Полдень. Литальманах № 12. by Полдень. Литературный альманах.

Наша спортивная гордость

Знаменосцы военно-патриотического центра «Граница»

Полет…

Обновленный сквер космонавта – дважды Героя Советского Союза Г.М. Стрекалова

Полдень

В вихре танца

Мытищинские таланты на выставке Город в цвету Конкурс сладкоежек

Полдень

С памятью о Великой победе...

Литературный альманах

Мытищи: день за днем

Литературный альманах

Выпуск 12/ 2013

Двенадцатый выпуск альманаха «Полдень» посвящается Праздникам искусств

Полдень Литературный альманах

Выпуск 12 2013

Москва – Мытищи

Главный редактор Валентин Сорокин Заместитель главного редактора Виктор Сошин Ответственный секретарь Лидия Сычёва Общественный совет Казанов Ю.Н. – председатель Ассоциации руководителей предприятий и организаций Мытищинского района Клычникова М.А. – директор Мытищинского историко-художественного музея Крючков Е.М. – председатель Ассоциации художников Мытищинского района Петрунин Ю.Я. – руководитель ЛИТО им. Дм. Кедрина Сошин В.М. – депутат Мытищинского районного Совета депутатов Сычёва Л.А. – прозаик, член Союза писателей России Уралова А.Г. – корреспондент официального сайта Мытищинского муниципального района Шаповалов И.А. – начальник Управления культуры Хавронич Р.С. – директор Мытищинской районной типографии

Уважаемые авторы! Ваши отзывы на публикации и новые рукописи вы можете направлять по адресу: рolden2007@gmail.ru Адрес альманаха «Полдень» в Интернете: polden.ruspole.info

Фотографии Вячеслава Нестерова На обложке: Никольская церковь в поселке Дружба Мытищинского района Оформление – Л. Новикова

ISBN 978-5-91366-747-2 Подписано в печать 29.11.2013 Формат 60x90/16. Гарнитура PetersburgC. Бумага офсетная. Печать офсетная. Тираж 999 экз. Усл. печ. л. 23 Заказ №322 ИПО «У Никитских ворот» 121069, г. Москва, ул. Большая Никитская, д. 50а/5, стр. 1 тел.: 8 (495) 690-67-19 www.uniki.ru

ПО ДОРОГЕ ПРИЗВАНИЯ Дорогие мытищинцы! В преддверии Года культуры, объявленного Президентом России В.В. Путиным, мы выпускаем очередной номер литературного альманаха «Полдень». Открывает альманах своим произведением известный русский писатель Виктор Лихоносов. Добрые традиции мытищинцев – встречать гостей достойно и с почестями, тем более таких, как Виктор Иванович Лихоносов. В кругу известных русских писателей и поэтов – Валентина Сорокина, Анатолия Парпары, Александра Боброва, Валерия Рокотова, Владимира Фомичева, Екатерины Глушик, Геннадия Старостенко – достойно представлены и наши мытищинцы: Вячеслав Сивов, Юрий Петрунин, Валерий Федосов, Владимир Маковский, Сергей Триумфов, Николай Борский, Юрий Саваровский и другие. Наш альманах вырос до российского уровня, и мы с гордостью приглашаем талантливых писателей и поэтов со всех уголков нашей России. Особое место отведено нашему прославленному коллективу театра «Огниво» и его знаменитому руководителю, народному артисту России Станиславу Федоровичу Железкину. С каждым годом этот коллектив радует нас новыми творческими успехами. В альманахе нашло отражение «Чаепитие в Мытищах» – международный фестиваль театров кукол, который проходил в театре «Огниво». Нам есть что показать и о чем рассказать в нашем альманахе. Наш собираемый «мыт» достойно вкладывается в развитие культуры и литературы нашего района. Доброго пути, альманах «Полдень» № 12! С уважением, Глава Мытищинского муниципального района

В.С. Азаров

Плач у своего дома

Проза

очью я сходил на свою улицу Озерную. Лег поздно, нечаянно проснулся в половине третьего, тихо оделся и вышел. В такой час я никогда домой не возвращался, разве что в юности торопился к своим воротам сколько раз. Я приютился у сына моей крестной поблизости от стадиона «Сибсельмаш» и кинотеатра «Металлист», мест когда-то незаменимых для детского сознания. До моей улицы было недалеко: пройти вдоль сквера до улицы Станиславского, потрогать бочком угол дома 6–7 и дальше на запад до трамвайной кольцевой линии. Уже без меня, в мои студенческие годы, застроили зданиями и базаром пустое поле, за которым вытягивались к горизонту три улицы: Лагерная, Озерная и Плановая. Подходишь и видишь свет окон в крайних домах улицы нашей: это у Банниковых и Шальневых! Господи… Не вспоминал эти соседские окошки так давно. Теперь в этих домах другие хозяева. В ту зиму, когда я последний раз видел бабушку, еще нетронутыми лежали к болоту и до железной дороги все нижние улицы, еще не убита была деревенская простота. И когда матушка уезжала, тоже еще не истратилось наше привычное кривощековское обличье. Странная висела ночь над родным пепелищем. Не ерзали вниз к станции трамваи, дальние поезда не постукивали на высокой насыпи, улица Станиславского вымерла, все спят, забытые мною на столько лет, все у себя дома, а я в том углу, где бегал мальчиком и гулял на каникулах с товарищами, ступаю гостем. Вот уже показались трубы у Банниковых и напротив у Шальневых, за шальневской крышей чуть поднимается наша. Но там нас с матерью нет, и идти мне некуда, потому что на улице Озерной нет ни Банниковых, ни Шальневых, ни дальше Малетиных, Поступинских, Минтюковых, Бутюгиных, Заварзиных. И вот наши окна: одно на улицу и два во двор. Но и на улицу теперь два окна; уже после моего отъезда матушка продала половину, в которой я вырос, купила

через три дома целый, с большим огородом, туда я и приезжал на каникулы, и из дома этого она отправилась ко мне на юг навсегда. Как мне поверить теперь в то, что я когда-то жил на улице Озерной в доме поблизости с трамвайной линией? Чует ли мать, что я в три часа ночи подошел к воротам, как блудный сын, и выкликаю сам себя и все-все, что было здесь? Только звезды нежалостливо мерцали надо мной. Они так же всходили при отце, и в том октябре, когда принесли похоронку, и когда я вскакивал и выбегал во двор последний раз, и так же отрешенно взошли они над нашим огородом, осиротевшим без хозяйки, уже спавшей вдали в вагоне поезда дальнего следования… Вот, мам, я стою у нашего дома без тебя. Почему ты прошлый раз прошла мимо и не попросилась пустить во двор? Не хотела расстраиваться? В самом деле, почему мы не зашли тогда и в другой дом, не поглядели, как это бывает, со вздохом на свои углы и тотчас не вспомнили всю жизнь разом? Три часа утра, все спят, ни одна собака не залаяла на меня. На минуту забываюсь, и мне кажется, в знакомых избах спят так же, как в мои юные годы, Банниковы, Шальневы, Шишкины, Поступинские, а за нашими окнами спим мы с тобой: я напротив печки, у входа, а ты на своей постели в комнатке другой, с окном на улицу. Где я? куда делся? чего так легко простился в двадцать лет с родным крыльцом? Я даже не знаю, кто там топчется теперь в наших комнатах и цела ли моя любимая печка. Но я-то так и останусь до конца своих дней на покосившемся крыльце и возле зеркала и портрета отца на стене. И все повторяю, когда задумываюсь о расставании: уезжал – тебе было сорок три года, крестной моей в Топках – тридцать шесть, а бабушке Анастасии меньше, чем сейчас мне. Никто из озерских и представить не мог, что скрывшийся вдалеке Танин сын появится в Кривощекове на десять, двенадцать дней, пройдет ночью по улице и всех вспомнит, всех пожалеет. Долго озерские спрашивали у Шальневых, получавших письма из Пересыпи: «Что пишет Таня? жива-здорова?» А потом уже некому стало передавать новость, что Татьяна Андреевна умерла на восемьдесят седьмом году и похоронена в Тамани, – всех уже отнесли на Клещиху, одна Фаина Ивановна (помоложе меня) проходит каждый божий день мимо застарелых дворов. Постучать по-старозаветному не к кому. Ровесники мои где-то в казенных домах. Мы были с тобой на улице Озерной перед ельцинским переворотом. Еще дешево было летать через всю страну. На каждом шагу говорю с тобой, матушка моя, и вижу, как ты лежишь далеко-далеко от нашего

12 / 2013

виктор лихоносов

плач у своего дома Глава из повести «Одинокие вечера в Пересыпи»

Мытищинский альманах

Плач у своего дома

Виктор Лихоносов

двора, перед которым странно стою я в печали, покоишься у белого казачьего забора в Тамани. Почему я не спрашивал тебя о чем-нибудь, когда ходили мы с тобой туда-назад, неразлучные? Там, где ты будила меня и провожала в школу, доила корову, выкладывала назьмом огуречные грядки, где принимала бабушку, крестного, бутурлиновских раскулаченных хохлов, где плакала осенью 43-го года по убитому под Запорожьем отцу, где я рос и рос, причитаниями полна моя душа в эту августовскую ночь… Ты, наверное, там, в таманской земле, горюешь и словно жалуешься сестричке своей: что ж лежат мои косточки далеко от родных? Во дворе нашем ночная пустота, огород застроен, чужой дом в конце огорода Шальневых все так же загадочен, как в моем детстве (ставни в нем не раскрывались), за нашим хилым заборчиком земля приспускается к дому Чекановых, великих голубятников, а еще ниже уже близятся жилища, пригоны и сараи к болоту, и все это заповедно-привычное и покинутое мною воскрешается в душе моей как невозвратное. Дети не умеют сочувствовать, и я, нынче такой жалобно-чуткий, был не лучше, не очень-то внимал терпеливым страданиям матери. У крестной мужа на войну не брали, дядя мой Степан с улицы Демьяновской тоже почему-то на фронт не попал, в других дворах редко у кого семья была неполной, и беда матери моей особенно горько ощущалась во время праздников и ближе к осени, когда надо было запасаться сеном для коровы, косить на лесных полянах за Криводановкой, нанимать машину, грузчиков, таскать и вершить стог за стайкой. Эта непосильная доля обуздала мать с тридцати лет. Всем этим женским горем веяло на меня сейчас от окон, из комнат, которые я только воображал, с огорода, который спрятался в темноте. Стою, вспоминаю, а душа моя плачет по матери, смутно колышется над всею ранней жизнью. Мати моя, появись во дворе нашем, пробудись на заре, выпусти корову из стайки, подставь ей ведро с водой (или с бардой), а я проснусь позже, сяду зябко на приступки крыльца и буду слушать, как царапают стенки ведра первые молочные струйки… Зачем я быстро вырос, стал все заметнее отрываться душою от домашнего быта, все чаще улетал мечтою в далекие земли, к чужим, каким-то поинтереснее озерских людям, стал заранее с легкостью прощаться со своими углами ради какой-то глазастой девочки и вообще ради другой взрослой счастливой жизни, не соображая ни капли, на какое сиротство оставлю мать?

Отсюда, с этого крошечного двора, за этими стенами ты писала мне на юг (всегда почему-то утром), некоторые строчки не забыл я до сих пор. «Живу, канителюсь, а радость моя уехала…», «Бабушка наша когда-то меня научила, а нынче я сама переложила печку, не дымит…», «К зиме все запасла, капусты насолила двадцать три ведра, одиннадцать ведер помидор, четыре огурцов, девять баллонов варенья ранеточного… Смородины собрала пять ведер…» Как бы я хотел полежать напротив этой печки на своей постели и побыть таким же, как в те ранние дни: матушка растапливает в морозный день печку, подбрасывает дровишки, потом с легким перекатывающимся грохотом покрывает их уголь, нутро темнеет и с минуты на минуту гудит все полнее, духовка, бока и спина (в другой комнате) насыщаются теплом, и потом к ночи, когда выскочишь зачем-то в сенцы и мигом вернешься, уже бьет от плиты жарким духом и не так охлаждают комнаты заледеневшие окна. И время, кажется, спустилось ко мне милостью, раскрыло мне тихое неиспорченное Кривощеково, глухую мою окраину большого города. И вернулось всё-всё. Я лежал у стены и глядел в окно на дом Шальневых, опять замечал, кто к ним пришел и стучит в дверь сбоку, как с непокрытой головой высунулась из сеней Устинька (тетя Устя из Верх-Ирмени). В войну, когда шастали всюду темные люди, Устинька следила по утрам, зажегся ли свет у Тани, жива ли с Витей. Живешь маленьким и ничего наперед не знаешь, не догадываешься, как вспомнится что-то потом, о чем пожалеешь, что необычайно восхвалишь… Вот на стене вместо коврика красовались плакаты с изображением армейских погон, фотографиями маршалов последней войны, матушка когда белила, то отцепляла их и после снова крепила кнопками, и я укладывался на ночь, просыпался рядом с великими героями и ни на день не забывал о них. Так было и в последнее утро. Где эти плакаты, когда они состарились и матушка свернула да положила в кладовку или сожгла, почему не колыхнулось чувство сберечь «для истории» и на память о своей жизни? Почему Господь не устроил так, чтобы целой сбереглась комната, той же, побеленной, ютилась печка и не выкинули новые хозяева мою недлинную койку и (если мать не снимала) не содрали со стены напечатанных маршалов во главе со Сталиным в форме генералиссимуса? Забытое детское чувство к Сталину прислонилось ко мне в сей миг. Так вот, Витя, каким ты был в свои невинные времена… Великая страна, со всех сторон защищенное детство, вырастал без отца и не боялся, что сильные мира сего (как теперь) выкинут на помойку, ка-

12 / 2013

Мытищинский альманах

Плач у своего дома

Виктор Лихоносов

ждую весну ждал с матерью хоть маленького облегчения, уехал далеко-далеко, не голодал и даже койку не снимал у хозяек, выучился и поехал в село, и ни разу не подумалось, что в этой жизни можно пропасть, искалечиться, умереть без скорой помощи… – Уезжал при Хрущеве, вернулся к чужому дому при «царе Борисе», – сказал мне двоюродный брат при встрече на станции. Хотел бы почитать газету «Советская Сибирь» за июль того года. Воскресла бы даже в журналистском мусоре страна родная. Кому-то было шестьдесят (мне нынче чуть больше), кому-то семьдесят, а кому и восемьдесят (эти еще на медведей ходили и слышали в храмах здравицу в честь Александра III). А на Озерной у нас за стенкой Секлетинья жила. Еду и мечтаю послушать о кривощековской старине, но ведь опоздал, задержался среди кубанских казаков… Приехал я в первый раз после смерти матери в одиннадцать вечера, и еще тлела на западе темно-малиновая заря, с переходного моста виделись вдали края левобережных строений и горизонт у Дюканово (что за нашей улицей Озерной). Так сразу защемило, повеяло чем-то сибирским, знакомым и на годы забытым. В такую же пору, но тридцать лет назад встречал я бабушку Анастасию из Топок, поднимался по этим же ступенькам моста и долго ехал с ней на трамвае до нашей улицы Лагерной (Базарной) – мимо Каменки слева на взгорке, через Обь, мимо башни, через площадь Станиславского и мимо довоенных деревянных бараков. «Витько, – обращалась она ко мне по-хохлачьи, как-то неласково (со всеми так), – а билет назад где будемо брать? – «Да бабушка! Вы еще к нам в ворота не зашли, а уже думаете, как в Топки уезжать…» – «Та там ж куры, порося, помидоры полить…» – «А крестная на что? А Люся! А Таня!» – «У них свои заботы…» Матушка моя часто жаловалась: «Вот такая у нас бабушка. И раньше так. «Я одна, мама, поживите еще хоть с недельку, ничего делать не надо, чулок вяжете – и ладно, все ж с вами повеселей будет, поживите, в Топках без вас не пропадут, их там много». Не-ет! Приедет, уже через день считает на пальцах, сколько осталось, пора билет брать! Я плачу. Такая вредная была наша бабушка…» Что же там в доме осталось от нас? Напомните мне, стены, верните мне меня самого… Где моя этажерка в углу, всегда внизу промерзавшем? Мать не перевезла ее в дом № 12. Толстые тома «Русские писатели о языке» и собрание сочинений Белинского я после десятого класса перечитал все и теперь хотел бы заглянуть на страницы с моими подчеркиваниями и числами. Все куда-то исчезло; когда грузили в кон-

тейнер всякое добро, то забрали лишь шесть томов Паустовского да шесть томов «Песен донских казаков». А куда делся рыхлый чемодан с моими школьными дневниками, письмами родни и прочими листиками? А куда выбросили зеркало с потеками, все детство мое висевшее между окном на улицу и кроватью? Жалко саму кровать, на которой спал отец и меня маленького подбрасывал над собой. Все жалко. Даже рукомойник, даже ложки и вилки или щербатой чашки. Книг у меня было мало, не понимаю, как стал я писателем, – в детстве читать не любил, и только в десятом классе кто-то подсунул мне «Тихий Дон», и я не забуду, как ближе к полуночи, когда уже матушка укладывалась спать, читал я главы про Гришку и Аксинью, пропуская страницы про что-то другое, даже помню, как болели мои коленки на табуретке, как уже хотелось кого-то полюбить и как я еле-еле просыпался под матушкины крики: «Уже картошка готова, вставай!» Почему ничего не предчувствуешь, не дрожишь над чем-то, что не вернется? Дом Малетиных был напротив нашего, и я сел у их ворот под забором. Собака не залаяла; кто жил тут теперь – не знаю, девчата (трое) давно разъехались, средняя в месяц моего отъезда читала на том же месте, где я присел, «Ромео и Джульетту» Шекспира, были они все красивые, и надо же, я их никогда не увижу, а казалось когда-то всем детям, что так и проживем на Озерной до старости. Зина, Галя и Майя в ореоле волшебных красавиц улетели куда-то в далекую жизнь, лишенную несчастий, болезней, печали, но так ли? Никогда не узнаю. С крыльца, которого уже нет, я следил еще за одной девушкой, уже работавшей на заводе, робко выглядывал, не идет ли она в шестом часу с угла. Тоже пропала с моей дороги навсегда и осталась в моей памяти такою юною, маленькой, круглолицей, какою была тогда. Какая-то неизвестная звезда приветно светилась надо мною. Она и в детстве моем зарождалась каждую ночь в россыпи других звезд, а когда я уехал, мерцала над нашим двором долгие годы без меня, не старилась, не тускнела, и я думал, что она вместе с другими звездами осталась над нашей улицей, но она неразлучно появлялась с такой же дальней кротостью и в Пересыпи. Еще что-то помнило нашу жизнь на улице Озерной, и, может, то были чьи-то уцелевшие окошки, столбики, березки (как когда-то у Малетиных в огороде), дверные ручки, печные трубы. Наискосок от нашего палисадника, ближе к Аникиным, нету черемухи, с которой тяжело слетали липкие майские жуки. Жуков тех, любимых огольцами, не ловят с каких пор, перевелись бедные, невинные, как и голуби на крышах и сороки на первом снегу. Неужели только я вспоминаю их?

12 / 2013

Мытищинский альманах

Плач у своего дома

Виктор Лихоносов

«Господи… – запросилась моя душа в пропавшие дни, – пусти меня в мою детскую колыбель, дай мне подождать матушку с базара, вкусить варенца, примерзшего ко дну и к бокам кастрюли, разгибать и выпрямлять скомканные наторгованные сотни, тридцатки, рубли, потом подсчитывать вместе с нею всю выручку и расходы (купила мне теплые носки, сковородку, да клеенку, да лампочки), потом надергать из стога сена, положить корове в ясли, выпить вечером парного молока; дай мне спасения никуда не отлучаться (только в школу и к родне), слушать женские разговоры, когда появятся на минутку соседки и на часы нечастые гости (уж кто бы записал-то их чалдонские речи тогда), подолгу сидеть у холодного окна и царапать ногтем по наросшим морозным узорам и вдруг услышать голос Лемешева: «Ах ты, душенька, красна девица» и восприять еще неясную сознанию связь с чем-то святородным, русским; дай, Боже, укрываться в избе во время метели, а по утрам плисовой лопатой разгребать дорожку к воротам, чувствовать на несколько дней оторванность от всего на свете (и только по радио играют утренний и вечерний гимн, передают новости и тем утешают), затем, когда стихнет и к базару снова подъедут из деревень колхозники, сияющее белизной Кривощеково, веселый звон трамваев, стройные домашние близкие струйки из труб и длинные ряды рабочих, поднимающихся вверх от заводов за станцией, и вечерний теплый свет в окнах вернут прежний покой; дай мне, милосердный, детское тоскливое одиночество во дворе. Мать уедет за Ересную, туда, где потом построят оловозавод, уедет на целый день окучивать картошку, накажет: смотри, сынок, тут в сараюшке тебе молочко, яички вареные, котлетка, проголодаешься – бери, да никуда со двора не выходи, сиди, играй и жди меня… Я ждал ее и боялся остаться сиротой, если она не приедет… Еще я хотел бы проехаться в кошевке или в розвальнях в Верх-Ирмень, в Колывань, в Криводановку и послушать старых кряжистых чалдонов (каких уж никогда не будет). Еще призвал бы Господь на улицу Озерную ее знакомых обитателей, навещавших нас с матерью, – тетю Настю Головкову с западного конца, с ее вечной улыбкой и голоском-колокольчиком, Мотьку Черненькую со всем своим выводком и ее родичей из Верх-Ирмени, бутурлиновских хохлов с других улиц, Секлетинью, жившую за стенкой, подружку моей бабушки (все при встрече усаживались искать друг у друга вошек в головах), старосту улицы Вохманова, строго следившему за включением света под номером дома, матушку старшего Банникова, приходившую из Ересной пожить в их куриной избушке, каждый вечер кричавшую через забор внуку: «Митько-то, корову-то приго-

ни-то…». А многих уже забыл, но тотчас очнулась бы моя заплесневевшая память, если б увидел. Прошла жизнь моя в далекой стороне от живших когда-то бок о бок тетенек и дяденек, забывал, что они там, на моей улице, приезжал и здоровался и через месяц прощался, но при расставании не настигала меня печаль, что больше их не увижу, а в эту ночь с тихой болью чувствую, что они уже удостоились вечной доли, покинули нашу улицу, и все Кривощеково, и всю землю родную навсегда… О чем еще хотелось бы попросить незнамо кого? Вернулись бы как-то волшебно все подробности последней зимы и последнего месяца перед моим отъездом; так хочется пережить те мгновения, дни, уловить мои прощальные переживания, еще раз послушать всех, кто к нам заходил. Почему-то я мало помню как раз те обывательские картины, из коих и состояла повседневная озерская жизнь. С осени я болел, подолгу спал в каком-то отчаянии, и матери достались все хлопоты и заботы по двору, надеяться было не на кого, выручала корова, доилась хорошо, с базара грустная Таня приносила пустые кастрюльки, брали варенец охотно, а вечером она радовала девчат в общежитии теплым молоком, ее там ждали и любили. Сумерки, на улице холодно, сугробы выше заборов закрыли от меня соседские окошки, я жду тревожно, наконец слышу, как в стене шурует болт, то мать закрывает ставни, – пришла, слава Богу! Я приплющил глаза и две-три минуты посидел так, чуть не плача. Я жалел мать, себя самого, я как будто возлежал на кровати под отцовским портретом, и отрада была в том, что я дома и до прощания еще далеко, еще возникнут под снегом ручьи, вскопаем мы огород, поделаем грядки, еще я посижу на крылечке с учебником французского языка, поезжу каждый день на трамвае через Обь на уколы и в какую-то неделю куплю на главном вокзале билет на южный поезд, уеду, но буду появляться летом, всех проведаю, схожу не один раз через болото на улицу Демьяновскую к дяде Степану, обойду все кривощековские углы и не почувствую утраты потому, что на улице моей Озерной еще жила хозяйкой в доме моя матушка… А теперь что?

12 / 2013

Мытищинский альманах

Неужели я здесь жил? – тонкой мелодией звучало во мне удивление. За этим окном готовил уроки, в последнюю зиму читал «Гамбринус» Куприна, одиннадцать строк Бунина о смерти Чехова? «Четвертого июля я поехал верхом в село на почту, забрал там газеты, письма и завернул к кузнецу перековать лошади ногу…» Помню пушистый 11

Плач у своего дома

Виктор Лихоносов

зимний день, снежным светом было наполнено окно в палисадник, я сидел боком, матушка что-то делала свое то во дворе, в стайке у коровы, то у печки, громко жаловалась на корову («не стала пить барду, какая вредная, дай-ка подогрею»), я все читал и перечитывал эти одиннадцать строчек, а последнюю запомнил на долгие годы. «Я развернул газету, сидя на пороге кузнецовой избы, – и вдруг точно ледяная бритва полоснула мне по сердцу…» Неужели я читал когда-то впервые «Суходол», «Сто восемь», «Иоанн Рыдалец», «Грамматику любви», «Речь на юбилее «Русских ведомостей» и мечтал о путешествии в среднерусские земли, таинственно древние и чудесные, где (я помнил по учебнику) разорял Козельск Батый, возглавляли дружины великие князья? Сибиряк, я тянулся почему-то туда, как домой: там где-то под Бутурлиновкой бабушкина деревня Елизаветино, на Дону живет Шолохов, в Ясной Поляне родился Толстой, а где-то в стороне от Пскова няня Арина Родионовна скучала с Пушкиным в снежную бурю… Жил-то я в азиатской глуши, далеко, и все, что обреталось вокруг Москвы, за Москвой, дышало какой-то загадочной прелестью. С этой наивностью я и сорвался в западную сторону. Может, и хорошо, что был таким. Да и не я один. Так я сидел, грустил, жил с соседями и одногодками на нашей послевоенной улице и спрашивал беззвучно: почему никого нет?! Почему нет Банниковых, Шальневых, Чистяковых, Поступинских? Так рассыпаны звезды по небу, так смиренна ночь, так далеко Обь, и так похоже вытягивается на возвышении к западу нашу улица, меня растившая… Но почему утекли куда-то годы, почему я напротив своего дома всего-навсего гость? Сколько таких, как я! Хоть бы кто-нибудь прошел мимо… Удивился: ты чего, мол, тут караулишь ночью? Упала, покатилась, как колечко, звезда на западе, там, где деревни Ерково, Верх-Ирмень, где Ордынск. Оттуда зимой приезжали на санях колхозники, распрягали у Поступинских коней, иногда кто-нибудь ночевал и у нас, и уж теперь только в словаре говоров найдутся те слова, которыми они легко, между прочим, сыпали в долгих разговорах: когдышный, выпрячься, подкондыривать, туточки, маньчжурка (табак), наелдохаться, подызбица (чердак), голбец (погреб). Огромные полушубки, глубокие шапки, пимы занимали угол прихожей, спали в горнице кто на койке, кто на полу, в темноте еще договаривали, смеялись, потом укутывались и замирали в молчании. Господи, да никого и из них уже нет, исчезли из домов своих. 12

Мытищинский альманах

Скоро будет светать, пора уж подниматься и идти к дому 12, где матушка жила без меня двадцать лет. Но неохота обрывать свои грезы, выходить из избы, закрывать дверь, трогать косяк крыльца. Хотя крыльца-то уже нет, сломали, расширяя дом в сторону. Нету моего родного крыльца, и жалко. Да ничего не узнать! Огород застроен. В детстве я часто болел, до пятого класса был слабеньким, каким-то безнадежным, лежал в избе, матушка копошилась в огороде не переставая, в какой-то день с улыбкой заходила в избу и протягивала первый огурчик, и тогда я вставал и тихонько, как-то невесомо ступал мимо сарайчика к грядкам, трогал листочки, стоял и глядел на далекие четыре заводские трубы за станцией и детской от болезни мудростью понимал и чувствовал, что весь мир жил без меня полно и счастливо… В этом дворе схоронилось столько маленьких событий! И я ловлю себя на том, что многого не помню; свежие, толпою набегавшие дни, недели, месяцы, годы закрывали давно пережитое, посыпали их пеплом. О чем-то я только сейчас и вспомнил. Матушка лежит в Тамани в сухом песке, и ее косточки не чувствуют, как я гляжу с крыльца на банниковский угол и вижу ее идущей из магазина, и слышу ее голос – как она словно докладывает мне: что купила, кого нечаянно увидела да проговорила чуть ли не час, что подорожало. «Ты сенца корове не надергал?» И я бегу в огород к стогу с железным крюком (точное название не помню), всаживаю его раз за разом в плотное нутро и выдергиваю пучки, набираю беремя и несу в стайку. Да я и сейчас бы выбежал, легко накинув на плечи фуфаечку, в огород и угодил матери, но это счастье не вернется Как же теперь поверить в то, что я когда-то жил на улице Озерной в этом вот доме?! Вот, мам, как случилось: только об одном и думаю. Мне нынче столько же лет, сколько было тебе, когда ты по моей просьбе уезжала с этой улицы в незнакомую Пересыпь на берегу Азовского моря. Десять лет назад, когда мы появились здесь с тобой на мгновение, было на душе не так тяжело. Постою сейчас и у дома 12 (есть что вспомнить) и пойду вниз, сверну там, где начинались над болотом мостки, побуду мгновение на привокзальной улице Демьяновской…

12 / 2013

Анюта

Проза

таренький железнодорожный вагон немилосердно качало и мотало, стенки его скрипели и ходили ходуном, а колеса громко стучали на стыках рельс. Казалось, на каком-нибудь особенно крутом перегоне он рассыплется или оторвется от основного поезда. Вагон был прицеплен к хвосту поезда на одной из узловых станций, и в него набилась разномастная публика, которой не досталось билетов на хорошие места. Были это в основном деревенские бабы с огромными узлами и кричащими младенцами на руках и мужики в сапогах, телогрейках, с фанерными чемоданами и самокрутками в зубах. Эта толпа заняла все нижние и верхние полки. А молодые парни, тоже в картузах, телогрейках и сапогах, проворно забравшись на третьи, багажные, полки, с удобствами расположились там, подложив свои чемоданы под голову. Постепенно вагон заполнился различными запахами: пахло жареной курицей и самогонкой, табачным дымом, сапожной ваксой, туалетом и немытыми человеческими телами, которые были спрессованы на этом небольшом вагонном пространстве. Откуда-то через стук колес и непрекращающийся людской говор пробивались звуки гармошки, где-то безостановочно и надрывно плакал ребенок, где-то спорили и ссорились несколько мужских и женских голосов. В толпе пассажиров выделялось несколько человек, они занимали самый первый, рядом с проводницей, отсек: лейтенант с молодой женой; средних лет симпатичная женщина в добротном городском костюме и совсем юная девушка с небольшим картонным чемодан-

чиком в руках. Одета девушка была по-деревенски – в вязаную кофту и ситцевое платье, но на ногах у неё были городские кожаные ботиночки, а на голове – цветастая шелковая косынка. Эти ботиночки и косынку, подарок старшего брата, Анюта берегла целый год. Прошлым летом брат Михаил приезжал в родную деревню и, со вкусом поглощая самогон, соленые грибочки, квашеную капусту, холодец и вареную картошку, говорил, как хорошо ему живется в Ленинграде. Рассказывал он и о машиностроительном заводе, на котором работал, хвалился новым шевиотовым костюмом, и время от времени подносил левую руку к глазам: на запястье красовались новые часы из серебристого металла на кожаном ремешке. – Ты, Анютка, в следующем году десятилетку заканчиваешь, как получишь аттестат, сразу мне телеграмму отбей. Мол, так и так, выезжаю я, братец, к тебе в Ленинград. Встречай-привечай любимую сестру – Анютку Рыбакову! А уж я тебе за этот год хорошую работу найду. – От выпитого Михаил раскраснелся и говорил громче обычного, его было слышно даже на улице. – У нас на заводе можно и учетчицей работать, и делопроизводителем, а можно и на другую специальность выучиться, молодежь у нас нарасхват! Любую специальность выбирай! – брат опрокинул в рот очередную стопку, а родители, которые молча сидели за столом, опустили глаза. Им было неприятно видеть, что сын их научился в городе не только хорошо работать, но и «отдыхать». Уезжал он тихим деревенским пареньком, а сейчас у них в избе за столом сидел широкоплечий мужик с огромными натруженными руками и громким голосом. Он лишь отдаленно напоминал того далекого синеглазого паренька, любимого сына Мишеньку, которого родители несколько лет назад проводили на работу в далекий Ленинград. Семья Рыбаковых по деревенским меркам была хоть и не богатой, но и не совсем бедной: семеро детей, а в хозяйстве кроме десятка кур была всего лишь корова да старая лошадь. Старшие дети уже выросли, дочери вышли замуж, сыновья женились. Большинство давно уехали из родной деревни, кто – в Москву, кто – в Ленинград. В конце 30-х годов страна остро нуждалась в рабочих руках, поэтому заводы и фабрики охотно принимали на работу трудолюбивую деревенскую молодежь. Анюта была в семье самой младшей, самой любимой, и родители хотели, чтобы осталась она с ними в деревне. Присматривали ей хорошего жениха. Да на Анюту уже многие парни заглядывались. Была она, что называется, «русская красавица»: синие, всегда смеющиеся

12 / 2013

Ирина МЯГЧЕНКОВА

АНЮТА Повесть

Каждое историческое событие, как здание из кирпичиков, состоит из множества человеческих историй.

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

глаза, гладкая кожа, ямочки на румяных щеках, русая коса до пояса. И хоть ростом она была невысока, но стáтью Бог её не обделил. Любила Анюта петь, могла и в танце пройтись, ловко отбивая дробь босыми пятками. В общем, отпускать такую девушку в неведомый и незнакомый город родителям не хотелось. Но, видя, как загорелись глаза Анюты от рассказов о городской жизни, они поняли, что удержать её в деревне после получения школьного аттестата будет невозможно. Анюта спрятала в сундук подарки брата. Там уже хранился набор открыток с видами Ленинграда. Брат Миша присылал домой письма исключительно на видовых открытках, и Анюта бережно их собирала, подолгу рассматривала Неву, мосты, скульптуры, дворцы. Весь год она мечтала о прекрасном городе, куда приедет, где будет жить, работать, где встретит, возможно, свою любовь. Зимой получила Анюта от брата очередную открытку. Налюбовавшись видами Зимнего дворца, она прочитала: «Ты, сестричка, там в деревне смотри замуж не выскочи! Здесь для тебя женихи есть. Работу я тебе подыскал, будешь у нас в цеху учетчицей работать. Потом пойдешь на курсы, выучишься на бухгалтера. Работа эта денежная, уважаемая, как раз для такой девушки, как ты». Всю зиму Анюта представляла себя городской жительницей, как будет она гулять по улицам и набережным Ленинграда в красивом шелковом платье. Весной брат написал, что женился. В комнату, которую ему дали от завода, он Анюту не приглашал, стал писать редко и просил немного подождать с отъездом из родной деревни. Но Анюта ждать уже не могла. На следующий же день после окончания школы она собрала маленький чемоданчик. Взяла с собой новенький школьный аттестат и паспорт, который получила в сельсовете еще зимой. Зашила за подкладку вязаного жакета немного денег, заработанных в колхозе. Надела подаренные братом кожаные ботиночки, новое платье, повязала красивую косынку. Отец с утра запряг лошадь, чтобы ехать на станцию, мать проводила их до калитки и долго смотрела вслед удаляющейся телеге. Слезы все время застилали глаза, и мать, вытирая их концами белой косынки, так толком и не разглядела, как навсегда уезжала из дома её любимая Анютка. Кажется, еще вчера она девчонкой босиком бегала по избе и её звонкий смех колокольчиком катился по всему дому. «Как быстро пролетело время, – думала мать, – как незаметно выросли дети и улетели из отчего дома. У всех уже свои семьи, маленькие детишки. Как сложится жизнь у Анюты? Пусть и она найдет свое

счастье в далеком большом городе». Мать быстро перекрестила удаляющуюся телегу и спрятала натруженные руки под фартуком. – С Богом, – произнесла одним губами, – в добрый путь. Ночью накануне отъезда она тайком зашила за подкладку дочкиного жакета её медный крестик, прочла перед образом Спасителя в красном углу «Отче наш», «Богородицу» и, обращаясь к иконе Богоматери с огромными грустными глазами, прошептала: «Сохрани и обереги мою девочку, наставь на путь истинный, не дай ей пропасть».

12 / 2013

Мытищинский альманах

На железнодорожном вокзале Анюта первым делом побежала в кассу, которая была закрыта по причине отсутствия билетов. Канцелярской кнопкой к окошечку было приколото объявление, написанное красным карандашом: «На сегодня билетов нет! И не будет!» Последняя фраза была трижды подчеркнута жирной чертой. У кассы толклось множество народу, кто-то пытался пробиться поближе к заветному окошечку, но большинство стояло тихо, молча ожидая чего-то. Анюта встала в конец очереди, надеясь на чудо. Возвращаться в деревню ей не хотелось, хоть отец и ждал её недалеко от здания вокзала. Анюта твердо решила дожидаться поезда. Её не пугало, что придется ночевать на жесткой вокзальной скамейке, что ожидание свободного места в проходящем поезде затянется на несколько дней, мыслями она уже была в Ленинграде. Внезапно в рядах ожидающих произошло какое-то движение: расталкивая толпу, к кассе пробирался какой-то представительный дядька с орденской планкой на пиджаке и красным депутатским удостоверением в руке. Анюта, повинуясь какому-то внезапному озарению, тихонько пристроилась за ним и оказалась рядом с кассовым окошечком. Дядька требовательно постучал, и дверка открылась, мужчина показал красную корочку. – До Ленинграда! – сказал он, сунул кассирше деньги и получил билет. Пока он проверял сдачу и смотрел на свет выбитые на билете цифры, Анюта, улучив момент, тоже протянула в кассу деньги. – Вам места рядом? Верхняя полка устроит? – спросила кассирша, Анюта кивнула и тоже получила из её рук маленький коричневый квадратик. Затем окошко кассы захлопнулось. Зажав билет в кулаке, Анюта вслед за дядькой стала пробираться к выходу. И вдруг вокзальный громкоговоритель ожил, прокашлялся и громко возвестил о том, что начинается продажа билетов в дополнительный вагон пассажирского поезда до Ленинграда. Очередь заволновалась, и у кассы началось столпотворение, но громкоговоритель быстро прекратил давку, 17

Анюта

Ирина Мягченкова

объявив, что продажа билетов начнется после того, как все успокоятся. Люди действительно сразу перестали толкаться и спорить и моментально выстроились в длинную очередь. Но Анюта этого уже не видела. Выйдя из здания вокзала, она заметила, что дядька подошел к симпатичной женщине, которая, обмахиваясь газетой, сидела в тени на лавочке. – Вот ваш билет, Валентина Сергеевна. Скоро придет поезд, ваше место в дополнительном вагоне, – услышала Анюта, проходя мимо. Она спешила к отцу. Он все так же сидел в телеге, склонив голову и куря самокрутку. – Папа, я билет достала! – радостно прокричала Анюта, усаживаясь рядом. – Там дядька орденоносец подошел к кассе, ему билет сразу же продали, а я за ним! Кассирша подумала, что я с ним вместе еду, и мне тоже билет дала! Повезло! – Значит, скоро поедешь? – Поеду… – Ты не забывай нас с матерью. Пиши. – Отец как-то странно закашлялся и отвернулся. – Там в городе Михаила, брата старшего, слушайся, он плохого не посоветует. – Ты не бойся, папа, я уже взрослая, глупостей не наделаю, – голос у Анюты тоже задрожал. – Ты поезжай, не жди меня, тебе до вечера нужно до дома доехать, а в поезд я сама сяду. – Она порывисто обняла отца. – Папка! – Анюточка, доченька! Так, обнявшись, они просидели несколько минут, затем Анюта спрыгнула с телеги, подхватила свой чемоданчик и, не оборачиваясь, быстро пошла в сторону платформы, на которую уже подали состав с прицепленным к хвосту дополнительным вагоном. Отец долго провожал взглядом её цветастое платье, пока оно не скрылось в толпе. «Вот и Анютка улетела», – подумал он, скрюченным коричневым пальцем вытер слезу, которая затерялась в его морщинах, натянул поводья, понукая лошадь, и телега, скрипя колесами, выехала с территории вокзала. Анюта села в поезд, нашла свое купе. Состав тихо тронулся, постепенно набирая скорость. За окном пролетали леса, болота, черные избы, полустанки, маленькие города. Анюта смотрела и не могла представить себе людей, которые живут там. Что она видела в жизни? – Свою деревню, поля, леса – места знакомые, исхоженные за семнадцать лет её жизни вдоль и поперек. Она никуда не выезжала, и

об огромном городе, куда направлялась, имела весьма смутное представление. Ленинград представлялся ей городом сплошных дворцов и фонтанов. Именно таким, как на открытках. Завод, где она будет работать, в её мечтах был очень похож на ткацкую фабрику, которую она видела в фильме «Светлый путь» с Любовью Орловой в главной роли. Анюте очень хотелось так же с песней проходить по светлым цехам и управлять сотней работающих машин. В кармане жакета у Анюты лежала открытка с адресом брата, но она не была уверена, что он ей обрадуется. Телеграмму брату она отправила с вокзальной почты, ответа не получила, но все же поехала, и сейчас её очень тревожило, как в огромном городе она найдет какую-то Петроградскую сторону, где живет её любимый брат Миша. «А вдруг он меня не встретит? – думала Анюта. – Скорее всего, его жена не хочет, чтобы я, даже на время, поселилась у них в комнате. Но я ведь не собираюсь у них обосноваться! Найду работу, перееду в общежитие, начну сама зарабатывать и никому не буду в тягость!» И снова возвращалась одна и та же мысль: что делать, если брат не встретит? Как не потеряться в огромном городе? Из-за этих тревожных мыслей Анюта так и просидела в углу до вечера, ни с кем из своих попутчиков не разговаривая, никого не замечая. Поэтому, когда к ней обратились, она не сразу услышала вопрос, а когда переспросили, вздрогнула, повернула голову и встретила взгляд своей попутчицы. – Как вас зовут, девушка? – спросила женщина. Голос у неё был громкий, строгий. Анюта даже немного оробела и почти шепотом ответила: – Анюта. – Анна, значит, – кивнула женщина, – а по отчеству? – Павловна. – Ну вот что, Анна Павловна, хватит грустить, садись с нами ужинать! На маленьком вагонном столике, накрытом белым полотенцем, была собрана нехитрая еда: вареная курица, консервы, хлеб. Попутчики уже начали есть. – Спасибо, – сказала Анюта и достала из холщовой сумки деревенское угощение: пироги с картошкой, вареные яйца, зеленый лук и бутылку молока. Анюта вспомнила, как сегодня утром мать доила корову, как осторожно переливала молоко в бутылку, как вынимала из печи горячие пирожки. От этих воспоминаний к горлу подкатил комок, а на глаза навернулись слезы. Анюта опустила голову, чтобы никто ничего не заметил.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

– Ты вот что, Анна Павловна, плакать прекращай и начинай есть! Глядишь, после ужина жизнь уже не покажется такой грустной. – Голос попутчицы немного смягчился. – Спасибо. – Анюта ладошкой вытерла глаза, вздохнула, подняла глаза и спросила: – А как вас зовут? – Валентина Сергеевна, – представилась женщина. Деревенские пирожки понравились всем. Анюта раскраснелась от удовольствия и рассказала о своей деревне, о маме с отцом, о том, как плакали они, провожая её в город. О том, что в Ленинграде живет старший брат Михаил. Валентина Сергеевна слушала внимательно, не перебивая. А когда Анюта поделилась с ней своей тревогой – что сорвалась в город, даже не получив от брата ответа на телеграмму, укоризненно покачала головой. – Да, Анна Павловна, на брата твоего надежда невелика. Как искать его будешь, если города не знаешь? А может, он и не ждет тебя? Где ночевать будешь? – от строгого голоса Валентины Сергеевны Анюте опять захотелось плакать. Она снова опустила голову, чтобы скрыть слезы. – Да не переживай ты так! – Валентина Сергеевна протянула ей носовой платок. – Иди работать ко мне на завод! – Анюта подняла на неё непонимающие глаза. – Да, я директор завода, – сказала Валентина Сергеевна, – в Калужскую область ездила к родным, это ведь и моя родина. Да на завод срочно вызвали, вот и пришлось садиться в первый попавшийся поезд. А завод у нас самый подходящий для молодой девушки вроде тебя, Анна Павловна. Мы ведь красоту создаем! Да, да! Красоту! Кружева мы выпускаем и тюль. Нашу продукцию по всему Советскому Союзу покупают! – в голосе Валентины Сергеевны послышалась гордость. – А цеха у нас большие и светлые, везде чистота, порядок. Потому что красота не может рождаться среди грязи и мусора. Правда ведь? Хочешь у нас работать, Анна Павловна? Мы тебе и комнату в общежитии дадим. У нас знаешь какие девчата работают? Красавицы! Умницы! – Валентина Сергеевна улыбнулась. – Ты, я вижу, девушка деревенская, а значит, к работе приучена, трудностей не испугаешься, так что приживешься у нас. Согласна? – Да! – Анюта вытерла слезы. – Я ведь мечтала, как в кино Любовь Орлова, в ткацком цеху работать! – Значит, завтра утром вместе со мной на завод поедешь. Устроишься на работу, потом в общежитие. А после уж и брата своего искать будешь. Спи! Завтра у нас трудный день. – Валентина Сергеевна

начала стелить постель, а Анюта полезла на верхнюю полку. От усталости и переживаний глаза её сами собой закрылись, и вскоре Анюта уже спала глубоким сном.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Ленинград встретил их солнцем, суетой, гудками машин. Выйдя из здания Московского вокзала вместе с Валентиной Сергеевной, Анюта была оглушена и удивлена. Машины, гудя клаксонами, ехали по Невскому проспекту, пешеходы спешили по своим делам. Анюта так и застыла на привокзальной площади, не в силах двинуться дальше. Валентина Сергеевна кого-то высматривала в толпе. Наконец к ним подъехала черная машина. Молодой парень вышел из машины и открыл перед Валентиной Сергеевной дверь. – Садитесь. Извините, что не сразу нашел вас в толпе, – сказал он. Затем взял её чемодан и положил в багажник. – Куда едем, домой или сразу на завод? – На завод! – сказала Валентина Сергеевна, садясь в машину. Затем обернулась к Анюте. – А ты что же стоишь столбом? Садись скорее в машину, на завод поедем, я тебя на работу оформлю! – Анюта села на заднее сиденье машины и прильнула к окну. Она еще ни разу в жизни не ездила на машине, не была в городе, поэтому не могла оторвать взгляд от улиц, где они проезжали. Все казалось Анюте сказочно красивым, и она даже немного расстроилась, когда они приехали. Автомобиль остановился перед заводскими воротами, украшенными ажурной ковкой. Они медленно разъехались, и машина въехала на территорию. Вместе с Валентиной Сергеевной Анюта прошла в здание завода. – Я отведу тебя в отдел кадров, – сказала Валентина Сергеевна, проходя по длинным коридорам. – Оформляйся, устраивайся в общежитие, а завтра выходи на работу. Сначала ученицей, а как освоишься, научишься управляться со станками, переведем тебя в мастерицы. Валентина Сергеевна привела Анюту в большую комнату. При появлении директора все встали. Она приветливо поздоровалась и, не останавливаясь, прошла в другой кабинет, сплошь уставленный шкафами. На их полках в строгом порядке стояли многочисленные разноцветные папки. В глубине комнаты разместился огромный старинный письменный стол, за которым сидел неприметный лысоватый человек. Круглые очки в проволочной оправе украшали его переносицу. На локтях у него были надеты черные сатиновые нарукавники. Кадровик что-то писал, то и дело со стуком окуная ручку в чернильницу 21

Анюта

Ирина Мягченкова

из белого мрамора. Из-за обилия мебели в комнате царил полумрак. Настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром отбрасывала мягкий свет. Лампа тоже была мраморной. К её массивному основанию была прикручена серебряная пластина, на которой было выгравировано: «Дорогому Ивану Ивановичу в день 50-летия от сослуживцев». Анюта с интересом рассматривала комнату и её хозяина. Валентина Сергеевна подвела Анюту к письменному столу. – Вот наш кадровик Иван Иванович. – Тот поднялся, поприветствовал директора и строго посмотрел на Анюту. – Принимайте новую работницу! И не обижайте её, это моя землячка! Валентина Сергеевна ушла, а Анюта весь день занималась оформлением на работу и в общежитие. Иван Иванович написал множество бумаг, заполнил какие-то анкеты, долго расспрашивал её о семье и всех родственниках, а затем подшил все бумаги в новую папку и понес на подпись директору. Уходя, он положил перед Анютой чистый лист бумаги. – Пиши автобиографию, – сказал он строго. – А у меня и биографии-то никакой нет, – пожала плечами Анюта, – родилась в селе, работала в поле, школу закончила в этом году. – Вот об этом и напиши в свободной форме, – Иван Иванович посмотрел на часы. – Мне с тобой тут некогда разговаривать, к директору надо. Не забудь точно указать дату рождения, название деревни, область, семейное положение. Да, и не забудь написать, как школу закончила! Мы двоечниц не принимаем, нам старательные работницы нужны. Если грамоты или награды какие-то имеешь, тоже укажи. – У меня есть грамота за отличную учебу! И еще – за первое место в смотре художественной самодеятельности! Я там песню о Родине пела и в танцевальном конкурсе участвовала. – Вот и хорошо, у нас самодеятельность тоже есть, нам такие певуньи очень нужны, – Иван Иванович задержался у двери. – Видишь, сколько ты всего уже успела, а говоришь, биографии никакой нет! – кадровик впервые за этот день улыбнулся. – Ты, как устроишься, привыкнешь немного, в наш заводской клуб обязательно сходи. У нас девчата очень хорошо поют и танцуют! На все праздники обязательно концерты готовят. Им на заводе костюмы красивые сшили, так их знаешь как принимают? По несколько раз на бис вызывают! Вот такие у нас работницы. Кадровик еще раз посмотрел на часы, потом убрал в стол какие-то папки, еще раз проверил бумаги, которые предназначались директору на подпись, и направился к выходу. У двери оглянулся и строго про-

изнес: – Пиши! Чтобы к моему приходу все было готово. – С этими словами Иван Иванович вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

12 / 2013

Мытищинский альманах

В конце дня Анюте все же удалось заглянуть в цех. Она увидела ткацкие машины, из которых медленно выползали кружевные ленты, тончайшее полотно тюля. Познакомилась Анюта и со своей наставницей. Это была высокая, коротко стриженая девушка. Её светлые волосы были убраны под косынку. – Меня зовут Елена, – представилась она, протягивая руку. – Рабочий день скоро закончится, ты пока посиди тут в уголке, посмотри, как мы работаем, а потом я отведу тебя в общежитие. Ты одна на заводе заблудишься, да и общежитие не найдешь. Ничего, скоро освоишься. Я тоже поначалу пугалась, а потом привыкла! – Из-за шума машин Лене приходилось почти кричать. – Я тоже деревенская, из Смоленской области! У меня там родители и младшие братья остались! – А я из Калужской области! – Анюта тоже кричала. – Соседи! У меня дома тоже родители остались! А старший брат здесь в Ленинграде работает. Мне нужно его найти. Анюта примостилась в углу на перевернутом ящике и во все глаза глядела на то, как работает цех. Тюлевое полотно, которое ткали машины, наматывалось на большие бобины. Затем работницы их снимали, нагружали на тележку и везли в другой цех. Там, как объяснила Лена, кружева и тюль отбеливали, крахмалили, распрямляли и отглаживали. Затем снова наматывали на бобины и везли на склад готовой продукции. Анюта, сидя в уголке, даже задремала под равномерный гул станков. Разбудил её громкий мужской голос: – Почему в цеху посторонние? Что это за отдыхающая? – Анюта открыла глаза и увидела толстого лысого дядьку в серой рабочей спецовке, который гневно смотрел на неё. – Где бригадир? – Николай Петрович, это новенькая! – между станками, поправляя косынку, к ним уже бежала Елена. – Сегодня оформилась, завтра выходит на работу. Будет моей ученицей. Я, пока смена не закончится, оставила её в цеху присматриваться. – Как зовут? Анюта вскочила на ноги, дрожащим голосом представилась: – Анна Рыбакова. – Ты, Анна, запомни, здесь работать надо, а не отдыхать. Еще раз увижу, как ты в рабочее время от дела отлыниваешь, выговор объяв23

Анюта

Ирина Мягченкова

лю! – строгий дядька повернулся и пошел к выходу из цеха, что-то говоря подошедшим работницам, но слова его заглушил заводской гудок. Смена закончилась. – Это наш мастер, – Елена взяла Анюту за руку и повела к выходу. – Очень строгий! Ты, пока тут все не освоишь, старайся ему поменьше на глаза попадаться. Что-то не так сделаешь, выговор схлопочешь запросто! А на будущее от меня далеко не отходи, будь на глазах, присматривайся, а я тебя всему научу. И еще, косу свою роскошную убирай под косынку, а то затянет в станок… – Елена досадливо махнула рукой. – А лучше – сразу отрежь! Все равно мастер заставит. Замучает придирками по технике безопасности. У нашего Николая Петровича техника безопасности – пунктик! А к женской красоте он равнодушен. Говорят, у него жена очень ревнивая, прямо мавр в юбке! – девушки засмеялись. Вместе они вышли с территории завода и кратчайшим путем направились к рабочему общежитию, которое находилось недалеко от завода. Поселили Анюту в комнату к Елене. Там стояло четыре кровати. Вскоре подошли их хозяйки. Одна девушка, её звали Наташа, была чем-то похожа на Елену: такая же высокая и статная, с такой же короткой стрижкой. Только волосы у неё были темные. Работала она тоже в ткацком цеху. Вторая, Лиза, трудилась учетчицей на складе. Она была невысока, как-то нескладна и при ходьбе заметно хромала. Вот так началась для Анюты городская жизнь. Работа ей нравилась. Косу отрезать у неё не поднялась рука. Анюта каждое утро закручивала волосы в пучок, надежно закрепляя его шпильками, а затем туго завязывала на голове косынку. Брату она послала открытку, рассказала, что устроилась на завод ткачихой, написала адрес общежития. Через две недели он сидел у них в комнате за столом, пил чай и с виноватым лицом оправдывался, что не встретил её на вокзале. – Понимаешь, Анютка, я с ночной смены пришел, спать завалился, а моя Марийка мне телеграмму только вечером отдала. Беременная она, токсикоз у неё страшный, говорит, что забыла. Раздражительная стала, ужас! Боится, наверное, что деревенские родственники у нас в комнате поселятся. Как будто сама не из деревни приехала! Уже городской себя считает. Ты, Анюта, пока к нам не приходи, я сам тебя навещать буду. – Михаил помолчал, а потом весело продолжил – А ты, сестренка, молодец! Ловкая оказалась! Не растерялась в большом городе, сразу и работу хорошую нашла, и место в общежитии получи24

Мытищинский альманах

ла! К вам на фабрику трудно устроиться. Я знаю, многие хотят, да не всех принимают! А вы, девчата, я смотрю, как на подбор, красавицы! – Михаил посмотрел на Елену и Наташу. – Приходите к нам в клуб на танцы, у нас холостых парней много, быстро вам женихов найдем! – Девушки покраснели и заулыбались, а Михаил посидел еще немного, расспросил о родителях, домашних новостях и ушел. Анюта вместе с подругами один раз сходила в клуб машиностроительного завода. Находился он недалеко от их общежития – в этом же рабочем районе. Ей там не понравилось: в большом зале было накурено, под ногами валялась шелуха от семечек, из патефона лилась мелодия «Рио-Риты», но танцевали мало. Парни в основном пили пиво, то и дело выбегали на улицу курить, громко смеялись, заглушая музыку, и беззастенчиво разглядывали девушек. Анюту пригласил на танец парень, который представился Сергеем. От него пахло пивом и табаком. Узнав, где работает Анюта, он сказал, что на этом же заводе работает и его сестра. Живет она тоже в общежитии, и, возможно, Анюта даже знакома с ней. В перерыве между танцами он попытался Анюту поцеловать, но она с силой оттолкнула его, выскочила из клуба и побежала к себе в общежитие. – Подожди! – кричал он вслед. – Извини! Приходи в следующее воскресенье! – Но Анюта Сергея уже не слышала. В следующее воскресенье Анюта пошла гулять на набережную. Там она и познакомилась с Николаем. Был он моряком-балтийцем. Служил срочную службу на одном из военных кораблей. Призвался из Ленинградской области в прошлом, 1939 году. С этого дня каждое воскресенье, если у Николая не было дежурств, они встречались. Бродили по городу, ходили в кино, заглядывали в музеи. Николай показывал Анюте город, рассказывал о его истории. И Анюта постепенно влюбилась и в этот прекрасный город, и в его капризную погоду, и в Николая. У них появились любимые места – Летний сад, Невский проспект, набережные. И даже холодная ветреная зима, которая вскоре наступила, не смогла прекратить их долгие прогулки. Замерзнув, они заходили в парадное какого-нибудь роскошного дома, поднимались на последний этаж, сидели тихонько на ступеньках лестницы и о чем-то шептались. Новый, 1941-й год Анюта встречала в общежитии с подругами. Она пригласила Николая, девчонки тоже привели своих кавалеров, с ко12 / 2013

Анюта

Ирина Мягченкова

торыми познакомились в клубе на танцах. Приготовили винегрет, нарезали колбасы, отварили картошки, почистили селедку, украсив её тонкими кольцами нарезанного лука. Николай принес тушенку и шоколад из своего морского пайка, а заводские ребята поставили на стол бутылку водки и красное вино. Анюта порезала деревенского сала, которое ей накануне принес брат. Он забежал вечером после работы, поздравил с наступающим праздником, сказал, что у него родился сын, и передал кусок сала, которое родители прислали из деревни к празднику. Стол получился красивым и обильным. В коридор вынесли патефон, и все вышли из комнат, чтобы потанцевать. Заводские ребята быстро захмелели, но держались, рук не распускали. Николай выпил за столом всего одну рюмку, и они с Анютой долго танцевали в коридоре общежития под «Рио-Риту» и «Брызги шампанского», а потом, устав от кружения, вместе подпевали модный тогда песенке – «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль…». Они уже решили, что после того, как Николай отслужит, они поженятся. Оставался всего один год. Но что такое один год, когда впереди вся жизнь! Ведь известно же, как год встретишь, таким он и будет. Они встречали Новый год вместе, были влюблены и верили в то, что наступающий год обязательно будет счастливым. Сразу после полуночи Николай засобирался в часть. Увольнительную ему дали в честь праздника до часу ночи, поэтому опаздывать было нельзя. Анюта проводила его до трамвайной остановки и вернулась в общежитие. Будущим летом за отличную службу командование обещало Николаю краткосрочный отпуск, и они с Анютой решили поехать к ней в Калужскую область – навестить родителей. Анюта уже написала им письмо, рассказала о Николае и даже выслала фотографию, которую они сделали недавно. Фотограф в фотоателье долго усаживал их, называя красивой парой. На фото Анюта в своем лучшем платье сидела, сияя глазами, улыбкой и ямочками на щеках. Её длинная коса покоилась на высокой груди. Николай в форме военного моряка стоял рядом, положив руку ей на плечо. Внизу красивым почерком было написано: «Ленинград. 1941-й год». Анюта вставила фотографию в резную рамочку и повесила над своей кроватью.

шила шелковое платье, о котором давно мечтала. Долго откладывала деньги, потом неспешно выбирала материю. Наконец она купила шелк нежного фиолетового цвета с мелкими белыми букетиками. В новом платье она собиралась поехать в отпуск на родину. Воротник и манжеты Анюта решила отделать кружевом. К майским праздникам руководство завода награждало передовиков производства, и Анна Рыбакова «за высокие достижения в труде» получила грамоту, отрез тюля и небольшую ленту кружев. Тюль она решила подарить родителям, а из кружева сшила воротник и манжеты. Она как раз пришивала их к новому платью, когда в комнату ворвалась Елена. – Включай радио! Война! – дрожащей рукой Анюта повернула ручку громкости, и из черной тарелки донеслось: «…без объявления войны…. вероломно…. фашистские войска перешли границу…» Слова диктора доносились до неё как сквозь вату. Она думала о Николае, о том, что его военный корабль ушел в дальний поход и они даже не успели попрощаться. Вместе со всеми Анюта выбежала на улицу. Там на площади вокруг громкоговорителя уже собралась толпа, все молча слушали военный приказ о мобилизации. Сообщения передавались постоянно, затем что-то говорил Молотов, но Анюта почти ничего не слышала, окаменев от горя, она так и простояла в толпе таких же испуганных женщин до самого вечера. А потом, еле передвигая ноги, дошла до общежития, медленно поднялась на свой этаж, добрела до комнаты. Она думала о Николае, о том, где он сейчас находится. Она не знала, что их корабль в водах Балтики недалеко от города уже принимал участие в боях. А на следующий день вечером прибежал брат – попрощаться. Его призывали на фронт. Анюта порывисто обняла его, прижалась к широкой груди и заплакала, повторяя: «Ты только пиши! Пиши чаще! Мишенька, береги себя!»

В начале июня отпуска морякам отменили. Командование Балтийского флота приказало готовиться к долгому военному походу. Теперь каждое воскресенье Анюта проводила в общежитии. Она

Завод сразу же перевели на военное положение. Теперь здесь начали выпускать маскировочную сетку. На станках ткали сетчатое полотно, а затем работницы вручную пришивали к нему лоскуты черного, зеленого и белого цветов. В цеху, где раньше выпускали кружево, убрали станки и установили швейные машинки. Там теперь шили солдатские варежки и ушанки. Анюта перешла в швейный цех. Работа её нравилась, шить она любила, но проработала там всего несколько дней. Вместе с несколькими десятками самых сильных молодых девушек она была мобилизована

12 / 2013

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

строить военные оборонительные укрепления вблизи города Луги. На грузовиках их привезли, разместили в бараках, наскоро сколоченных на окраине какого-то села, дали в руки лопаты, кирки, топоры, пилы, тачки и приказали – «Копайте!» Вытянувшись в длинную цепочку, сотни людей, в основном женщины и подростки, с раннего утра и до позднего вечера долбили, копали, вывозили на тачках землю, валили лес, пилили доски, строили и укрепляли окопы, дзоты и землянки. День в июле длинный, а ночи короткие. После целого дня каторжно тяжелой работы с небольшими перерывами на обед и ужин женщины еле добредали до своих бараков и, повалившись на нары, тут же засыпали. Анюта тоже засыпала прямо в одежде, не забывая подложить под голову свои рукавицы. Это была ценность – потеряешь, будешь держать лопату голыми руками. Через несколько часов от такой работы на руках появляются кровавые мозоли, потом кожа сходит, и каждое движение причиняет нестерпимую боль. У многих женщин руки были замотаны кровавыми тряпками. По ночам из бараков доносился плач, надрывный кашель, стоны – даже крепкий обморочный сон не мог заглушить физическую боль, и женщины даже во сне страдали. Болело все тело, особенно руки, плечи, спина, ноги. Все чаще налетали немецкие самолеты. С высоты летчики хорошо видели людей, которые были похожи на цепочку копошащихся в земле черных муравьев. Когда по ним начинали стрелять, муравьи в панике разбегались в разные стороны. Черные точки бежали к лесу, ктото прятался на дне окопов. Многие, так и не добежав до спасительной лесной полосы, падали и замирали посреди поля, раскинув руки. Немецких летчиков чрезвычайно веселили эти глупые муравьи-люди, и они, смеясь, снова и снова пролетали над ними, стреляя до тех пор, пока не заканчивались патроны. Анюта и Елена вместе с другими женщинами прятались от обстрелов в лесу или затаивались под земляными насыпями, но как только самолеты улетали, неумолимые охранники прикладами винтовок выгоняли женщин из убежищ и снова заставляли работать. До следующего вражеского налета. Этот ад продолжался целый месяц – к середине июля Лужский оборонительный рубеж был готов. Больных, еле живых женщин опять погрузили в грузовики и отвезли в Ленинград. Но укрепления эти, как выяснилось потом, почти не пригодились. Нарвавшись на укрепрайон и встретив сопротивление Красной Армии, немецкие войска обошли его с запада и, почти не встречая сопротивления, подошли к Ленинграду.

По ночам в городе темноту прорезали лучи прожекторов. Было слышно, как на линии фронта, которая проходила совсем близко, стреляли зенитки, слышались взрывы. Все, кто мог, уезжали из города. Но с завода, находящегося на военном положении, уехать можно было только получив специальное разрешение. В комнате общежития девчонки долго совещались: хроменькая Лиза говорила, что всем надо уезжать к себе на родину. Деревни не бомбят, и рядом с родными можно дождаться окончания войны. Елена, Наташа и Анюта уезжать не хотели, но Лиза все же уговорила их идти к директору завода за разрешением. Рано утром, еще до начала смены девушки постучались в кабинет Валентины Сергеевны. Она, сгорбившись, сидела за столом и, казалось, ночевала прямо здесь, на рабочем месте. Лицо её было серым, под глазами залегли тени, между бровей – глубокая морщина, даже голос стал тише, а в кудрявых каштановых волосах появились заметные седые пряди. Она сильно похудела, и от её былой директорской стати ничего не осталось. – Что вам, девочки? – спросила Валентина Сергеевна, отрываясь от каких-то бумаг, прикрывая рукой красные воспаленные глаза. Лиза выступила вперед и сказала: – Дайте нам разрешение, мы хотим уехать из города! Директор молча смотрела на девушек. – Анна Павловна, и ты тоже сбегаешь? – она укоризненно покачала головой. – А я ведь тебя на этот завод за ручку привела, поручилась за тебя. – Директор опять надолго замолчала. – А кто город защищать будет? – вдруг громко спросила она. – Вы – молодые, здоровые, кто же работать здесь будет для фронта? – Девушки покраснели и опустили глаза. И только хроменькая Лиза не уступала: – Я хочу уехать! Я инвалид! Я буду жаловаться! Вы не имеете права меня задерживать! – Действительно, не имею, – тихо ответила директор. – А где твой дом? Куда ты поедешь? – Я с Урала! – сквозь слезы почти прокричала Лиза. – Если с Урала, поезжай. Сейчас дам тебе разрешение. Пойдешь в отдел кадров, там у Ивана Ивановича получишь документ. – Валентина Сергеевна что-то написала в своем блокноте, протянула вырванный листок Лизе, та схватила его и быстро выскочила из кабинета. – А вы-то куда собрались, красавицы? – директор грустно посмотрела на оставшихся девушек. Они стояли, опустив головы. – В Смоленской области уже немцы, в Калужской – тоже. Некуда вам ехать, девочки мои дорогие! Будем вместе город защищать. – Валентина Сергеевна

12 / 2013

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

подошла к ним, обняла. – Идите, работайте. – И только когда девушки вышли из кабинета, она смахнула с глаз слезы и вернулась к своему столу. Там поверх бумаг лежал распечатанный казенный конверт. В извещении, которое Валентина Сергеевна взяла в руки, было написано, что её сын, лейтенант пограничных войск Алексей Викторович Харитонов, погиб смертью храбрых в первые дни войны на Ленинградском направлении. В сотый раз прочитав эти горькие строчки, мать уронила голову на сложенные руки и зарыдала. Анюта вернулась в цех, там осталось всего несколько девушек. Ктото сумел уехать, но большинство строили оборонительные рубежи на окраине города. Каждый день приносил все более страшные новости: в середине августа немецкие войска совсем близко подошли к городу, а в сентябре, завершая окружение, Ленинград начали бомбить. По городу прошел слух, что немецкие войска заняли пригороды, а мотоциклисты даже остановили трамвай на южной окраине города в районе Стрельны.

– Спасибо! – Мария еще раз обняла Анюту, завернула ребенка в одеяльце и надела свой жакет. Порывшись в кармане, она достала сложенный вчетверо тетрадный листок. – Это адрес моих родителей в Костромской области. На всякий случай. Если сможешь, приезжай, а нет – просто пиши. Если что-то о Михаиле узнаешь, тоже сообщи. – Они еще раз обнялись, и Мария, взяв сына на руки, вышла из комнаты. Было это в августе, а уже в сентябре железнодорожное и любое сухопутное сообщение с городом было прервано. На вокзалах скопились тысячи беженцев, ожидающих хоть какого-нибудь поезда. Были здесь и жители прибалтийских республик, которые намеревались уехать вглубь страны, и русские из Ленинградской области, и евреи, бежавшие от немцев. Путь на восток страны был отрезан, кольцо блокады вокруг Ленинграда сомкнулось.

Как-то в начале августа в комнату, где жила Анюта, постучались. – Рыбакова, к тебе пришли! – кричала комендант. Анюта поднялась и открыла дверь. Она увидела русоволосую женщину в клетчатом платке и теплом жакете, перетянутом солдатским ремнем. Одной рукой она держала ребенка, закутанного в одеяло, в другой руке у женщины был узел. – Я – Мария, жена Михаила, – сказала женщина, усаживаясь на пустую кровать. – Мы так и не успели с тобой познакомиться. Это сын Михаила – Евгений. – Женщина отогнула одеяло, и Анюта впервые увидела своего племянника, на неё смотрели огромные синие детские глаза. Мария развернула его. Мальчик не плакал, лежал тихо. – Мы сегодня уезжаем, – сказала она, – всех, у кого маленькие дети, эвакуируют. Может, удастся прорваться. Поеду к своим в деревню. Ты уж прости меня за все! – Мария обняла Анюту и заплакала. – Может, и не увидимся больше. – Поезжай! Береги ребенка, если сможешь, напиши нашим родителям в деревню. – Анюта вытирала обильные слезы. – Совсем забыла! – вдруг воскликнула она. – Я ведь твоему ребенку подарок приготовила, все хотела поздравить. Не думала, что вот в такой печальный день придется дарить. – Анюта достала из шкафа небольшой сверток и протянула Марии. Она развернула, там были маленькие шерстяные носочки, кофточка и чепчик. – Это я сама связала. – Анюта надела обновки на ребенка. – Вот видишь, все впору. Пригодится, ведь скоро осень.

По всему городу были расклеены плакаты с призывом «Защитим город Ленина!», на домах появились надписи, какая из сторон наиболее опасна при артобстреле, и везде были развешаны громкоговорители. Сначала сирена предупреждала о воздушной тревоге, а потом появился метроном. Его быстрый ритм означал воздушную тревогу, медленный – отбой. По ночам Анюта вместе с Еленой дежурили на крышах, тушили и сбрасывали вниз зажигательные бомбы. Девушки стали неразлучными подругами. Их сблизила и совместная работа на строительстве оборонительных рубежей, и похожие судьбы. Лена, как и Анюта, тоже не получала вестей ни от родителей из деревни, ни от любимого человека, который был призван на фронт в первые дни войны. Анюта беспокоилась не только за Николая, но и за брата Михаила, от которого тоже не было вестей. Сначала девушки жили в комнате общежития вдвоем. Их третья подруга Наташа перешла в другой цех и переехала в другую комнату. Но разлука продолжалась недолго: начались холода, в общежитии было отключено отопление. Вода тоже не подавалась, поэтому всех работниц поселили на территории завода в актовом зале административного здания, разделив его дощатыми перегородками и занавесками. Все окна в целях светомаскировки были плотно заклеены темной оберточной бумагой, забиты фанерой и затянуты мешковиной для сохранения тепла. В зале установили топчаны и несколько «буржуек». Их топили всем, что могло гореть и давать тепло: старые конторские книги, бумаги из заводоуправления, подшивки газет из библиотеки, заборы, скамейки,

12 / 2013

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

сухие деревья из заводского парка и даже ненужная мебель – все шло в топку. После смены девушки вместе занимали очередь за хлебом. Стояли, сменяя друг друга. Поначалу, получая рабочую карточку, можно было хоть и впроголодь, но существовать. Но с каждым днем по мере приближения холодов паек все уменьшался, в хлебе появлялось все больше примесей, он становился тяжелым, клейким, невкусным и совсем не сытным. В городе множились панические слухи, что во время одной из сильнейших бомбежек были полностью уничтожены знаменитые Бадаевские склады, где хранились значительные запасы продовольствия, поэтому скоро еда в городе полностью закончится и начнется голод. Пожар действительно был грандиозным, тысячи тонн продуктов сгорели, а расплавленный жжёный сахар тёк по земле, смешиваясь с грязью и водой. Постоянные бомбежки, голод, неизвестность лишали последних сил. А в ноябре начались уже настоящие холода и настоящий голод. Заслышав частый стук метронома, работницы цеха бросали работу и бежали в убежище, которое оборудовали в подвале. Фашисты стреляли по городу прицельно, стараясь разбомбить военные заводы и другие жизненно важные объекты. Но чаще всего снаряды попадали в жилые дома, пробивали их насквозь и рвались в убежищах, где прятались люди. А бывало, что рухнувший дом навсегда погребал под обломками людей, находившихся в подвальном этаже. Сидя в душном бомбоубежище, все прислушивались к взрывам, а если бомбы рвались где-то близко, вздрагивали и теснее прижимались друг к другу. Все прекрасно понимали, что, если бомба попадет в их здание, они не выживут. И все же Ленинград жил. Пока были силы, Анюта и Елена, надев на себя все шерстяные вещи, которые нашлись в шкафу, завязав головы теплыми платками, шли в цех. Работа немного согревала. Маскировочную сетку на заводе уже не выпускали. Теперь немногочисленные работницы шили варежки, ушанки, телогрейки и ватные брюки для защитников города. Они и сами были одеты в эти телогрейки, ушанки и штаны. Свою роскошную косу из соображений гигиены Анюта остригла еще в первые дни блокады. Вернувшись в Ленинград после каторжных работ на строительстве оборонительных рубежей, Анюта и Елена сожгли в печке свою грязную, завшивевшую одежду и без сожаления расстались с волосами, оставив на голове лишь короткий ежик. Девушки

сильно похудели, в них трудно было узнать прежних красавиц. Теперь они больше походили на худеньких подростков, на которых так болталась одежда, что её приходилось подвязывать веревками.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Под телогрейку Анюта всегда надевала свою любимую шерстяную кофту, в которой когда-то приехала в Ленинград из деревни. Кофта совсем износилась, но тепло держала хорошо. Как-то, ремонтируя порвавшуюся подкладку, Анюта услышала, как на пол, тонко зазвенев, что-то упало. Опустившись на колени, она долго шарила руками под топчаном, нашла что-то маленькое и, зажав в кулачке, поднесла к лампе. В мутном свете коптилки она узнала свой крестильный крестик. Анюта никогда его не надевала, так как была у себя в деревне комсомолкой, активисткой и атеисткой. Знала, что мать хранит её крестик вместе с церковными свечками и Библией где-то у себя в сундуке. И вот сейчас она держала в руках этот маленький и такой дорогой привет от мамы. Даже на расстоянии мать защищала своего ребенка, благословляя и прося у Бога для неё защиты. – Мамочка, – прошептала Анюта. К горлу тут же подкатил комок, и глаза наполнились слезами. – Как мне плохо без тебя, родная моя! Анюта поднесла крестик к губам, поцеловала и прижала к груди. Так и сидела, не шевелясь, глотая слезы, сжимая в руке нежданный и такой дорогой подарок, вспоминая свою простую, далекую и такую счастливую деревенскую жизнь. Удивительно, этот маленький, потемневший от времени старинный медный крестик давал тепло и умиротворение, так необходимое изможденному телу и истерзанной душе. Анюта закрыла глаза и задремала. Во сне к ней склонилась мама, гладила натруженной рукой колючий ежик её волос, заглядывала в глаза. Во сне мама была молодой и красивой, Анюта не знала её такой. Глаза у матери были большие и печальные, как у Богородицы на старинной иконе, которая стояла у них в избе в красном углу. – Крепись, моя девочка, – шептала ей мать, – ты должна быть сильной. Я молюсь за тебя. Очнувшись, Анюта вытерла мокрое от слез лицо. Потом вытащила шнурок из кожаных ботиночек, надела на него крестик, завязала тугим узелком и повесила на шею, спрятав под одеждой. Этот свой сон, лицо матери и её огромные тревожные глаза Анюта запомнила на всю жизнь. Тогда она еще не знала, что именно в это время фашисты дотла сожгли их деревню вместе со всеми жителями – женщинами, стариками и детьми. 33

Анюта

Ирина Мягченкова

Как-то Анюта и Елена решили пойти на городской рынок. Там, если повезет, можно было продать сохранившиеся с мирных времен хорошие вещи, а на вырученные деньги купить чего-нибудь съестного. Анюта взяла свое красивое шелковое платье с кружевным воротником и манжетами, которое так ни разу и не надела, а Елена решила продать новое зимнее пальто, купленное перед войной. На рынке девушки сразу попали в толпу людей, которые так же, как и они, пытались продать вещи. Кто-то держал в руках картину, кто-то меховую горжетку, кто-то продавал теплые ботинки, кто-то платье, кто-то шубу. Были и такие, кто продавал золото и драгоценности. Эти вещи на рынке не задерживались, покупались сразу. Какие-то хорошо одетые женщины в теплых меховых пальто и добротных валенках платили за них хлебом, давали сахар или крупу. Эти продукты действительно были равноценны золоту. Откуда они появлялись в осажденном городе, где даже суррогатный хлеб по карточкам выдавали не всегда, девушки старались не думать. Анюта и Елена долго простояли на холоде со своими вещами и совсем замерзли, пока пальто и платье не купила какая-то молодая женщина в меховой шубе. Вырученных денег едва хватило всего на полбуханки хлеба, но девушки были счастливы и этому. На выходе из рынка они бегом пробежали мимо мясного ряда. Какой-то продавец схватил Анюту за руку: «Красавица, купи холодец!» Анюта еле выдернула руку из его цепких пальцев и, не оглядываясь, побежала за Еленой. Про этот мясной ряд в городе ходили страшные рассказы: по ночам после бомбардировок из убитых людей вырезалось мясо, из которого потом варился холодец. Самое страшное, что и это варево покупали – в мясных рядах бойкая торговля шла всегда. К Новому году директор Валентина Сергеевна приготовила всем подарки. На заводском складе еще с довоенных времен сохранились запасы крахмала, его расфасовали в небольшие пакетики и на тележке привезли в помещение, где жили работницы. Директор, одетая, как и все на заводе, в ватные штаны и телогрейку, подходила к каждой, обнимала и поздравляла с Новым 1942-м годом, а бывший суровый мастер цеха Николай Петрович вручал каждой женщине пакетик. Анюта не видела Валентину Сергеевну несколько месяцев и была поражена тем, как она сдала за это время. Директор двигалась медленно, едва переставляя отекшие ноги, говорила еле слышным голосом. И все же она нашла в себе силы обойти все клетушки, в которых жили женщины, поговорила с каждой. Увидев Анюту, Валентина Сергеевна улыбнулась и прошептала:

– Анна Павловна, землячка, здравствуй. Вот, возьми подарок – все, что могу. – А потом, обняв Анюту, она шепнула ей на ухо: – Держись, девочка моя, постарайся выжить, береги себя! Будь счастлива. Одарив всех подарками, директор медленно вышла. Держась за стенку и поминутно останавливаясь, она дошла до своего кабинета, с трудом открыла, вошла и с силой захлопнула за собой дверь. Анюта и Елена на буржуйке напекли из крахмала оладий. Это и было их новогоднее угощение. А на следующий день по заводу прокатилась печальная весть: Валентина Сергеевна умерла от истощения прямо на своем рабочем месте. Все, кто мог, пришли в её кабинет проститься. Потом тело завернули в белую простыню. На санках его надо было отвезти на площадь, куда со всего города свозили трупы. Идти было недалеко, но людей, которые смогли бы одолеть это расстояние, нашли с трудом. В последний путь Валентину Сергеевну повезли мастер цеха Николай Петрович и Анюта. Они впряглись в санки и потихоньку, преодолевая ледяные накаты и снежные заносы, двинулись в путь. Дорога была заметена, ноги скользили, холод пробирал до костей, но они упрямо шли, волоча за собой санки, поддерживая друг друга. Упасть было нельзя – можно уже не подняться. Еще на подходе к этой страшной площади Анюта увидела женщину, которая из последних сил везла на санках маленькое тельце, завернутое в простыню. Она то и дело поскальзывалась на льду, падала на колени, потом с трудом поднималась и снова тянула санки, продолжая свой скорбный путь. Анюта и Николай Петрович медленно двигались за ней по узкой протоптанной в снегу дорожке. Вдруг женщина остановилась, как-то нелепо осела и повалилась на бок. Санки, увлекаемые ею, еще немного проехали по снегу и ткнулись полозьями ей в спину. Анюта подошла к женщине, попыталась помочь ей подняться, но та уже не дышала. Так и остались на дороге два трупа, заметаемые снегом: мать вместе со своим ребенком. Анюта и Николай Петрович добрели до площади и увидели тела умерших людей, сложенные рядами. Многие были завернуты в простыни. Были и замерзшие люди, которых принесли сюда прямо с улиц. Тело Валентины Сергеевны они положили в один из рядов, куда складывали покойников, молча постояли. Плакать не было сил, только страшная тоска и тревога, казалось, еще больше сдавили сердце. К горлу покатил комок, и Анюта прошептала: – Спасибо за все, Валентина Сергеевна, прощайте, я всегда буду вас помнить.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

– Прощай, Валюша, без тебя будет еще тяжелее, – так же тихо сказал Николай Петрович. Обратный путь отнял последние силы. Войдя в здание завода, Анюта, надрывно кашляя, еле-еле дошла до своей клетушки и, теряя сознание, упала на свой топчан. С этого дня она уже не вставала. Даже налеты вражеской авиации уже не вызывали у неё страха. Анюта лежала на своем топчане, её душил кашель. В перерывах между приступами она слушала разрывы бомб и отмечала про себя: это далеко, это уже ближе, а вот сейчас бомба упадет прямо сюда. Бомбы рвались, что-то с грохотом рушилось, здание сотрясалось, но все же стояло. Старинная кладка, сложенная на совесть более века назад, была крепка, а толстые стены даже не потрескались. Придя из убежища, которое находилось тут же в подвале завода, Елена отпаивала Анюту горячей водой с сушеной морковной стружкой. Из последних сил добредала до пункта выдачи хлеба и отоваривала две карточки – свою и Анютину, но этот хлеб, состоящий в основном из отрубей и желудевой муки, почти не давал сытости истощенному организму. Анюта тихо угасала. В организме уже наступила стадия безразличия ко всему. Она лежала в постели, устремив глаза в потолок, и даже голод, казалось, больше её не беспокоил. Она принимала из рук Елены свой кусочек хлеба и забывала поднести его ко рту, так и держала в высохшей руке. Елена размачивала хлеб в горячей воде и с ложки кормила Анюту этой жижей. В актовом зале, где обитали девушки, появлялось все больше свободных клетушек. Все, кто был еще жив, перемещались поближе к «буржуйке». Теперь топилась только одна.

– Сережа, – еле слышно прошептала Анюта. Она вспомнила, как неловко он пытался ухаживать за ней на танцах, как она, обидевшись на него, убежала. Ей стало жаль его. Оказывается, он искал её, ждал. – Как ты здесь оказался? – Меня, как и твоего брата, в начале войны сразу призвали. Я попал сначала в часть ПВО, охраняли Ленинград от немецких самолетов. А потом был в артиллерийской части. Сняли орудия с военных кораблей и стреляли по немецким танкам. А сейчас вот направляют на «Невский пятачок». Там очень тяжелые бои идут. Я на часок отпросился, хотел с сестрой попрощаться, но не нашел, а вот тебя встретил! – Ты береги себя, Сережа. Если сможешь, приходи. – Сергей согревал в своих ладонях её ледяные пальцы. – Выздоравливай, Анюта, держись. Ты же сильная! Я постараюсь еще придти. – Сергей поцеловал ей руку, поднялся и подошел к Елене. – Она совсем плоха, доходит. Вот возьми! – Сергей порылся в своем вещевом мешке и достал несколько больших серых солдатских сухарей и кусок сахара. И сухари, и сахар были крепкими, как камень. – Дай ей! Размочи сухари и корми с сахаром. А мне уже пора. – Сергей закинул вещмешок за плечи и вышел. Дверь захлопнулась, впустив в помещение клубы морозного воздуха.

Новости с фронта доходили безрадостные. Изредка кто-то из защитников Ленинграда заходил в гости к какой-нибудь из девушек и рассказывал, как идут дела на фронте. В один из дней к ним зашел незнакомый солдат. – Надю Попову не знаете? – повторял он, обращаясь то к одной, то к другой девушке. – Она у вас на заводе работала. Может, уехала? – солдат заглянул в закуток, где под ватным одеялом лежала Анюта. Рядом сидела Елена. – Анюта?! Это ты? – вдруг воскликнул он, вглядываясь в лицо девушки. – Не помнишь меня? Я – Сергей! Мы с твоим братом Михаилом в одной бригаде работали на машиностроительном заводе. Помнишь, мы на танцах познакомились? Ты тогда так быстро убежала! Я тебя потом долго ждал. Каждое воскресенье на танцы ходил и все тебя высматривал. Надеялся! А ты больше не пришла.

С той встречи прошел месяц. Сергей заходил еще два раза, приносил сухари и сахар. Анюта уже не лежала – поддерживаемая Еленой, она потихоньку передвигалась по помещению. Подолгу сидела у «буржуйки». Жар прошел, и даже кашель стал уже не таким изматывающим, приступы терзали её все реже. В помещении их осталось всего восемь человек. Сухари, которые принес Сергей, они разделили поровну. Зубы у всех стали слабые, цинготные, поэтому сухари они сосали, запивая чуть подслащенным кипятком. А в феврале были введены новые повышенные, нормы снабжения: 500 граммов хлеба для рабочих, 400 – для служащих, 300 – для детей и неработающих. «Дорога жизни» действовала. Положение в осаждённом Ленинграде начало меняться в лучшую сторону, продукты по карточкам стали выдавать своевременно и почти полностью. И хотя все девушки были еще очень слабы, стало ясно, что страшную и суровую зиму они пережили. Сергей больше не приходил. У Анюты сжималось сердце, когда она думала о нем. «Невский пятачок» – узкая полоска земли на другой стороне Невы, где смогли закрепиться советские солдаты. Там, отбивая постоянные атаки фашистов, они ежедневно гибли сотнями. Ей не хо-

12 / 2013

Мытищинский альманах

Анюта

Ирина Мягченкова

телось верить в то, что Сергей, скорее всего, погиб. «Он ранен, – думала Анюта, – он в госпитале. Вот поправится и обязательно напишет». Она по-прежнему любила и ждала Николая, но Сергей, который спас ей жизнь, стал дорог. А вскоре она получила весточку от Сергея. Он действительно был ранен, эвакуирован по «дороге жизни» в госпиталь на «большую землю». Сейчас поправляется после тяжелого ранения и скоро вновь вернется в армию. Анюта ответила и получила от него письмо: «Жди меня, – писал Сергей, – я еду на фронт».

пича, разбомбленные тротуары и улицы – все, что осталось от прекрасного города. Как только земля освободилась от снега, все свободные клочки земли люди использовали под огороды. Девушки тоже вскопали большую клумбу на территории завода и посеяли морковь, свеклу, редиску, лук. Каким-то чудом в подсобном помещении бывшей заводской столовой сохранились эти семена. А вскоре заработал и завод. Анюта немного окрепла и после долгого перерыва вновь села за швейную машинку. Для неё это было радостное событие. Работа давала ей силы к жизни. Казалось, что смерть, так близко подошедшая к ней зимой, уже не вернется. Но это было обманчивое чувство: город все чаще бомбили. И те, кто пережил страшную голодную зиму, гибли от снарядов. Фашисты разместили вокруг Ленинграда тяжелые артиллерийские батареи с дальнобойными орудиями и ежедневно били по городу. Участились и налеты авиации. Анюта и Елена по несколько раз в день бросали работу и спускались в убежище.

Весной с первыми солнечными лучами люди стали выходить на улицу – греться. Подставляли теплым лучам серые, изможденные лица, и силы потихоньку возвращались. В марте все трудоспособное население вышло на уборку города от мусора. И хотя люди были еще очень слабы, никто не уходил: свозили на кладбище трупы, убирали с тротуаров завалы и мусор. Саперы разминировали неразорвавшиеся снаряды – их было множество. А в мае по городу пошли трамваи. Это было праздником, всем хотелось прокатиться. Анюта с Еленой тоже проехались знакомым маршрутом по Невскому проспекту. Но это была невеселая прогулка: полуразрушенные дома смотрели на проспект выбитыми, черными от пожаров окнами. Многие здания были разбомблены, от некоторых остались лишь глубокие воронки. И все же трамвай, который непрерывно звонил и гремел по рельсам, как бы вливал силы в жителей Ленинграда. Всем было ясно: если пошел трамвай, значит, жизнь продолжается, надо держаться. Анюта сидела у окна трамвая и, глядя на обгоревшие руины домов, вспоминала мирную жизнь. Как гуляли они с Николаем в нарядной толпе по Невскому проспекту, как играла музыка в Летнем саду, а они кружились в вальсе. Николай в танце прижимал её к себе, а она счастливо смеялась. Тогда, в начале лета, подарил ей Николай букетик первых ландышей. Анюта принесла цветы в общежитие, поставила в стакан рядом со своей кроватью, и они наполнили комнату нежным запахом, ароматом весны и первой любви. А через несколько недель началась война. «Как это было недавно, а кажется, очень давно, в другой счастливой жизни, которая уже никогда не вернется, – думала Анюта. – Увижу ли я Николая, что с ним, где он сейчас воюет?» – И снова её мысли возвращались на привычный круг: Николай не пишет, брат тоже, о родителях ничего не известно. На сердце вновь ложилась привычная тяжесть, а перед глазами проплывали обугленные стены домов, груды битого кир-

Вторая блокадная зима 1943 года уже не была такой тяжелой. Конечно, были холода, была тяжелая работа, скудное питание, но Анюта уже научилась быть сильной. Её поддерживали письма Николая, у неё была работа, а значит, хлебная карточка. А еще Анюта была молода и всеми силами старалась выжить и дожить до победы. Всю войну Анюта проработала на заводе. Частям Красной Армии требовалась маскировочная сетка, плащ-палатки, брезентовые чехлы для орудий. Девушки-швеи работали по 12 часов. Изредка приходили письма от Николая и совсем редко от Сергея. Каждый из них не раз побывал в госпиталях, но они снова возвращались в действующую армию.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Как-то вечером, придя после работы в свою клетушку, Анюта нашла у себя на кровати письмо. Оно было от Николая. Он писал, что всю зиму корабли Балтийского флота обороняли подступы к Ленинграду со стороны моря, что он был ранен, лечился в госпитале, а теперь переведен в Красную Армию в часть морской пехоты, что по-прежнему любит её и будет писать, как только появится возможность. Прислал он и свой новый адрес. Это письмо как будто влило в Анюту новые силы. Теперь она отправляла Николаю письма каждую неделю, летала как на крыльях и уже не боялась ни бомбежки, ни авианалетов, ни голода, ни предстоящей зимы.

Ирина Мягченкова

После победы Николай вернулся в Ленинград, разыскал Анюту. Вскоре они поженились. Молодым дали крошечную комнатку в районе Невского проспекта. Как-то вечером, выходя из заводских ворот, Анюта увидела Сергея. Он ждал её у проходной. Взял за руку. Анюта заметила, что на левой руке у него не хватает двух пальцев. – В последний месяц войны контузило, – Сергей поймал её взгляд, – снаряд недалеко разорвался. Я остался жив, вот руку только попортило. Долго лечился в госпитале, а как демобилизовался, сразу к тебе. Примешь меня такого? – Я, Сереж, замуж вышла. – Анюта увидела, как погасла улыбка на его лице. – Что ж не дождалась? Я ведь о тебе всю войну мечтал, думал, что есть у меня невеста, которая ждет. – Я его еще до войны полюбила и все годы ждала. Ты прости меня, не держи зла. – Будь счастлива, Анюта. – Сергей повернулся и широкими шагами зашагал прочь. Вскоре его фигура затерялась в толпе.

Поэзия ВАЛЕНТИН СОРОКИН

«БОГ ВЕДЁТ НАС ТЯЖКИМИ ПУТЯМИ…» П оэт и время Много зла и мало песен, Вечно груб и мелок быт, Дом твой тесен, мир твой тесен, — Как под грохотом копыт. Думы бурею прибило, Сгасла страсть в ее гульбе, Но горит твоя рябина И склоняется к тебе.

Прошло несколько лет. Город отстраивался. Анюта гуляла по Невскому проспекту со своим маленьким сыном Лёвушкой. Вдруг в толпе она увидела Сергея. Он возмужал, был хорошо одет. Подошел ней, взял за руку, как прежде, заглянул в глаза. – Ты счастлива, Анюта? – Счастлива. А ты? – Я женился. На завод не вернулся, работаю сапожником. Хорошо зарабатываю. Хочешь, сошью тебе самые красивые туфельки? – Сшей лучше ботиночки для моего сына! – засмеялась Анюта. – Нет, Анюта, для тебя – все, что захочешь, а для сына твоего – нет! Не могу. Моя мастерская здесь недалеко – на Невском. Заходи, буду рад, с женой познакомлю. Она чем-то на тебя похожа. Такая же синеглазая! – Сергей по-военному развернулся и затерялся в толпе. Больше они никогда не встречались.

Не тоскуй, поэт, о доле, О покое, о любви, Где упали вздохи поля — Соловьи лежат в крови. Ты и сам — цветок природы, Куст, истерзанный, седой, Словно тучи, движешь годы Над собой и над водой: Над холодной тайной бездны, Где крушенья взметены, И желанья — бесполезны, И пророчества — темны!..

Своего второго сына Анюта назвала Сергеем – в честь того, кто спас ей жизнь. Михаил, брат Анюты, погиб в начале войны, похоронка на него пришла уже после прорыва блокады. О семье Михаила Анюта так ничего и не узнала. Несколько раз писала на адрес, который оставила ей Мария, пыталась искать своего племянника Женечку, но ответа на свои запросы так и не получила, а письма возвращались с отметкой «Адресат не найден». 40

Мытищинский альманах

12 / 2013

«Бог ведёт нас тяжкими путями...»

Валентин Сорокин

Б елая луна

Ч ерез поле

Жизнь не вечна, и земля не вечна, И не вечны звоны журавлей, Потому я слушаю сердечно Майский хор берёз и тополей.

Над холмом речушки неказистой Распрямился тополь в полный рост, Чтобы летней ночью серебристой Головой коснуться тёплых звёзд. Голос жизни – тайная потреба: Он её услышал и решит, – В миг такой ему земля и небо, Одному ему принадлежит. Страсть святая, истина святая, Красота святая!.. И поэт, Выше зорь над Родиной взлетая, Пьёт любви и благородства свет. А потом, то в радости, то в горе, Он встает, взволнованный до слёз, Только он, и никого в просторе, Только он – и воин, и Христос!.. Песню слышит, слышит стон и сечу, Слышит оклик яростный и риск: Все кресты идут ему навстречу, Кланяется каждый обелиск. Русь моя, судьба моя и доля, Речка, тополь, ветер и утёс, – Это я шагаю через поле К лебединой заводи берёз!..

Облака и поле – стаи, стаи, Меж холмов широкий путь к реке. Скоро боль в груди моей растает, Образ счастья вспыхнет вдалеке. Жду его, но вижу я упрямо Над цветами, травами, водой, Вся седая воскресает мама, Говорит: «А мы живём бедой». Говорит: «Страдание и горе, Жизнь и смерть у нас переплелись, Вот и мы от моря и до моря Слёзною тоской перепились!» Сторона, родимая сторонка, Мне к твоим окошкам не пройти, Там уже ни старца, ни ребёнка, Голоса живого не найти. Растворились песни по долинам, Нищета до пепла изожгла Хутор мой с названьем соловьиным, Хутор мой казачий – Ивашла.

Сумерки

Нас убили войны и обманы, Мама, мама, ты опять одна На меня глядишь через туманы, Как в пустыне белая луна!

Мытищинский альманах

Скорбит моя честная лира, И нету причин веселиться: Россия кружится над миром, Как всеми забытая птица. Вечернее дикое поле, Безлюдье кругом и унылость. И сколько обиды и боли 12 / 2013

«Бог ведёт нас тяжкими путями...»

Валентин Сорокин

В домишках пустых затаилось. Есть истина опытов древних, Она неизбежна в повторах: Народ, не сберегший деревни, И сам растворится в просторах. Один я стою на кургане, Встречающий века немилость… Мой путь заблудился в тумане, И солнышко с неба скатилось. Природа, вздохнув, замолчала Под ветром внезапной тревоги. Но это – лишь только начало Трагической русской дороги. Один я стою, наблюдая, И там, где закат серебрится, – Кружится Россия святая, Как всеми забытая птица… Живу я тоской и виною, Молюсь я о счастье в церквушке, А выйду – звенит надо мною Рыдающий голос кукушки.

Видишь, ива склонилась над омутом злым на колени, Задержались дожди, и в горах затаились ветра. Ну зачем же так часто мне снятся две тени, две тени И луна каракумская – с вечера и до утра? О пустыня души, облаками плывущие думы, И миражные дюны, где сеется золотом зной, Перелески любви, и ордынских разлук Каракумы, И рябины закатной – багряная гроздь надо мной!.. Новый век Век новый, такой невесёлый, То взрывы, то хмарь непогоды. В погибшие русские сёла Въезжают чужие народы. Без бабушек, долго страдавших В труде, в нищете и в молитвах, Фамилии воинов павших Постёрлись на мраморных плитах... В стране грабежи и раздоры, В Кремле межславянская склока. Как в зеркало, ночью в просторы Глядится луна одиноко. Бессонницы власть надо мною – Посулы, обманы, заграды: Душа моя схожа с луною, Нигде не найти ей отрады! Торг бесами истово начат, Земля продаётся и воды, Кричит моё сердце и плачет, Тоскуя о крыльях свободы. Не зря с колоколен старинных, С туманом и ветром не споря, За звонами стоны безвинных Летят аж до Синего моря!..

П ерелески любви Вот опять впереди не холмы, а звенят Каракумы, Не ромашки твои, а песок раскаленный звенит, О пустыня души, облаками горюнными думы За тобою уплыли в чужой и нерусский зенит!.. Не боюсь я измен, не хочу я любви и тревоги, Оглянусь я и вспомню: вся жизнь беззаветно чиста – Ничего у меня, кроме этой бессмертной дороги Прямо к иве рыдающей или к сиянью креста. Я несу тебя, иволгу, тёплую, вещую птицу, Даже трепет и голос твой отчим просторам дарю, Ну зачем же так часто мне стон твой тоскующий снится И багряные листья летят и летят на зарю? 44

Мытищинский альманах

12 / 2013

«Бог ведёт нас тяжкими путями...»

Валентин Сорокин

Скованные страхами в уме. Не умрут слова певца и строфы, И увидит в полночи урод – Как поэт с распятья и с Голгофы За Христом спускается в народ. Совесть наша звёздная не дремлет, Сердце наше в бедах не молчит, Родину великую объемлет, Громко над погибшими кричит. Я не раз обманут и унижен И не раз доносами убит, Но воскрес, но вытерпел, но выжил И опять поднялся до орбит. До кругов поднялся журавлиных И в краю отеческом с трудом Отыскал то место, где в долинах Уничтожен хутор мой и дом. Это вы стукачеством дышали, Русских, нас, истерзывал конвой, Чтобы мы не пели, не рожали, Чтобы пропадали трын-травой. Медленно вращается планета, Но и через тихие года Под проклятьем русского поэта Вам не распрямиться никогда!

Т ихо стонут Не затеряется навеки Сей миг и радости и слёз: Через леса, холмы и реки Один прошел Исус Христос. Окинув небо вольным взглядом, Мне вдруг подумалось о том, Что это мы с тобою рядом В его сиянье золотом. Жена, сестра моя, невеста И Богородица моя, Нет на земле печальней места, Чем наши светлые края. Здесь, где мечи рубились лихо И жутко ухала броня, – Поёт на ветке соловьиха, Седее вьюги и меня. А хутора в забвеньях тонут. Луна над кладбищем всплыла. И тихо стонут, тихо стонут Колокола, колокола. Б ог ведёт нас Памяти Варлама Шаламова

Берёзовый звон

Бог ведёт нас тяжкими путями, Каждый миг страданьем утверждён. Ханами, царями и вождями Ни один поэт не побеждён. Даже палачи, прищурив око, На Лубянке иль на Колыме, В душу нашу целились глубоко, 46

Мытищинский альманах

Прихлынет жизнь и отдалится жизнь, Среди любви, мечтаний и трудов Ты красоты и нежности держись, Небесных звёзд и луговых цветов.

12 / 2013

«Бог ведёт нас тяжкими путями...»

Валентин Сорокин

Прихлынет жизнь и отдалится жизнь Среди обманов, горестей и слёз, Но ты иди и мудрости держись Седых холмов и золотых берёз.

Сколько раз мы кровавому сброду Преграждали отвагой пути, – Неужели такому народу Время в тёмную бездну сойти?..

Прихлынет жизнь и отдалится жизнь, И вроде ты как прежде не горишь, Но ты иди и верности держись Тому, кого в душе боготворишь.

Нас хоронят – то Даллес, то Тэтчер, Кох победу сулит палачам, Чёрный дьявол им души калечит, Жадность спать не даёт по ночам.

Ведь неземное чувство лебедей И нам, обыкновенным, суждено: Кто сосчитает – сколько нас, людей, Зато над нами солнышко одно.

Замолчите, враги, замолчите И с экранов, с трибун и со сцен Вы погибели нас не учите, Лжи, и грязи, и яду измен!

Звездою вспыхнет вечность впереди, И, осветив тропинку молодым, В краю берёз ты по цветам иди И по холмам – под звоном золотым!..

Не ликуйте, враги, мы не вымрем, Лишь оглянемся братски вокруг И Россию пленённую вырвем Из чужих и предательских рук. Я пророчествам вашим не верю, Встанут русские, мир окрыля, А иначе – не сдюжит потерю, Не осилит святая Земля.

О тповед ь недругам Я, откровенно говоря, не понимаю, почему хаос в России может стать угрозой всему миру. Только лишь потому, что у неё есть атомное оружие? Я думаю, что для того, чтобы у неё отобрать атомное оружие, до статочно десантной дивизии. А. Кох

Говорю я друзьям: разрушайте Заказного распутства мосты И рожайте, рожайте, рожайте, Дети – русских просторов цветы!

Православная Родина наша, Вспомнив подвиги прожитых битв, Встрепенулась, как звонкая чаша, Всклень налитая скорбью молитв.

Мы поднимемся зорям навстречу, В миг, когда мы шагнём за порог, В наше здравие звёздные свечи Во Вселенной затеплит сам Бог.

И над трассами далей великих, Где сегодня пожары коптят, Журавлиными стаями крики Сёл сгоревших летят и летят. 48

Мытищинский альманах

12 / 2013

Чужая музыка в родном городе

Проза

та музыка сопровождала меня с самого начала поездки. Едва я сел в автобус, как водитель, молодой парень, включил магнитолу. Возможно, водителю мешал шум двигателя, или он просто, как многие молодые люди, любил громкую музыку, наивно или бездумно полагая, что пассажиры разделяют его вкусы. Ударник работал блестяще. Бас-гитара трудилась в поте лица. Остальные создавали еле различимый шумовой фон. Наверно, это была пьеса для бас-гитары и ударника с оркестром. Потом вступил женский голос. Оркестранты не были джентльменами, и ей приходилось не столько петь, сколько перекрикивать мощную электронику. О ее голосе можно было только догадываться, а разобрать слов я и не пытался. Да и о языковой принадлежности певицы судить было невозможно. То ли мелодия, то ли оркестр были популярны и любимы водителем, но эту вещь он прокручивал постоянно все шесть часов, что мчал нас автобус через перелески и поля Средней России. Ехал я в места своего детства. Но это не была одна из тех ностальгических поездок, о которых с возрастом начинают мечтать те, кто по каким-либо причинам покинул родные места. Поездка была строго деловой, хотя и добровольной. Я должен был уточнить направление работ и заодно оценить возможности организации, обратившейся к нам. В фирме я самый старый. Я считался самым опытным специалистом еще тогда, когда наш глава в лучшем случае ходил в детский сад. Зна комства мои сохранились еще с тех времен, как и уважение к моим знаниям. Все это, наверно, и обеспечило мне приглашение в фирму и вполне сносное существование. За окном проносились поля и перелески Средней России. Милый сердцу пейзаж, о котором с тоской мечтаешь в городе с неосуществимой надеждой выбраться в выходные. От него немного щемило в сердце, и душа наполнялась легкой и в общем-то приятной грустью.

Наконец автобус въехал в город. Хотя вряд ли его можно назвать городом. Стареет все: люди, вещи, города, даже страны. Когда-то он был Городом, центром огромной провинции. А теперь это маленький захолустный городок, скучный и убогий для посторонних, но милый и привычный для горожан. Здесь я провел детство, вырос, закончил школу. Отсюда я уехал более тридцати лет назад. На автобусной станции меня встретили и сразу повели в гостиницу – облезлое шестиэтажное здание, в котором сама гостиница ютилась на одном этаже. Остальные были заняты разными конторами. Фирма, в которую мы, собственно, и приехали, помещалась здесь же, что было удобно. На сегодня ничего не намечалось, и через полчаса я вышел из номера. За эти годы город сильно обветшал. Или так мне показалось после сытой столичной жизни. Сытой не обедами, а роскошью домов и машин. Хотя и здесь мелькали джипы и блестящие мерседесы с затененными стеклами – необходимый атрибут современных «братишек» и сильных мира сего, что зачастую было одно и то же. Я свернул в проулок. В этом доме жил мой школьный товарищ Петька. Вместе мы прогуливали уроки. Почему-то сразу вспомнилось именно это. Вместе уехали после школы. Только я – в Москву, в институт, а он – в Саратов, в авиационное училище. Изредка мы переписываемся. Сейчас за углом и мой дом. Как же он обветшал. Левая стенка подперта бревном. Окошки стали еще меньше и ниже. Совсем в землю врос. А забор недавно выкрашен. Из-за этого он смахивает на старушку с подкрашенными губами. Немного постоял, но зайти не решился. Зачем? Там другие люди, другая мебель. Другой быт. Сразу за поворотом наша школа. Это было самое высокое здание во всей округе. Три этажа. Здание есть, а школы нет. Провалившиеся перекрытия, груды битого кирпича. Из-под них торчит край школьной доски. Окна без рам. Наверху стен примостились две молоденькие березки. А тополя и ясени выросли выше школы. Вон тот мы сажали с Петькой. Я копал, а Петька носил землю. Потом вместе выбирали саженец. Это было в седьмом классе. А потом до самого окончания школы ходили смотреть, как он растет. На душе стало так тяжело, словно кто-то убил мою юность. – Дяденька, а вы что смотрите? Здесь уже давно ничего не осталось.

12 / 2013

АЛЕКСАНДР ЛЕТИН

Чужая музыка в родном городе Рассказ

Мытищинский альманах

Чужая музыка в родном городе

Александр Летин

– Просто так, девочка. Я здесь учился когда-то. Вон там, на третьем этаже, был мой класс. А из того окна мы пускали на перемене бумажных голубей. Нас за это наказывали. Центральная улица, как и в дни моей молодости, носила по-прежнему имя Ленина. Ее заново заасфальтировали. На ней появились два новых дома, богато отделанных мрамором и гранитом. Это оказались два банка: сбербанк и какой-то коммерческий, название которого я не разобрал. Они стояли напротив друг друга и как будто соревновались, хвастались. Тротуар около них выложен цветной плиткой. Недалеко новенькое стеклянное двухэтажное здание магазина. Впереди остановилась белая машина. Я плохо в них разбираюсь, но, видимо, иномарка. Из нее вышел мужчина и пошел мне навстречу. – Не узнаешь, столичный пижон?! – Виктор? – Ну да. Он самый. Собственной персоной. Я тебя сразу признал, хоть и не видел столько лет. Мы тут только слухами сыты. Как там столица? – Стоит. Дорогой костюм, белоснежная рубашка, галстук. – Это не я пижон. – Так это там у вас хоть в чем ходи, а здесь мне должность не позволяет. Я же замглавы администрации. На мне весь город висит. Забот столько, что свободной минуты не бывает. Вот сейчас с совещания еду, а там уже люди ждут. Но ничего. Не так часто старые друзья наведываются. Ты по делам или так, ностальгия заела? – По делам. Я назвал пригласившую нас фирму, и у Витьки в глазах мелькнул интерес. – Что хотят? – Да что-то осваивают. Пока еще точно не знаю. Завтра делами займемся. – Ты держи меня в курсе. Если что не так, поможем. – Ладно. Ты, помню, всегда в начальниках ходил. Еще в школе в комсомоле секретарствовал. Потом, слышал, в райкоме был. – Да уж, покрутила жизнь. Что былое вспоминать. – А я помню, как ты меня из комсомола исключал. – Хорошая у тебя память, злая. Ты же тогда что наговорил. Не понимал политики партии и правительства. Хорошо еще, что из школы не турнули. Скажи спасибо мне да Марии Ивановне. Защитили тебя, дурака. Только выговором решили ограничиться. Это я настоял на

райкоме. Так и сказал. Парень, мол, наш, советский. По глупости, по молодости чушь порол. Не надо ему, мол, биографию портить. – Ладно уж. Извини. Это я так, к слову сказал. Марию Ивановну встречаешь? – Да вижу. Иногда. – Как она? – А что с ней сделается. – Она же не намного старше нас была. Сколько ей сейчас? – Конечно. Лет на десять. Мы-то уже полтинник разменяли. А ей, значит, за шестьдесят. – По-прежнему преподает? – Учит. – В нашей школе? – Давай сменим тему. Достала она. Никак не угомонится. – Это как? – Ну не понимает она ничего. Ты – столичный житель. К власти близко. У тебя там в столице политика делается. Ты всё понимаешь. А она как жила тогда, так там и осталась. Коммунистка. Даже у них в райкоме заседает. Я их давно бы разогнал, но не позволяют. Говорят: «Свобода». Да какая на хрен свобода! Всё митингует. Школу ей, видите ли, нужно. Ну, развалилась старая. Да ей лет-то сколько? Мы еще учились, да и родители наши. Не могли мы ее отремонтировать. А теперь и не построишь. Где мани взять? На тротуар да на мостовую из банков еле выбили. На престиж давили. А школа им до лампочки. Но она не понимает. Я покосился на машину. – Ты на нее не смотри. Это подарок. Он замолчал. Видимо, подбирал приличного дарителя. Но так ничего и не придумал. – Но мы строимся. Конечно, не столица. Видел, универсам отгрохали. Кстати, один из ваших. Купил место в центре, построился. Сейчас большие деньги в нашу казну платит. И все довольны. Обратил внимание – церкви восстанавливаем. Одну попы сами, а другую – меценат, тот, который магазин соорудил. Пару лет назад, говорят, на него покушение было. Водилу в мешок собирали, машина чуть не на всю улицу разлетелась, а ему ничего. Пара царапин. С тех пор верующим стал. Большие деньги на храм отдал. Говорит, если не хватит, в долги залезу, а выстрою. Вот как бывает. Мы шли по улице, а за нами медленно ехала его машина. Из открытого окна звучала всё та же мелодия. Наверно, она действительно была сейчас модной.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Чужая музыка в родном городе

Александр Летин

– Может, он лучше школу новую построил бы. Своего имени. – На кой ляд ему школа. Храм – это звучит. Храм – на века. А школу построил, ленточку разрезал, а назавтра все забыли. Усекаешь? Через сто лет экскурсовод будет рассказывать, что храм возведен на пожертвования такого-то. Как сейчас про Мамонтова или Третьякова. Вот так. А ты говоришь, школа. За разговором мы дошли до центральной площади. Из мощного динамика звучала та же мелодия. Певица на каком-то чужом языке что-то старательно внушала. Наверно, про любовь. На площади у стены могилы красногвардейцев, погибших в боях за город в гражданскую войну. Несколько серых плит. Наша школа ухаживала за могилами. За каждым звеном была закреплена одна могила. На могильной плите, за которой ухаживало наше звено, написано: «Неизвестный красногвардеец. 16 лет» и дата гибели. Здесь нас принимали в пионеры. Здесь проводились торжественные линейки, и мы приносили цветы на Первомай и 7 ноября. Сейчас плиты заросли травой, а местами покрылись мхом. Надписи стали совсем неразборчивы. – Что ж так? Разве нельзя привести в порядок? Денег много не потребуется. – Да все руки не доходят. Я запишу. Завтра подошлю рабочих. Ты прав. Теперь не то, что вначале. Наверху уже довольно сдержанно относятся. Надо поправить, свою историю надо чтить, как нас учит президент. Кстати, ты в партии? – Нет, ни в какой. Ты тогда у меня всё желание насчет партии отбил. Ладно, молчу-молчу. Извини. – А я – единоросс. За ней будущее. – Да уж, ты всегда по ветру… – Зря смеешься. Я идейно в той партии, что и президент. Это всегда умные люди. Они лучше нас с тобой знают, что и как делать. А ты до седых волос дожил, а так ничему и не научился. Зря я тебя тогда не исключил. – Да, ошибся ты тогда. Но теперь уже не исправишь. Так что не переживай и не обижайся. – А что обижаться. Ты уехал, а я сразу после школы в райком комсомола пошел. Институт марксизма заочно закончил. С отличием, кстати. Ночи не спал – зубрил. В райком партии перевели. Инструктором. Я в идеологическом отделе был. Таких, как ты, гнал из партии поганой метлой. Ох, и попортили они мне нервы! Первый наш добренький был. Я документы готовлю, а он заворачивает.

Перегибаете, мол, внимательнее нужно к людям. Да какие люди! Отщепенцы. Потом перестройка. В августе девяносто первого наш резолюцию протащил на бюро. Да здравствует КПСС! Тут его и скинули. – А ты сориентировался. – Конечно. А почему нет? Они там, в Москве, власть поделить не могут, а мы тут страдать должны. Все ворюги хватать кинулись, а я что, идею изображать должен? Хватит. Я честно оттрубил. И честь коммуниста не пачкал, в отличие от некоторых. Да что я, один, что ли. Знаешь, кто мой начальник, глава администрации? Бывший второй. За идеологию отвечал. А сейчас идейный единоросс. Он меня и пригласил своим замом по старой памяти. Помнил мое старание. Оценил. Ладно. Извини. Больше не могу. Надо на работу ехать. Заговорился я совсем. Ты звони, если что. И привет столице. Он протянул визитку. Написал на обороте номер сотового телефона. Кивком подозвал машину. Уже сев, открыл окно: «Ты заходи при случае». И назвал адрес. Моя миссия оказалась короткой. На следующий день вечером я уехал. Всю дорогу до Москвы я дремал. Водитель, наверно, был тот же. И певица все так же страдала под грохот оркестра.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Сказки о созвездиях

Проза

следующий день она пойдет в магазин и купит то, что сказали купить; «сделает то, что задали» – ничего более за этим не стояло… И когда в квартире появлялась новая книга, мне в результате приходилось прочитать ее от корки до корки.

ЕВГЕНИЙ МОСКВИН

СКАЗКИ О СОЗВЕЗДИЯХ Рассказ

та история началась с одного очень странного совпадения. Я тогда учился в третьем классе: учительница задала нам прочитать книгу, недавно вышедшую в московском издательстве, в порядке внеклассного чтения. Марья Олеговна всегда так делала – задавала читать книги, которые нельзя было достать в библиотеках, совершенно новые, – и это крайне возмущало мою мать, ведь их приходилось покупать – лишний удар по кошельку, и без того весьма тощему. Мать начинала причитать, что все потеряли совесть, что сейчас все и так подорожало, что, наконец, «у этой вашей Марьи Олеговны есть, конечно, супруг, и она не знает, что значит тянуть в одиночку десятилетнего сына». – Ну в чем проблема, – говорил я, – это же внеклассное чтение – не хочешь, не покупай. На что мать нисколько не успокаивалась: она принималась обвинять меня, что я таким способом (делая вид, что понимаю ее) просто решил уклониться от выполнения домашнего задания, что я вообще не хочу учиться и пр. Читать я действительно не сильно любил; но и книги, которые выбирала Марья Олеговна, почти всегда содержали яркие иллюстрации – и более ничего запоминающегося в них не было. Стало быть, моя мать была права – по крайней мере, по поводу Марьи Олеговны? – и что это впустую выброшенные деньги? Нет, мать в то же время никогда не интересовало, что именно было в книгах, – она «твердо знала», что раз это задано в школе, значит, это и хорошо и это всегда пойдет на пользу. И сегодня я прекрасно понимаю, что все ее причитания и обвинения были только свидетельством того, что на 56

Мытищинский альманах

И все же однажды этот привычный порядок событий переменился. По непонятным причинам я как-то сразу проникся теплотой и глубокой симпатией к книге, которую в тот день «рекламировала» Марья Олеговна. Помню, как только я взглянул на «Сказки о созвездиях», мой взгляд сразу же просветлел – я испытал примерно те же ощущения, какие испытывает заспанный человек после первого глотка кофе с утра. (А кофе я пил с раннего возраста.) Чем они были вызваны – не могу сказать. Быть может, какими-то особенными иллюстрациями? Они были неясными, цветными, приятными, но как бы чуть размытыми, а в некоторых фрагментах цвет вдруг, наоборот, резко граничил с другим. Резкими границами чаще всего изображались звезды на небе. А персонажи, и одежды, и постройки, и лестницы – лестницы, восходившие на небо, – с земли, – все было будто расштриховано… неясно… Как сейчас помню Марью Олеговну, стоящую возле окна, против левого ряда парт, и держащую книгу на уровне головы: учительница раскрыла ее и наглядно перелистывает страницы, не спеша, чтобы мы рассмотрели каждую иллюстрацию. – «Сказки о созвездиях»… вы знаете, это просто… – она чарующе остановилась; а у меня учащенно забилось сердце, – просто необыкновенная книга. Вышла меньше месяца назад. Я, как увидела в магазине, сразу купила – истратила последние деньги, которые были в кошельке… не знаю, на меня прямо какая-то горячка нашла, я никогда так не делаю. Но в этот раз… Смотрите, какие необычные иллюстрации… «Да… необычные, необычные…» – и я стал то и дело повторять про себя, завороженно, и мое сознание улетело на пару минут. А когда я снова «вернулся», Марья Олеговна уже рассказывала содержание одной из сказок – кажется, про созвездия Большой и Малой Медведицы, этого я точно не помню. Силуэт книги отражался в оконном стекле. Гераневая ветка почти касалась того места, где отражался нижний уголок мелованной страницы… Никогда еще я не чувствовал себя так просветленно и приподнято… 12 / 2013

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

Домой я тем не менее шел довольно понурый – я знал, что мать, разумеется, купит и эту книгу, как всегда, – и я стану обладателем такой книги! – но в то же время мне было просто неприятно и печально, что даже теперь мать устроит будничный скандал о безденежье. (И еще она обязательно подчеркнет, что у нее все просчитано и выверено, – где и как выгадать каждый рубль. Например, на рынке молоко стоит на десять рублей дешевле, чем в магазине, но чтобы доехать до рынка надо потратить еще пять рублей на автобус – мать выгадывала всего пять рублей, потому что покупала только по одной пачке; рейд на автобусе до рынка через два дня на третий, после работы.) Я вошел в квартиру и стал снимать ботинки в прихожей. Позвал мать, но мне никто не ответил. Едва я только открыл дверь в свою комнату и сделал шаг по направлению к столу, тотчас остановился как вкопанный. И мне показалось, что сердце мое тоже… затаилось. Я пялился во все глаза на книгу, которая лежала на самой середине полированного стола. Освещенная вечереющими лучами, косо падавшими из окна. Приглушенные цвета на обложке, еще более неясные из-за закатных отсветов, сумрачные тона неба, нагромождающиеся ступени лестницы… но снова этот четко переходящий цвет звезд. Сказки о созвездиях. – Сережа… Сереж, ты пришел?.. – послышался голос матери позади, из коридора, поначалу отдаленный, затем голос вдруг резко усилился – мать уже стояла прямо за моей спиной (будто перескочила через расстояние в два метра). – Детка, ну наконец-то! Мать ущипнула меня за щеку. Очень бодрый голос – давно он у матери не был таким Я повернул голову, посмотрел вверх: щеки у нее чуть порозовели. Она выглядела как-то обновленно – или это мне просто померещилось? – потому что у меня все, затаившись, бушевало внутри. Я снова посмотрел на стол. – А-а, увидел уже, да? Посмотри, какую книгу я тебе купила в «А-Элите»! – Я-я… вижу. – Посмотри, посмотри, – мать даже подтолкнула меня к столу. Нетерпеливо. Я торопливо сел за стол и принялся перелистывать мелованные страницы. Кисти моих рук – точно до запястий – в зоне алеющего 58

Мытищинский альманах

заката – и ажурные тени штор нечеткой темнеющей паутиной скользили по пальцам. Потом вдруг руки как-то резко дрогнули – от приятного, щекочущего озноба. Я наклонился к большим граненым буквам первой сказки – еще не стараясь разобрать смысла написанного. Но я, слишком озаренный, пока еще и не сумел бы… – «Сказки о созвездиях», – произнесла мать позади. – Да-да, сказки о созвездиях. Господи, откуда она взялась? – В смысле? Я же говорю, зашла сегодня в книжный магазин и… – Да нет, нет, я понял. Я просто… – Посмотри, там чудесные иллюстрации. – Вижу, – просипел я в ответ. Пролистывая страницы, туда-сюда. Никогда не забуду того вечера – как я сидел за столом и читал «Сказки о созвездиях». Я не успел удержаться и не начать читать, даже еще не закончив обедать, – эта книга словно притягивала мой взгляд: я читал, торопливо проглатывая картофелины. В другой бы раз это было «вопиющим хулиганством», и мать обязательно заставила бы меня сначала доесть, но в этот день (видимо, благодаря просветляющему действию книги) мать, странно подобрев, все оставляла без внимания. Я теперь помню всего-навсего одну сказку, которую прочитал в тот день, – последнюю как раз перед тем, как отправиться на улицу, – видно, потому, что сказка имела отношение к случившемуся чуть позже. (Ну, если исключить то, что я помню: в конце каждой сказки главные герои – положительные или отрицательные, все равно, – поднимаясь на небо, превращались в созвездия.) Речь в ней шла о двух королях, живших по соседству и постоянно о чем-нибудь споривших и ссорившихся, крайне недружных; чаще всего они конфликтовали из-за территорий и границ. «Однажды один король поехал на охоту, а другой принялся объезжать свои владения. Случайно встретившись на границе владений, они, как всегда, принялись ссориться – первый король обвинил второго, что его колесница заехала на чужую территорию. Второй, напротив, обвинил первого, что нет, это его лошадь заступила копытом за границу. Короли спорили ожесточенно, яростно размахивая руками и тыкая друг в друга пальцами, нельзя было даже разобрать хотя 12 / 2013

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

бы одной цельной фразы, только два отчетливых слова вылетали из бесконечных перебиваний друг друга: «Лошадь! – колесница! – лошадь! – колесница! – лошадь!..» Это было начало нового многолетнего спора, за время которого оба владения пришли в страшный упадок: всю силу и энергию короли отдавали теперь бесконечным пререканиям, а не управлению государствами. В конце концов обедневшие крестьяне попросили небо разрешить этот ужасный спор между королями. И вот однажды в одной из деревень появился некий старик, который, как он сам о себе обмолвился, раньше работал судьей. Крестьяне решили позвать к старику своих королей – впрочем, все очень сомневались, что короли пойдут к нему, но, к удивлению, те не просто пришли, но примчались и принялись самым подробным образом рассказывать старику о своем споре. Но, как всегда, они перебивали друг друга и кричали, и старик, хотя и внимательно их слушал, как и все, не смог разобрать ничего, кроме слов «лошадь» и «колесница». Когда короли выбились из сил, обвиняя друг друга, старик тихо вздохнул и сказал, что, видимо, ни рассудить, ни помирить их никак нельзя, «надо послать вас на небо – оно большое и бесконечное. Там будет вдоволь места и времени для ваших споров и пререканий». Он стукнул посохом, и короли, уже успевшие возобновить спор, под действием каких-то непонятных сил принялись подниматься на небо. И поднимаясь ввысь и так и продолжая спорить, не замечая даже странного феномена, который происходил с ними, короли постепенно превратились в созвездие. Стали частью бесконечного неба». Каким созвездием стали два короля? Этого я не могу вспомнить, как ни стараюсь. Быть может, я забыл в сказке какую-то важную деталь? Закат померк – на моих руках, перелистывавших страницы, уже изредка. Но окончательно стемнеть еще не успело. Лошадь! – колесница! – лошадь! – колесница! – лошадь!.. Я сунул книгу за пояс, под рубаху, – чтобы ее не было видно, – и отправился в прихожую. – Уходишь? – осведомилась мать, посмотрев на меня из кухни. Она, видно, стояла возле разделочной доски, – чтобы видеть меня, мать прогнулась назад. Все та же воодушевленная улыбка на лице, выглядывающем из-за дверного косяка. 60

Мытищинский альманах

– Да, – ответил я. – Ну иди, иди, проветрись. Мать обычно отпускала меня на улицу только после того, как я сделал уроки, а сейчас даже ничего не спросила о них. И все же несмотря на то, что мать мне сегодня все благодушно позволяла, я разумно продолжал прятать книгу под рубахой – что-то мне подсказывало, что мать воспрепятствует, если только узнает, что я решил вынести книгу из дома. Я, впрочем, совершенно не мог объяснить себе, зачем беру ее, – думаю, мною двигало какое-то неясное чутье… что эта книга все время должна быть со мной? Может, и так. Мне казалось, что отсюда, из прихожей – в продолжение прочтенной сказки – я слышу спор королей на небе, которые, конечно, так и не помирились до сих пор: бесконечное небо – бесконечный спор. Я слышал его скорее головой, не слухом – когда что-то соединял в своем мозгу, сосредотачивался, – и перемежение слов «лошадь! – колесница! – лошадь! – колесница!» представлялось мне только звуковыми уколами. И еще я представил себе, как рты королей, состоящие из четких (как на иллюстрациях в книге) звезд, резко и широко открываются друг на друга. Я посмотрел на кухонное окно – на терявшее яркость небо. Никаких звезд еще не было видно. – Знаешь, мам… сегодня… Марья Олеговна попросила купить одну книгу… Спорят? – я снова что-то соединил в своем мозгу… Да, короли спорили. Мать между тем никак не отреагировала на мои слова – просто промолчала. Хотя ей, по привычке, надо было бы возмутиться. – …ту самую, которую ты купила. – Да ты что! Не может быть!.. Мать удивилась, но (очень странно) безо всякой заинтересованности – этим необыкновенным совпадением. Я хотел было начать расспрашивать ее (вряд ли, впрочем, надеясь получить ответ), как оно могло произойти, но… ее странная интонация вдруг заставила меня передумать. Что-то происходило. Вероятно, и это же ощущение – что что-то происходит – заставило меня взять книгу с собой.

12 / 2013

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

Ленка сидела на небольшой деревянной скамейке. Мрачное, усталое лицо в неприятно оранжевом свете фонаря, придававшем ее коже чуть терракотовый оттенок. Круги под глазами – Ленка плохо спит. Ее, как всегда, что-то мучит? (Родители сократили ее карманные расходы на пару десятков рублей? Учитель по физике издевается над нею, то и дело повторяя перед всем классом, что она пользуется шпар-

галками, и он до конца года собирается сажать ее на первую парту во время контрольных работ? – тогда как шпаргалками пользуются все до единого. И он знает об этом, а просто сделал из нее козла отпущения, чтобы создать видимость справедливого учебного процесса?) Сам не знаю почему, я почувствовал: на сей раз случилось что-то более серьезное. Ленка не обратила никакого внимания на «Сказки о созвездиях» – просто поздоровалась, а потом, как раньше, принялась смотреть куда-то в сторону. – Послушай, – я подсел к ней, – ты не представляешь, какая странная история случилась! – Какая? Ленкины руки были засунуты в узкие карманы облегающих джинсов – кажется, так трудно их там держать и так неудобно. Она заворочала руками в карманах, когда спросила «какая?», – как будто что-то ввинчивала. «Мне задали в школе купить книгу, а потом, когда я пришел домой, выяснилось, что мать уже купила ее», – так я собирался сказать? Я положил книгу рядом с собой, на скамейку – Ленка по-прежнему не реагировала на «Сказки о созвездиях». – Какая? – повторила Ленка. «Они спорят?» – вопрос в голове. – Я… «Спорят?» Я не выдержал, встал со скамейки и запрокинул голову в темное небо. Звезд совсем мало: неясные точки, почти ничего. Частичка моего ума и слуха будто бы улетела туда. Небо большое и бесконечное. Там много времени для споров. Снова я представил себе резко открывающиеся друг на друга рты королей – из четких звезд. – Эй, Сереж! – Что? Я смотрю на Ленку. – Ты куда улетел? – Ты ничего не слышишь, Лен? Прислушайся… – Я поднял указательный палец. Лошадь! – колесница! – лошадь! – колесница! – лошадь! – они спорят? – К чему? – Ленка недоуменно смотрела на меня. Я ухмыльнулся, махнул рукой.

12 / 2013

II Я вышел во двор. Небо над головой. Спорят? – первый вопрос в голове. Я даже остановился… Да, я услышал. Я поднял рубаху, вытащил книгу из-за пояса и просто понес ее в руке. Через дорогу, возле гаража, я увидел свою подругу Ленку Вачедину. Она была старше меня на целых семь лет, но нам каким-то образом удавалось находить общий язык. Думаю, все дело было в том, что ее вечно беспокоили какие-нибудь проблемы, и она искала, кто бы ее выслушал – просто выслушал, и все. – Люди, как правило, начинают раздавать советы в таких случаях, – объясняла Ленка, – а мне советы… ну не то что не нужны – я просто им никогда не последую. Когда я что-то начинаю рассказывать, я, как правило, уже приняла решение. И большинство делает точно так же. И тем не менее они выслушивают то, что им отвечают, они иногда даже обещают: да, я так и поступлю. Хотя знают, что поступят, как заранее решили. В этом обмане ничего такого особенного нет. Но меня просто сильно раздражает, когда люди советуют совершенно не то, что я собираюсь сделать; и еще больше – если как раз то, что я собираюсь сделать, потому что я тогда начинаю и впрямь испытывать неуверенность – а вдруг я приняла неверное решение? Ведь этот человек – который посоветовал то же самое – не испытал тех ощущений, которые я испытала – в этой конкретной ситуации. Как же он сумел попасть в самую точку? У него есть опыт? Нет, я не доверяю ничьему опыту… Короче говоря, лучше делиться с теми, кто ничего не посоветует в ответ. Понимаешь? – Нет, – отвечал я. – Вот и отлично. Поэтому я тебе доверяю.

Мытищинский альманах

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

– У тебя неприятности? – С чего ты взял? – Да? Я так и понял сразу! Расскажи! – Не буду, – Ленка качнула головой: один раз, отрешенно. Я понял, что совершил ошибку – слишком поспешил. Теперь Ленка, наверное, ничего не расскажет – так было пару раз. Я снова подсел к Ленке и положил пятерню на «Сказки о созвездиях». Прошло полминуты. Я чувствовал – Ленка вся напряжена внутри. И в горле у нее застрял комок воздуха. Она выдохнула. – Это моя сестра… все из-за моей сестры… ты не представляешь, какая она стерва! – У Ленки увлажнились глаза. – Твоя сестра Ира? – тихо спросил я. – Да… знаешь, что она делает? – Ты мало рассказываешь о ней. – Так же мало она рассказывает о себе молодым людям, с которыми встречается, – мрачно сказала Ленка, – за счет этого ей удается быть чрезвычайно притягательной для них. За счет этого… боже, она заплела такую интригу, которая сведет в могилу их обоих… Я удивленно покосился на Ленку. – …она бросает своего молодого человека, когда ее друг – второй молодой человек – сдается и выполняет очередное ее условие, после которого, как она намекает ему, они должны объединиться. Уже не как друзья, как мужчина и женщина, понимаешь? Слава Богу, если нет. Бросает первого – но не уходит ко второму и не говорит ему – Леше – что бросила своего молодого человека. Она делает так, чтобы он только об этом догадывался, намеками – так же, как и выставляя ему очередное требование – о поиске более высокооплачиваемой работы. В будущем она собирается заставить его снимать квартиру – и все это, понятно, для того, чтобы им было где жить. Но в то же время она – то, что происходит сейчас – называет сугубо дружескими отношениями; не раз это подчеркивала – в их бесконечных телефонных разговорах, ежедневных, – она всегда сама звонит Леше, чтобы он никуда не исчез. Леша понимает, что находится в позиции добивающегося человека… она еще любит напирать на него, что он, мол, слабый и должен стать сильнее… преодолев все трудности, которые она же ему и создает… издевательства, я так это назову… на пути к тому, чтобы добиться ее. Это его, видимо, несколько заводит. Он любит ее… – эти три слова Ленка произнесла с горечью, – …чтобы выставить новое

требование – Леше, – она возвращается к своему молодому человеку. Тот тоже ее любит… а может быть, их обоих просто заманивает неизвестность? Они с Лешей знакомы, но почти не общаются. Леша не станет звонить ему и что-то спрашивать об Ире, потому что знает, что таким образом потеряет ее. Это будет равносильно тому, чтобы сдаться. А Ирин молодой человек… его зовут Влад… он понимает, что здесь что-то не то… и то, что Ира так себя ведет – то бросает его, то возвращается, – тоже как-то связано с Лешей… да уж, это у нее прекрасно получается! – быть такой нежной, ласковой, чтобы втереться в доверие и снова расположить к себе Влада, – это она умеет!.. Но поскольку Ира – свои отношения с Лешей – называет исключительно дружескими и они действительно такие, если не считать этих намеков – о поиске работы, – которые она всегда сумеет отрицать, – тут ни к чему не подкопаешься; это нити, которые нельзя ухватить – ими можно быть только управляемым… Владу она говорит, что уходит от него, потому что он ее достал; что общежитие, в котором он живет, никуда не годится и что работа у него – полное фуфло. Таким образом, она и ему выставляет требования. И он понимает, что она врет ему… что здесь что-то не то, но поделать ничего не может… Они оба только чувствуют интригу, что что-то происходит, но им приходится подчиняться ей… Здесь все одна сплошная ложь… Боже, ты хоть что-нибудь понял – из того, что я сказала? Я, конечно, не понимал всех вариаций и своеобразия расчетливости женщин – до меня только дошло, что Ира делает что-то очень плохое. Ленка выпалила все это как на духу – особенно вторую половину. Короли, яростно размахивающие руками и тыкающие друг в друга пальцами. Я вдруг спросил (совершенно просто так): – Ты знаешь Лешу, да? – и попал в самую точку: Ленка вдруг покраснела. – Видела пару раз. Мы гуляли втроем – Ира, я и он. Это тоже было одним из ее ходов. Чтобы удерживать его возле себя – после того, как он нашел работу, а она бросила Влада, – но не уходила к Леше. Она попросила меня составить ей компанию. Чтобы это выглядело – внешне – как какая-то дружеская прогулка, не более. Он такой бедный… она все силы из него высосала… Я все думаю, может, встретиться с ним одной, открыть ему глаза, а потом понимаю, что открывать-то не на что: он и так все понимает. И Влад все понимает. Но сделать они ничего не могут. Мы помолчали.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

– Где сейчас твоя сестра? – Дома. Готовится к очередному звонку. – Кому? Леше? – Да. Боже, я как подумаю: сколько сил она тратит на свою интригу. Она даже забросила учебу в биологическом институте. – Может быть… мы зайдем к тебе? – Зачем? Хочешь с ней познакомиться? – Я никогда не видел ее. – Не стоит. Я положил пятерню на «Сказки о созвездиях». – Ты обещала мне видеокассеты с фильмами. – Ну хорошо.

– Сейчас принесу, – сказала Ленка. Я остался в темной прихожей, и, когда Ленка отворила дверь в комнату и на пол лег острый угол электрического света, я услышал голос девушки, разговаривающей по телефону. – …чего делаешь сейчас? Только с работы вернулся? А-а… – голос у нее был очень приятный и глубокий, утробный. Он будто бы холил своей интонацией. – Да так, ничего, просто сейчас не занята – вот и решила позвонить. – Утробность и глубина словно расцвели в про-

стоте. – Да… ага… ну хорошо, хорошо, давай ешь и потом обязательно перезвони мне, ладно?.. Ты уж извини, что я так взвилась позавчера… меня просто печень замучила, опять был приступ, ты ведь знаешь. Я стиснул «Сказки о созвездиях», – чувствуя крадущееся напряжение внутри; стиснул обеими руками – мои пальцы наморщились и напряглись до красноты. Я услышал, как положили трубку на рычаг. – Что ты ищешь? – спросил утробный голос. – Уже нашла, – ответила Ленка. Спустя несколько мгновений она появилась на пороге комнаты, протягивая мне три видеокассеты в потертых картонных футлярах. Я не взял их – я продолжал стискивать «Сказки о созвездиях» в течение всего эпизода в квартире. Теперь я смотрел на девушку, которая возникла за Ленкиным плечом. Ленка обернулась – следуя направлению моего взгляда. – А-а… познакомься, это моя сестра Ира. Я хорошо помню эти чуть затертые черты лица, которые в то же время я оценил бы сегодня как в чем-то чрезвычайно притягательные. Если смотреть на красивое лицо через тонкий слой прозрачной бумаги… да, что-то в таком роде. Притягательность – оттого что хочешь заглянуть за этот слой. Никогда не получится. – Привет, – поздоровалась Ира. Этот теплый утробный оттенок… даже захлебный – будто рот чуть наполнен водой. Я тоже поздоровался. Ира спросила у сестры, уходим ли мы. – Может быть, останетесь? – она повернулась ко мне. – Знаешь, у меня есть великолепный крыс в пластмассовом манеже, очень умный, поддается обучению, хочешь посмотреть? – С кем ты разговаривала по телефону? – спросила Ленка. Так и продолжая протягивать видеокассеты – машинально; выглядело это довольно странно, – Ленка чуть отступила к отворенной в комнату двери. На ее лицо легла черная тень от узкого гардеробного козырька. А Ира, наоборот, приблизилась ко мне. – С Владом. А что? Край тени полоснул по Ленкиному лицу, когда она резко шагнула ко мне, в свет. Словно стараясь оттеснить Иру.

12 / 2013

Когда мы поднимались в лифте, Ленка сказала: – Пару дней назад Леша нашел новую работу. До этого он работал официантом, но она заставила его устроиться в офис, – то, чего он жутко не хотел; то, что считал бездвижным и обездушивающим. Заставила, как и прежде, намеками – но он уже просто не может не идти у нее на поводу. Если ты уже в паутине, то… Как только он нашел работу, Ира снова (уже в третий раз) сказала Владу, что между ними все кончено… если она опять к нему вернется, я встречусь с Лешей и… Она, наверное, хотела сказать: «все ему расскажу», – но ведь, как она сама до этого сказала, Леша и так все знал – по крайней мере, обо всем догадывался. Она не договорила; произнесла сдавленно: – Как же выпутаться из этой чертовой игры… я и сама в ней… Спорят? – вопрос у меня в голове. Я никак не мог избавиться от этого постоянного вопроса и желания слышать спор на небе. Да, я опять услышал. – ...в паутине, – закончила Ленка. Двери лифта расползлись; она зазвенела ключами.

Мытищинский альманах

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

– Ничего. Мы уходим. Ленка сказала это не резко и не показательно – нет. Очень ровно и незначительно. – Да нет, он еще нескоро позвонит, вы можете остаться – у меня уйма времени… ну ладно, как хотите. III – Ты… собираешься завтра встретиться с Лешей? – Да, – сказала Ленка; а затем прибавила (сбивчиво, ее голос чуть изменил ей), – я ведь уже сказала тебе, что встречусь с ним. – Послушай, мне кажется… знаешь, поговори с ним завтра о чем-нибудь отвлеченном, и все, – не говори о своей сестре. Ленка посмотрела на меня. Резко переспросила: – Отвлеченном? – Ну да. Ты встречалась с ним без Иры хоть раз? – Нет… я же говорила тебе: мы гуляли все вместе втроем. Как я могу встретиться с ним и говорить о чем-то постороннем, если я как раз хочу… – Может, в этом уже нет никакой необходимости. Мы уже стояли во дворе. В лифте и потом – еще раз – когда вышли из подъезда, я постарался, как раньше, пятнадцать минут назад, соединив что-то в своем мозгу, услышать спор, происходивший на небе: «Лошадь! – колесница! – лошадь! – колесница!» – нет, оба раза у меня ничего не вышло. Я ничего не услышал. Спор прекратился. Короли помирились. И мне самому – еще до моих попыток, когда мы только вышли из квартиры, – стало вдруг очень хорошо и очень спокойно. Полное умиротворение и тихое торжество. Поначалу я сам удивился, что такое со мной произошло. Потом я понял. Я, десятилетний ребенок, сумел самолично разрешить ситуацию, которую, как Ленка говорила, уже никто – никто – не в силах разрешить. Распутать паутину. Я не просто верил – я знал умиротворенно-точно. Всю силу книги, которая была со мной и сделала меня таким могущественным. Которая сделала и меня сильнее… и еще, наверное… взрослее? А вот Ленке было здорово не по себе. Я видел, она страшно нервничает и злится. Она вообще всегда была склонна к вспыльчивости, а сейчас одно мое неосторожное слово – и она начнет выпускать пар, – я чувствовал. Но дело еще в том, что я разговаривал с ней, отвечая 68

Мытищинский альманах

своему внутреннему состоянию, – я не мог иначе; я расспрашивал ее о планах даже чуть свысока. Она, разумеется, не могла этого не заметить. – Как это – нет необходимости? – она смотрела на меня широко открытыми глазами; враждебно. – Ну… вот так, – я вдруг понял, что не в силах изменить своего тона. – Слушай, не раздавай мне советов, ладно? Я смотрю, ты чтото уж больно поумнел. Я же всегда тебе говорила, что терпеть не могу, когда мне дают советы. Я сама разберусь, ясно? А ты лучше иди домой и смотри фильмы, – она кивнула на кассеты в моей левой руке. А в правой – я расслабленно держал «Сказки о созвездиях». На следующий день благодушное поведение моей матери не изменилось. Все то же оживленное лицо, и в школу она меня поторапливала, но очень мягко, а не занудно, как раньше. И все же после вчерашнего спора с Ленкой – во время нашего расставания… Я решил оставить «Сказки о созвездиях» дома, но попросить мать проводить меня до школы, чтобы посмотреть, как она будет вести себя, когда книга в отдалении. И тут вдруг мать во время завтрака сама говорит мне: – Я пойду с тобой, хорошо? У меня екнуло сердце. Мне вдруг стало немного неуютно. Я резко глянул на нее. – Мне же сегодня на работу с утра, – пояснила она. – Возьмешь «Сказки о созвездиях» с собой? Я насторожился. – Зачем? – Чтобы ответить Марье Олеговне. Ты ведь сам сказал вчера, что… – Я знаю, да. Нет, я не дочитал их еще. Мне стало здорово легче, когда, выйдя с матерью на улицу, я увидел, что у нее нисколько не испортилось настроение. Она действительно изменилась – книга изменила ее, но и в отсутствие книги моя мать продолжала быть лучше, чем прежде. Я видел, что ей стало лучше. А теперь, много лет спустя, я отмечаю себе, что уже на следующий день впервые расстался со «Сказками о созвездиях». «Выпустил их из рук». 12 / 2013

Сказки о созвездиях

Евгений Москвин

Через несколько дней я узнал также от Ленки, что она встретилась с Лешей, но, как ни странно, действительно не стала ничего говорить ему об Ире. – Почему? – спросил я. – Не знаю. Я решила, что это гораздо разумнее – просто узнать его и окружить вниманием. Тогда, может быть, интрига распадется сама собой. Ленка сказала «распадется», и, как выяснилось позже, к тому моменту интрига уже начала распадаться. Ленка просто не знала и не сразу поняла, что Ира сама – после своего третьего возвращения к Владу – решила оставить Лешу в покое. Не звонить ему. Что касается Леши… он, конечно, еще продолжал звонить Ире некоторое время, по инерции, и они болтали, как раньше, но потом перестал это делать – общение с Ленкой заменило ему Иру. Ленка впервые воспользовалась чужим советом, – моим, – хотя сказала мне, что решила все сама и что разговор со мной не оказал никакого влияния. Она, конечно, лукавила, не хотела признать моего превосходства. Привычка возраста. Привычка руководила и мной тоже: где теперь «Сказки о созвездиях»? Я не знаю. Но я не потерял их, и с ними не случилось ничего такого, что случается с волшебными палочками. Я уверен, ни один человек, даже если все в его руках и все зависит только от него (если есть книга, с которой всего только надо не расставаться), не может жить только положительными эпизодами и изменять реальность в лучшую сторону; бесконечно творить чудеса. Это и не нужно, не так ли? – но важнее то, что происходит внутри тебя. Рано или поздно хочется почувствовать естественность чуда, а для этого неизбежно приходится расстаться с его источником – один раз, второй, – очень быстро это становится привычкой, еще быстрее, нежели когда речь идет о чем-то обыденном. И так ты теряешь вкус к чуду. И к его источнику. По этим причинам, наверное, я совершенно не помню, где теперь «Сказки о созвездиях» и как они исчезли из моей жизни. Но думаю, я, дочитав и ответив на уроке Марье Олеговне, просто постепенно отложил их в сторону. Некоторое время книга еще будоражила мое воображение, я пролистывал сказки, ходил с ней, но потом… она стала для меня обычной. Как странно!.. Нисколько.

Может быть, все дело в моей слабости? Может быть, я просто потерял веру, усомнившись, что книга действительно помогает? Чудеса теряют смысл, если ты не останавливаешься и не смотришь на человека, которому стало лучше. Помню, Ленка стала мне гораздо дороже и ближе после этой истории, и мне приятно было слышать, что она снова и снова встречается с Лешей; что они сближаются, – мне лучше было осознавать, что я сумел помочь ей и что она теперь действительно счастлива, чем все время ходить со «Сказками о созвездиях» в руках. Я, наверное, и сам в этом случае перестал бы быть в полном смысле человеком. И моя мать… разве я мог отвлекаться на книгу, если видел, как потеплели наши отношения и как она изменилась? Я так долго ждал взаимопонимания с дорогими мне людьми. И лишь теперь, когда многое стерлось из моей памяти, я снова вспоминаю «Сказки о созвездиях» и то, что испытал, когда впервые увидел их. То, как я потом уверовал, что все в моих руках; что я в силах что-то изменить к лучшему. Мне хочется, чтобы книга снова была со мной. Только это должно произойти как-то естественно. Я не должен искать ее. Я должен случайно натолкнуться где-то у себя в квартире, если стану разбирать обветшавшие ящики или стеллажи с книгами. Но и для этого должен быть хотя бы небольшой повод. Иначе – если я найду ее специально – не наступит того особого просветления, которое наступило тогда. Я просто снова начну вспоминать прошлое, только и всего… быть может, более ярко, чем если бы книги не было, но это все равно будет только прошлое. Натолкнуться… случайно. Я… внутренне настраиваюсь на это. Думаю… я уже почти готов.

12 / 2013

Мытищинский альманах

Вам меня не догнать

Проза

ы когда-нибудь радовались ветру, целующему вас в губы, и разве ваши волосы не были безвольно одинокими без его прикосновений? Мне так хочется забраться на вершину горы и стоять там долго-долго, подставив лицо ветру и лучам солнца. Ощутить движение, состояние невесомого полета над миром и чувствовать замирание сердца не от страха, не от греха, а от того, что этот полет может когда-нибудь закончиться. Мало людей радуется тому, что у них есть, но многие часто огорчаются оттого, что у них чего-то еще нет. Я – такая же, как все. Тоже огорчаюсь чаще, чем радуюсь. Но стараюсь стать другой: не умно плачущей, а глупо улыбающейся. Я с детства больна детским церебральным параличом. Моя левая нога вроде бы растет из моего тела, вроде бы моя собственная, но почему-то живет по своим законам и не всегда слушается меня. Поэтому при ходьбе мне приходится ее слегка тащить за собой. В принципе, это легкая стадия церебрального паралича, поэтому о ней хочется легко забыть, но трудно почему-то не вспоминать. О болезни любят много говорить больные, а я теперь совсем другая. Это раньше я считала, что если я не такая, как все вокруг, то, соответственно, количество душевных переживаний распределено непропорционально: здоровые люди только радуются жизни, а больные постоянно грустят и плачут. Но все знают, что детству свойственен необоснованный гиперболизм простых и очевидных понятий. На самом деле здоровые люди так же беззащитны и ранимы, как и не совсем здоровые. Мне кажется, что они еще больше не готовы к жизненным испытаниям, чем мы, кто свое уже отплакал. Когда я поняла, что мне надо перестать жалеть себя и завидовать, что нет в жизни двух армий, больных и здоровых, что я такой же воин, как и все, что у нас всех только одна мечта. Раз мы родились, то мы

должны стать счастливыми. Страдают и обижаются те, кто хочет чего-то лучшего, но не может. А я не только могу, но и очень хочу. Теперь для меня счастье сформулировано так: если я родилась, то это – самое замечательное. А затем надо достойно и в свое удовольствие прожить тот временной отрезок, который мне отмерила судьба. Я должна быть полноценным человеком, то есть работать, потом влюбиться и нарожать детей, в конце концов стать сварливой и ворчливой, но это уже потом.. Все знают, что первый шаг самый трудный. Но когда у меня есть план и непреодолимое желание его исполнить, то не только ты бежишь ему навстречу, а сама земля под тобой поворачивается, чтобы ты сделала этот шаг. Первый раз, когда я шла на работу, то очень волновалась. Для уверенности я взяла палочку и отказалась от всех провожатых. Я им сказала, что мне не нужны их вздохи и переживания, мне не нужен их страх и готовность мне помочь. А если мне придется ложиться в постель с любимым, то они тоже мне предложат свою помощь? Нет, самостоятельность не бывает однобокой. От Кропоткинской до Библиотеки им. Ленина на метро – только одна остановка. И это хорошо, не потому что мне тяжело, а так как мне не хотелось, чтобы мне уступали место. Я не хотела видеть сочувствующие взгляды и страдальческие реверансы. Я бы все равно не села, и было бы некомфортно тогда всем. Нельзя получать удовольствие, когда знаешь, что его забираешь у кого-то. Но, оказывается, я совсем не знала отношений пассажиров между собой. Никто меня и не заметил. Точнее, увидели, но старательно делали вид, что не замечают: кто читал, кто спал, кто сразу ушел внутрь себя, словно медитировал. Вот за это как раз в этот раз я им очень была благодарна. Только когда я начала подниматься по лестнице, а потом шла по узкому переходу, тогда мне стало не по себе. Оказалось, что ступеньки бывают разной высоты, и случается, что края их стерты и покаты от тысяч вылизывающих подошвенных языков. Никто этого не замечал, но мне приходилось преодолевать каждую ступеньку в три приема: сначала ставила палочку на верхнюю ступеньку, опиралась на нее, за ней поднималась здоровая нога и затем уже подтягивала вторую, легкомысленно-непослушную. При этом я старалась не отставать от спешащего потока, но скорость его движения для меня была астрономически высокой. Потом-то я стала тренироваться на ступеньках у подъезда. Они были выше и более непредсказуемы своей архитектурной безалаберностью, поэтому вскоре для метро мне уже не нужна была палочка.

12 / 2013

СЕРГЕЙ ТРИУМФОВ

ВАМ МЕНЯ НЕ ДОГНАТЬ Рассказ

Мытищинский альманах

Вам меня не догнать

Сергей Триумфов

Люди вокруг меня спешили на работу, по делам, стараясь как можно скорее преодолеть расстояние перехода, и тут они сталкивались с моей колченогой фигурой. Я задерживала их и понимала, что у многих из-за меня могут быть неприятности. Поток не любит преград. В другой раз я не выдержала бы и обязательно повернула назад, но движение было односторонним. Идти по ходу мне было тяжело, а против – уже невозможно. Я покорилась и, значит, проиграла. Но толпа вынесла меня на улицу. Я стояла, прижавшись к промерзшему за зиму мрамору колонны. Мне было так жарко, что, казалось, камень, разогревшийся от моего тела, растопит снег у ее подножия. Но почему-то первой остыла я. Это уже было не страшно – главное, что я добралась до работы. Немного смалодушничала, сильно испугалась, но я добилась своего. А если думать, что я всем мешаю, что все из-за меня опаздывают, то тогда сама я никуда не успею и ничего не смогу сделать. Я убеждала себя, что не могу стать причиной их опоздания, так как если человек не умеет рассчитывать свое время, то ему помешает все: не только перегороженная дорога, но и пролетевшая мимо муха. Я смотрела на спокойные, погруженные в мудрые воспоминания стены и охранные башни Кремля и всей грудью вдыхала весенний воздух. Он казался мне в эти мгновения особенно вкусным. В нем смешались и робкая теплота чуть прогретого воздуха, и холодная колючесть еще не растаявшего ноздреватого снега; ленивые перезвоны просыпающихся колоколен и громкие нетерпеливые сигналы спешащих машин. Башни столько прожили, видели и знали, что даже под румянами современной косметики проглядывалась их седая первородная мудрость. В них чувствовалась не грозная мощь и не преступность, а, наоборот, выглядели они наивными и беззащитными, как генерал среди переросших его правнуков. И мне стало жалко их, потому что хотя они и прожили столетия, но не могли сами ничего для себя сделать, жизнь их была подвластна времени и рукам человека. А я проживу, может быть, не столетья, но смогу свою жизнь сделать такой, какой мечтаю ее видеть. Косметические операции делают не только артисты, только стареют все одинаково, но не все могут понять, что дожить до старости совсем не страшно, ведь гораздо страшнее умереть от старости молодым. Я стояла и представляла, как открываю тяжелые двери библиотеки, привычно показываю пропуск охраннику и улыбаюсь ему. Он 74

Мытищинский альманах

не смотрит на него и тоже мне по-свойски улыбается, словно говоря: зачем нужны эти пустые формальности, мы же тебя и так прекрасно знаем. Я иду по теплому ковру, и он впитывает звук моих неуклюжих шагов. Я благодарна ему за такую поддержку. Мне становится уютно и тепло, как дома, где к тебе все внимательны и заботливы… А дальше я не знаю. Не могу придумать, кем я работаю и на каком этаже. Впрочем, неважно. Я перебираю книги: одни беззащитно лежат в стопках, как черепаха, перевернутая на панцирь, а другие уже стоят на стеллажах и с нетерпением ждут первой возможности поделиться с любым, кто их возьмет, своими знаниями. Самые добрые на свете существа – это книги. Они ничего не просят, не жалуются, не ноют. Они терпят любые издевательства над собой. Они совершенно не разбираются в людях, и с любым человеком, кто их возьмет в руки и раскроет, будь то добрый гений или гениальный злодей, они бескорыстно поделятся всем, что знают. И не будут ждать благодарности, не будут хвалиться тем, что мы этому его научили. Они не страдают от того, что кто-то из них толще, а кто-то тоньше, что кто-то знает больше, а кто-то меньше. Они самые говорливые из всех немых созданий на земле и самые скромные. У них совсем другие законы, чем у нас, у людей. Наверное, потому что они их не только знают, но и священно соблюдают. Но и у нас еще не все потеряно, потому что мы учимся у них, хотя пока не совсем отлично. В моем детском одиночестве самыми близкими друзьями для меня были книги. И теперь я не представляю, что могла бы работать не рядом со своими друзьями. Но у меня не хватает теперь воображения и знаний представить, кем я работаю в библиотеке. Только знаю, что ласково перебираю книги и, не удержавшись, иногда заглядываю внутрь, зачитываюсь, а потом, очнувшись, пугаюсь, что работу еще не выполнила. Я влюбляюсь во все, что есть вокруг, в то, что я даже нечаянно придумала. Я знаю, что я ненормальная. Я это знаю, но никому не могу сказать об этом. Почему? Не я скрываю свое серебро, а может быть, даже золото. Просто оно еще никому не нужно. От сокровищ не бегут, сокровищ не боятся: их ищут, о них мечтают. А я, что странно, их ни от кого не прячу. Найдите меня, я против этого совсем не возражаю. Я могу так мечтать очень долго, но колонна отобрала все мое тепло. Даже холодом забралась внутрь под теплую одежду. Скоро я сама стану ледяным столбиком. Поэтому для первого дня работы, наверное, уже достаточно и пора возвращаться домой. 12 / 2013

Вам меня не догнать

Сергей Триумфов

Теперь я на работу езжу каждое утро. По переходу мы все идем в одну сторону. И даже если я знаю, что у меня не хватит сил выйти, то поток идущих рядом людей все равно вынесет меня. Я знаю, что мы вместе, как солдаты в строю. Но очень трудно было в детстве. Я тогда совсем не чувствовала рядом уверенного плеча. Я боялась улицы, боялась сверстников, боялась того, что может произойти, и мне страшно было самой себя. В страхе никогда нет уверенности. Поэтому я всегда и во всем была виноватой. Я боялась не только насмешек, злых слов, но и боялась сама себя. Теперь я понимаю, что только неуверенные в себе люди боятся самих себя. Но теперь мне не страшно, потому что я не одна и меня поддерживает огромное количество спешащих людей. Я боюсь только чуть-чуть, так мало, что могу почти естественно прятать свой страх от других. Иногда мне кажется, что я думаю и пишу изощренную чушь, что мои поступки лишены здравого смысла и ни один нормальный человечек просто не поймет меня. И сразу становится грустно, неуютно и одиноко. А потом страшно. А страх сковывает и парализует не только тело, но и мысли. Но я считаю, что в моей жизни достаточно уже одного паралича. Поэтому я точно знаю, что есть один человек, который меня всегда понимает. Это – я сама. И мне становится не страшно, хочется жить и любить жизнь. Я уже отработала целую неделю. Но мне все равно не хватало полного ощущения трудового дня. Очевидно, потому что я сама не заканчивала работу, а трусливо сбегала раньше времени. Поэтому я решила повторить свой поход к концу дня. Бедная моя мамочка! Она столько уже перенесла со мной, а теперь еще считает, что кроме всех болезней у дочери поехала крыша. Она пыталась отговорить меня или, в крайнем случае, поехать со мной, но вы представляете себе, чтобы люди на работу ходили в сопровождении родителей? Это получается не работа, а детский сад. А я, извините, из этого возраста уже выросла. Я – девушка уже на выданье: красивая, молодая и не по возрасту самостоятельная. Поэтому время пеленок и носовых платков осталось в архивах детства. Разве мамы могут дорасти до понимания взросления дочери? Мне кажется, что для них мы всегда остаемся маленькими и беспомощными. Разве их родительский консерватизм может сразу понять и принять то, что женские гормоны уже произвели необратимую революцию не только в теле, но и в голове дочери? И выпуклое ИНЬ требует не только внимания, но и собственного признания. Мне хотелось не наблюдать жизнь из окна уютной квартиры, не смотреть

то, что мне показывали по телевизору, а собственной кожей чувств осязать многообразие ее прикосновений. Я стояла у своей любимой холодной колонны. Лица людей совершенно поменялись. Если утром была на них маска напряженной сосредоточенности, сейчас она сменилась выражением усталой рассеянности. Я думала, почему никто не хочет или не умеет расслабляться. Ведь проблемы, как ржавчина в душе, каждый день медленно отнимают у нас тот светлый жизненный настрой, который мы постоянно хотим получить и сокрушаемся, когда его почему-то нет. Я почему-то всегда мечтаю о том, что каждому человеку кажется совершенно обычным. Почему люди переживают из-за тех проблем, которым они должны, а, наоборот, от которых они должны радоваться. Мне кажется, опаздывать на работу, переживать глупые выговоры начальника, быть недовольным из-за маленькой зарплаты, – эти маленькие несчастья тоже являются гармоничной частичкой нашей сложной жизни. Без глухоты черного света мы никогда не смогли понять пронзительную ослепительность белого. Когда целыми днями слышишь только с ума сводящий звон одиночества, когда самыми долгожданными свиданиями становятся встречи с врачом, тогда только начинаешь понимать, что красота жизни и полнота ощущений как раз и состоят из необычного переплетения тяжелых вздохов и легкого смеха. Нельзя жить только негативами. Плохое не раскалывает хорошее, а гармонично дополняет его. Мне кажется, что так устроен человек, что проблемы заставляют его к чему-то двигаться, стараться что-то сделать, а удовольствие всегда расслабляет и убаюкивает. О плохом мы не должны забывать, а о хорошем надо мечтать. К плохому мы должны быть готовы, а хорошее надо обязательно ждать. Люди почему-то не понимают, что умереть можно только один раз в жизни, и этот один раз должен случиться от безысходности. А если ты уже родился, то оставшееся время должен прожить не от страха безысходности, а с гимном необходимости. Мне кажется, что в детстве я уже отработала свою дозу болей и переживаний и теперь я могу и должна только радоваться миру, наслаждаться жизнью. Потому что знаю, как она достается. Нет, я не хочу перевернуть мир, я хочу, чтобы мир перевернулся из-за меня, потому что я легко и просто живу, потому что я – самая красивая. Рядом у соседней колонны стоял молодой человек. То ли он слушал что-то очень приятное через наушники, то ли у него было хорошее настроение, но на лице у него была улыбка, которая вызывающе противоречила принятому мрачному выражению лица жителя

12 / 2013

Мытищинский альманах

Вам меня не догнать

Сергей Триумфов

большого мегаполиса. Ведь у нас смеются только пьяные, остальные напоминают холодную скульптуру роденовского мыслителя. И я почувствовала, что я не одна такая дура. Мне хотелось радоваться весне, беспричинно смеяться и ощущать свое пребывание здесь и сейчас от собственного дико-первобытного крика. Нас было уже двое, а это если еще не прецедент, то уже симптом, что на земле еще остались обычные люди. У него зазвонил сотовый. Пока он разговаривал, я решилась посмотреть на него. Лицо у него было не очень красивое, но чертовски обаятельное. Твердый волевой с ложбинкой подбородок и немного курносый несерьезный нос делали его лицо мужественным и добрым. А голос… Низкий, мужской голос рождался не сокращением голосовых связок, а поднимался откуда-то из тайников мужского загадочного тела и бархатной мелодией сначала приковывал к себе слух, а потом завораживал такой душевной естественностью, что хотелось его слушать снова и снова. Он чуть повышался и раскатывался низкими переливами, словно рычащие удары грома, отчего начинали бегать по телу мурашки, а потом снижался до такой бархатной сложности, что бешено стучало сердце и хотелось как можно ближе подставить под его льющийся поток свое жадное ухо. Но любая мелодия если начинается, то обязательно заканчивается. Я, наверное, еще больше поглупела, потому что, зачарованная его голосом, услышала только последнее слово: «Жди». Он спрятал телефон и посмотрел на меня. Потом широко и откровенно улыбнулся, как улыбаются звезды Голливуда, помахал мне рукой и легко сбежал со ступенек. У меня сердце стучало какой-то быстрой весенней капелью, в голове кричали подозрительные экзотические птицы жарких стран. И откуда они появились ранней весной в нашем умеренном поясе? Наверняка такие вот типчики сводят девушек с ума. Наверняка он ловелас. Наверняка у него было столько женщин, что не только он имен их не помнит, но и сосчитать не может. И, наверно, он не знает правил арифметики. И вообще, такие бывают бездушными эгоистами. Так я пыталась погасить приступ, казалось бы, совершенно беспричинного волнения. Да, он симпатичен, но я бы никогда стала бы с таким общаться, а тем более, не дай бог, еще влюбиться. Такие типы совершенно не в моем вкусе. Есть девушки, которые ведутся на внешние, не обременяющие внутреннюю суть человека достоинства. Я то прекрасно знаю, что легкомысленность влюбленности становится результатом недолговечности отношений. Если я когда-нибудь влюблюсь, то влюблюсь в другого.

И когда я совсем успокоилась, потому что, оказывается, совсем не представляла, какого конкретно другого я бы хотела, надо мной вновь раздался Его завораживающий голос. – Это вам, – и он протянул мне хрустящий оберткой букет роз. – Вы мой ангел. Он снова улыбнулся мне голливудской улыбкой и теперь не спустился со ступенек, а просто растворился в неясности опрокинувшегося тумана. Я не знала, что делать. У меня перехватило дыхание, и я перестала видеть. Я поняла, что впала в кому и осталось мне жить гораздо меньше, чем этим цветам. Почему-то передо мной появилась улыбающаяся мамочка. «Как хорошо, что она не знает, что со мной случилось», – пронеслось у меня в голове. – Я же тебе говорила, доченька, чтобы ты не ходила, – улыбаясь, говорила она. – Мама, мамочка, – закричала я, – я не думала, что так будет... Будет так чудесно… Мама, мамочка, я помню, как ты мне рассказывала, что никто не верил, что я смогу ходить. Что когда ты в детстве втирала в мои непослушные ножки мазь, у тебя постоянно текли слезы, и мазь перемешивалась со слезами. И ты постоянно переживала, что опять слезами все испортила. Но ты не могла не плакать и не могла не втирать. Но теперь я понимаю, что как раз твои горячие слезы меня и вылечили. Только твоя вера знала, только твои руки могли сотворить то чудо, которого не бывает на этой земле. Если бы только знала, как я хочу обладать твоей верой и любовью. А сегодня когда ты откроешь мне дверь, то увидишь, что я не только научилась у тебя ходить, но я могу любить, и меня любят. Но тут бесцеремонно захрустевший целлофан, как опытный реаниматор, вернул меня к жизни. Я стояла возле колонны и ревела: беззастенчиво, с чувством, как полагается русской бабе от переполняющих ее эмоций. Если у артистов существует экзамен на рыдания, то я бы его сдала на шесть с бесконечностью плюсов. Вы можете мне не верить, но это ваше право ошибаться. Оставляю его вам, но домой я летела. Я, как в детстве, опять не чувствовала своих ног, но теперь мое тело не было невыносимой нагрузкой, а просто парило в воздухе. Я была самым счастливым человеком. Ведь это чувство, которое возникло в тебе, оно не только переполняет тебя, оно окрыляет, поднимает тебя над всеми. И с высоты своего полета хочется всем кричать о своем счастье, и ты не боишься им сорить, не боишься его потерять и хочется поделиться им со всеми, потому

12 / 2013

Мытищинский альманах

Вам меня не догнать

Сергей Триумфов

что трудно представить кого-то несчастным, когда тебе так чудесно. Я улыбалась всем, я знала, что со мной, и свою понимающую улыбку прятала между колючих стеблей роз. Взгляды мужчин не были сочувственно-сострадательными, а в них вдруг появилась удивленная заинтересованность. Мне было непривычно смешно и приятно. И я поняла, что настоящее счастье наступает тогда, когда ты уже больше не хочешь счастья. Я представляла, как мама будет удивлена моему появлению с розами. Как она лишится дара речи, когда я небрежно протяну ей букет. Но реакция моей мамы оказалась самой обычной. Когда она меня увидела меня с букетом, то улыбка, с которой она обычно меня встречала и с которой заканчивались ее муки переживаний из-за моих выходов на работу, сменилась испугом. – Что случилось? – побледневшими губами произнесла она. – Ничего особенного, – небрежно ответила я. – Я просто стала ангелом. Я убежала от расспросов в кровать, потому что сама ничего не понимала и даже маме ничего не могла объяснить. Если бы я была мужчиной, то любила бы только мамочку. Потому что лучше женщины на свете нет. Я могу ее любить, любить, любить, как дочь, как не человек. Я знаю, что мне не хватит собственной жизни, чтобы отдать всю свою любовь. Не могу я превратиться в мужика, что она достойна не только моей любви. Маму кто-то когда-то обманул, а может быть, обманулась она сама. Она ненавидит мужчин, а я их боюсь. Но почему-то хочу, чтобы они обращали на меня внимание. Хочется, чтобы они восхищались мной, хотя не знаю, как потом из этой маргинальности выкручиваться. Ночью я проснулась от страха, что когда-нибудь розы могут завянуть. И вместе со смертью цветов закончится мое счастье. Неужели чувства, подобно цветам, могут расти, распускаться, жить некоторое время, а потом медленно умирать? А я не хотела смерти своих чувств. Мне казалось, что раз такое огромное в моей жизни появилось, то оно будет теперь всегда. Если бы можно было бы пощупать любовь, взять в руки, тогда бы набрала бы ее целые карманы, целую запазуху этого долгожданного чувства. Мне кажется, что я стала самым мощным человеком на всей земле. Я так хочу влюбиться, нет, я хочу любить. Это раньше я хотела, чтобы меня любили. Мне кажется, ради этого чувства я смогу прыгать не только через лужи, но и пропасти мне будут нипочем. Так хочется

одеться в загадочную пелену мечтаний и летать долго-долго, чтобы мой полет закончился не от усталости отношений, потому что это чувство никогда не кончается, а только для того, чтобы уступить дорогу такому же, но другому полету. Я бы хотела любить не только по выходным и по праздникам, а каждую минуту, каждое дыхание моего тела должно быть пронизано этим чувством, как нежный лист должен быть надет на твердость ветки и не сможет жить без нее. Ведь любовь не обязанность, а необходимость. Там нет прогулов и отпусков, там нет слова «надо» или «должен», там есть только одно – я не могу без этого жить. Интересно, любовь – это грех, обязанность или наслаждение? За грех и наслаждение надо платить, но, когда грешишь и наслаждаешься, об этом никогда не думаешь. А если обязан, то почему думаешь об этом постоянно? Хотя мне на самом деле всегда было интересно узнать, что такое любовь: или это ураган, сметающий на своем пути все жизненные устои и правила, который переворачивает полностью твою жизнь; или она похожа на легкое прикосновение заблудившегося вечернего ветра, который к тебе прикасается так нежно и осторожно, что мурашкам места мало на твоей коже и что тебе становится так невероятно прекрасно, что ты умрешь прежде, чем поймешь это заветное чувство. Интересно, она похожа или на легкий захватывающий полет, от которого замирает дух, и ты теряешь понятие времени и реальности; или – на тяжелый труд, результатом которого может стать гармония двух душ? О любви много пишут и говорят, но никто не может почему-то просто по-человечески объяснить это состояние. Может быть, никто не знает, что это такое, и просто пиарятся на популярной теме или почему-то скрывают, превратив ее во всеобщую великую тайну. Вот если ко мне придет любовь, смогу ли я ее узнать и не пройти мимо? Почему к одним любовь приходит, а к другим нет? Как отличить увлечение и влюбленность от настоящей любви? Можно определить радиоактивность, можно установить человека по клеткам ДНК, можно выявить беременность, а почему не придумали тест на любовь? Да, кстати, может ли любовь существовать без секса или тогда уже будет не настоящей? Ведь дети любят своих родителей, братья и сестры любят друг друга, но у них, оказывается, совсем не те отношения. Получается, что секс необходим. А если мне не понравится с ним заниматься сексом, значит, конец всем чувствам? А если я, в конце концов, не умею заниматься сексом, а проститутка умеет, то у

12 / 2013

Мытищинский альманах

Вам меня не догнать

Сергей Триумфов

нее шансов больше? Более того, я боюсь этого секса. Мне приятно обниматься, целоваться, но если дело дойдет до кровати, то наверняка я сбегу. Как можно полностью раздеться при постороннем человеке? Мне страшно все: и показать свое тело, и посмотреть на него. Какое же может быть удовольствие, когда страхов больше, чем желания. А если терпеть, то разве можно от этого получить настоящее удовольствие? Почему у меня всегда вопросов больше, чем ответов? Это придумала не я, а написал такой же глупый почемучка, у которого тоже в голове только одни вопросительные знаки. «Почему лакированные лужи на гуталиновом асфальте никогда не отражают моего настроения? И всегда смотрят на меня желтым зрачком согнувшихся фонарей? Почему ботинки промокают раньше, чем я добрался до того места, о котором мечтал весь день? Почему мне не хватает дня, чтобы дойти до тебя? Почему мне не хватает ночи, чтобы спокойно уйти от тебя? Почему я не могу не думать о тебе, и почему я не могу забыть то, что так не хочется вспоминать? Почему на промокшие от слез ресницы всегда давит свет заблудившегося солнца? Почему все законы придумали до меня? И почему я не хочу подчиняться им? Почему силы притяжения действуют на все объекты земли, кроме нас? Почему? Почему мне всегда не хватает одного шага до тебя, хотя всю жизнь я иду к тебе? Почему в жизни так мало правды? А когда появляется правда, то почему ее не хочется слышать? Почему я всегда бегу к тебе, а от тебя всегда забываю дорогу назад? Почему я тороплю время, когда бегу к тебе, но боюсь смотреть на часы, когда ухожу? Почему во мне столько нежности к тебе, что она опять остается одинокой? Почему день так длинен, а ночь слишком коротка? Почему кольцо твоих сомкнутых рук так радостно вечером, а когда я ухожу, я не могу снять этот счастливый обруч? Почему я живу, когда ты рядом, а в остальное время я просто тебя жду? Почему мне всегда не хватает тепла твоего тела, а все остальное кажется лишним? Почему я все время должен задавать глупые вопросы? Почему шаги к тебе так трудны? А от тебя невозможны? Почему вопросов всегда больше, чем ответов? Почему?»

стоянно думаю о Нем. Я бросаю все, когда слышу похожий, как у него, низкий голос. Я втихаря стащила у мамы косметику и начала ею пользоваться, хотя до этого была совершенно убеждена, что натуральная красота самая лучшая. Мне стало нравиться собственное тело. Я теперь могла долго рассматривать его в зеркало, поглаживая грудь и живот и прислушиваясь к незнакомому тянущему и волнующему чувству, лениво просыпающемуся где-то глубоко внутри меня. Мужчины теперь для меня разделились на две категории: кто был на Него похож и все остальные. Вторые меня совсем не интересовали, то есть они были одинаковыми, как листья на деревьях, а первую категорию я сравнивала с Ним. И с удовольствием находила в них столько недостатков по сравнению с Ним, что лучше бы им не знать, что они мужчины, которые могут заинтересовать девушку. Меня постоянно жгло слово «жди». В нем существовала какая-то обжигающая настойчивость и роковая недосказанность. Чем дольше я повторяла это слово, тем больше появлялось нелепых звуковых ассоциаций: ждать – жечь, жди – дожди, ждать – сажать… Я становилась неадекватной, и мое помешательство успешно прогрессировало. Конечно, можно было бы списать на то, что я влюбилась, но я думала, под вывеской «любовь» живут более нормальные люди. Мне нравилось слово «ангел». Только я не понимала, почему ангел должен ждать. Ведь всегда случалось наоборот: обычно все ждут ангелов. И если это «жди» было произнесено не для меня, то тогда Он ждет меня. Сам. Я сама должна появиться перед Ним.

И у меня: почему, почему, почему?.. Вот и сейчас со мной после неожиданной встречи, после подаренных цветов происходит что-то совсем необычное. И не знаю, как это объяснить. Во-первых, я по-

Я забросила работу. И стала прогуливать и ходить на свидания, как на работу. Но каждый раз радость ожидания сменялась разочарованным и молчаливым возвращением домой. В тот вечер все не заладилось. Когда я втихаря подкрашивала ресницы, меня позвала мама. Рука дрогнула, и я попала кисточкой себе в глаз. Конечно, было больно, но от обиды, что на свидание приеду с красным глазом, я разрыдалась. Я поняла, что, когда женщина что-то хочет или о чем-то мечтает, здравый смысл уходит в бессрочный отпуск. И от этого у меня стали красными, как у морского окуня, глаза. Но я поехала все равно. Он стоял на прежнем месте. И опять с розами. Я испугалась, хотя ждала и мечтала об этой встрече. Я не знала, что делать. Сердце колотилось, как теннисный шарик. Сначала мне захотелось убежать и спрятаться. Мне стало страшно. Но я не могла двигаться. Как хорошо, что из-за колонны он не видел меня. Но с другой стороны, я же сама

12 / 2013

Мытищинский альманах

Вам меня не догнать

Сергей Триумфов

долго ждала этого события. Может быть, он обидится, и уже такого никогда не повторится. И как дальше я буду жить из-за своей трусости? Ведь в большой любви люди готовы на все, а я готова убежать со свидания. Разве может настоящее чувство дружить с малодушием? Я пыталась отдышаться, придти в себя, украдкой выглядывая из-за колонны. Я не думала, что бывает так страшно. Сейчас бы сюда маму, она бы что-нибудь посоветовала или помогла чем-нибудь. Но тут же мне стало дико самой от этой мысли. Любовь – это отношения только двоих людей, как духовные, так и интимные. Первый раз в постель с молодым человеком ложиться страшно? Конечно же, жутко. Но что же тогда, снова звать маму, чтобы помогала? И кто выдумал эту любовь? Что ни шаг, то переживания. Но я уже успокоилась и твердо решила не уходить. С осторожностью опытного разведчика я потихоньку стала перемещаться ближе к Нему. Интересно, какими будут его первые слова: я так долго тебя ждал или я же сказал тебе: «Жди». Мне только не надо будет молчать. Даже если перестану соображать, а я обязательно перестану, то надо все равно что-то говорить. В этом нет ничего страшного, потому что, когда влюбляются, всегда несут какую-то чушь. И я не буду в этом случае исключением, буду как все. Я уже приблизилась к нему на расстояние нескольких шагов, но Он почему-то не замечает меня. Может быть, его позвать? А как? – Эй, вы не меня ждете? А я уже пришла. Господи, как быстро я поглупела. Наверное, во мне уж очень сильно выросло это неземное чувство. Хоть кто-то мне помог бы. И помощь пришла. Высокая блондинка, причем крашеная, легко взбежала по ступенькам. Ее не мучили страхи и сомнения. Она подбежала к Нему и поцеловала его в щеку. А Он… он подарил мои цветы ей. «Дождалась, допряталась», – пронеслось у меня в голове. Я совсем не ожидала такого поворота событий. Меня просто жестоко обманули. Просто посмеялись над моими чувствами. Я не хотела никого больше видеть. Жизнь в один момента потеряла всякий интерес: дни стали противно слякотными и одинаковыми, в них не оставалось места для радости, для желания жить. Слезы, как из старого испорченного крана, струйками бежали по моим щекам, оставляя дорожки дешевой маминой туши. Для кого я старалась? И вообще, для чего надо жить? Я почувствовала, что медленно сползаю по колонне, и это остановило мою истерику. Потому что, стоило мне упасть, без посторонней

помощи я ни за что не поднялась бы. И лежала бы здесь до тех пор, пока скорая не увезла бы мой закоченевший труп. И тогда бы он наверняка понял, какой любви в своей жизни лишился. А как мама? Почему она должна страдать из-за моей любви? Нет, я должна справиться с ней сама. И он не дождется моей смерти. Любовь, оказывается, не только заоблачное звучание легкомысленных бубенцов, но и хруст жизнеутверждающих правил. «Ты мой свет, но я тебе не верю. В храме нераскаянной души заперты окованные двери, только ангел мечется в тиши».

12 / 2013

Мытищинский альманах

Ангел… Ангел не мой, а его. Ангел не спускается просто так. Когда человеку плохо, он просто не может не помочь. Когда мне было худо, всегда, почти всегда он оказывался рядом, и в его слова можно было бы не верить, но все равно случалось так, как он сказал. Можно думать, что никому не верю и никого не люблю, но когда доверяешь ангелам, то все равно сможешь поверить и полюбить. Не я это придумала, просто я это уже знаю. Я вдруг поняла, что получила от жизни все, что хотела: я работала, как все, потом по-настоящему влюбилась, но меня обманули и бросили. Так это есть настоящая жизнь, я живу теми же чувствами, испытываю те же страдания, как и нормальный человек. Я получила то, о чем мечтала. Да, меня обманули, но жизнь на этом не заканчивается. Теперь я знаю, что на мужиков нельзя надеяться, доверять им то нежное и драгоценное, что находится глубоко внутри. Если они не умеют ценить чистоту желаний и верность, то им всегда будет хуже, чем мне. Все. Достаточно я в этой жизни натерпелась измен. Теперь я – Мата Хари, я – роковая женщина, теперь не я за вами буду бегать, а вы за мной. Через презрение к вам и ваши низменные инстинкты я стану управлять вами, жонглировать вашими желаниями, а вы будете мечтать попасть в мои сети. Все, трепещи, мужское население, теперь я встаю на ноги и на тропу войны с вами. И вам мало не покажется. Я могу любить теперь только сильно и беспощадно.

Трепет

Проза

дравствуй, Лёва! Как и обещала, пишу это письмо, чтобы рассказать, как прошёл вечер. Жаль, ты не был. Дурак, вот и всё». Лева остановился на этом месте. Улыбаясь, стал вспоминать, о каком вечере пишет ему Тонька. Он, в свой почти полтинник, так её про себя называет. Эти письма он хранит в сейфе отдельно. Даже от ценных бумаг. Не говоря о побрякушках жены. Потому что только эти письма вызывают в нём настоящие, не заученные или рефлексивные чувства и эмоции: радости, смущения, трепета, веселья, обиды – всего. Ведь и фотографии семейные не действуют на него так. Может, потому что и в момент появления фотографий не было никаких эмоций. А когда получал письма от Тоньки, буквально трепетал. Идея писать друг другу письма пришла им обоим одновременно. Он помнит этот момент. Их посадили за одну парту: её, отличницу и борца за справедливость – так могла отколошматить, если кто-то «борзел» и обижал слабого или действовал исподтишка. И его – троечника, постоянно вляпывающегося в какие-то нелепые ситуации, а потому слывущего нуждающимся в шефской опеке. Вот к Тоне и подсадили подшефного, ещё в шестом классе. И потом, когда учителя уже не требовали сидеть вместе, они сами в начале учебного года заявляли, не боясь, что их начнут осмеивать как жениха и невесту: хотим сидеть за одной партой. И так до 9 класса. Пока Лёва не перешёл в школу вблизи от своего дома. Переехали они ещё два года назад, но он очень не хотел ухо-

дить из родного класса. От Тони. Но перешёл, когда сообразил: будем встречаться после уроков И когда у вечно занятой спортом, общественной работой, уроками Тони было время, они встречались и гуляли по городу. Даже за руки не брались. Но Лёва именно трепетал, когда видел Тоню, когда слышал её голос. Она относилась к нему как к другу и не замечала его волнения. И вот идут они мимо почты. Лева как раз говорил о том, что жаль, мол, у Тони нет домашнего телефона, а то бы они могли каждый вечер разговаривать. Она бы подсказывала ему решения школьных заданий: можно диктовать по телефону. Тоня ответила, что неохотно подсказывает, потому что это плохо не для неё, ей-то всё равно, а для него. Он же не овладевает знаниями, а просто отчитывается перед учителями за якобы сделанную работу. И вдруг оба воскликнули: «А давай письма писать друг другу!» И засмеялись – одновременно сказали одно и то же. Говорят, что долго общающиеся люди начинают думать одинаково. Точно! И как хорошо, что у Тони телефона не было. Иначе и писем этих не было бы. Ведь никто больше не писал Лёве. Он и не ждал ни от кого. Да, тётушки писали родителям, обращаясь и к нему. Но это не сравнить. Где те письма? Он о них только и вспомнил, когда в Льеже зашёл в антикварную лавку и увидел знакомые конверты. Да это же советские почтовые знаки! Они, оказывается, в цене сейчас: штемпели, марки… Можно было бы сейчас толкнуть те родственные послания. Конечно, сильно не наживёшься. Но что касается коммерции, то относительно 5 копеек цены на советский конверт нынешние пара евро за тот конверт – прекрасный рост, прибыльные вложения. Тонины письма он привёз с собой. Переехав во Францию, практически ничего не взял из своей квартиры. Что там брать? Мебель? Посуду? Постельное бельё? Ни практической, ни какой другой ценности они не представляли. Перевоз дороже обойдётся. Переезжал-то он, фактически сбегая. Это сейчас отмылся. «Дела» закрыл, можно свободно навещать, жить, а тогда всё спешно продал – и умотал. Времени дали буквально две недели на всё про всё, предупредили, что дольше сдерживать заведение «дела» не смогут. Только смылся – завели. Да ещё по каким статьям! И набралось-то всего пара сумок того, что непременно Лёва хотел взять с собой, уматывая из страны. На отдых больше с собой берёшь. И письма Тони. Жена к его школьной привязанности относилась хорошо, даже както сказала, что потому они и встретились, что Лёва всё надеялся: Тоня

12 / 2013

ЕКАТЕРИНА ГЛУШИК

ТРЕПЕТ Рассказ Бориславу Милошевичу – великому человеку, другу и учителю

«З

Мытищинский альманах

Трепет

Екатерина Глушик

увидит в нём не только друга, но и мужчину. И выйдет за него. А жена вот заполучила холостяка. Так что к Тоне – одно лишь чувство благодарности. Но когда Эда как-то захотела напугать мужа, сказала: «Сожгу Тонькины письма!» Это так ошарашило и напугало Лёву, что он запер их в сейф. Уж он их и отсканировал, и копий наделал, но над самими письмами просто дрожал. Есть невосполнимое. Утратишь – не вернёшь. Не вернёшь то ощущение радости и простора жизни, будущего, трепета. А вечер, в отсутствии на котором упрекает Тоня, – это был вечер их старого школьного класса, посвящённый 23 февраля. Девочки готовили сюрпризы мальчишкам, были танцы. Его всегда приглашали в старый класс. И Тоня для него готовила подарки или место для него держала. Если предполагалось угощение, и тарелку с вилкой приносила: эти принадлежности нужно было иметь с собой. А он в действительности-то пришёл. Но слонялся около школы. Хотел потом Тоню домой проводить. А она выбежала с подружками почему-то из-за угла, они неслись что есть мочи, ничего вокруг не замечая, и смеялись. Он оторопел от неожиданности и не побежал за ними. Потом оказалось, что они разыграли мальчишек из параллельного класса. Якобы чтобы те их проводили, чтобы ждали у раздевалки. А сами в классе оделись и убежали через подвал. Лёва же не зашёл на вечер, потому что Стас, одноклассник по старой школе, спросил, придёт ли Лёва на вечер. И, не дожидаясь ответа, хмыкнул: «Конечно, к Радуге прибежишь». У Тони была фамилия Радужная. И её иногда звали Радуга. Лёве, как будто это для кого-то был секрет, вдруг стало обидно, что его считают привязанным к Тоньке, и он решил проявить мужскую стойкость. Нет, за руки они держались. Часто гуляли около городского пруда. Настоящая жемчужина их пруд. В получаше – огромная гладь, со всех сторон окружённая лесом, деревьями городского парка. Город как бы прилепился к этому пруду. И с набережной открывался великолепный вид: если светило солнце летом, весной или осенью, то гладь серебрилась ликами, там и сям белели паруса или просто стояли рыбачьи лодки. А зимой – ровная белая пустыня, обрамлённая тёмной подковой лесов. На набережной был высокий парапет. Тоня забиралась, шла по нему. А Лёва держал её за руку. Она покачивалась, осторожно ставя ноги, а он смотрел на неё снизу вверх, и сердце выпрыгивало. Пожалуй, это были единственные случаи, когда он ей помогал, был опорой.

Она один раз словно прочитала его мысли и сказала, посерьёзнев: «Вот, Лёва (а обычно говорила ему – Лёвка), ты мне протянул руку помощи. Возможно, не последний раз. На то и друзья». И он ощутил чувство ответственности за неё: не удержи он, и она может упасть, сломать себе что-нибудь. С такой высоты навернёшься – точно переломаешься. А то и умрёшь. Тогда он удержал... Почему-то ощущения, эмоции, связанные с Тоней, не стирались, не притуплялись. Были у него романтические отношения и в студенческие годы, и после. И с женой – бурные чувства и страсти поначалу. Но не было чего-то, что заставляет и мурашки по телу, и разлившееся в груди тепло ощущать. Жена и всё, что с ней связано, не волнует уже. А Тоня – волнует. Вся полнота жизни – к его услугам с нынешними деньгами и связями. Каких только не отведал блюд, в каких только не побывал странах! С кем только не встречался, какие только ощущения не заказывал себе! Уж такая экзотика: то дух захватывает, то стыдно и вспомнить. А вот связанное с воспоминаниями о Тоне и её письмами – неповторимо. Говорят, люди, испытавшие состояние клинической смерти, побывавшие «там», вспоминают ощущение не испытываемого на земле счастья: лёгкость, блаженство, парение и радость, уверенность в радости навсегда. Но Лёва уверен, что эти его чувства, когда он перечитывает письма и вспоминает куски своей жизни, связанные с письмами, с Тоней, и есть то небесное ощущение парения и счастья, истинности всех чувств. Лёва не мог и не хотел читать все или даже несколько писем подряд – взрыв эмоций. Иногда он к этим письмам прибегал как к терапии. Предпочитал, чтобы жены не было дома. Она иногда, желая показать, что разделяет эмоции мужа и дорожит его воспоминаниями, начинала комментировать фотографии, заводить разговоры о письмах. Лёву это дико раздражало! Своими бессмысленными сентенциями она разрушала его мир, связанный с этим прошлым. Поэтому лучше, когда жены дома нет. И никого нет. Он отключал телефон, переводил мобильный на помощницу, и та знала: только в экстренных случаях: кто-то умер или захватили фирму, – можно позвонить на номер, который не знает даже жена. Та бы звонила и на экстренный, чтобы поделиться, что наконец-то подобрала себе тон помады! Всё никак не могла! И вот подобрала! Лева как-то подумал, что помощница наверняка уверена, что в это время, когда он ей запрещает звонить и приезжать и жена обязатель-

12 / 2013

Мытищинский альманах

Трепет

Екатерина Глушик

но где-то в другом городе или стране, он занимается «излишествами разными нехорошими». А он – читал и вспоминал. Вот ещё конверт. Лёва, не переворачивая его, заулыбался: на месте заклеивания было написано: «Лети с приветом, вернись с ответом». И приписка: «Попробуй не вернись!» Тоня упрекала, что отправила 3 послания, он их получил, о чём рассказал при встрече, но не ответил. Знал наизусть, но достал письмо, поудобнее устроился, стал читать. «Здравствуй, Лёва! Курица ты обглоданная, а не Лёв. Постыдился бы носить имя гордого животного. Царь зверей! Тьфу на тебя! Мы же договаривались, что переписываемся! Не я тебе пишу, «чего же боле», а переписываемся! То есть я пишу – ты отвечаешь! А я тебе, ты, пёс небесный, послала три письма, а получила фигу без всякого мака. В нашей стране, чтобы ты знал, – равноправие. И советские девушки и женщины имеют все те же права, что и мужчины. И даже обязанности, кроме служить в армии. Учти. А то твой учитель обществоведения получит письмо от доброжелателя, что такой-то ученик 10 класса не знает или игнорирует равноправие советских граждан. А мы с тобой оба – уже и при паспортах. Совершенно полноценные граждане. Ты говоришь, что очень ждёшь писем, кидаешься к почтовому ящику. А мне куда кидаться? Ведь я уже точно знаю, что в почтовом ящике ничего нет. Давай, ольха бессерёжковая, вставай на путь исправления. Паразитный ты паразит на теле здорового коллектива комсомольцев города Тамбова! Антонина Александровна». Почему курица обглоданная, ольха бессерёжковая? Почему города Тамбова? Потому. Она называла его нелепыми именами, и ему нравилось. Не обижало нисколько. Назови его другой кто-нибудь «котом, хвост в сметане», например, он бы морду набил. Когда она говорила, допустим, «шуруп, отвинтись», чтобы он отстал от неё с выклянчиванием выполнения его индивидуального домашнего задания, это понятно. А пёс небесный? Созвездие Пса, может быть. Она же астрономией очень увлечена. Строки расплывались. Читать уже было невозможно. Уснул Лёва в слезах, как это и бывало. Под «Аве, Мария» в исполнении Виктории Ивановой. Никто так не исполняет, как она. Хотел ещё поставить «Извела меня кручина», но завтра тяжёлый день, а после такой слёзной бури и не встанешь, чего доброго. Встал. И даже поехал в Чехию. С полной выкладкой по конспирации. Пришлось оставить там два трупа. Оборзели! Эти бандюки хотя

и стали депутатами местных заксобраний, главами налоговых, общественными деятелями, но как Шариковы – все инстинкты остались. Отжимали у него элеваторы. Уже столько стрелок провели, со всеми всё выяснили. Нет, приехали, идиоты, давай эти два элеватора. И на этом, мол, всё. Собаки! У вас «всё» никогда не будет, пока как раз всё не заберёте, если слабину увидите. Спите спокойно, квадратные башки. Не сказать, что руки по локоть в крови. Но 19 оборзевших Лёва растворил. Самый эффективный способ. Его бывший КГБшник в его службе безопасности научил. И всё сопровождение: как, что, куда, где брать сырьё, как избавляться от кислоты «с начинкой» – бригада знала всё до тонкостей. Но видеть, что убрали именно того, всегда надо самому! Этому Лёву уж так научил один прокол! Сразу домой Лёва из Чехии не поехал, отстоялся в Бельгии, потом махнул к друзьям в Хайфу, дед там, тоже надо навестить. Боялся, что жена туда припрётся. Но она продолжала в Альпах кататься. Домой приехал через неделю, чтобы ещё пару дней без Эды побыть. Опять – к письмам. Бывает иногда, запоями читает. А то по полгода не прикасается. Вот письмо, которое по-особому дорого. Его получил в больнице! Такая сенсация была на весь этаж! Лёвику из восьмой палаты письмо пришло! Его положили по подростковости: типа того, что сам он стал быстро расти, а сердце не успевало. Ну и положили. В десятом классе. Тоня бы и не узнала так быстро, наверное. Но встретилась с мамой Лёвы в хлебном: Тоня шла с тренировки, а мать с совещания в гороно. Тоня увидела Иду Марковну, поздоровалась: как Лёва. А та: «Его сегодня положили в больницу. Ничего страшного». А Лёва был уверен, что Тоня придёт к нему в тот же день! Он первый раз попал в больницу, и, конечно, было неуютно. Хотя все мальчишки веселились (они потом со многими дружили, с Тёхой и до сих пор друзья), несмотря на болезни, баловались, но угнетала атмосфера казёнщины. Хотелось хороших ощущений. И когда вечером в окно палаты, где лежало 15 человек, ударил камешек, вскочил и крикнул: «Это ко мне». Не ошибся: кто ещё может попасть в окно третьего этажа: и чтобы услышали, и стекло не разбить? Тоня стояла со спортивной сумкой и махала ему рукой с буханкой хлеба. Она эту буханку в руке так потом и понесла: видимо, пакет не взяла. А хлеб в сумку со спортивной потной формой не положишь. Они делали друг другу какие-то знаки (окно открывать не разрешалось), совершенно бессмысленные, просто махали руками. Тоня

12 / 2013

Мытищинский альманах

Трепет

Екатерина Глушик

тыкала буханкой на своё сердце, а потом качала головой. И он понял: береги. Я тебя жалею. Отмахались. Она пошла и всё время оглядывалась, буханкой махала. Пока в темноте аллей не скрылась. Картина и сейчас в памяти: фонари вперемежку с липами, удаляющаяся девичья фигура... Она его действительно жалела. Может, всё-таки и любила, хоть немножко? Ведь русские женщины так и говорили «жалею», когда любили. Потом приходила каждый день и «подтягивала» его по предметам. Она приносила учебники, они сидели в вестибюле и изучали все темы, которые были заданы Лёве в школе: звонила его новому однокласснику и узнавала задания. А как-то в палату зашла медсестра и, подняв конверт над головой, велела: «Лёвочка, спляши!» А он от неожиданности и радости и без того заплясал бы. Встал с кровати, сдёрнул с себя пижамную рубашку, стал махать ею над головой, как платочком, напевая «Во поле берёзка стояла», и спародировал хороводную пляску. Его обступили ребята: что, от кого, дай почитать… Фиг вам почитать! Адрес, как полагается: улица, номер дома и отделение… Палата номер восемь. Льву Аркадьевичу Блинкину. «Уважаемый Лев Аркадьевич! Произошла досадная ошибка, и вас положили в палату номер восемь. Хотя планировали в палату номер шесть. Обещаем исправить. Министр здравоохранения». А потом: «Лёвка, ну что ты взялся болеть? Экзаменационный класс! А ты?! Несознательный элемент. У нас опять был вечер, танцевали. Тебе специально не рассказывала, чтобы для письма оставить новостей. Ольга сказала, что, наверное, Лёва специально залёг в больницу, чтобы от школы отлынить, а ты его и там донимаешь. Потом очень серьёзно добавила, мол, если она вдруг ляжет, чтобы я к ней тоже ходила. Так что у меня уже очередь на репетиторство. Но мне тебя жалко, ты это знай». А он знает, знает. И уверен, что она ещё напишет. Она же понимает, что ему и тяжело, и тоскливо бывает. Не может не пожалеть. Сюда напишет. Как узнает адрес? Тоня всё узнает. Когда она в тот день пришла вечером в больницу, достала учебники, он сказал: «Я письмо получил». Она спросила: «От кого?» И засмеялись. Когда учились в институтах – она категорически отказалась писать: он ни на одно за первый год студенческой жизни не ответил. Сейчас жалеет. Было бы больше её писем.

С золотой медалью она могла бы поступить в любой вуз, свою любимую астрономию изучать. Пошла на юридический. Потому что людей нужно защищать! Потому что честь человека – превыше всего. Звёзды далеко. Люди – близко. А тут – война в Афганистане. Она, конечно, в военкомат – добровольцем. Сказали, что берут только специалистов. И она, закончив первый курс, бросила юрфак, поступила в медучилище! «Хотя война продлится недолго, но потом нужно будет ставить на ноги раненых солдат. В мединституте слишком долго надо учиться. Потом, когда будет нормальная жизнь, закончу и юрфак». Но война затянулась. Тоня училась и работала в больнице, набирала стаж, практиковалась: медиков без практики в горячие точки не брали. И сообщила всем, в том числе родителям, уже накануне командировки: мол, завтра – на фронт. Всех это вогнало в оторопь. Но не удивило: если не я, то кто же? Она так и жила. Лёва дорожил тем, что и из Афганистана она прислала четыре письма. «Лёв, привет! Ты с ума сойдёшь! Я – орденоносец! Красного Знамени. Мне даже неудобно от ребят. Они – настоящие герои, а меня представили. Я же просто долг свой выполняла. Так получилось. Моя привычка всюду лезть. Ну вот – кому было в тот момент? С санитарной сумкой – командир! Ладно. Приеду, расскажу, но обращаться ко мне будешь только «ваше превосходительство». Забудь фамильярность и учись правильно обращаться – вот повесь фото на стенку и привыкай. Орденоносица Антонина Радужная. P.S. А наши ребята меня все искренне поздравили. Такие слова говорили – даже неудобно, и на похоронах так хорошо не говорят о человеке». И фотография: Тоня с автоматом, улыбка во весь рот, какая-то дворняга рядом... После этого было ещё письмо. И всё. Он не представлял, что и после войны можно без вести пропасть. Был бой. Тело не нашли. Пропала. Говорят, наших даже после выхода войск из Афганистана в плену осталось более 400 человек. Боевой генерал Громов, мать его, вывел войска, оставив сотни человек во власти озлобленных фанатиков. И никаких вестей больше. Лёва даже боялся родителям Тони звонить. Наверное, каждый вопрос, нет ли вестей, – их убивал. Она – зеленоглазая шатенка, статная, уж кто-то, пусть из афганцев, взял в жёны. Наверное, нарожала, поэтому едва ли её убили. И когда-нибудь она вернётся. И напишет ему!

12 / 2013

Мытищинский альманах

Трепет

Екатерина Глушик

Как начнёт письмо? «Лёвка, ты, заяц зелёный, надеялся, что избавился от меня? А лодку без вёсел не хочешь?» И расскажет, что она и как. А он сделает всё, чтобы она получила от жизни, чего была лишена. Всё! В том, что она жива, он был уверен. Не мог и не хотел иначе думать. И ещё. Ему за всю жизнь приснилась пара вещих снов. Он сны и вообще-то не помнил: спал крепко, нервами не страдал, ужастики в качестве сновидений по ночам не рассматривал. Что-то, проснувшись, помнил, тут же забывал. И вот один из снов. Он где-то в горах от кого-то бежит, его охватывает ужас. Он не оборачивается, но знает, что его настигает толпа разъярённых людей. И вдруг топот смолкает. Он понимает, что они остановились, что-то их сдерживает. И перед ним – женщина в тёмной одежде, в хиджабе: вся замотана. Только глаза. Он смотрит: ярко-зелёные огромные глаза. Тоня! И такое облегчение, радость, спасение, он выдыхает: «Тонька!» Тут – тык в бок. Жена с раздражением почти заорала, чего с ней не бывало вообще-то: – Можно хотя бы ночи проводить без твоей школьной подруги? Эта любовь втроём мне не по кайфу. На феню перешла, девочка из интеллигентной семьи. Разругались. А утром за завтраком вообще поцапались. Она напомнила ему, и якобы он орал: «Тоня, любимая». Утрировала, хотя и не стерва. Он огрызнулся пару раз. Подумал, что у неё это по-женски сейчас на нервах. А её раззадорило спокойствие мужа. Она решила его побить. – Твоя Тоня с тобой сейчас бы и общаться не стала, для неё ты – денежный мешок, мироед, кровопийца. Она тебя презирала бы. Да ты сам знаешь. Это ты можешь другим глаза лепить: времена такие, все изменились. Её никакие времена и обстоятельства не изменили бы. Это ты, да и я, – труха, дерьмо. Нас и жерновам не надо перетирать, ветер перемен подул – от нас, комсомольцев и патриотов, – и не осталось ничего. А она – алмаз. Её ничто не перетёрло бы. Плевала бы она на тебя и твои особняки. На яхту нашу. На борт бы не взошла. В лучшем случае не потребовала бы письма свои вернуть. Лёва впервые чуть не ударил Эдку, замахнулся. Та – мамаше. Это Лёва понял, когда тёща припёрлась. Зря он им с тестем дом в Германии купил: хотел подальше от них, хотя они тоже во Франции просились жить. Жили бы в Конотопе своём, не прискакала бы через день. А тут приехала. Видимо, переговоры провели с дочкой, та пожаловалась.

Тоня была частью жизни семьи: и Лёвиных родителей, и тётушек-дядюшек. А потом и их с женой. Многое сходилось на ней или было с ней связано. Тёща как-то, когда родители были живы, на семейном празднике встряла в разговор. Они вспоминали, как Тоня примчалась в Минск, где Лёва был на практике. Повздорил с мужиком на улице и подрался. Его забрали в милицию. И он, не желая расстраивать родителей и боясь сообщения в институт, позвонил Тоне. Просто не знал, кому, и позвонил ей. Еле упросил милиционера, чтобы тот разрешил позвонить. И то потому удалось, что жена этого дежурного по отделению была Лёвиной землячкой. Вот почти по-родственному и получилось… И Тоня примчалась! Пропустила занятия в училище. Разыскала его в КПЗ. Привезла с собой кучу грамот, вымпелов, наград своих. Пошла в райком, заявила, что берёт его на поруки. Устроила скандал: если не доверяете таким комсомольцам, как я, то что за молодёжь вы вырастили? Я была комсоргом класса, где он учился… И вызволила! Они шли по вечернему восхитительно красивому и уютному, какому-то всему очень пригожему Минску, и Лёва сказал то, о чём думал здесь, на практике, мечтая или даже планируя: – Я бы хотел жить в Минске. А ты? – А я хотела бы жить там, где живут мои мама и папа. К тебе я буду приезжать в гости. Неужели она и сейчас не поняла, что он ей объяснился и предложил пожениться? Или наоборот, поняла и очень ясно ответила. Из милиции ему в институт, конечно, сообщили, но она и туда пошла в комитет комсомола, говорила, что он, Лёва, ответил на оскорбление, не струсил, не сбежал, а повёл себя по-мужски. Капитулировать перед пьяными хулиганами нельзя. Одним словом, чуть ли не наградить его надо. И ему даже на вид не поставили. Обошлось лёгким испугом. Пожурили, мол, комсомолец, надо хулиганов уличных воспитывать, а не морды бить. Он хотел возместить Тоне стоимость билета до Минска. Но она возмутилась: «С ума сошёл! Может, ты мне гонорар как адвокату ещё предложишь?!» А сама подрабатывала дворником, чтобы не сидеть на шее у родителей, у которых было ещё двое младших: студент и школьница. А тёща возьми в том застолье да брякни: – Ида Марковна, уж не жалеете ли вы, что Лёва не на Тоне этой вашей женился, а на Эдочке? Всё только и слышишь: «Тоня, Тоня». Мать оправдываться стала, а отец попросил:

12 / 2013

Мытищинский альманах

Трепет

Екатерина Глушик

– Идя, дай мне открытки, что нам Эда присылала. Все удивились, в том числе Эда: она никаких открыток никогда не присылала. Тогда Илья Моисеевич попросил, не меняя тона: – А открытки Тони дай, Идя. Мать достала из серванта стопку. Илья Моисеевич при воцарившемся молчании достал одну из открыток – из Минска. – Мы с Идей изумились, помню: сын нам прислал карточку с видом Минска и тёплыми словами. А оказалось, его Тоня заставила: привела на почтамт – пиши. Мы прослезились тогда, дураки. Сидели и носами хлюпали: вот, сын уехал и вдали от дома повзрослел, понял, что такое отец и мать. Тёща заткнулась. Отец поднялся из-за стола, вышел в другую комнату. Все молчали. А он, вернувшись, поставил точку. И очень эффектно: предстал в летний день в свитере и шерстяных носках, которые ему Тоня связала, узнав, что у него радикулит. Так и сидел, нарочито любезно обращаясь к сватье. Лёва помнил, как он просил Тоню и ему такие связать: свитер из верблюжьей шерсти, носки – из собачьей. Она пообещала: – Радикулит заработаешь – свяжу. Он не унимался, агитируя: – Тонька, я же буду – человек-зоопарк! Ноги – собачьи, тело – верблюжье, голова – льва! Ничего не говоря, Тоня сняла с него шапку, повертела: – Я уверена, что это – всего лишь кролик. Это что касается головы. И вот через день после ночной ссоры с женой явилась тёща, сидит в столовой, делает вид, что стосковалась и просто приехала (а Лёва и поверил действительно, идиот). Вдруг завела разговор, что, мол, вот дедушка в Хайфе... Когда она деда Лёвиного вспоминала? Чего вдруг? Мол, пережил сына и невестку (родителей Лёвы, которые в один год умерли от инсульта. Сначала отец, а от переживаний и мать), но здоровьем крепок, потому что войну провёл в тылу. А вот дедушка Эды, отец тёщи, воевал. И говорил, что многие женщины шли на фронт в погоне за мужьями, чтобы старыми девами не остаться. А если не за мужьями, то просто поразвлекать себя. Есть женщины, которые из себя праведниц строят, а сами специально стремятся в мужской коллектив. И потом война всё списывает.

Лёва слушал вполуха. Болтает, как всегда, ерунду, интеллигентка конотопская. Но надо хотя бы вяло поддакивать, поддерживать разговор. А тёща пошла плясать вдруг о том, что и в Афганистан женщины просились, куда ввели контингент советских войск, чтобы если не мужа заполучить, то погулять вволю. Там уж точно – одни мужики. И то надо иметь в виду, что и американцы на той стороне воевали. Может быть, к ним не только мужчины перебегали, выбирая свободу (ведь были же перебежчики), но и женщины. Пропадали без вести: ни тела, ни следов. Это же не капля воды: растворилась, и нету. Специально лезли на передовую, якобы геройствовали, а потом – на ту сторону. И сейчас где-нибудь в Америке живёт такая – припеваючи. А её здесь как героиню чтут. Родители убиваются, а может, и не убиваются. Вот если бы Эдя пропала, тёща бы умерла от горя. А другие делают вид, что горюют, сами здоровёхоньки. Им дочки дали знак, что живы-здоровы, вот и спокойны. Тут Лёва понял, кого тёща – первостатейная стерва – в разговор вплетает. И буквально побелел. Эдка тоже поняла. Она хоть и состервозничала тогда, но всё-таки не законченная оторва. Она первая, может, чтобы Лёва не устроил скандал, встала: – Мама, замолчи! Тёща поджала губы: – Правду хоть кому скажи – глаза режет. Всегда терпела за свою правдивость. И вот уже в доме дочери рот затыкают! – Слезу попыталась пустить. Лёва с грохотом отодвинул стул, взял фужер с соком и грохнул о мраморный пол. Ни слова не говоря, пошёл переодеваться, чтобы уехать. Эдка побежала за ним. Пока он надевал брюки, рубашку, оправдывалась беспомощно: – Лёв, я не при чём. Мне в голову не могло придти, что она такое ляпнет. Я здесь на твоей стороне. Лёв, честно. Мать – отморозок просто. Он достал из кошелька деньги, бросил на стол: – Вечером чтобы гостей в доме не было. Это он демонстративно оплачивал обратный билет тёще. Деньги-то у Эдки были. И кэш – она любила их в руках держать, наличные, и кредитки. Но именно купюры любила: пересчитывать, по дому держать в вазах, на столике, в кошельке чтобы полно было. После того случая он встреч с тёщей умело избегал. На звонки её не реагировал. Эда пару раз пыталась завести разговор о примирении, но он сказал, что её мать – её мать. Она – дочь, их отношения ни-

12 / 2013

Мытищинский альманах

Екатерина Глушик

Поэзия

что не должно омрачать. А он не хочет видеть человека. Не хочет! Её мать ему-то не родственница. Детей общих у них с Эдой нет. Её сын от первого брака хорошо устроен на фирме Лёвы. Пусть тёща радуется, что единственный внук процветает. Его внебрачный случайный ребёнок – не их дело. Разговор на тему восстановления дипломатических отношений просьба не поднимать. Само рассосётся – хорошо. Нет, значит – нет. Долго после этого не мог к письмам и прикасаться. Словно предал Тоню, ведь в его доме её так оскорбили. Только через месяцы открыл сейф. Достал один из конвертов. Пробежал глазами, стал перечитывать то место, что искал: «Лёвка, я на тебя вчера обиделась. Ты пошутил очень несмешно. Потом подумала: мы должны обещать, что не будем умышленно обижать друг друга. Что мы – навсегда друзья. Если кто-то что-то скажет, если поймём что-то не так, мы оба знаем – это просто недоразумение. Ты должен быть во мне уверен, а я – в тебе. Я на тебя не в обиде. Ты не нарочно». Он тешил себя, что она действительно его простила. На стене давно повесил фотографию: женщина в хиджабе, вполоборота. Таких глаз, как у Тони, ему не найти. А так хотя бы иллюзия, что она, она жива. Она напишет. И он всё для неё сделает. Всё утраченное восполнит. Только бы она это приняла и уже по-настоящему его простила.

Николай Борский

В ЗАРЕВЕ ЗАКАТА

*** Крылом журавлиным мне родина машет, И поздняя тает наутро заря. Что может отрадней быть, горше и краше Самарского края в конце сентября? Листвою шурша по заброшенным пущам, Коричневой, жёлтой и красной листвой, Горюю над временем быстротекущим Среди золотой благодати лесной. Забывшая дрязги людские и муки, Впивает душа, молода и легка, Чуть слышные шорохи, шелесты, стуки, И неба пространство, и в нём облака. От кривды казённой она истомилась И, чудом отпущена, чудом цела – Природы ли крепость, Господня ли милость, – До нынешних лет по земле добрела. Да много ли надобно – кроме простора И этих бесхитростных медленных дней? Кивка дружелюбного, доброго взора, Как спички в ладонях, достаточно ей. А я отслужу, отдарю, отквитаюсь За каждый пустяк человечный стократ... И перед прощанием тихо покаюсь Во всём, где неправ был и где виноват.

Мытищинский альманах

12 / 2013

В зареве заката

Николай Борский

Мне без них всё тяжче и безлюдней. Не обнять их и не возвратить И в ненастном сумеречье будней Одиноко маяться и стыть.

*** В Чивирёво царские палаты – Тут живут буржуи на ура… Ветер. Тучи. «Боингов» глиссады. На воде, как бельма, катера.

Не сойтись ни с милою, ни с другом Там, где блещет волжская вода, И душе, измаянной недугом, Не воспрянуть больше никогда.

В переулке – «порше», «майбах», «хаммер». По столбам вдоль рощицы осин Кобрами – очки видеокамер, С калашом какой-то сукин сын.

Разделили с нею их когда-то Прошлого кривые зеркала, Чтоб являть ей в зареве заката Только то, что память сберегла.

Тут оазис страждущего мира. Пьют, едят, играют и блудят. И хрипят от душащего жира, И в глаза друг другу не глядят.

*** А ходьба с подчёркнутым развальцем И в зрачках таящийся испуг Признают, что здешним постояльцам Эта блажь сойдёт навряд ли с рук.

Ольге

К весне зрачки настроит соколино Мне в феврале воздушный камертон. В истоме лес, на склоне пухнет глина, И по сугробам клинопись ворон.

Хоть гнездятся, стали не жалея Для ворот, калиток и оград И главу шестую от Матфея Попирая двадцать лет подряд.

Детальна даль, как в цейссовские стёкла. Пойдём, родная, зá город скорей, Где под лучом кора осин подмокла И ярок гвалт синиц и снегирей.

В З А Р ЕВЕ З А К А Т А

100

На добро и радость небогата, Жизнь моя как будто не была. Тускло светят в зареве заката Прошлого кривые зеркала.

Денёк сегодня, как шкатулка, лаков, Он дальнозорок и голубоок. Кто ж до просторов солнечных не лаком? Хоть ешь их вхруст, как яблочный пирог.

Там смотрю я, постарев до срока, На существ, когда-то дорогих. Прав поэт: одни теперь далёко, И на свете нет уже других.

Казалось бы, какая там свобода – Зима в законе, родина в снегу… Но всё-таки – священная суббота И, как цветы, народ на берегу.

Мытищинский альманах

12 / 2013

101

В зареве заката

Николай Борский

А там, где гладь, – юоновское действо: Коньки, салазки, детства кутерьма, Аж до слезы хрусталик дразнят дерзко Высь небосвода, света закрома.

*** Погас в степи последний блик заката, И тьма втекла под сельский кров ко мне. Пора ко сну. Потушена лампада. Как много звёзд горит в большом окне!

И в кой-то век в потоке будней – продых, Среди невзгод блаженный выходной. Любовь моя, подруга дней суровых, Хоть в этот миг будь счастлива со мной!

Рои светил, астральные гирлянды… В смятенье сесть на жёсткую кровать – И Пифагора вспомнить вдруг, и Канта, Чтоб, замерев, смиренно трепетать.

*** Без пощады мордует отчизна, Словно пасынка. Выбора нет. Лишь не пеня бы, не укоризна, Что не помнит родства дармоед.

Непостижим великий свод небесный, И не для плоти сфер звучащих глас. Но взор души в её жилище тесном Объемлет всё, что видимо сейчас.

Где Вторая, где Чёрная речка – Век спустя замыкается круг. В рифму, прозою речь – ни словечка Не дозволено молвить без мук.

И, как чертог Господень, ей любезно Пространство в звёздном искристом огне. Она безмерна – мировые бездны Равны её великой глубине.

Воздаяньем – острог на Илиме, Обречённый глоток мышьяка Да взыскующий скорби великой Окровавленный склон Машука. Не до выжива, ежели права На прожиточный воздух лишён – Раздобудешь ли хлеба с потравы, Всякий раз норовя на рожон, Вразумишь ли страну, умирая От цинги или пули в живот? Речка Чёрная, речка Вторая, Плац Семёновский и эшафот…

102

Мытищинский альманах

12 / 2013

103

У костра на Яузе

Поэзия

Уточки семейками Цедят свой улов. Тут же со скамейками Кучки рыбаков.

Сергей КРАСАВЦЕВ

Низкое и красное Солнышко вдали… Кажется, напрасно мы В паузу ушли.

У КОСТРА НА ЯУЗЕ

Потеплеет Яуза Только по весне. Выходить из паузы Очень трудно мне.

НА Д ОР ОГЕ На обочине сверкают, как снежинки, Разноцветные осколочки стекла: Чьи-то скомканные судьбы, чьи-то жизни, Чья-то боль, что не утихла, не ушла. Может, сдуру кто-то, выкатившись первым, Не смирил излишней прыти табуна. Ну а может, на натянутые нервы Что-то лишнее добавила жена.

*** Настало время года… Снежком укрыв дома, Незлая по природе, Метелила зима.

Ну а может быть, и это, и другое Собралось в комок и рухнуло с руки. Дорогая, дорогие, дорогое В полмгновенья разлетелось на куски.

На всём, что дышит, иней В застывшей красоте. Такой характер зимний На нашей широте.

И сигналит галогенно-отрешённо Тем, кто, фарами качая из теней, Гонит в скачке серебристых и зелёных Под капот прогресса спрятанных коней.

Размеренно и строго Машины возят снег, И… материт дорогу Упавший человек.

*** У костра над Яузой Курится парок. Снег лежит, как пауза Между тёплых строк.

104

*** Что мы носим в глубине своих портфелей? – Незатейливые записи в блокноте, И слова, что зародиться не успели, И несбыточность желаний на излёте.

Мытищинский альманах

12 / 2013

105

Сергей Красавцев

Поэзия

А слова, слова – почти как сослуживцы, То минуты, то долги твои считают. В темноте они, возможно, будут живы, Незаметно лабудою прорастая.

ВАЛЕРИЙ ФЕДОСОВ

А желания мелодией неспетой Воплощались, к сожалению, не часто. Что в портфеле? – Видно, это не ответы, А опять – года в строку твою стучатся.

ЩЕПОТКА ДНЕЙ МОИХ…

У К ОМП Ь Ю Т ЕР А

*** Ах, если б нам вернуться к февралю, который ты, прогнозу не поверив, перевернула звонкостью апреля и первым громом робкого «люблю».

Хочется лёгкого бонуса, Пусть ни по рангу, ни по носу. Хочется, чтоб на халявочку Домик, и печку, и лавочку. Только Емелей всё пройдено: Продано всё, даже Родина. Там, где родиться и значиться, Всё позабыто, да начисто.

Я звуки эти нежно сберегу и каждый миг, в объятья заплетённый, чем я, как царь, супруг и заключённый, свободной несвободой окрылённый, дышу и… надышаться не могу.

Екатерина Великая, Я тебя мышкой потыкаю, Ткну тебя мышкой потёртою В лапы к Ивану Четвёртому. Кто вы, какими моделями Мир представляли и делали? – Нам наплевать, и не хочется Ни суеты, ни пророчества. Мыслями, делом, цитатами Всё расщепляя до атома, Мы, виртуально-ущербные, Катимся к духу пещерному.

Май–июнь 2012

И по экрану столетия Мышкою крутим, как плетью, мы, Жизнь прожигая за шторкою, Чтобы хоть чуточку торкнуло. 106

Мытищинский альманах

12 / 2013

107

Щепотка дней моих...

Валерий Федосов

В копилке дерзких озарений всего – на четверть или треть… Но что до низменных падений, – глаза стыдятся рассмотреть…

Т ВОЕ ЛИ Ц О Трепещут утренние тени, что с ночи прячутся в листве, истома сладких сновидений плывёт в туманной синеве.

Однако есть… одна крупица, как тот Кащей, над ней дрожу, скажу – алмаз, а то – Жар-птица, – и только Ею дорожу!

А светотени, увлекаясь игрой невинной без конца, живут, причудливо сливаясь в черты любимого лица.

Другое – тлен. Она же – вечна, и лишь Её в кромешной мгле бурлящей жизни скоротечной готов оставить на земле.

То подмигнёт, загадки множа, то привлечёт к себе хитро… Ты – навсегда всего дороже! – на сердце нежное тавро.

Август 2013

Июль 2012

КРУПИЦА Щепотка дней моих ничтожна по сроку, смыслу и плодам, но, разбирая осторожно, и малой крошки не отдам. А вешку дней преполовенья туман съедает за спиной, и резкий контур откровенья встаёт сурово предо мной… …пришло спросить, каким итогом мой промежуточный отчёт и утверждён ли будет Богом или бесславно утечёт в реку забвенья бесполезный тоскливой песни голосок и тихо сгинет, как безвестный, бесследно канувший в песок?

108

Мытищинский альманах

12 / 2013

109

Дочь славян

Поэзия

Ночь пролетит… Смяты листы вихрем речей страстных. Нет лишь письма. Фразы пусты Все, кроме слова «Здравствуй!..»

Антонина СПИРИДОНОВА

ДОЧЬ СЛАВЯН

*** Эй, серебряный кувшин в небесах высоко, Интересно, каким ты наполнен соком? Наклонился кувшин золотой каёмкой, Тонкой струйкой молока пролилась позёмка…

*** Родилась я над тихим Днепром, Щедрый край. Казахстан вспоминаю добром Айналайын*. Корни предков – Белая Русь, А в Москве я живу и тружусь, Я родными моими горжусь. Дочь славян, Понимаю я вас и люблю, Киевлян, москвитян и минчан Не делю. З Д Р А ВСТ ВУЙ Сердце готово поверить мечте И полюбить властно. Вновь вывожу я на белом листе: «Здравствуй!..» Сердце уже позабыло обман, Выплаканы слёзы. Снова перо окунаю в туман Синих чернил звёздных. * Айналайын (ласк. – обращение) вращаюсь вокруг тебя, люблю (прим. автора).

110

Мытищинский альманах

12 / 2013

111

История сердца

Очерк Валерий Рокотов

ИСТОРИЯ СЕРДЦА

конце сороковых в Москве в тихий дворик Литинститута выходил бледный, обречённо кашляющий человек с длинной лохматой метлой. Оглядев свой замусоренный участок, он принимался за простую работу. Мимо него весело поспешали на учебу советские юноши и девушки. Бывало, в воротах появлялся приглашённый к студенчеству литератор. Холёный и важный, он нёс себя с гордостью и значением. В такую минуту озорная усмешка кривила тонкие губы дворника. Когда значительный гость проплывал мимо, он стягивал кепку и с интимным поклоном произносил: «Здравствуйте, барин!» Многие считают, что это миф. Что никогда Андрей Платонов не мёл двор Литературного института. Что все это выдумки влюблённых в него читателей. Этот апокриф нет нужды опровергать или подтверждать. Совершенно неважно, достоверен он или нет. Важно то, что он абсолютно точно передает положение Андрея Платонова – гения русской литературы, чьё творчество мучительно пробивалось к современникам, но смогло прорваться только к потомкам.

воспоминания были окутаны паровозным дымом и согреты жаром паровозной топки. Он помнил день, когда отец впервые подвёл его к паровозу. Через прожитую жизнь он вглядывался в себя – шестилетнего малыша, которому паровоз показался чудовищем. К его ужасу, отец легко и бесстрашно забрался внутрь чёрной спящей машины и сделал что-то, отчего чудовище пробудилось. Оно шумно выпустило струю пара, ещё больше напугав мальчика, уже решившего, что он лишился отца. Но вскоре тот высунулся из окна, невредимый и гордый, и сквозь клубящийся дым поманил сына рукой. И с замирающим сердцем малыш стал приближаться к огнедышащему чудовищу, которое приручил его отец. А потом они мчались по железной убегающей за горизонт магистрали, и казалось, что паровоз несёт их в счастливую даль – к другой, светлой, радостной жизни. Эра справедливости

Сидя на скамеечке во дворике Литинститута, Платонов вслушивался в стук своего сердца. Уставшее, загнанное, оно износилось до срока. Наверное, по-другому и не могло быть, потому что ему досталось очень чувствительное сердце. В разные времена его тяготила тоска, в нём загоралась надежда, его заполняла любовь, в нём крепла вера, в него закрадывалось сомнение, в нём гнездилась скорбь, в нём разгорался гнев, в него вселялись жалость и новая вера. Теперь все это смешалось в одну тягучую боль, которая отступала лишь тогда, когда приходили воспоминания. И почти всегда эти спасительные

Уже очень скоро кончится короткое Андреево детство, и сразу наступит взрослая жизнь. В соседней деревне освободится место у молотилки, и он пойдёт работать, чтобы помочь отцу с матерью. Андрей старший, а в их убогом домишке на окраине Воронежа кроме него ещё девять детей. Ради скудного заработка придётся бросить училище. Потом, через много лет, сестра его жены вспоминала: «Семья Андрея жила в Ямской слободе. Около леса. Дом их был как барак: деревянный, длинный. И когда я первый раз пришла к ним, то поразилась: одна большая комната, вдоль стен скамьи, огромный стол и русская печка. Мне, городской девушке, странно было всё это видеть. Жили они очень трудно...» Батрак, посыльный в кредитном обществе, литейщик на трубочном заводе… Иногда Андрею казалось, что поиски куска хлеба – это скорбный удел бедняка. Работа, изнуряющая, приносящая гроши, вынуждала «жить и томиться». Вот откуда в его будущем творчестве эта мрачная нота – голос обездоленного работяги, у которого ни настоящего, ни будущего. И вдруг всё изменилось. Пролетарскую революцию Андрей встретил восторженно. Это великое дело, свершённое его классом. Теперь всё будет по-новому. Впереди – эра справедливости! В Гражданскую он бросился на помощь своим. В стужу день и ночь они с отцом расчищали железную дорогу от снега, открывая рабочим

112

12 / 2013

М альчик и чудовище

Мытищинский альманах

113

История сердца

Валерий Рокотов

полкам путь на фронт. Они доставляли своим боеприпасы и продовольствие, помогая бить Краснова с Деникиным. Его неожиданно и всецело затянула революционная журналистка. У молодого рабочего проявился невиданный публицистический дар. Его статьи и воззвания печатали 16 воронежских изданий – газет, журналов и альманахов. В те годы в глазах читателей Андрей Платонов – это закалённый в сраженьях революционер. Никто не верил, что пафосные статьи, призывающие размозжить голову Врангелю, «за каплю пролетарской крови вылить ведро белогвардейской», пишет двадцатилетний паренёк, который самостоятельно выуживает трудную классовую истину из потока марксистской литературы. «Они опять забыли, что нас миллионы, а их десятки, что у нас самое страшное оружие – понятная правда, а у них гибнущая ложь, и мы их скорее перетопим в море, чем они нас передушат на лозинках». Можно однозначно сказать: если бы белые погасили огонь революции, не было бы в нашей литературе Андрея Платонова. Его бы повесили на воронежском фонаре.

Среди губернских журналистов Платонов был самым отчаянным спорщиком. В яростных перепалках он разоблачал буржуазное искусство, самолюбивое и пустое, и ратовал за искусство пролетарское – сознательное, освещённое верой в светлое будущее земли. Он говорил о новой роли женщины. Он видел её товарищем и сестрой, а не нимфой и музой. Он хотел закрепостить низ, призывая всю энергию пролетарского тела отдавать мозгу и революции. Рубеж двадцатых годов был до предела насыщен беспокойной человеческой мыслью. Эта мысль нашла выход. Стаей статей и книг она устремилась в грядущий социализм. Она вышла из тупика и озарилась красками новой великой утопии. Человек обрёл новую веру. А с ней – и новые крылья. Платонов ощущал себя частью окрылённого человечества. Он жадно вчитывался в Ленина, Маркса, Федорова, Богданова, Соловьева, Леонтьева, в Ницше и Шопенгауэра. Его картина мира была предельно контрастной. Запад – это старость и тлен, а Россия – это вечная юность. Его сердце переполнял революционный восторг. Платонов осознал, почему паровоз называют локомотивом истории. Паровоз как революция. В его полыхающей топке сгорает старая

человеческая суть. Паровоз обновляет человека – чтобы тот, переродившись, пересоздал всю вселенную. В конце войны Платонов выучился на электротехника. Это была передовая профессия, поистине революционная: электрические потоки способны изменить облик земли – сделать её большевистской. «Электрификация, – писал он, – есть осуществление коммунизма в материи – в камне, металле, огне… Когда электрические потоки будут бродить по всем направлениям, изменится сущность человека». После войны Платонов взял на себя роль революционного проповедника. Он проповедовал новое красное евангелие – от коммунистического Модерна. Техника – вот бог рабочего класса! Только в союзе с машиной рабочий одолеет эксплуататоров, а потом переустроит мир на справедливых началах. «Сущность коммунистического производства в одном, – проповедовал он, – замене везде, где можно, человека машиной, в подавлении железной необходимости без конца и мученически трудиться и, в конце концов, в спасении человека от материального производственного труда и предоставлении человеку лучшей участи». Платонов верил: освобожденный человек, займётся «творчеством высшей культуры» и познает «конечную истину». Юношу заносило. Он призывал удобрять землю прахом усопших. Предлагал разморозить Сибирь и, пробив тоннели в горах, дать воду пустыне Гоби, потому что и жителю песков необходимы счастье и коммунизм. Он представлял будущего человека полезным винтиком отлаженного государственного механизма. Его публикации были исполнены кричащих противоречий. Ещё совсем недавно он утверждал, что труд на хозяина делает человеческую жизнь беспросветной. Но теперь призывал трудиться до седьмого пота и забыть о себе. Трех выходных в месяц, писал он, рабочему вполне достаточно, чтобы отдохнуть и набраться сил. Ещё недавно он показывал, как при старом режиме машина заживо пожирает человека. А теперь говорил, что при социализме машине следует поклоняться. Он воспевал производство, не помышляя, что оно напрямую связано с потреблением, а потребительство – это удел мещан. То есть молодой публицист превозносил машины, которые должны были угробить рабочий класс. Он демонстративно отказывался от Бога, предлагал отменить религиозные праздники, но в то же время заявлял, что ему дорог Христос. Он писал, что Христос – друг рабочих. Что тот не с богатыми и церковью, проповедующей постыдную терпимость, а с поднявшейся

114

12 / 2013

Евангелие от А ндрея

Мытищинский альманах

115

История сердца

Валерий Рокотов

беднотой. Он её покровитель и небесный вождь. То есть по Платонову на красном знамени революции три святых лика – Маркса, Ленина и Христа. К оммунизм и ананасы в шампанском

Еще я говорил о коммунизме, о настоящем коммунизме, который будет тогда, когда станет он кусками нашего сердца и нашего сознания. А коммунизм в сердце человека посеять сможет только великая беда, ибо, когда я счастлив, мне не нужен никто, когда несчастлив и близок к смерти, мне нужны все».

В июле 1920 года в Воронежской консерватории проходил вечер Игоря Северянина. Платонов вошёл в зал, когда звучали «Ананасы в шампанском». Презрительно оглядев публику, он сразу ушёл, а на следующий день излил свой гнев на страницах «Воронежской коммуны». «Роскошная откормленная буржуазная публика дохлебывала в зале консерватории остатки своего духовного убожества – поэта-аристократа Игоря Северянина. Во время великого восстания, во время кровавой революции, в единственный, неповторимый в истории момент истребления богов на земле, в социалистической стране, ничтожная праздная толпа, для которой будущее – в прошлом, собралась нюхать отрыжку мертвеца». Поклонники чистого искусства объявили Платонова мужланом, не способным ценить красоту. Он ответил им с достоинством рабочего человека. Ответил от имени всего класса: «Мы рыцари жизни, мы дети грязной безумной земли. Но мы хотим и мы сможем довести её от низа до неба». Нэп застал Платонова врасплох. На его глазах стала возрождаться прежняя шкурническая явь. Снова засуетилась мелкобуржуазная сволочь. Выползли на свет прожигатели жизни. Повеяло ресторанным душком. Молодой коммунист не принял новую политику партии. Он замолчал в угрюмом недоумении, демонстративно не замечая её. В это время Платонов с головой ушёл в конкретное дело по большевизации земли. Он строил электростанции и оросительные системы. Он выпустил брошюру «Электрификация», где превознёс сказочную силу электричества. И везде, куда бы ни заносила судьба, юноша горячо ратовал за то, что ему было особенно дорого, – машины и коммунизм. «Мужики слушали и слушали. Тут же я рисовал им водоподъемные машины, самые простые и самые сильные, самые удобные. Рассказывал, как надо строить деревянные лотки для самотека воды, канавы, водоснабжающие галереи, как приспособить ветряки для подъёма воды, как устроить центробежный насос из трех-четырех трубок и ведра. Эти скучные разговоры люди слушали как поэму…

Ещё в годы Гражданской Платонов встретил Марию Кашинцеву и сразу влюбился в неё. О Марии мечтало немало парней. К ней сватались хваткие молодцы, обещающие шелка и хоромы. Однако она выбрала Андрея, бедного парня и далеко не красавца. В 1921-м, когда она работала учительницей в деревеньке Волошино, Платонов часто навещал невесту. Впоследствии Мария Александровна вспоминала, в каком виде он появлялся на пороге её избы: «Он входил замёрзший, весь в ледяных сосульках. Мне было страшно за него. В сельсоветах ему не всегда давали лошадей, хотя у него был корреспондентский билет от газеты «Воронежская коммуна», и ему выпадало преодолевать десятки километров пешком по степи, а кругом рыскали волки». Отец Марии с радостью благословил молодых. Он любил Платонова, как сына. Машины и коммунизм были общей страстью двух мастеровых, старого и молодого. Они решили вместе противостоять шкурничеству и помогать бедноте. На свои средства открыли в Воронеже бесплатную мельницу, к которой выстроились очереди мужицких телег. Потом в церкви села Рогачёвка устроили бесплатный кинотеатр. Поставили самовар, угощали детей леденцами. И та, и другая затея лопнули. Мельница и кинопроектор вышли из строя. Их надо было чинить, а на что? Брать деньги с братьев-бедняков они не могли. Это было не по-коммунистически. Однако бывало и по-другому. В той же Рогачёвке Платонов со своим братом Петром, будущим ученым-гидробиологом, провели орошение засохших садов. Опалённые, почерневшие от зноя деревья вновь зацвели, и вскоре местные привезли Платоновым целую подводу груш. Андрей и Мария созвали отовсюду детей, чтобы те разнесли груши по избам. В начале двадцатых, во время небывалой засухи и разразившегося в губернии голода, Платонов возглавил работы по гидрофикации и мелиорации. Под его руководством были вырыты сотни прудов и колодцев, возведены десятки плотин, построены три электростанции.

116

12 / 2013

Мытищинский альманах

М ария

117

История сердца

Валерий Рокотов

Он развернул столь бурную деятельность, что вскоре Воронежская губерния стала флагманом советской гидрофикации. В порыве благодарности местные жители называли свои мелиоративные товарищества именем Андрея Платонова. Иногда он читал газеты и не верил глазам. Члены партии открыто требовали себе льгот. Коммунист превращался в барина, в карьериста, стремящегося жить сытней и богаче. Платонов демонстративно вышел из партии. «Мы коммунисты, а не фанатики коммунизма, – писал он. – И знаем, что коммунизм есть только волна в океане вечности истории. Мы коммунисты по природе, по необходимости, а не по принадлежности к РКП». Но сомнения уже начали терзать его сердце. Как-то Платонов признался жене: «Надо любить ту вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное – невеста человечества, и к невозможному летят наши души…» Теперь, глядя на свою страну, измученную голодом и нищетой, он уже не так уверен и категоричен. Легко сказать: «надо любить будущую вселенную». Но ведь эту – отчаянно жаль. Жаль этих людей, так и не поживших по-человечески и уже обречённых сгинуть, удобрить своим прахом землю ради будущих поколений. Любовь и жалость в России понятия почти что синонимические. Недаром говорят: «Жалеешь, значит, любишь». И если жаль эту вселенную, то и любить будешь эту, а не будущую. Поди от нее оторвись. Жалость – вот тормоз поезда революции, к которому юный Платонов уже потянул руку.

В 1926 году Наркомат земледелия пригласил юного энтузиаста в Москву. С женой, трехлетним ребёнком и свояченицей Платонов поселился в общежитии Центрального дома специалистов у Лубянской площади. К своим обязанностям он поначалу отнёсся ревностно. В технических кругах его узнали как изобретателя. Платонов получил авторские патенты на оригинальные технические идеи. Однако вскоре забросил работу. Его увлекла литература. Она поглотила всё его время. В глазах Платонова литература стала тем волшебным инструментом, с помощью которого можно вершить великое. Если пересоздать слово, наполнить его новым пролетарским звучанием, то это слово пересоздаст вселенную!

Он начал писать так, как никто не писал до него и не сможет писать после. Он начал вырабатывать свой особый, парадоксальный язык, который скоро выделит его среди всех писателей. Тот самый язык, который впоследствии будут изучать литературоведы мира. «Тревожные звуки внезапной музыки давали чувство совести, они предлагали беречь время жизни, пройти даль надежды до конца и достигнуть её, чтобы найти там источник этого волнующего пения и не заплакать перед смертью от тоски тщетности». Платонов обрёл мощный источник веры и с головой погрузился в волны литературного вымысла. Но реальная жизнь нанесла ему неожиданный удар. Мечтателя погнали с работы. Хуже того – от него потребовали выметаться из общежития. Настали тяжелейшие времена. Чтобы принести в дом хоть какие-то деньги, Платонов продавал на барахолке у стены Китай-города носильные вещи и книги. За это, как на постылого спекулянта, на него набросились активисты. Требования выметаться из комнаты зазвучали всё тверже, и вскоре молодой писатель с женой, свояченицей и малолетним ребёнком оказался в жалкой конуре – сыром и тесном полуподвале на Москворечье. В конце 1926 года Платонову удалось восстановиться на работе. В наказание за былые вольности его сослали в Тамбов – заведовать отстающим отделом мелиорации. Об этой командировке он всю оставшуюся жизнь вспоминал с содроганием. Она многое изменила и в его писательском мировоззрении. В Тамбове Платонов работал среди мелких интриганов, которые общими усилиями создали невыносимые условия для новичка и всячески выживали его из отдела. Это были люди, которых невозможно было разжечь никаким личным примером, люди, цепляющиеся за свою убогую судьбу и не желающие ничего большего. Его письма жене безысходны: «Обстановка для работ кошмарная. Склока и интриги страшные. Я увидел совершенно неслыханные вещи… Работать почти невозможно. Тысячи препятствий самого нелепого характера… Правда на моей стороне, но я один, а моих противников – легион, и все они меж собой кумовья…» Однако именно в этой дыре он создал «Епифанские шлюзы», которые впервые прославят его как писателя, и ещё многое. Через полгода Платонов вернулся в Москву с кипой рукописей, но вскоре снова затосковал. В столичном наркомате был тот же Тамбов. Ходить туда изо дня в день становилось невыносимо: отупеешь, погибнешь, потеряешь крылья и изведёшь сердце. И он решил вырвать-

118

12 / 2013

М астерово й слова

Мытищинский альманах

119

История сердца

Валерий Рокотов

ся – с пыльного конторского берега броситься в чистую воду литературы. Затея стать профессиональным писателем была обречена на провал, но попробовать было необходимо. Платонов ходил по редакциям, предлагая свои рассказы. Их брали. Находились люди, которых не смущал его странный язык. Особенно истово поддержал начинающего писателя Георгий Литвин-Молотов, наставник и друг Платонова ещё по Воронежу. В 1922 году, как глава краевого издательства, он выпустил сборник его стихов «Голубая глубина». А в 1927-м, уже как глава столичного издательства, выпустил сборник «Епифанские шлюзы». Критика не обмолвилась об этой книжке ни словом, но её заметил Максим Горький. С острова Капри он разослал по миру восхищенный отзыв о необычном писателе, которым приумножилась его Родина. В это время жилось Платоновым крайне трудно. Литературные заработки оказались незначительны и нерегулярны. Мария служила в конторе, получая гроши, которые выручали семью. Свояченица сидела дома с ребёнком. Бывало, издательство выплачивало немалую сумму, выпустив новую книжку или заключив договор, но деньги не задерживались. Платонов раздавал долги, звал гостей, и вскоре семья снова была без копейки.

Иногда Платонов ходил на городскую окраину полюбоваться на паровозы. Он представлял, как сам ведёт паровоз, летящий в будущую вселенную. Но за паровозом тянулись вагоны, и с публикой, сидящей в них, машинисту было не по дороге. Орды советских служащих спешили не в будущее, а на отдых. Этим «бумажным сусликам» не нужен был никакой коммунизм, никакое коллективное восхождение. Они знали, что «живут однова». В мелькающих окнах он видел те самые бессмысленные губернские морды. «Мастеровой воевал, а победил чиновник», – всё глубже осознавал Платонов и это горькое разочарование изливал в свои повести. Он предъявлял два огромных счёта – окружающей реальности, растоптавшей мечту о новой вселенной, и коммунистической философии, которая оказалась не способна пересоздать мир. Сатира – великий инструмент исправления жизни. Смех писателя, наделённого верой, всегда созидателен. Он указывает на источник опасности, и власть, если она мудра, не обидится, а примет к сведе-

нию и начнёт корректировать курс. Она станет слушать советы, она прекратит выкрикивать лозунги и мыслить голой абстракцией. Она взглянет на омытую горем землю и увидит живущего на ней человека. Власть заглянет ему в глаза и вспомнит, что она с ним одно. Что ради него она только и существует. Эта платоновская надежда была наивна, но согревала его, когда поток нового творчества рождал кривые отражения советской реальности, главным из которых стал роман «Чевенгур». Утопия – это всегда мечта писателя, его образ идеального мира. Антиутопия – это всегда то, чего он боится. Не хотел Платонов, чтобы концом пути его героев, его страны, его самого стал Чевенгур (по Далю – рёв лаптя). Не за это боролись. Не за то, чтобы уравняться в нищете и проклясть всякую собственность. Не за то, чтобы жить волками в степи. Есть в русском человеке некая высокая ностальгия, которая толкает его на безрассудства, на фанатичные действия, но это проистекает от неполного знания и очарования яркими красками слов. Когда подлинное знание подменено лозунгами, прыжок в коммунизм, к новой вселенной, оборачивается прыжком в конец истории, в небытие Чевенгура. Это звучит в «Чевенгуре». Именно это. И странный отряд (то ли белых, то ли красных), уничтожающий Чевенгур, уничтожает его оправданно. Ну его, этот город! Энергия, которая его породила, – это энергия разрушения. Она влюблена в смерть. Недаром Саша Дванов на последних строках романа топится в озере по примеру отца. Он сам не понимает, что его томит, что влечёт и толкает в спину, а влечёт его смерть. Не успевает к нему Захар Павлович. Не успевает схватить за руку и увести домой, к началу, к истокам, где можно одуматься и что-то крепко для себя уяснить. В 1929 году роман был готов к публикации, но цензуру пройти не смог. Уже набранный тираж был рассыпан. А вскоре прогремел гром. Повесть «Усомнившийся Макар», опубликованная в «Красной нови», попала на глаза Сталину, который в ярости написал на полях: «Дурак, идиот, мерзавец». Вождя не могла не задеть прямая карикатура на власть. Тогда дело кончилось конфискацией тиража. Но потом в той же «Красной нови» вышла ещё одна повесть, странно отражавшая колхозную явь и колхозное руководство. Прочтя платоновский «Впрок», Сталин исправил подзаголовок «Бедняцкая хроника». Он перечеркнул слово «бедняцкая» и написал: «кулацкая», – а напротив имени автора вывел: «Сволочь!». Фадеев, вызванный в

120

12 / 2013

« Сволочь ! »

Мытищинский альманах

121

История сердца

Валерий Рокотов

Кремль, получил указание – исправить политическую ошибку. Ударить так, чтобы пошло «впрок». Статья Фадеева «Об одной кулацкой хронике» ударила по Платонову сильно. Толстые журналы, как по команде, вернули ему все его рукописи. Сталинские оскорбления Платонова не шибко задели. Как пролетарий он знал цену ругани: в ярости произнесённое слово души не ранит. Он задумался над другим: а что, если его действительно занесло? Может, кроя его чуть ли не матом, Сталин по-своему прав? Ведь с той высоты многое видится лучше… Платонов написал Сталину: признался, что перегнул. На письмо не ответили, но сделали удивительный жест – дали квартиру. В конце 1931-го он выбрался из полуподвала и поселился на Тверском бульваре, в двух добротных, вполне пригодных для жизни комнатах. В начале 1932 года Платонов выступил с творческим самоотчётом. Это была самокритика, немного странная, показывающая, что, критически оценивая себя, писатель от своих взглядов совсем не отказывается. (Ещё бы. Недавно завершён «Котлован».) В 1934 году Платонова приняли в Союз писателей, что однозначно говорило: в нём видят мастера. Его активно критиковали, но в той полемике, которая шла, критика воспринималась как норма. В то время, доказывая свою правду, все воевали со всеми. Особого рода критика началась позже, в 1939-м, когда жрец истинной пролетарской литературы Ермилов выбрал его в качестве жертвы. Это уже была не критика, а уничтожение. Именно Ермилов и создал в глазах власти образ Платонова-врага. После его письма руководству страны («Считаю своей партийной обязанностью…») Платонова вызвал Жданов. Это была не выволочка. Это был разговор действующего политика с действующим писателем. Для власти не было секретом, что человек, вызванный на беседу, заслужил огромный авторитет и что в писательской среде существует своеобразный культ Платонова. Власть вообще знала о нём немало. Сексоты регулярно доносили о его встречах, подчас весьма резких высказываниях и даже психологическом состоянии. Чтение этих бумаг сегодня вызывает противоречивые чувства. Донос сам по себе омерзителен. Но это не обычные доносы. Видно, что иные из них пронизаны откровенной симпатией. Они словно разъясняют власти, что писатель не враг, а человек, невероятно чувствительный к чужому страданию, измученный нуждой и нападками, уставший писать в

стол, да ещё и морально подавленный арестом единственного сына. 16-летнего Платона арестовали в мае 1938 года за попытку наладить странный контакт с репортером немецкой газеты. Разговор со Ждановым оказался длинным и доверительным. Жданов не рисовался. Он сухо объяснял Платонову логику действий политической власти. За считанные годы страна должна пройти путь, который другие страны проходили за столетие. Иначе ей просто конец. Она будет сметена с мировой арены вместе с её народом и великой культурой. Не будет больше России, ни советской, ни несоветской – никакой. Можно сегодня плакать над слезою ребёнка, над каждым, кто попал под карающий меч. Можно взывать к гуманизму, но это кончится общей бедой. Невозможно вытолкнуть страну в будущее без жёстокости, без железной руки. Поэтому были жертвы и будут. И тот, кто вольно или невольно расхолаживает советское общество, сбивает его с пути, исчезнет в пыли лагерей. Мы, большевики, исторически за это ответим. Вы думаете, мы не знаем, что потомки будут творить на наших могилах? Это на ваши, писательские могилы будут ложиться цветы. А на наши будут извергаться проклятия. Неизвестно, просил ли Платонов за сына. Но факт остаётся фактом: вскоре после встречи со Ждановым юношу выпустили из лагеря. Встреча с сыном смешала в сердце радость и боль. Он оказался болен, его терзала типичная болезнь лагерников – туберкулёз.

122

12 / 2013

Мытищинский альманах

Война В начале войны Платоновы получили предписание – эвакуироваться в Уфу. Почти все рукописи пришлось оставить дома. Многое вскоре погибло. Поселившиеся в квартире дворники растапливали его бумагами печь. Писатель взял в дорогу лишь неоконченный роман «Путешествие из Ленинграда в Москву в 1937 году». Он считал его своей лучшей книгой. В середине тридцатых открылся новый, неожиданный этап творчества. Несмотря на сокрушительные несчастья, на нужду и нападки, писатель обрёл новую веру. Это была вера в народ, вросший в русскую землю, «почти сплошь святой», в простых людей, хранящих в себе то, что в будущем остро понадобится цивилизации, – доброту, сострадание, человечность. В это время Платонов отказался от сатиры, которая затягивала, как воронка, как чёрный круговорот отрицания, и вселяла в сердце странный ядовитый покой. Надежды рухнули, мечты развеялись, 123

История сердца

Валерий Рокотов

сброшено тяжкое бремя долга, а потому можно заниматься только собой, своей уже посмертной славой. Отчаяние и безверие вполне способны стать источником вдохновения, новым домом души. Подчиняясь этому чувству, ты творишь вне всякой великой цели, пишешь для себя и во имя своё, превращаясь в какую-то литературную суку. Тоска и позор, если глубоко вдуматься… Нет, не место ему в ряду хулителей и фрондёров, которых вознесут и восславят, когда кончится героическая эпоха. Он другой. Он со своей страной, со своим народом, с его бедами и порывами, и поэтому его новая проза исполнена утверждения. В пути, опасаясь за рукопись, Платонов привязал дорожный сундучок к руке. Но это не помогло. Ночью сундук украли. Почти законченный роман бесследно исчез. Восстановить его было практически невозможно. В 1942-м Платонов стал военкором. Он писал о поразительных случаях солдатского героизма; писал много и абсолютно по-своему. В его глазах русский солдат был эпическим героем, противостоящим натиску цинизма и смерти: «Одинцов, умирая, силой одного своего сердца, напряг разбитое тело и пополз навстречу танку – и гусеница раздробила его вместе с гранатой, превратив человека в огонь и свет взрыва». 43-й стал для Платонова годом страшного испытания. Все усилия – и его и Марии – оказались напрасны. Сын умер. Платоновых охватило отчаяние. В те чёрные дни им казалось, что жить более невозможно и незачем. В одном из писем с фронта Платонов писал жене: «Иногда во мраке светятся ракеты, висят они мучительно долго, освещая все зелёным, иногда синим светом, но потом всё-таки гаснут. И странно тебе покажется, но мне в такие ночи не так грустно. Мне кажется, что мой сын где-то там, в этом сине-зелёном мраке». Однажды фронтовой генерал подошёл к Платонову и позвал за собой: «Пойдём, покажу тебе своих героев». За зданием штаба лежали десятки молодых солдат, только что павших в бою. Потрясённый Платонов начал обходить мертвых, целуя их в застывшие губы. В августе 1944-го писателю поставили диагноз: туберкулёз. Болезнь настигла его на фронте: каверна в лёгких стала результатом контузии. Платонова отправили в санаторий, но сердцу там стало душно, и он сбежал от докторов и лекарств. Армия наступала, и он спешил присоединиться к войскам, чтобы вместе с солдатами, среди этих парней, в каждом из которых ему виделся его Тошка, шагать к победе. 124

Мытищинский альманах

П аровоз П обед ы В мае 45-го Платонов с женой и годовалой дочерью на руках ходили на вокзал – встречать поезда. Эшелоны прибывали один за другим. Они привозили с великой войны солдат-победителей. В эти дни писатель оглянулся на свою юность. Он вдруг осознал, что всё в ней оказалось не зря. Две даты – «семнадцатый» и «сорок пятый» – оказались связаны воедино. Победу в войне привёз паровоз революции, а значит, прав был народ, её совершивший. Его новая вера крепла. Народ – вот источник надежды. Сильный и мыслящий, он всё преодолеет и всё разъяснит. Он разгадает загадку жизни. Паровоз Победы помчит человека в новую даль. После войны Платонов жил неприметно. Выходили книги его фронтовых очерков и рассказов, но на публикацию главных произведений надежды не было ни малейшей. И снова к его горлу протянулись знакомые мёртвые руки. Снова Ермилов, этот маньяк... Простой и человечный рассказ «Возвращение» он разнёс как клеветнический пасквиль. И снова его доносы и намёки властям – разобраться с очевидным врагом народа. Зимой 1951-го к писателю пришли люди в штатском. Обессиленный, кашляющий кровью, он попытался встать и собраться, но чекисты, потоптавшись на пороге, ушли. Платонова добивали болезнь и бедность. Одна великая радость была в его жизни – дочь, родная кровь, текущая в будущее и согревающая его уходящее сердце.

12 / 2013

125

Приоткрылась даль небесная

Поэзия

* * * Смотрю на мёртвые поля, Что позабыли хлебный колос. Во мне кричит крестьянский голос, И содрогается земля. Гектары вымерших земель По-либеральному свободны, Для наших дурачков Емель, Для бизнеса неплодородны. Нужны им райские края, А не коровий дальний выгон, Чтобы с размахом короля Хоромы для себя воздвигнуть, Чтоб недалече от столиц, Чтоб и шоссе там, и озёра, Чтобы пределы их границ Надёжно заперли заборы.

ЮРИЙ САВАРОВСКИЙ

ПРИОТКРЫЛАСЬ ДАЛЬ НЕБЕСНАЯ

* * * Я думаю о жизни нашей тленной, О смысле бытия и человеке в нём. Давно ли мы обзавелись огнём, А вот уже летаем по Вселенной. Ужели жизнь дарована нам зря? Ведь миллиарды канули бесследно. Мы знаем всех в обличии царя И мало знаем о простых и бедных, Которым лишь название – народ. Народ – он всё, народ – он безымянен. А царь есть царь. Нельзя наоборот, Наоборот история не тянет. И потому всё знаем о царях И только их высказыванья слышим, И очень мелко, где-то на полях Мы про народ лишь мимолётно пишем. Но всё не так, а всё наоборот, Всё, что храним мы в памяти навеки, Создал безвестный и простой народ, А не цари, не шахи, не генсеки.

126

Мытищинский альманах

* * * Приоткрылась даль небесная, Звёзды вскрылись в вышине, И впервые стало тесно мне На бескрайней стороне. Захотелось вдруг мне, смертному, Звёзды космоса достать, Мерить даль души не метрами, А парсеками считать.

12 / 2013

127

Века сменяются веками

Поэзия

Русской исконной земли, Взяв под уздцы аллегорию, Чтобы домыслить смогли И оценить положение Почек, корней и плодов... Душу мне гложет сомнение – Хватит ли силы и слов?

ТАТЬЯНА СОБЕЩАНСКАЯ

ВЕКА СМЕНЯЮТСЯ ВЕКАМИ

*** Слова мои, и мысли, и дела Просты, как хлеб, как теплый старый дом. Пускай я за границей не была, Но дело-то, наверное, не в том.

*** О жизни всё написано. Почти. Прочти стихи, романы и заметки... Есть острый глаз, писатель очень меткий. Поверь ему. Но, право, не сочти За труд другое – Сам тропой пройди По прозе жизни, каждому известной, Раскатанной, как холст, богиней Вестой, И попытайся осознать себя Частицей неба, света, бытия.

Мне нравится цветущая герань И мятный вкус дешевых леденцов. Стакана чисто вымытого грань Ведь тоже хороша, в конце концов. Узнала я и стоимость вещей, И тяжкий труд, затраченный на них, И то, что одинок скупой Кащей. Все знаю – и не только лишь из книг.

*** Что – мои вирши убогие: Цветики, листья, роса? Кланяюсь истово в ноги я Тем, чьи сильны голоса, Тем, кто спасал нашу Родину Песней, набатом, копьём... Сколько дорог ими пройдено, Скольких зарыли живьём!.. Всё – за свободу, которую Хочется воронам смять, Словно жену непокорную... Значит – должна рассказать Детям и внукам историю 128

*** Века сменяются веками, Листва – листвой И ночью – день. Своими тонкими руками Взмахнула нежная сирень. Перечеркнула недомолвки, Соединила лед с огнем, И соловьи, что уж умолкли, Вновь затвердили о своем, О том, Что жизнь, не прекращаясь, Течет обычным чередом, А лето, осенью прощаясь, Мытищинский альманах

12 / 2013

129

Татьяна Собещанская

Поэзия

Приходит снова, И о том, Что в череде скучнейших буден Найдется тихий уголок И тот, кто хлеба раздобудет И поднесет вина глоток.

Вячеслав СИВОВ

МЫ – РУССКИЕ *** Какое счастье – получать подарки – Цветы из слов. Что может быть нежней? Они не так заметны, хоть и ярки. А это для меня куда важней. Их можно брать с собой, Носить у сердца. И повторять в душе по многу раз. Они – в мечту таинственная дверца, Они – о жизни искренний рассказ. Цветам-стихам не надо ваз хрустальных. Им в книжке записной всего милей. И не завять от холодов прощальных, Их аромат со временем – сильней.

130

Мытищинский альманах

*** Мы любим жизнь (быть может, даже слишком), Нам жалко прошлого до слёз, Мы до седых волос мальчишки… «Чета белеющих берёз Средь утомлённой, жёлтой нивы» Нас погружает внутрь себя; «Рек океанские разливы» Нам синью душу теребят: Нам тесен этот мир подлунный, Часов несносен мерный стук. Предел нам как браслет чугунный На лёгкость оперённых рук. Гляди – малявинские бабы Сжигают «Пляской» тесный холст; Их в жизни веселят ухабы, Подбрасывая смех до звёзд. Мы легковерны, словно дети; Нам Слово – и отец, и мать. Мы часто попадаем в сети, Но не впервой нам сети рвать. Мы любим жизнь, за что, быть может, Она в нас тоже влюблена. И лезет вон душа из кожи, Надеждой этою пьяна.

12 / 2013

131

Мы – русские

Вячеслав Сивов

Светились ли навстречу вам глаза Из-под взлетающей от бега чёлки? Смеялась ли в них счастья бирюза Забывшей ради вас весь мир девчонки?

ЕГОР ОВНА Берестяная грамота морщинок На ласковых руках и на лице, – Судьбы и воли давний поединок С щемящей неизвестностью в конце.

СЫНУ ИВАНУ

Любовью перетруженные руки Перебирают на столе фасоль; Скользят тенями правнуки и внуки По сердцу, и печалиться изволь О том и этом, шамкая молитву, Чтоб ангел их хранитель не забыл, Чтоб младший не поранился о бритву, Чтоб старший ту, что надо, полюбил.

Перепелиным яйцом упокоилась луна на сизо-голубоватом мху вечереющего неба. Словно кукушкины слёзы, прорастают первые звёзды. Прощальным светом наливаются усталые облака. Мечтательные одуванчики еле заметно покачиваются на упругих тоненьких ножках в изумрудно-прохладной траве. В густом ольшанике заходится от избытка чувств соловей, словно пробившийся из земли родник. И всему этому завораживающему великолепию без устали аплодируют молодые восторженные осины.

Вздыхая и кряхтя, идя по дому, Забыв, что без огня зевает печь, Она скучает шибко по былому, Стараясь всё тепло его сберечь… А дом, поскрипывая, охает спросонок. Проснулся кот от первого луча. Ввалился день, неловкий, как телёнок, И веселее ходики стучат.

А ты всё меня пытаешь, мог ли быть на Земле рай?

П ЕР ВА Я ЛЮ Б ОВЬ Поющей плоти хочется бежать, Излиться в крике, в радости излиться. Ей хочется, как солнцу, обожать И целовать растерянные лица. А вам знакомо это волшебство? Топило ль вас любви воображенье? Спешило ль к вам навстречу божество По прихоти взаимопритяженья? 132

Мытищинский альманах

12 / 2013

133

«Изба деревенская скроена ладно...»

Поэзия

ДЕРЕВЕНСК АЯ ИЗБА Изба деревенская скроена ладно, В ней жарко зимою, а летом прохладно, И крепко ее обнимает плетень. В окладах икон – самодельные розы, За ними – подсохшие ветки березы, Их ставят в июне, на Троицын день.

Нина СТРУЧКОВА

«Изба деревенская скроена ладно…»

Подушки пышны на высокой кровати, А в кухне – простая посуда, полати, Где можно и днем ненадолго прилечь. Но главное в кухне – не роскошь убранства, А символ надежности и постоянства, Творение гения – русская печь.

П ОГОР ЕЛОВК А Удивился гость московский: – Есть у вас в России тёзки – Погореловок не счесть! – Не родня они, ну что же, – Всё же обликом похожи, И характер общий есть –

С приданым сундук для взрослеющих дочек, Клеенка в цветочек, обои в цветочек, Полы, что скоблёны, белы и чисты. И яркою вышивкой радуют взоры Накидки, платки, занавески, подзоры – В деревне когда-то любили цветы!

Что работать, что молиться, Что страдать, что веселиться… Только гордости в них нет. Давят справа, давят слева, Но давно уж ложка гнева Утонула в бочке бед.

Изба… Она стала седою и старой, Не выйдет сюда заманить антиквара – Кого этот памятник предкам прельстит! Голландка не греет в большие морозы, Слиняли цветы и бумажные розы… Лишь ветер печально о вечном свистит.

Хоть стара деревня с виду, Поруганье и обиду Терпит, но она живёт! В ней огня не загасили, И поэтому в России Сохраняется народ.

***

Ну, прощай же, гость столичный, Сам ты всё увидел лично И ответа не проси: Почему в преддверье рая Всё горят, а не сгорают Погореловки Руси! 134

Мытищинский альманах

Но для женщины прошлого нет… И. Бунин

И для юности прошлого нет, Нет и нас, доживающих в прошлом. А из детства сияющий след Пухом новых времен запорошен. 12 / 2013

135

Нина Стручкова

Мемуары

Пусть живут, как им хочется жить, Пусть минуют их беды-невзгоды. Но из прошлого тянется нить И связует прошедшие годы.

МАРИНА ЛИТВИНОВА

Только старость над прошлым дрожит, Лишь она его в сердце лелеет, И печально на юность глядит, И ее безнадежно жалеет…

ИЗ «ВОСПОМИНАНИЙ»

Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Сергей Есенин Произведения всех авторов автобиографичны, авто биографичны в том смысле, что все, чем их произведе ния наполнены, – события, детали, пейзажи, вечера, сумерки, рассветы и т. д. – когда-то происходило в жизни самого автора. Не в той последовательности, в какой описано в рассказе или в романе, но автор это должен был пережить сам. Юрий Казаков Материалы для жизни художника одни: его произведения. Будь он музыкант, стихотворец, живо писец – в них найдете его дух, его характер, его фи зиономию, в них найдете даже те происшествия, ко торые ускользнули от метрического пера историков... В.Ф. Одоевский

П РЕДИСЛО ВИЕ

«С

амое недостоверное – исповедь человека. Достоверно только «непрямое высказывание», где не может быть ни умолчаний по стыдливости, ни рисовки «поднимай выше». И самое достоверное в таком высказывании то, что неосознанно, что напархивает из ничего, без основания и беспричинно, а это то самое, что определяется словом «сочиняет», – писал Алексей Ремизов в книге о Гоголе «Огонь вещей» (глава «Хвостики»). Скажу другими словами: исповедь, воспоминания – недостоверны, зато в романах, * «Полдень» публикует предисловие, первую и третью главы из книги Марины Литвиновой «Воспоминания». Книга выйдет в издательстве АСТ.

136

Мытищинский альманах

12 / 2013

137

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

рассказах – «непрямых высказываниях» – всегда найдутся отзвуки событий из жизни автора, о которых он никогда не решился бы упомянуть в автобиографии или мемуарах. Написанное мной – не исповедь, а воспоминания. Но и воспоминания не достоверны. И в них есть «умолчания по стыдливости», от этого не уйти, но поползновений на рисовку у меня нет. Когда-то мне хотелось написать роман, в основу которого легли бы пять лет жизни и странствий с Юрием Павловичем Казаковым (июнь 1960 – июнь 1965). Но эту мысль я отвергла. Мне хочется до конца осознать те далекие годы, они были важны и в моей и в его жизни. Юрий Казаков написал тогда несколько лучших своих вещей: «Осень в дубовых лесах» о нашей жизни под Тарусой летом 1960 года (об этом он несколько раз упоминал в своих письмах – в 1964 году в письме из Алма-Аты и в письме 13 июня 1970 года из Киева), «Двое в декабре», «Нестор и Кир», часть «Северного дневника». Были еще написаны «Зависть», «Адам и Ева», «Проклятый Север», «Плачу и рыдаю», детские рассказы и многое другое. Можно сказать, это был самый плодотворный период во всей его творческой жизни. За следующие семнадцать лет написаны восемь рассказов, так он называл и свои рассказы, и очерки. Среди них два потрясающих, посвященных сыну Алёше – «Свечечка» (1973) и «Во сне ты горько плакал» (1977), большой очерк о Тыко Вылке. Еще несколько прекрасных очерковрассказов для «Северного дневника», включая «Мужество писателя», написанных во вторую половину шестидесятых годов. И удивительный, поздний рассказ-аллегория «Розовые туфли». Последние десять лет он многое начинал и бросал. Мои достижения за те пять лет были иного свойства. Перевела два романа, несколько рассказов, сочинила полдюжины собственных рас сказов. Конечно, копился опыт словесного творчества. Но, главное, – из пустоголового романтика превратилась в романтика думающего. Спустилась с небес на землю, к счастью, не потеряв связи с небом. Через год после нашего разрыва и у меня начался новый этап, кото рый длится и по сию пору. Я вышла замуж за физика младше меня на четырнадцать лет, вернулась преподавать в мой институт, родила дочь. Много ездила, добралась даже до Гавайских островов. Занялась изучением шекспировского вопроса, жизнью Фрэнсиса Бэкона и графа Ратленда, что Юрой было категорически запрещено. «Или я, или Шекспир» – сказал он ранней весной 1963 года. Перевела несколько хороших книг и написала свою – «Оправдание Шекспира», которая писалась двадцать лет и вышла в 2008 г.

Есть и ещё одна причина, почему пишутся эти воспоминания. Пять лет наших с Юрой странствий были для него переходным периодом. От бедной, в какой-то мере скитальческой жизни к обеспеченной, материально и семейно устроенной. Большие деньги принес роман Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот», первую часть которого Юра переводил, когда мы жили зиму 1964–1965 года в Алма-Ате, сначала в доме отдыха ЦК компартии Казахстана, а потом в санатории Совета Министров, на берегу горной речки Алматинки, немного ниже известного высокогорного катка Медео. Я туда прилетела накануне Нового года, спустя какое-то время приехала мать Юры Устинья Андреевна. И мы уже втроем прожили там январь и февраль. А через три с половиной месяца мы с Юрой расстались. После чего довольно скоро у него началась совсем другая, стабильная семейная жизнь. Он женился, купил дом в Абрамцево, родился сынок Алёша. Вся его дальнейшая судьба хорошо просматривается, где бывал, с кем ездил, есть документы, есть описания его дома, там бывали писатель Домбровский с женой Кларой и другие известные люди, о своих поездках за границу он писал сам. А пять предшествующих, самых плодотворных лет – темное пятно. Это и были те пять лет, когда мы с Юрой странствовали по России. И, наверное, только я одна знаю, как Юра жил и писал в самые творческие по насыщенности годы. Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев пишет в книге «Юрий Казаков: Набросок портрета»: «Когда Казаков обрел долгожданный свой приют в Абрамцеве, шестидесятые годы шли к закату, – а именно они, эти годы, в особенности первая их половина, стали периодом расцвета и блистательного самоосуществления казаковского таланта. За короткое время, всего за пять-семь лет, Казаков написал большинство своих известных рассказов, и его имя приобрело такую притягательную силу в литературных кругах, что позже критикам казалось, будто и все-то его творчество – лишь один порыв, одно мгновенное и мощное усилие, не получившее затем обещанного завершения» (Л.: Сов. писатель, 1986, с. 118). В. Турбин, например, после смерти Казакова утверждал: «Казаков был человеком первого шага, дебюта... Творчество Казакова – дебют, длившийся несколько лет. Он перестал писать? Замолчал? Смею думать: он замолчал потому, что весь он выложился в дебюте, в шестидесятых годах – годах отличных литературных и социальных дебютов, начал, начинаний, которые не всегда, далеко не всегда находили столь же яркое продолжение» (послесловие к посмертно-

138

12 / 2013

Мытищинский альманах

139

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

му изданию рассказов «Юрий Казаков. Рассказы», изд. «Известия», Москва, 1983 г., с. 474). Вот так судят маститые литературоведы о творческом пути писателя: весь выложился в дебюте в те годы, когда в стране полно всяких дебютов, начинаний, и они не всегда получали яркое продолжение. Это или от нежелания, или от непонимания того, что жизнь писателя, как говорил Герцен, – самая лучшая иллюстрация к его произведениям. Вникните в ежедневное, ежечасное бытие автора, во всех его переплетениях, только это может объяснить всю уникальность развития его творческой судьбы. В интервью журналу «Вопросы литературы» (1979, № 2) Юра сказал: «Люблю свой дом в Абрамцеве, но и жалею, жалею, что купил когда-то, очень держит дом – ремонты всякие, – не стало прежней легкости, когда за полдня собрался и был таков! Хочу на Валдай! Хочу опять стать бродягой, думаю все время, как я когда-то одиноко ездил, никому не известный, никем не любимый... Чем не жизнь? Хочу ехать на пароходе. Можно бродить ночью по палубе. Говорить с вахтенными матросами, слушать машину. Можно проснуться на рассвете от тишины, – потому что стоишь возле пристани у какой-нибудь деревеньки, – и жадно увидеть и увезти с собой какую-то милую подробность. Чтобы потом вспомнить» («Две ночи», М., «Современник», 1985 г., с. 329–330). Но он никогда одиноко не ездил. А если окажется один, шлет телеграмму – немедленно приезжай. Вот его письмо из Киева 13 июня 1970 года, канун моего дня рождения: «Ну вот, милая, здравствуй. Приближается и ударяет твой день рождения. Я бы и не стал об этом говорить, ибо, как я понимаю, ты меня забыла прочно, но в одном твоем письме была приписка «пиши» – вот я пишу. Итак, десять лет! Господи, как подумаешь, какой срок! Сколько лю дей перемерло, родилось и стало уж школьниками с того дня – по мнишь? – с того жаркого душного дня в самом начале июня, когда все у нас пошло-поехало. А какой был день! Какой в общем-то горький день – умер затравленный Б.Л. [Пастернак], и мы, как-то стыдясь, съехались в Переделкино, как ты вызвалась провожать, как я выпил пива и мне совсем стало нехорошо, как я почувствовал, что в такой день невмоготу мне оставаться одному, как мы схватили такси, купили бутылку коньяку и помчались в Голицыно, и гроза прошла, принеся облегчение, – помнишь?

Всё-таки, как я теперь думаю, не зря свела нас судьба, много было хорошего всё-таки у нас. Плохое – оно мелкое, и это плохое, так ска зать, принадлежит всем, случается у всех – ну разозлился, ну поклял ся не встречаться и т.д., а хорошее, которого было много, было только у нас, только у тебя и у меня, только у нас с тобой! Ну скажи на милость, с кем бы ты, к кому бы помчалась в Таллин, в Крым, в Кемь, в Мурманск, в Печоры, в Алма-Ату? Какая география! И еще есть Вилково и Таруса. А еще, если пойти вглубь, есть Романовка, наша палатка на берегу Таруски, костерок, дымок... А? И вот уже десять лет прошло, и твой маленький сынок уже студент! Боже мой! И ведь есть же Марфино, ведь я день за днем могу восстановить нашу тогдашнюю жизнь, ежеутренние наши походы за водой к роднику, первое в моей жизни отдельное житье. Помнишь этот внутренний дворик, где я рубил хворост, а в один прекрасный день зарубил курицу? Помнишь ли ты совершенно волшебное ощущение лёгкости, счастья, обособленности от всего остального мира, помнишь ли ты то счастье, которое охватывало тебя, когда ты шла за водкой в Трубецкое? Счастье не оттого, что шла за водкой, а оттого, что с дороги видны были потрясающие дали, осенние холмы с зелеными озимыми и оранжевыми лесами. Помнишь наши разговоры о Ганди? Неужто ты все это забыла? Почему же ты так уж гордо заявляешь мне, что не хочешь уподобляться нагибинским женам – да разве я тебе это предлагал? Разве я, говоря о том, что нагибинские жены встречаются, предлагал тебе встретиться с моей теперешней женой? Нет же! А просто я думал, почему бы нам с тобой не повидаться? Ну поче му? У тебя ребёнок и у меня, ты замужем, я женат. Что ж дурного, ес ли мы повидались бы? Я же не зову, например, тебя приехать в Киев, как в былые времена. Но хоть раз в год нам с тобой было бы хорошо встретиться. Я тут сижу, пишу сценарий по «Гол. и зеленому» для киностудии Довженко. Из окна моего номера видны Владимирский собор и Киево-Печерская лавра. Странно глядеть на них и думать, что все, что было христианского у нас на Руси, – было после Киева. Знаешь, во мне есть одно хорошее качество, может быть, всё осталь ное плохое, но одно-то хорошее есть: я не забываю счастливых дней и мест, где счастье меня посетило. И этой весной отправился я в Полено во глядеть на небывалый, великий разлив реки. Не скрою, была у меня мысль позвонить тебе, пригласить разделить эту радость, но потом я

140

12 / 2013

Мытищинский альманах

141

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

решил, что ты наверняка откажешься, и поехал с мамой. Ещё поехал с нами Ю.Б. Горбатов – он тебя помнит, он был частым гостем Мих Мих. (мы оба были на похоронах М.М.). Так вот, чтобы не томить тебя, сразу скажу: вода в Тарусе поднялась так высоко, что плавали на лодках по площади, причаливали к торговым рядам и к госбанку, ну и к гостинице! Знаешь, в Тарусе, наверное, плохо жить – разные бытовые неудобства и проч. – но приехать туда на два-три дня – наслаждение! Стоит взойти только на Воскресенскую горку и глянуть направо и налево, чтобы душа твоя воспарила. И я поеду в конце июня туда, добе русь, между прочим, и до места, где мы с тобой жили не тужили – на берегу Таруски – не в Романовке, а выше, возле Ям-Крестов. Помнишь, там ездила раз в день на телеге с молоком одна прекрасная фея и нали вала нам молоко бесплатно? Последний раз я был там с Васей Росляко вым (крестным моего Алёшки) в 67 году, и опять было безмолвно, и опять раз в день глухо стучала ее телега по корням, и мы бежали встре чать её, пили молоко и с полным бидончиком шли к себе. А костёр наш горел точно на том месте, где горел он в 61 году и позднее, и палатка стояла на том же месте, и так же свечками стояли лесные фиалки, а по ночам мерцали светляки. И я иногда поплакивал от избытка чувств. А ты знаешь, что по «Осени» делают постановку на телевидении? Ведь это наша осень. Ведь это я тебя встречал десять лет назад, и зажигал фонарь, и дрожал от предстоящего счастья. Чувствую, что если продолжать письмо, то можно писать все дни, отведенные мне на сценарий, а поэтому закругляюсь, но м. б. ещё напишу отсюда [не написал]. Кланяйся твоим маме и папе. Напиши мне в Абрамцево [не написала]. Ире и Мише привет. А я тебя люблю и да хранит тебя господь! Киев 13 июня 1970». [Орфография и пунктуация Ю. Казакова]

бродягой...». Такими бродягами мы были четыре с половиной года, до жизни в Алма-Ате. И вот передо мной последнее письмо, Виктору Конецкому, взятое из книги И.С. Кузьмичева, биографа Ю.П. Казакова.

Перечитываю это письмо через сорок лет – 4 сентября, 2010 год, – и щемит сердце. Как могли мы не сберечь такую прекрасную жизнь? Не ценили ее, что ли? Перечитала еще раз, через год, темным, теплым августовским вечером 2011 года. И обратила внимание на строчку, которая как-то ускользала от моего внимания: «Ну скажи на милость, с кем бы ты, к кому бы помчалась в Таллин, в Крым, в Кемь, в Мурманск, в Печоры, в Алма-Ату?» и сравниваю со словами «Люблю свой дом в Абрамцеве, но и жалею, жалею, что купил когда-то, очень держит дом – ремонты всякие, – не стало прежней легкости, когда за полдня собрался и был таков! Хочу на Валдай! Хочу опять стать

«Дорогой Виктор! Лежу я себе на койке в госпитале, думаю невесе лую думу, – и вдруг прекрасная девица вкатывает в палату столик на колесиках, столик с книгами и журналами. Предлагает то и это. И вдруг говорит: вы писателя Конецкого знаете? вот возьмите новую его повесть в журнале «Звезда»... Ну, я взял. А лежу я, брат, товарищ и друг, в центральном военном госпитале по поводу диабета и отнимания ног. За окном то туман, то дождик, то снег выпадет, то растает – чудесно! Я себя за последние лет шесть так воспитал, что мне всякая погода и всякое время года хороши, одеться только нужно соответственно. Конечно, ноябрь проклянешь, – выгони тебя на улицу босого и без штанов, а если потеплее одеться, то счастье и счастье. Вот только этим я теперь и утешаюсь, сидя возле батареи в кресле и глядя на туман и снег. А вообще-то настроение – хуже некуда. Диабет ведь пожизненная болезнь, а тут еще ноги болят и дергаются в судорогах и немеют, и в весе теряешь и проч. прелести. Лечат меня тут всяко, аппаратура самая лучшая, заграничная, да толку пока мало, единственно, что больницу совсем не напоминает, а похоже на санаторий, только что в палате не курю, выхожу вон. Жалко мне бесконечно тебя, да и себя, что не приехал ты ко мне на дачу! Славно бы поработали, очень для этого все было готово: и природа, и тишина в доме, отключенность ото всего...» И дальше Казаков продолжал: «Надо, надо нам с тобой встретиться, поговорить надо, жизнь такая настает, что, во-первых, уже не в молодом задоре, как когда-то, а всерьез можем мы друг друга называть старыми хренами, того и гляди помрем, ну а во-вторых, время нынче очень уж серьезное и надо бы нам всем, хоть напоследок, нравственно обняться... Хочется мне после больницы, если выберусь я отсюда подобру-поздорову, махнуть на срок-другой в Переделкино и тихо заняться литературой...» «Пульс у меня в последнее время 120, давление 180/110, – делал приписку Казаков, – сегодня утром чуть сознание не потерял, говорят, спазм в мозгах, загрудинная боль схватывает раза 2 в день... Так что, на всякий случай, прощай, друг мой, не поминай лихом. Твой Ю. К.»

142

12 / 2013

Мытищинский альманах

143

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Спустя семь дней Казакова не стало. Ранним утром 29 ноября он скончался в госпитале от кровоизлияния в мозг. Письмо Конецкого, спешно посланное ему в ответ, – письмо со сло вами: «Прекрасно и, как всегда у тебя, просто написал ты, что настает время, чтобы нам всем нравственно обняться», – вернулось обратно в Ленинград, не доставленное адресату. «Тихо заняться литературой...», «Надо бы нам всем нравственно обняться...» Об этом он думал перед смертью, в те последние дни, когда изнемог от терзания сердца своего поистине чрезмерно... «Смерть Казакова отозвалась скорбью, недоуменной досадой на судьбу, мало что добавив к разгадке его жизненной трагедии. Даже для тех, кто был рядом, она оказалась неожиданной» (Кузмичев, с. 135). Сравниваю два письма. Загадка его жизненной трагедии. Не знаю, есть ли моя вина в том, что не получилось восстановить наших отношений после ссоры в Звенигороде в начале июня 1965 года. Хотя я пыталась. Осенью того же года Юра позвонил – есть разговор. Заехал за мной. И в Сокольниках, в просторном, пустом и холодном кафе – летний сезон давно кончился – сказал мне, что хочет жениться и перед ним выбор, который он должен сделать. Я говорю: «Юра, я согласна быть вместе, только с одним условием, надо лечиться от пьянства». На что Юра, усмехнувшись, ответил: «Вот ты как заговорила». На этом разговор кончился. У меня уже не было той ликующей, всё прощающей любви, а было чувство долга, ответственности. Я бы вернулась, но при одном условии – Юра должен перестать пить. Это была последняя наша встреча. Больше Юра не звонил, думаю, почувствовал, что той, прежней любви во мне больше нет. После нашей встречи в Сокольниках он скоро женился. Судя по письму правнука Толстого, которое Юра получил в Алма-Ате (Юра давал мне читать все его письма, я давала ему свои), его жена Тамара тоже очень, очень любила его. И была счастлива принять его таким, какой он есть на тот час его жизни. И, думаю, ее семейная жизнь была еще труднее моей. В 60-м году Юра уже пил, но не так безобразно. Когда я поняла, наверное, в 1963 году, что это алкоголизм (отец Юры был запойный пьяница), я пошла к главному психиатру Москвы (когда-то давала ему уроки английского языка), и он мне сказал: если есть хоть малейшее подозрение, что муж пьет, бейте во все колокола. И я поехала к Устинье Андреевне, его матери, надеясь найти поддержку. Она очень

расстроилась, но ничего вразумительного не сказала. Юра тогда гдето путешествовал. Вернулся сначала на Арбат, потом ко мне, на Черняховского. И очень был сердит. «Ну, и чего ты добилась! Мать почти ослепла. Говорит, вот ты твердишь, она тебя любит, а она считает тебя алкоголиком. Мать и без того тебя еле выносит». Так и завершилась моя попытка побороть Юрино пристрастие к спиртному. И только в Алма-Ате Устинья Андреевна поняла, что дело плохо, и даже вынимала у него из кармана деньги. Когда мы с ней встретились после его смерти, я не удержалась и напомнила ей тот давний разговор, сказала, что надо было тогда безотлагательно Юру лечить. А она мне горестно ответила: «Знаешь, как трудно поверить матери, что сын пьет». Сейчас Юрий Павлович становится мифом. И, как всегда, это уже не живой человек из плоти и крови, а некий мифический образ, таин ственный, одинокий, безмерно талантливый и безмерно несчастный, который есть и будет материалом для написания работ о нем, для по клонения, создания легенд. Он, конечно, заслуживает восхвалений. Это был человек, наделенный боговдохновенным даром, унаследован ным от предков. Но божьим ли промыслом или по воле случая полный мощных соков побег вылез из коры не на том дереве и не в ту эпоху. Цель моих воспоминаний – показать в житейских подробностях, как жил и работал Юрий Казаков в те пять лет. Они, возможно, прольют свет на эту еще одну трагическую судьбу писателя. Любовная драма и жизненная трагедия – вот содержание моих воспоминаний. Попытаюсь осознать, почему, по каким объективным и субъективным причинам Юрий Павлович Казаков, наделенный, по моему мнению, гениальным живописным писательским даром, фактически перестал писать рассказы к концу шестидесятых годов. (Только рождение сына всколыхнуло в нем великий творческий порыв, и он оставил нам еще два великолепных рассказа. Всего два за семнадцать лет, рассказ «Долгие крики» был задуман и начал писаться еще в первую половину шестидесятых. И гдето уже в самом конце аллегория – «Розовые туфли».) Любые мысли, эпизоды, островки природы, пейзаж, были и небылицы, словом, все, что отпечатывалось в памяти и воображении, без натуги стекало с его пера в совершенной словесной форме. Были у него любимые эпитеты («нежный», «тугой»), любимые синтаксические конструкции (повторы). Но были еще и любимые мыслительные приемы. Описывая какое-то место точно и живописно, он любил перенестись от него за тысячи километров, погадать, что делают там люди – близкие и совсем далекие, заглянуть в седую старину, красочно поведав трогающую душу, достоверную историю. Или даже в лучезарное будущее – «Калевала» (1962 г.):

144

12 / 2013

Мытищинский альманах

145

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

«Назад мы идем пешком по каменистой гряде. И когда поднимаем ся, когда начинает овевать нас теплый, нежный ветер, когда кругом видна, кажется, вся страна с синими озерами, с нагромождениями камней и маленькими редкими деревеньками, – я думаю: придет время, и ничего этого не будет, не станет дикости, пустынности, на берегах озер возникнут стеклянные дома – тут ведь особенно любят свет! – и побегут шелковистые розовые и желтые и голубые дороги, и среди лесов будут краснеть острые черепичные крыши ферм, отелей и городов – тогда забудется многое, забудется бедность и приниженность избушек, бездорожье, одно не забудется – не забудется Калевала, выпеваемая старыми голосами, и великий дух Вяйнемейнена, осеняющий эту прекрасную страну, и имена сказителей, несших этот дух сквозь столетия» («Северный дневник», с. 180–181). Это было написано весной 1962 года, вскоре после «Осени в дубовых лесах» и «Двое в декабре», когда Юра не был одинок и мироощущение у него было светлое. Даже можно сказать, оптимистичное, хотя это слово ко всему его творчеству мало подходит. И еще не могу не сказать: русский язык Юрин не только красив, сочен, богат, – он везде русский, никаких влияний иностранного синтаксиса, никаких иностранных калек. В том числе и поэтому уже к началу шестидесятых годов проза Казакова считалась выдающимся явлением в русской художественной литературе. В статье «Бесспорные и спорные мысли», опубликованной в «Лите ратурной газете» в мае 1959 года накануне писательского съезда, Пау стовский писал: «Особенно глубока, прозрачна и берет за сердце прав дой и силой эта народная струя в рассказах Казакова и Никитина... Достаточно прочесть хотя бы два рассказа Казакова «Никишкины тайны» и «Арктур – гончий пес» и рассказ Сергея Никитина «Вкус желтой воды», чтобы прикоснуться к заветным источникам народной жизни и поэзии. Воздух огромной и любимой страны, дыхание изумительной нашей Родины струится из этих рассказов». Тогда же прозу Казакова высоко оценили такие не похожие друг на друга именитые литераторы, как В. Шкловский, Ф. Панферов, И. Эренбург, М. Светлов. Ф. Панферову в августе 1959 года Казаков писал: «Вы по-настоящему помогли мне в самую мою злую, трудную минуту – и это не забудется. Мне особенно радостно, что рассказ [«Отщепенец»] все хвалят, меня поздравляют, и выходит, что я уже как-то отблагодарил Вас как редактора. Мне было бы хуже, если бы рассказа не заметили. И мне очень хочется принести Вам еще что-нибудь настоящее, хорошее, чтобы Вам понравилось, чтобы еще

и еще оправдать Ваше доброе внимание ко мне...» (цитирую по книге И. Кузьмичева). Американский философ Сантаяна писал, что современные евро пейские языки не обладают синтаксическими возможностями, как было с языками в античности, позволяющими писать поэтическую прозу, и посему писатели сейчас наполняют ее психологией. Это замечание точно относится к современной американской литературе. А вот проза Казакова поистине поэтична. Замошкин, как рассказывал Юра, самой большой помехой для него считал то, что ему слишком легко пишется. Он не испытывал сопротивления материала. Действительно, Юра садился за машинку (печатал он тогда двумя пальцами, указательными) и печатал безо всяких помарок. Отведет руки от клавиатуры, заведет глаза кверху, немного подумает и пишет дальше. И сразу начисто, никаких потуг писать красиво, точные по смыслу и благозвучию слова сами изливаются на бумагу. «Нет мук сильнее муки слова» – Юра этой муки в начале шестидесятых не знал. Я помню, как в Марфино, где он работал над «Северным дневником», ему в голову вдруг вступил сюжет детского рассказа «Красная птица». И он написал его за один день, не чувствуя сопротивления языка. У него было врожденное чувство прозаического ритма и абсолютного благозвучия, чувство словесной и структурной соразмерности. Такой был талант к словесному сочинительству. Дело, наверное, все-таки не в «синтаксических возможностях язы ка», а в поэтических возможностях автора. Правда, язык тоже имеет какое-то значение, если говорить о современной американской лите ратуре. У американской нации нет единого национального языка, уходящего корнями в прошлое, хранящего исторические – народные и литературные – лингвистические богатства, с помощью которых только и можно писать поэтическую прозу. Примеры такого языка – английский, французский, словом, все языки, на которых говорит не изготовленная в плавильном котле нация, а народ, объединенный не только территорией, а общей историей, языком, культурой (музыка, литература, живопись). У классика современной американской литературы, прекрасного романиста Джона Ирвинга в его психологических и гротескных романах нигде нет поэтического описания природы. И тут, наверное, дело в какой-то степени и в языке. Почему иностранцам так трудно ощутить красоту произведения, написанного на чужом языке? Мэри Хобсон, переводчица на английский язык Пушкина и Грибоедо ва, рассказывала мне, что один из ее знакомых, наслушавшись похвал Пушкину и выучив русский язык, почитал его стихотворения и не на

146

12 / 2013

Мытищинский альманах

147

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

шел в них ничего прекрасного. Ощутить красоту стиха, прозы может только лингвист, да и то только тот, кто имеет специальную подготов ку, для кого иностранный язык предстает во всей своей исторической полноте. А между тем когда Пушкина читает русский, слышащий с рождения родной язык, выросший в среде, где говорят на богатом и чи стом народном наречии, начитанный в русской классической и фольк лорной литературе, то у него от красоты пушкинских строк захватыва ет дух. Американский вариант английского языка в устах американца, имеющего французские, голландские, немецкие, латиноамериканские корни, не может быть инструментом для создания истинно поэтичес кого произведения, которое рождается, как рождаются песни певчих птиц. Язык должен быть родным до сотого поколения. Возможно, в Юре проявился ген поэтической прозы, дремавший в его генетическом древе. «Позже, когда стал он признанным прозаи ком, его художественная культура воспринималась порой как врож денная, наследственная, делались даже попытки объяснять ее «секре тами» далекой казаковской родословной, – и в этом слышалось уже что-то от легенды», – пишет Кузьмичев в его литературной биогра фии (с. 7). Мне Устинья Андреевна рассказывала о семейной легенде. Я ее помню, вот вкратце ее суть. Предки Устиньи Андреевны были крепостные крестьяне князей Мещерских. Деревня была на Смоленщине. Миловидную крестьян скую девушку взяли в барский дом в качестве горничной. В доме был молодой князь, обрюхатил ее. И девицу выдали замуж за бедного помещика-однодворца. Устинья Андреевна была не то ее внучка, не то правнучка. Я слышала это из ее уст. А в роду князей Мещерских был ген литературной одаренности, один из князей по материнской линии был внуком Н.М. Карамзина. Среди князей были писатели – драматурги и романисты, поэтические переводчики. Хорошо было бы сравнить их портреты с Юриными фотографиями. Но и до сравнения можно ска зать, что черты его лица, форма головы, маленький размер ноги при до вольно высоком росте изобличали в нем породу. В его внешности ниче го не было от простолюдина, он не был похож ни на мать, ни на отца. Юра оттачивал природное дарование чтением русской классики – поэзии и прозы. Помню, мы прилетели в деревню Пялица на Терском берегу Белого моря. И сразу отправились в библиотеку. Большая пус тая комната, на полу длинные книжные полки в три яруса, на них тол стые журналы и русская современная и классическая литература. Мы взяли, оставив в залог три рубля, «Анну Каренину». Делать в деревне нечего (мы ждали самолета), и Юра стал читать мне этот роман, чуть-

чуть заикаясь. Он был очень внимателен к слову, точному его значе нию. Любил Бунина, Чехова, Паустовского. Но к ученым сочинениям его не тянуло, работа ума не прельщала. Почитайте Юрины статьи – в них глубокие мысли в прекрасной сло весной оболочке. Но если вчитаться, то новых, неожиданных поворотов мысли нет нигде. Есть только блестящее изложение превосходных идей и чувств, высокоблагородных, общечеловеческих, которые и прежде неоднократно высказывались, но никогда так красиво и чувствительно. Возьмите любой абзац из статьи «О мужестве писателя»: «Когда писатель сел за чистый белый лист бумаги, против него сразу ополчается так много, так невыносимо много, так все зовет его, напоминает ему о себе, а он должен жить в какой-то своей выдуманной жизни. Какие-то люди, которых никто никогда не видел, но они все равно как будто живы, и он должен думать о них, как о своих близких. И он сидит, смотрит куда-нибудь за окно или на стену, ничего не видит, а видит только бесконечный ряд дней и страниц позади и впереди, свои неудачи и отступления – те, которые были и будут, – и ему плохо и горько. А помочь ему никто не может, потому что он один» (Юрий Казаков, «Северный дневник», М., 1973, «Советская Россия», с. 199). Мне хочется чуть не всю статью переписать здесь, чтобы показать, как точно, изящно, проникновенно описывает он труд писателя, вызывая понимание, участие и восхищение. Перечитываю свой текст через год, вношу стилистическую правку и наталкиваюсь на это утверждение. Оно не точно. В Юриных писаниях звучит и собственная мысль, так, в дневнике 1955 года (6 апреля) читаем: «Ненавижу, когда говорят: «Не люблю Толстого. Не люблю Гоголя. Не люблю Горького»... Можно не любить колбасу, редьку, постное масло, но гениями надо гордиться. Даже не любить их надо, а ощущать всегда в душе. Они теперь входят для нас в понятие родины» (Юрий Казаков, «Избранное», ИТРК, М., 2004, с. 735). Пожалуй, точнее сказать, что, когда Юра задумывался о людях искусства, их труде, отношении к миру, этических понятиях, его мысль всегда работала самостоятельно, и, разумеется, всё им высказанное всегда звучало в унисон с общечеловеческим ценностями. Но и то верно, что всё относящееся к душе человека было хоть кем-то когда-то высказано. Повторение здесь неизбежно. Еще одна черта писательского мастерства Казакова – герои его пи саний трогают сердце, как живые люди, от его строк всегда веет живой дух. Читаешь рассказ, и такое чувство, что ты сам чуть не вчера общался с его героем. Он, конечно, умел вызвать участие читателя к своим персонажам и в очерках и в рассказах.

148

12 / 2013

Мытищинский альманах

149

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

И еще у Юры было врожденное чувство русского слова. Вот как он сам об этом сказал – с мистическим пониманием: «Это еще раз доказывает [выше Юра называет свой рассказ «Звон брегета» «делан ным» – его герои говорят «напряженно и слишком изысканно»], что к речи надо иметь вкус, слово чутьем находить. И беда, когда писатель не видит спрятанный свет слова, не чувствует его заглушенный запах, когда в ладонях слово не отогревается, не начинает дышать и жить. Тогда дело совершенно безнадежно. Значит, это в тебе самом нет того изначального, единственного и настоящего слова». («Единственное родное слово». Беседа с корреспондентом «Литературной газеты», 1979, 21, XI. Цитирую по книге «Две ночи», Юрий Казаков, Москва, 1983, «Современник», с. 313.) Это было сказано ровно за три года до его смерти. У Юры это чутье было как ни у кого. Д.В. Псурцев, поэт и переводчик, доктор филологических наук, настаивавший на том, что бы я написала о Юре, как-то сказал мне, что Виктор Шкловский, пре подававший несколько лет в Литературном институте, где-то напи сал, что за годы преподавания у него был среди студентов только один истинный писатель, и это – Юрий Казаков. Обладая таким поэтическим даром, можно писать о любом пустяке и дарить читателю эстетическое наслаждение. Но это короткие шта нишки, из которых писатель обязан вырасти. И Юра это чувствовал, когда писал очаровательные вещицы, например, «Оленьи рога». Пре лестно, но достаточно об этом одного такого рассказа. Чтобы писать и писать дальше, должны раздвигаться умственные, психологические, исторические горизонты. Для этого у Юры было всё, но почему-то не суждено ему было вглядеться в самые затаенные уголки человеческой души, в подспудные силы, бродящие в обществе и двигающие историю. А если бы это случилось, какая великолепная проза была бы подарена русскому и мировому читателю! В. Турбин говорит, что Юра «был че ловеком первого шага, дебюта». Так почему же не было дальнейших шагов? Точнее сказать, за последние пятнадцать лет жизни талант его выплеснулся всего дважды, зато как никогда сильно. Это, как я уже говорила, два рассказа о маленьком сыне Алеше, «Свечечка» и «Во сне ты горько плакал». Рождение сына, великое новшество в его жизни, всколыхнуло врожденную силу таланта, и появились, пожалуй, самые лучшие рассказы отца о сыне в русской литературе XX века. И, конечно, еще один всплеск – «Розовые туфли», но о нем позже. Оставленное им наследие невелико, но так полнокровно, так дышит жизнью всего живого под солнцем. Пусть написано мало – мал золот ник, да дорог. Что же прекратило дальнейшее развитие творчества?

Легкость писания не выработала привычки приклеиваться к стулу на многие часы на протяжении месяцев, лет. Он писал в упомянутой ста тье «О мужестве писателя»: «настоящий писатель работает по десять часов в день». Но сам он десять часов подряд никогда не сидел за ма шинкой. А закончив рассказ или длинный очерк, стремился вырваться из дома – на лыжах, на байдарке или совсем из города – в Вилково, на Валдай, куда угодно. Путешествия давали материал для его чувственно го, живописного творчества. Мой учитель, замечательный переводчик художественной литературы Ольга Петровна Холмская называла его «медиум». Она говорила, рассказы у него получаются сами собой, он всеми фибрами души ощущает красоту природы, он – безупречный словесный посредник между ней и читателем. Отвечая на вопрос анке ты, розданной журналом «Вопросы литературы» (ответы помещены в № 9, 1962 г.) молодым писателям, Юра говорит: «Я много езжу, и после каждой поездки выходит у меня рассказ, а то и два, – иногда много времени спустя после поездки. Но это выходит как-то само собой». И вот такой баснословно одаренный писатель в силу самых различ ных факторов отдал дань губительной русской привычке – служению Бахусу, говоря высокопарно. Я ни у кого не встречала упоминания того, что Юра много и тяжело пил. Это тягостное обстоятельство его жизни исследователи стыдливо обходят молчанием. Напрасно, исследование причин пьянства гениально одаренных людей, не только погубив шего их талант, но и сведшего в могилу, вскрывает социальные и био логические корни заболевания, гибельного не только для человека, но и для целого народа, и, конечно, выявляет особенности социальной среды, в которой происходило становление и развитие таланта. Позволю себе сделать еще несколько выписок из биографии Ю.П. Казакова, написанной исследователем его жизни И. С. Кузьмичевым («Юрий Казаков. Наброски портрета». Изд. Советский писатель. Ленинградское отделение, 1985 г.). Эти выписки имеют прямое отношение к дальнейшему повествованию.

150

12 / 2013

Мытищинский альманах

«Прочитав казаковские рассказы на всероссийском семинаре молодых прозаиков в Ленинграде в ноябре 1957 года, В. Панова отозвалась о них так: «Юрий Казаков – талант очень большой, таящий в себе возможности неограниченные. Представленные им рассказы поражают силой эмоции, законченностью и стройностью, это – произведения большой литературы. В лепке характеров, в слове, ритмике, композиции, в искусстве создания настроения нам нечему учить молодого Казакова, он с не меньшим правом может взяться учить нас» (с. 47). 151

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

«Весной 1961 года «Северный дневник» – в рукописи он назывался «Тихие герои. Северные путевые заметки» – был опубликован журналом «Знамя», и Казаков наверняка не предполагал, что этот «проклятый» очерк откроет собою книгу, которая окончательно сложится и выйдет отдельным изданием лишь в 1973 году. Сюжет очерка «Северный дневник» ограничен летней поездкой ше стидесятого года – из Архангельска до Мезени на пароходе «Юшар», потом на сейнере «Белужье» в деревни на Зимнем берегу Белого моря. Вместе с тем повествование пропитано всякого рода воспоминаниями, перемежается эпизодами и впечатлениями прежних северных поездок автора; самые неожиданные ретроспекции прихотливо переплетаются здесь, и в результате «время проживания» в очерке приобретает куда больший объем, нежели хроника месячной поездки» (с. 64).

Оттого, что любовь эта лишена традиционных атрибутов и надежной уверенности в своем будущем, герои рассказа так боятся ее утратить и так дорожат каждым ее часом» (с. 93). Полвека отделяют меня от тех давних событий. Думаю о них, как будто вспоминаю сюжет любимой, давно не читанной книги. Н АЧАЛО . ЛЕТ О 1960- го – ЛЕТ О 1961- го. П О Х О РО НЫ П АСТ ЕРНАК А

«Мысль о счастье пронизывает один из самых, по-моему, дорогих для Казакова рассказов – «Осень в дубовых лесах» (1961), – где про тивостояние северной и среднерусской жизни оказывается художест венным лейтмотивом. «Осень в дубовых лесах» можно назвать рассказом о счастливой любви. Не той любви, что увенчана брачными узами, что дарит семей ное благополучие, душевную стабильность и прочность домашнего очага, – нет, это рассказ о другой любви: зыбкой, призрачной, раство ряющейся в письмах и снах, и все-таки – любви, приносящей счастье.

Январь 1960 года. Бегу морозным январским днем по центральной улице подмосковного посёлка Голицына, спешу на московскую элект ричку. Мне тридцать лет, я давно развелась с мужем, у меня семилет ний сын. Мы живем у моих родителей, где есть ещё моя младшая сест ра и брат, который родился 22 июня 1941 года в четыре часа утра, как раз когда немцы бомбили наши пограничные города. Я еду в Москву, у меня дела в институте, я преподаю перевод в МГПИИЯ (Московский государственный педагогический институт иностранных языков, бывший «Ин-яз», бывший Мориса Тореза, теперь Московский государственный лингвистический университет) на переводческом факультете, с которым будет связана вся моя взрослая жизнь, скорее всего, до последнего часа. Навстречу идет молодой, грузного вида мужчина в меховой шапке пирожком, с красивым неулыбчивым лицом, кожа под носом (там, где усы, как у Чарли Чаплина) покраснела от стужи. Он замедлил шаг, посмотрел на меня близорукими голубыми глазами, наверное, хотел поздороваться, вдруг кто-то знакомый, и меня как током ударило. Увидев, что ошибся, он пошёл дальше. А я поспешила на электричку. В доме творчества живет моя учительница, вернее сказать, Учитель, Ольга Петровна Холмская, которая учит меня переводу уже десяток лет. И не только переводу, это очень умный, саркастический, но благородной души человек. Людей с таким пронзительным умом встречается мало, к тому же она, родившаяся в 1896 году, – объективный свидетель исторических событий всемирного значения, о которых я знала только из книг и рассказов бабушки, работницы ижевских оружейных заводов. Так, она однажды сказала мне, что первые годы после революции были в истории России самыми свободными. Даже церковь освободилась от гнета Синода. Примером своей жизни Ольга Петровна учила меня благородству человеческих действий, устремлений, поступков.

152

12 / 2013

«Окрестности Тарусы Казаков хорошо знал, исколесил их на мото цикле, мечтал приобрести здесь собственный дом. И не только восхи щался пейзажами, но крайне дорожил культурными традициями этих «милых художнических мест», дорожил кругом тех интеллигентов старой закалки, о ком довелось ему здесь узнать из первых уст и с кем посчастливилось самому общаться» (с. 91). «Еще в марте 1962 года он делился с Конецким: «Я сейчас в Тарусе, и за десять дней написал очерк про Закопане – так себе, пустячок – и рассказ. Рассказ небольшой, но препоганый. [Наверное, «Легкая жизнь».] Я, знаешь, насколько раньше был непоколебим и уверен в себе, настолько сейчас закис и раскис и не знаю, что делать. Как-то тянет меня на высокое и важное, а высокого и важного что-то все не подвертывается, и то, что делаю я сейчас, совершенно мне не в жилу... А тут еще... Взял Толстого «Исповедь», почитал и совсем закручинился. Неотразимо пишет старик...» (с. 127).

Мытищинский альманах

153

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Я не случайно оказалась в числе её подопечных. Письменный пере вод на русский язык у нас в институте начинали преподавать тогда во втором семестре второго курса. Нашим преподавателем была очаровательная (внешностью и благовоспитанностью – потомственная дворянская женская грациозность) немолодая женщина Наталья Матвеевна Соловьева. Наталья Матвеевна была ещё и внимательный учитель. Она отличала мои домашние переводы из английской классики – я с упоением переводила заданные на дом отрывки. Сидела дома в большом разлапистом кресле в окружении словарей Даля и Ушакова и «творила», не зная никаких правил, не имея понятия, что эти часы за письменным столом – тоненький ручеек, который превратится через десятилетия в полноводную реку – профессиональное занятие литературным переводом. Выросла я в семье, где не было ни писателей, ни переводчиков, и писательское дело представлялось мне сверхчеловеческим действом, а писатели – обитателями Олимпа, куда простым смертным доступа нет. У нас была большая библиотека, и писатели обитали для меня не в жизни, а под корешками книг. Студенты не знают закулисной для них стороны преподавательской работы. По окончании учебного года на последнем заседании кафедры (мне это рассказывала потом Ольга Петровна) Наталья Матвеевна попросила О.П. Холмскую взять на следующий год нынешнюю 206 группу, так как в этой группе, по её мнению, три человека могли бы в дальнейшем переводить изящную словесность на русский язык. Так я и попала к Ольге Петровне, была сначала любимой ученицей, а потом другом, помощником и коллегой. Ольга Петровна Холмская часто жила не у себя дома. В послевоен ные годы ее домом была комнатка-«сапожок» в студенческом общежи тии, что в Петроверигском переулке, позже – двухкомнатная кварти ра в писательском доме у метро «Аэропорт», улица Черняховского, дом 4, квартира 106; какое-то время и я там жила – Ольге Петровне было неуютно одной. Обычно она уезжала в Голицыно – жила в Доме творчества писателей или снимала комнату у местных обывателей. Я приезжала к ней и тоже останавливалась в Доме, если бывала свободная комната, или что-то снимала. Отношения у меня с О-Пе-Ха, как звала её Евгения Давыдовна Калашникова, еще одна переводчица из группы кашкинцев, были как у мастера и подмастерья. Ольга Петровна учила меня мастерству перевода, а я, чем могла, помогала ей. Она плохо видела, и вот мы сидим у неё в комнате, она, полулежа на кушетке-кровати, читает вслух свой перевод «Тайны Эдвина Друда» Чарльза Диккенса, а я слежу по английскому тексту, чтобы поймать пропуск

или неточность. По ходу дела Ольга Петровна разъясняет, почему она перевела какое-то место именно так. Это была великая школа. В тот раз, во время студенческих каникул, я снимала комнату у древней, но живой и весёлой старухи в такой же древней халупе, тёмной внутри и снаружи, недалеко от Дома творчества, где я обедала за небольшую плату. Так я оказалась среди молодых писателей, которые стремились в небожители, но были совсем обычные молодые люди. Кроме одного – Юрия Павловича Казакова. Это его я встретила по дороге на станцию тем морозным январским днем. Среди обитателей дома, кроме молодежи, – писатель-юморист Ардов, Зинаида Шишова, написавшая прекрасную детскую книжку про Колумба «Великое плавание» (побольше бы сейчас таких книг), переводчица Воннегута Рита Райт-Ковалёва. Ещё помню дочь поэтессы Вероники Тушновой Наташу, писателя Иосифа Герасимова, друга Казакова, и фронтовика Марата, сына Шишовой. Обедали на застекленной отапливаемой веранде, за продолговатым овальным столом. За окнами снег, заиндевевшие кусты и деревья. А на веранде тепло, аппетитно пахнет едой, свежим черным хлебом. Старинный вид ей придает обширный резной буфет, в котором держат столовую посуду. На обед приглашает горничная: стучат писатели на машинке и слышат: «Кушать, пожалуйста», «Кушать, пожалуйста». Ардов, идеально красивый мужчина, приходил на обед с очень маленьким металлическим чайником и рассказывал смешные истории, правда, иногда не очень смешные. У него, в квартире на Большой Ордынке, живала, наезжая в Москву, Анна Ахматова. Рита Райт, маленькая старушка с овечьим подбородком, рассказывала о своих встречах с Маяковским. После обеда собирались в небольшой уютной гостиной с книжным шкафом, велись разговоры, совсем не помню о чём, но в них не было ни особой учёности, ни остроумия. После ужина, тепло одевшись, шли гулять по морозным, освещенным тусклыми фонарями улочкам, меня провожал домой Оська Герасимов [писатель Иосиф Герасимов]. А Юра Казаков ходил с Наташей Тушновой, милой девушкой-школьницей, у неё были зелёные глаза с карими крапинками. Наташа мне потом рассказывала, что он нежно ухаживал за ней, но она была влюблена в своего школьного учителя истории и Юрия Казакова отвергла. Ольга Петровна сказала мне, что Юрий Казаков – начинающий мо лодой писатель, как говорят, очень талантливый. Попросила взять в институтской библиотеке его нашумевшую книжку «На полустанке». Уйдя на пенсию, Ольга Петровна больше в институте не работала. Последний год я посещала все ее занятия. Чтобы получать полноцен-

154

12 / 2013

Мытищинский альманах

155

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

ную пенсию, Ольга Петровна перешла на полную ставку, но тянуть такой воз не могла – институт находился в нескольких зданиях, одно в Ростокинском проезде, куда надо добираться на трамвае от метро «Сокольники». Это здание институт получил, когда Сталин «разоблачил» Марра [Николай Яковлевич Марр, русский и советский востоковед и кавказовед, филолог, историк, этнограф и археолог, автор «яфетического учения», развенчанного в 1950 году] и Институт востоковедения, находившийся в нём, был закрыт. Мне доверили её полставки (я была аспиранткой Ольги Петровны), и половину нагрузки с неё сняли. Разумеется, я не взяла у нее той половины денег, что она получала за полную ставку (она, естественно, предложила их мне): ведь я ходила на все её занятия и училась не только переводить, но и преподавать. И я взяла в библиотеке книжку Казакова – маленькую, беленькую, невзрачную. Сначала ее прочитала Ольга Петровна, потом уже я. Книжка меня восхитила, такого ясного, чистого, невязкого, даже по этического языка я не встречала ни у одного современного писателя, разве что у Паустовского. Я сказала это Ольге Петровне. Она подумала, подумала и говорит: «Казаков пишет под влиянием Бунина, так же сочно и живописно, да и жизненный материал, и отношение к нему – бунинские. Впрочем, это свидетельствует, скорее всего, о сходстве на тур». Я подумала, что это, наверное, правда. Кончились каникулы, и я вернулась в Москву. А весной, в марте, Ольга Петровна опять поселилась в Голицыне, она любила жить поближе к природе. У неё было полдомика в Звенигороде, но там некому было готовить. И она зимой жила в голицынском Доме творчества. Ольга Петровна позвонила мне оттуда. Попросила привезти что-то и сказала, что можно пожить в доме дней пять между моими уроками в институте, свободна крохотная комнатка на втором этаже. Я приехала, заплатила в местной конторе за пять дней, вошла в дом и в сенях на вешалке увидела темно-красный шарф Юрий Павловича. Сердце моё чуть не выскочило из груди. На этот раз среди писателей был великий Юрий Домбровский. Он дружил с Ольгой Петровной, однажды она взяла меня в Переделкино, к нему в гости. Я уже тогда сомневалась насчет авторства Шекспира. А Домбровский написал о Шекспире книгу «Смуглая леди сонетов». Мы пришли к нему в комнату. Беспорядок там царил страшный, везде, на кровати, на стульях – книги, рукописи, бумага. Он был великолепен. Высокий, тощий, на голове копна черных волос, и очень добрые цыганские глаза. Я не осмелилась вымолвить свои сомнения в авторстве Шекспира, и он нам долго рассказывал, как ему самому виделся ещё более великий (хотя кто его знает, с позиций вечности) Шекспир.

И вот теперь здесь и Домбровский и Казаков. Помню два эпизода. Сидим мы как-то с Домбровским в гостиной-библиотеке, и он вдруг ругнулся матом, я в тот же миг размахнулась и ударила его по щеке – не сильно, конечно. До сих пор моя ладонь чувствует мягкую дряблость кожи его щеки. Домбровский не обиделся, сказал только «простите». Спустя шесть лет я встретила его в Доме Союза писателей, в пристройке к Герценовскому дому, он узнал меня и спросил: – Вы та дама, которая за мат дала мне пощёчину? Я кивнула и попросила у него прощения. Он ответил: – Так мне и надо, – и засмеялся. Больше я никогда его не видела. А второй эпизод связан с Юрием Павловичем. Он дал мне прочитать коротенький рассказ о Ленинграде, где описано разведение мостов. Кажется, это рассказ «Пропасть», только он был короче и без трагической нотки. На другой день после обеда мы сели с ним в укромном местечке, и я сказала ему, что думаю об этом рассказе. В нем нет глубины, неповторимости чувств, он даже чуть-чуть пошловат. Но очень похвалила описание разведения в Ленинграде мостов. Ни слова не сказав, Юрий Павлович взял свой рассказ и ушёл к себе в комнату на первом этаже. Как же я себя ругала. Сама, сама разрушила крошечный мостик, который стал между нами возводиться. Но на другой день во время общего разговора в гостиной Юра вдруг сказал, чуть заикаясь: «А мне нужна такая жена, как Марина, чтобы неравнодушно читала мои рассказы». Я не отнесла этих слов к себе, восприняла их как обобщённое заявление. Речь шла не обо мне, а об определенном женском характере. Таким гигантом, особенно по сравнению со мной, представлялся мне Юрий Павлович. Чего он, конечно, не подозревал. И сам в себе, как в человеке, не ощущал олимпийского величия. Но силу своего таланта понимал, чувствовал свою исключительную незаурядность. И хотел, чтобы для близкого человека он был самый великий писатель. Это я поняла позднее. Кончились мои пять дней, я опять вернулась в Москву, не имея ни каких надежд на неслыханное блаженство – быть вместе с любимым человеком. И хотя я как будто покорилась невозможности счастья, вос питывала сына, с увлечением переводила, читала Достоевского, гото вилась к занятиям, но, когда в мае Ольга Петровна, которая всё ещё жила в Голицыне, сказала, что там опять поселился Юрий Павлович, и, кажется, надолго, я рванула туда, и наша встреча меня согрела. Он был явно рад меня видеть. В доме опять жила Рита Райт-Ковалёва со своей дочерью, длинноногой Маргаритой, умной, целеустремленной,

156

12 / 2013

Мытищинский альманах

157

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

с большим каштановым пучком на затылке, доброжелательной, но не очень красивой, похожей на мать. Я увидела, что Юра небезразличен ей. Рита Яковлевна говорила о нём с восторгом и как бы уже о близком её семье человеке. Май был очень теплый. Юра позвал меня покататься на лодке на голицынский пруд. Я согласилась. Взяли лодку, купаться он не думал, но было так жарко, что он стянул свои выцветшие бумажные штаны и в синих семейных трусах нырнул в воду. Юра не потерял для меня ранг небожителя, но становился как-то более своим, что ли. Я вернулась в Москву, ни о чем важном для себя не поговорив с Юрой. А у Маргариты умерла бабушка, она поехала хоронить её и попросила меня по возвращении не приближать Юру к себе. Я ей обещала. А 1-го июня умер Борис Пастернак. Какая-то столичная газета, ка жется, всё-таки «Литературная газета», поместила позорно короткое сообщение в малюсенькой траурной рамке: «Умер член Литфонда, поэт Б. Л. Пастернак». Поэт и переводчик Андрей Сергеев, мой приятель и коллега (мы вместе переводили роман Томаса Гарди «В краю лесов») позвал меня поехать в Переделкино, почтить память великого русского писателя. Подошли к дому, калитка открыта, на дорожке к крыльцу – еловые ветки, вступили в светлую комнату, никого, на столе покойный поэт, кто-то тихо играет на фортепьяно в соседней комнате, кажется, Рихтер. Андрей наклоняется к мертвому лицу и целует в лоб. Я смотрю, стараясь запомнить смертную маску. Не запомнила. Всегда в воображении Пастернак, каким нарисовал его Анненков. Похороны на переделкинском кладбище через день. Я не сомнева юсь, Юрий Павлович приедет на похороны. И я там увижу его. В этот раз поехала в Переделкино одна. Улица, ведущая к кладбищу, заполнена вся медленно движущейся темной лентой пришедших про ститься. Мне удалось подняться на возвышение почти к самой могиле. Народу – море. Опускают гроб, с сильным деревянным стуком падают первые комья. Вспоминаются поразительно точные стихи Марины Цветаевой «И первый ком о крышку гроба грянет». Растет гора цветов, меняются один за другим чтецы. Гениальный «Гамлет» из «Доктора Живаго». Да, Пастернак – небожитель. А мы, не способные придумать ничего подобного, – пигмеи. И всё же я счастлива – живу в столетие, когда в России расцвел величайший поэтический цветник. А если бы меня угораздило родиться раньше, скажем, в XVIII веке, я не знала бы стихов, считанных с небес в последующие века, не читала бы Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Каких радостей была бы лишена моя жизнь. В том дне для меня сплелись два мотива – прощание с великим по этом, претерпевшим страдание от невежества, обернувшегося агрес

сивным злом, и предчувствие, казалось бы, невозможного счастья – встреча с писателем, у которого потрясающее поэтическое перо. Это я сейчас так перевожу на язык смысла обуревавшие меня тогда чувства. А тогда я всё время искала взглядом грузноватую фигуру с неласковым лицом. И я увидела его, недалеко от себя, он был один в плотной толпе прощавшихся. Был уже конец траурной церемонии. – Юра, – окликнула я его с забившимся сердцем. – Привет, милая, ты одна? – Одна, Андрей Сергеев был здесь позавчера. Сегодня не мог при ехать. – Поедем ко мне в Голицыно, помянем гения. Ты свободна? – Свободна. Любовь – это помрачение рассудка, мозг отключается, грудь рас пирает сладчайшее блаженство. Помянуть великого поэта с любимым – такое не могло присниться даже в самом счастливом сне. В моей жизни до сих пор всегда было так: тебя любит тот, кого ты не любишь, а ты любишь того, кто не любит тебя. Наверное, потому, что я всегда влюблялась не в ровню себе, а в того, кто меня чем-то превосходил, во всяком случае, мне так казалось. Мы пошли не на станцию Переделкино, от которой доехали бы до Киевского вокзала, оттуда на метро до Белорусской и в Голицыно. Юра сказал, что от писательского поселка всего несколько километров до Баковки, что на Белорусской железной дороге. Пройдемся по лесу. А там на электричку, до Голицына всего полчаса. И мы двинулись в путь, понятия не имея, сколько нам предстоит идти. Сначала шагалось легко, начало лета, пешеходная дорожка шла лесом, яркая, свежая зелень заслоняет солнце, веет прохладный ветерок, перешли мостик через ручей. Говорила больше я, рассказывала о трудностях художественного перевода, о русском языке. – Миленькая, – вдруг сказал Юра, – брось ты свои переводы, давай говорить о вечном. Как поживает Оська? – Какой Оська? – Уже забыла? Герасимов. – А-а, Герасимов. Я его с тех пор не видела. С ним что-то случилось? – Да нет, ничего. Он мне сказал тогда, что ты с ним трахалась. – Что за чушь! Он мне не нравится. Я даже целоваться с ним не могла бы. – Странно! – А когда он это сказал? – Да тогда и сказал. В январе, в Голицыне. Ты ведь с ним ходила.

158

12 / 2013

Мытищинский альманах

159

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

– Да, он меня провожал один или два раза. Потом уехал в Москву, а когда вернулся, через два дня, кажется, уехала я. У меня даже его телефона нет. – Это правда, старуха? – Я, Юра, уже тогда только о тебе думала. – А что же молчала? – Так ведь ты был влюблен в Наташу, дочку Тушновой. – И то правда. – А Наташа как поживает? – Я ее тоже с тех пор не видел. Она мне рассказывала, что втюри лась в своего историка. – Юра, а Маргарита сейчас в Голицыне? – Нет, уехала. Рита Райт, её мать, провела со мной беседу. Попроси ла без серьезных намерений ее дочь не трогать, это неблагородно. Я испугался и стал с ней холоден. Лес кончился. Давно перевалило за полдень. Было очень жарко, мы шли, шли, а конца дороги все нет. Попался деревенский магазинчик, Юра выпил пива, купил бутылку коньяка. Спросили, сколько еще до Баковки. Оказалось, километров пять. Он устал, идти ему было тяжело, взяли такси и поехали в Голицыно, не подозревая, что едем к нашему будущему, которое продлится ровно пять лет. Вернулась я домой на другой день. Когда сейчас говорят, что в Советском Союзе не было секса, это ошибка. Секс, конечно, был, другое дело, что всё было не так, как теперь. Отношение к этой стороне жизни у мужчин и женщин по биологическим причинам – различно. М.М. Пришвин писал в своем дневнике, что у мужчины половой акт всегда связан с деторождением, а у женщин нет. Меня сперва это удивило. Но, подумав, я поняла, что он прав. Очень точное замечание. И, наверное, этим объясняется такая мощная похотливость мужчины. Природа (или Создатель) предусмотрительна: чтобы род человеческий не вымер, мужчина снабжён механизмом оплодотворения, который работает бесперебойно – изо дня в день, из недели в неделю – на протяжении почти всей его жизни. Мужчина в плену этого механизма. И если лишить его руля и ветрил, то общественная жизнь людей превратится в ад. Сейчас главная узда – семья (раньше была еще церковь), где должны быть все условия, чтобы этот мужской механизм мог действовать с той частотой, какая предусмотрена свыше. Неженатый тридцатилетний мужчина в некоторых странах считался угрозой для общества, и, если он не выказывал брачных на мерений, его не допускали в общество, где есть молоденькие девуш-

ки (XIX век, Англия). Совсем иной детородный механизм у женщин. На миллионы сперматозоидов мужчины приходится в течение жизни семьсот (плюс-минус пятьдесят) яйцеклеток, ждущих оплодотворения. Оно может происходить раз в месяц, тогда как мужчина может оплодотворять женское яйцо не только каждый день, но и несколько раз на день. Создателю надо было (почему-то), чтобы род человеческий не прекращал существования. Он и наделил мужчин, в своих целях, столь мощным производительным потенциалом. По-видимому, кроме религиозных увещеваний, нет иной силы, способной обуздать похоть, или, вежливее сказать, вожделение. В семье мужчина удовлетворяет похоть сколько душе угодно. А холостяку, вне семьи, приходится худо. И потому мужчины, в общем, хотят жениться. Такая избыточная и необоримая жажда размножения вызывает у женщины жалость к любимому мужчине. И довольно часто у женщины по этой причине, скорее всего, подсознательно, рождается к мужчине материнское чувство. Жена с материнским чувством к мужу простит ему измену, потому что пожалеет его. Но так это не у всех женщин. В Советском Союзе у мужчин было столько же сперматозоидов, сколько и в других общественных формациях. Поэтому было так же много романов, измен, соитий до брака и вне брака. Но в СССР был инструмент, наказывающий слишком активных мужчин, – Коммуни стическая партия Советского Союза. Из-за этого случались страшные трагедии. Это я к тому, что любовных историй и в те семьдесят лет бы ло предостаточно. Другое дело, что произведения искусства в то время воспевали целомудрие. Впрочем, целомудренной (по форме) была в царское время и вся русская классическая литература. Целомудрен ная по форме, хотя бесконечно щедрая в ублажении читателя любов ными коллизиями. Правительство СССР понимало, памятуя, навер ное, судьбу Римской империи, которую погубили не только варвары и христианство, но и абсолютное развращение нравов, что непотребное поведение полов губительно для государства. И строго следило, чтобы на экраны и на страницы художественных произведений не проникала порнография. Так что судить о любви при советской власти по кинофильмам, романам, повестям, – зряшное дело. 25 марта 2008 года была посмертная передача о Георгии Гачеве [Георгий Дмитриевич Гачев – российский философ, доктор филологических наук, культуролог, литературовед и эстетик; ведущий научный сотрудник Института славяноведения и балканистики РАН; автор концепции ускоренного развития литературы], посвященная его памяти. Гачев сказал как-то, обращаясь к школьникам: «Не верьте, что вам внушают

160

12 / 2013

Мытищинский альманах

161

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

сейчас эти бессмысленные люди. Все эпохи одинаковы, в каждом времени есть своя чума. И при Сталине, и при Гитлере люди влюблялись, ходили в лес, катались на коньках». Я сначала подумала, что он не прав. Но, подумав, уразумела его правду. В каждом времени есть своя чума и свои радости. В сталинское время чума – Лубянка и Гулаг, радости – трудовая стабильная жизнь простых людей, как, например, жизнь моей семьи. В гитлеровской Германии – гестапо и концлагеря, а вот радости если и было, то очень недолго, и то лишь для природных германцев. В наше время чума – безмозглые и бессердечные рыночные отношения, которые убивают стариков, спаивают мужчин и отправляют на панель женщин, выброшенных из созидательного труда, не находящих применение в общественном трудовом устройстве. Но вернемся в тот такой далёкий июнь 1960 года. Мы с Юрой были свободные от брачных обязательств люди, могли отдаться чувствам, ни кого не обманывая. Особого привкуса, существующего в отношениях между любовниками, имеющими семьи, у нас не было. Для меня Юра скоро стал родным человеком до последней клеточки его ума и тела. Провожая меня на станцию, Юра взял у меня телефон. «Позвоню, когда буду скучать», – сказал он, прощаясь, некоторые его фразы я до сих пор наизусть помню. 14-го июня – мой день рождения, мне трид цать один год, выгляжу я молодо, судя по фотографиям того времени. Мои родные – на даче в Барвихе. Я дома в большой четырёхкомнатной квартире одна. Вечером пришел мой школьный друг еще с довоенной поры – В.С. Он литературовед, научный сотрудник Института мировой литературы Академии наук СССР. Умница, и теперь уже можно сказать, трагической судьбы. Он не женат, волочится за мной, я дружу с его матерью и сестрой. Мы вечно спорим о литературе, о роли Ольги Петровны в моей жизни. Он считает, что мог бы больше делать для моего творческого развития, чем она. Вдруг телефонный звонок, беру трубку. – Привет, миленькая, – слышу Юрин голос. – Что ты делаешь? – Ничего. – Давай будем ничего делать вместе, – говорит Юра, слегка заика ясь. – Приезжай на Арбат, дом 30, квартира 29, жду. – Еду, – говорю я. Время час ночи, но не очень темно. В.С. знает про Юру. И понял, кто звонит. – Еду к нему сию минуту, – бросаю я. – Поезжай, конечно. Но не сомневаюсь, очень скоро мы с тобой ве село посмеемся над этим приключением. Не посмеялись. Хотя друзьями остались на всю жизнь.

Метро уже не работает. Я живу в Покровском-Стрешневе. Тогда ходить ночью по Москве было нестрашно. Дошла до Ленинградского шоссе. Подхожу к метро «Сокол». Возле меня тормозит грузовик. Шофер лет пятидесяти приветливо спрашивает, далеко ли иду. Говорю, на Арбат. – Садитесь, довезу, со стороны Смоленской. – Мне надо как раз туда, – отвечаю я, – дело спешное. Сажусь к нему в кабину, и через полчаса он остановился у Смолен ского универмага. А еще через пять минут я в объятиях Юры, он ждал меня на Арбате у своего дома. Не помню, какой этаж, но лифта, по-мо ему, не было. И вот я первый раз, на цыпочках, чтобы не разбудить соседей, вхожу в комнату, где живет Юра с родителями. Сейчас их нет, они у кого-то на даче. Очень хорошо помню эту комнату, могу даже нарисовать ее. Комната четырехугольная. Напротив двери узкое высокое окно. Комната, как войдешь, чуть левее, поделена двумя глухими шкафами, перпендикулярно к двери, на две половины, левую и правую. Между шкафами неширокий проход в левую, спальную половину, там стоит изголовьем ко второму такому же узкому окну высокая широкая кровать с металлическими шарами, где спят родители. Угол за изножьем кровати заставлен какой-то рухлядью. Обои мутно-зеленоватые, на них рисунок, напоминающий подводное царство, – силуэты водорослей, во всяком случае, такое у меня ощущение. В правой половине, куда ведет дверь из коридора, у стены ближе к окну та самая кушетка, которую мне было обещано завещать, перед ней, у той же стены, небольшой стол, что-то еще под окном, не помню. Вот и вся обстановка. И вот что я хочу сказать. Никакого стеснения за такую скудность у Юры не было. Он был естественный человек, воспринимающий внешние атрибуты жизни как неизбывное, но не позорящее данное, и оценивал их только как «удобно» или «никуда не годно», а не как возвышающий или принижающий признак социальной лестницы. В этом мы с ним были похожи. Он понимал, испытывал на себе, что его жилище скверно. Но все же крыша над головой. Так мы и начали жить время от времени в этой комнате. По утрам за окном громко гулили голуби. Я ходила в Смоленский универмаг за едой. Обеда не готовила, нельзя было из-за соседей появляться на кухне. Юрина комната находилась, как войдешь, сразу же первая дверь налево. Мусор складывали в продуктовые бумажные пакеты и, уходя, брали с собой. Так вышло, что наша вторая ночь любви выпала на мой день рожде ния. Повторю, мы были два свободные человека. У меня не было ни

162

12 / 2013

Мытищинский альманах

163

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

мужа, ни любовника. Мне они были не нужны. Мой брак не открыл мне, что брачные отношения могут давать наслаждение и женщине. Подруга моей дочери в двадцатипятилетнем возрасте говорила «зачем мне это сомнительное удовольствие». И, наверное, у большинства русских женщин было тогда к сексу именно такое отношение. А шла женщина на это «сомнительное удовольствие», когда ее постигала великая любовь. Если бы у Юры не было такого таланта, я не влюбилась бы в него с силой солнечного удара. Но если бы такой же талант был облечен не Юриной плотью, я бы тоже не полюбила его. Что ко мне чувствовал тогда Юра, не берусь судить. Он хотел видеть меня, сказал однажды (в самом начале), что со мной в постели ему очень удобно, а с К. всё что-то мешает. Я могла жить без мужчины, работа (преподавание и перевод), сын, семья (родители, сестра, братья), книги, музыка, друзья – все это до отказа наполняло мою жизнь. А Юра не мог быть без женщины, женщину требовало его мужеское естество. И из всех окружающих его женщин выбор пал на меня по каким-то неведомым мне причинам. Я знала за собой четыре положительных свойства: у меня нет зависти, я не кокетка (во мне нет жеманства), я не стяжатель. И я никогда не предам. Но не этими свойствами женщина влюбляет в себя мужчину. Вот такими были наши отношения в июне 1960 года. Так встретились и полюбили два человека. Были они в чем-то схо жи. Но в одном совершенно разные. Когда мы с Юрой познакомились зимой 1960 года, мы оба принадлежали, в общем, к одному поколению, оба жили в Москве, у того и другого – рабоче-крестьянское происхождение, высшее образование, занятие литературой. Но до чего разные были у нас шлейфы прошлого. Какими разными путями шли мы к своим тридцати годам. Эти пути друг друга нам были неведомы. И мы воспринимали один другого каждый со своей колокольни. Что могло выйти из соединения таких шлейфов? Не случайно название одной из частей так и не состоявшейся Юри ной повести о войне – «Разлучение душ». Очень перекликается со строчками Евтушенко: «Со мною вот что происходит, / совсем не та ко мне приходит [...] О, кто-нибудь, приди, разрушь / чужих людей соединенность / и разобщенность близких душ». Мы были «близкие души», и все-таки нам суждена была разобщенность. Так не были ли ее причиной наши разные предыстории? Живя с Юрой бок о бок пять лет, я никогда не задумывалась, какими диаметрально противоположными были у нас детство, отрочество и юность. О своем детстве я всегда думала словами Льва Толстого: «Счастливая, счастливая непо-

вторимая пора детства, как не любить, как не лелеять воспоминания о ней». А Юра не любил говорить о детстве, не касался его и в своих рас сказах. В одном из писем Игорю Кузьмичеву он писал, что детство у него было «весьма и весьма бедно событиями (если не считать войну, да войной кого удивишь?)». И Кузьмичев комментирует: «...в детстве его еще не пробудившееся сознание словно бы окутывала душевная дрёма; было в его житейских обстоятельствах что-то сковывающее, какая-то подавленность и сирость, что-то мешавшее ему дышать полной грудью; и даже читать тогда доводилось мало, и книжек в родительском доме имелось негусто». И далее: «В хмурые военные годы все, по его словам, упиралось в заботы «о хлебе, одеже», о том, как обменять карточные талоны на продукты, жилось тогда голодно и тяжко и, чтобы хоть как-то помочь семье, не терпелось поскорее обрести самостоятельность, получить профессию, определиться при деле. Словом, после восьмого класса, в 1944 году, Казаков поступил в московский архитектурно-строительный техникум, а в 1946-м – в музыкальное училище им. Гнесиных. Военное отрочество, послевоенная юность – глухая, безрадостная полоса в биографии Казакова. Много лет спустя в письме к Эдуарду Шиму он жаловался: «А вообще-то грустно, как начнешь перебирать юность, не знаю, как у тебя, – у меня это самое печальное время. Хоть брось!..» (Цит. по: И. С. Кузьмичев «Юрий Казаков. Наброски портрета». Изд. «Советский писатель». Ленинградское отделение, 1985 г.) В рассказе «Зависть», который редко включается в его книги, есть краткое, но подробное описание тяжелых военных лет: «А я опять ушел, но уже дальше, в ту первую свою московскую ночь, когда я стоял на крыше под бомбежкой. Я увидел опять убитых и раненых и заваленные кусками стен улицы. Я увидел октябрь в Москве – баррикады, жирные тучи аэростатов по бульварам, редкие, отчаянно громыхающие, битком набитые трамваи. Пепел летал по улицам, временами где-то рвались снаряды. Листовки, как снег, с неба, и в листовках обещания сладкой жизни. И мы на загородных полях, за Потылихой, ранние морозы, закаменевшая земля, неубранные вилки капусты, морковь, которую выковыривали палками. Противотанковые рогатки всюду, железобетонные колпаки, амбразуры в подвалах, патрули – полупустой город. Замерзающие дома, мрущие старухи, холод в квартирах, железные печки, и всю зиму потом темнота, коптилки, лопнувшие трубы водопровода и бледные грязные лица. И все эти годы изнурительная работа грузчиком – дрова, уголь, рулоны бумаги, кирпич, по-

164

12 / 2013

Мытищинский альманах

165

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

том слесарные мастерские, потом снег на крышах... Телогрейка, старые штаны. Разбитые сапоги. И постоянный голод. [...] Я смотрел в те годы картину «Серенада Солнечной долины». Я смотрел на экран, как на тот свет, мне не верилось, что люди так могут жить где-нибудь. Потому что каждый раз после кино я шел домой в свою темную грязную конуру» («Две ночи», Юрий Казаков, М., «Современник», 1986, с. 90– 91). Этот рассказ очевидно автобиографичен, в нем есть наша первая ссора в Тарусе и Юрина поездка на маленьком теплоходе в Марфино. Написан рассказ зимой 1963–64 года. В нем его отрочество, ранняя юность и первые годы четвертого десятилетия жизни. А вот что пишет Юра о себе в дневнике летом и осенью 1951 года. 8 августа ему исполнилось 24 года. Запись 29.VII.51 г. «Сегодня приехал из Солги. Гостил у отца. Там сейчас находится мама. С легкой душой оставил я Солгу. Не очень-то понравилось мне там. Но вот приехал в Москву, и что-то тяжело на душе. Там остались мои родители. Очень тяжело складывается жизнь». Затем 24.VIII. 51 г. «Как и следовало ожидать, я никуда не попал. Почему, спрашивается? Неужели я такой уж неспособный чурбан? Не думаю. Нет. Просто все еще слишком легко отношусь к жизни. Это в мои-то годы! Когда Добролюбов 24 лет умер знаменитым. Лазо 23 года командовал фронтом. Что же это за люди? То ли гении, то ли люди с железной волей, которая все сокрушает на своем пути!» Из следующей записи ясно, что он провалился на экзаменах в трех вузах. И он никого в этом не винит, кроме себя. А мог бы в личном-то дневнике написать о том, что у него нет блата, вот его никуда не приня ли. Нет, виноват он сам, нужна воля, сокрушающая все на своем пути. Юра ощущал в себе зреющую жемчужину, мечтал, конечно, о славе, признании, богатстве. И он позже проявит эту волю. А через два дня, 26 сентября, пишет: «Когда я с таким позором про валился в трех институтах, передо мной встал вопрос: что делать даль ше? И вот я начинаю искать работу. Ищу, ищу... И по сей день ищу. Правда, мне довелось пробоваться в театре им. Станиславского и Не мировича-Данченко, но вряд ли из этого выйдет что-нибудь путное. В общем, неутешительная картина для меня и для моих близких, особенно матери. Но есть и небольшая, правда, но отрадная сторона в моем существо вании. Это то, что я разрешился наконец от своего годового почти писательского кризиса. Удивительно, как влияет на творчество (я 166

Мытищинский альманах

говорю о себе, конечно) неудача. В прошлом году я написал пьеску. Небольшую по размеру и скромную по таланту. Написал я ее, и пошла она, бедняга, мыкаться по редакциям. И брать не берут – и отказывать не отказывают. Так до сих пор и блуждает. Правда, пока она нашла себе пристанище в «Трудрезервиздате», и мне даже пообещали ее напечатать, но дело опять застопорилось, и, вероятно, снова возвратят. Вот это-то и отбивает охоту писать еще что-нибудь. Итак об отрадной стороне. Я все-таки понемногу сейчас разреша юсь от молчания и начинаю пописывать. Пишу пьесу (одноактную) и два очерка о природе. Пишу тяжело, по многу раз исправляя написан ное, но все же пишу. Природа и рассказы о ней – старая моя страстиш ка. Вот и сейчас закончу запись и начну снова копаться в рассказах, ворошить слова и переделывать фразы. Интересно, так ли пишут свои вещи большие писатели?» [Пунктуация Ю.П. Казакова.] Какая искренняя, изящная, живая и точная проза! А сам Юра еще не подозревает, что именно для писательства он и рожден на свет Божий. Его отец Павел Гаврилович то ли был в ссылке в то время, то ли в тю ремных лагерях. И Устинья Андреевна постоянно к нему ездила, иногда ездил к отцу и Юра. Он как-то сказал мне, что его не брали играть в оркестре театра, потому что он был сын осужденного. А театры посещают высокопоставленные зрители, и сидевший в яме музыкант может совершить террористический акт. Потому и не брали. Двадцать четыре года, один в Москве, работы нет и никаких перспектив, хотя есть уже музыкальная специальность. Помогал ему дядя Федя, брат матери. Он устроил его на курсы работников многотиражки, которые открылись у него на заводе. Все-таки это было занятие, близкое к тому делу, которое сидело в Юре, как Буратино в полене папы Карло. И все время давало о себе знать. Интересно, что в тот год он писал «тяжело», «ворошил слова, переделывал фразы». Это и было его настоящее писательское ученичество – усердствовать, пока фраза не зазвучит так, что сам себе скажешь – «вот, наконец, именно то, что надо». Через шесть лет, когда начались наши с ним странствия, Юра уже писал легко, как поет птица. Запись 22.X.51 г. «Начал писать повесть. Интересно узнать бы, как работают над крупной формой писатели. У меня что-то плохо клеится. Черт знает как ее писать. Очень трудная штука – повесть. Много действ, лиц, и всех их нужно обрисовать. Показать развитие характеров и т.д. Кроме того, нужно воплотить в повести какую-то идею. А как это сделать? Ну ладно, узнаю еще. Не все ведь сразу. Я успокаиваю себя мыслью 12 / 2013

167

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

о том, что и крупные писатели работают над повестью или романом несколько лет. Временами же мне кажется, что я вовсе не способный к этому делу человек, и тогда наступает вялость мысли и вообще не хочется браться за перо. Пробовал устроиться грузчиком на ф-ку «Красный Октябрь». Ни чего не получилось. <...> Что же теперь делать? Ох, деньги, деньги! Деньги – это эквивалент счастья. Под счастьем в данном случае я под разумеваю удобства, хорошую одежду, обильное питание и т.д., и т.п. Хотел бы я пожить немного, не думая каждодневно: «Где взять денег на хлеб, на квартиру, на питание?» Деньги и средство их добывания – вот что пока занимает меня непрестанно. Мать пока еще не приехала из Солги. Безобразие!» От этой записи такое впечатление, что Юра уже начал академичес ки изучать литературное дело. Появились профессиональные слова «крупная форма», «развитие характеров», «воплотить идею». И звучит надежда, что его скоро всему этому обучат. Значит, наверное, было где. Но самое сильное, страшное впечатление от нее – жизнь молодого человека двадцати четырех лет в Москве пятидесятых, имеющего профессию и не знающего, где взять деньги, чтобы не умереть с голоду. И счастье для него тогда (он понимает, что это «на данный случай») – хорошая одежда, обильная еда, и чтобы не думать ежедневно, где взять деньги на хлеб и жилье. В те девять лет, что отделяют эти записи от нашего знакомства, Юра окончил Литературный институт. И постепенно втягивался в литературную деятельность, среду. Это вживание имело две особенности. Во-первых, он сразу объявил себя незаурядным и бесспорным талантом, вызывающим почтение и зависть, и, во-вторых, этот талант не приносил ему материальной обеспеченности. Но к июню 1960 года отчаянного положения сороковых и начала пятидесятых уже не было. Вот такая Юрина предыстория. Вот что было у него в анамнезе. И это, конечно, окрашивало в жесткие, несветлые тона его восприятие окружающего мира. Серенады Солнечной долины в его мире не было. Совсем другими были для меня война и послевоенные годы. Весна 1943 года. Мой отец, инженер-подполковник, кандидат технических наук, после разгрома немцев под Сталинградом принял непререкаемое решение вернуть в Москву всю свою большую семью, которая жила в эвакуации в Свердловске. Там жилось тесно и голодно, но любовно и дружно. Нас приютила мамина сестра, инженер-энергетик, у нее кро

шечная двухкомнатная квартирка в частном деревянном двухэтажном доме, в ней девять человек на восемнадцати квадратных метрах – ба бушка, тетя, ее трехлетний сынок и нас шестеро, с нами была еще наша верная домработница. И вот родители решили, что надо возвращаться в Москву. Отец выхлопотал для всей семьи пропуск, первого апреля мы простились с дорогими родными и сели в поезд Свердловск–Москва. На вокзале отец повел нас в офицерскую столовую и по сэкономленным талонам накормил все семейство – мама, папа, домработница Маруся, две дочки, два сына – куриной лапшой, ничего вкуснее я не едала, зима была голодная. В Свердловске у меня появилась подруга, тоже эвакуированная москвичка, Алла Коллегаева. Ее отец был академик, и в Свердловске их поселили в хороший дом, в трехкомнатную квартиру со всей мебелью и даже с роялем. Они были прикреплены к академическому распределителю и в Москву не спешили. Мы с ней расстались, дав друг другу клятву обязательно встретиться в Москве. Алла училась в училище Гнесиных по классу фортепьяно. Продолжала учиться музыке и в эвакуации. Я часто бывала у них в гостях, она много мне играла. И я полюбила классическую музыку. Уже в Москве мы с ней часто ходили в консерваторию. Так пополнялась моя личная культурная копилка. Приехали мы в Москву в начале апреля. Помню, отец запасся для нас несколькими связками сушек, они висели на стене в кухне. Мама тут же устроилась на работу. Ее однокурсник по Институту красной профессуры Н.Г. Гончаров заведовал кафедрой педагогики в Институте иностранных языков, ему нужны были преподаватели, и он пригласил маму читать курс истории педагогики. Мама защищала диссертацию «Педагогические взгляды Ушинского», а теперь ей предстояло окунуться в историю европейской педагогической мысли. И она с увлечением взялась за дело. Готовилась к лекциям, учила немецкий язык. Отец раз в полгода подавал заявление об отправке его на фронт. Он был кандидат физико-технических наук, их отдел занимался всеми, какие ни есть, баллонами в Советской Армии. И был постоянно в командировках, но все время просился на фронт. После войны начальник управления вызвал его к себе, подал ему пачку его заявлений и сказал: «Я не давал им хода, у тебя четверо детей мал мала меньше. А ты и здесь был нужен». У моих родителей чисто рабоче-крестьянское происхождение. Мамина мама, Мария Филипповна Юдина, работала на ижевском оружейном заводе, воронила стволы, ее свекор был «кафтанщик», он на том же заводе проработал 54 года без штрафов и прогулов и был пожалован цилиндром и шитым золотом кафтаном, его портрет до

168

12 / 2013

Мытищинский альманах

169

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

сих пор хранится в Ижевском краеведческом музее. Отец из бедной крестьянской семьи, из деревни Семикино Тамбовской области, его фамилия была Федяев, отчество Иванович, и был он тогда Дмитрием Ивановичем Федяевым. В Гражданскую войну пятнадцатилетним парнем попал в бронеотряд, которым командовал украинец Архип Григорьевич Литвинов, который усыновил его и отправил в Москву на рабфак. Туда же отправили и мою маму, которая была лучшая в Ижевске пионервожатая 1924 года. Ей на лето дали отряд из тридцати мальчишек и девчонок, детей рабочих, и одного беспризорника. Дали мешок гречневой крупы и большую бутыль подсолнечного масла. И с этим отряд поехал жить в лес. Читали, пели песни, учились маршировать, готовили еду, хлеб им подвозили, собирали грибы, ягоды. Все делали сами, у мамы была всего одна помощница, женщина лет сорока, на которой лежали хозяйственные хлопоты. На детском параде перед началом учебного года мамин отряд занял первое место. И она получила путевку в Москву на тот же рабфак, куда ехал отец. Там мои родители и познакомились. Они оказались и прилежными, и очень способными. После рабфака – институт. У отца – Московский институт инженеров транспорта, у мамы – Второй университет, отделение русского языка и литературы. После окончания института отца призвали в армию, и он стал военным инженером железнодорожного транспорта. Мы колесили с ним по всей России, жили на Дальнем Востоке, на Кавказе, в Свердловске, потом его перевели под Москву, где он преподавал в военно-железнодорожной школе сопромат и защитил диссертацию. Росла семья, мама воспитывала нас, как она говорила, «по Песталоцци». Не знаю, что это значило. Но наставления были такие: всегда говори правду, скажешь правду, половина вины долой, больший, лучший кусок отдай другому, помогай слабому, не обижай меньших, много читай и не бойся никакого труда. Мы с братом читать научились рано. Моя первая книжка в четыре года – «Барышня-крестьянка» Пушкина. Тогда как Юра в годы войны, чтобы хоть чем-то питаться, работал грузчиком, чернорабочим, мы с братом Димой ходили в школу, делали дома уроки, читали; меня учили музыке, Дима занимался спортом, уже в войну работали в Москве детские спортивные школы при спортивном обществе Красной Армии. Брат записался в футболисты, ребятам выдали бесплатно спортивную одежду и обувь, и они учились играть в футбол с опытными тренерами. Отец читал лекции о международном положении и о положении на фронтах, за которые ему платили небольшие деньги, а главное, давали иногда продукты.

Помню, после лекции на овощной базе отцу презентовали несколько банок арбузного меда. В доме еще не работал водопровод, не было электричества, отопле ния. Воду приносили из колонки, и во дворе была общественная чистая и удобная уборная, почти никто из жильцов еще не вернулся. Но в кухне имелась большая плита, которую топили короткими чурками. Уроки делали в кухне. Да и весна вступила уже в свои права. Наш дом построили перед самой войной, и вокруг него у подъездов оставалось еще много строительного мусора. Мама бросила клич – расчистим двор под огород! Выбрали все кирпичи, доски, гвозди, камни. Получились отличные участки и со стороны улицы, и во дворе. Посадили картофель, сажали его верхушками и глазками, посеяли морковь, свеклу, капусту, горох, укроп, вырастили даже огуречную рассаду. Летом ездили за грибами, ягодами, солили грибы, варили варенье. И две следующие зимы голодными не были. В квартире шестиметровая комната, ее всю на метр засыпали картошкой, выросшей на наших участках. Нам повезло, мы жили на окраине Москвы. Москва нашим военным городком кончалась, можно было хоть целое поле засеять картошкой. Правительство издало постановление, что все школьники старше 14 лет должны во время летних каникул месяц отработать на каком-ни будь предприятии. Лето 1943 года я работала месяц в ЦИЭМе, инсти туте экспериментальной медицины, который находился в получасе ходьбы от нашего дома на берегу Москвы-реки. Шла война. Нужны бы ли лекарства, особенно те, что излечивают инфицированные ранения. Пенициллина тогда еще не было, но наши медики изобрели грамици дин, исцеляющий гнойные раны. Его и производили в ЦИЭМе. Меня зачислили в лабораторию, где готовили бульон для выращивания суб страта, из которого производилось это лекарство, обсеменяли этот бу льон, разливали в узкие двухлитровые бутыли и укладывали их для созревания в термостаты. Вот я и укладывала эти бутыли. В термостатах было 40°С, они были довольно тесные, и взрослый человек в них залезть не мог. В них были специальные полки, встроенные под углом, куда я и укладывала бутыли. Женщины все были добрые и веселые, нам полагалось за вредность молоко, мой рабочий день должен был длиться шесть часов, но я всегда задерживалась до конца смены. Я гордилась этой работой. Производство не прекращалось ни на один час, работали в три смены. Летом 1944 года наш класс месяц работал в деревне. Пололи и мотыжили картофельные поля, капустные, бесконечные грядки лука и других овощей. Жили в помещении школы, кормили нас наваристыми мясными щами. Зимой 1943–44 года в школы

170

12 / 2013

Мытищинский альманах

171

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

и предприятия присылали «американскую помощь»: одежду и обувь. Мне досталось модное серое демисезонное пальто и серо-синий шерстяной костюм. Так что на осень и весну я была одета. Писать о войне можно без конца. Эти четыре года у каждого своя особая страница жизни. В Свердловске было голодно, но немножко еды все же было, покупали на рынке дешевую мороженую картошку, терли ее и варили кашу, довольно противную, но сытную. В Москве – посещение госпиталя, чтение раненым писем, писание писем, помощь санитаркам. Бомбежек я не видела, и все годы войны мы с братом верили в победу и ждали ее, понимали, что нынешнее всеобщее неустройство рано или поздно окончится. Эта детская вера жила в нас благодаря оптимизму родителей, учителей, воспитателей детского дома. Первый год войны мы с братом провели в детском доме, у мамы на руках четверо детей, младшим в первый день войны: сестре – год и семь месяцев, братцу один день от роду. И они с отцом решили отправить нас в эвакуацию с детским домом, организованным маминым учреждением Наркомпросом – Народным комиссариатом просвещения. Сегодня я сравниваю первый год войны – Юрин и мой. Юра в четырнадцать лет видел, как немецкая фугасная бомба разрушила театр Вахтангова, как гибли люди, видел октябрьскую панику; худой, голодный подросток разгружал машины, платформы, слесарничал, жил в промозглой, нетопленной комнате. А мы с братом в первый год обитали в крошечном городишке Оса на берегу Осинки, притока Камы. Плыли мы туда по четырем рекам, на двух пароходах; в Горьком, ныне Нижний Новгород, нас, детей от трех до пятнадцати, пересадили с одного парохода на другой, которому предстояло плыть по Каме. Жизнь наша изменилась, река, трюм, темно, полки, но много детей, и с нами замечательные педагоги, научные сотрудники Московского государственного института дефектологии, люди добрые, педагогически грамотные и ответственные. В Осе среднюю группу – 3 и 4 классы – поселили в одноэтажный деревянный дом, просторный и теплый. Меня, я перешла в пятый класс, зачислили в старшую группу, которую разместили в темноватом кирпичном двухэтажном здании, неуютном и, как мне показалось, холодном. Оно мне не понравилось, наверное, потому, что нас с братом разъединили, поместив в разные группы. Я очень редко плачу, а тут заплакала. Подошел Георгий Николаевич Воронов, высокий, похожий на актера Черкасова, с добрым внимательным лицом. Я, плача, сказала ему, что не хочу расставаться с братом. – Этому горю можно помочь, – улыбнулся он, и меня тут же отвели через базарную площадь во второй интернат к брату. И потекла

удивительная жизнь. Мы ходили в местную школу, расположенную в здании, бывшем до революции острогом. Об этом напоминали только квадратные окна раструбом, проделанные в очень толстых стенах. А какие были учителя, они преподавали еще в дореволюционных школах. Помню учительницу русского языка Павлу Дорофеевну, худенькую, уютную, лет шестидесяти. Она первая показала мне, каким должен быть учитель. Писали диктант, в нем было слово «чересполосица». Весь класс сделал ошибку, вместо «с» написали «з». И оценка «отлично» была только у меня. Я по рассеянности пропустила эту букву. Павла Дорофеевна говорит: – Зная твою рассеянность, я поставила тебе пять. – Но я бы тоже написала «з», – краснея, бормочу я. – Вот за это признание «отлично» останется. У меня до сих пор тепло на сердце, когда я вспоминаю ее. Прекрас ная учительница была и по математике, помню только, что имя ее было Лидия. После школы в интернате шла жизнь, полная интересных занятий. Сначала, конечно, уроки, потом пение, уроки музыки; издавали газету, мальчишки рисовали наших солдат, пушки. Танки, как они бьют немцев. Был у нас драмкружок, мы готовили для госпиталей – их в Осе четыре – постановку сказки Пушкина о спящей царевне. Я была ведущей, читала наизусть пушкинский текст, мой брат был царевич, Галя Пушкина – царевна, актеры учили роли, остальные готовили декорации, хрустальный гроб, цепи, изображения ветра, солнца, месяца. Я мечтаю когда-нибудь более полно написать обо всем этом. Погру зиться в дорогие воспоминания. До сих пор почти наизусть помню эту прекрасную сказку. В детском доме мы пробыли ровно год. Когда мама с детьми переехала из Кирова, первого места эвакуации, в Свердловск к своей сестре, они все на семейном совете решили взять нас из детского дома, хотя он еще работал потом целый год, до лета 1943 года. После чего все дети возвратились в Москву в свои семьи. Вот так отличался мой и Юрин первый год войны. В мою память, в мое сознание запали образы добрых, умных, справедливых людей, готовых прийти на помощь другим по первому зову. Кончилась война, в 1947 году я окончила школу. И сразу поступила на подготовительное отделение Института иностранных языков (МГПИИЯ), где работала мама. Естественно, проблем с поступлением у меня не было. Но училась я всегда хорошо. Школу окончила с двумя четверками, по физике и сочинению. Меня всегда осеняло доброе расположение к себе Судьбы, Небес, Создателя. И главное везение в

172

12 / 2013

Мытищинский альманах

173

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

юности – мой преподаватель Ольга Петровна, которая развила во мне заложенные еще дома ростки любви к русскому языку, родной русской литературе, русской природе. Ко времени знакомства с Юрой у нас накопилась прекрасная семейная библиотека, и вся классическая литература XIX и XX веков давно стала моим постоянным чтением, да и та зарубежная, которую в то время можно было найти в переводах. У нас с Юрой было действительно много общего. Мы были искрен ни, не лицемеры, любили русскую культуру, простых русских людей, русскую природу. Но мироощущение и восприятие людей у нас было разное. Мое мироощущение светлое, Юрино – мрачное. Что объясня ется совершенно разными условиями протекания наших детских лет и юности. И, конечно, Юра был наделен великим поэтическим даром, а у меня этого дара не было. И для меня этот дар был великим сокровищем и достоинством, перекрывавшим все остальные качества человека. И вот эти двое принялись очертя голову сплетать свои жизни.

«12. Понедельник. 9.60. Добрый денек, дорогой мой! Позавчера только отправила тебе письмо, а сегодня не могу, чтобы не написать. Так привыкла к нашим разговорам. Помнишь, сколько мы всего обговаривали. Вчера читала в Брокгаузе статьи про Ивана Златоуста, Ивана Грозного и Ивана Антоновича (Иван VI). Слушай, тебе надо писать историческое. Любви к русскому и России у тебя довольно, так что будет в твоих вещах и патриотизм, который необходим. Об Иване Грозном я читала еще у Ключевского. Это был удивительный характер. Я его очень понимаю. Вот послушай то, что я сейчас напишу. Это мои собственные соображения. По природе Иван IV человек добрый, умный и понимающий чужое страдание, ум у него более созерцательный, чем деятельный (это не мое наблюдение), но характер составлялся в страшно сложных условиях. Вообрази себя царем всея Руси, да еще с властью божественного происхождения. Как может при этом характер исказиться! Здесь

есть материал для размышления. Но я сейчас о другом. Иван Грозный имел ум наблюдательный, глубокий, сочувственный, гибкий и поэтому привлекал к себе людей интересных, талантливых, Сильвестр, Алексей Адашев, Курбский. Но ум у него к тому же был не полностью здоров. Была в нём червоточина – недоверчивость. Причем эта недоверчивость не была врожденной, а родилась в слабом мозгу, подверженном маниакальности. А произошло, по-моему, это вот как. До 1553 года (царю тогда было 23 года, и он царствовал уже 6 лет) никаких грозных деланий за Иваном IV не числилось. В 1553 г. он тяжко занемог. Он хотел, чтобы присягу принесли его сыну. Младенцу. А окружающие, в том числе самые близкие Сильвестр и Адашев, высказались против сына Ивана IV за его двоюродного брата. Вот тогда и было брошено в больной мозг Ивана Грозного первое семя недоверчивости. А могло бы случиться, что болезнь по какому-нибудь иному поводу могла бы принять иное направление. Да и сам братец, которого Иван любил и которому очень доверял, изменил ему, составив партию и метя на трон. Причем, учти, к брату Иван не изменился, узнав о его измене, очевидно, Иван встал на место брата и понял, как велик был соблазн стать царем по смерти его, Ивана. А потому, когда брат присягнул его сыну, он зла на него не затаил. И наоборот, назначил его опекуном при своем сыне на случай своей смерти. А вот приближенных своих он понять, а потому и простить, не мог. С его точки зрения им действительно не было оправдания. И только когда болезнь – подозрительность приняла очевидные формы, стала очевидной болезнью, в Иване вспыхнуло недоверие, и он казнил брата страшно, со всей семьей. Это случилось уже в 1560 или 70 году. А болезнь его развивалась, по-моему, так. Он приглашал к себе кого-нибудь, а так как в часы, свободные от роковой подозрительности, был добр, справедлив и умен, к тому же был царь, то на первых порах ему служили с охотой, причем среди приближенных были люди двух разных толков. Это, во-первых, образованные, просвещенные, великодушные люди, такие по прошествии некоторого времени, убедясь, что Иван Грозный (не подозревая его больным, а может быть, и зная, и от этого еще больше боясь царственного безумца) переменчив, а при смене настроения жесток до кровопийства (при другом воспитании и другом окружении в детстве жестокость могла бы и не вырасти до таких ужасных форм) и безрассуден, и не видя средств поправить дело, изменяли ему и при счастливом стечении обстоятельств давали тягу. И с каждой такой изменой Иван становился еще более недоверчивым, а отсюда жестоким, и эти его действия вызывали очередное недовольство, и снова измена и т.д.

174

12 / 2013

МА Р Ф И НО Юра поехал в Поленово. А я у себя дома на Щукинской готовилась к своим занятиям, помогала делать уроки сыну. И писала Юре письма в ответ на его послания. Вот первое письмо (не первое, но из тех, что у меня есть, первое), по-моему, ответ на Юрино письмо от 14 сентября. Оно очень длинное, наверное, помещу здесь не всё. Это черновик, чистовика у меня нет:

Мытищинский альманах

175

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Видишь, какая страшная трагедия. И как страшно мучился сам царь, не веривший никому, кроме тех некоторых (вторая группа), потерявших облик человеческий, которые по его велению, не раздумывая, с беспримерной жестокостью были всегда готовы расправиться с неугодными. (Это Малюта Скуратов, Василий Грязной.) А царь был безумен, но не тем безумием, при котором человек полностью лишен разума, а тем, когда человек во всем здрав, рассудителен и только в одном не имеет силы справиться с собой, не понимает, что надо справляться. Хотя и раскаивается в своих жестокостях, кровавых действиях, и мучается страшно, но возлагает всю вину на казнимых. Не видит, что у него в душе и оттуда надо начинать, а начинать потому не может, что мозг слаб. Это и есть болезнь. Как говорят, попал под колесо. Это, конечно, мои собственные размышления. Меня страшно волнует наша история. Подумай, в тех самых местах, на той самой земле (хотя это все очень относительно – и земля парит где-то уже за тридевять земель от того места, где она находилась при Иване, и сама земля уже не та, и кругом все другие. Чудно. Как человек каждую секунду меняется, теперь он не то, что был минуту назад, и состоит из других веществ, а форма все та же. И эта форма, содержание которой ежесекундно меняется, постоянно остается. Юрий Павлович Казаков и М.Д. Литвинова не разрушаются от постоянной смены содержимого. Так и место. То, да не то). Сто, триста, пятьсот лет жили люди, наши с тобой соплеменники со своими муками, счастьем, безумием. И мук все-таки, по-моему, было больше. Разные были царствия на Руси. Иваново правление было страшное. А вот Алексея, отца Петра, царствие было прекрасное, тишайшее. Об этом в другой раз. Дома все без перемен. ОПХ сняла снова ту же комнату в Голицыне, в среду или четверг будем перебираться. У нас дома тоже царствие тишайшее. Вот уж истинно островок в этом мире. Вчера вечером я сижу у себя (жаль, что ты не был у меня и не видишь моей комнаты) за машинкой. (Написала, между прочим, рассказ. Наверное, пошлю тебе.) Димка [сын] лежит на диване и читает. Папа в столовой за круглым столом готовится к занятиям. Володя [брат] чертит. Степка [пес породы боксер] храпит вовсю. Таня [младшая сестра] приехала с дачи. Ездили за грибами, и она – подонок – забыла очки и ни одного гриба не нашла. Вернулась свежая, прохладная, щеки красные, глаза синие. В брюках, стройная. Хорошая у нее жизнь, наша была труднее. Ну, завидовать нечего, пока ты у меня есть. Крепко тебя целую. Очень скучаю по тебе. Марина. Я бы к жизни Ив. Грозного такой эпиграф написала: 176

Мытищинский альманах

Лучше быть доверчивым, чем подозрительным. Лучше обмануться тысячу раз, чем пролить кровь одного невинного человека». Вот такой черновик. Не знаю, что я оставила в чистом варианте. Но про Ивана точно там было, как явствует из Юриного ответа. Я не без интереса перепечатывала это письмо. Прежде всего, это «дикое историческое» письмо, как выразился Юра, писалось любимому человеку. Я, как видно, представляла его себе таким, какой была сама. И думала, что подробности русской истории должны и его так же сильно волновать. Это только сейчас я понимаю (поняла лет тридцать назад), что художественная, поэтическая одаренность только в сопряжении с гениальным умом готова углубляться в историю, психологию, географию, ботанику и пр. При этом важно еще, чтобы гениальный поэт попал в обучение гениальному мыслителю, хотя это и не обязательно. У нас в России поэтический гений, любивший историю, – Александр Сергеевич Пушкин. В Англии Шекспир – Ратленд, имевший учителем великого мыслителя Фрэнсиса Бэкона. Я потом не раз встречала талантливого художника в широком смысле слова, у которого щупальца таланта не в силах дотянуться до сокровенных глубин человеческого бытия. И еще вспомнилось, что уже в тридцать лет я очень любила историю. Правда, тогда русскую. У меня на полках многотомные русские истории Соловьева и Ключевского. Наверное, поэтому, занимаясь Шекспиром, я сразу начала с того, что старалась уразуметь, увидеть историческую обстановку, в которой появился и творил великий англичанин «Уильям Шекспир». А 17 сентября Юра прислал мне из Поленова письмо, написанное от руки: «Meine liber Meri! Я по тебе тоже соскучился. А ты мне пишешь какие-то дикие письма про Ивана Грозного. Я, например, страшно рад, что живу не в его царствование. Вот и все мое мнение о нем. Теперь о нас. У меня дело застряло. Мне надоели очерки. И я поклялся, что больше ни за что, кроме рассказов, не возьмусь. Мне в этом пример Чехов и Бунин – они молодцы, знали свой шесток и не лезли в публицисты. Хотя у Бунина есть «Путевые поэмы»... Но это другое. Так вот – я застрял. И, наверно, не уложусь в срок. Поэтому я решил так – в ближайшие дни съезжу в Марфино и договорюсь. Потом, допитавшись здесь (я заплатил за питание в д/о до 22-го), перебираюсь в Марфино и буду жить до победного конца, т. е. до середины октя12 / 2013

177

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

бря. Там будет печка, и деревня, и баня, и осень. И все такое. Молоко, яйца и проч. И там я буду «наблюдать на природу», как говорят кишиневские евреи. И там я буду работать по утрам. Господи! Там я буду плевать на всех и работать, чтоб заработать моральное право мотануть потом в Пицунду валяться на солнце, есть виноград и кряхтеть. А вообще я подонок – у меня все планы летят к чорту. Я хотел ехать бражничать в Тбилиси. Ну фиг с ними. Так вот. Ты работай, брось все свои побочные дела, работай по-коммунистически, т. е. набирай часы. К концу сентября – началу октября ты должна быть свободна. И не меньше, чем на 15 дней. А то одно расстройство будет. И бери какой-нибудь перевод. Будешь по утрам потихоньку переводить, чтобы не мешать мне. А в полдень мы будем надевать сапоги и плащи и выходить. Только обязательно достань настоящий плащ с капюшоном [последние четыре слова подчеркнуты]. Отними у мамы или у Тани [моей сестры – прим. автора] или у кого хочешь. А то я тебя убью. Вот и все. Я потом тебе позвоню или напишу и все растолкую (расписание пароходов, как ехать и пр.) и буду встречать на пристани, прокопченный деревенским дымом и пропахший навозом и молоком. Телеграмму получил, спасибо. У меня такое чувство, что я помер; а там где-то продолжается жизнь и печатают то, что когда-то было у меня в сердце и башке. Очень я пережил смерть Панферова. Хороший был человек. Писатель плохой, но человек – редкий. «Октябрь» теперь пойдет на нет. Ну, будь здорова! Ю. Казаков Поленово 17 сент. Р.S. Я намазал сапоги дегтем, и теперь у меня в комнате стоит душу очищающий запах. Я вот капну на лист, а ты понюхай. Это здоровый русский посконный сермяжный запах, а не какой-нибудь там пудры или духов. Я тебя буду мазать дегтем и любить за твою сермяжность».

родского» была для меня таким же счастьем, как и для Юры. Юра писал очерки не очень охотно. Но, получив командировку от журнала или газеты – это давало верные деньги (других верных доходов не было): его очерки публиковали сразу, – тут же по возвращении садился за машинку и писал живые зарисовки виденного. Так появились «Северный дневник», «Калевала», «Белуха». И еще про Вилково. Я работала в институте. И надо было отпроситься, чтобы в конце сентября и в октябре пожить с Юрой в деревне на Оке. Но я не отказывалась и от другой работы. Делала литературную правку плохих переводов, точнее сказать, подстрочников, которые подстрочниками официально не назывались. И моя работа была их редактированием, точнее, переписыванием. Разница в оплате была большая. Переводчик получал за один тираж сто рублей, плюс потиражные. А редактор – двадцать или, в лучшем случае, – тридцать и без потиражных. Я переписывала с английского, итальянского (сказки Джанни Родари), с испанского и даже с японского и индонезийского. У меня это получалось быстро и складно. А 20 сентября Юра пишет из Поленова же такое письмо.

Когда я сейчас читаю это письмо, я знаю, что было потом, какой конец уготован нашей любви, и мне грустно и горько. А тогда, получив его, я ощутила неслыханное счастье. Может, потому, что я родилась в деревянном доме с русской печкой и не раз жила там до восьми лет, или потому что мой отец был крестьянин, я люблю русскую деревню, парное молоко, запах цветущего картофельного поля, лес, полный грибов и ягод. И возможность пожить с любимым «вдали от шума го-

«У меня вчера тоже был хороший вечер: получил газету с Брегетом, получил твое милое письмишко и окончательно договорился насчет своего дальнейшего жития. Ты кричала как-то, что меня любишь, и еще кричала о «делании». Так вот, настала пора деяний. Вот я тебе задам! Я снял целое поместье на Оке, этакую усадьбу. Там многое есть, но кое-чего нету, и это все чего ты должна будешь привезти. Перечисляю по пунктам: Коньяк 3 зв. (одну бутылку). Простыни и наволочки (штуки по четыре). [Вычеркнуто ручкой.] Масло сливочное (1 кг.) Кофе молотый (полкило) Чай (самый лучший – пачки три) Хлеба белого (побольше) Колбасы, ветчины и т. п. (побольше) Патронов охотничьих, заряженных (30 штук). О калибре я тебе потом напишу особо. [Вычеркнуто] Кофейник (Может быть, не надо, я тебе напишу). [Вычеркнуто.] Ленту для пиш. маш. чёрную 13 мм. [Вычеркнуто.] Сахару (2 или 3 кг.) [Неразборчиво] и убытки за мой счет.

178

12 / 2013

Мытищинский альманах

179

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Вот, кажется, и все. Впрочем, наверняка я что-нибудь забыл, я тебе потом напишу или позвоню. Это письмо я отправлю тебе из Тарусы, я туда еду сегодня – за карточками, к Паустовскому и позвонить тебе. Теперь как сюда ехать. На сей день по Оке идут из Серпухова три парохода: один рано утром, часов в пять, второй днём – я не знаю во сколько, на пристани узнаю и напишу тебе, третий в 5 часов вечера. Если будешь ехать с пятичасовым, то из Москвы надо выезжать с тем поездом, с каким выезжал я. На вокзале бери такси, до пристани 12 рублей. Билет на пароход надо брать до Егнышовки. Здесь я тебя встречу. Можно ехать и на машине. Серпухов – Таруса, из Тарусы по большаку до Трубецкого, а оттуда в Марфино. Если будешь ехать на машине, то в Марфине последний дом направо – мой. Но насчёт машины это я на всякий случай, м. б. тебе неудобно будет затруднять отца, или м. б. он будет занят, или м. б. вообще ты не захочешь, чтобы он стал участником [«участником» зачеркнуто, сверху ручкой написано «свидетелем»] всей нашей мрачной жизни [«жизни» зачеркнуто, сверху – «любви»]. Осень настает великолепная. Я тебя очень прошу: бери отпуск на максимально возможный срок, чтобы потом не рыдать у меня на груди, что мало пожила. Да, вот ещё: с 1 октября остаются два парохода из Серпухова: 5 утра и 5 вечера. Я хочу купить себе тут дом, так мне нравится в Марфине. Понимаешь, как здорово? Такие дали, такие детали, что ай-люли! Я дрожу. Дом сдали мне москвичи. Там есть печка – русская. Буду топить и сушить грибы. Грибы ещё есть – белые. Рыба есть – в реке. Дичь есть. Ах, ах! Теперь относительно рассказа [«Звон брегета»]. Рассказ плохой. Там только одно место хорошее – это когда Лерм. на Зимней канавке и снег идёт. Всё остальное ненатурально и, следственно, литературно. Но всё равно я его люблю, и если мне будут говорить о нём плохо, я стану рычать и драться. Этот тип из Комсомольца написал мне, что беспрерывно звонят читатели и спрашивают, где можно достать мои книги. А ты обратила, старуха, внимание на мою фамилию? Она набрана такими аршинными буквами, что это дело даже несколько компенсирует для меня те 600 руб. кот., я получу за рассказ. Никогда в жизни фамилию мою так не наберут. Счастье мгновенно и единично в нашей жизни. Я тебя жду в конце сентября или в начале октября. Но если ты сможешь освободиться раньше, то это будет вообще такой бенц, такой бенц, что я помру. А за водой надо ходить глубоко вниз, к Оке, к роднику, а потом, высунув язык, карабкаться вверх. Я так замучился с этим делом, что

В этом письме – отклик на одно из моих посланий, в котором есть такие строки: «Сегодня утром, отправив Димку [сына], я легла досыпать и не уснула, а долго тебе рассказывала, как по-доброму я к тебе отношусь. И все хорошие слова точно соответствовали тому, что имеется в душе. А эти слова, оттого, что они означают хорошие человеческие чувства, приобрели от своих значений привкус наигранности, сладости, неискренности и сентиментальности, но других-то слов нет. Я приуныла. А потом вот что поняла: всякое чувствование душевное обязательно материализуется. Оно, если только оно в самом деле имеется, не удовольствуется тем, что ему соответствует, как вывеска, почетное слово (любовь, доброта, верность и т.д.), – а обязательно проявится в «делании». И вот по «деланию»-то и надо судить о том, что в душе. Темно что-то я пишу, только ты пойми, что я хочу сказать». Судя по Юриному письму, он понял мое понимание «делания», взывая ко мне, чтобы я осуществила его. Мне удалось договориться с кафедрой и деканатом, и меня отпустили на месяц, до ноября. Числа 24 я отправила Юре такую телеграмму (черновик на телеграфном бланке): «Калужская обл Тарусский район дер Марфино Казакову Юрию Павловичу

180

12 / 2013

Мытищинский альманах

вот уже дня четыре ничего не пишу. Очерк мой завяз окончательно. И вообще я помираю без тебя. Нету, понимаешь ли, – как это слово, симптомов*, что ли? Ну, в общем, сверхзадачи. Письма ты пишешь мне гнусные – какие-то литературно-исторические. Ну да бог с тобой. Я тебя прощаю. Адрес мой теперь такой: Калужская область, Тарусский район, дер. Марфино. Мне. Да, я вспомнил, пароход (второй) в Поленово в 11–08, значит, из Серпухова выходит он часов в девять утра. Это тебе не подходит, очень рано. Так вот, значит, остается только один пароход: 5 часов вечера. В Марфино он приходит в 9 вечера. Из Москвы ты помнишь поезд – 2 часа 4 минуты, кажется. За день или два тебе нужно меня известить телеграммой о дне твоего выезда. Вот и все пока. Будь здорова. Юрий 20 сент. Поленово. *А, вспомнил – стимулов!»

181

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Собиралась выехать воскресенье [25 сентября] отпуск дают задерживает книга Гарди Кажется придется переводить с Андреем Сергеевым роман Вудляндеры 24 листа условия хорошие Все окончательно выяснится в понедельник или вторник Тоска сидеть в Москве однако делать нечего напиши что еще захватить Целую Марина» В тот год осень была чудесная. Я выехала из Москвы, наверное, в среду или четверг – 28 или 29 сентября. Было очень тепло. Хорошо помню, как ходила по залитому солнцем Серпухову в поисках коньяка три звездочки, и помню доброго продавца в маленьком магазинчике, который радовался, что у него нашлась последняя бутылка именно такого коньяка. Все остальное было куплено в Москве. Юра нервничал, что пароход, на котором я поплыву, не остановится по просьбе пассажиров у Марфина. 26 сентября один вечерний пароход не остановился, он даже написал жалобу в речное пароходство. И получил такой ответ: «Тов. Казакову Ю. 26 сентября в 13–10 пристань Егнышевка проследовал теплоход М–251 на вахте находился капитан тов. Шевченко. Вторично даём указание всем капитанам пассажирским судам по требованию пассажиров производить остановку Трубецкое. Капитан т/х М–251 тов. Шевченко предупрежден. Зам. начальника Серпуховской РББ [роспись] (Макарёнков) 5–X–60 г.» Я благополучно добралась до пристани, люблю путешествовать по незнакомым местам. В тот день на теплоходе – это был совсем маленький кораблик, белый, с верхней палубой и нижним помещением для пассажиров – плыло всего два пассажира: немолодой аккуратного вида мужчина и я. Помню, мы с ним разговорились о местном житье-бытье, но о чем точно был разговор, запамятовала. Помню, что разговор был душевный. И капитан оказался приветливым и сочувствующим человеком. Конец сентября, темнеет рано. Мы плывем, плывем, час, другой, третий. Я беспокоюсь, что Юра не получил мою телеграмму и не выйдет меня встречать. Как я доберусь до его дома? Берег по правую руку, где находится Марфино, высокий, порос дубами. Я вышла на палубу. В воздухе сильно пахнет опавшими дубовыми листьями, запах как от стружек химического карандаша. Сказала капитану о своем беспокойстве, и он утешил меня. В том месте, где теплоход причалит, на половине склона стоит домик бакенщика, я его 182

Мытищинский альманах

сразу увижу. У него можно переночевать, такое бывало. А утром бакенщик проводит меня до деревни. И вот наконец теплоход стал разворачиваться. Крошечная пристань, темно, хоть глаз выколи. Кажется, на ней никого нет. На носу у теплохода прожектор. Его сильный луч, поворачиваясь, высвечивает Юрину фигуру. В руке у него фонарь, но не зажженный, он побоялся, что меня на теплоходе нет, а капитан, завидев свет фонаря, подумает, что надо взять пассажира, и напрасно причалит. Но я там была, попрощалась с капитаном, спутник мой уже давно сошел, и соскочила на дощатый причал. Ночь, сильные запахи реки, осеннего леса. Теплоход прощально загудел, повернул и скоро слился с чернотой ночи. И мы с Юрой зашагали по береговому склону наверх. В одной руке у него ведро, в другой мой чемодан. Я несу сумку и фонарь. Мы следуем к нашему первому жилью – снятому деревенскому дому. Он точно описан в «Осени в дубовых лесах». А вот как я описала на листке из амбарной книги (откуда она там взялась?): «Мы живем в деревне. Наша изба на самом краю. За ней начинается большое озимое поле, изумрудно-зеленое и ярко-свежее, с двух сторон его окаймляют аллеи старых лиственниц, которые уже пожелтели и стоят пушистые, лимонного тона. Напротив нашей избы птичник – длинное, сложенное из почернелых от сырости бревен, укрепленных на красных кирпичных стояках, крыша соломенная. Наша крыша тоже соломенная, подернута мхом, мох покраснел – осень. Живописно. На птичнике работает тетя Дуся, в ее распоряжении 1100 цыплят, белых, черных и пестрых. Раз по пять на день она скликает свою живность, и тогда слышен певучий с подъемами и падениями, протяжный, всегда одного ритма крик: у-рю-рю-ю, у-рюрю-рю-рю-ю. За цыплятами прилетает коршун». Вот, к сожалению, и все. Прожили мы там, наверное, дней пятнадцать, потому что уже 19 ноября Юра пишет письмо из Гагры. Вот оно: «Здравствуй, Мариночка! Я приеду 26-го в два часа (или в 3) дня, это, кажется, суббота, ты, пожалуйста, сиди дома, я тебе позвоню и мы пойдем в «Прагу» и выпьем и чего-нибудь слопаем. Только ты не ешь, а голодай, чтобы вкусить всего со сладостью. 12 / 2013

183

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Я тут не работал совсем, обстановка не располагала. Но есть идеи. Одна из них: поселиться наподобие Р. Райт в Голицыне на всю зиму. Ходить на лыжах и работать. Чтоб ты не скучала, я посылаю тебе песню, которую сам сочинил. Ее можно петь на слова «Я безумно тебя люблю» или «Жестоко ранен тобой». Вот она. Allegro modekato (довольно быстро, с джазовым оттенком) [Дальше идут ноты] Сейчас тут шторм, ветер, пахнущий розами из Турции. Машину – ту, которую тебе предлагали, – к чертям. Я покупаю новый «Москвич» т. е. новой модели. Привет! Гагра (?) XI.60 г.»

Вот так я пока и живу – ковыряюсь дома в словесах и езжу почти каждый день за грибами то туда, то сюда, всё по старым местам. И осень теперь в самой поре, в самом своем накале – раньше было много зелёного, позже начнёт «с печальным шумом обнажаться» – теперь ночами холодно, утром туманы, днём совсем тепло, и сколько это еще продержится, так и ждешь, вот-вот оборвётся, дожди пойдут, сырость и мрак, и станет пакостно. Засим – прощай. Наверно, скоро наведаюсь я в Москву, я тогда тебе позвоню, может быть, накануне. Как ты там? [Подпись от руки] Юрий»

«Ну вот я и сподобился и опять побывал в Марфино. На этот раз мы нырнули правее деревни, если заезжать в нее со стороны холмов, это мы сделали, чтобы миновать Терентьевых [хозяева дома, который мы снимали осенью 1960 года]. Ночью был мороз, утром иней, туман. До девяти часов нельзя было выехать, ничего не было видно, хотя и видно было, что наверху солнце, и пароходы гудели предостерегающе внизу. Зато потом какой зацвёл день! Мы ехали вверх и вниз между золотых лесов, зелёных озимых по скатам, паутина сверкала и всё летела, летела навстречу – эти длинные нити, упругие, толстые, так что мы головы невольно пригибали, когда что-то блестящее протягивалось вдруг перед глазами. А в лесу, когда мы проехали по аллее (не той, кот. ведет вниз к роднику, а по той, по которой мы ходили за грибами), вывернули в поле, съехали вниз – опять, как и тогда, сидели грибы и ждали нас. И так же шумели под ногами листья и проглядывалась внизу река, и звуки идущих катеров доносились оттуда. Мы обошли эти бесчисленные параллельные овражки, которые начинаются еще в поле и идут к реке, нашли много белых и хороших подберёзовиков. Было так тепло, что мы разделись, а я всё припоминал и говорил «вот там должны быть грибы» и шёл туда, и там они были. И ещё когда мы проходили под дубами, то так много было на земле, под листьями, желудей, что они хрустели у нас под ногами. И как это я забыл про этот слабый звук и не упомянул о нём в «Осени в дуб. лесах»?

Печальное письмо, если не сказать горькое. Причем горечь не от злости на меня, а от осеннего печалования. Думаю, думаю и не могу отнести это письмо ни к одному году из наших пяти. Я долго вспоминала, о какой машине идет речь. Мне, помнится, никто никаких машин не предлагал. И вдруг в памяти всплыл один фантастический для тех времен эпизод, который, кажется, имеет отношение к словам «ту, которую тебе предлагали». Об этом эпизоде я недавно слышала мимолетное упоминание с экрана телевизора, а он был мощный и симптоматичный. Вдруг прошел слух, что строится где-то на Украине завод дешевых малолитражных автомобилей. Слух был упорный, говорили о таком неслыханном счастье – дешевый автомобиль, и по всей Москве ходили отпечатанные типографским способом листовки с рисунком этого автомобиля. Об этой малолитражке я, наверное, и написала Юре в одном из писем. Вспоминая свою жизнь, лучше узнаешь себя. В юности я отличалась сильной застенчивостью. В институте стеснялась делать на семинарах обязательные доклады, вместо них – писала сочинения. Так, для семинара по английской истории написала про начало английского рабочего движения в конце XIX–начале XX веков. До сих сохранились в памяти два первых рабочих лейбориста в английском парламенте, ничего не попишешь, таков ход истории. Фамилии преподавателя, интеллигентного ученого старика, не помню, но помню, что он жил на Вспольном переулке, куда я отнесла ему мою работу за день до экзамена, узнав в деканате его адрес. Это было на первом курсе, 1948–49 учебный год. Нашему поколению, конечно, повезло, у нас были замечательные преподаватели, носители дореволюционной культуры. За этот доклад он поставил мне пятерку по истории Англии без экзамена. Застенчивость у меня проявилась еще в детские годы. Мой отец преподавал в военно-железнодорожной школе в Лосиноостровске,

184

12 / 2013

У меня есть еще одно письмо Юры из Тарусы, написанное 9 сентября, а какого года – неизвестно:

Мытищинский альманах

185

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

попросту говоря, в Лосинке. Сотрудникам школы дали несколько путевок в «Артек» для детей-первоклашек. И одна путевка досталась отцу. Детей было четверо, с нами поехала мама одной девочки. Путевки были в Верхний лагерь. Пионерский лагерь «Артек» делился тогда на три лагеря: Верхний, Нижний и Сууксу. Верхний был на горе, Нижний на море. Сууксу тоже на море, во дворце, где в огромной столовой на первом этаже одна стена вся зеркальная, отчего столовая казалась еще больше. Изначально было два детских лагеря – Верхний и Нижний. В Сууксу отдыхали ответственные партийные работники. Но однажды в лагерь приехал член правительства В.М. Молотов, и артековцы спели ему песню «У Артека на носу приютился Сууксу, / Наш Артек, наш Артек, не забудем тебя век». Молотов расчувствовался, и правительство постановило отдать пионерам и дворец. По приезде в лагерь нас повели в приемное отделение, и я по дороге потерялась. Долго бродила между строений, спустилась вниз к морю. Кто-то обратил на меня внимание, взял за руку и отвел в группу малышей с путевками в Сууксу. Там я и осталась. Нам выдали матросские бушлатики и фланелевые лыжные костюмы. Дело было в конце декабря, и легкая одежда даже в Крыму не годилась. Наш отряд был девятый, председателем выбрали самую красивую девочку Тому, а меня, Муру (так меня тогда звали) Литвинову, назначили ее заместителем. Тут и определилась моя дальнейшая жизненная роль – быть всегда на втором месте. Тома заболела, отдавать рапорт на утренней линейке предстояло мне, и оказалось, что из-за застенчивости это мне не по силам. Площадка для линейки была прямо перед дворцом. Девять отрядов выстраивались вокруг мачты с флагом, который поднимался каждое утро, и старший пионервожатый, стоя у мачты, принимал рапорты всех председателей отрядов. Надо было выйти из строя, подойти четким шагом к пионервожатому, отдать ему пионерский салют и сказать следующие слова: «Товарищ старший пионервожатый, голосует девятый отряд. В отряде по списку числится двадцать человек, на линейке присутствует девятнадцать, одна больна. Отряд к работе готов, заместитель председателя отряда Мура Литвинова. Рапорт сдан». Тома всегда произносила слова звонко и без запинки. А я, хотя до сих пор помню их наизусть, стала запинаться, заикаться, старший пионервожатый смотрел на меня ласково и сочувственно и, не дождавшись конца моего лепетанья, сказал «Рапорт принят», и я с позором побрела в строй. Пионервожатая нашего отряда после этого меня невзлюбила. Но когда дело шло о важном мероприятии, которое лично меня не касалось и было общественным мероприятием, мою застенчивость как

рукой снимало, я умела выступить перед публикой, отстаивая правоту дела. Не помню, как случилось, что все заинтересованные в покупке дешевого автомобиля – несколько тысяч человек – собрались в один прекрасный день на огромном поле на окраине Москвы для обсуждения плана действий. (Это было уже позже того письма из Гагры.) Весть об этом облетела столицу молнией. Мы встречались на этом поле не один раз, дисциплина была идеальная, милиция не вмешивалась. Был организована инициативная группа, в которую выбрали и меня. Наша цель – выяснить все подробности создания нового автомобиля и начать предварительную регистрацию очереди на его приобретение. Трое из группы, в том числе я, отправились ходить по вышестоящим инстанциям: в ЦК партии на площади Ногина, в Центральный комитет профсоюзов (кажется, он не так назывался) на Ленинском проспекте и в общесоюзное министерство, ведающее строительством автомобильных заводов. В них была совершенно разная трудовая атмосфера. Нашей целью было не только выяснить, действительно ли строится завод, но и довести до сведения важных начальников необходимость производства для народа общедоступной легковой машины. Начало шестидесятых, настроение боевое. Среди инициативной группы были влиятельные люди (один – полковник), и нам удалось получить пропуск в ЦК партии. В ЦК было чинно, никакой суеты, длинный, темноватый, пустой коридор, пропуски и паспорта проверены с любезной строгостью. Принял нас спокойный, внимательный человек, выслушал, подробно расспросил, сказал, что о строительстве проверит, согласен с нами, что народу нужны дешевые автомобили, и посоветовал обратиться в ЦК профсоюзов и в министерство. С тем мы и ушли. Совсем другая атмосфера царила в профсоюзном штабе. Полные солнечного света широкие коридоры, добрый привратник, который и смотреть-то не стал наши паспорта, пропуск туда не нужен. Выслушав, по какому делу мы пришли, он отправил нас в какую-то комнату на втором этаже. В коридорах тоже пусто, двери в некоторые кабинеты открыты, там сидят профсоюзные чиновники, читают книги, пьют чай. Делом явно не обременены. Нас принял в просторной светлой комнате приятного вида мужчина, обрадованный вторжением людей, разогнавших его скуку. Мы опять долго рассказывали, показали картинку автомобиля, назвали предполагаемую цену. Сумму, к сожалению, не помню, и то сказать, события полувековой давности. Он очень хвалил нашу инициативу, обещал, если понадобится, содействие. Мы, разумеется, понимали, что все это треп.

186

12 / 2013

Мытищинский альманах

187

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

По-настоящему деловую атмосферу мы встретили в министерстве. Там по коридорам сновали серьезные люди с бумагами. В открытые двери кабинетов виднелись с жаром беседующие сотрудники, с нужным нам человеком мы говорили почти что на ходу. Он остановился, сказал, что у него мало времени. А когда мы ему вкратце все изложили, опять показали плакат с автомобилем, он расхохотался. «Даже внешний вид раздобыли! Откуда?» Названную нами цену отверг. Сказал, что машина действительно задумана. Она будет дешевая, но не до такой степени. Хотя и доступная. Никаких сроков не сказал, и где будет делаться, не сказал тоже. Очередь создавать рано. Составленные нами списки недействительны. Но разговаривал с нами с интересом и уважительно. Дело в том, что мы действительно представляли собой хорошо отлаженную самостийно возникшую организацию из нескольких тысяч людей. Тысячи были разделены на сотни, сотни на десятки, во главе каждой сотни – сотник, во главе десятки – десятский. Были составлены списки, у меня в архивах сохранились, кажется, написанные разными почерками листы с фамилиями. Я возглавляла тысячу, и у меня долго хранились все эти листы с тысячами имен и фамилий. Было принято решение для функционирования инициативной группы (поездки, бумага и т. д.) собрать по рублю с каждого участника. Но деньги собрать, к счастью, не успели. В каком-то из этих трех учреждений, скорее всего в министерстве, удивились, как это власти не обратили внимания на такое скопище народу. А если бы еще был сбор денег, уголовного дела инициативной группе было не миновать. Об этом мы не подумали – так силен был тогда воздух свободы. На этом эпопея с дешевым народным автомобилем закончилась. Но вернемся в Марфино. Вошли в избу, я достала привезенную снедь – хлеб, чай, масло, колбасу, конфеты, коньяк. Из русской печки достали горячий чайник. Юра заварил чай. Мы были так рады друг другу, очутившись в четырех бревенчатых стенах, отделявших нас от всего света. Широкие сени, слева большой крытый двор. Известное словосочетание «удобства во дворе» к этой усадьбе неприменимо. Удобств вообще нет – ни во дворе, ни в сенях. Это еще усиливало неповторимость марфинской жизни. Справа вход в избу, состоявшую из одной комнаты. По левую руку большая русская печь, под печью неглубокая выемка, где лежат ухваты и кочерга. Справа к ней примыкает широкое ложе с подушками, накрытое одеялом, дальше пустой промежуток, ограниченный стеной, противоположной входной двери. В ней в середине – окно, перед ним стол, который стоит не вплотную, между

ним и окном старенькое кресло. За этим столом, спиной к окну, Юра стрекочет на машинке свои сочинения. В правой стене тоже окно, в углу под низким потолком висит на ремнях допотопный радиоприемник. А шагах в четырех от стола в сторону двери легкая сквозная перегородка из планок, которая отделяет кухонное пространство от «кабинета». Тут есть стол, где я готовлю и смотрю сквозь широкие щели, как Юра пишет. Он еще в Печорах сказал, что никогда не мог работать, когда кто-то есть в комнате, а со мной, оказалось, может. Так мы и зажили в русской деревне на берегу Оки. Две недели, полные до краев счастья. Мне даже не верится, что жизнь эта длилась всего две недели, такие они были насыщенные. В доме есть все для любви, работы и чтения. Нет только главного для поддержания жизни – запасов еды и отхожего места. Со вторым мы справлялись просто. Ходили каждый день в лес и, разойдясь в разные стороны, отдавали дань природе – в чащобе. Если же погонит вечером, когда сидишь в доме, возьмешь саперную лопатку, идешь в огород, роешь ямку и оправляешься. В общем, с этой естественной надобностью особых затруднений не было. Хуже было с едой. Рынка в деревне нет. Решено идти по домам, осень, урожай собран, наверняка кто-нибудь продаст нам картошки и овощей. Деревня маленькая, несколько домов. Постучались в один – никого нет, постучались в другой, вышла здоровая, за сорок, справная женщина. Просим ее продать нам морковки, свеклы, картошки. И получаем отказ. Сейчас цены на овощи очень дешевые, продавать невыгодно, не то что зимой, а по зимним ценам продавать стыдно. Так и не продала. Очень расстроенные, постучались в следующий дом. Замечу, что заборов в Марфине нет. Дом этот был очень большой. Вышла старуха лет под семьдесят, приглашает войти. Большая светлая горница, лавки особые – с подлокотниками и спинкой. Особый, недеревенский дух, говорящий о былом достатке. Спрашиваем, ни на что не надеясь, не продает ли она овощей. – Зачем продавать, – отвечает она, – я вам и так наберу. – И ведет нас во двор, к погребу. Это такая глубокая круглая яма в земле, сверху прикрытая дощатым сооружением, вроде двери. Открывает ее, берет Юрин рюкзак, спускается по лестнице вниз. И минут через пять вручает Юре его большой рюкзак, полный картошки, моркови, свеклы, лука. Спустилась еще за кочаном капусты. Мы – благодарить ее, предлагаем деньги. Не взяла. – За что, – говорит, – деньги? У меня столько всего этого, что и не убавилось.

188

12 / 2013

Мытищинский альманах

189

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Мы потом с Юрой подумали, что людям свойственно делать добро. А тем более в такой глуши. Небось старуха ляжет сегодня вечером спать, вспомнит свое доброе дело и, сладко вздохнув, уснет. На чем я готовила, не помню, кажется, на керосинке. В лесу мы собирали валежник и топили печь. Юра научил меня тушить на сковородке в подсолнечном масле овощи – нарежешь свеклу, морковку, капусту, картошку, лук и тушишь все это часа полтора. Вкусно, пальчики оближешь. Ходила я в соседнее село Трубецкое. Там была маленькая сельская лавка, в ней кроме водки самого низшего качества – «сучка», который, как поговаривали, гнали из опилок, – были только макароны, подсолнечное масло, рыбные консервы с крупой и килька в томате, ну и, конечно, сахар, соль и спички. В день получки вокруг лавки (она стояла посреди небольшой площади, поросшей зеленой травкой) веером лежат вусмерть напившиеся мужики. Я туда ходила за сахаром и маслом. Дорога идет полями, одни ярко зеленеют, другие, под паром, уже присыпаны первым снежком и похожи на гречневую кашу с молоком. В первые дни мы собирали в лесу грибы, в основном волнушки, я их солила по рецепту Юриной мамы. Юра захватил с собой гвоздику; чеснок и укроп дала добрая марфинская старуха, которую потом, прочитав в Тарусе «Матренин двор» Солженицына (рассказ тогда назывался «Не стоит село без праведника»), я отнесла к солженицынским праведницам. Скоро у Юры кончилась бумага. Достать ее можно только в Тарусе. И я решила отправиться туда на попутках. Вышла из деревни по большаку, ведущему на шоссе. Иду, слякоть ужасная, я в резиновых сапогах, чавкаю по лужам, особенно глубокие обхожу. И тут меня нагоняет грузовичок, на нем везут в больших бидонах молоко с фермы. Останавливается рядом со мной, шофер спрашивает, куда это я иду. Отвечаю, в Тарусу. И они туда же. Втащили меня в кузов. И покатили по выбоинам под звяканье бидонов. Была уже глубокая осень. Ядреная, бодрящая свежесть. На фоне темно-сизого низкого неба тонкие белые ветви березы походят на нервы человека, как их рисуют в анатомических атласах. Мне тогда много приходилось ездить осенью, и это сравнение всегда приходило в голову. Купила в Тарусе бумаги, колбасу, сыр, конфеты и тем же днем вернулась, опять на попутках. Опять шла по слякоти и поняла, почему сапоги – русская национальная обувь: их шить дешевле, чем строить дороги. Юра каждое утро работал, я читала Томаса Гарди, которого предстояло переводить для Госиздата. Работал он до обеда, после обеда прогулка в лес, последние дни грибы встречались только замерзшие. Теперь-то я знаю, что и из них можно суп варить, а тогда мы ногами сбивали звонкие

ледяные подберезовики, и одно блюдо из нашего рациона выпало. Юра тут написал «Красную стрелу» и почти закончил «Северный дневник». Я тоже пыталась что-то писать. Юра это мое стремление не одобрил, сказал, в семье двух писателей быть не может. А когда мне в голову приходил сюжет (один был из жизни советских литературоведов), он говорил: не пиши, испортишь, я это сам напишу. Но не написал. У него было тогда много жизненного материала для своих сюжетов. Грибы грибами, но без мяса-то скучно. И опять мы отправились в деревню, на этот раз за курицей. Нашлась хозяйка, которая продала нам живую курицу, но наотрез отказалась порешить ее. Принесли курицу в избу, она стала летать по дому, потом забилась под печку и не выходит. Юра говорит: рубить ей голову будешь ты. Я категорически сказала – нет. И он понял, что я буду твердо на этом стоять. Мне до сих пор больно вспоминать эту историю про курицу. Юра хотел куриного супа, мяса. Для этого надо было убить. Как мы гонялись по избе за этой беднягой, понявшей, что пришел ее смертный час! Юра тоже на всю жизнь запомнил это печальное происшествие. Ощипали мы ее, сварили, она оказалась старая, тощая и жесткая. И суп был почему-то невкусный. Так нам и надо. В Трубецкое я ходила и за водкой. Она там была отменно плохая. А однажды и ее не оказалось. Мужики мне сказали, надо плыть в Егнышевку, там водка всегда есть. Вернулась с пустыми руками домой, говорю Юре, надо плыть в Егнышевку. Егнышевка прямо напротив Марфина, на нашем берегу притулилась лодка, на которой из надобности можно сплавать туда и обратно. Ока здесь не очень широкая и течение не сильное. Подошли к лодке. – Ну что, – говорит Юра, – поплывешь? (Не надо забывать, что Юра заикался, когда приходилось о чем-то просить, и старался избегать таких ситуаций.) – Поплыву, – смело отвечаю я, хотя не гребла никогда в жизни. Подтащили лодку к воде, я села в нее, Юра спихнул ее в воду. И я погребла, Юра потом со смехом рассказывал, каким кривым был мой путь по воде на тот берег, в одном месте на середине меня так развернуло, что чуть не поплыла обратно. Берег в Егнышевке пологий. Подхожу к магазину, на двери пудовый замок. Какой-то мужик подошел, тоже за выпивкой. Я ему говорю, что я из Марфина, приплыла на лодке и мне обязательно нужна продавщица. Он показал ее дом. Продавщица легко согласилась прервать свой обед, пошла со мной в магазин и продала две бутылки. Окрыленная успехом, я благополучно доплыла до своего берега.

190

12 / 2013

Мытищинский альманах

191

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

Я вот сейчас пишу это и думаю, почему я тогда не воспротивилась Юриным возлияниям. Он пил немного, перед обедом, и пьяным никогда не был. Но уже тогда это все же могло походить на пристрастие. Еще в Голицыне он мне рассказывал, что они как-то странствовали на Севере с поэтом Юрием Коринцом, и Коринец приучил его к водочке перед обедом. Но я никогда еще не сталкивалась с алкоголиками, с алкоголизмом, знала, что писатели много пьют, это у них в обычае. И не было страха, что эти рюмки – угроза Юриному таланту и жизни. А из-за любви я готова была исполнить любую его просьбу, лишь бы его порадовать. В доме оказалось несколько хороших книг. И среди них «Год на Севере» русского бытописателя Максимова. Во второй половине XIX века был издан царский указ объездить российские земли и описать их быт, нравы, обычаи, занятия, фольклор. Максимов поехал на Север, прожил там год и выпустил замечательную книгу, в которой прекрасным русским языком описаны жизнь, труд и охота поморов. Юра с восторгом читал из нее вслух целые страницы. И решил взять эту книгу в Москву. Хозяева тоже ей дорожили. И пришлось с ней расстаться. Я отвезла ее, объяснив, что мы взяли книгу, чтобы Юра мог многое из нее выписать. Он хотел вставить эти куски в «Северный дневник». Прошло много лет. Мы с мужем едем в центр купить мне туфли. Мои прохудились, и моя бабушка, Мария Филипповна, дала мне на новые тридцать рублей. Зашли в переулок, где МХАТ, а там букинистический магазин. Вижу на полке маленькие зеленые книжки – полное собрание Максимова. – Сколько? – спрашиваю. – Тридцать рублей. – Покупаю. – Мариша, а как же обувь? – беспокоится муж. Продавщица выкладывает томики на прилавок. Сбоку подходит покупатель. – Максимов? Сколько стоит? – Уже куплено, – отвечаю и обеими руками прикрываю богатство. Это было действительно бесценное приобретение. Юра был счастлив жизнью в деревне, приливом творческих сил и тем, что рядом любимая женщина. Эту жизнь – наши пять лет – я сравниваю теперь с морем. Она была то тихая, умиротворенная, то бурная, штормит, а потом успокоится и опять ласковая. И мы в ней всегда вместе.

Мне было хорошо, радостно. Юре тоже. Дай Бог всем испытать хоть раз в жизни подобную счастливую общность души и тела. Именно Марфино и родило рассказ «Осень в дубовых лесах». Этот рассказ начинается так: «Я взял ведро, чтобы набрать в роднике воды. Я был счастлив в ту ночь, потому что ночным катером приезжала она. Но я знал, что такое счастье, знал его переменчивость и поэтому нарочно взял ведро, будто я вовсе не надеюсь на ее приезд, а иду просто за водой. Что-то слишком уж хорошо складывалось у меня в ту осень». Советую, читая эту часть воспоминаний, взять этот, один из лучших, рассказ и прочитать. В нем поэтически описано всё, что окружало нас в тот далекий октябрь. У рассказа есть своя история. Через полгода, в середине мая я получила от Юры письмо из Крыма, из поселка Планерное, написанное от руки:

192

12 / 2013

Мытищинский альманах

«Дорогая Маринка! Ты небось сейчас в Звенигороде? [У Ольги Петровны в Звенигороде на той улице, где стояла липа Чехова, было полдома с большим садом. В нем была комнатка для гостей, и я там часто живала. Но в то лето я сняла по соседству две комнаты с верандой, надеясь, что Юра будет туда наезжать.] Завидую, ибо сейчас у вас там (вернее, у нас) майские жуки, березы, зори, прибывающее тепло и всякая прочая штуковина, и всего этого я лишен поневоле. Это первое. Второе – ура! – только что разогнул спину, кончил рассказ 22 стр., называется «Осень в дубовых лесах», про долгожданную встречу некоего мужика с некоей бабой. Заглянул я на одну, на другую страницу, и все мне показалось омерзительным и фальшивым. Ну да авось это просто авторское... Завтра посылаю все это в «Знамя» и в «Калужский сборник» [«Тарусские страницы»]. У меня вот только что родилась гениальная идея (серьезно, мне надо было быть управдомом). По приезде в Москву [«в Москву» вставлено сверху] и при отъезде в Тарусу я еду не через Серпухов, а через Калугу. Там я иду в Калужск. отд. Союза писателей, становлюсь на колени и бью челом насчет того, чтобы они вошли в Калужское земство, чтобы оно мне разрешило построиться в Марфино. Ух! А оттуда я лечу самолетом и сажусь напротив Тарусы на берегу Поленова. Вот так. А ты будешь жить в своем Звенигороде и чахнуть. За Звенигород меня не агитируй, я его знаю и бывал там в Поречье и в Дунине у В. Д. Пришвиной. Перед Окой и Марфиным это чепуха (прошу прощения). А смотри, что я написал в своем рассказе – плохо это или 193

Из «Воспоминаний»

Марина Литвинова

хорошо? – «Телята с наслаждением паслись на седых озимых и часто мочились, задрав хвосты и расставив курчавые в паху ноги. И там, где они мочились, появлялись изумрудные пятна мокрой молодой ржи». Здесь я просижу еще числа до 22–3, ответить ты не успеешь, а если очень захочешь, то пошли письмо-телеграмму из 60 слов по след. адресу: Крым, Судакский р-н, Планерское, Дачная, 22, для Юрия Казакова. В Москве я буду числа 25–26, ты тоже постарайся быть, вернее, лучше позвони сперва из Звенигорода, спроси меня или маму, и если я приеду, тогда тоже приезжай. Привет! Послала ли ты два №№ «Знамени» Мих. Мих. в Печоры? Твой Юрий 13 мая 61. вечер»

Крепко жму руку. Г. Семенов [подпись ручкой и дальше приписка от руки] Юра, пришлось распечатывать конверт. Вчера узнал, что твой рассказ «Осень в дубовых лесах» вошел в сборник. Все отлично! А мой «Тростниковые заводи» выкинули, черти! Ну да ладно».

«Юра! Никак я, понимаешь, не мог связаться с Бочаровым, а потом, когда попросил Мулю Дмитриева это сделать и когда он поговорил с Бочаровым, с Толей, как он его называл, потому что Бочаров его хороший приятель, так вот, когда я узнал от Мули, каковы дела с твоим рассказом, мне стало очень досадно и я никак не мог взяться за перо: все медлил и медлил. Прости меня, пожалуйста. ОНИ, т.е. Бочаров и, вероятно, редактор сборника, взяли для издания «Ни стуку, ни трюку», а потом НЕКТО запротестовал, и, как я понял, рассказ не вошел в сборник. Я тогда сказал Муле, чтобы он передал «Толе» твои слова об «Осени в дубовых лесах». Он это сделал, и тот, кажется, должен предложить рассказ редактору. Вот такие, понимаешь ли, смутные дела на этом фронте. По-моему, все это мерзко. И хочется после всего этого с кем-нибудь поругаться и обозвать кого-нибудь заслуженным словечком. А я ездил в Новгородскую область охотиться. Приехал домой с тремя кряковыми селезнями и вальдшнепом. Приехал радостный, а тут еще твое письмо меня дожидается. Я очень люблю твои письма, Юрка! А сам писать ленюсь. [...] Вот и все.

Письмо шло в Тарусу три дня, получено там 31 мая 1962 года. Рассказ в сборнике отличается вот почему. Лето, 1962 год. Мы в доме на Арбате, телефонный звонок. Редактор толстого тома «Рассказ 1962 года» говорит Юре, что «Осень в дубовых лесах» прекрасный рассказ, но короткий, Юра немного за него получит, у него есть еще возможность дописать несколько страниц. Юра и прибавил тот кусок, где автор и поморка бродят по Москве ночью в поисках пристанища. Помню, как он очень быстро отстучал на машинке вставку, и рассказ удлинился страниц на пять. Этот рассказ – разительный пример того, как писатель сплетает события из жизни с выдумкой. Не зря Юра писал: «Произведения всех авторов автобиографичны – автобиографичны в том смысле, что все, чем их произведения наполнены, – события, детали, пейзажи, вечера, сумерки, рассветы и т.д., – когда-то происходило в жизни самого автора. Не в той последовательности, в какой описано в рассказе или в романе, но автор это должен пережить сам. Каждый рассказ, который мною написан, имеет свою историю, свое начало и конец и свою судьбу» («Опыт, наблюдение, тон», «Вопросы литературы», 1968, № 9, цитирую по книге «Две ночи», Москва, «Современник», 1986, с. 302). У меня хранится рисунок художника (не помню его имя) к этому рассказу: Юра стоит на берегу с фонарем в руке. Долго думала, написать ли, что однажды сказал Юра, давая интервью газете. Не помню, какая это газета, не помню, кто лет семь-восемь назад дал мне ее. Она где-то затерялась среди бумаг. Корреспондент спросил про «Осень в дубовых лесах»: была ли та женщина у него в жизни. Он коротко ответил: «Да, я ее любил всю жизнь». Понимаю, этому могут не поверить. Но даю слово чести, такое интервью было, и Юра эти слова сказал. Почему эти слова так и канули в небытие? Ведь это ключ к одной из загадок его жизни. Надо было искать эту женщину. Я прочитала эту газетную статью в Зарайске, мне уже было за семьдесят. И я снова жгуче ощутила свою вину, что не смогла, не хватило сил, характера, да и помощников, спасти Юрия Павловича от пагубной болезни. Обратно мы ехали, поймав на шоссе машину. Потом электричка, метро. Таруса, Серпухов и снова Москва.

194

12 / 2013

Опубликованный в журнале «Знамя» рассказ «Осень в дубовых лесах» отличается от рассказа, вышедшего в сборнике рассказов 1962 года. У меня сохранилось письмо Георгия Семенова, посланное в Тарусу 29 мая 1962 года (штемпель на конверте). Вот что он пишет (на машинке):

Мытищинский альманах

195

И мне пора выхаживать свой сад

Поэзия

Вот и ждёт наша добрая мать, Как умеют лишь матери ждать, Очи сини уставя в оконце: Вдруг не ветер песком запылит, Не рябина в окно постучит – Может, кто из героев вернётся!

АНАТОЛИЙ ПАРПАРА

И МНЕ ПОРА ВЫХАЖИВАТЬ СВОЙ САД

П УШ К ИНСК АЯ ГАЛЕРЕЯ В Железноводске восстанавливается знаменитый памятник культуры.

У ДОМ А ГА ГА Р И НА В К ЛУ Ш И Н О Славный друг, как же сердце болит Не от возраста или обид, Понесённых от тех, кого любим. Сердцу горько, что столько лет нет Взволновавшего подвигом свет И пришедшего по сердцу людям.

Слух праздный слышать непривычен Стук топора в таких местах – Наследница имперской выси Стоит в строительных лесах. О, Пушкинская галерея, Ты обернула время в прах: Неотвратимо мы стареем – Ты молодеешь на глазах.

От безвременья нынешних дней Память вновь возвращает сильней, Не без умысла, к дням ликованья, Где прощали нас, кто не прощал, Обнимали, кто не понимал, И молчали, в ком нет состраданья.

Над суетой земной взлетели Крыла изящные опор. Для русского святые тени В тебе гуляют до сих пор.

Славный друг, ты и сам эйфорил, Благо юность полна светлых сил, А тогда небеса ликовали. Но как быстро в объятья Земли Уходили, кто делом могли Занести своё имя в скрижали!

Эпох различных перекличка, В которой ожили на миг Прародичей прекрасных лица В ряду ровесников моих. И, как естественная веха, Слились в стенах твоих для всех Смех девятнадцатого века И нового тысячелетья смех.

Чтит Отчизна своих сыновей. Но не первый раз в горести ей Ждать, пока ратоборцы взрослеют. Жаль, что сердцем безгрешным своим Тех детей, кто собой одержим, Разлюбить никогда не сумеет. 196

Мытищинский альманах

Я мавзолеи не жалею – Их время кончилось уже, Но я лелею галерею, Как имя Пушкина в душе. 12 / 2013

197

И мне пора выхаживать свой сад

Анатолий Парпара

Мне кажется, она томится И тайного сигнала ждёт, Чтоб, словно сказочная птица, Сорваться в радостный полёт.

Не желал я любви между делом И не звал я на вечер в свой дом, Но она всё же душу задела Белоснежным жестоким крылом.

2001 г.

Я не знаю, что делать, что делать? Для любви моей поздней – беда. Только сердце для счастья созрело, А на землю летят холода.

*** Стая за стаей встаёт на крыло, Сделав прощальный над волнами круг. Птицу на север, домой повлекло, Птицу не сдержит взволнованный юг.

Белый снег, как удар безответный, И сдержать его хватит ли сил? Я мечтал о любви беззаветной, И Господь мне любовь подарил.

Краткий у берега отдых она Вновь сокращает: пора мне, пора! Птица стремится на север: весна! Птицу тоскующе ждут севера.

Как изменится её бытиё! Как побежит без оглядки зима! Грустное солнце – но всё же своё! Скалы крутые – но всё же земля!

П ОСЛЕСЛО ВИЕ К ДВАДЦ АТ ЫМ ГО ДАМ Конечно, хорошо, что мы в речах свободны. Но плохо то, что в нас молчит закон. И вряд ли помнит тот, кто судит нас сегодня, О судьбах судий тех доверчивых времён.

Милая девочка, так тяжело! Что же мне делать, мой замкнутый друг? Стая за стаей встает на крыло, Сделав над волнами радостный круг.

*** Не тревожься, дерзкий человек! Здесь твои природа и свобода, Здесь твои работа и забота. Посиди и посмотри наверх!

П ОЗ Д НЯЯ ЛЮ Б ОВЬ Белый снег – на цветущую землю, Как последний смертельный глоток. Я подобной судьбы не приемлю, Но душа, к сожаленью, цветок.

Не тревожься, слабый человек! Здесь твои усопшие родные, Здесь твои коренья молодые, Здесь ты упокоишься навек!

Я не знаю, что делать, что делать? Для любви моей поздней – беда. Только сердце для счастья созрело, А на землю летят холода. 198

Мытищинский альманах

Не тревожься, смертный человек! 12 / 2013

199

И мне пора выхаживать свой сад

Анатолий Парпара

Каков ты сам – той стороны держись. Но старость впереди. Я жду внучат. И мне пора выхаживать свой сад.

*** Нам говорит поэт, что глупость – тьма, А мудрость – свет, не знающий предела. Но нет поэта. Мудрость поглупела. А глупость набралась ума.

Март 1986 года

*** Что ж, дней моих измерен счёт. И кто-то строгий, не без грусти, Мой час безделия учтёт, Мой час раздумий не упустит.

СТ А Р И К И СА Д Зачем старик выхаживает сад? Нет у него детей и нет внучат. И смерчами невиданной войны Все близкие навеки сметены. И страшно посмотреть ему назад... Зачем старик выхаживает сад?

Но голос совести моей Напоминает так же строго: Не забывай, что ждёт дорога. Ты мало сделал для людей.

Прошли года, и на клочке земли Деревья благодарно расцвели. Прошли года, и стал стекаться люд. Цветеньем жизни увенчался труд. И крики детворы в саду звенят, И полон птиц и благовоний сад. Но в недрах зла опять клубилась мгла. И, вырвавшись, страну заволокла. И вихрь промчал, и вырвал с корнем сад. И – нет людей... Лишь пепелища чад. И как тавро проклятия, луна На серый небосвод занесена. Но неожиданно, как луч, возник С лопатою седой, как лунь, старик. Всё осмотрел и, не жалея сил, Он ямы заровнял, бурьяны срыл, Деревья насадил за рядом ряд... Зачем старик выхаживает сад? Не всуе ли вопрос? И мне ль не знать: Войне – сжигать, а старику – сажать! Два антипода вечных: смерть и жизнь. 200

Мытищинский альманах

12 / 2013

201

Мытищи, Яуза, Москва...

Поэзия

БЕРЕЗЫ НА К РО ВИ Спал с рюкзаком в изголовье, Шел и не верил глазам: Сколько берез в Подмосковье По боевым рубежам! Здесь, где во имя столицы В первую осень войны Было приказано биться Насмерть солдатам страны. И на великом погосте Многострадальной земли Их побелевшие кости Березами проросли. Солнце скрывается в тучах И пробивается вновь. Ветви березок плакучих Горько шумят про любовь. Многие парни не знали Даже о первой любви. Встали под красное знамя…

АЛЕКСАНДР БОБРОВ

МЫТИЩИ, ЯУЗА, МОСКВА… *** Мытищи, Яуза, Москва… Чащоба, поселенье, мыто – Какие древние слова, Как многое за ними скрыто! Природой столько нам дано, Историей дано – сверх меры. Когда ж мы с ними заодно Умножим добрые примеры? Они завещаны в веках Самой Московией старинной, И на семи её ветрах Мне слышится напев равнинный.

202

Сколько берез на крови! В НО ВО - ИЕРУСАЛИМ СК О М М О НАСТ ЫРЕ

Он освещает путь во мгле, Он возвращает вновь к истоку Назло Останкинской игле От Яузы неподалёку.

Как мощно предки возводили стены! На церкви Константина и Елены, Что в Истринском стоит монастыре, Остался след снаряда на стене.

Нас душат рыночной рукой, Лишают человека званья, Но реки – Яуза с Москвой Являют чудо выживанья.

Не вмятина, а рваная щербина. Несокрушима русская твердыня. Дотронешься – и чувствует рука, Что ей ни враг не страшен, ни века.

Мытищинский альманах

12 / 2013

203

Мытищи, Яуза, Москва...

Александр Бобров

О страшных боях под Москвой, Я снова увидел окопы И дзоты Второй мировой.

ПО Д МОСК ОВНЫ Е ВЫ С О Т Ы Такие открылись красоты! – Московия сверху видна… Скирмановские высоты – Свист ветра и тишина.

Казалось бы, в эдакой чаще – Ни трассы, ни светлой реки, Куда и стекаются чаще Громоздкие особняки, Но здесь, в глухомани, когда-то Стоял топоров перестук, Ходили в ночное ребята, Девчата спешили на круг. Теперь – только дачники…

А осень проходит краями Полей и селений вдали, Оставленных, взятых с боями Шесть раз на свинце и крови. Не в дымке скрываются – в дыме Ребята, презревшие смерть, Оставшиеся молодыми…

Душно. Меж елей – просвет голубой, Но помнит корнями опушка Значения местного бой. Казалось, чего б это ради Загинуть в лесу молодым?

Герои – не могут стареть! В ЛЕСНОЙ Ч А Щ Е За жаркими днями и зноем, За маревом впереди Над западным Подмосковьем Пошли наконец-то дожди. И, страстью грибною ведомы, Мы взяли свои туеса.

Здесь клятва понятней: ни пяди Родимой земли – не сдадим! М О СК воРЕЦ К АЯ ИЗЛУК А

Болотины, буреломы – Стареющие леса. Никто их давно уж не чистит, А ждет, чтоб под корень свести. Лишь леший какой-нибудь свистнет, Чтоб сбить с векового пути.

Собирала держава полки, Чтобы фронт обозначить изгибом От Каширы у южной Оки И до северных речек за Клином. Все истоки побед – под Москвой. Вот и снова рябины багряны И окрасился снег молодой В Белом Расте и в Красной Поляне.

Каков же он? – встречный не спросит, Но прошлое – снова со мной.

Напряженно звенит тетива, Москворецкая гнется излука. Собирала дружины Москва, Как стрелу выпускала из лука.

На дальнем скрещении просек, На старой дороге лесной, Где сходятся памяти тропы 204

Мытищинский альманах

12 / 2013

205

Мытищи, Яуза, Москва...

Александр Бобров

Бьют ожившие колокола, Полыхают знамена бурливо. Доставала Победы стрела От столицы и до Берлина.

Мелким душа затронута, Рушится Третий Рим. Пусто. Сиянье золота. Новый Иерусалим.

П ОД Д МИ Т Р ОВОМ ЛЮБИМ ЫЙ СНИМ О К

У Перемиловских высот Метель вовек не занесет След 1-й Армии ударной, Несдавшейся и легендарной.

Я прошел от Хибин и до Химок, Впечатленьями жизни – богат. У меня есть любимейший снимок: Ты выходишь из Царских палат – С красотою и благородством, Что присущи древнейшей поре.

Ушел под снег сухой осот И непобедный путь коварный… Но память вновь меня спасет И взор согреет благодарный У Перемиловских высот…

Это было в Звенигородском Достопамятном монастыре, Где в Москва-реку мчится Сторожка, Где обители вид – горделив. И глядишь ты светло и сторожко В мой внимательный объектив.

И СТ Р А Удаль – не молодецкую – В сердце слегка смирю. Улицею Советскою Выйду к монастырю.

Всё минувшее – не повторится, Но, покуда в тебя я влюблён, Ты выходишь, как будто царица, Из-под свода убогих времён!

Речка зовется Истрою, Так же, как звали Дунай. Этой водою быстрою Тяжесть с души снимай.

РЕК И М О СК О ВИИ В храме природы – тихо. Вышел я в путь с утра. Рудница, Раздериха, Северка и Сестра.

Жёлтым аллея выткана, Осень царит в лесах. Скит патриарха Никона В тесных стоит лесах.

Рекам теперь – не сладко, Высохли чуть не до дна Селенка, Семиславка, Донинка и Дрезна.

Мы возродим обители. Как возродить народ? Реки мельчают… Жители Их переходят вброд. 206

Мытищинский альманах

12 / 2013

207

Александр Бобров

Наш мемориал

Сколько – взгляните только! – В поймах машин и дач… Гуслица, Городёнка, Каменка и Киржач.

К 95-летию со дня рождения поэта Василия Фёдорова

Где-то кричит электричка, Вторят издалека Сеченка и Синичка, Осенка и Ока.

ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ

Русской хлебнули доли… Да не лишим страну Вельги – притока Нудоли, Вели, бегущей в Дубну!

(1918–1984)

В ОГНЕ БОРЕНЬЯ ДРУГУ Не удивляйся, Что умрешь. Дивись тому, Что ты живешь. Дивись тому, Что к сердцу близко Однажды ночью голубой Горячая упала искра И стала на земле тобой. Не скифом И не печенегом, Минуя сотни скорбных вех, Ты сразу гордым человеком Явился В наш двадцатый век. – Мы – люди. Нас легко обидеть. – Но ты подумал ли хоть раз, Что я бы мог и не увидеть, Мой друг, Твоих печальных глаз?

208

Мытищинский альманах

12 / 2013

209

В огне боренья

Василий Фёдоров

Нас, гордых, Жизнь не стала нежить, Нам горький выдался посол. Мы люди, Нас легко утешить Напоминаньем больших зол.

*** Всевещий ум пророка, Я б заглянул В грядущие года: Куда меня, Взметенная высоко, Пригонит жизни Быстрая волна?

В любви, В крови, В огне боренья, Со славой тех, кто первым пал, Сменялись, Гибли поколенья За это все, что ты застал.

Имел бы я Магические призмы, Я подсмотрел бы Вопреки годам, Что даст мне мир, В который был я призван, И что я сам За это миру дам.

Все чудо: Солнце, весны, зимы. И звезды, и трава, и лес. Все чудо! И глаза любимой – Две тайны Двух земных чудес.

Хотя б на миг Из тех далеких далей Единый миг Приблизился ко мне, Чтобы понять, Зачем меня призвали, Что должен я Исполнить на земле.

Да будь я камнем от рожденья, Я б в жажде все одолевать Прошел все муки превращенья, Чтоб только Человеком стать.

СО ВЕСТ Ь

Не удивляйся, Что умрешь. Дивись тому, Что ты живешь.

Упадет голова – Не на плаху, – На стол упадет, И уже зашумят, Загалдят, Завздыхают: Дескать, этот устал, Он уже не дойдет... Между тем Голова отдыхает.

1948

210

Мытищинский альманах

12 / 2013

211

В огне боренья

Василий Фёдоров

В темноте головы моей Тихая всходит луна, Всходит, светит она, Как волшебное око. Вот и ночь сметена, Вот и жизнь мне видна, А по ней Голубая дорога.

Что ты, мама?! Зачем ты надела Тот старый пиджак? Ах, не то говорю! Раз из тьмы непроглядной Вышла ты, Значит, делаю что-то не так, Значит, что-то Со мною неладно.

И по той, голубой, Как бывало, спешит налегке, Пыль метя подолом, Пригибая березки, Моя мама... О, мама! – В мужском пиджаке, Что когда-то старшой Посылал ей из Томска.

Счастья нет. Да и что оно! Мне бы хватило его, Порасчетливей будь я Да будь терпеливей. Горько мне оттого, Что еще никого На земле я Не сделал счастливей.

Через тысячи верст, Через реки, откосы и рвы Моя мама идет, Из могилы восставши, До Москвы, До косматой моей головы, Под веселый шумок На ладони упавшей.

Никого! Ни тебя За большую твою доброту, И не тех, что любил я Любовью земною, И не тех, что несли мне Свою красоту, И не ту, что мне стала женою.

Моя мама идет Приласкать, Поругать, Ободрить, Прошуметь надо мной Вековыми лесами. Только мама Не может уже говорить, Мама что-то кричит мне Большими глазами.

212

Никого! А ведь сердце Веселое миру я нес, И душой не кривил, И ходил только прямо. Ну а если я мир Не избавил от слез, Не избавил родных, То зачем же я, Мама?.. Мытищинский альманах

12 / 2013

213

В огне боренья

Василий Фёдоров

И плавно И спокойно, Не подмывая В страсти берега.

А стихи!.. Что стихи?! Нынче многие пишут стихи, Пишут слишком легко, Пишут слишком уж складно. Слышишь, мама, В Сибири поют петухи, А тебе далеко Возвращаться обратно.

Нет, У седой реки Все то же буйство, Все та же быстрина И глубина... О, как меня подводит седина, Не избавляя От земного чувства!

Упадет голова – Не на плаху, – На тихую грусть. И пока отшумят, Отгалдят, Отвздыхают – Нагрущусь, Настыжусь, Во весь рост поднимусь, Отряхнусь И опять зашагаю! 1963

*** А я когда-то думал, Что седые Не любят, Не тоскуют, Не грустят. Я думал, что седые, Как святые, На женщин И на девушек глядят. Что кровь седых, Гудевшая разбойно, Как речка, Напоившая луга, Уже течет 214

Мытищинский альманах

12 / 2013

215

Как молоды мы были

сли мне нужно вспомнить, в каком году что происходило, я беру самую верную точку отсчета: 1950-й год – год окончания мною и Василием Федоровым Литературного института имени Горького. Мы жили тогда в семиметровой комнатке коммунальной квартиры в переулке Садовских. Я писала прозу, Василий Федоров – стихи. Мое сердце плакало по оставленным мною стихам, но мы с мужем так договорились: пока у нас не появится комната побольше – я буду писать только прозу. «Два поэта на семи метрах, ты это представляешь?» Но любить стихи других поэтов и восхищаться ими – такое право оставалось для меня незыблемым. В 1955 году я принесла свой очередной рассказ в журнал «Молодой колхозник» (так называлась тогда нынешняя «Сельская молодежь»). Редакция, как и многие молодежные журналы, помещалась на Сущевской улице – там же, где издательство «Молодая гвардия». Был вечерний час длинного летнего дня. Я всегда предпочитала приходить в редакцию к концу рабочего дня – меньше посетителей. А если рассказ небольшой, то вполне возможно, что знакомый тебе редактор тут же и прочтет его и скажет, годится он журналу или не годится. Большая комната, пустая посредине, была заполнена стойким золотистым светом. Так бывает только в больших городах: тут и отсвет близко стоящих кирпичных зданий, и скопившаяся к вечеру пыль, проникающая с улицы. Близорукая, я остановилась в дверях, выискивая среди столов нужного мне человека. И вдруг откуда-то из угла ко мне стремительно ринулась высокая сутуловатая фигура, с сильным наклоном вперед. Человек шагал именно ко мне, держа что-то в протянутой вперед руке. Наверное, кто-то из знакомых, которого я, как обычно, по близорукости не узнала. И я тоже протянула руку, почувствовав в ней что-то овальное и железное...

– Сожжмите как можно сильнее! – сказал мне незнакомый голос. Я послушно сжала. И тут же мою ладонь замкнули. – Ого! Вы молодец! А вот такой-то... (была названа фамилия известного поэта – из молодых) – такой-то выжал всего... Он назвал цифру, которую я не запомнила. – Вы пишете стихи? – спросил человек, пристально смотря мне в глаза. – Писала... Теперь пишу рассказы. От поэзии я пока что отключилась. – Это неправильно. Можно выключить газ на кухне, электричество, воду в водопроводном кране, но выключить поэзию нельзя. Это говорю вам я – Николай Глазков! Сидящие за столом смеялись. Но сочувственно. Мои рассказы у них печатались редко. Лучше было с очерками на сельскую тему, но для этого требовалось ездить в командировки, а у меня был школьник-сын и муж... Нет, мне не хотелось отлучаться из дому! Я достаточно наездилась, пока работала в штате такого же молодежного журнала «Смена». Придя домой, я стала расспрашивать Василия Федорова о поэте Николае Глазкове более подробно. – Отличный поэт, – обычно скупой на похвалы, сказал мой муж. – Совершенно оригинальный поэт. Начитан, образован, отменный шахматист. Поэты его любят, обыватели считают чудаком... А силомер –т оже к разряду чудачеств отнеси. Но лично мне такие чудачества нравятся. Следующая моя встреча с Николаем Ивановичем произошла в ресторане ВТО, куда мы с мужем и нашим другом Александром Парфеновым, директором Калининского книжного издательства, а в недавнем прошлом тоже студентом Литературного института, зашли поужинать. Маленький зальчик, как всегда в эти вечерние часы, весело пошумливал. За одним из столов в незнакомой нам компании сидел Глазков. Мы пригласили его к нам. И Николай Глазков был нехотя отпущен из-за соседнего столика. Тут я рассмотрела его получше. Близорукость при первом знакомстве с человеком всегда мне мешала. Человек, больше всех выжимавший на силомере, при ближайшем рассмотрении оказался сухощавым, с ясными вдумчивыми карими глазами. В них часто мелькала добрая усмешка много знающего человека. Наше застолье тут же превратилось в вечер поэзии. Но читал – по общей нашей просьбе – преимущественно Николай Глазков. Стихи свои он читал, как и положено настоящему поэту, наизусть, всецело доверяя своей феноменальной глазковской памяти. Позднее, когда я стала бывать в его доме на Старом Арбате, меня всегда поражала эрудиция поэта. Таких людей обычно называют «ходячими энциклопедиями». Николай Глазков, собравший у себя множество альбомов с художественными репродукциями (художественные открытки шли счетом на тысячи), говоря о художниках

216

12 / 2013

ЛАРИСА ФЁДОРОВА

КАК МОЛОДЫ МЫ БЫЛИ Два поэта: Василий Фёдоров и Николай Глазков

Мытищинский альманах

217

Как молоды мы были

Лариса Фёдорова

любого века, тут же называл две даты: в каком году родился и в каком скончался. Да еще добавлял – где родился и какие самые-самые из его картин наиболее известны... Так же хорошо он знал выдающихся географов-путешественников и естествоиспытателей. Но в тот вечер в ресторане ВТО он читал нам шуточные стихи. Начатые вроде бы всерьез, но с неожиданными поворотами, они вызывали дружный смех. К ним стали прислушиваться и сидящие за соседними столами... Николай Иванович чувствовал себя как на эстраде. Его выразительное живое лицо с постоянно вопрошающим взглядом – «Ну, как?» – порозовело от волненья. – Отлично! – чаще всех восклицал Александр Парфенов. – Издай такую книжку – нарасхват пойдет! – Тебе и козырь в руки! – поймал его на слове Василий Федоров. – Возьми да издай! – Я? – удивился Парфенов. – Но я же, так сказать, периферия. Разве Коля на такое согласится? – последняя фраза явно выдала неуверенность книгоиздателя. – Это ничего! – согласно кивнул головою поэт. – Старинный русский город Тверь, именуемый ныне Калининым, прекрасный город... – А я буду его редактором,– не дав опомниться издателю, заявил Василий Федоров. – Коля, ты не возражаешь? Глазков не возражал. Но умные, живые глаза его все еще светились недоверчиво. – Мне уже многие обещали напечатать, – равнодушно заметил Коля. – Скажут – и забудут... А может, и побоятся... – А я напечатаю! – неожиданно переборов себя, стукнул по столу кулаком бывший фронтовик Александр Парфенов. И совсем уже как небезызвестный царь Федор спрашивал у Годунова, царь он, Федор, или не царь, так и Парфенов говорил Василию Федорову: – В конце концов, если я являюсь директором Калининского книжного издательства... – Если ты от своего слова отступишь, – перебил Василий Федоров, – я с тобой перестану здороваться. Поспорили еще чуток, поершились все трое и тут же скрепили деловой союз просьбой к Глазкову как можно скорее представить в издательство рукопись. – Пиши заявку! – совсем уже разошелся Александр Парфенов. – Одну ногу я потерял на фронте, если второю споткнусь на Глазкове – партия меня простит за хорошее дело. Давай придумывай название. Решили, что книжка будет называться «Моя эстрада». Одобрение этому названию последовало даже из-за соседних столов, ставших невольными участниками делового соглашения.

Так было положено начало выходу первой книги Николая Глазкова и начало тройственному союзу Глазков – Парфенов – Федоров. Последнего Николай Глазков после выхода «Моей эстрады» стал называть первопечатником Василием Федоровым. После выхода глазковской книжки наша дружба с поэтом окрепла. Он стал бывать у нас в доме. Жили мы уже не на семи метрах, а в тринадцатиметровой комнате другого соседнего дома все в том же переулке Садовских. Дом был знаменит тем, что в некие времена в нем было пристанище цыган, которых будто бы слушал Пушкин... Дом состоял только из коммунальных квартир. Коммунальной была и наша. Самое интересное в ней было то, что дверь ее выходила в туннель под брюхом дома. Веснами в туннеле разливалась огромная лужа, и если ночью случались заморозки, то мы, живущие на первом этаже, вылезали в окно с ведром кипятка и оттаивали вмерзшую в лужу дверь... Вот почему Коля Глазков всегда приходил к нам в калошах... После игры в шахматы от долгого сидения за доской Коля разомлевал. Гость и хозяин, пытавшийся ему помочь, изощрялись немало, чтобы вставить Колину громадную ногу в калошу. Мне казалось, что над ними смеется даже наша «подтуннельная» дверь, с огромным – на толщину стены – железным крюком, откованным бог весть по чьему заказу в одной из московских кузниц... Потом оба мы шли провожать Колю до трамвая, что проходил через площадь Пушкина, держа путь в сторону Арбата... Я знаю многих поэтов. Им почему-то всегда мешали неожиданные гости. Ничего подобного не было в доме Глазковых. Был только уговор – сначала позвонить по телефону. И – пожалуйста! Мы с Василием Федоровым были рады часок-другой побыть у Глазковых. Арбат, 44 – кому из поэтов был неизвестен этот радушный адрес? Мы даже не замечали, что квартира, в сущности, была полутемной – внутридворовый дом стоял в окружении других, более высоких домов. В те трудные времена – трехкомнатная квартира в центре Москвы! Нет ванной и горячей воды? Да бог с ней, с горячей! Главное – есть телефон! Уют, сотворенный руками хозяйки-художницы Росины Моисеевны! В кабинетике поэта в аквариуме плавали рыбки – черные, красные и золотые. На подоконнике горшки с нетребовательными к свету растениями. Над диваном большая географическая карта. Рядом – такая же небольшая, как и кабинет, комната сына – Коли Маленького. А «маленький» Коля ростом уже отца догоняет, повторяя в своей юношеской спине его сутуловатость... А вот столовая-передняя, через которую попадаешь на кухню, с большим столом, рассчитанным на шумные застолья, с громадиной-буфетом старинного фасона, заполненным гжелью, старинным фарфором и хрусталем, привлекала посетителей больше всего. Всегда ярко освещенная, с

218

12 / 2013

Мытищинский альманах

219

Как молоды мы были

Лариса Фёдорова

накрытым белоснежной скатертью столом, окруженным старинными стульями, она как бы взывала к пиру и беседам и осталась в моей памяти чем-то неповторимым... Тут всегда справлялись дни рождения Николая Глазкова, с пирогами и жареными утками, с винегретами. Дни рождения поэта-острослова, когда взрывы смеха гостей фейерверками взлетали над белой праздничной скатертью... В глазковской квартире на Старом Арбате находили себе приют многие бесприютные поэты (в том числе Ксения Некрасова), скульпторы, художники, редакторы, бесчисленные якутские поэты, которых Глазков переводил с поразительной щедростью. Ежедневное присутствие случайно заглянувших к Глазковым друзей-товарищей, казалось, совсем не беспокоит поэта. Всегда радостно откроет дверь, позовет поздороваться занятую чем-либо жену Росину Моисеевну, попросит накрыть на стол... Типичное московское гостеприимство. Увы, нынче не каждый московский дом столь гостеприимен. Недавно работники Кемеровского областного музея рассказали мне дикий случай: приехав в Москву, три часа они ждали появления назначившего им встречу знатного хозяина, а жена и мать последнего, зная, что они приезжие, да еще из такого далека, даже чашки чая им не предложили... Только жаловались в два голоса, что вот некому у них в доме окна помыть... Потом появился хозяин, нехотя выслушал их просьбу об экспонатах (он был родом из их краев), сунул им какой-то неподъемный кубок и выпроводил, так и не поинтересовавшись, сколько они тут его прождали и были ли они угощены хотя бы чаем... Такое было немыслимо в доме Глазковых. Прошло еще несколько лет. В начале шестидесятых годов мы с Василием Федоровым получили наконец свою первую отдельную квартиру. На Кутузовском. Глазковы все еще жили на Арбате. Но вот и у них новость: им предложили квартиру со всеми удобствами, но не в центре, как просил Николай Иванович, а на Аминьевском шоссе... Как оказалось потом, уклада их жизни нарушать было нельзя. Арбат любили все. И запросто забежать к Глазковым было доступно. Аминьевское же шоссе – и не с руки и не с ноги... Николай Иванович усиленно звал нас к себе, но, каюсь, мы не часто наведывались. Я-то еще наведывалась, а мой супруг чаще приглашал Колю повидаться в ЦДЛ. Тут-то и сказалась разница их характеров: Глазков был прирожденным домоседом. Мы часто ездили в дома творчества: Николай Иванович домов творчества не признавал. Ему хорошо писалось дома. Но задолго до переезда Глазковых на Аминьевское шоссе, где Николай Иванович вскоре серьезно заболел, была у нас с ним одна любопытная встреча. Произошла она, как это ни странно, на земле Владимирской, в

деревеньке под названием Заднее Поле. Там где-то в середине пятидесятых, до вселения в отдельную квартиру, мы приобрели скромный домик, прельстившись недорогой его ценою, красивой местностью и совершенно прелестной рекою Киржач, отделяющей Владимирскую область от Московской. Расстояние – сто километров. Если бы вам захотелось узнать, как выглядел наш дом, посмотрите на фотографию дома Сергея Есенина. Поразительно, до чего все совпадало! Резные наличники, слуховое окно, чисто российская трехоконность на улицу и продолговатость в сторону двора. Даже палисадник, даже березка у левого окна, где хозяин дома поэт Василий Федоров саморучно отгородил для себя кабинетик-спальню... Только что реки на задворках не было. Реки Оки. А где-то за Борками, прекрасным сосновым лесом, чистой резвой волною намывала река Киржач золотые евпаторийские пески на извилистые свои берега... Кроме сада-огорода, с пышно цветущей посреди его белой розой, уже воспетой Василием Федоровым, была у нас и живность – пес Джек и пушистая кошка Муська с котятами... Джек тоже попал в стихи хозяина-поэта. Василий Федоров рассказал Коле Глазкову о нашем приобретении, и тот выразил желание погостить у нас. Николай Глазков любил «впечатляться» дорогами. Есть такая категория любознательных. Так вот, связав свою творческую судьбу с народом Якутии, во всем верный себе Глазков неоднократно не летал, а ездил в якутские края через всю Россию, жадно впитывая из окна вагона всю ее красоту и разнообразие природы. И на каждой станции он еще бросал в почтовый ящик открытки своим друзьям. Бесчисленным друзьям! И отнюдь не тешил себя мыслью, что адресаты тут же откликнутся ему в эпистолярном стаде. Уникум! Исчезающее племя представителей изящной эпистолярной словесности. Якутия Якутией, а Владимирская земля – для Глазкова тоже интересна. Теперь вот и друг его Вася Федоров – его «первопечатник» и заядлый шахматист-пораженец – дом себе приобрел. Как же туда не съездить?! Личность поэта Николая Глазкова – вообще находка для любого психолога. Мать-природа была щедра к нему. Он, никогда не бывавший за границей, досконально все знал о любой столице мира. В тех бесчисленных альбомах, что наполняли их дом на Арбате, а потом на Аминьевском, были альбомы и с видами тех городов, где он никогда не бывал... Он покупал эти открытки в магазинах или просил путешествующих по заграницам друзей привезти ему в виде сувенира «какую-нибудь главную улицу» той или иной столицы... И ему привозили. – К нам в гости Коля Глазков собирается, – сказал мне Василий Федоров.

220

12 / 2013

Мытищинский альманах

221

Как молоды мы были

Лариса Фёдорова

Я искренне обрадовалась. У нас уже и Александр Парфенов побывал, и Владимир Солоухин – этот проездом, когда с женою везли на учебу в Москву из Олепино старшую дочку Лену. – Съезди за ним сам! – сказала я мужу. – Пусть оба едут – с Росиной. – Он сказал, что она не может. – Съезди за ним, съезди. Оба-два побольше вкусненького привезете, да и сложновато нас тут разыскивать: поездом до Орехово-Зуево, да еще на автобусе сорок пять минут, да потом в горку идти, да на пути спрашивать: «Где тут у вас Заднее Поле?..» – Якутию-то он без меня нашел. – Так то Якутия! Василий Федоров на попутном транзите съездил за Глазковым в Москву и привез его в нашу деревеньку. Коле у нас понравилось решительно все! Это я по глазам его видела. Особенно деревянные стены неоштукатуренного дома и «накат» понравился (то есть на владимирском наречии потолок) – не беленый, не крашеный, а из отполированных временем матицы и плах. И стены и накат как-то мягко светились старинной Русью... Сходили на Киржач, там они с Василием Федоровым вволю наплавались и нанырялись – опять же в малолюдстве. К нашим животным он никакого интереса не проявил. Чувствовался горожанин... Но вот горожанин тут же себя и опроверг. После обеда он потребовал лопату. – У нас там все вскопано, – запротестовал хозяин дома. – Ведь июнь месяц, Коля. Какая сейчас копка? – Все равно мне необходима физическая разрядка. Перед поездкой сюда я много переводил. Якуты меня утомили... Я окопаю деревья. – Нет, нет, Коля, деревья окапывать нельзя. Они же цветут! – Я вскопаю вам новую грядку. – У нас есть целина. По-владимирски «лужок»... Но он существует для соседской козы... Соседка туда козу привязывает. – Это хорошо! – как всегда загадочно ответил Коля. В это простое слово он вкладывал что-то свое, глазковское, лукавое... – Лара, дай Коле лопату, а я после купания и обеда должен передохнуть. Лопата была выдана. А я занялась мытьем посуды, обдумыванием, что приготовить на ужин... Еду-то я готовила на керосинке! Коля появился часа через полтора – потный, усталый, видно, что поработал на совесть, и долго мыл руки под рукомойником. Потом неожиданно сказал: – Ну, разрядочку я сделал. Теперь я поехал. – Куда поехал?

– Домой. У меня там еще два якута непереведенных. – Сейчас вечер, транзитчики по Горьковскому шоссе уже проехали. Придется на автобусе и электричке. – Это хорошо, – опять загадочно сказал Коля. И улыбнулся. На лице его читалась удовлетворенность всем на свете. Мне показалось, что, побывав на нашем далеко не совершенном саде-огороде, он постиг какую-то удивительную истину. Такую истину, что дальше в нашем доме вроде бы и делать-то больше нечего! Мы проводили его до Горьковского шоссе, где иногда, заметив отчаянно голосовавшего пассажира, мог остановиться и московский автобус. Коле повезло – именно так мы его и отправили, минуя электричку. А утром из Москвы возвратилась наша милая домработница Паша. (Поскольку мы часто уезжали в столицу по редакционным делам, то пришлось нам взять домработницу – женщину очень гостеприимную, но с одним недостатком: больно уж любила себя показать при гостях в смысле разговора. Вот почему мы и решили принять Николая Глазкова сами, без Паши.) Вернулась она с нескрываемым сожалением, что от именитого гостя ее как бы отстранили... – Женатый или нет? – как бы мимоходом поинтересовалась она. – Женатый, Паша, и даже на всю жизнь сразу, – сообщила я, дабы пресечь о госте всякие иные выспрашивания. – И сын Коля имеется. Огорченная Паша пошла в огород за зеленым луком и тут же примчалась обратно. – Батюшки, что у вас делается-то! Только я ворота в огород открыла, а ОН тут и лежит! – Кто лежит, Паша? – мы чуть не онемели от страха. «Он» в устах Паши звучало так, как будто речь шла о некогда живом существе. – Камень божий лежит! Вот такой! – развела она в стороны пухлые руки.– Только вот не пощупала я, теплый он или остывший. К нам на Орловщине падал, как раз у соседей, – так аж голубоватый был и теплый... И как же это вы не слышали, как он летел. А ну как бы по крыше вдарил? Так ведь и выскочить не успели б! Не слушая больше Пашу, мы, опережая друг друга, поспешили на огород. Да, у ворот – со стороны сада-огорода – лежал большой камень. Но какой же он «божий»? Весь в земле. Ясно, что выкопан... И сделал это наш московский гость – Николай Иванович Глазков, уставший от перевода любимых им якутов... (В последнее время нам казалось, что он и личностью стал смахивать на якута, если б только у них были сухощавые лица.) В те давние годы позвонить из рядовой деревеньки в Москву было невозможно. Надо было ехать для этого или в ближайший город Покров, или

222

12 / 2013

Мытищинский альманах

223

Как молоды мы были

Лариса Фёдорова

в Орехово-Зуево. А нас уже не на шутку разбирало любопытство: откуда он его взял? Ибо под подозрением могла оказаться и вскопанная «целинная» грядка, и широкое окружие белой розы... От грядки, возле которой все еще паслась соседская козочка, до ворот, где лежал камень, – метров двадцать пять, от куста белой розы – десять метров. Ни у козы, ни у розы не спросишь... Коза равнодушно пощипывала травку, а над розой, осыпанной белыми бутонами, радостно гудели пчелы... Попробовали поднять камень втроем – куда там! Хоть тракториста с тросом зови! – Значит, видный собою мужчина? – вопросительно говорила Паша, в надежде, что мы еще разок пригласим к себе этого гостя-богатыря и тем удовлетворим ее ненасытное любопытство к людям выдающимся. Но Коля Глазков в этой деревеньке больше не бывал. А еще года через три мы этот дом продали, устав дважды в неделю ездить туда из Москвы с заплечными мешками. Откуда был взят камень – мы, разумеется, потом спросили. – От белой розы. Я подумал, что он ей мешает. От камня я ее избавил. А вот от черных жуков... – Каких жуков? – Черных-черных! Они почему-то ползали в каждом ее раскрывшемся бутоне... Такие противные, с цепкими ногами... С ними надо бороться. Конечно, можно вообразить, что она заколдованная красавица. Но какой смысл? Роза должна быть чистой, абсолютно чистой! – Об этой розе я все сказал, что надо! – ответил Василий Федоров. – Я развенчал ее лживую красоту раньше тебя, Коля.

После кончины поэта я вскоре написала стихотворение, посвященное его памяти. Оно называется «Дитя Арбата старого»: Ушел. Так тихо дверь закрыл. Как будто не входил. Дитя Арбата старого, Он шума не любил... Квадрат стекла водой наполнен, Осиротевших рыб тоска, Тоскует шахматное поле И города, которых Коля Не видел никогда... Ирония из тех же слов, Что гимны и молитвы. Глазковская ирония Была острее бритвы. Он был началом из начал Иронии свечения, И вот начался час его, Как летоисчисление. Ушел... Так тихо дверь закрыл, К бессмертию готовясь. Его светящимся следам Мы кланяемся в пояс.

Болел Николай Иванович долго, но вел себя мужественно. Василий Федоров перезванивался с ним, а я раза три навестила. Уже на костылях, в теплом халате, окруженный неустанными заботами верного друга Росины Моисеевны, он неустанно продолжал писать стихи – да такие улыбчивые, такие точные по знанию тех людей, от имени которых писал. Это была серия стихов «Объяснения в любви». Как говорил бы о своей любви сапожник, парикмахер, геолог, фотограф... В новой квартире нового дома по возможности сохранен колорит квартиры Старого Арбата. В большой продолговатой комнате распростерт у стены чуть было не проданный громадина-буфет, любимое кресло поэта, письменный стол с аквариумом и раскрытый во весь его немалый овал дружище-стол, перевидавший множество друзей поэта... Пусть дом на Аминьевском шоссе современен – с этажами и магазином-гастрономом. Пусть в квартире сверкает белизною ванна и денно и нощно – только поверни кран – льется горячая вода... И все-таки это не дом поэта Николая Глазкова... 224

Мытищинский альманах

12 / 2013

225

Хотите понять Россию? Читайте Бориса Можаева

принципе, он и сейчас мог бы ещё быть с нами. И девяносто лет, стукнувшие 2 июня, были б вполне по плечу человеку крепкого крестьянского корня, флотской закалки, полученной в юности. Отлично можно себе представить старика высокого роста и высокого лба, с густой седой бородой и умным цепким взглядом… Мало кому удаётся стареть красиво, благородно, словно просветляясь лицом, – Можаеву удавалось. Это отметил ещё Солженицын в своей статье на смерть друга – когда он, Можаев, ушёл от нас 17 лет назад, в 96-м. Хотя – чем бы могли порадовать эти годы его, убеждённого «деревенщика», автора незабываемых «Мужиков и баб», «Живого» и других романов-повестей о крестьянской жизни минувшего века, а помимо того – целого массива публицистики, посвящённой сельскому хозяйству и экологии? Тем, что коллективизация – «Великий перелом» (хребта русского народа, по Солженицыну) – ныне уже и вполне «просвещёнными патриотами» стала по умолчанию считаться чем-то пускай и тяжёлым, но совершенно необходимым, а потому простительным этапом «модернизации»? Тем, что беспросветное иго советской бюрократии, давившей в зародыше всё живое, нестандартное, хоть сколько-нибудь выдающееся, теперь едва ли не поголовно воспринимается вполне ностальгически? Что северная и «нечерноземная» деревни по-прежнему покинуты, люмпенизированы, «не вписаны в рынок»? Что мы-таки вступили в ВТО и теперь покорно ждём окончательного удушения своего сельхозпроизводителя? Но смиренно ждать «будь, что будет» стыдно только тем, кто не «делал, что дóлжно». Можаев – сделал на своём месте и в своё время всё, что ему было должно, исполнив этот самый «долг, завещанный от Бога». Разве что последний роман, «Изгой», дописать не успел – тот, что тематически про-

должает «Мужиков и баб», знаменитую его дилогию-эпопею, чью вторую книгу опубликуют только во время перестройки, ибо подобного про коллективизацию и вызванный ею крестьянский мятеж не мог себе позволить никто. (Да и первая-то, показавшая ту же деревню во время нэпа и не принятая ни в один из журналов, вышла чудом, при призывах Московской писательской организации рассыпать набор.) Но прежде славу принесёт ему «Живой» («Из жизни Фёдора Кузькина») – повесть, на свой страх и риск опубликованная в «Новом мире» Твардовским. «Первым правозащитником» назовут потом беспаспортного колхозника Кузькина по прозвищу Живой, что сумеет бросить вызов власть предержащим и добиться-таки отмены своего рабского положения ещё до хрущёвской «вольной». Любимов поставит по «Живому» на Таганке спектакль, который запретит к выходу министр Фурцева; увидят его зрители только через долгих двадцать лет… Напишет он и о городском провинциальном житье-бытье – про то, как простой обыватель, «зубной техник и член домкома» по фамилии Полубояринов по почти анекдотическому поводу вступит в схватку со всемогущей бюрократией местного розлива; эта повесть-шутка «Полтора квадратных метра» возмутит тов. Андропова (интересовались литературой тогда наши вожди, ничего не скажешь!) и вызовет его гневное вопрошение «де, мол, долго ли будет этот писатель глумиться над нашей действительностью!..» Просто удивительно, как прошла тогда в печать «История села Брёхова, писанная Петром Афанасиевичем Булкиным» – где вся советская история колхозного крестьянства будет преподнесена в ключе уже даже не сатирическом – комедийном, так что все драмы и трагедии предстанут действами прежде всего фантастически нелепыми, каковыми в первую голову и являлись… Можно сказать без сомнения: если хочешь действительно что-то понимать в России, всерьёз разобраться с переломным в её судьбе ХХ веком – не обойтись тебе никак без прозы деревенщиков, крестьянских детей, впервые взявших слово в литературе и впервые сказавших о своём народе изнутри, а не извне. Без Белова, Распутина, Астафьева, Шукшина; без Абрамова, Яшина, Носова, Екимова и так далее (много там талантов, никак не меньше дюжины наберётся). И без Можаева, разумеется, который всегда немного особняком: демократ среди почвенников и патриот среди всемирно отзывчивых… Здорово, что есть возможность пересмотреть старые наивные советские фильмы «Хозяин тайги», «Предварительное расследование» – с Золотухиным (милиционером Серёжкиным), с Высоцким, попутно отметив, что созданы они по ранним, «дальневосточным» можаевским повестям, ознакомиться с коими тоже отнюдь не грех.

226

12 / 2013

ДАРЬЯ ВАЛИКОВА

ХОТИТЕ ПОНЯТЬ РОССИЮ? ЧИТАЙТЕ БОРИСА МОЖАЕВА

К 95-летию писателя

Мытищинский альманах

227

Дарья Валикова

Или раскрыть, скажем, «По дороге в Мещеру» и с первых же строк: «Она проходила мимо нашего села и называлась столбовой дорогой, большаком, Касимовским трактом, Крымкой, Владимиркой, Муромской дорогой…» – заворожиться ширью, проникнуться грустью этого незатейливого вроде бы очерка… А там и больше: окунуться в стихию «Мужиков и баб», со всей их полифонией, «крестьянским хором», нескончаемым диалогом безымянных персонажей из толпы или залов собраний, с байками, хохмами, анекдотами, песнями, поговорками, ритуалами, обычаями, драгоценными приметами времени… Осознать, как всё с тех пор оскудело и измельчало, чего мы теперь лишены (нет, – чего нас лишили!). А потом взять незаконченного автобиографического «Изгоя» и с горечью догадаться, что отец главного героя, сгинувший в лагере на Дальнем Востоке (тот уже заброшенный лагерь хоть одним глазком мечтает увидеть сын), – это и есть один из центральных персонажей «Мужиков и баб», незабвенный Андрей Иванович Бородин, прототип отца Можаева. Стало быть, уцелевшему в описанном мятеже на Рязанщине – не уцелеть после, в тридцатые… Раздавлен безжалостной историей Можаев-старший, но есть зато его образ в литературе, запомнился, как запомнились и Фёдор Кузькин, и старица Прошкина, и Булкин, и Полубояринов, и другие разнообразные персонажи – свидетели и свидетельства великой и ужасной эпохи. Остались, к счастью, нам на память. Но имеется ещё, отметим напоследок, и литературный образ самого их создателя – Бориса Андреевича Можаева. И не об «Изгое» тут речь – речь уже о солженицынском «Красном колесе», где с него списан главный крестьянский герой эпопеи – Арсений Благодарёв. «Живое воплощение среднерусского мужичества» – назовёт Можаева Солженицын и добавит: «С живого легко, легко писалось». Что ж, вспомним ушедших, заглянув в эти книги. Лучшего, пожалуй, тут и не придумать…

ВЛАДИМИР ФОМИЧЕВ

СВЯЗЬ ВРЕМЕН В ПОГОНАХ

К 10-летию со дня смерти Эдуарда Хлысталова Жизнь Эдуарда Хлысталова (1932–2003) – великого есенинца, исследователя, биографа и толкователя произведений поэта неразрывно связана с мытищинской землёй. Здесь он и похоронен. Документалист Александр Тарасов поместил в свою книгу «Алтарь добра» (М., «Витязь-Братишка») очерк об этом замечательном человеке, знаменитом следователе и писателе – «Жизнь преломив пером, как призмой...».

не мог не взяться за перо, когда прочитал глубокое и взволнованное художественно-публицистическое слово полковника МВД, широко известного собрата по перу – документалиста Александра Тарасова. Оно посвящено его предшественнику на правоохранительной стезе полковнику Эдуарду Александровичу Хлысталову, ушедшему из жизни в августе 2003-го. В очерке, на мой взгляд, поставлена одна из самых важных общественных проблем современной России. По большому счету, речь в этой вещи идет о преемственности поколений профессионалов, об эмоциональной памяти младшего о своем предтече, об обаянье красоты дела жизни и святого долга, которым радостно служит настоящий гражданин Отчизны. Я как бы увидел редких людей – автора и героя – в едином потоке бытия Родины, увидел на ее просторах неизгладимый свет порядка и нормы сквозь густой туман поруганной чести стражей закона оборотнями в погонах перестроечных лет. А. Тарасов образно представляет сразу же высокую идею своего произведения глубокими стихами, первый из которых стал его названием, современного поэта-полковника Владимира Степанова: Жизнь преломив пером, как призмой, Не о себе пишу в строках, О судьбах, связанных с Отчизной.

228

Мытищинский альманах

12 / 2013

229

Связь времен в погонах

Владимир Фомичев

Да, именно родной земле присягнул и никогда не нарушил этой клятвы Эдуард Хлысталов – «воистину современный подвижник права: самоотреченно служивший истине и, увы, все еще не до конца оцененный нашим обществом замечательный писатель-юрист». И автор, как бы поверяя гармонию поэзии алгеброй жизни, рассказывает о совпадении с выводом В. Степанова своих собственных наблюдений, сделанных в начале 1990-х годов. Он трудился тогда ответственным секретарём газеты ГУВД Московской области «На страже», как практик убедился в том и говорит: «...я с полным правом могу заверить, что в нашей редакции считалось первейшей профессиональной заповедью объективно и проникновенно рассказывать о судьбах, связанных с Отчизной и ее непростой историей». Созданный в очерке «Жизнь преломив пером, как призмой...» портрет Эдуарда Хлысталова – яркое проявление величия духа именно такой личности. Повествование начинается с аксиомы о его бескорыстном, прямо-таки рыцарском служении правде-справедливости. Не случайно в этом ключе в феврале 2004 года в Доме Ростовых, здании бывшего Союза писателей СССР, состоялся вечер памяти Эдуарда Хлысталова. Перед собравшимися родными и друзьями выступил актер и режиссер Виталий Безруков, проинформировав их о том, что в скором времени начнутся съемки и уже будущей осенью по Первому каналу покажут многосерийный художественный фильм «Есенин». Прототипом детектива Хлыстова Александра Евгеньевича в нашумевшем телесериале стал именно полковник милиции, следователь по особо важным делам Следственного управления Москвы Эдуард Александрович Хлысталов. Он первым в 1980-х годах усомнился в официальной версии гибели гениального русского поэта, проведя частное расследование «тайны гостиницы «Англетер», и опубликовал повесть с таким названием. Хлысталов, имея незаурядный юридический талант и знания, большой опыт правоохранительной работы, на материалах секретных архивов и спецхранов впервые доказал, что Сергей Есенин не совершил суицид, а был убит. Читая и перечитывая произведения погибшего, переписку, проработав все документы и обстоятельства травли автора «Страны негодяев», сфабрикованных 13 уголовных дел Сергея Есенина, Эдуард Александрович вскрыл тайные пружины заговора против него, назвал исполнителей и заказчиков жуткого преступления. Так старший офицер МВД стал самым известным в стране исследователем-есениноведом, которого почитают граждане, любящие творчество «рязанского соловья». Съемки названной картины состоялись «не только в Ярославле и других российских городах, но и в Венеции. Образ Есенина воплотил лауреат Государственной премии Российской Федерации Сергей Безруков, которому в 2008 году присвоено звание народного артиста России». В рецензируемом очерке Александра Тарасова приведены интересные под-

робности о сценарии и артистах одиннадцати-серийного фильма. Назову еще лишь одну: «Народный артист России Александр Михайлов, лауреат Государственной премии им. братьев Васильевых, блестяще сыграл роль старшего офицера Петровки, 38, стремящегося восстановить доброе имя великого русского поэта». Не могу не вспомнить, как в обществе радовались, что на экране телевизора появился многосерийный художественный фильм о национальном поэте-классике, а не об осточертевших бандитах, гомиках и психах. У могилы Есенина, к которой мы всегда ходим 3 октября, мы встретили школьников. Они сказали, что именно этот фильм привёл их сюда, чтобы поклониться праху ставшего родным человека. А ведь исток внимания и создателей фильма, и тех семиклассников, и многих-многих других сограждан – рыцарь истины Эдуард Хлысталов, носивший погоны полковника МВД. Александр Тарасов подробно повествует о его жизни и деятельности. Он рассказывает: «Разумеется, особой популярностью у читателей подмосковной милицейской газеты пользовались публикации Эдуарда Хлысталова, рассказывающие об исторических личностях и связанных с ними драматических событиях. В частности, в газете «На страже» были напечатаны такие его глубокие и по-настоящему сенсационные публицистические работы, как очерки «Дворянская честь, или Тайна гибели Николая Гумилева», «Последнее любовное письмо Айседоры Дукнкан», «Кто убил Георгия Гапона», «Железный рыцарь революции: былые мифы и реальность», «Выстрел в Смольном» и многие другие». Родители Эдуарда Хлысталова были репрессированы. С 1946 года он работал слесарем «Мосгаза». Окончил вечернюю школу. Служил в армии. Специальное образование получил на вечернем факультете юридического института и на высших курсах Академии МВД СССР. На ниве правоохраны сначала трудился следователем Октябрьского района Москвы, являлся инспектором Политического управления МВД СССР. Член Союза писателей России. Имеет многочисленные правительственные награды. За участие в работах по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС в 1986–1987 годах награжден медалью «За спасение погибавших». Более 50 лет отдал литературному творчеству. Кроме названной выше, автор книг «Решение. Записки следователя», «13 уголовных дел Сергея Есенина» и других. Написал несколько пьес, по которым поставлены спектакли. Опубликовал более 300 повестей, очерков и рассказов. Лауреат и дипломант ряда журналистских и литературных конкурсов. Похоронен в Рождествене-Суворове, усадьбе великого полководца А.В. Суворова в Мытищинском районе Подмосковья. В очередном издании книги Эдуарда Хлысталова «13 уголовных дел Сергея Есенина» (М., «Эксмо-Яуза», 2006) можно прочесть такие слова: «Од-

230

12 / 2013

Мытищинский альманах

231

Владимир Фомичев

нажды мне пришлось защищать поэта, обвиняемого в государственном преступлении, которое он, естественно, не совершал. За несколько месяцев сильный мужчина поседел». Это – обо мне. Эдуард Хлысталов оборонил не только певца «березовой Руси», но и автора этого отзыва, вашего покорного слугу. А было так. По ложному доносу Гасса Айзика Зельмановича банда прокуроров «пятой колонны», по планам чужого государства уничтожавшей сверхдержаву Союз Советских Социалистических Республик – нашу Родину, сфабриковала против меня, как редактора честной газеты «Пульс Тушина», долгоиграющее дело № 4522 – за противодействие неслыханному криминалу под видом «перестройки» и «реформ», раскрытие злодеяний против государствообразующей нации. За то, что «районка» правильно называла реорганизации разгромом. В том была моя, редактора, «вина». Сегодня «Пульс Тушина» прощупывается в любой публикации даже самых разлиберальных СМИ. Ибо мы ни разу не ошиблись в своих предвидениях: о грядущем крушении СССР, его общественно-политического строя, о наступающем всевластном беззаконии и т. п. предсказания сбылись на сто процентов! В архивном деле-десятитомнике имеется 18 отказных материалов, подтверждающих отсутствие состава преступления. Безрезультатными для иска явились рассмотрения в Мосгорсуде и Верховном суде России. Я об этом кошмаре издал двухтомник. В том, что я выдержал 18 раундов на ринге с уголовными прокурорами, при пяти генпрокурорах, и победил их, – не меньшая заслуга защитника в деле № 4522 Эдуарда Хлысталова, чем собственно моя. Его титаническую деятельность в отметании клеветы на Сергея Есенина и других выдающихся национальных личностей идеологической эпохи Отчизны я увидел и через свою судьбу. На такие обобщения меня вывел очерк Александра Тарасова «Жизнь преломив пером, как призмой...» Он не только дает отпор многим предубеждениям текущего дня о воюющих с криминалом соотечественниках, помогает правильно ориентироваться в терзающих душу противоречиях, но проявляет самое-самое личное в себе самом и своем роде.

232

Мытищинский альманах

ЕВГЕНИЙ ЕЛИСЕЕВ (1925–1986)

СТАНЦИЯ ЛОСЬ

*** Снег идет, как зверь, без пути-дороги. Хорошо теперь где-нибудь в берлоге! Уши млеют не к добру, пропадут, пожалуй! Я без жалости их тру варежкой двухпалой. Из-за леса грянул гром главного калибра. Тоже может урон нанести как-либо. А бывало, грянет гром – по совету бабки я под дождик босиком выбегал без шапки. Бабка, милая, прости! Это просто сырость. Как хотелось подрасти, ни черта не вырос. Даже валяных сапог не нашлось по мерке, так и сваливались с ног утром на поверке. Заблудился в шинелé – ахнули ребята: «Сколько же тебя в земле? 12 / 2013

233

Станция Лось

Евгений Елисеев

Сверху маловато!» Там, у наших, пир горой с водкою и мясом, пахнет в горнице махрой и ружейным маслом. Двое пленных набрели – тот, кто помоложе, даже собственной сопли удержать не может. А у старшего – подход к нашим шалопутам, он нигде не пропадет с своим «капутом». И на фронте, и в тылу это лучший пропуск. Вот и тут зовут к столу, кормят – тьфу ты пропасть. Те пихают мясо в рот, а кругом хохочут. Удивительный народ – до чего отходчив! Как умеет снести всякую невзгоду! Солнышко, посвети русскому народу!

Липкой паутинкою повязал паук… Слышишь, сердце тикает: тук-тук-тук… Разошелся с поезда по домам народ. Одному мне боязно: что-то меня ждет? Парковая улица и калитка в сад. Парочка целуется, как сто лет назад. И стоят над дачами мир и тишина. Но за них заплачена страшная цена. Годы плещут вёслами, тают без следа. Сделала нас взрослыми общая беда. Помнишь, как со школою около Москвы осенью тяжелою мы копали рвы?

СТ А НЦ И Я ЛОСЬ Я сошел на станции под названьем «Лось». Увидал акации – всё оборвалось…

Как шагал с вещами я в райвоенкомат – первое прощание, сердце, как набат…

Вечерами летними как они цвели! Оплели их сплетнями пчёлы да шмели.

234

Путь-дорога дальняя, ветер как стена. Койка госпитальная около окна. Мытищинский альманах

12 / 2013

235

Станция Лось

Евгений Елисеев

236

Двери застекленные жалит солнца луч. Веки раскаленные, губы как сургуч.

Лунными аллеями девушка идёт с голыми коленями, с папкою для нот,

Как ни перелистывай юности своей – поцелуй единственный на счету у ней.

с плечиками слабыми, под конвоем лип, лепесток от яблони на губах прилип…

Не хочу я более дань платить годам, юность доброй волею я им не отдам!

Погоди, не жалуйся, слушай, старина, расскажи, пожалуйста, лучше, где она?

Позову, покликаю – прилетит она… Загремел калиткою – вот тебе и на!

Свет обшарю дочиста, дай хотя бы нить, невозможно хочется губ её испить!..

Окна заколочены, на дверях засов, и седыми клочьями пакля из пазов.

Не от нас зависело, встретимся ли вновь, нас навеки сблизила общая любовь.

Дуб роняет жёлуди прямо на порог, весь в окладном золоте, как Илья-пророк.

Ту любовь великую, видно, оценя, родина улыбкою встретила меня.

Старина-старинушка, как ты постарел! Разломило спинушку, – может быть, прострел?

В небе ни помарочки после бурь и вьюг, от влюблённой парочки так светло вокруг!

Исходил я, дедушка, тридевять земель. Мне приснилась девушка, словно повитель.

Все ли муки пройдены или будут впредь – за улыбку родины можно умереть… Мытищинский альманах

12 / 2013

237

Станция Лось

Евгений Елисеев

П ОЛЕ П ЕР ЕЙ Т И

*** Одногодки, ветераны, много ль вашего полку? Как же пахнет вечерами козья ножка табаку!

Сердце, сердце, потерпи взаперти, не гуди, башка контуженная! Нам бы только это поле перейти – и вповалку бы, не ужиная. Поле, русское поле – русская боль! Господи, твоя воля! Хоть башкой футболь, хоть секи руки-ноги, больше не могу. Сейчас у дороги свалюсь в снегу. Губами, без звука про себя молюсь – ракушка, беззубка, презренный моллюск! Трудно в походе, а мне хуже всех. Как соль к погоде стал мокрым снег. Я в валенках буксую, изнемогаю в нём. И пятку босую мне жжёт огнём. Если бы ты видела! Равнина без конца, где намело, где выдуло, снег пресный, как маца. Движемся повзводно, раз такой приказ. Ветрено и звёздно. Никаких прикрас. Поле и трупы. В жизнь не перейти.

Водит за нос этот запах где-то рядом, где-то близ… И в прозрениях внезапных будто вспыхивает блиц. Госпитальные халаты, синеватый полумрак, и за окнами палаты цвёл без удержу табак. Так уж издавна ведётся, так устроен человек – год из памяти сотрётся, день останется навек. И была одна минута – не бомбёжка, не гроза, громом первого салюта озарённые глаза… Всё прошло, всё миновало, той минуты не вернуть. До последнего привала уж не так и долог путь. Что-то в нас от погорельцев, жизнь прошла в единый вздох, промелькнула, как на рельсах, между встречных поездов. Будет нам покой и вечность, будет тишь и благодать, только всяческая нечисть будет косточки глодать.

Тропы мои, тропы! Образы? Пути? 238

Мытищинский альманах

12 / 2013

239

Станция Лось

Евгений Елисеев

Одногодки, ветераны, сколько вашего полку? Так же пахнет вечерами козья ножка табаку.

Месяц май наступал грозами и ливнями. Мы на лодочке катались в том беспамятном году, не гребли, а целовались на джамгаровском пруду. Вспомнить это воскресенье, это поле, тропку в лес – как проснуться утром в сене, сразу чувствами всеми убедиться, что воскрес!..

Без России всё могло бы, что не вымолвит язык. На путях вражды и злобы человечеству – тупик. Если есть он в поднебесной, храм надежды и любви, он и зиждется на честной вашей праведной крови.

*** Жухлыми листьями, мертвыми листьями с веток срываются старые истины, серые истины – на перегной. Скоро откроются новые истины, что-то свершается в глуби земной.

ЛОСИ НЫЙ ОСТ Р ОВ (отрывок) Вспоминаю, в озаренье, сколько было тут сирени, сколько было тут зубрёжки! Под сирены и прожекторы бомбёжки. Городок наш, как бывало, в сильный зной градом-Китежем струился предо мной, и грачи его предместий, и ручей, не ручей – поток приветствий и речей. Даже лес ушёл из города не весь, так и манит нас под лиственный навес. Затеваем, помню, складчину на май – по рублю, а то и выше поднимай! А на пасху дома ставят куличи, до утра хлопочет бабка у печи. И безбожно ел я пасху с куличом, в чём ни разу не был, правда, уличён, а то был бы мне скандал по комсомольской линии!

240

Мытищинский альманах

Силы природы мудры и таинственны, но появляются снова на свет, вновь пробиваются старые истины, старые истины – сносу им нет!..

12 / 2013

241

Сахарная косточка

аслушай, дарагой, ну и пагóда у вас! Я замёрз, как сабака, – услышал Дмитрий Петрович слова, произнесённые с заметным кавказским акцентом, почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Он остановился и обернулся. Перед ним стоял изрядно заросший щетиной коренастый человек в плаще и кепке фасона «аэродром» – очень плоской и широкой. Пробегая в этот поздний час через рынок, чтобы сократить путь к автобусной остановке, Дмитрий Петрович не ожидал встретить здесь кого-либо и с удивлением смотрел на незнакомца. – Зачем мне здесь стоять? – продолжал тот. – Все умные люди давно в тепле сидят, вино пьют, телевизор смотрят. Паслушай, дарагой, возьми это. 3а десять рублей отдам – даром. Бери, суп сваришь, наваристый, вкусный. Давай, бери, дарагой! Дмитрий Петрович никак не был готов к такому обороту событий. Он устал. Сегодня был бестолковый, суматошный день. Все мысли его были о том, чтобы поскорее втиснуться в автобус, добраться до своей квартиры, поесть и лечь спать. Но рядом стоял незнакомый человек и левой рукой протягивал на замусоленной тряпочке белую берцовую кость: то ли баранью, то ли свиную, то ли говяжью – впотьмах и не поймёшь. «Зачем мне всё это? – подумал Дмитрий Петрович. – Что я буду с ней делать?» Моросил дождик – последний аккорд только

что прошедшего летнего ливня. Было сыро и неуютно. И совсем не хотелось ни с кем разговаривать, выражать эмоции, требовать от мужика, чтобы отстал и не приставал более. Вообще не хотелось ничего, кроме того, чтобы поскорее попасть на свою кухню и поесть. Дмитрий Петрович сунул руку в карман, достал влажный, смятый червонец, отдал его припозднившемуся торговцу и с этой завёрнутой в тряпицу костью заспешил к автобусу. – Спасибо, дарагой. Пусть во всём тебе будет удача! – донеслись до Дмитрия Петровича слова торговца, произнесённые ему вслед. В автобус он втискивался с помощью окружавших: зацепившись рукой за поручень, разделявший вход, умудрился поставить полступни на подножку, напиравшие сзади люди втолкнули его внутрь автобуса, и так, стоя на одной ноге, Дмитрий Петрович доехал до своей остановки. Поднимаясь по лестнице, он заглянул в почтовый ящик и вынул из него газету и конверт. Всё это он оставил в прихожей, поужинал и лёг спать. На следующее утро Дмитрий Петрович завтракал на кухне и думал о том, как спланировать дела, которые предстояло ему сделать сегодня. А сделать надо было немало: подписать контракт на проведение семинара, заехать в редакцию – выяснить судьбу своей последней статьи, купить нужные для работы книги, навестить заболевшего товарища и что-то ещё по мелочам. И тут он вспомнил, что вчера вечером достал из почтового ящика какое-то письмо. Дмитрий Петрович прошёл в прихожую, взял конверт и вернулся с ним на кухню. Допивая чай, он вскрыл конверт и прочитал содержавшееся в нём письмо. Оно извещало, что на его имя поступила ценная бандероль. Получить её можно в представительстве фирмы PRIMEXPRESS по адресу… Далее следовал адрес. Отправитель письма просил забрать бандероль незамедлительно. Дмитрий Петрович поморщился: за какой-то бандеролью придётся ехать к чёрту на кулички – на дальнюю окраину города. Это не меньше часа езды в один конец. Вот тебе и спланировал дела сегодняшние! Придётся, видимо, мотаться сегодня из конца в конец до полного изнеможения. И тоска, поднимаясь откуда-то снизу, медленно заполняла его существо, затягивая тёмным покрывалом надежду на скорое завершение хлопотных бессмысленных дел, после которых так хотелось поработать над идеей, которая недавно появилась и сулила много интересного. Дожевывая бутерброд, он нечаянно взглянул на полку, висевшую перед ним, и увидел тряпицу, в которую была завёрнута косточка, та

242

12 / 2013

Владимир МАКОВСКИЙ (1934–2013)

Сахарная косточка Сказка

Посвящается моим друзьям, уехавшим в дальние страны на постоянное место жительства. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться. Русская пословица

–П

Мытищинский альманах

243

Сахарная косточка

Владимир Маковский

самая, что так ловко всучил ему вчера тот странный торговец. Что с ней делать? Некогда, да и не хочется заниматься ерундой: варить бульон и прочее. Отдам собакам – решил Дмитрий Петрович. Он быстро допил чай и пошёл в прихожую одеваться. Плащ его после вчерашнего дождя был ещё влажным. Одевшись, он вернулся на кухню, взял косточку и сунул её в карман. Помедлил. Представил, как пойдёт сейчас по мостику через Яузу, и, увидев его, к мостику с обеих сторон подплывут утки. Они давно поселились на этом участке реки, не боялись людей. Более того, – приучили их приносить еду: крошки, недоеденные кусочки хлеба, остатки крупы. И каждое утро их охотно подкармливали бабушки, выходя гулять с внуками. Завидев приближающегося человека, птицы подплывали к мостику, сбивались в кучу, вытягивали шеи в полной готовности броситься за первым же кусочком и опередить соперника. Кряканье, гвалт и хлопанье крыльев по воде – всё это было довольно занятно. Птицы были красивы и доверчивы. Среди множества одинаковых селезней Дмитрий Петрович приметил одного: он был крупней других и отличался расцветкой – в отличие от других селезней он обладал белоснежной грудкой, в то время как у других самцов грудки были коричневые. Это бросалось в глаза, выделяло его в стае птиц и привлекало к нему внимание. Проходя по мостику, Дмитрий Петрович всякий раз замедлял шаг и высматривал этого селезня. Не очень разбираясь в породах водоплавающих птиц, он окрестил его «мутантом». Увидев мутанта, Дмитрий Петрович удовлетворённо крякал, прибавлял шаг и приходил домой умиротворённым. Он чувствовал, порядок в жизни ещё существует, и в рамках этого порядка нужно надеяться на лучшее. Представляя себе встречу с мутантом, Дмитрий Петрович чутьчуть улыбнулся уголками губ, взял с полки пакет, высыпал в него крошки из хлебницы, собрал высохшие ломтики хлеба и вышел из квартиры, защёлкнув дверь на английский замок. После вчерашнего дождя природа полной мерой дарила всё самое лучшее: солнце улыбалось, рассыпая золото по голубому небу. Было свежо и прохладно. Воздух казался вкусным, как вода из родника. Его полной грудью вдыхал Дмитрий Петрович и наслаждался. В душе его таяли тяжёлые воспоминания о прошедшем дне. Отодвигалась в сознании нелепая сцена на рынке, где неизвестный торговец всучил ему совершенно ненужную косточку. Дмитрий Петрович не спеша пересёк двор с песочницей, в которой играли дети, завернул за угол и… остановился в недоумении: по край-

ней мере половина веток тех пяти кустиков малины, что были посажены кем-то из жильцов дома вдоль торца, лежала поперёк дорожки. Видимо, с утра «поднявший настроение» шофёр мусоровозной машины зацепил их. Дмитрий Петрович болезненно почувствовал контраст между солнечным утром, светлой радостью бытия, подымавшейся в душе, и этими тощими веточками, безжизненно лежавшими поперёк дорожки. «Фу, какая гадость! Как же угораздило сделать это? Кому это они помешали?» – с горечью подумал Дмитрий Петрович. Он покрутил головой, поднял оказавшийся рядом кусок ржавой проволоки и скрепил беспомощные ростки. Затем связал их с уцелевшими, чтобы они стояли все вместе, и пошёл дальше. Вот уже и речка. Слабо колышутся на утреннем ветерке камыши, вспыхивают блики солнечного света, дробясь на поверхности воды. На мостике Дмитрий Петрович остановился. Прислонившись к перилам, он всматривался в стайку сбившихся в ожидании кормёжки птиц, отыскивая мутанта. Увидев его, Дмитрий Петрович улыбнулся, опорожнил пакет с хлебными крошками и двинулся дальше. Чтобы добраться до представительства, нужно было ехать на метро до конца, а потом автобусом или трамваем. Дмитрий Петрович очень не любил ездить на автобусе. Он чувствовал себя беспомощным в недоброжелательной среде попутчиков, к которым бывал плотно притиснут. Ему казалось, что какие-то волны раздражения, неприязни и просто ненависти исходят от пассажиров, вливаются в него независимо от его воли и желания, отравляют душу, лишают способности думать. Трамвай был, безусловно, предпочтительнее: в трамвае меньше народа ездит, больше шансов сесть у окна. А когда взгляд скользит по проплывающим мимо зданиям и перекрёсткам, эстакадам и аллеям, отпускает напряжение, ватной подушкой наполняющее левую половину груди. Забываются сиюминутные проблемы, удаётся даже помечтать о чём-нибудь, во всяком случае, меньше устаёшь от поездки на трамвае. Выйдя из подземки, Дмитрий Петрович прошёл на трамвайную остановку, дождался своего вагона. Как он и ожидал, свободное место около окошка нашлось. Дмитрий Петрович сел и расслабился. Вот прогремели по путепроводу через окружную железную дорогу, вот пронеслись через сосновый бор, в глубине которого промелькнул легендарный ресторан. Нырнули в туннель под каналом и повернули направо. Вскоре движение вагона замедлилось – в это время он двигался по узкой насыпной дамбе через широкую заводь канала. Видимо, вчерашний дождь серьёзно подмыл рельсовый путь. Шедшие впе-

244

12 / 2013

Мытищинский альманах

245

Сахарная косточка

Владимир Маковский

реди вагоны с грехом пополам миновали опасный участок, но вагон, в котором ехал Дмитрий Петрович, этого сделать не смог. Вожатый, притормозив, надеялся проскочить трудный участок пути, но в самой его середине грунт под рельсами бесшумно поплыл вправо, в сторону спокойной сонной заводи, и вагон стал катастрофически клониться вправо. Резко заскрипели тормоза, вагон остановился, и вожатый объявил, что ввиду полного разрушения пути трамвай дальше не пойдёт – просьба освободить вагон. Все вышли. Вышел и Дмитрий Петрович. Он слегка замешкался, решая: идти ли по трамвайным путям до сосновой рощицы, откуда, повернув налево, можно было выйти к месту назначения, или, миновав эту несчастную заводь, сразу свернуть и лесистой ложбиной подняться прямо к представительству. Он выбрал второе. Неторопливо миновав заводь, завернул налево. Первое время тропинка шла по светлому песочку. Было светло, свежо и радостно. Потом тропинка стала постепенно углубляться по дну оврага с весьма крутыми склонами. Склоны были непроходимы: сплошным забором перепутаны были кусты орешника, бузины и крапива. Буйно разросшаяся растительность всë чаще закрывала солнце. На дне оврага становилось сумрачно и сыро. Вдруг тропинка, по которой шёл Дмитрий Петрович, упёрлась в преграду. В этом месте склоны оврага и справа и слева были почти отвесными, на них обнажились осыпи. Преграда представляла на вид лужу шириной метра три, но простирающуюся на всю ширину ложбины. Возвращаться назад, чтобы пойти в обход, не хотелось – на это уйдёт часа полтора. Дмитрий Петрович решился: перепрыгну. Ну подумаешь, зачерпну воды в ботинки. Не страшно. Разуюсь, пройду босиком, как в детстве. На ветерке носки и ботинки быстро высохнут. Отойдя шагов на десять назад, он разбежался и что было мочи оттолкнулся… Но как назло, в момент толчка нога чиркнула по незаметному камешку, проклятая кость, которую, не встретив собаки, он так и таскал в кармане, больно ударила по бедру, и, пролетев над лужей больше половины её ширины, прыгун плюхнулся в воду. Неожиданно дело приняло серьёзный оборот: приводнившись, Дмитрий Петрович обнаружил, что ноги его дна не достают. Он даже не удивился, а как-то досадливо ухмыльнулся в душе: получалась чушь какая-то! В середине летнего сверкающего дня в глухом овраге немолодой человек сидит по горло в какой-то грязной луже и не может выкарабкаться. Он действительно не мог вылезти: ноги дна не доставали, вода стояла у подбородка и при каждом движении заливала рот. В голове

была путаница: то вспоминался ему кавказский торговец, всучивший ему кость, то мутант с его белоснежной грудкой, доверчиво подплывавший к мостику за крошками. И вдруг произошло чудо: Дмитрий Петрович с изумлением увидел, как слева из-за пучка зелёных берёзовых побегов, что выросли, зацепившись за желтые камни песчаника, и под прямым углом изогнулись, стремясь к свету, высунулась зелёная атласная головка мутанта. Его белоснежная грудка выделялась среди сочных листьев поросли. Чёрные бусины глаз смотрели в упор на Дмитрия Петровича. Тут он явственно услышал: – Кря, кря! Крепись крючком за край крепче! Тяжёлые ботинки, наполненные водой, промокшая, пропитанная водой одежда тянули его вниз. Он уже выдыхал в воду, с шумом выдувая пузыри, а затем, дёргаясь ногами и всем телом, выныривал на поверхность, чтобы набрать в лёгкие воздух. Во время очередного выныривания Дмитрий Петрович быстренько сунул руку в карман плаща, вынул оттуда нечто. Выскочив на поверхность, он вытянул перед собой левую руку и разглядел, что в кулаке его зажат зонтик с выдвигающейся ручкой. Ручка была по-старомодному загнута крючком, так что при желании зонтик можно было использовать как трость. Дмитрий Петрович молниеносно правой рукой выдернул ручку и, держа зонтик за скользкую матерчатую часть, бросившись вперёд всем телом, зацепился за берёзовый кустик. Кустик не сломался. Дмитрий Петрович осторожно подтянулся к краю ямы и выкарабкался на берег. Он стоял на берегу. Ноги противно дрожали, руки безвольно висели, как плети, вдоль туловища, к животу и спине прилипла холодная мокрая рубашка. Полы плаща были выпачканы в глине, и с них стекали мутные струйки воды. Постояв некоторое время неподвижно, Дмитрий Петрович стал раздеваться. Он снял плащ, прополоскал его в проклятой луже и набросил на кусты, обступившие тропинку. Потом не спеша стянул штаны, тщательно выжал воду, скинул рубаху. Всё это развесил по кустам. Потом сел, освободился от ботинок, вылил из них воду, снял и выжал носки. Он сидел и думал, какое нелепое происшествие случилось с ним: ведь только случайность позволила ему избежать смертельной опасности. Он вспомнил мутанта, но, сколько ни крутил головой, не мог обнаружить птицу. Ведь вот как устроена жизнь – ни вчера вечером, ни сегодня утром, выходя из дома, он и предположить не мог, что смерть ходит с ним рядом и что она в такой неожиданный и неподходящий момент покажет свой холодный ощерившийся череп. Выходит, что жизнь – сплошной хаос,

246

12 / 2013

Мытищинский альманах

247

Сахарная косточка

Владимир Маковский

сумбурная совокупность случайностей: дождь, размытые трамвайные пути, какая-то сахарная косточка, которую всучил ему странный кавказец на рынке; наконец, зонтик, неведомо как оказавшийся в кармане его плаща. Добавим ещё – селезень-мутант, которого он кормил утром, проходя по мостику, и который вдруг оказался здесь рядом в то время, когда положение его казалось безвыходным. Но всё же, если быть откровенным, безвыходность остаётся: день за днём, год за годом приходил он на службу, где просиживал свои лучшие часы, занимаясь какой-то ерундой, ничего не дающей ни уму, ни сердцу. Его коллеги весьма деятельны: кто коллекционирует марки, кто собирает фотографии балерин, кто занимается интригами в надежде проскочить в руководящее кресло, кто ищет любовных приключений. Но, признаться, всё это – бег на месте. А он не бежит. Он сидит. И ощущает мерзкую пустоту в душе, и ничего не может сделать, чтобы изменить свой подобострастный взгляд, который он снизу вверх обращает на начальника, неслышно подходящего и заглядывающего через плечо на то, что выписывает рука сотрудника. Невеселы были мысли Дмитрия Петровича. Вились они, цепляясь одна за другую, и не видно было им конца и края. Но они прервались, потому что Дмитрий Петрович замёрз. Тело его посинело и покрылось мурашками, в желудке зашевелился какой-то тонкий и назойливый червячок – скромный завтрак не был рассчитан на купание в холодной воде, да и времени прошло достаточно, чтобы проголодаться. Захотелось поесть. Сначала он, чтобы согреться, сделал несколько приседаний и пробежался на месте. Затем решил подняться по тропинке, которая весьма круто поднималась в этом месте вверх. Одолев с десяток метров, Дмитрий Петрович остановился в изумлении: справа и слева от тропинки обнаружились густые заросли малины. Кусты были выше его роста, в густой зелени выделялись крупные, величиной с голубиное яйцо, ягоды. От них нельзя было отвести глаз: ярко окрашенные, густого карминного цвета, они были в последней стадии спелости – готовы были вот-вот упасть под своей тяжестью с черешков. Дмитрий Петрович, не веря глазам своим, протянул руку и сорвал ягоду. О! Это были божественные плоды! Умягчённые летним зноем и дождями крупинчатые ягоды стали сочными и пушистыми. Дмитрий Петрович весело и споро срывал их одну за другой и отправлял в рот, наслаждаясь сладко-кисловатым вкусом и ни с чем не сравнимым ароматом. Чувство голода незаметно оставило его. Насытившись, он вернулся на тропинку, спустился вниз, туда, где на кустах была развешана его одежда, и обнаружил, что она уже вы-

сохла. Он оделся и быстрым шагом пошёл по тропинке вверх мимо так порадовавших его зарослей малины, кустов бузины и метёлок крапивы. Вскоре слева показалось деревянное строение с широкой застеклённой террасой, окружённой зеленью. От тропинки к террасе шла асфальтированная дорожка, по обеим сторонам которой цвели роскошные пионы. Справа и слева от террасы сгибались под тяжестью пушистых фиолетовых кистей кусты сирени. Подойдя ближе, Дмитрий Петрович разглядел у входа на террасу вывеску – доску тусклого ультрамаринового цвета, покрытую толстым витринным стеклом. На доске он прочёл: «Поликлиника № 2 Горздравотдела». Рядом красовалась другая, отлитая из золотистой латуни доска, на которой выступающие металлические буквы сообщали: «Представительство фирмы PRIMEXPRESS». Дмитрий Петрович уныло посмотрел на свои грязные ботинки, на плащ с глинистыми разводами, глубоко и горестно вздохнул и открыл дверь. Пройдя террасу, он очутился в длинном коридоре. Слева были окошечки регистратуры, а дальше шли двери кабинетов с укреплёнными табличками «Кабинет № 1», «Кабинет № 2», «Отоларинголог», «Рентгенокабинет»… Справа стояли сиденья, сблокированные в ряд, подобные тем, что заполняют зрительный зал в городском кинотеатре. На отдельных сиденьях находились немногочисленные посетители. Это были немолодые люди, молчаливые и понурые. Обращал на себя внимание старик с лицом, заросшим клочковатой седой бородой, и спутанной шевелюрой; опершись подбородком на кисти рук, сложенные на клюке, он как-то безнадёжно смотрел перед собой, не видя и не замечая происходящего. А невдалеке от него увлечённо переговаривались о чём-то две немолодые женщины. Они были одеты в яркие крепдешиновые платья. Несмотря на легкость шёлка, они задыхались от жары, поминутно вытирали платками широкие лоснившиеся лица. Время было послеобеденное, солнце основательно прогрело воздух, несмотря на открытые окна, ни малейшего ветерка не доходило сюда, в вычищенный, пропахший хлоркой коридор. Дмитрий Петрович наклонился к окошку с надписью «Регистратура» и спросил: – Скажите, пожалуйста, как найти представительство фирмы PRIMEXPRESS? Ему никто не ответил – в регистратуре никого не было. Пришлось ждать. Через некоторое время появилась дама крупных габаритов в белом халате, села на стул перед окошком и стала обмахиваться платком. Дмитрий Петрович повторил вопрос. Дама выждала длительную

248

12 / 2013

Мытищинский альманах

249

Сахарная косточка

Владимир Маковский

паузу, посмотрела совершенно ничего не выражающим взглядом на вопрошавшего, переложила не спеша стопку бумаг с левого края стола на правый и наконец заговорила: – Что это я вам, справочное бюро, что ли? За такую-то зарплату буду я вам тут справки выдавать! Сами найдёте! – Она уже сделала движение, чтобы снова выйти, но Дмитрий Петрович как-то жалостно замычал и буквально с плачем повторил: – Ну скажите, пожалуйста. Помогите! – В конце коридора… – буркнула, не взглянув, женщина в халате и захлопнула окошко. – Спасибо, – сказал закрытому окну Дмитрий Петрович и пошёл вдоль сидений с посетителями. Пройдя коридор, он оказался перед застеклённой филёнчатой дверью. Толкнув её, прошёл в следующее помещение, поразившее его роскошью: стены блестели полированным мрамором, пол был покрыт мягким ворсистым ковром, украшенным сложным, но красивым орнаментом. Тут же увидел он трёх молодых мужчин в камуфляжной форме. У всех на широком ремне, перекинутом через плечо, висел короткоствольный автомат. Люди негромко разговаривали между собой, поглядывая на большой экран, укреплённый на стене. На экране можно было разглядеть шесть светящихся голубоватых квадратов с телевизионными изображениями улиц и перекрёстков с движущимся транспортом и пешеходами. При появлении Дмитрия Петровича охранники замолчали, один них двинулся навстречу, держа левую руку на верхней планке казённой части автомата. – Вам что здесь нужно? – негромко спросил подошедший охранник. Дмитрий Петрович сунул руку в карман, чтобы показать уведомление с предложением забрать пришедший на его имя пакет. Это движение не осталось незамеченным. Двое в камуфляже, стоявшие в отдалении, немедленно разошлись в стороны и взяли свои автоматы наизготовку. Дмитрий Петрович почувствовал, что рука его в кармане попала в какое-то мерзкое месиво, получившееся после того, как там побывала вода. Лицо его непроизвольно приняло брезгливое и виноватое выражение. Он вынул руку и протянул охраннику расползшийся конверт, на котором, однако, можно было разглядеть фирменный штамп фирмы. – Мне предложено забрать здесь пакет, пришедший на моё имя, – неловко и виновато произнёс Дмитрий Петрович и сконфуженно посмотрел на охранника.

– Пройдите прямо. Там у дежурной спросите, – сказал охранник и отошёл, пропуская посетителя. Двое других и этот, третий, вернулись на свои прежние места, посмотрели на табло и продолжили разговор, потеряв интерес к вошедшему, который очень медленно спустился на пять ступенек по пышному ворсистому ковру, чувствуя неудобство от того, что вынужден передвигаться в этом сверкающем холле в столь непрезентабельном виде. Он шёл по коридору, стены которого были украшены декоративной росписью и лепниной, покрытой позолотой. Слева была свежевыкрашенная стена, справа – сюжеты с амурами и психеями перемежались широкими окнами, через прозрачнейшие витринные стёкла которых был виден ровно подстриженный газон с клумбами. На них цвели яркие красные цветы, а между клумбами стояли невысокие голубые ели. Проходя мимо одного из таких окон, Дмитрий Петрович остановился и посмотрел на ухоженный газон. Небо, с утра сиявшее голубизной, побледнело, затягиваясь перистыми облаками. «Погода, наверное, портиться будет», – уныло подумал он. На душе было тоскливо, к тому же ягод, которые он так славно поел, в желудке уже не было, и чувствовался голод. В это время из-за дремлющей голубой ели появился и, набирая скорость, удалился шикарный автобус из тех, на которых возят пассажиров на авиарейсы. На его сверкающем корпусе красовалась надпись PRIMEXPRESS – AVIA. Дмитрий Петрович продолжил движение, дошёл до конца коридора, открыл бесшумную стеклянную дверь и оказался на площадке. В нескольких шагах от него поднималась роскошная мраморная лестница с массивными дубовыми перилами. По обе стороны на ней стояли кадки с пальмами; налево и направо от площадки шли коридоры, подобные тем, что он только что прошёл. Тут слева от себя он увидел столик с телефоном, а за ним миловидную крашеную блондинку в кокетливой пилоточке и форменной одежде стюардессы. Блондинка внимательно посмотрела на вошедшего и спросила мелодичным сопрано: – Вам что нужно? Дмитрий Петрович протянул замызганный конверт, который он так и держал в руке после встречи с охранником, и промолвил: – Вот извещение, что на моё имя пришла бандероль и предлагается забрать её. Блондинка, не прикасаясь к конверту, внимательно прочитала фамилию предъявителя, открыла дверцу тумбочки стола, достала

250

12 / 2013

Мытищинский альманах

251

Сахарная косточка

Владимир Маковский

узкий пакет с яркими марками и косыми полосами и протянула его Дмитрию Петровичу. Он взял пакет, не очень внятно поблагодарил и осмотрел помещение. Заметив около окна скамью с плюшевым малинового цвета сиденьем, он подошёл к ней, сел и вскрыл пакет. В пакете было письмо, напечатанное на пишущей машинке по-английски. Английским Дмитрий Петрович владел сносно и без труда прочитал:

И тут перед его мысленным взором возникли высокие, выше человеческого роста стебли малинника, усыпанные крупными зернистыми ягодами. Он ощущал их кисловато-сладкий вкус и ни с чем не сравни-

мый аромат. Невольно Дмитрий Петрович сглотнул слюну и понял, что ужасно проголодался. Это привело его в чувство. Он оглянулся, обнаружил, что сидит на скамье в сверкающем чистотой зале. Шагах в десяти от него за стеклянным столиком сидела белокурая стюардесса и читала книгу, не обращая на него ни малейшего внимания. Дмитрий Петрович заглянул в конверт, извлёк оттуда ещё одну бумажку. Развернув её, он понял, что держит в руках авиабилет компании Pan American до Сан-Франциско. Действительность вернулась и потребовала от него однозначного решения. И тут хмель авантюризма ударил в голову Дмитрия Петровича: «Да пропади всё пропадом, – подумал он. – Махну в Сан-Франциско. Что я теряю? Выгонят с работы – плевать! Может, я ещё и не вернусь обратно. Утверждают же философы, что человек должен быть готов всё начать сначала. Так я готов! А там будь что будет!» В состоянии лёгкой эйфории Дмитрий Петрович встал со скамьи. Приблизившись к стюардессе, он осведомился, как пройти на посадку. Та, не отрываясь от книги, махнула рукой и произнесла: – Пройдите направо. Там увидите таможенный контроль. Медленно шёл Дмитрий Петрович вдоль стеклянной стены, за которой простирался стриженый ухоженный газон и медленно проплывали голубые ёлочки. В голове было пусто. Редкие мысли всё же появлялись: «Прилечу в Сан-Франциско, надо будет обязательно встретиться с Лёней. Вот уж он обрадуется!» – думал Дмитрий Петрович. После минутного отсутствия мыслей они появились снова: «А как там на службе будет, когда обнаружат моё долгое и подозрительное отсутствие? Нужно будет сразу же позвонить им, чтобы не беспокоились». Тут коридор кончился, и он оказался в большом зале, разделённом поперёк невысокой пластиковой перегородкой, в которой были проходы, ограниченные хромированными поручнями. В конце каждого прохода в застеклённых кабинах можно было видеть двух служащих фирмы в форменных мундирах цвета маренго. По каждому проходу двигались от пяти до десяти человек. Подойдя к кабинке, люди останавливались перед турникетом, ставили свои сумки на движущийся ленточный транспортёр, предъявляли билеты и проходили за перегородку. В конец одной такой очереди и встал Дмитрий Петрович, не очень хорошо понимая, как ему удастся пройти за перегородку. Когда Дмитрий Петрович подошёл к турникету, в кабинке произошло замешательство. Замешательство произошло и во всём зале. Под потолком побежали буквы светового транспаранта, сообщавшие, что

252

12 / 2013

Уважаемый мистер *** Центр Информационных Технологий при Калифорнийском Универ ситете с 12 по 16 июля проводит семинар из цикла «Performance Beta – ver. 0512 2.1 for Windows». На семинаре будут рассмотрены вопросы переноса объектной технологии и распределения приложения DCOM (Distributed System Object Model). В работе семинара принимают участие: Union Card, Orteard Intеrnаtiоnаl, Innоvаtiоn ingenierie и др. Организаторы семинара обращаются к мистеру *** с предло жением принять участие в работе семинара. Проезд и проживание оплачивает Калифорнийский Университет. В случае согласия Вы можете воспользоваться авиабилетом, при лагаемым к настоящему письму. Оргкомитет. Дмитрий Петрович как-то перестал понимать окружающее. Он уставился перед собой невидящим взглядом, руки его с письмом упали на колени, в ушах появился назойливый звон. В голове было пусто. Потом он обнаружил, что где-то в глубине его черепной коробки звучит мотивчик популярного шлягера, а губы его повторяют незамысловатые слова: Ягода малина нас с тобой манила, Ягода малина летом в гости звала. Kaк сверкали эти звёзды на рассвете. Ах, какою сладкой малина была!

Мытищинский альманах

253

Сахарная косточка

Владимир Маковский

по техническим причинам отправление авиапассажиров задерживается. По ту сторону пластикового барьера появились служители с собаками. Турникеты защёлкнулись. К этому времени Дмитрий Петрович стоял как раз перед турникетом. Он даже почувствовал некоторое облегчение: он совершенно не знал, что делать, – ведь не было у него достаточно оснований для того, чтобы пройти на ту сторону барьера. А за барьером происходило что-то чрезвычайное. Турникеты были закрыты во всех проходах, служащие, ведавшие пропуском пассажиров, покинули свои кабинки, а возле кабинок на длинных поводках были посажены овчарки. Сидела овчарка и за турникетом, перед которым остановился Дмитрий Петрович. Ей было жарко. Она сидела с открытой пастью, из которой свешивался длинный розовый язык, тяжело и часто дышала. Вдруг озорная мысль мелькнула в голове Дмитрия Петровича. Он ухмыльнулся, вынул из кармана завёрнутую косточку. Тряпицу он обратно засунул в карман, а косточку осторожно протянул собаке. Та ответила на движение человека неприветливым рычанием. Однако предмет, находившийся в руке человека, привлёк её внимание: она встала на все четыре лапы, потянулась к предлагаемой косточке. Дмитрию Петровичу стало страшно. Он представил себе, как овчарка сейчас схватит его за руку, и у него похолодело сердце: ведь такая зверюга напрочь отхватит кисть руки. Он замер на месте. Сердце бухало в груди, как колокол, и в том же ритме тяжкими ударами турецкого барабана отзывались толчки крови в висках. Под грудиной что-то оборвалось, и ноги сделались ватными и отказывались держать тело. Овчарка тем временем осторожно взяла зубами кость, отодвинулась от турникета к самой кабинке, легла на задние лапы, прижав передними косточку к полу. И тут в тревожной тишине зала громко прозвучал хруст раскусываемой косточки. Дмитрий Петрович вздрогнул и, не отдавая себе отчёта в том, что он делает, приподнявшись на носки, протиснулся между никелированной вертушкой турникета и его бортиком. Оказавшись таким образом по ту сторону барьера, он плавным, кошачьим движением подался вправо и вдоль отделанной ореховыми панелями стены зала неслышно, как тень, скользнул к стеклянным дверям, ведущим на посадочную площадку. Синий, сверкающий лаком автобус с яркой надписью на корпусе PRIMEXPRESS – AVIA ещё стоял на площадке. Дмитрий Петрович на ватных, не слушающихся ногах подошёл к двери автобуса, возле которой стояла симпатичная девушка, одетая как стюардесса, уже го-

товая подняться в салон. До слуха нашего героя донёсся мелодичный голос: – Что же вы опаздываете, гражданин? Мы отправляемся! Предъявите билет, пожалуйста. Дрожащими руками он достал из кармана конверт, вынул оттуда авиабилет и протянул его любезной попутчице. Он уже плохо воспринимал, что происходит. В глазах его было темно, к горлу подступала противная тошнота. – О господи! – воскликнула она, взглянув на него. – Вам плохо? Проходите, пожалуйста. Вам на какой рейс? – На ближайший, – еле слышно промолвил Дмитрий Петрович. Поддерживая его под локоть, сопровождающая особа помогла ему подняться в салон автобуса, усадила на своё место около двери, после чего дверь захлопнулась, и автобус тронулся. Дмитрий Петрович сидел бледный, обессиленный, опустив руки и закрыв глаза. В аэропорту услужливая «стюардесса» закомпостировала билет на ближайший рейс. С помощью обслуживающего персонала Дмитрия Петровича усадили в кресло комфортабельного «боинга», дали выпить какие-то лекарства. После этого он крепко заснул.

254

12 / 2013

Мытищинский альманах

Проснулся он уже в другой стране. В другой жизни. 1995

255

«Я русский, но...»

Публицистика

Советском Союзе термины «этническая толерантность» и «политкорректность» не звучали на радио и телевидении, не занимали места в печатных СМИ. Были простые понятия – «дружба народов» и «пролетарский интернационализм». И то, и другое было в действительности. Была и советская политкорректность (при отсутствии самого термина) – она состояла в том, что каждый народ характеризовался только как мужественный и трудолюбивый. А тема толерантности/политкорректности пришла из США во второй половине ХХ века. Американцы за короткое время перестроились – перестали линчевать негров, дискриминировать латиноамериканцев, азиатов… И так они себе понравились в новом качестве, что стали учить других. Негров переименовали в афроамериканцев и начали требовать, чтобы и в других странах слово «негр» было запрещено. Воспитывать нас, недостаточно «цивилизованных», любят сегодня и представители европейских стран. Устраивают семинары и конференции для внедрения у нас своих «ценностей». Мне довелось побывать на таких форумах в 2000 году. Это было очень интересно. Выступали известнейшие в то время деятели науки и образования – директор Института этнографии и антропологии В.А. Тишков, профессор МГУ и тогдашний замминистра образования А.Г. Асмолов, итальянский журналист Джульетто Кьеза… У него мне удалось даже взять небольшое интервью. Джульетто Кьеза, автор нашумевшей книги «Прощай, Россия!», сказал: «Наступает время Всемирного Телевидения. На Западе газеты вымирают. Главные редакторы превратили журналистику в род бизнеса, есть даже термин «одноразовая журналистика». Информация превращается в таблетки быстрого действия, сдобренные эмоциями. Американский тележурналист снимает «картинку» с жертвами теракта в Израиле, а телевидение показывает её под дикторский текст о событиях в Косове или Чечне. Публика спокойно глотает эти таблетки... Так выгодно «золотому миллиарду». Многие

народы колонизированы без войск, только посредством телевидения. Вы не исключение, только ещё не осознали этого. Восемьдесят процентов мировой информации распространяется из стран «золотого миллиарда» и отражает их интересы. Транснациональные корпорации производят восемьдесят процентов всех телевизионных развлекательных программ в мире, а другие их только копируют. Можно ли считать мир свободным при таком погружении в виртуальную реальность, производимую в центре мировой власти?» Названная Дж. Кьезой цифра «восемьдесят процентов» показалась мне странно знакомой. Я вспомнил, что читал о подобном в повести Стругацких «Обитаемый остров». Там, на инопланетном фантастическом острове, власти периодически включают мощные излучатели на башнях. Под их воздействием восемьдесят процентов населения испытывает приступ верноподданнического восторга, а остальные – дикую головную боль. Власти называют эти двадцать процентов «выродками», выявляют и изолируют... Я спросил у синьора Кьезы, не считает ли он этот сюжет провидением наших фантастов. Он сказал, что читал эту повесть и картина, нарисованная Стругацкими, очень правдоподобна. А меня разговоры на этих форумах побудили задаться вопросом: когда и как приходит к человеку знание о том, что люди разделяются по национальному признаку? Пришлось вызвать в собственной памяти кадры «этнического содержания». Наверное, одно из первых впечатлений такого рода – возвращение отца с Халхин-Гола. Шумное радостное застолье. Слышатся слова «японцы», «самураи», «монголы», «китайцы»... Мне четыре года. Я дёргаю отца за портупею: «Покажи мне самурая». Отец выходит из-за стола и прямо на известковой стене большой русской печки рисует самурая, стреляющего из пулемёта. Даёт мне подержать трофейную саблю... Позже были другие «уроки этнографии». Мама читает нам вслух: «Жил да был крокодил, он по улицам ходил, папиросы курил, по-турецки гово рил...» Дяденька на улице, немного похожий на самурая, только не злой и с метлой вместо пулемёта – это китаец-дворник. А здоровенный мужик в телогрейке, который забросил меня в седло, дал в руки поводья и шёл рядом, бормоча «Не боись!» – татарин. В бане, увидев человека с необычайно тёмной кожей, показываю на него деду: кто такой? «Арап! Они совсем чёрные бывают, арапы...» Как я понял позднее, он имел в виду негров... Потом были алтайские сказки в сборнике «Шёлковая кисточка», «Сказки народов Севера»... В пять лет (уже сам) читаю в журнале «Мурзилка» о Древней Греции, Спарте, Персии, в маминой «Работнице» – о Египте и Африке... Пионеры – герои труда: таджичка Мамлакат Нахангова, кабарди-

256

12 / 2013

Николай ДОРОЖКИН

«Я РУССКИЙ, НО…» К вопросу о толерантности и политкорректности

Мытищинский альманах

257

«Я русский, но...»

Николай Дорожкин

нец Барасби Хамгоков... Слышу слова родителей о знакомой семье: «Хорошая парочка – хохол и татарочка!» По выходным собираются сослуживцы и друзья отца. У двоих похожие имена: Франц и Шварц. Франца называли ещё «немец-антифашист», а Шварца – просто Додя. За столом пели «Катюшу», «Сулико», «Распрягайте, хлопцы, коней»... Дружба народов, пролетарский интернационализм! 22 июня 1941 года. Воскресенье. Утром отец устроил нам поездку за город на служебной кошёвке. Мы с мамой и Светкой на мягком сиденье сзади, а отец рядом с кучером на козлах. Кучером был хакас – смуглый, черноглазый, быстрый в движениях... Возвращаясь, решили заехать к маминым родителям. Там мы застали странную картину. Навстречу нам бежала бабушка, вся в слезах: «Война!» У ворот стоял хмурый дед: «С германцем... – уточнил он. – За тобой уже был верхом человек от военкома». «Кто такой германец?» – спрашиваю у мамы. – «Это то же самое, что немец...» – «Как Франц?» – «Подожди, мне сейчас не до Франца...» Отца проводили на фронт. Прекратились весёлые застолья. Радио передаёт: «От Советского Информбюро...» На заборах вывешиваются «Окна ТАСС». Новые книжки для детей. Помню «Блиц-Фриц» Маршака с иллюстрациями Кукрыниксов – своего рода пособие по этнографии военного вре мени. Немцы, австрийцы, венгры, финны, румыны, итальянцы... «Опереточный испанец с шайкой жуликов и пьяниц...» Карикатуры на Муссолини, Маннергейма, Антонеску, Франко... Зимой мы переехали к бабушке, в домик из комнаты и кухни. Наш дом в центре, который отец получил на службе незадолго до войны, мама по настоянию начальства уступила семье эвакуированных врачей по фамилии Вольфсон. «Они немцы?» – спрашиваю у мамы. «Нет, они евреи». – «А кто это?» – «Люди такие... Помнишь, к нам ходил Шварц?» Помню. Шварц был весёлый, кудрявый и черноволосый. «А когда мы обратно переедем в наш дом?» – «Начальник управления сказал, что война скоро закончится, отец вернётся, и нам дадут новый дом – ещё лучше». Так бы оно и было, если бы отец вернулся... Школа, куда я пошёл в сорок третьем году, добавила информации по национальному вопросу. Много было эвакуированных, но ещё больше детей из окрестных сёл, которые жили в интернате. В нашем Мариинском районе Кемеровской области, кроме обычных русско-украинско-белорусских, были деревни, населённые преимущественно татарами (си бирскими), эстонцами и чувашами. На севере области жили обрусевшие аборигены-селькупы. А в самом Мариинске обитало много поляков, евреев, мордвы и цыган. Студенческие годы в Томском университете... Вот где царил интернационал! «Здесь и ханты, и татары, и буряты, и хохлы... Радиолы и гитары,

свадеб жаркие столы. В небе северных сияний пролетают марсиане...» Да, мы и марсиан приняли бы в свою дружную студенческую компанию. Ведь «братья по разуму»! Могло ли думаться иначе после книг Ефремова и Казанцева, после Московского фестиваля молодёжи и студентов, после запуска первых советских спутников? «Дети разных народов, мы мечтою о мире живём...» А уж то, что и на Земле-то не все люди братья по разуму, и даже в одной стране, и даже у нас, – да такое и в голову прийти не могло... Когда позже, в конце шестидесятых, в печати обсуждался проект нового советского паспорта, дискуссию вызвал вопрос о графе «национальность». Много откликов вызвало предложение ввести кроме всех известных ещё одну национальность – «советский человек». Для тех, у кого не было чёткой этнической самоидентификации. Немало оказалось и сторонников исключения этнической графы. Один из защитников такой позиции ссылался на опыт Российской империи. В дореволюционных российских паспортах не было «национальности». Зато было «вероисповедание». Интересно, что при получении в тридцатых годах новых советских паспортов не все граждане настолько хорошо ориентировались в национальном вопросе, чтобы определить свою этническую принадлежность. Поэтому, опираясь на вероисповедание, многие православные записались русскими. Вполне естественно! Ведь в Российской империи все восточные славяне назывались русскими, а деление на великороссов, малороссов и белорусов считалось делом второстепенным. А помните, у Л.Н. Толстого, Н.С. Лескова и других авторов почти все кавказские мусульмане называются татарами? В современном российском паспорте графа «национальность» снова отсутствует. Помню, я спросил хорошего знакомого, известного учёного из академического института, как он к этому относится. Он ответил, что сохранит советский паспорт с указанием национальности: «Пусть внуки и правнуки знают, что их предок не немец, а стопроцентный русский еврей!» Президенты некоторых автономий вводят свои, региональные паспорта, с указанием нацпринадлежности. Так что людьми «без нации» оказываемся только мы, русские. Телеведущая из Калмыкии, пересевшая из телестудии в думское кресло, внесла предложение об изъятии из парламентского лексикона слова «русские» и замене его на обобщённое «россияне». Этот думский сюжет напомнил времена начала девяностых годов, когда вульгарный космополитизм, внедрившись в большинство российских СМИ, стал оборачиваться неприкрытой русофобией. Отголоски её быстро зазвучали в зарубежной прессе в виде таких клише, как «русская мафия», «русская преступность». В те дни можно было услышать, как российский

258

12 / 2013

Мытищинский альманах

259

«Я русский, но...»

Николай Дорожкин

политик или деятель культуры на вопрос об этнических корнях отвечал: «Я русский, но...» За этим «но» могло следовать или «люблю Америку (Европу, Израиль)», или «не терплю квасной патриотизм» (он выбрал «пепси»!), или «в предках был немец (грузин, еврей, турок...)»... У многих на памяти заявление Сергея Доренко, гордящегося тем, что в его жилах нет ни капли русской крови. Интересно, знакомо ли ему понятие «этническая толерантность»? На упомянутых выше форумах было высказано немало замечаний в адрес и центральных, и региональных СМИ. В частности, говорилось о прак тике, когда акцент делается на характерных чертах человека, типичных для его национальности, в ироническом или юмористическом контексте. Но надо бы учитывать, что акцентирование этнической принадлежности далеко не всегда носит негативный оттенок. Всем известно, что у каждого народа есть свои характерные черты. Люди отмечают это в фольклоре, и создаются устойчивые стереотипы («английская чопорность», «немецкая педантичность», «польский гонор» и т. д.). Между прочим, обычай выпивать «на троих», приписываемый русским, был от души воспет ещё великим китайским поэтом Ду Фу (VIII век)... В России каждый народ хорошо знает особенности своих ближних и дальних соседей. В любой области-губернии с незапамятных времён имеются прозвища для населения соседнего региона. Рязанцы «косопузые», курские «соловьи», вятские «люди хватские», саратовские «саламатники» (вот так, не только итальянцам быть «макаронниками» или румынам – «мамалыжниками»). Сибиряков зовут «чалдонами», амурских казаков – «гуранами»… Москвичам и жителям Подмосковья из «этнических» анекдотов известны в основном «еврейские», «про чукчу» и реже «украинские». Но стоит отъехать в Поволжье и за Урал – и там услышите анекдоты «удмуртские», «пермяцкие», «нанайские», «орочонские»... Само собой, авторство всех этих народных юмористических опусов «с этническим акцентом» принадлежит русским острякам. Но стоит ли видеть в этом проявление русского шовинизма или национализма? Никоим образом. Просто насмешливость – коренная черта русских людей (скорее, вообще славян), это и Пушкин отмечал, и заезжие иноземцы (например, маркиз де Кюстин). Но разве народный юмор – свидетельство недружественного отношения к другим нациям? Англичане рассказывают анекдоты о шотландцах, французы – о бельгийцах. Ничего особенного, «обмен любезностями» на непарламентском уровне... Не всем, конечно, такой юмор нравится, но – в чужой монастырь со своим уставом не ходят... Наверняка сейчас в США соблюдается этническая толерантность в отношении индейцев, но сколько тех индейцев осталось после их массового истребления? Многие племена просто исчезли с лица земли… Кстати: в результате освоения Сибири и Дальнего Востока русски-

ми (а также украинцами, белорусами, казанскими татарами) исчез ли хоть один местный народ? Все живут на своих исконных местах. Только дауры и племя манегирь, считавшие себя китайскими подданными, откочевали за Амур. Иногда понимают лозунг «мир–дружба!» как призыв уважать только других. В семидесятых годах в какой-то газете был описан забавный случай. Писатель-фронтовик, приехавший в Москву на совещание, провожал ленинградского друга на вокзал. Вышли из гостиницы, подозвали такси... И вдруг швейцар гостиницы, оттеснив их, командует шофёру: «Повезёшь иностранца, из ФРГ!» И немец тут как тут, уже готов нырнуть в салон машины. Фронтовик ему сзади: «Хэнде хох!» Немец поднял руки, ленинградец сел в машину: «Поехали!» Немец оказался опытным – был в советском плену. В отличие от разгневанного швейцара, он не возмущался... Можно сказать, вёл себя этнически толерантно. Как-то по ТВ прошёл интересный сюжет о Японии. Жители одного токийского квартала обратились к городским властям с просьбой перенести иранское представительство в другое место. В петиции не приводилось фактов какого-то криминального или антиобщественного поведения иранцев, собирающихся у этого здания. Претензия была проще: «у персов тяжёлый взгляд». Этого оказалось достаточно, чтобы просьбу удовлетворили. Японские власти свой народ уважают. Других – тоже, но свои – это свои. Представляю, подай такую петицию москвичи, какой бы шум подняли наши «этнически толерантные» СМИ! Итак, толерантность – это терпимость. Терпеливость. Терпение... Но терпение есть и основа семейной жизни. Более того. «Любовь долготерпит...» – это слова апостола Павла. Если говорить об этнической терпимости как о любви к другим народам, то давайте вспомним и внимательно рассмотрим евангельскую заповедь «Возлюби ближнего, как самого себя». Это значит, что прежде всего надо любить себя, иначе откуда знать, как надо возлюбить ближнего? Но в Евангелии есть и такой принцип: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Ньютон пересказал этот закон другими словами: «Действию всегда есть равное и противополож ное противодействие». Итак, будем следовать Евангелию – и помнить законы физики. Тогда и будем со всеми взаимно толерантны.

260

12 / 2013

Мытищинский альманах

261

«Я русский, но...»

Николай Дорожкин

Приложение На вопросы Николая Дорожкина отвечает журналист и писатель Джульетто Кьеза.

Русские – трагическая версия итальянцев? – Товарищ Кьеза, не считаете ли вы, что у русских с итальянцами гораздо больше сходства, чем с другими европейцами и тем более американцами? – Известный итальянский журналист Индро Монтанелли сказал, я считаю, очень справедливо: «Сходство между итальянским и русским народом настолько велико, что мне даже кажется: русский народ – это трагическая версия итальянского, а итальянский – комическая версия русского». Конечно же, мы разные. Но почему наши культуры так взаимно импонируют нашим народам? Почему итальянская музыка так нравится русским и русская музыка – итальянцам? А наше и ваше кино? Может быть, есть и исторические причины. Например, в Италии, как и у вас, была самая большая в Европе компартия. Кремль был построен итальянским архитектором, Петербург фактически тоже. Италия, как и Россия, всегда имела большие проблемы в связи с разделением на богатых и бедных. Отсюда – проблема перераспределения средств, идеи социальной справедливости. Разница в том, что Италия мононациональна, а Россия многонациональна. Много и других общих черт... – Есть такое понятие – взаимная положительная комплементарность. У наших с вами народов она, кажется, налицо... – Даже когда Италия была вовлечена фашистами в войну против СССР, наши военные вели себя иначе, нежели немцы. И воевали плохо... Мы, кстати, всегда плохо воевали. Итальянцы – не военный народ. Не римляне, да? Наша литература переполнена воспоминаниями об отношениях с русскими и вообще советскими людьми на войне. Фильмы есть об этом. У итальянцев не хватает твёрдой, принципиальной жестокости, в отличие от немцев, видящих мир чёрно-белым. Мы предпочитаем договориться. Не любим обострять ситуацию. Политика Италии этим отличается. У русских тоже есть склонность к компромиссам. Мы понимаем вас и вашу политику лучше, чем французы и немцы. Не говоря уж об американцах и англичанах, которые, по-моему, вообще её не понимают... – Я слышал от наших фронтовиков, что они тоже относились к итальянцам иначе, чем к немцам и другим европейским оккупантам... – Я только читал об этом, интересно услышать подтверждение с вашей стороны. 262

Мытищинский альманах

– Известно высказывание итальянского автора, что американцы живут, чтобы работать, а итальянцы и русские работают, чтобы жить. Вы согласны? – В этом смысле вы лучше итальянцев. Знакомый немецкий режиссёр сказал: «У меня в России всегда складывается впечатление, как будто у русских есть впереди больше времени». Ещё одна общая черта. У наших и ваших людей очень высокая индивидуальность, мы не так стандартны, как в США. Поэтому в Италии, как нигде в Европе, развит малый и средний бизнес. Они создают большую часть богатства Италии. Семейные фирмы очень динамичны, любят строить всё своими руками и быть независимыми. У нас другой капитализм, чем в Америке. Более мягкий, что ли?.. – Капитализм «с человеческим лицом»? – Может быть, и так… – Если наши народы так похожи, может быть, у них были общие предки? – Через Италию и Россию за тысячи лет прошло столько разных народов – и наши генуэзцы с венецианцами на Чёрное море, и ваши – славяне, народы Сибири и Востока в пределы Римской империи её последних времен... Наверное, все достаточно оставили следов друг у друга! – Спасибо за беседу. Приятно узнавать, что и на Западе есть люди, которые нас понимают...

12 / 2013

263

Грех исказил красоту человека

Публицистика ГЕННАДИЙ СТАРОСТЕНКО

ГРЕХ ИСКАЗИЛ КРАСОТУ ЧЕЛОВЕКА Если не в порядке между ног, То не в порядке и в голове. Григорий Климов

вать билет домой – и уже за собственный счет. Впрочем, тут же и выкрутился из положения, поторопив гостью к выходу, нас ждали на концертной площадке. В общем, проскочило, и можно было гордиться сознанием того, что выразил гражданскую позицию – хотя бы и ценой профессиональных издержек. И если честно – против правды перевода я не согрешил. Американка и сама, по большому счету, не очень-то верила во всю эту ерунду с правами половых меньшинств. Это и по глазам, и по тону чувствовалось, – но таков уж долг политкорректности, таковы реалии нынешней Америки. Как мы готовы были присягать на верность делу Ленина цитатами из его учения, так они теперь впереди планеты всей – с приоритетами меньшинств и прочей самоцензурой.

конце года судьба свела меня с темой половых меньшинств самым неожиданным образом. И вот как это случилось. В далеком прошлом журналист-международник, я не гнушаюсь, случается, и переводческим хлебом. (За неимением желания раболепствовать перед малоправедной властью в прежнем, более престижном амплуа.) В начале зимы попросили оказать содействие одному американскому театру танцев, приехавшему в Россию на гастроли. Труппа среди прочего знаменита тем, что сам Джеймс Кэмерон лепил с них модели для своего «Аватара», – в общем народ вполне себе пластичный и толерантный ко всяким формам ксенофилии. Перед концертом в Кемерове основательницу труппы Лулу Вашингтон позвали на интервью в местную станцию «Кузбасс FM». Начали с комплиментов, поговорили обо всем хорошем, ближе к концу вроде бы спонтанно (а может, и не очень) вышли на тему половых меньшинств, и американка заученно побожилась, что поддерживает «первер-сообщество», а лесбиянки и гомосексуалисты имеют право на свободу самовыражения… И тут ваш покорный слуга впервые в жизни нарушил переводческую этику. Перевел эту фразу – и добавил от себя в эфир, что не только не поддерживает такого отношения к предмету, но и осуждает его – в свете социальных деструкций, порождаемых спекуляциями на тему прав этих несчастных… Так я благодаря случаю выразил свою гражданскую позицию 12 декабря (в День Конституции – хотя бы и принятой по итогам расстрела парламента). В конце концов, я тоже имел право на это высказывание – ведь был при них не только переводчиком, но и объявлял их номера, работал над текстами их обращений к зрителю, а это уже нечто близкое к конферансу… На лицах двух студийных дам, бравших у американки интервью, запечатлелось неземное изумление, а сам я сначала решил, что пора заказы-

И все же – в чем моя гражданская позиция? Что нового я, публицист-одиночка, могу добавить к думскому закону о запрете пропаганды половых извращений в детской среде? Ведь в дело уже частично включилась и госсистема – в ней, видимо, есть и светлые умы, сознающие среди прочего, что стоянием за традиционную нравственность Россия может собрать неплохой пиар по всему свету, стонущему от диктатуры перверсий. К тому же все уже озвучено до нас: мы, люди с нормальными инстинктами и разумными влечениями, вовсе не жаждем крови этих несчастных. Мы просто не хотим, чтобы под гнусавый треп о «правах человека» и прогрессивности всякого «ложства» наших детей склоняли к извращениям, лишая их нормального будущего. Мы не хотим, чтобы нация, испытавшая столько разрушительных воздействий в последние сто лет, становилась жертвой новых экспериментов с генофондом и обрекалась на окончательное вырождение. У общества был мощный нравственный и законодательный барьер против извращений еще три десятилетия тому назад, когда пишущий эти строки оканчивал подмосковную школу. Никто из нас и слыхом не слыхивал о «нетрадиционной ориентации» – не вспомню ни одного из парней в трех выпускных классах, кто бы хоть в малой мере демонстрировал женоподобие, как его демонстрируют нынешние «мальчики» в московском метро. Растлителей-то не было – даже анекдотов о «голубых» нам никто и не рассказывал до институтского возраста, да мы бы тогда и не поняли, о чем, собственно, идет речь. И темы не было – и не интересна она была никому. А сегодня весь этот инспирированный «цивилизованным сообществом» дискурс об извращенных формах сексуальности уже изрыт и перемолот в пыль. Как будто нет у нас иных задач, как только сокрушаться по поводу этих самых извращенных форм – будь то про или контра. Печальная ирония ситуации – в том, что, даже осуждая, мы как бы невольно признаем масштабы явления…

264

12 / 2013

Мытищинский альманах

265

Грех исказил красоту человека

Геннадий Старостенко

Пропаганда и распространение половых перверсий есть мощнейший удар по генофонду – сколь бы иным из нас ни хотелось продемонстрировать европам свою лояльность и «позитивность». И вот что чрезвычайно важно – и на что еще никто не обратил внимания. Есть закон жизни: мужчинам свойственно проявлять интерес к наиболее привлекательным представительницам противоположного пола. Точно так же и слабый пол естественным образом испытывает влечение к наиболее достойным представителям пола сильного. Пусть это не прозвучит цинично и вульгарно – но у наиболее одаренных природой особей больше шансов снискать себе достойную пару в интересах продления рода. Многие, конечно, вынуждены снижать планку притязаний ввиду несоответствия идеалу тех, к близости с кем стремятся. От осознания ли собственных недостатков – от дефицита ли бойцовских качеств, неважно. Да простит мне Дарвин этот упрощенный тезис, но ведь самоочевидно же: всем нам завещано природой стремиться к совершенству – а дальше уже вступает в силу игра обстоятельств, личных способностей и житейского опыта. Но ведь то же примерно имеет место и в «однополой любви» – там тоже стараются выбрать самых-самых. И соблазнители присматривают – и склоняют к «общению» – не уродцев, а мальчиков (девочек) поярче и постройнее, да и не дебилов по возможности. Только в отличие от нормальной ситуации, где случается репродукция, тут возникает тупик. Из процесса репродукции выбывают те, кто мог бы обогатить генами и красотой природу «хомо сапиенса». Это прямая дорога к дегенерации. Думаю, это серьезный повод поразмыслить для всех евгеников планеты. Ведь те, кто мог бы радовать мир и вдохновлять художников или режиссеров кино на творческие подвиги, кто мог бы сам с упоением трудиться и творить добро от ощущения щедрот бытия, в условиях толерантности общества к половым извращениям зачастую становятся их жертвой и в итоге просто вырождаются. Хорошо, если такой человек успеет переосознать себя и зацепиться за подножку последнего вагона… И неслучайно ведь сказал Василий Великий, что Бог создал человека по образу своему и подобию, но только грех человека исказил его облик… Миф о неординарной «креативности» таких людей не выдерживает ни малейшей критики. Как правило, не о креативности следует вести речь, а об элементарной склонности к вычурности и версификациям. Их творческое сознание деструктивно, пустоцветно и декадансно и происходит главным образом от понимания, что продолжения у них не будет. Стоит пожалеть ребят, конечно, – но только не в той мере, которая позволяет им садиться обществу на шею. Именно: перспектива вырождения и есть главная опасность толерантности к перверсиям. И даже не столько опасность сокращения общей

народонаселенческой цифири (иной раз взглянешь на нынешних своих и новоприбывших гуманоидов – и думаешь словами классика: уж лучше меньше, да лучше), а именно деградация в пропорциях… Женщины должны быть женственными, а мужчины мужественными – что само по себе прекрасно. И хватит врать и ссылаться на древних. В Спарте за мужеложство ссылали – как и в иных полисах. К тому же с деторождением там было все в порядке – как и с воспитанием детей. Да и последующая история человечества (христианская традиция) сурово судит против допустимости таких девиаций – цитаты и аллюзии известны всем. Но попрание христианских ценностей и потворство извращениям привели к тому, что сегодня Центральная Европа стонет от засилья «нетрадиционной ориентации», проникшей во все детские воспитательные и образовательные учреждения и буквально калечащей детские души. В Нью-Йорке, говорят, тоже некуда деваться от «гомио». Наше нынешнее общество и без того безобразно – чтобы умножать его новыми уродствами. Если Творец когда-нибудь все разрушит, чтобы начать все сначала или бросить это дело навсегда, то подобные искажения человеческого естества и послужат мотивом к принятию такого решения. Так что давайте жить так, чтобы у него и мыслей этих не возникало. А главное – поменьше слушать господ вещателей, полонивших наше зрение и слух по свержении парламентаризма в стране два десятка лет тому назад. В заключение хочется выразить убеждение, что, принимая решения в защиту традиций и основ бытия, наша страна позиционирует себя как истинный охранитель нравственности. Пусть либеральный мейнстрим изображает ее как мракобесную и реакционную, на самом деле эта позиция однозначно завоевывает себе сторонников из числа традиционалистов мира. А их, по большому счету, всегда преобладающее количество. Если бы даже за этим не было реального действия, это все равно стало бы мощной пропагандистской акцией в интересах России.

266

12 / 2013

Мытищинский альманах

267

Бремя власти и величие духа

Наша история

2013-м году в России где скромно, где с помпой отмечают 400-летие дома Романовых. Празднование юбилея приурочено к моменту венчания на русский престол первого представителя этой династии Михаила Федоровича. Произошло сие знаменательное событие в 1613 году – 11 июня по старому стилю, 21-го по новому. Предшествовали воцарению Михаила Романова весьма бурные события, вошедшие в историю под названием «Смутное время». Финалом его стало победное изгнание поляков из Москвы. 22 октября 1612 года народное ополчение под предводительством князя Дмитрия Пожарского и Кузьмы Минина вкупе с казачьими отрядами князя Дмитрия Трубецкого штурмом взяло Китай-город. Польский гарнизон сдался. Сначала из Кремля вышли русские бояре, присягнувшие польскому королевичу Владиславу. Среди них был и молодой Михаил Романов с матерью. Опасаясь расправы, они тотчас же уехали в свою вотчину под Костромой. Затем Кремль покинул польский гарнизон. Благородный Пожарский пообещал всем сдавшимся неприкосновенность и слово свое сдержал. Историки до сих пор не могут понять, почему не было репрессий против бояр, перешедших на сторону поляков. Определенно, Пожарский был гуманистом. И тут оказалось, что царя на Руси нет. Совсем. Не осталось ни одного прямого потомка Рюрика. Последний царь старинной многовековой династии (почему-то ее юбилеи не отмечаются вовсе) Федор Иоаннович, сын Ивана Грозного, наследников не оставил. Его шурин и преемник Борис Годунов скончался. Сына его убили. Самозванец Лжедмитрий I процарствовал всего год. Сменивший его Василий Шуйский, представитель суздальской ветви Рюриковичей, после четырех лет правления был насильно пострижен в монастырь. Хлебнув боярской вольницы, власть решила самоукротиться и избрать царя. Но кого? Рюриковичей еще оставалось довольно много, но все они были от боковых побегов. Каждый считал себя

и свое колено более приближенным к праотцу Рюрику, с чем, естественно, не соглашались другие отпрыски. Но за давностью лет никто из них мог доказать свое первородство. Созванный для определения кандидатуры на должность царя Земский собор остановился на личности 16-летнего отрока Михаила Романова. Почему предпочтение было отдано юноше, не проявившему никаких талантов и являвшемуся подданным польского короля, позднее было обосновано основательно подредактированными «достоверными» документальными свидетельствами. Въедливые историки все-таки сумели что-то прочитать между строк официальных документов и вывели свою версию этого эпохального события. После изгнания поляков Пожарский, Трубецкой и Минин образовали своеобразный триумвират. Первую скрипку в нем играл природный Рюрикович князь Дмитрий Пожарский. Казалось бы, спаситель Отечества и должен быть избран новым русским царем. Но не тут-то было. Под давлением реабилитированных бояр, ранее присягнувших Владиславу, его кандидатура была заблокирована. На Земском соборе развернулась нешуточная борьба. На русский престол предлагались шведский принц Карл Филипп, местные князья и бояре, даже татарские царевичи. К согласию долго прийти не удавалось. И тогда вдруг всплыла кандидатура Михаила Романова. Его поддержали казаки, многие из которых ранее были сторонниками Лжедмитрия II – «Тушинского вора». Романовых они считали своими, потому что отец кандидата в их лагере был возведен в патриархи. Стремясь разрядить обстановку, приверженцы Пожарского предложили сделать в работе Собора перерыв на две недели. Для них это стало роковой ошибкой. Перерыв очень грамотно использовали для пиарной кампании сторонники Романовых. И здесь чувствуется хваткая рука «серого кардинала», то бишь патриарха Московского Филарета, а в миру боярина Федора Романова и отца кандидата. Амбициозный Рюрикович, он считал, что после кончины бездетного Федора Иоанновича, которому он приходился двоюродным братом, трон должен перейти к нему. И был немало озадачен и озлоблен тем, что его опередил прыткий Борис Годунов. Худородный «Бориска», зная о властных претензиях Романова и об интригах, которые плетутся на его дворе, однако, рубить голову ему не стал. Тоже был гуманистом, да и кровавый XVI век подходил к концу. Годунов ограничился тем, что постриг Федора Романова и его жену Ксению в монахи и отправил их в дальние монастыри. Примерно тогда же подался к полякам ближний слуга Романова Гришка Отрепьев, известный в дальнейшем как Лжедмитрий I. Он же, когда пришел к власти, освободил своего благодетеля из Антониево-Сирийского монастыря и сделал его митрополитом Ростовским.

268

12 / 2013

Алла УРАЛОВА

БРЕМЯ ВЛАСТИ И ВЕЛИЧИЕ ДУХА Очень субъективные заметки

Мытищинский альманах

269

Бремя власти и величие духа

Алла Уралова

Лжедмитрий II пошел еще дальше и провозгласил Филарета патрирахом Московским. Филарет принимал активное участие в свержении царя Василия Шуйского. Он не возражал и против избрания царем королевича Владислава, при условии, что тот примет православие. Не найдя по этому вопросу общего языка с польским королем Сигизмундом III, Филарет отказался подписать договор с поляками. Они обиделись и арестовали его, а потом увезли в Деулин. Но и оттуда настырное святейшество писал инструкции по пиарной кампании своего сына и посылал гонцов в Москву. Две недели перерыва его сторонники использовали по полной программе. Основным аргументом выдвигалось то, что Федор Иоаннович перед своей кончиной якобы хотел передать царство своему родственнику Федору Романову, который томится в польском плену. Но поскольку он – лицо духовного звания, то трон надо отдать его единственному сыну Михаилу. Агитация возымела действие. В день выборов 21 февраля она была подкреплена митингом казаков и простолюдинов. Они требовали избрания Михаила. Впоследствии умело срежиссированная акция стала трактоваться как всенародное выдвижение Романова на престол. Роль казаков в избрании царя была столь очевидна, что поляки называли Михаила Романова «казачьим ставленником». К вновь избранному царю направили посольство. Нашли его с матерью в Костроме в Ипатьевском монастыре. 14 марта послы крестным ходом отправились просить Михаила принять царство. Просили не столько его самого, сколько его мать, инокиню Марфу. Она слезно умоляла сына не соглашаться, но потом вняла уговорам. Вплоть до возвращения из Польши Филарета в 1619 году она принимала решения за сына. Сам молодой человек тоже был не в восторге от своего избрания, но, раз народ требует, согласился принять шапку Мономаха. Опять же историки спорят, был ли первоначальный отказ от трона мастерски разыгранной комедией или истинным проявлением чувств, главным из которых был страх возложить на себя тяжкое бремя власти в условиях шатания и разброда. Михаил Романов оказался удобным царем и послушным сыном. Филарет до конца своей жизни официально был его соправителем и руководил всей политикой государства. 11 (21) июня в Успенском соборе Московского Кремля состоялось венчание Михаила на царство. Так была основана новая правящая династия. Через триста лет последний царь из рода Романовых пышно отметил юбилей. Праздничные мероприятия–1913 длились целый год, и это был последний триумф правящего дома. В следующем году началась Первая мировая война, аза ней – революция, которая смела монархию в России и отправила Романовых кого в небытие, кого в эмиграцию.

За триста лет за ними много чего накопилось. Были успехи и поражения, страшные преступления и головокружительные взлеты. Были в роду Романовых цари умные, энергичные и способные. И кто знает, как сложилась бы судьба страны, если бы в роковой час ею правил выдающийся государь. Но история пошла иным путем. В 1894 году во главе государства встал Николай Александрович Романов, которому суждено было стать последним российским императором. Династии рушатся при слабых государях. Как правило, это довольно порядочные, образованные и гуманные люди. Они счастливы в браке и не склонны к левым заходам. И, что интересно, все имеют хобби. Карл I Английский обожал живопись, Людовик XVI Французский собирал и разбирал замки, Карл IV Испанский был неплохим часовщиком, Николай II Российский мог бы работать фотографом. Управление государством являлось для них тяжкой и крайне неприятной обязанностью, которую они стремились переложить на чьи-либо услужливые плечи. Охотников подставить плечо незадачливому монарху всегда находилось много, и, конечно, небескорыстно. Отсюда обилие фаворитов и частая смена проштрафившихся министров. Вся эта чехарда вносила сумятицу в и без того разболтанный государственный механизм. А где нет четко отлаженной системы, идет разгул злоупотреблений. Император и сам это понимал, когда писал, что «кругом измена, и трусость, и обман». Разочарованный в своем ближайшем окружении, государь Николай Александрович отрекся от престола. Но было уже слишком поздно. Фортуна отвернулась от Романовых. Выпавшую из рук Николая Александровича власть другие Романовы поднимать не спешили. Результат закономерен: государственный переворот и насильственная смерть венценосца. В 1996 году в Мытищах в бывшем селе Тайнинском в виду Благовещенской церкви, строительство которой начал первый Романов – Михаил, явочным путем установили памятник Николаю II. Резонанс этого события был очень громкий. Постфактум целый год письменно и устно шли дебаты, неожиданно завершившиеся взрывом монумента. Мнения сторонников и противников императора были и остаются полярно противоположными. Для одних Николай II – последний тиран, вполне заслуживший расстрел, для других – несчастный государь, принявший мученическую смерть от богоборцев и потому достойный канонизации. Создается впечатление, что речь идет о двух совершенно разных людях. Сторонники императора напоминают о том, что он был образованным человеком, деликатным, добрым, отзывчивым, примерным семьянином, любящим супругом и отцом. Противники ставят ему в вину Ходынку, Русско-японскую войну, расстрелы в Петербурге и на Лене, участие в Первой мировой войне, саму революцию. По всей вероятности, правы и те, и

270

12 / 2013

Мытищинский альманах

271

Бремя власти и величие духа

Алла Уралова

другие. Истина, как водится, лежит где-то посередине. Никто не ставит под сомнение, что Николай II был неглупым и незлым человеком, что он любил свою семью, ценил свой домашний очаг, переживал из-за тяжкой болезни наследника. Но быть хорошим человеком не значит быть хорошим государем. Это очень разные вещи. И здесь, увы, добрый семьянин Николай Романов потерпел полное фиаско. Революции ни с того ни с сего не происходят. И можно сколько угодно ссылаться на объективные обстоятельства, на непонимание министров, Думы и народа, которые оказались недостойны своего императора, на германский шпионаж, козни большевиков, но в том-то и состоят мудрость и величие государя, стоящего у кормила власти, да еще такой огромной империи, как Российская, чтобы предусмотреть и предотвратить те негативные причины, которые могут привести к сотрясению самих основ государства. По свидетельству современников, последний царь был фаталистом и свято верил в то, что власть дарована ему от Бога и что добрый, набожный российский народ любит своего государя и никогда не расстанется с идеей монархии. Вероятно, он пережил глубочайшее потрясение, когда ему открылось, что дело обстоит иначе. Он не мог понять, за что ему и его семье уготованы такие муки, а потому усмотрел в этом божий промысел, безропотно покорился своей участи и по-христиански достойно принял смерть. И здесь Николай II явил подлинное величие духа, но человека, а не государя. Памятник Николаю Романову-человеку, «невинно убиенной жертве», гораздо уместнее в Екатеринбурге близ храма, что выстроили на месте Ипатьевского дома. Установление памятника в Тайнинском слабо оправдывается ссылками на то, что село было родовой вотчиной Романовых, и здесь когда-то стоял путевой дворец, и что по Ярославской дороге царь неоднократно ездил в Троице-Сергиеву лавру. С таким же успехом можно было поставить его в Московском Кремле (царь там жил), в Царском Селе (отдыхал), в Александро-Невской лавре в Петербурге (молился). Скульптор Вячеслав Клыков создал помпезный памятник. Видимо, он задался целью воплотить в монументе идею величия российской монархии. В таком случае объект выбран крайне неудачно. Ничего величественного в облике последнего царя и ничего великого в его деяниях не было. Царь стоит по стойке смирно, аккуратно сдвинув ноги. В одной руке он театрально держит скипетр, в другой – державу. Вся его фигура выражает смирение. Клыков попытался придать ей величие и пышность, надев на голову царя корону и накинув на плечи мантию. Но эти атрибуты только подчеркнули непрезентабельность натуры.

Надписью-посвящением «Государю императору Николаю II русский народ с покаянием» скульптор взял на себя смелость высказаться от имени народа. Почему-то в памяти всплывает надпись на другом памятнике: «Гражданину Минину и князю Пожарскому благодарная Россия». Но если в этом случае она оправдана и точна – Россия сохранила свою целостность и государственность именно благодаря подвигу Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, то за что же должен каяться перед императором многострадальный русский народ, ввергнутый его неумелым управлением в пучину Первой мировой войны и революции? Полемизировать на эту тему можно до бесконечности. Слишком мало прошло исторического времени, чтобы можно было спокойно, без агрессии и эмоций обсудить эту тему и прийти к какому-то единому мнению. А посему официальная власть воздерживается от празднования 400-летнего юбилея свергнутой династии (интересно, как во Франции отнеслись бы к празднованию юбилея династии Бурбонов?), но неофициально оно идет полным ходом. А памятник в Тайнинском восстановили в 2000-м году. Также явочным путем. В том же году Русская Православная Церковь канонизировала последнего российского монарха, признав его и его семью «царственными страстотерпцами».

272

12 / 2013

Мытищинский альманах

273

Чаепитие в Мытищах

Публицистика

«Все лето в селе не только близ ключей, но и на улице, перед каждою избой, кипят самовары и пешеходы-богомольцы, идущие в Троицкую лавру, непременно останавливаются здесь напиться чаю». Так в самом конце ХIХ века автор «Спутника дачника» описывал жизнь в селе Большие Мытищи. «Чаепитие в Мытищах» к тому времени стало такой же непременной чертой русской народной жизни, как и тульский самовар или деревянная матрешка. Но так было не всегда. Традиция «мытищинского чаепития» родилась всего лишь в ХVIII столетии, и связана она с историей, похожей на сказку. Жизнь Мытищам дали две дороги: водная, по реке Яузе, и проезжая, по старинному Троицкому тракту. На пересечении этих двух дорог и появился сначала пункт для сбора пошлины «Яузский мытищ», а затем на его месте возникло село Большие Мытищи, давшее начало большому промышленному городу. Вода и дорога… По уверениям древних, «дорога – это жизнь», а то, что вода необходима для жизни, в доказательстве не нуждается. Отправляясь в дальний путь, о чем прежде всего заботится путешественник? Конечно же, о воде. Без воды, как говорится, далеко не уедешь…

Легенда это или быль, сегодня уже трудно разобраться, но однажды российская императрица Екатерина Вторая собралась в Троице-Сергиевскую лавру, поклониться мощам преподобного Сергия Радонежского. Путь из Москвы не близкий, более семьдесяти верст от ворот Кремля до стен Троицкого монастыря. К тому же, по старинному обычаю, пройти его нужно было пешком. Для этого на дороге для царственных путников были устроены специальные остановки – путевые дворцы, где императрица со своей свитой отдыхала, иногда по нескольку дней. Один из таких дворцов находился в старинной царской вотчине – селе Тайнинском, следующий – в селе Братовщина, верст за тридцать пять. Неподалеку от дворцов, в строго определенных местах, ставили шатры, в которых коронованные особы могли передохнуть, попить чайку, принять, если это требовалось, важных сановников. Между селами Тайнинским и Пушкино такая «дорожная гостиница» находилась в Больших Мытищах. Здесь у самой дороги, на невысокой горке близ Владимирской церкви, царские слуги ставили шатры и ждали, когда их величества соизволят прибыть в Мытищи. Екатерина любила такие пешие «походы» и, пока была молодой и не обремененной государственными заботами, частенько «прохаживалась» в Троицкий монастырь. Как и положено, впереди царицы шествовали слуги, которые на подводах везли необходимую поклажу, провизию и воду. В путевых дворцах и в шатрах к приходу императрицы столы уже должны были быть накрыты, а прислуга стоять на своих местах с подносами. И вот в один из таких «походов» в Больших Мытищах случился страшный переполох. Выяснилось, что взятая в Кремле для императрицы вода куда-то исчезла. То ли бочка оказалась худой, а может быть, слуги, пользуясь тем, что дворецкий отлучился в одну из соседних деревень, не рассчитали свои силы и выпили весь пятидневный запас «живительной влаги». Так или иначе, но когда уставшая императрица пришла в Большие Мытищи, ей доложили, что чай приготовить нельзя, по причине отсутствия хорошей, а главное – проверенной придворными медиками воды. Что тут было!.. Екатерина Вторая хотя и не Иван Грозный, но тот, кто отвечал в этом «походе» за снабжение «царственной особы», был примерно наказан… Местный староста, седовласый восьмидесятилетний старик, встречавший императрицу у заставы с традиционным русским хлебом-солью, был удручен едва ли не больше всех. Еще бы, ведь теперь у государыни останется самое плохое воспоминание о его родном селе и, чего доброго, впредь она не захочет здесь делать остановки. В самом деле, прикажет раскинуть царские шатры в Тарасовке, и Большие Мытищи навсегда лишатся своего статуса государственной резиденции. Нет, этого староста допустить никак не мог, а потому на свой страх и риск решил обратиться к царице-матушке с предложением отведать водицы из местного родника.

274

12 / 2013

СЕРГЕЙ ВЕТЛИН

ЧАЕПИТИЕ В МЫТИЩАХ

«Сказка – ложь, да в ней – намек…»

осле того как в ХIХ веке художник Василий Перов написал картину «Чаепитие в Мытищах», это словосочетание стало нарицательным и общеупотребительным. Отныне практически любое застолье, заканчивающееся чаепитием, «в народе» зовут не иначе, как «чаепитием в Мытищах». И совсем не важно, где оно происходит – в Москве, Петербурге, Калуге или даже в отдаленной сибирской деревушке. Если чаепитие, то непременно «в Мытищах». Такова сила искусства и сила традиции, истоки которой, возможно, действительно зародились в подмосковных Больших Мытищах. А дело было так!..

Мытищинский альманах

275

Чаепитие в Мытищах

Сергей Ветлин

Родник этот не простой, а Святой – так его величают в народе за то, что появился он не по человеческому хотению, а по божественному промыслу. И старик рассказал государыне историю, как много лет тому назад, в жаркий июльский день, вдруг, стало темно, словно ночью. В черных грозовых тучах сверкнула молния, да такая, что и старожилы не видели ничего подобного, – в полнеба. А уж грохот раздался такой, как будто Царь-пушка в Московском Кремле выстрелила. Вмиг завертело, закружило и показалось даже, что конец света настал, а когда буря улеглась, то увидели крестьяне чудо: недалеко от дороги из земли на высоту трех метров бил самый настоящий фонтан. Когда попробовали воду из этого фонтана, поняли, что вкусней воды они еще отродясь не пили. Видно, святой громовержец Илья Пророк, проезжая по небу на крылатой колеснице, своим копьем пробил в этом месте землю на радость мытищинцам. С тех пор источник этот и зовется в народе Святым, или Громовым. Императрица благосклонно выслушала рассказ старика и распорядилась принести воды из Святого ключа. Через десять минут слуги заправили большой медный самовар «громовою водицей». Пока вода нагревалась, старик ходил вокруг самовара, осматривая его со всех сторон. Чудо-то какое: сам варит, да еще и блестящий, словно зеркало! Когда чай был готов, государыня подозвала находчивого старика и предложила ему откушать чаю с царского стола. Однако, старик, взяв чашку, не спешил отведать ароматного напитка. Дело в том, что русские крестьяне до начала ХIХ века почти не употребляли чай, а многие даже считали за грех хранить и готовить его в своем доме. Видя замешательство старосты, Екатерина решила подбодрить старика: «Чай не пьешь, откуда сила?..» На что находчивый мытищинец, со смирением в голосе, ответил своей государыне: «А у нас в народе говорят так: «Чай попил – совсем ослаб!» Но долго отказываться от предложения императрицы было неудобно, и старик, перекрестившись и зажмурившись, залпом выпил чашку остывшего уже чаю. Чаек был на славу. Даже императрица, знавшая толк в хороших напитках, не пила в своей жизни такого вкусного чая, заваренного на мытищинской родниковой воде. В награду за оказанную услугу она наградила старосту серебряным рублем, а обрадованный проштрафившийся дворецкий, с которого довольная Екатерина сняла свою опалу, выдал старику запасной медный самовар да еще несколько фунтов настоящего цейлонского чаю – в придачу. Это первое дошедшее до нас народное преданье о чаепитии в Мытищах имело весьма значительные последствия для села. Во-первых, через несколько лет началось строительство первого Московского Мытищинского водопровода, который начинался от ставшего отныне знаменитым на всю Россию Громового ключа. Во-вторых, многочисленные богомольцы,

совершавшие ежегодные пешие паломничества в Троицу, по примеру своей государыни, тоже стали останавливаться в селе Большие Мытищи, чтобы освежиться знаменитою «громовою» водой и размочить в ней свои дорожные сухарики. Предприимчивые сыновья мытищинского старосты, получив в наследство от отца медный самовар из царского обоза, развернули во дворе своего дома настоящее самоварное производство, и скоро почти в каждом мытищинском доме сиял и пыхтел свой самовар, на котором не хватало лишь фирменного клейма «Сделано в Мытищах». К середине ХIХ столетия самоварная промышленность в Больших Мытищах вполне окрепла, и если раньше богомольцы брали с собой в дорогу сибирские медные чайники, а кто побогаче – тульские самовары, то теперь необходимости в этом не было: через Мытищи со своим самоваром не ездят! Едва ли не каждый мытищинский дом предлагал проезжающим отдых в тени раскидистых деревьев у самовара, возле которого хлопотала приветливая самоварница – так в Мытищах называли молодых прислужниц, разливавших и подававших гостям ароматный напиток. «Летнею порой там не только у колодцев, но и на улице перед домами ставят услужливые мытищенки кипящие самовары, редко луженые с чайником, приманивающие прохожих на чаеванье: они сидят в кружках за столиками, и пар самоварный сливается с табачным дымом», – так описывал чаепитие в Мытищах историк и бытописатель И.М. Снегирев в своем путеводителе 1856 года. И если бы не случай, произошедший с императрицей Екатериной Второй во время ее «похода в Троицу», не находчивость мытищинского старосты, может быть, не было бы ни «услужливых мытищенок», ни «приветливых самоварниц», ни самой самоварной промышленности в Мытищах, да и к самому употреблению чая (на местном мытищинском наречье «чаеванье в кружках») русские крестьяне приобщились бы гораздо позже.

276

12 / 2013

Мытищинский альманах

*** Ко всему сказанному можно добавить, что первое «Чаепитие в Мытищах» прославило наш город и теперь, говоря о Мытищах, вспоминают не только дорожную пошлину, первый московский водопровод или вагоны метро, но и ароматный чай, который с тех пор в России считается национальным напитком. Вот такая не то сказка, не то быль…

277

«Онегин»: жевать или переживать?

Культура

А чтение как «похвальная цель себе присвоить ум чужой»? А этот блестящий сарказм? Любил методу он из чувства, И человека растянуть Он позволял не как-нибудь, Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины (Что похвалить мы в нём должны).

ТАТЬЯНА ШАБАЕВА

«ОНЕГИН»: ЖЕВАТЬ ИЛИ ПЕРЕЖИВАТЬ? К 180-летию первого полного издания «Евгения Онегина»

Но почему же в школьные годы не казалось забавным такое признание?

…Я

не хотела писать про образ Онегина. И даже про образ Татьяны не желала писать, хоть меня и поддразнивали одноклассники: тебе, Танечка, сам Пушкин велел. Но мне не хотелось: неинтересно, стандартно, какие-то образы, учитель суёт под руку методичку – «про Татьяну следует писать по этому плану, и в учебнике обязательно прочитайте, страница номер…» Я хотела быть независимой. И теперь я сижу и выписываю из Белинского про то, что «Евгений Онегин – энциклопедия русской жизни». Всё-таки не из учебника. Всё-таки самостоятельная работа с критикой. Я честно просматриваю текст романа. Почему стихи, художественная литература – и вдруг энциклопедия? Ну да, вон сколько перечислений характерных типов – среди гостей в деревенской усадьбе, в Петербурге, а ближе к концу – уж в Москве, всяческие тётушки и загадочные «архивны юноши». Мимоходом меня умиляет брусничная вода в кувшинах у Лариной. Я делаю честные выписки, и даже не без энтузиазма. За это сочинение я получу «отлично». Как я тогда отважилась взяться за такую бездонную тему? Впрочем, другие были только скучнее. Как это может быть? Нестеснённое дыхание русского стиха, блеск мысли, искрящееся изящество формы – и скука, суконность школьных сочинений. Я оценила упругую мощь отдельных пассажей, с добрым чувством и не без душевного волнения выучила наизусть «Письмо Татьяны», безоговорочно приняла на веру, что это великий роман, – и не заглядывала в «Онегина» годами. Перечитав его взрослой, я сделала немало открытий. Первым бросилось в глаза удивительное: оказывается, у Пушкина было яркое чувство юмора; его самоиронии могут (а часто и прямо должны) позавидовать многие литераторы. «Ко мне забредшего соседа, поймав нежданно за полу, душу трагедией в углу». Литераторы, повесьте это над входной дверью! «Как будто нам уж невозможно писать поэмы о другом, как только о себе самом». Литераторы, выгравируйте это золотыми буквами над своим письменным столом! 278

Мытищинский альманах

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал…

Да потому, что в девятом классе я не читала ни Цицерона, ни Апулея. И если про Цицерона хотя бы знала, что он был знаменитый оратор, то неведомый Апулей мог оказаться кем угодно. Но вот эти стихи – про то, что зима «пришла, рассыпалась клоками, повисла на ветвях дубов, легла волнистыми коврами среди полей, вокруг холмов»; про то, что «встаёт заря во мгле холодной, на нивах шум работ умолк, с своей волчихою голодной выходит на дорогу волк» – я знала их даже не с младших классов, а с детского сада, так легко, играючи ложились они на память. Я рассказывала их на утренниках Деду Морозу, вспоминала с каждым первым снегом. Я только не знала, давно забыла, что они из «Евгения Онегина». Открытие. Память обретает корни. И разве так бы я сейчас написала про «энциклопедию русской жизни»? Ведь я когда-то исправно выписывала себе в тетрадь: А Петебург неугомонный Уж барабаном пробуждён. Встаёт купец, идёт разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит, Под ней снег утренний хрустит.

На что я обращала внимание в отрочестве? На полузнакомые слова – на купца, разносчика, извозчика, на вовсе уж малопонятную охтенку. Эти экзотические именования казались важными приметами времени. 12 / 2013

279

«Онегин»: жевать или переживать?

Татьяна Шабаева

Условно говоря, чем больше охтенок – тем натуральнее девятнадцатый век, а толковый словарь – замена машине времени. Сегодня я закрываю глаза и слышу скрип свежего утреннего снега под лёгкими, торопливыми женскими шагами. Не только вижу, как «трубный дым столбом восходит голубым», но и чувствую его запах. И да, я не раз видела, слышала, обоняла это в реальности… тем лучше! Этих двухсот без малого лет как не бывало. Энциклопедия расширилась неимоверно – и вобрала в себя настоящее. …Это началось с «Медного всадника», с первого приезда в Петербург. Были вязкие голубоватые, белёсые полусумерки, и я застыла на проезжей части, не дойдя по переходу до противоположной – безопасной – стороны. Автомобили гудели, а я лихорадочно вытаскивала фотоаппарат, в попытке остановить мгновение восторженного узнавания, что адмиралтейская игла – действительно! – светла. Я читала это множество раз, но не представляла, не задерживалась, не вдумывалась. Зато теперь – в серо-голубом, в сиреневом небе сиял, собирая крохи рассеянного света и возвращая их скопом, яркий шпиль; машина времени работала. Когда-то я прилежно прочитывала, что Онегин ел и что он пил, и ни страсбургский пирог, ни бордосское вино не могла себе вообразить. Сведения отмечались как существующие в энциклопедии, словарь давал разъяснения, книга ставилась на полку. Нынче бордосское стало доступнее, можно бы и попробовать (без надежды на аутентичность), но кулинарное любопытство прошло. Оно подводит черту, ставит галочку, обозначает минувшее как неактуальное – а мне хочется вообразить, как серебрится морозной пылью бобровый воротник; слышать, как «кучера, вокруг огней, бранят господ и бьют в ладони»; чувствовать, как сохнет на языке розовая облатка. Обязательно розовая – у неё и вкус должен быть свой, розовый, солоноватый, но и со сладостью. Но какова оптика! Словно Пушкин в сильнейшую подзорную трубу рассматривал Россию. Где-то на периферии обзора помаячили «скалы Кавказа» и «брега Тавриды», но ни они, ни «глушь Молдавии печальной» не привлекли на сей раз. Зато до чего остёр этот взгляд, когда обращается на столицы – а в особенности на захолустье! Вот перед дуэлью тщательно снаряжаются пистолеты, «струйкой сыроватой» сыплется порох. Девушка рисует пальчиком вензель на затуманенном стекле. Страницы книг испещрены пометками, какие иной рьяный читатель делает ногтем. В девичий альбом вложена засушенная роза. Барышня, покачивая плечами и неприметно посматривая на гостя, разливает чай. «Вот бегает дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив, себя в коня преобразив». А мать грозит ему в окно. Я такое видала. Такое же было и сотни лет назад. Запахи. Звуки. Небывалая чёткость образа. Для представления не обязательно знать подробности –

картина, перегруженная предметной мелочью, рассеивает взгляд. Пушкин зажигает маячки – представимое. Немного повернув окуляры, видим уже и героическую историю. Сумрачный Наполеон в Петровском замке взирает на пожар Москвы. «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою». Это слова патриота, любующегося своей столицей и её стойкостью. И хотя стойкость вышла из моды, когда уставшая от XX века Москва принялась много и охотно ходить на поклон (а если правила приёма требовали – то и с покаянными речами), этих страниц из энциклопедии не выкинешь. Столичные увеселения, балы, театры, кабинет утончённого горожанина (креативного уже в силу своего общественного положения, пусть он и не выжмет из себя ни одной долгоиграющей строчки) – Пушкин рассказывает хоть и не о себе, но о том, во что сам был с головою погружён. Приглядитесь к его портрету, написанному Кипренским: нет, не случайно он с такой убеждённостью защищал право дельного человека думать о красе ногтей! Иногда он пускается в трудные для восприятия подробности. Казалось бы, много ли узнаваемого для неспециалиста может быть в театре первой трети девятнадцатого века? Насколько хороша была на сцене «младая Семёнова»? Отчего Княжнин переимчив? Был ли Шаховской в самом деле колок? Мы редко это знаем. Не чаще и стремимся узнать. Зато войти под классические своды, приговаривая в предвкушении: «Узрю ли русской Терпсихоры душой исполненный полёт?» – что может быть органичнее для того, чтобы настроиться, всеми струнами душевными приготовиться не к дежурному развлечению, но к восторгу, умилению и надолго памятной радости? Сельские похороны, убранство деревенской усадьбы, основательность и экономия (вспомним хоть непривычку «пить одно стаканом красное вино»), древлеязыческие обряды, типажи уездного дворянства не хуже фонвизинских (да и с прямыми отсылками к фонвизинским), домашний досуг, различный в будни и в праздники. Барские обычаи и хитрости. Плавная смена времён года. Онегин, который в городе привык до полудня нежиться в постели, тут в седьмом часу утра бежит купаться в речке. Пушкину это было представить легко: недаром он любил сельскую глушь ещё поболе, чем его герой. Но вот нам, просвещённым читателям двадцать первого века, это, увы, сложнее. Чего-то стало катастрофически меньше. Сельской глуши. Речек, в которых можно купаться. Основательности. И даже со сменой времён года не всё в порядке. Странная получается вещь: на протяжении многих веков почти неизменным оставался патриархальный уклад деревни, а город менялся. Но вот, спустя двести лет, городской уклад совершенно узнаваем, а для сельского впору создавать заповедники. Между тем без размеренной, покойной жизни в глуши Пушкина не получается. Без чистого воздуха и любви к «мирным долинам» городской креативный

280

12 / 2013

Мытищинский альманах

281

«Онегин»: жевать или переживать?

Татьяна Шабаева

задор поэтов чадит и оставляет по себе память вспыхнувшей китайской хлопушки. Его задевает злободневный литературный спор: ода или элегия? Героическое или лирическое? Долг или чувство? Он отказывается выносить свой вердикт: не желает «ссорить два века». И это ОН, тот, кто так часто соединял, сплавлял это «несоединимое» в своих живых строках. Разве нет в «Медном всаднике» восторга перед государственной мощью и сочувствия к слабому, уязвимому человеку? Разве этого нет в «Полтаве»? Дилемма, которая и доныне вгоняет людей в пререкания, ожесточённые именно в силу неизбывной ограниченности, изначальной ущербности обеих позиций, для Пушкина словно бы не существовала. Точнее, он видел её – но преодолевал единым духом, словно орёл, парящий над перевалом. И ОН, в котором соединились и современный ему век, и предыдущий, и не одно последующее столетие, – не уличает «ни эллина, ни иудея». В то время как лягушки, взобравшиеся на камень и мнящие, что побывали на небе, – об открывшейся им истине не молчат. Чего не хватает человеку для того, чтобы помолчать об истине? Как минимум самоиронии. Булат Окуджава, обозначив умение иронизировать над собой как сущностный признак интеллигентного человека, сделал её общим местом. Отныне каждый знает, что самоирония – это хорошо и похвально, однако же само это знание слишком часто предъявляется в качестве замены самоиронии. У Пушкина такого не бывало.

Это писано и о себе самом (кстати, Пушкин нигде в схожих местах не спешит отметить разность между им и Онегиным, как поступает в некоторых других случаях), но эти самохарактеристики не становятся поводом для фундаментального суждения. Человек, который нынче не любит перебирать залежи истории, впоследствии может приступить к этому делу с невиданным рвением и основательностью. Человек изменчив – вольно или невольно, часто необратимо, никогда не безгранично. В сущности, размышление над человеческим несовершенством и совершенствованием и есть движущая пружина реализма. Определённо-неличное «мы» оформилось только к концу двадцатого века. Прежде этого автор писал «мы», подразумевая «мы, люди одного круга». Нынче, когда литератор пишет что-нибудь вроде «мы сами виноваты, что живём препаршиво», – он обычно имеет в виду следующее: «сам я не виноват, но знаю много таких, кто виноват». У Пушкина не бывало и этого. Его «мы» – и впрямь «мы»; в нём бывает слышна горечь, но нет истовой прокурорской сурьёзности. …Привычка свыше нам дана, Замена счастию она. …Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами – себя.

…Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка, С учёным видом знатока…

…Так наше ветреное племя Растёт, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придёт, придёт и наше время, И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!

…Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли: Но дней минувших анекдоты От Ромула до наших дней Хранил он в памяти своей…

Обоснованно иль нет, но к этим «нам» Пушкин очевидно причислял и себя. Но сколько едкой насмешки в мимоходом сделанном замечании: «Они клевещут даже скучно». Каким бы ни был Пушкин в разную пору, в разных проявлениях и самоощущении, – он никогда не бывал скучен. Был блистателен. Лаконичен. Искренен. Остроумен. Серьёзен. Язвителен. Злоречив. Но скучен – никогда, это был удел «их». Так стоит ли нам сейчас делать Пушкина скучным, превращать его в академическую жвачку? Это вопрос – вовсе не провокация, а суровая правда жизни, которая наиболее отчётливо явлена в школьных сочинениях. Каково девятикласс-

…Как он умел казаться новым, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньем готовым, Приятной лестью забавлять… …Так люди (первый каюсь я) От делать нечего друзья… 282

Мытищинский альманах

12 / 2013

283

«Онегин»: жевать или переживать?

Татьяна Шабаева

нику писать про «образ Онегина» или про «энциклопедию русской жизни»? Нередко – скучно. Часто – трудно. И как правило – неразумно. Учителя, для которых важно, чтобы ученик понимал текст, стараются не давать общих тем. Их гораздо больше интересует, догадываются ли молодые люди, имеют ли суждение, почему, например, Онегин, вполне понимая, что неправ, всё же не пошёл на мировую с Ленским. (Такой вопрос задавал детям заслуженный учитель России Лев Айзерман.) Эта проблема разом стирает с романа благородную, но тусклую патину времени, перенося то ли нас в девятнадцатый век, то ли девятнадцатый век – к нам. Но острого обсуждения мало. «Евгений Онегин» – это звучание. Это превосходные русские стихи, которые надо просто слушать. Дело не только в сугубой афористичности текста. Там среднерусские пейзажи, без которых, кажется, не было бы Тютчева. Там фантасмагорический сон Татьяны, из которого глядит гоголевская нечисть. Там свёрнутые смыслы, когда в один эпитет или иносказание умещается целый описательный пассаж; там богатый, изменчивый синтаксис, бешеные вихревые перечисления; там местами завораживающая звукопись. Мой институтский преподаватель обожал указывать на звуковое различие в старинном и новомодном обычае танца: Мазурка раздалась. Бывало, Когда гремел мазурки гром, В огромной зале все дрожало, Паркет трещал под каблуком, Тряслися, дребезжали рамы; Теперь не то: и мы, как дамы, Скользим по лаковым полам...

И я до того привыкла к этому чинному, плавному «ла-лам», что до слёз было обидно обнаружить впоследствии, что в действительности у Пушкина в этом месте не «полы», а «доски». Какая брешь в картине мира! Случается, потенциальные читатели «Онегина» ропщут: это трудно понимать. Там незнакомые фамилии и названия. Там иностранные слова – и преимущественно не английские. А ведь сейчас вокруг нас – английские, и, как в девятнадцатом веке про «панталоны, фрак, жилет», нам говорят, что этих слов на русском нет. Но не дивно ли, что Пушкин, без обиняков признававшийся в симпатии к галлицизмам, сыпавший ими щедро и даже с оттенком эпатирования (впрочем, ещё более того любивший простонародную лексику), сделал гораздо более употребительным язык русский? «Доныне дамская любовь не изъяснялася по-русски, доныне гордый наш язык к почтовой прозе не привык», – посмеивается он в романе, словно 284

Мытищинский альманах

заранее предвкушая, к чему приведут его головокружительные опыты. Он дерзнул – и соединил то, что считалось несоединимым. Эпистолярный язык получил не просто русский образец, но эталон манящий и непревзойдённый. Не говоря «невозможно», он расширил сферу литературного языка на то, что было вялым, неподатливым или просто невостребованным материалом. И кто теперь скажет, что «жилет» – не русское слово? Настолько же русское, насколько «justice» – английское! Но для такого феноменального прорыва, для выхода в космос нового нужен либо гений, либо… Когда благому просвещенью Отдвинем более границ, Со временем (по расчисленью Философических таблиц, Лет чрез пятьсот) дороги, верно, У нас изменятся безмерно: Шоссе Россию здесь и тут, Соединив, пересекут. Мосты чугунные чрез воды Шагнут широкою дугой, Раздвинем горы, под водой Пророем дерзостные своды, И заведет крещеный мир На каждой станции трактир.

Моя восьмилетняя дочь, внимая этому бравурному предсказанью, сосредоточилась на знакомых словах, на вещественном – и пришла в восторг: «Мама, как он всё угадал!» Что ж, ребёнок не уловил иронии. Ребёнку простительно (и потом: инфраструктурные перемены впрямь предвосхищены верно). Но фундаментальный повод для грустной иронии, как двести лет назад, вновь маячит перед нами: когда ж благому просвещенью отдвинем более границ? Не тогда ли, когда будем готовы переживать и понимать собственную литературу?

12 / 2013

285

Ход «троянским конем»

Культура

вухполосная статья Игоря Панина «Санта-Барбара от Куняева, или немного о жёлтой журналистике» была опубликована «Литературной Россией» 1 февраля сего года под интригующей рубрикой «Ход конём». Не только сама статья (о ней речь пойдет дальше), но и рубрика вызвали вопросы. Чей ход, почему именно конём? Может быть, потому, что хитро задуман. Но зачем такой дурнопахнущий зачин? Зачем приводится грубая эпиграмма Пушкина на графа Хвостова (называть те строчки похабными не следовало бы), связанная с большой нуждой? А дальше идет сортирное двустишие то ли Губермана, то ли Аронова, оскорбляющее известного нашего поэта, главного редактора самого тиражного российского «толстого» журнала. И пусть авторство грязной дразнилки не задокументировано, но сомнительная заслуга публикатора строк с площадной бранью принадлежит, получается, Игорю Панину… Его статья проиллюстрирована фотографиями людей, имеющих то или иное отношение к русской поэзии. Это Станислав Куняев, Николай Рубцов и (не к ночи будь помянута) Людмила Дербина. О том, как приложили Куняева, я вкратце напомнил. Он на это ответил. А вот Николай Рубцов ответить не сможет, хотя и ему досталось. Причем от того и через того, кто признается в «искренней любви» к стихам Рубцова. Для начала Панин сверхщедро предоставил слово «живущему ныне в США» Константину Кузьминскому. Хотя 37 строк цитаты вообще-то больше напоминают не человеческую речь, а лай: «Вологодские русопяты… свиномордые свинофилы… гниды». Бумага всё, к сожалению, терпит. Но за что терпеть читателю это излияние желчи? И зачем было тиражировать заведомую неправду? Кузьминский утверждает, что квартиру Рубцову с Людмилой дали за месяц до смерти. Тут ошибка на целых полтора года. И Дербина вовсе ни при чём. Своё жильё Николай получил как член Союза писателей СССР. Произошло это не позже июня 1969 года и, скорее всего, по срокам как-то связано с окончанием его учебы в Литературном институте. Кузьминский же называет Рубцова полуофи-

циальным поэтом, которого не печатали и всячески обижали те самые, вологодские… Обращаясь к январской трагедии, заокеанский аналитик все-таки пишет о смерти поэта от руки любимой женщины. И тут же добавляет, что вполне могло произойти и нечто противоположное. Игорь Панин напрямую с этим утверждением не спорит. Он лишь отрицает версии расправы над Рубцовым неких «тёмных сил». Но вдумайтесь, какой при этом выдвигается аргумент! Кому, дескать, был опасен этот «малоизвестный провинциальный постепенно спивающийся поэт»? Как говорится, избави бог от подобных защитников и ценителей творческого наследия… У «малоизвестного» Николая Рубцова к 1971 году уже вышло четыре книги стихов, в том числе две в издательстве «Советский писатель», и на выходе была третья московская книга. А число статей, посвященных поэзии скромного провинциала, не поддается, пожалуй, учету, если иметь в виду не только центральные издания. В качестве примера позволю себе привести собственную статью, напечатанную мытищинской районной газетой «За коммунизм» в декабре 1967 года. Вообще-то она была посвящена итогам поэтического года в масштабе всей России. Я рассказал читателям «районки» о публикациях известных мастеров, а также о появлении в нашей поэзии «новой волны», представленной несколькими значительными именами: «Прежде всего следует назвать Николая Рубцова – автора книги «Звезда полей», сюда же входит Алексей Прасолов с его лирикой…» Рубцов тогда был моим однокурсником по заочному отделению Литературного института. Я и диплом получал потом в один день с ним – в конце мая 1969 года. А всего нас было более ста человек. И раз уж речь зашла о заочниках, назову хотя бы нескольких человек. В поэтических семинарах занимались Александр Тихомиров, Инна Кашежева, Юрий Кушак, Михаил Вишняков, Эмма Марченко, Анатолий Орлин, Галина Чистякова… Из прозаиков на память прежде всего приходят Геннадий Комраков, Олег Ждан, Юрий Красавин (они уже начинали печататься в «толстых» журналах), Павел Маракулин, Вано Гагуа, Владимир Детков. Почти половины уже нет в живых… Приезжая в столицу лишь на сессии да, может быть, по издательским делам, Николай Рубцов поселялся в общежитии, с москвичами-заочниками почти не общался. Во всяком случае, делить с ним застолье нам не доводилось. Так что с бытовой стороны я, например, ничего, кроме знаменитого шарфика припомнить не могу. Значит, воспринимал Рубцова именно как литературное явление. Причем крупное и близкое по духу. Следил за творческим путем нашего Николая и после окончания института. По изда-

286

12 / 2013

Юрий ПЕТРУНИН

Ход «троянским конём»

Мытищинский альманах

287

Ход «троянским конем»

Юрий Петрунин

тельскому плану «Совписа» на 1970 год заказал открыткой в книжном магазине его сборник «Сосен шум». Сообщение о трагической гибели поэта ошеломило. Обстоятельства трагедии потрясали. А тут вскоре увидели свет «Зелёные цветы». Масштаб потери только возрос. Неудивительно, что не только я считал Дербину «Дантесом в юбке». В 1976 году, читая кожиновскую книгу о нашем однокурснике, принял как должное вывод Вадима Валерьевича о том, что Николай Рубцов – один из «наиболее значительных русских поэтов нашего времени». Взял на заметку его же слова о трудном, неуравновешенном характере Рубцова. Именно на заметку, но не более того. А вот Игорь Панин готов всю январскую трагедию списать на характер или даже на «буйный нрав» Рубцова. У автора статьи не возникает вопроса, а каков характер у Дербиной. Панин, похоже, не сомневается в том, что она вся из себя белая и пушистая. Он даже недоумевает, почему это на ней долгие годы «словно бы лежало проклятие». Действительно, большая загадка. За что её, такую талантливую и любящую, проклинать? Но давайте задумаемся на момент: а что, если они сошлись характерами? Характерами с разной, но опасной крутизной? Определенные основания для подобного хода мыслей дает книга Дербиной «Воспоминания о Рубцове», изданная в городе Вельске 12 лет назад. Вот несколько цитат из нее без комментариев. «И я начала «дразнить гусей»…» «Быть не самой собой я не могла». «Я, такая большая, вломилась за ним в мокрые кусты». «Фланелевый халат… болтался на его щуплой фигурке». Наконец, финал стихотворения, написанного ею в тюрьме:

освободиться от ее хватки, Николай так рванулся, что сердце не выдержало… Среди поэтов нашего курса первым после Рубцова я назвал Тихомирова. И вот какая мистика совпадений прослеживается в их судьбах. Саша тоже трагически погиб, и произошло это ровно десять лет спустя – также в ночь на 19 января 1981 года. В его случае сошлись два обстоятельства – алкоголь и подмосковная электричка (она его задавила). А у Николая были алкоголь и сами знаете кто.

Мне где-то в крещенские дни запели прощальные хоры, и я у своей западни смела все замки и затворы!

Может быть, эти воспоминания Игорь Панин читал, зато стихотворную книгу Дербиной «Сиверко», изданную в Воронеже в 1969 году, вряд ли видел. До меня она как-то дошла уже после трагедии. Жалею теперь, что не сделал выписок. Но два места из нее врезались в сознание. Это стихотворение про волчицу, очень похожее на своеобразный автопортрет, и строки с угрозой пальцы на горле свести. К кому конкретно она тогда обращалась – не важно. Просто характер такой у поэтессы – хочется решать проблемы собственноручно и радикально. Николая Рубцова в пылу их ночной ссоры она, скорее всего, пыталась задушить всерьез, но не успела. Сердце поэта оказалось слабее горла. Пытаясь из последних сил 288

Мытищинский альманах

12 / 2013

289

От сердца к сердцу

Культура

том, что песня лечит, утешает, окрыляет и вдохновляет на добрые дела, очищает и возвышает душу, – ведомо человеку от начала начал. К песне приходят сами, песня зовёт избранных. Живая, стремительная, словно горная река, несёт она свои волны от сердца к сердцу. Часто судьбы людские складываются таким образом, что путь к песне открывается только тогда, когда душа накопила превосходную степень тепла и света. Так в основном организуются коллективы (ансамбли, хоры) ветеранов войны и труда. Собираются люди с недюжинным багажом жизненного опыта и призывают песню. Народный коллектив – хор ветеранов войны и труда – ровесник мытищинского Дворца культуры и досуга «Яуза». Руководит народным коллективом заслуженный работник культуры Московской области Лев Михайлович Бабаянц. Концертмейстер – Ирина Евгеньевна Лишан, ведущая всех концертов, а также староста хора – Дина Николаевна Каменских.

Возвращаясь к истокам создания коллектива, Лев Михайлович всегда вспоминает приватный, в общем-то, разговор с директором Дворца культуры Антониной Николаевной Воеводиной. Вот так сели рядком и поговорили ладком: есть новый дворец, есть всеми уважаемые люди – ветераны войны и труда, есть песня, которая зовёт, а хора нет. На тот момент Лев Михайлович руководил вокально-инструментальным ансамблем, состоящим из числа медицинских работников мытищинской районной больницы. Весомые успехи, уникальность случая, перспективы. Непросто было решиться на новое дело. И всё же! «Вначале, – вспоминает Лев Михайлович, – мы с Антониной Николаевной дали объявление в газету о наборе ветеранов в хор. На прослушивание пришли 13 человек, которые в праздничные дни пели в парке. Пришли и остались. Началась тяжёлая работа. Все ведь без музыкального образования. Пели одноголосьем. Где уж там! Однако уже через три месяца мы дали первый концерт. Нас услышали, стали записываться в хор. Численность коллектива перевалила за двадцать. Правду говорят: чтобы добиться успеха – дело, которым занимаешься, надо очень полюбить. Уже скоро мы стали петь двуголосьем, трёхголосьем. Теперь я не мыслю себе, что можно петь одноголосьем. Только трёхголосье и четырёхголосье! В нашем репертуаре более двухсот произведений. От народной песни до классики. Мы поём Пахмутову, Френкеля, Римского-Корсакова, Шостаковича, Верди». «Знаете, – добавляет ещё Лев Михайлович, – для меня было и остаётся загадкой, как мои хористы, не зная нот, запоминают очень сложные партии. Особенно классические. Например, долго не поём, потом я напоминаю – и все, как один, всё вспоминают. Я, конечно, на репетициях строг. Мучаю всех (смеётся). Иногда даже одёргиваю себя, мол, зачем же так строго. Но я привык работать с профессионалами и оправдываю себя тем, что если человек не знает посредственности, то он и не будет к ней тянуться. И по исходу дел вижу, что моя точка зрения правильная. И ещё: у моих девочек (так ласково говорить о ближних можно только, когда сам носишь в сердце свет!) – какой-то особый запас нерастраченной любви к песне». Именно силу этой нерастраченной любви чувствуют все любители хоровой, да и просто хорошей песни, когда приходят на концерты хора ветеранов. Здесь всегда аншлаг, здесь зал поёт вместе с хором! А что может быть сильнее и красивее, чем единение человеческих душ и сердец? «Мне хочется говорить о каждом участнике, вернее, каждой участнице (смеётся) нашего коллектива, ведь каждая из них – личность. Бывшие инженеры, учителя, врачи, рабочие. У каждой судьба достойна литературного произведения. Наш XX–XXI век – непростое время, – продолжает Лев Михайлович. – Лично для меня главное то, что коллектив живёт как одна добрая семья. И радости и горести – всё пополам. Нам очень повезло, что к нам в своё время пришла Дина Николаевна Каменских. Терпеливая, красивая

290

12 / 2013

ТАТЬЯНА РОМАНОВА-НАСТИНА

ОТ СЕРДЦА К СЕРДЦУ В ноябре текущего года народному коллективу «Хор ветеранов войны и труда» районного Дворца культуры и досуга «Яуза» исполняется 20 лет. Звание «народный» коллектив получил в 1997 году. С тех пор каждые три года «Хор ветеранов войны и труда» с честью подтверждает это высокое звание. Коллектив награждён почётными грамотами главы Мытищинского района и городского поселения Мытищи, Московской областной Думы, благодарственными письмами депутата Государственной Думы А.Г. Баскаева. Инициатором создания хора, а также бессменным его руководителем на протяжении всех лет является заслуженный работник культуры Московской области Лев Михайлович Бабаянц. Ночью звёзды вдаль плывут по синим рекам, Утром звёзды гаснут без следа, Только песня остаётся с человеком, Песня – верный друг твой навсегда. Л. Ошанин

Мытищинский альманах

291

От сердца к сердцу

Татьяна Романова-Настина

ведущая всех концертов, Дина Николаевна ещё и староста нашего хора, есть такая непростая должность. Всегда в строю и на виду, всегда обо всём знать, помнить и заботиться. В прошлом педагог, руководитель отдела в обществе «Знание», вот и сейчас приходится обо всех нас знать: кто как себя чувствует, что у кого хорошего или кому надо всем миром помочь. Плечо друга в нашем возрасте дорогого стоит. Я очень ценю эту атмосферу в коллективе». «Ещё хочу особо сказать о нашем концертмейстере Ирине Лишан. Ирина ведь с нами тоже 20 лет! – говорит Лев Михайлович. – Я заприметил её, когда работал в музыкальной школе: семнадцатилетняя, музыкально одарённая, как все хорошие специалисты – содержательна и скромна. Пригляделся и пригласил Ирину работать концертмейстером в нашем хоре. Сегодня думаю, что это было судьбоносное предложение: наш творческий союз сложился на все пять! Например, я предлагаю аранжировку какой-то песни – Ирина сразу понимает моё видение, если нужно – дополняет. Так все аранжировки пишем вместе. Мы ведь поём хором изначально сольные партии, и аранжировки – наша особая гордость. Очень хочется издать такой сборник, ведь его больше нигде нет. На концертах – Ирина всё: уши, глаза, вот такое (смеясь, Лев Михайлович показывает необъятность пространства) – сердце! Ведь она играет без нот, на слух. Иногда сам удивляюсь импровизации. Работать в таком ключе очень просто и, не побоюсь пафоса, – радостно». Эту превосходную степень голосоведения Льва Михайловича, профессионализм, помноженный на чувство импровизированного звука Ирины Лишан, труд и любовь к песне всего коллектива видят и любят не только в нашем Мытищинском районе. У хора давние творческие связи с коллективами Пушкина, Королёва, Ивантеевки. Недавно принимали участие в фестивале «Хоры ветеранов» в Ступино. Сейчас планируются концерты в Новом Ступино, Долгопрудном и Лобне. Да и о своих слушателях не забывают. Сезон открыт, а значит, с сентября началась череда концертов на различных площадках города. «У хора много друзей, но есть ли такие, о которых хочется говорить с особой теплотой?» – спрашиваю я, и Лев Михайлович искренне улыбается: – «Конечно! Виктор Михайлович Сошин. Мы благодарны ему за многие добрые дела». Депутат Мытищинского районного Совета депутатов Виктор Михайлович Сошин на протяжении многих лет несёт ношу активного пропагандиста культуры в Мытищинском районе. Тонкий ценитель русской советской песни, старинного романса, поэтического мастерства, он и в случае с хором безошибочно определил уровень профессионализма и статус хорового коллектива в культуре района. С особым уважением включает Виктор Михайлович в свои концерты выступления хорового коллектива и сам принимает участие в концертах хора. Вот так – плечом к плечу, как и подобает настоящим друзьям. «А теперь для наших читателей и ваших поклонников несколько слов о себе, Лев Михайлович, можно?» – спрашиваю настойчиво, потому что

знаю – о себе Лев Михайлович рассказывает неохотно. Вот и на этот раз он пожимает плечами и как-то даже растерянно: «Ну что о себе? Я родился в Баку, закончил музыкальное училище, Бакинскую консерваторию. Руководил оперной студией при консерватории, работал дирижёром камерного хора, дирижёром ансамбля Краснознамённого Бакинского округа ПВО. В Мытищах живу и тружусь в разном качестве с 1989 года. Вот, пожалуй, и всё». Лев Михайлович задумывается, какое-то время молчит, но я слышу, как в его памяти звучат голоса оперных студийцев Бакинской консерватории, как летящая, пронзительная музыка воспоминаний заполняет всю душу, подчиняя себе и песни военных хористов, и первые неловкие ноты учеников музыкальных школ, и голос Дины Николаевны: «музыка Александры Пахмутовой, слова Николая Добронравова... исполняет хор ветеранов войны и труда Мытищинского района…» Я набираюсь смелости, вдыхаю горячий кабинетный воздух и прерываю молчание: «Лев Михайлович, за многолетний высокий труд вы награждены памятным знаком Министерства культуры РФ «За достижения в культуре», знаком губернатора Московской области «Благодарю», званием «Заслуженный работник культуры Московской области», почётным знаком «За заслуги перед городским поселением Мытищи», почётными грамотами главы Мытищинского района и Советов депутатов Мытищинского района и городского поселения Мытищи, – какая из них наиболее дорога вашему сердцу?» «Знаете, это как танец от печки: как бы твой труд ни ценили соседи, хочется чтобы его прежде всего оценили отец с матерью. Здесь тот же принцип – оценка нашей работы в масштабах области и федерации для меня очень почётна, но ближе всего награды нашего районного и городского руководства. Ведь часто бывает, что «лицом к лицу – лица не увидать». К счастью – у нас этого нет». Дальше говорим о ближайших планах: концерт ко Дню пожилого человека, празднование 20-летия Дворца культуры и досуга «Яуза» и хора ветеранов, юбилейный концерт ко дню рождения самого Льва Михайловича. В общем, скучать некогда. Почему-то вспоминаю, что не спросила о новшествах в исполнительском мастерстве. Ведь при таком уровне профессионализма – возможно многое. И Лев Михайлович радостно делится: «Да, в нашем репертуаре действительно появились произведения с элементами джаза. Например, «Проснись и пой!», «Спасибо, музыка!», «Старый рояль». Это довольно сложно по исполнительству, но мы стремимся пройти и этот порог». Я вспоминаю выступления хора, радостные, праздничные лица всех участников коллектива и в который раз убеждаюсь, что настоящая песня – это такое состояние сердца, которое способно окрылить, утешить, подвигнуть на добрые дела. Живая, стремительная, словно горная река, несёт она свои волны от сердца к сердцу. И пусть хватит тепла и света на всех! И пусть замечательному народному коллективу всегда сопутствует успех!

292

12 / 2013

Мытищинский альманах

293

Дом радости и творчества

Культура ДОМ РАДОСТИ И ТВОРЧЕСТВА К 20-летию районного Дворца культуры и досуга «Яуза»

айонный Дворец культуры и досуга «Яуза» является самым крупным учреждением культуры в Мытищинском районе. Его начали строить в 1978 году, но потом стройка была остановлена и возобновлена только в начале 1990-х годов по инициативе главы администрации района Анатолия Константиновича Астрахова. Для тяжелых 90-х годов, когда многие учреждения культуры закрывались или были переориентированы, это был беспрецедентный случай. Объект оказался довольно сложным. Проект двадцатилетней давности безнадежно устарел, и по ходу работ многое приходилось менять. Это получалось не всегда. Так, коробка здания была уже выстроена, и изменить центральный фасад стиля 1970-х годов не представлялось возможным, зато отделочники вволю «отыгрались» на интерьере. Помещения Дворца украсили зеркала и чеканка, мрамор и позолота. Они облагородили его стандартный облик, сделали привлекательным и уютным. 29 декабря 1993 года в торжественной обстановке Городской Дворец культуры был открыт. Мытищинцы с радостью приняли этот долгожданный подарок. В центре города на берегу реки Яузы появилось многопрофильное учреждение культуры, куда можно приводить на занятия детей, взрослым с пользой проводить свой досуг, приглашать популярных артистов. Во Дворце регулярно проводятся мероприятия самого разного уровня. Постепенно сложился дружный коллектив единомышленников. Условно его можно разделить на творческую, административную и техническую службы, но, когда во Дворце проводится какое-нибудь мероприятие, весь коллектив действует как единый слаженный организм. Творческая группа пишет сценарий, определяет исполнителей. Руководители творческих коллективов готовят номера. Художники оформляют сцену, фойе, фасад, а иногда и площадь перед Дворцом, пишут декорации. Плотники должны их сделать, а рабочие сцены – установить. Одновременно идут репетиции, прогоны, просмотры. В дело вступают также энергетик и электрик, механик и звукооператор, инженер по электронному оборудованию и инженер по свету. В день праздника все его участники и ответственные 294

Мытищинский альманах

за его проведение задолго до начала находятся на своих рабочих местах, бесконечно проверяют все ли в порядке. Как и театр, Дворец начинается с вешалки. В дни праздников это особенно заметно. Гардеробщицы проворно принимают пальто и выдают номерки. Им, единственным из всего коллектива Дворца никогда не удается посмотреть спектакль или послушать концерт. Поздно вечером расходятся гости, и охрана заступает на пост. На следующий день рано утром придут уборщицы и за два-три часа наведут порядок. Дворец снова примет свой будничный рабочий вид. Самыми первыми приходят заниматься малыши. Во второй половине дня график занятий уплотняется. Работают кружки, секции, клубы, заняты все репетиционные залы. К семи часам во Дворец спешат взрослые. И так почти каждый день. В 2008 году Дворец отмечал вое 15-летие. К этому времени он стал районным Дворцом культуры и досуга и обрел имя, которое дали ему сами мытищинцы, – «Яуза». Его многочисленные кружки, секции, клубные образования, творческие коллективы объединяют мытищинцев в возрасте от трех до 80 лет. Разнообразие направлений и жанров позволяет людям любого возраста найти себе занятие по душе. Сегодня в РДКД «Яуза» работают более 50 клубных формирований, которые объединяют свыше 1000 человек. Спектр деятельности коллективов Дворца чрезвычайно широк и имеет множество различных направлений: хореографических, вокальных, инструментальных, театральных, художественно-творческих и культурно-развивающих. Творческие коллективы Дворца принимают участие во всех крупных районных мероприятиях, а на областных, всероссийских и международных конкурсах и фестивалях с честью представляют Мытищинский муниципальный район. Многие творческие коллективы стали лауреатами и дипломантами различных конкурсов и фестивалей. Звания «Образцовый» и «Народный», присвоенные семи коллективам, свидетельствуют об их высоком исполнительском уровне. Районный Дворец культуры и досуга «Яуза» имеет устойчивую репутацию места, где всем интересно, где каждый находит себе увлекательное занятие. Это ли не лучшее свидетельство того, что Дворец живет, растет, развивается, работает, устраивает людям праздники и дарит радость! Антонина ВОЕВОДИНА, директор РДКД «Яуза» с 1993 года

12 / 2013

295

Чисто чистое творчество

Журнальный зал Наталья АЛЕКСЮТИНА

Чисто чистое творчество

предисловии к литературному альманаху «Полдень» (выпуск № 11, 2012 год, Москва–Мытищи) глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров написал: «Книга всегда была источником знаний и воспитания». И, на мой взгляд, более точную характеристику дать трудно. Произведения, включённые в альманах, и весь он в целом сделаны исключительно для чётко поставленной благородной цели – служить познанию и воспитанию. Видимо, вследствие этого сборник производит впечатление пусть и разножанровой, но цельной и законченной книги. На самом деле это очень даже неплохо – так вот читать и знать: никто здесь между строк не припрятал некий художественный финт, от которого читателю станет неловко, неуютно, а то и просто противно. Предопределённость в наш век неустанно и стремительно меняющихся культурных ориентиров имеет даже своё преимущество. Это как будто приходить в гости к незнакомым людям, но точно знать при этом, что ни один из них не способен за твоей спиной пакостить и зловредничать. Если бы потребовалось подобрать эпитет к представленному в сборнике творчеству, то, на мой взгляд, самым уместным стал бы – чистое. Чистое творчество. Не в смысле буквального следования тому или иному жанру, а в смысле внутреннего содержания произведений, внутреннего самочувствия авторов. Какую прозаическую вещь ни возьми («Нетленный солдат» Ивана Евсеенко, «Неугомонный» Василия Килякова, «Сокровище» Валерия Рокотова, «Саночки» Валерии Кирсановой, «Кто в море не ходил, тот Богу не молился» Сергея Маслобоева, «Авария» Александра Летина и др.), в каждой всё вращается и лепится к одному прочному стержню добросердия, душестарания. И это намеренное следование литературной традиции классиков не может не радовать. Ведь, по сути, для любого писателя (не графомана, а писателя) важно установить, укрепить эту внутреннюю ось собственного нравственного стандарта, на которую будет нарастать пережитое, прочувствованное, осмысленное и переваренное в творчество. Классикам это удавалось без труда. Современникам удаётся, но всё реже и реже. Однако утешает, что всё-таки удаётся. 296

Мытищинский альманах

Что касается прозаической части сборника, то импонирует желание составителей представить в большем объёме малую форму, то есть рассказ. Что ни говори, а рассказ – главный диагност литературного таланта. Здесь можно перефразировать мудреца: напиши мне рассказ, и я скажу, каково твоё литературное дарование. Разумеется, нельзя все рассказы в сборнике определить как гениальные. Не в этом, думается, был замысел, да и незачем заниматься таким пустым и обидным делом, как сравнение. Но все рассказы, как представляется, могли бы угнездиться на одну параллель с хорошим и заслуженным названием – добротная проза. То есть проза, написанная людьми, понимающими, ощущающими оттенки слова, сознающими его силу и старающимися ответственнее относиться к его преображению. Это тем ценнее, что сегодня добротной прозы в том понимании, какое прозвучало выше, мало. Сегодня и пишут грамотно, и сюжетные коллизии выдумывают такие, что настоящим сумасшедшим в горячечном бреду не снились, а добротности, где корень – добро, нет. С точки зрения подбора поэтических произведений здесь составителями опять же соблюден принцип: лучше меньше, да лучше. Авторы представлены одним-пятью стихотворениями (кроме большой подборки Ивана Голубничего). И этого вполне достаточно, чтобы оценить творческий потенциал того или иного поэта. Примечательно другое – стихи и проза сборника словно бы выполнены в одной стилистике. Стилистике ценностного подхода. Это похоже на дом, где в каждой из комнат свой интерьер, но общая обстановка работает на одну определённую идею. На мой взгляд, это плюс, поскольку, когда в пастельных тонах вдруг обнаруживается что-то забористо-кричащее, пусть даже и неимоверно яркое, это сбивает с толку, не позволяет собрать воедино впечатления и сделать свой читательский вывод. Совершенно естественно, что на общий замысел играет и подборка эссе, интервью, воспоминаний, дневниковых фрагментов, также представленных в «Полдне». Здесь и статьи о Дмитрии Кедрине, Вячеславе Богданове, Сергее Есенине, Николае Рубцове, интервью с Петром Проскуриным, с Александром Ведерниковым. Знакомство с творцами через призму взгляда их близких или друзей всегда интересно. Всегда есть шанс узнать что-то новое, отличное от расхожих, шаблонных характеристик. Без сомнения, одиннадцатый номер «Полдня» получился серьёзным и основательным. Но без назидания. А это, наверное, самое главное – читать, не испытывая прессинга, какой иногда случается у мастеровитых, плодовитых и чрезвычайно озабоченных трансляцией собственных ценностных установок авторов. Читать просто потому, что интересно, и потому, что всё, сказанное на страницах, предельно приближено к реальной, но от того не менее привлекательной жизни. 12 / 2013

297

В гостях у «Золотой Оки»

Журнальный зал

Облаков ветер гонит табун, Солнце красное катится с гор. За петляющий серый Аргун Пограничный уходит дозор.

В ГОСТЯХ У «ЗОЛОТОЙ ОКИ»

По горам прокатилась война, Но не спит пограничный блокпост. Над Аргунским ущельем – луна, Небо чёрное, полное звёзд.

Калуге, где традиции изящной словесности насчитывают не один век, на благословенной земле которой бывали и трудились классики русской литературы — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Цветаева, Паустовский, Твардовский, Шолохов и многие другие, – долгое время не было литературного журнала. Он появился благодаря группе энтузиастов. Директор Калужского фонда русской словесности, главный редактор журнала Вадим Наговицын так объяснил его название: «Мы назвали его «Золотая Ока» потому, что, публикуя на страницах издания лучших писателей и поэтов, мы создаём золотой фонд российской литературы. Поэтому и издательство при нашем фонде называется «Золотая Русь». На страницах «Золотой Оки» печатаются не только лучшие писатели Калужской области, но и авторы со всей России. Первый номер был представлен 2 октября 2010 года в Тарусе на Цветаевском празднике. Планируемая периодичность издания – 4 выпуска в год. Печатается журнал в Калуге. Некоторая часть тиража рассылается в Москву, Санкт-Петербург, Кострому, Красноярск, а также на Украину и в Белоруссию. В другие города России журнал рассылается по просьбам читателей. Мы представляем читателям «Полдня» стихи члена редколлегии «Золотой Оки» поэта Михаила Бондарева.

*** Никто мне не ответит на вопросы: Зачем родился здесь ты и живёшь. Молчат в полях серебряные росы, Колосьями качает в поле рожь. Хочу найти ответы на вопросы: Зачем родился, вырос и живёшь. Раскатом грома отвечают грозы, И что-то грустно напевает дождь. Где мне найти ответы на вопросы: Зачем родился здесь я и живу. Лишь тихо плачут осенью берёзы, Роняя пожелтевшую листву. Как мне найти ответы на терзанья: Зачем родился здесь я и умру. Душа моя попросит покаянья У солнышка родного на ветру.

МИХАИЛ БОНДАРЕВ

С землёй сольюсь под неба отпеванье И не услышу на вопрос ответ. Закат со мной отметит расставанье, Проводит душу к пращурам рассвет.

*** По горам прокатилась война. Я стою на обрыве крутом. Над Аргунским ущельем – луна Поливает Кавказ серебром.

01.11.2010

Ночью снег, дождь зарядит с утра, И опять не взлетит вертолёт. Над Аргунским ущельем – ветра, За палаткой свистит и ревёт. 298

Мытищинский альманах

12 / 2013

299

Михаил Бондарев

Театр

*** В лес осенний, где плачет осина, Утром пасмурным я углублюсь. Где, Россия, твоя Украина? Где, Россия, твоя Беларусь? Трёх сестёр разругало не пьянство, Не советской избы пыль и сор – Расшатали, разбили славянство Реформатор, предатель и вор. Злые духи, заморские монстры По таможням родню развели. Одурманены добрые сёстры – Три наследницы русской земли.

«ОГНИВО»: ОТ ЗАМЫСЛА К ТРИУМФУ Становление и развитие первого профессионального муниципального театра Подмосковья

И штормят, и ревут океаны. Три сестры – в мировом корабле, Где столпились народы и страны, Маяков им не видно во мгле. Помутнели озёра и реки, Нет надёжных на них переправ. За туманом веков – обереги Наших пращуров, славивших Правь. Смотрят с неба славянские боги, Ждут они, когда станут мудры, Вновь сведут воедино дороги Три восточнославянских сестры. 05.09.2009

300

СВЕТЛАНА АНТОНОВА

Мытищинский альманах

еатр кукол «Огниво» основан в 1992 году по инициативе главы Мытищинского района Анатолия Константиновича Астрахова и народного артиста России Станислава Федоровича Железкина, который является художественным руководителем театра. Своё название театр получил в честь премьерного показа спектакля Х.К. Андерсена «Огниво». Со дня основания театр выпустил 46 спектаклей, 15 из них для взрослых. Театр полон творческих сил и возможностей. Ежегодно театр показывает более 200 спектаклей, которые посещают более 16 тысяч зрителей. Все эти годы театр приглашал на постановки ведущих российских и зарубежных режиссеров и художников. Это заслуженный деятель искусств Хакасии, лауреат Национальной театральной премии «Золотая маска» Александр Алексеев; заслуженный работник культуры России Елена Береснева; заслуженный деятель искусств России Владимир Бирюков; заслуженный артист Республики Крым Николай Бойко; заслуженный артист России, лауреат Национальной театральной премии «Золотая маска» Евгений Бондаренко; профессор Войчек Вечуркевич (Польша); народный артист России, лауреат Государственных премий РФ Валерий Вольховский; народный артист Молдовы, лауреат Государственной премии Молдовы Петру Вуткэрэу (Молдова); заслуженный деятель искусств Украины Евгений Гиммельфарб; заслуженный работник культуры Сахалина Антонина Добролюбова; народный артист России Станислав Железкин; лауреат международных фестивалей Олег Жюгжда (Белоруссия); заслуженный артист России Александр Заболотный; заслуженный деятель искусств Белоруссии Виктор Климчук (Белоруссия); лауреат театральной премии «Чайка», лауреат Национальной премии Литвы Фаустас Латенас (Литва); народный художник Литвы, лауреат Национальных премий Литвы Виталиус Мазурас (Литва); лауреат Международной премии имени X. К. Андерсена Антанас Маркуцкис (Литва); Валерий Рачковский (Белоруссия); заслуженный артист Молдовы 12 / 2013

301

«Огниво»: от замысла к триумфу

Светлана Антонова

Вячеслав Самбриш; Андрей Севбо; лауреат Национальной премии Польши, профессор Леокадия Серафинович; заслуженный деятель искусств России Татьяна Терещенко; кандидат искусствоведения Ирина Уварова; заслуженный деятель искусств Хакасии Юрий Фридман; народная артистка России Марта Цифринович. Сотрудничество с этими выдающимися постановщиками позволило театру «Огниво» стать одним из ведущих российских театров кукол. В афише театра спектакли по А. Чехову, Н. Гоголю, М. Себастиану, Ж. Мольеру, П. Бомарше, Э. Ионеско, Б. Шергину, П. Бажову, Л. Толстому и других. Театр «Огниво» – один из немногих российских театров кукол, который имеет постоянный и стабильный репертуар для взрослых. Популяризация театра кукол для взрослых – это одна из миссий, взятых на себя и успешно осуществляемых театром «Огниво». Основная позиция «Огнива» – «С любовью к детям!». Будучи профессионалами своего дела и опираясь на опыт специалистов в сфере педагогики, психологии и медицины, театр создает репертуар для разных возрастных категорий, но рекомендован к просмотру для детей от 4 лет. Постоянный поиск новых форм, смелость творческих экспериментов позволяют театру ставить перед собой высокие цели и достигать их. У театра имеется опыт совместных постановок с зарубежными театральными коллективами, когда постановочная группа (автор, режиссёр, художник и композитор) выпускают спектакль с актёрами нашего театра. Осуществлялись постановки с драматическими режиссёрами, которые до этого не соприкасались с искусством театра кукол. В спектакле «Завтра начинается вчера» М. Цифринович впервые в истории российского театра кукол была использована компьютерная графика. В одной из последних премьер театра, в спектакле «Пиковая дама» А. С. Пушкина, наряду с актерами-кукловодами играет прославленная актриса театра и кино Валентина Талызина – исполнительница роли Графини. Театр «Огниво» – единственный в России театр кукол, осуществивший постановку спектакля по роману И. А. Гончарова «Обломов». Под руководством С.Ф. Железкина театр более 100 раз представлял своё искусство на международных театральных фестивалях. Маршруты нашего театра достаточно обширны. Среди российских городов это Рязань, Воронеж, Иваново, Краснодар, Санкт-Петербург, Тула, Курск, Ульяновск, Магнитогорск, Омск, Пермь, Соликамск, Кинешма, Орел, Белгород, Курган, Южно-Сахалинск и др. А за рубежом театр представлял Россию на фестивалях в Хорватии, Венгрии, Франции, Австрии, Турции, Румынии, Финляндии, Южной Корее, Болгарии, Чехии, Польше, Германии, Словакии, Литве, Латвии, Туркменистане, Киргизии, Украине, Беларуси, Молдавии.

Театр «Огниво» является лауреатом и дипломантом национальной театральной премии «Золотая маска». Обладатель 16 Гран-при международных фестивалей. Награжден специальным призом жюри «За яркое воплощение классики языком современности» и золотым дипломом международного театрального форума «Золотой Витязь». В 2004 году Мытищинский театр кукол «Огниво» представлял Россию на Всемирном фестивале-конгрессе театров кукол УНИМА при ЮНЕСКО со спектаклем «Завтра начинается вчера» (совместный проект с Государственным театром Наций). В 2010 году театру была предоставлена честь выступить в Южной Корее на межгосударственном фестивале культуры, посвященному 20-летию возобновления дипломатических отношений между Российской Федерацией и Южной Кореей, со спектаклем «Завтра начинается вчера» в городах Сеул и Кимхе. В 2010-м, в «Год Чехова», спектакль театра кукол «Огниво» «Вишневый сад» представлял Московскую область на гастролях и фестивалях в городах Омск, Магнитогорск, Южно-Сахалинск, Санкт-Петербург, Великий Новгород, Чебоксары, Кишинев. Показы спектакля проходились при поддержке Министерства культуры России по федеральной целевой программе «Культура России 2006–2011 гг.», а также в программе «Лучшие спектакли «Золотой маски». Театр принимал участие в гастрольных турах Министерства культуры РФ «Майская карусель», «Театр кукол – детям России» (2001, 2005 гг.) по городам Рязань, Курск, Орел, Белгород, Тула. В 2004 году по инициативе главы Мытищинского района Александра Ефимовича Мурашова была произведена реконструкция здания театра. Увеличен зрительный зал, вестибюль театра принял новый современный вид, для удобства зрителей пристроен кассовый зал, надстроен второй этаж, на котором разместились малый зал, буфет и служебные помещения. В фойе находится музей театра, где расположились раритетные куклы, персонажи из архивных спектаклей и экспозиции сцен из спектаклей текущего репертуара. Представлены награды и дипломы театра кукол «Огниво», привезенные с театральных фестивалей, а также памятные сувениры, подаренные театрами кукол со всего мира. В музее театра хранится дар народной артистки России Марты Цифринович – кукла «Кандидат околовсядческих наук Венера Михайловна Пустомельская». Та самая кукла, с которой Марта Владимировна выступала с эстрадными номерами в «Голубых огоньках» (ещё один экземпляр куклы хранится в театральном музее имени А.А. Бахрушина). В 2005 году «за создание первой в России уникальной инфраструктуры театра кукол» главе Мытищинского района А.Е. Мурашову и художествен-

302

12 / 2013

Мытищинский альманах

303

«Огниво»: от замысла к триумфу

Светлана Антонова

ному руководителю театра С.Ф. Железкину вручена первая продюсерская премия «КУКАРТ». С 2004 года Мытищинский театр кукол «Огниво» и администрация Мытищинского муниципального района Московской области организовывает и проводит международный фестиваль театров кукол «Чаепитие в Мытищах». Фестиваль призван объединить деятелей театра всего мира, знакомить жителей Московской области с творческими достижениями выдающихся мастеров сцены, служить пропаганде и распространению ценностей художественного творчества, обеспечивать условия для обмена творческим опытом и передачи художественного мастерства творческой молодежи, содействовать укреплению межрегиональных и международных культурных связей, способствовать развитию театрального искусства и театрального дела. Фестиваль, проводимый в 2004, 2006, 2008 годах при поддержке губернатора Московской области Б.В. Громова, министерства культуры региона, Московской областной Думы и Союза театральных деятелей России, стал большим событием в культурной жизни Подмосковья и показал важность и творческую потребность общения представителей и ценителей уникального вида театрального искусства. Подтверждением этому является участие в фестивале более 30 ведущих театров. Зарубежье представляли 20 театров из 11 стран: Японии, Финляндии, Франции, Турции, Болгарии, Польши, Литвы, Казахстана, Украины, Беларуси, Молдавии, а также из регионов и городов России: Дагестана, Чувашии, Краснодара, Кургана, Пскова, Рязани, Сахалина, Ярославля и других. «Огниво» проводит большую общественную и просветительскую работу по пропаганде театрального искусства для жителей Подмосковья. Активно принимает участие в областных и районных праздниках и концертах, посвященных Дню города, Дню матери, Дню защиты детей, Дню инвалидов, Дню знаний. Театр участвовал в фестивале муниципальных театров Московской области, в региональной театральной ярмарке «Театр Информ», в Международном театральном фестивале территорий городов-побратимов Московской области (театров из России стран ближнего и дальнего зарубежья) «Дорогами Добра». Неотъемлемой частью жизни театра является благотворительная деятельность. Ежегодно «Огниво» принимает у себя детей из малообеспеченных и социально незащищённых семей Мытищинского управления социальной защиты населения по Московской области; Истринского интерната для слабослышащих детей под патронатом министерства культуры Московской области; Московской областной организации «Общероссийская общественная организация инвалидов»; детей и подростков-инвалидов фонда помощи «Надежда», социального приюта «Колосок» и центра «Семья» Мытищинского муниципального района. Театр также выступает для вете-

ранов войны и труда, пенсионеров: центра реабилитации «Мечта», «Общества жертв политических репрессий», Всероссийского общества слепых «Мытищинский филиал» и «Общества блокадников Ленинграда» Мытищинского муниципального района. Для них организуются шефские спектакли, раздаются пригласительные билеты на представления, проводятся театрализованные праздники, приуроченные к знаменательным датам. В 2011 году коллектив театра стал лауреатом премии имени Дмитрия Кедрина «Зодчий» за значительный вклад в развитие и поддержку культуры и искусства Мытищинского муниципального района. Художественный руководитель – директор театра С.Ф. Железкин стал лауреатом премии губернатора Московской области за выдающиеся заслуги перед Московской областью в номинации «За достижения в области культуры и искусства». Важным событием в жизни театра стало участие во II Федеральном фестивале «Театральный Олимп» в Сочи (23–30 июня 2012 года). На фестивале, где были представлены успешные репертуарные театры страны, чья деятельность направлена на создание культурных благ и формирование культурных ценностей, наш театр представил спектакль «Вишнёвый сад». По итогам фестиваля «Огниво» был удостоен бронзового приза «ТЕАТРАЛЬНЫЙ ОЛИМП» (III место) в номинации «Лучший театр». Также театр был награжден дипломами «За поиск и воплощение новых форм развития искусства театра кукол» и «За эффектное воплощение творческой и социальной миссии театра». В прошлом году театру исполнилось 20 лет. 5 апреля 2012 года в торжественный вечер, приуроченный к 20-летию со дня основания театра кукол «Огниво», состоялся гала-концерт мастеров искусств театра кукол России. Поздравить театр приехали коллеги из 14 республик и областей страны. Сейчас в труппе театра работают народный артист России Станислав Железкин, заслуженные артисты России Наталья Котлярова, Алексей Гущук, заслуженные артисты Московской области Ирина Шаламова, Татьяна Касумова, Александр Едуков, Сергей Синев и артисты театра Елена Бирюкова, Мария Кузнецова, Ольга Амосова, Сергей Котарев.

304

12 / 2013

Мытищинский альманах

305

Незабываемый праздник

Театр НЕЗАБЫВАЕМЫЙ ПРАЗДНИК IV Международный фестиваль театров кукол «Чаепитие в Мытищах» в зеркале прессы

приятий фестиваля. В 2008 году в рамках фестиваля было показано 24 спектакля, а в 2013 году – 39 спектаклей. По итогам фестиваля каждый театр – участник фестиваля получил диплом и памятный приз с эмблемой фестиваля. Кроме того, организаторы фестиваля вручили именные призы пятерым выдающимся деятелям искусства театра кукол. *** «Московский комсомолец», Элизабет КРЕЦ: — Сними рюкзак, зажги софиты и разложи свой реквизит, в Мытищи, чай, со всей планеты актеры сделали визит, — вещал со сцены сотрудник театра, встречая дорогих гостей. В это время маленький дворик кукольного театра, больше похожий на сказочный сад, заполнялся артистами, деятелями культуры и полными предвкушения зрителями. — Я специально приехала из Красногорска, — рассказывает Евгения Смирнова. — Со старшим сыном я и раньше приезжала сюда на представления и фестиваль. И как раз фестиваль для нас событие особенное, чувствуешь какое-то единение со всей планетой, понимаешь спектакли даже на чужих языках — это удивительно! Над входом в театр развевались флаги девяти стран-участниц. Так называемого языкового барьера на фестивале действительно не существует. Перед началом торжественной церемонии открытия для всех собравшихся выступил индейский коллектив. Разряженные в перья, кожаные перевязки и прочую атрибутику своих предков, индейцы исполняли народную песню на абсолютно неизвестных диалектах, а «в миру» были готовы общаться только на испанском. Но несмотря на то, что переводчика для них так и не нашлось, — гости мероприятия завороженно наблюдали за выступлением и, кажется, даже понимали, о чем идет в песне речь.

Официально. С 19 по 25 сентября прошел IV Международный фестиваль театров кукол «Чаепитие в Мытищах», в котором приняли участие 17 театров из девяти стран мира — России, Белоруссии, Украины, Франции, Болгарии, Германии, Кореи, Литвы и Молдовы. За семь дней фестиваля было показано 39 спектаклей на русском, немецком, французском, белорусском, литовском и корейском языках, которые посмотрели более трех тысяч маленьких и взрослых зрителей. В фестивальной программе были представлены спектакли различных техник кукольных спектаклей – марионетки, планшетные, тростевые, теневой театр. 33 спектакля состоялись на основной и малой сценах театра «Огниво» и шесть на выезде. На открытии фестиваля состоялось выступление вокально-танцевального ансамбля из Эквадора. Впервые во время фестиваля были проведены выездные спектакли: в Беляниновской сельской школе, детском саду № 27 города Мытищи и школе города Пушкино. Творческие коллективы из Германии и Франции провели мастер-классы для учащихся школы «Классика-М» на немецком и французском языках. Организаторы решили сделать фестивальную программу не конкурсной, так как считают, что чрезвычайно сложно найти такие критерии, которые бы равноценно подходили для оценки творчества артистов, режиссёров и художников разных национальностей и культур. Главной задачей фестиваля является организация праздника для мытищинских зрителей, а также обмен опытом и налаживание творческих связей среди театров – участников фестиваля. Фестиваль «Чаепитие в Мытищах» включён в международный календарь фестивалей UNIMA при ЮНЕСКО, это говорит о высоком уровне мероприятия. Не случайно, несмотря на довольно большой перерыв между третьим и четвёртым фестивалями, количество желающих приехать на «Чаепитие в Мытищах» резко возросло. В сравнении с предыдущим фестивалем 2008 года увеличилось количество участников, количество спектаклей и меро-

*** «Вечерняя Москва», Светлана САФОНОВА. «Огниво» своими спектаклями по традиции открывает и закрывает фестиваль. И эти показы предназначаются исключительно только для гостей-коллег, ведь обычные зрители красочными выступлениями мытищинского театра смогут насладиться в любое время на протяжении всего сезона. Остальные спектакли в рамках фестиваля демонстрируются дважды. Один раз его смотрят участники, второй – зрители. При этом конкурсной программы нет. На вопросы, почему так и что еще особенного готовит фестиваль, «Вечерней Москве» ответил заместитель директора Мытищинского театра кукол «Огниво» Владимир Ефимов: – Наша задача – создать праздник для зрителя и праздник для коллег. Мы делаем все, чтобы просто встретиться и хорошо провести время. Для

306

12 / 2013

Мытищинский альманах

307

Незабываемый праздник

Сергей Косыгин

этого планируем программу, исходя из интересов публики, и приглашаем различные коллективы со всего мира, которые с удовольствием приезжают к нам. Так сложилось, что половина участников IV »Чаепития в Мытищах» – это неоднократные участники фестиваля. Они, так же как и новички этого уникального события, готовы продемонстрировать весь свой талант и мастерство, предлагая для публики лучшие образцы искусства театра кукол. Таким образом, у жителей Московской области, Москвы и гостей столицы есть прекрасная возможность за семь дней насладиться происходящим и познакомиться с чудесными спектаклями ведущих театров дальнего и ближнего зарубежья, а также из регионов России. Большая часть спектаклей будет показана на русском языке, но французский, литовский, белорусский и немецкий язык непременно дополнят и создадут особый международный колорит. Любопытной постановкой для всей семьи станет корейская «Кап Дол и Кап Сунн: история любви горного мальчика». Национальный эпос демонстрируется совсем без текста. Вообще репертуар фестиваля достаточно широк. Тут и постановки народного творчества, и классических произведений, и современных работ. Каждый зритель от мала до велика сможет найти что-то свое. А сами участники, помимо обмена мастерством и дружеских встреч за чашечкой чая, смогут насладиться культурной программой, которую для них подготовили организаторы фестиваля. Владимир Ефимов рассказал, что их коллег ждет экскурсия в картинную галерею, в музей и впервые в этом году турнир по рыбной ловле.

художников России Дмитрий Бобрович минимальными выразительными средствами передал мир безнадёжно больного десятилетнего мальчика, а режиссёр-постановщик народный артист России Станислав Железкин — основатель и бессменный художественный руководитель Мытищинского театра кукол «Огниво» — решил оставить родителей Оскара, его друзей, врачей больницы безликими, подчеркнув тем самым замкнутость, отстранённость, уединённость главного героя, его эмоциональную привязанность к Розовой Даме (Маргарита Петрова) и девочке Пегги Блю (Виктория Викулова). И, конечно, нельзя не отметить исполнителя главной роли Сергея Омшенецкого, своим актёрским талантом заставляющего зрителя не только проникнуться последними двенадцатью днями жизни Оскара, но и заглянуть глубоко внутрь себя. Ни один из театров-участников не был обделён вниманием публики и коллег, ведь каждый из них привёз самые лучшие свои работы, заслуженно претендующие на звание открытия, откровения, события. Как отметил директор театра кукол «Шкатулка» (г. Лаваль, Франция) Жан-Люк Бансар, российский зритель более приучен к театру, поэтому он с удовольствием привозит к нам свои постановки.

*** «Калининградская правда», Светлана НОСЕНКОВА. В афише фестиваля было много спектаклей для детей, однако эти постановки с лёгкостью очаровывали и их родителей. Ни языковой барьер, ни разность культур не мешали окунуться в удивительный мир волшебства. К примеру, корейский театр кукол «Се Ха Ма Но», впервые участвующий в российском фестивале, показал эпос «Кап Дол и Кап Сунн: история любви горного мальчика». Его простенький сюжет сводится к тому, что всё в жизни идёт своим чередом — одни старятся, другие взрослеют. Однако даже дошколята 50 минут сидели не шелохнувшись. Сочетание современности и древних традиций, использование разных театральных жанров и профессиональная актёрская игра — вот, пожалуй, главные секреты гостей из Южной Кореи. А во время показа драмы для взрослых «Оскар и Розовая Дама (14 писем к Богу)» Сахалинского областного театра кукол многие зрители не смогли сдержать слёз. Как описать эту моральную встряску, когда в самое сердце попадают и выбранное произведение — одноимённый роман французского писателя и драматурга Эрика-Эммануэля Шмитта, и художественное решение спектакля, и режиссура, и актёрская игра? Член Союза

*** Новостной портал BezFormata.Ru. В рамках проходящего в районе IV Международного фестиваля театров кукол «Чаепитие в Мытищах» 20 сентября в театре «Огниво» состоялся круглый стол с руководителями театров-участников на тему «Сохранение единого международного театрального пространства». Участие в нем приняли представители Волгоградского, Дагестанского, Рязанского, Мордовского театров кукол, а также гости из Паневежиса (Литва), Габрово (Болгария), Витебска (Беларусь), Лаваля (Франция) и, конечно, хозяева фестиваля – мытищинский театр кукол «Огниво» в лице его художественного руководителя – народного артиста России Станислава Железкина. Руководители театров обсудили проблемы современного театра кукол и ответили на вопросы журналистов. Разговор получился много шире заявленной темы. Как выяснилось, независимо от страны нахождения театра, проблемы у всех одинаковые, и самая главная из них – финансирование. Его хронически не хватает. Государство, приравняв театр к сфере услуг, снизило его статус и как учреждения культуры, и как носителя духовности. Как заметил Станислав Железкин, «театр процветает там, где есть понимание его нравственно-воспитательной миссии». В качестве примера он привел руководителей Мытищинского района, которые всегда поддерживали театральное искусство. При Анатолии Астрахове театр «Огниво» появился на свет, при Александре Мурашове приобрел новое здание, при Викторе Азарове стало возможным возобновление театрального фестиваля «Чаепитие в Мытищах».

308

12 / 2013

Мытищинский альманах

309

Сергей Косыгин

Драматургия

Тревожит театральных деятелей отток молодых кадров, причиной чему являются маленькая зарплата и отсутствие жилья. Немалой проблемой становится и нехватка нового качественного драматургического материала, вследствие чего многие кукольные театры обратились к вечной классике. Однако это не решает проблему репертуарного голода. Для поддержания и развития театрального искусства нужна государственная программа. Законопроект об этом в 1994 году был представлен в Государственную Думу, но пока даже не рассматривался. *** Информационное агентство «Интерфакс». Фестиваль носит неконкурсный характер, тем не менее его организаторы – администрация Мытищинского района и мытищинский театр кукол «Огниво» – приняли решение учредить номинацию «За выдающиеся заслуги в развитии искусства театра кукол». В числе первых лауреатов этой номинации художественный руководитель Паневежского театра кукол на колесах (Литва) Антанас Маркуцкис и художественный руководитель белорусского театра «Лялька» Виктор Климчук. В течение фестивальной недели было показано 33 спектакля на основной и малой сценах театра «Огниво», организованы выездные представления в сельской местности, мастер-классы французских и немецких кукольников в мытищинских школах. Участники фестиваля побывали на экскурсиях и приняли участие в чемпионате по рыбной ловле среди кукольников. Пятый фестиваль «Чаепитие в Мытищах» планируют провести в 2015 году. *** «Рабочая газета» (Украина). В конце сентября Крымский академический театр кукол представлял Украину на IV Международном фестивале театров кукол «Чаепитие в Мытищах» (Россия). В нем участвовали 17 творческих коллективов из стран ближнего и дальнего зарубежья. В Министерстве культуры АРК отметили, что спектакли, представленные на фестивале, отличались «многообразием художественных форм, творческих идей и направлений». Крымчане показали моноспектакль Елены Благининой «Гуси-лебеди» (режиссер Борис Азаров, художник Людмила Рестенко) с Ириной Бережко в главной роли. Постановка удостоена диплома жюри и получила высокую оценку коллег, а также признание зрителей Подмосковья. Это уже четвертая награда моноспектакля. «Наш театр был единственным от Украины на этом престижном международном форуме, – отметила художественный руководитель Крымского академического театра кукол Арина Новосельская. – Приятно, что в очередной раз наши кукольники подтвердили свой высокий профессиональный уровень». Подготовил Сергей КОСЫГИН

310

Мытищинский альманах

ВАЛЕРИЙ БАТАЛОВ

ДОНСКОЙ ПРОЕЗД Трагикомедия в 4 действиях Взято из жизни Александр Володин, один из самых успешных наших драматургов последней трети ХХ века, рассказывал, что в процессе работы над пьесой «Пять вечеров» он намного больше вечеров провёл в комнате фабричного общежития. На то, конечно, было согласие её обитательниц. Но он всё-таки сидел за шкафом, чтобы не слишком смущать девчат. Терпеливо сидел и получал жизненный материал для своей пьесы, что называется, из первых уст. Валерию Баталову не было нужды идти на такой эксперимент, когда он сочинял трагикомедию «Донской проезд». Обстоятельства бытования аспиранта-химика в съёмной комнате коммунальной квартиры ему, похоже, отлично знакомы по личному опыту. Коммуналка, правда, не была многолюдной – на кухне общались всего лишь две соседки, изрядно поднадоевшие друг другу. Но вот появился квартирант Геннадий, следом его девушка Надя. И действие оживилось, хотя тянуло скорее всего на мелодраму. Когда же появился сын хозяйки съёмной комнаты Аркадий, когда жилищный вопрос выпростался из буден во всей своей неприглядности, тут и стала складываться трагическая ситуация. Надо отдать должное автору – его персонажи действуют в полном соответствии со своими характерами и жизненными устремлениями. А пересечение этих стремлений и ведёт к конфликтам, которые прочно отложились в памяти старшего поколения нынешних россиян. Тем более что действительность начала ХХI века стала ещё богаче по части бытового негатива. Выступив как драматург, Валерий Баталов, по моему мнению, справился с требованиями нового для него жанра. В пьесе нет пустых сцен, сюжет нигде не пробуксовывает, и в то же время не чувствуется 12 / 2013

311

Донской проезд

Валерий Баталов

искусственного нагнетания страстей. Вполне могу представить её не только напечатанной, но и поставленной на сцене. С удовольствием пошёл бы на премьеру «Донского проезда». Юрий ПЕТРУНИН

Элла – одна из девушек Аркадия. Студентка Текстильного института. Иногородняя, мечтает остаться в Москве. Володя и Галя – супруги 30–40 лет – гости Аркадия из Германии. Николай – сантехник, любовник Фёдоровны.

Действующие лица: Глотова Евдокия Ивановна (баба Дуня, бабуля) – хозяйка двух комнат в трёхкомнатной коммуналке на Донском проезде в Москве: примерно 80 лет, бывшая кубанская казачка. Видная – высокая, густые, хотя и седые волосы, орлиный нос, большие серо-голубые глаза. Благодаря мужу, работнику НКВД, оказалась ещё до войны в Москве. Выглядит обычно как Плюшкин; кашляет, вечно лечит своё горло от стрептококков… Но иногда преображается, и тогда она – незаурядная, настоящая, воспетая в песнях казачка. Любит музыку, в том числе классическую. Хорошо поёт народные песни. Речь – развитая, так как от природы женщина умная и постоянно и подолгу слушает радио. Глотов Аркадий – её младший сын, музыкант (играет в военном оркестре на валторне), 30–35 лет. Ниже среднего роста, мордатый кудрявый брюнет с крупными чертами лица: большим носом, твёрдым подбородком и толстыми губами. В лице что-то жестокое, глаза каре-чёрные. Жизнелюб, большой любитель женщин. Остроумен на казарменном уровне, весело смеётся и жестикулирует руками, увлекая людей, особенно женщин, своей жизненной грубой энергией; нахальный, умеет жить для себя. Мальцева Екатерина Фёдоровна (Фёдоровна) – соседка, хозяйка третьей комнаты, 50 лет, рабочая завода «Красный пролетарий». Малограмотная одинокая женщина. Пьёт. Трезвая больше молчит, пьяная – ругается.

ДЕЙСТВИЕ 1 Сцена 1 Лето. Полдень. Квартира – типичная трехкомнатная коммуналка на 1-м этаже. На кухне Евдокия Ивановна (баба Дуня) – замотана в зелёный платок, с ног спадают чулки. Звонок у входной двери. Идёт открывать, кряхтя и бормоча: «Кого это чёрт принёс?..» Приоткрывает дверь, не снимая цепочки, спрашивает: Вам кого, молодой человек? Слышен ответ: – Мне сказали, что Глотовы могут сдать комнату. Евдокия Ивановна. Кто вам такое сказал? – Да на улице… соседи ваши. Евдокия Ивановна. Ох уж эти соседи!.. Ну, проходи (открывает дверь). Проходи, проходи, молодой человек. Обувь можете оставить здесь… Как величают-то вас? Чем занимаетесь? Входит молодой симпатичный человек в очках, в руках пузатый желто-коричневый портфель.

Панкратова Надя – девушка Геннадия. Студентка Строгановского училища. Москвичка. Жизнерадостная, весёлая, симпатичная девушка.

– Меня зовут Геннадий, то есть… Геннадий Александрович. Я аспирант. Срок закончился, но нужно ещё немного поработать, чтобы защитить диссертацию. А из общежития попросили… Вы тут рядом с институтом – было бы удобно. А вас как зовут? Евдокия Ивановна. Евдокия Ивановна я… Это который институт? Геннадий. Нефтехимический, на углу, где Ленинский проспект. Евдокия Ивановна. Знаю, знаю... Я там работала… Геннадий. Да!.. И кем же вы, Евдокия Ивановна, там работали? В какой лаборатории?

312

12 / 2013

Нечаев Геннадий Александрович (Геннадий) – бывший аспирант, снимает жильё у Евдокии Ивановны, лет 28–30, среднего роста, серьёзный молодой человек. Сдержанный, честный. Как учёный – суховат, зациклен на своей науке.

Мытищинский альманах

313

Донской проезд

Валерий Баталов

Евдокия Ивановна. В разных, молодой человек. И у самого Намёткина – вашего директора… Геннадий. У Николая Сергеевича? Евдокия Ивановна. Да, у него самого… Геннадий. Интересно как… И кем вы у него работали? Евдокия Ивановна. …Я убирала у него кабинет… И скажу вам (смо трит пытливо в лицо Геннадию): лучшей работы для женщины нет, чем работать уборщицей. Час, два – и свободна, можешь заниматься своим домом, семьёй. И нечего там путаться под ногами, мешать мужчинам целый день. Геннадий. Да… но есть женщины – выдающиеся учёные! Евдокия Ивановна (запальчиво). Но тогда у них нет ни семьи, ни дома!.. Нельзя разорваться, молодой человек… Ну что же ты стоишь? Проходите, смотрите комнату. Распахивает одну из дверей. Он заглядывает туда. Евдокия Ивановна. Видите – всё, что нужно, есть: диваны, стол, шкаф для одежды… Чисто… потому что я там не живу… Ни тараканов, ни клопов… Постельное бельё можете – моё, можете – своё. Геннадий. Бельё я куплю. Евдокия Ивановна. Тогда… без белья и стирки будет дешевле… Геннадий. А гости смогут ко мне приходить? Евдокия Ивановна. Конечно! Мне будет веселее… Девушка? Геннадий. Да… в основном. Евдокия Ивановна (добродушно). Пусть приходит… Ваша комната – вы в ней хозяин. Как же молодому человеку без девушки? Геннадий. Тогда хорошо. Договорились. Завтра же стану у вас жить… Давайте вам заплачу за месяц сейчас? Евдокия Ивановна. Молодец! Не стал тянуть резину. Вы мне, Геннадий… (смотрит на него вопросительно). Геннадий. Александрович... А фамилия – Нечаев. Но вы зовите меня просто – Геннадий. Евдокия Ивановна. Так вот, Геннадий Александрович, вы мне сразу понравились. Поэтому я вам и сдаю… Да, вот ещё что вам скажу – самое главное: что-то мне не нравится ваш нос, молодой человек. Его непременно нужно лечить. Да, да… У меня тоже с этого началось! Геннадий. Хорошо, Евдокия Ивановна. Вы мне тоже понравились. Надеюсь, всё будет хорошо… И нос с вашей помощью полечим. Я действительно простужен. 314

Мытищинский альманах

Сцена 2 Вечер. На кухне Евдокия Ивановна и Геннадий. На плите чайник. Евдокия Ивановна сидит за столом и, приставив к уху радио, рассе янно слушает его. На столе бутылка постного масла. Геннадий. Евдокия Ивановна, вы давно живёте в Москве?.. По разговору вы, похоже, не коренная москвичка. Евдокия Ивановна (выключает радио и ставит его на стол). Какая там москвичка! Я кубанская казачка. Все мои родственники, Фоменко, – кубанские казаки… А замуж вышла за Глотова – пришлого. Голод был, а я из бедной семьи, без отца, умер он. Куда деваться? – и так задержалась в девках… А он из этих был, что в колхоз гнали. Высокий, поджарый был мужик. Стал за мной ходить, помогать и замуж звать… Я пошла за него. А уж после, перед войной, переехали в Москву… Геннадий. Он погиб на войне? Евдокия Ивановна. Не… На войне он не был. Он всё в этих… органах служил. Из-за них испортился, страшным человеком стал. Много невинных людей загубил… Я ему говорила, Богом молила, а он – какой там! – не слушал. Антихристы они все там были… У меня трое детей было – что я могла поделать? А ему и комнаты эти дали, и платили хорошо… за иудину работу. Геннадий. Почему иудину? Там были и хорошие люди… Евдокия Ивановна. Не… Он не такой был... доносил на людей. Геннадий. …Стукач, что ли? Евдокия Ивановна. Во, во… стукач. Геннадий. И что с ним случилось? Евдокия Ивановна. Та убили его... Не хочется говорить, – но что там скрывать… столько годов прошло. Нашли после… в канаве. Порешили – весь избит и порезан был. Геннадий (после паузы). И вы одна с детьми остались? Евдокия Ивановна. Да... Начальство его помогало вначале, пенсию назначили, а потом, как Хрущёв пришёл, перестали помогать, ироды… Пошла работать уборщицей. Теперь на свою пенсию живу. Кашляет. Не церемонясь, полощет горло маслом из бутылки. Это я, сынок, маслом подсолнечным промываю – очень помогает – всякую заразу вымывает: стрептококки, стафилококки… Вам тоже бы надо – мне нос ваш не нравится. 12 / 2013

315

Донской проезд

Валерий Баталов

Геннадий. Да, да… А где ваши дети, как их зовут? Евдокия Ивановна (продолжая свое лечение, в паузах). Детей у меня трое. Дочь, Татьяна, замужем давно. У неё двое детишек: мальчик и девочка. В Киеве с мужем живёт… Иногда приезжают в гости. Старший сын, Женя, здесь, в Москве. Музыкант он. В оркестре народных инструментов играет. Тоже семейный. Очень редко навещает – когда ему нужно что-нибудь… А младший, Аркадий, тоже музыкант, но военный. Сейчас в Германии служит. Остался там после армии в оркестре – и вот там играет. На кухню тихо входит женщина в летнем пальто, лет пятидеся ти, обычной внешности. Выделяется её лицо – одутловатое и бледное. Евдокия Ивановна (обрадованно). А вот и Катя пришла с работы, соседка моя! (Обращаясь к ней.) Кать, это мой квартирант, учёный, о котором я тебе говорила давеча, Геннадий Александрович… Вы тут знакомьтесь, а я пойду, чтоб не мешать. Кряхтя, уходит с бутылкой масла в свою комнату. Катя. Совсем бабка чокнулась… с этим своим маслом. Замучила!!! День и ночь полощет свой нос и горло! Не обращайте на неё внимания. Геннадий. Да ничего… Вас как по отчеству? Катя. Екатерина Фёдоровна я, а просто – Фёдоровна… Мне тут надо приготовить, молодой человек… Геннадий. Да, да… Я пошёл, я уже попил… Фёдоровна. Что ж, один чай? Геннадий. Да… Но вообще я хожу в студенческую столовую. Тут, в общежитии текстильного института… (Уходит в свою комнату.) Фёдоровна (вслед ему). Ну и хорошо… Люблю одна, чтоб не заглядывали. Идёт в свою комнату и приносит в одной руке кастрюлю, в дру гой – большую чугунную сковороду. Ставит всё это на плиту разо гревать. Сама в это время негромко напевает: «Хазбулат удалой…» Снова спешит в комнату и возвращается с бутылкой водки и хлебом. Потом содержимое кастрюли наливает в тарелку и ставит её на стол. Туда же водружает и сковороду. Открывает бутылку и нали вает в граненый стакан (который достаёт из стола). Бутылку пря 316

Мытищинский альманах

чет в стол и, оглядываясь воровато на коридор, перекрестясь, одним махом выпивает. Крякает и начинает есть… Потом повторяет всё это и снова начинает петь – громче, громче… Сама садик я садила, Сама буду поливать, Сама милого любила, Сама буду и давать!

Входит Геннадий (смеётся). Геннадий. Хорошо поёте, Екатерина Фёдоровна! Фёдоровна. А что? Хочу – пою, хочу – пляшу. Я тут хозяйка – одна убираюсь! Твоя бабка только лечится: кхы-кхы, кхы-кхы… Геннадий. Ну зачем вы так? Она же старая, болеет. Фёдоровна (зло). Болеет… Да я в сто раз её больней! Всю войну, как пригнали девчонкой из деревни, порох и снаряды делала на заводе. Геннадий. Вы тоже не москвичка? Фёдоровна (запальчиво). Да пошли они, эти москвички, знаешь куда! Они в октябре 41-го все бежали из Москвы, а нас, девчонок из деревни, не выпускали с завода. Сутками работали! Там и спали… А москвичи – чинуши – драпали, как крысы, на чём попало. И вещи тащили с собой, когда немец подошёл... Спасибо Сталину – в конце октября дал приказ: расстреливать на месте паникёров и трусов! Геннадий (после паузы). Екатерина Фёдоровна, а где вы работаете? Фёдоровна. На «Красном пролетарии»… Как осенью 41-го пригнали, так там и работаю. И помру там… Спасибо, вот дали комнату в конце пятидесятых… а то всё в общежитии. Геннадий. Так одна и живёте? Дети есть? Фёдоровна (опять горячится). Вот пристал! Никого у меня нет. Родители поумирали давно. В Ленинграде только брат с семьёй. А я одна… Геннадий. И замужем не были? Фёдоровна (зло). Нет... А иди-ка ты, аспирант, отсюда! Не трави мне душу! А то разревусь сейчас и начну бросаться на всех… Геннадий уходит. Фёдоровна опять берётся за бутылку.

12 / 2013

317

Донской проезд

Валерий Баталов

Сцена 3 6–7 часов вечера. На кухне Евдокия Ивановна и Фёдоровна. Заняты своими делами: Евдокия Ивановна промывает горло, Фёдоровна скло нилась над своей сковородой – ужинает. Звякает входная дверь, и в коридоре появляется Геннадий и девушка – лет двадцати, среднего роста шатенка с прямыми длинными волосами, лицо миловидное. Евдокия Ивановна. Ба… к нам гости! Проходите, проходите… Фёдоровна (прячет сковороду в стол; вскакивает). …Какую кралю подцепил! Все улыбаются, смеются. Геннадий хочет увести девушку в свою комнату. Евдокия Ивановна. Не уходите! Представьте нам свою невесту. Геннадий. Надя её зовут… (Обращаясь к ней.) Надя, расскажи им о себе. Надя (смущается). Да что рассказывать?.. Я учусь, студентка. Строганку, то есть Строгановское училище живописи, заканчиваю… Евдокия Ивановна (перебивая). И как же вы познакомились? Он же химик. Фёдоровна (бурчит). Подожди ты, бабка! Не даст человеку сказать. Геннадий. Да очень просто, Евдокия Ивановна… Увидел в Нескучном саду симпатичную девушку – она рисовала… Не удержался – подошёл – и познакомились. Надя (взволнованно). Не совсем так! Но скажу… он мне сначала не понравился… напугал – там разные ходят. Я быстро собралась – и домой. Геннадий. А я не отставал – уж очень понравилась!.. Проводил её до дома и попросил телефон… Потом, сколько ни звонил, – в ответ: «Не туда попали!» Надя (объясняя). Я ему неправильный дала телефон. Нарочно… Но он меня через несколько дней опять поймал возле моего дома… Фёдоровна. А где вы живёте, Надя? Надя. На Ленинском проспекте. Тут недалеко, на той стороне, где продуктовый магазин. Евдокия Ивановна и Фёдоровна (вместе). Знаем, знаем! Мы ходим туда. 318

Мытищинский альманах

Геннадий. Она потом опять не пришла на свидание, хотя договорились. Но тут я случайно встретил её у диетического магазина, и уж после этой встречи она меня не обманывала. Надя. Да, да… Евдокия Ивановна (после паузы). Так вы художник, Надя? Надя. Да… студентка. Евдокия Ивановна. У меня тут холодильник облупился… Не могли бы вы его покрасить? Фёдоровна (машет руками от возмущения). Что такое ты говоришь, бабка! Девка только на порог, а ты уже «покрась мой холодильник…» Она что, пришла к своему хахалю красить тебе холодильник?! Надя. Ничего, ничего, бабушка! Я вам покрашу. Только не сегодня – у меня с собой ничего нет… Евдокия Ивановна. Я же, деточка, не говорю, что обязательно сегодня. Я справилась только – можно ли это сделать? А покрасить можно потом… Садитесь лучше с нами чай пить. Сейчас чашки принесу. Геннадий. Не надо, бабушка… мы в комнате. Евдокия Ивановна. Как это?.. За знакомство надо чайку попить. Надя. Можно и чаю… Все соглашаются, кивают… Евдокия Ивановна уходит в свою ком нату и приносит красивый сервиз. Фёдоровна тоже на минуту уда ляется и возвращается с бутылкой водки. Фёдоровна (Евдокии Ивановне). За знакомство разве чай пьют, бабка! Геннадий. Не надо водки! У меня есть вино… Быстро уходит и возвращается с бутылкой вина, тортом и паке том фруктов. Ставит всё на стол. Надя. У нас сегодня праздник!.. Евдокия Ивановна. Да, Надя, у нас сегодня праздник! К нам в гости пришла молодая, красивая особа, художник! Фёдоровна. Которая покрасит тебе холодильник… Евдокия Ивановна. И холодильник можно… Фёдоровна. Молчи уж лучше, старая. Такта… в тебе нет нисколько! Геннадий открывает бутылку с вином и разливает по фужерам. 12 / 2013

319

Донской проезд

Валерий Баталов

Надя моет фрукты. Фёдоровна всё что-то ставит и ставит на стол. Все усаживаются у двух столов. Геннадий (встаёт). Ну что, за знакомство? Все (кричат). За знакомство!.. Пьют. Закусывают. Что-то кричат, перебивая друг друга. Шум… Фёдоровна (отставляет фужер с вином, достаёт из стола свой стакан и наливает в него водку). Не могу эту кислятину пить! Евдокия Ивановна. А мне очень нравится!.. Берёт в руку бутылку, вглядываясь в наклейку, читает. Киндзмараули… Это что такое? Геннадий. Это грузинское вино, бабушка… Его любил Сталин. Евдокия Ивановна (чётко). Сталин любил хванчкару, граждане! Геннадий (удивленно смотрит на неё). О… вы, бабушка, всё знаете!.. Да... вы правы, но Киндзмараули он тоже любил. Кстати, Фёдоровна, оно совсем не кислое. Надя. (перебивая Геннадия). Вот… как о Сталине, так – «граждане!» Все, кроме Фёдоровны, смеются. Фёдоровна (перебивая, возбуждённо). Нет, нет – кислятина, кислятина! Достаёт из своего стола свою сковороду, которую там прятала, и что-то ест, запивая водкой. Евдокия Ивановна (протягивает фужер Геннадию). Налейте мне ещё, молодой человек, очень понравилось! Надя. Мне тоже… Очень хорошее вино. Геннадий (всем наливает и обращается к бабушке). Евдокия Ивановна, теперь вы что-нибудь скажите. Евдокия Ивановна (поднимает фужер). Давайте выпьем за нашу молодую гостью, за Наденьку! Фёдоровна (пьяно). Подлизывается, чтобы ей покрасила… Геннадий. Давайте! 320

Мытищинский альманах

Надя. Что вы, что вы!.. Давайте за вас, бабушка! Геннадий. Да… Правильно. Давайте за вас, Евдокия Ивановна! Без вас и не было бы этой встречи. Евдокия Ивановна. О, как вы хорошо сказали! Тогда выпью. Все пьют. Шум. Гам. Фёдоровна убирает сковороду в стол, а от туда хочет достать связку сосисок, которая выскальзывает у неё из рук и падает на пол. Подобрав одну из них, она их по полу, как гирлянду, несёт к плите варить. Но царствует на этом празднестве бабуля, Евдокия Ивановна. Очень колоритная, в красном цветастом халате, – как настоящая кубанская казачка. Геннадий (смотрит восхищенно на неё). Евдокия Ивановна! Спойте нам что-нибудь казацкое, кубанское! Евдокия Ивановна (расплывается в улыбке). А что ж не спеть? Споём! Давай, Катя, подпевай. Пауза. Все притихли. Евдокия Ивановна тихо начинает, а Фёдоровна вслед за ней вступает: Каким ты был, таким остался, Орёл степной, казак лихой!..

Поют хорошо. Им начинают подпевать Геннадий и Надя. Выделяются голоса Евдокии Ивановны и Геннадия. Потом поют «Вот кто-то с горочки спустился…» Надя (толкает в бок Геннадия). Спой им Есенина… Вы знаете, бабушка, как он поёт! Все смотрят на него. Просят спеть. Геннадий. Хорошо… (Поёт.) Ты жива ещё, моя старушка… Все внимательно слушают. Фёдоровна вдруг начинает плакать. Надя подходит и успокаивает её, гладя, как ребёнка, по голове. Фёдоровна. Как поёт! Д-душу мне разрывает.. Не могу!.. Давай теперь, бабка, нашего «Хазбулата»! 12 / 2013

321

Донской проезд

Валерий Баталов

Евдокия Ивановна молча смотрит на неё, откашливается, и они поют: Хазбулат удалой! Бедна сакля твоя…

Старается Фёдоровна: поёт пьяно, с надрывом... Надя и Геннадий слушают, под конец с энтузиазмом подпевают. Получается хорошо и весело. Занавес. ДЕЙСТВИЕ 2 Сцена 1 6–7 вечера. На кухне одна Евдокия Ивановна: промывает горло – слышно бульканье и т.п. Евдокия Ивановна. Как прекрасно, что ещё никого нет! – можно продолжить лечение… Звякает входная дверь, и на кухню входит Фёдоровна, пришедшая с работы. Фёдоровна. Всё жулькаешь, старая?! Скоро все мозги свои вымоешь… Уходи отсюда – ко мне гость идёт! Евдокия Ивановна. Николай, что ли? Фёдоровна. Николай – кто ж ещё?.. Никому я больше не нужна… И то за пол-литра. Бабуля берёт бутылку с маслом и чашку и уходит в свою комна ту. Слышно, как там продолжает лечение. Фёдоровна. Вот горе! Человека нельзя пригласить! В коридоре мелькает человек. Это Николай, любовник Фёдоровны. Слышно, как говорит: 322

Мытищинский альманах

Нет, Катя, я не пойду на кухню. Мне не нужны свидетели. Да, и через час мне нужно быть дома. У меня, знаешь, семья… Неси всё в комнату. Уходят в комнату Фёдоровны… На кухне никого. Звякает входная дверь. Далее слышен диалог в коридоре. Геннадий. Кажется, никого нет, Надя. Надя. А что это булькает? Геннадий. Это бабуля в своей комнате лечится – горло у неё болит. Надя. Вот и хорошо, что она дома. Я ей краску принесла для холодильника. Геннадий. Ты что, сейчас будешь красить? Надя. Но я же ей обещала! Геннадий. Подожди с этим… Тихонько проходят в комнату Геннадия. Тут же на кухне появля ется Евдокия Ивановна: в синем халате химика; на голове по-пират ски, до бровей, повязан зелёный платок; на одной ноге чулок спущен. Евдокия Ивановна (громко). Как невыносимо жить, когда в комнате не прибрано!.. Лучше займусь делом, пока эта дура со своим хахалем там... (показывает выразительно рукой) прыгает! Начинает готовить: достаёт из стола капусту, масло, молоко… Напевает: По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах…

Останавливается. Вот бы нарыть где-нибудь золотишка… Чихает – это у неё выходит по-детски… У, нечистая сила!.. Не даёт ничего делать! Опять чихает… И снова поёт: 12 / 2013

323

Донской проезд

Валерий Баталов

Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на плечах!

(Пауза.) Как жаль, что нет камамбера! До чего же прелестный сыр – объедение! (Медленно, растянуто.) Хотя и смердит!.. На кухню выскакивает полуголая Фёдоровна. Я же тебе, бабка, сказала, чтоб ты сидела в комнате! Евдокия Ивановна. А что мне там сидеть, если вы ушли заниматься любовью. У меня дела… Фёдоровна. Ну ладно. Сиди здесь. Не высовывайся. (Исчезает.) Слышно звяканье входной двери (это она провожает Николая). Снова появляется на кухне. Ну, теперь можно и поесть. Хорошо-то как, бабка! Потягивается, разводя руки в плечах. Я сама, бабуля, стеснительная… А он такой хулиган – развернёт всю, как гармошку!.. Вот это я люблю… Уходит, напевая, в свою комнату. Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…

Евдокия Ивановна (вслед ей). Получила баба своё – и на сердце веселó… Подхватывает песню. Сцена 2

Подходит к Е.И., обнимает и целует её в щёчку. Морщится. Чем от вас пахнет? Евдокия Ивановна (улыбается). …Постным маслом и… чесноком… Это я нечистую силу отсюда вымываю. (Показывает на горло и нос; продолжает без всякой связи.) Слушала радио… Какой подлец этот Никсон! Переубивал столько людей, и своих в том числе, – и всё ему как с гуся вода… Бедные вьетнамцы!.. Его же надо, как князя Игоря, к двум берёзам привязать… Геннадий. Да, да, бабушка. Но нам надо уходить. Уходят. Евдокия Ивановна (одна на кухне). Какая славная девчушка! Краску принесла… Не забыла. Вот бы моему Аркаше такую невесту! …Ой! Что-то заболело в боку – разваливается организм… не дай Господи! Держась за бок, берёт ножик со стола – что-то режет. Вдруг поёт:

На кухне Евдокия Ивановна поёт «Хазбулата». Входит Геннадий, за ним Надя. Геннадий. Евдокия Ивановна, вы поёте, как певица! Надя. Мне так нравится эта песня… Евдокия Ивановна. Ба!.. Так вы дома?! Когда же вы пришли? 324

Геннадий. Часа два назад. Надя. Я, бабушка Дуня, краску принесла… холодильник красить. Евдокия Ивановна (обрадованно). Вот спасибо, Наденька!.. (Медленно, с чувством.) Какая добрая деточка. Уже принесла! Надя. Когда красить будем?.. В будни я не могу – институт. Давайте, бабушка, утром в воскресенье? Евдокия Ивановна. В воскресенье – грех… нельзя. Надя. Ну, тогда утром в понедельник… у меня окно. Евдокия Ивановна. Замечательно! Мешать они нам не будут (по казывает на Геннадия и дверь Фёдоровны). Геннадий (после паузы). Евдокия Ивановна, мы уходим. Наде надо домой. Надя. Да-да, бабушка, мне сейчас нужно уходить…

Мытищинский альманах

И за это за всё ты отдай мне жену… Останавливается. Вот глупый нож! Порезал мне палец… Сосёт палец; входит Фёдоровна, смурная после сна. 12 / 2013

325

Донской проезд

Валерий Баталов

Фёдоровна (по-доброму). Ты мне ответь, куда это ты по утрам всё ходишь?.. Я вот Наде твоей скажу… Геннадий (весело). Это я бегаю, Фёдоровна! Фёдоровна. Как бегаешь? От кого?.. Геннадий. Просто бегаю. Надеваю трико, кеды – и иду бегать. Фёдоровна (изумлённо). Во даёт!.. Бегает он! Все вы учёные такие – на работе ни хрена не делаете – вот и надо вам бегать! Вас бы за станок, и целый день стоять…

Геннадий. Я тоже не сижу, а за установкой стою – испытания провожу… Фёдоровна. Знаю, какие испытания! Если бы вкалывал, то не надо было бы бегать… И где же ты бегаешь? Геннадий (мирно). В Нескучном саду. Фёдоровна (после паузы). Не знаю такой сад. Геннадий. Ну как же? Ленинский проспект перейдёте – и на той стороне Нескучный сад. Фёдоровна. Там дома, нахалёнок. Геннадий. А за домами – сад. Один ряд всего домов… Вы что же – прожили здесь сорок лет и не знали, что там Нескучный сад?.. Это же продолжение парка Горького. Фёдоровна (обескураженно). Правда? А я не знала… Хожу на ту сторону в магазин, а что за ним сад – не знала. Геннадий. Там такие тёти, как вы, бегают и зарядку делают. В пруду даже зимой купаются… Фёдоровна (сердито). Ну, я не сумасшедшая, чтоб зимой купаться! Это вы, учёные, забавляетесь – не хрен вам делать. Правильно вас Сталин к ногтю прижимал и на Колыму ссылал… Геннадий (злится). А кто же прогресс двигает, тётя?! Фёдоровна. Мы – рабочие! Кто ж ещё?.. Мы строим дома, метро, вкалываем в шахтах… даём сталь. Партия правильно говорит – мы главные! Геннадий. Чтобы построить дом, запустить процесс, варить сталь, – надо знать, как это сделать, нужны исследования, технология, конструкция. И это всё делают ученые, Екатерина Фёдоровна. Без учёных разве мы полетели бы в космос? Фёдоровна. В космос не полетели бы… А на хрен он нужен?! И всё равно – мы, рабочие, главные… гегономы! Геннадий. Да, вы гегемоны... Вот вы, наверно, хорошо учились в школе, и учителя вам помогали? Фёдоровна (на полном серьёзе). Да… в пятом – три года, в шестом – два… Геннадий (смеётся). А до пятого отличницей были? Фёдоровна. Да… Особливо чтение у меня было хорошее. Учительница всё просила меня читать, чтобы другие слушали… Я читаю, а они тянулись за мной. Но были дураки, которые меня дразнили: «коова, ошадь, опата»… Это я буквы «р» и «л» не выговаривала. Я брошу читать, зареву и – домой бежать… Училка ходила домой – уговаривала… В следующий раз опять просила читать. Читаю – все

326

12 / 2013

Фёдоровна (смотрит на пол; зло). Что же ты здесь кровью всё закапала!.. А мне мыть, старая ведьма! Евдокия Ивановна. Сама помою. Фёдоровна. Знаю, как ты помоешь! Хватает половую тряпку и начинает подтирать. Делает всё бы стро и умело. Ты, бабка, как рак-отшельник. Забьёшься в свой угол грязный и там «Кхы, кхы», а потом выползешь на кухню и обязательно что-нибудь натворишь! Евдокия Ивановна (молча собирает свои вещи и уходит с кухни, ворча). Что разговаривать с невежественным человеком, если он не в духе! Звякает входная дверь. В дверях кухни появляется Геннадий. Геннадий. Здравствуйте, Екатерина Фёдоровна! Вы что-то рано сегодня с работы... Фёдоровна (зло). С работы-зевоты, молодой человек… И снова за работу – кровью тут бабка твоя залила все полы. Геннадий. А что с ней?! Фёдоровна. Да ничего! Пальчик чуток порезала, недотёпа!.. А мне мыть! Геннадий. Да… Но вы не сердитесь. Давайте, Екатерина Фёдоровна, чай пить с тортом – после Нади остался. Фёдоровна (охотно). Давай!.. Неси свой торт – это я люблю! Геннадий уходит. Фёдоровна ставит чайник, достаёт из стола чашки. Геннадий возвращается с тортом, режет его. Фёдоровна раз ливает чай в чашки. Садятся, чаёвничают.

Мытищинский альманах

327

Донской проезд

Валерий Баталов

слушают – и опять слышу за спиной: «смеые юди, коова, ошадь…» Я опять реветь. Геннадий (смеётся). Но всё же учительница научила вас выговаривать эти буквы? Фёдоровна. Научила… Геннадий. Вот видите! Выходит, что наука нужна! Фёдоровна (рассерженно). Вот привязался! Что ты равняешь? Я говорю то, что нам, рабочим, партия говорит: мы главные в мире – ге-го-моны. Геннадий. Гегемоны, Екатерина Фёдоровна. Да, это правда. Рабочий класс у нас главная сила в государстве, с этим я не спорю. Но сила – ещё не всё. Наука – источник знаний и ею прирастает мощь государства. Вот Менделеев…

Безобразие! Поставил и забыл!.. Идёт к двери Геннадия, стучит и говорит. Геннадий Александрович, вы дома? Геннадий (из-за двери, смущенно). Дома… Евдокия Ивановна. Вы чайник забыли на плите? Геннадий (обескураженно). Да… это я его поставил… Евдокия Ивановна. Я смотрю – чайник кипит… Нельзя так. Геннадий. Да, я согласен. Я виноват. Сейчас оденусь… Евдокия Ивановна. Не надо одеваться. Я его выключила. Отдыхайте… Уходит в свою комнату. Дальше действие происходит в комнате Геннадия. В комнате стол, два стула, диваны. На столе вино, фрук ты и т.п. На диване полураздетая Надя. Геннадий в трусах.

Видя, что она не слушает его, уходит. Фёдоровна (поёт): Вышла новая программа – жрать не больше килограмма…

Геннадий (успокаивается и возвращается от двери к Наде). Не одевайся. Она из-за чайника… Ты пришла – и я забыл всё на свете.

Сцена 3 Целует Надю и ложится на диван рядом с ней. Вечер. Геннадий на кухне ставит чайник. В доме чуть слышно ра дио из комнаты Евдокии Ивановны. Звонок. Бежит открывать дверь. В дверях Надя. Слышны радостные возгласы, поцелуи. Геннадий. Как я заждался тебя!!! Надя. Я в институте задержалась! Прости, медвежонок… Я тоже так соскучилась! В дверях кухни появляется Геннадий с Надей на руках. Целуются, трутся, как жирафы, своими шеями, кружатся, радостно смеются. Скрываются в комнате Геннадия. На кухню, кашляя, выплывает в обычном своём одеянии Евдокия Ивановна. Евдокия Ивановна (с возмущением). Не могу слушать этот сон рябой кобылы!.. Разве это Чайковский?! Они и не слышали настоящего Чайковского… Смотрит на чайник – громко ворчит. 328

Мытищинский альманах

Ты лучше расскажи, что сказала твоя мама… Говорили обо мне? Надя. Да… Говорили. Геннадий. Ну и что? Надя (пауза). Ты не обижайся только… Но она против. Геннадий (в шоке). Против нашей свадьбы? Почему?! Надя. Говорит, что ты… лимита и тебе нужна только прописка в Москве… А у нас всего комната в коммунальной квартире. Но… ты не волнуйся, медвежонок. Я всё равно люблю тебя и буду с тобой, что бы ни говорили мама и мои родственники. (Прижимается и обнимает его.) Геннадий (твёрдо). Ничего… Я сам получу в Москве комнату. Наши изобретения признаны, патентуются в восьми европейских странах и скоро будут внедряться на ряде заводов. Академик отправил письмо в министерство – просит, чтобы мне как ведущему разработчику и учёному предоставили квартиру в Москве. Надя (восторженно). Как я люблю тебя!!! Ты самый умный, самый талантливый (опять, как котёнок, ластится к нему), самый, самый мой любимый!.. 12 / 2013

329

Донской проезд

Валерий Баталов

Сцена 4

Обнимает Геннадия… Дальше – фантазии актёров. Геннадий (после фантазий). Надь, ты, что ль, покрасила холодильник? Надя. Я… Сегодня утром, как и обещала. Геннадий. Какая ты у меня добрая… И как покрасила! Надя. Ну, что ж я, художник, холодильник не покрашу… Геннадий. Дело не в этом. Дело в том, что ты самая добрая, самая лучшая, моя любимая! Опять обнимаются. Геннадий тянется рукой за диван и включает магнитофон. Поёт Окуджава «Полночный троллейбус…» Надя. Давай лучше танцевальную. Мне так нравится, как ты танцуешь! Геннадий тянется к магнитофону, и звучит: …Мне не понять, тебя мне не понять! Когда в тебя вселился этот бес…

Геннадий встаёт с дивана и танцует. Делает он это классно. Надя восторженно смотрит. Он увлекает её. Танцуют вдвоём. Получается очень хорошо! Потом танцуют рок-н-ролл. Наконец Надя выходит из комнаты. Музыка останавливается. За открытой дверью слыш ны охи и ахи Нади и Евдокии Ивановны. Геннадий одевается и тоже выходит на кухню. Евдокия Ивановна. Вы танцуете, а не видели, как покрасила холодильник ваша умничка! Геннадий. Нет, я видел – как пришёл. Надя (Евдокии Ивановне, которая суёт ей деньги). Не надо, не надо, бабушка! Я вам покрасила так… А сейчас мне надо уходить – мама ждёт. Геннадий. Уже? Так быстро… Надя. Да, да… Евдокия Ивановна. Спасибо, спасибо тебе, милая! Какая добрая девочка… Продолжает благодарить. Между тем Надя и Геннадий собира ются и уходят. 330

Мытищинский альманах

Воскресное утро. На кухне Фёдоровна за своим столом. На столе, как обычно, её сковорода, водка и пр. Гадает вслух на ромашке. Фёдоровна. Любит, не любит, любит, не любит, любит!.. Смеётся. Наливает в стакан водку – выпивает, крякает, закусы вает. Снова гадает. Любит, не любит, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт, любит!!! Радостно смеётся. Опять наливает, выпивает, закусывает. Входит Геннадий. Геннадий. Екатерина Фёдоровна, вы опять выпиваете? Фёдоровна (недовольно). А что мне делать? Гадаю вот… нарвала ромашек. И выходит – любит меня Николай! Как же не выпить… Ты, аспирант, лучше скажи мне, почему тебя Надя обзывает медведём? Не обидно? Геннадий (смеётся). Не медведём, Екатерина Фёдоровна, а медвежонком. Фёдоровна. Не всё равно, что ли? Геннадий. Большая разница… Вы вот допьёте бутылку – вам ещё не такое покажется. Фёдоровна (сердится). А ты мне не указывай, сколько мне пить. Мал ещё… Я знаю свою норму. Звякает входная дверь. Фёдоровна. Бабка твоя пришла. Вот ей указывай. Ты ей платишь… А я убираю за всеми. Входит Евдокия Ивановна в допотопном осеннем пальто, на голо ве – её зелёный платок. Держится рукой за нос. Евдокия Ивановна. У, нечистая сила – жить не даёт! (Уходит в комнату раздеваться.) Фёдоровна (пьяная). Я… пошла. 12 / 2013

331

Донской проезд

Валерий Баталов

Шатаясь, идёт в свою комнату, а на кухню, уже без пальто, вхо дит Евдокия Ивановна. Евдокия Ивановна (вдогонку Фёдоровне). У, нечистая сила!.. Геннадий (смеётся). Так кто же у вас нечистая сила, Евдокия Ивановна? Евдокия Ивановна. И то и другое… Но нос больше. (Оба смеются.) Как мне с вами легко и просто, Геннадий Александрович! Вы меня сразу понимаете… Была бы я лет на пятьдесят моложе – влюбилась бы в вас. Геннадий. А я бы в вас. Евдокия Ивановна. А Надя? Геннадий. Нади тогда ещё не было на свете. (Оба смеются.) Давайте лучше арбуз есть. Надя звонила – не придёт сегодня. А лежать ему – ещё испортится. Евдокия Ивановна. Так несите же скорей!.. Я арбузы люблю. (Чихает.) Геннадий уходит в свою комнату и тут же возвращается с ар бузом. Евдокия Ивановна. Вот возьмите этот ножичек – он не такой уж грязный… Вытирает нож о подол юбки и протягивает его Геннадию. Ну, режьте скорей! Хотя, мне кажется, он зелёный. Геннадий (режет арбуз, он трещит и разваливается). Смотрите, Евдокия Ивановна, какой спелый, какие чёрные семечки! Протягивает большой кусок Евдокии Ивановне. Она достаёт из стола другой нож и, пользуясь им, ест, приговаривая: Арбуз ничего себе… Но шкура толстая, кожура. Разве у настоящего арбуза такая кожура?! И семечки… На черта они – гадость! Геннадий. Бабуля, грешно хаять такой арбуз, спелый и сладкий. Евдокия Ивановна. Сладкий-то сладкий, а зачем столько семечек? У нас дома на Кубани, бывало, арбуз разрежешь – и на весь арбуз две семечки… Вот это арбуз! А это… Нет, нехороший! Геннадий (с обидой). А вы сами умеете их выбирать? Евдокия Ивановна. А как же!.. Сами выращивали, и не уметь… Геннадий. А доказать можете? 332

Мытищинский альманах

Евдокия Ивановна (с готовностью). Конечно! Геннадий. Тогда вот что: я даю вам деньги, а вы – купите арбуз без семечек. Тут недалеко, сразу за домом их продают. Евдокия Ивановна (входит в раж). Чудесно, молодой человек!.. Деньги, говорю, давайте на арбуз!.. Геннадий идёт в свою комнату за деньгами. Евдокия Ивановна вслед ему ворчит. Фома неверующий. Я, казачка, этих арбузов столько переела!.. Геннадий (возвращается; даёт ей деньги). Вот вам деньги. Жду арбуз без семечек. Евдокия Ивановна Фёдоровна.

уходит.

На

кухню

вваливается

пьяная

Фёдоровна (недовольно). Что вы тут шумите? Спать не даёте рабочему человеку! (Видит на столе арбуз.) Ах вы, нахалюги! Арбуз жрут, а мне не предложат! Мой за вами здесь… Геннадий (отрезает и протягивает ей огромный кусок). Возьмите, Екатерина Фёдоровна. Вы же пошли спать… Фёдоровна (берёт арбуз, пробует его; говорит уже мягче). А ты, аспирант, этого и ждал, когда я пойду спать. Геннадий. Нет, я забыл про него. Фёдоровна (ест арбуз). Сладкий какой!.. Спасибо тебе… Ты бы, мой золотой, спел мне про мать. Так задушевно ты тогда пел! Геннадий. Есенина, что ли? Фёдоровна. Вот-вот… Есенина этого, которого повесили. Геннадий. Да он сам повесился! Фёдоровна. Сам, да не сам… Ничего ты не знаешь, а ещё учёный. А вот мой брат живёт в Ленинграде – он знает всю правду-матку… Ну так спой мне ещё раз про его мать-старушку! Геннадий (мнётся). Да… как-то сегодня нет настроения. Небольшая пауза, во время которой Фёдоровна умоляюще смо трит ему в лицо, потом вдруг сползает на колени: – Умоляю вас – спойте мне, Геннадий Александрович! Геннадий (осторожно поднимает её с колен). Хорошо, хорошо. Сейчас спою… Специально для вас. 12 / 2013

333

Донской проезд

Валерий Баталов

Геннадий и Фёдоровна громко смеются…

Прокашливается и начинает петь: Ты жива ещё, моя старушка…

Фёдоровна (молча, слушает, потом плачет и шепчет). Как поёт! Сердце выворачивает!!! Лучше всяких артистов… Звякает входная дверь. На кухню с арбузом выплывает Евдокия Ивановна. Евдокия Ивановна. Поёте тут без меня. На улице слышно. (Ставит арбуз на стол, он небольшой.) Фёдоровна (обиженно-зло). Опять ты, старая ведьма, всё испортила мне! Не дала человеку такую песню допеть! Евдокия Ивановна. А я знала?! Он послал меня за арбузом – я и принесла его. Берёт нож, режет арбуз, значительно приговаривая: Он хоть не такой большой, как ваш, но смотрите, какой у него сухой хвостик… и матка к тому же.

Евдокия Ивановна (приходит в себя). Не может быть! Не может такого быть! Это меня продавец обманул… Собирается. Берёт половинки арбуза и уходит. Фёдоровна и Геннадий смеются. Фёдоровна. Ну, бабка твоя сегодня меня развеселила!.. Пойду спать. Раздаётся звонок у входной двери. Фёдоровна идёт открывать. Слышны возгласы: – Аркадий – ты?! – Я, я, лапочка!.. На кухню входит молодцеватый мужчина в военной форме (сер жантские лычки) с чемоданом. Это Аркадий Глотов – младший сын Евдокии Ивановны. Занавес.

Арбуз не поддаётся. Бабуля кряхтит: У, нечистая сила!.. Помогите же мне, Геннадий!.. Геннадий берёт у неё нож и режет арбуз; она приговаривает: Кончик сухой – значит, спелый. У нас своя бахча была…

ДЕЙСТВИЕ 3 Действующие лица – те же, дополнительно – Аркадий, сын Евдокии Ивановны (описание см. на стр. 1). Сцена 1

Раздаётся слабый треск. Бабуля победно кричит: Трещит – значит, спелый! Наконец арбуз разрезан на две половинки. Геннадий (удивлённо). Ну, смотрите, Евдокия Ивановна, что вы купили?! Евдокия Ивановна (подходит и смотрит). Ой, нечистая сила!.. Белый! Смотрите – совсем белый!!! 334

Мытищинский альманах

Вечерние сумерки. На кухне Фёдоровна, пришедшая с работы. Суетится возле плиты и стола. Садится есть. На столе её огромная сковорода и пр. Оглядывается – нет ли кого – и точным движением достаёт из стола водку. В этот момент из бабушкиной комнаты выходит в армейских кальсонах Аркадий. Фёдоровна тут же прячет бутылку в стол. Аркадий (входит на кухню; весело). Привет, лапочка наша! Кушаешь?.. 12 / 2013

335

Донской проезд

Валерий Баталов

Евдокия Ивановна (обращаясь к зрителям). Слава Богу! Лампочку разбили в подъезде – не будет теперь гореть зря!.. А то жгут, гады, а мы – плати.

Молчание. Сердится, труженица наша… Берёт с плиты чайник, доливает в него воды. Фёдоровна (сердито). Что ты доливаешь? Я же только вскипятила! Аркадий (немного замешкавшись). Лапочка, что ты так много кушаешь? Фёдоровна. А что мне делать?! Аркадий. Надо поменьше кушать, раз в пять… Оттого ты такая толстая! Фёдоровна (зло). А что! Значит, я не должна ни есть, ни пить… Мальчики меня не любят… Что же я, значит, не должна даже пожрать в своё удовольствие?!

Снимая пальто, направляется в свою комнату. Аркадий смеётся. Фёдоровна, продолжая есть, крутит пальцем у виска.

Аркадий в восторге гогочет и носится в кухне в своих кальсонах. Шум у входной двери. На кухню входит Евдокия Ивановна в пальто с сумками. Все оборачиваются к ней.

Фёдоровна. Совсем свихнулась твоя бабка! Аркадий (обнимает её). Да ладно, лапочка. Расскажи лучше – новости какие у вас тут? Фёдоровна (отстраняя его). Садись тогда… Не маячь перед глазами. Аркадий (садится за бабушкин стол). Ну, лапочка, рассказывай… Фёдоровна. Знаешь, Аркаша, вчера была у своей подруги. Сын у неё, Володя, замуж, значит, что я мелю… женился. Аркадий. …Невеста ничего? Фёдоровна. Красавица! Круглая, как булка. Косы – во! (Показывает руками до пола.) Чёрные!.. А зовут – Светлана. Аркадий (смеётся, дурачась). У дураков всё наоборот… Познакомь с ней… Фёдоровна (укоризненно). Ну что ты, Аркаша?.. Аркадий. А жених – как? Фёдоровна. Ничего… 22 года всего. Только лысый… От армии, должно быть, от радиации… Аркадий. Хрен с ним! Дальше-то что было? Фёдоровна (вздыхает и продолжает). Ну вот, Тонька, его мать, напилась, значит, и… закатила скандал! Аркадий (начинает разыгрывать). Да?.. А почему? Из-за тебя, конечно?! Фёдоровна (сокрушённо, с доверием). Да… из-за меня, Аркаша... Он, Володя, сын её, подошёл ко мне вот так (показывает) и давай меня обнимать… Он любил меня, как сын. (Плачет.) Аркадий. А она? Фёдоровна (продолжает плакать). А она смотрит на нас и ползёт… Аркадий. Кто?.. Фёдоровна. Ну, мать его пьяная. Аркадий (нарочно). Какая ещё мать! Фёдоровна (злится). Аркаша, ты дурак, что ли? Тонька – его мать! Аркадий. А сын где? Фёдоровна. А сын – на груди моей – обнимает меня вот так.

336

12 / 2013

Аркадий смеётся-гогочет. Фёдоровна (переходит на крик). Фигушки вам! Вы здесь грязь разводите. Ты каждый день новых баб приводишь – е… ёлки-палки с ними, душ... Я за вами убираю, мою, вытираю… И ты запрещаешь мне жрать... Хамло! – вот ты кто!.. Для чего же жить, если даже в своё удовольствие не жрать!.. Аркадий (весело прерывает её). Для светлого будущего, лапочка! Фёдоровна (кричит). Фигушки вам, фигушки!!! Вставляет пальцы в рот, неумело свистит, потом, декламируя, кричит: Вышла новая программа – жрать не больше килограмма… Аркадий (со смехом). Э-э, Фёдоровна, а что же дальше не говоришь – забыла, что ли? Фёдоровна. Нет, не забыла… А поешь-то двести грамм… (останав ливается). Ну, и дурак же ты, Аркадий, и хам!.. Не буду дальше.

Мытищинский альманах

337

Донской проезд

Валерий Баталов

Аркадий. А мать? Фёдоровна. А мать ползёт. Аркадий. Как ползёт… по дереву? Фёдоровна. По полу!.. Ну и дурак ты – откуда там дерево? Аркадий (гогочет). А дальше что было? Фёдоровна. Ползёт и орёт: «Ах ты гадёныш! – Она, значит, твоя полюбовница!.. Я давно догадывалась… Вином поила эту проститутку! Отец, подлец, бросил – одна растила тебя…» Аркадий. А ты что?.. Фёдоровна. А мне так обидно стало. Сижу и реву… Аркадий. А сын? Фёдоровна. Он кричит: «Мамочка, мамочка! Зачем ты так? Не надо! Она же мне как мать родная…» Аркадий. А мать? Фёдоровна. «А я, значит, не родная! – кричит. – Гадина, гадина!..» – ругает меня почём зря… такими словами – ужас! Аркадий. А ты? Фёдоровна. Обидно мне… слёзы душат! Его обнимаю, «Золотой ты мой», – говорю. Тут он кричит своей матери: «Мамочка, мамочка, не надо её обижать!» Аркадий (глумливо). Лапочка… а у него эта штучка – ничего? Фёдоровна. Какая штучка? Аркадий (гогочет; показывает на ширинку кальсон). Вот эта… Фёдоровна (задыхаясь от возмущения). Х-хам ты! Хамло!!! …Ему как человеку, а он скотина, хуже скотины! …Каким был до армии, таким и остался… Аркадий (смеётся). Постой, лапочка, не сердись. Расскажи, что дальше-то было? Фёдоровна (кричит, наскакивает на него, размахивая кулаками). Хамло, хамло! Скотина!!! Аркадий (гогочет). Ха-ха-ха!!! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Уходит в свою комнату. Фёдоровна садится за свой стол, плачет. Фёдоровна (причитая). Всё испохабили… Душу заплевали!.. Он же мне как сын был, Володенька мой. …О-о-о, мамочка моя! Совсем я сирота!.. Одна – некому пожалеть…

338

Мытищинский альманах

Сцена 2 Вечер. Все дома. Комната Геннадия. Он что-то пишет за столом. Звонок у входной двери. Бежит открывать дверь. В дверях Надя. Ахи, охи… Поднимает её на руки, кружит. Геннадий (радостно). Ты сегодня, Надюша, вовремя! Надя (взахлёб). Да вот спешила… Целуются. Геннадий опускает её на пол. Геннадий. Давай – как жирафы. Трутся шеями, – заливаются смехом. Уходят в комнату Геннадия. Из своей комнаты выходит Евдокия Ивановна. Евдокия Ивановна. Чую – Надя пришла… Подходит к двери Геннадия. Хочет постучать, но останавливает ся и уходит обратно в свою комнату. На кухню топает Фёдоровна. Фёдоровна. Поем, пока никого… Ставит чайник. Достаёт сковороду и др. На кухню выскакивает Аркадий. Аркадий. Опять кушаешь, лапочка наша? Фёдоровна. А тебе что?! Аркадий. Да ничего… Кто к нашему академику пришёл? Фёдоровна. Надя, наверно, девушка его. Аркадий. Красивая? Фёдоровна. Кровь с молоком! Моложе его лет на десять. Аркадий. А прикидывается тихоней… Ну ничего. Я её у него отобью. Фёдоровна. Тебе что, своих мало? Каждый вечер новых таскаешь… И как они к тебе идут – ты же не красавец?! Аркадий (смеётся). Цацку покажешь – любую закажешь!.. Больше наглеть и денег не жалеть. Ещё им всем замуж выйти за москвича и прописка в Москве нужна. Вот я и обещаю… Фёдоровна. Ну и подлец ты, Аркаша!.. А где же ты их находишь? 12 / 2013

339

Донской проезд

Валерий Баталов

Аркадий. А где хочешь! На улице, в метро… если понравится. Одна из пяти-десяти соглашается. Фёдоровна. А как же бабка? Аркадий. Бабулечку-сморкулечку я загородил шкафом пока… А потом вытурю этого чистюлю. Надоел он мне! Из комнаты выходит Геннадий, за ним Надя (прячется за спиной Геннадия). Аркадий (громко). Ага! Девушек водишь?.. Ну-ка, покажи кадр! Геннадий (Наде). Познакомься, Надя, – это сын Евдокии Ивановны – Аркадий. Аркадий (подбегает к Наде и протягивает руку). Какая девушка! Лапочка!!! Надя (смущается). Вы скажете такое… Геннадий. Ой, забыл, Надя… (Отлучается на минуту в свою ком нату.) Аркадий (тут же обнимет и целует Надю; страстно). Я в Вас сразу влюбился!.. Такая девушка!!! Возвращается Геннадий с портфелем. Аркадий отскакивает от Нади; стоит как ни в чём не бывало. Надя молчит в смущении.

Фёдоровна. Где же столько денег взял? Аркадий (смеётся). Деньги надо уметь добывать, лапочка. Люди делятся на две половины: одна зарабатывает деньги, копит их, складывает; другая – их тратит! Вот так-то… Фёдоровна. Значит, ты их тратишь? Аркадий. Да, я трачу. (Уходит в свою комнату.) Фёдоровна (качает головой). Чтобы тратить, надо заработать сначала. Я сорок лет работаю – не могу ни на юг поехать, ни шубу себе купить. Звонок у входной двери. На кухню входит Геннадий. Фёдоровна. Проводил? Геннадий. Проводил. Фёдоровна (после паузы). Смотри, Аркаша у тебя Надю отобьёт!.. Геннадий. Не отобьёт… Фёдоровна. Он хитрый и подлый… Ты против него слабак. Геннадий (твёрдо). Ну, это мы ещё посмотрим. Звонок у входной двери. Геннадий идёт открывать. Слышен жен ский, почти детский голос: Аркадий Глотов здесь живёт?

Геннадий. Мы уходим, Надя? Ты хотела домой. Надя. …Да, да. Меня мама ждёт… Прощаются. Уходят. Аркадий следует за ними.

Геннадий. Здесь. (Аркадию в дверь.) Аркадий, к тебе пришли! Аркадий (выскакивает из комнаты). А… лапушка моя пришла! Проходи, проходи…

Аркадий (вслед им). Приходите, лапочка, ещё!.. Фёдоровна (немного погодя, когда на кухне они одни с Аркадием). Ну и нахалюга ты, Аркадий! Аркадий (смеётся). «Смелость города берёт», пончик мой! (Обнимает её.) Я вот прошлым летом отпуск проводил в Ялте… Фёдоровна. Это когда ты к матери всего на один день заехал переночевать? Аркадий. Да, Фёдоровна… Так вот, смотрю, на пляже артисточки из Москвы отдыхают. Одна – со своим ребёнком, маленькой девочкой. Я девочке – виноград, играю с ней… Мамаше, конечно, нравится. Тогда я её вечером в ресторан, а ночью она уже моя… Потом переключился на других.

В коридоре мелькает девушка, худенькая – почти девочка. Аркадий, обнимая, ведёт её в свою комнату.

340

12 / 2013

Мытищинский альманах

Фёдоровна (Геннадию). Вот, видишь! Геннадий. Да… Ну а зачем ему тогда Надя? Фёдоровна. Затем!.. Не понимаешь ты, учёный, ничего. Козёл он и есть козел!.. И ещё – он тебя не любит. Геннадий. …Я и сам думаю уйти отсюда, что-нибудь другое найти. Фёдоровна. Что – уйдёшь от нас? Геннадий. Да… Надо. Фёдоровна. Не уходи! Кто мне ещё так споёт… Есенина? Но скажу тебе не кривя душой: надо тебе уходить, надо… Эх! (Поёт.) 341

Донской проезд

Валерий Баталов

Хазбулат удалой, бедна сакля твоя!..

Геннадий, послушав её немного, задумчиво уходит в свою комнату. Сцена 3 Утро. На кухне Евдокия Ивановна и Аркадий. Она занята своим носом, он – суетится, собираясь на службу. Евдокия Ивановна. Это невыносимо! Аркадий. Что такое? Евдокия Ивановна. На улице холод, минус пять градусов, а они не топят!.. А летом топят – к сушителям этим… полотенцев – нельзя прикоснуться! Аркадий (смеётся). А ты бы им, в ЖЭКе, сказала. Евдокия Ивановна. Ходила летом… Говорят, что 60 градусов должно быть там. Аркадий. Ха-ха-ха! Вот тупость!.. В Германии как? На улице холодно – топят, жара – не топят! Всё регулируется автоматически. Экономят и не издеваются над людьми. Евдокия Ивановна. Летом – 60, а сейчас холодные, а плату берут… Аркадий. Вот, вот… Один напишет, другие – выполняют, не думая, – Россия! Евдокия Ивановна. Да каждому дураку понятно: холодно – топи, жарко – не топи! Аркадий. Дураку понятно, а чиновнику – нет. Ему всё до фени, кроме своего кармана и личного спокойствия. На кухню входит Геннадий в трико, с полотенцем (из ванной). Геннадий. Аркадий, как вы всё правильно говорите о чиновниках! Аркадий. А у нас в армии то же самое. Генералу главное – спокойная жизнь! (Матери.) Шла бы ты, сморкулечка, к себе в комнату. Дай нам поесть и поговорить. Геннадий. Зачем вы так… матери? Аркадий (вслед уходящей недовольной матери). Пусть уходит... Ты, умный, лучше загадку про полковника отгадай. (Смеётся.) У кого прямые сапоги? Геннадий. …У полковника. Аркадий. А гармошкой? 342

Мытищинский альманах

Геннадий (немного подумав). У лейтенанта… Аркадий. Правильно!.. А что у них – наоборот? Геннадий. Мозги!.. Аркадий (смеётся). Правильно… но ответ неточен, подумай ещё. Геннадий. А… Оба смеются, особенно Аркадий. По ходу едят, пьют. Геннадий. На чём вы играете? Аркадий. На валторне… Слушай, обращайся ко мне на «ты», чтоб меня не напрягать. Геннадий. Хорошо… Трудно на ней играть? Аркадий (смеётся). Настоящий музыкант играет на скрипке, а медведь – на альте, валторне… (Показывая пальцем на бутерброд, который ест Геннадий.) Знаешь, квартирант, с чем лучше есть бутерброд? Геннадий. С икрой, наверно. Аркадий. Нет… Геннадий. А с чем? Аркадий (смеётся). У нас в оркестре есть один трубач. У него четверо детей… Так вот, ест он как-то бутерброд… Я смотрю и не могу понять, с чем он у него? А он мне говорит: «Хочешь?» – и берёт нож, отрезает половинку и даёт мне... Смотрю – а это жареные макароны на хлебе!.. Чуть дурно не стало. А он мне: «Ешь – вкуснее ничего нет! Жена всегда мне на обед варганит». И всё это он на полном серьёзе говорит… Я ему бутерброд назад: ешь сам, говорю, свои макароны… Он обиделся – враг теперь мой. Геннадий. Ну и зря обидели. Я тоже всё с хлебом ем – дома приучили с детства, – даже если на гарнир – макароны. Аркадий. Это от нищеты… А я стараюсь, как немцы, хлеб не есть. Вот курочку, свининку – другое дело!.. Ну ладно… Ты, академик, лучше скажи мне, когда ты съедешь, освободишь мне комнату? Геннадий (оторопело). Но Евдокия Ивановна мне об этом ничего не говорила. Аркадий. Я тебе говорю… Теперь я тут хозяин – понял?.. И я хочу жить, а не прозябать, как ты. Три дня тебе даю. А если не найдёшь, то поменяемся: ты к сморкулечке, а я в твою комнату. 12 / 2013

343

Донской проезд

Валерий Баталов

Раздаётся звонок у входной двери. Аркадий идёт открывать. Слышны радостные возгласы. В кухню в сопровождении Аркадия вхо дят мужчина и женщина. Из своей комнаты выглядывает Евдокия Ивановна. Аркадий (обращаясь к Геннадию). Это мои друзья – Володя и Галя! Приехали из Берлина, оттуда, где я служил… И тебе уже сегодня придётся потесниться. Будут ночевать в твоей комнате. Геннадий. Хорошо… (Уходит в свою комнату.) На кухне остаются Аркадий, гости, которые передают ему ка кие-то вещи. Гости ведут себя как-то стесненно. К ним выходит Евдокия Ивановна. Галя (бросается к ней). Здравствуйте, бабушка Дуня! Вы нас помните? Евдокия Ивановна. А как же! Помню, конечно… Вы же у нас были… Аркадий (бабушке). Ты, бабка, шла бы лучше в свою комнату сморкаться. Мы тут посидим, горло промочим… Владимир (поспешно). Нет, нет, Аркадий! Нам сидеть некогда. И Галя плохо себя чувствует, не может… Галя. Да-да… Аркадий. Я очень устала, да и поздно уже, а нам завтра ехать… Аркадий (удивлённо). Что же, и не выпьем? Галя и Владимир (вместе). Нет, нет! Нам бы выспаться… Аркадий (обиженно). Как сговорились, дружно выступаете… Ну что ж, как знаете… Комната и диван для вас есть. Бабка, принеси им что-нибудь постелить. Галя (поспешно). Не надо ничего. У нас всё свое есть – вон в чемодане. Аркадий (обиженно). Ну... как знаете, гости дорогие… Уходит молча в свою комнату. Уходят и гости в комнату Геннадия. Евдокия Ивановна (недоумённо разводит руками). Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! (Покашливая, уходит в свою комнату.)

344

Мытищинский альманах

Сцена 4 Утро следующего дня. Аркадий и Фёдоровна уже ушли на работу. Бабушка в комнате лечится. На кухне гости Аркадия – Владимир и Галя пьют чай. Входит Геннадий. Геннадий. А где Аркадий? Владимир. Ушёл на службу… Мы вот допьём чай и тоже будем собираться – поезд в 12 часов. Геннадий. Куда вы едете?.. Вчера даже не поговорили. Галя. Так вы же уже спали!.. А нам – в Курск, там мои родители и дети. Геннадий. Сколько их у вас? Галя. Двое – Толик и Катя. Геннадий. Большие? Галя. В школу ходят… Толик – в третий, а Катенька – в первый класс. Владимир (встревает). Да погоди ты… Мы вот что должны вам сказать… Вы ведь вчера не стали возражать, чтобы мы в вашей комнате переночевали… Геннадий. Да что вы! У меня же там ещё диван. Жалко, что ли! Надо помогать людям. Владимир. Так вот, короче. Вам надо уходить отсюда, от Аркадия. Геннадий. Почему? Вы же вот приехали к нему? Владимир. Нам деваться некуда было – надо было ему кое-что передать по службе. И сегодня же уезжаем. Геннадий. Но почему же? Владимир (молчит; потом решительно). Он вор! Геннадий (растерянно). У меня воровать нечего… Галя (горячо). У нас украл десять тысяч рублей! Владимир (Гале). Подожди – не волнуйся… (Геннадию.) Да, больше некому было. Он у нас ночевал тогда… Геннадий (приходя в себя). Так вы бы заявили! Владимир. Доказательств нет… И потом – мы поздно спохватились. Он мой товарищ… В одном оркестре играли. Галя (возбуждённо). Он, он! Больше некому… Зачем было ехать к нему? Владимир. А куда? Все гостиницы забиты, и передать ему нужно было… И потом – я хотел… заглянуть ему в глаза. И теперь убедился. (Геннадию твёрдо.) Вам надо уходить отсюда… Он опасный человек! 12 / 2013

345

Донской проезд

Валерий Баталов

Голос из коридора: – Молодой человек, а когда это деньги у вас пропали?.. Все оборачиваются. В дверях кухни стоит Евдокия Ивановна. Все в замешательстве.

Владимир. Ну, прощайте, бабушка… и вы, Геннадий. Помните, что я вам сказал… Галя (обнимает, целует Евдокию Ивановну). До свидания, до свидания… (Все идут к входной двери.) Евдокия Ивановна (крестит их на дорогу). Господь с вами… Евдокия Ивановна и Геннадий возвращаются на кухню.

Владимир (после паузы). Прошлым летом, бабушка. Евдокия Ивановна (покрутив нос). Похоже, вы правду говорите… Галя (горячо). Но мы пропажу обнаружили только осенью. Деньги были спрятаны… Евдокия Ивановна. Да, хитрый какой... И подлец – как его отец!.. Один из детей пошёл в него... Он и у меня уже выманил все деньги со сберкнижки. Говорил: ему на операцию нужно, а сам их на шлюх тратит. Галя (со смехом). Он бабник ещё тот. Ни одной не пропустит! Евдокия Ивановна. Вот-вот… Сами виноваты – пустили козла в огород. Как доказывать теперь будете? Владимир. А мы ничего доказывать не будем. Нет их, доказательств! И время ушло. (Встаёт; Гале.) Пора, Галя, уходить – поезд. Пусть у Аркадия на совести останется… Геннадий. Совесть у людей разная – у некоторых её совсем нет. Галя (горячо). Бог все равно есть! И он его накажет! Евдокия Ивановна. Так он его уже наказал… раз сдал сатане. Он у меня маленьким менингитом болел… Думала – не выживет. Жалела, не наказывала его… Выжил… Лучше бы… Галя (возбуждённо). Что вы такое говорите, Евдокия Ивановна? Он же ваш сын! Евдокия Ивановна. Да… Я во всём виновата. Я его родила... (Закрывает лицо платком – плачет.) Галя (бросается к ней). Ну что вы, бабушка, разве вы виноваты? У вас кроме Аркадия ещё двое детей. И они хорошие! И внуки! Геннадий и Владимир (вразнобой). Да-да… Евдокия Ивановна, успокойтесь, успокойтесь… Вы не виноваты! Евдокия Ивановна (сквозь слёзы). Двое – хорошие, а третьего, самого маленького, не уберегла…

Евдокия Ивановна. Вот люди хорошие… А Аркадий-поганец – руку к ним запустил?.. Да, конечно, он! А то на какие же деньги он прошлым летом в Ялте гулял? Хвастал, что там московские артистки за ним бегали… И меня объегорил сейчас. Геннадий. Отдаст, если попросите. Евдокия Ивановна. Нет. Не отдаст. Я знаю… Да и на что они мне? Похоронят дети как-нибудь… Ты же, сынок, его не бойся. – Что, гонит из комнаты? Геннадий. Да, говорил… Евдокия Ивановна. Вот поганец-мерзавец! Даром что сын родной мне… А ты переходи ко мне. Будешь платить меньше… Мне, Геннадий Александрович, с вами будет покойно и хорошо. Геннадий. Спасибо, Евдокия Ивановна! Мне тоже с вами хорошо. Поживу с вами, но буду искать отдельное жилье. Евдокия Ивановна. Вот и хорошо. Живите – сколько пожелаете. Пока не жéнитесь на Наденьке!.. – Скоро? Геннадий. Боюсь, свадьбы не будет. Евдокия Ивановна. Как так? Геннадий. Мама её против. Говорит, что я «лимита»… А ехать из Москвы Надя сама не хочет. Евдокия Ивановна (выразительно). Какая глупая женщина её мама! (Хватается за нос и спешит в свою комнату.) У, нечистая сила! Не даёт поговорить с милым человеком… Геннадий (задумчиво). Странно как-то… Старая. Сморкается всё время. Одета чёрт-те как… А мне почему-то с ней легко. Понимаем друг друга… Даже уезжать от неё не хочется. Занавес.

Пауза, во время которой Владимир и Галя начинают собираться в дорогу. Геннадий утешает Евдокию Ивановну. 346

Мытищинский альманах

12 / 2013

347

Донской проезд

Валерий Баталов

Аркадий (смотрит по сторонам). Подставку не видела?

ДЕЙСТВИЕ 4

Поднимает её сковороду и видит огурец.

Сцена 1 Субботний зимний день. Полдень. На кухне за своим столом Фёдоровна в халате. На столе почти пустая бутылка из-под водки и её сковорода – тоже почти пустая. Фёдоровна (пьяно поёт). Как по нашей речке… плыли три дощечки... (Икает и начинает снова.) Как по нашей речке плыли три дощечки… Останавливается, и тут же на кухню выскакивает Аркадий в трусах. Аркадий. А как там дальше, лапочка? Фёдоровна. Эх, ё… твою мать! Плыли три дощечки! Аркадий. Ха-ха-ха!.. Вот в этот раз ты правильно спела, не забыла текст, лапочка наша… Накушалась уже? Фёдоровна. Не твоё дело, нахалюга! Ты вон опять с новой кралей, а ко мне Николай не пришёл. Аркадий. Ха-ха-ха! (Достаёт солёный огурец из банки на бабуш кином столе и уходит в свою комнату.) Фёдоровна. Вчера какая-то баба, сегодня – студентка… Сопля, а уже по мужикам таскается…

…Мой огурец… Фёдоровна! Воруешь потихоньку? Фёдоровна (теряется, краснеет). Нет, нет… мой. Со вчерашнего дня остался, Аркаша. Аркадий. А что ж ты тогда его прячешь, грязной сковородой накрыла – а? Фёдоровна (пьяно). Каюсь, каюсь, Аркаша… Чёрт меня, пьяную, дёрнул. Больно закусон хороший! Не утерпела. Аркадий (злорадно). Каюсь, каюсь… Нет, я тебя проучу, Фёдоровна, чтоб ты знала, как у меня воровать. Но не сейчас… Некогда мне – проводить Эллочку надо. (Идёт в свою комнату и тут же, уходя, мель кает со своей пассией в коридоре.) Фёдоровна (сокрушенно). Эх, дура я, старая дура! Так попалась… Плачет и уходит в свою комнату. Возвращается Аркадий. С ним Геннадий – идут на кухню.

Фёдоровна (моментально накрывает огурец сковородой; недоволь но). Что ты шастаешь взад и вперёд! Вчерашний день потерял, что ли?

Аркадий. Видел мою девочку? Геннадий. Студентка? Аркадий. Да, из Текстильного института. У них тут общежитие – живёт там. А я ей пообещал московскую прописку – так она на второй день прибежала. Геннадий. Зачем же обещать то, что не выполнишь? Аркадий (смеётся). А затем, чтобы их, дур, в постельку заманить… Им всем Москву и принца подавай. Геннадий. Ты – не принц… Аркадий. Это не важно. Главное – Москва: не хочется им уезжать из неё. К тому же у меня три комнаты! Геннадий. Какие три комнаты? Аркадий (выдерживает паузу; снисходительно). Ну ты – наивняк, аспирант-мутант!.. У вас все там такие в академии – в небе летают, не ведают, что на земле творится? Геннадий. …Да нет – не все. Аркадий. Всё проще пареной репы… Бабке моей – скоро восемьдесят, а Фёдоровне, придурошной, уже за пятьдесят. Но она пьёт. Поэтому ей можно помочь… И в результате у меня трёхкомнатная квартира на Ленинском проспекте в Москве! Геннадий (озадаченно). Как это – помочь?..

348

12 / 2013

Встаёт, смотрит в коридор – нет ли кого. Потом идёт к столу, на котором стоит банка, и достаёт оттуда огурец. В это время сзади неё слышится скрип двери. Она моментально прячет огурец за пазуху и оглядывается: дверь Аркадия приоткрывается и снова закрывается. Всё тихо. Фёдоровна (вздыхает). Ух! Как напугал… чёрт! Идёт к своему столу. Садится, достаёт из-за пазухи огурец и соби рается его резать. В этот момент дверь Аркадия распахивается – он выскакивает на кухню.

Мытищинский альманах

349

Донской проезд

Валерий Баталов

Аркадий (раздражённо). Слушай, мутант, ты мне надоел со своими детскими вопросами!.. Я тебе давал три дня, чтоб ты уехал. Сколько уже прошло?.. Ещё один день – и сматывайся… или к бабке. Но всё равно – ищи себе другую хату. Понял меня? Геннадий (идёт в свою комнату). Да… Ищу… Аркадий (издевательски). Академик… Дважды два сложить не может. Недотёпа!.. Таких всех надо к станку поставить или в колхоз – навоз убирать. Может, тогда начнут понимать жизнь… Ты, говорит, не принц. Ну я тебе покажу, принц, как рок-н-ролл танцевать под Би-Би-Си… На кухню идёт Фёдоровна. Ставит чайник на плиту. Аркадий (с оттенком издевательства). Что, чайку захотелось? Фёдоровна. Да… Аркадий. Ну, ещё бы – с бодуна… Фёдоровна (зло). А тебе какое дело?! Аркадий (тихо; в зал). Сейчас покажу… Фёдоровна суетится – собирается пить чай. Аркадий незаметно приоткрывает газовый кран духовки. Сам уходит в свою комнату. Фёдоровна (ворчит). С бодуна… Приехал тут, командует. Никому от него покоя… Что-то газом пахнет… Подходит к плите. Смотрит… Раздаётся взрыв! Вылетает дверца духовки, прыгает и разливается чайник. Фёдоровна в ужасе присе дает и застывает на полу… На кухню выбегает Аркадий, за ним Геннадий. Аркадий с хохотом поднимает Фёдоровну. Геннадий. Что случилось? Аркадий (смеётся). Да вот лапочка наша тут испугалась. Не закрывает газ… Почему у тебя, Фёдоровна, в духовку газ открыт? Надо закрывать... (Демонстративно закрывает оба крана.) Фёдоровна (понемногу приходит в себя). Не знаю… Я открывала для чайника… Аркадий (смеётся). Пить надо меньше, лапочка наша. Тогда будешь помнить, что открываешь. Обнимает и помогает ей дойти до её комнаты. 350

Мытищинский альманах

Сцена 2 Звонок у входной двери. К двери бежит Аркадий и следом за ним Геннадий. Слышны возгласы. Аркадий (весело). Лапочка наша, Надя пришла!.. А мы так соскучились. (Хочет обнять её.) Надя (смущенно отстраняясь). Ох, Аркадий!.. Не надо… Какой вы темпераментный, однако! Геннадий (отстраняет его; раздражённо). Ну, хватит, Аркадий. Ко мне же пришли! Аркадий (уходя в свою комнату; весело). Это мы ещё посмотрим, к кому… Геннадий целует Надю, хочет поднять, как обычно, на руки. Надя. Ой, не надо, Гена… Аркадий тут. Геннадий. Он же ушёл! Надя. Всё равно… не надо. Геннадий (отпускает её). Ну, тогда пойдём в комнату. Надя. Нет… Я всего на минуточку… предупредить, что сегодня не смогу. Геннадий. Почему? Надя (мнётся). У нас сегодня выставка… Меня пригласили выставить свои картины. Геннадий. Это хорошо. Мне бы посмотреть! Надя. Не надо… И вообще – ты сегодня какой-то очень скучный… Геннадий. Я такой, как всегда, а вот ты… Надя. Нет… Вон Аркадий… прямо огонь! А ты скучный… Геннадий. Какой есть. Надя. Нет-нет! Раньше ты был другой… Да, как с твоей квартирой? Геннадий. Никак. Надя (смотрит на него пристально). Что, не дают? Геннадий (с сожалением). Не дают… Спросил там один: «Вы член партии?» Я говорю: нет… Тогда он: «Вы даже не член партии, а хотите получить жильё в Москве? О чём вы думали?!» Надя. А кто это спросил? Геннадий. Секретарь парторганизации. Надя. А дальше что было? Геннадий. Я говорю: я думал о катализаторе, как бы мне его синтезировать, чтобы полимеризация этилена на нём прошла лучше, чем на 12 / 2013

351

Донской проезд

Валерий Баталов

известных аналогах. И это мне удалось – мы получили восемь зарубежных патентов. Надя. А он что? Геннадий. А он говорит: «Не о том вы думали!.. Не такой уж вы наивный, чтобы этого не понимать». А другой тип вдруг говорит: «Рок-н-ролл со студентками пляшете и аморальную жизнь ведёте…» Надя (разочарованно). Да… Не надо было так им отвечать… Ну, я пошла… Геннадий (спохватывается). А когда же теперь встретимся? Надя (несколько разочарованно). «Аморальную жизнь…» Геннадий. Он хотел сказать: аморальный образ жизни. Надя. Какая разница! Я позвоню тебе или сюда забегу. Не надо меня провожать!.. Геннадий провожает её до двери. Целует – и она уходит. Он мол ча идёт на кухню, ставит чайник. Выбегает Аркадий. Аркадий. Надя ушла, что ли? Геннадий (сухо). Да, ушла. Аркадий. Что же ты её в постельку даже не затащил?! Геннадий. А что, это – главное? Аркадий (горячо, очень жестикулируя). Конечно!.. Бабе нужна любовь-морковь и ласка! А всё остальное – сказка!.. У меня вот сейчас Леночка спит – умаялась киска. Ты её видал. А тут вчера познакомился с одной… Лицо тонкое, мраморное. Носик маленький, губки аленькие. Волосы – рыженькие. Зубки беленькие – изо рта не пахнет – прелесть!.. Шейка длинненькая – бывают такие, лебединые! Плечики ровные, попочка круглая. Стройная – балерина!.. А груди! – маленькие, как орешки, – уже проверил... Геннадий (удивлённо). Ну вы даёте… Аркадий. Прямо сатир! Стихи не пишете? Аркадий (довольно). Нет. А что? Геннадий. Так говорили сейчас. Столько энергии, экспрессии!.. За это вас, наверное, женщины и любят? Аркадий (самодовольно гогочет). Не только за это… Но, правда, – сам люблю, волнуют меня только красивые женщины. Бабулечкасморкулечка мне говорит: «Тебе нужна добрая женщина». А я ей: «А если она как атомная бомба?!» Нет, я люблю красивых и разных. Не могу с одной долго. Это как одну овсяную кашу долбить каждый день. Геннадий. А я наоборот: к одной привыкаю – и никто мне больше не нужен. 352

Мытищинский альманах

Аркадий. Вот таким, как ты, и наставляют рога! Геннадий. Почему? Аркадий (смеётся; наставительно). По кочану!.. Эх, академик… Любая женщина хочет разнообразия, горячей крови. – Чтобы ей восхищались, носили на руках каждый день. А с такими, как ты, быстро наступает скука и мерзлота. Геннадий. Да, в этом что-то есть, вы правы… Но ведь привыкаешь – и не до роз. Разве не так? Аркадий. Я же говорил тебе: не могу с одной… Скука! Привыкаю – и не фурычит – пломба! Геннадий. Что-что? Аркадий (смеётся; снисходительно). Непонятливый ты… Это – вот идёт впереди девушка, смотришь – бомба! Обгоняешь её, а там, вместо личика, – пломба! Геннадий. Ну, вы не правы. Бывает… Аркадий (прерывает рассерженно). А что это ты опять меня на «вы»?! Геннадий (твёрдо). Я решил, что так будет лучше. Аркадий. Ах, решил… Я тут распинаюсь перед ним – хотел поближе сойтись, вместе по девочкам выступать, а он… Геннадий. Мне девочки не нужны. Аркадий. Ну, тогда давай сегодня и топай к сморкулечке. Терпение моё кончилось… Геннадий. …Хорошо. (Уходит в свою комнату.) Аркадий (вслед ему; издевательски). «Решил…» Я здесь всё решаю. Академик хренов… Уходит в свою комнату. И тут же из его комнаты раздаётся громкая западная музыка (включил магнитофон). Сцена 3 Комната Евдокии Ивановны. Перегорожена поперёк шкафом (што рой). На одной половине стол, диван, стул. На диване на подушке лежит Геннадий с книгой в руке. На другой половине – бабушка на кровати слушает, прижав к уху, радио. По радио негромко звучит вальс Свиридова из кинофильма по повести «Метель» Пушкина. Евдокия Ивановна (восторженно). Как я люблю Свиридова, Геннадий Александрович!.. Тихо. Зима. Метелица метёт… И снова тихо… Вы слышите меня? 12 / 2013

353

Донской проезд

Валерий Баталов

Евдокия Ивановна. Вы знаете, Наденька, мы с Геной теперь как родные, живём в моей комнате… Мне с ним так хорошо!

Надя. А с Аркадием, родным сыном, что – плохо было? Евдокия Ивановна. Плохо! Он меня обижает… бил даже. А Геннадий Александрович – благородный. Он мухи не обидит. Надя. Вот именно: мухи не обидит. А Аркадий ваш – сильный человек. Он всего добьётся в жизни!.. Моя мама так говорит. Евдокия Ивановна (смотрит на неё удивлённо). Так что же – вам, Наденька, мой Аркадий нравится? Надя. Что вы такое говорите?! Я люблю Гену… Но он ничего не может добиться: ни денег, ни квартиры… Евдокия Ивановна. Так вы бы его прописали у себя. Выходите за него замуж! Надя. Мама ни в какую… Нашла мне жениха – москвича, директора продуктового магазина… И долбит меня, чтобы я за этого Бориса замуж выходила. «Богатый – деньги из него сыплются, – говорит, – не то что твой аспирант». Евдокия Ивановна (прерывает её). Ох, Наденька, главное – любовь, а не деньги! Геннадий вас так любит… Надя. Да, любит, конечно… Но ещё больше любит свою химию – спит и видит свои опыты. А для меня – ничего! Говорит: поехали в Новосибирск в Академгородок работать и жить. А куда я от мамы – она же ни за что туда не поедет! Да и холодно ужасно там. Евдокия Ивановна. Надя, а вы видели этого директора Бориса?.. Надя (подхватывает). Бориса Михайловича?.. Да, а как же?! Он меня часто поджидает на машине возле института после занятий. Евдокия Ивановна. И вы к нему садитесь? Надя. Иногда сажусь. Евдокия Ивановна (пытливо смотрит на Надю). Ну, и как он? Надя (с вызовом). Как?.. Цветы – огромные букеты дарит! И ничего для меня не жалеет. Евдокия Ивановна (качает головой). Да... Хитрый какой! Надя (горячо). Да не хитрый, а богатый он! Вы знаете, как он швыряется деньгами, взятки даёт на каждом шагу? Даже на похоронах родного отца, сам говорил, чтобы поскорее похоронить – всем раздавал… Маме моей пообещал отдельную квартиру, если мы с ним поженимся. Евдокия Ивановна (качает головой). Я слушаю вас, Надя, и думаю, что он своего добьётся. Надя (горячо). Ни за что! Он старше меня на двадцать лет, толстый урод… Мама говорит: «Урод – зато денег комод», а я не могу! Евдокия Ивановна (значительно). Мама ваша, извините меня, Надя, недалёкая женщина. Одни деньги счастья женщине не прине-

354

12 / 2013

Геннадий (заинтересованно). Евдокия Ивановна, а каких композиторов вы ещё любите? Евдокия Ивановна. Чайковского, деточка, Римского-Корсакова… А вот Шостаковича – не очень… русской души нет. Геннадий. Он не русский. И никогда не жил в русской деревне. Откуда в нём русская душа? Но разве вам не нравится Ленинградская симфония? Евдокия Ивановна (горячо). Ещё как нравится!.. Так бы этих фашистов раздавила, гадов! Геннадий. Ну вот. А говорите «не очень…». Евдокия Ивановна. Я хотела сказать, что он не мой композитор. А так, деточка, он – величина, композитор мирового уровня!.. Звенит звонок. Геннадий бежит к входной двери. Это пришла Надя. Слышны радостные возгласы. Дальнейший диалог в коридоре у двери бабушкиной комнаты. Геннадий. Почему так долго не приходила и не звонила? Надя. Ой, некогда, некогда всё было! Геннадий. Ты знаешь, я теперь у бабушки, в её комнате, живу. Надя. У бабушки?! Геннадий. Это ненадолго… Мне уже пообещали в другом месте. Скоро перееду. Надя (разочарованно). Сначала отказали… с квартирой. Теперь – здесь. Что же мы, с бабушкой будем?.. Геннадий. Не расстраивайся… Это всё Аркадий. Ему нужна отдельная комната. Надя. Аркадию нужна, а тебе не нужна! Тебе вообще ничего не нужно, кроме твоей химии! Геннадий (обнимает её и вводит в комнату бабушки; тихо). Она там, на другой половине. Поздоровайся. Надя (приветливо). Бабушка… Евдокия Ивановна – здравствуйте! Евдокия Ивановна. …О! Наденька пришла… Как я рада! Как я рада!.. Убирает радио от уха. Встаёт, кряхтя, и спешит к Наде. Геннадий, пока они обнимаются и ахают, выходит из комнаты (на кухню).

Мытищинский альманах

355

Донской проезд

Валерий Баталов

сут. Выходите замуж за Геннадия… а если он вам разонравился, то за моего Аркадия. Надя. Скажете такое – при чём тут Аркадий? Я люблю Гену, и мечтала выйти за него, а тут такое… Евдокия Ивановна. Ничего такого… Поезжайте с ним в Новосибирск. Надя. С мамой будет плохо.

Евдокия Ивановна (машет рукой). Тихо. Не мешай. Это – не мура! Это – прелюдия Баха!

В комнату входит Геннадий. Надя и Евдокия Ивановна замолкают.

Евдокия Ивановна прибавляет звук. Обе слушают, но музыка вско ре кончается, и звучит голос диктора.

Геннадий (Наде). Надюша, я там, на кухне, приготовил… Пойдём поедим. Надя (расстроенная). Мне что-то ничего не хочется… И вообще – лучше проводи меня домой. Евдокия Ивановна. Это из-за меня? Так я вам не буду мешать, деточки! Я здесь за шкафом ничего не вижу, не слышу. Надя. Нет, нет… я так не могу. Я пойду. Что ты, Гена, стоишь – не одеваешься? Геннадий (поспешно). Сейчас. (Надевает куртку.) Надя (бабушке). Евдокия Ивановна, спасибо вам, но у меня голова разболелась. Обнимает её. Уходят с Геннадием. Евдокия Ивановна (качает головой; бормочет). Вот хитрый какой этот директор… Заманил девку под сладкую спевку. Подходит и включает радио. Оттуда музыка. Поёт Зыкина: «Течёт река Волга, а мне семнадцать лет…» Сцена 4 Воскресное утро. На кухне бабушка и Фёдоровна. Бабушка, при жав к уху радио, слушает. Фёдоровна склонилась над сковородой, рядом бутылка, стакан.

Пауза. Слышна музыка Баха. Фёдоровна (прислушивается). Правда… красивая баха. Прибавь звук…

Фёдоровна. Хорошая… но похоронная. Наша лучше, «Хазбулат»… Давай споём! Евдокия Ивановна. Кто ж утром поёт, Катя? Дети – спят. Фёдоровна. Какие дети? Евдокия Ивановна. Наши – Аркадий, Геннадий… Фёдоровна (закипая от возмущения). Какие же это дети?! …Два кобеля сучарят до обеда, она слушает баху, а мне убирать спички! (Вскакивает, подбегает к бабушке.) Я тебе говорю: выключи эту брехню – ведь музыка кончилась! Давай лучше споём, а если не хочешь петь, так давай хоть поговорим! Евдокия Ивановна (спокойно выключает радио). Отстань! У тебя, Катя, уже горячка от водки. Иди присядь за свой стол и говори. Фёдоровна (садится за свой стол; спокойно). Я говорю… твой Аркаша опять новую, что ли, привёл? Евдокия Ивановна. Нет. У него там Эллочка. Фёдоровна (пьяно). Эллочка-студенточка… А этот, академик? Евдокия Ивановна. У него Надя. Кто ж ещё у него может быть!.. Фёдоровна. Нахалюги! Дом… терпения сплошной. Тебя, бабка, не стесняются. Евдокия Ивановна. Стесняются, да вот сегодня Надя осталась. Ведут себя очень тихо. Фёдоровна. Тихо… Скоро десять, а они…

Фёдоровна (с раздражением, пьяно). Что ты там слушаешь всякую муру! Я вот вчера под столом аж четырнадцать обгоревших спичек собрала. Твои нахалюги набросали!.

Неожиданно из комнаты Аркадия раздаётся дикий вопль. Евдокия Ивановна и Фёдоровна замирают в шоке. Немного погодя дверь ком наты распахивается. Из неё с тем же воплем, с одеждой в руке вы скакивает полуголая Элла и бежит к входной двери. Дверь хлопает, и вопль постепенно затихает. Из бабушкиной комнаты выбегают Геннадий и Надя.

356

12 / 2013

Мытищинский альманах

357

Донской проезд

Валерий Баталов

Геннадий. Что случилось?! Надя. Кто кричал?! Кто кричал! Какой ужас!!!

Качаясь, оборачивается и идёт в свою комнату, но через несколько шагов падает.

Евдокия Ивановна и Фёдоровна в шоке – молчат. Скрипит дверь комнаты Аркадия, – и он в спортивном трико появляется на кухне. Все смотрят на него. Аркадий (немного смущённый). Спокойно, ребята. Я сейчас вам всё объясню… Эта стерва – слушайте – заявила сейчас мне… что она от меня беременна и я должен – представляете! – на ней жениться! Надя (возмущенно; нетерпеливо). Что вы с ней сделали?! Аркадий (молчит, подыскивая слова; потом делает характерный жест руками). Ха-ра-ки-ри… Геннадий. Какое ещё харакири – японское?.. Аркадий. Нет… Это такой удар кулаком… в живот… – и вся проблема. Все смотрят на него с ужасом. Надя (надвигаясь на него, кричит с ненавистью). Какой же ты негодяй, Аркадий! Аркадий (отступая). Тихо, тихо. Ты сама-то… Геннадий (вдруг бросается к нему и ударяет его в лицо). Что сама-то? Гад! Аркадий (трогает лицо; качает головой). Не ожидал от тебя, академик…

Евдокия Ивановна (бросается с плачем, расталкивая всех, к нему). Сынок, сынок, – что с тобой? О-о-о!.. Что она сделала?! О-о-о… Фёдоровна (протрезвев, стоит посредине сцены; в зал отчётливо, трагически). Вот такой же негодяй!.. Вот так же убил моего ребёночка! Ненавижу! Ненавижу!!! Евдокия Ивановна (причитает). Сыночек мой… Сыночек мой… Надя в шоке сидит на полу возле Геннадия. Сзади на сцене появля ются милиционер, врач скорой помощи и соседи по дому. Милиционер пробирается к Фёдоровне и уводит её. Геннадий приходит в себя, пытается сесть. Над Аркадием склонился врач, делает свое дело. Аркадий слегка шевелит рукой. Надя (помогает Геннадию сесть, гладит его, целует; проник новенно в зал). Какая я была дура!.. Я поеду, поеду с тобой хоть в Новосибирск, хоть на край света… Я люблю тебя! Занавес.

Неожиданно делает выпад и сильным боксёрским ударом укла дывает Геннадия на пол. Надя бросается к Геннадию, трясёт его, что-то спрашивает. Аркадий (потирая руку). Готов… Нокаут. Фёдоровна (медленно встаёт из-за стола с воплем). Убивец! Убивец!!! Аркадий (оборачивается и идёт к ней). Тихо, тихо, лапочка… Что ты? Фёдоровна (кричит). Тихо, тихо – говоришь! (Хватает нож со стола и пыряет им в живот Аркадия.) Вот тебе, ирод проклятый!!! Аркадий (хватаясь рукой за торчащий в животе нож, удивлённо, с ненавистью). Ах ты сука!.. 358

Мытищинский альманах

12 / 2013

359

Библиотека О НАШИХ АВТОРАХ КНИГИ, ИЗДАННЫЕ ЧЛЕНАМИ МЫТИЩИНСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ ИМЕНИ ДМИТРИЯ КЕДРИНА В 2012 ГОДУ

Сергей АЛЁШИН. Звено в цепи. Стихи. – М., РУСАКИ, 2012. – 264 с. Николай БОРСКИЙ. И любовь, и осень, и печаль. Стихи. – М., Исток, 2012. – 144 с., 5000 экз. Нина ВЕДЕНЕЕВА. Голова садовая. Стихи. – М., 2012. – 236 с., 500 экз. Виктор ЖЕРЕБИН. Мгновенья, ставшие жизнью. Стихи. – М., ВНИИгеосистем, 2012. – В двух томах. – 474 с. и 168 с., 100 экз. Сергей КРАСАВЦЕВ. Короткие стихи. – Мытищи, 2012. – 56 с., 200 экз. Григорий КРУЖКОВ. Двойная флейта. Избранные и новые стихотворения. – М. , Воймега, 2012. – 224 с., 1000 экз. Антонина МАЙОРОВА. Картинки детства. Рассказы. – М., 2012. – 103 с. Владимир МАКОВСКИЙ. Миражи из прошлого. Сказки, рассказы, очерки. – М., 2012. – 140 с., 100 экз. Владимир ПЕШЕХОНОВ. Явное и сонное. Проза. – М., Полиграфсервис, 2012. – 72 с., 50 экз. Владимир ПУЧКОВ. Воспоминания. Проза, стихи. – Черноголовка, 2012. – 86 с., 150 экз.

АЛЕКСЮТИНА Наталья Алексеевна – выпускница Литинститута, автор многих литературных и общественно-политических изданий, одна из создательниц литературного журнала «МОЛОКО». Критик, прозаик, публицист, автор книги «Исповедь рецензента». Лауреат «Литературной России» за 2009 год «за цикл блестящих интервью с героями нашего времени». Жительница Санкт-Петербурга. АНТОНОВА Светлана родилась в 1983 году в Москве. Окончила Московский гуманитарный педагогический институт, с 2004 года работает в театре кукол «Огниво» заведующей литературной частью, принимает участие в написании сценариев к мероприятиям театра, посвященным праздничным и юбилейным датам. БАТАЛОВ Валерий – член Союза писателей России. Закончил МГУ им. Ломоносова. Кандидат химических наук, автор более 80 научных публикаций и изобретений. Член ЛИТО им. Дм. Кедрина, выпустил несколько книг стихов и прозы, бард (более 100 своих песен). Живёт в г. Мытищи. БОБРОВ Александр – поэт, публицист, бард, журналист. Выпускник Литинститута. Работал в «Литературной России», в издательстве «Советский писатель», в телекомпании «Московия». Секретарь правления Союза писателей России, член редколлегии газеты «Советская Россия» и журнала «Русский дом», лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий», премии им. Алексея Фатьянова «Соловьи, соловьи…», премии «Имперская культура» и «Слово к народу». Издал 35 книг стихов и прозы. БОНДАРЕВ Михаил – поэт, выпускник Литинститута. Автор двух книг стихов, лауреат международных конкурсов и премий. Литературный редактор журнала «Золотая Ока» (г. Калуга). БОРСКИЙ Николай Алексеевич родился в 1947 году в селе Борское Куйбышевской области. Окончил Куйбышевский авиационный институт и Литературный институт. Работал в московских редакциях. Автор многих поэтических книг и одного сборника афоризмов. Состоял в Союз писателей СССР. С начала 90-х годов живет в Мытищах.

Юрий САВАРОВСКИЙ. Грани. Стихи. – М., ПРОБЕЛ, 2000, 2012. – 192 с., 300 экз.

ВАЛИКОВА Дарья родилась и живет в Московской области. Закончила Московский государственный институт культуры, затем аспирантуру Литинститута. Некоторое время посещала ЛИТО им. Дм. Кедрина. Работает редактором учебной литературы. Публикации – в журналах «Грани», «Знамя», альманахе «Надмосковье» и др.

Валерий ФЕДОСОВ. Орган, баян и балалайка. Стихи. – М., Известия, 2012. – 128 с., 300 экз.

ВЕТЛИН Сергей – член Союза журналистов России, драматург. Автор 65 сценариев научно-популярных телевизионных фильмов, лауреат телевизионной премии «ТЭФИ». Проживает в г. Мытищи.

Михаил ФРИДМАН. Встречь Солнцу. Кощуна. – М., 2012. – 48 с., 1000 экз.

ВОЕВОДИНА Антонина – директор РДКД «Яуза» с 1993 года, Заслуженный работник культуры Московской области, награждена Знаком губернатора Московской области «За труд и усердие».

360

Мытищинский альманах

12 / 2013

361

ГЛУШИК Екатерина Фёдоровна родилась в Ижевске, закончила филологический факультет Удмуртского государственного университета. Автор многих книг прозы, публицистики и критики. Лауреат премии «Лучшая книга года» (2006), других литературных наград. Обозреватель газеты «Завтра». ДОРОЖКИН Николай – родился в 1935 году в Кемеровской области (г. Мариинск). Окончил Томский университет. Кандидат технических наук, действительный член Российской академии космонавтики. Автор поэтических сборников и научно-популярных книг. Пишет также публицистику и художественную прозу. Член Союза писателей России. В состав ЛИТО им. Дм. Кедрина входит с середины 80-х годов. Живет в Королеве. ЕЛИСЕЕВ Евгений Сергеевич (1925–1986) – поэт-фронтовик. На войну призывался Мытищинским военкоматом. Воевал в пехоте. После тяжелого ранения вернулся домой – на станцию Лось. Окончил Литературный институт. Работал редактором в издательстве «Советский писатель». Выпустил около десяти поэтических книг. Был членом Союза писателей СССР. КРАСАВЦЕВ Сергей родился в 1951 году в Подмосковье. Окончил Московский технологический институт. Автор поэтических книг, Член ЛИТО им. Дм. Кедрина, член Союза писателей России. Работает в г. Мытищи на объединении «Метровагонмаш». ЛЕТИН Александр – член ЛИТО им. Дм. Кедрина. Доцент Московского государственного университета леса. Стихи и прозу публиковал в коллективных сборниках. ЛИХОНОСОВ Виктор Иванович – прозаик, член Союза писателей СССР с 1966 года, лауреат Государственной премии России, автор многих книг, главный редактор журнала «Родная Кубань», почётный гражданин города Краснодара. ЛИТВИНОВА Марина Дмитриевна – профессор Московского лингвистического университета им. Мориса Тореза, действительный член Королевского бэконианского общества (England), переводчица с английского, председатель секции литературного перевода российского союза переводчиков. Переводила классиков мировой литературы: Г. Уэллса, А. Конан Дойля, М. Твена, У. Фолкнера, Дж. Стейнбека. Перевела несколько книг о Гарри Поттере. МАКОВСКИЙ Владимир Александрович (1934 – 2013) родился в Подмосковье. Окончил МГУ им. Ломоносова. Кандидат физико-математических наук. Ветеран мытищинского Особого конструкторского бюро кабельной промышленности. Член ЛИТО им. Дм. Кнедрина. Автор трех книг прозы и одного стихотворного сборника. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий». МОСКВИН Евгений Юрьевич родился в 1985 году в г. Королеве. Окончил экономический факультет МГУ им. Ломоносова. Пишет романы, рассказы, пьесы. Член Союза писателей России с 2006 года. Автор трёх книг прозы. Печатался во многих литературных изданиях. Финалист премии «Дебют», участник форумов молодых писателей России.

362

Мытищинский альманах

МЯГЧЕНКОВА Ирина Павловна – журналист, прозаик. Работала на радиостанции «Юность», на радио «Маяк», на телевидении, на телеканале «Столица». В настоящее время – сотрудник «Радио России». ПАРПАРА Анатолий Анатольевич – поэт, драматург, общественный деятель, профессор Московского Государственного университета культуры и искусства, председатель фонда имени М.Ю. Лермонтова (1993), создатель и редактор «Исторической газеты» (1996). Автор многих книг, Лауреат Государственной премии РСФСР, Международной литературной премии им. Сергея Михалкова, Всероссийской литературной премии им. М.Ю. Лермонтова, первый лауреат Всероссийской премии им. Николая Гумилёва. ПЕТРУНИН Юрий Яковлевич – поэт, руководитель ЛИТО им. Дм. Кедрина, член Союза писателей России, лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий», автор многих поэтических книг и книги «Кедринцы». РОКОТОВ Валерий Иванович окончил факультет журналистики МГУ. Работал в «Известиях». Ушёл из профессии после событий 1993 года. Создавал документальные фильмы как сценарист и режиссёр на телевидении, в том числе и на телеканале «Россия». Главный режиссер аналитической телепрограммы. Постоянный автор «Литературной газеты». РОМАНОВА-НАСТИНА Татьяна закончила Литинститут, член Союза писателей России и Союза журналистов России. Автор поэтических сборников, лауреат Православного поэтического фестиваля. САВАРОВСКИЙ Юрий Семёнович родился в 1937 году в станице Песчаная на Иртыше. Окончил Военную академию связи им. С.М. Будённого. Ветеран воинской службы. Участник ЛИТО им. Дм. Кедрина. Издал 11 стихотворных книг. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий». СИВОВ Вячеслав родился в 1961 году в Монино. Учился в Федоскинской школе миниатюрной живописи и около двадцати лет работал художником на Федоскинской фабрике. Член ЛИТО им. Дм. Кедрина. Автор двух поэтических книг. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий». СПИРИДОНОВА Антонина Михайловна – поэт, член Союза писателей России, выпускница ВЛК (поэтический семинар В.В. Сорокина). Родилась на Украине, стихи начала писать в юности. Живёт в подмосковном городе Дедовск. Работает редактором сайта Литинститута. Автор многих публикаций в литературной прессе, книги стихов «Земляничная зима». СОБЕЩАНСКАЯ Татьяна Алексеевна родилась в Воронеже. Окончила Воронежский университет. Живет и работает в Мытищах. Участник ЛИТО им. Дм. Кедрина. Автор двух стихотворных книг. Лауреат премии им. Дм. Кедрина «Зодчий». СОРОКИН Валентин Васильевич – поэт, автор более шестидесяти книг стихов, прозы и публицистики. Лауреат Государственной премии России, председатель Всероссийского Есенинского комитета, председатель Бюро поэтов Москвы, проректор Литературного института. 12 / 2013

363

СТАРОСТЕНКО Геннадий Владимирович родился в 1959 году. Рос в подмосковной деревне, образование получил в Нижегородском институте иностранных языков. Служил бортовым радистом в транспортной авиации, работал младшим редактором в «Профиздате», старшим редактором АПН. Автор многих романов, с публицистическими статьями выступает в «Литературной газете», в «Завтра» и др. СТРУЧКОВА Нина Николаевна родилась в деревне Погореловка Тамбовской области. Окончила Литинститут. Автор поэтических книг и многочисленных публикаций в коллективных сборниках, альманахах, антологиях поэзии. Работала в издательстве «Молодая гвардия», в журналах «Очаг» и «Сельская новь». Жительница Подмосковья. ТРИУМФОВ Сергей родился и живет в Мытищах. Выпускник МЭИ. Работает инженером-энергетиком. В состав ЛИТО им. Дм. Кедрина вошел с конца 70-х годов. Рассказы публиковал в мытищинской газете «За коммунизм» и в альманахе «Кедринцы». УРАЛОВА Алла Геннадьевна родилась в Баку, окончила Азербайджанский Государственный университет им. Кирова. Работала библиографом, экскурсоводом, гидом-переводчиком. После переезда в Мытищи с 1992 года профессионально занимается журналистикой. Член Союза журналистов России, автор многих книг о культуре и искусстве. ФЁДОРОВ Василий Дмитриевич (1918–1984) – известный поэт, автор многих книг, лауреат Государственной премии России. На родине поэта, в селе Марьевка Кемеровской области, открыт литературно-мемориальный музей Фёдорова. С 1985 года ежегодно проводятся литературные праздники, посвященные поэту. Решением губернатора Кемеровской области утверждены литературные премии им. В.Д. Фёдорова. ФЁДОРОВА Лариса Александровна (1915–1994) – поэтесса, выпускница Литинститута, жена поэта Василия Фёдорова. Автор девяти книг прозы и стихов, в том числе «Виноватых прощаю», «Золотая нитка», «Не лги себе», «Ветка шиповника», «Танец стрижей». ФЕДОСОВ Валерий – поэт, автор четырех книг, инженер-гидротехник, кандидат технических наук, строил ГЭС в Европе, Азии, Африке и Южной Америке. Член Союза писателей Москвы. ФОМИЧЁВ Владимир Тимофеевич – поэт, прозаик, публицист, автор многих книг, почетный житель Угранского района Смоленской области. Лауреат премии «Прохоровское поле», председатель общества «Поле заживо сожжённых» им. Эдуарда Хлысталова.

СОДЕРЖАНИЕ Виктор АЗАРОВ. По дороге призвания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Проза Виктор ЛИХОНОСОВ. Плач у своего дома. Глава из повести «Одинокие вечера в Пересыпи». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4 Ирина МЯГЧЕНКОВА. Анюта. Повесть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14

Поэзия Валентин СОРОКИН. «Бог ведёт нас тяжкими путями…». . . . . . . . . . . . . . . . 41

Проза Александр ЛЕТИН. Чужая музыка в родном городе. Рассказ. . . . . . . . . . 50 Евгений МОСКВИН. Сказки о созвездиях. Рассказ. . . . . . . . . . . . . . . . . 56 Сергей ТРИУМФОВ. Вам меня не догнать. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . 72 Екатерина ГЛУШИК. Трепет. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 86

Поэзия Николай БОРСКИЙ. В зареве заката . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 99 Сергей КРАСАВЦЕВ. У костра на Яузе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 Валерий ФЕДОСОВ. Щепотка дней моих…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 107 Антонина СПИРИДОНОВА. Дочь славян. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110

Очерк Валерий РОКОТОВ. История сердца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112

Поэзия

ШАБАЕВА Татьяна Николаевна родилась в 1982 году в Казани. Жила и училась в Татарии, окончила аспирантуру Московского государственного лингвистического университета. Литературный переводчик прозы и поэзии (с английского языка), журналист, критик. Живёт в Москве.

Юрий САВАРОВСКИЙ. Приоткрылась даль небесная . . . . . . . . . . . . . . . . . Татьяна СОБЕЩАНСКАЯ. Века сменяются веками. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вячеслав СИВОВ. Мы – русские. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нина СТРУЧКОВА. «Изба деревенская скроена ладно…». . . . . . . . . . . . . . .

364

12 / 2013

Мытищинский альманах

126 128 131 134

365

Мемуары

Журнальный зал

Марина ЛИТВИНОВА. Из «Воспоминаний». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 137

Наталья АЛЕКСЮТИНА. Чисто чистое творчество. Читая «Полдень». . . 296 В гостях у «Золотой Оки». Стихотворения Михаила Бондарева . . . . . . 298

Поэзия Анатолий ПАРПАРА. И мне пора выхаживать свой сад. . . . . . . . . . . . . . . . . 196 Александр БОБРОВ. Мытищи, Яуза, Москва… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 202

Наш мемориал К 95-летию со дня рождения поэта Василия Фёдорова Василий ФЁДОРОВ. В огне боренья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 209 Лариса ФЁДОРОВА. Как молоды мы были. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 216 Дарья ВАЛИКОВА. Хотите понять Россию? Читайте Бориса Можаева. К 90-летию писателя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 226 Владимир ФОМИЧЁВ. Связь времён в погонах. К 10-летию со дня смерти Эдуарда Хлысталова. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 229 Евгений ЕЛИСЕЕВ. Станция Лось. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 233 Владимир МАКОВСКИЙ. Сахарная косточка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 242

Театр Светлана АНТОНОВА. «Огниво»: от замысла к триумфу. . . . . . . . . . . . . . . 301 Сергей КОСЫГИН. Незабываемый праздник. IV Международный фестиваль театров кукол «Чаепитие в Мытищах» в зеркале прессы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 306

Драматургия Валерий БАТАЛОВ. Донской проезд. Пьеса. Предисловие Юрия Петрунина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 311

Библиотека Книги, изданные членами Мытищинского литературного объединения им. Дмитрия Кедрина в 2012 году. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 360 О наших авторах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 361

Публицистика

Фотолетопись

Николай ДОРОЖКИН. «Я русский, но…». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 256 Геннадий СТАРОСТЕНКО. Грех исказил красоту человека. . . . . . . . . . . . . 264

Открытие Федерального военного кладбища и освящение закладного камня на месте будущего Храма во имя Преподобного Сергия Радонежского . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . I

Наша история Алла УРАЛОВА. Бремя власти и величие духа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 268 Сергей ВЕТЛИН. Чаепитие в Мытищах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 274

Культура Татьяна ШАБАЕВА. «Онегин»: жевать или переживать?. . . . . . . . . . . . . . . . Юрий ПЕТРУНИН. Ход «троянским конём». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Татьяна РОМАНОВА-НАСТИНА. От сердца к сердцу. . . . . . . . . . . . . . . . . Антонина Воеводина. Дом радости и творчества. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

278 286 290 294

«Этот День Победы порохом пропах, это праздник с сединою на висках, это радость со слезами на глазах…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . III Бал медалистов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . V Праздник Мытищинского муниципального района и городского поселения Мытищи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . V Открытие VI Ассамблеи народов Подмосковья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . X Областной фестиваль кулинарного искусства в Мытищах. . . . . . . . . . . . . . . . XI Фестиваль «Чаепитие в Мытищах». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XII Выставка юных художников. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XV 20 лет районному Дворцу культуры и досуга «Яуза» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XVI

366

Мытищинский альманах

12 / 2013

367

Открытие Федерального военного кладбища и освящение закладного камня на месте будущего Храма во имя Преподобного Сергия Радонежского

Выступает министр обороны России С.К. Шойгу. Первый справа: губернатор Московской области А.Ю. Воробьев

Военные почести i

Здесь будет Храм…

На освящении закладного камня. Слева направо: министр обороны России С.К. Шойгу, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл, глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров и губернатор Московской области А.Ю. Воробьев

«Этот день Победы порохом пропах, Это праздник с сединою на висках, Это радость со слезами на глазах…»

Слева направо: губернатор Московской области А.Ю. Воробьев, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл, министр обороны России С.К. Шойгу и митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий

Возложение цветов к Вечному огню

iii

Бал медалистов

Ветераны-победители

Сколько энергии и вдохновения! Губернатор Московской области А.Ю. Воробьев

Среди медалистов. Слева: губернатор Московской области А.Ю. Воробьев

Праздник Мытищинского муниципального района и городского поселения Мытищи

Преемственность поколений

Мы помним тебя, солдат… iv

Новые Почетные граждане Мытищинского района. Слева направо: глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров, зам. главы городского поселения Пироговский Н.В. Шамагина, Заслуженный учитель России Ф.Т. Гуськова, зам. председателя Совета депутатов Г.И. Киселев v

Торжественное заседание

В центре: начальник управления социальной политики Н.В. Тер-Григорян

Молодость…

Это только в Мытищах…

Воздушная любовь… vi

vii

Подарок из Габрово. Второй слева: глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков, крайний справа: начальник управления ЖКХ В.А. Железняков

Мост через Яузу открыт. Слева: глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков, справа: начальник управления ЖКХ В.А. Железняков

Открытие Доски почета Мытищинского района

Ключ к новому детскому саду в 26-м микрорайоне г. Мытищи Вечерние праздничные Мытищи

Очередной фонтан на бульваре Ветеранов… viii

Возле фонтана… ix

Открытие VI Ассамблеи народов Подмосковья

Областной фестиваль кулинарного искусства в Мытищах

Слева направо: первый вице-губернатор Московской области Ю.П. Олейников, благочинный церквей Мытищинского округа протоиерей Димитрий Оловянников, настоятель церкви Рождества Пресвятой Богородицы в деревне Пруссы Мытищинского района о. Димитрий Кузнецов, председатель Духовного управления мусульман Московской области Рушан хазрат Аббясов, раввин еврейской религиозной общины города Мытищи реб Йоханан Косенко, глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров и глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков

Открытие фестиваля. Второй справа: глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров

Многонациональный танец

Награждение победителей фестиваля

Фестиваль «Чаепитие в Мытищах»

И везде «Чаепитие в Мытищах»

Праздничный карнавал

Открытие фестиваля. Слева направо: зам. главы администрации Мытищинского муниципального района А.Н. Гореликов, министр культуры Московской области О.А. Рожнов и Заслуженный артист России Алексей Гущук xII

Встреча друзей. Подведение итогов.

xIIi

Выставка юных художников

Открытие Зам. главы администрации Мытищинского муниципального района Е.А. Стукалова вручает награды победителям фестиваля «Чаепитие в Мытищах»

На выставке

Заслуженная награда. Народный артист России, главный режиссер театра «Огниво» Станислав Железкин xiv

«Кот ученый…» xv

20 лет Районному Дворцу культуры и досуга «Яуза»

Коллектив Дворца культуры «Яуза». Во втором ряду в центре: директор Дворца А.Н. Воеводина

Юные балерины

Ненаглядная… xvi

Солистка Чуракова Маша