Полдень. Литальманах № 13. by Полдень. Литературный альманах.

Тринадцатый выпуск альманаха «Полдень» посвящается Году культуры в России

Полдень Литературный альманах

Выпуск 13 2014

Москва – Мытищи

Главный редактор Валентин Сорокин

В ДОБРЫЙ ПУТЬ...

Заместитель главного редактора Виктор Сошин

Дорогие мытищинцы!

Ответственный секретарь Лидия Сычёва Общественный совет Казанов Ю.Н. – председатель Ассоциации руководителей предприятий и организаций Мытищинского муниципального района Клычникова М.А. – директор Мытищинского историко-художественного музея Крючков Е.М. – председатель Ассоциации художников Мытищинского муниципального района Петрунин Ю.Я. – руководитель ЛИТО им. Дм. Кедрина Сошин В.М. – депутат Мытищинского районного Совета депутатов Сычёва Л.А. – прозаик, член Союза писателей России Уралова А.Г. – корреспондент официального сайта Мытищинского муниципального района Шаповалов И.А. – начальник управления культуры Мытищинского муниципального района Хавронич Р.С. – директор Мытищинской районной типографии Уважаемые авторы! Ваши отзывы на публикации и новые рукописи вы можете направлять по адресу: рolden2007@gmail.ru Адрес альманаха «Полдень» в Интернете: polden.ruspole.info Фотографии Вячеслава Нестерова, www.patriarchia.ru На обложке: храм Преподобного Сергия Радонежского на федеральном военном мемориальном кладбище в г. Мытищи

В преддверии Года литературы, объявленного Президентом России В.В. Путиным, сохраняя традиции, мы выпускаем 13-й номер литературного альманаха «Полдень». Наш альманах за прошедшие годы завоевал признание среди мытищинцев, среди читателей Москвы и Подмосковья. Литературный альманах заслуженно признан профессионально-авторитетным. Неслучайно журнал возглавляют выдающийся русский поэт Валентин Сорокин, талантливый прозаик и публицист Лидия Сычева, мытищинцы – известный общественный деятель и депутат нашего района Виктор Сошин и известный поэт, руководитель Литературного объединения имени Дмитрия Кедрина Юрий Петрунин. Наш альманах знакомит мытищинцев с новыми произведениями как признанных мастеров слова, так и набирающих творческую высоту поэтов и прозаиков. Авторы альманаха своевременно откликаются своими произведениями на события в нашей стране и за рубежом, тем самым способствуя сохранению стабильности и единства в нашем обществе. Выражаю признательность и благодарность редакции, Общественному совету и авторам альманаха «Полдень» за подаренные для нас, мытищинцев, произведения. В добрый путь, Альманах № 13!

Оформление – Татьяна Таранова

ISBN 978-5-91366-984-1 Подписано в печать 09.12.2014 Формат 60x90/16. Гарнитура PetersburgC. Бумага офсетная. Печать офсетная. Тираж 999 экз. Усл. печ. л. 23 Заказ №552 ИПО «У Никитских ворот» 121069, г. Москва, ул. Большая Никитская, д. 50а/5, стр. 1 тел.: 8 (495) 690-67-19 www.uniki.ru

ISBN 978-5-91366-984-1

9 785 913 66 984 1

С уважением, Глава Мытищинского муниципального района

В.С. АЗАРОВ

Выбранные места из украинской летописи

Очерк ИГОРЬ ШУМЕЙКО

ВЫБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ УКРАИНСКОЙ ЛЕТОПИСИ 1. КОНФЕТНО-ПРОЦЕНТНОЕ

ассу интересных сюжетов в истории Украинской гражданской войны 2014 года найдут любители батального жанра, но один оценил бы как шедевр и далекий от милитаризма, политики Франц Кафка. Вообразите: июнь 2014-го, тяжелейшие бои, повстанцы (о воюющих российских частях тогда не заводили речь и Яценюк с Гелетеем), итак, повстанцы стоят насмерть за населенный пункт Славянск, и вот сквозь кровь, огонь и канонаду – долгожданный клич примирения с той стороны, обращение президента Украины Порошенко: – Эй, повстанцы! 23 процента! И короткая пауза, несколько минут навалившейся тишины... Жители Донбасса подумали: что-то у них не то со слухом от тысяч разрывов. Или даже с сознанием, повредившимся от навалившейся дикости этого года. В первые мгновения не уловили смысла порошенковского обращения и далекие от зоны боев россияне, европейцы: – Что-что? Какие 23?! Чего процентов? И потом – разъяснение, что восхитило бы Кафку, Беккета и всех абсурдистов ХХ века: «Я предлагаю оставлять предприятиям Донбасса 23 процента прибыли!» О великодушный конфетный король! Вот и выбирай бизнесменов в президенты! Шедевр этот заслуживает куда большего внимания: кто сочтет за шутку, кто – за ключ понимания. – Дорогой, я ухожу от тебя! – Двадцать три процента! – Спасите, я умираю! – 23%! Уж не знаю, не могу подсчитать, какой процент, промилле правды промелькнул 18 сентября в вашингтонской речи Порошенко, но ин4

Мытищинский альманах

тересно ж увидеть искру признания – в абсолютно обвинительной речи! Он сказал: «Россия свершила агрессию под предлогом защиты русскоязычного населения». Предлог / причина, защита / агрессия – пока в сторону. Оставим только: «русскоязычное». И сопоставим с самым первым декретом этих монстров: Янукович только что бежал, до избрания «сладкого мужчины» (аналогия со старым фильмом) еще далеко, президентствует в / на Украине по факту – собирательный персонаж, этикеткой которого можно взять Сашка Билого. Все и навсегда должны запомнить тот первый декрет «майданных победителей»: запрет русского языка. Не то чтоб, к примеру: «Оставим Донбассу 15%!», а восстание поднялось под лозунгом: «Требуем 31%!», а им сквозь канонаду – тот процентно-порошенковский компромисс! Нет, casus belli был – покушение на язык. Вдумайтесь, какой повод настоящей гордости, свидетельство истинного достоинства: не за хлеб, конфеты или проценты – люди восстали за свой язык! И как это дивно и прочно связано с другим испытанием. В Отечественную из тысяч, миллионов возможных объектов защиты великая петербурженка Анна Горенко (Ахматова) выбрала: «Мы защитим тебя, русский язык! Великое русское слово!» 2. КРАШ-ТЕСТ УКРАИНЫ... ...Это название 1-й главы моей книги 2009 года. Собственно, я планировал так назвать всю её, но с ЭКСМО не поспоришь, да и некогда было: хотел успеть с книгой на избирательную кампанию декабря 2009-го (президента Украины выбирали в первых числах 2010-го). Хоть и с банальным титулом «10 мифов об Украине», но книга поспела, после харьковских выступлений несколько штук принесли на подпись. Обстановка в аудиториях Харьковского политехнического была идиллическая, помню лишь пару-другую «свидомых», стояли в дверях, потом присели на скамьи, вопросы задали почти корректные. Впрочем, главный из вопросов той агитационной борьбы и так витал в воздухе, пункт № 1 Ющенко: тот самый список претензий к СССР, России. «Голодомор», «эксплуатация Украины»... Сегодня, в 2014-м, эти «обиды» суммированы в майданном бестселлере Павла Штепы «Московство». Всех пунктов не перечислить, потому я начинал с одного глобального итога, неожиданного для многих. В 1990 году Дойче банк (ФРГ глубже всех была включена в советскую экономику) провел комплексный анализ: что ждет союзные республики в случае распада СССР? Никакой пропаганды, ученые, банкиры писали своим, 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

немецким бизнесменам: где будет перспективнее, где плачевнее. Результаты того анализа уровней промышленности, сельского хозяйства, образованности и однородности населения, многого прочего – в прессе тогда едва мелькнули (газета «Виртшафтсвохе», Дюссельдорф) и напрочь заслонились громадами всех последующих событий. А жаль, рейтинг 1990 года был совершенно замечателен. Весь «забег» угадан, если следить снизу: Таджикистан, Киргизия... За одним исключением: на первом месте не РСФСР, а Украинская Советская Социалистическая Республика! То есть можно бесконечно выбирать отдельные факты, колоть ими глаза соседу. Например, за Чернобыль и другие республики могут предъявить претензии Украине: «Ураномор!» Но вот интегральный итог совместно прожитых столетий. Главный рефрен антироссийской пропаганды это вроде закрывало, но оставалось много других тем, сказавшихся сегодня. Как был избран Янукович? Помню, за недели до выборов общий вздох русскоязычных харьковчан: «Голосовать будем за Януковича, за кого ж еще?» Именно вздох. Но его соперника встречали... 5 декабря 2009 года в Харькове торжественно открывали стадион «Металлист», реконструированный к чемпионату Европы. Ющенко и Янукович сидели в разных vip-зонах. После исполнения гимна положено слово президента, и... пять минут беспрестанного свиста всего стадиона... И это при том, что глава обладминистрации, нынешний вождь Майдана Арсен Аваков – ставленник Ющенко, полумиллиардер, кстати, сам «мовы не разумевший». А зам главы – тут уж «ющенковец» в буквальном смысле, родный племянник, сын президентского брата Петра. Того, что проболтался, что их батько к кофе пристрастился в немецком лагере... Вот так, между свистом и вздохом, прошли выборы президента. 3. КТО ВОЗВЕЛ ВОДОРАЗДЕЛ? В те спокойные дни выступлений я и получил вопрос журналиста ведущей харьковской газеты «Время». Даже не вопрос, «подводку» к само собой разумеющемуся ответу: «Считаете русских и украинцев – братскими народами?..» И вопрошавший корреспондент обернулся к аудитории. Скамьи харьковского политеха. Интеллигентные лица, говор, круг интересов – абсолютно тот же, что в Москве, Питере... Провести между нами черту любого цвета, хоть самого розового, – рука не подымалась, готовый штамп застрял в горле... Я ответил: «Не 6

Мытищинский альманах

считаю, – и после тяжело нависшей паузы пояснил: – Считаю русских и украинцев – одним народом». В контексте общего разговора ясно было: под «русскими украинцами» имелся в виду Восток, горящий сегодня. Книга, которую я тогда представлял, как раз и раскрывала, что «галицаи» – другой народ, выведенный, что примечательно, вокруг синтезированного языка. И в статьях, разных ТВ-радиошоу я предлагал вдуматься, обратить внимание на почти забытое признание главного «самостийника» Михаила Грушевского в его «Истории Украины»: «Московские послы домогались, чтобы на Переяславскую Раду созвано было все войско – дабы подданство Москвы было принято общим решением всего войска». Понимаете? Решения могут принять келейно, сговором нескольких лиц, давлением какой-либо партии или всенародно. Споры накануне Переяславской Рады были по поводу, как сегодня говорят, формата. Зная волю народа, опасаясь частных влияний некоторых вождей... московские послы с Бутурлиным и домогались созыва всего войска! А для чего б, по-вашему, еще? Для списания своих «представительских расходов» на большее число участников, как это теперь называют – «оупен эйр» в Переяславе? Рада 1654 года соединила разорванные в XIII веке части русского народа, «шов» быстро зарастал. Мазепа как раз и пытался сделать то, чего опасались в Переяславе: навязать решение нескольких лиц – народу. Украинские священники (Феофан Прокопович, Стефан Яворский, еще десятки имен) заняли ведущее положение в Русской православной церкви. В правящей элите – Безбородко, Разумовский... В итоге слово «малоросс», приложенное к кому-то, значило не больше, чем «сибиряк», «волгарь»... – дополнительное географическое уточнение к «русский». В правовом отношении – полная однородность малороссийских и центральных губерний. Крупное испытание от «Евросоюза начала XIX века», наполеоновское вторжение – идентичное поведение: сбор средств, ополчений. Профессор Киевского университета Св. Владимира Т.Д. Флоринский («Лекции по славянскому языкознанию»): «Малорусский язык есть не более как одно из наречий русского языка... составляет одно целое с другими русскими наречиями... Факт целости и единства русских наречий в смысле принадлежности их к одной диалектической группе считается в современной науке истиной, не требующей доказательств. Жители Малороссии в этнографическом отношении представляют не самостоятельную славянскую особь 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

(в противоположность, например, чехам, полякам, болгарам или сербохорватам), а лишь разновидность той обширной славянской особи, которая именуется русским народом». Но начиная с 1820-х годов запускается долгий процесс, я его называю «вторичная украинизация». Духовное формирование, образование Украины было сдано полякам. Со вздохом признает Данилевский: «Восстание ничем другим не объясняется, как досадою поляков на неосуществление их планов к восстановлению древнего величия Польши, хотя бы то было под скипетром русских государей. Но эти планы были направлены не на Галицию и Познань, а на западную Россию, потому что тут только были развязаны руки польской интеллигенции – сколько угодно полячить и латынить. И только когда, по мнению польской интеллигенции, стало оказываться недостаточно потворства или, лучше сказать, содействия русского правительства, – ибо потворства все еще было довольно к ополячению западной России (курсив мой. – И.Ш.), тогда негодование поляков вспыхнуло и привело к восстанию 1830-го, а также и 1863 года» («Россия и Европа», 1871). «Внедренiе «Украины» началось еще при Александре I, когда, ополячив Кiев, покрывши весь правобережный юго-запад Россiи густой сетью своих поветовых школ, основав польскiй университет в Вильно и прибрав к рукам открывшiйся в 1804 году Харьковскiй университет, поляки почувствовали себя хозяевами умственной жизни малороссiйскаго края... Украинскому юношеству внушалась мысль о чуждости общерусскаго литературнаго языка, общерусской культуры, и, конечно, не забыта была идея нерусскаго происхожденiя украинцев. Гулак и Костомаров, бывшiе в 30-х годах студентами Харьковскаго университета, подверглись в полной мере действiю этой пропаганды...» – Н.И. УЛЬЯНОВ: ПРОИСХОЖДЕНIЕ УКРАИНСКАГО СЕПАРАТИЗМА (New York, 1966). Но главным мотором «вторичной украинизации» стала галицийская полиция и интеллигенция. «Лоскутная империя» Австро-Венгрия, смертельно боясь отпадения этой области, доставшейся от польских разделов, превратила Галицию в уникальный полигон. Вековая селекция была дополнена настоящей «зачисткой» в Первую мировую: знаменитые концлагеря Терезин, Таллергоф, где «неогаличенных», носителей русского духа, австрийцы уничтожали даже с большей интенсивностью, чем их ученики во Вторую мировую. 8

Мытищинский альманах

4. В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО... Два грандиозных эксперимента известны в новой истории: воскрешение иврита в Израиле, 2000 лет как официально мертвого языка. И... внедрение галицийской «мовы» на Украине. Примеры для интеллигенции поучительные, может, даже лестные, свидетельства силы, возможностей: нации создавались вокруг языка. Хитрый конструктор Михаил Грушевский, глядящий на нас со страниц украинских учебников, 50-гривенной банкноты, вместе с Иваном Нечуй-Левицким упорно создавали, в противовес русскому языку, новый украинский язык. Современный харьковский филолог Георгий Геращенко приводит простые, доказательные примеры: в начале XIX века украинское наречие было понятно русскому на 90%. Михаил Коцюбинский в статье «Иван Франко» приводит украинское стихотворение 1838 года на не прооперированном языке: Пріятным чувствомъ упоенный, Вхожу в отечественный градъ: Се холмъ я вижу возвышенный, Где церковь – матерь русских чадъ. Днесь мѣсце горде, где предъ вѣки Стоялъ монаховъ бѣдный домъ, Котри, покинувъ человѣки, Творца превозносили въ немъ.

Филологи-синтезаторы перебирали словарь, слова, близкие великорусскому наречию, отбрасывались, взамен выдумывались или переписывались кириллицей польские. Итог работы, векового галицийского впрыскивания: «мова» стала понятна россиянину на 20–30%, и процесс искусственного удаления продолжается. Цинично прикрывались Тарасом Шевченко, но его лексикон прооперировали столь же жестко. Вот Грушевский хвалит своего сторонника Я. Загоруя: «Он критиковал своих сограждан, признающих лишь «язык Шевченко» и отбрасывающих литературу на украинском языке из-за хотя одного незнакомого слова, с иронией заявляя: «Мова Шевченка – на меншім вони не помиряться. Треба полишити їх так. Нехай чекають, аж Шевченко встане и буде писати їм в газетах, перекладати популярні книжки, писати историчні чи критичні праці... Тим більше, що Шевченко не встане»». – Радостная пляска на могиле формального «отца-основателя»: «Нехай чекають (ждут), а Шевченко не встане»! 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

5. ЯЗЫК ДО КИЕВА ДОВЕДЕТ... А «МОВА» – ДО ВАРШАВЫ Сегодняшняя работа. Вячеслав Панфилов (вполне кацапская фамилия) в статье «Украинская терминология должна иметь собственное лицо» (Киевский вестник, 1993) требует заменить все термины, похожие на русские. Вместо привычных слов внедряют якобы исконно украинские: «спортовець», «полициянт», «агенцiя». Всё взято из польского: sportowjec, policiant, agencia... Музыкальная «группа» (по-украински «група») дерусификаторам тоже неприемлема. И польское звучит слишком по-москальски: grupa. Взяли скотоводческий термин «гурт» (стадо). Правда, нынешний львовский ансамбль «Океан Эльзы» все десятки лет своих гастрольных чёсов по России стеснялся указать на афишах, что они (на языке поддержанных ими националистов Майдана) – гурт. Термины, совпадающие с русскими: виток, гайка, генератор, катушка, коммутатор, реостат, статор, штепсель... Заменили «истинно украинскими»: звiй, мутра, витворець, цiвка, перелучник, опiрниця, стояк, притичка... Откуда?! Откройте польский словарь: zwoj, mutra, wytwornica, cewka, przelucznick, opornik, stojan, wtyczka. Да, «свидомый лингвист», лезущий в польский словарь и ксерящий оттуда целые страницы, – смешон. «Спортовець» вместо «спортсмен» – убогое польское заимствование. НО... сам «русский» спортсмен – не есть ли такое же заимствование? – Конечно, это английское слово sportsmen. Тут-то мы подходим к самой сути. Русский язык, как и другие, полон заимствований. Но смотрите, какая разница: два типа заимствований. 1. По приоритету создателя. По времени появления предмета. Англичане дали нам большинство спортивных игр. Что ж, назвались спортсменами, побежали играть в футбол! Нет принуждения! Генератор, коммутатор, реостат, статор – не мы их изобрели, что ж, возьмем с благодарностью и вещь, и имя. Включим их в жизнь! Зато уж если мы первыми запустим спутник – его так же, с именем, возьмут и у нас! 2. По времени получения бюрократическими «языкотворцами» государственной и полицейской власти над носителями языка. Получили своего президента в Киеве – и посыпались: звiй, мутра, витворець, цiвка, перелучник, опiрниця, притичка... 10

Мытищинский альманах

В первом случае даже сами даты появления заимствований вязыке – это даты свершений, даты развития, жизни, обновления. Не по вражде к русскому языку при царе Петре внедрились какие-нибудь там... астролябии, бушприты. Даты этих заимствований – тут и солено-йодистый запах моря, и вкус Гангута, Чесмы, Синопа. Вехи роста, жизни. По дате заимствования того ж генератора можно точно узнать дату прочтения на Руси первой книги – без посредства свечи и лучины! НО... по датам явления опiрници, притички – мы только вычислим год, когда застарело-обиженные незалежники дождались-таки своего полициянта в Киеве, залезли в польский словарь и наксерували оттуда дюже много усяких словечек. То есть заимствования из чужих языков (культур, генофондов, религий) бывают на восходящей и нисходящей исторических линиях. Дух народа, выбор, исторический оптимизм – или отсутствие такового. Духовно здоровый русский москвич или харьковчанин только усмехнется на парламентских или академических борцов за чистоту языка да и возьмет в руки циркуль, или даже – штангенциркуль, или побежит на хоккей, теннис. Частный ракетно-авиационный случай. Только вдумайтесь: потомки Кожедуба, Грицевца, ракетного гения Глушко, Поповича, Антонова (принципиально не заглядывал в интернет по его 5-му пункту, достаточно, что делал свои «Антеи» в Киеве), создателей самых страшных ЮЖМАШевских (Днепропетровск) ракет должны переучиваться на... польский язык, язык абсолютно нетехнической нации. Абсурд, все равно что британские морские уставы переводят на монгольский или тибетский язык. Картина видится такая. К варшавскому «вченому пану» робко тянется какой-нибудь щирый Верстюк (дописавший за Грушницкого окончание «Истории Украины») или тот Вячеслав Панфилов: – А извольте, ясновельможный пан, оглядеть свою телегу, на коей вы сейчас изволите сидеть, дай Боже всяческого здравия вашему заду. Урозумейте все её технычные тонкости, колесы, дышло там, рессоры, или еще чи шо... и сообразно тому придумайте нам уподобну замену цыим москальским: «шасси», «элерон» и «камера сгорания»... Хороший бизнес может образоваться у вченого пана (если опять не сдаст, как шинкарство или как сдавал когда-то православные церкви в аренду, и не пропьет)... 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

Интересный и характерный пример. Лучше всех возразил наемному «украинизатору» Панфилову – талантливый харьковский писатель Юрий Геращенко! Именно его примеры убогих польских заимствований я часто использую в своих статьях, интервью. А если взять выше... Попалась мне как-то книга «Сто сталинских соколов» – о самых выдающихся наших летчиках Второй мировой войны... Никогда ранее я не тасовал, тем более героев войны, «по 5-му пункту», но тут уж сама идея сопоставления захватила, и я пробежал, выхватывая только самые показательные фамилии. Кого-то наверняка пропустил, но уж по всем выбранным – специально заглянул в личные дела, удостоверился, что все они – украинцы, асы, Герои Советского Союза. Итак, в сотне лучших летчиков: Горбачевский, Архипенко, Мотуз, Кожедуб, Катрич, Коломоец, Химич, Балюк, Назаренко, Глинка, Каравай, Ковачевич, Беда, Мыхлик, Чепелюк, Брандыс, Кирток, Недбайло, Мирович... Примерно половина, какая-то прямо авиационная мания русских украинцев. А на другом журналистском вираже мне довелось познакомиться, долго беседовать, потом и опубликовать серию статей о наших космонавтах. Космонавт-4, Павел Романович Попович, по совпадению – глава украинского землячества в Москве, рассказывал, как украинские песни, что он пел на орбите, получается, транслировались на весь мир. А в году эдак 2003-м, задолго, поверьте, до начала сбирания «украинского досье», я опубликовал в энциклопедии «Люди нашего тысячелетия» рассказ об Анатолии Павловиче Арцебарском, Герое Советского Союза, украинце из маленького поселка Просяное на Днепропетровщине, командира именно того космического экипажа, что взлетел в мае 1991 года из СССР... Англичанка из их экипажа Хелен Шарман вернулась скоро, еще в СССР, а они работали на станции «Мир» до глубокой осени, получая «веселые» вести и размышляя: в какую именно страну им придется приземляться? Сегодня он – полковник российских ВВС (в отставке), отец пяти прекрасных детей, работает в Москве... Нация открытая, растущая, собирающаяся жить, покорять и море, и небо, – она возьмет и штурмана, и пилота, вставит их и в штатные расписания, и в песни. А зарывшиеся обиженными кротами будут перебирать-перещупывать: аэропорт... aeroport... лэтовыще. Им-то эти перелицовки – не для дела, не для жизни! Им-то неважно, что незалэжный оператор, вставший к старой советской зенитно-ракетной системе, сшибет ею над Черным морем рейсо12

Мытищинский альманах

вый авиалайнер, или лэтовик, запутавшийся со звiйями, сорвавший мутру з цiвкой и перелучником или опiрницю з притичкой... врежет свой МЫГ-29? – нет, то был СУ-27, – в толпу людей, собравшихся на лэтовищный праздник... Но самое унизительное «творчество» синтезируемой нации – изыскания «корней украинства», жалкие попытки набиться в потомки к маленькому племени укеров, живших на берегу речки Укер, близ Эльбы. Хотя «История Украины» Грушевского, «Библия» украинскости, свидетельствует: жители и правители Киевской Руси и далее украины (окраины) Польши называли себя – русскими. Украинцами их называют задним числом – в авторском тексте историков XIX–XX веков. Правда, нужно признать, слова «Украина, украинцы» имели хождение – как поэтические образы, в думах и песнях. И в этом смысле Грушевский дает все же пояснение слову «Украина». Пройдя хронологически – три четверти своей «Истории» (если строго считать от антов и прочих племен – до 1917 года), на странице 172, он приводит песню и сразу – комментарий: «Зажурилась Украiна, що нiде прожити... Поднепровье обратилось в пустыню. Но именно эти роскошные, дикие пустыни, этой край крещеного мира, потому и получивший специальное название Украины, привлекал к себе население своим диким привольем...» Это и есть первое (и последнее!) пояснение происхождения слова «Украина» в их главной книге! Но, согласитесь, это пояснение этнографа, собирателя фольклора, песен, к тому ж неизвестного, неуказанного периода происхождения. Как если б из комментария на «Камаринскую» – вывели новую нацию. «Камаринский бойкий мужик»? – значит, национальность – «камаринец». Это пояснение ученого: край крещеного мира?! («И на весь крещеный мир – приготовила б я пир...») И можно ли вообще указать какой-нибудь документ со словом «Украина», подобно тому как в приведенных документах даже и гетманской эпохи стоит: Россия, российский – кроме польских служебных бумаг, где говорится об их, польской украине. Но вот часть 4 (страница 375), где от невинного чередования русский / украинский Грушевский переходит к тяжеловесному пояснению подписи на даре Мазепы. Классически ясный случай, Мазепа дарит в Иерусалим антиминс, серебряную доску с надписью: «от Мазепы, российского гетмана». 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

Грушевский комментирует: ««руського», того, что теперь называется украинским, – смешение названий, не вредившее тогда, но давшее себя почувствовать в наше время...» Вот так. Теперь он, термин, будет нам служить, но о происхождении – ни слова. Собственно, и во всей 700-страничной «Истории Украины». Правда, последняя глава, «Украина под игом тоталитаризма», дописана доктором исторических наук Владиславом Верстюком. Ну как оспорить этот факт: известная часть в прошлом (Киевской) Руси – первый раз была названа Украиной поляками. Когда во время, недолгое, в общем, в сравнении с протяженностью всей истории страны, это была действительно – часть (Край, Окраина, Украина) государства Речи Посполитой. Позже эта часть Киевской Руси называлась Окраиной-Украиной Российской империи. Украинный, окраинный – географическое понятие. В нем есть служебность, функциональность, но нет – оценки. Управляя страной или даже... футбольной командой – просто необходимо различить, словесно разграничить центр, окраину, север, юг, право, лево. Например: крайний защитник, крайний нападающий. Ну попробуйте вообразить спор: – Как успехи? Меня признали лучшим полузащитником «Спартака»! – Фи! А меня признали – (у)крайним полузащитником «Динамо»! До вхождения части (Киевской) Руси в Речь Посполиту – термин «Украина» для нее имел бы смысла не больше, чем «выработка электроэнергии», «синхрофазотрон». Только в XIX веке появилась группа людей, которые стали более акцентированно произносить слово «Украина». Потом появились люди, выкрикивающие это слово, потом – и сопровождающие его произнесение стрельбой... А пока варилось это галицийское филологическое зелье, Россия, СССР упорно наращивали «тело» Украины. Гигантская Слобожанщина, Харьковская, Донецкая, Луганская, часть Запорожской, Днепропетровской областей, Новороссия (Одесская, Херсонская...), Крым – сугубо российские приобретения, данные малороссам под расселение. И впрыск галицийщины в итоге осуществлен в государство, в 7–8 раз превосходящее богдано-хмельницкую Украину.

Мытищинский альманах

6. «СРАВНИТЕЛЬНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ» Но... языковый яд Грушевского, взращенная на нем интеллигенция не были бы всесильны без политических болезней, к которым и возвращаемся. Почему маленькая вотчина Степана Бандеры оседлала Украину? В том и актуальность слова, что в некий момент ряды букв обращаются – рядами бойцов. Если это не случайное словцо, словечко – над словом веет Дух, движущий массы... и нельзя не признать, что ареал «галицийщины» со времен Бандеры расширился неимоверно, по Днепр и далее. «Мова» сильнее? Или её носители? О сравнении сил народных движений комментариев пока не было. Такая проникающая, как радиация, толерантность: «все народы равны, значит, и народные протесты тоже». Хотя все прекрасно видят, что потенциал бунта тысячи западенцев зимой 2014-го пересиливал протесты ста тысяч левобережных. В феврале-марте мы одновременно с Александром Прохановым выступали в Западной Сибири. С разными книгами приехали, но вопросы шли – только Украина. Александр Андреевич со вздохом констатировал: «Западенцы на Майдане – бешеная энергия, готовы бежать, стрелять, драться, а проходящий съезд в Харькове напоминал собрание пенсионеров. Русский народ после 1991-го разобщен, болен». Вспоминая ту мартовскую антитезу «брутальных» галицаев, орущих, бегущих за Ярошем, и смирных харьковчан, переводящих вопрошающие взгляды с Добкина на Кернеса, во-первых, отмечу, как искренне, почти автоматически Александр Проханов ответил о восточных украинцах: «Мы, русские...» Во-вторых, все ж уточню. Даже не в гигантском Расколе 1991-го дело. И «западенцы» не здоровее. Просто украинцы левобережья, как и все русские (чем особо и важен пример!), – народ государственный, давно вставший в строй. Достоинства в строю порой противоположны «вольным»: дисциплина, ожидание приказов начальства и сопутствующий конформизм. Миллион раз повторено: «Бремя Империи истощило, придавило русский народ». НО... чем реально наполнена эта формулировка? Что, люди с отдавленными руками-ногами? Истощенные, шатающиеся дистрофики? Нет же. Это «реактор империи» использует энергию расщепления общинных, семейных связей. Вылетевшие частицы легко мобилизуемы, перебрасываемы на стройки, целину, 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

армии-флоты, «на помощь братским странам». И, отдавая всю свою энергию – империи, они передоверяют ей то, что раньше было семейным, общинным делом, условно говоря – воспроизводство себя самих. Потому сегодня и спрашивают с правительства: где воспитанные (и в достаточном количестве!) дети, где достойная жизнь стариков? Где безопасность? Видите, это уже в равной мере о Харькове и о Москве... В больших войнах, правильных сражениях «государственные» выигрывали всегда, но в «индивидуальном (бандовом, общинном) зачете»... африканцы в Англии сильнее англичан, во Франции – французов. Тех французов, что несколькими тысячами легко покорили пол-Африки. Обидно? – Но цыгане сильнее и всех их. Тысячи лет без помощи государства поддерживают свою безопасность, демографию, выхватывая порой самые доходные сферы деятельности (см. наркоторговля). Непричастность государственному строительству – сила «западенцев» в бунташный период. Ничего сложнее, чем «рядовой – сотник – вождь», не требуется. Их удача, что они только декларировали построение своей «Бандерии», мечтали о ней – живя в русском государстве! Да попробуй они возвести выше второго этажа «здание государства», со всеми его правилами, сложностями, объемным (чтоб больше даже 150 слов!) законодательством, прокуратурой (вспомним Сашка Билого в стенах этой организации), – придавит не слабее других. Это не злорадство, наоборот, признание, что, хоть и называют их за дикие поступки «бандерлоги», – они подвластны общим закономерностям. Знакомый филолог Владимир Середин, киевлянин в 1960–90-х годах, фиксирует долгий процесс диффузии представителей галицийского меньшинства во все киевские структуры: ЖЭКов, главков, редакций газет, министерств. Кумовство – слово, хорошо понятное по обе стороны Днепра, но именно в случае меньшинства оно получает выраженный вектор. Как железные опилки в магнитном поле. Я посвятил отдельную статью в ЛГ «Теореме меньшинств», доказывая её действенность для религиозных, национальных, сексуальных групп. Понятно, какая именно из сфер «Теоремы» вызвала наибольший интерес, поток комментариев, но все ж не для стяжания титула гомофоба я старался доказать, что в современном обществе выигрыш меньшинств гарантирован соединением у них всех прав большинства (демократия!) + наличием дополнительных «прав меньшинств», лоббистских организаций. 16

Мытищинский альманах

Венчает этот процесс реализации «меньшинского ресурса» – глава УССР Леонид Кравчук, родом с Волыни, «западенец» в квадрате, ненавидевший русских с детства. Осьмушка получила власть над семью восьмыми Украины. По мнению Джульетто Кьеза, именно Кравчук вырвал из пьяных рук Ельцина «беловежский развод». И сейчас на восставших русских украинцев мы смотрим не только как на братьев, но... как на самих себя – в условиях «не дай Бог никому». Прикидываем. И самый трагичный опыт – это опыт. И что наблюдается? При потере последних надежд на Киев, правительство искомая пассионарность русских, русских украинцев быстро растет. Ощутив себя «свободными атомами», меньшинством, они повели себя столь же энергично. Но самое свежее, хотя и грустное подтверждение «русскости» той части украинцев, что была захвачена «галицийской» волной... 15-летняя девчонка, разливавшая в Одессе «коктейли Молотова», узнав о десятках жертв, покончила с собой. Точно – не «бандерлог».

7. ЕДИНСТВО РУССКОГО И УКРАИНСКОГО... ...Это не лозунг, а лишь честно изложенная история... кстати, моих предков включительно. Прокоп Шумейко привел Нежинский полк Богдану Хмельницкому, осаждал Кодак, попал в письменную историю Украины (польский гарнизон Кодака сдавался по официальному, сохранившемуся договору). Погиб, будучи 80 лет, в Берестейской битве. В XIX веке Шумейки вместе с тысячами семейств переехали на Дальний Восток, в Уссурийское казачье войско. Оно в цепочке: Донское, Кубанское, Яицкое, Забайкальское, – было последним по хронологии (рубеж XIX–XX веков), да и по географии (дальше – Тихий океан). Там родились прадед, дед, отец, я. (В 1970-м отца, инженера, изобретателя в сфере алюминия, перевели в Москву.) Свидетельствую: и на Дальнем Востоке украинцы сразу слились с русскими, а «мова» – с речью. Смешно даже вообразить, что в тамошних общих станицах были какие-то «уполномоченные по русификаторству». При половине населения Приморья – малороссийских выходцах разница в облике, речи отсутствует. Еще одна судьба: атаман Семен Мотора с козацкой дружиной выдерживает страшную польскую осаду. А его дружина, в украинском значении слова, жена Варвара – настоящий снайпер, вызвавшая 13 / 2014

Игорь Шумейко

Выбранные места из украинской летописи

польскую ненависть и стрельбу по каждой замеченной на крепостных стенах женской фигуре. Вот Семен с дружиной и Варварой в тяжелых боях отступает, уходит в Россию. И вот они уже осваивают Восточную Сибирь, оставляя в том числе и такую память: на Дальнем Востоке две рядом стоящие сопки часто по-народному зовут «Варварины груди». Вместе с тезкой Семеном Дежневым и Михаилом Стадухиным Мотора присоединял к России Чукотку, прошел на кочах (лодках) будущим Беринговым проливом. И где-то на тех берегах однажды у них учинилась сильная драка. Представляете: Дежнев и Мотора били Стадухина. Они хотели простить ясачные долги («Эти и так бедные!»), а Стадухин был за жесткое взыскание. А гордый, славный гетман Дорошенко? Столько лет в борьбе за самостийность маневрировал он между Польшей, Россией и крымскими татарами, принимал турецкое подданство... но в итоге все же Россия стала его пристанищем. В 1679-м был назначен воеводой в Вятке, три года спустя получил село Ярополче Волоколамского уезда Московской губернии, где и умер в 1698 году. И знаменитый портрет Петра Дорошенка, с мужественным, могучим подбородком, прямо-таки икона нынешних «самостийников», украшающая и «Историю» Грушевского, – это ведь надгробное изображение в упокоившем его Волоколамском монастыре... Демьян Многогришный, гетман левобережной Украины. Дорошенко исхлопотал у константинопольского патриарха проклятие Многогришному, снятое по ходатайству московского царя. Гетмана Многогришного с братом, приговоренных к смертной казни, помиловали, и... вот они в Сибири. «В 1682 году была попытка отнять у России Забайкалье: монгольский князь Батур-Очирой-хан с двадцатитысячным корпусом вступил в наши пределы; но посланный против него сын боярский Демьян Многогрешный рассеял ватаги Очироя, и с тех пор Байкал навсегда остался в руках России» (П.И. Пежемский, «Панорама Иркутской губернии»). Узоры подобных судеб собраны в главе «Евразийские арабески» упомянутой моей украинской книжки, как драгоценное украшение. Освоение Сибири, настоящее Общее Дело, которое, по нашей поговорке, «на безделье (например, исследование 5-х пунктов) не меняют», – сплачивало лучше любых речей. Евразийство, которое сегодня «открывают» как «нац. идею», – двигало русско-украинские судьбы. А безделье, или «сон разума, рождающий чудовищ», Александра Первого, подарившего (в духовном смысле) украин18

Мытищинский альманах

цев – полякам, создавало те трещины, в которых заводились Грушевские а в конечной стадии развития и Бандеры. 8. ЗИМНИЕ ИГРЫ 2014-ГО Тот вздох, с которым выбирали Януковича, обернулся стоном не сразу. Четыре года рейдерства, коррупции, «семейственности» родили протестную массу. Соцопросы на Майдане: 27% русскоязычны, 18% двуязычны. Явилась и целая колода лидеров, но прежде чем раскладывать из них пасьянсы, нужно учесть важнейший факт. Майдан – пункт информационной войны. Главный стержень всех цветных революций (уже целый гербарий собрался, начиная с «Революции роз») – «мировые СМИ». Назначенные ими в «мирные демонстранты, народные массы» могут спокойно использовать снайперов, «коктейли Молотова»... А у противников недопустимыми станут и водометы, и резиновые пули. Легитимность так же, как и степень вооруженности / мирности, – распределяется. Назначается, у кого революция, у кого путч, законный президент / диктатор, народное правительство / режим. Именно мировые СМИ, а затем европосредники определили круг лиц, вдруг ставших равнозначными президенту страны, подписывающих с ним договора (февраль 2014-го). Степень серьезности этих «избранников»? Лучший пример дал Кличко, вызвавший на боксерский ринг президента Януковича. Кто кого нокаутирует, тот и в политике прав. Гениально! Будет-таки в / на Украине истинно легитимный президент... Пока какой-нибудь чемпион, а то и вовсе кандидат в мастера спорта по спортивной стрельбе не скажет: «Ну, Клич, становись в боксерскую стойку!» И щёлк затвор: «Все равно ж тебя эта, Вика Нуланд, фак её... в правительство не брала...» Но, как давно заведено, после Олимпийских игр идут – Паралимпийские... и тут появление Юлии Тимошенко... на коляске сгустило майданно-спортивные ассоциации до гротеска... Недооцененный в потоке бурных новостей момент: националисты Яроша, оседлавшие Майдан, НЕ требовали освобождения Тимошенко. То было условие Рады, хотя и захваченной сугубо майданным методом. Из кипящей оппозиционной каши западом выхвачены: Кличко, Яценюк, Тягнибок. Задание: вызволить Тимошенко, встать под её начало. Потому первый шаг: главой Рады, врио президента сделать её соратника Турчинова. Выполнено. Отдельная задача Тягнибоку: замкнуть на себя националистов. Не выполнено. (Выполнимо ли?) 13 / 2014

Игорь Шумейко

Поэзия

Именно Тимошенко – давно признанный Западом политик, поддержанный и в тюрьме, когда, надо признать, многим её положение казалось безнадежным. НО... в числе пунктов достоинств, обеспечивших ей такой респект, – умение договариваться с Москвой, что она демонстрировала на всех постах, по всем пунктам. Эксперты просчитывают контуры новых договоренностей: контроль Киева над Востоком, «послабления» Крыму и... Украина опять – покупатель, транзитер российского газа. Ведь Россию она только в этом качестве и интересовала? Сколько ни обличай цинизм, но именно такой ход устроил бы майданных и российских политиков. Ведь все прошлые смены караула у «газо-транзитера» – Кравчук / Кучма / Ющенко / Янукович – проходили, а трубное статус-кво сохранялось. Принципиально новый козырь ожидался у России в 2015-м: пуск «Южного потока». Но... последняя смена караула не обошлась без привлечения «западниками» (Кличко, Яценюк) – «западенцев» (Тягнибок, Ярош) и, объективно говоря, народных масс. Средние в социальном, географическом отношении украинцы, те самые тысячи киевлян, презиравших Януковича, те 27% русскоязычных, подсчитанных на Майдане. А если смена власти в Украине впервые связана с народным движением, то и в России сейсмический толчок отзовется «народно». Как? Поможет он Путину или, наоборот, только сузит возможности дипломатического маневра? Цинизм политики в том, что самое выгодное для России было – выждать, дать ярошским майданерам показать себя. Кроме погромов, бандитства, естественно, не вышло бы ничего, убедились бы даже «европосредники». Не говорите: «Это безнадежно», – вспомните, как медленно, но все ж пробила информационную блокаду правда о том, «кто начал в Цхинвале». Тогда и не «бандеровская» часть Майдана поверила бы: если уж паны из Евросоюза признают черное черным, то тогда конечно. Но... дать им проявить себя – значит жертвовать тысячами людей. Вот в чем и была главная сложность российского руководства. Украина («Государство Украина») – позволила сделать себя тараном, которым бьют по России.

ВАЛЕНТИНА ПОПОВА

МОСКВА И СМОЛЕНСК Замечательному пианисту-смолянину Вячеславу Исрафилову

Леса и холмы в очертаньях нерезких, Мелькают посёлки – скопления звёзд. Четыреста вёрст от Москвы до Смоленска. А что для России четыреста вёрст! С рассветом покинешь Москву, ну а к полдню – Любуйся Днепром со смоленских высот. Стою и любуюсь. И с горечью вспомню, Куда от Смоленска он воду несёт... И Днепр, и Москва-река – реки родные, Со склонов Смоленско-Московской гряды. Какие ж безумцы, злодеи лихие Велели Днепру стать рекою беды! Кто мог, надышавшись заморским дурманом, Священное, кровное братство забыть! И зомби шагают толпой по Майдану, Готовые сбросить, поджечь и убить. На них – ни управы, от них – ни защиты. Дозволено всё, и пощады не жди.

Мытищинский альманах

13 / 2014

Валентина Попова

Поэзия

Одежда их сваркой термической сшита, И фордовский двигатель бьётся в груди. У них – ни мозгов, ни сосудов, ни нервов. Должно быть, любой бы спокойно смотрел, Как бомбы рвались у Днепра в сорок первом, Как люди метались, как город горел.

НИКОЛАЙ БОРСКИЙ

РУСЫЙ ВСАДНИК

Не будут забыты те грозные годы. Их память тревожна, их память жива. А Днепр от Сычёвки несёт свои воды, И в вечном родстве со Смоленском – Москва.

С П О Ж ЕЛАНИЕМ П О БЕДЫ Донбасс не лезет с хунтой в драку: Протест его – не меч, а щит, И «западняку – на гиляку!» Никто в Луганске не кричит. «ПСов – на ножи!» – не объявляет С великой доблестью народ... Картина кровью: банда лает, А Новороссия грядёт! РУССК О Е П О ЛЕ В.Б. Румянцеву

Стеклянно озеро от зноя, Трепещет марево вдали, Коровы после водопоя В скупую тень кустов легли. Бежит дорога полевая Среди увалов и жнитва, Надеждой душу окрыляя, Что наша родина жива, В которой вольным ветром движим Флот облаков за окоём И не убит пейзаж бесстыжим Всесокрушающим ворьём.

Мытищинский альманах

13 / 2014

Николай Борский

Русый всадник

И эти пажити и рощи Как будто шепчут мне, что ей Рукой подать до прежней мощи, А после стать ещё мощней.

НА ЗАДВО РК АХ День безоблачный, свежий, подталый, Всклень забитый сугробом овраг, Хаос мыслей, порывов, деталей, Сногсшибательный, как Пастернак.

Нашлась бы только в ком отвага Гнилой режим всерьёз качнуть: Ведь нам до пропасти – полшага, До полной гибели – чуть-чуть.

Слишком оторопь, весь задыханье, Чувств разброд и смятенье ума. Это там, это там за дымами – Пошлых тяжб и страстей кутерьма.

В разоре Русь, вражда клубится... Но где воитель молодой И где заветная криница С живой спасительной водой –

Это там я попал ненароком В непотребство посадских хрущоб, Посрамлённый насмешником-роком, О столице мечтавший взахлёб –

Чтоб кладенцом, добытым с бою, Змеиный узел разрубить Да из ковша водицей тою Сограждан снулых окропить?

Я, на пару со змием зелёным Всласть вкусивший прописочный ад То за твёрдым стовёрстным заслоном, То с клеймом ЛПЗ возле МКАД,

Зовёт, ведёт вперёд дорога, И мысль рождается, светла, Что лишь до времени, до срока Нас ворог выбил из седла.

Слободской и вагонною стужей Изводимый на этом пути, С приговором, что местности лучшей Мне уже никогда не найти.

Не зря за паволной воздушной Борок, как полк засадный, бдит, Рябит стерня бронёй кольчужной, На склонах сталью харалужной Обочь пути ковыль блестит

Пот градирен, окраин морока, Котлованов растерзанный вид, И в испарине блёсткой дорога, И навыворот пустошь лежит,

Среди просторов златозвонных В заволжской солнечной глуши... И рыжим отроком подсолнух Мне улыбается с межи.

Мытищинский альманах

Где на корке чернёного наста Я равняю с дыханием шаг И стихами из Экклезиаста Утоляю печаль кое-как.

13 / 2014

Николай Борский

Русый всадник

*** Поэты наши модные В года шестидесятые, Глашатаи народные, Творцы лауреатные –

К АРТ А РО ССИИ Сиротская погода и страна – Воронежская, пермская, тверская... Слеза мирская крепко солона, Хотя в ней вечно спрос и поиск рая.

Властями приручённые, Всосав доклад про Сталина, Покрыли культ по-чёрному, Хоть сами же прославили.

Катынь ли, Чердынь – сплошь бедынь-седынь, Век – взмах ресницы, жизнь печальней вздоха, И с гробовыми выплатами Кцынь, В лесах калужских деревушка-кроха.

Ленинолюбы истые С идейностью натужною, Слегка нонконформистские Фрондёры показушные.

Гордынь-хвалынь давным-давно в былом. Мир перед нами – брошенное поле. Что с кровью взято, пущено на слом: С азартом – властью, массой – поневоле.

Разок пришлось лишь выстрадать За фигу их карманную, Когда партийный выскочка Им дал острастку пьяную.

Но всё ж не кануть отчине во мглу: Там бесперечь герои и провидцы, Где жив народ, скупой им на хвалу И непоспешный с карой за провинность

Подобно богомольничкам, Что папы католичнее, Лепили ловко сборнички, До слёз патриотичные.

Прорабов смуты и лихой шпаны, Что заложили собственную душу, Как в кабаке – последние штаны, Чертям заморским, Клинтону и Бушу.

А в смуту буржуазную Они опять поевши все – Разор России празднуют Как вовремя прозревшие.

Но, хоть стране от них немало бед, Бог не допустит власти их над нею. Уймитесь – либо, как сказал поэт: «Ручаюсь вам – себе свернёте шею!»

Где отповеди резкие Про взрывы и пожарища? А письма людоедские С их подписью – пожалуйста! –

С лихвой восполнит гибельный урон В который раз великий русский гений, И не поблёкнет магия имён Славянских рек и древних поселений. Россия, Рославль, Рессета, Ростов – Как русый всадник полем вдаль стремится. Роса, рассвет, росс, росстани, росток – Так слышу я над атласной страницей.

Чтоб у владык быть в почести, Гнуть исподволь их линию... И ни стыда, ни совести У оборотней-лириков. 26

Мытищинский альманах

13 / 2014

Николай Борский

Проза

П ЯТ А Я К ОЛОННА Шумит, гремит бомонд московский, С добыч халявных глянцевит, – В глазах от фич тусни фрондёрской И белых ленточек рябит.

МИХАИЛ ТАРКОВСКИЙ

СТРОЙКА БАНИ

Как на ток-шоу покривляться Иль на крутой корпоратив, На площадь вышло потребляйство – Флешмоб, перформанс, креатив. Кобенясь, с жезлом наготове Наполеоны держат речь: Один – уже вкусивший крови, Другой – не прочь, чтоб ей потечь. Судьба играет человечком, А человечек в свой черёд В азарте наглом и беспечном Игрушкой делает народ. Такому в кайф протестный гомон – Есть упоение в бою! – Ведь если гибель чует ворон, То уж, конечно, не свою. Толпа приветствует урода, Почти мессию видя в нём. Но лишь до времени болото Не смертью пахнет, а гнильём. Какие демоны растили Творцов убийственных утрат? Герои рухнувшей России – Иуда, Каин, Герострат С их заклинаньем для блезиру: «Свобода, равенство, закон!» В который раз, сбесившись с жиру, Гарцует офисный планктон. 28

Мытищинский альманах

Рассказ 1.

«Б

атя, сделай мне рыбы, – писал из Красноярска Серега, – путёвой, осетрины, ведра четыре, флягу, короче, молочную, на «Матросове» у меня Славка, механик, он в курсе...» Серега кратко рассказывал о своих делах, желал отцу здоровья и обещал прислать электродов, проволоки-нержавейки и «бутылку тормозухи – зимой в замки заливать – милое дело». Иваныч, только что слезший со сруба новой бани, долго засовывал толстыми в корке мозолей пальцами прочитанное письмо в конверт, потом некоторое время сидел на диване, глядя в пол, крепкий, как кряж, большегубый, курносый, с твердым нависающим чубом, с мясистым, как бы надвое рассеченным лицом (глубокая складка меж бровей, над губой и на подбородке), и рядом, почти отдельно, сама по себе лежала такая же крепкая и мясистая его рука, темная и тяжелая загорелая кисть, даже в расслабленном состоянии стянутая мышцами и мозолями и похожая на клешню, все будто продолжающую сжимать рукоятку молотка или топорище. На внешней горбатой стороне толстой кисти темнела продолговатая лиловая шишка: Иваныч ворочал мокрое после дождя верхнее бревно – сруб новой бани тогда как раз дорос до уровня лица, – оно крутанулось, и кисть попала между скользким круглым боком и острым краем только что выбранной чаши. В ту же секунду автоматически пронеслась мысль: «как соболь в кулемке*», в ту же секунду, приподняв балан*, он освободил руку. На ней белела яма и алели мелкие капельки крови, Иваныч сунул ее в бочку и держал, пока ледяная вода не перебила боль, потом, вынув, пошевелил пальцами, убедившись, что сухожилия целы, и ушел точить цепи. На кисти вспух бугор, она несколько дней болела, но это была приятная боль, боль жизни, что ли, и он 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

согласился бы испытывать такую боль каждый день, если б можно было сменять на нее ту неизлечимую болезнь сердца, с которой он два года назад попал в краевую больницу и которая теперь так неотвратимо меняла его жизнь. Выйдя из больницы с диагнозом ишемии, Иваныч, несмотря на всю незавидность своего положения, на необходимость расстаться с любимым делом – промысловой охотой, стал как-то еще кряжистей и духом, и телом и, сбавив внешний пыл, перешел на какую-то пониженную передачу жизни, от которой, как у трактора, медленней, но неумолимей стало его упрямое движение вперед. Новый, шесть на десять, рубленый дом он успел закончить еще когда был в силе, а старая банька уже никак не смотрелась рядом с высоченным восьмистропильным кубом, давно превратившись в заваленную барахлом подсобку, где варился корм собакам и где он обрабатывал «ондатров». Еще хотелось проверить, обкатать эту свою новую пониженную, и еще Иваныч по-настоящему страдал без хорошего пара. Лес на баню уже был давно готов и лежал на лежках возле площадки. Чтобы никого не звать подымать баланы, Иваныч сделал журавль. Сходил на пилораму к сварному Генику, голубоглазому молодому мужику с очень хорошо растущей бородой, всегда выручавшему с искренней охотой, с полуслова понимая необходимость нового самоловного якоря или ремонта щечки балансира*. «Какой разговор, Иваныч, – заварим», – сказал он и, ворочая сварочный агрегат, продолжал рассказывать, как ловил тайменей под камнями, сопровождая рассказ словечком «ага», с помощью которого как бы сверялся с какой-то своей внутренней правдой, отчего его рассказ приобретал особую независимую достоверность. Толковый и редко пьющий, Геник, выпив, становился неожиданно задиристым и вязким, и однажды, когда гуляли у Иваныча, безобразно докопался до Иванычева друга Николая, и тот выкинул его с крыльца. Утром, встретив Иваныча, Геник приветливо поздоровался и спросил: «Я че, говорят, бузил вчера?» – и, как механик о привычной и исправимой неполадке, добавил рабочим тоном, что, мол, надо было кое-чего подбросить, на что Иваныч, хохотнув, ответил, что примерно так и сделали. Из-за плохого контакта не сразу прошел ток, и Геник несколько раз постучал электродом по железяке, на что каждый раз напряженным гулом отвечал аппарат, а потом с сухим шипящим треском заработала сварка, и Иваныч, отвернувшись, глядел, как озаряется неестественно ярким голубым отсветом трава, видел искры, синий дым, вдыхал ед30

Мытищинский альманах

кий запах и, держа в верхонке горячий прут, наощупь прижимая его к другому, почувствовал, как его наконец прихватило, по некоей новой устойчивости, легкому общему зуду всей схватившейся конструкции. Между рукавом и верхонкой оставалась полоса голой кожи, и одна искра, раскаленный кусочек электрода, попала туда, прилипла, прожигая кожу, и снова Иванычу стало хорошо от этой ласковой боли, снова повеяло продолжающейся жизнью, чем-то живым и поправимым. Отбивая шлак, он стучал молотком по шву, и тот еще некоторое время продолжал рубиново светиться, а потом потемнел и стал блестяще-синим. Потом они приварили к обрезку толстой трубы дно, и получилось что-то вроде кастрюли, прожгли в дне дырку, в которую вставлялась уключина, и кастрюлю эту он надел, как шапку, на вкопанный рядом с будущей баней столб, в уключину легла длинная вага, и получился журавль. Потом Иваныч сделал новую пазовку (прямое тесло*) – уж очень хотелось пустить в дело один старый топор, который он выменял у своего друга Коляна. В кузнице монотонно гудел компрессор, Степка, разворачивавший в тисках светящуюся обойму от подшипника, кивком поприветствовал Иваныча и глазами указал на горн. Иваныч положил топор в раскаленную кучку углей на решетке и, подгребая кочережкой, досыпая совком свежий уголь, глядел, как раскаляются до радостной рыжины угли от дующего из-под решетки ветра, как взвиваются оранжевые искорки, а когда засветилось ярким солнечным светом лезвие, взял его щипцами, быстро вложил в тисы и затянул, и, вставив в проушину ломик, повернул его коротким движением, и волшебно-мягко развернулась раскаленная проушина, остывая, темнея, лиловея, и он снова нагрел, и снова довернул, уже совсем поперек. Степка держал лезвие, а Иваныч, напряженно и свирепо сморщив лицо, долго оттягивал его кувалдочкой, обковывал, заворачивал углы лезвия вокруг тисочного конуса, а потом, снова накалив, сунул в квадратное ведро с черным маслом, и металл зашипел, выпустив дымную струйку, и, глухо захлебнувшись, замолк, а потом вытащил безжизненно-холодный топор, вытер тряпкой и долго обрабатывал на наждаке, и летели сочные искры, и на неряшливо-буром металле ширилась ровная снежно-синяя полоса свежего лезвия. Обратно Иваныч шел мимо кирпичной дизельной, и оттуда мощно, с мерной отчетливостью тарахтела толстая труба с неровным торцом, и сотрясалась земля вокруг, и белело светлое северное небо над реденькими остроконечными елками, и шел ночной парок изо рта, 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

и рядом черный, как черт, Лешка-дизелист, наклонив бочку, наливал в помятое ведро масло и, несмотря на неудобную позу, понимающе-приветливо кивнул Иванычу, и потом долго было слышно, как он заколачивает молотком пробку. Из давно высушенной заготовки Иваныч сделал топорище той единственно прекрасной формы, которая, раз удавшись, уже навсегда остается с тобой. Потом насадил новую пазовку, и пил чай, и боковым зрением видел свежую белизну топорища, и лежала отдельно правая рука Иваныча – темный горбатый кусок плоти, знающий и помнящий гораздо больше, чем способна вместить человеческая голова, и похожее на тяпку с полукруглым лезвием тесло стояло уже с тем отдельным, самостоятельным видом, с каким стоят, будто всю жизнь, вышедшие из-под мужицких рук топорища, лодки, дома... Перед сном Иваныч прошел через огород к окладу бани. Было очень тихо, внизу чуть шелестел потихшей волной Енисей, и в синих, казавшихся в белом ночном свете особенно литыми, чугунными, листьях капусты лежали, как слитки олова, продолговатые лужицы воды от дневного дождя. Листвяжный оклад белел с тем задумчивым и загадочным видом, с каким белеют ночью такие вот оклады и срубы, в своей неподвижности будто еще сильнее излучая мощную силу работы. Прохладным солнечным деньком съездил Иваныч за мохом в свое место по Сухой, привез в когда-то красной, а теперь обшарпанной до матовой серебряности обухе* пятнадцать мешков длинного ярко-зеленого кукушкина льна. За сруб взялся не торопясь, это была первая настоящая работа после больницы, от ее успеха зависела вся его жизнь, с таким скрипом прилаживающаяся к болезни. Он не спеша размечал бревна, выбирал чаши и пазы, и острый ковш нового тесла, как в масло, входил в желтую сосновую мякоть. Внутреннюю, избяную сторону бревна он опиливал вдоль «Дружбой», стоя одной ногой на бревне, а другой на положенной вдоль лафетине, а потом крутил кверху плоскостью и строгал электрорубанком – тесать «в стене», как он это делал в доме, было уже тяжеловато. Уже выработался определенный ритм работы, однажды нарушив который, он потерял потом два дня на отлеживание и жранье таблеток. Стараясь особо не утруждаться, он клал в день по венцу, и еще надо было съездить по самолов, посолить рыбу, сварить собакам, и, конечно, первый день было особенно тяжко, но на второй Иваныч почувствовал, что если не будет горячиться, то, похоже, управится. Когда пришло письмо от Сереги, он уже обшивал фронтон дюймовкой. 32

Мытищинский альманах

Доски на обрешетку лежали рядом на прокладках, так же как и уже подогнанные друг к другу стропила с затяжками, сложенный стопой шифер и кирпич. Заготовки на косяки и на дверь тоже давно были готовы, он выпилил их еще прошлой весной, распустив «Дружбой» прямую толстую кедру. Он вообще любил пилить вдоль, и, крепко всадив в бок балана острый зуб гребенки, с ровным усилием погружать в кедровую мякоть свежевыточенную цепь, и глядеть, как сыплются из-под нее обильные длинные опилки. Толстый балан быстро превратился в стопу белых досок. Сохли они у него все лето, накрепко прибитые скобами к стене мастерской. Когда он прибивал их, зашел за дрелью младший Николаев парень, тоже Колька, и с любопытством наблюдал Иванычеву работу, а потом каждый раз, приходя, все трогал шероховатую, с косыми следами цепи, поверхность и все представлял, как, просыхая, корчится, из кожи вон лезет, стремясь изогнуться пропеллером, распятая доска. Серегино письмо, как обычно, растревожило, напомнило о том, о чем Иваныч старался не думать, о том, что сын уже несколько лет живет в городе, живет совсем по-другому, и все то, на что Иваныч положил жизнь, ему попросту не нужно. А сделано было действительно много – кусок дикой тайги в ста верстах от Енисея он превратил в отлично оборудованный участок с избушками, лабазами и путиками*, первым пробил долгосрочную аренду участка с правом передачи по наследству, причем обсуждение последнего условия попортило ему особенно много крови, отгрохал новый дом на угоре на самом лучшем месте над Енисеем, выдержав тяжбу с районным архитектором, навязывавшим свой план застройки, выгнал из тайги и отремонтировал брошенный экспедицией вездеход, расчистил и расширил запущенный покос, сделал еще тысячу малых и больших дел, которые имели бы смысл, если б Серега остался, завел семью, и они тогда бы вместе снова держали корову, и Иваныч бы переписал на него участок, но Серега далеко, и вся жизнь Иваныча рассыпается и требует теперь особенной внутренней собранности. ...А денек был хороший, и Иваныч любил работать на срубах, где уже дует свой верховой ветерок и откуда как-то по-другому видится деревня, крыши, все, что творится: вот поехал под угор за рыбой тракторист Сашка Самец, вот сосед примчался с самолова и, озираясь, тащит на угор колыхающийся мешок с осетром, вот приехал с покоса его друг Николай, вот покрикивает он на своих сыновей, недостаточно дружно, по его мнению, вытаскивающих лодку, вот они поднимаются, старший тащит пустую канистру, средний топор, 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

а младший, Колька, – котомку с пустой молочной банкой, сам Николай с нажаренной солнцем рожей бодро приветствует Иваныча – резко поднятая согнутая в локте рука и сжатый кулак, – и Иваныч, отложив доску, отвечает тем же. А потом притарахтел и ткнулся в каменистый берег почтовый катер, потом Иваныч спустился пообедать, и тут маленький Колька и принес письмо. «Ладно, нужна рыба – значит, будет», – сказал Иваныч, стряхнув задумчивость, вышел на улицу и поглядел на небо. Обычные для этих мест перепады давления он переносил все труднее, и особенно тяжело было, когда задувал север, его любимая погода – ясная, холодная, с водяной пылью над взрытым ветром, синим, налитым металлом Енисеем и рыжим ночным небом. Раньше он завидовал дедкам-пенсионерам, у которых наколото березовых дров на три года вперед, всегда запасена береста на растопку и охапки лучины, завидовал снисходительной завистью молодого сильного мужика, у которого невпроворот забот поважней, чем заготовка черешков для лопат. Теперь он понимал, что это не от хорошей жизни и что этот же дед, если б так не болели ноги и спина, сам бы с удовольствием летал на «Буране» на яму, подныривал самоловы*, а не щипал бы впрок вороха лучины, не забивал огромные дровяники мелко наколотыми березовыми дровами и не ремонтировал чужие старые невода, стараясь как можно плотнее занять зыбкое стариковское время. Первое время Иваныч все надеялся, что привычная обстановка, будь то выученное наизусть очертание берегов или любимые, давно знакомые предметы, вдвойне сильные какой-то своей драгоценной потертостью, поддержит его, вытянет из беды, и так верил в силу всей этой обстановки, что часто в пылу, в реве мотора и свисте ветра не замечал ни боли, ни тяжести в груди, и только вернувшись домой, с ясной досадой понимал, что ничего не изменилось и что зря он себе морочит голову. Но главным было то, что между состоянием борьбы за существование, которое он испытывал в особенно тяжелые часы, когда нестерпимо давило за грудиной, ломило лопатку, отнималась рука и вся остальная жизнь с ее заботами отходила куда-то совсем далеко, и между этой самой жизнью не было никакого зазора, никакой передышки, будто можно было или только падать в пропасть, или карабкаться по жизни, по ее бесконечным и необходимым делам, потому что едва он приходил в чувство, сразу начинались дрова, вода, еще что-то, что вскоре понадобится и о чем надо уже сейчас подумать, 34

Мытищинский альманах

вроде животки, которую если с осени не поймаешь и не посадишь в ящик в озере, то не на что будет зимой ловить налимов, и прочее, и что если еще вчера ты почти навсегда распрощался со всем окружающим, то сегодня надо было возвращаться в него и как ни в чем не бывало двигаться дальше. Иногда хуже всякой погоды отравляла мысль о Сереге. «Надо же такое ляпнуть, скучно здесь, что за натура такая, – думал Иваныч, для которого участвовать в смене сезонов было интересней всякого путешествия. – И вообще... Раи нет, Серега в городе... Зачем строю? Эх, Рая, Рая...» И он некоторое время думал о своей шесть лет назад умершей от рака жене – очень доброй, немного странной и насквозь больной женщине, с большими навыкате глазами и таким количеством прожилок на них, что, казалось, и слезы ее тоже должны быть в прожилках. Хотя Иваныч и говорил, что не знает, мол, зачем строит, все он прекрасно знал, и то, что дела надо доводить до конца, и то, что скорее умрет, чем позволит пропасть многовековому мужицкому опыту, и то, что ненавидит всякую времянку, халтуру, лень и презирает того давнишнего мужичка, у которого он однажды ночевал: в его избушке было полно щелей, но тот, вместо того чтоб их добром проконопатить, каждый вечер затыкал уши ватой, съедал две таблетки аспирина и, натянув шапку, заваливался спать. Иваныч зачем-то еще держал участок, платил аренду, но было ясно, что придется с ним расстаться. Он продолжал обсуждать с мужиками-товарищами погоду, высказывать наблюдения и соображения о предстоящем сезоне, входил в их проблемы, будто тоже собирается в тайгу, будто не знает, что этого не будет больше никогда... А все так ярко стояло перед глазами: осень, заезд, груженая деревяшка, волнистые берега с растрепанной тайгой, Сухая – широкая, мощная, плоская, в водоворотах зыбкой мыри река, пласт прозрачнейшей голубоватой воды, которую хотелось выпить, навсегда принять в душу, чтоб она уже больше никогда не мучила, не снилась, не изводила больничными ночами. ...Добраться под вечер до первой избушки, уже в темноте с фонариком сходить на берег, проверить лодку, груз, принести ведро воды, с которой обязательно зачерпнется несколько камешков... Кому, кому теперь передать эту изученную до каждого камня реку, избушки, выросшие на твоих мозолях, эти затертые нары, стол, отполированные портянками вешала над печкой?.. А даль меж мысов, завешенная будто светящимся снежным зарядом, а ночное, полное звезд небо после долгой непогоды? Бывало, неделями не видишь 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

этой красоты, смотришь на небо только по делу, переживая за сено или дорогу, а на берега – с веревкой от кошки в руке, ожидая, пока сойдется створ с высокой елкой*, но вот небольшое окно в работе – и взглянешь на пелену дождя, растворившую берега, и так обдаст далью, будто ты все еще тот паренек, какой когда-то сюда приехал, – только тогда красота была новая, яркая, а сейчас знакомая, притертая, как старый инструмент, который любишь за вложенную в него душу. И опять эта осенняя Сухая, пятисоткилометровая река, стекающая с низких голых гор, широкая и очень мелкая по сравнению с этой шириной, и россыпи камней у берегов, по которым все льется, журчит вода, и красные осыпи высоких яров, под которыми вода тоже красная, и избушка на высоком берегу, и ночевка, а с утра снова дальше, а небо уже почти зимнее, вроде бы затянутое, но облачность высокая и прозрачная, и все – и мотор, и камни, и вода – все особенно металлическое, серебристое, алюминиевое. А вечером вдруг выйдет перед закатом ясное сдержанное солнце, будто смущенное собственным теплом, и нальет воду холодной синью, а наутро вроде бы светло, но опять как-то серо, серебряно. Крокнет, кувырнувшись на крыло, ворон, и тишина, лишь мощно и отстраненно грохочет вдали длинный и глубокий порог, сжатый двумя каменными грядами-коргами, и сереют пожухлые кусты перед облетевшим лесом, и дымно лиловеют голые березы, и лиственницы тоже осыпались и стоят обнаженные, вздев свои изогнутые пупырчатые ветви, и лишь темнеют кедры и ели. И все – и металл, и свет, и тишина – не то чтобы скорбное, а какое-то очень глубокое... Будто подбирает сама в себе что-то природа, и в тебе тоже все подбирается, подтягивается ожиданием и светлой тревогой. Утром падает за ночь вода, и лед сначала обтягивает камни стеклянными куполами, а потом, лопаясь, топырится угловатыми кусками матового стекла вокруг вылупившегося булыгана, и вода уходит от берега, и, если разбить голубое кружево, там окажется сушайшая галечка, и уже схватило морозцем подстилку в тайге, и ноги в юфтевых броднях с матерчатыми голяшками уже зудят и готовы бежать за дальний хребет. И все за тебя и зовет, и говорит: только работай и не ленись. Вот и хлеб замерз и уже не зачерствеет в прибитом к елке ящике, вот лодка будто сама вылезает на обледеневшие камни, вот и рыбу солить не надо, сложил на лабазок, и она так и схватится вместе с розовой слизью оползшим пластом. А поначалу вроде нет птицы, ни белки, ни соболя, а потом, глядишь, засвистел рябчик, собаки глухаря подняли, а вот и первый соболь, внимательная ушастая голова в развилке лохматой кедры, и уже пора настораживать*. Так 36

Мытищинский альманах

всегда торжественно и веско произносится это слово – не потому ли, что осенью каждый действительно будто настораживает в себе чуткое к невыразимой красоте природы сердце охотника. Где-нибудь у капкана с очепом* возле кедры с длинной рыжей затесью нахлынет старинное воспоминание, засветится, как заплывшая смолой затеска на душе, сделанная десять или двадцать лет назад, когда первый раз шел здесь, рубил путик, вспомнилось что-то далекое, и оно теперь на всю жизнь привязалось к месту и так и вспоминается уже столько лет подряд, не давая покоя душе. Край яра, откуда видна продолговатая листвяничная сопка какого-то очень таежного вида и поворот реки, особенно волнующие, когда идет снег и очертания хребта едва угадываются в снежной дымке. Здесь вспоминал Иваныч далекий год, Слюдянку и похожего на кряж деда с упрямой седой головой. Он глядел на сизый Байкал, на длинные, набегающие со спокойным гулом валы, на синие зубчатые горы на той стороне и говорил кому-то стоящему рядом: «Седо-о-ой, красавец, батюшка...», и такая великая и неподдельная гордость звучала в его слегка дрогнувшем голосе, что Иваныч до сих пор не мог спокойно вспоминать об этом дне, хотя сам был теперь почти таким же дедом. Длинная очень основательная кулемка в редком и необыкновенно аккуратном кедраче перед подъемом в гору. Здесь Иваныч вспоминал Гаврилу Теплякова, мужика, у которого стоял искуственный клапан на сердце. Раз тот поехал по сено, но ударил мороз, и он не смог завести свой тоже еле живой «Буран» и пришел пешком, а потом они с Иванычем, тогда еще молодым, ездили за «Бураном». И был мороз, и тянул хиус, и на покосе стоял заиндевелый старенький красный «Буран», и следы на истоптанном снегу, и круглый отпечаток паяльной лампы, и копоть, и сгоревшая спичка были особенно неподвижны и покрыты мельчайшей голубой пылью. Иваныч раскочегарил паялку до реактивного рева, до прозрачной газовой сини из побелевшего сопла и долго грел черную от копоти ребристую рубашку цилиндра, стараясь не жечь и без того оплавленные провода. Помнил он медленные движения Гани, как тот тяжело дышал, время от времени морщился и потирал левую половину груди, синяки под его усталыми глазами, и красные веки, и спокойную и твердую руку с выпуклыми жилами и татуировкой «Ганя», не спеша прилаживающуюся к пластиковому огрызку стартерной ручки. Потом затарахтел «Буран», сначала на одном цилиндре, потом на обоих, и клубилось вязкое белое облако выхлопа, и часть его гнутыми волокнами утекала 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

под капот в вентилятор, и Иваныч заткнул вентилятор тряпкой, чтоб сорокаградусный воздух не охлаждал и без того холодные цилиндры. Потом они накидали сено на сани, и, когда увязывали воз, Иваныч, не рассчитав силы, слишком сильно потянул веревку и сломал промерзший, нетолстый, с экономией сил сделанный Ганей бастрик*, и измученный напряжением вечного нездоровья Ганя вспылил, сказал в сердцах: «Да что за такое наказание!», и хотя это относилось скорее не к Иванычу, а ко всей жизни, было смертельно досадно за свою неосторожность. Иваныч быстро вырубил новый бастрик, они увязали воз и поехали. Как назло, напротив Самсонихи у Иваныча вдруг перехватило топливо, и он остался снимать насос, а Ганя, шедший передом, ничего не видел из-за воза и вскоре скрылся за мысом, а потом, отцепив сани, вернулся и терпеливо ждал, пока Иваныч ставит насос и разбирает карбюратор. Привычно стыли мокрые от бензина пальцы, кусалось железо, и Иваныч, чувствуя, каким напряжением дается Гане и это возвращение, и ожидание, старался делать все быстро, и был до тошноты зол на себя и за бастрик, и за карбюратор, и чувствовал себя ничтожным по сравнению с этим мужественным и терпеливым человеком. Потом они сидели у Гани за бутылочкой, и тот рассказывал про мужика в больнице, который лежал не первый месяц готовый к операции сердца и который все, как он выражался, «ждал мотоциклиста», и Иваныч представлял себе этого мотоциклиста, молодого, бесшабашного и не подозревающего о том, что его ждет. Ганя вскоре переехал под Красноярск. У ручья, текущего, как по дороге, по огромным камням, зарастающим ледяными шапками, он вспоминал, как умирала от рака Рая. Ее измученные виноватые глаза в прожилках, и то, как она говорила, что, мол, скорее бы уж, а сама, бедная, все просила лучше закрывать дверь, «а то продует», и то опустошающее облегчение, которое испытал он, войдя в комнату и увидев ее каменное лицо, восковой лоб и темную струйку мертвой крови из неподвижно приоткрытого рта. А у большого капкана на краю тундры* вспоминалось детство, дед и покос. Дудка, хвощ, таволожник, волосянник, который мужики называли крепким словом с прибавкой «...волосник». Как шел ранним утром по покосу, спотыкаясь о срезанные дудки, в которых вогнуто стояла ночная вода и весело брызгала в глаза, а потом спросил у деда, откуда вода, если ночью дождя не было. Дед ответил с каким-то почти возмущением от его необразованности, что при чем тут дождь, «земля-то гонит!» – и велел скидывать сено в копны. Еще он лазил по тальникам с казавшимся тяжеленным топором, и рубил подпоры, 38

Мытищинский альманах

и было нестерпимо жарко, и вилась тучами мошка, залезая под рукава, в штаны и в глаза, и он брал у деда мазь из дегтя с рыбьим жиром и мазал изъеденное потом лицо. А когда он лежал в кровати с закрытыми глазами, все шевелилась в руках блестящая рукоятка вил, пересыпалось перед глазами сено, и все цеплялась, не слезала с зубца трехрожек увядшая макаронина дудки, и все это отвлекало, не давало заснуть, и стало спокойно на душе только когда он представил, как тихо сейчас на покосе, как стоят литовки и вилы у зарода*, как молчит скошенная трава и, продолжая в тишине таинственную работу, гонит воду неутомимая земля, наполняя соком срезанные мертвые дудки. 2. Серега был похож на Иваныча, такой же курносый, с крепким подбородком, но черноглазый и темноволосый, в кого-то из материной родовы. Характером в мать, такой же непредсказуемый, заполошный, он все торопился начинать дело и так же быстро сгорал, остывал, отступал. Во время сборов в тайгу он все торопил отца: «Бать, да че тянуть, встанем пораньше и поедем, к двум уже у Медвежьего будем». Иваныч раздражался: «Сколь раз говорил: не плантуй», – и действительно, все выходило по-Иванычеву, опаздывал тракторист увезти груз, а у Сереги убегала плохо привязанная сучка, и в результате они выезжали только после обеда. При всем при этом Серега был и добрый, и смекалистый, и, когда ему хотелось, мог свернуть горы. Крепкий, подкачанный, следящий за собой, в драке Серега с ходу приходил в состояние истерического бешенства, и сладу с ним не было никакого – в деревне его боялись, хотя и ценили за кураж и остроумие – однажды он пришел в клуб на танцы с квадратной коробкой хозяйственных спичек, которую доставал из кармана пиджака с особенным уморительным шиком. Любил спать и спросонья был по-детски вялым и почти беспомощным. Любил дурачить приезжих – однажды с серьезным видом объяснял туристам с теплохода, что каменная гряда, которую натолкало на берег весенним льдом, – это специальная дамба для защиты от весеннего наводнения. Кто-то спросил, как же вы, мол, эти камни таскаете, а Серега с гордой обидой отрезал: «Так вот и таскаем. Всю зиму на собаках возим». Был он человеком настроения и в работе при всех здравых на первый взгляд рассуждениях все делал бестолково, потому что не учитывал сложности обстоятельств и именно своих же собственных настроений. Любил тяжелые разовые работы, но не мог изо дня в день 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

терпеливо тянуть одну и ту же лямку. В работе у него было два состояния – или восторженное, когда что-то получается, или кисло-истерическое, когда не клеится, и если для Иваныча главным было сделать так, чтоб не пришлось переделывать, то для Сережки главным было побыстрей освободиться. Как-то раз Иваныч слышал, как он говорил приятелю: «Скучно здесь. Хочу заработать и не могу – негде. Батя, конечно, молодец, но в хрен мне не грюкало так здоровье гробить...» Дальше следовал рассказ о дальневосточном городе, где Серега работал на судоремонтном заводе во время службы во флоте, и о его фантастически деловом и удачливом приятеле, с которым они катались на мощном и очень низком двухдверном автомобиле с турбонаддувом. «А мне грюкало? Мне – грюкало? – все не мог успокоиться Иваныч. – Тебя же, дармоеда, кормить-подымать, в тайге хребет рвать!» С хребтом у Иваныча действительно была беда. Как-то он едва нагнулся к капкану, как буквально сперло дыхание от острейшей боли, охватившей позвоночник, причем не только со спины, а еще и изнутри, из живота. Он кое-как выпрямился и, подгоняемый сорокапятиградусным морозом, шаг за шагом аккуратно донес свой отказавший хребет до избушки и там еще несколько дней лежал на нарах, выходя на каждую колку дров как на пытку. Быть охотником Сереге нравилось во многом, конечно, из-за престижности этой профессии, но работал он общем-то сносно, делом интересовался, пытал старших, в избушках с жаром обсуждал с отцом тонкости, но, придя с промысла, гоняя на «Буране» по поселку с невозмутимо расправленными плечами, короткими стремительными движениями руля поддерживая «Буран» на неровной дороге и общаясь с приятелями, за один день так отдалялся от отца и его интересов, что шли насмарку долгие месяцы общей таежной жизни. Обычно охотники, придя из тайги, шли делиться пережитым друг к другу, а Серега шел к продавчихиному сыну, у которого была «телка» в Дудинке, интересы которого вращались вокруг видеокамер, пива и сигарет и с которым они могли часами обсуждать сорта батареек. В разговоре с этим Вовкой он даже как-то снисходительно говорил об охоте, будто эта деревянная, сыромятная, снежная, потная жизнь была не всепоглощающим потомственным делом, а лишь чудаческим дополнением ко всему остальному. Серегина Ленка, очень стройная, прямо ставящая ступни деваха с пышными светлыми волосами и почти всегда опущенными глазами, стучала короткими и остроносыми резиновыми сапожками по дощатому тротуару и, поравнявшись с Иванычем, быстро вскиды40

Мытищинский альманах

вала глаза и бросала: «Здрасьть», будто говоря: «Ну да! Такая вот я и есть, а ты хоть старый пень и уважаемый человек, а туда же». Однажды она так же вот шла навстречу, и рядом вился малец, чем-то ей досадивший, и тогда она выстрелила примерно следующее: «Здрасть (пшел на хрен!), эт я не вам». Ленка работала радисткой на метеостанции, одновременно выполнявшей и функции аэропорта, а до этого радисткой на почте – у нее был ценнейший в таком деле резкий высокий голос. Ленка передавала телеграммы, и Иваныч, выписывая по каталогу запчасти, слышал за перегородкой ее резкий голос: «Чехова, пятнадцать! Че-хо-ва: Человек, Егор, Харитон... Чехо-ва. Дуплякиной, Ду-пля-ки-ной, – дупло! Все? Понято, – щелчок тумблера и Ленкин смешок: – Х-хе, «прохожденье»... Уши мыть надо!» Баба она была со стержнем, за свое стояла насмерть и чуть что – начинала орать своим удивительным голосом, пока не добивалась победы. Звали ее Большеротая. Была она сирота, жила с древней бабушкой, носившей зеленые очки, и считала, что и начальник, и Иваныч, и все на свете Сережку обижают, зажимают и норовят обделить всем, чем можно. Особенно гордо и терпеливо ухаживала она за ним, когда он болел. А болеть он, по выражению Иваныча, любил. Сам Иваныч, да и все его товарищи переносили любую заразу на ногах, а Серега, едва хватив простуды и захлюпав носом, становился кислым, включал телевизор и заваливался на диван с книгой. Однажды у него долго болел большой палец на правой руке, после того, как он богатырски, с перекидом на обушок, насаживал на топор витую еловую чурку, как шкантами, стянутую сучьями, и большой палец неудачно попал между обушком топора и широкой, как наковальня, колочной колодой. Он все потирал палец и морщился, раздражая недоверчивого Иваныча, а потом, когда приехал пароход с врачами, Сереге сделали рентген, и оказалось, что палец у него был сломан и уже сросся. Иваныч совершенно запутался в Серегиных недомоганиях, но после случая с пальцем стал осторожней. Но раздражение оставалось, и справедливое, потому что этот палец был неспроста, и все упиралось в эту сучкастую витую елку: у Сереги была манера, уже заехав на охоту, искать и валить на дрова эти самые сухие елки, вместо того чтоб заранее напилить листвяка или кедры, поколоть и сложить, чтоб сохли. Еще у Сереги все время болели зубы. Ближайший зубной врач находился за триста километров, правда, иногда летом приезжал на недельку-другую какой-нибудь запойный зубной техник из дальнего 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

города. Но летом Сереге обычно было не до зубов, а прихватывало его «как обычно» – язвительно разводил руками Иваныч, зимой в тайге в самый разгар охоты, и тогда, переполошив по рации окрестных охотников, он то тащил рассыпающийся зуб пассатижами, то вспарывал флюс ножом, то пилил наполовину оторвавшийся мост надфилем. Много лет они ездили на старых Иванычевых моторах, и тот рассчитывал, что Серега на сданную пушнину «возьмет себе нового вихрюгу» и это снимет нагрузку со старой техники, а Серега ехал в город и покупал новый дорогой телевизор и галогеновый фонарь. Но поскольку покупал он на свою честно заработанную долю, упрекнуть его вроде было не в чем, хотя все это было отступлением от их общих интересов. И такие отступления встречались на каждом шагу, и все не происходило того, чего Иваныч с такой надеждой ждал, – встречного участия сына в делах и постепенного переноса их тяжести на Серегины плечи – Серега все продолжал считать отца начальником и организатором хозяйственной жизни. Но когда тот начинал его попрекать за какую-нибудь недоделку, выпучивал свои навыкате глаза и кричал: «Я мужик! Ты че, батя, меня попрекаешь!», – и закатывал пьяные истерики, а потом спал до обеда, раскинув руки с большими бицепсами, вздымая ровным дыханьем красивый смуглый торс со съехавшим крестиком, и рядом на столике, где стояла пепельница с окурками и катышком жевательной резинки, всю ночь молотил магнитофон с автореверсом. В конце концов Иваныч разделил всю технику, но, как он и думал, кончилось тем, что Серега свою не чинил, хотя она у него была в вечно разобранном виде, и это называлось «не видишь, я «Бураном» занимаюсь», и, когда надо было вывезти дрова, шел к отцу, у которого все было на ходу. При этом время от времени Серега наводил у себя в комнате тошнотворный порядок, выглядевший как издевательство по сравнению с тем, что творилось в мастерской, и Иваныч, еле сдерживая раздражение, шел к соседу Петровичу, в небольшой хибарке которого всегда было полно стружек и прочего хлама, но весь инструмент – топоры, рубанки, ножовки и цепи были выточены до бритвенной остроты. Отношения усложнялись, они решили разделиться уже полностью, и Иваныч сказал: вот тебе половина техники и вот тебе половина участка, делай что хочешь, ко мне не ходи, и у тебя есть такие-то вот обязанности, например дрова, рыбалка и огороды. Тогда Серега решил уйти от отца и жить самостоятельно, для чего надо было строиться. Однажды ночью Серега притащил среди ночи какого-то 42

Мытищинский альманах

ярцевского бича, которого ссадили с теплохода за пьянку. Через этого Степку Серега решил достать строевого сосняка, которым так славилось леспромхозное Ярцево. «Ну что, Степан, сделаешь мне леса?» – спрашивал он Степку грозным деловым тоном. У Степки была рассечена губа и в кровавом треугольнике расселины удобно лежала беломорина. «Накосить, – отвечал он, приседая и проводя широкий круг рукой, – накосить они тебе накосят, а вот с транспортировкой – тут я пас». Эту фразу он повторил раз сто пятьдесят пять, вставая, идя на Серегу и обдавая его перегаром. Иваныч еле терпел этого Степку, но Серега твердил: «Батя, ну человека ж не выгонишь на улицу, его и так, как собаку, выпнули». Прожил он у них два дня, надоел смертельно, и когда Серега, отдежурив целую ночь, посадил его на теплоход и оба они, облегченно вздохнув, сели за чай, вдруг раздался стук и ввалился Степка, который за пять минут успел напиться и подраться с какими-то бичами и прыгнуть в лодку к не знавшему предыстории почтарю. Степку в конце концов отправили, а затея со стройкой как-то умерла сама собой. Серега все не мог забыть своей владивостокской жизни, по сравнению с которой жизнь, выбранная отцом, несмотря на все свои прекрасные стороны, была в несколько раз тяжелее своей непреходящей ломовой тяжестью, постоянной заботой по поддержанию существования, какой-то смертельной привязанностью человека к природе и быту, ежегодным повторением борьбы со снегом, ветром, дождем – за сено, которое съестся коровами, за дрова, которые сгорят, за лыжницы и дороги, на глазах заметаемые снегом, который весной растает вместе с лыжницами, дорогами и снежными печурками для капканов, за всех этих глухарей, тайменей, соболей, чья свежедобытая красота так восхищает душу, а в итоге как-то оскорбительно неравноценно меняется на запчасти, комбикорм и консервы, от которых тоже вскоре не остается ни следа. Все это так угнетало Серегу, что он тайком начал готовить себя к совсем другой жизни, которую язык не поворачивается назвать иначе чем нормальной. Через пароходских, которым он сдавал рыбу, у него появились завязки в Красноярске, он ездил туда, и однажды зимой после охоты на подлете к городу он испытал вдруг такое облегчение, что больше никаких сомнений в дальнейших планах быть не могло – у него было чувство, будто он вырвался на свободу. Недельное ожидание вертолета, очень сильные морозы, пьянка в дизельной, во время которой он напился и, заснув, стал подмерзать на цементном полу, и потом, не приходя в чувство, как зверь, переполз под теплый ветер радиатора, опохмелка в грязной остяцкой 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

избе, где ничего нет, кроме стола и железной печки, а потом изжога от плохой водки и боль застуженного зуба, и мрачный Иваныч, особенно жестокий в своей немногословности. Потом вертолет снова не прилетел, и было мрачное морозное небо, в котором холодно мерцал красный огонек какого-то другого, не севшего вертолета, а на другой день в обед он все-таки вылетел и в поселке удачно пересел на диксонский рейс, и все это – и дизельная, и изжога, и мрачное ночное небо – вдруг осталось далеко позади, и сразу прошел зуб, и были огни, и празднично освещенные витрины, и на сиденье автобуса хорошо одетая девушка с книжкой «Боевые собаки мира», и какое-то совершенное расслабление всего существа. Однажды в конце лета он даже задержался на месяц, чем здорово подвел отца: они договорились вместе ехать завозить горючее на зиму. Прошли дожди, поднялась вода, и случай был – грех пропустить. Иваныч подождал-подождал, да и поехал один, и, вываливая двухсотлитровые бочки из лодки, закатывая их на угор, все думал: «Что за натура! Ей-богу, вольтанутый какой-то! Может, я в чем виноват? Да нет вроде... И все время со мной парень был. Вот у Кольки трое, и все молодцы, и хоть тот и называет их лоботрясами и при других разговаривает с ними свирепым голосом, живут-то они душа в душу...» Особенно хорош был средний сын Лешка по кличке Дед. Звали его так за сходство со своим дедом, Колькиным тестем дядей Митей Черт Побери – старым, очень кряжистым остяком* с такими короткими ногами, что, казалось, он по колено ушел в землю. Лешка, несмотря на свои пятнадцать лет, имел черные усики, тоже был очень кряжистый, ходил в бодрую перевалочку и все делал на редкость ухватисто, заправски, даже с некоей юношеской избыточностью движений, но с неимоверным жаром, прилаживал ли отпадающий стартер к «Дружбе» или отчерпывал лодку берестяным черпаком. Дядя Митя, старый и уважаемый охотник и рыбак, когда напивался, через слово говорил «черт побери», причем произносил это по-остяцки отрывисто и отчетливо – сродни перепелиному «спать пора». В обычное время его особо не было видно, но, выпив, он начинал бегать по деревне и с жаром здороваться со всеми двумя руками, выкрикивая отчетливой скороговоркой: «О черт побери, как дела? Выпить есть, в самом деле? Все по уму! О-о-о, чер-т-т побери!» Примечательно, что через дом от Чертика жил другой мужик, Николай Афанасьев по кличке Бог, в свою очередь, прозванный так за выражение «В бога мать», тоже пожилой, но сухой, с худым и правильным бледным ли44

Мытищинский альманах

цом и светло-синими глазами. Он сильно сельдючил* и отличался нечеловеческим трудолюбием и такой же нечеловеческой бережливостью, косил вручную, правда, с помощниками, на десять бычков и ходил все время в одной покрытой аккуратными мелкими заплатами фуфайке. У него был почти музейный желтый «Буран» первого выпуска, с непоцарапанной краской, на котором он возил дрова из лесу, причем оставлял «Буран» на дороге, а от поленницы они с женой, обливаясь потом, таскали дрова на нарточке. Дважды у него вылезала грыжа, и ему вызывали санзаданье. Серега одно время рыбачил с Богом промхозным неводом, и тот рассказывал сказочного колорита побасенки одного очень определенного направления, а колючих застревающих в ячее ершей называл «гощударством». «Вон оно – еще одно гощударство идет», – говорил он, высвечивая фонариком надувающегося и манерно топырящего плавники ерша, и аккуратно вытаскивал его длинными сухими пальцами. 3. В ту осень Серега, проявив необычайную прыть и изворотливость и не без помощи Ленкиной глотки, купил новый, в упаковке, трехсотый «нордик» финской сборки – серебристый, стремительных очертаний снегоход с дымно-голубым ветровым стеклом, похожим на леденец задним фонарем и электроподогревом рулевых ручек. В начале сентября они с Иванычем увезли в тайгу отцовский «Буран» и бензин и теперь везли Серегин груз и новый «нордик». Незадолго до отъезда Серега гулял на водопутейском катере, и один матрос, Эдуардка Пупков по кличке Бешеная Собака, с протезом переднего зуба, от которого отвалилась пластмасса, и на ее месте виднелась металлическая основа в каких-то очень авиационных дырочках, так вот этот вот Эдуардка рассказывал Сереге, как якобы занимался в Норильске водномоторным спортом и для повышения скорости шлифовал редуктор и винт, и Серега, загоревшись, несколько вечеров подряд драил винт войлочным кругом, на что Иваныч только качал головой, зная, что вся эта шлифовка до первого камня. Забрасывались они на участок на десятиметровой дюралевой лодке, доставшейся им от одного охотника, склепавшего ее в городе на заводе. По бортам ее были пущены две широкие доски, крашена она была темно-зеленой краской, и звали ее «Крокодилом». На редкость громоздкий и неказистый «Крокодил» брал тонну груза и на волне ходил ходуном, как кисель, что и спасало его от перелома. 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

Первые восемьдесят километров река текла довольно спокойно, а дальше шло несколько широких и мелких порогов, за последним из которых стояла их первая избушка. Вода была не самая, но все же маленькая, и Илюшкины Шиверы* и первые два порога Сергей поднял благополучно, всего несколько раз цепанув защитой – сваренным из уголка и прутьев огражденьем для винта. С последним, Мучным, самым неприятным, у Сереги были свои счеты, в прошлом году у него здесь заглох мотор и он чуть не вывалил весь груз. Спасло то, что произошло это в нижней части слива. Мучной порог был самый нескладный, длиной метров сто, не столько даже мелкий, сколько с очень сильным уклоном и огромным числом камней, расположенных в шахматном порядке, так что каждый обойденный камень перекрывал путь к отступлению. Самая пакость была вверху, где за огромным булыганом, через который белоснежными лентами валила стеклянная вода, начинался спокойнейший плес, сквозь кристальную воду которого на многие метры виднелось выложенное плитняком дно. По сторонам от камня дрожали две выпуклые струи. В более мелком левом ходу было несколько метров ровного галечного дна, где вспененная вода текла стремительным, пугающе тонким пластом. Именно здесь обычно подымался Иваныч, с отсутствующим видом сидя за работающим на полняке тридцатисильным мотором и медленно, с железной точностью и уверенностью ползя вверх. Правый ход, которым пошел Серега, был глубже, но требовал почти невозможного маневра, потому что, как только ты входил в слив, сразу на выходе оказывался камень, и, чтобы его обойти, требовалось сделать движение румпелем вправо, но мотор тут же, откидываясь, переползал еще один камень, и лодка, потеряв скорость, оказывалась опасно развернутой к течению. Сергей очень хорошо почувствовал через подскочивший мотор этот удар, хруст и видел, как Иваныч с перекошенным лицом пытался шестом выправить нос, а мотор в синем облаке дыма бессильно орал на срезанной шпонке, и Серега не мог понять, почему не помогла защита. А они уже неслись, набирая скорость, и «Крокодил» с горой груза, бочками, с серебристым «нордиком» все сильнее разворачивало поперек, несмотря на все усилия их шестов, и раздался один удар о камень, потом другой, и уже пронесло половину порога, и полностью развернутый «Крокодил» всей массой несся середкой на блестящий зеленый камень. Серега зажмурил глаза, раздался страшный сложный звук, в котором слился и удар, и треск, и одновременно Иваныч отпустил веское, будто все обрубающее двусложное слово и вылетел за борт в обнимку с канистрой, успев натянуть на себя карабин. 46

Мытищинский альманах

Все как-то вдруг замерло, застыло, переломленный пополам «Крокодил», колыхаясь, сидел, обнимая камень, задняя часть с «нордиком» осела в воду, наполовину слезший с транца мотор упирался в дно, а ниже удалялся, качаясь в серебристой водяной толчее, черный вездеходовский бачок. Истошно орут собаки, Иваныч, стоя по бедра в воде и держась за камень, кричит: «Ну че опрутел? Хватай канистру и прыгай!», – а Серега стоит в «Крокодиле» и то застегивает, то расстегивает ремень, не зная, снять озям* или нет. Устройство порога было таким, что они теперь оказались почти в берегу и, падая под напором воды, цепляясь за камни, быстро перебрались на берег, и, кажется, плыть пришлось один раз. Крокодил так и сидел двускатной крышей на камне, и из грохота воды волнами доходил собачий ор. Пока отжимались – вода ледяная, вот-вот снег пойдет, – выяснилось, что Серега поставил под винт только одну шпонку, что вторую бессмысленно ставить из-за канавки во втулке, и тут Иваныч от всей души обматерил его за этот отшлифованный винт с канавкой – и пожалел, что не отобрал у него мотор перед порогом. В избушке в двух километрах от Мучного они сушились и пили чай, и Серега, который никогда еще в жизни не чувствовал себя так гадко, после долгого молчания сказал: «Как же мы все это гощударство вылавливать будем?» – «Ладно, «гощударство», – наконец усмехнулся Иваныч, – нордятину-то мы найдем, а вот что с «Крокодилом»... – он покачал головой. – Накосить они тебе накосят, а вот с транспортировкой...» Стащили казанку, поставили «Ветерок» и поехали. Привязались к «Крокодилу», Серега перекидал мокрых, топырящих лапы собак, подал лыжи, понягу, оружие, мешок. Когда он вытащил из противомедвежьей бочки мешок с крупой, облегченный «Крокодил» угрожающе заходил под напором воды, и Иваныч заорал: «Режь, утопит нас!», и Серега вскочил в казанку и перерезал веревку, а Иваныч поймал за фал съезжающий «Крокодил», от которого тут же оторвался мотор. Они поволокли «Крокодил» по дну, видя под мощным пластом клубящейся дымчатой воды, как колыхался надорванный корпус от ударов по камням и как вывалился и потерялся из виду «нордик». «Крокодил» они успели притащить к берегу раньше, чем их поднесло к следующему сливу, и долго на руках волокли по заваленному камнями мелководью, пока он не оказался на сухом, где выяснилось главное – что дно цело, порвались только борта. Темнело, и в этот день успели лишь найти и достать мотор, казавшийся в воде изумрудно-зеленым, перетащиться через порог и доехать до избушки. 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

Серега никак не мог сосредоточиться, его волновало все сразу: как искать «нордик», далеко ли унесло бензин и как быть: ремонтировать «Крокодил» или ехать в деревню за другой лодкой, а Иваныч был спокоен, потому что знал, что надо просто все делать по очереди. Выпили без радости, топили печку, утром намотали высохшие, затвердевшие коркой портянки и поехали к Мучному. Пока грелся чай, Серега профукал мотор, снял маховик, вычистил каменную крошку и завел. Оказалось, что у защиты отломился один ус, видимо, еще в предыдущем пороге, и Иваныч опять с тоской и раздражением подумал о том, что Серега должен был перед Мучным проверить защиту, а сам он должен был напомнить об этом Сереге, но не напомнил, потому что Серега бы выпучил глаза и забухтел бы, что он «мужик» и сам все знает. Приготовив шест с крюком, веревки и кошки, они уехали к порогу и начали поиск, заезжая под слив и сплавляясь на якоре. Сначала, правда, объехали самые вероятные места, выловили мешок комбикорма и видели ведро. Просматривалось все насквозь, только отсвечивала вода, когда двигались против света. Буровили долго. Избороздили больше половины широченной реки, а «нордика» все не было, и уже ум заходил за разум, и было ясно, что ищут не там, и Серега все ворчал: «Мы здесь елозим, а он, поди, лежит себе спокойненько на камнях в нижнем сливе». Но «нордика» и там не оказалось, они спустили нижний слив, за ним шла глубина метров шесть, плясала черно-синяя вода частоколом остроконечных волн, а ниже ходила по кругу пена в огромных черных воронках – и как искать там, было вовсе непонятно. Они сплавились ниже, выудили с дна ярко-зеленый армейский плащ, обнимавший камень, поехали вниз и нашли вездеходовский бак, стоявший в камнях у берега, а ниже у Гришинского порога бочку с бензином. Вернувшись назад, они подняли нижний слив и, поехав немного левее, чем обычно, вдруг наткнулись на еще один мешок с комбикормом, мешок вытащили крюком, Серега заорал: «Давай дальше так же езжай!», и совсем под камнями у той стороны в хрустальной воде они увидели «нордик», лежащий на боку во всем нелепом великолепии наклеек и отражателей. Подняли его и отволокли на веревке мотором к противоположному берегу. «Нордик» не пострадал, капот был крепко застегнут, поцарапались только металлическая окантовка боковин и разбился боковой отражатель. Серега прокачал двигатель, завел, прицепил лыжи и перегнал «нордик» по пабереге за порог, откуда потом они увезли его к избушке. 48

Мытищинский альманах

На следующий день они, привезя заклепки и доски, собрали «Крокодил», облезлой зеленой краской и многочисленными заклепками напоминавший старый бомбардировщик. Серега собрал смолу с прибрежных избитых льдом елок, нагрел ее в банке и с криком «Накосить они тебе накосят!» долил бензину, размешал палочкой, и смола вдруг сразу почернела и стала как настоящий гудрон, только темно-коричневая, и Серега подмигнул отцу, мол, могем изобресть, когда надо, и Иваныч проворно и аккуратно заливал швы «Крокодила», а Серега размазывал гудрон палкой с намотанной тряпкой. В избушке Иваныч сушил крупу и подсчитывал потери: не считая мелочевки, потеряли только Серегину противомедвежью бочку с комбикормом и сгущенкой, но по-настоящему было досадно за новые «бакенские» батареи для радиостанции – старые сильно подсели еще в прошлом году, и эти Иваныч с большими трудами выменял у Бешеной Собаки на стопку камусов*. Иваныч с Серегой поехали дальше. Листва с берез облетела еще не полностью, и ярко желтели листвяги. Установилась погода: по утрам ледок у берега, днем ослепительное солнце, резкие тени, блестящая синяя вода, желтизна тайги, дно в рыжих камнях и голубая гора над концом поворота. С утра ездили за птицей. Был запотевший полиэтилен окна, и Иваныч, встав, вышел на улицу и глядел на космически синее небо со звездами и стеклянное зарево восхода, а потом затопил печку-полубочку, и она загудела, и затрепетала в такт рывкам тяги пленка окна с зашитым следом от медвежьей пятерни. Серега долго грел мотор под капотом, и синий дым стелился волокнистой прядью над сизым от инея берегом, и отчаянный лай привязанных собак отдавался долгим эхом по хребту противоположной стороны. За поворотом, за седой от инея каменной грядой на галечнике сидели, вытянув вверх шеи, три глухаря, какие-то особенно ненатуральные в напряженной неподвижности высоко задранных голов. Одного Иваныч убил из тозовки прямо на галечнике, а другой сел на листвень метрах в ста, и Серега застрелил его из ружья. Обратно сплавлялись самосплавом. Припекало солнце, с шорохом опадал подтаявший ледок берегов, и на мелководье у охвостья галечного острова под выпуклым треугольником волны медленно удалялась литая торпеда тайменя. Потом рыбачили сетями, потом Иваныч уехал вниз, а потом завернула зима, да так, что, казалось, никакого лета и не было и вообще 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

ничего в жизни не было, кроме поочередного движения мохнатых лыжных носов перед глазами и упругого холодка капканной пружины в ладони. Но вообще осень выдалась морозной и малоснежной, и Серега, шарашившийся по своим дальним избушкам и еще не видевший отца, не знал главную неприятную новость: то, что повылезали шатучие медведи и где-то вверху даже задрали двух охотников. Светло-розовым ноябрьским днем с редким сухим снежком Серега подходил к избушке по хребтовой дороге. Несмотря на погоду, настроение было испорчено – собаки еще с утра убежали по старому следу соболя и, скорее всего, вернулись обратно на Еловый, причем, едва они убежали, сразу же стали попадаться свежие следы. «Ладно, если завтра не придут, сяду на «нордик» и слетаю». Спускаясь к избушке, он увидел на старой, почти задутой лыжнице неожиданно свежие крупные следы и тут же заметил, что с нордика скинут брезент и нет стекла. Карабин он оставил в самой дальней хребтовой избушке, ружье было как раз в этой, а с ним была тозовка калибра 5,6. «Блин, и собак нет!» Он постоял, помялся, сделал факел из палки и куска бересты, поджег его для острастки, взял в другую руку взведенную тозовку и пошел к избушке. Стояла она так, что, подходя, он видел ее глухую боковую стену и выкинутые спальники, лампу, кастрюли, батареи, осколки напротив распахнутой двери. «От козлота! И собак нет», – снова подумал Серега. В морозном воздухе отчетливо послышался скрип развороченного пола – медведь завозился, почуяв Серегу. Тот сделал еще несколько шагов, и медведь вылетел в окно и на долю секунды замер, глядя на Серегу. Серега заорал матом, и медведь в три прыжка скрылся в лесу. Серегу трясло, он схватил ружье, искал патроны, не нашел, потом зачем-то налил в собачий таз и поджег солярку, потом взялся заводить «нордик», тот не заводился – было холодно, потом натаял в банке снега, нагрел его, полил на цилиндр, завел и, пока тот грелся, накрытый брезентом, успокоился и поставил на подходах к избушке пару петель из троса, а потом уехал к отцу в избушку. Когда они вернулись, медведь уже сидел в петле. Все вокруг было изрыто-испахано, снег покрыт бурой земляной пылью и бледно-зелеными клочьями мха, окрестные елочки и кедрушки изгрызены в щепки. «Трос не перебей», – не удержался Иваныч, глядя, как ретиво передергивает Серега затвор карабина. Сергей выстрелил в голову, медведь рухнул и, отдрожав мелкой дрожью, застыл рыхлой черной глыбой. Больше всего Серегу поразило, что, когда он уехал, медведь перебежал Сухую и забрался на угорчик – глянуть, не притаился ли Серега за поворотом. 50

Мытищинский альманах

В избушке прибрались, привезли туда продуктов, и в общем все кончилось удачно, единственное, что по реке было холодновато ездить без стекла и приходилось все время останавливаться, открывать капот и греться под теплой струей вентилятора, отдирая от бороды и усов сосульки. Через неделю Поповы снова встретились. Иваныч пришел поздно и застал Серегу сидящим на нарах, беседующим по рации с ближним соседом Вовкой Коваленко. Весь день Иваныч как-то с особой теплотой думал о Сереге, а тут снова почувствовал раздражение, увидев, как болтает Серега, садя еле живые батареи, тем более с Коваленко, который мог молотить языком сутками. Коваленко обо всем говорил с небывалым жаром, все путая и преувеличивая. На его участке, оказывающемся просто какой-то территорией чудес, всегда вываливало в два раза больше снегу, давили антарктические морозы и водились особенно свирепые росомахи, которых тот называл «подругами» и которые разоряли Вовкины дороги, сжирая попавшихся соболей, с особой, почти человеческой целенаправленностью. Естественно, что подруга если уж попадалась, то непременно каждой ногой в отдельный капкан, что называлось у Вовки «обуться на четыре ноги». Все у него было особенное, огромные глухари или улетали из-под обстрела, будто бронированные, или падали к ногам еще до выстрела, рыба если ловилась, то «валила валом», и ее «ко-е-как» удавалось перевалить в лодку вместе с сетью, а если не шла, то ее непременно «как отрезало ножом». Вовкины собаки, как обезьяны, лазили по деревьям и норовили так «фатануть в хребет» за сохатым, что возвращались не раньше чем через месяц. Техника тоже у него работала по-своему, и ремонтировал он ее тоже своим способом: «Ково? Колпачки? А я их ср-р-азу выбр-р-расываю! Р-р-релюшка? Ср-р-разу отр-р-рываю, напр-р-рямую все пускаю!... Пор-р-шня, цилиндр-р-р-а? Ср-р-разу р-разбираю...», и так далее – орал он на весь район, и казалось, что после столь решительных мер от мотора давно ничего не должно было остаться, кроме голого бешено вращающегося коленвала. При этом с охотой у него всегда все было катастрофически плохо, и он опять вопил: «Да нету ни хр-р-рена! Голяк! Пустыня Гоби!», но на вопрос, «надавил» ли он все-таки «пару десятков», не в силах удержаться, тяжко вздохнув, виновато отвечал: «Надавил». – Ладно, Вовка, тут старшой пришел, ворчит, как обычно. До связи, – попрощался Серега с Коваленкой и весь вечер лежал на нарах с особенно скучным видом. – Да ты че скучный-то такой? – не удержался Иваныч. 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

– Да нет, ничего, – по-сибирски отдельно ударяя и на «да», и на «нет», ответил Серега и, сморщив лицо, потер правый бок. – Болеешь, что ли? – насторожился Иваныч. – Но. Есть маленько. – Че такое? – В бочину отдает правую. – А температура? – Да то-то и есть, что температура. – Большая? – А я хрен ее знат. – На глаз надави, больно? – Да вроде есть маленько. – И давно? – Да уже четвертый день. Может, отравился чем. – Едрит-т-т твои маковки! А че молчишь? – сказал Иваныч и, подумав, добавил: – Завтра не ходи никуда. Оба лежали каждый на своих нарах. Потрескивала печка. Ярко горели две лампы, и в бачках из литровых банок прозрачно желтела солярка. На стене возле Сереги было вырезано: Много в избушке набито гвоздей, Здесь Серьга Попов добывал соболей.

Кругом действительно было набито огромное количество гвоздей, на которых висела одежда, веревочки, кулемочные сторожки, мотки проволоки, ремешки, фитили для ламп, капканы, ножницы, старый узел перемещения от «Бурана», мясорубка, а у двери в полиэтиленовом пакете какой-то сплавленный доисторический комбижир, который не ели даже мыши и не трогал здешний робкий молодой медведь, почему-то проверявший эту избушку только через окно. Комбижир этот давно уже стал частью обстановки, и, казалось, для того, чтобы его выкинуть, потребовалась бы какая-то нечеловеческая решительность. Ошкуренные посеревшие бревна были очень толстыми, стены рублены в точнейший паз, что вообще редкость в таежных избушках, настоящие, как в деревенской избе, косяки были крепко влиты в дверной проем, а дверь из трех широких плах отлично согнана. Иваныч эту избушку любил особо, он в ней начинал охотиться, она была единственной из десяти на участке, срубленной не им, и ее редкостная добротность как бы с самого начала задала тон всей остальной стройке. 52

Мытищинский альманах

– Батя, эту избушку кто рубил? – Евдокимов. – Но-но. Ты рассказывал... Это который кулемки первый начал рубить. Долго он охотился-то? – Да нет, недолго, года два. – А потом что? – Уехал, – сказал Иваныч. – И стоило ради этого такое гощударство городить... – С начальником разругался, – сказал Иваныч и перевел разговор на кулемки. Иваныч сказал неправду. Евдокимов – тридцатипятилетний, бездетный, поразительно обстоятельный мужик, приехавший с бабой с Дальнего Востока и первый здесь начавший рубить вороговские кулемки, не ругался с начальником. Избушку эту действительно рубил он, заехав сюда весной. Проохотился он в ней два сезона, и под Новый год так и не дошел до деревни – послали самолет и нашли его в версте от этого места сидящим мертвым на нарточке с выражением какого-то сумрачного напряжения на неподвижном лице. Иваныч помогал затаскивать его в клуб, где ему и делал вскрытие прилетевший врач – у Евдокимова «лопнул аппендицит». На следующий день Серега никуда не ходил, и вечером Иваныч решил связаться с деревней и посоветоваться с фельдшером. Серьга не возражал, но резонно заметил: «Главное, чтобы до Ленки не дошло, а то она всех на уши поставит». Иваныч попросил начальника позвать фельдшера и рассказал, что у Сереги четвертый день «отдает в бочину» и температура. Слышно было плохо, как назло, совсем сели батареи («с Коваленкой целый вечер протрекал», – рыкнул Иваныч), и Иваныча дублировал Коваленко с присущим пылом. Фельдшер, понятно, не мог сказать ничего определенного, решили ждать и выходить на связь. Но тут, как это выяснилось позже, в контору ворвалась Большеротая Ленка просить у начальника какие-то злополучные лампочки для метеостанции и услыхала конец разговора. У Поповых как раз в это время совсем сели батареи, а когда Иваныч, перемазавшись в едкой черной жиже, разобрал самую живую из них, пересоединил пластины параллельно, временно добавив напряжения, и вышел на связь, то с удивлением узнал, что вертолет уже летит, потому что Ленка действительно поставила всех на уши, угрожая, плача, матерясь и особо упирая на плохую связь и севшие батареи, припомнив и Евдокимова, и на всякий случай двух зажранных медведями мужиков и пригро13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

зив фельдшеру, что все равно вызовет вертолет, как главная радистка. «Ты гляди-ка – «рано», – передразнила она фельдшера, – рана век не зарастет! – и заблажила на одной оглушительной ноте, не давая вставить ни слова: – Мужик мой пропадат, а вы здесь сопли жуете! Ни хрена – слетают не развалятся, когда им за рыбой надо – не спрашивают, кто платить будет, а вас всех по судам затаскают, если помрет мужик!» В результате прилетел вертолет, и Серегу увезли в район. Иваныч перебрал все «бакена», выбрал рабочие пластины, собрал временную батарею и иногда выходил на связь. Через две недели он узнал, что Серега уже в деревне и заходит на участок. Заходя, Серега гудел в избушках у охотников, и по этому гудежу можно было следить за его перемещеньем. «Сколько же он водки взял? Больной... – недоумевал Иваныч. – Не всякий здоровый столько упрет», – и до поры не приставал с вопросами. Через три дня Серега куролесил уже совсем рядом, у Коваленки. Гудеж заключался в том, что оба, отбирая друг у друга микрофон, городили друг на друга всякую несусветицу. Например, Коваленко все кричал, что, мол, мужики, спасайте, этот-то, приблудный-то, верховской-то, аппендицитный, совсем заел, говорит, не кормишь меня, того гляди из избушки выпр-р-рет, в катухе с собаками ночевать заставит, водку притащил, пей, говорит, собака, – а мне ее не наа... а «приблудный», давясь от смеха и гремя кружками, отбирал у него микрофон и орал: «Мужики! Вы кого слушаете? Этот майгушашинский! Это такой пес! Я к нему по-людски! Сидел как швед, последний хрен без соли доедал, а тут ему выпить и закусить! Еле в избушку пустил, заморозить хотел! Слышь, бать, а? В катух! В катух к собакам, к Дружкам, значит, селит меня, как бичугана! И таз! Таз сует с комбикормом! Жри, говорит, пока лопаткой не огрел!» – тут Коваленко вырвал микрофон и заорал: «Мужики! Вы кого слушаете! Он почему в катухе-то оказался? У меня же сучка гонится! Дак этот кобель всех моих по... по... удди отсюда, пораски... пораскидал...» И тут оба завыли от хохота и временно затихли, чтобы выпить крепко разведенного спирта и закусить строганой максой – налимьей печенкой, причем Серега, услышав, как начальник жалуется, что не может улететь в район и третий день сидит на чемоданах, не поленился оторваться от закуски и крикнуть с полным ртом: «А че, на чемоданах нельзя улететь?» На следующий день Иваныч встретил Серегу на «Буране», и через полчаса в избушке Сергей доставал из поняги мгновенно заиндевев54

Мытищинский альманах

шую бутылку, пересыпающиеся с костяным стуком пельмени в мешочке и пакетик с мелким фигурным печеньем. Серега за дорогу так преуспел в остроумии, что уже ни слова не мог сказать нормально и на вопрос, что же с ним все-таки было, ответил: «Этот застудил, как его, узел перемещения, короче, – Серега хохотнул, – без стекла-то ездил, и максу посадил, комбижир жрал, как индюк». Иваныч не сразу, но понял, что под узлом перемещения тот имел в виду паховый лимфоузел, а Серега бодро налил водки и весь вечер рассказывал про главврача Тришкина, про свои залеченные зубы и про вредную, но красивую старшую сестру, за пятнистую шубу прозванную Ягуаровной. Потом Серега пошел кормить собак, а Иваныч лежал на нарах и, вспоминая эту осень, в который раз приходил к выводу, что опять все вышло исключительно из-за Серегиного «дурогонства»: не поставил бы он свой дурацкий шлифованный винт с канавкой, проверил бы защиту – не утопили бы батареи, не поленился бы сделать стекло из жести – не продуло бы ему этот самый «узел перемещения», а были бы батареи – вышли бы на связь, и, глядишь, не было бы никакого вертолета и этого позора. Ну что за натура такая! И с комбижиром – какая печенка выдержит, когда его даже мыши не едят, – там нефть одна, а он на нем целую неделю хлеб жарил. Ну годик достался! Теперь не дай Бог случись что – и вертачину-то не вызовешь... Потом вошел Серега, захотел чаю и вывалил на стол фигурные печенюшки. Потом они выпили, разговор постепенно перешел на излюбленную тему работы, и Серега, который, чувствовалось, был теперь полон каких-то новых соображений, все наседал на отца: – Вот ты, батя, все сам делаешь, а на хрена, скажи, тогда профессионалы нужны? Иваныч отвечал, что, мол, рад бы и не делать, да кто ж за него сделает, и вообще какой ты мужик, если ничего не умеешь, а Серега, ударяя на «да», говорил: «Да вы че такие-то? Вот ты с «Бураном» копашься, а любой механик все равно лучше тебя шурупит и так его сделает, что тот через два часа как чугунок стоять будет! Вот у нас Петя – на хрена он тогда техникум кончал? Пусть он тебе и делает, а ты б ему платил – и от работы не отвлекался бы, и техника бы лучше ходила, и Петя бы при деле был. Каждый своим делом должен заниматься», – уже почти орал Серега, раздраженно перебирая пухлые буковки и рыбки печенья. Иваныч тоже все больше раздражался, чувствуя, как втягивается в какой-то пустой разговор, зашедший теперь уже о свободе вообще, 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

причем по-Иванычеву выходило, что свобода – это когда все умеешь и ни от кого не зависишь, а по-Серегиному – когда просто много денег. – Ладно! Как чугунок... – кричал Иваныч. – Ладно! Я хоть худо-бедно сам делаю, а ты пол-лета Петю прождал, а потом вы с ним так движок перебрали, что я до сих пор бутылки из мастерской выношу, а «Буран» как стоял, так и стоит. Как чугунок... Серега, не слушая Иваныча, орал свое: –Взял, мужиков нанял, сам в тайгу, а они тебе дом рубят! – Ладно! – продолжал Иваныч. – Если б была у меня здесь мастерская, этот сервис твой гребаный, что бы я, думаешь, мозолил бы мотор этот, как проклятый, под угором, таскал бы его, падлу, взад-передь!.. Сдал бы его на хрен, дал бы пару соболей... Вообще... Заколебал ты меня, Серьга, в корягу! – кричал Иваныч, еще больше злясь, потому что сам не верил в то, что говорит. – Батя-батя-батя, мозга не канифоль, – подняв палец, быстро заговорил Серега, – ты если б и в городе жил, и зарабатывал, и машина у тебя б была, хрен бы ты на мастерскую забил и сам бы с ней копался, как... как всю жизнь копался, и за это люблю я т-тебя... не знай как... – голос Серьги дрогнул, и он крепко зажал большую чубатую голову Иваныча согнутой в локте рукой и ткнулся лбом ему в висок. А потом налил, и они подняли кружки, и когда отец выпил, Серега протянул ему китообразную печенюшку: – На вот кита тебе, – и так улыбнулся, что еще долго светло и хорошо было на душе у Иваныча. В декабре Поповы еще по разу проверили капканы и поехали в деревню. У Коваленки они грелись и пили чай, а Вовка сидел на железной кровати, обдирая соболя, и по-хозяйски улыбался, а на стене висел портрет крашеной певицы из журнала с его припиской: Ты как будто вся из света, Вся из солнечных лучей. Мы с тобою до рассвета – Сказка тысячи ночей.

У Черного мыса они встретили Славку-Киномошенника. Он вывозил лодку. Приходилось все время ждать отстающих собак, и Серьга остроумно сообразил посадить их в «бардак» лодки, громко захлопнув крышку с криком: «До связи!» Правда, потом на кочке люк открылся и собаки радостно выскочили врассыпную, но это было уже возле деревни. Весной Иваныч в который раз неважно себя почувствовал и поехал в район в больницу, где вдрызг разругался с главврачом, толстым 56

Мытищинский альманах

холеным человеком по фамилии Тришкин, которого все звали Тришкин Кафтан. Тришкин, не раз, казенно выражаясь, использовавший выделенные министерством летные часы для посторонних целей, почему-то не мог простить Иванычу осеннего санзаданья, грозил, что заставит оплачивать, и, выписывая направление в краевую больницу, имел такое выражение на холеном бабьем лице, будто делал Иванычу великое одолжение, а потом презрительно-авторитетным тоном заявил, что, мол, нечего здесь сидеть с такими болезнями и морочить людям голову, и раз так – уезжать надо в нормальный климат и прочее, от чего Иваныч пришел в бешенство и сказал Тришкину все, что он о нем думает. Потом был Красноярск, обследование, анализы, тест на велосипед, называемый балагуристым дедком, соседом по палате, «велисапедом», потом был диагноз ишемии, потом Серега уехал, сначала ненадолго, а вскоре совсем, причем как-то так поставив вопрос, что он не бросал отца, а наоборот, ехал в город «пускать корешки», потому что отцу, мол, все равно придется менять климат. Пустить корешки оказалось не так просто, но Серега терпел, жил в общежитии у приятеля, с которым они торговали сцеплениями от маленьких японских грузовичков, а потом, использовав свои владивостокские связи, затеял с этим же приятелем какое-то уже другое дело. 4. По сравнению с общей бедой, когда твое дело жизни оказывается ненужным сыну, сам отъезд Сереги был пустяком и почти не огорчил Иваныча, он даже испытал облегчение – можно было спокойно и не стыдясь чужих глаз подстраиваться под новые условия. В особо тяжелые минуты Иваныч думал о Рае, чувствуя какое-то трогательное тепло, представляя, как она сидит рядом с ним, и это одно время помогало, а потом как-то исчерпало себя: нужно было решать что-то внутри себя, и если бы Рая даже была жива, ее присутствие и поддержка все равно помогли бы до какой-то границы. Однажды дело приняло неожиданный поворот – Иваныч вдруг вспомнил Большеротую Ленку и с каким-то злорадным сладострастьем представил ее выложенное мягкими мышцами тело, длинные смуглые ноги, бедра, плечи, ее губы и тяжелую линию челюстей, всю ее сильную и теперь особенно жестокую в своей правоте красоту и все то, о чем никогда бы не позволил себе думать и чему был обязан только этой минутой отчаяния, единственным достоинством которой было сознание того, что никто 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

никогда не узнает, о чем он думал. И вот, разочаровавшись в этих разовых средствах спасения, он нащупал в себе в общем-то не новое, но единственно прочное ощущение – это ощущение достойно прожитой жизни и необходимости такого же достойного конца. Самой смерти Иваныч не боялся, но в некоторые промежуточные моменты между приступами ощущал в себе унизительнейшую панику расставания со всем этим любимым миром, который, самое досадное, становился с каждым годом все понятней, родней и благодарней при правильном обращении. А теперь он вдруг как-то очень хорошо почувствовал, что ведь дело-то обычное, ведь не первый он, ведь все те русские люди – плотники, печники, охотники, опыт которых он так берег и с такой любовью продолжал, – все они в конце концов тоже умирали и тоже стояли перед этим вопросом, и что если он видел смысл своей жизни в следовании их опыту, стараясь держать масть мужика с большой буквы, то это опыт-то не только плотницкий, печницкий, охотницкий, а самое главное – человечий, самый ценный, потому что человеком труднее быть, чем хорошим охотником или плотником, – вот оно как... и так спокойно и твердо становилось у Иваныча на душе от этой мысли, что больше уже ничего не тревожило, кроме, конечно, Сереги. Действительно, Иваныч как-то прискрипелся, и уже не один год прошел с отъезда Сереги, и сейчас эта стройка так неуклонно, хоть и медленно приближалась к завершению и, действительно, будто стальной прут, выравнивала его было просевшую жизнь. Очень нравились Иванычу выстроганные стены, нравилось то, что на ту, где полок, он не поленился отобрать осину, чтоб смола не лезла в волосы, и несказанно радовала янтарным перистым рисунком отшлифованная потолочная балка со снятой фаской и овальным глазком сучка. «Все-таки все от земли, – с одобрением думал Иваныч, заливая фундамент, куда маленький Колька закидал специально собранные водочные бутылки, – все от нее, и дерево, и бутылки эти, и железяки все, – сопел Иваныч, глядя, как одним единственно ровным образом устанавливается в квадрате опалубки зеленоватое зеркало раствора, – все от нее, и раствор этот, и кирпич, и глина, все оно так, все это понятно давно, непонятно только, – Иваныч, кряхтя, выволок в дверь пустую ванну от раствора, – непонятно, дурость людская откуда берется. А главное, что этот Матросов, как всегда, под утро припрется, и выезжай к нему, бегай по трюму как ужаленный, ищи этого Славку. И будет он не скоро, а икра пропадет, а послать надо литра три. Так что хорошо, что Ленька едет. И рыбу увезет, и икру. А главное, что это уже надежно». 58

Мытищинский альманах

В самом деле было удачно, что Ленька ехал на знакомой побежимовке* в Красноярск. Самоходка простояла целый день, он не спеша погрузил флягу и икру и даже посидел в каюте с Ленькой и Лидой, его молодой женой, новым фельдшером, впервые за два года вырвавшейся в короткий отпуск. Правда, пить по случаю их отъезда он не стал, на что Лида с профессиональным одобрением сказала: «А вот это правильно», – но, сойдя на берег, с удовлетворением вычеркнул из сидящего в голове списка еще одно дело и вернулся домой в хорошем настроении. Так все дальше и шло. На следующий день он уже начал класть печку – своей особой конструкции, двухтопочную каменку, где камни лежат на тракторных траках над одной из топок и прямое пламя раскаляет их добела за полтора часа. Работал он уверенно, уже зная все причуды своего здоровья, по-пустому не нагружая сердце, но и особо не позволяя себе расслабляться, и вообще чувствовал себя как мотор, у которого было перехватило горючее, но который вот-вот уже профукается и попрет дальше. Через день он дошел до разделки и установил высоченную колонковую трубу, заранее привезенную с брошенной экспедицией подбазы. На пол у него давно была приготовлена пятидесятка, с ним он управился быстро – приятная работа, и еще несколько дней ушло на дверь и косяки. Доски тоже были готовы уже давно, и дверь, самая главная и ответственная часть любого дома, с которой он, правда, провозился два дня, получилась отменная: четыре желтые, как сливочное масло, зашпунтованные доски-пятидесятки, согнанные с едва видными зазорами, намертво стянутые двумя косыми прожилинами и схваченные с торцов врезными планками. Меж тем дело шло к осени, намечались новые дела, и Иваныч, управившись с полками, лавками и проводкой, решил поберечь силы и предбанник отложить до весны, вкопав сейчас только столбы, чтоб не долбить потом мерзлоту. Что печка удалась, он понял сразу, еще когда только попробовал топить. Стояла сырость. В пятницу после дождя все было серым, только желтела лужа на дороге под угором, и серела волна на Енисее, а над ней туча с размытым ватным краем, и белела под тем берегом полоска зеркальной воды, а вверху, в пятнадцати верстах, светился освещенный солнцем свеже-зеленый мыс. Но что-то происходило, и в субботу с утра уже стояла ясная почти осенняя погода с легкой, очень синей рябью едва раздувающегося северка. Иваныч съездил выбрал 13 / 2014

Михаил Тарковский

Стройка бани

самолов и до обеда провозился у залитого слизью разделочного стола, складывая в таз розовые в прожилках желтого жира пласты осетрины, в то время как из черного собачьего ведра огромная голова с догорающими глазами продолжала судорожно выдвигать пластмассовый, похожий на кусок трубки рот. Посолив и спустив рыбу в ледник, Иваныч перекусил и, часок отдохнув, встал и не спеша натаскал воды в баню. Потом, чувствуя почти детское волнение, как перед долгожданным событием, наколол самых сухих, почти каменных березовых дров, заложил под каменку и поджег тонко нащипанной лучиной. Печка разгорелась без единой струйки дыма наружу, слышались только треск занимающегося дерева и торопливое биение пламени за плотной чугунной дверцей. Иваныч вышел на улицу и долго глядел на трубу, из которой проворно и неопрятно валил густой сизый дым. Когда он снова подошел к бане, труба гудела, как самолет, и крепчающий северок загибал над нею хвост расплавленного воздуха. Камни уже были малиново-красными, закладка прогорела, и он кочережкой утолкал часть углей в плиту и заложил теперь в обе топки. Дав прогореть и поймав момент, когда угли еще сочно переливались пламенем, а камни были почти белыми, он закрыл вьюшку. Вода в баке уже вовсю кипела под крышкой. Он запарил в тазу пару веников и сходил домой за чистыми вещами и полотенцем. Не спеша раздевшись, он вошел в баню. Там было жарко мягким, со всех сторон охватывающим жаром. Он снял и положил на лавку сразу накалившийся крестик, погрелся на полке, мгновенно покрывшись мелким бисером пота, передохнул на улице, вернулся, надел шляпу и верхонки и, подождав, слегка поддал из ковшика. Камни свирепо выбросили струю пара, и сразу мутно потускнела лампочка в самодельном плафоне-банке. Иваныч прикрыл каменку и забрался на полок. Сразу сухо шибануло по носу, жигануло мочки ушей и тут же расплылось жарким блаженством по всему телу. Он посидел, кряхтя, отчаянно морща лицо, поддал еще пару раз, достал из таза мягкий распаренный веник, стряхнул его и провел по воздуху рядом с плечом, которое тут же обожгло горячей волной, потом начал не спеша хлестаться, сначала сидя – с наслаждением отмечая, как хлестко загибается вокруг плеча веник, потом лег на спину, еще похлестал по груди и рукам, а потом задрал ноги и отходил бедра, икры и с особой силой пятки, стараясь, чтоб прошло через толстую кожу, и бессознательно повторяя дедовы слова: «Пятки – первое дело». Потом слез с полка, сунул веник в таз и вышел на улицу. Приятно сипело в горле 60

Мытищинский альманах

и свистела кровь в висках, а по всему телу будто бегали, покусываясь, тысячи муравьев. Он сидел на свежевыстроганной лавке и глядел на Енисей, по которому уже вовсю переваливались медленные валы. Отгребавшийся от берега мужик на крашенном сизой краской «крыму»*, торопливо уложив весла, завел мотор, включил реверс и, бросившись к штурвалу, прибавил газу и медленно поехал вдоль берега, тяжело разбрасывая белые пласты брызг. Иваныч отдохнул и после раздумий поддал еще раз, с удовлетворением заметив, что настой пара нисколько не ослаб, а даже еще и будто окреп какой-то обложной крепостью. Он еще похлестался, чувствуя какую-то необыкновенную легкость во всем теле и особенно в горле и в груди и еще немного выдержав себя на крепость, вышел на улицу и снова долго глядел на Енисей, а потом вымылся и уже в доме лег без рубахи на диван, раздумывая, выпить ли стопку или нет. И решил, что нет, потому что никогда не испытывал такой почти детской чистоты. «Не зря горбатился», – подмигнул он сам себе, а легкость все продолжалась, какая-то даже сухость в груди, и в голове тоже было сухо и мягко, словно память отмякла, и свободно неслись будто промытые воспоминания, и все как на подбор такие важные и знакомые – вот Рая завершивает зарод, и последний пласт сена точно и аккуратно ложится в ямку на спине зарода, вот Серега протягивает китообразную печенюшку, и нет на него ни зла, ни обиды, пусть живет, как знает... и еще много всего другого... И так хорошо и ровно дышалось Иванычу его освободившимся от копоти нутром, что как был он без рубахи, так и вздремнул на диване. А в это время все раздувался север, и что-то происходило с погодой, какая-то большая осенняя перестановка, и тетка Афимья, старый гипертоник, уже четвертый раз просила племянницу измерить ей давление, а Иваныч уже не спал, а, тяжело дыша, лежал на диване, сжимая в кулаке хрустящую таблеточную упаковку и поглядывая на свои в багровых рубцах плечи, чувствовал, что перестарался со вторым разом. А потом настала ночь, а сжимающая и давящая боль за грудиной все нарастала, и все было понятно – и что Лиды нет и придется обойтись без укола, и что Тришкин есть Тришкин, и что надо съесть еще таблетку и дотерпеть до утра, или, на худой конец, дойти до Кольки, если совсем тоскливо будет, и он еще долго лежал, а потом встал и, выйдя во двор, вдруг упал как подкошенный, и мертвой струйкой крови ушли в землю все обиды, раздражение, и ручейком расплавленного воздуха отлетела к небу душа Иваныча, никогда не бывавшая такой 13 / 2014

Михаил Тарковский

чистой, как сегодня, а за окном уже занималось утро, и серебрились в синеватых листьях капусты слитки ночной росы, и Колька, собираясь с сыновьями на покос, сталкивал лодку. Им оставалось поставить два зарода в двух километрах ниже, и они заехали на Старое Зимовье, где косили до этого, за вилами. Николай со старшим Степкой и с Дедом оставались в лодке, а маленького Кольку послали к зароду. Горько пахло тальниками, пряно — отцветающими травами и сеном, и маленький Колька бежал по покосу, и волочилась соломина на отрывающейся подошве мокрого ботинка, и блестела роса на солнце, и брызгала в еще сонное лицо вода из скошенных дудок, будто говоря: может, действительно все продолжается — пока текут реки, шумит тайга и гонит русская земля таинственную влагу жизни.

Поэзия АРШАК ТЕР-МАРКАРЬЯН

СКВОЗЬ БАРХАТ РАЗОРВАННОЙ НОЧИ СК РИП К А Я так хотел учиться музыке! Не по карману инструмент!.. А у соседа скрипка узенько Стонала, билась о рассвет! И разливался звук рекой. Я видел скрипача сквозь стенку. Оглохшей от боев рукой Смычок качал он, словно стебель. Аккорд испуганно дрожал, Как позывные о спасенье, И мне казалось: он держал Не скрипку, нет, не скрипку – Сердце! На улице крепчала вьюга, Но в запоздалую весну – Смычок! Он скальпелем хирурга Из сердца удалял войну. И звезд не затмевал Освенцим, И мать не падала на шлях… Стучали капли по асфальту, Как инвалид на костылях.

СЛОВАРЬ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ балан — бревно, кулемка — деревянная ловушка на пушного зверя, пазовка (прямое тесло) — развернутый наподобие тяпки топор, которым выбирают древесину при изготовлении долбленых лодок, корыт и пазов в бревнах, путик — ряд ловушек на пушного зверя, обычно длиной в дневной переход. яма — место, где после ледостава скапливается красная рыба (стерлядка), туда ездят ставят под лед, то есть подныривают, самоловы. Самолов — снасть на красную рыбу, впрочем, довольно жестокая — рыба ловится острыми крючками прямо за тело. ...сойдется створ с елкой — (створ — это судовой знак). Иваныч искал самолов по метам — то есть выбросив из лодки кошку на веревке, греб, пока не сойдутся меты на берегу — створ с сухой елкой. настораживать — настораживать ловушки на соболя, очеп — приспособления для зависания попавшей в капкан добычи наподобие журавля, бастрик — толстая жердь, через которую веревкой утягивают воз, зарод — стог, остяк — представитель коренной национальности — енисейских кетов, озям, азям — охотничья суконная куртка, камус — шкура с ног сохатого или оленя, используется для оклейки лыж и для изготовления пимов (род зимней обуви, вроде коротких бокарей), «крым» — название лодки.

Мытищинский альманах

13 / 2014

Аршак Тер-Маркарьян

Поэзия

В ПУТИ Будет рубанком – Стремглав под откос – Состав пролетать Колченого… И – гулко стучать Сердце звонких колес О ребра Чугунной дороги. И – мимо перрон… Палисадник, забор, Замок на воротах У почты… Как сбитые локти, Горит семафор Сквозь бархат Разорванной ночи! Так будет и тысячу дней – У берез, Взлетевших салютом Над Волгой – Рубанком вгрызаясь Под тяжкий откос, Состав пролетать Колченого. И– Время поднимет уже На дыбы Табун крепкогрудых Деревьев! И, кольцами стружек – Одни лишь дымы Давно позабытой Деревни…

ЕЛЕНА САЯНОВА

ВГЛЯДИСЬ ДО ДНА *** Сердца, как ветра, велик размах, Только памяти холод жгуч. Нежное небо в твоих глазах Запелёнуто хмарью туч. Хватит снаружи искать простор, Если воля внутри дана. Спрятав доверие за укор, Всё-таки просишь: вглядись до дна! 21.09.12

*** Мы охотно глотаем плацебо – Тщетно лечим себя от вины. Всё алкаем – то зрелищ, то хлеба, А внутри только сон тишины. Воля спёрта, как воздух в кладовке. Не умеем свободно вдохнуть. И глядеть друг на друга неловко: Ни остаться, ни двинуться в путь. Обманули вчерашние боги, Мы их сами отправили прочь И скупые подводим итоги: Нам пытались хоть как-то помочь. 27.08.13

Мытищинский альманах

13 / 2014

Елена Саянова

Вглядись до дна

УТ РО

*** Выцветшие тетрадки – Рифмы и прозы смесь. Гордость аристократки И сердцеедки спесь. Искры ума и блёстки – Скрытый внутри пожар. Высказать – только хлёстко, Вымолчать – только в дар Пламени бледной коже. Память – тугая нить.

Мы поглядим в окно, Там фонари и мгла, Холодно и темно – Это зима пришла. Ленится солнце встать, Хочет ещё вздремнуть, Но горизонт-кровать Денный означил путь. Мы зажигаем свет, Чай ароматный пьём. Да, огорченья нет: Мы же теперь вдвоём.

«Ты на отца похожа! Как мне тебя любить?» – Так говорила мама. Впрочем, ну что ж теперь, В памяти много хлама: Счастья, надежд, потерь...

Тоненькое стекло Свет оградит от тьмы. Как же с тобой тепло Даже среди зимы!..

Столькое за плечами – Крыльям там места нет. Тот, кто зовёт ночами, Слишком не любит свет. Самого дорогого Мраку оставь, уйди. Ты замуруешь слово Камнем на дне груди.

24.11.12

*** Всё, что было со мной, Было «до» или «без». Свет ослабший, больной Опустился с небес.

Счастье руками строя, Крылья – на шов живой. Всё, что в душе пустое, Занято головой. Счёт не ведя попытке, Смотришь из дня во тьму. В праздник пошлёшь открытки Маме и вот тому...

Бледный день октября Посмотрел нам в окно. Разве может быть зря Жизнью что-то дано? В серой мгле непогод Знать бы: солнце в груди. И не день, и не год Есть у нас впереди.

11.05.13

30.10 – 24.11.13 66

Мытищинский альманах

13 / 2014

Городок

Проза АЛЕКСАНДР КАШИН

ГОРОДОК Повесть 1.

пятницу Андрей Петрович Смирнов возвращался домой поздно. Сидя в электричке, усталый и безразличный, он развернул оставленную кем-то на скамье газету. Это оказался ноябрьский номер «Перспективы» – жиденького, на восьми страничках, печатного органа администрации города. Минимум текста и море картинок: полуобнажённые женские тела, стальные двери, лечение от запоев, сексуальная сила, возврат любимых... Перелистывая эту пустую и скучную дребедень, Андрей Петрович зацепился взглядом за неожиданные среди пёстрой рекламы слова: микрорайон «Городок», развитие территории города, ветхие строения, аукцион. Официальное извещение администрации города в нескольких строчках сообщало о предполагаемом в следующем году сносе городка, в котором жил Андрей Петрович, и возведении на его месте многоэтажных жилых домов. В конце извещения мелким шрифтом – интернетовский адрес сайта, на котором можно ознакомиться с условиями аукциона. «Что это? – Андрей Петрович ещё раз перечитал коро-тенькое извещение. – Им что, пустырей на окраине города не хватило? Сносить такие дома?! А люди? А старики? Здесь что-то не то...» Он сложил вчетверо газетную страничку, сунул её в карман. Субботу и воскресенье Андрей Петрович проторчал в интернете. После внимательного прочтения «Положения о проведении аукциона на право заключения договора о развитии застроенной территории микрорайона «Городок»» у него не осталось сомнений в том, что Журнальный вариант

Мытищинский альманах

строительной мафией проводится хорошо спланированная операция, сулящая организаторам многомиллионные дивиденды. Татьяна Сергеевна, полагая, что муж работает над очередной лекцией, старалась не ме-шать ему. Заглядывая в комнату, звала к обеду, ужину... Но в воскресенье не выдержала и заворчала: – Посмотри на себя. Глаза красные, воспалённые. Иди прогуляйся. Да в магазин зайди. Вот тебе шпаргалка. – Не встречая энтузиазма в хмуром взгляде мужа, она приобняла его и уже мягко проговорила: – Да иди же, прогуляйся. Второй день не поднимаешься из-за стола. Нельзя так. Закупкой продуктов Татьяна Сергеевна обычно занималась сама, но в тех редких случаях, когда она отправляла в магазин мужа, обязательно вручала ему перечень покупок, зная, что без этого списка будет куплено не то, не в том количестве и что-нибудь будет непре-менно забыто. После двух дней напряженного копания в интернете Андрей Петрович шёл по Городку не торопясь, дышал глубоко и даже как-то со вкусом. Большое подмосковное село Игнатьево получило статус города в 1925 году. К концу 30-х годов это был уже один из крупнейших городов Московской области. Незадолго до окон-чания войны по решению Государственного комитета обороны на окраине города было начато строительство Всесоюзного института механизации горных работ. Рядом рос городок для первых сотрудников института. Все работы, и проектирование, и строительство, проводились немецкими военнопленными. Возведённые по периметру тринадцатигектарного прямоугольника трёх– и четырёхэтажные дома образовали замкнутую территорию, внутри которой располагались школа, детский сад, ясли, магазины. Новый квартал выделялся среди старых домишек города архитектурой, компактностью и удобством расположения. Горожане стали называть его Институтский городок. Позже название сократилось до короткого Ингородок, и, наконец, он вошёл в общий план города как микрорайон «Городок». Высаженные после завершения строительства липы разрослись и делали Городок зелёным и уютным. В прошлом году были начаты и к концу лета этого года завершены большие ремонтные работы. Все дома в Городке были оштукатурены и покрашены, на многих сменили кров-лю; повсюду были заменены трубы холодного и горячего водоснабжения, установлены новые радиаторы отопления. 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

– Нестыковочка получается, господа чиновнички. Что ж это вы такие деньжищи-то ухнули в «ветхие строения»? Нет-нет, милые мои. О сносе Городка ни в прошлом, ни в этом году вы и не помышляли! Решение это прикатили вам совсем недавно. Откат, конечно, посулили весьма приличный, вот вы и не устояли. Но что же делать? Звонить? Писать? Ездить по присутственным местам? А времени-то – месяц всего. Нет. Не то! Даже если привлечь друзей, ни три, ни пять человек ничего сделать просто не успеют. Здесь массы... массы надо поднимать. Вот тогда ещё что-то может получиться. Только так! Воскресный вечер ушёл на подготовку к реализации задуманного. Над Городком давно распласталась ноябрьская ночь. Андрей Петрович оделся, поглубже нахлобучил вязаную шапочку, проверил, как откидывается и поднимается закреплённая на уровне пояса площадка, вырезанная из куска фанеры. На придумывание и изготовление этого мини-столика ушло много времени. Он поправил бутылочки с клеем ПВА, вложенные в карма-ны куртки, и негромко спросил: – Таня, ты спишь? Жена не ответила. Андрей Петрович погасил свет в прихожей, осторожно, чтобы шумно не хлопнуть, закрыл входную дверь, спустился по лестнице и остановился на крыльце. Редкие снежинки мельтешили в радужном свете фонарей. Порывы ветра подхватывали их и отбрасывали в темноту. Андрей Петрович взглянул на часы и по-армейски отметил: двадцать три пятьдесят; переступив с ноги на ногу, посмотрел по сторонам и уже который раз за вечер внутренне улыбнулся: «Вот так, наверное, работали партизаны-подпольщики на оккупированных территориях. Ну что ж, вперёд?» Откинув свой мини-столик, он положил на него текстом вниз кипу заготовленных листо-вок, капнул на верхнюю листовку в четырёх точках клей и разгладил её на входной двери. Получилось косо, но поправлять было уже поздно. Клей схватился сразу. «Не торопись, Андрюха. Поаккуратнее, пожалуйста», – мысленно пожурил он себя и направился к следующему подъезду. Обойдя весь Городок, Андрей Петрович, озябший до посинения, быстрыми шагами, порой переходя на рысцу, поспешил к своему дому. Шёл третий час ночи. «Первый блин комом», – улыбнулся Андрей Петрович, глядя на косо приклеенное воззва-ние. Но шрифт был чёткий и в тусклом свете надподъездного фонаря читался легко. 70

Мытищинский альманах

Уважаемые граждане! Мы беспечно живём в нашем Городке, а нас в это время пытаются продать вместе с дома-ми и землёй, на которой вот уже полвека стоят наши дома. На 18-е декабря администра-ция городского муниципального образования назначила «Аукцион по развитию застроен-ной территории микрорайона «Городок»». Наши дома без всякого на то основания признаны ветхими строениями и предназначаются к сносу. Мы будем расселены неизвестно куда. Приватизированные квартиры будут выкуплены по остаточной стоимости ветхого жилья, а это значит – за копейки! Подготовка ведётся тихо, без огласки, но с материалами «Извещения о проведении аукциона...» вы можете ознакомиться на сайте администрации www.gorodnash.ru. Из этого «Извещения» видно, что наши конституционные права попираются самым грубым образом. Прошло время бандитского разгула 90-х годов! Мы не должны позволить превратить себя в бесправных бомжей! Люди, я любил вас! Необходимо действовать! Из оперативного донесения. Смирнов Андрей Петрович, 56 лет, образование высшее. Женат. Двое детей. До перестройки работал начальником КБ горного машиностроения. В середине 90-х КБ было приватизировано и распродано под торговые офисы. В настоящее время преподаёт в нескольких вузах Москвы. Имеет личный автомобиль ВАЗ-2110 гос. № Т321МТ 50 RUS, но на работу предпочитает добираться электричкой. В акции противодействия играет активную (лидирующую) роль. 2. Прошла неделя после ночной вылазки. Листовки, расклеенные Андреем Петровичем, взбудоражили жителей. Городок гудел, стонал, охал и ахал. В магазинах, на улицах, по пути на работу все разговоры крутились вокруг неожиданного для всех аукциона. Андрей Петрович знал, что многие ходили на приём к главе городской администрации, многие встречались с депутатом и повсюду получали однотипные утешительные разъяснения: нет никаких оснований для беспокойства, всё делается в соответствии с законодатель13 / 2014

Александр Кашин

Городок

ством, все получат хорошие и удобные квартиры... Недоумение и возмущение жителей не выплёскивались за пределы влияния городской администрации, и было понятно, что для строительных хищников, затеявших эту авантюру, они никакой угрозы не представляют. После ужина, размышляя обо всём этом, Андрей Петрович набрал номер своего друга Григория Ефимовича Зацепина. – Гриша, привет. – Здорово, Андрюша. – Тебе не кажется, что мы давно не встречались? Так ведь и в шахматы можно разучиться играть. В старые, более спокойные, не такие суматошные времена три закадычных друга Андрей Смирнов, Григорий Зацепин и Александр Лукашевич встречались регулярно. Встречались просто так, встречались по разным поводам и без всякого повода – просто заходили друг к другу по вечерам. Но на какой бы территории и по какому бы поводу ни происходила встреча друзей, она обязательно сопровождалась шахматными баталиями. – Да, боюсь, не до шахмат нынче, – ответил Григорий Ефимович, – ты в курсе, что в Городке-то творится? Снесут нас всех к чёртовой матери, и ахнуть не успеем. Я только что переговорил с Александром. Мы завтра часам к одиннадцати заглянем к тебе. А Сашке есть о чём беспокоиться. Сколько сил и средств он ухнул в фирму свою, а компенсаций, как я понимаю, никаких не предвидится. Ну, будь... До завтра. Друзья явились задолго до одиннадцати. Как всегда шумный и словоохотливый Александр Георгиевич вручил Татьяне Сергеевне букет, пытаясь обнять и поцеловать. – За цветы спасибо, а поцелуйчики оставь, пожалуйста, для своих сотрудниц. Всё никак не угомонишься. И как тебя только Светланка до сих пор терпит? Я бы давно ушла от тебя. – Ой, сомневаюсь, Танюшка. Если уж со своим сухарём тридцать лет прожила, то со мной бы целый век в счастье купалась. Ошиблась ты тогда, Танечка, ох, ошиблась... Друзья рассмеялись, а нарочито огорчённый Лукашевич поставил на стол бутылку «Leopold Gourmel». – Хорошо хоть один буржуин в друзьях имеется. Побалуемся сегодня французским коньячком, – Зацепин рассматривал этикетку на жёсткой коробке. Андрей Петрович молчал. Ему было интересно, кто из друзей и как начнёт разговор о главном, ради чего они сегодня собрались. Алек72

Мытищинский альманах

сандр Георгиевич продолжал пикироваться с Татьяной Сергеевной. – Танечка, не утруждай себя, ради бога. Нам ничего не надо. А лимоны я принёс. Порежь их, пожалуйста. – Французы лимоном свой коньяк не закусывают. Это русская придурь. – Вот поэтому мы и не французы. Ха-ха-ха! Смех у Лукашевича был оглушительно громким, отрывистым и заразительным. Всегда это был не смех, а раскатистый хохот. И стоило ему зарокотать, как обязательно начинали улыбаться все, кто был рядом. – Сашка, кончай треп, – Григорий Ефимович достал из кейса папку с бумагами. – Все мы внимательно и, полагаю, не один раз перечитали это оч-чень интересное постановление нашего главы. Так вот... совершенно очевидно, что афера прокручивается крупная. Я пытался выяснить, откуда эти ручищи загребущие растут. Где там! Следы уводят далеко и высоко. Добраться туда простому смертному невозможно. Да и смысла нет. Надо думать, как это остановить. Хорошо хоть какой-то чудак своими прокламациями заставил всех вздрогнуть. Иначе и знать бы ничего не знали, пока дома не начали сносить. – Это я, – тихо произнёс Андрей Петрович и забарабанил пальцами по столешнице. Друзья с недоумением воззрились на него и несколько секунд молчали. – Ты хочешь сказать, что ты расклеил по всему Городку эти смешные листовки? – спросил Зацепин. – Почему смешные? – обиделся Андрей Петрович. – Нормальные. – А Юлиус Фучик здесь при чём? «Люди, я любил вас...» – Для юмора. В любой, даже трагической ситуации должен присутствовать элемент юмора. Тем более что трагедия ещё только прорисовывается. – Юморок у тебя странноватый какой-то стал. Как будто ты уже с петлёй на шее. – Ну ты, Андрюха, даёшь! Что же ты молчал столько времени? Неделя прошла. Весь Городок переполошился. А ты ни гу-гу, – Лукашевич широко улыбнулся. – Ну ты молоток! А сам-то как узнал об этом? Андрей Петрович рассказал, как случайно в электричке наткнулся на несколько строчек в городской «Перспективе», которую до этого времени и в руках ни разу не держал, как пришёл к выводу, что единственный способ противостоять – это как-то всколыхнуть мас-сы. – Всколыхнуть-то всколыхнул, – задумчиво проговорил Зацепин, – только это колыхание – буря в стакане воды. Главное – нет времени 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

предпринять что-либо действенное. Авантюра прокручивается втихую. А поскольку это так, то единственно возможная тактика – бить в колокола громкого боя. Набат такой мощный должен прозвучать, чтобы он был услышан повсюду. Оснований для громкого колокольного боя – предостаточно. Вот смотрите. – Славны бубны за горами, – негромко пробубнил Лукашевич. Григорий Ефимович раскрыл свою папочку. Стало ясно, что за эту неделю он уже кое-какую работу проделал. – Основанием для постановления нашего главы о проведении аукциона является признание всех тридцати двух домов Городка ветхим и даже аварийным жильём. – Куда Касьян ни глянет – всё вянет... – хмуро изрёк Лукашевич. – Да погоди ты с мудростью своей народной. До увядания домам нашим ещё ой как дале-ко. Я выяснил, что таких документов в администрации нет. Но есть заключение комиссии, работавшей по приказу Московского областного бюро технической инвентаризации четыре года тому назад. Из этого заключения следует, что многоэтажные кирпичные здания микрорайона «Городок» ну никак не относятся ни к ветхому, ни тем более к аварийному жилью. А срок службы их с учётом амортизационных отчислений и капремонтов определён в сто лет с момента постройки. Это – главный колокол! Далее. Стартовая цена аукциона, а по существу – продажи тридцати двух многоэтажных домов вместе с землёй площадью тринадцать гектаров в десяти километрах от кольцевой дороги со всеми инженерными коммуникациями устанавливается всего в... сорок два миллиона рублей. Это даже не смешно! Это на два порядка ниже рыночной стоимости. Значит, откаты – безумные! Это – второй колокол. Далее. «Проект развития...» оговаривает последующую перепродажу права на застройку третьим лицам с одновременным снятием с муниципальных властей какой-либо ответственности за содеянное. Это значит, с третьих лиц взятки гладки, и они будут действовать по принципу: ворочу, как хочу. Если аукцион состоится, концы потом найти будет невозможно. Мошенники обнимаются с чиновниками. Действия предельно наглые и потому – поспешные. Здесь есть где разгуляться с прокурорскими проверками. Это ещё один мощнейший колокол. Далее... Приготовленные Андреем Петровичем со вчерашнего вечера шахматные часы и шахматы мёрзли на подоконнике. Принесённая Лукашевичем большая бутылка «Leopold Gourmel» была опорожнена более чем наполовину. Татьяна Сергеевна уже дважды загля74

Мытищинский альманах

дывала в комнату, приглашая друзей пообедать, и даже не выпроваживала, как обычно, Григория Ефимовича курить на лестничную площадку. 3. Длинный пронзительный звонок прострелил квартиру. Татьяна Сергеевна выбежала из кухни и щёлкнула замком, открывая входную дверь. В прихожую ввалилась шумная компания. – Мама, вы с папой обещали сегодня посидеть с нашими халабальцами. У нас с Володей абонемент в консерваторию. Мы же договаривались... – Дочь с вопросительным недоумением заглядывала в глаза Татьяне Сергеевне. – Звоню, звоню целый день... Вы не отвечаете. Я забеспокоилась – не стряслось ли что. Вот пришлось самим примчаться. Что у вас с телефоном? – Я отключил его, чтоб не трезвонил попусту, да и забыл, – Андрей Петрович виновато втянул голову в плечи. – Лизок, извини. Но у вас ещё куча времени. К вам мы уже, конечно, не поедем. Пусть Тима с Тёмой у нас сегодня ночуют. Завтра вы их заберёте. – Ура! Ура! – заверещали братья, пошвыряли в угол свои шапки и куртки и ринулись в кабинет дедушки к телевизору и компьютеру, но, наткнувшись на Лукашевича и Зацепина, тихо поздоровались и обиженно перекочевали в большую комнату. Володя протиснулся в кабинет Андрея Петровича и расположился в кресле, вытянув ноги на середину комнаты. – Вот что, мужчины, у меня через полчаса будут готовы пироги. Попьём чайку, – Татьяна Сергеевна собрала одежду внуков и пристроила её на вешалку. – Гриша, раздвинь, пожалуйста, стол в большой комнате. Володя, вы тоже успеете почаёвничать, – когда в доме появлялась семья Лизы, Татьяна Сергеевна почему-то всегда старалась обращаться к зятю. – Ха-ха-ха, – зарокотал Лукашевич, – Танечка, да ради твоих пирогов они и в консерваторию не поедут. Какой же дурак от такой радости откажется? Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Лиза взглянула на стол, заваленный бумагами и брошюрами, полистала Конституцию, Гражданский кодекс... – Папа, неужели ничего нельзя сделать? Неужели Городок наш снесут? Это же дикость какая-то! Все просто в панике. Администрация увещевает. Депутат не в курсе... 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

– Ну чё вы все так паритесь? Чё вы грузитесь не по делу? Ну, снесут... Построят новые дома. Получим равновеликую жилплощадь, – Володя подтянул мешающие всем ноги и поёрзал в кресле, устраиваясь удобнее. – Конечно, стройплощадка – это не фонтан. Не-пролазная грязь и горы мусора нам на два-три года гарантированы. Но строят сейчас бы-стро. Потерпим. Такова се ля ви... – У тебя квартира приватизирована? – Зацепин почему-то раздражился и, стараясь быть спокойным, в упор посмотрел на Володю. – Приватизирована. Так вот, дружок, никто тебе новую предоставлять не будет. Победитель аукциона выкупит её по остаточной стоимости ветхого жилья и по суду переселит тебя в общагу на юго-востоке города, куда отходы со всей Москвы свозят. Вместе с халабальцами твоими. И к бабушке с дедушкой их уже не подбросишь. Они будут в той же зашарпанной общаге мытариться. Вот тогда и запаришься новую-то квартиру покупать. А такую, с потолками в три метра, ты даже и во сне не осилишь. В Городке три тысячи двести семнадцать жителей, восемьдесят три процента квартир – приватизированы, почти половина взрослого населения – пенсионеры и люди преклонного возраста. Представь, сколько бомжей и полубомжей сразу нарисуются. Агрессивный тон Зацепина обидел Володю. Стараясь не выказать обиды, помолчав, он продолжал: – Если вы все такие озабоченные, выдаю вам, заметьте – бесплатно, две идеи. Первая: скидываемся всем Городком, покупаем право на... как это там у них называется, на «развитие застроенной территории микрорайона», нанимаем какую-нибудь строительную фирму, организуем скромные работы, приводим в порядок улицы и тротуары и живём себе дальше припеваючи. – Видя саркастические улыбки на лицах старшего поколения, Володя улыбнулся тоже. – Ага, вижу – не нравится. Тогда, пожалуйста, вторая идея. На это бабло, а сумма может получиться приличной, нанимаем рейдера, и он решает наши проблемы со всеми там своими стрелками, разборками, фильтрацией базаров и типа того... Кстати, у меня в Москве есть шапочный приятель, который вроде бы как-то связан с подобной конторой. В глубине души Григорий Ефимович недолюбливал Володю. Он считал, что очаровательная Лиза была достойна лучшей партии. Но они жили легко и как будто были счастливы. Тима с Тёмой, подвижные неугомонные близнецы, делали их союз гармонично-благополучным. Григорий Ефимович никогда не проявлял своей неприязни, но сейчас он был раздосадован и с трудом сдерживал раздражение. 76

Мытищинский альманах

– Ты, наверное, забыл, что эпоха стрелок-перестрелок и кровавых разборок к началу двадцать первого века у нас вроде бы завершилась. Уцелевшие бандиты давно поделили сферы влияния, стали уважаемыми собственниками, богатыми и респектабельными персона-ми, проникли во власть и срослись с властью. Погоди, погоди. Дослушай. Наивно думать, что аукцион будет аукционом. Победитель уже априори себя определил. Он и прокручи-вает всю эту афёру. – Ошибаетесь, Григорий Ефимович, – Володя уловил неприязнь в словах Зацепина и вместо обычного «дядя Гриша» обратился к нему по имени-отчеству. – И стрелки имеют ме-сто быть, и разборки продолжаются. Только формы стали другие. И существование рейдерских контор – подтверждение тому. Лиза почувствовала сквознячок в разговоре мужчин и защебетала: – Дядя Гриша, я вам вот что скажу. Я же по работе почти всех в Городке знаю: кто чем живёт, как живёт, чем занимается. Люди готовы к действиям, к защите своих прав. Один говорит, что он готов весь Городок обойти и подписи протеста собрать. Другой – дайте мне любое задание, скажите, что делать, и я, как танк, к любому чиновнику пробьюсь, и он меня как миленький примет и выслушает. Только скажите куда, к кому и текст нужный дайте. Почти в каждом доме, по существу, уже есть инициативные группы... – Вот это уже горячо! – встрепенулся Григорий Ефимович. – Вся беда в том, Лиза, что мы в острейшем цейтноте. До аукциона – меньше месяца. Письма мы тут заготовили. Во все инстанции: в городскую администрацию, в областную администрацию, в думу, в Общественную палату и даже в администрацию президента. Во все уровни прокуратуры: в городскую, областную и в генеральную тоже. У зачинателей этой авантюры наверняка везде свои глаза и уши. Наш мощный колокольный набат они, безусловно, услышат, и если не остановятся, то напрягутся и насторожатся точно. А письма – не почтой, а нарочными, с вручением в канцеляриях под расписку. И подписи... – Григорий Ефимович умолк и озабоченно почмокал губами. – Хорошо бы хоть процентов двадцать – двадцать пять от общего числа жителей. Но это же долгая и тягомотная работа... – Ну, что погрустнела, Лизок, слабо? – нарушил паузу Андрей Петрович. – Ничего не слабо. Будут у вас через три дня подписи. Всех за это время охватить невозможно, но если не две, то полторы тысячи будут. Мы уже говорили об этом. А Тамара Фёдоровна, ну та, что в четырнадцатом доме живёт, она в городской администрации работает, 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

знает, как всё оформлять надо, чтоб принято было и чтоб под сукно не положили. А что касается нарочных – деловых и решительных пенсионеров в Городке достаточно. Да что – пенсионеры! Все мои одноклассники готовы действовать! Разговор давно переместился в большую комнату. Электрический самовар – гордость Андрея Петровича, подаренный ему коллегами на пятидесятилетие, – опустел. Пироги умяли подчистую. Володя оделся и, иронизируя, поторапливал Лизу: – Давай не поедем сегодня на концерт, а? Пошли сразу по домам подписи собирать? Ты с которого дома начнёшь, а? – Всё, всё... бежим, – заулыбалась Лиза. – А вы ведите себя прилично. – Она торопливо поцеловала сыновей. – Завтра папа за вами утром заедет. Из оперативного донесения. Чуйкина Елизавета Андреевна, в девичестве – Смирнова, 32 года, образование высшее медицинское, двое детей. Работает в поликлинике Городка и по совместительству в част-ном диагностическом центре в Москве. Общительна, деятельна, энергична. Умеет распо-лагать к себе людей. На работу в Москву ездит на личном автомобилe OPEL KORSA гос. № В327ЕИ 150 RUS. В акции противодействия играет исполнительскую, но чрезвычайно активную роль. 4. – Рейдеры... Нынче любой школьник вам смачно расскажет, что такое рейдерский захват и как он осуществляется. А что такое «рейдер» изначально? Андрюха, ты у нас всегда был энциклопедистом... – А так и есть, Гриша. Рейдер в переводе с английского – набег, захват. Изначально это военное судно, ведущее самостоятельные боевые действия на морских коммуникациях противника. Только на кой тебе эти рейдеры сдались? Да и проблемы наши, я думаю, не очень-то соотносятся с тактикой рейдерских наездов. – С волками жить – по-волчьи выть, – проговорил Лукашевич. Пословицы и поговорки были его хобби. – Ты знаешь, любопытно, – возразил Зацепин. – Ведь бодаемся мы с тенью. А если встре-ча с этой публикой состоится, то, глядишь, и нам кое-что станет ясно. А поедем к ним на твоём джипе, – Григорий Ефимович взглянул на Лукашевича. – Он у тебя круто выглядит. А ты сойдёшь за моего охранника, ибо выглядишь так же круто, как и твой джип. 78

Мытищинский альманах

– У матросов нет вопросов, у големов нет проблемов. А? Как звучит? Ха-ха-ха... Это я недавно вычитал у одного современного классика. У него вся чушь нашей жизни на матерщине замешана: банкиры, киллеры, проститутки, педерасты... плюс глубокая восточная философия на мелкой русской водице. – У Пелевина, что ли? – поинтересовался Андрей Петрович. Не дожидаясь ответа, он обнял свой самовар и понёс его на кухню. – Пусть Андрюха свою посудину до зеркального блеска начищает, а мы с тобой давай-ка сразимся. – Лукашевич завёл шахматные часы и стал расставлять фигуры. – Давненько не брал я в руки шашки... По три, по пять? Тебе сколько минут ставить? – Послушай, Саш, а ты со своей «крышей» беседовал? Они что-нибудь об аукционе знают? – Хотя всё было оговорено, стратегия определена, тактика действий намечена, Зацепин не мог переключиться с главной заботы последних дней. – Григорий, нет у меня никакой «крыши», и не нужна она мне. Я ни у кого ничего не крал. Ангар мы на кредит у дирекции нашего института выкупили. Перестроили, отремонтировали, оборудование установили. Всё сделали сами. Поначалу какая-то городская шпана пыталась наезжать, но потом всё прекратилось. Мы – не торговля. Мы – производство. Хотя скромную охрану пришлось организовать и в штат ввести. Лишние накладные расходы... – Да, вляпались в капитализм! Вся страна стальными дверьми захлопнулась, железными решётками загородилась. Охрана... Охрана... В школах, детских садиках, больницах... Их же тысячи, десятки тысяч! Как же раньше мы обходились без этих дармоедов? А их одевать надо, зарплату выплачивать надо... И всё это повисло на шее обнищавшего народа. – Счастье не вечно, печаль не бесконечна. – Лукашевич понял, что шахматных баталий сегодня не будет, погрустнел, поднялся из-за стола и подошёл к окну. На улицах Городка зажглись фонари. Чёрные ветви разросшихся лип отбрасывали тени на стены и окна стоящего напротив дома, и он казался отгороженным от мира мрачной покачивающейся сетью. – Григорий, я не понимаю, ты хотел бы всё вернуть к старым советским временам? Снова диктат, директивы, «тройки» вместо судов, снова лагеря и миллионы невинно рас-стрелянных? – Лукашевич был добрым и покладистым человеком и, даже когда сердился, говорил с грустной улыбкой. – Ты, наверное, и сейчас с партбилетом не расстался? Небось в КПРФ состоишь? А случись – изменится ситуация, выберут 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

в президенты Зюганова, так ты и меня экспроприировать примешься? На Колыму отправишь? Зацепин взглянул на друга со злостью и жалостью одновременно. – Англичане когда-то говаривали: кто царствует на морях, тот владеет миром. Сейчас говорят: кто владеет СМИ, тот управляет миром. Сашка, друг мой милый, не было никаких десятков миллионов. Все добросовестные историки, получившие в девяностые годы дос-туп к архивам ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, скрупулёзно подсчитали, что за тридцать пять лет, с 1921-го по 1956-й, было арестовано и сослано в лагеря не более двух с половиной мил-лионов человек. Смертных приговоров было вынесено около семисот тысяч, и не все они были приведены в исполнение. А бухгалтерия в этих конторах работала чётко. Нет, нет, – видя, что Лукашевич пытается что-то возразить, он решительно выдвинул вперёд обе ладони, предлагая другу повременить. – Ты уж дослушай, пожалуйста, до конца, чтоб нам с тобой к этому больше не возвращаться. Ты вспомни Александра Зиновьева. Писатель, философ, махровый диссидент, изгнанный из СССР. Вернувшись в Россию в конце девяностых, он просто возопил: «Люди русские, опомнитесь, остановитесь! Куда вы толкаете родину свою? Если б я мог предвидеть такой конец, я бы слова плохого супротив социализма не написал бы...» Вот где она – истина. Но её не видно и не слышно. На экранах «ящиков» кривляются другие лица. И им очень хорошо платят за эти кривляния. Настолько хорошо, что они и сами уверились, что именно они изрекают истины. Лукашевич стоял у балконной двери, вертел в руках белого ферзя и терпеливо слушал. – Ни в каких партиях, Саша, я нынче не состою. Хотя партбилет в письменном столе лежит, как память о былом. А Зюганову президентство не светит. Не тот размах и не та глубина. Но все продвинутые и независимые философы и социологи Запада в один голос твердят, что потребительскому капитализму западного образца жить – всего ничего. Он кончается. Он обречён. Задача «гомосапиенсов» в том, чтобы не дать ему в агонии погубить планету. Зацепин, когда говорил что-то выстраданное и наболевшее, всегда делал несколько шагов в одну и, повернувшись, несколько шагов в другую сторону. Но в комнатке у Андрея Петровича это оказалось невозможным. Григорий Ефимович печально улыбнулся, вспомнив, как кто-то рассказывал ему про граффити на городской стене: «Ваш капитализм – дерьмо!» Потоптавшись на месте, он продолжал: 80

Мытищинский альманах

– Александр, детство у нас было разное. У тебя – твой Харбин. У меня – вся наша огромная и чудесная страна. Но молодость и зрелые годы мы прожили вместе. Согласись – они были прекрасны. – В молодости, Гриша, жизнь прекрасна в любых, даже самых мрачных условиях, потому что молодость – это всегда прекрасно. По определению. – Эх, дружище, история нас рассудит. Жаль, не доживём мы до этого. А я убеждён, что будущее принадлежит социализму. Тебе это покажется странным, но я пришёл к выводу, что социализм – это по существу первая за две тысячи лет существования христианства попытка на практике реализовать заповеди Христа о равенстве и справедливости. – Ага, особенно с учётом гражданских войн и репрессий. – А ты вспомни Евангелие: «Не мир пришёл принести Я вам, но меч...». Добро только в борьбе может одолеть Зло. Как сказал когда-то давно один хороший советский поэт, добро должно быть с кулаками... Ошибки и жертвы при этом неизбежны. Не ошибается тот, кто ничего не делает, не блуждает тот, кто никуда не идёт. В нашем социализме ляпов и ошибок было предостаточно. Но только социализм как система сможет спасти цивилиза-цию от хищнических инстинктов накопительства и чрезмерного потребительства. Иначе планете нашей – хана. Только социализм может инстинкты эти укротить и ограничить. Не будем вспоминать загубленные промышленность, сельское хозяйство, армию... Ты вот у Андрюхи спроси, что с высшей школой стало. Он тебе скажет, что нынче добрая половина московских вузов готовит специалистов на уровне советских ПТУ. А что со школь-ным образованием? Это же мрак невежества! Вспомни, сорок лет тому назад Джон Кен-неди плакал, что США проиграли Советскому Союзу космос на школьной парте! Теперь же наши недоумки принялись копировать предельно бестолковую американскую систему. А протаскивание в страну «ювенальной юстиции»?! Это же вершина идиотизма. Только омбудсменов нам теперь и не хватает! Андрей Петрович сидел за столом и барабанил по столешнице пальцами. Ему не нравились подобные споры друзей, и он ждал паузы, чтобы сменить тему. Обстановку разрядила Татьяна Сергеевна: – Григорий, чего расшумелся? Пошли-ка все на кухню, попьём чайку. Пирогов не осталось, но есть печенье. Или давайте я вас ужином накормлю. Вы у меня сегодня, как про-винившиеся школьники, без обеда остались. 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

– Танечка, мы уходим. Поздно уже. И внукам вашим спать пора. – Зацепин разбирал и сортировал разбросанные на столе бумаги и брошюры. – Саш, все канцелярские расходы ложатся на твою фирму. За понедельник девочки смогут всё распечатать и размножить? – Смогут. – Ты оторвись завтра от своих буржуйских дел. Почитай всё ещё раз, отредактируй, сгладь шероховатости. Андрюш, ты как во вторник? Вечером соберёмся у Александра? У тебя тесновато... – Соберёмся. Во вторник у меня вечер свободен. Лукашевич и Зацепин неторопливо шли по Городку. Молчали. Александру Георгиевичу почему-то стало грустно. Он вспоминал Харбин, в котором прошла жизнь двух поколений Лукашевичей. Зацепин шёл лёгкой пружинящей походкой, и мысли его крутились вокруг Городка. Он не мог смириться с мыслью, что благополучный, вполне жизнеспособный кусочек подмосковного города может быть сметён с лица земли. Из оперативного донесения. Лукашевич Александр Георгиевич, 58 лет, образование высшее. Внук белоэмигрантов. Женат. Двое детей. Учредитель частной фирмы «Элгорм». По Москве и области перемещается на личном автомобиле «Лексус» гос. № В222ТУ 150 RUS. В акции противодействия принимает активное участие. Входит в организационное ядро. Предположительно может быть использован в дальнейшей разработке «Проекта» при условии сохранения своего бизнеса. 5. – А не кажется ли тебе, Андрюша, что ваша мушкетёрская дружба трещинкой пошла? – Это ты о чём? – Андрей Петрович оторвался от компьютера и взглянул на жену. – Я о том, что споры Григория с Александром становятся всё резче и ожесточённее. – Ну и что? Вся страна раскололась. Вся страна спорит. Одним личных свобод и личных денег не хватает, другие и малым готовы довольствоваться, считая, что избыток того и другого к добру не приводит. От излишка свобод – вседозволенность. От избытка денег у кого-то одного – безысходность и нищета у тысяч других. А все никогда, ну никак и никогда, не смогут быть миллиардерами... 82

Мытищинский альманах

– Да я не об этом. Я о том, что причина этих споров, которые могут перейти во вражду между Григорием и Александром, гораздо глубже. Она скрытно, незримо присутствует где-то на генном уровне. – Ну ты даёшь! – Андрей Петрович развернулся на своём вращающемся кресле и уставился на Татьяну Сергеевну. – Гены-то здесь при чём? – А при том. Ты послушай... Дед Зацепина – нищий крестьянин в каком-то глухом селе, где-то в Самарской губернии. Отец Зацепина – деревенский парень с образованием в четыре класса приходской школы. Быкам хвосты крутил. По призыву «Комсомол – в авиацию» окончил в Москве авиационное училище. Отметь при этом, что свидетельство о семилетнем образовании, чтобы поступить в училище, он купил на рынке в Баку. Помнишь, Гриша рассказывал, как бежавшие от голода в начале тридцатых селяне метнулись на юг, в хлебные края. Потом – служба, война, победа... Демобилизовался полковником. Страна похоронила ветерана с воинскими почестями: ордена на бархатных подушечках, троекратный салют... Помнишь, мы были с тобой... Гришка рос в воинских гарнизонах и не знал той нужды, в какой после войны пребывало всё население. Страна заботилась об армии своей. Потом институт, интересная работа... Он получил от советской власти всё, что должен иметь человек – заслуженный изобретатель СССР, заслуженный энергетик... – Ну и что ты хочешь этим сказать? Перед революцией крестьянство – это восемьдесят процентов населения России. Да если заглянуть поглубже в прошлое – все мы из деревни. Там наши корни. – Погоди. Не в этом дело. Дослушай. Дед Лукашевича – белая косточка, полковник в армии Каппеля, до последнего воевавший с красными. После окончательного разгрома Бе-лого движения сумел уцелеть, перебрался через Амур и осел в Харбине. Отец Саши гор-батился на чужбине, мечтал о родине. Вернулся, перемещался по стране... Были и неустроенность, и неуверенность, и страх тоже... Сколько харбинцев в лагерях сгинуло?! Алек-сандр, правда, жил, как и мы все, но в семье наверняка сохранялась память о прошлом. И память эта не могла не тосковать о давно утраченном. Что дала Сашке Советская власть? Да ничего. Всё, что имели Лукашевичи, – наскребли сами. – Нет уж, извини. Тебе, мне, Гришке, Сашке советская власть дала равные стартовые возможности. А дальше – каждый получал в силу своих личных качеств и способностей. 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

– Ты не хочешь меня понять. Я – о Грише и Саше. Каждый из них на генном уровне, в подсознании, хранит: один – что приобрёл, второй – что было утрачено. И, мне кажется, отсюда их внутреннее, глубинное противостояние. Шрам, образовавшийся на теле социума после Гражданской войны, к семидесятым годам только-только зарубцевался. И вот – на тебе. Его расковыряли снова. Ещё бы пару поколений мудрой власти, и шрам этот пе-рестал бы напоминать о себе. Да только не стало мудрой власти... – Что-то слишком глубоко ты копаешь. И гены здесь абсолютно ни при чём. Всё и проще, и сложнее. Иди-ка лучше укладывай внуков. Что-то они подозрительно притихли...

6. Жители Городка действительно были готовы к действиям. Как насыщенному раствору необходим источник активной кристаллизации, так Городок нуждался в организационном ядре для целенаправленной работы. Жена Лукашевича терпеливо и мужественно несла свой неожиданный крест. Телефон не умолкал. Двери квартиры по вечерам не закрывались. Домашние запасы кофе и чая исчерпались за первые два вечера. От бутербродов Светлана Тимофеевна давно отказалась и для простоты и экономии своего времени перешла на угощение вечерних визитёров просто печеньем к чаю. Лиза не подвела. В среду вечером, ввалившись в квартиру Лукашевичей с гуртом помощников, она выложила на стол протестные подписные листы с полутора тысячами подписей. Все они были аккуратно оформлены, сшиты и даже размножены. Григорий Ефимович, а обращались преимущественно к нему, всё выслушивал с вежливым вниманием и устало объяснял: – До назначенной администрацией даты проведения аукциона осталось полторы недели. Основная работа нами проделана, и результаты, безусловно, проявятся. На ответы, конечно, рассчитывать не приходится, да они нам и не особенно нужны. Главное – это звучание мощного тревожного набата. И набат звучит! Сейчас наша тактика должна заключаться в том, чтобы требовать от главы администрации проведения общего собрания жителей Городка. Для этого ежедневно, обязательно ежедневно, разные люди, обязательно разные, должны добиваться аудиенции у главы или его первых замов с этим требованием. Письменным требованием! Со84

Мытищинский альманах

ставляем график: кто... когда... И пора уже готовиться к демонстративному и активному присутствию на аукционе. Тамара Фёдоровна докладывала, что в руководстве администрации появилась нервозность. Идут звонки из Москвы, из области, из прокуратуры... – Ага! – потирал руки Андрей Петрович. – Значит, гудят наши колокола, гудят! Шёл двенадцатый час ночи. Все разошлись. Светлана Тимофеевна собирала со столов и подоконников чашки и кружки. – Давайте я вас покормлю. Последний раз спрашиваю, будете ужинать? – Отдохни, боевая подруга. Мы сейчас уходим. А Сашку покорми как следует. Глянь-ка, он аж с лица спал. – Андрей Петрович с улыбкой посмотрел на друга. – Послушайте, кон-спираторы, вы мне так и не рассказали о поездке к рейдерам. Что хоть за публика? Небось бандитские рожи, и стволы из подмышек торчат? Григорий Ефимович закурил, покосился на Светлану, подошёл к окну и приоткрыл форточку. – У меня, Андрюша, сложилось впечатление, что ребята очень даже шустренькие, ум-ненькие, очевидно, с юридическим образованием... Информированы – на все сто. А резюме такое. Изменить ничего невозможно. Структуры – это их термин – занимаются нашим Городком серьёзные. Все необходимые согласования проведены. Все решения приняты. Но... господину Зацепину и господину Смирнову хорошо бы сформулировать, лучше письменно, но не обязательно, что бы они хотели: куда переехать, на каких условиях, в какое конкретно место, если хочется в Москву, то – пожалуйста, можно и в Москву. И они это нам устроят. Вот так-то! А что касается «Элгорма», то господин Лукашевич пусть подумает и в начале года, лучше после рождественских каникул, позвонит и заглянет к ним. Его проблемы они тоже помо-гут решить в его интересах. Обрати внимание, что о фирме Сашкиной мы даже не заика-лись. Всё знают. Всё известно. Вся наша суета для них не есть откровение. То есть: дают срок на осмысление и оценку их подачек. А главное – мы у них «под колпаком». И о детях наших они поговорили, и здоровьем внуков поинтересовались. Всех по именам называли. Сечёшь момент? Вот так интеллигентно нынче работают московские бандиты. Досье на всех нас у них – полнейшее. И мне кажется, что от агрессивных действий нас спасает только мощный набат, 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

который мы организовали. А вообще-то следует быть бдительными и аккуратными... особливо – на дорогах. Из оперативного донесения. Зацепин Григорий Ефимович, 57 лет, образование высшее. Женат. Двое детей. Долгое время работал в наладке электроэнергетического оборудования объектов Министерства обороны. С середины восьмидесятых трудится в Центре авиационных исследований в должности начальника отдела. Энергичен. Решителен в поступках. Преобразования последних лет категорически не приемлет. В акции противодействия играет активную (ру-ководящую) роль. 7. Зацепин добирался на службу тоже электричкой, но против основного потока пассажиров и всегда с жалостью вспоминал Смирнова, обречённого работать в Москве. В летящих навстречу поездах народу – что сельдей в бочке. А он мог сидеть, читать или смотреть на проплывающие за окном знакомые до каждой сосенки старинные дачные посёлки. Двадцать минут на электричке и ещё пятнадцать минут пешочком до проходной. Вчера из ОАО «Электросила» пришёл факс, что детали, необходимые для капитального ремонта уникальных сверхмощных электродвигателей главного привода трансзвукового стенда, изготовлены. На совещании у главного инженера обсуждались последние щекот-ливые моменты по приёмке заказа. Зацепин почувствовал, как задёргался мобильник, переведенный в режим вибрации, извинился и вышел в приёмную. Звонил Смирнов. – Андрей, что случилось? – Гришка, – раздался радостно-возбуждённый голос Андрея Петровича, – наша взяла! – Андрей, я на совещании у главного. Давай короче. – К чёрту твоё совещание. По всему Городку расклеены объявления. Администрация при-глашает жителей Городка на встречу с властями города по вопросу «освоения застроенной территории». Григорий Ефимович, скрипя извилинами, с трудом переключался с технических проблем на домашние заботы последних недель. – Ты что молчишь? – кричал в трубку Андрей Петрович. – Ты меня слышишь? – А когда собрание? 86

Мытищинский альманах

– В пятницу, четырнадцатого. – Во сколько? – В три часа. – Это не годится. Рабочий день. Середина рабочего дня... Надо перенести на субботу. – Григорий, о чём ты говоришь? Никто ничего переносить не будет. У нас в запасе два дня. Всё подготовим. Я уже договорился и поменял свои лекции. В шесть ждём тебя. – Я сегодня в командировку в Питер уезжаю... – Какая, к чёрту, командировка? Тебе что, послать некого? Подумай, что ты несёшь? – Ладно, Андрей. Хорошо. До встречи. Секретарь главного инженера сочувственно смотрела на Зацепина: – Григорий Ефимович, что-то случилось, да? – Нет, нет, Ирина Васильевна, всё хорошо. Всё даже прекрасно. – Он постоял у окна, гля-дя на укутанные снегом роскошные кроны сосен. Низкое декабрьское солнце освещало стройные стволы, и они отливали янтарным цветом. На ближней к окну ветке суетились две белки. Они то сталкивались мордочками, подрагивая распушёнными хвостами, то разбегались в разные стороны. «Ишь ты, о чём-то договориться никак не могут», – улыбнулся Григорий Ефимович и, бормоча: «Всё хорошо, всё прекрасно», – направился в кабинет главного инженера. 8. Не такой уж большой оказалась пятикомнатная квартира Лукашевичей. Сидели везде, где можно было присесть: на стульях, диванах, кроватях, даже на подоконниках. Монотонный гвалт и отдельные выкрики были слышны уже с лестничной клетки. «Эге, – подумал Григорий Ефимович, – если так будет проходить собрание, мы его точно проиграем». – Всем пламенный привет! – прогремел Зацепин, протискиваясь в столовую. Ему уступили место за столом, но садиться он не стал. – Всех поздравляю! Фронт противника прогнулся, но... ещё не прорван. Направление главного удара сегодня – это собрание. Нет сомнения, что администрация, инвесторы, застройщик к нему будут подготовлены. Нам необходимо всё предвидеть и наносить упреждающие удары. – Заслышав решительный и твёрдый голос лидера, все подтянулись к столовой. Кто не поместился, толпились в холле. 13 / 2014

Александр Кашин

Городок

– К сожалению, я не смогу быть на собрании. Сегодня с последним поездом должен уехать в командировку в Питер. – Гу-у-у, – прокатился по квартире гул недоумения. – Григорий Ефимович, вы не имеете права, – прокричала из холла высокая худощавая женщина. Зацепин знал её, но как зовут – не помнил. – Увы, ничего нельзя изменить. Так надо. Ведь я работаю на государственном предприятии. Как пелось в старой нашей песне, прежде думай о родине, а потом о себе. – В квартире повисла тишина общего огорчения. – Давайте о главном. А главное – кто будет вести собрание. Председателем, как бы ни складывалась обстановка, должен быть Смирнов. – Андрей Петрович поёжился. Он прекрасно представлял, что это не его амплуа. – А ты не ёрзай, не ёрзай. И своё интеллигентское сюсюканье спрячь поглубже в карман. Твоё дело – твёрдость, уверенность, решительность. Для этого из разных концов зала должны настойчиво звучать голоса за Смирнова. И всё решить голосованием. Здесь – никаких уступок. Иначе всё потечёт не нашим руслом. Теперь – переполненный зал... День-то рабочий. Время – рабочее. Нельзя, чтобы в зале были одни пенсионеры. Администрация именно на это и рассчитывает. Средний возраст и молодёжь – обязательно. Лиза, здесь надежда только на тебя и твоих помощников. Ещё раз обойти все дома. Уговаривать, убеждать, даже просить! – Дядя Гриша, не переживайте. Наш возраст будет. И выступающие будут. – Лиза выгля-дела радостно-возбуждённой и была очаровательна. – Выступающие – это, пожалуй, самый ответственный момент. Первые пять-шесть человек должны быть логичны, конкретны, убедительны. Они должны требовать ответы на те вопросы, что мы ставили во всех наших письмах. Дело в том, что через тридцать-сорок минут выступлений обязательно начнётся хаос. Все будут рваться к микрофону, и предсе-дателю придётся нелегко. Мелочей за эти два дня ещё много продумать придётся. Неожиданностей во время собрания окажется тоже немало. Но проект решения должен быть готов до того. Здесь проблем нет. Ясность у нас полная. Коротко, сжато... всё по вопросам наших писем. Сделать де-сять-двенадцать экземпляров и после четвёртого-пятого выступления выложить перед каждым на столе президиума и пустить по залу. Пусть изучают. Я уверен – ни на один из вопросов у них ответов не будет. 88

Мытищинский альманах

Светлана Тимофеевна наклонилась к Андрею Петровичу и тихо прошептала: – Председатель, распускай своё собрание, не то Григорий на поезд опоздает, – а потом вслух Зацепину: – Гриша, давай я тебе быстренько кофе сварю, чтоб ты взбодрился. Ка-кой-то ты заморённый сегодня. Билет-то на поезд у тебя есть? – Света, откуда? Командировка внезапная. Только сегодня всё определилось. Куплю на вокзале. А нет – поезд длинный, проводников много. В первый раз, что ли? Вспомню студенческую молодость. 9. Как обрушивается с горного склона грязевой поток, всё сокрушая и поглощая на своём пути, так рыночные реформы, увлекая мелких и крупных руководителей жаждой личной выгоды и возможностью нежданной поживы, разрушили и изуродовали экономику державы. Чуть ли не каждое подразделение когда-то единого научно-производственного объединения «Электросила» превратилось в самостоятельную «лавочку». После многочисленных совещаний и согласований, после хождений по цехам, подписания и неподписания актов приёмки измотанный за день Григорий Ефимович, вернувшись вечером в гостиницу, всё порывался позвонить друзьям, но не звонил. «Чего зря теребить, – рассуждал он. – Повлиять – ни на что не повлияешь. Сами не звонят, значит, вопросов нет. Значит, всё идёт по плану». Однако щемящая тревога за судьбу Городка холодной тяжестью лежала где-то в подреберье и мешала работать. В пятницу, расплатившись за гостиницу, Зацепин решил прогуляться по Питеру. Билеты, заранее приобретённые для него вежливыми питерцами, лежали в кармане, и торопиться было некуда. Шагая Невским проспектом к Московскому вокзалу через Мойку, канал Грибоедова, Фонтанку, Григорий Ефимович любовался городом. Зима, как и в Москве, в этом году здесь обосновалась непривычно надёжно. Во дворах возвышались неубранные сугробы. Наносы снега на карнизах и балконах сдвинутыми набекрень папахами посверкивали в огнях реклам. «Какого чёрта?! – стал злиться Григорий Ефимович. – Собрание давно закончилось. Понимаю, может ещё быть всяческая организационная возня, но пора бы и позвонить, проинформировать хотя бы. Ладно, дотопаю до вокзала и позвоню». 13 / 2014

Александр Кашин

Но мобильник заверещал раньше. Звонил Лукашевич. Вместо обычного громогласного: «Ха-ха-ха, привет! Как ты там?» – он совершенно не свойственным ему кисло-унылым голосом спросил: «Ты когда приезжаешь-то?» Холодная тяжесть из подреберья переместилась к горлу. Григорий Ефимович даже прокашлялся и, отодвигая главный вопрос, хрипло ответил: – Я уже почти на вокзале. Поезд в двадцать три пятьдесят пять. Завтра в восемь буду в Москве. Около десяти – дома. – И замолчал. Лукашевич тоже молчал. – Ну, какого рожна ты молчишь? – взвился Зацепин. – Что собрание? Как прошло? Ре-зультат какой? Трубка молчала. Времени – всего-то секунды. Но как быстро мелькают мысли. Неужели провал? Почти месяц напряжённейшей работы – вхолостую? Неужели эта мафия всё предвидела, упредила и оказалась мудрее? А если собрание не удалось, как действовать дальше? И тут в трубке прорезался истинный Лукашевич. – Ха-ха-ха! Всё великолепно, Григорий! Аукциона не будет. Победа, Гриша! По-бе-да! – Вот злодей! – взорвался Зацепин. – Вот садист! Послушай, я приеду – бить тебя буду. Долго и больно. Палкой. А если б у меня не было такого спортивного сердца? А если б я сейчас рухнул от инфаркта на Невском? Нельзя же так издеваться! Рассказывай... – Гришка, победа блистательная. Ничего эта банда противопоставить не смогла. Думали – пришли в стадо, пощёлкали бичом, погрозили, посулили и пошли делишки свои творить... Ан – не вышло. Это было даже не сражение, а чётко организованные манёвры. Сработали наши колокола! А вообще-то ничего я тебе рассказывать не буду. Мы на тебя обиделись. Ни разу не позвонил даже... Заходи завтра сразу к Андрюхе. Я буду там. Ну, пока. До завтра. Григорий Ефимович улыбался. Он был счастлив. И ему стало грустно. Но он хорошо знал это своё состояние. Так было всегда. Радость – в работе, в поиске, в преодолении. Радость – в достижении победы. А победа – это блаженная передышка перед новой неизбежной радостью.

Мытищинский альманах

Проза ЕЛЕНА ТЮГАЕВА

ЗВЕЗДА ЧУПАКАБРЫ Рассказ

огда задувает сырой ветер, уносящий с деревьев последние листья, когда дожди превращают дорогу в месиво из гравия и красной грязи, когда ежевечерне мужчины сходятся в гараж пить и тосковать о пропадающей жизни, собака Рокси понимает – скоро! Скоро пройдёт полнолуние, унесутся сырые тучи, и на небе станет видна звезда Алгол. – Звезда Алгол, бета Персея, – показывает дрожащим пальцем кочегар Чернотал, – название звезды – арабское, означает «глаз дьявола»... Чернотал всё время, что не пьёт, посвящает чтению. Ему всё равно, что читать – книжку, рекламную листовку, найденный в гараже у Орехова заплесневелый отрывной календарь за 1967 год... Собака Рокси не понимает смысла чтения, но знает от своей хозяйки, тринадцатилетней Любы Ореховой, что читающие люди – самые умные. Звезда Алгол имеет особенный, пронзительный, с красноватым отблеском свет. Рокси помнит это, хотя прошлой осенью наблюдала звезду четырёхмесячным щенком. Вместе со светом Алгола пришёл Он, а с ним – удивительное чувство, запомнившееся собаке Рокси ярче, чем все события её жизни. Было это так. Неделю тучи проливали грязную влагу, дорогу развезло, мужики ушли в гараж на запой. В пятиэтажках не включали отопление, хотя по всем людским законам давно пора было. Рокси сидела в гараже, под столом, сколоченным из остатков мебельных ящиков, около сапог Чернотала. – Надо написать на сайт министра коммунального хозяйства, – говорил Чернотал, – у кого есть интернет, не знаете? – Какой на хер интернет. Булыжники взять и пойти мэра бомбить. Мы так в девяносто третьем делали, когда нас до января не топили, – возражал Валёк с кирпичного завода. 13 / 2014

Елена Тюгаева

Звезда Чупакабры

Рокси не знала, что такое интернет, кто такой мэр, и когда был девяносто третий год. Ей мерещились странные звуки и запахи. Они звали её наружу, под сырой ветер. И Рокси вышла, хотя хозяин, Орехов, проворчал вслед: «Куда пошла, дура мелкая?» Звуки и запахи исходили, как ни странно, от звезды. Рокси была мелкая, но не дура, и понимала, что пахнуть и звучать могут люди, кошки, автомобили, вороны – но никак не звёзды. Вероятно, это что-то другое, чувство, неизвестное собакам, – как людям неведомо умение чуять за пять километров приближающегося хозяина. Звезда притянула к себе взгляд, обоняние и мысли Рокси. Щенок отчётливо видел, как из звёздного света образовалась крошечная туманность, и оттуда выпрыгнул (вылетел? вылился?) неведомый зверь. Чёрный, с густой блестящей шерстью, с глазами, горящими в темноте тем же красноватым светом, как у звезды Алгол. Несколько минут он парил в воздухе, устремив когтистые лапы к земле. Потом приземлился на рыжую траву рядом с Рокси. Щенок зажмурил глаза, ощутив его запах. Так пахли подошвы сапог Орехова, когда он возвращался с грибами из дальних лесов, обиталищ диких зверей. – Здравствуйте, – робко сказала Рокси. Зверь скользнул по ней равнодушным взглядом сияющих глаз. Пасть его тоже светилась рубиновым огнём. Не ответив, он пошёл (полетел? потёк?) над грязной дорогой. Рокси подумала, что зверь или слишком горд, чтобы снизойти до девочки-щенка, или же просто не понимает языка земных собак. Ничего удивительного, говорила она себе, едва поспевая за пришельцем на своих коротких лапках. Все люди, кроме Любы и Чернотала, тоже не понимают моего языка. А собаки не понимают наречия кошек. – Уррр, – глухо проговорил зверь. И взлетел на белый забор, около которого сидели в сухих клумбах лебеди, сделанные из старых автомобильных покрышек. – Не ходите туда! – крикнула Рокси. – Мне Люба говорила, на этом доме висит человеческая надпись: «Дом образцового содержания». Там нельзя гонять кур и индюшек, а то менты приедут и застрелят! Зверь как будто не услышал. Полетел внутрь двора, напоминая в тёмном воздухе не четвероногое, а диковинную птицу с изогнутой спиной. Он отсутствовал совсем недолго, но щенок истомился ждать. Потом пришелец появился на заборе, словно сгустился из воздуха. С его морды стекала куриная кровь. Запах крови и смерти заполнил, казалось, весь воздух. А ведь Рокси не слышала ни одного куриного вскрика! 92

Мытищинский альманах

Зверь переместился на нижнюю ветку старой липы и оттуда пристально посмотрел в соседний двор. Не образцового содержания, но с металлическими воротами. Рокси вспомнила, Чернотал как-то походя пнул ворота и сказал, что с великим счастьем бросил бы в них гранату-лимонку. Там живёт врачиха, которая не даёт больничный, как бы тебя ни скрутил радикулит. – Говорит – сначала прокапайся, у тебя запой. А сама только пакет с шоколадом и коньяком ждёт, сука! Рокси крикнула слабым голоском вслед зверю: – Там нет кур! Зверь не обернулся. Он спланировал в темноту двора и вернулся через несколько секунд, неся на клыках аромат смерти. Породистый врачихин лабрадор с семью медалями, подумала Рокси, это его запах... Ей стало страшно. Если пришелец убивает и собак, то не падёт ли гнев и на неё? Но зверь по-прежнему не обращал внимания на щенка, хотя, безусловно, чуял её. Городок содрогался в течение трёх ночей, озарённых светом Алгола. Загрызенные куры, задушенные собаки и кролики, и самое главное – полное отсутствие следов злоумышленника. Все понимали, что действует не человек. Но и не зверь... – Нечистая сила, – убеждённо восклицала бабка Уткина, у которой зверь не тронул никакой живности, зато распилил «ровно напополам», как она утверждала, ведро, оставленное на крыльце. – Чем распилил? – усмехались мужики в гараже. – Автогеном, твою мать? Кто-то даже позвонил в районную газету, но редактор ответил, что газета финансируется администрацией района, выполняет социальный заказ, включающий вопросы сельского хозяйства, местной индустрии, образования и культуры. Никакой мистики-фантастики! Через три дня зверь исчез, и городок постепенно забыл о нём, врачиха купила нового щенка-лабрадора. «Скоро!» – говорила себе Рокси, и, подняв морду, тонко взлаивала и подвывала ветру, влачащему по крыше швейной фабрики рваные облака. – У собаки, кажись, начинается гон, – сказал Лёха Белый, – запирайте её на ночь, а то кобели набегут. – Пусть гуляет, – пробормотал Орехов, – пусть хоть собака почувствует кайф от этой поганой жизни. 13 / 2014

Елена Тюгаева

Звезда Чупакабры

На последних словах он положил лицо на самодельный стол и уснул. Мужики отвели его домой, а потом и сами разбрелись с раздражённой руганью – неохота видеть нетопленые квартиры, злобных жён, безостановочно врущий телевизор. Рокси осталась целая миска еды – колбасы, шпрот, кабачковой икры. Но собака смотрела только на звёзды в сплетениях чёрных ясеневых ветвей. – Где ты? – звала она. – Где? Зверь вылетел из света Алгола, точно так же, как в прошлом году. Но теперь он заметил Рокси. Чуть склонил голову, и красноватое сияние его зрачков обдало Рокси, словно поток тёплой воды. – Здравствуйте, – прошептала молодая собака. – Приветствую, – отозвался зверь, – пойдём? Рокси могла бы поклясться, что зверь не говорил словами, как собаки или люди. Его мысли просачивались в голову Рокси сами собой. Она кивнула и поспешила за ним. Сначала бежала по грязной дороге, потом зверь обернулся, бросил ей короткий взгляд, и Рокси полетела. Летела, как феи в Любиных мультиках, как летала щенком во сне! – Как вы это сделали? – в восторге крикнула она. – Куда мы летим? Он не отвечал. Над мокрым ветром, над голыми берёзами он парил, оглядывая сверху дома и заборы. Выше, выше, на уровне третьего этажа новой пятиэтажки. Рокси слышала, что здесь – квартира мэра города, в которой тот не живёт, потому что имеет коттедж, а квартиру держит, потому что она недвижимая. Странно, думала Рокси, коттедж ведь тоже не движется. Или я чего-то не понимаю? Зверь вышиб стекло мощной грудью. Оно не распалось на осколки, как от броска камня из мальчишеской руки. Оно выпало целиком и уже внутри квартиры зазвенело тысячей жалобных нот. Зверь влетел туда и двумя струйками холодного света из ноздрей испепелил картину в золочёной раме и стеклянный куб, внутри которого поблёскивало множество бутылок. – Ой! – пискнула Рокси. – А меня вы так научите? – Тебе это ни к чему, – ответил зверь. – Пошли дальше. Непонятно, по какому принципу он выбирал маршрут. После мэра посетил барачное строение, где обитали забулдыги, выселенные из пятиэтажек за неуплату коммунальных платежей. Здесь зверь умертвил всех кур и пару кошек. На соседней улице он расплавил колесо мотоцикла Красавчика Никиты, в которого была безнадёжно влюблена Люба. – Никита – хороший парень, – попробовала возразить Рокси, – у него юношеский разряд по лыжам! 94

Мытищинский альманах

– Возмездие должно быть ненаправленным, – твёрдым взглядом ответил зверь, – необъяснимым. Всё, что необъяснимо, наводит ужас. Понимаешь? – Про ужас – понимаю, – ответила Рокси. Она заметила, что говорит тоже не словами, а мыслями или даже биением сердца. «Может, я сплю, и всё это снится?» – Эй! Вы откуда и куда? – крикнул голос снизу. Это был Трезор, пёс с улицы Ледяева, помесь овчарки с водолазом. Весной Трезор предлагал Рокси любовь и даже пытался по собачьему обычаю гонять её по пустырям и закоулкам. Отстань, сказала тогда Рокси, я ещё мала для любви и щенков, приходи осенью. – Не мешай, – ответила Рокси, – видишь, с кем я? – Ни фига себе, – Трезор склонил голову с лохматыми ушами, – это тот, который посланец Сатаны? – А что такое Сатана? – А я знаю? Мои хозяева говорили. Зверь номер шестьсот шестьдесят шесть. Есть у него такой номер на ошейнике? Рокси усмехнулась. Трезор не понимает, что есть на свете звери без ошейников. И я чуть не завела щенков от такого ничтожества! Зверь вернулся из-за забора с пастью, окрашенной кровью индоуток, и посмотрел на Рокси: – Мне пора. Скоро рассвет. Я вернусь завтра. Он не ушёл назад, к своей звезде. Рокси видела – полетел над голыми полями к чернеющей вдали полоске леса. Он будет спать в лесу. Рокси поплелась в гараж. Все косточки у неё ломило. Оказывается, это очень непросто – летать. Люба пришла непривычно рано, принесла Рокси тёплого супа в банке и сообщила, что у неё начались каникулы. – Наконец-то, – сказала она, – хоть неделю не видеть эту паршивую школу. Математичка, сволочь, поставила тройку в четверти. У меня никогда не было троек. Она говорит, что я не усваиваю из упрямства. А я не усваиваю, потому что она орёт. Я ничего не понимаю, когда орут... Рокси лизнула Любу в ладонь. – Не расстраивайся, – сказала она, – вечером он придёт, мы с ним покажем твоей математичке кузькину мать! – Кто придёт? – спросила Люба, гладя Рокси. Одновременный человеческий вой и механический грохот не дали Рокси ответить. Вопила Анька-Балалайка, жена Лёхи Белого, пока13 / 2014

Елена Тюгаева

Звезда Чупакабры

зывая толпе баб двух окровавленных кур. Толпа собралась, конечно, не ради Балалайки. Все наблюдали, как машина, похожая на гигантскую осу, взламывает асфальт страшным жалом. – Чупакабра! Я ещё в прошлом году говорил – Чупакабра, – говорил Чернотал, пошатываясь на пороге котельной. – Научно-популярные журналы надо читать. – И на барачном посёлке всех кур загрызла, – добавил кто-то. – Куры – херня. У мэра хату разбомбили. Один бар на двести штук... – Зачем Чупакабре бар? В это время осиное жало пробило асфальт, и вокруг сначала полетели комья земли, а потом забил фонтан чёрной жидкости. Страшная вонь отогнала людей к скверику, откуда они вопили сердито: – Канализацию взломали, придурки! – Остановите свой агрегат! Пока машину остановили, вонь и грязь залили дорогу, сквер и двор пятиэтажки, где жила Люба. – Ну вот, – взрослым голосом сказала Люба, – батареи не топились, теперь и воды не будет. Рокси спала до самого вечера. Она спала под разговоры мужиков, в которых бесконечно повторялись два слова: «канализация» и «Чупакабра». Спала, когда Лёха Белый стал играть на гитаре и петь матерные частушки. И проснулась только от голоса кота Сникерса, который бубнил ей в самое ухо: – Вставай, вставай же! Рокси открыла глаза, и Сникерс тотчас захохотал ей в лицо: – Ну и рожа у тебя, Шарапов! Шоколадного цвета кот считался энциклопедистом, беспринципным лицемером и полиглотом: знал кошачий, собачий и три человеческих языка: русский, английский, армянский. Жил он в армянской семье, вывезшей его из Еревана. Сникерс утверждал, что является потомком кошек из сераля турецкого султана, в котором томилась в давние времена прародительница его хозяйки. – Ходят слухи, что ты водишь дружбу с силами Тьмы, – сказал кот. – Вид у тебя, реально, странноватый... – Какой Тьмы, – сердито возразила Рокси, вылезая из-под стола и потягиваясь, – он приходит из света звезды! – А ты знаешь, что Лебедев готовит ловушку? – сказал кот. – Тот, который депутат? – презрительно спросила Рокси. Лебедев, живший на одной лестничной площадке с хозяевами Сни96

Мытищинский альманах

керса, был то ли директором детского дома, то ли депутатом, Рокси не очень разбиралась в человеческих породах. Однажды она видела, как Лебедев, его жена и сестра жены страшно ругались во дворе. Сестра жены утверждала, что Лебедев по пьянке показал ей из-за двери свой половой член. Лебедев возражал, что ничего этого не было, а если и было, то он был пьяный, с температурой и не помнит. Рокси не поняла причину шума, но запомнила фразу: «Депутат хренов!» – И что за ловушка? Сникерс повёл Рокси – с большим отклонением от прямого курса, потому что идти по канализационному морю оба брезговали. Кот вспрыгнул на добротный зелёный забор. – Это двор Чудовых. У них кур штук двести. Депутат поставил тут видеокамеры – со всех сторон. Ночью включит. Кроме того, он установил фотоэлемент на двери курятника. Пёс Тьмы перейдёт порог, и – включится свет! Сатана не выносит электричества, бежит с позором, будет снят на видео и сдан в интернет! – Он не всегда идёт через дверь, – усмехнулась Рокси, – он влетает в окна и проходит сквозь стены! Про стены она придумала, а самой стало страшновато. А если задумка Лебедева удастся? Ведь люди считаются самыми умными в природе... Он пришёл незадолго до полуночи. Рокси сидела позади гаража, с наветренной стороны, чтобы не тянуло вонью от сквера. – Здравствуй, – сказал зверь. И движением глаз позвал её за собой. – Скажите пожалуйста, вас правда зовут Чупакабра? – спросила Рокси. – И вы – пёс Тьмы? В мысли Рокси перелился его хрипловатый смех. – Не могли придумать имени покрасивее? Рокси поняла, что всё – враньё, но поспешила предупредить зверя о ловушке. – Вот как? – спросил он, и в мозгу Рокси его слова отдались гневным эхом. – Хорошо! Летим туда! Мокрый ветер подхватил Зверя и Рокси и плавно перенёс их через забор Чудовых. Зверь обернулся к молодой собаке и приказал: – Садись ко мне на загривок! Рокси робко перелетела, и её обдало колкими искрами от шерсти Зверя. Он весь потрескивал, как синтетическая куртка Чернотала. Но искры и треск были приятны Рокси. Она видела – красноватое 13 / 2014

Елена Тюгаева

Звезда Чупакабры

сияние от глаз и пасти Зверя окружило его облачком. Только облачко и зафиксировали камеры депутата. Как оно пролетело над забором, сараем и компостной ямой. Как пробило дыру под крышей и пролетело в курятник. Лебедев, Чудов и ещё полтора десятка свидетелей нашли поутру двадцать семь загрызенных кур. – А брехал на весь город! – захлёбываясь от обиды, вскрикивал Чудов. – Поймаю, зафиксирую! Депутат хренов! Свидетели заорали возбуждённо. Припомнили отсутствие отопления, испорченную канализацию и двухсоттысячный бар мэра. Валёк снова предложил взять булыжники, как в девяносто третьем. – Стойте! Не орите! – Лебедев присел на корточки и показал толпе кровавый след на полу. Отпечаток собачьей лапы, а именно – лапы Рокси, которая по неосторожности наступила на куриную кровь. – Всё-таки собака! – крикнул Лебедев. – Невидимая, что ли, собака? – орал народ. Лебедев успокоил толпу, как пятьсот пятнадцать лет назад Колумб угомонил своих бунтующих матросов. – Дураки неграмотные! Валенки деревенские! Вам известно, что бродячие животные мутируют? Что наш район находится в чернобыльской зоне? Что генетически модифицированные продукты вызывают неизвестные науке отклонения? Шум утих, а потом поднялся снова. Люди побежали за Лебедевым в администрацию города – требовать немедленной очистки города от бродячих животных. Рокси ничего этого не видела. Она вспоминала во сне, как после уничтожения кур Зверь, по её просьбе, разметал поленницу математической училки. Поленья лежали, как шпалы железной дороги, вдоль всей улицы Коммуны. Пусть до вечера собирает, гадина, думала Рокси и сладко жмурилась. – Любаня, ты сегодня собаку на цепь посади, – предупредил Чернотал, – коммунальщики будут отстреливать бродячих животных. – Как на цепь? – крикнула Рокси. – За что отстреливать? Люба, не слушая её, пристегнула цепь к кольцу в стене, сделанному ещё для прежней собаки Ореховых. – Люба, это нечестно! – кричала Рокси. – А если бы тебя посадили на цепь, когда ты собираешься на дискотеку? Нормально, скажи, нормально? – Я не хочу, чтобы тебя застрелили, глупая! – Люба гладила собаку, а та прыгала и рвалась с цепи. 98

Мытищинский альманах

– Он сегодня последнюю ночь здесь! Он вернётся только через год! Люба спросила: «Кто – он?», но Рокси, понятное дело, не имела права рассказывать. Мужики допили водку, погасили свет и ушли. В кромешной тьме, пахнущей машинным маслом, канализацией и воблой, Рокси отчаянно завыла: – Я здесь! Приди! Спаси меня! И он пришёл. Для него не существует стен, замков, цепей, радостно подумала Рокси. Зверь сбил цепь одним ударом лапы, и Рокси обдало блаженным вихрем искр. – Снова полетим наводить ужас? – спросила Рокси. – Нет. Сегодня последняя ночь. Они вылетели в распахнутую дверь. Рокси следовала за зверем, как воздушный шарик на ниточке. Легко, плавно. Звезда Алгол светила сегодня особенно ярко. – Почему звезду назвали «глаз дьявола»? – спросила Рокси. – Она совсем не страшная. Она загадочная и волнующая. Зверь не ответил. Он увлекал Рокси вдаль от города, в пахнущую горькими травами дымку над лугами. Рокси увидела заросли рябин и речку, извилистую и блестящую, как змея. Голые ивы мочили ветви в чёрной воде. На холме, в свете звёзд, под невесть откуда льющуюся тонкую музыку водили хоровод маленькие полупрозрачные существа. – Кто это? – спросила Рокси, когда танцоры снизу помахали ей и Зверю лапками. Он не ответил. Рокси больше не спрашивала. Ни о малиновых зарницах, вспыхивающих над лесом, ни о бледно-зелёной девушке, сидевшей на ветке дуба и пославшей Зверю воздушный поцелуй. Потому что в этот миг Зверь повернулся к ней лицом и произнёс (облако искр вырвалось из его ноздрей): – Сегодня звёзды сплели для нас Сеть Любви. Рокси зажмурилась от счастья, потому что очень давно ждала этих слов. Назад Зверь снова нёс Рокси на спине, как в курятник Чудова. Так она не озябнет от сырого ветра, сказал он. Рокси улыбалась расслабленно. В животе у неё пульсировали четыре оплодотворённые клетки: два мальчика, две девочки, сказал Зверь. Молодая собака не сомневалась, что он видит сквозь материю и время, и, закрыв глаза, представляла себе маленькие лица щенков с глазами, сияющими красным светом. 13 / 2014

Елена Тюгаева

Звезда Чупакабры

Её мечты перебила ворона, жившая на крыше продуктовой палатки. Нагло пролетев прямо над головой Зверя, она заорала: – Прохлаждаетесь, сладкая парочка, блин! А тут массовое убийство по вашей милости! Дикие крики раздавались в скверике, в миазмах канализационного моря. Два щенка-подростка были настигнуты шприцами с ядом и корчились в конвульсиях. Их мать, дворняга Малышка, дружившая когда-то с родителями Рокси, забилась в угол между мусорным контейнером и ржавым остовом трактора. Но и там её настиг шприц. От страшного вопля Рокси едва не свалилась со спины Зверя. – О, пожалуйста! – взмолилась она. – Любимый! Перегрызи глотки этим фашистам! – Я не могу убивать людей, – сказал Зверь, – у них другая субстанция тонкого тела... Рокси завыла от ужаса. Мужик с ружьём почти догнал кота Сникерса. Кот вскочил на крышу ветхого домика на детской площадке и вопил оттуда: – Не смейте! Я с ошейником! Я не трогал ваших паршивых кур! У меня брачный период, восточный темперамент, я не могу сидеть взаперти! Save our souls! Зверь выбросил из ноздрей две струи огня. Вспыхнул полусгнивший грибок над песочницей, запылала скамейка, огонь расстелился рыжим одеялом по сухой траве. Убийцы шарахнулись прочь. Сникерс перепрыгнул на ясень, крикнул: «Благодарю, господин Чупакабра!» – и перемахнул на хозяйский балкон. Зверь и Рокси преследовали убийц до самой их машины. Зверь продолжал выбрасывать огонь, искры и красный пар. Рокси прижималась к его холке, отчего ресницы и усы ей опалило. – До свиданья, – сказал Зверь, – до следующей осени. К тому времени ты выкормишь детей молоком, и я смогу забрать вас с собой. Сейчас не могу. Пока наши стихии не смешались, антиматерия тебя не пропустит. Рокси кивнула. Потом подняла взгляд к небу и смотрела, пока крошечная туманность не слилась со звездным светом.

щих собак с красными глазами я не стану писать в рапорте. Меня мэр сразу в дурку сдаст. И вас, алкашей несчастных, до кучи... Зимой не видно звезды Алгол. И у Рокси не всегда есть время любоваться небом. Надо кормить детей, следить, чтоб не выбежали из гаража, учить их разговаривать. – Давай ты поживёшь у нас в квартире, пока дети не подрастут? – предлагает Люба. – Отопление дали, и воду обещают к февралю... Но Рокси отказывается. Дети могут нечаянно устроить пожар. У них уже прорезался огонь. У девочек раньше, чем у мальчиков. Когда дети, наигравшись, засыпают, Рокси выходит из гаража поднимает голову к звёздам и зовёт печально: – Приходи скорей! Приходи скорей!

– Ну зачем нам врать, мать твою ети! Пожарники подтвердят! Вся детская площадка за тридцать шестым домом выгорела! – Так и пишите. Произошло возгорание по неизвестной причине, пожарная охрана предполагает, что подростками был брошен незатушенный окурок. Акт прилагается. А ни про каких двухголовых летаю100

Мытищинский альманах

13 / 2014

101

Между Петербургом и Москвой

Поэзия

ДЕРЕВНЯ О СЕЧЕНК А Былью здесь попахивает древней, Безмятежный, благостный покой. Это – среднерусская деревня Между Петербургом и Москвой.

ВАЛЕНТИН БАЛЬЗАМОВ

МЕЖДУ ПЕТЕРБУРГОМ И МОСКВОЙ

И душа трепещет мелкой дрожью, Тронута теплом и синевой. Это среднерусское Поволжье Между Петербургом и Москвой.

К А НА Р Ы Нас реклама манит в море сине На Канары и другие острова. Мы почти забыли о России, А она, родимая, жива.

Ни заборов, ни зубцов дворцовых И ручей пока ещё ничей. Нет пока ни петербуржцев новых, Нет и новых русских москвичей.

На Канары ехать нет охоты, Даже не ношу в себе мечту. Не люблю, во-первых, самолёты, Во-вторых, жару и духоту.

Только петухи поют на зорьке. И, картиной тронутый такой, Это я уселся на пригорке Между Петербургом и Москвой.

Манит север снежной белизною, Полосы центральной бытиё. Всё в ромашках самое родное Подмосковье милое моё.

Ч УДНО Е М ГНО ВЕНЬ Е Весна явилась к нам опять, Я сел писать стихотворенье. Как мне хотелось написать: «Я помню чудное мгновенье!»

Мне своим платком берёза машет, Белый цвет люблю я круглый год: И ресницы белые ромашек, И снежинок белых хоровод.

Но, несмотря на вздох весенний, Такое мне не суждено. «Я помню чудное мгновенье» – Строка написана давно.

Столько лет они меня кружили, А недавно, зеркалам на страх, Несколько нетающих снежинок У меня остались на висках. Белые снега люблю безмерно, В мир берёз, в поля ромашек рвусь. Без Канар я обойдусь, наверно,– Без России я не обойдусь. 102

Мытищинский альманах

Увы, придумана не мной. Признаться было нелегко мне, Но согласился я с весной И только вымолвил: «Я помню…»

13 / 2014

103

Валентин Бальзамов

Между Петербургом и Москвой

Влюблённые всегда спешат сюда. Вдохнули моря значит, свадьба вскоре. Залогом счастья стало навсегда Большой любви мытищинское море.

ВСЕЛЕННА Я Хочется чего-то неземного, Скучен повседневной прозы путь. Видно, я иначе скомпонован, Мне б глоток Вселенной отхлебнуть.

УЛЫБАЙТ ЕСЬ !

Осенью в лесу багряно-росном, Раздвигая медленный покой, Мне б пройти по листьям, как по звёздам, Трогая созвездия рукой.

Жизнь, ей-богу, штука неплохая, Временами, правда, и не мёд. Всё равно я всех вас призываю: Улыбайтесь! Это вам идёт.

Мне б с тобой хотелось повстречаться, По пути по Млечному гребя, Не к Большой Медведице прижаться, А земную приласкать тебя.

Мне улыбка ваша сердце лечит. Я вас за неё благодарю. Улыбнитесь, – сразу станет легче – Это я вам точно говорю.

Ничего не надо мне, не скрою, Милая Вселенная моя, Только бы всегда вдвоём с тобою Звёзды пить из тихого ручья.

Трудностям судьбы не поддавайтесь И не принимайте их в расчёт. Я прошу вас, чаще улыбайтесь. Улыбайтесь! Это вам идёт.

М Ы Т И ЩИ НСК ОЕ МО РЕ В Мытищах, что по карте – над Москвой, Где ниточкою Яуза струилась, Поставили запруду под водой, И сказочное море получилось. Дарить любовь – удел его таков. Другой судьбы оно себе не ищет. Здесь на заборе – тысячи замков,– Рождаемость повысилась в Мытищах. Пусть кажется игрушечным оно, – Берёт любовь и верность на поруки. Усеяно таинственное дно Ключами от замков и от разлуки.

104

Мытищинский альманах

13 / 2014

105

Музыка воспоминаний

Поэзия

М УЗЫК А П АМ Я Т И О, этот воздух, настоянный на музыке воспоминаний, вернувшейся молодости, неосознанной первой любви: когда ты им дышишь, близким кажется, что ты умер. Как знать, не тем же ли воздухом дышит мой Пушкин, прикрыв на минуту алебастровые веки, с еле заметной улыбкой.

ВЯЧЕСЛАВ СИВОВ

МУЗЫКА ВОСПОМИНАНИЙ Н А ВОЛГЕ П ОД К И НЕШ М О Й Здесь тишину, как воду, пьёшь, Пространством пьян и ветром полон. Здесь ни о чём без слов поёшь, Здесь Млечный путь на взгляд чуть солон, Поскольку ближе, чище свет, Когда ни фонарей, ни окон… …………………………......................….. Здесь ничего чужого нет, И мысли только о высоком! У НОЧ НОГО К ОСТ РА Наговориться «до отвала» Под вздохи доброго костра, Чтоб слово к слову прилипало, Чтоб ночь от звёзд была пестра, Чтоб речка, шепелявя тихо, Продолжила наш разговор, Чтоб новых чувств неразбериха Преобразилась в стройный хор. Чтоб светлячками оживлялась Угрюмая лесная тьма, Чтоб в лунном лике узнавалась Улыбка, схожая весьма С твоей, особенною, кроткой, Уже плывущей в тонком сне Безвесельной счастливой лодкой, В предутренней голубизне. 106

Мытищинский альманах

13 / 2014

107

Прерванная поездка

Проза АЛЕКСАНДР ЛЕТИН

ПРЕРВАННАЯ ПОЕЗДКА Рассказ

ергей Иванович пришел на вокзал заранее. Раньше он, командировочный со стажем, приходил в последний момент. Проводы не любил. Впрочем, его никто и не провожал. В дорожную сумку мыльницу, бритву, тапочки, книжку, рабочие документы – вот и все сборы. Командировки ему нравились. Новые места, новые впечатления. К новой обстановке привыкал быстро. Гостиничный номер или койку в общежитии называл домом, порой ставя знакомых в недоумение фразой: «Я пошел домой», имея в виду возвращение в гостиницу. Заводил множество новых знакомых, которые ему часто звонили, а то и приезжали. Этим наездам он искренне радовался, особенно после того, как остался вдовцом. Дети, сын и дочь, выросли, жили своими семьями и не слишком докучали отцу частыми визитами. Дочь жила с мужем далеко, в Сибири. У нее было двое детей. К отцу приезжала пару раз, проездом на отдых. А у сына детей не было. Так что Сергей Иванович был одинок и свободен, что его совсем не радовало. Сейчас он ехал не в командировку, а к давнему приятелю. На эту поездку у него было две причины: навестить школьного еще товарища, с которым не виделся лет пятнадцать, и побродить по Ленинграду, который любил давно и прочно. Он так и не мог выговорить Санкт-Петербург, а называл его по-прежнему Ленинград. Его занимал парадокс: раньше он часто говорил «Питер», а теперь только «Ленинград». Ожидая поезда, Сергей Иванович маялся, ходил по неуютному зданию вокзала, напоминающему большой каменный сарай, по прилегающей площади, забитой торговыми палатками, лотками, пьяными, цыганами, спешащими людьми. Поругивал себя за преждевременный приезд, чувствуя себя посторонним в этой ранее привычной для него вокзальной суете. 108

Мытищинский альманах

Женский голос объявил о начале посадки, и Сергей Иванович не спеша, прошел к поезду. Ему досталось нелюбимое место – нижнее. Его всегда приходилось уступать. Почему-то это казалось ему неудобным, вроде как навязывается незнакомым людям, но и устраи-ваться внизу было тоскливо, и это все вызывало дискомфорт, портящий праздничное, предотъездное настроение. В вагоне еще почти никого не было, только какая-то парочка целовалась в конце коридора. Сергей Иванович прошел в купе и прикрыл дверь. Постепенно вагон стал заполняться. Кто-то ходил по коридору, протаскивали вещи. Дверь открылась, и в купе вошла женщина с двумя детьми – девочкой лет десяти и мальчиком лет четырех-пяти. Сергей Иванович с удовольствием забросил сумку на верхнюю полку. Женщина стала укладывать сумки. Сергей Иванович помог ей положить чемодан под сиденье. До отправления поезда оставалось еще минут десять, и Сергей Иванович вышел на платформу покурить. Теплый летний вечер, наполненный особым вокзальным запахом. У вагона стояла проводница, средних лет женщина, и разговаривала с подружкой из соседнего вагона. Они о чем-то смеялись. Это было ему приятно, как будто предвещало хо-рошую поездку. Объявили об отправлении поезда, и проводница позвала его в вагон. В купе оказалась еще одна женщина. Мальчик сидел у окна, девочка – напротив, около матери. Он сел рядом с мальчиком и стал тоже смотреть в окно на уходящие пристанционные строения, вагоны поезда, стоящего на дальних путях, на разбегающиеся рельсы. Поезд набирал ход. Промелькнула улица с автомобилями, пешеходами, домами с освещенными окнами. Но все это уходило назад, в прошлое, а он был здесь, в поезде, уходящем в ночь. Обычная суета первых минут поездки. Пассажиры устраиваются, кто-то меняется местами, разворачивают свертки с едой, стелят постели, одни с тоской смотрят в окно, другие – с надеждой и радостным ожиданием. В купе вошла проводница проверять билеты. Сергей Иванович поднял глаза и впервые разглядел лицо женщины, вошедшей в купе последней. Оно показалось ему знакомым. Она улыбнулась: – Сергей, простите, не помню отчества, не узнали меня? Он попытался вспомнить, но безрезультатно. – Извините. Вы мне явно знакомы, но где и как, не могу вспомнить. 13 / 2014

109

Александр Летин

Прерванная поездка

– Жалко. А ведь Вы за мной даже вроде ухаживали. Шура Николаева. Помните, та девочка, что пришла к Вам в лабораторию сразу после школы. Теперь он вспомнил. Конечно, это была она. Как он сразу не вспомнил! Те же немного лукавые глаза, та же улыбка. Правда, он за ней не ухаживал. И представить не мог, что те мелкие знаки внимания, которые он ей оказывал, любуясь ее молодостью и непосредст-венностью, можно было принять за ухаживание. Какая же она была ребенок! Ей, видимо, было приятно осознавать себя взрослой во взрослой компании и ощущать любование взрослого мужчины. Тогда наша лаборатория была в зените успеха. Мы не успевали отбиваться от заказов. Направление нашей работы стало модным неожиданно даже для нас самих. В науке это бывает. Тебя ругают, склоняют на совещаниях, лишают финансирования. Случается, в самых громких случаях, что и в газетке бодро пропишут. Но ты работаешь, работаешь во-преки здравому смыслу, назло насмешникам, наперекор обстоятельствам, просто веря себе, веря в науку. Зная, что за тысячью отрицательных результатов, за бессонными ночами, за спорами и сомнениями обязательно последует тот бриллиант, ради которого было вынесено столько всего, что иногда хотелось бросить все, забыть, как кошмарный сон, и пойти в землекопы или носильщики, но только не думать, не искать, не надеяться, не разочаровываться. С теми, кто не сбежал, не выдержав сомнений и потеряв надежду, ты пожинаешь неожи-данно свалившуюся славу, понимая, что половина славословий не имеет никакого отно-шения к вашей работе, а просто является повторением начальственных высказываний. Лаборатория разрастается. Появляются новые люди. Они не знают прошлого. Но работать в этой лаборатории почетно, и к ним просятся. Так случилось и с нами. Мы не сделали мировых открытий. О нас не писали газеты. Нас не показывали по телевидению и не награждали орденами. Но в нашей области мы кое-что сделали. И это кое-что оказалось достаточно значительным, чтобы нам простили бы-лые грехи в виде непочтения к авторитетам и невыполнения разумных руководящих советов. Вот в такой момент и появилась у нас Сашенька Николаева. Очаровательный ребенок, которая не умела ничего. Но старалась. Хотя иногда нам хотелось, чтобы старания было поменьше. Сергей Николаевич, тогда еще просто Сережа, молодой, и как все говорили, талантливый ученый, ей нравился. В тот год он защитил кандидатскую диссертацию. Защиту переносили два раза. На третий 110

Мытищинский альманах

раз все прошло «на ура». Их руководитель, идеолог, мотор, умница и красавец, Виктор Александрович, бывший и его научным руко-водителем, оказался на гребне успеха, так что можно было не сомневаться в исходе защиты. Даже его ярые противники, а таковых за нежелание да и не умение договариваться он нажил более, чем достаточно, помалкивали. Событие отмечали в ресторане. Они тогда часто ходили в ресторан, тем более, что поводов было предостаточно. Даже обедать ездили в кафе, как они его называли, «У Козина». Там крутили пленку с записями вновь ставшего популярным певца. На банкете Виктора Александрович, поздравив Сергея, сказал: «Ты не обольщайся. Один черный шар ничего не значит. Тебе в жизни их много еше набросают. Успех не прощают. А у тебя это еще даже не успех. Это только начало. Первый, и при том малый шаг. Ша-жок. Тебе предстоит большая работа. И большие дела. Впереди самое трудное. Бороться – это счастье. Побеждать приятно. Значительно сложнее работать. Очень трудно и очень необходимо». После банкета Сережа проводил Сашеньку. Она жила довольно далеко, и весь путь они прошли пешком. Тихие московские улицы. Был теплый майский вечер. Она расспрашивала про их работу. Сергей увлекся. Рассказывал интересно. Сашенька мало что понимала в его словах, но слушала внимательно, сопереживая. Ему было приятно идти рядом с ней. А о большем он и не задумывался. В его глазах, как впрочем и всех его коллег, это была просто хорошенькая девочка, случайно оказавшаяся в их компании. Ее надо было оберегать, защищать, помогать, как младшей еще глупенькой сестренке, но не ухаживать. Сашеньку это и огорчало, и радовало. У подъезда они еще немного постояли. Ему показалось, что она ждет от него нечто большего, чем просто внимания. Это скорее удивило его, чем обрадовало. Он представил себя со стороны. Вид был такой забавный, что Сергей улыбнулся. – Вы что, Сергей Николаевич? – Не обращай внимания. Так, вспомнилось. Ну, спокойной ночи, Сашенька. Уже почти час. Ваши, наверно, беспокоятся. – Они ждут. Видите, окно на шестом этаже горит. Я им звонила. Мама знает, что Вы меня провожаете. Она нас в окно видела. Вы просто внимания не обратили. Виктор Александрович знал, что говорил. Мы еще нежились, наивно радуясь успеху, а он понимал, что самое трудное наступает только сейчас. Если быть откровенным, мы только нащупали тропинку. Те13 / 2014

111

Александр Летин

Прерванная поездка

перь предстояло прокладывать дорогу. Долгий, монотонный, и откровенно скучный труд. Опыт 123. Опыт 354. Опыт 978. И так далее. Из дня в день. От такового скорее сбежишь. Сашенька работала старательно. У нас была хорошая лаборатория. Мы были молоды, энергичны, веселы, дружны, много времени проводили вместе. Но эта работа начала сказываться. Если раньше мы шли на работу, то теперь собирались на службу. Если раньше нас вечером выгоняли, то теперь никто не задерживался, а если и приходилось, то воспринималось, как некое неудобство, хотя никому особенно торопиться было некуда. Года через два Сашенька уволилась. Она вышла замуж и уехала куда-то на юг. Первое время вспоминал, даже тосковал, не увидев ее утром на привычном месте. Потом забыл. С тех пор он ее не видел. И вот такая неожиданная встреча. – Как живешь, Сашенька? – спросил Сергей Николаевич, и смутился, по старой памяти назвав ее по имени и на ты. Она поняла. Улыбнулась. – Не переживайте. Мне даже приятно. Давно уже никто меня Сашенькой не называл. Как живу? Нормально. Как все. Работаю. Закончила педучилище. Учительница. Учу ребятишек. Самых маленьких. Я их люблю. Сергей Николаевич сам после ухода на пенсию одно время работал в школе. Преподавал математику. Это было интересно и сложно. Но на его взгляд работа в начальной школе была намного сложнее. Он знал, как научить алгебре и геометрии, но не представлял, как можно научить читать первоклашек. Это казалось ему совершено невыполнимой задачей. Он даже немного терялся в присутствии учительниц младших классов. И сейчас он с некоторым удивлением и почтением взглянул на Сашеньку, представив ее в классе. Наверно, ученики ее любят. В ней есть некая открытость и расположенность, к которой так чувствительны дети. Они не понимают серого. Им нельзя объяснить, что так устроена жизнь. Они знают только правда и неправда. И их нельзя обманывать, потому что детские обиды запоминаются на всю жизнь. – Простите. Когда мы общались, у Вас еще не было отчества. – Викторовна. Александра Викторовна. Но лучше зовите меня по-прежнему, Сашенька. – Куда направляетесь? – К сыну. Он у меня в Ленинграде живет. Дочурка у него заболела. Вот и еду с внучкой сидеть. 112

Мытищинский альманах

В его глазах все еще была та, маленькая милая Сашенька. И он искренне поразился, что у нее есть не только сын, но и внучка. Хотя, что удивляться, если у него самого двое внуков. Сколько же лет прошло? Да, действительно, много. Лет тридцать. – Вы-то как? Работаете? – На пенсии. Подрабатываю. Живу один. Дети разъехались. Вот собрался приятеля навес-тить. Да и городом полюбоваться. Когда еще удастся съездить. Она представилась Шурой. Очевидно, ее так называли в детстве. А я ее окрестил Сашенькой. Имя ей так подошло, что иначе ее у нас никто и не называл. Она не возражала. В то утро к нам в комнату зашел Виктор Александрович: – Руки-ноги, принимайте пополнение. Александра Викторовна. Прошу любить и жаловать. – Сашенька пришла – вырвалось у меня. Шеф грозно оглянулся: – Ты этого обормота не бойся. Хотя ему явно не хватает женского влияния. Но ловок, паршивец, ловок. – Обязуемся любить, жаловать, не обижать и защищать от начальственного гнева. Мы были молоды, веселы. Шеф, старше нас почти в два раза, не отставал, а зачастую и опережал нашу компанию. Вольность общения только объединяла. «Руки-ноги» – наше коллективное прозвище. Мы – это Витя, Леня и я. Шеф часто повторял: – В нашем деле я – голова, а Вы – руки и ноги. Хотя думать нам не возбранялось, а то и поощрялось. Естественно, если думали не о девушках или футболе. «Обормот» – высшая категория сотрудника, что-то вроде старшего научного или даже профессора. Это надо было заслужить. «Паршивец» – ласковое обращение к любому, не замеченному в халтурном отношении к работе. А ругал он нас всегда предельно вежливо, на Вы, добавляя для пущей убедительности всякие нежные выражения: – Что же Вы, уважаемый Сергей Николаевич, сотворили?! Нельзя-с. Думать полезно всем, даже Вам. Идите и переделайте все заново. Только, пожалуйста, мой юный друг, на этот раз будьте внимательны. Мы с Витькой – обормоты, а Ленька был понижен в звании после того, как сбежал на свиданье к Галке. Тогда был большой скандал. Ленька сбежал с обеда, даже нам с Витькой ничего не сказав. 13 / 2014

113

Александр Летин

Прерванная поездка

Мы постарались его прикрыть, напридумав какую-то чушь. Виктор Александрович ничего не сказал, но явно был расстроен. Он был прав. Именно тогда сло-мался самописец. Мы просидели три часа за ремонтом, а потом до глубокой ночи гнали эксперимент, наверстывая упущенное – на следующий день приезжала очередная комис-сия проверять нашу работу. На следующий день Ленька появился, мило улыбаясь, и объяснил, что Галка позвонила неожиданно, и он вынужден был срочно уйти. А записку написать он не догадался. Неко-торым оправданием служило ему то, что через месяц они с Галкой поженились. Мы все отгуляли на его свадьбе, шеф пожелал им счастья, но в обормоты Леньку не вернул. – Видите, как встретились – сказал Сергей Иванович женщине с детьми, с интересом при-слушивавшейся к разговору – Вас как величать изволите? – Наташа – Вы, Наташенька, детишек укладывайте. Иззевались. И глаза слипаются, хоть спички подставляй. – Устали. Мы уже четвертые сутки едем, да с пересадкой. Весь день на вокзале. Хорошо на экскурсию их свозила, ребятишки Москву хоть немного посмотрели. – Устраивайтесь, а мы в коридор выйдем. Минут через пять Наташа вышла. – Спят, как убитые. Только голову на подушку положили, так и уснули. – Откуда же Вы едете? – Издалека. С Сибири. – В гости или из гостей? – Домой из дома. – Этот как понимать-то? – Замуж сходила. Теперь к маме. Помолчали. Потом Наташа продолжила, отвернувшись к окну: – Мы с Николаем поначалу хорошо жили. Сразу к нему переехали. Дочка родилась. Квар-тиру дали. Он лекальщиком на заводе работал. Ценили его. На Доске почета висел. Руки у него золотые. Зарабатывал хорошо. А тут эти пришли. Давай митинговать. И мой туда же. Я ему говорила: «Не лезь. Чего тебе не хватает?! Работа хорошая. Уважение». Не слушал. «Вот – говорит – папаша мой всю жизнь в колхозе горбатился за палочки. А пенсия сказать смешно». Это он прав был. «Но разве мы с тобой не прокормим родителей? Ты работаешь, я работаю. Живем хорошо, ладно. Квартира у нас есть, и у родителей». 114

Мытищинский альманах

Так нет же. Никак не успокоится. Подковыривают его новые дружки. На тебе, говорят, весь цех держится. Ты миллионером должен был быть. А они Доской отделываются. В Америке ты бы уже все имел: и дом свой, и машину. А Коля уж так о машине мечтал. Все деньги копил. Да разве накопишь. Тут еще Димка родился. А он не просто машину хотел, обязательно ему Волгу подавай. Нужна она ему была?! Немного уже оставалось, да тут 92 год. Все сгорело. Николая как подменили. Почернел. Заработки никакие. Не то, что раньше. Какая уж тут машина – выжить бы. Я в ясли устроилась, в дворники нанялась в соседний дом. Как-нибудь прожили бы. Говорила она ровным, усталым голосом, ни разу на них не оглянувшись. Сашенька взяла Сергея Ивановича за руку, да так и держала, изредка сжимая его ладонь. – Наверно выбились бы. Другие, пусть плохо, трудно, но живут как-то. Да Николай сломался. Пить стал. Раньше мог он, конечно, с приятелями выпить. Но не часто. С получки или по праздникам. А теперь каждый день. Все больше и больше. Вещи стал продавать. Я его и просила, и ругала. Да все без толку. Работы нет. Мужик вообще слабее бабы. Ему надо делом заниматься, а иначе он беситься начинает. Так и тянулось, пока прошлый год ни замерз зимой на улице. А родители его, как ни придут, все плохо. Мать плачет, отец ругается. Не уберегла, мол, мужа. Понять их можно, да и мне обидно. Где же они были, когда Колька приходил к ним, а они ему на бутылку давали. Попрекают: деньги его любила, славу, а как оказался безо всего, так и не нужен стал. Они уйдут, а я сижу и плачу. И детишки за мной. Так хором и ревем. Устала, бросила все и к маме собралась. Соседи советовали квартиру продать. Да как ее продашь. Отписала его родителям. Пусть что хотят с ней, то и делают. Ничего мне от них не надо. Мама не в самом городе живет. Нам еще на электричке часок, и дома. Вдвоем ребятишек поднимем. Дай только Бог, чтоб хорошими людьми выросли, а то что они нынче видят – грязь одну. Наташа замолчала. «Вот они, беженцы, – думал, глядя на ее спину, Сергей Иванович – ни с Кавказа, ни из Прибалтики, ни с Украины. А все равно из своего дома, в одночасье ставшим чужим. Бе-женцы в собственной стране. А сам-то кто. Такой же никому не нужный. И бежать некуда». Хотел он одно время уехать из этой страны. Бежать, куда подальше. Почему-то ему нра-вилась Новая Зеландия. Далеко, и климат почти такой же. Да кому он там нужен – без языка, старый, не слишком здоровый. Так, мечта для разговора. 13 / 2014

115

Александр Летин

Прерванная поездка

– Рассказала, и вроде как легче стало. Вы на душу-то это все не берите. Я сильная. Вы-держу. Давайте спать ложиться. Сама еле стою. Ночью Сергей Иванович проснулся. Сначала он не понял, что его разбудило, но тут раз-дался стон с соседней верхней полки. Сергей Иванович спрыгнул вниз. Включил синюю дежурную лампочку. Сашенька лежала, разметавшись, и тихо стонала. Ее лицо, покрытое обильным потом, белело в полутьме. Сергей Иванович попытался ее разбудить, но не смог. Он пощупал у нее запястье, пульс был слабый, почти незаметный. Сергей Иванович пошел к проводнице: «У нас в купе пассажирке очень плохо. Надо бы врача». Проводница ушла. Вскоре она вернулась: – Врача нет. Следующая остановка по расписанию только через два часа. Начальник поез-да сообщил на ближайшую станцию. Вызвали скорую. Готовьте больную. Мы там будем минут через двадцать. Сергей Иванович вернулся в купе. Наташа тоже проснулась. – Что с ней? – Похоже на отравление. Но я не врач. Сашенька приоткрыла глаза. – Что с Вами? – Не знаю, – сказала она чуть слышно. – Где Ваши вещи? – Внизу. Наташа взяла на руки мальчика, и Сергей Иванович достал из-под сиденья небольшой че-моданчик и сумочку. Поезд остановился, как показалось Сергею Ивановичу, в чистом поле. За окном было тем-но. Женщина в черной шинели с чемоданчиком прошла в купе, включила лампу. От ярко-го света девочка во сне повернулась, но не проснулась. Сергей Иванович вышел в кори-дор. Вскоре врач вышла. – Забираем. Подошла еще одна женщина, видимо санитарка. Они вдвоем вывели, скорее даже вынесли из купе Сашеньку. Ноги у нее подгибались. Неожиданно даже для себя самого Сергей Иванович спросил: – Мне можно с Вами. – Помогайте. Он подхватил сумку и ее чемоданчик, прошел вперед, сошел по ступенькам вниз, бросил вещи, принял на руки Сашеньку и понес ее к машине. – Куда Вы! Давайте на носилки. 116

Мытищинский альманах

Впереди была освещенная платформа. Но к месту, где был их вагон, подходила какая-то дорога, и на ней стоял санитарный УАЗ. Они ехали через незнакомый ночной город. Сергей Иванович смотрел в окно и пытался запомнить если не дорогу, то хотя бы направление. Им открыла заспанная санитарка. Сашеньку отнесли в приемный покой. Она то ли спала, то ли была без сознания. – Как фамилия больной? Сергей Иванович вдруг понял, что он почти ничего про нее не знает. Даже фамилии. Он попытался вспомнить ее девичью фамилию. Вроде, Соколова, хотя и в этом он был не уверен. – Раньше, по-моему, Соколова. Александра Викторовна. – Что значит раньше? Вы кто ей? – Так, знакомый. Работали когда-то вместе, но давно не виделись. Она замужем, так что фамилию ее не знаю. Посмотрите в сумочке. Может там паспорт есть. На билете фамилию пишут. Сергей Иванович вышел в больничный парк, присел на скамейку, закурил. Его поразили тишина и яркое звездное небо, на фоне которого силуэты сосен казались вырезанными из черной бумаги. Окна больницы были темными, и только в двух на третьем этаже горел приглушенный синий свет, да на первом этаже светились окна приемного покоя. Из дверей вышла врач скорой, и машина уехала. Некоторое время за деревьями мелькали габаритные огни. И опять все стихло. Прямо над головой засвистел соловей. Ему отклик-нулся второй. Потом третий. Вскоре весь сад был наполнен этими звуками. Казалось, что на каждом дереве сидит по десятку птиц, и каждый старается перепеть соседа. Сергей Иванович был оглушен и очарован этим праздником весны. Последний раз он слышал соловья давно, еще в юности. А потом только читал об этом, потому что соловьи в город не залетали, а сам он весной в лесу ни разу не был и сейчас даже пожалел об этом. Он уже удивлялся своему поступку, думая, что теперь делать, где ночевать, понимая, что его вмешательство здесь совсем не требуется и даже является лишним. Сергей Иванович попытался прилечь на скамейку, но вскоре опять сел. Лежать было жестко и неудобно. Он встал, прошелся около приемного покоя, еще раз покурил и вернулся в больницу. За столом сидела врач, которая спрашивала фамилию Сашеньки, и что-то писала. – Где Вы ходите. Идите, помогайте. 13 / 2014

117

Александр Летин

Прерванная поездка

– Так что с ней, доктор? – Жрать все подряд не надо. Отравилась. Похоже на пирожки или чебуреки. Еще хорошо отделалась. Могло быть хуже. Самоубийцы. Настроение его сразу повысилось. – Что надо делать? – Ничего особенного. Ей поставили капельницу. Посидите около. Мало ли что. Санитарок у нас не хватает. В палате был полумрак. Под потолком горела слабая синяя лампочка. На двух других кроватях никого не было. Сашенька лежала у окна. Сергей Иванович придвинул стул. Сашенька открыла глаза: – Вы здесь? Голос ее был очень слаб. – Попросили покараулить, чтобы не сбежали раньше времени. С капельницей. Он скорее догадался, чем увидел, что Сашенька улыбнулась. Она опять уснула. Вошла врач, посмотрела капельницу, поправила одеяло. – Где у Вас покурить можно? – Больные обычно на лестнице курят. Пойдемте лучше со мной. Они прошли мимо сонной медсестры. – Последи за больной из седьмой. В ординаторской было светло. – Садитесь. Курите. Она пододвинула пепельницу. – Спасибо. Как Вас называть? – Анастасия Петровна. – Настя, значит. – Пока можно и так. В приемном покое она показалась ему значительно старше, а сейчас перед ним сидела миловидная, молодая, усталая женщина. – Так кем она Вам приходится? – Правда, ни кем. Воспоминания молодости. Работали вместе, учил ее. Когда пришла к нам, ничего не знала. Кроме таблицы умножения. Милая была девочка, старательная, уважительная. Маленькая еще совсем. Они помолчали. Вдали прогудел поезд. – Устали? – Есть немного. – Так каждое дежурство? 118

Мытищинский альманах

– Ваша Александра почти исключение. Завтра, в крайнем случае, послезавтра дальше поедите. Утром увидим. К нам сейчас все больше наркоманов возят, да раненых. Вчера мальчонку откачать не успели. Пятнадцать лет. Передозировка. Поздно привезли. На улице подобрали. Жалко их. Им бы жить, да жить. Тех, что их приучают, была бы моя власть, стреляла бы. Сами-то не потребляют, а детей калечат. Все деньги проклятые. И так детей нет. У нас морг переполнен, а родильное пустое. Раньше мест не хватало, а теперь хоть танцуй. Окно осветилось фарами подъезжающей машины, и почти сразу раздался звонок. – Извините, пора. Сашенька еще спала. – Я Вас ждала – вдруг сказала она, не открывая глаз, – Посидите. Поговорите со мной. – Врач сказала, что день-два и все будет в порядке. – Я знаю. – Вам, наверно, нельзя разговаривать. – Ничего. Молчать хуже. – Я вспоминаю, как мы работали. Хорошее время было. – Я то же. Ночь за окном посерела. – Сколько времени? – Три часа. Спите. – Как соловьи поют. Я любила Вас, Сережа. Мечтала. А Вы не замечали. – Я знал. – Это нечестно. – Не знаю. Тогда я думал, что честно. Вы были нам, как сестренка. – Я Вас любила, а не всех. – Давно это было. – Давно. Как Ваши дети? – Здоровы. Разъехались. Кто куда. А Ваши? – У меня сын. То же не со мной. Вы с женой хорошо живете? – Хорошо. – Марианна красивая? Она назвала имя его жены. Сергей Иванович женился через год после отъезда Сашеньки. С Марианной, красивой молодой женщиной, он познакомился случайно. Сергей отдыхал у тетки в деревне. 13 / 2014

119

Александр Летин

Прерванная поездка

Сентябрь стоял солнечный, сухой. Взяв хлеба и молока, Сергей на целый день уходил в лес. Тишина. Даже птиц не слышно – уже улетели. Он не столько собирал грибы, сколько просто гулял. Отдыхал. Садился на поваленное дерево, смотрел на шмеля, облетавшего скромные осенние цветы, слушал легкий шум сосен. Вечером возвращался к тетке Вере с полной корзиной. Та ворчала, но была довольна. Иногда встречал в лесу соседа, деда Степана. Тот садился рядом, ставил полную корзину, долго молчал, кряхтел. – Давай, Серега, покурим. Традиционное начало разговора. Это означало, что дед хотел выкурить «столичную» сигарету. В деревенском магазинчике были точно такие же, но дед жалел на них денег. Или вообще не имел их. – Чего грибов-то не набрал? Поди давно уже ходишь. – Успею. Мне не к спеху. До вечера далеко. – Тебе виднее. И то правда. Помолчали. Солнце зависло в зените, присматривая местечко за дальним лесом, где смог-ло бы спрятаться на ночь. – Ну, бывай. Пойду. Может сегодня ещё слётаю. Зимой сгодятся. А то в выходные городские понаедут, все подметут. Даже поганок не оставят. Сергей чувствовал, как уходят пустота и колючая усталость, накопившиеся в суетливой городской жизни, и появляются уверенность, безмятежность. Как-то раз съездил он в город, зашел в Кремль. Высокий холм, монументальные соборы, но привычной стены не было. Переходил от одной группки экскурсантов к другой, прислушивался. Века, даты, фамилии. Ему запомнилась фамилия Бухвостов. Сергей не был знатоком архитектуры, а воспринимал увиденное целиком, как образ, как произведение, не вдаваясь в архитектурно-конструктивные особенности. Также он относился и к поэзии, живописи, музыке. И недолюбливал знатоков, которые пытались втолковать ему тонкости. Возвращался поздно вечером на последнем автобусе. До деревни было километра три. Сергей вышел из автобуса и не оглядываясь пошел вперед. Сзади его окликнул женский голос: – Подождите. Проводите, пожалуйста. Его догнала молодая женщина. – Темноты боитесь? – Ага. – Вам куда? – Вместе с Вами. Я недалеко живу. Вас Сергеем зовут. 120

Мытищинский альманах

– Вы-то откуда знаете? – А Вас все знают. Вы у бабы Веры живете. Племянник из Москвы. У нас деревня маленькая. Все про всех знают. Это правда, что Вы ученый, кандидат наук? – Почти. Научный сотрудник. – Нравится здесь? – Конечно. Места у Вас богатые, Лес хороший, река. Вы всегда так поздно возвращаетесь? – Раньше не получается. Дома спросил у тетки, кого он провожал. – Да Маришку наверно. В городе она живет. Каждые выходные приезжает. Внучка деда Степана. Да ты знаешь его. На самом деле ее Марианной зовут. Мать у нее выдумщица. А мы с детства Маришкой кличем. На следующий день, встретив деда Степана на улице, посидев на скамейке, выкурив «столичную» сигарету (слабый табак, нет той крепости), поговорив о грибах (надо бы на дальнее болото слётать, там, говорят, грибов, хоть косой коси), Сергей спросил: – Твою что ли внучку вчера от автобуса провожал? – Ее. Она без отца выросла. Мать в город замуж вышла. И глаз не кажет. А Маришка нас с бабкой не забывает. Каждые выходные приезжает. Гостинцы привозит. Девка ладная. Да одна. Никак у нее не сладится. С гонором. О тебе спрашивала. Сказал, мужик серьезный, правильный. Всю неделю нет-нет, да вспоминалась ему Маришка. А в пятницу собрался вечером и отправился к автобусу. Сидел на скамейке, курил, смотрел на звездное небо. Заметил дви-жущуюся звездочку – спутник. Улыбнулся, как хорошей примете. Подошел автобус. Маришка узнала его сразу: – Вы? Что это Вы тут делаете? Почему-то Сергей не придумал заранее ничего правдоподобного и теперь от растерянно-сти сказал то, ради чего и пришел сюда: – Вас жду, чтобы не заблудились. – Ну, это вы зря. Я тут всегда хожу, и никаких провожатых не требуется. – А в прошлый раз? – Так вижу, мужик один идет. Чего ему впустую ходить. Пусть проводит, хоть какая польза будет. Они шли рядом, молча. Он не решался взять ее под руку. Она сама взяла. Засмеялась: 13 / 2014

121

Александр Летин

Прерванная поездка

– То же кавалер. Могли бы и руку предложить. Вы всегда такой? – Не знаю. На следующий вечер Сергей пошел с дедом Степаном ловить рыбу. Они сидели на берегу, посматривая на поплавки, и обсуждали повадки рыб: – Окунь, тот сразу берет. Суетливая рыба. А карась – серьезное существо. Долго пробовать будет. Да еще и откажется. Капризный. То червя ему подавай, то кашу. Да еще не всякую. Подошла Маришка, постояла с ними и пошла в луг. – Травку мне ищет. Все кости болят. К дождям верно. Солнце садилось. И в его розовом свете казалось, что Маришка плывет над полем, как большая птица. – Гляжу, приглянулась она тебе – простодушно сказал дед – Девка хорошая, добрая. А что с норовом, так одна все. В ту зиму Сергей чуть не каждый месяц навещал тетку. Та только посмеивалась. Расписались они с Марианной зимой. – Да, Марианна красивая. Умерла она пять лет назад. – Извините, я не знала. Как-то давно я Виктора встретила. Он мне про вас и рассказал. Пять лет прошло, а он все никак не мог привыкнуть. Они любили друг друга. Семья у них была дружная. И дети хорошие. Только после того, как не стало Маришки, понял он, что все держалось на ней. Как-то незаметно отдалились дети, завели свои семьи, и остался он один на один со своими мыслями, воспоминаниями. Со своим одиночеством. В пустом доме. Хотя по-прежнему много общался с приятелями, ходил в гости и к нему приходили, но дом был пуст и гулок, как пещера. Сергей Иванович сидел молча, задумавшись, и Сашенька не решалась заговорить. Рассветало. За окном уже виделись силуэты деревьев. – А Вы как живете, Сашенька? – Одна. Сын в Ленинграде. Муж был, да весь вышел. Мы три года прожили. Не любил он меня. И я его не любила. Так, поначалу. Потом прошло. Девчонкой была. Захотелось в куклы поиграть, в кастрюльки собственные. Он к другой ушел. Это к лучшему. Сама я бы не решилась. Мучались бы оба. А то и возненавидели бы. Я ему даже благодарна. У меня сын. А бабе больше и не надо ничего. Они молчали, думая каждый о своем, вспоминая свою, уже во многом прожитую жизнь. 122

Мытищинский альманах

Первое время они жили почти хорошо. А потом все хуже и хуже. Муж приходил поздно. Говорил, что задерживается на работе. Свекровь ворчала. Была всем недовольна. Рассказывала, что у него была такая девушка, такая девушка(!), да он, дурак, заупрямился. А то бы сейчас, как сыр в масле катался. Она уходила в их комнату и тихо плакала от обиды. Ответить она не умела. Спустя года два, как не стало Маришки, он попал в тот район, где начинали они совместную жизнь. Они жили тогда в двухэтажном доме. После войны в Москве было построено много таких домов на бывших окраинах. Уютных, теплых. Говорят, что их строили пленные немцы по своему проекту. Теперь на их месте собирались возводить современные многоэтажные дома. Район стал новостройкой. Старые дома сносили, а их еще стоял. Но уже был разрушен. Без окон, без дверей, без перекрытий, без крыши. Рамы, двери, полы растащили запасливые дачники. Он увидел их комнату на втором этаже. Почему-то в ней сохранилась единственная на весь дом дверь. Однажды муж сказал, что любит другую. Она тогда сильно переживала. Одна в чужом городе, в чужом доме, в чужой семье. Плакала. Жалела себя. Истерзалась. Похудела. Все было плохо. Ненавидела его, ненавидела соперницу, ненавидела свекровь. Ненавидела даже Сергея, хотя он-то был здесь совсем не причем. Но виноват был. Она сравнивала мужа с Сергеем. У него защемило сердце от этой одинокой поскрипывавшей двери. Ему даже показалось, что он увидел два гвоздя, которые вбил в дверь, чтобы повесить вешалку. Другого места для нее в их комнате не нашлось. Дверь стала такой же ненужной, как и он сам. Так бы и тянулось, но заболел Женька. И она вдруг успокоилась: «Чего беситься? Мало ли женщин живут одни? У меня же сын». Собрала вещи и вернулась домой. Больше Сергей туда не ездил. Больно и не нужно. С Женькой они дружили. Рос он добрым, отзывчивым, заботливым. Помощник. Мужчина в доме. Откуда что бралось: всё умел делать. И обед сварит, и электричество починит. Лет в четырнадцать увлекся биологией. Учительница у них была хорошая. Таскал домой всякую живность. Кошек, собак, жуков. Сашенька вдруг улыбнулась: – Вхожу как-то в ванну, а оттуда лягушка выпрыгивает. Я так испугалась. 13 / 2014

123

Александр Летин

Лаборатория развалилась окончательно. Заказов не было. Виктор с женой уехали в Изра-иль. Она у него еврейка. Говорил, что боится за дочку. Теперь там мается. Ни языка, ни работы. А Леонид организовал собственную фирму. Однажды позвонил, пригласил встретиться. Хвастался шикарной машиной. Называл себя наследником дел Виктора Александровича. Стало противно. Потом Женька загорелся морем. Почему, уж и не знаю. То ли книжек начитался, или фильм какой. Все разговоры только о море. Даже марки и значки собирал исключительно о море. Как школу закончил, так в Ленинград подался в мореходку. Не поступил, конечно. Забрали в армию. Попросился на флот. Больше он ни с кем из бывших сослуживцев не виделся. Это все было в прошлом. И тере-бить его не хотелось. Потом приняли Женьку в мореходку. Женился. Окончил училище. Служил на Дальнем Востоке. Теперь живет в Ленинграде. – Сережа, дайте мне руку. Она взяла его ладонь сразу в две руки, прижалась к ней щекой и закрыла глаза. – Ты, как Танька моя. Когда маленькая была, все просила Маришку посидеть с ней и все-гда за руку держалась. – А я сейчас, как маленькая. С тобой спокойно. Я посплю немного. Солнце освещало вершины сосен. Начинался день.

124

Мытищинский альманах

Проза ЮРИЙ САВАРОВСКИЙ

НОЧНАЯ РЫБАЛКА Рассказ

егодня Пашка загорал один, Витька не пришёл. Одному Пашке скучно сидеть на берегу Иртыша среди холмов речного песка, намытого землечерпалкой. Он не знает, чем себя занять, просто глядит на реку и впервые отмечает, что вода в Иртыше неопределённого цвета, не то серая, не то голубая, не то жёлтая. Вдоль берега носятся стрижи и громко свистят. Пашке, однако, кажется, что стрижи плачут. Справа у берега застучала землечерпалка и заглушила свисты стрижей. Теперь в Пашкиных ушах только размеренный стук землечерпалки. Но и его заглушает раскатистый гудок парохода. Вон он идёт на полных парах по течению, красивый, двухпалубный, пассажирский. Пашка знал все пароходы, буксиры и катера на Иртыше, он даже различал их по гудкам и стукам моторов. За день их проплывало много. Чаще это были блиновидные, черномазые работяги-буксиры. Они тянули против течения спаренные, длинные баржи с песком, гравием, брёвнами, углём и прочими грузами. Были среди буксиров крупные и мощные, были и маленькие, которых Витька прозвал жучками. Эти жучки обладали удивительной силой и упорством. Они буквально вгрызались в течение реки, таща за собой на стальных тросах огромные, перегруженные баржи. От них волны не шли. Прицепные баржи, как утюги, сглаживали их. Другое дело, если стрелой пролетит катер. От него шли настоящие волны, но они быстро затухали, не доходя до берега. Самые большие и продолжительные волны образовывались, когда проходил двухпалубный пассажирский пароход с поднятыми над колёсами брёвнами-волнорезами. Такие красавцы, как «Михаил Лермонтов», «Восьмое марта» или «Фёдор Достоевский», проходят всего два-три раза в сутки. Берег встречает их приветственными взмахами рук, одобрительными 13 / 2014

125

Юрий Саваровский

Ночная рыбалка

криками и завистливыми глазами. Пашка давно мечтал именно на таком пароходе доплыть до самого Ледовитого океана. Сейчас по фарватеру шёл «Фёдор Достоевский». Пашка вскарабкался на вершину песчаной насыпи, замахал приветственно руками. В ответ с палубы парохода замахали руками и шляпами пассажиры. Пароход величественно скрылся за поворотом Иртыша. Щемящая грусть запала в Пашкину душу. Впервые он пропустил «девятый вал» и не покачался на волнах от пассажирского. Витька никогда не пропускал такого удовольствия и всегда первым бросался навстречу волнам, за ним Пашка. Витька вообще не давал Пашке покоя. Он заставлял его то бороться с ним, то играть в «ножичек», то нырять, кто дальше, то делать массаж. Витька был большой выдумщик подобных состязаний. Где-то в глубине души Пашка противился Витькиному диктату, но свое недовольство не показывал, даже когда ему вовсе не хотелось дубить и без того дублёную кожу Витькиной спины. А иногда со злостью выполнял очередную Витькину блажь. – Давай Пашка, ещё рубани «капустки». И Пашка садился на Витьку и зло рубил оттянутую кожу на его спине. – Ну, а теперь слазь! Теперь моя мазь! – кричал Витька, подмяв под себя Пашку. Витька очень больно рубил «капусту». Пашка скрипел зубами и молчал. Пашка с Витькой дружат давно, ещё с первого класса, как только оказались за одной партой. В первый класс оба пошли осенью после войны. У Пашки отец погиб на фронте, а Витькин на фронте не был, всю войну проработал на оборонном заводе, эвакуированном в Омск из Москвы. Витька на год старше Пашки, выше его на полголовы и в свои четырнадцать лет выглядит на все шестнадцать. Учился Витька плохо, и вот в шестом классе ему предстоит переэкзаменовка осенью. Не пересдаст экзамены по русскому языку и литературе – останется на второй год. Этого допустить было никак нельзя, и Пашка взял его на поруки, приносил на пляж учебники, которые Витька тут же зарывал в песок. – Пусть отлежатся в песочке, успеется, не то всё снова забуду, – и как всегда начинал балагурить. Сегодня он сообщил Пашке, что едет с отцом и с Хариным на ночную рыбалку. – Ты тоже с нами поедешь, я уже о тебе договорился. –Ты что, Вить! Я же никогда не рыбачил. Какой из меня прок. – Прок будет, не волнуйся. Харин научит. 126

Мытищинский альманах

– А кто такой Харин? – Харин… – Витька изобразил на лице такую гримасу, что будто бы не знать Харина всё равно что не знать Пушкина. – Харин – рыбак что надо! Батя раз пять с ним рыбачил и каждый раз приносил не мало рыбы. Я тоже с ними был прошлым летом, натаскали щучек вагон и маленькую тележку. Я тебе разве не говорил? – Нет, не говорил. Только, Вить, я всё равно не поеду. Мамка завтра в вечернюю смену, дома с Валеркой некому быть. – Ерунда! Тётя Шура разрешит, скажи ей только, что с моим отцом едешь, – советует Витька. Пашка в замешательстве, не знает, что ответить. – Заманчиво, – наконец вымолвил он. – Но я всё равно не поеду, не хочу обижать мать. Я и так от дому отбился. – Во лопух! Принёс бы домой рыбы, а вообще как знаешь, решишься, приходи. Мы в девять отчаливаем,– досадно сказал Витька. – А где будете рыбачить? – спрашивает Пашка. – Как всегда, на Зелёном! – отвечает Витька. Пашка вглядывается в муарную даль, где у самого изгиба Иртыша лежит заманчивый Зелёный остров. Как давно мечтал Пашка попасть на него, побегать по мягкой траве и порыбачить. На ночную рыбалку Пашка в мыслях собирался не раз и даже рисовал в своей голове картину такой рыбалки. Как только день перевалит середину, спадёт жара, рыбаки на лодках отплывают к заветному берегу Зелёного острова, не спеша готовят снасти и ждут того часа, когда сядет солнце и рыба начнёт резвиться у самого берега в нагретой за день воде. Рыбаки вслушиваются в ночную тишину, жадно ловят рыбьи всплески, и начинается лов. Вот и первая пойманная рыбка, её отпускают снова в воду – иначе удачи не будет. А потом запаливают костёр, варят уху и хлебают её ложками прямо из закопчённого котелка. И целую ночь рассказывают друг другу байки, прогоняя дремоту в ожидании утреннего жора. И сейчас Пашка думает о ночной рыбалке, какой её он нарисовал своим воображением. Только теперь она не кажется ему такой несбыточной, стоит лишь ему решиться принять Витькино предложение. И Пашка решается, бежит домой уговаривать мать. Она долго противится, но потом после долгих уговоров сына всё-таки разрешает. – Возьми поесть и оденься потеплее, ночи уже прохладные, – наказывает мать. Пашка собирается спешно, боясь опоздать к оговоренному часу. 13 / 2014

127

Юрий Саваровский

Ночная рыбалка

– Паша, возьми меня с собой, – просит братишка, но Пашка оставляет его просьбу без внимания и бежит через улицу к Витькиному дому, довольный, что успел во время. – Здравствуйте! – восклицает Пашка, переступив давно знакомый ему порог. – Здорово, Павел, здорово! – как всегда приветствует Витькин отец, сидящий за столом с незнакомым Пашке мужиком, который исподволь оглядывает Пашку с головы до ног. Это, наверное, и есть хвалёный Витькой Харин, – решает Пашка и с робостью смотрит на хмурого мужичка, смолящего папиросу. – Этот, что ль, твой друган?– обращается тот к Витьке. – Он самый, – подтверждает Витька. – Ну и дружки ж у тебя плюгавые, – пренебрежительно изрекает Харин. Пашка оторопел от такой характеристики, но Витька дружески подтолкнул дружка локтем в бок и прошептал на ухо: – Не бери в голову, у Харина все вокруг плюгавые, видишь, какое у него пузо. Давай лучше помогай шмотки собрать. Пашка успокоился и начал помогать. К половине десятого сборы закончились и все направились к дому бакенщика. Бакенщик долго не давал лодку, но Харин с ним сторговался. За вёслами сидел Витькин отец, Харин на корме, а Витька с Пашкой в носу лодки. Пашка свесил руку в воду. Вода была тёплая и приятно щекотала ладонь. Вечерние сумерки скрывали от взгляда удаляющийся городской берег, а Зелёного острова ещё долго не было видно. На небе проклюнули первые звёзды, и подул лёгкий ветерок, который принёс едва обоняемые запахи прелой травы, что указывало на близость Зелёного острова. – Ты, Антон, загребай левее, чтобы в заводь угодить, – наставляет Витькиного отца Харин. – Ты думаешь там свободно? Поди, уже заняли… – сомневается дядя Антон. – Рано ещё. Будем первыми, а если что, начхать, получат от ворот поворот, – уверенно заявляет Харин и в подтверждение своих слов демонстративно плюёт за борт. – Ты, Харин, зря так людей обижаешь, – говорит Витькин отец. – Мест всем хватит, заводь большая, и никому не заказана. – Ха, обидишь! – осклабился Харин. – Они, поди, так же врежут по мордасам, если сильнее. – А тебе, дядя Федя, приходилось сталкиваться с теми, что сильнее тебя? – с детской наивностью интересуется Витька. – Приходилось, ну и что? Тоже получал сдачу и сматывал удочки. 128

Мытищинский альманах

Поэтому сила в нашей жизни во как нужна! – Сильный всегда должен быть добрым, – не вытерпел молчавший до сих пор Пашка. – Ишь ты, умница сыскался! Сопливый ещё, чтобы меня учить. Пашка не успел отреагировать на слова Харина. Лодка тупо ударилась о берег Зелёного острова. Зелёный оказался вовсе не зелёным, каким он виделся с городского берега. На нём росла редкая, низкая трава, перемазанная песком и илом. Берег заводи был илистым и пологим. – Выгребай шмотки!– скомандовал Харин, и все принялись вытаскивать на берег рюкзаки и снасти. За работой Пашка забыл недавнюю неприязнь к Харину, он даже понравился ему в эти минуты. Харин умело развернул бредень, быстро скинул с себя одежду, смачно крякнул и полез с бреднем в воду. – Для пробы, – объявил он. Пашка смотрел, как Харин, согнувшись, медленно и тяжело тянет бредень, не вытерпел и бросился ему помогать. – Давай, давай, пацан, зарабатывай на уху, – одобрил Харин. Протянули метров десять и вытащили бредень на берег. Вот они щучки, бьются о песок, сбрасывая с себя ил. Пашка присел на корточки, взял в руки самую маленькую щучку. Она судорожно хватала жабрами воздух, глаза на выкате, как у Витькиного отца. Пашке стало жалко щучку и он осторожно опустил её в воду. – Ты что, свихнулся? – заорал на него Харин. – Я пуп свой даром что ли надрывал?! – Да она же малюсенькая, ей ещё расти, – начал было оправдываться Пашка, но тут к нему подскочил Харин и прошипел: – Слушай ты, гундосик. Если ещё хоть одну рыбу отпустишь, получишь по мослам. Валяй отсюда, пока цел! Пашка, едва сдерживая слёзы, резко выпрямился и направился к костру, который раскладывал Витькин отец. Пашка уже точно ненавидел Харина, сидел недвижимо у костра и думал, как отомстить Харину. Харин же с Витькой продолжали делать заход за заходом, иногда подходили к костру перекурить и погреться. На Пашку никто не обращал внимания, даже Витька, он был поглощен Хариным и рыбалкой. Пашка ещё долго сидел бы обиженным, если бы его не окликнул Витькин отец: – Ну, что Павел, заварим уху? – сказал он и по-отцовски шлёпнул Пашку по заднему месту. От этого шлепка Пашке вдруг стало спокойно и хорошо, и он с удовольствием стал помогать дяде Антону чистить рыбу. 13 / 2014

129

Юрий Саваровский

Ночная рыбалка

Река и берег провалились в бездну ночи. Босые ноги стали чувствительны к прохладе земли, и пришлось напяливать обувь. – Вот, сволочь, как похолодало, – пробормотал Харин, присаживаясь к костру. – Слышь, Антон – обратился он к Витькиному отцу. – Подай-ка рюкзачок, пора опрокинуть стаканчик. Привычным движением коротких пальцев Харин открыл чекушку и опрокинул горлышком в кружку. – У, зараза, щекочет нюх почище ухи, – воскликнул он, сложил три пальца перстом, перекрестил ободок кружки и опрокинул её в щербатый рот. В горле заклокотало, и, как паралитик, задёргался коленообразный кадык. Харин громко чихнул и удовлетворённо провёл пальцами по подбородку. За Хариным выпил Витькин отец и тоже чихнул. Пашка закрыл ладонями уши. Стало спокойно и тихо. Вдруг Витька оттянул его руки и заорал: – Ты что, глухой? Сколько можно звать? На, пей! Нам малость перепало, – сунул Пашке кружку. – Что ты, Вить. Я ж сроду не пил, одурею. – Не одуреешь. Я тоже боялся, когда в первый раз выпил. Знаешь, как здорово! Пей, не то простынешь. В воду ведь полезем. Харин говорит, что ещё пару заходиков нужно сделать. – Разбавить бы… – Чё? – услышал Харин. – Разбавить? Это тебе спирт, что ли? Это ж московская, готовая к употреблению. Пей, пока дают, не то… – Харин не договорил, и, матерясь, насильно прижал кружку к Пашкиным губам. Кружка сильно ударила по зубам. В глазах у Пашки потемнело, он всем телом отпрянул от кружки. Пролитая водка холодом обожгла подбородок и шею. Хохот взорвал ночь. Харин от хохота пошёл вприсядку и казался беснующимся шаманом в мерцающих бликах костра. Широкие полы его пиджака взлетали крыльями летучей мыши, оголяя голое пузо. Витька от смеха катался по песку, а Витькин отец сгонял пальцами слёзы смеха с выпученных глаз. Только Пашке было не до смеха. Он стоял как вкопанный, его трясло от обиды. Смеялись долго, а когда смех закончился, Пашка вдруг почувствовал, что по телу побежало тепло, и ему тоже захотелось смеяться. Он громко захихикал и начал кривляться, но его грубо одёрнул Харин: – Хватит комедиянить! Дохлёбывайте уху, и пошли в воду. Лодку окупать надо. Ещё полчаса назад, когда уха только варилась, Пашка в нетерпении облизывал губы, а теперь, когда его насильно заставили хле130

Мытищинский альманах

бать, он ел уху вяло и без аппетита. Витька же хлебал уху с жадностью, отрываясь от котелка только для того, чтобы дурашливо улыбнуться. – Глянь, Фёдор, как пацаны ноне заласканы, – приглашает к разговору Харина Витькин отец. – Растут мужики нам на смену, учёными будут, вот только хилые, не ровня нам. Верно я говорю? – Верно, Антон, верно, – поддерживает Харин. – Где им быть здоровыми, ежели над учебниками корпят, да пылью в классах дышат. Я вот всю жизнь на свежем воздухе, то на карьере, то на лесоповале. – Во, и я о том же, – продолжает Витькин отец. – Я своему сколь раз говорил, что учиться дело нужное, станешь инженером иль бухгалтером, всегда чистеньким и денежным. – Вот насчёт деньжат, я сомневаюсь, – договаривает Харин. – Инженеришки не много получают. – Всё, поговорили. Давай, Антон, ложись на «Храповицкого», а шпана пусть ещё поныряет, а то почти всех щучек пожрали. Харин насильно поднял мальчишек, сунул им в руки бредень и загнал в воду. Остывшая в ночи вода сразу отрезвила. Витька зашёл глубже, он едва доставал дна, иногда проваливался, уходил под воду с головой, но желание угодить Харину заставляло его тащить бредень. Пашка шёл параллельно Витьке, но ближе к берегу. Бредень дёргался, застревая в неровностях дна, собирая ил, водоросли и вместе с ними полусонных, глупых рыбёшек. От напряжения и холода у Пашки дрожали руки и ноги, хотелось бросить бредень, но вдоль берега шёл Харин и кричал: – Куда вздымаете! Прижимай ко дну! Давай дальше! От его крика, как от удара кнутом, мальчишки ещё сильнее давили на бредень, отчего он шёл ещё туже, дёргался, как буксир на мелководье. – Давай поворачивай! – командует Харин, и пацаны незамедлительно потянули бредень к берегу. Бредень пошёл легче и быстрее, как лошадь, почуявшая конец дальней дороги. Рыбы взяли много. Харин, хихикая от удовольствия, орудовал в бредне обеими руками. Он ловко поддевал широкой пятернёй, как совком, из иловой кашицы сонных рыбёшек, окунал их в тазике с чистой водой и тут же бросал их в корзину. Щучки спросонок почти не шевелились, лишь оказавшись в корзине, начинали биться в агонии. – Молодцы, шпендили! – хвалит мальцов Харин. – Ещё пару таких заходиков и полный порядок! 13 / 2014

131

Юрий Саваровский

Ночная рыбалка

Витька и Пашка сильно устали, но мальчишеская гордость и похвала Харина заставили их вновь лезть в воду. Ушли метров на десять против течения. Там вода чище и рыба не пугана. Поменялись местами, теперь Пашка шёл глубже, а Витька ближе к берегу. Бредень шёл тяжелее, чем в прошлый раз. – Давай, Паша, жми! Харин с выручки деньжат подкинет! – кричит Витька. – Зачем деньги? – удивляется Пашка. – Разве мы на него работаем? Это ж просто рыбалка! – За просто так я бы не был водяным, – промычал Витька посиневшими губами. Метров семь тянули молча, только сопели и отфыркивались от надоевшей воды. И снова окрик Харина: – Эй, голопупики! Чего замешкались, плавно нужно, в одном темпе! Пашку бесит этот издевательский крик. После каждого такого окрика он порывается бросить бредень и послать к чёрту этого рыбака Харина с его рыбалкой, но продолжает тянуть. – Чего он всё на нас орёт? – жалуется он Витке. – Глотка у него луженая, это верно, – соглашается Витька. – Ну, и фиг с ним, рыбак-то он что надо! – Какой он рыбак!? Собака цепная! – не унимается Пашка. Он решает, что такая рыбалка ему противна. Это ж не рыбалка, а просто принудительная работа. Тридцать метров показались Пашке, по меньшей мере, километром. Он ослабил руки, остановился, бросил бредень и направился к берегу. – Куда ты? – услышал он крик Витьки и тут же увидел бегущего к нему Харина. Оттолкнув Пашку, он ухватил бредень и вытащил его на берег. – Порвали бредень, сукины дети! – заорал он, ползая на коленях вокруг бредня и выгребая из него грязь. – Пусто! Одна тина! – негодовал Харин. Нащупав в бредне какую-то железяку, он схватил её и бросился на Витьку. – Видишь, водянка, что поймал?! Ты думаешь, что я тебя гулять привёз, а твоего отца спать на свежем воздухе! Где твой заморыш? Я ему, сучонку, руки и ноги переломаю, – орал Харин. Брызжа слюной, он набросился с кулаками на Пашку. – Не тронь! – задрожал Пашка. Харин сбил его на землю и начал бить по лицу и по туловищу ногами, бил озверело и беспощадно. От каждого удара Пашка вскрики132

Мытищинский альманах

вал, извивался змеёй, пытался убежать, но снова падал. Витька оторопело стоял у грязного бредня. Пашка почувствовал, что от очередного удара по лицу из носа брызнула кровь. Стало страшно. Он дико закричал и отчаянно бросился на своего врага. От неожиданного удара в живот Харин упал. Пашка автоматически схватил злочасную железяку и, весь дрожа, замахнулся на поверженного Харина, но его руку перехватил пришедший наконец в себя Витька. На крик прибежал и Витькин отец. Он спросонок не понимал, в чём дело, метался вокруг дерущихся, не зная, что делать. Со стороны Иртыша послышался характерный стук моторного катера. Первым заорал Витька: – Милиция! Харин соскочил на ноги как ужаленный, схватил бредень и подбежал к костру. За ним кинулись Витька и его отец. Пашка, зажав окровавленный нос, оставался стоять у самого берега. Он смотрел, как Харин затаптывал ногами еле дышащий костёр, а остальные спешно собирали шмотки и забрасывали их в лодку. Не понимая, отчего такой переполох, Пашка стал всматриваться в ночную темень и увидел стремительно приближающийся к острову зелёный огонёк моторного катера. Это речная милиция, понял Пашка и бросился, не зная почему, бежать по направлению к лодке. – Подождите! Подождите! – во весь голос закричал он. – Витя! Дядя Антон! Но никто не отозвался. Харинская лодка беззвучно пропала в бездне ночи. Пашка ещё долго бежал вдоль берега и звал своего растворившегося в ночи друга.

13 / 2014

133

Тэ амо

Проза СЕРГЕЙ ТРИУМФОВ

ТЭ АМО Рассказ

огда охранник Иван появился в аптеке № 42, время работы ее не изменилось, и витрины с лекарствами остались на прежнем месте. Так же приходили бабушки и жаловались на свое здоровье. Но когда он вставал, чтобы размять мышцы или приблизиться к подозрительному покупателю, жалобно звенели пузырьки в витринах, и начинал подозрительно поскрипывать паркет. Огромная и здоровая фигура Ивана просто противоречила всем маленьким таблеткам, пузырькам, каплям, которые он должен был охранять и которые должны были восстанавливать здоровье. Казалось, что здоровый румянец на его щеках становился упреком всем, кто приходил в аптеку. Даже старожил аптеки, Клавдия Степановна, у которой выработался иммунитет на всех больных, при появлении Ивана становилась похожа на незамужнюю женщину. Но, несмотря на всю свою мощь, он избегал общаться с девушками. – Может быть, ему виагры в термос подложить, – предлагала Галина. – Только не в мою смену, – возражала Анастасия. – Танк без управления в любой окоп может заехать. А у меня бастионы слабенькие, могут не выдержать. – Такой танк любые бастионы может взять, – вдруг вмешалась в разговор Клавдия Степановна. Все сразу почему-то замолчали, но переглянулись. В воскресные вечера народ почему-то испытывал меньше недомоганий, чем в будние дни. В аптеке было тихо и скучно. Когда нет работы, время течет нудно и медленно. Вера сидела со своим сотовым и перебирала номера телефонов, думая кому-нибудь позвонить от скуки. Конечно, лучше, чтобы кто-нибудь позвонил ей. Но кто-нибудь не объявлялся, а остальные сидели дома в кругу семьи. От этого становилось тоскливо и одиноко. Неожиданно над ней вырос Иван. 134

Мытищинский альманах

– Вера, ты меня извини, ты знаешь латинский язык? – спросил он. – Немножко знаю, – опешила Вера. – А как на нем сказать «Вы красивая девушка». – Пулхра эс. – Что-то не звучит. И еще, на всякий случай: «Можно вас поцеловать?» и «Я тебя люблю». – «Можно вас поцеловать» будет, наверное, так: восканоскулари, а «я тебя люблю» – тэ амо. – Нет, я это не запомню. Можно мне на бумажке все написать? – Ваня, зачем тебе это нужно? – Девушка одна есть. Она тоже знает латынь. Я хочу с ней познакомиться. Но не знаю как. Просто подойти и сказать: здрасте, я Иван, – так она пошлет. Скажет: таких иванов на каждом шагу по охапке валяется. А если я ей типа тэ амо выдам, она поймет, что не совсем я простой. – Ванечка, – сдерживая смех, произнесла Вера, давая ему лист со шпаргалкой. – Скажи ей по-русски. Все она поймет. Латинский уже мертвый язык. – Что, на нем мертвецы разговаривают? – Нет, Ваня, я сказала, что он не язык мертвецов, а сам уже умер. На нем только рецепты выписывают. Если ты ей скажешь, что хочешь познакомиться, то она будет только рада. Я уверена, что она ждет, когда ты с ней заговоришь. Пойми, что ей не латынь от тебя нужна. Вера встала, обхватила часть его руки, как ствол дерева, и, снизу стараясь поймать его взгляд, спросила: – Она красивая? А кем она работает? Ванечка, как я рада. Расскажи мне о ней. – Не могу, – пробасил Иван, неловко и осторожно вытащил руку из ее объятий. – И вообще мне ваша аптека не нравится. Я давно бы ушел отсюда... – А чем тебе наша аптека не угодила? – Здесь лекарствами и болезнями воняет. Сидишь и думаешь, а может быть, и тебе пора таблетки принимать. Я считаю, что каждый умирает по-своему, в одиночку. И не надо мешать жизненному процессу. Я вот родился один, сам живу и умру сам. Вместо меня этого никто не сделает. – Ванечка, какой ты большой и маленький. Ты не мог родиться один. Тебе мама помогала появиться. И папа к этому... – она хотела сказать руку, но вовремя остановилась и засмеялась, – ...часть тела 13 / 2014

135

Сергей Триумфов

Тимошкина вдова

и души приложил. Конечно, человек должен прожить свою жизнь сам и умереть тоже сам, а не за кого-то. Но жить-то он должен не только для себя. Человек должен с кем-нибудь чем-нибудь делиться. Надо, чтобы еще кто-нибудь был рядом. Поэтому люди живут вместе, чтобы помогать и заботиться друг о друге. Поэтому люди любят, чтобы дарить радость друг другу... Но про любовь Вера не успела договорить, потому что в аптеку вошла пожилая женщина. Она склонилась над окошком и, оглядевшись, шепотом произнесла: – Доченька, продай обезболивающего. Вот у меня старый рецепт есть. Новый завтра или послезавтра у врача возьму. – Я не могу вам продать без рецепта, – строго сказала Вера. – Он приравнивается к наркотикам. Принесете рецепт, тогда сразу отпущу. – Да мается он. Последняя стадия. Врачи говорят, осталось несколько дней. Раньше только ночью кричал, а теперь и днем стал. Я дала ему днем, а на ночь ничего не осталось. Нет у него сил терпеть. Я уж его знаю. Сорок лет вместе прожили. Всегда все терпел. А тут, как ребенок, кричит. Вижу, сил-то у него нет, а боль такая, что все равно кричит. Жалобно. А я сделать ничего не могу. Не могу... – Не имею я права продать вам, – тихо сказала Вера. – Меня за это или выгонят, или посадят. – Да, конечно, доченька, я понимаю. Я так и думала, что не продадите. Я же пришла не для того, чтобы вас подвести, а просто надо было хоть последнюю возможность, но использовать. Это я ненормальная. Спасибо тебе, моя дорогая. Разреши, я на диванчике здесь посижу. У вас здесь тихо. А дома... А дома разве уши заткнешь. Женщина присела на диван и, казалось, заснула. Она смотрела бесцветными глазами в одну точку, а в руках у нее дрожал просроченный рецепт. Иногда она что-то тихо говорила про себя, и на лице появлялось выражение не муки и страдания, а жалости. – Женщина, возьмите, – Вера протянула ей лекарство. – Вам хватит здесь и на ночь и на день. – Дочка, спасибо. Так я рецепт завтра принесу. Ты не сомневайся. Дай Бог тебе здоровья. Как он обрадуется. Ну жалко его. А у меня сил больше нет. Счастья тебе. Чтобы тебя так же любили, как он любил меня. Завтра, завтра, голубушка, я все принесу. Назавтра Ивана встретила другая смена. Он переоделся и час просидел молча. Потом, изменив своему обету молчания, подошел к Галине и спросил: – Где Вера? 136

Мытищинский альманах

– Уволили ее. Клава уволила. Вчера она продала наркотики без рецепта. – А откуда она узнала об этом? – Вон, – Галина показала на зрачок камеры. – Клава всегда все проверяет. И Верка об этом же знала. – Она не вернется? – спросил Иван. – Ты что, с дуба рухнул? Уволили ее. Понял? – Понял. Он по-военному развернулся и прошел к своему стулу. Достал лист бумаги и написал: «Заявление. Прошу уволить меня по собственному желанию. Иванов И.И.» Потом, подумав, добавил: я не teamo. Иван шел по улице, все дальше удаляясь от зеленого креста, и думал, что сделал все правильно. Потому что если живешь среди крыс, то обязательно станешь крысой. Нельзя думать так, а поступать иначе. Человек, как телега, в разные стороны сразу поехать не может. Ведь совесть у человека, как сердце, одна, и если ее подменишь, то чулан с веревкой тебе обеспечен. Поэтому – ноги две, а идут они почему-то всегда в одну сторону. В кармане у него зазвонил сотовый. Он решил не брать телефон. Он никому теперь не должен, а отвечать на незнакомый номер нет смысла. Но телефон продолжал и продолжал звонить. – Ванечка, дорогой, – услышал он голос Веры. – Еле-еле отыскала твой телефон. Ты почему уволился? – Хочу теперь изучать латинский язык. Надоело охранять того, кого я не люблю. – Слушай, а ты признался своей девушке? – Подожди минутку, я тебя плохо слышу. Иван достал из кармана аккуратно сложенный лист и выпалил: – Пулхра эс. Тэ амо. Восканоскулари. Я с тобой не только голову, а теперь и язык сломал. Тебе перевести? – Не трать время. Приезжай скорее. Конечно, можно оскулари. А потом ты мне все это переведешь на русский. Ладно?

ТИМОШКИНА ВДОВА Рассказ Сегодня у нас праздник. Знаешь какой? День рождения моего мужа. Семьдесят бы ему исполнилось. Да, забрала его нелегкая. Десять лет как его нет. Так и меня уже десять годков нет. Вот ты думаешь, что это 13 / 2014

137

Сергей Триумфов

Тимошкина вдова

я с тобой говорю. Нет. Это тень моя. Голос отдельно, а тело отдельно. У меня праздник, значит, и у тебя должен быть праздник. Купила чекушку и даже апельсинов, а тебе свежей рыбки. Что ж ты постоянно между ног путаешься. Пока дам тебе только одну, и отстань. Мы с Тимошей на день рождения любили беленькой выпить. Посидим, поговорим. С ним жизнь незаметно текла, как солнышко по небу. Всегда светло и радостно. И казалось тогда, что не может жизнь течь по-другому и будет так вечно. Что ни день, то праздник. Теперь знаю, что не человеческая жизнь вмещается в счастье, а счастье там побывает, погреет и убежит к другим. Получается оно одно, а хотят его все. Жизней много, а счастье одно. Вот и отщипывает каждый себе по кусочку. А теперь... Теперь бы дожить до смерти. Все как-то вокруг темно и грустно, словно надели на голову нестиранную наволочку. Воздух какой-то не тот: вдыхаешь в себя этот воздух, а обратно вместо выдоха стон выходит. Но ты не думай, что все так плохо. У меня еще деньги есть. Мы сегодня с тобой попразднуем, потратимся, а завтра сэкономим. Правда, из-за тебя у меня лампочка на два квт электричество нажгла. Перед уходом на рынок кого я не могла закрыть в комнате? Тебя. Чтобы ты на свои свидания не убежала. А потом забыла свет в коридоре выключить. Вот лампочка и нажгла целый рубль, а может быть, и два. А у меня пенсия четыре тысячи. За квартиру две с половиной надо отдать. За свет мне тоже надо платить. А спонсоров у меня нет. Может, у тебя кто-нибудь из котов раскошелится... А все вокруг дорожает. И не поймешь: то ли инфляция от пенсии убегает, то ли пенсия все инфляцию эту догоняет. Все соревнуются эти дамы друг с другом, а мы их состязания вроде бы оплачивать должны. Не люблю я эти магазины. Все приходят туда разодетые, духами французскими пахнут, а у меня пальто до прокладки протерлось да в карманах сквозняк гуляет. Мне к ним прикоснуться почему-то стыдно. Стыдно, словно в валенках в театр пришла. Я тебе рыбку на рынке покупаю. Там дешевле и никто внимания не обращает, сколько заплаток я поставила. Слава Богу, что у нас рынок еще не закрыли. А то говорят, что в Москве все рынки посносили. Так там кокосы и всякие манги стали дешевле картошки. Ты ела когда-нибудь эти манги? И я не пробовала. А снесут ларьки, будет у тебя вместо кильки иностранная диета. Посмотрю, как после этого ты мурлыкать станешь. 138

Мытищинский альманах

Помнишь, сантехник приходил? Я его вызвала, потому что из крана вода все время течет. Я ему даже десятку приготовила. А он мне говорит: тут кран надо менять, тут трубы сгнили, тут не так кто-то накрутил, переделывать надо. На десять тысяч насчитал. Сразу бы миллион попросил. Чего размениваться. Для меня десять рублей – сумма, а миллионы, как листья на деревьях, – считай не считай, все равно собьешься. Нули пусть всякие абрамовичи считают. Ты что все трешься об меня? Ладно, на тебе еще рыбку. Тебе бы на сейнере жить. Там бы ты, наверно, не изображала из себя жертву концлагеря. Хотя и туда тебе нельзя попадать. Ты у моряков всю рыбу бы съела. Вроде бы наловили они полные трюмы и довольные причаливают к берегу, а вместо рыбы у них в трюмах одна жирная кошка. А меня ты объесть не можешь, потому что у меня денег нет. Знаешь, какая у меня мечта? Эти краны, ремонты все равно я не смогу сделать. Да и зачем мне все это затевать, если скоро придется прощаться с этим светом. Летом я была у Тимоши на могилке. Травку я повыдергивала, цветочки посадила, а деревянный крестик все равно стоит такой одинокий, жалкий. Кругом плиты из мрамора, оградки разные, у нас с Тимошей только холмик и крестик. Думаю, Тимоше грустно и обидно лежать таким бедняком, словно у него никого нет, словно все его бросили. И решила я, чтобы он не маялся, оградку и памятник поставить. Присмотрелась, приценилась, и в конторе на кладбище мне пообещали за восемь тысяч все сделать. Оградка получается маленькая, зато памятник – большой и с фотографией. Дорожки песочком посыплем, и красота станет необыкновенная. И будет жить красивее, чем жил. Не получилось у него в этой жизни красиво пожить, зато там пусть ему будет спокойно. А глядишь, скоро я рядышком с ним прилягу. И тогда уж мне не стыдно его будет обнять. Тогда уж будем лежать мы красиво и на всю жизнь. И я уже скопила шесть тысяч, осталось всего две. Главное бы здоровья хватило, деньги мы сэкономим. Вот кто-то звонит, наверно, на день рождения пришел. А я еще не успела на стол собрать. Я сейчас дверь открою, а ты не смей выбегать. На лестничной площадке ее встретили две соседки. – Ольга Ивановна, – начала соседка из левой квартиры, – мы давно хотели вам сказать, что на вашей двери порван дерматин и торчит вата. Ее всякая шпана может поджечь. Мы с вами живем как на вулкане. Если вашу дверь подожгут, то все тут сгорим. – И дверь у вас открывается не в ту сторону, – продолжила соседка справа. – Когда вы выходите, ваша дверь перекрывает все наши двери. 13 / 2014

139

Сергей Триумфов

Невозможно выйти из квартиры. – Торчащая вата провоцирует хулиганов. Они не хотят, но все равно бросят спичку. – Мне, прежде чем выйти, приходится смотреть, не открыли ли вы дверь... И это каждый раз. – Мы хотим жить спокойно... Слова, много слов, сыпались откуда-то сверху. В них была какая-то липкость и громоздкая неловкость. Слушать их не хотелось, хотелось убежать куда-то, спрятаться, но, казалось, они проникнут в тебя, когда ты закроешь уши, спрячешься под диван или убежишь на соседнюю улицу. Ольга Ивановна смотрела перед собой, не поднимая глаз, и животы у них были одинаковыми, как маленькие арбузы, которые никто не покупает. – Что мне надо сделать? – тихо спросила Ольга Ивановна и по затянувшейся паузе поняла, что вопрос был совершенно бестактным. – Как что? Мы уже целый час говорим, что вам надо поменять дверь. Иначе просто невозможно... – Подождите, – произнесла Ольга Ивановна и, не закрывая дверь, ушла к себе в квартиру. – Вот, – сказала она, протягивая им деньги, – у меня всего шесть тысяч. Больше нет. Но их потратить сама я не смогу. А вы, наверно, сможете. – Чего вы же вы молчали. А мы переживали, как вам об этом сказать. Мы все теперь сделаем сами... Ольга Ивановна не слышала последних слов благодарности. Она старательно запирала дверь. И когда ключ перестал вращаться, она старалась повернуть его еще и еще раз, чтобы как можно надежнее защититься от жалящих слов. Она взяла с полки фотографию Тимоши и поставила перед собою на стол. – Прости меня, дорогой, – говорила она скороговоркой, стоя на коленях. – Я – дура, но почему-то не смогла поступить иначе. Ты не обижайся. Я накоплю эти деньги. Потерпи еще чуть-чуть. Я ведь знаю, что ты живой. А пока ты жив, и я еще есть на этом свете, поэтому скоплю. И такие хоромы тебе отстрою, каких ты еще не видал. А потом вместе там проживем всю нашу оставшуюся жизнь. Ты не плачь, ведь видишь, я уже почти не плачу.

140

Мытищинский альманах

Проза ВЯЧЕСЛАВ ЩЕПОТКИН

ПРИНЦИП КОЗОДОЕВА Рассказ

тудент философского факультета Миня Козодоев хлопнул дверью комнаты и, не лягнув ее, как обычно, быстро пошел по длинному коридору общежития. К лестнице он подлетел уже на всех парах. Винтом прошел пять этажей, столкнулся на первом с негром, который вел в обнимку девицу, и, подмигнув отлетевшей в сторону подруге развивающихся стран, попёр к выходу. – Козодоев, ключ! Миня пощекотал протянутую ладонь вахтерши. – Память у тебя, Вера, совсем стала девичья, – сказал он нетерпеливо. Вахтерша была женщиной отгоревшей молодости, жила при службе, в комнате на первом этаже, убранство которой в деталях знало не одно поколение студентов мужского пола. – Ключи и девушек не передаем. У каждого свои. – Вот напишу на вас докладную, – для порядка сказала вахтерша. – Князи одни собрались в пятьдесят пятой. – Мелочи жизни, Вера. Кто ключи носит, – он сделал вид, что хочет поцеловать ее руку, – а кто негров с дамами пускает. – Кончай приставать! – оборвала Вера, покраснев. – Ты куда летишь? За своей? Попробуй приведи. Потопчетесь за дверями. Вот за теми, за уличными. Гарантию даю, Мина. – Миня! – ласково поправил Козодоев и вдруг гаркнул: – Па-апрашу без насилий над личностью! – Куда с добром! Такие личности в зоопарке показывают! Но Миня уже бежал вприпрыжку через вестибюль к входной двери. Возле нее он затормозил, едва не налетел с размаху на чью-то спину. – В чем дело, братцы? Кого выносят? – Вносят! – оборотился худой парень с запавшими глазами. 13 / 2014

141

Вячеслав Щепоткин

Принцип Козодоева

– Почему вносят? Нога бойца ходить устала? – выглянул он из-за плеча. Через тамбур шел второкурсник их факультета Мащенко. Был этот Мащенко до жалкого уродлив. Какая-то болезнь, видимо, еще в детстве изувечила его конечности, и теперь он ходил, извиваясь, как спрут. Откинув голову и верхнюю половину туловища назад, Мащенко медленно выставлял вперед одну за другой кривые ноги. Затем, помогая себе взмахами разноболтающихся, словно бескостных рук, продвинулся через тамбур и вошел в вестибюль. Худой парень долгим взглядом посмотрел ему вслед: – Откуда эта каракатица? – С философского, – сказала рыже-красная девушка. Пропуская Мащенко, она тоже задержалась у входа в тамбур. – Ну и философы у нас, – усмехнулся впалоглазый. – Носители... идей. Самих бы кто донес. – Спокойно, товарищ! – взял его за плечо Козодоев. – Чем тебе не нравятся философы в целом? Миня вспомнил, что встречал худого в университетской столовой – «академичке». Всякий раз он с удивлением глядел на странного для студенческой среды молодого человека в подвязанных веревками ботинках, в мятом пиджаке и грязной, забывшей изначальную белизну рубашке. Еще более странным было то, что парень каждый день давал немалые чаевые гардеробщикам. Почувствовав руку Козодоева, он холодно блеснул на него провалами колодцев и отвернулся. – Не слышу ответа, безглазый! Что ты имеешь против здоровья нашей философии? Миня был ростом метр семьдесят пять. Из ставропольских степей он привез к берегам Балтики румянец во всю щеку, крепкое состояние души и организма, а ежедневная зарядка с гантелями сделала его руки цепкими, как тормоз Матросова. – Вам-то какое дело? – поморщился худоба. – С вами и говорить никто не хочет. Да отпусти ты плечо! – Отпущу. Как только услышу извинения перед тем вон человеком. Мащенко! – крикнул Миня. Колеблющиеся движения спрута замерли вдалеке. К Мине и его жертве обернулось бледное лицо с печальными умными глазами. – Его зовут Мащенко, – тихо сказал Козодоев. – Не перепутай, джентльмен. И не тяни время: человеку, видишь, трудно стоять? Худой напрягся, пытаясь выдернуться из железной клешни Козодоева. – Долго мы будем раздумывать? 142

Мытищинский альманах

Миня сильнее сжал плечо. Верхняя пуговица на грязной рубахе не выдержала, ценькнула на бетонный пол. – Извини, Мащенко, – с ненавистью сказал худой, глядя в спокойные степные глаза Козодоева. – Прости, что обидел убогого. – У него тело убогое... Миня расцепил пальцы и слегка оттолкнул худобу. – А у тебя – голова, товарищ. Если есть вопросы, готов ответить. Вопросов нет? Тогда до встречи. Извини, спешу. Миня действительно торопился. Утром он почувствовал легкое томленье в районе души, но решил марку выдержать до конца. Недавно Козодоев заметил, что девушка Аня стала спокойней относиться к его регулярным приездам. Миня понял, что требуется антракт. Не столь долгий, чтоб забыть предыдущее действие, однако вполне достаточный для размышлений о возможных поворотах в спектакле жизни. Неделю подряд, как трюм тяжелыми глыбами, он загружал голову мыслями ранних философов; однако где-то что-то сочилось, и вода сомнений с каждым днем все выше поднималась по трещинам между плохо пригнанным грузом, пока корабль не сел ниже ватерлинии. Утром Миня услышал первый сигнал бедствия. Малость подержался еще на плаву, затем, чувствуя, что вот-вот пойдет на дно, запулил через всю комнату печатную глыбу очередного мыслителя на свою спартанскую кровать. Выскочив из общежития, он еще некоторое время бежал трусцой, пока не сообразил, что довольно неприлично видному из себя молодому человеку нестись по улицам Ленинграда, когда город так спокойно желтеет сентябрьской листвой, а в корыте неба, забытые ветром, пересиниваются выстиранные облака. Звонок с антракта был дан, зрители занимали места, и, согласно купленному билету, место Козодоева было рядом с девушкой Аней. Размышляя об этом, он сел в трамвай и покатил навстречу судьбе. Когда громыхающая карета счастья подвалила к Финляндскому вокзалу, Козодоев первым выпрыгнул из нее и направился к знакомой платформе. Электричка стояла. Миня сверил свои куранты с вокзальными. Время не торопилось. Он прошел до головы поезда, через окно прикурил у скучающего машиниста и снова вернулся к последнему вагону. Мимо Козодоева тянулись различные граждане. Была пятница, около трех часов дня. Тем не менее желающих оставить город быстро прибавлялось. Часть из них, судя по возрастам, пока или уже не имели брачных уз с трудовым законодательством. Однако большинство находилось в той цветущей поре, когда завод, контора или учреждение оставляют для личной 13 / 2014

143

Вячеслав Щепоткин

Принцип Козодоева

жизни несколько часов до сна и время утренней дороги на работу. Поскольку трудовой день был в разгаре, а река лиц, шляп и портфелей начинала выходить из берегов, Козодоев понял, что кое-где интересы индивидуумов вошли в противоречие с нуждами общества. Вдруг идущие к платформе люди стали спешить, кое-кто перешел на рысь. Миня глянул на свои анодированные, потом в сторону вокзала. Контролеров не было. Бросил сигарету в щель между платформой и вагоном и шагнул в тамбур. Двери сомкнулись. Электропоезд понес вагоны, плотно набитые пассажирами, и среди них безбилетника Миню Козодоева. Ездить без билета Миня стал из принципа. Месяц назад, вернувшись с каникул, он грохнул в комнату чемодан и на том же такси помчал к Финляндскому вокзалу. Пока Козодоев жарился в ставропольских степях, девушка Аня тоже съездила в отпуск. К матери, под Архангельск. Миня решил немедленно передать избыток южного тепла озябшему человеку с Севера. Выскочив в тот раз на платформу, он увидел электричку. Табло показывало, что до отправления – минута. Козодоев качнулся в сторону касс, но, поняв, что туда-сюда сбегать не успеет, повернул к поезду. Едва он поравнялся с последним вагоном, как двери стали закрываться. Миня втиснулся в щель, разжал спиной упирающиеся половинки, и чьи-то руки втянули его в тамбур. «Еле успел! – радостно сообщил он помощникам. – Теперь бы не нарваться на контролеров». Поднял глаза и увидел перед собой контролеров. В мгновенье ока схватили они ковбоя ставропольских степей под загорелы руки и повели в вагон выяснять его личность. Миня достал студенческий билет. Каждый грамотный мог в нем прочитать, что Михаил Иванович Козодоев не шушера какая-нибудь, а студент четвертого курса философского факультета. «Двоечник, поди», – заметил один из контролеров. Козодоев показал зачетную книжку. Но транспортных охотников не заинтересовала петлистая дорога Михаила Ивановича к сияющим вершинам знаний. Под стук колес и уговоры безбилетника они составили протокол. Тогда Миня разгневался. Всю свою жизнь он исправно за все платил. За школьный завтрак и мороженое. За кино и ботинки фирмы «Скороход». К двадцати трем годам Козодоев ни разу не проехал без билета. Но скрупулезную Минину честность не учли при наказании, и Козодоев объявил войну железной дороге. Прежде всего он изучил тактику поездных контролеров. Она оказалась стара, как паровоз Черепанова. Контролеры никогда не садились в середину поезда, а только с головы или, в крайнем случае, с хвоста. 144

Мытищинский альманах

Но электричка разбита на секции: четыре вагона в каждой. Перейти из одной секции в другую можно было только на остановке. Поэтому позицию себе Миня захватил в четвертом вагоне от хвоста, с которого начиналась последняя секция. Как только открывались двери, Козодоев выходил на платформу. Оглядывал хвостовые четыре вагона, особенно наблюдая за последним. Убедившись, что контролеры не сели, поворачивался к голове поезда. Случалось, что охотники за «зайцами», проверив весь состав, в этот момент переходили в козодоевскую секцию. Миня спокойно пропускал их мимо, слегка продвигался вперед и, когда двери готовы были захлопнуться, входил в уже проверенный вагон. Но чаще, постояв на платформе, Козодоев снова возвращался в свой укрепрайон. Застать врасплох его теперь было нельзя. В последний вагон враги не сели, а из соседнего они могли только глядеть на Козодоева через стекла наглухо забронированных дверей. Такая езда, конечно, держала Миню в постоянной боевой готовности, однако от принципа он не отступал, давно окупив неправедный штраф и теперь уже подрывая материальные ресурсы противника. К тому дню, когда он прервал антракт, в активе Козодоева накопилось заметное количество рейсов экономии. Качаясь в тамбуре от непрямостей пути, Миня вдруг подумал, что сбереженные резервы надо было обратить в подарок примирения для девушки Ани. Мысли его вдруг пошли шарить по полкам галантерейных отделов, заглядывать через стекла в сверкающие недра ювелирных магазинов (внутри их Козодоев никогда не был), но ничего подходящего не находили. Одно не нравилось ему, другое оскорбляло дешевизной великолепие подруги, а третье излучало чересчур многорублевый блеск. Поезд мчал в разноцветном тоннеле осенних лесов, раздвигались и снова сходились двери на остановках, а фантазия степного жителя, красота девушки Ани и скромность полученной с врага контрибуции пели на разные голоса. Вдруг дверь из вагона отворилась, и в тамбур один за одним вошли два человека. Первый был приземист, тяжел, как сейф, с лицом хитрого колобка. Второй, похоже, рос все время стоя, не ложась и не приседая ни на минуту. Вытянутая голова, как только он пронес ее под планкой двери, ушла к потолку вагона. – Ваш билет! Миня не понял. – Чево? – Билет, билет! – повторилось требование на этот раз от потолка. 13 / 2014

145

Вячеслав Щепоткин

Низенький тяжеловес надежно улыбнулся Козодоеву и протянул руку. Дальнейших событий Миня и сам не предполагал. Секунду он стоял ошалело, потом мгновенно сломался пополам, разверз глаза и клацнул зубами возле пальцев толстяка. Тот отдернул руку, ударив локтем под живот заднему. – И-й-я-а! – нутром взревнул Миня и, скребя перед лицом растопыренными пальцами, вприскок двинулся к «сейфу». – А-а, черт! Што-й-т с ним! – воскликнул длинный, морщась от удара. – Товарищ, товарищ... Гражданин! Ой, господи! Коля, назад! – Шмага-ламага... Йя-я! Ххо-хо-хо, – забормотал Козодоев. – В морду ему! Дай быстрей по морде! – крикнул столб. – Да что ж ты по ногам-то мне! Ноги, Васька! Он сунул руку за спину, стараясь открыть дверь в вагон, но Миня вдруг так заверещал, застучал зубами и дернул на себе галстук, что толстяк, отпрянувший в ужасе, прибил длинного, как доску, к стене. – Ну-к, если больной... Товарищ... друг... Мы ж с больных... не надо билета, – быстро говорил тяжеловес, закрываясь от приближающихся скрюченных пальцев Козодоева. – Да сойди с ног-то! Счас, обожди... Счас открою! Мы с ним по-другому! Длинный выхватил руку из-за спины, чтоб оттолкнуть товарища. «Вязать будут, – сообразил Миня. – Скажу: репетирую. Роль такую дали. Не сам брал – дали». В этот момент высокий контролер нащупал наконец за спиной ручку, распахнул дверь, и пассажиры, обернувшись на грохот, увидели, как в вагон задом ввалился длинный тощий мужик, ловя сбитую о верхнюю планку фуражку. За ним также задом влетел квадратный его коллега. А в тамбуре какой-то молодой человек в темно-сером костюме, с красивым загорелым лицом и почему-то сдернутым набок галстуком, что-то досказывал вслед вылетевшим оттуда людям, при этом выразительно жестикулируя для большей убедительности. Когда дверь захлопнулась, Миня нервно поправил галстук и глянул в окно. Там уже наплывали первые станционные строения, затем началась платформа. Поезд остановился. Козодоев вышел, с достоинством прошагал к последнему вагону. Обернувшись, он увидел, как контролеры, верные извечному правилу, поспешно перешли в соседнюю секцию. А Миня, услыхав вдали свисток электровоза, подождал мгновение и шагнул в последний тамбур. 146

Мытищинский альманах

Проза МИХАИЛ ЗУЕВ

ПЕРСИК И РЫЖИК Рассказ

о, что мой тесть Павел Михайлович со мной уже три недели не разговаривает, меня, конечно, огорчает, но я его понимаю – сарай простоял бы еще сто лет, если бы не цепь невероятных событий, в которых и я, к сожалению, принял живейшее участие. В то праздничное майское утро, когда мы всем семейством выехали наконец за город, открыв дачный сезон в СНТ «Хонорик» возле поселка Зверосовхоз Пушкинского района, ничто не предвещало беды. Светило солнце, радостно щебетали птички, терпко пахла молодая листва, выделяя фитонциды и свежий кислород. Жена первым делом открыла все окна, чтобы проветрить наш коричне-вый деревянный домик под шиферной крышей, густо увитый актинидией и девичьим виноградом. А Павел Михайлович, впервые с осени появившийся тут, стал делать ревизию своего хозяйства. Начал он с сарая, сооружения размером пять на семь метров, наспех сколоченного в 1991 году из березовых досок, и вскоре оттуда уже раздавался его возмущенный голос: – Снова барахла натаскали! Когда же это кончится?! Тут что-то стукнуло и послышался грохот падающих предметов. Я стремительно ворвался внутрь. Старик стоял среди велосипедов, санок, лыж, старых оконных рам, стульев и фляжек со стеклоочистителем и растворителями. На полу валялись сломанные трубки от китайского тента и плетеная корзина. С большим трудом, лишь с помощью жены удалось мне убедить разъя-ренного тестя не выбрасывать все подряд, а тем более то, что на него так некстати свалилось. Пришлось подробно и убедительно рассказать о предназначении всех предметов, что стаскивались в упомянутый сарай на протяжении целого ряда лет. На вопрос, зачем это делал, я бы не смог дать логичного ответа. Да и нынешнее поколение бездумных потребителей, воспитанное СМИ по 13 / 2014

147

Михаил Зуев

Персик и Рыжик

принципу «покупай от жизни все подряд, а деньги для этого кради» меня бы не поняло. Я, незаметно ставший живым реликтом, пережившим эпоху тотального дефицита, уничтожения СССР, бешеной инфляции и крушения всех государственных институтов, не мог себя пересилить и начиная еще с периода развитого социализма постоянно запасал разные нужные и ненужные материальные ценности. Это были винтики, гайки, шурупы, гвозди, разнокалиберные трубки и прутки, листы жести, дюрали, меди и текстолита, мотки проводов, реле, тумблеры, микросхемы и транзи-сторы, инструменты, электрические самовары и утюги, электромоторы, газонокосилки, рукосушки и сушилки для посуды, тарелки, чашки, ножи, предметы обихода и многое другое, из чего шла в дело дай бог десятая часть. Я умудрялся находить интересные вещи даже в соседнем леске. Так, года три назад приволок оттуда пару хороших валунов для альпинария. Чуть позже, в конце лета – непонятную грязную закопченную бочку со множеством отверстий и лючков размером с три стиральных машинки, торчавшую из болотца. Сделана она была то ли из титана, то ли из нержавейки и я все собирался свезти ее на цветмет вместе с другим металлоломом. Со временем мои богатства оказались похоронены в недрах дачного сарая, заполнив большую его часть, став практически недоступными и периодически вызывая у некоторых острое желание все к черту повыбрасывать. Однако, к счастью, на даче, как и в искусстве, каждый может найти себе что-то по душе. Тесть, несколько успокоенный моими обещаниями разобраться с хламом, в конце концов принялся копать и рыхлить грядки под лук, жена хлопотала на кухне, я занялся реставрацией старой скамейки, а дочка развлекалась с планшетником, попутно общаясь с братьями нашими меньшими. Надо сказать, что через дорогу от нас располагался участок, где сидели на цепи две большие брехливые дворняжки и водилась пара небольших пушистых котов. Один был рыжий с желтоватыми глазами по кличке Рыжик, а другой дымчато-розоватого оттенка, с зеленоватыми глазами, по кличке Персик. Их хозяйка рассказывала, что как-то в один прекрасный августовский день они сами пришли к ней откуда-то со стороны леса. Причем на них были красивые ошейники, резко контрастировавшие с их грязным и унылым видом. Они любили заходить к нам на предмет потереться у ног и чего-нибудь пожрать. Персик, поев, обычно довольно жмурился и, задрав 148

Мытищинский альманах

хвост, отваливал восвояси. Рыжик же после еды начинал кататься по земле, вытягивая лапки, смешно высовывал язык и всячески демонстрировал нам свое расположение. Коты вообще отличались сообразительностью, дружелюбием и некоторыми странностями. Так, однажды летом, когда хозяйка не смогла вовремя привезти собакам еды, коты стали сами приносить им лесных мышей. Еще они любили таскать всякие несъедобные предметы – какие-то тряпочки, проволочки, винтики. Однажды я даже заметил Персика с ключом шесть на восемь в зубах и тут же вспомнил американский документальный фильм про кота-клептомана, что тырил у соседей и приносил хозяйке все, что плохо лежало, вплоть до детских игрушек и нижнего белья. Жена хотя и недолюбливала кошек, считая априори всех их предателями, однако к мохнатым соседям постепенно привыкла. И дочка их обожала, особенно Рыжика. После еды он частенько устраивался у нее на коленках и деликатно мурлыкал, когда та чесала ему за ушком или под подбородком, утирая аллергические сопли. От этого мурлыканья, как Маша мне потом с удивлением рассказывала, она впадала в какое-то забытье, и ее посещали чудесные видения. То толпы разномастных котов, кошек и котят гуляли по какой-то экзотической местности под розовым небом среди фиолетовых и оранжевых то ли камней, то ли растений. То кошки ездили в необычных машинах, выглядывали из окошек летающих тарелок и не-понятных сооружений. Все это было настолько необычно, что даже слегка тревожило. Хотя, быть может, это биополе кота накладывалось на ее воспоминания о прочитанных когда-то опусах Кира Булычева. В общем, мы их регулярно подкармливали, а я тайком от жены проделал в стенке сарая сбоку небольшой лаз, чтобы они могли ловить грызунов, которых, судя по помету, там обреталось предостаточно. Иногда мы приезжали на дачу и в холода. Только поставишь, бывало, машину, а коты уже выскакивают навстречу из-под заборов, мяукая и задрав хвосты. Зиму они вообще переносили трудно. И если в начале декабря были гладкими, упитанными и пушистыми, то по весне уже ходили тощие, вылинявшие, со свалявшимися колтунами, жутко расцарапанными мордами и порванными ушами. В марте прошлого года они страшно бились друг с другом из-за рыжей некрасивой диковатой кошки Лизки, жившей поблизости. Та в итоге принесла четырех котят: двух рыжих и двух персикового цвета. Дочка ходила на них смотреть и осталась очень довольна. Рыжих хозяйка раздала, а персиковых удалось продать. 13 / 2014

149

Михаил Зуев

Персик и Рыжик

И в этот раз только мы прошли на участок, как наши маленькие друзья выскочили со стороны сарая. Они постепенно приходили в себя после зимовки, раны на мордочках у них зажили и заросли шерстью, однако все равно на них грустно было смотреть. В тот день Рыжик забрался, как обычно, к дочке на колени и уставился в экран компьютера. Он даже пытался, играясь, нажимать на него лапкой и внимательно следил за изображением. Персик тоже терся рядом, изредка мяукая и привставая на задние лапы. Потом оба потихоньку шмыгнули в сарай и стали там шастать, о чем свидетельствовало негромкое бряканье. Жене я об этом не сказал. Она не пускала их в помещения: боялась, что нагадят или все пометят. На следующий день после обеда, за которым зверьки получили солидные порции «Феликса», мы собрались в Москву. Персик, пожрав, сразу куда-то исчез, а Рыжик все терся возле дочки, заглядывал в глаза, будто пытаясь что-то сказать, а когда мы отъехали, я видел в зеркало заднего вида, как он сидит на дороге, глядя нам вслед. Через десять минут я уже вырулил на шоссе, прикидывая, как бы поскорее объехать чудовищные пробки на Ярославке. И тут вдруг сзади, за лесом, в районе нашего СНТ что-то громыхнуло, полыхнуло, и блестящая точка с нарастающим ревом рванула прямо в небо, оставляя за собою дымный след. Вскоре она уже скрылась в облаках, проскочив совсем рядом с транспортным самолетом, которые нередко заходят над нами на посадку в Шереметьево. Если это и была петарда, то какая-то совсем из ряда вон выходящая. А еще через пять минут позвонила на мобильник соседка и прокричала, что у нас взорвался сарай. Жена заохала, тесть заволновался, и я тут же развернулся. На участке мы увидели ужасающую картину: в центре развороченного сарая чернела широкая яма в метр глубиной с обожженными и потрескавшимися глинистыми стенками. Вокруг горели разбросанные обломки досок вперемежку с битым шифером и моим барахлом, источая черный дым. Тошнотворно воняло керосином и горелым пластиком. Пожар мы с трудом потушили, благо помогли соседи и воду уже дали. А мне пришлось по ходу выслушать много нелицеприятной критики в свой адрес. Позже я попытался рассортировать остатки своих запасов, недоумевая, что же взорвалось, но в глаза бросалось лишь отсутствие лесной находки. Неужели это была бомба? Дочка все приставала ко мне со слезами на глазах: «Папа, а с котиками ничего не случилось, 150

Мытищинский альманах

правда?» Дались ей эти бездельники! Я утешал ее как мог, однако их и в самом деле не было видно. Наверное, смылись, испугавшись взрыва. Поздно вечером того же дня, войдя дома в Контакт, дочка вдруг увидела сообщение от нового собеседника под ником Санни, с аватаркой в виде фотографии Рыжика. Он был на ней почему-то в ма-леньком фиолетовом с блестками скафандре и шлеме с откинутым прозрачным забралом, как у космонавта. Неизвестный писал: «Командир межпланетного эсминца «Ушлый» Военно-Космических Сил Объединенного Содружества Независимых Котов экзопланеты Начхатья гвардии полковник второго ранга Мурло Солнцеподобный сердечно благодарит тебя, Машенька, за неоценимую помощь и поддержку! Еда всегда была вкусной, а почесывания – искренними и добросовестными. Передавай наш горячий космический привет отцу. Проявив трудовую доблесть и героизм, он достал из болота и сохранил наш спускаемый аппарат, а также предоставил полный комплект оборудования и материалов для его ремонта. Верховный Кошачий Совет принял реше-ние за особые заслуги в деле нашего спасения вручить ему высшую награду Объединенного Содружества – Позолоченный Противоблошиный Ошейник первой степени с бубенчиками. За разрушенный взлетом нашего корабля сарай Павлу Михайловичу Центральным Государственным Банком Начхатьи выделена щедрая компенсация в твердой валюте – 7 кг вяленых мышиных хвостов. Уже скоро, где-то лет через 80, со следующим рейсом, обязательно завезем то и другое и вручим в торжественной обстановке, готовьтесь. Свидетельство о награждении и чек на компенсацию – во вложенном файле. Да настигнет смерть ваших врагов! Мур-мур, мяу-мяу!» Распечатанное свидетельство – лист формата А4, испещренный непонят-ными значками и фигурками кошек в разных позах, с отпечатками трех разных кошачьих лап, – висит теперь у меня на почетном месте над рабочим столом, между грамотой от МГО СП России о награждении медалью имени Грибоедова «Горе от ума» и сертификатом о прохождении обучения по монтажу оборудования в системе «Кантерм». Однако прежний авторитет в глазах тестя моя первая космическая награда, к сожалению, вернуть нисколько не помогла. А еще, думаю, зря не оставили себе хоть одного Лизкиного котенка. Все-таки наполовину инопланетянин.

13 / 2014

151

И взлетают, как птицы, дороги

Наш мемориал

Оно отмерено судьбой, его не выкрасть и не сглазить, и не смешать с попутной грязью – что грязь? – союз земли с водой!

ЕКАТЕРИНА ГЕРОИМОВА-СОЛИЕНКО

Живая вешняя вода тщеславьем голову не вскружит, зато позволит иногда напиться досыта из лужи, и, растворяя соль земли, она спешит к тебе с проталин... Ты только жажду утоли, и станешь в меру гениален, и в меру счастья – справедлив, и в меру совести свободен... О, эту жажду утолив, мы меру истины находим!

(1943–2007)

И ВЗЛЕТАЮТ, КАК ПТИЦЫ, ДОРОГИ

*** Всё утопало в нежности, в тумане... Читальный зал качался на волне, какие-то портреты на стене теряли очертания и грани. Внутри кольца твоих сцеплённых рук я уплывала вдаль, к оконной раме, держась за ускользающую память, как за спасительный и верный круг, в ту синеву, где тонут острова, на свой ещё не затонувший остров, где так легко, возвышенно и просто многозначительно звучат слова.

НА ДАЧЕ К ЕДРИНА Когда смешанный лес золотые погоны надевает на тёмно-зелёный мундир, когда лижет сентябрь ещё сочные кроны, и печаль не стесняет дыханье в груди, приюти нас, Тарасовка, в кедринском доме, где тепло и уют от прогретой печи, там хозяйка светла, там в семейном альбоме нестареющий Кедрин о чём-то молчит.

Послушно отделяясь от стены, мне мудрые кивали головами... Всё было так же, как и было с вами в апреле восемнадцатой весны.

Он глядит сквозь очки, – рад гостям, не иначе, – но в добрейших глазах укоряющий свет – о, простите, ведь нам «Приглашенье на дачу» принесли с опозданьем на несколько лет.

*** Покуда существую я, круг бытия очерчен верой, и в этом круге бытия я твёрдо верю в чувство меры.

152

Мытищинский альманах

Впрочем, жизнь выполняет своё расписанье, поезда прибывают в положенный час, и не стоит роптать на судьбы опозданье, как не стоит посмертно оплакивать Вас.

13 / 2014

153

Екатерина Героимова-Солиенко

И взлетают, как птицы, дороги

И за круглым столом, забывая утрату, мы читаем стихи, пьём сухое вино, и витает бесстрастно печальная дата, как умершие листья за Вашим окном.

Там нет календарей перекидных, там образ не отбрасывает тени, но в этом странном энном измеренье – пристанище родителей моих. Я к ним иду по шелесту берёз, по голосу, по запаху, по цвету, бессильная предотвратить всерьёз инфляцию минуты и монеты.

...А потом, в одиночку, начнётся сначала, как в немом допотопном двухцветном кино: вдруг прокрутится лента во тьме кинозала, где железной дороги летит полотно.

Мне хочется в начале января, когда мороз высеивает иней, потрогать через ткань календаря антоновку, лежащую в корзине.

Вновь подстёгнута память жестокою плетью, и движенье своё замедляет состав... Что подумал о людях он в миг перед смертью, недописанный стих горлом намертво сжав? Так кому же, кому эта жизнь помешала? Чьей рукой был убит в сорок пятом поэт?.. Но кончается лента во тьме кинозала, словно кто-то включил электрический свет.

У П АМ Я Т НИК А САЛАВАТ У ЮЛАЕВУ Вдыхаю воздух речки Белой, а выдыхаю: Са-ла-ват... О, как бы я тебя воспела, но ты прекрасней, чем слова!

...Что ж, в любом сентябре проступает наружу даже сотнями лет несмываемый след, и бежит, и бежит сквозь карающий ужас тот убийца, которому имени нет.

Стою и вижу, как сурово и грозно бронзой стянут лик... И в диком стане Пугачёва ты предо мной живым возник: на скакуне каурой масти, игрою мускулов маня, какою азиатской страстью притягиваешь ты меня?

Мы за круглым столом, мы на кедринской даче, даже ветер осенний ребёнком притих, и добрейший хозяин, желая удачи, поднимает бокал – за здоровье живых. Р ОД И Т ЕЛИ Мне кажется – я к ним ещё приду. Не зря меня преследует картина: отец снимает яблоки в саду и складывает в старую корзину. А я иду, – уже рукой подать, – к нему иду без всякого движенья по яблочному запаху варенья, которое всегда варила мать. 154

Мытищинский альманах

Ещё ты волен и силён, батыр, играющий так резво с огнём, но я-то слышу стон, нечеловеческий твой стон от раскалённого железа, которым выжгут на живом два чёрных слова: «Вор! Убийца!», 13 / 2014

155

Екатерина Героимова-Солиенко

И взлетают, как птицы, дороги

а на бумаге белолицей гусиным выведет пером светлейшая императрица: – Помиловать!.. – таков указ. Но что батыру милость эта? Куда позорнее, чем казнь, куда мучительней, чем казнь, – два чёрных выжженных навета.

Так и хочется взмыть что есть силы, оттолкнуться от тверди земной, но растут имена и могилы вместо крыльев у нас за спиной. Наша песнь – это скрипы скрижалей, это отзвук любви и вины перед теми, кого мы рожали, перед теми, кем мы рождены.

О, будь я дочкой атамана, донской казачкой во красе, Екатериной Емельянной о длинной девичьей косе, я б за тобой в сырых отрепьях среди башкирской бедноты прошла, окованная цепью, какой окован был и ты...

И взлетают, как птицы, дороги, и сливаются с небом поля, и с любовью ложится под ноги всепрощающим пухом земля.

Но, синий воздух рассекая, ты снова замер на века, и не пройдётся плеть тугая по согнутой спине врага. Дышу дыханьем речки Белой, далёкий узнаю закат. О, как бы я тебя воспела! ...И выдыхаю: Са-ла-ват!

*** Тянет к птицам их песня простая, ни могил у них нет, ни имён, как ни глянешь, всё кружится стая соглядатаев вечных времён. Как ни глянешь, всё по небу птица пишет чёрную строчку крылом: – Сколько смерти под ноги ложится, сколько жизни на крылья легло. 156

Мытищинский альманах

13 / 2014

157

Трехстишия

Наш мемориал

*** Как жить наедине с собой на необитаемом острове души?

ВЯЧЕСЛАВ МАКАРОВ

*** Сплёвывая солёную землю, думаю: сладка ты, жизнь!

(1950–1994)

ТРЕХСТИШИЯ

НО ЧНАЯ О Т Т ЕП ЕЛЬ

ГЕНЕА ЛОГИ Я

Капли падают с деревьев. Или это весна стучит каблучками?

Потомки знают: ствол ты или ветка.

*** Тешу себя: осень моя впереди. А за окном – листопад...

*** Деревья перекидываются через ограду. Но куда убежишь от своих корней?

*** Как превозмочь беды наших отцов, чтобы наши дети мучались только своими бедами?

*** Спотыкаясь о чьи-то беды, набиваю себе синяки.

*** Вершители моей судьбы, не шелестите за моей спиной. Поговорите обо мне со мною.

*** Душа рыскает в веках, оставаясь в миге.

*** Один. Что ж на душе тревожно? Косматый космос на меня глядит...

*** Счастлив идущий по канату: узка его тропа, но верна.

*** Мои мысли, вы корявы и запутанны, будто корни. Но я расту из вас. 158

Мытищинский альманах

13 / 2014

159

Вячеслав Макаров

Трехстишия

*** Всю жизнь мучайся над смыслом жизни, и если не поймёшь, считай, что повезло.

*** Человек, мысли твои старше тебя.

*** Как озаряет лица первая весенняя молния, зачёркивающая холода!

*** Совесть, будто снежный человек, прячется от лап цивилизации.

*** Жизнь прекрасна, если бы не вечный вопрос: как жить дальше?

*** Человек, создавший человека, чей образ мучил тебя?

*** Я молчу. Но кричит, надрывается тишина.

*** Не жизнь впереди, а минута, разрубленная на века.

*** Одиноки ли мы во Вселенной? Я не знаю. Но я – одинок.

*** Видится мне Дон Кихот, повисший не на мельничном крыле, а на стрелке неумолимых часов. *** Она сказала: «Не приду». А я всё ждал и ждал... Зачем дождался?

Ж И З НЬ Среди добра и зла, впереди добрых и злых беременная женщина утицей плывёт.

*** Мой мир, нарисованный неумелой рукой, не погибни от опытной руки.

*** Сопротивленье истине, бесспорной, как штамп, – не это ли мудрость?

*** Я разучился рифмовать. Я научился честно думать. И стало жить невыносимо.

*** Я строю крепость из камней, брошенных в меня. 160

Мытищинский альманах

13 / 2014

161

Вячеслав Макаров

Наш мемориал

П ОЛЁТ Земля моя, как мне хочется тебя погладить по вихрам лесов!

ОЛЬГА РУСЕЦКАЯ

*** Не моя ли душа на востоке горит? Только время моё там, на западе, тает...

САМИМ СОБОЮ БЫТЬ – ТАЛАНТ! О поэзии Олега Горчакова

Т ОЧ К А Где эта маленькая точка, способная удержать всё многословье наше? *** Ключ к познанию человека утонул в глубине простоты. *** Тебе тяжело оттого, что Время в поисках точки опоры дошло и до тебя.

х много в России – поэтов хороших и разных. Есть поэты известные, очень известные, хрестоматийные... Среди них – всевозможные лауреаты, призеры, претенденты на самые высокие звания и премии. Но это совсем не значит, что стихи их одинаково талантливы: многие из них – всего лишь удачные поделки. И все-таки они счастливчики, поэты эти, – их можно считать удачливыми. Ведь им удалось донести до читателя свое творчество, хотя и не всегда достойное огласки. А есть, к сожалению, малоизвестные или совсем неизвестные творцы, стихи которых, однако, можно с полной уверенностью назвать не только талантливыми. Поэзия их выстрадана, выношена, как матерью дитя под сердцем, вскормлена глубинным сознанием, силой мысли, великими душевными переживаниями... Именно таким был поэт Олег Алексеевич Горчаков, ни на кого не похожий, мало кому известный, но исключительно одаренный и бесконечно преданный России, памяти ее предков, ее истории. Его проникновенные строки полны печали и тоски: Печаль как памяти печать! Как прошлого примета! А прошлого не развенчать! Да и не дело это! Архивной пыли вороха Меня к себе не манят! Но есть бумажная труха, А есть живая память! Одно не путаю с другим И разность вижу ясно! Минувшего незримый дым Меня чарует властно!

162

Мытищинский альманах

13 / 2014

163

Ольга Русецкая

Самим собою быть — талант!

Все оттомит, все отболит! И правды свет прольется! Над бронзою могильных плит Не пыль, но память вьется!

Он чувствовал и переживал всем сердцем, всей душой порочность происходящего сегодня в России, наблюдая, как в круговерти сиюминутных дел, житейских передряг и общественных событий люди забывают о главном: совести, чести, долге, доброте; отдают на поругание самое святое: память, «живую память». Поэт сумел пронести эти неизменные ценности через всю свою короткую жизнь – он умер, едва переступив пятидесятитрехлетний рубеж. «Самим собою быть – талант! Тем паче в веке новом!», – писал он, ощущая нелегкую ношу, возложенную на его плечи свыше. Единственным отдохновением для него всегда была русская классика. Вновь и вновь перечитывая Карамзина, Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, он писал:

И люди те ушли не безвозвратно, Не канули во тьму небытия! Мне это так и внятно, и понятно, Как дважды два, как то, что я есть я! Их имена, деянья их и лица Живут во мне, живут в самой крови! И никогда душа не убоится В почтенье к ним признаться и в любви.

С особым почтением относился поэт к героям Отечественной войны 1812 года. Им он посвятил не одно стихотворение. Овевает холмы бородинские Теплый ветер с окрестных полей. Здесь покоятся ротмистры минские И поручики ржевские. В ней, В этой самой земле достопамятной, В этой самой землице родной, Как известно, французами занятой, Но в итоге Парижа ценой! Немы, немы стволы орудийные! Их лафетам не дрогнуть уже! Мы не атомом – предками сильные На любом огневом рубеже! На кургане с высоткой Раевского Чуть колышется лютиков рать! Эх! С того бы со племени дерзкого Да почаще пример бы нам брать! Тучи мрачные медленно тянутся, Лес недвижим, задумчив и тих. С нами были всегда и останутся Деды-прадеды с доблестью их! Клювы бронзовых птиц как взведенные, Ружей – к залпу, на взводе курки! Вехи, Родиной нашей пройденные, Умалить никому не с руки! Не бесстрастна истории хроника, Есть и нравственность в ней, и мораль! Уж поверьте вы слову паломника, Что смотрел в бородинскую даль!

На часок бы до вас возвыситься!.. Я от низостей так устал! В самые напряженные моменты, когда стрелка компаса указывала путь к опасному рубежу, он чувствовал в себе личную моральную ответственность за судьбу своего народа, своей Родины. Безмятежно бы спать ночами, В легкокрылых витать бы снах, Но эфир наводнен речами, Да такими, что слушать – страх! ..................................................... Позабыть бы про все невзгоды! Жизнь – она, говорят, одна! Но ведь в силу самой Природы Человеческая она!

Обостренное чувство исторической памяти едва ли не в каждом его стихотворении: Да, было время! Было, было, было! В банальности не надо уличать! И память не устала, не забыла То Время от «моментов» отличать! 164

Мытищинский альманах

13 / 2014

165

Ольга Русецкая

Наш мемориал

Духовное одиночество для такого легкоранимого человека, как Олег Горчаков, было испытанием непростым, и он вопрошал: В круг не соберутся други-воины, Праха с плеч своих не отряхнут! На века их души успокоены! И зачем еще один я тут?!

ОЛЕГ ГОРЧАКОВ

И все-таки у него была надежда на «свет мерцающий, свет спасительный». Есть у него и потрясающие стихи о русской природе, вот, например, эти:

(1952–2006)

СНОВА ОСЕНЬ ПРИШЛА В АБРАМЦЕВО

Снова осень пришла в Абрамцево, Открывая свой вахтпарад, И на тропах пурпурно-глянцево Запестрел ее листопад!

Т АЙНИНСК О Е Не остров ты в море бушующем! Селенье – подарок для глаз. С названьем, как сон, интригующим, С историей, древней, как сказ! Хранишь ты сокрытые кладези Преданий, легенд, небылиц... Хоть годы здесь так напроказили, Что слава твоя пала ниц. А было ее не по зернышку. Гремела она далеко. Московскому князиньке – «солнышку» Служить было ох нелегко! И все, что годин тех касаемо (Пример, как все тайное – въявь!), Теперь и открыто, и знаемо. И... вдоль да по Яузе – вплавь!

«А что до книжных публикаций, – писал он без всякого пафоса, – они от духа нищеты!» И все-таки, все-таки, все-таки безумно хочется, чтобы все мы, русские люди, знали, читали, чтили, помнили таких глубоко совестливых, бесконечно талантливых и мученически преданных Высшей Правде людей, как Олег Горчаков. Да, он из тех, из тех самых Горчаковых, один из представителей которых когда-то учился вместе с Пушкиным и сделал для России немало! Спустя более двухсот лет его потомок, Олег Алексеевич Горчаков, достойно выполнил свою миссию.

*** Печаль как памяти печать, Как прошлого примета. А прошлого не развенчать, Да и не дело это. Архивной пыли вороха Меня к себе не манят. Но есть бумажная труха, А есть живая память. 166

Мытищинский альманах

13 / 2014

167

Олег Горчаков

Снова осень пришла в Абрамцево

Одно не путаю с другим И разность вижу ясно. Минувшего незримый дым Меня чарует властно. Все оттомит, все отболит, И правды свет прольется. Над бронзою могильных плит Не пыль, но память вьется.

Не Новый Свет, не Древний Рим – В краю он недалеком. И не велик мемориал... Но в статусе ли дело?! Тому, чем он для сердца стал, Нет званья и предела. Очаг культуры небольшой, Но ярким рдеет светом! Ты прикоснешься здесь душой К поэзии, к поэтам! Неугасимый светоч, он Стоит в оправе леса. И вкруг него со всех сторон Шумит листвы завеса. Добру немало послужил Отнюдь не модернистски. Здесь дивный лирик Тютчев жил И славный Баратынский! Так не обидь же, экскурсант, Его ты грубым словом. Самим собою быть – талант! Тем паче в веке новом.

*** Снова осень пришла в Абрамцево, Открывая свой вахтпарад, И на тропах пурпурно-глянцево Запестрел ее листопад. Поредела в аллеях парковых Разноликих деревьев сень, И бредет меж них, глухо шаркая, Хмуро-серый октябрьский день. Оберет скоро холод дочиста Обветшалый наряд ветвей, Только верить не в это хочется – В возвращение лучших дней. Невесомым застыл видением По-над взгорьем старинный дом. Он души моей стал владением, И душой отдохну я в нем. Запримечу в окне заплаканном Наклоненный печально лик. В веке новом, шумном и загнанном Здесь спасительный с прошлым стык.

ДОМ ПОЭТОВ В МУРАНОВЕ Не Пантеон, не Колизей, Но памяти наследство! И экскурс в этот дом-музей Совсем как экскурс в детство! Как приближение к своим Началам и истокам – 168

Мытищинский альманах

13 / 2014

169

Валентин Сорокин, Валентина Дорожкина, Олег Горчаков

Классика и мы

Россия! Голову я поднял! И слово выгранил, как меч. Убереги меня сегодня, Ведь завтра – некого беречь...

К 200-летию Михаила Лермонтова

1970

ВАЛЕНТИНА ДОРОЖКИНА

ВЕНОК ПОЭТУ

*** Щедра на гениев Россия, И смерть на гениев щедра... Дорогу молнии косили, Июльский дождь – как из ведра.

ВАЛЕНТИН СОРОКИН *** Россия! Родина поэтов, Пути судьбы моей темны, Глаза как дуло пистолетов И на меня наведены.

И кажется, что всё размыто, Всё этим ливнем залило. А Лермонтов, уже убитый, Ещё хранил своё тепло.

И кровью вымазаться лире, И горлу выхаркнуть свинцом, Коль ни один владыка в мире Не прослезился над певцом.

Ещё за несколько мгновений Какое сердце билось в нём!.. А может, где-то новый гений Россией щедрою рождён?

Вот в штатском галстуке Мартынов Сидит в кафе и водку пьет. Не под скалою, так у тына Меня в затылок он убьет.

И он о Лермонтове скажет: «Погиб поэт... Погиб поэт...» И он под чьей-то пулей ляжет В расцвете лет...

Кого, кого он ищет взором? Кто брат его? Кто друг? Кто бог? Покрыл он прошлое позором, Но спеться с будущим – не смог.

Слова идут из-под пера, Что эта истина стара: Щедра на гениев Россия, И смерть на гениев щедра.

Умов слепое бездорожье Трагедий века не решит, Меня, взлетевшего над ложью, Могильный крест не устрашит!

170

Мытищинский альманах

13 / 2014

171

Венок поэту

Михаил Бондарев, Анатолий Парпара

ОЛЕГ ГОРЧАКОВ

Рванется лермонтовским словом, Вздохнет о прошлом ветерок, И загрустит, и вспомнит снова Огонь и кровь кавказских строк.

ПАМЯТИ ЛЕРМОНТОВА Жизнь новым что ни день цветет узором, И только в прошлом все без перемен, И неизменно вечным приговором – На поединке чести убиен. Раз и навеки этот факт свершился, Но скорбной сути в нем не исчерпать. Такого с ним поэта мир лишился, Которому едва ли кто под стать. Осиротел тогда не полк Тенгинский, Весь корпус славы русской поредел! Не в воду ли Виссарион Белинский С кремлевской колоколенки глядел?! Нам в черный фатум верить не пристало, Но как же боль от сердца отлучить? Ах, время! Сколько б ты ни хлопотало, Злой правды этой не дано смягчить! И поражен, как внове, давней вестью, Опять к Воротам Красным выхожу, Не черт ли с ней, казалось бы, c той честью, Что подвела к такому рубежу?! Вопрос и риторичен, и напрасен, Не тем, что в жизнь поправок не внести; И гений не одним стихом украсен! И он из той же плоти и кости! Свеча, как встарь, затеплится в божнице Родной души его за упокой. И взор опять слезою увлажнится, И гордый в сердце снизойдет покой...

И солнце выглянет над кленом, Спускаясь в свой ночной покой... Там Лермонтов поет влюбленный, Гусар бесстрашный, удалой.

АНАТОЛИЙ ПАРПАРА БЕССОННИЦА В ночи, воспетой русским офицером, Давно уж нет покойной тишины... Летят ракеты – внучки Люцифера, Предвестницы безжалостной войны. И вспарывают небо, как кинжалы, Сверхзвуковые лезвия беды... Шторма, землетрясения, провалы, Цунами и кислотные дожди... Естественно: земля – не рай небесный, И человечество – не ангелы в раю. Но безнаказанно терзают душу бесы, И в брате брата я не узнаю. Неужто наши мерзки прегрешенья, И на мученья мы осуждены, И даже нет надежды искупленья Своей, чужой и прадедов вины?..

МИХАИЛ БОНДАРЕВ *** Прошли над Русью ураганы, Росой оплакана трава. В осеннем золоте – Тарханы, Над головою – синева. 172

Всю ночь не сплю. Гашу в душе тревогу И призываю Божью благодать. Я так хочу внимать безгласно Богу, Как только могут ангелы внимать! Мытищинский альманах

13 / 2014

173

Хранительница баба Зина

Две жертвы жребия земного, Как знать! итак, прости, прости! Ты дал мне жизнь, но счастья не дал; Ты сам на свете был гоним, Ты в людях только зло изведал… Но понимаем был одним. И тот один, когда рыдая Толпа склонилась над тобой, Стоял, очей не обтирая, Недвижный, хладный и немой. И все, не ведая причины, Винили дерзостно его, Как будто миг твоей кончины Был мигом счастья для него. Но что ему их восклицанья? Безумцы! Не могли понять, Что легче плакать, чем страдать Без всяких признаков страданья.

ВИКТОР ЛИХОНОСОВ

ХРАНИТЕЛЬНИЦА БАБА ЗИНА

юбезный господин Новосельцев, вспоминаете ли вы в своём купеческом Ельце, как возили меня в местечко Кропотово? Медленно приближается двухсотлетие Лермонтова, уже астрологи предостерегают, что его круглые даты связывают Россию несчастьем, и это несчастье опять, кажется, приспело: устроилась междоусобная война на земле Киевской Руси. Я как раз живу вторую неделю в той Тмуторокани (в Тамани), в которой Лермонтов проскучал три дня. Музейщики (милые женщины) пустили меня в выходной день в хату Царицыхи, в ту самую лачужку, в которой ночевал Печорин (а вернее всего — сам Лермонтов), и я в комнатке с сундуком и столиком у куриного окошечка сижу при свечке и в толстой тетради пишу сочинение «Тамань после Лермонтова» и, отрываясь, накидываю вам записку. В оцеплении Интернета и сотовых связей хорошо к полуночи вдруг затеряться в иллюзии старины и обрадовать душу доверием, что все эти побеленные стены и окошечко такие же, как в 1837 году. Вечером я стоял на круче (где раскопки) и в лёгком сне устремлялся на север, в Елецкий уезд, в деревню за станцией Бабарыкино. Немало посетил я дворянских усадеб и священных литературных рощ, но отчего так щемит в душе Кропотово? Пока музейщики и литературоведы готовятся к выставкам и поэтическим вечерам, я потихоньку тоскую по бывшей деревне на холме, а точнее — по имению, давно пропавшему, где мы с вами долго стояли возле коренастого вяза. Я смотрю на рисунок барского дома, который якобы разрушили немцы, и вспоминаю, как мы задержались на месте его обитания и от него перешли к нечто такому, что изображает почтение «благодарных потомков», к очерченному кругу с мраморной стоячей доской. Прости! увидимся ль мы снова? И смерть захочет ли свести 174

Мытищинский альманах

Невидимый фундамент дома, деревья, точно сброшенные в овраг, край глухого поля, где ещё недавно пахали колхозники, вечное небо с тучами и звёздами по ночам, в глубине остатки аллеи, какие-то дачные домики, которые в заветном углу кажутся лишними, поближе к горизонту подозреваемая старая московская дорога — вот что вижу я издалека в теперешней тоске. Редкое сочувствие всему погибшему даётся в такие мгновения, и мы тогда помолчали, пожалели, что не уцелел отцовский дом, а я поворчал на Бунина, который в «Жизни Арсеньева» поскупился и написал о посещении имения как-то лениво, чуть-чуть, никого из старых жителей не опросил, в покинутый господский дом не зашёл. «Проехал Шипово, потом въехал в ту самую Кропотовку…» И мы с Вами тоже мало побыли в скрытой усадьбе, пробежали как будто, и теперь не пойму — куда же мы торопились? Ах, нас выгоняли тучи, и мы скоренько подались в Шипово. Пожалуюсь Вам с таманской кручи, что, сколько бы ни глядел я отсюда в елецкую сторону и ни мечтал потрогать кору вяза в усадьбе, побывать ещё раз в Кропотово не смогу никак. А как тянет! Не поверите — словно не подобрал я там что-то в овраге или на холмике, чего-то не досмотрел. Прошу вас, выберите свободный денёк и поезжайте туда, отыщите бабу Зину, которая провожала нас на низ дороги, поговорите с ней подольше, расспросите обо всём позабытом и затем поднимитесь в Шипово. Сколько я ни искал в сборниках, географических фолиантах, в настольной 13 / 2014

175

Виктор Лихоносов

Хранительница баба Зина

дорожной книге Семёнова-Тян-Шанского, ничего не вычитал занимательного о поместьях, которые интересны мне больше других. Постойте там, поглядите на купол, поснимайте окрестность и напишите мне, я это напечатаю в журнале к дню рождения Лермонтова. Я не могу забыть сиротство храма, оставленного нами (словно наказанного) на ночь под звездами, не могу забыть своего чувства, того, как было жалко его, лишенного послушания, без живых молитв, запаха ладана, звона колоколов. Если бы я жил в Ельце, чуть ли не пешком ходил бы туда весной и осенью. Поезжайте. А я смогу только погоревать вдалеке. Не знаю даже, приеду ли в Тамань в октябре, когда тут соберутся у памятника «представители культуры» и прослушают романс «Выхожу один я на дорогу», местные поэты почитают свои гениальные стихи, приезжий оплаченный оркестрик сыграет сонату №…, согнанные школьники редкими хлопками поблагодарят всех, а потом в ресторане (в греческом стиле) кто-то скажет: «Ну, давайте выпьем за Лермонтова..» Ни одной книжки о поэте не преподнесут. «Денег в бюджете нет». А в Кропотово в тот день баба Зина (если она ещё жива) будет сторожить брошенную деревню… Поезжайте… ............................................................................................................................ Дорогой мой таманский отшельник, Вы уже не в хате Царицыхи, а наверно в Пересыпи, в хате матушкиной, за круглым письменным столом. Получил я Ваше настойчивое задание и сижу как раз подле вотчины Юрия Петровича Лермонтова, в сельце Польском (что в двадцати верстах от Кропотова и в двух от бунинских Озерок). Ночь. Новолуние. Июль — макушка лета. Вышел на крыльцо своего домишки со стаканом красного вина, добытого нынче в Тамани. Стою… думаю… Как же всё перемешалось волею Господнею: Лермонтов, Бунин, Кропотовка, Озерки, Тамань… Всё — за какие-то три недели. Вот стоял на крыльце, вглядывался в ночь, за пруды, что рыли ещё крепостные предков бунинской бабки — Чубаровой. На севере небо ещё теплеется, дни эти — последние свидетели двух зорь: вечерней и утренней, двух летних месяцев, не желавших расставаться друг с другом. Пахнет травяной сыростью — первородной, извечной, волнующей. Тишина — до звона в ушах. Лишь булькнет в пруду карп да прошуршит в саду невидимая глазу мелкая живность. Михаил Юрьевич всё похожее застал в младенчестве да и по пути на Кавказ и обратно, когда заезжал в Кропотово к отцу. Были мы с Вами ровно два года назад, когда Вы гостили у меня в Польском. Вот что сохранил мой дневник. 176

Мытищинский альманах

«31 августа. Обсудив, решили ехать в самую дальнюю точку – в Кропотово. Едем через Злобино. Останавливаемся у храма, где венчались предки Бунина и где они похоронены. Ясный пронзительный день с ветром. В Кропотовке остался один житель – 80-летняя старушка, баба Зина. Жилой вид деревне придают корова, стадо гусей и козы, пасущиеся у речной запруды, веселит крик петуха. Вся запруда речки Любашевки, согласно расставленным через каждые сто метров плакатам, является частным объектом, рыбалка и даже ночёвка здесь – платные. Кругом пестрят красные стрелки с надписью: «Оплата рыбалки» и показывают они на домик-вагончик на берегу, в нём охрана. В усадьбе, которую я ожидал увидеть совершенно заросшей (как это было лет десять назад), аллея теперь прочищена, а на месте господского дома, на разровненной бульдозером площадке, поставлен камень с прикрепленной на нём памятной доской. Чуть подальше, на поляне, стоят ещё два плаката и скамейки. На одном из плакатов нарисован подлинный дом Лермонтовых (я узнал свой рисунок-реконструкцию, публиковавшийся в «Липецкой газете» четверть века назад), а на другом – стихотворение Лермонтова, посвященное покойному отцу («Прости! увидимся ль мы снова?»). В.И. прочитал его вслух и воскликнул: – Тысяча восемьсот тридцать второй год! В восемнадцать лет написал. Всего восемнадцать лет, а какие стихи. О-ей.. Он долго ходил вокруг старых вязов, обозначавших начало аллеи, и всё снимал самый старый из них, уже пустой изнутри, и приглядывался к каждой его веточке, трогал пальцами, гладил синеватую кору. Из нескольких небольших веточек составил букет. – Буду в Краснодаре вспоминать Кропотово… Запруда на неприметной прежде речке Любашовке сильно изменила пейзаж. Теперь вода, как сказала старушка, в собственности главы района. Баба Зина подсказала нам дорогу в Шипово. У неё двенадцать детей, живут «кто где». – Боюсь, помру, а скотину ни подоить, ни покормить будет некому… Попетляли дорогой вдоль посадок, огибающих поля. Ещё издали заметилась Шиповская церковь, словно выглядывала нас пустыми глазницами восьмерика из-за разросшихся кустов сирени. Окна нижнего яруса заколочены, но вход в широкой арке с западной стороны свободен. Где-то здесь, среди зарослей сирени у стен храма, схоронены дед и отец Лермонтова. В 80-е годы искали его могилу, чтобы перевезти к сыну в Тарханы, во владение не любившей его тёщи. Из нескольких безымянных могил выбрали тогда одну, самую, как показалось, «подходящую». Бренные останки 13 / 2014

177

Виктор Лихоносов

Хранительница баба Зина

и были увезены в Тарханы. Но был ли то прах Юрия Петровича? В храме подчищено, стоит в центре, под куполом, дубовый крест с повязанным расшитым рушником и надписью, что до 30-х годов в нём «служил священник Григорий Афонасьевич Оболенский». А поставили крест «соболезнующие родственники и внук Владимир». Долго мы стояли перед крестом, глядя из сумрака храма в окно на яркий свет. Вокруг храма ни деревни, ни домика вдали. Лишь через дорогу както весело, словно замещая следы утраченной жизни, голубеет крестами кладбище. Есть и свежие могилы и венки совсем недавние. За кладбищем начинаются тульские земли. В.И. крестился на пустой купол храма и с сожалением говорил: – Конечно… не мне советовать, но патриарху можно бы один раз в год прибывать в такие вот глухие места и служить поминальные молебны. … Все бы видели и роднее, может, прочувствовали, какую Россию мы до сих пор не оплакиваем и не бережем в душе. И когда отъехали далеко, а храм верхушкой все не скрывался и задерживался в небе, В.И. вздыхал и чуть слышно молвил: «Как жалко его… Как жалко царскую Россию.. И косточки… Будет осень, дожди польют... потом снег, морозы… И звезды с небес будут глядеть на это горькое одиночество… Они только и посветят кропотовским вязам и дырявой кровле храма в Шипове.. И, может, поскорбят... А нынешние люди… Им скучно поминать Россию…» … и у меня тоже засушенная веточка вяза грустно ласкает воспоминание о поездке в Кропотово. Года полтора назад нашел я в архивах «дело» о строительстве дома в Кропотовке, строил дед поэта Петр Юрьевич Лермантов. В 1797 году. Интересное описание, вплоть до того, в какой роще и какие деревья рубились на постройку усадьбы. Недавно я побывал там опять и докладываю, что изменений никаких. Разве что не видно бабы Зины, что зимовала в усадьбе все годы – со стадом гусей, с курами да коровой. Спросить о ней не у кого. Дачники с московскими номерами нам не помощники. На самой усадьбе – ни следа по траве, что выросла по пояс, и даже не верится, что в этот юбилейный год не дрогнуло ни одно русское сердце, знатока Лермонтова или просто его почитателя, никого не позвало чувство к запустевшим бугоркам и старому вязу, Вас привлекшего. Но так называемая общественность и ведомства наметили несколько пунктов мероприятий, экскурсий, вечеров, конкурсов и 14-м 178

Мытищинский альманах

пунктом обязуются приступить к «благоустройству территории в Кропотово-Лермонтово». А вот о Шипово ни слова. И речи нет о возрождении храма. А он все-таки ХVIII века... Правы вы были: увидеть бы здесь патриарха! К чтениям траву на месте дома обкосили. Будут ее, как сказано в официальной бумаге, косить ежегодно. Но возрожденного отцовского дома мы, наверное, не увидим никогда. Увы, в прискорбном нынче уголочке не суждено будет переступать ров, огибавший всю усадьбу, мечтательно пройтись мимо кухни, ткацкой, конюшни, каретного сарая и двух дубовых амбаров (все крыто соломой), построенных недалеко от жилого дома («...в западной стороне, на границе с полем», как писал некто Вырыпаев больше века назад). Спуститься бы и в погреб, в ледник, постоять в тенечке скотного сарая… «На выгоне располагалось гумно, там скирдовали снопы, молотили». Обок два плетневых овина. Все это кто-то видел в какое-то последнее мгновение, когда-то, в какой-то срок. Почему же сюда изволил заехать Вырыпаев и не показался во времена колхозов какой-нибудь… Андроников?! А ещё да будет известно всем участникам всяких телешоу (апокрифов и игр в бисер), что где-то здесь росла яблоня, завещанная в стихотворении «К гению». О чем просил пятнадцатилетний Миша, влюбившийся в кузину? Загляните в 1-й том. Неужели черствым дачникам расскажет затерянная в деревне баба Зина? «Мы на балконе там сидели». Отыщите фотографию дома, игроки в бисер. Он стоял ещё в 1927 году. Поднимите, краеведы, все бумаги научных экспедиций вокруг Ельца. Вдруг чудом явится Кропотово. Обыщите… амбары колхозных «дел», переройте все письменные отчеты. Нет никого. Некому прислонить душу к заветной летописи. «Мы на балконе там сидели». «И месяц был один свидетель молчаливый». Кузину звали Софья Сабурова. Пишу, а там на бугре сейчас пусто, и сама тишина обвиняет всех нас. А все же приехали бы, помолились бы вместе за раба Божия Михаила… Вышел на улицу. Полночь. Едва светлея, в той стороне где Кропотовка, различается небо. Нет в нашем Польском, притаившимся за прудами, ни огонька, не слышно и собачьего лая. Зарастают березовым и кленовым молодняком берега прудов, брошеные дороги и деревенские выгоны. И в Польском доживает свой век восьмидесятичетырехлетний старик. 13 / 2014

179

Виктор Лихоносов

Не развеял мои грустные мысли даже стакан таманского вина, допитый в темноте у берез над прудом. Может, все-таки соберетесь к юбилейным дням в октябре да приедете? Соблазняю Вас: размашистая Русь в Шипово, корявые вязы в Кропотовке… Великая тонкая горькая красота русской печали… И, может быть, старенькая баба Зина, которую придержал здесь домовой для истории усадьбы как последнюю жительницу… Подожду.

АНАТОЛИЙ ПАРПАРА

ЗАМЕТЫ. ДУМАЯ О ЛЕРМОНТОВЕ

В ночь на 25 июля 2014 года

Из книги эссе о поэте

………………………………………………………………………………................………………

СМИРНОВА-РОССЕТИ

...В декабре месяце меня вызвали невзначай в Петербург, и ехал я через Елец. Вы, мой любезный Новосельцев, охотились в сибирской тайге с Тарковским и к моему вагону подойти не могли. Окажись вы дома, то стянули бы меня с поезда силою и через сутки повезли бы по снежному полю в Кропотово. Я погрустил на перроне, купил местную газету. Стройная девушка в шубке, прикрывая рукою в перчатке личико от мороза, кого-то безнадежно ожидала, искала вдоль вагонов и потом провожала обиженным взглядом утекающие окна. Прощально расставались с проезжими окрестности Ельца. Сосна, дальний храм на горе, возникали и пропадали домики, и вскоре проехали мы станцию Бабарыкино. Только я и вздрогнул, посетовав, что не соблюли остановку в самом приметном для меня местечке. Всего в двух-трех верстах пряталось в снегах сиротливое Кропотово. И я, как-то по-детски горюя, обижаясь на кого-то, на саму судьбу, подумал о бабе Зине, пожалел её и вопросил душой: где она, бедная? все там ли с курочками и козами? или забрали ее дети к себе? или… или… или она уже т а м, где все вековые жители Кропотово?

оследние годы я занимаюсь изучением отношений М.Ю. Лермонтова с Александрой Осиповной Россети-Смирновой, фрейлины императрицы. Удивительная фигура в истории русской культуры. О ней очень мало известно. Но какие жизнестойкие свидетельства её духовных подвигов сохранили письма Александра Иванова, знаменитого художника, автора «Явление Христа народу», и Николая Гоголя, духоподъёмного писателя! А какие необычно-ясные стихи посвящали ей Василий Жуковский, Александр Пушкин, Пётр Вяземский, Елизавета Ростопчина, Иван Мятлев, Алексей Хомяков, Иван Аксаков… Лирические и коленопреклонённые. Я уже не говорю о том, что и сам Михаил Юрьевич Лермонтов был увлечён её очарованием и умом, посвящал ей свои стихи, и возможно, как утверждает исследовательница его творчества Лидия Белова, у них был роман. И, возможно, именно от него была дочь. Конечно, это только предположение исследовательницы, но как хочется верить в то, что это было явью! Как хочется верить, что кровиночка Лермонтова не пропала даром, а где-то струится в чьих-то жилах и, возможно, взорвётся новым мощным талантом.

ЛЕРМОНТОВ СБЛИЖАЕТ НАРОДЫ В июле 2004 года я написал восьмистишие, которое посвящалось факту вручения краеведческому музею города Железноводска портрета Михаила Лермонтова работы Федора Денисовича Константинова, народного художника СССР: Портрет великого поэта, Что создан музой живописца И мне подарен, в лето это В Музее должен появиться. 180

Мытищинский альманах

13 / 2014

181

Анатолий Парпара

Заметы. Думая о Лермонтове

***

И более, сквозь все запреты Сквозь словоблудье мэрских буден Музей великого поэта В Железноводске всё же будет.

Анатолию Земцову

К великому сожалению ценителей отечественной культуры восстановление национального достояния — подворья подпоручика Карпова — заморожено и по сей день. Чиновники клятвенно обещали, что «данный жилой объект» уже включён в городскую целевую программу переселения из ветхого аварийного фонда, рассчитанную на период с 2005 по 2010 годы. Вот что обещал он главному редактору «Исторической газеты» в своём интервью в октябре 1998 года, отвечая на мой вопрос: «Как обстоят дела с созданием музея?», ответил: « Улица Семашко, на которой стоит «подворье Карпова» также будет отреставрирована по нашему плану. Мы думаем, что она станет открытой для пешеходов по типу московского Арбата. Надеюсь, что вскоре мы полностью отселим жильцов из памятного дома, отреставрируем его и отдадим под эгиду фонда им. Лермонтова, где будет музей М. Ю. Лермонтова, а также комната-музей, посвященная поэтическим праздникам, библиотека, в которой станут храниться книги с автографами наших друзей из разных стран мира. Увы, сроки прошли. А трущобы, в которые превратилось это историческое подворье, существуют и поныне в центре Железноводска. И продолжают быть позором города. Все эти годы я встречаюсь с новыми администрациями, но результат тот же. Помню в 2003 году Анатолий Земцов, руководивший городом целое десятилетие, прилюдно сказал: «Мы виноваты перед Анатолием Анатольевичем…» Я перебил его: «Вы виноваты перед Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Это ему необходима помощь!» Именно Анатолию Семёновичу я отдал лично 50 гравюр Федора Денисовича Константинова, среди которых были и ксероксы его иллюстраций к произведениям Лермонтова, и оригиналы. Графические работы четыре года валялись неизвестно где, и после моих долгих напоминаний обнаружены в краеведческом музее. Коллекция моя, безвозмездно переданная в будущий музей, исчезла почти полностью. К счастью, осталась в музее уникальная работа Константинова 1964 года: 104 см. в высоту и 50 см. в ширину, с автографом великого художника. Ватман пылился в архивной комнате, а новый директор музея, оказывается, только от меня узнала, об этой ценности. Я конечно виноват, что не оприходовал все работы графика при дарении, не сделал список иллюстраций, по неопытности своей, но ведь работники музея знали, как это делается! Расстроенный произошедшим, я написал стихотворение и посвятил его тогдащнему главе города, так легкомысленно отнесшегося к подарку: 182

Мытищинский альманах

Ты – человек! Ты – царь! Ты – непреклонен, Когда вторгаешься в природы мирный быт. Деревья пред тобой дрожат в поклоне, Все, что идет, – перед тобой бежит. Ты – человек! Ты – царь! Взрываешь горы И превращаешь степи в водоём. Застраиваешь долгие просторы, Асфальтом заливая чернозем. Ты – человек! Ты – царь! Теперь и космос Ты превращаешь в вотчину свою... Но почему косою острой косишь Себе подобных в яростном бою? И почему грабастаешь умело, Как будто бы на вечность про запас, Ведь не тобой назначены пределы И не тобой отмерян смертный час? Остановись! Подумай! Белым дымом Корысть исчезнет в призрачной дали... На деле же тебе необходимы Три скудных метра бросовой земли.

Стихотворение напечатали в железноводской городской газете, но Ирина, редактор многотиражки, сказала мне: «Я сняла посвящение, чтобы не сняли меня». Любопытная закономерность: чем больше разваливается экономика того или иного города, тем выше и шире строятся хоромы руководства. Неужели они не думают о Боге? Поневоле вспоминаешь Лермонтова: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата! / Есть грозный судия: он ждет; / Он не доступен звону злата, / И мысли и дела он знает наперед». Разве не современны эти строки М.Ю. Лермонтова? И мне кажется, что такая пророческая поэзия ещё долго будет находить отклик в душах честных и благородных людей, думающих о благе своего Отечества. 13 / 2014

183

Анатолий Парпара

Заметы. Думая о Лермонтове

Я вспоминаю, как в 1993 году, в октябре, когда громили российский парламент, тогда, по моему приглашению, приехали в Москву три отважных славянина: главный редактор сербской «Литературные новости» Слободан Зубанович, профессор университета Скопье Чедо Цветановски и зам. главного редактора журнала «Современность», замечательный поэт Евтим Манев. Мы многое пережили в эти трагические дни. Я старался обезопасить своих славянских друзей от жестоких неожиданностей по пути на Кавказ, Когда перед Тулой ворвался в вагон местный ОМОН, я загородил собой дверь в купе, держа в руках удостоверение журналиста и не пропускал их, желающих проверить документы, внутрь, грозя высокими именами. Когда же мы приехали в Пятигорск, то нас никто не встретил на перроне: ни одного чиновника отдела культуры не было. Хотя предварительная договорённость была с руководством мэрии. И только мои пятигорские друзья, к счастью, ждали у музея Лермонтова. Праздник прошёл, конечно, замечательно. Выступили на нём и представители Лермонтовской ассоциации с госпожой Лермонт, приехавшей из Лондона. И, когда мы с друзьями, сбросившись на ужин, привезли гостей в лучший ресторан города, то оказалось, что в соседней зале руководство города в это время пило и лихо плясало. Чертыковцев, начальник городской культуры, клятвенно обещавший встретить, нас обманул. А ведь мы с ним за две недели до того обо всём договорились. Спасибо моему другу Анатолию Трилисову, который уговорил санаторий им. Лермонтова принять нас, спасибо китайцу Ли, жителю Пятигорска и поклоннику поэзии Лермонтова, с которым я познакомился в лечебнице, и который дал нам деньги на обратный проезд. Спасибо тогдашнему руководству государственного дома-музея М.Ю. Лермонтова, который нас братски принял… Так это было. Братья-славяне приехали к нам ради любви к Лермонтову. Они переводили бескорыстно его на родные языки: сербский, македонский, болгарский языки по своей любви к выдающемуся поэту. Лермонтова они боготворят. И ради своей любви к лермонтовской поэзии они претерпели и свои неудобства, и наши невзгоды. Не ради похвальбы, а ради истины пишу: я сам немало перевёл строк из сербской и болгарской поэзии, но ещё более из македонской. В следующем после того Лермонтовского фестиваля в Пятигорске, 1994 году я создал в Москве издательство Фонда им. М.Ю. Лермонтова и в серии «Поэзия славян» стал издавать книги чешских, болгарских, сербских, словацких поэтов. А македонских книг было издано более пятнадцати. И эти книги были восторженно приняты македонской культурой. Я помню, как известный критик Евтим Манев писал о переводах в журнале «Современник» (Скопье): «Господи, как же прекрасно звучит македонская поэзия на русском языке». Так Лермонтов снова сближает славянские народы. 184

Мытищинский альманах

ДЛЯ РАЗМЫШЛЕНИЙ Много лет назад в еженедельнике «Литературная Россия» я прочитал эту заметку: «Конногвардейцы исполнили свой долг и 19 фев. 1837 на основании воинского устава Петра I приговорили Дантеса к смертной казни через повешение. Но ещё до окончания процесса Дантес узнал, что смертный приговор не будет утверждён («Проведал чрез своих друзей, в чём суть-то»). О перемене царского гнева на милость Дантес узнал, видимо, через барона Геккерна. А молодой дядя Столыпин мог рассказать так же Лермонтову. Не с этим ли связано появление эпиграфа в стихотворении «Смерть поэта»: «Отмщенья, государь, отмщенья!.. Будь справедлив и накажи убийцу, чтоб казнь его в позднейшие века твой правый суд потомству возвестила…»

13 / 2014

185

Как поэты помянули Лермонтова

ЮРИЙ ПЕТРУНИН

КАК ПОЭТЫ ПОМЯНУЛИ ЛЕРМОНТОВА

скоре после трагической гибели Александра Сергеевича Пушкина одна из его поклонниц, Софья Карамзина, дочь знаменитого историка, пересылала кому-то из своих знакомых обжигающие лермонтовские строки с таким комментарием: «Вот стихи, которые сочинил на его смерть некий господин Лермонтов, гусарский офицер. Я нахожу их такими прекрасными, в них так много правды и чувства». Получается, что боль была как бы смягчена самим фактом появления нового русского таланта. Именно стихотворение «На смерть поэта», где Пушкин, кстати, напрямую не назван, быстро разошлось в списках по всему просвещенному Петербургу, а потом дошло до многих других российских адресов. С него и началась общероссийская известность молодого гусарского офицера, сразу переставшего быть «неким господином». Лишь через 19 лет это стихотворение было впервые напечатано — в «Полярной звезде», издававшейся в Лондоне. Но к тому времени его уже 15 лет как не было в живых. Михаил Юрьевич также погиб на дуэли. И кто же отметил стихами эту новую нашу беду? Судя по моей школьной программе более чем полувековой давности, ничего подобного, более или менее близкого по уровню не было и, соответственно, нам ни о чём таком не сообщали. Теоретически мог бы откликнуться тот, кто в 1837 году написал о Пушкине: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет». Но уже в следующем, 1838 году, Фёдор Иванович Тютчев поседел за одну ночь, сидя у тела умершей жены. Ему на какое-то время вообще было не до стихов. Потом к нему пришла личная вторая любовь… К тому же, живя за границей, поэт мог далеко не сразу узнать о трагедии, разыгравшейся у подножия Машука. Другое дело — Евдокия Растопчина (1811 — 1858). Она была, возможно, последним стихотворцем среди тех, кто провожал опального офицера снова на Кавказ. И написала ему напутственное стихотворение «На дорогу!», где дружески пожелала окончательного возвращения в мирную жизнь. Весть о гибельной дуэли нашла её в Воронежской губернии. Держа 186

Мытищинский альманах

в уме две страшные потери русской поэзии, в августе 1841 она пишет стихотворение «Нашим будущим поэтам». Поскольку ушедших уже никак не вернуть, Ростопчина совсем по-матерински тревожится о тех, кто ещё только готовится вступить на поэтическую стезю: «Не трогайте её, — зловещей сей цевницы! Она губительна… Она вам смерть даёт!» Врагом поэтов ей видится «торгующий наш век» с его насмешливостью и холодностью. Спустя полгода Евдокия Ростопчина напрямую обращается к творческому наследству Лермонтова, по сути, споря с ним, как с живым. В ответ на его «И скучно, и грустно, и некому руку подать» поэтесса пишет, как бы пытаясь поправить или переубедить друга: «Не скучно, а грустно». В своеобразный спор со стихотворением Леромонтова «Поэт» вступает Дмитрий Ознобишин (1804 — 1877). Явно отталкиваясь от лермонтовской строки «Отделкой золотой блистает мой кинжал», он заявляет нечто противоположное: «Мой кинжал не блещет златом». Правда, потом появляются и узор чеканки, и бархатные ножны. Более того, разворачивается некий восточно-романтический сюжет. Для Ознобишина это очень естественно: он много занимался ориенталистикой, переводил арабскую и персидскую поэзию. Но в данном случае, как представляется, сюжет не так важен. Главное — придумать повод, чтобы, напомнив о Лермонтове в 1842 году, высказаться о «жажде мщенья». И совсем без отвлекающих сюжетных ходов Ознобишин откликнулся на смерть Лермонтова стихотворением «Две могилы», написанном в ноябре 1841 года. Две могилы одиноких Встали царства на краях: Два певца — две жертвы Рока! Пал один в горах Востока, Пал другой в родных полях.

«Родные поля» не должны сбивать с толку — это обычная романтическая условность. Любому было понятно, что речь идёт о Пушкине. Но есть, на всякий случай, и подсказка: «Россию как любил он, как громил клеветников!» Переходя к Лермонтову, автор прежде всего делает упор на его возрасте, потом говорит о «чудной музыке» стихов. И называет несколько лермонтовских тем: Пел опричника младого, Мцыри, пальмы и шатры. 13 / 2014

187

Юрий Петрунин

Как поэты помянули Лермонтова

Вспоминается ещё и колыбельная над «прекрасным младенцем». И вскоре следует заключительная строка, обобщающая судьбы двух великих поэтов: Спят в могилах ранних оба!

Не забыт Пушкин и в стихотворении Николая Огарева (1813 — 1877) «На смерть Лермонтова: Ещё дуэль… Ещё поэт С свинцом в груди сошёл с ристанья. Уста сомкнуты. Песен нет. Всё смолкло… Страшное молчанье.

Похоже, что Николай Платонович, не так давно вернувшийся из пятилетней ссылки, не успел восстановить прежний круг знакомств. Во всяком случае, некоторые обстоятельства роковой дуэли до него не дошли. Он не знал о разразившейся в те часы у подножия Машука грозе и ввёл в свои стихи мотив равнодушия природы. Зато убийцу поэта обрисовал психологически точно: Бездушней праха перед ним Глупец ничтожный с пистолетом Стоял, здоров и невредим, Не содрогаясь пред поэтом, Укором тайным не томим И, может, рад был, что пред светом Хвалиться станет он подчас, Что верны так рука и глаз.

Огарёв всего лишь на год был старше Лермонтова. И мог обращаться к нему как к сверстнику или даже брату: «Мой брат! Дай руку мне, оледенелую дай руку». И он же понимал истинный масштаб и значение этого человека: …века своего герой, Вокруг себя печальным взором Смотрел он часто — и порой Себя и век клеймил укором…

хотя и не первого ряда. Но автором наиболее заметного стихотворного отклика на гибель Лермонтова, сочиненного по горячим следам, стал, на мой взгляд, литератор, которого энциклопедии представляют сначала как критика и историка литературы, а уж потом упоминают о его принадлежности к поэтическому цеху. Я имею в виду Степана Петровича Шевырёва (1806 — 1864), в ту пору — ведущего критика журнала «Москвитянин», профессора Московского университета. Среди его студентов был будущий классик — Афанасий Фет. Спустя годы, он оставил в своих мемуарных записках важное свидетельство: «Однажды наш профессор русской словесности С.П. Шевырёв познакомил нас со стихотворениями Лермонтова, а затем и с появившимся тогда «Героем нашего времени». Напрасно старался бы я воспроизвести могучее впечатление, произведённое на нас этим чисто лермонтовским романом». Дальше сказано и об упоении стихами Лермонтова. Между прочим, сам-то профессор тогда ими не упивался. Более того, в своей статье, напечатанной в первом выпуске «Москвитянина» за 1841 год, он заявил, что молодой поэт поторопился с изданием дебютной стихотворной книги — «ещё рано было ему собирать свои звуки, рассеянные по альманахам и журналам, в одно…». Но наступила середина лета того же года — и случилось непоправимое… Афанасий Фет вспоминал, конечно, и об этом: «При трудности тогдашних путей сообщения прошло некоторое время до распространения между нами роковой вести о трагической смерти Лермонтова. Впечатлительный Шевырёв написал по этому поводу стихотворение, из которого память моя удержала только два разрозненных куплета…» Всего в стихотворении Степана Шевырёва «На смерть Лермонтова» шесть четверостиший. Фет запомнил третье и шестое. В середине октября сего года, когда отмечалось 200-летие великого нашего поэта, «Литературная газета» напечатала стихотворный отклик критика и профессора полностью. Надо признать, что в нём есть сильные места, но видны и нестыковки. В начале, по версии автора, безумный рок «шлёт свинец на светлое чело», а в концовке поэт зажимает рану груди… К месту упомянута гроза, но то, что ею «смят роскошный мотылёк», никак не вяжется с обликом боевого офицера и мужественного поэта. Зато в том же пятом четверостишии, куда не по делу залетел мотылёк, читаем — «застыл в горах зачавшийся поток». Очень смелый, неожиданный и очень уместный образ. А вот как выглядит третий «куплет», запомнившийся молодому Фету: О, горький век! Мы, видно, заслужили И по грехам нам, видно, суждено, Чтоб мы теперь так рано хоронили Всё, что для дум прекрасных рождено.

И Евдокия Растопчина, и Дмитрий Ознобишин, и Николай Огарев вошли в историю русской литературы ХIХ века в первую очередь как поэты, 188

Мытищинский альманах

13 / 2014

189

Юрий Петрунин

Классика и мы

Точности ради, скажу, что в передаче Фета век не горький, а грустный. Это могло быть простой ошибкой памяти, но не исключены и авторские варианты. Стоит еще заметить, что профессор словесности не использовал широко известный и кое-кем критикуемый за сдвоенной «с» лермонтовский оборот «С свинцом в груди». А вот Николай Огарёв включил его, как мы видели, в своё стихотворение, посвященное уже не Пушкину, а Лермонтову. И если вспомнить, что сам Михаил Юрьевич повторил те же слова в стихотворении «Сон», то как не подумать, что это совсем не случайно. Может быть, «Сон» и есть самое значительное произведение о смерти поэта Лермонтова. Просто оно опередило события, было пророческим, как это иногда получается у больших, настоящих поэтов. В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я…

Смотрите, здесь точно предсказаны и Кавказ, и лето, и смертельный свинец…Важно и то, что никак не обозначен противник, пославший тот свинец. То ли это мятежный горец, то ли якобы свой. С таким откликом-прогнозом состязаться было просто невозможно.

190

Мытищинский альманах

К 105-летию Павла Васильева НИНА ПОПОВА

«ПОСУЛИЛА ЖИЗНЬ ДОРОГИ МНЕ ЛЕДЯНЫЕ...»

езабываемо и неподвластно времени творчество русского поэта Павла Васильева, открывшего своей лирикой и эпическими поэмами новую страницу отечественной культуры. Каждая встреча с неукротимым и яростным звучанием его стихов – ошеломляющая! Павел Васильев вошёл в литературу со своим укладом, своим самобытным языком, светлым и щедрым миром своей души. Вдохновенный талант его родился и был вскормлен материнским молоком фольклора. Интонационные истоки его поэм и многих стихотворений затейливо украшены бесценными самородками народной поэзии: обрядовыми плачами, казачьими песнями, частушками, припевками, пословицами и поговорками, загадками и заговорами, былинами и сказками – «По наследству перешло богатство / Древних песен, сон и бубенцы, / Звон частушек, что в сенях толпятся...» Павлу Васильеву эмоционально родственно наследие Сергея Есенина, он стал одним из его любимых поэтов. Оба они пришли на эту землю, «чтобы рубцевать себя и кровью чувств ласкать чужие души». Благодаря творчеству этих выдающихся художников слова мы ближе подходим «к подлинным уклонам деревенской души», к бережному и одухотворённому отношению к природе и всему живому на земле. И Есенин, и Васильев стремились сохранить русский язык, его красоту и таинство; именно народным, исконным языком они обогатили классическую русскую поэтическую традицию. Васильеву были близки и устные мифопоэтические традиции казахского и киргизского народов, их эпос, уходящий своими корнями в далёкую древность. Поэт отлично знал казахский язык, в его творчество органично вошли образы, мотивы, интонации и колорит азиатской культуры, его называли «русский азиат». Щедро раскрывают неиссякаемые грани его 13 / 2014

191

Нина Попова

«Посулила жизнь дороги мне ледяные...»

творческой натуры колоритные «Песни киргиз-казаков», драматический, насыщенный обрядовой поэзией «Соляной бунт», выразительный своими гибкими метафорами «Азиат», восточно-яркая «Ярмарка в Куяндах», прерывистый и стремительный «Джут». Обычаи и понятия, знакомые и родные каждому казаху и киргизу, стали важнейшей частью его поэзии, истоком духовного родства с азиатскими народами. Поэзия Павла Васильева наполнена глубоким знанием жизни, несколькими штрихами созданы филигранные портреты героев и пронзительные диалоги. Его поэзия сродни метафорической живописи, палитра красок которой являет нам мельчайшие черты характера, оттенки чувств, эмоций, отношений, насыщенные и яркие картины родного мира: Родительница степь, прими мою Окрашенную сердца жаркой кровью Степную песнь! Склонившись к изголовью Всех трав твоих, одну тебя пою! К певучему я обращаюсь звуку, Его не потускнеет серебро, Так вкладывай, о степь, в сыновью руку Кривое ястребиное перо. («Родительница степь...», 1935)

При жизни поэта господствующим мнением критики было признание стихийности его таланта. П. Васильева относили к «нутряникам», то есть поэтам, поражающим яркостью и силой эмоций, органичной самобытностью образов, но не способных к сознательному творческому акту и реалистическому обобщению. Правдивый и вдохновенный взгляд поэта охватывал широчайшую историческую панораму, но не стал «своим» тому времени «синеблузой и краснокосыночной» музы новой революционной поэзии. Большинство критиков делали выводы об идейной и художественной слабости произведений поэта не столько из объективного содержания его произведений, сколько из общей вульгарно-социологической концепции творчества П. Васильева, утверждавшей реакционность его идейно-тематических ориентаций: «кулацкая идеология» (Е. Усиевич), поэзия «псевдонародная»: «баба в расписном сарафане» (К. Зелинский), «собственническое мировосприятие» (Н. Степанов), всё «пронизано сочувствием к белогвардейщине» (А. Коваленков), пресловутые обвинения в натурализме и физиологизме... Осторожны и оговорки конца 60-х – «свободен... от груза поэтической культуры» (С. Залыгин), «напрасно поставлен рядом с Есениным» (А. Макаров) и т.д. Но были и есть те, кто оставался верен поэту 192

Мытищинский альманах

и в годы признания, и в годы забвения: С. Поделков, Т. Мадзигон, А. Михайлов, П. Выходцев, В. Цыбин, В. Сорокин, С. Куняев, А. Хвалин, П. Косенко. Сегодня развеяны все мифы, ошибочные или заказные мнения о замечательном русском поэте, верном сыне родной земли. Бесценные сокровища народно-поэтических традиций, проявляемые у Павла Васильева во множестве определённых художественных приёмов (песенно-частушечные запевки, символическая и аллегорическая образность, ритмический и психологический параллелизм, заставки, эмоциональное усиление и многоступенчатость эпитетов), сделали его экспрессивный художественный стиль уникальным и неповторимым. Он стал настоящим поэтом-трибуном, зорким летописцем очень непростого, переломного и эпохального времени. Эпические и лирические поэмы – самое значительное и масштабное, что оставил нам П. Васильев, здесь сгущается, концентрируется и обостряется его восприятие мира человеческих чувств и мира природы. Здесь наиболее выверен и отточен язык жестов и движений, чётко изображение событий, акцентно ядро действия. Поэмы П. Васильева – панорамные, кинематографически подвижные, многоплановые картины бытия. Особенно раздольно раскрылся его талант в поэмах из жизни семиреченского казачества «Соляной бунт», «Кулаки» и «Песня о гибели казачьего войска», в главах незаконченной лирической поэмы «Времена года» – «Лето» и «Август». Все эти произведения очень выразительны, насыщены фольклорной стихией, ореолом сказовой поэзии, миром красочного русского свадебного обряда, драматических причетов-плачей. Поэмы подводят определённый итог эмоциональным и нравственным поискам, в них слышна суровая, чеканная поступь выстраданных убеждений поэта. В них взгляд автора наиболее социально зорок. В этом умении соединить эмоциональный напор, размашистую и уверенную локальную живопись с чёткой социальной мыслью рождается зрелость П. Васильева, его самостоятельный эпический художественный стиль. Глубокой нежностью и неудержимой страстью пронизана любовная лирика, открывающая нам полотно простых сердечных взаимоотношений. Это настоящий призыв к радости и красоте человеческих чувств и желаний, эстетика любви в самом сокровенном её проявлении: Зажать её всю Легонько в ладонь, Как голубя! Сердце услышать. Пускать и ловить её под гармонь И сжать, чтобы стала тише, Чтоб сделалась смирной. 13 / 2014

193

Нина Попова

«Посулила жизнь дороги мне ледяные...»

Рядом садить, Садовую, счастье невдалеке, В глаза заглядывать, Ласку пить, Руку ей нянчить в своей руке.

Ой и долог путь к человеку, люди, Но страна вся в зелени – по колени травы. Будет вам помилование, люди, будет, Про меня ж, бедового, спойте вы... («Прощание с друзьями», 1936)

(«Соляной бунт», 1932–1933)

Мир чувственный и эмоциональный, мир воображения и вдохновения всегда рядом с поэтом, его обволакивающее прикосновение преображает всё вокруг. Его поэтическую речь отличает необыкновенное звуковое насыщение и тембральная глубина, поражают звуковая аранжировка и модуляция, при которых устраняются скопления согласных, усиливается ритмическая пульсация, виртуозная музыкальность, оркестровость строк. В гармоническом ритме до предела накалённого сердца поэта лейтмотивом тоже проходит звук акцентного накала. Сто коней разметало дых – Белой масти густой мороз, И на скрученных лбах у них Сто широких буланых звёзд.

Творческая и жизненная судьба П. Васильева оборвалась очень рано, ему исполнилось только 26 лет, его не только убили, но и на десятилетия прервали путь его поэзии к сердцам, замалчивая его имя. Но мощное, космическое излучение васильевской поэзии сияет в стихах ушедших поэтов — Н. Рубцова, Б. Ручьёва, Б. Корнилова, Ю. Кузнецова, В. Цыбина, О. Сулейменова, В. Фёдорова, М. Луконина, Я. Смелякова, Д. Блынского, Н. Благова; неукрощённой васильевской силой пульсируют строки наших современников Л. Щипахиной, В. Сорокина, В. Гусева, В. Бояринова, И. Голубничего, В. Фёдорова, В. Силкина, А. Боброва, В. Мошковцева... Поэт погиб на взлёте. Невосполнима и горька эта потеря, скорбна мысль о том, сколько могло быть им ещё создано, сколько он мог нам подарить солнечной радости, проникновенной правды и необычайного, озарённого красотой родной земли таланта!

(«Лето», 1932)

Поэт мастерски владел паузным стихом, хореическим размером строк вызывал учащённое сердцебиение, символически использовав смену ритмов, сочетая эту смену с каждым новым смысловым заданием. Не по степи скачут его всадники — по сердцу его, что жило в грозе. Песня, как молодость, горяча, Цепляются в небо зубы коней, Саблею небо руби сплеча, Чтобы заря потекла по ней! («Песня о гибели казачьего войска», 1929–1930)

Горизонты познания творчества Павла Васильева волшебно-бескрайние, его поэзия не укладывается ни в какие временные и пространственные рамки, она играет всеми гранями любящей и мудрой души, предвидит многое, что скрыто пеленой грядущих событий и скорбью «дорог ледяных»:

194

Мытищинский альманах

13 / 2014

195

Грустное и тяжелое бьется сердце

И видно отсюда, Как у древних колодцев блестят валуны И, глазами сверкая, вздымают верблюды Одичавшие морды до самой луны.

ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВ

1929

(1910 – 1937)

Я РМ АРК А В К УЯ НДАХ

ГРУСТНОЕ И ТЯЖЕЛОЕ БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ

Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы,

БА ХЧА П ОД СЕМИ П А ЛА Т И Н С КО М

И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару.

Змеи щурят глаза на песке перегретом, Тополя опадают. Но в травах густых Тяжело поднимаются жарким рассветом Перезревшие солнца обветренных тыкв. В них накопленной силы таится обуза – Плодородьем добротным покой нагружен, И изранено спелое сердце арбуза Беспощадным и острым казацким ножом. Здесь гортанная песня к закату нахлынет, Чтоб смолкающей бабочкой биться в ушах, И мешается запах последней полыни С терпким запахом меда в горбатых ковшах Третий день беркута уплывают в туманы И степные кибитки летят, грохоча. Перехлестнута звонкою лентой бурьяна, Первобытною силой взбухает бахча. Соляною корою примяты равнины, Но в подсолнухи вытканный пестрый ковер, Засияв, расстелила в степях Украина У глухих берегов пересохших озер! Наклонись и прислушайся к дальним подковам, Посмотри – как распластано небо пустынь... Отогрета ладонь в шалаше камышовом Золотою корою веснушчатых дынь. Опускается вечер.

196

Мытищинский альманах

Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь – Их оранжевые тела Накаляются добела, И до самого дна нагруз Сладким соком своим арбуз. В этот день поет тяжелей Лошадиный горячий пах, – Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах. Сто тяжелых степных коней Диким глазом в упор косят, И бушует для них звончей Золотая пурга овса. Сто коней разметало дых – Белой масти густой мороз, И на скрученных лбах у них Сто широких буланых звезд.

13 / 2014

197

Павел Васильев

Грустное и тяжелое бьется сердце

Над раздольем трав и пшениц Поднимается долгий рев – Казаки из своих станиц Гонят в степь табуны коров.

Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы. 1930

СТ АРАЯ М О СК ВА

Горький ветер, жги и тумань, У алтайских предгорий стынь! Для казацких душистых бань Шелестят березы листы.

У тебя на каждый вечер Хватит сказок и вранья, Ты упрятала увечье В рваной шубе воронья. Твой обоз, груженый стужей, Растерял колокола, Под одежею дерюжьей Ты согреться не могла. Все ж в подъездах у гостиниц Вновь, как триста лет назад, Кажешь розовый мизинец И ледяный синий взгляд. Сохранился твой народец, Но теперь уж ты вовек У скуластых богородиц Не поднимешь птичьих век. Ночи глухи, песни глухи – Сколь у бога немоты! По церквам твоим старухи Чертят в воздухе кресты. Полно, полно, Ты не та ли, Что рвала куниц с плеча Так, что гаснула свеча, Бочки по полу катались, До упаду хохоча? Как пила из бочек пиво? На пиру в ладоши била? И грозилась – не затронь? И куда девалась сила – Юродивый твой огонь? Расскажи сегодня ладом, Почему конец твой лют?

В этот день поет тяжелей Вороной лошадиный пах, – Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах!.. Пьет джигит из касэ, – вина! – Азиатскую супит бровь, На бедре его скакуна Вырезное его тавро. Пьет казак из Лебяжья, – вина! – Сапоги блестят – до колен, В пышной гриве его скакуна Кумачовая вьюга лент. А на седлах чекан-нарез, И станишники смотрят – во! И киргизы смеются – во! И широкий крутой заезд Низко стелется над травой. Кто отстал на одном вершке, Потерял – жалей не жалей – Двадцать пять в холстяном мешке, Серебром двадцать пять рублей... Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. 198

Мытищинский альманах

13 / 2014

199

Павел Васильев

Грустное и тяжелое бьется сердце

Почему, дыша на ладан, В погребах с мышами рядом Мастера твои живут? Погляди, какая малость От богатств твоих осталась: Красный отсвет от пожара, Да на птичьих лапах мост, Да павлиний в окнах яро Крупной розой тканый хвост. Но боюсь, что в этих кручах, В этих горестях со зла Ты вдобавок нам смогла Мертвые с возов скрипучих Грудой вывалить тела. Нет, не скроешь, – их немало! Ведь подумать – средь снегов Сколько все-таки пропало И лаптей и сапогов! И пойдут, шатаясь, мимо От зари и дотемна... Сразу станет нелюдима От таких людей страна. Оттого твой бог овечий, Бог пропажи и вранья, Прячет смертные увечья В рваной шубе воронья.

Глаза в дыму. И, если сон приснится, Я поцелую тяжкие ресницы, Как голубь пьет – легко и горячо. И, может быть, покажется мне снова, Что ты опять ко мне попалась в плен. И, как тогда, все будет бестолково – Веселый зной загара золотого, Пушок у губ и юбка до колен. 1932

СТ ИХ И В Ч ЕСТ Ь НАТ АЛЬ И В наши окна, щурясь, смотрит лето, Только жалко – занавесок нету, Ветреных, веселых, кружевных. Как бы они весело летали В окнах приоткрытых у Натальи, В окнах незатворенных твоих. И еще прошеньем прибалую – Сшей ты, ради бога, продувную Кофту с рукавом по локоток, Чтобы твое яростное тело С ядрами грудей позолотело, Чтобы наглядеться я не мог. Я люблю телесный твой избыток, От бровей широких и сердитых До ступни, до ноготков люблю, За ночь обескрылевшие плечи, Взор, и рассудительные речи, И походку важную твою.

1932

*** Вся ситцевая, летняя приснись, Твое позабываемое имя Отыщется одно между другими. Таится в нем немеркнущая жизнь: Тень ветра в поле, запахи листвы, Предутренняя свежесть побережий, Предзорный отсвет, медленный и свежий, И долгий посвист птичьей тетивы, И темный хмель волос твоих еще. 200

Мытищинский альманах

А улыбка – ведь какая малость! – Но хочу, чтоб вечно улыбалась – До чего тогда ты хороша! До чего доступна, недотрога, Губ углы приподняты немного; Вот где помещается душа. 13 / 2014

201

Павел Васильев

Грустное и тяжелое бьется сердце

Прогуляться ль выйдешь, дорогая. Все в тебе ценя и прославляя, Смотрит долго умный наш народ, Называет «прелестью» и «павой» И шумит вослед за величавой: «По стране красавица идет».

Восславляю светлую Наталью, Славлю жизнь с улыбкой и печалью, Убегаю от сомнений прочь, Славлю все цветы на одеяле, Долгий стон, короткий сон Натальи, Восславляю свадебную ночь.

Так идет, что ветви зеленеют, Так идет, что соловьи чумеют, Так идет, что облака стоят. Так идет, пшеничная от света, Больше всех любовью разогрета, В солнце вся от макушки до пят.

1934

П РО Щ АНИЕ С ДРУЗЬ Я М И Друзья, простите за все – в чем был виноват, Я хотел бы потеплее распрощаться с вами. Ваши руки стаями на меня летят – Сизыми голубицами, соколами, лебедями.

Так идет, земли едва касаясь, И дают дорогу, расступаясь, Шлюхи из фокстротных табунов, У которых кудлы пахнут псиной, Бедра крыты кожею гусиной, На ногах мозоли от обнов.

Посулила жизнь дороги мне ледяные – С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца. Есть такое хорошее слово – родныя, От него и горюется, и плачется, и поется.

Лето пьет в глазах ее из брашен, Нам пока Вертинский ваш не страшен – Чертова рогулька, волчья сыть. Мы еще Некрасова знавали, Мы еще «Калинушку» певали, Мы еще не начинали жить.

А я его оттаивал и дышал на него, Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним. Вы обо мне забудете, – забудьте! Ничего, Вспомню я о вас, дорогие мои, радостно. Так бывает на свете – то ли зашумит рожь, То ли песню за рекой заслышишь, и верится, Верится, как собаке, а во что – не поймешь, Грустное и тяжелое бьется сердце.

И в июне в первые недели По стране веселое веселье, И стране нет дела до трухи. Слышишь, звон прекрасный возникает? Это петь невеста начинает, Пробуют гитары женихи.

Помашите мне платочком за горесть мою, За то, что смеялся, покуль полыни запах... Не растет цветов в том дальнем, суровом краю, Только сосны покачиваются на птичьих лапах.

А гитары под вечер речисты, Чем не парни наши трактористы? Мыты, бриты, кепки набекрень. Слава, слава счастью, жизни слава. Ты кольцо из рук моих, забава, Вместо обручального одень. 202

Мытищинский альманах

На далеком, милом Севере меня ждут, Обходят дозором высокие ограды, Зажигают огни, избы метут, Собираются гостя дорогого встретить как надо. 13 / 2014

203

Павел Васильев

Святая Русь

А как его надо – надо его весело: Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было, Чтобы только полено в печи потрескивало, А потом бы его полымем надвое разбило.

К 700-летию Сергия Радонежского

Чтобы затейные начались беседы... Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны. Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, – я еду Собирать тяжелые слезы страны.

АРТЕМ ЕРМАКОВ

А меня обступят там, качая головами, Подпершись в бока, на бородах снег. «Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами, Нет ли нам помилования, человек?»

ЖИВОЙ СВЕТ Преподобный Сергий Радонежский и его значение для русской культуры и просвещения

Я же им отвечу всей душой: «Хорошо в стране нашей, – нет ни грязи, ни сырости, До того, ребятушки, хорошо! Дети-то какими крепкими выросли. Ой и долог путь к человеку, люди, Но страна вся в зелени – по колени травы. Будет вам помилование, люди, будет, Про меня ж, бедового, спойте вы...»

мя преподобного Сергия Радонежского напоминает, до какой высоты способна подняться наша земля, просвещенная Словом Христа. Человек, не оставивший после себя ни одной книги, ни одного дошедшего хотя бы через вторые руки поучения или завета, стоит у начала всей русской культуры московского периода, открывает дверь, ведущую из глухой подмосковной тайги прямо в глубину Божьей премудрости, во все тайны человека и мира. И деятельность его тем более видится нам чудесной, потому что мы не можем разделить в ней плодов небесной помощи и его собственных трудов. Сергий всю жизнь старался уйти от мира, не принимать на себя решения судеб окружавших его людей, не вмешиваться самочинно в происходящие вокруг события. Однако все бытовые и исторические подробности эпохи так тесно сплетены в его житии, что, кажется, нет такой стороны жизни второй половины XIV века, которую бы он не осветил, где бы не осталось следов его бережного благословения. Если же вспомнить, каково было это время, то выяснится, что преподобный Сергий стоит не только в начале русского Просвещения, но и знаменует собой русское Возрождение в самом высоком его смысле. При беспристрастной оценке исторических событий порой открываются неожиданные вещи. Сопоставляя русское и европейское средневековье,

1936

204

А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья. Евангелие от Матфея, глава XXIII, стих 8

Мытищинский альманах

13 / 2014

205

Артем Ермаков

Живой свет

видишь, что возрождение культуры в России началось едва ли не раньше, чем в Европе. И, что уж совсем удивительно, это возрождение носило христианский характер. Русь, придавленная татарщиной на протяжении более двухсот лет, не могла сохранить свои традиции, свое культурное поле без веры, без опоры на Церковь. Без веры вообще ничего невозможно создать. Леонардо, Микеланджело, Лютер, Макиавелли – все эти титаны европейского Возрождения были глубоко верующими людьми. Они верили в могущество и силу человеческого разума, в истинность его эстетического чувства, в способность человека создавать прекрасное, в его право творить и изменять мир. Европейское Возрождение еще очень далеко от богооставленности и богоотвержения. Оно только готовится снять с Творца ответственность за судьбы мира и передать ее людям. Но герои, готовые принять эту ответственность, в Европе уже выросли. Счастье, что в России еще долго не находилось подобных людей. Русская действительность с 1237 года не располагала к парению души. Ценность отдельной человеческой личности в условиях ига была предельно низкой. Рассуждения о способности этой личности повлиять на историю, изменить ее ход, наверное, вызывали горькую усмешку. Ни последний холоп, ни великий князь не могли надеяться устроить по собственной воле даже свою судьбу. Благосостояние и жизнь любого человека на Руси зависели от исхода соперничества за ханский престол, благосклонности или самодурства ордынских наместников, колебаний цен на мировом рынке работорговли, падежа скота или неожиданной засухи в Великой степи. Одна Церковь могла свободно не признавать над собой власти Орды. Не вмешиваясь впрямую в политический процесс, она помогала людям сохранить веру в свои силы. Перед лицом хана падали ниц даже князья, но перед Богом каждый человек был свободен. Ребяческий атеизм и человекопоклонство не потому худо прививались на Руси, что она была отсталой, но потому что отказ терпеливо нести свой крест означал поистине рабскую зависимость от кочевничьей нагайки. Преодоление ига не было возможным для человека делом. Но упование на Бога давало не только надежду на загробное спасение, но и твердый фундамент для земного государственного и хозяйственного строительства. Потому что всякий желающий спастись в будущей жизни должен был «поработать Богу» и «до конца претерпеть» все тяготы в настоящей. Плодом такой работы и такого терпения и была вся жизнь преподобного Сергия. Житие его, удивительно мягко и живо написанное Епифанием Премудрым, дает нам ключи к разгадке множества тайн русской культуры и русской интеллигенции. С самого начала своей жизни, еще даже до земного рождения, Сергий (до монашества Варфоломей) отмечен небесными знамениями. Он трижды кричит во время литургии, находясь в чреве матери, 206

Мытищинский альманах

отказывается брать грудь матери в постные дни, не принимает молока от кормилицы. Родители его ясно осознают, что в их семье происходит явление святого. Однако же им не приходит в голову каким-то образом возвысить своего ребенка, отделить его от других на основании проявившихся в нем талантов. Культ «вундеркинда» до сих пор с трудом прививается в русской традиции воспитания. Знамения, таланты и сама святость даются человеку от Бога, и потому родители, а вслед за ними и повествователь, прежде всего прославляют Создателя, а потом уже любуются творением. Варфоломея в детстве оберегают, но не более, чем следует лелеять каждого ребенка. Его не освобождают ни от домашнего труда, ни от повседневных обязанностей, ни от школьного обучения. Наблюдая за этим обучением, мы видим еще одну знаменательную подробность. Любой человек, даже святой, не представляет собой идеала земного совершенства. Столь важная для любого подвижника вещь, как грамота, дается ему хуже, чем братьям. И все окружающие мягко, но настойчиво требуют от него усилий и старания в учебе. Преподобный как будто не оправдывает их ожиданий. В житии прямо говорится, что Варфоломей учился читать «не прилежно» и «не слушал учителя». Такое отношение к учебе не одобряется, но искупается тайной молитвенной просьбой мальчика к Богу. Чудесное исполнение этой просьбы не должно наводить нас на мысль о пренебрежении к труду (им наполнена вся жизнь преподобного), здесь скорее нужно видеть проявление равной милости Бога ко всякому просящему. Школьный период жизни преподобного более всякого другого развенчивает мысль о каком-либо превосходстве святого над прочими людьми. Для русского просвещения, для русской культуры чужда мысль о заранее избранной «духовной элите», предназначенной для власти или руководства «невеждами». Сергий сам был подобным невеждой, а получив доступ к премудрости, никогда не забывал, кому она принадлежит. Не забывал он и послушания, первой добродетели всякого свободного от своеволия христианина. Имея перед собой уже ясно видимую жизненную цель – монашество, – он тем не менее смиряет себя ради отца и матери, оставшись ухаживать за ними. Все, кто привык говорить о том, что монашество учит человека презирать семью, найдут в этой главе жития пример того, как первое исходит из второго. Здесь пример преподобного побуждает нас не пренебрегать сегодняшними обязанностями, как бы важны и велики ни были наши планы. Человек по-настоящему верующий никогда не «пройдет по людям» ради исполнения своего самого высокого желания, но, напротив, охотно «наступит на горло» себе, когда увидит нужду ближнего. Сергий, вся жизнь которого была великой жертвой Богу, начал свой подвиг с малой жертвы своим родителям, и, что особенно важно, сделал это с радостью. 13 / 2014

207

Артем Ермаков

Живой свет

С радостью же он приступает и к осуществлению дела своей жизни – постижению Троицы. Поражает философский размах этого труда. Догмат о святой Троице – труднейший для понимания в христианстве. Он не был полностью раскрыт для простонародья не только в Киевской Руси и в Европе, но и в самой Византии. Именно на почве учения о Троице в христианстве возникали самые серьезные расколы и ереси. Высота тайны триединого существования Божества, казалось, должна была испугать человека, с таким трудом научившегося читать. Однако Сергий берется за проникновение в нее так же решительно, как уходит из мира. Заметим, свой храм в лесу он строит и освящает вместе с братом еще до пострижения в монахи. Идея строительства и самая тяжелая часть труда принадлежит ему, однако он отказывается от дерзости самовольного поиска истины и ждет, пока старший брат не решит, кому будет посвящен храм. В этот момент решалась судьба русской церкви, да и всей русской культуры. Попробуйте представить ее себе без Лавры, без Андрея Рублева, без целого двунадесятого праздника, Троицы. И такое решение передано Сергием в чужие руки, причем у него уже был ответ на свой вопрос. Тут имеет значение не только смирение перед старшим, но и внутренняя честность, присущая всякому исследователю. Каждый, кто приступает к изучению и познанию Бога, человека или мира, не смеет настаивать на своей догадке, прежде чем получит ее подтверждение извне. Жаждущий открыть нечто миру пусть выслушает сперва, что говорит ему мир. «Больший из вас да будет вам слуга». Это уже другая страница жизни преподобного. Пройдя через тяжелый период одинокого подвижничества, Сергий оказывается перед необходимостью устройства общежительного монастыря. Его более всего тяготит необходимость начальствовать над братией, распоряжаться по хозяйству, руководить их духовным деланием. Традиции старчества были в ту пору почти утрачены на Руси. Игуменство открывало перед Сергием искушение занимать подчиненных тем трудом, которого он не сносил сам. И потому он не мог исполнить игуменского служения, не увеличив своей повседневной работы. Епифаний пишет, что преподобный «без лености братии, как купленный раб, служил: и дрова для всех колол, и толок зерно, и жерновами молол, и хлеб пек, и еду варил (...); обувь и одежду он кроил и шил; и из источника воду в двух ведрах черпал и на своих плечах в гору носил и каждому у кельи ставил». Особенно примечателен рассказ о том, как Сергий выстроил одному из пожилых братьев крыльцо, взяв за целодневную работу решето гнилого хлеба. Кому-то это может показаться юродством, но, если вспомнить, что в обители тогда был голод и монахи роптали на игумена, требуя от него разрешения собирать милостыню, такой поступок становится понятным. Только своим личным примером учитель мог убе208

Мытищинский альманах

дить учеников в том, что хлеб нужно добывать трудом собственных рук. Это правило остается верным и для нынешнего времени. Рассказ о голоде напоминает нам еще об одной черте характера святого – о его терпении. При том гармоничном сочетании труда и молитвы, которое было присуще Сергию, он ничуть не тяготится бедами и скорбями, посещающими монастырь. Не спешит скорее разрешить их, хотя сознает, что имеет для этого возможности. Он доверяет Богу до самого конца и тогда, когда не прозревает явного смысла событий. В результате хлеб в обитель привозят ангелы, а родник пробивается на самой вершине холма. Возвратившийся в монастырь старший брат пытается затеять в церкви спор о первенстве. Преподобный уходит от этого спора. Уходит в буквальном смысле слова, не пытаясь ответить, не требуя заступничества митрополита или князя, даже не прося Бога восстановить справедливость. Прожив год на реке Киржач и основав новый монастырь, он так же легко возвращается. Его настолько трудно смутить, что когда крестьянин, пришедший издалека посмотреть на прославленного игумена, отказывается узнать Сергия в оборванном старике, копающем грядки, преподобный только ласково отвечает: «Не печалься! (...) Что ищешь и чего желаешь, тотчас даст тебе Бог». Монашество пренебрегает миром, но не людьми в нем. Преподобный бежит от человеческой славы, но приветлив к людям и скор на помощь. Для него равны и несчастный отец, принесший умершего сына, и великий князь Дмитрий, идущий на битву с Мамаем. В связи с Куликовской битвой политическая роль Сергия проступает очень отчетливо. Его благословение русского войска на брань придает сражению духовный характер. Все воины становятся не только защитниками русской земли, но и мучениками за веру. Даже иноки берут в руки оружие. Сергий принимает всю ответственность за исход сражения, решительно связывая судьбу русской церкви с удачей княжеского похода. О победе открыто служится многочасовой молебен. Но вот победа одержана, и князь с митрополитом Алексием просят святого принять сан епископа, а потом и митрополита. И преподобный так же решительно отказывается, обещая в случае повторения просьбы уйти в леса, «туда, где его никто не сыщет». Одно дело – стоять за правду, другое – принимать почести. Нельзя не сказать и о рукотворном наследстве Сергия. Кольцо монастырей, опоясавших Москву и осветивших дикие северные дебри, отковано в Лавре. История каждого из них – это история его основателя, часто ученика преподобного или же послушника его учеников. Через столетие после смерти святого мы уже видим поразительное разнообразие типов подвижничества, от Иосифа Волоцкого и Пафнутия Боровского до Нила Сорского и Кирилла Белозерского. К этому многоцветью Сергий тоже приложил свою 13 / 2014

209

Артем Ермаков

руку. Возможность различных духовных путей к единой цели доказывает, что он основал в Лавре не партию, не орден, а братство христиан, главная задача которых – подчиняться не людям и уставам, написанным людьми, но самому Богу. И, как братья, они непохожи друг на друга, но все чем-то неуловимо напоминают отца. Сергий почти на 400 лет определил общий тип русской святости, а когда время совсем уже изменилось, его достойным наследником явился преподобный Серафим Саровский. Подводя итоги и пытаясь определить место преподобного Сергия Радонежского в истории русской культуры и просвещения, хочется еще раз напомнить, что мы имеем дело не с ученым, а с мудрым человеком. А значит, это скорее не авторитет, а пример. Пример не только для подражания, но и для измерения. Учивший всю свою жизнь умеренности во всяком деле духовном и земном, преподобный сам стал мерой нашей культуры. Его житие позволяет проверить соответствие сегодняшних науки, искусства и школы их небесным образцам. Результаты наших измерений, возможно, будут неутешительны, но отчаиваться, наверно, не стоит. Ведь и такая мера дается не каждому народу.

210

Мытищинский альманах

Наш мемориал

К 75-летию Алексея Локтева (1939 – 2006) ВИКТОР СОШИН

ТАЛАНТ ОТ БОГА

Алексеем Васильевичем Локтевым мы познакомились ровно тридцать лет назад, правда, заочно. В 1972 году он прочитал стихи моего брата Вячеслава Богданова по Всесоюзному радио. С тех пор его имя как-то запало мне в душу, и все эти тридцать лет я невольно следил за ним, за его именем. И вот несколько лет назад в городской газете «Мытищи» прочитал статью о Локтеве, сразу же узнал у редактора, что это именно тот Локтев, которого я хотел бы встретить все эти тридцать лет. Оказывается, мы живем рядом, ходим по одним дорогам. Встретились в нашем знаменитом театре кукол «ОГНИВО» на фуршете. Встретились, будто мы дружили все эти тридцать лет. Так с ним легко… Созвучно… Много общих тем, радостей и болей. Основная боль — это боль за Россию, за судьбу русского человека. Я благодарен путеводной звезде, которая дала возможность встретиться с этим уникально одаренным человеком. Я хотел бы, чтобы мы еще долго-долго дружили, постоянно ощущали локоть друг друга, по возможности оберегали и помогали друг другу. Алексей Локтев — актер от Бога, настоящий актер. С двенадцати лет он начал заниматься любимым делом в Народном театре-студии при заводе им. Лихачева (ЗИЛ) в Москве, затем — Государственный институт театрального искусства (ГИТИС) и в двадцать один год он снялся в знаменитом фильме «Прощайте, голуби», а в двадцать три он стал знаменитым на всю страну — СССР, после выхода фильма «Я шагаю по Москве», где он играл одну из главных ролей. 13 / 2014

211

Виктор Сошин

Творческую высоту он набрал стремительно, играя в театре имени Пушкина под руководством великого режиссера — народного артиста СССР Бориса Ивановича Равенских. В тридцать три года (в 1972 году) Алексею Локтеву присвоено почетное звание «Заслуженный артист России» и присуждена Государственная премия СССР в области театрального искусства. Всего Алексеем Локтевым сыграно более двадцати ролей в известных кинофильмах: «Наш дом», «Печки-лавочки» и других фильмах. Все годы, кроме съемок в кино, Алексей Локтев играл в ведущих театрах Москвы и Ленинграда. Закончив Высшие режиссерские курсы и Высшие курсы сценаристов, Алексей Локтев последние годы сам писал сценарии, ставил спектакли, играл в постановках, посвященных творчеству Достоевского, Есенина, Ключевского, Рубцова и Талькова. Одновременно работал в столичном театре им. Маяковского. Он был все время в порыве, в поиске, в творческом напряжении. След добрый он уже заработал, а чтобы он был глубже и ярче, он трудился с двойным усилием. Странно устроена жизнь человека: не знаешь, когда родишься, и не знаешь, когда умрешь, когда взлетишь и когда упадешь... В том ее и прелесть. Живешь не в ожидании, а в порыве, в стремлении успеть что-то сделать, оставить добрый след на нашей прекрасной русской земле. Вот и сейчас — идет снег, вскоре пушинки растают, а настоящий художник сможет запечатлеть голубой снег, освещенный ярким солнцем, да и еще с избой русской, да с лошадью рядом, и оставить нам навечно. Так и Алексей Васильевич Локтев, сыграв множество ролей в кино, в спектаклях, дарил многим поколениям красоту жизни во всех сверкающих гранях. Алексей в каждой кровинке пропитан болью за Россию, Русь, русского человека. Алексей Локтев погиб в автокатастрофе в сентябре 2006 года на Дальнем Востоке, куда он прибыл для участия в кинофестивале «Амурская осень». Трагическая смерть оборвала эту яркую и красивую жизнь. Он с честью пронес свой Крест — известного актера кино и театра. 2006, 2014 гг.

212

Мытищинский альманах

АЛЕКСЕЙ ЛОКТЕВ

ТЕРРИТОРИЯ ЛЮБВИ Киносценарий по мотивам рассказов протоиерея Николая Агафонова Панорама небольшого областного городка. Время близится к вечеру. Загораются витрины магазинов, рекламы. Люди спешат домой. На этом фоне идут титры картины. Из двигающихся к городу машин мы останавливаем своё внимание на красной «Ниве», где сидят наши герои: за рулём Михаил Романович Косицын, рядом его супруга Анастасия Матвеевна. Из магнитолы звучит песня «Костёр на берегу» в исполнении А. Малинина. Михаилу Романовичу где-то за 60 лет, его жене — за 55. Весенний тёплый ветерок из приоткрытого окна автомобиля ласково обдувает их лица. Михаил. Хорошая песня... А хорошая песня – это как праздник... Вот вспоминаю, на войне лучшего подарка не было, чем хорошая песня. Анастасия. Малинин задушевно поёт... Ему бы в Храме петь... Да, Миша, мне бы к всенощной успеть, а то ведь завтра праздник... Ты уж поторопись... Михаил. Лучше в семь часов приехать домой, чем без пятнадцати в морг... Шучу... Успеем... Машина двигается дальше. Титры продолжаются на проезде но улице. Мы видим, как наши герои уже заканчивают ужин. Вернее, за столом один Михаил, а Анастасия уже надевает пальто и собирается идти в церковь. Анастасия. Миша, ты дверь закрой, а я пошла в Храм. 13 / 2014

213

Алексей Локтев

Территория Любви

Михаил. И сколько этих праздников у вас, церковников, – не пересчитать. То ли дело у нас: Новый год, восьмое марта, первое мая, седьмое ноября, ну, и уж совсем святой, а особенно для нас, фронтовиков, День Победы – девятое мая! А тут каждый месяц по нескольку, с ума можно сойти... Анастасия. И сойдёшь, если о вере Христовой знать ничего не будешь... Ведь всё от незнания и непонимания... Михаил. От незнания, от незнания... А я вот не понимаю, почему это ты не можешь посидеть дома с мужем, посмотреть телевизор, да и вообще провести вечер, как все нормальные люди. Анастасия. Мишенька, так может нормальные-то люди, наоборот, те, кто в Храм Божий ходят... Михаил. Так что, я, по-твоему, ненормальный? Да, я ненормальный, когда на своём истребителе всё небо исколесил, но Бога там не увидел. А где был твой Бог, когда фашистские самолёты разбомбили наш санитарный поезд, из пулемётов добивали раненых, стариков и детей, которые не могли укрыться и были беззащитны? Почему Бог их не защитил и не укрыл? Я был ненормальный, когда летел под откос в санитарном вагоне и только чудом остался жив? Анастасия. Миша, вот видишь – чудо! Но ведь это чудо Бог совершил! Неужели ты этого не понимаешь? Неужели не понимаешь, что это чудо Господь совершил, чтобы мы встретились с тобой, чтобы у нас была семья, детишки, внуки... Ради нашей любви Бог совершил это чудо... А ты это не понял тогда, не хочешь понять и сейчас... Михаил. Ладно, хватит политинформацию разводить. Иди к своим попам, раз тебе нравится, когда тебя дурачат. Иди... Анастасия накинула платок и пошла к выходу. Остановилась в дверях, как бы хотела сказать что-то ещё мужу, но передумала и вышла. Михаил остался сидеть за столом. Смахнул со стола хлебные крошки в ладошку и отправил их в рот. Подошёл к окну. Его Анастасия неторопливо шла по улице, потом завернула за угол и скрылась за поворотом. Михаил прошёлся на комнате, посмотрел на висящие на стене фотографии в рамочках, где он был в военной форме. Поправил одну покосившуюся фотографию. Включил телевизор. Шла очередная «веселуха». Выключил телевизор, потом прошёл в другую комнату, в их спальню, где в уголке был устроен небольшой киот. Стал раздеваться. Отыскал книгу на полке и уже хотел лечь, но потом что-то его подтолкнуло, и он подошёл к иконе Христа Спасителя. Как был в трусах, 214

Мытищинский альманах

так и застыл перед ней, долго всматриваясь в черты строгого и как бы доброго лица. Теперь мы видим лик Христа, где, стоя у иконы, Анастасия молилась за своего Михаила: «Господи, если тебе угодно, забери мою жизнь, только приведи Мишеньку в Храм для жизни вечной. Спаси, Господи, и помилуй нас». Опять квартира Косицыных. Михаил лежит в постели и читает книгу. Слышен звук открываемой двери. Пришла Анастасия. Слышен её голос. Анастасия. Мишенька, ты где? Уж не заболел ли, что так рано лёг спать? Михаил (Ворчит про себя). Нет, не заболел... не дождётесь... читаю. Голос Анастасии: А я Игоря нашего встретила. У них всё хорошо. (Анастасия входит в комнату и присаживается на краешек кровати). А всё-таки хороший у нас сын... И жена Люся хорошая... Михаил (Продолжая читать). Хорошая, хорошая. Все вы хорошие... Прямо без вас никуда... Анастасия. Да, без нас – никуда... А вот умру, что будете делать без меня, мужички? Михаил. Ну, завела шарманку... умру... умру... Кто тебя на тот свет приглашает? Или что, тебе плохо живётся здесь, на земле? Анастасия. Да это я так... Смерти-то я не боюсь... Что рождение, что смерть... это так реально и так естественно... как жизнь... (Анастасия разделась и легла спать.) Ну, подпинься, а то распластался... Они полежали некоторое время молча. Анастасия. Что читаешь? Михаил. Чехова... Рассказы... «Попрыгунью»... Без любви человеку тяжело жить на свете... да и с любовью не легче... Анастасия. Ну, ты не прав, медвежонок... Бог – есть любовь... Всё на ней стоит. (Вздохнула и придвинулась ближе к лицу Михаила, отодвинув при этом книгу.) А ты меня любишь? Михаил (То ли в шутку, то ли в серьёз). Как Ромео. (Закрыл книгу, положил её на тумбочку и потушил настольную типу, только пробивающийся сквозь окно лунный свет чуть-чуть освещал их лица.) Давай спать, Джульетта. Анастасия (Через паузу). И умерли они за любовь... вместе... Михаил. Да это уж, как положено... Анастасия. Что положено? 13 / 2014

215

Алексей Локтев

Территория Любви

Михаил. Умирать за любовь... вместе... Анастасия (Рассмеялась). Ой, ой, ой!... Рассмешил... Это когда было... давно... а сейчас такого быть не может... Михаил. Может, не может... Кто знает... Джульетта. Анастасия. Ну, давай спать, Ромео. Звучит музыка. Мы видим наших героев в повседневной жизни: Михаил куда-то поехал на машине; Анастасия в магазине делает покупки; Михаил выходит из дверей какой-то конторы и идёт к своей машине; Анастасия идёт по улице с сыном, невесткой и маленьким внуком и о чём-то оживлённо спорят. Тут могут быть и другие зарисовки. Опять квартира Косицыных. За кухонным столом сидят священник Александр и Анастасия и о чём-то беседуют. Слышен звук открываемой двери. Анастасия. Хозяин пришёл. Отец Александр. Ну, матушка, да и мне пора. Так вы не забудьте передать прихожанам об уборке Храма к празднику... Уж больно светлый праздник предстоит. Ну, я пойду. Анастасия. Но вы как бы это... (В комнату вошёл Михаил.) Вот, Миша, батюшка пришёл, наш настоятель, Отец Александр... В Храме надо прибраться... Праздник скоро... Михаил. Здравствуйте... Уходите уже? Отец Александр. Да, пора уже... Вот матушку вашу попросил о коекакой помощи... Анастасия. А может, чайку попьём? Я бы сейчас и оладушков быстро спекла с вареньицем, со своим... А то, Отец Александр, как-то даже неудобно. Пришли, а чайку-то и не попили. Отец Александр. Можно и чайку, если хозяин не будет возражать. Михаил. Да я и не против... Чаёк – это хорошо... Отец Александр. Ну и отлично. (Мельком взглянул но фотографии на стене, где Михаил Романович был в парадном мундире с орденами и медалями.) Да вы не беспокойтесь, Анастасия Матвеевна, мы, два старых вояки, как-нибудь со всеми трудностями. (Анастасия ушла.) Михаил. Чего это вы ёрничаете? «Два старых вояки», «два старых вояки»... Тоже мне — «дед». (И, действительно, Отец Александр на «деда» уж никак не походил. Ему было лет 30-35.) 216

Мытищинский альманах

Отец Александр. Да вот и в наше время пришлось повоевать, интернациональный долг в Афганистане исполнить... Служил в десанте, так небо полюбил, что после армии мечтал и в летное пойти, был бы лётчиком, как вы, да не судьба. Михаил. Что так? Отец Александр. Медкомиссия зарубила, у меня ранение было... И не одно. Михаил. Понятно... Только непонятно, как же вы пошли попом работать. Отец Александр. Это не работа, это служение... А как? Это длинная история... Я ведь такой же безбожник был, как и вы... Одно могу сказать, что каждый приходит к Богу не по принуждению, а по своей доброй воле. Мне как-то рассказывали один случай. У верующего человека был неверующий сын. Отец, конечно, переживал сильно. А перед тем как умереть, завещал сыну, чтобы он после смерти в течение сорока дней заходил в его комнату каждый день на пятнадцать минут, ничего не делал, только молча сидел. Сын исполнил последнюю просьбу отца. А как сорок дней прошло, сын сам пришёл в храм. Я думаю, что просто отец понимал, что молодёжь в суете живёт. Некогда о смысле жизни подумать, о твоей душе, о бессмертии, о Боге. Михаил. Тут надо сперва решить для себя – есть Бог или нет... Вон и наука его отрицает. Отец Александр. Какая конкретно наука отрицает Бога? Если вы мне приведёте какое-нибудь научное доказательство, что Бога нет, я тут же подам заявление о приёме в партию. Михаил. К примеру, физика... Эта наука рисует реально картину мира. Отец Александр. Правильно, реально... но физическую и материальную. Но эта наука ничего не может сказать о духовном мире и о его законах, а уж доказать... Михаил. Ну, хорошо... А ваша религия может показать, что Бог есть... Отец Александр. Она не показывает, а доказывает бытие Бога. Михаил. Это какое же бытие? Отец Александр. О сотворении мира и о Боге как творце этого мира... Входит Анастасия. 13 / 2014

217

Алексей Локтев

Территория Любви

Анастасия (расставляя всё на стол). Вот и чаёк, да и оладушки горяченькие. Михаил. Ерунда, никто мира не творил, он сам себя сотворил. Отец Александр. Интересно, кем бы я выглядел в ваших глазах, если бы на вопрос, а кто испёк эти оладьи, заявил, никто их не испёк, они сами испеклись... Тесто нечаянно угодило в кислое молоко и, перемешавшись, стало прыгать на горячую сковородку. Михаил не выдержал и рассмеялся. Анастасия. Ну вот, я вижу, вы уже и сговорились... Не помешаю вам? Отец Александр. Да секретов тут и быть никаких не может... Пьют чай. Анастасия. От батюшки секретов не может быть... Исповедуешься, покаешься... да как-то сразу и полегчает на душе... Отец Александр. А вы, Михаил Романович? Наверное, и не знаете, в чём каяться? Михаил. Да вроде бы жил честно, не пакостил... Ну, покрикивал на Настю иногда... Отец Александр. А конкретно? Михаил. Да всё про Бога. (Ткнул пальцем в потолок.) Летал, летал, а Бога там, в небе, не видел. Где ж был Бог, когда на войне невинные люди гибли? В общем, Насте много слов обидных наговаривал по поводу её хождения в церковь... Отец Александр. Вашей матушке вы этими высказываниями не повредите, она в своём сердце все ответы на эти вопросы знает. А вот для вас, по всей видимости, эти вопросы имеют значение, раз в минуту душевного волнения их высказывали. По этому поводу вспомнить можно случай, произошедший с архиепископом Лукой (Войно-Яснецким). Он был не только церковным иерархом, но и знаменитым учёным — хирургом. Во время Великой Отечественной войны, назначенный главным консультантом военных госпиталей, он, делая операции, самых безнадёжных спасал от смерти. И как-то Владыка Лука ехал в поезде, в одном купе с военными летчиками на фронт после ранения. Увидели они церковного жителя и спрашивают: «Вы что, в Бога верите?» «Верю», — говорит Владыка. «А мы не верим, — смеются лётчики, — всё небо облетели, Бога так и не видели». Достаёт тогда архиепископ Лука удостоверение профессора медицины и нитрит: «Я тоже не одну операцию сделал на мозгу человека: вскрываю 218

Мытищинский альманах

черепную коробку, вижу под ней мозговой жир, а ум за ним не вижу. Значит ли это, что ума у человека нет?» Михаил. Находчивый Владыка... А что, Саша, не попарится ли нам в баньке? А? Тут недалеко у моего товарища хорошая деревенская банька есть. На машине быстро туда инициируем. Что-то душа жару-пару требует. Отец Александр. Банька – это хорошо. А далеко ваш товарищ живёт? Михаил. Да километров двадцать. Отец Александр. Ну, зачем же так далеко ехать? У меня своя банька есть, и недалеко. Мы её быстро протопим... Такого жару подпустим, что ой-ой-ой... Михаил. А вы где живёте? Отец Александр. Да рядом с Храмом. Там и дом мой. Михаил. Тогда порядок... Едем... Сейчас соберу вещички. А веники есть? А то у меня припасены... Отец Александр. Есть, есть... И веники есть и ещё кое-что... Михаил и Отец Александр уже сидят в самой парилке, в тумане горячего пара. Михаил. Александр, а я ведь крещёный... Дело это было тогда серьёзное, можно было и загреметь... Бабушка крестила... Вернее, не она, а требовала от матери моей, чтобы нас крестили... А нас было семеро по лавкам... Отец Александр. Но вы же не верите в Бога, значит, нарушили обеты крещения. Михаил. Что же мне теперь, по-новому креститься? Отец Александр. Нет, крещение совершается только один раз в жизни. Для того чтобы снова стать верным, надо пройти таинство покаяния. Михаил. Это, видно, дело серьёзное. Отец Александр. Да серьёзнее куда уже... Михаил. Надо бы прийти и посмотреть на службу... Отец Александр. Смотрят кино, а в Храме молятся... Михаил. Ну, а мы сейчас будем париться... И Михаил начал шарашить веником отца Александра по его не такому уж мощному телу. Потом мы уже видим наших героев в предбаннике, пьющих холодное пиво, которое Михаил, видимо, прикупил по дороге, а может быть, было припасено и батюшкой. 13 / 2014

219

Алексей Локтев

Территория Любви

Михаил. Ну как, Александр, хорошо? Отец Александр. Русская банька – это как будто побывал в поднебесье. Трудно, да и не надо объяснять, что это такое... Это как и вера в Бога. Вера она и есть вера. (Через паузу.) А вы, Михаил Романович, не видели танец эфиопских епископов под барабан? Михаил. Ну откуда... Нет, конечно... Отец Александр. А я видел. И зрелище это, скажу вам, прелюбопытное. Михаил. Они что, к вам в гости приезжали? Отец Александр. Нет, это я был у них в Африке с делегацией Патриархии на международной конференции «Мир против ядерного оружия». Михаил. Да, под барабан ихние попы танцуют... интересно... (Михаил рассмеялся.) Михаил и Отец Александр выходят из бани. Отец Александр. Ну, а теперь пойдём, Михаил Романович, ко мне, с матушкой познакомлю... А потом мне бы надо кое о чём с вами посоветоваться... Разговор есть... И очень серьёзный. Михаил (кивнул в сторону Храма). А туда можно? Хочется посмотреть... Отец Александр. А почему же нельзя? Там сейчас тишина и покой. И они пошли в сторону Храма. Потом мы видим, как Михаил переступает порог Храма и оказывается внутри. Замер. Оглядывается. Михаил. Красиво. Отец Александр. А вы, что же, в церкви так и не бывали? Михаил. Давно... Забегал... Отец Александр. Захожанин. Михаил. Что? Отец Александр. Ну, это те, кто только заходят... вот их и зовут захожанами. А есть ещё прохожане – это которые мимо проходят. А прихожане – это уже люди верующие... истино верующие... те, которые постоянно ходят в храм. Михаил пошёл по Храму тихо, неторопливо и остановился у иконы Архангела Михаила. Михаил. А это что за икона? Отец Александр. Архангел Михаил. Здесь ваша супруга постоянно стоит на службе. Наверное, за вас молится вашему ангелу-хранителю. (Пауза.) Так вот о вашей супруге, Михаил Романович, я и хотел по220

Мытищинский альманах

говорить. Вообще-то, что говорится на исповеди, нельзя открывать другим. Но тут дело серьёзное. Она ведь где-то около месяца назад лежала в больнице? Михаил. Да... Да, давление... Что-то сердце стало пошаливать... Отец Александр. Нет, там была онкология... Предполагается рак... Хотя кто знает... Я бы вам посоветовал поговорить с врачами... Михаил медленно развернулся и пошёл из Храма. Отец Александр пошёл его как бы провожать. Отец Александр. Может это и ошибка... Всё же бывает... Вы простите меня, что я вам так сразу... Но мы же люди военные... Михаил обернулся. Михаил. Нет, спасибо. А я всё думал, что это она иногда на меня так странно смотрит... Молча... Глядит и молчит... Спасибо... За правду спасибо. (Михаил вышел из храма, и всё как-то ритмически сдвигается.) В дальнейшем мы видим Михаила Романовича в больнице беседующего с одним врачом, потом с другим. Видим отца и сына идущими по улице и о чём-то (конечно, о матери) горячо спорящими, видим Михаила, одиноко сидящего на берегу реки, молчаливого и сосредоточенного, а потом резко встающего и бегом, бегом спешащего домой. Михаил входит в квартиру, быстро раздевается и идёт в комнату к Анастасии. Михаил. Ну, как ты тут? Обедать будем? Сиди, сиди, я сам разогрею... (Ушёл на кухню, и оттуда слышится его голос.) А ты знаешь, батюшка – ничего мужик, наш человек! Я ведь и в церкви побывал. Красиво там. Анастасия. Миша, нам бы с тобой повенчаться, а то, говорят, невенчанные на том свете не увидятся. Михаил. (Вышел.) Ну вот, венчаться... Анастасия. Ради меня, Мишенька, если любишь. Пожалуйста. Михаил. Любишь, не любишь... Я тебя и безо всякого венчания люблю. Умрёшь, и я тут же умру. Анастасия. Это ты к чему? Михаил. Я всё знаю... Был у врачей... Но и они-то не очень уверены... Может, ошибаются, а? (Подошёл к ней, обнял.) Что же ты расхворалась, подружка моя верная? Давай, давай поправляйся скорей... Вот надумала болеть... Анастасия. Пасха скоро... Михаил. Во-во... Куличи будем печь, яички красить... 13 / 2014

221

Алексей Локтев

Территория Любви

Анастасия. Да ведь ты не умеешь! Михаил. Научимся... Тоже мне трудность. Я тут вычитал в одной книжечке, как можно их красиво раскрашивать... Загляденье! А потом не один же я – мы оба... Эх, житуха!.. Анастасия. Что сказали врачи? Михаил. Какие врачи? А, врачи... Что сказали?.. Лечиться надо, вот что сказали... Надо лечиться и поправляться... Анастасия. Ну зачем ты так, Мишенька, ты же не умеешь врать. Я и сама всё понимаю. Умирать не страшно, надо только, чтобы всё было достойно, по-христиански. Надо, чтобы Отец Александр пришёл... В церковь-то я уже, наверное, не дойду... А он придёт: исповедует, причастит да пособорует... Михаил (Вскочил и заходил по комнате). Это что же такое... Что же такое... Кто сказал, ну, кто сказал тебе, что помирать надо!.. Какая-то несуразица!.. Собороваться, причащаться... Вот надумала!.. Анастасия. Так мы с тобой и не повенчались... Михаил. Настенька, вот что я хочу тебе сказать... Ты выздоравливай, и сразу же мы пойдём венчаться. Это я тебе говорю как перед Богом... Анастасия. Вот и Бога упомянул. А креститься-то и не умеешь. Михаил. Не умею. Анастасия. А это очень просто. (Показывает.) Вот три пальца в щепоточку – Отец, Сын и Святой Дух, а два пальца вместе прижать к ладошке. Это два естества Божиих – Божественное и человеческое. Теперь щепоточку ко лбу, к животу, к правому плечу и к левому. Поклон. Всё. Попробуй. Михаил. Не надо... Потом... Я сам... Один... Анастасия. А повенчаться всё-таки надо... Михаил. Так ведь венчаться надо молодым, а нас-то, стариков, засмеют. Потом, куда торопиться? В комнату вошли Отец Александр и сын Игорь. Михаил и Анастасия их не видят. Анастасия. Когда ж потом?.. Скоро Великий пост. Миша, ну если любишь, пожалуйста... Хотя теперь уже, наверное, поздно... Страстная седмица начинается... Видно, не суждено... Отец Александр (Громко). На Страстной однозначно нельзя, на Светлой, хоть и не принято по уставу, но исключение можно сделать. 222

Мытищинский альманах

Если будем усердно молиться, уж до Красной горки она выдержит, я в этом уверен. А там и... (Перекрестился.) Христос Воскресе! Громко звучит духовное пение, и мы видим Михаила и Анастасию в Храме. Идёт обряд венчания. Коротко. Фрагментами. Потом мы видим взмывающих в небо белых голубей, и из-под небес несётся возглас: «Христос Воскресе!» Идёт Пасха. Фрагменты праздника великого Воскресения Господа нашего Иисуса Христа. Затем как бы всё прерывается, и мы видим, в полной тишине, как принимает Святое Причащение Михаил. Потом квартира Косицыных. На постели лежит Анастасия. Рядом на стуле сидит Михаил. Анастасия. Спасибо тебе, Мишенька... Спасибо за всё… Я такая счастливая... Теперь можно спокойно помереть... Михаил. Помереть... А как же я? Ты обо мне-то подумала? Как же я без тебя? Анастасия. Так мы же повенчанные, как-никак сорок лет вместе прожили, а уж там-то на небесах теперь нас никто не разлучит. Встретимся непременно. А ты помнишь, как мы с тобой в первый раз повстречались? Михаил встал и подошёл к окну. Потом подошёл к радиоле. Поставил пластинку. Зазвучала музыка. Он опять подошёл к окну, а когда обернулся, то на мгновение опешил – Анастасия стояла у постели, накинув на плечи цветной большой шалевый платок. Солнце падало на её лицо и светилось чудным светом. Михаил подошёл к жене, обнял её. Потом медленно пошли в танце. Звучит песня «Территория любви». Анастасия. Так помнишь? Михаил. Конечно, помню. В Доме офицеров, на вечере по случаю Дня Победы, ты ещё с капитаном Кравцовым танцевала, я тебя еле от него отбил. Анастасия. Дурачок, я, как тебя увидела, сразу полюбила, и никакие Кравцовы мне были не нужны. Михаил. Настя, ты знаешь, мне очень стыдно, хоть и прошло много лет, всё же совесть напоминает... Да, да всё же стыдно... (Тихо засмеялся.) А то вон встретимся на том свете, а там всё и откроется, как бес меня попутал... Анастасия. Так это надо было перед отцом Александром исповедоваться... Михаил. Исповедовался и причащался... Так вот. Попутал тогда давно меня бес с Клавдией... И вот чтобы это не было неожиданностью... 13 / 2014

223

Алексей Локтев

Территория Любви

Анастасия. Миленький ты мой, родной, да я знала, всё знала... Так больно, так больно и обидно было, что даже жить не хотелось. Но я же любила тебя, от этого спрятаться было некуда. (Перестали танцевать.) Вот тогда я и переступила порог церкви. В Храм пошла. Стала молиться, как умела... Священник меня поддержал и сказал, чтобы не разводилась, а молилась за тебя, за заблудшего... Михаил. Не будем об этом. Не было этого вовсе. А если и было, то не со мной... Теперь мы с тобой совсем другие, совсем другой я... Я любил тебя, только тебя, всю жизнь только тебя одну. Анастасия. Помоги мне лечь... (Михаил укладывает жену на постель. Аккуратно укрывает её одеялом.) Анастасия. Миша, почитай мне Святое писание. Михаил. Что из него почитать? Анастасия. Наугад, что откроется, то и читай. Михаил (Открыл Новый Завет, читает). Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт... (Михаил вдруг заметил, что супруга, его дорогая Настенька, перестала дышать. И, подняв голову от книги, увидел застывший взгляд его милой жены, устремлённый на угол с образами. Михаил долго смотрит на лицо Насти. Поцеловал её в щёку, в лоб, в губы, закрыл ей глаза.) Михаил. Мы скоро увидимся, Настенька. (Затем он встал, подошёл к столу, взял лист чистой бумаги и стал писать.) «Дорогой мой сынок, прости нас, если что было не так. Похорони по-христиански. Сынок, выполни мою последнюю просьбу, а не выполнить последнюю просьбу родителей, ты же знаешь, великий грех. После того как похоронишь нас с мамой, в течение сорока дней заходи в эту комнату и посиди здесь минут пятнадцать-двадцать каждый день. Вот такая моя последняя просьба. Поцелуй за нас Люсю и внуков. ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ! Твой отец». Мы видим спокойное лицо Анастасии. Затем видим опять Михаила, который медленно встал и подошёл к иконе Христа Спасителя, украшенной яркими цветами, как и подобает быть в праздник Пасхи. Крупно видим глаза Иисуса Христа. Затем как бы мы отдаляемся от иконы и видим, что она уже установлена на большом деревянном 224

Мытищинский альманах

кресте, что стоит над свежим холмиком, усыпанным мелкой весенней травкой. Камера останавливается на табличке и идёт крупно наезд на неё, где написано: «Раба Божия Анастасия Матвеевна Косицына (1921 – 1982). Раб Божий Михаил Романович Косицын (1915 – 1982). Упокоились 12 мая 1982 года». Зазвучала мелодия песни «Костёр на берегу». Камера поднимается вверх, на купола берёз и уже вечереющего неба, и мы опять видим жизнь этого большого городка, едущую красную «Ниву», которая останавливается на берегу речки, где уже горит костёр и летят в небо искры. В это время мы уже слышим текст песни «Территория любви». У костра видим силуэты людей, среди которых мы узнаём Игоря, сына, его жену Люсю, внуков. Костёр горит, разгорается. Крупно пламя костра. Это огонь. Огонь жизни. Огонь бессмертия.

13 / 2014

225

Мораль и литература

Культура СЕРГЕЙ МОРОЗОВ

МОРАЛЬ И ЛИТЕРАТУРА

ема литературы и морали, соотношения этического и эстетического стара как мир. В первую очередь, это, конечно, тематика эстетического характера. Решение ее так или иначе связано с определенными эстетическими воззрениями: представлением о прекрасном, о художественном идеале, о сущности и назначении поэзии, отношении искусства к жизни вообще и социальным потребностям в частности. Человек и искусство – еще один значимый ее аспект. Ведь идея дегуманизации искусства, выдвинутая в одно время как лозунг его совершенствования, развития, избавления от всего наносного, с течением времени переоформилась в обоснование отхода от моральной эстетики. Общее, распространенное мнение относительно темы «мораль и литература» как раз лежит в этой плоскости – искусство должно давать внеморальное изображение действительности. Раскрывается оно в целом ряде традиционных уже сентенций о том, что искусство не должно поучать, что «те времена прошли», что жизнь как предмет искусства не имеет однозначной моральной трактовки, а значит, ее не должен выражать и сам художник, мастер слова. То есть высказывается позиция не аморализма, а своего рода имморальности, своего рода толерантности эстетического по отношению к этическому. Немного морали (слаб человек) допустить можно, но лучше воздержаться. Однако дело тут не только в эстетике. Противопоставление морали и литературы – уже само по себе признак искаженного восприятия действительности. Оно исходит из трактовки морали как чисто субъективной оценки, как некоего прибавления к имморальной действительности. Но то, что художественное произведение, автор должны стоять по ту сторону добра и зла, не навязывать читателю суждений морального толка, предоставляя это делать ему самому, – глубочайшее заблуждение. Сам факт существования художественного произведения имеет моральный характер. Хотя бы 226

Мытищинский альманах

потому, что рождает моральный отклик в индивиде и обществе, внедряет представление об определенной, желаемой форме моральных отношений, о добром и злом, должном и недопустимом. Мораль как регулятор отношений, этика как набор теоретических представлений о добре и зле связаны с действительностью непосредственно, эти понятия отмечают присущее ей состояние в определенном нравственном аспекте. Другое дело, что они, понятия морали, предполагают свободную интерпретацию со стороны автора и культуры. Исходя из этого, следует учитывать, что моральная нагруженность литературы не означает ее нравственности только в классическом, позитивном понимании. Мар, Каменский, Арцыбашев, если вспомнить русскую литературу начала XX века, тоже выступали с определенных моральных позиций. Однако позиции эти были довольно далеки от того, что обычно понимается под моральным. Проповедь вседозволенности, сексуальной распущенности, воли к жизни, равно как и воли к смерти, у них – это тоже своего рода моральная проповедь. Это литература в моральном аспекте. Это попытка навязать граду и миру свою систему моральных ценностей, проинтерпретировать действительность в собственных моральных категориях, сформулировать свое представление о регуляторах социальных отношений. Таким образом, взаимосвязь литературы и морали проявляется в том, что классическая мораль добра, даже будучи отвергнута в качестве устаревшей и потерявшей актуальность, сменяется не пустотой, а этикой нигилизма и релятивизма. Перед нами не крах морального в литературе, а его подмена, которая в итоге оборачивается уходом от последовательного, системного, рационального отношения к моральным ситуациям в сферу ситуативного и туманного, субъективного, произвольного, нечеткого. Но даже такой уход, стоит еще раз повториться, не есть уход от морали, а лишь сдвиг в сторону другой ее формы. Идея морали в общепринятом христианском и следующим за ним классическом гуманистическом понимании неразрывно связана с идеей роста, развития, преображения. Последние видятся априорными задачами человека и общества, они неразрывно связаны с его сущностью. Отказ от этих задач и стоит за критикой морального начала в литературе. Быть как есть, соответствовать не идеалу, а текущему моменту – вот что лежит за отказом от моральной составляющей. За этим следует остановка в индивидуальном и социальном развитии. Но отказ 13 / 2014

227

Сергей Морозов

Мораль и литература

от идеи развития опять-таки означает не переход на внеморальную точку зрения, а лишь переход к морали, которая выражает идею застоя и деградации. Этика всегда апеллирует к разуму. Развитие морального сознания всегда выступало моментом развития рациональности в целом. Цельная форма рациональности должна охватывать не только прагматическую и технологическую составляющую, не только форму, но и содержание. Отказ от морали в этом аспекте знаменует повреждение и в рациональности. Протестующий против морали демонстрирует пример пошатнувшегося внятного сознания, распавшегося на составляющие. Ослабление разумного начала проявляется также и в ослаблении аргументации в пользу морали, которое происходит в литературном морализаторстве, которое подменяет создание убедительных и внятных образов поверхностными моральными сентенциями. Аргументация не от разума и бытия, а от мелкого «я» и исключительно эмоций – все это также отражение деградации морального в искусстве. Отказ от рационального начала, отход от моральности как жизненности, переход к морали как чистой субъективности – это ошибка моральной партии в культуре и в литературе, которая влечет за собой переход к деградационному типу морализаторства, впадению в казенную, безжизненную и мало кем воспринимаемую в силу этого «духовность». Стремление к моральной беспристрастности, как и стремление к назидательности, морализаторству – две формы проявления убежденности в искусственности и нежизненности морали. Говоря о морали и искусстве, можно выстроить достаточно простую классификацию. С одной стороны, находится литераторы, демонстрирующие отношение к морали как к чисто субъективному явлению, понимание ее как субъективной оценки. Они разделяются на две группы – показных имморалистов, на самом деле бессознательно фиксирующих свои субъективные моральные предпочтения, и сознательных морализаторов. Другой род писателей – это те, кто признает начало нравственности за самой жизнью, те, для кого моральность выступает как жизненность, как нечто неотъемлемое от самой объективной действительности. Абстрактно здесь также существует разграничение на тех, кто проводит моральную точку зрения полноценно, через весь художественный мир в целом, окрашивая его в моральные тона, и тех, кто делает это частично. Мораль как жизненность может быть представлена в качестве идеала, утопии. При том утопия может иметь ретроспективный и перспективный характер, быть обращена в прошлое и в будущее. Пример первого – Обломовка у Гончаро228

Мытищинский альманах

ва, шмелевские, зайцевские книги о детстве, второго, обращенного в будущее, – любая традиционная утопия. Моральная точка зрения может быть проведена и частично – как изображение в моральных тонах либо отдельных сторон действительности, либо положительного героя, действующего в негативных обстоятельствах. Примеров последнего в литературе достаточно – от хрестоматийного купринского «Чудесного доктора», шмелевского «Человека из ресторана» до современных образчиков такого рода прозы в виде «Полосы» Р. Сенчина или последних романов Ю. Бондарева – «Непротивление», «Милосердие». Парадоксальность морального воззрения на действительность может заключаться в том, что сам моральный взгляд на действительность может быть реализован через концентрированное изображение отпадающего или отпавшего от морали мира. Классический образец в этом смысле – роман Д. Стейнбека «Зима тревоги нашей», в котором моральный взгляд не перетекает в морализаторство, а читатель ощущает нарастающий в американском обществе распад нравственности, затрагивающий самые глубины общества и человеческой души. Иного плана моральная точка зрения вырастает из граничащего с порнографией романа Д. Балларда «Автокатастрофа», в котором именно подробное и натуралистичное живописание порока изматывает читателя и подвигает его к моральной позиции, заставляет ощутить духоту, бесчеловечность, катастрофичность, безжизненность мира, лишенного нравственного основания. Но самая сложная задача – живописание становления морального в мире, перехода мира к моральной точке зрения. Так, поздний роман Т. Уайлдера «Теофил Норт» демонстрирует не просто моральное измерение настоящего, что уже само по себе немало, ибо моральность обычно связывается не с настоящим, а с прошлым или будущим. Автор показывает, как и каким способом утверждается и проводится добро в саму несовершенную действительность, как оно становится реальностью. По сути, здесь убедительное решение той проблемы, с которой оказался не в состоянии справиться Гоголь и с которой совершенно не справился впавший в морализаторство Толстой. У последнего мы находим, в сущности, проповедь нравственности без нравственного осознания. Это проявление субъективизма и своеволия. Это субъективизм и моральный идеал автора, а не отображение морального кровотока самой реальности. Поэтому последние произведения Толстого оказываются на редкость безжизненными и ходульными, а объявленная война морали с эстетикой смотрится и вовсе чем-то несуразным. 13 / 2014

229

Сергей Морозов

Мораль и литература

Примеров субъективного морализаторства в нашей литературе последних лет достаточно. Наиболее показательное в этом смысле произведение – роман Д. Гуцко «Бета-самец», представляющее собой развернутый и морально неубедительный суд героя над самим собой. Столь же пристрастны, столь же упорствуют в моральном насилии над читателем в своих последних книгах А. Проханов и М. Кантор, А. Варламов. Разнятся лишь его формы. У Кантора морализаторство гиперинтеллектуально и выступает оборотной стороной едких сатирических картинок, отрицательных человеческих типов, недостойного человека, образа жизни так называемой богемы и прогрессивной общественности. У Проханова оно носит взволнованно-моралистичный характер. Варламов дает волю в «Мысленном волке» поморализировать своим героям. На моральном распутии находится П. Беседин, из соображений правды жизни и под влиянием эмоций качающийся от морализаторства к откровенному имморализму. Достаточно ярким примером последовательного стояния по ту сторону добра и зла, подтвержденного недавним интервью каналу «Россия 24», является проза З. Прилепина, от самого начала, от «Патологий», и до «Обители». В той же плоскости находится недавняя книга М. Степновой с говорящим названием «Безбожный переулок». Нащупывание объективной твердой онтологической почвы под моралью просматривается в последних произведениях С. Шаргунова, Р. Сенчина. Первый в романе «1993» возвращается к классической для русской литературы теме выбора, второй предпринимает подробное и скрупулезное исследование человеческих характеров, человеческой судьбы в условиях социального бедствия («Зона затопления»). Острота нравственного конфликта задает нерв всему повествованию. Она волнует читателя, заставляет сопереживать. Мертвенность повествования определяется отсутствием нравственного нерва. Пошел, поехал, сделал, поговорил. За чем тут следить? Чему сопереживать? Для чего читать? Отказываясь от морали как обязательного измерения художественного мира произведения, автор сужает содержание, спектр, палитру своего произведения. Убедительность, рациональность моральной аргументации – вот те задачи, которые стоят перед писателем. И эти задачи надо решать. Уход по ту сторону добра и зла — это уход от воспитательной функции литературы. Демонстрация безразличия к миру и читателю. Это демонстрация авторской человеческой робости, авторской человеческой бедности, отсутствия своей позиции, своего морального «я». Это также демонстра230

Мытищинский альманах

ция и художественной несостоятельности, неспособности преодолеть субъективизм собственной авторской оценки перед лицом потребности в объективном отображении моральной ценности. Отказываясь от нравственного посыла, вставая по ту сторону добра и зла, автор порывает и с отечественной литературной традицией. Он превращает свое произведение в фотокарточку (живописание мужиков и медведей), в то время как специфика художественного творчества взывает не к бесстрастности, а, напротив, к заинтересованному и неравнодушному взгляду на действительность. Внеморальность чревата и эстетической бедностью. Изгнание морального из литературы, превращение ее в простое, безразличное, равностороннее высказывание, в смеси доброго и злого – признак искусственности, признак того, что литература, в очередной раз выходя на брань с литературщиной, приходит в конечном счете к изгнанию из литературы жизни. Тем самым происходит истончение и обессмысливание литературы, литературное самоубийство.

13 / 2014

231

Утверждающий братство

Культура

торой является автор. Вероятно, только по-настоящему русский человек может так тонко чувствовать дыхание березы или волнение леса. Заслуга автора и его талант в том, что душевные колебания и порывы он так четко умеет передать через малейшие изменения в природе. Оттого и поселяется в сердце по-сорокински «глубокая тоска».

ОЛЬГА БОЗИНА

Свист метели, вой метели. Гнутся, движутся кусты. И тоска, и дрема в теле. Мысли вызрели густы. В этом свисте, в этом вое, В этом поле без огня Где-то есть предел покоя Для тебя и для меня.

УТВЕРЖДАЮЩИЙ БРАТСТВО О книге стихов Валентина Сорокина «Твои ладони»

нига всегда начинается с обложки, так же как театр с вешалки. Сборник стихов Валентина Сорокина «Твои ладони» (М., «У Никитских ворот», 2014) открывается для читателя осенним лесом, золотым и печальным. Это осень жизни, вобравшая в себя всю палитру красок, красивая и мудрая. С обложки к нам обращен взгляд молодой девушки, сидящей за роялем. Как пушкинское чудное мгновение, как зыбкое воспоминание, плывущее по волнам памяти. Это героиня любовной лирики автора, с ней он разговаривает, к ней обращается. Она молода, однако эта молодость и прелесть жизни для поэта осталась лишь в воспоминаниях, в прошлом: Вот она, осень, дожди и туманы, Птицы, тревожно летящие к югу. Годы вы, годы, прошли, как обманы, – Зимнюю рядом расслышал я вьюгу. Годы вы, годы, – почудилась песня, Юность была ли, не смог я запомнить. Зрелость приспела, суровые вести, Сердце беспечностью вновь не наполнить.

Стихи Валентина Сорокина как-то сразу напрямую попадают в душу, без какого-то их глубокого анализа. Будто кто-то за тебя произносит то, что горит внутри. Вчитываешься в строки, узнаешь в них свои переживания, открываешь в них нечто сакральное, что казалось ранее ведомо только тебе и никому другому. Наверное, это и есть настоящее искусство владения словом – многогранным и живым. Таким же, как и русская природа, другом и певцом ко232

Мытищинский альманах

Или: За окошком сиреневый куст. За окошком ветра и метели. Куст качается, горек и пуст, Будто силы его на пределе... Как же быть мне и что я могу, Если в этой сугробной округе Умирает – по сердце в снегу – Скорбной песнею память о друге?

Каждое чувство доведено до точки кипения. И не только вселенская боль и тоска, но и неистовая любовь подвластны лирическому герою: Я люблю тебя глубоко, Высоко я тебя люблю. Мир мне видится далеко, Будто на море кораблю. Святы тайны твоих одежд И лукавство твоих затей. Вновь любовь моя, как мятеж, Задыхается от страстей.

Жизнелюбивая и одновременно трагическая поэзия Валентина Сорокина очень похожа на есенинскую лирику. Сам автор, будто предвидя это сравнение, обращается к великому русскому поэту: 13 / 2014

233

Ольга Борзина

Утверждающий братство

Умов слепое бездорожье Трагедий века не решит, Меня, взлетевшего над ложью, Могильный крест не устрашит!

Ах, Есенин, Есенин, в груди застревают слова, Тяжело говорить, если жизнь быстротечную взвесить, Вот опять над Москвою всплывает твоя голова, Как январский, большой, золотисто мерцающий месяц.

Поэт в России всегда пророк, как было у Пушкина, Лермонтова и многих других русских классиков. Своими стихами он дергает за духовные ниточки, натягивает их, задевает струны души, для каждого создавая свою мелодию: Я свеж, как обновленная трава, Не сломлена, не вытоптана совесть, И, к празднику грядущему готовясь, Я предъявляю на него права.

Вселенская боль за Русь-матушку у Сергея Есенина во многом перемежается с участием за судьбу России, бескрайней и столь близкой сердцу, у Валентина Сорокина: О Россия моя, Ты не только красна балалайкой, Грозной сталью возмездья Ты недруга в битве смела, Под шинелью прожженной, Под рваной крестьянской фуфайкой Ты укрыла певца И потомкам его сберегла...

А судьба родины неразрывно связана с уделом поэта: Россия! Родина поэтов, Пути судьбы моей темны, Глаза, как дула пистолетов, И на меня наведены...

Но пророк всегда обречен на одиночество и непонимание: Да и сам я, лишь только взгляну поострее Окрест, – Одинокий, летящий над горькою Родиной Крест.

Следуя русской поэтической традиции, Сорокин переплетает в своих стихах образ России с женским началом. Это происходит не намеренно, просто родная земля и женщина – это оттенки одного большого и пылкого чувства – любви. Вслед за Блоком он соединяет их воедино, наделяет родину женскими качествами, а лирической героине и чувствам к ней дарует бескрайность и широту, сравнивает их с природой: Я люблю тебя нежно, как любит моряк – океан. Я люблю тебя вольно, как сокол вершинный просторы. Но упала заря моя в злой и нетрезвый туман. Путь-дорогу к тебе преградили тяжелые горы.

Или: В поэте нет раба, В поэте вся планета; На то она, судьба Державного поэта!..

Или: Родная моя, как береза на взгорье, одна, Святая и в думах моих, и в полночных страданьях,

Внутренний голос нации в стихах Сорокина звучит надрывно, он вопрошает, он неистовствует, он обречен:

234

Мытищинский альманах

13 / 2014

235

Ольга Борзина

Утверждающий братство

Я верю, на радость нежданно ты мне отдана В моих мировых, неусыпных и грозных скитаньях.

Куда ушла ты, канула, пропала И на какой незримой высоте Моя любовь купавой отпылала И отцвела тоской по красоте?

Вот еще: Луна уходила, но вскоре Вернулась, ясна и пригожа. Целована ветром в просторе, – Еще золотей и моложе.

Сорокин относится к слову по-отечески: требовательно и одновременно ласково, использует всю палитру семантических свойств. Название сборника – «Твои ладони». Руки любимой по-матерински обнимают, их движения опьяняют и убаюкивают:

И все же любовь к женщине с годами остывает. Как огонь со временем превращается в пепел, так же и чувства незаметно охладевают. Трагизм лирики Валентина Сорокина, надрывность чувств сопровождают читателя на протяжении всего сборника. Автор плывет по волнам памяти, переносится в прошлое, где был счастлив. В настоящем же герои, словно в духовной блокаде, вдруг становятся черствыми и бесчувственными: Ни видеться я не хочу, Ни разговаривать с тобою. И не земля, а голубое Мне будет небо по плечу.

В одном из интервью Валентин Сорокин отметил, что сейчас люди перестали прислушиваться к слову, забыли о его ценности и красоте. Значения понятий подменяются, смысл их рассеивается. И то, что раньше было исполнено духовной красотой, стало по-житейски обыденным. Есенинское «Руки милой – пара лебедей – / В золоте волос моих ныряют. / Все на этом свете из людей / Песнь любви поют и повторяют» подобно молитве, голосу колокола. Очень точное сравнение Валентина Сорокина. С такой же необыкновенной образностью, педантичностью, если так можно сказать о работе над словом, автор рисует колебания сердечные:

А ещё в стихах поэта – ладони Урала и ладони июля. Пространственно большое и одновременно совсем маленькое. Жизнь на ладони, и ее можно рассмотреть. Очень метафористичный и живой язык. Но, рожденный на звездной дороге, На ладонях Урала во мгле, В этот миг и тоски и тревоги Ничего не боюсь на земле!..

И здесь: Полдень – отец притомился косою Часто махать... Закипает кастрюля. Медом повеяло, дымом, росою, Дождь заплясал на ладонях июля.

Поэзия Сорокина темпераментная и надрывная, жизнелюбивая и драматичная. Голос вдохновения то срывается на крик, то вдруг превращается в шепот. Как такое возможно? Возможно потому, что жизнь самого автора – это постоянное доказательство самому себе и обществу права быть русским в родной России, быть верным своим взглядам, быть преданным в дружбе. Поэт из народа, в начале творческого пути он – продолжатель «рабочей темы». В последующих поэтических сборниках – это уже певец

И поцелуи рдели звездопадом. И замирали руки, горячи. Куда бы ни ступил – дышало рядом Лицо твое славянское в ночи.

Или:

236

Я шел к тебе путем тысячелетий, В твою ладонь Я выдохну страдания последний, Слепой огонь.

Мытищинский альманах

13 / 2014

237

Ольга Борзина

Культура

свободы, как личностной, так и политической, это философ, это герой своего времени: переломного и реформаторского. О нем он говорит, в чем-то его осуждает. Тем не менее каждому посчастливилось родиться в свое время. А чтобы лучше знать прошлое своей страны, нам, последующим поколениям, просто необходимо читать стихи таких поэтов, как Валентин Сорокин. И слава Богу, что он наш современник. Не имея возможности общаться лично, я посмотрела записи встреч и интервью разных журналистов с Валентином Сорокиным в интернете. Интересный собеседник, яркий рассказчик, он очень живо и образно, не без самоиронии и шутки рассказывает о себе и своем окружении: друзьях, коллегах по цеху или просто об интересных и памятных событиях и встречах. Поражает, как он, с легкостью читая свои стихи, вдруг начинает цитировать других авторов, и все наизусть, без запинок. Летописец современности, Валентин Сорокин своей поэзией врачует души, открывает для каждого свой путь вдохновения. Он принадлежит к плеяде тех, о ком он пишет в своем стихотворении «Благодарение»: Есть люди, Будто звезды в темноте, Горят и светят В жуткое пространство И, восходя К великой красоте, Не сеют рознь, А утверждают братство.

238

АРШАК ТЕР-МАРКАРЬЯН

СТИХИ У ПОДНОЖЬЯ ГОР

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо Своё, тогда Солнце останавливали Словом, Словом разрушали города. ...Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангельи от Иоанна Сказано, что Слово это – Бог

ти строки замечательного поэта Николая Гумилёва я мысленно повторял, когда машина, как скоростной штопор, то вгрызалась, карабкаясь по отвесным склонам, то, скрипя тормозами, спускалась, цепляя бортами колючие кусты шиповника. 340 километров Лачинского коридора, соединявшего тонкой каменистой нитью Ереван со Степанакертом – столицей непризнанной республики Нагорный Карабах (Арцах) еле-еле преодолел за восемь часов, застревая в «пробках» из тысяч отар овец, которых перегоняли молчаливые чабаны с умными сторожевыми овчарками с уже заснеженных альпийских лугов в солнечные долины на зимовку... Ночная метель позволила вершинам гор примерять свадебную фату выпавшего первого снега. Слава Богу, в гостинице меня, опоздавшего на Международный фестиваль поэзии, ждали. И красивая девушка, поэтесса Алиса Бахдасарян встретила строками моего стихотворения, которое я читал два года назад во Дворце культуры: «Журавлиный караван бороздит просторы: где Аршак Тер-Маркарьян? – спрашивают горы». Я ответил: «Вот он!» И тут же в холле попал в объятия старых знакомых – румынского поэта Маркоса Гелари, известной сербской поэтессы Любицы Милетич, которая Мытищинский альманах

13 / 2014

239

Аршак Тер-Маркарьян

Стихи у подножья гор

вручила сборник, где она посвятила мне стихотворение, немца Вильгема Барша, неутомимого бессменного президента фестиваля Вардана Акопяна и задушевного прозаика Кима Габриляна. 14 поэтов прибыли из Италии, Болгарии, Ливана, Польши, Румынии, Сербии, чтобы донести своё творчество до мужественных арцахцев! 18 местных творцов и большая делегация известных литераторов − из Армении, каким является Эдуард Сафарян, испытавший невыносимые муки и унижения азербайджанских тюрем, потом храбро сражавшийся за свою землю, известный переводчик Гагик Давтян и др. Неожиданно столкнулся с патриархом армянской журналистики, знаменитым Зорием Балаяном, автором более 80 книг – живой легендой «Литературной газеты», являясь 40 лет собственным корреспондентом этого издания. Умница редактор Юрий Поляков: дорожит кадрами! Я напомнил Зорию, как двадцать три года назад он помог мне в кабине лётчиков (билетов нельзя было достать!) прилететь в Шуши, чтобы увидеть родину моей мамы! С детства из её уст знал, как в 1915 году турецкие янычары вырезали моего дедушку и бабушку кривыми ятаганами на глазах трёх малолетних девочек, спрятанных в огромный сундук и заваленных старыми вещами... И сквозь щели убежища она видела эту кровавую бойню! Добрые люди нашли полузадохнувшихся деток и, разлучив сироток, разобрали по домам. Мама пролила море слёз и только через 52 года обняла свою старшую сестру в Тбилиси! Это отступление связано с трагическими событиями минувшей войны Нагорного Карабаха с Баку в начале девяностых годов. Историческая справка такова: Арцах в переводе с армянского – Солнечный лес! Это древняя территория армян. После Октябрьской революции Иосиф Сталин, будучи наркомом по делам национальностей, насильственным путём передал Карабах в 1921 году Азербайджану, чем вызвал бурю возмущения всех армян несмотря на то, что Карабах получил статус автономной области в составе Закавказской Федеративной ССР. Мина замедленного действия сработала через семьдесят лет, когда армянское население решило самоопределиться (это правомерно по Конституции) – разразились кровавые погромы в Сумгаите, Баку, Нахичевани... И началась война, которая привела к Победе. Нагорный Карабах (Арцах) несмотря на то, что с сопредельной стороны каждый день идут провокации, угон скота, обстрелы сёл, благодаря авторитету президента Бако Саакяна на государственном уровне проводит международные поэтические, музыкальные, театральные фестивали... В Арцахе Слово приравнено к штыку! 240

Мытищинский альманах

Армянский народ боготворит своих летописцев. Трепетно относится к поэтам. К приезду гостей они издали сборник стихов и газету на английском и армянском языках!.. Но я отклонился от главного: в библиотеке Шуши, в монастыре Гандзасе читали стихи, а в древнейшем городе Тигранакерт посадили молодые деревья, в университете имени Григория Нарекаци озвучили доклады о современной поэзии разных стран, получили дипломы лауреатов и денежные призы. С президентом Бако Саакяном состоялась полуторачасовая откровенная беседа! Заканчиваю небольшую заметку крылатым выражением: «Когда молчат пушки – говорят Музы!» И арцахцы доказали это сполна! Москва – Ереван – Степанакерт, ноябрь 2014

13 / 2014

241

Рождённый для подвига

Герои и время

К 70-летию Великой Победы в Великой Отечественной войне ВАЛЕНТИН СОРОКИН

РОЖДЁННЫЙ ДЛЯ ПОДВИГА Песни, в душе я взрастил ваши всходы, Ныне в Отчизне цветите в тепле, Сколько дано вам огня и свободы, Столько дано вам прожить на земле. Муса Джалиль

Сердце с последним дыханием жизни Выполнит звонкую клятву свою: Песни всегда посвящал я Отчизне, Ныне Отчизне я жизнь отдаю.

Родился Муса Джалиль 15 февраля 1906 года в селе Мустафино. Учился в сельской школе, а после — в городской, куда семья переехала, ища сносного быта, уюта. Семья поэта-обычная, деревенская, бедная. А он — уральский орлёнок, пронзительноглазый и неукротимый, в 13 лет — комсомолец, в 14 лет — на комсомольской работе, активист и товарищ, в 19 лет — автор первой книги, да с названием потрясающим и пророческим «Мы идём», не так ли я говорю?.. Далее — работа в национальном бюро ЦК ВЛКСМ и успешное окончание учёбы на литературном факультете Московского университета. Вот это воля! Вот это характер! Вот это призвание быть собранным, убеждённым, увлекающим на широкую дорогу судьбы своих друзей, быть и знать самого себя и близкого тебе человека. Такая душа цветёт среди родных душ: Луч поляну осветил И ромашки разбудил. Улыбнулись, потянулись, Меж собой переглянулись.

краю, где родился поэт, орлы устают кружиться — такие широкие и такие здесь звёздные степи! Днём они залиты золотистыми пересверками огромного и сильного солнца, а ночью — над ними горят и серебристо искрятся большие и тёплые звёзды. Южный Урал... Легендарное Оренбуржье... На четыре древних стороны — свобода и ветер. А грянет ливень, возбуждённый чёрною грозою, — травы к земле приникают, а птицы жмутся к птицам, затихая и вздрагивая. Там Емельян Пугачёв гулял по селам и хуторам с бунтарями. Там Салават Юлаев скакал навстречу ему с юными воинами. Там встречали наследников царей. Там катилась Белая армия на Красную армию. Сабля брата свистела над саблей брата. Там вышел поклониться из кибитки кудрявой головою седому Уралу Александр Пушкин. А через десятилетия Сергей Есенин голубыми глазами всматривался в гордые выси распахнутого простора. Там родился бессмертный Муса Джалиль. Родился. Вырос. Расправил плечи. Вскинул голову. И шагнул в легенду. В песню шагнул — в песню татарского и русского народов, в память и отвагу народов России, народов Союза Советских Социалистических Республик:

242

Мытищинский альманах

Ветерок их приласкал, Лепестки заколыхал, И заря росой душистой Их умыла чисто-чисто. Так качаются они, Наслаждаются они. Вдруг ромашки встрепенулись, Все к подружке повернулись.

Сколько ласковости, сколько красоты в строке, сколько доброты в сердце поэта! Удивительное соединение детства, святой наивной безгрешности и великой природной мудрости!.. А эти две линии, две лучевые тропинки и ведут человека к холму жизни. Сбережёт человек их в себе — взойдёт на Великий Холм Жизни. Не сбережёт — судьбе не состояться.

13 / 2014

243

Валентин Сорокин

Рождённый для подвига

И вот такой поэт, уже овеянный гулом боя, на Волховском фронте тяжело ранен. Окровавленный и поражённый. Дым и крики. Стоны и топот. Вспышки красных знамён. И вспышки артзалпов. Июнь. Гитлеровцы затекли в глубь России. Их танки режут отчую землю. Сердце матери режут. Но не взойти им на Великий Холм Жизни Отчизны!.. Июнь. Ещё не везде майские цветы угасли. Июнь. Птенцы доверчиво шевелятся в гнездах. Июнь. На родном Урале, там, в степном необозримом Оренбуржье, красная заря плачет о погибших сынах. Плачет и высоко поднимается над миром. Там деревенская изба поэта прищурилась окнами и слёзы не прячет от старух и от стариков, от сирот и калек. Война на все четыре древних стороны СССР выплеснула кровь и горе. Фашисты затолкнули полуживого поэта в ограду лагеря. А позднее — в Маобитскую тюрьму. Можно только гадать — какое звериное, лисье, тигриное внимание, какие увещевания и какие угрозы адресовались и втискивались в сердце и в рассудок Мусы Джалиля — лишь бы заставить его пронзительное слово поспособствовать их палаческому плану: Я прежде и не думал, не гадал, Что сердце может рваться на куски, Такого гнева за собой не знал, Не знал такой любви, такой тоски.

Жизнь сильнее смерти. И поэт выпускает своё сердце на волю: Напрасны были замыслы мои. На что надеялся? К чему стремился я? Напрасно я писал: «Умру смеясь...» Нет! Умирать не хочется, друзья!

До чего он, Муса Джалиль, доверчивый, беззащитно откровенный! Но подобная беззащитность — танковая броня, Пушкинский пистолет, когда подступают враги, дыша в ясные очи поэта звериной ненасытностью. Да, ни зависть, ни плен, ни клевета, никакая подлость поэта никогда не победит: да здравствует Муса Джалиль, поэт и воин! Вот поэту кажется — он виноват, что за проволочной оградой мыкает горе, а не в атаке он идёт на укрепление врагов: С обидой я из жизни ухожу, Проклятья рвутся из души моей. Напрасно, мать, растила ты меня...

Но разве храбрый защитник виноват? Это ведь огненная верность поднимает его, истерзанного палачами, в атаку через страдания и гнев, через бессонное желание отомстить захватчиком и карателям за все разорения, насилия и позор! Пускай умру, но как перед концом Я не увижу дочери моей, Как умереть и не припасть лицом К родной земле, к могиле матери моей?

Боже мой, откровение мальчика перед матерью! Откровение богатыря, готового принять мучительную смерть!.. Уж так ли много дел я совершил? Уж так ли много я на свете жил? Ох, если б дальше жизнь моя пошла, Прошла б она полезней, чем была.

Можно зареветь! Ему ведь — 36 лет! Ему ведь столько пришлось уже пережить, передумать, перестрадать, а всё он — как великий ребёнок, как юный воин, как седой Урал, как его татарский народ, неодолимый, гордый, светлый, родниковый, орлиный. Русью звёздной окрылённый!.. Мы, русские и татары, мы, татары и русские, Великую Русь вместе колыбелили, вместе, опираясь на плечи друг друга, на лопатки клали общих врагов и праздновали над ложью и злом красивую Победу! 244

Мытищинский альманах

Не хвастайте, клеветники и стукачи, доносчики и бездари, завистники и негодяи, хапуги и хитрецы, не ликуйте, опьянённые успехами на грязной площадке, ваши успехи — лжеуспехи, ваши богатства — лжебогатства, ваши радости — лжерадости, слово поэта, посвящённое верности и отваге, родному народу и Отечеству — неистребимо! Мой друг, ведь наша жизнь – одна лишь искра Всей жизни Родины – страны побед. Пусть мы погаснем, не страшимся смерти: Отчизны нашей станет ярче свет.

13 / 2014

245

Валентин Сорокин

Рождённый для подвига

Так он из Маобитской тюрьмы обращался к татарскому писателю, другу своему, Абдулле Алишу. И также нежно он обращался к сокамернику, побратиму по несчастью, иностранцу Т. Андре: Здесь нет вина. Так пусть напитком Нам служит наших слёз вино. Нальём! У нас его с избытком. Сердца насквозь прожжёт оно.

Это новогодний тост поэта, запертого фашистами в клетку. Совесть поэта — стон: Муса Джалиль виноватится. А в чем его вина? В том, что истекал кровью на поле боя? В том, что миллионы таких сынов России встали, как встал поэт, на защиту Отечества? Просто нет у меня слов, равных по силе авторитету воина, и я не могу, я не найду их — подвиг Мусы Джалиля выше моих чувств. Я кланяюсь ему низко. А он, захлебываясь пеплом камер, изобретённых гитлеровцами, горюет и терзается, дескать, в плену, а не в атаке: Вернулся я! Встречай, любовь моя! Порадуйся, пускай безногий я, Перед врагом колен не преклонял, Он ногу мне за это оторвал.

Мечтатель, сражающийся узник, и перед фашистской пулей не дрожит духом. Такого солдата, такого богатыря, такого поэта на Руси любой дом ночью по первому звонку впустит. Нет в России честного человека, который бы не восхищался именем и подвигом Джалиля. Недаром до него Оренбуржье посетили Пушкин и Есенин. Недаром в соседнем селе Шарлык родился и вырос Александр Родимцев, генерал, защищавший Сталинград. И на просторе Южного Урала, в Оренбуржье, родился и заговорил их юный брат, соколёнок Александр Матросов. Их образы, их святые лики отлиты в бронзе в Уфе и в Казани, в Москве и в Оренбурге. Александр Родимцев и Муса Джалиль росли рядышком. Учились в одной школе. Не раз, видимо, играли «в лапту», не раз соревновались в беге и в добродушной спортивной борьбе. Родимцев под Сталинградом победил. А Муса Джалиль победил в Маобите. И друг их юный, Александр Матросов, в центре России закрыл собою фашистское горло, харкающее на безвинных защитников России свинцом и порохом. 246

Мытищинский альманах

В моем Челябинске стоит памятник Льва Головницкого «Орлёнок»: не Матросову ли? Но Матросов на пьедестале — в Уфе. Господи, помоги, пожалуйста, челябинцам отлить из сверкающей стали фигуры трёх героев, на века и века прославившим подвигами народы России!.. Русский и татарин, а с ними Саша Матросов, воспитанный в Башкирии, сын и защитник народов России, ринувшийся на огненное драконье дуло. Мои предки — оренбуржцы. Из станицы Воскресенской. А отец мой, Сорокин Василий Александрович, воевал тоже на Волховском фронте и был тяжело ранен в 1942 году. А вдруг они в окопе или в атаке мелькнули рядышком под танки вой и пушечной гарью? Татарин и русский. Русский и татарин. Да будет проклят нами и в грядущих поколениях тот циник и предатель, кто сеет неприязнь между нами. Без русских и без татар Россия не удержится. Фундамент России — её народы. Встал бы сейчас Александр Родимцев, встал бы сейчас Муса Джалиль, встал отец мой родной, а с ними — Саша Матросов! Чем бы мы с вами похвастались? Чем бы утешили их, а?.. Татарской раздольной песней? Её вытеснили с экрана. Русским удалой пляской? Её не впускают на экран. Чем бы похвалились? Потерянными территориями или наркотиками, мафиозно ввозимыми к нам? Глобальным предательством Горбачёва и Ельцина? Но поют же и пляшут голые и не очень вымытые: Ты иди ко мне, Я тебя зову, Я тебя при луне Повалю на траву!..

Или: Ты отдайся, отдайся, Хоть при мне, хоть при всех, И на кайся, не кайся – Заплачу за успех!..

Скажу вам, что эти куплеты ещё терпимые, без громкого мата и блуда, а ведь есть куплеты – уши вянут. Правила жизни народов, заповеди их религий близки мудростью и гуманностью: Бог един! Но 13 / 2014

247

Валентин Сорокин

Рождённый для подвига

языки и культуры разно неповторимы, какое мы имеем право не беречь танец и песню ратную – славу и душу нации? Не убережём – безвестно исчезнем.

Пронзившие эпоху обелиски, Глазами стран и наций говорят. Мой дальний хутор на Урале грозном. А где же ты и что с тобой? – скажи, Кресты, кресты, По луговинам росным Порхают одичалые стрижи. Кресты, кресты, Куда ни повернусь я – Кресты, кресты И – муторно окрест. Но не поставил ворог крест над Русью, А Русь над ним переломила крест!

Отчизна! Безутешным сиротой Я умираю тут, в стране чужой. Пусть горьких слез бежит к тебе поток! Пусть кровь моя зардеет, как цветок!

Александр Пушкин. Сергей Есенин. Муса Джалиль. Санкт-Петербург. Рязань. Оренбуржье. Урал. Татарстан. Россия. Я слышу тебя, Муса Джалиль, я благодарю тебя, поэт! Я слышу тебя, я вижу тебя, Муса Джалиль, защитник России! Палачи скрыли от нас твою могилу, но ты живой, ты идёшь через сёла и города Европы домой, домой, домой. К нам идёшь! Улыбнись, поэт. Видишь, красный тюльпан лепестками веет! Это седая мать-Россия встречать тебя вышла. Слезы её и твоя боль в цветок превратились. Смолкло всё. Тишина. Можно только шептать, Говоря меж собой, Чтоб ему не мешать.

Не мешайте поэту. Не мешайте России — маме нашей седой. Не мешайте красному тюльпану, солнечному сердцу героя!.. Южный Урал — родной край трёх богатырей. Трёх бессмертных защитников России. Их памяти я и посвящаю вот эти последние строки: Весна шумит, а далеко, в Берлине, – Солдат с ребёнком тёплым на груди. Курган над Волгой. Не туман в долине, А слёзы вдов, поближе подойди. И по холмам, высоким или низким, Они горят, недрёмные, горят 248

Мытищинский альманах

13 / 2014

249

Секрет командарма

ЛЕОНИД ТАТАРИН

СЕКРЕТ КОМАНДАРМА

ольшой автономный траулер «МАРШАЛ КРЫЛОВ» после пяти лет трудной работы в Тихом и Атлантическом океанах ошвартовался у причала порта Калининград. Вместе с родственниками моряков на причале нас встречали сын Маршала — Крылов Юрий Николаевич с дочерью. По старой морской традиции с момента постройки у каждого корабля назначалась Крёстная Мать — символическая покровительница экипажа. На эту роль была избрана внучка Н.И. Крылова. Моряки собрались в салоне экипажа на торжественное собрание. Юрий Николаевич и Марина подарили для музейного уголка парадный мундир Маршала Советского Союза Н.И. Крылова с двумя золотыми звёздами Героя Советского Союза, с золотыми погонами и золотым шитьём на рукавах, на воротнике. Охотничье ружье — двустволка немецкой фирмы «Зауэр», с которой Николай Иванович в свободное время любил ходить на охоту, фуражку Маршала, полевые погоны, удостоверение на имя депутата Верховного Совета СССР Н.И. Крылова, много фотографий — прекрасное пополнение судового музея! Но самое интересное — рассказ Юрия Николаевича об одной из самых загадочных и самых успешных операций, которую Николай Иванович лично сам разработал, подготовил и провёл в 1945 году в войне с Японией, когда был командующим Пятой Армией. Юрий Николаевич сам был непосредственным участником этой операции. Практически все, даже самые мелкие армейские операции Великой Отечественной войны многократно описаны, исследованы журналистами, писателями, военными историками, политологами — начиная от рядового В.П. Астафьева, который «смело» критиковал действия Сталина и Жукова после уничтожения СССР, кончая «судьями» 250

Мытищинский альманах

Млечиным и Сванидзе, взявшимися от имени «Суда истории» судить великих полководцев. Но, как ни странно, военные операции полководца Николая Ивановича Крылова очень мало обсуждаются и описываются, хотя их значимость в общей картине ВОЙНЫ переоценить или недооценить невозможно. Хотя бы тот факт, что в самом начале войны Николай Иванович, будучи начальником штаба Приморской Армии, был награждён орденом Ленина за организацию обороны Одессы — редчайший случай для того времени, когда наша Армия терпела поражения и отступала. Пятая Армия Н.И. Крылова вместе с Одиннадцатой Армией К.Н. Галицкого первыми вышли на границу с Германией — оба командарма получили звания Героев Советского Союза за боевые подвиги в операции «Багратион». Во время Восточно-Прусской операции, когда Гитлер направил три армии для спасения окруженных под Кёнигсбергом фашистов, Пятая Армия преградила им путь у города Хайлигенбаль (ныне Мамоново Калининградской области) на узкой Балтийской Косе, обеспечив успех нашим войскам, штурмующим крепость, которую Гитлер считал неприступной. Вместе с 11-й армией очищали от фашистов Земландский полуостров. Уже много лет на Площади Василевского в Калининграде, на мемориальном комплексе, где крупными буквами перечислены все генералы, Герои Советского Союза, участники штурма — до сих пор нет имени Николая Ивановича КРЫЛОВА! Несколько раз моряки «МАРШАЛА КРЫЛОВА» обращались в горсовет Калининграда, потом в мэрию, в Совет ветеранов с предложением увековечить имя знаменитого полководца — все чиновники обещали оперативно решить вопрос, даже одну из новых улиц Калининграда собирались назвать именем Маршала Крылова, но… Из рассказа Юрия Николаевича Крылова. Сразу после взятия Кёнигсберга, когда все войска-победители готовились к штурму Берлина, Пятая Армия была тайно погружена в эшелоны и направилась на Восток. Зачем? Почему? Никто ничего не знал. Приказы не обсуждаются. Приказы выполняются. В Москве, в Ставке Верховного Главнокомандующего, Николай Иванович получил подробные инструкции — его Пятая Армия 13 / 2014

251

Леонид Татарин

Секрет командарма

должна быть на направлении главного удара. Вся информация — устно, без права передачи третьим лицам. После беседы — снова в путь! На Восток! По прибытии в район дислокации, Николай Иванович лично сам, вместе с группой штабных работников и командиров дивизий, полков пешком, на лошадях, на самолёте, осмотрели участок будущих действий Армии — перед ними был хребет Большой Хинган, за которым находились Третья и Пятая армии Японии в составе Квантунской Армии. Предстояло взять штурмом прекрасно укреплённый рубеж в минимальные сроки, с минимальными потерями выйти в район города Муданьцзян и штурмом овладеть им. Согласно имевшимся данным, через хребет в нескольких местах были пробиты тоннели с хорошими дорогами. Но все тоннели и перевалы были заминированы. Во всех тоннелях имелись артиллерийские точки. Пушки были на рельсах — в случае артобстрела или налёта нашей авиации они откатывались вглубь тоннеля и не могли быть уничтожены. Закончится артподготовка или налёт самолётов, пошла пехота — пушки выкатываются обратно и бьют по наступающим. Вдоль хребта был пробит тоннель, по которому японцы на «кукушках» доставляли на каждую точку боезапас и свежие силы. В случае необходимости они всегда могли взорвать всю систему обороны заранее заложенной взрывчаткой, чтобы не пропустить советскую армию через горы. Поняв, что стандартный план с налётом авиации, артподготовкой, штурмом «в лоб» не даст никакого результата, Николай Иванович разработал свой план операции. Изложил его Маршалу Василевскому в личной беседе «с глазу на глаз». Маршал, внимательно выслушав, сам принять решение не смог. Но разрешил обратиться по спецсвязи к Сталину. План состоял в следующем: штурмовать в лоб с молодым пополнением, в основном 1927 года рождения — идти на громадные потери живой силы — да и риск огромнейший не гарантирует успеха «с налёту». Николай Иванович принял решение просить согласие Сталина отобрать по лагерям, расположенным в ближайших районах сибирской тайги около двух тысяч человек, осуждённых за не слишком крупные военные преступления — за пьянки, мародёрство и прочие, сопутствующие быстрому продвижению по захваченной у врага террито252

Мытищинский альманах

рии. Большинство из таких заключённых имели солидный боевой опыт, а строгость законов военного времени и даже короткое время пребывания в тюрьме достаточно встряхнула совесть у абсолютного большинства преступников. Командарм решил сформировать из них ударный батальон, вооружив этих воинов только ножами, чтобы они могли тихо, без единого выстрела снять охрану тоннелей, не допустив их подрыва. Сразу оговаривалось, что в случае успеха всем будут выданы чистые документы, достойные получат награды, погибшим — воинские почести, как погибшим за Родину. Сталин дал согласие, попросив только не брать политзаключённых и предателей, которые раньше добровольно переходили на сторону врага. Василевский, выслушав подробный отчёт о разговоре со Сталиным, задумчиво спросил: — Николай Иванович, у тебя брючный ремень достаточно крепкий? — Конечно. А почему такой вопрос? — Потому, что в случае провала тебе придётся искать, на чём повеситься… Началась серьёзная проработка операции с офицерами штаба, с командирами дивизий, полков. В отдалённом районе тайги был построен макет хребта, учебный полигон. Николай Иванович лично сам поехал по ближайшим лагерям, отбирал наиболее подходящих кандидатов, обращая внимание на тех, кто раньше воевал в горах, имел навыки альпинизма, хорошо умел работать ножом. За короткий срок было отобрано больше двух тысяч человек. Всем была выдана новая форма, обувь, хорошие армейские ножи. Но, почти все попросили разрешения отдавать новую форму, обувь, ножи, ремни солдатам в обмен на обношенную, но не скрипящую обувь. Новые ножи на самодельные, но удобные для руки, новенькие блестящие ремни на потёртые, но крепкие брезентовые. Несколько дней подряд Николай Иванович лично сам отрабатывал с «уголовничками», как они сами себя называли, подробные действия начальной «работы», требуя скрупулёзного исполнения каждой мелочи — буквально «на брюхе» проползав все трассы, все скалы и холмы. И люди ему верили — слушались беспрекословно. И, что интересно, внимательнейшая, аккуратнейшая японская разведка ничего не сумела ни заподозрить, ни разузнать ни с самолётов, ни с помощью местных жителей, многие из которых работали на японцев ещё с давних времён. 13 / 2014

253

Леонид Татарин

Секрет командарма

Наконец поступил долгожданный сигнал. На всех участках огромного фронта советско-японской войны началась мощная артподготовка, авиация начала обрабатывать заранее разведанные огневые точки врага. Только на участке, на котором должны были наступать воины Крылова, царила необычная тишина. Командование 5-й японской армии, готовое к жестоким сражениям, артобстрелу, налётам бомбардировщиков, нервничало — почему русские задерживаются с наступлением? А в это время «уголовнички» работали ножами. Прошло немного времени и Николаю Ивановичу доложили, что секретная опера-ция завершилась полным успехом — все тоннели захвачены, электропроводка к зарядам взрывчатки обрезана и в тоннели, на перевалы можно пускать танки, артиллерию, пехоту. С нашей стороны погибли шесть человек. Когда японские генералы опомнилось и поняли, что произошло, наши танки и пехота уже штурмовали город Муданьцзян. На всю операцию планировалось 18 суток. Но на седьмые сутки командарм Н.И. Крылов рапортовал о выполнении боевого задания. Когда Маршал Василевский докладывал в Москву о текущей обстановке, Сталин спросил: — Как дела у «пятого»? — Пять баллов! — Представляйте к званию Героя! — У него уже есть одна Звезда! — Ничего, вторая ему не помешает! В официальных документах успех Николая Ивановича в войне с японцами объяснялся туманно: «... в условиях проливного дождя, незаметно...». Скорее всего, историкам «не рекомендовали» писать о том, что Н.И. Крылов использовал мужество и боевой опыт «уголовничков», которые буквально вырезали ножами всех японцев, охранявших тоннели и перевалы, несколько тысяч самураев, приготовившихся драться с русскими. Все участники войны отмечали, что Сталин чётко выполнил все обещания, данные Н.И. Крыловым бойцам, которым вернули звания, награды, которых уже никто не называл уголовниками — в строй вернулись воины-победители! После войны Николай Иванович командовал Дальневосточным Военным округом. У него в подчинении находился Тихоокеанский Флот, для которого он очень много сделал, лично проверяя боего254

Мытищинский альманах

товность каждого военного корабля. Приняв командование округом, Крылов объявил для флота «Боевую тревогу» — ни один корабль не смог отойти от причала — моряки праздновали победу! Собрав всех командиров, командующий не стал срывать погоны — дал трое суток на приведение флота в боеспособное состояние. На третьи сутки весь флот вышел в море на учения. Потом он был командующим Московского военного округа. Во время запуска одной из ракет на космодроме «Байконур» погиб командующий Ракетных войск стратегического назначения маршал Неделин М.И. Встал вопрос о назначении нового командующего. Министр Обороны СССР, маршал Р.Я. Малиновский предложил на эту должность кандидатуру Крылова. Кадровики принесли Министру письменное заключение, в котором говорилось, что «Крылов Н.И. не имеет академического образования — нет смысла назначать его на такую высокую должность». На этой бумаге появилась жирная, красная резолюция: «Крылов в академиях не нуждается». Так Николай Иванович стал командующим самого грозного вида оружия нашей страны. Может быть по этой причине, поскольку должность была одной из самых секретных, фамилия Крылова Николая Ивановича редко появлялась в открытой печати. Особенно, когда он лично принимал участие в размещении наших стратегических ракет на территории Кубы во время Карибского кризиса. На нескольких фотографиях, которые Юрий Николаевич подарил для нашего музейного уголка в 1987 году, Николай Иванович с Фиделем и Раулем Кастро в форме рядового кубинской армии. Есть фотографии с президентами разных стран на космодроме Байконур, с Брежневым и Косыгиным, с космонавтами, с известными учёными, на встречах с избирателями перед выборами в Верховный Совет СССР. Когда нашу Родину начали уничтожать под прикрытием лозунгов «Перестройка! Гласность! Демократия!», мощнейший флот страны уничтожался, распродавался, приватизировался разными лукавыми фирмами, иностранными компаниями. Не удалось избежать этих потрясений и большому автономному траулеру-заводу «МАРШАЛ КРЫЛОВ». В октябре 1993 года судно было передано в аренду компании «Фрахта и транспорта» — пошли работать в район Шетландских 13 / 2014

255

Леонид Татарин

Секрет командарма

островов. Во время жестоких зимних ураганов там погибли три английских траулера, два танкера, рядом с нами погибли большой рыболовный траулер «Луноход» из Риги, выброшенный ураганом на скалы острова Брессей, калининградский супертраулер «Бородинское поле», погибла плавбаза «Пионерск» из Калининграда. До мая 94 года работали в районе Шетландских островов, потом у южных берегов Ирландии, где во время весеннего урагана в апреле 94 года был выброшен на мель большой автономный траулер из Клайпеды. «МАРШАЛ КРЫЛОВ» сумел обойти все рифы, мели, скалы, ураганы и вернуться в родной порт с выполнением всех планов. В порту на судно начались набеги новых временных «хозяев», которые больше заботились не о сохранении судна, ремонте и подготовке к новым рейсам, а старались что-либо стащить лично для себя. Некоторые пытались унести из судового музея уникальное охотничье ружьё, с которым Николай Иванович охотился в свободное время и в окрестностях Байконура, на Кубе. Другие устраивали пьянки на судне и хотели обязательно сфотографироваться в маршальском мундире, заявляя, что теперь они хозяева всего. Когда я пытался прекратить эту вакханалию, не разрешил новым хозяевам забирать экспонаты из судового музея, они потребовали у судовладельца — Калининградской базы «Тралфлот» заменить капитана, дав краткую, но исчерпывающую характеристику: «Не деловой!». Меня перевели капитаном на плавбазу «Яркий луч». С большим трудом мне удалось забрать охотничье ружьё и парадный китель Маршала Советского Союза и временно спрятать в Калининградском областном историческом музее. После двухтысячного года «деловые ребята» от имени новых хозяев начали преследовать меня с требованием вернуть им ружьё и мундир Маршала Крылова, предла-гая даже заплатить до ста тысяч долларов. Кто-то запустил легенду, что это ружьё перед войной было в охотничьем домике Геринга под Кёнигсбергом, что на Кубе из него стреляли и Че Гевара, и Фидель, и Рауль — за ружьём и мундиром началась настоящая охота. Понимая, что «деловые» не успокоятся, пока не добьются своего, я позвонил младшему сыну Маршала Крылова Борису Николаевичу и потом передал ему ценные экспонаты. Во время войны с Японией Борис Николаевич, тогда ещё подростком, водил автомобиль-полуторку по военным дорогам, подвозил снабжение, так как водителей не хватало. Принимали участие в войне и старший сын Юрий Николаевич — водил грузовики. Дочь Н.И. Крылова — Лидия Николаевна работала санитаркой в госпитале. 256

Мытищинский альманах

Сейчас Борис Николаевич, окончивший Академию Связи, занимается системой спутниковой связи «Глонасс». В конце 2007 года траулерзавод «МАРШАЛ КРЫЛОВ» был продан частному предпринимателю из Литвы, который в 2008 году провёл ремонт и модернизацию судна в порту Лас-Пальмас. Сейчас большой автономный траулер работает у побережья Африки в зонах Мавритании и Марокко. Работает успешно, но уже под флагом Белиза, а не России. И на его бортах написано название: «MARSCHAL KRYLOV». На Тихом океане есть ещё один корабль «МАРШАЛ КРЫЛОВ». Это единственный корабль, оставшийся от когда-то огромного «Морского космического флота» СССР. Это большой научный корабль, водоизмещением 24300 тонн, длиной 211 метров, с экипажем 396 человек. Кроме этого корабля остался из «Морского космического флота» в Калининграде «Космонавт Виктор Пацаев», но он стоит на вечном приколе у причала «Музея Океана», как экспонат. Остальные корабли этого космического флота проданы за границу, порезаны на металлолом, уничтожены, а деньги разворованы. Корабль измерительного комплекса «МАРШАЛ КРЫЛОВ» — единственный, кто продолжает нести космическую вахту на просторах Мирового океана под флагом нашей Родины.

13 / 2014

257

Моя советская школа

Дневник современника АЛЕКСАНДР СЫТИН

МОЯ СОВЕТСКАЯ ШКОЛА НАЧАЛО

школу я пошёл в 1943 году на станции Джусалы в Казахстане. Наш посёлочек из нескольких коттеджей стоял довольно далеко от станции, а школа была на другой стороне станции. Отца долго сватали на это место, поэтому, когда мы приехали, довольно скоро получили это шикарное жильё. Квартира из двух больших комнат, сени, туалет. О таком мы до сих пор и мечтать не могли. Дом стоял на самом берегу тихого озера, на другой стороне которого приглушённо шумел военный завод, ему и принадлежал этот посёлок. Из посёлка нас ходило в школу несколько человек. Помню мальчика Витю и девочку Люду. Они жили очень близко от нас. Люда вообще в этом же доме, с другого торца. Мама Люды работала в столовой, и мы однажды, возвращаясь из школы, зашли к ней, и она накормила нас жареной печёнкой. Как же это было вкусно! Учиться мне было нетрудно, потому что я был уже в какой-то мере подготовлен старшими братом и сестрой, слыша их чтение вслух, устный счёт и видя их старания по другим предметам. Самому выводить палочки по чистописанию, конечно, было неинтересно. Но интересно было смотреть за другими. Впереди меня сидела кудрявая девочка Мая (Майка), с большим бантом в волосах. А перед ней уже сидела за своим столиком учительница. Она казалась мне старой, хотя ей было, наверное, не больше тридцати лет. Шёл третий год войны, и тетрадей ни в клетку, ни в косую линейку не было. Нас выручало то, что папа приносил с работы «канцелярскую» разноцветную бумагу, и мама, а потом и мы сами шили из неё тетради. Когда папу забрали в армию, мы шили тетради из газет. Чтобы я мог ходить в школу, мне купили ботинки, которые я должен был беречь. И я надевал их только перед школой. Когда пришла 258

Мытищинский альманах

зима, мы с сестрёнкой Верой гуляли возле дома по очереди, в больших пимах, одних на всех. Мы все — я, сестра и брат — учились в одной школе (брат Коля в седьмом классе, сестра Люба в пятом, я — в первом), поэтому на нас учителя обращали внимание. Но сам я обратил на это внимание, уже учась в четвёртом классе в посёлке Чулак-Тау Джамбульской области. Там нас уже было в школе четверо, присоединилась младшая сестра Вера. Учёба давалась мне легко, конфликтов с учениками и учителем не было. Поэтому запомнился только наш отъезд отсюда в Джамбульскую область в конце учебного года. Отца, живого, вернули из армии и дали новое место работы. Уже к концу войны специалисты народного хозяйства высоко ценились, даже такие, как папа, не кончавшие института, но имевшие богатый практический опыт. Химкомбинат находился в Чулак-Тау, а подсобное хозяйство — в трёх километрах от посёлка. Мне пришлось ходить за эти три километра в школу посёлка. Химкомбинат представлял собой горнодобывающее предприятие и находился в горах, а в посёлке была контора, гараж, ремонтная мастерская. Подсобное хозяйство состояло из сельскохозяйственных угодий (свекольное поле, кукурузное, арбузная бахча) и свинофермы. Для нашей семьи из семи человек (родители, бабушка и четверо детей) нашёлся только большой пустой сарай (освобождённые от складов сараи нам сопутствовали долгое время и позже). Но очень скоро нам дали просторную комнату в добротном кирпичном здании. А на следующий учебный год мы уже жили в посёлке. Здесь школа была рядом. Почему через год мы оказались в областном городе Джамбуле, я не помню. Наши родители сняли квартиру в частном доме на тихой зелёной улице. Фамилия хозяев дома была то ли Овчаровы, то ли Овчаренко — здесь было много украинских семей. В Джамбуле девочки и мальчики учились раздельно. Из-за слабого зрения я сидел за первой партой, прямо напротив учительницы. Она была совсем молодая. Мне нравились тонкие черты её нежного лица и то, как легко лицо краснело и волновалось. И когда я случайно на перемене увидел в большом окне учительской, как её обнял и, приподняв, как девчонку, прижал к груди учитель физкультуры, я воспринял это как предательство и не хотел идти в школу. Но, понимая, что учиться всё-таки надо, просто 13 / 2014

259

Александр Сытин

Моя советская школа

пересел за первую же парту в другом ряду, подальше от неё. Других объектов для обожания в классе, понятно, не было. В Новый год нам устроили праздник, каждому ученику вручили пакет с мятными пряниками. Это было здорово! Дома я всех угостил дорогим подарком. Хотя от недостатка сладкого я не страдал — со мной учился Толя Заиченко, его мама работала на кондитерской фабрике, и часто он угощал меня чудесными конфетами «Раковая шейка», которые я запомнил на всю жизнь. С Толей мы часто возвращались из школы вместе, нам было по пути. Иногда заходили к нему, хотя мне заходить было неудобно: мама его, если была дома, всегда старалась угостить конфетами. А мне ответить было нечем. Иногда, правда, я дарил ему казанки. Увлечение игрой в казанки среди ребятишек было повальное. Казанки — косточки из ножных суставов домашнего скота. Не знаю, как точно называется эта игра. Когда мы переехали в Костромскую область, этой игры там не было, и никогда больше я её не встречал, видимо, потому, что в России в средней полосе не было так много мелкого домашнего скота, как в Казахстане. Была ещё одна игра, правда, больше девчачья, но ею увлекались все. Это касалось осколков посуды, самых разнообразных, порой немыслимых расцветок и узоров. Здесь ведь жили и узбеки, и казахи, и немцы, и таджики, и китайцы. Цель игры заключалась в том, чтобы своим осколком перевернуть осколок другого играющего — и он твой. Осколками набивали увесистые мешочки. Как и казанки, они служили «валютой». Все жили ожиданием близкой победы и изменений жизни к лучшему. В победу мы верили всегда, с самого начала войны, в самые тяжёлые моменты. Нам, детям, которые не могли помочь приблизить её, только оставалось верить и ждать. И вот она пришла, долгожданная... Я бегал по нашей зелёной улице, стучал в окна и кричал: «Победа! Победа! Войне конец!» Много позже я напишу об этом ликующем моменте: И льются семьи из ворот – В улыбки, в слёзы и объятья. И возникает хоровод Из обновлённых лиц и платьев. 260

Мытищинский альманах

И появляются на свет Прибережённые сквозь годы Юбчонки под весенний цвет И туфли довоенной моды...

Третий класс я закончил на «отлично» и получил похвальную грамоту. А жизнь пошла хоть по-прежнему голодная, но намного веселее. Только после войны я отметил, что в городском саду города Джамбула по субботним вечерам играет духовой оркестр и исполняются незнакомые волнующие песни. Теперь, когда я его слышу, я вспоминаю именно это время и городской сад. Летом мы оставались жить в Джамбуле. Весь город был пронизан арыками, совсем маленькими и побольше. Питались они, видимо, речками вне города. В арыки попадала мелкая рыбёшка, в основном пескари. Поскольку я бредил рыбалкой, я целыми днями сидел в арыках и простужался. Мне запрещали к ним подходить. Но разве удержишься? У меня появилась резь в боку, дышать стало трудно, а потом просто невозможно: тело словно прокалывало иглами. Гнойный плеврит! Меня поместили в городской тубдиспансер. Там я встретил начало четвёртого класса. Больше всего здесь было детей с плевритами. Мы все находились в одном корпусе, днём собирались для игры в нашей комнате. Все дети отлично говорили по-русски, хотя были здесь и казахи, и украинцы, и даже китайчонок. В нашей комнате ночевала на кушетке няня, молодая женщина-казашка с именем, известным каждому пионеру в Советском Союзе, — Мамлакат. Ребята ночью над ней подшучивали: доставали птичьим пёрышком до её лица и щекотали нос и губы. В конце концов она поругалась с нами и увезла свою кушетку в комнату девочек. Дети школьного возраста обучались по школьной программе в корпусе для лежачих. Учительница была сразу для нескольких классов, я учился вместе с пятиклассником, больным костным туберкулёзом. Кровать его стояла рядом с учительским столом. Он просто поворачивался в сторону учительницы, когда приходила очередь заниматься по программе пятого класса. Мальчик испытывал большие боли, страшно ругался, походя на взрослого мужчину. А меня к этому времени подлечили, и я мог дышать, что казалось счастьем. По всей территории лечебницы были рассажены фруктовые деревья, особенно много было персиков. Тяжёлые плоды сгибали ветки почти до земли, но мы их не трогали. В нашем питании фрукты были 13 / 2014

261

Александр Сытин

Моя советская школа

богато представлены. Не было и желания забраться в чужой яблоневый сад, который начинался сразу за мужской уборной. Говорили, что хозяев нет, кто-то убит на войне, кто-то умер. Правда, и яблоки там были зелёные и дубовые. Лечили меня бесплатно, как и всех остальных ребятишек. Выписавшись из диспансера, я уехал вместе с родителями в посёлок Чулак-Тау, где и заканчивал четвёртый класс. Поскольку я был один ученик у моей учительницы, мы с ней прошли далеко вперёд по программе, и в новой школе мне было нечего делать. Учительница, высокая худая чеченка Мария Абубакировна, поражалась моим способностям. Мне было неудобно, и я вынужден был признаться, что я уже это проходил в санатории. И учительница сказала: «Вот видите, в какой замечательной стране мы живём: и лечиться можно, и учиться, и всё бесплатно». А мы на это даже не обращали внимания — всё было так естественно! И ещё она сказала: «У нас все люди братья. И русские, и чеченцы, и грузины». И это было понятно. Мы знали, что Сталин грузин, но считает себя русским. А мне было всё равно, что чеченец, что грузин. Класс был интернациональный: русские, украинцы, казахи, чеченцы, ингуши, немцы. Вот с немцами было не совсем понятно: зачем они у нас? Ведь мы с ними воевали. Дома, после разговора с папой, я понял, что в Германии — другие немцы, а эти — наши, советские, они давно здесь живут и стали почти русские. И вообще, не надо путать, там — фрицы, фашисты. Мы не воспринимали немцев как нерусских: говорят понятно, доброжелательны, с ними можно дружить: Александр Бек, Александр Блок, Владимир Берг... И ребята всё рослые, крепкие, хорошие огородники. Были ещё латыш Артур и чеченец Шамиль. Пожалуй, самым верным был Шамиль. Небольшого роста, но крепкий и смелый. Он всё время ходил со мной, пригласил в гости, показал, как живут. В большой пустой комнате, затенённой занавесками и одеялами на окнах, вдоль длинной стены лежали то ли одежда, то ли постельное бельё, и среди них что-то копошилось. Шамилю, видимо, стало неудобно от открывшейся картины, и он быстро увёл меня на кухню, где были печь и длинный стол. Там он объяснил, что были гости, мать всю ночь суетилась и теперь отдыхает. Она вошла на кухню, уже одетая, маленькая, сухонькая, смущённо улыбаясь, и принесла кусок пирога. Я понял, что мне тоже надо пригласить товарища в гости. Шамиля поразило наше крохотное жилище в длинном бараке. Он растерянно оглядывался, пытаясь понять, куда кого можно поло262

Мытищинский альманах

жить на ночь. Действительно, комната была маленькая, не больше десяти квадратных метров. Вдоль одной стены стояла неизменная родительская кровать с пружинной сеткой и никелированными шарами. Она почти упиралась в небольшую плиту. Вдоль другой стены стоял бабушкин сундук, также сопровождающий нас во всех поездках, и некое подобие этажерки для книг. Посередине комнаты — стол, обеденный и для выполнения домашних заданий. На ночь сюда же заносился складной топчан, днём стоящий в сложенном виде в коридоре у дверей. Родительская кровать, бабушкин сундук, топчан, стол и пол под столом и были спальные места для семи членов семьи. Шамиля я успокоил, показав топчан в коридоре и сказав, что место для всех находится. Шамиль жил в других условиях, потому что для переселенцев с Кавказа и Прибалтики специально построили двухэтажные кирпичные дома. А казахи, немцы, русские и другие жили в основном в землянках или в мазанках — маленьких домиках из самана. Домики были разной ухоженности, при некоторых имелись крошечные дворики с грядочками. Чаще это было у немцев, переселенцев с Поволжья, которые любили огородничать. А на низких крышах многих землянок сами по себе часто росли маки. Поскольку мы жили в Казахстане, была одна привилегия: можно было изучать по желанию казахский язык. Но, кажется, этой привилегией никто не пользовался, даже казахи. Ну правильно, зачем нагружать себя ещё одним предметом? Но среди нерусских казахский язык был доминирующим, и школьный фольклор, например, не обходил его. Среди учеников ходило такое переложение на смешанный язык басни «Ворона и лисица»: «Пиндир (пиндир — якобы сыр) ворона отыскал, на дерево присел покушать. Лиса бежал, лиса пиндир унюхил. Лиса кричал: «Пиндир корош! Ворона каркит: корошо! Ворона: «Кар!» Пиндир упал. Лиса хватал. Лиса бежал». Или такое выступление: — Жолдостар! Тратер! Мен бугун оратор. Повестка дня: жареный свинья. Кто за этим штукам, прошу поднять рукам! Что означало: «Товарищи! Внимание! Я сегодня оратор». Дальше всё понятно. Шамилю я показывал рыбные места на нашей небольшой речке, демонстрировал заточку на камне рыболовного крючка и ловлю плотвы. Редко удавалось поймать маринку, хитрую, сильную, довольно круп13 / 2014

263

Александр Сытин

Моя советская школа

ную рыбу с очень мелкой чешуёй и малозаметными узорами на теле. (Так я и не опознал её ни по каким книгам.) Драк между мальчишками в посёлке не было. И желания драться — тоже. Злобы не было. Не любили друг друга только чеченцы с ингушами, поэтому чеченцы жили в посёлке, а ингуши — в горах. С посёлком они всё равно были как-то связаны, иногда появлялись здесь на осликах. Как они жили у себя в горах, я не знаю, не был у них. А казахи вообще народ был мирный. Драк и крови даже боялись. Иногда заходил к нам в класс чеченский парень Марат. Он был то ли знакомый, то ли родственник нашей классной. Широкоплечий, крепкий, как будто из крепкого тёмного дерева вырубленный, когда первый раз появился, подошёл к столу, примерился своим огромным кулаком, посмотрел на меня: — Сейчас вот так стукну — и стола не будет. Стукнуть? Я представил, какая это будет морока — выносить останки, засмеялся и сказал: — Не-ет... Он ничего не поломал, только ходил тяжело между партами, а уходя, сказал: — Если будут обижать — скажите. Нас никто не обижал, и помощи его не потребовалось. Старший брат Коля уже заканчивал школу. В школьном коридоре на стене висели имена лучших учеников, среди них — мой брат, и я мог им гордиться. Родителей вызывали в школу, вручали грамоту-благодарность за воспитание детей. Я и здесь получил похвальную грамоту. Ранним летом мы уезжали из Казахстана в Россию, о которой я много слышал от мамы. На подъёмные, полученные на семью, отец купил мешок пшеничной муки, нам отвели целый вагон — теплушку, и мы поехали в вожделенную страну, где была мамина родина — деревня Котёл Беднодемьяновского района Пензенской области.

Мы знали, что деревня находится в семи с половиной километрах от станции, там есть школа-семилетка, где мне придётся учиться в пятом классе. В самой деревне школа была начальная, в ней один учитель на несколько классов. На станцию должны были ходить несколько человек, среди них малорослый мальчик Юра из шестого класса, сын местного учителя физкультуры, охотника, две шестиклассницы, дети работников лесозавода имени Долматова, который находился километрах в трех от деревни. Отец одной девочки, Лены Крутиковой, статной красавицы, работал шофёром на лесовозе, возил тёс на станцию. Отец Кати работал в конторе лесозавода и должен был быть под началом папы как главного бухгалтера. Записывать меня в школу ездил отец, он же познакомил меня с ребятами. До станции можно было доехать на лесовозах, которые возили туда тёс. Надо было лишь дойти из деревни до дороги. Красавица Лена знала почти всех шоферов лесовозов, и ей было обеспечено место в кабине. Остальные ребята ехали наверху, на тёсе. Это было запрещено, но другого варианта не было. Ждать на дороге иногда приходилось довольно долго, особенно в распутицу, которая подошла скоро, как только начались осенние дожди. А я не прочь был походить пешком по лесной дороге. Я уже ощутил прелесть и колдовство леса, которого, можно сказать, совсем не знал. Потому я отказался от лесовоза, по крайней мере до станции. Обратно — другое дело. Быстро темнело, и надо было успеть до ночи домой. Да и удобнее ехать в пустой машине, держась за кабину. По дороге в школу меня обуревал восторг. Осенний лес удивительно красив. Да и строчки всякие хорошие в голову приходили. Например, такие: Скребёт перо бумагу, Стучится в окна град. А мысли переносятся К тебе, мой старший брат...

СРЕДНЯЯ ШКОЛА Большое путешествие по железной дороге закончилось на станции Пикола-Палома Северной железной дороги. Туда за нами пришла машина и доставила всю семью в деревню Палома. 264

Мытищинский альманах

Брата моего Колю сразу же после десятого класса приняли в Тамбовское артиллерийско-техническое училище, и он уехал в Тамбов. Стихи я назвал «В ТАТУ старшему брату». О том, что я умею сочинять стихи, в школе быстро узнали. 13 / 2014

265

Александр Сытин

Моя советская школа

Я слышал, как учительница русского языка Александра Степановна Смирнова говорила классной руководительнице Надежде Даниловне Шадриной: «Этому мальчику надо помочь. Когда же ему учить уроки, стихи писать, если он каждый день будет ходить больше десяти километров туда и обратно?» В общем, мне дали место в интернате, чему мама (в особенности) была несказанно рада. Теперь я мог только в конце недели возвращаться домой. А мог и оставаться на воскресенье. Мне, как ученику из большой семьи, дали «премию» — 105 рублей новыми деньгами (прошла денежная реформа, деньги поменяли один к десяти). О том, какая это была значительная сумма, можно было судить вот по тому, что в местном культмаге игрушка — заводной мотоциклист — стоила 25 рублей. Мне так хотелось позаводить его! Но мама сказала: — Ты — большой. Поиграться найдёшь с чем. А сейчас тебе нужны для здоровья продукты. И купила на пристанционном рынке мёду и коровьего масла. Мама считала, что лёгкие мои и плевра ещё слабые. Но мне лучше всяких лекарств помогали чистый воздух и гуляния по лесу, а более всего те довольно дальние походы за лесными дарами, которые нас потом кормили всю зиму (сушёная голубика, мочёная брусника, солёные грузди и сушёные опята). Кстати, опята обнаружились неожиданно и совсем рядом, в овраге, который начинался в конце деревни. Оказывается, местные жители не знали их, принимали за поганки. Здесь ценились только белые грибы и сырые грузди. Правила в интернате простые. Получил койко-место — заправляй постель на день. Чемодан с необходимыми вещами — под кроватью. Книги, учебники могут быть на тумбочке. Комнаты — одна мужская, одна женская — отапливались, в них было всегда тепло. Отапливались, видимо, из кухни горячей водой, на улице всегда кололись дрова, в основном берёзовые. Колол их высокий крепкий парень, кажется, Глеб. Это было на другом торце, где жила Александра Степановна. Она, наверное, кем-то числилась здесь. Иногда заходила к нам, проверяла, всё ли у нас в порядке. C Глебом, который колол дрова, вспомнилась ещё одна история. Глеб, кажется, знал всех интернатских ребят. Меня — тоже. Разговаривали мы с ним всегда спокойно, ровно, каких-то особых тем не выбирали. В начале февраля в выходной день (я как раз приехал «на побывку») к нам в деревню приехала группа станционных ребят. И не 266

Мытищинский альманах

зачем-нибудь, а — бить. Приехали с битами, клюшками. Что такое, почему — я не понял. На меня вдруг налетели двое незнакомых мальчишек побольше меня, повалили и начали бить ногами. Откуда-то появился Глеб, раскидал их со словами: «Вы что?! Он мухи никогда не обидит!» Я удивился не тому, что он неожиданно пришёл на помощь, а тому, откуда он знает, что я мухи не обижу. Потом Глеб нашёл меня на улице и извинился, сказал, что приняли меня за другого. Больше ничего не пояснил. А я сделал вывод, что они с Александрой Степановной друзья и она рассказывала обо мне. Ребята деревенские мне объяснили, что такое бывает, драки возникают из-за девчонок. Это я мог допустить, здесь действительно красивые девчата, взять хотя бы Лену Крутикову, а у соседей две уже взрослые красавицы, не зря и фамилия у них Красотины. В местную природу после степи и гор я влюбился сразу и навсегда. Нет, в степи и в горы я тоже влюбился сразу. Но леса там не было. По окончании учебного года ребята из класса приехали ко мне. Нам уже дали отдельный домик на берегу речки из трёх или четырёх комнат. Для спуска к воде я вырубил ступеньки в глинистом склоне. К той воде, где я ловил больших окуней и щук. Ребята приехали — в праздничных летних одеждах, с сачками для ловли бабочек. Они радостно бегали по лугу напротив нашего дома. Как же я им завидовал! А ведь завидовать надо было мне, что я живу в таком райском месте. Но это я понял позже. А потом мы уезжали. Как и раньше, на машине, со своим жалким скарбом. В Костромскую область, город Кологрив. Там была десятилетка, Люба и так уже потеряла год. Меня не первый раз трогало расставание с папой его сотрудников: они стояли около машины, каждый хотел сказать доброе слово, пожелание, отца благодарили, просили не забывать. Я знал, что папа помогал сотрудникам, чем мог. На новом месте, в Кологриве, мне надо было учиться в шестом классе. Учились здесь раздельно. Школы были мужская и женская. Мужская — совсем близко, женская — подальше, за прудом, по замёрзшей глади которого зимой катались на коньках, даже были свои фигуристки, на точёные фигурки которых приходили полюбоваться зеваки. Моя школа стояла на берегу реки Унжи. Я с улыбкой отметил, что с каждым переездом мы приезжаем на всё большую речку: в Чу13 / 2014

267

Александр Сытин

Моя советская школа

лак-Тау совсем маленькая горная, в Паломе — уже настоящая речка, и вот — Унжа, большая река, впадающая в Волгу в Костроме. Всё свободное время проводил на Унже, ловил голавлей и подустов. Но через некоторое время я уже пропадал не только на реке. Оказалось, здесь замечательный Дом пионеров с массой всяческих кружков: шахматно-шашечный, фото, юный художник, да всякие, вплоть до кройки и шитья. Хоть во все записывайся! Только где взять время? У меня появился товарищ Ленька Маслов. Он жил в малюсенькой комнате на первом этаже вместе с матерью, которая работала в Доме пионеров уборщицей. Отец его погиб на фронте. А он мечтал быть, как и отец, лётчиком. Не представляю, на что они жили. У нас был жив отец — пусть один работник на семь человек семьи, но он был! Лёнька старался на «отлично» учиться и что-то научиться делать, он ходил на добрую половину кружков. На новогоднем шахматном турнире он заработал четвёртую категорию. Ещё работникам Дома пионеров давали немножко земли для огорода. Это тоже помогало. Прямо за последними домами города, в том месте, куда пригоняли вечером коров, был крахмальный завод, и можно было разжиться патокой из картошки. Всё это было не лишнее. А у нас сложилось так. Первая наша хозяйка — маленькая, сухонькая, очень энергичная старушка (мы звали её Блохой за её шустрость и силу — она таскала трёх-четырёхпудовые мешки с картошкой со своего небольшого огородного участка). Потом мы переехали в новое жильё, найденное нам сослуживицей отца, — на втором этаже двухэтажного деревянного дома. Здесь было четыре комнаты — две больших и две маленьких. Там же был туалет, кажется, даже два. Учительница немецкого языка, симпатичная женщина, всегда аккуратно одетая, набирала в школьный хор. Я, не имея ни хорошего слуха, ни голоса, любил слушать поющих и подпевать и очень хотел попасть в хор. Видимо, моё желание было замечено, и, прослушав, меня записали. Руководительница хора, видимо, имела музыкальное образование. Хор получился великолепным, с многоголосием. Мы разъезжали с ним по всему району во время агитационной выборной кампании — на машине, на телеге, на санях. А осенью нас возили на уборку льна. Особенно тяжело было обивать со снопиков льна головки с зёрнами. Пыль стояла невероятная. На пальцах вспухали мозоли. Зато там нас кормили свежим, только что испечённым хлебом и поили свежим молоком. Внеклассная жизнь в школе кипела. Ребята всех классов были вов268

Мытищинский альманах

лечены в создание так называемых гимнастических пирамид — в два, три этажа. Чем выше, тем более мелкий и лёгкий физкультурник венчал её. На любых торжествах в школе эти пирамиды непременно демонстрировались. Ещё была городская достопримечательность — парк, насаженный довольно давно. Ещё жив был его создатель, человек с университетским образованием, который выписывал саженцы кустарников и деревьев со всего света. Каких только экземпляров здесь не было, и о каждом из них создатель парка мог рассказывать, пока не остановят. К сожалению, что-то у него не сложилось в личной жизни, и к тому времени, когда мы с ним познакомились, он стал попивать, и его нередко можно было разыскать под каким-нибудь экзотическим кустом. В седьмом классе я был приглашён в составе лучших учеников мужской школы на новогодний вечер в женскую школу. Мне уже было известно, кто из девчонок там котируется, и я сразу выделил Нину Яковлеву — русоволосую девочку с красивой фигурой. Мы оказались рядом, и даже разговор у нас получился. Но тут появился Женя Чижов, высокий крепкий сибиряк, отец которого был недавно переведён на одно из ведущих предприятий города. Весь оставшийся вечер Нина с Женей не расставались. Мне пришлось обратить внимание на другую отличницу, Веру Бабикову, милую простую девушку. Можно подумать, что я выбирал только отличниц. Нет, конечно. Но они выделялись из других, держались увереннее, свободнее. Я даже «потанцевал» с Верой, то есть неуклюже походил, держась за её талию, по кругу зала. Знакомство продолжилось летом, когда мы оказались в соседних палаточных лагерях, в долине ручья, вытекающего из пруда, на котором зимой катались на коньках. Но я не мог решиться зайти в женскую палатку, как и она — в мужскую. А куда-то далеко уходить не разрешалось. Мы были воспитанными и послушными детьми. Наша классная руководительница Фаина Николаевна, дочь секретаря горкома партии, статная, красивая, лицо — кровь с молоком, преподавала историю. Но больше всего она любила другие истории, детективные, и внеклассные занятия с нами проводила за их чтением. От неё мы узнали, например, что опасно вставать на табуретку, когда один дома. (В детективе долго раскрывали убийство женщины, которая, оказывается, пытаясь погладить штору, упала с табуретки и стукнулась головой об утюг.) А ещё жена, чтобы скрыть измену, убила своего мужа... Я тогда твёрдо решил не жениться, чтобы не подвергать свою жизнь опасности. Мы все любили свою Фаинушку, 13 / 2014

269

Александр Сытин

Моя советская школа

и когда узнали, что приехал из Ленинграда молодой офицер и собирается жениться на ней, то страшно заревновали, стараясь придумать всяческие козни, чтобы не допустить этого. Жених скоро уехал, и мы на время успокоились. За прудом были улицы из частных домишек. Адреса их такие: Звоновка, первая линия; Звоновка, третья линия... А «Звоновка, седьмая линия» было уже кладбище. О Кологриве можно много и долго рассказывать. Был, например, на берегу Унжи большой, мрачноватый с виду дом в том месте, куда причаливали пароходы весной при открытии навигации. Чего только не извлекали из трюмов этих пароходов! И всё сюда, в этот огромный дом. При этом складе был ларёк, где продавались сушёные фрукты, чай, кофе и другие «колониальные товары», а также конфеты с белой сладкой начинкой, облитые шоколадом. К этому времени я уже знал вкус шоколада, и конфеты эти были для меня лучшим лакомством. А ещё большие сушёные груши. Именно за этими лакомствами я побежал, получив первый свой гонорар за стихи ко дню выборов в Верховный Совет, помещённые в районной газете «Кологривский колхозник». В общем, я полюбил этот город (как и все другие места, где я жил и учился). Но Любе надо было поступать в институт. Она выбрала Казанский университет. И отцу пришлось искать новое место работы. Нашёл он несколько вариантов в предместьях Казани. В Кологриве не было железнодорожного вокзала. Сначала нас везли на машине до станции Мантурово. А потом уж на поезде через Киров в Казань. Первый вариант был какой-то комбинат, связанный, видимо, с лесом, в микрорайоне Казани Дальнее Устье. Это рядом с пассажирским речным вокзалом, в устье Казанки. Устье было забито стволами деревьев, то ли сплавленных таким образом, то ли рассыпавшихся при сплаве. Мне было вольготно скакать со ствола на ствол и забрасывать удочку между ними. Иногда ловился окунь, иногда сорожка (правильно — плотва). В магазинах Дальнего Устья было обилие рыбы, сухой воблы. В центре Казани в магазинах преобладала треска. Печень трески настоятельно предлагалась со всех рекламных щитов. Продуктами магазины обеспечивались бедновато (для такого города). Приходилось узнавать, где, в каком районе появились в продаже продукты (чаще макаронные изделия). Кажется, лучше обеспечивался Соцгород. Хорошо, что были школьные каникулы, и мы 270

Мытищинский альманах

имели свободное для таких поездок время. Здесь мы пробыли недолго, отец нашёл более подходящее место, но не в самой Казани, а в нескольких десятках километров от неё, на станции Свияжск Казанской железной дороги. Здесь его взяли главным бухгалтером колонии, где содержались не очень злостные преступники. А школа, в которой я должен был учиться в восьмом классе, была по другую сторону Волги, на станции Зелёный Дол. Это следующая от Свияжска станция по направлению к Казани. В школу надо было ехать на пригородном поезде или идти пешком до Волги, потом перебираться на пароме через Волгу и снова шагать пешком. Записываться в школу я пошёл один. Было жарко. Дома я ходил босиком. Так я и в школу пошёл. Женщина (это была завуч) не сразу ответила на моё приветствие, разглядывая меня и мои ноги. — Может, тебя домой отправить, чтобы ты обулся? Документы мои об окончании седьмого класса лежали у неё на столе. Я сконфузился и развернулся, чтобы последовать её совету. Но она остановила меня: — Что-то не так часто к нам приходят босоногие с похвальной грамотой за седьмой класс. Ну-ка садись вот сюда и рассказывай. Я ответил на все её вопросы. А она узнала, где я живу, где учился, что в школе у нас был мужской хор, но сам я не пою, что спортом занимаюсь постольку-поскольку, то есть в пределах школьной программы, что ходить пешком я привык с детства и для меня не будет в тягость расстояние от дома до школы. В заключение она подала мне руку, сказала: — Рада была познакомиться. Приходи на занятия. Но лучше — в ботинках. Класс у нас был небольшой: мальчишек шестеро да девчонок около десятка. Да их и девчонками уже было называть неудобно — невесты! Конечно, я не привык к такому соседству. Но было приятно видеть перед собой, и сзади, и сбоку красивые лица, причёски, наряды. Что-то внутри у меня стало происходить. Но я старался не поддаваться искушению. У меня сразу же появился товарищ — Герман Евсеев. Он жил с матерью в собственном доме с вишнёвым садом, недалеко от школы. Я, когда приезжал на станцию Зелёный Дол (а приезжал рано, другого поезда поближе к началу занятий не было), шёл к нему домой. 13 / 2014

271

Александр Сытин

Моя советская школа

Через некоторое время учитель физкультуры разрешил мне пользоваться спортзалом по утрам. Иногда со мной занимался и Гера. А потом присоединился ещё один — Капустин Сергей. Я и не знал, что рядом со мной живёт ещё один восьмиклассник, сын главного инженера колхоза, что в двух километрах от нас, в пойме реки Свияги. Они тоже недавно переехали сюда. Позже мы стали иногда ездить вместе в школу, тогда он обживал со мной спортзал. Мы научились работать на кольцах, что мне очень нравилось. Но Сергей другом мне не стал. Он был какой-то апатичный, безынтересный, я даже не помню, окончил ли он восьмой класс. Именно здесь во мне проснулось по-настоящему волнение от присутствия уже не девочек, а девушек. Не помню, учитель ли определил мне место или я выбрал его сам, но я оказался сидящим за двумя Нинами, различающимися по росту и габаритам: Ниной маленькой — Портновой и Ниной большой — Бурлаковой. Не буду описывать всех прелестей этих Нин, особенно голубоглазой блондинки Нины Бурлаковой, — эти описания у меня в стихах. Но я впервые мучился адресно, видел их во сне и даже пытался выражать свои чувства в стихах. Что касается учебного процесса, то ничего примечательного я не помню. Учитель математики, фронтовик, татарин, был спокоен и ровен в обращении со всеми. Кажется, все по его предметам успевали, в том числе и девушки. Училась здесь племянница доктора то ли географии, то ли геологии, работника Казанского университета, автора книг о Татарии, её геологическом строении, животном и растительном мире. Мне было интересно читать эти книги, и я уважал племянницу автора, высокую, стройную приятную девушку. Я считал, что в будущей жизни её всё уже определено: она пойдёт по стопам дяди, которым гордилась. Учителя проводили уроки уверенно, спокойно, никаких конфликтов не возникало. Только учительница по литературе, кажется, Зоя Николаевна, ставила мне по сочинениям четвёрки с комментариями: «Этого в учебнике нет». Я говорил, что пользовался не учебником, а самим произведением. «Не знаю, не знаю», — говорила Зоя Николаевна. Но за четверть выводила мне пятёрку. Учебный год кончился, и мы уехали к Любе, которая, учась в Казанском университете на химфаке, жила на квартире на одной из центральных улиц в мансарде пятиэтажного здания (очень близко от университета). Папа устроился главным бухгалтером кирпичного комбината, почти на окраине города. В комбинат входил завод, где 272

Мытищинский альманах

делали кирпич, глиняные карьеры, где добывали глину — лопатами в большие вагонетки, сараи, где велась просушка кирпича, и большая печь для обжига кирпича. Вагонетки из карьера подвозил мерин, управляемый сильно матерящимся хромым дядей Яшей, а в рабочий цех вагонетки доставлялись с помощью лебёдок. На большом открытом участке, принадлежащем комбинату, где пасся заводской мерин, стоял одноэтажный дом, в котором жила семья работника комбината, и высокий сарай для каких-то нужд комбината. Вот в этот сарай нас и поселили. Места было достаточно, но, кроме электричества, никаких удобств. Жили мы там недолго. К сентябрю нам дали квартиру на первом этаже только что построенного двухэтажного кирпичного дома. Квартира состояла из маленьких дощатых сеней, прихожей-кухни, где в тёплое время готовили на керогазе еду, сравнительно большой комнаты, где была печь, обогревающая всю квартиру, и полуперегородка, отделяющая родительскую кровать от маленького закутка, куда мы поставили для меня железную кровать с голыми досками. Ещё была маленькая комната, девичья, где ночевали сёстры. Мужская средняя школа № 28, где я стал учиться, была самой близкой к городскому аэропорту и авиационно-техническому училищу, которые также поставляли в школу учеников. Поэтому в нашем девятом классе оказались очень интересные ребята, каждый отличался чем-то от других. Здесь учились шахматисты, шашисты, спортсмены и вообще очень старательные, усердные ученики. А, например, Шамиль Нуреев был такой здоровяк, ездил на пристань и таскал там пяти-шестипудовые мешки, тем самым добавляя что-то к семейному бюджету. Ребята в основном начитанные, выдумщики, балагуры, весёлые и бодрые. Поэтому неудивительно, что я стал описывать их похождения, начав выпускать «Боевой листок» класса. Может быть, он назывался как-то по-другому, но факт, что он сразу приобрёл популярность, все перемены перед ним толпились ребята и стоял хохот. Некоторые листки уносились учителями в учительскую, и мы больше их не видели. Был у нас ещё один ученик, поляк. Кстати, поляков в Казани было немало, но жили они замкнуто, в частных домах за высоким забором и яблоневым садом. И мой одноклассник был нелюдим. Сел на заднюю парту один, ни с кем не общался. Скоро он заявил о себе. На уроке химии. Нам раздали пробирки, чтобы продемонстрировать какую-то химическую реакцию. Потом сдать пробирки. 13 / 2014

273

Александр Сытин

Моя советская школа

Когда пробирки сдали, химичка, пожилая, невысокая, крепкая татарка, чуть не упала со стула, а потом дико завизжала: — Вон из класса! С вещами! — это адресовалось поляку. — Чтобы тебя я больше здесь не видела! Она поспешно, насколько позволяли её возраст и комплекция, встала со стула и почти выбежала из класса. С криминальной пробиркой. К директору. Она добилась его исключения из школы... На нас его уход не подействовал никак. Будто этого ученика и не было. После классных занятий я уходил часто с Фасхутдиновым Рафаилом, с которым подружился, к нему домой — слушать песни на волне «Маяка». Ему недавно купили новый радиоприёмник. У меня ничего не было, кроме радиоточки. Это уже потом, когда я в каникулы устроился на работу на кирпичный комбинат, в университете, на рубке кустарника и дальше — на целине, я стал богатым: купил себе велосипед, часы, авторучку, мог на свои деньги покупать друзьям подарки на день рождения. Но это потом. Я любил учиться. И потом, всё, что я узнавал, было интересно. И я на всю жизнь запомнил и египетских фараонов, и тычинки и пестики ботаники, и тритонов зоологии. Всё, что я изучал, оставило во мне след. Да и учебники в то время были составлены хорошо — прочитанное запоминалось лучше. Кстати, учебниками мы снабжались бесплатно. Где бы мы взяли денег на учебники на четверых школьников, на четыре разных класса? И тетради нам выдавались в нужном количестве, и чернила, и ручки (кроме, конечно, военных лет). А теперешняя реформа школы мне совсем не нравится, поскольку я сравниваю её с тем, что мне дала советская школа. Не могу сказать, что описал типичную учёбу: семье приходилось часто переезжать, я не задерживался в одной школе долгие годы. Зато мог сравнивать и делать выводы. В школе моего времени были внимательные учителя. Они были разные — по характеру, внешности, привычкам, судьбам. Но школьникам они прививали правильное отношение к главным человеческим ценностям, прежде всего к любви — к людям, природе, родной земле. Они учили нас трудиться, понимать, что человека отличает от всех животных труд. Они учили нас дружить и любить. Они учили нас думать. В этом им помогала наша великая литература. И по пути, которым они меня направили (вместе с моими родителями), я иду всю жизнь. 274

Мытищинский альманах

Бабушка не умела ни читать, ни писать. Внук пытался её обучать — рукой махнула: «Куда мне... Стара!..» И верно, было ей около восьмидесяти лет. Мать окончила три класса — на её детство пришлись трудные годы. Дед погиб в Гражданскую, матери пришлось идти работать нянькой, на уровне третьего класса и осталась. Читала медленно, писала неграмотно. Отец окончил семилетку, уже работая — училище. Приобрёл богатый опыт и стал классным специалистом. Умирая от болезни почек, он говорил мне: «Помни, что бабушка была совсем неграмотной, а я вот сумел выучиться. Но мне было нелегко, а вот дети мои выучились без труда, даже при том, что я не был на коне. Пусть твоим детям это достанется ещё легче. Помни: образование — благо. Это богатство подороже других — оно открывает глаза и сердце». Что ж, отец оправдал эти слова. Чем больше он знал, тем больше мог отдать людям. Сын мой получил высшее образование. Да и внукам повезло: школа их выучила, внучка уже институт закончила. С красным дипломом, работает. А внук в 19 лет написал и издал повесть о друзьях — оценки и отзывы очень хорошие. Сейчас учится в политехническом заочном институте на горного инженера. 2000

13 / 2014

275

Кавказские рассказы

Дневник современника ВЯЧЕСЛАВ ЧЕРНИКОВ

КАВКАЗСКИЕ РАССКАЗЫ

ПЕРВАЯ МАССОВКА НА ЭЛЬБРУСЕ

Приэльбрусье я приехал после окончания института в то самое время, когда там полным ходом разворачивалось строительство высокогорного спортивного комплекса. Отбыл смену в альплагере «Баксан» и сразу же влип в историю. Дело в том, что в 1967 году страна отмечала 50-летие советской власти. И в ознаменование этой важной даты руководство Кабардино-Балкарии решило организовать массовое восхождение на Эльбрус. Все районы республики должны были представить своих участников в сводный отряд восходителей. Собрали 2500 человек, абсолютное большинство из которых никогда в горах не были и уж на высоты чуть ли не до шести тысяч метров над уровнем моря, конечно, не поднимались. По случаю такого важного мероприятия во всех альплагерях Приэльбрусья собрали всё альпинистское снаряжение: ледорубы, ботинки и пр. Но всё равно снаряжения всем не хватало. Особенно трудно было с солнцезащитными очками. Стояли солнечные дни, и на высоте без очков и масок была большая опасность сжечь глаза и лица. Но это не волновало партийные власти. Нужна была акция для всего мира! Нас, альпинистов из альплагерей, бросили наверх, «обслуживать» колонну восходителей, а проще говоря – стаскивать вниз всех, кому становилось плохо. На «Приют 11», что находится на высоте 4200 метров над уровнем моря, на обычном осле подняли старика, отца местного партийного босса. По сценарию организаторов акции, он должен был изобразить ведущего всей колонны на Эльбрус. В местной прессе старик представлялся старейшим жителем Балкарии, хотя, по словам местных жителей, ему ежегодно приписывали по нескольку лет и многие местные старики были значительно старше его. 276

Мытищинский альманах

Всю колонну построили выше «Приюта 11» в виде слов «Слава КПСС». Старик сделал несколько шагов впереди колонны. Всю эту процессию снимали сверху с вертолёта. После съёмки аксакала увезли вниз. Но так как старик никогда на такие высоты не поднимался, то этого стресса ему хватило, чтобы он вскоре помер. Вертолёт, не выдержав нагрузки, сел на седловине, и потребовалась целая спасательная операция для его снятия. Лётчики спускались вниз в одних тапочках. Большинство восходителей быстро теряли силы и падали на снег. Кого-то поражала «горняшка» (горная болезнь, которая случается от недостатка кислорода и падения давления воздуха у нетренированных восходителей), другие получали тяжёлые ожоги глаз и лица. Третьи просто теряли силы и падали на снег от усталости. Весь склон Эльбруса был покрыт лежащими и ползающими восходителями. Мы не успевали спускать потерпевших к «Приюту 11». До вершины добрались только несколько десятков жителей Терскола и Тырныауза да альпинисты, которые тащили в рюкзаках все жетоны. В Москву, конечно, отрапортовали о первом успешном массовом восхождении! «На Эльбрус поднялись 2500 человек», – писали газеты. Красовалась фотография, сделанная с вертолёта, на которой хорошо читались слова на снегу «Слава КПСС». Так что всё верно! Позже, за долгие годы работы на Кавказе, мне приходилось участвовать в различных массовых восхождениях на Эльбрус, но самое первое запомнилось мне особенно. Следует заметить, что горький опыт первой массовки не пропал зря. В последующие массовые восхождения стали привлекать более крепких спортсменов, а не простых хлеборобов. И такого массового падежа восходителей больше я не припоминаю. ЭХО ВОЙНЫ Лето 1972 года в Приэльбрусье выдалось тёплым. Ледники Эльбруса таяли активнее обычного. В районе строящейся базы «Мир» на краю ледника строители заметили открывшееся тело советского солдата, павшего в далёкие годы войны. Организовали поиски по окрестностям и обнаружили тело молодого лейтенанта. Это были бойцы из той группы, что шла на штурм «Приюта 11» по открытым снежным полям осенью 1942 года. Спустя тридцать лет ледник открыл людям свою тайну. Тела павших солдат в леднике хорошо сохранились, хорошо читались номера их части на плащ-палатках. Однако кисти рук были сломаны. Вероятно, кто-то из местных пастухов обнаружил 13 / 2014

277

Вячеслав Черников

Кавказские рассказы

их раньше и таким образом изъял оружие из рук мертвых солдат. Подобное мне приходилось видеть раньше на Марухском леднике в Карачаево-Черкесии. Солдат положили на лафеты вездеходов, и колонна с включёнными сиренами стала спускаться с Эльбруса. Весть о найденных солдатах мгновенно полетела по ущелью, по всем базам и альплагерям. В Терсколе колонну встречали все жители посёлка, спортсмены из спортивных баз и альплагерей. В Терсколе, на пригорке у начала тропы на Эльбрус, есть небольшой обелиск павшим в Великой Отечественной войне. Было решено похоронить солдат в этой братской могиле. На торжественное захоронение приехали представители властей республики и вооружённых сил из Нальчика и Тырныауза. Встречал солдат и Алексей Александрович Малеинов, известный советский альпинист и горнолыжник, начальник строительства Приэльбрусского спортивного комплекса, который во время ВОВ готовил на краткосрочных курсах молодых солдат для ведения боевых операций в горах. К сожалению, во время войны на Кавказе у нас не было специальных горных дивизий, и простые русские парни стояли насмерть против отборной горнострелковой немецкой дивизии «Эдельвейс», имеющей огромный опыт ведения войны в горах. И шли ребята на запредельных высотах по ледникам и лавиноопасным склонам в простых солдатских сапогах и шинелях. Алексей Александрович долго молчал, стоя у красных гробов. «Не думал я, что спустя тридцать лет мне придётся хоронить своих однополчан здесь, в Приэльбрусье». Старый солдат беззвучно плакал, кусая губы. В торжественном строю у могилы солдат стояли ученики поселковой школы. Они принесли венки и гирлянды, которые изготовили из веток приэльбрусской сосны и горных цветов. Солдаты почётного караула произвели прощальные оружейные залпы. А сколько ещё тайн хранят ледники Эльбруса?

На площадку подъезжали экскурсионные автобусы, группы туристов, альпинистов. Здоровые, сильные, жизнерадостные, они неслись к канатной дороге, шутили, смеялись. Жизнь была прекрасна, как и солнечный день в горах. И вдруг из автобуса выполз человечек. Нет, это был не ребёнок. Мужчина лет 25–30. Его маленькое худое тело беспомощно висело на двух костылях. Его безжизненные ноги не могли ему помочь! Он был как из другого мира в этой весёлой бушующей жизни. Мимо него неслись здоровые, загорелые парни и девчонки с рюкзаками, верёвками, карабинами. Они неслись в те заоблачные высоты, которые этому человеку были недоступны. Даже подняться к основанию канатной дороги для него было великой проблемой. Он тоскливо смотрел на бегущих сильных людей. Я смотрел на него, и мне стало как-то неловко за себя, загорелого, сильного, здорового. Я быстро подошел к нему: «Могу я вам чем-то помочь?» Мужчина смутился. «Да я попробую сам...», – он пытался что-то говорить. Я взял его под мышки и понес наверх к посадочной площадке. Мне показалось, что он ничего не весил. Пройдя к канатной дороге, где все контролёры меня хорошо знали, я попросил парней посадить его в следующее за мной кресло, чтобы снять его с кресла наверху. Поднимаясь наверх, слегка повернувшись, я наблюдал за его состоянием. Он попал в мир сильных и здоровых людей, в мир скал и снега, куда он сам не может подняться. Лицо его сияло от счастья и восторга. Мы, здоровые люди, так не можем восторгаться, мы воспринимаем эти красоты как естественно доступные. А он это воспринимал совершенно иначе. Поднявшись наверх и устроившись на склоне, в стороне от канатки, я рассказывал туристам о горах, об Эльбрусе, о горнолыжниках и альпинистах, краем глаза наблюдая за мужчиной. Он был счастлив, что попал в этот недоступный для него мир. Потом мы проводили его к автобусу. После этого случая все мои туристы другими глазами посмотрели на этот мир, мир, который доступен не всем. СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

«ПРИШЕЛЕЦ» В летний отпуск я обычно работал горным инструктором, водил группы туристов, альпинистов, спортивные группы на Эльбрус. Однажды в солнечный летний день на площадке у канатной дороги Чегета я стоял с группой туристов, готовясь подняться на канатной дороге наверх. 278

Мытищинский альманах

Проблемой снежного человека сегодня занимаются многие группы и организации. Однако убедительных данных о его наличии практически нет. В этой связи мне припомнился рассказ старого гляциолога Гоги, с которым мне довелось жить рядом в общежитии Высокогорного геофизического института в поселке Терскол в шестидесятые годы прошлого века. Гоги жил один, выпивал, когда получал зарплату. Тогда все, кто любил выпить на халяву, были его друзьями. 13 / 2014

279

Вячеслав Черников

Кавказские рассказы

Никто толком не знал его жизни, да и не желали особо слушать этого старого человека. А ему не хватало простого человеческого общения. При случае я старался поговорить с ним, послушать его рассказы. А они оказались чрезвычайно интересными. Как оказалось, у Гоги была семья, дети. К сожалению, они трагически погибли под лавиной. Гоги был одним из первых гляциологов, которых молодая советская власть послала в конце двадцатых годов исследовать ледник Федченко, самый большой ледник Памира. Кроме него в группу входили начальник группы и радист. Гоги ежедневно ходил на ледник, ставил контрольные маячки, другие приборы, отслеживал таяние ледника, движение и пр. И вот однажды, выйдя из-за большого ледового тороса, он нос к носу столкнулся с огромным существом, напоминавшим гориллу. Существо было не менее 2,5 метра ростом, с огромными мохнатыми передними лапами, на которое оно опиралось, полусидя перед Гоги. Глаза были кровавыми, шерсть грязно-коричневая, но на брюхе более светлая. По массе существо было не менее 200–250 кг. Гоги успел рассмотреть огромные жёлтые зубы в полуоткрытой пасти. Гоги замер и потерял чувство времени. Если бы это существо ударило его своей оглоблей, то от него не осталось бы мокрого места. Так они стояли друг против друга не меньше минуты. Потом это существо фыркнуло, обдав Гоги жутким запахом изо рта, развернулось на 180 градусов и медленными длинными прыжками, опираясь на передние лапы, ушло в ледяные торосы. Гоги долго не мог прийти в себя. Возвратившись на базу, он не осмелился сказать об этой встрече, боялся, что засмеют. Однако спустя некоторое время, проходя по краю высокого обрыва у края ледника, он вдруг заметил, как нечто живое шмыгнуло под скалу. Под скалой метрах в пятидесяти была маленькая зелёная лужайка. В следующий раз Гоги старался быть скрытным. И ему удалось подойти ближе к скале. Живое существо вновь спряталось, увидев его. Так продолжалось несколько дней. Гоги бросил кусок хлеба вниз на лужайку. Наконец это существо не стало убегать, видимо, почувствовав безопасность. Гоги стал прикармливать это существо, бросая то корку хлеба, то другое лакомство. Существо уже не пряталось и даже ожидало его прихода. Однажды он обнаружил внизу два существа. Гоги решил поделиться своим знакомством со своими коллегами... Те схватили ружья и с гиканьем понеслись к скале. Больше Гоги этих существ никогда не видел. Видимо, они ушли в другой район. Вспомнил я эти рассказы Гоги в восьмидесятые годы, когда в стране начались разговоры о снежном человеке. «Я пытался рассказать об этих встречах на Памире, но 280

Мытищинский альманах

меня никто не хотел слушать. Может, ты когда-нибудь расскажешь об этом», – сказал грустно Гоги. Когда он умер, мне было его очень жаль. На Кавказе тоже есть легенды о снежном человеке, которого зовут Алмасты. Мне доводилось встречаться с теми, кто уверял меня, что встречался с Алмасты. Но, скорее всего, это было красивое враньё. Гоги никогда не врал. Это был честнейший старый человек. Царствие ему небесное. ВОЛКИ Этот случай произошёл в те далёкие годы, кажется, летом 1971 года, когда начало своего отпуска я решил посвятить экстремальным спускам с гор. В советские времена это было запрещено, так же как и одиночные восхождения. Но начальник спасслужбы Приэльбрусья Толик Махин был мой приятель. Он лишь сказал мне, чтобы я был осторожен и помечал трещины по пути будущего спуска. Это, конечно, азбука, и её надо соблюдать. Если что случится. тебе никто не сможет помочь. Это и есть экстрим по-русски. Один на один с горой – это тебе не спуски под телекамерами и вертолетами спасслужбы на Западе. Я обычно ставил палатку на Зелёной гостинице, так назывался небольшой зелёный островок под ледниками в конце ущелья. Там ниже был зашарпанный вагончик, в котором иногда останавливались туристы или альпинисты. Я ломал ветки кустарников, растущих чуть ниже по моренам, и ночью выходил на вершины или перевалы. Пока снег был плотный, можно было идти смело, не боясь схода лавин. Я помечал опасные участки ветками, обозначая трассу спуска. В горнолыжных ботинках, конечно, идти было не очень удобно, но надо было тащить палки и лыжи. А брать дополнительный рюкзак за плечи не хотелось. Рюкзак мешал при спуске. Погода была хорошая. Иногда, спускаясь утром с вершины, я приводил в восторг идущих на восхождение альпинистов: «Откуда этот чудак здесь нарисовался?» Спуски в безмолвии — это, конечно, не Чегет с его чайниками, которые частенько могут сделать непредсказуемое движение под лыжника. Так, однажды из-за чайника мне пришлось прыгать на лавиноопасный склон. Благо, лавина была сухая и небольшая, всё обошлось. Однажды, достаточно поздно спускаясь по башкаринскому леднику, я услышал музыку, доносящуюся из трещины. Когда я заглянул в трещину, то обнаружил там туриста, который пытался выбраться наружу. Вокруг никого не было. «Ты как здесь оказался?» – крикнул 13 / 2014

281

Вячеслав Черников

Кавказские рассказы

я ему. «С группой приехали на экскурсию, потом добрались до ледника. Я пошёл вверх и неожиданно оступился и улетел сюда. Кричал, но они, вероятно, не услышали и ушли вниз». Трещина была неглубокая — не более пяти метров. «Подожди меня немного, – крикнул я ему, – сейчас помогу выбраться». Я пометил место веткой, что стояла недалеко, спустился к палатке, взял ледоруб, верёвку, карабины и поднялся к трещине. Парень прилично замёрз. Я соорудил страховку через ледоруб, сбросил ему конец с петлёй, чтобы парень одел её под руки. Потихоньку-полегоньку парня удалось вытащить наверх... «Считай, что тебе повезло», – меня могло здесь и не быть вообще. Парень был, конечно, в шоке. Он оказался студентом какого-то пятигорского вуза. Я отпоил его горячим чаем и проводил вниз до хорошей тропы. Думаю, что его пропажу обнаружили и пошли навстречу. Но самый удивительный случай произошёл позже. Как-то рано утром я выбрался из палатки и чуть не сел от неожиданности. Метрах в десяти от палатки сидела волчица. Волчицу от волка отличить несложно по морде, по экстерьеру. Она вскочила и, взвизгнув, немного отбежала вниз и присела. Я не сразу пришёл в себя. Волков я встречал немало, но вот так, чтоб сидела у палатки, – не приходилось. Солнце было уже на подходе, и для волков это знак прятаться. Днём они не гуляют открыто. Волчица посмотрела на меня, прилегла на брюхо, потом встала, отбежала несколько шагов и опять присела. Всем своим видом она давала мне понять, чтобы я её не боялся и шёл за ней. У меня не было огнестрельного оружия. Был, конечно, нож, ледоруб, топор, горнолыжное снаряжение, верёвки, карабины – на всякий случай. Наконец я стал понимать, что происходит. Она просит меня идти за ней. Я взял нож и ледоруб и пошёл за ней. Она отходила, пробираясь между камней вперёд метров на двадцать, и садилась, когда я подходил ближе, она вновь отбегала и садилась. Всем своим видом она давала понять, что я правильно её понял. Так мы прошли вниз около километра. Ниже в полукилометре был лес. Я не мог понять причину такого поведения зверя. Наконец, выйдя из-за камня, я всё понял. Недалеко между камнями лежал волк, задняя нога которого была в капкане. Всё стало ясно. Здесь в верховья ущелий местные жители иногда загоняют отары овец. Овцы никуда уйти не могут, и их частенько оставляют одних и уходят вниз в посёлок, что в 12 км ниже в Баксанском ущелье. Волки, конечно же, отслеживают передвижение пастухов. А те, в свою очередь, ставят капканы в тех местах, где замечены волчьи тропы. Вот и попал серый в такой капкан. Понял я и поведение 282

Мытищинский альманах

волчицы. Она, видимо, за мною долго наблюдала и, поняв, что от меня не исходит угрозы, решила позвать на помощь. Я был поражён умом зверя. Позже мне довелось встречаться в горах с турами, которые тоже различали охотников-абхазцев и туристов, которые им не несли угрозы. Волк лежал на брюхе, положив голову на лапы. Когда я приблизился шагов на десять, он прижал уши и тихо зарычал. Волчица повизгивала, видимо, что-то ему объясняя на своем волчьем языке. Задняя лапа была в крови. Кровь была на траве и капкане. Капкан был самодельный, но прочный. На обеих скобах были нарезаны зубцы напильником. Волк, вероятно, уже долго пытался освободиться и потерял силы. Волчица сидела метрах в десяти–пятнадцати от волка, периодически ложась на брюхо и тихо скуля. Я уже хорошо понимал, что произошло и зачем меня сюда манила волчица. Надо было помочь волку освободить ногу из капкана. Я попробовал дотянуться штычком ледоруба до капкана и отжать скобы. Но это было невозможно, так как пружина была достаточно тугая. Да и шевеление капкана доставляло боль волку, и он скалил зубы. Первоначальный страх как-то отошёл за мыслями о том, как отжать скобы. Если одной рукой взяться за скобу, то можно ледорубом отжать немного вторую скобу и вставить камень, прикидывал я про себя. А потом взяться двумя руками и отжать обе скобы. Но как будет вести себя раненый зверь? Он, конечно, устал, но если бросится на меня, то мало не покажется. Но мне его было жалко. Волк здорово рисковал, подпустив меня так близко. Я подошёл, взялся левой рукой за скобу, испачканную кровью. Ледорубом в правой руке быстро отжал скобу. Волк только заурчал. Он, вероятно, понимал, что я пытаюсь ему помочь. В образовавшийся зазор левой рукой вставил плоский камень. Это позволяло мне просунуть вторую руку. Отложив ледоруб, я двумя руками разжал скобы. Волк почувствовал свободу, выдернул лапу и с рычанием отскочил, прижав уши. Волчица вскочила и, подбежав к волку, лизнула его в морду. Они пошли вниз к границе леса. Волчица трусила впереди, а волк на трёх ногах ковылял сзади. Периодически они останавливались, и волк лизал израненную ногу. Потом они в последний раз оглянулись и исчезли за камнями. Больше я их не видел. На следующий день я спустился вниз, в посёлок, но об этом случае, конечно, никому не рассказывал. Местные жители, при всём уважении ко мне, могли неправильно понять. Ведь волки дерут их овец, а я помог сбежать главному врагу овец. 13 / 2014

283

Вячеслав Черников

Кавказские рассказы

Спустя многие годы, наблюдая по ТВ экстремальные спуски с гор, я вспоминал даже не столько спуски, как встречу с этими удивительно умными и преданными животными. КРАСНАЯ ПОЛЯНА. С ЧЕГО ВСЁ НАЧАЛОСЬ Сегодня в Красной Поляне, некогда маленьком посёлке Западного Кавказа, где в 1864 году закончилась Кавказская война, красуется великолепный спортивный комплекс. Однако начинался он не в Красной Поляне, а в Приэльбрусье. Красную Поляну я хорошо знал ещё по институтскому альпинизму и туризму. Как правило, после альплагерей мы шагали через Красную Поляну к побережью, откуда уезжали по домам. Иногда с Красной Поляны мы начинали свои путешествия в горы. Преподавая физико-математические дисциплины в школе посёлка Терскол, я, конечно, занимался и горными лыжами. При нашей школе был филиал горнолыжной школы олимпийского резерва под эгидой спорткомитета КБ АССР. В школе учились дети местных жителей, которые возвратились из Северного Казахстана, куда они были выселены в 1944 году в ряду других народов Северного Кавказа. Большинство ребят родились в Северном Казахстане и постепенно осваивались на своей родине. Для возвращенцев государство построило посёлок из типовых пятиэтажек, поскольку все оставленные при выселении жилища, по рассказам местных жителей, были разрушены и разграблены пришедшими из-за перевалов грузинами. В новых домах были кухни с газом и ванные комнаты. Правда, горячая вода подавалась нерегулярно, и ванные комнаты частенько использовались не по назначению. Филиалом горнолыжной школой руководила Светлана Гурьева, приехавшая из Москвы. Старшим тренером школы был её муж Дмитрий Гурьев. Сын Саша Гурьев учился в пятом классе. Светлана была очень стройная, слегка курносенькая, красивая женщина, что, конечно, помогало ей в налаживании деловых отношений с партнёрами по работе. Тренеры были также из Москвы и Питера. Школа субсидировалась как из федерального бюджета, так и из республиканского. Через свои обширные связи в Москве ей удавалось как-то одевать ребят, подкармливать их в местной столовой, доставать горнолыжное снаряжение, недешёвое по тем временам. Но местные власти постепенно стали выдавливать Светлану из этого кресла, полагая, что эту работу может делать любой из местных чиновников. 284

Мытищинский альманах

В 1969 году в разговоре с её мужем Димой я услышал об этой проблеме. И тогда я предложил Светлане рассмотреть вариант Красной Поляны, которая располагалась в 50 километрах от Адлера. Район Красной Поляны был мне хорошо известен со студенческих лет. Зимой снега там бывало достаточно, но он был тяжеловат, поскольку образовывался на стыке двух воздушных потоков – северного и южного. Склоны тоже были подходящие по рельефу, градусности и перепаду высот. И самое главное – административно Красная Поляна была в Краснодарском крае, а не в национальной республике. Ещё в 1964 году, будучи участником всесоюзного студенческого слёта в Красной Поляне, я сидел на лесистом склоне над посёлком и представлял, как по этим склонам несутся горнолыжники. И вот такая возможность стала реально складываться. Конечно, надо было осмотреть район на предмет горнолыжных трасс, канатных дорог, которых там никогда до этого не было. Светлане идея понравилась, но эту идею надо было вначале довести до тех, кто мог озвучить её в верхах, в Москве. А мог это сделать Юрий Михайлович Анисимов, Юм, как мы его звали, который имел отношение к Федерации горнолыжного спорта СССР, а в Приэльбрусье занимался канатными дорогами. Юм сказал, что идея неплохая, но надо вначале собрать карты района, фотографии, сделать облётные снимки и пр. Не откладывая дело в долгий ящик, я поехал в Краснодар, где через знакомого краснодарского альпиниста Ю. Литвинова раздобыл отличные карты этого района, фотографии, которые и представил Юму. Тот посмотрел и сказал, что попробует пробить вертолёт. В конечном итоге он слетал в этот район, но была плохая погода, и он остался недоволен. Пришлось его всячески обрабатывать, чтобы он не откладывал это дело под сукно. Через некоторое время Светлана мне по секрету говорит, что есть идея с Красной Поляной. Место очень удобное, снегу достаточно и пр. Я лишь улыбнулся и ничего не сказал. Она просто забыла, что эту идею я ей и подал. Ну да ладно. Дело закрутилось. Потом я ушёл служить на год в армию, а по возвращении обнаружил, что Светлана организовала новую горнолыжную школу в Красной Поляне, куда увезла половину своих тренеров. В Терсколе директором и тренерами остались наши бывшие воспитанники, закончившие спортивный факультет КБГУ. Я остался в Терсколе, поскольку у меня складывался вариант научной работы. Конечно, в те годы никто не представлял будущего Красной Поляны и ни о каком олимпийском центре речи не велось. 13 / 2014

285

Вячеслав Черников

В Красной Поляне Светлана развернула кипучую деятельность. Через своих друзей ей удалось пробить аудиенцию к Л.И. Брежневу, который и подписал документ о субсидировании школы олимпийского резерва в Красной Поляне и строительстве там горнолыжной трассы. Это и стало началом будущего олимпийского центра. Но в те годы об этом никто и не мечтал. В Москве слушок пошёл, что есть недалеко от Сочи горнолыжная трасса. Кое-кто стал туда ездить. Позже, когда горнолыжная школа в Красной Поляне стала нормально функционировать, Светлану Гурьеву оттуда тоже выжили уже местные завистники, но ее вклад в основание и развитие будущего олимпийского комплекса, по моему мнению, самый значительный. Это я могу утверждать вполне обоснованно. Мне же осталось только утешать себя тем, что усилием моего мизинца левой руки этот процесс начинался. Правда, мне пока не довелось увидеть олимпийский комплекс. Может быть, когда-нибудь удастся съездить. Конечно, сравнивать с альпийскими курортами пока рано. Там горнолыжные курорты существуют давно, сотни километров трасс оборудованы и великолепно обработаны. Склоны на все уровни катания, множество всевозможных канатных дорог. В Красной Поляне, конечно, есть резервы – это склоны по ущелью Мзымты в сторону озера Кардывач. Но туда надо прокладывать дорогу и коммуникации. Возможно, когда-то это будет сделано.

286

Мытищинский альманах

Беседы ВАЛЕНТИН КАТАСОНОВ: «ЕСЛИ У ЛЮДЕЙ ВЫСШАЯ ЦЕЛЬ – ПОНЯТЬ МАТЕРИАЛЬНОЕ, ОНИ ВСЕГДА БУДУТ ЛУЗЕРАМИ»

ля многих читателей книги и статьи Валентина Катасонова – некий барометр, с которым сверяются на предмет того, что происходит в мире – экономическом, политическом, нравственном. Книги по экономике он пишет таким ясным и прозрачным языком, что вмиг заставляет забыть об адской скуке экономики как науки. В своих книгах «Капитализм», «Религия денег», «От рабства к рабству», «О проценте: ссудном, подсудном, безрассудном» он прямо говорит о мировых ростовщиках, культе маммоны, на котором построена вся экономика, дутых деньгах «из воздуха», неизбежном крахе финансовой системы. Он вообще считает, что современная экономика – не наука, а «промывка мозгов», а современные учебники написаны по заказу «вашингтонского обкома». Он представляет то течение альтернативной экономической мысли, представителей которого нипочем не увидишь на федеральных каналах. Он вводит в экономику нравственно-религиозное измерение, основываясь на традиции русской православной экономической мысли, о котором не прочитаешь ни в одном учебнике! Валентин Юрьевич – профессор МГИМО, доктор экономических наук, председатель Русского экономического общества имени Сергея Шарапова, публицист. Мы встречаемся в огромном торговом центре – шумном, душном, ярком. «В этом Вавилоне легче ориентироваться по подъездам», – предупредил он меня по телефону перед встречей. Вавилон так Вавилон! «Тут есть одно тихое местечко», – говорит он, увлекая меня под звуки неумолчной попсы все дальше, вглубь мишурного вертепа. Приходим к лавкам. Свободных нет. Садимся на ближнюю – на ней уже сидит, рапортуя что-то в айфон, мужчина – по виду дорогой одежды, с маммоной дружный. Начинаем интервью. Мужчина нехорошо посмотрел на нас, услыхав про Промысел и Святых Отцов. Продолжаем – под звуки прилипчивой попсы и тяжелые взгляды соседа. На моменте обсуждения Леонтьева и Бердяева мы остались одни... 13 / 2014

287

Валентин Катасонов

«Если у людей высшая цель – понять материальное, они всегда будут лузерами»

О ПРОМЫСЛЕ – Валентин Юрьевич! Вы в своих прогнозах, экономических комментариях, интервью, статьях невероятно часто говорите о Промысле. При этом повод для высказывания, на первый взгляд, может быть максимально далеким от вопросов веры – я брала у вас комментарий по поводу Бреттон-Вудской конференции, например! И там у Вас – все промыслительно! Для людей, далеких от православия, может звучать диковато... – У меня сейчас как раз, кстати, книга выходит, «История как Промысел Божий». (Речь идет о книге: В. Ю. Катасонов, В. Н. Тростников, Г. М. Шиманов, «История как Промысел Божий», изданной Институтом русской цивилизации в августе 2014. – Прим. авт.) – Ничего себе! – Дерзаю! – Прямо «Постижение истории», как у Тойнби! – У меня там один раздел так и называется – «Постижение истории», перекличка с Тойнби. Я же не историк, сразу предупреждаю. Прочитал Льва Тихомирова, «Религиозно-философские основы истории» – первый раз ничего не понял, видимо, развитие еще было не то (смеется), второй раз – лучше, а третий раз – уже клал на бумагу! Я сам ничего не изобретаю, в моих книгах процентов пять моего собственного, остальное стараюсь не исказить, а донести, причем в том виде, который доступен современному читателю. Я вначале пишу для себя, потом – пусть другие почитают! – Популяризаторская миссия. – Где-то да. – Так как понимаете Промысел? – Самое близкое по смыслу – замысел. Все-таки у Бога есть какой-то проект, выражаясь современным языком, при создании этого мира, человека. Какие-то события – изгнание человека из рая, жизнь человека в этом концлагере под названием «земная цивилизация». Ведь человека Бог создал свободным существом. И Промысел – не какая-то узкоколейка, по которой катишься без выбора. Человек может и направо пойти, и налево, и в болото залезть, и в глушь лесную. – Это же расходится с представлением об экономисте как серьезном ученом. Помню, когда вы приходили в качестве эксперта на программу, в которой я работала редактором, то руководитель, небезызвестный Вам правоверный коммунист, классический материалист, закатывал глаза и кричал: «Опять Катасонов свои мистические телеги гнать будет! Сколько можно!» – (Смеется.) Да, я понял, кого вы имеете в виду! Я его даже иногда напрямую его интриговал: давай, мол, имярек, обсудим, от кого ты произошел! 288

Мытищинский альманах

– Троллили честного ленинца, в общем! – Троллил, хорошо сказали! От кого произошел человек, спрашиваю! А он: у меня планы на сегодня, много работы, не морочьте мне голову, и – убегает! – И все же, если серьезно, где граница, которая отделяет ощущение промыслительности от мистичности? – Я не люблю слово «мистичность». И «мистика». Хотя его часто используют православные богословы. Но четкого-то понятийного аппарата нет, определения нет. Это интуитивное использование слова. У меня слово это ассоциируется с миром падших духов. Есть книга отца Владимира Соколова, которая так и называется – «Духовность или мистика». Он четко разводит эти категории. Мистика – что-то такое духовное, но с неким оттенком того инфернального мира. Обычный духовно здоровый человек интересуется Богом. Интерес к мистичности – уже некий сигнал о болезни. Возьмите рубеж XIX и XX веков – там был огромный всплеск интереса к мистике. – Спиритические сеансы, столоверчение всякое? – Да-да, людей не очень интересовал источник этой «духовности». От Бога или от дьявола это исходило... Мистики не особенно заморачиваются вопросом различения духов. А Святые Отцы недаром говорили, что самый главный дар – дар различения духов, а не предвидения или исцеления. Если не различаешь – наступишь на грабли. Пример: у меня слетела работа в компьютере, слава Богу, не книга! Вначале расстроился. А потом – переделал, и стало даже лучше! Тоже Промысел! – То есть это такая рамка взгляда на мир, которую человек себе как бы устанавливает... А как вы сами пришли к такому пониманию? – Господь привел, через испытания. Слишком я о себе был высокого мнения. Много было мне авансов, а я думал, что это я молодец. До 30 лет примерно так было... А потом – хлоп-хлоп по лбу... Промыслительно... (Улыбается.)

О РАЦИОНАЛИЗМЕ, ДВУХМЕРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ И ПЛОСКОЙ КАРТИНКЕ – Валентин Юрьевич, вы защищали и кандидатскую, и докторскую еще в советское время... – Ой, докторскую я вообще защищал в очень интересный момент – в декабре 91-го, практически в окружении! – Есть что вспомнить. То есть вы прошли через все жернова идеологического образования, сдавали минимумы по марксизму и т.д. У вас было отторжение? 13 / 2014

289

Валентин Катасонов

«Если у людей высшая цель – понять материальное, они всегда будут лузерами»

– Нет. Даже на уровне докторской я этого не чувствовал... я не понимал многих вещей. – Вы дистанцировались от них? – Я просто не понимал. Святая простота. Была другая система понятий, хотя перегибы видели. Но было и много того, с чем мы соглашались в этой системе. Я тоже был человеком этой системы. И потом – извините, для того, чтобы критиковать какую-то систему, надо хорошо представлять себе, какие есть альтернативы. Я в то время не обладал таким кругозором, чтобы глубоко и серьезно оценивать советскую социалистическую систему. Сейчас – другое дело. На данном этапе – я полжизни прожил там, полжизни – здесь, и у меня уникальная возможность сравнивать и сопоставлять. Когда человек живет в одной системе координат всю жизнь, он и воспринимает это как воздух. Как фон, как некий ритуал. Скажем, люди живут в условиях западно-либеральной экономической модели и не подозревают ни о чем... Они могут быть недовольны. Они ворчат, даже бастуют иногда, но они бастуют в рамках системы. Не задумываясь об альтернативах. Вся эта борьба – на уровне примочек. – А диссиденты? – Большинство диссидентов работали на развал страны. – Осознанно? – Неосознанно. Вообще – по-разному. Некоторые понимали хорошо, что такое социализм, и их сгноили. Тех, что попроще, – типа Солженицына – высылали. Солженицын – попроще. Раскрученный, распиаренный, конечно, он внес немалую лепту в развал Советского Союза... – А потом-то переживал, что Южная Сибирь, например, стала Северным Казахстаном, – я читала такие строки... – У каждого есть свой предел. Были люди с гораздо более высоким уровнем осмысления. Тот же Шафаревич... – Александр Зиновьев? – Он особый. Он очень остро чувствующий, но глубины не хватает. Он же нерелигиозный человек. – Вы считаете, что без этого экзистенциального слоя нет науки, исследований и настоящего осмысления? – Это плоская картинка. Вот сегодня у меня как раз съемки были. Я прекрасно понимаю, чего от меня хотят. Но в то же время понимаю, что должен хотя бы иногда намекать на то, что мы живем не в двухмерном, а в трехмерном мире. Тут можно привести пример из медицины. Есть такая редкая болезнь, когда люди не чувствуют пространства. Они живут в двухмерном. Не чувствуют глубины. Они могут провалиться в яму, удариться об стол, не заметить стеклянную дверь. – И как это объяснить?

– Иногда даже не надо бисер метать... Я перехожу на двухмерное измерение – и все нормально! Не могу же я напрямую сказать – если человек атеист. И какой смысл мне с ним обсуждать эти вещи? Я говорю: здесь – все. Граница. Рационализм кончается, он тут не работает! Вы не видите, не замечаете, это вам неудобно. Вы говорите языком рационализма. Если мы не включаем духовное зрение, отвергаем духовное измерение или не чувствуем его, то мы ничего не поймем. Не поймем, почему Россия до сих пор жива! Особая страна, и материалисту или какому-нибудь протестанту объяснять это бесполезно! Он смотрит – и не видит. Слушает – и не слышит. Россия с точки зрения рационализма давно должна была исчезнуть с лика земли. А она существует! Она иррациональна с точки зрения материалиста. – И каков ваш прогноз? Выстоим? – Прогноз – это состояние внешнего бесстрастного наблюдателя, некая экспертная оценка. А я внутри. И потом, мы затрагиваем еще один фундаментальнейший вопрос – роль человека в истории. Мне сегодня задавали вопросы – про правительство. А я говорю: сколько можно про правительство, давайте про вас поговорим? А мы – что? Мы люди маленькие! Так давайте поднимем этот вопрос! Если ты задумаешься, начнешь жить по заповедям, – вокруг тебя спасутся тысячи!

290

Мытищинский альманах

О ЛЕОНТЬЕВЕ И СОЮЗНИКАХ ИЗ XIX ВЕКА – Мы живем в таком мире – рациональном, двухмерном. Этот мир существует давно. Я сейчас перечитываю Константина Леонтьева – все лето читал. Уже в то время он был философ-одиночка. Хотя казалось бы – православная страна, Российская империя! – Это последняя четверть ХIХ века? – Да, его плодотворный период – с начала 70-х до кончины в 92 году. Он – прозорливый. А откуда эта прозорливость? Наши материалисты говорят: у него было особое эстетическое видение мира... А откуда? Это духовное зрение! При жизни его никто не замечал – называли экстремистом, чудаком и т.д. Сатанистом даже, сравнивали с Ницше. Перечитываю Бердяева, Трубецкого – нашу русскую религиозную философию. Так там же либералы сплошные! – Они же все были легальные марксисты – и Франк, и Булгаков, и Бердяев... Это они потом уже обратились... – Совершенно верно... Я даже сравниваю, как Бердяев писал о Леонтьеве – 1904 и 1926. Совершенно по-другому уже писал. Потому что за эти годы жизнь его многому научила! В значительной степени отошел от своих либеральных глюков. 13 / 2014

291

Валентин Катасонов

«Если у людей высшая цель – понять материальное, они всегда будут лузерами»

– Еще Розанов переписывался с Леонтьевым – в последние годы жизни последнего... – Скорее, года два... Интересная переписка. Кстати, они похоронены рядом – вблизи Троице-Сергиевой лавры. Там же где-то похоронен и Лев Александрович Тихомиров, ученик Леонтьева. Точное место неизвестно, но где-то рядом он окончил свой жизненный путь. Все взаимосвязано в мире. Ведь Шарапов (русский православный экономист, имя которого носит Русское экономическое общество. – Прим. авт.) тоже был учеником Леонтьева. По их переписке видно, что Леонтьев – зрячий, а Шарапов – человек новоначальный, и видно, как он его деликатно наставляет – этого нельзя, от этого надо воздерживаться... Аккуратно... Леонтьев тоже, конечно, как все люди, был духовно поврежденным... – у него была бурная молодость, это бесследно не проходит... И немножко – ницшеанство. Но у него все равно было духовное зрение. Это интереснейшая фигура! Я почему так увлеченно о нем говорю? Потому что то, о чем он пишет, созвучно мне. Я нахожу себе союзников. Когда я говорю, что не верю современной науке, на меня смотрят как на пещерного человека. А он об этом писал! Или у Владимира Соловьева в его работе «Оправдание добра» несколько страниц посвящено экономике, и Соловьев пишет, что экономика – это не наука! Я так был рад, когда это прочел!!! Я нашел поддержку в XIX веке! – А с экономистами как, по-вашему, обстоит дело? – У нас нет честных экономистов – все на поверхностном уровне. Они – как плохой врач, который рак лечит мазями. Сами не понимают, что за слова они произносят. Это птичий язык, это каста. Корпорация этаких жрецов – все это не случайно, уходит вглубь веков.

еще и построенный на каких-то зыбких аксиомах, то мы получим выводы ужасающие! Очевидно ведь! А сегодня это непонятно даже академику. Поэтому и науке такой я не верю! А в XVIII–XIX веке это было ясно даже младенцу. – Великие русские ученые были глубоко верующими людьми... – Конечно! У человека верующего – особый способ постижения мира. На уровне интуиции. Я иногда обмениваюсь со своими коллегами – как происходит постижение истины, это интересно – самые яркие, нестандартные вещи приходят не отсюда, а оттуда! У меня, например, это происходит во время лекции. Я говорю и понимаю с ужасом, что говорю то, что не просто не готовил, но даже никогда и не обдумывал! Выхожу из аудитории в шоковом состоянии и понимаю, что это не я говорил! Люди, которые глубоко погружены в этот аспект нашей жизни, – для них все очевидно. Все наши мысли – Святые Отцы говорили – либо от Бога, либо от дьявола. Игнатий Брянчанинов говорит: современному поврежденному человеку надеяться на то, что его мысли будут от Бога, смешно, поэтому занимайтесь нейтральным знанием, Занимайтесь математикой! Иначе – дурь лезет, а человеку кажется, что очень умные вещи! А об источнике этой дури Святые Отцы все сказали! Это же основа христианской гносеологии! И антропологии.

«СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ Я НЕ ВЕРЮ!» – Человек начинает заниматься наукой и думает, что постигнет истину... А какая есть истина, которую нельзя прочитать в Священном Писании? Но наука пытается все объяснить, усомниться во всем, да еще и пользуется птичьим языком. Дескать, это не просто философия сомнения, которую провозгласил Декарт, а надо очень сложно это назвать – эмпирико-дедуктивный способ постижения мира! А можно сказать по-русски! Декарт взял 2–3 аксиомы и, как паук, стал плести философию. Производные первого порядка, второго и т.д., и думал, что избежит ошибок. Но они у него уже заложены – в самом начале. Чтобы человек познал мир, надо веровать, потому что вера дает зрение. А современный человек слеп. Поэтому и науке такой я не доверяю... Недаром в Новом Завете говорится о краеугольном камне веры. А если камень этот не веры, а науки, да 292

Мытищинский альманах

О МАРКСИЗМЕ И ЛИБЕРАЛИЗМЕ – Скажите как экономист, теория заговора существует? – Конечно, существует, а как же! Это старо, как мир. Теория заговора началась еще в раю! Дьявол искушал, говоря современным языком, занимался пиаром и ложью... Мы мыслим категориями ХХ века, а все это старо, как мир! Современный мир – Вавилон. – Вы сотрудничаете с некоторыми информационными ресурсами, чью идеологию можно описать как левацкую (например, «Свободная пресса», канал «Красная линия»). Как совмещается этот левый дискурс с православием? – Я никогда там не прогибаюсь, наоборот – пытаюсь проводить то, что думаю. В небольших дозах – вполне. «Свободная пресса» летом опубликовала мою статью «Леонтьев и борьба цивилизаций» – и, смотрю по рейтингам, народ неплохо это читает! Не все же информационной текучкой заниматься! – Вы как экономист согласны, что марксизм – едва ли не самая удобная и адекватная парадигма для описания мира? – А что, кто-то так думает? (Смеется.) – Неомарксисты, например... 13 / 2014

293

Валентин Катасонов

«Если у людей высшая цель – понять материальное, они всегда будут лузерами»

– Я такого не знаю... Марксизм двухмерен. Это главное. Все, что там есть полезного, – я взял. Там много интересного с точки зрения объяснения социально-экономических процессов – на прикладном, практическом уровне. Но марксизм не годится для того, чтобы осмысливать всемирную историю, понимать духовный смысл происходящего. Марксизм – разновидность экономического материализма. А если у людей высшая цель – понять материальное, они всегда будут лузерами! – А вы согласны, что марксизм и либерализм – кузены и одинаково отвергают духовный пласт? – Конечно! У Леонтьева много об этом. Он вообще был сторонник византизма, сильной государственной власти. Либерализм – некая обертка закамуфлированного антихристианства. Это же раскрывается не сразу. Скажи так человеку XVIII века: я предлагаю вам антихристианскую идеологию – и человек сразу шарахнется. – Вольтер так примерно и говорил... – Да, но он так и остался в рамках своего времени чудаком! А либерализм раскрывался в истории поэтапно, постепенно.

– Последние 4 года – резонанса нет. Пошла плеяда егэшников. До этого – на семинаре – из 20 человек 2–3 реагировали. Подходили потом, что-то спрашивали, потом сами начинали интересоваться. Сейчас – не так. Поэтому, если меня выгонят, сильно плакать не буду... Люблю отдачу, а тут мне ее не хватает в последнее время. Вообще, с молодежью надо осторожно. Вот я был на Селигере, например, – когда общаешься с молодежью долго, появляется искушение начать разговаривать на ее языке, а это неправильно! Духовно опасно! Андрей Кураев – говорил на их языке и договорился! – Их не трогает экзистенциальное? – Нет. Многого они не понимают вообще. У них ослабленная память. Этими айпэдами все посадили себе – чуть что, сразу туда... Двадцать лет назад мы заметили, что дети разучились считать – когда калькуляторы появились. А сейчас – еще и запоминать. И думать. – Антропологическая трансформация? – Да... Живем-то в последние времена. – Точно? – Все к этому движется... – До конца века доживем? – Этого не знаю... Чего переживаем-то? У каждого человека свой конец света! – Будем надеяться... На что надеяться-то будем? – На Божью милость!

О КНИГАХ, МОЛОДЕЖИ И ОТДАЧЕ – Вы написали огромное количество книг и постоянно издаете новые. Мне постоянно на почту приходит рассылка от Русского экономического общества имени Шарапова, председателем которого вы являетесь, с анонсами новых презентаций ваших книг... Их прочитать-то все сложно успеть, а вы их пишете! – Олег Анатольевич Платонов (экономист, директор общественной организации «Институт русской цивилизации». – Прим. авт.) просит от меня толстых книг по 1000 страниц. Я говорю – «пока не будет больше!» – Когда все успеваете? Преподавательская деятельность, научная, публицистическая. Экспертная оценка, комментарии, статьи, постоянные заседания и обсуждения в Экономическом обществе, съемки и т.д... – Не знаю. (Смеется.) Я же как Илья Муромец – сколько на печке лежал! Я работал в сложных структурах, ничего опубликовать не мог. Только в 60 лет легализовался, а до этого – все в подполье! А в 38 лет мне предлагали вторую группу инвалидности, у меня даже рука не работала. Говорили: есть шанс, что дураком останешься! Нейроинфекция – не шутка... Так что голову лечили мне долго... – У вас одна из ипостасей – преподаватель. Студентам говорите о третьем измерении? О вечном? – Говорю, авось кто-то вспомнит лет через двадцать! – И как отдача? 294

Мытищинский альманах

Беседовала Софья Стебловская

13 / 2014

295

Женитьба как национальная идея

Публицистика ЛИДИЯ СЫЧЁВА

ЖЕНИТЬБА КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ Краткая история вопроса от Петра Первого до наших дней

аша национальная идея есть ЖЕНИТЬБА. Да-да, как бы комически это не звучало. Женитьба, женитьба и ещё раз женитьба! Дело это хоть и естественное, но не для всех возможное, о чём и написал в своё время Гоголь. Дворянин, надворный советник Иван Кузьмич Подколесин с ужасом размышляет: «На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя, и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, ничего — всё кончено, всё сделано…» У страха глаза велики и жених «делает ноги» — выпрыгивает в окно, дабы отсрочить судьбоносное решение. Русская классическая литература и так и эдак исследует национальную идею. «Час моей воли пришел: не хочу учиться, хочу жениться», — прямо заявляет матери Митрофанушка в «Недоросли» Фонвизина. Напомним, что модернизация от Петра I насильственно прививала молодёжи западные ценности эпохи Просвещения, а результатом данной политики стало «Горе от ума» — «головное» воспитание дворян. И вот уже появляются такие типажи как Чацкий. В пьесе Грибоедова все коллизии крутятся вокруг женитьбы — увы, не сбывшейся. В «Евгении Онегине», энциклопедии русской жизни, главный герой грезит о женитьбе с Татьяной как о недостижимом счастье — «поезд ушёл с другим машинистом». Зато Лермонтов в «Песне про царя Ивана Васильевича…» рисует нам идеальные отношения в семье купца Калашникова. Правда, дело было в далёком прошлом, а ныне возможно и другое развитие событий: прекрасную Тамару соблазняет Демон, разбивая уже назначенную свадьбу. В «Анне Карениной» Толстого самые любимые читателями страницы, услада сердцу — про счастливую женитьбу Константина Лёвина. А вот у Достоевского, чтобы возвыситься до национальной идеи, героям «Преступления и наказания» нужно пройти искушение ложными теориями, преступить 296

Мытищинский альманах

заповеди «не убий», «не прелюбодействуй», «не кради», изведать духовную пытку и каторгу. В результате демона Родион Раскольников с Соней Мармеладовой побеждают, но какой ценою!.. Ложное образование затемняет у разночинной молодёжи главные смыслы. То ли дело люди от сохи: как тут не вспомнить счастливое семейство Прокла Севастьяныча из поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос»?! Увы, женщина, даже если она «коня на скаку остановит», в одиночку бессильна перед жестокостью жизни. Красавицу Дарью уносит стихия в образе Мороза-воеводы. В деревне — не в городе, без мужика не выживешь!.. Вокруг женитьбы как центральной русской идеи кипят идеологические битвы и литературные споры. Тургенев в «Отцах и детях» рисует нам нигилиста Евгения Базарова. Женитьба друга Аркадия для него — измена идеалам: «Для нашей горькой, бобыльной жизни ты не создан». Ну, правильно, зачем семейному человеку спать на гвоздях?! Для того ли он женился?! А вот в романе «Что делать?» Николая Чернышевского «особенный человек» Рахметов отвергает любовь, чтобы построить в России новую жизнь. От дворянства мечты о революционном спасении человечества перекидываются на другие социальные группы. Рабочий Павел Власов из романа Горького «Мать» сознательно отказывается от личного счастья и семьи «для дела». Этот типаж «монахов в миру» привлекает жаждущую истины молодёжь своей новизной (неважно, что идеи ложные, главное — они свежие, нетрадиционные). Сэкономленную (от женитьбы и семьи) жизненную энергию революционеры направляют на разрушение общественного строя и государства. Наступает 1917 год. В советское время литераторам, прямо скажем, было не до женитьб — все силы забирала борьба с врагом внутренним и внешним. От названий знаковых произведений эпохи бросает в дрожь: «Разгром» (Александр Фадеев), «Как закалялась сталь» (Николай Островский), «Хождение по мукам» (Алексей Толстой), «Железный поток» (Александр Серафимович), «Цемент» (Фёдор Гладков). «Гвозди бы делать из этих людей / Крепче б не было в мире гвоздей», — подытоживает Николай Тихонов. Но могут ли «стройматериалы» вступать в брачные отношения? Вопрос риторический. Идея женитьбы в русской литературе приходит в величайший упадок. Далеко от России, на юге Франции, пишет «Тёмные аллеи» Иван Бунин, и общий смысл сборника чувственных рассказов таков — жениться-то надо было на другой! А Михаил Шолохов живописует разрушение, казалось бы, незыблемой скалы — казачьей семьи. В финале «Тихого Дона» Григорий Мелехов у разбитого корыта: ни страны, ни жены. Теперь, чтобы жениться, русскому человеку нужно пройти через «Котлован» (Андрей Платонов), «Горячий снег» (Юрий Бондарев) или уцелеть 13 / 2014

297

Лидия Сычёва

Женитьба как национальная идея

в местах не столь отдалённых, описанных в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова. Но задел был велик, и воля к жизни взяла своё. «Краткий курс» этого исторического зигзага таков: «В семнадцатом мы на Царя пошли с винтовкой, / В тридцать седьмом нас наградил Иосиф лесозаготовкой / И зонами, покрепче городьбы, / Но выжили мы, экие дубы!..» (Валентин Сорокин). Да-с, выжили, и пора возвращаться к «привычному делу» — т. е. к женитьбе. Правда, сватовство, с которого начинается известная повесть Василия Белова, заканчивается конфузом, но дрейф к национальным первоосновам очевиден. Между прочим, главный герой повести, Иван Африканович Дрынов — отец девяти детей. И тут самое время напомнить: а благодаря чему русские стали русскими, т.е. одним из самых больших народов Европы? Ну точно не из-за марксизма, либерализма или ницшеанства. И потому, когда поэт Александр Яшин оказался «свадебным генералом» на торжестве, он был весьма травмирован несоответствием высоты национальной идеи и её воплощения в современности. Ужас, во что превратилась женитьба!.. Так появился художественный очерк «Вологодская свадьба». Хорошо ли, плохо ли, но народ стал потихоньку браться за старое и входить в привычную колею, отсрочив на неопределённое время «построение коммунизма». (Женитьба всё-таки понятней русскому человеку, и никакой «диктатуры пролетариата» в этом деле не надо.) Однако же у «совестей нации», считавших, что они выше быта и умней природы, продолжало зудеть и свербеть неутолённое честолюбие. Из-за океана Александр Солженицын одарил тёмные народные массы статьёй «Как нам обустроить Россию». Космополитическая интеллигенция, заворожённая духом колбасных прилавков загнивающего Запада, поднапряглась, рванула изо всех «Огоньков»* и с величайшим энтузиазмом затащила воз российской истории в очередную трясину. Наступил 1991 год. СССР пал.

2. В литературе восторжествовали новые «маяки»: жрицы похоти, торгующие телом за валюту. «Народные артисты» слагали гимны блудницам. Олег Газманов так и пел: «Путана, путана, путана, / Ночная бабочка, ну кто же виноват…» Солженицын стал открещиваться от сутенёров и попытался скорректировать курс: мол, настоящее обустроение России это, оказывается, не бордель, а «сбережение народа». * Популярное СМИ времён «перестройки».

298

Мытищинский альманах

Ишь ты! Звучит благостно. Но солженицынское запоздалое озарение сильно отдаёт нафталинным брежневским Политбюро и геронтологическими домами призрения. Идея «камеры хранения» — утешительная морковка для тех, в ком огонь желаний давно угас. То ли дело — ЖЕНИТЬБА! В нашей настоящей национальной идее есть задор и азарт молодости, энергия действия, правда жизни, созидательный смысл. И, между прочим, никакого разврата или агрессии. Наоборот: в цене верность, честь, целомудрие, домовитость, нежность, серьёзность. Уточним терминологию. Женитьба — это: 1) вступление мужчины в брак; 2) брачный союз мужчины с женщиной. Предоставим читателю возможность самому проделать мыслительную работу и уяснить, чем идея женитьбы отличается от замужества, многожёнства, материнского капитала, почитания культа предков, шведской семьи, однополых браков и пр. Женитьба — это наше всё, это расцвет личности и созидание жизни, это новые ветви на родовом древе, это сила и мощь государства, это доминанта мужественности и ответственности, это устремлённость к центральным смыслам бытия. Женитьба ставит мужчину в обществе на должную высоту — хозяина, руководителя, защитника семьи, она позволяет ему состояться как личности, полностью раскрыть свои способности. Это совсем не та роль, что достаётся ему в так называемом «гражданском браке» (сожительстве) — развратника, альфонса, приживалы или спонсора, но в любом случае — не созидателя жизни, а её прожигателя. Ещё Константин Леонтьев справедливо замечал, что фамильность и семейственность в России слабы и нуждаются в укреплении. Государственность наша дважды в прошлом веке, в 1917 и 1991 гг., подвергалась сокрушительным ударам и всё-таки возродилась — благодаря запасу положительно заряженных народных «атомов». Нигилистам и даже троцкистам-безбожникам не удалось создать мощного реактора по расщеплению культурного ядра. Традиция устояла. Ныне же мы видим грамотную, кропотливую, многолетнюю, систематическую работу по разрушению самой сердцевины народной души, по внедрению в неё и укоренению там совершенно чужеродных, самоубийственных программ поведения. Вместо любви — секс (ну, это примерно как ваучер в перестройку), вместо женитьбы — ни к чему не обязывающий «гражданский брак», вместо детей — иномарка и телевизор. И это уже считается нормой! А впереди — нетрадиционные семьи, ювенальные юстиции, право однополых пар на усыновление, разрешение на инцест, суррогатное размножение и прочий «прогресс». Разрушительные «секс-бомбы» соседствуют с высокоточным информационным оружием — приучению населения к милым и безобидным «иным» мужчинам и женщинам. 13 / 2014

299

Лидия Сычёва

Женитьба как национальная идея

Параллельно женитьба как идея последовательно дискредитируется. Кто у нас главные женихи в России (а после — мужья и отцы)? Максим Галкин и Филипп Киркоров. Масс-медиа называют их «жену» Аллу Пугачёву — Примадонной, т.е. первой девой. Вся догматика и практика порока — телесного и духовного — много лет, методично, изо дня в день внедряется в сердца и умы молодёжи. Что же позволяет «модераторам» процесса навязывать огромной стране самоубийственные программы поведения? Вопрос интересный, а ответ на него, как нам думается, нужно искать в пропорциях существования культуры и индустрии развлечений в современной России. С начала «холодной войны» и до времён «перестройки» СССР пребывал за «железным занавесом». Массовая культура этого времени не была потребительской, советская автаркия воспитывала созидателей, и пусть это был обеднённый, приспособленный под конструкции марксизма-ленинизма идеал, но всё-таки он не рассматривал человека как «одноразовое изделие». Слом советской политической системы позволил не только перекроить экономическую модель страны (превратить её из технологической державы в топливно-сырьевой придаток Запада), но и принципиально изменить процессы управления умами и сердцами. Национальная культура (начиная от эстрады и заканчивая литературой) была загнана в дальний угол, а индустрия развлечений заняла командные высоты. Технологии — вплоть до лицензий телепередач, шоу, кинофильмов, поп-звёзд, гей-парадов — все завозные и многократно опробованные в «цивилизованных странах». Напомним, что в культуре даже читатель или зритель всегда созидатель, со-творец, возделывающий свой внутренний мир. В индустрии развлечений иная ситуация: здесь человек пассивен, он потребитель «хлеба и зрелищ», и даже художник тут — лишь придаток огромной машины масс-медиа, пиара и моды. Попытки деятелей культуры «встроиться» в механизм с целью его овладения бессмысленны — такой путь неизбежно приводит к «перемалыванию» художника, к популизму, конформизму и перерождению личности. Настоящее творчество есть истина, и она не совместима с компромиссом. Для Запада форматирование «человека потребляющего» — стратегия даже более эффективная, чем спаивание или наркотизация аборигенного населения, не говоря уж о прямом военном вторжении. Главная цель этой «мягкой» технологии — заменить народ России безродно-бесполыми «торговыми единицами», которые будут грезить по хамону с пармезаном и услаждаться концертами Макаревича вместо Моцарта. Люди с уничтоженным «культурным стержнем» амбивалентны — у них нет твёрдых убеждений, они не только не готовы умирать за родину, для них, извините за напоминание, 300

Мытищинский альманах

даже женитьба — задача неподъёмная. Зачем же лезть в семейное ярмо, если на свете столько нетрадиционных удовольствий и всё надо попробовать?! Уж лучше взять кредит, купить айфон и утоляться на порносайтах… Итак. Свободные отношения, гордо называемые «гражданским браком», навязывают доверчивой молодежи масс-медиа в союзе с индустрией развлечений. Эта идея рождена и проводится в жизнь людьми ущербными и дисгармоничными, в коих нарушены пропорции между телесным, нравственным и умственным содержанием. Идея бытового разврата не только вредная и нерусская, но в ней есть ещё что-то невыразимо затхлое, антиэстетичное и пошлое. Такой тип отношений, кстати, больше унижает мужчин (не способных на себя взять ответственность за семью), чем женщин. Вот почему молодая, горячая, счастливая и животворная идея частной жизни, идея ЖЕНИТЬБЫ должна вернуться в нашу жизнь. Как это сделать? Задача непростая: отдавать «рынок сбыта» — человеческие души — никто без боя не собирается. Тема отдельная, требующая серьёзного разговора. Ну, а сказанного, надеюсь, достаточно, чтобы повнимательнее присмотреться к работе современных зомбо-механизмов, отнимающих у человека путь к самому себе.

3. «Во, открытие! — иронизировали мои оппоненты после знакомства с вышенаписанным. — А чего ж ты, интересно, замужество не воспела? Под эту концепцию тоже можно подвести «базу» из русской литературы». Ну, во-первых, про замужество я уже высказалась — в сборнике рассказов «Уже и больные замуж повыходили». А, во-вторых, единственная страна, которая имеет женскую литературу мирового масштаба и влияния, — это, конечно, Англия. Не потому ли англосаксы правят миром, что их национальная идея — замужество? (России, заметим, мировое владычество не нужно; мы и без мира — мир.) «Джен Эйр», «Грозовой перевал», «Гордость и предубеждение», «Разум и чувства», «Мэнсфилд-парк», «Доводы рассудка» — произведения, любимые читателями многих стран. Героини этих романов не только выражают идеал англосаксонской национальной жизни, но и программируют её будущее — до тех пор, пока у сестёр Бронте и Джей Остин будут поклонники и почитатели. Прибавим сюда «Унесённых ветром» Маргарет Митчелл — энергичный характер главной героини имеет сугубо фамильный вектор. Для сравнения: в популярной советской пьесе Константина Тренёва «Любовь Яровая» жена по «идейным соображениям» отдаёт мужа на съедение молоху революции… 13 / 2014

301

Лидия Сычёва

Женитьба как национальная идея

Фамильность у англосаксов сильна, и потому весь мир для них — своя «вотчина», за которую они «в ответе» (вот и американцы упирают на мессианское служение, которое, мол, и заставляет их «страдать за человечество» в Ираке и в Афганистане, в Ливии и на Украине); в общем, они «пасут народы», взирая на них как на неразумных подростков, кои не доросли в осознанных формах вроде литературы даже до такой простой идеи, как замужество. Фамильность англосаксов — это Диккенс с Оливером Твистом, Марк Твен с Гекельберри Финном, Клайв Льюис с «Хрониками Нарнии», Джон Толкин с «Властелином колец», Лаймен Баум со «Страной Оз», Джоан Роулинг с «Гарри Поттером»… В детской литературе они тоже законодатели мод — и дело тут не только в пиаре. Детская тема — логичное развёртывание идеи замужества, коей Россия похвастать не может. Потому Запад и смотрел на нас как на неведомую бездну, тьму, где клокочет «народное варево» вроде Пугачёвского бунта. И вдруг, в XIX веке, на «ужасном Востоке», словно из мифического Хаоса, рождаются безусловные титаны — Толстой и Достоевский. Русская литература — наш подарок миру, оправдание бытия. В сущности, литература должна не «творить грёзы». (Эту «самонадеянность художника», будто он умнее «массы» и может вести народ в светлое будущее, гениально описал Александр Фадеев в романе «Разгром». Главный герой Левинсон, вооруженный передовым учением, завёл партизанский отряд в болото; прямо-таки провидческая метафора советской власти вышла у Фадеева.) Гений — не поводырь, а всего лишь «эхо» русского народа. Но эхо — не примитивное бытописательство («как в жизни»), не «натуральная школа», не серый «новый реализм», а величайшая концентрация энергии творения. В общем, этот акт сопоставим по своему волнительному и вдохновенному накалу с женитьбой, но никак не напоминает «работу в творческих Союзах». (Можно ли, кстати, создавать национальные идеи «чиновничьим способом» — помогая, поддерживая и раскручивая? Отчасти да. В этот путь очень верят либералы, которые, пиная государство на каждом углу, всё время лезут к нему в карман.) И всё же: несмотря на «русские вершины» в литературе, объективно говоря, наши национальные свершения весьма скромны (вспомним классическое наследие Древней Греции и Рима, итальянское Возрождение, французское Просвещение, немецкую философию, византийскую государственность). Но! Для нас они вполне достаточны. Духовных богатств нам хватает, главное — не менять их на «стеклянные бусы» колонизаторов. И тут возникает вопрос: а почему у нас нет женской литературы и нет должной фамильности? Что же мы, глупей англичан?! Не факт. И, тем не менее, воздействие на умы отечественной женской литературы ничтожно. Скажем больше: литература больших идей, выраженных женщинами, 302

Мытищинский альманах

в России отсутствует. (Может, она и томится где-то «под спудом» или в малотиражном издании, но миру пока не явлена.) А если мы обратимся к русской словесности ХХ века, то вообще затруднимся с мета-текстами, где был бы дан образ женщины, на которой бы хотелось жениться! Ну разве что Аксинья в «Тихом Доне», так ведь она и без того замужем!.. Нет, не положительного героя не хватает русской литературе (эту беду мы, в общем, можем пережить), а «гения чистой красоты», светлого образа невесты. Искусственное конструирование «тургеневской барышни» ничего, кроме умножения лжи, не даст; чтобы пушкинская Татьяна вновь явилась в русскую жизнь, должен быть запрос на верность. Будут женихи — появятся и невесты. И, опять же, при всей демократичности устроения нашей бытовой и литературной жизни, опыт былого подсказывает: только мужское творчество может нам дать и большие идеи, и мета-тексты. Потому попытки «угнездить» на вершинах отечественного литературы Дину Рубину и Людмилу Улицкую изначально были обречены на неудачу. Кстати, в их творчестве нет ничего женского — и это совсем для них не комплимент. Великое литературное произведение может быть создано только как выражение великой народной жизни; только поправив дела «на земле», можно подумать и о небесном; только укрепление нравов, традиции (не показное, а реальное), только сокращение болтовни во всероссийском масштабе (уважаемые мужчины, берегите свою энергию для других, плодоносных дел) может создать среду для появления шедевров. В развратном теле не может быть высокого духа, но и этого мало; мало и таланта, потому что великое литературное произведение есть чудо художественности, рождённое большой стихией — любовью к жизни. А напоследок — утешительный тезис. Доминирование женского начала (идея замужества) в англосаксонском мире, который является законодателем интеллектуальных мод Запада, уже привело к регистрации однополых браков в 12 странах Европы. Что же касается отсталой России… Хорошо, что мы отстали! Глядишь, и окажемся в передовых, когда последние станут первыми.

13 / 2014

303

Бабушкин остров

Проза АЛЕКСЕЙ ПОЛУБОТА

БАБУШКИН ОСТРОВ Повесть 1.

втобус въезжал в молчаливый, пепельно-серый город. Впрочем, после столицы многие города кажутся молчаливыми. Особенно на севере, особенно в час, когда болезненно-бледное мартовское солнце бессильно склоняется к оцепенелой, сдавленной снегами земле. Вадим не был здесь, в городе детства, больше двух лет. Однако не испытал, да и не надеялся испытать радостного волнения. Душа его сейчас, словно примороженный весенний сугроб, была затянута омертвелой ледяной коркой. Отдышаться, выспаться, прийти в себя — вот на что надеялся вдавленный в автобусное кресло тоской и жутким похмельем человек. Он вышел посреди большой пустынной площади. На город опускались неуютные морозные сумерки. У залитых ядовито-ярким светом витрин кинотеатра бесцельно мялись крикливо разодетые подростки. «Один, опять один, — думал он, глядя на бесконечно далёкие ему лица тинэйджеров, на торопливо-замкнутые фигурки редких прохожих. Впрочем, что это он? Зачем гневить Бога! Конечно, не один. В городке каким-то чудом ещё оставалась, ждала его родная душа. К ней-то и стремился он сейчас, как стремится, наверное, экипаж прошитого сквозняками, дожигающего остатки горючего самолёта к затерянному среди огромного тундрового безлюдья огоньку полузаброшенного аэропорта. Вокруг тротуаров громоздились сугробы, на голову выше Вадима. Даже сейчас он невольно отметил эту примету детства. В Москве порой казалось, что таких сугробов уже не может быть на закрутившейся слишком жёстко и яростно планете. Вадим шёл насколько мог быстро. Онемелые ноги покалывали проникающие сквозь обувь морозные иголки. Неудобное, словно 304

Мытищинский альманах

разбухшее сердце то замирало, то вдруг начинало судорожно колотиться, — сказывались трое суток почти беспробудного пьянства. Хорошо, что идти было недалеко. Хорошо и то, что подарки он додумался купить заранее. Бабушка. Он снова и снова представлял, как радостно всколыхнётся она, расцелует мягкими уютными губами его заросшее похмельной щетиной лицо. Как засветятся в сплетении морщинок её не утратившие доброжелательной ясности глаза. Да, так уже было не раз. Он приезжал сюда, потерянный, загнанный в угол тоской и неудачами, чтобы хоть на мгновение почувствовать твердь под ногами, отогреться душой. Домофон. Странно, бабушка не предупреждала, что на дверях их маленького тихого подъезда появился этот бездушный электронный швейцар. Ох, уж эти домофоны… Вадим набрал две цифры, которые ещё в детстве выводил на почтовых конвертах, посылая поздравительные открытки на Новый Год и 8-е марта. Дверь, электронно пожурчав, отозвалась голосом бабушки, глухим, надсаженным. Стараясь гнать от себя тревожные предчувствия, он поднялся по угрюмо темнеющим ступенькам на третий этаж, к уже приоткрытой в ожидании его двери. — Приехал, вот и праздник у меня, — от этих тихим голосом сказанных слов что-то сдвинулось, тепло поплыло в его душе. Бабушка улыбнулась и трижды, как и всегда после долгой разлуки, поцеловала его. Родной запах бабушки, смешанный с запахами старых книг и старой добротной мебели обнял его, закружил. Да, всё было так или почти так, как Вадим и представлял себе, вжимаясь в жёсткое автобусное кресло, вглядываясь с верхней полки в убегающие от поезда тусклоснежные просторы и ещё раньше, задолго до поездки, когда он вечерами пытался забыться, не слышать изматывающий рокот неуёмных столичных шоссе. Вот только, как показалось ему, слишком уж поспешно отвела бабушка вспыхнувшие радостью глаза; и в прикосновеньях её старческих губ послышался какой-то неуютный холодок. Очень скоро Вадим понял, каких усилий стоила ей радость встречи. Лицо её было серым от едва скрываемых страданий, бледные губы плотно сжаты. По квартире она передвигалась, медленными, неуверенными шагами, то и дело хватаясь за стены. Говорила отрывисто, задыхаясь. Поначалу он ещё пытался бодриться. Рассказывал, какой он видел сегодня ослепительный оранжевый закат в полнеба на подъезде к го13 / 2014

305

Алексей Полубота

Бабушкин остров

роду, как обрадовались ему друзья юности в областном центре, куда он завернул по дороге к ней, какой хороший мёд довелось ему купить для неё на московской ярмарке. Однако увидев, как бабушка, опёршись на трюмо, сползла на колени и бессильно замерла так, осёкся. «Плохи дела», — отрезая от себя последнюю надежду на уютную, отчаянно необходимую ему передышку рядом с родным человеком, подумал он. — Ничего, ничего, — увидев его испуг, прерывисто заговорила бабушка, — сейчас уже лучше. Три дня назад батюшку попросила придти, соборовать. Думала — умираю. Сейчас легче… Это весна, весной всегда трудно. Ты покушай с дороги, а я полежу. Он жевал, не чувствуя вкуса, глотал большими кусками дешёвую, крупно нарезанную колбасу, едва тёплые голыши картошки, какой-то немудрёный салат. Надо было что-то делать. Ему хотелось немедленно вызвать какого-то всезнающего врача, купить неведомых чудодейственных таблеток, выпив которые бабушка станет не этим придавившим сломанное кресло, отжившим человеком, а прежней неутомимой хозяйкой своих тесновато-уютных владений. Но что может он, уже не первой молодости тридцатилетний внук? Да, несмотря на то, что он, подыгрывая приятелям, изображал из себя преуспевающего москвича и немало промотал в последние дни, у него ещё оставались кое-какие деньги. Конечно, завтра он накупит каких-нибудь лекарств, и не просто каких-нибудь, а самых дорогих, какие удастся найти в местных аптеках. И чем дороже, тем лучше… Можно ещё попытаться найти хорошего местного врача, заплатить ему, чтобы он на дому осмотрел бабушку. Как это делается, Вадим не знает, но попытается, обязательно попытается… Ну а дальше-то что?! Как ему быть, если врач скажет, что бабушке необходимо действительно серьёзное лечение? Класть её в больницу? Вадим, хоть и не часто бывал в последние годы в провинции, имел представление, что такое современные больницы в маленьких российских городках. Без денег и помощи родных там не то что не вылечишься, — растеряешь остатки здоровья. А ведь ему, Вадиму, надо было уезжать через три дня. Иначе можно потерять работу, а с ней и возможность хоть как-то помогать бабушке. Нет, оставлять здесь родного человека на растерзание раздражённым, затюканным бедностью медсёстрам нельзя. Везти её с собой в платную московскую клинику? Вадима пугала эта мысль. Он не очень-то верил, что у него хватит денег на то, чтобы оплачивать несколько месяцев лечение по столичным ценам. В лю306

Мытищинский альманах

бом случае придётся отказывать себе во многом. Готов ли он к этому? А главное, как не пытался, он не мог себе представить бабушку среди самодовольной белизны частной клиники, выслушивающей рекомендации холёных, респектабельных докторов. Эта, с натяжкой нарисованная его воображением картина, тут же рассыпалась и погасла. Она, явно, была не из их с бабушкой жизни. — Ложись, отдохни, я на диване тебе постелила, — бабушка, прерывисто дыша, стояла в проёме кухонной двери. Пока он размышлял, доедая приготовленный ей ужин, она продолжала заботиться о нём! Вадим до темноты в глазах надавил кулаком на боковину кухонного стола. «Ничего, высплюсь, хоть немного отдышусь и завтра по-настоящему начну заботиться о ней», — успокаивал он себя, укладываясь спать. 2. Ноги то и дело упирались в старый расшатанный подлокотник, прямо под сердце давила какая-то выпирающая из-под истёртой обшивки пружина. Трудно было узнать в деревянной развалине, на которой ворочался он сейчас, большой и уютный диван, так мягко обнимавший Вадима по утрам, когда с кухни уже доносилось весёлое шкворчание сковородки и поскрипывание паркета под неутомимыми ногами бабушки. Несмотря на дикую усталость, уснуть он не мог. То и дело его прошибал холодный пот, бил озноб. Язык сухой наждачкой царапал нёбо. А самое главное — ему было страшно. Смерть, он чувствовал это, была рядом, выжидала. Она оценивающе смотрела из тёмных силуэтов родной ему с детства, а сейчас враждебной и чужой мебели, из сгустившейся в углах тьмы и даже из оклада большой тёмной иконы на стене. И он, распластанный на диване, обессиленный похмельем, ничего не мог противопоставить ей. 3. Ночью ей стало хуже. Надсаженное сердце судорожно толкалось в груди, и от каждого удара, словно круги на воде, расходилась боль. Перед глазами, сливаясь в адскую круговерть, замелькали хлопья чёрного метельного заряда. Совсем как тогда, в самом начале нынешней весны. Она возвращалась в тот день с вечерней службы. Церковь находилась на самой окраине города, а вернее даже в пригородном посёлке, в двух с половиной километрах от её дома. Раньше, когда 13 / 2014

307

Алексей Полубота

Бабушкин остров

была помоложе, Серафима Никитична проделывала этот путь даже с удовольствием минут за сорок-пятьдесят. Убеждала знакомых прихожанок ходить с ней, дышать свежим воздухом, вместо того, чтобы толкаться в тесном «льготном» автобусе. Потом ходить стало труднее, и она уже не отказывалась, когда батюшка или кто-то ещё из церковных людей предлагал подвезти на машине. Однако в тот вечер не сложилось: подбросить «до города» никто не предложил, а напрашиваться она не умела. Ещё во время почти двухчасовой службы она почувствовала себя плохо. Закружилась голова, золотистыми разводами поплыли перед глазами сияющие подсвечники и оклады икон. И всё-таки ни разу она не позволила себе присесть. — Ничего, дойду. Бывало и похуже, — подумала она, последний раз крестясь на приземистую, переделанную из заброшенного дощатого барака церковь. Боясь поскользнуться на обледенелой обочине оживлённого шоссе, Серафима Никитична свернула на грунтовую дорогу, которая сейчас превратилась в сдавленную огромными смёрзшимися комьями снега тропинку. Вокруг тоще чернел пригородный лесок. Есть что-то невыразимо тоскливое в таких вот вечерних местах, где тлеет жизнь полупридушенной человеком природы. Закрученные ветрами, отравленные машинными выхлопами деревца безрадостно дожидались близкой ночи. Безмолвные сугробы в чёрных подтёках напоминали заброшенные могильные холмики. Впрочем, она почти не смотрела по сторонам. Все её мысли и силы сосредоточились вокруг одного стремления: дойти! Она, насколько позволяло севшее зрение, намечала себе посильный рубеж, какое-нибудь деревцо или снежный ком, и осторожно, почти на ощупь шла к нему. Дойдя, останавливалась, чтобы отдышаться, утишить головокружение. Сесть на снег она боялась. «Сяду, так и просижу до утра, пока не найдут дурочку околевшую, — ругала себя Серафима Никитична. Она уже раскаивалась, что не стала дожидаться с другими прихожанами автобуса. Пришлось бы ждать чуть не полчаса на разбитой, открытой всем ветрам остановке, просить кого-нибудь, чтобы помогли одолеть крутые автобусные ступеньки. Да и пятнадцать рублей за проезд, это ведь считай батон хлеба. Тоже надо учитывать. А всё же с людьми спокойней. Слишком уж привыкла она за долгие безмужние годы рассчитывать на свои силы. А теперь вот и сил почти не осталось. 308

Мытищинский альманах

За этими мыслями она не заметила, как началась метель. Подул резкий ветер, сыпанул в лицо снежными иглами. Она зажмурилась, постояла минуту, вглядываясь в себя. В темноте, перед внутренними её глазами плавали оранжевые разводья. Вдруг из них стали складываться знакомые черты лица. Антонина Фёдоровна. Усопшая. С полгода назад проводили. Боже мой, почему же так печально, укоряюще даже смотрит она на меня?! Ведь помогала ей, как могла, когда занедужила она. Супы варила, стирала. Правда, вот заставляла «Отче наш» учить и «Богородице, дево, радуйся». Помню, так и сказала: «Вам столько лет уже, а молитв самых главных не знаете, в аду гореть будете!» И пригрозила: «Не выучите, перестану к вам ходить, пусть соцработники ходят!» «Ну что, Фёдоровна, помогли тебе молитвы, на небе-то засчитали их? — хотела спросить она у бывшей соседки, но вдруг испугалась, — что же это я с покойниками разговаривать собираюсь?! А может и я уже…» Она поскорей открыла глаза, и долго не могла понять, где стоит. Вокруг вздымалась, закручивалась в адские воронки колючая снежная пыль. Тонкие деревца испуганно вздрагивали, клонились к земле, словно умоляли какую-то неистовую злую силу пощадить их. «Господи! — Серафима Никитична провела языком по неуютно-голому, осклизлому нёбу, — вставную челюсть, за которую пол пенсии плачено, потеряла!» Она беспомощно потыкала палкой вокруг себя. Куда там! Возле её ног намело уже по щиколотку снега — где тут найдёшь… Куда же идти-то, Господи?! И смерти, вроде, давно ждала, но не так же посреди дороги, как бомжихе какой помирать! Как и всегда в отчаянную минуту она принялась молиться Богородице. «…Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятилище странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых Покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози мне яко немощну, окорми мя яко странна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши…», — сокрушённые эти слова врачующим бальзамом ложились на сердце. Медленно, мучительно медленно тьма и пронизывающий холод начали отступать. Она почувствовала, что лежит на своём старом, поломанном кресле, а напротив, на разложенном диване темнеют очертания укрывающего кого-то одеяла. Не сразу она вспомнила, что лежит под ним её родной, единственный внук. Ну, слава Богу, отвела Богородица от Вадика тяжкое испытание! 13 / 2014

309

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Хоть и мечтала Серафима Никитична, давно и затаённо, умереть в своём доме, рядом с нечужим человеком, а всё же рада, что не обременила внука. Тяжело бы ему пришлось. Впечатлительный слишком. 4. Вадим слышал, как измученным, хриплым голосом шептала она молитвы, как тяжёло вздымалась её рука для крестных знамений. Было уже больше двух часов ночи, а он всё никак не мог заснуть. Мучительными обрывками всплывали в нём недавние воспоминания. Вот идёт он по главному проспекту Романовска, где прошла его юность, с каким-то тоскливым чувством заглядывает в лица встречных девушек. Заходит в кафе, смотрит, как за соседними столиками люди спокойно и улыбчиво общаются, неторопливо пьют вино и пиво, ужинают. Да, хоть и трудно признаться в этом, он завидует им. Им, самым обычным, которым собирался что-то доказать, когда 8 лет назад уезжал отсюда. Завидует тому, что есть у них город, который без всяких оговорок они могут назвать своим; друзья и подруги, лица которых незаметно для них изменяются с годами, мужья и жёны, без которых, наверно, через неделю они начинают скучать. Да, сейчас эти обычные жители областного города кажутся ему небожителями. «Останься я здесь, и, может, так же сидел бы за столиком рядом вот с той симпатичной крашеной блондинкой, что-то оживлённо рассказывающей двум парням с простыми открытыми лицами, и чувствовал себя своим среди своих. И так же как они был бы уверен, что живу единственно возможной для себя жизнью», — думает Вадим. Впрочем, он тут же отталкивает от себя эти мысли, как, наверное, тонущий в море, — бесполезную, не способную удержать на плаву тяжесть тела, доску. Ведь сам же, сам бежал он отсюда, как из мертвящего тупика! И что, разве так уж сильно изменился он за прошедшие годы? Так чего же бесцельно бродит он по промёрзшим улицам и проспектам, вслушиваясь в задумчиво наплывающий рокот вечерних троллейбусов? Зачем вглядывается в лица девушек, втайне от самого себя надеясь различить дорогие черты? А вот видит он себя возле стен областного института. На солнечном, обледенелом крыльце толпятся студенты. Курят, смеются. Его, конечно, никто не замечает. Да и какое им может быть дело, до хмурого, незнакомого человека, мнущегося возле жидкого рябинника?! И что им с того, что тринадцать лет назад вот также стоял он на этом крыльце, переполненный молодостью и ожиданием огромного чуда, 310

Мытищинский альманах

которое обязательно случится в его жизни. Ещё бы, ведь он сумел сделать первый в своей жизни взрослый шаг — из своего маленького городка поступил в престижный, как казалось ему, областной ВУЗ. А значит, судьба даёт ему зелёный свет. И только подумать, сколько ещё огромного счастья ждёт его впереди! «Зайти или не зайти?» — спрашивает он себя, впрочем, заранее зная ответ. Ещё пару лет назад, когда карьера его, как казалось не только ему, шла в гору, когда он был уверен, что ещё чуть-чуть, и птица большой удачи и успеха забьётся в его руках, Вадим, может быть, и залетел бы сюда на несколько минут. Пряча за напускной бодростью и слегка снисходительными улыбками охватившие его чувства, он намекнул бы кому-нибудь из знакомых преподавателей на свои столичные успехи. Вскользь упомянул бы с какими важными и известными людьми запросто общается он, вечный аутсайдер их курса, тащивший «хвосты» от одной сессии к другой. Но весь этот спектакль он бы разыграл, конечно, только из тайного желания хотя бы мельком увидеть её, девушку, из-за которой он, до конца не признаваясь себе в этом, и приехал сюда, в Романовск, где у него в общем-то не осталось близких людей. Да, с ней, с Женей когда-то впервые спускались они вот с этого самого, обледенелого сейчас, крыльца. Только тогда оно было мокрым от промелькнувшего во время последней лекции дождя. На бордовых, свежеокрашенных перилах весёлой ртутью дрожали капли. Они шли, взявшись за руки, и прямо под её ногами вспыхивали золотые солнечные искры. Улыбчивые рябины тянули к их лицам налитые молодой силой тугие гроздья. Прозрачные лужи сверкали непорочной синевой. А в воздухе и на влажном морщинистом асфальте светилось множество бледно-золотых берёзовых листьев. Сердечек, как она их называла. Они придумали тогда забаву — идти так, чтобы, не отпуская рук, не наступить ни на одно «сердечко». И, кажется, им это удалось. Где они сейчас, те вчерашние школьники, вдруг поверившие, что жизнь впереди будет похожа на эту сияющую солнцем дорогу от института к автобусной остановке?! Впрочем, почему он решил, что поверили они вместе? В отличие от него Евгения всегда была на хорошем счету у преподавателей. Она неплохо умела справляться со своими эмоциями и, как ему теперь кажется, вполне разделяла убеждение своей мамы, что любовь в студенческие годы — это лишь приятное приложение к учебному процессу. Он знал, что Женя, Евгения Александровна, теперь сама читает лекции в бывшей их альма-матер. И вот в тайной надежде на встречу 13 / 2014

311

Алексей Полубота

Бабушкин остров

пришёл сюда. Зачем?! Ведь и два, и три года назад, окрылённый неожиданно свалившимися на него успехами, излучающий уверенность в своих силах, он не ехал в этот город, не искал встречи с ней. Потому, что знал: не найти ему нужных сильных слов, чтобы оправдать разделившие их жизни года. А сейчас? Что он, уставший, растерявшийся человек, скажет ей сейчас?! Да и захочет ли она его слушать? Друзья говорили, что, кажется, она ещё не замужем или уже разведена. Но разве это что-то меняет? Ведь убегая из этого города восемь лет назад, не только от себя, от своих неудач и сомнений убегал он, но и от неё, памяти о ней, тоже. Не случайно за все это время он только раз набрал её домашний номер, но уже на третьем гудке, не дождавшись ответа, положил трубку. И всё же Вадим стоит у крыльца, бессмысленно мнёт ботинками упавшую с крыши ледышку, и, уже не надеясь на чудо, чего-то ждёт. Наконец, он медленно поворачивается и, угрюмо сгорбившись, идёт по тому самому пути, каким много раз ходил с ней к остановке. И вдруг на углу главного институтского здания нос к носу сталкивается с Карениной. Так называли на их курсе молодую преподавательницу с горделивой осанкой и вызывающе длинной чёрной косой. Была она, как видно, неуверенной в себе и потому болезненно придирчивой к студентам дамой. Вадима не любила больше других. Наверно, за слишком независимый и самоуверенный вид. Заваливала на экзаменах даже по тем билетам, которые он неплохо знал. Вряд ли она вспомнила его. Хотя что-то такое испуганной тенью мелькнуло в её утратившем молодой острый блеск взгляде. А он… неприязненно впившись глазами в её постаревшее лицо он вдруг ощутил себя ранимым, тоскливо-мятущимся двадцатилетним человеком. И что стоил весь его столичный, давшийся такой ценой опыт самообладания, в эту минуту? Долго ещё блуждал Вадим по стылому, вечереющему городу, пытаясь унять в себе растревоженное прошлое, ругая себя за то, что вообще придумал эту поездку в город юности, оторвав от драгоценного отпуска несколько дней, которые мог бы провести с бабушкой. А вот сидит он на чьей-то прокуренной, грязной кухне. Это уже на второй или третий день запоя, в который неожиданно скатились они с бывшими однокурсниками после того, как «хорошо» отметили встречу. Он вглядывается в их заматеревшие, потрёпанные временем лица. И кажется ему, что в их взглядах уже угадывается стекленеющая 312

Мытищинский альманах

усталость от жизни. Ближе всего к нему сидит бледный от выпитой водки Серж. Бессмысленно мнёт большим пальцем хлебные крошки на столе, никого не слушая, что-то тонко напевает, завираясь на высоких нотах. В институте Вадим написал несколько текстов для песен, которые потом исполняла их студенческая рок-группа «Напалм», собранная Сержем. Тому казалось, что его музыкальные потуги делают его творческим человеком и дают право вести чуть ли не богемный образ жизни. Да ведь и кому не покажется в девятнадцать лет, если ты популярная личность на курсе, малознакомые девочки многообещающе улыбаются, глядя на тебя, и даже иные преподаватели делают скидки на твою «творческую натуру» во время экзаменов?! Серж, как и тысячи его сверстников, был уверен, что его ждёт звёздная карьера рок-музыканта, что он разбудит, «взорвёт серую тишину этого сонного города», да и всего мира. Вместо этого он вот уже восемь лет зарабатывает тем, что держит точку по продаже музыкальных дисков на пригородном рынке. Серж пытается продолжать играть, но ему не везёт. Собранные им группы разваливаются, не успев толком собраться. И пока высшей музыкальной наградой главного рок-бунтаря их курса стал диплом какого-то областного фестиваля. Серж уже рассказал Вадиму о своей жизни то, что посчитал нужным, и теперь равнодушный ко всему кроме водки, наливает очередную рюмку. Глупо и как-то ожесточённо улыбаясь, он произносит: «Мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», — и опрокидывает жгучую жидкость в себя. Когда-то они весело пели эти страшные слова из популярной рок-песенки, особо не вдумываясь в их смысл. «А теперь… Неужели к этому и придёт всё в конце концов?!» — про себя содрогается Вадим. На другом конце колченого стола, затягиваясь дорогой сигаретой, развалился на кресле с изодранными подлокотниками Валерка. Он заглянул к ним «на полчаса», усиленно изображая успешного занятого человека, генерального директора риэлтерской конторы. Чуть ли не с порога он попытался оглушить Вадима, сообщив ему размеры своих ежемесячных доходов: «Бывает, что и до ста штук в месяц заколачиваю». Неприязненно поглядывая на Сержа и Толика, он отвёл в сторону Вадима и предложил ему побыстрей «завязать здесь, в этой халупе» и пойти вдвоём в ресторан, «нормально» посидеть. Ещё в институте он начал понемногу отделять себя от бесшабашных, безалаберных товарищей. 13 / 2014

313

Алексей Полубота

Бабушкин остров

«Давай-ка, посидим все вместе, — в ответ тактично хлопнул его по плечу порядочно захмелевший, но ещё что-то соображавший Вадим, — когда ещё так придётся. Смотри, всё есть на столе, что надо для пьяного счастья, зачем куда-то ходить». Валерка, ещё минуту помявшись, подошёл к столу. Однако водку пить отказался, сославшись на важную встречу вечером. Впрочем, то ли от вида оживлённых, что-то пьяно балагурящих бывших сокурсников, то ли от сигарет, которые он курил одну за другой, «генеральный директор» быстро размяк, словно дорогой пиджак, «снял» с себя деловитость… — Давно уже ни с кем по душам говорить не приходилось, — задумчиво цедит он, протягивая к лицу Вадима экран мобильного с фотографией большеглазого ребёнка, — моя дочка, красавица, главная радость в жизни. Если бы не она, не знаю, зачем мне всё это… Впрочем, Валерка, Валерий Николаевич, кажется, и впрямь «занятой чел», как он сам назвал себя. Поддавшись на позывные своего мобильника, он стряхивает с себя лирическое настроение и наскоро прощается с бывшими друзьями, никому, кроме Вадима, не взглянув в глаза. — Скурвился Валерка, — ворчит ему вслед Серж, — взаймы денег не допросишься, в гости не зовёт. Жена его бывшая жаловалось, что алименты копеечные платит. При его-то доходах…» Самый оживлённый среди них Антон. Он то и дело ковыряется вилкой в шпротах, активно таскает со стола хлеб и колбасу, вспоминает забавные истории из прошлого, вроде той, когда Серж пьяным заснул в снегу и кричал, чтобы закрыли форточку. Антона за низкую практическую ценность и нежелание вставлять передний зуб недавно бросила очередная подруга жизни. И он рад возможности отвлечься от не самых приятных мыслей, да ещё и напиться на халяву. Как дорожил Вадим их студенческим братством! Как благодарен был судьбе, что в отчаянную весну разрыва с Женей они без лишних сюсюканий поддерживали его, были рядом. Тот же Антон укрывал его в своей комнате от разгневанного коменданта общежития, когда он в пьяном угаре разбил вдребезги зеркало в женском туалете. А Серж с Валеркой бегали по магазинам, пытаясь найти дешёвую замену разбитому, столь ценному для женской половины человечества предмету. И вот теперь, сквозь пьяный туман вглядываясь в повзрослевших друзей юности, он пытался разглядеть тот свет бережного участия друг к другу, который прежде, как ни скрывали они его за грубова314

Мытищинский альманах

то-добродушным юмором, подсвечивал их дружбу. Нет, сейчас он не видел ничего, что связывало бы их, кроме временного оживления, вызванного его неожиданным приездом. Для них он всё-таки был единственным из всей компании, кому удалось зацепиться и худо-бедно проявить себя в Москве, в каком-то ином, малознакомом им мире. Благодаря всепроникающему Интернету они кое-что узнали о его прежних успехах. Несколько раз его физиономия мелькнула в вечерних новостях на главных телеканалах страны рядом с известным политиком, в пресс-службе которого он тогда работал. И потому бывшие друзья воспринимали как должное, что пьянка шла в основном за счёт столичной «звезды», — так в полушутку стали они называть Вадима. Впрочем, Вадим не возражал. Где-то в глубине души ему даже нравилось играть спектакль, в котором ему отводилась роль преуспевающего москвича, разбрасывающегося деньгами. И зачем было объяснять этим ребятам, что совсем недавно ему пришлось уйти из газеты первого ряда в издание с весьма сомнительными перспективами, где его к тому же «запрягали» по полной программе за не столь уж большие деньги. В конце концов это были последние не чужие ему люди в этом городе и с ними было легче, чем наедине со своими воспоминаниями. Он долго собирался духом, чтобы прекратить затянувшийся загул. Оправдывал себя тем, что давно уже, очень давно не позволял он себе вот так бездумно тратить и время, и деньги. А ещё он почему-то был уверен, что вместе они собираются в последний раз и потому невольно оттягивал время прощания. — Ничего. Отлежусь у бабушки, отдохну, — думал он, опрокидывая в себя очередную рюмку опротивевшей водки. Как жалел он сейчас об этих вычеркнутых из жизни днях пьянства, как клял себя за растраченные впустую силы! Бабушку, её дом он привык воспринимать, как незыблемый остров тепла и уюта. До сих пор он никогда не думал, что этот, может быть, единственный во Вселенной уголок, где он ещё чувствовал твердь под ногами, может вдруг исчезнуть, раствориться в ледяных водах небытия. И вот оказалось, что пройден какой-то невидимый рубеж и теперь уже от него, Вадима, во многом зависит сколько ещё продержится во времени и пространстве бабушкин остров. А он, он ворочается на старом диване, вытирая пододеяльником похмельную испарину, и боится наступления завтрашнего дня… 13 / 2014

315

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Бабушка медленно, тяжело поднялась с постели, пошатываясь, сделала несколько шагов. Что-то пугающее было в её чёрном силуэте на фоне подсвеченных уличным фонарём занавесок. — Ты куда, бабушка, в туалет? — Всполошился он, вскакивая на ноги, словно кто-то отпустил в нём долго сдерживаемую пружину. — Подожди, я помогу дойти. Он протянул руку и вдруг словно в жутком сне ощутил, как ускользает от него, проваливается куда-то бабушка. Костяной грохот упавшего тела изнутри сотряс его душу. 5. Наутро Вадим, хотя и почти не спал, чувствовал в себе какую-то лихорадочную бодрость. Он глотал обжигающий кофе без сахара, и, поглядывая из кухни на лежащую бабушку, обдумывал, как ему начать действовать. — Мне уже лучше, Вадик, — подозвав к себе, проговорила бабушка, словно угадала его мысли, — не вызывай врача, иначе мне стыдно станет. У врачей сейчас много работы, незачем отвлекать их по пустякам. Вот так она всегда: стеснялась обременять собой других, считала, что всегда есть кто-то, кому гораздо труднее, чем ей. Бабушка не знала (или не хотела говорить) телефонный номер регистратуры ближайшей поликлиники. И даже рассердилась на него, когда он попытался узнать у неё телефон кого-нибудь из её знакомых. — Эх, Интернет бы мне сейчас! — думал Вадим, который последние годы привык нужную информацию добывать в основном из всемирной паутины. Но какой мог быть Интернет в доме, где пылился на шкафу старый бобинный магнитофон, где сломанный громоздкий телевизор уже давно служит разве что подставкой для вазы, в которой вечно цветут искусственные бумажные цветы… К тому же, он как на зло взял с собой в поездку совсем старенький мобильник, из-за того, что новый, позволяющий выходить в Сеть, всё чаще глючило. Вадим на домашнем бабушкином телефоне набрал номер городской справочной, который помнил с детства. — Добрый день. Городская справочная служба. Виолетта, — льдисто-приветливым голоском отозвалась трубка. Вадим удивился: на секунду ему показалось, что он звонит в какой-то московский офис. Не думал он, что такая бесчеловечная вежливость сможет прижиться в их городке. Совладав с собой, Вадим как 316

Мытищинский альманах

можно доброжелательней спросил нужный ему телефон. — Адрес поликлиники скажите, — какая-то тончайшая коварная иголка мелькнула в интонации девицы. — Я же назвал вам её номер. У нас в городе их всего-то две, — растерялся Вадим. — Справочная городская служба бесплатно предоставляет номера телефонов только при условии, что вы называете адрес организации, — ощерился ядовитыми шипами голос безвестной Виолетты. Вадиму даже послышалось в нём искусно скрываемое злорадство. Вот тебе и простодушная провинция! Вряд ли можно было достучаться до этой зомбированной психологическими «тренингами» телефонистки. Таких жалостью не пробьёшь. Однако можно было спросить номер платной справки. Но Вадим лишь потерянно молчал в трубку. — Будете говорить адрес? Начиная со второй минуты — разговор с оператором платный — с ядовитым пренебрежением запустила шипы в его душу девица. — Знаете что! — с какой-то по-детски беспомощной обидой почти крикнул он и, не высказав «что», швырнул трубку. На несколько минут первая неудача обезволила его. Кто знает, какие ещё капканы, расставленные человеческой чёрствостью и равнодушием, ждут его здесь. А вдруг его родной, знакомый чуть не до последней скамейки город, решил сейчас расквитаться с ним за ту давнюю измену?! Вадим мотнул головой, отгоняя глупую мысль. Что же делать? Ехать в поликлинику самому? Но это на другом конце разбросанного по сопкам города. И что ещё там скажут ему в регистратуре… Скорей всего, понадобится медицинский полис бабушки, а она его, конечно, не даст. Нет, надо всё-таки ещё раз попытаться узнать телефонный номер регистратуры. Мрачная решимость толкнула его к входной двери. — Я скоро, — бросил он в сторону бабушки. Вадим ткнулся в несколько соседских дверей. Однако везде ответом на его настойчивые звонки была тишина. Лишь за одной дверью зашлась визгливым лаем собака. Вадим, постоял ещё несколько минут на лестничной клетке, напряжённо вслушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь шаги, и вернулся в квартиру. И вот что странно: бабушка, как ему показалось, следила за его метаниями с какой-то затаённой надеждой. Она в эту минуту подслеповато склонилась над кухонным столом, то и дело хватаясь за его край, и сдержанно охая, что-то резала к завтраку. 13 / 2014

317

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Да, упрямство — черта, которая, пожалуй, только усилилась в ней с возрастом. Сколько ни уговаривал её Вадим, полежать, не нагружать себя домашними делами, она твёрдо была убеждена, что и сейчас, когда, может быть, решался вопрос её жизни и смерти, она должна, как хозяйка дома, заботиться о внуке. Вадим лихорадочно соображал куда бы ещё позвонить. Снова обратиться в справочную, чтобы за деньги узнать этот чёртов номер?! Переступить через себя он не мог — слишком саднили ещё в его душе ледяные уколы телефонной девицы. А вдруг он снова попадёт на ту же Виолетту? Знакомых у Вадима здесь почти не осталось. Единственный друг детства давно живёт в Питере. Вот разве что Надя Першина. Однокурсница. Во время учёбы они с ней вместе иногда мотались из областного центра домой на праздники и каникулы. Да, Надька могла бы помочь. Но где же её найти сейчас?! Телефон её он, конечно, не помнит, а старая записная книжка пылится в Москве. Оставалось последнее средство. Вадим посмотрел на бабушку. Она снова лежала на сломанной тахте, обессилено вытянув руки вдоль туловища. Только молитвенное шевеление синеватых губ на землисто-бледном лице выдавало присутствие жизни в её неподвижном теле. Похоже, она всерьёз решила положиться на волю Божью и ничего не предпринимать для своего спасения. Вадим оторвал трубку от гнезда аппарата и дважды крутанул телефонный диск. Этот, двузначный номер ему приходилось набирать впервые. — Скорая помощь. Слушаю. — В недовольно дребезжащем голосе Вадиму послышался отголосок тех времён, когда ему ребёнком приходилось часами простаивать в очередях за колбасой, выслушивая перебранки продавцов с покупателями. И всё же насколько человечнее был грубоватый, словно губка вобравший в себя усталость и раздражение от жизни, голос этой немолодой, видимо, женщины, по сравнению с иезуитскими интонациями вышколенной телефонистки! Вадим, как можно более кратко и доходчиво объяснил, почему звонит. — Фамилия, имя, отчество больной, социальное положение, точный адрес… «Пока вы расспрашиваете да записываете, человек пять раз умрёт!» — чуть было не выпалил Вадим после очередного нелепого 318

Мытищинский альманах

вопроса. Как будто была какая-то разница: пенсионеру плохо или безработному! Однако он на этот раз сдержался и как можно спокойнее продолжал отвечать человеку, от которого сейчас зависело, придёт в их дом помощь, или нет. — Ждите, врачи подъедут, как только освободятся, — сказала дежурная и положила трубку. — Ну что, приедут, — сипло спросила бабушка, видимо, пугаясь напряжённо повисшей в квартире тишины. — Должны, — ответил Вадим и быстро отвёл глаза в сторону. Он старался сохранять спокойствие, однако давалось ему это нелегко. Легко сказать, ждите! Неужели неясно, что для таких случаев, когда людям плохо, как плохо сейчас его дорогой, единственной на свете бабушке, они должны быть свободны всегда! И кто вообще знает, как они там работают?! Может быть, дежурная, вместо того, чтобы передать его заявку, куда следует, задумалась о своём олухе-сыне, который взял, да и бросил институт, наплевав на все потраченные родителями силы и деньги? А если заявка и попала к врачам, не забьют ли они на рядовой для них вызов? Вечно, мол, морока с этим старьём. Кто их, к чёрту, врачей контролирует?! Даже в районной поликлинике иной заурядный терапевт ведёт себя, как пуп Вселенной. Этого даже Вадим, который не любит ходить по врачам, насмотрелся. Или машина у них сломается на морозе. Тысячи причин, почему они могут не приехать… Опять же, надо бы что-нибудь сунуть им, чтобы получше посмотрели бабушку. А у него, как назло, только одна сторублёвка. Остальное — тысячные купюры. Сотню давать, вроде как, стыдно, а тысячерублёвку — жалко. Если бы быть уверенным, что она поможет — другое дело. Сбегать в магазин, разменять?! А вдруг без него приедут? Пока бабушка доберётся до двери, они благополучно смотаются. Вадим уже треть часа смотрел, как за окном на фоне ослепительно снежных гор ползут в небо ватные дымки двух заводских труб. «Ещё пять минут, и буду снова звонить в скорую», — решил он. Однако прошло и пять, и семь минут, а он всё откладывал звонок. Наконец, когда он уже готов был проклясть разгильдяйство врачей и свою нерешительность, холодно зажурчал домофон. Высокий мужчина с массивным щетинистым лицом, едва поздоровавшись, прошёл в комнату. За ним вошли двое совсем молодых людей, наверно, не старше двадцати лет. 13 / 2014

319

Алексей Полубота

Бабушкин остров

«И вот от таких приходится зависеть», — подумал Вадим, с какой-то не то завистью, не то горечью, глядя на спокойно-уверенные жесты и движения ребят. Он вдруг вспомнил себя в этом возрасте; свою неприкаянность, страх перед огромным враждебным миром. — Я слушаю. Что болит у вас? — врач присел возле бабушки на поспешно подставленную Вадимом табуретку. Бабушка, смущённо улыбаясь, попыталась приподняться с тахты. — Сердце у неё болит. Еле ходит она, — начал было Вадим, испугавшийся, что бабушка сейчас ничего толком не скажет, и врачи быстро уйдут. — Я не вас спрашиваю, молодой человек, — резко, почти грубо оборвал его врач. — Шатает меня, — медленно, с одышкой начала Серафима Никитична, — рука вот немеет, пошевелить не могу, упала ночью. — Как упали? Каким местом ударились? — быстро спрашивал врач. — Ты про то, что задыхаешься, скажи, — с отчаяньем в голосе подсказал Вадим. Ему всё казалось, что врач не понимает серьёзности того, что происходит с бабушкой. — Я, кажется, просил. Без вашей помощи разберёмся, — щетинистый не склонен был проникаться сочувствием. Он снова принялся что-то спрашивать у бабушки. — Что она, только вчера задыхаться начала?! — обратился к Вадиму круглолицый парень. Конечно, Вадим понял, что стояло за этим вопросом. Мол, если бы сильно хотели, лечили бы раньше, а так чего уж трагедию устраивать. Он смолчал в ответ. Не рассказывать же этому фельдшеру подноготную своей жизни. Но главное, Вадим понял: ему не разжалобить, не приструнить, не умаслить взяткой этих ко многому привыкших, от многого уставших людей. После второго окрика врача он молча стоял у дверного косяка, лишь изредка глубоко вдыхая, словно ему не хватало воздуха. Руки его, то безвольно повисали вдоль туловища, то переплетались тугим жгутом на груди. — Раздевайтесь, сделаем кардиограмму, — щетинистый наклонился над своим железным чемоданчиком. — Кого вы стесняетесь? — слегка смягчившимся голосом спросил он, увидев, как больная на секунду замешкалась. — Никого не стесняюсь, — вдруг окрепшим, полным достоинства голосом ответила Серафима Никитична. 320

Мытищинский альманах

— Вот и хорошо. Вадим отвернулся к окну, за которым всё также тянулись к бледно-голубому небу ватные дымки заводских труб. Дважды он украдкой смотрел на беззащитно белеющее тело бабушки, к которому тянулись холодными игольчатыми щупальцами разноцветные проводки. На маленьком сером экране мелко вздрагивала, делая порой почти вертикальные подскоки, ниточка бабушкиной жизни. Затрещал аппарат, распечатывающий кардиограмму. Щетинистый несколько секунд напряжённо всматривался в неё; потом, словно уступая глубоко запрятанному в нём чувству, дёрнул небритой щекой и бросил своим помощникам: «Давайте, сделаем». Ребята зашевелились, копаясь в медикаментах. Тускло блеснул шприц, зазвучали незнакомые названия лекарств, от которых веяло потемневшей от впитанной боли белизной больничных палат. Вадиму на миг показалось, что это в его душу впрыскивает шприц, впившийся в тело бабушки, целительную, дарующую жизнь жидкость. Он испытывал сейчас почти родственное чувство к этим случайным, грубоватым людям, которым, наверняка, было строго наказано экономить лекарства, и которые без всяких намёков на мзду просто и спокойно делали своё дело. — Так что же делать? — спрашивал он минуту спустя. — Ничего уже не сделаешь — это возраст, — привычно ответил круглолицый парень. Наверное, он по нескольку раз за дежурство произносил эту фразу. — Может, операция какая нужна? — Вадим никак не мог смириться с мыслью, что вот сейчас врачи уйдут, не сказав какого-то важного рецепта от смерти. Он готов уже был вручить им тысячерублёвку, но чувство благодарности к этим людям помешало ему. К тому же щетинистый так быстро направился к двери, что уловить момент, чтобы «дать на лапу» было невозможно. — Про операцию это не к нам вопрос, молодой человек, не к нам, — не оборачиваясь сказал он уже на ступеньках лестничного пролёта. Вадим снова стоял у окна. Казалось, что ватные, равнодушные к их беде дымки за окнами никогда не перестанут ползти в небо. Минутная радость погасла в душе Вадима. Теперь он даже удивлялся, почему так уверовал в целительность той ампулы, содержимое которой перетекло в кровь бабушки. И это он-то с детства с недоверием относившийся к лекарствам! 13 / 2014

321

Алексей Полубота

Бабушкин остров

А, может, прав был круглолицый, нет смысла бороться со старостью? Вот и бабушка последние годы всегда говорила, что незачем по врачам ходить, больше, чем Бог даст, не проживёшь. И всё же мириться с тишиной, снова заполнившей их дом после ухода врачей он не мог. К тому же ему почему-то неловко было глядеть в глаза бабушки, покорно и обессилено лежавшей на тахте. Вадим наскоро затёр полы, поглотал обжигающего чаю и стал одеваться. — Не волнуйся, я скоро, прогуляюсь немного. Может, купить чего? — ожидаемо получив отрицательный ответ, он повернул рычажок дверного замка. 6. Вадим ходил по городу, почти не замечая тех улочек и домов, которые порой снились ему в Москве. Сейчас все его мысли занимал вопрос: что целительное можно купить бабушке. Он обошёл с десяток магазинов и аптек. Выбирал какие-то лекарства в броских и невзрачных упаковках, слушал советы фармацевтов, ловил в себе смутные обрывки воспоминаний о том, что нужно сердечникам. Он не очень-то верил, что всё это поможет бабушке, но когда он выкладывал очередную купюру, на душе у него становилось немного легче: «Может, хоть эти деньги пойдут впрок, зачтутся где-то там». Во время своих лихорадочных хождений он поймал себя на мысли, что не чувствует того катастрофического упадка сил, какой случился с ним вчера. Похмелье ещё давало знать о себе неприятной ломотой в висках, но тоже уже не казалось сокрушительной Божьей карой. Вадим знал, что бабушка, вперекор болезни, держала Великий пост. Поэтому в конце решил зайти в один опрятный магазинчик, где, он помнил, можно было купить хороших орехов и тёмного шоколада. Эти радости жизни бабушка редко могла себе позволить на свою учительскую пенсию. За прилавком стояла симпатичная девушка с длинными крашенными под цвет вороньего крыла волосами. Улыбаясь сквозь Вадима, она рассказывала своему мобильнику. — Ничего такой парень, весёлый. Мерс у него почти новый. Говорит, что его личный. Обещал в «Феонит» свозить. Ну, это в Хибиногорске, там ещё пенные дискотеки бывают, в купальниках все танцуют, а сверху пена, как снег падает. Мне Машка рассказывала. Что вам, мужчина? — оторвалась она от мобильной медитации, обращаясь к Вадиму. 322

Мытищинский альманах

«Мужчина», — про себя грустно улыбнулся он. До недавнего времени все молодые люди вокруг, лет от 18 начиная, казались ему жителями одной с ним особой планеты. Все их мысли и устремления, хотя и очень разные, порой несовместимые, вращались всё-таки вокруг единого полюса притяжения, одной орбиты. А вот эта вчерашняя школьница, поблёскивающая подведёнными глазками и накладными коготками, безошибочно с первого взгляда провела возрастную черту между ними. И он подумал, что, пожалуй, окажись они за одним столиком в кафе, он не знал бы о чём таком заговорить с ней, что было бы ей интересно. Он никогда в жизни не бывал на пенных дискотеках, да и не горел желанием побывать. А ей, видимо, трудно было даже представить, что можно прийти в восторг от рок-песни с будоражащими сознание, зовущими на невидимые баррикады против пошлости и обыденности словами, как это не раз в юности было с Вадимом. Для неё всё это было чем-то из жизни древних марсиан... «Смена поколений, никуда не денешься, Вадим Владимирович» — он снова грустно улыбнулся про себя. Пожалуй, впервые Вадим остро ощутил, что его тридцатилетний рубеж уже позади. — Мне пол килограмма фундука и столько же кешью, — вслух произнёс он. 7. Во сне Богородица протягивала ей ребёночка. Одного из тех, кому, поддавшись на уговоры и угрозы свекрови, она не дала появиться на свет. «На, покачай», — говорили Её ласковые и кроткие глаза. И печали не было в них. Как не было её во всём большом, светлом, разлитом вокруг мире. Все люди в нём давно простили друг другу неизбежно причинённое зло, все, стоя в золотистом храме, улыбались друг другу. И её внук в кожаной куртке, совсем ещё молодой, но почему-то с короткой курчавой бородкой, делавшей его неуловимо похожей на Иисуса Христа, тоже улыбался ей. Вот только бутылка. Та самая, бледно-зелёная, льдисто сверкнувшая в руках пьяного подростка. Она пролетела, едва не коснувшись её головы, и до сих пор летит где-то в просторах Вселенной. «Ох, не попала бы она в моего Вадика!» — с этой тревожной мыслью, перебившей светлый сон, Серафима Никитична проснулась. Могильная тяжесть, давившая на левый бок, зажигавшая оранжевые искры в глазах, отступила. «Помог-таки укол», — подумала она, чувствуя приятную лёгкость в теле и зябкую свежесть от пробив13 / 2014

323

Алексей Полубота

Бабушкин остров

шей её во сне испарины. Она осторожно встала с тахты, словно боясь вспугнуть пришедшее облегчение. Всё было нормально, руки и ноги слушались её. С давно забытой охотой Серафима Никитична принялась за хозяйственные хлопоты. Надо было приготовить обед, постирать поднакопившееся бельё, найти один старый учебник, который давно обещала отдать знакомой учительнице. Да, надо бы, пока Вадик не пришёл, позвонить Танюше. Таня, единственная её дочка, боль и радость. Её, только её удалось отстоять, вырвать из цепких пальцев небытия. Вперекор сердитым взглядам свекрови, склонявшей её к третьему аборту, она решила рожать. Даже вещи уже собрала — уехать хотела к родителям в деревню. Да муж, который с матерью заодно был, в последний момент опомнился, уговорил её остаться. Сказал, что сам давно хочет ребёнка. Правда, с мужем, Алексеем Матвеичем, жизнь совместная всё равно не сложилась. Лет через пять, как переехали они в Зимогорск, пить он начал, связался с кампанией забулдыг уличных. Не то чтоб алкоголиком стал, но уж больно как-то отчаянно пил. То у самого подъезда свалится мертвецки пьяным, то дома дебоширит, посуду бьёт. Не выдержала она, подала на развод. Не прошло и года после этого, как погиб бывший супруг её, попал под машину. Вот тут-то, наверно, и проглядела она Таню. Недоласкала, материнского тепла недодала. И прежде она много сил отдавала работе, допоздна просиживала с тетрадками учеников, или «подтягивала» после занятий очередного оболтуса, а теперь школа для неё стала едва ли не важнее, чем дом. Серафима Никитична покачала головой, вспомнив, как кормила дочь наспех приготовленными ужинами. «Сегодня у нас картошка немного недожаренная и немного подгоревшая», — любила повторять Танюша, когда подросла, одну из торопливо брошенных матерью фраз. Не сильно-то Серафима Никитична и выгадывала от своих учительских стараний. Даже за репетиторство денег не брала. Так, иной раз вазу подарят благодарные родители ученика, поступившего в институт, а чаще всё заканчивалось коробкой конфет. Да она и не сильно огорчалась. Всё казалось, что доброе дело, на совесть выполненный труд ценны сами по себе. Ну, и за работой как-то легче было, забывалось всё тяжёлое, что на душе. А вот Танюша-то и обижалась на неё, как потом высказала в горячке. Весь свой самый звонкий девичий возраст проходила дочка в скромненьких платьицах, да туфельках. А в то время немало уже её одноклассниц 324

Мытищинский альманах

по праздникам щеголяли дорогими импортными нарядами, в школу напомаженные приходили. Теперь-то жалеет Серафима Никитична, что тогда всему этому как-то не придавала значения. Не сложилось у Тани с любовью в старших классах. В слезах с выпускного пришла. Знакомые намекали, кивая на долговязого, симпатичного парня из соседнего двора. А дочка матери так ничего и не сказала, не поделилась. Не было у них такого, чтоб откровенно о том, что на душе, друг дружке рассказывать. Серафима Никитична налила в чайник воды из-под крана. Обычно она отстаивала воду в специальном графинчике, на дне которого лежало несколько старинных серебряных монет. Но в последние дни из-за болезни сил наполнять его, поддерживать эту десятилетиями соблюдавшуюся традицию не было. Чиркнула несколько раз спичкой, поставила чайник на голубой подрагивающий кружок. А потом наполнила и графин. Чай для Серафимы Никитичны — сродни лекарству. Попить его, осторожными глотками вбирая в себя слегка обжигающий нёбо, обволакивающий теплом душу целительный напиток, и все трудности — вполовину легче. Дожидаясь, когда закипит вода, вновь задумалась о том, как непросто сложилась их с дочкой жизнь. После выпускного Татьяна вдруг передумала в Ленинград ехать, в институт поступать. Наверно, надеялась ещё, что обратит на неё внимание Сашка её долговязый. Напрасно надеялась. В армию его другая провожала. Таня закончила местный торговый техникум и тут же замуж выскочила, словно торопил её кто. А Серафима Никитична, хоть и видела, что чувств сердечных у дочери к Серёже, едва ли не первому таниному ухажёру, особых не было, отговаривать от замужества не стала. В двадцать один год, думала она тогда, человек уже сам должен понимать, что делает. Вот и за это теперь дочка на неё обиду держит. Дескать, отговорить должна была, как более опытная женщина. А какая она опытная? Сама в загсе, можно сказать, скандал устроила, паспорт проштампованный из окна выбросила. Муж новоиспечённый бегал, поднимал. Как развелась, ни одного мужика близко к сердцу не подпускала, и замуж не пошла, хоть и звали. Дочка с зятем поначалу, вроде, ладно жили. Квартиру свою им быстро дали. Тогда много в Зимогорске жилья строили. Серёжа на шахте зарабатывал неплохо. Вадим, внук её единственный, родился. Серафима Никитична уже было успокоилась за молодых — стерпится-слюбится. Да попивать стал Сергей, и чем дальше, тем больше. Серафиму 13 / 2014

325

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Никитичну как раз тогда завучем сделали. Времени нянчиться с внуком, помогать Танюше, разбираться в их семейных отношениях почти не оставалось. И почему-то ей всё казалось, что это дочка сама виновата, что зять пьёт, чем дальше, тем больше. Тут уже основательная трещина между ними пролегла. Редкий праздник вместе встречали, хоть и жили в трёх автобусных остановках друг от друга. Тогда-то, вроде, в суете повседневной казалось, что не так это страшно. Думалось, что наладится ещё жизнь. Много впереди лет. Вот выйду на пенсию… А теперь сколько годов осталось — один, два? И ничего уже не наладишь. Только Вадим… Серафима Никитична, теплея сердцем, посмотрела, на оставленную внуком на подоконнике банку с каким-то необычайным мёдом… Впрочем, мысли её скоро свернули на прежнюю колею. Танюша, так же, как мать её прежде, на развод подала. Сергей ещё попьянствовал в Зимогорске с год, помыкался по чужим углам, да и укатил куда-то в Сибирь. Так о нём и не слышали они ничего с того времени. Таня из гордости даже на алименты не подала. А с завучей Серафиму Никитичну быстро сняли. И двух лет не прошло. Кто-то в заезжей комиссии из Романовска удивился, что она не состоит в компартии. И предложил эту «оплошность» быстро исправить. Да только она не согласилась. Были на то причины. Тут ещё всплыло, донёс кто-то, что на одном из уроков прежде она обсуждала со старшеклассниками книгу опального тогда Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». В общем, с завучей её «спустили» обратно в учителя. А потом, когда Вадим уже школу заканчивал, как с цепи сорвалась Таня. Любовь у неё какая-то объявилась в Ленинграде, Петербурге по-нынешнему. Квартиру за копейки продала — тогда, в девяностых многие с Севера уезжали, цены сильно упали. Укатила дочка к новому своему. А Вадим в институт областной поступил в Романовске. Гордилась им бабушка. С годами они как-то всё ближе друг другу становились и тепло, недоданное Тане, старалась она излить на внука. Вадим на каникулы стал к ней приезжать, а не к матери, где он не ко двору был. Вот так и получилось, что постепенно её дом стал и его домом. Серафима Никитична уже налила заварку в цветастую кружку с треснувшей у основания ручкой, как услышала вибрирующие позывные телефона. Кто бы это мог быть? Из церкви что ли? — Мама, здравствуй, как твои дела, как себя чувствуешь? — со знакомым напряжением в голосе начала разговор давно не звонившая дочка. 326

Мытищинский альманах

Серафима Никитична не удивилась, что дочка позвонила именно в то время, когда она думала о ней. Так было уже не раз. Не слабея с годами, протянулась между ними сквозь тысячи километров связь, которая была понадёжнее той, что излучали современные спутники и антенны. «Сказать или не сказать, что Вадим здесь? — лихорадочно размышляла Серафима Никитична, — скажешь, она опять обидится, что приехал не к матери, а к бабушке, переманиваю, мол, хотя и знает, что в доме отчима Вадику и день пробыть неловко. А вдруг внук уже позвонил, рассказал ей всё?» — По-разному бывает, ничего, держимся, — уклончиво ответила она в трубку. После первых же фраз Серафима Никитична поняла, что дочери ещё ничего не известно про то, что случилось с ней в последние дни. — Ну а у тебя-то как дела, Таня, почки твои как? Сначала Таня в тон матери отвечала уклончиво, а потом её уже привычно прорвало. — Не нужна я тут никому! Падчерица вчера опять орала, чтобы я убиралась в свой Мухосранск. Представляешь! Опять меня попрекает, что я, мол, ради квартиры в Питере, замуж вышла. А папа её лишь отмахивается от меня — не обращай внимания, говорит. Одна ты у меня, мама! Да ещё Вадик. Хоть и забыл он меня совсем, осуждает, наверно. Это было правда. Вадим в последние годы почти не навещал мать, даже разговаривать о ней и её проблемах не любил. — Сходи в церковь, дочка, исповедуйся, причастись, душе легче станет, — как можно мягче посоветовала Серафима Никитична. — Опять ты со своими святыми, мама, — как будто только и ждала повода, начала повышать голос Татьяна. — Сначала всё в коммунистов верила, на Ленина молилась, дочки рядом не замечала, а теперь за спасибо в церкви полы моешь. Всё надеешься, что кто-нибудь тебя по головке погладит. Если не родная партия на этом свете, то хотя бы Господь Бог — на том. Дочка не хотела ничего слушать, почти уже кричала что-то истерично-злое и несправедливое. Наконец, она привычно швырнула трубку. Серафима Никитична знала, что пройдёт день-два, Таня позвонит и виноватым голосом начнёт оправдывать своё поведение болезнью, извиняться. А потом всё повторится сначала. Это-то и ранило больней всего, бередило душу, исходящую горючими слезами. Выхода, 13 / 2014

327

Алексей Полубота

Бабушкин остров

надежды на то, что отношения с дочкой наладятся, что когда-нибудь можно будет успокоиться за неё, родную кровинку, продолжение своё на земле, не было. А то, что Ленин идеалом для неё был — это правда. Вот только стоит ли её сейчас этим попрекать? Ведь искренне она верила, в то, что внушалось ей с детства: в семнадцатом году власть в России взяли беззаветные, пламенные революционеры и повели страну к светлому будущему. Потому и в партию вступать отказалась, что считала себя недостойной. А просто ради того, чтобы выгоды какие-то от партийности поиметь, как тогда многие делали, для неё такое и вовсе невозможно представить было. Когда в конце восьмидесятых тома Ленина да Маркса на макулатуру стали сдавать, и даже на помойки выкидывать, — ох, как сердце кровью обливалось! У неё вон до сих пор в чулане бледно-голубой потёртый томик избранных работ ленинских. Нет, не потому, что в коммунизм она продолжает верить. Просто с этой книжкой часть её жизни связана. Она, как понятно стало сейчас, и тогда, в советское время, не в тот коммунизм верила. Верила она в то, что надо честным своим трудом приближать наступление всеобщей земной справедливости. А всё же червоточинка в душе жила какая-то: что-то не так в её жизни. Одного честного труда недостаточно. «Не по Господу живёшь», — сказала бы бабушка Анна. Те же аборты… Сколько лет душу ржавчиной разъедала нераскаянная память о них. Ведь отстояла же она Танюшу, значит и других могла отстоять, если бы не поддалась искушению пожить получше, с куском послаще. С годами всё чаще стали вспоминаться ей обрывки деревенского детства. Как молились всей семьёй на Благовещенье иконе «Нечаянной радости». Мама потом рассказывала, что долго ждали в их семье девочку, уже и ждать почти перестали — четверо парней, братьев её, один за другим народилось. И вот нечаянно родилась она, долгожданная... Когда в начале 90-х стала всё чаще приходить в церковь, далеко за пятьдесят уже было — ох, и сурово же смотрела на неё с образов Пречистая Матерь, Богородица. Года два прошло, не меньше, прежде чем помягчел Её взгляд. А как огорчалась, плакала даже Серафима Никитична, когда не могла церковнославянский язык понять, прочувствовать. И Псалтирь, и молитвы древние как будто закрывались от неё, прятали свой смысл. Но постепенно оживали перед духовными глазами заветные 328

Мытищинский альманах

страницы. Серафима Никитична открыла кофейно лоснящиеся дверцы шифоньера, уже и забыв, чего здесь найти хотела. Скользнула взглядом по стопке потёртых, разбухших от времени и вложенного труда тетрадок. Взяла наугад одну из них. Вглядывалась, медленно переворачивая исписанные ровным ясным почерком страницы. Вспомнилось, как просиживала вечера в библиотеках — доискивалась, чем бы уроки свои расцветить, уйти от казённого преподавания по учебнику. О тех же классиках всегда ведь можно так рассказать, чтобы ребятам интересно было. Как Пушкин в пруду до поздней осени купался, как Куприн в цирке работал, да мало ли что ещё. И ведь получалось! Ребята любили её слушать. Потом через годы спасибо говорили, когда сталкивались с ней на улицах случайно. На встречи бывших одноклассников приглашали.....День за днём, год за годом отдавала себя работе, пропускала её через себя. И не зря, нет, не зря она старалась! Вот это чувство достойно прожитой жизни, которое охватило её сейчас, его ведь не купишь не за какие деньги. Чего бы там по телевизору ни говорили нынче... Серафиме Никитичне вспомнилось, как совсем молоденькой девчонкой — кажется, толкнёшь, и — переломится в пояснице, — определили её в школу в горняцком посёлке, в десятке километров от Зимогорска. Дали класс, от которого другие учителя, постарше и поопытней отказывались. Хулиган на хулигане. Одних второгодников — с полдюжины. Её, как в класс вошла, всерьёз никто не воспринял — вчерашняя студентка, лет на семь всего старше учеников. Весь урок галдели — не перекричишь. И вот, когда звонок прозвенел, встала она, — как смелости-то хватило, — у двери, и говорит: «Пока урок не проведу, никто из вас отсюда не выйдет». Спокойно так сказала, тихо даже. Но услышали. А ведь парни уже здоровые были в классе — 15-16 лет. Отцы у некоторых — уголовники бывшие. Плечом двинет какой-нибудь здоровяк-заводила — долго ли упасть. Однако почувствовали ребята по голосу её и взгляду, что не шутит она, до конца стоять решилась. Возмущались, свистели, директором грозились приструнить, а сели, в конце концов, за парты и урок выслушали. С того дня постепенно прониклись они к ней уважением, полюбили даже. Да и она их полюбила.

13 / 2014

329

Алексей Полубота

Бабушкин остров

7. Вадим, ещё чувствуя бодрящие покалывания мороза на щеках, торопливо вошёл в комнату. Он не был здесь около двух часов. Под конец даже стал ругать себя за то, что так долго таскался по магазинам. Серафима Никитична сидела на полу и перебирала старые учительские тетрадки. — Вот, зачиталась я, старые записи свои смотрю, — она подняла на внука посветлевший, немного смущённый взгляд. — Знаешь, даже подъём душевный испытала. Умру — не выбрасывайте, детям твоим пригодится. Интереснейшие факты собраны. Сколько по библиотекам сидела — вот, не зря. Она кивала на тетрадки, что-то ещё говорила тягуче-плавное, доброе. «Детям, пригодится... — Вадим на мгновение горько усмехнулся про себя. — От кого им взяться?! Не от Виктории же, с которой ему в последнее время и поговорить особо не о чем. Да и какие дети будут в век Интернета перелистывать старые прабабушкины тетради?!» Впрочем, главное сейчас было не это. Вадим стряхнул с себя минутную грустную задумчивость. Главное — бабушке лучше. Не зря он метался утром по соседям, не зря укололся о шипы телефонной девицы, вызвал скорую. Вадим доставал из пакетов коробки с лекарствами и чувствовал себя победителем. Бабушка между тем затеяла какую-то нехитрую стряпню, набрала воду в тазик для стирки. Остановить её, уговорить полежать не было никакой возможности. Вадим с детства помнил, что без дела она сидеть не умела и если не было срочной домашней работы, она её себе придумывала. Даже в гостях у дочери постоянно что-то мыла, протирала, штопала. Теперь-то Вадим понимал, что эта привычка к труду была заложена в неё деревенским детством, которое пришлось на годы Великой войны и не менее великой послевоенной нужды и голода, когда порой приходилось есть мох, слегка присыпанный мукой, работая от света до темноты. Об этом рассказывала бабушка, об этом доводилось читать в книгах и журналах. 8. Неяркий весенний день заливали тоскливые сумерки. Едва мелькнувший за окном оранжевый проблеск солнца задавили наползающие с гор рыхлые, как подтаявший снег, тучи. Радостное возбуждение Вадима быстро прошло. Он с трудом уговорил бабушку принять па330

Мытищинский альманах

рочку из купленных им лекарств. При таком её отношении к здоровью, болезнь могла вернуться очень скоро. Эта тревожная мысль не раз приходила к Вадиму, когда он видел Серафиму Никитичну, склонённой над вспененным тазиком или кухонным столом. А ему уезжать через два дня. Даже если он договорится на работе и возьмёт неделю за свой счёт, это ровным счётом ничего не изменит. Разве что будет потеряна четверть месячного заработка и ему придётся занимать денег, чтобы заплатить за квартиру, которую он снимает на окраине Москвы. Что же делать? Может быть всё-таки вызвать сюда мать, не щадя рассказать ей, что с бабушкой? Вадим машинально пожевал приготовленной бабушкой чечевицы, глотнул чаю. Встал к раковине ополоснуть за собой посуду. Как раз в ту весну, когда он оканчивал школу и готовился поступать в областной институт, мать стала уж как-то очень раздражительна. И не только с бабушкой. А ещё говорят, любовь возвышает. Потерять она что ли своего залётного ухажёра, командировочного из Питера боялась?! А полгода спустя… Нельзя, конечно, сказать, что она его, единственного сына, предала, оставила на улице, продав квартиру. В конце концов, давно было ясно, что однушка бабушки перейдёт ему, единственному и любимому внуку. Но всё же он до сих пор не мог простить матери той минуты, когда она по телефону сообщила ему, что решила уехать в Питер, к новому мужу, а квартиру, в которой Вадим впервые начал помнить себя, где стены и мебель хранили отголоски его детства, — эту квартиру продать. Тогда ещё мобильные телефоны были не в ходу. Он, получив извещение, специально пришёл из общаги на переговорный пункт ближайшей почты. Приближался Новый год. Вадим шёл по опоясанному весёлыми гирляндами, опушённому лёгким морозным снежком Романовску, и в душе его нарастало ожидание чуда. Так часто бывало с ним в предновогодние дни, но этот декабрь был особенным. В этом сверкающем огнями прекрасном городе уже готовилась к встрече с ним, думала о нём лучшая девушка на Земле. Наконец-то к нему пришла любовь и любовь взаимная. Правда, он ещё не признавался ей в любви и, конечно, не слышал её признаний. Но когда Женя после поцелуев с улыбкой чуть снизу заглядывала в его глаза, ему казалось, что всё понятно без слов. После этого самого обычного, как он был уверен, телефонного разговора с матерью, у них было назначено очередное свидание. 13 / 2014

331

Алексей Полубота

Бабушкин остров

— Жильё в Зимогорске дешевеет каждый месяц, — с нервным нажимом в голосе оправдывалась мать перед ним, — Ещё немного, оно даром никому не нужно будет. Скоро здесь никто кроме стариков жить не останется, завод — еле дышит. И шахты, я слышала, закрывать будут. У тебя никакого будущего в этом городе. А мне в Питере деньги очень будут нужны. На первое время, пока работы не найду. Понимаешь, чтобы не сказали, что я на всё готовенькое приехала. Вадим слушал доносящийся сквозь потрескивание почужевший голос родного человека, вжимал в ухо чёрную громоздкую трубку, смотрел на ждущих своей очереди людей за стеклом переговорной кабинки, и не верил, что всё это происходит с ним, что его мать ради «денег на первое время» собирается продать то, что он считал своим родным домом. Он потом долго не мог прийти в себя. И свидание получилось грустным и скомканным. Евгения пришла именно такой, какой он воображал её ещё за минуту до разговора с матерью — улыбчивой, с обещающей счастье лукавинкой в глазах, одетой в недорогую, но очень шедшую её фигуре короткую чёрную шубку. Вадим почему-то не мог рассказать Евгении, что с ним случилось, хотя она и спрашивала, пыталась его разговорить. Может быть, он ещё надеялся, что ему удастся переубедить мать и он не хотел «плакаться», тем самым как бы расписываясь в своей беспомощности. А ещё ему почему-то казалось, что Женя не поймёт его переживаний. Ведь она здесь, в Романовске трижды с родителями переезжала с квартиры на квартиру, и, кажется, не видела в этом ничего особенного. Впервые в тот вечер расстались они со смутным чувством недовольства друг другом. Кстати, и его желание хорошо учиться в институте именно тогда пошло на убыль. Первую сессию он сдал спустя рукава. А потом уже пошли волочиться несданные хвосты от семестра к семестру. Впрочем, сейчас, перевалив за «тридцатник», Вадим уже понимал, что слишком часто мы невольно перекладываем вину за свои неудачи на самых близких людей. За прошедшие с того звонка тринадцать лет они виделись с матерью всего раз десять. Обычно она приезжала к нему в Москву. Однажды уговорила его приехать, провести зимние каникулы в Питере. Но он не выдержал там и недели. Не мог он считать своим домом двухкомнатную питерскую хрущёвку, где дочь и мать отчима смотрели на него с высокомерным недоверием, и разве что не вслух считали часы до его отъезда. 332

Мытищинский альманах

Каждый раз после встречи с матерью оставалось в нём чувство жалости и недовольства собой. Как будто это он был виноват в том, что новая семейная жизнь приносила ей мало радости. Да вот и бабушка проговорилась как-то, что испытывает нечто похожее. Пару лет назад дочь приезжала к ней в гости и уже на третий день швыряла скомканные вещи в чемодан с криками, что её место на зимогорском кладбище рядом с отцом, что здесь, на этом свете она никому не нужна. «Нет, звать такую помощницу сюда не стоит, — окончательно решил Вадим. — Больше вреда от неё будет, чем пользы». Усталость, которую он весь день отгонял от себя деятельным возбуждением, улучив момент, навалилась на него, опрокинула на тяжело скрежетнувший под ним диван. Отголоски похмелья давали знать о себе наползавшей вместе с заоконной темнотой апатией и унынием. Сквозь охватившую его дремоту Вадим слышал, как бабушка, поскрипывая половицами прошла из кухни в коридор. По доносившимся оттуда звукам Вадим понял, что она чистила его ботинки и запихивала в них комки старых газет. «Вот и я, тот ещё помощничек», — думал он, засыпая. 9. Открыв глаза, он с минуту смотрел, как наливаются весенним солнцем светлые, тоже как будто весенние занавески. С кухни доносилось шипение чайника, как-то по-особенному уютно пожваркивала на сковороде картошка. Потянувшись, Вадим почувствовал, что окончательно избавился от похмельной мути в душе. За окнами сиял погожий весенний день, а бабушке, кажется, не стало хуже. Вадим, пружинисто встал с кровати и, быстро одевшись, заглянул на кухню. Серафима Никитична встретила его ясной, даже какой-то просветлённой улыбкой. Она довольно бодро передвигалась на пятачке между раковиной, плитой и кухонным столом. А может, он сильно преувеличил её болезнь?! После завтрака Вадим всё-таки заставил её принять лекарства и уложил в кровать, всучив одну из привезённых ей из Москвы хорошо изданных книг о православном новомученике. Он знал, что бабушке в последние годы нравилось читать, как она сама говорила, «церковное». Ему же подобная литература долгое время казалась скучноватой, слишком уж назидательной и далёкой от того, чем он жил. Но как-то в интернете он случайно вычитал историю о русском солдате Евгении Родионове, который отказался снять православный 13 / 2014

333

Алексей Полубота

Бабушкин остров

крестик, за что чеченский боевик отрезал ему голову. И эта история глубоко запала ему в душу. Вадиму в последние годы казалось, что весь мир заражён шкурным прагматизмом. А тут такой нелепый с практической точки зрения и одновременно великий поступок. Нет, объяснить это только глупостью или фанатизмом было нельзя. Тут было нечто большее, необъяснимое с позиций плоского потребительского мировоззрения, которое навязывали их поколению в последние два десятилетия. Вадим долго ещё возвращался мыслями к необычному подвигу солдата, которого некоторые верующие уже считали святым. Вадим был ещё далёк от церкви, но с того момента пробовал несколько раз читать Библию и жития древних святых. В тягучей церковнославянской вязи он чувствовал какую-то пока неясную ему силу правды. — Давай-ка сделаю тебе массаж, это сейчас очень полезно для тебя должно быть — обратился он к бабушке спустя полчаса, увидев, что она отложила книгу. — Давай, через сорочку только, — на удивление быстро согласилась она. С детства Вадим запомнил ощущение мягких, но сильных бабушкиных рук на своём теле. После того, как руки эти делали последние поглаживания по его спине и плечам, и принимались за другую работу, Вадим ещё долго лежал в блаженной невесомости, чувствуя, как переливается в нём, медленно истончаясь, подаренное ими тепло. Сейчас тридцатилетний внук в свою очередь старался на совесть, вкладывая свою ещё молодую горячую силу в тело столь дорогого человека. — Спаси Господи, Вадик, отдохни, а я ещё полежу, подремлю немного, — поблагодарила бабушка, когда он, слегка задыхаясь, последний раз провёл по её спине. Но отдыхать Вадим не собирался. Как будто разбуженная солнцем весна за окном пульсировала в нём, побуждала к действиям. Ему показалось, что в доме мало продуктов. Надо было сделать запас хотя бы на первую неделю после того, как он уедет. Под этим предлогом он быстро оделся и, гулко топая по ступенькам, вылетел из подъезда. Солнечный, искристый город обступил его с первых шагов. Словно бы Зимогорск только сейчас заново признал его своим. Ликующий отсвет ранней весны лежал на всём, — на узорчатых сплетениях веток в голубом слегка морозном воздухе, на тротуарах сверкающих ледяным крошевом, на светлой белизне припорошенных ночью скамеек в городском парке. Он угадывался в блеске окон и на лицах встречных прохожих. 334

Мытищинский альманах

Даже в наплывающем шуме редких машин чувствовалась она, — долгожданная заполярная весна. Тому, кто не переживал зимы на Крайнем Севере, никогда не испытать те радостные волны в душе, которые будит этот ослепительно бледный шар, медленно перекатывающийся над землёй. Но Вадим вырос здесь, и в эту минуту ему казалось, что и он вместе со всеми пережил несколько недель почти круглосуточной сиреневой тьмы, тоскливо-зычных метелей и нарастающей апатии, что это и его за долгие лишения вознаграждает сейчас солнце. Вадим обошёл несколько магазинов, покупая почти без разбору всё постное, что могло долго храниться. Наконец, с набитыми пакетами он, облегчённо вздохнув, вырвался из магазинной толчеи на свежий воздух. Не зная, чего бы ещё предпринять, решил сделать небольшой крюк, чтобы пройти через центральную городскую площадь. Ту самую, где останавливались междугородние автобусы, и где меньше двух суток назад он шёл такой больной и потерянный. Нет, сейчас здесь всё было по-другому. Вадим, поставив пакеты на скамейку, жадно смотрел вокруг. Светлые стройные здания, поблёскивая окнами, обступали просторную площадь. В дальнем углу у кинотеатра припарковалось несколько такси. Шофёры стояли рядом, курили, оживлённо о чём-то переговариваясь. Чета пожилых горожан кормила голубей большими кусками чёрного хлеба. Их морщинистые лица светились тихой радостью. Молодая мамаша, подставляя лицо солнцу, сидела на скамейке и покачивала коляску. Над самой головой Вадима мелькали задорные хохолки свиристелей, которые, осыпая в воздух маленькие искристые снегопады, склёвывали весело алеющие ягоды прошлогодней рябины. Ютившиеся в уголках памяти Вадима воспоминания высветились в нём в эту минуту. Вон там, в углу площади из-за снежных веток рябинника выглядывает серебристая плешь великого деятеля двадцатого века. Когда-то Сергей Есенин, возможно, и не совсем искренне сравнил его с солнцем. «Да, не удалось этим «солнцем» растопить «хладную пакость планеты», — вдруг подумал Вадим, который в юности неожиданно для себя увлёкся стихосложением и чтобы оценить степень своей гениальности, стал сравнивать свои стихи со стихами великих поэтов, что нашлись в его доме и библиотеке бабушки. (Одно положительное следствие того увлечения было налицо — он теперь знал наизусть десятки цитат из классиков, чем иногда можно было походя и, как правило, иронично блеснуть на корпоративниках). 13 / 2014

335

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Убеждённый телевизионной пропагандой девяностых, Вадим долгое время считал Ленина и всю «большевистскую рать» самым большим несчастьем, какое за всю историю постигало Россию. Но позднее ему довелось сделать цикл интервью с известными историками. Слушая их противоречивые оценки того, что произошло со страной в 20 веке, он поневоле увлёкся этой темой, прочитал множество других мнений и оценок, и в итоге сделал вывод — большевики были тем горьким, но неизбежным средством, которое помогло сохраниться стране и нации, стоявшей на грани цивилизационного краха. Сам памятник Ленину не был сейчас для Вадима ни плохим, ни хорошим. Он просто оставался одной из примет его детства. Здесь в яркий осенний день ему повязывали алый, как гроздья рябины, пионерский галстук. И чтобы ни говорили о цинизме их поколения, для него тогда, как и для многих одноклассников, этот галстук долгое время был не просто красной тряпкой, а знаком доверия, который обязывал жить честнее и трудолюбивее. А в самом рябиннике за спиной застывшего с вечно воздетой рукой Ильича классе в третьем-четвёртом, они любили прятаться с единственным другом и, воображая себя индейцами-охотниками, обстреливали из самодельных трубочек тугими рябиновыми пульками машины «бледнолицых». А однажды, набравшись смелости, обстреляли аж семиклассника, который горделиво шествовал рядом с девчонкой, неся её портфель. Страшно весело было удирать от этого «жениха». И совсем не весело получать от него потом оплеухи в школе. Здесь же на площади, подпив с компанией таких же как он студентов, уезжающих с каникул на учёбу, они горланили шевчуковское «про рюмку на столе и небо на руках». Выпившая с ними Надя, для смеха стала обходить мнущихся вокруг в ожидании автобуса пассажиров с откуда-то взявшейся у неё широкополой шляпой: «Помогите бедным музыкантам… на кусочек хлеба со стаканчиком водки!» «Надя», — морозной молнией мелькнуло у него в голове. Наверняка она есть где-то в социальных сетях. Интересно было бы посмотреть, что она сейчас из себя представляет. В общем-то симпатичная была девушка. Хотя и довольно взбалмошная. Как-то раз, уезжая с каникул, они опоздали на рейсовый автобус, вышли голосовать на шоссе. Их подобрал тогда старенький военный «козёл», в котором сидел подвыпивший капитан, добродушно материвший водителя-призывника. Увидев в руках Нади зачехлённую гитару, капитан не терпящим возражений голосом потребовал, чтобы они спели что-нибудь студенческое. Надю уговаривать долго не при336

Мытищинский альманах

шлось, и она в трясущемся газике начала петь что-то про молодых людей, которые неплохо провели время, воспользовавшись тем, что родителей нет дома. Кажется, Надя была не совсем равнодушна к нему, Вадиму. Но он тогда ещё встречался с Женей. Вадиму вспомнилось, что когда-то недалеко отсюда было единственное на весь город интернет-кафе. «Лишь бы его не закрыли», — едва ли не вслух подумал он. Его охватило какое-то лихорадочное чувство. Почему-то он поверил в эту минуту, что совсем не случайно ему вспомнилась Надежда. «А Вика?» — на минуту усомнился он. А что Вика. Вот уже второй год тянутся их странные отношения. Встречаются несколько раз в месяц, но никто из них даже не думает о чём-то большем. Раньше хоть было увлечение, радость новизны. А теперь что? Когда они, проводя вместе выходные, не занимаются сексом или не смотрят очередную скачанную из Сети голливудскую новинку, им как-то даже особо нечего делать друг с другом. Он пытался однажды, после второго бокала вина в какой-то кафешке, заговорить с ней о том, что жизнь их течёт как-то плоско, без особого смысла и цели. Но она лишь игриво прищурила глазки и кокетливо спросила, не разонравилось ли ему спать с ней. Похоже единственное, что её всерьёз интересует, это как бы поскорее стать успешной москвичкой со всеми прилагающимися к этому званию атрибутами: квартирой в хорошем районе, престижной иномаркой, ну и «релаксом» два раза в год по две недели на далёких заморских курортах. Впрочем, последнее у неё уже есть. Причём проводит отпуск она всегда без Вадима, объясняя, что ей нужна полная отключка от всего, что напоминает о столичной жизни. Да он и не рвётся лететь с ней. И не особо переживает по поводу того, если выищет она в конце концов на курорте перспективного жениха. Ведь он-то, по её понятиям амбициозной провинциалки под такую категорию не подпадает. Такой же, как она, бесквартирный и даже безмашинный. Впрочем, кто поймёт до конца душу женщины. Дважды он пытался уйти от неё, громко хлопнув дверью. Но она снова возникала в его жизни, слала эсэмэски, предлагала начать всё заново. И он, помявшись, соглашался. Вадим догадывался почему всё тянется, не обрываясь, их бесперспективный в общем-то роман. В огромно равнодушном городе, где крикливо раскрашенные, модно разодетые девицы на вечерних улицах порой казались ему холодным отражением дорогих витрин и светящихся реклам, надо было знать, что хоть одна 13 / 2014

337

Алексей Полубота

Бабушкин остров

живая тёплая девушка имеет отношение к твоей неустроенной жизни, готова заварить тебе поздно вечером чай, разделить ложе и хоть изредка погладить по голове. Вика, видимо, по-своему, по-женски чувствовала нечто похожее. 10. — Не понимаю, как ты в этой Москве живёшь. Была я там прошлой весной. Люди в метро, как киборги, глаза пустые, ничего перед собой не видят. Кажется, станешь на пути потока в переходе — сметут. По улицам в центре не погуляешь нормально. Шум, теснота. В кафе не зайдёшь, всё дорого. Нет, я так жить не согласна. — Глаза Нади уже весело блестели от выпитого. — Кстати, сколько ты там получаешь? Вадим, немного завысив, назвал цифру. — Неплохо, — кивнула Надя. — Но всё равно ни за какую зарплату не хотела бы там жить. «Как будто бы я хотел, — подумал про себя Вадим. — Не сюда же было возвращаться из Романовска на бабушкину пенсию жить». Тогда в конце 90-х в Зимогорске работы для молодых людей с филологическим образованием не предполагалось. Да и сейчас, наверное, не густо. — Не понимаешь ты Москвы, тут врубиться надо, не один год пожить, — вслух ответил он. — И люди там, как везде, — разные. Иногда, правда, кажется, всем наплевать друг на друга. А случится что-то даже, вроде, незначительное… Помню, возвращался с какой-то попойки. Время уже за час ночи. Последний поезд в метро у меня перед глазами двери закрывает. Ну всё думаю, мне до моего Марьина до утра пешком тащиться — денег в кармане рублей двадцать. И на банковской карте — почти по нулям. И тут ребята двери попридержали, запрыгивай, мол, брат. Пивом потом меня ещё угостили в вагоне. Вот после таких историй понимаешь, что люди везде остаются людьми. Настроение у Вадима было отличное. Всё складывалось удачно. Даже неправдоподобно удачно. Днём он нашёл страничку Нади в одной из социальных сетей, написал ей. И уже через пару часов она позвонила по указанному в его сообщении номеру. Они договорились встретиться вечером. Конечно, немного беспокоила бабушка. Днём она по-прежнему бодрилась, делала домашние дела, но при этом часто ложилась отдышаться на тахту. Вадим, успокоил себя, что будет с ней на связи. В конце концов, он в отпуске, и кто сказал, что его постоянное присутствие сильно улучшит её самочувствие. 338

Мытищинский альманах

«Ложись без меня, приду поздно», — кинул он, уходя. И вот они сидели в сиреневых сумерках маленького кафе. Лицо Нади казалось Вадиму почти таким же миловидным, как и 8 лет назад. В нём даже больше появилось какой-то женственности, зрелой притягательности. Свет от лампы на их столике мягко падал на её каштановые волнистые волосы, романтично поблёскивал на изгибах серебристо-чёрного платья. Под платьем угадывалось немного располневшее, но вполне себе сексапильное тело. Чем чаще наполнял Вадим их бокалы, тем больше его волновала близость и доступность этого тела. Согласие Нади на то, чтобы их встреча закончилась отнюдь не за этим столиком читалось в её слегка рассеянной и хитроватой улыбке, с которой она встречала его взгляд, в уголках её чувственных губ, в каждом её плавном, дразнящее ленивом движении. Вадим не был избалован мужскими победами. Однако на этот раз не торопился довести их встречу до логического финала. Ему нравилось сидеть в этом провинциально-старомодном, но уютном кафе, с лёгким пренебрежением к ценам угощать свою симпатичную спутницу. Они уже успели посмеяться своим забавным студенческим воспоминаниям, расспросили друг друга о нескольких общих знакомых. Надя рассказала, что была замужем. Да и сейчас формально замужем. С мужем они поссорились, уже год не живут вместе и вряд ли сойдутся вновь. Он умотал куда-то на побережье, работает на метеорологической станции. — Он что у тебя, синоптик? — улыбнулся Вадим, в пол-уха слушавший надин рассказ. — Во-первых, уже не у меня, а во-вторых — слесарь, — тоже улыбнувшись ответила Надя, мягко положив ладонь на его запястье. «В юности всем нам кажется, что мы достойны чего-то необычного, выдающегося», — подумал Вадим. Ему вспомнилась, что в институте Надя, порвав с очередным ухажёром из романовской мореходки, любила шутить, что выйдет только за капитана дальнего плавания или за известного музыканта. — А ты красивый, особенно если вот так смотреть, сверху, — Надя, протянула ему руку. — Пойдём, потанцуем? На небольшом пятачке в центре кафе уже переминались, интимно покачиваясь, в такт приторно-сладкой мелодии две пары. — А почему бы и не составить им компанию, — кивнул Вадим в их сторону. Он с удовольствие чувствовал нежную податливость надиной руки, мягкое тепло её талии. Серебряные шары плавно кружились над ними, словно спутники его, Вадима, зарождающегося счастья. 13 / 2014

339

Алексей Полубота

Бабушкин остров

— Я ведь тоже, как ты поначалу не хотела сюда в Зимогорск возвращаться, — тихо рассказывала Надя. — Думала в Романовске как-то устроиться, чего-то доказать, то ли себе, то ли родителям. В областную газету журналисткой устроилась, по общагам, по съёмным квартирам жила. Нахлебалась этого — выше крыше. Однажды, представь, в общежитии умываюсь, а мне на руки пьяный сосед по блоку блюёт. И я понимаю в этот момент, что если врежу ему, он даст сдачи. А я только на работу устроилась в газету, на испытательный срок. Приду с синяком — сам представляешь, что обо мне подумают. Вот так руки вымыла и ушла, ничего не сказав. Вадим понимающе кивнул. Подобных ситуаций хватало и в его жизни, но сейчас казалось, что это всё осталось где-то далеко в прошлом, в другой жизни и никогда не повторится. И он не понимал зачем Надя сейчас рассказывает ему это. — Ну, в какой-то момент, сорвало меня с катушек. Решила всё бросить. Как раз здесь бабушкина квартира уже год пустовала. В неё мы с мужем и переехали. Знаешь, после Романовска поначалу скучно здесь было, тоскливо даже. Там всё-таки областной центр, звёзды на гастроли приезжают, выставки, фестивали. Всё время что-то новое, какие-то встречи, знакомства. А здесь на день города мэр какую-нибудь заплесневелую попсовую группку из Москвы вытащит, так её сначала полгода ждут, а потом полгода вспоминают, как клёво они оттянулись на городской площади. Я сначала думала: неужели и я так буду?! А теперь ничего, привыкла. Как говорится, расслабилась и пытаюсь получать удовольствие. — Город, где живёт девушка с такими губами, не может быть скучным по определению, — в эту минуту Вадим искренне верил тому, что говорил. Надя улыбнулась своей миловидно-хитроватой улыбкой. Они целовались, танцуя; целовались за столиком; целовались, как подростки, на морозной ночной улице, дожидаясь, когда подъедет заказанное такси; целовались в такси, не обращая внимания на хмуро косившегося на них в зеркальце шофёра. Вадим всё никак не мог оторваться от сладковатого с привкусом ментолового дыма дурмана надиных губ. Когда они выходили из машины около её дома, он вдруг увидел картину, которая завораживала его, когда он был ребёнком. По склону сопки, могуче темнеющей над городом, протянулась цепочка мягко сияющих огней. Вокруг них дрожала, вспыхивая золотистыми нитями, сиреневая мгла морозной мартовской ночи. В раннем дет340

Мытищинский альманах

стве, хотя ему и говорили, что там всего лишь теплицы пригородного совхоза, ему казалось, что это необыкновенное таинственное место, куда невозможно попасть обычному человеку. — Надька, смотри, красота какая! — Не выдержал Вадим переполнявших его чувств. — Да за один этот вид наш город нельзя не любить. В Москве такого ни за какие деньги не покажут... — Пойдём, романтик, — улыбаясь, она мягко подтолкнула его к двери подъезда. Они ещё пили какое-то вино вдруг возникшее на столе в чистенькой надиной кухне. Порядочно захмелевший Вадим, перед глазами которого вспыхивала золотыми искрами сиреневая мгла, даже не очень уловил момент, когда они из кухни переместились на пухлый, обволакивающий диван. В какой-то момент сквозь хмель он испугался, что алкоголь, как уже бывало, сыграет с ним злую шутку. Но Надя, как видно, хорошо знала, что делать в подобных ситуациях... Её вкрадчиво-нежные пальцы разбудили в его растерянной мужской плоти тугую требовательную силу. «Ловкость рук и никакой фантастики», — в озорных искорках, промелькнувших в её глазах, ожила на мгновение та беспечная, взбалмошная студентка, что могла на спор пройтись в одних трусиках по коридору их общежития. Вадима охватил какой-то жгучий восторг. «Ох, ну и руки у тебя, ну и руки. Обнимай, обнимай меня крепче», — задыхалась от возбуждения Надя. Несколько минут спустя, они лежали рядом, расслабленные и невесомые, насыщенные телами друг друга. Сброшенное в горячке скомканное одеяло валялось на полу. С забытой нежностью он поглаживал молочно белеющие в темноте надины груди и живот. — А знаешь, что Надька, возьму-ка я тебя в жёны, — неожиданно для самого себя выпалил Вадим. — Глупенький, — рассмеялась Надя, — не получится ничего у нас с тобой. — Это почему же? — В Москву опять по съёмным квартирам мыкаться я не поеду. Мама у меня здесь, да и вообще... Я здесь привыкла. А ты не такой. Если вернёшься сюда, станешь скучать, на меня злиться, что привязала. — Привяжи, покрепче привяжи, — Вадима снова охватило какое-то полупьяное лихорадочное возбуждение. — Роди мне пацана, а лучше — двух. И на фиг мне эта Москва сдалась... — Ну уж, нет, — Надя, облокотившись о спинку дивана, присела, включила светильник. Чиркнув зажигалкой, прикурила тонкую сигарету. 13 / 2014

341

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Она хорошо была видна в желтовато-болезненном пятне электрического света. Вадим заметил, что грудь Нади начала провисать. А кожа около коричнево-сизых сосков сморщилась, как перезревшая слива. Это почему-то неприятно задело его. — Детей я не хочу, — выпустила она тонкую струйку едкого дыма. — Тут с собой-то не знаешь, что делать. Я тебе не рассказывала: я ведь ждала уже ребёнка. А потом на втором месяце испугалась, что сама себе перестаю принадлежать. Представляешь, никогда не любила макароны. А тут пробило на них, целую кастрюлю могла съесть. И такая тупая вдруг стала. Мне на работе говорят что-то, а я как корова стою, глазами хлопаю и ничего не понимаю. А тут ещё муж. Он вообще неплохой человек. Книжек много читал. Вроде тебя в институте. Даже и пил не так часто. Только меры не знает. Как выпьет, так скандал, ругань, битое стекло. Я каждый раз отца своего вспоминала в такие минуты, как я маленькой сжималась вся от пьяных криков... В общем, сделала я аборт и решила, что дети — не для меня. Вадиму вдруг стало стыдно и зябко. Он подумал о том, что лежит голый, полупьяный перед эгоистично рассуждающей женщиной, о которой ещё позавчера и не вспоминал даже. А в другом конце маленького городка лежит, наверное, даже во сне дожидаясь его, больная бабушка, от которой ему, тридцатилетнему остолопу, уезжать уже меньше, чем через двое суток. «А я ведь даже не позвонил ей вечером, как обещал», — обожгла его мысль. Он резко встал с постели и начал собирать разбросанную по полу одежду, стараясь не глядеть на Надю. — Уходишь? — Надя не удерживала его. — Ну, будь здоров. Дверь посильней прихлопни. 11. Вадим вышел в пустой морозный город. Был самый глухой предутренний час ночи. Ни одной живой души вокруг. В морозной тишине слышно было, как потрескивают, гудят разметавшие светящиеся крылья фонари. Номера, чтобы вызвать такси Вадим не знал. В кафе машину заказывала Надя. Идти до дома бабушки было далеко, минут сорок. Но другого выхода не было. Зайдя за угол, Вадим ещё раз посмотрел на гору, туда, где несколько часов назад ему светили обещающие счастье огни. Теперь там почему-то было темно и дико. Панельные пятиэтажки погасшими глазами окон смотрели ему вслед. По ту сторону этих зыбких стеклянных перемычек спали люди. 342

Мытищинский альманах

Много людей. И ни одному из них не было дела до него, озябшего человека, неприкаянной тенью пробирающегося сквозь омертвевший город. Да и почему, собственно, им должно было быть дело до человека, который из-за внезапно вспыхнувшей страстишки забыл о своей тяжело больной бабушке?! Дурак, идиот. Тридцать лет уже с лишком, а вёл себя хуже мальчишки! — злился Вадим. Ну как можно было вот так, с бухты-барахты звать её замуж?! Хорошо ещё, Надя человек честный, сразу ему выложила насчёт детей. А если бы умолчала, со скуки или в припадке такой же, как у него блажи, согласилась бы? Ну и намаялся бы он с ней тогда. Теперь вот, кажется, из-за всей этой похотливой истории он потерял едва ли не последнего, кроме бабушки, не чужого человека в когда-то родном городе. Уже на середине своего безрадостного пути Вадим заметил припаркованное к автобусной остановке такси. Тускло жёлтый огонёк на крыше «жигулёнка» поманил его к себе. Шофёр спал, разметавшись на откинутом сиденье. Вадим засомневался, стучать ли в стекло машины. Ему казалось, что весь он пропитан сейчас чем-то нехорошим, порочным, что выдаёт его с головой. Он представил, как ухмыльнётся шофёр, едва глянув на него. Да ещё отпустит, пожалуй, какую-нибудь шуточку, мол, правильно, чего у них баб до утра резину тянуть, сделал дело — вали смело. Вадим решил дойти остаток пути пешком. 12. За всю эту ночь она меньше чем на час забылась зыбким тревожным сном. Ей снилось, что идёт она по дну мрачного, безысходного ущелья, похожего на то, куда водила она однажды свой класс в турпоход. Но тогда над ними всё же голубела узкая полоска обнадёживающего неба. Да и ребята, хоть и были тише и серьёзней, чем обычно, своими звонкими неунывающими голосами оживляли холодный сумрак. А сейчас во сне она была одна. Не было рядом с ней ни многочисленных её выпускников, ни Вадика, ни единственной дочки Танюши. И там, в конце ущелья, ждало её что-то необъяснимо страшное, неотвратимое, чего нельзя было увидеть, но что было разлито в сыром воздухе, в глухой, словно вата, обложившей её тишине. Серафима Никитична проснулась, чувствуя, как снова наваливается на сердце отступившая было тупая боль. Вадима всё не было. «Не привязанный же он ко мне, надо и ему иногда с ребятами в компании посидеть. Тем более в отпуске он», — успокаивала она себя. 13 / 2014

343

Алексей Полубота

Бабушкин остров

Что-то нехорошее, какой-то надлом незаметно произошёл в их российской жизни. Нет, не тогда даже, когда распался Советский Союз, и многие в их городке как-то вдруг опустились, махнули на себя рукой. Во дворах, уже не стесняясь соседей, пьянствовали компании безработных мужиков, которым другие чуть более сноровистые мужики не моргнув глазом прямо на дорогах из машин продавали палёную водку. Да что мужикам, зелёным старшеклассникам продавали. По утрам в подъездах валялись шприцы, по городу ползли слухи об умирающих от передозировки наркоманах, об убитых из-за денег «на дозу» пенсионерах. Около магазинов замаячили испитые зловонные попрошайки, а вчерашние, подававшие надежды выпускники Серафимы Никитичны, торговали китайскими тряпками на городском рынке. Нет, всё это было лишь обострением запущенной болезни народного организма, спровоцированное «Перестройкой». Истоки самой болезни таились в гораздо более ранних временах. В середине пятидесятых она, вчерашняя школьница, поехала из своей ещё строгой нравами деревни в ближайший городок поступать в пединститут. В общежитии, куда её устроили, она сразу почувствовала себя белой вороной. Хуже. Казалось, что её односельчане, многие из которых ещё берегли, прятали на чердаках от всяких там активистов старинные иконы и эти огрубевшие от городской жизни студентки, находившие удовольствие в том, чтобы пить и курить наравне с парнями — два разных народа. Впрочем, это сейчас она так рассуждает, а тогда просто сбежала на третий день из общежития, от чёрного мата, клубов табачного дыма, висевших по вечерам в их комнатке, от распущенности соседок. Со слезами на глазах упросила отца снять для неё угол в городе. Тот, хоть и жили они небогато, только-только начали оправляться от послевоенных прорух, понял дочку и поддержал. Серафима Никитична, держась за стены, пробралась на кухню. Свет включать почему-то не хотелось. Наощупь налила из графина воды, запить таблетки, приготовленные для неё Вадиком. Села на табуретку у окна, подслеповато вглядываясь в освещённый фонарём пятачок двора, не покажется ли высокая, слегка сутулая фигура внука. Пусто было во дворе, тоскливо. Ей вспомнилось, как сорвалась вчера, накричала на неё Таня. И несправедливые дочкины слова вдруг снова, может быть, даже сильнее, чем тогда, во время разговора, ужалили её душу. Всю жизнь пыталась она работать на совесть, как воспитали её деревенские родители. Что скрывать, и к похвалам была неравнодушна. 344

Мытищинский альманах

Но главное-то не это. Работа как бы оберег её был. Старалась не замечать того, что иные коллеги работали в полсилы. И таких всё больше становилось. Это их дело, думала. Я за себя отвечаю. Мне родителям учеников в глаза смотреть не стыдно — это главное. А что в итоге получилось? Дочка обиду на неё держит. Мужа не сберегла. Сберкнижка, с накопленными за много лет тремя тысячами рублей «на старость» в одночасье превратилась в бесполезную бумажку. Правда, вот ученики её бывшие. До сих пор иные приходят, не забывают. Кто — просто чаю попить, а кто и продуктами, вещицами помогает. Как-то, лет через пять, как Советский Союз развалили, она уже на пенсию вышла, позвали её ребята на юбилей — тридцать лет окончания школы отмечали. Первый её выпуск здесь, на Севере. Кое-кого уже и седина хорошенько отметила. Лена Соколова, любимица её тайная, помнится, сказала: «Как вы нас учили, Серафима Никитична, работать на совесть и людям в глаза честно смотреть, — так мы всю жизнь и старались». А она тогда впервые, может быть, за всю жизнь усомнилась. В тридцатых у её деревенской родни добротный каменный дом отобрали. Сами, рассказывала ей мама, по копеечке на дом деньги копили, сами и клали его из кирпичей собственного обжига. Сестра-покойница, лет 10 назад писала, до сих пор их дом стоит, ещё покрепче новых будет. Старались родные. Верили, что много лет послужит их роду. Вот за трудолюбие своё и поплатились — записали всю их большую семью в кулаки. До самых пятидесятых годов косо посматривали на них иные односельчане. Потом вот и её поколение, у кого за душой какие сбережения были, обобрали. Получается, как ни старайся, каждый раз на твоих трудах кто-то другой выезжает-наживается. И как после этого быть уверенной, что правильно ребят учила? Вон и по телевизору теперь всё ловкачей удачливых показывают, молодых красивой жизнью дразнят. Может быть, теперь надо учить на таких вот вёртких героев равняться? Не права, конечно, она тогда была в своём сомнении. Но горечь-то, горечь от того, что вот так перевернулось всё в нынешней жизни, честные да совестливые вроде как отщепенцами себя чувствуют, никуда из души не девается, крепчает только. Вслух тогда она ничего не сказала своим ученикам бывшим, но сомнение это, проросшее из едкой сорняковой семечки, долго ещё не удавалось вырвать из души. За окном по разбитой обледенелой дороге продребезжал автобус. «Наверно «пятёрка» в горняцкий посёлок поехала, — машинально 13 / 2014

345

Алексей Полубота

Бабушкин остров

подумала Серафима Никитична, и вдруг всполошилась. — Это ведь первый автобус пошёл, значит шестой час уже. А Вадима всё нет! Ох, ты, Господи, в милицию надо звонить! И ведь нет тут у него никаких приятелей. Как Егор уехал, он и не сдружился ни с кем. Приезжает на неделю, а то и меньше, как сейчас вот...» Она побрела было к телефону, но вспомнила, как кто-то из прихожан говорил ей, что милиция взрослого человека начинает искать только когда его нет дома больше трёх суток. «Заступница Небесная, помоги нам», — Серафима Никитична тяжело перекрестилась и бессильно опустилась на тахту. Чёрная немочь зыбила её сознание. Она вдруг представила, каково будет Вадику, если он войдёт и увидит её мёртвой. Боялась ли она смерти? Одно время, ей, казалось, что нет. Она была уверена теперь, что смерть, — всего лишь переход к иной, возможно, лучшей жизни. Так чего же ей заживаться на этом свете? И так восьмой десяток разменяла. Многих её ровесниц уже свезли на сильно разросшееся в последние годы зимогорское кладбище. Что могла хорошего она в этой жизни сделала. А в чём согрешила, так, слава Богу, привёл Господь её в Церковь на старости лет, дал возможность покаяться. Но вот с год назад залило её коридор и ванну. Она побрела наверх, выяснять в чём дело. Двумя этажами выше над ней жила престарелая Клавдия Ильинична. Как раз приехавшие срочно родные с какими-то ребятами в форме, похожей на военную, ломали дверь в её квартиру. То, что увидели они внутри, обожгло ужасом Серафиму Никитичну. Соседка умерла в ванне. Её мёртвое разбухшее тело безвольно плавало в парящей воде, а из крана продолжала хлестать струя неумолимой воды. Серафима Никитична почти сразу ушла тогда. Ей было страшно. Представила тогда она себя такой, голой, обезображенной под взглядами чужих людей. Поняла она, какая это слепая и вероломная сила — смерть. И веры её не стало хватать, чтобы бестрепетно ждать её прихода. С той поры она никогда не закрывала дверь в ванну, когда шла мыться. А главное, была ниточка, которая удерживала её в этом мире, заставляла Господа просить продлить её дни — Вадим. Тревожно ей было за него. С Таней, тут уже ничего не попишешь. Как Бог даст. А вот, Вадим, чувствовала она, находится на каком-то распутье. И, может быть, и от неё зависело, в правильную или нет сторону повернёт он с него. Несколько лет назад, когда устроился он в известную газету, ей казалось, что жизнь его там, в Москве налаживается. К журналистам с советских времён у неё ещё осталось какое-то невольное уважение. 346

Мытищинский альманах

Хоть, и слышала она много нехорошего о них, нынешних, не могла поверить, что Вадим станет неправду за деньги писать. Однако, видела она по внуку, неладно что-то у него в этой столице. Да и то сказать, пора ему по возрасту семьёй обзаводиться, детьми. А он, как заговоришь с ним об этом, то отшучивается, то отмалчивается. На квартиру свою всё никак не накопит. Оно и понятно, цены там такие, что в голове не укладываются. А сюда его звать вернуться, тоже не решается она. Чует её сердце, не место ему здесь. О-хо-хо, Царица Небесная, да куда же он запропал-то... Вадим как можно бесшумней открыл дверь, воровато разделся, пробрался в ванную. Ему почему-то очень хотелось принять душ. Он тщательно и долго тёрся мочалкой, мылил голову. Выйдя, прокрался к своему дивану, где дожидалось его постеленное бельё. Покосился на тахту бабушки. Она спала. Скорее всего, — делала вид. Но он не в силах был сейчас объясняться с ней, и поэтому молча укрылся с головой одеялом и почти сразу провалился в чёрную с сиреневыми разводами зыбь виноватого сна. 13. — Ты чего ж не позвонил-то вчера? — только и спросила бабушка на утро с какой-то даже извиняющейся улыбкой. — Я ведь, ты знаешь, на мобильники эти ваши сама не мастак звонить. — Приятеля по институту встретил, в гостях у него засиделись. А когда вспомнил про тебя, поздно уже было. Разбудить боялся, — хмуро соврал Вадим. От того, что бабушка не ругалась на него, раскаяние мучило его ещё сильнее. Вадим видел, что она мало встаёт с постели, лицо её побледнело и заострилось. Однако теперь он почему-то не мог подойти к ней, заговорить о враче или больнице. Почти всё время они молчали. Наконец, решившись, он подошёл к её тахте. — Я сейчас уйду ненадолго. Надо в центр сходить, сдать билеты на поезд. Побуду ещё несколько дней с тобой. Возьму за свой счёт. Ничего страшного не случится. — Что ты! — Как будто даже испугалась она. — Ни к чему это. Работа для тебя сейчас самое важное. А я как-нибудь. Ты не думай, не одна я здесь. Продукты мне соцработник носит. Вот тебя не было, вчера мне яблочек да капусты принесла. Посмотри сам на кухне. А главное, из церкви знакомые женщины меня навещают. Сегодня батюшка собирался придти. Ты у него обязательно благословение на дорогу возьми. 13 / 2014

347

Алексей Полубота

Бабушкин остров

«Работа, — думал про себя Вадим, — много ли важности в том, чтобы кропать статейки, о которых через пару недель никто не вспомнит, или впаривать редакциям написанные мёртвым языком пресс-релизы. Современный человек любит оправдываться занятостью, важными делами. А если вдуматься...». Но в глубине души, он испытал облегчение от того, что бабушка так решительно отговаривала его остаться. С утра в нём росло какое-то непонятное ему самому глухое раздражение. Деньги его были на исходе, душевные силы тоже. Он чувствовал, что больше помочь бабушке, чем помог ей в первые два дня в этот свой приезд, не сможет. И останься он тут ещё на день или неделю, он станет обузой и для себя, и для неё. 14. Отец Владимир оказался молодым человеком с ухоженной, слегка курчавой бородкой. Мало, что выдавало в нём священника, когда Вадим встретил его на пороге квартиры. Обычная средней цены дублёнка, немного мешковато сидящие на нём брюки. Правда, во взгляде сквозило что-то одновременно отрешённое и проницательное. «Года на три меня помоложе будет», — отметил Вадим. Он редко бывал в церкви, почти не общался со священниками, если не считать пары интервью, которые он взял у одного клирика, известного своей борьбой с цыганской наркомафией. Поэтому сейчас не знал даже, уместным ли будет рукопожатие. Но отец Владимир разрешил эти его сомнения, первым протянув ему руку. — Из Москвы? Как там Первопрестольная, шумит? — подобные вопросы Вадиму часто задавали в провинции. Священник вёл себя очень просто, часто улыбался какой-то проникновенно ясной улыбкой, расхваливал во время чаепития мёд, привезённый Вадимом из Москвы. Однако, когда он говорил с ним, спрашивая его о московской жизни, Вадим всегда чувствовал холодок дистанции. И совсем по-другому шёл разговор о приходских делах с бабушкой. Это были свои люди, объединённые чем-то не менее, а, может, и более важным, чем родственная связь. — Летом, к храмовому празднику владыка к нам собирается приехать. Надо бы подновить купол, да клумбы у церкви в порядок привести. Тут на тебя надежда, Серафима Никитична, у тебя с цветами лучше всех получается; так что ты давай, не подводи нас, выздоравливай. — Спаси Бог, батюшка Владимир. Вот ещё недельку отлежусь дома, а к следующей воскресной службе и до храма доберусь. Пост Великий 348

Мытищинский альманах

идёт. Надо. — Кивала посветлевшая и как будто помолодевшая даже бабушка. — А вы о чём в своей газете пишите? — Обратился вдруг священник к Вадиму. — В основном о политике. — Да, сейчас кругом политика. Даже церковь в неё втянуть пытаются. Только нам, верующим, лучше подальше держаться от всего, что уводит от главного — от Бога. — Если ты не занимаешься политикой, то политика может заняться тобой, — пожал плечами Вадим, — каждому своё. Кто-то пусть молится, но и в политической жизни кто-то должен представлять интересы тех же православных. — Наш главный «представитель», а, лучше сказать, Предстоятель во всех сферах жизни — сам Господь. Вадим промолчал. Спорить со священником и волновать этим бабушку он не хотел. В конце концов ничего от этого спора не изменится. Каждый останется при своём. После чая бабушка со священником занялись какими-то бумагами. Вернее, бабушка, почти не читая, подписывала протягиваемые ей документы. Она, оказывается, числилась казначеем православной общины. — Ну, спаси Бог за чай, за угощение, — сказал, прощаясь, отец Владимир. — Батюшка, благословите внука, в Москву уезжает ночным поездом, — попросила Серафима Никитична. Вадим наклонился, сложил руки, как она учила его накануне. Он чувствовал себя неловко, как будто соглашался играть неестественную для себя роль. Однако, увидев, как тепло лучатся в этот момент глаза бабушки, подумал про себя: «Хуже не будет». В 17 лет незадолго перед его поступлением в институт, бабушка посоветовала ему покреститься. В мире, где отдалялась от него родная мать, где осмеивались и опошлялись те святыни, на которых растили его в детстве, где словно карточный домик рассыпалась самая незыблемая, «нерушимая», как учили его, родная страна, Вадим неосознанно искал хоть какой-то опоры. Поэтому он согласился сходить на литургию, присмотреться. Придя впервые в церковь, он натолкнулся на стоящий у входа гроб, в котором лежал покойник с пластырем на восковом лбу. Вот этот пластырь стоял у него перед глазами во время службы. И долго ещё потом ему казалось, что в церкви пахнет смертью. Но в печаль13 / 2014

349

Алексей Полубота

Бабушкин остров

но-пронзительных распевах певчих, в озаряемых свечами строгих иконных ликах он одновременно почувствовал что-то неизбежное, возвышающее над земными страхами и мнительностью, от чего ему уже нельзя было просто так отмахнуться. Вадим ещё сходил было на выступление проповедующих в местном кинотеатре сектантов. Но недолго выдержал там. Экзальтированные, почти истеричные распевы псалмов под гитару никак не связывались в его сознании с Богом. Его охватило какое-то беспокойство подобное тому, какое испытывал он во время телесеансов безумно популярного в то время гипнотизёра. Скорей, уж тут можно было потерять свою душу, чем спасти, инстинктивно почувствовал он. Поэтому, к великой радости бабушки, Вадим согласился креститься в Православие. Правда, за прошедшие с того времени тринадцать лет в церкви бывал считанные разы, оправдывая себя тем, что отношения с Богом лучше выстраивать один на один. Отец Владимир, перекрестивший Вадима, почему-то резко опустил руку. Хотя Вадим помнил, что ему полагалось её поцеловать. — Ты лучше приляг, Серафима Никитична. Меня твой внук проводит. — Казалось, священник почувствовал, что Вадима гложет вопрос, который он хотел бы задать наедине. — Отец Владимир, — Вадим немного запнулся на этом обращении. — Отец Владимир. — Повторил он твёрже. — Вот вы благословили меня в дорогу. А ведь мне приходится оставлять больную бабушку. Они стояли уже на лестничной клетке возле грязноватого, но светлого от солнечных лучей окна. — А разве у вас есть выбор? — Священник слегка сузил глаза, в которых мелькнул какой-то пристальный холодок. Вадим, не найдя нужных в эту минуту слов, пожал плечами. — Ничего, присмотрим за вашей бабушкой, не оставим без внимания. Если что, и на больницу её уговорим. Так что не беспокойтесь сильно. Вам о другом беспокоиться надо. Исповедовались, причащались давно? — После крещения ни разу. — Заметно. Причастие, молитва успокаивают душу, очищают. А ведь если человек больше года не причащался, его считают отлучённым от церкви. И такому человеку на помощь Бога рассчитывать не приходится. Во всех своих неудачах, болезнях, душевной смуте остаётся винить только самого себя. Задумайтесь об этом. Ну, а то, что о бабушке не забываете, навещаете, — тут во взгляде отца Вла350

Мытищинский альманах

димира снова засветилось былое благодушие. — Это хорошо. Ещё бы свечки за её здравие ставили в своей Москве, и совсем отлично было бы. Обещаете? 15. Под вечер на городок надвинулись мягкие, какие-то уютные тучи. Из них медлительными невесомыми хлопьями спускался на землю снег. На горизонте ещё не закрытом белёсой облачной пеленой безмолвно плавился бледно-золотой слиток солнца. Вадим с Серафимой Никитичной шли по дорожке городского парка. На их одежду, на лапы елей, на безлюдные скамейки бесшумно оседали снежинки, как будто умножая собой тишину. Вадим жадно смотрел по сторонам, словно пытаясь впитать в свою душу окружающий покой, чтобы его подольше хватило в суетной ревущей Москве, с её слякотно-сырым даже в мороз асфальтом. Бабушка, опираясь на его руку и с другой стороны — на свою палку, смотрела больше под ноги, на дорожку, где под свежим снежным пухом могла скрываться наледь. Вадим в опасных местах тоже опускал голову вниз, шёл как можно осторожнее и рука его, за которую держалась бабушка, напрягалась. После ухода священника Вадим собрал свои вещи, помог приготовить Серафиме Никитичне нехитрые блюда для их прощального ужина. Он хотел уже, взяв с неё обещание, что до его прихода она будет отлёживаться и пить таблетки, пройтись напоследок в одиночестве по родному городу. Как она вдруг решилась идти с ним. — Давно уже на свежем воздухе не была, надо двигаться. Одной страшновато, а с тобой — ничего. И вот они шли, медленно, то и дело останавливаясь, с трудом преодолевая какой-нибудь спуск в три обледенелых ступеньки. Вадим вспомнил, как он двенадцатилетним подростком водил бабушку в горы к ручью, где ловилась форель. Да, именно — водил. Он узнал о ручье от соседа, пожилого заядлого рыбака, который приблизительно объяснил дорогу. Вадим сначала сам пошёл туда, то и дело сбиваясь с пути, теряя тропинку. И всё же он дошёл до ручья и даже поймал несколько пятнистых, как горные камни, некрупных форелей. Авторитет его после этого самовольного похода в глазах ближайшего друга Егора сильно вырос. В следующий раз они шли на рыбалку к ручью, преодолевая огромное расстояние в восемь километров, уже вместе. А вот на третий раз, уже твёрдо усвоив путь, Вадим позвал с собой бабушку, которая как раз собиралась за город за поспевшей в горной тундре черникой. Впервые тогда он чувствовал себя мужчиной, ответ13 / 2014

351

ственным за женщину, доверившуюся ему. Бабушка, которой было в то время немного за пятьдесят, выглядела лет на десять моложе. Она тщательно следила за собой и даже за город шла аккуратно причёсанная вся какая-то прибранная и собранная. Они вполне могли сойти тогда за мать и сына. Так им иногда говорили во время случайных встреч на улице шапочные знакомые. Серафима Никитична бойко вышагивала за внуком по каменистой изворотливой тропке и, кажется, не знала устали. Он поймал в тот раз с десяток форелей и красиво разложил их перед ней на мху. А она собрала два бидона сочной крупной черники. Обратно они шли довольные походом и друг другом. Серафима Никитична с виду была всё так же бодра, так же легко, без одышки забиралась на крутые склоны сопок, как будто и не было за плечами почти двух десятков нахоженных за день километров. Вадим посмотрел на бабушку, пытаясь разглядеть в её осунувшемся морщинистом лице приметы той моложавой, ещё полной сил женщины, что шагала с ним по горным тропинкам. А она, поймав его взгляд, вдруг подумала о том, что в душе ей не верится, что внуку уже за тридцать. В долгих разлуках Вадим по-прежнему рисовался ей семнадцатилетним юнцом, совсем ещё мальчиком, которого они с Таней провожали на учёбу в Романовск. И сейчас она улавливала в блеске его взгляда, в румянце щёк того взволнованного юношу на автобусной станции, делающего первый шаг во взрослую жизнь. Может быть, как никогда в эти три дня, они были близки в своём молчаливом разговоре. И каждый по-своему думал о том, что давно уже ему не было так хорошо с другим человеком, и что вряд ли доведётся им ещё раз вот так идти вместе. — Приезжай хотя бы недельки на две летом. На рыбалку сходишь, — Серафима Никитична помолчала, и, не дождавшись ответа, добавила. — Грустно без тебя будет, скучно. Вадим посмотрел на небо, туда, где тучи почти уже стёрли серо-жёлтое пятно оседающего в горы солнца. Он уже знал, что угасающий в эти минуты день навсегда останется с ним. 16. После ужина, чтобы как-то скоротать оставшиеся часы до отъезда, он открыл бабушкин шкаф. Внизу, в дальнем углу лежала стопка музыкальных пластинок, которые он собирал в детстве и юности. — Может, возьмёшь с собой? — Спросила Серафима Никитична. — Вон и проигрыватель ещё исправный. 352

Мытищинский альманах

Вадим грустно усмехнулся про себя. Он вглядывался в потёртые, словно увядшие, конверты, где хранились когда-то бесценные для него виниловые кругляши. Вообще-то, когда он покупал их, в полном ходу были аудиокассеты, но почему-то среди них, зимогорских подростков конца восьмидесятых, высшим шиком считалось иметь именно пластинку с последними записями любимой группы. Вспомнилось, как бежали вдвоём с Егором по весенним улицам, не разбирая луж и грязи, в дальний киоск, где чудом оказались пластинки с прощальным альбомом группы «Кино». «Нам — Цоя», — выпалил Егор недоуменно посмотревшей на него пожилой продавщице. Да, где он теперь, Егор, и помнит ли тот весенний день? А диск — вот он. Когда-то Вадим верил в магическое воздействие, которое способны оказать любимые песни на его судьбу. Уезжая учиться в Романовск, он не раз включал композицию с этого альбома, которая особенно ему нравилась. Вот и сейчас старый проигрыватель наполнил бабушкину комнату тревожно-грустным, пробивающимся сквозь глухое шипение мотивом. После красно-жёлтых дней Начнётся и кончится зима Горе ты моё от ума, Не печалься, гляди веселей. И я вернусь домой Со щитом или на щите, В серебре или в нищете, Но как можно скорей...

17. Снег продолжал идти и ночью. Только здесь, на пустынном перроне, белые хлопья казались синеватыми от света вокзальных фонарей. Вадим, приехавший чуть ли не за час до поезда, не выдержал сдавленной тишины зала ожидания и вышел на воздух. «Что дальше? Что же дальше?», — без конца задавал он себе вопрос, шагая по перрону. Оборачивался и смотрел, как на его чётко отпечатавшиеся на свежем снегу следы падают новые снежинки. Вадим подошёл к незамысловатой скульптуре. Мать-лосиха внимательно всматривалась в завокзальную даль, к ней жался тонконогий лосёнок. Говорят, такую картину полвека назад увидели первые строители на месте будущего Зимогорска. Этот памятник был первое, 13 / 2014

353

что Вадим видел, когда в детстве возвращался с летнего отдыха в свой город. Взглянув на него, он верил тогда, что в этом мире есть что-то родное и надёжное, что всегда будет с ним. Вот это приземистое здание вокзала, утопающее в рябиннике, маленькая площадь с потрескавшимся асфальтом, автобус-увалень, который ждёт их у остановки, чтобы повезти к единственно возможному месту на земле, где был его дом. Там, как старые друзья, ждали его игрушки и книги, там в добрые минуты улыбались ему мама и бабушка. Там и только там иногда казалось, что далёкий отец его совсем рядом и только по какому-то недоразумению всё никак не позвонит, не войдёт, широко улыбаясь, в дверь их маленькой квартиры. Уезжая учиться в Романовск, Вадим взял с собой набор открыток родного города. Оставшись один, он часто вглядывался в фотографию, где на фоне ало полыхающих осенних рябин безмолвно замерли лосиха с лосёнком. Скульптура эта была для него уже чем-то большим, чем примета родного города. Она была словно маяк какой-то лучшей, теряемой им жизни. Те потёртые открытки пропали в Москве во время очередного переезда с одной съёмной квартиры, на другую. Но фотографии привокзального памятника, как и других мест Зимогорска теперь без особого труда можно было найти в интернете. Их было много, от удачных, мастерски снятых, до откровенно беспомощных, безликих. Он собирал лучшие в отдельную папку, запрятанную в дебрях его компьютера, и время от времени пересматривал их. В столице щемящее чувство потерянного зимогорского рая то слабело, то с новой силой волновало его. Порой ему казалось, что рай этот, созданный из осколков его воспоминаний, никогда не существовал. А иногда верил, что он не только реален, но и потерян не навсегда, и в него ещё можно вернуться. Невольная эта раздвоенность, как смутно понимал он, помогала выжить его душе в огромно равнодушном к нему городе, но с другой стороны лишала чего-то важного, без чего его столичная карьера давала серьёзные сбои. Так можно ли вернуть целостность миру его души? И стоит ли это делать? Вадим остановился перед скамейкой, на которой спал, скрючившись какой-то человек. Бомж не бомж, может просто загулявший работяга. Давно небритый подбородок уткнулся в грудь. Из-под капюшона торчат спутанные волосы, на которые, не тая, ложатся снежинки. В ногах — полузасыпанная снегом бутылка дешёвого пива. 354

Мытищинский альманах

«Замёрзнешь, вставай», — Вадим толкнул парня. Тот что-то невнятно пробурчал в ответ. «Надо расстаться с Викой, — вдруг отчётливо подумал Вадим, — нельзя жить с человеком, которым не дорожишь настолько, что, не задумываясь, изменяешь ему». Да, ещё его разговор со священником. Тогда, на лестничной площадке он как-то непроизвольно, не успев толком решить, надо ли ему это, согласился заходить в храм, ставить свечки о здравии бабушки и даже дал слово, что попытается причаститься. Но сейчас он вдруг понял, что этого обещания нельзя не сдержать и почувствовал себя в начале какого-то большого пути. Вадим подошёл к краю перрона и посмотрел в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. Ему как-то не верилось, что оттуда, из мягко сияющей сиреневой мглы налетит, лязгая, дымясь снежной пылью, неукротимый состав, подхватит его и умчит в такую невозможную в этой тишине Москву.

13 / 2014

355

Возвращение к истокам

Библиотека ЕКАТЕРИНА ГЛУШИК

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ИСТОКАМ

е всё большое увидишь на расстоянии. Большом ли, небольшом ли. Вот литературный альманах («Полдень», № 12/2013), который выпускают не так и далеко от Москвы — в Мытищах. Но многие ли, даже знатоки литературы, знают о том, что на страницах этого не прозвучавшего покуда громко издания, встретишь удивительные образцы литературы, а то и уникальные публикации? К каковым относятся воспоминания о Юрии Казакове Марины Литвиновой, а также стихи Василия Фёдорова и эссе Ларисы Фёдоровой, жены поэта (тоже, к сожалению, уже ушедшей из жизни), «Как молоды мы были» о Фёдорове и Николае Глазкове. Вот и «Полдень»: явление большое, а многие ли увидели вблизи или на расстоянии? Чем больше читаешь современную литературу, тем яснее понимаешь: цензура нужна! Нужен заинтересованный взгляд человека, слово понимающего, не позволяющего гадить в душах людей. А ведь слово — оно на душу ложится. И хорошее, и плохое. И нужно, чтобы кто-то защитил тебя, пропустив через себя. Как врачи готовы взять на себя чужую боль и страдания, переживать чужие рыдания и смерти, как батюшки готовы внимать чужим греховным откровениям, чтобы грехи остановить, очистить душу кающегося, оградить окружающих от метаний греховной души, так и слово, которое было вначале, должен кто-то пропустить через себя. А потом или впустить в мир, или не дать той широкой трибуны — страницы литературного издания — через которую зачастую слово входит в наш мир. Литература — это пища духовная. И к пище подход должен быть избирательный. В рот что попало не тащишь. А уж в душу-то совсем бы не надо! Альманах «Полдень» чист от скверны. Вас не искушают и не вводят в смущение. При этом дают радость сопереживания и чужому горю, и чьей-то радости. Это издание — образец соответствия формы и содержания — имени и сущности. Это настоящий альманах: сочетание имён, жанров, тем, территорий — да, «широка страна моя родная». Взвешенное, разумное сочетание. «Полным-полна коробушка, есть здесь ситец и парча». И стихи, и проза, и трагикомедия, и литературная критика, литературная дискуссия. 356

Мытищинский альманах

Прочитаешь и сказку, и рассказ, и повесть, и репортаж, и очерк, и воспоминание. Этакое возвращение к истокам: к хорошему русскому языку, чем была сильна и интересна русская литература, без постмодернистских экспериментальных издевательств над русской словесностью и, как альманахи отчасти и задумывались — это издание «для семейного чтения». Откроет альманах сын ли, отец ли, дедушка ли, дочь, мама, бабушка ли, найдут то, что интересно каждому особенно. А вообще интересно здесь — практически всё. Порой региональные издания предоставляют трибуну лишь своим местным авторам. Конечно, правильно, что поощряется краевое творчество. И здесь оно поощряется в должной мере: и здравствующие мытищинцы представлены в родном альманахе, и ушедшие не забыты. Однако, не так много людей творческих. Не так много среди них — людей талантливых. И небольшое количество порой переходит в низкое качество. Если бы составители и редакторы издания действовали по принципу «посторонним вход запрещён», то едва ли бы уже на протяжении ряда лет районному альманаху удалось поддерживать высокий уровень подаваемых материалов. «Полдень» гостеприимен. Мытищинцы устраивают на страницах своего альманаха этакий «открытый чемпионат». И здесь встречаются «в честной борьбе» как кубанский писатель Виктор Лихоносов с главой из повести «Одинокие вечера в Пересыпи», так и поэты Валентин Сорокин, Нина Стручкова, Александр Бобров, Анатолий Парпара — поэты признанные, Мытищи всем сердцем любящие, но живущие всё-таки не там. Около 40 авторов представлены в «Полдне». Маститые и начинающие, профессиональные и непрофессиональные литераторы. Критерий отбора — качество текста, актуальность выбранной темы. И у судей — читателей — есть возможность оценить, сравнить, вынести своё решение. Не очень благодарное занятие — пересказывать многогранное разнообразие. Да и не будем. Лучше один раз прочитать, чем сколько угодно раз выслушать в пересказе. Русская литература и «Полднем» прирастать будет!

Библиотека

Летин Александр. Я вновь пишу тебе стихи. — Москва, m-city. — 72 с., 200 экз. Мажарова Валентина. Живу под счастливой звездой. — Москва. ИПО «У Никитских ворот». — 52 с., 300 экз.

КНИГИ, ИЗДАННЫЕ ЧЛЕНАМИ МЫТИЩИНСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ ИМ. ДМИТРИЯ КЕДРИНА В 2013 ГОДУ:

Алёшин Сергей. Дышит ночь. Стихи. — Москва, НП «Литературная Республика». — 210 с., 1000 экз. Бакакин Борис. Ощущение жизни. Стихи. — Донецк, «Ноулидж». — 294 с., 50 экз.

Саваровский Юрий. Избранное. Стихи. — Москва, ПРОБЕЛ-2000. — 592 с., 300 экз. Фридман Михаил. МолчаЯние. Вымыслы и домыслы.( Стихи). — Москва. — 96 с., 1000 экз. Фридман Михаил. Своё и чужое. Поэмы. — Москва. — 80 с., 1000 экз. Шалгунов Владимир. Сердце, стучи, не молчи… Стихи. — Брейтово (Ярославская обл.). — 60 с., 150 экз.

Баталов Валерий. Донской проезд. Трагикомедия в 4-х действиях. — Москва, ПРОБЕЛ-2000. — 50 с., 500 экз. Борский Николай. Росток и песок. Стихотворения. — Москва, «Исток+». — 120 с., 5000 экз. Героимова-Солиенко Екатерина. Стихи запоздалые. — Москва, ИПО «У Никитских ворот». — 160 с., 300 экз. Дегтярёв Юрий. Вот такие пироги…Русские стихи. Седьмая книга. — Москва, «Спутник+». — 68 с.Без указ. тиража Жеребин Виктор. Вулкан. Эволюция магмы. Стихи. — Москва, ВНИИгеосистем. — 196 с., 200 экз. Красавцев Сергей. Поднимаясь по спирали. Стихотворения. — Мытищи, ГОУ ВПО МГУЛ. — 72 с., 300 экз. Кулагин Игорь. Грани старых истин. Венок сонетов. — Витенёво (Мытищинский район). — 32 с., 2000 экз. Летин Александр. Мне б хоть на мгновенье вернуться назад… (Автобиографическая проза). — Москва, m-city. — 312 с., 150 экз. Летин Александр. Прерванная поездка. Рассказы и очерки. — Москва, m-city. — 224 с., 150 экз. Летин Александр. Целина, Крым и другие рассказы. — Москва, m-city. — 140 с., 150 экз.

358

Мытищинский альманах

13 / 2014

359

ГОРЧАКОВ Олег Алексеевич (1952—2006) родился в городе Хотьково Московской области. В 1969 году переехал с семьей в Мытищи, где работал корреспондентом газеты «За коммунизм». В 1990 году в издательстве «Молодая Гвардия» издана первая и единственная книга стихов Горчакова под названием «Печаль как памяти печать».

О НАШИХ АВТОРАХ БАЛЬЗАМОВ Валентин Леонидович — член Союза писателей России. Поэт, бард. В составе ЛИТО им. Дм. Кедрина около 20 лет. Издал девять стихотворных сборников. Последний из них, «Тёплые стихи», подготовил к своему 75-летию в 2014 году. БОЗИНА Ольга − филолог, журналист, корреспондент казанского сайта «Эфир24». Родилась в 1985 году в г. Зеленодольске Республики Татарстан. Закончила Казанский госуниверситет в 2007 году. Работала в пресс-службе компании POZIS, ответственным секретарем в газете «Зеленодольская правда». Печаталась в журнале «Наследник»,в газетах «Промышленный еженедельник», «Коммерсант», на интернет-портале «Русское поле». БОРСКИЙ Николай Алексеевич родился в 1947 году в селе Борское Куйбышевской области. Окончил Куйбышевский авиационный институт и Литинститут. Работал в московских редакциях. Автор многих поэтических книг и одного сборника афоризмов. Состоял в Союз писателей СССР. С начала 90-х годов живет в Мытищах.

ДОРОЖКИНА Валентина Тихоновна — поэт, прозаик, журналист. Родилась в Мичуринске, окончила историко-филологический факультет Тамбовского пединститута. Работала учителем, корректором, редактором газеты «Народный учитель». Член Союза писателей России, заслуженный работник культуры РФ, лауреат литературных премий. Почётный гражданин города Тамбова (2010). ЕРМАКОВ Артем Валерьевич родился в 1974 году. Закончил Московский педуниверситет. Кандидат исторических наук. Работал журналистом в «Учительской газете», журнале «Российская Федерация сегодня». Доцент кафедры искусствоведения ИрГТУ, руководитель Восточно-Сибирского центра Российского института стратегических исследований. Живёт в Иркутске. ЗУЕВ Михаил Александрович — член Союза писателей России. Издал три книги прозы. Инженер, кандидат технических наук. Член ЛИТО им. Дм. Кедрина. КАШИН Александр Афанасьевич — член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Прозаик, поэт, публицист. Выпустил четыре книги со стихами и прозой.

БОНДАРЕВ Михаил Иванович родился в 1964 году в Калуге. В 2000-м году окончил Литинститут (семинар Николая Старшинова, Владимира Кострова). Член Союза писателей России. Автор поэтических книг «Царство снеговиков» и «Дай руку ветру». Лауреат Конкурса детской и юношеской литературы имени А.Н. Толстого, дипломант фестиваля искусств «За нас, за вас и за спецназ», лауреат фестиваля «Славянские традиции-2009», литературный редактор журнала «Золотая Ока» (Калуга).

ЛОКТЕВ Алексей Васильевич (1939—2006), известный киноактёр (одна из главных ролей в фильме «Я шагаю по Москве»), режиссер и сценарист. Заслуженный артист РСФСР (1972). Лауреат Государственной премии СССР (1972). Организовал собственный театр — Театр Алексея Локтева, где одновременно являлся руководителем, режиссером и актёром. Алексей Васильевич долгие годы был алтарником одного из мытищинских храмов, куда его привёл его друг Виктор Касьяненко. Локтев трагически погиб в автокатастрофе в Амурской области.

ВАСИЛЬЕВ Павел Николаевич (1910—1937) — русский поэт, родоначальник (по определению С. Клычкова) «героического периода» в русской литературе. Родился в Северном Казахстане, учился во Владивостоке, жил в Омске, в Москве. Печатался во многих литературных изданиях, автор ярких стихов и поэм. Расстрелян в Лефортовской тюрьме 16 июля 1937 по обвинению в принадлежности к «террористической группе», якобы готовившей покушение на Сталина. В 1956 году посмертно реабилитирован.

ЛЕТИН Александр Сергеевич — прозаик, поэт, журналист. Член ЛИТО им. Дм. Кедрина. Доцент Московского государственного университета леса. К своему 75-летию в 2013 году издал три книги прозы и книгу стихов.

ГЕРОИМОВА-СОЛИЕНКО Екатерина Илларионовна (1943—2007) с конца 70-х годов до начала 90-х была активной участницей занятий и выступлений ЛИТО им. Дм. Кедрина. Ее стихи печатались в районных газетах Подмосковья. В 2013 году родственники издали её книгу «Стихи запоздалые». Послесловие к ней написал критик Лев Аннинский. ГЛУШИК Екатерина Фёдоровна родилась в Ижевске, закончила филологический факультет Удмуртского государственного университета. Автор многих книг прозы, публицистики и критики. Лауреат премии «Лучшая книга года» (2006), других литературных наград. Обозреватель газеты «Завтра». 360

Мытищинский альманах

ЛИХОНОСОВ Виктор Иванович – прозаик, член Союза писателей СССР с 1966 года, лауреат Государственной премии России, автор многих книг, главный редактор журнала «Родная Кубань», почётный гражданин города Краснодара. МАКАРОВ Вячеслав Георгиевич (1950—1994) — поэт и прозаик. Родился и жил в Мытищах. Работал электромонтёром, электриком в Мытищах, в Москве. Трагически погиб на зимней рыбалке в окрестностях Лосиного острова. Участником ЛИТО им. Дм. Кедрина стал в конце 60-х годов, еще до призыва в армию. Стихи и прозу печатал в районной газете «За коммунизм» («Родники»), в коллективных сборниках. Проходил творческий конкурс в Литинститут, но не справился с обычными экзаменами. Был вольнослушателем семинара Анатолия Жигулина. Единственное прижизненное издание — стихотворная книжка «Дождливый отпуск», выпущенная в серии «Рекламная библиотека поэзии». Однотомник «Стихи и проза» увидел свет 13 / 2014

361

через год после гибели автора. За него Вячеславу Макарову посмертно была присуждена премия им. Дм. Кедрина «Зодчий». МОРОЗОВ Сергей Борисович родился в 1976 году. Окончил факультет русского языка и литературы Новокузнецкого государственного пединститута. Работал в школе, преподавал в различных государственных и негосударственных вузах философию, социологию, политологию, педагогическую антропологию. Кандидат философских наук. Печатался в интернет-изданиях «Publicpost», «Русская платформа», «Рабкор», «12», журнале «МОЛОКО». Постоянный автор «Литературной России», «Литературной газеты», сайта «Свободная пресса», сайта газеты «Завтра». Женат, воспитывает дочь. РУСЕЦКАЯ Ольга Алексеевна родилась и живет в Москве. Член Союза писателей России, член Международного Союза журналистов, театральный критик. Автор книг художественной и документальной прозы, очерков, рассказов для детей, поэтического сборника «Шиповник». Публиковались в журналах и газетах: «Молодая гвардия», «Россияне», «Москвичка», «Литературные новости», «Литературная газета», «Лиза», «Юность», «Страстной бульвар», «Театральный мир», «Панорама» (Лос-Анжелес), «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «Континент» (Париж). ПАРПАРА Анатолий Анатольевич — поэт, драматург, общественный деятель, профессор Московского государственного университета культуры и искусства, председатель фонда имени М.Ю. Лермонтова (1993), создатель и редактор «Исторической газеты» (1996). Автор многих книг, Лауреат Государственной премии РСФСР, Международной литературной премии им. Сергея Михалкова, Всероссийской литературной премии им. М.Ю. Лермонтова, первый лауреат Всероссийской премии им. Николая Гумилёва. ПЕТРУНИН Юрий Яковлевич — поэт, руководитель литобъединения им. Дм. Кедрина, член Союза писателей России, лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий», автор многих поэтических книг и книги «Кедринцы». ПОЛУБОТА Алексей — поэт. Родился в 1975 году в Мурманске, до 20 лет жил в родном городе. Окончил Литинститут, член Союза писателей России. Лауреат премии губернатора Мурманской области имени Баёва-Подстаницкого (2001), дипломант конкурса поэзии «Золотое перо» (2008). Ответственный секретарь комиссии по литературному наследию Н.И. Тряпкина. Стихи, рассказы, очерки, сказки печатались в журналах «Север», «Наш современник», «Московский вестник», в альманахах «Братина», «День поэзии», в «Литературной газете», «Литературной России». Работает обозревателем интернет-портала «Свободная пресса». Живёт в подмосковном Реутове. ПОПОВА Валентина Анатольевна — член Союза писателей Москвы. В ЛИТО им. Дм. Кедрина состоит с 1980 года. Переводчица с немецкого и на немецкий. Издала пять поэтических книг. Написала фантастический роман «Дети Вселенной». Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий».

362

Мытищинский альманах

ПОПОВА Нина — член Союза писателей России, Академии российской литературы и Академии поэзии, выпускница Высших литературных курсов Литинститута (творческая мастерская Валентина Сорокина), руководитель литературной студии ВЛК «Путь мастерства». Автор книг поэзии, ряда научных статей по критике и литературоведению. САВАРОВСКИЙ Юрий Семёнович родился в 1937 году в станице Песчаная на Иртыше. Окончил Военную академию связи им. С.М. Будённого. Ветеран воинской службы. Участник ЛИТО им. Дм. Кедрина. Издал 11 стихотворных книг. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий». САЯНОВА Елена — выпускница мытищинской школы №10 и Литинститута. Участницей Мытищинского литобъединения им. Дм. Кедрина стала, еще будучи старшеклассницей. Стихи публиковались в альманахе «Кедринцы», в интернет-изданиях. СИВОВ Вячеслав родился в 1961 году в Монино. Учился в Федоскинской школе миниатюрной живописи и около двадцати лет работал художником на Федоскинской фабрике. Член ЛИТО им. Дм. Кедрина. Автор двух поэтических книг. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий». СОРОКИН Валентин Васильевич — поэт, автор более шестидесяти книг стихов, прозы и публицистики. Лауреат Государственной премии России, председатель Всероссийского Есенинского комитета, председатель Бюро поэтов Москвы. Лауреат литературных премий им. А. Твардовского, С. Есенина, М. Шолохова и др. СОШИН Виктор Михайлович − публицист, автор книги «Река жизни», а также многих очерков и статей, опубликованных в коллективных сборниках, журналах и газетах. Лауреат литературных премий имени Дмитрия Кедрина «Зодчий» и имени Вячеслава Богданова «Светунец». Член Союза писателей России. СТЕБЛОВСКАЯ Софья Борисовна — кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики Московского института телевидения и радиовещания «Останкино», сценарист документальных фильмов. Работала редактором в издательстве «ДАРЪ» и на телеканале «Красная линия». Публиковалась в интернет-издании «Свободная пресса», журналах «Наследник», «Нескучный сад», «Батя», «МОЛОКО» и др. СЫТИН Александр Иванович — член Союза писателей России. Поэт и прозаик. Работал инженером в Королёве. В состав ЛИТО им. Дм. Кедрина входит с начала 70-х годов. Издал более десяти книг. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий» и премии им. С.Н. Дурылина. СЫЧЕВА Лидия родилась в 1966 году в с. Скрипниково Калачеевского района Воронежской области. Закончила истфак Воронежского пединститута и факультет прозы Литинститута. В 1998 году дебютировала с рассказами в «Новом мире». Автор 11 книг прозы и публицистики, многих общественно-политических и литературных изданий, лауреат литературных конкурсов и премий. Главный редактор интернет-журнала «МОЛОКО» («Молодое око»). Живет в Москве.

13 / 2014

363

ТАРКОВСКИЙ Михаил Александрович, поэт, писатель, член Союза писателей России. Родился в 1958 г. в Москве, закончил Московский пединститут. В 1981 году уехал в Туруханский район Красноярского края, где работал сначала полевым зоологом на биологической станции, затем охотником в с. Бахта и где и живет по сию пору. В 1991 году закончил заочно Литинститут (семинар Владимира Цыбина). Автор стихов, рассказов, повестей, очерков, печатавшихся во многих литературных журналах. Лауреат премий журналов «Наш современник», «Роман-газета», «Новая юность», а так же премий Белкина, Соколова-Микитова, В. Шишкова, «Ясная Поляна» и др.

СОДЕРЖАНИЕ Виктор АЗАРОВ. В добрый путь… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Очерк

ТАТАРИН Леонид Серафимович — капитан дальнего плавания. Работает в море с 1960 года. С 1971 года — капитан-директор на больших рыболовных траулерах-заводах во всех морях и океанах от Арктики до Антарктики. С 1982 по 1994 гг. — капитан-директор большого автономного траулера «Маршал Крылов». В 2007 году — капитан пассажирского судна «Академик Иоффе». С декабря 2009 по май 2010 года — капитан научно-исследовательского судна «Академик Борис Петров». Автор книги «Джорджес-Банка».

Игорь ШУМЕЙКО. Выбранные места из украинской летописи . . . . . . . . . . .4

ТЕР-МАРКАРЬЯН АРШАК — поэт, автор двадцати книг поэзии и прозы, член Союза писателей России. Семнадцать лет заведовал отделом поэзии газеты «Литературная Россия». Участник многих литературных праздников, активный общественный деятель.

Проза

ТРИУМФОВ Сергей родился и живет в Мытищах. Выпускник МЭИ. Работает инженером-энергетиком. В состав ЛИТО им. Дм. Кедрина вошел с конца 70-х годов. Рассказы публиковал в мытищинской газете «За коммунизм» и в альманахе «Кедринцы».

Поэзия

ТЮГАЕВА Елена Владимировна родилась в 1969 году в городе Ленинабад (Худжанд) в Таджикистане. Живет в России, в Калужской области. Публиковалась в журналах «Урал», «Аврора», «Золотая Ока», «Волга» и др. Автор книги «Единственный способ изменить мир» (2012). ЧЕРНИКОВ Вячеслав Васильевич — член-корреспондент РАЕН, системный аналитик, кандидат педагогических наук, почётный работник системы общего образования, автор более пятидесяти научных работ, и ряда научных монографий. Автор книг по проблемам казачества. ШУМЕЙКО Игорь Николаевич — историк, журналист, писатель, автор десяти историко-публицистических и двух художественных книг, многих статей в ведущих изданиях страны. Лауреат премий «Имперская культура» (2010), «Александр Невский» (2012). ЩЕПОТКИН Вячеслав Иванович - журналист, публицист, прозаик. Яркий представитель «известинской» школы журналистики, автор нашумевшей в перестройку книги «Пласты сдвигаются» (1988). Один из создателей журнала «Российская Федерация сегодня». Лауреат премии журнала «Наш современник» (2013) за роман «Крик совы перед концом сезона», посвященный гибели СССР.

364

Мытищинский альманах

Поэзия Валентина ПОПОВА. Москва и Смоленск . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21 Николай БОРСКИЙ. Русый всадник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23

Михаил ТАРКОВСКИЙ. Стройка бани. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29

Аршак ТЕР-МАРКАРЬЯН.Сквозь бархат разорванной ночи . . . . . . . . . . . . 63 Елена САЯНОВА. Вглядись до дна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65

Проза Александр КАШИН. Городок. Повесть . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68 Елена ТЮГАЕВА. Звезда Чупакабры. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91

Поэзия Валентин БАЛЬЗАМОВ. Между Петербургом и Москвой . . . . . . . . . . . . . 102 Вячеслав СИВОВ. Музыка воспоминаний . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 106

Проза Александр ЛЕТИН. Прерванная поездка. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 Юрий САВАРОВСКИЙ. Ночная рыбалка. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 Сергей ТРИУМФОВ. Рассказы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 134 13 / 2014

365

Вячеслав ЩЕПОТКИН. Принцип Козодоева. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 Михаил ЗУЕВ. Персик и Рыжик. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 147

Культура

Наш мемориал

Сергей МОРОЗОВ. Мораль и литература . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 226 Ольга БОЗИНА. Утверждающий братство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 232 Аршак ТЕР-МАРКАРЬЯН. Стихи у подножья гор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 239

Екатерина ГЕРОИМОВА-СОЛИЕНКО И взлетают, как птицы, дороги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вячеслав МАКАРОВ. Трёхстишия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ольга РУСЕЦКАЯ. Самим собою быть – талант! О поэзии Олега Горчакова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Олег ГОРЧАКОВ. Снова осень пришла в абрамцево . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

152 158 163 167

Герои и время К 70-летию Великой Победы в Великой Отечественной войне Валентин СОРОКИН. Рождённый для подвига . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 242 Леонид ТАТАРИН. Секрет командарма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250

Классика и мы

Дневник современника

К 200-летию Михаила Лермонтова Венок поэту. Валентин Сорокин, Валентина Дорожкина, Олег Горчаков, Михаил Бондарев, Анатолий Парпара. . . . . . . . . . . . . . . . . Виктор ЛИХОНОСОВ. Хранительница баба Зина . . . . . . . . . . . . . . . . . . Анатолий ПАРПАРА. Заметы. Думая о Лермонтове . . . . . . . . . . . . . . . . . Юрий ПЕТРУНИН. Как поэты помянули Лермонтова . . . . . . . . . . . . . .

Александр СЫТИН. Моя советская школа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 258 Вячеслав ЧЕРНИКОВ. Кавказские рассказы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 276 170 174 181 186

К 105-летию Павла Васильева Нина ПОПОВА. «Посулила жизнь дороги мне ледяные...» . . . . . . . . . . . 191 Павел ВАСИЛЬЕВ. Грустное и тяжёлое бьется сердце. Стихи . . . . . . . 196

Беседы Валентин КАТАСОНОВ: «Если у людей высшая цель – понять материальное, они всегда будут лузерами» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 287

Публицистика Лидия СЫЧЁВА. Женитьба как национальная идея . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 296

Святая Русь К 700-летию преподобного Сергия Радонежского Артем ЕРМАКОВ. Живой Свет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 205

Проза Алексей ПОЛУБОТА. Бабушкин остров. Повесть . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 304

Наш мемориал

Библиотека

К 75-летию Алексея Локтева Виктор СОШИН. Талант от Бога . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 211 Алексей ЛОКТЕВ. Территория любви. Киносценарий . . . . . . . . . . . . . . . 213

Екатерина ГЛУШИК. Возвращение к истокам. Читая «Полдень». . . . . . . 356 Книги, изданные членами Мытищинского литературного объединения им. Дмитрия Кедрина в 2013 году: . . . . . . . . . 358 О наших авторах . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 360

366

Мытищинский альманах

13 / 2014

367

Фотолетопись Губернатор в Федоскино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . I Мытищинский район на строительной выставке в «Крокус-Сити» . . . . . . . . II Мытищинцы − с братским народом Крыма и Украины! . . . . . . . . . . . . . . . . III Праздник труда в Мытищинском муниципальном районе . . . . . . . . . . . . . . . IV Помним своих героев… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VI Выставка юных художников района ко Дню Защитника Отечества . . . . . VII День Мытищинского муниципального района и городского поселения Мытищи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VIII Фото на память . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X Вновь избранная Общественная палата района . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X Выборы 14 сентября 2014 года. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XI Открытие детского медицинского центра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XII Празднование 210-летия Мытищинского водоканала . . . . . . . . . . . . . . . . . XIII Открытие храма Преподобного Сергия Радонежского на федеральном военном мемориальном кладбище . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .XIV Юбилей музыкальной школы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .XVI

368

Мытищинский альманах