навсего одна треть!» В 1991 году вышел ельцинский закон о реабилитации жертв политических репрессий. Мне кажется, Владимир Александрович Овчинников — единственный, кто прочитал этот закон очень внимательно, очень лично и очень ответственно. «В этом законе сказано, что все политические дела должны быть пересмотрены на предмет реабилитации. Все! И окончательный срок, когда должен быть закончен этот пересмотр, не указан. Но когда я пишу в Генеральную прокуратуру, что до сих пор не затронуты реабилитацией семь категорий (перечисляю, конкретно какие), они мне отвечают: «Мы в основном закончили реабилитацию в 2006 году». В основном! Сплошь, все подряд дела обязаны пересматривать прокуратура и МВД. А они вообще прекратили этим заниматься. Закрыли все. В основном людей посчитали. И — втихую. Не объясняясь ни с кем. В 2008 году Генеральная прокуратура издает внутренний приказ. Пишут: «Дела с реабилитацией идут плохо. Областные прокуратуры не укомплектованы специалистами…» И вывод: провести полную инвентаризацию дел.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

374

Но где результат этой инвентаризации? Никто никому ничего не говорит. Так что закон 1991 года о реабилитации намертво заморожен. Если не найдутся такие, как я, то всё так и будет стоять…» «Если не найдутся такие, как я…» Без всякого самодовольства или бахвальства говорит. Меня познакомили с Владимиром Александровичем моя подруга (и подруга Юры Щекочихина) Алена Громова и художник Андрей Черкасов. И вот мы сидим в чудесном овчинниковском доме, он угощает нас супом и вдруг спрашивает, в чем мы видим свое предназначение. Мы растерялись, но что-то там отвечаем, накручиваем слова. А он, ни капельки не вещая, так просто, тихо и спокойно говорит о себе: «Мое предназначение: хранитель наследия».

О «бывших людях» Овчинников — это история про «соблюдение благородства». Вот, например, только одно из его великих дел: он добился реабилитации самой массовой по численности категории репрессированных — боровских «лишенцев». Если бы у нас было прецедентное право, считают специалисты, то сразу по всей стране миллионы «лишенцев» были бы автоматически реабилитированы, а так только жители Боровского района. Но! Один человек — это уже очень много. А Овчинников реабилитировал 1159 человек. <…> И каждую фамилию он искал в архивах поименно и сам, только сам, и всё по закону. «МВД вообще не хотело реабилитировать «лишенцев». Отказывались под предлогом: «А мы не знаем, это политическая репрессия или какая другая…» То есть: перевели в «классово чуждые», назвали «бывшими людьми», не просто лишили избирательных прав, а всего, вплоть до жизни, — и это не политика государства?! И я начал доказывать МВД: да, в законе об этой категории не сказано отдельной строкой, напрямую они не названы, но там есть такая строчка: «…и иные нарушения прав и свобод». И под эту строку как раз и подходят лишенные избирательных прав. И снова подаю в суд. Ответчик: управление МВД по Калужской области. Это 2012 год. Судья оглашает решение: «Удовлетворить иск Овчинникова». А когда получаю решение этого суда по почте, там написано: «Отказать Овчинникову в иске…» Но внутри этой путаной бумаги сказано: «лишенные избирательных прав признаются репрессированными по политическим мотивам». А мне ничего другого и не надо, мне и этого достаточно! И я опять

Владимир Овчинников

375

обращаюсь в МВД, говорю: «Раз это по решению суда политическая категория, вот вам списки…» Два года все это длилось. И реабилитировали всех тех 1159 человек, кого на сегодняшний день Овчинникову удалось найти в списках избиркомов. Но он уверен, что это не всё: «Может, их и полторы тысячи было, а может, и две, если еще поискать». И продолжает поиск. Параллельно с делом «лишенцев» Владимир Александрович добился реабилитации двухсот участников крестьянских восстаний 1918 года в Боровске, в том числе двадцати одного расстрелянного. А в 1922 году двенадцать жителей Боровского района, в том числе и архимадрит Сергий (Гришин), были осуждены по делу об изъятии церковных ценностей. Просто люди из просто жизни пытались предотвратить грабежи церквей и монастырей. От имени жителей района переговоры с красными вел епископ Алексий (Житецкий), он делал все, чтобы, когда народ поднялся на защиту церкви, дело обошлось без крови. И этих людей из далекого нашего прошлого Овчинникову удалось реабилитировать. И рассказывает он мне о них так, как будто знал лично, близко, и как будто это вчера все случилось. Суд из-за слова «в основном» «Вы знаете, никто ведь не расшифровывает, что такое в основном реабилитировали… А я вижу, что они закончили пересмотр дел в инициативном порядке. Сами никогда не пойдут и не возьмут дела. А нужно, чтобы кто-то написал заявление. В заявлении надо написать имя, отчество, фамилию, год и место рождения, короче, все биографические данные того человека, о ком я хлопочу, чтобы пересмотрели дело». МВД издало специальную ведомственную инструкцию по поводу таких заявлений. Но это делается, говорит Овчинников, вопреки закону о реабилитации. А если некому подавать заявление? Не осталось родственников? Или им не до того? Или они не знают, как это делается? И вот уже в который раз слышу от Овчинникова: «И я подаю в суд». Да не нравится ему это занятие: бесконечно судиться. Но другого выхода нет. Как нет иного способа воздействия на власть. И там, где многие из нас махнули бы рукой, он подает в суд. «На сей раз на Генеральную прокуратуру. Это 2012 год. И именно из-за слова в основном пересмотр дел закончен». И этот суд длился два года. Ответ был такой: «Вам ответ дан прокуратурой на ваше заявление. В установленный законом об обращениях граждан срок». Всё! До свидания!

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

376

…Дохожу наконец до Верховного суда. И Верховный суд, ничем не мотивируя, отвечает мне: отказать!»

«ФСБ надо похвалить» «А знаете, кто мне более всех помогает? ФСБ. Из калужской ФСБ всегда исправно отвечали и отвечают… За это, я считаю, ФСБ надо похвалить. Мои обращения в эту организацию начались в 2009 году. Там строго по инструкции ко мне отнеслись. Что полагается — дают, что не полагается — не дают. То есть щепетильно работают. Но и это уже хорошо, и это — большое дело. А в других случаях приходишь в архив какой-нибудь государственный, а там тебе никак не помогают. В архив калужского УМВД вообще не пускают. У нас, говорят, не предусмотрены места для посетителей. Вот что с ними делать? Опять судиться? А ФСБ я иногда по нескольку раз запрашиваю об одном и том же деле. Мне все время нужны дополнительные материалы, чтобы объемно представить боровчан. Это же люди, надо их вытаскивать из небытия и как можно больше о них узнать и рассказать потомкам... И ни разу мне в ФСБ в этой информации не отказали». Господи, никогда в жизни я еще не слышала от приличных людей столько теплых и искренних слов о ФСБ! И в этом — весь Овчинников. Он не человек баррикад. Дотошно, скрупулезно, упрямо и упорно борется за гражданские права погибших людей, гордо и независимо проявляет свой неукротимый и неуживчивый нрав. Но благодарен каждому лично, кто ему помогает. И считает, что люди — все без исключения! — должны объединяться по любви, а не по ненависти. «Я начинаю действовать…» 10 декабря 2015 года, в Международный день правозащитника, тогдашний уполномоченный по правам человека в РФ Элла Памфилова вручила Владимиру Овчинникову высокую правозащитную награду «Спешите делать добро». А ОТР — специальный приз с правом на выступление в телеэфире. «И вот на заседании калужского правительства 15 декабря 2015 года выступает местный уполномоченный по правам человека Юрий Иванович Зельников и говорит: видите, проблема выходит на российский уровень, а мы ничего не делаем… И сразу вслед за этим в Боровске 16 декабря 2015 года собирается градостроительный совет, мэр назначает инициатором установки памятника жертвам политических репрессий своего помощника по культуре…»

Владимир Овчинников

377

Овчинникова на тот градсовет даже не пригласили. Но он не в обиде. Не важно, кто будет устанавливать памятник, лишь бы он был. На градсовете, кстати, решают: нет, никакого центра города, только окраина, на кладбище и просто булыжник, а на нем написать: «Памяти жертв». «Но и это не делается. И тогда я начинаю действовать. Чтобы напомнить им об их же обещаниях и вдохновить на работу. В центре города на стене создаю свой мемориал. Рисую двадцать портретов. Десять дней работаю с утра до вечера. И вот на десятый день, помню, заканчиваю все в 18 часов. А в 23 часа приходят молодчики в капюшонах на головах и с баллончиками и закрашивают весь мой мемориал. С ними, кстати, были еще и девушки. Видеокамеры все зафиксировали. Это была стена дома 2 по улице Ленина. Не фасад, а боковая стена. Прежде чем рисовать, я спросил разрешения у владелицы этого здания. Я спросил эту женщину: «Если вам трудно согласиться, чтобы я эту картину рисовал, я могу другую. На вашем здании стена очень хорошая и представлена хорошо». Она согласилась на мой сюжет. И еще я спросил ее: «Согласны ли вы взять на себя ответственность, что разрешаете мне, или надо идти в мэрию и кланяться, спрашивать там разрешения?» Она сказала: «Нет, не надо идти в мэрию. Я разделяю ваши убеждения…» Начальник РОВД прислал мне письмо: закрашивали картины просто хулиганы, личности их не установлены. Да, я нарисовал двадцать портретов расстрелянных боровчан и портрет Солженицына. Он был в Боровске в 1998 году. Моя работа называлась «Архипелаг ГУЛАГ». В августе 2016 года ее сделал. Замалевали. И с тех пор — опять тишина. Никаких движений со стороны властей по поводу памятника жертвам...» А потом Овчинников придумывает вот что: в самом центре города, на площади, где мэрия и районная администрация, и суд, и стенд с фотографиями почетных граждан Боровска, провести собрание. Выставить картину «Архипелаг ГУЛАГ», списки расстрелянных на стендах, еще ряд материалов… И собрать людей, и поговорить… Пишет уведомление в администрацию города… Отвечают: «Поскольку вы не согласовали с жильцами соседнего дома, то здесь очень нецелесообразно проводить, проведите там, где решено поставить памятник». То есть на кладбище. Да, среди покойников. «И я решил: хорошо, все сделаю на частной территории, в своем огороде. Собрание неофициальное, приглашаю кого хочу. Это было недавно, 2 апреля… Пришло человек тридцать — боровчане, москвичи, потомки репрессированных. Приехал из Калуги уполномоченный

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

378

по правам человека Юрий Зельников, из Москвы из «Мемориала» были представители и активисты движения за покаяние «Имеющие надежду». Вот тут в моем огороде стояла картина. И четыре панели со списками. Панели большие, асбестоцементные. Все 180 расстрелянных боровчан в списках… Люди подъезжали к моему дому в этот день под присмотром полиции. А ГИБДД (две машины) у всех проверяли документы и записывали фамилии. Как только мы собрались, до нас дошли слухи, что в центре города идет контрмитинг. Под флагом: Овчинников хулиганит… Нас называли там шайкой, сторонниками Навального… Ну, это была протокольная акция, организованная администрацией. Я видел фотографии с этого митинга. Все участники сняты со спины. Разглядел там председателя ячейки КПРФ и председателя отделения «Единой России». И два художника выступали, кого можно было опознать. Очень солидно полиция была представлена. Из Калуги аж три генерала полицейских приехали… Плюс два казака. Остальных лиц не видно». А вот из совсем свежих новостей: на днях Овчинников сделал нарисованную красками памятную доску на здании районной библиотеки, где в 1998 году встречался с боровчанами Александр Исаевич Солженицын, и опять же на днях Владимира Александровича пригласил к себе недавно избранный глава Боровского района Илья Борисович Веселов, они мирно и обстоятельно побеседовали. Что из этого выйдет, пока непонятно. Но у начальников боровчан и просто боровчан может — должно быть! — общее дело, вовсе не обязательно все сводить к раздраю. <…> Виновны по ассоциации Четыре тысячи пособников фашистов в Калужской области по результатам пересмотра дел не были реабилитированы. При этом в степени их вины и вообще, собственно, в вине никто толком не разбирался. «Я стал вникать и обнаружил, что обвинения реабилитированных и нереабилитированных пособников фашистов совпадают. Пишу о своем удивлении в калужскую прокуратуру. Из прокуратуры мне отвечают, что повторный пересмотр дел не предусмотрен… Но это неправда. В законе о реабилитации сказано: «В случае отказа о реабилитации дело передается в суд». Последняя реабилитация пособников была в Калужской области четырнадцать лет назад. И по результатам пересмотра дел кого-то реабилитировали, а кого-то нет… Хотя, повторяю, если судить только по формулировкам обвинения, а я иначе судить не могу, дел мне не дают, то состав их деяний одинаков.

Владимир Овчинников

379

Привожу примеры: вот этого старосту реабилитировали, а этого старосту — нет. Но и тот не зверствовал, и этот… На том нет крови, и на этом… Это видно из обвинений. Передаю весь свой анализ в Генеральную прокуратуру. Это 2015 год». Генеральная прокуратура обязывает калужскую прокуратуру это дело все-таки двигать. Передают в суд пять дел (это из четырех-то тысяч по области!) для пересмотра. «И вот я в качестве заявителя на суде. Задают вопросы зампрокурору. Тот что-то мямлит в ответ: отказано в реабилитации правильно… Доказательств этой правильности — ноль. Но это никого не смущает. И калужский суд решает дело прекратить». И вдруг по чистой случайности это дело попадает в качестве надзорного в Генеральную прокуратуру. А Генеральная передает в Верховный суд. А Верховный суд уже принимает окончательное решение. И, как потом узнал Овчинников, Верховный суд готов был реабилитировать… «Мне передали предварительное заключение одного из судей. Он пишет, что я соответствую всем требованиям быть заявителем и что пособник может быть реабилитирован, так как судьи и прокуроры не учли то, что судопроизводства в 1942 году как такового не было вообще и что адвокатов тогда не было никаких. И не учли обстоятельства военного времени, и что это вынужденное решение работать под немцами…» Является Овчинников в Верховный суд. Ну, сначала стандартные вопросы: кто такой, место проживания, сколько лет… Потом: «У Вас есть допуск к секретности?» Овчинников: «Нет». «Ну, тогда выйдите из зала». А потом оглашают решение: «Дело вернуть в Калужский областной суд». А потом калужский суд сказал, что подтверждает правильность отказа в реабилитации. Ну да, тех самых пятерых. И всех четырех тысяч пособников, видимо, ждет та же участь, если даже дело дойдет до пересмотра. «Чем мотивировали? А ничем. Просто отказать… И я не знаю, что делать дальше…» И — после паузы: «Ну не может быть четыре тысячи предателей за два месяца немецкой оккупации. По Боровскому району 152 пособника были реабилитированы, а ведь сорок из них расстреляли… Сорок, доказано, невиновных расстреляли! Но прокуратура, суд и даже назначенный адвокат защиты — никакой состязательности… Там, наоборот, все в обнимку… Между тем один из пособников, дело которого пересмотрели, — я записал воспоминания его внучки — скрывал нашего летчика от немцев трое суток, двух красноармейцев спас от пленения… Причем это свидетельство односельчанина... Я позвонил в ФСБ. Там подтвердили: да, в материалах дела

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

380

говорится, что староста Новиков Иван Иванович спасал людей, показания свидетеля Болдырева. Новиков был старостой в деревне Сатино. Но о том, что он спасал людей, никто на суде не упомянул: ни прокурор, ни адвокат, никто… Или вот: среди этих пособников есть человек, Фомичев Павел Федорович, которого наши, возможно, оставили в Боровске специально, чтобы он стал старостой одной из улиц, и Фомичев в стельке ботинка своего прятал бумагу об этом, в той бумаге такие слова были: «Предан партии». Но и Фомичев был репрессирован. Его сослали на десять лет в Марийскую ССР, по дороге туда он умер, но справку о смерти дали фальшивую: «Умер в Боровске». *** Такое впечатление, что у Овчинникова вообще нет эмоциональной реакции на все нападки. Но это обманчивое впечатление. — У Вас бывают минуты отчаяния? — спрашиваю я. — Сколько угодно, — отвечает он. После того как в 2007 году закрасили три его фрески на здании хлебокомбината («Хлебное поле», «Равновесие» и «За завтраком»), Владимир Александрович с инфарктом попал в больницу. Но он не любит об этом рассказывать. Для него важно другое — его дело: «Моя задача: добиться в Боровске памятника репрессированным и издания Книги памяти. Книгу, видимо, придется издавать, собирая деньги у предпринимателей. Заставить местную власть и местную прессу публиковать сведения о реабилитированных не получается». * * * Что меня во Владимире Александровиче Овчинникове поразило более всего, так это его какой-то совершенно колоссальный драйв. И — чистота и твердость. Ему уже почти восемьдесят лет, а он так и не дожил до страха. P.S. Поискала слово «инструкция» в словарях. Толковый словарь Ожегова: свод правил, устанавливающий порядок и способ осуществления чего-нибудь. Словарь Брокгауза и Ефрона: дополнение и развитие закона. Большой юридический словарь: в традиционных архитектурах — добавить содержание памяти в регистр. Мне все нравится — и свод правил, и осуществление, и развитие закона. Но больше всего: добавить содержание памяти.

381

АЛЕКСЕЙ НЕСТЕРЕНКО / РАССТРЕЛЬНЫЙ ДОМ 20 июля 2018 ШАНЕЛЬ № 37 Расстрельный Дом на Никольской, 23 становится парфюмерным бутиком Восьмидесятилетний Алексей Георгиевич Нестеренко выходит на одиночный пикет у Расстрельного Дома (Никольская, 23) в любую погоду каждую среду вот уже семь лет подряд. С 1935 по 1950 год в этом Доме выносили смертные приговоры, а в его подвалах расстреливали. Именно здесь приговорили к смерти отца Алексея Нестеренко — Георгия Нестеренко. Сегодня Дом затянут зеленой сеткой, за которой высокий забор. Все под усиленной охраной. Идут ремонтные (реставрационные?) работы. В 2019 году нынешний владелец здания бизнесмен Владимир Давиди планирует открыть в Расстрельном Доме бутик элитной парфюмерии. Этому Дому — пять веков. Конечно, не всему, не целиком. Однако доподлинно известно, что в основе его — каменные палаты семнадцатого века. Самую древнюю часть здания построили пять веков назад сразу за стеной Китай-города, в проезде, который вел к погосту церкви Троицы в Полях и граничил с участком священника этой церкви. В строительной книге тех времен есть запись, что Дом принадлежит боярину Ивану Никитичу Хованскому. Хованский в 1621 году значился стольником, в 1650-м усмирял мятежи в Новгороде и Пскове, потом был воеводой в Смоленске, принимал участие в войне с поляками и разбил их под местечком Мальчами. Иван Никитич состоял в родстве с царской семьей: доводился внуком Михаилу Михайловичу Салтыкову, двоюродному брату царя Михаила Федоровича Романова. Так что вполне себе царского происхождения Дом. В 1792 году его купил граф Николай Петрович Шереметев. Граф был блестяще и разносторонне образованным человеком, близким другом и Александра I, и Павла I. Женился на крепостной актрисе Параше Жемчуговой, построил для нее Останкинский театр, а когда она умерла, в память о ней — Странноприимный дом с больницей и богадельней. Именно при графе Шереметеве в 1790-е и строится этот трехэтажный с подвалами Дом на Никольской, 23. (Если б могли предвидеть шереметевские подвалы из XVIII века, чем они станут в веке XX!)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

382

С 1808 года Домом владела — и уже до самой революции 1917-го — Московская ремесленная управа. А еще в 1835 году здесь у приятеля жил литератор Станкевич. И к нему в гости приходили Белинский, Аксаков, Грановский, Тургенев, Бакунин, Боткин. И вот ровно через сто лет — в 1935-м — этот Дом становится Расстрельным. Сюда переезжает Военная коллегия Верховного Суда СССР. Возможно, при выборе места учитывается и близость Лубянки — о подземных ходах между этими зданиями рассказывают многие мемуары. Только с 1 октября 1936 по 30 ноября 1938 года здесь приговорят к расстрелу 31 тысячу 456 человек (к лишению свободы еще 6857). Все происходило без адвокатов и свидетелей. Никаких обжалований приговора, ни ходатайств о помиловании. Смертные приговоры приводились в исполнение немедленно. В течение часа или суток. Заседания шли 10–15 минут. Протокол в двадцать строчек, заслушивание, коллегия удаляется, коллегия возвращается и всё — приговор. В случае расстрела родственникам сообщалось: десять лет лагерей без права переписки. Военная коллегия в эти годы — центральное звено механизма репрессий. Именно на Никольской, 23, к расстрелу приговорят Бабеля, Пильняка, Мейерхольда, Тухачевского, Бухарина, Зиновьева, Каменева, Рыкова. И еще 25 союзных наркомов и 19 республиканских, 13 командармов, 43 комкоров, 85 комбригов, сто самых известных профессоров, триста директоров ведущих предприятий. И отцам Майи Плисецкой, Ольги Аросевой, Александра Збруева здесь вынесут смертный приговор. Военная коллегия — всего лишь исполнитель решений НКВД, воли Сталина и Политбюро. Списки лиц, подлежащих суду Военной коллегии ВС СССР, подписывает лично Сталин и члены Политбюро. Таких списков известно 383. На бланке Военной коллегии комендант пишет направления в крематорий «на сожжение расстрелянных». Трупы складывают в патронные ящики и на крытых машинах отправляют в крематорий Донского монастыря. В 90-е годы прошлого века в подвалах Расстрельного Дома на стенах еще видели следы от пуль и гильз. Отца Алексея Георгиевича Нестеренко арестовали 10 сентября 1937-го. «Мне было 25 дней. Расстреляли отца только через год. Почему-то не сразу. Но я этого ничего не знал. Родился в 1937-м, через четыре года война,

Алексей Нестеренко | Расстрельный Дом

383

в эвакуации мы были в Алма-Ате. Я думал, мой отец не вернулся с войны. У нас в школе много было безотцовщины, у всех, считалось, отцы погибли на фронте, а тут школу окончил, надо анкету заполнять при поступлении в институт, спрашиваю маму, что про отца писать, ну она и рассказала. И я написал в анкете: «Отец арестован органами НКВД, осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР на 10 лет без права переписки». Это был 1954 год. Сталин уже помер. Но у меня все равно документы в институт не брали. Пришлось писать письмо на имя Ворошилова. А в 1956 году была реабилитация. Выдали справку, что мой отец ни в чем не виноват. Так что я — осознанно — сыном врага народа всего два года пробыл. Только потом до меня дошло, какой ужас пережила моя мама. Осталась одна с тремя детьми. Все родственники от нас шарахнулись, разбежались. Некоторые даже фамилии сменили. Отца арестовали в должности начальника планового отдела НИИ гражданского воздушного флота. Мама, когда искала его по разным тюрьмам, недоумевала: он же не военный, а экономист. Да какая в сталинщину была разница: военный, не военный…» В 50-х годах прошлого века Военная коллегия передала этот Дом Московскому городскому военкомату, который располагался здесь до середины нулевых. А потом он оказался в ведении одной из дочерних структур Банка Москвы. Едва вступив во владение, эта дочерняя структура решила снести историческое здание и построить здесь развлекательный комплекс. Расстрельные подвалы собирались заменить подземной парковкой, двор-колодец, где грузили в «воронки» осужденных, — зимним садом. 2008 год: «Новая газета» публикует открытое письмо президенту ОАО «Банк Москвы» Андрею Бородину: инициативная группа бизнесменов и депутатов предлагает «компенсировать убытки от создания музея». Сложные переговоры — и находится компромисс: Банк Москвы передает под музей два огромных расстрельных подвала. Эта самая страшная часть Дома никак не изменилась с 30-х годов прошлого века. Но аккурат в это время Бородина обвиняют в хищениях и объявляют в розыск, Банк Москвы становится частью Банка ВТБ, а нового владельца Расстрельного Дома более чем странным образом не удается обнаружить. 10 декабря 2012 года «Новая газета» даже объявляет поиск пожелавшего остаться неизвестным хозяина Расстрельного Дома. Владелец то находился, то вроде опять оказывалось, что он — это не он. Одно время, по нашим данным, Дом мог перейти в собственность одному из учредителей группы компании «Метрополь» — Михаилу Слипенчуку.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

384

Однако пресс-служба «Метрополя» официально заявляла в то время, что никакого отношения к этому зданию не имеет. Так вот: Слипенчук или не Слипенчук, было непонятно. Более того! Человек этот (владелец) хоть и невидим, но очень могущественен. Судите сами. С одной стороны — президент России Владимир Путин. А с другой стороны — этот безымянный владелец. И кто побеждает? Владелец. Вот появляется распоряжение президента Путина от 01.12. 2012, и во исполнение этого распоряжения рабочей группой по увековечиванию памяти жертв политических репрессий принимается проект концепции Федеральной программы. В эту программу включено создание единой музейно-мемориальной инфраструктуры Москвы. А проектом этим предполагается создание мемориального музея «Расстрельный Дом». <…> И что? А ничего. Владелец Дома на Никольской, 23, бывший депутат Госдумы Слипенчук, за много лет так ничего хорошего не сделав для этого здания, скрывается от журналистов. <…> Кстати, борьба общественности Москвы за то, чтобы Дом на Никольской, 23, стал музеем, началась не с середины нулевых, а гораздо раньше: с конца 80-х годов прошлого века. «Новая газета» посвятила Расстрельному Дому десятки публикаций. В 2013 году писала об этом и я. Помню, именно тогда все шло к тому, что Дом в самое ближайшее будущее, прямо на днях, должен музеефицироваться. Департамент культуры города Москвы, Государственный музей истории ГУЛАГа, общество «Мемориал», «Новая газета», движение «Архнадзор», комиссия Общественной палаты по культуре и сохранению историкокультурного наследия уже много лет, объединившись, делали все, чтобы Расстрельный Дом стал частью (быть может, самой главной) большого музея, посвященного истории политических репрессий СССР. И вдруг перед самыми мэрскими выборами в 2013 году читаю сообщение РИА «Новости»: «Врио мэра Москвы Сергей Собянин осмотрел один из объектов культурного наследия в центре столицы: здание Московской ремесленной управы, которое должно быть отреставрировано, и предложил разместить там гостиницу или доходный дом». И в том самом сообщении РИА «Новости»: «Представитель собственника рассказал, что изначально здание было торговым, в нем также располагались квартиры временного проживания».

Алексей Нестеренко | Расстрельный Дом

385

Изначально здание было торговым? А XX век с его расстрелами перескочим? Почему — к торговле поближе? Можно ведь изначально к боярину Хованскому? Или туда — боязно? Усмирял мятежи в Новгороде и Смоленске и уж как-нибудь с одним Слипенчуком справился бы! <…> Слипенчук на глаза никому не показывался. Даже мэру (на тот момент врио) Собянину. Прятался за представителя. Точно так же ведет себя и новый собственник Расстрельного Дома Владимир Давиди. Сначала Давиди уходил в несознанку: ничего о прошлом Дома не знаю. Ему передали историческую справку. В справке самым подробным образом описали все: и про каменные палаты XVII века, и про расстрелы. Давиди не отреагировал никак. Много раз музейщики хотели встретиться с Давиди. Не удалось. С журналистами он тоже не общается. В 2008 году 13-летний внук Алексея Георгиевича Нестеренко Лука решил составить генеалогическое древо семьи и обратился за помощью к деду. А дед с ужасом обнаружил, что у него сплошной обрыв, тупик, вообще ничего, кроме справки о реабилитации отца, нет. Кинулся в «Мемориал». И там подсказали, как надо действовать. «Ну написал я в ФСБ, оттуда ответили: можете прийти в архив. Знаете, у меня был шок. Анкету отца изучал внимательно. Узнал про его братьев, сестер. Я же ничего про них не знал. И вот через 70 лет сижу в архиве, вглядываюсь в лицо отца, которого вот-вот расстреляют… Эту фотографию я, конечно, никогда раньше не видел. Теперь она всегда со мной. И к Расстрельному Дому с ней хожу… Собственник этого здания на Никольской от всех прячется. На зеленой сетке, за которой нарисован высокий забор, висит якобы его телефон, но на звонки никто не отвечает». В 2013 году, накануне предыдущих выборов мэра, через «Новую» в той своей публикации «Расстрельный Дом. Никольская, 23» я написала письмо Сергею Собянину. Писала о том, что раны, конечно, заживают, но остаются рубцы, которые растут вместе с ранами. Что Расстрельный Дом нельзя писать в кавычках и маленькими буквами. Какие тут кавычки! Он — живой, этот Дом! Живой свидетель истории. И у нас нет иного выбора, кроме как сделать здесь музей. Разве что сглотнуть все это униженно, утереться молча. <…> Собянин на нашу публикацию и письмо отреагировал. Никаких кафе, доходных домов и гостиниц на Никольской, 23 ни в 2013-м, ни позже не появилось.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

386

В 2014-м мэрия Москвы пообещала выкупить Расстрельный Дом в собственность города и открыть там филиал Музея истории ГУЛАГа. Но тогдашний владелец — напомню, Слипенчук — заломил цену в два раза выше рыночной. А тут еще начался кризис… Короче, в мэрии сказали, что покупку этого здания не потянут. И вот в 2016 году стало известно, что Дом продали Владимиру Давиди. Лет десять назад Нестеренко сблизился с «Мемориалом». А еще раньше стал активистом «Яблока». «Я и раньше все время голосовал за «Яблоко». И моя жена, у которой отец был энкавэдэшником, тоже всегда голосовала за «Яблоко». Вот такая у нас образцовая советская семья была — у меня расстрелян отец, а у жены — в НКВД работал. Я кандидат технических наук, материаловед, химик, работал и на Королева, и на Курчатова. Короче, на космос. А когда электронная промышленность рухнула (это 1995 год), пристроился сторожем, работал сутки через трое. С 1997-го по 2015-й преподавал в родном менделеевском институте. И всю жизнь переводил техническую литературу с английского на русский для издательств «Энергия» и «Мир». В 2006 году у меня умерла жена. Я очень переживал. От одиночества стал ходить по библиотекам. Читал запоем Шаламова, Солженицына, Пастернака, Рыбакова, Трифонова, Копелева… В каждой книге узнавал свою жизнь. Мне было так стыдно. Я же все это пропустил. «Самиздат» в руках не держал. Жил «незамутненный». И только после семидесяти лет прозрел. Так вот: я не просто прозрел, а дико мучился, что надо же что-то делать, надо же что-то делать… Ходил по пятам за Сергеем Адамовичем Ковалевым: что же делать, что же делать, говорил ему… Везде за ним ходил, и в курилку, хотя сам не курю. И вот однажды он смотрит на меня так серьезно, чего я трепыхаюсь, чего прыгаю, как воробышек, и говорит: ну что ты от меня хочешь? Чтоб я в одиночный пикет встал? Всё, короткое замыкание. Я понял, надо скликать народ, искать союзников». В 2014 году у Дома на Никольской, 23 выставили портреты людей, приговоренных в нем к расстрелу. Фотографии из следственных дел председателя артели слепых Антона Мирского, токаря Германа Знаменского, директора кондитерской фабрики Матильды Прамнэк, а также Бабеля, Мейерхольда, Пильняка и многих

Алексей Нестеренко | Расстрельный Дом

387

других. Всего 30 напечатанных на железных пластинах огромных портретов. 30 человек из 31 456, которых — напомню! — с 10 октября 1936 по 30 ноября 1938 года Военная коллегия Верховного Суда СССР именно здесь, в этом Доме, приговорила к расстрелу. Выставка была организована Музеем истории ГУЛАГа. Большинство портретов предоставило общество «Мемориал». Лица тех, кого приговорили к расстрелу (а возможно, и расстреляли в этих подвалах), оказались на одном уровне с лицами пешеходов. Люди, гуляющие по нарядной Никольской, останавливались, внимательно вглядывались в портреты. Жаль только, что выставка эта продлилась всего две недели. И сколько потом ни обращались в мэрию за разрешением — повторить ее за четыре года не удалось ни разу. «Знаете, почему так важно, что я даю волну против Сталина? — спрашивает меня Алексей Георгиевич. И тут же сам отвечает: — Потому что мы находимся сейчас в состоянии перетягивания каната. Половина России живет по-прежнему в мифах и лжи старой пропаганды. А с другой стороны, можно радоваться, что через 65 лет после смерти Сталина все-таки половина страны на нашей стороне. Раньше, когда Сталин помер, никакой другой половины не было, был полный паралич… Вот мне говорят: в безутешное время живем… Да никакое оно не безутешное! Половина страны на нашей стороне, и это хорошо! Внук Лука и его друзья помогли мне сделать видеоролик о Расстрельном Доме. И я в связи с этим похулиганил… Попросил ребят с газовыми баллончиками, что рисуют граффити, и они прямо на асфальте на Никольской сделали мне этими баллончиками рекламу: «Расстрельный Дом. Смотри ютуб». …Архитектор Лавров до ареста создавал дивные скульптуры в стиле ар-деко, только очень немногие из них сегодня в Третьяковской галерее, а большей частью в частных собраниях Европы. …Безвестный сибирский инженер собрал из подсобных деталей уникальный фотоаппарат и сделал в ГУЛАГе сотни удивительных фотографий, их можно увидеть в Иркутском университете. В ГМИИ им. Пушкина хранится удивительная художественная коллекция, которую успел собрать выдающийся экономист Чаянов до того, как его посадили (в тюрьме он написал книгу об истории западноевропейской гравюры). Дом на Никольской, 23 мог бы стать местом памяти этих и тысяч других расстрелянных людей. Талантливые ученые, инженеры, художники, музыканты,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

388

архитекторы, народные умельцы… Их книги, картины, фотографии — спасенные и возвращенные в культурное поле… Собрание вещей — собор лиц. Очень важно, чтобы память об этих людях была представлена в том самом месте, где однажды сломали их судьбы. Именно в тех стенах, где выносились им смертные приговоры, и в тех подвалах, в которых их расстреливали. В здании, к которому в длинной очереди через всю Никольскую стояли люди. Они жаждали хоть что-то узнать о судьбе своих близких. Но в ответ слышали только: «Десять лет без права переписки». А спустя десятилетия получали справку о реабилитации — маленькую бумажку о том, что их родной человек, оказывается, ни в чем и ни перед кем не был виноват. Нестеренко неутомим. «Я вот писал недавно очень интеллигентной Ирине Прохоровой: «Ну что Ваш брат Михаил покупает какой-то там баскетбольный клуб… Может, ему и другим миллиардерам скинуться и выкупить у нынешнего владельца Расстрельный Дом и сделать там Музей репрессий?» Спрашиваю Алексея Георгиевича: как полицейские к нему относятся. «Ой, что вы, они меня любят. Правда, правда, не смейтесь. Вот один полицейский около меня на Никольской как-то долго стоял, расспрашивал обо всем. Потом стал рассказывать про своего отца. У него отец на войне погиб, и он никак его могилу не может найти, в самом начале войны это было, и тогда все овраги трупами завалили. И вот этот полицейский так что-то проникся историей моего отца, что стал больше меня возмущаться: «Я даже удивляюсь, почему вам до сих пор не удалось музея здесь добиться. И какое право имело московское правительство продать этот Дом?» Я ему говорю: «Да это не правительство Москвы продало, правительство Москвы, наоборот, пытается выкупить это здание…» Долго я его в этом убеждал, а он не верил. Вообще-то смешно: я защищаю московское правительство от московского полицейского… А люди разные у Расстрельного Дома останавливаются. Вот молоденькие курсанты идут. Заинтересовались, листовки у меня взяли, говорят, у себя в казарме повесим. Ради таких тут и стою». У Нестеренко двое сыновей и пять внуков. И если вначале сыновья так себе прохладно к его кипучей деятельности относились, то сейчас помогают. А внуки вообще — поддержка и опора. Как началось с Луки, так и продолжается. Теперь даже самый младший, семилетний Петр, подключился. «Решать любую задачу надо радостно и находить союзников. Вот и я, несмотря на всю страшность и трагичность темы, не с угрюмым лицом

Алексей Нестеренко | Расстрельный Дом

389

стою на Никольской, а улыбаюсь прохожим. И рассказываю всем не зло, не в истерике, а с документами в руках. И всех выслушиваю в ответ. Даже совсем недоброжелательных, тех, кто говорит, что все это фальшивки, и Сталин был хороший. Таких, увы, много. Так мне ж именно с ними и надо работать, да? Или вот: несколько священников недавно очень резко высказались против Сталина. Один из них, например, публично сказал: «Сталин — это чудовище, духовный урод, а Бутово — наш Бухенвальд». Сын мне говорит: «А-а, не верю я попам…» А я ему: «Ты не прав, надо уметь находить союзников везде и надо уметь объединяться». Мы живем в сложносочиненном городе. В этом городе право на свободу мнений, мыслей, чувств и действий имеют все. А не только бизнесмен Давиди. Господин Давиди будет долго смеяться, но в нашем сложносочиненном городе есть гражданское общество. А гражданское общество — это, по-моему, включенность людей друг в друга. Молодых и пожилых. Богатых и бедных. Разных национальностей и статусов. Всех во всех. Включенность, а не выключенность и вычитание. Да, мы все должны уважать институты частной собственности. Но по мере развития общества усложняются и сами институты. И усложняется, а не упрощается, всё для них. Им, институтам частной собственности, тоже приходится считаться с теми, кто рядом. Покупая «актив», бизнесмен отлично знал, чем начинает владеть. Иначе будет по Шаламову: «Ха-ха-ха. Фокстрот — «Освенцим». Собственник Давиди отлично знает, что открывает бутик в том Доме, где вынесено самое большое количество смертных приговоров в нашей стране. Алексей Георгиевич Нестеренко не любит, когда говорят, что он стоит на Никольской, 23 в одиночном пикете. «Это у меня «Музей под открытым небом». Вот как есть Музеи одной картины. Так и у меня это Музей сталинских расстрельных списков. Где я рассказываю не только о своем отце, но и о судьбах других мучеников». И — помолчав: «Я не уйду отсюда, пока жив». Мы просто обязаны поддержать этого человека. Вовне, над и в стороне быть не имеем права. Парфюмерные бутики не должны пахнуть кровью.

P.S. Г-ну Давиди передано предложение о выкупе Расстрельного Дома. Оно отвергнуто.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

390

РОМАН РОМАНОВ / МУЗЕЙ ГУЛАГа Февраль–март 2013 РОМАН С ГУЛАГом Новый директор московского Музея ГУЛАГа Роман Романов создает устройство хранения деятельной памяти. Чтобы не исчезали непредусмотренные люди и неугодные лица. Если моя попытка рассказать о Музее ГУЛАГа покажется вам неудачной, твердым решительным шагом направьтесь туда сами. Что, собственно, и есть цель этих заметок. …Они могут показаться почти одержимыми. Но нет — абсолютно нормальные. Просто хотят перемен. Например, таких: Москва избавляется от всего, что есть в ней сталинского, мрачного, зловещего, тюремного, и превращается в помнящий, преодолевающий собственные травмы, позитивно-умный, победительный, отчетливо-радостный город. И они на это осознанно работают — создают устройство хранения деятельной памяти. На встрече в нашей газете Сергей Капков48 хвалил Романа Романова из Музея ГУЛАГа. Обычно Капков сдержанный, а тут прям хвалил, хвалил… Я заинтересовалась. А когда познакомились, стала ходить на работу Романа Романова, как на свою. Друзья позвонят: «Ты где?», ответ неизменен: «В Музее ГУЛАГа». Почему так запала? Может, потому, что собралась там суперская команда, у которой очень точный диалог с реальностью. Соразмерно масштабности и достоверности Роман Романов родился в 1982-м. Замдиректора Музея ГУЛАГа с 2008 по 2012 год, с февраля 2012-го — директор. Два высших образования — психологическое и музейное. Трое маленьких детей. Тип руководителя: мастер «мягкой силы». Сотрудники любят. Мне даже так сказали: понравиться начальнику стараемся через очень качественную, очень талантливую работу. А Роман каждый день — к ужасу и радости коллег — приходит

В 2011–2015 гг. был главой департамента культуры Москвы. — Прим. сост.

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

391

в музей со словами: «У меня идея!» Кстати, Романов обладает редкой способностью быть понятым, ни перед кем не суетясь. И еще умеет отстаивать свое. Без жестов, с благодарностью ко многим людям. Когда учился на психолога, пришел наниматься в музей Рериха. Говорит, из-за увлеченности Востоком. В музее был оптический театр. Сам Святослав Рерих пригласил в музей создателя оптического театра Сергея Зорина. Сейчас оптического театра в музее Рериха нет, он строится на озере Светлояр в Нижегородской области. А в 1997 году Роман и его коллеги по театру (такой же молодняк, как и он, семнадцати-восемнадцати лет) увлекались идеями Скрябина о визуализации музыки, и у них то в спектакле «Маленький принц» оживали рисунки Экзюпери, то, соединяя музыку, живопись и философию, они ставили Рериха. Тогда же случился в жизни Романа детдом. Преподаватель психологии в институте посоветовал. Чтоб не сухие знания были, а опыт. Опыт Роман получил. Дико травмирующий. В детдоме работал штатным психологом и возил детей в оптический театр на спектакли или лекции, к примеру, о космосе. Но педагоги — не понимали. Не могли поверить, что делает это бесплатно. И вообще, с чего вдруг он в собственные выходные тащит куда-то детей? (А детям очень нравилось, их никто и никогда не вывозил за ворота детдома.) Один фрагмент особенно потряс. Ждет детей на занятия, а их нет и нет. Заглядывает в комнату отдыха: на диване спит воспитательница. А тридцать детей затихли вокруг. Комната маленькая, не продохнуть. Потом дети признались Роману, что воспитательница сказала им: пикнете, пока я сплю, или двинетесь с места, пеняйте на себя. Любой женщине малыши там кричали «Мама! Мама!» и вешались на шею, а каждого мужчину (и Романова по сто раз на день) спрашивали: «Вы за мной?», или просили: «Заберите меня!» <…> «И та детдомовская история, и моя теперешняя, гулаговская, и оптический театр, — говорит Роман, — очень связаны друг с другом… Как относиться: по-человечески или не по-человечески… Надо только очень разные ниточки тянуть и идти к большому узлу, и развязывать его, развязывать…» За какие же ниточки он тянет и как развязывает узел? Пересобачиться всем со всеми — это у нас на раз. Но тогда какие, к черту, ниточки, только вконец оборванные! А Романов задачи ставит адски сложные: возобновление утраченных связей и точность коммуникаций. Музей ГУЛАГа создал в 2001 году Антон Владимирович Антонов-Овсеенко, легендарный сын легендарного революционера из ленинской гвардии. Он много лет просидел в сталинских лагерях, до февраля 2012-го был

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

392

директором музея, потом — президент. <…> Все были уверены: Романов и Антонов-Овсеенко не сработаются. А они сработались. Хотя, конечно, без остро драматических моментов не обошлось. «Ну о-че-ень сложный!» Это самое мягкое, что можно услышать об Антонове-Овсеенко в правозащитных кругах. Совсем еще недавно в «Мемориале» ничего не хотели знать о Музее истории ГУЛАГа, а в Музее истории ГУЛАГа жутким предательством считалось даже простое упоминание «Мемориала». Сегодня «Мемориал» и Музей истории ГУЛАГа проводят совместные акции. Роман с уважением говорит об Антонове-Овсеенко49, но и сотрудничество с «Мемориалом» считает абсолютно необходимым. И не потому, что примиренец и миротворец, просто убежден: в работе обдуманно и со сноровкой надо использовать абсолютно все связи, контакты, технологии. Всего два примера. В Москве двадцать с чем-то общественных организаций занимаются темой репрессированных, и почти никто из них друг с другом не контактирует. Так вот, прошлой осенью, ко Дню жертв политических репрессий, в Музее ГУЛАГа создали сайт 30oсtober.ru. На нем разместили список имен 9946 людей, расстрелянных в Москве в 1937–1938 годах. Конечно, это лишь очень, очень небольшая часть из миллионов, пострадавших от сталинских репрессий. Только — Москва, только — расстрелы, только — 1937–1938 годы. Список этот, подчеркивает Роман, был предоставлен «Мемориалом» и прочитан на акции «Возвращение имен». А задолго до 30 октября Романов буквально штурмовал «Мемориал», комитет по общественным связям мэрии и другие организации, допытываясь, какие у них планы на этот день, что будут делать в городе, что можно придумать и провести вместе... Собрав всю информацию, ребята разместили ее на сайте 30oсtober.ru. И впервые за долгие годы многие 30 октября объединились, и у Соловецкого камня на Лубянке были, и на Бутовском полигоне, и на концерте для репрессированных в мэрии. В самом Музее ГУЛАГа в этот день камерный оркестр Kremlin под руководством Миши Рахлевского исполнил «Реквием» Шостаковича и тут же включили запись голоса Анны Ахматовой, читающей свою поэму «Реквием». О, это было очень мощно — музыка Шостаковича и голос Ахматовой в зале Музея ГУЛАГа, где собрались совсем юные люди.

А.В. Антонов-Овсеенко умер 9 июля 2013 г. — Прим. сост.

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

393

А ранее в тот же день в здании правительства Москвы Роман Романов провел церемонию передачи сборника «Есть всюду свет» в московские школы. Составитель сборника — Семен Самуилович Виленский — сам сидел при Сталине. Я терпеть не могу — из-за их усеченности — хрестоматии, но эту читала, не отрываясь. Там все поражает: и какие именно куски отобраны у Шаламова, Солженицына, Набокова, Пастернака, Керсновской, Мандельштама, и как все авторы «стыкуются» друг с другом, и что это, да, безусловно, можно и нужно читать детям, ну уж старшеклассникам — точно… Второй объединительный пример: опять же разные государственные и общественные организации (Музей ГУЛАГа, «Мемориал», «Новая газета» и многие другие) обратились к правительству Москвы и департаменту культуры и добились решения установить на доме № 8 по Чистому переулку (там жил Шаламов и там его арестовали) бронзовую мемориальную доску. Ой, прямо вижу, как кто-то уже скривился: подумаешь, доску установят50… А вы сами попробуйте! Я пыталась — не получилось. Лет пятнадцать назад мы с вдовой Олега Даля Лизой насмерть бились за мемориальную доску на доме, где жил великий артист. Потом Лиза сказала мне: «Давай прекратим, Олегу бы не понравилась, что мы с тобой так унижаемся…» Как мне передали, тогдашнее городское начальство по поводу Олега Даля заметило в раздражении: «И так вся Москва в мемориальных досках!» Ну да, тут Демьян Бедный жил, сюда Ленин на минуточку заходил, и — на полстены монумент… А вот Лиля Бернес своему мужу Марку Бернесу двадцать шесть лет выбивала эту самую чертову доску. И только потому победила, что на двадцать седьмом году борьбы с чиновниками Анастасия Вертинская попросила Иосифа Кобзона, а тот — Юрия Лужкова… Что поменялось сегодня? Начала срабатывать процедура. Теперь не по личной, пусть и очень достойной просьбе, не из серии «моя Москва, что хочу в ней, то и делаю», а включилась простая вещь: соразмерно масштабности и достоверности. Шанс оказывает честь только подготовленным умам Когда Сергей Капков стал в Москве «начальником культуры» и обходил все свои учреждения, заглянул в Музей ГУЛАГа. Была суббота. А в музее шла выставка «Дефрагментация памяти». И хотя она уже закрывалась, народу было много.

Доску установили 30 октября 2013 г. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

394

Капкову выставка понравилась. Он спросил Романа: «А что вам еще нужно?» «А я тогда был таким… ну совсем с горящими глазами, — вспоминает Роман. — Короче, все свои планы и мечты за один раз вывалил на него…» Капков выслушал и говорит: «Но вот то, что вы сейчас рассказали, это ведь просто невозможно здесь, в этом маленьком музее, воплотить… Давайте для начала поищем новое здание…» «Нам быстро все подобрали, — рассказывает Роман. — Очень большое здание с прилегающими территориями. Первый Самотечный переулок, дом 9, строение 1. Постройка 1904 года. Конечно, там все нужно отремонтировать, адаптировать... Но проект развивается стремительно». У Романа Романова и раньше случались контакты с мэрией. Но чаще всего такого рода: «О, это не к нам, это на пятый этаж!», «Да кто вам такое сказал? Это к ним на третий этаж, а не к нам на пятый!». Романов продолжал доканывать чиновников просьбами, требованиями… Иногда о нем даже с улыбкой говорили: «А этот Музей ГУЛАГа неплохо бегает, помочь ему, что ли?», правда, в глазах читалось: «Да хоть сгорите все, хоть утопитесь». «А сейчас вот на совещании у Леонида Печатникова, вице-мэра по социалке, собираемся мы все, такой большой рабочей группой, куда входят и Капков, и «Мемориал», и «Новая газета», и наш музей, и, когда заходит речь о гулаговской теме, я чувствую, что для всех, в том числе и для чиновников, — это неподдельно важно, они все время спрашивают: «Чем помочь?», и не просто спрашивают, а помогают. И мне кажется, это нормально». Так что, да, случай всегда имеет силу, и шанс оказывает честь только подготовленным умам. Можно так: «Не верь, не бойся, не проси», а можно: «Желайте, верьте, получите». Романов выбрал второе. И правильно, по-моему, сделал. Что же касается Капкова, он продолжает поддерживать Музей ГУЛАГа. «Все наши проекты стали возможны благодаря Капкову, — говорит Роман. — И с выставкой Дэвида Кинга «Комиссар исчезает» Капков тоже помог…» Неугодные лица Дэвид Кинг — известный английский коллекционер, фотограф и дизайнер. Вот уже тридцать лет он в одиночку занимается титанической работой: ищет следы деятелей советской эпохи, пропавших с опубликованных в сталинской России фотоснимков. <…> Во время «больших чисток» Сталину мало было уничтожать своих политических противников физически — искоренялись все формы их визу-

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

395

ального бытия. Фотографии, предназначенные для публикации, ретушировали; потом с помощью краскораспылителя и скальпеля с них удаляли изображения людей, прежде известных. Книги заклейменных политиков и писателей ссылались в отделы спецхрана или просто уничтожались. За хранение таких книг могли расстрелять. На основе отретушированных фотографий можно писать историю советской власти. Что, собственно, Дэвид Кинг и сделал в выставочном проекте «Комиссар исчезает» и в книге «Пропавшие комиссары». Вот самый первый портрет Сталина работы Николая Андреева (апрель 1922 г.), Сталин только что избран генсеком. На своем портрете, прямо по собственному лицу красными чернилами он пишет зловещие слова: «Ухо сие говорит о том, что художник не в ладах с анатомией. И. Сталин. Ухо кричит, вопиет против анатомии. И. Сталин». Осмелюсь предположить, не к собственному уху Сталин привязался, тем более анатомия тут ни при чем, я вглядывалась: ухо как ухо. Все дело, мне кажется, в изрытом оспой лице Сталина. Это ведь еще только 1922 год! А далее изрытое оспой лицо Сталина уже требовало от любого ретушера исключительно высокой квалификации. Черт знает, будь у Сталина небесная красота, может быть, обошлось бы без сталинщины? Но это и правда только черт и знает. Фотографии следуют друг за другом в хронологическом порядке, отретушированные, «исправленные» варианты приводятся с исходной фотографией… все новые и новые факты фальсификаций… залитые чернилами портреты, густые чернильные полосы… повседневность… просто советская повседневность… На одной фотографии «стерли» аж двадцать семь человек (совсем не комиссаров, кстати), и только ради того, чтобы Ленин остался наедине с Горьким. Или вот: нога Ленина стояла в мусоре, мусор с фотографии убрали, нога Ильича зависла в воздухе… В 1920 году Ленин и Крупская открывали электростанцию в Кашине. Потом сфотографировались с тамошними крестьянами и детьми. Через девятнадцать лет на этом снимке были «смыты» абсолютно все крестьяне (их поголовно записали в кулаки) и почти все дети. «Понятно почему, — напишет в эссе «Неугодные лица», посвященном книге Кинга, Татьяна Толстая. — Смотришь и думаешь: вот этот смеется, а его больше нет. Этот смотрит испуганно — и его нет… <…> Самые страшные страницы альбома — те, где лица замазаны. Пиджак, плечи, воротник, галстук — а над ними круглая или

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

396

квадратная неприглядная тьма. Дыра. Провал. И имя вымарано». И все же… Почему техника ретуширования в советских книгах и журналах чаще всего — несмотря на отменных мастеров в художественных отделах — была такой примитивной? Дэвид Кинг в конце своего предисловия к книге «Пропавшие комиссары» гадает: «Может быть, сталинисты хотели наглядно продемонстрировать читателям, как происходит в действительности процесс устранения человека, хотели, чтобы читатели ощущали это как зловещее, грозное предупреждение? Или ретушер, устраняя какого-нибудь очередного комиссара, сознательно оставлял крохотный след — своего рода тайный знак, что задавленная истина в один прекрасный день даст о себе знать, что насилие обернется когда-нибудь против тех, кто его совершает?» Я готова верить во второе предположение Кинга. Да, это безымянные ретушеры оставляли для нас тайные знаки. Даже если был всего лишь один такой ретушер… Один — уже очень много. А когда один плюс один плюс один… И это точно: в один прекрасный день задавленная истина дает о себе знать. И к тем, кто совершал(ет) насилие, — все возвращается. Слышите? Сходите на выставку «Комиссар исчезает». Купите книгу Дэвида Кинга «Пропавшие комиссары». А еще я бы на эту выставку привела всех до одного наших политиков и силовиков. И закрыла бы их там, в маленьких музейных залах, и заставила бы часами вглядываться в каждую фотографию и вчитываться в каждую строчку. Не сочтите это за воспаленный бред и не подумайте, будто мне покоя не дают лавры той воспитательницы из детдома… В американский музей Холокоста ВСЕ (!) силовые и бюрократические службы Америки ОБЯЗАНЫ (!) КОМАНДИРОВАТЬ (!) своих сотрудников для специальных занятий. Смысл занятий, знаете, в чем? Вот к чему может привести чрезмерная власть! Та самая власть, которую закон дает людям. А «начальники страны», получив эту власть, сходят с ума. И получается Холокост. Или ГУЛАГ. И вот именно чтоб не сойти с ума от собственной власти, американские полицейские и бюрократы идут в музей Холокоста. Чтобы не исчезали непредусмотренные люди и неугодные лица. Это пример работы с «травмирующим опытом».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Не просите их забыть свои воспоминания В тюркских языках есть такое время «недостоверное прошлое». У нас, похоже, тоже. Это я к тому, что теперь по праздникам (шесть раз в году) Волгоград будет Сталинградом. Дожили!

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

397

…А еще я в телевизоре увидела депутата Мосгордумы, который долго и упоенно говорил: все правильно, надо этот город навсегда переименовать в Сталинград, а Сталина реабилитировать, он ничего не делал из того, что делал, это Хрущев из зависти его оболгал… Депутат нестарый, лет сорока, и я подумала, что в горбачевскую перестройку ему было от силы пятнадцать — с пользой же для времени и для себя человек провел последнюю четверть века! А депутат все говорил и говорил и почему-то беспрестанно улыбался и прямо подскакивал в кресле от радости… Захотелось выбросить телевизор в окно. Однако я обещала продолжить рассказ о команде Музея ГУЛАГа. Ирина Галкова, 37 лет. Старший научный сотрудник. В музее с 2010 года. Об Ире в музее говорят: «Наш мозг. И — безумный перфекционист». Ира считает, что музейная работа требует профессиональной четкости, самой высокой степени точности и осознанного стремления к совершенству… Любимое слово Иры — «нарратив». Что в переводе означает «повествование». Не описание — а именно повествование. Коллеги смеются: «Ира нас этим нарративом ну только что по голове не бьет». «По первому образованию я — историк. Занималась Средними веками. А потом у меня со Средними веками (улыбается) стали портиться отношения. Там мало что известно достоверно и трудно добраться до живого человека, громадная дистанция, понимаете?» Когда Ира работала в институте Всеобщей истории, часто встречала людей — свидетелей 30–40-х годов прошлого века, они активно делились с ней своими воспоминаниями о сталинщине. Это были 1990–2000-е годы. Официальный интерес — со стороны властей — к гулаговской теме стал резко спадать, а Ире, наоборот, становилось все интереснее и интереснее. (Где, когда, как наступает та степень отчуждения, которая растаскивает в разные стороны отдельного человека и государство?) Потом Ира — ради дополнительного заработка — попала в одно издательство. Ее взяли на испытательный срок, и вот на второй неделе работы она с ужасом обнаружила, что занимается это издательство пересмотром истории Катыни. То есть доказательством: никакой трагедии не было, все сфальсифицировано самими поляками. «Я такую брезгливость почувствовала, такое отторжение…» Поэтому когда прочитала объявление Романа Романова о том, что Музею ГУЛАГа нужны научные сотрудники, все оказалось предрешено и неизбежно.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

398

Пришла сначала экскурсоводом. И сразу столкнулась с такой непродуманностью во всем, с такой самодеятельностью… «На чистом энтузиазме я, как и все тут, стала работать, вела одну-дветри экскурсии в день, а через месяц ушла. С некоторым (улыбается) скандалом…» Была уверена, скажут «скатертью дорога» или что-то в этом духе. Однако Роман Романов уговаривал ее вернуться долго и серьезно. Он говорил: ну да, у нас масса проблем, но давай придумаем, что можно сделать. И они начали придумывать… Ира — автор новой концепции Музея ГУЛАГа. Главное, считает она, относиться к человеку в музее не как к объекту, а как к собеседнику. И во всем, даже на уровне ходов, избегать пафоса. «Музей ГУЛАГа сегодня — это уже не форма «интонации информации», не сбор фактов. А в обязательном порядке: огромная смысловая нагрузка и огромная нагрузка чувств. И никаких манифестаций, никаких декламаций». Шаламов писал, как надо касаться страшной лагерной темы: «Важно воскресить чувство. Чувство должно вернуться, побеждая контроль времени, изменение оценок. Только при этом условии возможно воскресить жизнь». Кстати о чувствах. Один мой друг сказал: «Радуйся! Первую часть51 ты писала о музее как о музее, а тут — бац! — Волгоград в Сталинград переименовывают, Матвиенко с Чуровым референдум предлагают, ты теперь на таком острие…» Да не хочу я быть на таком острие! И не надо мне такой радости! Даже при Брежневе к столетию Сталина хоть и собирались что-то подобное совершить, но не решились, а тут смотри, как расхрабрились… Очень мутная история. Я — не искательница подтекстов. Но вот что это? Откуда идет? Что будет дальше? И как правильно и точно на это реагировать? Подумаешь, шесть раз в году, наплевать и забыть? Или: это всего лишь инициатива местных депутатов, и в случае, если номер не пройдет, любой из них, и улыбчивый из телевизора тоже, успеет сказать: «В том, что делаю дурного, не нахожусь на своей стороне»?! Или: учитывая антисанитарные политические условия, в которых мы живем, ахнуть не успеем, как и город навсегда переименуют, и Сталина реабилитируют? И как самому(ой) не стать частью этой некон-

В «Новой газете» «Роман с ГУЛАГОМ» выходил в трех частях. — Прим. сост.

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

399

тролируемой патологии? Ведь можно, даже борясь с ней, оказаться ее частью. Я позвонила режиссеру, фронтовику Петру Ефимовичу Тодоровскому. Очень, очень люблю Петра Ефимовича, он для меня (и не только для меня) воплощение порядочности, честности и чистоты. И я спросила Тодоровского-старшего, как относиться к переименованию Волгограда в Сталинград, пусть пока и не навсегда, а всего (!) шесть раз в год. «Как к безобразию, — сказал мне Петр Ефимович. — Я очень возмущен. Сталинградская битва — это Сталинградская битва. Это — святое. Это начало освободительного движения в Великой Отечественной войне, начало избавления от фашистов. Но переименовывать город — зачем? Для каких таких целей опять давать городу имя того, за кем аресты, расстрелы, страх? Это же жуть как люди его боялись, просто жуть… У Сталина руки по локоть в крови. И с его именем играть в какие-то политические игры, за которыми высокие низменные тайны? То Дзержинского на свет вытаскивают, чуть было памятник ему не восстановили, теперь Сталина… Им место во тьме! И я категорически не понимаю наше руководство — к кому и к чему оно нас подталкивает? Я готов подписать любое письмо протеста против такого переименования. Я — участник войны. Я знаю войну изнутри. Да, то, что мы победили в этой войне, — это подвиг. И Сталинградская битва — подвиг. Но — нашего солдата, нашего народа. А если бы не этот «эффективный менеджер», может быть, не 28 миллионов людей погибло? Может быть, не столько было бы жертв? А сколько замечательных девушек осталось без женихов?! Повторяю: готов подписать любое письмо протеста против переименования города Волгограда в Сталинград даже на 6 дней. И на минуточку — нельзя!» И — еще о чувствах. На днях тюремщики в городе Соликамске (Пермская область) отметили 75-летие Усольлага — одного из первых лагерей системы ГУЛАГа. Праздник проходил в местном отделе Главного управления Федеральной службы исполнения наказаний. Участники — первые лица районов, руководство краевого ГУФСИН. А теперь — пристегните ремни! «В январе 1938 года в Усольском ИТЛ НКВД СССР были заложены традиции, которые имеют ценность и в наше время. <…> Усольлаг — это тысячи километров дорог, сотни лесных поселков, более 60 тысяч сотрудников, рабочих, служащих, трудившихся на протяжении 75 лет, это школы, детсады, клубы», — восхваляли лагерь устроители праздника. Ах вот оно что — ГУЛАГ!.. А вы что думали? Что-то совсем другое?

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

400

В Усольлаге в разные годы содержалось от 10 до 30 тысяч заключенных. К примеру, там сидел Алексей Дикий, который дважды играл роль Сталина. И — еще, еще о чувствах. В Перми в Доме журналистов собрались на круглом столе «ветераны силовых структур» и обратились к местному губернатору и президенту Путину с нижайшей просьбой, суть которой: лишить единственный в России лагерь-музей политических репрессий «Пермь-36» даже копейки бюджетного финансирования. Я ж говорю вам — расхрабрились! Ира Галкова делится со мной жизненным наблюдением: «Когда записываешь лагерные воспоминания, сталкиваешься с одним и тем же: о своей долагерной жизни человек рассказывает личностно, ярко и о жизни после лагеря — так же, а вот о самом лагере почти все — одинаково, штампами. Я поначалу была в шоке. Кроме описания: «проснулись, пошли на работу», ничего, почти ничего… А потом поняла: это общность лагерного опыта. И не «огладить» его надо, а художественно исследовать. Из человека там, в лагере, выжимали все жизненные соки, то была не жизнь, и вырваться из этой обреченности и обезличенности оказалось под силу только очень редким людям, например Шаламову. Но то, что другие не смогли выскочить и рассказывают о своем опыте как не о своем, тусклым, стертым языком, — именно это и должно стать обвинительным актом. Я знаю, что надо ставить эту задачу в нашем музее, но пока не знаю, как именно это сделать». У Иры мечта: музейное пространство выстроить так, как снял свой документальный фильм о Холокосте французский режиссер Клод Ланцман. Первый раз Ира смотрела его, не отрываясь, все девять часов подряд. Потом — еще раз, и еще, и еще… «Там просто рассказы людей. Автор не говорит от себя ни одного слова. Только свидетельства очевидцев. Невозможно откровенные. И все очень мощно смонтировано. И — сильная смысловая линия. Я хочу сделать такой музей, как этот фильм…» Да! Чуть не забыла! Товарищи депутаты-сталинисты, Холокоста тоже не было? Да, и еще! Не хотите сказать об этом да хоть в Германии? «Человек стоит столько, сколько его слово» Анна Редькина, 28 лет. Художник. В музее ГУЛАГа — с 2008 года. Аня Редькина, по словам Романа Романова, на работе делает абсолютно все: и идеи придумывает, и рисует, и макетирует, и когда ремонт — за цементом ездит, и унитазы меняет…

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

401

«Мы с Романом давно дружим, работали вместе в оптическом театре музея Рериха. А когда он меня сюда переманил, сразу стали готовить первую Ночь в музее. Роман пригласил очень хороших актеров, и они тут у нас — на нарах и в бараках — читали Шаламова, Солженицына… В музей, помню, выстроилась тогда громадная очередь — от Генеральной прокуратуры и даже раньше… И вот — ночь, темень, а люди, в основном молодые, идут молчаливой шеренгой к нашему входу, а там их встречает конвоир (мы переодели экскурсовода) и проводит в музей… И люди из той очереди нам потом признавались, что ждали чего-то жареного — ну там выстрелов, собак, а заходили в музей, и им у нар и бараков читали Шаламова, Солженицына… И именно эта чрезвычайная серьезность и талантливость — и самих текстов, и как их читали актеры — нарушала отчужденность и отдаленность этих молодых людей от гулаговской темы». Потом в департаменте сказали, что их Ночь в музее была признана лучшей в городе, и это всех очень вдохновило. «Мы стали готовить новые выставки. И особенно полюбили одну из них — рисунки и тексты на лагерную тему Евфросинии Антоновны Керсновской «Сколько стоит человек». Евфросиния Антоновна Керсновская — писатель, художник и совершенно особенный человек. С начала сороковых по конец пятидесятых годов прошлого века — узница ГУЛАГа. С 1964 года и до 1970-х создавала «текстово-изобразительное произведение» о перенесенных ею испытаниях в ГУЛАГе. 12 тетрадей. 2039 тетрадных полос. 703 рисунка. Каждая полоса — рисунок и подпись к нему. По форме это часто сравнивают с комиксом или русским лубком. Керсновская долго искала, кому можно передать свои тетрадки на хранение. И нашла такого человека — Игоря Моисеевича Чапковского. Сказала: «Я Вам доверяю». Чапковский спросил, как все это публиковать. Керсновская ответила: «Как оно есть». Чапковский — человек, в семье которого Е.К. прожила последние годы. <…> Музей ГУЛАГа дружит с Игорем Моисеевичем Чапковским, он очень помог в организации выставки «Сколько стоит человек». … Двенадцать деревянных грубо сколоченных длинных столов и двенадцать очень небольших тетрадок с рисунками и текстами Евфросинии Антоновны; просто по одной тетрадке на каждом столе — и больше ничего, вот такая это была выставка… можно у тетрадок стоять или сидеть и листать, листать; обычно на выставки люди забегают, быстро-бы-

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

402

стро что-то смотрят — и побежали дальше, а на Керсновской часами сидели. <…> Из воспоминаний Е.К.: «Вы хотите научиться полезному? Самое полезное, чему можно научиться в лагере, — это научиться выдерживать. И — выжить. Советую вам в ваших же интересах: работая, старайтесь сберечь свои жизненные силы. Не пренебрегайте ничем, чтобы съесть лишний кусочек хлеба. Я вижу, что вы негодуете? Вас возмущает мой цинизм? Шесть лет тому назад и я бы не поверил, что буду так рассуждать! И уверяю вас, что значительно раньше, чем через шесть, вы со мной согласитесь…» Это Керсновской говорит Вейсман, сын раввина из Гомеля, видный коммунист, а с 1937 года такой же зэк, как она. «В другой бригаде, у Немировича, было 111 человек в прошлом году… В нынешнем их было также 111, но прошлогодним был лишь сам Немирович: остальные 110… умерли, от голода. Они не могли выполнить норму — (вырезать вручную) 60 деревянных ложек в день — и получали штрафной паек, то есть половину». Лето 1943 года. Истощенную Евфросинию этапировали в лаготделение номер 4 на станции Ельцовка под Новосибирском. Работала в ночной смене в шапочной мастерской — чинила шапки, привезенные с фронта. А днем — в подсобном хозяйстве, где могла подкрепиться сырыми овощами. Половину своего пайка и те овощи, что могла тайком принести с поля, Евфросиния отдавала беременной солагернице Вере Леонидовне Таньковой (из рода адмирала Невельского). В лагере было принято платить за любую услугу, в том числе за хорошее место работы. За то, что она приносила с поля овощи не бригадиру, а своей подопечной Таньковой, работы в тепле лишилась. Ее перевели в лагерь на строительство военного завода под Новосибирском. Зимой 1943 года на морозе Евфросния возила тачки с раствором и материалами по трапам на пятый этаж. Выставка «Сколько стоит человек» в Музее ГУЛАГа уже не идет. Но зайдите в интернет. Посмотрите рисунки Е.К., почитайте ее тексты. И спросите себя, можно такое выдумать? Из воспоминаний Е.К.: «Это вид авитаминоза, известный под названием куриная слепота. У слепых вырабатывается способность ориентироваться в темноте. Но эти доходяги слепы лишь после заката солнца. Они оступаются и спотыкаются на каждом шагу, и поэтому, чтобы не пролить драгоценный черпак баланды, они спешат выпить ее через край, не отходя от раздаточного окошка.

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

403

Как раз тут чаще всего на них натыкается следующий и выбивает из рук драгоценную бурду. Потерпевший в отчаянии: он ползает по растоптанному снегу с опилками, собирает горстью и отправляет в рот опилки, пропитанные баландой». Когда у Е.К. закончился лагерный срок, ровно в тот момент, когда она выходила, ей было сделано обычное гулаговское предложение: дать расписку, что не будет вспоминать о том, что с ней было. Все подписывают — дальше делай что хочешь! Но Е.К. сказала: «Нет. Человек стоит столько, сколько его слово». «Ну тогда оставайся в зоне!» — сказали ей. И она осталась. Потом работала в Норильске на шахте взрывником и бурильщиком. И только в 1957 году впервые за восемнадцать лет разлуки встретилась со своей мамой. После того как выставка «Сколько стоит человек» в Музее ГУЛАГа закрылась, художник Аня Редькина повезла ее в Великий Новгород. На своей машине, сама была за рулем. На обратном пути Анина машина перевернулась. Аня рассказывает мне, смеясь: «От переполненности моих чувств, наверное, это случилось. Нет, я никак не пострадала. И выставка — тоже. Она же в Новгороде осталась». Взахлеб Аня говорит о другом — о том, что там, в Новгороде, был у выставки грандиозный успех, просто фурор, три месяца народ шел безостановочно… Ну вот, а нам тут все время внушают: что волнует людей в Москве, никого не колышет в провинции, там люди заняты только выживанием и ничем больше. <…> Из воспоминаний Е.К.: «В 10 часов — поверка. Все, кто работает на данном объекте, собираются во дворе. Все. Даже те, кто успел уже умереть. Впрочем, не сам. Его привозят на тачке и пристраивают в шеренге. Знай порядок!» Крохотная вечность В Музее ГУЛАГа у меня есть два самых любимых экспоната... Не бутафория, не стилизация, не перформанс, не игра воображения. У этих экспонатов есть имя, отчество и фамилия. (Черт! Ужасное слово «экспонат», но ничего другого не изобретено...) Так вот: кусочек мыла Адам Самойлович Гросблат передал своей жене Евгении Соломоновне Гросблат на этапе Москва — Томск. Ноябрь 1937 года. Супругов Гросблат этапировали из Москвы 3 ноября. Каждый из них со своей партией заключенных двигался в Сибирь, абсолютно ничего не зная о другом. В частности, не знали, что едут в одном составе.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

404

Они случайно встретились на какой-то станции. Когда садились в вагоны, Адам передал Евгении через начальника поезда (уж не знаю, за деньги или просто так) вещи. Среди них и был этот крохотный кусочек мыла. Евгения бережно хранила его в ГУЛАГе. Представляете, у этого обмылка тоже есть свой лагерный срок — 17 лет! (В Москву супруги вернулись в 1954 году.) После лагеря Адам Самойлович и Евгения Соломоновна прожили еще долго. Он умер в 1981 году. Она в 1982-м. В 2008 году их дочь Ирина Адамовна Сомова передала эту семейную реликвию в Музей ГУЛАГа. И второй экспонат: крохотная фотография Ирины. Именно эту фотографию своей дочки Евгения прятала в лагере под стелькой обуви. Фотография, кстати, замечательно сохранилась. Просто обмылок. Просто фотография. Весь ужас в том, что ничего ужасного. Просто лагерная повседневность.

P.S. Недостоверное прошлое нехорошо прежде всего своей неопрятностью. Но не отмывать его надо, а возвращать ему достоверность. Тем более что сталинские времена ближе к нам, чем Средние века. А тем, кто думает, что игры с переименованием Волгограда — это только слова, хочу напомнить Евфросинию Антоновну Керсновскую: «Человек стоит столько, сколько его слово».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ …Наш читатель Юрий Никольский написал о переименовании Волгограда в Сталинград: «Я не возражаю против возвращения названия. Но тогда пусть на набережной Волги стоят длиннющие каменные стены, на которых выбиты имена всех лишенных нормальной человеческой жизни». Включили воображение? Правда, набережной одного города тут явно не обойтись, полстраны можно от земли до неба обмотать этими стенами-списками. Есть вещи, где грамматика протестует. Можно сказать: «Сталин погубил много людей». И нельзя: «Сталин погубил много людей, но построил социализм и выиграл войну».

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

405

Сталин погубил много людей. Обрыв. Конец связи. Жирная точка. И никогда и никому никаких запятых и «но». Запретить — законодательно. Всё связано со всем. И не будет никакой десталинизации Москвы, если хоть на шесть дней в году, хоть на секунду официально — на государственном уровне — Волгоград превратится в Сталинград. «Плюрализм в одной голове — это уже шизофрения», — говорил Наум Коржавин. Однако продолжу рассказ о Музее ГУЛАГа. На сей раз — о том, что делать и что будет. О поиске новых точек для старта. То есть: о работе на вырост. Расстрельный Дом Как-то я спросила Романа Романова, какая у него самая сильная мечта. И он ответил: «Сделать Расстрельный Дом музеем». <…> Конфликт памяти Опять господский дом родом из семнадцатого века. И — опять расстрельная история. В двадцатые годы прошлого века эту усадьбу и почти двадцать гектаров земли отдали под дачу сталинскому наркому Ягоде. (Народным комиссарам без господских дач никак не служилось!) Так вот: по данным, полученным из архивов ФСБ, спецобъект НКВД «Коммунарка» был вторым по величине (после Бутова) местом массовых захоронений. По самым приблизительным подсчетам (простите за эти слова, но точных данных нет), в этой земле покоятся от восьми до четырнадцати тысяч расстрелянных — наркомы и замнаркомы, члены и кандидаты в члены ЦК ВКП(б), известные политики, деятели культуры и искусства, чекисты, дипломаты, разведчики, священники. В 2000 году земли спецобъекта «Коммунарка» передали Свято-Екатерининскому мужскому монастырю под строительство храма и мемориального комплекса жертвам политических репрессий. В мае 2001 года этому месту присвоили статус памятника истории. Храм Святых Новомучеников и Исповедников прихожане построили в Коммунарке сами. И опять же сами, на свои деньги, родственники тех, кто здесь захоронен, поставили деревянный Поминальный крест. Сколько лет уже прошло, а о границах захоронений в Коммунарке почти ничего не известно. Изыскательные работы по установлению мест захоронения очень трудоемкие: вокруг сплошной лес и для поиска нужны высокочувствительная дорогостоящая техника и много специалистов — археологов, геофизиков, гидромелиораторов, геодезистов, лесопатологов… Бывший спецобъект НКВД «Коммунарка» (как и Бутово) тоже должен стать частью единой музейно-мемориальной сети, так что все, что здесь

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

406

происходит, касается директора Музея ГУЛАГа напрямую. Вот и то, что случилось на днях, — очень коснулось. Из сообщений сайта прокуратуры города Москвы: «…на территории памятника истории «Спецобъект Коммунарка» — месте массовых захоронений жертв политических репрессий 30–40-х годов — состоялась траурная церемония открытия памятного знака первому прокурору города Москвы Андрею Филиппову». Арест Филиппова санкционировал лично нарком Ежов. В ноябре 1937 года Филиппов был арестован. 29 августа 1938 года на закрытом судебном заседании Военной коллегии (в Расстрельном Доме!), через 20 минут после начала процесса, был приговорен к расстрелу. В тот же день приговор привели в исполнение. «С логикой, с линейкой тут не подойдешь, — говорит Роман Романов. — Филиппов был в комиссии по изъятию церковных ценностей. А сколько смертных приговоров, пока был главным московским прокурором, потребовал?» Роман был на той траурной церемонии. Разговаривал с прокурорами. Они все твердили в один голос о Филиппове: «Время было такое жестокое. Он выполнял долг. Не мог иначе». Никто из них не оправдывал Сталина. Неразделимость и неразличимость жертвы и мучителя. Время как категория самооправдания и самообмана. Но! Делая подлость, не ссылайся на время. Помни: время тоже может сослаться на тебя. За счет средств Якутии в Коммунарке установлен памятник жителям республики. Здесь же захоронено все (расстрелянное) правительство Монголии, и монголы тоже поставили своим соотечественникам памятник. А просто люди из просто жизни приезжают сюда и скотчем прямо на деревьях в лесу прикрепляют фотографии своих родичей, чей прах покоится в этой земле. Теперь, когда прокурорские своему поставили памятный знак, чекисты тоже захотят своим, и все министерства всем своим наркомам, включая Ягоду, Ежова и Берию?! А общего памятника в Коммунарке нет. Первую гильотину строил клавесинных дел мастер. Вполне адекватный, наверное, был человек, пока делал клавесины, но когда попросили или потребовали построить гильотину — построил. Тоже не мог иначе? Акция «Метанойя», или Здание ответит за всё «Метанойя» — термин, обозначающий перемену в восприятии фактов или явлений, обычно сопровождаемую сожалением, раскаянием, впусканием в жизнь любви, уважения и бережного отношения к миру.

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

407

Эту акцию придумал Роман Романов. В День памяти жертв политических репрессий — 30 октября — поздно вечером список фамилий репрессированных спроецировать на фасад Лубянки. Последние годы в этот день у Соловецкого камня список репрессированных просто зачитывается. А теперь вот: взять и высветить эти имена и фамилии на фасаде того самого здания Лубянки. На стенах. На окнах. Вверх — вниз. От крыши до подвалов. И — мощные и монотонные удары (на каждую фамилию — отдельно!) в колокол. «Нужно все еще очень правильно и грамотно рассчитать, — говорит Роман. — Проектор, например, установить на том месте, где был памятник Дзержинскому. И чтобы бешеной мощности проектор. Очень, очень многое требуется продумать и предусмотреть заранее. Откуда будет питаться электричество? Все выверить до сантиметра, миллиметра. Как будут читаться имена и фамилии и с какой скоростью…» Это проект Музея ГУЛАГа 2013 года. Насколько мне известно, руководство ФСБ не собирается препятствовать этой идее и даже заявило так: «Наследниками палачей себя не считаем». Очень обнадеживающее заявление. Главное теперь, чтоб не осталось только на словах. В акции «Метанойя» есть уровень, масштаб и достоверность. И — момент раскаяния. «Метанойя» — какой ее задумал Роман Романов — чистосердечное признание. В том страшном преступлении, которое вершилось над миллионами людей. Суда не было. Но он протянулся во времени. Нет уже в живых очень многих жертв и очень многих палачей. Но это здание хранит всё. Его стены помнят. Его окна помнят. Его фасады помнят. Его подвалы помнят. И теперь здание ответит за тех, кто мучил. В отсутствие собственно палачей само здание признаёт свою вину. Черчилль говорил: «Сначала мы формируем свои здания, а потом они нас». Но можно ведь и расформировывать? Справедливость восторжествует. Не восторжествовала в той жизни, восторжествует в этой. И знаете, как она восторжествует? Насытит светом. И подвалы Расстрельного Дома. И окна Лубянки. Вспоминание Ты пришел в музей и попал в маленькую затемненную комнату. Посередине этой комнаты — освещенный стол. На первый взгляд кажется, что он покрыт пылью. Ты проводишь рукой по столу и под рукой — из небытия, из темноты — на столе проявляется фотография репрессированного

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

408

с краткой информацией о нем. Когда изображение расчищено и какое-то время ты не совершаешь никаких движений, оно пропадает. Но стоит опять провести рукой по столу — как появляется новая фотография… Так как я, пока писала о Музее ГУЛАГа, просто поселилась там, то эта новая часть основной экспозиции — «Вспоминание» — рождалась прямо на моих глазах. Роман показывает и объясняет: «Понимаете, вся штука в том, что ты проявляешь людей своими действиями. То есть: сам, своими руками. Вас только двое: ты — и эта фотография репрессированного. Потом еще одна фотография, потом еще… И получается — человек сам с собой встречается. Увидеть себя не в музее — в истории. Такое сложное интегрирование, но необходимое». Фотографии для этого проекта берут в самом музее, как и сведения о людях. Но база данных будет пополняться, сами репрессированные или их родственники могут приносить… «Вместе с пространством все это должно еще зазвучать. Что это будет? Пока не знаю. Ветер? Не знаю… Надо услышать. Это должно быть что-то еле уловимое. Чтоб до человека не доходило сразу: ему почудилось или на самом деле здесь этот звук, в комнате, или в голове…» Расчищается пространство, вырываются из небытия люди. <…> Слышать звук в пять раз быстрее Анна Рапейко прошлым летом окончила факультет журналистики МГУ, в Музее ГУЛАГа отвечает за пиар и социальные сети. На пятом курсе Аня готовилась к зачету по истории русской литературы ХХ века. И вдруг перед самым зачетом преподаватель Олег Андершанович Лекманов всему курсу, а это 270 человек, дает задание: возложить цветы на могилу Шаламова… «Дальше шел момент, возможно (Аня ищет слова), не совсем этичный: сфотографировать хотя бы на телефон шаламовскую могилу, ну чтоб не врали, да, были, да, возложили… А перед этим Лекманов в лекциях нам про Шаламова рассказывал, что тот был одиноким человеком, закончил жизнь в доме престарелых, могила его заброшена…» Фотографии для отчета Лекманов ни у кого не потребовал и зачеты поставил всем, в том числе и тем, кто уверял, что не был, но вот уж завтра с утра, прямо первым автобусом… Вместо всей огромной русской литературы ХХ века — одна маленькая могила Шаламова… и что-то с Аней произошло… что-то в голову проникло… Она стала очень внимательно и очень медленно читать Шаламова… И даже

Роман Романов | Музей ГУЛАГа

409

не удивилась, когда однокурсница Даша, которая совсем немного здесь, в Музее ГУЛАГа, поработала, уходя, порекомендовала ее. Ане Рапейко — двадцать два года, а Александру Шевелеву — пятьдесят два. По образованию он физик-ядерщик, работал в институте лазерной физики, пришел в Музей ГУЛАГа на должность техника. Весь музейный молодняк Александра обожает. Особенно его рассказы о структуре ядра, протоне и нейтроне. Ну — и о жизни. Я тоже заслушивалась этими рассказами. Правда, как безнадежный гуманитарий на протонах, нейтронах и фотонах моментально отключалась и просила: «Давайте свяжем все это с музеем!» И Александр немедленно связывал. «Здесь все время то электрик нужен, то техник, здание старое — авария, потоп, проводка погорела… А еще эта команда беспрерывно в «поисковом беспокойстве», масса идей, как эту выставку сделать, как ту экспозицию преобразовать, как технически все это осуществить… Это вот сейчас, последние полгода, помощь пошла от правительства Москвы, а еще совсем недавно ребята тут абсолютный мизер получали, и Роман Романов тоже, а у него трое маленьких детей, и случалось, денег на метро не было, через турникеты перескакивал, но мало того что никто никогда не жаловался, так и еще, я знаю, они — и Роман, и Аня Редькина, и Ира Галкова — свои деньги вкладывали в буклеты, рекламу… Я им говорил: да что ж это такое! музей государственный, а вы к нему относитесь как к своему личному… А они только смеялись в ответ: музей и есть наше очень личное дело…» Я еще долго слушаю, как арию на незнакомом языке, про нейтроны, протоны и фотоны, а на прощание Александр говорит: «Вот сидят два ковбоя в ожидании поезда. Прислушиваются: когда он прибудет. Но один слышит звук по воздуху, а другой по рельсам. Так вот, тот, что по рельсам слышит звук, — о приближении поезда узнает в пять раз быстрее. И может даже предсказать катастрофу, если та, не дай бог, конечно, намечается. Понимаете, к чему я клоню? В этом музее работают люди, которые слышат звук по рельсам». Победить тоталитаризм мимоходом «Тревожит в антитоталитаризме то, — писал польский поэт и эссеист Адам Загаевский, — что один из самых богатых источников его силы — его высочайшее духовное напряжение — зависит от того, что он сосредотачивает все зло мира в одном месте: в тоталитаризме». И еще Загаевский написал: «Мы должны победить тоталитаризм мимоходом, по пути к чему-то большему…»

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

410

Путь к чему-то большему может быть бегством от общего знаменателя. В сторону необщего выражения лица. В сторону числителя. В сторону личности. В сторону частности. Только в Москве двадцать с чем-то общественных организаций занимаются сталинскими репрессиями. Но Музей ГУЛАГа — единственная государственная организация, чья деятельность целиком и полностью посвящена этой теме. Мне кажется, это как раз и есть история про иначе. Когда в одной отдельной точке — не просто маленького, а пока еще очень маленького музея — государство может не переламывать своими зубьями людские судьбы, а быть живым, питательным, созидающим. Так что: не отвечать государству тем же мышлением, что у него, только вывернутым наизнанку. Не принимать игру, уровень и правила которой установлены противником. Не защищаться от смыслов незнанием, а наполнять себя смыслами. Быть внутри света, а не тьмы. Иначе мы и вправду друг другу просто взаимный конвой. P.S. Стоящие замыслы, особенно масштабные и полные энтузиазма, всегда находят поддержку. Психологи утверждают: сделайте один маленький шажок в сторону мечты и следите за тем, как синхронно распахнутся двери. Вот совсем недавно шли мимо музея студенты из «кулька» (института культуры), зашли, заказали экскурсию, а потом через несколько дней приходят и говорят: хотим поставить для вас спектакль, уже договорились со своим руководителем курса… Музею ГУЛАГа многие люди помогают. <…> После двух предыдущих наших публикаций было совещание у вице-мэра по социалке Леонида Печатникова, на котором музею во всех его планах и замыслах была обещана всяческая поддержка. Руководство администрации президента также поддержало идею создания единой музейно-мемориальной инфраструктуры города Москвы «Увековечивание памяти жертв сталинских репрессий». И каждый день теперь в музей — шквал звонков. Люди предлагают свои архивы. Наташа Максимова, главный хранитель фондов, просто в радости, хотя работы всем, и Наташе в первую очередь, очень прибавилось. Огромное спасибо всем, кто откликнулся. Музей также приглашает поделиться своими историями и воспоминаниями людей, ставших жертвами сталинских репрессий.

411

ВИКТОР ГОЛЫШЕВ 2 ноября 1994 НЕИЗВЕСТНЫЙ ГОЛЫШЕВ Когда мои друзья бросали свои должности, дипломы, переключались на изящную словесность, мы действовали по интуиции, по инстинкту. И что замечательно — что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно. Это безусловно свидетельствует об определенном векторе человеческого духа. Иосиф Бродский Подстрочник Мы познакомились четыре года назад: я работала в другой газете, где меня попросили написать поздравление к пятидесятилетию Иосифа Бродского и где годом прежде некий Г. (фамилию не называю, чтобы не тащить ее из прошлого в настоящее), к страшному изумлению почти всех моих коллег, опубликовал о Бродском нечто, исполненное в жанре политического доноса. Короче, из-за чувства личного стыда написала я заметку. Понадобилась фотография юбиляра. Каким-то странным образом в моей записной книжке оказались телефоны двух знакомых Бродского. Первый бросил трубку. А Виктор Петрович Голышев сказал: приходите. Итак, попав к Голышеву с чисто утилитарной целью — как к знакомому Бродского, желая просто схватить фотографию и убежать, я вскоре поняла: то, что он знакомый Бродского, — дело десятое. А раньше всего — блистательный переводчик, просвещенный скептик и человек здравого смысла. (Тут, чтобы не впасть в патетику, перечисление достоинств героя обрываю.) У нас популярны разные зарубежные писатели. Но их переводчики широкой читающей публике неизвестны. Между тем Булат Окуджава, по собственному признанию, прошел через увлечения многими американскими писателями, но остались Фолкнер, Вулф; Фазиль Искандер учился у Фолкнера смелости, с которой тот выплескивает на поверхность романов темные подсознательные стремления своих героев; Василий Белов как стилист любит Стейнбека; Михаил Рощин уверен, что в судьбе любого писателя открытие Фолкнера сыграло свою счастливую и сокрушительную роль; а Владимира Тендрякова потрясла «Вся

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

412

королевская рать». И хотя ни Булат Шалвович, ни Фазиль Абдулович, ни другие не упоминают имени Голышева, а может, и не знают его, речь ведут об американских писателях, которых переводил именно он. Да, «Свет в августе» и «Когда я умирала» — это не только Фолкнер, но и Голышев, «Мост короля Святого Людовика» и «Теофил Норт» — не только Уайлдер, но и Голышев; «1984» — не только Оруэлл, но и Голышев, «Вся королевская рать» — не только Уоррен, но и Голышев, «Другие голоса, другие комнаты» — не только Капоте, но и Голышев, «Над кукушкиным гнездом» — не только Кизи, но и Голышев, «Заблудившийся автобус» — не только Стейнбек, но и Голышев. А также произведения Стайрона, Вулфа и других... «Переводчика уподоблю муравью», — написал Голышев в одной из анкет. «Иностранной литературы». Оттуда же: «…Читать эти стихи — все равно что завтракать шнурками». «Не видевши орла, напрягают воображение и дают портрет крупной курицы». «Среди прочих у перевода была санитарная функция. Всегда был соблазн припасть к руке дающего. У нас переводчики помогали порядочным русским писателям сохранить душевное здоровье публики при блокадном умственном пайке». «Принципы — часто лишь способ экономить умственную энергию». «Вообще же перевод — дело частное». Поскольку перевод — дело частное, то и человек он — неофициальный, частный. И, грубо говоря, на митинги не ходил. Хотя, конечно, из сочувствующих демократам. И как человек, сочувствующий демократам, сразу предупреждает, что в политике не разбирается. Впрочем, дело не в том, что его политические прогнозы сбывались с точностью до наоборот. Он, как и Бродский, никогда не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании (по изящному определению Довлатова). В алфавите предпочтений Голышева буквы «в» и «б» делят — индивидуализм и эстетическое чувство. Красота же определяет всё. Она вне алфавита. И, наконец, самое похвальное его слово — «нормально». Буква «а». Сейчас о норме заговорили все. Но призывают к ней других. Главное — успеть нажать спусковой крючок раньше любого оппонента, потребовать от противника разоружения (нормы) в одностороннем порядке. А Голышев сам всегда оставался в норме. И его соображения — это прежде всего соображения нормального человека, который не вытрющивается.

Виктор Голышев

413

Жену сразу предупредил: богатым не будет никогда. И — обязательный человек! — слово сдержал. В том, что переводчикам сейчас мало платят, беды не видит: «Платят им ровно столько, сколько они стоят. И все равно многое от тебя зависит. Можно нестись бумажкой по тротуару, а можно не нестись». Голышев общался только со вторыми. Собственно, других и не знал. Тот же Бродский, например. Или как-то с приятелем ходил в гости к художнику Владимиру Яковлеву. («Им денег вообще не платили. Но они писали стишки и рисовали картинки. То есть хочу сказать — эти люди происходили».) Удивительно, что эти люди происходили бог знает откуда, практически лишь из факта своего существования, из недр, — из умственного, интеллектуального, культурного небытия. Кстати, можно целый трактат написать «О роли одной компании в жизни отечества». Хотя, строго говоря, никакой общей компании у Бродского с Голышевым не было. Они просто были знакомы. Но я сейчас о другом. Известно, что Бродский и его друзья представляли собой в свое время как бы неофициальную литературу, вторую культурную действительность, ту самую, которая через несколько лет превратится в единственную. Официально Голышев к неофициальной литературе не принадлежал. Он никогда не переводил в стол, считал, что «переводить в стол — это мания величия, а единственная функция перевода — чтоб его прочли». Но жили некие молодые люди. Они очень мало знали о том, что на самом деле происходило в отечественной словесности. (Хотя видели: печатается много вздора.) И вот, да, на свой страх и риск, исключительно по интуиции, блуждая на ощупь, почти вслепую, как бы начиная литературу заново, прокладывали дороги или — если не так громко — тропы. Голышев был в числе этих людей.

1. Биография (детали времени) Оттепель «У всех орган ностальгии очень развит; а на самом деле у тех, кого вы называете шестидесятниками, тогда начиналась литературная карьера, и они были молодыми; публикации и свежесть крови колоссально окрашивают картину. Но люди путают общественный климат со своим литературным благополучием. Да, у них тогда не было геморроя, артрита, они бегали, и напечатали два их стишка. А потом взяли и перестали печатать. Семена же гибели были у всех на виду. Всего два года оттепели — а уже Будапешт 56-го.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

414

В 63-м начали замалчивать Солженицына. А выставка в Манеже? Что там Хрущев кричал? Конечно, это было поживее, чем расстреливать. Но ведь ту хронику без конца показывали. Он их отчитывает, а они кушают и извиняются. И это называлось свободой. Когда всех студентов гребут подряд и гонят на целину, я никакой свободы не чувствовал. Не в тюрьму сажают — но идея такая же, да? Оттепель — во многом ужасное было время. Именно потому, что столько иллюзий породила: вот-вот все-все будет. И — ничего! Хрущев быстро поехал назад, а потом его самого убрали. И более мелкая публика стала соблюдать свои интересы. При Хрущеве еще была идея, что мы все вместе куда-то поедем. При Брежневе стало ясно, что никуда не поедем. А если кто куда поедет — то сам». Деталь биографии: родился Голышев в 37-м году. Выбор «Откуда ты знаешь, что тебе врут? Если глаза открыты — знаешь. Да, нас умственно как бы стеной окружали, но мы, если хотели, из-за нее вылезали. Один малый, помню, Ницше читал. И в девятом классе понял: фашизм и коммунизм — одно и то же. Кто его на это подвигнул? Никто. Сам допер. Я этот знак равенства и сегодня не поставил бы. Хотя модная нынче тема. А он в девятом классе вслух говорил. Правда, это превратило его потом в циника. И он стал секретарем крайкома комсомола». «Пока человек не заморочен, он имеет дело с каждодневной жизнью. А Сталин или Жданов — абстракции. Со Сталиным ты не сталкиваешься. А сталкиваешься с учительницами. И видишь: они тупые. Заставляют учить постановление по Зощенко. А ты догадываешься: Зощенко — не плохой. Он нормальные смешные рассказы пишет. Впрочем, отталкивание происходило не на уровне слов, а на эстетическом уровне. Я смотрел на учителей и различал: кто-то больше похож на человека, а кто-то — меньше». Родители «Когда мама меня рожала, отец сидел на чемоданах. Но его не арестовали. В тридцать восьмом просто уволили с работы. А начальников отца постреляли. Отец был чистый хозяйственник, разумный, честный человек. Наверное, осмотрительный. Но без подлянки. А мама переводила с английского. Родители рано развелись. Я остался жить с отцом». «Мой отчим, Николай Давыдович Оттен, — один из первых космополитов. Сценарист, критик, мемуарист. Правда, не столько работал, сколько лежал — больной был человек и с плохим характером. Но активно добр. Если кого-то надо было вытаскивать, кому-то помогать — у него колоссальный азарт появлялся. В его тарусском доме подолгу гостили Надежда Яковлевна

Виктор Голышев

415

Мандельштам и дочь Марины Цветаевой — Ариадна. Был прописан опальный Фридрих Горенштейн. Приезжала из Питера Лидия Яковлевна Гинзбург, и я катал ее на лодке. Оттен был издателем и составителем знаменитых «Тарусских страниц». Когда он был буржуазный эстет, я учился в третьем классе «Доверие к государству стало иссякать после войны. Конечно, это не было скепсисом в чистом виде. Всё на уровне скорее подсознательном. Каждому отдельному факту можно было верить: этот ставленник крупной буржуазии, и этот. Но чтоб — все-все?!» «Идешь в точные науки, потому что все гуманитарное отравлено. То, что отчим был космополитом, — я уже ребенком знал. А в доме моего отца поселился отставной критик — буржуазный эстет. Ну, негде было мужику жить, его пристроили к нам (тогда все время кто-то кого-то куда-то пристраивал). И когда он был буржуазный эстет, я учился в третьем классе и видел, что он — нормальный человек52. Конечно, там, где все это происходит, очутиться не хочется. И я после школы пошел в инженерную область. В МФТИ. Где нету морали и идеологии. А есть законы Ньютона, массы, тяготения». Здесь и теперь «Здешнему человеку надо было знать другой язык. Лучше всего английский. Иначе ты все равно «за» советскую власть или «против». Крутишься, как Зиновьев, в орбите коммунизма. Благодаря знанию английского языка многие спасались. Если читать только по-русски, про Матросова, Корчагина и т.д., — человек вообще терял человеческий облик. Хорошо Толстого читать, но Толстой когда жил. А в мире сейчас что-то происходит. Жизнь — это всегда здесь и теперь». «Лет шесть назад начали бесноваться, что был какой-то Бердяев. Ну, был. Не очень, по-моему, большой философ. «Вехи» — замечательная книжка. Но после «Вех» две мировые войны были, и фашизм, и Сталин». «Французский я учил, чтобы Камю прочитать. Я и «Шум и ярость», и Кафку прочитал лет за пятнадцать до того, как они у нас переведены были.

Речь о критике Гурвиче. Голышев рассказывал о нем: «В 1937 году написал большую разгромную статью о Платонове. А после войны сам попал в космополиты, в буржуазные эстеты. Потом его удар хватил… Бумеранг прилетает. <…> Когда я учился в третьем классе, а Гурвич попал в буржуазные эстеты, я видел: этот Гурвич — добрый человек. Это потом я уже понял, что бумеранг к нему за Платонова прилетел, но все равно злодеем Гурвич не был». (Из очерка Зои Ерошок «Виктор Голышев: «Восхищаться могу. Преклоняться не умею», «Новая газета», 26.04.2017.) — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

416

Романы тогда писали там лучше, чем здесь. Я не хочу никого обижать. Но там Фолкнер писал. А кто здесь? Первый писатель человеческий у нас появился в пятьдесят каком-то году — Юрий Казаков. И потому человеческий, что как бы к Бунину и Чехову вернулся, да?» Диккенс был реальнее Сталина и Берии «Поскольку жизнь вокруг была довольно муторной и мусорной, мое поколение волей-неволей становилось книжным. Но для меня еще имело значение, что эта наружная жизнь никак эстетически не структурирована. А я — человек, тяготеющий к эстетически довольно жесткой структуре. Поэтому мне литература давала то, чего не давала жизнь». «Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного. Книги, благодаря их свойству формальной завершенности, приобретали над нами абсолютную власть. Диккенс был реальнее Сталина и Берии. Романы больше всего остального влияли на наше поведение и разговоры, а разговоры наши на девять десятых были разговорами о романах. Это превращалось в порочный круг, но мы не стремились из него вырваться. По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава богу. Приятельство могло кончиться из-за того, что кто-то предпочел Хемингуэя Фолкнеру; для нас Центральным Комитетом была иерархия в литературном пантеоне. Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие…» — это уже английский Иосиф Бродский, автобиографическое эссе «Меньше единицы», русский перевод Виктора Голышева. О Бродском — как о Бродском «Иные говорят: «Я и Бродский». Вроде бы мы на одной земле живем и якобы одним бизнесом занимаемся. Давайте о Бродском как о Бродском, да? Есть в Тарусе дом. Половина моя, половина принадлежала отчиму. Бродского начали в Питере уже доставать — технически. С целью посадки. Это после фельетона «Окололитературный трутень». В общем, он уехал в Москву. И потом Фрида Вигдорова, которая записывала процесс над Бродским, привезла его в Тарусу. Это было зимой 1964 года. Так мы и познакомились». «Он, кстати, очень не любит все эти истории, как его преследовали. Он даже с людьми, которые об этом в Америке публично рассказывали, поссорился. Потому что не хочет зарабатывать на своих страданиях. Идея, что он пассивная жертва обстоятельств, ему противна. Быть преследуемым — в этом никакой заслуги не видит. Может, поэтому и сюда не едет. Знает, что

Виктор Голышев

417

здесь много положительных и отрицательных людей сразу к нему прильнет. А на функцию общественного вождя или вдохновителя чужих мыслей он никогда не претендовал. Поэзией занимался и занимается. У него нет миссии — у него совершенно другое устройство. Он никогда ни от кого не выступает. И ни от какой страны. И я думаю, это единственно правильное поведение — когда человек делает свою работу и не залезает в чужую область и никого не учит жить. И курит на эстраде, читая стихи, хотя в Америке курение граничит с непристойностью».

2. Политика: кто победил — не помню Спасибо застою, люди стали думать о себе «При застое люди стали больше думать о себе и о собственных интересах. Личные интересы ставились выше, хотя бы и путем воровства. Цинизм привел к разочарованию в доктрине. Государство начало приватизироваться на самом деле еще при Брежневе. А коммунистическая догма была уже помехой. И идеология тяготила. Мы держали Европу под собой. Как бы главной нацией были. Уже не шестая, а четвертая часть суши. Надо было подкармливать Индонезию. В долг давать Кубе. Все компартии кормить. Освобождение началось из-за тех, кто был у власти. Горбачеву эта идеология мешала нормально жить. А интеллигенты, которые делали карьеру на социализме с человеческим лицом, почему-то подумали, что Горбачев затеял перестройку для них. Но для интеллигентов никогда и ничего не происходит. Они в лучшем случае дрожжами могут быть. Эйфория интеллигентов была напрасной. Интеллигенты должны заниматься умственным трудом, а не государственной доктриной. Но многие именно это не поняли в перестройке и были потом разочарованы. Теперь у них не только по оттепели ностальгия, но и по перестройке. Они тогда вроде бы при деле были и главные. А сегодняшний день поносят. И Горбачева, и Ельцина. Ждут, наверное, того, кого нельзя будет критиковать…» <…> На начальников я смотрю эстетически «…Горбачев нам свободу как бы подарил. А свободу не дарят. В ней органически должна возникнуть потребность. На самом деле по количеству противников мы видим, что гораздо больше народ хочет предсказуемости, гарантированной оплаты, гарантированного страхования, чем возможности, которую свобода предоставляет: быть голодным или пробиться наверх. Мы все еще на папу рассчитываем. Вообще на начальников я смотрю эстетиче-

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

418

ски. Но не с той точки зрения, что они должны больше всех книжек читать и иметь очень просвещенные лица, нет, совсем не обязательно. Я думаю просто: начальник должен уметь командовать людьми. Не «налево-направо» кричать — в штатской жизни другие правила, пока нет военного переворота. А надо знать слабости людей и чем их (людей) можно привлечь. Вкус к этому должен быть». «Вы смотрите телевизор и говорите о ком-то: какой противный мужик. Вы его не знаете. Он вам ничего плохого не сделал. Но дальше: в 80 случаях из 100 вы окажетесь правы. Хотя не на основе этики делали выводы. Просто видели ложь в глазах, излишнюю шустрость или явное упоение своими словами. Это эстетические суждения. Чтобы вынести этические, протокол надо иметь или историю болезни. Но когда говорите «противный», ничего не имеете в руках, кроме чутья. А чутье изначально дается каждому. Я думаю, на самом деле все правильные рассуждения — эстетические. Тем более когда этика на глазах рушится. И не от одежки все зависит. Когда в электричках едешь, видишь на старых рабочих замечательные лица. У женщин — хуже дело. Там свежесть большую роль играет. А у мужчин — четче. И тот, кто поганую жизнь вел, — это как бы на лице остается». Страдания «Самое ужасное: все считают, что они очень пострадали, так как советская власть с ними лично плохо обошлась. А я о себе так не думаю. Советская власть как могла, так со мной и обошлась. Здесь очень часто люди свои страдания приписывают власти. Спросите любого гуманитарного человека, от чего он страдал. И он никогда не скажет: страдал от того, что пять лет был безнадежно влюблен. Он всё на советскую власть свалит». Между нормальными людьми и чертями можно выбирать «В физике мы знаем: вагон, если сильно толкать, быстро не поедет. То же самое и со страной. Инерция жизни, которая не хочет быстро перекручиваться вверх ногами, если ее очень даже просят. Так почему же у нас постоянно находится какой-то архивраг? Мы никак не можем понять, что не виноваты наши виноватые. И не враги они. Просто думают по-другому. Я не говорю про экстремистов. Есть всегда десять процентов людей, для которых лучше всего убийства. И они за деньги в Приднестровье поедут. Или просто будут абстрактное удовольствие от зрелища убивания получать, да? Есть люди, для которых смысл жизни — в борьбе сильных со слабыми. В истреблении. Но это, повторяю, небольшой процент, и тут одного нельзя

Виктор Голышев

419

допустить: чтобы они решали. А периодически наступают в истории такие патологические моменты, когда довольно маленькая группа людей — кровожадных, да? — или с инстинктом разрушения в крови — становятся главными. Мы это видели в октябре 93-го. Весь город сидел по норам, а несколько сот человек бесновались и стреляли то в одну, то в другую сторону. Но самое опасное — когда уровень цинизма дойдет до такой степени, что люди решат: все вокруг плохие. Кстати, газеты этому очень способствуют, когда смеются над властью. Я заметил, что даже прогрессивные газеты пишут про власть: «разборки», «заложил», «там наверху одно жулье сидит». Мне кажется, когда все люди скажут: чума на оба ваши дома, — тут они и пропали. Ангелов нет нигде. Но между нормальными людьми и чертями можно выбирать».

3. Перевод — форма жизни. Не самая плохая Параллельность опыта Пушкин писал: «С Гомером долго ты беседовал один», имея в виду Гнедича и его переводы. У Пастернака: «Пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По». Голышев называет это: параллельность опыта. «Описаны в книге похороны. Если ты не хоронил никогда родственников и не знаешь, что это такое, ну, будешь переводить слова. А перевод не в словах. Переводится то, что происходит в книжке. Для этого и нужна параллельность опыта. То, чего в твоем опыте не было, ты перевести не сможешь». «Очень многие переводчики комплексуют, что они не писатели. Ну и что? Во-первых, не так много людей хорошо писали. Во-вторых, кто-то подметает улицы, кто-то переводит. Это всё нормально». Смирение «Идея такая — сначала ты переводишь книжку, а потом начинаешь торговать ею. Ходишь по журналам. <…> Получалось по-разному. С Уайлдером много журналов обошел. В одном, помню, сидит мужик и сорок минут объясняет посетителю слово «имидж», потом долго рассказывает, как он Никсона по телевизору видел. Наконец я ему говорю, что повесть перевел. Он сразу: «Социальный момент есть?» Я: «Нет». Всё. Разговор окончен. За две минуты. И ему в голову не приходит посмотреть: а вдруг это нормальная книжка?! Он даже не потрудился взглянуть на первую страницу. В другом журнале мне както отказали в публикации, потому что она — о женщине легкого поведения.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

420

А потом оказалось, что тот, который отказал, сам был организатором подпольного бардака. Комедия. Но если на этих людей по-человечески реагировать, можно убить кого-нибудь. Это как в ЖЭК за справкой приходишь. Надо быть посильным физическим телом. Тебе говорят — иди в ту комнату, идешь. Если вы не хотите мои чулки купить, ничего в этом обидного нету, да? У нас же считалось, что ты сеешь разумное, доброе, вечное, и каждый обязан за него схватиться. Но этого не было на самом деле. И если ты не понял — ты ищущая сторона, и с тобой можно обращаться как угодно». «Те, кто не знает языков, мне кажется, колоссально теряют в умственном отношении. Другое дело, что умственные отношения — не такая важная часть жизни для многих. Особенно сегодня, когда надо суетиться и жизнь не гарантирована. Все чрезмерно испугались выживания — а то, что ты умнее или глупее, — не так важно. Ну, а в старое время, понятно, читая только здешнее, не узнаешь, что такое позитивистская философия, например. Или — протестантская этика. А я уже тридцать лет знаю, что это такое, и что отношение к земному миру и к своей работе у них другое. У нас работа или подвиг, или халтура. А там — просто лямку тянешь. Как тянут все порядочные люди. Чтобы жить. Чтобы прокормить семью. И в этом находят добродетель». Фолкнер «Фолкнера надо очень близко переводить. Он такой умный! Обычно эта проблема не стоит, что писатель умнее тебя. Ты резонируешь, ты понимаешь, что он сказал. А перед Фолкнером (я его несколько раз переводил) все время возникает ощущение умственной неполноценности. Поэтому его надо переводить довольно близко, ничем не жертвуя и ничего не опуская. Да, вот это кажется ненужным, глупым, неуместным, но через двести страниц он вернется, все свяжет, отыграется. Все обиняками говорит, все неаккуратно. Пока переводишь, ругаешься страшно. Фраза какая-то разболтанная. А в этом и весь фокус. Вот этой своей как бы хаотичностью, как бы неоформленностью, недобором точных слов он твои мозги запускает. Да, это рассчитать нельзя. Можно научиться характеры выстраивать, сюжеты, — но тому, что делает Фолкнер, выучиться нельзя, и понять, как он это делает, невозможно. Просто гипнотизирует — бормоча ерунду, про пустяки, сплетни». «Отец с матерью умерли, когда ей было двенадцать, — в одно лето, в рубленом доме из трех комнат и передней, без сеток на окнах, в комнате, где вокруг керосиновой лампы вилась мошкара, а пол был вылощен босыми пятками, как старое серебро. Она была младшей из детей, оставшихся в живых. <…>

Виктор Голышев

421

Брат работал на лесопилке. Все мужчины в деревне работали на лесопилке или при ней. Резали сосну. Резали уже семь лет и еще через семь должны были извести весь окрестный лес. Тогда часть оборудования и большинство людей, работавших на нем и существовавших благодаря ему и для него, погрузятся в товарные вагоны и уедут. Но часть оборудования останется — потому что новое всегда можно купить в рассрочку, — и уныло застывшие колеса, поражая взор, будут торчать над курганами битого кирпича и жестким бурьяном, и выпотрошенные котлы упрямо, смущенно, озадаченно будут топорщить свои ржавые бездымные трубы над пнистой панорамой немой и мирной пустоши непаханой, небороненой, в красных язвах буераков, прорытых тихими мокрыми дождями осени и бешеными косохлестами весенних равноденствий…» Кто не читал «Свет в августе» Фолкнера, может заподозрить, что это наша деревенская проза. «Хотя Фолкнер не был деревенщиком. Он действительно писал про маленький округ. Но никогда не перестраивал Америку и не лез в Нью-Йорк. Не говорил, как Нью-Йорк неправильно устроен. Он говорил, что человек устроен тяжело, что несчастен. Тургенев, когда «Записки охотника» писал, не был деревенщиком. Он просто был писателем, который про это писал. И Василий Белов, когда писал «Привычное дело», не был деревенщиком. Я думаю так: когда у человека хватает кругозора на квартал, а он берется страну перестраивать — вот тутто начинается кошмар. Скорей всего он становится фашистом». Раньше, кроме книг, ничего не было «Переводы у нас были единственной отдушиной, которые лечили нашу умственную агорафобию. Ну, когда Боровик пишет про то, как линчуют негров, а в переводах ты читаешь, что там нормальные люди живут… Ты вообще в переводах читаешь то, что нашему писателю никогда не разрешили бы написать. Не могла «Шум и ярость» выйти у советского писателя. Платонов более вегетарианский писатель в смысле ужасов, да? А и его не печатали. То есть тамошним позволялось больше, чем здешним. Почему — не знаю… Так вот, эту свою существенную роль перевод сейчас потерял. Раньше выбирали классных писателей для перевода. Пусть их пропускали с трудом, но было представление об уровне. Раньше ведь, кроме книг, ничего не было». <…>

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

422

P.S. Почему — «Неизвестный Голышев»? Среди профессионалов его авторитет очень высок. А что среди просто читающих книжки не все знают, так переводчики, повторяю, известными не бывают. Они как звукооператоры кинофильмов. Если полная лажа — тогда видно. А нормально — на вторых ролях. Перевод по определению тем лучше, чем призрачнее посредничество переводчика. И вообще известность — маска, одежда. Известность люди сами надевают на себя. Или кто-то на них надевает. А дальше: известность надо обслуживать. Но это совсем не то, что есть человек на самом деле. Или что происходит в его голове. «Кстати, о нужности и ненужности. Люди, которые книжки пишут или картинки рисуют, — они вроде бы ненужным делом заняты. Так во всяком случае думали в свое время «органы». Между тем эта страна существует за счет того, что здесь Толстой жил, и Пушкин, и Достоевский. И какие-то идеи мы от них получили. Даже очень темный человек получил. Потому что ему более светлый рассказал. Вроде бы никакой государственной пользы нет от того, что кто-то сейчас стишок написал. Но — есть! То, что создает талант, потом страну объединяет. Вот он пишет стишок про какую-то любовь бесполезную. Но это остается в мозгах. И народ существует отчасти и благодаря этому». Короче, неизвестный Голышев — в смысле некто Голышев. Кто-то, кто есть Голышев. (В моей, конечно, версии. Не более того.)53 Дальше — следите за рекламой. Вернее, иностранной литературой. И не пропустите это имя: Голышев Виктор Петрович. А я пошла пить чай в его дом на Тишинской площади.

Читайте также: Виктор Голышев: «А что предъявить? Достоверность» // Новая газета. 9 ноября 2012 г. — Прим. сост.

423

ИСАЙЯ БЕРЛИН

10 августа 1995 ГОСТЬ ИЗ БУДУЩЕГО Читаю сэра Исайю Берлина, а в телевизоре Геннадий Бурбулис говорит о себе как о философе. В одну из первых встреч Анатолий Найман сказал Исайе Берлину: «Я про Вас написал: философ и филолог». Берлин сказал: «Не то и не другое». «Ну не математик же», — сказал Найман. «Нет, не математик». — «А что — историк?» — «Нет, и не историк». Многое в мире формулируется отрицанием. Кто ты? Я не то-то и не тото. А из этого «не» получается «да». (И уже совсем по другому поводу: «Есть вещи, где грамматика протестует. Можно сказать: он — поэт. Но нельзя: я — поэт».) В романе «Поэзия и неправда» Анатолий Найман пишет, что Исайя Берлин — фигура непредставимая в России. И добавляет: а честно говоря, и нигде в наши дни. Впрочем, ничто нам не мешает заглянуть в словарь. «Берлин Исайя сэр (р. 1909, Латвия), английский философ и ученый, специалист в области политических наук. Ребенком был привезен в Англию. Учился в Оксфорде, где с 1932-го вел курсы по философии, а с 1938-го стал членом совета Колледжа Всех Душ (первый еврей на этом посту). Во время Второй мировой войны и после ее окончания работал в британской службе информации в Нью-Йорке и в британских посольствах в Вашингтоне и в Москве. С 1957-го Б. профессор теории социально-политических наук в Оксфорде. Его деятельность характеризуется ярко выраженным либеральным подходом к социально-политическим вопросам». (Из Краткой еврейской энциклопедии, том I, Иерусалим, 1976 год) Пакет качеств Исайе было десять лет, когда родители привезли его из России в Англию. Произошло это в девятнадцатом году. В двадцать девятом Берлину, соответственно, — двадцать. Он становится либералом. И это — на всю жизнь.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

424

Из разговоров с Найманом: «Для слова «либерал» надо взять хорошую губку и стереть все, что наговорено за последнее время. У Исайи Берлина — патентованный британский либерализм. В котором заложены такие глубины культуры! Английский либерализм — это отобранный пакет очень чистых качеств. «На Западе есть понятие — «пакет качеств». А тут еще судьба так распорядилась, что в самом Исайе сошлось очень много достоинств — ум, способность восприятия, способность развития, творческий мощный импульс в сочетании с естественной добротой, расположенностью к людям. Но опять-таки приверженность Берлина либерализму произошла — или происходит — по моим наблюдениям, так же как приверженность своим друзьям, жене. Это личный акт, понимаете?» Найман был еще мальчиком, его родители жили в Ленинграде, и однажды к ним в гости пришел очень образованный университетский человек. Маленький Найман сидел за столом и хорошо помнит, как отец сказал гостю: «Я встретил своего друга, он философ…» Гость спросил: «Где преподает?» Отец растерялся: «Как преподает? Нет, он — уличный философ». И Найман тогда понял: философия — не рассуждения. И даже не понимание того, как жить. А: как ты живешь, руководимый системой своих мыслей. И в этом смысле для Наймана Берлин философ. А не в том, что он чей-то последователь, и так далее. Из разговоров с Найманом: «И все-таки в России сочетание слов «Исайя Берлин» более знакомо, чем имена и фамилии других замечательных философов или историков. <…> Вышло все, конечно, из предыстории. А предыстория была, когда он, Исайя Берлин, стечением обстоятельств оказался в гостях у Анны Ахматовой». Сэр Исайя Берлин — один из тех, кому посвящена «Поэма без героя» Анны Ахматовой. Полно мне леденеть от страха, Лучше кликну Чакону Баха, А за ней войдет человек… Он не станет мне милым мужем, Но мы с ним такое заслужим, Что смутится Двадцатый Век.

Исайя Берлин

425

И Двадцатый Век смутился. Собственно, было от чего. Сотрудник британского посольства в Москве Исайя Берлин в конце сорок пятого года приехал в Ленинград. В книжной лавке на Невском проспекте разговорился с одним критиком и выяснил, что Ахматова не умерла (она была для него фигурой далекого прошлого), а живет неподалеку, за углом, во флигеле Фонтанного дома, бывшего дворца Шереметевых. Критик спросил, не хочет ли Берлин встретиться с Ахматовой. Позвонили. Она согласилась их принять. «Анна Андреевна Ахматова держалась с огромным достоинством, у нее были неторопливые жесты, благородная голова, красивые, несколько суровые черты лица с выражением безмерной скорби. Я поклонился — это казалось само собой разумеющимся, ибо она выглядела и двигалась, как королева в трагедии…» (Исайя Берлин. «Встречи с русскими писателями». Перевод Анатолия Наймана) И тут случилось непредвиденное. Берлин услышал что-то, что звучало как его имя, выкрикиваемое где-то снаружи. Пытался не обращать внимания — явная галлюцинация! — но крики становились все громче, и можно было уже различить слово «Исайя». Он подошел к окну и увидел во дворе Фонтанного дома Рандольфа Черчилля. Если звезды и собирались так выстроиться в ряд, чтобы визит Исайи Берлина к Анне Ахматовой остался незамеченным, то что они, бедные звезды, могли сделать, когда во внутреннем дворике Фонтанного дома под ее окнами орет во все горло похожий на сильно выпившего студента сын Уинстона Черчилля, а она, красивая, тихая и неторопливая, ни у кого не спросясь, беседует с другим иностранным пришельцем?!. Неизвестно, следили ли в тот момент за Берлиным, но, разумеется, следили за сыном Черчилля. Вскоре по Ленинграду поползли слухи, что приезжала иностранная делегация, которая должна была убедить Ахматову уехать из России, что Уинстон Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой, собирался прислать специальный самолет, чтобы забрать ее в Англию. «Значит, наша монахиня теперь принимает визиты иностранных шпионов», — сказал Сталин и сопроводил это заявление непристойностями. Что Рандольф Черчилль приехал в Ленинград как представитель прессы, оказался на какой-то момент без переводчика и, узнав, что в городе Исайя Берлин, его оксфордский приятель, пошел по следу; что Берлин никогда не служил ни в какой разведывательной организации — эти факты не

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

426

имели значения, все члены иностранных посольств или миссий для Сталина были шпионами. И вот не успел Исайя Берлин уехать из Ленинграда, как у входа на лестницу в доме, где жила Ахматова, поставили людей в форме, в потолок ее комнаты был вделан микрофон. А через несколько месяцев — ждановская анафема. Но в тот позднеосенний вечер сорок пятого года, срочно выпроводив сынка английского премьер-министра из внутреннего дворика Фонтанного дома, Берлин вернулся к Ахматовой, и они проговорили много часов кряду. «…Она прочла «Реквием», по рукописи. Она оборвала чтение и стала вспоминать о 1937–38 годах, когда и ее муж, и сын были арестованы и отправлены в лагеря, об очередях женщин, которые ждали день и ночь, неделя за неделей, месяц за месяцем новостей о своих мужьях, братьях, отцах, сыновьях… но новостей никогда не было… саван смерти повис над жизнью городов Советского Союза, а пытки и казни миллионов безвинных людей все продолжались и продолжались. Она рассказывала сухим деловым голосом, временами прерывая себя: «Нет, не могу, нехорошо, вы приехали сюда из общества человеческих существ, в мы здесь частью человеческие существа, а частью…» (Исайя Берлин. «Встречи с русскими…») Иосиф Бродский как-то заметил, что большинство разговоров Ахматовой с сэром Исайей сводилось к тому — кто, что, где, как? Она пыталась узнать о Борисе Анрепе, Артуре Лурье, Судейкиной и иных друзьях юности. Обо всех, кто оказался на Западе. За почти двадцать лет Исайя Берлин был первым человеком оттуда… По одной из версий, Сталин приревновал Ахматову. Но, может быть, не столько к Исайе Берлину, сколько к Рандольфу Черчиллю. Возможно, Сталин считал, что Рандольф должен видеться с ним и только с ним, что в России он, Сталин, — главное шоу. Соломон Волков, известный музыковед и журналист, живущий в США, считает, что эта история чрезвычайно напоминает романы Дюма-отца. В которых империи начинают трещать из-за неосторожного взгляда, брошенного королевой. Или из-за уроненной перчатки. Но Россия по определению была в 1945 году классической империей. И имперской была ситуация «поэт и царь». По твердому убеждению Анны Андреевны, постановление ЦК ВКП(б) об Ахматовой и Зощенко написано самим Сталиным. (Лидия Чуковская замечала: «Из каждого абзаца торчат августейшие усы».)

Исайя Берлин

427

Постановление произвело шоковое впечатление на интеллектуалов Запада, до этого благосклонно относившихся к Советскому Союзу. (Только закончилась Вторая мировая война, советский народ был победителем, и многим хотелось дружить с СССР.) Атмосфера была испорчена. Более чем на сорок лет. Вплоть до горбачевской перестройки. Через десять лет, в пятьдесят шестом году, Исайя Берлин вновь появился в Москве. Ахматова на сей раз отказала ему во встрече. Ее сын был арестован вскоре после первых их встреч и только что — десять лет спустя — вышел из заключения. Она боялась, что новая ее встреча с оксфордским гостем обернется новым арестом сына. Теперь единственной формой их общения могла быть «невстреча». Эти события вызвали к жизни циклы «Чинкве» (Cinque) и «Шиповник цветет» («Из сожженной тетради»), которые растянулись более чем на два десятилетия, с сорок пятого по шестьдесят шестой год. До самой ее смерти. И ты пришел ко мне, как бы звездой ведом, По осени трагической ступая, В тот навсегда опустошенный дом, Откуда унеслась стихов сожженных стая. По мнению Ахматовой, она и он, Исайя Берлин, неумышленно, одним простым фактом своей встречи, начали холодную войну и тем самым изменили историю человечества. Ахматова никогда не утверждала, что явилась единственной причиной холодной войны. Но она верила, что существовала прямая зависимость между их встречей и началом холодной войны. Когда они встретятся вновь (двадцать лет спустя, в шестьдесят пятом году, в Оксфорде), он не посмеет ей на то возразить, не скажет, что, даже если допустить реальность сталинского гнева и припадка ярости и его возможных последствий, все равно она преувеличивает воздействие их встречи на судьбы мира. Однако в своих воспоминаниях Исайя Берлин напишет, что у Ахматовой было сильное ощущение реальности, и даже когда ее убеждения не имели действительного очевидного основания, а были интуитивны,

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

428

они не были лишены смысла, не были прямыми фантазиями, а становились элементами в связной концепции ее собственной и ее народа жизни и судьбы. Из разговоров с Найманом: «Принято было с такой снисходительно-уважительной улыбкой говорить о том, что Ахматова считала встречу с сэром Исайей Берлиным причиной холодной войны. И чем убедительней она это делала, тем ироничнее или подозрительнее люди к этому относились. Потому что все знали: холодная война, она в результате того, что Сталин то-то и то-то, а Черчилль — се-то и се-то, коммунизм шел туда, а Запад — сюда. С Ахматовой можно не согласиться. Но тут никакой фантасмагории не было. Потому что все факты, которые Ахматова использовала, были очень точные. С годами я убедился, что она была не просто права, а абсолютно права. Не в том примитивном смысле, что некто, держатель паспорта на имя Исайи Берлина шел к советской гражданке Анне Андреевне, а в том смысле, что ничего случайного на свете не бывает. <…> У нас нет основания говорить, что Творец задумал эту Вселенную, прилагая различные усилия, разной интенсивности, для того чтобы создать мир материальный — или какой-нибудь органический, — и человека. У нас нет оснований так говорить. Мы исходим все-таки из того, что Творец создал мир в том творческом усилии или в том творческом движении, в котором все равноценно. В этом смысле нет ничего пустячного, ничего случайного. Я был под впечатлением лет двадцать назад: в мощный микроскоп посмотрел на какую-то водоросль, ее без микроскопа вообще не видно, и тогда оказалось, что эта водоросль необыкновенной красоты, симметрии, гармонии и так далее. Понимаете, ее никто не видит! Она создана ни для кого! Однако и ее Бог создал каким-то невероятным цветком. Так вот, я не вижу никаких опровержений, что в этом акте творения все взаимосвязано и нет ничего одного в отрыве от другого. И если вы посмотрите стихи, которые Ахматова посвятила Берлину, эти два цикла, «Чинкве» и «Шиповник цветет», то там, особенно в «Чинкве», довольно много разговора о Космосе, об эфире. (Вы понимаете, конечно, что речь идет не о газетно-телевизионной астрологии, к которой я отношусь без всякого почтения, да?) Но движение звездного неба, движение войск из Ростова в Чечню и движение крови по нашему организму — эти вещи для меня бесспорно взаимосвязаны. И цикл «Чинк-

Исайя Берлин

429

ве» — именно об этом. Не в детском изложении греческой мифологии, мол, все случилось, как было предначертано светилами. Нет! Там разговор идет о сожженной тетради. <…> Вы понимаете, что за событие такое — сжечь стихи? Поэт не изобретает стихи. Поэт — приемник стихов. Приемник некоторого ритма, который он преображает в ритм, привычный нам, принимаемый нами. И в слова, которые нам понятны. Вот, собственно говоря, его функция. Не то что он сидит и из слов сочиняет стихи. Стихи — не сочинение. А на какие-то мгновения (минуты или часы) подключение к какому-то ритму, который прежде до этого он не улавливал. <…> Есть у Ахматовой замечательная запись, из разговора с Пуниным, ее последним мужем. «Поэты не профессионалы», — говорит Пунин. «Да, известно, — говорит Ахматова, — это что-то вроде аппарата, вроде несостоявшегося аппарата, сидят и ловят; может быть, раз в столетие что-то поймают. Ловят, в сущности, только интонацию, все остальное есть здесь. Живописцы, актеры, певцы — это все профессионалы, поэты — ловцы интонаций. Если он сегодня и напишет стихотворение, он совершенно не знает, напишет ли его завтра или, может быть, больше никогда». Причем это всех касается — и Пушкина, и Данте, и всех поэтов. <…> Поэзия — самое непрофессиональное искусство из всех. Обратите внимание, какое положение занимает сегодня поэзия. Живопись — товарное дело. Пишется, продается как товар. Музыка — хуже. Но все равно это — запись, студии, оркестры. Какая-то организация. Поэзия никому не нужна. Не в том смысле, что вообще никому. Читатель поэзии — это тоже особое существо. Но я не про это говорю. А про то, что если я пишу за этим столом стихи и прячу их здесь, то им больше ничего не нужно. Они есть. Да, еще должны пройти проверку эхом. Но уже есть, и это главное. Короче говоря, я думаю, что не ряд внешних событий, а именно, что сын Черчилля, пьяный, и то, что за этим человеком была сильная слежка, а через несколько месяцев его отец произнес свою знаменитую речь, которая положила начало холодной войне и железному занавесу и так далее, то есть хотя это вырисовывается в схему довольно симпатично-убедительную, но, повторяю, не этот ряд внешних событий все определил. А вот если бы у нас была возможность представить себе, как: одна и та же энергия или ритм продиктовали содержание этой встречи, стихи, написанные после нее, и поворот политических событий в мировом масштабе, вот в этом смысле если представить себе, что в это был включен Космос, как сама Ахматова включила его (Космос) в стихи, если все это представить, то, мне кажется, она говорила только дело, а вовсе не делилась с нами своим высоким поэтическим бредом.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

430

Вот о цикле «Кармен» Блока говорят: влюбленность кончилась, и он перестал писать стихи. Но это очень примитивно. Скорее: и стихи, и влюбленность зависят от чего-то третьего. От, условно говоря, ритма или звука. И действительно, когда ритм себя исчерпывает, он исчерпывает себя во всем — и в любви, и в стихах. А не то что поэта надо горячить любовью, и тогда он что-то ТАКОЕ напишет. А когда чувства слабеют, он уже не пишет. Нет, нет. <…> Я не склонен к визионерству, но существует что-то, что устроило эту встречу, и стихи о встрече и холодную войну». Эней Был недолго ты моим Энеем — Я тогда отделалась костром. Анна Ахматова (Очень легко отделалась — костром!) Первая реплика Исайи Берлина при встрече с теми, кто знал Анну Ахматову или эти стихи: «Ну что она со мной сделала? Ну какой из меня Эней!» «Энеида» Вергилия (70–19 гг. до н.э.): Эней бежал из разрушенной Трои и был гостеприимно встречен в Карфагене царицей Дидоной. Стал ее возлюбленным, но должен был, следуя велению оракула, покинуть Дидону, чтобы плыть в Италию и там основать Рим. Покинутая Дидона сожгла себя на костре. Из разговоров с Найманом: «Да, Берлин всегда повторяет: «Ну какой я Эней?» Ахматова свела их встречу не только к Космосу, но и к мифу Дидоны и Энея. Именно потому, что драма, которую она развивает в стихах, ее можно было хорошо развить с помощью этого мифа. Так вот, первая иллюстрация того, что, на мой взгляд, Берлин — самый свободный человек из всех, кого я встречал когда-нибудь. И в этом случае Ахматова — менее свободна. А именно: она более зависит от этого мифа. А он может уйти… Она замечательно все строит. Помните, она говорит: собственно, ради чего ты уехал? Чтобы этот копеечный мир создать? Плывут стада флотилий? Ради умножения кораблей? Власти? И ради этого ты бросил единственно подлинное дело — любовь? Это она совершенно замечательно делает, совершенно бесспорно.

Исайя Берлин

431

А что делает Эней? Эней — настоящий — тем не менее уезжает. Он знает наперед, какую причиняет ей боль. Ее ждет костер, смерть. Но он все-таки уезжает. Скорее здесь сам его отъезд важнее цели, ради которой он уезжает. Ну да, боги ведут его строить Рим, но главное: он убегает. Но Исайя Берлин убегает и от Энея! Ему и Эней не нужен. Он не хочет быть тем, кем он не является. Он не обязан! У него нет долга здесь. У него как бы другого рода долг. Жизнью его руководит моральный долг. Но абсолютно не руководит долг приверженности чему-нибудь. Долга приверженности культурным ценностям, политическим, национальным, социальным в Берлине нет. Короче, в нем нет приверженности НЕ ЛИЧНЫМ ценностям… А личные выработаны все той же свободой. То есть здесь круг замыкается». Свобода и демократия В свое время маленькую книжку «Еж и Лиса» Исайи Берлина дала Иосифу Бродскому Анна Ахматова. Примерно тогда же от книжного жучка попали к Бродскому «Четыре эссе о свободе». Почти двадцать лет спустя в собственном эссе «Исайя Берлин в восемьдесят лет» Бродский напишет, что эта книга («Четыре эссе о свободе») служила ему противоядием от всех видов демагогии, в которой просто захлебывалось его (оно же наше) родное государство, и была его (Бродского, конечно, а не государства) ежедневным карманным руководством. Бродский признавался также, что огромной долей душевного здоровья обязан именно Исайе Берлину. Это — из лондонского издания «Четырех эссе о свободе» в переводе Симы Векслер: «…Так же, как демократия может, в сущности, лишить отдельного гражданина многих свобод, которыми он мог пользоваться при другой форме общества, вполне мыслимо, что либерально настроенный деспот предоставит своим подданным значительную долю личной свободы…» «…Демократия может разоружить данную олигархию, данного привилегированного человека или группу людей, но она может уничтожить людей столь же безжалостно, как любой предшествовавший ей властитель…» Трудно в этих высказываниях Исайи Берлина обнаружить рьяного защитника демократии, не правда ли? Но если демократические государства, не переставая быть демократическими, могут подавлять свободу, по крайней мере, в том смысле слова, в каком употребляют его демократы, то, что сделает общество действительно свободным, спрашивает Исайя Берлин.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

432

И — отвечает: — для либеральной традиции ни одно общество не свободно, если оно не управляется на основе хотя бы двух взаимосвязанных принципов. Во-первых: ни одна власть не может считаться абсолютной, абсолютными могут быть лишь права. А посему все люди, какая бы власть ими ни управляла, обладают абсолютным правом отказаться вести себя бесчеловечно. Во-вторых: существуют границы, в пределах которых люди должны пользоваться неприкосновенностью, причем границы эти определяются, исходя из правил, принятых людьми настолько давно и повсеместно, что их соблюдение вошло в самое понятие о том, что значит быть нормальным человеком, а потому также и о том, что значит действовать негуманно или бездумно; правила, о которых было бы абсурдно сказать, что их можно отменить какой-нибудь нормальной процедурой, проведенной каким-либо судом или законодательным органом. Что же это за правила, которые нельзя отменить нормальной процедурой, то есть при отмене сама процедура будет уже ненормальна? Это такие правила, объясняет Исайя Берлин, которые человек не может нарушить легко, без угрызений совести или отвращения. А именно такие правила нарушаются, убежден Берлин, например, когда человека объявляют виновным без суда; когда детям приказывают доносить на своих родителей, друзьям — предавать друг друга, солдатам — использовать варварские методы; когда людей пытают и убивают или устраивают резню какого-то меньшинства потому лишь, что эти люди или данное меньшинство раздражают большинство или тирана. «Подобные акты, — пишет Берлин, — даже если они провозглашены правителем законным, вызывают ужас даже в наше время, и ужас этот возникает из признания нравственной правильности — независимо от законов — неких абсолютных барьеров, препятствующих навязыванию воли одного человека другому. Свобода общества, класса или группы, в этом смысле слова «свобода», измеряется крепостью таких барьеров, а также числом и важностью путей, которые они оставляют открытыми для членов данного общества (класса или группы) — если не для всех, то, по крайней мере, для очень многих».

Исайя Берлин

433

Крепость абсолютных барьеров, препятствующих навязыванию воли одного человека другому, и число и важность путей, которые они оставляют открытыми для людей. Самое замечательное, на мой взгляд, что, прославляя свободу, Берлин делает очень важную оговорку: «Свобода — не единственная ценность, есть и другие — здоровье, счастье, правда, справедливость». Надо быть очень свободным человеком, чтобы не считать свободу единственной ценностью! Но в этом заявлении я вижу еще и способность без обольщения воспринимать действительность, горькое (а может быть, трезвое) знание о существовании злоупотреблений любыми понятиями, и такими как свобода, в частности. То же и с демократией. Берлин защищает демократию и не доверяет ей. И на вопрос «Если не демократия — то что?» не предсказывает конец света, тоталитаризм, диктатуру и так далее в том же духе. Из работ Берлина вытекает следующий ответ на вопрос «Если не демократия — то что?»: плюрализм и нормальные люди или плюрализм нормальных людей. Конечно, если бы не считанные люди, а очень многие прочли «Четыре эссе о свободе» в шестидесятые годы, когда эта книга вышла в Англии, то, может, было бы у нас меньше эйфории и не думали бы мы, что стоит только «включить» свободу и рыночную экономику — наступит Царство Божие на Земле. Свободу нам «включили». Но процесс, хоть и пошел, быстрым, легким и универсальным — согласно простодушным ожиданиям — не стал. Мы и сегодня — частью человеческие существа, а частью… Ответ души на существование В Советском Союзе Берлин был трижды. В сорок пятом, пятьдесят шестом и восемьдесят девятом. С сорок пятым и пятьдесят шестым все более или менее ясно. Особенно с сорок пятым. Тогда частный визит частного человека из события личной жизни стал достоянием истории. А вот визит восемьдесят девятого года остался незамеченным нашей широкой — и уже как бы демократической — общественностью. <…> Ну да ладно. Реакция публики бывает столь неадекватной, что считаться с нею, а тем более из-за отсутствия ее [реакции] задним числом горевать — занятие совершенно бессмысленное.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

434

Лучше послушаем опять Анатолия Наймана. Уж он-то тогда, в восемьдесят девятом, с Исайей Берлиным встретился. Берлин прилетел в Москву, позвонил Найману и сказал: я здесь совершенно неофициально, вместе со своим другом, пианистом Альфредом Бренделем. Найман спросил: вы в какой гостинице остановились? Берлин ответил: я не в гостинице. Найман: а-а, у кого-то дома? Берлин: вообще-то я — личный гость посла и остановился в посольстве. Найман: тогда записывайте адрес, чтобы сказать таксисту, как доехать ко мне. <…> А потом серебряный «Роллс-Ройс» с посольским флажком привез к Найману домой, на Тимирязевскую, Берлина. И Найман с женой видели, как из всех окон их двора, окруженного девятиэтажками, выглядывали изумленные люди. Все это было очень экзотично. И предполагало, что яйцо родит такого же цыпленка. Ну что можно было ожидать после пробного рейса, «РоллсРойса», британского флажка, от личного гостя посла и так далее и так далее? Однако человек, который появился на пороге найманского дома, был в довольно страшной дубленке, довольно страшной шапке — и совершенно свободным. А его личная свобода проявлялась в том, что он этим всем пользовался, как мы метро. И в самом деле, смеется Найман, не меняет же нас то, что мы едем в такси, а не в метро, не выходим же мы из такси более гордые, чем если бы ехали в метро. <…> Из разговоров с Найманом: «Независимость или свобода на примере Берлина отчетливо проявляется еще и в том, что она не предполагает отсутствия авторитета. Берлин прекрасно чувствовал и чувствует одаренность, ранг человека. Поэтому он так щедро о людях говорит. Ведь согласитесь, что человек несвободный или малоодаренный все время сознательно или бессознательно сопоставляет то, о чем говорит, — с собой. Боится, как бы не сказать чего-то такого, что станет отрицанием его каких-то качеств. Или скажет, а потом прикинет на себя. И тут мы подходим к определительному качеству человечества. А определительное качество человечества — одаренность. Разумеется, я должен оговориться: речь идет не о какой-то наглядной одаренности, только о поэте, художнике и так далее. <…> Но неодаренность — качество подозрительное. Неодаренность начинает компенсировать себя за счет чего-то другого. И тут мы опять сталкиваемся с нашим телевизионным ящиком, который

Исайя Берлин

435

просто набит неодаренностями. «А я зато депутат!» За что за то? Это еще больше подчеркивает, что ты — неодаренный человек. Не обязательно плохой. Но всегда — немножко подозрительный. Потому что из этого человека что-то такое вылезет, что будет продиктовано именно мало- или неодаренностью. Ахматова говорила: «У него лицо посетителя пивной». А у нас теперь появились люди с лицами посетителей Думы». Спиноза и Ленин, Фрейд и лорд Маколей, епископ Крайтон и Энгельс, Кондорсе и Шпенглер, Ламетри и Бюхнер — это лишь немногие из имен, которые Исайя Берлин упоминает в «Четырех эссе о свободе». И не просто упоминает, а рассказывает о них и их работах абсолютно понятными словами. А то, что Берлин очень образован, обнаруживаешь не из-за обилия незнакомых нам имен, а по тому, с какой легкостью, простотой и естественностью он обращается к разным эпохам и областям. То есть обилие имен обилием имен, но Берлин в «Четырех эссе о свободе» — и это главное — рассматривает обычные мысли и обычные суждения обычных людей в обычных обстоятельствах. <…> И ответственность в истории он считает обычным делом, касается ли она (ответственность) отдельного политического деятеля, любой группы политиков или просто людей. И если еще раз вернуться к роду занятий Исайи Берлина, то можно сказать, что он — тот, кто занимается эмпирической реальностью — жизнью людей в пространстве и времени нормального опыта. Из разговоров с Найманом: «Берлин — один из самых образованных людей нашего времени. Трудно представить, сколько книг он прочитал, через какое количество страниц прошел. Это наркотическое отношение к книге. Для него книга — и клумба, и грядка, и большая земля. Что редкость в сегодняшнем телевизионном отношении к миру. Кончается цивилизация книжная и начинается аудиовидеоцивилизация. Только в России это происходит, как всегда, грубее…» Любимый философ Берлина Милль говорил: когда мы относимся к делу всерьез, то не должны любить тех, кто придерживается противоположных взглядов, и уважать взгляды и мнения других не обязаны, надо лишь попытаться понять чужие взгляды и мнения и отнестись к ним терпимо. Да, терпимость подразумевает определенное неуважение. Например: «Я терпимо отношусь к вашим абсурдным взглядам и поступкам, хоть и знаю, что они абсурдны и глупы».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

436

Берлин в связи с терпимостью говорит: не одобряйте! осуждайте! если надо, осмеивайте и презирайте! ведь без какой-то доли антипатии не может быть глубокой убежденности, а без нее — целей в жизни. Однако без терпимости нет условий для разумной критики и разумного осуждения. Поэтому: разум и терпимость любой ценой. Понять — не обязательно принять и простить. (Так Берлин «все познать, значит, все простить» называет драматизированной тавтологией.) Мы можем спорить, нападать, отвергать, страстно и с ненавистью осуждать. Но мы не должны подавлять и душить чужое мнение. Ибо это означает, что одновременно будет разрушаться и плохое, и хорошее. А это равняется коллективному нравственному и интеллектуальному самоубийству. Терпимость — не вялый темперамент и холодный взгляд на мир, не равнодушие и цинизм. Терпимость — это скептическое уважение. Нам, привыкшим к обольщениям и нетерпимости, навязанной ортодоксальности, убивающей разумный спор, это трудно принять; куда легче: «уйди, противный!», или сразу, без лишних слов — в морду (битие определяет сознание). Из разговоров с Найманом: «Поразительно, с каким удовольствием Берлин в свои 85 лет относится ко всему, к чему можно относиться с удовольствием. В Оксфорде мне предстояла операция. Несложная, но кому это нравится: общий наркоз и все такое. А Берлин мне говорит: «Это потрясающая операция! Я сделал три таких — слева, справа и опять слева. Да я вообще больницы обожаю! Лежишь, тебе приносят газеты и так далее». Берлин готов все сделать привлекательным, и не специально, а естественно! Свобода лучше всего и проявляется в естественности. Берлину же свойственна ежесекундная естественность — каждого слова, жеста, поступка. В Нью-Йорке я ловил такси, а Берлин с моей женой стояли под козырьком здания. Шел дождь. Я ловил и ловил, но такси все проходили мимо, были заняты. А в это время Берлин, оказывается, говорил жене: «Это не такая простая вещь. Мне говорили в Англии, что в Нью-Йорке какое такси ни остановишь — там обязательно сидит американец». Это — и жизнь и игра. «Мне говорили в Англии…» Ждешь какого-то откровения, да? И действительно получаешь афоризм. И легкий, и украшающий». Не знаю, почему, но мне этот наймановский рассказ напомнил одно замечание Исайи Берлина из «Четырех эссе о свободе». Идет серьезный текст, свобода, демократия, идеи, течения и — вдруг:

Исайя Берлин

437

«Не могу взять в толк, как можно говорить о Елене, что из-за нее пустилась в море тысяча кораблей, да к тому же что она, Елена, несла ответственность за Троянскую войну (а не только служила ее причиной), если война началась совсем не из-за того, что было результатом свободного выбора — бегства Елены с Парисом, чего Елена не должна была делать, — но лишь следствием ее неотразимой красоты». О прототипах «Поэмы без героя» Анна Ахматова писала: «Таинственный «Гость из Будущего», вероятно, предпочтет остаться неназванным, а так как он один из всех «не веет летейской стужей», я им не заведую». На самом деле Исайя Берлин не хотел остаться неназванным. И совсем не все равно ему было, что до восемьдесят девятого года его имя официально в связи с ахматовскими стихами в советской печати почти не упоминалось. Он даже жаловался по этому поводу кому-то в советском посольстве, и там, разумеется, обещали исправить. Исправили аккурат в восемьдесят девятом, но советское посольство вряд ли приложило тут усилия. Просто сказалась наша любовь к круглым датам — исполнялось сто лет со дня рождения Анны Ахматовой. Для легализации имени Исайи Берлина в России немало сделал Анатолий Найман. В его книге «Рассказы о Анне Ахматовой», вышедшей тогда же, в восемьдесят девятом, впервые об Исайе Берлине было сказано внятно и определенно, кроме того, Найман перевел и опубликовал из книги Берлина «Личные впечатления» — воспоминания о встречах с Ахматовой и Пастернаком. Из разговоров с Найманом: «Знаете, чего я боюсь? Исайя Берлин — замечательный. Но когда чья-то замечательность включается в контекст, в котором заложена порча, — то порча портит все, что в нее попадает. Эта порча не распространяется на то, что ты не публикуешь. В самом широком смысле. Но публикация, обнародование, вхождение в контекст, который портит, — это очень опасно. Контекст может испортить даже ту бесспорную замечательность, которая есть в человеке. Впрочем, наше дело — не поддаваться. Хотя и не закрывать глаза на порчу. Да, мир контролирует Дьявол. <…> Но он не всесилен. Есть что-то посильнее его. Бог. И если ты сделаешь что-то, что в данную минуту необходимо, чтобы, как тебе кажется, мир не рухнул, тогда, может быть, что-то и получится. Даже в самые страшные времена — шаламовские или блокадные — у кого-то возникало желание что-то сделать, в чем он был неизъяснимо заинтересован». Известно, что мы жили не во имя будущего, а за счет будущего. Поэтому и имеем то, что имеем.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

438

Однако и сегодня будущее — наше излюбленное время года. Прошлым летом Исайе Берлину исполнилось восемьдесят пять лет. Все ведущие западные газеты отмечали это событие, и не как хронику литературной жизни, а на первых полосах, потому что речь шла о величайшем мыслителе нашего столетия. В России Исайя Берлин и по сей день не переведен, не прочитан, не узнан. <…> А между тем Россия нуждается в этом интеллекте сегодня — не менее чем вчера или чем завтра. Но мы остаемся по-прежнему будущими читателями Берлина. А он — все так же нашим Гостем из Будущего. Конечно, нельзя с полной определенностью утверждать: прочитай россияне сэра Исайю Берлина об ту или эту пору, и поняли бы, как жить. Даже случись это непредставимое (массовое чтение сочинений Берлина или обязательное — ликбез — для обитателей Кремля), скорее всего ничего не изменилось бы. Дело, однако, в другом. И в нем смысл наших разговоров с Найманом. Когда средь матерного мордобоя появляется человек со словами: «Разрешите, я пройду!», то матерный мордобой от этого не прекращается, не правда ли? Но само по себе существование человека, который в матерном мордобое говорит: «Разрешите, я пройду!» — событие. Вот по одной простой причине — причине существования Исайи Берлина — мне и хотелось о нем рассказать. И тут я опять возвращаюсь к Ахматовой. Об Исайе Берлине молодые друзья Анны Андреевны (в частности, Найман и Бродский) узнавали именно от нее, Ахматовой. Потом и они стали друзьями — Берлин и Найман, Берлин и Бродский. Все это, конечно, не случайно. По свидетельству Бродского, вокруг Ахматовой каким-то невольным образом всегда возникало некое поле, в которое не было доступа дряни. И принадлежность к этому полю, к этому кругу на многие годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих — почти всех — его обитателей. На всех них, как некий душевный загар, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычной щедрости, от нее исходивших. «Конечно же, мы толковали о литературе, конечно же, мы сплетничали, конечно же, бегали за водкой, слушали Моцарта и смеялись над правитель-

Исайя Берлин

439

ством, — говорил Бродский. — Но, оглядываясь назад, я слышу и вижу не это: в моем сознании всплывает одна строчка из того самого «Шиповника»: «Ты не знаешь, что тебе простили». Она, эта строчка, не столько вырывается из, сколько отрывается из контекста, потому что это сказано именно голосом души — ибо прощающий всегда больше самой обиды и того, кто обиду причиняет. Ибо эта строка, адресованная человеку, на самом деле адресована всему миру — она ответ души на существование». Сказанное об Ахматовой, в той же, наверное, степени может относиться и к сэру Исайе Берлину. Особенно в части ответа души на существование. Ничто не может кончиться — и продолжится жизнью людей в пространстве и времени нормального опыта — пока есть ответ души на существование.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

440

ИОСИФ БРОДСКИЙ 1 февраля 1996 ПОКА ОН БЫЛ, С ПОЭЗИЕЙ ВСЕ ОБСТОЯЛО ХОРОШО Ушел Бродский

I Иосиф Александрович Бродский родился двадцать четвертого мая сорокового года в Ленинграде. «Мы произросли из послевоенного щебня — государство зализывало собственные раны и не могло как следует за нами проследить. Мы пошли в школу, и, как ни пичкала нас она возвышенным вздором, страдания и нищета были перед глазами повсеместно. Руину не прикроешь страницей «Правды». Пустые окна пялились на нас как глазницы черепов, и при всем нашем малолетстве мы ощущали трагедию»54. В пятнадцать лет Бродский бросил школу. «...Это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе — и некоторых однокашников, и главное, учителей. И вот однажды, зимним утром, без всякой видимой причины я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту, помню только отвращение к себе за то, что я так молод и столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца». Бросив школу, он серьезно занялся самообразованием. Изучил польский и английский. Писать стихи начал в пятьдесят восьмом году. В декабре шестьдесят третьего года, когда Бродский находился в тюрьме, ожидая суда, Ахматова адресует ему такое посвящение на одном из своих поэтических сборников: «Иосифу Бродскому, чьи стихи кажутся мне волшебными».

Здесь и далее цитируется: Иосиф Бродский. Автобиографическое эссе «Меньше единицы». 1976 (Перевод с английского Виктора Голышева). — Прим. сост.

Иосиф Бродский

441

В марте шестьдесят четвертого суд в Ленинграде приговорил Иосифа Бродского к пяти годам административной высылки как «тунеядца», не занимающегося общественно-полезным трудом. Поэта выслали в Архангельскую область. Когда Бродского отправили в ссылку, Ахматова сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял». На вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, не заслонена ли она гражданской, общей для миллионов, Анна Андреевна отвечала: «Идеальная». В ноябре шестьдесят пятого года Бродскому разрешили вернуться. Он живет в Ленинграде, пишет стихи и делает поэтические переводы. В ленинградских альманахах шестьдесят шестого и шестьдесят седьмого годов было напечатано четыре стихотворения Иосифа Бродского. И больше, кажется, ни строчки. Что, впрочем, Бродского и его друзей Евгения Рейна, Анатолия Наймана и Дмитрия Бобышева не очень-то и огорчало. Они не хотели идти ни на какие уступки ради возможности опубликовать стихи и получить признание Союза писателей. Вернее, в самом деле печататься они хотели, но — не во что бы то ни стало. Поэтому просто читали каждый день стихи друг другу и еще получали приглашения «почитать стихи» в чей-то дом или клуб. «У нас никогда не было так называемых материальных стимулов. А идеологические смешили даже детсадовцев. Если кто-то продавался, то не за добро и не за комфорт: таковых не имелось в наличии. Продавался он по душевной склонности и знал это сам. Предложения не было, был чистый спрос». Бродский и его друзья делали этический выбор, исходя не столько из окружающей действительности, сколько из моральных критериев, почерпнутых в художественной литературе. Книги приобретали над ними абсолютную власть. Диккенс был реальнее Сталина и Берии. «По своей этике это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава богу. Приятельство могло кончиться из-за того, что кто-то предпочел Хемингуэя Фолкнеру, — для нас Центральным Комитетом была иерархия в литературном пантеоне». По сравнению с другими они вели явно вымышленную или вымороченную жизнь. Но существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так они думали тогда. Спустя многие годы Бродский напишет: «И я думаю, мы были правы». В тридцать два года Иосиф Бродский эмигрирует.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

442

В сорок шесть лет получит Нобелевку. Почти самый молодой лауреат. Моложе его был только Камю, сорокачетырехлетний. Бродский становится знаменит своими произведениями на обоих языках. Английским овладевает настолько, что его сравнивают с Владимиром Набоковым и Джозефом Конрадом. В перестройку его стали звать на родину. Он отказывался. Шутил: на место преступления преступнику еще имеет смысл вернуться. Но на место любви возвращаться бессмысленно: там ничего не зарыто, кроме собаки... А в одном интервью сказал по этому поводу вполне серьезно: «...либо с моим движением, физическим, либо просто с движением времени — становишься все более и более автономным телом, становишься капсулой, запущенной неизвестно куда. До определенного времени еще действуют силы тяготения, но когда-то выходишь за некий предел, и возникает иная система тяготения — вовне. Понимаете?» Сообщение о его смерти пришло в Россию поздним вечером двадцать восьмого января. Он умер тихо, во сне. «Время от времени мы появлялись на пороге приятельской квартиры, с бутылкой в одной руке, закуской, или конфетами, или цветами — в другой, и просиживали вечер, разговаривая, сплетничая, жалуясь на идиотизм высокого начальства и гадая, кто из нас скорее умрет».

II Понедельник, двадцать девятое января. Разговор с Анатолием Найманом. Первая встреча «...Это был год какой-то пятьдесят восьмой-пятьдесят девятый. Стало быть, ему — восемнадцать-девятнадцать лет. Поскольку он был румяный, как все рыжие, то казался здоровым, полным сил человеком. Что производило самое сильное впечатление: в его речи была неостановимая энергия. Не надо путать ее с моторной — ни в коем случае. Он всегда говорил — и это осталось до конца его жизни — не понижая температуры разговора.

Иосиф Бродский

443

Но стихи, которые он прочел — при моем тогдашнем отношении к миру и литературе, — не произвели впечатления. Он писал стихи еще на общий голос. Первые стихи, которые были стихами Бродского, — когда ты вдруг начинал дергать головой и сосредоточенно смотреть на поэта — были стихи о больших вагонах. Это довольно простое сочетание — «большие вагоны», но в контексте обнаруживало взгляд, не похожий на другие, и если бы знать, что будет дальше, то и поэтику новую... Потом довольно быстро, году в шестидесятом, мы стали сближаться». «Волшебный хор» Повторю, их было четверо. Бродский, Рейн, Найман, Бобышев. Ахматова называла их «волшебным хором». Она считала, что имеет место как бы второй серебряный век. Иосиф Бродский. Из интервью: «...В свое время в Ленинграде возникла группа, по многим признакам похожая на «пушкинскую плеяду». То есть примерно то же число лиц: есть признанный глава, признанный ленивец, признанный остроумец. Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего, был Бобышев. Найман (с его едким остроумием) был Вяземским. Я (со своей меланхолией), видимо, играл роль Баратынского. Эту параллель не надо особенно затягивать, как и вообще любую параллель. Но, удобства ради, ею можно время от времени пользоваться». Анатолий Найман: «То, что Бродский говорит, проведя параллели с пушкинской четверкой, это все-таки надо принимать легкомысленнее, чем делают иногда люди. Некоторые очень надувают губы и говорят, какое он имеет право так сравнивать... Не надо думать, что человек все время с угрюмым профессорским выражением сообщает какие-то литературоведческие вещи. Но! Баратынский действительно его любимый поэт. А я в своем предисловии к книжке Бродского сопоставляю его с Пушкиным. Я говорил тогда и сейчас говорю, что если, думая о Пушкине, мы не сосредоточиваемся на стихах, то поражает нас более всего фейерверк

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

444

дарования. Мы, только немножко открыв рот не произнесенным «Ах!», смотрим на это чудо природы, которое так талантливо. Я в этом смысле сопоставляю Пушкина и Бродского. Поэтому вчера, когда узнал о его смерти и когда прошли первые часы после этого известия, я вспоминал газетные строчки, посвященные смерти Пушкина: «Солнце нашей поэзии закатилось. Неужели в самом деле его больше нет с нами?» Последняя встреча «Последний раз мы виделись весной прошлого года, во Флоренции. На этот раз случайно там оказавшись оба. И еще более случайно два дня спустя — столкнувшись в Риме. Это была последняя личная встреча. А восьмого января этого года я был в Нью-Йорке и позвонил ему. Он уже никуда не выходил из дома, чувствовал себя плохо. Я был в НьюЙорке всего несколько дней, и устраивать встречу мы не стали, решили, это просто ни к чему. Я должен был еще в сентябре поехать в Америку, и на более долгое время, вот мы и собирались встретиться тогда...» Из стихотворения Анатолия Наймана «Март 1995»: Б. с прелестной вне лет Марией-Терезой сидели за дальним столиком. Как в замедленном эпизоде, губы его шевельнулись: «Что-то уж слишком резво и с умыслом нас судьба в последнее время сводит». О Бродском — поэте... «Что Бродский может умереть каждую минуту, к этому мое сознание привыкло, увы, уже года три. Хотя при встречах каких-то ограничений особых не было. Он читал стихи в больших залах, абсолютно при этом себя не щадя, много курил, ел — не выбирая, пил — когда хотел и сколько хотел. Но я сам сердечник и знал, в каком он состоянии. Так вот, хотя и я, и другие люди, знавшие Бродского близко, к этой мысли, что он может умереть каждую минуту, уже привыкли и (насколько это возможно) с нею согласились — но в этой фразе самые главные слова

Иосиф Бродский

445

«насколько это возможно», — и оказалось, что, когда он умер, его смерть — совсем не то, к чему я или мы привыкали. Мы — немолодые люди и знаем, а некоторые догадываются, что все умрем. Мы многих своих товарищей уже проводили и знаем, что в ту минуту, когда это происходит, согласиться с этим нельзя. Но на сей раз... Как будто какие-то основы этой смертью были задеты. Будто часть моей души умерла вместе с ним. Ведь под сорок лет нашим отношениям... И его больше нет. И — кого больше нет?! Я сегодня утром проснулся и почувствовал: все стихи моих современников и мои собственные будто немного испортились от его смерти. Пока жив был Бродский, он придавал этим стихам дополнительную крепость и даже некоторое дополнительное содержание, дополнительный вес. За нашими стихами стояло то, что он мог подтвердить или опровергнуть своими стихами. Вот говорят: в хорошем положении сегодня поэзия или в плохом? С поэзией всегда дело обстоит хорошо. Пока она есть. Пока жив был Бродский — поэзия была. А сегодня — что-то разорвалось...» ...и человеке «Он был ни на кого не похож. И эта его непохожесть была пленительной… С самой ранней молодости он противостоял миропорядку. Не только гнусному режиму. Но — и всему миропорядку. И в этом его противостоянии была какая-то тотальность. У других было иначе. Они здесь соглашались, там — нет, тут шли на компромиссы. А он всему внешнему говорил «нет». И в нем с самого начала чувствовалась очевидность: отвечать за это всей своей жизнью. Он так защищал свою независимость, что мог впасть в зависимость от своей независимости. Но у Бродского это было органично. Если бы вы тогда, в ранней его молодости, совсем ничего не знали о нем, все равно почувствовали бы, что перед вами особенный человек. И в этой особенности, помимо всего прочего, было столько наивности, нежности и чистоты — черт, которые как будто и не пристали нашему времени. Я имею в виду не девяностые годы, а вообще наше время».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

446

АХМАТОВА Ахматова — Бродскому О своем я уже не заплачу, Но не видеть бы мне на земле Золотое клеймо неудачи На еще безмятежном челе. Бродский — об Ахматовой: «...Я помню, что, когда Арсений Тарковский начал свою надгробную речь словами: «С уходом Ахматовой кончилось...», все во мне воспротивилось — ничто не кончилось, ничто не могло и не может кончиться, пока существуем мы. Волшебный мы хор или не волшебный. Не потому, что мы стихи ее помним или сами пишем, а потому, что она стала частью нас, частью наших душ, если угодно. Я бы еще прибавил, что, не слишком-то веря в существование того света и вечной жизни, я не менее часто оказываюсь во власти ощущения, будто она следит откуда-то извне за нами, наблюдает как бы свыше: как это она и делала при жизни... Не столько наблюдает, сколько хранит». Долго хранила. В этом году, пятого марта, исполнится тридцать лет, как умерла Анна Ахматова. Анатолий Найман: «Анна Андреевна тогда уже знала его подлинный ранг. Мы — нет. А она — знала».

447

АНАТОЛИЙ НАЙМАН 20 апреля 1998 НЕ БЫТЬ НЕ СОБОЙ …Из Довлатова: «Потомок д'Артаньяна» По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых урн шагает небольшого роста человек... Зовут его Анатолий Найман. Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными джинсами. В движениях изящество юного князя. Найман — интеллектуальный ковбой. Успевает нажать спусковой крючок раньше любого оппонента. Его трассирующие шутки — ядовиты. <…> Кроме того, Найман пишет замечательные стихи, он друг Ахматовой и воспитатель Бродского. Я его боюсь». Я тоже его боюсь. Звоню в первый раз и думаю: начнет хамить — брошу трубку. Пишу о сэре Исайе Берлине. <…> Найман говорит, что болеет, уезжает, отстраненно и лениво интересуется, почему я решила написать о сэре Исайе. Говорю только о первичном толчке к написанию: «Читаю сэра Исайю Берлина, а в телевизоре Геннадий Бурбулис рассказывает о себе как о философе». Найман все сразу понимает, смеется, перестает болеть и уезжать, и мы встречаемся. Это зима девяносто четвертого. Но о ней — чуть позже. А пока — о дне сегодняшнем. Память вычитает время жизни Найман закончил свою книгу «Славный конец бесславных поколений». И когда рукопись прислали из издательства, чисто напечатанную, только что с принтера, и он снова ее всю целиком прочитал — пришло давно-давно не испытанное чувство острой грусти. Пока не написал, все это длилось и было в настоящем времени, как и в прошедшем.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

448

А когда написал, будто жизнь свою в ящик стола или в комод старинный положил и на ключик узорный закрыл. «Память — это такая вещь, которая вычитает у тебя время жизни. Ты переживаешь что-то два и более раз и за счет этого пропускаешь что-то, что проходит сейчас». Судьба была к Найману благосклонна. Он не сидел, не копал землю... А все остальное, что тоже было очень тяжело, — вызовы в КГБ или еще хуже, когда кто-то говорил: «А меня о тебе там спрашивали...», и слежки и так далее, — все это было, да, неприятно, но не так уж страшно. Нечто худшее — это когда постоянно испытываешь идеологическое унижение. Не давление — унижение. Которое ты должен переносить смиренно, а в сущности — по-рабски. «Есть огромная разница между смирением и рабством. Смирение ты выбираешь. А рабство — когда тебя заставляют. Если я не ошибаюсь, Иоанн Златоуст в какой-то своей проповеди сказал: «Конечно, нужно прощать обиды. Это главное. Но ты сперва обидься все-таки. Не будь рабом, которого бьют по физиономии, а он этого не замечает». Когда Найману говорят: «А при коммунистах жить было лучше», он соглашается: «Конечно, лучше. Потому что мы были молодые и с целыми зубами». <…> «Память, конечно, избирательна. И это ты ее тренируешь, чтобы она была избирательна. Но есть более глубокие слои памяти, и они тебе такие вещи подсовывают, что ты просто останавливаешься на улице и физически закрываешь лицо руками — до того отвратительно ты сам поступил и как это ужасно было...» Когда той зимой девяносто четвертого мы начали беседовать о сэре Исайе Берлине, то проговорили долго — декабрь, январь, февраль... В феврале девяносто пятого «Новую газету» закрыли. Не по политическим, а по финансовым мотивам. Мы задолжали типографии миллиард рублей. Газета не выходила полгода. Все это время Найман звонил мне и смешил. Звонок. – Это Анатолий Генрихович. Я хочу сказать: вам крупно повезло, что закрыли газету. Вы сидите и работаете над трудной темой. Когда еще у вас была бы такая возможность...

Анатолий Найман

449

Звонок. – Это Анатолий Генрихович. Я тут подумал... По нынешним временам, по-моему, одинаково значительно: что иметь в кармане миллиард рублей, что иметь миллиард рублей долга... Последнее особенно развеселило Дмитрия Муратова. Главный редактор говорит, что мы бы не выжили, если бы благодаря шуткам Наймана вдруг не почувствовали себя в какой-то момент очень значительными... с миллиардом рублей долга в кармане. Сэр Исайя Берлин стал героем нашего первого номера — после возрождения газеты в августе девяносто пятого. <…> В романе «Поэзия и неправда» Анатолий Найман написал, что Исайя Берлин — фигура непредставимая в России. И потом добавил: а честно говоря, и нигде в наши дни. Осенью 1997-го сэр Исайя Берлин умер. Найман был тогда за границей. Когда вернулся в Москву, ему пришло письмо от сэра Исайи. Оказалось, это было самое последнее письмо, которое написал Берлин. Сэр Исайя отвечал на вопросы Наймана, это было продолжение их личного разговора, длящегося уже много лет. И казалось, ничто не может кончиться и «продолжится жизнью людей в пространстве и времени нормального опыта» (слова Берлина), пока есть ответ души на существование... В России Исайя Берлин по сей день не прочитан, не узнан. Быть Гагариным, не слетав в космос «Я недавно по телевизору видел фильм о Брежневе. Сидят моего возраста дядьки и говорят, как было замечательно до 1976 года; потом немножко не так замечательно, но если б всегда было, как до 1976 года, — ну совершенно уникальное получилось бы время! И один дядька (с такой, знаете, доброй физиономией злого человека) говорит (и его слова — последние в фильме): «Это была великая эпоха — брежневская. Что вспомнят через сто, двести лет? Вспомнят, что ХХ век — это 1961 год, полет человека в космос... А кто целует Гагарина? Брежнев!»55 Этим нас всегда отвлекали от того, что есть мы. Отвлекали и отвлекают. Никто не хочет быть собой. Все хотят быть Аллой Пугачевой. Или тем, кто целует.

Страной тогда руководил Хрущев. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

450

Или хотят быть Гагариным. Но все-таки в том, что сделал Гагарин, был риск... Гагариным быть хорошо, но — не слетав в космос. Комаров полетел в космос и не вернулся. И никто не хочет быть Комаровым. Все хотят быть благополучными, но при этом кем-то еще». Из Довлатова: «Найман и один его знакомый смотрели телевизор. Показывали фигурное катание. – Любопытно, — говорит знакомый, — станут Белоусова и Протопопов в этот раз чемпионами мира? Найман вдруг рассердился: — Вы за Протопопова не беспокойтесь! Вы за себя беспокойтесь!» «И раньше только считанные люди следили за тем, чтобы не быть не собой. А остальные не хотели быть собой. Чего я только не слышал и не читал об Ахматовой! Ахматова — барынька капризная, Сталин в юбке, страшно заботилась о своей репутации... Но Ахматова не случайно была Ахматовой. То есть самой собой. Не о всех своих друзьях, которых я люблю и которые чего-то достигли жизни, могу так сказать. И не потому, что еще рано...» «И сегодня все хотят — сознательно или бессознательно — смешаться. Не отличиться. В этом смешении — адский план. Чтобы все были всеми. Мы — поколение, мы — шестидесятники... Они мне надоели страшно, эти шестидесятники. Пока не были шестидесятниками, их еще можно было различить в лицо. А теперь, когда все шестидесятники и все одну и ту же бодягу несут... Или — печатающиеся в «Новом мире». А мы — в глянцевых журналах. А мы — новые русские... Человека натаскивают на то, что он — часть чего-то. Что было раньше и что теперь — самое ценное? Это то, когда ты был тем, кем ты был. Когда не выдавал себя за другого. В последние восемь—десять лет стало легче быть собой. Но почти никто не захотел...» О проблеме ранга «Лет пять-шесть назад один наш писатель, весьма средний и живущий сейчас за границей (впрочем, и то и другое не важно), сказал мне: «Я был не-

Анатолий Найман

451

давно в Москве и понял: наконец-то в литературе кончилась иерархия, нету первых писателей, нету последних, никто никого не лучше. Теперь и в России, как на Западе». На что я сказал: «Не думаю, что хуже знаю дела на Западе, и это совершенно неправильно, что там нет иерархии. Но о России скажу: это не та страна, в которой иерархия может отсутствовать». Да, несмотря на то, что возникает огромное количество журналов и можно напечатать все что угодно и даже какие-то вещи, явно посредственные, могут иметь гораздо больший успех, чем вещи, так или иначе выделяющиеся, но все равно всегда будет в России Лев Толстой и никогда не случится такого, что скажут: а вы знаете, Боборыкин лучше Льва Толстого! <…> Достоинство — это то, что остается, если отнять... Из Довлатова: «Найман спешит. Я провожаю его. Мне хочется без конца говорить о рассказах. Печататься не обязательно. Это не важно. Когда-нибудь потом... Лишь бы написать что-то стоящее. Найман рассеянно кивает. Он равнодушен даже к созвездию левых москвичей. Ему известны литературные тайны прошлого и будущего. Современная литература — вся — невзрачный захламленный тоннель между прошлым и будущим... Мы оказываемся в районе новостроек. Я пытаюсь ему угодить: — Думаю, Толстой не согласился бы жить в этом унылом районе! — Толстой не согласился бы жить в этом... году!» «Такое преследующее, острое впечатление: перебор всего на свете сегодня обнажился. Конечно, это случилось не сию минуту… Главный перебор обнаружился где-то в середине 80-х годов. И этот перебор был не просто и не только в тотальной лжи. Бронированную газету «Правду» по субботам утепляли «живинкой» — типа как на сибирском перегоне в автобус вошла косуля. И ее долго везли, потом высадили где-то в тайге... И вот это вынести было уже невозможно. Что творилось в литературной области — наиболее мне близкой? Тоннами выходили романы секретарей Союза писателей. И это был тоже перебор. Самый видимый, материальный! Стояли огромные склады, забитые миллионными тиражами нечитаемых книг. Перебор был в том, что очередь в 15–16 человек была еще выстаиваемая, ты считал, минут через 50 подойдешь к прилавку. Хотя, нет, 15–16 человек... На самом деле выстаиваемая очередь — в 7 человек. Но в очереди было 700!

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

452

В перестройку казалось: должно произойти избавление от этого перебора. Не произошло. Более того, случился новый перебор. Со всеми ценностями или развенчанием ценностей. Сложился механизм развенчания ценностей. Мы уже не можем не де-конструировать, не разбирать что-то. Вон леса стоят — надо их разобрать. Помойка — надо ее... А что следующее? Стена. Разберем стену. Это оказывается дом. Ну ничего, и дом разберем. Давайте всевсе разберем...» «Победа Дьявола заключается не в том, что он подарил миру фашизм или коммунизм. Он увел людей от той единственной ценности, которая есть, увел человечество от человека как личности. Нынешний этап — опаснее, гибельнее, чем коммунизм. Ради бога, не надо думать, что я считаю: демократия хуже, чем коммунизм. Всё лучше коммунизма! Но у нас другой разговор. Что произошло? Если раньше было четкое разграничение на частную жизнь и на то, во что ты волей-неволей вовлечен и чему ты сопротивляешься... То сейчас — прежнего грубого, пропагандистского энтузиазма нет. А просто все, абсолютно все имеет одну и ту же цену. Человек одинаково восхищен тем, как достойно сидел на стуле генерал Николаев, которого нам показали в программе «Время», и тем, как максимально вульгарно выступает певица NN. Идет атака, а может, уже атака позади, и это очередная победа господина с рогами и копытами, но такое впечатление, что сейчас полагается конец такому понятию, как чувство собственного достоинства. Нас хотят убедить: человек держится с достоинством или без достоинства — никому это уже неинтересно». «И все же и сегодня есть люди (опять же, наверное, очень считанные), которые ведут себя с достоинством. Причем — странная вещь! — вовсе не обязательно тебе эти люди должны нравиться. <…> Достоинство — это то, что остается, если отнять... Вот можно было у Окуджавы отнять дачу (кстати, очень старенькую, почти развалюху, но это неважно). И — что? Окуджава из-за этого не перестал бы быть Окуджавой». Поэзия — в самом привилегированном положении, потому что не нужна никому «Чем занимается моя возлюбленная поэзия? Поэзия, кроме всего, что она есть, еще и уникально терапевтическая вещь. Она всегда обращается ис-

Анатолий Найман

453

ключительно к личности. И в первую очередь к читателю, который и есть автор. Поэт обращается к себе. <…> Это равновеликий, равнозначный поэту читатель. Только если ему, поэту, удается у себя же что-то узнать, чего он до творчества не знал, вот только тогда появляется и читатель посторонний. Поэты 60-х, 70-х годов — их все знают — обращались к аудитории. Это не значит, что они не обращались к одинокому читателю. Обращались. Но этот одинокий читатель был частью аудитории. Вектор в творчестве направлялся на аудиторию, на массу. Поэзия этого не выдерживает. Она немедленно превращается в демагогию. Я знаю, что человек как часть человечества не выживет, если не уединится. Для того чтобы оглядеться в маленьком пространстве и увидеть, что в нем находится он сам. Тогда он может уже оттуда, всмотревшись в себя, подругому смотреть на открывающиеся круги: вот круг его семьи, вот круг его деревни, круг города, в котором он живет, круг человечества. Сегодня тенденция совершенно другая — тенденция распыления. Только не смотреть в центр! Только — не в себя! Смотреть на окружность. И чем дальше эта окружность — тем лучше. Я не говорю о том, что спасение, панацея — поэзия. Я говорю только о том, как человек выстраивает свою судьбу, выбирая друзей, занятие, тот или другой стиль уюта, речь, искусство. Точно так же я могу сказать: все, что я перечислил, выбирает человека. Бродский как-то сказал: мы находимся в самом привилегированном положении, посмотрите, сколько платят за картины, на пластинки такой спрос, а поэзия не нужна никому... Я не хочу на это навесить орден независимости и чистоты. Но поэзия действительно такая вещь, которая никому не нужна. Поэтому если ты ею занимаешься (или она тобой занимается), то как-то задумываешься, почему ты родился, зачем живешь, в качестве кого... И это к тебе так или иначе притягивает людей, которые тоже склонны размышлять или существовать в этом направлении».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

454

СОНЯ ШАТАЛОВА 23 июня 2014 ПОМОЩЬ ЗАБЛУДИВШЕМУСЯ СЛОВУ Как-то Соня призналась: «Мне невозможно не писать стихи. Иначе умру от боли. Лопну от напора слов в голове». Она чувствует в словах особую, очень странную силу. Ту, которая может менять мир. Вот стихотворение, которое Соня написала в восемь лет: Костер горел, и пламя пело О Солнце и о гордости людей. И голова моя горела От горечи прожитых дней. Мне скоро девять. Это вечность В сравненьи с временем костра. Но он согрел людей. А я? <…> Костер заплакал, догорая. С поленьев капает смола. И плачу я. Ведь дорогая Цена безмолвья. Боже, дай слова! А вот — в одиннадцать: Мне почему-то очень надо Стекло бордовое заката В оранжевое утро превратить. Своею радостью окрасить Дома, заборы, Плачем и слезами Омыть все окна и дороги. Весь мусор жизни Мощным током крови Снести и в своем сердце сжечь. И это все не жертва, нет. А просто помощь заблудившемуся миру.

Соня Шаталова

455

И — в двенадцать: На Ахмадулину И возносится на крыльях, Мокрых и лохматых крыльях, Из сегодня во вчера Душа убитого дождя. У Сони абсолютная грамотность и фотографическая память. Когда училась в школе, известный профессор, преподаватель Лондонского университета Борис Галицкий, решал с ней сложные логические задачи и был ошеломлен: она за одну минуту справляется с тем, что его английские студенты и за час не могут осилить. Но пока поэзия побеждает математику. В семь лет Соня написала свой первый стих. И тогда же сама для себя придумала: она будет созидать слово. Стихотворное, прозаическое и молитвенное. И сегодня, в свои двадцать лет, Соня тоже держится за это. Тут надо как-то набрать воздуха и объясниться с читателем. У Сони Шаталовой — тяжелая форма аутизма. Она — немая. В четыре года врачи поставили ей диагноз: глубокая умственная отсталость. Диагноз этот отменили в Сонины четырнадцать. Внешний рисунок событий таков: до полутора лет Соня была здоровым ребенком, пошла в одиннадцать месяцев, речь развивалась; четко произносила: мама, папа, баба… Потом сделали прививку. Наверное, даже не в прививке дело, говорит мама Женя, а в чем-то другом, но уже через сутки все в Соне стало «схлопываться»: ни с кем не хотела контактировать, совершенно перестала говорить, не делала ничего из того, о чем ее просили. Когда в Сонины уже почти четыре года врачи официально объявили: «ранний детский аутизм», родители были в шоке. Один профессор сказал Жене, что без нее Соня не проживет и дня. И еще сказал: ищите, кто может ей помочь. Помогать не брался никто. *** Не знаю, конец иль начало, Сон или, может быть, бред — Только песня вдруг замолчала,

456

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

И в доме погашен свет. Забивают в ставни гвозди, Закрывают дверь крестом. Разошлись хмельные гости, Умирает старый дом. Не могу никак проснуться, Прекратить ночной кошмар. И глядят пустые блюдца, Бьется об стекло комар. Это стихотворение семнадцатилетней Сони. В психолого-медико-педагогической комиссии (ПМПК) Жене сказали: «Какие консультации? У нас для таких детей ничего нет. Если вы согласитесь сдать ее в интернат — мы вам поможем быстро оформить документы». Первой откликнулась Галина Кирилловна Торлак, школьный психолог. Она сказала: давайте попробуем. И начала с Соней играть. Четырехлетняя Соня ей поверила и пошла на контакт. Потом Галина Кирилловна станет первой учительницей Сони. И благодаря ей Соне удастся окончить начальную школу, обычную, по месту жительства, в подмосковном Краскове. Торлак усиленно изучала аутизм в то время, когда у нас и слова-то такого не знали, и потом еще долгие годы неотлучно была в контакте со всеми специалистами, занимающимися Соней, — и из Центра лечебной педагогики, и из реабилитационного центра «Наш солнечный мир», и из Института коррекционной педагогики. Все эти центры и институты Женя находила сама, ощупью, по наитию. Интернета тогда у нее не было, сарафанное радио, говорит, подсказывало. Когда Соню пытались научить читать и писать — абсолютно ничего не получалось. Врачи признали девочку «необучаемой». Потом Женя отвела шестилетнюю Соню в Центр лечебной педагогики. Там одна из форм обучения — «метод глобального чтения»: учат читать не по буквам, а сразу по словам. И вот едва началось первое занятие, вышла к Жене в коридор педагог с ошеломительным известием: учить Соню не надо, она уже умеет читать. Через два месяца так же неожиданно выяснилось, что Соня и пишет. Сама Соня — потом, письменно — объяснит маме, что умела читать и писать всегда. В восемь лет Соня принялась (с подачи поэта Виктора Кротова) придумывать «афоризмы-определения». То есть заново составляла слова. Словарик получился длинный. Полторы сотни слов. Я выбрала семнадцать.

Соня Шаталова

457

1. АЗАРТ — такое увлечение, когда ничем другим заниматься невозможно, пока силы есть 2. БАБОЧКА — главная примета летнего счастья 3. ВЕТЕР — воздух, который не любит покоя 4. ДУША — это пустота в человеке, которую он заполняет Богом или Сатаной 5. ИГРА — взаправдашняя понарошность 6. ИМПРОВИЗАЦИЯ — игра воображения со словами, звуками, красками, чтобы быстро получилось что-то новое 7. КОШКА — уютный символ независимости 8. МАСКА — лицо одного выражения 9. МУЗЕЙ — консервы времени 10. МЫСЛЬ — самая мощная после любви сила в мире 11. НОЧЬ — черный зонтик со звездами 12. СКОБКИ — стенки для слов 13. СПИРАЛЬ — застывшая в танце прямая 14. СТОЛ — площадь, на которой разыгрывается жизнь тарелок и всего остального, что на нем оказывается 15. УРАГАН — сошедший с ума ветер 16. УХО — ловушка для звуков 17. ШАР — куб без углов и ребер

Один мой друг, прочитав Сонин словарик, воскликнул: «Ничего себе! В восемь лет!» Другой ему — возмущенно: «Да при чем тут восемь лет?! Ты в свои шестьдесят до такого додумался?» А я мстительно загадываю: если проверить тех врачей, что поставили Соне диагноз «глубокая умственная отсталость», насколько утешительны — и для кого именно — будут результаты? Женя как-то сказала о неподвижных и немых детях-инвалидах: «Кто знает, может, они лежат и молятся за нас?» Так вот спрашиваю: «Почему?» Оказывается, Женя знала такого ребенка. Как он изменялся, когда видел икону! Это молитвенное сосредоточение ни с чем не спутаешь. Он молился на такой, наверное, глубине, где язык не имеет значения. В нем была какая-то абсолютная собранность — при абсолютной его неподвижности. Он даже мизинцем не мог пошевелить. «Но, боже, скольких людей он успел

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

458

отмолить, которые и не догадываются об этом», — говорит Женя. Этот мальчик был сыном их друзей. Он умер в шесть с половиной лет. *** Где зарывают свои таланты люди? В какие тихие места уходит сердца дрожь? Видит душа или нет, что беднеет? Соня — в 9 лет. *** Маленькая, обаятельная, мягкая, спокойная, приветливая, улыбчивая, доброжелательная, легкая, солнечная Женя стучалась (и стучится) во все двери, пробивала (и пробивает) все стены, била (и бьет) во все колокола, выдерживала (и выдерживает) все испытания. Стойкий оловянный солдатик. О том, что было и есть в ее жизни черного и мрачного, я вытаскиваю из нее клещами — она же видит только белое, свет, «сигналы человеческого». Женя рассказывает, как помог Соне гениальный невролог Борис Алексеевич Архипов. Или вот Елена Ростиславовна Баенская и Ольга Сергеевна Никольская из Института коррекционной педагогики. Баенская самая первая на свете сказала Жене о Соне — непритворно и восхищенно — чарующие слова: «У вас замечательный ребенок!» После этого Женя запросто могла бы станцевать вместо Плисецкой в Большом театре или слетать в космос. А с Никольской — такая история: Соня окончила два класса начальной школы, и вдруг в той самой, блин, ПМПК не дают разрешения на дальнейшее обучение. «Они, что, там — не люди?» — вскипаю я. «Да нет, просто сидят пожилые замордованные тетки, учились при царе Горохе, по 50 человек в день принимают, — отмахивается Женя. — Ну не верят, что аутисты обучаемы, они и Торлак подозревали, говорили ей, усмехаясь: а вам не надоело за Соню писать ее рукой? Короче, хорошо, что хоть через месяц разрешили прийти. Но с Соней там что-то страшное случилось. Она впала в полную депрессию. Я потащила ее к Никольской. И та сказала: «Соня! Ты не должна себя считать не говорящей. Ты — говорящая. Ты используешь для общения слова. Не важно — как. Кто-то использует слова голосом. Кто-то — взглядом. Кто-то — жестом. Ты — письменно. Самое главное: ты используешь слова. А все, кто использует слова, — говорящие. Так что запомни: ты — говоря-

Соня Шаталова

459

щая!» И у Соньки словно крылья выросли. Я увидела это по ее глазам. Она прямо там, в коридоре института, написала стихотворение «Точное слово» с посвящением Ольге Сергеевне Никольской. А через месяц прошла ту мерзейшую процедуру в ПМПК на ура». О всех-всех-всех-всех, кто помог хоть семнадцать лет назад, хоть вчера, Женя говорит с благодарностью и особой нежной почтительностью. Вот рассказывает о ныне покойной уже Александре Михайловне Ленартович, директоре дивной школы «Ковчег»; на тот момент это была единственная школа с интеграционным обучением, туда и обычных детей брали, и с инвалидностью; там были и творческие мастерские, и лошади, и всякие студии, и главное: обучение на высочайшем уровне; Соня, к примеру, биологией увлеклась, этот предмет преподавали по университетским программам… Так вот: в эту школу Соню не пускала одна чиновница из РОНО Юго-Восточного округа Москвы, куда Женя пришла за путевкой. «Чтобы немой ребенок — с обычными детьми? — сказала она железным голосом. — Да ни за что! Через мой труп! У нас интернаты пустуют — отдавайте ее в интернат и забудьте навсегда! А если пойдете куда-то жаловаться — я сделаю все, чтобы вас никуда никто и никогда не взял». Ну да, помним, помним: сатана лягает не копытом, а человеческой ногой. Однако Женя и тут не сдалась. В школу семейного обучения Соню взял — ну, как вы понимаете, тоже чудесный, чудесный! — директор Игорь Моисеевич Чапковский, он посоветовал написать письмо (и сам помогал его составлять) уполномоченному по правам человека Владимиру Лукину, и через два месяца прямо домой к Шаталовым, в их подмосковное Красково, прибыл курьер из департамента образования московского правительства и привез письмо-разрешение на обучение в «Ковчеге». Среднюю школу Соня, кстати, окончила успешно и досрочно, в шестнадцать лет. <…> После школы что-то вдруг оборвалось. Состояние Сони ухудшалось. «Колледж не получился. Соня не потянула. Чисто физически, — объясняет Женя. — Возбуждение, агрессия в ней нарастали. А потом оказалось, что все связано с нейровирусом. Взорвался этот вирус прошлым летом. А поселился в голове Сони, судя по всему, гораздо раньше и «кушал» ее мозг». Скорее всего, от перенапряжения все случилось. Соня кричит, не идет на контакт, потеряла способность реагировать… Ей все хуже и хуже. Вызвали «скорую». Отвезли в больницу. «А там врач нам сказал: «Мне неинтересно, что произошло. Да и не важно это. Я вижу симптомы — лечу». Женя забрала Соню из той больницы через три дня. В отчаянии написала в интернете о том, что произошло.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

460

Первыми откликнулись Егор Бероев и Ксения Алферова56. На тот момент совсем незнакомые. Они оплатили месяц пребывания Сони в клинике «Психическое здоровье». Клиника очень дорогая. Но с вирусом там справились. И профессор Минутко, и лечащий врач Сони Александр Сергеевич Токарев буквально спасли ее. Из школьного сочинения по литературе десятилетней Сони «Деньги не пахнут»: «Деньги, полученные папой за тяжелую, с напряжением всех его физических и душевных сил, работу пахнут соленым потом и болью. Так пахнет зарплата всех тружеников — она заработанная плата. <…> Но деньги, которые выплачивает правительство жертвам терактов, — они пахнут кровью и смертью, обидой и обманом, потому что их дают за кровь, боль и смерть те, кто не смог защитить людей. Деньги, которые мама платит кассиру в автобусе, пахнут ее слезами. И так же слезами и жгучей обидой пахнут деньги всех бывших льготников, которым обещали возместить потерю льгот, а забрали гораздо больше, чем дали. А как вы думаете, чем пахнут деньги, что платят больные в больнице? Лекарствами? Нет, страхом они пахнут и тоже болью <…>». Лишь дважды за все время, что мы общаемся, Женя — нет, не пожаловалась, она не жалуется ни-ког-да, а сказала с грустью… Первый раз: «Когда я слышу: «Аутисты — тоже люди», меня это очень оскорбляет. Почему — тоже? Аутисты — люди». И второй раз: «Есть такие, кто говорит, что я побираюсь…» Думаю, тем, кто так говорит, объяснить уже ничего нельзя, да и не надо. А просто для людей из просто жизни поведаю — хотя бы пунктиром, фрагментарно — о средствах к существованию и расходах семьи Шаталовых. Пенсия Евгении Николаевны Шаталовой — шесть тысяч рублей. Отец Сони — Владимир Константинович Шаталов — работает в НИИ. Получает 21 тысячу рублей. Денег папы хватает только на еду и лекарства. Это без Сониной диеты. И если у Сони нет обострений. На лекарства Сони уходит от 8 до 30 тысяч в месяц. Сонина пенсия по инвалидности — 12 тысяч рублей. «Сонина пенсия идет на коммуналку, — говорит Женя. — У нас двухкомнатная квартира в Краскове, 42 кв. м. Прописано четыре человека, мы втроем и старшая дочь».

Егор Бероев и Ксения Алферова — создатели фонда «Я есть!», который помогает детям с особенностями развития — больным аутизмом, детским церебральным параличом и с синдромом Дауна. «Новая» рассказывала об этом фонде и его подопечных 17 ноября 2013 года.

Соня Шаталова

461

Одна поездка на такси из Краскова в Москву — от двух до трех с половиной тысяч рублей. Кстати о такси. Для аутиста и три человека — невыносимая толпа. В переполненном автобусе Соня начинает кричать, задыхаться. Пассажиры орут на Женю: «В клетке таких возить надо». Водитель — тоже во все горло — на Женю и Соню: «Выходите — или я никуда не поеду». Если у Сони нет обострений — то в неделю они с мамой выезжают по три раза. Поездки в Москву — это обычно «Наш солнечный мир» (работа по нормализации восприятия себя и окружающего мира). На занятия там в месяц уходит от 12 до 16 тысяч рублей. Но в этом году в реабилитационном центре «Наш солнечный мир» занимаются с Соней бесплатно. Это все я написала, простите, к сведению тех, кто хочет и может помочь. У Сони открылась язва. Сильная, с кровотечениями. Нужны лекарства, лечение. Два человека, говорит Женя, имеют сейчас на Соню влияние. Первая — это тьютор Людмила Штапова. Она для Сони и сопровождающий, и воспитатель, и педагог, и подруга. С ней Соня может и обед приготовить, и сходить в магазин, и контактировать с людьми. Вместе они смотрят фильмы, танцуют и даже поют, Людмила — словами, а Соня без слов… Час работы тьютора стоит 300 рублей. <…> И второй человек — Марина Витальевна Родкевич. С ней Соня раз в неделю занимается танцедвигательной терапией. Одно занятие — 1,5 тысячи рублей. Через танцы Соня учится контролировать собственное тело, развивает свою слабую моторику, уходят, прямо-таки улетучиваются куда-то комплексы… *** Ярко, жарко и душисто. По лицу хлещут травы… А говорят, что счастье не бывает полным. Это Соня написала в 11 лет. *** Аутизм не обязательно связан с пожизненной изоляцией. Из аутизма можно выйти. Психолог Тэмпл Грандин — ее называют бабушкой аутизма — вышла из этого состояния и написала книгу. А мы с Женей Шаталовой бегали в Москве на лекцию американского профессора Стивена Шора. Он тоже

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

462

вышел из аутизма. И тоже написал книгу. Называется «За стеной». Шор утверждает, что аутизм может не мешать, а помогать. Например, стать хорошим музыкантом. Или блестящим компьютерщиком. Соня сегодня редко, сверхредко говорит «мама». Но педагоги рассказывают Жене, что иногда она целой, длинной и очень осмысленной фразой отвечает на какой-то вопрос. Женя говорит мне это будто бы вскользь, но с заметной гордостью. Ольга Арлаускас и Никита Тихонов-Рау сняли о Соне замечательный фильм. Называется «В ауте». <…> А пока что еще сказать о Жене и Соне Шаталовых? Придется много перестрадать? Но это же вот в каком смысле: сколько дел переделать! И они делают — пошагово, поминутно, по крупице. Без всякого дешевого, навязчивого оптимизма, но с высокими ставками — не на жизнь, какая она есть, а на жизнь, какой она должна быть. Поэтому: выше голову! Ну да, именно так: выше голову — жизнь хочет вас погладить! Мне эта «голова с заносом» очень нравится.

463

ОЛЬГА МАРИНИЧЕВА 13 сентября 2013 МАКСИМЫ СУМАСШЕДШЕЙ МАРИНИЧЕВОЙ, У КОТОРОЙ РОУМИНГ С НЕБЕСАМИ Она — это коммунарство и педагогика сотрудничества, поддержка учителей-новаторов, «Алый парус» в «Комсомолке» и легендарный коммунарский клуб при «КП» 70-х. А сегодня — публицистика, проза, стихи Максимы Ольги Мариничевой 1. У зла нет абсолютной самостоятельной природы. Зло только паразитирует на добре. Это важно помнить, когда выходишь на борьбу со злом. Вы прерываете на себе, в своей отдельной личной точке, цепочку зла и всю энергию включаете в круговую поруку добра. Вот, собственно, и вся борьба со злом. Борьба без борьбы. 2. Лучший способ справляться с обидами — отстранение, уход. Или писать стихи. Стихи — как бинты на раны. У меня была жуткая обида на человека, из-за которого я в апреле 1981 года заболела и изза которого началась моя первая депрессия. Ну и что мне оставалось делать? По сей день, 32 года подряд, проклинать его? И далее — всю жизнь? Нет! Я писала стихи, выплескивая в них всё. …Затяну поясок печали, Перестану дышать тобою. Белый чайник себе поставлю И ошибку в себе открою. Не можешь писать стихи — читай! Это тоже помогает. 3. Говорю священнику: «Батюшка! Я влюбилась!» А батюшка: «И…???» 4. Слово «правда» существует только в русском языке. Весь остальной цивилизованный мир обходится словом «истина». Но для меня Истина — это Христос. См. работу художника Ге в Третьяковке.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

464

5. Бог не начальник, а Учитель. Человек лишь микширует и фиксирует. Творит только Бог. Обычно говорят: «Зачем мне посредники? У меня Бог в сердце». Или так говорят: «Я сама (сам) говорю с Господом». Но если вы любите Христа, прислушайтесь к его словам в Евангелии: Церковь — невеста Христова, не печальтесь, ибо так я с вами. (Через Церковь встреча с Богом, понимаете?) Да, Бог — не начальник, а Учитель, и именно тут я желаю вам и себе самой прилежания. И радости ученичества. 6. Подвиг не в сгорании. Подвиг — жить после того, как ты сгорела. В школах искусств и во всех прочих творческих заведениях детей надо бы предупреждать, что искусство — не вечный взлет, а чаще всего падения. Полное сгорание. Но все равно ведь не скажешь: сгорай осторожно! 7. Смертельная жажда Первичного — самая правильная жажда. Мой лечащий врач спросил меня участливо: «Ну как, видели тот свет? Какой он?» «Видела, — кивнула я в ответ. — Такой же, как этот». 8. Покой и воля — это Счастье!!! Именно так — с большой буквы и с тремя восклицательными. Ну да, я оппонирую Александру Сергеевичу с его: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Покой — жизнь в гармонии с собой и миром, а воля — решимость быть счастливой. 9. Красота не спасет мир. Ее саму надо спасать. Только любовь спасет мир. Она всё и вся спасает. Что значит — а если любви нет? (Сердито.) Пусть ждут. 10. Смысл жизни — полнота бытия. Бог когда-то создал человека от полноты бытия. Чтобы с кем-то поделиться. 11. Радость размножается делением. 12. Главное — терпение и свобода плакать. А у меня сейчас новый диагноз: сухие глаза. Я разучилась плакать. А раньше очень даже умела. Особенно когда была с Щекочем. 13. У жизни есть форма — слово. Теперь мне просто некуда, кроме слов. Я все время молюсь: «Господи, не пропадай, строчка, пишись, иначе мне — хана».

Ольга Мариничева

465

Впервые Мариничева, которая на тот момент не была ни моей близкой подругой, ни приятельницей, позвонила мне 7 лет назад, рано утром, сразу после убийства Ани Политковской, и с ходу начала с команд: «Вставай, иди в душ, но осторожно, держись за стенку, а то упадешь, потом выпей теплого чая, кофе не надо: тебе сейчас нельзя». Я только заснула, до пяти утра мы всей редакцией были на работе, но Мариничева распоряжалась столь твердо и решительно, что ничего не оставалось, как молча ей подчиниться. А она плела что-то о космосе, пела песни (свои и чужие), читала стихи (свои и чужие) и звала к себе, где «сосны и хорошие люди», а на мое осторожное уточнение: «Ты где, на даче или в дурдоме?» — закричала радостно: «В дурдоме, в дурдоме!» Я спросила: «Можно мне туда пока повременить?» — и она милостиво согласилась: «Можно, можно…» Так продолжалось ровно 40 дней (точнее, утр) подряд. После расправ над Игорем Домниковым, Юрой Щекочихиным и Аней Политковской, расстреляют в центре Москвы, на Остоженке, Стаса Маркелова и Настю Бабурову, а в Чечне убьют Наташу Эстемирову. Мариничева будет объявляться, и когда не станет Насти и Стаса, и Наташи, а потом уже и по моему личному поводу… Вот ровно в ту минуту, когда у меня что-то случается неладное и еще никто ничего не знает, Мариничева уже звонит и спасает. Я однажды рассказала об этом своему главному редактору: думала, отругает меня, чего мистику разводишь. Но он очень серьезно сказал: «А что ты хочешь — у Мариничевой роуминг с небесами». Золотая медаль в школе, красный диплом на факультете журналистики МГУ. По жизни — отличница. И — красавица, красавица, красавица. А потом — заболела. В апреле 1981-го. Ей было 30 лет. Любимый человек уехал — она пыталась его материализовать. Ей нужен был двойник — с оригиналом жить не могла: он был женат, у него дочка училась в 4-м классе. В процессе материализации мысленно столкнулась с одним не то ангелом, не то инопланетянином, который кружился над Землей и ему некуда было воплотиться. Она за компанию решила и его через себя воплотить. Так родился образ, который она со временем назовет Гарри. Он изначально был соткан из ее любви. А официальный диагноз Ольги Владиславовны Мариничевой: маниакально-депрессивный психоз (МДП). Всю жизнь она занимается коммунарством или «педагогикой сотрудничества». Поддерживала учителей-новаторов, помогала, писала, отбивала от расправ. В конце 50-х годов прошлого века взрослые тети и дяди

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

466

в Ленинграде разработали теорию, методику, как вырастить коммунаров. А Мариничева и ее друзья пошли их, коммунаров, растить. Самим было по 17–18 лет. (Потом жестко и трезво прокомментирует: «Чувствовался некий надлом, надрыв в этих наших намерениях».) В самой коммунистической стране мира коммунаров громили обкомы, райкомы, КГБ — за сектантство. Но они не сдавались. Нет, не были «борцами за правду» — есть такой диагноз в психиатрии. Мариничева признается: «Мы были мечтатели и пересмешники». И уточняет: «Пересмешники, но не циники». Впервые оказавшись в психушке, скажет: «Тут как на сборе». («Какое-то качество энергии, густой и плотной, чувствовалось и здесь, и там. Только в больнице работали очень уж топорно — да и цель была другая».) Психушки, санитары, «вязки», уколы, а она близорука, а очки в «острой», поднадзорной палате не положены, и ее фантазия беспрепятственно творила из расплывчатых силуэтов окружающих людей материальное перевоплощение любимого, и наступала такая дикая, такая нестерпимая тоска, что казалось: ее никто в целом мире не слышит. Потом «училась верить в Бога» и избавляться от этого леденящего чувства глобального, тотального одиночества. («Теперь есть кому слышать меня».) Люди, пережившие страшные мучения, обычно говорят: «Человек ко всему привыкает. Но не спрашивайте нас — как». Мариничева рассказывает именно — как. Она умеет успокоить, просветить, утешить. Сделать все, чтобы человек не «бросался на проволоку». «Я хочу найти смысл и цель моего сумасшествия, надеясь, что оно чемуто служит, какому-то развитию». В этом тоже вся Мариничева. Даже своим сумасшествием хочет кому-то послужить. «60% людей, больных МДП, на планете Земля еле-еле, кое-как перебиваются и существуют. 20% уходят в деграданс. А еще 20% благодаря или вопреки (что, впрочем, одно и то же) МДП совершают резкий скачок в творческом и даже карьерном росте. Моя сверхзадача — самая серьезная, насколько я понимаю, — вот эти последние 20% увеличить хотя бы на полпроцента. Поэтому я пишу о психиатрии. Поэтому хочу помочь выстоять очень многим людям. Дать им стартовую возможность для взлета». Она их называет: «Мои девочки». И много о них пишет — в книге, в газетах. Знает: ей надо материализовать их существование в нашей реальности, в которой их нет ни для кого, кроме санитарок, врачей и близких родственников, если таковые еще имеются.

Ольга Мариничева

467

Когда бы Мариничева ни попадала в свой Центр психического здоровья — на лечение или на консультацию, — она неизменно встречает там Дашу Шпаликову. Даша — дочь трагически погибшего поэта, сценариста и режиссера Геннадия Шпаликова и тоже погибшей — актрисы Инны Гулая. Когда умерли обе бабушки, Даша осталась совсем одна. У нее редкая болезнь. Называется «госпитализм». Даша разучилась жить «в миру» и, только выписавшись из больницы, вновь приходит, уговаривая оставить ее здесь еще на неопределенный срок. Окончила два курса ВГИКа, снялась в нескольких фильмах, жила в монастыре. С Мариничевой они знакомы лет 20. Когда Даша впервые попала в центр, она вообще не разговаривала. Мариничева тогда готовила очередную стенгазету. Попросила Дашу чтонибудь нарисовать. Даша нарисовала: человечка, которого то тянут в душ, то укладывают в постель. А тут совсем недавно Мариничева пришла в центр и обнаружила в Даше огромные изменения. Она самостоятельно подготовила две новогодние газеты. Стихи, рассказы, рисунки. У нее вообще сложился особый вид творчества: ритмизированная внутренняя речь. Вот, к примеру, какую открытку она прислала Мариничевой на этот Новый год: «Новый год грядет, а денег нет почти. А подарки? Елка? Я вообще окажуся скоро на помойке, где бомжи… Это бред или не бред, но сегодня я с утра, в 20 градусов мороза видела врача без пальто и шапки. Он стоял, как будто был в верблюжьем полушубке, а стоял, ей-богу, без пальто и шапки! Улыбаясь в небеса. Вот такие вот дела». Этой весной в «Новой газете» Мариничева рассказала о Даше Шпаликовой. Дело в том, что про бомжей Даша не просто так написала. Кто будет дальше оплачивать пребывание Даши в центре — не ясно: фонд Михалкова прекратил финансирование. Сразу после этой публикации в редакцию позвонила женщина, продюсер, предложила помощь, она будет оплачивать пребывание Даши в центре, а еще предложила ей как актрисе участвовать в своих театральных проектах. Чем дороже мы платим — тем выше наша цена. Достоевский говорил: «Я боюсь только одного — оказаться недостойным моих мучений». Мариничева не утратила себя ни в коммунарстве, ни в болезни. Осталась индивидуалисткой. И ее коммунарский идеал — это единение единиц. Не нулей. А один плюс один, плюс один…

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

468

То, что хотят убить, — объявляют отжившим. А коммунарство убивали, убивали, не добили, объявляли отжившим, рожи корчили, крутили у виска, а оно живо. «Коммунарство и сегодня то же самое, что было вчера: мгновенно собрать деньги, выехать на помощь, разрешить конфликт на месте… Все это мы могли и можем. Вот, к примеру, тайно помочь старикам. Тимуровство помнишь? Придут ночью, наколют тайно (добро не должно быть напоказ) дров. Или пионерским цирком приедут в село — сами будут и зверей изображать, и дрессировщиков, и представление давать». Я слушаю и думаю: что это? Бывшие тимуровцы? Сегодняшние волонтеры? Да какая, господи, разница, как это называется! Кстати, выросшие коммунарята (среди них есть и богатые, и знаменитые) теперь уже самой Мариничевой помогают. Приходят в гости домой, проведывают в больнице. (Неспособные вернуть всю сумму того, что было им дано, стараются отдать долг, по крайней мере той же монетой.) Семь раз Мариничева выходила замуж. Друзья шутят: это твой педагогический отряд. Все мужья и до брака, и после были ее друзьями, даже больше — родными людьми. И теперь уже совсем не важно, кто из них был прав, а кто нет, кто больше любил, а кто меньше. Вслед за Оденом она могла бы повторить: «Если равная любовь невозможна, пусть любящим(ей) больше буду я». (Это, может быть, главная ее максима.) Радуется, когда бывшие мужья женятся. Правда, один из них как-то сказал: «После тебя, Мариничева, трудно жениться». Смеясь, признается мне: «Иногда уже в загсе я стояла невлюбленная: как-то по дороге туда влюбленность терялась, хотя и дорога эта никогда не была длинной». И помолчав — серьезно: «Я со всеми своими мужьями была счастлива. Но счастливее всего — когда Щекоч возвращался из командировок». Юрий Щекочихин увел ее в бездомье из шикарной квартиры. Папа мужа был какой-то шишкой, и им сделали кооперативную квартиру на улице Герцена, и дача была в Переделкине, и машина, и, когда она его, этого своего мужа, кстати, второго по счету, уже разлюбила, почему-то подумала: ну может, хотя бы квартира — дача — машина удержит?! Ага! Как же! Хорошо она о себе думала. «Точно помню тот вечер: Щекоч меня провожает после работы домой, мы пересекаем лужу, я подняла ногу… А он говорит — показывая на всю эту площадь Восстания и улицу Герцена, и весь, весь этот центр — зная прекрас-

Ольга Мариничева

469

но, что у меня и квартира здесь, и дача в Переделкине, и машина: «А слабо тебе бросить это все?» О, я это четко вижу, как в кино: вот она, чуть-чуть, на полсекунды задержала ногу в воздухе, потом поставила ее на другой стороне — более сухой — лужи и сказала: «А не слабо». И ушла в ночь. С раскладушкой и котенком. …Когда Щекоча не стало, он начал ей часто-часто сниться. А в совместной жизни они не сказали о своих отношениях ни-че-го. Бродили по Москве с друзьями, говорили о «Комсомольской правде», в которой тогда вместе работали… Их бесквартирье Щекоча совсем не волновало. Подметание полов у него на глазах считал мещанством. Мариничева должна была подметать только после его ухода. Как-то обидевшись на все это, она ушла ночевать к подруге. Он поставил ей условие — чтобы она вернулась к такому-то часу. Она не вернулась. Они расстались. Я очень люблю ее книгу «Исповедь нормальной сумасшедшей». Она классно написана. Читать и страшно, и весело. Мариничева — не из тех, кто выдает свое мнение за самую крупную литературную форму. У нее такое слово, у которого только одно направление: от человека к человеку. Она посредник между собственными словами. Из ее слов не выселены люди. И муза ее легка, легка! Ей, великой утешительнице, Бог тоже посылает утешителей. Ее дивный врач Владимир Анатольевич Раюшкин как-то сказал, что она живет в идеальном мире, который от столкновений с реальностью все время разлетается на куски. Она подумала, что есть два пути из этого тупика. Первый: забраться высоко в свой хрустальный дворец, чтобы никакая реальность туда не добежала. Второй: выбросить все эти алмазы-изумруды и смешаться с толпой. И выбрала третий путь: расширять пространство идеального, оставаясь с людьми, зарождать его в любой точке, где находится, чтобы всем — пусть даже незаметно как — становилось светлее. Но — никакого хеппи-энда. Болезнь ее неизлечима. Хотя знать, какова мера твоего горя, — это уже род счастья. Мариничева свою меру знает. Вот только страх остаться одной, без мамы, в ней крепко сидит. Этим летом жутко меня напугала. Звонит и бодрым голосом сообщает: «А ко мне Щекоч ломился. Правда, правда, соседи — свидетели». Я в шоке. Собираюсь к ней ехать. А она тут же перезванивает: «Прости. Не бойся. Я позвонила доктору. Он изменил схему лекарств. Мне уже лучше».

470

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

Говорит: «Депрессию надо изживать, проживать, переползать на тот, живой берег, к нашим. К живым». Перебирается, всегда перебирается. И сейчас должна перебраться. Оля! Ждем. Любим.

471

ИННА РУДЕНКО 29 апреля 2011 ТАКАЯ РУДЕНКО 2 мая у замечательной журналистки юбилей Объяснительная записка главному редактору «Новой газеты» Муратову Д.А. от обозревателя Ерошок З.В. В детстве Инна Руденко думала, что ее папа военный. Потому что все время слышала: «Папу посылают на прорыв». Потом, к собственному удивлению, обнаружила: «прорыв» — это значит, что кто-то где-то проворовался. Папа окончил сельскохозяйственный институт, был виноделом, и его посылали к проворовавшимся «на прорыв», чтобы он спасал ситуацию. Смешно, да? Видать, при Сталине воровство тоже редкостью не было, если папе Инны очень часто приходилось выезжать «на прорыв». Ей было 10 лет, когда началась война. Жили в Полтаве. Папа работал на винзаводе. И вот немцы наступают, наши отступают, точнее, бегут. А папа остался, потому что не имел приказа, что делать с заводом. Он был главным инженером. Директор уже исчез. И вот папа не знал, то ли взрывать винзавод, то ли заливать вино керосином, чтобы не досталось врагу. И досиделся до того, что поехал в горком партии, хотя беспартийный был, чтобы спросить: «Что ж вы не даете приказа?!» А в горкоме столкнулся со швейцаром (папа часто потом Инне говорил: «Форму, где он нашел форму?»), встречающим немцев. Вся партийная верхушка Полтавы к тому времени сбежала. А папа отступал потом уже с нашими войсками, но успел-таки вместе с одной девочкой залить вино какой-то гадостью, еле-еле они с той девочкой спаслись, но долг выполнили. Инна Павловна — с гордостью: «Вот так папа относился к работе всегда, все время». И когда потом ей самой говорили, что она много работает, или какая она терпеливая, она говорила: «Это от папы». А мама была бухгалтер, хотя ей совершенно это не шло. И папа, и мама — абсолютно крестьянские дети. Но мама совсем не крестьянская по виду, изящная очень и лицо иконописное. («Просто выпадение какое-то, смотри, даже по фотографиям видно, как отличается от всех круглолицых родственников».) А я вот думаю, что и сама И.П. — выпадение. Из любой системы, схемы, формата.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

472

Знаешь, на маленьком листочке, готовясь к моему приходу, И.П. написала своим мелким аккуратным почерком: «Родители». А потом: «Магда». Так вот: о Магде. Война, эвакуация в Киргизию, город Пржевальск, третьеклассница Инна идет в школу. («У меня было пальто жуткое, на вырост, до полу прямо, и платочек на голову, никаких, конечно, шапочек, и вот я вхожу в класс и вижу такую девочку… Красивое коротенькое пальто, красивая шапочка, а имя, имя! Я такого имени не слышала: Магда!») Отец Магды — человек героический, венгр, его звали Йожи Грайнер, сломя голову ввергся в венгерскую революцию 1919 года, ему всего семнадцать лет было, потом революционное подполье и побеги из тюрем — будапештской, берлинской, пражской. А потом — Москва, арест, ГУЛАГ, Воркута, расстрел. Магда — первая и на всю жизнь подруга Инны. И расставание с ней — первое осознанное горе. Через год Инниного отца переведут на работу во Фрунзе, а маму Магды в Пржевальске арестуют. Инна с Магдой переписываются, и все друг о друге знают. Инна решает бороться за маму Магды. «В нашем доме во Фрунзе жила красавица-киргизка, она была председателем Верховного суда. У нее был муж-казах, он ее таскал за волосы, бил… И вот мы с моей мамой ходили к ней домой, просили за маму Магды, просто на колени становились: очень хорошая, пожалуйста, посодействуйте… А что она могла сделать? Она ничего не могла сделать, конечно. Да, наверное, и не очень хотела». Нет, ты понимаешь? Война, сталинщина, страх побеждает стыд; чтобы самим попасть во «враги народа», уже не лотерея, а очередь; все спасенные когда-то отцом Магды венгры его предали, ни разу, даже после ареста матери, не поинтересовались, как там Магда и ее сестра Илонка, а Инна и ее мама становятся перед красавицей-киргизкой, председателем Верховного суда, на колени, просят за репрессированную… Ну ладно, Инне 12 лет, она, может, не отдает себе отчета, насколько все опасно, а ее мама? А мама вот что говорит при этом дочери: «Держись Магды, она — хорошая». Потом Инна и Магда будут учиться в МГУ на отделении журналистики. Училась Инна на одни пятерки, лучшая студентка, и наконец — распределение. Послушай, как об этом рассказывает: «Они мне говорят: «Руденко — Сочи». Просто как по морде дали. И я сразу: «За что?» Я мечтала о Дальнем Востоке, чтоб что-то неизведанное было. А мне — Сочи… Обидно так. Мне говорят: «В Сочи вам предоставят квартиру». А я — им: «Не покупайте меня квартирой». Ну тогда комиссия говорит: «Хорошо, не будем называть это Сочи, поступайте в распоряжение Краснодарского крайкома партии». Я ехала и всю дорогу плакала в поезде».

Инна Руденко

473

В Краснодаре работала в «Комсомольце Кубани», но рвалась оттуда на завод, мечтала стать токарем. Зачем токарем, почему токарем? Я смеюсь до слез, а она мне — серьезно: «Но я жизни действительно не знала. Что у меня было? Школа, вуз. А приехала в газету, меня сделали завотделом школ и вузов». Короче, не было бы счастья... Ее муж (несмотря на всю свою строгость, вышла-таки замуж) заболел туберкулезом, ему надо было поменять климат, и они уехали в Сталинград. В Сталинграде в обкоме требовала определить ее в токари, но, слава богу, нарвалась на вменяемых людей, и они направили ее в многотиражку «Сталинградгидростроя». Утром была главная задача: влезть в автобус, чтобы доехать до котлована, в автобусе — бетонщики, монтажники, кругом — грязь непролазная, забыла, что есть туфли, осенью, зимой и летом ходила в резиновых сапогах, но очень гордилась, что стала различать, где башенный кран, а где портальный. А чтоб со стройки в Сталинград попасть, надо было перебираться через Волгу: летом ходили катерки, зимой пешком по льду, а весной и осенью — через канатный мост. («Представляешь: вот так — тут дощечки, а тут щели… И никаких перил. Если ветер — хватаешься за веревки, в длину этот канатный мост — через всю Волгу, а вниз посмотришь — 40 метров. Мы когда с Людкой Овчинниковой первый раз прошли, у обеих трусы мокрые были».) Из этой многотиражки ее и взяли в «Комсомолку». Извини, но тему «Комсомолка» и Руденко» я в небольшой газетной заметке осветить не смогу. Тут диссертацию писать надо или документальный роман. Я просто штрихами попробую рассказать, как она работала и работает. Всегда любила командировки. В Москве писала лишь о Галине Улановой. А так — лишь бы интересное письмо и чтоб рвануть к этому человеку, и слушать его долго, и вникать, и проникаться. «Пишу долго, трудно — так работать нельзя…» И тут же мне — строго: «Деточка! Ты взяла от меня худшее — так же дико мучаешься, пока пишешь!» «Зачем я иду к этому человеку?» — с этого (внутреннего) вопроса начинается для нее любое интервью. А теперь скажи мне, пожалуйста, ты в каждом интервью (у нас в газете или не у нас) чувствуешь этот вопрос, а тем более можешь заподозрить автора в знании ответа?! Или вот из совсем недавнего: «Сдала неделю назад материал и не живу. Читают начальники или не читают? Пойдет — не пойдет? Нормально написано или нет?» (Прикинь, на следующий год будет 55 лет, как Руденко работает в «Комсомолке», классик, легенда, а из-за каждой заметки волнуется, переживает, хочет сделать как можно лучше, и делает ведь, и продолжает развиваться, расти и быть современной!)

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

474

Спрашиваю: «Какие ваши материалы самые любимые?» А она: «Любимых нет. Я люблю героев своих. Особенно тех, которые ко мне как-то прилипли». С некоторыми с 62-го года дружит. Так и называет их «люди 62-го года». Или вот Саша Немцов, «афганец», герой ее легендарного материала «Долг», — с ним с 80-х годов дружба. После «Долга» в возлюбленном отечестве совсем иначе стали относиться к тем, кто прошел Афганистан. До этого цинковые гробы с нашими мальчиками приходили на родину тайно, а раненым на той страшной войне, которая на советском новоязе называлась «выполнением интернационального долга», в родных военкоматах говорили: «Мы вас туда не посылали» — и прогоняли прочь. На «Долг» пришли мешки писем, и помнишь, как Руденко в маленьком комментарии к ним одной-единственной фразой определила целиком поколение: «В нашей стране появились воевавшие дети не воевавших отцов»?! …В «Комсомолке» у нее случился служебный роман. Ким Костенко стал ее вторым мужем и любовью всей жизни. Ким — фронтовик, прошел всю войну, у него много наград, но ей он говорит всегда: «Ты — моя главная награда». Дочь Таня, сын Павел, и очень открытый дом, двери не закрываются, людям идти к ним в радость! Юрка Щекочихин, по-моему, вообще из их квартиры не вылезал. Первая и на всю жизнь подруга Магда (по мужу уже Алексеева) часто из Питера приезжает, она тоже стала знаменитой журналисткой, а еще пишет замечательные стихи и прозу. Так вот: про Кима. (На том ее листочке после родителей и Магды написано его имя.) Ким был, как ты знаешь, собкором «Комсомолки» и первым замом главреда, потом ответсеком «Советской культуры»… Но главное — он написал о настоящей истории «Молодой гвардии». И вернул доброе имя Виктору Третьяковичу, которого под псевдонимом (очень прозрачным и красноречивым) Фадеев изобразил предателем. И вот когда Ким после своих публикаций в «Комсомолке» поехал к маме Виктора Третьяковича, которая до этого ходила на могилу сына тайно, и они поговорили, и она вышла его провожать, так вот посередине сельской улицы она отвесила ему низкий-низкий поклон. Представь: длинная улица, Ким идет, оглядываясь, а женщина стоит в поклоне до земли. В октябре 1990 года Ким Костенко погиб в автомобильной аварии. Руденко кричала криком, не останавливаясь, но когда ее родная сестра Лина спросила в отчаянии: «Инночка! Как я могу тебе помочь?» — Инна Павловна сказала: «Водки, сигарету и Магду».

Инна Руденко

475

16 декабря 2016 ИННАМЫСЛЯЩАЯ Ушла замечательный журналист «Комсомольской правды» Инна Руденко Инна Павловна Руденко была очень талантливой, гениальной журналисткой. И сегодня я хочу говорить только об этом. А не о том, как с ней хорошо было смеяться и классно выпивать. Талант, гениальность в журналистике — нужны ли они и где их взять? Это очень серьезный вопрос. «Гении в журналистике не нужны. Нужны крепкие профессионалы», — сказал как-то один журналист. Боюсь, что не один он так думает. Гении в журналистике, как и в любой другой профессии, позарез необходимы. Хорошо, когда, к примеру, врач — крепкий профессионал, но спасти пациента в абсолютно безвыходной ситуации может только гений. Или талант. И в журналистике так. Нельзя потребовать от каждого журналиста неповторимой личной гениальности. Неизбежно и непоправимо начнутся потуги — и пошлость. Но ценить талант (или гениальность) в другом, беречь, восхищаться — это очень важно для всех, кто серьезно и ответственно существует в профессии. Смешно сказать: хорошая книга, но плохо написана. Почему же в журналистике сегодня это даже похвала? Хорошая заметка, хотя плохо написана… Сами таланты (или гении) к крепким профессионалам относятся спокойно. А крепкие профессионалы — которым, кроме своего профессионализма, предъявить больше нечего — любят за глаза или в глаза говорить в диком раздражении: да пусть эти таланты романы пишут, журналистика — это про другое. Нет — не про другое. Никто в журналистике талант не отменял. Как и работу со словом. Как и стиль. Григорий Померанц писал: «В старые годы не было телефона, телевизора, даже керосиновой лампы, но был стиль. Потом появилось много необходимых вещей, а стиль пропал».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

476

У Инны Павловны Руденко был стиль. Руденковский. Не спутаешь ни с кем. Флобер тратил целый день, чтобы продраться сквозь пошлость повседневной жизни — и написать одну страницу просто и выразительно. Всего одну страницу. Просто и выразительно. Инна Павловна Руденко могла не то что день, неделю потратить на одну строчку. И какая это была строчка… Просто и выразительно — это и есть, наверное, стиль. А еще стиль — это чувство собеседника. Когда ты думаешь не о себе, а о читателе. Самовыражение — хорошо, если есть что собой выражать. А когда в тебе нет абсолютно ничего — на фиг кому (ну кроме самого тебя) такое самовыражение? Наум Коржавин, когда злится на нас, журналистов, говорит: «В Пастернаки все метите? Самовыражением занимаетесь? А с ЛЮДЯМИ кто будет разговаривать?» Разговаривать с ЛЮДЯМИ — вот что важно. И разговаривать — как писать — просто и выразительно. Так, чтобы в этом разговоре был стиль. И талант, и ум, и ответственность. Руденко именно так разговаривала со своими героями. Так о них писала. А потом дружила с ними всю жизнь. И в советской, и в постсоветской журналистике делала все, чтобы высвечивать, а не затемнять индивидуальность. Такие журналисты, как Инна Павловна Руденко, помогают читателю «укрепиться внутренне». И тогда отпадает вот это: «а-а, все равно все впустую!» Руденко очень любила повторять слова Бродского: «Жить просто. Надо только помнить, что есть люди, которые лучше тебя». Она была лучшей из лучших. Но держалась за то, что есть люди, которые лучше нее. Находила таких людей, писала о них, абсолютно бескорыстно и безоглядно помогала им, любила их. Спасибо ей за это.

477

ЕЛИЗАВЕТА КУЧБОРСКАЯ 25 февраля 1994 ОНА ОСТАВИЛА НАМ СВОЮ ИДЕАЛЬНУЮ ЖИЗНЬ Она была профессором. Но уже просто Елизавета Петровна Кучборская — звучит как звание. Самое высокое. – Я только человек. – Только и всего? — спрашивала она. И смеялась: – Немало, немало… Мы не знали учебников. В глаза их не видели. Она выбирала главные литературные вершины и заставляла по ним судить о развитии литературы. Она учила читать. Знание текста был обязательно. Первокурсники первый семестр спали только с Гомером. Внук Павел принес мне фотографии бабушки в картонной папке, на которой ее рукой было выведено «Проблема чувств в реализме Стендаля». Проблема чувств волновала ее необычайно. Она обильно цитировала. И пыталась объяснить нам необъяснимое: как важны деталь или пейзаж или в чем мастерство портретиста. Зачем она так подробно нам все это рассказывала? В надежде, что это как-то — хоть боком — отразится в нашем суетном творчестве? Мой коллега Олег Пшеничный сказал: «Для меня всегда было загадкой: почему она преподавала именно на факультете журналистики?» Самый простой ответ: потому что в пятьдесят третьем году Ясен Николаевич Засурский пригласил ее на факультет, и с тех пор она ровно тридцать пять лет читала там лекции. Но это не ответ. Ответа я не знаю. *** Ее студент Сергей Кузнецов вспоминает: – Попробуйте написать «Илиаду», — пошутила она однажды. Шутка, достойная гения. А если это была не шутка? *** Из лекции Елизаветы Петровны Кучборской:

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

478

«Стендаль припомнил обычай, который существовал в Австрии. Зальцбург: соляные копи, заброшенные, отработанные соляные копи. Жители Зальцбурга осенью, собирая с деревьев, уже потерявших листву, бедные, голые ветки, бросали этот букет, что ли, из голых ветвей в глубины заброшенных шахт и забывали, и забывали… А весною извлекали этот букет за веревку, привязанную к нему, извлекали букет наружу. И это в самом деле букет! Он светился всеми цветовыми оттенками, сформировалось множество кристаллов, сверкающих, голубых, зеленоватых, золотых, алых кристаллов. Подземная работа страстей, говорил сам Анри Бейль, Стендаль, любуясь этим букетом. Подземная… Подземная… Где-то в глубинах души, в глубинах памяти, невидимо человеческому глазу, живут — неслышно — воспоминания, впечатления, неоформившиеся чувства, а затем, представьте, представьте, извлечен вот этот букет. Эту теорию зальцбургской ветки Анри Бейль положил в основу своей теории кристаллизации, которую мы с вами еще будем изучать. Она интересна бесконечно. Она известна немногим, совсем немногим теоретикам… Теория кристаллизации, в основе которой наблюдения над расцветающей в подземных глубинах зальцбургской веткой. …Зальцбургская ветка, представьте, нужна была и для создания многофигурной фрески, и для изваяния душ». *** Годами собственной жизни она готова была заплатить за то, чтобы в соляных копях хоть чьих-то душ образовались кристаллы. Зальцбургская ветвь… Не ее вина, что до этого мало кто дотянулся. Пушкин говорил о Чаадаеве: «Всегда мудрец, а иногда мечтатель». Так и она. Всегда была мудрая, а иногда — мечтательница. *** О Кучборской слагали легенды. Вот — некоторые. Спортсменов едва ли не силой тащили в журналистику. Спортсмены (а кто еще?) должны были приносить славу факультету. Кучборская именно за это терпеть не могла спортсменов. Одному из них, очень тупому, она в сердцах написала через всю зачетку: «Годен к физическому труду».

Елизавета Кучборская

479

Однажды рано утром (Елизавета Петровна всегда приходила на экзамен рано утром, зимой еще было темно) студент заглядывает в аудиторию и видит, что на столе лежат билеты, а экзаменатора нет. Студент бежит к столу, выбирает себе билет, кладет его с краю и почему-то на цыпочках крадется к выходу. И тут он слышит гомерический смех. Это — Кучборская. Она сидит у окна. Студент замирает от страха. Кучборская, однако, спокойно говорит: «Вашу зачетку». И ставит ему «отлично». Вообще ее обмануть было невозможно. Один студент пытался изобразить Гермеса, влетев в аудиторию как бы «на коне», но она заметила холодно: – Вы — не Гермес, молодой человек, вы — просто осел. Хотя однажды восхитилась роскошной бородой другого студента, всплеснув руками: – Ну чистый Зевс! Как-то она занялась на факультете поисками студента, который был похож на воина из войска Ахилла. Она утверждала, что видела это лицо в аудитории, но вот потеряла его из виду. Анатолий Рубинов из «Литгазеты» вспоминал, что в его время Кучборская, намучившись с одним студентом, спросила его ласково: – Саша, у вас нет ничего тяжеленького? Тот стал увлеченно рыться в своем портфеле, а потом догадался спросить: – А зачем, Елизавета Петровна? – Чтобы запустить в вас. Вы говорите ужасные глупости. А как-то, потрясенная чьим-то ответом, вдруг заплакала. – Что с Вами, Елизавета Петровна? – Ничего! Ничего! Я счастлива. Если бы вы слышали, как он отвечал. Как он отвечал… Но при всей своей порывистости она не была предвзята. Никогда не срывалась на крик. В ней не было самодурства, ничего нарочитого, а также притворного внимания или невнимания к студентам. А был просто абсолютный слух. Она чувствовала людей. *** Кстати, «двойку» схлопотать у нее было невозможно. Она ставила только «хорошо» и «отлично». Но студенты очень боялись получить у нее «хорошо».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

480

Это было в высшей степени оскорбительно. Не все ее понимали, не все принимали, но нравиться ей хотели все. *** На экзаменах говорила студентам: «Я не буду искать то, чего вы не знаете. Я буду искать то, что вы знаете». *** Выводя студентке «отлично» в зачетке, — радостно и лукаво: – Вы сдали, вот ваш документ. Теперь вы можете идти и прожигать жизнь! *** Она была уверена, что сюжеты Бальзака могут (и будут) подстерегать нас в нашей собственной жизни. *** Она умерла как бы не вовремя, что ли. Сегодня мы натыкаемся на бальзаковские сюжеты чуть ли не на каждом шагу. А предостеречь нас она уже не может. *** В день донора приветствует радостно почти пустую аудиторию на своей лекции: – Это прекрасно, что так много людей отсутствует. Раньше ваша покорная слуга никогда не упускала такой возможности. *** – «Он правую мне руку дал — и предал». Эта легендарная фраза из Софокла, может, и не заставила бы никого содрогнуться, не будь она прочитана именно Кучборской, и именно так, как только она могла ее произнести, делая ударение на каждом слове. Она по нескольку раз повторяет одну и ту же строку, переворачивая ее то так, то эдак, любуясь ею. Иногда восклицает: «Ах, какая книга… На свет, на свет ее надо!» *** «Не приемлите суррогат счастья!» — почти что заклинала нас. Однажды получила записку:

Елизавета Кучборская

481

«Вы учите нас высоко парить, но чем выше взлетишь, тем больнее будет падать, и можно ведь разбиться». Она прочитала записку, помолчала и сказала тихо: «Так вы летайте. Не падайте. Летайте!» *** Кучборская читает лекцию о Стендале. О своем любимом романе «Красное и черное». Последний миг лекции, звенит звонок — Елизавета Петровна, подперев кулачком щеку, произносит слова Жюльена Сореля: «Оставьте мне мою идеальную жизнь…» В другой лекции: «Автор «Человеческой комедии» очень редко писал о себе. Он не открывался… Он не открывался…» Вот и она тоже не открывалась. Почти никогда. Но фразой «Оставьте мне мою идеальную жизнь» как бы проговорилась. *** Из одной ее лекции. Дословно. «Вы знаете, то есть я знаю тоже, и вы это знаете: служенье муз не терпит суеты… О степени вашей занятости я знаю, может быть, даже больше, чем вы. Вы еще не ощутили полностью, вы еще ощутите. Хо-хо! Вы еще ощутите, а сейчас вы не оценили степени вашей занятости. И повторяю: служенье муз не терпит суеты. Но если когда-нибудь суета вас отпустит… Если вы можете позволить себе располагать несколькими часами и даже днями, ну, духовного такого пиршества, то взгляните на 14-й том (имеется в виду — Гегель). Он интересен не только для изучения античной литературы, уверяю вас… Но это — если суета вас отпустит. А иногда не отпускает до самого конца…» *** Перечитывая лекции, я вижу ее — неизменно черное платье, белая старинная брошь, туфли на высоком каблуке, очень прямая спина. Но в записях нет ее интонации. Интонация — в голосе, в звучании. Или скорее всего — в жесте. Не любила аплодисментов. Запрещала дарить цветы. Не любила фотографироваться. Не любила записи на магнитофон. *** «Илиада» — ее главная книга. Она говорила: «Илиаду» надо читать на коленях».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

482

*** Никогда не была членом партии. Как ей это удалось — непонятно. Ясно, что не раз предлагали, наверняка пытались заставить. Впрочем, трудно представить, чтобы Кучборскую можно было заставить что-то сделать. *** Вся образованная Москва съезжалась порой на ее лекции, как когда-то на лекции Грановского. *** Она не хотела, чтобы кто-то узнал о смерти ее дочери. Никогда ни с кем об этом не говорила. Даже со своей ближайшей подругой Валентиной Тимофеевной Рыбаковой. *** Паше было четыре года, когда умерла мама. Воспитывала его бабушка. И папа, конечно. Но в большей степени — бабушка. Дочка Елизаветы Петровны — Надежда Кучборская — была замечательной художницей. Ее первыми работами были иллюстрации к «Ромео и Джульетте», «Кола Брюньону», «Манон Леско», «Сказкам» братьев Гримм. Потом она писала картины, полные символики, метафоричности, философии — «Шум крыльев», «Ветер с моря», «Все проходит (Два времени)» и другие. Надежда Кучборская умерла в тридцать четыре года. *** От Паши долго скрывали смерть мамы. Когда он убегал надолго играть на стройку, бабушка, загоняя его домой, звала: «Пойдем быстрее, может, мама домой вернулась». Бабушкин день был расписан по минутам. Она была очень собранна. И везде успевала. Когда Кучборская стояла на кафедре и читала отчетливо и ясно: «И отплыл Одиссей хитроумный, пространством и временем полный», — медленно произнося слова, связывая их, по чьему-то меткому замечанию, едва уловимым напевом, внятным, быть может, лишь тем, кто умеет улавливать ход стиха; так вот, когда она читала о людях из раньшего времени, которые, как кинжал, вонзаются далеко вперед, «даже подальше нашего времени», то студенты и ее саму представляли живущей в своем пространственно-вре-

Елизавета Кучборская

483

менном измерении, где все условно, особо, туманно, где все дым или тень от дыма. Паша знал ее другой. Вот сочинение второклассника Паши Иовика «Моя бабушка». «Моя бабушка иногда, бывает, сердится, но успокаивается. Она работает в университете, читает лекции. Про нее фильм снимали. Дома она любит читать. Раньше она три книги написала. На даче она наклеивала обои. У моей бабушки очень хорошо получается яблочный пирог и еще лучше кекс, хоть он и без сахарной пудры, но он вкусом еще вкуснее, чем с сахарной пудрой. В свободное время мы ходим в театр. К бабушке я отношусь хорошо». Внука она любила без памяти, но не баловала. Заставляла хорошо есть, заставляла хорошо учиться. «Сама придумывала для меня математические задачки. И не противно ей было», — говорит Паша. Вставала неизменно в шесть утра. Дом содержала в идеальной чистоте. Всегда были отменные завтрак, обед и ужин. Единственное, чего боялась, — чтоб студенты не увидели ее с хозяйственной сумкой на улице. После смерти денег Паше и его папе оставила много. На хороший бы автомобиль хватило. Но деньги те вскоре, конечно, «сгорели» (подоспела инфляция). При бабушке на даче Паша впервые стал писать пейзажи. Он писал клевер. Она сидела рядом на пеньке и молча смотрела. На даче у них было много цветов и, как говорит Паша, «никакой огородной пошлости». Очень часто бабушка выносила еду и кормила бездомных собак. Звала его «Павушка», как мама. У мамы и картина такая есть — «Павушка» называется. Павлу Иовику сейчас двадцать лет. Он студент педагогического института (бывший «Крупской»), факультета ИЗО и народных ремесел57. С Пашей мы встречались несколько раз. Он мало что помнит о бабушке. Но то, что помнит, — помнит хорошо. *** Она находила бедных нуждающихся студентов, тайком показывала их Валентине Тимофеевне Рыбаковой, также тайком отстегивала ей свои день-

Павел Иовик позднее стал профессиональным фотографом, членом Союза фотохудожников России. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

484

ги, а Валентина Тимофеевна подходила к вышеуказанным студентам, волнуясь (обман мог раскрыться), предлагала им написать в местком заявление на материальную помощь и на голубом глазу выделяла деньги Кучборской, выдавая их за месткомовские. Тайну сию Валентина Тимофеевна хранила всю жизнь и только сейчас рассказала мне. *** На кафедре факультета журналистики стоит бюст Елизаветы Петровны Кучборской работы Николая Любимова. Это брат Натальи Любимовой, выпускницы 1987 года. Кажется, он никогда не видел Кучборскую. Но сестра столько о ней рассказывала в семье… В спецвыпуске факультетской газеты «Журналист», посвященном памяти Елизаветы Петровны Кучборской, Наталья Любимова написала: «Многие были с годами стали легендами о ней… Теперь уже остались одни легенды». *** И память, и воображение — отрицание времени. А на Востряковском кладбище памятника на ее могиле нет и по сей день58.

Теперь памятник есть. Елизавета Петровна Кучборская, 25 ноября 1910 — 28 января 1988. Ученики приходят поклониться. — Прим. сост.

485

МЕРАБ МАМАРДАШВИЛИ 23 ноября 1995 СОКРАТ ИЗ ГРЕКОВ, ХРИСТОС ИЗ ЕВРЕЕВ И МАМАРДАШВИЛИ ИЗ ГРУЗИН Он стал философом в стране, где никогда не было философии. Философия для него была реакцией достоинства жизни перед лицом антижизни. Он поступил на философский факультет МГУ в сорок девятом году и окончил его в пятьдесят четвертом. Сколько было шансов сесть... Когда его спрашивали, почему уцелел, отвечал: потому что я грузин. Главной грузинской ценностью называл трагическую легкость. Или: трагическое веселье, веселый трагизм! «Я понял смысл грузинской трагедии. Если тяжел, серьезен — еще не свободен. Торжествующий полет птицы — вопреки всему». «Чудо — за пределами отчаяния. В другой новой жизни. Комедия невозможной трагедии. Мир не прекрасен, и не моя серьезность его спасет. Философия должна реконструировать то, что есть, и оправдать это». Его много раз выгоняли с работы. Но он никогда не ссорился ни с каким университетом. Не жаловался, что закрыли курс лекций. И — не протестовал. Качать права — значит верить: тебе что-то полагается. А что ему могло полагаться от советской власти? Его мысль была «без предохранительных перил». И когда вызывали в КГБ, то «беседы» так и начинались: «Мы знаем, вы считаете себя самым свободным человеком в стране...» Кто-то заметил: в его философской судьбе получилось совпадение жеста мысли и жеста жизни. Что может быть важнее такого совпадения? Он говорил, что пафос — избыточная сила в составе космоса. И если бы на зло не уходила страсть правоты, то никакое зло никогда не совершилось бы в мире. Людям было бы просто лень делать зло. Может, поэтому, кроме ужаса зла, есть еще ужас праведности. Он не любил заседать. У него была врожденная ненависть ко всякой ритуальной торжественности. Сами заседания были ему очень смешны. Он говорил, что надо слишком серьезно к себе относиться, чтобы заседать.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

486

Не любил советские библиотеки. Особенно Ленинку. А любил, полулежа, читать европейские журналы по философии, которые регулярно привозили ему из-за границы друзья-иностранцы. (Знал английский, французский, немецкий, итальянский, испанский…) Он не был марксистом. Но одна из самых серьезных статей о марксизме написана им. Это анализ сознания в работах Маркса. Не любил театр. Ходил в консерваторию и на джазовые концерты. А в театре ему было скучно. Не любил интеллектуальное кино. Любил вестерны, детективы про французских полицейских и Бунюэля. А еще любил налить себе немного виски и читать Чандлера. Друзей у него было много. Но считал, что дружба есть связь двух одиночеств, трех одиночеств, четырех... «То, что я есть, если вам это интересно, — это продукт одиночеств и молчания». Обожал анекдоты. «Сам их рассказывать не умел, — вспоминает сестра Иза Константиновна Мамардашвили, — но слушать любил». Помните, крик Мандельштама: «Дайте мне собеседника!» Ухтомский писал: «...Были и есть счастливейшие люди, у которых всегда были и есть собеседники и, соответственно, нет ни малейшего побуждения к писательству!.. Это гениальнейшие из людей, которые вспоминаются человечеством как почти недосягаемое исключение; это уже не искатели собеседника, а, можно сказать, вечные собеседники для всех, кто потом о них слышал и узнавал. Таковы Сократ из греков и Христос из евреев». Один философ добавил: и Мамардашвили из грузин. Сказанное надо произносить как тост в честь Мераба Константиновича Мамардашвили. Впрочем, он сам никогда не произносил тостов. Что удивительно для грузина. В застолье больше молчал, попыхивая своей неизменной трубкой. Но потом вдруг, как бы невзначай, получалось, что все внимание приковано к нему и он — безо всяких тостов — ведет стол. Фамилию Мамардашвили можно перевести как «сын отца». Его отец, Константин Николаевич Мамардашвили, военный человек, полковник, нрав имел веселый, легкий, добрый. Доброжелательность Мераба Константиновича — от отца.

Мераб Мамардашвили

487

Говорят, от отца и этот особый мамардашвилиевский дар — готовность и способность к Встрече. Встрече — с Декартом, Кантом, Марксом, Прустом, Кафкой, Пятигорским59, разными людьми… Юрий Петрович Сенокосов вспоминает, что Мераб Константинович никогда не отказывался от приглашений и встреч и развивал по этому поводу целую философию: мы часто проходим мимо и не замечаем как раз то, что ожидает нас в жизни. От мамы — Ксении Платоновны Гарсеванишвили — Мераб Константинович унаследовал волю и способность к профессиональной систематической работе. В «Энциклопедии Грузии» можно прочесть, что представители рода Гарсеванишвили еще в семнадцатом веке были воспитателями при дворе грузинских царей. Упоминая имя деда по материнской линии, Мераб Константинович, смеясь, говорил, что чувствует себя выходцем из Древней Греции. И уже не в шутку, а всерьез к концу жизни мечтал увидеть Грецию, пожить в ней и даже учил древнегреческий. Могила Мераба Константиновича Мамардашвили на тбилисском кладбище — рядом с могилами отца и матери. Ксения Платоновна пережила сына. Она умерла в этом году в возрасте девяноста лет. Он был замечательным братом. Когда в перестройку его стали выпускать за границу, привозил трогательные подарки сестре Изе и четырем ее подружкам. Раньше Иза Константиновна не могла читать его тексты60. Волновалась, а вдруг что-то будет не так сказано или его не поймут. А после — она говорит «после того, как случилось» — только его и читала. Все эти пять лет. Лишь недавно взяла в руки Диккенса. Человек становится очень беззащитным, когда умирает. После смерти его начинают больше любить. И — не спросясь. Пушкин говорил: у нас любить умеют только мертвых. А Мамардашвили задавал вопрос: что такое мертвое в отличие от живого? И отвечал: живое — это способность быть иным.

Также читайте: Правильный человек в русской ситуации. 25 октября 2009 г. в Лондоне умер философ Александр Пятигорский // Новая газета. 28.10.2009. — Прим. сост.

Также читайте: Быть в совместности с людьми. Мерабу Мамардашвили сегодня исполняется 80 лет // Новая газета. 14.09.2010. — Прим. сост.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

488

Живой всегда возьмет и напишет другую книгу или сочинит другую мысль — на своих автономных основаниях. Жизнь автономна. Она ни для чего. Она сама по себе. Так же, как цветок, вместо того, чтобы кого-нибудь радовать, он сам по себе. Таковы и культурные явления. Они не для того, чтобы обидеть нас или огорчить. Мамардашвили говорил, что мы часто воспринимаем то, что происходит, не как жизненные явления, а как нечто, имеющее цель, программу, задачу, и тем самым убиваем их, омертвляем. Мы ожидаем от них как раз смерти. Как ожидалась смерть от Шукшина, от Пушкина, от Высоцкого. Потом дождались смерти Мамардашвили. А между тем Мамардашвили, как и Пруста, интересовало то, в чем есть хоть немного жизни. Или то, в чем фонтанирует акт жизни. Любой акт как живой акт — смотришь ли ты на цветок, или наслаждаешься пейзажем, любишь своих родителей или возлюбленную. Поэтому нам для понимания Мамардашвили (как ему для понимания Пруста) мало что-то просто прочитать и употребить как некоторую «ценность», и чтоб на том все кончилось, важно — дать понимаемому участвовать в своей жизни. Мераба Константиновича Мамардашвили не стало двадцать пятого ноября девяностого года. Но на этом не все кончилось. «Если воскресаем, то уже в этой жизни. Новая жизнь, новый мир — здесь. Всё по эту сторону». «И случай, встреча — по благодати. Не дай Бог, по рангу». «Ничто не избавит нас от боли и страдания — и непоправимого. И ничто не убьет радость, не растворит ее сладко-тоскливую и гордую, кристально звонкую ноту».

489

ПОЛИНА НЕМИРОВСКАЯ 2 ноября 1998 ПОЛИНА Старость не приходит. Мы идем к ней сами. Или не идем Кто-то читает свою книгу жизни через мысль, кто-то — через людей. А Полина — через чувства. Нет, ее не волнует, кто кого бросил и почему. Факты не занимают. И в сплетнях она не участвует. Полину интересует то, что видно не из слов и не по словам. Может, это внутреннее слово. Или внутренний образ. Внутреннее начало. Или внутренний человек вообще. Больше всего на свете ей нравятся темпераментные люди. «Я сразу чувствую — есть в человеке темперамент или нет». И — с гордостью: «Потому что во мне самой лампа еще не погасла». Это точно. «Глаз у Полины горит», — всякий скажет, кто с ней общался. В компании с Полиной женщины любой возрастной группы могут отдыхать: кокетничать с мужчинами будет только она. Полине недавно исполнилось восемьдесят семь лет. Но она — моя самая молодая подруга. Детали биографии Полина Немировская называет себя «человеком трех эпох». Родилась 11 сентября 1911 года на Украине. Революция — и всё так вмиг меняется... Девочка из интеллигентной семьи становится шпанистой. Лазает с пацанами в форточки... Рано умирает папа. Ему всего сорок лет. Человек формы Мария Львовна, мама Полины, окончила гимназию. Знала французский и немецкий. Играла на рояле. Ее сестра читала в подлиннике Канта. Даже когда в доме не оставалось никакой еды, кроме черного хлеба и варенья, Мария Львовна — человек формы — следила очень строго, чтобы сахарница, подстаканники и чайные ложки были только серебряные. Серебро недорогое, но — фамильное. На кухне начали есть лишь после смерти Марии Львовны в 1965 году. А до этого завтракали, обедали и ужинали в гостиной. И каждый день на столе — ослепительно чистая скатерть и полотняные салфетки.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

490

Мария Львовна работала воспитательницей в детском саду. Так и не приспособилась к новой жизни. Пыталась. Но — не получилось. Полина и время Полина принадлежит к поколению, чьей повседневностью были война, нищета, голод и страх. Милитаризация... убогий комфорт, который ниже человеческого бытового уровня... уродливая одежда... Но Полина не выпала из этой жизни, как ее мама. В силу молодости или — потому что родилась в другое время и с другим характером. В двадцать лет она переезжает в Москву. Молода, красива, бодра, легка, задириста. Давление времени в своей крови ощущает. Однако ее сознание счастливо-спасительным образом овладевает искусством отчуждения — сознание живет самостоятельно и может как регулировать, так и игнорировать существование. В 1937 году выходит замуж за инженера-строителя Михаила Петровича Немировского. Муж очень красив. И любит ее безумно. Финансовое положение семьи — весьма скромное. Но Полина умудряется-таки шить крепдешиновые платья изумительных расцветок и покупать упоительные туфли-лодочки. Жизнь для Полины — непостижимый дар. Самый факт жизни — удивление и счастье. Женское и мужское Поначалу в Москве Полина работала на шарикоподшипниковом заводе. Потом окончила техникум и служила экономистом в министерстве авиационной промышленности. ...Все мои попытки уточнить хронику жизни кончались неудачей. Неинтересно Полине про внешнюю биографию. Решительно себя обрывая, говорит: «Да кому она нужна, моя жизнь! Ты пиши для женщин. Чтобы они не были дураками. И ты не будь дурочкой!» Как случаются чувства? Зачем люди чувствами соединяются? И почему ктото находит другого как незаменимую ценность, а кто-то — как подходящую случайность и средство применения пустующих душевных способностей? Вот уж где иссякания любопытства у Полины нет. Но нет и потребности давать советы. «Уж я-то пожила...», «Моя жизнь — целый роман!», «А в мое время...» — этих фраз Полина не произносит никогда. Вообще не употребляет слово «раньше». Для нее не существует прошлого — только радостная включенность в «здесь» и «теперь».

Полина Немировская

491

«Женщина должна заигрывать сама. Мужчина, какой бы он ни был, даже нахальный внутри, — первым игру не начнет. Женщина зажигает костер. Мужчина потом загорается. Женщина — возбудитель. А мужчина — исполнитель». И тут же спрашивает: «А ты как думаешь?» Полина — это душа, полная чувств. «Я понимаю жизнь, потому что живу чувствами». Сегодня чересчур важным стало реально практикуемое. А чувств мало. Почему мы думаем, что реальность — это непременно действие? Реальность может лежать совсем в другом месте, чем действие. «Если мужчина тебе нравится, пускай он хоть идиотом будет или диким каким-то — но ты к нему испытываешь чувство, это чувство в тебе находится, и ты себя им одушевляешь. Самое главное — чтобы тебя по жизни чувство вело». А то вдруг с невозмутимым видом заявит: «В мужчине главное — внешность». «И только?» — почему-то удивлюсь я. «Во всем остальном потом будешь копаться», — машет рукой. Внутренняя чувственная жизнь Полины с годами не изнашивается. И чувственный максимализм для нее по-прежнему — норма. «Вялые какие-то пошли и мужчины, и женщины… — вздыхает Полина. И — улыбаясь: А я бы еще пожила по-человечески... Так, во всяком случае, мне кажется». Мераб Философ Мераб Мамардашвили очень любил женщин. Но с годами все чаще просто не хотелось выходить из дома. А надо идти на свидание. Полина говорила: «Да ладно, Мераб, пойди. На часок. И быстрее к нам возвращайся». Ни Юрий Петрович Сенокосов, ни Лена Немировская — зять и дочь Полины — никогда не смели обсуждать с Мамардашвили его личную жизнь, хотя были самыми близкими друзьями и Мераб подолгу жил у них на Кутузовском. А Полина могла говорить с Мерабом о женщинах сколько угодно. Полина рассуждала вслух: «Зачем тебе жениться, Мераб? Можно приходить-уходить... А жениться зачем? Что тебе, дома плохо? Здесь плохо?» Мераб смеялся. Когда к Полине приходили ее подружки, она звала Мераба. Он садился с ними за стол, пил чай или вино. Лена удивлялась этому общению, а Мераб говорил: «Меня не убудет». Или: «Бог дышит везде». Как страдали Полинины подружки, когда Мераб умер... Эти женщины сразу отличили его от всех мужчин в их жизни. Хотя он большей частью с ними молчал.

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

492

Что могло объединять великого философа Мераба Мамардашвили и просто женщину Полину Немировскую? Может быть, жизнерадостный характер? Для Полины главный флаг — флаг радости. Который взвивается над всеми горестями. И Мераб не выносил жаловаться в принципе. Если страдание не конкретно и не связано с какой-то болью, то это — паразитирующая на жизни форма. А еще Мераб уважал все, что относится к человеческому деланию. И в Полине понимал и ценил то, что она занимается жизнетворчеством, умеет вносить в жизнь интригу, затею! Недостоверные данные о счастье Мне кажется, что Полина — абсолютно счастливая женщина. «Счастливая? — переспрашивает Полина. — Не знаю. Счастливых людей нет. Но у меня характер счастливый». Принципиально несчастные полагают, что быть несчастным достойнее, чем быть счастливым. Я иногда в сердцах говорю: «Всех несчастных — в концлагерь!» Ведь, кроме всего прочего, это очень заразная штука... А вообще каждый выбирает то, что ему нравится. Многие, как это ни странно, — несчастье. Полина предпочла счастье. По звонку времени Счастливый характер Полины давно подсказал ей: есть граница выносимого, за которой тоска уже уничтожает человека. И нужно уметь отодвигать эту границу и кончать периоды жизни по звонку времени. «Когда умер муж моей сестры, она скисла, стала озабоченной, ей все было неинтересно, жизнь долой... И умерла преждевременной смертью. А когда умер мой муж, я тоже очень горевала, но года через три заимела друзей... Я не забыла мужа. Но у меня началась новая жизнь. А ведь мне уже был 71 год». Вооружила! Недавно Лена спросила: «Мама, а почему ты в свое время бросила финансовую академию?» Полина пожала плечами: «А что, это мне мужиков добавило бы?» Как-то позвала в свою комнату. Сказала шепотом: «Поделюсь с тобой важным». Взяла с тумбочки крохотные листки. Прочла на одном: «Жизнь прожить — не поле перейти». Посмотрела на меня внимательно. Прочла другой: «Любовь правит миром». Спросила: «Правда ведь?» Я кивнула. Еще листок, на котором карандашом выведено: «Чувство зависти убивает человека». Потом выдержала паузу и с воодушевлением подытожила: «Это всё, что тебе для жизни надо знать». Вооружила!

Полина Немировская

493

Полина и политики А газеты Полина читает каждый день и от корки до корки. Причем такие разные, как «МК», «Коммерсантъ», «старые» «Известия» и нашу. В один воскресный вечер, пока я ехала на Кутузовский, Кириенко поменяли на Черномырдина. Полину застала в расстроенных чувствах. Она все время повторяла: «Бедный мальчик! Бедный мальчик!» А тут как раз позвонила Полинина внучка. Узнала, что Полина переживает. И засмеялась: «Вы что — Полину не знаете? Назначат кого-нибудь хорошенького, она и будет довольна». Но Полина непредсказуема. Сначала к Примакову отнеслась настороженно. А потом заявила: «А что? Культурный. Не потому, что академик. Академиков — миллион!» И — после паузы: «Поднимает дух пенсионеров». Самый любимый политик у Полины — Клинтон. Она не осуждает его «ни с какой стороны». «Он мужчина в соку. Конечно, глупо было на глазах у всех обниматься с Моникой... А остальное — дело личное». О Хиллари: «На людях ведет себя идеально. Красиво переживает». О Монике Левински: «Игра не стоила свеч. У нас на Кутузовском таких полно». Любит, не любит... Полина любит идеальную чистоту в доме. Не любит жаловаться. Считает, что есть круг вещей, которые нужно крепко держать при себе. Таким частным делом каждого человека представляется ей всякая беда. В 1947 году ее мужа-фронтовика арестовали. Как и многие в то время, Полина познала страх и чувство обреченности. Однако продолжала жить и примеряться к жизни. Много работала, растила Лену, заботилась о маме, которую перевезла в Москву, — «держала дом». Она никогда не могла бы оставить своего мужа. Это было бы стыдно. И означало бы одно — она не справилась с очень важной жизненной задачей: быть хранительницей очага. Муж вернулся из лагерей в 1956 году. Полина встретила его так, будто они расстались минуту назад. Не любит вмешиваться в чужие дела. Живя с дочерью и зятем, ни разу не позволила себе ни одного замечания в их адрес. Безупречный такт и какойто запас здорового эгоизма делает ее необыкновенно легкой для окружающих. «Когда они хотят — советуются со мной. Подходит мой совет — пожалуйста. Нет — так нет. Я в душу ни к кому не лезу. У меня своя жизнь. Я не теща. Я, понимаешь (смеется), — Полина!» Не любит разговоров о возрасте. «Я вообще своего возраста не ощущаю...» И тут же мне — как наказ: «Запомни: у женщины возраста не бывает». «А у мужчины?» — «Ну, мужчина — или орел, или не орел».

Зоя Ерошок | просто люди из просто жизни | истории «Новой газеты»

494

Одна моя подруга долго не понимала, почему нельзя хвастаться тем, что стала бабушкой. «У Полины спроси!» — искренне посоветовал ей наш общий приятель. Полину эта история развеселила. «Он прав! Нашла чем привлекать мужчин! Моя внучка Таня с детства звала меня Полинкой. И не потому, что я ее так приучала. Просто никто не замечал, как я старею. И Лена зовет меня по имени». Месяц назад у Полины родилась правнучка Катерина. Определенно: она будет звать свою прабабушку по имени и они станут подружками. Полина любит яркую губную помаду. Ужиная на кухне в семейном кругу, раза три за вечер выйдет в свою комнату подкрасить губы. Даже если никто не посмотрит, не заметит, не оценит — неважно. Для себя старается. По утрам встает, умывается и сразу же наряжается. А уже только после этого начинает заниматься домашними делами. Любит общественную работу. В своем РЭУ-25 — зампредседателя совета ветеранов труда. То благодаря Полине в подъезде появится новая железная дверь с кодом, то кому-то отремонтируют холодильник, то чей-то муж перестанет бить жену. И каяться придет не к жене, а к Полине. А Полина не станет ему выговаривать, лишь улыбнется ласково: «Сереженька, ты такой красивый, зачем пьешь...» И тот, краснея и мыча, поклянется: «Завязываю!» Полина жалеет бездомных собак. Много лет подряд кормит их в скверике. В связи с нынешним кризисом очень переживает. Верит, что «ситуация выпрямится». Все зависит, считает Полина, от характера, воли и оптимизма человека. Надо только не позволять себе опускаться до скуки, уныния и утомления. «Все уравняется на уровне наших душ». О вере Полина — человек не церковный. Но есть в ней трогательная доверчивость к богу. «У меня такая... непроизвольная вера. Мы все Бога никогда не видели. Какой Он — не знаем. Но когда я обращаюсь к Нему, Он смотрит на меня, а я — на Него. Я говорю Ему что-то, и моя душа разрывается на части... и до того я Ему верю, что поговорю — и все у меня получается, идет как надо. Я прошу за Лену, Юру, Танечку и ее мужа Леона, Катерину. Благодарю, что Бог дает жизнь и работу. Мне кажется, Бог меня понимает. Он — один. Он всех понимает». Держи день! «Мне не жалко, что жизнь моя проходит. А чего жалеть? Я этим свою жизнь не верну. Буду жить, пока жизнь моя длится. А когда смерть придет, как я уз-

Полина Немировская

495

наю, что со мной делается? Как узнаю, умираю или на свадьбу собираюсь?! Может, тыщу лет еще проживу... А жалко мне, знаешь, чего? День уходит. Завтра будет другой. Но уже совсем другой. А этот день, это сегодня не вернется никогда. Вот что больно... Поэтому — держи день! Пока держишь день, происходит что-то важное. Оттого, что ты держишь этот день, плохое в нем перебивается хорошим и хорошее передается в день следующий. Ты меня понимаешь, да?»